«Неделя с ангелицами»

Уайт Э.Б.. Неделя с ангелицами

Э.Б. УАЙТ

НЕДЕЛЯ С АНГЕЛИЦАМИ

(Больничная интерлюдия времен Второй мировой войны)

Для приезжего, не знающего, чем себя занять, хирургия Бостонской больницы

имеет огромный плюс, потому что там разрешают лечь на койку еще накануне

операции, а это избавляет вас от унылой необходимости слоняться по улицам. Мне

велели прийти не позднее трех часов дня в четверг, хотя распроститься со средней

носовой раковиной предстояло лишь на следующее утро в восемь. Так я получил

целых семнадцать часов расслабленного покоя в приятной обстановке и возможность

всласть подремать весь долгий вечер, чувствовать, как потеют подмышки, вытирать

влажные ладони о суровое одеяло и размышлять о странной череде событий,

безошибочно приведших меня к мелкому невезению, каким можно считать операцию в

носу.

Особой грусти по поводу расставания с этой самой раковиной я не испытывал

(напоминала она мне лишь о том, что на флоте ветер, дующий с кормы, почему-то

называют "ветром с раковины"). Вообще говоря, мужчина средних лет охотно готов

передать соответствующим органам власти почти любую часть своего тела. В моем

возрасте все готовы ухватиться за любой случай, лишь бы от чего-то избавиться, а

прожить полжизни как обладателю средней раковины не хватит для тщеславия разве

что самым неуемным обожателям своей плоти.

Больница была, кажется, где-то у Кембриджа, но ручаться не стану, потому что

всю поездку я был подавлен, а когда я подавлен, то совсем не слежу за дорогой.

Ну, всё равно, доехал я до чудного места у приветливой речки, а прямо за окном

рос толщенный дуб. Палата была крохотной, но и я не шибко велик. Койка

стандартная: с ручкой для подъема изголовья, подкладной клеенкой, резиновым

матрацем и кнопкой для вызова. Я надеялся, что на ней будет еще и лебедь, как у

лодок на пруду в парке, но и без лебедя место было самое приятное, какое только

можно получить в Бостоне без ожидания.

У меня не было никакого резона сразу забираться в постель, и поэтому я уселся

на мягкий табурет полистать "Атлантик". Вскоре появилась медсестра.

- Я - мисс Малквини,- сообщила она.

- А я - Уайт, - ответил я. - Температура у меня тридцать шесть и девять,

пульс - семьдесят два, кровяное давление сто сорок на восемьдесят, но если я

чем-то взволнован, оно резко подскакивает. Я поступил для удаления средней

носовой раковины. Мисс Малквини подошла и присела рядом. Она повесила аппарат

для измерения давления себе на шею, достала карандаш и бланк.

- Ваша профессия?

- Писатель, - ответил я, порывшись в памяти.

Медсестра улыбнулась понимающей улыбкой женщины, которая насквозь видит

мелкое кокетство мужчин. Потом она составила подробную опись моей одежды и

личных вещей. С одеждой у нее возникли небольшие трудности.

- Что у вас под брюками?- спросила она, задумчиво взяв в рот карандаш.

- Честное слово, не помню,- ответил я. - Кажется, прошло сто лет с тех пор,

как я оделся. А сегодняшнее утро было миллион лет назад.

- Но ведь там что-то должно быть. Что мне записать?

- Цветное кимоно, - предложил я.

Она подумала, записала: "Нижнее белье" и протянула мне бланк для подписи.

Потом она измерила мне температуру, давление крови и пульс. Температура была

тридцать шесть и девять, пульс - семьдесят два, а кровяное давление - сто сорок

на восемьдесят.

- Вам лучше лечь в постель,- сказала она загадочно и вышла.

В постели было легко и приятно - так, в моем воображении, должно быть, когда

ты при смерти. Впрочем, долго нежиться мне не пришлось, потому что появилась

другая медсестра. Она была в студенческой форме и несла на лице благородное

выражение человека, выполняющего очень тяжелую работу за очень маленькие деньги,

что в ее случае, разумеется, так и было. Она пристально всматривалась в меня.

- В вашей карточке записано, что вы - писатель, - начала она, - но я никогда

о вас не слышала.

- Неужели вы пришли за тем, чтобы лишний раз напомнить мне о моей

безвестности? - спросил я.

- Нет, я пришла растереть вам спину.

Она закрыла дверь, и я великодушно позволил ей растереть себе спину. Потом

мне дали снотворное, и я заснул безмятежным сном безвестных.

Операция оказалась не такой уж страшной. Я получил немало удовольствия от

прогулки из своей палаты до операционной, потому что любой, находящийся в

заточении, радуется каждой возможности покинуть постылые стены. Морфий развязал

мне язык и, ожидая прихода хирурга, я разоткровенничался с дежурным насчет

рыболовных снастей. В больнице добровольно работали несколько очень солидных

людей, и лицо дежурного показалось мне знакомым. Не могу поклясться, но,

кажется, это был сам губернатор Солтонстолл. Кого только не встретит в эти дни

госпитализированный! Через несколько минут в другой части здания был замечен

хирург, и кто-то дал губернатору знак действовать. Он довел меня точно до двери

в операционную, где нас заметила сестра. Она щелкнула языком с отвращением:

- Нет, нет, у нас только желчный пузырь.

Губернатор повел меня попытать счастье у другой двери. Я осторожно пощупывал

бок в том месте, где, по моим представлениям, должен был находиться желчный

пузырь. Везде царила полная безмятежность. Вскоре появился хирург и приступил к

работе. Под моим умелым руководством он удалил всё, что нужно было удалить, и,

надеюсь, ничего лишнего. Просто великолепный случай. В ходе операции даже

выяснилось, что его отец и родственники моей жены как-то связаны - не кровными

узами, а иным счастливым способом, каким таинственные нити судьбы вплетают в

ткань Бостона всех его сыновей и дочерей.

Из-за войны положение в больницах, конечно, осложнилось: они стали

госпиталями, и гражданским как-то неловко было занимать в них драгоценное место,

посягая на время и силы медсестер, студентов, добровольных помощников и монашек.

Но, хоть и с новым оттенком, в них сохранился дух сострадания прежних больниц с

той же долей безрассудства. Больной, поступив, сразу же получал книжечку, где

ему напоминали, что в больницах не хватает персонала, и поэтому не надо

беспокоить медсестер по пустякам. Если у больного оставалась хоть капля совести,

он понимал сказанное буквально и решал не нажимать кнопку, пока не изойдет

кровью или пока в палате не вспыхнет пожар. Дух чрезвычайного положения так

овладевал им, что причинял не меньше хлопот, чем если бы он болел в свое

удовольствие. Я пролежал на операционном столе часа два, а потом вдруг с

одурманенной морфием головой и всё еще кровящим носом вдруг обнаружил себя с

громадным шестом для открывания окон в рукопашной схватке с застрявшей фрамугой.

Мной овладела нелепая радость соприкосновения с противником. Учитывая мое

состояние, потеря сил оказалась слишком тяжелой, и я долго восстанавливал их в

каком-то укрытии. Какая поднялась суматоха по холлам и коридорам, когда меня не

обнаружили в постели!

Уборку в палате я почти всю делал сам, и утром первым делом заползал под

кровать, чтобы извлечь накопившиеся там за ночь пропитанные кровью платки. Они

валялись вокруг мусорной корзинки, укоризненно свидетельствуя о моем неумении

поразить цель в темноте. Потом я аккуратно складывал ночное одеяло и помещал его

в нижний ящик комода. Я крутил ручку, чтобы поднять изголовье кровати,

разглаживал клеенку, расправлял простыни, взбивал подушки, складывал раскрытый

на какой-то странице журнал и переносил хризантему в дневную вазу. Надо было еще

высыпать пепельницы, собрать грязные полотенца и эксгумировать грелку из ее

остывшей могилы в ногах кровати.

Однажды утром в припадке опрятности, случавшихся у меня время от времени, я

проползал битый час на четвереньках, собирая урожай шпилек, которые посеяла по

всей палате моя предшественница. Дело, надо сказать, интересное, но, как всякая

домашняя работа, очень уж муторное. Хотя казалось - да, видно, и на самом деле -

в больнице не хватало рук, в одном отделении народу было, пожалуй, с лихвой: а

именно в отделении по растиранию спин. Производилась эта процедура вне всякого

графика и расписания: будто самим медсестрам это было в охотку и они, выкроив

между делом пару минут, предавались своему увлечению. Раз утром, с десяти до

двенадцати, спину мне растирали три раза три разные ангелицы милосердия. А ее,

как ни удивительно, в то утро вообще не надо было тереть. Я, как обычно,

раненько встал, переделал уборочные дела, а когда без четверти десять забрался

обратно в постель, разыгравшаяся кровь так и кружила по моей спине: ей только и

нужно было, чтобы ее немного оставили в покое. Я перенес все три растирания без

единого стона, но от ярости нескончаемых атак у меня еще пуще пошла носом кровь,

и когда принесли обед, уже не было сил за него браться. Сразу же после обеда в

палату, пританцовывая, влетела пышнотелая и очень трудолюбивая медсестра и стала

стаскивать с меня одеяло.

- Что случилось, сестрица? - спросил я.

- Я разотру вам спину.

- Ну, - сказал я, безнадежно цепляясь пальцами за простыню, - что если мы

отставим эти щипочки-шлепочки на пару минут?

Впрочем, дни обычно тянулись час за часом, а на горизонте не показывалось ни

души. Из патриотических побуждений я до кнопки вызова почти не дотрагивался, и

меня почти не посещали. Однажды я принял ванну. Это случилось на второе утро

после операции. Медсестра появилась очень рано, без единого слова распахнула

комод, вытащила тазик, тряпку и кусок мыла.

- Вы можете принять ванну? - резко спросила она.

- В последние годы мне это всегда удавалось, - ответил я.

Она выложила банные принадлежности на грубый столик, мостиком возвышавшийся

над кроватью, и вручила мне полотенце.

- Сперва обработайте себя сверху вниз, а потом снизу вверх, - приказала она.

- Мокрым в постель не ложиться!

Я подождал, пока она скроется с глаз, тихонько вылез из постели, вылил тазик,

пошел в ванную, которую я делил с одним парнем, наполнил ее водой и всласть

выкупался. Медсестры такие формалистки...

Из всех воспоминаний этой сказочно-целебной недели самыми кошмарными были

появления ночной сестры. Мне сказали, что она приходит на дежурства в полночь, а

уходит в семь. У нее была привычка заходить в палату без пяти пять, когда Морфей

держал меня в объятиях крепче морфия, щелкать выключателем и мерить температуру.

При ее приходе я с огромным усилием поднимался сам, глупо моргал на свет,

открывал рот и получал под обложенный неповоротливый язык тонкий и стройный

термометр. Сестра, чье имя начиналось на "А" и заканчивалось кустом с колючками,

стояла, очаровательно-невозмутимая, и тихо смотрела на меня три долгие минуты,

необходимые для измерения. На устах ее застывала тень снисходительно-надменной

улыбки. Недвижная и хладная в ночном электрическом свете в этот жуткий час

преждевременного утра, она прилежно исполняла свой несуразный долг и казалась

существом, осененным какой-то помешанной красотой. Она казалась - но ведь не

могла же на самом деле быть - беспорочной. Мои оглушенные лекарствами чувства

тщетно пытались уложить ее черты в какой-то ящичек каталога, пока термометр

давил на язык снизу, а ртуть совершала свое медлительное восхождение до отметки

"нормально". Не могу вспомнить, была ли она низенькой или высокой, светлой или

темноволосой, невзрачной или хорошенькой, но своим бесстрастным и безрассудным

интересом к температуре моего тела в этот несусветный час она олицетворяла для

меня слияние красоты и безумия, столь неразлучных в этом мире. В мое последнее

утро я взломал надмирную тишину нашей утренней церемонии.

- Скажи, о, сестра, - в муках рождал я фразу, пока термометр немилосердно

колотился о мои резцы, - зачем в сей предутренний час играем мы здесь немую

сцену?

Выражение ее лица нисколько не изменилось, но слова, которые я услышал,

несомненно были рождены ее устами:

- Сейчас война, лапушка, - сказала она,- а у меня двадцать шесть больных, и

всем надо измерить температуру до конца дежурства. Черт видать решил, что ты у

меня первый в списке.

Я изобразил чуть заметную горделивую улыбку и расставил два пальца рожками в

знак победы, как это делал на снимках сам Черчилль, и лекарственный сон вновь

сморил меня, а когда я проснулся, она уже ушла.

На другой день покинул больницу и я.

* * *

Перевел с английского Самуил Черфас