«Врачеватель-2. Трагедия абсурда. Олигархическая сказка»

Андрей Сергеевич Войновский Олигархическая сказка. Врачеватель-2. Трагедия абсурда

От автора

Ну, вот и свершилось: некогда рассказанное обаятельной старушкой в дремучих девственных лесах, конечно же не без помощи пока еще идеально работающей памяти, было детально мной воспроизведено и перенесено на многострадальную бумагу, которая, как известно, стерпит все.

До сих пор поверить не могу, но меня, как ни странно, издали. Случается же такое! И, как итог, хмурым осенним безрадостным утром две тысячи пятого от Рождества Христова я если и не проснулся знаменитым на всю страну, то в узких продвинутых кругах столичного бомонда стал персоной, иногда очень даже и узнаваемой. А вот благодаря дорогим моему сердцу издателям превратился в фигуру, не слабо раскручиваемую.

Что и говорить, лиха беда начало. Стоит сделать только первый шаг. Точнее сказать, чтобы за тебя его сделали люди, в тебе заинтересованные, и тогда – пошло-поехало. Ситуация сама будет растить тебя как снежный ком, и обстоятельства начнут складываться исключительно в нужном для тебя направлении. А вот вам и пример: после выхода в свет первого тиража немедленно обозначилась крепкая – я бы даже сказал, нерушимая – дружба с отечественным кинематографом, и я, особо не задумываясь, дал свое величаво-курносое согласие на написание сценария. А это, как вы понимаете, уже совсем другие деньги. И теперь – благодаря им, и только им – сбылась давнишняя мечта идиота: я езжу на замечательном по своим характеристикам трехгодичном джипе Nissan Pathfinder на собственную, наконец-то почти достроенную дачу, наслаждаясь неповторимым ароматом перманентно «зацветающей сосны». При этом всерьез подумывая о приобретении какой-нибудь недвижимости в прибрежной зоне Черногории, как это сделали недавно мои очень близкие друзья. (А я и не завидую!) В общем, как в том старом анекдоте: найдя окурок и кем-то недопитый портвейн, я с великой радостью в душе благоговейно осознал, что жизнь налаживается. Впрочем, если бы не одно серьезное обстоятельство, не на шутку меня встревожившее.

Поскольку нынче, дорогой читатель, и вы это отлично знаете, время исключительно больших проектов, сериалов и такого же рода творческих изысканий, я, в свойственной мне безответственной манере, взял на себя перед моими уважаемыми издателями определенные обязательства: ни много ни мало как написать продолжение. А эти-то замечательные, добрые и умные профессионалы наивно полагали, что старушка из дремучих лесов – не что иное, как литературный прием самого автора! Можете теперь себе представить, в какую ямищу я угодил из-за своего дурацкого и непомерного тщеславия? А все ведь потому, что, когда я скрупулезно, по крохам восстанавливал в памяти событийный ряд старушкиного рассказа, меня неожиданно посетила яркая сакраментальная мыслишка: как художник и как личность, я практически есмь гений! И что расту духовно не по дням, а по часам и совершенствуюсь – исключительно я один, но вот все остальные при этом неизменно топчутся на месте.

Ох, все в этой жизни, друзья мои, палка о двух концах. И поверьте, зарождающая популярность изначально подпадает под это определение. А так как я тогда не мог допустить никакой другой мысли, кроме той, что мое серое вещество не что иное, как мозг маститого, сформировавшегося писателя, то за каких-нибудь два с небольшим месяца с энтузиазмом накалякал полную отсебятину в форме рассказа, с достоинством звезды передав «шедевр» в редакцию своего издательства. Реакция последовала незамедлительно: мне тактично предложили съездить в какой-нибудь Таиланд, подышать свежим морским воздухом, по возможности поплавать… Словом, немного отвлечься от литературных трудов праведных.

Как бы не так! Не на того напали! Да и откуда им было знать, этим производителям литературы, что для меня, неповторимого, все остальные по-прежнему продолжали бег на месте. С каким-то необъяснимым творческим ожесточением я приступил к написанию очередного неповторимого шедевра, денно и нощно, буква за буквой, кропая и царапая шариковой ручкой по бумаге. Страница за страницей творилось мною нечто потрясающе-талантливое, но, как потом оказалось, одному лишь мне и понятное. Одним мной по достоинству и оцененное. После прочтения редакторами моего замечательного опуса за номером «два» мне уже не предлагали повторно съездить куда-нибудь к воде и еще раз как следует окунуться. А не предлагали лишь по той простой причине, что никакой иной реакции, кроме настороженных молчаливых взглядов в среде редакторов моего обожаемого издательства, просто не последовало. И лишь спустя неделю до моего очарованного собственной исключительностью сознания отдаленным эхом наконец-то докатилось: «Послушай, парень, здесь явно что-то не таво». Но дабы окончательно понять, что именно не так и как «бороться» с этим пресловутым «не таво», еще потребовалась не одна неделя, пока мое серое вещество маститого писателя не пришло к окончательному и совсем неутешительному выводу: «Все. Это же полная задница! Да и стыдно-то как к тому же». «А что же теперь делать?» – требовали от меня немедленного ответа мои нетерпеливые инстинкты: один инстинкт сохранения лица, а другой и вовсе – самосохранения. Ведь так подумать: с годами-то Pathfinder не станет прибавлять в цене, а дача так и не достроена, но ты-то, дурачок, в отличие от джипа, еще способен, слава богу, хотя бы уж теперь-то ясно осознать, что дерзкая фортуна в этот раз повернулась к тебе именно тем местом, каким и ты когда-то так счастливо приземлился рядом со старушкой на старое, прогнившее, лет десять назад поваленное бревно. Да видно так там и остался, не заметив резкого ускорения тех, кто по твоему желеобразному уразумению продолжал стоять по грудь в трясине. И вот теперь, на пятом-то десятке жизненного пути, тебя, балбеса, можно сравнить разве что с каким-нибудь малоспособным лохматым юношей из «Фабрики звезд», обратно выброшенным в небытие после того, как телезрители на номинации за него не проголосовали. И все чаще и чаще в бурлящей памяти всплывали строки одной моей автобиографической песенки, написанной лет двадцать назад после какого-то очередного и продолжительного распития крепких спиртных напитков:

На прощанье спою благодарность Своей Маньке, что вывела в свет Прощелыгу и, в общем, бездарность. От меня всем горячий привет.

Ну-ну, мой дорогой, всем и вся сострадающий сентиментальный читатель, не смей меня жалеть. Прошу, не надо. Я ведь не настолько плохо отношусь к самому себе, чтобы из-за подобной ерунды нет-нет да и начать подумывать о добровольном переходе из этого феерического, залитого солнцем мира в какой-нибудь иной. Тем более пока никто так и не дал ровным счетом никаких гарантий, что там сплошной благоухающий Эдем. Уверен, что не все так просто, дорогой читатель. Поэтому не бойся за меня. Я, как Скрипченко на трибуне перед депутатами, выстою. Если, конечно, сохраню рассудок. Либо… Либо запою:

Allons enfants de la Patrie, Le jour de gloire est arrive…

Глава первая

Прочитав вышеизложенное, вам, друзья, нетрудно будет понять, в каком ужасном состоянии духа находилась моя бренная киселеобразная оболочка, пузом кверху расплывшаяся по дивану. Но неожиданно раздался резкий, заставивший вздрогнуть звонок телефона, тем самым оторвав меня от мыслей невеселых.

Честно вам признаюсь, я давно уже был рад любому телефонному звонку, так как количество оных с каждым днем неуклонно сокращалось. Да и этот прозвенел как уже нечто из ряда вон выходящее, как исключение их правил.

– Здравствуйте, – прозвучало в трубке. – Простите, я случайно разговариваю не с автором «Врачевателя»?

– Да, это я, – после короткого молчания, пусть и немного настороженно, но все же с легким налетом ложной скромности, ответило за меня мое неосязаемое эго.

– О, это замечательно, – чему-то сильно обрадовавшись, продолжил разговор вкрадчиво-бархатистый мужской голос. – Скажите, не могли бы мы с вами встретиться завтра в удобном для вас месте? Ну и, само собой, в любое удобное для вас время? Видите ли, мне поручено вам передать, что ваш визит будет щедро оплачен, – после секундной паузы добавили в трубке.

«Ну, вот и приплыли. Как раз только этого-то мне и не хватало», – подумал я, громко вздохнув в чувствительную мембрану телефонного аппарата. Уж слишком вкрадчивым и бархатистым мне показался тембр позвонившего субъекта.

– Как бы вам это объяснить, – будто разгадав ход моих мыслей, вновь заговорили на том конце провода, – я звоню по поручению одной очень солидной дамы, и она, эта дама, крайне заинтересована в непосредственном контакте с вами. Поэтому, если можно, все подробности я вам изложу при нашей с вами личной встрече.

– Ну, если речь идет о непосредственном контакте с дамой, – без особого воодушевления проскрипел я в трубку, – то я, пожалуй, еще смогу.

«Очередная сумасшедшая, которой денег некуда девать, – решил я про себя. – Она, наверное, уверена, что может осчастливить меня одним своим существованием. Что я с пеленок только и мечтал заделаться эдаким экзотическим жиголо от литературы. Ладно, хрен с тобой. С другой стороны, будет даже интересно посмотреть, что ты за ягодка, если конечно же все это вообще не профанация».

– Ну, так как, – тактично напомнили о себе, – часиков в семь вечера вас устроит?

– Вполне.

– Вот и замечательно, – снова не скрывая радости бархатнули на другом конце. – вы знаете, у меня возникла неплохая идея: пройтись, так сказать, по местам славы боевой. Что, если встретимся «У черта на рогах» или, скажем, в том же ресторане «Грин»?

– Первый вариант отпадает, – безучастно ответил я. – Слишком рогато. Пусть будет «Грин».

– Замечательно и еще раз замечательно. Значит, до завтра. вы не волнуйтесь, я сам к вам подойду. Всего вам хорошего.

«Да и тебе не хворать, красавец ты мой», – захотелось мне ответить на прощание бархатистому субъекту, но сделать это так и не успел. Трубку уже положили. И я вдруг отчетливо вспомнил, как похожую фразу произнес Петрович, когда прощался с Остроголовым той памятной февральской ночью у ресторана, интерьер которого ломился от обилия рогов.

После состоявшегося разговора мне этой ночью не спалось, и смутные, недоброго характера предчувствия тяготили мое и без того подсевшее сознание. Лишь под утро тяжелые веки чуть не раздавили красные, донельзя воспаленные глазницы, и я забылся крепким утренним сном. В каком же именно часу произошло столь радостное для моего уставшего от безделия ума событие, сказать вам не берусь, так как, естественно, не помню.

Эпизод первый «Ничто не изменилось»

И вот, припарковав любимую, ухоженную, идеально сочетающую скоростные характеристики с параметрами высокой проходимости ласточку на специально отведенной территории для посетителей ресторана «Грин», я неторопливо поднялся по лестнице, ведущей ко входу в данное заведение.

Не успели мои ноги сделать и двух шагов после того, как переступили порог, к моей писательской персоне подошел невысокого роста человек весьма благовидной и ухоженной наружности:

– Добрый вечер…

– А я вас знаю, – беспардонно перебил я поздоровавшегося со мной управляющего рестораном. – Я даже знаю, как вас зовут.

– Немудрено, – добродушно улыбнулись мне в ответ. – вы так точно все описали в своей книге… Извините, а можно вопрос?

– Да ради бога! – Я был сама снисходительность.

– У меня профессиональная память на лица. Специфика бизнеса обязывает… Уверен, вы у нас впервые… но тогда, откуда такая точность? И ведь все до мелочей.

– Да это все по слухам, Алексей, по слухам. Дар видения здесь ни при чем, – еле слышно прошелестел я, поражаясь своей непонятно откуда взявшейся скромности.

Стоя перед входом в большой зал, я внимательно вглядывался в детали интерьера, на самом деле с поразительной точностью воспроизведенные мною со слов обаятельной рассказчицы. И дело было даже не в том, что я действительно сейчас посещал этот ресторан впервые, но в том, что уже твердо знал: позвонивший мне вчера сидит именно за тем столиком, за которым когда-то состоялась беседа Пал Палыча с чиновником высокого ранга. А с другой стороны, ну где он еще мог находиться, назначив мне встречу в этом ресторане?

– Простите великодушно, вас ожидают в «Пиано-баре», – едва повысив голос, тактично обратился ко мне управляющий. Таким образом, вероятно, попытавшись вернуть меня к действительности и вывести из состояния глубокой задумчивости.

– Да, спасибо… Я догадался, – второй уж раз перебил я Алексея, не дав ему договорить. – Не иначе как дальний столик за роялем в самом углу, – сказав это, я по диагонали направился через зал ко входу в соседнее помещение ресторана. Прямиком в «Пиано-бар», одним словом.

Наверняка вам будет интересно знать, что именно испытывало мое нутро, когда я, подчеркнуто медленно передвигая конечностями, «спешил» на встречу со своим вчерашним собеседником? Всего лишь посасывало под ложечкой и немного побаливало травмированное колено. А так, в сущности, больше ничего, кроме какого-то гнетущего ощущения неизвестности. Эх, да что там говорить – тормоз я ивановский. Тормоз, каких и свет не видывал. Благо что хоть хватило ума, как мне тогда казалось, вовремя сие осознать. А такое значительное событие, как осознание чего-то, заявляю вам ответственно, для многих из нас и есть не что иное, как великое благо, ибо, поняв сие, ты уже способен обрести некую новую отправную точку в своем субъективном понимании этого мира. Есть от чего оттолкнуться, если, конечно, с годами от этой гнетущей – как говорила старушка – и неприглядной действительности не умерло в тебе желание взять да и подняться чуть повыше своего нынешнего уровня духовного восприятия жизни.

Ну, я и завернул, мой дорогой читатель. А если честно, сам-то толком не пойму, что именно хотел сказать. И что за мысль пытался донести до вас. Не обижайтесь.

Эпизод второй «Сахарный качок»

– Спасибо вам, что все-таки пришли. Я, признаюсь, и не надеялся, – ничуть не испытывая неловкости от первой встречи, он пристально смотрел мне в глаза и долго, но не особо сжимая, тряс мою руку, этот лощено-лакированный, усердно ухаживающий за собой качок. С длинными, до плеч, крашенными под блондина волосами с блестками, легкой химией на голове и непомерно натренированными руками и торсом, этот мальчик мне явно напоминал тех игривых юношей, что танцуют в стриптиз-шоу как в полуоткрытых, так и в закрытых столичных клубах.

«Скажи мне, милый, ну и на кой ляд ты-то ей понадобился? – с нескрываемым удивлением задала мне вопрос моя же собственная мысль, подобно молнии мелькнувшая в зрачках, которые тем временем впились, чуть ли не как пиявки, пристальным и острым взглядом в этого пышущего здоровьем красавца. – Смотри, какой мачо! Не то, что ты, студень прошлогодний».

Признаюсь честно: с достоинством ответить зарвавшемуся сознанию мне ровным счетом было нечего.

– Вы меня извините, – продолжал щебетать накаченный «вьюнош», – но я почему-то даже и предположить не мог, что вы приедете раньше времени. Вот как раз сейчас собирался идти вас встречать… Может, мы присядем за столик?

– А действительно, почему бы нам этого не сделать? – почти в тон ответил я ему. Что, собственно, затем мы и сделали. Правда, красавчик – и надо отдать ему должное – учтиво ждал, когда маститый писака первым усядется на уютный диванчик.

– Что будем заказывать? – мило улыбнулся мачо.

– Нет-нет, я за рулем теперь не пью. Дорого обходится, – раздраженно буркнул я в ответ, в который уж раз вспомнив о пятистах долларах, недавно осевших в объемном кармане блюстителя правил дорожного движения. Затем, слегка опомнившись, добавил: – Я, пожалуй, зеленого чая выпью. Только какого-нибудь настоящего, если можно.

– Двойной кофе и зеленый чай. Самый хороший, какой у вас есть, – вполоборота бросил накачанный блондин подошедшему официанту, наготове державшему в руках две увесистые книги ресторанного меню. – И пару пирожных. Только не приторные. Желательно с фруктовой начинкой. На ваше усмотрение.

Немедленно согласившись и не сказав ни слова в ответ, официант кивнул головой и неслышно удалился, после чего в нашем разговоре с блондином повисла пауза, явно не гармонировавшая с живым началом диалога. Мой визави, видимо, подыскивал нужные слова для возобновления беседы, и я, не мудрствуя лукаво, решил ему помочь:

– Так чем же, собственно говоря, моя скромная персона могла так заинтересовать солидную даму, что она, как вы говорите, готова щедро оплатить мой визит к ней? Я все правильно понял?

– Да-да, конечно же. Все так и есть – Мне показалось, что наш красавчик немного занервничал. – вы простите, мне ужасно неудобно, но никак не могу вспомнить ваше имя-отчество.

– Да я вас умоляю, – попытался я успокоить своего собеседника. – Ради бога, дорогой товарищ, не парьтесь вы на этот счет. Я и сам порой его не помню. У меня вообще беда с ономастикой. В той же книге полная чехарда с именами. Даже двум своим героиням не смог придумать разные имена, вконец запутав бедного читателя. Да и не люблю я, честно говоря, когда меня называют по имени-отчеству. Зовите меня просто – citoyen.

– Ой, а что это? – Его глаза от удивления округлились, и он вернулся на мгновение в счастливую, открывающую мир познавательную пору своего не очень-то и далекого детства.

– Да это все французы кочевряжатся, – махнул я рукой. – Не берите в голову. Давайте лучше поговорим о деле. Так чем обязан?

Он достал из внутреннего кармана кричащего последними веяниями моды пиджака довольно плотно набитый конверт и положил его передо мной на стол.

«О, так это деньги!» – с радостью догадался я, безошибочно определив внутреннее содержание конверта исключительно по запаху.

– Здесь двадцать тысяч долларов, – подтвердили мне, – и это только аванс. Либо плата за предстоящую встречу. В случае вашего несогласия деньги остаются у вас.

– Даже так? – Я, как мог, всеми силами пытался скрыть бессовестно рвавшееся наружу удивление. – Это только чтобы я нанес визит солидной даме?

– Совершенно верно. Именно так.

– Тогда у меня вопрос. Можно?

– Конечно, господин… Ситусаян, спрашивайте.

– Солидность дамы определяется ее весом в обществе или же, скажем так, исключительно габаритами?

«Кретин! – уже на этот раз возмутилось мое всплывшее из недр подсознание, видно не выдержав откровенного тупизма своего хозяина. – Тебе за здорово живешь суют под нос двадцать тысяч баксов, а ты еще выпендриваешься. И хамишь к тому же, дерьмо бестактное!»

– Нет-нет, что вы? – с искренностью ответил молодой качок, ничуть не обратив внимания на мою беспардонную выходку. – Это красивая, стройная и очень богатая женщина. В общем, вся из себя такая респектабельная… Ну, солидная, одним словом. Очень.

«Так, либо с ее стройностью и красотой она еще и ненормальная, – судорожно пыталось выстроить логическую цепочку мое не самое умное на свете левое полушарие, – либо здесь какая-то ловушка. Будь предельно осторожен, Грибничок. Не то влипнешь по самое не „балуй“, и никакие баксы тебе не помогут».

А как ты тут откажешься, когда такой соблазн валяется непосредственно перед твоей алчно-одухотворенной мордой? Мне даже показалось, что конверт мне крикнул, причем неоднократно: «Бери меня! Бери быстрей! Я твой, не сомневайся. Нам вместе будет очень хорошо. Вместе достроим дачу, съездим на море. Отлично отдохнем… Бери, родной! Бери – и будешь счастлив».

Не могу не признаться вам, что за последнее время к деньгам я очень привык. И привык, естественно, быстро. Чем больше их становилось, тем серьезнее были затраты и соответственно строго пропорционально росли запросы. Опять все та же палка о двух концах или, скорее, Змей Горыныч о трех головах: количество, затраты и запросы. В общем, не хватало, и моя рука уже было инстинктивно потянулась к набитому конверту, но я ее отдернул, спросив качка при этом:

– А с чем я должен буду согласиться? – поймав себя на мысли, что это-то как раз и есть вопрос краеугольный.

Наверное, после столь длительного моего раздумья и сопутствовавшего ему молчания этот вопрос прогремел как гром среди ясного неба, и мой спортивный собеседник с химией на голове даже вздрогнул от неожиданности. Пришлось мне повторить вопрос. Тем более что и официант оперативно выполнил заказ, но больно уж некстати, так как из-за лежавшего передо мной конверта некуда было поставить чашечку с блюдечком… Правда, пока еще без голубой каемочки.

– Так все-таки, с чем же, наконец, я должен буду согласиться, дорогой товарищ? – с некоторым раздражением спросил я у мачо в третий раз, после того как старательный официант изволил удалиться.

– Ой, извините, не уполномочен, – произнес качок, жадным большим глотком отхлебывая кофе. – Она, наверное, сама вам все расскажет при личной встрече. А я, так честно, и не знаю, о чем речь. Да мне-то это, согласитесь, и незачем. Мое дело встретиться и передать. Вот, кстати… вам еще просили сказать, чтобы вы на встречу с собой эти деньги не брали. Это своего рода гарантия.

– Ну хорошо, молодой человек, – не отставал я от него, – а где и когда я должен с ней встретиться?

– Ой, замечательно вкусное! Попробуйте, советую, – щебетал атлет, с аппетитом заглатывая пирожное с фруктовой начинкой. – Она готова принять вас хоть сегодня. Вот ее телефон, – он протянул мне визитную карточку солидной дамы.

Взглянув на визитку, я положил ее в передний карман своего классического пиджака в крупную коричневую клетку. Меня почему-то приятно удивило, что фамилия и имя респектабельной особы были не иностранного происхождения. Оставалось дело за малым: взять в руки конверт и положить его теперь уже во внутренний карман пиджака.

– А вы, я так понял, мою книгу читали? – неизвестно зачем спросил я жующего красавчика.

– Конечно, с удовольствием, – индифферентно ответил он мне, сделав очередной глоток.

– Ну, и как?

– А что, прикольно. Читабельно. Классное кино может получиться.

– Да, пожалуй, – согласился я, кладя конверт во внутренний карман. – А хотите, молодой человек, я с первого раза угадаю ваше имя? – после некоторого молчания как-то само собой сорвалось у меня с языка.

Оставив вкусное пирожное с фруктовой начинкой, он поднял свою искусственно-белокурую ухоженную голову и, как мне показалось, впервые за время нашего разговора осмысленно посмотрев мне прямо в глаза, спокойно произнес:

– А что тут угадывать? Меня действительно зовут Георгий. Только это чистой воды совпадение. Я из другой оперы.

Эпизод третий «Какая беспардонность!»

А вот я не из тех, кто, забрав конверт, как нерадивый пацан или выскочка какой-нибудь, вот так, сломя голову, побежит немедленно звонить солидной даме, будь она хоть трижды красива, стройна и при деньгах. Я умею с достоинством выдерживать паузу.

Да нет, конечно же я позвонил, но сделал это лишь на следующий день после памятной встречи с Жориком. С этим бархатисто-накачанным и как бы поверенным в ее делах искусственным блондином.

Ну, а предварительно, естественно, тщательно подготовился к предстоящему телефонному разговору, но он оказался на удивление и до обидного скоротечным. Приятный, с едва уловимой хрипотцой женский голос на мое приветствие, нисколько не смутившись и не обрадовавшись, со спокойствием удава лаконично чуть ли не отчеканил в трубку:

– Ужасно рада вашему звонку. Спасибо, что откликнулись на мою просьбу. Сейчас вам перезвонит мой секретарь, и вы назовете ему свой адрес. В течение двадцати минут за вами заедет машина. До встречи.

«Я что ей мальчик, в конце концов, чтобы в течение двадцати минут суметь привести себя в порядок?! Или она считает, что у меня не может быть других дел, кроме как метеором лететь к ней на встречу? Должна же существовать ну хотя бы какая-то этика! Наглость у этих богатых беспередельная!» – булькая и выпуская клубы пара, подобно давно уже перекипевшему чайнику, не на шутку возмутилось все мое естество. Причем, от пяток до корней волос на голове. Однако это не помешало естеству стремглав рвануть в ванную комнату, не забыв при этом обязательно прихватить с собой телефонную трубку, дабы, находясь в душе, не дай бог, не прозевать звонок секретаря солидной, но, судя по всему, все же невоспитанной дамы.

Эпизод четвертый «Король воды, дерьма и пара»

Я даже представить себе не мог, что способен на такую прыть: через двадцать с небольшим минут уже сидел на заднем сиденье «мерседеса» представительского класса, как какой-нибудь глава недавно образованной африканской страны. К тому же чистый, с высушенными волосами и приятно пахнущий.

Слева от меня в скромной, невальяжной позе расположился секретарь солидной дамы: мужчина лет тридцати. Эдакий «белый воротничок», как минимум, с двумя высшими образованиями. Ну и конечно же сама любезность. Это и ежу понятно.

«Мерседес» плавно катил мою маститую писательскую задницу по гладко отполированному, без выбоин и кочек шоссе, а я в это время занимался тем, что пытался быстро прочитать написанное и хоть немного разглядеть изображенное на рекламных щитах, натыканных практически в каждом пролете между столбами. Боже праведный, поглядел бы ты с небес своих, чего тут только стыдливо и ненавязчиво не предлагалось «нашему» вниманию: от коттеджного рая в больных, проеденных жуком-короедом соснах до лучших во всем мире дизайнеров и отделочников; от умопомрачительной по красоте мебели до нескончаемой вкусовой палитры придорожных супермаркетов, словно специально выстроенных для чревоугодников с ярко выраженными отклонениями; от скромного намека, что все мы смертны и потому вовремя надо лечить зубы исключительно в «ихней» клинике, до философского упоминания, что ни в коем случае не стоит пренебрегать немецкой педантичностью… Каждый плакат, смазливо улыбаясь, неуклонно гнул свое: «Дорогие и любимые нувориши, с безграничной радостью в наших бескорыстных сердцах мы готовы принять от вас ваши кровно заработанные денежки, предложив вам, ненаглядные, товар наиотменнейшего качества и всего-то лишь с тройной накруточкой! Ну, посудите сами, а кому сейчас легко? Так что приходите только к нам, желанные вы наши!»

Однако мне это занятие – разглядывать плакаты – очень быстро надоело: от такой головокружительной пестроты стало рябить в глазах и начало казаться, что количество щитов вполне сопоставимо с количеством деревьев, растущих вдоль дороги, и я переключился на иной порядок мыслей, заняв себя другим. Начал гадать, куда же именно меня везут: в Барвиху, Жуковку, в Горки-II или, может, на Николину Гору? (Хорошо, что на Успенке нет кудыкиной горы.) А впрочем, какое это имеет значение на данный момент? Главное, что везут, а уж куда – дело десятое. Там, как говорится, и посмотрим. Сориентируемся на месте. По обстоятельствам, так сказать.

А вы, мой дорогой читатель, конечно же давно уж догадались, что везли меня именно по Рублево-Успенскому загородному шоссе, что катит строго в западном направлении от родной столицы. Не на север и не на восток, прошу заметить, а исключительно на запад. А куда прикажите деваться от этой, еще по первой книге намозолившей глаза дороги, если тебе, дураку, по судьбе выпадает на долю счастье общения с людьми, представляющими так называемую определенную прослойку… нашего, с такой неуглядимой быстротой меняющегося общества? Да вот и я о том же. Так что не обессудьте, пишу, что есть.

Эпизод пятый «Ба! Какие встречи!»

В результате все оказалось до банального примитивным, незатейливым и прозаичным. Особняк солидной дамы находился в некогда мало кому известной деревне Жуковка со стороны Москва-реки. Представительского класса «мерседес» с присущей ему солидностью неторопливо заехал на охраняемую территорию, после чего массивные металлические ворота медленно за ним закрылись автоматически. Зато немедленно открылась дверь автомобиля, и как раз с той стороны, где удобно расположилась моя писательская задница. Я вышел из машины и полной грудью вдохнул почти свежего и почти загородного воздуха.

«Казалось бы, ну те же сосны! Однако, как говорят, почувствуйте разницу: в сравнении с чистотой и свежестью воздуха на моей, пусть убогенькой, но почти достроенной даче, Жуковка отдыхает. Поверьте мне, господа, разница не просто существенная – она разительная. И я не понимаю, как можно платить по пятьдесят тысяч условных единиц за сотку только потому, что именно это место, а никакое другое определяет твой социальный статус, твое истинное положение в обществе?» – не укладывалось в моем примитивно сконструированном мозгу.

Нет-нет, мой дорогой читатель, упаси боже! Я не ханжа и тем более вовсе не собираюсь заглядывать в чужой карман. Я, наверное, действительно чего-то в этой жизни недопонимаю.

С открытой дежурной улыбкой меня встретил, как я понял, мажордом и, сообщив, что хозяйка немного задерживается, любезно пригласил переступить порог трехэтажного особняка, не слишком-то и утопавшего в зеленых соснах.

Войдя в роскошную гостиную, я сразу поймал себя на мысли, что оказался в обстановке, знакомой мне до мелочей. Особенно знакомым мне показалось огромных размеров кожаное кресло, стоявшее у не горевшего камина, выложенного изумительными изразцами, но совсем не гармонировавшего с интерьером. Вообще, хотелось бы сказать, что, на мой субъективный и непрофессиональный взгляд, в слишком богатом убранстве гостиной отсутствовало главное – мера. А значит, вкус. Возможно, это было как-то связано с одним из рекламных щитов, в обилии торчавших вдоль дороги? Не знаю. Точно сказать не берусь. С определенной точностью могу поведать лишь одно: запаливать камин действительно не имело никакого смысла, потому что за окнами особняка солидной дамы творилось самое что ни на есть начало лета. Лето две тысячи шестого от Рождества Христова, и этой необъятной, поистине бескрайней и богатой недрами стране по имени Россия оставалось не так уж много времени до выборов нового гаранта Конституции… А к чему это я, братцы? Ну, видимо, ассоциации с разгорающимся пламенем или, скорее всего, просто нездоровое воображение несформировавшегося художника.

Покуривая сигаретку и, как плебей, выпуская кольцами дым изо рта, я сидел, комфортно устроившись на уютном диванчике, когда кто-то из обслуги принес мне чашечку крепкого свежезаваренного кофе, поставив ее прямо перед моей физиономией, как мне показалось, подчеркнуто неучтиво. Я поднял голову и обомлел: в шаге от меня стояла Серафима Яковлевна. Сомнений быть не могло – это была она. Да-да, именно она. Она, которая сейчас эдаким Колоссом Родосским стоит и смотрит на меня недобрыми глазами.

– Господи, Серафима Яковлевна, это же вы! Я вот почему-то это сразу и почувствовал… Ну это же вы, ведь правда?

– Собственной персоной. С рождения до смерти, – не скрывая раздражения, огрызнулись мне в ответ. – Ну и жизнь ты мне устроил со своей паршивой книжонкой, сукин ты сын! А я тебя сразу узнала. Еще раньше по ящику срисовала, – прошипела достойная женщина, указывая на громадных размеров телевизор с плоским экраном. – Ну, думаю, попадись ты мне!.. А сейчас вот гляжу в твои напуганные глазенки, и ничего ты у меня, акромя жалости, и не вызываешь, писака ты хренов! Чего в штаны-то наложил? – она неожиданно вплотную приблизилась ко мне: – А ну, говори, пузатый, откуда прознал? Сказал кто или подслушал?

– Се… Серафима Яковлевна, поверьте, это богатое воображение художника. Только и всего, – покрывшись крупными каплями пота, невнятно пролепетал я.

Ну и, естественно, вместе со мной в унисон блеял не менее напуганный мой же инстинкт самосохранения.

– Эх, дать бы тебе вот этим кулаком по твоему богатому воображению! – Ее совсем не женский кулачок маятником раскачивался в опасной близости от моих ноздрей, и не на шутку становилось страшно. – Литературцы поганые, вам бы только бумагу марать да людям жизнь портить!

– Серафима! – услышал я резкий женский голос откуда-то со входа и в очередной раз вздрогнул, ибо уже готовился к худшему. – Ты чего там делаешь? А ну-ка отойди от него немедленно!

– Мне Андреич сказал ему кофе сварить, – как ни в чем не бывало невозмутимо ответила Серафима Яковлевна. – Они, видишь ли, заказывали. Ну я и принесла. Теперь могу идти, Людмила Георгиевна?

– Да, Серафима, спасибо. Можешь идти, – послышался за моей спиной все тот же резкий, командный голос, но я уж оборачиваться не стал. Что-то мне внутри подсказывало, что было бы неплохо все же вернуть остатки самообладания.

На прощание, прошив меня насквозь острым, как лезвие, взглядом, Серафима Яковлевна, не особо поспешая, покинула гостиную.

Полностью вернуть самообладание мне так и не удалось. А чего скрывать, я вовсе не их тех семерых полярников на зимовье, которые были очень смелые, в старом фильме режиссера Герасимова. Я, скорее, наоборот – натура впечатлительная, и все мои переживания прямиком, как в зеркале, отражаются на моей же слишком одаренной мимическими морщинами физиономии. И потому мне трудно скрыть свои эмоции от посторонних глаз.

– Вы уж нас извините, – Людмила Георгиевна подошла ко мне и, сев напротив, протянула руку для приветствия, а я, дурак напуганный, не придумал ничего лучше, как через стол поцеловать ей руку, при этом, словно на батуте вскочив с дивана, раскорячился в совершенно идиотской неудобоваримой позе. Боже, какой же я кретин!

– Правда, вы нас извините, – она сочла нужным повторить свою начальную фразу. – вы, в общем-то, должны понимать, что ваша книга среди некоторых обитателей этого дома вызвала, так скажем, некие брожения… Некоторый переполох в умах, в сознании… Ну вы, я думаю, понимаете, о чем я?

«Да, черт бы вас всех подрал, – мысленно в сердцах воскликнул я. – Надо было все-таки взять с собой эти чертовы деньги, отдать их и мотать отсюда к чертовой матери!»

– Вы правы, действительно, как много в нашей жизни чертовщины… – На меня смотрели спокойные, умные, слегка лукавые глаза, в точности прочитавшие мои сокровенные мысли. Я же говорил, что у меня все написано на роже. – вы только не волнуйтесь, – попытались меня успокоить, – наш уговор в силе: переданные вам деньги остаются у вас. К тому же, вы понимаете, для меня эта сумма несущественная. И потом, так уж получилось: один ваш визит стоит гораздо больше.

Я молчал, не зная, что ей ответить, и тупо ждал, когда она сама продолжит разговор.

Какое-то время эта на самом деле красивая и статная женщина, не отрывая взгляда, внимательно смотрела на меня, но потом вдруг неожиданно залилась громким заразительным смехом, немного по-детски прикрывая ладонью рот от улыбки, непроизвольно расползшиеся в разные стороны губы.

– Нет-нет, вы на меня только, пожалуйста, не обижайтесь. Я, в общем-то, баба простая, свойская. Просто сильно в этой жизни повезло, а так ничем от других российских баб не отличаюсь. Разве что богатая, как какая-нибудь саудовская принцесса… Ой, не могу, простите! Прямо истерика какая-то! – Новый приступ смеха заставил ее откинуться на диван и уткнуться лицом в лежавшую рядом подушку. Когда приступ смеха прошел, она, немного отдышавшись, виновато и, как мне показалось, по-женски слегка заискивающе, но не без доли кокетства спросила меня:

– Вы конечно же можете послать куда подальше мою наглую натуру, но можно я вас буду звать Грибничком? Ой, правда, мне так нравится! вы там, в этой вашей книжке, мой любимый персонаж. Такой глупый и трогательный, что у меня почему-то даже слезы наворачивались… А вы меня в отместку тоже как-нибудь назовите. «Людкость», например. Кстати, мне бы это очень даже было бы к лицу. Я ведь, как и любая баба, стерва до мозга костей. К тому же, честно говоря, официоз этот «терпеть ненавижу». Ну что, Грибничок, договорились, а?.. – Она умоляющими глазами смотрела на меня.

– Да, собственно, как вам будет угодно… Людмила Георгиевна, – еле смог выдавить я из себя, возможно совершив над собственной природой непростительное надругательство.

– Да? Вот спасибо вам! – От нескрываемой радости Людмила Георгиевна сочла допустимым даже немного похлопать в ладоши. – Я нисколечко не сомневалась, что вы совершенно нормальный, современный коммуникабельный человек. Но главное – с вами очень весело!.. А может, по рюмочке за знакомство? Но только чтобы обязательно чего-нибудь крепенького. Идет? Арманьяка, к сожалению, в доме нет, но вот коньяк в ассортименте. Или нет, стоп! Лучше по водочке. По нашей, русской. Хотя других ведь не бывает.

Набыченный и раскрасневшийся, я, словно китайский болван, утвердительно кивал головой, соглашаясь со всем, что мне предлагали. А и вправду, с помощью легкого нехитрого пинка под круп вороному коню вышибить меня из седла не стоит ни малейшего труда.

Тем временем Людмила Георгиевна, сняв трубку телефона внутренней связи, уверенно раздавала мажордому команды:

– Андреич, пусть по-быстрому накроют на две персоны на летней веранде. Из напитков водка ну и, естественно, соответствующая к ней закуска…

При слове «водка» в моей душе заметно потеплело. Как правило, после рюмочки-другой ко мне сравнительно быстро возвращается присутствие духа: безусловно, абсолютно своевременно поступившее от хозяйки предложение.

Эпизод шестой «Психиатр ни при чем»

…нет-нет, ну что вы, моя скромная персона не заслуживает того, чтобы такая женщина поднимала за меня бокал. Напротив, я как раз хочу выпить за вас. За ваш, я бы сказал, совсем не по-женски прозорливый ум, но и в то же время за вашу именно женскую, удивительную красоту, Людмила Георгиевна.

– Так, вы опять? Мы же договорились: никакой официальщины.

– Не мучайте меня, умоляю. Ну посудите сами, мне крайне неловко при первом же знакомстве…

– Ничего не хочу слышать. вы меня вынуждаете идти на крайние меры. Мы с вами теперь просто обязаны немедленно выпить на брудершафт. И не протестуйте. вы же у нас человек воспитанный, интеллигентный и не посмеете отказать даме, – говорила Людмила Георгиевна, весело смеясь, а я театрально сокрушался, разводя руками.

На фоне довольно-таки живописного вида на Москву-реку, открывавшегося с просторного эркера летней веранды, мы выпили с хозяйкой на брудершафт, трижды поцеловались, неуклонно соблюдая ритуал, и в прежнем приподнятом настроении расселись обратно по своим местам, аппетитно закусывая водочку икоркой с осетриной горячего копчения.

Атмосфера за ужином царила наиблагоприятнейшая, и я, вконец расслабившись, испытывал чувство глубокого умиротворения, ни в коей мере не задаваясь вопросом, что если бы двадцать штук баксов платили только за то, чтобы с тобой весело попить водочку под умопомрачительный закусон, то ты, приятель, уже давно бы попал в Книгу рекордов Гиннесса.

В очередной раз чокнувшись изящными хрустальными рюмочками, мы с удовольствием опрокинули с хозяюшкой еще по одной, после чего в настроении Людмилы Георгиевны произошла разительная перемена. Она на удивление сильно сжала мою руку, пристально и сосредоточенно глядя мне в глаза:

– Послушай, дорогой мой Грибничок, у меня, судя по всему, образовалась серьезная проблема, и помочь в ее решении, похоже, сможешь только ты, а психиатр мне здесь совсем не требуется.

Это было произнесено ею столь неожиданно серьезным тоном, что моя умиротворенность улетучилась в одну секунду. Я сразу вспомнил о деньгах, и недобрый, неприятный холодок пробежал по всему моему телу. Вальяжность исчезла, и моя расслабленность преобразилась в предельно строгую осанку. Внутреннее напряжение нарастало, и я в мгновение ока превратился в саму настороженность.

«Ну, начинается», – промелькнуло у меня в голове.

– Ты, естественно, можешь в любой момент отказаться, и деньги, как и договаривались, останутся у тебя. К этой теме больше возвращаться не будем, – спокойно, но по-прежнему сосредоточенно говорила она, глядя на меня и продолжая крепко сжимать мою руку.

«Ох, и хватка у нее, однако, – подумалось мне. – А ты уж не иначе как решил, что нравишься ей? Да?

Лопух самовлюбленный», – как бы в продолжение темы услышал я свой наглый и насмешливый внутренний голос.

– Ты конечно же сразу понял, что я вдова, – прервали мое краткое общение с самим собой, – и что мой покойный муж – Михал Михалыч. Михал Михалыч Неказистый, владелец крупной нефтяной компании. Но ты, правда, почему-то об этом писать не стал. Ну и на том спасибо.

«Мама дорогая, что я мог чего-то сразу понять, если у меня даже и мысли-то не возникло? Да знала бы ты, родная, с каким тормозом имеешь дело, – судорожно турбиной вращалась мысль в моем ужасно недоразвитом мозгу, когда я всеми возможными способами пытался скрыть на лице удивление пятилетнего мальчика. – И почему же недавняя встреча с Серафимой не натолкнула мою кирпичную башку на мысль, что все это не так уж просто? Что происходящее со мной давно уже начало походить на какую-то мистическую материализацию. Господи, старушка, кто ты? А главное – где ты? Отзовись! Мне что-то не на шутку становится не по себе».

– Чего ты так раздергался? – чуть выше правого уха отчетливо услышал я знакомый мне до боли голос моей старушки из дремучих девственных лесов. – Успокойся ты, дурачок. А то мне уже за твое поведение становится неудобно перед вдовой. Ничего же страшного-то пока не происходит. Наоборот – интересно. Так, глядишь, авось и новую книжонку настрочишь. Память-то у тебя хорошая.

– Слушай, а давай Мишку моего помянем, – тихо сказала Людмила Георгиевна, уверенно разливая водочку по рюмкам.

– Что? – снова с завидным упрямством вздрогнул я. И опять же от неожиданности.

– Мишку, говорю, давай помянем. Неплохой он был мужик. Из низов поднялся, но не лизал при этом никому. Сам себя сделал. Пусть земля ему будет пухом – Она подняла свою рюмку и каким-то очень философским и осмысленным взглядом зачем-то посмотрела в небеса.

– Да-да, обязательно, – столь же негромко, но участливо ответил я, едва скрывая маленькую радость от вновь своевременно поступившего предложения. Будет парочка секунд, чтобы отдышаться и хотя бы немного подумать над словами, произнесенными старушкой. Ведь я же, как ни крути, слышал-то их отчетливо.

С серьезными лицами мы молча помянули Неказистого, после чего повисла органичная пауза. Извините, но так принято у нас в России: помянув, обязательно подумать о чем-нибудь своем, наболевшем и сокровенном. Ну или хотя бы сделать вид.

– Я же не полная дура, чтобы поверить в существование старушки, – продолжила разговор вдова. – Я отлично поняла, что это блестящий литературный прием, хоть и не новый. Но как же ты мог все остальное так точно?.. Скажи мне, Грибничок, ты Бог или дьявол? Может, ты гений?

– Видишь ли, Людочка, в этой жизни случаются порой такие метаморфозы, что невольно хватаешься за голову, – произнося эту фразу, я чувствовал, как из всех дыр на моем теле лезет природная скромность вместе с тщеславием, словно говяжий фарш, перемешанный со свиным. – Честно говоря, я и сам не знаю. Вероятно, воображение и какие-то параллели…

– Ну, ты, Грибничок, и засранец, – вновь отчетливо услышал я чуть выше правого уха. – А с другой стороны – правильно. Ты уж не выдавай меня.

– Что ж, возможно, – задумчиво произнесла Людмила Георгиевна, явно не удовлетворенная моим чересчур витиеватым ответом. – Ладно, готова и в это поверить.

– Скажи, Людмила Георгиевна, а что с той девочкой? Ну, которая у меня в конце? – прикурив сигарету, неожиданно для самого себя задал я вопрос вдове, плохо скрывая волнение, вмиг всецело охватившее мое сознание. С молчаливого согласия хозяйки даже потребовалось влить в себя внеочередную дозу любимого народом напитка.

– Ничего о ней не знаю. И не видела ни разу… – Она внимательно смотрела мне в глаза. – О ней никто ничего не знает, но охрана, сопровождавшая тогда мужа, утверждает, что она действительно стояла там. И все было в точности, как и написано у тебя. Я как раз хотела задать этот вопрос тебе. Уж ты-то наверняка знать должен.

– Ну откуда же я могу знать, если дальше я не писал, – без всякого спроса, не задумываясь, ответила за меня моя же собственная гордыня, после чего на меня посмотрели, как мне показалось, еще более пристально. Вот, черт! Ну до чего же я отвратительно устроен!

– Слушай, а давай переместимся вниз, – предложила мне вдова. – Погуляем немного. Но водочку обязательно прихватим с собой. У меня там есть любимая лавочка под соснами. Я в последнее время люблю частенько посидеть на ней. Сижу одна и думаю… Ну так как, ты не против? Заодно наконец постараюсь тебе изложить суть дела.

– Конечно, Людмила Георгиевна, как прикажете.

Эпизод седьмой «Люблю грозу в начале мая. Не позднее»

Мы сидели с вдовой олигарха на ее любимой лавочке под двумя соснами и продолжали пить водку, закусывая маринованными опятами прямо из банки, без всякой брезгливости пользуясь одной вилкой на двоих. Было тепло, и сумерки не торопились укрыть собой прогревшуюся от солнца землю. На дворе благоухало царствование длинного дня, упорно не желавшего уступать свои права и без того короткой ночи.

– Миша погиб именно в тот день, когда поступили в продажу первые экземпляры твоей чертовой книжки. Это точно. Ручаюсь. Я потом ведь специально наводила справки.

– Ого! Вот это да! Ну хорошо, а как погиб твой муж?

– Да на охоте в волчью яму угодил. Правда, с уже поставленным ему диагнозом – шизофрения.

– То есть как? Он что, лечился, что ли?

– Естественно, нет. Подумай сам, ну кто бы осмелился при его-то положении официально поставить ему такой диагноз? Это я так сказала, образно. Коллеги его решили, что он сошел с ума и становится опасным со своими идеями. Кстати, тогда еще непонятно откуда возникшими. Твои же странные сочинения они читать-то в то время не могли. Не знали. Ну и, как следствие, в эту яму Мишка провалился, как ты понимаешь, не случайно. Слава богу, что развестись мы так и не успели. И вот теперь я, стало быть, вдова. Удивляюсь, Грибничок, как еще тобой всерьез не занялись после твоих опусов. Идейки-то твои для некоторых из сильных мира сего весьма крамольными могут показаться.

«Господи! – В который уж раз за сегодняшний вечер мое ранимое и крайне податливое на испуг сердце уходило в пятки. – Да знали бы они все, что если кто к этой истории меньше всех причастен, так это я! Я!» – кричало и рвалось наружу мое до почечных колик и заячьей паники перепуганное сознание.

– А все ведь началось с этого проклятого совета директоров, – невозмутимо продолжала излагать свои откровения вдовушка. – Он их всех собрал и говорит им…

«Олигарх»

Сцена: Совет директоров крупной нефтяной компании «ОйлФеско».

Действующие лица:

а) глава компании Михаил Михайлович Неказистый, он же председательствующий;

б) такой же член совета директоров, впоследствии задавший один-единственный вопрос председательствующему;

в) остальные члены, они предельно статичны и только слушают, изображая различную мимику на своих невыспавшихся лицах.

Неказистый. Ну, вот что, господа любезные, с глубоким удовлетворением сообщаю вам, что дальше так жить нельзя, и поэтому отныне начинаем жить по-новому. В противном случае окончательно потеряем и лицо, и страну. Заявляю это вам со всей ответственностью потому, что мне тут недавно попалась в руки кассета с записью одной очень умной передачи, которую, оказывается, регулярно показывают по телевидению. Называется… ну, в общем, чего-то там… момент какой-то. Не знал, к сожалению. К сожалению потому, что смотрел с огромным интересом. Не отрываясь от экрана. Так вот, там, в частности, говорилось, что в Штатах пятьдесят четыре процента квалифицированных рабочих, в Германии – сорок шесть, а у нас и пяти не наберется! Вся наша «оборонка» держится исключительно на одних старичках. Я бы сказал, еле держится. Пока еще держится. Помрут – и некому будет работать вообще. И вот тогда – прощай безопасность любимой Родины!.. Я вот сейчас гляжу на вас, на ваши равнодушные лица и не понимаю, как к такой проблеме, господа любезные, можно оставаться безучастными.

Член под литерой «б». А что ты конректно предлагаешь, Миша?

Неказистый. А вот это уже, Сенечка, теплее. Я предлагаю: захватить Тушино, поднять аэропланы и бомбить Кремль.

(Повисает мхатовская пауза. Кто-то из членов – не то от испуга, не то от удивления – окончательно проснулся.)

Неказистый. Ха-ха-ха-ха!.. Что, братцы-кролики, в штаны наклали? Ладно, не дергайтесь. Это шутка юмора такая. Цитатка, так сказать, из кинофильма. «О друзьях-товарищах» назывался. Классика, между прочим… Ну а если говорить серьезно, то я предлагаю конкретно реанимировать, возродить, скажем так, из пепла всю систему профтехобразования. Произвести серьезные финансовые вливания, воссоздать техническую базу, заинтересовать молодежь перспективой и достойными стипендиями, чтобы она не кололась, не клей нюхала по подвалам, а шла в профтехучилище… А кстати сказать, некоторые из нас, долбократов, родом-то именно оттуда. И ничего. выжили, как видите. Ну что нам, эти доллары, в конце концов, солить их, что ли? Что вам, лорды, особняков в Европе не хватит? Вилл на островах? Уже куда ни сунься – везде мы! Ну давайте хоть немножко поимеем совесть! Надо же когда-то ведь подумать и о собственной стране. вы мозгами-то пошевелите: без нее, отдельно, да еще с нашими, скажем так, национальными особенностями мы и подавно никому на хрен не нужны. С деньгами или без них, но ведь все равно же умудримся обязательно нагадить. Все равно ведь рано или поздно начнем разбавлять бензин ослиной мочой. Ну что, не так? Ментальность потому, мать ее ети! А вот те капиталы, господа любезные, что внукам своим тупым и безголовым оставите… Ну вы их тем самым заведомо обрекаете на полную утрату какой-либо связи со своими корнями. Им Россия как родина будет уже не нужна. И вот тогда Россия закончится.

Либо, господа любезные, снова эти мудатские революции, а значит, кровь, террор и полное мракобесие, потому что снова начнем искать виноватых.

(Совет директоров безмолвствует, настороженно глядя на Михал Михалыча.)

– …ну, в общем, что он им тогда наговорил, то и начал, дурак, осуществлять. В Москве, Питере, в Челябинске даже… А эти, твари хитрые, делали вид, что всячески поддерживают его во всем. Он им поверил, расслабился, ну и, как результат, несчастный случай. А кто докажет обратное? Ладно, дело прошлое. Хотя, может, и не совсем. Только меня сейчас другое беспокоит… давай-ка еще по рюмашке. – Людмила Георгиевна наполнила содержимым обе рюмки и, прищурив правый глаз, загадочно улыбнулась: – Нет, что ни говори, дорогой мой Грибничок, это очень хорошо, что ты приехал. Просто здорово.

«Да уж не знаю. Смотря для кого», – подумалось мне в тот момент, когда занюхивал «родимую» замаринованным опенком.

– А вот теперь послушай, что я хотела тебе рассказать… – вдова положила мне руку на плечо, буквально впившись в меня своим острым, как наконечник хевсурского кинжала, пронзительным взглядом.

«Боже, помоги мне! Неужели это только начало?» – Мое и без того затравленное сознание застыло в антарктическом оцепенении.

– Это уже продолжается месяц, изо дня в день, – не унималась моя собеседница. – А точнее сказать – каждую ночь. Ко мне во сне приходит Миша… Ну, мой покойный муж. Всегда очень радостный и очень счастливый. Он каждый раз говорит мне примерно одну и ту же фразу, что живет теперь в параллельном мире, который как бы находится в непосредственной близости от нас. Он называет его миром наших мыслей, грехов, чаяний, миром наших страстей. Но главное то, что Мишка постоянно зовет меня посетить этот мир, понимаешь? Указывает мне точное место, где можно в него попасть, в мир этот. Причем оставаясь здесь, на Земле, и абсолютно материальным. Ну, все равно что ущипни ты меня, а я почувствую.

– Да, это действительно звучит весьма и весьма интригующе, – пытался я изобразить заинтересованность на своей физиономии, не переставая при этом судорожно соображать, как бы мне безболезненно спрыгнуть с этой сумасшедшей. Во всяком случае, интим не предлагать. Это я уже знал доподлинно. Да и хвала Всевышнему! Только бы слинять.

– А ты, Грибничок, гляжу, решил, что я рехнулась, да? Повторяю: психиатр вместе с психологом мне не требуются, – в секунду отрезвила меня вдовушка. – Ну, хорошо, давай конкретно. Да, ты мне нужен. Очень. Если согласишься, я заплачу тебе двести… нет, триста тысяч долларов. Или евро. Как пожелаешь. Ну, как, идет?

– Господи! Конечно! Да это для меня космические деньги! – Рвавшийся наружу до неприличия нескрываемый восторг чуть было не задушил меня, заставив перейти на отвратительный фальцет. – Но я ума не приложу, чем я могу быть здесь вам полезен? Да и что вообще от меня требуется-то?

– Пойти туда вместе со мной, – с несгибаемой твердостью в голосе ответила мне Людмила Георгиевна. – Ведь ты написал эту книгу. Ты, и никто другой. А значит, знаешь что-то такое, чего не знаю я. Только дурачком прикидываешься. Но это-то как раз и хорошо. Я люблю умных.

Я, как Голохвастов, насильственно поставленный на колени перед образами, готов был с горечью констатировать: «Боже мой! Во влип!» А с другой-то стороны, за такие деньги ну почему бы мне куда-то там не сходить или не съездить с этой мелкопомешанной вдовой олигарха, если это, конечно, не вершина пика Коммунизма, не бассейн реки Амазонки со злобными пираньями и кишащий гадами или не центральная часть пустыни Сахара?

– Прости, Людочка, а где это место? – осторожно спросил я, протирая носовым платком мокрое от пота лицо.

– Отсюда недалеко. Не больше трехсот верст. В Тверской губернии. Да и места тебе хорошо знакомые. Ты, помнится, туда часто за грибами бегал. Не волнуйся, доберемся. А заодно и прогуляешься. Хоть воздухом свежим подышишь. В Москве-то сам знаешь, какая экология… – Она снова обняла меня за плечи. – А деньги? Ну это ерунда. Деньги завтра же поступят тебе на тот счет, который ты укажешь. А хочешь наличными? Пожалуйста! – Свободной от объятий рукой Людмила Георгиевна по-матерински похлопала меня по груди. – Знаешь, мне показалось, что ты склонен делать скоропалительные выводы. С чего ты вдруг решил, что между нами не может быть близких отношений? Наоборот. Ты мне как раз-таки очень даже нравишься. Я же говорю: с тобой весело. А давай еще по рюмочке?

– А давай, Людкость, наливай – Я невольно бросил взгляд на небо, будучи в полной уверенности, что сейчас там засверкает молния и обязательно что-то сильно громыхнет, как в случае с Остроголовым, но почему-то небо оставалось на удивление чистым и безоблачным. А, ну все правильно: лето все-таки, а там, насколько помню, грозы были по зиме.

Глава вторая

Эпизод первый «Достал, зараза!»

В сопровождении двух машин, битком набитых охраной, мы ехали с вдовой по лесистой Тверской области, расположившись в салоне ее джипа на заднем сиденье. Людмила Георгиевна, не закрывая рта, с усердием старушек, что сидят возле подъездов, пыталась в меня впихнуть какую-то, судя по всему, очередную стратегическую информацию, но я ее не слышал, так как был занят не на шутку разгоревшейся полемикой с моим вторым «я», крайне возмущенным идиотизмом основного.

– Ты – дебил! – верещало оно мне в непосредственной близости от мозга – в самое что ни на есть среднее ухо. – Ты даже представить себе не можешь, в какую авантюру ты ввязываешься и каковы могут быть последствия.

– Ну, чего вы так волнуетесь-то, уважаемый? – защищался я с достоинством прибывшего в столицу поездом Кишинев – Москва иностранца. Защищался, как мог, и ровно настолько, насколько хватало духу и аргументов. – Ну прокачусь я с этой ненормальной. И что? Где я еще такие деньги заработал бы? А теперь они у меня есть! И не просто есть, а на счету, понимаешь? То что раньше казалось несбыточной мечтой, теперь существует в реалиях. Я его вижу! Вижу этот уютный скромный домик на берегу Адриатического моря. С утра пораньше искупавшись, сижу в кресле-качалке на своем увитом зеленью балконе, пью красное вино и, закрыв глаза, думаю исключительно о хорошем.

– Ай, боже, ну какой же ты идиот! – аки Паниковский, не переставала злословить эта жалкая и ничтожная, но только не личность, а сущность, как назойливая муха жужжа перед самым моим носом. – Ты – неандерталец! Ты, как мышонок, убаюканный ощущением бесплатного сыра в мышеловке. Ничего же задарма в этой жизни не бывает. Аукнется так, что выгребная яма покажется раем. Неужели ты и вправду думаешь, что эта богатая, капризная и не видящая ничего дальше собственного носа самодурка способна привнести в твою жизнь что-то положительное?

– Не смей! – громко сопя и недовольно раздувая ноздри, парировал я выпады мерзавца. – Не смей так говорить о женщине! К тому же близкой мне женщине.

– Что?! – саркастично брызгали ядовитой слюной на той стороне сознания. – Да нужен ты ей как телеге пятое колесо. Ты что о себе возомнил, дурачишко? Пожуют и выплюнут.

– Так, все! – не смог я более терпеть этого оголтелого хамства. – Ты мне надоел! И вообще, иди-ка ты, знаешь куда?

– Да сам иди туда, безмозглый!

На том и порешили, но моему негодованию не было предела. И наверное, поэтому, бросив резкий взгляд в сторону мадам Неказистой, я, совсем не ожидая от себя подобной залихватской удали, выпалил ей прямо в лицо:

– Люда, послушай, я взрослый человек, и мне не нравится, когда со мной обращаются как с сопливым пацаном. Мне не нравится, как ты меня называешь, и с некоторых пор мне вообще не нравится слово «Грибничок». Надеюсь, это понятно? В конце концов, у меня есть и имя, и отчество.

– Ну прости меня, пожалуйста. Если тебе не нравится, клянусь, я больше никогда так к тебе не обращусь. Странно, а я почему-то была уверена, – добавила она после некоторой паузы, – что ты меня совсем не слушаешь.

– Не только Гаю Юлию Цезарю, но и многим людям свойственно одновременно и слушать, и думать, – гордо ответил я близкой мне женщине, вероятно так и не выпустив пар до конца.

– Да-да, конечно. Согласна, – чуть ли не райской птичкой в ответ прощебетала вдова. – Но я слышала, что при этом он еще умудрялся что-то писать.

Эпизод второй «Там чудеса, там леший бродит…»

Когда я понял, что пунктом нашего назначения оказалась именно деревня Батуриха – та, что недалеко от районного центра Максатиха, – не могу сказать, чтобы сильно удивился. Я почему-то так и думал. Меж тем меня не покидало какое-то странное смешанное чувство обреченности и эдакого веселенького осознания абсурдности происходящего. И когда бравые ребята из охраны за деревней в поле возле одинокой березки разворачивали заоблачной цены палатку, которой позавидовал бы самый обеспеченный бедуин: с автономным питанием, походной кухней, спутниковой антенной и прочей атрибутикой, – я праздно шатался по бедной, забытой Богом деревне, заглядывая в треснутые и веками не мытые окна полуразвалившихся домов. Дойдя до барака моих друзей, понял, что они этим летом сюда из Москвы еще не наведывались. Вот удивились бы, увидев меня здесь.

Повернув голову, заметил сидевшую на скамейке перед забором стоявшего напротив дома старушку.

Хлопнув морщинистой ладонью по лавочке и весело улыбнувшись мне беззубым ртом, она тихонько прозвенела детским голосочком:

– Чего шатуном маешься? Иди посидим, мил человек. В ногах-то правды нетути.

Немного постояв, я подошел к старушке и сел с ней рядом.

– Аткеда такой гурьбой вас привалило? Из Максатихи, что ль? – скромно поинтересовалась она.

– Из Москвы, бабуля, – учтиво ответил я ей.

– А-а-а… Геологи, значит. Да у нас тут вроде все давно облазали, мил человек. Ископаемых-то нетути. Сплошные леса. Одно, словом, дерево.

– Ну, дерево – это тоже богатство, – глубокомысленно заметил я. – Нет, мы не геологи.

– Тогда Бог вам судья, значит. Да уж тогда будьте осторожны, – с убийственным спокойствием прошепелявила старушка, но было в ее интонации что-то мистически-тревожное, невольно заставившее меня неприятно поежиться. – Да, – сказала она, вытирая ладонью сухие, потрескавшиеся губы, – много тут вашего брата загинуло.

– Подожди, бабушка. Что значит «загинуло»? – спросил я ее c легкой дрожью в голосе.

– Заплутали сынки, – невозмутимо ответили мне. – Ну, кто, понятна дела, по пьяни, а кто и… – Она замолчала.

– Кто что?

– Да, вишь, разное тут в наших местах сотворяется, – она как-то странно и вместе с тем внимательно посмотрела на меня, – вон через дом по нашей дороге окна заколочены. Там, понятна дела, покойная Герасимовна жила. Ходкая по жизни была. Все куды-то бегала. К примеру, до Горюнихи по дороге верст пятнадцать будет, а ежели через лес напрямки, так и все семь. У нее в Горюнихе сестра жила. Хворая была сестра. Так уж Герасимовна по лету босая сколько раз туды-сюды бегала – не сосчитать. Дорогу и без глаз найдет. А тут пошла да заплутала. Двое суток плутала.

Помирать собралась, да, помолившись, с Божьей помощью-то и вышла на деревню. Да деревня уж больно на наши-то не похожая. Все что прямо-таки скит какой старообрядческай. Но не он, нет. Дороги нетути, один лес да тропки. И те-то сразу не углядишь. Ну Герасимовна-то наша, понятна дела, на радостях прямиком, значит, сразу к люду. А те по-нашему и ни гу-гу. Ни в какую. Все чего-то там по-своему лопочут. Один-то всего и сыскался. И то, покойная рассказывала, как басурман слова коверкал. Он вот ей дорогу-то по солнцу и указал. Три дня по солнцу шла и аккурат сюда и вышла. Во как, мил человек.

– Это что ж за деревня такая? – Приняв на веру услышанное, я даже привстал с некрашеной лет двадцать, а то больше батурихинской лавочки.

– Да тут дюже башковитаи из вашей Москвы уже приезжали и сказывали, что, когда царь Петр к Ленинграду-то шел, так много чухонцев сюда и повыгонял. Ну, видать, осели, коли выжили. А деревню-то, сколько апосля башковитаи не лазали, так и не нашли, – при этом старушка почему-то довольно рассмеялась, – никаки ихни аппаратуры ничаво не показали.

– И много у вас тут таких чудес? – Мне все больше и больше становилось холодно, хотя солнце жарило во всю. Я снова присел на лавочку рядом со старушкой.

– Ой, много, мил человек. Не сосчитать. Вдруг среди ночи в лесу что-то щелкнет да вспыхнет, а пожару нетути. Седня по тропке идешь, вроде все так, а на завтрева – ямища агромадная. Во как. А вон меня года три назад лесовик цельный день по нашей же опушке водил кругами здоровенными, и все в одно место утыкалась. Пока сама на колени не пала да Богу не начала молиться. Вразумил Создатель, вышла. Здесь ведь что в Гражданскую, что потом голопузые уж больно свирепствовали. Церкви-то все поснесли.

Без храмов землю оставили. А с Богом оно все по душе краше. Сам никак понимаешь. Где Его нетути, там вот нечисть из щелей-то и лезет. Во как, мил человек.

Старушка замолчала. Будто окаменевший, молчал и я, сидючи рядом на пропитанной солнцем и дождем скамейке, но мне все меньше и меньше нравилась идея прогуляться со вдовой по батурихинскому лесу, где люди плутают почему-то даже в трезвом состоянии.

– Ладно, мил человек, ты не горюй, – по-доброму улыбаясь беззубым ртом, посмотрела на меня старушка своими маленькими слезящимися глазами, – вон гляжу, совсем тебя до смерти запужала. Ты, мил человек, не думай, это же не каждый день такое. Бывает так, что и по-долгому все мирно. Аж скука лютая берет. Во как.

Эпизод третий «Без вариантов»

Солнышко клонилось к ужину, и мы с Людмилой Георгиевной, уже разлив себе по первой рюмочке «Русского стандарта», сидели за походным раскладным удобным столиком, отдельно накрытым исключительно на две персоны. То бишь для нас двоих. Ну, так уж получилось: все-таки «персоны».

– Людмилочка Георгиевна, – осторожно начал я разговор, закусывая тонко нарезанным кусочком свежайшего балыка. – Я тут между делом пообщался с местной, так сказать, умудренной жизнью публикой и могу тебе ответственно заявить: места здесь, черт возьми, не самые благоприятные для путешествий.

– И что ты предлагаешь? Отказаться? Не идти? – Она смотрела мне в глаза, не отрывая пристального взгляда.

Людмила Георгиевна Неказистая ясно и определенно давала мне понять, что выбора у самовлюбленного писаки, в общем-то, уже и нет. Да я и сам это отлично понимал, потому как именно сам, лично, этого выбора себе и не оставил. И в подтверждение сказанному моя собеседница, будто снова разгадав ход мыслей моих, бесстрастно добавила:

– Деньги твои обратно не приму. Не надейся. У тебя был выбор? Ты его сделал.

– Людочка, пойми, я волнуюсь не только за себя. Кстати, за себя я волнуюсь в меньшей степени, – беспардонно соврал я близкой мне женщине, доведенным до автоматизма движением наливая по второй. В принципе менять руку при разливе крепких спиртных напитков – очень скверная примета, но я зачем-то в этой ситуации взял бразды правления на себя. Видно, так занервничал, что готов был спрятаться за любое попавшееся под руку физическое действие. При этом ведь отлично зная, что вдова предпочитает разливать сама.

– Ой, ладно, – сказала она, словно отмахнувшись от меня. – Только сказки мне не рассказывай. Я прекрасно понимаю, что к чему. Давай… – Людмила, вероятно, снова хотела обозвать меня этим отвратительным, ненавистным мне словом, но, честь ей и хвала, все же делать этого не стала. – Давай по-честному: не знаю, правильно это или нет, но мне определенно надо туда попасть. И я чувствую, что сделать это, как это для тебя и ни прискорбно, возможно только с твоим участием. Уж извини…

Глядя на мое вконец потерянное и обреченное выражение лица, вдова улыбнулась едва уловимо глазу:

– Ладно тебе. Не переживай уж так. Надеюсь, что ничего страшного не случится.

– А вот старуха говорила, что здесь все поголовно «загинули». И даже будучи в трезвом состоянии, – попытался я использовать последний аргумент.

– Ну, то старуха беззубая, а то мы с тобой. Считай, орлы, – ненавязчиво решили меня успокоить. – Во-первых, у нас будет спутниковая связь, а во-вторых, я хорошо знаю дорогу. Мне Мишка очень четко ее указал. Будем с тобой шлепать дня два на северо-восток. Норд-ост, другими словами. Строго по компасу.

– Как – вдвоем? – Новый приступ трусости обуял все мое естество, и водка мне уже была не в радость. – Погоди, мы их что, с собой не берем? – совсем нечетким, расхлябанным движением руки я, как марионетка, указал в сторону сопровождавших нас лиц, суетившихся невдалеке. Они по-прежнему с усердием благоустраивали лагерь, куда бы половина населения России без малейшего сомнения и с величайшим удовольствием переехала бы на постоянное место жительства.

– Нет, дорогой мой, – безапелляционно вернули меня на землю, – только вдвоем.

– Люда! Это что, – подобно вулкану, вырвалось из недр моей растерянной души, – так Миша тебе сказал?!

– Да, Миша, – холодно ответили мне. – И я тебе говорю то же самое.

Эх, мне бы в пору схватиться за голову, но неожиданно наше всеобщее (учитывая молодцов) внимание привлек грохочущий среди этого пугающего безмолвия резкий звук мотора приближавшегося вертолета.

– Ну, и в третьих, я на всякий случай заказала вертолет, – утробно добавила вдовушка, неторопливо, но с удовольствием вливая в себя третью хрустальную рюмочку белой и, будто кристалл, прозрачной жидкости – соединения спирта и простой воды. – Если что, думаю, доблестные эмчээсники сверху нас обязательно отыщут.

Так же, дорогой мой читатель, не преминув с ходу махнуть вслед за вдовой третью заветную, в состоянии полного отупения, я индифферентно наблюдал за тем, как приземлился вертолет, как из него, будто из гнезда, выпорхнула парочка по кадык экипированных организмов-спасателей вместе с экипажем и как, широко улыбаясь от уха до уха, побежал их встречать мажордом Андреич.

Бред, господа! Пусть даже за триста верст от столицы и триста тысяч долларов, но все равно же – бред!

«Ох, не все в этой жизни может стоить таких громадных денег», – неожиданно нечто сакраментальное мелькнуло у меня в голове. Нет, что ни говори, иногда я все-таки способен на здравые рассуждения. Пусть даже и не ко времени.

– Так, все, дорогуша моя, – услышал я откуда-то из космоса, – еще по паре рюмочек – и отсыпаться. Завтра с восходом солнца мы с тобой и двинемся. А вот силы надо бы поберечь. Пригодятся, думаю.

Все, что мне оставалось, – глупо улыбаться и, подобно тихому сумасшедшему, на каждую точку, тире или запятую неизменно одобрительно кивать головой. Ах, душка ты мой Голохвастов, ну до чего же ты понятен мне! Сердешный ты мой! Хотя от Батурихи до Крещатика не так уж и близко. А впрочем, всего-то каких-нибудь тысяча с небольшим неприметных ухабистых верст исключительно славянского измерения души.

Эпизод четвертый «Признаки налицо»

Господи, да что ж это такое? Скажите, люди добрые, ну почему я должен третьи сутки кряду при немыслимой жаре и в страшной духоте болтаться, как блоха в штанах, по этим чертовым дремучим девственным лесам с побелевшим высунутым языком, к тому ж еще от пота перманентно промокающий до нитки? И почему я, как последний идиот, блукаю тут промеж деревьев со своей больной спиной, травмированной еще в дни прекрасной бурной юности моей? Уже как сутки, кстати, переставшей вообще что-либо чувствовать и ощущать от непосильной тяжести ужасно здоровенного и неуклюжего тупого рюкзака, подобно злому року, повисшего бичом на моих согнутых от боли и усталости хиреющих и неспортивных ноющих плечах. Ну почему никто из небожителей не крикнет сверху во все горло этой капризной и богатой, но одержимой дуре: «Баста, красавица! Харэ тебе, родная, заниматься дребеденью!» И почему ж ей на ухо не проревет медведь и не провоет волк или, в конце концов, не прощебечет птаха про то, что с детства я ненавижу турпоходы, ненавижу ночевать в палатке, горланить трехаккордовые песни у костра, какие бы тончайшие и сокровеннейшие струны моей убогой, но чувствительной души они ни задевали? Я ненавижу все, что связано с романтикой походной жизни, с чарующей неповторимостью немытого и бородатого, просаленного соприкосновения с живой, величественной матушкой-природой в подобных, блин, условиях и в данных обстоятельствах!

Я отлично понимаю, дорогой читатель, что после таких высказываний многие захотят незамедлительно плюнуть… прямо-таки в мою инфантильную рожу, но, что поделаешь, такой я человек. Люблю смотреть на мир, как говорится, из салона своего персонального автомобиля. вы уж извините. Да и по возрасту давно уже не мальчик. Да-с! И с этим тоже следует считаться. Но главное – я выдохся физически до полного предела от этой незатейливой «прогулочки» по лесу. Нечеловечески устал от всего этого бреда, этого неслыханного, полного идиотизма действия, происходящего со мной. Ну, и что самое-то неприятное – меня давно и не шутку обуяла удушающая паника обреченного погибать в пустыне. Абсолютно четкое понимание, что нам из этого лесного капкана выбраться уже не суждено.

И как бы в подтверждение моих суровых мыслей в ту же секунду километрах в двух от нас мы услышали звук вращающихся лопастей пролетевшего вертолета, даже не отреагировав на это обстоятельство никоим образом. Ну, во-первых, потому, что уже порядком успели к этому привыкнуть, а во-вторых, совершенно бесполезное занятие при отсутствии ракетницы, которую забыли впопыхах при сборах. Ведь все равно же не увидят. Кругом густой и труднопроходимый лес, а куда ни сунься, километров на десять – я уверен – ни одной хотя бы мизерной поляночки. И в-третьих – а это главное, – моя мадам пока домой не собиралась. Так что пусть летает. Для приличия. Ну, и на всякий случай.

– Так, привал, – донесся до меня, словно из небытия, бодрый, командный голос моей несравненной, полной сил и здоровья спутницы, к менторскому тону которой я еще со вчерашнего дня начал относиться философски.

– Как скажешь, дорогая, – выдохнул я в ответ и с дрожью в коленках безжизненно рухнул на землю. – Люда, ведь уж третьи сутки пошли…

– Ничего-ничего, потерпи. Теперь-то я уж точно знаю: мы почти у цели.

– Откуда такая уверенность? – Я почему-то не смог разделить оптимизма Людмилы Георгиевны.

– Да все очень просто. Все потому, что мы сейчас уже в конкретной аномальной зоне. Меня, кстати, Миша во снах об этом предупреждал. А вот теперь припоминай: еще вчера днем нашу спутниковую связь как отрезало. Так? А сегодня гляжу на компас… И что же я вижу? На вот, смотри сам…

Она сунула этот дурацкий прибор мне прямо под нос, а я с упадническим безразличием в глазах мог воочию наблюдать, как стрелка компаса, словно пропеллер, наматывала вокруг оси оголтелые круги, упорно не желая замечать магнитного полюса Земли.

– Ну что, тебе это ни о чем не говорит? – задали мне вопрос с каким-то мистическим воодушевлением.

– Что? Мне?.. Говорит. Мне это говорит только о том, что надо всегда прислушиваться к рассказам местного населения, – изрекая сие, я в ужасе схватился за голову. – И как теперь прикажешь нам шлепать, как ты говорила, строго на восток? И где гарантия, что он вдруг не окажется каким-нибудь там… севером?

– Ничего, друг мой, прорвемся. Думаю, сердце подскажет, – она оставила без должного внимания как мой вопрос, так и эмоции вместе с замечанием, не лишенным, кстати, логики. – Ладно, ты пока отдохни, а я отлучусь ненадолго.

– Стой! Ты куда? – Новый приступ паники охватил меня. Я, как угорелый, вскочил с земли, крепко ухватив Людмилу за рукав ее ветровки. – Нет, ты не можешь оставить меня здесь одного… умирать!

– Ох, и трус же вы, батенька. – На меня смотрели немного удивленные, но убийственно спокойные глаза, а губы покривила едва заметная улыбка. – Ну и чему мы так «испуганно перепугались»? Вот ты мне скажи: даже в этом лесу ну могут у меня быть свои сугубо личные дела? Могут? Так и расслабься, милый. Ну не при тебе же, в конце концов?

Я остался один, и, невзирая на серьезное и казалось бы непререкаемое оправдание Людмилиной – надеялся я – временной отлучки, смутная тревога не только не оставляла меня, но, напротив, нарастала с невероятной силой. Словно плакатный щит на Рублевке, стоя между деревьев и настороженно озираясь вокруг, нисколечко не стеснялся бросать особо пристальные взоры именно в ту сторону, куда совсем недавно скрылась мадам Неказистая.

Неожиданно нечто конкретно-мимолетное, просвистев над самой моей макушкой, с силой и зловещим дребезжанием вонзилось в стоявший в метре от меня широкий ствол корабельной сосны.

«Чухонцы! – всей вечностью своей взмолилась моя бессмертная душа, напуганная до самой смерти. – Я не прямой потомок царя Петра! Я вам, родные, плохого ничего не сделал! Мне мстить-то не за что, ребята!»

Пока душа пыталась оправдаться, мои нетерпеливые инстинкты в мгновение ока заставили рвануть изо всех сил одеревеневшие от усталости ноги в противоположную от злосчастного ствола сторону, но были немедленно остановлены довольно неслабым ударом какого-то длинного плоского металлического предмета о стоявшую сосну. Как раз напротив той, куда секунду назад вонзилась грубо оструганная стрела. Последовал второй удар, сотворивший основательную зарубку. Отлетевшие кора со щепками больно посекли мою напуганную физиономию.

Наверное, прошло какое-то время, пока оцепенение, намертво сковавшее мои члены, меня же частично не оставило, и я снова не обрел ничтожную способность воспринимать действительность – если ее, конечно, можно было назвать таковой – и начал снова ну хотя бы что-то соображать.

Возможно, к этому моменту я уже и сошел с ума, но все же факт он остается фактом: передо мной с мечом в руке стоял суровый древний бородатый воин с непокрытой головой, одетый в домотканую рубаху. На нем были сшитые из той же материи штаны, а обут он был в высокие по колени, не менее, грубой выделки кожаные сапоги.

Обернувшись, я увидел, что за моей спиной находится такое же лохматое и практически не отличимое от бородача существо. Только помоложе, да с круглым деревянным щитом в левой руке. Он зачем-то стукнул плоской стороной своего увесистого рубила о щит, и мой животный страх в мгновение перевалил за грань дозволенного. Но это уже частности.

Следует отметить, что оба были в нашем понимании роста среднего, но ежели судить по их непомерно развитым плечевым суставам, то с уверенностью можно утверждать, что сила в этих ручищах заключалась недюжинная.

«Нет, режьте меня на куски, но они не ряженые» – это моя скудная мыслишка еще могла выдать на-гора: мелкого… и мало.

– Не суетись, чужак. Не стоит, – невозмутимо, будто проснувшаяся голова у Пушкина, богатым басом сказал мне тот, что был постарше, и ни один мускул не дрогнул на его лице. – В суете правды мало. По-нашему разумеешь?

Я утвердительно кивнул головой, при этом зачем-то подумав, что глаголит он отнюдь не по-старославянски.

– Вот и ладно. Собирайся, чужак, с нами пойдешь. Только не думай по дороге учинять дурное. Тогда уж тебе будет худо. Лучше смирно, чтобы потом не загорюниться.

«Ну что, Грибничок ты хренов, влип? Влип, алчная халявная скотина? – не преминуло мне напомнить о себе мое до омерзения безмозглое и отвратительное „я“… Ну то, которое второе. – Ведь я тебя предупреждал. Ну и на кой тебе теперь, скажи на милость, такая сумма на счету, если приобрести скромный, увитый виноградом домик на побережье Адриатики тебе уж не придется?»

Я, признаюсь вам, не стал что-либо отвечать этой гнусной сущности на ее дышащий злобой сарказм. Не стал я реагировать на этот ушат нечистот, вылитый на меня в трудную минуту, а только поднял от безысходности к небу глаза и кротко спросил у Всевышнего:

– Господи Всемилостивейший, ну за что мне это все? Скажи, ну где же я так сильно согрешил? И вообще, Господи, помоги Ты мне, если сможешь… Нет, Господи, прости, не так! Если захочешь конечно же.

«Русь изначальная»

Действующие лица:

а) Славянский князь – предводитель не то кривичей, не то вятичей, не то полян, не то древлян;

б) знатный хазарский хан, взятый князем в полон и пребывающий ныне (не только физически) в крайне подвешенном состоянии на обыкновенной, по нашим представлениям, пыточной дыбе;

в) Ратиборушка – огромного роста детина, исполняющий обязанности не то ратника, не то воеводы, не то просто доверенного лица;

г) Грибничок – забившийся в угол и дрожащий от страха, практически статист.

Князь (Грибничку). Странно… Вроде по нашему кудахтаешь, а только вижу, что не наш. Одет, гляжу, не так, как все. Да и повадки нам твои неведомы совсем. А может ты нам ворог? Может, со злом ко мне явился? Откуда будешь? Отвечай! Из греков, что ли?

Грибничок (от испуга с трудом выговаривая слова). Нет-нет, я росич!.. Только чуть попозже… Я свой! И не из греков точно!

Князь (удивленно). Ты – росич?

Грибничок (готовый в любую секунду лишиться чувств). Яволь, майн женераль!.. О, Господи, ну не еврей же!

Князь (еще более удивленно). А это кто такие? Народ, община, племя? Много их? Какое войско?

Грибничок (немного воспрянув). О, нет, великий князь, не стоит беспокоиться на этот счет. Они живут еще южнее греков. Очень далеко. Отсюда за два моря будет. А если посчитать с Азовским, то аккурат три моря надо переплыть. Нет-нет, они сюда и при желании не доберутся. К тому ж у них сейчас с арабами проблем по горло. Египет, Палестина, сектор Газа… Они опасности не представляют. Я ручаюсь.

Князь (внимательно глядя на Грибничка). Ну ладно, после добазарим. А ныне некогда, однако. Вон видишь гниду смуглую на дыбе? Мне надобно ему допрос с пристрастием учинить. А это дело тонкое и грубости не терпит. Слегка перестараешься, и раньше времени схиляет к духам предков. Ну ты пока сиди – сопи в две дырки. Будешь, дурень, видуном.

Грибничок (угодливо князю вслед). Так если что, могу и протокольчик… Я грамоте обучен. Тем более своим-то пращурам великим… Да с радостью готов услугу оказать!

Князь (отмахнувшись от Грибничка, словно от мухи). Заткнись и не мешай. Сказал ведь: после добазарим… (Подойдя вплотную к висящему на дыбе знатному хазарскому хану и зловеще глядя ему прямо в глаза.) Ну что, хазарин? Вафел ты кокосовый, попался? Измену мне удумал учинить? И что, не получилось, дятел? И не получится, в натуре, никогда! Тебя предупреждали сотни раз: ты не ходи на Русь, хазарин, не ходи. Здесь смерть твоя хазарская живет, убогий! Но ты, вонючая и жадная скотина, за бабки снюхался с моим врагом до смерти – продажной крысой Басилевсом. (Обращаясь к детине.) Не, Ратиборушка, вот ты фильтруй базар, в натуре: мы с этой гнидой как договорились? Что, типа, часть моей братвы идет бомбить богатых печенегов… Сам знаешь, что они недавно на Итиле булгарами отменно поживились. А часть пойдет за горы прыщавым уграм перья чистить… (Неожиданно резко повернувшись к хану.) А ты, говно, сидишь в своей степной норе и носу, тварь, не кажешь!

Ну что, скажи, что я не прав. Таков был уговор? (Снова обращаясь к детине.) И что же он удумал, падла? Ну ясен пень, что тыл мой оголен. Братва вся в деле. В трудах великих бабки зашибает. Рискует… и все прочее… А он сюда приходит с наглой рожей и на халяву забирает скарб и лучших девок. Ну ладно б скарб да девок, но младшего братана моего, как тушу, вяжет и берет в полон! Ну не подстава ли, в натуре?

Хан (тяжело дыша). Я намерения звои тогда зменил, коназ.

Князь. Ах, ты «зменил»? Ну что ж, я тоже их «зменяю». Я твои яйца прям сейчас в момент отрежу и в рот поганый твой тебе же запихну. И вот таким писклявым недоноском отправлю в Византию. К другу твоему. Пускай союзничком своим порадуется в волю. Кастраты там всегда в большой цене.

Ратиборушка. Дозволь мне слово молвить, князь.

Князь. Базарь. Какие тут проблемы?

Ратиборушка. Братва изрядно негодует. Ну, то, что с этого козла мы бабки выбьем, тут базару нету. Возьмем в три раза больше за подставу. Братву иной аспект вопроса беспокоит: братан-то твой по-прежнему, считай, на зоне, и потому братва, в моральном плане, себя перед поганым ну чуть ли не опущенной считает. Так ты уж по понятиям, завещанным от предков, и растолкуй братве, бугор.

Князь (хану). Ну что, паскуда, слышал за базары? Ты даже пацанов моих обидеть умудрился? А этого, в натуре, я б и врагу не пожелал. (Детине.) Ты, Ратиборушка, подвесь его повыше. Пускай всей задницей своей степной-поганой почует до нутра, кому вольготно-весело живется на Руси.

(Ратиборушка натягивает веревку.)

Хан (страдальчески). А-а-а!..

Князь. Что, больно тебе, срань? А мне не больно? За братана, за всю братву и за подставу мне не больно? Глянь, Ратиборушка, как рожу отожрал, отсиживаясь на своих курганах. Видать, не хило им живется на халяву. (Вдруг резко рубанув по воздуху рукой.) А знаешь, вот что я решаю, Ратибор: нам это чмо хазарское и рогом не уперлось. Ну, пораскинь мозгами сам, в натуре: ведь место, где сейчас стоит его поганое кочевье, известно нам доподлинно с тобой. Еще вчера, ты вспомни, эта шушара степная, что с ним приперлась бабки вымогать, на дыбах хором вся и раскололась. И то, что жив братан, сомнений нету. Иначе западло хазарской харе мутить такую цену за него. Сечешь, в чем цимус основной? А мы в ответ подъедем тихо, скромно, ночью, снимем их заставы и чисто по-добрососедски спокойно отшибем башку ботве хазарской. Накроем всю малину разом. Они у нас навек запомнят, как с русичами стрелку забивать. Но главное – мы в этой сваре правы. Здесь беспределом, по понятиям, не пахнет. А эту гниду (презрительно глядя на хана) отведи в чулан да вылей ему в глотку кипяточку. Немного. С полведра. Пускай погреется, паскуда, на халяву. Я же с братвой пойду базарить за поход.

Ратиборушка. Исполню, князь. Дозволь еще сказать.

Князь (сокрушенно качая головой). Дозволь, дозволь… Ну что ты все, как девка-то, в натуре? Базарь, конечно. Мы же все свои.

Ратиборушка (хитро улыбаясь). Коль скажешь кипятком, то, в общем, нет вопросов. Но у братвы идея есть получше. Что, если вместо кипятка мы сделаем ему распорку? Я зуб даю – братва довольна будет, и сатисфакция пройдет по полной.

Хан (в ужасе). Я намерения звои зменил, коназ! Вели рубить башка, зжечь на огонь, но только не разборка!

Князь. Теперь уж поздно, чувачок. Теперь не я, теперь братва решает. А ты, поганый, был бандит – бандитом и остался. Так мы тебя таким в истории, в натуре, и увековечим. И в памяти народной тоже… Ну, типа, в назидание потомкам! (Детине.) Да убери ты его на хрен с глаз долой! Всю пыточную провонял! И дайте мне спокойно… стратегию избрать перед походом!

(Ратибор за шиворот уволакивает всхлипывающего хана, который в полубреду периодически выкрикивает одну и ту же фразу: «О, нет, коназ! Ой, только не разборка!..»)

Князь (широченными шагами расхаживая вдоль бревенчатых стен пыточной избы). Ну, что, братан ты мой курносый? Хорошую идейку я состряпал? Вот это будет понт, в натуре. Подарочек тебе устрою от души: любимого братишку вызволить из лап хазарских, чисто по приколу! Когда живым домой вернешься, так мы тогда всем миром-то за волю крепко выпьем. Отъешься, отдохнешь… Но коль удумаешь подсиживать меня – смотри, засранец, будет плохо. Распоркой здесь не обойдется. Понял? (Заметив всеми забытого, окаменевшего в углу Грибничка.) А, это ты. Может спросить чего желаешь? Ведь вижу по глазам, что хочешь. Так спрашивай, видун. Сегодня не на шутку добрый я.

Грибничок (еле шевеля губами). Великий князь, распорка – это что?

Князь. Столб, два коня, веревки на ногах… и яйца в глотке.

(Закатив глаза, Грибничок падает в обморок.)

Эпизод пятый «Только вперед»

«В общем, так, если меня уже начали посещать видения, да к тому ж еще, я бы сказал, довольно странного характера, значит, одно из двух: либо свихнулся окончательно, не выдержав тягот и лишений романтической прогулки по чащобам, либо нахожусь на тонкой и невидимой грани, за которой, мягко выражаясь, следует неадекватность. Впрочем, последнее тоже не особо впечатляет и не внушает оптимизма» – примерно так рассуждали мои вялые, уставшие, затуманенные мозги, в то время как тело, испытывая нешуточное трение спины о древесную кору, медленно сползало на землю.

Да что ж такое? Ведь я, в конце концов, не ванька-встанька, чтобы, не успев как следует присесть, немедля вскакивать обратно. И тем не менее, подобно двум разжавшимся пружинам, мои дрожавшие от нечеловеческой усталости коленки, вновь вознеся наверх, поставили меня на прежнее место и в начальное положение.

Возможно, этого бы не случалось, если б мне в глаза не бросилась откровенно свежая зарубка, оставленная острым и тяжелым металлическим предметом на той раскидистой сосне, что стояла от меня в пяти шагах.

Я отпрянул от дерева, уже нисколько не сомневаясь, что увижу в нем торчащую по самый наконечник грубо обструганную стрелу с характерным оперением, как на иллюстрациях в историческом томе детской энциклопедии. «Предчувствия его не обманули»: торчала, как миленькая. Подходи и щупай. Что я, в общем-то, и сделал, испытывая при этом смешанные, но крайне острые ощущения. Согласитесь, не каждый же день, пусть даже находясь на грани легкого помешательства, предоставляется возможность прикоснуться к живой истории. К тому же пощупать эту историю своими же собственными руками.

Пока я тщетно пытался вытащить из дерева тысячелетнюю стрелу-старушку, медленно и с усердием расшатывая ее то вверх, то вниз, появилась разрумяненная и сияющая от счастья вдова, о существовании которой, надо признаться, я имел наглость забыть на время в связи с происходящими в моем сознании глубокими потрясениями.

Насколько смог придав строгое выражение своей физиономии и многозначительно указывая на торчавшую в дереве стрелу, чуть ли не торжественно задал вопрос, стараясь четко выговаривать каждую букву:

– А теперь тебе, дорогая моя, вот это ни о чем не говорит?

Людмила Георгиевна, вначале бросив внимательный взгляд на предмет, ответила мне затем спокойно и деловито:

– Это только лишний раз подтверждает мои слова: мы в конкретной аномальной зоне. А это значит, что мы с тобой практически у цели.

– Да ты что, не понимаешь? – вспыхнул я, как сухая, пролежавшая сезон солома. – Пока ты там куда-то бегала, меня могли убить! В меня стреляли! Ведь эта дура предназначалась для меня!

– Да брось ты, мин херц – Своей непрошибаемой невозмутимостью она в секунду остудила мой праведный пыл. – Сам подумай, ну кому ты здесь нужен в этом лесу? Вот прям событие: шальная стрела прилетела. Так что с того? И потом, поверь моему далеко не бедному жизненному опыту: если бы захотели отправить тебя на тот свет, то сделали бы это без особых усилий. Ты у нас, как мишень, объект крайне уязвимый. Ладно, собирайся, – опять в ее голосе послышались командные нотки. – Идти надо, а время дорого.

С остервенением вытаскивая эту чертову, намертво застрявшую стрелу, я не мог не признать, что моя спутница абсолютно права: ведь этот бородатый «никто и ниоткуда» мог меня разделать прямо здесь, как свиную тушу, на окорока, огузки, рульки и тому подобное… О, Господи, ты милостив! Спаси и сохрани! Да что ж это за фарс такой? И кончится когда-нибудь все это?

– Ну, все! Хватит, – словно из искры разгоревшись в пламя, неожиданно и резко встало в позу мое человеческое достоинство, революционизируя на полную катушку. – Или ты мне дашь, как человеку, хотя бы десять минут на то, чтоб отдохнуть и отдышаться, или же я больше не сделаю ни шага. Все!

– А я вот думаю, что делать этого не стоит. Лучше пойдем, мой хороший. – Почувствовав участливую, но твердую женскую длань на своем по-прежнему ноющем плече, я, тем не менее, наконец-то услышал ласкающие, приятные уху интонации. – Сам же видишь: место действительно не самое подходящее для привала.

С таким аргументом мне очень сложно было не согласиться. К тому же, и надо это признать, вдова мне нравилась. Было в ней что-то для меня уж больно сильно притягивающее. Как магнит. Манящее и возбуждающее. Будоражащее воображение, одним словом.

– После отдохнем, родной. После. И думаю в более подходящих для этого условиях, – как мне показалось, с какой-то особой нежностью в голосе добавила она, старательно помогая надеть мне на плечи этот тяжеленный крест для моей травмированной спины: огромных размеров походный рюкзак, пусть даже сшитый по последним технологиям и стóящий немалых денег, кстати.

Вообще, неплохо было бы отметить, что денежки, потраченные только на одну мою экипировку, могли с лихвой бы обеспечить на год – а то и больше – безбедное существование скромному и непубличному многодетному семейству. А я все это с отвращением таскаю на себе. На то, наверное, и мира многоликость, чтоб с головой нырять ежесекундно в глубины всех его несоответствий. С трудом выныривая, каждый раз с вселенской жадностью вбирать соленый воздух вечной дисгармонии с собой и, обвинив во всех грехах волну за мощь и возрастающую силу, обратно уходить в глубины собственных пороков. Тогда, выходит, мир здесь ни при чем? Опять спускаемся к истокам: начни с себя и, может, станет легче?

Да, видимо, в результате полного физического истощения организма я невольно становлюсь философом. Вот только этого-то мне и не хватало. Ведь так, не приведи Господи, можно и поумнеть ненароком. А это, согласитесь, тоже своего рода крест.

Эпизод шестой «Нечаянная радость»

Вот уж не предполагал, что и мне придется вспомнить о величайшем реформаторе сцены – незабвенном Константине Сергеевиче Станиславском с его знаменитым сакраментальным «не верю». И что только сейчас я наконец-таки удосужусь постичь, что называется, истинную философскую глубину данного изречения.

Если сказать вам правду, то ровно на вторые сутки нашего бредового путешествия я расстался с последними проблесками истлевшей, словно угольки в печи, покинувшей меня и канувшей в небытие надежды и уже окончательно смирился с катастрофичностью своего положения. Мечтать, как известно, не вредно. Но мое замкнувшееся от отчаяния воображение не могло допустить даже ничтожно-застенчивой мысли, что этот треклятый лес когда-нибудь да кончится и перед нашими радостными, очарованными взорами предстанет в своей неповторимой красоте богатое разноцветьем бескрайнее русское поле. И я, как подорванный рекордсмен, с безумными от счастья глазами навыкате буду наматывать стометровки вдоль живописной опушки, совсем не чувствуя усталости. Впрочем, нет, иногда останавливаться и, запрокинув свою трое суток немытую голову к синему безоблачному небу, буду протяжно выть на солнце во всю мощь данной мне Богом глотки: «Не ве-е-е-рю!». «Не ве-е-е-рю!» – будто раскатами разнесется по диким бескрайним просторам русского поля. «Не ве-е-е-рю!» – зычно зазвенит на макушках деревьев, когда я, сидя на пне, зачем-то с силой стану дубасить себя ладонями по не чувствующим боли коленкам, словно какой-нибудь дрессированный заяц из уголка Дурова или поймавший экстаз юный пионер-барабанщик.

Опять же, если вспомнить, в начале данного повествования я оставил за собой некоторое право выбора: либо, подобно Скрипченко на трибуне перед депутатами, мужественно выстоять, либо запеть. Я выбрал второе и громко запел. Запел, и крупные слезы ручьями полились из глаз моих, потому что в эту минуту пел вовсе не я. Это пела моя исстрадавшаяся душа:

…здесь Отчизна моя и скажу не тая — Здравствуй, русское поле! Я твой тонкий колосок.

«А что же твоя несравненная спутница?» – спросите вы меня. А вот с этой-то как раз, по-моему, у нас все в полном, как в народе говорят, ажуре: «…стоял он средь могучих волн, и дум великих был полон». Пожалуй, ничто иное не смогло бы так точно по смыслу отразить душевное состояние Людмилы Георгиевны Неказистой, как сия цитата. С силой сжав кулачки, не двигая конечностями и не моргая глазами, она стояла на краю опушки, вдаль устремив свой пронзительный, предельно сосредоточенный взгляд, ничего, казалось, вокруг себя не замечая.

Однако, когда шквал моих эмоций немного поутих, Людмила неторопливо повернула голову в мою сторону и на удивление спокойным тоном произнесла:

– Ох, Грибничок, ну до чего же ты у меня эмоциональный… Ой, прости, – скорее, для приличия всплеснула она руками, – забыла. Но все равно, не стоит себя так растрачивать понапрасну. Надо беречь силы. Тем более что нам с тобой осталось-то, кажется, совсем чуть-чуть.

От услышанного моя настрадавшаяся за время похода задница с невыпущенными шасси приземлилась обратно на твердую поверхность подгнившего пня, больно ударившись об него ни в чем не повинным моим же собственным копчиком.

– Да не расстраивайся ты так, – продолжали звучать бесстрастные нотки, – самое трудное уже позади. Подъем, мой хороший. Вставай и пошли.

– Ну и куда, родная, мы с тобой двинемся на сей раз? – блаженная улыбка не сходила с моих губ. Я походил на дурачка, во всем согласного со всеми.

– Да я вот думаю, что вдоль опушки мы и двинемся. – Серьезность ее тона не вызывала сомнений. – Должно быть где-то там.

Я не стал уточнять, где именно и что конкретно должно было быть «где-то там», а только, как и прежде, болванчиком кивнув головой, не без труда поднялся с подгнившего пня, осторожно потирая ушибленное место.

Эпизод седьмой «Забавный мужичок»

Цепляясь за ветки и спотыкаясь о коряги, мы прошкандыбали вдоль опушки около двух или трех километров, пока не уткнулись в идеально заасфальтированную дорогу, в две полноценные полосы (туда и обратно), с белой, как и положено, разделительной разметкой.

Согласитесь, более чем странно было видеть эту дорогу, берущую свое начало прямо из дремучего, непроходимого леса. Идеальной прямой линией она рассекала огромное по своим размерам неоглядное поле и скрывалась вместе с ним где-то за горизонтом.

В памяти моего поколения, появившегося на свет в конце пятидесятых, еще жив, как ни странно, рожденный в лагерях ГУЛАГа и засаленный на пропитанных вместе с деревом кровью и потом, обшарпанных нарах удивительно лаконичный, но уж больно эпохальный афоризм – «рельсы, которые ведут в никуда». Вот и я, глядя на всю эту, мягко выражаясь, странность, не мог отделаться от ощущения гнетущей несообразности бытия. Что являюсь непосредственным свидетелем какого-то невероятного и вместе с тем ужасно пошлого местечкового гротеска, по сути напомнившего мне сюжет одной киноленты умного и, как я думаю, очень талантливого режиссера, который, впрочем, ныне в большей степени вынужден, к сожалению, заниматься администрированием. Ну, да ладно. В общем, если помните, «Город Зеро» – и не иначе.

Ох, милостивые государи и милостивые государыни, ужели это-то как раз и есть отраженный смысл нашего существования? Или это сама действительность? Не знаю. Понять, признаюсь, не легко. Уверен, что сам черт сломал бы себе голову на этом схоластическом вопросе. А уж мне-то и подавно невдомек.

И все же, когда, обогнув по опушке выступ леса, мы вышли к дороге, то сразу увидели стоявший на ней так называемый гужевой транспорт: в телегу запряженная лошадка, а в качестве водилы старичок в теплой, но поношенной телогрейке да замызганной донельзя шапке-ушанке на нестриженой, будто сноп сена, голове. Обут был старичок в теплые, но стоптанные валенки. И без калош.

«И не жарко же ему», – едва лишь подумалось мне, когда мои же, широко растопыренные от удивления, глаза уже бетонными столбами уставились на золотые, по-серьезному дорогие часы «Omega», ярко засверкавшие на солнце у непонятного старичка на его откровенно морщинистой руке.

«Пора бы тебе, идиоту, привыкнуть и перестать наконец всему удивляться, – не замедлило напомнить о себе мое самовлюбленное мерзопакостное „я“. – Вот только не могу понять, ну зачем этому старому козлу для дряхлого деревянного корыта абсолютно новая резина „Michelin“? Да еще с такими обалденными литыми дисками? Ведь все это дурное удовольствие денег стоит ну немереных!»

«Что, скотина, человеческому счастью позавидовал?» – не преминул я тут же вставить мерзопакости в ответ. На том опять, довольно мирно, мы и разошлись.

– Ну, с прибытием, ребятки, – совершенно индифферентно проскрипел стручок, не повернув при этом в нашу сторону и головы. И не выказав ни малейшего удивления по части выхода из леса двух уставших незнакомых организмов. – Вон сидайте уж в телегу, да и поехали уже.

– А с чего вы вдруг решили, что мы непременно должны сесть именно к вам? Вот в эту, как вы говорите, телегу? – снова удивился я, нисколько не вняв замечанию гнусной самовлюбленной сущности.

– А что, есть альтернатива? – вопросом на вопрос ответил мне затылок в нахлобученно-засаленной шапке-ушанке. – Куды вам, турыстам, деваться? Дорога-то все равно одна. Другой вот нет и не было. Да, похоже, уже и не построят. Так что, господа и дамы, товарищи и товарищихи, седайте по-быстрому. Не то пешком идтить придется.

– Слушай, – обратившись непосредственно ко мне и при этом сильно дернув меня за рукав, грубо вмешалась в наш разговор Людмила Георгиевна, – хватит тебе философствовать-то, в конце концов. Давай-ка уж не рассуждай, ей-богу. Делай, что тебе говорят, да, действительно, поехали уже.

Я не стал спорить с богатой женщиной. Сняв рюкзак, забросил его на телегу, а затем и сам, правда не без труда, кряхтя вскарабкался туда же.

– Но-о, милая, – чмокнув губами, водила змазданул вожжами по тощим бокам безропотной лошадки, и мы все скопом, не особо поспешая, тронулись-таки в путь. Нет, я не устану повторять: «Бред. Сущий бред, да и только».

Эпизод восьмой «Через реку Стикс»

Лошадь шла неторопливым, размеренным шагом, а мы вот уже как битый час ехали по идеальной дороге, пересекая это чертово поле с богатым разноцветием, у которого и, вправду, не было пока ни конца ни края.

Наш возница оказался очень разговорчивым товарищем, и практически весь пройденный за это время путь он своего рта не закрывал. Меня такое положение сильно поначалу раздражало, но я потом привык. А вот моя спутница, как раз напротив, задавая стручку с золотыми часами «Omega» различного рода вопросы, активно поддерживала с ним беседу:

– …да, забавный ты мужичек. Ну, хорошо, а звать-то тебя как?

– Меня-то? Хароном кличут.

– Как? Хароном? А почему Хароном? – удивилась вдова.

– А это персонаж из древнегреческой мифологии, – лениво встряв в содержательную беседу моих разговорчивых спутников, ненавязчиво блеснул я своей позавчерашней эрудицией. – Перевозил через реку Забвения в долину смерти до тошноты надоевших богам человеков. Весьма символично, между прочим.

– Во-во, – активно поддерживал меня старичок, – в самую точку, как говорят. Так оно и было.

А вообще-то сызмальства Карпом зовут. Карп Тимофеевич я. Ну, а сельчане все Харон да Харон… Харон да Харон… Ну, думаю, шалавы, раз так – так и нате вам! Взял да и принял язычество. Как официальную, значит, религию. Что я им, понимаешь ли, клоун какой-нибудь, что ли? Вот уж вы тогда, красавицы языкастые, и получайте по полной со всеми хвостами.

Мы переглянулись с Людмилой Георгиевной, но улыбаться у нас уже, видимо, не было сил. Оба устали, и клонило ко сну. Уж меня так, во всяком случае, точно.

– Скажи мне, милейший Карп Тимофеевич, – зевнув, что называется, от души, спросил я Харона, – а долго еще?

– Да что тебе, барин, ответить? Быстрее не будет. Уж так у нас заведено. Сейчас, к примеру, вон из-за того холма красные повыскакивают. Нынче их очередь. Шашками начнут махать, слова всякие неприличные про революцию горланить.

– Постой, родимый. Ты что бредишь? Какие, к черту, красные? – глядя в походное зеркальце и поправляя волосы на голове, между делом спросила Харона Людмила Георгиевна, но вот мою сонливость почему-то как рукой сняло. – Откуда здесь красные? Ты бы еще вспомнил, родимый, про восстание Ивана Болотникова, – спрятав зеркальце в карман рюкзака, иронично добавила вдова.

– Ну говорю же: вон из-за того холма… – Харон обернулся и, вероятно узрев резкую перемену на моем, всему миру открытом лице, попытался меня успокоить. – Да ты не бойся, барин. Это они все поначалу дюже грозные, а дашь им пару очередей, так сразу врассыпную. Потом, правду сказать, с версту за телегой плетутся, тихие да мирные. Идут, понимаешь ли, плачут и все просят, чтобы там какого-то их вождя наконец в землю закопали. И лошади-то ихние ведь тоже с ними плачут. Вот, подишь ты… Кстати, барин, там за тобой калашников должон лежать, так ты уж, будь любезен, подай-ка мне его. Так, на всякий там разный случай.

Повернув голову, я увидел за своей спиной торчащее дуло автомата, застенчиво выглядывавшее из-под плотно утрамбованной соломы. И как же я мог его не заметить, когда садился в телегу? Ну, судя по всему, усталость. Однако вот что странно: учитывая мою патологическую трусость и невероятную осторожность, я почему-то, словно под гипнозом, совершенно спокойно и безбоязненно исполнил просьбу старика.

Получив из моих рук автомат Калашникова, Карп Тимофеевич привычным движением руки передернул затвор, положив затем нешуточную игрушечку рядом с собой.

– Скажу тебе, барин, честно: жаль мне их, горемычных. До сей поры маета у них от энтовой их революции. Покоя себе никак не найдут. Что белые, что красные, что зеленые – один черт. Все одинаковые. Сначала у них лозунги, потом «жрать давай», «скидавай сапоги», а потом все одно – плачут как дети. А белые… так те туды же. Как и красные, тоже просят ихнего вождя опять же закопать… Ну, тот, что с красными, значит, якшался. Слушай, видать большая сволочь был, что насолил и тем и этим. Ты хоть знаешь про кого они? А, барин?

– Да, догадываюсь, Карп Тимофеевич, – ответил я, не переставая бросать тревожные взгляды на холм, где, по словам Харона, с минуты на минуту должны были появиться красные с шашками наголо.

До чего же странно и сложно устроена наша гомосапиеновская психика. Главное, как я теперь понимаю, это подготовленность. Правильно и грамотно поданная источником информация. Когда на указанном Хароном холме появились с два десятка нестираных и нестриженых, злобных и голодных буденновцев, лично я не удивился ни на йоту. Да и моя обворожительная спутница, внимательно слушавшая наш разговор с Карпом Тимофеевичем, также не выказала на своем красивом лице ни тени удивления.

Злобные красные расположились цепью на холме и, как пророчески предсказывал Харон, гарцевали с вынутым из ножен колюще-режуще-рубящим оружием.

– Да здравствует мировая революция! – хрипло пискнул самый неприметный из буденновцев, с лицом серым и потускневшим не то от туберкулеза, не то по причине больной печени. Вероятно, командир. – Да здравствует интернационал! Смерть белым гадам! Гроб мировой буржуазии!

Выпалив, как показалось поначалу, все разом, командир замолчал, а Карп Тимофеевич, честь ему и хвала, остановив телегу, неторопливо взял в руки автомат.

– Жрать давай! Скидавай сапоги, сволочь! вытравим всю падаль из России! Будем вешать на столбах! – доносилось с холма с характерным покашливанием.

– Ну, это уже слишком. Не по-доброму, – укоризненно покачав головой, произнес Тимофеевич. – Братцы, – крикнул он буденновцам, – головки-то пригните. На всякий там разный случай.

Сказав это, забавный мужичок шмальнул поверх голов горемычных две длинные очереди, после чего, как и ожидалось, красноармейцев будто ветром сдуло.

– На вот, возьми, – сказал он мне, протягивая автомат. – Уже не надобен. Ты, главное, это… когда за нами поплетутся, им ничаво не отвечай. Иначе не отвяжутся.

Эпизод девятый «Еще б немного – и сожрали»

Подобное шествие походило на похоронную процессию. Два десятка человек (или кто там они есть в их нынешнем состоянии) со скорбными лицами тащились за телегой Харона, не говоря ни слова. Вглядываясь в их глаза, не то стеклянные и безжизненные, не то бездонные, несущие в себе столетие, я понимал, что, дай им волю – и от твоей заблудшей сущности в мгновение ока не останется следов. Нельзя, наверное, переходить ту грань, что отделяет нас, живущих в этом мире, от них… вот именно от этих, до сей поры не знавших покаяния. Не ведавших ни Бога, ни любви, ни истины, ни радости, ни доброты.

И все ж один меня поймал. Он первым начал плакать. И я, дурак, тогда его спросил:

– Зачем? Зачем ты плачешь? Ведь все для вас давно уж в прошлом.

И тут, как вихрь, как ураган, как буря, началось! В меня врывалась каждая из двух десятков душ, мою же собственную разрывая в клочья и пожирая, как варан заглатывает пойманную жертву. Я еще видел их глаза и рты. Я видел эти челюсти в движении, где каждый мне пытался донести какую-то свою кошмарную, неведомую смертному любовь… Любовь, иль боль, иль грех, иль страх, иль покаяние!.. Не знаю!

Я еще видел, как Харон, с не свойственным для старика проворством, в секунду соскочил с телеги и, передернув автомат, дал очередь поверх голов, отправив красных восвояси. Потом я, видимо, уснул… Или забылся – мне неведомо.

Эпизод десятый «До чего же широка страна моя родная»

Очнулся я по той причине, что кто-то нежно гладил ладонью мое лицо. Поначалу это были только невероятно приятные ощущения, а потом, открыв глаза, увидел Людмилу Георгиевну и понял, что это была ее рука. Люда смотрела на меня и улыбалась:

– Ну что мне с тобой делать, с таким эмоциональным? Скажи, мы когда-нибудь научимся беречь собственное здоровье? Почему ты не послушался Карпа Тимофеевича? Сдались тебе эти красные-зеленые, золотопогонные, серо-буро-малиновые в крапинку. Как ребенок, честное слово.

– Просыпаемся, барин, – услышал я голос Харона. – Считай, приехали.

Я поднялся и, свесив с телеги ноги, принялся усердно тереть ладонями физиономию. Спать мне уже не хотелось, но я с нарастающим остервенением продолжал, будто пемзой, драть лоб, уши, щеки, нос, пока та же рука, что гладила мое лицо, когда еще я пребывал в забытьи, не коснулась моей, вернув меня тем самым в прежнее, привычное нормальное состояние.

– Да-да, Люда, спасибо, – сказал я, внимательно посмотрев в ее большие и красивые глаза. – Я, в общем-то, в порядке… А буденновцев-то куда подевали? – попытался затем сострить, неорганично скривив натянутую улыбку.

Возможно, обрадованная моим быстрым возвращением в состояние, близкое к адекватному восприятию действительности, вдова ответила мне песенкой, задорно ее промурлыкав:

– «…и бесплатно отряд поскакал на врага…» Растворились и рассыпались. Карп Тимофеевич отправил их обратно за бугор. Не переживай.

А я, признаюсь вам, если и переживал, то не особо. Можете считать меня бездушным, грубым, неспособным чувствовать тончайшие материи, но, похоже, после красных я наконец-то выспался, о чем и сообщил Людмиле Георгиевне. Улыбнувшись, она одобрительно кивнула головой, сказав мне фразу, от которой мои брови медленно, но верно поползли на лоб:

– Ну, еще бы! Часа четыре такого храпака задавал, что уши отваливались. А еще считаем себя интеллигентными людьми.

«Боже праведный, до чего же велика Россия. Когда же мы, наконец, поладим с нашими бескрайними просторами?» – подумал я, после чего предпринял робкую попытку извиниться перед присутствующими за неинтеллигентное поведение во сне. Меня немедленно и по-доброму простили. Так немудрено. Знаю по себе: когда столичная штучка попадает в провинцию, то непроизвольно в ее сознании случаются довольно странные метаморфозы. Ей, в частности, очень хочется стать добрее, отзывчивее и участливее к людям. «Во как, мил человек», – сказала бы беззубая старушка из деревни Батуриха, что недалеко от районного центра Максатиха.

Эпизод одиннадцатый «Тянет на высокий слог»

Когда дорога подняла нас на возвышенность, перед нами предстала картина, вполне достойная кисти художника Коровина: гармонично утопающая в перелесках деревушка, дворов на шестьдесят-семьдесят, с крепкими бревенчатыми домами. Однако издалека сразу же в глаза бросались странные постройки, совсем не вписывавшиеся в общие понятия архитектурного обустройства российского крестьянского, так скажем, бытия. Ну, естественно, как мы, урбанизированные, это понимаем со своей личной и очень высокой колокольни. К тому же – и я всецело был уверен в этом – деревушка эта никоим образом не была обозначена ни на одной, даже военной карте. А почему уверен, спросите меня? Да так, интуитивно. «Чисто по приколу» – если вспомнить славянского князя.

Дома, огороды, деревенские улицы этого удивительно-необычного, но очень красочного поселения образовывали собой четкий полукруг, с трех сторон между тем строго зажатый густым непроходимым лесом, будь он неладен! Лес будто сковывал деревню, давая ясно ей понять, что выход у тебя в свободу только через поле: зюйд-вест – и никуда иначе. Но это минусы, а плюсы – живописность. Такую красоту не часто встретишь на закате.

Друзья мои, злосчастная дорога, как киллер, грохнувшая день моей клонящейся к итогу жизни, уперлась… в якиторию! Нет-нет, я это прочитал! Там, на фасаде, прибито было из березовых кругляшек восемь букв, что на родном, на русском, языке и означало это слово. К гадалке не ходи. Уж большего абсурда в дремучих девственных лесах, поверьте, я еще не видел. Славянский князь не то полян, не то древлян иль красные с их саблями на голу жопу не так сумели поразить мое воображение, как якитория из толстых бревен со стилизованным под крышу пагоды коньком. Япония с Китаем отдыхают! Да и Корея тоже вместе с ними. В дурдом попавший за авангардизм в архитектуре особо буйный сумасшедший не смог себе такого б даже в мыслях допустить, не говоря уже о том, чтобы взяться за рейсфедер. Он просто бы повис меж тем и этим измерением… в пространстве вечного недоумения. Возможно, только Церетели был бы способен на такое. И то, как я своим умишком жалким понимаю, учитывая скудность поселковых гонораров, такого бы и он не сотворил. Простите, братцы, господа и дамы, восторженного идиота, не переставшего взирать на мир ребяческим и вечно удивленным взором. Такая, видно, карма у меня.

Однако же вернемся к прозе, дорогой читатель… А впрочем, нет, прошу меня еще раз извинить, но я пока не в силах это сделать. Поэтика, туды ее в качель, меня никак не отпускает. Я снова ухожу в «верлибр»… Ну, это белый стих – простым отечественным словом. Не то, чтобы люблю я это дело, а просто по-другому не могу, когда такая красота, но, главное, гармония предстали вдруг пред нашими очами за сотни километров от Москвы, где даже нет намека и на скромный контингент любителей пожрать сырую рыбу!

Россия, матушка моя, скажи мне, где ты? Здесь или в столице? Какая, на хрен, якитория, к едрене фене? Тут морем миллионы лет не пахло. Здесь только тектонические плиты. И то за те же сотни верст. Потрутся где-нибудь под Пензой, поискрят, да и затихнут толерантно, не потревожив сна простого обывателя с Урала.

Люблю тебя, страна моя родная! Люблю всем злоязыким вопреки! А это, милые мои, уже диагноз! Патриотизм во мне и, думаю, во многих пока неизлечим. Но это ж очень хорошо. Ведь на него, как и на прочие болезни, брынцаловых нам все равно не хватит. Как, впрочем, также сильно не хватает ни самих лекарств, ни денег на лекарства. Зато теперь с лихвой хватает денег для вкладывания оных за бугор. Не в производство ж вкладывать такие суммы! И не за тот конечно же бугор, куда отправил красных Тимофеич, а тот пленительный для малого процента россиян «бугор», что общим нашим миром хочет править безраздельно. Хотя его уже периодически смывают ураганы с красивыми, ласкающими ухо именами. А вот у нас пока – за нас за всех, как в рот воды набравших, – периодично и упорно, подобно ураганам, нескромные ребята смывают наши деньги за бугор. Причем червонец золотой, похоже, уж навеки канул в Лету, но профицит от недр, дарованных Создателем, растет, и эта мысль о сказочном богатстве посредством ящика с экраном уже гвоздем засела в головах пока еще боящегося революций населения.

«Так это ж просто здорово, ребята!» – будь я на месте умных из «заоблачной верхушки», давно б с трибуны громогласно проревел, немало покраснев бы от такой натуги. И правда, братцы, почему бы нам тогда, помимо Пушкина и сборной по футболу, не выставить тот профицит как самую что ни на есть идею большинства? Национальную идею россиян. Чего ее искать? Она у нас под боком. Лежит и хлеба вроде бы не просит. Нам просто всем давно необходимо единым фронтом выпить за нее! И вот тогда откроются глаза, и белая российская березка преобразится в пальму на Сейшелах, и солнце не уйдет за горизонт, и урожаи будем собирать круглогодично, и якитория из толстых бревен в дремучем девственном лесу не станет больше столь серьезно влиять на психику лишенного идеи колобка и впредь ему же повода не даст в такие крайности кидать свои убогие мыслишки.

А вот на то, гадюка, и называешься дорогой, чтобы иметь не только свое начало, но и свой логический конец. И пусть ты вплоть до миллиметра уперлась идеальным асфальтовым покрытием в крыльцо японо-русской бревенчатой избы-якитории, эти частности уже не имеют ровным счетом никакого значения. Важно, любезная моя, что ты все-таки уперлась, а это говорит о том, что нами вместе пройден какой-никакой, но все же этап. Ведь это только теперь задним умом я отлично понимаю, что по природе вещей не могла ты тянуться бесконечно. Да тебя бы стеной остановил девятый вал Японского моря, или на худой конец пришлось бы тебе облобызать холодные неласковые воды Берингова пролива на Чукотке, которая, как известно, пока находится под совместной юрисдикцией России и футбольного клуба «Челси».

Вот так, милая, никуда бы ты не делась. Не смогла бы воспарить над океанской гладью по причине земного притяжения и внушительной тяжести материалов, из которых ты, голубушка, сделана… Хотя, в общем, если только по мосту?..

Короче, ты уж не обессудь, идеальное асфальтовое покрытие, но что климат наш, что, скажу тебе по секрету, твои ухабистые сестры-дороги, что мои собратья-дураки, что слишком умные не по деньгам, – одна у нас судьба-злодейка. Мы все родом из этой страны. Уж, во всяком случае, если исходить из сугубо территориальных признаков… да и судить, собственно, по ним же.

Эпизод двенадцатый «Что дальше-то»

Пока я от природной глупости своей вдавался в несвойственные мне философские рассуждения, Харон развернул свою телегу и, мимоходом бросив нам с Людмилой Георгиевной что-то вроде «Счастливо оставаться, господа хорошие», как и в начале нашего знакомства, не торопясь, отправился в обратный путь.

– Карп Тимофеевич, ну погоди же! – крикнул я ему что есть мочи, бросившись вдогонку за телегой. – Куда ты собрался? На ночь-то глядя?

– А что мне прикажешь, с нашими бабами лясы точить? – снова вопросом на вопрос спокойно ответил он мне. – Языкастые, заразы, аж до пупа. Не интересно мне это. Каждый раз одно и то же. Как им самим не надоест?

– Так, может, это у них, Карп Тимофеевич, от любви к тебе? – подчеркнуто кокетливо заметила ему подошедшая Людмила Георгиевна. – Сам же знаешь, что бабы – создания коварные. Говорят, мол, любят, а у самих нож за пазухой. Или же все в точности, но наоборот.

– Не знаю, дамочка, – слегка качнув головой и не глядя на Людмилу, негромко сказал Харон, – по мне любовь… она всегда такая, какая она есть. Настоящая, значит. А все другое – это не она. Это тогда, как у вас, городских. С нюансами.

– Слушай, Карп Тимофеевич, – не выдержал я, – вот не знаю, свидимся ли, но ты уж мне разреши обнять тебя на прощание. А, можно?

– Да чего ж нельзя? Обними на здоровье. Это же тебе не в долг просить.

Я, признаюсь вам, от души крепко обнял Карпа Тимофеевича. Не знаю почему, но вот только от души я его обнял. И не думал я в тот момент о такой ерунде, что, мол, зачем этому замечательному старику литые диски с новой резиной для полуразвалившейся телеги, золотые часы, совсем не сообразующиеся с его простыми, но мудреными суждениями, его привычный для жителя глухомани внешний вид, но уж никак не сочетаемый с идеальным асфальтовым покрытием и свежей разметкой… Ну не хотелось мне думать об этом и тем более что-то там сопоставлять.

Я просто при этом испытывал какое-то щемящее, давно забытое чувство. Удивительные, скажу вам, эти хитрые, тонко устроенные в нашем сознании штуки – ассоциации. Обнимая старика, я, как ни странно, испытал чувства, как мне казалось, такого же, как и Харон, забытого и потерянного в прозаичных буднях обыкновенного человека. Только коренного москвича. Кем и являюсь с самого рождения. А именно с тысяча девятьсот пятьдесят девятого года от Рождества Христова, когда моя Москва была совсем другой. Когда не было такого количества машин на Пушкинской площади, где стоял мой дом и где прошло все мое детство; когда люди относились друг к другу совсем по-другому; когда считалось не просто удачей, но великим, чуть ли не вселенским счастьем попасть на вечера поэзии, где пел Окуджава и с нероновским вдохновением читали свои стихи Евтушенко и Вознесенский.

Нет, я тогда был маленький и не мог знать о существовании таковых вечеров, и тем более знать имена этих поэтов, но память – на то она и память – весьма пластична и многообразна. Ведь не зря существует такое понятие, как память души.

– Ну, – сказал я Карпу Тимофеевичу, – пусть к тебе будут благосклонны боги Олимпа: Зевс с Посейдоном, Афина, Гефест… Да и наших туда же: Перуна с Ярилой. Будь счастлив, дорогой мой Харон. И спасибо тебе.

– Да ты не волнуйся, барин, – он едва заметно улыбнулся, – ночь длинная, луна тихая, а лошадка дорогу знает. Отосплюсь… – Он немного помолчал, затем лукаво захихикал и добавил под конец: – Сказывали, что храплю, барин, не хуже тебя и своей лошади. А ты говоришь, бабы. Пущай себе лучше судачут. Ну и ты, дамочка, – обратился он к вдове, – не тирань себя понапраcну. Отыщешь.

Не помню, была ли рядом со мной в тот момент Людмила Георгиевна, но я долго смотрел вслед удалявшемуся гужевому транспорту Харона, пока он, этот транспорт, поднявшись на возвышенность, с которой мы впервые увидели деревню, не скрылся за ней в последних, убегающих в ночь полупурпурных-полурозовых лучах заката. Смеркалось, как писали классики, а я, будто одинокий столб, стоял и все смотрел на безлюдную возвышенность. Смотрел до тех пор, пока неохотно меня не посетила банальная с точки зрения логики мысль: ах, было бы неплохо вспомнить о вдове, которая, как ни крути, являлась и инициатором, и непосредственным виновником происходившего с нами действа.

Повернув голову, увидел в трех шагах от себя такой же «одинокий столб». Подобно мне, Людмила Георгиевна застывшим взглядом смотрела вдаль, и ее глаза были влажными от слез.

И без того в затянувшемся, давящем безмолвии я, как и подобает зануде со стажем, все-таки выдержав паузу, осторожно начал разговор:

– Прости, Люда, но я так понимаю, что нас с тобой через реку Забвения Карп Тимофеевич уже перевез. Что дальше?

– Я не знаю, – ответила мне она, даже не повернув головы… в мою сторону.

Что ж, я мысленно поблагодарил вдову за лаконичность, а главное, честность ее ответа, после чего очередная мысль, на сей раз уже пронзившая мой колобковый мозг, как шило, заставила меня принять еще более статичное положение.

– А ведь Харон спать не будет, – еле шевеля мгновенно пересохшим языком, произнес я вслух на громком выдохе. – Сон-то ему ни к чему.

– Я не дура, – услышал по-прежнему спокойный и уверенный голос моей спутницы, – и не хуже тебя понимаю, что к чему. Значит, только судьба знает, что дальше.

Хотел я было возмущенно что-то ей ответить, но в итоге промолчал и лишь подумал про себя:

«Да, что бы там с нами ни происходило в этой жизни, но все-таки триста тысяч свободно конвертируемой валюты на счету – сумма огромная. Хотя, конечно, смотря для кого, но только с Адриатикой, видно, придется подождать. Если, вообще, придется».

Эпизод тринадцатый «Попросту, по-русски»

– Ну, наконец-то! Наконец! Здравствуйте же, гости дорогие! А мы-то вас уж заждались совсем! – будто гром среди ясного неба в чарующей тишине взорвалось за нашими спинами, заставив нас с вдовой, одномоментно вздрогнув, единовременно повернуть свои тела в ту сторону, откуда доносился зычный бас.

На крыльце якитории стоял здоровенный детина лет сорока – сорока пяти, с маленькими поросячими глазками, большим, сильно вздернутым и ноздрястым, словно у быка, носярой, широкими, отважно выдававшимися вперед гладко выбритыми скулами и кудрявыми, как у молодого барана, волосами. Создавалось впечатление, что его внешность была вчистую списана с одной из лубочных картинок художников-примитивистов.

Помимо прочих прелестей в глаза бросалась идеальная – и, поверьте мне, не только для этих мест, – по-княжески сиятельная белозубая улыбка. Становилось сразу же понятно, что без сети стоматологий «Мастер Дент» здесь явно уж никак не обошлось. Даже в последнем меркнущем луче заходящего солнца миллиметрически выстроенные оба ряда металлокерамических протезов слепили глаза похлеще, чем в телевизионной рекламе жевательной резинки «Орбит».

О, одет детина был под стать своим зубам. На нем, что называется, как влитой сидел не просто дорогой костюмчик, но при ближайшем рассмотрении костюмчик этот – было видно невооруженным взглядом – перескакал prêt-à-porter на два порядка: haute couture! И только haute couture с соответствующей костюмчику атрибутикой: рубашечка с галстучком и заколочкой для него, запоночки, ботиночки, часики и увесистый перстенек на безымянном одутловатом пальчище правой руки.

Ну ладно бы все это безобразие, но ему ведь еще зачем-то понадобилось всунуть себе в ухо здоровенное кольцо, как у цыгана, хотя детина был блондином от природы… Прошу заметить: от природы, не какого-нибудь там «от кутюр», и волосы свои – я заявляю вам ответственно – не красил. А с другой-то стороны, хорошо, что в ухе. А если бы в носу?.. В общем, такая вот картина предстала перед нашими, от резкой перемены декораций немного напуганными, но уже мало чему удивляющимися лицами. Ну, видно, значит, так надо. «Значит, судьба», – как сказала бы стоявшая в эту минуту рядом со мной моя очаровательная спутница-вдова.

А детина между тем по-прежнему торчал на крыльце якитории, параллельно земле-матушке раскинув здоровенные ручищи, и улыбался во всю дозволенную рту его ширь своей по-княжески сиятельной белозубой улыбкой. Затем он чуть заметно кивнул очень маленькому ростом, хилому небритому мужичонке в лаптях и с балалайкой наготове, и тот, прищурив левый глаз, забалалаил, а наш кудрявый исполин с завидным задором пустился в лихой разухабистый пляс, который ну никак уж не вязался с дорогим костюмчиком «haute couture», сидевшим как влитой на окольцованном громиле. А не вязался с пляской тот костюмчик потому, что мы с Людмилой – я это утверждаю – находились все-таки не в Каннах и не в Куршавеле на какой-нибудь очередной гулянке российских нуворишей среднего звена, а пребывали мы в глухой и не отмеченной на картах деревушке всего на шестьдесят иль семьдесят дворов.

Я не большой знаток отечественного фольклора, но, по-моему, это была «Камаринская». Но уж явно не полонез. Это точно. Да и бог с ним. Важно было другое. Важно было то, что я, судя по всему, снова начал удивляться. А хорошо это или плохо – точно сказать не берусь.

– Эльвира, – после пляски громко промычал детина куда-то в сторону, продолжая при этом глупо, но, главное, дежурно улыбаться. Однако у меня при упоминании этого имени почему-то по спине пробежал очень неприятный холодок. – Эльвира Тарасовна, душенька вы наша, ну где же вы? Негоже гостей держать у порога.

А после того как кучерявый блондин произнес еще и отчество ожидаемой дамы, ноги мои подкосились, и я был вынужден припасть на правое колено.

– Что, дорогой товарищ, вам плохо? – Дежурная улыбка на время сошла с лица встречавшего. – Помощь нужна? – спросил он мою спутницу, как мне показалось, подчеркнуто участливым тоном.

– Нет-нет, что вы? Благодарим покорно. Все отлично. Это исключительно от усталости, – в несвойственной ей манере заговорила Людмила Георгиевна, с завидным усердием пытаясь лишить меня коленопреклоненной позы. И ей, надо признать, это очень быстро удалось: она меня подняла. – Прошу, черт возьми, держи себя в руках… И в ногах тоже, – грозно шипела она мне на ухо, не забывая все же периодически мило улыбаться курносому детине, то есть лихо сотворять на своем красивом личике обворожительную мину при отвратительной игре партнера-идиота.

И вот, откуда ни возьмись, из малоприметной боковой двери выплыла лебедем белым розовощекая, плотного телосложения мадам в цветастом сарафане и с кокошником на голове. В руках она держала… о, нет, бога ради, не надо! Оставьте при себе или запрячьте их поглубже… свои щемящие сердце воспоминания о детстве. Отбросьте вы этот ненужный нам с вами, до неприличия банальный ассоциативный ряд. Достаточно уже воспоминаний о Москве. Давайте о высоком. Та, между прочим, что держала одеяло, если помните, держала одеяло не в руках. Она его во рту держала. А наша лебедь белая несла в руках серебряный поднос с круглым хлебным, из опары, караваем, где белая солонка в середине смотрелась как бельмо в глазу. Мадам при этом, точь-в-точь как и детина, позвавший ее, скалилась такой же широченной глупой и натянутой улыбкой. Вообще, эта парочка встречавших нас персонажей напомнила мне всегда и всюду, к месту и не к месту, вечно улыбающихся и якобы абсолютно внутренне свободных американцев, которые, впрочем, и надо бы это признать, за двести лет их подлинной и всему миру ненавязчиво навязываемой демократии виртуозно научились отделять улыбку от состояния души.

Пока мы на серебряном подносе посредством хлеба с солью вкушали гостеприимство не в меру радостных хозяев, я ведь так ни разу и не взглянул розовощекой, плотного телосложения Эльвире Тарасовне в глаза, потому как боялся лишиться сознания. Да вот, сидело во мне в тот момент пакостное ощущение, что сделать это могу. И причем запросто.

– Ну, гости дорогие, – пробасил громила, – настал, я так себе мыслю, торжественный момент. Позвольте мне представиться. Зовут меня Фаддей Авдеич, а это вот Эльвира Тарасовна по фамилии Касперчак. В девичестве, правда, Зусман… Ну, так и что ж теперь с того? Моя она, значит, официальная сожительница. Наложница, попросту по-русски говоря. Дело-то ж ведь, понимаете, в чувствах. Не в закорючке же.

– В любви, Фаддеюшка, – глядя на детину умиленными глазами, листвой под ветром прошелестела Эльвира Тарасовна, елейно вставив свое, неповторимое, в изощренное красноречие Фаддей Авдеича.

– Во-во, именно, – благодарно согласился он, доверчиво и нежно взглянув на Касперчак, словно дитя, тянущееся к титьке матери, – не в закорючке. Никак не в закорючке.

– А меня зовут Людмила Георгиевна. Очень приятно Фаддей Авдеич… Очень, очень приятно, Эльвира Тарасовна. – Вдова с нескрываемым удовольствием крепко и даже как-то чересчур по-мужски жала хозяевам руки, нисколько не стесняясь пристально глядеть им в глаза. Особенно в глаза Эльвире Тарасовне, на что та не преминула ответить ей полной взаимностью. Наверное, в тот момент где-то под Пензой снова сошлись и друг о друга потерлись две тектонические платформы.

«Не знаю, – подумалось мне, – в каком мы там сейчас измерении, но бабы везде одинаковые. Их, горгон, ничем не прошибешь. И никакие аномальные зоны им, стервозам, нипочем. Эх, прав Карп Тимофеевич. Тысячу раз прав. Мудрый старик. Оттого и не спит, наверное».

Когда же очередь знакомиться дошла и до меня, несчастного, я, тупо глядя в землю, вяло протянул слегка подрагивавшую руку сначала Фаддей Авдеичу, не сказав ему ни слова. А затем, «знакомясь» с Эльвирой Тарасовной, все-таки поднял голову и, как это только было возможно, придав своей физиономии эдакий полумистический ореол таинственности, в довершение всего еще и подмигнул ей левым глазом, процедив многозначительно:

– Грибничок.

Либо из-за обстоятельств и связанных с ними нешуточных переживаний, свалившихся на меня, я неожиданно заработал себе тик, что само по себе уже не здорово, либо, уважаемые господа, я идиот конченый, и третьего, похоже, не дано.

– А я, товарищ Грибничок, Эльвира Тарасовна. Очень уж я рада нашему знакомству. Очень! – ответили мне так, будто пропели с давно заезженной пластинки, но с несмываемой улыбкой на лице.

«А не очень-то ты мне и рада, феминистка перековавшаяся, – решил я про себя. – Ох, фибрами чую неладное».

Стоило нам только, слава богу, покончить с этой идиотской процедурой знакомства, как немедленно заиграла балалайка, и Фаддей Авдеич, словно запрограммированный робот, снова пустился в пляс, не переставая все это время чему-то бурно радоваться.

Вот как солнце на экваторе выключают одним движением рубильника, так и «Камаринская» (создавалось такое впечатление) тупо уперлась в тупик в строгом соответствии с расписанием загородных электричек. Балалайка заткнулась неожиданно, не закончив даже музыкальной фразы. А вот не перестававший улыбаться во весь рот Фаддей Авдеич, немного, правда, отдышавшись, торжественно нам заявил:

– Ну, гости дорогие, теперь уж милости просим в избу. В нашу гостеприимную, круглосуточно работающую якиторию. Нажремся с дороги суши от пуза и, попросту, по-русски, будем песни петь. А вот первачок у нас, ребятушки… Такого нигде не сыщете. Знатный первачок!

Интерьер круглосуточно работавшей якитории меня, признаться, не удивил. Точь-в-точь как в ресторане «Русская изба», что сразу за мостом, если свернуть с Рублевки на Ильинское. Те же столы и те же лавки. Ну, в данной якитории, может, только более безвкусно стилизованы. Хотя, с другой-то стороны, а подо что?

Вчетвером мы уселись по обе стороны массивного стола друг против друга, как это обычно и делают люди в кафе, в ресторанах, во время семейного застолья или на официальных переговорах в Кремле… Но уж совсем не так, как это происходит на сессиях ООН, в отечественной Дурдуме или в Европейском парламенте: один, стоя внутри идиотского ящика, смотрит на всех и, само собой, ни черта не видит, а все – вроде бы на одного, но тоже не особо-то его и замечая. Никогда не понимал подобную форму общения… Ну, да ладно, мы не об этом.

Обводя чересчур открытым взглядом интерьер избы-якитории, Фаддей Авдеич не скрывал на своей физиономии заоблачного восторга:

– Лепота! Попросту, по-русски, лепота! А ведь все она моя Эльвирушка, свет-Тарасовна, – при этом ручищей с бревно детина аккуратно обнял за плечи розовощекую мадам Касперчак, – ее была идея, а вот теперь душа радуется. И глазу приятно.

– Да-да, Фаддей Авдеич, просто замечательно. А главное, все так изыскано, все с таким безупречным вкусом… – Людмила Георгиевна зачем-то во всю старалась угодить этому здоровенному надутому индюку, который мне уже успел осточертеть своей, как космос, бесконечной, белозубой и сиятельной улыбкой. Ну показал, что зубы есть, – и хватит. Помните, надеюсь, банкира Гостева, так у него, как понимаю, это шло, скорее, от ума, а у этого – от глупости и непомерного тщеславия. В общем, раздражал меня Фаддей Авдеич. Жутко раздражал. Да и Эльвирушка его, свет-Касперчак Тарасовна, была ему под стать. И если это именно она, то, видать, как была полной дурой, так ею и осталась. Я прошу меня извинить за подобные эпитеты в отношении женщины.

Следовало бы отметить, что в просторной палате избы-якитории было довольно сумрачно, так как горело всего две свечи на стоявшем на нашем столе странном по форме подсвечнике, весьма отдаленно напоминавшем человеческую фигуру, как бы с отчаянием пытавшуюся освободиться от земных оков, дабы, вырвавшись, оказаться за пределами ее, Земли, притяжения. К тому же в зале было абсолютно безлюдно, потому как, кроме нас четверых, в круглосуточно работающем заведении, пока еще непонятно какого питания, никого и не было.

Словно угадав ход моих мыслей, Фаддей Авдеич, в такт несуразно размахивая руками, как дирижер, лишенный слуха и чувства ритма одновременно, протяжно нараспев продекламировал:

– Гости дорогие, надо делать заказ, а то сейчас подвалит клиентура, тогда, попросту по-русски, не продохнешь. Народ возвращается с полей. Кругом посевная.

«Что? Нет, я, конечно, не большой знаток в области сельского хозяйства, но какая, к черту, посевная в июне месяце? – вполне резонно подумалось мне. – Или национальная идея собирать урожай три раза в год у них и впрямь реализована на практике?»

– Простите, Фаддей Авдеич, – вслух добавил я, – а как у вас, дорогой, обстоят дела с электричеством?

После моего невинного вопроса улыбка наконец-то сошла с негроидно мясистых губ Фаддея Авдеича, вытянув его щекастое скуластое лицо в нескончаемую школьную линейку вселенского удивления:

– А к чему нам эта погань, товарищ Грибничок? К чему нам эти, по-просту, по-русски, буржуазные отбросы цивилизации? Да, Эльвирушка? Правильно? – будто за помощью обратился он к своей сожительнице.

– Конечно же, Фаддеюшка, – ласково пропели ему в тон.

– У нас тут все свое, – с силой долбанув себя в грудь, гордо заявил детина. – Попросту, по-русски, натуральное хозяйство. И заводик свой свечной, как полагается, имеется, и баньки для услады, и еще кой чем удивить вас можно, но не сразу.

Людмила Георгиевна под столом больно щипала мою ногу, но я на это ровным счетом не обращал никакого внимания, потому, как дурак, радовался, что этот кучерявый детина хоть на время, но все же перестал улыбаться. Я знаю – капризный у меня характер, но что поделаешь?

А между тем Фаддей Авдеич, неожиданно хлопнув в ладоши, громко крикнул куда-то в сторону кухни или подсобного помещения:

– Еропка! Еропка, обалдуй! Ох, я тебе!

Откуда ни возьмись, прискакав скорей всего из полумрака якитории, возник халдей Еропка, с уважительным наклоном торса и, как полагается халдею, с полотенцем на руке.

Еропка всем халдеям был халдей, в обычном нашем восприятии халдеев, и потому, из уважения к Еропке, искать в сравнениях халдеистей его по меньшей мере было б просто неприлично, да и весьма неуважительно по отношению к Еропке. На этом, бумагу экономя, описание Еропки прекращаю. По-моему, с Еропкой, дорогой читатель, понятно все и так.

– Еропка, – пробасил Авдеич, негрубо потрепав халдея по щеке, – ты это… свечей зажги побольше.

И вправду, как-то темновато нынче. Да и говорю же, сейчас селяне с полей потянутся. Ну, а нам для начала, – он хитро сощурил свои и без того поросячьи щелочки и снова, подлец, заулыбался, – трехлитровочку самогона, квасу, капустки, грибочков да огурчиков, огурчиков обязательно разного посолу. вы как, уважаемая, отнесетесь к трехлитровочке? – обратился он почему-то к вдове.

– Я? К отменному первачу? Да с превеликим удовольствием, Фаддей Авдеич! – как-то уж больно игриво и вместе с тем кокетливо ответила ему Людмила Георгиевна, не вызвав, однако, у Эльвиры Тарасовны никакой реакции: ни положительной, ни отрицательной. Та по-прежнему скалилась как замороженная. Как кукла восковая.

– Вот и ладно, гости дорогие, – казалось, не на шутку обрадовался ответу вдовы Фаддей Авдеич. – Еропка, все ясно?

– Будет исполнено-с, Фаддей Авдеич, – с достоинством патриция ответил халдей, – с надлежащим усердием-с и в должной форме-с.

– Молодец! Дуй, – сказал Авдеич, хлопнув дунувшего в полумрак халдея по ягодицам. – Ну, гости дорогие, – снова обратился он к нам, – капуста да огурчики это, как вы поняли, попросту, по-русски, приблудие да сомнамбула. Да, Эльвирушка? Правильно?

– Да, Фаддеюшка, апперитив, – журчал прозрачный ручеек.

– О! Апперитив! – Радости детины не было предела. – Но вы-то все же, гости дорогие, попросту, по-русски, обязаны откушать нашу фирменную кухню. Наши суши – откушать обязаны.

Предвкушая радужную перспективу интеллектуального вечера при свечах с собеседником, не совсем верно произносящим слова «прелюдия» и «преамбула», мы с Людмилой Георгиевной невольно переглянулись.

– А скажите, Фаддей Авдеич, – быстро смастерив на своем лице искреннюю заинтересованность, первой начала Людмила Георгиевна, – где же вы умудряетесь доставать свежие морепродукты?

– Да, очень интересный вопрос, – немедленно встрял я в беседу. – У вас, я так полагаю, имеется и выписанный из Японии специалист?

Улыбка-то с лица Авдеича сошла, но вот пауза, повисшая от неподдельного изумления громилы, была способна в любую секунду обрушить потолок на наши несчастные головы. Фаддей Авдеич сначала долго и тупо смотрел на свою розовощекую, плотного телосложения, попросту, по-русски, феминистку-полюбовницу, но затем разразился таким раскатистым гоготом, что свечи на соседнем столе, недавно зажженные расторопным Еропкой, потухли сразу и одномоментно.

– Ха-ха-ха! Ну эта ж нада, а! Ой, не могу! Ну, интеллигенция, повеселила ты нас! Благодарствуйте, давненько так не смеялся от души! Ой, не могу… Повеселили… – старательно вытирал он ладонями мокрые от слез щелочки-глаза в то время, когда на нашем столе уже стояли в прозрачной здоровенной бутыли трехлитровка белой мутноватой жидкости и несколько резных деревянных мисок с капусточкой, грибочками да огурцами разного посолу. А перед каждым из нас Еропка положил по деревянной ложке, скорей всего для суши, поставил по деревянной кружке, видимо для кваса, и по берестяному стопарю – понятно для чего. По всей вероятности, деревянные тарелки с такими же деревянными вилками в сервировку не входили. Не предусмотрено было, наверное, «этикетным регламентом» данного заведения. А что ты тут скажешь? Понятное дело: сплошная экзотика.

Когда спазматические приступы безудержного смеха покинули наконец грудное сознание Фаддей Авдеича, он со знанием дела, хорошо натренированной рукой разлил самогон по стопарям, а квас по кружкам, который, забыл сказать, принесли в какой-то расписной бадейке, и тоже, кстати, деревянной.

– Ну, гости дорогие, хочу выпить за прибытие.

Мы беззвучно чокнулись берестяной корой и все вместе разом опрокинули по первой.

А первачок, скажу я вам, и вправду оказался, что доктор прописал. Вполне соответствовал количеству дворов в деревне: эдак градусов под шестьдесят – семьдесят.

Зажмурив глаза, я долго держал у ноздрей здоровенную краюху черного хлеба и думал почему-то исключительно о том, что самое трудное – первый стопарь, а потом организм, как правило, адаптируется и дальше будет легче.

Немного придя в себя, я с содроганием взглянул на близкую мне женщину… и, не кривя душой, скажу – действительно содрогнулся: сидела счастливая и довольная, будто только что пила не самогон, а воду. Ну и какой же идиот первым швырнул человечеству мысль, что слабый пол – это женщина? Курам на смех! Даже если касаться сугубо физиологической стороны вопроса.

– У женщины неизлечимы три болезни: шизофрения, бешенство матки и алкоголизм, – ни с того ни с сего и ни к селу ни к городу, тупо глядя перед собой, но весьма многозначительно изрек я. И судя по всему, с большой претензией на компетентность. После чего поймал себя на мысли, что, кажется, нисколько того не желая, становлюсь женоненавистником. Прямо скажем, неутешительная новость для меня, ибо при моем отношении к сексуальным – пока еще, надеюсь – меньшинствам, да и при мыслях таких, итог для писаки тогда лишь один – алкоголик-одиночка.

– О! Вот-вот, – неожиданно поддержал меня Фаддей Авдеич, – женщина, попросту, по-русски, венец природных явлений. Да, Эльвирушка? Правильно?

– Конечно же, Фаддеюшка, – по-прежнему журчали в том же русле.

– А вот с вами, уважаемая, не согласен, – с точностью фармацевта разливая самогон по стопарям, несколько в снисходительном тоне заговорил он с Людмилой Георгиевной. – И с морскими продуктами тоже. Что нам своей рыбы мало? Щучка, сазанчики, карасики, карп первостатейный… И ведь все в лучшем виде. По рецепту.

Я себе ясно представил извивающегося от восторга солитера в его сладостном предвкушении немедленного вгрызания куда-нибудь в стенки моего и без того не совсем здорового кишечника. Рыбка-то речная далеко ведь не морская. Паразитами больно богатая. Да и для морской нужны хотя бы холодильники.

«Нет, братцы-кролики, режьте меня на куски, как первостатейного карпа, но суши, как попросту, так и по-русски, это не по мне. Увольте», – твердо решил я для себя.

– А вот с вами, товарищ Грибничок, я не согласен серьезно, – детина снова, будь он неладен, вспомнил обо мне. – Попросту, по-русски, обидели вы нас. Уж во второй раз обидели, а я, знаете, так не люблю.

– Фаддеюшка… – попытался сгладить назревающий конфликт журчащий ручеек.

– Нет, погоди, Эльвирушка. Попросту, по-русски, наболело, – прям чуть не плача, детинушка нежно поглаживал своей здоровенной совковой лопатой Эльвирушкино запястье.

– Простите, Фаддей Авдеич, но ума не приложу, чем же я мог вас обидеть. Поверьте, и в мыслях не было, – говоря это, я уже прикидывал, что лучше: получить по морде и сразу умереть или уж до последнего понаслаждаться отсутствием улыбки на негроидных губах этого самовлюбленного тупого самодура? Хотя какая разница? От меня уже здесь мало что зависело, а исход в данной ситуации мне представлялся всего один: сейчас он мне, козел, навешает, и я немедленно умру от сотрясения.

– Отвечу. Но сначала выпьем, – не сбавляя градуса по отношению ко мне, торжественно объявил нам всем хозяин заведения. Однако такой неожиданный поворот в разговоре меня, признаюсь, даже немного обрадовал. С большей дозой наркоза вдали от дома погибать приятнее.

Снова глухо чокнувшись берестяными стопарями, мы хором пропустили по второй. И все, кроме меня, с ложками набросились на грибы с капустой. А мне, подобно самураю, готовящему себя к харакири – коль уж мы сидели в якитории, – хотелось сохранить неподвластную разложению поэтическую и, как мир, зеркальную чистоту внутри себя. А вот близкая мне женщина – напротив: выпив самогона и даже не поморщившись, без обиняков затем набросилась на малосольные огурчики. И правильно. Пускай закусывает. В сущности, хорошая ведь женщина.

– Уясню теперь вопрос, – чмокнув, крякнув, рыгнув и хорошо, что не пукнув, как это принято у немцев, продолжил свой прерванный самогоном монолог Фаддей Авдеич. – Сначала вы, товарищ Грибничок, попросту, по-русски, с электричеством, а потом и вовсе, потому как умствуете. Да, понимаем, мы для вас деревня, но не настолько, чтоб того! вы ведь, как мыслю, про страну со специалистом не иначе как намек? Так и отвечу – есть специалист! И специалист, попросту, по-русски, что будь здоров, какой он специалист! Вот вам и ответ мой, товарищ Грибничок.

Была бы у лавки спинка, Фаддей Авдеич немедленно бы на нее откинулся всей своей невзвешиваемой тушей: столь гордым он себя ощущал в тот момент. Ну а так только, не торопясь, повернул голову в сторону не то кухни, не то подсобного помещения и громко крикнул:

– Ерлындырген! Ерлындырге-ен! Ерлындырген дурды андырге! Оеурылды?!

Эпизод четырнадцатый «Суши „жапаныз“»

То ли из кухни, то ли из подсобного помещения или просто из какого-то неосвещенного угла появился специалист: заспанный, в отвратительном засаленном фартуке и с не совсем чистыми лицом и руками. Но, главное, сразу же было понятно, что его родная Япония в лучшем случае находится километрах в трехстах от Бишкека, не ближе. Кой черт или шайтан занес сюда этого специалиста? Но это уже вопрос риторический.

Специалист неохотно вытянул обе руки ладонями вперед, как бы говоря позвавшему его хозяину: мол, «шеф, не суетись, у нас все под контролем». Правда, сам шеф – и это было видно – точку зрения специалиста никоим образом не разделял.

– Чой дурлых уорылсэн, – не скрывая легкого раздражения, произнес Фаддей Авдеич, – госкомстат емаррылды суши жапаныз. Гендырге архыз обл исполком? Юокырыл гости дорогие карасун дыр караеб. Оур мардыке кыргыз?

– Каралда кыргыз революшен мардыке. Революшен оранжыр жоулдырстан дэрге! Ерл чкын барал чой каралсун дыр караеб, – очень недовольным тоном, но при этом с большим достоинством ответил специалист Фаддей Авдеичу. Стоя за длинной струганой доской барной стойки, он лениво перекладывал с лотка на лоток немытыми руками не очень-то и аппетитно попахивавшие куски сырой щучки, сазана и первостатейного карпа. Причем железные лотки, каким-то образом попавшие сюда из далекого коммунистически-общепитовского прошлого и на которых, собственно, и лежали, по-просту да и по-русски, «суши „жапаныз“», не смогли бы, наряду с немытыми руками специалиста, скромно похвастаться своей чистотой.

Я и раньше-то терпеть не мог эти суши, а уж теперь, глядя на такую живописную картину, меня, горемычного – если, конечно, останусь жив и буду жить на триста тысяч баксов, – в якиторию и за миллион не затащишь. Впрочим, не верьте: естественно, выпендриваюсь. За миллион-то я и к черту на рога полезу, потому как неистребим живущий в нас истинный властитель души русской – товарищ «авось»

«А, будь что будет», – говорим мы себе, в сотый раз ныряя в омут с головой. Притом что предыдущие девяносто три попытки заканчивались реанимацией.

А тем временем события в отношениях специалиста и Фаддей Авдеича начали развиваться с удивительной быстротой. Не знаю и судить не берусь, но, вероятно, в недовольном ответе Ерлындыргена содержалось нечто такое, что заставило Фаддей Авдеича, пусть медленно, но все же встать со своего насиженного места.

Подобно разъяренному быку на арене испанской корриды, он грозно засопел широченными ноздрями и, подойдя к барной стойке, зловеще уставился на своего шеф-повара:

– Хой берелды жилдастыр? Хой каралтык арэлдэ?

– Арэлдэ чкын культур баралда, – ничуть не испугавшись грозного вида хозяина, заносчиво ответил тому специалист. – Дурулдан юорлох каралсы!

– Юорлох каралсы? – Фаддей Авдеич остолбенел.

– Каралсы мудыкер еролта! Куелторсын дыр нанас гирэлдэ! – еще более дерзко бросили в лицо начальству.

По всей видимости, последние слова специалиста переполнили чашу терпения Фаддей Авдеича. Взяв грубияна за шкирку, громила без малейших на то усилий перетащил тело забияки через барную стойку и, подхватив свободной рукой зарвавшегося шеф-повара еще и за задницу, преспокойно отнес его к выходу. Затем, используя голову специалиста в качестве тарана, открыл ею дверь и, пару раз качнув, выбросил невоспитанного «японца» вон из якитории. И тот, судя по всему, живо подчинившись когда-то открытому людьми закону об инерции, был просто обязан, перелетев деревянное крыльцо, использовать в качестве посадочной полосы идеальное асфальтовое покрытие.

Ну а вот я, благодаря дерзости шеф-повара, вздохнул с невероятным облегчением, так как после произошедшего инцидента почему-то сразу догадался, что меня сегодня бить уже не будут, да и наши с Людмилой Георгиевной желудки, прости Господи, тоже не пострадают… Ах, дорогой читатель, как мало надо человеку, чтобы почувствовать себя поистине счастливым. Добрый всем совет: люди, честное слово, зазря на лучшее не претендуйте.

Наш дорогой Фаддей Авдеич вернулся пасмурнее тучи и, опершись здоровенными кулачищами о стол, грузно опустился на лавку. Взяв бутыль, молча разлил самогон в незвонкие стограммовые берестяные емкости и, подняв свой персональный стопарь, посмотрел на нас так, что нам, грешным, практически не оставил иного выбора: немедленно ему посочувствовать. И мы конечно же посочувствовали, ну и, естественно, поддержали. Правда, на сей раз выпили не чокаясь, будто бы помянули, но все же под строгим и всевидящим оком хозяина. Понятное дело, не помышляя при этом о грибочках, да и огурчиках с капусткой: так уж он взирал на наши лица, преисполненные неподдельным состраданием. Чертово чудовище!

После нас всех, сочувственно махнувших матерую, шестидесятиградусно-забористую жидкость, будто компот из сухофруктов, махнул и сам его сиятельство Фаддей Авдеич, выдержав до этого, с бетонный монолитный блок, нешуточную паузу. Затем, уж слишком сокрушенно тряхнув кудрявой головой, он повернулся к скромно притулившемуся в уголке на табуретке старичку и, знаете, каким-то то ли детским, то ли загробным голосом скомандовал:

– Силыч, невеселую.

В ту же секунду истошно и надрывно заголосила балалайка, разнося по всем неосвещенным закуткам японо-русской якитории чарующие, душераздирающие ноты старинной замечательной песни, нам еще с детства вдолбленной в сознание, но прозвучавшей ныне, к сожалению, без слов, сугубо, скажем так, в инструментальном исполнении:

И-и-звела-а меня-а-а кручина, По-одоколо-одная-а-а змея-а-а-а. Ты гори, догорай, моя лучи-ина, До-о-горю-у с тобо-о-ой и я-а-а-а…

«Да чтоб ты провалился, сентиментал ты хренов» – будь я поздоровей, клянусь, прибил бы к черту этого засранца!

Вместе с трехструнным музыкальном щипковым инструментом во всю свою луженую басистую глотку зарыдал и этот монстр, уткнув раскрасневшуюся от эмоций морду в пышные и вызывающе вздымавшиеся груди Эльвиры Тарасовны Касперчак… пусть даже в девичестве Зусман. Какая разница? Она же, стерва, нежно гладила баранью башку Фаддей Авдеича, и крокодильи слезы от печали ненасытной вытекали из его несимпатичных, я бы сказал, омерзительных глазных щелей, вызывая отвращение к закуске. А этого как раз и не хватало мне и моему изрядно проспиртованному самогоном организму. Я словно волк иль заяц? глазами пожирал капусту, не в силах прикоснуться к ней. Бывает же такое!

«Ну, слава богу! Он, зараза, наконец-то выдохся. А было бы куда приятнее, когда б от собственных переживаний уж лучше испустил бы дух к едрене фене. Ох, мечты, мои мечты, где ваша сладость? А так, хотя бы для начала, утер бы, что ли, сопли, чем махать своей лопатой».

И что же? Падкий на минор детина и впрямь махнул рукой, и балалайка замолчала тут же, а Силыч, словно изваяние, опять застыл на полуноте в совершенно идиотской позе. Да как и в прошлый раз, так и не взяв финального аккорда. А что поделаешь? Талантливые люди всегда зависимы от самодуров. И в этом-то, увы, ирония судьбы.

– Ну почему, свет мой Эльвирушка, все в этой жизни, попросту, по-русски, всегда таким вот эдаким Макаром? – жаловался своей пышногрудой наложнице от души наревевшийся детина, порядком измочив при этом горючими слезами феминистическое левое плечо узорного, цветастого, из плотной ткани сотканного сарафана Эльвиры свет-Тарасовны. – Ты же знаешь, я ж не какой-нибудь, чтоб там. Ведь все же от души! Хотелось, чтобы в радость. Чтобы, попросту, по-русски, удивить. Но ведь это ж как всегда – одна хреновина! И что прикажешь? Опять копченых угрей жрать, что ли?

– Прошу меня простить, Фаддей Авдеич, – быстрее меня и вольного ветра сообразила вдова, – а что, таковые в якитории имеются в наличии?

Планетного масштаба упадничество в настроении Фаддея Авдеича, сопровождавшееся непотребным вытиранием горючих слез и вязких соплей рукавами пиджака haute couture, сменилось вновь неподражаемым по своей природной органичности удивлением. Кудрявый громила посмотрел на близкую мне, воистину красивую женщину как на последнюю идиотку:

– Это вы о чем, матушка? Да у нас тут, попросту, по-русски, в каждой избе в подполе этого, почитай, добра навалом. Собаки не едят. Все на удобрение. Места-то угристые.

– Ах, Фаддей Авдеич, – шебетала Людмила Георгиевна, – вот уж удивили – так удивили! По мне, в этом мире подлунном так ничего вкуснее копченого угря не существует. А вы, маг, чародей, волшебник, ни слова об этом. Ну что же у нас за мужчины, в конце-то концов!

«Ох, коза, только бы тебе не пережать с твоей артистической укоризной. Ты, вероятно, забыла, что этот неандерталец совершенно непредсказуем?» – подумал я с легким содроганием в сердце.

Однако нет. И на сей раз пронесло. Бог нас снова миловал: в долю секунды падкий на лесть Авдеич преобразился, расправил крылья и прям-таки расцвел, как какой-нибудь гаагски-роттердамский тюльпан, тонко пахнущий полевой василек или распираемая от избытка нежности скромная болотная и очень смущенная незабудка.

– Многоуважаемая, – детина развел руками, – да пожалуйте вам! От всей моей, попросту, по-русски, широченной души несметной: да нате! Сколько влезет. Но это ж ведь батально! Правильно, Эльвирушка?

– Соглашусь, Фаддеюшка, банально, – дипломатично поправили тупого и безграмотного верзилу наполненные соком страсти чувственные губы феминистки. – Да что уж теперь, сокол мой ясный, поделаешь?

– Так вот и я, Эльвирушка, туда же. А эдак вот видишь же как?.. Э-э-эх! – подобно предводителю славян, ребром ладони рубанул по воздуху в сердцах Фаддей Авдеич. – Еропка!

Халдей Еропка долго не заставил себя ждать. Он прискакал немедленно. Как будто б никуда не уходил. Как будто бы все время находился рядом, в неизменной позе, с полотенцем на руке.

– Еропка, ты это… – не уставал сокрушаться детина. – Тащи уж, что ли, этих… змеюг водяных. Раз уж наши гости дорогие, попросту, по-русски, заказывают.

И снова, видно по традиции, получив по ягодицам, Еропка растворился в полумраке якитории, оставив нас со вдовушкой одних общаться с этим кучерявым самодуром. А вместе с ним и с пышногрудым ручейком в цветастом сарафане… Ну почему мне так везет за триста тысяч баксов?

Эпизод пятнадцатый «Метаморфозы»

А ведь заметьте, господа, что эта грязная скотина (я имею в виду мое второе «я») за время моего плодотворного общения с Фаддей Авдеичем так ни разу о себе и не напомнила. Я даже знаю почему: жалкое трусливое ничтожество. Попросту, по-русски, негодяй. Оно, видать, быстрее меня просекло дьявольскую сущность кучерявого громилы, и потому ему наверняка не захотелось со мной на пару получать от монстра по мордасам. Гнусный, отвратительный предатель! Хотя, с другой-то стороны, оно ведь не скрывало по отношению ко мне своего антагонизма. Только вот, признаюсь вам, все равно немножечко обидно. Да и, что греха таить, весьма дискомфортно, когда внутри себя имеешь такую конфликтную ситуацию. В общем, несчастный я человек: ни талантов, ни гармонии в интерьерах души и сознания. Полный кризис постсреднего возраста или, как в народе говорится, попросту, по-русски, ни в голове, ни в жопе.

Да-да, мой дорогой читатель, пусть это прозвучало и не совсем интеллигентно, но ведь беда-то в том, что так оно и есть на самом деле.

– Ба, какие люди! Гаргантюа Пантагрюэлевич, собственной персоной! Мое вам глубочайшее почтение, милостивый государь. Не сочтите за любезность – присоединяйтесь к нам. Разделите с нами вечернюю трапезу. Присаживайтесь, сударь. Не откажите. Будьте так добры! – безудержным потоком красноречие лилось из уст Фаддей Авдеича, словно в нем проснулся совсем другой человек. Словно и в помине не существовало этого чудовищного косноязычия и откровенного идиотизма в глазах. Теперь эти глаза смотрели на происходящее весело, умно и иронично, и метаморфоза сия вызвала откровенно сильный шок даже у железной леди Людмилы Георгиевны Неказистой, повидавшей виды и прошедшей огонь, воду и нефтяные трубопроводы. А обо мне, «очарованном страннике», так и вообще не стоит говорить. В общем, оба сидели, как монументы. Будто бы нас облили жидким раствором цемента, который застыл быстрее, чем это было предписано в технической характеристике.

– Ну-с, дражайший, поведайте нам наконец: какие нынче вести с полей? Как идет посевная? С каким безгранично веселым задором в глазах и в сердцах потрудились сегодня на славу селяне? А как, интересно, выполнил поставленные задачи отдел агитации и пропаганды? Какие накануне им были изготовлены плакаты с транспарантами? Да вы поведайте, сударь, поведайте. Прошу вас покорно, уважьте и не предавайтесь лености. А нам же, всем присутствующим здесь, послушать об этом будет в немалой степени интересно… – выверенные аристократические интонации Фаддей Авдеича наряду с каскадом заданных вопросов были адресованы худому, лысоватому, маленького роста человеку с бледным и болезненным лицом. Одетому в изрядно поношенный костюм фабрики «Большевичка» отвратительно-серого, мышиного цвета. А под воротничком не первой свежести рубашки прибывшего с полей селянина был повязан до неприличия немодный галстук, эдак, годов шестидесятых прошлого столетия. При этом человек еще и плохо видел и носил под стать костюму с галстуком допотопные очки в ужасной роговой оправе.

Вернувшийся с полей селянин откровенно не спешил принять предложение Фаддей Авдеича присоединиться к вечерней трапезе. Он, не торопясь, приблизился к нашему столу и остановился на почтительном расстоянии в метре от него.

– Фаддей Авдеич, – разве что не детским альтом заголосил селянин, – вы прекрасно знаете, сколь велико, сколь громадно… а порой вплоть до безумия мое уважение к вам, дорогой Фаддей Авдеич, но я вас прошу… Нет, я вас в сотый, в тысячный раз умоляю не называть меня ни по имени, ни по отчеству, – селянин готов был расплакаться. – Ну неужели так сложно учесть маленькую просьбу маленького человека и не делать ему больно? Тем более что вам, Фаддей Авдеич, это ровным счетом ничего не стоит.

– Да вы прежде, голубчик, успокойтесь. Прошу вас, – искренне участливым тоном ответил ему хозяин заведения. – И я, поверьте, друг мой, вас уважаю, но именно поэтому вы своей просьбой как раз-таки в тысячный раз ставите меня в трудное и неразрешимое положение. Как мне прикажите вас, любезный, величать по-иному, если вы у нас с рождения официально Гаргантюа Пантагрюэлевич? И в метрике у вас так записано. Ну не заставите же вы меня окликать вас, к примеру, аки какую-нибудь охотничью борзую из своры, пусть даже она и является моей любимицей? Я уверен, что и Эльвира Тарасовна полностью разделяет мое мнение на этот счет.

– Всецело, Фаддей Авдеич, согласна с вашими суждениями по этой воистину злободневной теме, – словно профессор на лекции, многозначительно произнесла Эльвира Тарасовна. – Могу пояснить почему. Многоуважаемый Гаргантюа Пантагрюэлевич, – своим пышным, перманентно вздымающимся бюстом она повернулась к селянину, который каждый раз вздрагивал, когда произносили его имя-отчество, – прежде всего, дорогой, к этому факту вашей биографии вы наконец-таки должны научиться относиться исключительно философски. Каждый из нас в этой жизни отрабатывает собственную карму. Правда, как правило, за грехи своих предков. Что поделаешь? C'est la Vie. И вы, Гаргантюа Пантагрюэлевич, как я полагаю, еще должны быть благодарны мирозданию, что не родились с двумя носами или одноногим. Или таковым не стали при жизни.

– Ах, дорогая Эльвира Тарасовна, – с печальными нотками в голосе ответил «аграрий». – Я темный человек и слабо разбираюсь в кармах, потому как был воспитан на марксизмах, коммунизмах, атеизмах, материализмах и прочей дребедени, но по мне так лучше на костылях всю жизнь скакать, чем постоянно ощущать себя выходцем из гоголевской шинели. – Бросив мимолетный взгляд в сторону наших окаменевших под действием застывшего раствора изваяний, добавил: – О, вижу новые лица. У вас гости, Фаддей Авдеич. Что ж, замечательно. Хотя, как известно, гости – это не всегда ко двору. Добрый вам вечер, товарищи, – при этом первый посетитель якитории весьма любезно поздоровался с нами, обременив себя еле заметной улыбкой.

Смогли мы тогда хотя бы кивком головы ответить ему на приветствие – точно сказать не берусь. Скорее всего, никоим образом: столь велика была степень теперь уже нашего вселенского удивления от происходящего с нами и на наших глазах. Впрочем, мне-то не привыкать. За последнее время только и делаю, что удивляюсь. Карма, дорогой читатель, не иначе. Однако все же лучше, чем с двумя носами.

Никак не реагируя на наши одеревенелые физиономии и, вероятно, просто не замечая подобных мелочей, маленький, лысоватый, плохо видящий человек вплотную подошел к столу и, оперевшись о него негрозными маленькими кулачками, заговорил почему-то именно с нами, но так, что создавалось впечатление, будто Гаргантюа Пантагрюэлевич знаком как с Людмилой Георгиевной, так и со мной по меньшей мере лет двадцать.

Театр одного актера «Монолог»

Действующие лица:

а) Гаргантюа Пантагрюэлевич, мужчина лет пятидесяти с бледным болезненным лицом;

б) все присутствующие за столом являются практически статистами, за исключением расторопного Еропки, успевшего за это время принести на расписной деревянной ладье с дюжину жирных копченых угрей.

– А вот теперь, товарищи ученые, доценты с кандидатами, давайте разберемся, где тут карма, где судьба, а где все остальное. Мой дед, подонок, сволочь был редкостная, каких свет ни видывал. В дверной проем, гад, не пролезал ни по высоте, ни по ширине. Да и боком-то с большим трудом пропихивался. Водки выжирал больше, чем табун гнедых воды на водопое, а закусывал в таких количествах, что целая стая гиен, сожри они это, передохли бы к черту от заворота кишок. Девок, охальник, портил, как портят отечественные автомобили на заводе в Тольятти. Так и он ставил их на конвейер, ничуть не заботясь о правильности геометрии кузова. А помер, зараза, в девяносто четыре года, до последнего дня выгибая подковы. Ну, как и положено в наших широтах, пьяным банально уснул в сугробе. И то ему этот снег, как слону дробина, не провались он накануне в прорубь. Так вот он из проруби вылез, а уж только потом уснул в снегу. А ласты склеил в итоге лишь под утро. Еще всю ночь храпел, как лошадь, да, видно, уж просто надоел Создателю… Да, в общем-то, хрен бы с ним, с этим дедом, но он еще ведь умудрился за свою поганую жизнь и книжку прочесть. Правда, всего одну, но зато какую! И почему же именно Франсуа Рабле попался этому дебилу под руку?! Да, видать, так она этому скоту понравилась, что он, уродина, своего единственного законного сынка назвал Пантагрюэлем! Пантагрюэль Фомич! Звучит? Вот и я о том же. Только яблоко от яблони, как известно, недалеко падает. Сыночек-то его, то бишь папашка мой, от Фомы Евсеича ничем не отличался. Просто-таки зеркальное отражение. Ни страз, ни аналог, ни дубликат, а прямое продолжение по образу и подобию. Такая же сволочь, такой же один к одному бегемот, такая же бездонная прорва – что по возлиянию, что по жратве – и такая же гнусная тварь по части противоположного пола. Если не хуже. Мне бы, может, впору порадоваться, так как папашка-то мой книжек вообще не читал, да, видно, в детстве от деда наслушался, да и запомнил, падла! Вот вам и результат. И хорошо, что так. А если бы наоборот? вы только вдумайтесь: Пантагрюэль Гаргантюаевич? Нет, уж лучше бы на костылях, Эльвира Тарасовна. А впрочем, я и так на костылях. Ну что моя жизнь? Я еще родиться не успел, как меня патриархальная мамаша-дура на кашку посадила. Я даже в школе завтраки не ел. Только кашками питался. Вплоть до армии. А в армию пошел, так и там два года кашки, кашки, кашки!.. Ну на хрена все эти кашки, если уже в тридцать лет мне, не пьющему и не курящему, из-за язвы и рака две трети желудка оттяпали? Скальпелем чик – и в ведро. Собакам на корм! А что я хорошего в жизни-то видел до этого скальпеля? Да ничего. А после него – так и подавно. Женщины, понятное дело, меня никогда не любили. Мало того что страшен, как ядерная катастрофа, так еще и имечко, соответствующее внешности. А присовокупить ко всему этому безобразию для полного счастья мою фамилию, то это уже будет полный абзац. Гротеск на мне заканчивается. Ему нет смысла искать новые формы, когда на третьей планете от Солнца, портя воздух, проживает Гаргантюа Пантагрюэлевич Малявкин, которому прямая дорога в шапито выкобенивать антраша вместе с лилипутами. Да можно и без антраша. Достаточно представиться. Ручаюсь, публика осталась бы довольной. А я ведь талантливый инженер и замечательный проектировщик, между прочим. Но, главное-то, за что? Правда, как-то раз одна безумная старуха на вокзале мне сказала, что меня убила зависть. Съела изнутри. А чтобы побороть ее в себе?.. Так я об этом никогда не думал. Да, действительно, в высшей степени безумная старуха.

Гаргантюа Пантагрюэлевич замолчал, уставившись в одну точку взглядом, преисполненным сосредоточенной задумчивости, и будь в якитории занавес, его непременно бы дали, после чего незамедлительно бы последовал гром аплодисментов, переходящих в бурную овацию. Опять же если бы к этому моменту с полей подтянулась ожидаемая публика.

– Ладно, Авдеич, плесни балтийцу, да я пойду, – как-то уж чересчур спокойно и обыденно произнес Гаргантюа Пантагрюэлевич, вероятно быстро погасив в себе те страсти, что только что в нем бушевали пожаром пятой категории.

Если сам Фаддей Авдеич, его поведение, речь, глаза и изменились коренным, так скажем, образом, то самогон-то на столе остался, и абстрагироваться от этой данности не представлялось возможным. Тем более с очищенными копчеными угрями, нарезанными жирными и крупными кусками. А это, согласитесь, уже совсем другая песня. Вот это-то как раз и есть, попросту, по-русски, лепота. К тому ж еще Еропка притащил привычной круглой формы нормальные тарелки. Правда, как я сразу же заметил, старинные. И не менее старинные приборы из серебра, на удивление великолепно сохранившиеся. Да что там говорить? Слов нет: забавная попалась деревушка.

По-прежнему не теряя квалификации, Авдеич мастерски разлил, и все мы с нескрываемой охотой выпили. Очень уж, признаюсь вам, хотелось.

– А может, все же, старина, с нами посидишь? – по-свойски обратился Фаддей Авдеич к талантливому инженеру Малявкину, не пожелавшему, кстати, закусывать, в то время как мои рецепторы готовы были сойти с ума от неповторимого вкуса удивительной рыбы. – Как-никак гости пожаловали. Согласись, явление в наших краях нечастое. К тому же люди, скажу тебе, очень интересные и весьма неординарные.

– Э нет, Фаддей Авдеич, благодарствуйте, но я уж за свой столик лучше. Там у меня место свое, насиженное. Тем паче что Баррикада Девятьсотпятовна с Цезарем Ганнибаловичем вот-вот должны подойти, да и Плутарх Диогенович непременно обещал подтянуться. Так что еще раз вам спасибо за приглашение, но мы уж, как говорится, своим кагалом посидим-поохаем. Счастливо оставаться, товарищи, – на прощание сказал он нам с Людмилой Георгиевной и не спеша отправился в дальний от нас, плохо освещаемый угол якитории.

Эпизод шестнадцатый «Мистика!»

Потрясающий, до невообразимости вкусный угорь всецело овладел моим естеством. Я, как безумный, заглатывал один кусок за другим, не думая о том, чтобы сделать паузу и насладиться послевкусием. Мои челюсти мололи, словно мельничные жернова, раздирая на волокна нежнейшую плоть удивительной рыбы. И будто бы в первый раз, но без каких-либо признаков мысли в глазах я, жуя и чавкая, беспредметно озирал интерьер якитории, пока мой блуждающий взгляд не уперся во впечатляющую своими габаритами трехлитровую бутыль самогона, выпитую-то, кстати, уже более чем наполовину! От увиденного мысль снова потихоньку стала возвращаться к поедавшему рыбу. И вот когда эта самая мысль вернулась ко мне окончательно – я обалдел. Надо, наверное, быть невероятным природным тупицей, оставленным на третий год в пятом классе за неуспеваемость, чтобы не понимать, что четыре по сто – это четыреста. А помножить на четверых?.. Мама дорогая! Даже если и не брать в расчет скромный стограммовый вклад балтийца Гаргантюа Пантагрюэлевича Малявкина, то все равно получается, что за каких-нибудь десять – пятнадцать минут содержательной беседы с Фаддей Авдеичем и его обворожительной спутницей мы вместе приняли на грудь кило шестьсот шестидесяти-, а может, и семидесятиградусного забористого первача! Я даже немного протрезвел от подобной арифметики.

Да такое вряд ли было бы под силу крепким духом донским казакам из станицы Вешенская, а уж они-то, как известно, пить умели. Да и ярый якобы поборник вольности степной, возмутитель спокойствия и устоев государственных бандюга Стенька Разин наверняка никогда б не отработал такими стахановскими ударными темпами… перед тем, как бросить за борт в набежавшую волну, по всей вероятности, ни в чем не повинную персиянку.

«Мистика!» – с величайшим недоверием, дорогой читатель, бросите вы мне в лицо и, в общем, будете абсолютно правы, а я со своей стороны с вами соглашусь, но, правда, не во всем. Да, мистика для европейца, что обосновался западнее Карпатских гор. А для вечно улыбающегося американца – так и подавно. Я посмотрел бы на его улыбку, глотни он хотя бы четвертую часть выпитого Людмилой Георгиевной Неказистой. «Обыкновенной русской бабы» – как она любит себя называть.

Кстати, о вдове. Логическая цепочка моих рассуждений о выпитом заставила меня ненароком вспомнить о близкой мне женщине. Я тогда повернул, помню, голову в ее сторону, но и по сей день могу клятвенно утверждать, что обыкновенная русская баба выглядела на тот момент свежее нового, непользованного махрового полотенца. На тот момент обыкновенная русская баба, вдова олигарха, Людмила Георгиевна Неказистая на пару с Эльвирой Тарасовной Касперчак, в девичестве Зусман, живо и очень весело обсуждали проблему мужского инфантилизма, аппетитно заедая эту проблему копчеными угрями, капусткой и малосольными огурчиками.

Однако вся эта идиллия с обильным поеданием закусок была в секунду прервана резким хлопком. Фаддей Авдеич своей могучей ладонью так звезданул об стол, что копченые угри на мгновение ощутили себя птицами.

– Господа, – серьезность его тона не подлежала сомнению, – я вот сейчас сидел и усиленно размышлял над словами всеми нами уважаемого Гаргантюа Малявкина и, увы, пришел к неутешительному выводу: проблема кармы, судьбы и всего остального требует отдельных философских изысканий с соответствующим финансированием. По моему глубочайшему убеждению, этот вопрос, как первостатейный и животрепещущий, следует немедленно выносить на Совет Объединенной Европы. Иначе будет поздно, – Фаддей Авдеич еще раз хлопнул ладонью о стол, поставив тем самым жирную точку в своих силлогических умозаключениях.

«Господи, Фаддей Авдеич, уважаемый, ты это о чем?» – подумалось мне, но очередной кусок пойманной в воздухе вожделенной рыбы уже проник в полость моего рта, и вредная привычка размышлять о чем-нибудь потустороннем и отвлекающем от конкретики оставила меня в покое. Согласен, «есть упоение в бою», но копченый угорь, дорогой читатель, это упоение, не сравнимое ни с чем! Даже со спуском с горы на сноуборде. Хотя, признаюсь честно, никогда не пробовал.

Между тем как-то уж очень застенчиво, наполовину, открылась входная дверь якитории, и на пороге появился специалист по изготовлению суши с весьма впечатляющей ссадиной на лбу.

– Оерылды дэрге, – моментально срисовав в дверях шеф-повара, на удивление спокойным тоном сказал ему Фаддей Авдеич, после чего тот послушно подошел к столу, остановившись метрах в трех от нас. – Ущь куелторсын дыр караеб? – спросил хозяин заведения, внимательно глядя на специалиста в упор.

– Да не бери в голову, начальник. Шайтан попутал. Ну, не выспался, наверное, – сохраняя последние островки достоинства, как мог, оправдывался шеф-повар.

– Шайтан туеролсы, – немедленно последовало в ответ. – Карабердын шайтан – оранжир тюльпан лимон! – Фаддей Авдеич повысил голос. – Дурулдэ мардыке забастовка, курулсын мардыке баррикады… Ущь торсын юорлох? Гаралды? Туардыр? Чойдурлан?

– Все понял, шеф, – специалист, что называется, уронил голову, уставившись в пол. – Обещаю: впредь ни слова о политике.

– Доэлтэрдын дыр караеб! – не сбавлял накал Авдеич.

– Признаю, хозяин. Не моих мозгов это дело. Ну, говорю же, шайтан попутал… Разрешите на кухню?

– Ох, караелды, Ерлындырген! Ох, караелды дэрге, – Фаддей Авдеич пусть и напутственно, но строго погрозил пальцем своему шеф-повару, и перековавшийся, как могло показаться, в аполитичную амебу специалист немедленно удалился.

Не успел Фаддей Авдеич разлить по пятой, как на сей раз с шумом распахнулась входная дверь, и в круглосуточно работающее заведение ввалилась разрумяненная толпа вернувшихся с полей селян. Человек, эдак, с десять. Что-то весело обсуждая, они поставили свои вилы и грабли прямо вдоль стены у входа.

Эпизод семнадцатый «Селяне»

Если сказать, что публика сия оказалась слишком разношерстной и по меньшей мере странной, – значит не сказать ничего. Поэтому, если и подвергну вас и ваше драгоценное свободное время экзекуции, описывая странности новоприбывших персонажей, то сделаю это в процессе, всячески стараясь избегать занудной, скучной и нетерпимой мной самим тяжеловесности. Буду описывать, так сказать, по мере производственной необходимости. Тем более одним росчерком пера или даже целым абзацем дать характеристику ввалившейся компании мне не представляется возможным. Могу пока только сказать, что самым шустрым среди них оказался субъект средних лет с неприятным пронзительным взглядом, насквозь буравившим визави из-под козырька стильной кожаной фуражки с красной звездой на месте кокарды. Вообще, если судить по его внешнему виду, то не могло быть сомнений, что товарищ был выдернут временем, как минимум, из семидесятилетнего прошлого, да больно куртка-кожанка от Fendi, как, впрочем, и сапоги, и галифе, ну никак уж не вязалась с концом двадцатых годов прошлого столетия. Таких технологий, а соответственно, и материалов тогда просто не существовало. Словом, шустрый субъект выскочил из нестройных рядов ввалившейся толпы будто бы на подиум.

Так вот, этот то ли чекист, то ли комиссар, что, в общем-то, одно и то же, грациозно оттягивая носок, словно идущий на поклон солист балета, подскочил к Фаддей Авдеичу и, выбрасывая ногу, сделал несколько вращений вокруг собственной оси. В большом балете это называется никак иначе, как фуэте. Однако ближе к телу: завершив вращения, танцор припал перед хозяином якитории на правое колено, широко раскинув руки в стороны. Но вот что характерно: все остальные новоприбывшие как бы выстроились в очередь, определенно не смея разойтись по углам и преспокойно рассесться за столы, дабы предварительно не поприветствовать в обязательном порядке Фаддей Авдеича. И это не были мои предположения. Я видел, что это так и есть на самом деле.

– Ах, Шлыков, Шлыков, вы по-прежнему в своем репертуаре, – не скрывая своего откровенно брезгливого отношения к субъекту в кожанке от Fendi, с легким раздражением в голосе заметила ему Эльвира Тарасовна. – Каждый раз у вас одни и те же па. Неужели нельзя придумать что-нибудь пооригинальнее? До меня, например, дошли смутные слухи, что классический балет, как таковой, уже умер. Давайте уж тогда соответствовать веяниям времени. Может быть, что-нибудь более авангардистское наконец?

– При всем моем уважении к вам, сударыня, никогда! – гордо ответил Шлыков, поднимаясь с колен. – Я консервативен, а потому от классических форм отступать не намерен.

Неожиданно Шлыков (ну так уж она его назвала) резко вздернул руку к козырьку фуражки и вытянулся по стойке «смирно»:

– Разрешите доложить, Фаддей Авдеич?

Фаддей Авдеич бросил мимолетный взгляд в мою сторону, но все же на какую-то долю секунды глаза наши встретились. Затем он, подобно шеф-повару, опустил свою кудрявую голову и, уставившись в пол, не то с неудовольствием, не то со смущением произнес:

– Ох, носит вас нелегкая! Ну, рассказывайте… раз уж так. Что там у вас опять?

– С превеликим удовольствием сообщаю вам, уважаемый Фаддей Авдеевич, – глаза ярого сторонника классических форм озарились нездоровым блеском, – что процесс идет полным ходом. В строгом соответствии с директивами вышестоящих органов. Сегодня лично мной, Фаддей Авдеич, раскулачено девятнадцать кулацких дворов. Но в некогда завоеванную Ермаком Тимофеевичем Сибирь отправятся не все. – Из висевшей у него на поясе деревянной кобуры он ловким привычным движением достал свой раритетный маузер и направил его дуло прямо мне в лицо. – Вот этим мерилом истины, товарищи, вместо Сибири я отправил в мир иной восемь с половиной контрреволюционных элементов. Мальчишка, понимаешь ли… Ну, чистый бесенок! Вцепился мне в рукав, чуть не оторвав с корнем манжет! вы, надеюсь, представляете? Эдакое маленькое злобное кулацкое отродье!

– Вы, товарищ Шлыков, мерзкий и отвратительный элемент! – бросила ему в лицо мадам Касперчак, в девичестве Зусман. – Я больше не желаю каждый раз выслушивать от вас эти гадости! Фаддей Авдеич, избавьте меня наконец от этого извращенца!

– Ты, правда, комиссар, иди-ка лучше выпей, – сказал Фаддей Авдеич, не поднимая головы. – Раз уж большего предложить тебе не в моей власти. Нет у меня директив вышестоящих органов на этот счет. Иди, Шлыков, иди. Хотя какой ты, на хрен, комиссар? – после паузы добавил Фаддей Авдеич. – Ты у нас, товарищ Шлыков как есть ОГПУшник.

Да только, видно, с комиссара нашего как с гуся вода. Вместо стряхивания влаги с перьев – новый каскад фуэте. К тому же с куда большим количеством оборотов. Но на этот раз по окончании вращений припадать на правое колено танцор не стал. Лишь повернулся к выстроившейся на приветствие очереди селян, при этом даже заслужив от некоторых негромкие аплодисменты.

– Вы, Эльвира Тарасовна, можете меня считать каким угодно негодяем, да только у меня на этот счет оправдание железное: я исполняю долг, но это не мешает «негодяю» ежесекундно влюбляться в эту жизнь, которая ему, такому, как он есть, дарована была не вами.

Затем он с ядовитой ухмылкой посмотрел мне в глаза и, смакуя мгновение, медленно нажал на курок. выстрела не последовало. Только щелкнул затвор.

Шлыков поднял маузер вверх и еще несколько раз нажал на курок. Но касательно эффекта, все те же, как говорят в народе, яйца, но с другого ракурса. Правда, я еще после первого нажатия на курок ОГПУшником-танцором Шлыковым протрезвел окончательно, невзирая на принятые на грудь четыреста шестидесятиградусного очарования. Однако, все больше и больше застолье в японо-русской избе-якитории казалось мне полезным и содержательным. Я всеми фибрами своей писательской душонки ощущал, как умнею с каждым прожитым мгновением. Как наконец-то обретаю жизненное кредо: никогда заведомо не лезть куда не надо и учиться соизмерять свои телодвижения со своими умственными способностями. Но главное – ни в коем случае не пытаться прыгнуть выше собственной задницы. А кто бы знал, как это порой бывает тяжело. Ведь все оно, поганое! Тщеславие, господа любезные, тщеславие.

Пока я тут, дорогой читатель, снова разглагольствую, товарищ Шлыков давно уже перестал концентрировать внимание на мне. Холодным взглядом он уставился в одну, лишь ему видимую точку и долго смотрел немигающим взглядом на бревенчатый накат, пока неожиданно не разразился безудержным смехом, продолжая при этом судорожным движением пальца жать на курок, щелкая затвором.

– Юбилей! Сегодня юбилей! – товарищ задыхался от сковавшего его гортань удушающего приступа гомерического хохота. – Сегодня ровно семьдесят восемь лет, как эта сволочь не стреляет… – Он тряс перед своим носом грозной железякой с жадным узким дулом. – Я не идиот и знаю, что такое юбилей, но ровно семьдесят восемь лет назад, день в день, час в час, минута в минуту, я был предательски из-за угла убит в затылок! Я, эстет! Я, истинный знаток и почитатель прекрасного! Я, ненавидевший быдло, но служивший ему, потому что во мне всегда звучала музыка, а я не хотел, никогда не хотел расставаться с великой гармонией. Той гармонией, что счастливо и радостно обитала в моей душе. И я не желал своей, никем не замеченной смертью отдавать на поругание мою поэзию. Ведь она всегда была только моей. И никогда, слышите, никогда никому другому принадлежать не могла. И не сможет, Эльвира Тарасовна! А вы говорите: «Извращенец». Впрочем, вам, дорогая моя, с высоты вашего птичьего полета, может, и видней, но только вот один всего вопросик: кому судить-то?

– Да понятное дело кому, Антоша, – тихим, спокойным, слегка застенчивым тоном произнес выделившийся из общей очереди человек роста чуть выше среднего и одетый в очень приличный дорогой костюм. – Естественно, только Федору Михайловичу Достоевскому. Ну, может, отчасти Михаилу Сергеевичу Горбачеву и Борису Николаевичу Ельцину. Тоже ведь достойные люди, – бесстрастно рассуждал подошедший, положив руку Шлыкову на плечо. – Если один, к примеру, совесть многогранной и многострадальной души русской, то эти оба – исторически отцы русской демократии. А взять Глинку да Наполеона с Шопенгауэром… нет, Антоша, ты, видно, не в курсе. Есть, кому судить. Есть.

Спрятав свой маузер в кобуру и громким хлопком закрыв ее деревянную крышку, Шлыков медленно повернулся к назвавшему его по имени и раздраженно буркнул ему в лицо:

– Послушай ты, чиновник высокого ранга, изыди. Надоел ты мне, блаженный, хуже горькой редьки. Честное слово, прошу, не доводи до очередного греха. Эта сволочь, – он приставил указательный палец к деревянной кобуре, – хоть и не стреляет, но рукоятка у него пока еще крепкая. Дам вот тебе промеж глаз, и прощай молодость.

Однако Антошина угроза на блаженного никаким боком, похоже, не подействовала. Он ничуть не испугался, и это было видно. А может, и не сообразил. Кто их, блаженных, поймет? Тем не менее спокойно подошел к нашему столу и, обойдя его, сел рядом со мной.

– Вы только не пугайтесь, – сказал он мне. – Я с вами самогон трескать не стану. Я просто тихо и молча с вами посижу. А Фаддей Авдеич, ручаюсь, ничего против иметь не будет. Так ведь, Фаддей Авдеич?

– Сиди, – ответил ему хозяин заведения, оторвав наконец свой взгляд от пола.

– Нет, твою налево, ну это же просто какой-то бред! – Шлыков недоуменно развел руками, вглядываясь поочередно в лица присутствовавших. – Что же это за законы такие? И для кого они тогда писались? Отчего же, скажите мне на милость, в нашем благоухающем Эдеме, где только райские птички поют, почему-то может стрелять только хароновский калашников? Где социальная справедливость? За что же мы тогда боролись, товарищи? Значит, опять получается, что есть привилегированные, а остальные чернь? Тварь безлошадная? Так, что ли? – твердой, отнюдь не балетной походкой Шлыков вплотную приблизился ко мне и, словно каменный гость, воткнулся в меня своим немигающим, пронзительным взглядом. Долго этот взгляд выдержать было невозможно, и я опустил глаза. – Слышишь ты, классик, – его тону не хватило только распальцованной руки, – своих пацанов не угостишь сигареткой?

– В якитории не курят, комиссар, – за меня ему ответил Фаддей Авдеич с нескрываемым раздражением в голосе.

– Да? – Шлыков резко повернулся в его сторону. – В таком случае, многоуважаемый Фаддей Авдеич, ваша якитория – полное говно! – С недоброй ухмылкой на губах Шлыков вальяжной шаркающей походкой удалился в еще один, пока свободный, но тоже плохо освещаемый, угол якитории, желчно и саркастически бросив нам всем на ходу:

– Раз не дают курить, значит, будем пить. Назло врагам. Не оставили, суки, другой альтернативы.

«Боже, какой омерзительный тип! Но в одном он прав: курить-то действительно хочется», – подумалось мне, когда кто-то аккуратно дернул за рукав моей ветровки.

– Умоляю вас, не относитесь к этому серьезно. Такой же сумасшедший, как и я. Возможно, просто с более обостренной формой восприятия социальной несправедливости. Такие случаи не редки! – сказал мне тот, кто недавно присел рядом со мной на лавку. И именно он твердо знал, кто в этом мире наделен счастливым правом судить другого.

Ну а присевшего рядом со мной, думаю, описывать не имеет никакого смысла. вы, естественно, и сами догадались. Догадались и отлично поняли, кто этот субъект.

Да и я признаюсь, с некоторых пор начал соображать куда быстрее: «Cкрипченко, что ли? Нет, погодите, дорогой читатель, вы серьезно? Неужели он? Значит, все-таки не пережил бедолага выпавших на его долю потрясении? Значит, выходит, здесь теперь тусуется? Да нет же, постойте… Вроде не похож. Судя по бабулькиным рассказам, он какой-то совсем другой получался, да и…Так, писатель, тормози! Думай… Ну, конечно же блаженный! Вот теперь понятно. Вот теперь куда логичнее. Хотя…»

Ай, ладно! Какая, в сущности, разница? Тем более что додумать я так и не успел. Ход моих мыслей в который уж раз опять прервал Фаддей Авдеич. Ну что за зараза такая, этот двуликий Янус?

– Господа! Гости дорогие, позвольте вам представить достойнейших людей своего времени и моих замечательных, наипреданнейших мне друзей. Людей близких мне по духу, величайших интеллектуалов и истинных патриотов своей страны.

Фаддей Авдеич встал и громко зааплодировал. Немудрено, что все без исключения присутствовавшие в якитории незамедлительно последовали его примеру. В том числе и Людмила Георгиевна.

Точно не помню, но, по-моему, и я тоже, как дурак, зачем-то захлопал в ладоши. Ну, а с другой стороны, куда ты тут денешься, когда кругом такое поголовное идолопочетание, словно ты не в якитории среди лесов, а где-нибудь в Пхеньяне или в Ашхабаде. Хотя что там говорить, лишь формы разные, а суть – она, как в бане. Она голая. И здесь и там один хрен – Азия. Да и что греха таить, в Европах и Америках такой же хрен, но, правда, формы опять же существенно разнятся.

Подобные знаки нездорового, с моей точки зрения, уважения были адресованы двум господам. Господам в нашем понимании, естественно, странным.

Ну и вид эти господа имели соответственно тоже довольно-таки странный. И думаю, это потому, что в данной истории, как, впрочем, и в предыдущей, все выглядит соответственно странным и не всегда понятным. А что поделаешь? Жанр, судя по всему.

Господа эти что обуты, что одеты были в строгое соответствие с модой двадцатых годов девятнадцатого столетия. Но опять же создавалось впечатление, что буквально только позавчера по эскизам или по портретам Слава Зайцев сострочил этим двум, безусловно, дворянам (на этот счет не было никаких сомнений) их соответствовавшие той эпохе одеяния. Ни черта в этом деле не соображая, я с уверенностью могу утверждать: ну не могло быть в те далекие постнаполеоновские времена ни таких материалов, ни электрических швейных машинок, которые могли бы делать столь безупречную строчку. Да и соответствующие моде того времени прически на головах господ, зуб даю, не знали нагретых железных щипцов для завивки. Соглашусь, идеально стилизовано, но все-таки химия. Зато, как минимум, на полгода. Можно поберечь как свое драгоценное утреннее время, так и время своего придворного крепостного парикмахера, используя его самого и его время в каких-либо иных целях. К примеру, на охоте.

– Прошу любить и жаловать, гости дорогие, сие граф, – произнес Фаддей Авдеич с гордо поднятой головой, указывая нам на одного из них. Того, кто был в мундире и имел вид особы, принадлежавшей к близкому окружению царя Николая Первого Романова. Ну, уж никак не ниже.

– Граф, – представился граф, будто сделал нам всем одолжение, слегка заметно кивнув головой.

– Очень приятно, господин граф! А я Людмила Георгиевна, – вдова сотворила изящный в ее понимании реверанс. Не иначе как в детстве ее устроили по блату в Смольный, где и всячески учили благородным манерам.

Ну, естественно, когда этот Смольный был еще институтом благородных девиц. Однако вот стоп! Нестыковочка получается. Сущий выходит анахронизм, я бы сказал. Так что Смольный, братцы, отпадает начисто.

– Грибничок, – с легким налетом развязанности отрапортовал я по-гусарски. Ну, а с другой стороны, как мне еще себя называть в сложившихся обстоятельствах?

– А сие, гости дорогие, князь. Тоже прошу любить и жаловать, – с не меньшей гордостью и достоинством представил нам Фадей Авдеич лицо, облаченное в сугобо штатское.

– Князь, – так же, как и граф, князь обозначил приветствие легким кивком головы.

Далее, мой терпеливый читатель, со стороны «дорогих гостей» последовало банальное повторение предыдущего действа. Разве что я неожиданно внес в процедуру знакомства некоторое разнообразие: подобно испытанному на поле брани какому-нибудь там кирасиру или драгуну, я шаркнул, будто на балу, подошвами своих походных кроссовок и в довершение зачем-то для приветствия протянул пахнущую копчеными угрями руку. Впрочем, к этому моменту на меня уже и не смотрели.

– Еропка! – как-то чересчур уж громко и неожиданно крикнул князь на всю якиторию.

Казалось, и секунды не прошло, а он уже – правда, не сильно – дергал Еропку за мочку левого уха:

– Ну, проныра? Ну бездельник, опять розог захотел?

– Ваше сиятельство, обижаете-с, – подобострастно скалился Европка. – Все уж давным-давно готово-с. В лучшем виде-с. Как вы, ваше сиятельство, и любите-с. Пожалуйте, ваше Сиятельство, за ваш любимый столик-с. На ваше, так сказать, любимое место-с.

– Ох, смотри, каналья. Прошу вас, сударь, – обратившись теперь непосредственно к графу, князь вытянул руку вперед, указывая куда-то в глубину зала, после чего, держа строгую осанку, оба не спеша в эту глубину и удалились. Но я скажу вам по секрету, что с этими ребятами мы скоро непременно встретимся. Так что по возможности «не переключайтесь и оставайтесь на нашем канале».

– Кристальной чистоты и величайшей культуры люди, – глядя вслед удалявшимся в глубину зала дворянам, чуть ли не нараспев и столь же торжественно произнес Фаддей Авдеич, подняв наполненный до краев стограммовый берестяной стопарь. – Предлагаю всем, попросту, по-русски, с удовольствием выпить за них, ибо люди голубых кровей – они все же не красные! – какие-то прежние нотки послышались мне в речах Фаддей Авдеича.

«Господи, – подумалось мне, – только бы этот клоун не вернулся к своему изначальному амплуа. Второй раз это выдержать невозможно. Нет, надо немедленно выпить».

Мы глухо чокнулись, и, когда Фаддей Авдеич, как всегда последний, уже раскрыл было рот, дабы влить в себя очередную дозу божественного напитка, не ко времени последовавшее приветствие «очередника» помешало ему это сделать.

– Мое вам глубочайшее почтение, Фаддей Авдеич, – произнес мужчина преклонного возраста. Седой и худощавый, в очках и в берете. Очень похожий на отставного профессора.

– А, и вам всех благ, Ганнибал Цезаревич.

– Ой, благодарю! Но я только извините, наоборот. Я Цезарь Ганнибалович.

– Ну да, конечно. Я это и имел в виду, дорогой.

– Ой, благодарю вас, Фаддей Авдеич, что вы ко мне так внимательны! Да, но у меня к вам один существенный вопрос.

– У вас? Ко мне? С радостью, дорогой, с радостью на него вам отвечу, но я так понимаю, что вопрос не иначе как обстоятельный и требует серьезного к нему подхода, но вот беда, Гаргантюа Пантагрюэлевич о вас, дорогой, уже дважды спрашивал, из чего я могу сделать вывод, что у него к вам вопрос не менее обстоятельный. А мы уж с вами после. Или уж лучше завтра. Завтра, думаю, самое оно.

– Ой, благодарю вас! Но я тогда, Фаддей Авдеич, ловлю вас на слове.

– А вот это правильно. Ловите меня, дорогой, ловите. А поймав, не отпускайте. Но пока всех вам благ, дорогой, до завтра.

Отставной профессор тихо удалился, а Фаддей Авдеич, поднеся стопарь и сделав громкий выдох, снова было открыл рот, как…

– Приветствую тебя, во гроб входящий!

Фаддей Авдеич вздрогнул и даже чуть было не подавился собственной слюной:

– А, это вы, Плутарх Диогенович. Ну и как вам, любезный, почевалось на сене нынешней ночью? Говорят, крайне полезная штука. Особенно от радикулита. Слышал, что поспишь на сеновале – и радикулит этот вышибается из тебя намертво. Да-да, как клином вышибают клин.

С исторической, скажем так, точки зрения Плутарх Диогенович выглядел значительно старше отставного профессора. Вполне бы сошел за внука помещика Манилова из гоголевских «Мертвых душ». Да и одет был соответствующе. Хотя, впрочем, в основном по одежке-то и судим. Но вот выглядел Плутарх Диогенович всего-то лет на сорок. Не больше.

– Что мне, поэту, ваш радикулит? Что мне, поэту, ваше сено? Ведь у меня душа болит. И на душе моей измена, – ревел баритоном Плутарх Диогенович, расставив руки и устремив свой взгляд куда-то вдаль, как будто бы он там действительно увидел что-то интересное. – Я забываю обо всем, когда душа болит и ноет. Мне даже ад кромешный будет нипочем, когда с моей больной душой сырая мать-земля меня укроет…

– Браво, Плутарх Диогенович, браво! – резко повысил и без того свой зычный голос Фаддей Авдеич. И уж наверняка, чтобы быть услышанным. – вы – истинный талант! Нет, Плутарх, вы – гений! И мы с Эльвирой Тарасовной готовы слушать это очарование вечно. Вечно! Но! Если бы не превратности судьбы! И если бы не одно очень серьезное обстоятельство: Гаргантюа Пантагрюэлевич уже четырежды спрашивал о вас. Четырежды! А он ведь, согласитесь, человек нам не посторонний. Это, прежде всего, друг. Друг, товарищ и брат.

– Гаргантюа, мой друг, ты вновь в печали, – немного подумав, снова заголосил Плутарх Диогенович, уже отойдя, слава богу, от нашего стола и направившись в ту самую сторону, куда удалялись и все предыдущие. – Тебя хандра-подруга посетила, – доносилось до нас отдаленным эхом, – а было время мы с тобой роптали, что слишком ярко светит нам Светило. О, молодость, ушедшая навеки, ужель ты боле не вернешься к нам?..

– Ух, декадент, – не скрывая радости, бросил вслед поэту Фаддей Авдеич. Итак, выдох сделан, рот открыт, еще, казалось бы, какая-то секунда…

– Фаддей Авдеич, подождите выпивать. Я бедная несчастная пенсионерка. Я честно отстояла очередь и теперь требую от вас защиты. – В образовавшейся гробовой тишине Фаддей Авдеич медленно поставил на стол свой наполненный до краев стопарь, еще раз громко выдохнул, после чего мизинцами раздвинул уголки своего рта и только после этого повернулся к пенсионерке:

– Ба, Баррикада Девятьсотпятовна, какими судьбами?

– Вы, Фаддей Авдеич, перестаньте мне тут со своими отговорками. Знаю я вас.

– Помилуйте, Баррикада Девятьсотпятовна, я весь во внимании. Что же у вас там опять стряслось, дорогая вы моя?

– Дорогая, но не ваша. А стряслось вот что – бандитизм! Ляпкин с Тяпкиным оттяпали у меня от огорода с двух сторон по две сотки! Вот!

– Ай-ай-ай! А чем, мерзавцы, мотивируют?

– А у них, оглоедов, видишь ли, брюссельская капуста разрастается. А мотивируют, подлецы, тем, что так и прет, так и прет. Причем с двух сторон она у них прет и все на мой огород. А я вам тут как раз чертежик их экспансии нарисовала. Вот здесь стрелочками, значит, их захват и указан, а на чертежике у меня все в строгом соответствии с масштабом безобразия… – Пенсионерка резко хлопнула ладонью (вместе с чертежиком) об стол, и по ее решительному выражению лица было понятно, что не взглянуть на этот самый чертежик было бы просто неразумно. Да, по-моему, и небезопасно.

– Согласен – безобразие! – как смог, в сердцах воскликнул Фаддей Авдеич, с силой сжав в могучем кулаке пожелтевшую от времени бумажку. – Откровенный вандализм! Вот мой ответ Чемберлену, Баррикада Девятсотпятовна. Да мы поставим на дыбы всю общественность, а если надо, так и новгородское вече соберем. Мы выведем на чистую воду и Ляпкина с Тяпкиным, и Салтыкова с Щедриным, и Бестужева с Рюминым и Муравьева с Апостолом!.. Но не сегодня. Не на ночь глядя. К ночи активность масс стихает.

– Знаете что, Фаддей Авдеич…

– Да-да, дорогая вы моя, именно так – стихает. И ничего ты с этим не поделаешь. А вот Гаргантюа Пантагрюэлевич о вас уже шесть раз как осведомлялся. «Не вернулась ли еще с полей моя незабвенная Баррикада Девятсотпятовна?» Да-да, так и сказал: «Незабвенная». Я ж с ним совсем недавно разговаривал. Стоит, понимаешь, гордый, как всегда, а глаза-то голодные. Ну вы же знаете, что он без вас ужинать-то не начнет.

– Ох, хитрец вы, конечно, Фаддей Авдеич, но что правда, то правда: ужинать без меня не станет, голубь мой сизокрылый…. Но вы меня знаете. Я это дело так не оставлю.

– Да о чем речь, Баррикада Девятьсотпятовна? Как только пропоет петух, так с криками «ура» и ринемся в атаку, сметая на своем пути коварного врага, но сейчас, увы, только рисовая кашка для всеми нами уважаемого Гаргантюа Пантагрюэлевича. Надо, знаете, быть… человечным.

– Ладно, – с недоверчивым прищуром в глазах сказала пенсионерка, забрав из рук Фаддей Авдеича им же основательно смятый чертеж, – вот завтра с раннего утра и поглядим. А то ведь знаю я вас, бюрократов…

Не успела Баррикада Девятьсотпятовна сделать и двух шагов, как заветный, архивожделенный, до краев наполненный стопарь был с невероятной скоростью и желанием опрокинут Фаддей Авдеичем вовнутрь, и содержимое его уже медленно стекало по пищепроводу вниз к истомленному от ожидания желудку.

Не говоря ни слова, Фаддей Авдеич сразу же налил себе еще одну и немедленно выпил, даже не поморщившись. А с другой стороны, ну чего ему морщиться? Что этому верзиле одномоментно двести самогона? Действительно, ведь как слону дробина. Не знаю, на каких там параллелях селяне эти обитают, но то, что наш Авдеич русский, – это однозначно. И мнений быть других на этот счет не может. Пускай он даже трижды черт. Какая разница?

– Нет-нет, товарищи очередники, все вопросы мы, конечно, решать будем и в обязательном порядке, но исключительно завтра. В специально отведенное для этого мероприятия время, – решительно выставил вперед обе руки Фаддей Авдеичи, словно стоя у расстрельной стены, пытался защитить себя от очередников, как от взвода автоматчиков. – Стоять! – резко скомандовал он оставшимся четырем субъектам, которые, не соблюдая совершенно правил очередности, ринулись ему навстречу, не стесняясь по отношению друг к другу в выражениях и не выбирая средств, чтобы расчистить себе дорогу.

– Стоять, я сказал! Не ясно? – крепко схватив за плечи, Фаддей Авдеич грозно крикнул прямо в лицо какому-то тщедушному каторжнику с вырванными ноздрями.

Каторжник при этом, судя по всему, относился эдак к веку восемнадцатому, времен правления Екатерины. Ну, может, и Елизаветы. Не важно. Просто он, несчастный, добрался за счет проворства до нашего стола быстрее остальных.

– Слушай сюда, Тимошка! – хозяин заведения с силой тряхнул Тимошку за плечи, отчего у того, бедняги, чуть не отлетела голова. – Вопрос о твоей полной реабилитации сейчас находится на рассмотрении. И скажу тебе, рассматривается на очень высоком уровне. Ну, сколько раз мне тебе говорить: на это требуется время. Ты же знаешь, я не бюрократ. В каком бы черном цвете не выставляла меня, – он понизил голос, – Баррикада Девятьсотовна. Но все остальные-то, Тимошка, определенно бюрократы! Надо, мой родной, запастись терпением и ждать. Ведь все же материалы по твоему делу давно уже мной куда надо отправлены. выпьешь с нами? У нас тут гости дорогие неожиданно нарисовались.

Тимошка то ли с подобающей, то ли с не подобающей каторжнику решимостью отрицательно покачал головой.

– Ну, тогда как знаешь. Тогда иди-ка ты к своим, голубчик…

Фаддей Авдеич, еще раз основательно тряхнув тщедушного Тимошку за плечи, затем театрально поцеловал его в узкий лоб и, развернув на сто восемьдесят градусов, легонько подтолкнул все в том же направлении, то бишь во все те же плохо освещаемые углы японо-русской избы-якитории.

– И вам всем, дорогие мои, конфиденциально заявляю – завтра! Как только пропоет петух, – будто с высокой трибуны взирая на плебс, по-императорски продекламировал Фаддей Авдеич, зловеще глядя на застывших в оцепенении и оставшихся-таки без должного внимания трех несчастных очередников.

Широким жестом, выбросив руку вперед, он, подобно Калигуле перед великой битвой ряженых, указал лишенным его внимания, защиты и покровительства на место, соответствовавшее их рангу и положению. Иными словами: «Все в сад, господа, все в сад! Вглубь залы: пить забористый самогон и наслаждаться заслуженным отдыхом после трудов праведных».

– Ух, тяжеловато нынче, гости дорогие… – На лице Фаддей Авдеича, как и при первом нашем знакомстве, снова появилась идиотская улыбка. – Ведь хочется, чтоб всем и все, понимаешь ли, попросту, по-русски, ну чтоб полный «абгемахт» или «натюрлих». Ан нет же, ети иху в дышло! Так ведь, Эльвирушка?!

– Так, Фаддеюшка. Так, сокол мой ясный.

– Нет, гости дорогие, – неожиданно спрятав улыбку и тяжело вздохнув, с трудом выдавил из себя заправила праздника, – надо определенно, попросту, по-русски, выпить. Потому как тяжело так, что ну прямо incommenserablemen. Что по французки, значит, называется «несоизмеримо».

После этих слов (а я, надо сказать, был поражен его безупречным произношением) гримаса великой печали за весь род человеческий нарисовалась на лице Фаддей Авдеича. Что, впрочем, не помешало ему с завидным профессионализмом разлить из некогда до краев наполненной трехлитровочки по стопорям и величественным движением руки поднять берестяную емкость на уровень своей физиономии:

– Гости дорогие, ну наконец-то! За встречу и, попросту, по-русски, за знакомство!

Эпизод восемнадцатый «Чай, кофе, потанцуем…»

Несоизмеримо тяжело было отказать тостующему, тем более раз уж выясняется, что за знакомство, оказывается, мы еще так и не пили. Да и ладно. Какие проблемы? Пройдемся по второму кругу. Я выпил и презрительным взглядом неисправимого сноба посмотрел на трехлитровочку, внутри которой всего-то и осталось каких-то жалких мутных пол-литра.

«Да как слону дробина», – почему-то подумалось мне.

– Ах, душка вы мой, Фаддей Авдеич, до чего же дивный первачок! – словно из небытия проклюнулась вдова олигарха, весело занюхивая этот самый первачок рукавами своей ветровки. Видать, угри, как закуска, уже не канали. – вы у нас действительно маг и волшебник. вы человек, умеющий доставлять простым обыкновенным людям истинную радость. А у меня к вам по этому поводу конфиденциальный разговор, – Людмила Георгиевна совершенно неожиданно перевела этот самый разговор совсем в другое русло. – Надеюсь, Эльвира Тарасовна не поймет меня превратно и не будет против… – Вдова оголила свои сверкающие белизной, идеально сотворенные высокооплачиваемыми дантистами зубы.

– Фаддей Авдеич вправе и в состоянии решать подобного рода вопросы самостоятельно. Без моей помощи и моего согласия, – ответили моей спутнице не менее сверкающей обворожительной улыбкой.

– Это, значит, я так понимаю, попросту, по-русски, без свидетелей, что ли? – почесав затылок, спросил Фаддей Авдеич, обратившись одновременно ко всем присутствовавшим за нашим столом.

– Да, Фаддеюшка, примерно так, – снова зажурчал потекший было не в ту сторону еле слышный, но очень музыкальный ручеек. – Что уж теперь поделаешь, сокол ты мой ясный? Раз надо – значит надо. Видать, приперло дамочку.

Глаза Людмилы Георгиевны округлились, но только на мгновение. Мгновение – и снова прежний, спокойный, уверенный в себе и, главное, очень доброжелательный взгляд по отношению к своей собеседнице.

«Вот чертово племя? – невольно подумал я. – Ведь чистой воды скорпионы в банке. Как будто пять минут назад чуть не лобызались, обсуждая наш инфантилизм».

– Силыч, – вспомнил верзила о балалаечнике, – заграничную! Да так, чтобы до слез пробирало. И так, чтобы сразу, значит, попросту, по-русски, в ассоциацию вгоняло.

Немедленно на всю якиторию забалалаился Мишель Легран с его не закрывающимися до сих пор шербургскими зонтами, вгоняя в нас для каждого свою, сугубо личную ассоциацию.

– Значит, гостья дорогая, раз уж так, то, попросту, по-русски, потанцуем?

– С вами, уважаемый Фаддей Авдеич, почту за великое счастье, о котором женщина может только мечтать. – С этой вдовы, ей-богу, словно со Шлыкова, как с гуся вода. Ну, в общем-то, немудрено. Сильный пол ведь он и в Африке, и в тверских лесах, и в Антарктиде – он везде неслабый. Такому самообладанию впору только позавидовать.

Будто шарманка, заканчиваясь и начинаясь снова, надрывно тренькала одна и та же мелодия. И как бы местный музыкальный самородок Силыч не изгалялся, все равно из одинокой балалайки оркестра не получится. И это потому, что сами по себе французы очень хитрые и очень жадные. Они придумают случайно короткую мелодию с полпесни и ну давай ее крутить со всех сторон, да еще под разными предлогами и при любом удобном случае. То с роялем, то со скрипками, то с трубами, а то и со всем этим хозяйством вместе. А куда ты нашему самородку прикажешь деваться, если и в помине нет развития музыкальной темы? Вот он, бедняга, и тренькает на своих трех струнах, будто ручку крутит на этой вот самой шарманке.

Но еще более анекдотично выглядела танцующая пара. Подобной несуразности видеть мне давно не приходилось: здоровенный детина и изящная женщина, стоя в метре друг от друга, один в костюме haut couture, другая в походной ветровке, синхронно делали пару-тройку шагов в противоположные стороны, хлопали в ладоши и возвращались обратно. Так еще во времена хрущевской оттепели и брежневского застоя учили танцевать в учреждениях для детей дошкольного возраста. Эдакий бесконтактный, целомудренный идиотизм, да еще под соответствующее музыкальное сопровождение. В общем, какой-то сумасшедший дом вместо обычной нормальной японо-русской избы-якитории.

После только что пропущенных ста граммов я, надо сказать, почувствовал внутри себя удивительную раскованность. Даже можно сказать и так: раскованность, граничащую с развязностью. Да-с! А что? То ли самогон так действовал, то ли, действительно начал потихоньку адаптироваться к окружавшему меня абсурду и, значит, осмелел, забыв, что совсем недавно мог оказаться на месте шеф-повара… В общем, не знаю, но, во всяком случае, почувствовал себя гораздо свободней. Причин, наверное, может быть масса, но результат, как правило, один.

И я вдохнул этот результат полной грудью, решив, что впредь буду смотреть на происходящее исключительно с иронией. И вообще, плевал я на всех! Вот взял и позволил себе сейчас, глядя на танцующих, громко рассмеяться.

«А вот как раз самое время, – подумал я, упиваясь посетившей меня внутренней свободой, – задать несколько конкретных и очень существенных вопросов этой пышногрудой дамочке в цветастом сарафане. Пусть объяснит мне, наконец, ряд интересующих меня моментов в этом дурацком спектакле театра абсурда».

Эпизод девятнадцатый «Слуги государевы»

– Госпожа Касперчак, в девичестве Зусман, не соизволите ли вы мне, многоуважаемая, ответить наконец, что же это за бред творится вокруг нас и каким, интересно, образом лично вы…

Да, мой дорогой читатель, до конца задать вопрос мне не удалось, и я был вынужден заткнуться на полуслове. А произошло такое безобразие с точки зрения литературы потому, что к этому моменту Эльвира Тарасовна уже не дышала. Нет, она не рухнула безжизненно на стол, утопив свои пышные груди в капусте, и всем телом не стекла журчащим ручейком под лавку. Она сидела с вытаращенными глазами и слегка приоткрытым ртом, с повернутой вполоборота головой и не видящим бессмысленным взглядом, упертым в одну точку. Сидела абсолютно застывшая, словно ее лишили источника питания, выдернув вилку из розетки, или, как марионетку, перестали дергать за ниточку, неожиданно про нее забыв и бросив на произвол судьбы. В общем, совершеннейшая восковая кукла из музея мадам Тюссо.

– Эй-эй, Эльвира Тарасовна, вы мне это… – щелкал я пальцем возле ее носа и, естественно, ужасно нервничал, если не сказать больше. – вы это… вы… давайте не надо… вы что?.. А ну как Фаддей Авдеич подумает, что это я вам что-нибудь подсыпал?

Да, действительно, можно сказать и больше: я опять ощутил животный страх, сопоставимый разве что с ощущениями, испытанными мной в той «обыкновенной» пыточной избе предводителя славян.

Рука инстинктивно потянулась к трехлитровочке, но мои судорожные и бессознательные движения остановил тихий, спокойный, но в то же время на удивление твердый голос присевшего некогда рядом со мной блаженного, о существовании которого я, признаюсь, и забыл:

– Не стоит, дорогой товарищ. Скажу вам прямо и открыто: советую поменьше прибегать к услугам этой отравы. Тем более что она больше шестидесяти градусов. Ну куда такое безобразие? А на счет Эльвиры Тарасовны… Не относитесь к этому серьезно. Обыкновенный столбняк. В медицине на практике такие случаи нередки. Ну что скрывать? Может, конечно, это у нее и от внутренних переживаний, но, к сожалению, уважаемая Эльвира Тарасовна и без того этому курьезу очень даже подверженная. Вероятно, сказывается ее феминистическое прошлое. А особенно в отсутствие Фаддей Авдеича. Да вы, дорогой товарищ, не волнуйтесь. Посидит так, да и очухается. А Фаддей Авдеич об этом ее недуге знает и бочку катить на вас, скорей всего, не будет. Хотя, надо отдать ему должное, всегда очень переживает, и хорошо бы, конечно, в этот момент ему под горячую руку не попадаться. Ну, вы, думаю, понимаете. Однако я, дорогой товарищ, хотел вам сказать не об этом. Пользуйтесь моментом! Насладитесь высоким стилем общения. Хоть ненадолго окунитесь в высокую культуру отношений, где господствует Ее Величество этика. вы, дорогой товарищ, краем уха слышал, прозаик? Так для вас в нашей клоаке это как бальзам на раны. К тому же, учитывая нынешное состояние Эльвиры Тарасовны… Действительно, береженого Бог бережет.

– Господи, да я бы вообще с радостью мотанул отсюда! Что мне сейчас конкретно делать-то? Объясните уж тогда наконец, – сказал я блаженному, чувствуя, как под столом периодически подрагивает моя левая коленка.

– А вон видите справа в дальнем углу два контура. Эдакие абрисы фигур человеческих. Так вот это граф с князем и есть. Фаддей Авдеич прав: люди высочайшей культуры. Вот вы там пока рядом и посидите за соседним столом. Послушайте, так сказать. Да поразмышляйте над услышанным. А там, глядишь, и Эльвира Тарасовна в себя придет. Да и вы тогда в глазах Фаддей Авдеича вроде как и совсем ни при чем окажетесь. Ну, вроде алиби. А дворяне… они люди очень деликатные. вашего присутствия и не заметят. вы вот хотя бы берестяной стаканчик с собой возьмите для отвода глаз. А там тихо себе сядете и потихонечку будете делать вид, что чего-то там себе попиваете.

На полпути к дворянам я остановился возле массивной деревянной резной опоры в виде колонны, поддерживающей своды якитории. Я вам, дорогой читатель, наверное, не говорил, что помимо хорошей памяти у меня пока еще неплохое зрение и острый слух. Метрах в четырех-пяти от меня Людмила Георгиевна с Фаддей Авдеичем, как заведенные болванчики, продолжали шагать в противоположные стороны, венчая немудреную комбинацию хлопком. Впрочем, невзирая на весь этот движенческий маразм, между танцующими происходил весьма оживленный диалог, и я не смог устоять перед искушением, чтобы, прильнув к опоре, не постараться внимательно вслушаться в то, о чем же, собственно, беседовали отнюдь не посторонние мне люди. Тем более не использовать такое выгодное положение было бы просто непростительно, так как, находясь за колонной, для танцующих я оставался практически невидимым. И вот что мне, теперь уже своим краем уха, довелось услышать.

– А я была уверена, Фаддей Авдеич, что вы сразу же догадались, что я вдова.

– Ну, дорогая моя, я же не ясновидящий. Да и зачем мне? Здесь у нас этого добра и без меня хватает. А позвольте спросить: кто тогда этот? С вечно испуганными, бегающими глазками? Я-то думал, что он ваша законная половина.

– Ой, я вас умоляю! Это так, прокладка между рулем и сиденьем. Обыкновенный сопровождающий.

Я, мой дорогой читатель, не стану вам описывать ни собственной реакции на услышанное в мой адрес, ни эмоционального, низвергающего желчь монолога моего второго «я», наконец-то напомнившего мне о своем существовании. И не стану я также говорить о том, как черная обида закралась в мое ранимое, страдающее от подобных сравнений сердце. И не стану потому, что в целом женщин я люблю и отношу все негативные моменты в их поведении к элементарной игре гормонов, что мне конечно же иногда мешает увидеть в женщине одно сплошное совершенство. Что, ребята, вам еще нужен вывод? Ну, хорошо. Но он же очевиден: терпение, господа мужики, и только терпение. А вот, может, тогда, чем черт не шутит, вы и сможете ясно ощутить, что идеал у вас под боком.

– Фаддей Авдеич, вы мне позвольте в предельно сжатой форме изложить вам суть дела?

– Конечно же, дорогая моя, я весь во внимании. На сегодня, правда, как вы уже поняли, никаких дел, но вам, как гостье дорогой, сделаю исключение. Итак?

– Итак. Мой муж при жизни был очень крупным предпринимателем. Крупнее не бывает. Но он погиб. Я конечно же убивалась, но, знаете, как говорят, время лечит. А в последний месяц каждую ночь он приходил ко мне во снах и указывал сюда дорогу. И вот, Фаддей Авдеич, я теперь здесь.

– Да, сударыня, сны вещь интересная и современной наукой мало изученная. Погиб, говорите. Значит, вы у нас вдова Михал Михалыча Неказистого. Что ж, очень достойный человек, скажу я вам. Приятный собеседник и охотник заядлый.

– Как? Боже мой, так вы его знаете? – Не стоит, думаю, говорить о том, что на тот момент вдова танцевать перестала.

– Ну кто же, голубушка вы моя, не знает Михал Михалыча? Я же говорю, очень достойная личность. И народ, между прочем, к нему тянется, потому как чувствует он в нем авторитета.

– Это хорошо. Я рада за народ. А где он сейчас?

– В основном в поле. Многие сейчас уже в ночную заступают.

– Нет, Фаддей Авдеич, я не о том. Где сейчас мой муж?

– Да кто ж его знает? Поди бегает себе где-нибудь с ружьишком по лесам дремучим. Я же говорю: охотник, хлебом не корми. Сутками может пропадать на этой охоте. Бывало рябчиков, перепелов, куропаток набьет, ну и, ясное дело, в якиторию. Для общего, так сказать, блага. Нет, достойнейший он человек.

– Фаддей Авдеич, ну вы же не можете не знать, какого-нибудь способа отыскать его.

– Запомните, голубушка, я всегда говорю только то, что есть на самом деле, и только то, что знаю. Я Вашего покойного супруга не видел давно, но вот слухи пошли, что он опять в волчью яму угодил. И уже в который раз, между прочим. Только вы, дорогая моя, так не волнуйтесь и, пожалуйста, успокойтесь. Ведь слухами, как известно, не только земля полнится. Однако, глядя на выражение вашего лица, в котором читаю растерянность, а в глазах, попросту, по-русски, безысходность, все же, мыслю, посильную помощь оказать вам смогу. Поверните вашу очаровательную головку на сорок пять градусов вправо. Видите, у стены одиноко сидит человек в футляре? Зовут его Степан Данилович. Он у нас раньше в очень секретной конторе картотекой заведовал. Вот этот знает все. А вы танцуйте, голубушка, танцуйте. Даже я его иногда боюсь. Представляете? Но вы попробуйте. Нет-нет – да и получится. А вдруг? К тому же выхода у вас другого нет. Правда, скажу вам по секрету, любит, сволочь, чтобы к нему непременно с подобострастием. Вот на этот счет дрянь редкостная. Отпетая дрянь, я бы сказал.

– Ох, спасибо вам, Фаддей Авдеич! Уж видит Бог, я постараюсь.

– Ну, Бога трогать не надо. Он здесь ни при чем. Но вы, голубушка, действительно, уж постарайтесь. Ведь все про всех знает, подлец… Нет-нет, не сразу, – очень спокойным, но безапелляционным, с примесью железа тоном остановил он рванувшуюся было с открытым забралом Людмилу Георгиевну к одиноко сидящему у стенки человеку в футляре. – Почему в футляре? А действительно, глядишь на него и понимаешь: определенно в футляре. Видите, как глазом-то косит? Видать, зараза, заподозрил, что мы о нем говорим. Давайте-ка мы с вами сначала к нам за стол присядем, выпьем, а чуть время пройдет, так вы и попробуйте. Силыч, второй концерт Рахманинова… Ой! – верзила схватился за сердце. – Предчувствие! Эльвирушка моя свет Тарасовна в трансе! Довел-таки, интеллигент поганый! Ну, Грибничок, твою мать, попадись ты мне сейчас под руку! – Схватив Людмилу Георгиевну за локоть, он вместе с ней решительным шагом направился к нашему столу.

О, благодарю тебя, блаженный! Всем своим никчемным и непомерно глупым естеством благодарю! Да я тебе, родной, не только бы копеечку, я б тебе сотню долларов отдал! А может, даже двести! А может, даже триста!.. Нет, стоп, достаточно двухсот. Да даже двести много…

И все же, дорогой читатель, вам ведь наверняка небезынтересно будет знать, что я предпринял, подобное услышав из уст Фаддей Авдеича? Так вот, еще секунды не прошло, а я уже сидел как мышка, и именно за тем столом, на который мне еще совсем недавно указал блаженный. Сидел подле дворян и делал вид, что пью напиток, которым якобы наполнен был пустой стопарь. Сидел, не смея шелохнуться и ожидая хлестного удара по балде в затылок, чтобы, естественно, немедленно закончить жизнь бездарную свою среди лесов в японо-русской якитории. О боже, какова ирония судьбы.

«Звезда пленительного счастья»

Действующие лица:

а) Граф;

б) Князь;

в) Еропка.

На столе: икра черная, икра красная, осетрина, белужий балык, расстегаи, свежайшее сливочное масло, дымящаяся грибная запеканка на сливках, источающая немыслимые ароматы, соленые рыжики, сверкающий белизной хлеб, нарезанный тонкими ломтиками, литровый графин чистейшей, впоследствии маслянисто стекающей водки тройной, как минимум, очистки. А также земляничный морс цвета невероятного и вкуса, как мы думаем, необыкновенного.

За все время диалога графа с князем оба этих дворянина периодически опорожняют графин с водкой, при этом закусывая с большим аппетитом и по достоинству оценивая вкусовые качества снеди, поданной на стол.

Князь. О, если бы ты знал, как рад я тебя видеть, граф. И хорошо, что в добром здравии. Ведь ты не хуже меня знаешь, какие нынче времена.

Граф. У-ух, дивно балычок идет под водочку!.. Да-да, mon cher, столицу лихорадит. Да я смотрю, у вас в Москве, однако, тоже крайне неспокойно.

Князь. Конечно же не так, как в Петербурге, но и до нас все это эхом докатилось. А ты, скажи, давно ли из столицы, коли не секрет?

Граф. Ну, как тебе сказать? Уже, по-моему, с неделю. Может, с полторы… Ай, сейчас кругом такая круговерть, что даты толком не упомнишь. Эдакий везде кисель с компотом. А у меня же, сам, брат, понимаешь, служба.

Князь. Да, времена… Нет я могу понять: наш мир, он далеко несовершенен, ну и когда с немытой харей за топор еще куда ни шло, но чтоб дворяне!

Граф. Французская болезнь, mon cher. Она – как гонорея. Egalite, fraternite… И что у них еще там?

Князь. Liberte.

Граф. Ну, правильно. Куда ж французу без свободы? Да вот ведь что прискорбно: потом всю эту «либерту» с «фратернитой» да к нам в Россию с загадочною русскою душой. И вот вам результат: у них еще там гильотина не остыла, а мы уже на площадь, строить новый мир! Ну что ты мне на это скажешь, князь? Откуда эта прыть берется?

Князь. Я мыслю, граф, с тех пор, как мы Наполеона Бонапарта пинком под зад до самого Парижа. Ты только вспомни, сколько разом безмозглых либералов наплодилось, а для России это хуже, чем чума. Куда ни плюнь, там русофил. Куда ни глянь, какой-нибудь любитель порассуждать под водочку о вольности степной. А после хором все, как попугаи: «Да здравствует народ! Народ-освободитель!»

Граф. Уверен, князь, народ сам толком этого не понял. Откуда ему знать, с какими мыслями, к тому ж не раньше, чем к полудню, его хозяева проснутся? И в правильный ли тапок залезет правая нога? Давай, mon cher, еще по рюмочке. Уж больно водка хороша (Наливают и выпивают.) У-у, брат, икорка с маслицем воистину моей душе нектар, амброзия. Да, кстати, надобно признать и рыжики отменно засолили. Поверь, mon cher, я в рыжиках-то знаю толк.

Князь. Ты, как обычно, прав. Вот то-то и оно, что толком-то народ так и не понял. Его ж, народ, по роже хлещет кто? Все верно: свой супостат. Родимый. Русский. А так, глядишь, ему кормить пришлось бы татарина, поляка, а теперь, не приведи Господь, француза. И в этом вся абстракция его крестьянского мышления.

Граф. Само собой. Естественно, сей парадокс явился к нам отнюдь не из народа. Скажи, что делать в этом государстве, где восемь месяцев в году зима, тоска и непролазные сугробы? А дома у тебя тепло. Ты сыт, обут, одет и тем же мужиком накормлен. Да тут сам Бог велел заняться вольнодумством. Лежи себе под теплым одеялом или кури чубук да рассуждай о миссии России… в масштабах мироздания.

Князь. Ну вот, граф, и дорассуждались. Дворяне на царя! Уму непостижимо! Монарх им надоел! Ты, кстати, знаешь, какой у них там был девиз? Чтоб бедных не было отныне. Ну или что-то в этом роде. Опять же, граф, сужу по разговорам да по слухам, которыми Москва полна. Да ты наверняка об этом лучше меня знаешь.

Граф. Нет-нет, князь, очень интересно. Об этом я пока не слышал. Однако ж, как забавно. То бишь все равны? Но коли равенство, то, как известно, хаос неизбежен. Да, но прости, mon cher, ведь, глядя на французов, мы это все недавно проходили. И в той же Франции ведь головы рубили те, кому потом их тоже отрубили. А в результате всех «революсьенов» Людовика без головы сменил Наполеон, которого потом сменил Людовик. Правда, с головой. Уже, князь, согласись, неплохо. Боже, храни мою страну от этой дьявольщины!

Князь. Да черт с ней, с этой Францией! Хотя, конечно, влияние ее всегда было огромно на наших недоумков от дворянства. Но все бы ничего, когда б не эти крючкотворы! Иуды от пера! Ничтожества и выкормыши сраных либералов!.. О господи, прости, мой друг, что вырвалось, но право, боле нет уж мочи!

Граф. Господь с тобой, душа моя! О чем ты? Ерунда какая. Порой скажу тебе сугубо entze nous, сам государь на тайных заседаниях ввернет такое! А что уж говорить о нас-то, «сирых да убогих». Ох, расстегайчики, скажу тебе, божественны!

Князь. Пожалуй, соглашусь, что растегайчики действительно отменны. Да, кстати, a pzopos, как говорится. Я слышал, ты недавно видел государя. Вне заседаний. Ну, вне службы, так сказать. У вас с ним, я так понимаю, была аудиенция?

Граф. О да, мы повидались. Отрицать не стану. И не скажу, чтобы случайно. вызывал. Беседовали с ним… о разном… Ах, князь, mon cher, ну что мы все с тобой вокруг да около толчемся, как девки молодые подле мужиков, ей-богу! Ведь мы уж, почитай, лет двадцать, как друзья. Давай-ка просто без обиняков: ведь знаю, ты ж о Николеньке со мной хотел поговорить. Ведь так?

Князь. Да, именно о Николя. Чего уж тут скрывать? Но, знаешь, сразу с места да в овраг, признаюсь, как-то не умею.

Граф. Ну, кто же виноват, что воспитание да порода не позволяет нам общаться без преамбул? У черни нашей с этим все гораздо проще! (В сторону.) Эй, человек! Немедля, будь любезен!

(В ту же секунду непонятно откуда появляется Еропка.)

Граф. Скажи, нескучный, омары, лобстеры, лангусты есть на кухне? (Еропка испуганно смотрит на графа.) Ну хорошо. Креветки, лангустины?

Еропка. На сей час, извините-с, знать об этом не могу-с. ваше Сиятельство, дозвольте все узнать? Я мигом-с.

Граф. Узнай, любезный. Ну, а как узнаешь – нам непременно доложи.

(Еропка исчезает столь же незаметно, как и появился.)

Князь. Да бог с тобою, граф. Какие, к черту, в нашем захолустье лангустины? О них, я думаю, и в Петербурге-то никто не знает. Нам вечно суждено болтаться на задворках. Возьми Европу: та давно уж перешла на поедание глубинных гадов… Скажи мне лучше, где он?

Граф. Прости, mon cher, но ты это о ком? Ах, да! Николенька… Николка… Николя, ля-ля, ля-ля, ля-ля. А где ж еще он может быть? Да в той же Петропавловке. Со всеми, значит, заговорщиками вместе. То есть в казематах.

Князь (крестится). О, Боже праведный!

Граф. А что бы ты хотел, mon cher? Что после шалостей таких его, облобызав, перекрестив, в сопровождении княгини Вельзеветской отправят прогуляться по Европе? Или с любовью и почетом вернут в именья родовые? Нет-с, батенька вы мой, увы, наворотил, дурак, с три короба! (Задумавшись на пару секунд.) Насколько помню я, у них имение в Барвихе? Верст тридцать – сорок от Кремля? Ну что ж, весьма престижно. Даже очень. И удобно. Часа за два вполне… да без перекладных… Я слышал, там у них красивые места.

Князь. Барвиху Березовичи купили. Тому уже лет пять назад. А за Николкой с Сержем лишь Раздоры да Ильинское осталось. Ну, что с Юсуповыми по соседству. Граничит прямо по меже. И то, я думаю, и это скоро Березовичи откупят.

Граф. Кто? Березовичи? Вот Милородовичей знаю. Недавно, кстати, я с вдовой приватно пообщался. А Березовичи?.. А что, скажи, те Березовичи так худородны? Я что-то в свете этаких фамилий и не слышал.

Князь. Немудрено. Они ж еще недавно были вовсе не дворяне, однако, денег куры не клюют! А вот откуда, сударь, столько капитала, мне лично совершенно непонятно.

Граф. Вот как? О, боже, бедная Россия! Уж коли худородным да с деньгами дворянские угодья можно откупать, а соответственно, и титулы, насколько понимаю?.. Ну, значит, все! Прощай, устои и монархия, прощай! Ах, что за чудо эта запеканка! Попробуй, князь, советую. Еще ведь в молодости сказывал мне князь Преображенский, что водочка лишь под горячую закуску хороша. И прав ведь был покойный. Царствие ему Небесное! (Крестится.) Но мы ж, ради блезира, готовы разом позабыть все здравые советы. И в этом, друг мой, тоже наша страшная беда. Да-да, mon cher, все от ума. И только от ума сейчас в России беды. Только от ума! Да вот тебе пример: я же с Николенькой все больше виделся в Москве. В имениях у них я не бывал. А вот в Москве у них там дом отменный на Тверской… Ах, брат, скажу тебе от сердца: о чудны были времена! Они тогда, я помню, с Сержем прикупили какой-то захудалый маленький театрик. По-моему, на Камергерском. Возможно, ошибаюсь… Ну, не важно. Так что я, сударь, вам скажу: актрисы, батенька вы мой, там были, – вот, как на алтаре, клянусь, – сравнимые ну разве что с Венерою Милосской! А кстати, Серж… Мой милый, милый Серж! Как он? Я слышал, Серж там всем хозяйством заправляет?

Князь. Вот тут ты, граф, попал не в бровь, а в глаз. Все сводится к тому, что «заправляет», да, видать, «неплохо». С утра надует щеки, как индюк, павлином ходит, руки в боки, да злобно трехэтажным матом кроет крепостных. А вечером иль водку хлещет со своим соседом, тем же Березовичем, иль пасквили крамольные строчит. Не исключаю, что на государя тоже. Поверь мне, граф, это все Серж! Его тлетворное влияние. Когда б не он с его крамолой, Николка б никогда…

Граф. Постой, так что ты предлагаешь? На Сержа нам петицию писать?

Князь. Да боже упаси! Как ты такое мог подумать? Мы, чай, с тобой не в Зимнем, и у нас, мне кажется, вполне приватная беседа. Просто обидно мне. Обидно за Николеньку до слез! Ведь знаю я доподлинно, как было: Серж ляпнет что-нибудь, что в ум взбредет с похмелья, а Коленька, наивная душа, с раскрытыми глазенками да все на ус мотает. И после все идеи Сержа да за свои же выдает. А у Николеньки нутро совсем иного свойства. И вот уж если кто хозяин-то от Бога – так это Николя. Вот у него порядок – так порядок. И что с того, что бледен на лицо и слаб здоровьем? Зато какая дисциплина среди черни. Да у него все крепостные ходят разве что не маршем. Одна лишь псарня чего стоит. Собаки просто загляденье: Анчутка, Скорик, Стешка, Брыля… Я, почитай, всех его легавых помню поименно… Эх, граф, да что там говорить?!

Граф. А лучше и не скажешь. Вот с этой пресловутой дисциплиной он маршем и допрыгал до Сенатской. И вывод до наивности простой: Серж водку хлещет непонятно с кем, а Николя в остроге под надзором!

Князь. Ой, граф, не береди мне душу, умоляю! Скажи мне лучше: что Николку ждет?

Граф. Ну, в лучшем случае Сибирь. А там как карта ляжет. Может, и похуже. Не приведи господь, конечно.

Князь. Что? Расстрел?

Граф. Не думаю. Расстрел у нас не в моде. Скорей всего, зачинщиков повесят. (Оба крестятся.) Но я тебе (понизив голос) другое, брат, скажу. И, как ты понимаешь, слова мои совсем не для ушей ни близких, ни знакомых, а уж, тем более ни абы для кого.

Князь. Ты мог бы, граф, об этом мне не говорить.

Граф. Да-да, конечно же прости, mon cher! Так вот, скажу тебе, что вся эта затея на Сенатской – сплошная несуразность. Удивлен? И дело даже не в смутьянах, боже упаси! Вот ты мне искренне ответь: что ж это за комедия такая? вышли, как на плац, встали в каре и ждут. Чего – не знают сами. Команды? Хорошо. Так где ж она тогда, команда эта? И главное – какая? И от кого? (После паузы.) Так это ж получается, что курам на смех! Как выясняется, маршировать умеют даже крепостные у Николки. Другое не понятно. Казалось бы, ну есть масоны. Чего ж нам от добра добра искать? Так нет! Мы по-другому не умеем. Нам подавай своих! И непременно, чтобы со своим уставом и со своею музыкой в мозгах. Чтоб среди прочих грамотеев выделяться. И отличаться. Это уж само собой. И все это настолько «тайно», что в свете лишь об этом только и судачат. И то, что Орден русских рыцарей и есть те наши новоиспеченные масоны, об этом в Петербурге знает половой. И что Орлов с Мамоновым, любители реформ, и есть те самые застрельщики всех этих безобразий! Но посмотри, ведь следствие идет, а вот о них, голубчиках, ни слова. И государь, а я уверен, все знает, но молчит. Как будто бы он сам замешан в этом. Как-будто бы планировали что-то вместе, да вот в последнюю минуту не срослось. Ты можешь все это себе представить? От этих мыслей кругом голова!

Князь. Да, граф, история. Боюсь, что ниточка событий берет свое начало еще от государя Александра, которого, мне кажется, заела совесть. Он, видно, все ж не пережил события той ночи, когда покончили с его отцом. После чего пришли и нагло заявили… ты вспомни: «Ваш отец почил. Идите, Александр, правьте государством».

Граф. Возможно, что ты прав, но только ныне в жертвах оказались всего лишь исполнители чужой недоброй воли, и государь наш Николай, похоже, их скоро всех погонит на заклание как истинных, ты понимаешь, истинных зачинщиков глупейшей смуты. Ну и, конечно, Николя под общую метлу.

Князь. Ай, боже! Ну какой же он зачинщик? Да из него злодей, как из дворовой бабы баронесса.

Граф. Ум надо, князь, иметь! Ты понимаешь? Ум! Когда б ни лез куда не надо, ни бегал по собраниям тайным да языком своим бы ни молол, мы б, может, не сидели здесь, ломая голову над тем, как вызволить его из этого абсурда. И впрямь, уж лучше б псарней занимался! Куда полезнее занятие, чем маршем прыгать по морозу с чужими мыслями в мозгах.

(Во время монолога графа появился Еропка. Слегка согнувшись в почтительной позе, он терпеливо ждет, когда на него обратят внимание.)

Граф (заметив, наконец, Еропку). Сказать что хочешь, ласковый ты наш?

Еропка. Ваше сиятельство! Они-с просили их простить. Они-с таких названий сроду не слыхали-с. И очень просят вас не гневаться на них.

Граф (князю). О чем он говорит?

Князь. О лобстерах.

Граф. Ах да, омары… Ну что ж иного мы от них не ждали. (Снисходительно глядит на Еропку.) Ну, ты пока ступай, голубчик, с миром. Коль будешь надобен, то кликнем непременно. А тем, кто там, на кухне, передай: мы их невежество всецело им прощаем.

(Еропка испаряется.)

Граф (обводя взором своды якитории). Казалось бы, Дворянское собрание… И ресторация, mon cher, отнюдь не из дешевых. Ужели выписать нельзя из той же Франции, к примеру, хотя бы пару поваров? Ведь мы же платим взносы.

Князь. Ах, граф, не раз уж эту тему поднимали, но с нашей канцелярщиной, сам знаешь, любое начинание увязнет тут же по уши в болоте. А ведомо ль тебе, мой друг, какой сегодня день?

Граф. Надеюсь, что не дата взятия Бастилии.

Князь. Храни господь! Куда приятнее. Нынче день ангела у нашего Николки-Николя.

Граф. О, да. Вот это казус, брат, как казус. А я-то грешным делом хотел ведь рюмочку поднять да выпить за его здоровье и удачу. Однако, в общем, согласись, довольно это глупо: пить за здоровье человека, который, сидя в одиночке, в ужасном состоянии души и тела ждет приговора не сегодня-завтра.

Князь. Да уж не вяжется, но, впрочем, мысль одна витает. Что если б ты добился, граф, аудиенции у государя для Николки?

Граф. Ах, до чего же осетрина хороша! Тает во рту от свежести… Да-да, mon cher, конечно, понимаю. А с неба мне луну достать тебе не надо? А то ведь я могу.

Князь. Ну, погоди же, граф, дослушай прежде. Что если – только при оказии, конечно, – ты скажешь государю, что, мол, Николенька покаяться уж больно хочет. Сам. Лично. Прощенья хочет попросить. Что нагрешил по глупости и недоразумению. Что он немного… недодумал по молодости лет.

Граф. Постой, mon cher, какая, к черту молодость? Ему, по-моему, уж лет под сорок будет.

Князь. Ну, хорошо, согласен. Действительно, про возраст можно и не говорить. Да-да, конечно же не надо… Так вот, а я как раз тем временем добьюсь свидания с Николкой.

Граф. А как, мне интересно, ты хочешь это сделать? Надзор за ними там строжайший.

Князь. Ну, не тебе мне объяснять, что взятка в этом государстве решает все. И даже больше. И если мне это удастся, даю тебе я слово дворянина: Николку я сумею убедить. Да это будет, думаю, не трудно. Он сам, поди, не рад, что вляпался так глупо. И многое – уверен – понял, сидя в казематах да долго размышляя на досуге.

Граф (после паузы). Сказать тебе что-либо пока я ничего определенно не могу, но, видит бог, подумаю. (Глядя на часы.) Однако мне пора. Сегодня ведь еще придется вытерпеть князей Мулдашевых, а эта ноша не из легких. Не каждому дано. Идти, естественно, не хочется, но быть я там обязан непременно. Давай-ка, брат, на посошок по крайней иль как, я слышал, говорили под Полтавой: «На коня!»

Князь. Да-да, пора и мне. Дела, увы, не ждут. Позволь я провожу тебя до экипажа.

(Они выпивают, закусывают, встают и уходят, прихватив с собой оставленные ими у входной двери якитории грабли и лопаты. Появляется Еропка и начинает собирать со стола.)

Еропка. Сожрали все и выпили до капли. У, дармоеды! Барское отродье! Ну, ничего, дождемся. Настанет наш черед. Придет час избавления, когда вас всех до одного да острою косою, как полынь! Да чтобы всех потом в одну большую кучу, как навоз! Да разом всех поганую метлою, как грязный мусор на дороге!

Эпизод двадцатый «Демократические ценности»

Не сказать, чтобы я сильно удивился, когда моим глазам открылось истинное лицо хитрого, лживого и коварного Еропки. Было в его взгляде и раньше что-то такое, что заставило меня не поверить ему сразу. За всей этой подобострастностью и мнимым угодничеством горел в его глазах недобрый огонек. Но и дворяне, надо признать, меня не впечатлили. Взяли да и обгадили героический ореол восставших декабристов, который еще со школьной скамьи, между прочем, прочно засел в моем юношеском сознании, благодаря крепким (если ими бить по башке соседа по парте) и содержательным учебникам по химии и истории, которые издавались еще во времена моего счастливого детства, чудесным образом совпавшего с эпохой развитого социализма. В общем, я спокойно встал и, бережно сжимая в руке берестяной стопарь, направился к своему столу, нисколько не задумываясь о последствиях. Мне почему-то снова резко осточертело всего бояться. Ну посудите сами: боясь всего, можно откинуть концы гораздо быстрее. Да хотя бы просто от испуга, как это часто случается с медведями.

Подойдя к столу, увидел, что Людмила Георгиевна отсутствует.

«Ну понятно, – решил я для себя. – Пошла к человеку в футляре, которого даже сам Фаддей Авдеич иногда боится».

Вы знаете, мой уважаемый терпеливый читатель, я ожидал всего, но только не этого: филиал музея мадам Тюссо пополнился еще одной восковой фигурой. Только на этот раз в лице… самого Фаддей Авдеича! Так же, как и подруга его, сидел с приоткрытым ртом и вытаращенными глазами.

– Вы только не волнуйтесь, – услышал я у самого уха тихий голос блаженного. – Всего лишь еще один обыкновенный столбняк. В медицине на практике такие случаи нередки. Просто, увидев Эльвиру Тарасовну в таком состоянии, Фаддей Авдеич так расстроился, так расстроился, что моментально тоже остолбенел. Это, естественно, от стресса. Он ведь ее так любит, так любит и так всегда за нее переживает, что диву даешься и восторгаешься истинностью их отношений. Да вы только поглядите, как два райских голубка. Ну прямо одно невероятное наслаждение смотреть на них. А вы, дорогой товарищ, знаете, – он ближе придвинулся ко мне, – я ведь тоже жестоко пострадал от человеческой косности, недальновидности и примитивного мышления высших чинов в московском правительстве, хотя я сам, надо сказать, чиновник высокого ранга. И даже очень. Мне иногда отдельно самолеты выделяли. Но вот в Кащенко я попал исключительно как жертва несправедливости. Потому что они там решили, что я социально крайне опасен. А я-то всего лишь хотел на одной из центральных площадей столицы поставить памятник трудолюбивому таджику. Ведь мы же истинно демократическая держава. Не какая-нибудь там Америка, которую, кстати сказать, построили исключительно негры. На их же костях все построено! А вы где-нибудь в Америке видели памятник негру? Даже не обязательно трудолюбивому? Вот то-то и оно. Так где же они тогда, наши подлинные демократические ценности?

Боковым зрением я видел, что блаженный упорно и, скорее всего, весьма аргументированно продолжал мне что-то доказывать. Он открывал рот и даже слегка жестикулировал, но я его уже не слышал. Я смотрел в тот дальний затемненный угол, где в профиль ко мне сидел человек в футляре, а спиной ко мне Людмила Георгиевна. Слышать, о чем они говорили, я не мог, да и, странное дело, не очень-то мне и хотелось. Я только смотрел. Но почему-то смотрел не отрываясь и ясно при этом осознавал, что пожелай я сейчас оторвать от них взгляд – вряд ли бы у меня это получилось. Какой-то невероятно сильный магнит, с которым бесполезно бороться, притягивал мой взор к сидевшим в дальнем затемненном углу японо-русской избы-якитории.

– Ну, хорошо. Допустим, скажу я вам, милочка, где вы сможете отыскать вашего на веки вечные отошедшего в мир иной супруга, но что, простите, я тогда с этого буду иметь?

– Степан Данилович, право, странный вопрос. Чего усложнять? Назовите цену – и дело с концом.

– Ага. Думаете, усложнять не надо?

– Да, я абсолютно в этом уверена.

– Ну, хорошо. Тогда вы, милочка, будете обязаны разделить со мной ложе.

– А деньгами никак?

– Деньгами никак. К тому же никакой ценности они здесь не имеют. А вот ложе разделить – это славненько. И то с обязательным условием. В противном случае – до свидания.

– Хорошо. Я согласна. А что за условие?

– А условие такое: не просто обычный секс, но секс исключительно в извращенной форме.

– Степан Данилович, а можно немного поподробнее.

– Пожалуйста. Можно и поподробнее. Третьим пригласим мою козу Надьку. У меня в хлеву живет.

– Надьку? Я не…

– Нет, не ослышались. Мою козу Надьку.

– Степан Данилович, дорогой, вы у нас такой видный мужчина! Так зачем же нам с вами какая-то коза Надька?

– И тем не менее, только так. Да, а вот козу Надьку после полуночи сменит козел Борька. Тоже у меня в хлеву живет. Заметьте, речь не идет о лошадях. вы, надеюсь, в состоянии оценить мое благородство? Обещаю, что после Борьки больше никого не будет. Ну так как, милочка? В противном случае – до свидания.

– Степан Данилович, поверьте, мне очень надо его видеть!

– Верю. И вижу, что надо. Даже подозреваю, что не от душевной тоски надумали повидать вашего мужа. Тревожить дух усопшего не самое хорошее занятие, а потому и условия мои таковы. В противном случае – до свидания.

– Степан Данилович, не прогоняйте. Можно я перед вами на колени встану?

– Что ж, дело хорошее. Вставайте на здоровье. Люблю, когда передо мной встают на колени. Мне это нравилось всегда. Приятно, если к тебе относятся с уважением. Ну, как вам, милочка, коленки не бо-бо?

– Нет, Степан Данилович, спасибо, не бо-бо.

– Ну, вот и славненько. А знаете, поначалу ведь всегда бывает не бо-бо.

– Ничего, я потерплю, Степан Данилович.

– Ну-ну, конечно, потерпите. Ведь вам, молодым и красивым, никакие преграды нипочем. Хотя вашему поколению ни Днепрогэса, ни Магнитки не построить, потому что для этого нужны настоящие идеалы, а у вас их нет. Ну ладно, милочка, вы это, значит, тогда на коленочках-то постойте, а я покамест на досуге, чтобы даром время не терять, одной бумажечкой займусь. Ага… Вот человек доносик настрочил. На собственную мать. Пишет, что неоднократно слышал, как она в антисоветских враждебных тонах отзывалась о товарище Сталине. Ну что за люди, честное слово? Ну почему бы честно и открыто не написать, что жена на сносях, а терпеть в семиметровой комнате дряхлую старуху нет никакой возможности? Вот обязательно им надо всуе упомянуть вождя мирового пролетариата. Ну что ж он вам, товарищи, в конце концов, резиновый, что ли? Совесть-то надо иметь… Как вы думаете, милочка, давать мне ход этой бумажечке?

– Я не знаю, Степан Данилович.

– Нет, милочка, это не ответ. Вот как скажете, так я и сделаю. Ну так что? Я жду.

– Поступайте, Степан Данилович, так, как считаете нужным. Как считаете правильным.

– Так да или нет?

– Мне все равно. Как считаете нужным.

– Ну хорошо. Облегчу вам задачу. Если скажите да, то тогда мы вымарываем из наших договоренностей и Борьку, и Надьку.

– Да, Степан Данилович, да. Как считаете нужным.

– Ну хорошо. А как коленки? Не бо-бо?

– Уже бо-бо, Степан Данилович.

– Ну тогда вставайте. Что же вам такие ножки да раньше времени на артрит провоцировать. Успеется еще. Всему свое время. А насчет моей живности, что у меня в хлеву живет, вы, милочка, зря так перепугались. Я вообще-то вашим полом не интересуюсь. И уже очень давно. Производственная травма, так сказать. Так что я, хоть и убежденный коммунист с ярко выраженной сталинской ориентацией, но, тем не менее, импотент. И весельчак к тому же. Но это, скорее, от одиночества… Да вы на стул-то присядьте. Вот и получается, что вам, милочка, в этом плане, считайте, со мной повезло. Встречаются экземпляры и похуже. А все-таки, что же вам так нужно от него?

– От кого, Степан Данилович?

– Да от вашего мужа покойного. Только если начнете туфту гнать, что тоскуете по его светлому образу, немедленно до свидания.

– А вы-то сами, Степан Данилович, не блефуете? вы действительно уверены, что знаете, где он сейчас находится? Вот вы издеваетесь надо мной, условия ставите, а где гарантия, что я его найду?

– Начнем с того, милочка, что я, в отличие от вас, не блефую никогда. Пока не заимел такой привычки. А с точки зрения здравого смысла здесь никаких гарантий быть и не может. Разве что рассказать вам про родинку?

– Про какую родинку?

– Да про вашу, милочка, родинку, что у вас под правой ягодицей. Эдакая мушка тайных желаний, фантазий и маленьких страстишек человеческих. Михал Михалыч покойный, помнится, вам часто говаривал, что ничего на свете его так не возбуждало, как эта ваша родинка, милочка. Ну что, вам все теперь понятно? Или будете спрашивать, откуда мне это известно?

– Не буду, Степан Данилович.

– Ну и славненько. К чему нам тратить время на ненужные разговоры. Гораздо интереснее, по-моему, заняться совместным творчеством. Давайте-таки вместе подумаем, что же вы наконец можете мне предложить, кроме себя и денег, в качестве компенсации за информацию, которую я вам все же, думаю, предоставлю касательно местонахождения вашего покойного супруга, милочка.

Эпизод двадцать первый «Вдохновение»

Я, помню, повернул голову и с некоторым удивлением обнаружил, что, судя по жестикуляции, блаженный по-прежнему мне еще что-то доказывает. Тем не менее, отрешенно глядя на эту говорящую голову, продолжал думать о своем, совершенно не слушая и абсолютно не слыша своего разговорчивого соседа. Не слыша его, я снова все смотрел и смотрел в отдаленный угол якитории. И какое-то необъяснимое чувство сострадания к вдове накатывало на меня, будто очень сильная, но очень грустная и в то же время неотвратимая волна. Я видел, как, словно от безысходности, сокрушенно кивнув головой, Людмила Георгиевна тяжело поднялась с лавки и медленно, чуть пошатываясь, направилась в мою сторону, судя по всему, так и не сказав «до свидания» человеку в футляре, который, в свою очередь, вознеся руки к сводам якитории, чему-то лукаво и довольно улыбался.

Подойдя к столу, она грузно опустилась рядом со мной на лавку и застывшим, лишенным эмоций и мысли, опустошенным взглядом тупо уставилась на экспонаты филиала музея мадам Тюссо. Она смотрела на них, не выказывая ни малейших признаков удивления, будто уже очень давно только и делала, что наблюдала за окаменевшей, не дышащей человеческой плотью. Во всяком случае, так, как мы с той же Людмилой Георгиевной могли воспринимать эту плоть в сложившемся контексте происходящих с нами событий. вы знаете, я повторюсь, забавная попалась деревенька. Нет, определенно, что-то в этом есть. Даже мои скудные и бестолковые мозги – я это чувствовал – начали формировать какую-то определенную концепцию.

– Люда, может, самогону? – осторожно спросил я ее.

– Так как вам, дорогой товарищ, моя идея? – слишком оглушительно, очень уж резко и больно вонзилось мне в левое ухо, заставив меня в который раз вздрогнуть от неожиданности.

– Что? – я чуть не подпрыгнул. – А… ну да… Насколько помню, памятник торгующему азербайджанцу?.. Что ж, замечательная идея. Дерзайте, дорогой товарищ. Кстати, можно ведь сделать и композицию: будет очень неплохо смотреться молдаванин, моющий вашу машину.

– Нет-нет, вы меня не поняли. Я об идее.

– Об идее? Об какой такой идее? А ну-ка немедленно напомните, дорогой товарищ!

– Ну, как? Я же вам говорил! Идея, чтобы, значит, до основанья, а затем…

– До основанья, а затем?.. Что ж, не менее блестящая идея! Достойная пера поэта… и прозаика туда же. Главное – веет новизной. Одобрям-с. Дерзайте, дорогой товарищ… Слушай, да ты отстанешь от меня когда-нибудь?! – наверное, слишком уж резко повысил я голос на блаженного. Ну к чему такая несдержанность? В сущности, хороший же мужик! Предупредил меня касательно столбняка и связанных с ним последствий, дворян послушать посоветовал… Эх! Я было повернулся к нему, чтобы извиниться, но соседа будто след простыл. Повертев головой, понял, что в якитории его уже нет. Ну не прятаться же ему от меня под столом или на кухне у Ерлындыргена? Думаю, ведь они все же разные люди, чтобы, подобно дворянам, вот так приватно общаться на досуге. Нет, недаром говорят: как ветром сдуло. Эх, ну зачем я так обидел это тихое, кроткое, но, впрочем, многоговорящее существо?

– Людочка, дорогая, ты все же как насчет любимого тобой первача? – снова обратился я с вопросом к Людмиле Георгиевне.

Ответа, увы, не последовало.

– Роднуля моя, – попытался я достучаться до близкой мне женщины, – ты что, решила уподобиться этим двум мумиям? Ну ответь хоть что-нибудь?

Стоило мне только протянуть руку, чтобы ухватиться за жалкие остатки некогда до краев наполненной трехлитровочки отменного первача, как Фаддей Авдеич с Эльвирой Тарасовной, синхронно дернув головами, животами и руками, одномоментно вышли из состояния столбнячного оцепенения и, часто моргая глазами, сделали полной грудью несколько глубоких вдохов.

– Что это вы, товарищ Грибничок, не спросив хозяина, решили, понимаешь ли, руку поменять? – Прежняя, тупая белозубая улыбка засияла на лице Фаддей Авдеича. – Ведь это, попросту, по-русски, примета скверная. Разливать всегда должен один. И как правило, хозяин.

– А знаете что, дорогой вы наш Фаддей Авдеич, мне глубоко насрать на вас, на вашу сожительницу Эльвиру Тарасовну, которая в девичестве, как мне представляется, была полная Зусман, а также, многоуважаемый, мне глубоко насрать и на все ваши приметы – Я вызывающе смотрел в глаза-щелочки верзилы и понимал, что ничего ему со мной не сделать. И это именно я сейчас был в танке, укутанный непрошибаемой броней, а он, скотина, супротив меня не смог бы даже в руки взять лопату. Ну, это если вспомнить старушкины слова: «Куда с лопатой против танка?» Такая вот метаморфоза, дорогой читатель, со мной вдруг приключилась. А почему? Да честно, я так до сих пор и не понял. Все-таки, наверное, брожения ума под действием забористого самогона.

Фаддей Авдеич медленно и с грозным видом, как это делал он и прежде, поднялся с лавки и насколько мог растопырил свои свинячьи глазенки, при этом раздувая ноздри во всю допустимую ширь и сопя, как паровоз, мчащийся на всех парах по рельсам вникуда. Затем хозяин заведения скрипнул, словно десятилетиями не смазывавшаяся калитка, и, будто отверженный любовник из фильмов немного кино, трагедийно схватился за сердце. Успев зычным басом прогорланить на всю якиторию: «Люди добрые! Грабят!», – с невероятным грохотом рухнул под стол, задев его край своей тупой чугунно-кучерявой башкой, отчего недоеденные угри вновь испытали ни с чем не сравнимое блаженство полета.

Пока, вихрями вея враждебными и брызгая крупной слезой всенародного горя, расстолбеневшая Эльвира Тарасовна, как резиновый мячик подскочив со своего места и обрушившись на меня со злобной бранью, далекой от нормативной лексики, пыталась достать из-под стола неподъемную тушу Фаддей Авдеича, я твердым движением руки невозмутимо разлил самогон в два берестяных стопоря, и мы со вдовушкой не чокаясь выпили. Правда, Людмила Георгиевна по-прежнему хранила молчание, не совершая при этом никаких лишних движений.

– Помогите! Он его убил! Изничтожьте этого недоноска! – откуда-то с Кавказского хребта, как в случае с Плутархом Диогеновичем, отдаленным эхом доносилось до моего не то слуха, не то сознания. Да, я еще помню: это действительно истошно орала Эльвира Тарасовна.

«Пожалела бы ты себя, дура. Только отошла, и снова такой невероятный стресс. Ведь опять остолбенеешь или, того хуже, растечешься, как дерьмо на сковородке» – в таком вот неприличном и уж совсем непривлекательном ключе протекала моя трезвая мысль, которая, однако, все же помнила о хрупком здоровье грязно оскорблявшей меня базарной бабы или, попросту, по-русски, скандалистки. Не умеющей, как выяснилось, вести себя в приличном обществе. И кто бы мне там что ни говорил, я не самый злой и не самый плохой человек на этом свете. Да, но мне-то, собственно, по-моему, никто никогда такого и не говорил. Кстати.

Не знаю, как там моя очаровательная спутница, но я второй стопарь влил в себя с невероятным наслаждением, после чего с неменьшим кайфом закурил, невзирая на запрет Фаддей Авдеича, предварительно достав из нагрудного кармана ветровки сигареты и зажигалку. Ведь, согласитесь, не достав их, я бы не закурил. Логика.

Вокруг нашего стола, расталкивая друг друга, суетились прибежавшие на крики хозяев селяне. Кто-то тщетно силился помочь рыдающей и негодующей Эльвире Тарасовне достать из-под стола стопудового Фаддей Авдеича. Кто-то предлагал мне выпить самогона или пытался стрельнуть у меня закурить. Кто-то даже, если мне не изменяет память, зло угрожал нам с Людмилой Георгиевной. Кто-то из очень наглых страстно умолял вдову взять его с собой на постоянное место жительства в деревню Жуковка, что на Рублево-Успенском шоссе. Кто-то, запрыгнув с ногами на стол, захотел снять с себя штаны и показать нам всем свою голую задницу, но, к сожалению для бедняги, он это сделать так и не успел: его вовремя стащили вниз. Кто-то, бегая по кругу, старался первому встречному сунуть под нос свой партийный билет, при этом грозным тоном вопрошая: «Ты понял, скотина, ты понял?!» Кто-то из очень пожилых, как заправский акробат, лихо крутил «мельницу», а кто-то отлично поставленным голосом залихватски выводил своим рыдающим тенором арию из оперы «Паяцы»: «Смейся, паяц, над разбитой любовью!» Кто-то шипел, как змея, кто-то визжал, как недорезанный поросенок, кто-то хрипел, как подыхающий раненый лось на охоте, кто-то выл, как воет на луну голодный одинокий волк…

А я, спокойно сидя за столом и покуривая сигаретку, будто воспарив над ситуацией, своей кривой ухмылочкой мстил метущимся, снующим и суетящимся вокруг меня тварям за все мои пережитые страхи, за неуверенность в себе и за неспособность никчемных людишек оценить меня по достоинству. Сейчас я ощущал себя Нероном, который вдохновенно пел, взирая на объятый пламенем великий вечный город; Емелькой Пугачевым, когда в какой-то миг бандюга искренне поверил сам, что он и есть наследник русского престола Петр Третий; я ощущал себя Наполеоном, когда его не знавшее доселе поражений шестисоттысячное войско форсировало Неман; и, словно в озарении, почувствовал неистовый по красоте и вожделенности момент, когда вдруг ясно понял всей своей природой, как это все же просто: стать вождем! Каким-нибудь великим Лениным. Для этого всего лишь надо по кромку завалить большую братскую могилу десятком миллионов православных, своих же собственных сограждан, а после этого, не думая о прошлом, с идеей шествовать вперед, широкими шагами приближаясь исключительно к своей заветной и великой цели. А дальше – ты уже, считай, стоишь повыше Бога! Ты – гений, потому что ты – творец! Ты перекраиваешь мир, который создал Он! Какая сладость и какое упоение!

Какое упоение сидеть, курить и сверху наблюдать за вашим несуразным муравейником, ребятки. Возникнет вдруг желание – возьму сухую палку от какой-нибудь сосенки да вмиг разворошу к чертям собачьим всю вашу муравьиную неправильную жизнь. Разворошу лишь потому, что только я и моя палка знаем, что в этом мире есть гармония, а что с гармонией и рядом не стоит.

После неудавшейся попытки загасить бычок об лоб осточертевшего до колик, ненавистного мне Фаддей Авдеича, которого все-таки с грехом пополам извлекли из-под стола, я ненароком взглянул на Людмилу Георгиевну. Она, не отрываясь смотрела в тот дальний, плохо освещенный угол, откуда еще совсем недавно вернулась задумчивая и обескураженная.

Я зачем-то тоже посмотрел в ту сторону и увидел там Степана Даниловича, спокойно, с улыбкой наблюдавшего за происходившей вакханалией. Наши глаза встретились, и я, поверьте, выронив из рук берестяной стопарь, моментально протрезвел. Снова дикий, но неведомый доселе животный страх сковал мои члены. Он, будто током, пронизал меня от головы до пяток. Сначала, помню, наступила оторопь, затем я, судя по всему, от страха или умер, или потерял сознание.

Эпизод двадцать второй «Прощайте, люди добрые»

Очнулся от ощущения, что мне ужасно жарко и я весь в поту. Потом понял, что лежу на чем-то деревянном и, значит, естественно, очень жестком. И лежу я абсолютно голый, а кто-то сзади дубасит меня по спине и заднице чем-то горячим и хлестким. Я, как мог, вывернул шею и обнаружил над собой, словно огромную глыбу, склонившуюся здоровенную голую фигуру Фаддей Авдеича с двумя дубовыми вениками в руках.

Как вы думаете, дорогой читатель, что еще делал в бане Фаддей Авдеич, кроме как обхаживал меня вениками по ягодицам? Совершенно верно: он улыбался.

– То, что вы, товарищ Грибничок, об меня хотели загасить сигарету, это неправильно. А знаете почему? Потому что порядок есть порядок, и его нарушать нельзя. У нас в якитории не курят, а вы себе позволили. Ну да ладно, мы вас прощаем, – по моей дряблой жопе долбанули так, что я подлетел, как недоеденный угорь – прощаем, потому как баньки исключительно для услады, а значит, попросту, по-русски, только с добротой и лаской.

Оставалось одно: сильнее стиснуть зубы. Ведь все равно деваться-то мне было некуда. Вот я и лежал. Лежал и терпел, пока откуда-то с боку до моих ушей не донеслись столь характерные женские стоны, что на какое-то время заставили меня забыть даже о вениках. Справа по борту, и тоже абсолютно голая, на похожей деревянной лавке лежала вдова олигарха Людмила Георгиевна Неказистая и стонала так, будто на данный момент с огромным наслаждением беременела. А плотного телосложения пышногрудая сожительница Фаддей Авдеича Эльвира Тарасовна Касперчак, в девичестве Зусман, теперь уже, понятное дело, без кокошника и сарафана весело и непринужденно прохаживалась по вдове, дубася по ее спине размашисто, хлестко и со знанием дела, такими же увесистыми вениками, но только березовыми.

«Господи! Всемилостивейший! Хоть я и большой поклонник русской бани, однако, ну, на хрена мне это все?» – и это, дорогой читатель, последнее, что я еще успел подумать перед тем, как окончательно уйти в нирвану.

Глава третья

Эпизод первый «Похмелье»

Когда я проснулся, боль в глазах ощутил поначалу просто нестерпимую, но, правда, потом, слава богу, вроде бы немного проморгался. Однако нос был заложен полностью и не дышал вовсе, а во рту ее величество сухость царила такая, что я, как заведенный, начал глотать примерно с той же периодичностью, что и моргал, судорожно пытаясь найти живительную слюну в навсегда, казалось, пересохшей от храпа носоглотке. А мою носоглотку, в свою очередь, по процентам влагосодержания можно было бы сравнить разве что с колодцем в пустыне Сахара… или Атакама. вы там, кстати, не бывали? Я тоже, но ручаюсь, что подобное сравнение абсолютно точное. А вот мой ночной храп, судя по всему, был очень громким и весьма продолжительным, потому что горло у меня болело как при самой настоящей ангине, в самой что ни на есть ее кошмарной форме и в самой-самой отвратительно-болезненной стадии.

«Нет, безусловно, первостатейный самогон вещь конечно же изумительная. Это надо признать. Но только, господа, не в таких же количествах» – почему-то именно эта мысль, а не какая иная, первой пришла мне в голову, когда я лежал на широченной кровати, укрытый плотным, увесистым одеялом, сшитым из ярких разноцветных лоскутов, и слезящимися, часто моргающими глазами с видом совершенного страдальца смотрел на деревянный потолок, ни в малейшей степени не испытывая желания совершать какие-либо телодвижения. Однако при этом ведь отлично понимая, что, во всяком случае пока, и не имею такой счастливой возможности. Единственное, что я мог на тот момент себе позволить, – очень медленно и очень осторожно, приложив немалые усилия, повернуть свою черепную коробку, раскалывающуюся, как соприкоснувшийся с асфальтом глиняный горшок… и с неподдельным удивлением обнаружить подле себя спящую нагую женщину, по всей вероятности сбросившую во сне это самое одеяло из разноцветных лоскутов, которым нас укрыла чья-то заботливая рука. Сомнений быть не могло: рядом со мной лежала вдова олигарха Людмила Георгиевна Неказистая. В конце-то концов, ну что я по голой спине не в состоянии отличить близкую мне женщину от кого-то другого? Тем более, так полюбившаяся мне родинка под правой ягодицей… О, пожалуйста, простите меня, идиота, за такие подробности! Как-то, знаете, вырвалось само собой. Ай, ну что ж я за болтун такой восторженный?! Невоздержанный на слова и не умеющий хранить не только свои, но и чужие тайны. Нет, иногда я все-таки очень сильно себя недолюбливаю. Очень.

В общем, картина у нас вырисовалась следующая. Лежа на животе и широко раскинув по сторонам как руки, так и ноги, вдова мирно и безмятежно посапывала в мягкую и большую пуховую подушку, иногда, правда, вздрагивая и тихо бормоча себе под нос нечто до того невразумительное, что лучше этого не слышать. Я хотел было укрыть Людмилу Георгиевну, но вовремя вспомнил, что мне это пока действительно не под силу.

«Ничего, – подумал я, – и без одеяла неплохо смотрится, раз уж ей так жарко. По идее, если не ошибаюсь, на дворе ведь должно быть лето? Ну, значит, не замерзнет», – окончательно успокоил я себя на это счет.

«…Моя рука нежно коснулась ее бедра, и она, словно только и ждала моего прикосновения, едва проснувшись, всем своим, в мгновение запылавшим страстью естеством, с кошачьей грацией, изогнувшись, подалась ко мне и прильнула горячим, будто Богом созданным исключительно для любви телом, издав чарующий протяжный стон, способный заставить любого адепта высокой морали не задумываясь пасть к ее ногам и немедленно начать сходить с ума от жарких объятий и горящих огнем поцелуев…» – я понимаю, мой дорогой терпеливый читатель, что, следуя современным литературным канонам, было бы неплохо в этом месте на пару страничек написать сцену утреннего пробуждения вдовы с последующим бурным развитием действия, венцом которого явилась бы с точки зрения логики банальная физическая близость уважаемой Людмилы Георгиевны и сорокасемилетнего Грибничка. Хотя я и приношу свои извинения, но посудите сами, окажись вы на моем месте и выпей вы, как я, накануне хотя бы половину, то, уверяю, навряд ли у вас появилось бы горячее желание живописать в радужных тонах кистью французских импрессионистов процесс утренней гимнастики. Ну и, само собой разумеется, имей вы на то определенные задатки… Нет-нет, я исключительно о манере письма.

Широченная кровать, на которой нам с вдовой впервые за трое суток наконец-то удалось провести ночь в цивильных условиях, стояла в самом что ни на есть углу просторной комнаты, за которой располагалась другая, но поменьше. Насколько разбираюсь, это был сруб. Так называемый пятистенок, сложенный из больших и толстых бревен.

В залитой утренним солнцем избе было свежо, я бы сказал, как-то по-утреннему прохладно. Было чем дышать, одним словом. А это, как вы понимаете, для моего тогдашнего состояния фактор, прямо скажем, немаловажный.

«Воды! – взмолилась моя обезвоженная плоть. – Господи, ну хоть кто-нибудь, дайте же наконец воды!»

«Ты уж извини, но мне так представляется, что, кроме меня самого, дать тебе воды здесь никто не сможет. Однако, так как я, моя многоуважаемая плоть, связан с тобой неразрывными кровными узами, все же попробую, совершив над собой нечеловеческие усилия и рискуя нашим общим здоровьем, изрядно подорванным после вчерашнего, встать с этой чертовой кровати и отправиться на поиски живительной влаги».

Стоило только отвернуть свою раскалывающуюся от боли и противоречивых мыслей черепную коробку от близкой мне женщины, как немедленно уперся взглядом в больших размеров деревянный стол, на котором стояли пол-литровый графинчик с беленькой, прозрачной, как слеза, жидкостью, две рюмочки, две кружечки, трехлитровая, похожая на вчерашнюю баночка с рассолом, где на дне, вероятно исходя из сугубо эстетических соображений, плавала парочка соленых огурчиков, внушительная стопка еще дымящихся блинов на фарфоровой тарелке и глиняный горшочек, содержимое которого для меня, лежащего, было сокрыто. Однако лишь безмозглый идиот не смог бы догадаться, что там находится сметана. Короче, либо по щучьему велению, либо скатерть-самобранка, либо все вместе, одновременно и в одном флаконе: эдакая приятная, радующая раздрызганную душу и слезящиеся глаза утренняя похмельная сказочка для готового в любую секунду отдать концы или свихнуться окончательно и бесповоротно. Но, что самое обидное, он ведь, свихнувшийся дурашка, так и останется в неведении, в каком же именно мире мыслей, грехов и чаяний произошло с ним данное событие, которое многие из перешедших эту грань сочли бы для себя счастливым.

Понятное дело, что, когда я, сжав волю в кулак, отбросил прочь все свои мысли невеселые, подобный натюрморт только подтолкнул меня к скорейшим и свойственным в основном радикалам решительным действиям. С трудом откинув тяжелое одеяло, кое-как сполз с кровати и сразу же понял, что, если я вдруг встану на ноги, немедленно лишусь последних сил, а может, и сознания.

Вдову? Нет, вдову я будить не стал, а только подумал: «Пусть лучше спит. Не хочу, чтобы она меня видела в таком состоянии», – так, не спеша, на карачках и дополз до вожделенной трехлитровой банки с мутным, сильно концентрированным рассолом.

Тем не менее все же надо было как-то подниматься, и я, господа, это сделал посредством стоявшей вдоль стола длинной деревянной лавки, убив, таким образом, сразу же наповал двух ушастых зайцев: во-первых, сидя за столом, я мог спокойно пить рассол, а во-вторых, опираясь об этот самый пресловутый стол, держать равновесие, нисколько не опасаясь, что в любой момент могу оказаться в прежнем положении, используя в качестве опор не две, а снова все четыре точки.

С жадностью зебры, проскакавшей сотни миль в период засухи африканской саванны и наконец оказавшейся на берегу желанного водоема, я с неудержимой страстностью припал губами к банке и сделал несколько больших глотков, после чего из недр моей бессмертной души вырвался протяжный стон, похожий на тот, что издавала вдова, подвергаясь экзекуции березовыми вениками. Затем, схватившись дрожащими руками за графин, я налил в рюмку водки и немедленно ее опустошил, повторив без пауз подобную процедуру дважды. После этого, макнув еще теплый, явно что совсем недавно испеченный блин в сметану, зажевал его с таким наслаждением, с каким собака грызет вкусные и мягкие хрящи. Я всячески запихивал пальцами себе обратно в рот выпадавшие куски рыхлого от свежести продукта, при этом омерзительно сопя и плотоядно чавкая.

Простите меня, если сможете, за подобного рода натурализм, но могу вам заявить ответственно: господа, жить стало легче, жить стало веселее. «Incommenserablement», – как говорил кудрявый детина. Incommenserablement веселее, нежели минуту назад.

Облегченно вздохнув, даже смог для себя отметить, что я, оказывается, вовсе не голый, как бесстыдно распластавшаяся на широченной кровати вдова, а на мне какая-то длинная холщовая рубаха ниже колен и что все наши вещи – походные рюкзаки, одежда, обувь – аккуратно сложены или стоят в ряд носок к носку… А кстати, это, в общем-то, и правильно, что не голый. Знаете, такое совершенство лучше прятать под рубахой.

Теперь уже гораздо спокойнее и более уверенно я налил себе в кружку действительно обалденно вкусного ядреного рассола и не спеша, с удовольствием выпил. Ну что тут скажешь? Блаженство, да и только.

Надо признаться, уже после второй рюмки нос неожиданно задышал, и сейчас, закрыв глаза, я сидел за столом и, делая большие вдохи, с наслаждением втягивал в себя чистый деревенский воздух, всей своей еще совсем недавно обезвоженной плотью ощущая, как силы возвращаются ко мне. Нет, все же что ни говори, а своевременное и правильное похмелье – наука серьезная. Скажу больше: колоссальный, не одним поколением накопленный опыт, к которому обязательно надо относиться с должным уважением, даже если ты и не являешься сторонником такого способа реанимации собственного организма. Вот как я, например: никогда не похмеляюсь.

– Что, литератор, буксы горят?

– А?.. Что?.. Кто?.. – Ведь вроде бы понимаешь, что вот она лежит тут рядом и рано или поздно все равно должна заговорить, однако, один хрен, я от неожиданности едва не подавился кислородом.

– Дед Пихто и бабка Тарахто. С добрым утром, говорю, ненаглядный. – На меня смотрели ее, как обычно, спокойные, но теперь уже совсем мне не знакомые глаза. Как это объяснить и как их описать – не знаю. Боюсь, что невозможно. С одной стороны, они были невероятно выразительными, но при этом я чувствовал, что эмоции в них отсутствуют или, в лучшем случае, запрятаны настолько глубоко, что их, как ни лезь в преисподнюю, невозможно достать даже с помощью мощной буровой установки. В этих глазах, безусловно, присутствовала какая-то затаенная страсть. Причем очень сильная, с заложенной в ней огромной энергией. Но страсть, не способная на порыв, на то, чтобы отдать хотя бы частицу себя. Эта страсть иного рода. Страсть, в себя вбирающая и всепоглощающая. Глядя на Людмилу Георгиевну, я отлично понимал, что ее глаза сейчас живут какой-то особой, наполненной своим содержанием жизнью, где наверняка разгораются нешуточные баталии сложившегося и устоявшегося с неожиданно ворвавшимся потусторонним и чуждым. Вот только для всех нас, остальных, восприятие этой ее жизни будет трактоваться и расцениваться как нечто абсолютно мертвое, бескровное, но только не безликое. Ох, эти глаза!.. Да, они, бесспорно, невероятно красивы. Они притягивали и будут притягивать. Как магнит. Но туда, в ее мир, уже никому не суждено проникнуть. Там на вратах большой неоткрываемый замок, но даже он – страшный, огромный, стальной и тяжелый – будет притягивать к себе. И в тот момент я будто бы отчетливо услышал, как он, этот самый замок, совершенно неожиданно взмолился… Да, именно взмолился: «Открой меня! Открой!» Я закрыл глаза и понял, что еще не раз кто-то – и непременно из клана сильных мира сего – захочет вскрыть этот замок. Вскрыть, чтобы проникнуть в тайну этой будоражащей ум, не дающей покоя, манящей и притягивающей холодности, где рядом нету места никому. Но это-то и будет тем магнитом, с которым «пресытившийся» бороться не в состоянии. И от услышанной мольбы становилось страшно. Только страшно становилось не потому, что во всем этом было что-то непонятное, таинственное и неизведанное, а оттого, что ее спокойные глаза пронизывали тебя насквозь, но уже каким-то другим, доселе неведомым тебе лучом, природа разрушения которого была иной.

И все же в этой жизни самый мой надежный друг – это мой же собственный инстинкт самосохранения. Вот он-то мне и проорал в самую что ни на есть сердцевину серого вещества: «Перед тобой водка, идиот! выпей! выпей ровно столько, чтобы поймать кураж. Так ты хоть немного, но продержишься. Иначе тебя сожрут. Сожрут с потрохами!»

И поначалу, практически сразу согласившись с ним, я немедленно налил себе в рюмку водки, но потом… Клянусь, не ведал я на тот момент, дорогой мой читатель, какие уж там архитончайшие струны моей беспробудной души заиграли во мне, но только вот за счет целительного напитка ловить кураж почему-то не стал. Теперь уже далеко не дрожащей рукой я отодвинул от себя наполненную водкой рюмку и с невозмутимым видом принялся за поедание невероятно аппетитных блинов, окуная их в сметану и стараясь при этом не смотреть на голые, с ума сводящие телеса вдовы олигарха Людмилы Георгиевны Неказистой. А она, кстати, вовсе и не спешила прикрывать свою, боюсь, не дьяволом ли созданную наготу плотным и тяжелым, сшитым из ярких разноцветных лоскутов одеялом.

– Эх, Грибничок. Мой милый, эмоциональный, нежный, тонко чувствующий Грибничок. А ведь мы теперь с тобой, как ты понимаешь, одной ниточкой повязаны. Но ты мне очень дорог. Впредь буду оберегать тебя, как смогу. Вообще, хочу, чтобы ты больше ни в чем у меня не нуждался, и поэтому мы пересматриваем наши условия договора, – вдова улыбнулась и, судя по всему, настроение у нее было замечательное. – Не обращая внимания на занудство и прочие несимпатичные черты твоего ужасного характера, но учитывая порядочность и преданное отношение ко мне, одинокой, хочу тебе официально заявить, что по возвращении твой гонорар увеличится ровно вдвое. Ты, надеюсь, не будешь против?

Вдовушка права – я отвратительный зануда, но, тем не менее, повторюсь: не знаю, что уж там внутри меня произошло и какая ниточка оборвалась или, напротив, завязалась, но то ли похмелье, то ли колокольчик прозвенел, то ли еще что-то совсем уж из ряда вон выходящее, только я не стал обдумывать ответ, и мхатовская пауза на сей раз мне не понадобилась. Зачем – обращаюсь я к вам, будущие служители Мельпомены, – нужно обязательно что-то изображать на своем не самом красивом лице, если можно просто взять в руки блин, макнуть его в сметану и затем спокойно отправить себе в рот? Вспомним нашего вчерашнего героя из русско-японской сказки, былинного богатыря Фаддей Авдеича: «Это и будет наш ответ Чемберлену». Последуйте совету, будущие служители Мельпомены, чтобы вам там ни втюхивали в ваше до конца не сформировавшееся сознание убеленные сединами преподаватели, – если уж совсем нет никакой альтернативы и фантазия ваша бедна, то зрителю, поверьте, будет гораздо интереснее смотреть на вас аппетитно жующих, нежели усердно изображающих, пусть даже и на самых красивых лицах на свете, псевдоорганичную и псевдоглубокомысленную псевдозадумчивость.

Потому-то, вероятно, мхатовская пауза, скорее, потребовалась вдове, внимательно наблюдавшей за моей реакцией. Видно, она не хуже меня понимала, что вчерашний день закончился, но время не остановилось, не зациклилось и не повернуло вспять. Во всяком случае, наше время. То, в котором мы по-прежнему существуем с нашими мыслями и нашими страстями. И вдова конечно же не могла не заметить произошедшей перемены в глазах Грибничка. Может, они перестали быть вечно бегающими? Бегающими, суетящимися и выражающими одну-единственную мысль, тупую, как обух топора, плоскую, как оструганная доска, и скучную, как бездарная пьеса, – абы чего не вышло.

– Такое ощущение, что ты как будто меня не слушаешь, – еле слышно, но уж чересчур елейным тоном напомнила вдова о своем существовании. – Тебе совсем не интересно, что я говорю?

– Замечательные блины, – ответил я ей. – Тебе оставить? Ты уж лучше мне сразу скажи, а то ведь я ненароком так все и слопаю.

– Ну и на здоровье! Ты ешь. Я не голодна. Наоборот, обожаю, когда у моего любимого мужчины такой завидный аппетит. В этом что-то есть. Согласись.

– Соглашусь. А как же Миша?

– Кто?

– Ну, здравствуйте! Михал Михалыч. Бывший олигарх и твой, прости, уже покойный муж, угодивший на охоте в волчью яму. Запамятовала?

– А при чем здесь мой покойный муж?

– Странно. А мне казалось, что наши мытарства по аномальным зонам, где даже компас сходит с ума… да и вообще вся эта затея только для того, чтобы отыскать твоего покойного супруга, ну и типа чего-то там у него спросить. Разве не так?

Как я и предполагал, на мой вопрос ответа не последовало.

– Ладно, – продолжил я беседу в прежних невозмутимых тонах, доедая очередной блин, не забыв, естественно, предварительно окунуть это кулинарное совершенство в сметану, – не хочешь – не отвечай. ваше, как говорится, полное право. Однако позволю себе заметить: несмотря на то что предложение мне понравилось и я его с удовольствием принимаю, тем не менее с условием категорически не согласен и считаю его абсолютно для себя неприемлемым.

– А разве я тебе его озвучивала? – Лежавшее в голом виде на кровати очарование наконец снизошло до того, чтобы продолжить со мной этот мирный, протекавший в спокойном, интеллегентно-бесстрастном русле диалог.

– А чего тут озвучивать? По-моему, и дураку понятно, коим я, безусловно, являюсь… Но не до такой же степени. вы ведь, уважаемая Людмила Георгиевна, в дальнейшем желали бы продолжить путешествие в полном одиночестве? Ведь так? Да вот только я, к великому для вас сожалению, допустить этого ну никак не могу. Мне тоже в голову пришла похожая мысль, что теперь буду оберегать вас с особым рвением. вы сами совсем недавно на удивление точно и верно выразились: мы теперь с вами, Людмила Георгиевна, действительно одной ниточкой повязаны. Да-да, не удивляйтесь, именно одной. Как Ромео с Джульеттой, Буш с республиканцами и Украина с российским газом. Так что уж не взыщите.

– Боже, ну какая же я дура! Ведь я тебя недооценивала. Ах, черт побери, но как же иногда приятно осознавать, что ты ошибалась. Я тебя очень прошу, иди ко мне, – она как-то по-смешному вытянула вперед руки да еще плюс к этому зачем-то закрыла глаза, как актриса Елена Соловей в моем любимом фильме «Неоконченная пьеса для механического пианино». Только там это было идеально оправданно по действию и потрясающе талантливо сыграно, а здесь…

В общем, все как обычно: штамп номер восемь, дубль четырнадцать.

– Да бросьте вы, мадам, Ваньку-то валять, – как ярый женоненавистник, я оскалился вопящей здоровым скепсисом улыбкой, одномоментно макая очередной по счету блин в сметану. – Лучше вон прикройтесь одеяльцем. Не май месяц, а все-таки июнь.

Да после таких слов любая бы другая, окажись она на месте вдовы, немедленно бы запустила мне в рожу первым же попавшимся ей под руку предметом, не обращая внимания на степень тяжести оного. Но только не Людмила Георгиевна. Только не она, не эта близкая мне женщина с нечеловеческим, каким-то не земным, а дьявольским самообладанием. Я видел, что на какую-то долю секунды, как и вчера в якитории, округлились ее глаза, но дальше абсолютная невозмутимость.

«Хоть ты теперь и с дьяволом, но не могу я тебя не уважать за твое умение владеть собой… А впрочем, почему только теперь?» – подумал я.

– Зачем ты так со мной? – тихо сказала она. – Ладно, черт бы со мной, но зачем ты так с моими чувствами к тебе? Знаешь, как это обидно. Может, у меня действительно никого в этой жизни ближе тебя и нет. Откуда ты знаешь? – Ее глаза, как почки по весне, набухли от влаги, и две крупные слезы скатились по обеим щекам, маленьким дождем печали упав на постель.

– Слушай, Людкость, перестань ты мне тут комедию разыгрывать! – не выдержав, вскочил я как ошпаренный с насиженной лавки, даже, грешным делом, не подумав: «А не рано ли тебе, родной, с похмелья совершать такие резкие движения?» – Насколько помню, у тебя есть сын! Твой родной сын! И учится этот сын, если не ошибаюсь, в Англии! Не то в Оксфорде, не то в Кембридже! Чего ты мне здесь балаган устраиваешь?

Людмила Георгиевна ничего не ответила, а только повернулась ко мне спиной. Она лежала на боку, подтянув ноги к животу, и тихо всхлипывала. Молчал и я, громко, как Фаддей Авдеич, сопя в обе ноздри и тупо глядя на эту лежащую скульптуру, символизирующую боль и сугубо женские страдания.

– Мой сын от меня очень далек, – она первой нарушила гнетущее молчание. – Как в прямом, так и в переносном смысле. У него давно уже своя жизнь. Да я ему и раньше не особо-то была нужна. Он всегда больше любил отца, а я у них была так… как придаток. Даже тогда, когда мы еще жили в крохотной квартирке, еле-еле сводя концы с концами, и даже не думали о том, что может все резко поменяться… А ты мне, правда, дорог. Впрочем, можешь не верить… «Ваше полное право».

– Конечно, – я не скрывал перед выразительной спиной вдовы саркастической улыбки, правда успев уже порядком успокоиться и некоторым образом сменив свой гнев на милость, немного подобреть. Ну что поделаешь? Такой вот я отходчивый товарищ. – Настолько дорог, что являюсь лишь прокладкой между рулем и сиденьем. А может, и правильно. Значит, более достойных эпитетов, наверное, не заслуживаю.

Сказав это, сразу понял, что и с сегодняшнего утра во мне ровным счетом ничего не изменилось и я, как выясняется, не поумнел ни на йоту. Боже, так бездарно проколоться! О, моя драгоценная любовь к себе самому, обожаемому, ты, видно, неистребима.

– А, да ты подслушивал, – не оборачиваясь, с печальными нотками в голосе, по-прежнему тихо произнесли в ответ. – Ну надо же. Как глупо. Ну неужели ты не понял, что я просто опасалась за тебя. Откуда мне было знать, что это за люди и что у них там на уме?

– Подожди, Люда, о чем ты говоришь? – Я подошел к Людмиле Георгиевне и присел рядом с ней на край широченной кровати. – Какие люди? Пойми, я уже думал об этом. Они же бестелесны. Разве кто-нибудь из них тебя касался? Ты думаешь, я тогда обнимал Харона? Я просто, вероятно, очень хотел это сделать, и у меня было четкое ощущение, что я его обнял. И никакой блаженный меня не дергал за рукав. Это был импульс. Понимаешь, импульс. Какой-то очень сильный энергетический поток, который мы и ощущали как контакт, как прикосновение. И когда вы с этим кучерявым после ваших дебильных танцулек пошли к столу, он, я уверен на сто процентов, тебя не трогал. Ну ты понимаешь, что он тебя не касался? Что тебе это только казалось? Всего лишь ощущения.

– Да какая, в сущности, разница, трогал он меня или нет? – после некоторого молчания отозвалась вдова. – Только, мой дорогой, если это и импульс, то настолько сильный, что смог сегодня поутру испечь тебе блины.

– Стой! – Я снова подскочил как ошпаренный, но, правда, теперь уже с кровати. – Люда, умоляю, будь здесь и никуда не уходи. Только оставайся на месте. Очень тебя прошу.

– О, Боже мой, куда ты?

– Не волнуйся, я сейчас вернусь, – сказав это, я прикрыл Людмилу Георгиевну одеялом и прямо в рубахе рванул к массивной двери, врезанной ровно посередине самой дальней от нас стены.

Эпизод второй «Прозрение»

Открыв дверь, увидел лестницу, ведущую вниз. Лестница была крутая и широкая, сколоченная или сбитая из очень толстых досок, способных выдержать самосвал. Возможно, даже груженый. Осторожно спускаясь по лестнице, мысленно отсчитывал ступеньки и в итоге насчитал их около двадцати, а может, и больше. Точное число я почему-то не запомнил, но это и неважно. Было теперь и так понятно, что второй этаж нестандартно высокий.

Пройдя по длинному, глухому, не освещенному солнцем коридору, буквально лбом уперся в еще одну дверь. Открыв ее и сделав несколько шагов по скрипучему полу, понял, что оказался в самом центре залы, которая вчера называлась якиторией. Все было тихо, сумрачно, но идеально прибрано. А главное – ни одной живой души. Сквозь узкие щели ставней свет едва проникал в помещение, но сомнений быть не могло: мы действительно здесь уже бывали. А вот и наш стол, за которым сидели и как одурелые глушили этот чертов забористый первачок.

«Стоп! – очередная мысль заставила меня застыть на месте. – Но ведь она же женщина! Она же вчера пила наравне со всеми. Я-то это помню. Однако, сегодня проснулась, и ей – хоть бы хны. Даже рассолу не попросила! И сейчас выглядит, как роса. Еще свежее, чем вчера. Вот это баба! Да ее в две тысячи восьмом надо срочно в президенты. Бесспорный лидер большой восьмерки. И на хрен нам ненужное ВТО, считай, у нас в кармане широких штанин. Помимо паспорта, естественно. Какая Меркель? Куда несчастным немцам тягаться с нами?»

Подойдя к двери, которая вчера служила входом в круглосуточно работающее заведение, я сначала немного постоял, а затем с охватившим меня мальчишеским задором резко распахнул ее, пнув по ней босой ногой, и уже через секунду оказался на крыльце японо-русской избы-якитории.

Яркий луч солнца залил мне глаза. От этого божественного света меня, по-моему, даже качнуло в сторону. И не сказать, чтобы слабо качнуло, но я на ногах устоял.

Сотворив себе рукой импровизированный козырек, увидел идеально заасфальтированную дорогу с белой разметкой, уходящую за горизонт по богатому разноцветьем необозримому полю. Правда, дорога эта была пуста. Ни гужевого тебе транспорта, ни самого Карпа Тимофеевича, в простонародии Харона, на ней я не увидел.

Стоя на крыльце, улыбаясь, размышлял: к счастью или к сожалению я не увидел на дороге Карпа Тимофеевича? Хорошо это или плохо? К удаче или, наоборот, дурное предзнаменование? И что вообще в этой жизни есть это самое «хорошо», если потом на твоих глазах оно – когда резко, когда незаметно – превращается в плохое? Ну где эта невидимая грань, через которую судьба-индейка, то и дело туда-сюда переступая, трансформирует и душу, и сознание, и нравственные принципы, и даже самые сокровенные чувства? И что это, в конце концов, за грань такая, раз о ней рассуждать возможно исключительно с позиций философских?

Только вот что странно: когда, стоя на крыльце, я размышлял об этом, на сердце было как-то удивительно спокойно, легко и одновременно невероятно радостно. И я бы даже сказал, что испытывал на тот момент неописуемый восторг, какое-то пришедшее с небес одухотворение. Одухотворение просто оттого, что было тепло, стрекотали кузнечики, и мой Бог в своем лучистом озаренном свете купал нашу грешную Землю, где я, маленький и незаметный, глупый человечек, имел возможность наслаждаться этой жизнью и этой невообразимой красотой великого и не имеющего себе равных по совершенству фантастического мира.

Раскинув руки и запрокинув голову к синему, как бездонное море, чистому, безоблачному небу, я смеялся, подобно младенцу, впервые увидевшему что-то до невероятного забавное, а потому и интересное.

Младенцу, который еще пока воспринимает этот мир исключительно по-своему, безгрешно и космически свободно, без невидимых граней судьбы и без душевных язв, порою исчезающих, но затем почему-то появляющихся снова…

– Господи, я грешен! – словно помешанный, я радовался яркому божественному солнцу и стрекотанию кузнечиков. – Грешен! Во мне так много мусору, так много наносного, и нескончаемая череда пороков роится во мне, но только знаю, что без Тебя, Господи, не бывает в этом мире ни истинного счастья, ни истинной любви! Я знаю, что Бог – есть любовь, а любовь – есть мир и красота, и по-другому, Господи, к счастью, не бывает! Да, Бог есть любовь!

Я присел на ступеньки и, приложив ладонь ко лбу, медленно раскачивался взад-вперед, усиленно пытаясь понять, что же это вдруг такое на меня нашло. Откуда это неожиданно возникшее чувство радости и ощущение невероятной легкости на сердце?

Перестав раскачиваться, я почему-то подумал о том, что человек, по сути, очень странно организованное существо. Как он так может всего за какой-нибудь один световой день столько раз кидаться или, лучше сказать, шарахаться из стороны в сторону? Казалось бы, едва только чудом выбежал из огня, так, не задумываясь, сразу же и в омут с головой, а оттуда – если, конечно, повезет – куда-нибудь еще, но лишь бы обязательно не быть прикованным к в общем-то совсем не надоевшей обстановке. И как ты эту несуразность объяснишь? А вот чуть что, так тут уж «как тревога – так до Бога»: да помогите, люди добрые; да виноват, исправлюсь; да простите меня, бестолкового, больше никогда такого я не повторю, или пусть меня тогда за это покарают небеса… Нет, воистину странное существо. Вроде бы и числимся за гомосапиенсами и, похоже, действительно из всех биологических видов, обитаемых на этой планете, являемся наиболее разумными, но вот только фактов, свидетельствующих о нашей же собственной примитивности, хоть отбавляй. Впрочем, все это конечно же в подавляющей степени относится к загадочной русской душе с главенствующим в ней пресловутым «авось» и, скажем, к западному европейцу, наверное, не имеет никакого отношения. Но я – простите непутевого – все же опять в очередной раз зачем-то об этом подумал, как будто и без того эта тема не разжевана донельзя, не перетерта до состояния муки и будто мало на сей счет тому примеров. Возьмите хотя бы меня: ну чего ты, придурок, выскочил сюда в одной рубахе? Чего тебе неймется? Сидел бы себе дома да на ухо нашептывал по телефону своей единственной любимой дочери, которую ты не воспитывал и видел-то всего два раза в год, и то по обещанию, чтобы она, безмозглая, быстрей рожала тебе внуков… Ан нет, торчишь тут непонятно где и действительно радостным болваном туда-сюда качаешься, да еще и разговариваешь с Богом, не думая о том, что Он, хоть и милосерден, наверняка не любит пустобрехов. Он, может, человека-то и создал потому, что захотел в нас видеть этих самых гомосапиенсов. Чтобы каждый наш шаг нес в себе какой-то определенный смысл и чтобы вот не просто так, а чтобы обязательно не без какой-то пользы для окружающих тебя и для тебя же самого. А эволюция тогда зачем? Неужели только для того, чтобы быть отождествимой с деградацией? Зачем, скажите, с так называемой пользой для человечества необходимо строить какой-нибудь химический комбинат, который впоследствии это же человечество и похоронит? А разве нельзя его было построить именно таким образом, чтобы потом это человечество не хоронить? Неужели нельзя? Нет, увы, видимо, нельзя, потому что, бесспорно, при наличии серого вещества понятие пользы у гомосапиенса, скорее всего, неправильное. Скажем так, мутированно-трансформированное. А присовокупите к этому еще и нездоровое любопытство, свойственное каждому из нас. Тоже ведь в немалой степени все та же палка о двух концах: вот встать бы тебе, дураку, вернуться к вдове, нежно ее обнять и убедить затем, что жизнь и без того прекрасна, что не надо ворошить прошлое, не надо пытаться догнать недогоняемое, желая вернуть то, что ушло безвозвратно, что не стоит вот так беспардонно вторгаться в запретные сферы, что было бы гораздо разумнее жить нормальной жизнью, тем более что ты, вдова, в отличие от подавляющего большинства тебе подобных гомосапиенсов, можешь безболезненно себе это позволить… Однако, судя по всему, все же мы не так устроены. Не так. Вот ты скажи мне, Грибничок, ну какого такого рожна ты здесь околачиваешься?.. Ах да, я вспомнил. Опять все те же грабли: чувство долга в виде трехсот двадцати тысяч свободно конвертируемой валюты. Да, это, безусловно, аргумент.

«Так, куда же мне направиться? – с охватившим меня любопытством и по-прежнему непокидаемым ощущением душевного восторга задал я себе на тот момент, казалось, нешуточный вопрос. – Надо же, наконец, осмотреться. С дорогой вроде все понятно, а вот с деревней вообще не ясно ничего. Так что же мы предпримем, Грибничок? Куда пойдем сперва: направо или все-таки налево?» – с веселостью, присущей абсолютному идиоту, мучился я дилеммой касательно своего дальнейшего передвижения, при этом все же ни на секунду не забывая вдыхать ароматы разноцветья необозримого поля, да и просто наслаждаясь летом и тем, что я к этому лету причастен, что являюсь неотъемлемой частицей этой чарующей своим благоуханием нетерпимой к холоду поры.

«Благодарю тебя, Господи, что Ты всем нам, живущим на этой земле, дал равные возможности видеть эту неповторимую красоту, слышать эту великую гармонию звуков, вдыхать чистую, яркую гогеновскую, палитру запахов!.. Да-да, именно гогеновскую – снова обратился я к Создателю, но теперь уже, правда, мысленно, а затем вдруг ненароком вспомнил, как, похмеляясь, после второй рюмки несказанно возрадовался от осознания, что мой капризный нос, наконец-то, снова задышал. – Да, Господи, теперь я понял окончательно: счастье – оно в мелочах!»

Не знаю почему, но я сначала предпочел весело и беззаботно шарахнуться вправо и, обойдя якиторию, вышел на длинную деревенскую улицу, уходившую вверх по косогору и кончавшуюся там, где начинался лес. Примерно метрах в трехстах, а то и больше.

«Ну хорошо. Здесь, вижу, улица, а что у нас тогда с другой стороны?» Я еще толком не успел об этом подумать, а ноги уже несли меня вдоль фасада русско-японской избы в обратном направлении. Обогнув угол якитории теперь уже с противоположной стороны, очутился на такой же деревенской улице, в общем-то, ничем не отличавшейся от первой. Эти две улицы казались не просто похожими друг на друга, они, скорее, были практически идентичны, как составляющие какого-нибудь спланированного архитектурного ансамбля. Однако при этом я не стал бы утверждать, что отдельно взятый двор в точности копировал соседний. Нет. Даже напротив, каждый имел свою, какую-то характерную, подчеркнутую индивидуальность.

Обе линии домов, также уходивших вверх по косогору и упиравшихся в густой непроходимый лес, разделяла дорога. Только теперь уже обычная грунтовая деревенская дорога без единого намека на то, что здесь когда-либо лежал асфальт. Цивилизацией не пахло и в помине. Создавалось впечатление, что время здесь остановилось примерно где-то на второй половине девятнадцатого века и дальше двигаться не стало, решив, что хватит, иначе могут наступить для гомосапиенсов неотвратимые последствия, причиной которых явится прогресс, порабощающий сознание этих самых хоть и мыслящих, но во многом все же неразумных организмов.

Ступая босыми ногами по прогретой солнцем земле, я удалился вглубь улицы метров на сто пятьдесят – двести. Великолепные, сложенные из отборных бревен двухэтажные срубы с резными наличниками поражали своей прочностью и, главное, основательностью. И то судить об этом я мог исключительно по вторым этажам этих домов, так как первые были скрыты за высокими заборами.

Древние викинги называли земли славян Гардарикой – страной оград – и, видимо, в этом плане были абсолютно правы. Больше всего меня поразили заборы. Это были даже не заборы, а натуральный частокол из толстенных, вертикально торчащих и плотно подогнанных бревен с идеально оструганными концами. Поверьте, очень впечатляющее зрелище. Принцип жителей Туманного Альбиона «мой дом – моя крепость» в этой живописной деревушке нашел свое реальное воплощение: эти, с позволения сказать, заборы могли бы спокойно выдержать осаду не только викингов, каким-то образом сюда приплывших на двух или даже четырех ладьях, но и нешуточный набег ордынцев. В конце концов, практика показала, что в этой аномальной зоне возможно и не такое.

Мне вдруг ужасно захотелось попасть вовнутрь одного из дворов. Надо отметить, что ворота с непременно располагавшейся рядом отдельной калиткой ничем не отличались по прочности, массивности и солидности от частоколов. Досочки на воротах были под стать бревнышкам, из которых состояли эти так называемые заборы.

Я подошел к одной из калиток. На ней висело огромное железное кольцо, им я и воспользовался, то бишь громко постучал. В ответ ни звука. Гробовая тишина, и по-прежнему никого вокруг. Мне тогда, помню, подумалось, что пока гулял по улице, не встретил ровным счетом ни одной живой божьей твари: кошка мне дорогу не перебегала, и ни куры, ни гуси, ни индюки на глаза не попадались. Ну и, наконец, самое-то основное – как можно без собак, без этих наипреданнейших человеку существ? Ну, не могут же такую деревню населять только одни стрекочущие кузнечики?

Я конечно же попробовал было навалиться плечом на калитку, а затем – вот дурак – на ворота, но, как и предполагалось, мои попытки оказались тщетными. Ту же самую процедуру я проделал и с парой других соседних дворов в надежде, что какой-нибудь из сезамов нет-нет, да и откроется, пока наконец окончательно не убедился, что не стоит так уж откровенно искушать судьбу, если она к тому же не особо расположена впускать тебя в чужую частную жизнь, да еще оберегаемую таким солидным частоколом. Не лезь, дурашка. Видно, все это не только не ко времени, но и не к месту.

Что ж, хорошо. Допустим, я и это уяснил, но вот меж тем жизнерадостное настроение и веселость духа по-прежнему на тот момент присутствовали во мне, и я не придумал ничего лучше, как встать посередине дороги и громко во все горло задорно крикнуть:

– Люди! Люди добрые! Есть кто-нибудь? Отзовитесь, Христа ради!

В ответ все та же гробовая тишина: ни человеческого голоса, ни злобного лая ну хоть какой-нибудь захудалой, завалящейся дворняги, ни кудахтанья кур, ни гоготанья гусей, которые, как известно, в свое время спасли Великий Рим от варваров, и уж будь они здесь, то непременно бы загоготали, да так, что, вполне возможно, заложило бы уши. Только ничего подобного. Лишь стрекотанье кузнечиков слышалось, пожалуй, еще отчетливее. И все же, ну, казалось бы, кругом такая благодать, но я почувствовал, как потихоньку начинало нарастать во мне тревожное ощущение, что ты находишься будто на кладбище, которое уже давно никто из ныне здравствующих не посещал.

В тот момент я почему-то вдруг поймал себя на мысли, что большинство из нас так часто, к месту и не к месту и без всякой на то надобности, произносят имя Создателя и Сына Его, принявшего муки за наши же людские прегрешения, что с каждым произнесенным именем Господним энергия, заложенная в этих именах и обращениях к ним, ослабевает, становится менее значительной и в конце концов умирает в тебе же самом, а ты это почувствовать не можешь, потому что у тебя у самого внутри все всуе. И если гений и злодейство, бывает, спокойно уживаются друг с другом, то суета, живущая внутри тебя, и вера, если она истинная, а значит, исключительно от сердца, – никогда.

– О, нет! Только не это! Боже, – тут же не преминул я произнести имя Того, Кому, по сути, обязан способностью мыслить и чувствовать, – ну какой же я идиот! И в своей холщевой рубахе ниже колен я, как заправский афро-американский спринтер, рванул по направлению к якитории. И если бы кто-то мог понаблюдать за мной, бегущим, со спины, то наверняка воочию бы убедился, как обычные – ничем не отличающиеся от других человеческих – пятки могут запросто сверкать на ярком солнце. В моем конкретном случае это, господа, совсем не идиома.

Эпизод третий «Визит гегемона»

Шустрее Конька-горбунка я вскочил на крыльцо якитории, словно метеор, промчался через залу, где пили вчера самогон, и, безошибочно найдя нужную дверь, стремглав пулей пронесся по глухому коридору. Затем неуловимым стремительным соколом взлетел по крутой, сбитой из толстых досок лестнице и уже через пару секунд, тяжело дыша, стоял в проеме двери второго этажа, глупо улыбаясь, с непомерно радостным сиянием в глазах.

Господи, да кто бы знал, до какой же степени я испугался! И какое же счастье видеть эту близкую тебе женщину, которая, как я тогда предположил, предварительно собрав вещички, все же не слиняла тихо и незаметно в дремучие девственные леса на поиски своего покойного супруга, пока ты там, как последний идиот, радовался солнцу и рассуждал о смысле бытия. Но нет, слава богу, она не слиняла, а, как и прежде, лежала нагая, теперь уж не во сне снова сбросив с себя плотное увесистое одеяло, сшитое из ярких разноцветных лоскутов.

– Что-то случилось? – спросила она с легким прищуром в глазах, едва заметно улыбнувшись. – Если бы сейчас выражение твоего лица не было таким глупым, то я бы, наверное, сказала, что на тебе этого лица просто нет. Куда ты бегал? На горшок, что ли? Что, так приспичило?

– Нет, я осматривался. По деревне гулял… – Глупая радостная улыбка не сходила с моей физиономии. Я отлично понимал, что на данный момент являюсь живой копией Фаддей Авдеича, которого вчера еще сам же лично страстно ненавидел за его улыбчивый идиотизм. Но то ведь, как говорится, не касалось меня самого, а сейчас… Ну кто, скажите, из людей тонко чувствующих и понимающих посмеет осудить меня за мою же искреннюю радость? А на толстокожих мне положительно наплевать.

– Ну, и как деревушка?

– Очень красивая, но только почему-то здесь даже собаки не живут. – Радостный и сияющий, как солнце, я плотно прикрыл за собой дверь и направился в сторону широченной кровати, на которой в царственной позе возлежала краса моя Людмила Георгиевна, подобно какой-нибудь любимой жене хана из бахчисарайского гарема.

– И тебе по-прежнему не интересно знать, каковым было мое условие? – сказала она мне, когда я вплотную подошел к кровати. – Неужели не интересно?

Я молчал, вытянувшись, как фонарный столб. За меня, скорее, красноречивей любых слов отвечала широченная улыбка до ушей. Улыбка откровенного дебила, привыкшего испытывать безудержное счастье от созерцания любой попавшейся на глаза травинки, или, хлеще того, трудолюбивого муравьишки, упорно тащущего к собратьям в общий муравейник эту самую никчемную травинку.

– Я просто хотела тебя попросить, чтобы ты не бросал меня, – продолжила вдова, нежно коснувшись моей руки, – ни сейчас, ни после… когда вернемся. Ты только не подумай, что это всего лишь мое обыкновенное, исключительно бабское желание. Грезы плачущей по ночам женщины, уставшей быть одной. А ты ведь мне действительно очень дорог, мой славный, нежный Грибничок. Но вижу, что не веришь мне. Ну и не надо. Можешь не верить.

Совершив контрольный страстный поцелуй в уста вдовы, я уж было начал не без помощи Людмилы Георгиевны срывать с себя в порыве этот дурацкий балахон, как неожиданно в дверь громко постучали. Стук повторился дважды и с весьма завидной настойчивостью.

Как правило, событие – это то, что в корне меняет логику твоего поведения, и этот проклятый, непонятно откуда взявшийся стук для нас с вдовой, естественно, и явился тем самым чертовым событием, после которого, вполне закономерно, лично мое «настроение» сразу же упало до нуля, и продолжать развивать столь романтично начавшийся процесс, понятно дело, уже не имело никакого смысла, да и, судя по стуку, никакой возможности. Какая же сволочь стоит там за дверью?!

Событие-то оно, конечно, событием, но вот наши с Людмилой Георгиевной реакции на случившееся безобразие оказались диаметрально противоположными: я в который уж раз за сегодняшнее утро – опять же словно в задницу воткнули шило – вскочил с «насиженного» места и с силой долбанул себя кулаком по ноге, а вот вдова, поначалу закатив глаза, затем разразилась звонким, раскатистым смехом, катаясь по кровати и дрыгая ногами, как велосипедист, решивший выиграть все без исключения этапы многодневной велогонки Tour de France.

– Ой, не могу! Я сейчас сдохну от смеха или просто уписаюсь! – рыдала от смеха вдова, уже окончательно впав в откровенную истерику и реагируя на каждую новую серию стуков взрывом безудержного хохота. – Ай, умора! Бестелесные пожаловали! А главное, вовремя-то как. В самое яблочко!

Я же как истукан стоял подле кровати не в состоянии сообразить, что же мне, собственно, делать, а стуки тем временем не только не прекращались, но и становились еще настойчивее.

«Сейчас эта сволочь за дверью ворвется сюда баз разрешения», – подумал я, будучи в полной уверенности, что еще немного – и именно так оно и произойдет.

– Что ж ты так смотришь на меня? – Вдова пыталась отдышаться после очередного приступа смеха. – Ну иди, встречай дорогих гостей. Чего уж теперь? Тем более что все равно, думаю, не отвяжутся… как красные из-за холма. Ой, не могу…

Находясь в состоянии охватившей меня растерянности, ну и по этой же причине не имея ни малейшей возможности что-либо соображать, я только машинально кивнул головой и как робот, не задумываясь, пошел исполнять указания Людмилы Георгиевны.

Пройдя полкомнаты, вдруг остановился и, обернувшись, увидел, что вдова, как ни в чем не бывало, лежит по прежнему нагая, нисколько, как мне показалось, и не собираясь прикрывать свое бесстыдство.

– А что? – спросила весело меня она. – Почему, скажите на милость, я должна перед кем-то скрывать свои достоинства? Мне нечего стесняться. Правда, это вовсе не значит, что мое тело может принадлежать каждому встречному и поперечному. Я права?

– Люда!

– Ну хорошо-хорошо, не буду. Видишь, у меня веселое настроение. Неужели я уже и не имею права пошутить? – Она подняла лежавшую рядом с кроватью такую же, как у меня, рубаху и, не особо торопясь, ее надела. – вы все, мужики, эгоисты и собственники, а мы, несчастные женщины, только и делаем, что испытываем на себе эту чудовищную дискриминацию.

– Люда!

Едва вдова успела лечь обратно в постель и укрыться одеялом, как резко распахнулась дверь и в ее проеме, так и не дождавшись приглашения, появился длинный и худой, как жердь, коротко стриженный биологический тип, в науке именуемый этим самым гомосапиенсом, в круглых очках и с бабочкой на шее. Одет он был в летний костюм, который можно было бы отнести к любому временному периоду ушедшего в историю двадцатого столетия. Да, господа, думайте, что хотите, но такой вот на нем был костюм.

Очкарик с бабочкой на шее был подчеркнуто серьезен и, подойдя практически вплотную, долго тряс мою руку, словно отчаянно хотел мне доказать, что абсолютно материален и так же, как я, имеет счастье состоять из плоти, крови, ну и, наверное, дерьма в придачу.

– Очень, очень рад, товарищи заезжие! Григорий Сковорода, заведующий местным поселковым клубом и натуральный гегемон во вверенном мне заведении. Способен быстро и оперативно решать все неразрешимые вопросы по культуре. Могу быть гидом во вверенном мне заведении и считаю, что досуг населения наиважнейший вопрос развития творческой личности… – выливая мне на уши всю эту несусветную чушь, гегемон при этом еще и гэкал, как характерный представитель народонаселения юга России.

– А далеко ваш клуб, Гриша? – как-то уж очень неожиданно прозвучал вопрос Людмилы Георгиевны. Лично для меня, во всяком случае.

– Ой, дамочка, извиняюсь, не заметил сразу… По второй улице аккурат, значит, между одиннадцатым двором и десятым. Так, чуток в углублении, – Резвым эдаким бычком он подскочил к вдове и так же, как и мне, долго тряс руку Людмиле Георгиевне: – Очень, очень рад! Григорий Сковорода, заведующий местным поселковым клубом и натуральный гегемон во вверенном мне заведении. Способен быстро и оперативно решать все неразрешимые вопросы по культуре. Могу быть гидом во вверенном мне заведении…

Я подошел к столу и, сев на лавку, налил себе водки. Пропустив рюмашку, закусывать не стал, а лишь подумал ненароком:

«Нет, братцы, определенно, судьба. А этот идиотизм… Но он же нескончаем!»

– Гриша, вы что ненормальный? Отстаньте немедленно! вы так сильно жмете мне руку, будто я не женщина, а кузнец.

– Ой, дамочка, извиняюсь, не сообразил сразу… – Гегемон отскочил от вдовы столь же ретиво, как, собственно, и подскочил к ней минуту назад. Оказавшись теперь подле стола, он быстро за него уселся и, знаете, как стоп-кадр, остекленевшими глазами глядя на графин, спросил:

– Водка? Позволите?

Я налил ему рюмку, но еще оставшиеся на тарелке блины предлагать не стал.

«Перебьется, – не по-доброму подумал я. – Мне только не хватало этого дебила во плоти кормить блинами».

Взяв рюмку, заведующий клубом сначала выдохнул, затем выпил и снова выдохнул, после чего, пристально посмотрев мне в глаза, к уже сказанному добавил:

– А позвольте еще одну рюмочку?

Ну, собственно говоря, водки-то мне было не жалко, и я налил ему еще. Все то же самое: выдохнул, выпил и снова выдохнул. Похоже, мои блины ему были вовсе не нужны.

– Э-э-эх! – С живописной до неприличия картиной на лице, отображавшей полное и безграничное счастье, гегемон неожиданно стал сотрясать воздух кулаками: – Люблю умных людей! Вот могу не есть, не пить, дай мне только поговорить с умными людьми. Поговоришь с умным человеком, а потом себе думаешь: ведь сам же стал умнее. Умнее и выше.

– Да-да, это все правильно, только… – едва смог я натянуть на потрескавшиеся за ночь губы дипломатичную улыбку. – Только… Господин Сковорода, если не ошибаюсь? Чем же мы, собственно, заслужили такое внимание?

– А, так тут дело тонкое и очень деликатное. Я же к вам с этим-то вопросом и летел на всех парах. Даже споткнулся два раза и чуть не грохнулся. Боялся не застать, но теперь вот, вижу, застал… Да, так вот, у нас же завтра мирового масштаба событие. Ну, такие же, как вы, заезжие, но только, значит, артисты играют премьеру, а вот как раз сегодня… Да вот прямо через полчаса генеральный прогон. Так вы уж сделайте одолжение, как умные и интеллигентные люди, поприсутствуйте, не откажите. Вдруг ведь какие замечания от вас последуют, а?

– Я думаю, надо будет уважить просьбу Григория, – сказала вдова, весьма многозначительно посмотрев на меня.

– В общем-то, – немного подумав, ответил я, – как правило, господин Сковорода, место артиста в буфете, но у меня почему-то сложилось определенно четкое представление, что ни вас, ни ваших заезжих актеров вчера в якитории не было. Лично я их, по-моему, не наблюдал. Согласитесь, подобная ситуация с творческими людьми – это своего рода нонсенс.

– Совершенно правильно говорите. И видеть не могли. В том-то и дело, что прибыли на редкость профессиональные товарищи. Днем и ночью только и делают, что творят. Репетируют, значит. Со сцены их не выгонишь. Ну, так как денег у нас тут отродясь не было, так они ж бесплатно за харчи и только во имя искусства. Уставшие, выжатые, голодные, но работают. А вот вчера мне один из них, уже падая от бессилия, успел все же на ухо шепнуть: «Мы, – говорит, – до премьеры ни-ни». Ни грамма, значит. Вот оно, настоящее отношение к делу. Так что уж вы, надеюсь, не откажете, когда такое глобальное самоотрешение.

– Да нет, мы, конечно, с удовольствием, – несколько замялся я, а потому немедленно налил… и себе, и гегемону, – но только мы не театральные критики, и лично у меня отношение к современному театру весьма неоднозначное… – Мы с Григорием выпили не чокаясь. – И потом, господин Сковорода, если уж говорить серьезно, решительно отбросив в сторону весь этот абсурд и этот чудовищный маразм, перед кем, скажите, вы собирались играть вашу премьеру? – Я все больше повышал голос, переходя на высокие тона. – Я пять минут назад ходил по вашей чертовой деревне. Она же мертвая! В ней люди не живут! Где вымазанные в грязи дети? Где куры, где коровы, где, наконец, собаки? А кошки? Кошки где?

– Ах, вон оно что, – качая головой, в ответ на мои нервы гегемон заулыбался добродушно. – А я-то думаю, что же это за причина за такая, что вы уж так разнервничались? Ну какая же деревня без людей? Что вы такое говорите? Все ведь очень просто: сейчас весь народ поголовно в поле. Одного меня Фаддей Авдеич в связи с предстоящим грандиозным событием в жизни нашей деревни отпустил под подписку о невыезде.

– А вы что, заключенный? Ладно… Что, и ваш Степан Данилыч тоже в поле? – сорвалось у меня с языка. Сам не знаю почему.

– Так Степан Данилыч у нас сегодня основной докладчик, – не моргнув и глазом, с воодушевлением ответил мне заведующий клубом. – У нас же сегодня как раз «Великий праздник урожая», а потому, говорю, все без исключения поголовно в поле. Только вас, как дорогих гостей, пожалели и будить не стали. А так, сначала митинг, а потом полным ходом жатва.

– Жатва? Но я же точно помню, что еще вчера была… Ну, как ее?.. Посевная! Мне об этом ваш Фаддей Авдеич сам сказал. Лично! Какая, к черту, жатва?

– А все правильно сказал. Вчера посевная, а сегодня жатва.

Простите, дорогой читатель, но я от радости за селян пропустил еще одну. Внеочередную.

Добродушно улыбавшийся гегемон встал из-за стола и, не особо поспешая, подойдя к распахнутому окну, посмотрел на небо. Что и говорить, день-то выдался на загляденье. Солнечный поток лил на землю как из ведра, и, невзирая на некоторую нервозность моего состояния да и вообще на весь абсурд происходящего с нами, все равно хотелось радоваться, а твоя душа, много пережившая за это время, судя по всему, не утратила пока еще способности вдыхать неповторимые ароматы жизни и, попросту, по-русски, (ой, простите!), торжествовала. Да, именно, торжествовала без явной на то причины. А просто так. И это я могу вам констатировать с присущей мне ответственностью. Ну, во всяком случае, с той, какая есть.

– Вот если поглядеть на солнце, – спокойно, без эмоций произнес Сковорода, слегка прищурившись от яркого света, лепившего ему прямо в глаза, – то можно безошибочно определить, что светило нынче исключительно активное. Да оно даже какое-то внепланово активное. Вон, гляньте, протуберанцы можно наблюдать невооруженным глазом, а это ведь очень даже способствует хорошей урожайности. Спросите у мало-мальски грамотного астрофизика, и он вам ответит, что при таком солнце все произрастает за сутки. И никаких тут сказок, и ничего сверхъестественного.

Мне показалось, что меня, горемычного, будто снова качнуло. Точно так же, как тогда на крыльце якитории. Издав легкий, воздушный гееподобный стон, я снова налил себе водки. И снова выпил, даже не подумав предложить рюмку моему весьма интересному собеседнику, стоявшему, как фрагмент деревенского частокола подле раскрытого окна, откуда лившийся на землю солнечный поток был готов, казалось, опрокинуть не только сумрак тени, но и сумрак вечной ночи, которая была бы таковой без звезд.

– А что, – ехидно спросил я гегемона от культуры, – гуси с собаками тоже на митинг пошли?

– Вопрос ваш понял. – Сковорода в секунду посерьезнел и, я бы сказал, даже посуровел. – Тут все куда сложнее. Живности в деревне действительно не осталось.

– Как это? – изобразил я на своей физиономии нескрываемое удивление. – Ящур, птичий грипп и бешенство одновременно, что ли?

– Хуже… – Он вернулся к столу и с нотками безграничной сокрушенности в голосе тихо обратился ко мне, пальцем, тем не менее, указав на графин: – Позволите?

Я конечно же ему ее, любезную, налил, а господин Сковорода ее же, родимую, незамедлительно и опрокинул, но все по той же схеме: выдохнул, выпил и снова выдохнул.

– Что-то случилось серьезное, Гриша? – театрально напомнила о себе вдова.

– Ох, извиняюсь, дамочка, да только вам бы лучше этого не слышать. Если уж у меня-то сердце кровью обливается, то за вашу женскую нервную систему и подавно опасаюсь.

– Да что случилось-то, в конце концов, господин Сковорода? – уже не выдержав, я разве что не заорал ему прямо в ухо.

– Еще до японца, – спокойно ответили мне, не обратив никакого внимания на мое отнюдь уже не легкое раздражение, – Фаддей Авдеич по ошибке выписал корейца. Понятно, что сначала исчезли собаки, затем кошки, затем птица, а уж после и скотина. Вот думаем сейчас начать одомашнивать зверя и дичь, чтобы, значит, потом селекционным методом…

– Э нет, Сковорода, ты погоди, – перебил я гегемона, не зная, что было бы приемлемее – взвыть, разразиться, как вдова, хохотом или двинуть заведующему местной культурой непосредственно в морду. – Чего ты тут несешь? Какой, на хрен, японец? Этот ваш гребаный Ерлы… Ерлыдырген такой же японец, как я солист балета!

– Согласен, – с раздражающей невозмутимостью ответили мне. – Да, действительно, родился вдали от родины, – Сковорода при этом оставался предельно серьезным, – но, однако, вот доподлинно известно, что родители – именно японцы. Мы между тем все, конечно, отлично понимаем, что если, к примеру, воробей родился в конюшне, то это совсем не означает, что он, извините, лошадь, но ведь все равно, как ни крути, что кореец, что башкир, раса-то одна – монголоидная. Значит, и культуры, опять же, должны быть похожие.

Я медленно поднялся из-за стола и, дабы не упасть, расставляя ноги, подошел к торцу широченной кровати, на которой, подобно царице, продолжала возлежать близкая мне женщина.

– Послушай, любезный Сковорода, гегемон от культуры, известно ли тебе, что ты меня просто-напросто добил? А посему да не пошел бы ты в глубокую бездонную жопу вместе с вашими протуберанцами, урожаями, селекцией и заезжим театром – Сказав это, я рухнул ничком на кровать поверх плотного, сшитого из ярких лоскутов одеяла и разразился-таки наконец негромким, но все же каким-то, я бы сказал, заунывным смехом. А что, нельзя? Теперь моя очередь. И думаю, по праву. Дайте уж и мне немного посмеяться. Вот только я, к великому сожалению, не Людмила Георгиевна, чтобы закатывать веселые истерики. Что-то в последнее время мне это то ли несвойственно, то ли просто плохо получается. Да над чем, собственно, смеяться? Ведь если так подумать, по сути одна фантасмагория – зеркальное отображение любой другой. Разница лишь в том, какое освещение и сколько лампочек задействовано, а в остальном все так же, как в каком-нибудь «Аншлаге» или «Кривом зеркале» – пошло, плоско и одинаково. А кстати, о нашем телеюморе. Я в принципе не против, но почему так часто и на всю страну? И отчего бы этим неплохо устроившимся ребятам не нести свою духовность и культуру посредством исключительно концертной деятельности, не зомбируя жаждущее позитивного население своими нескончаемыми «аншлагами» каждый божий день в лучшее эфирное время, да еще и к тому же по двум центральным каналам? Вот и получается, что полстраны, не имея у себя в наличии других каналов, просто обязано в одно и то же время, строго по расписанию садясь перед ящиком с изображением, выказывать безудержную радость при появлении в этом самом ящике лица с неувядаемой улыбкой. Лица нашего главного юмориста. А ведь давно уже известно, что если человеку каждый день отвешивать по триста щелбанов и говорить ему, что он свинья, то рано или поздно человек захрюкает. Ну и потом, граждане, смешащие народ, чего вам, собственно, бояться? Есть аксиома, которую никто опровергать не собирается: на любое, с позволения сказать, искусство, льющее на наши головы лучезарный свет с подмостков, всегда отыщется свой истинный ценитель, а соответственно, и горячий почитатель вашего безбрежного таланта и вашего брызжущего импровизацией «искрометного» юмора, если конечно же при этом вы по-настоящему искренни и всецело без остатка отдаете себя этой профессии. Но главное, сами верите, что творите добро и приносите пользу…

Нет, судя по всему, этот гегемон так меня достал, что я, скромный и смиренный, вдруг ни с того ни с сего взял да и наехал на бедных и несчастных юмористов от рождения, отлично понимая, что дело вовсе и не в них. Что оплаченное капанье «искрометного» юмора на твои мозги, в сущности, ничем не отличимо от закачивания нефтью цилиндрических железных бочек. Да, ребятам-юмористам несказанно повезло, что можно, корча рожи – и не всегда профессионально, – получать нехилое бабло, а вот ты, козел, наверное, просто им завидуешь. Хотя, впрочем, теперь уж вряд ли. Теперь ты у нас вполне самодостаточен и, если все закончится нормально, полетишь на побережье Адриатики. А если нет, но ты при этом сохранишь способность и дышать, и думать, то, ручаюсь, по-прежнему останешься завистником, потому что такова, повторюсь, человеческая природа, ибо «всюду деньги, деньги, деньги, всюду деньги, господа…» А вот возьми ты нашу живописную деревушку: здесь, насколько понимаю, денег отродясь не видывали, однако же живут, не стонут. Урожаи, понимаешь ли, собирают разве что не каждый день. Правда, злой тугарин в лице по ошибке выписанного корейца немного поубавил благосостояние селян, но ведь все равно же унывать не думают. Может, конечно, песок и плохая замена овсу, но копченый угорь в сравнении с повзрослевшей говядиной – замена более чем достойная. И к чему мне тогда телевизор? К чему мне тогда телефон, Газпром, электричество? Скажите, люди добрые, к чему все это мне, если свечечку зажег – и знаешь, что в подполе у тебя, счастливого, деликатесов по самый подбородок? Даже собаки их не едят. Во как! Впрочем, не едят, скорее, потому, что их, собак, благодаря тому же корейцу, просто не осталось. Но все равно: идиллия – она и без собак идиллия. Ее, эту идиллию, за просто так не разменяешь. Эту идиллию, судя по всему, надо заслужить.

Вот так, периодически заунывно похохатывая, я и лежал ничком, уткнувшись писательской физиономией в подушку, размышляя «о своем, о девичьем», пока вдруг не почувствовал у самого уха горячие губы вдовы. Благо что голубушка находилась рядом. Я об этом, кстати, сразу же и вспомнил. Ненароком опять же.

Людмила Георгиевна меж тем, нисколько не стесняясь присутствия постороннего, облобызав меня, по-моему, не то три, а может, даже и четыре раза в те места, что непосредственно не соприкасались на тот момент с лоскутным одеялом, с какой-то запредельной нежностью и с заискивающими кошачьими интонациями елейно нашептывала мне в самую что ни на есть ушную раковину разные слова, и смысл оных доходил до моего сознания раза в два быстрее обычного. За счет расстояния, разумеется.

– Послушай, роднуля моя, я тебя умоляю, сходи ты с ним. Ты же видишь, что все равно ведь, мудак, не отвяжется. Ну посидишь ты там с ним минут десять для приличия, выскажешь пару критических замечаний да и слиняешь по-тихому. Сделай это ради меня. Очень тебя прошу. А я за это время хоть немного себя в порядок приведу, вместо того чтобы выслушивать ахинею этого дебила от местной культуры. Ну правда, честное слово, мне бы уже и встать с кровати было бы неплохо, а то уж больно писать хочется. Ну пожалей ты меня.

– Хорошо, Люда, я это сделаю. Сделаю, но только исключительно, как ты понимаешь, ради тебя, – низвергнув из недр души своей граничащий со стоном глубокий выдох, в довольно снисходительном тоне ответил я близкой мне женщине, невольно восхищаясь собственным безграничным благородством.

– Господи, дорогой ты мой человечек, спасибо тебе! – Вероятно, в знак высокой благодарности облобызав меня вновь в места, несоприкасаемые с лоскутным одеялом, вдова затем обратилась непосредственно к сидевшему за столом гегемону, до крови изгрызшему от волнения ногти: – Извините, Гриша, думаю, вы не будете против, если мы удовлетворим вашу просьбу всего лишь наполовину. С вами на генеральный прогон отправится мой близкий друг, а я останусь. К тому же я не большая театралка и вряд ли смогла бы вам быть полезной в качестве критика. Надеюсь, вы не против нашего предложения?

– Да что вы, дамочка, почту за великое счастье. – С нескрываемой искренней радостью на своем лунообразном лице гегемон от культуры сложил ладони вместе и частыми короткими движениями тряс ими перед собой. Со стороны, поверьте, это выглядело очень смешным, забавным и даже трогательным. – Да я вам признаюсь, когда бежал сюда, то и не надеялся, что кто-нибудь из вас да согласится. Я же не дурак и понимаю, что вы все-таки люди высокого полета. Не чета нашей глухомани.

– Пьеса длинная? – встав с кровати и с трудом сдерживая улыбку, подчеркнуто серьезно задал я вопрос заведующему местным поселковым клубом.

– Нет-нет, что вы, совсем короткая. Первым актом начинается – им же и заканчивается. Минут на десять, не больше, но зато какая экспрессия, товарищи заезжие! У меня на репетициях так дух захватывало… Ой, извините, все понимаю. Давайте так, я вас на крылечке подожду, а ежели, к примеру, пожелаете умыться – за якиторией задний двор. Так там и кадка со свежей колодезной водицей.

– А где у вас тут туалет, господин Сковорода? – своим неожиданным новым вопросом мне удалось практически уже в дверях остановить счастливого Сковороду, буквально что есть силы рванувшего вон из помещения.

– Да везде, – по-прежнему радостно ответили мне. – Где приглянется. Где, значит, соблаговолите.

– Как это?

– Да как в Монголии, – добродушно улыбаясь, пояснили мне. – вы – органика, и земля, значит, органика. А вместе – органические соединения. Не тревожьтесь, от этого экология никогда не страдала. А вот вам, кстати, дамочка, – обратился Григорий к вдове, – посоветую: сходите в баньку. Там же на заднем дворе, со вчерашнего дня банька истоплена. За ночь-то, думаю, хорошо натомилась. У нас ведь бани до трех суток тепло держат… Ну, так я вас жду, – сказал он мне с лучезарным сиянием в глазах, и после этого лишь каблуки его допотопных ботинок глухо застучали по ступенькам.

– Слушай, свет мой Людмила Георгиевна, а ведь от тебя и вправду баней пахнет.

– Да? Может быть. Однако не помню. Видно, пьяная была. Но, знаешь, почему-то не стыдно. Наверное, потому что раньше со мной такого не случалось. Впрочем, от тебя, любимый, тоже не слабо дубовыми вениками несет. Сам-то помнишь?

– Я? Естественно, не помню. Видно, тоже пьяный был… Людкость, краса моя неописуемая, но как же все-таки от тебя пахнет этой самой деревенской баней! Какой пьянящий запах естества!..

– О, нет, прошу тебя, давай пока не будем. Я не могу отделаться от ощущения, что гегемон даже сейчас на нас смотрит. Я же, в конце концов, живая. Ну к чему тебе бревно без настроения?

Эпизод четвертый «Волшебная сила искусства»

С Григорием Сковородой мы шли неторопливым прогулочным шагом вдоль деревенских дворов по направлению к местному клубу. Солнце и вправду было внепланово активным и жарило так, что мне пришлось снять с себя рубаху цвета хаки и повязать ее на поясе. Да и не будь на свете злобного корейца, пустившего под нож всю деревенскую живность, вряд ли бы, думаю, при такой чудовищной жаре эта самая живность стала бы проявлять какую бы то ни было активность, носясь вдоль заборов с неумолкающим тявканьем, а также мяукая, мыча, блея или кудахча, не в пример главному по культуре, который, стараясь вышагивать в ногу со мной, безостановочно вещал:

– О, а места у нас тут дивные. Рыбы, дичи, зверя – хоть отбавляй. Сплошное райское изобилие.

– Как? И медведи? – спросил я удивленно.

– Конечно. И медведи, и волки, и кабаны, и лисы, и олени… Всего хватает.

«Вот это да! – испугался я собственной мысли, вонзившейся мне в голову, словно молния в одинокий дуб. – Кроме топоров и ножей, мы же ничего с собой не взяли! Даже ружья! Непростительная беспечность! Куда смотрела ее инфантильная свита и о чем, наконец, думала служба безопасности? Ну на хрена нам вертолет, если в любой момент нас могла сожрать стая волков? Да и я тоже хорош, идиота кусок, не сообразил на нервах. И как теперь быть? Ведь обратный-то путь нам, надеюсь, еще предстоит? А Харон калашникова не даст, это точно…»

– А закаты в поле, – не унывал счастливый Сковорода, – определенное сумасшествие. Смотришь и думаешь: «Вот сейчас лишусь рассудка от этой красоты…» Страсть ведь что за великолепие!

– Ну хорошо. А артисты-то к вам как попали? – своим неожиданным вопросом перебил я романтически настроенного Григория.

– Да обыкновенно. Через Харона. Он же у нас все равно что по связям с общественностью. Ведь сами, думаю, поняли: Карп Тимофеевич часто торчит на той стороне. Ну заплутает там кто или же еще какая неприятность, так он и поможет, и дорогу покажет. И многие, скажу я вам, к нему с огромной благодарностью. Вот и тут: или, видно, по знакомству, или с оказией какой, ну и выписал их из какого-то там ближайшего районного центра. А уж как они туда попали, мне, извините, неведомо. А ведь, кстати, Карп Тимофеевич, открою вам тайну, у нас в деревне слывет известным театралом. А вы разве не знали?

– Да нет, он мне об этом не докладывал.

– Да что вы? Нет, Харон наряду с рэпом очень уважает драматическое искусство и всячески – при возможности, конечно, – этому способствует. Но, к великому сожалению, случается это не часто. Что и говорить, но в области культуры у нас недостатки большие, а ведь духовность это, почитай, главное…

Худо ли, бедно ли, долго ли, коротко ль, но мы наконец добрались по этой нестерпимой жаре до нашего, скажем так, пункта назначения.

Местный поселковый клуб действительно находился между двух дворов с высоченными частоколами и в сравнении с домами так называемых селян внешне представлял собой зрелище жалкое, ничтожное и до того убогое, что даже мне, заезжему товарищу, за местную культуру немедленно стало ужасно обидно. Вплоть до слез. И я не шучу.

– Понимаю вашу мысль и полностью разделяю ваше мнение, – словно угадав мое настроение, сокрушенно произнес Сковорода. – Что ж, тем не менее, товарищ заезжий, милости прошу. Как говорится, чем богаты…

– Ну, вы уж так не сокрушайтесь, – попытался я немного подбодрить гегемона от культуры, – главное ведь в нашей жизни не внешний лоск, а содержание.

– Понимаю, – ответил он мне, глубоко вздохнув, – одно компенсируем другим.

Оказавшись внутри данного, с позволения сказать, строения, мы, по моим ощущениям, сразу же попали в какой-то темный и тесный предбанник. Да, именно предбанник, именуемый, скорее всего, красивым иностранным словом «фойе». Правда, у этого предбанника имелось одно неоспоримое достоинство: здесь было несколько прохладнее, нежели на улице.

– Вы уж меня извините, Григорий, что я с вами давеча так некрасиво обошелся, – виноватым тоном сказал я Сковороде.

– Пустяки, – ответил он мне, добродушно улыбаясь. – У нас по части грубости комиссар Шлыков каждый вечер такое безобразие чудит. Так мы уже привыкли и внимание не обращаем.

– Да? Вот прямо так?

– Конечно. А зачем?

– Да-да, понимаю… Ну, еще раз приношу извинения… Но все равно, вы же не станете отрицать, что вся эта хреновина насчет урожаев – сущий бред?!

– Нисколько, – ответили мне спокойно и очень серьезно. – Вот если бы погостили еще денечек, так и сами бы убедились. Кто мешает? Только рады будем.

– Хорошо. Еще раз извините, Гриша. Я все понял. Верю. Так где у нас с вами зрительный зал?

– Фойе здесь, как видите, маленькое и тесное, так что далеко ходить не придется. – Сказав мне это, он распахнул узкую двухстворчатую дверь, никогда не смазывавшиеся петли которой заскрипели так, что заезжему товарищу довольно неприятно резануло по ушам.

И что здесь, дорогой читатель, собственно, описывать? Думаю, понятно, что чуда не случилось и интерьер поселкового клуба мало чем отличался от незамысловатого «декора» экстерьера.

Зрительный зал состоял из так называемого партера и, соответственно, сцены. Балкон, ложа, музыкальная яма, понятное дело, отсутствовали. А если конкретно говорить о партере, то он являл собой стоящие рядами обыкновенные деревянные скамейки, а сцена… Ну, что сцена? Тот же пол, только на метр выше, и по бокам обшарпанные старые кулисы из очень-очень, как мне показалось, пыльного и грязного малинового бархата. Единственное, что сразу бросилось в глаза, но не удивило, так это освещение. Скорее, некоторые «композанты» этого освещения. А именно старинные и если уж не золотые, то определенно позолоченные раритетные подсвечники, висевшие на стенах зрительного зала, да под стать им и канделябры, стоявшие в ряд по краю сцены и, судя по всему, служившие рампой.

Насколько я понял, на сцене уже стояла готовая к началу представления декорация. Декорация до аскетичности простая и незамысловатая: табурет, стол и сколоченный из досок стоящий вертикально продолговатый ящик, на котором на приколотом листке бумаги явно угольком было написано «холодильник». Впрочем, в глубине сцены еще находилась скамейка, на которую при желании можно было и прилечь.

«Ага. Раз холодильник, значит, будет сцена из современной жизни, – почему-то подумалось мне. – Ну и замечательно».

– Давайте с вами присядем, – шепнул мне на ухо заведующий клубом. – Перед началом генерального прогона я вам должен сделать некоторые пояснения.

– А почему шепотом? – спросил я Сковороду, сам непроизвольно перейдя на шепот.

– Так как же иначе? – искренне удивились мне в ответ. – Театр, да и вообще искусство – это же великое таинство, и в таких местах всегда при необходимости надо разговаривать очень негромко.

Не скажу, чтобы я сильно устыдился, но слово «таинство» несколько резануло слух и всколыхнуло память. Где-то и когда-то в очень похожем контексте я это уже слышал. Ну да ладно.

– Так все-таки давайте с вами присядем, где вам будет удобно, а я, с Вашего разрешения, продолжу, если вы не против.

– Я не против. – Мы с ним присели на лавку практически в самом центре зрительного зала.

– Ну так вот, пьеса, значит, называется «Депутат Балтики», – продолжали взволнованно мне шептать в непосредственной близости от уха, отчего периодически приходилось морщиться, но я стоически терпел, так как вторично обижать Сковороду какой-нибудь очередной бестактностью мне вовсе не хотелось. – Пьеса крайне актуальная и даже, можно сказать, злободневная…

– Гриша, так я это, надеюсь, пойму в процессе.

– Это разумеется. Но, видите ли, учитывая нашу изолированность, большая проблема с бумагой. Харон обещал, да, видно, не вышло. И получается, что программки-то мне написать не на чем. Впрочем, селяне… Ну, я имею в виду, наш зритель… Он, конечно, и благодарный, и понятливый, но вот вам один момент я объяснить обязан.

– А я, значит, Гриша, выходит, идиот?

– Да ну что же вы такое говорите? В том-то и дело, что как раз наоборот. Ведь загвоздка в том, что роль «феи пустыни» была написана покойным Титом Индустриевичем Семипаховым специально для его жены Изольды Петровны Семипаховой, но, как мне сказали актеры, недавний очередной аборт ее подкосил, и поэтому срочно пришлось вводить другую актрису.

– И что?

– Ну как же? Колорит ведь от этого теряется. Я же именно по этому поводу-то ужасно и переживаю.

– Я думаю, Гриша, не стоит. Все и так будет путем. Уверен.

– Вы так считаете?

– Вне всяких сомнений.

– Вот спасибо. А кстати, вы, часом, с покойным Тит Индустриевичем знакомы не были?

– Нет, Гриша, увы, но ни с покойным Тит Индустриевичем, ни со вдовой Изольдой Петровной, которую так некстати подкосил недавний внеочередной аборт, ни даже с самим товарищем Крупским я не имел счастья быть знакомым лично. Слушайте, Гриша, с Изольдой Петровной мне уже все досконально ясно и понятно. Думаю, самое время начинать генеральный прогон.

– Ага. Есть. Будет исполнено… Граждане актеры, вы готовы? – Заведующий клубом так неожиданно и так громко заорал на весь клуб, что лопнуло не только таинство, но и мои уже привыкшие к тишине барабанные перепонки.

– Всегда готовы, Григорий Спиридоныч, – донеслось из-за кулис жирным зычным баритоном.

Григорий Спиридоныч поднял руку вверх и, отчаянно ею мазнув, затем громко скомандовал не то «батарея, огонь!», не то «все на баррикады и да здравствует конституционная монархия!», не то знаменитое гагаринское «поехали!», не то еще что-то в этом роде… Извините, так толком и не разобрал, но знаю доподлинно, что в эту секунду на внепланово активном солнце мощно заявил о себе очередной протуберанец.

Тит Индустриевич Семипахов «Депутат Балтики» (одноактная пьеса)

[1]

Действующие лица:

а) ведущий – заезжий актер Н.;

б) Нефред Эрнандович Казуистов, депутат высшего законодательного органа страны – заезжий актер К.;

в) Колян, помощник депутата – заезжий актер С.;

г) Фея пустыни – фамилия исполнительницы неизвестна.

После того как за кулисами кто-то со всей дури долбанул чем-то тяжелым обо что-то железное, имитируя, по всей видимости, гром или гонг, на сцене появляется ведущий, наверное знаменуя тем самым начало театрально-драматического действа.

Ведущий (торжественно). Мы вам, друзья, хотим вначале эпиграф к нашей пьесе прочитать, в себе, бесспорно, содержащий глубокий философский смысл. Эпиграф сей не то из Библии, не то от Аристотеля цитата, не то от Соловьева, Канта иль Блаватской, не то сам автор сочинил – не важно. Здесь важен, повторимся, глубокий философский смысл. Итак, звучит эпиграф сей, примерно эдаким макаром: «И сдвинутся холмы, и даже горы сдвинутся, и море вспенится бурливо, но лишь Моя отеческая милость к тебе пребудет неизменной, ибо терпение Мое, о человек, пока границ не знает во Вселенной».

Теперь, друзья, займем минуту вашего внимания необходимым предисловием к началу нашей пьесы.

Нефред Эрнандыч Казуистов был избран в Думу по партийным спискам. И без каких-либо проблем он избран был уже на третий срок.

Имел среди коллег по партии, да и не только, непререкаемый авторитет и слыл блистательным законотворцем.

К нему ходили за советом в кабинет, как за советом к аксакалу ходят горцы.

Да что там говорить, Нефред Эрнандыч слыл, воистину, гуру. Он мог из пальца высосать закон, который бы чернил, клеймил, развенчивал любую откровенную муру и тут же, если надо, возводил ее до сказочных, недосягаемых, высот вселенских.

Такой вот в Думе был законотворческий «пиит», которого б, казалось, нам впору со Столыпиным сравнить, с Родзянко, со Смоленских…

Однако ж нет, друзья. Не так все просто. Сравнения дают неверную картину. Нефред Эрнандыч по развитию гораздо выше их стоял и мыслить мог, как истинный стратег, концептуально. И все, что б он ни сотворил, ни создал и ни написал, уже само собой по сути гениально.

Да-да, друзья, такой вот в нашей Думе был неистовый законотворческий «пиит». И именно, что был!.. Убили нашего героя! Точней сказать, по авторской задумке, должны убить, как только пьеса завершится, и, стало быть, сегодняшней же ночью без совести и чести проклятые наймиты его и порешат.

Ну, что поделаешь, друзья? Не только ведь героями история богата. (Пауза.) Как видите, я плачу. Однако, миссию свою я все же завершу и доскажу положенное мне по тексту…

– Восхитительно! Просто восхитительно! – взволнованно шептал мне на ухо восторженный Сковорода, от сопереживаний красный, как давно созревший помидор. – вы только посмотрите, каждый раз в одном и том же месте строго по тексту начинает пускать слезу. Согласитесь, великолепный актер!

– Соглашусь, Гриша. ваш Харон просто умница, что смог их где-то откопать. А долго еще до конца?

– Да ну что вы? Я же говорю, пьеса короткая. Здесь корень в экспрессии, в динамике.

…(К сожалению, ведущий уже не в силах сдерживать свои эмоции, он периодически сморкается в носовой платок и им же вытирает обильно выступающие на глазах слезы.) Смысл пьесы в том и состоит, что у Нефред Эрнандыча назавтра был бы юбилей. Ему как раз бы завтра стуканул полтинник, но он великой скромности был человек и не любил ни ресторанов дорогих, ни шумных вечеринок, да и самих торжеств и юбилеев Нефред Эрнандыч не любил. К нему назавтра скромно и без помпы должны были на дачу приехать несколько соратников по партии и парочка друзей по Думе, совсем не разделявших, кстати, его авангардистских, прогрессивных взглядов, что, впрочем, не мешало им с Нефедом Казуистовым дружить и относиться к юбиляру с огромным уважением… и почтением глубоким… Да только не судьба. Не суждено ему в кругу друзей отпраздновать свой юбилей и подвести за рюмкой коньяка итог прожитых им пяти десятилетий. Сегодня ночью злые гады его и порешат. За правду, значит, порешат, за истину. Такая уж в России, видно, широта, да и, похоже, долгота примерно та же.

(Не скрывая слез, ведущий покидает сцену. Ему на смену собственной персоной выходит герой сюжета Нефред Эрнандыч и садится на табурет. За ним, облаченный в фартук и с кухонным ножом в руке, следует Колян.)

Нефред Эрнандыч (периодически почесывая через шерстяные рейтузы ногу и покуривая тонкую розовую сигарету «Собрание»). Ну что ты тут поделаешь? Ни солнца, ни тепла. Погода мерзкая, страна поганая, и как ты ни крути, но глупый в ней живет народ. В пустыне где-нибудь среди песков и то, наверное, умнее. Куда ни глянь – кругом одни уроды. Привыкли, понимаешь, только нефть качать. А не было б той нефти? А вот тогда б уже давно попередохли все иль, в лучшем случае, спились бы поголовно. Да, впрочем, нам и так уж некому рожать. А не от кого – так и подавно. И что теперь? Ответь мне. Что, восток – китайцам? Запад – европейцам? А юг и так уже исламизирован донельзя. Я, как ты понимаешь, говорю сейчас не только за Кавказ.

Колян (что-то готовя на столе, вероятно, к предстоящему юбилею). Эрнандыч, ну скажи, к чему такие нервы? У нас еще с тобой остался север. Эвенки, чукчи, ненцы, нефть опять же. Исламу там холодновато. К тому ж у северных язычество в ходу, шаманы с бубнами сидят в ярангах, да и условия такие, что ни единого китайца силком туда не заманить. Давай оставим этот разговор. Меня другое беспокоит. Ведь вижу я, как ты печешься о России, совсем забыв, что день рождения на носу. К тому же юбилей, да и еще какой! Полтинник все же.

Нефред Эрнандыч. А вот меня и это беспокоит, кстати. Не знаю, сколько их припрется завтра. Пытался выяснить – не смог. На сколько рыл готовить – неизвестно. И хоть еще совсем чуть-чуть осталось, но все ж пока – ты сам отлично знаешь, – пока еще я не миллионер. И это все со скромностью моей дурацкой, два срока в Думе отсидев и пролоббировав несметное количество законов. Коллеги уж давно смеются надо мною. Но, тем не менее, мой холодильник вовсе не лабаз, чтобы кормить ораву на халяву. Ведь завтра же с собою на стол так ни хрена ни привезут. Я знаю их: всегда на дармовщину.

Колян. Душа моя, Нефред Эрнандыч, ну уж не парься ты на этот счет, я умоляю. Что скромно Бог послал, то я и приготовлю. И это полностью моя забота, а ты вот лучше помни о своем предназначении. Твое предназначение – писать! Писать для Родины великой ей же под стать умом твоим великим великие законы для народа, чтоб, значит, этот самый вот народ тебя благодарил и после смерти. Но ты у нас, уверен, еще немало проживешь и много сделаешь во благо этого народа. И перестань курить. Твое здоровье уж давно принадлежит Отчизне. Ты вот что, величайший из умов, пока я здесь постряпаю на кухне, пошел бы лучше дописал последнюю поправку к закону о ГИБДД. Поправку эту лично я считаю крайне важной. К чему нам этот американизм? И почему на собственной земле, скажите, простой, обычный человек обязан наблюдать на заднице «линкольна» столь раздражающе влияющий на зрение ужасный красный поворотник? Нам красного в двадцатом веке и так уже хватило выше крыши. Куда приятнее, когда с оттенком желтизны. Нет, я считаю, это очень актуально, а ты у нас, Нефред Эрнандыч, молодец и гений. Пойди, прошу, закончи. Допиши. А заодно и сделаешь приятное гостям на завтра: почитаешь вслух. Пожертвуют тремя минутами от выходного – не убудет.

Нефред Эрнандыч. Да что ты все заладил: допиши, да допиши. Да я ж ее уже закончил, жопа! Тому три дня, как отписался. Ужель не говорил тебе?.. Конечно же уверен, что завтра будут слушать с величайшим упоением. Поймут ли смысл? Вот это, брат, вопрос.

Колян. Поймут, поймут! Куда им деться? Хотя по гениальности им до тебя примерно как до Антарктиды, ведь в большинстве своем все ж творческий народ. К тому ж под водочку оно все как-то веселее. Душа всегда к прекрасному и умному отзывчивей вдвойне.

Нефред Эрнандыч. А есть она у них, душа-то эта? Вот то-то и оно: «под водочку». Кругом разврат да пьянство. Моральные устои на нуле. А гений – вот меня хотя бы взять, – он дохнет в этом государстве. Ему средь быдла тяжелей вдвойне.

Колян. Ах ты, едрена корень, ну какая фраза! Чуть ли не стихами. Возьми и срочно запиши. Уверен, где-то сможешь вставить.

Нефред Эрнандыч (записав). Я записал. Но по твоей же просьбе. Вот только кто это оценит? Найдется ль равный мне по интеллекту, чтоб тонко оценить ту бездну одиночества моей истерзанной души? Понять ту страшную борьбу во мне самом, когда рука от злобной рюмки неумолимо тянется к перу, к компьютеру – не важно. Когда нет силы задушить в себе порывы к самосовершенству. (Пауза.) Кто знает, может, я пророк в своем Отечестве убогом? А коли так, то мой удел – скитания. Скитания по закоулочкам возвышенной фантазии моей. Судьба со мною обошлась жестоко. Я ведь в душе высокого полета – и стихотворец, и художник, и поэт в одном лице, а вынужден зачем-то писать законы непонятно для кого.

Колян. Ох, как ты здесь не прав, Нефред Эрнандыч! Опять же душит тебя собственная скромность. Художник – он во всем художник. И верую я – завтра же оценят! Оценят все без исключения, кто завтра в этот дом приедет. Увидишь, вот приедут – и обязательно оценят все.

Нефред Эрнандыч. Ну что же, дай-то бог, как говорится. Хотя – и ты прекрасно это знаешь – мне эти дифирамбы не особо и важны. Всегда был горд я в одиночестве своем, ибо всегда стоял гораздо выше тех, кто находился рядом. Ну а вот ты со мной уже давно и предан мне, я знаю. За то тебе спасибо, кстати. За то и помню, и люблю.

Колян. Ну и тебе на том спасибо, кстати.

Нефред Эрнандыч. Кстати. Ты сколько мяса режешь, гастроном? К нам что, орда приедет завтра или гости?

Колян. Позволь, Эрнандыч, ты же сам сказал, что точного количества гостей не знаешь. И я подумал ненароком: чтоб завтра мне не суетиться, быть может, заготовить впрок?

Нефред Эрнандыч (медленно вставая с табурета). Нет, православные, вы только поглядите: «Он подумал!» Кто эту ересь-то вложил в греховный адский твой язык? Запомни, сына, в этом доме думать, воистину, моя прерогатива. Всем остальным – благоговейно потакать моим идеям гениальным. О, боже! Как же я устал! За всеми нужен глаз да глаз. Ни шагу без меня, ни вздоха… Нет, ты подумай: «Он подумал!» Ты б лучше шевелил остатками мозгов, мыслитель хренов, чтобы своим умишком допереть, какая пропасть в гранях восприятия лишь одного обычного понятия лежит! «Он заготовил впрок!» Да я в секунду в страшный гнев или в истерику впаду, когда только подумаю, что может речь идти от миллиграмма до центнéра!

Колян. Хоть я не так умен и образован, но мне всегда казалось цéнтнера, хозяин.

Нефред Эрнандыч. Не умничай, будь лучше человечней! Пока я добр. Сам знаешь, как мне нынче туго. Я выжат, словно апельсин в коробке из-под сока. Энергии из космоса не чую. Законотворчество, да будь оно неладно, последнее здоровье отнимает. Поверишь ли? Бывает, грешным делом, лежу и думаю: послать все это к черту… или себе же самому импичмент объявить. Вот до чего порой доходит! И что ж ты думаешь? Как только так подумаю крамольно, так сразу же под ложечкой сосет. А то мне совесть говорит: «Не сметь, Нефред Эрнандыч Казуистов! Даже и не думай! Кто, ежели не ты?» И понимаю, что права, паскуда… совесть эта. Ох, права! А так подумать, в нашем департаменте таежном талантливей никто ведь не напишет, а то что и не сочинит – так это и подавно. Кто ж, ежели не я?

Колян. Никто! Никто и никогда! О, как сейчас раскаиваюсь я, что мог, дерзнув, тебя поправить. Прости меня, коль сможешь.

Нефред Эрнандыч. Бог простит, но я тебя, сынок, прощаю тоже.

Колян. Вот спасибо! Тогда прошу, пойди приляг и отдохни, предайся умным мыслям. А я на этот чертов «прок», клянусь, жестокий ценз установлю. Все будет под контролем, не волнуйся. Твое здоровье – вот что высший ценз! А мясо – строго по реестру: Петрову, Сидорову, Иванову… Ну, словом, мышь не проскользнет, ручаюсь.

Нефред Эрнандыч. Ладно, но смотри, я все равно проверю. А то ведь знаю широту твоей натуры: не думая, что есть немедленно мечи на стол!.. Однако же от здравых твоих мыслей и душе приятней. Идею, в общем, одобряю. Пойду прилягу. Может, и засну. Умаешься тут за день, словно бобик, когда кругом непонимание одно.

(Нефред Эрнандыч ложится на скамейку, стоящую в глубине сцены. Практически сразу слышно мерное посапывание Нефреда Эрнандовича. Во сне он периодически вздрагивает, произнося отрывки слов.

Колян тем временем уходит, и появляется ведущий.)

Ведущий.

Застигнут бурей был в пустыне Нефред Эрнандыч, бедуин. Погибли все. И вот отныне Среди пустыни он один. Глаза покрылись красной пленкой, Не дышит нос – песком забит. Печально ноет селезенка, Трахея жалобно скулит. Он знает, силы на исходе. И не пройти пяти шагов. А как любим ты был в народе! Даже в среде своих врагов. «Теперь конец. Не будет чуда!» — Подумал и упал в песок. Как вдруг, как будто ниоткуда, Услышал нежный голосок.

(На сцене появляется фея пустыни, возраста, что называется, неопределенного.)

Фея.

Открой глаза, моряк пустыни, Смочи уста, воды глотни, Отведай сладкой сочной дыни, А хочешь – на меня взгляни!

Нефред Эрнандыч.

Скажи мне: кто ты? И откуда? И как здесь оказалась ты?

Фея

Пустыня здесь. Я – от верблюда. Я гений чистой красоты!

Нефред Эрнандыч.

Постой, постой! Ты гений тоже?.. — Грешна несдержанность твоя. С тобой мы вовсе не похожи. В пустыне гений только я!

Фея

Оставь, друг мой, свои волненья. Тебе набраться нужно сил. Печенку подлечить, коленья… Изгнать недуг из твоих жил. А вскорости, совсем здоровый, Перед сияющей луной Возьмешь меня, араб суровый, И назовешь своей женой. И вместе мы пойдем по жизни Среди барханов и песков — Служить любви, добру, Отчизне, Лечить врагов и дураков. Мы, как Ромео и Джульетта, Любовь до гроба пронесем! Ну, что молчишь? Я жду ответа. И, коль согласен, – так идем!

Нефред Эрнандыч.

Любовь всегда была помехой Моим идеям и трудам. И, смолоду познав утехи, Любви себя я не отдам!

Фея

Когда ж любовь была помехой? Впервые это слышу я. Гордыня! Здесь в душе прореха, И здесь же и болезнь твоя. Ну ничего, любовь тебя излечи, В душе своей ты обретешь покой. Считай, с момента нашей встречи Ты под счастливою звездой. Отныне же, бредущий в вечность, В искусствах гений воплотишь. Твоя звезда – остроконечна. Твой путь лишь там, где ты горишь.

Нефред Эрнандыч.

Послушай, фея, не занудствуй. Сказал же: в чувствах прока нет. Моя лишь гениальность – вот искусство! И это окончательный ответ.

Фея

Так оставайся, сумасшедший, Опять один среди песков. Ужель и впрямь удел мой вечный Встречать в пустыне дураков? Я ухожу и оставляю Тебя наедине с судьбой. И пусть она сама решает, Что делать ей с таким брюзгой!

(В сердцах махнув на бедуина рукой, фея в слезах скрывается за кулисами.)

Ведущий.

На небе появились тени, Буран рванулся на восток, И бедуин, пустыни гений, Навеки был зарыт в песок. Таков итог печальной драмы, Разыгранной самой природой. Ей все равно, как многодетной даме, Кто ее дети – гении или уроды…

(Вместе с многоточиями ведущий покидает сцену, а вот Нефред Эрнандыч тем временем как раз просыпается, и на его лице видны крупные капли пота.)

Нефред Эрнандыч. А как я на полу-то оказался?.. Вот, черт! Приснится же такое: вели меня на Страшный суд! Даже во сне мне нет покоя. И здесь все настроенье обосрут.

(В воображаемую спальню к депутату вбегает Колян с воздушным шариком в руке. Он широко улыбается и прыгает на одной ноге.)

Колян. Хэппи бездей ту ю, хэппи бездей ту ю! Хэппи бездей, Эрнандыч, хэппи бездей ту ю!

Нефред Эрнандыч. Скажи, Колян, но только откровенно, ты что – американец? Или как? А вот по-русски, попросту, самозабвенно… поздравить друга… Ведь такой пустяк.

Колян. Что ж, извини, немного не догнал. Давай тогда поводим хороводы… Могу разжечь на улице мангал… Хоть поглядим на звезды, на природу…

Нефред Эрнандыч. Да нет уж, как-нибудь в другое время. Мне ныне недосуг, и я устал. На мне дамокловым мечом висит как бремя недавно в Думе разразившийся скандал. Я с мыслями сейчас хотел собраться, а ты тут с шариком своим… К тому же надо отоспаться, чтоб завтра мне не выглядеть кривым. Некстати этот чертов юбилей! Сплошная головная боль. И только. Сиди теперь, как фарисей, и думай, сколько же тебе осталось… Сколько?.. Тревожно мне. И думы нехорошие – как проволока колючая на шее. Похоже, что я по уши в дерьме и мне не зря приснилась эта фея. Ну, ладно. Ты, Колян, ступай. На завтра суету оставим. Иди к себе и быстро засыпай, а поутру, коли бог даст, все по местам с тобою и расставим.

(Колян уходит, не сказав ни слова в ответ. Нефред Эрнандыч один.)

Нефред Эрнандыч.

К сильным мира сего негоже Лезть вот так, на рожон, со своими услугами. А вот ты, идиот, похоже, Скоро взвоешь конкретно – белугою. Деньги взяты, но дело не сделано, А доказывать, что не верблюд, бессмысленно. Счастье было так близко, но где оно? Неужели в бега, тихий угол отыскивать? А с другой стороны, пораскинув мозгами: Разве тронуть посмеют человека публичного? Мы к тому же давно подружились домами, Категорией мыслим, опять же, столичною… Впрочем, этих скотов не исправит столица. О, да, запонки есть. Но ментальность-то прежняя… Праведней стали лишь маски на лицах, А по сути все то же паскудство небрежное. Слишком быстро мы все восторгаемся И уж больно строптиво крестимся, Только после от этого маемся И от жиру, как свиньи, бесимся. Сколько нас, горлопанов восторженных, За Отечество рьяно радеющих? Ну, а сколько домов, без тепла замороженных? А детей… детским раком болеющих? Да, бесспорно, я гений. Но я – имярек. Каждый раз ведь не помню себя, по утру просыпаясь. Мне бы память взорвать! Все же я человек! Мне пожить бы в любви, не греша и не каясь. Нет восторга. И памяти нет. Нет улыбки и нет вдохновения. Есть унылый казенный глухой кабинет, Словно рок-поводырь, ведущий к забвению. Я, пожалуй, посплю. Но назавтра, проснувшись, Выйду в поле – и оземь лицом! Да в пруду ледяном нагишом окунувшись, Как Есенин-поэт, по росе босиком!

(Положив ладонь на лоб, Нефред Эрнандыч засыпает, вскоре, однако, начиная баритонально похрапывать.

За кулисами слышен откровенно условный стук, похожий на: стук-стук, стук-стук-стук, стук-стук-стук-стук-Спартак.)

Картина следующая: в глубине сцены на скамье спящий депутат, а на авансцене Колян и вышедший из-за пыльных малиновых бархатных кулис человек в вязаной шапочке с прорезями для глаз, по фигуре явно напоминающий ведущего. Что поделать? На то она и антреприза. Людей не всегда хватает.

Колян. Пароль…

Человек в шапочке. У матросов нет вопросов. Ответ…

Колян. У кадетов нет ответов.

Человек в шапочке. Клиент созрел?

Колян. Уж два часа как спит, зараза. Не знаю, в чем он, падла, провинился, но, чисто вот по мне, достал, собака!

Человек в шапочке. Поможешь? Руки надо подержать.

Колян. Хоть это мне в оплату и не входит, но чтоб быстрее эту гниду удавить, готов сугубо на альтруистических началах. Прошу вас, уважаемый убивец, в спальню, на второй этаж.

(Колян и человек в шапочке подходят к мирно похрапывающему на скамье депутату высшего законодательного органа страны. Колян хватает патрона за обе руки и резко вытягивает их на себя, а не имеющий конкретно на данный момент ни чести, ни совести наймит безжалостными железными щупальцами смыкает свои пальцы на шее Казуистова. Нефред Эрнандыч хрипит и бьется в предсмертных судорогах. Кончина его близка, но откуда ни возьмись, на сцене появляется фея пустыни – прости их, Господи, артистов этих – с российским триколором, гордо держа его над головой.)

Фея

Не троньте, коршуны лихие, Нашу российскую надежду! Вы, люди алчные и злые, Ничтожества, скоты, невежды! Посмели руку на него поднять И сердце поразить кривым кинжалом. Скажите мне, какая блядь Вам депутата заказала? И это в исторический момент, Когда у общества все нервы на пределе, Когда, найдя «зеленому» эквивалент, Идем-бредем уж наконец к своей заветной цели. Когда пусть медленно, но все же хором, дружно, мы поднимаемся с колен И, резко осознав всю истинную цену газу, Теперь с восторгом жаждем перемен И верим в золотые унитазы. Когда мы начинаем понимать, Что экономика не рынок у вокзала, Скажите мне, какая блядь Вам депутата заказала? Какая гнусная и подлая затея — Во сне законотворца удавить. Ну где ваш гуманизм? Где светлые идеи? Так знайте – вам вины вовек не искупить! Прощай, мой депутат! Ты много сделал для народа. И через трое суток на твоих похоронах Зарядит сильный дождь, заплачет мать-природа, А твое имя – еще месяц – будет у народа на устах. И скажет тот народ: «Твой пробил час. Ну, был ты депутат, и вот тебя не стало. Какой светильник разума угас, Какое сердце биться перестало». Прощай, мой депутат! Прощай, законотворец! Как видишь, нам судьбу не обмануть. Всего лишь фея я, но не десятиборец, Не в силах я тебя спасти! Так в добрый путь! Прощай, законотворец!

Вероятно, если бы за кулисами находился кто-нибудь еще, то наверняка бы этот некто со всей дури, как это было на старте данного представления, долбанул бы чем-нибудь тяжелым обо что-нибудь железное, ознаменовав тем самым торжественный финал «начала пламенной борьбы добра»… со справедливостью. Однако, как я, кажется, уже сказал: на то она как раз и есть та самая антреприза, чтобы людей подчас, увы, и не хватало. И это-то вполне естественно. В подобного рода проектах лишний рот экономически невыгоден.

Эпизод пятый «Господа актеры»

Ай, люди добрые, помогите чем сможете! Разве что с разбегу да в омут с головой. Вот она, природа восприятия. И плюс еще конечно же волшебная сила искусства. Куда нам без этого?

А тем временем отыгравшие короткую пьесу господа артисты, преспокойно собрав небогатый реквизит и не удостоив нас ни в какой степени даже косвенным вниманием – словно мы пустое место, – покинули сцену и, безмолвствуя, с предельной сосредоточенностью на лицах растворились за кулисами: взяли да и исчезли таким вот для меня, не в меру удивленного, невероятным образом. Понятно, что после такой неожиданности в этом и без того затхлом клубе воцарилась гробовая тишина. Я думаю, если бы на тот момент пролетела муха, то непременно бы меня контузила.

– Ну и как вам, товарищ заезжий? – едва слышно да к тому ж еще и шепотом произнес Сковорода, но я воспринял его шепот так, как будто в метре от меня рвануло триста граммов тротила.

– А?.. Простите, что?.. вы мне? – Вот черт! Но я, похоже, снова вздрогнул. В который раз. А в общем-то, немудрено.

– Я говорю, ну как вам выступление, товарищ заезжий? Какие будут замечания? – ненавязчиво повторили мне вопрос.

– Замечания?.. Да, собственно, Гриша, дорогой вы мой, какие тут, к черту, могут быть замечания? По моему глубокому впечатлению, у вас здесь все великолепно. Потрясающие, во-первых, артисты… Своеобразные… Ну и тому, я вам скажу, подобное. И вообще, богатой духовной жизнью живете, товарищи! Если, конечно, резюмировать.

– А вот за это благодарю. Ну так а как вам пьеса-то сама? – не унимался заведующий поселковым клубом.

– Ах да, пьеса!.. Ну а что пьеса?.. На мой взгляд, замечательная пьеса… Да, замечательная! Экспрессия и динамика… и все в ту же степь. Великолепно! Тут, Гриша, наверное, так: либо твой Тит Индустриевич гениальный драматург, либо я последний идиот. Но третьего, извини, не дано, – эмоционально выпалил я и тут же подумал: «А может, я, дурак, чего-то недопонимаю?»

Отчетливо помню, что со стороны моего собеседника последовал очередной вопрос по поводу пьесы, но я его уже не слышал, так как резко рванул по направлению к сцене, но, словно наткнувшись на стекло, был остановлен, казалось бы, абсолютно бытовой, да и произнесенной по-обыденному репликой Сковороды:

– Извиняйте, товарищ заезжий, но вы вот немного поздно об этом подумали.

– Да?.. А о чем я подумал?

– О том самом. Что было бы неплохо пообщаться с товарищами актерами на предмет того, как они сюда попали. Это, конечно, пожалуйста, но они уже на речке.

– Эй, Гриша! Ты, парень, погоди. На какой такой речке?

– На нашей речке. Чернавка называется. Версты две всего отсюда. Но вы сами не найдете. Заблудитесь.

– Угу, да-да… Непременно заблужусь… Версты две? А у артистов что, сапоги-скороходы?

– Да ну что вы? Сапог у них, я думаю, в наличии таких не имеется, но вот ходоки они действительно отменные. А если еще учесть, что и рыбаки заядлые, то их ничем… даже силой не удержишь.

– Замечательно. И что, эта «фея» их, «рыбачка Соня», тоже заядлая?

– У-у-у, она вот основная заводила-то и есть!

– Что ж, вполне понятно. А если я, Григорий, вас очень попрошу, то вы, надеюсь, меня к ним, к рыбачкам, отведете?

– Ну, а почему бы и нет? Дорога все время идет лесом, а там не так жарко. Заодно и прогуляетесь, свежим воздухом сосновым подышите. Только вряд ли вы от них услышите больше того, что я вам уже сказал.

К тому же, извините за нескромность, как мне показалось, у вас дела есть поважнее.

– Что вы этим хотите сказать, Гриша?

– Ой, да извиняйте, ничего особенного. Просто ваша спутница порядком вас заждалась, а мне бы не хотелось злоупотреблять своей назойливостью. Ведь я ей клятвенно пообещал, что отниму вас у нее не больше, чем на полчаса. Я же предупреждал: пьеса-то короткая.

– А вы ей разве это обещали?

– Ну, по-моему, да. Как раз пока умоется и приведет себя в порядок.

– Да, возможно… А речка, значит, называется Чернавка? И уж наверняка богата рыбой?

– Не то слово. Хоть удочкой, хоть сеткой, а можно, в сущности, и голыми руками, Ну, а зимой, естественно, на мормышку пожалуйте.

– Гениально! Когда солнце внепланово не такое активное.

– Совершенно верно.

– А вы правы, Гриша, – немного подумав, изрек я глубокомысленно, – нет никакого смысла отрывать хороших людей от любимого занятия. Тем более, как я понимаю, им надо отдохнуть перед премьерой. Ведь они у вас, как вы мне говорили, до этой самой премьеры ни-ни?

– Совершенно верно. В этом смысле настоящие профессионалы.

– Ну, что тут скажешь? Благодарю вас от души за доставленное удовольствие.

Мы обменялись крепким мужским рукопожатием. Такая фраза уже была, по-моему, в первой книге. Простите, если повторяюсь, но, тем не менее, ситуация: обменялись.

– Вы сами обратно дорогу найдете? – учтиво спросил меня Григорий. – Может, мне вас проводить?

– Нет-нет, благодарю. Здесь уж я, уверен, не заблужусь.

– Ну, как знаете… Так все-таки, как вам пьеса? – уже в дверях остановил меня своим вопросом заведующий клубом.

– Я же сказал, замечательно. И вообще, Тит Индустриевич, судя по всему, это… сила! Счастливо, Гриша! Да, и полного вам аншлага на предстоящей премьере. Удачи, дорогой!

Эпизод шестой «Панночка помэрла»

За то время, пока я наслаждался, прямо скажем, нестандартной драматургией Тита Индустриевича Семипахова, на улице стало еще жарче. Внепланово активное, способствующее каждодневному урожаю в деревне Гадюкино солнце грело так, что тебе, несчастному, казалось, будто ты лежишь пластом на сковороде, причем с закрытой крышкой, а потому идти каким-либо там ускоренным шагом было бы себе дороже. Ну я и пошел неторопливым, размеренным шагом по деревенской, не знавшей асфальта улице в направлении якитории, японо-русской избы, прикрыв голову вновь снятой с себя рубашкой.

Пока я шел, все время размышлял над тем, что довелось увидеть. Ведь, наверное, не зря мне пьесу показали? Хотя ну как все это воспринять? Не знаю. Не может же пьеса быть какой-то вставной челюстью во всей этой нашей странной истории, происходящей с нами? Ну должен в этом быть какой-то смысл? И что, наконец, за актеры, которые не пьют и в мгновение исчезают, будто бы и не существовали вовсе? Смотали удочки и, не сказав ни слова, слиняли на какую-то рыбалку… Таких актеров – не считая одеревеневших звезд – лично я, как Людкость говорила, в подлунном мире не встречал. Ну и потом, какой, к едрене фене, Тит Индустриевич Семипахов? Кто он такой? Он где печатался? Он где-то издавался? Нет, я конечно же не театрал, но о такой фамилии не слышал раньше никогда. Сковорода, опять же. Ну и откуда он здесь взялся? Хотя вот то, что материален, – это точно. Руку сжимает – будь здоров. Ну, видно, жилистый, хоть и худой, как жердь в ограде огородной. А взгляд его – когда в дверях остановил – мне не понравился. Какой-то не такой. Не тот, что был до этого. Короче говоря, кругом сплошная мистика, но доказательств никаких и никаких прямых улик, что деревушка явно не от «наших». Да ладно, тот же Бог не выдаст, а свинья не съест. Уверен, скоро разберемся.

Оказавшись во власти собственных размышлений, я и не заметил, как оказался на крыльце пресловутой бревенчатой японо-русской избы-якитории.

«Что, я уже дошел? Ну, надо же… Господи, Людкость, вдовушка ты моя разлюбезная! Я с этой грандиозной драматургией Тита Индустриевича Семипахова совсем о тебе позабыл, радость ты моя», – подумав об этом, спокойно прошел через пустынный зал якитории, а затем и через сени, и почему-то не наверх, а на задний двор… Действительно, в конце двора стояла баня, и я, подойдя к ней, заглянул вовнутрь в надежде увидеть там приводящую себя в порядок подругу дней моих суровых. Голубку, одним словом. Однако баня оказалась безлюдной, и Людмилы Георгиевны в ней не наблюдалось.

«Понятно. Меня, значит, отправила черте куда, а сама благополучно нежишься в постели. Ох, бабы вы, бабы! Ну до чего же вы все одинаковы. И до чего же вы мне понятны. Знаю я вас как облупленных, – улыбнувшись собственным мыслям и находясь при этом в довольно благодушном настроении, я, не торопясь, направился на второй этаж, стараясь не скрипеть ступеньками на лестнице. – Ну, вдовушка, кажется, на сей раз ты у меня все-таки получишь в наказание утренний здоровый секс, лентяйка!»

Кровать, где еще совсем недавно, как шемаханская царица, возлежала вдовушка, оказалась совершенно пустой. Цветастое одеяло – и это было видно – какое-то время назад было резко ею откинуто, после чего Людмила Георгиевна, по всей вероятности, цинично соскочила с кровати и, возможно даже одевшись, как говорится, была такова.

«Ах ты гадкая стерва! Ты меня, значит, спровадила, чтобы самой беспрепятственно отправиться на поиски своего покойного супруга?! Ну какая же ты, Людкость, сволочь! Какая же ты никчемная лживая тварь! В тебе ведь нету ничего святого… Встречу – клянусь, зарублю!»

Мне сразу на глаза попались оба наших походных рюкзака, как ни в чем не бывало стоящих на своих местах. Так и не распакованные и терпеливо ожидающие, когда же их наконец напялят на плечи и понесут в обратный путь, они смотрели на меня с немым укором, и, казалось, имей эти заплечные ребята язык, то что есть силы, как те рекламные щиты на Рублевке, заорали бы мне во всеуслышание:

«Забери ты нас отсюда! Мы здесь чужие. Ну нельзя нам в этом месте оставаться. Сделай нас в два раза легче, но, пожалуйста, только забери, иначе сгинем безвозвратно. Это все не наше! Нам здесь неуютно!»

Я подошел к одному из них и, вытащив прикрепленный к боковой стенке рюкзака топор, с ожесточением вонзил острие в деревянный стол, отчего, подобно вчерашним угрям, подпрыгнули недоеденные мною блины. Дикое отчаяние и непреодолимая бешеная злость упрямо боролись во мне, и я не знал, кто в этой схватке окажется победителем, кто возьмет верх.

Однако непонятно почему, но я еще при этом никак не мог отделаться от сильнейшего ощущения какой-то невероятной, абсолютно идиотской поэтической восторженности, охватившей меня с новой силой, как тогда, когда я сидел на крыльце якитории в одной ночной рубахе и умилялся ласковому солнцу и безоблачному небу. Эдакий, как бы сказал граф, «кисель с компотом» бурлил внутри меня вопреки логике, да и вообще всему здравому и разумному. Видимо, не что иное, как защитная реакция организма.

– Нет уж, дорогуша ты моя, не выйдет! Играть в прятки у тебя со мною не получится. Я тебе не пацан… А чего же мне при этом весело-то так? Чему так улыбаемся? Ишь, нашла дурака!.. Вот гадина! – Мне только лупы не хватало, а так я, как майор Пронин или Шерлок Холмс или, наконец, просто как последний идиот, из угла в угол носился по комнате, внимательно осматривая даже те щели, куда элементарно физически вдова пролезть не могла.

Не без труда вытащив из стола основательно увязший в древесных волокнах топор, я целенаправленно устремился в соседнюю комнату, почему-то будучи абсолютно уверенным, что мадам Неказистая находится именно там. Похоже, вера в людскую порядочность во мне, кретине, неистребима. Мне всегда очень стыдно не поверить человеку. А по нашей жизни это, согласитесь, недостаток. Да еще какой.

«Юорлох каралсы?! – Фаддей Авдеич остолбенел». Помните? Вот именно это и произошло со мной, когда, с топором в руке влетев в соседнюю комнату, увидел стоящий аккурат посередине на двух табуретах грубо сколоченный гроб, в котором лежал самый что ни на есть настоящий покойник. Да к тому же, судя по степени его, простите, синюшности и, по всей видимости, при отсутствии грима и положенной ему дозы формалина, лежал он здесь уже весьма давно. А если еще и учесть неприятный едкий запах, распространяемый по комнате лежащим в гробу товарищем, то можно было смело предположить, что усопший находился в ней, уже как минимум, со вчерашнего дня… А?!. Что?!. Так, значит, мы?!.

Не знаю, возможно, кто-то из некрофилов в подобной ситуации и сошел бы с ума от восторга, но лично меня от одной этой мысли сначала с силой отбросило к стене, а уж затем и пригвоздило к ней намертво. И не стоит, думаю, говорить о том, что моя богатая палитра внутренних ощущений наряду с «киселем и компотом» улетучилась в долю секунды. Так я и заторчал в стене, как самый некрасивый из флорентийских барельефов.

Между нами, девочками, я и так-то до ужаса боюсь этих самых покойников, а тут… Да еще при таких обстоятельствах!.. В общем, не приведи господь вам увидеть такое. Врагу б не пожелал. Нет, уж лучше все-таки как-то по-людски, что ли? Все это само по себе далеко не весело, а здесь ну прямо оторопь взяла.

Однако вот что странно, я ведь, тем не менее – ну, не знаю, как мне это объяснить, – но словно завороженный, не смея моргнуть, пялился на безвременно покинувшего этот мир, пока до моего первобытного и уж, само собой, обезумевшего от страха сознания «медленно, но верно» не стало доходить, что это самое до ужаса синюшное лицо я уже где-то встречал. И что ведь интересно, совсем-совсем недавно. Определенно, это именно так!

Господи, прости ты меня, грешного! И за язык мой мерзкий тоже прости ты меня! Но это же ведь он, зараза, депутат! Нефред Эрнандыч Казуистов, собственной, гнида, персоной! Сомнений быть не может – он! Да что же это такое, товарищи депутаты? И что у вас там происходит? Лежит тут себе, понимаешь, в гробу и в ус, гад, не дует. И даже сейчас у этой сволочи такое выражение лица, будто он абсолютно уверен, что ему, мерзавцу, в этом самом гробу все без исключения позволено. Вот ведь какой негодяй. И это что, по-вашему, скромность?

Кстати, со страху забыл вам сказать, что прямо здесь же находилась и вся его банда в полном составе: этот дебильный, к месту и не к месту плачущий ведущий, чтоб он сдох; Колян, помощник хренов, недоносок и бездарность; ну и конечно же иже с ними – «рыбачка Соня – золотая ручка», в девичестве, фея пустыни… Якорь тебе в глотку, стерва!

Словно изваяния, они стояли полукругом у изголовья покойного, слегка наклонив свои головы, и зловещая тишина царила в помещении.

Ох, дорогой мой читатель, видели бы вы выражения этих лиц! Вся скорбь еврейского народа – ничто в сравнении с лицами скорбящих у наскоро сколоченного гроба Нефреда Эрнандовича Казуистова. Да и вообще, создавалось впечатление, что произошла трагедия масштаба космического. Столько искренней скорби на лицах мне еще видеть пока не приходилось, но вот теперь, судя по всему, повезло.

Я, кажется, недавно вам сказал, что мне, «века прожившему», истерики закатывать несвойственно. Признаюсь, я жестоко ошибался. Чудовищный спазм сковал воспроизводителю мыслей чужих на десять лет вперед проспиртованное горло. Однако этот спазм был все равно не в состоянии остановить с невероятной силой накатывавшие сплошными неотвратимыми «девятыми валами» кошмарные приступы безудержного, истерического смеха, воспрепятствовать которым не представлялось возможным:

– Эй, Сковорода, гегемон ты офуфломициненный!.. Ты, похоже, со своей культурой влип, дебил, по самую макушку!.. Премьера-то у нас не состоится!.. Ай, не могу!.. Главный рыбачок твой, падла, ласты склеил!.. Не дожил чуть-чуть!.. Подвел он тебя, сволочь неживучая!.. Ой, держите меня, сдохну сейчас, панночка помэрла!.. Ай, какой же грандиозный «катастроф»! Петросяны отдыхают!.. Виткройтэ мэни швыдче веки, панночка помэрла!..

Скорбящие синхронно и все разом посмотрели на меня так, что продажная, аки проститутка, истерика в мгновение ока куда-то испарилась или, хуже того, выпрыгнула прямо из окна. До того уж ей, бедняге, стало страшно за меня.

Честно вам признаюсь: не уверен, но, по-моему, и покойник наряду со скорбящими повернув голову непосредственно в мою сторону, тоже посмотрел на меня. Правда, в отличие от фей и колянов, без праведного гнева и откровенной злобы, но все же с нескрываемым искренним удивлением.

«Ну ты что, скотина, одурел? Мы же репетируем», – как бы спрашивал меня его пронзающий до костей пристальный взгляд, не на шутку пораженный моей отвратительной бестактной выходкой. Но опять же повторюсь: если не почудилось, не привиделось. Все остальное – не клянусь, но было.

Эх, мне бы тогда, дураку, да тем же топором вместо креста взять да рьяно, вдохновенно и по-гоголевски осенить все это сборище крестным знамением!.. Того глядишь, авось и поисчезали бы все сразу к едрене фене, да, видно, мои никчемные бестолковые мозги совсем не предназначены для быстрого принятия правильных решений в подобных ситуациях, а вот это уж действительно прискорбно.

Вы знаете, мой дорогой и терпеливый читатель, все бы ничего, но эти трое скорбящих, отойдя от гроба, пусть и не спеша, но все же слишком целенаправленно двинулись в мою сторону. Чи призраки, а чи и не? Кто их, гадов, разберет? На тот момент я четко помню лишь одно: судя по зловещим выражениям их, с позволения сказать, лиц, стандартным мордобоем здесь, поверьте, и не пахло. И отчетливо обозначившиеся в их глазах намерения выглядели куда серьезнее, а вот мой весьма остренький, но, тем не менее, все же походный топорик их вряд ли бы остановил. Ну, если я, конечно, вспомнил бы о нем как об орудии самообороны. Извините, но в таком ужасном состоянии, боюсь, не вспомнил бы.

Друзья, что бы там ни говорили, но животный страх, как и сон, явление, в науке плохо изученное. Все та же палка о двух концах. Ну скажите, откуда берется то изначальное, что способно разом сковать твои несовершенные, невзирая на эволюцию, члены и превратить тебя в беспомощную амебу? Либо, напротив, придать тебе силы, о которых ты ранее даже и не подозревал? Как могут люди, к примеру, весом килограммов под сто двадцать, в обычных обстоятельствах с трудом едва передвигая ноги, да к тому ж еще с чудовищной одышкой, в одно мгновение с легкостью газели перемахнуть трехметровый забор, где даже не за что зацепиться, при этом никоим образом не осознавая совершенного действия? Вероятно, то же самое произошло и со мной, акробатически настроенным товарищем. Поверьте, друзья мои, абсолютно не помню, как оказался на асфальте хароновской дороги возле крыльца японо-русской избы якитории. Как, словно обезумевший, сжимая в руке этот чертов топор, вращал свое тело вокруг собственной оси и, дико озираясь, рычал на всю деревню, будто основательно израненный, но не знающий пощады матерый хищник. И хоть вы меня убейте, дорогой читатель, но не помню, как, совершая эти самые вращательные движения, чтобы, понятное дело, не быть застигнутым врасплох врагами со спины, не смог заметить стоявшее чуть ли не в двух шагах от меня некое говорящее на моем родном языке существо. Ну как могло произойти такое? Мне неведомо. Видимо, у этого страха глаза не всегда велики. Иногда и малого не замечаешь.

Эпизод седьмой «Тит Индустриевич Семипахов»

– Я очень вас прошу, успокойтесь наконец. Пока вы нервничаете, уходит наше с вами драгоценное время.

– А?!. Что?!. Ты кто?

– Я Тит Индустриевич Семипахов. Драматург. Автор пьесы «Депутат Балтики». Ну и многих, так сказать, остальных.

Изрядно пошатываясь, я хотел было опустить свою маститую писательскую задницу прямо на асфальт хароновской дороги, но моему предполагаемому действию пусть и весьма учтиво, но достаточно активно воспрепятствовали.

– О, нет-нет, прошу, не садитесь, не расслабляйтесь. Дело у нас с вами срочное и отлагательств не терпит. Тут, как говорится, жизнь и смерть в одном флаконе.

– Слушай, ты, лохматый, а не пошел бы ты к едрене матери! Они же сейчас спустятся, артисты твои гребаные, и порвут меня, как туалетную бумагу. Только знай, сволота, я вам так просто не дамся. Я вам не баран, чтобы меня вот так просто на заклание. В куски изрублю, понял?!

– Я не знаю, о ком вы говорите, но, поверьте мне, это все ваши, боюсь, больные фантазии, – с совершенным спокойствием ответили мне. – В этих местах все по-другому. Здесь такого не бывает. Иначе бы Земля сошла с оси, и тогда бы поменялись полюса. А что бы это значило? Правильно. Всемирный потоп. И так уже все это было. И не раз. Так зачем же доводить до повторений? Сколько же можно тупой деревянной киянкой вдалбливать под корку этой бездарной, безответственной категории, красиво называемой человеческим разумом, что всему на этом свете есть предел? И гордыня – а о ней я, кстати, писал в одной из своих пьес – и есть кратчайший путь к потопу. А что бы вы думали? вы вон поглядите, сколько на нашем шарике воды. А ведь не случайно, скажу я вам. Мироздание – это не только химия. Это еще и разум, и, главное, душа. Вот терпит оно нас, терпит, а потом надоедим и – привет! Смоет! Как в унитазе смоет! Потому как любая душа требует очищения. А Земля есть большая душа. Помимо тела, по которому мы, как блохи, все ерзаем да ерзаем, а по сути толку-то никакого. Потому что от бренности собственной зависимы. И вот она вам вся – дисгармония от несоответствий! Ощущаете? Теперь вы понимаете, почему нам мироздание не оставило ни крупицы опыта тех поколений, что ушли под воду? А там, скажу я вам, уровень цивилизации был покруче нашего, как минимум, думаю, на порядок.

Я смотрел на драматурга как баран на новые ворота… и уж не знаю, что мне там тупой киянкой под корку вдолбил этот небритый и лохматый гражданин в изрядно потертой замшевой куртке и непонятного цвета ленточкой на шее… да и вообще, его ли это заслуга, но присущий всем нам животный страх лично меня на данный момент почему-то оставил. И даже невольно вспомнив об увиденном на втором этаже якитории, я не то что не содрогнулся, а, скорее, напротив, как-то злорадно ухмыльнулся собственной заячьей трусости, которая, бесспорно, произрастает на плодородной почве малодушия. А что ж тогда такое малодушие? Всего лишь навсего отсутствие опоры. Но вот этой самой опоры, похоже, ни без любви, ни без веры не бывает. Что, в сущности, одно и то же… Ой, ладно, не с твоими «гениальными» мозгами маститого писателя вдаваться в подобного рода рассуждения. Башка вспухнет. Достаточно того, что ты еще пока, слава богу, жив, в твоих руках топор… Правда, где-то там на втором этаже непонятного происхождения покойник, а перед тобой неведомо откуда свалившийся на твою голову лохмато-заумный собеседник, но это в принципе при желании проблемы, думаю, решаемые. А вот найти гражданку Неказистую, которой уже и след простыл, боюсь, задача теперь неразрешимая. И если оставить на время ушедшие страхи, то это сейчас меня беспокоило больше всего. Ну до чего же я, оказывается, уважаю строгую логику и конкретику. Сущий педант. Словно бюргер. Настоящий уроженец какой-нибудь там земли Северный Рейн – Вестфалия. Не хватает только пива, сосисок и соответствующей шапочки.

– Все, о чем сейчас мы с вами говорили, – всего лишь преамбула, но наше драгоценное время все-таки уходит, – снова зажужжали мне над ухом. – У вас, я вижу, в руках топор, а это не случайно. Это означает, что мы с вами можем оказать друг другу неоценимую услугу. Это в равной степени важно для нас обоих.

Я вплотную подошел к тщедушному драматургу и с несвойственной мне отвагой свободной от топора рукой грубо схватил его за один из отворотов потертой замшевой куртки:

– Послушай, ты, как тебя?.. Тит Индустриевич Семипахов, я устал, понимаешь? Устал от всех вас. У тебя там наверху главный артист в гробу!.. А может, уже и нет, не знаю, но я устал от вас, устал! Чего ты хочешь от меня? Всемирного потопа? Да пожалуйста! Я тебе его устрою. Хочешь – прямо сейчас. Мне уже все равно. Какие, на хрен, услуги? Какая еще, к черту, взаимополезность? Сдается мне, что я тебя, пожалуй, грохну, пока приспешники твои не подоспели.

Драматург Тит Индустриевич Семипахов (и надо отдать ему должное!) нисколько не испугался моего откровенно хамско-бандитского поведения, но, напротив, гордо и с невероятным достоинством посмотрел мне прямо в глаза:

– Ну, что же ты, Цезарь? Кинь ты им горстку монет!.. Вот, так я и думал: нет в них пластичности, ритмики нет. Стих мой решается рифмой иной! Кай, кинь-ка им эту весталку в огонь! Пусть она реалистически корчится… Я не могу декадентствовать в творчестве!..

О-о-о!.. Конечно же после услышанного я немедленно отпустил драматурга, а сам флегматично (впрочем, вполоборота, чтобы все-таки контролировать вход в якиторию) опустил свою маститую писательскую задницу на нижнюю ступень крыльца японо-русской избы-якитории. Очень уж захотелось мне заплакать от бессилия, но тем не менее – вот они, мои надежные инстинкты самосохранения, – лишь крепче сжал в руке древко топора.

– Скажи мне, Семипахов, а когда же состоится вынос тела? Или ты об этом еще не написал?

– Понимаю всю глубину вашей философской мысли. Только скажите, вы о чем?

– Э-э-э, нет, драматург, ты мне придуриваться-то брось. Не на того напал. А если, предположим, твой главный лицедей и вправду ласты склеил? И что тогда? Тогда премьера гениального творения в аномальной зоне накрывается медным тазом. А это – ну, насколько я, непросвещенный, понимаю – и есть ведь смысл твоего внебренного существования? Помимо потопа, конечно. Тебе же что-то надо от меня. И я почему-то интуитивно чувствую, что мое появление – последний патрон в твоей обойме. Хоть ты у нас и не охотник. Ну что, не так?

Тит Индустриевич Семипахов, с неописуемой философской грустью посмотрев в сторону уходящей за бугор хароновской дороги, присел затем рядом со мной на ступеньку крыльца якитории и без каких-либо ненужных неуместных всхлипываний и, не дай бог, рыданий, эдак стоически, прямо скажем, по-интеллигентному, тихо заплакал. И заплакал он столь неслышно, что, казалось, серьезно подготовленный диверсант – находись он в метре от него – не расслышал бы беззвучных каскадов выплескиваемых наружу эмоций и уж точно бы не углядел, как с неукоснительной периодичностью вздрагивало почти игрушечное тело драматурга.

Однако как бы смешно это ни выглядело со стороны, но по ситуации получалось, что заплакал он вместо меня. А вот я от этого, на какое-то время забыв о покойнике, почему-то почувствовал себя очень неловко, и какая-то неправильная жалость к этому тщедушному существу в потертой замшевой куртке прокралась в мое сердце. Такой уж, видимо, я человек. Не то сердобольный, не то сентиментальный. Черт меня разберет, но, думаю, вам со стороны виднее. Знаю только, что человек насколько многогранен, настолько и многолик, а потому настоящие артисты получаются исключительно из человеков. А из животных?.. Ну, не знаю, но это, по-моему, всего лишь дрессура.

– Послушайте, Тит Индустриевич, ну, будет вам, честное слово… вы уж меня, пожалуйста, извините, если я нахамил сгоряча. У меня, кажется, как и у матушки-земли, тоже своего рода очищение. И все ведь, знаете, за последние дни. Все никак не разберусь, где смысл и во имя чего?.. Тит Индустриевич, может, так сказать, по дружбе все-таки объясните, что же это там за чертовщина наверху? Или я, по-Вашему, сумасшедший?

– Да клянусь я вам, не знаю! – Перестав плакать, драматург схватился за голову: – Ну, не связано это со мной! Ох, если бы вы только знали, сколько драгоценного времени мы с вами потеряли из-за собственной глупости, некоммуникабельности и собственной же идиотской интеллигентности, то вы, поняв это, наверное, меня бы прибили!

– Так вы мне тогда и объясните! Что же это у нас получается? Я – не я, и пьеса не моя? И почему я вас вчера не видел в якитории?

– Вчера я заступал в ночную.

– А кстати, почему не в поле?

– Да вы бы с этого и начали! – разве что не со скоростью звука драматурга подняло со ступенек, будто под ним сработал не один комплект китайской пиротехники. – Ну где вы были раньше с вашими вопросами? Я же намекал! И неоднократно. вы вспомните мои слова про потоп. Поймите, это действительно мой последний шанс. Я потому-то и слинял с этого праздника… посвященного великому урожаю… А Фаддей Авдеич таких вещей не прощает. Но я все-таки слинял! И все ради того, чтобы с вами поговорить! Понимаете?

– Рад был бы понять, да нечем. О, господи! Короче, что вы от меня хотите?

– Дело в том, коллега, что я видел, в какую сторону побежала, как вы ее мысленно называете, близкая вам женщина, а это, согласитесь, гораздо больше чем наполовину сокращает район ваших поисков.

Теперь уже настала моя очередь как оголтелому вскочить со ступенек и с квадратными глазами наброситься на драматурга чуть ли не с объятиями:

– Говори! Говори – куда?

– Да будьте покойны, скажу. И скажу обязательно. Но сначала, – он бросил едва заметный беглый взгляд на входную дверь японо-русской избы-якитории, – ровно семнадцать секунд пристального внимания к моей трагической персоне. Умоляю!

– У-у-ух!.. Ладно. Говори, но быстро. Время пошло… – Я, кажется, даже посмотрел на часы для убедительности. Кстати, часы, надо заметить, в отличие от компаса, работали. Во всяком случае, секундная стрелка двигалась и какое-то время они все-таки показывали.

– Больше половины своей жизни я потратил на творчество. Я, представьте себе, писал, – Тит Индустриевич глубоко вздохнул и зачем-то раскланялся. – Да вот только и делал, что писал. Писал я себе и писал, писал и писал… пока, видишь ли, не умер. Но умер-то я так и неопубликованным! Редакторы издательств меня отчего-то не жаловали. Никчемные людишки!.. Знаете, коллега, наша деревня в плане слухов, сплетен и пересудов ничем не отличается от любой другой. Извините, но в основном этим и живем, а потому мне доподлинно известно, что вы теперь человек состоятельный и вам ничего не стоит меня опубликовать. Для вас это теперь сущие пустяки. Копейки! Ну, пусть хотя бы в сотню экземпляров. Больше-то и не надо. Исключительно для библиотек… Иначе мне отсюда никогда не вырваться, а душа давно уж на пределе! Но только к завтрашней премьере я, правда, никакого отношения не имею. Это все помимо меня, поверьте. Какая-то непонятная роковая случайность или глупое совпадение. И я даже не знаю, радоваться мне по этому поводу или посыпать голову пеплом? Не знаю!

Я только сейчас заметил у него в руках толстенную, с шелковым шнурком картонную папку. Такими пользовались работники канцелярий года в семидесятые прошлого столетия. И прямо скажем, папочка сия была столь же увесистая, как и сама драматургия Тита Индустриевича Семипахова – человека, парохода и, как я понимаю, некогда мощной обличительной неопубликованной берданки от многочисленного цеха неувядаемых сатириков старой закваски.

Судорожно сжимая в руках эту чертову папку, он ею тряс прямо перед самым моим носом до тех пор, пока на крыльце якитории не появился Ерлындырген. И сейчас этот псевдояпонец имел наглость обратиться ко мне с откровенной небрежностью, будто общался со мной всего лишь минуту назад:

– Слушай, командир, ну ты суши-то жрать будешь или нет? А то его сейчас вниз спускать будут. И так уже народу битком. Не продохнешь.

– Кого спускать? – растерянно спросил я шеф-повара.

– Ну, здравствуй, приехали. Понятно кого – депутата. Да и пора бы уже. Третьи сутки пошли… Ну так как, командир, жрать будешь?

– Не-а, не буду.

С презрительной ухмылкой махнув на меня рукой, «ойлойчикилой» скрылся во внутреннем помещении круглосуточно работающего заведения. Ну надо же, какая невоспитанная сволочь!

– А… А народ-то откуда? – будучи еще более растерянным, спросил я, но теперь уже обратившись непосредственно к неопубликованному драматургу.

– Думаю, что все рванули с заднего двора. Народ ведь у нас в большинстве своем деликатный. Ну, разве что Шлыков…

– Молчать! – Вот она, моя отвратительная несдержанность: я снова схватил Семипахова, что называется, за грудки. – Драматург, куда она пошла? – грозно отчеканил я.

– А как же быть со мной, коллега?

– Опубликую. В твердом переплете.

– Это правда?

– Век воли не видать… Куда она пошла? В какую сторону?

– Так возьмите тогда папку.

– Сунешь мне ее в рюкзак.

– В какой именно? Судя по слухам, их там два.

– Да, черт, в любой! Какой больше понравится!.. Слушай, или ты скажешь, или не знаю, что я сейчас с тобой сделаю!

Как и следовало ожидать, Тит Индустриевич Семипахов указал мне в сторону, что была диаметрально противоположна той, о которой первоначально подумал я, будучи практически уверенным, что именно туда и побегу.

– Ты в этом уверен?

– Абсолютно, коллега. Видел собственными глазами. Там везде непроходимый лес, но одна тропиночка все-таки имеется. вы ее, думаю, увидите сразу. Дальше с полверсты по ней. Потом упретесь в развилку. А вот там уж не знаю, но логичнее налево, потому что направо упретесь в болото. Оно, кстати, непроходимое… А если вы не вернетесь за рюкзаками?

– А если я пойду не той дорогой?

Эпизод восьмой «Скорбящие»

В это время с силой и грохотом распахнулись обе створки входной двери якитории, после чего первым на крыльце появился гладко выбритый и розовощекий Фаддей Авдеич в костюмчике haute couture. Рядом с ним на поводке красовались две роскошные легавые весьма причудливого окраса – даже и не описать. Вслед за Фаддей Авдеичем со скорбным лицом следовала в своем цветастом сарафане Эльвира Тарасовна Касперчак, в девичестве Зусман. В руках феминистка держала в траурной рамке изображение Нефреда Эрнандовича Казуистова, по некоторым соображениям почившего менее трех суток назад. Далее молчаливый каторжник с вырванными ноздрями и поэт-импровизатор Плутарх Диогенович, оба с бездонной печалью во взорах, вынесли из якитории крышку гроба. И вот, когда уже в проеме входной двери показался непосредственно торец грубосколоченного ящика с телом покойного, Фаддей Авдеич, увидев драматурга, грозно выпучил, насколько мог, свои амбразурные глазенки и остановился, соответственно тем самым остановив и саму траурную процессию.

– Ба! Кого мы видим? На ловца и зверь бежит. Тит Индустриевич Семипахов, собственной персоной. Как здоровьечко, прогульщик?

Опустив голову, Тит Индустриевич молчал, нервно теребя на потертой замшевой куртке и без того висевшую на одной нитке коричневую пуговицу.

– Значит, вы у нас особенный? – укоризненно качая кудрявой башкой, продолжил Фаддей Авдеич. – Так вот, любезный, потому как вы сегодня столь нагло и по-хамски, что совершенно недостойно поведения истинного интеллигента, слиняли с митинга, накладываю на вас, уважаемый, суровое дисциплинарное взыскание: семь дней не посещать якиторию и две недели без какого бы то ни было употребления крепких спиртных напитков. В особенности в одиночку, втихаря и в домашних условиях. Не потерплю!

Мне показалось, что у драматурга дрогнули коленки и подогнулись ноги, но, однако, мужественный литератор все же устоял. А вот Фаддей Авдеич между тем, весьма довольный не то своей шуткой, не то справедливо вынесенным вердиктом, громко расхохотался, как он это, впрочем, с успехом делал и вчера. Вполне понятно, что ему немедленно подобострастно подхихикнули уже успевшие выползти на так называемый свежий воздух. Так называемый потому, что жара по-прежнему стояла невыносимая, только это, видно, нисколько не помешало симпатичным ребятишкам резко изменить свое настроение. Да, по-моему, смех был слышен и среди тех, кто вместе с гробом депутата еще находился в помещении не имеющей аналогов якитории, где «японец» Ерлындырген старательно готовит, попросту, по-русски, суши для не в меру трудолюбивых селян, которые благодаря внепланово активному солнцу утром хором сеют, а под вечер всей оравой жнут. Кибуц, да и только. В общем, спасибо скажем несравненному Фаддей Авдеичу: неожиданно всем сразу стало весело. А уж мне, наверное, так и подавно.

Вдоволь насмеявшись, Фаддей Авдеич затем перевел свой взгляд на меня и, понятное дело, в мгновение ока снова посуровел:

– А вот вам, товарищ Грибничок, должно быть очень стыдно! Ведь вроде с виду пожилой серьезный человек, а так себя ведете. Неужели вы не понимаете, что одно ваше присутствие – кощунство над нашим вселенского масштаба горем! Горем, что неотвратимо постигло нас всех. Рожденный гениальным пером Тита Индустриевича Семипахова Нефред Эрнандыч Казуистов безвременно почил тому три дня назад, заставив нас скорбеть о нем и проливать реки горьких слез!.. А?.. Что ты сказала, свет мой Эльвирушка?.. Ну, да. И хорошо. Пускай не три, а всего лишь только два дня назад, но горя-то от этого не стало меньше. Так как же вам не стыдно, товарищ Грибничок! Да и вообще, чего вы до сих пор здесь делаете? Пока не поздно, бегите-ка вы лучше за вашей неуемной дамочкой. Будет куда полезнее. Эту хитрую бестию я бы лично на секунду не оставил. Ведь любого вокруг пальца способна обвести…

Я почувствовал, как моя и без того не самая квадратная башка теперь пошла большим туманным кругом. Мне вдруг привиделось, что я сижу за столом японо-русской избы-якитории, а ко мне в цветастом сарафане, словно лебедь белая, подплывает солисткой ансамбля «Березка» пышногрудая Эльвира свет-Тарасовна с подносом расписным в руках, и на нем березовый стопарь, до краев наполненный отменным первачом. А ее губы, наполненные соком страсти, елейно шепчут мне:

– Ах, Грибничок, ты «соточку» на грудь прими. Пойми, дружок, in samogono veritas! Все остальное в этом мире тленно.

Видимо, поэтому весьма расплывчато стали мне видеться скорбные лица селян, убитых страшным, вселенского масштаба горем, а явление Фаддей Авдеича на крыльцо, наверное, и стало тем последним недостающим штрихом в богатой красками панораме происходящих со мною событий… Не знаю, но этого вполне хватило, чтобы мне уж окончательно и бесповоротно прийти, как показалось тогда, к единственно правильному и наиболее разумному решению: сойти с ума и воспринять тем самым этот мир в иной, и далеко не худшей, плоскости, чтобы уж больше ни о ком не думать и не печалиться теперь уж больше ни о чем.

К счастью, я несовершенен и к подобного рода переменам пока не готов. Да, друзья, пусть мои мозги и не самое драгоценное, что мне досталось от матушки-природы, но они, во всяком случае, еще способны на дифференциацию. То бишь способны понимать, что разница между наливным танкером и монгольским языком худо-бедно, но имеется. А посему, допуская, что дурак, буду стоять до конца. Скажу вам больше: возможно даже, что отныне это и есть мое новое кредо!.. Господи, о чем я?

О, мой дорогой и архитерпеливый читатель, не будем обращать внимание на философские претензии и экзерсисы недоумка. Вернемся к главному: с ума я не сошел, а значит, продолжаем действие.

Я уже не слышал, как Фаддей Авдеич вдохновенно продолжал толкать в мой адрес обличительную речь, не скупясь, вероятно, на эпитеты. Видел только, как его белозубый рот то открывался, то закрывался, как громила периодически сотрясал нагретый солнцем воздух здоровенным кулачищем, как пару раз кучерявый откровенно театрально топнул ногой о крыльцо… Меня это уже мало волновало. Меня волновало совершенно иное: будто откуда-то сверху тупой деревянной киянкой – то ли с назойливым усердием, то ли с усердной назойливостью, – но кто-то мне упорно вдалбливал под корку одну единственную мысль: «Не промахнись, Асунта. Иначе быть тебе Акелой».

«Силы небесные! Вложите твердость в мою руку!» – мысленно воскликнул я и что есть силы запустил топор в Фаддей Авдеича. Вот ведь, господа-товарищи, до чего у нас дошло! Откровенное безобразие. Вплоть до топороприкладства.

Только, видимо, силы небесные либо не расслышали мою просьбу, либо не совсем ее правильно поняли, но, к сожалению, топор, пролетев буквально в считаных сантиметрах от бараньей башки этого монстра и не задев при этом никого другого, со звоном вонзился аккурат в торец гроба усопшего, после чего халтурно сколоченный ящик стал разваливаться прямо на глазах.

«Ага, вот она, истина! Стоит только совершить какой-нибудь мало-мальски приличный поступок, не связанный с твоим же собственным малодушием, как у этого поганого сброда начинается паника. Вон, поглядите, – даже роскошные легавые и те, не тявкнув ни разу, разбежались, как крысы, в разные стороны», – еще успел на радостях подумать я. А было это перед тем, как мои «лучшие ножки Франции» с варикозными (местами) расширениями понесли меня, словно на крыльях, к дремучим девственным лесам неизученной, как сама природа сна, Тверской губернии, где на какой-нибудь опушке брала свое начало заветная тропинка, что непременно – а в этом-то я был уверен абсолютно – приведет меня… к развилке. Какая разница, куда идти мне дальше? Ведь главное, чтобы она существовала, как этап. Ну ничего, мерзавка, ты у меня еще попляшешь! Теперь-то уж, голубушка моя, тебя отыщем без помех!»

Вот, знаете – бывает же такое, – пока бежал, моя совершенная зрительная память воспроизводила и прокручивала для меня, любимого, высокой планкой кинематографии отобранный из сотен кадров совершеннейший сюжет, где маленький походный туристический топорик сумел сыграть такую роль, что Пупкиным или Дуньковым даже и не снилось. Такого бы эффекта не произвела б и кошка, которая вдруг, испугавшись злобного пожарника, взяла бы да и выскочила прямо на подмостки, на радость всем любителям живой природы, затмив своим нежданным скромным появлением на сцене всех тех, «народных», кого мы так боготворим сегодня. Вот, господа, что значит действие. О-о-ох, мой дорогой читатель, это уж была феерия!..

Нефред Эрнандыч Казуистов, рожденный гениальным пером Тита Индустриевича Семипахова, успев зацепиться за вертикальный косяк входной двери японо-русской избы-якитории, как сосиска, повис в проеме и со своей, пардон, синюшной рожей и выпученными, будто у Шварценеггера на Марсе, глазищами истошно голосил на всю деревню, заставив даже замолчать ни в чем не повинных кузнечиков:

– Клоуны! Жалкие клоуны! Никому из вас, уродов, нет возможности довериться! Везде сплошная, как и было, гнусная совковая халтура! Скоты, шпалы обоссанные, а ну немедля ищите гвозди с молотком! Колотите заново, ходячее кладбище макаронов! Иначе ведь я, как художник неместный, всех попишу и уеду! По местам стоять, петухи гамбургские!

Фаддей же Авдеич, понятное дело, снова от испуга банально рухнул на крыльцо и некритикуемо остолбенел. Правда, теперь уже в лежачем положении, но все же с трагедийно зафиксированной бревнообразной ручищей на груди. Да, впрочем, столь же банально, но только, однако, впав в истерику – как и было прежде, – Эльвира Тарасовна отчаянно пыталась привести в чувство кучерявого haute couture и оттого слишком уж интенсивно размахивала над его идеально выбритой рожей подолом своего цветастого сарафана… Ан нет. Все тщетно. Не приходил в себя, скотина.

Может быть, достойней остальных на этом концерте смотрелся каторжник Тимошка с вырванными ноздрями. Немигающим взором он, до боли трогательный, глядел на это синее безоблачное небо, и крупные, с горошины, слезы катились из его больших, почти что беззрачковых глаз. Будто застыв, Тимошка только шевелил губами, упорно повторяя всего одно, лишь ему понятное слово. Быть может, это слово значило «люблю». А может, «помню»… Может, «избавление»… Не знаю – я не разобрал. Увы.

А вот досточтимого поэта-импровизатора Плутарха Диогеновича как раз-таки, наоборот, было слышно весьма отчетливо. Уперевшись обеими руками о стену якитории, он совсем нешуточным образом бился лбом о бревно, ревя на всю округу зычным голосищем, и при каждом звонком соприкосновении плоского лба своего с сухой и твердой древесиной произносил слова, невольно заставлявшие задуматься о наличии в этом существе недюжинного поэтического дара:

– Поллюция, революция, проституция!.. История, якитория, совмехкастория!.. Акация, деградация, эксгумация!.. Вдохновение, орошение, протрезвление!!

Что же творилось внутри японо-русской избы, битком набитой скорбными селянами, сказать не берусь, так как это от глаз моих было сокрыто, но подозреваю, что там происходило действо не менее впечатляющее, где каждый из присутствующих наиярчайшим образом отразил все, без исключения, грани своего таланта, касающиеся причастности к творческому началу.

Конечно, мне вовсе не хотелось бы так думать, но боюсь, что спортивная гордость России, многократная чемпионка и рекордсменка госпожа Привалова, узнав, за какое время я своими не предназначенными для бега ногами преодолел по меньшей мере двухсотметровую дистанцию, непременно бы мне позавидовала. Также уверен, что этот неофициальный рекорд еще долгое время будет оставаться непобитым. Вероятно, до тех пор, пока бегуны сами по себе не научатся летать.

Эпизод девятый «Процессия»

Да, действительно, этот лес не что иное, как непролазная чащоба, но вот тропинка – прямо предо мной. Чего ее искать, если я в нее же и уперся? Ну да, согласен, метров с восьми и не заметишь, а вот с пяти – как на ладони. И что мне сущность бытия, если я сейчас стою у самого что ни на есть ее начала? Да нет, не сущности. Всего лишь навсего тропинки. Но ведь последняя куда главнее. Ну и пуская там где-то вдалеке за горизонтом маячит эта сущность бытия, а вот тропинка непосредственно пред тобою, и ты по ней, возможно, добежишь туда, куда тебя влечет самой твоей природой. И по-иному поступить уже не можешь. Ты – зомби, ты зациклен на идее: догнать, узнать, понять, простить иль не простить… а там посмотрим. О нет, друзья, не в самогоне истина. Ужель мы любим только потому, что это нам самим необходимо? А так подумать, ты-то, идиот, кого-нибудь да любишь? Ох, навряд ли. Кроме как себя, любимого, навряд ли. Вот и сейчас тропинка – непрочная связующая нить между твоим же оскорбленным самолюбием и тем, что это самолюбие способно успокоить.

Однако, прежде чем нырнуть в темную и непролазную чащобу, где лучи внепланово активного солнца не достают до земли, мне почему-то все-таки ужасно захотелось в последний раз окинуть ну хотя бы бег лым взглядом странную и удивительную, не обозначенную даже на военных картах деревушку с добротными домами и убогим поселковым клубом, где вместо перекошенных заборов частоколы из толстенных бревен, а обитатели ее, селяне, попросту, по-русски, при здравом рассуждении не подпадают ни под один критерий наших представлений о биологическом существовании на матушке-Земле, не вписываются ни в какие рамки, понятия или догмы.

Нет-нет, я не оговорился. Мне захотелось на нее взглянуть именно в последний раз, потому что на тот момент я был абсолютно уверен, что больше уже никогда сюда не вернусь.

И я обернулся… Думаю, что близстоящим деревьям-великанам в объятиях безмолвия все же посчастливилось услышать не то веселый, ироничный, а может быть, и жалобный протяжный стон, непроизвольно вырвавшийся из моей усталой, исстрадавшейся души: по идеально заасфальтированной хароновской дороге в направлении холма, за которым еще вчера скрылась телега Карпа Тимофеевича, медленно двигалась похоронная процессия, а лежавший в гробу покойничек – судя по всему, все тот же депутат – приподнял, зараза, из деревянного бушлата свое туловище и, глядя в мою сторону, начал вдруг отчаянно жестикулировать руками. И так как ветер аккурат был в мою сторону, до несимпатично лопоухих ушей Грибничка, не обиженного Богом по части отменного слуха, отчетливо донеслось:

– Слышишь ты, Грибничок! Семипахов-то прав: у развилки налево будет логичнее. Соотношение примерно семьдесят к тридцати. И поменьше полагайся на свою одноклеточную интуицию, – сказал гаденыш и улегся на место.

А вот возглавлявший похоронную процессию огромного роста детина с двумя собаками на поводке, видно, не сдержался и зачем-то погрозил мне, скотина, кулаком. Да и черт с ним. Как говорится, «не судите, да несудимы будете», а поэтому с легким сердцем я его прощаю, козла кудрявого… Да-да, друзья, бывают и такие: козлы кудрявые встречаются. У него ведь, «от кутюр», свои суши с тараканами, а у меня, как ни крути, исключительно свои, и в этом – я практически уверен – и есть та сущность бытия, хотя заветная тропиночка на данную минуту, думаю, важнее.

– Селяне, счастливо оставаться и не поминайте лихом, – махнув на прощание рукой, я, будто мышь в нору, нырнул в темноту дремучих девственных лесов Тверской губернии.

Эпизод десятый «Развилка»

Низко опустив голову, словно угорелый я мчался по едва заметной среди непроходимого валежника тропинке, не обращая внимания на колючие ветки елей, больно хлеставшие мне по лицу. Не скажу, что идеальное сравнение, но со стороны я, скорее всего, был похож на таран, со всей дури летевший на ворота осаждаемой крепости: только бы быстрее мне добраться до развилки, а там уже подумаем, в каком направлении было бы логичнее двигаться дальше.

Ну, на то он и таран, чтобы рано или поздно во что-нибудь да врезаться. Жесткий контакт собственного лба с твердой и острой сосновой корой остановил мой пламенный стремительный порыв, заставив уронить в мгновение обмякшее тело на пятую точку и замереть в бескрайнем удивлении, почему толстенное, в два обхвата, дерево еще стоит, вместо того чтоб с треском рухнуть и тем самым не мешать вдохновенному полету мыслей, с которыми я устремился в погоню за непорядочной вдовой.

Потирая здоровенную шишку, невероятно быстро обозначившую свое присутствие на моем несчастном бестолковом лбу, мгновенно (даже странно) сообразил, что пробежать мимо и не врезаться в сосну я, собственно, и не мог, потому что перед ней тропиночка аккурат раздваивалась. Значит, Семипахов не соврал: это и есть та самая развилка.

Не без труда поднявшись с земли, я непроизвольно поднял голову наверх и увидел (про удивление писать не буду) на высоте трех-четырех метров прибитый к сосне огромным ржавым кованым гвоздем фанерный щит с обгрызенными и подгнившими от сырости краями, на которым опять же угольком было начертано:

«Ты уж прости нас, Грибничок! Мы хоть в ступах с метлами и не летаем, но деваться нам все равно ведь некуда. Вот и маемся. Только ты не думай, но рано или поздно злобного Степашку Данилыча и его приспешника Фаддейку мы с начальственных высот все ж таки да скинем».

Ниже следовала подпись: «Актив революционно настроенных товарищей и господ».

На уровне поднятой вверх руки под щитом в сосне торчал покрывший себя неувядаемой славой мой скромный походный топорик. Вероятно, таким образом нижеподписавшиеся как бы давали мне понять, что, мол, «в подтверждение правдивости наших слов возвращаем вам, господин-товарищ, вашу законно принадлежавшую вам вещицу, а нам, цивилизованным борцам за справедливость, чужого вовсе и не надо».

Я еще толком не успел до конца вникнуть в глубокий смысл написанного на фанерном щите, как из-за толстенной, в два обхвата, сосны буквально вынырнули отставной профессор Цезарь Ганнибалович и имеющая скандальную репутацию пенсионерка со стажем Баррикада Девятьсотпятовна. Оба изрядно смущенные, что называется, «платочки в руках теребя».

– Ой, извините, господин Грибничок, – первым заговорил отставной профессор, – но мы к вам с Баррикадой Девятьсотпятовной своего рода как делегаты от нашего сообщества. Сами, думаю, понимаете: всего, что наболело, на одном фанерном листе не напишешь.

– А это все потому, что у Харона песка в пустыне не выпросишь, – перебила Цезаря Ганнибаловича эмоциональная пенсионерка, в мгновение ока зардевшись всеми оттенками красного цвета на своем негодующем лице.

– Ну к чему вы такое говорите, Баррикада Девятьсотпятовна? – Отставной профессор теперь сам покраснел, как спелый кизил. – Прекрасно ведь знаете, что Карп Тимофеевич из кожи вон лезет, чтобы помочь нам в нашей справедливой борьбе. Контроль такой, что заяц не проскочит, муха не пролетит. А потому что дефицит. Потому что это вам не угри с медвежатиной. Что чудом удается достать – все уходит на эти, извините, идиотские транспаранты на митингах, а нам из-за этого катастрофически не хватает средств… на ту же агитацию.

Голова раскалывалась, и я, осторожно потирая уже довольно сильно разболевшееся ушибленное место, подошел к сосне и с силой вытащил топор. При этом заметил, как Цезарь Ганнибалович нервно дернул конфликтную пенсионерку за оборки ее платья и с волнительным придыханием зашептал ей прямо на ухо:

– Вот вечно вы, Баррикада Девятьсотпятовна, со своими ненужными репликами… Ой, извините, господин Грибничок, – обратился он ко мне, – отлично понимаем, что время у вас очень дорого, но мы к вам от сообщества всего с одной-единственной просьбой.

– Это с какой? – в довольно жестком тоне последовал вопрос с моей стороны.

– От лица селян умоляем – опубликуйте Семипахова! – Профессор сложил руки на груди и упал передо мной на колени.

Словно ужаленный отскочив от коленопреклоненного, я заорал на весь дремучий лес:

– А ну-ка встаньте! Немедленно поднимайтесь! Да что ж это за клоунада такая и будет этому когда-нибудь конец?!

– Видите ли, товарищ Грибничок, – на сей раз с запредельным спокойствием снова вмешалась в нашу беседу Баррикада Девятьсотпятовна, – в совокупности, по уровню, так сказать, греховной критической массы, – при этом пенсионерка зачем-то руками выписала перед собой по воздуху круг, – Тит Индустриевич наипервейший кандидат на вылет отсюда. Дело осталось за малым: всего лишь признание. Хоть кем-нибудь.

– И только-то? А что достойней нету?

– Да как же можно этого не понимать? – в полном недоумении развел руками профессор, вовсе не собираясь подниматься с колен. – Он ведь творец!

– А мое мнение, – я обнял близстоящую сосну, дабы не уподобиться профессору в его нынешнем положении, – публиковать вашего Семипахова – это и есть величайший грех… Да встаньте уже наконец!

– Да вы только сделайте, – чуть не плакал Цезарь Ганибалович, вновь сложив свои подрагивающие от волнения руки у себя на груди. – А судить пусть будут другие. Время покажет. Главное – опубликуйте.

– Хорошо. Сделаю. Так куда у нас мотанула близкая мне женщина?

Оба, не сговариваясь, моментально указали в левую от толстенного дерева сторону. Значит, по болотам за вдовой мне гоняться не придется. Ну, и на том спасибо.

Эпизод одиннадцатый «По замкнутому кругу»

Думаю, не имеет никакого смысла писать о том, как долго я бежал по реликтовому лесу, какое расстояние пропахал при этом и сколько невосполнимой энергии было мной затрачено на это безобразие. Не важно. Важно, что, выскочив на какую-то небольшую полянку, я зацепился за корень и со всего маху грохнулся о землю, едва не распоров себе брюхо топором из-за чудовищной усталости и природной неуклюжести, но, видно, и на этот раз Бог все же миловал меня, хотя падение свое я не назвал бы безболезненным.

«Ну что, придурок, надеюсь, все? Отбегался? Будем считать, что на этом твоя погоня за призраками благополучно завершилась. Не в твоем, дурашка, возрасте совершать марш-броски по пересеченной местности. Ненароком откинешь коньки, и что тогда мне делать? Ты же тогда меня, гад, неизбежно за собой и потянешь, а я еще, как минимум, с полтора десятка лет понаслаждался бы неповторимой и чарующей земною красотой. Но ты же эгоист и сволочь. Только о себе и думаешь».

«А ты так давно не портил мне кровь, что я, грешным делом, возликовал раньше времени. Я же был уверен, что ты уже подох во мне. Ан нет. Я жестоко ошибался. Нечего сказать, умеешь в самый „подходящий“ момент напомнить о себе. Только мне твои советы, скотина бездушная, и даром не нужны. Без тебя знаю, что выдохся полностью. Я теперь сам, слышишь, сам отлично понимаю, что больше нет мне смысла гоняться за этой сумасшедшей. Не стоит это того, чтобы такой ценой тешить свое самолюбие. Ты только, мерзавец, не думай, что я сдался. Я просто потерял к этому всякий интерес».

«А, ну все правильно. Я бы тоже потерял к женщинам всякий интерес, если бы стал, к примеру, импотентом. И тоже бы на всех углах раззванивал, что потерял к ним интерес исключительно по соображениям идейным. Вот как и ты сейчас пытаешься повесить мне на уши лапшу, прекрасно понимая, что дело не в сознательном решении, а в том, что, как бегун, ты, Грибничок, увы, но импотент».

«Изыди, желчная заноза! Скройся, спирохета, куда-нибудь в небытие, иначе я, клянусь, вот этим топором насмерть разможжу себе башку, и ты тогда действительно отправишься со мною вместе, как с самоубийцей, в преисподнюю! Не веришь?» – Я резко перевернулся на спину и угрожающе занес над собственной головой острое и безжалостное орудие.

Как правило, чем наглее, тем трусливее. Угроза возымела действие моментальное. Мое мерзопакостное второе «я» заткнулось в секунду, будто ему в рот засунули здоровенный кляп, будто с рождения оно так и не научилось посредством языка выражать свои примитивные мысли. Иными словами: парня как ветром сдуло, а вот мое изголодавшееся по самовыражению самолюбие было готово прыгать до небес. Еще бы! Ведь так неожиданно быстро и, главное, безболезненно удалось найти противоядие от злобной и кусачей гадины, что даже самому не верится, и теперь-то уж я точно знал, как мне контролировать эту пакость, чтобы не переходила за рамки дозволенного.

«А как же милая вдова?» – вероятно, вы все-таки поинтересуетесь у меня ненавязчиво. Я же обессиленный буду лежать на земле и любоваться синим безоблачным летним небом, малюсенький просвет которого мне любезно предоставит едва заметная среди непроходимой чащи полянка, где я, как помните, споткнувшись о корень, падая, чуть было не распорол себе брюхо топором. И на этой полянке я буду лежать и думать исключительно о том, что мне, друзья мои, отвечать вам на этот вопрос ужасно не хочется. Помимо вдовы в этом мире так много прекрасного. Ну что мы с вами, без нее не проживем? Да пусть себе гуляет, если уж она от природы такая безобразница.

– Ты долго валяться-то будешь, философ? В этих краях гадюк – тьма-тьмущая. Заползет в штанину, и что тогда?

Я вскочил, словно некогда притянутая к земле, а ныне вернувшая себе прежний конструктивный статус и не потерявшая упругости пружина. Но произошло это со мной вовсе не потому, что я в звенящей тишине услышал чей-то голос и, как заяц, от неожиданности снова испугался. И даже не потому, что действительно до сущей паники боюсь ползучих гадов. Нет, не поэтому. Я буквально взлетел – будто окатили ледяной водой – именно-то потому, что узнал до боли знакомый мне голос, услышать который хотел уже очень давно. Больше того, мечтал его услышать, как, наверное, никакой другой голос на свете.

– Боже мой, неужели это вы?! Ах, как же я рад снова увидеть вас, дорогая вы моя! – Она сидела всего-то в каких-нибудь метрах пяти от меня на прогнившем, лет десять назад поваленном бревне и тонким прутиком ворошила прошлогоднюю листву. – Нет, это невероятно. Поверить не могу.

– На самом деле ничего сверхъестественного. Просто эти, с позволения сказать, родители… Тоже мне, деятели… В общем, сбагрили на нас с дедом-сердечником двух внуков-сорванцов, а сами в Египет укатили. Ну кто в разгар лета ездит в Египет? Разве что поджариться… за свои же собственные деньги. Вот это действительно – сплошная невероятность. – Она смотрела на меня со своей спокойной, вселенской мудрости улыбкой, и я чувствовал, как силы, возвращаясь ко мне, наполняли мою грудь, дыхание становилось ровнее, а душа… О, душа от этой встречи готова была воспарить к небесам.

– Можно? – Присев рядом с моей невероятной, неповторимой, обожаемой старушкой, я положил свою голову ей на плечо и, глубоко вздохнув, закрыл глаза.

Слегка погладив мою голову, она затем негромко произнесла:

– Умаялся, значит.

– Ага. Сил нет, как умаялся.

– Так ведь неудивительно: столько бегать-то. И чего ты все за ней гоняешься? Ее одержимость всегда на километр быстрее твоей. Глупое да и бессмысленное занятие. А вдвойне глупое потому, что все равно же по замкнутому кругу носитесь. Здесь все зациклено, и выход отсюда только вертикальный. А горизонтальных-то вовсе и нетути. Ничего не поделаешь, Грибничок, диалектика.

– Да?.. А кто они, селяне эти?

– Ай, да то же самое: по кругу бегающие. Ведь грех их в том и состоит, что думали одно, говорили другое, а поступали в полном несоответствии с тем, что говорили и о чем думали. Человек – существо странное и противоречивое. Живет и думает, что достаточно соблюсти главную в его понимании Божью заповедь – «не убий», забыв, вероятно, что их еще целых девять. «Возлюби ближнего своего», к примеру.

– Да, наверное… Так они все-таки мертвые?

– Кто?

– Селяне.

– Ах, селяне… Больше да, чем нет, – старушка засмеялась. – Они, скорее, как тот жадный толстый мальчик, что полез в соседний сад за яблоками, да так в ограде и застрял, а общество решило, что из-за плохого мальчика не стоит разбирать забор.

– Так этот плохой мальчик не поест три дня, похудеет и освободится.

– Согласна. Но только это уже будет выход вертикальный. Боюсь, что олигархине твоей разлюбезной этого не понять. Слишком зависима. А жаль.

– Да и бог с ней, с олигархиней этой. Хотя, не скрою, интересно было бы узнать, нашла она все-таки своего покойного супруга или… Но я же это прожил! Да вон и топор тому подтверждение.

– Нашла она его, нашла, не суетись. Такая разве может не найти? Из-под земли достанет, не спросив разрешения.

– Не знаю, хорошо это или плохо, но я б на эту встречу все же поглядел.

– А вот я б не стала. Впрочем, теперь уж все равно деваться некуда.

– То есть?

– Да то и есть. Я же говорю: по кругу носитесь. Сейчас твоя мадам и объект ее охоты стоят за нашими спинами всего-то в пятнадцати – двадцати шагах от нас, а лес за нами не густой, да и сквознячок, опять же, в нашу сторону. Стоят, голубки, друг против друга… И лев готовится к прыжку, – старушка снова рассмеялась.

Эпизод двенадцатый «Волчья яма»

– Миша, Мишенька, родной мой! Я все-таки нашла, нашла тебя, нашла! Если бы ты знал, как я по тебе скучаю, тоскую по тебе! Тебя не стало, и моя жизнь превратилась в полную бессмыслицу. Это вакуум. Мне не хватает тебя… – Сжав кулачки, Людмила Георгиевна плакала, и я бы, наверное, первым бросил камень в того, кто осмелился бы усомниться в ее искренности. Я, казалось, забыл обо всем и в эту минуту безоговорочно, безраздельно верил этой плачущей женщине. Я вместе с ней ощущал ее боль, чувствовал, как она страдает. – Если это только возможно, Мишенька… Я хочу к тебе! Обними меня!

– Стой, Людмила. И запомни – больше ни шагу! – Он стоял, выставив руку вперед, и едва заметная улыбка играла на его бледных, бескровных губах. На первый взгляд неподвижная, словно застывшая, поза выражала строгую невозмутимость или даже, скорее, безмятежность. Однако безмятежность эту, наверное, было бы нельзя отождествить с холодом безжизненной арктической зимы. При абсолютном внешнем спокойствии во взгляде его странного блеска глаза источали энергию, способную, казалось, в мгновение поработить твой разум, и в то же время ты понимал, что она дает возможность этому разуму беспрепятственно набрать заоблачную высоту в его свободном безбрежном полете созидательной мысли.

– Ни шагу? А почему? Почему, Мишенька? Тебе неприятно меня видеть, да? Ты хочешь, чтобы я ушла?

– Ни шагу, иначе умрешь. Умрешь, как умер я. Нас разделяет глубокая яма, на дне которой острые осиновые колья. По прямой тебе идти нельзя, а надумаешь обойти, я сделаю шаг в противоположную сторону. По кругу ходить бессмысленно.

– Но это жестоко! Зачем ты тогда звал меня? Зачем тогда, скажи, мою душу тревожил?

– В том-то и дело, Людмила, что я тебя не звал. И это не я приходил к тебе во снах.

– Нет, это был ты. Ты! Хочешь сказать, что я лгу? Я лгу, да?

– Касательно снов ты не лжешь, Людмила. Касательно снов говоришь исключительно правду. Но это был не я, Людмила.

– Значит, по-твоему, я сумасшедшая?

– Ты слишком расчетлива, чтобы быть сумасшедшей. Для нынешнего времени ты – нормальная. Только я тебя не звал.

– За что? Ну, скажи, за что ты меня мучаешь? Ты, наверное, хочешь, чтобы я действительно сошла с ума? Ты так этого хочешь?

В тот момент, словно ниоткуда, появился вобравший в себя природную силу матерый красавец волк с горящими, как два маленьких пожара, глазами. Он послушно и преданно опустился на задние лапы рядом с тем, кого вдова назвала Михаилом. Тот же, присев перед волком на корточки и ласково потрепав зверя по загривку, тихо произнес:

– Ну, здравствуй, Серый. Беги и скажи своим собратьям, что теперь эта ловушка для вас не опасна. Я все-таки ее отыскал.

Лизнув лицо охотника, окутанный ореолом таинственности матерый зверь скрылся затем в зарослях непроходимой лесной чащи.

– Было бы наивным полагать, что после моей гибели в твоем сознании хотя бы что-то может поменяться. Цель визита твоего известна мне доподлинно. И вот еще: прошу тебя, не надо плакать. Слезы твои не что иное, как инструмент лукавого, поэтому, пожалуйста, не стоит напрягаться.

– Мишенька, какая цель? О чем ты? Я не понимаю.

– Очередная твоя ложь, Людмила. Ты, словно в старых фильмах, как рафинированное существо играешь дурочку передо мной на фоне сталинских портретов. Ты все отлично понимаешь. Понимаешь, но боишься. Ведь для тебя ужасна и недопустима сама мысль, что я могу о вас все знать.

– О нас? О ком о нас? Какая мысль? Ну что ты меня мучаешь? Да объясни же наконец… – Меж тем рыдать вдова не перестала.

Красавец волк, исполненный очей, куда-то убежал, скрывшись среди елей и зарослей малины – наверное, к сородичам? – а вот охотник, поправив на плече ремень ружья, в спокойном и несуетливом русле продолжил разговор с гражданкой Неказистой:

– Ты у нас, Людмила, к несчастью, и есть та благодатнейшая почва, на которой так обильно произрастают все мыслимые виды человеческих пороков. А знала б ты, Людмила, как это прескверно. Когда душа уже вне тела твоего, ты поначалу от радости, неведомой тебе доселе, не ощущаешь тяжести – настолько смерть легка! И лишь потом, с каждым мгновением, груз лжи твоей ушедшей жизни становится все тяжелее, пока не достигает веса огромной, неподъемной, в себя всю скорбь вбирающей плиты. И вот тогда душа невоспарима. Тогда душа под тягостной плитой. А ты с сознанием амебы лежишь под ней и от бессилия упрямо сетуешь на Бога, даже не ведая о том, что Он ведь так и не сумел, не научился нас наказывать. И я бы рад тебя простить, но, видно, не имею права. Так бы хотелось стать поэтом, да мысли все под тяжестью плиты надгробной. Вот оттого и маемся. Его невозмутимости завидовал бы Цезарь. Мои охранники тебя не обманули: действительно той ночью на дороге я встретил девочку с необычайными глазами. Поверь, такое иногда бывает. Особенно когда ты едешь в никуда. Так вот тогда к ее судьбе я не остался безучастным. На следующий день купил хорошую квартиру в центре и положил той девочке на счет такую сумму, чтобы ребенок, когда он повзрослеет, не знал, что есть такое слово, как «нужда», и даже, если вдруг надумает здесь постареть, не побоялся бы кошмарной, унизительной, великонищенской российской старости. Однако чтобы быть провидцем – одних лишь денег недостаточно. Предвидение – не что иное, как состояние души. Но даже если ты имеешь миллионы состояния, то от отсутствия души тебя никто не застрахует. Сейчас ребенок учится в гимназии. Понятно, что дороже и престижней этой школы в столице нет. И каждый божий день ее пожившие на этом белом свете учителя испытывают странный, но благоговейный трепет перед магическим, неповторимым взором этого ребенка. Они готовы падать ниц: столь велики потенциал и степень одаренности его. Ребенок – сущий гений. Его безмерный, невообразимый интеллект заставит академика почувствовать себя грудным младенцем. Конечно же у девочки есть опекун, есть гувернантка. Я ведь не мог не позаботиться об этом. Я, если помнишь, был когда-то олигархом. Ну что мне стоило решить судьбу отдельно взятой девочки, когда я мог, и глазом не моргнув, решать судьбу народа, веками проживавшего в злосчастном ареале моих скважин? Смешно, не правда ли? Что это для меня? Пустяк. Всего лишь необычная и плесенью не пахнущая прихоть, что иногда приносит маленькую радость. Отдохновение души при жизни сытого, который не способен увидеть ноты на бумаге. Такая вот история, Людмила. Однако мне пора.

Он сделал было шаг, но в самую последнюю секунду будто замер в полушаге. Как будто бы завис, а значит, не сказал что-то такое, что надо было бы еще сказать. Он недоговорил и потому остановился.

– Я недоговорил. Я не сказал тебе, что девочка скромна. Я не сказал тебе, что у ребенка словно магнит притягивающая к себе харизма. Она общительна и далеко не одинока. Ровесники ее боготворят. Ее боготворят и те, кто старше. И эта девочка по-детски счастлива. Она – сама гармония, и не влюбиться в эту девочку нельзя, настолько ее взгляд дает понять нам, что этот противоречивый мир способен сосуществовать лишь с гаммой радуги после дождя. Однако я тебе, Людмила, не сказал о главном – я имени ребенка не назвал. Одну зовут Катюша, но она – Екатерина. Иную, в ласках и в любви, мы можем величать Любашей. Но только ведь Любаша – есть Любовь. Но и у девочки имеется ее неполное, в умах обласканное имя: она зовется – Власть. Лихая, необузданная и преград не ведающая жажда этой власти. А это ее полное, пока еще не до конца обласканное имя. Но думаю, что скоро приласкают. Востребованность велика. Тебя вот взять, к примеру: в глубинах твоей личностной природы всегда жила и червоточила в тебе неумирающая жажда этой власти, способная скалу бесстрастно превратить в равнину. С такой твоей готовностью к развитию неординарной девочке войти в тебя и завладеть тобою полностью особо не составило труда. К тому же ты сама, Людмила, не просто этого хотела – ты жаждала. Ты жаждала, как жаждет путник, что упал перед колодцем на песок, когда обрел оазис после долгих странствий по пустыне. Ты жаждешь власти, как воды. Власть для тебя – живительная влага. И этим ты сейчас живешь. И знаю: этим будешь жить и дальше. Ну, еще бы: такая притягательная сладость. Ведь слаще пряника на этом свете не бывает.

Вдова уже не плакала. Вдова смотрела на охотника глазами, мятежный блеск которых не описал бы гений Леонардо. Такого взгляда я не видел никогда. Воображенье сумасшедшего со стажем не в состоянии нарисовать и сотой доли того, что ураганом в океане взметало сонмы волн бушующих страстей внутри ловящей воздух необузданной природы гражданки Неказистой. Она была как смерч. Но странный смерч, смерч без движения. Вдова как будто бы застыла. Действительно, как львица… перед решающим броском.

– Теперь же скромная общительная девочка живет в тебе, – в противовес кипящему котлу страстей вдовы, с убийственной невозмутимостью продолжил монолог охотник. – И от тебя теперь она неотделима. Ты будто ей беременна. Она и есть твое творение, а ты – ее, но в большей степени. Вот потому ты здесь. Однако же не пожелай ты этого сама, Людмила, девочка б тебя не одолела. Но ты сегодня здесь. И хорошо, что нас с тобою разделяет яма. Капкан для хищников, он – словно Рубикон.

Охотник замолчал. Не отрывая взгляда, он смотрел перед собой на адскую ловушку, замаскированную сверху травой и хвойной лапой, думая, наверное, о том, что через несколько мгновений его мятущийся по миру дух снова провалится и упадет на острые осиновые колья. Задумчивость охотника нарушила вдова:

– Ты говоришь мне то, что я понять не в силах. Меня сюда вела любовь. Какая, к черту, девочка? Пойми ты наконец, моя душа искромсана на мелкие куски. Одна тоска – и больше ничего. Вся жизнь перевернулась, куда-то улетучилась и потеряла всякий смысл.

– Ах ты, любезная моя вторая половинка, мы так давно с тобой не виделись, что даже странно. Я ведь пока эмоций не лишен. И чувств я не лишен. Точней сказать, пока меня их не лишили. Я не лишен определенного оттенка этих чувств, и это самая чудовищная боль, которую способно испытать сознание вне тела. Физическая боль в сравнении с моей – ребячество. Физическая боль – блаженство. Она имеет свой конец, а вот моя готова устремиться в бесконечность. И ничего страшнее быть не может.

– Миша!.. – Рыдания вдовы возобновились с новой силой.

– Я же сказал: больше ни шагу. Перед тобою волчья яма, в которой я погиб когда-то. Ужели не понятно? Но ты как будто бы меня не слышишь. Тебе так хочется туда упасть? А как же твоя миссия, Людмила? Ведь вы же с девочкой пришли сюда не просто так. Ведь вы же с ней пришли сюда за властью. Скорее, вы пришли сюда за тем, благодаря чему вам эту власть халдеи расписные подобострастно принесут на золотом подносе. Все это безобразие – помимо расписных халдеев – и без того всегда казне российской стоило недешево. И вот теперь еще и ты со скромной девочкой, чье имя не похоже на остальные имена, но очень хочется вам с ней взлететь на самую макушку этой власти. Ты знаешь, ведь у нас с тобою было все, кроме, пожалуй, одного – любви, и значит, не было в нас Бога. Без этого простого слова, без любви, Его не существует. Одна надгробная плита и никакой поэзии.

Ничто не изменилось в поведении двух праздноговорящих: красивые бездонные глаза вдовы по-прежнему безжалостно и жадно застилала густая пелена от терпких и горючих слез; по-прежнему охотник был убийственно улыбчиво-статичен, едва заметно поправлял на плече ремень тяжелого ружья. Возможно, те, кто за чертой, мудрее? Да нет, пока что это не доказано никем.

– Прости меня, Людмила, но я и так уж перед временем в долгу. Оно и для меня неумолимо, – сейчас он засмеялся, и это показалось странным. – Я должен снова провалиться в эту яму. Ну, так уж, видно, суждено. Так мне предписано судьбой. Судьба, как выясняется, и после смерти над тобою властна. К тому ж еще она, как зеркало, прямое отражение твоих заслуг при жизни, – охотник сделал шаг вперед.

– Нет – стой! Я заклинаю – стой! Еще успеешь провалиться!.. О, боже, что я говорю!.. Но все равно, пожалуйста, еще минуту… – Слезы исчезли моментально, словно и не было их вовсе, и вот сейчас в ее безумном взгляде перемешались дьявольская страшная мольба и неумеренный звериный ужас перед неизбежным: ведь он действительно провалится, и все тогда пропало, все впустую. – Ну да, да, да! Да, черт возьми, да! – В этот момент гражданка Неказистая была похожа на очень нервного международного гроссмейстера, который не заметил, как оказался в глупом неоправданном цейтноте, и вот сейчас он это осознал. – Молю тебя, Мишка, пожалуйста, ну помоги же ты мне! Они действительно, как воздух, очень мне нужны. Даже представить ты себе не можешь, как я в них нуждаюсь.

– Почему же не могу? Уже представил. Как воздух, говоришь? А для чего?

– Ну как?.. Ведь это же элементарно… Ну, благотворительность там, например… Да и вообще, для обретения, возможно, полной независимости, чтобы спокойно наконец… Ну, скажем, делать добрые дела… Да-да, вот именно, чтоб делать их!..

– Триста семьдесят четыре миллиона условных единиц на твои добрые дела? Не будет ли слишком жирно для обретения спокойствия?

– Сколько? Триста семьдесят четыре? Бог мой, я и представить не могла, что их так много! Да я б свернула горы с этими деньгами, Миша!

– Соглашусь. Всего лишь для одной вполне приемлемая сумма, чтобы забраться на Олимп и равной стать богам. Великая иллюзия, Людмила. Тебе придется поделиться, расставшись с большей частью. Ты – несвободна. Теперь ты до конца во власти этой девочки.

– Да я не знаю никакую девочку! И знать ее я не желаю!

– Для этого совсем не обязательно ее знать лично. Вполне достаточно твоих амбиций и желаний сокровенных. А потому, уж извини, не я – она тебе во снах являлась, используя мой облик или образ… Как хочешь назови. Сама подумай, ну откуда ты могла узнать об этом счете, если о нем никто, кроме меня, не знал? Откуда, спросишь, девочка узнала? По запаху. Так получается, что рано или поздно деньги начинают пахнуть, если к тому же природа этих денег слишком однозначна. Они, как понимаешь, дурно пахнут, и этот запах можно уловить. А если уловил, тогда сам Сатана тебе укажет направление, в каком ты должен действовать. Притом немедля и не отвлекаясь ни на что другое. И ты у нас для этого, Людмила, идеальный инструмент. Ну, посуди сама, ты – сущая для дьявола гармония. Ведь от безделья ты маешься? Конечно, маешься. О власти безраздельной ты мечтаешь? Да, мечтаешь. Ну и тщеславие твое тебе покоя не дает. Вот вы меня и отыскали. Смешно, не правда ли?

– Нет, Мишенька, ты говоришь не то. Не то ты говоришь. Ты должен мне поверить: я буду их использовать… сугубо в мирных целях… Нет-нет, ты должен мне поверить. Ведь я вдова. Я твоя бывшая жена… Ты должен мне поверить. Ну помоги же мне! Скажи пароль!

Вот если кто поистине провидец, так это моя милая старушка. Вот кто действительно по сути гениален. Ну, надо же! Ведь так все и случилось: ступая осторожно по краю адского капкана, два праздноговорящих все же начали ходить по кругу.

– Ты хочешь, чтобы я назвал тебе пароль? Пароль – всего три слова, счет на предъявителя. – Охотник бросил в мою сторону отрывистый, короткий, но сконцентрированный жесткий взгляд, однако этого вполне хватило, чтобы мне этот взгляд уловить. – Слова обычные, Людмила, простые, человечные. Только они тобой, похоже, уже забыты навсегда. Эти слова вне сферы твоего сознания. Они душой твоей давно отвергнуты. Уже тогда я знал, что своей смертью не умру, поэтому и спрятал эти деньги, как маленький мальчишка прячет от родителей копилку. Скоро за ними, думаю, придут, но это будете не вы. У вас совсем другие помыслы и цели. Ну вот теперь, пожалуй, все. Прощай, ведь мне уже давно пора, и время мое вышло. Хотел бы одного: чтобы ты реже с нашим сыном виделась, Людмила. Ты постарайся меня правильно понять.

Он сделал шаг вперед, и глубокая страшная черная пропасть разверзлась под ним. Я думаю, он долго падал в эту бездну одиночества, в невыносимых муках отрешенности проходя очередной свой круг небытия. Вдова Людмила Неказистая вслед за своим покойным мужем прыгнуть, видно, не решилась. Ну, это и понятно: все же разные миры. И будто вкопанная вдовушка стояла себе тихо и не шевелилась, напоминая серый телеграфный столб. Скажу вам, дорогой читатель, зрелище довольно удручающее, если посмотреть со стороны. Такие вот порою в нашей жизни случаются крушения безудержных надежд.

Эпизод тринадцатый «Больше не увидимся»

– Господи, ну к чему такая несусветная чудовищная комедия? Прямо как по Семипахову. – Уткнув свой неподвижный, немигающий взгляд в прошлогоднюю листву, я сидел на прогнившем, лет десять назад поваленном бревне, в то время как неприятная нервная дрожь периодически пронизывала все мое тело, и я никак не мог от нее избавиться. Неожиданно и непонятно каким образом это гадостное состояние куда-то моментально улетучилось, и я почувствовал себя настолько спокойно и уверенно, что, сделав глубокий выдох, даже позволил собственной физиономии расплыться в широченной, полной счастья, но при данных обстоятельствах абсолютно неуместной и неоправданной улыбке. Признаюсь вам, давно я не испытывал такого чувства. Даже когда сегодня утром в гордом молчании с похмелья ел блины, не отвечая на вопросы Неказистой. И если внутренняя свобода не просто некое философское понятие, а еще и нечто чувственное, то на тот момент именно эту свободу я и ощущал. А действительно, ведь совершенно непередаваемое чувство. Согласен, пусть банально, но, клянусь, как будто за спиною вырастают крылья, и вовсе не обязательно при этом ощущать себя херувимом. И без того на удивление комфортно. Теперь я понимаю Остроголова, когда он, если помните, стоял в трех шагах от двери загородного кабинета главы государства. И теперь мне абсолютно ясно, что внутренняя свобода человека не имеет ничего общего с вседозволенностью, с оголтелым хамством и неприкрытым желанием лезть за жирным куском через головы тебя окружающих. Скорее, наоборот, невероятно сильное стремление к чему-то созидательному, желание видеть мир через призму невообразимой палитры красок, желание непременно радоваться этому миру и конечно же восхищаться гениальностью Того, Кто его создал. И еще я понял, сидя на бревне, что, не ощущая этой самой внутренней свободы, мы вольно иль невольно начинаем путать истину с тем, что называется «псевдо», и идем по пути подмены понятий. Мы усердно пытаемся стереть из нашей генетической памяти исторический опыт прошлого и противопоставить величайшему духу Создателя собственный разум или, что еще ужаснее, отдельную личность. По-моему, ничего глупее и опаснее быть для человечества не может. Нет, я не ретроград, не консерватор, и я не против разума, тем более что сам Господь нам этот разум дал. Только вот, к сожалению, право выбора вектора мысли оставил за нами. Мне кажется, Он поначалу думал о нас гораздо лучше, чем мы того заслуживаем.

И все-таки, не боюсь повториться: удивительное чувство. Главное, куда-то подевались страх и суета, так порой мешающие мне вдыхать кислород полной грудью. А еще я скажу, что вдруг понял природу перемены, произошедшей со мной столь нежданно-негаданно. Знаете, мой дорогой читатель, скорее всего, это быстро пройдет, но мне подарили момент этого ни с чем не сравнимого чувства или же каким-то образом оно передалось моей душе. И я почему-то был абсолютно убежден, что тот, кто осознанно шагнул в зловещую всепоглощающую бездну, сейчас уже, наверное, прошел очередной свой адский круг, возможно предопределив тем самым круг новых испытаний.

– Ну надо же. Подумать только, как интересно, – произнес я вслух, обращаясь к моей неповторимой, замечательной старушке. – Так уж получается, что я знаю пароль этого счета. Оказывается, я знаю эти три простых человеческих слова. И я их уже называл. Сегодня утром. Там, на крыльце якитории. Вот это да! Действительно, как просто. Кажется, кубики сложить – и то сложнее.

– Ну, это кому как, – старушка улыбнулась мне в ответ. – А то, что знаешь, – это хорошо. Значит, знаешь, как распорядиться ими. Ведь так?

– Наверное, хотя…

– Ничего-ничего, не тушуйся. Время у тебя подумать будет, а вот у меня, ты уж прости, его для тебя совсем не осталось. Идти надо, не то, боюсь, внуки-сорванцы моего бедного деда вконец доконают. Это не дети, а ураган Виктория. Еще неизвестно, от кого больше урона. Ну, Грибничок, помоги мне встать.

Мы поднялись… Да, мой дорогой читатель, именно с прогнившего, лет десять назад поваленного бревна, и какое-то время оба неотрывно смотрели на силуэт гражданки Неказистой. Она по-прежнему стояла в абсолютно застывшей позе, с опущенной головой и отрешенным от внешнего мира взглядом.

– Вот что, Грибничок, – тихо сказала старушка, – я с тобой прощаюсь. Больше не увидимся.

– Почему?

– Ну, так надо. Думаю, это судьба. Ни один литературный прием не имеет права на слишком долгое существование. Ты меня уже и так, как это принято сейчас говорить, неслабо пропиарил. А знаешь, не в моем-то возрасте стремиться к популярности. Что соседи скажут? Скажут, крыша съехала на старости лет. В маразме, значит, раз решила в публичные люди податься. Нет, правда, Грибничок, уже достаточно. А если когда-нибудь надумаешь и третью книжонку настрочить, то уж придется тебе обойтись без меня. Не взыщи. К тому же пора тебе, милый, учиться самому шевелить мозгами. Хорошее дело, между прочим.

Поцеловав руку, я обнял затем мою обожаемую, неповторимую старушку, и светлая поэтичная девушка-грусть плотным комком подступила к горлу. Мне не хотелось расставаться со своей старушкой, хоть я и отлично понимал, что строго соблюдаемым регламентом судьбы наш лимит общения исчерпан.

– Ну, все, все. Будет тебе, будет. Ишь, прям, чувствительный какой… Ты лучше это… вдовушку-то нашу подобрать все же не забудь. Чай, не изверги.

– Само собой.

– Пойдете вон в том направлении и никуда не сворачивайте. Из леса выйдете, а там вас подберут. И топор возьми. Вещь в хозяйстве нужная.

Пока я послушно выполнял указание старушки, поднимая с земли свой легендарный походный топор, она умудрилась куда-то исчезнуть. Словно ее здесь никогда и не было. Я огляделся по сторонам, однако же присутствия старушки нигде не обнаружил. Странно, ведь вроде и секунды не прошло. Ну что ж, тогда действительно прощай, моя великая старушка, и знай: я долго буду помнить о тебе.

Я еще немного постоял, а затем, подойдя к вдове, подчеркнуто спокойным, индифферентным тоном произнес:

– Следуйте за мной, гражданка Неказистая. И попрошу не отставать.

Она в ответ кивнула головой и, как и полагается послушной, хорошо воспитанной девочке, понуро последовала за учителем.

Да, вот еще один нюанс, так скажем: к волчьей яме я подходить не стал. Поверьте мне, не наше это дело. Порой весьма полезно умерить собственное любопытство. Не будем забывать, что есть границы между тем и этим миром. Не отрицаю: возможно, что миров гораздо больше, да только кто об этом знает точно? Я ж отрицаю только тех, кто отрицает Бога, и отрицаю саму мысль, что мы способны обойтись без веры, какая б чертовщина нас ни окружала в этой жизни. Во всяком случае, так говорит один мой старый друг, которого ценю, люблю и очень уважаю.

Эпизод четырнадцатый «Выход вертикальный»

Лес закончился куда быстрее, чем я думал. Мне показалось, что мы с гражданкой Неказистой и двухсот метров не прошли, как очутились на опушке, выйдя затем не просто на поляну, а в самое что ни на есть широкое, как всегда бескрайнее и уж, естественно, очень богатое разноцветьем русское поле. Правда, идеально заасфальтированной дороги с белой разметкой я на нем не увидел. А может, этой дороги и не было вовсе? Да нет, в том-то и дело, что именно была. Вместе с Карпом Тимофеевичем, его телегой, да еще, пожалуй, красными с их шашками на голу жопу. Вероятно, мы просто вышли на какое-то другое поле или Харонова дорога проходила не в этой стороне.

Неторопливо преодолев примерно сотню метров, мы остановились, и я, не глядя на вдову, негромко ей скомандовал:

– Присаживайтесь, Людмила Георгиевна. Здесь будем ждать. Пока не подберут.

Вдова ничего мне не ответила, но это и понятно. До ответов ли ей было тогда? Но мою команду выполнила беспрекословно, чуть ли не рухнув всем телом на землю. От усталости, наверное, или же от полной внутренней опустошенности. А может, и все разом навалилось на бедную женщину, на ее хрупкий нежный организм и подверженную стрессам психику. Как вам кажется, возможно ведь такое?

Вскоре я заметил, что на опушке леса нарисовались абрисы двух человеческих фигур. Эти самые абрисы твердым, быстрым шагом направились в нашу сторону, по мере приближения с каждым метром обретая в моих глазах все более отчетливые формы. Не могу сказать, что на этот раз я сильно испугался, но, поднявшись с земли, на всякий случай крепко сжал в руке топор.

Лица субъектов, определенно шедших к нам, показались мне знакомыми. Ну, это и неудивительно. Такое ощущение, что здесь кругом одни мои хорошие знакомые. И эти двое исключением не стали: древние воины, которых я встретил в лесу, когда бессердечная вдова оставила меня одного на погибель, удалившись по причине «сугубо личных дел». Словно авоську всего с одним-единственным батоном хлеба, они несли в руках наши тяжеленные рюкзаки, до отказа набитые всякой там необходимой для похода дрянью. Что и говорить: сильными людьми были наши предки.

Подойдя, они аккуратно положили рюкзаки, и тот, кто был постарше, мне сказал:

– Это вот ваше. – Затем, вытащив из рюкзака увесистую папку бессмертных творений Тита Индустриевича Семипахова, он протянул ее мне и добавил: – Это просили передать отдельно.

– Да? Все-таки просили? Ну тогда спасибо, – ответил я, взяв в руки папку, и затем, посмотрев ему в глаза, неожиданно спросил: – А как поживает солнцеподобный князь не то полян, не то древлян, не то кривичей, не то вятичей?

– Зарублен. Насмерть. Голова с плеч долой, – суровым тоном прозвучало в ответ. Правда, без лишних эмоций.

– Да ну? Кем, хазарами?

– У этой нечисти поганой кишка тонка. Зарублен был своим же.

– И кто ж таков? Ну, если не секрет, конечно.

– Былинный богатырь Грибничок Залетович.

– Кто-кто?!

– Былинный богатырь Грибничок Залетович. Герой народный, – монотонно повторили мне, как нерадивому ученику.

– Это так Семипахов решил. Ему так захотелось, – ненавязчиво пояснил мне тот, кто был помоложе.

– Помолчи, отрок, – старший бросил тяжелый недовольный взгляд на младшего. – Не твоего разумения дело. И не встревай, когда старшие разговаривают. А вы, – обратился он ко мне, – правильно сидите. Скоро за вами геликоптер прилетит.

– Как, геликоптер? Что ж, понятно. Значит, все же выход только вертикальный. Значит, диалектика. Пусть будет так. А вот вашему Семипахову вы обязательно передайте, что он конъюнктурщик. Нехорошо.

Я подошел к тому, кто помоложе, и, отдав ему в руки свой овеянный славой топор, напутственно произнес:

– Держи, ратник. Топор тебе на память. Рубись за исконно славянские земли. Не жалей живота.

Видимо тронутый моим вниманием, отрок в знак благодарности припал на одно колено, с силой прижав железяку к груди. Какой замечательный росич. Хазарам такие порывы души конечно же были несвойственны.

Мы попрощались, и древние воины отправились в обратный путь, а я тем временем развязал увесистую папку Семипахова и не без интереса, выборочно читая страницы, стал пролистывать рукописи, которые, как известно, не горят, да, видно, так увлекся, что даже не услышал грохочущего над головой звука мотора нависшего над нами вертолета. И только когда налетевший вихрь разметал по полю все содержимое увесистой папки, я наконец очнулся и понял, что прилетели за нами. Прилетели, чтобы подобрать.

«Что ж, Семипахов, значит, судьба», – подумал я, бросив философский взгляд на сотни исписанных страниц, которые, будто вырвавшись из клетки, летали по полю в свободном полете, с упоением ловя потоки ветра, неожиданно ворвавшегося в их новую, пусть и короткую, жизнь.

Как и следовало ожидать, первым из вертолета в чисто поле спрыгнул мажордом Андреич и со своей неизменной улыбкой от уха до уха бросился к хозяйке, чрезмерно учтиво задавая ей разные дежурные вопросы: к примеру, вопрос о состоянии ее здоровья. Впрочем, как успел заметить, на излишне подобострастный порыв мажордома вдова никоим образом не отреагировала, по-прежнему пребывая в состоянии полнейшей отрешенности.

Доблестные эмчээсники в вертолет заодно с рюкзаками погрузили и нас с Людмилой Георгиевной, после чего мы все вместе, дружно, посредством вертикального взлета отправились вон из аномальной зоны.

Поверите ли, дорогой читатель, я не удивился ни на йоту, когда узнал в профессиональных спасателях, сидевших рядом со мной в геликоптере, двух отпетых чревоугодников. Да-да, именно они. Граф с князем – сибариты, любители пожрать и ненавязчиво порассуждать о государе, о судьбе России да и вообще, куда мы катимся. Ну надо же, такого сходства просто не бывает. Однако здесь, я думаю, третьего, как говорится, не дано: либо эти двое потомки дворян, идеально воплотившие в себе через поколения абсолютное внешнее сходство со своими прапрапрапрадедушками, либо сами дворяне, каким-то образом сумевшие пробраться в вертолет, чтобы не только на халяву прокатиться до нынешней столицы, но и вертикальным способом вырваться из замкнутого круга. А как же тогда их экипировка? Да в общем, черт бы с ней, со всей этой чехардой с реинкарнационным душком, но они же, паразиты, весь полет не умолкая трындели мне на ухо, мешая думать о своем. А уж мне-то, задумчивому, поверьте, было о чем поразмыслить.

– …под водочку особенно селедочка с картошкой хороша. В закуске должен быть контраст: селедочка, порезанный лучок, и все это полито маслом. И тут же к ней картошечка. Отваренная, но чтобы непременно охлажденная. Причем чем холодней, тем лучше.

– Ах, сударь мой, ну до чего ж вы примитивны. Порой вас даже слушать неприятно. Несете откровенную бессмыслицу и думаете, что оригинальны? Какие в вашем варианте могут быть контрасты? Холодное с холодным? Однако хороши контрасты, нечего сказать.

– А вам бы только критиканством заниматься, милостивый государь. Ну это и понятно. Критиковать гораздо легче. Мы все кругом только и делаем, что критикуем, но если что-то предложить конкретное, так сразу же в кусты. Да потому что нет фантазии. Фантазия, увы, бедна.

– Вы, сударь, я так понимаю, намекаете?

– Да уж какие, к черту, могут быть намеки? Я режу правду-матку вам в глаза.

– Так получается, что вами сказанное я должен расценить как вызов?

– Да ради бога. Кстати, вы мне нахамили раньше, назвав меня созданием примитивным.

– Я про создание ничего не говорил.

– Неважно. вы еще сказали, что слушать вам меня смешно и неприятно.

– Про смех я тоже ничего не говорил.

– Неважно. вы мне сказали, что я мыслю бестолково и бессмысленно живу на этом свете.

– Да я про белый свет вам не сказал ни слова! И про бессмысленную жизнь я также ничего не говорил!

– Неважно, милостивый государь. Важно лишь то, что вы это сказали. Когда вы сами чушь несли, что лучше нет под водочку закуски, чем со сметанкою густой горячий борщечок, я эту ересь слушал, вас не прерывая, хотя во мне вскипала кровь от осознания, что человек способен мыслить столь несовершенно, но я молчал, скрипя зубами. Молчал лишь потому, что мне отнюдь не понаслышке знакомы нравственно-этические нормы поведения людей. Да целая кастрюля вашего прокисшего борща пупырышка не стоит малосольного огурчика. Вот так!

– Ну все, довольно! Это переходит всякие границы. Мне вашу ахинею больше слушать недосуг. К тому же, сударь мой, после того, что я услышал, я требую немедленного удовлетворения.

– О, никак дуэль? вы приглашаете меня к барьеру?

– Однозначно. Считайте это фактом достоверным, как то, что мы сейчас летим на этом вертолете.

– Отлично. вызов принимаю. Итак, место и время?

– Сразу после приземления. За разрушенным коровником с восточной стороны.

– Условия дуэли?

– Как обычно: кто больше выпьет без закуски и на своих двоих дойдет до вертолета, ни разу не упав. Пилоты подождут, а водки хватит.

– Что будет с проигравшей стороной?

– Она будет обязана в течение квартала на выходные проставляться с той закуской, какую пожелает победитель.

– Условия мне нравятся. Согласен. А потому я предлагаю, милостивый государь, к дуэли приступить немедленно. Тем более что мы уже на месте.

– Хотите мне сказать: на грешной нашей матушке-земле? Ха-ха.

И вправду, устами спасателя глаголила истина: мы действительно были уже на месте. То бишь приземлились. Даже если нам учитывать время взлета и посадки, я, честно вам признаюсь, так скоротечно в своей жизни не летал. Ну, разве что еще в двадцатом веке. А именно в тысяча девятьсот восемьдесят третьем году, когда выпал с балкона четвертого этажа, пребывая на студенческих гастролях в славном городе Ташкенте: в режиме строжайшей секретности перелезал от одной всем сердцем любившей меня однокурсницы к другой. На соседний балкон. Понятно, что одна к тому времени уже заснула, а вторая и не думала, томясь в предчувствиях скорого визита верхолаза. И что ведь характерно, в ту звездную ночь, овеянную неповторимой азиатской духотой, я был настолько выпимши, что даже не разбился и через день играл спектакль под бурные рукоплескания восторженной публики, уже прознавшей о случившемся. Ташкент был мною покорен: одни аншлаги. В моем лице народу хотелось посмотреть на чудо: сколько же надо выпить, чтобы упасть и не разбиться? Вот, мой дорогой читатель, что значит молодость, задор, страсть, безрассудство и еще, пожалуй, весьма расхожее утверждение, что как ты ни крути, но все же к пьяным Бог относится порой гораздо снисходительней, чем к трезвым. Правда, с тех пор моя спина и ноет, и болит. И очень часто эта боль бывает нестерпимой. За все в этой жизни, наверное, надо платить. За популярность и аншлаги, кстати, тоже, не говоря уже о славе.

Для обремененных телом закон земного притяжения – закон неоспоримый: я приземлился очень быстро, практически в мгновение, и произошло сие знаменательное событие метрах в трехстах от официальной резиденции товарища Рашидова. Если кто о таковом товарище не знает – поясню: в Узбекистане он был главным коммунистом во времена застоя при Леониде Ильиче. Я это к тому, что после моего падения сам Рашидов прожил еще долго, но все-таки почил, и этот факт дает мне право утверждать, что в результате все мы все же смертны. Даже коммунисты. А, вы про их бессмертные идеи? Ну, это разговор особый. Поговорим об этом в другой раз, ведь мы и так уж сильно отошли от темы.

Так вот о вертолете: у меня было абсолютно четкое ощущение, что, едва взлетев, он немедленно и приземлился. Полет на нем продолжался ровно столько, сколько мне трындели на ухо о своих вкусовых пристрастиях эти два спасателя-чревоугодника. Сомнений быть не могло: мы не пролетели и трех – пяти километров. Знал бы я тогда, куда мне двигаться, клянусь, лучше бы пешком дошел, нежели вопреки своей воле всю дорогу смотреть на отрешенный взгляд вдовы, сидевшей в салоне геликоптера аккурат напротив меня. Ну не хотелось мне тогда смотреть на ее красивое… вне всяких сомнений красивое лицо. Но я смотрел, не в силах оторваться, и вдова казалась мне еще прекраснее, чем прежде. Даже с ее отрешенным, но все равно же магическим – пусть и полностью отстраненным от происходящего вокруг – взглядом, не то абсолютно прозрачным, не то каким-то затуманенным и загадочным. Иными словами: вот только на секунду пожалей – и снова влюбишься. Э, нет, друзья мои, я это проходил и больше не хочу быть пластилином в руках ваятелей моей души. К тому же если они всего лишь люди. Во всяком случае, им больше не слепить из меня зайца, который где-то научился, не шевеля ушами, ловко зажигать деревянные спички балабановской фабрики.

Едва выгрузив нас с отрешенной вдовой из вертолета и тем самым, вероятно, полностью выполнив предусмотренные трудовым соглашением, возложенные на одну из структур МЧС обязательства, веселые спасатели, бодро и уверенно передвигая нижними конечностями, скрылись за углом разрушенного коровника, неся на плечах немалых габаритов сумку, которая весьма мелодично позвякивала своим богатым внутренним содержанием. Смею утверждать, что за углом коровника спасателей ждала, от нетерпения сгорая, звезда пленительного счастья.

Я видел, как вдова, сопровождаемая мажордомом Андреичем, села в джип на заднее сиденье и будто растворилась в нем. Впрочем, и впоследствии, пока шли приготовления к отъезду, из машины Людмила так и не вышла.

Я знал, что нам придется ехать вместе, но, тем не менее, перспектива раньше времени скрасить одиночество вдовы совершенно меня не прельщала. Присев на какой-то до невозможности посеревший дряхлый пень, я закурил с нескрываемым наслаждением.

– Ну чё, геологи, че-нибудь нашли иль как?

– Ах, это вы. Здравствуйте.

– А да спасибо, мил человек. И тебе не хворать.

– Бабуленька, вы присаживайтесь – Я поднялся с пня, имея откровенное желание уступить батурихинской старушке единственное сидячее место в радиусе десяти шагов.

– Ай, мил человек, да ты не майся. Сиди уж себе. Я ведь еще прыткая. Надоть будет – молодых перескакаю. Силенки-то пока, слава Создателю, еще имеются. Ты лучше мне скажи, мил человек: как вам сгулялось-то в дремучесть нашу? Нашли, поди, чево иль как?

– Ну а как же, бабуленька? Чего нам пустопорожними понапрасну-то гулять? Понапрасну гулять смысла нет, бабуленька. Конечно же нашли. Вот меня возьми, к примеру: отчасти себя же самого отыскал. Ну, во всяком случае, очень надеюсь, что отыскал. Нашел, думаю, способность иногда взглянуть на себя со стороны. Разве это не находка, бабуленька?

– Ой, мил человек, так эта ж важно. Знамо, как важно. Ежели, говоришь, со стороны, так эта ж вот она талантливость и есть. Эта ж сразу же наскока ближе к Богу-то. Во как я тебе скажу, мил человек: видать, не зря плутал, не зря. А ведь плутал поди?

– Плутал, бабуленька, плутал.

– Во-во, мил человек, плутал. И че ж? Плутал, плутал, да все же вышел. Хорошо! – Старушка добродушно засмеялась, вовсе не стесняясь демонстрировать мне отсутствие зубов. – Ладноть тебе, мил человек, иди уже, не то геологи твои без тебя домой уедуть, а ты, коли у нас застрянешь, назавтрева со скуки и помрешь.

Я вдруг неожиданно вспомнил, что у меня где-то должны были быть рубли. Я их, по-моему, брал «на всякий там разный случáй», как любил выражаться Карп Тимофеевич. Отыскав деньги в нагрудном кармане ветровки, протянул старушке две с половиной тысячи рублей:

– Бабуленька, пожалуйста, в знак дружбы, так сказать, возьмите.

– Не-не-не, мил человек, не надоть. Мне всего хватат. У меня пензия есть… И на пень не клади – не возьму. Умыкнут, а добру пропадать-то негоже. Не надоть, мил человек. Благодарствую.

Я попытался ее уговорить, но она так и не согласилась. Видно, гордая была старушка, а жалко. До обидного жалко, потому что не та ситуация. Ни к чему здесь гордость проявлять. Ну, а что ты тут поделаешь? Ведь в большинстве своем это такое поколение, и их уже не переделать. Я думаю, что как раз она и строила Магнитку. Нет, не Степан Данилыч, а именно она босыми ногами мешала бетон в ноябрьский холод, в то время как Степан Данилыч, сидя в тепле, с пристрастием выискивал врагов народа.

Мы попрощались. Я обнял старушку, а она меня перекрестила. Вот так и разошлись.

Эпизод пятнадцатый «Три с половиной часа убитого времени»

За весь обратный путь – а он занял по времени больше трех часов – мы с Людмилой Георгиевной не обмолвились ни единым словом, даже ни разу друг на друга не взглянули.

Спать мне не хотелось, и я лишь тем и занимался, что смотрел в окно и пытался разглядеть марки и модели проносившихся нам навстречу автомобилей, которых по мере приближения к родной столице почему-то становилось все больше и больше.

Эпизод шестнадцатый «Прощай, голубушка»

Массивные ворота с присущей им солидностью медленно открылись, и наш кортеж неторопливо въехал на территорию особняка Людмилы Георгиевны Неказистой. Кстати, дорогой читатель, ныне вдовы, если мне не изменяет память. И если хорошо подумать, ведь никем не занятая ниша. Непаханое поле для задумок и свершений. Чаще везет тому, кто каждую секунду готов на дерзновенные порывы. Ищите да обрящете, дерзайте и, чем черт не шутит, удачно женитесь на миллионах.

Когда мы с Людмилой вышли из машины, я без тени смущения подошел к вдове и спокойным тоном, не повышая голоса, сказал:

– Людмила Георгиевна, уверен, что вы человек ответственный и держите данное вами слово. Поэтому я ни в малейшей степени не сомневаюсь, что завтра же вы перечислите на мой расчетный счет дополнительные триста тысяч долларов.

– К сожалению, это невозможно, – наконец-то я услышал ее голос. Он был тоже негромким и таким же бесстрастным.

– Что вы хотите этим сказать? – От услышанного я не оторопел и даже, прямо вам скажу, не испугался. Только скривил на губах ироничную улыбку.

– Сегодня суббота. Банки не работают. Только в понедельник, – глядя куда-то в сторону, ответили мне. – Андреич, – обратилась она к проходившему мимо нас мажордому, – распорядись, чтобы этому господину предоставили машину. Его необходимо отвезти домой.

– Да уж, пожалуйста, Андреич, – в свою очередь не преминул и я обратиться к мажордому. – Необходимость в этом назрела давно.

Не сказав больше ни слова, вдова повернулась и медленным, неторопливым шагом направилась в сторону лавочки, на которой несколько дней назад мы с ней пили водку, непринужденно закусывая маринованными опятами. Дойдя до лавочки и как-то грузно опустившись на нее, Людмила словно замерла, а я, пока не предоставили машину, все это время наблюдал за ней. Спина Людмилы оставалась неподвижной. Такое создавалось впечатление, что вдова как будто не дышала… Да нет, конечно же она дышала. Просто такое создавалось впечатление. Всего-то лишь.

Эпизод семнадцатый «В Солнцево, в больницу, к Комиссарову»

– Куда поедем, шеф? – спросил меня сидевший за рулем молодой белобрысый улыбчивый парень.

– В Солнцево. В районную больницу.

– А дорогу покажете?

– Легко.

– Ну, тогда нет проблем.

– Замечательно. У меня тем более… – Я почему-то абсолютно был уверен, что не позднее понедельника деньги на мой расчетный счет поступят. Будь на ее месте кто другой – тогда не знаю, но эта непременно перечислит. Ей по-иному поступить гордыня не позволит. К тому же, думаю, от такого пустяка, как триста тысяч долларов, бюджет вдовы особых изменений не претерпит. Ну, и на здоровье. Пусть живет себе дальше в свое удовольствие. Я не обижусь.

Эпизод восемнадцатый «Ура! Договорились!»

Когда мы подъехали к семнадцатой городской больнице, я сказал белобрысому весельчаку, что в его услугах больше не нуждаюсь, и с миром отпустил на все четыре стороны. Сам же, беспрепятственно пройдя через приемное отделение, поднялся на лифте на пятый этаж и, без труда отыскав кабинет заведующего хирургическим отделением, громко постучал. Не дождавшись ответа, открыл дверь и вошел в кабинет. В стороне стояли низкий столик и небольшой диван, на котором сидел утомленного вида человек и курил сигарету.

– Извините, я без приглашения.

– Ну, вы все же постучали. Уже неплохо. Так что будем считать, что нормы этикета соблюдены.

– Скажите, – без преамбул с места в карьер начал я, – вас ведь зовут Алексей Николаевич? А фамилия ваша Комиссаров?

– Совершенно верно. Присаживайтесь. Чем могу быть полезен? – Доктор не придал моей осведомленности никакого значения. Да и действительно, чему тут, собственно, удивляться? Разве что из налоговой пришли, так это не к нему. Вот лучше бы повысили зарплату медперсоналу, но это опять же тогда не к налоговой… В общем, кто бы ни пришел, все равно получается замкнутый круг. Ну и тогда чему здесь удивляться?

– Благодарю вас, но я лучше постою. В дороге насиделся. Алексей Николаевич, вы можете мне ответить еще на один вопрос? вы знали Остроголова?

Сначала Комиссаров сидел не шелохнувшись и лишь спустя какое-то время медленно поднялся с дивана. Он внимательно посмотрел мне в глаза. Немного помолчал, затем ответил как-то уж очень спокойно и безэмоционально:

– Да, я знал Остроголова. Павел был моим другом. Когда-то. Только он умер. Умер уже больше года назад.

– Мне это известно, – сказал я, а потом добавил: – Умер потому, что сам этого хотел. Потому что не мог больше жить, а Бог сжалился над ним и забрал его к себе. Ему там, наверное, лучше.

– Наверное. Постойте-постойте, а вы случайно?.. – доктор улыбнулся.

– Да, доктор, именно он. Он самый. Грибничок собственной персоной. Чужих рассказов воспроизводитель. Эдакий своего рода сканер.

– Вот как? Что ж, забавно, – ответили мне, садясь обратно на диван.

– Согласен, забавно. Но может быть куда забавнее. Как вы думаете, Алексей Николаевич, нам с вами хватит трехсот семидесяти четырех миллионов долларов… и плюс еще шестисот тысяч, чтобы в этой замечательной стране больше не осталось ни одной несчастной детской судьбы? При этом я отлично понимаю, что даже среди соотечественников отыщется немало иронично настроенной мрази, которая, кривя губами, нам скажет в завуалированной форме что-нибудь о геополитической нецелесообразности на этот период развития страны, но смысл будет таков: к чему такие колоссальные затраты, если достаточно двух газовых камер и пары товарных составов? В общем, естественный отбор. Пусть выживают сильнейшие.

– Даже если не учитывать, – не сразу ответил Комиссаров, – сколько придется «отстегнуть» той же мрази, сидящей в теплых и уютных кабинетах, чтобы хотя бы не мешали, не чинили препятствий… – Комиссаров почему-то снова улыбнулся: – Ну, простите, я скажу вам так: пока не знаю. Нужна программа. Другими словами, надо думать и считать, все до мелочей просчитывать. И потом, одно дело жизнь, а другое – судьба.

– Так что вы решили, Алексей Николаевич?

– Решил? А что тут решать? Тут и решать-то нечего. Если вы не шутите, то на такое дело не грех и жизнь положить. Даже отбросив громкие слова. Я лично в этом вижу смысл.

– Значит, до завтра?

– Почему? Можно встретиться и сегодня вечером. Только где-нибудь после десяти. Хорошо? Раньше не успею физически.

– Идет.

Эпизод девятнадцатый «Взлеты и падения»

Какой удивительный летний вечер нам подарила природа. Воздух был не просто теплым – воздух был уютным. Он располагал. Едва ощутимый нежный ветерок… Он все же ненавязчиво, да придавал московским улицам необходимую прохладу после дневного зноя, которым мы, москвичи, не особо-то и избалованы. Этот ветерок придавал московским улицам даже не прохладу – свежесть. Комфортную теплую свежесть. Что и говорить, редко в наших широтах выдаются такие вечера. И вполне естественно, что, когда я вышел за территорию семнадцатой больницы, мне категорически не захотелось сразу же ловить попутку. Мне захотелось прогуляться пешком пару кварталов и подышать этим неповторимым московским вечерним воздухом. Казалось бы, ну только что из леса, где кислорода хоть отбавляй, ан нет – очень, понимаешь ли, захотелось подышать свежим столичным углекислым газом. Вероятно, обычный синдром рядового жителя мегаполиса, который, оказавшись в чистой экологической зоне среди леса на пикнике и от этого почувствовав себя плохо, попросил друзей отнести его к выхлопной трубе автомобиля. Да, согласен, это старая средневековая хохма, но тем не менее. В общем, в Москве в тот вечер стояла благодать. Райская была погода, а настроение от встречи с Комиссаровым… Ну, здесь и лишних слов не надо: хотелось жить и действовать, потому что виден был конкретный, определенный смысл твоего, лопух, дальнейшего существования, а это, признайте, друзья, слишком близко к ощущению обычного, многим знакомого человеческого счастья. Да, пусть и неполного, но все-таки близкого.

«Девочка… Ах ты, девочка… Тоже мне, девочка, – мысленно твердил я про себя, а может, и вслух говорил себе это… Неважно. Да в этом ли дело? – Какая ты, к черту, девочка? Ты – порождение дьявола. Ну надо же! Извращение, которое придумать-то нельзя. Как же можно, тварь ты этакая, ребенка сделать орудием для воплощения чудовищных замыслов, испепеляющих, уничтожающих все живое и разумное на своем пути? Сделать бесчувственным проводником своих кощунственных идей? И почему такая гадость? Почему обязательно девочка? А я вот знаю ответ. Потому что девочка-ребенок – воплощение чистоты и непорочности. Да только вот болт тебе ржавый в твой хабальник поганый! Не выйдет, собака ты дикая! – От переизбытка эмоций, в ту пору обуявших меня, я даже, по-моему, резко вскинул одну руку вверх, ударив другой по изгибу локтевого сустава, отчего проходивший мимо весьма неприятной наружности молодой человек резко отпрянул от меня, негодующего, в сторону. – Не выйдет, сволочь! Не получится! Ничего, мы вылечим, научим, воспитаем… Ну… и все остальное. А поэтому – не получится, понял? Понял, козел ты двурогий?.. Вдова тебе в помощь…»

Бодрым шагом, восторженный и с высокими мыслями, я шел по тротуару одной из улиц московского района Солнцево и на всю эту улицу улыбался своей широченной улыбкой, сияющей таким обычным и таким человеческим счастьем. Думаю, нетрудно догадаться, что, невзирая на выплеснутые эмоции в адрес откровенного зла, мое настроение вполне соответствовало моей же собственной улыбающейся физиономии. Хотелось петь и радоваться жизни или, скорее, радоваться жизни и громко петь на всю округу. И очень мне хотелось, чтобы мою радость разделяли все вокруг. Вот такой я человек, мой дорогой читатель.

«Прости меня, хозяин, но это снова я. Всего лишь пару фраз, – слишком отчетливо услышал я своим восторженным, на радугу похожим, от счастья обезумевшим сознанием отвратный, плесенью пропахший, до омерзенья серый голос моего второго „я“. – Всего лишь пару фраз, и больше ты меня, придурок, не услышишь».

Все что угодно, но только вот не эта дрянь. Нашел-таки момент. Ну что за гнида? Ненавижу. И почему я должен постоянно терпеть в виде киянки у себя под коркой подобное несовершенство?

«Ну ладно, говори, хамло, но только быстро. И помни, что твой номер – девяносто восемь…»

Ничто на свете в ту минуту не смогло бы омрачить безудержный полет моей влюбленной в мир души.

«Во-первых, я тебя благодарю, что все же ты меня определил в первую сотню, однако я, прости, хозяин, вовсе не об этом. Я лишь хотел тебе заметить, что все без исключения расчетные счета, как испокон веков, так и поныне, находились и находятся в таком учреждении, как банк. А банков на Земле всего немногим меньше, чем планет в космическом пространстве, поэтому тебе, дебил, не хватит жизни, чтобы отыскать заветную контору, где ваши денежки лежат себе в рядочек и скорбно думают: „Когда? Когда же наконец придет за нами предъявитель с лучезарным взором оголтелого мессии? Когда, опутанный идеями добра, назвав пароль, он вызволит нас всех до доллара из этого чудовищного плена, где мы бездарно прозябаем на нищенских, никчемных банковских процентах? Когда мы сможем наконец реально послужить своей заброшенной Отчизне?“ О, я вижу, лучезарный ты кретин, как плачут, как рыдают эти деньги, захлебываясь в собственных слезах. Но, дергаясь в бессмысленных конвульсиях, они отлично понимают всю тщетность и несбыточность своих неоправдавшихся надежд. Утопия, хозяин, вещь поистине отвратная. Как говорится, лучше уж синица… И потому еще отчетливей я вижу, как с каждою минутой, угасая, надежды эти истлевают, превращаясь в серый пепел. А пепел – это тлен, хозяин. Конечно, можно было бы дерзнуть… на пару-тройку лет. Методом тыка поработать. Но это, если очень сильно повезет, да только ты у нас, я знаю, невезучий. И что теперь, скажи мне, толку в том, что Бог тебя пометил и назвал тебе пароль? Скажи мне: есть ли у тебя ответ, дурашка? Ладно, так и быть, хозяин, я тебе из уважения отвечу. Ответ до примитивности простой: знай, половины в этой жизни не бывает, как не бывает в ней полудомов, полусемей, полуморали. Как не бывает в этой бренной жизни полудемократов, полулибералов, полудураков, и полупатриотов в этой жизни тоже не бывает! Да, вот еще, мой славный дурачок, есть напоследок у меня к тебе одна малюсенькая просьба: мне б не хотелось, чтобы ты у нас стрелялся. Всего лишь скромная хорошая идея: моим нетленным мыслям в тебе еще немножечко пожить. О моей просьбе поразмысли на досуге. Ну, вроде бы и все. Заметь, ведь только пару фраз, как и обещано мной было. Пока, дружок, до встречи и, пожалуйста, не кашляй. Ты очень много куришь. Ты это… Вот что, береги себя, дружок».

Сначала меня шарахнуло на проезжую часть, и водитель проезжавшего КамАЗа, в последнюю секунду успев отвернуть руль, выскочил на встречную полосу. Благо, что дорога в тот момент была свободна, и лобового столкновения не произошло. От резкого торможения машину занесло, и она пошла юзом, в результате врезавшись в стоявшее на противоположной стороне благоухающее пышной зеленой растительностью дерево.

Затем, с отчаянием попавшего в западню, я зачем-то пытался отодрать целую секцию рабицы, которая служила ограждением строительной площадки. Поймав ни в чем не повинного под два метра ростом, здоровенного прохожего, долго тряс его за отвороты пиджака, при этом с вытаращенными глазами бормоча себе под нос – а иногда и выкрикивая – нечто совершенно бессвязное:

– Да понимаешь ли ты, черт подери? Ну почему не думаем? Ай, боже, ну какой я идиот! А если их классифицировать? Банки эти? Олигарх ведь не дурак, чтобы класть в ненадежный… А ты, мое второе «я», ты не мое рациональное начало. Нет. Ты и есть сам дьявол, сидящий во мне! А как же Комиссаров? Что он, бедняга, обо мне подумает! Господи, стыд-то какой! Старушка, ну где ты? Ну подскажи же наконец, что мне теперь делать? Как же нам теперь быть с тем, что мы с доктором задумали? Что, крах?! А вот и хрена вам, я не отступлюсь! С этим делом надо заканчивать… Нет, это дело надо реанимировать, возобновлять! Не иначе! Нет-нет, будем по кирпичику, по капле… Будем-будем, вот увидите, посмотрите…

Видимо, много чего еще я наговорил и натворил на утопающей в зелени живописной улице одного из московских районов под поэтичным названием Солнцево, пока… Пока не полетел. Да, мой дорогой читатель, именно так: полетел. Как-то совершенно неожиданно и, главное, легко меня оторвало от земли, и я, казалось, даже глазом не успел моргнуть, как воспарил над крышами панельных девятиэтажек. Но для человека, впервые полетевшего без вспомогательных средств, начальные ощущения получились, прямо скажем, нестандартными, если, конечно, такое определение вообще здесь уместно.

«Ну вот, я и полетел, – подумалось мне. – До чего же ординарное решение, принятое, кстати, неизвестно кем. А может, мной самим? Кто знает? Сколько их уже летало в романах, в стихах, поэмах, в кинофильмах? Откровенная, ничем не прикрытая банальность. Ничего удивительного, сверхъестественного, поражающего воображение. Примерно таким же макаром можно глядеть и в стекло иллюминатора, если только обзору не мешает крыло. Ты будто в том же самолете: не в состоянии сам выбирать направление. Ты в роли пассажира. Тебя несет помимо твоей воли, не говоря уже о том, что если падать, то опять же явно вопреки твоему желанию… Да, кстати, а куда меня несет?»

Я отчетливо видел, как сначала подо мною проплыла Москва, а затем и ближнее Подмосковье. Долетев до аэропорта Шереметьево я почему-то резко ускорился, взяв курс на северо-запад. Буквально через мгновение уже под городом Тверь направление полета снова изменилось. Теперь мой курс лежал на северо-восток.

«Что, опять Батуриха? Нет, я прошу, не надо! Я больше не хочу в Батуриху! Мама, забери меня отсюда! Все что угодно, но только не это!»

Да, вот она, Батуриха, аккурат подо мной. Вот они, до острой боли мне знакомые, пугающие таинственностью девственные леса Тверской губернии. Всего-то триста километров от Москвы, а ощущение, что ты в другой галактике. Нет, правда, я хочу домой. В Москву. Обратно. Не надо мне ни тишины, ни кислорода, ни умиротворенности. Да у меня, в конце концов, в Москве дела!

Судя по всему, меня не просто «тормознули» – не по воле собственной я остановился. Я повис. Повис в буквальном смысле между небом и землей… как окорок перед копчением. Повис в тревожном ожидании чего-то для меня совсем ненужного, несимпатичного и крайне неприятного. Да только и на этот раз, к большому сожалению, «предчувствия его не обманули»: передо мною словно ниоткуда возник лохматый образ драматурга. Тит Индустриевич Семипахов имел весьма суровый вид, и я почувствовал без ложного сомнения, что Семипахов не на шутку тверд и непреклонен в своих намерениях высказать в лицо все то, что накипело. Я, впрочем, сразу догадался: он ничего хорошего не скажет. Скорее, это будет что-то нелицеприятное в мой адрес. К тому же, ладно бы он был один, еще куда ни шло, но ведь за ним висела целая орава хорошо знакомых мне селян, и если уж судить о настроениях висевших по выражениям их лиц, то даже дураку понятно, что симпатий к новоприбывшему Грибничку ребята не испытывали вовсе. Конечно же я снова испугался. Правда, теперь уже в висячем положении.

– Вы, товарищ Грибничок, бесчестный человек. вы – негодяй. вы обманули, не сдержали слово… – Еще б чуть-чуть, и драматург, казалось, разрыдался бы, как баба, но вместо этого – с размаху звезданул мне прямо в челюсть. Ох, как это по-русски! Что характерно, попросту, по-русски, и сразу же становится понятно, что в Скандинавию ты, брат, не улетел. Ты здесь, в родных пенатах, у своих, в Тверской губернии. Какая благодать!

Думаю, понятно, что физически удара драматурга я не почувствовал совсем, но, как заправский акробат, не то от ветра, может, от испуга наделав в воздухе несметное количество кульбитов, затем с километровой высоты вдруг резко камнем рухнул вниз, при этом неуклонно соблюдая скорость, с которой бы летел парашютист, забывший в эйфории или впопыхах надеть на свои плечи спасительный заветный парашют.

Ну вот и все, мой дорогой читатель. Мгновение – и от меня останется пахучая коровья жалкая лепешка. Нет, я не спорю, лепешка, несомненно, сможет послужить прекрасным удобрением для почвы, да только я на роль лепешки не согласен! Да, я готов взглянуть на прожитое с высоты – с высокой философской точки зрения, – но чтоб вот так бездарно мордой и об землю?!. Я не желаю, не хочу!

Судьба. Она безжалостна, мой дорогой читатель: ш-ш-шмяк!

Глава четвертая

После состоявшегося разговора мне этой ночью не спалось, и смутные, недоброго характера предчувствия тяготили мое и без того подсевшее сознание. Лишь под утро тяжелые веки чуть не раздавили красные, донельзя воспаленные глазницы, и я забылся крепким утренним сном. В каком же именно часу произошло столь радостное для моего уставшего от безделья ума событие, сказать вам не берусь, так как, естественно, не помню.

Ну что тут говорить? Конечно же, это очень здорово, что коровьей лепешкой я пока не стал… потому что вовремя проснулся, подскочив с кровати, как кукла-неваляшка, словно только что меня уронили не на землю, а на батут. Правда, потовыделений на моем бренном теле было не меньше, чем после посещения парилки в замечательной Очаковской бане, в которую, кстати, каждый четверг регулярно и похаживаю. Тоже, знаете, своего рода очищение. Я вам клянусь, но кровать была настолько мокрой, что как будто на нее вылили ведро воды… Понятно, в пору улыбнуться, но дизурией, слава богу, пока не страдаю. Не нажил, так сказать. Исключительно пот. И то от пережитых во сне потрясений. Я вас, помню, предупреждал, что до крайности эмоционален, а сон человеческий как явление, повторюсь, наукой до неприличия мало изучен. Спросите у Бехтеревой: что там у нас происходит в нашем отдыхающем от действительности сознании? А она вам ответит: «Да толком, честно, и не знаю». Но ведь она-то, бесспорно, великая умница и про мозги наши ведает лучше, чем кто-либо другой. Однако вот тоже толком не знает. Не обзаводиться же сонником? Но тогда уже и кретинизм не за горами. Ну, в общем, что тут говорить?

Тупо уставившись на стену, я сидел на своем диване, будучи не в состоянии ни до конца понять, ни оценить, скажем так, увиденное. Пожалуй, единственное, что мог тогда отчетливо осознавать, так это то, что выспался не хуже, нежели в так называемом сне после общения с буденновцами. Голова после сна нисколько не болела. Она была свежей, и поэтому я чувствовал себя достаточно бодро. Примерно как выстиранная рубаха. Ну и относительно чистая. Да, действительно, я чувствовал себя неплохо, хотя пока еще окончательно не избавился от оцепенения, охватившего меня после столь резкого неожиданного пробуждения: так и сидел, словно истукан, на своем диване.

Сон? Видение? Впрочем, и ежу понятно, что не экскурсия в зоологический музей. Хотя… Однако все равно, что бы это ни было, но, несомненно, польза для меня в увиденном огромная. Во всяком случае, теперь-то уж ты, парень, точно знаешь, как относиться к самому себе. Без розовых очков. И, как выясняется, совсем несущественно то обстоятельство, что уже прожил на этом свете большую половину своей жизни. Уверен, что не каждому выпадает счастье воочию, пусть и во сне, с такими щепетильными подробностями посмотреть на себя со стороны. Вне всяких сомнений, Грибничок, есть в тебе тяга к хорошему, и тебе не чужды благородные порывы, но все же в целом – ты у нас особь малосимпатичная. Местами даже слишком. Только не надо раньше времени посыпать себе голову пеплом. Как известно, нет предела совершенству. Ведь можно совершенствоваться как в одну, так и в другую сторону. Как со знаком плюс, так и со знаком минус. Главное – у нас всегда есть право выбора. Да, банально. Соглашусь. Однако это так.

Я посмотрел на часы. Они показывали без пяти восемь, а за окном был пасмурный и промозглый осенний октябрьский вечер две тысячи пятого от Рождества Христова. Это сколько же я спал? Получается, весь день. Больше двенадцати часов. А говорят, что люди видят сон всего лишь за какие-то считаные секунды до пробуждения. Правда это или нет – не знаю. Думаю, никто не знает. Я только знаю одно – благодаря, естественно, времени, – проспал сегодня днем больше двенадцати часов. Невиданная роскошь. И вот теперь сиди и думай: за что такие подарки судьбы, если у мартеновской печи ты не стоишь и вагоны с углем не разгружаешь? Да и уж если честно говорить, все, на что ты способен, это иногда грамотно пить водку и при этом за той же рюмкой многозначительно рассуждать. Причем, что характерно, рассуждать о чем-нибудь. Не более. «Короче, парень, совершенствуйся».

Встав с дивана, доведенным до автоматизма движением схватился за пульт. Нервным и резким нажатием пальца на кнопку включил телевизор. Кстати, совершенно не понимая – зачем? Привычка, наверное. Лишь бы был какой-то фон. Не так одиноко.

Кажется, по каналу «Россия» крупная фирма (название не запомнил) на васильевском спуске проводила какую-то акцию, скорее всего к чему-то приуроченную. И, судя по всему, это был уже финал широкомасштабного празднества. На фоне Кремля Юлия Савичева, «Чай вдвоем» и «Иванушки-Интернейшнел» не то по очереди, не то хором вдохновенно пели гимн России. Конечно же в третьей, в последней редакции. Надо отдать должное нашим звездам шоу-бизнеса: пели неплохо. Во всяком случае, запись была сделана профессионально, но я, глядя на экран, вдруг неожиданно подумал… о битве под Сталинградом. Во как, дорогой читатель. Ведь если бы тогда сапог немецкого солдата ступил на левый берег Волги, то, уж во всяком случае на территории «советской» Европы, уродливый коммунистический гибрид из возвышенных идей, выстрелов в затылок и колючей проволоки перестал бы существовать. И какие бы ни появлялись периодически, как в булькающем болоте, пузыри, трактуя свою, «истинную» правду об этой войне, все же тогда, в сорок втором, Сталинград наши деды врагу не отдали. О цене потерь и пролитой крови говорить не хочу. У нас и так расплодилось слишком много умников, рассуждающих как на эту тему, так и вообще о чем-нибудь.

Да, я почему-то вспомнил о Сталинграде. А потом я вспомнил и о Курской дуге, но это уже было лето сорок третьего, после чего всем стало ясно, что войну мы выиграли. Оставалось дело за малым – за временем.

Один мой хороший друг недавно рассказал мне о случае, свидетелем которого был его отец. Я сразу же оговорюсь: при всем моем уважении к моему хорошему другу, рассказавшему эту историю, считать это достоверным историческим фактом права не имею, но думаю, что в логической плоскости происходивших тогда событий подобный случай вполне имел право на существование.

В конце сорок третьего в Москве Сталин, приехав в Дом Союзов и терпеливо прослушав несколько предложенных его вниманию вариантов нового гимна Советского Союза, поднялся на сцену и, подойдя вплотную к изрядно побледневшему дирижеру хора, спросил его:

– А вы мне можете, товарищ, сейчас исполнить «Боже, царя храни»? Но чтобы по-настоящему. С сердцем в душе. Понимаешь?

– Так точно. Сможем, товарищ Сталин, – слегка заикаясь, ответил вождю всех народов хормейстер в погонах.

– Ну так и давайте. Я слушать буду.

В зале Дома Союзов, на том самом месте, где через десять лет будет стоять красный гроб с телом самого великого вождя всех народов, тогда, в конце сорок третьего, в сопровождении оркестра возвышенно, торжественно двумя десятками отборных голосов грянул дореволюционный гимн России «Боже, царя храни».

За то время, пока в сопровождении оркестра два десятка отборных голосов исполняли дореволюционный гимн, Сталин, как завороженный глядя в пол, ни разу не пошевелился. Он не шелохнулся. И лишь когда отзвучала последняя нота, генералиссимус несвойственным для него резким движением поднялся с кресла партера и, обведя тяжелым взглядом стоявшее рядом с ним по стойке «смирно» окружение, каким-то глухим, загробным голосом произнес:

– Вот чтобы было так. Ясно? – Сказав это, медленным шагом вышел из зала Дома Союзов. Того самого печально знаменитого Дома Союзов, из парадного подъезда которого немало будет вынесено гробов с телами «сильных мира сего» этой не поддающейся здравому смыслу эпохи. И тысячу раз будет прав гениальный в своей простоте непонятно откуда возникший в глубинах моего подсознания старик в замызганной шапке-ушанке: «…по мне, дамочка, любовь… она всегда такая, какая она есть. Настоящая, значит. А все другое – это не она. Это тогда, как у вас, городских. С нюансами».

Почему я вдруг вспомнил одного из так называемых героев моего сна Карпа Тимофеевича? Наверное потому, что, когда хоронили вождя всех народов, тысячи людей были насмерть раздавлены тысячами других людей, но ведь в тот страшный день невольного палача с его жертвой, уверен, объединяла искренняя, беззаветная любовь к своему тирану. Вот это, наверное, и есть та самая любовь, которая с нюансами. Правда, этот ужас случится только чрез десять лет, а тогда, в конце сорок третьего, пускай и с «нюансами», моя страна уже жила в предвкушении победы. По-прежнему нескончаемым потоком с фронтов шли похоронки родным и близким погибших, и по-прежнему победоносно мы освобождали свои города к очередной знаменательной дате, нисколько не заботясь о людских ресурсах. Тогда этих ресурсов Кремлю, судя по всему, хватало. Я думаю, не только наверху, но и вообще мало кто тогда об этом думал. Главное – победа над ненавистным врагом, и любые средства для достижения этой цели оправданы. Ведь мы не просто выстояли – мы обрели самосознание. Мы чудовищу сломали хребет. Впрочем, не стоило бы замалчивать и тот факт, что это самое чудовище воевало со всем миром всего десятью миллионами. Однако мы его одолели, взвалив на себя, бесспорно, основную тяжесть войны. Мы заслужили уважение, и теперь, после Тегерана, у нас появились союзники даже среди тех, кто никогда не одобрял выбор нашего пути в светлое будущее. И, невзирая на то что безотказная мельница ГУЛАГа исправно перемалывала человеческие кости в надежном тылу, а на передовой штрафные батальоны шли в смертельную атаку под неусыпным бдительным оком заградительных отрядов Смерша, страна жила ощущением невероятного душевного подъема. Наверное, война просто поглотила эти самые «нюансы», не оставив народу, ощущавшему себя тогда единым целым, иной альтернативы для радости, кроме скорейшей победы над злейшим врагом. И вполне возможно, что вышеизложенные факторы предопределили, а затем и подвигли самого вождя всех народов к принятию решения о создании для Великой Державы вместо идеологически устаревшего «Интернационала» нового гимна, по своей значительности, по своей торжественности превосходящего прежний. За два с лишним года побед и без того окрепшая как на фронтах, так и в тылу идеология требовала жирной точки, и пятнадцатого марта сорок четвертого года трое безусловно талантливых людей эту точку и поставили, создав поистине великое произведение. И говорю я об этом без тени сомнения и без всякой иронии: великое произведение, – только речь о другом. Пятнадцатого марта сорок четвертого страна узнала, что у нее теперь есть новый гимн. Действительно, какая же страна без гимна? Если у страны нет гимна – это не страна.

Сквозь годы сияло нам солнце свободы, И Ленин великий нам путь озарил. Нас вырастил Сталин на верность народу, а труд и на подвиги нас вдохновил!

С момента создания нового гимна прошло каких-нибудь тридцать три года. Срок сравнительно небольшой. В масштабах космоса – секунда, миг, мгновение, а по земному времени – всего-то прожитая жизнь Христа: с рождения – до Голгофы. Даже в маленьком, едва заметном лесном ручейке за тридцать три года утекает несметное количество воды, но кому-то по судьбе не хватает этих лет для жизни, а кто-то, прожив вдвое больше, так и не удосуживается понять какой-то очень важный для себя, главный смысл своего существования. И все же мы не космос – мы его песчинка, и тридцать три года – это тридцать три года: и Сталин давно у Кремлевской стены, и Хрущев отшумел, и сладко засыпает во время трансляции съездов одна шестая часть суши под убаюкивающее пережевывание звуков главного орденоносца Советского Союза… Конечно же в стране давно назрела объективная необходимость в значительных серьезных переменах. И безусловно, к лучшему:

Сквозь годы сияло нам солнце свободы, И Ленин великий нам путь озарил. На правое дело он поднял народы, На труд и на подвиги нас вдохновил!

Погодите, люди добрые, не надо возмущаться. Ну при чем здесь чертовщина? Ведь сколько лет все это сами слушали и даже подпевали. Правда, иногда. Когда необходимо. Насколько знаю, еще никто от подпевания не помер. Так что, пожалуйста, шуметь не надо. К тому же все течет, все изменяется, жизнь не стоит на месте, и нет предела совершенству. Вот, к примеру, ситуация: если у вашего друга и собеседника (от которого, правда, зависит практически все) особо-то и нет в отношении интересующей вас темы ярко выраженной неприязни к сделанному вами предложению или открытого его отрицания, то мягкий, интеллигентный, аргументированный метод убеждения, как ракета с самонаводящейся головкой, оружие безотказное и крайне эффективное. Творчество же – штука скользкая, туманная и всякими там дуализмами напичканная: можно так, но можно ведь и сяк. Опять же и «художника обидеть может каждый», – скажет вам любой из церетелей, и по-своему он будет прав. Но уж если речь идет о деле, о настоящем деле, если надо сотворить, то, в общем, не вопрос. Главное, чтобы назрела объективная насущная необходимость. А опыт, слава богу, имеем колоссальный.

От южных морей до полярного края Раскинулись наши леса и поля. Одна ты на свете! Одна ты такая! Хранимая Богом родная земля!

В преддверии любимого народом праздника третий вариант был официально утвержден тридцатого декабря двухтысячного года. Вот и еще прошло всего каких-нибудь двадцать три лета – осени – зимы – весны. В итоге: пятьдесят шесть лет. Срок сравнительно небольшой, но в масштабах космоса неизменно – секунда, миг, мгновение. И уж если на протяжении пятидесяти шести лет мы каждый божий день «в победе бессмертных идей коммунизма»

(и только в них!) видели «грядущее нашей страны» и сейчас еще как-то – правда, не все – умудряемся выживать на этой «хранимой Богом родной земле», – то Господь, согласитесь, поистине толерантен. Да Он просто святой, если, конечно, подобный эпитет применим к Создателю. Впрочем, в наших широтах возможно и не такое. Но тогда уж снова возникает вопрос: при чем здесь наше географическое положение, если в Канаде ну те же широты. Точь-в-точь. Однако вот двери в домах закрывать не принято. Эх, да что там говорить, прав он был, Филипп Филиппович: разруха не в клозетах, разруха в головах. Но даже если и в терпимости Господней есть для нас какой-то положительный момент, то как быть с энергетикой? Ведь истории, самой по себе, отдельно от нас, ныне живущих, не существует. Прошлое нельзя стряхнуть, как перхоть с дорогого костюма. Связь времен – субстанция неосязаемая, но, точно знаю, неразделимая. Ее не разорвать и не отрезать, как это, к примеру, можно сделать при помощи автогена даже с якорной цепью большого корабля. И в этом смысле творчество помимо его скользкости, туманности и пресловутой двойственности – невероятно мощный энергетический поток, предназначенный исключительно для созидания. Да, именно созидания, но с одной оговоркой: двойственность, заложенная в творчестве, способна создавать наряду с добром нечто совершенно этому добру противное. И все же, как быть с тем, что уже заложено? Оно живет помимо нашей воли. Как быть с энергетикой? Куда кривая выведет?

Глядя на вдохновенно раскрывавших рты «Иванушек», я стоял как истукан перед телевизором и, представьте себе, думал: хватит ли у нормального человека воображения или, скорее, смелости, чтобы всего лишь на мгновение представить, как каждый раз под нового «бога» переписывали бы молитву «Отче наш»? Пускай талантливой, пускай даже гениальной рукой. Неважно. Согласитесь, что даже представить это невозможно, потому что Бог – Он один и других, как старых, так и новых, не бывает. И я убежден, что человеку, помимо сердца, легких или печени, в качестве жизненно необходимого органа с рождения дана еще и нравственная категория… или установка. Назовите, как хотите. Но думаю, что было бы весьма неразумно и крайне опасно считать, что этот орган можно без последствий безболезненно отсечь и бросить в ведро, как это сделали с двумя третями желудка инженера Гаргантюа Малявкина.

Я не боюсь. Я во сне отбоялся. Не боюсь навлечь на себя гнев со мною несогласных и уж тем более не собираюсь сглаживать острые углы. Просто, глядя на поющих, неожиданно подумал, что это очень здорово, что они сейчас поют. Здорово потому, что они люди молодые, а это в который уж раз, но снова для моей России шанс. Шанс, потому что перед тем, как сборная России по футболу в очередной раз сольет игру другой заезжей сборной среднего класса, в громадной чаше стадиона Лужники по регламенту будет звучать гимн моей страны, и мое поколение, стоя на трибунах, вместо:

Славься, Отечество наше свободное — Братских народов союз вековой. Предками данная мудрость народная. Славься, страна! Мы гордимся тобой! —

весело и беззаботно улыбаясь, все равно же будет петь:

Партия Ленина – сила народная Нас к торжеству коммунизма ведет!

Не со зла, не от обиды, не протеста ради оно, мое поколение, будет петь именно так, но не иначе. Оно будет так петь потому, что сие, уж извините, никакою кислотой не вытравляемо и никаким огнем не выжигаемо. Кто бы среди нас ни оказался. Любого возьми: бизнесмена, антикоммуниста или представителя криминальных структур.

Но вот они, поющие сейчас, – они молодые. И молю Тебя, Господи, чтобы за тридцать три года не назрела объективная насущная необходимость в четвертом варианте, чтобы через три десятка лет не появился на нашей, пока еще все же хранимой Богом земле новоиспеченный идол во плоти. И неважно, будет он рябой и будет говорить с акцентом или же картавить. Лишь бы только он не появился, потому что Сатана давно уже гуляет, и не только по России, катком прокатываясь по нашим душам, и «избранный» им, тот, что в кровавые времена передела, пройдя по трупам, безнаказанно забрал себе никогда ему не принадлежавшее, уже создал свою идеологию: «Учитесь жить красиво. Счастье – в вашем материальном благосостоянии». И если средства массовой информации, захлебываясь от восторга, пишут нам о том, что на чью-то свадьбу было потрачено три миллиона долларов, – это уже идеология. Идеология, способная, как бульдозер, расчистить вокруг себя территорию любого масштаба, избавляясь от «старого, дряхлого и ненужного», и, подобно бультерьеру, она будет с яростью вгрызаться в глотку первому недовольному, лишь бы только оправдать недалекое прошлое своего «избранного». И поверьте, миллиардов этот «избранный» не пожалеет, чтобы рано или поздно вдолбить в наше убогое сознание мысль, что новые времена требуют иного, в его концепции далеко не худшего – «нравственного» подхода к нашей и без того нелегкой жизни. Учитесь жить красиво, дурачье! И, похоже, мы, убогие, потихоньку учимся. Но неужели это может означать, что тогда до идола не так и далеко, если к тому же он давно уже отчетливо нарисовался и в рамке денежного эквивалента в виде одутловатого лица Джорджа вашингтона висит на стене, подобно тому, как некогда наши бабушки и дедушки вешали под потолком фотографии любимых родственников.

Безусловно, можно во всеуслышанье молить Бога о спасении, но думаю, что Он создал людей вовсе не для того, чтобы за нас решать наши же собственные проблемы. Ведь многие привыкли мыслить как: «Если Ты нас создал, то и помоги». Боюсь, при такой постановке вопроса делать этого Он не станет.

Мой замечательный, высокодуховный, талантливый гражданин страны Россия, если ты готов принять условия, при которых – теперь уже, правда, «цивилизованным» способом – тебя снова загонят в стойло или в лучшем случае, поскольку экономика – наука точная, отнесут на кладбище, – то, значит, ты эти условия принимаешь. Но если нет, то тогда уже давай внутри себя без компромиссов. Понимаешь? Только, пожалуйста, не слушай ортодоксов, Боже, сохрани! Никаких революций! И, как следствие, ни крови, ни гражданских войн. Поверь, не надо этого! Ты лучше для начала просто начни с себя. Не открою Америку, но напомню, что Моисей водил по пустыне иудеев до тех пор, пока не родилось поколение, не знавшее рабства. Так не молчи и не пресмыкайся. Они и боятся больше всего на свете твоего самосознания. Отменили же решение суда, когда ранее, как козла отпущения, посадили в клетку ни в чем не повинного человека, объявив его виновным в гибели, прямо скажем, непонятного губернатора. А времена действительно меняются, и что-то пока еще едва заметное на этой «Богом хранимой» родной земле все же понемногу начинает сдвигаться с мертвой критической точки. выхода другого нет: мы на дне и дальше падать некуда. Значит, теперь только наверх, а уж как и какими темпами мы будем из тьмы карабкаться к Солнцу, зависит исключительно от каждого из нас. выкарабкаемся – тогда мы народ. Тогда мы единый народ, а не просто народонаселение. Поэтому, стоя на трибунах громадной чаши стадиона Лужники, пусть молодые поют. Поют вместе с нами. И ничего, что мы с ними поем вразнобой. Это – пока. Авось, понимаешь ли…

Ну скажите мне на милость, какого черта зазвонил этот дурацкий телефон? И почему он обязательно звонит в самый что ни на есть неподходящий момент? Вот и сейчас он зазвонил именно тогда, когда я размышляю, стоя перед телевизором. Сутками ведь не звонит, а теперь, видите ли, соизволил. Да к тому же очень громко и, я бы сказал, чересчур настойчиво, словно той самой пресловутой киянкой да по балде. Уж, во всяком случае, тогда мне показалось, что телефон звонил настойчивей обычного, будто требовал, чтобы немедленно сняли трубку и в эту трубку обязательно бы начали чего-нибудь да говорить. А согласитесь, если вдуматься – наглый аппарат, абсолютно лишенный элементарного такта. Конечно же можно его и отключить, но… тогда хоть волком вой от одиночества. А так нет-нет, да и, глядишь, пару раз за трое суток все же соизволит позвонить, каждым своим звонком порождая в душе очередные робкие надежды на маленькие перемены в сторону чего-то позитивного.

Ну я, естественно, снял трубку и произнес банальное «алло».

– Добрый вечер, – услышал в этой самой трубке спокойный, уверенный в себе приятный женский голос. – Прошу меня извинить, что беспокою. По моему поручению вам вчера вечером звонили и договорились с вами о встрече на сегодня. На семь часов в ресторане «Грин». Честно говоря, я была уверена, что вы на встречу не приедете. Да, была вот уверена… – Возможно, эта дама всегда во всем уверена, но сейчас в ее уверенном голосе откровенно прозвучали легкие нотки волнения. – Не знаю, как правильно это вам сказать, но мне действительно очень надо с вами встретиться. Просто необходимо. Поэтому вот взяла на себя смелость и позвонила сама. Еще раз прошу меня извинить.

– Все гораздо прозаичнее, чем вы думаете, – ответил я не менее спокойным тоном. Скорее даже подчеркнуто бесстрастным тоном. – Я непременно бы приехал на эту встречу, но так получилось, что элементарно проспал. Ну а то, что я вам очень нужен в этом, Людмила Георгиевна, нисколько не сомневаюсь.

– Как?! – не смогли скрыть откровенного удивления на том конце провода. – вы разве знаете, как меня зовут?

– Нет, не знаю. Но я знаю, что по-другому вас назвать не могли. Я же Грибничок, Людмила Георгиевна. ваш любимый персонаж: смешной, глупый и трогательный. Они ведь, Грибнички, сами по себе люди очень странные: ходят-бродят по дремучим девственным лесам, собирают свои грибочки, смотрят вниз на землю и чего-то там себе надумывают. В общем, чтобы время не терять, давайте-ка мы с вами поступим следующим образом: завтра во второй половине дня вы пришлете за мной машину, и я с удовольствием приеду к вам в гости в некогда мало кому известную деревню Жуковка. Устраивает?

– Господи, конечно же! Разумеется. О чем вы говорите?! И мечтать об этом не могла. Но откуда?..

– Только у меня условие, – перебил я даму. Впрочем, думаю, она и так была не в состоянии закончить свою мысль: типа, с какого боку я столь информирован о ней? – А условие мое будет таковым: эта встреча обойдется вам не в двадцать, а, скажем, в пятьдесят тысяч долларов. Ну, чтобы не хамить особо. Для вас, уверен, эта сумма так же несущественна. Однако это еще не все. Мы разделим эту сумму на пять частей и пятью целевыми платежами завтра же отправим в пять детских домов. А вот адресочки я вам с удовольствием сообщу еще до нашей встречи, чтобы ко времени моего визита к вам, сударыня, условие мое уже было бы вами полностью выполнено. Устраивает?

– Устраивает, – после короткой паузы услышал я четкий ответ абонента, будучи при этом абсолютно уверенным, что на том конце провода в ту минуту вовсе и не думали о сумме, беспардонно мною увеличенной на тридцать тысяч долларов. Для «того конца провода» это не могло являться чем-то существенным, чтобы нагружать свои мозги подобным пустяком.

– Вы, Людмила Георгиевна, только, пожалуйста, не пугайтесь. Я не сумасшедший, но и не святой. Я такой же грешный, как и большинство из нас. К тому же с ног до головы опутан паутиной отвратительных пороков, но, тем не менее, таково мое условие, и больше этой темы мы до завтра касаться не будем. Лучше мы поговорим непосредственно о нашей предстоящей встрече. Я не сомневаюсь, что она надолго запомнится нам обоим, но это уже частности. Итак, я приеду к вам… Кстати, Людмила Георгиевна, у вас в обслуге, часом, не работает некая Серафима Яковлевна?

– Да, работает, – глухо ответили мне.

– Я так и знал. Будем надеяться, что завтра не ее смена. Ну, да ладно. От судьбы, как говорится, не уйдешь. Итак, я приеду к вам, но мы с вами не сядем на вашу любимую лавочку, что меж двух сосеночек – потому как холодно, – а устроимся мы с вами где-нибудь на уютной отапливаемой верандочке с видом на Москву-реку и под дорогую водочку с содержательной закусочкой я расскажу вам интересную историю. Но уж коли после окончания моей истории вам все же непременно захочется куда-нибудь со мною на недельку прокатиться, то я, сударыня, даю вам слово: с превеликим удовольствием составлю вам компанию. Правда, как вы понимаете, сумма гонорара будет несколько иной. Устраивает?

– Вполне.

– В таком случае на этой патетической мажорной ноте я с вами и прощаюсь. Жду завтра вашего звонка в одиннадцать ноль-ноль.

Ужасно некрасиво, но я первым повесил трубку, даже не дождавшись, когда мне дама скажет: «До свидания». Впрочем, и так понятно, что завтра же и свидимся.

Я подошел к окну и оперся лбом о стекло. Мелкий противный дождик моросил за окном. Земля у дома была укрыта плотным слоем опавшей листвы. Все говорило о скором приближении зимы, и от осознавания подобной неизбежности радостнее на душе почему-то не становилось.

«Какой климат – такая и страна, – непонятно с какого перепугу подумал я с ощущением щемящей философской грусти. – То в жар, то в холод, и куда ни глянь – кругом сплошные крайности. К тому же все друг другу снятся. А посему… А посему пойду-ка я схожу в гадюшник, что заветным маяком стоит у самых ворот моего пятиэтажного кооперативного гаража. А мой гараж – неотъемлемая часть моей же беспутной холостяцкой жизни. Всего-то двести с небольшим размашистых шагов, и тебя всегда ждет свежее разливное пиво с милитаристски-поэтическим названием «Арсенальное». Выпью для начала кружечку пивка для разминки печени, а затем и сто пятьдесят под бараний шашлычок. Наши-то наверняка уже все там, в гадюшнике. Сидят, поди, и обсуждают: почему же я еще не подошел? Да не вопрос. После столь бурных сновидений быстро в душ и к друганам, замечательным моим соседям по гаражу. Они у меня все без исключения люди неглупые, и поэтому всегда найдется тема для беседы».

Выйдя из дому, нос к носу столкнулся с дядей Колей, соседом по подъезду с верхнего этажа. Дядя Коля всю жизнь проработал на одном предприятии, ни разу не сменив место работы. Дядя Коля замечательный мужик, и я его очень люблю, но последние месяцев восемь при встрече с ним испытываю чувство стыда, потому что месяцев девять назад взял у него какое-то уникальное, не имеющее аналогов сверло, способное без каких-либо проблем дырявить самые-пресамые твердые породы дерева. Вероятно, мои руки растут откуда-то не оттуда, но уникальное, не имеющее аналогов сверло, как спичка, переломилось при первом же вгрызании в древесно-стружечную плиту. В общем, стыдно мне перед дядей Колей. Очень стыдно.

– Ты когда сверло отдашь? – вместо «здравствуй» тут же без обиняков задал мне прямой вопрос сосед. Впрочем, следует сказать, что на протяжении месяцев восьми дядя Коля при нашей встрече вместо «здравствуй» со свойственной ему прямотой всегда мне задает именно этот вопрос. И никакой другой.

– Ой, дядь Коль, отдам. Ты понимаешь, вот куда-то сунул и не помню. Но найду обязательно, – в который уж раз соврал я соседу. А с другой-то стороны, после восьми месяцев вранья в чем-то признаваться, согласитесь, уже бессмысленно.

– Ты вот что, запомни на будущее: взял – так отдай.

– Хорошо, дядь Коль, запомнил.

– Вот и молодец. А ты, сосед, куда собрался? На ночь-то глядя?

– Кто – я?.. Да вот пойду в гараж пивка попью.

– О, это дело хорошее. А я вот… – дядя Коля тяжело вздохнул. – Целый день сидишь как дурак на этой чертовой лавочке и думаешь: а ведь жизнь-то прошла. И знаешь, сосед, как-то что-то вот не так она прошла.

– Ладно тебе, дядь Коль, грех жаловаться. Все твои близкие живы-здоровы, да и ты у нас еще ого-го. Молодым фору дашь. Ты вспомни, как две недели назад мы с тобой на той же лавочке пузырь на двоих раздавили. Так ты встал и пошел. И ничего, прямехонько пошел.

– Да это-то слава богу, конечно. Я же не о том, сосед. Я вот свою жизнь могу сравнить разве что… с дневником какого-нибудь школьника, где на каждый день все предметы четко расписаны и у каждого предмета свое место для оценки. Так вот у меня по труду исключительно «отлично» и ни одной двойки по поведению. Нет, ты прав, вроде бы все и ничего, но, знаешь, сосед, как-то пресновато на душе… – Махнув рукой, он неторопливо направился к нашему подъезду.

– Дядь Коль, – остановил я своего соседа практически у самой двери.

– Чего?

– Я твое уникальное сверло сломал в первый же день.

– Какое сверло? Ах, сверло… Да и черт с ним.

Я шел вдоль нашего серого и, как путь к победе демократии, длинного… панельного десятиподъездного дома, размышляя над словами моего соседа с верхнего этажа. Шел неторопливым прогулочным шагом, засунув руки в карманы плаща и периодически поеживаясь от порывов неласкового осеннего ветра и мелкоморосящего дождя. Неожиданно резко закололо у виска.

«А ты, смотрю, никак уже себя мессией возомнил? Даешь народонаселению советы. Ведь эдак можно очень высоко взлететь, но падать будет больно».

«Так это снова ты? Какой сюрприз. Опять проклюнулся. Теперь, так понимаю, ты будешь доставать меня своею желчью наяву? Вот это радость. Лучшего врагу не пожелаешь. А если насчет „падать“?.. Я уже летал и падал. Значит, это снова ты».

«А ты как думал? Будет по-другому? Я неотъемлемая часть твоего целого, засранец. Меня не вытравить так просто из твоего пещерного сознания. Причем, замечу скромно, из всех твоих частей я лишь одна, которая доведена до совершенства».

«Не стану спорить. По части скромности – особенно. Ты вот что, совершенство, лучше прямо мне скажи: чего тебе опять от меня надо? Ты, может, хочешь попросить совета у „мессии“? Так не стесняйся. Я сегодня добрый и по возможности отвечу».

«Нет-нет, в твоих советах не нуждаюсь. Скорее, несущественный вопрос. Ты так, дружок, активно начал рассуждать о гимне, в такую философию воткнулся, что я за нас с тобою даже испугался. У тебя что, в прозрачной колбе панацея от всех бед, которыми больнó народонаселение?»

«Не знаю, но возможно».

«Так поделись, пророк ты наш в Отечестве своем! Не будь же эгоистом. Такая информация важна не только для тебя. Она важна для всех! Нет, правда, сволочь, поделись. Конечно, если ты не шутишь, если безмерное тщеславие твое не подняло тебя к таким высотам, когда уже не видишь остального».

«А я и не шучу. По крайней мере, для себя я выход вижу».

«Да? Ну и в чем его природа, если не секрет?»

«Убить тебя. Убить в себе самом. И это только первый шаг. Он первый – не последний».

«Вот даже так? Что ж, это интересно. Ну а шаг второй?»

«Поскольку ты, мое второе „я“, как само зло, способен возродиться, „всего-то лишь“, убив тебя, не допустить, чтобы во мне родился снова, а это очень трудная работа: шаг за шагом, каждое мгновение, с натянутыми жилами стремиться делать невозможное и все-таки не дать тебе ни шанса появиться снова. Другого выхода не вижу. Иначе, как с Остроголовым: душа не выдержит второго твоего „пришествия“, а очень бы еще хотелось повоевать и с праздностью, и с косностью, и с ленью».

«Ну что тут можно возразить после такого заявления? Конечно же дерзай! Дерзай, дурашка! Ведь недаром люди говорят: блажен, кто верует. Да только для начала пропробуй-ка меня убить, блаженный. И если вдруг получится – тогда и поглядим, какого ты замеса».

За милой незатейливой беседой с самим собой я даже не заметил, как дошел до гаража. В качестве автопилота на инстинкте влечения к запрограммированному объекту безотказно сработала мышечная память. Осталось лишь дорогу перейти – и ты уже в уютном теплом помещении, где ждут друзья, пивко и водочка под шашлычок бараний. В такую отвратительную серую промозглую погоду что может быть лучше приятной беседы в кругу единомышленников? Лучшего, по-моему, и не придумаешь. Да и не стоит, потому что от добра добра не ищут. Вот только подождать, когда проедет эта слишком медленно как черепаха ползущая машина. Ничего, я подожду. Зазря не будем рисковать. А вдруг там «чайник» сидит за рулем? Педали перепутал, резко рванул – и я в долю секунды не только на капоте, но уже и на том свете. А кто тогда здесь вместо меня будет бороться с моей же собственной праздностью, косностью и ленью? Нет, не будем рисковать. Лучше три секунды подожду.

Однако почему-то эта медленно как черепаха двигающаяся машина не проползает мимо. Напротив, она останавливается и как раз возле меня, лишая всякой возможности перейти дорогу. В свете слабо освещающих нашу улицу фонарей я все же в состоянии разглядеть роскошный, стилизованный под ретро, серебристый кабриолет BMW серии Z-8, и я в состоянии увидеть и понять, что за рулем кабриолета сидит молодая красивая женщина и приветливо мне улыбается своей до умопомрачения обворожительной улыбкой. И я это вижу отчетливо. Вижу потому, что крыша у кабриолета отсутствует. По всей видимости, она надежно спрятана где-то за задним сиденьем, а мелко моросящий дождик и неприятный осенний ветер вовсе не создают сидящей за рулем молодой красивой женщине атмосферу дискомфорта. Она его не ощущает. Она смотрит на меня и улыбается открытой, с ума сводящей сияющей улыбкой. Ни тени смущения на ее красивом лице, но ни малейшего намека на порок во взгляде. Нет, господа, такого не бывает.

– Мужчина, добрый вечер! – Боже праведный, она еще и говорит!

– Да-да, здравствуйте.

– Вы знаете, я бы, наверное, очень расстроилась, если бы только почувствовала, что вы можете подумать обо мне хуже, чем я есть на самом деле. А я такая, какая я есть. Не хуже и не лучше. Обыкновенная.

– Вам не холодно? – Вот идиот! Ну к чему этот дурацкий, не относящийся к делу вопрос?

– Нет, что вы? Мне замечательно! Я люблю, когда вокруг меня много воздуха, люблю, когда небо над головой. Небо – это ощущение свободы. Для меня свобода – она во всем: в мыслях, желаниях… Я когда увидела вас идущего… ссутулившегося, задумчивого, сразу поняла: я хочу общаться с этим человеком, хочу с ним провести сегодня вечер, хочу пригласить его в хороший ресторан. вы же мне не откажете?

Я молчал, но тоже улыбался. Правда, улыбался как дурак. Наверное.

– Почему вы молчите? Не хотите отвечать? Ах, я поняла. Если дело в деньгах?..

– Ну да, я не знал и не готов… И потом, с женщиной, в ресторан, за ее счет… Я… Я, извините, так еще не привык, наверное.

– Это пустяки и условности. Времена меняются. Хорошо. В следующий раз у вас будет повод пригласить меня. Согласны?

Я неуверенно пожал плечами, при этом не переставая глупо улыбаться.

– Пожалуйста, прошу вас, садитесь в машину и поедем. Даже знаю куда. Очень уютное местечко.

«Брать с меня нечего, и так понятно. Судя по моей изрядно испитой физиономии, органы мои для трансплантации подавно не годятся. выкуп за меня никто платить не будет. Если и корысть, то в чем она?» Но я на тот момент об этом и не думал. Я сел в салон кабриолета и по причине перебитой носовой перегородки непроизвольно зашмурыгал носом.

– Нет-нет, вы не волнуйтесь. Крышу мы сейчас организуем, и окошки тоже застеклим, и печечку растопим. И станет нам тепло и радостно… – Она засмеялась каким-то чистым, удивительно мелодичным смехом, как звонкий колокольчик в просторном безлюдном зале с хорошей акустикой.

Когда по логике вещей крыша кабриолета заняла свое, куда более достойное для нынешнего времени года положение, я спросил мою так неожиданно материализовавшуюся попутчицу:

– А как же свобода?

– Свобода? Значит, пожертвуем двадцатью минутами свободы ради предстоящего блаженства.

– Как вы сказали? Блаженства? Ну надо же, как странно… Раз уж вы остановились, пригласили меня, следовательно, чего-то ждете от меня. вы, по-моему, слишком хорошо обо мне подумали.

– О вас? Почему о вас? Я подумала о нас. О нас с вами. Здесь есть разница. А я вам интересна? вам со мною хочется общаться?

Завороженный, я смотрел в ее, казалось, всему миру открытые огромные миндалевидные глаза, не в силах оторвать свой взгляд от этой чарующей магической притягательности абсолютно неповторимого, самой природой созданного совершенного лица. Удивительно красива.

– Было бы глупо это скрывать. Конечно, хочется. Только… Только, думаю, очень быстро, в том же ресторане, вам станет неуютно. Даже неловко.

– Почему?

– Потому что рядом с вами я по меньшей мере выгляжу смешным. И это не поза. Это несоответствие. Это вопреки неписаным законам построения гармонии.

– Ой, нет! Ну что вы? Это все неправильно, – в салоне кабриолета снова зазвенел ажурный чистый мелодичный колокольчик. – вы сейчас говорите о том, что для меня главным не является. Хотите, я открою вам свой маленький секрет?

– Ну, если вы считаете, что этот маленький секрет можно мне открыть, то тогда, безусловно, хочу.

– Да, собственно, секрета здесь никакого и нет. Каждый человек неповторим. Он – индивидуален. Поэтому он вправе мыслить и поступать по велению своей же собственной природы. И вот я, поверите ли, не люблю общаться с мужчинами, которые моложе сорока лет. Мне с ними уже не интересно. В них нет главного.

– А что тогда для вас является главным? Формулируя точнее: что есть для вас то главное, которое отсутствует в них?

– Опыт. Не жизненный, а природный опыт. Он приходит к мужчине, когда он перешагивает этот возрастной барьер. Правда, у кого-то это случается раньше. Понятно, что я говорю далеко не о всех. Без интеллекта это всего лишь возраст.

– Безусловно, вы во многом правы, но мне всегда почему-то казалось, что молодые должны жить с молодыми и любить молодые должны молодых. Это разумно. Это и есть природа. А вот те, кому за сорок, не должны за счет накопленных средств и обретенного природного опыта вторгаться со своими желаниями в чужую жизнь. Жизнь вот этих самых молодых. вы знаете, я, пожалуй, ничего совершеннее вас в своей жизни не встречал, но я все же, наверное, пойду. К тому же меня ждут.

Едва ощутимым прикосновением она покрыла своей ладонью запястье моей руки, пристально и проникновенно посмотрев мне в глаза:

– Кто тебя ждет? Друзья? Твои соседи по гаражу? Что тебя ждет? Кружка пива для разминки печени? Сто пятьдесят под бараний шашлычок? Неужели ты и правда думаешь, что я тебя куда-то отпущу?

– А как же право мыслить и поступать по велению своей же собственной природы? Я ведь вроде тоже человек.

– Вот именно поэтому и не отпущу. И не только поэтому. Сам же отлично знаешь, что всегда и везде должны быть исключения. Считай, что я и есть твое исключение, а ты мое.

– Да, ну, а как кабриолет? – я спросил и улыбнулся. – Не ломался с тех пор?

– О, ни разу. Вот он-то как раз и есть само совершенство.

Она взяла мою руку и с какой-то невероятной удивительной нежностью прижала ее к своей щеке:

– Скажи, мы наконец-то можем ехать? И так уже преамбула затянулась до неприличного.

– А куда ты хочешь?

– Туда, куда хочешь ты.

– Хорошо. Тогда для начала давай поедем в никуда.

«Ну вот, Грибничок, еще один сон. Похоже, еще одна сказка на твою пока еще совсем не седую голову».

Кабриолет плавно тронулся с места, и уже через пару секунд за поворотом скрылся, дорогой читатель, из вашего поля зрения.

О, боже мой! Ну неужели же я так и не поумнел?

Примечания

1

И слава богу! – Примеч. авт.

(обратно)

Оглавление

От автора

Глава первая

  Эпизод первый . «Ничто не изменилось»

  Эпизод второй . «Сахарный качок»

  Эпизод третий . «Какая беспардонность!»

  Эпизод четвертый . «Король воды, дерьма и пара»

  Эпизод пятый . «Ба! Какие встречи!»

  Эпизод шестой . «Психиатр ни при чем»

  Эпизод седьмой . «Люблю грозу в начале мая. Не позднее»

  «Олигарх»

Глава вторая

  Эпизод первый . «Достал, зараза!»

  Эпизод второй . «Там чудеса, там леший бродит…»

  Эпизод третий . «Без вариантов»

  Эпизод четвертый . «Признаки налицо»

  «Русь изначальная»

  Эпизод пятый . «Только вперед»

  Эпизод шестой . «Нечаянная радость»

  Эпизод седьмой . «Забавный мужичок»

  Эпизод восьмой . «Через реку Стикс»

  Эпизод девятый . «Еще б немного – и сожрали»

  Эпизод десятый . «До чего же широка страна моя родная»

  Эпизод одиннадцатый . «Тянет на высокий слог»

  Эпизод двенадцатый . «Что дальше-то»

  Эпизод тринадцатый . «Попросту, по-русски»

  Эпизод четырнадцатый . «Суши „жапаныз“»

  Эпизод пятнадцатый . «Метаморфозы»

  Театр одного актера . «Монолог»

  Эпизод шестнадцатый . «Мистика!»

  Эпизод семнадцатый . «Селяне»

  Эпизод восемнадцатый . «Чай, кофе, потанцуем…»

  Эпизод девятнадцатый . «Слуги государевы»

  «Звезда пленительного счастья»

  Эпизод двадцатый . «Демократические ценности»

  Эпизод двадцать первый . «Вдохновение»

  Эпизод двадцать второй . «Прощайте, люди добрые»

Глава третья

  Эпизод первый . «Похмелье»

  Эпизод второй . «Прозрение»

  Эпизод третий . «Визит гегемона»

  Эпизод четвертый . «Волшебная сила искусства»

  Тит Индустриевич Семипахов . «Депутат Балтики» . (одноактная пьеса)

  Эпизод пятый . «Господа актеры»

  Эпизод шестой . «Панночка помэрла»

  Эпизод седьмой . «Тит Индустриевич Семипахов»

  Эпизод восьмой . «Скорбящие»

  Эпизод девятый . «Процессия»

  Эпизод десятый . «Развилка»

  Эпизод одиннадцатый . «По замкнутому кругу»

  Эпизод двенадцатый . «Волчья яма»

  Эпизод тринадцатый . «Больше не увидимся»

  Эпизод четырнадцатый . «Выход вертикальный»

  Эпизод пятнадцатый . «Три с половиной часа убитого времени»

  Эпизод шестнадцатый . «Прощай, голубушка»

  Эпизод семнадцатый . «В Солнцево, в больницу, к Комиссарову»

  Эпизод восемнадцатый . «Ура! Договорились!»

  Эпизод девятнадцатый . «Взлеты и падения»

Глава четвертая . .

Реклама на сайте