«Лохless. Повесть о настоящей жизни»

Алексей Швецов Лохless Повесть о настоящей жизни Народный роман-пародия

Бред. Вы понимаете, что это полный бред?

Сергей Шманаев

Человек, кусающий руку, которая его кормит, обычно лижет сапог, который его пинает.

Эрик Хоффер

Поколению 1969–1977 годов рождения, явившемуся на свет в такое бесперспективное время. Чей старт был незаметен, чей финиш будет еще менее зримым и чья жизнь бездарна и неинтересна.

No pasaran?

Все совпадения с реально живущими персонажами, фактами и явлениями конечно же случайны. Но события и герои, вся мерзость и ужасы описанного общества тупо подсмотрены автором в реальной жизни. Ибо придуманный мир, с его богатством красок и избыточной фантазией, не так уж смешон…

Правда жизни — одна. Эта ложь многогранна,

И терниста дорога в свой внутренний ад.

Только смерть к тебе будет добра и гуманна,

Лишь не слушай ты жизни лживых баллад.

Красоту, что спасала сей мир многократно,

В грязь втоптали армейским ботинком.

Придушили ее на века, аккуратно

Залепили глаза ей вонючим суглинком.

Теплой водкой залью это пламя страстей

И стаканом раздвину границы сознанья.

Погружусь в мир падений, тоски и смертей,

Поплыву сквозь обиды, упреки, признанья.

Я бездарно хромаю на обе ноги,

И в моей голове большая дыра.

По разбитым щекам вытекают мозги,

А слепые глаза не видят добра.

Я безмолвная жертва вашим богам!

Среди старых могил одиноко брожу.

Реку Стикс я ищу и к крутым берегам

Через страхи души свой маршрут проложу.

А. Швецов

Часть первая СОН НАОБОРОТ

Лучше быть богатым, но здоровым.

Закусочная

День закончен, я устал.

Руки тянутся к бутылке.

Хлеба закусить достал,

Почесал рукой в затылке.

Я налью себе в стакан

Двести граммов водки

И залью души ВУЛКАН,

Чтоб тоска — в осколки.

Но не хочет покидать

Депресняк поганый тело.

Продолжаю я страдать!

Жить осточертело!

А. Швецов

Все начинается здесь — в Комске. В тихом родном Комске. Я сижу со своим приятелем Толиком, одним из тех, которых по привычке называют друзьями, хотя какие они, на хрен, друзья? Так… чуваки, не более того. Толик, наверное, уже полгода назад взял у меня в долг тысячу рублей и сейчас, пряча глаза, рассказывает очередную басню, почему не может отдать деньги в этом месяце. Я остерегаюсь называть его другом. Приятель. Именно, приятель/собутыльник, с которым порой приятно посидеть за рюмкой чая и послушать истории из его непутевой жизни.

– Старик, ты же слышал, что у меня сын родился?

Я киваю в подтверждение того, что в курсе прибавления в его семействе. Смотрю на Толика и думаю: «Зачем? Зачем тебе еще один ребенок, когда вы едва с одним-то справляетесь?» Не говоря уже о том, что семья Толика последние лет семь пребывает в состоянии перманентного развода. Смотрю я на его красные от недосыпа глаза, и такой меня смех разбирает, что едва сдерживаюсь. Чтобы нагло не заржать ему прямо в лицо, бросаю взгляды по сторонам.

Мы сидим в кафе/бывшаясовковаястоловая «Вулкан», в котором (как это очень хорошо известно моему унитазу) не самая здоровая кухня в городе, хамоватый персонал в драных и не ведающих о стирке передниках, вечные драки у кассы. Несмотря на кучу сказанных только что гнусностей/ мерзостей об этом кафе, оно остается одним из ближайших к моему дому распивочных мест. И, что совсем уж любопытно, ловить кайф здесь нравится не мне одному. Если очередной завсегдатай «Вулкана» рассказывает тебе историю про то, как ему на прошлой неделе сломали здесь нос, а потом еще и в ментовку загребли, то ты понимаешь, что особенно удивляться нечему. А еще ты понимаешь, что, хоть ему и переломают все ноги-руки, завтра он все равно приползет сюда пропустить стаканчик, желательно на халяву.

Итак, мы сидим в «Вулкане», оба конкретно поддатые. Толик наклоняется ко мне и говорит, что второго сына они с женой назвали Эммануилом. На что я отвечаю, что они полные придурки.

– Зачем ребенку жизнь портить? Он же вам потом отомстит за ваши художественные изыски.

– А старший наш, Данилка, — продолжает Толик, совершенно меня не слушая, — говорит: не запомню имя такое. Прикинь, только мы с Жанкой из комнаты вышли, так он ему маркером на лбу написал «Эммануил», чтоб запомнить. Прикол, да?

Анатолий засмеялся. Я никак не реагирую, смотрю в его глаза и вижу только тоску смертную, полную страха перед женой, и бездуховность. Мы выпили еще по сто граммов, и я впал в состояние пустоты и прострации. Мне стало скучно и до жути жаль себя. Мое единственное желание сейчас — побыть одному. Анатолий не чувствует этого, он зачем-то придвигается ко мне ближе и начинает шептать, хотя рядом нет никого, кто бы мог нас подслушать.

– Тема есть, — заговорщически подмигнув и щедро одарив меня запахом изо рта, шепчет он. — Ты можешь вписаться в один проектик. Хочешь?

У меня возникает охуенное желание послать его «очень далеко», но я пожимаю плечами и молчу.

– Вижу, что хочешь. По глазам вижу, что хочешь, — уткнувшись носом в мое ухо, сообщает он.

Я обреченно киваю и слушаю его пьяный бред. Толик рад, что нашел внимательного слушателя. Он предлагает мне выпускать газету.

– Никто не додумался до того, как правильно надо выпускать газету объявлений, — обдавая меня жаром перегара, по секрету сообщает он. — Надо половину газеты посвящать объявлениям, а вторую половину всевозможным кроссвордам. Тогда ее будут покупать все: и любители интеллектуального проведения досуга, и желающие купить-продать.

Только лишь для того, чтобы Толик от меня отстал, я соглашаюсь все обдумать «по трезвяку», а требуемая на открытие газеты ничтожная сумма в сто тысяч рублей у меня, несомненно, имеется. И что интересно, у него, который мне до сих пор сраную тыщу отдать не может, тоже лежат бабки в загашнике.

Чтобы окончательно не окосеть от водки, выпитой за успех предстоящего начинания, я лениво ковыряюсь вилкой в салате и окидываю зал «Вулкана» своим полудремлющим оком.

За столиком у окна расположилась интересная пара. Толстый, свиноподобного вида мужичок лакает пиво. Обладатель ярко-красной, как задница павиана, лысины и почтенного пивного брюшка одет в неоднократно залитый пивом пуховик, который гордо, как соболиная шуба, распахнут так, что видна несвежая майка с кричащей надписью «Bossy» (англ. — корова). Кислый запах пота, исходящий от него, доносится до меня через зал, пробиваясь даже сквозь перегар Толика. Рядом с ним сидит тетка, по довольно потасканному виду которой можно дать все пятьдесят. Она тоже потягивает пиво и беспрерывно улыбается своему спонсору, показывая желтые неровные зубы. Толстяк что-то рассказывает ей и дико ржет собственным тупым остротам. Она тоже прется и, смеясь, закидывает голову так, что вставные челюсти едва не падают на пол.

– Вы такие пошлости говорите! Ну, прямо в краску вгоняете, — манерно заявляет чувиха, хотя в краску ее лицо вогнало чрезмерное количество алкоголя, а от стыда в последний раз она краснела лет в десять, когда старший брат случайно открыл дверь комнаты, в которой она примеряла мамин лифчик.

Мужик, довольный произведенным эффектом, поглаживает брюшко. Потом, что-то решив, наклоняется к даме и шепчет ей на ухо.

Она с деланным ужасом отстраняется:

– Я, прямо не знаю… Я слишком молода, чтобы вот так, с незнакомым… — фальшиво щебечет она и несколько секунд спустя, добавляет: — Ну, ладно. Если только ненадолго. Возьми бутылку винца и поедем к тебе.

Глядя на весь этот шекспировский накал страстей, я размышляю о том, что у пузана, как только они приедут к нему домой, начнется нешуточная проблема.

Есть такая категория баб, которым уже далеко «за» и которым все глубоко «до». Ежегодно и ежедневно эта категория пополняется за счет неврубных telok, перешагнувших определенный возрастной рубеж. По молодости и по глупости они никому не давали. Их молодые стройные тела жаждали секса, а их обладательницы всячески сопротивлялись основному инстинкту, ожидая нефтяных принцев на шестисотых «мерсах». И вот из разряда стройных и желанных, но так и не дождавшихся принцев, они плавно переходят в разряд «еще ничего». Мечты о принце постепенно сменяются мечтами о непьющих и некурящих. Из разряда «еще ничего» время переводит их в категорию «не фонтан». Вот здесь, понимая, что время ушло и заплыло жиром, бабы начинают похотливо метаться в поисках партнеров, которые не обратят внимания на целлюлит и подарят им пару минут животного секса. Последняя стадия наступает быстро и незаметно и носит определение «я столько не выпью». Ярчайшая представительница этой категории клеила на моих глазах пьяного мужика.

Итак, у пузана по приезде домой возникнут нехилые проблемы. Поскольку мужик не слепой на оба глаза, то, раздев ее, он офигеет от собственного легкомыслия и тупости. Он прямо из горла глотнет привезенного «винца», и… его охватит панический ужас, потому что, кроме как выгнать ее, он будет вряд ли еще на что-то способен. Прикол заключается в том, что чума, сидящая сейчас с ним за столом, все это хорошо понимает, более того, именно поэтому она уговаривает ухажера взять с собой вина. Дамочка надеется, что затуманенный алкоголем мозг притупится и мужику захочется «всего что движется», и у него при этом встанет, а возможно, даже и получится. Я встречаюсь глазами с ней и вижу, что она видит, что я вижу и понимаю увиденное и начинаю угорать. Она понимает и видит, над чем я угораю, хватает своего лысого толстяка и тянет его на улицу.

Пока я веселюсь таким образом, Толян, тряся головой и фыркая, как конь в стойле, проливает на себя водку. Ругая работников кафе и попутно правительство, он вытирается ладонью. Затем спрашивает меня о чем-то. Я не слушаю его и с мыслями о завтрашнем похмелье иду в туалет. Шатаясь, я двигаюсь через весь зал семенящей походкой давно желающего поссать человека.

В туалете я понимаю, как мне херово. Причем не мне одному. Унитаз плотно упакован блевотиной. Я хочу глотнуть воздуха и поворачиваюсь к двери, на которой написано: «Оставь бумажки всяк сюда входящий». У меня плывет перед глазами, дверь с надписью приходит в движение. Я хватаюсь руками за плотно исписанные непристойностями стены, чтобы не упасть. Но дверь реально продолжает двигаться. В проем вплывает красная рожа Толика. Увидев такое количество блевотины, он решает, что это моей глотки дело. Ругаясь на чем свет стоит, он блюет себе под ноги. Я перепрыгиваю через него и бегу на улицу.

На улице меня начинает колотить озноб. «Отходняк приходит непременно», — думаю я и тупо пялюсь на последний червонец, найденный в кармане куртки. Дураку ясно, что это единственная бумажка связывает меня с завтрашним днем. Если я завтра не похмелюсь, то «завтра» вообще не наступит. Вариантов нет. Я справляю нужду под кустиком, сбивая струей иней и снег с ветвей, и устремляюсь к дому. Вечерний морозный ветерок освежает, и алкоголь постепенно ослабляет свои крепкие объятия.

Я захожу в пропахший мочой подъезд и нажимаю оплавленную кнопку лифта. Лифт гостеприимно распахивает двери, и куча говна, лежащая посреди кабины, предстает передо мной во всем своем дерьмовом великолепии. Я киваю ей, говоря что-то типа: «Жизнь — дерьмо!» и «Приятной поездки».

На третий этаж я поднимаюсь пешком. У своей двери тупо роюсь в карманах в поисках ключей. Меня кто-то окликает. Я неохотно оборачиваюсь и обнаруживаю какую-то чувиху. Сконцентрировавшись и собрав, что называется, свои органы в кулак, я идентифицирую ее как собственную соседку. Лет пять назад она была очень даже ничего. Теперь же перешла в разряд «еще ничего», но вплотную подходила к подотряду «с пивком — потянет». Не вполне врубаясь, что ей от меня нужно, я пробурчал что-то типа: «Какой чудесный вечер». Вскоре выясняется, что соседка, Ксения Грищенко (я вроде вспомнил ее имя и фамилию), нуждается в грубой мужской силе.

– Сергей Владимирович, у меня там холодильник что-то… не посмотрите?

– Так зима на дворе. Вы бы продукты на балкончик выставили — и все пучком.

– Знаете, Сергей, погода нынче переменчива. То мороз, то оттепель. Холодильник как-то надежнее. Хотелось бы стабильности. Посмотрите?

– Стабильности захотелось? Ну, что ж, можно посмотреть, — соглашаюсь я, — только хочу сразу предупредить, я иногда храплю.

– Все-то вы шутите, — изображает на лице улыбку Ксения, но по приоткрытому, зовущему рту я понимаю, что именно это и нужно было для ее холодильника.

Пока укорачивал перегоревший сетевой шнур электроприбора, я получил полный отчет о семейной жизни жильцов нашего дома. Тема лекции оказалась неисчерпаемой и постепенно перетекла на близлежащие постройки и на весь двор в целом. Чтобы не слушать о том, кто в нашем городе развелся или сошелся, я прерываю ее:

– Готово, хозяйка. Попить не предложите?

– Ой! Все уже? — удивляется она и втыкает вилку в розетку.

Холодильник тут же заурчал.

– Правда, работает! Вот что значит мужик в доме, — говорит она и томно посматривает на меня.

– Так попить-то… — напоминаю я.

– Ой! Правда. Что же это я? — спохватывается она и лезет в холодильник.

На столе возникают бутылка водки, огурец и нарезка колбасы.

Когда водка разлита по стаканам, Ксения, не умолкая, перечисляет мне приятные и полезные стороны наличия «настоящего мужика в доме». Весь этот трындеж мне глубоко до горла. Все в этой женщине мне кажется фальшивым и потому мерзким и никчемным.

– Что-то жарко становится, — говорит Ксения и расстегивает верхние пуговицы халата. При этом она продолжает восхищаться моими «золотыми» руками, которыми я делаю «все так быстро и ловко». Распахнутый халат слегка обнажает ее грудь, еще способную вдохновить очередного Рубенса на очередной шедевр, но становится ясно и очевидно, что она слегка подернута увяданием. Потом Ксения толкает мне лажу про то, что она замечательная хозяйка и баба в целом, просто ей не везет в жизни и все такое.

– Ты знаешь, а у меня над кроватью ночник не работает, — сообщает она мне. — Не посмотришь?

Я нехотя поднимаюсь и иду за ней. Пропустив ее вперед, я на прощание прикладываюсь к пузырю, делаю хороший глоток и смотрю на ее подвижные бедра. Вся эта ситуевина, в которой я выгляжу мужичком «хоть плохоньким и пьяненьким, но моим», мне в целом не по кайфу. Я вкручиваю лампочку и тупо ищу предлог, чтобы поскорее слинять отсюда. При этом откуда-то начинает звучать музыка с тошнотворной, на мой слух, мелодией. Как-то незаметно для себя я оказываюсь в ее постели. Ксения падает на кровать рядом со мной, несколько раз неловко стукаясь головой о стену. Лицо ее на несколько секунд искажает гримаса боли, что вызывает во мне приступ утробного смеха. Затем она начинает умело и торопливо стаскивать с меня носки. Ее слюнявый рот припадает к моим губам, и мне уже все глубоко по фигу и в падлу. Я тупо думаю о перманентной пошлости ситуации. Ксения опускается ниже. Мне снова все параллельно/фиолетово. Далее начинается неуверенное почмокивание моим бесперспективняком. Постепенно я куда-то проваливаюсь, успевая про себя отметить, что банально засыпаю.

Мне снится Толик, стоящий с кроссвордами в руках, а на его лбу корявым маркером выведено «Толя». Затем снится баба из «Вулкана», закадрившая пьяного толстопуза. С мыслью о тождественности ситуаций я наконец, отключившись полностью, окончательно засыпаю.

Работа

Не от работы кони дохнут, а от перекуров.

Без работы волки целы.

Пословицы

Следующим утром я бреду на работу, точнее, ползу, потому что чувствую себя выжатым как лимон. Следует сказать, что тружусь я простым грузчиком на центральном складе большой компании. Компания эта является комским филиалом огромной московской мультикорпорации по производству и продаже глобусов. Кому в таких количествах требуются глобусы, я не знаю, но наш склад забит готовой продукцией под завязку. И что совсем уж любопытно, глобусы расходятся на ура. От клиентов реально нет отбоя.

Как мне рассказывали знающие люди, один головастый чел еще лет десять назад замутил небольшую контору по производству глобусов. Начинание оказалось успешным. Чувак поднимал нехилую прибыль от продаж копий матушки-земли. Но, как и в любой сказке, всему приходит конец. Не всегда желанный, но всегда большой и толстый. Хозяин новоявленного предприятия, конкретно офигев от посыпавшегося на него бабла, решил, что отныне всегда будет жить в шоколаде и в атмосфере перманентного праздника. Но жизнь не по средствам, которую себе позволял герой и ударник бизнеса, постепенно загнала его в большие долги. И в один прекрасный, а может, и не очень день в двери его офиса постучалась группа кредиторов, специально выславшая для переговоров парламентеров, которые были представлены ребятами не самого хрупкого телосложения. Ребята на пальцах (или, что весьма вероятно, на кулаках) объяснили чуваку, что по долгам полагается платить. Чтобы рассчитаться с долгами и избавиться от пристального внимания к своей персоне околокриминальных элементов, герой вынужден был продать часть своего успешного бизнеса. Покупателями оказались вездесущие китайские бизнесмены. Трудолюбивые, как стая муравьев, китайцы, имея в своих цепких руках контрольную часть пакета акций, расширили и приумножили бизнес, вышли на международный рынок, претворяя, таким образом, в жизнь страхи домохозяек о мировой глобализации. Так получилась контора, в которой я имею возможность заработать на кусок хлеба и стакан сорокаградусного энергетического напитка.

Наш милый, уютный склад находится практически за городом. Чтобы доехать на работу надо реально потратить полтора часа времени. Я топчусь на автобусной остановке в общей толпе спешащих на свои рабочие места. Люди нехотя переругиваются, зевают, курят, плюют, вяло втягиваясь в эти бредовые будни, размазывая свои мозги по морозной утренней суете. Я медленно обшариваю глазами остановку и натыкаюсь на довольно интересного чувака. Мятая, как туалетная бумага, кожаная куртка, грязная и пропахшая сигаретным дымом, такое же мятое лицо, с красными похмельными глазами и пересохшими губами, под нелепой фуражкой. Он стоит в общей массе, органично в нее вписываясь в своей фуражке, как памятник Ленину в толпе митингующих коммунистов. По трясущимся рукам и дрожащим губам чувака видно, как ему несладко после вчерашнего. Среди серой массы траурной процессии, ожидающей транспорт, таких — большинство. Нажраться до чертиков, упиться в говно с тем, чтобы завтра умирать с похмелья. В чем смысл? В чем кайф? И я, наверное, выгляжу точно так же. Бред! Вы понимаете, что это полный бредофальшак? Самое глупое и ужасное заключается в том, что все мы делаем это по своей собственной воле, совершенно четко осознавая, что это полный фальшак, тупизм и все такое.

С этими глубокими мыслями я поднимаюсь в подошедший автобус, протягиваю кондуктору последний червонец и тупо сажусь у окна, уставившись в пасмурное небо напряженными глазами. Мелкие и редкие снежинки разбиваются о стекло. Чувак, которого я разглядывал на остановке, тяжело опускается рядом. Смрад перегара и нечищеных зубов окутывает меня волной. Я физически ощущаю, как неровно бьется его сердце и как нервно стучат его нечищеные зубы.

– Слышь, землячок, — обращается он ко мне, — который час?

– Семь сорок.

Мужик успокаивается и тяжело вздыхает.

– А день какой? — вновь обращается он ко мне.

– Понедельник.

– Значит, на работу все-таки надо, — он не то спрашивает, не то утверждает.

– Надо, — соглашаюсь я с ним.

Вижу, что чувака что-то реально беспокоит. Он смотрит по сторонам и, не находя ответа на судьбоносные вопросы, пожирающие его изнутри, говорит мне:

– Друг, ты только не думай, что я свихнулся. В натуре. Я, мать ее, еще в пятницу с утра забухал.

Я понимающе киваю.

– Так ты мне скажи, — продолжает он, — щас вечер или утро? А то мне в ночь выходить.

– Утро, — отвечаю я.

Чувак недоверчиво вглядывается в серое ненастное небо.

– Утро туманное, — добавляю я.

– Ясно, — скорбно произносит мужик и с чувством меня благодарит.

На следующей остановке он встает и выходит. Меня разбирает приступ утробного смеха, но я сдерживаюсь. По сути-то, нет ничего смешного! Мы все такие. Вся страна живет так, не зная, день сейчас или ночь. Мы все так живем, не осознавая, в каком бесперспективном дерьме копошимся.

Автобус доехал до конечной остановки. И вот я, бывший учитель русского языка и литературы, бреду навстречу новому дню. Прохожу через проходную и шагаю к долбаному складу № 8, где буду до вечера тупо грузить эти гребаные глобусы.

Итак, на проходной я показываю пропуск и с усилием подталкиваю заедающий турникет. За четыре года я уже привык к нему, как муж привыкает к сварливой жене или как неряха — к вечно расстегнутой ширинке.

Я здороваюсь со всеми встречными. С похмелья я всегда подчеркнуто вежлив, хотя в эти минуты никого не хочется видеть.

– Серег, ты че? Ты уж два раза со мной поздоровался. — Я поднимаю голову и смотрю в глаза своему коллеге Владу. Потом оглядываюсь вокруг и понимаю, что я просто ходил вокруг склада и здоровался со всеми подряд.

– Не обращай внимания, — говорю я ему, — напряженная работа мысли.

Мы закуриваем. Да, кстати, курить непосредственно на складах строго запрещено. Это, конечно, не от избытка заботы о здоровье своих служащих. Просто собственность корпорации — глобусы — производятся из легковоспламеняющихся веществ. Как следствие — многочисленные пожары. Долго-долго проводились расследования на предмет частых возгораний. Комиссия уже строчила в Москву отчет о том, что пожары на складах — дело рук конкурентов, когда было замечено, что курящие служащие филиала тушат окурки непосредственно о готовую продукцию.

Итак, курить непосредственно на складе запрещено, и мы с Владом курим неподалеку. Мимо нас проходит начальница цеха из женской породы «не фонтан», гордо виляя своим престарелым могучим задом.

– Здравствуйте, мальчики! — приветствует она нас, и омерзительная улыбка толстых криво накрашенных губ, адресованная мне, вызывает приступ тошноты.

Я сдерживаюсь и дарю ей глупый/банальный комплимент:

– Прекрасно выглядите сегодня, впрочем, как и всегда. Как вам это удается? Ярко-зеленый ватник, порванный в нескольких местах, вам так к лицу!..

Влад бросает окурок на землю, тушит его ногой и деликатно уходит на склад.

– Правда? — спрашивает начальница цеха, похотливо краснея от удовольствия.

– Шучу, конечно, — обаятельно улыбаюсь я в ответ.

– Вам бы только насмехаться над бедной девушкой. — Она еще больше краснеет и глупо хлопает ресницами.

При этом начальница испускает томный вздох, похожий на рев взлетающего самолета. Я представляю нас вместе, и такой меня разбирает смех, что я, не в силах более сдерживаться, ржу ей прямо в лицо.

– Что вы смеетесь? — любопытствует она с беспокойными нотками в голосе.

– Я не смеюсь, — беззастенчиво вру я и с трудом подавляю в себе новую волну утробного хохота. — Просто рад вас видеть.

– Давайте с вами куда-нибудь сходим? — предлагает она.

Я немного пячусь назад, незаметно увеличивая, таким образом, дистанцию между нами.

– Может быть, в Дом офицеров? После Нового года? Там в следующем году будет проходить биеннале.

– А туда можно пойти приличной девушке? — делано сомневается она.

Откуда ей знать о биеннале, если я сам с трудом могу предположить, что это такое.

– Несомненно. Там бывает вполне приличная публика. А ваше появление в этом гламурном ватничке воспримется не иначе как перформанс.

Она морщит веснушчатый нос, в попытке вникнуть в смысл красивых, но непонятных слов:

– Почему в ватнике? У меня есть и другие приличные вещи, в которых не стыдно выйти в свет.

Наш бесперспективный и лажовый диалог прерывается подъехавшей к складу фурой. Спустя пять минут после просмотра и подписи накладных мы начинаем тупо загружать машину коробками с глобусами.

Вы знаете, что такое грузчик? На самом деле? Это такая разновидность шлюхи, которую все хотят отъебать по нескольку раз в день. А шлюха/грузчик, с переменным успехом лавирует между всеми начальствующими элементами, чтобы уберечь свою драгоценную жопу от анального надругательства. Никто не хочет понять, что грузчики — это атланты и кариатиды, которые на своих плечах поддерживают верхушку любого бизнеса.

– Мужики, можно побыстрее? — умоляюще спрашивает водила фуры с ростовскими номерами. — Мне еще шестьсот верст пилить.

– Погоди, друг. Не колготись, — осаживает его Влад. — Нам за время платят, а не за скорость и расстояние. Усек?

– Понял, — говорит водила и достает из кабины пузырь водки. — Это не ускорит загрузку?

Бутылка на Влада действует, как виагра. Он встает со скамейки и подходит к предмету своих вожделений.

– Бальзак на мои раны! Ускорит! — обещает он. — Сейчас, брателло, мы тебя вмиг под завязку забьем.

Мы с Владом похмеляемся, и все идет по плану. Погрузка, перекур, по пять капель, перекур и снова погрузка. День проходит в погрузках/разгрузках и бесконечных перекурах. Утро туманное плавно переходит в рабочий полдень, который сменяется вечером трудового дня.

– Влад, — спрашиваю я у напарника вечером, когда мы, переодевшись, неспешно попиваем бонусы, полученные от благодарных водил, — а что тебя интересует в этой жизни, от чего тебя прет?

– В смысле? — не понимает он, занюхивая очередной опрокинутый стакан рукавом.

– Ну, какой тайный смысл может быть заложен в моих словах? Все просто, Влад. От чего тебя плющит? Чем ты живешь? Ведь, кроме водяры, тебя что-нибудь интересовало?

– Я телевизор люблю, — с обидой в голосе отвечает он.

– «Дом-2» смотришь?

– Зачем? — Растерянная улыбка царит на его неврубном лице.

– Это, понимаешь, своего рода тест. Самый короткий тест на IQ: «Смотрите ли вы „Дом-2"?»

Борьба полного тупизма с неповоротливостью мысли отражается на его лбу.

– А чё это — IQ? — спрашивает Влад, потирая образованные вышеописанным процессом морщины.

– IQ — это своеобразная визитная карточка интеллекта.

В глазах Влада полное непонимание.

– Клуб по интересам, куда пускают не по одежке, а по количеству работоспособных извилин.

– И кто туда ходит, в клуб-то этот?

– Эйнштейн, к примеру. Слышал о таком чуваке?

– Что-то слышал, хотя лично встречаться не приходилось, — неуверенно отвечает Влад, неопределенно вертя пальцами в воздухе. — Да и в клубы эти я не хожу.

– Оно и понятно… — Я одобрительно киваю в ответ.

По всему видно, что Влад обижен. Даже своими куриными мозгами допер, что я над ним издеваюсь.

– Ну а у тебя какие интересы? — спрашивает он мрачно. — Та же водка. А строишь из себя гения погрузки.

– Ты пьешь, чтобы пить. Чтобы быть пьяным. Так тебе комфортнее. А я пью, чтобы не быть трезвым. Чувствуешь разницу? А интересы. Не знаю я. Сам не знаю, какие у меня интересы и устремления. Я знаю одно: «Так жить не хочу». Не по нутру мне жизнь растения. Это как… как же тебе попроще-то. Понимаешь, высрали тебя где-то на обочине. И вот ты пролежал говном у дороги, провонял, и все. Что от тебя останется? Ни хера. Даже запаха вонючего после тебя не останется. В том случае, если на тебя никто не наступит, не вляпается в тебя с матом и омерзением. Не хочу я так. И грузчиком я не собираюсь быть вечно.

Влад угрюмо молчит. Я выливаю остатки водки в стаканы, выпиваю, и меня переполняет чувство выполненного долга. Потом оно плавно переходит в усталость от проделанной работы, затем в осознание того, что в общем-то за день я ничего путного не сделал, и наконец все это тонет в чувстве голода и желании праздника. Мы прощаемся, и я еду к «Вулкану».

В «Вулкане» я заказываю макароны с котлетами, беру бутылку пива, два по сто пятьдесят и продолжаю веселиться. Атмосфера праздника накатывает на меня с каждым глотком. Я чувствую, как веселье течет по моим щекам пьяными слезами. Взяв с собой бутылку дешевого вина, я покидаю кафе.

На улице меня развозит окончательно. Чувствуя, что до дома мне не дойти, я усаживаюсь на заиндевевшую лавку, непослушными пальцами достаю сигарету и проваливаюсь в сон. Мне снится начальница склада в зеленом ватнике. Я показываю ей во сне «фак» и все такое и вырубаюсь окончательно. Это последнее, что я помню, перед тем как тупо уснуть.

Офис

И увидел Господь, что велико развращение людей на земле, и что все мысли и помышления сердца их были зло во всякое время; и раскаялся Господь, что создал человека на земле, и восскорбел в сердце Своем. И сказал Господь: истреблю с лица земли людей, которых Я сотворил; от человека до скотов, и гадов и птиц небесных истреблю, ибо Я раскаялся, что создал их.

Библия, Бытие, гл. 6, ст. 5, 6, 7

От жуткого запаха холодного табачного дыма я просыпаюсь. Кончиком языка провожу по пересохшим губам, поднимаю к глазам отяжелевшие руки, на которых багровыми пятнами выделяются расцарапанные следы охоты на кокаиновых клопов. Я в бессилье опускаю руки и шарю взглядом по сторонам. Широкая кровать, на которой я лежу поперек, располагается в центре огромной комнаты… моей комнаты… Да, моей комнаты в московской квартире. Все это так не вяжется с виденным мною минуту назад, что я окончательно просыпаюсь. Приснится же такое! Бред. Это был полный бред! Это был страшный, жуткий сон, в котором я — грузчик из глубинки. Я живу в городе, название которого моя память не сохранила. Зима, снег. Я с облегчением выдыхаю и врубаюсь, что это был всего лишь сон. А в сущности, какая разница? Грузчик или коммерческий директор? Суть-то одна: и там (во сне), и здесь (наяву) — полный бесперспективняк. Во сне я был в забегаловке, а наяву (если этот туман и угар можно назвать явью) в ночном клубе «Vaginal» (англ. — вагинальный), где, видимо, переборщил с кокосом. Ничего не изменилось! Мне так же необходимо тащиться на службу.

Я с трудом покидаю свое широкое лежбище и иду в ванную приводить себя в рабочий порядок. По дороге к умывальнику бросаю взгляд на часы. Черт! Уже опоздал. Я резко меняю курс и двигаюсь к телефону.

– Катя! — кричу я своей секретарше. — Если меня кто спросит, я на важной встрече с представителями.

– А это кто? — прерывает она мой монолог. — Не пойму я что-то.

– Головка от. — Я сдерживаю готовое слететь с языка ругательство и гневно реву в трубку: — Головка от работы у вас не болит, Катерина? Это Сергей Владимирович.

– Ой, простите, не узнала! Богатым будете.

Я не слушаю глупые разглагольствования об ожидающем меня богатстве.

– Так вот, я на встрече с представителями поставщиков сырья. Вам все понятно?

– Конечно, Сергей Владимирович.

– Повторите, — прошу я.

– Конечно, Сергей Владимирович, — повторяет она как попугай.

«Дура!!! Овца тупая!» — хочу крикнуть ей, но лишь больно ударяю себя по голове телефоном и, сохраняя видимость спокойствия, предлагаю секретарше повторить мои последние слова.

– А это?.. Ну, вы на этой, как его?.. А, вспомнила, на встрече. С этими… с поставщиками представителей… этого… сыра.

– Сырья, Катя. Сырья, — поправляю я, — А в целом смысл будет ясен.

Едва не разбив телефонную трубку о стену, я продолжаю путь к ванной, вспоминая, что на десять часов у меня запланирована встреча с рекламщиками. С содроганием вновь набираю телефон своей секретарши.

– Компания «Globusland» (globus — транслит слова глобус, land — страна), Катерина, здравствуйте.

– Катерина, на десять часов запланирована встреча.

– Извините, — прерывает меня секретарша, — ваша встреча не может состояться, так как э. Сергея Владимировича нет и в ближайшее время не будет.

– Вот как?! — «удивляюсь» я. Меня начинает забавлять ее тупость, граничащая с кретинизмом. — И где же он?

Слышу, как она шелестит бумагами в поисках ответа.

– А он… это… на встрече… да, с постановителями сырка.

– Мать моя в кедах!..

Я не выдерживаю и в красочных тонах обрисовываю этой дуре все, что я думаю об ее умственных способностях.

– Я хотел бы взглянуть на вашего отца, Катя, — произношу я в конце своего спича.

– Зачем? — шепотом интересуется она.

Я почти физически ощущаю, как она хлопает своими ресницами и ковыряет пятисантиметровым наманикюренным ногтем бумажки, кучей сваленные на столе.

– В глаза его бесстыжие посмотреть хочу! Спросить его, почему двадцать шесть лет назад он не предохранялся, мудак, и в результате его беспечности и легкомыслия я теперь реально рискую лишиться рассудка.

Встряска, полученная мозгом после беседы с Катериной, окончательно меня пробуждает, но, тем не менее, к офису по июльским московским пробкам я смог добраться только без двадцати двенадцать.

Как вы уже поняли из моего сна, контора, в которой я просиживаю задницу на посту коммерческого директора, специализируется на выпуске и продаже глобусов из генно-модифицированной целлюлозы и канцерогенного пластика. Совместное российско-китайское предприятие успешно конкурирует по всему миру с западными гигантами, хотя, по моему мнению, русский человек хорошо и стабильно может производить только какашки. Все, что русский делает руками, — это уже значительно хуже вышеописанного результата процесса пищеварения. Зная не понаслышке о русском похуизме, китайские партнеры постоянно контролируют качество продукта и зорко следят сквозь щели своих узких глаз, что бы все это благополучно не распиздили.

Итак, «Globusland» производит глобусы. И не какие-нибудь, а элитные. Всех размеров и любых цветов. Буквально на днях вышла линейка глобусов в виде тетраэдров, на котором отсутствует Израиль, — для продаж в арабских странах. Стабильный спрос держится на так называемые миротворческие глобусы, где страны представлены в алфавитном порядке и равны по площади. Хитом продаж прошлого года была модель в виде прозрачного шара, в центре которого — маленькая скульптурка Абрюховича. Это был глобус Чукотки с указанием полезных ископаемых. Для солидных покупателей выпускаются модели под заказ с применением нанотехнологий, с выходом в Интернет, подогревом, GPS и прочими гламурными прибамбасами.

Итак, к офису я подъезжаю без двадцати двенадцать. Жадно вдыхая кондиционированный воздух, прохожу к своему кабинету.

– Здравствуйте, Сергей Владимирович, — с фальшивой улыбкой-оскалом приветствует меня Катя.

Я киваю в ответ и иду мимо.

– Постойте!

– Слушаю вас.

Катя протягивает мне корзину для мусора:

– Тут вот еще с пятницы стоит. Вы распоряжений не давали, а я побоялась выкидывать. Вдруг что-то нужное.

Мне для осмотра предоставляется корзина, полная пустых бутылок и окурков.

– Ну, естественно! Окурки очень мне дороги, я их буду хранить как память о прошедшей пятнице. А бутылки сдам. Вы по кабинетам прошвырнитесь — может быть, еще на пачку сигарет насобираете. Я вас в долю возьму.

Она начинает рассеянно ковырять в мусоре.

– Я думала, что может тут что-то важное для вас или ценное, — повторяет она, хлопая ресницами.

Меня переполняет сарказм:

– Конечно, продукты моей жизнедеятельности — это наиболее ценное из того, что я произвожу на работе.

Чтобы закончить идиотский разговор, я решительно скрываюсь за дверями своего кабинета. Как вы догадались, у меня одна из глупейших секретарш в столице. Зовут ее Катей, это довольно тупорылая 26-летняя деваха. Несимпатичная, но всесторонне развитая — и сзади, и спереди. Вы спросите, почему я ее терплю? Казалось бы, легче уволить ее и найти новую, вежливую, обходительную, трудолюбивую и на худой конец элементарно неглупую. Это неоднократно пройденный этап. Уже пробовал. Мне всегда попадаются одна глупее другой. Редкостная дура сменяет твердолобую ослицу. Все дело в перманентной глупости всех секретарш. Глупость по определению, потому что секретарша — баба.

Женская логика — это полное отсутствие всякой логики. Что хочет женщина — не знает сама женщина и затрудняется ответить мать-природа. На сыновьях гениев природа отдыхает, а на их дочерях… глумится и ухахатывается по полной схеме. Мужчина создан для того, чтобы женщина могла оценить всю необъятность своей глупости.

Однажды я был свидетелем, как на заправку подъехала телка. На крутой «бэхе», прикинута клево, прада-гуччи — короче, все путем. Подъехала она мордой к колонке, а заправщик ей говорит, что бак у машины с другой стороны.

Не дотянется пистолет до горловины. Чувиха понимающе кивнула, запустила движок — и подъезжает соответственно к колонке задом поближе. Видимо, решила, что если бензобак не в капоте, то уж точно в багажнике. Заправщик ей говорит, что вы типа не так поняли, бак совсем с другой стороны, с другого бока то есть. Чувиха опять своей бестолковкой закивала, завелась, развернулась и подъезжает к той же колонке, только в аккурат с другой стороны. Горловина бака по-прежнему недосягаема для пистолета. Заправщик снова пытается втолковать, что ей надо сделать. Наконец пистолет попадает в бак. Смотрю я на всю эту ебаторию, и такой меня охватывает истерический хохот, что я пытаюсь закрыть рот руками, а чувиха, понимая, что я угораю над ней, злится, забывает, что заправляется, трогается с места и задом въезжает в стоявший у входа на заправку холодильник с водой, вырывая при этом пистолет вместе со шлангом. В общем, ухохотался я тогда неплохо.

Далее я приступаю к работе, то есть проглядываю бумажки, лежащие на моем столе. Мне примерно 29 лет, четыре из которых проведены в стенах данного учреждения. Я пыжусь здесь (не особо, впрочем, напрягаясь) на должности коммерческого директора, с личной секретаршей, служебной машиной, неплохой годовой зарплатой и еще более ощутимыми годовыми бонусами. В моем ведении «продажи и развитие дистрибуции компании». Иными словами я перепоручаю свою работу подчиненным и курю бамбук. В этом и заключается умение хорошо и правильно организовать рабочий процесс.

Этот день для меня не становится исключением. Я делю бумажки на две примерно равные кучки и покуриваю. Закончив с этим сложным и тонким делом, я собираюсь пойти в комнату, где сидят менеджеры по продажам.

– Сергей Владимирович, — обращается ко мне Катерина.

Я был уверен, что мой выход из кабинета не останется для нее незамеченным и она в очередной раз порадует меня проявлением своей неординарной тупости.

– Слушаю вас.

– Я забыла совсем… вам же тут… это самое… — Катя рассеянно перебирает бумажки на своем столе.

Я нетерпеливо пританцовываю на месте. Наконец искомый документ найден.

– Тут для вас взятку передали, — с любезной улыбкой заявляет она.

– С чего вы взяли, что это взятка? — Я оглядываюсь, чтобы убедиться в отсутствии ненужных свидетелей в таком щекотливом деле.

– Мужчина приходил.

– Он представился?

– Нет. Назвал себя… я, правда, забыла как, но не представлялся.

– Продолжайте.

– Такой… в черном пиджаке и брюках.

– Да что вы говорите?! В брюках? Удивительно! Мужчина. Не в колготках, не в юбке, а именно в брюках. Странно. И что же было дальше с этим господином в брюках? Почему он взятку через вас передал?

– Не знаю. Он оставил конверт… — Катя протягивает мне его. — Нахамил мне и сказал, что он что-то там передает и с него теперь взятки гладки.

Я забираю конверт и возвращаюсь к себе. Письмо было от наших партнеров. Закуриваю. Затем просматриваю отчеты и вношу коррективы. Подчиняясь правилам бизнес-этики, я знакомлюсь с маркет-ресерчами и филд-репортами, требующими моего аутсорсинга. Затем соединяюсь с сейлс-офисом и невразумительно беседую с линейными сейлсами о последних экспирьенсах и промоушн-акциях. После чего набираю ресепшн-деск и прошу прислать ко мне хозушника Пашу.

Я лениво листаю глянцевый журнал. Павел появляется на удивление быстро:

– Чё звал?

– А ты не знаешь, да? Не помнишь ни хрена?

Павел подводит глаза к потолку, пытаясь там отыскать причину моего вызова.

– Пепельница, — прихожу я ему на помощь. — Как я могу плодотворно трудиться на благо и процветание корпорации, имея такую ничтожно маленькую пепельницу?

– А-а, ты все про то же…

– Про то, про то.

– Не переживай. Скоро будет.

– Скоро… — ворчу я. — Уже два месяца жду.

Павел задумчиво надувает губы:

– Напомни, пожалуйста, какого размера пепельницу ты ожидаешь?

– Да мне по херу. — Я реально злюсь.

– Так тебе урну, что ли, принести?

– Какую урну?! — ору я.

– Ты же сам сказал, что размером.

– Павлик, ты меня не зли. Не будь таким тупорылым. Ты на самом деле не врубаешься или просто идиота из себя строишь?

– Я понял, — суетится он. — Все будет в конце недели. Это я тебе говорю.

– Вот это-то меня и напрягает.

– Ладно, мне пора. Побегу. Дел… — хозушник проводит ребром ладони по горлу и скрывается за дверью.

Заспешивший было Павел, замедлил свой бег «по делам» за дверью. Я слышу звук поцелуя и не самый настойчивый протест со стороны своей секретарши. Затем моих ушей достигает возня и стук опрокинутого кресла.

– Пашка, перестань! Вдруг кто войдет.

Мягкие шлепки посыпавшихся из шкафа папок подтверждают, что Павел не склонен прислушиваться к советам Катерины. Снова слышатся чмокающие отзвуки поцелуев и неясные стоны. Слушая весь этот вавилонский блуд и полный фальшак, я прихожу к выводу, что или я ебанулся, или мир катится в пропасть. Я нетерпеливо жму на селектор:

– Катя, срочно кофе.

– Ну все, Пашка, хватит! — слышу я в ответ. — Он вызывает.

– Ладно, — уступил наконец Павел, — я позже загляну.

Спустя полминуты, на пороге появляется Катя с подносом в руках. Ее блондинистые волосы растрепаны, помада размазана по всему лицу. Она проходит по кабинету, и я замечаю, что от борьбы с Павлом ее и без того короткая юбка закаталась в узкую трубочку и зацепилась за резинку трусиков. Стринги совершенно не скрывают ее ягодиц.

– Что-то неуловимо изменилось в вашем туалете, Катенька, — будничным тоном констатирую я.

– В туалете? — удивляется она. — Там унитазы, что ли, новые поставили?

– Я про ваш туалет. Речь идет о вашем облике, если хотите.

Катя хлопает ресницами, поправляет прическу:

– Это я маникюр новый сделала.

Пытаясь продемонстрировать мне красоту своих ногтей, она не удерживает поднос одной рукой, и тот благополучно летит мне на колени, увлекая за собой горячий кофе. Я кричу… нет, реву от боли.

– Ой, простите, Сергей Владимирович! — щебечет секретарша. — Я не нарочно!

«Еще бы ты это нарочно сделала!» — думаю я и быстро спускаю до колен пропитанные кипятком брюки.

Пока я подыскиваю слова, характеризующие все то, что я думаю о Кате, и которыми мне хочется незамедлительно поделиться с ней, открывается дверь и в кабинет вползает физиономия представителя китайского директората. Хуэй Чаньчунь с радостно/гадостной улыбкой, будто видит перед собой живого Мао, смотрит на мои недвусмысленно спущенные брюки, оценивая голые ягодицы секретарши и с той же препротивнейшей улыбочкой извиняется:

– Длюга, плясти. Моя поззе. Поззе. Моя потом заходить будет. Моя осиня извиняисся.

Он делает мне успокаивающий жест рукой и исчезает, мягко прикрыв за собой дверь.

– Катерина, покиньте кабинет, — требую я. — И поправьте, бога ради, вашу набедренную повязку.

Здесь Катя начинает вертеться вокруг своей оси, пытаясь понять, что не так с ее одеждой. Вскоре, после третьего оборота, она замечает задравшуюся сзади юбку. Краснея, она исправляет оплошность и, гордо выпятив грудь, выходит за дверь.

Пока я привожу в порядок свои брюки, звонит внутренняя линия и секретарша самой Кондрашовой голосом молчаливых египетских пирамид говорит мне:

– Пройдите, пожалуйста, к Вере Андреевне.

Я надеваю брюки, поправляю галстук и направляюсь на ковер. Орган чувств, расположенный в районе копчика, именуемый в простонародье жопой, сигнализирует мне о том, что сейчас меня будут иметь. За что — неважно. Главное, что отымеют непременно, причем грубо, без смазки и предварительных ласк.

Выйдя из своего кабинета, я отчитываю свою нерадивую секретаршу, которую мне положено поиметь по статусу, и торопливо иду к той, которой по статусу положено отыметь меня. Такова жизнь. Большую ее часть ты карабкаешься повыше, чтобы насрать на карабкающихся пониже в стремлении занять место под солнцем, а когда уже достигнешь желаемого, то подчас осознаешь, что срать-то уже и не хочешь и, что самое обидное, не можешь.

Босс явно не в духе. Я вижу ее перекошенное от злобы лицо и пытаюсь вспомнить, где я ее видел не так давно, в какой-то странной обстановке. Я туго соображаю, но потом врубаюсь, ударяя себя по лбу: «Точно, во сне. В моем сне она была начальницей склада».

Вера Андреевна Кондрашова — начавшая стареть бизнесвумен, или, как я ее называю, бизнесвымен, потому что грудь у нее действительно выдающаяся. Подкатегория женщин, к которой относится моя начальница, это — «за большие деньги, после пол-литра вискаря». При всей своей ограниченности мисс Большие Сиськи обладает почти отталкивающей внешностью. Одевается дама, растерявшая свою молодость в неравной борьбе с целлюлитом, броско и вызывающе. В основном это что-то из молодежных коллекций Dolly&Gabbing (Dolly — имя клонированной овечки и англ. — болтовня). На ней это выглядит как ярлык достатка и образец безвкусицы. Не знаю, что у этой женщины со зрением, но по какой-то прихоти она вбила себе в голову заблуждение о собственной привлекательности и неувядаемой молодости. И, что самое грустное, Вера Андреевна считает, что я подпал под ее редкостное обаяние. Все это мне глубоко по фигу, но создает некоторые неудобства в общении.

– Проходите, пожалуйста, Сергей Владимирович. — Имя и отчество она выдыхает практически с материнской нежностью.

Но я не обманываюсь на ее счет. Глаза Кондрашовой мечут молнии.

– Присаживайтесь к столу, — так же ласково просит она.

Я вежливо здороваюсь, гадая о цели моего вызова, и придвигаюсь на стуле к столу начальствующей надо мной задницы.

– Я так понимаю, что у вас, Сергей Владимирович, слишком мало обязанностей. Вам решительно нечем заняться в рабочее время, кроме как предаваться амурным утехам, оскорбительным для нашего предприятия.

«К чему бы это она?» — думаю я. Брызги слюны, изрыгаемые ее ртом, ложатся на полировку стола между нами. Я прослеживаю взгляд Веры Андреевны, направленный в сторону левого угла кабинета, где на стуле, как канарейка на жердочке, примостилась тощая фигурка китайца Чаньчуня. Все ясно. Взаимная неприязнь, возникшая между нами с первой встречи, переросла в «необъявленную войну». И вот милый Хуэй подстроил мне очередную пакость. Китаец встречает мой взгляд гаденькой улыбочкой/оскалом.

– А между тем, — продолжает плеваться Кондрашова, — на российском рынке появилась продукция наших конкурентов, о которой вы, Сергей Владимирович, мне не докладывали, как я понимаю, в силу своей неосведомленности.

Запах изо рта Веры Андреевны исходил такой, что я вынужден прикрывать нос рукой. Чаньчунь беспрерывно кивает.

– О каком продукте идет речь? — интересуюсь я.

– Об очень нестандартном ходе конкурентов, — сообщает Вера Андреевна, поправляя тяжелую грудь. — Появились жидкие глобусы в цилиндрических пластиковых сосудах.

Не переставая брызгать слюной, Кондрашова начальственным ором поведала о надвигающейся катастрофе, о революции в стане конкурентов, решившихся на выпуск столь удивительной продукции.

– Это был быстрый промоушн конкурентов, — вставляю я, когда образовалась небольшая пауза в монологе Кондрашовой. — Вероятно, неудачный экспирьенс, поскольку продукция данного вида более не появлялась.

– Действительно? — Вера Андреевна бросает требовательный взгляд в сторону китайца.

Хуэй Чаньчунь неопределенно пожимает плечами и глупо улыбается.

– Действительно, — подтверждаю я. — Благодаря спиртосодержащему наполнению глобусов, продукция была моментально раскуплена российскими любителями алкоголя, а из-за ряда пищевых отравлений данный продукт исчез с рынка так же неожиданно, как и появился. Я полагаю, что комрад Чаньчунь подтвердит мои слова.

Китаец нехотя кивает.

– Именно поэтому я и не счел нужным докладывать вам об этом.

Кондрашова несколько смягчается, но оказывается, это не совсем так. Откуда-то из стола на свет появляется эскиз рекламного плаката. На нем изображен обнаженный китаец, который в своих руках держит глобус в форме эллипсоида. Единственный континент на глобусе носит название Китай. Внизу слоган: «Globusland: мир в наших руках!»

– И что? — спрашиваю я. — Была задача создания рекламы с интернациональной тематикой. Что не так? В чем проблема?

– А у господина Чаньчуня другое мнение на сей счет, — говорит Кондрашова, снова расправляя пышную грудь, стесненную кружевным бюстгальтером.

Я поворачиваюсь к китайцу:

– Что, по мнению амиго Хуэйя, здесь не так?

– Длюга, моя осиня извиняисся. Я хотеля говолить сто эта осеня нехалясё. Китаися люками веся мир дельжит. Эта нехалясё полусяися.

– И что же тут «нехалясё»? — начинаю заводиться я.

– Эта похозя сто китаися веся мира захватиля. Посему музисина голийя? Посему он не оделя одезды? Посему он похозя, как я? Музисина похозя на меня. Самотлите сами! Засема веся мира люками захватиля? Китаися нехалясё. Лютсе псиця, пьосы или длюгой какой скот. Не надо китаися. Лютсе косика на люках дельжит мира, сем китаися. Косика лютсе! Китаися не захватсика мира!

Ну, это уже перебор, это за гранью нормы. Надо же усмотреть милитаризм в обнаженном человеке (пусть и китайце) с глобусом. Все зависит от восприятия. Мало ли таких двусмысленностей? Делая рекламу, каждый раз не знаешь, что может вызвать у граждан, ну, скажем так, не совсем адекватные ассоциации. Когда я захожу в лифты, то во многих из них вижу рекламу конторы, выпускающей это чудо современных технологий. Там имеется очень интересный слоган: «Лучший путь — наверх!» Это что значит? Что лифты вниз не ходят принципиально? А для полноты ощущений — что путь наверх может быть в один конец, причем последним и не очень приятным. К тому же перед названием фирмы крест нарисован.

Мы все говорим о глобализации. А надо обращать внимание на другое явление — идиотизацию. Тотальное/перманентное оглупление масс — страшнее растущей озоновой дыры! Планета, когда-то населенная homo sapiens, была постепенно поглощена пришельцами homo monetary. Под их руководством плебс превратился в homo stupid (англ. — тупой). Теперь дружною толпой мы семимильными шагами движемся к обществу тупых ослов, возглавляемому еще большими ослами. С хвалебными лозунгами и с заздравным лизоблюдством мы позволяем проводить над собой эксперименты. Нас ведут к пропасти, а мы не замечаем этого. Мы чему-то радуемся. Нас ебут, а мы не знаем!

Хуэй Чаньчунь сидит на стульчике и гаденько улыбается, упиваясь победой надо мной. Молчит в напряжении Вера Андреевна, не скрывая своей перманентной тупости и острого желания конкретного траха.

– И как давно геноссе Хуэй столь живо интересуется рекламой?

Из смеси плохо произносимых русских слов и кошачьего мяуканья я понимаю, что китаец интересуется всеми сферами деятельности «Globusland», потому что «ми одиня командя». Поистине, «русский с китайцем — братья навек!».

Я выдерживаю продолжительную театральную паузу, так что Вера Андреевна начинает нетерпеливо стучать по столу перстеньком, а Чаньчунь подается вперед, странным образом удерживаясь на краешке стула своей худой задницей.

– А знает ли многоуважаемый господин Чаньчунь, что думают об этом эскизе фокус-группы? Наши маркетологи опросили несколько сотен респондентов в регионах. И с чем же, по-вашему, ассоциируется у них этот образ?

– Сто были фокуся-глюппа? Моя не понималя об этой, моя не зналя. Сто оня думаля?

– А между тем, друзья мои, потребитель ассоциирует данный образ не с мужчиной-завоевателем с восточной внешностью. Никто из респондентов не разглядел здесь образ китайца, захватившего мир, а напротив — китайца, снявшего с себя одежду и подарившего ее миру.

– Эта интелесьня, сто понимали фокуся-глюппы. Мозьно посимотлети бумага? — спрашивает китаец, едва не падая со стула от злости.

– Не проблема, — категорично заявляю я. — Завтра с утра. Паршин, который занимался этим вопросом, сегодня выходной. А так как материалы у него, то раньше чем завтра никак не получится.

– Ну вот и славненько, что так все разрешилось, — радуется Кондрашова тому, что мы наконец поднялись со своих мест и устремляемся к выходу из кабинета. — Только в самом деле, Сергей Владимирович, добавьте вашему восточному человеку одежды. Все-таки глобусы и школьники покупают. Мы же не занимаемся наглядными пособиями к урокам анатомии.

– Не вопрос, Вера Андреевна, прикидик организуем. Добавим и «пьосов», и «псицев», и «косиков», — обещаю я.

– Ага, — кивает Кондрашова, снова приводя в порядок бюст, — добавляйте. И мне занесите посмотреть. Как-нибудь вечерком.

Взгляд томных глаз, направленный на меня, может расплавить эскиз рекламного плаката, который она держит в руках. Только меня он оставляет равнодушным.

– Непременно… как-нибудь… — выдыхаю я и ускользаю за дверь.

Чаньчунь, гордо кивнув головкой, уходит к себе, ни о чем меня не спрашивая. Результаты работы фокус-групп его более не интересуют.

– Катя, меня никто не спрашивал? — задаю я вопрос своей секретарше, вернувшись от Кондрашовой.

– Спрашивали, — слышу я в ответ.

– Кому же я понадобился?

– Ну тот… я вам про него говорила.

– Так, не понял! Про кого?

– Который взятку передал, — преданно глядя в мои глаза, осторожно сообщает Катерина.

– А что, он еще раз приходил? — удивляюсь я.

– Нет, — секретарша в свою очередь удивляется моей непонятливости, — вот как утром конверт передал, так я его больше не видела.

– Спасибо, — выдыхаю я. — Спасибо вам, Катерина, за ценную и, главное, своевременную информацию.

Чтобы не разорвать секретаршу на части, я быстро скрываюсь от нее в кабинете. «Видимо, у психически нездоровых людей сегодня неблагоприятные дни по геомагнитным факторам», — справедливо решаю я и набираю домашний телефон Паршина:

– Привет, Олег, отдыхаешь?

– Ага, отдыхаю, — не то сонным, не то пьяным голосом отвечает Паршин. — Да?

– Манда!

– Что?

– Манда, говорю, ты паршивая, Паршин!

– Не понял?!

– Макет рекламы с голым китайцем — твоя работа?

– Моя, — гордо отвечает Олег.

Мне кажется, что я вижу, как он стоит в трусах возле телефона и самодовольно улыбается. Явно не врубается чувак.

– Ты чего тащишься? Думаешь все пучком?

– А ты видел? Я там для прикола харю нашего Чуньхуя влепил. Смешно, правда?

– Тебе бы по харе за такие дела!

– А чего стряслось-то?

– Стряслось то, что меня сегодня за твой прикол на бабуку натянули по самые помидоры. Сама вызывала. Чаньчунь нажаловался. Ему твой прикол не по теме пришелся. Кукрыникса херов!

– И чё теперь?

– Ничё. Отмазал я тебя, идиота.

– Фу-у-у, — с облегчением выдыхает Паршин. — Серег, я тебе.

– Слушай сюда! — Я перебиваю поток благодарности, готовый излиться на мою голову. — Тебе надо до завтра изобразить фокус-группы.

Долго и нудно я растолковываю ему свои идеи.

– Понял, сработаю. Все будет по высшему разряду.

– Вот-вот. И макет подправь. Китайца одень, и еще… я не знаю… усы добавь. Очки солнечные нацепи, но чтобы сходства с нашим Хуэем не было! Собак туда влепи, птиц, кошечек до кучи.

– Кошечек — это в смысле сладких кисок?

– Нет! Кошечек — это в смысле вонючих кошек, самого, мать их, животного происхождения.

– А зоопарк-то этот зачем?

– Этот зоопарк задницу твою прикрывать будет. Понял?

Олег уверяет меня, что все сделает как надо, и клянется в вечной любви. Не дослушав его, я опускаю трубу на рычаг, окидываю прощальным взглядом ненавистный кабинет и представляю себя уже на подходе к ночному клубу «Vaginal».

Тусовка

Рассматривать негативные стороны — это всего лишь пустая трата времени, ведь жизнь для того, чтобы ею наслаждаться. Сегодняшний день — это все, что считается в жизни. Кого интересует завтра?

Ева Браун

Лучший способ защититься — не уподобляться.

Марк Аврелий

Понедельник — день тяжелый. Но, несмотря на это жизненно важное наблюдение, клубный понедельник мало чем отличается от любого другого дня — или, вернее сказать, позднего вечера. Орды бездельников и любителей ночной жизни оккупируют многочисленные клубы, рестораны и бары столицы. «Vaginal» переполнен толпами перманентно скучающих людей, жаждущих развлечений.

Я вхожу в зеркальный зал этого культового клуба — альфы и омеги ночных тусовщиков и выискиваю знакомые лица, чтобы приземлиться за их столик, так сказать, «на хвоста», потому как отыскать свободный столик не представляется возможным. Замечаю трех девушек, с которыми смутно знаком. Вокруг них тусуются парни, затылки которых кажутся мне родными и близкими. Мой взгляд скользит вдоль их спин, опускается ниже. Нет, задницы этих господ мне совершенно ни о чем не говорят и абсолютно незнакомы. Тем не менее я двигаюсь по залу таким образом, чтобы по возможности попасть в поле зрения знакомых девушек. Я делаю пять кругов, постепенно сужая кольцо вокруг них. И вот, когда не замечать меня становится уже неприличным, одна из девушек, кажется Танюша, поднимает на меня взгляд своих оскорбительно-зеленых глаз. Я, как бы случайно, встречаюсь с ней глазами и приветливо машу руками. Есть контакт! Все три девицы начинают пожирать меня глазами и натянуто улыбаться. Как бы невзначай я подхожу к ним и с непринужденной улыбкой приземляюсь за их столик. Расцеловавшись с девицами, я говорю:

– Привет, как дела?

Получив кучу глупых улыбок в ответ, я приветствую сидящих рядом с ними парней. Те без особого энтузиазма жмут мне руку. В их глазах читается справедливый вопрос: «Что это за чувак и что ему надо?» Вместо ответа я просто тепло улыбаюсь. Парни так же тепло и загадочно начинают улыбаться мне. Со стороны мы похожи на группу педиков, соблазняющих друг друга. Но, поскольку атмосфера глупых улыбок царит здесь буквально повсюду, двусмысленность ситуации никого не напрягает. Улыбки наконец сменяются презрительно-аристократическими масками, и разговор, прерванный моим случайным появлением, возобновляется.

Одна из девушек делится впечатлениями о своем бой-френде, с которым она провела время на Ибице. При этом девушка пальцем показывает на парня, чтобы мы не перепутали, с кем именно она отрывалась на острове. Я обращаю внимание на ее загорелые до коричневой корки руки. Пальцы густо унизаны кольцами, что рождает ассоциации с невольницами из африканской страны Нуб. Глазами я спрашиваю Милу (так зовут девушку), слышала ли она о такой стране. «Вряд ли», — понимаю я. О такой стране она никогда не слышала в силу того, что ее никогда не существовало. Была когда-то историческая область в долине Нила, но об этом не знаю даже я. Да это и не главное. Главное, что парень, на которого девушка время от времени указывает пальцем — Фархад, — является представителем нефтяной элиты и, что еще важнее, он платит за весь стол. Мила под взглядами завистливых подруг чувствует себя королевой вечера и втирает какую-то чушь низким итальянским голосом, слегка обожженным по-гречески испанским солнцем.

Рядом с нами другая компания просматривает глянцевый журнал «Химия и наука» и вслух обсуждает достоинства новых синтетических «ускорителей». А один из парней, с лицом кавказской национальности, рассказывает о том, как собирался лететь с компанией на Кипр на показ мод, но так упился шампанским, что попал не в аэропорт, а в отделение милиции. Там он сильно захотел «по нужде». Когда же его выпустили через три часа и он осуществил свое трехчасовое желание у забора, то ему это долгожданное событие показалось много круче показа коллекции «Pravda — Burda».

Вокруг нашего столика кружат разные люди, желающие, как и я недавно, сесть на хвоста. Мы дружно прячем от них глаза. Люди, потеряв надежду и терпение, просто подходят и задают однотипный вопрос: «Как отдохнули?» Их никто не слушает. И они, не надеясь на исчерпывающий ответ, сразу переходят к рассказу о собственных впечатлениях об отдыхе.

– Привет, — подходит к столику очередной стервятник. — Как отдохнули?

Вместо ответа мы дружно ловим губами соломинки и тянем коктейли из бокалов.

– А я на Сардинии зависал, — продолжает он. — Круто. Отрывались по полной.

Через минуту я слышу, как красиво их компания отдохнула:

– Все перепились и поехали в баню. До прихода нашей компании в бане царила тишина. Скукотень, одним словом. Мы с собой взяли, как положено, приняли само собой. Раздеваемся и в бассейн ныряем. Соревнуемся, кто громче бултыхнется. Антон там с нами был. Тот устроил догонялки. Бегал за своей бабой. Она визжит, как Витас на высокой ноте, и от него удирает. Он хохочет и за ней мчится. Играют, значит. Антоха ржет так, что вода в бассейне начинает бурлить. Ну, догоняет он подружаку свою. Та отбивается. Антону уже играть расхотелось, он начинает немного злиться. И что вы думаете? Баба-то не его оказалась. Залепила она ему пощечину. Антон — тот еще джентльмен! — разворачивается и с разворота в торец чувихе. Баба оказалась немкой. Тут свои за нее вступились. Ну мы им устроили Сталинград… Не думаю, что они еще когда-нибудь в эту баню сунутся.

Следующий подошедший рассказывает про своего приятеля, отдыхавшего в Таиланде. «Полный лох», по отзыву своего товарища, пожрал что-то там на улице и такой понос его прохватил, что в пятизвездочном отеле, в котором он проживал, два этажа эвакуировали. А потом этот же чувак напился и заснул на улице. Его местные раздели, оставив ему свои обноски. Его потом долго в гостиницу не пускали.

Рассказчик с такими подробностями описывал злоключения своего приятеля в Таиланде, что я понял: «полный лох» рассказывает о самом себе.

Я смотрю на весь этот реальный тупизм, и меня начинает распирать утробный смех. Из всего услышанного я делаю вывод: «Хорошо там, где нас (русских) нет». Пересекая границу, мы автоматически начинаем разговаривать громче, надеясь, что не говорящие на русском языке люди непременно нас поймут после такого коммуникационного ухищрения. На ужине в отеле мы обжираемся до умопомрачения, после чего идем в ресторан немного перекусить перед сном и попробовать деликатесы местной кухни. Наливаемся спиртным так, что у азиатов глаза становятся в разы шире глаз наших соотечественников.

Я думаю: почему бы не отдыхать, к примеру, на берегу какого-нибудь пруда у деревни Вонюкино или в другом экзотическом месте земного шара? Почему всех тянет в таиланды, канары, куршавели — по проторенным тропам? Предлагаю самый прикольный отдых в самом экзотическом уголке мира: на Синелипяговском мукомольном заводе. Я там зависал напрочь укуренный — очень понравилось.

За разговорами об отдыхе следуют беседы о моде и шмотках, плавно перетекающие на темы о светских персонажах столицы. В основном разговоры касаются постельных сюжетов. Это наталкивает меня на некоторые романтические размышления. Мне хочется порадовать своего «маленького друга» небольшим светским приключением. Я твердо придерживаюсь принципа: «Никогда не откладывай на завтра то, что послезавтра может вообще не встать». Я начинаю посматривать на Татьяну, с которой мы как-то раз очень близко познакомились в мужском/женском туалете. Я спрашиваю у нее глазами о планах на вечер. Так же глазами она мне отвечает, что, во-первых, у нее на данный момент маленькая женская неприятность, во-вторых, она красноречиво кивает головой в сторону приехавшей с Ибицы Милы. Меня это нисколько не напрягает, и глазами я говорю ей, что все понятно. Затем Таня глазами говорит: «Один» — и незаметно скашивает глаза в сторону приятеля Фархада. Я отрицательно киваю в ответ. Танюша пожимает плечиками и говорит глазами что-то типа: «Какхочешь. Посмотривокругстолькодевчонок» — и незаметно показывает сумочкой на третью свою подругу, едва не опрокинув стакан с коктейлем, стоящий возле этой самой девицы. Одним глазом Таня показывает мне, что ее зовут Ольгой, другим — что она учится и иногда подрабатывает моделью. Я благодарю Татьяну и обращаю свой взор на Ольгу. Это довольно-таки молодая девушка с большими голубыми глазами/ аквариумами.

Я кладу руку ей на плечо и говорю:

– Привет, Ольга.

– Привет, — говорит она слегка удивленно, как будто только что меня увидела.

Затем Ольга оценивающе на меня смотрит. Удовлетворившись увиденным, она отбрасывает со лба прядь волос и мило улыбается. Я начинаю вовлекать ее в диалог:

– Хочешь выпить?

– Вообще-то мне уже хватит, но… если только чуть-чуть.

– О'кей. Что ты будешь?

– Закажи мне двести граммов виски.

Слегка удивленный аппетитами хрупкой на вид девушки, я делаю заказ. Пока приносят виски, она успевает ненароком поинтересоваться у меня о том, какой сегодня день недели, где я собираюсь провести Новый год и все такое, что необходимо знать светской даме, перед тем как уехать в ночь с впервые увиденным мужчиной.

– А моделью работать прикольно?

– Да-а. А ты откуда знаешь?

– Видел тебя на показах. И не в моих силах забыть такую красивую девушку, — беззастенчиво лгу я.

По всему видно, что мое вранье пришлось ей по вкусу. Девушка буквально сияет.

– А ты работаешь? — спрашивает она меня.

– Нет, учусь, — заявляю я.

– Где?

– Не где, а чему, — поправляю я.

– Ну и чему?

– Искусству любви. Научишь? — Я целую ее в шею.

Ольга слегка отстраняется от меня:

– Что это значит?

– Беби, это значит, что ты мне нравишься и я не против провести с тобой время в плотских наслаждениях.

– Да-а?!

– Угу. Что ты скажешь на этот счет?

– Скажу, что у меня голова болит.

– Так, ну что же… В таком случае минет отменяется. Обойдемся вагинальным контактом.

Ольга отодвигается от меня еще дальше и выпаливает что-то вроде «нихуясебезаявочки».

– Извини, — я резко меняю тон и ритм беседы, — я не хотел тебя обидеть.

– Ничего, просто я слегка скованна с малознакомыми мужчинами, — отвечает она и призывно смотрит на меня.

Теперь я действую без натиска и напора. Я переключаюсь на светский тон и говорю ей что-то типа: «Ты совсем не похожа на тех, которые сразу. Просто я неопытный и очень волнуюсь».

По пьяным глазам Ольги я вижу, что прощен. Глажу ее по волосам и касаюсь груди. Она делает комплимент моим «сильным» рукам и оценивающе приглядываться к часам на моей руке. Затем, без всякой связи с предыдущим разговором, девушка начинает рассказывать, как ей трудно готовиться к зачету по философии. Я ее абсолютно не слушаю, лишь вежливо киваю в ответ и рассеянно смотрю по сторонам.

Многоголосие публики сливается у меня в ушах в единый гул, сродни тому, что слышишь, когда сливаешь воду в бачке унитаза. Нет общения, есть вялотекущие диалоги зомбированых, обезличенных индивидуумов. Лица тусовщиков не отражают никаких эмоций. Реально. Броуновское движение ночного клуба хаотично и бестолково. Толстые и тонкие, молодые и не очень, лысые и лохматые, все со скучающими/застывшими/дежурными улыбками/лицами участвуют в этом фарсе, именуемом светской жизнью.

От полного перманентным тупизмом разговора с Ольгой меня спасает появление в «Vaginal» одного из самых успешных клубных промоутеров — Саши, по кличке Residuum (Отстой). Король всех вечеринок, душа любой компании, Саша сразу вызывает оживление у завсегдатаев «Vaginal» своим незаметным появлением. Я, как и многие, тоже рад его видеть. Мы с ним не встречались около пяти лет, хотя до этого очень тесно общались в одних и тех же компаниях. По слухам, все это время Саша работал то ли в Англии, в тихом городке Нью-Йорке, то ли в столице США Лондоне. Сейчас он вернулся. Видимо, замучила чувака ностальгия по российскому дерьму. Слышал я, что он собирается открыть в Москве бильярдную — лучшую в городе — и уже вроде бы начал строить. Уверен, у него все получится. У чувака просто нюх на такие дела.

– Вовка, старикан! — радостно кричит Сашка от входа, заглушая голосом многодецибельную клубную музыку. — Ты ли это?

– О, да! Конечно я. Кто же еще… — на весь зал смеюсь я. — Только я Сергей.

– Конечно, Серега! Я все помню, старик! Помнишь, как мы в школе химичке в сумочку тряпку половую запихнули?

– Прикольно! — смеюсь я. — Только мы с тобой в разных школах учились.

– Ну да, — утвердительно кивает головой промоутер, — конечно, в разных. Старик, неужели ты думаешь, что я мог забыть такое?! Это мы с тобой в институте, в строяке, скорешились. На втором курсе. Помнишь, как мы зажигали?

– Помню, — радостно подтверждаю я. — Только не на втором, а на третьем курсе. И не в строяке, а в Бауманке.

– Приятно осознавать, старичок, что ты тоже ничего не забыл. Годы нашей дружбы навеки врезались в мою память.

Мы обнимаемся, Сашка здоровается с моими приятелями и приглашает меня за свой стол. Ольга, как само собой разумеющееся, берет меня под руку и идет вместе со мной во второй зал, к Сашкиному столику.

– Смотрю я на тебя и не верю своим глазам, — говорю я, когда переселение состоялось. — Так и подмывает спросить: «Ты ли это? Или это твоя голограмма? А сам ты в нью-йоркском Лондоне сидишь?

– Почему сижу? — возражает Сашка. — Я на свободе, старикан. Это, во-первых. А во-вторых, я хочу построить Лондон здесь, в Москве, и обнести его китайской стеной, как в Берлине. Сечешь?

За Сашкиным столиком сидит Сашкина же компания из девяти человек — юноши и девушки. Эти девять затылков кажутся мне смутно знакомыми. Из всех выделяется ничем не примечательный человек лет тридцати по имени Паша, которого Саша представляет своим партнером. Паша обладает неброской, вполне заурядной внешностью. Огненно рыжие волосы украшают его лицо. Бородка, заплетенная в косичку, выкрашена синей краской. Пирсинг по всему лицу. Такого встретишь среди тысячи себе подобных и, не заметив, пройдешь мимо. Короче, типичный, среднестатистический обыватель. Столик уставлен суши и шампанским, хотя некоторые пьют коньяк и курят сигары. На лицах у всех Сашкиных гостей густыми красками нарисована пустота. И все расспрашивают друг друга: «А ты в каком клубе вчера был? А завтра ты куда пойдешь тусоваться?» Это самые судьбоносные вопросы для местной публики.

Паша, тряся синей бородкой/косичкой, рассказывает анекдот про двух тусовочных наркоманов, которые пришли в гости к своему приятелю.

– Здравствуйте, а Юра дома? — спрашивает один у женщины, открывшей дверь.

– Вы ошиблись, молодые люди. Юра здесь не проживает.

– Как так?! Это квартира двадцать один?

– Двадцать один, — подтверждает женщина.

– Этаж шестой?

– Шестой.

– Подъезд первый?

– Да.

– Дом сто одиннадцать?

– Да, сто одиннадцать.

– Улица Гагарина?

– Нет, это улица Терешковой.

– Ну ладно, тогда позовите Женю, он как раз на этой улице живет.

Все дружно хохочут, кто-то говорит: «Это про нас». И беседа резко меняет направление, съезжая на тему клубных тусовок. Перманентно все разговоры строятся вокруг фраз типа: «Полный отстой», «Забудь об этом» и «Какая разница?» Кажется, все собрались здесь для того, чтобы побросаться этими фразами друг другу в лицо. Это как феня на зоне. Все прочие слова являются фоном. Я вместе со всеми веду эту полную идиотизма «светскую» беседу, изредка вставляя свои «умные» предложения:

– Слышал, говорят «Stirrup-Cup» (англ. — хомут-судьба) откроется после ремонта.

– А он чё, на ремонте был? Полный отстой! А я вчера туда прихожу — там почти никого. Только один чувак, по прозвищу Сто Рож. Ну, мы с ним потусили.

– Да какая разница?

– Круто!

– Забудь об этом.

– Медведь собирается потратиться на ремонт «Новой дорожки».

– Это какой «Медведь», который в «Думе»?

– Нет, который в «Парламенте».

– Какая разница?

– Полный отстой!

– А «Дума-5» это филиал «Дома-2»?

– Нет — это филиал «Doom-1».

– Забудь об этом. Там даже в стенах есть «жучки».

– Знаешь, «ВВП» хотят удвоить? «President» так и останется за предыдущим владельцем, а еще и «Premier» под него строят.

– А какая разница?

– Разница в полном отстое.

– Забудь об этом.

– Ходить станет некуда!

– Почему некуда? В «Матросской тишине» всегда мест полно.

– В «Три семерки» больше не пойду. Там одни голубые.

– Какая разница?

– А такая. Я вчера пришел туда с другом, так у него косметичку увели.

– Полный отстой!

– В «Sissy» (англ. — манда) я больше ни ногой — там одни малолетки.

– Там можно подцепить триппер.

– Тебе здесь его не хватает?

– Могилец собирается открывать лыжный курорт в Астрахани.

– Я слышала, что называться он будет «Жара-2».

– А кто ж туда поедет? Там снега не бывает. И гор нет.

– Какая разница? Лыжи он уже завез.

– Забудь об этом, полный отстой.

– В мавзолее, говорят, ночной стриптиз-клуб откроют «Спящий красавец».

– А Ленина куда?

– В ссылку, в Шушенское.

– Полный отстой.

– Какая разница?

– Забудь об этом.

– В «Face Control» собираются поставить писсуары в форме рта Моники Левински, и каждый саксофонист сможет туда помочиться.

– Ох, как оригинально!

– Этой шутке уже несколько лет, приятель. Пора сменить репертуар острот.

– Как и тебе твои носки.

– Забудь об этом.

– Какая разница?

– Лыжи купи — и в Астрахань.

– Прямо не знаю, где Новый год отмечать.

– Ты чё? Июль на дворе!

– А я не про этот Новый год, а про следующий.

– Какая разница?

– Забудь об этом.

– У нас сегодня понедельник?

– Какая разница?

– Не… погоди. Понедельник?

– Да. Прикинь, точно понедельник.

– Значит, через неделю опять понедельник будет?

– Будет.

– Полнейший «полный отстой»!!!

Все это произносится скучными, манерными голосами великосветских кутил. Такое ощущение, что сегодня никакой не понедельник, а последний день рабочей недели — пятница. Никто никуда не спешит, так как впереди два законных выходных. И все дружно поддерживают эту атмосферу беззаботной пятницы. Впереди вечный уик-энд. Всегда будет лето, всегда радостное ожидание скучного Нового года. И все уверены, что эта party никогда не закончится.

Деловое предложение

Если в туалете поймаем, то и в сортире их замочим.

В.В. Путин

Я как-то незаметно зависаю наподобие компьютера и увлеченно рассматриваю салфетку на столе.

– А мы стареем, да, старикан? — Сашка кладет мне руку на плечо и выводит меня из ступора.

– Да, конечно. Это вполне закономерный и объяснимый процесс, — отвечаю я, глядя ему в глаза. — Старость — это период жизни организма, наступающий вслед за зрелостью. Старость сопровождается характерными изменениями в органах.

– Игорек, я не про это… Тебе скучно здесь?

– Серега я.

– Да какая разница? Скучно?

– Скучно. Как и везде. Не тусовка, а тосковка. Ты прости, Санек, твои друзья очень хорошие, хотя по всему видно, что мудаки полные, но я, наверное, поеду скоро. Ее вон только прихвачу, если она меня еще помнит.

Все, кроме Ольги, которая спит у столика, свернувшись калачиком, напряглись. Видно им приятно было услышать, что я назвал их «очень хорошими».

– О, таких маразматиков не забывают! — смеется Сашка, толкая Ольгу носком ботинка, и поворачивается спиной к соседям, демонстрируя сосредоточенность исключительно на нашей с ним беседе и тем самым разряжая обстановку.

Я начинаю рассказывать ему о своей скучной работе, глупых секретаршах, тупых телках, клубных тусовках, наркоте и прочих атрибутах тоски и бездуховной светскости. Сашка рассказывает о своей работе в лондонском Нью-Йорке, телках, наркоте, клубах. Потом мы вспоминаем общих знакомых с их телками, наркотой и клубами.

– Помнишь Стаса, — смеется Сашка, — который на третьем курсе пьяный, как кол, на лекцию пришел и у препода похмелиться попросил?

– Помню, — смеюсь я в ответ. — Только не Стас, а Денис, и не пьяный, а обдолбаный, и не похмелиться, а закурить.

– Какая разница? — смеется Сашка. — Встречаю его в Таиланде, прикинь. А он в шоу трансвеститов работает. Волосы черным выкрасил, линзы черные поставил. Сам худой и как будто ростом поменьше. «Во дела», — думаю. Я к нему подгребаю: «Здорово, Стас! Как ты сюда попал?» А он морду воротит, что-то по-тайски лопочет. Типа, не узнал. Ну, думаю, хер с тобой! Ладно, может, скрывается человек. А Женьку Безноздреву помнишь? С нами училась. Толстая такая.

– Погоди, Сань. С нами парень учился, Безноздрев. Тот действительно толстый был. И звали его вроде Женькой.

– Какая разница? — смеется Сашка. — Женька и есть Женька. Не поверишь! Родила она в Куршевеле. Я там в местный клуб к диджеям приезжал потусить, и вот довелось встретиться. И прикинь, говорит, что ребенок — мой. А я с ней лет десять не виделся. Подкидывает же жизнь сюрпризы! Да, старик, жизнь кипит. Бурлит жизнь, я бы сказал.

Я киваю в ответ, типа: «Жизнь действительно бурлящая субстанция».

– Твою бывшую жену встретил, Ингу, — серьезным тоном продолжает воспоминания Сашка. — В Швейцарии в частной клинике лечится.

– Брат, я никогда не был женат на Инге. Я не уверен, но по ходу я вообще никогда не был женат.

– Я тоже, — Санек, с сожалением кивает головой, — но не в этом дело. Я к тому, что досталось человеку. Да, старичок. Поломала ее жизнь. Как вы расстались… так и под откос все у нее пошло. Переживает она очень. Привет тебе передавала. Передавай, говорит, привет моему крокодилу.

– Почему крокодилу? — удивляюсь я.

– Не знаю. Может, потому что Гена? Типа крокодил Гена?

– Наверное, — смеюсь я.

Разговор зашел о здоровье.

– А у меня, старик, проблемки кое-какие имеются в этом разрезе, — по секрету сообщает мне Сашка. — Был я в Сан-Тропе, в клубешнике одном. Захотелось мне драйва. Я голову в колонку засунул, в самую гущу динамиков, и теперь вот какие-то детали стал забывать.

– Да, — посочувствовал я, — колонки — это такая коварная вещь.

– Какие колонки?

– Санек, не будем вдаваться в детали… — Я перевожу разговор на другую тему.

Жалуюсь ему на вечную тоску, мертвость окружающих, их лицемерие и пошлость. Рассказываю ему о своей перманентной депрессии в этом сером и скучном мире, где я — реликт.

– Меня, Саня, депрессняк постоянно давит. Я не жалуюсь, нет. Я привык к этому ощущению нехватки чего-то важного. Я даже испытываю особый, сродни мазохистскому, кайф. Но чувство нереальности моего пребывания здесь, среди духовно/мертвых антиподов, самому мне кажется нереальным. Порой возникает чувство, что я сплю! Я все жду, что вот-вот проснусь и… и я, типа, грузчик в каком-нибудь захудалом городишке, а вместо жаркого лета мертвенно-холодная зима. Все чем я жил эти пустые годы — пошло и некруто. Весь этот гламурный глянец — полный отстой и еще более полная жесть! Я расту, я выше всего этого, но узкие рамки псевдосветской жизни, низкие потолки общественной морали и границы завоевавшей мир тупости не дают развиваться моему «я» во всех направлениях. Я уже не тот Сергей, которого ты когда-то знал. Происходит ревальвация моего «я», но я не в силах заставить мир измениться под меня. Должен произойти ребрендинг в сознании этих живых мертвецов. То, что сейчас называется «гламур», должно называться «полной лажей». И когда большинство это осознает, тогда возможен какой-то сдвиг, и мы не будем такими… — Носком ботинка я показал на мирно спящую под столиком Ольгу. — Пойми, театр начинается с вешалки, а жизнь начинается с грязных рук акушера, который тебе привязывает бирку с номерком, словно зверенышу. Не об этом ли номере написано предупреждение в Апокалипсисе? А жизнь. МХАТ, Большой театр — это все хуйня по сравнению с этими постановками театра абсурда, именуемого жизнью. Жизнь — это не что иное, как хеппенинг. Отсутствие логики во всем. Я все больше прихожу к выводу, что смерть — это благо!

– Почему?

– Кто-нибудь, когда-нибудь видел обиженных смертью? Нет таких. А униженных и оскорбленных жизнью — не счесть!

Сашка многозначительно ковыряет вилкой в ухе:

– Старик, я с тобой согласен. Я глубоко разделяю все. Но это, — он обводит рукой вокруг себя, — не стоит ненавидеть и презирать. Это надо иметь!

– В каком смысле?

– Например, видишь вон там, у колонны, чувиха стоит?

– Где?

– Да вон же. От входа налево, вторая колонна. Видишь?

– Да.

– А за ней девушка с зелеными распущенными волосами. Ну, разглядел?

Я прищуриваюсь, ищу чувиху с зелеными волосами.

– Сань, по-моему, это деревце в кадке. Пальма.

– Не важно, старичок, не заморачивайся на деталях. О чем она, по-твоему, думает? Что ей надо?

– Пальме?

– При чем тут пальма? Я тебе про главное толкаю.

– Не знаю, — сдаюсь я.

– Думает она, как произвести вскрытие или легкое кровопускание наших с тобой кошельков. И как по-быстрому потратить деньги, которые она у очередного папика вытянула. Понял?

– Примерно.

– А я знаю, как это сделать! И чувихе приятно. И я поднимаюсь.

– Ты имеешь в виду бильярдную, которую ты строишь? Об этом на каждом тусняке треп идет.

– Именно. Только не бильярдную я имею, а всех их в этой бильярдной. Вот такая, Федор, лексическая морфология.

– Сергей, — поправляю я.

– Какая разница?! — с чувством вопрошает Сашка и в сердцах толкает Ольгу ногой.

Девушка шевелится, но не просыпается.

– Расскажи подробнее, — прошу я его, как ребенок просит рассказать сказку на ночь.

Я крепко попал под редкостное Сашкино обаяние.

– Идея такая. Я с Пашкой, моим партнером. Ты его не знаешь? О, классный чувак! Тусовались мы с ним в Лондоне, под Нью-Йорком, и он там с одной негритяночкой познакомился. Ведет он ее в бар и спрашивает типа, не желает ли леди расслабиться. Та — дура полная. По-русски ни фига не шарит. Пашка ей на чистом английском предлагает: «Relaxant?» — Сашка разражается заразительным смехом: — А это значит слабительное. Он ей слабительное предложил.

Я тоже смеюсь.

– Жаль, что его нет здесь. Может, ты его и встречал где, хотя вряд ли запомнил. У него такая бородка в виде косички. Синяя.

Я указываю Сашке на синебородого рассказчика анекдотов:

– А это не он?

– Какая разница! — восклицает Санек. — Ладно, я вас потом познакомлю. Когда он придет. Так вот… на чем я остановился? Ах, да! Вспомнил. Сидим мы с этой вьетнамкой за одним столиком, и до того она на нашего ректора похожа (помнишь его? лысый такой, с огромным носом), что я не выдерживаю и спрашиваю у нее: «Анна Леонидовна, в каком году…»

– Подожди, — перебиваю я. — Ты же про бильярдную собирался рассказать.

– Бильярдную?! — удивляется Сашка. — Но я не был с ректором в бильярдной.

– Я про ту, что ты в Москве открывать собираешься.

– А-а. Это? Ну, да. Итак, идея такая. Хотим открыть самую крупную бильярдную в Европе. На четыре этажа. Представь, четыре этажа, и кругом зеленые столы. Бильярд будет представлен во всем своем многообразии, от карманного до гигантского.

– Сашка, извини, перебью. Про карманный бильярд я что-то слышал краешком уха, а гигантский… это что еще такое?

– Это шары величиной с мяч футбольный. И играть в него надо ногами, в специальных ботинках, типа балетных пуантов.

– Здорово! — восхищаюсь я. — Всех будет тупо переть от этого.

– Для солидных клиентов шары будут покрываться стразами с USB, а пуанты оборудованы Bluetooth для выхода в Интернет. На каждом этаже — сеть китчевых закусочных. Такой аналог совковской столовки. Где толстые поварихи в грязных халатах, гнутые алюминиевые ложки, котлеты пополам с бумагой и выпивка: водка разбавленная, пиво теплое, огуречный лосьон, наконец.

– Кстати, когда открываешься?

– Да вот, старик, должны на следующей неделе. У нас, правда, заминка небольшая с Пашкой, моим партнером. Ты его не знаешь? Классный чувак. Человек жил пять лет в Европе, в основном в Нью-Йорке. Мы с ним там и познакомились.

– А в чем проблема?

– Да ни в чем. Просто мы познакомились с ним.

– Не, я про заминку с бильярдной.

– Да ерунда, господи! Типично совковая проблемка. Мы вбухали уже с Пашкой порядка пол-лимона, заказали мебель в Китае, свет, звук, заплатили дизайнерам. А наш третий партнер в последний момент тупо отчалил. Короче, бабло закончилось. Сейчас нужно примерно сто шестьдесят тысяч строителям.

– Обидно из-за таких копеек весь процесс тормознуть. А тебе больше некого пригласить, что ли, Саш?

– Да народу полно, а людей нет. Ты же знаешь, я привык работать только с близкими по духу челами. Мне тут не нужны в партнерах всякие быки, которые сделают из бильярдной филиал сауны. Ты сам-то как себя чувствуешь?

– В плане?

– Здоровье как?

– Не жалуюсь.

– А с нами вписаться не хочешь?

– В смысле?

– Замутить с бильярдной? Помнишь, лет двенадцать назад мы мечтали открыть киоск по продаже презервативов. Это почти то, о чем мы мечтали, во что свято и наивно верили.

– Помню. Но какой из меня бильярдист? В карманный — так это еще туда-сюда, а на гигантский уровень. В этом я ноль, лох. Одно дело шары катать, а другое билярдить тех, кто бильярдством занимается.

– Да ладно тебе, Володь! Не прибедняйся. Помню на третьем курсе тебе равных не было пельмени жрать. Пять порций на спор затачивал.

– Это не я, это Гаврилов.

– Какая разница? Забудь об этом! Это морфологическое понятие и к бильярду имеет косвенное отношение. Гораздо важнее почувствовать собственную готовность.

Сашка смутил меня своим натиском и заманчивым предложением.

– Санек, если ты не прикалываешься надо мной, то я, конечно, подумаю. Что обидно, у меня и денег-то свободных нет. Как ты смотришь, если я с приятелем своим перетру? Деньги те же. Только мы вдвоем с ним впишемся.

– Да пожалуйста! Только рад буду.

Пока я думаю, Сашка замечает своего синебородого партнера:

– Пашка?! Черт возьми! Ты откуда, старик?

Пашка напоминает моему будущему партнеру, как они вместе приехали сюда на такси. Сашка радостно смеется:

– Старик, ты даже не представляешь, как я рад тебя видеть.

Пашка тоже смеется, тряся своей бородой/косичкой. Затем друзья решают покинуть «Vaginal» и «прокатиться в одно местечко, чтобы сняться с алкоголя».

– Ты с нами? — спрашивает меня Сашка.

– С легкостью, — соглашаюсь я.

Я с трудом бужу девушку Ольгу, мирно сопящую у наших ног, вылив ей на голову стакан минеральной воды. Она удивленно открывает глаза, очищает лицо от налипших окурков и подсолнечной шелухи и тупо спрашивает:

– А что я здесь делаю?

– Наслаждаешься светским обществом, детка, — отвечаю я, помогая ей вылезти из-под стола.

Мы собираемся и идем к выходу. Ольга, сильно шатаясь, цепляется за мой бицепс и эротичным шепотом спрашивает:

– А куда мы едем?

– Навстречу ускорению свободного падения, беби, — отвечаю я. — Главное, не забудь о Жэ.

– О моей ж…?

– Речь о падении тел, детка. Скоро перегрузка.

Пока мы едем на машине в другое место, я предаюсь сладким грезам о том, что из меня может получиться классный промоутер. И что это шелковый путь не только к крупным финансовым потокам и широкой известности в узких кругах, но и к возможности заниматься клевым делом, которое мне по кайфу. Мне так хорошо и круто, я настолько возвышенно себя ощущаю, что сигаретой прожигаю себе брюки вместе с трусами. Жар обжигает мою плоть и возвращает в действительность. Я матерюсь и выбрасываю окурок в окно.

Сашка принимается тушить мои тлеющие брюки, сильно хлопая по мне ладонью. Как и все, за что он берется, Сашка делает основательно. Когда у меня темнеет в глазах от боли, я начинаю слабо протестовать.

– Андрюх, ты в поряде, все о'кей? — улыбается мне Сашка.

– Да. Все пучком. — Я показываю ему поднятые вверх пять пальцев на манер Бориса Ельцина.

Наконец мы подъезжаем к месту назначения. Первой машину пытается покинуть моя сегодняшняя спутница Ольга. Попытка для нее оказывается не самой успешной. Она кулем падает в придорожную пыль. Я, как воспитанный джентльмен, бросаюсь даме на помощь и стараюсь оказать ей содействие в попытке подняться на ноги. Сегодня явно не самый удачный день для Ольги — я несколько раз ударяю ее головой об открытую дверь автомобиля. Вдвоем с Сашкой мы справляемся с впавшей в полную прострацию Ольгой и идем к двери полуподвала.

Итак, наша компания заявляется в этот клуб/кафе/ресторан «The country of fools» (англ. — Страна дураков), находящийся где-то в Тверских переулках. Мы занимаем два стола и сразу начинаем здороваться со всеми сидящими вокруг. Совсем незаметно мы вписываемся в эту компанию и ведем пустые разговоры. Сидящий со мной по соседству Павел рассказывает о том, что живет рядом с парком. Хвалит хороший воздух парка и живописные места.

– Одно неудобство, — признает он, — вечером парк оккупируют желающие оттянуться. А утром детишки, пришедшие поиграть на свежем воздухе, находят уйму шприцов, окурков и использованных презервативов. Детишки, вероятно, думают, что парк по ночам посещают феи, наподобие зубной, только направленность у них другая: шприцы и гондоны — и главное, раскладывают-развешивают они эти предметы самым живописным образом.

Я озвучиваю мысль, что на шприцах и презервативах крупные компании могли бы с успехом размещать рекламу детских товаров, и приходящие в парк детишки узнавали бы о новых брендах в сфере игровых развлечений. Все заливисто хохочут моей шутке. Я становлюсь мегапопулярным.

В «The country of fools» сообщение диванная зона — туалет не прерывается. Парочки исправно курсируют: возвращаются одни, уходят другие. В какой-то момент возвращается Сашка с конвертом и передает его одному, особенно громко ржавшему над моей остротой чуваку, который в свою очередь зовет меня глазами в туалет. Отпустив еще пару удачных шуток, я ухожу в туалет с новым знакомым. Мой новый приятель высыпает немного из конверта на специальную стеклянную полочку над раковиной (стеклянная полочка — перманентный атрибут любого уважающего себя московского заведения). Затем он сворачивает сторублевую купюру трубочкой и носом убирает одну дорожку.

– Хорош кокос! — удовлетворенно заявляет он.

Я проделываю то же самое. Кокаин в самом деле очень неплохого качества. Потом я несколько раз втягиваю ноздрями воздух, чтобы остатки вещества всосались в носоглотку, и протягиваю трубочку-сторублевку ее хозяину, своему сококоснику. В этот момент за входной дверью слышится какой-то непонятный шум. Я не особо врубаюсь, что происходит. Просто замираю на месте от происходящих непоняток. Сначала дверь резко распахивается, и на пороге на мгновение возникает коренастая фигура в красном спортивном костюме.

– Ру… — успевает произнести мужчина, но дверь, на тугой и сильной пружине, так же резко закрывается и ударяет счастливого обладателя красного спортивного костюма прямо по носу.

Слышен рев раненого быка, мат — и наконец команда, отданная голосом человека с сильно заложенным носом:

– Леха, давай ты!

По-видимому, Леха дает. Вначале я отчетливо слышу топот ног разбегающегося человека. Затем дверь самым фантастическим образом раскалывается в центре нижней части, после чего в образованной прорехе появляется нога. «Наверное, ребятам сильно приспичило», — проносится в голове мысль от увиденного.

Все это происходит до того быстро, что я не успеваю ни хрена понять и тупо стою с сотней в протянутой руке. В следующий момент нога исчезает из двери, и она распахивается настежь.

– Стоять, мразь! — орет тот, что в спортивном костюме, прижимая к носу мятый носовой платок.

Следом за ним вваливается низенький толстяк, одетый на манер зазывал с Черкизовского рынка. Он с ходу бьет меня по почкам. Первой мыслью, посетившей мои затуманенные мозги, была мысль, что ребята очень обиделись за то, что я осквернил их любимый писсуар. Но вскоре все разъяснилось. Низенький толстяк с интеллигентным лицом колхозного зоотехника сует мне в нос ксиву и орет в самое ухо:

– Федеральная служба по контролю за незаконным обращением фальшивых сторублевых купюр. Стоять на месте, бля! Спокойно, нах!

Красный спортивный костюм с силой ширяет мне кулаком под ребра:

– Сопротивление властям? Да я тебя с говном съем, падла!

Пока эти два мудака скручивают мне за спиной руки, в туалет вбегает третий и поднимает с пола оброненный мной стольник:

– Побачь, гроши поддильни нэчьи. Чи ни ты обранил, хлопче? Якой гарный костюм на тэби. Дэвись, Юрок, як можна нэпогано пидзаробити на фальшивках.

Проговаривая всю эту тарабарщину, он засовывает мне в карман сто рублей.

– Колька, мать твою, где ты был? — ругается на третьего спортивный костюм. — Обосрался, что ль?

– Та ни. Який всралси? Я зараз цигарку докурэвал. Не мог же я из-за якой-то гниды недокурэнну цигарку вбросыть? — резонно спрашивает третий.

– Я нос чуть не сломал из-за этой падлы, — обиженным тоном жалуется спортивный костюм и опять сует мне кулаком под ребро.

Второй, зоотехник колхозный, помогает ему с другой стороны и при этом ломает стеклянную полочку, с разделенным на дорожки кокосом.

– Тьфу, бля! Майку испачкал, — ругается он, выпуская меня из рук.

Он начинает отряхиваться:

– Чё это за хрень? Не пойму, зубы они тут, что ли, чистят? Похож на зубной порошок.

– Ты побачь, який урод! Зуби он у сартири чыстит, щоб воны були такими жи, як у дивчины. Та я зараз тоби повубиваю уси, щоб таби нетрэба було чыстить.

Крепко подхватив меня под руки с двух сторон, менты выводят меня из туалета. Спортивный костюм прикрывает тыл, пробубнив мне перед выходом в ухо: «Дернешься — пизда тебе!» Скорее всего, со стороны мы выглядим как троица подвыпивших забулдыг, которые в тщетной попытке сохранить равновесие обнялись, как родные братья. Тут до меня наконец начинает доходить, что это не является недоразумением, это не клубный маскарад, а самое настоящее попадалово. Тем не менее я пытаюсь сострить:

– А что же ваш товарищ меня ни за что не держит? Он бы мог подхватить меня за ноги, и я был бы похож на древнеримского патриция, возвращающегося домой от гетеры.

– Слухай, хлопче, я зараз тоби эти самые ногы уси повылымаю. Як шо бызногый будешь. Шутнык хрэнов, з тебе патрыций, як з говна палка.

Второй, с лицом интеллигентного колхозника/зоотехника, тоже не безмолвствует:

– Ты бы хлебальник заткнул, если проблем не хочешь!

Меня выводят на улицу, и тут наши братские объятия размыкаются. На моих запястьях со зловещим скрежетом смыкаются наручники. Мне нагибают голову вниз и впихивают на заднее сиденье припаркованного рядом с клубом «жигуленка». Все это происходит на глазах охранников клуба. Я успеваю крикнуть им:

– Сообщите Сашке Residuum’у! У меня неприятности!

В машине задаю вопрос своим конвоирам:

– Могу я позвонить своему адвокату?

– Ага, щас! — одарив меня запахом гниющих зубов, ухмыляется спортивный костюм. — Здесь тебе не у Галкина на «Миллионере». Звонок другу не положен.

– Понасмотрятся фильмов американских, потом права качают, — поддержал коллегу «зоотехник».

Чувак в спортивном костюме начинает деловито шарить по моим карманам. Найдя несколько стодолларовых банкнот, он без зазрения совести забирает их себе.

– А вдруг они фальшивые? — замечаю я.

– Хрен с ними. Наш отдел занимается только сторублевками.

Сказав это, он запихивает мне в карман еще что-то. В моей голове тревожно звенит колокольчик. Я попытаюсь вытащить руки из-за спины.

– Тихо, тихо, не рыпайся, — тоном анестезиолога успокаивает меня спортивный костюм.

С двумя мужиками к машине подходит хохол:

– Це понятые.

Понятые ухмыляются и кивают в знак того, что они на самом деле понятые.

– Вы, наверное, гордитесь собой, да? — спрашиваю я, обращаясь к чуваку в спортивном костюме, который, по-видимому, у них за старшего. — Как же, такого преступника взяли! Вам теперь грамоту почетную дадут на отдел.

– Предлагаю добровольно выдать оружие, наркотики, ценности, а также предметы, запрещенные действующим законодательством к ввозу, хранению и распространению в Российской Федерации.

– Кроме того, что вы мне подсунули, ничего противозаконного у меня нет.

– Хорошо, — продолжает он монотонным гипнотизирующим голосом. — Должен предупредить, что изготовление либо сбыт поддельных денежных билетов квалифицируется по статье 186 УК РФ и наказывается лишением свободы на срок от пяти до пятнадцати лет. Такой вот у нас невеселый расклад. Может, хватит Ваньку валять?! Пора чистосердечно раскаяться. Суд это учитывает.

То ли под действием кокоса, то ли из-за стрессовости ситуации мой рассудок отключается. Я смотрю на себя словно со стороны. Совершенно спокойно смотрю, как из моих карманов извлекают пачку денег. Меня спрашивают, где и при каких обстоятельствах у меня оказались фальшивые сторублевки общей суммой на восемь тысяч триста рублей? Я ничего не отвечаю. Молчу я и в ответ на глупые вопросы о сообщниках. «Еще немного, — думаю я, — и я окончательно выпаду в астрал». Единственное, что я воспринимаю достаточно четко, это то, что ситуация — херовей некуда. Попал, как говорится, «на глушняк».

Из прострации меня выводят открывшаяся дверь «Жигулей» и появившаяся там голова Сашки Residuum’а. Он что-то прошептал чуваку в спортивном костюме, тот вышел наружу. Через несколько минут я чувствую, что наручники на моих руках расстегиваются, меня вытаскивают из автомобиля.

– Свободен, — неожиданно говорит мне мент в спортивном костюме и возвращает документы и ключи. — Поаккуратнее, — напутствует он меня на прощание и скрывается в «Жигулях».

Сашка хватает меня за руку и уводит в клуб. Я чувствую себя как лунатик. Мы подходим к столику, я стою возле него как столб, так как мои ноги не гнутся.

– Садись, чего ты? — восклицает Павел.

– Сесть он всегда успеет, — поправляет его Сашка. — Присаживайся, старичок.

Я с трудом проталкиваю комок, стоящий в горле, и заставляю себя присесть. Сашка наливает мне виски и говорит:

– Ну, все, Борис, все позади. Пора уже оттаять. Ошибочка вышла. Подумаешь, ребята не того взяли.

– Сколько я тебе должен? — спрашиваю я и не узнаю своего голоса.

– Борька, хватит уже! Ничего ты мне не должен.

– Сергей, — слабо протестую я.

– Видимо, старичок совсем поплыл, — обращается Сашка к своему синебородому партнеру. — Чуешь? Никого не узнает. Меня Серегой называет.

– Это я про себя, — объясняю я. — Я — Серега, а не Борис.

– Да какая разница? — смеется Сашка. — Главное, что люди должны помогать друг другу.

– Откуда они взялись? — интересуюсь я.

– Забудь, старикан. Мало ли… Может, потанцевать заскочили, может, дверью ошиблись. Вариантов масса. Или, к примеру, у одного из них теща тут работает. Тоже вариант.

Сашка наливает мне в стакан виски. Я выпиваю. После выпитого виски в голове начало проясняться.

– Сань, неспроста они тут были. И где этот черт, что сторублевку мне всучил? Куда он смылся?

– Старик, все прошло. Давно это было, и не стоит к этому возвращаться. Догоняешь? Завтра будет новый день — и все забудется. Я тебе рассказывал, как я, увлеченный одной девчонкой в Лос-Анджелесе, поехал к ней домой и от волнения перепил и заснул в туалете? Я думал тогда, что жизнь закончена. Но это еще не было концом истории. От волнения я не только заснул, но и ошибся. Оказалось, что я заперся не в туалете, а на кухне. Я такую кучу им в раковину для мытья посуды наложил, что будьте здоровы! А через три дня все прошло. Я и девчонку ту забыл, и свой сон на кухне. Я потом снова с ней познакомился, и мы долго смеялись над этим недоразумением. А потом она оказалась негритянкой, а я к черным как-то не очень. И появилась у меня новая девчонка. Так что ты пойми, жизнь не кончается. Ну, поймали тебя сегодня на том, как ты на толчке онанизмом занимался. Ерунда! Завтра найдешь себе партнера симпатичного и избавишься от этой дурной привычки.

– Сашка, ты чего несешь? Какой на хрен онанизм?!

– Володь, не бери в голову! У меня есть хороший психоаналитик, так он эту проблему в два счета решит. Это даже не проблема, а так… проблемка, маленький пустячок. Вот мне необходимо через три дня найти деньги на завершение ремонта коровника. А я не грущу.

– Какого коровника?

– Бильярдной, — смеется Сашка. — Видишь, и меня глючит уже. Так вот — деньги. Старик, мне нужны деньги. Но я не впадаю в онанизм, потому что мир не без добрых людей. Кто-нибудь мне обязательно поможет. Может, ты, может, другой какой крендель, которому я тоже добро сделал. Сечешь? Я ведь тебя из камеры вытащил, однако не прошу у тебя денег и даже не намекаю, что деньги мне нужны максимум через три дня. Так что ты уж подсуетись. Я про то, что ты должен поскорее все забыть.

Я наливаю себе полный стакан виски и, не чувствуя вкуса, глотаю обжигающую жидкость. Меня заметно развозит. На душе становится спокойнее. После этого Сашка провожает меня до такси и на прощание, пожимая руку, говорит:

– Все плохое оставь в дне уходящем, старичок. Вспомни этот разговор завтра, когда проснешься, вспомни, Гендос, кто тебе помог в трудную минуту, — и все у тебя наладится.

Я устраиваюсь на заднем сиденье и начинаю умиротворенно дремать. От выпитого виски на меня нахлынул широкий поток сентиментальной грусти. Пьяные слезы уныло ползут по щекам. Я думаю о Сашке. Значит, мир не до конца погряз в дерьме, когда такие люди в стране российской есть. Сашка помог мне просто так, ничего не прося взамен и даже не намекая, чем я ему обязан. Меня переполняет чувство благодарности, такое забытое и такое антитусовочное.

С этими мыслями под мерное урчание фордовского двигателя я проваливаюсь в зыбкий сон, вырубаюсь вконец и окончательно засыпаю.

Загруженные

Сон разума рождает чудовищ.

Франсиско Гойя

Один человек отличается от другого больше, чем разнятся два животных разных видов.

Мишель де Монтень

Ночью все кошки серы.

Поговорка

Я бездумно просыпаюсь от жуткого холода и надрывной тошноты. С трудом поднимая голову с руки, служившей мне подушкой, я оглядываюсь по сторонам. Мое ложе — обыкновенная дощатая скамейка в скверике. Я с удивлением поглядываю на мятые брюки сомнительной свежести и на засаленные и обтрепанные манжеты кожаной куртки. А как же Москва? Лето? Как же ночной клуб для золотой молодежи? Как же, блядь, я в качестве коммерческого директора «Globusland»? Неужели все это глупый сон? Я пытаюсь привстать. Моим неповоротливым мыслям/образам отвечает глухой стеклянный удар по мерзлому дереву скамейки. Это из кармана брюк выскальзывает липкая бутылка перманентной «червивки». Я дрожащими отходняком пальцами сжимаю слегка нагревшуюся поверхность сосуда и, поднеся криво наклеенную этикетку к глазам, начинаю хохотать. И это не простой приступ утробного смеха, это громкий, осмысленный ржач. Значит, все это — простой глупый несбыточный сон! Пьяный бред! Неизвестно, сколько бы я еще смеялся, если бы сильный приступ тошноты не согнул меня пополам. Я пытаюсь проблеваться, но тщетно. После моих надрывных гортанных звуков все смолкает, и в наступившей тишине я отчетливо слышу вкрадчивый голос с украинским акцентом:

– Шо, чоловиче, табе так чудово и дюже гарно? Смеешься, як жеребец на усю вулицю?

Я с удивлением всматриваюсь в лица трех подошедших ко мне милиционеров. Определенно, именно эту троицу я видел во сне. Что это значит? Вещий сон? Тот же низкорослый толстяк, тот же коренастый тип и тот же хохол, только одеты они не в штатское, а в серую униформу блюстителей порядка.

– Тю, да ты пьян! Напивси, як боров, — пахнув луком мне в лицо, с мерзкой и радостной улыбкой говорит чувак с украинским акцентом. — Що забирати його з собой чи ни?

Низкорослый, тоже улыбаясь мне, как отцу родному, отвечает коллеге:

– Вспомни, чему тебя товарищ сержант учил. Вначале надо проверить благосостояние трудящихся масс или отдельного индивидуума и лишь потом принимать правильное решение, из которого следует, что без денег он нам на хер не нужен.

Коренастый сержант, которого только что процитировал подчиненный, самодовольно улыбается. Толстяк подходит ко мне и деловито шарит по карманам. Я офигеваю от такой наглости, но в принципе не особо удивляюсь. Рефлекторно я отталкиваю его руку и отстраняюсь от него. Низенький толстячок, сохраняя на лице дружественную улыбку, бьет мне ребром ладони по шее.

– Врежь ему, Леха, еще — образумь этого мудака! — гундосит довольный сержант.

Леха не заставляет себя долго упрашивать и с садисткой улыбочкой ширяет мне кулаком в солнечное сплетение. От удара я перегибаюсь пополам, и рвотные массы широким потоком устремляются на мои брюки и Лехины ботинки.

– Ах ты мразь! — восклицает он. — Он обрыгал меня! Все ботинки уделал, сука!

Леха начинает лихорадочно чистить обувь о снег. Со стороны он похож на начинающего танцора, пытающегося фуфлово освоить верхний брейк-данс. При всей серьезности момента мне становится смешно.

– А вы не хотите порадовать меня зажигательными танцами? — обращаюсь я к сержанту и чуваку/украинцу.

– Не зли меня! Понял? — злобно сквозь зубы шипит сержант. — Поехали отсюда. Кто теперь будет в этой куче дерьма ковыряться.

– Я зараз пошукаю, товарищ сержант. Як шо я не гребаю эту свинску людину оглянут з усих бокив.

После того как желудок мой облегчен и мне самому стало значительно легче, я совершенно отстраненно наблюдаю, как из моих карманов достаются ключи, сигареты, зажигалка и занятый у Влада стольник. Чувак/украинец переместил в свои широкие карманы сигареты и сторублевку. Не побрезговал он и «червивкой», лежавшей на скамейке.

– И це сгодится.

«Работа у них такая», — беззлобно думаю я.

На прощание милиционеры наговорили мне кучу теплых слов, из которых самыми приличными было козёл засратый. Под оскорбительные напутствия я, все еще пошатываясь, иду домой. По дороге размышляю: «Что это за люди такие — менты?» Символично, что в древнеегипетских мифах упоминалась Мент — богиня-львица, покровительница власти фараонов и богиня войны. В наше время «мент» — это уже далеко не бог, а скорее, наоборот. Милиционер — это не профессия и даже не образ жизни, это черта характера. Ментом надо родиться. В сущности, милиция в том виде, в котором она сейчас существует, это не тайный орден со своей гнилой моралью и не пришельцы из других галактик, а всего лишь грубый слепок с нашего больного общества. Наша безропотность порождает безнаказанность представителей власти. Как следствие, перманентная вседозволенность становится нормой для серых мундиров.

А стбят ли эти люди того, что бы я вообще думал о них? Гораздо важнее/реальнее то, что происходит со мной. Я думаю о тождественности ситуаций, происходивших со мной во сне и наяву. Мне становится непонятно и одновременно страшно от этого непонимания. А может, именно сейчас я сплю? НЕТ! Не сплю, я явственно ощущал боль от ударов низенького толстячка. Значит, то был сон, та сладкая жизнь, которой я так тяготился во сне, была плодом винных/водочных возлияний. А ведь та жизнь московского кутилы и бездельника куда интересней! В Москве. Это у них жизнь, а у нас так… вещь из секонд-хенда, ничего вроде, но явно поношенная и грязненькая, дешевая и ненужная нормальному человеку.

И все же, почему сон был так ярок и реалистичен? Мне до сих пор кажется, что я чувствую тонкий аромат духов девушки Ольги. Алкогольный туман в моих мозгах мешает сосредоточиться. Возможно, это какая-то параллельная вселенная, где мое «я» обитает в более удачливом/крутом чуваке.

«Да черт с ней, с этой загадкой! — думаю я, подходя к дому. — Какая разница? Сейчас „я" здесь. Это моя жизнь! А это мой зассатый подъезд».

Вечерний ветерок доносит до ноздрей насыщенный запах забитого мусоропровода. Дверь с заунывно пиликающим домофоном открыта настежь. Слегка пошатываясь, я проникаю в подъезд. Смешанный запах застарелой и свежей мочи ударяет в нос. Я тороплюсь к лифту и жму на оплавленную кнопку вызова. Со скрипом двери лифта распахиваются. Куча знакомого со вчерашнего вечера говна теперь украшает собой куда большую площадь. Очевидно, она кем-то была растоптана и растаскана по всему полу. Я мстительно улыбаюсь: «Не один в дерьме топчусь!» Мне очень херово, идти пешком нет никакого желания и сил. Зажимая нос, я бочком просачиваюсь в кабину и жму на кнопку третьего этажа. При этом я приклеиваюсь пальцем к жвачке, налепленной на кнопку каким-то мудилой. Очистив палец, я тупо читаю — наверное, в тысячный уже раз — художественное оформление стенок кабины. Ранее преобладающие надписи с емким и таким близким для каждого русского понятием «хуй» заменяются на размытое и безличное «fuck you». Не уверен, что это дело рук англичан, расписывающих российские лифты из зависти к нашей замечательной жизни, но «если звезды зажигают», значит, кому-нибудь от этого кайфово и круто. На потолке красуется: «Туська, я люблю тебя!» Буква «т» в последнем слове перечеркнута.

На третьем этаже меня встречает жуткий и таинственный полумрак. Лампочка, измазанная краской (чтобы не украли), разбита. Робкий лунный свет неохотно проникает в подъезд через чудом уцелевшее окно, из надписи на котором явствует, что Наташка Т. — шалава. Ниже характеристики неизвестной Наташки Т. указан телефонный номер — вероятно, ее же. В темноте я долго вожу ключом по двери своей пьяной рукой, прежде чем попадаю в замочную скважину.

В квартире, кое-как приведя в порядок облеванные брюки, я наконец принимаю горизонтальное положение и включаю телевизор. В нечастых межрекламных промежутках я смотрю нескончаемую сериальную лажу/фильм. На экране разворачивается действо, в котором умные и порядочные милиционеры ловят матерого преступника. Преступник тупой и жалкий чувак. Своим кривым носом он очень похож на реального сержанта, того самого коренастого мента, который учит подчиненных интересоваться «благосостоянием индивидуумов». Я выключаю ящик с этим дебильным бесперспективняком и тупо засыпаю. При этом я окончательно проваливаюсь в сон. Еще один день этого тюремного срока, называемого жизнью, канул в прошлое. Завтра наступит завтрашнее прошлое, и так далее. Будущего нет! Оно выдумано напрочь! С этими мыслями я полностью вырубаюсь и все такое.

Как всегда, ровно в шесть я тупо просыпаюсь. Причем не оттого, что мне необходимо вставать. Просто живущий подо мной старик пенсионер начинает свое шумное бодрствование именно в шесть утра. Он в это время встает и включает неведомый мне музыкальный прибор, из которого весь день льются звуки песен советских композиторов, словно вечный привет из героического/застойного прошлого. Затем, шумно шаркая тапками, он проходит в ванну и, громко фыркая, принимает водные процедуры. За каким хером он все это проделывает, я не знаю. Я знаю только то, что идти ему некуда. Он давно никуда не выходит из дому. Учитывая то, что в три часа ночи супруги/соседи, живущие надо мной, устроили традиционную для этого времени суток разборку с поножовщиной и удушением, я ни фига не выспался. Попытка отгородиться от внешнего мира с помощью подушки не приносит желаемых результатов. Похмелье жестко ввергает меня в реальность. Полтора литра выпитой воды помогает, но не спасает от мучительного синдрома. Я шарю по карманам в поисках мелочи, хотя бы на проезд. К счастью (все-таки я удачливый чувак!), искомая сумма найдена. На проезд с избытком хватит (еще рубль останется), но на большее, увы, не набирается.

Ступая по окуркам и ковру из шелухи от семечек, я выхожу из квартиры. Не потому, что мне пора, а в силу того, что тягостная атмосфера моей холостяцкой берлоги наталкивает на суицидальные мысли. Загаженный лифт ждет меня на нашем этаже, гостеприимно распахнув свои адские створки. Видимо, его заело. Я игнорирую его дружелюбие и спускаюсь пешком по лестнице. «Что за твари здесь живут?! — думаю я, наступая на гнилое яблоко. — Весь дом — сплошная перманентная помойка. Тупо вываливают мусор рядом с мусоропроводом. Козлы!»

Я выхожу из подъезда и тоскливо смотрю на окна первого этажа. Здесь бойко идет торговля буторенной водкой. За двадцать пять целковых вы получаете пол-литра вонючей жидкости. Все ругают это пойло, поговаривают, что в спирт подмешивают димедрол, но все исправно его покупают и распивают на месте. Я не могу себе позволить даже этой сомнительной роскоши. Менты не оставили мне ни единого шанса, а до получки еще три серых дня.

Я обхожу несколько подтаявших луж, образовавшихся на асфальте в результате ремонта теплотрассы, и уныло бреду на остановку. Самым традиционным и привычным образом я добираюсь до работы и толкаю вечно заедающий турникет на проходной. Через пятьдесят метров меня встречает ненавистный склад № 8. Он безжалостно давит меня своими облезлыми кирпичными стенами. Курить нет сил, и я ныряю в ворота склада, где сталкиваюсь с Владом.

– Здорово, — приветствует меня он и протягивает трясущуюся руку для пожатия.

Я вяло ее пожимаю и интересуюсь просто так, чтобы о чем-то спросить, хотя ответ написан на его опухшем лице.

– Как ты? Тебе хреново?

– Мне хреново?! — Коллега искренне возмущен моим элементарным вопросом.

Я неуверенно пожимаю плечами.

– Мне хрено-о-ово?! — еще раз переспрашивает он. — Да мне пиздец!!! Причем полный. Я еле-еле на работу притащился. Жена, падла, все до копеечки выгребла. Поправиться не на что. Ты-то как?

Он глотает слюну и с надеждой смотрит на меня, как выдрессированная собачка на хозяина с куском мяса в руке.

– Пустой.

У Влада мутнеют глаза. Его надежда на меня как на спасителя рода человеческого тает. Полный облом. Руки его бессильно опускаются и повисают как плети.

– Остается уповать на водил, которые, может быть, подкинут нам что-нибудь.

Влад мрачнеет:

– Я не доживу!

Я не просекаю. Для меня, честно говоря, это выглядит странным/нереальным. Влад относится к той категории мужчин, которых выброси среди ночи в Антарктике в трусах и майке и попроси сбегать за пузырем. Проблем, я думаю, для него не возникнет. Уверен, бутылку он найдет за каких-нибудь двадцать минут. Знание человеческой натуры меня не обманывает. Через пару минут лицо Влада выражает некое подобие просветления.

– Серега, я у сторожа видел одеколон в шкафчике. Он им морду протирает после бритья.

Глупая счастливая улыбка перекашивает его лицевые мышцы.

– И что?

– Как что? Для здоровья же! Здоровье превыше всего.

Я начинаю врубаться. Вся эта тема настолько гнила, что мне становится мерзко. Я смотрю в его глаза. Нет, он не шутит. Все сказано на полном серьезе. Реально. Я неопределенно пожимаю плечами и иду переодеваться.

– Будешь? — спрашивает меня коллега, держа в руках пустую стеклянную баночку и пузырек с одеколоном.

Я отрицательно качаю головой:

– Как ты можешь пить эту хрень? Ты уверен, что не загнешься от этой гадости?

– То, что не убивает тебя, делает тебя сильнее! Мой желудок натренирован так, что я могу туда ведро нефти залить и поджечь, и ничего со мной не случится.

Влад снова меня удивляет.

– Ты знаком с Ницше?!

– С кем? С каким Ницше? — тупит он.

– Ты только что его процитировал.

– Он тоже одеколон пьет? — будничным тоном интересуется Влад, словно употребление одеколона в пищу — самое обычное дело.

– Не знаю насчет его гастрономических пристрастий… — отвечаю я. — Я говорю о фразе про то, что нас не убивает.

– А-а… Это я в кино слышал.

Затем Влад жестом великосветского кутилы наливает желтоватую жидкость в баночку и разбавляет ее водой. Из желтой субстанция превращается в мутно-белую. Смиренно, как Сократ, принимающий яд цикуты, Влад тянет через плотно сжатые зубы разведенный одеколон. Меня тошнит от одного вида этой спермообразной жидкости. Я выхожу со склада и закуриваю, стараясь заглушить приступы тошноты. Через минуту ко мне присоединяется удовлетворенный Влад. От моего коллеги исходит сногсшибательно/ омерзительный запах.

– Ну как? — спрашиваю я.

– Пить можно, — констатирует он и смачно рыгает мне в лицо. — Дерябнешь?

Я брезгливо отворачиваюсь.

– Неужели тебя все это устраивает? — докурив сигарету, задаю я вопрос блаженно улыбающемуся коллеге.

– Что?

– Все это? Жизнь? Работа? Полный тупизм этот? Одеколон?

– А чё? Чего мне еще желать? Слава богу на пожрать зарабатываю. Выпивкой не обижен. Одет. Что еще надо? Я самодостаточный человек. Мне особых богатств без надобности. А то получится, как у начальника Чукотки, у этого. Обрюховича.

– И что с ним произошло? Что напугало тебя в его богатстве, в его счастье?

– Так как же… развелся! Баба его с другой застукала — и на развод. И нет теперь у него этого счастья в полном объеме, а есть половина счастья. Отсудила она у него половину-то. А моя? Ну, надумает развестись, что она возьмет? Носки грязные? Пускай забирает. У меня их много. У меня, Серег, даже щетки зубной нет.

– При твоем нехитром мировоззрении это вполне допустимо. Не очень-то она тебе и нужна.

Подошедшая фура прерывает наш занимательный диалог. Начинается загрузка. Обливаясь потом, я тупо таскаю коробки, едва сдерживая себя, чтобы не попросить у Влада глоток одеколона. Водилы сегодня ленивые и жадные, ускоряться не хотят. Первый магарыч получаем лишь перед обеденным перерывом. Третий наш партнер Славик (или, как все его называют, Вячеслав Саныч) присоединяется к нам с Владом в нашем «перекуре». «Перекуриваем» в туалете, подальше от всевидящего ока начальницы склада Веры Андреевны, из пропахшей одеколоном баночки. «Как последняя сука пью, — думаю я про себя. — В сортире. Из банки грязной. Хоть бы стаканы выделяли людям. Никакой заботы о трудящихся!»

Подходит время обеденного перерыва. «В столовку, что ли, податься? — вяло размышляю я. — Перехватить у кого-нибудь сотню до получки и пообедать». Я захожу в производственную столовую. Вонь стоит хуже, чем в моем лифте. И мне становится очень смешно. Я смотрю на малоаппетитные куски чего-то непонятного, символизирующего собой котлету, вчерашние салаты, покрытые плесенью куски хлеба. Желание поесть пропадает почти мгновенно. Интересно, сколько времени человек может обойтись без пищи? Около месяца? А если в это время пить, отчаянно бухать, то еда не нужна очень долго. Это я знаю по собственному опыту.

После работы я, Влад и Славик берем две бутылки паленой водки по четвертаку на такой же точке, что и у меня под окнами, и идем на стройку, чтобы в тишине и спокойствии тупо «раздавить» бутор. Славик сегодня спонсирует. Он настолько расточителен, что разоряется на покупку пластикового стакана, дешевой вареной колбасы и булки. На стройке мы устраиваемся на облюбованном кем-то до нас месте. Кирпичи, выставленные стульчиками, широкая доска, служащая столом, шкурка от такой же, как у нас, колбасы, пустые бутылки и окурки — вот, собственно, весь антураж ресторана под открытым небом. Для придания месту нашей дислокации домашнего колорита и подобия уюта Славик отыскивает пустые бумажные мешки из-под цемента и делает попытку застелить припорошенные снегом кирпичные кресла. Цемент из разорванных мешков летит на нас с Владом.

– Саныч, мать твою за ногу, не надо! — орет на него Влад.

– А чё? — с вечно глупой полуулыбкой на губах спрашивает Славик, прерывая на время благоустройство.

– Ничё! Вся голова в цементе из-за тебя.

– Лучше цемент в голове, чем песок из задницы, — справедливо замечает Славик, но прекращает свою созидательную деятельность.

– За что пить будем? — спрашиваю я, когда налитый Владом пластиковый стакан оказывается в моей руке.

– Какая разница? — подает голос Влад. — Один хрен. Пей за все хорошее.

– За хорошее?

– Да, за хорошее. Мочи, Серег! Не тяни резину. Стакан-то один.

– А что с нами хорошее может произойти в этом Комске?

– Слушай, чего ты вечно начинаешь? — Влад начинает нервничать. — Нормально мы живем, как все.

– «За хорошее», «как все», — передразниваю я Влада. — Ни фига не супер мы живем! Придурки вы! Вы просто не знаете, как херово вы живете!

– А ты знаешь? — Глупая улыбка Славика выводит меня из себя.

– Может быть! — горячусь я. — Очень даже может быть! В Библии было сказано: «Только плодов дерева, которое среди рая, сказал Бог, не ешьте их и не прикасайтесь к ним, чтобы вам не умереть». До того как вкусить от яблока познания, человек не знал, что он жил в аду. Он был уверен, что пребывает в раю. И не изгонял Бог человека из Эдемского сада за ослушание. Когда Господь якобы выдворил их из рая, у них просто глаза открылись! Адам понял, что все это время находился ни фига не в раю, а именно в аду! Вот и я вкусил от того яблока и познал добро и зло. От этого я теперь умираю. Умираю смертью тоскливой, пребывая в аду земном. Дух мой умирает.

– Серег, да ну тебя начисто! — возмущается недовольный Влад. — Собрались, блин, настроение поднять. Отдохнуть по-людски. Дернуть там… по чуть-чуть, с устатку, можно сказать. Повеселиться. А ты завел нах… какую-то байду, нах… Чё мы как на похоронах? Рай, ад… поговорить больше не за что?

Я тупо выпиваю водку, закуриваю и умолкаю. Теперь пьют мои коллеги, и постепенно веселье распирает их размордевшие хари. Влад рассказывает какой-то глупый бородатый анекдот. Славик, по раскрасневшемуся лицу которого видно, что он не догоняет и не врубается, из вежливости хохочет и потом и сам в свою очередь делится «смешным» случаем из жизни. Рассказывает он долго и нудно, постепенно забывая, с чего начал, и туго соображая, как закончить. Откровенно скучающий Влад нетерпеливо его перебивает несколько раз:

– Ясно. Ссаныч, я все понял.

– Да нет, ты послушай, — настаивает Славик и пересказывает все сначала.

Наконец врученный Вячеславу стакан с водкой прерывает его бессвязное пустословие. Я тоже пью. И молчу. Разговаривают только они. Изрядно захмелев, Влад и Славик закуривают. Их состояние достигает того уровня, когда потребность поговорить о политике приобретает перманентно-клинический характер. Я, уже тоже порядком датый, пытаюсь вникнуть в суть беседы двух бухих чуваков и абсолютно не улавливаю логики в их разговоре. Для чего они говорят? Ведь они вообще не слушают друг друга. Несут несусветную дичь! Я прихожу к выводу, что своими речевыми аппаратами они просто создают необходимый фон — для лучшего усвоения организмом алкоголя. Они в сотый раз перемалывают одну и ту же тему. Из пьянки в пьянку переносится обсуждение футбольного бесперспективняка и политических небылиц.

Далее их разговор принимает характер полного фальшака и тупизма. Славик пытается донести до бутылки (единственного своего внимательного слушателя), к которой он обращается, грозя указательным пальцем, что Россия во главе с нынешним президентом покажет еще кузькину мать всему миру во главе с Бушем.

– Тупые эти американцы! — авторитетно заявляет он. — Такого дурака над собой руководить выбрали.

Бутылка никак не реагирует на это острое политическое заявление, и Славик, ободренный ее молчанием, продолжает:

– Буш довел цену нефти до очень дорогой цены и даже выше! Владик, чувствуешь, куда я клоню?

Влад, который до этого увлеченно ковырял в носу, услышав, что к нему обращаются, вступает в диалог:

– Ссаныч, я все понял. Но что ты этим хочешь сказать?

– Ничего ты не понял! — возмущается Вячеслав Саныч и повторяет все сначала для непонятливого Влада.

После очередной дозы водки Славик плотно подсаживается на политического конька и больше с него не слезает:

– Буш — избитый дурак! Саксофонист хренов!

Я не выдерживаю вопиющей политнеграмотности со стороны Славика и поправляю его:

– Это не он, чувак.

– Что не он?..

– Саксофонист не он. Клинтон играл на саксе.

– А Буш?

– А Буш не играет, — уверяю я Славика.

– Так он еще и на саксе не иг… рает?!!

Последняя фраза доказывает, что нынешний Президент США как политик сильно теряет в его глазах из-за неумения обращаться с этим музыкальным инструментом.

Коллега замолкает в горестном раздумье, оскорбленный в самых светлых чувствах. Но молчит Славик недолго. Переварив полученную от меня инфу и благополучно ее забыв, он продолжает дискуссию:

– Мой сосед — г… аишник, рассказывал, что происходит г… лобальная ареми… америки… американизация мира из-за всех этих кол и г… амбургеров. По приказу Буша в них специально добавляют специализированные спецдобавки специальные. Из-за этих добавок и рухнули все коммунистические режимы. Только Северная Корея и Куба не пустили в свои страны эти колы, потому и не строят они еще капитализм.

Из речи оратора явствует, что для Славика сосед-гаишник — непререкаемый авторитет по вопросам мировой политики.

Влад тоже не отстает от собеседника в проявлении глупости, но пытается перевести разговор на мирно-спортивные рельсы:

– Ссаныч, я тебя полностью поддерживаю! Защита у нас никакая! И нападение у сборной никакое. Факт. Средняя линия слабовата, но в целом команда сыграна.

– Буш — лопух и г… лавный позор Америки!

– Согласен, Ссаныч, тренер — это главное, главнее, чем, скажем, массажист!

– Стратегический запас всех стратегических ресурсов заложен здесь у нас, в России, — возражает Славик.

– Могут… могут играть на равных, если захотят. Черти.

Хотя жутко давит депрессняк, меня все же пробивает на смех. Мой внутриутробный хохот не нарушает стройного хода беседы двух чуваков.

– Сосед мой г… аишник г… оворил.

Что говорил гаишник, мы так и не узнали: вместо продолжения цитирования своего соседа Славик очень быстро расклеивается, потухает и тупо падает с кирпичного кресла.

На попытки с нашей стороны привести его в чувство Вячеслав Саныч омерзительно храпит. Мы с Владом допиваем остатки пойла, и я спрашиваю у него:

– Что дальше?

– Домой его надо, — с неприязнью кивая в сторону собутыльника, отвечает Влад.

– А ты знаешь, где живет это?

– Приблизительно. Или на Пушкина, или на Пущина.

– Или на Путина, — подсказываю я.

– Ладно, поехали. Там разберемся.

– На чем поедем, чувачок? — задаю я вполне закономерный вопрос.

– На такси, — уверенно заявляет Влад и шарит в карманах пальто у Славика и даже что-то находит. — Деньги у него есть.

Влад расчехляет свое попадалово и мочится рядом с обездвиженным телом коллеги. Брызги отлетают на брюки его недавнего собеседника, но, судя по всему, Владу это глубоко по фигу, как, впрочем, и мне, и лично Санычу.

Итак, мы с Владом идем со стройки ловить такси. Между нами, слабо перебирая ногами, волочится непревзойденный политобозреватель — Славик. Его пальто серое от цементной пыли, в которую он упал. Через несколько минут дружеских объятий мы с Владом реально уже мало чем от него отличаемся. Тачку удается поймать сравнительно быстро, всего за сорок минут. Если учесть, в каком виде мы голосовали на обочине, то это очень даже неплохой результат. Заверив водилу, что салон его «пятерки» никто из нас обрыгивать не собирается, мы совершаем ритуальную посадку. Водитель «жигуленка», похожий на косматого альпиниста бородатый чувак лет сорока, ведет машину, железной хваткой вцепившись в руль. Судя по побелевшим суставам пальцев и напряженному взгляду, вперенному в дорогу, вождение представляет для него определенного рода стресс.

Сзади раздается громкое мычание Славика. За сим следует безадресная матерная ругань.

– Влад, он там пробуждается, типа. Адрес бы у него уточнил.

Слышно, как мой приятель ширяет в бок Славика:

– Ссаныч, Ссаныч, мать твою за ногу, где ты живешь-то? На Пущина или на Пушкина?

– Пушкин — великий советский музыкант, — бормочет в ответ Славик.

– Какой еще музыкант? — тормошит его Влад.

– Хороший. Он на лире играл. Вспомни: «И чувства добрые я лирой пробуждал».

– Отлично! Пусть играет, на чем хочет. Ты свой адрес скажи. Не играй на моих нервах.

– Седьмой этаж, — бормочет Славик и замолкает.

– Улица? Улица какая? — снова толкает его Влад. — Пущина или Пушкина?

Вячеслав Саныч на мгновение активизируется, но тут же на глушняк теряет связь с реальностью.

– Вот ты в милиции служишь, — видимо, принимая водителя за своего соседа/гаишника, он по дружески шлепает его по плечу, — ответь мне тогда — почему до сих пор не изобретено средство от СПИДа?

Плечи водителя напрягаются. Повисает неловкая пауза. Затем бородач поворачивается в мою сторону, одарив меня взглядом испуганных глаз, полных откровенного страха и небывалой усталости.

– Не отвлекайся от дороги, дружище, — мягко говорю я, успокаивая альпиниста/водилу. — Это радио.

– Так у меня… магнитола-то не включена. У меня ее вообще нет. Наркоманье сперло, — говорит он таинственным шепотом.

Снова повисает пауза. Теперь уже я думаю над тем, что ему ответить. Ситуация довольно глупая, если не сказать тупая.

– Ну, типа представь себе, что магнитола на месте и ты слушаешь радиопостановку, — пытаюсь я вырулить.

Дальше некоторое время мы едем молча. Тишина — лучший разговор, не правда ли? Наш шофер постоянно почесывает бороду и шею — наверное, от волнения. Это напоминает нервный тик. Чуть позже мы решаем везти товарища на улицу Пушкина. Ведь не зря он заговорил именно о нем.

Выгрузка бесчувственного тела приятеля производится намного быстрее, чем загрузка. Во время этой процедуры Славик нам нисколько не помогает, но, что более важно, совсем не мешает. Получив деньги, водитель круто разворачивается и, обдав нас облаком сизого дыма, срывается с места. Меня это абсолютно не напрягает.

– Дом ты, надеюсь, знаешь? — интересуюсь я у Влада.

– А то. Я у него даже как-то в гостях был. Да. Правда, датый крепко… мы бутылки пустые сдавали. Главное я помню: дом сразу за автобусной остановкой, двенадцатиэтажный.

У дороги действительно стоит дом. Правда, не в двенадцать, а всего в девять этажей.

– Кажись, пришли, — заявляет Влад, громко сопя (пьяная туша Славика заставила нас изрядно попотеть).

– Ты же говорил, что он в двенадцатиэтажке живет.

– Черт его знает. Темно было. Седьмой этаж — точно помню, и дверь сразу направо от лифта.

Мы затаскиваем Славика в подъезд, как две капли мочи похожий на мой, и заталкиваем в лифт.

– Вот если дверь металлическая, крашенная темно-серой краской, значит, все верно, — говорит Влад, когда лифт, вибрируя, будто попав в зону турбулентности, останавливается и со щенячьим визгом распахивает двери.

На седьмом этаже полумрак, но при свете, пробивающемся с верхних этажей, можно разглядеть, что металлической двери темно-серого цвета здесь нет. Меня начинает разбирать смех. Таскать Славика по всему району по седьмым этажам и предлагать его всем желающим мне явно не улыбается. Влад, по-видимому, придерживается того же мнения. Он без всяких колебаний подтаскивает коллегу к коричневой деревянной двери справа от лифта и с облегчением переводит дух:

– Фу. Тяжел, зараза! Насилу доперли.

– Сюда?! — Я с сомнением указываю на дверь явно не серых оттенков.

– Вроде.

– Чувак, ты ж про металлическую дверь трепался.

Влад отирает со лба пот:

– Серег, чё ты ко мне придираешься? Может, сменил он дверь. Ну не нравилась ему металлическая. Логично такое объяснение?

– Логично, — соглашаюсь я. — Деревянная куда безопасней. Как его через дверь перемещать будем? Позвоним?

– Нет! Нет! Ты что?! — шипит вдруг на меня Влад. — Ты его жену не видел! Демон чистой воды! Бой-баба!

– Не бросать же его здесь?

– Нет. Мы его бросать не будем. Мы его положим под дверь. А потом позвоним и спрячемся.

После того как Славик, грязный как черт, удобно размещен на половике, Влад давит кнопку звонка и мы оба скрываемся на лестнице. Спустя минуту раздаются шаги, и кто-то приникает к глазку. Так как в поле видимости глазка никого не видно, шаги вновь раздаются, но уже удаляющиеся в обратном направлении.

Теперь я иду и тупо давлю на звонок и сразу скрываюсь на лестнице. Шаги приближаются. Глаз приникает к глазку. В подъезде никого. Далеко не самый нежный женский голос вопрошает:

– Кто там?

Славик молча сопит у двери, доверчиво прижавшись к ней щекой, как младенец к материнской груди.

– Кто там? — еще раз спрашивают из-за двери.

Понимая, что вероятная жена Славика сейчас снова уйдет, я, старясь подражать его голосу, тихо отзываюсь:

– Я… открывай.

Теперь слышится замочно/цепочная щелкотня и ворчание:

– Свинья! Больше ты никто… Господи, опять нализался так, что на ногах не стоишь? И когда ты ее только налакаешься?!

Из открытой двери высовывается могучая женская рука, хватает Славика за грязную полу пальто и без усилия втягивает в квартиру.

С сознанием выполненного долга мы с Владом выходим из подъезда.

– А ты уверен, что Славик наш к себе домой попал? — задаю я вопрос коллеге, прикуривая от его сигареты.

– Какая, блин, разница? — Влад беспечно взмахивает руками. — Не заморачивайся! Вечно ты, Серега, не по делу придираешься. Сами они там разберутся. Посуди сам: если баба забрала мужика, значит, ее это мужик, раз она его признала. Ведь она же кого-то ждала. Логично?

– Логично, — снова вынужден признать я.

– Так почему ты думаешь, что она не Ссаныча дожидалась?

– Ладно, Влад. Завтра все выясним.

На перекрестке мы с ним расстаемся. Ему в одну сторону, мне в другую. Я жму протянутую руку.

– Клево время провели, славно потусовались. Правда? — спрашиваю я его.

Он самодовольно улыбается, не поняв прикола.

Мы расстаемся. Каждый идет в свою сторону. Я тупо смотрю на пустынную улицу и думаю про себя, что еще один день из череды серых будней прожит. Прожит не зря. Время проведено «насыщенно» и «интересно». Разве мы живем? Мы — как животные: нажраться и уснуть в пьяном угаре. Что мы делаем со своей жизнью? Причем все это делается вполне добровольно. Есть ли она — жизнь на Земле?

В шоколаде

И сотворил Бог человека, по образу Своему и подобию Своему из праха земного, и вдунул в лице его дыхание жизни, и увидел Он, что это весьма хорошо. «А не слишком ли ему хорошо? Один… в раю?..» — подумал Бог. «Ну, уж нет!» — решил Он и создал женщину.

– Любимая, а ты каких мужчин больше любишь: умных или красивых?

– Успокойся, дорогой, ни тех, ни других. Я люблю только тебя!

Я просыпаюсь. Медленно потягиваюсь и открываю глаза. Я ловлю себя на мысли, что при пробуждении сразу пытаюсь понять, кто я и где я. Грузчик или коммерческий директор? Это становится смешным. Широкая кровать в центре огромной комнаты утверждает меня во мнении, что я все же нахожусь в Москве. Я силюсь не вспоминать приснившийся сон. Мне это почти удается. Интересно, я просто схожу с ума или это тревожный звонок из моего внутреннего ада, сигнализирующий о том, что с наркотиками и алкоголем пора типа завязывать. Последние события вчерашнего вечера проходят передо мной тягостной/призрачной чередой. Может быть, это мне привиделось? Может, я спал и мне все приснилось? Кокс, сторублевка поддельная, менты. Осознание реальности вчерашних происшествий лишает меня последних остатков сна. Уж лучше быть грузчиком в Комске, чем в Москве у ментов под статьей! А хотя кто из нас от этого застрахован? Я резко поднимаюсь. Любопытно, как я оказался у себя дома… Ничего не помню. Я болен! Мне надо к врачу!

Струя холодной воды в ванной приводит меня в чувство. Даже вспоминается что-то хорошее. Сашка, его бильярдная. У меня ведь есть возможность вписаться в проект! И наконец заняться тем, что мне нравится. Получать свои двадцать процентов от прибыли, стать своим в любой тусовке. Есть о чем помечтать. Я вспоминаю о Владе. Не о том Владе, который в моих снах глупых, а о моем близком человеке, если не сказать друге.

С Владом мы знакомы давно, порядка семи лет. Как-то раз, а именно семь лет назад, мы встретились на именинах у одной, как оказалось, общей знакомой. Я не помню, кто именно из нас за ней тогда ухлестывал, впрочем, это уже ни тогда, ни теперь никому не было интересно. Помню только, что из гостей были только мы двое. Тогда мы и познакомились, с ходу нашли друг друга перманентно потрясающими и, как водится, напились. А подруга? Ну что подруга. Телок в то время, как и сейчас, было предостаточно, мы просто ушли от нее. Спустя несколько лет после того памятного дня Влад женился на той самой телке, именины которой нас сблизили, нарожал кучу детей на всем постсоветском пространстве, но из виду мы друг друга до сих пор не теряем. И хотя жизнь расставила свои акценты, поменяла приоритеты и видеться мы стали значительно реже, но чувство приятельского локтя не покидает ни его, ни меня. С Владом нас теперь связывают совместные интересы в литературе, кино, спорте, музыке. Мы рассуждаем о политике, шляемся по каким-то выставкам современного (и не очень) искусства, бухаем в скверах, посещаем рок-концерты, обсуждаем наши карьерные успехи и неудачи.

Теперь Влад просиживает место директора по маркетингу в крупнейшем международном концерне по производству туалетной бумаги. В сфере его деятельности лежит продвижение брендов компании в индустрии развлечений, одним из направлений которых с древнейших времен является посещение туалета. В туалете, по словам Влада, мы проводим около трех лет. Это средние показатели — без запоров и занятий онанизмом. Так вот, для того чтобы не просрать эти три года и чтобы они не казались человеку вышвырнутыми в унитаз из потока жизни, Влад стремится скрасить минуты уединений мягким и душистым финальным аккордом в виде рулончика гламурной туалетной бумаги. Сейчас он непосредственно занят продвижением линейки модных ныне глянцевых bumf (англ. — туалетная бумага).

Итак, приняв деловой и достойный вид, я иду на встречу с Владом. Как только стеклянные двери бизнес-центра, в котором расположен офис его компании, разъезжаются передо мной в разные стороны, я сразу замечаю, как три полуголые девицы начинают мне мило и недвусмысленно улыбаться. «Слава всенародная? Уже, что ли? Так быстро?» — комариным укусом проносится в моем сознании совершенно отчетливая и вполне естественная мысль. Улыбаются девицы явно мне. Я останавливаюсь, поворачиваюсь профилем — наиболее удачным видом моего лица — и тоже начинаю улыбаться девчатам. Им это нравится, как я понял по похотливым глазам и извивающимся от желания телам. Девочки — просто супер! Польщенный столь лестным вниманием, развязной походочкой дрессированного медведя я подхожу к трем телкам/чувихам.

– Здравствуйте, девушки! — В приветствие я вкладываю все свое обаяние. — Как дела? Может, выпьем?

От моего невинного вопроса девушки скучнеют, заметно смущаются и перестают улыбаться.

– Стоп! Стоп! — раздается откуда-то сбоку. — Кто-нибудь, уберите из кадра этого идиота!

О популярности говорить пока рановато. Оказывается, происходит фотосессия для мужского глянцевого журнала. С разочарованной улыбкой я ретируюсь и прохожу к лифтам.

И все-таки это популярность! Едва я успеваю нажать кнопку вызова и повернуть голову налево, два парня отделяются от стены и быстрым шагом идут ко мне.

– Он? — спрашивает один.

– Он, по ходу, — уверенно кивает другой.

– Ну, здравствуй, падла!

Я тупо удивляюсь столь странному приветствию.

– Простите, мы знакомы? — интересуюсь я.

– А вот мы сейчас очень близко познакомимся, — уверяет один из них и больно ударяет меня кулаком в живот.

Второй чувак двумя сложенными вместе руками бьет меня по спине, сбивая с ног. Далее следует самое обычное избиение. Когда по вялым и редким ударам я начинаю понимать, что ребята устали, один из них предлагает товарищу:

– Кощей, у него, короче, котлы нехилые.

– Чего?

– Часы, говорю, у него крутые. Сымай!

Нетерпеливая рука Кощея хватает меня за запястье.

– Макс, ты говорил, что у того среднего пальца нет.

– Ну?

– Ну! А у этого — все.

– Ё-моё, так чё ж, не тот, что ли?

Далее выясняется, что парни элементарно обознались.

– Слышь, корефан, ты не Эдик?

– Не, мужики, не Эдик я. А даже наоборот, Сергей.

– Бля, ну ёлы-палы, а! Чё ж ты молчал-то?

– Вы и не спрашивали.

– Ладно, брателло, не обижайся на нас. Короче, ошиблись мы с друганом.

– Ничего, проехали, — говорю я, поднимаясь с гранитного пола бизнес-центра. — С кем не бывает?

«А пожалуй, популярность это вовсе не так здорово, — рассуждаю я уже в лифте, тщетно стараясь привести свой костюм в подобие перспективняка. — Бремя славы и известность в целом — это весьма весомый вес, не всегда приятный, но всегда ощущаемый. Так оно как-то спокойнее, когда инкогнито».

Выйдя из лифта, я подхожу к столику охраны. Пока парень с мелированными волосами отмечает мой пропуск, я тупо тащусь от вида, развернувшегося передо мной с 19-го этажа бизнес-центра. Весь город у меня под ногами, почти между ног. Символизм момента заставляет меня смеяться от счастья. Как там Пашка говорил: «Отыметь их всех!» И мне кайфово думать об этом. Я стою, смеюсь и смотрю на залитую солнцем набережную и повторяю про себя: «Отыметь, отыметь…»

Манерный голос охранника выводит меня из задумчивости.

– Кого это вы хотите отыметь? — Неуловимым движением он поправляет и без того идеальную прическу и с улыбочкой стреляет в меня взглядом своих голубых глаз.

– Не обращайте внимания, напряженная работа мысли, — сообщаю я ему, выхватываю у него из руки пропуск и спешу к кабинету Влада.

Чтобы попасть в кабинет друга, я некоторое время должен потратить на переговоры с его перманентно тупой секретаршей. Она такая же овцеподобная дура, как и моя Катя. Я ловлю себя на мысли, что они реально похожи друг на друга, как два пальца об асфальт, с той лишь разницей, что моей около двадцати шести, а этой ближе к тридцати семи. Моя худая, как голый вассер, а эта — полная и плотная, как хорошо набитый пресс. Катя не носит очки, а эта скрывает свои невыразительные белки за толстыми линзами.

– Здравствуйте, вы по какому вопросу? — с обаятельной улыбкой танцующей стриптиз слонихи спрашивает она.

На свой вопрос она получает адекватный и вполне исчерпывающий ответ:

– Я к Владу.

– Я догадалась об этом. По какому вопросу? — повторяет она.

– Сергей… — шепчу я, полагая, что она предупреждена о моем визите.

Под линзами очков я замечаю растерянно забегавшие белки.

– Я не Сергей, — остановив бег своих глаз, утверждает эта дура. — Я Наталья.

Я с трудом сдерживаюсь, чтобы не наговорить ей кучу дерзостей, вместо этого я спокойно и с улыбкой заявляю:

– Неужели ты, тупая ослица, думаешь своими куриными мозгами, что я не вижу, что ты не Сергей? Сергей — это я! Посмотри в своих записях, я у тебя там записан на сегодняшний день к десяти ноль-ноль.

По тупым белкам за толстыми линзами я вижу, что процедурный вопрос, видимо, решен, и прохожу в кабинет товарища.

Как только я появляюсь, лицо Влада растягивает широкая улыбка.

– Виски? — предлагает он вместо приветствия.

– Время десять. С утра не пью.

– Вот, значит, как ты теперь себя позиционируешь?! — заразительно смеется Влад. — В Западном полушарии уже ночь, чувак. Это у нас утро, тем более что ты его, как я вижу, бурно начал.

Я вопросительно смотрю на него.

– Я про твой элегантный костюм.

Костюм действительно после горячей встречи у лифта выглядит слегка негламурно. Наполовину оторванный рукав, вырванные с мясом пуговицы, драный, похожий на собачий хвост галстук. Все это смотрится не фонтан.

– Понимаешь, дружище, невозможно пройти стало по Москве. Гопники достали. Представляешь, в вашем бизнесцентре уработали. Ходят тут всякие. Куда только фейсконтрольщики смотрят?

– Расскажи, — просит Влад, удобно устраиваясь в кресле.

– Тебе только попкорна и колы не хватает.

– Не придирайся.

Я усаживаюсь напротив:

– Вызываю лифт. Подбегают два тупорылых чувака. Чё-то там меж собой перетирают: типа, он или не он. Решают, что я — это он, и в следующий момент я понимаю, что меня… как это лучше выразить?..

– Лупят, — подсказывает Влад.

– Знаешь, чувак, я тоже так вначале подумал. Но потом взвесил все, прислушался к ощущениям своего организма. «Нет, — думаю, — не лупят ни фига. Пиздят!»

– За дело хоть? — смеется Влад.

– Да какой там! Обознались.

Влад закуривает:

– Денек сегодня хороший!

– Да, день просто супер, — отвечаю я, настраиваясь на позитивную волну товарища. — Помнишь, в выходные в клубе трепали, что Сашка Residuum бильярдную собирается открывать?

– Самую крупную в Европе? Конечно, об этом весь лондонский бомонд в Нью-Йорке трещит. У него вроде все на мази, и на следующей неделе открытие, если не ошибаюсь.

– Типа того. Я его вчера видел. Он уже почти отделку закончил.

– И что? Ему бумага туалетная нужна? — проявляет интерес Влад.

– Это, думаю, вряд ли. Нереально. Ему будет дешевле баксами подтираться, чем твоей бумагой.

– Почему? — обижается Влад. — Сейчас готовится новая линейка сувенирной туалетной бумаги. Цена, кстати, приемлемая.

– Глянцевая?

– Старик, это уже вчерашний день! Сейчас на подъеме приколы. Прикинь, сидишь ты на унитазе. Все дела необходимые сделал, берешь рулончик. А там под слоем упаковки тебя ждет сюрприз: аккуратно намотана уже использованная бумага. Прикольно?

– Клево.

– И главное, себестоимость продукта низкая до предела. Или, скажем, перфорированная бумага. Затраты на изготовление снижены за счет крупных дырок. Цена невысокая и масса положительных эмоций!

– Влад, по этому вопросу я тебе ничего не скажу.

– А чё тогда за базар?

– У Сашки трудности кое-какие. В общем, есть возможность вписаться к ним в тему за сто шестьдесят тысяч.

– А откат?

– Двадцать процентов доли. Врубаешься?

– Странно он себя позиционирует.

– Почему странно? — удивляюсь я его недоверию. — Реально.

– Слишком расточительное предложение. Тебе не кажется?

– Он, собственно, и не предлагал даже. Так… в разговоре промелькнуло. У него по срокам горит. А так и бумаги необходимые, и лицензии, согласования — это все на мази. Чисто бабки нужны на завершение. Вот такой расклад.

Влад задумался. По горящим ярким малиновым светом ушам я делаю вывод, что он крайне возбужден и заинтересован. Он вскакивает и начинает метаться по кабинету, сбивая на своем пути кресла.

– Надо посчитать. Надо все точно прикинуть, — призывает он себя к мобилизации и снова усаживается за стол.

Он суетливо шарит по ящикам стола:

– Где этот чертов калькулятор?

Не найдя его в столе, он кричит:

– Наталья! Куда калькулятор подевался? — спрашивает он у нее, дико вращая глазами. — Вечно ничего не найти. Мне нужен калькулятор, а его у меня нет!

Они вместе начинают лихорадочно обыскивать кабинет.

– Владислав Юрьевич, я сейчас свой принесу, — успокаивает его секретарша и направляется к дверям.

– Не надо уже ничего от вас! — вдруг вскрикивает он, шлепая себя по карману. — Обойдусь! Я без вас все нашел!

Из кармана на свет божий извлекается калькулятор.

– Валенок полный! — жалуется Влад, когда дверь за Натальей закрывается. — Калькулятор у меня в кармане, а она (моя секретарша!) не знает, где искать. Дура!

– Не бери в голову. У меня точно такая же, только имя другое.

– А кто еще там участвует? — спрашивает Влад, не переставая нажимать кнопочки.

– Его основной партнер-собутыльник — Павел. Они за границей где-то нашли друг друга. Вполне вменяемый чел. С виду обычный, ничем не примечательный парень. Бородка у него в косичку заплетена и покрашена синим.

– И ярко-красные волосы? И пирсинг по всему фейсу?

– Да. Ты его знаешь?

– Нет. Впервые слышу о нем. Продолжай.

– …цветом, — продолжаю я.

– Что «цветом»?

– Бородка, говорю, синим цветом покрашена.

– Заманчиво!

– Синяя бородка?

– И бородка, и предложение… — Влад снова нервно закуривает. — Все, что Сашка делает, приносит деньги. У него нюх на это. Бильярдная на четыре этажа, все виды бильярда, включая карманный. Определенно, проект стоящий! Ты-то уже решил? А Серег?

– В принципе да… — Я тупо улыбаюсь и киваю головой.

– С одного бока вроде замануха, а с другого… не мешало бы поразмыслить.

– Влад, тут особо долго думать не стоит. Либо ты в шоколаде, либо шоколад в тебе. Сказать «НЕТ» — это все равно, что страдать от поноса и не пользоваться туалетной бумагой. Скажи «ДА» — и через полгода, чувак, — произношу я внутриутробным эрогенным голосом, — мы станем красивыми и знаменитыми. Как братья Гримм. Реально.

– Как братья Гримм? — довольно улыбается Влад.

– Даже круче!

– Клево! — Оргазмирующие глаза Влада мечтательно вперились в потолок. — А кто эти братья Гримм?

– Об этих парнях слышали только читатели глянцевых журналов без картинок.

– А какие им деньги предпочтительнее? Кеш их устроит? Или другая формула им подойдет, то есть «товар — деньги — товар»?

– Я пока не в курсе. Надо ехать, помещение глянуть. Бумаги посмотреть на месте. На месте надо все вопросы решать! Ну, чё? Надумал? Давай так, amigo-stooge (англ. stooge — партнер комика), я пойду в туалет, бумагу вашу протестирую, только без сюрпризов, а когда вернусь, то буду готов услышать твое твердое «ДА»!

Я захожу в туалет и плотно прикрываю за собой дверь. Потом подхожу к писсуару и верчусь, внимательно поглядывая по сторонам. Мне почему-то кажется, что сейчас непременно откроется дверь, кто-нибудь войдет, станет, как водится, рядом и будет пялиться на то, как я мочусь. От картины, нарисованной в моем воображении, мне становиться печально и некомфортно.

Я отхожу от писсуара и, не сбавляя напора струи, перехожу в кабинку. Здесь воспоминания играют со мной злую шутку. События в клубе «The country of fools» клаустрофобическим туманом жалят меня в самое сердце. Из-за страха вновь увидеть трех ментов я забываю то, ради чего, собственно, и пришел в туалет. Теперь у меня появляется новый комплекс — «туалетный синдром». Самое время обратиться за помощью к психологу. А учитывая навязчивые сны, перебрасывающие меня в другую реальность, с визитом следует не затягивать.

Слышал, что есть такой доктор Курапытов. Этот чудо-специалист лечит любые перманентные фобии. Берется за самые безнадежные случаи по любым вопросам. Проблемы семьи, здоровья, воспитания детей, заговора, приговора, приворота, отворота, сглаза, с уха всемогущий доктор решает на раз-два. Реально! Недавно смотрел телевизионную программу с его участием. Доктора Курапытова просят помочь человеку, страдающему боязнью выходить на улицу. «Как преодолеть свой страх?» — спрашивают доктора. И только глубокое знание человеческой натуры, присущее Курапытову, тонкое чувствование глубин подсознания и тайн психики позволяют ему найти правильный подход к этой непростой проблеме. «Надо преодолеть свой страх», — авторитетно советует он. Появится немного свободного времени — обязательно запишусь на прием к этому замечательному психотерапевту. Но пока я не имею возможности побеседовать с известным врачевателем душевного здоровья, и, чтобы как-то заменить общение со светилом психиатрии, я тупо курю. Как ни странно, этот нехитрый способ помогает.

Мой блуждающий взгляд касается рулона туалетной бумаги, прикрепленного к стене. В голове почему-то рождаются ассоциации с психотерапией, и мне становится смешно.

Пришло время возвращаться в кабинет к товарищу. Я бережно прячу предмет своей мужской гордости в штаны, аккуратно, чтобы ничего не прищемить, застегиваю молнию на брюках, бросаю недокуренную сигарету в унитаз и выхожу из туалета.

– Здравствуйте, вы по какому вопросу? — слышу я, проходя мимо секретарши Влада.

Бегающие белки за стеклами ее очков начинают меня реально раздражать.

– Я к Владу.

– Вы записаны?

– Мало того что записан, я еще и закакан, — отвечаю я ей и молча скрываюсь за дверью.

К моменту моего возвращения мечущийся от возбуждения Влад посшибал все кресла в кабинете.

– Слушай, — спрашивает он меня, — партнер, бля, а сколько бабок лично мне надо внести?

По этому вопросу я справедливо сужу, что мой друг одной ногой уже принял правильное решение.

– Чувак, половина от ста шестидесяти тысяч это сколько?

Влад прикидывает на калькуляторе:

– Порядка восьмидесяти тысяч, ну или около того.

– Ну вот. Значит, восемьдесят тысяч — и мы в равных долях. Врубился?

– Круто! — соглашается Влад.

– Это просто здорово! И все у нас с тобой гламуризуется в этой пропахшей дерьмом жизни, — подытоживаю я.

– Теперь недурственно своими глазами оценить помещение и бумаженции посмотреть.

– Конечно, — соглашаюсь я.

– Во сколько чухнем на место будущих побед?

– Давай ориентируйся на полвосьмого. Я с Сашкой созвонюсь, уточню и тогда тебе перезвоню окончательно.

Тепло простившись с Владом, я направляюсь к лифтам. По дороге и у самого лифта я беспрестанно оглядываюсь. Как говорится, обжегся на молоке — теперь дую одну водку. Моих новых знакомых — Кощея и Макса — в поле зрения не обнаруживаю. В подошедшем лифте два пассажира. Справа от входа сногсшибательная девушка в обтягивающем, как перчатка, платье с умопомрачительным декольте. Сказать о ней, что она безмерно сексуальна, означало бы ничего не сказать. Девушка настолько эротична/сексуальна что хочется нажать на кнопку стоп и со всей присущей мне страстью пылко накинуться на нее. Но от подобного шага меня сдерживает присутствие в лифте еще одного пассажира. Скромно прижавшись спиной к задней стенке лифта, стоит худой чувак в очках. По его одежде и «ученой» бородке я безошибочно определяю, что это — самый типичный ботаник. Его пожирающий взгляд направлен на девушку/ красавицу. Глазами, кажущимися огромными из-за очков, ботаник скользит по телу девушки. Он по-юношески краснеет, а по давно забытой эрекции видно — очень ее хочет.

Где-то на середине пути чувак вспоминает, что он не только ботаник, но и просто мужик. Глаза его сверкают первобытным блеском, впалая грудь расправляется, наливаясь воздухом. Мне начинает казаться, что сейчас он преодолеет свой ботанико-панический страх перед противоположным полом и его руки заключат девушку в жаркие объятия. Он даже приоткрывает рот для того, чтобы сказать ей какую-нибудь банальность. Но ничего этого не происходит. Взгляд снова тускнеет, плечи вяло опускаются, а грудь — сдувается. Видимо, он осознает, что все это — бесперспективный тупизм, что никакой он не мачо, а элементарный старпер — душой и телом. Рот его вяло закрывается, вероятно, вспомнив поговорку про халву: «Сколько ни говори: „Халва, халва", — а он все равно на полшестого».

Лифт благополучно доезжает до первого этажа. В его открытые двери вываливаем втроем. Впереди девушка, за ней трусит ботан, следом плетусь я. На выходе из здания наши пути/дороги расходятся. Классная телка, осознавая свою красоту и наверняка зная себе цену, нарочито медленно, как в замедленном кино, соблазнительно покачивая бедрами под волнующе-обтягивающем платьем, скрывается меж припаркованных машин. Ботаник останавливается, чтобы с высоты мраморной лестницы бросить прощальный взгляд на сногсшибательную красотку и полностью осознать свою ничтожность и узкие рамки, за пределы которых он никогда не осмелится выйти. Я стою так, чтобы видеть их обоих. Стою и думаю, что это замечательный пример нашей инертности и перманентного страха перед чем-то новым, перед своим Рубиконом.

Сколько раз в жизни мы вот так же, увидев кого-то, расправим крылья, приоткроем рот, чтобы заговорить, но потом вдруг резко занижаем планку, гасим тот самый волшебный импульс, рожденный свыше, и проходим мимо. Мимо судьбы, мимо себя и мимо жизни. Может быть, я не такой, как все? Может быть, так и должно быть? Порой мне кажется, что я вместе со всеми следую по магистрали на большой скорости. Все мы дружно несемся к одному — к финалу, к концу. Только я еду задним ходом. Мне трудно маневрировать в потоке машин. Мне приходиться выворачивать голову, чтобы не врезаться. Мне сложно сохранять общий ритм. И я, преодолевая эти трудности, еду со всеми, потому что двигаться наперекор потоку еще сложнее или почти невозможно.

Чтобы не стать похожим на очкастого бородача, я достаю сотовый и набираю номер Санька.

– Алло, кто это?

– Привет, Сань, как дела? Не узнал?

– Как не узнать? Узнал, естественно. Я в норме. А ты где? Ты же к девяти собиралась приехать?

– Собиралась?! — удивляюсь я. — Ты не узнал меня, чувак?

– Ритка, не говори глупостей! Твой нежный голосок я узнаю из тысячи. Он как музыка, сладостно зву.

– И все-таки ты ошибся, — прерываю я его, смеясь в трубку. — Это Сергей. Помнишь, мы вчера разговаривали насчет бильярдной?

– Старик, — с укором в голосе отвечает Сашка, — помню ли я? Как я мог забыть?

– Ну вот и хорошо.

– Надумал что?

– Да, Сань. Надумал.

– И?!

– ДА!

– Да?

– Да, чувак. ДА!

– Молодец, Володька! — радуется на том конце он. — Понимаешь, старичок, работа — оно, конечно, работа. Но всегда приятнее делать что-то со своими ребятами. Я рад, что ты принял правильное решение.

Далее он долго распространяется на тему того, что свои ребята завсегда лучше чужих, неконкретных пацанов. Я прерываю его эпические дифирамбы и спрашиваю о том, когда и где мы могли бы встретиться, чтобы я и мой друг пощупали, типа, посмотрели все своими глазами.

– А твой друг, кто он? Надежный старик?

– Надежней не бывает! — уверяю я его. — Вот когда тебе очень трудно бывает и страшно, о чем ты сразу думаешь?

– Когда страшно?

– Когда жуть, как страшно.

– Если честно, старикан, когда мне так страшно, я думаю о туалетной бумаге.

– Считай, что ты ее уже имеешь, — смеюсь я. — Мой друг — специалист именно в этой сфере. Владислав сидит на туалетной бумаге. Да ты его должен знать!

– Владислав. Владислав. Это не тот ли Владислав, что поехал к сестре на бракосочетание в Малый Углянец, а попал на Нижнюю Масловку, где его быстренько женили на дочери заведующего свинофермой?

– Нет, Саш, не тот. Того звали Ярослав.

– Да какая разница?

– В принципе никакой, — подтверждаю я.

– Этот твой Владислав женат?

– Женат.

– Ну, значит, такой же дурак. И стало быть, я его знаю.

Затем он мне диктует адрес, мы с ним прощаемся, и я тут же перезваниваю Владу. Передаю ему содержание беседы, диктую адрес и отключаюсь.

Я смотрю на часы. Около полудня. На работу идти уже поздно, да и неохота. Смотрю на движение мужского муравейника, и такой меня разбирает смех, что проходящие мимо граждане в испуге шарахаются от меня. Мне хочется стать ближе им всем. Взять бутылку водки, выпить где-нибудь на стройке из одного стакана, как тот грузчик из моих снов, поговорить с кем-нибудь по душам о чем-нибудь возвышенном. Но мне нельзя — я за рулем. Вместо этого покупаю чебурек. Обычный чебурек! И с щенячьим восторгом сжираю эту котятину в пригорелом тесте. Жир течет у меня по рукам и лицу, но я этого не замечаю. Я восторженно хохочу. Я отождествляю себя с Мининым и Пожарским, которые вот так же, поев чебуреков, почувствовали свое единение с народом.

Потом закуриваю, стараясь подавить чебуречную отрыжку, и набираю телефон Аллы. С этой святой девушкой я встречаюсь уже больше года. Перекинувшись банальными фразами о прекрасной погоде, я перехожу к главному:

– Аллочка, детка, как у тебя дела? Есть что-нибудь перекусить?

– Найдется, обжора. Как твои дела?

– На букву «Х».

– Это значит «хорошо»?

– Нет. Это значит «хочу тебя»!

– Приезжай.

– Еду. Через полчаса буду.

Я выруливаю со стоянки и попадаю в вялотекущий автомобильный поток. Я начинаю понимать, что за полчаса, о которых я сказал Алле, мне не добраться до ее дома. Я еду или, вернее сказать, ползу по Ленинскому проспекту и наконец выворачиваю на Садовое кольцо. На Садовом поток движется быстрее, но все равно очень медленно. И, что самое страшное, я начинаю чувствовать внутриутробное действие чебурека. В животе все предательски завозилось, и я четко чувствую первые позывы яростных атак со стороны невинно убиенной кошки. Урчание моего живота заглушает городской шум, и, чтобы не угореть от этого урчания, я реально вынужден открыть окно и глотать этот раскаленный и расплавленный воздух асфальта и выхлопных газов, присущий всем крупным городам. Я очень хочу прогуляться! Но не могу же я бросить машину посреди проезжей части и уйти в поисках туалета. «За близость к народу и единение с ним надо платить, — думаю я. — На хера я вообще ел эти гребаные чебуреки?!» Уже хочется плюнуть на все, перестать заморачиваться и сделать этот смелый поступок. Перейти свой Рубикон — стянуть штаны и облегчиться прямо на мостовую. Но я пересиливаю себя и продолжаю плестись в общем потоке, тем более что сегодня просто потрясающий день.

И вот я уже за два квартала от дома Аллы. Через несколько томительных минут я оказываюсь на финишной прямой. Еще немного, еще чуть-чуть. Мне кажется, что я на время потерял сознание. Я начинаю ощущать свое «я», вбегающим в подъезд дома Аллы. Не дожидаясь лифта, я, как влюбленный воробушек, одним движением впархиваю на второй этаж и звоню/стучу/колочу ногами в дверь.

– Привет, — говорит она мне, подставляя губы для поцелуя.

Я молча проношусь мимо к спасительной двери туалета. Снимаю штаны и начинаю тоньше ощущать всю свою ничтожность. Глубже чувствовать свою зависимость. Мы — рабы! Рабы унитазов! Раздался звук покидающего мое тело чебурека. Звук резкий, громкий и страшно неприятный.

– У тебя все в порядке? — Тревожный голос Аллы выводит меня из раздумий.

Элементарный вопрос ставит меня в тупик. Становится неловко. А ведь я не делаю ничего предосудительного.

– Не волнуйся, все хорошо, — натужно отвечаю я.

Наконец я чувствую облегчение. Это как снять грех с души. День снова кажется радостным и важным. Я нахожу туалетную бумагу, вспоминаю Влада и смеюсь. Приведя себя в порядок, я беспечно оглядываюсь по сторонам. Под рукомойником замечаю нелепую в этом месте деталь туалета. Я поднимаю это. В руках у меня оказываются трусы. Мужские трусы.

– Это же мужские трусы! — пчелиным ядом проносится мысль в голове. — Откуда они? Зачем?

Я тупо примеряю черные сатиновые трусы. Нет. Они явно не мои. У меня таких нет. Да и размер не мой. Только обладатель перманентно арбузного пуза мог оставить их здесь. С гадливым чувством я стягиваю с себя чужие трусы и мою руки.

Я застаю Аллу в тревожном ожидании возле двери туалета.

– Все в порядке?

От ее заботливости веет фальшью и чужими сатиновыми трусами.

– Чье это? — спрашиваю я вместо приветствия.

Преступно-голубые глаза Аллы округляются от удивления и становятся похожими на сторублевые банкноты.

– Уж не думаешь ли ты, что это мои и я могу носить такое? Ко мне вчера вечером Самойлова приходила. Может быть, забыла в растерянности. У нее там на работе неприятности какие-то.

– Алла, посмотри внимательно. Это мужские трусы.

– А-а, мужские, — разочарованно протягивает Алла и беспечно машет рукой. — Так это сантехник заходил. У них какая-то плановая проверка.

– А зачем он трусы оставил?

– Слушай, я за ним не подглядывала. Ты, надеюсь, понимаешь, что порядочная девушка не будет подсматривать за чужим ей мужчиной. Если хочешь, я спрошу у него, если он вдруг еще раз появится.

Я бросаю чуждые в этом доме трусы назад в туалет и целую Аллочку в губы:

– Прости. Я сам не свой сегодня.

– Ты меня не любишь, — сложив губки бантиком, капризничает она.

– Люблю.

– Нет, не любишь, — упорно повторяет Алла. — Ты просто меня используешь. Ты говорил, что хочешь меня, а на самом деле хотел мой туалет. Еще эти вопросы глупые про трусы. Я обиделась!

Для демонстрации своей обиды Алла отворачивается от меня и превращает свое лицо в подобие убитой горем маски. Я целую ее.

– Ну, прости, прости… не обижайся. Ты понимаешь, это любовь к тебе превращает меня в подозрительного типа.

Судя по всему, я прощен. Она нежно гладит меня по волосам и заглядывает в глаза:

– У тебя, Сергей, какой-то сказочный и таинственный вид. Кажется, что ты помолодел на несколько дней. Совсем как мальчишка. Ты дрался? — спрашивает Алла, указывая пальчиком на порванный рукав и мотающийся, как собачий хвост, галстук. — Надеюсь, из-за меня?

– В какой-то мере.

– И кто вышел победителем?

Ответить мне не удается, так как в комнату, где мы ведем неспешный диалог, проникает кошка Багира. Багирой она считается чисто формально/условно так как отзывается и на Вагина, и на Скотина и на просто «пошла вон, дура». Да и не вяжется образ грациозной Багиры с этим свиноподобным существом. С появлением кошки внимание Аллы переключается на нее:

– Моя маленькая девочка пришла!

В ответ кошка тупо мяукает и трется о мои брюки. Легким движением ноги я отшвыриваю назойливое существо в сторону. Но недостаточно далеко. Через несколько секунд глупое мяуканье возобновляется у моих ног. Мое раздражение замечает Алла. Она поднимает эту рыжую бестию на руки и нянчится с ней, как с ребенком.

Алла долго бы еще сюсюкалась с кошкой, если бы ее не прервал звонок в дверь. Алла напряженно подпрыгнула, выронив из рук свою «маленькую девочку».

– Ты ждешь кого-то?

– Нет. Не жду, — отвечает Алла и бросается в коридор, плотно прикрыв за собой дверь в комнату.

После манипуляций с замком дверь открывается, и я слышу мужской голос:

– Аллочка, великолепно выглядишь.

В следующую секунду раздается шепот Аллы:

– Не сейчас! Потом, потом. Уходи!

Смутные подозрения разрывают мой мозг шмелиным роем.

– Кто это был? — сохраняя видимость спокойствия, интересуюсь я как бы между прочим, непроизвольно сжимая пальцы на ее горле.

– Пусти, больно, — требует Алла.

Я откликаюсь на просьбу девушки и немного ослабляю хватку.

– Кто это? — еще раз спрашиваю я.

– Ой! Да мужик какой-то. Дорогу спрашивал. Спрашивал, как ему попасть на Ухтомскую улицу.

– Ты его знаешь?

– Впервые вижу.

– Так почему же он назвал тебя Аллочкой?

Девушка ни на секунду не задумалась с ответом:

– Сергей, я не понимаю. По-твоему, было бы логичнее, если бы он назвал меня, скажем, Коленькой или Витенькой?

Я обезоружен этой элементарной, но одновременно железной логикой. Мне становится стыдно за нелепые подозрения перед моей девочкой. После ничего не значащих фраз о любви мы переходим в спальню. Мне хорошо и спокойно. Алла благотворно действует на меня. В такие минуты совсем не хочется думать о докторе Курапытове. Алла, как самый опытный психоаналитик, снимает с меня и порчу, и психологическое напряжение вместе с порванным пиджаком и похожим на собачий хвост галстуком. Она чувствует мою перспективу и стягивает с меня брюки. Мой потенциал не заставляет ее долго ждать, и мы сливаемся во взаимном/обоюдном акте психологической разгрузки. Проблемы мировой глобализации не касаются моего мозга. Я реально отключаюсь. В голову приходит необузданное желание, чтобы это чувство не проходило, чтобы оно стало наконец перманентным. Я улыбаюсь самым дурацким образом от чувства, что сегодняшний день уносит вдаль все мои депрессии. У меня такая свежая, эмоциональная эмоция, что я закуриваю и курю. То же самое делает Алла. Я ничего не делаю, я всячески бездельничаю и никуда не тороплюсь. Алла прижимается ко мне и тихо шепчет в ухо:

– Мне хорошо, мне очень с тобой хорошо.

От скуки я начинаю шарить глазами по этой уютной комнате.

– Кто это? — спрашиваю я, увидев на ее столе фотографию лысого мужчины.

– Актер один, американский.

– Что-то я такого не знаю… — Комариный писк сомнения заставляет меня подняться с кровати и взять фотографию пузатого/лысого чела в руки. — В каких фильмах он снимался?

Алла глубоко затягивается. Выпускает в потолок струящееся облачко дыма и смотрит на меня глазами преданной собаки:

– Сергей, а ты способен на поступок? На поступок для кого-то? Вот у моей подруги собачка чумкой заболела. Так она.

– Алла, не уходи от темы. Где снимался этот актер?

– Он много где снимался. Этот актер играл в фильме «Последний орешек Америки-5». Он снимался в главной роли в фильме «Гонконг жив». Это про обезьяну огромную. «Эффект ночной бабочки-3», «Мистер и миссис Кац».

– Как его зовут?

– Брюс Пит. Очень известный актер.

Я с удовлетворением обнаруживаю в своей памяти, что действительно слышал это имя. Я вглядываюсь в это невыразительное лицо с похмельными мешками под глазами, и такой меня разбирает утробный хохот, что я переворачиваю фото обратной стороной. Смех мой резко и тупо обрывается, так и не начавшись.

– Не понял я! Брюс Пит, говоришь?

Алла кивает и нервно тушит сигарету о спинку кровати.

– Тут вот надпись странная: «Аллочке от Шурика». Объяснишь маленькое несоответствие?

– Конечно! Эту фотку мне не сам актер подарил. Я надеюсь, ты это понимаешь?

– Разумеется. Продолжай, пожалуйста.

– Фотографию мне подарила Шура. Она со мной работает.

– Шурик — подружка? — удивляюсь я.

– А что в этом необычного? Шура — женское имя.

– В этом как раз нет ничего необычного. Необычной может показаться приписка: «В память о безумной ночи».

Алла поднимается с кровати, запахивает свое великолепное тело в халат и вырывает фотографию актера у меня из рук:

– Сергей, мне это начинает надоедать. Твои нелепые подозрения, твое сованиеносакуданенадо, твой тон, в конце концов! Была такая безумная ночь. Бы-ла! Шурка ключи забыла от квартиры и всю ночь, как безумная, просидела в подъезде, возле двери. Ждала, пока жена придет.

– У твоей Шуры есть жена?

– И что? Есть! Как у любой порядочной женщины у нее есть спутник или спутница. Это не столь важно. Ты отстал от жизни, Сергей. Сейчас все так живут. А вот у меня, кстати, нет спутника. Есть только редко прилетающий метеорит. А мне нужна опора, нужно плечо, о которое можно утереться!

Мне становиться стыдно перед Аллой. Чтобы скрыть смущение, я закуриваю.

– Ты не думаешь обо мне. Вот, например, Шурка думает. Она сидела в этом темном холодном подъезде, делать ей было нечего и, чтобы занять себя чем-то, подписала фотографию этого Рузвельта. А ты даже на это не способен!

– Рузвельта? Почему Рузвельта?

– Какой же ты у меня глупенький! Это же актер. Он здесь в роли Рузвельта. Поэтому я так сказала.

– Рузвельт ходил в трусах?

– Он, наверное, был на рыбалке.

– Рузвельт не любил рыбалку. Он был прикован к инвалидному креслу.

– Это какой-то эротический римейк. И все! Хватит уже!.. Я не хочу об этом разговаривать!

Чтобы не испортить такой чудесный день, я подхожу к разгневанной девушке, нежно обнимаю ее и целую в шею.

Потом я одеваюсь. Пока я сижу в одних брюках, Алла зашивает надорванный рукав пиджака. Я смотрю на нее, и мне становится по-домашнему тепло и гламурно. Затем Алла идет на кухню, приготовить мне что-нибудь перекусить, а я надеваю пиджак и лезу под кровать в поисках носков. Носков находится больше, чем я рассчитывал. Я насчитал четыре штуки. Отделив два своих бежевых носка, я с удивлением вперился на оставшиеся — черные. Их ровно два. Я зову Аллу и указываю на два носка:

– А это тоже Шура тебе оставила в память о безумной ночи?

– Хорошо, что ты нашел их! — радостно смеется Алла. — Вот склеротичка! Я же тебе их в подарок купила.

Она смеется счастливым смехом и подает мне носки. Я принимаю подарок и принюхиваюсь:

– Алла, не хочу тебя огорчать, но, по-моему, ты купила ношеные носки.

Чтобы увериться окончательно, я еще раз втягиваю носом воздух. От носков исходит перманентный/омерзительный запах выбросившегося из озера кита.

У нее на глазах появляются слезы.

– Почему так всегда? Девушка хочет сделать приятное любимому человеку, а он такой нечуткий и неблагодарный! Еще и недоволен! Другой бы рад был до исступления моему вниманию, а ты.

Чтобы сгладить неловкость перед Аллой, я иду на кухню и роюсь в ее холодильнике. Она следует за мной, утирая редкие слезы.

– Ладно, Аллочка, прошу тебя, успокойся. — Я примирительно кладу в рот порядочный кусок колбасы, обнимаю ее за плечи и вытираю слезы носками, которые она держит в растерянных руках. — Я возьму твой подарок. Поверь, я очень рад. Только ты положи эти носки в целлофановый пакет, а то мне с людьми сегодня встречаться. Боюсь, что меня неправильно поймут. Это, конечно, гламурно на сто процентов, но несколько негуманно.

Потом я слушаю ее рассеянные рассказы о подругах, про их кошек и собак. Я смотрю в ее преступно-зеленые глаза, улыбаюсь, и мне совершенно не хочется уезжать. Но звонок Влада ввергает меня в водоворот деловой жизни.

– Пора, — говорю я.

– Пора, — говорит она.

Мы прощаемся. Она закрывает дверь, а я еще долго смотрю на нее и машу рукой, прежде чем спуститься по лестнице. На улице мне начинает казаться, что все улыбается мне. Улыбки исходят от провалившегося асфальта, от исписанных стен домов, от вываливших языки собак и проходящих мимо людей. И я улыбаюсь всем. Мне радостно, и я смеюсь. Меня реально не напрягает даже то обстоятельство, что машину мою вскрыли и увели магнитолу. Я закуриваю и еду навстречу будущему.

Итак, я сижу в машине без магнитолы на Серпуховке, перед входом в бильярдную, и тупо курю. С небольшим опозданием подъезжает Влад. Мы, не сговариваясь, проходим в помещение. Будущая мегабильярдная выглядит так, как и подобает выглядеть строящемуся центру развлечений. Леса, местами не оштукатуренные стены, не распакованные столы, затянутые в полиэтилен кресла и прочее, прочее, прочее. Сашка, раскрепощенно развалившись, сидит на кожаном диване и лениво перелистывает глянцевый журнал для мужчин «Веселые картинки». Его партнер Пашка на ноутбуке играет в стратегию.

– А вот и мы. Привет, чуваки! — приветствую я их.

– О, Вениамин пришел! — счастливым смехом смеется Сашка.

– Сергей, — поправляю я.

– Да какая разница! — продолжает хохотать Сашка. — Главное, что вы здесь, старичье.

– Правильно мыслишь, чувак. Вот, привел тебе дико расточительного инвестора. Это мой друг Влад, — представляю я своего компаньона.

Они жмут друг другу руки.

– Это соответственно Саша и Паша, — представляю в свою очередь партнеров Владу.

– А я тебя где-то видел, — говорит Сашка Владу, продолжая трясти его руку. — В Египте не был?

Влад отрицательно кивает головой.

– Ты очень похож на одного тамошнего бармена. Только тот был смуглым, кучерявым и ниже ростом.

– Сань, Влад не работал барменом в Египте. Он специалист в другой области.

– Ага, тоже практически в экваториальной, — шутит Влад. — Только экватор тот по человеческому телу проходит.

– Влад доставляет людям радость в сфере подтирочных материалов, — поясняю я. — Лично я о нем вспоминаю, когда сижу в туалете.

Сашка хлопает в ладоши и смеется:

– Ну вот, я так и знал, что мы заочно знакомы! Я тоже иногда пользуюсь туалетной бумагой, я все помню, старик. Здесь ничего не пропадает… — Сашка стучит себя кулаком по голове.

– Уж, скорее, не заочное знакомство, а заочковое, — смеется Влад.

– Круто! — восхищается Сашка. — Клеевая шутка. Надо бы записать.

Довольный похвалой, Влад слегка краснеет от удовольствия и хлопает Сашку по плечу. По всему видно, что он тоже попал под Сашкино обаяние. Однозначно. Сашка что-то шепчет ему на ухо, и они оба весело смеются. Я ловлю себя на том, что начинаю испытывать некоторую ревность. Мне не кажется прикольным, что они ходят вместе и щебечут, как старые подружки, и все такое.

Разряжает обстановку Павел. Он предлагает нам кофе. Мы дружною толпой стоим у ноутбука, пьем кофе с печеньями и изучаем макет дизайна. Смотрится отпадно.

– Жесть! — комментирую я.

Сашка с Пашкой самодовольно улыбаются.

– Тебе как? — спрашиваю я Влада, отхлебывающего из чашки кофе.

– Ничего, — говорит он. — Пить можно. Правда, я кофе как-то не очень. Я на чай на зеленый подсел. А если кофе, то предпочитаю белый, колумбийского разлива, и все такое.

– Да я не про это. Я про бильярдную.

– Какая разница? — беспечно спрашивает Влад. Видимо, он уже необратимо подпал под Сашкино влияние.

– Влад, не забывайся! Вспомни, зачем мы здесь.

– Я все помню, но надо, так сказать, оглядеться более пристально.

Затем мы ходим по многочисленным помещениям на всех четырех этажах. Сашка, сильно жестикулируя и беспрерывно смеясь, показывает, где и что будет.

– Здесь будет туалет.

Я смотрю на огромное помещение, занимающее практически весь второй этаж.

– А зачем туалет такой большой? Ты уверен, что именно такой нужен?

– Какая разница, старик? Значит, будет кухня, а не туалет. А туалет будет, скажем, здесь, — говорит Сашка, указывая на межэтажную лестницу. — Ты пойми, Семен, все в наших руках. Мы сами создаем интерьер и антураж.

– Клеевая идея! — нахваливает Влад. — Прикольно! Я уверен, что попрет!

– И? — вытянув шею вперед, спрашивает Сашка.

– Я согласен, — резюмирует мой друг. — Осталось выяснить пару вопросов. А именно: какие деньги вам нужны? И под какие гарантии?

– Что значит — какие деньги? — включается в общий разговор Павел.

– Нал, безнал? — поясняет Влад.

– Можно кешем, можно безналом. Нам с Павлом — один хрен, — смеется Сашка. — А гарантии… учредительные документы изменим — вот и гарантии вам будут.

– Ну, так чё? — Павел нетерпеливо бегает вокруг нас с Владом.

Мы с Владом переглядываемся и незаметно киваем друг другу.

– Мы вписываемся, чуваки. Реально, — резюмирую я наши с Владом переглядывания.

Пашка как будто ждал этого момента. Он извлекает из-под стола сумку «Haversack» (англ. — сумка для провизии), жестом фокусника вытаскивает из нее бутылку «Hog-Wash» (англ. — бездомная свинья), коробку конфет «Filth» (англ. — отбросы) и коробку с бокалами «Junk» (англ. — хлам).

– Бухнем, партнеры? За начало сотрудничества?

Вся компания дружно его поддерживает. И мы часа три квасим «Hog-Wash», которого оказывается еще три пузыря. Совместная выпивка сближает. Влад вполне по-дружески треплет Пашку за синюю бородку, я реально смеюсь надрывным внутриутробным хохотом и тупо ржу. Душой компании является, конечно, Сашка. Чувак много путешествовал, ему есть что рассказать.

– А вот еще случай был, — рассказывает он. — Приехал я как-то на горнолыжный курорт. Две недели квасил. Уже на следующий день уезжать, а я ни разу на лыжи еще не встал. Ну я, значит, собрался с силами. Под душем отмок. Собираюсь. Оделся. Экипировался полностью, то есть костюм, шлем, очки, лыжи нацепил. Спускаюсь на улицу по лестнице, так как в лифт я не поместился. Спрашивается — кому на горнолыжном курорте лифты делают, если в них с лыжами не войдешь? Выхожу — погода изумительная. Ловлю такси, так ни одна сука не останавливается. Простоял я около часа у гостиницы и вернулся в номер.

Вот тебе и сервис хваленый по-европейски. Так и не покатался.

Мы смеемся над неврубными иностранными таксистами.

– Или вот еще. Собрались мы с Костей Пирожком в Австрию лететь. Егор, — обращается ко мне Сашка, — помнишь Костика?

– Помню, старик. Это такой худющий чел, очки вечно терял.

– Да, да, да… он самый. Ну вот, собираемся мы с ним. А у него с детства будка такая, — Сашка широко разводит руки, показывая необъятный размер лица Кости Пирожка, — на асфальтоукладочный каток похожа. То есть такая конкретная морда, как у слонихи — жопа. И на эту слоновую жопу, то есть на Костину мордуленцию, идем покупать маску для плавания.

– А зачем маска для плавания? — наивно интересуется Влад.

– Вот чудак-человек. Нырять. Дайвинг.

– Так в Австрии моря нет… — удивляется Влад.

– В том-то и дело, старикан. Мы думали в Австрии кенгуру тусуются, море, негритянки и все такое. Погодите, о чем это я?.. А-а, вспомнил. Говорю я этой проститутке: «Грязное белье — там».

Я уже не врубаюсь, о чем они говорят. Мне потрясающе спокойно и по кайфу. Я чувствую себя прикольно. Может быть, это и есть ощущение счастья?

Когда мы разъезжаемся, ко мне в машину подсаживается Влад:

– Здорово, правда?

Я согласно киваю:

– Давно хотел заняться чем-нибудь с близкими по духу людьми.

Влад закуривает, и по нему видно, что он хочет сообщить мне что-то важное.

– Братан, понимаешь, мне деньги нужны — о, как! — ребром ладони в области шеи Влад демонстрирует мне, как сильно ему нужны деньги.

– Старик, что ты хочешь сказать? У тебя нет денег?

– Нет, бабло имеется. Как раз восемьдесят тысяч. Просто я хотел тебе сказать, что мы не можем вступить пополам. Я, понимаешь, очень бабки люблю! Давай так: я вношу восемьдесят тысяч и получаю свои восемьдесят процентов, ну а ты соответственно свой интерес, который останется после моих восьмидесяти процентов.

Влад затягивается и испытующе смотрит в мои глаза.

– Почему восемьдесят? — туплю я, не в силах уследить за ходом его мысли.

– А сколько? Чувак, посуди сам. Я же восемьдесят тысяч башляю. Так?

– Так.

– Ну и получить я должен восемьдесят процентов. Логично?

– Логично, — соглашаюсь я.

Я тупо пытаюсь прикинуть, в чем подвох. «А с другой стороны, — приходит в голову свежая мысль, — этот проект дорог мне не из-за того, что бабосы срубить по-рыхлому можно, а в основном тем, что появляется возможность чисто потусоваться со своими чуваками».

– Влад, нет проблем. Делай как знаешь.

Влад с облегчением вздыхает:

– Ты не обиделся?

– Нет! Говорю тебе, никаких проблем. Реально.

В знак благодарности Влад целует меня в щеку. Мне становится тепло и радостно. Он уходит, а я еду. Прекрасное настроение растекается ласковым нефтяным пятном по всему организму. «Все гламуризуется самым прикольным образом, чувак», — говорю я себе и еду домой.

Заседание

Вступая в 70-е годы, партия всесторонне проанализировала состояние народного хозяйства и определила главные пути решения социально-экономических проблем развитого социализма. Исходным пунктом партийного, политического подхода к экономике служило и служит неизменное программное требование: «Все во имя человека, все для блага человека».

Отсюда линия XXIV и XXV съездов КПСС на более глубокий поворот народного хозяйства к многообразным задачам, связанным с повышением благосостояния народа. Отсюда и установка съездов на решительный переход к преимущественно интенсивным факторам экономического роста, установка на подъем эффективности и качества всей работы. Такова ориентация экономической политики КПСС на длительный период.

Л. И. Брежнев

Бесконечно маленькие люди имеют бесконечно великую гордость.

Вольтер

В международных компаниях нередко бывает так, что финансовый год сдвигается. «Globusland» в этом плане не является исключением. В конце июля мы провожаем старый финансовый год и встречаем новый. Новый экономический год. Такая вот необъяснимая традиция. Торжества, посвященные этому событию, мало чем отличаются от празднования традиционного Нового года. Те же подведения итогов, подобное же предновогоднее обращение президента корпорации в лице лица, его заменяющего, и такая же раздача подарков в виде бонусов по итогам года.

Сегодня я спешу на совещание, посвященное этому грандиозному в рамках корпорации событию к десяти утра. Я поднимаюсь на нужный этаж и застаю необычное для этого времени суток оживление. Кругом полно бестолково снующих представителей региональных структур и многочисленных филиалов конторы. Посредники дистрибьюторов, доверенные лица смежных предприятий, агенты тупо тыкаются по офису, лениво шаря глазами по интерьерным изыскам. Вся эта многоликая/многоголово-безголовая тусовка делится на неравные категории. Приезжие и местные. Одни — злые, как собаки, другие — тихие, как мышки, боящиеся торжественной порки, что рождает в голове ассоциации с картиной «Опять двойка».

Затем по условному сигналу все, словно собаки Павлова, кидаются в переговорную, где будет проходить совещание. Такое показное рвение — полный фальшак. Судя по скучным физиономиям, каждый мечтает превратиться в этакого мальчика-с-пальчиком, чтобы, никого не слушая, показать всем «fuck you» этим самым пальчиком и смыться по своим делам.

Прихрамывая на одну ногу, входит Рожин, по прозвищу Мордаунт или, в сокращенном варианте, Морда. Рожин является представителем высшей власти корпорации, почти что наместник китайского бога на российской земле.

Если у теории о происхождении человека от обезьяны и существуют противники, то вид Мордаунта вселяет уверенность в этом недоказанном факте и служит неопровержимым доказательством концепции Дарвина. Он, как недостающее звено, переходная форма, ярко символизирует связь с нашими далекими предками. Невысокого роста, с длинными руками, слегка сутулый Мордаунт своей переваливающейся походкой живо рождает в голове ассоциации с зоопарком. А сморщенное, как мошонка, лицо старпера, зачесанные назад редкие волосы и выдающиеся надбровные дуги создают поразительное, почти портретное сходство с престарелым самцом гиббона. Ко всем своим вышеперечисленным достоинствам Рожин большой любитель поговорить. Но в силу своей косноязычности Морда оперирует недоступными для осмысления фразами, не имеющими ничего общего с «великим и могучим».

Он прокашливается и начинается пиздобольство:

– Здравствуйте, уважаемые коллеги. Да.

Особо ревностные сотрудники из числа жителей российской глубинки тут же кидаются записывать в блокнотики эту судьбоносную фразу.

– С особым сожалением вынужден признать констатирование, что, даже не принимая во внимание это, российский филиал компании не воплотил то, что надо было запланировано по продажам и производству. Да.

Вероятно, эта тирада означает, что «Globusland» не оправдал надежды своих восточных хозяев. Меня разбирает дикий смех, но я сдерживаюсь и с серьезным лицом слушаю всю эту бредятину. Интересно, кто-нибудь еще, кроме меня, уловил смысл этой красноречивой/многозначной фразы? Или никто и не силится разгадывать этот ребус/шараду? Между тем, ободренный гнилым молчанием аудитории, Мордаунт повышает голос:

– Это несколько не однозначно, но весьма и весьма сказалось. Да…

«Скорее всего, это „весьма сказалось" на том, что старому придурку не выплатили ожидаемых его молодой женой премий», — думаю я. Его манера подтверждать каждую сказанную им фразу убивает наповал, как выстрел соленого огурца.

– В целом показатели отозвались на наших неэффектных показателях в целом. Да. — Старый маразматик прерывает торжественную речь из-за досадного недоразумения, а именно насморка.

Найденная им в кармане мятая тряпка, символизирующая собой носовой платок, бережно разворачивается, как раритетная книга. Затем Мордаунт осторожно кладет в эту тряпку свой красный нос и громко сморкается. Его огромные уши, поросшие светлым мохом, шевелятся в такт заливистым всхлипываниям. Процесс, занявший две минуты нашего времени, завершился для Рожина не самым счастливым образом. На его левой щеке повисла небольшая бледно-зеленая сопля. По рядам проходит оживление. Аудитория вперивается в изгаженную щеку Морды. Все довольны так, как если бы старого дурня сменила молодая стриптизерша. Висящая на щеке сопля несколько смазывает впечатление от обличительной речи о недостаточных темпах производства и продаж «в целом».

– Довольно любопытно, — продолжает Рожин, — так как прискорбно, что при общем росте ознаменован упадок этого роста на самом фоне. Да. Показатели глобусизации в России оказались ниже ожидавших, а может, даже и совсем. Да… Я думаю, что я правильно думаю. Да. Менять надо кое-что, из того что все. Да. Именно в целом. Если так не получится, я буду думать сделать совсем более по-другому… Надо будет максимум и только так. Самым детально все. Нельзя спускать на тормоза высокий уровень темпа производства… и допускать этого в целом не вправе. Да. Глобусы пользуются повышающим рекордность спросом прошлого года. И более того. А это, господа, фактор. Да. А этот год совсем иначе. Один из стабильных вариантов, как в правиле развития, всегда был рост. Да. Именно ростом обеспечивается основной прирост показателя стабильного роста.

Мне кажется, замени сейчас оратора на «дорогого Леонида Ильича» — и подмены не заметит никто. Потому что речь Мордаунта, может быть, и более внятна, но не менее бестолкова. Между прочим, он внешне чем-то напоминает знаменитого генсека. Выдающиеся надбровные дуги Рожина имеют перманентное сходство с густыми кустистыми бровями Брежнева.

– А в целом, — продолжает выплевывать в нас бредятину Мордаунт, — в нашей компании растет много продаж и других… это показатели по мировым. Да. Хорошие и в целом, и по производительным процедурам достижения были достигнуты нашими подразделениями в Китае.

– Да. Осеня халясё! Китаися осеня халясё! — подтверждает с места поднявшийся Хуэй Чаньчунь.

Уставшему ораторствовать Рожину несут стаканчик с чаем. Но все знают, что в стакане отнюдь не чай, а французский коньяк. У глотнувшего из стаканчика Морды розовеет лицо и появляется благостная улыбка. Глаза увлажняются, и знаменитый платок извлекается еще раз. Теперь Рожин действует более аккуратно, или, выражаясь его словами, «в целом». Даже былые следы насморка исчезли бесследно. После коньячной инъекции речь становиться совсем непонятной. Я глубоко сомневаюсь, что сам он понимает то, что говорит. Из глупого пиздобольства его лекция для умалишенных перманентно перетекает в обыкновенный/бессвязный бред идиота:

– Беда наша в неумении этого, что называют. В нежелании и так далее. Да. А ведь реклама — это реклама. Ведь это же реклама! Да… Потому, что всесторонне важно. Значит, надо уделять. И причем стратегически в целом становятся. Конечно же и мы все это, так сказать, думаем всецело. От тех, что неправильно подход к рекламной акции, становится мало продаж. А ведь глобус надо. Да. Глубже и всецело. А иначе не будет. Да. И что немаловажно, это совсем! Да. Я прошу об этом не забывать в целом и как можно всегда и всесторонне. От этого происходит зависимость всего успеха картографического глобусопостроения.

Гипнотически-монотонный голос Мордаунта убаюкивает. Я реально засыпаю и тупо отключаюсь. Мне снится Сашка Residuum. «Помнишь, Игорек, — говорит он мне во сне, — как мы полночи лезли в женское общежитие, а оказалось, что это отделение милиции?» Я смеюсь. Просыпаюсь от собственного хохота. Мой смех так заразителен, что еще тройка остолопов вокруг меня начинают беспричинно хохотать.

– Господа, — возмущается Рожин, — в этом нет ничего смешного! Я вам избитый час разговариваю свои диалоги. Да. А вы имеете смеяться. А я разговариваю очень серьезную тему. Перспективы рынка бывают очень, и что важно даже, я бы сказал. Рекламная работа и узловых моментах дистрибуции в России — это одно из главного, то, к чему нам надо семимильными скачками. Узловым моментом и даже больше, и это — ключевой. Очень важно. Да.

Я стараюсь не слушать этого пустозвона, чтобы вновь не заснуть.

Наконец старпер заканчивает гипнотизацию присутствующих и устало откидывается в кресле. Слово берет мисс Большие Сиськи. Вера Андреевна Кондрашова, перманентно поправляя груди, повторила всю речь Рожина в переводе на русский язык. Но и ее также никто не слушает. Все ждут объявления больших премий, годовых бонусов. И лишь когда дело доходит до этого события, все оживляются. В алчущих глазах появляется интерес. Бизнесвымен сидит, вывалив из мизерного бюстгальтера пудовые груди, и зачитывает список с бонусами. Вначале произносится фамилия, потом называется сумма вознаграждения.

Я все жду, когда Вера Андреевна повяжет красную революционную косынку, накинет кожанку на кофточку от «Pravda — Burda» и под звонкие аплодисменты присутствующих будет произносить: «По итогам соцсоревнования… на доску почета… награждается почетной грамотой…» Вместо этого, хищно улыбаясь, Кондрашова встречается с моими глазами и зачитывает бонусы, причитающиеся мне. В попытке придать лицу лизоблюдно-благодарную рожу я, вероятно, выгляжу смешным и жалким. «Рад стараться!» — хочу крикнуть я, но сдерживаюсь и отвожу взгляд.

Моим самым горячим желанием является стремление досидеть кое-как до финала и покинуть это представление. Реально. А там, на воле, окунуться в мир алкогольного тумана, наркотического умиротворения и продажной любви. Он не лучше и не хуже, чем это корпоративное гнилое болото, но он честнее.

Наконец объявляется тайм-аут. Лицемерно улыбающиеся друг другу представители корпорации, как посыпавшийся горох, устремляются в холл. Я отделяюсь от группы осаждающих кофе-машину и, пресыщенный корпоративным общением, удаляюсь в свой кабинет. Секретарша Катя старательно наносит маникюр. От напряжения, вызванного этим сложнейшим высокохудожественным занятием, она открыла рот, правда, не очень сильно. А вот когда она, глядя в маленькое зеркальце, подводит глаза, то рот открывается не в пример шире. Меня всегда занимал ответ на вопрос: «Зачем?»

– Вы что-то хотели мне сказать? — я не могу удержаться и задаю ей этот вопрос.

Вопрос мой вызывает сбой в программе ее куриных мозгов, и она, что называется, зависает. Только через полминуты она приходит в себя:

– Когда?

– Что «когда»?

– Я вас не понимаю, — признается Катя. Тупая растерянность в ее глазах подтверждает это.

– Ничего, ничего, — успокаиваю я ее. — Продолжайте.

В своем кабинете я закуриваю и курю.

Второй акт пьесы «Горе без ума» полностью посвящается разбору успехов компании на международном рынке. Слово предоставляется моему заклятому узкоглазому другу. Хуэй Чаньчунь, несомненно, добавляет яркости скучному подведению итогов деятельности предприятия. Его речь изобилует перманентными «осеня халясо» и «не осеня халясо».

Под мяукающие звуки исковерканного русского поступают предложения об организации очередного бесперспективняка под названием «небольшой корпоративчик». Мой слух вычленяет бильярдную «Огурец». Меня передергивает от омерзения. Прекрасное место! Боковым зрением я улавливаю, как похотливые/наглые глаза Веры Андреевны ищут мой взгляд. «Щазз! Пойду я с вами! Угу», — думаю я про себя и впериваю взгляд в носки собственных ботинок. Я вообще являюсь ярым противником этого братания в приватной обстановке и всегда стараюсь закосить от показушных тусняков, именуемыми корпоративными сходняками.

Рожин внимательно слушает Чаньчуня и одобрительно кивает. Его морда сморщена еще больше. Сходство с мошонкой усиливается. В приступе демократизма он перебивает китайца и предлагает всем заказать себе расслабляющие напитки в виде чая или кофе. Через пару минут вплывает секретарша, держа в руке поднос с дымящимися чашками. Сотрудники, сидящие рядом с Рожиным, наперегонки выуживают с подноса чашки с кофе и предлагают их ему. Мордаунт благодушно кивает и говорит, что он предпочитает чай. Секретарша с подносом подходит снова. Бедная девушка на сей раз решает прогнуться сама и, отыскав на подносе чашку с чаем, протягивает ее старперу. Внезапно рука ее натыкается на лес рук, желающих во чтобы то ни стало услужить Рожину. Зыбкое равновесие нарушается, секретарша не справляется с натиском жополизов, и чашка с обжигающим кипятком летит прямиком на брюки Мордаунта. Испуганный крик старого маразматика окончательно прерывает нестройную речь Чаньчуня. Морда багровеет и потирает рукой причинное место, давно не ощущавшее такого горячего внимания. Секретарша с расширенными от ужаса глазами, похожими на подносы, бросается к Рожину и начинает салфеткой втирать ему в брюки чай. Возмущенные свидетели этой сцены дружным гусиным шипением выражают свое презрение/осуждение секретарше. Кто-то пытается оттолкнуть ее от высочайшего пениса, чтобы самому поучаствовать в спасении рожинского бесперспективняка. Но Мордаунт слабым движением руки предотвращает попытку смены ликвидатора последствий.

– Ничего, ничего. Да-а!.. — говорит он, блаженно закатывая глаза. — Не обращайте внимания. Продолжайте. Да-а!.. Вот так. В целом. Да.

Чтобы не быть свидетелем этого маразма, я тихо выскальзываю за дверь и удаляюсь в свой кабинет.

– Закончилось наконец? — спрашивает меня Катя.

– Нет. По-моему, все только началось… на конец.

Я еду домой. Мне очень хочется выспаться. Но перед тем, как завалиться на полчасика на диван, я обзваниваю знакомых, интересуясь их планами на вечер. Затем я отключаю телефон, чтобы мне не мешали, включаю фоном телевизор и принимаю горизонтальное положение. Минут десять я смотрю новости, в которых основной мыслью проходит небывалый рост ВВП, потом тупо отключаюсь, реально вырубаюсь и наконец окончательно засыпаю. Вечер обещает быть более чем прекрасным.

Новый гад!

Грустный праздник Новый год.

На душе тоска и скука.

Водки взял и бутерброд:

«Что ли вздрогнем, сука?»

Я в свои смотрю глаза

Сквозь зеркальное стекло.

По щеке ползет слеза,

Морду обожгло.

Заебенил я стакан

И занюхал хлебом.

«С Новым годом, старикан!»

И второй — прицепом.

Год прошел, и вот пиздец,

Жить осталось мало.

Усмехнулся мой близнец

С зеркала устало:

«Почему народ морочится?

Отчего веселье?

Завтра все закончится,

И придет похмелье».

А. Ф. Швецов

Телефонный звонок грубо вырывает меня из объятий Морфея. Я просыпаюсь, тупо пялюсь на часы и пробуждаюсь окончательно.

«Семь утра. Кому я мог понадобиться в такую рань?» — осой буравит голову назойливая мысль, и я снимаю телефонную трубку со стоящего в изголовье телефона.

– Алло, — хриплый голос Анатолия сотрясает мою барабанную перепонку. — Привет, Серег. Чё делаешь?

– Чувак, ты что, типа перегрелся? Сплю я!

– Когда в стране происходят такие перемены, ты спишь?! Когда количество больных СПИДом около тридцати трех миллионов человек, а в Африке каждый третий ребенок недоедает, ты беззаботно спишь?! Ведь завтра Новый год, в конце концов, среди концов!!!

– Толик, чего надо?

– Займи сто рублей.

– Зачем? На памперсы твоему очередному малышу? Как там его. Кант?..

– Эммануил, — поправляет Толик.

– Ну я и говорю. Так деньги-то зачем?

– На мороженое не хватает, — смеется в трубку Толик.

– Мороженое — это святое в это время суток. Заходи, — соглашаюсь я, скорее для того, чтобы прекратить бестолковый разговор.

Я кладу трубку на аппарат и пытаюсь собраться. Ловлю себя на мысли, что звонок Анатолия внес некоторые изменения в мое пробуждение. Уже стало традиционным, что, просыпаясь, я пытаюсь понять — кто я и где я. Толик сегодня сразу расставил все точки над і. Я совершенно четко врубаюсь: я в Комске, в своей холостяцкой берлоге. И все же, что это такое? Наваждение? Какое психическое заболевание? Во сне я вижу то, чего нет и не может быть. Зимой — лето, светскость — вместо полного дерьмизма, гламур — вместо помойки. Прямо мираж какой-то, временной/пространственный.

Тишина, царящая в моей квартире, некоторым образом напрягает меня. Я прислушиваюсь к себе. Пытаюсь понять, что именно меня настораживает. И наконец меня накрывает. Я врубаюсь, чего мне недостает: из квартиры снизу, где проживает пенсионер, не слышно привета из прошлого. Песни советских композиторов, так любимые стариком, не разбудили меня в свое обычное время. Неужели что-то случилось? Надо спуститься к нему. Я резко поднимаюсь и прохожу в ванную. Умывшись, спешу на кухню, включить электрочайник. Нет, с соседом все в порядке. С облегчением я слышу, как старик кашляет и гремит посудой у себя на кухне. Вероятно, сломалась его музыкальная шкатулка.

Не успеваю я покончить с завариванием чая, как требовательная трель звонка наполняет квартиру. Я открываю дверь. На пороге в выжидающей позе притаилась фигура Анатолия.

– Можно? — спрашивает он, проходя в коридор и расшнуровывая свои полуразвалившиеся ботинки.

– Ты уже вошел. Чего спрашиваешь?

Анатолий не останавливается на полпути. С видом хозяина он проходит на кухню и усаживается за стол:

– Давай, Серег, сделай чайку.

Я наливаю чай:

– Так что тебя привело в мое скромное жилище в столь ранний час?

– Тяжко мне, — признается Толик. — Похмелиться надо. В общем, я к тебе за помощью пришел. Дай стольник, а я тебе к седьмому января сразу и тыщу отдам и сотню.

Я усмехнулся и протягиваю ему чашку с горячим чаем:

– На. Пей, Толян.

Толик берет чашку трясущимися руками и припадает к ней.

– А где же твои миллионы? Ты вроде газету с объявлениями собирался выпускать.

Толик, видимо вспомнив что-то очень неприятное, делает поспешный глоток кипятка, обжигается и, чертыхаясь, отставляет чашку на стол.

– Тут, блин, пятая колонна сработала, — говорит он. — Когда Жанка в роддоме была с Эммануилом, теща заходила. Ну, за нами с Данилкой проследить. Уборку навела. И короче, заначку мою в носках нашла.

Я громко смеюсь, смотря в его красные глаза.

– Чего ты ржешь? Она мне и рубля не оставила.

– Лузер ты, — говорю я ему. — Надо в трусах было прятать. Желательно в грязных.

– У нее нюх не хуже, чем у ментов на халяву. Нашла бы все равно.

– Ясно, чувак. Попал ты, как муравей под каток. — Я закуриваю и начинаю курить. — А ты отравить ее не пробовал?

– Кого? Тещу?! — возмутился Анатолий. — Ты с ума сошел!!!

– Почему?

– Почему?.. Потому! Хороший яд, знаешь, сколько стоит?!

Я снова смеюсь.

– А про газету. — Толик выдерживает паузу и театральным жестом безнадежно взмахивает рукой, — забудь!

– Как же так? — шутливо возмущаюсь я. — А я уж, дурак, губы раскатал. Прибыль подсчитываю.

– Эта левая тема закрыта. Новый проектик актуален. Интересует?

– Не так чтобы очень.

– Да ладно, чувак! По глазам вижу, что интересует. Тебе скажу, только ты никому! Понял?

– Может, не надо. Такая тайна.

Но Анатолий не слушает моих увещеваний и громким шепотом посвящает меня во все подробности предстоящего обогащения:

– Знаешь, сколько людей в мире теряют свои перчатки, носки, обувь наконец?

Я вынужден тупо признаться в полном отсутствии статистических данных по этому вопросу.

– Много! — делая широкий круг руками, отвечает Толик. — И как правило, теряется по одной перчатке. Согласись.

Я киваю.

– И валяется у людей по одному носку, по одному ботинку невесть сколько времени. Можно организовать такой магазинчик комиссионный, в который за бесценок принимались бы все эти оставшиеся непарными вещи.

– И что? — протягивая сотню, спрашиваю я.

Анатолий молниеносно слизывает купюру и прячет ее в карман брюк.

– Часть закупленных вещей наверняка можно будет спарить с похожими и пустить в продажу. А часть продавать одноногим и одноруким. Прикинь. Вложений минимум, а прибыль можно получить очень недурственную.

Сказано все это было на полном серьезе. Меня начинает напрягать весь этот перманентный бесперспективняк. Я обещаю подумать и нетерпеливо постукиваю пальцами, намекая тем самым на то, что аудиенция окончена. Но Анатолий, разомлев от чая, судя по всему, уходить ни фига не собирается. Он откидывается на спинку стула и вальяжно разбрасывает ноги по кухне.

– А ты готовишься к Новому году? Елку нарядил?

– Елку?! — удивляюсь я. — Нужна она мне, как бакенбарды — заднице. Ты чё, Толян, совсем не рубишь? На кой она мне?

Толик удивленно вскидывает брови:

– Так ведь праздник же.

– Какой праздник? — Теперь я делаю удивленное лицо.

– Новый год, бля!

– Да и хуй с ним! Тоже мне, нашел праздник. Елку еще рубить из-за этого! Что за варварский обычай?! Ради нескольких дней живое дерево срубить, чтобы почти сразу отнести его на помойку, вместе с тазиками недоеденных салатов, наготовленных от перманентной жадности. Горы чисто обглоданных костей, залежи битых бутылок и истекающие смолой деревья, срубленные из-за таких, как ты, придурков. Это, по-твоему, праздник? Ты понимаешь, что это самый настоящий бред?!

Толик угрюмо сопит, но меня уже не остановить:

– Новый год! Праздник, блин! Толик, опомнись! Год сменился всего лишь. Что в этом рядовом событии праздничного? Время идет, и это ни для кого не секрет. И год проходит, и времена года сменяются, и месяц, и день, и час. Что же мы не отмечаем? У человека может быть только несколько праздников в жизни. Это даже не его собственный день рождения. Потому что, рождаясь, мы ни фига не осознаем, в какое дерьмо вляпались и чем чревата эта лямка под названием жизнь! Праздник — это день рождения твоего ребенка, если он, конечно, желанный. Женитьба — тоже праздник, не важно счастливый брак вас ожидает или нет. На этот момент ты счастлив — значит, праздник. И праздник именно в этот день, а не через год или пять лет. А все эти высосанные из пальца дни радио или там день психически неуравновешенных людей. Это ни фига не праздник, а самый настоящий фальшак!

Толик тупо трет лоб. Не знаю, от мыслей его распирающих или от похмелья. Но видно, что он явно не согласен со мной.

– Толик, что ты молчишь? Неужели я ни грамма не прав?

– Скучный ты.

– Уж какой есть. А ты… ты веселый?

– Веселый, — с тоской в голосе отвечает Толян.

– Веселый?! Ну, тогда и я такой же веселый. Где-то глубоко-глубоко внутри я очень веселый. Просто никому это не видно.

– Это оттого, что ты пессимист, — делает вывод Толик.

– Нет. Я не пессимист.

– А кто же? Оптимист? С такими-то взглядами?

– Оптимист — это значит мистика, сиречь тайна оптом. А я тайн не люблю, я реалист, Анатолий. Махровый, в меру циничный реалист. Хотя чего это я тебе втираю? Мой внутренний мир тебе так же интересен, как унитазу содержимое моего кишечника.

Анатолий напряженно молчит.

– Зря ты так, — грустно замечает он после длинной паузы. — Жизнь для того и нужна, чтобы радоваться. Я всегда с семьей отмечаю этот праздник.

– Поэтому ты ко мне за сотней пришел, чтобы с семьей отметить?

– Серег, ты меня знаешь! Я если сказал полечиться — значит, полечиться.

– Да знаю я тебя. В том-то и дело.

Мы закуриваем. Толян чему-то улыбается.

– Чего лыбишься? — интересуюсь я.

– Прошлый Новый год вспомнил, — отвечает он.

– Странное понятие «прошлый Новый год», не правда ли?

– Чего?

– Не обращай внимания. Напряженная работа мысли. Так чего вспомнил?

– А-а. Мы с женой всегда на праздники новогодние… или, если ты так хочешь, не на праздники, а на выходные новогодние ходим в цирк. Я, Жанка и Данила. Вот. А я закружился тогда. Калым был шикарный. Ну и переборщил малость с Новым годом. Нам в цирк в этот идти, а я, блин, никакой. Голова вот такая… — Анатолий для наглядности руками изображает огромную голову. — Прошу у своей похмелиться. «Будь ты, — говорю, — человеком хоть раз в жизни! Налей пятьдесят грамм». Ну, ты ее знаешь. Скорее бензопилу «Дружбу» до слез довести можно, чем Жанку разжалобить.

– Знаю я твою Жанку, — соглашаюсь я, наливая ему и себе еще чая.

– Ну вот. А у меня было заныкано везде. Я в ванной из горлышка хлебнул. Чую, вроде отпустило. Но как в цирке я буду, еще не пойму. Вдруг отходняк накроет? Надо, думаю, с собой брать. А как? Из пузыря там лакать при жене? Я беру сок (у нас в холодильнике был литровый), шприц и опять в ванной закрываюсь. Отцедил я этот сок половину, а на его место водки тем же шприцем натолкал.

– Типа, коктейль замастырил.

– Ну да. Собираемся, значит. Я два сока беру. Жанка меня спрашивает: зачем два? Хватит, мол, одного. «Не, — говорю, — не хватит ни хера. Я пить хочу сильно». Пришли в цирк. Я первым делом сок свой открываю и сижу жизнью наслаждаюсь. Какие там звери были или клоуны, меня уже не интересовало. Я сок пью и на девок смотрю. Тут Данилка пить захотел. Жена у меня из рук тянет коробку с соком. «Дай, — говорит, — ребенку попить». «Бери вон в пакете другой сок, открывайте и пейте, а этот не отдам». «Ты ж не выпьешь!» — Жанка мне. «Выпью!» — говорю и тяну к себе свое месиво. Короче, отстоял свой коктейль и в доказательство, что у меня сильная жажда, неслабо так прикладываюсь. А тут захотелось мне поссать — аж в ушах булькает. Еле дождался антракта — и в сортир. Супруга мне говорит: «Ты бы сок свой оставил. Зачем он тебе там?» «Не могу, — говорю, — вдруг пить захочу». Побежал я нужду справлять. Там, пока суть да дело, очередь в писсуар, покурил — уже звонок на второй тайм. Я обратно чешу. Сажусь на место и своей говорю: «Чуть не обоссался, бля. Очередь некислая была». А она мне: «Хам, что вам от меня надо?» «Ты чё, — спрашиваю, — охренела, блин?» Тут мужик подходит и нагло просит меня убраться отсюда подобру-поздорову. Глянул, мать твою! Это не Жанка! Местом я ошибся. Слава богу, обошлось без мордобоя! Пошел половину свою разыскивать. Хожу, как дятел. И ни фига не нахожу своего семейства. Реально! Тыкался, тыкался. Не знаю, сколько бы я еще с этим соком таскался, если бы Жанка сама меня не нашла. Ну, сел я и на радостях, что супругу свою драгоценную разыскал, шандарахнул все, что в коробке с соком было. Прикинь, пол-литра, без закуси, на старые дрожжи. Чувствую — повело меня конкретно. Представление закончилось. Мне подниматься, а я никакой. «Вставай, — Жанка мне в ухо орет, — пошли домой. Толя, ты уснул, что ли?» Я встать с кресла пытаюсь. А меня штормит… мама дорогая! Тут еще Жанка заверещала: «Ты пьян! Как ты мог?» «Ты что? — говорю. — Дура! Какой пьяный? Мне плохо». Не удержал я равновесия и через ряд вниз полетел. Как дома оказался… ничего не помню. Жанка после этого со мной две недели не разговаривала, в аккурат до получки.

– Да, поучительная история, — смеясь, говорю я ему. — Это иллюстрация к празднику твоему. Офигительно! Ради этого тупизма стоит вырубить пару елок.

Анатолий сидит еще недолго, дожидается третьего стакана чая, выпивает его и уходит. Я остаюсь один. Впрочем, как и всегда. Я чувствую себя одиноким в любой толпе. Только тогда, когда человек наедине с собой или одинок, он может быть самим собой.

Я выкуриваю сигарету и беру в руки томик Шопенгауэра. Идеолог пессимизма более всего откликается на мои мысли. Меня роднит с ним ощущение духовного одиночества.

«Каждый человек имеет в другом зеркало, в котором он может ясно разглядеть свои собственные пороки, недостатки и всякого рода дурные стороны; но мы большей частью поступаем при этом, как собака, которая лает на зеркало в том предположении, что видит там не себя, а другую собаку», — читаю я у философа. Какая глубокая и правильная мысль. Каким-то мистическим образом все это перекликается со мной. Именно зеркало в другом.

Мои размышления касаются моих снов. Вот оно, зеркало в другом. Мое паралельно существующее московское отражение во сне, или прообраз (если правомочно такое определение), — глупо и скудоумно. Разве может человек скучать? Я говорю о ЧЕЛОВЕКЕ, а не о скотине. О человеке мыслящем! Да плевал я на всю эту скуку и депрессию! Я упиваюсь депрессией! Мне она по кайфу. В эти моменты я могу, отрешившись от всего, размышлять. Они там все зажрались от перманентного расколбаса. От того и скука. Чем больше у человека проблем, тем четче он может сформулировать свои желания. Тем они реальнее и правильнее. Ему не надо звезд с неба. Достаточно того, что бы он чувствовал себя достойно! А чем меньше забот, чем выше требования к жизни, тем меньше требования к себе. Я не хочу быть таким же пустым, не хочу быть успешным, чтобы не быть на вас похожим. Лучше сдохнуть человеком в любом убогом Урюпинске, чем стремиться туда, где царит лицемерие, цинизм и презрение, а не жалость к себе подобным! От пресыщения наступает отрыжка и тяжесть в животе. Тогда и возникают тоска, скука и, как следствие, глобальное отупение. Это вовсе не означает, что работяга на порядок умнее олигарха. Планка у каждого на разной высоте. Кому-то, как, например, Владу, достаточно украсть у сторожа одеколон для похмелки, и он счастлив. Вполне. Здесь его планка и начальный уровень тупизма. Тоски нет. Есть нежелание видеть тупые, бездуховные лица вокруг.

День как-то незаметно сник. Так же быстро пролетел и поблек вечер. Возникает острое желание напиться до чертиков, до полной отключки. «Но нет! — твердо решаю я. — Назло всем вашим глупым праздникам я не буду пить! Останусь трезвым, дабы не уподобиться и не слиться в одну с вами серую, безмозглую массу».

Я совершенно будничным образом ужинаю. Выключаю телевизор. Не хочется тупо смотреть на этот гламурно глянцевый угар/жесть. Затем отключаю телефон. Потому что обязательно какой-нибудь знакомый мудила нажрется и будет обзванивать всех подряд, по списку, и непременно позвонит мне, когда я буду спать сном праведника, заметьте, сном трезвого праведника. Пьяным голосом этот никчемный чувак будет тупо желать мне счастья в Новом году и НОВЫХ успехов (как будто они были когда-то, эти успехи). Что любопытно, так это то, что весь год я на хер никому не нужен, за исключением тех, кому должен, и тех, кто у меня занять хочет, а тут вспомнят обо мне в связи с НИЧЕМ. Просто так, от пьяной всеобъемлющей широты русской души. Мне хорошо, и вам тоже пусть будет заебись в три ночи!

Но выключенные телевизор и телефон не спасают мое зыбкое забытье, претендующее на название «сон». Звуки из соседних квартир, взрывы петард, сигнализации испуганных автомобилей и пьяные «ура!» не дают Морфею ни единого шанса завоевать мое сознание, убаюкать его своими сладкими речами и унести в мир иррациональных образов.

Стрельба во дворе, как на фронте. Это сколько же деньжищ на ветер! А еще жалуемся, что плохо живем. Соседи/ супруги сверху тоже активизируются. После традиционной разборки с криками «Караул, убивают!» все устаканивается, и уже слышны заздравные тосты и песнопения нестройных голосов. Репертуар не обновляется годами. Ублюдскую «Единственная моя» неизменно сменяет доставшая «Ой, мороз, мороз».

Я обматываю голову одеялом, засовываю ее под подушку и, устав бороться с собой и внешними раздражителями, проваливаюсь наконец в сон. Еще через минуту я реально ощущаю, как окончательно и тупо засыпаю.

Небывало тихое утро проникает в мой мозг. Я просыпаюсь, сбрасываю с себя остатки сна и окончательно включаюсь. Сновидений не было. Вообще! Будто в яму провалился, а теперь выплыл. Смешанное чувство. Одновременно радость и надежда, что не схожу с ума, а с другой стороны — ощущение потери кого-то близкого и родного.

Умывание холодной водой освежает меня и разгоняет струящиеся в голове мысли. Новый год, которого все так ждали, наступил. Что изменилось? Жизнь стала лучше? Вы изменились и стали добрее, умнее? Ни фига. Все осталось прежним.

К полудню я выдвигаюсь в магазин. Сидеть и смотреть на себя на трезвого в этом пустом бесперспективняке нет никакого желания.

На первом этаже, с комфортом устроившись у радиаторов отопления, спит Дед Мороз. В нелепой позе эмбриона, в своей красной шубке, он лежит в луже блевотины. Рука его глубоко засунута в рот. Такой своеобразной техникой минета «глубокое горло» он вызвал извержение организма, чтобы освободить желудок и вновь набить его салатами и остывшим мясом, приправленным конфетти.

Итак, я выхожу из подъезда и брезгливо ступаю по грязному снегу. Город словно вымер. Не слышно и не видно автомобилей. Нет вообще никого. Я шагаю по замусоренной пустыне, и такой меня распирает утробный смех, что я не сдерживаюсь и хохочу. Мой хохот, размноженный эхом, создает жуткое впечатление. Я замолкаю и бегу к магазину. Здесь есть люди. Из покупателей, кроме меня, медленно бредущая по рядам старушка. Две продавщицы с помятыми и недовольными лицами беседуют возле холодильника с колбасами. Я беру пузырь и подхожу к кассе.

– Вся диета теперь насмарку, — доносится до меня тема разговора двух женщин.

– Ой, не говори. Я сама оторвалась. Килограмма три теперь точно наберу.

– Вер, а помнишь, Зоя рассказывала про диету, при которой можно все есть?

– И ты веришь? Тут месяцами голодаешь, на одном кефире обезжиренном сидишь, и то толку мало. А тут все есть можно!

– Зойка говорила, что все дело в соке алоэ.

– Девушки, можно отовариться? — прерываю я их.

Со словами «алкашня задолбала» одна из продавщиц отделяется от холодильника и медленно направляется к кассе.

Словно оплеванный, я выхожу на улицу. Бездуховность и равнодушие! Так и хочется остановиться посреди улицы и крикнуть спящему городу: «Люди! Очнитесь!!! Вас обманывают! Обманывают и обворовывают! Это же специально все праздники придумывают, чтобы вас, лохов, на бабки развести. Вас обворовывают! У вас жизнь украли. Подсунули праздник туфтовый/фальшивый, а вы, дураки, радуетесь…»

Но ничего этого я не делаю. Наоборот, спешу, тупо бегу в свою нору, трепетно сжимая в руке бутылку с тоской. С Новым годом вас всех, с новым гадством!!!

Лечение общением

Выпил виски я печально,

Перманентно закусил.

Этим самым я, реально,

Перспективность погасил.

Чуваки вокруг. Тусовка.

Не гламурно ни фига!

Что за пошлая массовка?

Морды просят утюга.

На перформанс торопливо

С телкой круто подвалил.

Отчего мне так тоскливо?

Коксом ноздри запылил.

Но прикольнее не стало.

Скука тупо душу рвет.

То, что все меня достало,

Никого, блядь, не ебет!

А. Ф. Швецов

«Прилег, называется, на полчасика, — думаю я, проснувшись, — так на весь вечер и всю ночь вырубился». Я поднялся и выключил вопящий рекламой телевизор. Со мной явно что-то было не так. Опять этот сон! Новый год? Интересно то, что я как бы сам себя обвиняю. Не хочет он, видите ли, успешным быть. В Урюпинске ему нравится!

Это уже конкретно напрягает. Надо что-то делать с этим, пока совсем с ума не сошел. Откладывать далее не имеет смысла. Сегодня же пойду к врачу.

Первым делом, после того как привел себя в порядок, звоню на работу своей секретарше.

– Компания «Globusland», Катерина, здравствуйте. — Ее стереотипный ответ надоедливым рэпом звучит в моих ушах.

– Здравствуйте, Катерина. Слушайте и не перебивайте. С вами разговаривает Сергей Владимирович… — представляюсь я в безуспешной попытке пресечь поток глупостей, всегда готовых сорваться с ее языка.

– Вы ошибаетесь, Сергея Владимировича еще нет. И поэтому он не может со мной сейчас разговаривать.

– Вы в этом уверены? — Я стараюсь держать себя в руках.

– Абсолютно, — самоуверенно заявляют на том конце телефонного провода.

– В таком случае кто в данную минуту ведет эти бестолковые телефонные переговоры с вами?

Скрежет ее тупых мозгов, который я внятно слышу, до оскомины взвинчивает мои нервы. После минутного раздумья, которое я не позволил себе прервать, слышу робкий вопрос/ответ:

– А кто это?

– А это я, Катя. Ваш непосредственный начальник собственной персоной.

– Сергей Владимирович?! — начала догадываться девушка.

– Именно. Улавливаете?

– Конечно. Что я, глупая, что ли?

– Ни в малейшей степени, — успокаиваю я ее. — А теперь, Катенька, возьмите в свои нежные ручки блокнотик и ручечку и запишите то, что вы всем должны сказать в случае, если меня кто-либо спросит.

Я терпеливо жду минут десять, пока она отыщет блокнот и найдет ручку.

– Ага. Диктуйте, — призывает она меня и делает это очень вовремя, потому что я реально начинаю дремать.

– Значит, так, Катя. Я типа уехал к поставщикам сырья, в «Евролак». Рекламацию… внушение кое-кому необходимо срочно сделать. Заместитель исполнительного директора, Олег Станиславович Кунилин, блин, густой лак в последней партии поставил. Наши производственники ругаются. Ну, все это не для ваших умопомрачительных ушек. Записывайте, Катя. Если меня спросит мисс Большие Си… — я вовремя осекаюсь, — прошу прощения, если Вера Андреевна поинтересуется моей судьбой — я у поставщиков. Запишите: поставщики, уехал внушение делать, Кунилин, густой.

– Какой «той»?

– Что «той»? Катя, записывайте и не отвлекайтесь, пожалуйста. Лак густой. Так вот, у меня сотовый почти разряжен, забыл вчера про него. Если будет Алла звонить, передайте, что я к рекламщикам пошел. А вам все это надо будет ей передать, если она позвонит, — повторяю я этой тупой кукле, в тайной надежде что хотя бы что-нибудь сохранится если не в ее пустой голове, так в блокноте.

– Повторите, пожалуйста, — прошу я ее.

Катерина исправно повторяет вверенную ей информацию.

– А если кто-то будет меня разыскивать из рекламного агентства, то я у поставщиков. Записали?

Катя повторяет еще раз весь текст полностью.

– Отлично, Катя. Молодец! — хвалю я секретаршу, отрубаю телефон и вытираю полотенцем проступивший на лбу пот.

Выпив чай, я начинаю собираться в поликлинику. Прежде всего, необходимо определиться, к какому врачу на прием я должен попасть. Прислушавшись к своему организму, четко говорю себе, что у меня ничего не болит. Следовательно, к хирургу мне не надо. С зубами тоже проблем нет. Что же со мной не так? Меня беспокоят сны, которые я вижу. «Вижу» — вот оно ключевое слово. Я вижу, и в этом проблема. Логичнее всего посетить окулиста.

Я выхожу из подъезда и под летним моросящим дождиком бегу к машине. Здесь на меня накатывает чувство какого-то небывалого перманентного спокойствия и умиротворения. Я знаю, что это из-за дождя. Мне хочется поделиться своими ощущениями с кем-то близким. Я набираю номер Аллы и выставляю телефон на улицу в полуоткрытое окно.

– Алло! Алло! Ну, говорите же!

– Алло, Аллочка! — восторженным голосом кричу я в мобильник. — Ты капли слышишь? Здорово, правда?

– Сергей, ты чего, из туалета звонишь?

– Почему из ту. — Мне хочется разъяснить ей все, поделиться с ней летом и летним дождем, но она меня прерывает:

– Сереж, это, конечно, очень эротично, но у меня встреча важная. Перезвони минут через пять, когда от писсуара отойдешь. Хорошо?

– Хорошо, — соглашаюсь я.

Я пытаюсь еще что-то сказать, объясниться, но труба предательски булькнул а/крякнул а, и экран погас. Я еще что-то кричу минут пять, но тщетно. Аккумуляторы разрядились.

В поликлинике долго изучаю стенд с расписанием часов приема специалистов. Сверив увиденное со своими наручными часами, я с удовлетворением замечаю, что мне сегодня везет. Окулист принимает как раз утром. Я подхожу к регистратуре и беру талончик на прием к врачу. Оплатив услуги нашей бесплатной медицины, я прохожу к лифтам и тупо жму на кнопку вызова. Не успел я подумать о чем-то хорошем, как замечаю две тени, резко отделившиеся от стены.

– Он? — спрашивает один.

– По ходу, он, — уверенно кивает другой.

– Ну, здравствуй, падла! Вот и снова свиделись.

Я реально удивляюсь этому где-то уже слышанному приветствию. И совершенно четко врубаюсь, что это уже происходило со мной.

– Простите, — я пытаюсь остановить их, — ведь мы уже знакомы!

– Еще бы! Эдик, твою неврубную морду я вовек ни с кем не перепутаю, — уверяет один из них, кажется Макс, и больно ударяет меня кулаком в живот. — Мочи его, Кощей!

Кощей двумя сложенными вместе руками бьет меня по спине, сбивая с ног. Далее следует самое обычное, но на сей раз недолгое избиение. Кощей шепотом сообщает товарищу:

– Макс, у него… короче, все пальцы.

– Чего?

– Опять, говорю, не тот! Пальцы средние у него все есть, по ходу.

Суетливая рука Макса хватает меня за запястье и сбивчиво пересчитывает мои пальцы:

– Ну? — Кощей нетерпеливо интересуется результатами подсчета.

– Ё-моё, так чё ж, опять не тот, что ли? — спрашивает у меня Макс, придвинувшись к самому уху, так что я ощущаю зловонное дыхание.

– Не тот! Не Эдик я! — подтверждаю я их запоздалую догадку. — Внимательнее надо быть к людям.

После извинений со стороны этих рассеянных чуваков, я уже привычно привожу себя в порядок и вхожу в гостеприимно распахнутые двери лифта. «Вот гопота одолела», — беззлобно думаю я и жму на кнопку с цифрой 7, расположенную между третьей кнопкой и неопознанной металлической. Мои ожидания оправдываются, и я оказываюсь на четвертом этаже поликлиники.

Через полчаса тупых блужданий по коридору я наконец нахожу нужный мне кабинет № 112, расположенный между 227-м и 303-м. Я еще раз сверяю цифры на двери с номером, указанным в талоне. «Все правильно», — с удивлением отмечаю я и нерешительно толкаю дверь с табличкой «Врач-гинеколог Хаустова Светлана Альбертовна».

Светлана Альбертовна коршуном нависла над столом и быстро пишет что-то с такой силой, что стол буквально ходит ходуном у нее под руками. Я кашляю, пытаясь привлечь внимание врача. Безрезультатно.

– Светлана Альбертовна, — обращаюсь я к женщине, — мне бы к окулисту. Можно?.. У меня талон.

– Проходите, садитесь, — неожиданно мужским голосом отвечает женщина и кивает клинообразной седенькой бородкой на стул, стоящий рядом со столом.

– Ой, простите! — смеюсь я извиняющимся утробным смехом, чтобы сгладить возникшую неловкость.

– Ничего, — успокаивает врач и проясняет ситуевину. — У нас просто ремонт в поликлинике, поэтому вынуждены принимать в свободных кабинетах.

– Все понятно, — соглашаюсь я и сажусь на стул.

Я терпеливо жду, когда окулист закончит писанину, и, чтобы заполнить образовавшийся вакуум, тупо смотрю в окно. Доктор, видимо, совсем забывает о моем присутствии и продолжает трясти стол. Я с интересом смотрю на исписанный листок бумаги формата А4.

«Дорогая, Лена, — читаю я на удивление разборчивый почерк, — когда ты прочтешь эти строки, меня, вероятно, уже совсем не будет в живых. Я человек современных и достаточно широких взглядов, и я прекрасно понимаю, когда у девушки, обладающей такими прекрасными формами и утонченным чувством прекрасного (не зря же ты выбрала в мужья меня среди толпы поклонников), имеется определенный круг обожателей. И я понимаю, что для столь молодой особы весьма лестно внимание и постоянное коловращение мужчин нашей поликлиники вокруг себя. Я даже смирился с тем, что некоторые знаки внимания не остались безответными с твоей стороны.

Когда это был заведующий поликлиникой Рублев, я молчал стиснув зубы. Я не поднимал шум, когда Рублева сменил главврач Пискин. Я допускаю мысль, что ты могла увлечься хирургом Коровиным (он моложе и, может быть, где-то интереснее меня). Но когда я узнал о твоей постыдной связи с ревматологом Сурковым, я был шокирован! Я был раздавлен и унижен! Что ты могла в нем найти? Сурков старше меня на полтора месяца. Он ниже меня ростом на целых двенадцать миллиметров! И, как мне рассказывала сестра-хозяйка Булкина, в постели он не идет против меня ни в какое сравнение. А этот кривой, неэстетичный шрам на его левой ягодице!.. Тем сильнее оскорбление, нанесенное моему мужскому самолюбию.

Как ты могла?! После такого надругательства над моей гордостью я не вправе жить дальше с этим грузом мерзости за плечами и бременем…»

Ручка врача тупо зависает над прощальным письмом. Доктор мучительно пыхтит в поисках подходящего продолжения.

– …перманентного бесперспективняка, — пытаюсь подсказать ему я подходящую фразу.

– Простите, что? — Как будто впервые заметив, доктор вперивает в меня взгляд слезливых глаз из-под очков с толстыми линзами.

– Не обращайте внимания, напряженная работа мыслей, — понимая свою бестактность, я не настаиваю более на своей версии продолжения его письма неизвестной мне Лене.

Мысли о самоубийстве покидают его на время. Скорее, для того чтобы быстрее остаться наедине, окулист с сожалением откладывает незавершенное послание и обращается ко мне:

– Ну-с, молодой человек, что вас ко мне привело?

– Проблемы со зрением.

– Проблемы? — переспрашивает он, явно витая вне стен кабинета.

«Чувак, проблемы, по ходу, у тебя, реально», — думаю я. В этот момент мне становится смешно.

– Угу. Очень хорошо! Действительно, проблемы. И давно это у вас?

– Что это?

– Смех вот этот, беспричинный?

Я тупо смотрю на часы:

– Секунд тридцать.

– Любопытно. Ранее наблюдались у специалистов?

– Только у стоматолога.

– И это правильно! — неожиданно живо поддержал меня доктор и в беспокойстве вскочил со стула и заходил вокруг стола. — Именно стоматолог! Как же я раньше не замечал? Слепец! Слепец! Стоматолог тоже был.

Сделав три оборота вокруг стола, врач наконец сел:

– Так. Что вы хотите от меня?

– Понимаете, доктор, я вижу сны.

– Так-так… очень интересно! И очень необычно! Продолжайте.

– Но сны как бы нереальные. Я вижу то, чего не может быть.

– Что-то вроде не берущего взятки сотрудника ДПС или честного продавца? — подсказывает доктор.

– Типа этого и даже круче! Мне снится город, которого нет. Комск. Вы слышали о таком городе?

– Нет, к сожалению, не приходилось.

– Вот. А мне этот город снится. Ярко, реально. И я в этом городе… кто-то типа грузчика. Вы понимаете? Я вроде проживаю две жизни: одну свою, другую — за того парня из Комска. Я бы забил на это, но с некоторых пор стало напрягать. Во сне я облевался, понимаете?..

– Понимаю, молодой человек. Я сам обливаюсь холодной водой по утрам.

– Нет, не водой. Меня рвало. Блевотней я обливался. А просыпаюсь — запах неприятный. Или снится, что бьют меня, а после сна ощущение такое, будто меня реально на пинках полночи по Москве носили. Наяву чувствую себя странно — то дураком, знаете ли, то полным дебилом.

– Угу, угу, — проникновенно кивает доктор. — Как я вас понимаю!

– …а иногда вполне адекватным чуваком.

– Вот это уже патология. Ну что ж, раздевайтесь.

Я послушно снимаю свой клевый костюм в полоску и несколько удивляюсь методам окулиста. Он вначале прослушивает мои легкие, потом осматривает глаза и, наконец, голову. Я тупо высказываю вслух свои сомнения на этот счет:

– У вас весьма странная методика для окулиста.

– Я не окулист. Я уролог, — сообщает он мне, продолжая прощупывать голову в височной части. — Окулист в отпуске, а я его временно подменяю. Кстати, по моей основной специальности проблем нет?

Я отрицательно/тупо киваю головой. Меня окончательно запирает. Я размазываю свой тупизм по пустой голове.

– Ну-с, молодой человек. Должен признаться, что я не вижу, так сказать, криминала. Патологии не заметил. Примите совет: постарайтесь спать крепче, без сновидений. Почаще на воздухе бывайте — это всегда помогает. Отдохните в хорошей компании. А медикаментозно. Укольчики. Да-с. Укольчики надо поделать. У вас есть, кому уколы делать? Может, в семье кто умеет?

– Сосед может делать, — отвечаю я.

– Прекрасно. Он врач?

– Нет, доктор. Он наркоман.

– Ну что ж, вполне подойдет. Да-с. Тогда пусть он вам никотинку поделает. Курс, так сказать, проколет.

– Никотинку?

– Да, никотинку с витамином «В».

– Так я вроде курю… — считаю своим долгом сообщить я.

– Тогда отставить никотинку. Остается воздух, крепкий сон и отдых. И главное, помните о необходимости хорошей компании!

Мы прощаемся с чудаковатым доктором, и я еду домой.

Дома я тупо забиваю на работу, в слабой надежде что Катя прикроет и сообщит кому надо о моей мифической встрече.

Отдых. Врач посоветовал отдых. Я снимаю с полки книжку и укладываюсь на диван. Чтение — лучший способ отвлечься. Читаю я, конечно, не Шопенгауэра, а книгу, называемую новым «Капиталом». Найоми Кляйм в своем исследовании «NO LOGO», выпущенном издательством «Добрейшая книга», призывает к свержению брендов и мультикорпораций. Итак, я реально читаю, и меня не по-детски заводит. Я четко представляю себе работников потогонных предприятий по пошиву кроссовок в Индонезии, и меня окончательно накрывает/вставляет. Ожидающая нас эра мировой диктатуры мультинациональных корпораций занимает меня до самого вечера. Перманентная скука разбавляется тревогой о судьбах мира.

К вечеру я выдвигаюсь в заведение под названием «Base ment» (англ. base — гнусный, ment — мент), где в честь открытия ожидается перформанс. Итак, я прибываю в заведение, помня о необходимости хорошей компании, как советовал врач. Время для аншлага еще никакое, только около девяти вечера, но народ уже тусуется. Я штопором, как нож в оливковое масло, просачиваюсь сквозь тусовочную массу.

Кого-то толкаю я, кто-то толкает меня на пути к барной стойке. Я ограничиваюсь двумя бокалами виски и прохожу в зал. Зал представляет собой, как это выразиться по-русски, некий parlor (англ. — общая комната), соединенный с cubicle (англ. — одноместная больничная палата, кабина на пляже, маленькая комнатка) посредством переходов, или cross-over’ов (англ. — переход), как на русский лад переиначивают эти названия московские промоутеры. Кроме столов, мягких кресел и глубоких диванов, зал наполнен перманентными лохами, прикольными телками, модными гомосексуалистами и лоховатыми знакомыми перманентных лохов.

В центральном зале наконец завязывается то, ради чего, собственно, подвалил я и собралась вся эта лохоподобная аудитория. Начинается показ коллекции новомодного гуру в сфере Vogue-тенденций, если выражаться по-русски. Все это китчевое действо, несомненно, носит название то ли «перформанс», то ли «натуральная порнография», я, к сожалению, терминами не владею. На подиум выплывает полупьяный чувак, одетый зайчиком, и объявляет, что уважаемая аудитория сейчас станет свидетелем незабываемого перформанса (все-таки перформанс) всемирно прославленного дизайнера Арнольда Пекинесова.

– Прошу!!! — неожиданно писклявым голосом вскрикивает «зайчик» и тут же на подиум выбегает какой-то тощий додикообразный хмырь, абсолютно лысая, красноватая голова которого напоминает что-то до боли знакомое.

Лысый чувак с широкой улыбкой раскланивается на все стороны и щедро одаривает всех воздушными поцелуями.

– Арнольд Пекинесов, — продолжает пищать/верещать «зайчик», — широко известен в тесных кулуарах своей немногочисленной семьи, обильно представленной тещей и женой.

«Зайчик» делает широкий жест рукой в сторону скрытого в полумраке столика, за которым располагаются две женоподобные особы.

– Ёоу-у! — вскрикивает сидящая там теща, пытаясь, видимо, донести до публики, что ей действительно широко известен этот гусь.

– Ёоу-у! — тупо вторит ей супруга лысого всемирно прославленного дизайнера.

– Прошу любить и жаловать, — бросает на прощание «зайка» и, глупо подпрыгнув, удаляется с подиума.

К микрофону реально подходит додикообраз и жеманным женским голоском говорит что-то типа:

– Друзья, я очень рад, что имею возможность продемонстрировать вам свою новую коллекцию, над которой я работал почти полтора года. Я люблю вас всех! Я люблю вас!

Лысый хмырь исчезает, а вместо него в зал откуда-то выныривают пятнадцать одетых «под обувь» человек в колготах и тупо бегают под дикую/ритмичную музыку. Вся эта хрень носит название «Балет старых штиблет, или Я обую вас, люди!». Пятнадцать кретинов, периодически повизгивая, бегают по залу, изображая из себя кто кирзовый сапог, кто женскую туфельку, а кто и валенок. Как я успеваю заметить, вся обувь, которую напялили на себя эти идиоты, испачкана со стороны подошвы чем-то коричневым. Типа глины, наверное. Потом вся эта стая придурков поднимает дикий визг и начинает врезаться в толпу. Налепленная на «подошву» обуви/костюмов глина реально пачкает одежду восторженно ревущей тусовки, а с потолка в это время сыплется всякий мусор: окурки, жеваная жвачка, использованные презервативы.

Я пытаюсь увернуться от бегущего на меня «кирзача» в глине, но попадаю под стилизованный кроссовок. Мой дорогой, офигительный костюм в полоску от Peris Still измазан коричневой грязью. Чертыхаясь, я тупо пытаюсь счистить с себя глину. И тут до меня доходит: «Это ни фига не глина!» Я нюхаю кончики измазанных пальцев, и мне вспоминается Влад с его туалетной бумагой.

Самое смешное, что толпа измазанных дерьмом лохов/ тусовщиков рада всему этому до умопомрачения. С тупыми лицами, широко разинув пасти в оскалах улыбок, они хлопают в ладоши и визжат от восторга. Смотрю я на всю эту ебаторию, и такой меня разбирает внутриутробный смех, что я просто типа хохочу. Стоящий рядом со мной очкарик с лицом дауна, привлеченный моим искренним хохотом, фамильярно хлопает меня по плечу:

– Круто, да?! Прикольно! Пекинесов, конечно, умница! Талантище!!!

– Да, что-то в этом есть, — отвечаю я и стараюсь отодвинуться от этого восторженного дебила. Но, видимо, я как собеседник его сильно заинтересовал. Он снова придвигается ко мне:

– А в прошлый раз еще круче было! Он тогда с потолка забросал всех птичьим пометом. С помощью этого он хотел показать единение с природой, с птицами. Движение человеческой мысли ввысь!

– Жаль, что сейчас он говно на нас не льет! Это было бы замечательным символом стремления человеческой мысли не только ввысь, но и к земле-матушке — я с «сожалением» киваю головой.

– Жаль! — искренне сопереживает даун.

«Боже, какие обдолбанные придурки! — думаю я. — Вам любую чушь покажи, обмажь вас говном и провозгласи это гиперновым неоискусством, вы проглотите этот фальшак, как два пальца из пруда! А запроси за вход на это шоу долларов по двести, вы от восторга запищите и всерьез будете восхищаться гениальностью инсталляции, обтирая говно носовым платочком».

Все мои наблюдения кажутся мне чем-то умным, хотя на самом деле это, конечно, полная херня и отдает каким-то дешевым/неврубным тупизмом. Какая разница, если я сам здесь и, как и все, в «глине»?

От таких мыслей меня отвлекает появление моего хорошего знакомого.

– Привет, Серег. И ты тут? — с усмешкой спрашивает Геннадий, и делает это таким тоном, каким, наверное, вопрошал удивленный Цезарь: «И ты, Брут?»

– Как видишь. И я тут, — смеюсь я, пытаясь салфеткой очистить костюм от следов «перформанса».

Геннадий сияет успешностью и довольством. По бокам от него две девчонки, которых он ненавязчиво поглаживает по бедрам. Обе девочки, что называется, путевые. Правда, я не могу точно определить — их прелесть в том, что я уже порядком пьян, или в силу того, что они и впрямь «ничяго». Причем одна из них, которую я идентифицирую как телку, — с хорошей грудью, а вторая, с длинными и ровными ногами, — однозначно чувиха. В чем разница, я и сам пока не врубаюсь.

– Хватит пялиться на этих пидоров, — предлагает мне Генка.

Девочки шумно возмущаются таким к себе «хамским» отношением. Геннадий их успокаивает, поясняя, что он имел в виду только участников говно-шоу и никого другого. Затем мы проходим в один из VIP-залов, где Генка наконец знакомит меня со своими девчонками:

– Познакомься, Юля и Юля.

Вместо того что бы представиться, я тупо завожу свою перманентную тему о неизбежной для нас диктатуре мультинациональных корпораций, о поглощающем способность здраво рассуждать брендизме и, как следствии, глобализации.

Генка перебивает меня на двадцатой минуте монолога и, растолкав задремавших девочек, пытается рассказать, как он отдыхал на прошлой неделе. Я тоже его перебиваю и снова включаю тему о скорой перспективе жизни в мире брендов. Таким образом, мы очень прикольно беседуем, запивая весь этот порожняк шампанским. Я, очень занятый обличением мира в его стремлении ввергнуться в брендоворот глобальных компаний, не замечаю, как на столе возникает конверт. Геннадий умоляюще прикрывает мне рот рукой и глазами указывает на конверт. Мы поднимаемся и уходим в туалет. Минут через пять выходим из туалета и движемся уже в обратном направлении. Генка смеется, и я тоже реально смеюсь. Меня постепенно накрывает. Веселье и похоть начинают переть из меня. Геннадий желает поделиться со мной своим курятником и предлагает мне любую из своих девочек.

– Серег, бери себе любую и трахай ей мозги сколько хочешь!

Я выбираю чувиху, оставляя для Генки телку. Девчата без нас не скучали. Они выжрали по бутылке шампанского, и по их масленым глазкам я реально ощущаю, что они уже готовы. Я подсаживаюсь к чувихе, и мы начинаем тупо целоваться. Оторвавшись от ее губ, я снова завожу тему о мультиглобализации. Чувиха затыкает мне остекленевший рот поцелуем и, явно желая узнать меня получше, запускает свою руку мне под рубашку. Неплохо изучив все изгибы моей грудной клетки и живота, она опускается ниже и пытается расстегнуть ширинку. Хотя уже сперманентно возбужденный, я отстраняюсь от нее и ищу глазами Геннадия. Нет ни его, ни телки.

– Прости, я должен проститься с Генкой, — шепчу я своей Юле и иду искать приятеля.

Нахожу его в одном из VIP-залов. Он уже распряг свою Юлю. Подхожу к нему, в надежде что он меня заметит. Я уже порядком поддат и обдолбан, поэтому даже не думаю, что могу ему чем-то помешать. Он меня не замечает (или делает вид, что не замечает), и я подхожу еще ближе. Теперь замечаю я! Я реально замечаю, что его Юля — никакая, на хер, не Юля, а, напротив, какой-нибудь Олег или Коля. Это вовсе не телка, а полутелка/полутелок. Генка тоже меня замечает, делает приглашающий жест рукой, вяло улыбаясь.

Во мне что-то обламывается, соскакивает и рушится. Увиденное дешевой петардой взрывает мне голову. Я курю, предварительно круто закурив, и бегу от этого места.

Ощущения у меня самые мерзкие и противные. Мне очень грустно, скучно и пусто. Выскочив, как ошпаренный остужающим кипятком, я ловлю такси и еду по ночной Москве. Я ловлю себя на том, что мне по кайфу ездить по ночному городу, освещенному рекламными огнями и огоньками сигарет уличных проституток. И вроде бы я уже тысячи раз видел весь этот город — Гоморру с его содомским кольцом, — но всякий раз что-то новое меня поражает до глубины очерствевшей души.

И тут я реально ощущаю, что меня начинает выворачивать. Я утираю подступившие к горлу слезы и, тупо вперившись, смотрю в полотно дороги.

– Что-то случилось? — обеспокоенно спрашивает водитель желтого такси, опасаясь за чистоту салона.

– Нет, все нормально, командир, — отвечаю я, подавив в себе желание освободиться от лежащего за пазухой камня. — Все пучком!

Мы подъезжаем к дому. Я расплачиваюсь и поднимаюсь в свою квартиру. Разуваюсь, снимаю ботинки и прямо в костюме с остатками перформенса валюсь на кровать. Я уже дико устал от всей этой пошлости и тупого цинизма. Хочется вырубиться, отключиться, уснуть — и проснуться в Комске. До свидания, Москва! Здравствуй, Комск!

Часть вторая AROUSAL (англ. — пробуждение)

Вышел я ниоткуда — и шагнул в никуда.

Все еще не родился, я живу никогда.

С Иисусом Христом я висел на кресте

И Пилата просил научить доброте.

Я убил себя сам, кинув словом в висок, —

Словно где-то во сне совершая бросок.

Очутился в пустыне на краю мирозданья.

Долго рылся в своих тайниках подсознанья.

Мой отравленный мозг, как улитка от солнца,

Вытекал из глазниц, как плевок незнакомца.

Это вовсе не много, но и все же немало —

Смело плюнуть на стыд, когда эго дремало.

А. Ф. Швецов

Утро туманное

Скажи мне, что ты пил вечером, и я скажу, как ты будешь чувствовать себя утром.

Наутро я чувствую себя, как никогда, херово. Реально. Я тупо лежу в ванне и пытаюсь смыть водой свою отмороженность. Случайные, неподатливые мысли вертятся вокруг вчерашнего перформанса и перманентно возвращают меня во вчерашний день. Во рту царит гадостный привкус незабываемой инсталляции от дизайнера Арнольда Пекинесова. Я отчаянно плююсь при воспоминании о Юлях и Генкином петтинге с «одной» из них. Мерзостно до тошноты, возникает непреодолимое желание надеть презерватив. Эх, был бы такой презерватив, с помощью которого можно обезопасить свою душу от гонорейных воспалений своего «я», можно было бы сколь угодно долго общаться с любой грязью, при этом оставаясь чистым и незапятнанным! Но таких средств контрацепции нет.

Я постепенно отмокаю и думаю: отчего люди становятся уродами? Что меняется в психологии людей на протяжении веков? Почему огромное расстояние от рождения до падения в пропасть сократилось до одного шага? Куда исчезли благородные рыцари Средних веков? Куда сгинули строители «светлого будущего» начала прошлого века? Ведь они были! И они были чисты помыслами. Пусть им запудрили мозги марксистские вожди, они во многом ошибались, но свои жизни посвящали людям.

Видимо, дело в том, что качество человека ухудшается. Если верить Блаватской, то от расы к расе мы двигались от сверхдуховного, ангелоподобного состояния к материальному. В нашей расе много материального и почти совсем не осталось духовного. Некачественные материальные современные люди со страшной скоростью плодят себе подобных, таких же некачественных и ограниченных людей. Новые поколения либо деградируют окончательно, почти сразу превращаясь в ничем не интересующееся быдло, либо пытаются утвердиться, придать себе видимый лоск, под которым таится черная душа или отсутствие таковой. Это полный регресс! Мы, как скот, который выгнали на пастбище для «нагула веса». Мы обрастаем толстокожестью, вещизмом и бездуховностью. OPEN YOUR EYES, INDIVIDUAL! (англ. — открой глаза, личность!). Проснитесь, ПИПЛ!

В начале прошлого столетия героем нашего общества был Павел Корчагин, который творил/вершил революцию. До него культура держалась на меценатах, таких как Савва Морозов. Сегодня же реально рулит собирательный образ: некий Павлик Морозов, который за качественный пиар и частое упоминание в «глянце» готов продать и отца, и мать по самым минимальным расценкам. Тридцать сребреников — и ты уже в тусовке.

Как исправить ошибки человечества? Анархией? Но лечить больное общество вседозволенностью — это все равно что при диарее посоветовать срать в любом месте, где только приспичило. В результате и болезнь не пройдет, и все вокруг будет загажено. Лишить общество придуманных идеалов в виде брендов и тупоумных гуру? Пользуясь тем же примером скажу, что это равносильно попытке избавить человека от поноса, тупо заклеив задницу пластырем. Всегда нужен идол! Отберите у них этот фальшак, и они развалятся из-за отсутствии мотивации. Правомерно и обратное утверждение. Без глупой массы жаждущих развлечений не появятся «божественные» бренды. Хищник и жертва.

Черное заметнее на фоне белого. Одно никак не может существовать без другого. «Сатана — самый большой друг церкви, — как говаривал старик Ла Вей, — ведь он поддерживал ее бизнес все эти годы». А нас пучит и прорывает. Очередной расколбас только больше затягивает в эту трясину бесстрастных страстей.

Больше всего меня пугает то, что я сам из них. Я все знаю и чувствую, но плыву по течению. Хочешь узнать, как просрать свою жизнь, спроси у меня!

Я вылезаю из уже остывшей ванной и готовлюсь к традиционному походу на ненавистную работу. Первым делом я капаю «Визин» в свои преступно-красные глаза/угольки. С дичайшей головной болью выползаю из своей квартиры и часам к одиннадцати прибываю на работу.

Сивушный перегар ярким/ароматным шлейфом следует за мной по пятам, заполняя лабиринты пустынных коридоров. Редкие сотрудники провожают меня кто улыбкой, а кто и сочувствующим взглядом. Я прохожу мимо Катерины, едва кивнув своей бесперспективно раскалывающейся головой, и скрываюсь от ужасов окружающего мира за дверями кабинета. Перманентная жажда и изжога бурей эмоций управляют моими мыслями. Ежовыми рукавицами собираю напряжение в кулак и включаю компьютер, вперившись отсутствующим взглядом в монитор.

Новостные порталы рябят знакомыми рекламными баннерами. Взгляд цепляют словосочетания «Единая Россия» и «Элитные девочки с выездом к клиенту», и меня начинает выворачивать. Я бегу в туалет, попутно вспоминая свое попадалово с фальшивой купюрой. Самым нелепым образом я начинаю блевать. Все это продолжается довольно долго и неприятно. Наконец спазмы стихают. Я тупо прислоняюсь лбом к прохладному кафелю и расстегиваю верхнюю пуговичку рубашки. Затем полощу ротовую полость водой, за каким-то хером развожу мыло в стакане (совсем охрен ел, что ли?) и этой гадостью прополаскиваю рот. После чего развожу оставленную кем-то зубную пасту, умываюсь этим раствором и выхожу в коридор.

– Что у вас с лицом? — спрашивает меня длинноногая чувиха с ресепшен.

– А что с ним не так? — нагло глядя в ее размалеванное лицо, спрашиваю я. — Оно не достаточно гламурно для вашего высокохудожественного вкуса? Может быть, нос кривой, глаза не на том месте?

– У вас лицо чем-то белым измазано.

– А это перманентная/омолаживающая маска, — вру я и прохожу мимо хлопающей, как пластиковая кукла, ресницами чувихи.

Я открываю дверь в кабинет и оборачиваюсь. Эта дуреха так и стоит как столб. Вероятно, обдумывает, какую часть тела ей стоит омолодить себе перманентной маской. Несмотря на внутренние страдания, меня распирает от утробного смеха или даже хохота.

Я вхожу в свой кабинет, и теперь уже секретарша Катя спрашивает о моем измазанном пастой лице.

– Катя, занимайтесь делом! Поменьше внимания уделяйте моей скромной персоне! Это я специально намазался, чтобы от вас отличаться и стать немного умнее.

– По системе йогов?

– Типа этого.

В благодарность за ее просвещение в этом важном для нее вопросе Катерина награждает меня кучей бумаг, которые я должен буду пролистать/подписать. Открыв дверь в кабинет, я прошу ее принести мне крепкого кофе без сахара и разыскать хозушника Пашу. Пока дожидаюсь кофе и Пашу, я решаю позвонить Алле.

Напряженно вслушиваюсь в длинные гудки. Алла очень долго не отвечает на вызов. «Странно, — заключаю я. — Может, мобильник забыла?» Но наконец мое долготерпение вознаграждается:

– Что надо?

Ее голос звучит сухо.

– Аллочка, детка, я соскучился просто! Мне жутко как нехорошо. Пожалей меня, — молю я ее.

– Скотина, свинья! — в ответ и ни слова жалости.

– Чем заслужил такие яркие эпитеты? — удивляюсь я.

– А ты не знаешь?!

– Поверь, я чист перед тобой, как депутат перед выборами. Что случилось?

Булькающие звуки, слышимые мной, могут означать как слезы, так и смех.

– Ты плачешь? — обеспокоенно спрашиваю я.

– Еще чего… я ем.

– Так что все-таки произошло? Могу я наконец услышать причины твоей холодности ко мне?

Далее я слышу кучу/массу/бездну упреков и обвинений. Из монолога улавливаю, что Алле что-то сказала моя секретарша. Я прерываю поток беспочвенных обвинений:

– Подожди! Что сказала Катерина?

– Твоя Катерина сказала, что ты пошел по шалавам.

– По каким шалавам?

– Уж не знаю по каким! Всех шалав города я, увы, не знаю, а фамилии она не перечисляла! Знаю только, что ты ее просил, чтобы в случае моего звонка она непременно донесла до меня эту информацию. А я, дура полная, звоню ему, звоню, как овца последняя. А он у шалав! Телефон отключил.

Я с трудом прерываю ее и несколько минут трачу на то, чтобы убедить Аллу в том, что Катя типа перманентная дура. С этим Алла сразу соглашается, но во всем остальном ее удается убедить, лишь пообещав часики от «Guff» (англ. — пустая болтовня) и модную сумочку от Пекинесова.

Разобравшись со своей девушкой, я вызываю Катерину.

– Дождусь я когда-нибудь кофе? — задаю я вопрос, с интересом рассматривая ее глупо моргающие ресницы.

– Ой, Сергей Владимирович, а я про него забыла совсем! — беспечно взмахивая пятисантиметровым маникюром, отвечает секретарша.

– Вы знаете, а я и не сомневался в этом. Ни минуты! — уверяю я. — Что вы наговорили вчера Алле?

– Ничего не наговорила. Все, как вы велели.

– А что я велел?

– Ну, как его… это… сказать, что вы… ну там… по девочкам.

– Что вы несете?! — Я не выдерживаю и вскакиваю с места. — Какие, на хрен, девочки?

– Шалавы.

Уверенность, с какой она произнесла это слово, повергла меня в перманентный шок.

– А я вам сейчас зачитаю. Я записала все, что вы диктовали вчера утром, и сохранила это в блокнотике.

Кивком головы я призываю ее продемонстрировать мне эту запись. Виляя бедрами, секретарша дефилирует из кабинета и возвращается с блокнотом:

– Вот у меня записано. Передать Алле… к рекламщикам… и дальше… вот… по шалавам. Все это надо передать, если позвонит Алла. Что-нибудь не так?

Я прикрываю ладонями глаза:

– О чем вы думаете, Катерина?

– Сейчас?

– И сейчас… и все время? Как вам в голову приходит так все переврать? Я вам говорил, что я не по шалавам, нет, а к рекламщикам пошел, а вам, Катя, надо было это просто записать и тупо прочитать в том случае, если Алла будет меня разыскивать. Неужели это так сложно?

Глупо хлопающие ресницы бессмысленных глаз убеждают, что эта задача не для Катиного мозга.

– Что вы стоите, Катя? Кофе несите! И Пашу я просил… полчаса назад.

– Одну минуту, Сергей Владимирович, — щебечет она, как ни в чем не бывало, поворачивается и наконец уходит.

Некоторое время я предаюсь праздному серфингу по Интернету. Это удивительное творение — мир, созданный от безделья для бездельников и извращенцев всех мастей. Мир без цензуры и морали. Порнография — вот то, для чего люди открывают окна браузеров, а никак не для того, чтобы просмотреть новостные страницы. Вы знаете, что в основной массе скачивается из Инета? Не книги и даже не халявная музыка. Целых 95 % всего трафика — поток порнографии. И любые поисковики угодливо предлагают нам именно это. Попробуйте ввести в поиск слово «девочки». Вы думаете, вам подкинут ссылку на фотографии детсадовских девочек с трогательными косичками? Отнюдь! На 100 % предложенные для просмотра страницы будут состоять из «девочек по вызову» или «фото голых девочек». А слово «элитные» теперь неразрывно связано с проститутками.

Первое слово, которое человек, впервые попавший в Сеть, набирает в поисковой системе, — это «порно». Как раньше он по слогам учился читать «мама», так теперь лузер, впервые увидевший клавиатуру, ищет эти заветные буквы, образующие слова «секс» и «порно». Более продвинутые пользователи щелкают по ссылке «Увеличение полового члена».

Я уверен, что свой путь в Интернет с этого начинают 75 % пользователей, другие 25 %, вероятнее всего, не имеют доступа к Всемирной паутине. Не стал исключением из правил и ваш покорный слуга. Насмотревших на «элитных» и обнаженных знаменитостей, я набираю в поисковике то, что давно меня беспокоит и интересует.

И вот я задаю «Комск». Города такого нет. Облом! Есть только село Комское. Мои географические и сноведческие изыскания прерываются появлением Павла.

– Чё звал?

– Павлик, бля! Ты меня через хуй решил кинуть? Где пепельница обещанная?

Павел начинает что-то тупо мямлить, типа: «Заявка им давно отослана. Все уже давно в процессе. Не его вина…» — и так далее. Я согласно киваю, даже где-то ему типа сочувствую. Но меня эти перманентные объяснения, мягко говоря, не дрочат. Обманутый моим кротким выражением лица, хозушник для удобства изложения встретившихся на его пути трудностей развалился на кожаном диване. Я присаживаюсь рядом и продолжаю сочувственно качать головой. И вот наконец я готов взорваться. Открывшаяся дверь в мой кабинет останавливает готовый сорваться с губ крик. На пороге возникла Катя с долгожданным кофе.

– Наконец-то! — восклицаю я и протягиваю руку за чашкой.

Но мне, видимо, не суждено сегодня отведать живительного напитка. Резко зазвонившая внутренняя линия пугает мою секретаршу. От испуга чашка с обжигающим кофе вместе с подносом летит вниз, щедро одаривая «теплом» и «бодростью» мои и Пашкины брюки! Я не успеваю даже выругаться — так быстро все происходит.

Боль пронзает мое тело и осой долетает до мозга, который дает сигнал немедленно освободиться от пропитанных кипятком брюк. Я вскакиваю и спускаю штаны до колен. То же самое проделывает Пашка. Со стороны это, наверное, очень напоминает перформанс.

– Что вы стоите?! — кричу я Катерине, как только обретаю голос. — Принесите же полотенце!

С безумным рвением секретарша кидается вон из кабинета. Мы, два мужика, стоим со спущенными штанами и тупо пялимся друг на друга. Нормально? Меня начинает выворачивать внутриутробным беззвучным хохотом. Павел тоже начинает улыбаться.

– Ну, где вы? Я уже начинаю терять терпение! Скорее! — кричу я Катерине, услышав стук/царапанье по двери кабинета.

– Боюсь, что вам все-таки придется запастись терпением, — голос Кондрашовой неприятно обжигает мой обостренный слух, — так как мне придется прервать ваши ухаживания. Сергей Владимирович, будьте так любезны, оторвитесь от своего друга… или партнера, я, право, не знаю, и, приведя себя в надлежащий вид, пройдите в мой кабинет. Очень обяжете.

Я смотрю на Павла, который, стоя со спущенными штанами, глупо — и даже где-то гомосексуально — улыбается. Перевожу глаза на свои приспущенные брюки. И тут меня наконец накрывает/догоняет вся двусмысленность ситуевины.

– Здравствуйте, Вера Андреевна. — Это все, что я сумел из себя выдавить в эту минуту.

– И вам того же… — многозначительно кивает Кондрашова, не сводя офигевающего взгляда от четырех голых мохнатых ног.

– Я хотел бы объяснить. Это не то, что вы подумали.

Я слышу свой голос словно со стороны, и он скорее похож на плаксивое нытье первоклассника, нежели на объяснения взрослого мужчины. Меня напрягает это унизительное положение. Я натягиваю на бесстыдно ощетинившиеся ноги остывшие влажные брюки.

– Конечно, не то, — снисходительным тоном перебивает меня бизнесвымен, поправляя руками свою выдающуюся грудь. — Я и сама прекрасно вижу, что это всего лишь маркетинговые исследования новых рынков сбыта. Мне все стало ясно о вашем извращенном вкусе еще вчера, когда ваша, Сергей Владимирович, секретарша поведала об отсутствующем на рабочем месте коммерческом директоре в связи с отъездом к поставщикам.

Я вопросительно поднимаю брови, типа спрашиваю: «И что из того?»

– Да, — продолжает Кондрашова, — к поставщикам. А именно: делать кунилингус заместителю исполнительного директора фирмы «Евролак».

Я выкатываю на нее недоумевающие глаза, но никаких дальнейших объяснений не проистекает. Вера Андреевна поворачивается на тонких шпильках и выдворяет свою грудь за пределы кабинета:

– Так я жду вас у себя.

Следом за грудью исчезает и сама Кондрашова.

Как только тяжелая поступь босса стихает, я кричу голосом кастрированного кота:

– Катя, мать вашу!

С кипой туалетной бумаги вбегает испуганная Катерина:

– Вот все, что удалось найти, так как полотенца нигде нет.

– Хер с ним, с полотенцем! О каком кунилингусе вы наговорили Большим Сись… боссу?

– Сергей Владимирович, я только передала ей ваши слова. Да вот же они, — на свет извлекается уже знакомый мне блокнотик, — слово в слово. Поставщики… уехал делать кунилингус той.

– Какой «той»? — Я тупо офигеваю.

– Я тоже спрашивала вас об этом. Вы сказали что-то про лак.

– Боже мой! Конечно, лак! Лак густой! Кунилин густой лак поставил. Вот я к Олегу Станиславовичу в «Евролак» и поехал! Как у вас получается все так переврать и запутать? Этому вас в институте учили, или вы специальные курсы посещали? Что у вас на уме, Катерина? Вы можете на работе думать о работе, а о кунилингусе — после работы? Или это слишком для вас напряжно?

Слышавший весь этот бред Павел начинает тихо ржать. Мне ни хрена не до смеха, но я заражаюсь от него и тупо гогочу.

Через пятнадцать минут с повинной рожей нашкодившего шалопая я осторожно стучусь в кабинет Кондрашовой.

– Войдите.

Вхожу. Кроме Веры Андреевны, я встречаюсь глазами с еще одним враждебным взглядом. В углу кабинета на краешке стула притаился Хуэй Чаньчунь. Далее начинается разбор полетов. Но я благодарен Кондрашовой за некоторую деликатность, так как обвинительная речь не касается меня лично, а разговор ведется о собирательном образе работника фирмы: алкоголике и сексуально распущенном типе. Причем под это описание подходит любой сотрудник корпорации, кроме разве что Чаньчуня.

Минут тридцать без перерыва, брызгая слюной и распространяя неприятный запах изо рта, она грузит/рассуждает о «некоторых» сотрудниках фирмы, с головой погрязших в разврате и лени. Я слушаю весь этот бесперспективняк и тупо киваю головой. Мне все глубоко фиолетово и параллельно. Она наконец врубается, что мне до звезды весь ее брызгающе-слюнный спич, понимание этого ее обламывает, и она резко прерывается.

Воспитательную эстафету пытается подхватить Чаньчун:

– Осеня нехалясё. — Он, видимо пытается еще что-то сказать, но мощным ударом ладошкой о стол Кондрашова прерывает мяуканье китайца:

– Хватит об одном и том же! Так вот, если кому-то нечем заняться на рабочем месте, то для таких скучающих сотрудников найдется веселый городок… какой-нибудь Усть-Пердяньск, куда можно всегда выехать в командировку с целью проверки использования бюджетных средств, работу торговых представителей проконтролировать и все такое. Вам все понятно, Сергей Владимирович?

– Вроде как… — тупо соглашаюсь я, проклиная в душе Кондрашову, Катю, пролитый кофе и улыбающегося Чаньчуня за компанию.

– Отправитесь сегодня же в Воронеж. Билеты на поезд моя секретарша уже заказала.

– На поезд? — удивляюсь я.

– На поезд. А что такое?

– Самолетом быстрее.

– Может быть, несколько быстрее, но дороже. К расходованию бюджетных средств надо подходить рационально. Вы, как коммерческий директор, должны это знать не хуже меня.

– Хорошо, Вера Андреевна. Выеду сегодня же. Могу я идти домой, готовиться к поездке?

В ответ она лениво кивает и обращается к китайцу, показывая тем самым, что аудиенция окончена, а «поэт — невольник чести» отправлен хоть и ненадолго, но все же в ссылку.

Словно оплеванный, я выхожу из кабинета под гаденькие ухмылки Чаньчуня.

Я поднимаюсь к себе и нахожу на столе конверт с логотипом туалетной бумаги. Совершенно отчетливо представляю себе, что это от Влада. Улыбка удовлетворенного человека, не зря прожившего день, трогает уголки моего рта, и я нетерпеливо разрываю конверт. То, что я ожидал и хотел увидеть, выпадает наконец в мои ладони. Копии учредительных документов новой мегабильярдной с занесенной в список учредителей моей фамилией наполняют сердце радостным перезвоном клапанов и артерий. Жизнь видится теперь в другой плоскости. Новые надежды атакуют отравленный алкоголем и другими ускорителями мозг.

Заливаясь радостным смехом, я набираю номер Влада:

– Привет, компаньон!

– Здорово, партнер! — Я слышу, как довольно посмеивается Влад. — Документы получил?

– Ебстественно! Потому и звоню.

– Доволен?

– А як же!

– Вечером что делаешь?

– Вечером, Влад, я в ссылку отчаливаю.

– В ссылку?!

– Именно. В самую настоящую. В Воронеж.

– В Шушенское прикольнее было бы, — смеется Влад.

– Ты хочешь лишиться компаньона? Я ведь от тоски подохну.

– Ничего. Говорят в Воронеже девки симпатичные.

– Посмотрим, пощупаем, — соглашаюсь я. — Кстати, я насчет бабла… хочу тебе сегодня же отдать. Ты как?.. Может, вечером ко мне заедешь?

– Серег, не вопрос. Заскочу. За деньгами я готов ехать хоть на край света.

– А в Воронеж?

– Не, уж лучше в Шушенское.

Мы оба смеемся, прощаемся, и я закуриваю. Я парю над облаками. Город за окном с его суетой и бестолковостью уже не кажется мне чужим и серым.

Итак, вечер я провожу у себя дома. Упаковав вещи в дорожную сумку, я в пятый раз проверяю документы и деньги. Затем, удостоверившись, что все в полном порядке, тупо закуриваю сигарету, прикурив ее от зажигалки, и иду в туалет за бабками для Влада. Я шарю рукой в простенке за бачком унитаза. И вот на божий свет туалетной лампы я извлекаю восемьдесят тысяч американских долларов, известных более как восемьдесят тонн баксов. Унизительной массой я кучкую их на керамогранитном полу перед унитазом. Закурив вторую сигарету, я, не отрываясь, смотрю на лик президента Франклина, украшающего собой восемьсот зеленоватых банкнот.

Я долго думаю, в чем мне передать их Владу. Спустя полчаса мучительных размышлений решение неожиданно приходит мне в голову. Простое и элегантное. Я решаю завернуть деньги в туалетную бумагу, что, как мне кажется, достаточно надежно и символично. В результате получается увесистая пачка, с которой мне скоро предстоит расстаться. Но грусти и тоски от расставания с ней я ни фига не ощущаю. Впереди успех, известность, свои чуваки и перемены к лучшему!

До поезда еще много времени. Чтобы убить его переизбыток, я снова закуриваю. Но толком прикурить мне не удается. Звонок в дверь обламывает процесс прикуривания. Поняв бесперспективность своей попытки, я выбрасываю сигарету и открываю дверь. На пороге стоит Влад. Я гостеприимно приглашаю его войти в коридор. Влад хочет разуться, но я останавливаю друга:

– Погоди, не разувайся. Я сейчас вынесу.

– У тебя что, унитаз забит? — спрашивает Влад, когда я возвращаюсь с деньгами, и смотрит на сверток туалетной бумаги в моей руке.

– С чего ты взял?

Он молча кивает на сверток в руке.

– Не тормози, чувак! Бабки, Влад. Это бабки.

– А-а-а. А я думал, вон чего.

– Да ну тебя! Приколист хренов.

Я чувствую, как по мозгам пробегает волна предстоящего успеха. Это ожидание перемен накрывает круче любого наркотика.

Поезд мчится

Железные дороги должны обеспечивать потребность населения в пассажирских перевозках, безопасность пассажиров при пользовании железнодорожным транспортом, необходимые удобства для пассажиров, культурное обслуживание их на вокзалах и в поездах, своевременную перевозку и сохранность багажа пассажиров.

Итак, я еду в Воронеж. Не на самолете, как я сам того желал, а на поезде, согласно заказанным секретаршей босса билетам. Хотя, может быть, это и к лучшему. Человек должен передвигаться по земле, а не парить над ней, в особенности если парить приходится на самолетах российских компаний, управляемых нашими пилотами/распиздяями. Этакая «летальная» машина в воздухе, и я в ней. Ни фига не радостная картина рисуется в воображении, а, скорее, улетная.

Итак, вокзал, поезд, обычный купейный вагон. Месть Кондрашовой. Я отчетливо понимаю, что это ссылка. Реально. Своеобразный abort за мои эскапады. Именно abort великовозрастного, нежеланного дитя общества, порожденного равнодушием и бездуховностью.

Во Франции еще очень давно, когда не было противозачаточных средств, применялся другой, почти безотказный способ: аборт на поздних сроках. Маленькую девочку/мальчика наряжали в красную шапочку и отправляли через лес «к бабушке», типа «пирожки отнести». Редкая Красная Шапочка живой доходила до середины леса, полного диких зверей. Таким образом, средневековые французы регулировали деторождаемость. По типу этого Вера Андреевна решила избавить московских тусовочников от моего перманентного присутствия на многочисленных party. От представленной в голове картины меня начинает тупо распирать утробным смехом, граничащим с перманентным хохотом помешавшегося дауна/олигофрена. Меня реально сгибает пополам.

– Вам плохо? — спрашивает подошедший ко мне на перроне сердобольный старпер в спортивном костюме и белых кроссовках.

– Нет. Не плохо. Мне прикольно.

Старпер боязливо отходит от меня. Я продолжаю свой путь к вагону в группе каких-то мешочников с клетчатыми сумками, которые скорей удушатся на лямках собственных баулов, нежели заплатят носильщику.

Миф о симпатичности воронежских девушек был развеян на самых дальних подступах к упомянутому городу. Проводницы все, как одна, толстые, неопрятные. Они, мягко говоря, не окрыляли и могли толкнуть на любовные подвиги разве что одичавшего Робинзона Крузо, да и то после полкило вискаря.

В пыльном купе уже сидят три человека. Fuck! Я так мечтал отдохнуть! Несмотря на то что до отправления поезда еще полчаса, стол плотно оккупирован домашней снедью двух подсевших чуваков-гопников в майках и грязных спортивных штанах. Яйца, с отпечатавшимся на очищенных боках текстом газеты «Новое воронежское время», вперемешку с наломанными кусками вареной колбасы и поделенный на две части батон. Натюрморт дополняют четыре бутылки дешевого пива. Парни выглядят как однояйцовые близнецы/клоны. Даже прикид они носят так, словно облачаются в униформу: широченные спортивные штаны со множеством полосок (чем больше, тем круче), остроносые ботинки, цепура из желтого металла, такие же печатки и (я просто уверен) четки где-нибудь в кармане. Одинаковые коротко стриженные головы наделены одинаковыми же карими глазами без признаков мысли. Тупые взгляды тупых морд. Все это как-то не вяжется с подброшенной памятью фразой: «.по образу Своему и подобию Своему». От этого сравнения на душе тоскливо и фигово.

Взгляд выхватывает эти особенности за долю секунды и, оценив увиденное, соскальзывает на третьего попутчика. Вернее, третью, ибо это телка. Телка типа чувихи «еще ничего, если бы…». Если бы не выбеленные хлоркой или перекисью до желтковой желтизны волосы, сально-черные у корней. Если бы не частично нанесенный на ногти лак. Если бы не кофточка в ужасный горошек и не сидящие бесформенным мешком китайские джинсы. Если бы не двухсотрублевые босоножки со сбитыми носами.

Она поднимает взгляд слегка подведенных тенями глаз от женского журнала с кроссвордом и с интересом производит осмотр только что вошедшего пассажира.

– Добрый вечер! — вежливо проговаривает она и снова нацеливается на кроссворд.

– Добрый… — будучи воспитанным в некотором роде челом, я вслед за ней со скорбной миной смиренно повторяю не отражающее действительности банальное приветствие.

Доброты этого вечера я, однако, ни хера не ощущаю. «Ага, блядь, охуительно добрый… — думаю я о своей ссылке в Воронеж и предстоящей поездке в одном купе с этими упырями и крашеной блондинкой. — Все это далеко не Glamour, а скорее GloomМОР (англ. gloom — подавленное настроение, уныние) какой-то».

Упыри отвлеклись на мгновение от яиц и полоснули по мне презрительными взглядами, свойственными обитателям периферии в общении с москвичами.

Свою прикольную спортивную сумку я бережно бросаю на полку для багажа, в глубине души надеясь, что там не очень грязно. К слову сказать, там уже лежат две сумки, напоминающие мою, но не такие крутые. На моей чудесной, винтажной и явно новой сумке красуется/выделяется бренд «Filth&Glamour» (англ. — грязь, мерзость, отбросы и обаяние очарование), хотя она и стилизована под старую/заношенную, а на тех сумках, наоборот, «Filch&Qamour» (англ. — украсть, стащить и шум, крики). Название говорит само за себя. На украденную дизайн/идею лепится различимо-похожее новое название, которое в данном случае отражает суть процесса брендообразования и преклонение/обожание перед известными торговыми марками. Измени две буквы в названии — суть прежняя, а фальшак получается полный.

Так и жизнь наша. Где-то кто-то когда-то подменил пару букв в словах и понятиях, и вот дружба превращается во взаимовыгодное сотрудничество, любовь — в расчет, совесть заменяется деньгами. И вообще, деньги — ум, честь и совесть нашей эпохи.

Сажусь на застеленную одеялом нижнюю полку/шконку напротив любительницы кроссвордов с ее желто-белыми волосами. Девушка начинает пулять в меня любопытные взгляды, отрываясь от кроссворда, в котором отгадано только два слова. Гопота за столиком тем временем закончила перекус и приступила к пиву. Разговаривают они нарочито громко, беспрерывно матерясь, проглатывая концы матерных слов, чтобы создать видимость «светской» беседы. Из коротких беспонтовых предложений, которыми они обмениваются, я узнаю, как их зовут. Одного — Слышь, второго — Короче. Других имен-кличек-погонял они не произносят. Я невольно прислушиваюсь.

– Слышь, — угрюмо говорит один гопник другому, отхлебнув из бутылки, — а клево, нах… мы этих лохов московских, нах… развели.

При этом произнесший фразу чел косится на меня, как будто я занял у него месяц назад сотку баксов и никак не могу отдать.

– Ага, нах… — неохотно подтверждает второй, делает хороший глоток пива и рыгает. — Короче, бля… если бы менты не вписались… это чмо, нах… в натуре без штанов бы отчалил.

– Реально, нах…

Дальше они делятся впечатлениями о «кидалове» московских лохов, из которого я заключаю, что ребят конкретно обули лохотронщики. Все шло самым чудным для чуваков из глубинки образом. Они уже «почти выиграли», но «подоспевший не вовремя» сотрудник милиции помешал «хитрожопым разводилам из Воронежа» кинуть чмырей из Москвы. Я еле сдерживаюсь от внутриутробного хохота и, чтобы не заржать самым циничным образом, пью ледяную воду, купленную на вокзале. Неврубные ребята реально тупят и никак не допрут, что «мент» — это вовсе не мент, а неотъемлемая часть марлезонского балета под названием «Нагреть приезжих лохов на бабосы».

Чтобы отвлечься и не слушать, что между собой перетерают эти лузеры, я открываю заранее приготовленную книгу. Это нашумевший бестселлер Сергея Шимонаева «The Сифиlies» (англ. lies — брехня). Начинаю читать. Чтиво, мягко говоря, не заводит. Не зажигает типа, и автор «не жжет». Я напрягаюсь и продолжаю читать. В тусняках я слыву культурным челом, поэтому, чтобы на вопрос знакомой телки «Читали ли вы роман Шимонаева?», не кривя душой, мог ответить: «Конечно, читал, крошка, три раза в подлиннике, на оригинальном языке автора!», — я вынужден слюнявить палец и мусолить страницы.

Роман посвящен известной многим не понаслышке болезни. Мысли автора вроде правильные. Есть такое заболевание. И профилактику венерически-гонорейных высыпаний проводить среди населения безусловно надо. Но как автору, несмотря на глубокое понимание клиники недуга и перманентное предохранение, удается заразиться самому — остается загадкой. Да и рассусоливание его на протяжении всей книги о том, как он заболел и не желает лечиться, несколько напрягает. Мое культурное просвещение прерывается толчком тронувшегося наконец поезда, чему предшествовало объявление по составу в адрес провожающих, которых вежливо просят освободить от своего присутствия вагоны.

Итак, мы тронулись! Вскоре после этого появляется проводница и собирает билеты. Я откладываю книгу и перемещаю центр внимания на кроссворд в руках блондинки с желтыми волосами. Чувиха отгадала уже три слова и, мучительно ковыряясь в мозгах, ищет подходящее по буквам, а не по смыслу следующее значение. Кроссворд пропечатан большими буквами для слепых домохозяек, поэтому я могу воочию видеть мучительные переживания блондинки. На вопрос об известном российском психиатре женщина вписывает Куценко вместо Кащенко, благо первая и последняя буквы совпадают. Я мысленно киваю головой, хлопаю в ладоши и ухмыляюсь ее проницательности и эрудиции. С таким багажом знаний не кроссворды, а загадки детские разгадывать надо. Типа загадки про зубную щетку: «Волосатая головка за щеку заходит ловко».

Я достаю сигареты и сливаюсь в тамбур. В тамбуре сильно накурено и наплевано. Нахожу свободный от плевков островок и осторожно закуриваю. В одиночестве мне побыть не удается. Едва я раскуриваю сигарету, как в тамбур приползают два укуренных чувака. Первый в майке и джинсах, зато второй — в кроссовках и очках. Ребята, судя по всему, уже хорошо приняли. Разговоры идут за политику-экономику. Из карусели кружащихся вокруг обсуждения правительства фраз я вычленяю главное: «Совсем охуели!» и «Мудаки они все!»

Чтобы как-то разнообразить вечер, я закуриваю сигарету за сигаретой. Но вскоре меня начинает тошнить от курева и всего этого офигительного лажизма. Делаю последнюю затяжку и бросаю окурок. Я смотрю на летящий в угол бычок и плевок, пущенный вслед за ним, и вместе с ними в голове моей пролетают строчки Колюхи Гоголя: «Русь, куда ж несешься ты?» Был бы Колян сейчас здесь в тамбуре, уж я бы ему дал точный ответ. А несется она в бесперспективняк, в самую его заплеванную гущу/эпицентр.

Возвращаться в купе нет никакого желания, и я прохожу в вагон-ресторан. Виски в продаже нет, что и следовало ожидать. Я беру сто граммов самого дорогого коньяка. Коньяк оказывается туфтовым, пахнущим клопами напитком. Я продавливаю его внутрь себя и, расплатившись, гребу назад. Тамбур моего вагона оказывается пустым, но я уже не хочу курить и прохожу в туалет. В туалете густо наблевано. Интересно, кто наблевал: москвичи или воронежцы? Вероятнее всего, и те и другие. Один культурный слой лег на другой, растворив, таким образом, споры о неравенстве столичных жителей с обитателями остальной России. Меня тошнит, но мне надо. У меня с собой есть разнюхаться. Я раскатываю на стеклянную полочку (молодцы вагоностроители, что предусмотрели!) и хочу убрать стафф. Полочки в сортирах предусмотрены, а вот при качке в последнем вагоне сделать это совсем непросто. Я с трудом нацеливаюсь, приближаю нюхалку к свернутой купюре и долго ловлю ноздрей все что угодно, но только не кайф. В дверь туалета начали стучать. Видимо, я очень долго тут нахожусь.

– Веревку, что ли, проглотил? — кричат из-за двери, перемежая эти тупые вопросы матом и стуком в дверь.

– Сейчас, сейчас уже, — успокаиваю я рвущихся к унитазу пассажиров.

Наконец при торможении состава мне удается сделать то, что я задумал. Теперь я чувствую ясность в мыслях и умиротворение. Открываю дверь туалета и, шмыгая носом, прохожу мимо ломящихся. Их взгляд выражает презрение, мой — гордость. «Страшно далеки они от народа», — вспоминается фраза. В такие минуты особо остро ощущаешь свою удаленность от народных масс. Понимаешь всю никчемность своих трудов и усилий. Бескультурье! Бескультурье и мракобесие! «На то он и Воронеж! — думаю я. — Столица — другое дело!» Москва — центр общественной и культурной жизни!

Ехал я как-то в метро и видел одного чела. Он мирно и аристократично лакал пиво из баночки. Выпил все. Потом смял банку, бросил под ноги и вышел. Культурный человек. Понимаете, смял! Не просто швырнул, а именно смял, это чтобы по вагону не каталась. Культуре учиться надо! Сморкаться надо так, чтобы на стекло не попало! Писать в лифте можно, но так, что бы в дырочку все уходило, а не стояло лужей! Курить у форточки надо так, чтобы некурящие не задыхались. Ветры пускать надо в сторону, чтобы не всем воняло. И вообще надо по-человечески относиться к окружающим, а не по-свински! Тогда только общество перестанет болеть СифиИеБом.

Я возвращаюсь в свое купе в подавленном настроении. А между тем здесь царит веселье и ощущение кратковременного счастья. Ребята/гопники, подогретые пивом, решили продолжить праздник жизни и желудка. На столе стоят бутылка водки и пара граненых стаканов в подстаканниках. Пьяный треп этих придурков с уровнем интеллекта ниже табуретки все продолжается. Разговор строится на том, что они «конкретные и крутые пацаны», а в Москве живут одни жлобы.

– Слыш, брателло, — это уже ко мне, — а ты из Москвы?

Я смотрю в налитые кровью и пиво-водочными напитками глаза, и мне становится не смешно.

– Не, я в Воронеж, — правдиво отвечаю я.

Видимо, мой ответ полностью их устраивает. Парни так обрадовались, словно я сообщил им, что прилетел с далекой альфа Центавра с целью перетереть с ними возможность нанесения совместного удара по зажравшимся московским жлобам. Лед растаял. Они наперебой принялись предлагать мне выпить с ними. Я отвечаю, что типа мне нельзя, потому что я типа подшит.

– Слышь, а про москвичей я правильно говорю? В натуре, нах.

– Ты правильно х-говоришь, — подтверждаю я, стараясь подражать их манере произносить «гэ».

Атмосфера теплеет еще больше, так что растаявший лед отношений, превратившийся в воду, начинает испаряться.

– Меня Диман зовут, давай выпьем, бля! — не на шутку привязался тот из однояйцовых близнецов, что сидел ближе ко мне.

– Да мне по херу, как тебя зовут, я все равно не запомню, — пытаюсь я урезонить Димана. — Сказал, что не буду пить, — значит, не буду!

Чтобы полностью от них отрешиться, я вынужден уступить свою нижнюю полку этому самому Диману. Я разматываю матрас и устилаю его влажными простынями. Затем лезу наверх и пытаюсь уснуть. Телка тоже откладывает стоивший ей нескольких морщин на лбу кроссворд и раскатывает матрас на благородно уступленной вторым гопником верхней полке. Постелив постель, она ложится на нее прямо в своих бесформенных джинсах и горошкообразной кофточке. Я отворачиваюсь к стенке и пытаюсь уснуть, что само по себе очень непросто. Я вообще плохо сплю в поездах, а при «тихом» шепоте бухающих внизу заснуть никак не удается. Перспектива бесперспективности сна реально и перманентно нависает надо мной, как никогда реально.

Теперь настала очередь стелить постели двум чувакам. Помогая себе матом и смехом, они справляются со сложной задачей, и начинается самое интересное. Так называемое «Носки-шоу». Узконосые туфли снимаются под взаимные остроты на предмет духана. Духан действительно бодрящий! Это будет посильнее зарина, иприта и кокоса, вместе взятых. Чувствую, как начинает кружиться голова. Ныряю с головой под одеяло, замечая, что телка/чувиха напротив проделывает то же самое. Два идиота не прекращают перешептываться. Я слышу, что бухла им мало и они хотят отправиться в вагон-ресторан за шампанским. Под стук колес я пытаюсь загипнотизировать этих двух идиотов, повторяя про себя нечто, напоминающее мантру/заклинание: «Замолчитемудаки, замолчитемудаки, замолчитемудаки…» Мудаки не замолкают, но я вроде начинаю слегка кимарить под собственное рэп-заклинание и вскоре окончательно засыпаю и реально вырубаюсь.

…Я уснул, и приснился мне наш президент Владимир Владимирович Путин, который былинным богатырем в белых одеждах дзюдоиста охранял рубежи Родины от посягательств равноудаленных олигархов и отловленных в сортирах террористах. В одной руке у него была вертикаль власти с серебряным наконечником на конце, а другая рука твердо сжимала удвоенный ВВП. Я четко понимаю, что только я в этот поздний час являюсь единственным свидетелем того, как Путин стоит на страже законности, порядка и безопасности России. Нас двое бодрствующих в этом сонном царстве. Я знаю это и горд этим знанием. Меня переполняет собственная значимость, и душа зажигается огоньком духовности. Мне дико хочется помочь президенту в его нелегком труде. Я кричу ему:

– Здравствуйте, Владимир Владимирович! Господин президент! Я хочу помочь вам, но не знаю как. Что я могу сделать для страны и для вас лично?

Путин обернулся и посмотрел на меня:

– Здравствуй, здравствуй, Сережа. Не спится?

– Никак нет, — почему-то по-военному отрапортовался я. — Могу я быть чем-нибудь полезен?

– Полезен? — Он пожал плечами. — А что ты можешь?

– Я могу помочь вам защищать Родину.

– Я очень благодарен и за сегодняшнюю встречу, и за добрые слова. В России всегда было что защищать: необъятные просторы и огромные ресурсы — все это в разные периоды истории часто привлекало и искушало агрессоров. Нам и сегодня нужен надежный национальный щит. Но многое, конечно, зависит от нас с вами. Мы все очень рассчитываем на объективность, взвешенный, профессиональный, доброжелательный подход к выбору кандидата на пост будущего президента. Ну а мы со своей стороны, — Владимир Владимирович заулыбался, — здесь ни у кого сомнений быть не может, сделаем все для того, чтобы не только все вовремя сделать, но и организационно обеспечить на самом высоком уровне. Это наша цель. Но в любом случае это уже пошло нам на пользу, потому что мы смогли сконцентрировать и финансовые, и административные ресурсы в одной вертикали — вертикали власти.

Президент продемонстрировал мне эту самую вертикаль. Я засмеялся счастливым смехом.

– Во ржет, придурок нах.

Раздавшийся голос не был голосом президента, это я понял четко.

Я приоткрыл глаза и уставился на дверное зеркало, в котором отражались воронежские чуваки/кидалы. Я перевернулся на другой бок и поспешил заснуть. Видеть во сне президента Путина всяко прикольнее, чем Комск с его грузчиками, и уж тем более приятнее, чем пьяные рожи гопников.

На сей раз Владимир Владимирович приснился мне в облике полководца. Путин, восседая на белой лошади, вел полки налоговой полиции на борьбу с серой зарплатой и черными схемами ухода от налогов.

– Ты с нами, Сергей? — строго спрашивает меня президент. — Ты спишь беспокойно. Может, не платишь налоги?

– Плачу, Владимир Владимирович, — искренне заявляю я. — Плачу и плачу, в смысле рыдаю. Видите, господин президент, какую сумку потрепанную ношу?

Я предъявляю Путину для осмотра свою дорожную сумку «Filth&Glamour». Владимир Владимирович смотрит на нее по-доброму:

– Да, сумка не фонтан. Замучаешься, как говорится, пыль глотать. Становись с нами.

И вот я рядом с президентом верхом на норовистом скакуне. Я горд и счастлив! Но и враги не дремлют!

– Дай я, дай я! — слышу я откуда-то снизу. — А то выстрелит.

Я не сразу сообразил, что готовится покушение. Но я быстро врубаюсь и въезжаю в ситуацию. Я смотрю вниз и вижу под собой роту вражеских солдат в прикиде от дизайнера Пекинесова.

– Господин президент! — кричу я. — Готовится теракт/ покушение!

Но Владимир Владимирович, в пылу атаки на оборотней в погонах, не слышит меня. Я чувствую, вижу, как один из врагов поднял ружье и целится в гаранта конституции! Волосы на моем затылке моментально взмокли и зашевелились самым мистическим образом. Я принимаю единственно верное решение и вижу, как недрогнувший палец врага давит на спусковой крючок.

– Господин президент! — снова пытаюсь я привлечь внимание Владимира Владимировича, но, видя безрезультатность собственных усилий, прикрываю Путина своим телом.

По моим расчетам пуля должна пронзить мне сердце, но, к моему удивлению, она попадает в голову. Я чувствую не то кровь, текущую по виску, не то мозги, вылезающие из раны. Я тупо раскидываю мозгами, силясь понять, что же это за жидкость, стекающая по волосам и лицу, и… просыпаюсь!

Глаза щиплет от крови или чего-то другого.

– Брателло, извини нах… Шампанское, бля, стрельнуло. — Надо мной нависает тупорылая рожа Димана.

– Прости, братан, — вторит ему собутыльник, показывая виновницу переполоха — бутылку шампанского.

Я зло матерюсь, вытираюсь полотенцем, переворачиваю подушку сухой стороной вверх и закрываю глаза в поисках сна. Удовлетворяет то, что эти два оладуха снизу тоже угомонились и после распития остатков шампанского легли спать.

Наконец сон накрывает и меня. В последние секунды бодрствования я ловлю себя на том, что сон мне снится беспутный, то есть Путина я больше не вижу. А вижу уже успевший надоесть Комск. Я постепенно проваливаюсь в дремоту и крепко засыпаю во сне.

– Так, — слышу я сквозь сон, — стаканчики кто у меня брал? Возвращаем.

Я просыпаюсь от дикого желания убить проводницу, укравшую у меня сон. Абсолютно бесцеремонно она вламывается и в мой сон, и в наше купе. Включается свет, и звенящие в подстаканниках стаканы уносятся из купе под раскатистый храп гопников.

Все! Больше уже не заснуть. Я тупо пересчитываю овец, баранов и прочих тварей, но они бессильны меня усыпить, несмотря на большое поголовье. Чтобы чем-то занять мозги, я начинаю думать. Думы касаются разбудившей меня железобетонной проводницы и всех проводниц в целом. Думы в голове отзываются не самым лестным для них образом, все больше уходя в дебри ненормативной лексики и различных извращений/измов. Я прихожу к выводу, что слово «проводница» происходит от слова «провести», то есть обмануть. Все проводницы — обманщицы. На этой перспективной мысли я все-таки впадаю в предутреннее забытье и отключаюсь на час с небольшим.

В шесть тридцать я освобождаю красные от недосыпа глаза от свинцово-тяжелых век. И просыпаюсь. Зеваю, решительно продираю глаза и окончательно прихожу в себя. Попутчики спят счастливым сном хорошо выпивших накануне людей. Попутчица с упорством, достойным лучшего применения, пялится в кроссворд. Я достаю свою воду и пью, восполняя утраченную в туалете жидкость. Горло немного саднит и все такое — видимо, я простыл. «Как спалось? — спрашиваю я у себя, а в ответ смеюсь счастливым хохотком идиота. — Ништяк! Выспался просто отменно!»

Пришедшая заспанная проводница вносит оживление в нашу компанию. Чуваки снизу шевелятся и стонут. Проводница требует сдать постель.

Остаток вагонного утра я провожу, тупо вперившись в гнусные пейзажи за окном. Читать бестселлер Сергея Шимонаева «The Сифиlies» совсем не хочется. Наконец показался грязный вокзалишка и заплеванный жвачкой перрон. Я достаю с багажной полки сумку «Filth&Glamour», окидываю попутчиков недобрым взглядом и говорю на прощание что-то типа: «Спасибо за компанию. Безумно рад знакомству. Вот бы еще раз посчастливилось путешествовать в такой компании!» Засим я выхожу.

Покинув вагон, я закуриваю сигарету, но не курю. Потому что курить не хочется. Совсем. Шершавый воронежский ветер треплет волосы. Прохладно. Съежившись, я тупо иду навстречу Воронежу. Здравствуй, город незнакомый!

Реинкарнация

Всегда бесчисленный ряд почти бестелесных существ живет рядом с нами.

К. Э. Циолковский

Рождество. Еще один праздник в череде ничегонеделания. Продираю глаза, стряхнув многотонный груз век и снов. Я начинаю привыкать к перманентному сновидению о Москве и себе, как вполне обеспеченном человеке, хотя несколько ночей мне вроде бы не снилась та, иная жизнь. В голову приходит мысль: «А что изменилось бы, если бы я действительно разбогател? Стал бы я лучше, свободнее?» Да ни фига! Меня уже не переделать.

После первого января, когда нажрался в лоскуты, я тупо держался целых пять дней. Ни грамма в рот! Значит, могу не пить, если захочу. Или нет? Что и кому я доказываю? Сам себя обманываю.

Умывшись, я пью чай на кухне и категорически плюю на себя и свою «диету» в отношении к спиртному. Сегодняшний день я посвящаю праздности и веселью. Я решаю нанести сокрушительный удар по винно-водочным изделиям. Одному бросаться в бой мне не хочется, и я набираю номер своего старого дружка. Трубка снимается, и я слышу молчание. Я знаю, что это Юрка. У него такая привычка телефонного общения: снять трубу и молча слушать для своевременной идентификации звонящего по голосу. Если чувак нужный — Юрка ответит, если окажется напряжный чел — он просто будет молчать, пока тот, ругая неполадки на линии, не положит трубку. Но я знаю Юрика очень давно, как и все его повадки.

– Алло, ты дома?

– Дома, — отвечает Юрка, засопев в трубу.

– Чё делаешь?

– Тебя жду.

– Бухать будешь? — задаю я вопрос, хотя теоретически ответ мне известен.

– А ты приноси — посмотришь.

– Чего мне разглядывать? Я сам сегодня оторваться хочу.

– Так чего глупые вопросы задаешь? Нормальный друг уже бы в путь пустился, а ты из пустого в порожнее льешь.

– Твоя дома?

– А вот это уже вопрос не мальчика, но мужа. Нет ее. До вечера не будет. Иди смелее на зов природы.

– Поляну готовь.

– Ага. Костры сигнальные пойду разжигать для мягкой посадки.

Одевшись и зачерпнув денег из полученного на днях аванса, я пускаюсь во все тяжкие. Для начала беру одну бутылку водки. Я знаю, что одной мы не отделаемся, придется тупо бегать за второй, третьей… как масть пойдет. Делаю я так в целях безопасности. Как-то я подвалил к нему сразу с четырьмя пузырями. Не успели мы прикончить один флакон, как самым неожиданным и нежелательным образом нарисовалась его супруга. Приготовленные запасы «радости и счастья» были уничтожены путем выливания в раковину. Все это делалось с комментариями в адрес алкашей и, что самое жестокое, на глазах изумленных зрителей, одного из которых — Юрика — едва не поразил инфаркт.

Через двадцать минут я уже сижу на Юриковой кухне. Занавески на окне широко распахнуты. На столе два стакана, тарелка с порубленной колбасой (наверное, с новогоднего стола осталась), неровно нарезанный хлеб и корявые стружки лимона. В целом обстановка достаточно комфортная и уютная.

Я беру бутылку и сворачиваю ей «голову», затем разливаю по стаканам и спрашиваю:

– А куда ж вторая, лучшая твоя половина ускакала?

– Не поверишь, в театр поволоклась. Меня звала.

– И что?

– Меня не знаешь? На хрена козе баян? Что я там не видел? — Юрка тянется трясущейся рукой к стакану. — Балет какой-то будет смотреть.

По тону, которым была сказана последняя фраза, я четко понимаю, что Юрий глубоко возмущен попустительством силовых структур и законодательной власти, допускающих просмотр такого безнравственного зрелища, как балет.

– …а оттуда к матери своей, — продолжает Юрка. — Это надолго.

Мне вспоминается Влад с его озлобленностью против тещи.

– Юр, а как ты к теще своей относишься? Чувак один, мой коллега Влад, прямо души не чает во второй своей матери. В смысле задушить готов от души. А ты тещу свою отравить не желаешь?

– Зачем?!

– Мало ли… знаешь, какие они тещи типа бывают?

– Не. У меня теща хорошая — живет далеко! Да и моя в гости к ней ходит опять же. От себя отдохнуть дает. Врубаешься? Ни в коем случае. Пусть живет! Предлагаю даже выпить… за ее здоровье непоколебимое.

Мы пьем не чокаясь. Закусываем лимоном. Бесперспективная заветренная колбаса остается в неприкосновенности. Юрка порывается мне что-то сказать, но телефонный звонок прерывает его. Он делает мне жест соблюдать тишину, осторожно снимает трубку и молча подносит ее к уху. В трубке слышится сначала шум улицы, потом нетерпеливое:

– Алло.

Юрка с улыбкой на небритом лице молчит.

– Алло… — отчетливо и пьяно доносится из трубы. — Алло, бля.

Слышна попытка продуть тишину, и, наконец, потеряв терпение, собеседник дает отбой. Юрик кладет трубку.

– Ну вот… а теперь я знаю, кто будет звонить в ближайшие десять минут.

– А кто это?

– Коллеги с работы — ПОЛУДУРКИ, чувачьё полное! Выпить охота горемыкам… вот и тренькают в надежде. А на фига они нам? Сидим. Общаемся хорошо.

В подтверждении своих слов о хорошем общении Юрка наливает водку:

– Между первой и второй перерывчик, как говорится, небольшой?

Под непрерывные телефонные звонки мы сливаем в свои пасти содержимое стаканов и закуриваем.

– А я сегодня сам собирался выпить, — сообщает Юрка. — Но дома, как ты понимаешь, спиртного не держат. Шампанское, правда, где-то заныкано. Но я этот квас не люблю. Водочки бы… да денег нет ни фига! Пошел к соседке в долг просить. Не дает. Вот шалава подзаборная!

– Почему шалава? Может, она порядочная.

– Вот шалава порядочная и есть! Я к ней как к человеку. Тамарой ее, понимаешь… по имени, понимаешь, назвал. А она. Я слышал, что с алкоголя можно травой сняться. Ты не в теме?

Я говорю ему, что слышать-то слышал, но пробовать не доводилось. Реально.

– Не наш это кайф, Юрок. У каждого народа своя мозгобойка/мозгочистка. У индейцев — листья коки, в Азии — опиум, французы на вине помешаны, у кого-то грибы-галлюциногены, в Голландии, например, марихуана. А у нас водка. Все что извне, приносное/привозное, не всегда в кайф.

– Ну, я не был бы так категоричен. По сути, водка — это тоже не совсем наше. Медовуху у нас на Руси делали. А трава. Вспомни, сколько песен посвящено траве: «Травы, травы, травы не успели…» Помнишь, была такая? И вот он травки употребил, и его колбасит реально: «Тихо сам с собою я веду бе-се-е-е-ду». Это еще хорошо, что не буйный — тихо беседу ведет. Или вот еще: «В траве сидел кузнечик…», «Травка зеленеет, солнышко блестит…».

– Ну, это не явно, — смеюсь я. — Детские песенки.

– Детские? Хорошо. А «Снится нам трава, трава у дома. Зеленая, зеленая трава…»? Это взрослая?

– С этим не поспоришь. Тут все по-взрослому.

– Еще песняк был: «А степная трава пахнет…» и так далее. Слышал?

– Слышал, — признаюсь я.

– Там еще такие слова есть: «Что-то с памятью моей стало. То, что было не со мной, помню…» Ну, нормально, после травы его загружает… Потом он еще не врубается, то ли эхо, то ли гроза, то ли он сам обдолбан по самые гланды. Короче, чувак в глубоком ауте. Еще голос его зовет какой-то. Как тебе пример?

– Подходит.

– И вот мне нравится очень: про зайцев, которые в полночь траву косили. Помнишь слова? «А нам все равно. Не боимся мы волка и сову». Совсем зайцы от травы страх потеряли! Вот так. А ты говоришь, что трава — чуждое явление на российских просторах. Ошибаешься, чувак!

– Давай за зайцев, страх потерявших!

– Давай!

– Завидую я им. У них нет страха. Они свободны… реально, чувак.

– Мы тоже свободны — в своем свинстве.

– Ладно, Юрок, поехали. Наши рыльца пяточком, и, короче, все пучком.

Мы пьем, закусываем лимоном и закуриваем. Разговариваем о том о сем. По прищуру хитрых Юркиных глаз я вижу, что у него что-то наболело, чем он хочет поделится/ выплеснуть.

– Рассказывай, — призываю я ему. — Вижу, что-то ты темнишь, брат лихой. Что у тебя там в запасниках?

Юрик, поломавшись для виду некоторое время, наконец загадочно произносит:

– У меня идея есть новая. Рассказ.

Юрка считает себя писателем, но никогда ничего не писал, во всяком случае, мне об этом неизвестно. Он только озвучивает идеи своих рассказов, романов и прочих произведений его воображения. Я несколько раз спрашивал у него: «А что ты не попробуешь написать, воплотить, так сказать, на бумаге?» На что он неизменно отвечал: «Нет смысла!»

– Какая идея? — интересуюсь я.

– Помнишь анекдот такой про коммунистов ходил?.. Ну, типа, конец света через неделю. Весь мир на ушах. Последние дни там все кидаются деньги тратить, наслаждаться, а у нас пятилетка за четыре дня.

Я утвердительно киваю головой.

– Вот такой рассказ можно замастырить. Астероид, сошедший с орбиты, там, или комета какая летит на Землю. Конец света близок! Столкновение неизбежно! Всего, понимаешь, неделя осталась до всеобщего конца. Ну, понятное дело, пятилетку уже никто до ума доводить не будет. Может, только в Корее Северной. И там, я уверен, все кинутся громить склады правительственные, чтобы напоследок горстку риса съесть. Ну, вот, значит, скоро катастрофа. Армагеддон. Хотя, конечно, термин не вписывается. Армагеддон — это последняя битва добра со злом, а у нас принято.

– Не отвлекайся. Ты про свой рассказ говорил, а не про неверно истолкованные христианские предания.

– Ну да. Так вот, наступают последние дни мира и существования планеты в привычном нам виде. Девки, которые на диете были, ломятся в кафе, чтобы пирожные и торты сожрать тоннами. Хохлы, там, свиней вовсю режут, чтобы никому не достались. Сало трескают до опупения и карманы свои им набивают — мало ли чего… Вегетарианцы.

– Если про хохлов затронул, так что же про евреев не осветил?

– Ну, если всех брать, то не рассказ, а «Война и мор» в четырех томах выйдет. Евреи… те скупают все по-тихому за бесценок и молятся в синагогах. Молдаване… те от злости, что московской прописки не успели получить, громят все то, что построили. Белорусы референдум проводят, типа, батьку пожизненным президентом сделать и все такое. Так вот вегетарианцы… они, значит, от хохлов не отстают в смысле пожрать и тоже мясом напоследок насыщаются. Трезвенники, язвенники всех мастей бухают вусмерть. Менты воруют и грабят в открытую. Каждый немент хочет этого мента поймать и отыметь его, побить, отыграться. И тому подобная фигня. Короче фальшак, антураж весь лощеный/глянцевый, на фиг! Маски сняты. Сущность свинская и звериная наружу прет.

– Круто!

– Не круто, а так будет. Все становятся самими собой. Нет вранья — политики врать перестали. Потому как незачем. Жены, которые типа верные, направо и налево подставляются. Мужики степенные и ботаники тихие прямо на улицах баб насилуют. Другие, с «утонченными вкусами», толпами бегут к этим гламурным сучкам из телевизора. Хотят на прощание с сексуальными переживаниями отыметь самые лакомые дырочки. А они, блондинки пустоголовые, сучки гламурные, тоже плюнули на все, забили на фиг: краситься не стали, макияж смыли, силикон из губ и сисек спустили. И такие страшные оказались, что просто до свидания!

– Это тебя, Юр, от злобы плющит?

– Нет у меня злобы никакой, — скороговоркой отвечает он и продолжает: — Голубые (сейчас же мода у них на это) все по бабам рванули. Останутся только процента три настоящих геев, которые не из-за моды… а, так сказать, идейные педерасты. Остальные с себя липовую голубую мантию сбросят — и по бабам, по бабам. Бабки богомольные — в церковь, замаливать грехи молодости, а церковников нет никого! Священники все отрываются по полной. Прикинь картина!

– Идея классная, — хвалю я его. — Ты разве не попробуешь это все написать, воплотить, так сказать, на бумаге?

– А смысл?

– Ты же хочешь этого?

– Чего этого?

– Признания. Да элементарно — читателя.

– Хотеть мало, — соглашается Юрка.

– Вот именно, — говорю я ему, — хотеть мало, надо делать.

– Да кому это нужно?!

– Прежде всего, тебе.

Юрка задумчиво затянулся:

– Так-то оно так вроде получается! Конечно, писателю нужна аудитория, читатель. Да где его взять? Вальке своей читать давать, что ли? Не смеши! Она и так всем подругам и матери говорит, что я с придурью.

– Юрик, отправь в редакции рукопись, может, кого заинтересует, — предлагаю я. — У тебя есть готовое что-нибудь?

– Готовое? Есть кое-что.

– Дай прочитать.

– Рано пока. Не дорос еще.

– Я? Не дорос?

– Не ты, а я. Не дорос я до того, чтобы глаголом сердца людские выжигать.

Я выливаю остатки бутылки в стаканы, и мы тупо выпиваем, уже ни фига не закусывая.

– И все-таки надо отослать в редакцию. Чем черт не шутит? Глядишь, заинтересует кого твоя работа.

– Нет, Серега. Не заинтересует, — уверенно отвечает Юрик. — Сейчас бабские романы популярностью пользуются, а такая писанина, как мое бумагомарание, никому не нужна. Или с матом писать надо. А я не люблю так. Сейчас чем мата больше, тем произведение интересней! У меня есть идея на этот счет: издать книгу, роман в трех томах, и чтобы там на каждой странице «Хуй вам!» написано было и больше ничего. Представляешь, какой успех ждет такой роман? Все заорут восторженно, забегают вокруг меня: «А-а-а-а! Ого! Ура! Такой охуительный роман выдал писатель Юра Пупкин! Величайший писатель современности! Вау! Новое слово в литературе! Роман отражает чаяния нового поколения, написан живым, образным языком, на котором даже Пушкин не всегда отваживался беседовать с извозчиками». В книжных магазинах трехтомник размещают на почетных полках «Хиты продаж». Рецензии в газетах и глянцевых журналах по типу: «Новое слово в мировой литературе. Видимо, автор глубоко знает то, о чем пишет. Он прочувствовал тему романа каждой клеточкой своего мозга. Произведение затрагивает все слои общества, от правительства до, к примеру, последнего грузчика».

Я смеюсь. Искренне, задорно и весело. Хохочу не каким-нибудь утробным хохотом, сгибающим меня пополам, а нормальным — чистым, прозрачным — смехом реально счастливого человека. Смеюсь от души. Наверно, за это я и люблю наши редкие встречи с другом.

– Чё ты ржешь, как мерин с ксивой? Я тебе правду говорю, как на самом деле все происходит, а ты смеешься! Главное, что это «произведение» под любой жанр подходит — и к беллетристике, и к документалистике, и как пособие по экономике, и даже как политически выдержанный памфлет. Все что угодно. Ну, это я утрирую, конечно, а вот серьезно. Можно просто издать книгу рецептов и изложить ее вышеописанным образом. Народным, так сказать, матерым языком. Что-то типа: «Возьмите, бля, стакан сахара и запиздите сахар в молоко. Перемешивайте до образования спермообразной консистенции, ебаните туда три яйца…» Короче, это будет бестселлер! Точно говорю! Хит всех времен и народов. Реально!

На этой веселой ноте я вынужден констатировать другу, что первый флакон выжран под ноль. Не сговариваясь, мы вместе с Юриком собираемся в путь дальний и топаем в ближайший магазин за второй бутылкой водки. По дороге я пытаюсь рассказать ему о снах, преследующих меня в последнее время.

– Погоди, старик, — прерывает меня Юрка, — дело серьезное. На ходу такие вещи не решаются. Вот вернемся домой, тогда подробненько все изложишь.

– Ну, делись/колись, — предлагает Юрка, когда мы вернулись и заняли исходные позиции на его уютной кухне, разлив по стаканам. — Признавайся, что тебе снится, крейсер «Аврора».

Я рассказываю ему все, что со мной происходит. Все эти непонятные сны, связанные с одноименным топ-менеджером Сергеем из Москвы и своими ощущениями на этот счет.

– Понимаешь, я как будто переживаю во сне чью-то жизнь. Отстой полный! Жизнь, не похожую на мою и совершенно мне до этого незнакомую. Типа кошмара, блин, на улице Вязов. К чему все это? Может быть, я просто свихнулся? Я уже, реально, начинаю думать именно так. Главное, сны яркие такие. Ну типа я сам участвовал в них. Порой проснешься — запах духов в носоглотке стоит. «Откуда?» — думаю. Потом вспоминаю, что сон снился, где я с телкой козырной. Чуешь?

– Чую, Серый. Чую, но сказать тебе пока ничего не могу. У меня тоже сны яркие бывали. — Юрка задумывается.

«Продолжать или нет?» — написано на его лице.

– Давно это было, — решается он. — Я кодировался от алкоголизма. Да, был такой факт в моей биографии. Так вот, весь тот год, а я именно на год кодировался, очень часто мне снился один и тот же сон. Я в компании, где все дружно и натурально квасят. Я смотрю на их надираловку и совершенно забываю о своей кодировке. Беру стакан с водярой и натурально протягиваю его сквозь зубы. Я совершенно реально и четко ощущаю водочный вкус во рту, чувствую даже, как меня начинает цеплять и заводить. А потом в голове молния: «Что ж я делаю?! Мне ж нельзя!!!» И просыпаюсь в холодном поту. А главное, вкус во рту.

– Любопытно, — выдавливаю я из себя, хотя нахожу пример не очень подходящим к моей ситуевине. — Но не совсем как у меня. В своих снах ты себя видишь. Ты воспринимаешь себя как закодированного человека. То есть и во сне и наяву ты — один и тот же чел. А у меня все по-другому! Я грузчик, а во сне у меня совершенно другой статус. Я крутой мучачос, клевый чувак типа. Я встречаюсь с людьми, разговариваю, но наутро понимаю, что лица этих людей мне абсолютно незнакомы. Или мои тутошние знакомцы там тоже бывают, но наделены совсем другими качествами. Вот такая вот ботва. А такие сны, как у тебя, Юрок, у меня тоже бывали. Мне после армии снился сон, что меня по второму кругу призывают. Что за дела? Ни хрена не врубаюсь. Тупизм какой-то! Короче, не в тему все это.

– Да ладно тебе, не парься! — советует Юрка. — Сон — он и есть сон.

– Вначале меня это не напрягало. Я тоже так думал, что типа пусть его снится всяко-разно. А теперь что-то задергал/достал этот сонный перманентализм долбаный. Я уже спорить стал со своим сонным воплощением. И он, я чувствую, презирает меня. Боюсь, крышу совсем с катушек срывает! Чё скажешь?

– А чего тут говорить? — отвечает Юрка, сильно наморщив лоб. — Наливай да пей.

Я соглашаюсь с другом, что на данном этапе это едва ли не единственное и однозначно правильное решение. Я наливаю в свой и его стаканы водку и тупо выпиваю одним глотком. Юрка повторяет мое движение и занюхивает хлебом.

Он первым нарушает молчание:

– Значит, раньше тебя это не парило, а теперь напрягать стало?

– Стало. Дело в том, конечно, что вначале это все казалось случайностью. Ну, типа, сон, как ты говоришь. Сегодня один приснится, завтра другой. Ничего вроде необычного. А тут.

– А тут один сон по кругу гоняешь?

– Может быть, не совсем один. Герои в нем одни, а сны получаются разные… с продолжением. И все в них по нарастающей развивается, все логично. В этом-то нелогичность происходящего. Будто кто-то влез в мое сонно-индивидуальное эго, а я лезу в его. Судя по всему, ему тоже не по кайфу мое вторжение в его сны, в его эго. Мы заставляем друг друга совершать поступки через призму отношений друг к другу. Что может быть хуже, особенно когда мы с ним такие разные?

– Стало быть, страдает твое эго?

– Именно. Индивидуальность моя разрушается, личность растворяется, эго, на котором замешаны все процессы жизнедеятельности, размывается.

– Почему это?

– Что почему?

– Почему это все процессы жизнедеятельности замешаны на эго? — удивляется моему суждению Юрка.

– Ты же не будешь отрицать, что основной инстинкт, которому подчинено все живое, — это инстинкт самосохранения? Ведь во всех организмах, начиная с низших, мы всяко-разно наблюдаем всевозможные приспособления для сохранения особи. При этом глупо было бы предположить у растений, к примеру, наличие понятий о смерти. Стало быть, это инстинкт в чистом виде, заложенный в каждой живой клетке, в каждом из нас.

– Допустим, — соглашается Юрка, сосредоточенно уставившись на кончик зажженной сигареты. — А инстинкт продолжения рода? Это не является одним из основных инстинктов?

– Это всего лишь частный случай инстинкта самосохранения. Так называемый, общественный инстинкт — инстинкт сохранения вида, ну или самосохранения вида, если тебе так удобней воспринимать.

– Угу. А эго, о котором ты так сокрушаешься?

– Эго — это есть инстинкт самосохранения.

Юрка тянется к бутылке. Я молча жду, когда он переварит полученную от меня информацию. Он медленно наливает в стаканы. Совсем на донышко.

– Растянем удовольствие, — поясняет он.

Я согласно киваю, прикуривая сигарету.

– Старик, — возражает мне Юрий, после того как мы выпили, — а вот Фрейд, который Зигмунд, он не смешивал эти два понятия.

– Ну и что? — отвечаю я. — Фрейд, конечно, неглупый чувак, но и он мог ошибаться. Не так ли?

Юрка неопределенно хмыкает.

– Инстинкт самосохранения — это забота о своем «я», суть эгоизм. Врубаешься?

– Хорошо! — Юрка поднимает руки вверх в знак капитуляции. — В этом убедил. Но что касается главного… обо всех процессах жизнедеятельности, замешанных исключительно на эгоизме, здесь я никак не готов согласиться.

Я с жаром принимаюсь отстаивать свою точку зрения:

– Посуди сам, чувак, любой поступок, будь то животного или человека, можно объяснить именно эгоизмом индивидуума. Разве это не достаточно убедительное доказательство?

– Так ли уж любой?

– Без исключений.

– Ну ладно… — задумчиво мычит мой собеседник.

Я чувствую, как он подыскивает для меня задачку посложнее. Наконец он находит подходящий, по его мнению, пример:

– Вот ты ко мне испытываешь чувство дружбы. Если, конечно, есть оно такое чувство.

– Есть, есть, не сомневайся, — киваю я.

– Прекрасно. Оно, это чувство, бескорыстно. Потому что ты не похмелиться ко мне пришел, не за деньгами притащился через весь город, а наоборот, на твои пьем. Так в чем тут проявление эгоизма?

– Я просто тебя тупо и цинично использую, Юра. В этом мой эгоизм применительно к нашим отношениям. Мне не хотелось квасить одному. С тобой мне это делать приятнее, чем с кем бы то ни было. Мне хочется выговориться, посоветоваться и просто поговорить с тем, кто меня может понять. В поисках комфортно раздавленного пузыря я пришел к тебе, старичок.

По его глазам я понял, что он чем-то смущен.

– Я тебя обидел?

– Знаешь, Серега, не пойму сам. Вроде бы ничего обидного ты не сказал, но осадок какой-то неприятный остается. Холодок внутри. Как будто и не дружба это вовсе, а так… не пойми что.

Чтобы сгладить возникшую неловкость, я разливаю по стаканам водку, так же понемногу, как недавно Юрка, и протягиваю посуду другу. Мы выпиваем и закуриваем. Наконец Юрка взрывает повисшее густым туманом молчание:

– Что ты скажешь о материнском инстинкте? Известны случаи, когда мать жертвует собой ради ребенка. Что на этот счет ответит твоя теория всеобщего эгоизма? А? Нечем крыть? — Радостной улыбкой выигравшего в споре человека освещается небритое лицо моего собеседника.

Я лишь усмехаюсь в ответ:

– Почему нечем? Тут тоже все ясно. Как ты сказал? «Мать жертвует собой ради ребенка?» Да, порой бывают ситуации, когда мать жертвует жизнью ради… — я выдерживаю театральную паузу, — ради потомства. Здесь ребенок будет рассматриваться не как индивидуум, а как особь человеческого рода. Это как раз тот случай, когда превалирует инстинкт самосохранения вида. Мать выбирает жизнь человека, который впоследствии способен будет принести жизнеспособное потомство и тем самым будет полезен своему виду/роду.

Юрка снова замкнулся на некоторое время. Затем с мрачным видом продолжает:

– Почему тогда из-за достижения этих же целей не пожертвует жизнью отец?

– Потому что мужчина еще вполне может сам произвести потомство. Потом, он, может быть, более эгоистичен. Он сильнее, он полезнее. Масса причин/мотивов.

– А другая женщина? Не мать ребенка, но, как ты говоришь, особь, заинтересованная в сохранении вида?..

– Я понимаю, куда ты клонишь. Мать заинтересована в передаче собственного генетического материала, тогда как для другой женщины генетический материал другого человека не так интересен в силу опять же эгоизма.

– Но это же чудовищно! Все что, ты говоришь… это неправильно! Цинично! — Юрик сильно возмущается, видимо жутко задетый за живое моими рассуждениями.

– А жизнь — что? Праздник? Такая же циничная пустышка с волчьими законами! Все грустно, скучно и прозаично. А ты думал, листочки зеленые на деревьях для красоты? Нет. Все имеет свое прозаическое предназначение. Зелень лесов не для того, чтобы ею любовались! Листочки зелененькие на деревьях не для того, чтобы они нас успокаивали и умиротворяли, а просто растение приспособилось к сохранению своего вида благодаря содержанию в клетках зеленого хлорофилла. Все законы приспособлены природой для достижения неведомой нам цели.

– А вдруг травка зеленая не только для фотосинтеза, но и для того, чтобы приятно было лежать на ней? Ведь лифт существует не только для того, что бы в нем ссать, он еще и вверх едет.

– Проснись, старик, лифт только опускает, а если и поднимает, то исключительно вниз. Будь реалистом. Что говорить, если никакой любви нет! Есть только химическая реакция в организме человека, которая к тому же длится примерно полтора года.

– А искусство? На чем оно замешано?

– На тщеславии, гордыне и эгоизме.

– О, как!

– Именно!

Юрка закуривает и треплет неподатливый чуб:

– Слушай, я не согласен с тобой. Если все так, то жизнь не имеет смысла. Это существование, достойное жвачных животных, где все просто и примитивно.

– Чувак, очнись наконец! Мы такие! Геймеры, программисты, хакеры, эротоманы, геи, наркоманы, графоманы, рокеры, панки, скинхеды, гиперсионисты, фашисты, просто идиоты, любители футфетиша, домохозяйки, кулинары, автолюбители, велосипедисты, богатые и нищие — это все звенья одной смывной цепочки, болтающейся на грязном смывном бачке унитаза в сортире матушки-природы.

На кухне снова нависает пауза. Я сижу и смотрю, как Юрка в глубокой задумчивости покачивается на стуле из стороны в сторону. Разглядывание этого человека-маятника действует на меня умиротворяющим образом. И я, тупо хлопая ресницами, смотрю, как мой дружок пытается увеличить громкость работавшего до того без звука телевизора и путается в кнопках. И я вижу, как он задевает локтем тарелку с нарезанной колбасой и она медленно и отчетливо летит со стола, разбивается на осколки и никому не нужную заветренную колбасу. Мои мысли размазываются. Я думаю, что вот так же я разбил Юркины счастливые и правильные представления о жизни, превратил в кучу осколков стройную систему его мировосприятия. Надо ли это было делать?

Имею ли я право учить кого-то жизни, если сам толком жить не умею? Этот вопрос всегда должен стоять перед любым человеком, который собирается открыть рот. Ведь слово может перевернуть чью-то судьбу, благо если в нужном направлении. Второй вопрос: имею ли я право молчать, если я знаю?

Юрка тем временем убирает с пола осколки тарелки и колбасу.

– Ну что, братан? Ты чего-то сник.

– Да не сник я! Думаю, — отвечает Юрка.

– О чем?

– Все о том же. Ты меня как-то сбил, но я… вот, думаю… ведь есть опровержения твоим взглядам. Как ты объяснишь инстинктом самосохранения подвиг Александра Матросова?

Пришла пора задуматься мне. И дело не в том, что я не знаю, как своей теорией объяснить поступок этого человека, а как донести до Юрки свою мысль так, что бы еще больше его не напугать и не испортить.

– Юрок, я не буду разбираться в исторической достоверности этого события, хотя там не все так однозначно, как нам преподносили долгие годы. Возможно, это тот редкий случай, когда сохранение вида стало важнее самосохранения индивидуума. Но есть еще один взгляд. Существует теория так называемых лептонных облаков. Вполне возможно, это то, что остается от нас после смерти. Информационное поле. Своеобразный аналог души. Философы Древней Греции утверждали, что личностное информационное поле, или, как они его называли, «личностный эйдос», живет после смерти человека, пока о нем помнят живущие. Не в этом ли причина того бессознательного, что заставляло людей искать славы на поле боя, в науке или искусстве. Мы до сих пор поминаем своих умерших родственников, подпитывая тем самым их энергетические лептонные поля. Ставили и ставим пирамиды/статуи/памятники. Вот тебе и ответ на вопрос. Герои ищут бессмертия в смерти. Кто бессознательно, а кто и осознанно. Вспомни Герострата, обеспечившего своему имени место в истории тем, что сжег храм богини Артемиды. Эгоизм толкнул его на жажду бессмертия.

Какое-то время Юрка находится в состоянии прострации и некоторого угнетения духа, но совместный поход за третьей бутылкой полностью примиряет меня с моим оппонентом.

После того как очередная бутылка распечатывается и очередные «по пять капель», сопровождаемые кусочками лимона, тепло растекаются по нашим желудкам, разговор возобновляется.

– Мы далеко ушли от начала нашего разговора, — возвращаю я Юрку к теме своих снов. — Я же тебе про вторую свою жизнь рассказывал.

– Да. Далековато мы отошли от первоначальной темы. И что? Как ты соотносишь сны со своей теорией всеобщего эгоизма как двигателя эволюции?

Я лишь усмехаюсь в ответ:

– В том то и дело, что не в какие мои теории это не вписывается. Для меня вопрос стоит уже так: кто из нас реальность, а кто фантом? Что это вообще за переселение душ может быть, а, Юрок?

– Черт его!.. А как ты вообще относишься к другим измерениям? Ты никогда не думал, что есть другие миры? Параллельные вселенные. Может, как раз мы и попадаем туда во время ярких снов?

Меня заинтриговывает его теория.

– Почему бы и нет? Я думал об этом, но как-то… не проникся, что ли. Почему раньше этого не происходило? Что послужило точкой отсчета в этом бесперспективном и странном знакомстве? Где и когда начался взаимный переход/вторжение?

Ответа на поставленный вопрос мне услышать так и не удается. Цепь размышлений прерывается трелью дверного звонка.

– Кого там принесло? — удивляется Юрка.

– Супругу? — предлагаю я свой вариант.

– Не. Я ж тебе говорю, Валька моя только к вечеру объявится. Как же, неделю с мамашей не виделись. Столько косточек знакомым перемыть надо. Это кто-то другой прибился к нашему берегу.

Юрка встает из-за стола и идет открывать. Я отодвигаюсь на своем стуле от стола, и мне становится видна входная дверь. Хозяин непослушными пальцами долго не может справиться с замком. Но привычка побеждает опьянение, и дверь наконец распахивается. На пороге возникают женские силуэты чувих в нелепых пальто.

Я вижу, как Юркин недоуменный взгляд вопросительно вперивается в постные лица нежданных посетительниц.

– Здравствуйте! — проговаривает одна из девиц. — Вы знаете, в день святого Рождества мы хотели бы поговорить с вами об Истине.

– О-о-о!.. — Юрка искренне радуется появлению в своей квартире новых персонажей. — Девчонки, заходите.

Он радушно распахивает дверь и галантно, насколько это возможно для выпившего больше поллитры человека, приглашает войти носительниц Истины. Девицы с мягкими полуулыбками/полугримасами заходят.

– Мы хотели бы вам оставить некоторые из своих брошюр, — звонким, радостным голоском верещит вторая невзрачная чувиха, не переставая кривить губы в улыбке, — которые помогут вам разобраться в себе, окружающем мире и добиться успеха в жизни. Мы носительницы Божественного знания и служительницы святой церкви адвентистов — соратников апостолов последних дней.

– Прекрасно! — восторгается Юрка. — Несомненно, нам с коллегой небезынтересно будет взглянуть на ваши брошюры, а пока оставьте ваши одежды и пройдите для приватной беседы с двумя заблудшими сынами.

Чувихи, явно не привыкшие к гостеприимному обращению, с удивлением и некоторым замешательством переглядываются. Затем, словно в плохом стриптизе, под рекламу женских прокладок из телевизора начинают медленно и некрасиво раздеваться. Сняв верхнюю одежду, носительницы Божественного знания остаются в коричневых юбках и почти одинаковых розовых кофточках.

Юрка, слегка подталкивая ошалевших и неврубных от происходящего девушек в спину, препровождает их на кухню, где предлагает присесть к столу и разделить с нами скромную трапезу, состоящую из остатков лимона на щербатом блюдце, четырех кусков хлеба и бутылки водки.

– Вы кто? — спрашиваю я девиц, пытаясь сократить дистанцию и познакомиться с ними.

– Мы овцы паствы Его, — тихо отвечает первая девица, смиренно усаживаясь на придвинутый Юркой стул.

– То, что овцы, я вижу, — соглашаюсь я. — Имена у вас есть?

– Татьяна, — представляется первая.

– Валя, — вторит ей звонкоголосая.

– А мы наоборот — Юра и Сергей, — обобщаю я.

– Давайте, девоньки, за знакомство, — предлагает Юрка и ставит на стол еще два стакана.

– Нет, нет! Что вы?! Мы не пьем. — Девочки явно не горят желанием, как выразился мой друг, разделить с нами скромную трапезу. — Мы здесь, чтобы наставить вас на путь Истины и Любви.

– Любви? Это хорошо! — кивает головой Юрка. — Я люблю наставниц в делах любви.

– Что вы говорите такое?! Господи! Грех-то какой! — восклицает звонкоголосая и сильно краснеет. — Вы нас не так поняли. Мы с Татьяной о любви к истинному Богу говорим. О том, что скоро всем грешникам гореть в геенне огненной. Ибо есть знамения. Сказано в Святом Писании от Матфея в главе 24, стих 7: «Поднимется народ против народа и царство против царства, и в одном месте за другим будут нехватки пищи и землетрясения». Это означает начало конца.

– Есть и другие знамения, — подхватывает эстафету Татьяна. — В послании к Тимофею апостол Павел писал, что перед концом света «в последние дни наступят необычайно трудные времена». Вы не видите разве, что пророчества, как никогда очевидны?

– Да, — соглашаюсь я, — более бесспорных свидетельств приближения конца света сложно себе представить.

Чувихи, почувствовав во мне не совсем закоренелого грешника, обращают на меня свои надежды, вместе с потоком проповедей/наставлений. Я дошел до такого состояния, что мне все фиолетово и перманентно. Я тупо киваю и молча курю, окуривая их отнюдь не ладаном, а дешевым сигаретным дымом. Юрик же, огорченный отсутствием внимания к своей заблудшей душе, силится обратить взоры праведниц к себе любимому.

– Девчонки, а конец света скоро?

– Скоро, — в один голос, нараспев отвечают носительницы Истины.

– Так давайте выпьем, пока он не наступил.

– Нельзя! Грех это!

– Почему грех? — не сдается Юрка.

Чувихи отвечают ему заученными фразами своих проповедников.

– Стоп! — прерывает он поток возмущенных поучений. — Погодите галдеть! Давайте обратим наши сердца к Святому Писанию. Вы знаете, какое первое чудо совершил Иисус Христос?

Служительницы святой церкви адвентистов — соратников апостолов последних дней недоуменно переглядываются друг с другом.

– Не знаете? — вскипает Юрка. — Эх вы! Грех это! Первым чудом его было превращение воды в вино на одной свадьбе. Следовательно, вино пить можно. Истинно говорю вам.

Последнюю фразу он произносит, подражая тихому и смиренному голосу девушки Татьяны.

– Но в Евангелии речь о вине, а не о водке, — прибегает к последнему доводу Татьяна.

– Не вопрос, — усмехается радушный хозяин и извлекает из шкафчика бутылку с шампанским. — Я, конечно, грешник и превращать воду в вино мне не дано, но кое-какие чудеса проделывать умею.

Затем происходит наполнение стаканов шампанским, первый тост за знакомство и дальнейшая раскрепощенность обстановки. Второй тост — за присутствующих дам. На щеках чувих, откуда ни возьмись, появляется румянец. Глаза искрятся. Юрка подсаживается к звонкоголосой Вале, обнимает ее за плечи и говорит что-то про арабских шейхов, гаремы и прочий сказочный колорит Востока. Убеждает, что моногамия не свойственна миру животных. Татьяна, сидящая напротив, с чертиками в глазах, не очень настойчиво возражает, говоря что-то типа: «Господь везде. Где двое, трое — там и Я с вами».

– Да какая разница, девушки? — встреваю я. — Двое или трое? Главное, чтобы компания была хорошая, правда?

– Правда, — три разных голоса отвечают мне.

Я смотрю, как бесперспективные чувихи в пальто под действием водки превращаются в наших глазах в телок в симпатичных кофточках, а они под действием шампанского незаметно для себя переходят Рубикон, отделяющий праведников от заблудших овец. Смотрю, как никогда не курившая Татьяна делает первую в своей жизни попытку. Надрывно кашляет и тупо смеется, вызывая у меня приятную волну похоти в области живота. Брошюры, которые призваны помочь разобраться в себе и добиться успеха в жизни, бездарно брошены возле пепельницы. Они уже никого не спасут, кроме скатерти, принимающей на себя атаки окурков, не попавших в пепельницу. Я смотрю на весь этот разгул низменных страстей, и меня реально начинает парить. Телки за пару бокалов шампанского продали своего Бога вместе с апостолами последних дней и вполне счастливы совершенному грехопадению. А все оттого, что в секту свою они приперлись не от веры, а так… потусоваться. На дискотеках, куда они приносили свои угловатые тела и постные лица, популярностью они не пользовались, вот и подались к себе подобным.

Неожиданно-перманентное появление в таких ситуациях жены всегда выглядит бесперспективным. Или, вернее, перспектива просматривается, но прорисовывается она не самым привлекательным образом. Растерянно-недобрый взгляд Валентины, укоризненно пущенный сквозь туман табачного дыма на нашу беззаботную компанию, не внушает никакого оптимизма и не дарит уверенности в завтрашнем дне. Супруга Юрика, известная в узких кругах крутым нравом, бросает колючие взгляды на водку, шампанское и пепельницу в центре стола. Я спотыкаюсь о ее каменное лицо. Потеряв дар речи, я смотрю на нее, и мой внутриутробный смешок застревает и гаснет где-то очень глубоко в утробе. Хозяин дома замечает внезапную перемену в моем лице и оборачивается. От неожиданности он резво выпрыгивает со стула, как дельфин из воды:

– Валечка?

– Что, Юрочка, еще налить? — спрашивает моего друга Валя, бывшая праведница, думая, что он обращается к ней. — А шампанское еще осталось?

– Что здесь происходит? — громовым голосом супруга Юрки возвещает о своем пришествии неврубным телкам/ гостьям.

Девки заткнулись и пригнулись к поверхности стола. Юрка, что называется, спал с лица. Но после секундного замешательства на лице его вновь проявляется наглая уверенность.

– О-о-о! Зайка, ты чего так рано? — одарив супругу улыбкой, Юрка пытается компенсировать ситуацию.

Вопрос звучит одновременно вопросительно и не без некоторой доли обвинения.

– Я спрашиваю, что здесь происходит?! — повторяет Валентина.

– А я… а мы… а вот тут… — мямлит Юрка и неожиданно находится: — К Сереге племянницы приехали из этого… из Житомира вот… ага… поступать в вуз будут.

«Племянницы житомирские» согласно и живенько кивают.

«Бедный Йорик!» — думаю я, читая страх в глазах друга. Я смотрю на наших телок, которые уже успели превратиться в кротких овечек, этаких кающихся магдалин. Подобная реинкарнация выглядит очень забавной. Особенно со стороны. На ум мне приходят недавние слова Татьяны и Вали: «Конец мира скоро! В последние дни наступят необычайно трудные времена».

– Да, — соглашаюсь я вслух, — очень скоро.

В Воронеже

Вы — счастливые люди, потому что не знаете, в каком дерьме вы живете.

Кто может — грабит, кто не может — ворует.

Д. И. Фонвизин

Поприветствовав Воронеж и назвав его «город незнакомый», я покривил душой. Конечно же я был знаком с этим городом и сотней ему подобных. Знаком понаслышке, заочно, как хотите, но город мне отлично известен. Низкорослые дома старых построек, единообразные коробки современных панелек. Я четко представляю себе, что центральная улица/проспект в городе носит имя Ленина. Его непременно утолщает площадь Ленина с одноименным памятником. Владимир Ильич, с перманентным голубиным пометом на плечах и умной лысине, — неотъемлемый атрибут центра провинциального города, фетиш пенсионеров и, пожалуй, самый успешный бренд прошлого века.

Пыльный запах улиц — это запах бесперспективняка и тоски. Самым реальным развлечением средневзросных жителей таких городов являются дачи и картошка. Для продвинутого молодняка — хазы и травка. В минуты состоявшегося знакомства с Воронежем я прихожу к выводу, что он ничем не выделяется из череды аналогичных Скучгородов. Из-за депрессивных умонастроений здесь можно только пить, отчаянно бухать и непрерывно квасить. Трезвому человеку здесь реально делать не хера!

Итак, я в Воронеже, на привокзальной площади. Пассажиры, вывалившиеся из того же поезда, что и я, сторонятся назойливых таксистов и спешат к автобусной остановке.

– Недорого, недорого. Подвезти? — Молодой парень лет двадцати четырех испытующе всматривается в мои глаза.

Нагловатый взгляд туземца моментально оценивает мой прикид и врубается в мою перспективность как пассажира.

– Куда, братан? Недорого довезу.

– В гостиницу поприличнее, — отвечаю я. — Имеются такие?

– Поехали, — с готовностью отвечает чувак, усиленно тренируя челюсти жвачкой, и провожает меня к потасканной «девятке».

Мы усаживаемся, и водила круто рвет с места:

– Я так понимаю, что вы из Москвы?

– Не, чувак, ошибся ты. Я из Комска, — вырывается у меня с языка.

Мне не хочется слушать его нытье о том, что «москвичи все скупили», «у вас там бабки шальные, девать некуда, вот и лезете в наш любимый город».

– А где это такой?

«Хотел бы я знать», — думаю я про себя, а вслух отвечаю:

– Есть такой городишко закрытый. Секретный город. Кодовое название «а-дэ 666».

– Понимаю… — неуверенно отвечает абориген, что-то пытаясь прикинуть в своей пустой бестолковке.

«Понимал бы, — опять думаю я, — не бомбил бы на сраной „девятке", а жил бы в Москве, лошара!»

Мы проезжаем кинотеатр. На афише реклама перманентного Борна, который достал своими возвращениями/ ультиматумами/превосходствами. Меня снова начинает накрывать смех, смешанный с кашлем.

Вероятно, чтобы заглушить мой своеобразный утробный хохот, водила тупо врубает чумовой музон. Включает реально громко.

– Музыка не помешает? — Для того чтобы я его услышал, он наклоняется ко мне так, что я отчетливо ощущаю запах из его рта.

– Все в тему, чувак. Пущай играет, — соглашаюсь я и пытаюсь отключиться.

Но отключиться ни фига не получается. Дорожное покрытие болтает «девятку», как шарабан, попавший в зону турбулентности. Ударившись пару раз головой о крышу, я всерьез начинаю опасаться за целостность автомобиля и свою жизнь.

– Дружище, — я делаю попытку перекричать музыку, — у тебя «черный ящик» есть?

– В смысле, гроб? — смеется он.

– Нет, в смысле, самописец.

– Есть, а как же? Без самописца — писец! — уверяет водила и оглушительно ржет, как Маша Распуткина.

Тут я замечаю, что дороги, по которым мы уже проехали и двигаемся в настоящее время, ремонтировались весьма странным образом: частично отчетливо наблюдается свежее полотно, наложенное кусками, тогда как с другой стороны ямы/рытвины/провалы заставляют машину скакать по дороге, как хромого сайгака по барханам.

– Командир, — обращаюсь я за разъяснениями к своему шоферу, — чё за дела? Кто распорядился так дороги изувечить?

– А-а-а… — скривившись, как от зубной боли, водила отчаянно матерится. — У нас, блин, в преддверие выборов деньги выделили на ремонт дорог. Все уши прожужжали — какая партия бабла отвалила. Начали типа делать. Выборы закончились, кого надо избрали. А дороги?.. Кому ими теперь заниматься-то? Некому! Где успели замостить, там и спасибо. Ну а где не успели до выборов — не спи за рулем. Вот и ездим, как по порожкам. Ждем следующую избирательную компанию.

Наконец экстремальная езда завершается.

– Все, братан, конечная. Просьба освободить вагон.

Я расплачиваюсь с веселым водилой, забираю с заднего сиденья свою винтажно-гламурную сумку «Filth&Glamour» и шагаю к гостинице.

И вот я в воронежской гостинице. Пью воду. Горло саднит сильнее, глотать больно. Появляется кашель. Я заказываю горячего чая, пью его и устало вытягиваюсь на кровати. Затем я делаю слабые попытки заставить себя принять душ и переодеться. Из этой затеи ничего не выходит. Мне лень двигаться. Пощелкав для разнообразия телевизионным пультом и не найдя для себя ничего привлекательного, я решаю вздремнуть часок. Вырубаюсь я очень быстро и почти сразу же засыпаю.

Итак, я сплю, и мне снится сон. Снится, что страна готовится к выборам президента Путина.

– Президентом Путиным должен стать популярный политик, пользующийся доверием народа, — доверительно сообщает диктор телевидения, — который сможет продолжить заданный курс на стабильность во внешней и внутренней политике и на экономическое возрождение России. Для обеспечения преемственности вертикали власти решением правительства учреждается новая должность в аппарате президента — преемник президента Путина.

Все разговоры — только о преемнике. Выступает сам преемник и заверяет электорат о поддержке курса прежнего президента.

– Дорогие друзья, — заявляет преемник, — для обеспечения стабильной выборности преемника президента в настоящий момент и в будущем необходимо увеличить качество и, главное, количество электората. Для этих целей из бюджета выделяется средства, намного превышающие некоторую сумму. Теперь семьям, в которых родится ребенок, будет единовременно выплачиваться пособие в размере, отличающемся от минимального. Стране нужны новые кадры!

И вот в стране нарастает бум деторождения. Мужчины потеют, женщины пыхтят. Все хотят получить заветную сумму, отличающуюся от минимальной. Но выборы завершаются. С перевесом на 99 % преемник побеждает ближайших конкурентов, коих по избирательным спискам не оказалось ни одного человека. И вот преемник становится легитимным преемником президента.

Роженицы вместе с только что рожденными детьми идут получать обещанные пособия. А пособия не выдают. Кого надо было избрать — того и избрали, и теперь платить никто не собирается. Все средства ушли на предвыборную кампанию. Денег в бюджете нет. Назревает кризис. Обманутые матери пытаются сдать своих новорожденных детей в Белый дом за ненадобностью.

Я тупо просыпаюсь. Бред, полный бред! Глупый сон! Я реально и четко понимаю, что вызван он разговорами с таксистом о дорогах Воронежа и партии, выделившей средства на их реконструкцию. Наконец я окончательно поднимаюсь и все-таки нахожу в себе силы для посещения ванной комнаты. Я снимаю с себя все, даже трусы и носки, открываю оба крана и тупо смотрю, как медленно наполняется ванна водой цвета использованного по назначению пива. Я снимаю со стеклянной полочки пузырьки/тюбики с шампунями/мылами и выливаю в ванну. Возникающая пена рождает еще больше ассоциаций с употребленным пивом, но постепенно пена скрывает под своей шапкой ржавую воду. Я погружаюсь в пену, и чувство некоторого очищения и расслабления телесной оболочки накрывает меня теплой волной.

После часа ничегонеделания в ванной я вытираюсь и одеваюсь в костюм. Пора сделать то, зачем я приехал в этот город. Настало время посетить местный офис компании «Globusland», нанести неожиданный визит руководству Воронежского филиала.

Офис Воронежского филиала находится на территории бывшего завода, который сохраняет за собой статус завода благодаря тотальной сдаче площадей в аренду. Кроме площадей (офисных/складских/производственных/выставочно/торговых), завод вообще ничего не производит. За филиалом корпорации «Globusland» закреплены один из самых больших цехов завода и офисное помещение с собственной столовой. Несмотря на более чем скромный вклад в компанию и долю выпускаемой/реализованной продукции, штат филиала раздут до фантастических размеров, особенно институт менеджеров высшего звена. ИТР, как в советские годы именовалась эта раковая опухоль, в данной организации состоит в основном из родственников, знакомых и родственников хороших знакомых. Я так полагаю, что и на работу они приходят чисто потусить, потому что даже не стараются создать какую-либо видимость деятельности.

Возглавляет весь этот блудняк кумовства директор — Володя Разгуляев. Главным его помощником и собутыльником является некто Витя, этакий серый кардинал, фамилию которого никто не знает, не помнит или не утруждается запоминать. Остальные единицы штатного расписания укомплектованы такими же бесфамильными Толиками, Костями, Дашами, Наташами и остальными бедными родственниками.

Целыми днями офисный топ-народ слоняется по кабинетам, изнывая от безделья. Женская половина перемывает косточки своим подругам, если не занята возложенными на них амурными функциями. Мужская часть гоняет чаи/кофеи, пребывая в перманентном состоянии то ли «с бодуна», то ли «под градусом», то ли соображая в этом направлении. Все здесь пропитано духом безделья и воровства. Да, воровство реально пахнет вполне определенным образом. В начале это запах страха, когда только начал красть, а позже это дух безнаказанности и дорогого перегара.

На пути моей ревизионно-проверочной деятельности данного ответвления корпорации непреодолимой преградой встала бабулечка на проходной.

– Куды, милок, собираисси итить? — смешно шамкая губами, строго спрашивает она, когда я намериваюсь прокрутить турникет и пройти на территорию завода.

– Туда, — сообщаю я, неопределенно указывая рукой. Я не хочу преждевременно сообщать о своем прибытии.

– Куды «туды»?

Меня забивает кашель. Бабулечка испуганно прикрывается и отворачивается.

– Предположим, в «Globusland», — признаюсь я, когда приступ кашля миновал.

– Чтобы туды пройтить, пропуск нужон.

– Где ж его брать?

– Так тама, куды собираисси, — шлемкает бабуля с обезоруживающей логикой. — В этой самой Глупостьлете.

– Как я могу туда пройти за пропуском, если вы меня не пускаете?

Бабуля картинно разводит руками. В поисках решения я тупо обшариваю глазами стены проходной. Наряду с наглядной агитацией, бережно сохраненной еще со времен строительства развитого социализма, на стендах вывешены названия фирм, арендующих заводские площади. Среди прочих я замечаю указатель: «Маг и чародей, магистр ордена Тайного таинства Корбунь Лев Львович. Отвороты, привороты, сглаз».

– А если к магистру, магу и чародею Корбуню?

– К ему — проходи, — великодушно разрешает бабуля.

– Значит, если к нему, то пропуск не требуется? — пытаюсь я уточнить для себя ситуевину.

– Не нужон. Так проходи, — подтверждает страж турникета.

– А если в «Globusland», то необходим пропуск?

– Туды нужон.

Подивившись избирательности строгих мер, я прохожу через проходную и оказываюсь на территории завода.

Спустя несколько минут я пересекаю порог офиса, обуреваемый жаждой громких разоблачений. В коридорах офисного помещения ко мне не проявляется ни малейшего интереса. Все заняты своими делами. Я даже удивляюсь, увидев людей на рабочем месте. Со своей московской ментальностью я думаю, что при таком бесконтрольном режиме все должны насквозь пропитаться похуизмом и забить на все. В удивлении я подхожу к директорской двери.

– Владимира Игоревича в настоящий момент нет на месте, — объявляет мне секретарша, как две капли воды похожая на мою Катерину.

Сходство настолько впечатляет, что я туплю.

– Катенька, — срывается с языка, — а когда он будет на месте?

– Откуда вы знаете мое имя? — удивляется девушка и, не дожидаясь ответа, предлагает пройти к его заместителю Виктору. — Вторая дверь по коридору.

Я послушно засовываюсь во вторую дверь по коридору и встречаюсь взглядом с молодым чуваком, упражняющимся в выдувании колец из табачного дыма.

– А-а-а, прибыли, значит? — обращается он ко мне, не проявляя особой заинтересованности.

Чувак нехотя выходит из-за стола и протягивает для пожатия вялую руку.

– А мы вас утром ждали, — с нотками обвинения проговаривает он, откровенно зевая.

«Так, — думаю я, — значит, инкогнито не получилось. Оказывается, меня тут уже ждут. Никакой неожиданности не будет. Кто-то уведомил воронежцев о моей таинственной миссии. А я-то, наивный, надеялся. Чиновник из Москвы, инкогнито, как там у Кольки Гоголя: „Ревизор, и еще с секретным предписанием". Ну что ж. Тем, может быть, интересней!» Любопытна реакция Витюши — он не источает предполагаемого мною трепета. Они тут полностью отморожены: ни тебе подобострастия, ни страха в глазах, ни элементарного корпоративного такта.

– Значит, вам обо мне сообщили? — интересуюсь я, перманентно покашливая.

– Звонили. Вчера еще. Ну ладно, пойдемте, я вам все покажу, — лениво протягивает Витя и закладывает в рот жевательную резинку.

Затем он тушит сигарету в пепельнице из глобуса. Я отмечаю про себя показной корпоративный патриотизм, и мы выходим из кабинета. Далее молча идем широким коридором. Я ощущаю запах пищи, доносящийся из больших дверей, в направлении которых мы движемся. «Неужели стол уже накрыли? — удивляюсь я про себя. — Оперативно…»

Мы проходим по задворкам кухни со старомодными плитами и алюминиевой посудой. Персонал в драных, но (справедливости ради надо отметить) чистых белых одеждах с интересом приглядывается к нам.

– Вот здесь у нас, собственно, и находится, так сказать, сердце… святая святых… понимаешь ли.

– Кхе-кхе-кхе, — кашляю я в ответ, дико удивляюсь такому трепетному отношению к кухне (святая святых!) и с интересом продолжаю слушать дальше своего гида.

– Здесь вот у нас кастрюли, — показывает Витя, открыв огромных размеров шкаф.

Я молчу. Виктор испытующе вперивается в меня. Тогда я киваю в ответ, типа: «Понял, не тупой!»

– Вот эти кастрюли для, так сказать, производственников, рабочих, фигурально выражаясь.

Я периодически кашляю и непрерывно киваю головой, как дрессированный дельфин, всем видом показывая, что мне безумно интересно все, о чем вещает этот придурок.

– А здесь, — Витя мало того, что заставляет меня нагнуться, чтобы воочию убедиться в наличии инвентаря, так еще и орет в ухо, вероятно принимая меня за глухого, — посуда для нас, так сказать. Для белых воротничков, для белой кости, фигурально выражаясь. Сейчас я покажу, где у нас ножи и прочие поварешки.

Путешествие по кухне прерывает своим появлением грузчик в жутко грязных сапогах и с мешком, вероятно, какой-то крупы.

– Куда ты в грязных сапожищах?! — орет на него Виктор. — Иди отсюда! Мать твою.

– Так я ж это.

– Уйди, говорю, с кухни.

Грузчик, бурча себе под нос, удаляется вместе с мешком на плече, и познавательная экскурсия продолжается.

– О традиционном меню вам расскажет Шурочка.

Вышедшая из общего строя огромная бабень с лицом ожиревшего бегемота бровями показывает мне, что она и является той самой Шурочкой. Я опасливо киваю ей головой (на всякий случай). Хищный оскал женщины означает приветливую улыбку.

– Чистые скатерти у нас лежат в том зале, — кивает рукой Виктор, отвлекая меня от загипнотизировавшей Шурочки, — пойдемте покажу.

– А почему мы смотрим только кухню? — внезапно я задаю вопрос, сбивающий его с толка.

– Действительно, — усмехается мой провожатый. — Пройдемте в зал. В, так сказать, алтарь. В зал для приема пищи, фигурально выражаясь. А после сразу кладовую посетим. Я вас ознакомлю с перечнем имеющихся продуктов.

Я тупо отдаю себя в руки этого идиота, понимая, что музыку не остановить. Пусть, думаю, показывает, что хочет. Минут двадцать мы скитаемся по залу и складу. Я узнаю очень важную для московского руководства информацию о пристрастии директора филиала к «домашним котлеткам», о том, что секретарши употребляют на обед исключительно салат, приправленный оливковым маслом. Лично Виктор очень непривередлив к пище. Шашлык из свиной шейки, семга, фаршированная крабовым мясом, куриные грудки под соусом карри, медальон говяжий в белом вине — все это его вполне устраивает.

– Кхе-кхе-кхе. Простите, бога ради. Есть ли у вас другие помещения, относящиеся, так сказать, к делу? — потеряв терпение и понимая бесперспективность моего пребывания здесь, спрашиваю я, выделяя интонацией последнее слово.

– К делу? — переспрашивает Витя, глупо улыбаясь и тупо подмигивая.

– Именно, к делу.

– Идемте, — приглашает он и подводит к остро пахнущим нечистотами дверям. — Сюда у нас ходят по делам, так сказать. Здесь у нас сердце пищеварительного процесса, его суть, фигурально выражаясь.

Я удивленно открываю дверь мужского туалета:

– Сюда?

– Да, да, — кивает Виктор и настойчиво подталкивает меня рукой.

Я прохожу, морща нос от запаха.

– Замечательно, — сообщаю я свои наблюдения. — Все прилично. Гламурненько, я бы сказал. Но мне бы бумаги посмотреть.

– Так вот же бумага… — удивляется в свою очередь Витя и рукой тычет на стену с рулончиком туалетной бумаги.

Меня начинает накрывать! Я медленно выхожу в ступор, обуреваемый прущей из меня непоняткой! Я чувствую себя охуевшей лошадью и перестаю врубаться в ситуацию. Может, я словил «приход»? Чтобы прийти в себя от этого перманентного тупизма, я подхожу к умывальнику и тупо брызгаю в лицо холодной водой.

– Витя, бля, — говорю я этому чудику. — Ты за кого меня держишь?

Витя тоже офигевает от такого моего обращения к нему. Он заикается и что-то мямлит, типа:

– А вы разве не на должность повара? Фигурально выражаясь.

– Фигурально выражаясь, я из Москвы приехал с проверкой. Специально чтобы ваши задницы под микроскопом разглядеть! А ты мне какую-то хрень столовскую показываешь! Совсем нюх потерял?!

– Из Мос… из Москвы? — Глаза его реально ползут наверх, пытаясь догнать сбежавшие к затылку брови.

Я представляюсь. Витя, белый как мел, стоит и реально трясется.

– Как твоя фамилия, Витя?

– Моя? — переспрашивает он, словно школьник.

– Твоя.

– Кашкин, — тихо шепчет Витюша себе под нос.

Я перемежаю кашель с утробным смехом и переспрашиваю:

– Как? Кашкин?

– Нет, — обиженным голосом прыщавого юнца упрямо отрицает Витя. — Не Какашкин, а просто Кашкин.

Отсмеявшись, я предлагаю Кашкину покинуть туалет:

– Здесь весьма занятно, но я бы предпочел побеседовать с тобой и Разгуляевым где-нибудь в менее экзотичном кабинете. Веди, Какашкин, в офис. В святая святых, фигурально выражаясь. Собери руководство.

Чувак, больше не протестуя на изуродованную фамилию, как вихрь несется вон из туалета — подготовиться к встрече высокого гостя.

Выйдя из туалета, я продвигаюсь в сторону директорского кабинета. Вот теперь начинает чувствоваться суета, вызванная неожиданной ревизией. Бестолково бегают по коридору телки (я надеюсь, что это женская часть управленческого аппарата, а не девочки по вызову). Сам Володя Разгуляев спустился с небес местечкового небожителя и спешит засвидетельствовать мне свое почтение. Он весь источает такую невиданную радость, как если бы я был уполномочен привезти ему кругленькую сумму в у. е.

– С приездом в наш скромный городишко и в наш, еще менее достойный вас офис. — Он фальшиво и тупо суетится, буквально искрясь подобострастием.

– Спасибо? Как у вас тут жизнь? Кипит?

– Где ей кипеть? В Москве, в Питере — там кипит по полной. А у нас тлеет. Томится на медленном огне.

– Столовую я вашу изучил… спасибо Вите за познавательную экскурсию, так что все эти кулинарные сравнения мне поперек горла. Может быть, к делу?

– Да как угодно! Чайку/кофейку не попьем?

– Почему не попьем? Попьем, Вова. Обязательно попьем, но позже. Для начала я хотел бы ознакомиться с цифрами оборотов по продажам и производству. Буду признателен, если твой секретарь подготовит мне раскладку по бюджету, по средствам, выделенным на рекламу… и прочие выделения… ну, ты все сам знаешь и понимаешь.

Володя поджимает губы и кивает головой, показывая, что он все понимает.

– И где-то через пару часиков собери верхушку команды, — резюмирую я. — Будем знакомиться ближе.

Разгуляев, судя по всему, явно смущен таким моим выходом «с корабля — на бал, бля». Он с задумчивым видом отдает распоряжение секретарше и обстреливает Кашкина взглядами. Кашкин улавливает сигналы/флюиды, посылаемые ему руководителем, и вихрем уносится в кабинет Разгуляева. Оставшиеся в коридоре сотрудники скучны и непроницаемы, как железный занавес.

– Можете возвращаться к своим обязанностям, — отпускаю я их, и вскоре они тихо журчащими ручейками рассасываются по кабинетам.

Затем я около полутора часов провожу с бумагами. Сравниваю количество выпущенной продукции с количеством реализованной, делаю себе пометки, сравниваю цифры. Я бы закончил сверку намного быстрее, если бы не хлебосольный Разгуляев. Он беспрерывно заглядывает в выделенный «под меня» кабинет и заботливо осведомляется: «Все ли я понимаю? Не надо ли мне чего? Не захотел ли я перекусить или, там, кофе-чай?» Он мне настолько надоедает, что я готов запустить в него чем угодно, но вместо этого вежливо прошу не мешать.

– Ну что? — спрашиваю я собравшихся за столом руководителей аппарата по прошествии двух часов. — Не все спокойно в Датском королевстве! Все смешалось в доме Облонских. Облом, господа, фигурально выражаясь.

Витюша Кашкин глупо улыбается, польщенный тем, что я цитирую его к месту и не к месту.

– Ознакомившись с цифрами, я пришел к выводу… кхе-кхе-кхе… — Кашель сбивает меня.

Все сидящие, кроме Разгуляева, кинулись ко мне со стаканами, наполненными водой. Я руками показываю, что со мной все в порядке. Кашель проходит, и я продолжаю:

– Предоставленные мне документы не всегда совпадают с отчетом, отправленным в город-герой Москву. Вот здесь у меня данные.

Я открываю спортивную сумку, но вместо подтверждающих документов, которые должны были лежать сверху, я извлекаю женские кружевные трусики. Вокруг меня раздается нездоровый, тщательно скрываемый смешок. «Опа! Что, бля, за шутки?!» — с тревогой думаю я.

– Сейчас, сейчас… — предупреждаю я разгуляевскую компанию уже не столь уверенным голосом, — здесь у меня все расчеты/отчеты. Кхе-кхе-кхе… — Меня вновь выворачивает от кашля.

Откашлявшись, я вновь запускаю руку в сумку, на сей раз значительно глубже, туда, где все еще рассчитываю обнаружить папку с бумагами. На свет божий извлекается такой же, как трусики, кружевной лифчик. Команда Разгуляева Вовы уже не может сдержаться и хохочет. Сам Разгуляев пытается сохранить серьезность на лице и прыскает смехом в кулак.

Я тупо смотрю на него, потом минут пять на лифчик в руках и трусики на столе и наконец начинаю понимать, что женское белье — слабая замена бухгалтерским отчетам. Да что там слабая! Никакая! Реально! Но что могло произойти с бумагами? И тут комариным стадом проносится мысль в голове: «Может быть, это не моя сумка?» Я приглядываюсь к надписи. Долго пытаюсь прочесть. Но буквы сливаются/скачут и никак не поддаются идентификации. Когда я справляюсь с охватившим меня волнением, я начинаю отчетливо видеть, что моя сумка вовсе не крутая «Filth&Glamour», а грубая ее подделка с надписью «Filch&Clamour». Это попадалово меня ничуть не забавляет, но реально веселит всех этих придурков.

Не обращая внимания на смех глупых провинциалов, я пытаюсь вертеть мозгами. Надо что-то делать. В моей сумке, помимо папки с документами компании «Globusland», лежали и мои личные вещи, а в этой сумке (в чем я еще раз убедился) их нет. Я начинаю думать. Где и когда могла произойти подмена? И тут у меня в голове происходит взрыв эмоций: «В поезде! Конечно же в поезде! На полке, куда я ставил свою „Filth&Glamour", стояло две „Filch&Clamour". Там и произошли непонятки, и я взял чужую». Осталось только определить, кому из попутчиков принадлежит сумка, на которую я сейчас тупо смотрю. Повертев в руках еще раз женские трусики, я начинаю склоняться к мысли, что данная сумка-баул принадлежит этим гопникам/близнецам, любителям поддать.

Обругав их мысленно несколько раз, я пытаюсь сообразить, как произвести обратный ход, как нам поменяться сумками. Я лихорадочно потрошу чужую сумку, выгребаю из нее кучу совершенно ненужных мне вещей, как то: косметичку, колготки, какие-то немыслимые кофточки и прочий бред. Уже и Кашкин, нарушая всякую субординацию, дико ржет.

– Сумку подменили… — сообщаю я всем, пытаясь сохранить лицо.

– Ага! — соглашается Вова сквозь смех. — Типа, у нас в роте завелся голубой.

– Так, совещательный процесс временно приостановлен, — говорю я. — Все свободны.

Все шумно встают и тянутся к выходу. Я еще раз тщательно осматриваю сумку. Среди прочего я замечаю письмо, адресованное Наталье Перуновой. Я начинаю врубаться. Вероятно, сумка не гопников, а этой невзрачной чувихи, которая кроссворд разгадывала. Я выхожу из кабинета, на ходу запихивая в сумку коллекцию не принадлежащих мне вещей.

Я ловлю такси и еду по указанному на конверте адресу. Я еду и реально ощущаю, что Воронеж нравится мне все меньше и меньше. Он явно далек от того, чтобы стать городом моей мечты.

Мы сворачиваем с дороги, которую я недавно ругал, и едем черт знает по каким ухабам. Мрачного вида дворы открываются моему взору. Водила тормозит перед самой непрезентабельной трехэтажкой.

Заручившись обещанием таксиста дождаться меня, я с опаской вступаю в темный вонючий подъезд. Площадка на третьем этаже чуть более освещена из-за разбитого окна. Я нахожу квартиру № 23 и жму на кнопку звонка. Некоторое время жду. Тишина. Поняв бесперспективность своего ожидания, стучу/барабаню в дверь костяшками пальцев. За дверью отчетливо слышатся шаги. Дверь открывается, и на пороге возникает фигура этакого толстопузого бюргера в грязной, засаленной майке.

– Чего? — одарив меня презрительным взглядом состоявшегося в жизни чувака, спрашивает пузан.

Вместо ответа я кашляю, брызгая на его без того грязную майку, и извлекаю из сумки первое, что попалось под руку. Этим предметом оказывается косметичка. Я сую ему ее под нос для опознания.

– Уходите, — проговаривает он сквозь зубы, — мы ничего не покупаем.

– Вы не так меня поняли. — В доказательство нерасторопности его мыслей вслед за косметичкой я достаю и демонстрирую ему кружевные трусики. — Это принадлежит вашей жене.

Я реально наблюдаю, как глаза толстяка наливаются кровью. «Обрадовался, наверное, что вещи жены нашлись, — решаю я и дружелюбно улыбаюсь. — Вон как покраснел от удовольствия…» Но что-то не складывается в наших отношениях, вместо того чтобы услышать от него что-то типа «Спасибо, чувак!», я слышу фразу не совсем благодарного человека:

– Задушу, сука!

При этом бюргер в засаленной майке впивается ручищами в мою шею. Мы начинаем бороться. Пузан жестко сдавливает мне горло, я яростно отбиваюсь ногами. Когда в глазах начинает темнеть и мои попытки освободиться делаются все слабее, боковым зрением я успеваю заметить, как из открытой двери квартиры выскакивает моя недавняя попутчица. Чувиха бросается мне на помощь (что само по себе удивительно) и пытается ослабить бюргеровскую хватку вокруг моей шеи. Отчасти с ее помощью, отчасти благодаря собственным качествам мне удается вырваться из лап толстого идиота, и, проклиная этот город и все, что с ним связано, я скатываюсь по ступенькам и устремляюсь к выходу из подъезда.

На улице я останавливаюсь и ртом начинаю жадно глотать воздух. Простуженное горло теперь болит еще больше, меня разрывает перманентным кашлем. Воздух со свистом проникает в мои легкие. Спустя некоторое время я прихожу в себя. Шершавый, как наждачная бумага, ветер шевелит волосы. На остальном теле волосы шевелятся сами по себе от безысходности и тупого провинциального бесперспективняка. Где-то внутри утробы начинается зарождаться, типа, смех, но на улицу он вылетает в виде кашля. Откашлявшись, я осторожной походкой человека, вырвавшегося из объятий демона, двигаюсь по направлению к ждущему меня такси. Мне уже ни фига не хочется — ни сумки, ни бумаг, в ней находящихся. Вместо этого я хочу немедленно покинуть отстойный город и оказаться в уютной квартирке Аллы, где мне бывает так безмятежно-спокойно, светло и по приколу.

– Мужчина, — слышу я это тупое обращение позади себя.

Я продолжаю идти походкой неисправного робота. Я не чувствую себя мужчиной. Ощущаю себя маленьким мальчиком, разбившим коленки.

– Мужчина! — снова звучит тот же голос, и я нехотя оборачиваюсь.

Оказывается, обращаются ко мне. В драном и выцветшем халате на пороге этой мрачной трехэтажки стоит чувиха с сумкой в руках. Да, да. Та самая, с которой я реально ехал на поезде. Для полноты идентификации ей не хватает кроссворда из женского журнала, но это она. Из ее слов я понимаю, что они там что-то перетерли с мужем. Он хоть и лошара полный и тупой кабан, но она сумела убедить его в чистоте моих намерений. Теперь он просит меня через нее извинить его, типа: «Если что не так…» «Да, уж! — думаю я. — Если что не так. Да все так, блядь! Все просто охренительно прекрасно!»

– Вы уж простите его. Он у меня горячий и очень ревнивый. Представляете, — заявляет она мне с глупой улыбкой на неухоженном лице без тени косметики, — он приревновал меня к вам.

При этом гаденько так подхихикивает.

– Вы можете себе это представить? — спрашивает она снова, играя поросячьими глазками.

– Честно сказать, нет, — выдуваю я сквозь раздавленное горло. Я смотрю на ее бесформенный халат и добавляю: — У нас бы с тобой все равно ничего не вышло, детка.

Но, видимо, мои последние слова не долетают до ее сознания, она стоит, глупо улыбаясь, и протягивает сумку:

– Возьмите, это ваше. И спасибо вам за мою. Прямо не знала, где ее искать.

Я молча хватаю из рук свою сумку и исчезаю из ее жизни навсегда. Мне не хочется оборачиваться. Я усаживаюсь на сиденье такси, и мы наконец покидаем этот мрачный двор. У первого же киоска я прошу водителя остановиться, чтобы купить минеральную воду и прополоскать горло от налипшей к нему грязи и мерзости. Я совершенно разбит и не знаю, чего мне больше хочется: выпасть из Воронежа или попасть в Москву? А может, не то и не другое? Может, все дело в том, что я реально хочу вывалиться из жизни? Или я уже давно выпал и нахожусь вне ее? Мне становится настолько пошло/тошно, тоскливо и одиноко, что я не знаю, что делать. «Что делать?» — этот перманентный вопрос давно достал всех умномыслящих.

Мне в голову приходит мысль/желание позвонить в город нормальных людей, позвонить Алле. Я торопливо набираю ее номер и долго вслушиваюсь в тишину, прерываемую гудками.

– Алло, привет, — наконец-то раздается на том конце.

– Привет, — проталкиваю я через передавленное горло. — Ты что, спишь? Долго телефон не берешь.

– Ничего я не сплю. Что у тебя с голосом?

– Депресняк задушил. Что делаешь?

– Разговариваю с тобой по телефону, — логично отвечает Алла и добавляет как бы в сторону: — Отстань.

– Ты мне? — удивляюсь я.

– Про то, что по телефону с тобой треплюсь? Конечно, тебе, дурачок.

– Нет, про то, что отстань?..

– А вот это не тебе. Не отставай. Наоборот, приставай ко мне! — смеется Алла, и снова: — Я не тебе, идиот. Отвали!

– Аллочка, с кем ты сейчас разговариваешь?

– С тобой, глупенький!

– А кому ты сказала: «Отвали, идиот»?

– Я?!

– Ну да. Я слышал. — Голос мой крепнет, снедаемый ревностью.

– Мальчик мой, ты себя в угол загнать хочешь? Не глупи. Это я сказала от Вали, то есть от Валентины, с работы.

От нее идет ее подруга. Ко мне, чтобы я дала ей… эту… краску для волос.

Я почти успокаиваюсь:

– Понятно. Я скучаю по тебе. Хочу быть рядом и спать с тобой в обнимку, как маленький мальчик.

– А может быть, как большой мальчик? Как очень большой мальчик?.. — мурлыкает Алла.

– Можно и так, — смеюсь я в ответ.

– Ах… ой… о-о… — слышатся неясные звуки.

– Алла, что ты делаешь? Тебе нехорошо?

– Ах, ты меня заводишь. Мне очень, очень хорошо!

Кажется, что я фоном улавливаю мужские вздохи. Беспокойство впивается кошачьими лапками в мое сердце и орлиными когтями царапает утробу.

– Ты не одна?! — ору я в трубку.

– Подожди! — кричит Алла. — Сумасшедший. Одна я. А-а-адна! Слушай, ну что ты такое говоришь? Мне надоели твои глупые и нелепые подозрения-а-а-а.

Мы типа еще разговариваем минуту о разных пустяках, а потом прощаемся. Я стараюсь успокоиться, прийти в себя от подозрений, коими, по словам Аллы, загоняю себя в угол. Но вонючие носки ревности уже источают свой едкий аромат, примешиваясь к запаху найденных у нее в квартире мужских трусов. От этого нелепого ощущения мне становится трудно дышать. Я кашляю и закуриваю сигарету, четко представляя себе, что хочу моментально перенестись из Воронежа и оказаться там, рядом с ней. Я закуриваю и снова курю.

Накурившись и вполне успокоившись, я сажусь в такси и еду в офис филиала «Globusland». По дороге машинально заглядываю в сумку. Чувство нереальности происходящего не оставляет меня! В моих руках по-прежнему не моя сумка. Чужая! Она уже не содержит в себе женских трусов и бюстгальтера, но она все же не моя. Мне хочется кричать от безысходности и повторяющейся перманентности ситуации. Но ничего этого я не делаю. Я лишь тихо угораю над собой.

В сумке. В сумке с приевшейся надписью «Filch&Clamour» (вот когда действительно начинаешь задумываться о вреде/засилье брендов и о пожирающей мир глобализации) я обнаруживаю обычный набор гопников. Этакий гоп-набор. Пропахшие потом треники, полотенце грязно-серого цвета, рулон туалетной бумаги и ничего такого, что помогло бы мне определить место обитания этих однояйцовых чува-гопников. Среди кучи грязных носков я натыкаюсь на что-то колючее. Это оказывается полузасохший кусок хлеба. От злости я впиваюсь в него зубами. Я вгрызаюсь в него с ожесточением, ревом и яростью.

– Дружище, может, вас в кафе какое отвезти? Поели бы. — Испуганным голосом водитель такси возвращает меня к реалиям серых будней и ничтожного мира.

– Да нет, спасибо, старик, — отклоняю я его предложение. — Я сыт. Сыт по горло! Я уже питался. В основном через задницу. Все идет через задницу!

Я откладываю хлеб и ковыряюсь в грязных/заскорузлых вещах в поисках малейшего намека на то, где искать этих придурков. Ни хера! Остается только ждать, что эти мудаки, обнаружив, что сумка — чужая, откроют мой ежедневник и позвонят по одному из указанных там телефонов. Но, честно говоря (или, по словам Витюши, фигурально выражаясь), надежды никакой! В их сумке барахло, а в моей, не считая бутылки первоклассного виски, лежит прикид вполне приличный. Опять же, книга Шимонаева «The Сифиlies», станок для бритья и прочие гламурные приблуды. Это каким дураком надо быть, чтобы за кусок сухого хлеба, потные треники и грязные носки совершить такой неравноценный обмен? Остается забыть/смириться/наплевать, что я, по существу, и делаю.

«Жизнь продолжается. Надо валить отсюда как можно быстрее», — думаю я, расплачиваясь с таксистом.

Я прохожу через проходную — типа к колдуну и магистру — и вхожу в выделенный мне кабинет. По дороге не забываю попросить секретаршу Разгуляева прислать ко мне своего шефа. Я закуриваю и курю. Вова не торопится предстать передо мной, как лист перед травой, но спустя десять минут с несколько нагловатой улыбкой все же появляется.

– Проходи, Вова, садись, — предлагаю я.

– Я лучше присяду, — язвит он, — сесть-то я всегда успею.

– Ага, — соглашаюсь я. — Но чем раньше, тем лучше. Выходить молодым прикольнее, чем старым пердуном.

Разгуляев проглотил обиду и уселся в кресло напротив.

– Ну, что, Раздолбаев, ты думаешь, я бумажки потерял и все? Типа, ничего у меня нет на тебя? Да забудь, старик. Бумажки мне нужны, когда я в туалете. Я про твои ху… кхе-кхе-кхе… художества из твоих отчетов все понял. Въезжаешь, куда я клоню?

– Пока слабо.

– Ничего, я тебе быстро сейчас перспективы и выкладки обрисую. Начнем, пожалуй, с рекламы. Реклама же у нас двигатель торговли, не правда ли? Вру… кхе-кхе-кхе… врубаешься, Вов?

Разгуляев вопреки моему ожиданию не спешит повиниться передо мной мол, прости, типа бес попутал. Он аккуратно достает из пачки сигареточку и трепетно прикуривает. Только мелкий тремор рук выдает его волнение.

– Я что-то не пойму, об чем речь…

– Речь, Вован, об том, что многочисленные щиты рекламные, про которые ты отчеты в Москву строчил, — это всего-навсего три щита, сфотографированные с разных точек/ракурсов. Сечешь, какими деньгами запахло? Кхе-кхе-кхе… Думал, прокатит такая фишка? Не, друг лихой. Я это еще в Москве обнаружил. То, что часть рекламных средств притырены тобой единолично, как два пальца, которые не вырубишь топором. Прибил ты, по моим подсчетам, порядка полноценного зеленого червонца.

Я говорю это твердо и жестко, словно вбиваю гвозди, испытывая при этом особый, сродни садистскому, кайф. Единственное, что портит впечатление и расхолаживает накал атмосферы, так это мое перманентное покашливание.

– Слушай, — Вова устало откидывается на спинку стула, — ну, типа, есть такое упущение в работе. Сам не знаю, как такая фигня получилась.

– Конечно, не знаешь. Так… бабки сами с неба упали, а ты не знаешь.

– Да, хватит тебе! Ну чё, два нормальных мужика не могут договориться?

– О чем?

– Ну, о рекламе этой?

– А-а-а, о рекламе. О рекламе можно, но тут еще маячит другая херотень. Кхе-кхе-кхе.

Вова напрягается и тупо придвигается ко мне, так что я начинаю чувствовать запах дорогого перегара из его рта, но даже он не заглушает запах его носков.

– Сущест… кхе-кхе-кхе… небольшая разница между реальными доходами филиала и отчетными данными. Есть еще производственные затраты по липовым.

Володя испуганно вскидывает на меня глаза.

– Да, да! Что ты встрепенулся? Липовые накладные. По тем несуразным закупочным ценам. Я просчитал, что и тут ты пригрел малость корпоративных бабок. Кхе-кхе-кхе. — Кашель снова давит меня, сжимая/раздирая горло.

«Надо будет купить что-нибудь от кашля», — думаю я про себя.

– А ты еще посмеивался надо мной… — проговариваю я Разгуляеву. — Хорошо смеется тот, кто хорошо обдолбан. По моим подсчетам, всего ты около тридцатки денег поднял. Вот такой у нас раскладец получается.

– Как решать будем? — переходит к делу Владимир.

– А ты как сам думаешь?

– Две стороны всегда могут к соглашению прийти.

– Ты, поди, и баньку уже распорядился? Девчата местного розлива, водяра импортного производства. Все, как учили?

– Ну да, — расцветает майским цветом Вова. — Все под контролем. Девки уже сиськи расчехлили. Люблю грешным делом потрахаться в хорошей компании.

– Трахаться, значит, любишь?

– Люблю, — тупит Вован.

– И я, Вов, ебаться люблю. Особенно ебать!

Мой собеседник комкает неврубное лицо:

– Чё-то я не пойму.

– Две сто… кхе-кхе-кхе… — Чтобы заглушить кашель я лезу за сигаретами.

– Да нет базара! — снова радуется чему-то Разгуляев. — Хоть щас.

– О чем ты? — удивляюсь я.

– Ты сказал: «Две сто». Так нет, говорю, проблем! Отслюнявлю я тебе две сто.

– Я хотел сказать, что две стороны могут договориться, но на взаимовыгодных условиях. А ты, чудила, девочек мне предлагаешь и две штуки сверху… надеюсь не рублями? — смеюсь я.

– А сколько ж ты хочешь? — Глаза Володи зло прищурены, ноздри раздуваются.

– Ты на меня ноздри-то не раздувай, Раздолбаев. Думаешь, развел всех, как Мазай зайцев, со своим Витей Какашкиным, и меня, лоха столичного, развести хочешь? На каждую хит… кхе-кхе-кхе… хитрую жопу всегда отыщется болт с уровнем интеллекта выше твоего.

– Ты думаешь, что я один эти деньги прибил?.. — возмущается Вова.

Меня начинает злить его несговорчивость и баранья упертость.

– Хватит уже мозги полоскать мне… кхе-кхе-кхе…

– Чего ты хочешь? Давай конкретно говори! — брызжет слюной директор филиала.

– Мозги мне, говорю, не… кхе-кхе-кхе… надо полоскать! Со ски… кхе-кхе-кхе.

– Чего? — Володя от удивления вскакивает из кресла, от чего оно падает с громким стуком. — Чего тебе надо поласкать?! Соски?

– Ты что?! Совсем охерел тут? — Теперь я вскакиваю и гляжу в глаза этого перманентного мудака.

– Так ты ж сам сказал.

– Ничего я… кхе-кхе-кхе… не говорил! В гробу я твои ласки видел! Со скидками, говорю, ты тоже засветился! Дистрибьюторам по одной цене отпускаешь, а по бумагам скидка максимальная проставлена. Сидишь теперь, мозги мне тут полощешь. Я хочу половину.

Вова сразу сник, поскучнел. Вся его спесь ушла, растаяла/растворилась с сигаретным дымом. Он думает/прикидывает, весь мыслительный процесс отражается на лице. Цветовая гамма меняется от светло-зеленого до красно-бурого.

– Хорошо, ты получишь половину, — решается он наконец, — но не сразу. Всей суммы у меня сейчас нет.

Все это произносится неожиданно твердым голосом человека, умеющего проигрывать. Я начинаю его где-то уважать. Он не начал лебезить передо мной, ползать на коленях, обливаясь слезами, а просто по-мужски принял мои условия.

– Ладно, не парься, — миролюбиво заканчиваю я этот бесперспективный диалог. — Все! Тема закрыта.

– То есть как?

– А так. Ничего ты мне не должен. Не залупа… кхе-кхе-кхе… не залупайся больше, и все будет офигительно хорошо.

Я смотрю в его полные растерянности глаза, и мне становится смешно. Но я сдерживаюсь и сохраняю серьезное выражение лица.

– Ты прикалываешься?

– Нет, Володь, не прикалываюсь. Если хочешь, то ты мне остался должен. Но не бабки, а отношение. Типа того, что ты говорил недавно: «Две стороны всегда могут к соглашению прийти». Считай, что у нас с тобой соглашение.

Я не знаю, поймет ли он мой жест, оценит ли этот поступок или будет гореть от желания узнать, почему я отказался от его вонючих бабок. Мне все равно! Он не сломался. Он — мужик, а не сопливая баба. Это меня толкнуло и убедило в правоте моих действий. Пусть он не знает, не догадывается, что бывают чисто человеческие отношения. Он привык, как все: ты — мне, я — тебе. Зато я знаю! И я просто устал. Я не хочу КАК ВСЕ!

Я встаю и под его растерянным задумчиво-благодарным взглядом покидаю кабинет. Я спешу покинуть этот кабинет, этот офис, этот завод, этот город.

Перспектива

Во мне слишком много от беспорядочного капризного младенца! Во мне нет больше страсти, и помните, лучше выгореть, чем угаснуть. Мир, Любовь, Сочувствие.

Курт Кобейн

Отдай мне мой разум,

Освободи мои сны!

Ты убей меня разом —

Эти рамки тесны.

Я умру в этих стенах,

Словно раненый зверь.

Я рычу в их доменах,

Не найдя свою дверь.

Загляни, загляни глубже:

Ты увидишь раненую душу!

Отпусти, я молю! Тут же

Я постиг, что свою жизнь рушу.

А. Ф. Швецов

Опять тот же сон про неврубного жителя златоглавой. Я отбрасываю сдавившее грудь одеяло и прислушиваюсь к звукам из квартиры соседа снизу. День обещает быть хорошим. Снизу слышатся песни советских композиторов. «Починил-таки дед свой музыкально-пыточный агрегат», — думаю я и смотрю на часы. На часах шесть. «Вот, блин, жаворонок хренов!»

Некоторое время я пытаюсь спрятать голову под подушкой, но, уверившись в полнейшей бесперспективности этого метода, поднимаюсь и праздно шатаюсь по квартире. Я курю, умываюсь, пью чай и готовлюсь к выходу на работу. Новогодние каникулы наконец благополучно завершились, сошли на нет, оставив после себя кучу пустых бутылок и массу трещащих с похмелья голов.

На проходную я попадаю без опозданий. Тупо иду по утоптанному снегу, и меня реально давит сегодняшняя перспектива грузить эти долбаные ящики с глобусами и слушать похмельные стоны коллег.

Мужики с красными постпраздничными рожами курят рядом со складом. Их морды могут соперничать с огоньками зажженных сигарет по яркости и цветовой насыщенности. Я здороваюсь со всеми и иду переодеваться. В воротах сталкиваюсь с Кондрашовой. Под распахнутым перманентным ярко-зеленым ватником две горообразные выпуклости с вызовом уставились на меня.

– Доброе утро, — говорю я им и пытаюсь их обойти.

– Доброе, Сергей Владимирович, — отвечают груди игривым голосом своей омерзительной хозяйки.

Я перевожу взгляд с сисек на веснушчатый нос чувихи.

– Что же это вы авансы раздаете неопытным девушкам, а потом в кусты? — спрашивает она, сильно краснея.

– Простите, Вера Андреевна, о каких девушках речь?

– Господи, да о тех, что сейчас перед вами. — Она краснеет еще больше, и щедро насыпанная пудра на ее лице становится похожей на муку.

Я включаю неврубного тупицу и начинаю глазами искать «неопытных и обманутых девушек», о которых было сказано, что они находятся передо мной.

– Хоть убейте, не пойму о ком речь! Да и девушек я не вижу.

– Совсем ни одной не видите?

– Совсем, — разочарованно повторяю я и преданно заглядываю в ее глаза.

– А как же я? — полушепотом спрашивает Кондрашова.

– А вот за вас не скажу. Не могу знать, видите вы их или нет.

– Я говорю, что та обманутая вами девушка — это я, — голосом пятилетней олигофренички признается чувиха.

– Вы? Девушка?! Вот уж никогда бы не подумал, — отвечаю я.

– На что это вы намекаете? — Тон начальницы цеха меняется на противоположный.

– На то, что я мог вас чем-нибудь обидеть.

– А-а-а… Ну, неужели вы не видите во мне обделенную вниманием девушку?

– Только врожденная скромность не позволяла мне делать это в полной мере. Сейчас признаюсь вам, что действительно вижу перед собой обделенную некоторым образом особу.

– И?..

– И я все же не припомню, чтобы я вам аванс свой отдавал.

Вера Андреевна смеется, застенчиво прикрывая рот с кривыми зубами.

– Экий вы непонятливый. Не аванс, а авансы. Вы мне обещали, что пригласите меня после Нового года на бенале.

Меня начинает дико колбасить от этого тупизма. Я реально выпадаю.

– Куда?! На биеннале? — Меня прорывает, и я прусь откровенным утробным хохотом/смехом. — Никуда я вас не приглашу. Никогда! Ни на биеннале, ни тем более на ебинале!

Чувиха реально меняется в лице. И без того безобразное, оно на глазах превращается в маску Бабы-яги, сделавшей пластику у неудачливого хирурга.

– Что ты сказал, скотина? — кричит она мне в лицо, и я улавливаю неприятный запах ее криво накрашенного рта и все такое.

– Я сказал, что в мире примерно шесть с половиной миллиардов человек. Из них больше половины — бабы. Откинем старух, детей и умственно отсталых. По крайней мере останется один миллиард баб, с которыми можно переспать. Неужели ты думаешь, что среди такого обилия телок я буду заниматься с тобой ебинале? Ты — последняя в этом списке, после старух и больных на голову.

– Сволочь! Какая же ты сволочь! — Ноздри ее веснушчатого носа раздуваются так, что я удивляюсь, как они не лопаются наподобие воздушных шаров. — Мне говорили про тебя, что ты непрошибаемый, что ты железнолобый дебил. Ты урод, пластиковый чурбан! Все мужики сволочи, но ты хуже всех!

– Лучше быть пластиковым чурбаном, чем резиновой куклой, от которой тянет блевать!

– Собирай свое трихомудье и убирайся отсюда! Ты здесь больше не работаешь! Иди в отдел кадров и пиши заявление!

Сказав на прощанье что-то типа: «Да пошли вы все…», я разворачиваюсь и топаю к проходной. Идти сейчас в отдел кадров мне абсолютно не хочется.

Через три часа, проведенных дома после разговора с Кондрашовой, я четко ощущаю, что мне просто необходимо выпить. То, что произошло на складе, должно было произойти. Я рад, что наконец решился на поступок. Давно пора было что-то менять в своей жизни. Весь этот перманентный заплыв по течению в общем потоке меня реально убивает как личность. Но сейчас мне хочется залить мозги алкоголем так, чтобы смыть с них налет обыденности и плесень застоя.

Я беру записную книжку и обзваниваю знакомых. На букве «Ж» я слышу радостное: «Да, чувак, дома. Подгребай скорее». Женька, с которым я не виделся года три, смеется в трубку счастливым смехом. Реально понимая, что это не от радости, вызванной моим звонком, я интересуюсь о причине безудержного веселья.

– Да жену у меня «скорая» увезла, — пытаясь заразить и меня хорошим настроением, он ржет еще громче.

– Понимаю, чувак. Это событие, несомненно, стоит отметить.

– Да, конечно! Подгребай немедленно!

Я спускаюсь из подъезда и иду в магазин за водкой. По дороге анализирую недавний разговор с Евгением. Четыре года они женаты. Никогда он вроде не жаловался. Чего это вдруг он так обрадован болезнью жены? «Чужая душа — потемки, — говорю я себе, заходя в его подъезд. — Видимо, семейная жизнь по определению не приносит радости и спокойствия. Любовь — это всего лишь фейк! Традиционные формы человеческих взаимоотношений между бабой и мужиком, именуемые браком, все эти хреновые на ощупь отношения, наверное, и на хер никому не нужны».

Я вдавливаюсь пальцем в кнопку звонка. Радостная музыкальная трель слышится по ту сторону двери. Шаги стремительно идущего человека обрываются, и щелкает задвижка замка. На пороге возникает фигура, с лицом счастливейшего из смертных чувака.

– Привет, поближе! Проходи скорее.

Я жму его руку, раздеваюсь/разуваюсь и, переполненный непонятками, проползаю на кухню. На кухонном столе уже стоят нарезка колбасы, хлеб, помидоры, стаканы и пепельница, искусно изготовленная из алюминиевой пивной банки. Я дополняю композицию принесенной бутылкой и усаживаюсь у стола. Женька радостно суетится вокруг меня:

– Молодец, что пришел! Рад тебя видеть, старик!

– Я тоже безмерно счастлив. Предлагаю выпить за твою радость.

– Ага, — соглашается он и смеется. — Полагается вспрыснуть. Я четыре года ждал этого события.

– Ты уже сразу после свадьбы ждал, чтобы твоя молодая жена… того?

– Вот чудак, конечно! — соглашается он. — Ты разве этого не хочешь?

Я копаюсь в себе. Хочу ли я, что бы мою бывшую жену увезли на «скорой помощи»? Какое теперь это имеет значение, когда мы не вместе? Да и тогда… чтобы желать ей недуга или даже смерти? Нет!

– Нет, Женька, — озвучиваю я свои мысли вслух. — Извини, брат, но я бы не тащился от подобной радости.

Женька с искренним сожалением смотрит на меня:

– Зря, старик. Ты слишком эгоистичен, чтобы понять, что это — самое главное в жизни.

Я смотрю на него и не врубаюсь. Я всегда видел в нем беззлобного, благодушного человека. Откуда в Женьке стало столько цинизма и садистской жестокости? Мысль, пришедшая в голову вдруг, окатывает меня холодной водой, так что потеют даже кончики пальцев.

– Женька, уж не сам ли ты ее?.. Не своими ли руками сотворил такое?

– Ну, ты и вопросы задаешь?! — удивляется и смеется одновременно Женька. — А кто же, чувак? Конечно я. Не скажу, что руками, но и мы не пальцем деланные. Кое-что умеем в этих вопросах.

Я наливаю в стакан и глотаю водку, не ощущая вкуса. Женька тоже наливает сам и выпивает.

– У нас самообслуживание? — интересуется он.

– Типа того. А когда ее, жену-то, забрали?

– Два дня назад.

– Что врачи говорят? Когда она… того?

– Не сегодня-завтра, старик. Боже, как я рад! Я просто счастлив!

Я молча наливаю водку. На сей раз нам обоим. Мы чокаемся и пьем без тоста. Рой неразрешимых вопросов одолевает меня. Мне хочется узнать больше об этом человеке, которого я, оказывается, совершенно не знал.

– И что ты чувствовал, когда совершал/делал это?

– «Скорую» вызывал!

– Нет, то, ну ты понимаешь… чтобы «скорая» ее забрала. Самое начало.

– А-а-а, это… Ну, что чувствовал? Кайф, что ж еще?

– Ты реально чувствовал кайф, когда делал это с человеком, с которым прожил несколько лет? — Мои вопросы звучат уже без истерики, ровно/спокойно.

– Серый, я тебя не понимаю, — теперь не врубается Женька. — Ты что, никогда не делал ничего подобного?

– Представь себе. Не доводилось. Хотя был у меня эпизод в молодости. Меня доставал тогда один мудак. Ну, я его как-то тупо подстерег и так типа приласкал!..

Женька впадает в глубокую задумчивость.

– Ты чего? — удивляюсь я произошедшим с ним переменам.

– Век живи — век учись.

– Ты к чему это? — не врубаюсь я.

– Удивил ты меня. С мужиками.

Я реально не вписываюсь в ситуевину и перевожу тему:

– Что мы все про меня да про меня? Давай уже рассказывай, как ты сподобился на это.

Глаза приятеля светлеют. Мелкая сетка задумчивых морщинок возле его глаз разглаживается, и он снова улыбается. Мы выпиваем, и Женька рассказывает:

– Четыре года я шел к этому. Все перепробовали — и лекарства, и заговоры.

– Подожди, — перебиваю я его. — Я у тебя на свадьбе не был и жену твою не видел. У тебя есть фото?

– Конечно. — Он поднимается, и я вижу, что его зацепило.

Женька, поддерживая стену, оклеенную дешевыми обоями, выходит и быстро возвращается, протягивая фотографию в рамочке. Со снимка на меня смотрит Женька, одетый в черный костюм и счастливую улыбку. Реально. Рядом с ним я вижу Катю. Да, да. Ту самую Катю из моих снов, что работает секретаршей у того Сергея, коммерческого директора из Москвы.

– Да, чувак! Теперь я тебя отлично понимаю, — говорю я, вспоминая перманентную тупость той Кати, и начинаю реально сочувствовать Женьке и где-то одобрять его поступок. — С такими иначе нельзя! Давай выпьем.

– Давай, брат, — соглашается он, и мы пьем, погружаясь каждый в свои мысли.

Затем мы закуриваем и курим.

– А знаешь, кто у меня будет? — спрашивает Женька.

– Когда?

– Когда все произойдет?

– Не знаю, — честно признаюсь я и тупо смотрю на приятеля.

– Девчонка. Да, реально. А еще я хочу мальчика.

– Ты и мальчика хочешь?!

– Конечно, хочу. Представь, маленький толстый карапуз бегает, сверкая голой попкой.

Я представляю эту картину, и мне реально хочется встать и уйти. Меня тошнит/выворачивает. Но я хочу разобраться, что так поломало Женьку. Когда он успел свихнуться? От чего его переклинило?

– Тебе не кажется, что это извращение? — я задаю ему вопрос, отчаянно кусая губы.

– Почему извращение? Иметь собственного сына — извращение?!

Это уже перебор. Я понимаю, что пора уходить. Я разливаю остатки водки в стаканы, выпиваю свой и молча выхожу из кухни.

– Куда ты? — кричит этот идиот мне вслед.

– Ухожу.

– Почему? Я думал, мы сядем, выпьем. Все-таки ребенок не каждый день рождается.

– Ребенок? — удивляюсь я. — Какой ребенок? У кого рождается? У тебя?

– Ну да! Я ж тебе говорю: жена в роддоме.

– Что ж ты сразу не сказал?

– А о чем мы тут битый час перетираем?

Выяснив и посмеявшись над нелепой ошибкой, мы снова усаживаемся на кухне.

– За выпивкой идти надо, — говорю я, бычкуя окурок в самопальной пепельнице.

– Обижаешь, — говорит Женька. — В доме имеются горячительные напитки.

Он становится на табуретку и лезет за икону. Под охраной Николая Угодника припрятана затянутая в паутину бутылка водки.

Итак, мы сидим, тупо квасим, переговариваемся через стол и периодически перебрасываемся именами знакомых, которых давно не видели. Когда мы, смеясь и куря в перерывах между тостами, выпиваем половину пузыря, телефонный звонок вторгается в наши пьяные разговоры/воспоминания.

– Кого вам? — нетерпеливо орет Женька. — Что? Правда?! Ура! Спасибо за новость!

С просветлевшим лицом он оборачивается ко мне и сообщает:

– Все! Родила! Реально. Девка. Три пятьсот. Теща только что звонила. Сказала, с Катькой все нормально. И дочь у меня! Понимаешь? Дочь!

– Чувак, поздравляю от души! Давай тяпнем.

– Давай, — соглашается счастливый отец. — Теща сказала, что девчонка здоровенькая. Черненькая, на меня похожа.

Я наливаю, мы быстро пропускаем, и я растерянно закуриваю. Женька замечает, что я чем-то смущен:

– Что не так?

– Черненькая, — говорю я, пряча от него взгляд.

– Что? — не врубается он.

– Почему черненькая? — повторяю я. — Негритянка, что ли?

Женька реально зависает минуты на три. Глаза отражают работу неповоротливых мыслей. Наконец он приходит в себя, ударяет кулаком по столу, отчего пепельница с окурками летит на пол, осыпая мои брюки серым пеплом. Женька резко вскакивает с места и кидается к телефону.

– Алло, ёп-понский городовой! — ревет он, — Нина Петровна, чё, б-блин, за дела? Почему черненькая?

Я четко слышу долгую речь, произносимую монотонным, назидательным голосом с той стороны провода. Лицо Евгения принимает умиротворенное и счастливое выражение. Он пару раз угукает в трубку и мягко кладет ее на рычажки.

– Дурак ты, — радуется он. — Волосы у нее черненькие. А сама она — белая, на меня похожа.

– Дурак! — смеясь, соглашаюсь я.

Я реально радуюсь за приятеля, который в этой стране при зарплате в пять тысяч рублей может чувствовать себя счастливым.

Мы приканчиваем бутылку, и я отправляюсь домой.

Я иду домой, но четко осознаю, что идти мне туда совсем не хочется и все такое. Хочется тепла и уюта в душе. Где их найти?

Я долго размышляю над этим у двери собственной квартиры, не решаясь вставить ключ в замочную скважину. Когда я все же осмеливаюсь открыть дверь, меня прошибает пот. Я понял! Нельзя сидеть и тупо ждать, когда тебе принесут счастье и ощущение тепла и уюта. Разносчиков счастья не бывает. Надо искать себя в себе самом! Надо решиться на поступок. Это не меня выгнали с работы, это я выгнал ненавистную работу из своей жизни!

Я раздеваюсь. И чувствую себя если не счастливым, то удовлетворенным принятым решением. Я уеду. Уеду искать себя.

Я засыпаю. Мне начинает сниться сон. Я вижу Москву. Мне по приколу. Я реально понимаю, что поеду в Москву, и лишь после этого окончательно отрубаюсь и с головой проваливаюсь в свой сон.

Плевок фортуны

И ты, Брут?

Г. Ю. Цезарь

У природы нет плохой погоды,

Каждый день по-своему хорош!

Только почему ж вокруг уроды

Мир заполонили — не пройдешь?!

Пользуйся, мужик, презервативом!

Меньше станет на земле козлов!

Будем мы отличным коллективом,

Сократив количество голов.

И тупых на белом свете много.

Так зачем природу напрягать?

Массу поголовья тормозного

Вы не торопитесь умножать.

Мир таков, как в Ноевом ковчеге,

Во времена потопов и богов.

Горсточка людей в море-пробеге

Среди уймы тварей и скотов.

А. Ф. Швецов

Через два с половиной часа после беседы с Разгуляевым, я уже покупаю газету в воронежском аэропорту. До регистрации пассажиров еще около тридцати минут, и я тусуюсь по старомодному зданию аэровокзала, стараясь тупо убить время. Странно! Я ловлю себя на размышлениях, что время — весьма странная штука. В основном его всегда не хватает. Все говорят о перманентном дефиците времени. А иногда приходится вот так бесцельно убивать драгоценное время.

Именно для того, чтобы сохранить время, спасти его, я выбросил билет на поезд, который должен был отправить меня домой только завтра вечером. Вместо этого я намериваюсь улететь на самолете сегодня (что у меня денег, что ли, нет?). Я тороплюсь покинуть этот город сейчас, сию минуту. Мне здесь скучно и беспонтово. Я чувствую себя чужим и покинутым на этом острове царящего бесперспективняка, особенно с идиотской сумкой с поддельным логотипом «Filch&Clamour».

Для того чтобы скрасить последние минуты пребывания в Воронеже, я иду квасить (простите за рифму) в буфет/ресторан. Коньяк, на удивление, весьма недурного качества, хорошо расслабляет меня и приятно отдаляет меня от всего этого натуралистического перформанса, который аборигены по своей недальновидности и ограниченности кругозора наивно считают настоящей жизнью. Пока я таким образом заполняю временной вакуум, кто-то из шустрых аборигенов решает навсегда избавить меня от багажа. Я четко и ясно вижу, что сумка «Filch&Clamour», стоявшая рядом со мной минуту назад, навсегда исчезла из моей жизни. Я ничуть не расстроен. Напротив, представляю себе, как мудила/злоумышленник раскроет сумку и, рассчитывая на приличную добычу (все-таки я прикинут недурно!), запустит туда свою жадно-грязную руку. Каким же будет разочарование, когда рука его попадет в мир грязных треников, вонючих носок и сухого хлеба! Эта картина, нарисованная моим воображением, вызывает бурю положительных эмоций, и меня реально начинает косоротить от безудержного смеха.

Я звоню Алле, думая обрадовать ее своим скорым возвращением, но в голосе ее чувствуется недовольство и даже скрытое раздражение. Она долго и сбивчиво рассказывает о неотложных делах, которые ей необходимо завершить сегодня. Моя настойчивость вознаграждается тем, что она меня все же приглашает к себе, но ближе к вечеру.

Я прогуливаюсь по залу этаким слегка расстроенным и скучающим денди и ловлю себя на мысли, что время, которое я так старательно сейчас убиваю, замирает в отдельных местах или течет, ничего не меняя. Если отбросить сотовые телефон и некоторые из новейших заморочек, то люди, манеры, бег/суета и тупизм — все, как всегда. Такие же люди, такие же непоседливые дети, такие же бродящие скучающими парами менты. Как и всегда, они чувствуют себя хозяевами жизни. Сладкая парочка из толстопузых блюстителей законности лениво передвигается по рядам ожидающих, презрительно посматривая на них. Удивительное перерождение! Только-только докурив на сельской завалинке дешевую сигаретку и отбросив в сторону колхозные вилы, облепленные навозом, они надели мундиры цвета печали и серости. И вот из бесперспективных чуваков они превращаются в перманентных мудаков, считающих себя вправе диктовать нам правила жизни. Что это? Визит из прошлого или символ нового будущего?

Девяностые годы прошлого столетия в таких городах, как Воронеж, не отличались от нынешних времен. Москва — своеобразная лупа времени. Каждый день, прожитый в московской суете, чувствуется ушедшим навсегда. Здесь же во всем ощущается неторопливость. Я прихожу к выводу, что большое скопление людей провоцирует время убыстрять свой бег. Следуя моей логике, где-нибудь на необитаемом острове время почти застывает. Его течение не ощущается.

Полет проходит нормально и незаметно. Выкушенный мною коньяк приятно тянет в сон, и я прихожу в себя только при заходе самолета на посадку. Я прогоняю сон. Да-да, то самое нескончаемое продолжение в несуществующем городе Комске. И прихожу в себя. Интересная фразочка: «Прийти в себя». Невольно вспоминается Сергей, грузчик из Комска и герой моих сновидений. Он рассказывал своему приятелю о лептонном облаке, которое остается от человека после смерти. Может, он — это оно? Может, это отголосок путешествия астрального тела? «Выйти из себя», «прийти в себя», «уйти в себя» и, наконец, «убежать от себя». Подумай над этим, Серега, раскинь извилинами! Снюсь ли я тебе, мой шизофренд, как снишься мне ты? Расскажи мне, что тебе снится, и я расскажу, насколько ты болен головой!

Я тупо беру такси и еду домой смывать с себя дорожную грязь. Жаль, что нельзя так же легко очистить душу от грязи и ила, осевшего на ее дне, и промыть чистой холодной водой. Искренне жаль!

Алла говорила о срочных делах и момент моего визита ограничила временными рамками. Но я не могу, не хочу терять и убивать время. Я спешу к ней. Переодевшись, смотрю на себя в зеркало. Свежий, чисто выбритый, лощеный чувак смотрит на меня, словно модель с обложки глянцевого журнала «А ну-ка с девушкой!». Я оцениваю зазеркального чувака, и он мне реально нравится. Только потухший взгляд его глаз выдает в нем не молодого успешного чела, а мудрого старца, родом из далекого прошлого века.

На мой настойчивый звонок в дверь долго никто не отзывается. «Может, спит?» — думаю я, так как четко знаю, что Алла дома (минуты три назад я звонил ей на городской номер и слышал ее голос). Я начинаю стучать по дверной обшивке ногами и руками, пытаясь ее разбудить.

– Алла, открой! — кричу я со смехом в замочную скважину. — Твой серенький воробушек прилетел!

Никакой реакции. Кусок подозрений шевелится в моей, отравленной желчью утробе. Сладким ядом химической интоксикации он разливается по всему организму и кровеносной системе, достигая сердца.

– ОТКРЫВАЙ!!! — уже без малейших признаков смеха кричу я на весь подъезд.

Я принимаю решение взломать эту дверь, эту перманентную преграду на пути к горькой правде. Реально разбегаясь со скоростью гоночного болида, я тупо несусь вперед — плечом к двери с номером тринадцать. Да, да, именно тринадцать! Но мне не до суеверий в эту минуту. Я набрал приличную скорость, и меня не остановить! У самой двери я четко вижу, что она начинает открываться перед самым моим носом. Тщетно пытаюсь остановиться, но я неудержим. Силой удара отшвырнув от двери удивленную девушку, я пролетаю весь ее коридор и тупо врубаюсь в дверь туалета.

– Господи, ты так в туалет захотел? — недовольно спрашивает Алла, потирая ушибленный лоб. — Я не знаю… ну сходил бы на улице или в лифте. Все так делают, а не ломают двери. Влетел, как лось! Дверь вон рогами своими вышиб!

Рогами! РОГАМИ?! Она назвала меня РОГАТЫМ? Со звериным криком я поднимаюсь на ноги. Я потираю ушибленную голову в месте предполагаемого роста рогов и, разбрызгивая слюну ярости по полу, бегаю по комнатам в поисках невидимого любовника Аллы:

– Где он?!

– Кто?

– Любовник! — я кричу ей в самое ухо, чтобы она поняла/оценила всю серьезность момента.

– Чей? Твой любовник? Твой любовник может быть в моем доме?.. — Ее преступно-зеленые глаза расширяются от удивления до размеров галактики.

– Не делай из меня дурака!

Я забегаю в спальню. Постель измята. Но это еще ничего не доказывает. Алла все это время молча следует за мной. То, что она не произносит ни единого слова, меня убивает! Я резко распахиваю дверцы шкафа. Никого! Тупо заглядываю под кровать. Бог мой! Он там. Я вижу блеск его близко посаженных преступно-зеленых глаз.

– Выходи! — приказываю я ему. В душе что-то перевернулось, хрустнуло, надтреснуло, и мне кажется, что мир опрокидывается с ног на голову.

Я ищу что-нибудь длинное, чем можно было бы выкурить из-под кровати этого извращенца. На ватных ногах отхожу от кровати и шарю глазами по комнате. Глаза натыкаются на веревку, привязанную к радиатору отопления.

– Что это за веревка?

– Успокойся наконец! Мойщики окон приходили… вот забыли отвязать.

– Какие мойщики? Посмотри, окна грязные, как будто их не мыли со времен выхода в эфир первого выпуска «Дом-2».

– Вот и я говорю, что никакие! Грязь по стеклу размазали и ушли.

Я плюю на веревку, окна и мойщиков и бегу в ванную за шваброй, чтобы вытащить из-под кровати засевшего там мудака.

– Выходи, — шиплю я на него и подталкиваю длинным черенком швабры.

Он испуганно сверкает глазами, но не покидает убежища.

– Выходи, сволочуга! Будь настоящим мужиком! — вновь призываю я этого труса и сильно ширяю шваброй, стараясь попасть мерзавцу в голову.

«Сволочуга» с истошным мяуканьем выбегает наконец из-под кровати. Багира (это она, оказывается, сверкала глазами) не желает превращаться в «настоящего мужика» и трусливо покидает поле боя, ощетинившись и шипя на швабру.

– Тьфу, бля! — Я устало отбрасываю в сторону никому не нужную швабру и тупо зажимаю стучащие бесперспективным стуком виски.

– Ну что? Нашел? — Насмешливый тон Аллы сводит меня с ума.

Я смотрю на веревку, перекинутую в окно, на фотографию этого актера в роли Рузвельта, на измятую постель, на мужской галстук, болтающийся на люстре, и что-то в душе подсказывает мне, что не все так просто. Алла не вполне откровенна со мной. Она бегает вокруг меня, осыпает упреками, но я ее не слышу.

– Посмотри, что ты сделал с дверью! — доносится до меня ее голос. — Ты дверь с петель сорвал. Как я теперь буду в туалет ходить?

Я тупо поднимаюсь и реально иду в туалет. Все движения уставшее тело совершает как бы на автопилоте, независимо от меня. Я не чувствую ступней ног, я не вижу преград на пути. Два раза ударившись о стену и не почувствовав этого, я подхожу к туалету. Тополиным пухом летят мысли, но я не концентрирую на них свои извилины, бороздящие просторы моего серого вещества. Вперившись безумными глазами в разбитую дверь, я начинаю тупо соображать. Мозг улавливает какие-то обрывочные картинки/формы, но вот он начинает складывать их в общую картину, подобно пазлам. И я наконец вижу.

– Больше никогда мне не звони, слышишь?! Никогда!!!

– Что случилось, Сергей? — В голосе Аллы смятение, тревога, испуг, но я слышу лишь фальшь.

– Сиденье унитаза, — отвечаю я и мрачно смеюсь утробным смехом раздавленного асфальтоукладочныным катком бездомного пса. Именно так я себя чувствую.

– Что сиденье унитаза? — удивленно вскидывает брови Алла.

Ей хорошо удается сыграть удивление и непонятки, но на меня уже накатывает волна жалости к себе и агрессия.

– Сиденье унитаза, — повторяю я.

– Я поняла, что сиденье унитаза. Но почему ты акцентируешь на этом свое внимание? Оно поднято, как это делают мужики, или что?

– Не надо, Алла. Я все понял. Сиденье унитаза действительно не поднято, как это делают мужчины. Нет. Оно просто обоссано. Обоссано так радикально, как это делают чуваки мужского пола. Тот мужик, что был у тебя и оставил галстук на люстре, не удосужился даже поднять стульчак. Так что все ясно. Больше ты никогда не услышишь многоголосья моих диалогов. Я освобождаю тебя от своих заунывных бесед. Больше никогда не расскажу тебе, какие все вокруг хуевые и какой я охуительный и пиздатый чувак в одном флаконе. Радуйся жизни! Слушай Петросяна! Смотри «Кривое зеркало»!

– Только не это! — с мольбой в голосе просит она, растирая по щекам крупные гроздья слез.

– Именно это. Реально. Пойми, это не какой-то чувак нереальный нассал на стульчак, это ты мне в самую душу наложила! Наложила, как в тот старый горшок, из которого все вытекает. Я не могу удерживать всю эту грязь в себе.

– Что ты говоришь, Сергей? — Перманентные слезы из ее глаз падают на озеро моей печали.

– Я говорю, что мне уже надоело играть в дочки-матери на деньги. Я вырос! Мне много лет… ну или около того.

– Почему ты сразу решил, что капли на сиденье унитаза оставил мужчина, к тому же мой любовник?

– Да какая разница?! Разве это важно?

– А что же ты так реагируешь?

– Жена Цезаря должна быть вне подозрений! Слышала такое жизнеутверждающее выражение? Это не означает, что жена Цезаря могла позволить себе все что угодно и оставаться невинной в глазах людей. Отнюдь, даже тень подозрения не могла лечь на нее, несмотря на то, был ли факт измены или нет. Все, Алла. Меня уже все это окончательно достало! «Счастья, удачи и лоха побогаче!» — как говорили древние римляне. Goodbye, the telka.

Я разворачиваюсь и выхожу из квартиры Аллы. Вы понимаете, о чем я? Я НА САМОМ ДЕЛЕ УХОЖУ! Меня круто накрывает тоска и пустота. На лестничной клетке я тупо жму кнопку вызова лифта. Мне приходится его долго ждать. Я реально слышу, как он ездит мимо меня, и мне кажется, что так же мимо меня проходит жизнь. В конце концов я слышу, как на третьем этаже распахиваются двери лифта. Не чувствуя под собой ног бегом поднимаюсь туда. Я хочу попытаться перехватить лифт, повернуть его в свою сторону.

На третьем этаже я вижу выходящую из лифта пожилую пару. Мне неприятно видеть, что они такие счастливые и довольные.

– Катаетесь вы, что ли?! Невозможно лифт дождаться! — орально кричу я на них, хотя понимаю, что не они виноваты в случившемся со мной, а всему виной мультикорпорации, заполонившие/засорившие брендами нашу жизнь.

Лифт — лучший путь наверх. Но как же тошно спускаться вниз, с высоты построенного своими руками пьедестала. НИКОМУ НЕ ВЕРЬТЕ, ЛЮДИ! БУДЬТЕ ВНИМАТЕЛЬНЫ — ВЕРОЯТНО, ВАС ОБМАНЫВАЮТ. Где искать правду?

В ответ я вижу только удивление и молчаливый упрек в глазах пожилой пары. Я захожу в кабину, жму на кнопку, и лифт быстро доставляет меня с третьего на первый.

Разбитый и размазанный, я иду в неизвестном направлении. Закуриваю сигарету, подкурив от зажигалки буквально несколько секунд назад, и тупо курю. На сердце мертвенная тяжесть, как в использованном подгузнике. Мне как-то особенно остро хочется выпить, и вспоминаются студенческие годы, когда все было в перспективе, когда было прикольно и клево. Я прохожу мимо летнего кафе «Любой каприз-24». Мне хочется покапризничать, и я вхожу в палатку.

Как я понимаю, посетителями кафе являются самые непритязательные чуваки, которые давно отказались от капризов и просто тупо прожигают жизнь. Я требую у продавца самой дешевой водки и пачку сигарет без фильтра. Несмотря на мой крутой прикид, моя просьба его ничуть не удивляет. Я забираю свои покупки и покидаю точку, торгующую счастьем, разлитым в полулитровые бутылки.

Я продолжаю свой путь по Садовому кольцу. Меня прижимает, и я достаю из кармана брюк пузырь с криво наклеенной этикеткой и прикладываюсь к горлышку. Солоновато-теплый вкус с ярким спиртовым наполнением когтями раздирает горло и выворачивает утробу. С непривычки (я-то думал, что не пил водки лет пять, а на деле… просто забываю на фиг, что глотал ее, родимую, в воскресенье) меня дурнит/ воротит. Я кашляю и испытываю внутриутробный спазматический позыв. Я не сдерживаюсь, и вся моя перманентная обида вырывается из меня липким теплым потоком. Утренний салат, котлета по-киевски, сыр, колбаса, водка — все это нарядным ковриком расстилается у моих ног.

Я переступаю через бесперспективный натюрморт и тупо прикладываюсь к бутылке еще раз. Вторая попытка куда успешнее первой. Я мужественно проглатываю «огненную воду» и закуриваю сигарету без фильтра. Ощущения очень противные! Реально! Более мерзкие ощущения я, пожалуй, испытывал лишь раз в жизни, когда как-то раз, по глупости, едва не женился. Но вместе с тем чувствую, что настроение улучшается. Я становлюсь каким-то шалым. Вместо водки мне теперь хочется одеколона, строить заводы и фабрики, валить лес, прокладывать Беломорканал. Но я быстро изгоняю из головы весь этот тупизм, понимая, что весь сонм глупых желаний возникает под действием паленой водки.

Так мы все вместе и движемся по Садовому кольцу: я, через сигарету прикладывающийся к бутылке, хороший московский вечер и время, которое я убиваю.

Вдруг на одной из лавочек я вижу пару знакомых. Это Толик и Макс. Те самые чуваки, которые так мило отделали меня у лифта бизнес-центра и с которыми мы чудненько скоротали время в поликлинике. Я четко вижу, что они тоже замечают меня, и вспоминаю все, чем кончалась каждая наша встреча. Ребята принимают меня за какого-то Эдика. Чтобы избежать ошибки и не быть избитым в третий раз этими дебилами, я вытягиваю вперед руки и наглядно демонстрирую им наличие средних пальцев на обеих руках.

– Ни фига себе! Макс, смотри, бля, какой-то покойник нам с тобой «fuck you» показывает, — обращает на меня внимание чувак, известный мне как Кощей.

Оскорбленный в своих лучших чувствах, Макс, ни секунды не раздумывая, бросается на меня с кулаками:

– Ты чё, урод, совсем с головой не дружишь?!

Напрасно я пытаюсь убедить их, что меня типа не так поняли, чуваки реально не врубаются, меня не слушают и тупо делают свое дело. Я вспоминаю один из советов, которые дают женщинам: «Если вы подвергаетесь нападению насильника и реально не справляетесь с ним, то расслабьтесь и попытайтесь получить удовольствие». Понимая, что танцующих не остановить, я действую согласно этому подкинутому памятью алгоритму. Я расслабляюсь и получаю (не удовольствие, нет) вполне конкретные пиздюли. Но смотрю я на все уже совершенно другими глазами. С философским спокойствием воспринимаю это как своего рода искупление-очищение, как дань, как налог на долбаную собственность. Я хочу тупо отключиться, и у меня это реально получается. Я уношусь в далекие-далекие дали.

Мне грезятся яркие картинки. Передо мной траурной чередой проходят сцены из студенческой жизни. Вот мы отчаянно бухаем в сквере, вот меня пьяного куда-то тащат друзья, вот какие-то пятидесятилетние бомжи помогают мне раздеться и укладывают спать, вот я снова в парке полной грудью вдыхаю густой московский воздух.

Я приоткрываю один глаз и вижу над собой усыпанное звездами небо. С трудом открытый второй глаз реально доказывает, что это не иллюзия и не чья-то глупая шутка. Я натурально расположился на траве под открытым небом и силюсь вспомнить события, уложившие меня на землю. Неповоротливая память подсовывает обрывочные фрагменты, из которых я пытаюсь собрать целостный образ. Наконец я тупо, как консервный нож, взрезаю завесу тайн и забытых ощущений. Я вспоминаю Аллу, изгаженный в ее квартире стульчак унитаза, водку (от воспоминаний о вкусе употребленного напитка меня мутит), гопников, сон про бомжей. Я реально начинаю увязывать все это в единую композицию, врубаться. Как я ни раскидываю мозгами, получается какая-то аллюзия, тупой перформанс. У меня возникает такое ощущение, что я голый. Я приподнимаюсь и осматриваю свое тело. Нет, слава богу, я не голый. Вернее, не совсем. Трусы и носки на месте. Остальной одежды нет.

Теперь я начинаю ощущать окутавший меня жуткий холод. Я поднимаюсь на ноги и осматриваю свое лежбище более детально. Меня оттащили в кусты, на место стихийной свалки. Здесь меня раздели, бросили, как изжеванную жвачку. Оттого что проверять собственные карманы кажется мне бесперспективным ввиду их отсутствия, я первым делом подношу к глазам запястье. Часов… дорогих золотых часов «Horologe for Goof» (англ. — часы для лоха) нет! «Ну и хрен с ними! — спокойно думаю я. — Счастливые — часов не наблюдают». Рядом со мной лежит галстук от «Giorgio from Armenia». «Хоть что-то уцелело!» — радуюсь я, повязывая его на голую шею. Затем мне на глаза попадается грязное тряпье, видимо оставленное взамен моего костюма. Я долго раздумываю, но ходить в трусах значительно хуже, чем прогуливаться в столь странном наряде. Превозмогая смрадную вонь, продирающую мои ноздри до самых нервных окончаний не хуже любого кокса, я облачаюсь в обноски отморозков. Раздолбанные ботинки дарят ногам ощущение наступившего апокалипсиса. Я реально чувствую себя не в своей тарелке. Как будто меня по ошибке втиснули в чужие шмотки, опоили, затолкали в вагон и привезли в чужой город, а может быть, и впихнули в чужую жизнь.

Мои застывшие, как говяжий студень, мысли постепенно приходят в движение, и я тупо начинаю думать, что же мне делать дальше. Телефона нет. Домой идти нет смысла, так как ключей у меня тоже нет, дверь крепкая, и в целом квартира неприступна, как банковская ячейка. Есть запасная пара ключей, но они находятся в офисе. Знать бы который час?

В поисках ответа я выхожу из кустов, прохожу мимо пустых/неуютных скамеек сквера и вскоре оказываюсь на освещенном перекрестке. Светофоры мигают желтым издевательским светом. Яркие рекламные вспышки слепят мои уставшие глаза. Реклама, призывающая посетить новый бутик и утверждающая, что только у них есть одежда для «стильных мужчин, знающих себе цену», как никогда, актуальна. В желтых вспышках светофора я тупо осматриваю себя. Со стороны я похож на этакого дервиша из далеких восточных сказок. «Стильно и гламурно!» — проговариваю я про себя. Я стою и рассматриваю коричневую от грязи майку, драные джинсы, пропитанные запахом щемящей тоски и унижения. Я реально хлюпаю носом. Да, видок у меня офигительный! И начинаю негромко смеяться истеричным смехом.

Мой смех прерывается подъехавшей к обочине машиной. Я не очень удивляюсь появлению из уазика милиционера с резиновой дубинкой в руке. Я, уже довольно четко соображающий, бросаюсь к нему и заявляю, что меня ограбили.

– Мандавошек увели, что ли, или бутылку пустую отобрали? — смеется мент, поигрывая дубинкой.

– Да не, мужики, реально! Я коммерческий директор компании «Globusland».

Тут я вижу перед собой рекламный щит нашей конторы с одетым в элегантный костюм Хуэй Чаньчунем на переднем плане и группой кошек, собак и птиц — на втором. Я показываю на щит менту:

– …вот этой компании.

Мент начинает бесстыдно гоготать. Ему вторят его коллеги. Отсмеявшись, он говорит:

– Слышь, чувак, я тоже являюсь представителем компании… — Он указывает на милицейский уазик. — Наша компания не против поиграть в бейсбол этими вот битами. Ты шутник, что ли? Типа Петросяна, народ веселишь?

Для наглядности он сует мне дубинку под самый нос. «Мир в наших руках!» — читаю я рекламный слоган нашей корпорации и четко понимаю, что доказать что-либо этим чувакам ни фига не реально.

– Время не подскажете?

– Четвертый час ночи.

– Не подбросите до дому? — Унизительно-просительный тон, с которым я обратился к менту с погонами сержанта, у меня самого вызывает приступ тошноты и гадливости.

Я вновь слышу смех. На сей раз из машины выползает еще один субъект и закуривает. Зажигалка освещает его лицо, и я реально опознаю в нем одного из тех ментов, что на прошлой неделе шили мне дело с фальшивой сотней.

– Привет, — поддавшись импульсу, здороваюсь я. — А как же служба по контролю за незаконным обращением фальшивых купюр? На полставки трудишься?

– Ты чего волну гонишь, урод вонючий? — озлобленно переспрашивает он. — Какая на хер служба? Нет такого отдела. Ты, по ходу, ебанулся совсем!

– Похоже на то, — поспешно соглашаюсь я (пуганая ворона и куста боится), — может, я пойду?..

– Давай, бля, двигай отсюда! Ползи в свою канализацию, — милостиво дозволяет он, свирепо ощупывая меня глазами.

– Спасибо, мужики! — благодарю я за что-то и от греха подальше исчезаю в сквере.

«Четвертый час ночи», — размышляю я, сидя на скамейке под звездным небом. Я решаю идти к офису, где рано утром смогу пройти в свой кабинет, переодеться, взять денег и ключи от квартиры. Путь предстоит не самый близкий, поэтому я незамедлительно отправляюсь в дорогу.

Охранник выпучивает на меня свои глаза/бильярдные шары, когда я в своем наряде дервиша пересекаю холл бизнес-центра.

– Доброе утро, — бодро приветствую я охранника с неврубным лицом.

– Доброе… — растерянно проговаривает он.

– На автобусе добирался, — кидаю я ему, — давка жуткая! Все ноги оттоптали.

– А-а-а… — якобы понимающе кивает он и тупо лупится на мои раздолбанные в хлам ботинки.

Чувихи, сидящие за ресепшен-деск, прекращают заниматься перманентной покраской ногтей и впериваются в меня самым наглым образом. Я молча прохожу мимо, распространяя реальный запах реального человека.

Итак, я поднимаюсь на свой этаж в гордом одиночестве, ибо два претендента на поездку в лифте любезно отказались от совместного пребывания со мной в замкнутом пространстве. Надеясь никого не встретить в коридоре, я сразу же натыкаюсь на Чаньчуня (фак!). Его глаза округляются и походят на два мяча для гольфа. В его побледневшем лице я не вижу ничего китайского. Я бы его не узнал, если бы не перманентное:

– Осеня нехалясё. Длюга, осеня запаха пахнет.

Действительно, от моего прикида несет запахом реально умершего пару недель назад скунса, пролежавшего в канализации. Я тупо ухмыляюсь в ответ и отвечаю что-то типа:

– Не трогай говно — оно и вонять не будет! Догадайся, почему ты не воняешь. К тому же я пахну снаружи, а вы все изнутри смердите.

Следом за ним в коридор вырисовывается фигура Веры Андреевны.

– Приятно видеть вас, господин коммерческий директор! В особенности спешащим на свое рабочее место, — елейным тоном разливается она, поправляя руками грудь. — Я уже и не помню, когда вы появлялись у нас без опозданий.

– Благодарю, Вера Андреевна, за добрые слова в мой адрес.

– Вы сегодня прекрасно выглядите, — не меняя тона, продолжает она. — Костюм просто исключительно сидит на вас. Очень элегантно и так вам к лицу!

– Мой винтажный прикид вас чем-то раздражает?

– Что вы, что вы. Свежо, смело. Только чем это у нас в офисе пахнет? — Она картинно морщит нос.

– Ну, как же? Вы же рядом.

Ноздри Кондрашовой раздуваются, лицо багровеет. Ничего не говоря, она поворачивается и уходит. Чаньчунь, смешно семеня ножками, торопится за ней. Я четко понимаю, что нахожусь на грани увольнения, но сейчас для меня все это глубоко фиолетово. Я совладелец самой крупной в Европе бильярдной. Сегодня открытие. Известность и деньги стучатся в мои двери. Завтра же вы приползете и будете просить автограф. Вас будет реально переть от моего сегодняшнего вида. Через неделю полгорода будут искать в бутиках одежду а-ля Сергей.

Катя, поправляющая на груди свою розовую кофточку, при моем появлении вскакивает со стула, будто видит стоящего перед ней Киркорова.

– Сидите, Катя. Можно приветствовать меня сидя — я разрешаю. И ни слова! Я прошу, я требую! Ни сло-ва.

Катерина усаживается в кресло и провожает меня диким взглядом.

В кабинете я первым делом переодеваюсь в нормальную одежду. Затем припадаю к графину с водой. Найдя пачку сигарет, я жадно закуриваю и курю, сбивая пепел прямо на пол. Вдоволь накурившись и утолив жажду, я помещаю обноски винтажного стиля в корзину для мусора. Увенчав все это бомжовыми ботинками, я выношу вонючий бесперспективняк из кабинета.

– Вот это, Катенька, хранить не обязательно. Можно безжалостно выбросить! В корзине ничего нужного для меня нет!

Я выхожу из здания бизнес-центра, ловлю тачку и еду домой.

Дома первым делом принимаю ванну. Я долго скоблю тело ногтями и мочалкой, смывая с себя грязь и вонь. Затем ложусь в постель и моментально вырубаюсь.

Проснувшись в половине двенадцатого у себя в московской квартире, я первым дело отправляюсь на кухню и нескончаемыми литрами поглощаю воду. Сушняк безжалостно вторгся в мою жизнь непрошеным гостем. Утолив жажду, я снова укладываюсь в постель и пытаюсь уснуть. Но звонки домашнего телефона периодически вплескивают меня в явь. В таком состоянии я провожу около двух часов — то тупо вырубаясь и окончательно засыпая, то просыпаясь и натурально продирая глаза.

Около полудня из этого тупизма меня окончательно выводит Влад:

– Привет, старик!

– Угу, — кидаю я в трубку.

– Спишь, что ли?

– Сам не знаю, — откровенно сообщаю я другу. — Вроде как сплю.

– А-а-а. Ну, ладно, чувак, спи дальше. Не буду мешать.

– Не надо.

– Я тогда позже перезвоню.

– Быть добру, — невпопад отвечаю я и проваливаюсь в забытье.

Я снова верчусь между сном и бодрствованием, но весьма недолго. Из промежности меня вновь выталкивает Влад. Он держит данное мне слово и перезванивает позже, то есть спустя десять минут после первого звонка.

– Привет, старик!

Мне кажется, что я это уже где-то слышал. Чтобы полностью не провалиться в назревающий случай дежавю я отвечаю несколько иначе:

– Какого черта?

– Спишь, что ли, еще?

– Спал бы! Но кто ж мне даст?!

– Ладно, старикан, не вопрос. Я тебе позже перезвоню.

Влад отключается.

Я тоже реально отключаюсь, но ненадолго. Через десять минут перезванивает Влад и интересуется, не сплю ли я еще. Я долго и нудно объясняю ему, что у меня был трудный вечер и еще более трудная ночь, что я с жесточайшего похмелья и хотел бы отдохнуть. Влад обещает дать мне поспать спокойно и больше не тревожить в ближайшее время.

На сей раз его выдержки хватает на пятнадцать минут.

– Ты уже проснулся?

– Да. Я уже давно не сплю, — обреченно отвечаю я ему.

– Ты в Москве?

– Да, Влад, в Москве. Тем более странен твой вопрос, что звонишь ты на мой домашний номер. Я еще вчера прилетел.

– Ты помнишь, что сегодня открытие бильярдной?

– Конечно, партнер, — улыбаюсь я. — Не только помню, но и четко воспринимаю это как самый позитивный факт за последние несколько лет.

– Ну, так вот. Нас ждут к трем часам, — смеется в трубку Влад. — Я созванивался с Сашей и Пашей. Ты как?

– Нет, старик, я не созванивался с ними… — туплю я.

– Да нет, я не про то. Ты к трем подтянешься?

– Постараюсь.

– Все. Пока. Жду.

По возбужденному голосу Влада чувствуется, что чувак реально ощущает себя крутым дельцом индустрии развлечений. Бильярдная, открытие которой должно сегодня состояться, сделает нас известными и мегауспешными.

Я долго верчусь у зеркала, тщетно пытаясь найти на теле следы вчерашнего недоразумения, но не нахожу их. У меня на удивление железобетонное лицо и непрошибаемое тело.

Я подъезжаю на Серпуховку и лихо торможу перед входом в будущий культурный центр Европы. Я тупо закуриваю и начинаю с наслаждением курить. Подъезжает Влад. Он выбегает из машины с неврубным фейсом озабоченного маньяка при виде объекта своей извращенной озабоченности.

– Чего ты такую морду неврубную скомкал? — спокойно интересуюсь я.

Мой компаньон, с лицом цвета серой дорожной сумки, вяло пожимает мне руку и показывает куда-то вверх, над моей головой.

– Что такое, старик. Нимб над моей головой узрел? — шучу я.

– Вывеска… — растерянно отвечает он.

– Что вывеска? — Его испуг передается мне, и я оборачиваюсь.

На месте перспективной вывески типа «Бильярдная» красуется несуразная/бесперспективная и неуместная в этом месте вывеска «Общество обманутых инвесторов».

– Не парься, партнер. Ну не успели присобачить нужную.

– Не успели… — ворчит Влад. — Я им уже раз семь звонил сегодня. Они что-то недоступны.

– Подумаешь, проблемы со связью. Чё ты дерганый такой? Сейчас зайдем и все выясним. Может, чуваки в запарке, а тут ты со своими звонками?

– Почему же они вывеску-то не повесили? — ноет Влад. — Вечером открытие, а тут эта лажовая фигня висит.

– Влад, они… типа того… ну профессионалы. Врубаешься? А мы пока лузеры в этих вопросах. Ты знаешь, что у промоутера на уме, то у обывателя на языке в формулировке «Круто!», поверь! Может, они хотят бильярдную сделать вообще без вывески. Прикинь! Типа кто нашел — тот и вошел. Знаешь, типа кресло с собой принеси, столик раскладной притащи, выпивку с собой и все такое.

– Может быть. Круто, конечно, — сомневается Влад. — Идея однозначно клевая. Но если все с собой будут приносить, где выгода, брат? В чем смысл? Как навар на карман класть?

Рассуждая таким образом, мы подходим к двери и тупо толкаем ее. Дверь закрыта. Мы толкаем ее еще и еще, мы наваливаемся на нее, но все безрезультатно.

– Что за хуйня, бля?! — восклицает Влад и грязно ругается.

Я прислоняю ухо к двери и пытаюсь хоть что-то расслышать.

– Слышишь чего? — с надеждой спрашивает Влад.

– Ага, — отвечаю я, — слышу.

Его губы растягиваются в улыбке:

– Чего слышишь-то? Типа, визг «болгарок» и стон молдаван?

– Нет, «болгарки» не визжат и молдаване не стонут.

– Тогда что там происходит?

– Ни хера! Тишину я слышу — и все!

– Фак! — Влад от отчаяния бьется головой в дверь.

Я еще раз набираю Сашку и Пашку с телефона Влада, но, как он и сказал, «абоненты недоступны».

– Ничего не понимаю, — убивается Влад. — Я же разговаривал с ними вчера. Все было пучком.

– Может, они сменили номера мобильных? — я строю очередную догадку. — Или потеряли, как я вчера.

– Оба сразу? Старик, так не бывает.

– Или с адресом клуба напутали? Помнишь, Сашка вечно все путает и забывает?

– Может быть, — соглашается Влад.

В мою голову сверлом тупо входит догадка:

– По ходу, он не только забывает, он еще и забивает.

– Что ты имеешь в виду? — беспокоится Влад.

– Пока еще не знаю, но что-то мне подсказывает, что ничем хорошим это не кончится. Кий им промеж рогов!

Влад ректально выражает отношение ко всему происходящему. Я носом чувствую, что он отчаянно боится.

– Успокойся, Влад. Нам надо тут еще потусоваться, типа разузнать — что и как? А ты так реально газуешь, что мне долго не продержаться.

Мы обходим здание вокруг в надежде обнаружить другую дверь, ОТКРЫТУЮ. Но вскоре оказываемся у той первой и единственной, в которую мы пару минут назад так бесперспективно ломились. От злости мы изо всех сил начинаем толкать дверь вдвоем, мешая друг другу.

Тут из арки появляется бабка, нагруженная сумками с капустой.

– Молодые люди, — обращается она к нам, — дверь открывается на себя.

Мы с Владом переглядываемся и дергаем за ручку. Дверь реально сразу же оголила пустое пространство за своей перманентной поверхностью. Не сговариваясь и сбивая друг друга с ног, мы втискиваем наши истомленные неизвестностью тела в помещение.

Мы поднимаемся из пыли, подобно колоссам, и отряхиваемся. По бильярдному бизнесу у меня вопросов больше не имеется. «Остается практиковаться в карманный», — с грустью думаю я, тупо закуривая.

В пустом помещении мрак и тишина. Весь антураж «будущей» бильярдной состоит из фанерных щитов. Да-да, реально! Все, виденное нами при первом же визите, — это фанерные щиты с грубо намалеванными декорациями. Все нарисовано! Леса с наполовину оштукатуренными стенами, новые диваны, упакованные в целлофан, горка неразобранных стульев в углу, затянутые в полиэтилен кресла — все оказалось перманентно бесперспективным фальшаком, словно это был очаг, нарисованный на холсте папы Карло, который реально никого не согревал.

Я на ватных ногах подхожу к единственному настоящему столу и натыкаюсь на остатки нашего прошлонедельного пиршества: пустые бутылки, печенья/пуговки и полупустую коробку конфет «Filth». Я тупо кладу в рот печенье, типа подсластить пилюлю, но даже конфеты оказываются поддельными. Реально, они сделаны из прессованного картона. Конфеты, тогда казавшиеся мне вкусными, вылеплены из обычного пластилина. Я выплевываю весь этот фальшак и тупо отплевываюсь. Как мы могли этого не заметить?! Остается только гадать о причинах нашей слепости и глухости.

– Серег, иди сюда, — убитым голосом Влад подзывает меня.

Я подхожу и смотрю на указанный другом угол. Кучка зловонного состава отчаянно смердит и переливается перманентными зелеными мухами. Рядом с этой бесперспективной массой незваным гостем примостился клочок туалетной бумаги, одним из своих краев заботливо прикрывая наложенную кучку. Влад трепетной рукой поднимает бумажку.

– Это же наша бумага… смотри, логотип нашей корпорации… — говорит он дрожащим голосом, — Трехслойная.

Он дико вращает глазами, растерянно вертит огрызок рулона в руках и вдруг начинает плакать. Слезы улитками ползут по его мужским багрово-зеленым щекам. Влад прижимает ко лбу найденную туалетную бумагу и плачет, как ребенок. Как взрослый тридцатитрехлетний ребенок. У меня самого наворачиваются слезы. Я четко понимаю, что нас тупо кинули. Реально. Такого потрясения я не испытывал с тех пор, как узнал, что Хрюша и Степашка — не настоящие звери, а куклы в умелых руках кукловода.

– Остынь, старичок. Не надо… — я стараюсь изо всех сил успокоить товарища по несчастью.

– Отстань! — Плечи Влада как-то по девичьи вздрагивают. — Насрали, суки! В самую душу насрали!

Я закуриваю. Сигарета успокаивает, если можно говорить о спокойствии в подобной ситуации. Влад тоже курит незажженную сигарету, периодически сбивая несуществующий пепел.

– Что же нам делать? — вопрошает он кучу так поразившего его дерьма. — Может, надо поискать их в городе? Выяснить, кто видел их в последний раз? Как-то разрулить ситуацию?

– Все! Старик, это конец! Никого мы не найдем! — пытаюсь я успокоить друга.

– То есть.

– Именно, Влад. Нас элементарно развели и КИНУЛИ, как последнюю привокзальную шлюху. Тут уже не фига искать!

– И что ты предлагаешь?

– Влад, надо смириться. Понять, что этих денег нет и не будет. Жизнь продолжается. Это надо проехать, забыть. Предлагаю для этого поехать и просто напиться. Снять девок. Заняться с ними всякими развратными излишествами.

– Чем-чем заняться? — с вызовом в окрепшем голосе спрашивает Влад. — Развратом? Да пошел ты!

– Ты чего?!

– А ничего! Твои дружки меня кинули, а ты мне тут колыбельные песни поешь! Меня поимели ТВОИ фуфловые дружки!

– Они не только мои. Ты же прекрасно знал Сашку и до меня. И бумаги ты подписывал в трезвом уме и здравой памяти, реально. Ты же САМ все рассматривал, в каждый угол заглядывал, а теперь с больной головы на здоровую валишь? Не тупи!

– Да, ходил. Каждый угол рассматривал. Я это делал с тобой. К сожалению, с тобой. Не появись ты с этим «охуитительным» предложением, все было бы клево! А теперь мы в говне. В полном говне! В этом вот говне. — Влад зло начал пинать кучу, да так что брызги отлетали на противоположную стену. — Вот в таком вот говне!

– Успокойся! Будь мужиком! Такое иногда происходит в жизни. Пойми! Еще Бог призывал евреев при исходе из Египта кинуть египтян. Он призвал их выпросить у египтян «вещей серебряных и вещей золотых и одежд» и с этим всем добром вывел их из Египта. Обобрали они египтян. Испокон веков так происходит. Мир полярен. Есть белое — есть черное, есть добро — есть зло, есть север — есть юг, плюс и минус, мужчина и женщина, кидаемые и кинутые. Не мы придумали это! Так есть и так будет.

– Ты дебил! Тебя, идиота, отымели во все щели, а ты пытаешься найти в этом смысл и божественное провидение. Ты просто конченый придурок!

Ругая друг друга, мы выбегаем на улицу. Я пытаюсь ему что-то доказать, но Влад отмахивается от меня и бежит к своей машине. На ходу он пытается очистить свои туфли от налипшего на них дерьма. Я уже не смотрю ему вслед. Тупо вперившись в вывеску «Общество обманутых инвесторов», я слышу, как он заводит двигатель и резко трогает с места. Я четко понимаю, что сегодня я лишился не только денег, но и друга.

Нервы мои, стянутые в перманентную пружину, не выдерживают. Мою башню отчаянно сносит. Я подхожу к двери «бильярдных надежд» и тупо луплю по ней найденным обломком кирпича. Затем я бью стекла в зарешеченных окнах и все такое. Звон разбитого стекла действует на меня успокаивающе, и я закуриваю. В наступившей тишине я отчетливо слышу писклявый голос домохозяйки, этакой любительницы поскандалить:

– А ну-ка валите отсюда, алкаши проклятые! Ну, ты подумай, все углы зассали, а теперь еще стекла колотят. Щас милицию вызову!

Что-то подсказывает мне, что пора сваливать. Я бегу от этой проклятой двери, от битых окон и от себя. Деревья, шелестя листьями, смеются мне вслед.

The End

…Если Я найду в городе Содоме десять праведников, то Я ради них пощажу весь город и все место сие.

Библия. Ветхий Завет, гл. 18

Памяти Джима Моррисона

Это конец, прекрасный мой друг,

Конец нашим светлым мечтам.

Мы с тобою прошли этот замкнутый круг,

Подойдя к судьбоносным вратам.

Это конец, друг единственный мой,

Безмятежности в вечности нет.

Завершая свой путь, возвратимся домой,

В мир комет и парадов планет.

Время жить средь цветов, время лгать —

Ты не вздумай смеяться, ты просто поверь!

– Отошло в пустоту, и пора умирать

Постучится неслышно в открытую дверь.

И уже слишком поздно что-то менять,

Стреляя в сторону солнца из лука.

Странные дни нам помогут понять,

Где наше счастье и в чем наша мука.

Это конец, милый мой друг!

Конец всем пролитым слезам!

Сразу чужим все вдруг стало вокруг.

Мне к твоим не прижаться глазам.

А. Ф. Швецов

Мне не спится. То забытье, в которое я периодически проваливаюсь, не могу назвать сном. Я считаю баранов, овец, козлов и прочий уместный в такой ситуации скот, но сон не приходит. Почти отчаявшись, я погружаю голову под подушку, и наконец долгожданный вырубон сковывает мысли. Пара минут, проведенных в дремотном состоянии, очищают мозг от накатившего негатива, и я окончательно и реально засыпаю.

Сон не приносит покоя и умиротворения в мою душу, переполненную смятением и перманентным депресняком. Вначале мне снится какая-то бессмыслица: то я за рулем автомобиля — несусь по лесной дороге, то я купаюсь в горной быстроводной реке. Но вот неясная тревога винтом входит в меня. Я реально понимаю, что сплю и вижу сон.

Я вхожу в темную комнату. Меня окружает непроглядный серый туман. Он клубящимися перьями окутывает меня и слепит глаза. И вот, сквозь туман все четче проступают очертания чего-то странного, страшного и неприятного. Невидимый источник слабого света пробивает серую дымку, и неясные очертания приобретают вдруг форму оружейного ящика. Нет, это вовсе не ящик. Это гроб! Дыхание мое учащается. Мне дико хочется удрать/свинтить отсюда, но я пересиливаю страх и вглядываюсь вглубь гроба. Теперь я четко вижу, что он не пустой. Под взглядом моих обезумевших от страха глаз содержимое ящика/гроба начинает шевелиться. И вот глаза страшной старухи, не мигая, смотрят на меня. Я четко осознаю, что это сон. Я не хочу видеть его продолжения, но проснуться теперь не в моей власти. Я не в силах даже пошевелиться. Могу только молча смотреть, как лицо старухи обретает черты: лоб, подбородок, глаза, мерцающие фосфоресцирующим светом. Теперь внешний источник света не нужен — серый туман изнутри освещен свечением лица старухи. Я чувствую, как удары моего сердца заглушают мой собственный крик. Да это и не крик вовсе, а хрип. Я пытаюсь прикусить губу, чтобы проснуться.

Мое учащенное дыхание становится похожим на пыхтение испорченного пылесоса. Почти полностью материализованное лицо старухи вдруг резко размывается, и я просыпаюсь.

Простыня и одеяло влажные до такой степени, как будто меня облили липким холодным киселем. Я разжимаю сжатые до следов на ладонях кулаки и комкаю подушку. Затем поднимаюсь и иду на кухню курить. Закурив, подхожу к окну и прислоняюсь мокрым лбом к прохладному стеклу. Я вглядываюсь в окно и думаю, сколько еще ждет меня подобных ночей. Я жутко устал. Устал до такой степени, что начинаю ощущать антипатию ко всему на свете, включая себя.

Я купаюсь, я листаю журналы, я перещелкиваю телепрограммы — я делаю все, чтобы УБИТЬ время. Я ТЯНУ время, я пытаюсь себя чем-то занять, потому что сейчас мне решительно некуда пойти в столь ранний час. На работу я не пойду. Несмотря на упадок физических и моральных сил, солнечные лучи, проникающие в комнату, настойчиво убеждают меня, что время не стоит на месте и новый бесперспективный день готов положить конец бесперспективному утру. Я начинаю собираться. Постепенно на меня накатывает ощущение чего-то нового. В вязком/спертом воздухе комнаты носится ожидание крутых перемен. Я уже не тупо чувствую, а твердо знаю, что сегодня непременно что-то произойдет. Что-то важное и судьбоносное. С осознанием этого я выхожу на улицу и попадаю в суетливый поток бестолково спешащих людей. Я отстраняюсь, пытаясь отрешиться от них, и выпадаю из общего ритма. Мне становится спокойно и все такое. Этаким скучающим прожигателем жизни я неторопливо ловлю тачку и еду перекусить в одно неприметное место, где недорого и, главное, вкусно кормят.

Звонок на новый сотовый ловит меня в машине, когда я уже подъезжаю к кафе.

– Привет! — Голос Влада звучит размазанно и нереально.

– Привет.

– Узнаешь?

– С трудом, — признаюсь я.

– Это Влад.

– Да понял я, чувак, понял. Не тупи!

– Не спишь?

– Шутишь? Нет, конечно.

– Нам нужно кое-что обсудить.

– Не вопрос, Влад. Перетрем/обсудим, — отвечаю я и диктую ему адрес, куда я еду завтракать.

Когда я с трудом проталкиваю в себя стейк и приступаю к кофе, в зале появляется Влад. Он озирается по сторонам тусклым взглядом затравленного зверька. Нашарив красными кроличьими глазами меня, сидящего за столиком, он подгребает походкой танцора с отдавленными яйцами.

– Присаживайся, Влад. Что ты как неродной?

Влад молча садится. Я оцениваю его несвежий вид и реально понимаю, что чувак провел не самую лучшую ночь в своей жизни. Дрожащей рукой он делает долгую попытку подцепить из пачки сигарету. Он злится и нервничает. Наконец выуживает сигаретину и нервно прикуривает.

– Ты должен мне бабки, — заявляет он, вперившись в пепельницу.

– Вот как? С чего это вдруг? Вероятно, вспомнил кофе, которым ты угощал меня на прошлой неделе в ресторане? Так нет проблем, старичок. Хочешь, бери мой? Я не успел к нему прикоснуться.

Я реально двигаю к нему чашку с ароматным напитком, а он реально хватает ее. Влад пьет мой кофе под моим удивленным взглядом.

– Я могу быть спокоен? — спрашиваю я. — Теперь мы типа в расчете и все такое?

– Хватит выеживаться! — сквозь зубы проталкивает он, и я тупо замечаю, что вместе со словами, которые вываливаются из его рта, на стол сыплются жадность, животный страх и хитрожопость. — Мне надоели твои тупые остроты! Это ж ты, сука, втравил меня в этот бесперспективняк по раскладу.

– Сутки назад тебе эта схема казалась перспективной.

– А теперь ни хера не кажется! Я понял… я все понял… это ты с дружками своими, с подельниками, бля, рассчитал все и втянул меня в этот фальшак! А теперь сидишь тут — мои денежки проедаешь!

– Ага, — подтверждаю я, криво улыбаясь. — Шикую теперь.

– С тебя восемьдесят тонн.

– Ну.

– Вот тебе и ну. Ты отдашь все деньги, что с дружками своими фуфловыми зажуковал. Все! Слышишь? Сто процентов!

– Почему же вдруг сто процентов? Когда мы договорились, что бабки вносим поровну, тебе казалось справедливым получать восемьдесят процентов, а теперь отчего-то сто. Аппетиты растут?

– Ты в натуре такой придурок или, правда, с математикой не знаком? — Влад испытующе вглядывается в меня, вперившись глазами. — Восемьдесят было, когда я восемьдесят внес. Врубаешься? А теперь эти восемьдесят — это целое. Понимаешь, целое! Сто процентов.

– Понял я твои расчеты. Допер. От меня-то ты что хочешь?

Он захлебывается от возмущения:

– Ну, придурок! Ты полный даун! Деньги мне мои нужны. Неужели не понятно ни фига?

– Это ты придурок. Нас кинули. ТЕБЯ и МЕНЯ. Развели, как костер на поляне. Сашка-отстой и Пашка, этот синебородый мудила, — они нас двоих на бабки кинули. А скорее всего, не только нас двоих. Они еще лохов к проекту нацепляли и всех поимели. Как говорится про лохов: «Со всеми бабами не выпить, всех денег не проебать, но стремиться к этому надо!»

Влад, и без того раздавленный, как бычок у подъезда, сник. Плечи его опустились, и из глянцевого мужика он на глазах превращается в жалкое чувихообразное существо. Жесть!

– Мне любой ценой надо вернуть эти деньги, — упрямо заявляет он, — причем не позднее чем через два-три дня.

– К чему такая спешка? Ты прибарахлиться торопишься, пока в магазинах скидки, или типа новый проектик замаячил, в который ты хочешь вписаться?

– Эти деньги не мои.

– Понятно, что не твои. Они теперь Паше и Саше принадлежат.

– Я серьезно. Половина этих денег, сороковка, — это деньги тестя. Он частично финансировал проект.

– А-а-а, так с нами в сделке еще и тесть твой участвовал? Так что же ты переживаешь? Я могу ему все объяснить.

– Не смей! Он об этом не знает пока.

– То есть как? Он что, под кайфом, что ли?

– Просто я ему не сообщил.

Я непонимающе вглядываюсь в своего бывшего друга.

– Ну что ты вылупился на меня? Я знал, где у него деньги лежат. А теперь, когда с бильярдной не выгорит, слухи пойдут. Он меня с говном съест.

– Да ты, я смотрю, шутник. Тесть твой — дядька строгий!

– А вторая часть денег, ну другая сороковка… я их у компании своей взял. Часть пая я внес туалетной бумагой, которую сам же и реализовал.

– В смысле использовал? На сорок тысяч долларов?!

– В смысле продал. Теперь, как только это станет известно работникам нашей службы безопасности, — тогда все! Лучше бы мне и на свет не родиться!

– У тебя вообще своих денег не было?

Он отрицательно качает головой и снова закуривает.

– Передавай привет Владимиру Ильичу, — говорю я, прикуривая от зажигалки.

– Какому Владимиру Ильичу? — не врубается Владик.

– Ленину. С которым ты скоро встретишься, — глазами я показываю на многоуровневый потолок кафе. — Расскажи ему про меня, про нас с тобой, что мы не совсем четко врубились в его статью «Лучше меньше, да лучше».

– Хватит этих идиотских намеков! Скажи лучше, что мне делать? Мне надо вернуть деньги и тестю, и фирме.

– Своей конторе ты можешь вернуть туалетной бумагой?

– Без разницы. И бумагой, и деньгами — все прокатит… — Влад заинтересованно наклоняется ко мне.

– Чувак, это меняет дело. Ты можешь успеть. Пробегись по всем сортирам Москвы и собери использованную туалетную бумагу, постирай ее, просуши — и все! Никто не придерется. Реально. А можешь и так в рулоны скатать. У вас же была фишка по выпуску сувенирной использованной бумаги? Действуй, Владик. Еще и заработаешь на этом. Я могу посодействовать. Да. Скажу по секрету: я знаю сортир, где месяцами не выбрасывают бумагу. Там этого добра ну просто завались!

– Идиот! Ты идиот и гад! — Он отстраняется от меня.

– Не подходит мое предложение? Предложи тестю. Может, он впишется? По-моему, на этом деле можно не кисло подняться. Есть еще вариант. Помнишь, ходили такие письма счастья? Типа: «Вышлите мне сто рублей, а сами перепишите это письмо десять раз и разошлите своим друзьям и знакомым…» Помнишь? Письма счастья были изобретены еще в глубокой древности, они высекались на камнях и разносились по адресатам голубиной почтой. Подумай! Подъем стопроцентный.

Но мои выгодные предложения не находят отклика в сердце Влада. Вместо благодарности он осыпает меня градом упреков и оскорблений. После обвинений Влад переходит к угрозам:

– Я к бандитам обращусь!

– И что? Они тебе сопли утрут?

– Нет, они тебе жопу надерут!

– Не вопрос. Обращайся. Я с удовольствием пообщаюсь с милыми ребятишками в модных кожаных куртках. Только прежде включи голову в работу. Чтобы создать видимость суеты вокруг тебя, они реально предложат вначале бабла подкинуть типа на «производственные издержки».

Я чувствую, что меня конкретно достал этот гнилой базар и застремал непробиваемый тупизм Влада. Я подзываю официантку, которая опасливо косится на Влада, яростно осыпающего скатерть слюной, расплачиваюсь и, не прощаясь с бывшим компаньоном, встаю из-за стола. Я иду к выходу, строя рожи любопытным окружающим и дразня языком Влада. Персонал кафе и немногочисленные утренние посетители косятся на меня исподлобья. Но я не заметил ни одного осуждающего взгляда, лишь перманентный страх и недоумение.

Я вспоминаю, как студентом ехал провожать товарища на вокзал. В переполненном троллейбусе мы уютно расположились на чемодане моего приятеля на задней площадке. Закурили, стали плеваться. Вокруг нас образовался пятачок пустоты, этакий полюс недоступности, штрафная площадка. Однако ни одна живая душа не поставила на место зарвавшихся юнцов. Наши щуплые юношеские фигуры успели посеять страх в троллейбусе, полном сильных мужчин.

На улице я стараюсь вдыхать полной грудью солнечно-утренний московский воздух. Но даже здесь и сейчас мне кажется, что неприятный запах изо рта Влада продолжает меня преследовать. Пахнет гнилью и разложением. Я принюхиваюсь и чувствую, вижу, что этот запах исходит не от моего бывшего друга.

– Землячок, мелочишки не подкинешь? — Немытый бородатый бомж с таким же унизительным и просящим выражением лица, как у Влада, стоит передо мной и с надеждой подставляет ладонь.

Я извлекаю из кармана пятьдесят рублей и сую ему в его грязную руку.

– Премного благодарен, — скалится он, окутывая меня стойким ароматом помойки и нечистот.

– Чувак, — говорю я ему, — там за столиком в кафе сидит крендель в коричневом твидовом костюме. Он очень щедрый парень. Еще вчера я, как и ты, собирал бутылки по помойкам, но сегодня рано утром встретил этого святого человека, и видишь, как гламурненько теперь выгляжу. Принеси ему использованной туалетной бумаги, и он тебя реально отблагодарит.

Бомж непонимающе моргает закопченными ресницами.

– Чувак, я не знаю, зачем ему это надо, может, он не в себе, но какая разница? Он обрадуется этим бумажкам, как ребенок, и отвалит тебе тугриков и все такое.

Бомж больше меня не слушает. Он, что называется, хватает ноги в руки и бегом мчится на ближайшую помойку за бумажками. Я заранее радуюсь за Влада. Смех приходит глубоко из утробы и накрывает меня теплой волной перманентного удовлетворения.

Я ловлю такси и еду домой. Сытый и довольный, насколько в моем положении вообще возможно такое состояние, я разваливаюсь на заднем сиденье, как опальный король, принявший решение отречься от престола. Еду и смотрю в окно на поток машин, движущихся параллельно, и мне самому все параллельно и фиолетово.

Проезжая по площади трех вокзалов, я неожиданно для себя прошу водителя остановить автомобиль. Флегматичный шофер привык к любым капризам клиентов. Ничуть не удивившись неожиданному изменению маршрута, он лихо вклинивается в правый ряд и притормаживает у обочины. Я расплачиваюсь и покидаю салон автомобиля.

Я иду в сторону самого бестолкового и многолюдного Казанского вокзала. Очереди у касс не внушают мне оптимизма. Недолго потолкавшись в сутолоке, я разочарованно покидаю очередь и направляюсь по указателю к туалетам. Я иду, и у меня возникает чувство, что я здесь никогда не был, хотя мне не раз приходилось отправляться с этого вокзала. Удивительно, но я не нахожу туалетов, к которым иду. Я прохожу по сужающемуся коридору туда, где должны быть камеры хранения и туалеты, — ничего нет. Есть только бесконечно длинный коридор. «Видимо, я заблудился, попал не в тот проход и все такое», — думаю я и поворачиваю назад. Но, к моему дикому удивлению, за спиной больше нет никакого прохода. Я натыкаюсь на стену, отделанную дешевым сайдингом. Что за хрень? Только что здесь был коридор!

«Я сошел с ума?!?!?!» — эта мысль реактивным снарядом прошибает мне мозг. Я отмечаю, что не чувствую при этом никакой паники, сохраняю спокойствие и вместе с тем уверенность, что это не сон. Все реально, и я реально СОШЕЛ С УМА. Я трогаю возникшую стену, толкаю ее, тупо колочу по ней ногами, чувствуя, как под ударами подается грязный пластик, но в целом преграда неприступна. Мне не остается ничего другого, как продолжить движение вперед. Я осторожно ступаю, прислушиваясь к звукам. Но тишина обступила меня плотным кольцом. Я ничего не слышу! Тишина давит на уши, разрывая мозг.

Минут десять я иду. Одной рукой держась за стену, боясь раствориться в тишине и бесконечности. Любая бесконечность относительна. Бесконечность же коридора постепенно сходит на нет. Впереди я начинаю четко различать какое-то движение, оборачиваюсь и вижу надвигающуюся на меня стену. Я убыстряю шаг, почти бегу, когда начинаю слышать присущие железнодорожному вокзалу звуки.

– Скорый пое… но… во… т… — слабо доносится до меня голос диктора.

Звонкое многоголосое эхо заглушает его голос. Теперь я вижу и камеры хранения, и пропавший туалет. Я вхожу в него и долго умываюсь, брызгаю в лицо холодной водой. Придя к выводу, что длинный коридор лишь игра моего воображения, заезженного дорожками кокоса, я снова устремляюсь к кассам. Здесь я замечаю изменения, произошедшие в зале вокзала за те несколько минут, что меня не было. Это как в детских картинках «Найди десять отличий». Я не вполне замечаю что, но что-то явно не так. И потолок не такой, и расположен он непривычно низко. На ум приходят слова песни Высоцкого: «Нет, и в церкви все не так, все не так, как надо».

Странно, но теперь у касс мало народа. Я, все еще удивленный, подхожу к окошечку и тупо сую кассирше деньги:

– Дайте мне один билет в плацкартный вагон.

Молодая девушка с мягкой улыбкой на полных губах спрашивает меня о направлении, в котором я хотел бы уехать. Я не слушаю ее, скорее, догадываюсь, о чем она может спросить. Любуюсь изгибом ее бровей, ощупываю бесстыдным взглядом грудь под форменной рубашкой. Девушка, а это девушка (не чувиха или телка), снова повторяет свой вопрос.

– До Комска билеты есть? — удивляю я себя неожиданно выплеснувшимся вопросом.

– До Комска? — переспрашивает она.

– Да, до Комска, — повторяю я и прикусываю губу, боясь, что образ девушки рассыплется и на ее месте окажется телка или чувиха, которая рассмеется мне в лицо и посоветует меньше пить или что-то в этом роде.

– Да, — спокойно отвечают мне. — Билеты в этом направлении имеются. Вам на какое число?

Мне хочется ответить, что мне «навсегда», но я сдерживаюсь и просто отвечаю, что мне на сегодня, на ближайший поезд. Удивляюсь собственному спокойствию. Я был уверен, что такого города не существует. Щупаю пульс — никаких признаков волнения. Ощущения такие, что отправляюсь в обычную командировку, а не в свой собственный перманентный сон.

– Поезд стоит на пятом пути. Отправление через двадцать минут. Вас устроит?

– Конечно, вполне, спасибо! — поспешно отвечаю я, и мои губы впервые за последнюю неделю трогает искренняя улыбка.

Я выхожу на улицу. Темнеет/вечереет. Между тем сейчас не может быть больше полудня. Смотрю на информационное табло — двадцать часов двенадцать минут. Я где-то потерял минимум восемь часов. С глупейшим видом пялюсь на табло, затем на здание вокзала. Это реально не Казанский вокзал, хотя все надписи говорят об обратном. «Какая разница, чувак?» — спрашиваю я себя и по дороге, В ПОИСКАХ СВОЕГО ПУТИ, покупаю пачку сигарет.

Пыльный плацкарт укомплектован, что называется простым народом. Я в своем прикиде не совсем вписываюсь в общую картину. Люди косятся на меня, как на яркое пятно на сером фоне. Я мужественно дожидаюсь, когда проводница проверит билеты и раздаст постельное белье. Затем раскатываю матрас на нижней полке. Я накрываю его влажной простыней и, не сняв даже пиджак и не ослабив галстук, швыряю свою перманентную оболочку на матрас. Отвернувшись к стенке с налепленными на ней жвачками, я моментально вырубаюсь и реально засыпаю.

Сон переносит меня в затемненную комнату. В ней пустота и сырость. Нет ни окон, ни дверей. Из мебели на стене зеркало во весь рост. Я подхожу к нему и вижу свое отражение. Поднимаю руку поправить прическу, но мое отражение стоит, не двигаясь. Я испуганно машу руками перед зеркалом, а мой двойник в это время тупо смеется.

– Ты еще не врубился? Я — твой надоедливый сон. А ты — мой ночной кошмар. Ты едешь в Комск? В гости ко мне?

Я лишь киваю головой, словно конь в стойле. «Только что не фыркаю», — думаю я про себя.

– А меня нет там, — смеется отражение. — Я плюнул на все и сейчас на этом же поезде еду в Москву. Но кажется, я ошибся с выбором пути.

– Что происходит? Как это возможно? — произношу я первые слова после того, как немного прихожу в себя.

– Существует множество… целые множества вероятностных миров, более или менее похожих на те, в которых мы с тобой обитаем. Этакие параллельные вселенные, имеющие иногда небольшие, а иногда и глобальные различия. Параллельных реальностей бесконечное множество, и находящиеся рядом чуваки незаметно совершают такие скачки по близкородственным ветвям, наподобие тех, что у нас с тобой, переходя из одной очень близкой и похожей реальности в другую, с минимальными различиями и порой даже не замечая этого.

– Ну, это-то я понял. А как мы сейчас общаемся?

– Это все дыры в пространствах. Таково устройство мира. Поэтому мы иногда предвидим что-то или, встретив незнакомца, бываем уверены в том, что мы когда-то сталкивались с ним, слышим так называемые внутренние голоса. Шизофреники — это, по сути, люди, попавшие в места перехода/стыка миров, в такие вот дыры, в которых собралось несколько представителей своих вселенных. Когда два индивидуума из разных измерений оказываются близко друг от друга, возможно общение и даже переход из одного мира в другой. Так вот, я сейчас еду в Москву, а ты едешь в Комск. И хотя мы в одном поезде, мы несемся навстречу друг другу. Мы где-то очень близко друг от друга, поэтому и возможно такое общение.

– Ясно, но раньше мы не неслись навстречу, не были близко друг от друга, а тем не менее видели друг друга в своих снах. Как это могло происходить?

– Раньше мы стояли слишком близко к краю пропасти. А это все равно что находиться рядом. Пропасть одна — падение, небытие.

От его спокойного тона веет уверенностью, и вся моя накатившая жалость к себе спадает. Мне становится как-то по-особенному удобно и спокойно, как будто я бежал за электричкой и вот в последний момент впрыгнул в уходящий вагон. Я замечаю, что мой собеседник/отражение одет гораздо теплее меня.

– А мы разве не в разное время живем? — спрашиваю я его.

– С чего ты взял?

– У тебя по снам Новый год, типа Рождество, зима и все такое. Я, по ходу, в лете нахожусь.

Он смеется, напоминая мне мой смех. Даже кажется, что это я сам смеюсь. От этого становится прикольно и страшно одновременно. Прикольно, что есть кто-то, думающий, как я. Страшно, что это больше похоже на болезнь, чем на реально происходящие события.

– Нет другого времени, чувачок. Зима, лето. Это все антураж. В космосе не существует понятия верх и низ, и все такое. Есть космос. Со временем происходит та же фишка. Реально. Прошлое — только в наших воспоминаниях, будущее — в мечтах и фантазиях. Есть только настоящее. Да. Вялотекущее по всем направлениям перманентное настоящее. А будущее, может, наступит, а может, и нет. Причем как для всех, так и для каждого из нас. Всяк сам кузнец своего пиздеца! Так что нам надо решить с тобой. Здесь и сейчас. Потому что мы типа на самом краю пропасти.

– И чего нам надо решить-то?

– Решить, кто из нас где окажется.

– Поясни.

– Как я уже сказал, возможен переход/обмен между параллельными реальностями. Мы стоим на грани, когда сделай шаг — и ты в другом мире. Я не хочу меняться местами. Понимаешь, для себя я уже решил, что любое перемещение/переселение бесперспективно. Это глупо. Мы должны быть там и делать то, для чего предназначены. А любая перемена ничего не даст. Я просто не хочу переживать помимо своей жизни еще и твою боль, а так будет, если мы не прекратим это.

– Что это? — не врубаюсь я.

– Общение, переходы эти. Старик, стоя у пропасти, надо или отойти от нее подальше, в сторону, или с головой прыгнуть в нее, иначе ничего не изменить. Я буду пытаться. Буду меняться и менять. Меня не выгнали с работы — дали шанс стать человеком. Хочу заняться творчеством. Я не верю Дарвину. Он утверждал, что труд превратил обезьяну в человека. Нет, труд убивает в нас человека, в особенности физический труд. Из обезьяны труд превратил нас в человекоподобное существо, а уже из него в человека нас мог превратить только мыслительный процесс. Только интеллектуальный труд способен на это. Надо постоянно шевелить извилинами, иначе мозг атрофируется — и мы превратимся в стадо скота.

– Но мне не видно выхода, я не могу найти свое место в этом бесперспективняке, — возражаю я собеседнику.

– И что? Бросить все, уехать куда-нибудь? Что это может изменить по большому счету? Ты своим бегством не изменишь мир. Сиди на своем месте и жди своего часа. В принципе какая разница, где и чем вгонять себя в постоянную депрессию? Неинтересной и постылой работой, семейной жизнью без любви и секса, отношениями с любовницей с минутным сексом, водкой, наркотиками? В конце концов в один прекрасный день мы соскочим отсюда в совершенных непонятках: были ли мы здесь вообще, или нам это все приснилось? Как теперь мы с тобой. Тебе и мне… нам надо отделить зерна от плевел, свет от тьмы и реально врубиться в ситуевину. Нам не убежать, не скрыться. Попади ты в мою жизнь без клубов, денег и столичной суеты, ты взвоешь и будешь биться о стену головой, ругая себя: «Почему я не остался на своем месте, зачем мне этот чужой фальшак?» Свое болото ближе и роднее.

– Хорошо. Ты, я так понял, определился. Но я тоже хочу разобраться в себе. Понять себя, почувствовать, наконец, свое в чуждом мне.

– Чувак, ищи, разбирайся. Никто не против. Один только совет: искать духовность в клубах равносильно попытке понять смысл жизни, ковыряясь в заднице.

– Смешно, — хвалю я его за точное сравнение. — Теперь расскажи — как я могу вернуться в свой мир?

– Все до смешного элементарно. Просто иди в другой конец поезда. Там ты найдешь себя, если захочешь.

Мои внутренние ощущения наполняются чем-то важным. Я реально чувствую, что приобщился к знанию, возможно, к самому важному знанию. Меня прет от ощущения важности полученных мною сведений. Я уже не чувствую себя больным уродом. Я одинокий ледокол, идущий неизвестным курсом.

– Скажи, есть ли миры, населенные людьми? Или всюду фальшь и перманентная грязь и тупость?

– У каждого свои ценности и приоритеты, реально. Не ищи ада в потустороннем мире. Ад, пылающий в душах каждого из нас, гораздо страшнее. Никто, кроме тебя самого, не ответит на этот вопрос. Ищи!

– Буду искать.

– Удачи, старик! — говорит мне мое зеркальное «я».

– Бывай здоров! — отвечаю я ему, осознавая, что это последние в нашей жизни фразы, которыми мы обмениваемся.

Я просыпаюсь и окончательно включаюсь в окружающую меня реальность. Такое ощущение, что спал я не больше минуты. В вагоне ничего не изменилось. Изменился лишь я сам.

Я поднимаюсь и двигаюсь в другой конец состава, твердо решив, что мне не хера делать в Комске. Мой Комск — в Москве, и он ждет меня, радушно и жадно протягивая свои клешни/щупальца, чтобы я отдал им свою молодость, энергию и — в перспективе — жизнь.

Поезд, несущий меня в неизвестность, словно чувствует, что я хочу покинуть его, тупо спрыгнуть. Он ускоряется, не пускает меня, больно ударяя по плечам дверями тамбура. Я медленно двигаюсь, постепенно подпитываясь от поезда бешеной энергией. В последнем накуренном тамбуре я реально чувствую, что за следующей дверью — цель моего многосложного пути. Я дергаю ее изо всех сил, толкаю, царапаюсь, но она не поддается. Я начинаю паниковать. «Неужели я застрял здесь навсегда?» — этаким шмелем, летающим с саблей, ворвалась в мой мозг шальная мысль.

Я стараюсь успокоиться. Закуриваю и молча смотрю на дверь. С последней затяжкой я отбрасываю теперь уже ненужный окурок и уверенно кладу руку на ручку двери. Дверь открывается и с тяжелым скрипом отходит в сторону. Я осторожно переставляю ноги. Меня обдает теплой волной. Я зажмуриваюсь от неожиданности.

Когда открываю глаза, то обнаруживаю себя стоящим в электричке. Подавив удивление, я прохожу в середину вагона и присаживаюсь на свободное место у окна. Дремлющие пассажиры не уделяют моей персоне никакого внимания. Некоторое время я тупо рассматриваю утренние пейзажи за окном, пытаясь переосмыслить происходящее. Ничего умного мне в голову не приходит. Погруженный в свои размышления, я едва замечаю, как электричка резко замедляет ход, подходя к вокзалу. Я не удивляюсь, когда мои глаза идентифицируют местность как Казанский вокзал.

В общем потоке покинувших электричку пассажиров я медленно направляюсь в город. Никто из идущих рядом не догадывается, что я иду искать себя, свое место, свое все.

ВЭ (хэппи?) ЭНД!

P. S. При написании этой книги ни один реальный чувак не пострадал.

15.02.2008

Оглавление

Часть первая СОН НАОБОРОТ

  Закусочная

  Работа

  Офис

  Тусовка

  Деловое предложение

  Загруженные

  В шоколаде

  Заседание

  Новый гад!

  Лечение общением

Часть вторая AROUSAL (англ. — пробуждение)

  Утро туманное

  Поезд мчится

  Реинкарнация

  В Воронеже

  Перспектива

  Плевок фортуны

  The End

Реклама на сайте