«Птица Зу»

Петр Мамонов Птица Зу

1.

Проснулся с тихим мечтательным настроением, когда долго смотришь в одну точку, и все равно хорошо. В окне елки в тяжелом мокром снегу.

— Где это мы? — сказал один.

— А-то не видишь — сказал другой.

А третий ничего не сказал, только посмотрел в окно.

Любовь, любовь, любовь…

Хотел казаться мягким и просто молчать, но мягким не был. Шел и обдумывал, как буду себя вести, за что стоять до конца. Думаю, не хватит запаса, чтобы стать насмерть за эту страну. Интересно, удастся ли заснуть? Не могу понять, как идет время, трудно представить. Что-то вроде песочных часов. Колышутся шторы, летает крупный сырой снег. Наверное, на кухне у них был большой круглый стол. Ноябрь. Под скамейками видна земля, чистый асфальт. Солнечный свет занимает все место. На площади голубь, и очень трудно угадать направление взгляда. Оттого, что голубь сидит прямо на голове у Пушкина, как-то неловко. Ух, какое все стеклянное! Каждая монетка совсем особенная, даже по звуку, и цифры светятся, как будто смотрят, а когда дают сдачу, начинают суетиться, трещать, вроде как беспокоятся, куда им теперь.

2.

Непозволительно много болтаешь и не находишь отклика, скорее недоумение. Ну, и что? Надо быть самим собой. Не могу спать. Зачем-то начал придумывать название для фильма, и побежала пленка в голове. Наверное, это наказание.

— Отсудил-то у детей.

— Я ему тоже говорю, у детей отнял дачу-то…

— У него двое?

— Двое. Он так и говорит, умру, все им достанется,

— Пропьет! Мотоцикл пропил.

— Мне рассказывал, продал. За девятьсот рублей. Сто ребятам дал на магнитофон, остальные на книжке.

— Врет, наверное…

— Врет.

К дому ведет скользкая, еле видная в сумерках тропинка. Трое в шляпах стоят тесно спиной к дороге и, покачиваясь, поют. Между ботинками под ноги прохожих бегут три черных ручейка.

— Какой подъезд?

— Следующий! Ты лучше здесь… на лавочке.

— Дома, что ли?

— Дома!

По телевизору пионерский хор, спички ломаются одна за другой, наконец, удается прикурить. Он затянулся и заходил по комнате. Было жалко жену.

1. Структура образа.

2. Эмоциональный настрой или мысль.

3. Техника.

3.

Лежу, болею, читаю, бабье лето, совсем живу уже здесь. Два дня назад завели котенка. Жена и дети сажают яблони. Хочу покончить с обидами, злобой и раствориться в окружающем — уж, больно окружающее хорошо, но только совсем другое, чем я, за мной все тащится старое, не могу просто шуметь на ветру или молчать, как трава. Котенок прислонился к руке, и так тепло стало и совсем не скучно. Сжимаются, сжимаются рамки, а я, как глупый котенок — за привычное, недоверия полон. Не живу, а жду!

Остановился около монастыря над обрывом, повернулся лицом к оврагу и медленно обстоятельно помочился. Могила Пушкина, камень у перекрестка трех дорог, тут же, не у места, предметы крестьянского быта: телега, распряженные сани. Прошлое, как камень, брошенный в воду; будущее — ровная вода; настоящее волнисто. Чем ближе к прошлому, тем крупнее волны. Будущее на окраинах. Центр — самый крупный всплеск назад. Последнее слово — жалко бабушку!

Михал Иваныч — кузнец.

Умерла жена — сломалась жизнь.

Даешь прикурить — мысли о молодости.

В воскресенье — халтура.

Пришла зима, и дрожит сердце. След от экскаватора сильно пугает.

— Что строят, браток?

А люди просто глубоко ушли под землю, не выдержали рейки. Но когда все опало, не выдержали и автоматы, упали сверху, придавили, нет, не придавили, а просто расплющили, вбили в фунт, и неизвестно, что будет весной.

4.

В бане хорошо, только очень много мата и меньше беседы. Снег, довольно холодно. Затыкаем щели, заделываем окна. В этом строгом месте находишься посередине: совсем уйти не получается, а теряешь больше, глушишь, и непонятно, зачем? Начинаю побаиваться, думаю о добродетельной жизни. Когда правильно, но наваливается, достаточно выждать, и само пройдет. Только не заполнять. Как удивительно!

— Откуда ты вылез?

— Там работал, а здесь мыться.

— Где работал, там и мойся!

Зимой пробовал так: остался один, снял шторы с окна в большой комнате, лег на пол и посмотрел на улицу так, чтобы линия подоконника чертила по крышам. Стало много неба и мало домов. Прошло два дня. Я сидел в ванной и смотрел на уходящую в трубу воду. Уровень воды окружил все тело и тоже опускался. Когда воды осталось совсем мало, она вытянулась ровно над отверстием, напряглась и вдруг провалилась вся вниз. Написал, и даже вздрогнул! Ведь, если тронуть пальцем полную каплю, капля тут же лопнет, пропадет навсегда!

— Я хочу знать, чем ты живешь?

— Отвечу. У меня настоящее чувство. Поэтому я сразу неумелый. Она обижается, а я только смотрю. Чем сильнее я люблю, тем все становится сложнее. Я стал требователен, хочу, чтобы все остроумно и вовремя, а денег у меня нет, только любовь. Притворство перешло в настоящее. Я форсирую, словами опережаю, говорю то, чего ждут, действую. И разрыв! Как-то незачем говорить. Пробую оставить для души, но разорваться не могу.

— Джаз, это блядство, джазмены животные!

— Я не о том.

5.

— Пал Андреич, Вы шпион?

— Видишь ли, Юрий…

Не знаю, каких уж тут наберешь деталей! Все такие одинаковые. Если выпил вечером, обязательно на набережную и обнимать сразу двух. Или ресторан. Камни под ногами, хлеб с молоком, а народ внутри. Хотя, я думаю наоборот.

— А водки у вас нет?

— Нет.

— А почему?

— Не положено.

На деревьях уже совсем не было листьев — черные изогнутые стволы. Солнце садилось, и закат был ярко-красный, местами совсем красный. Грачи перелетали с ветки на ветку. Чугунные решетки и прорези ветвей на фоне неба. Зажгли фонари, и все пропало. День кончился. И все это так естественно! Две пожилые дамы одетые совсем по-зимнему улыбаются со старинной жеманностью, на краю города стоит мягкая луна с женским лицом, каждый скрывается, злит своей беспардонностью и торжествующей до юродства добротой. Грубые нетрезвые. Выразив — теряешь. Это должно быть противно, но привлекательно. Самое главное, что повсюду, не вверху или внизу — повсюду! Чем ближе, тем дальше. Двойники друг в друге. Решительно преступаю, но расставаться все-таки не хочется. Сквозь узор тюлевой занавески вижу бабу Маню, гусей с пластмассовыми клювами, ветер. Он отряхивает от дождя, моет, разгоняет разную рвань. Задумчивый и просторный. В лесу много удивительного и одинакового. Дороги одна не похожа на другую, а вместе сливаются. Зеленая кожа земли. Пыльные и теплые лежат, загибаются кругами, трактор гудит, ближе к земле слышно, как летят пчелы. Я не знаю имен. Молчаливая широкая река, много полей, цвет травы жирно-зеленый. Берега реки большими складками лежат по обе стороны от сильной речной струи, под коркой коровьих лепешек мелкий белый песок — наступаешь, и проваливается нога. Очень густые леса, много неба, широко и вольно смотреть. Жесткие волокнистые листья кукурузы висят неподвижно, и вечером чужой лес. Там острые пики. Может быть, из-за звезд. Надо идти. Пора домой. По-старому август, синий, как твои штаны.

— Брали шали, резали наискосок и шли на пост. Бабы их ругали, а один подошел, похлопал по плечу и говорит, что ты нас ругаешь, у меня тоже мама дома.

Склянки, пузырьки. Баба Маня покупает помидоры и мед "у хохла", мы считаем деньги. Иногда думаем о своем, иногда ругаемся. Что впереди? Над нашим столом висит липучка для мух. Так было в детстве. С какой стати мы вообще вспоминаем детство. Маленькие радости маленьких людей.

— Пузырек лампочки, — говорит баба Маня.

Ночью при свете фонаря ива у колодца, как шар, обклеенный битым стеклом. Журавль — нехитрое приспособление из нескольких жердей. Шест скользкий на ощупь. По неровностям скользит моя рука. Земля такая странная.

6.

Милиционер Саша в два часа ночи стучал наганом в дверь ресторана на Рижской, требуя водки. Дверь не открывали. Тогда он начал взводить курок. Я его еле остановил.

— Иди вперед, как будто я тебя арестовал.

Я-то трезвый, а он совсем пьяный.

Таксист Леня мог работать кем угодно. Однажды сбил старушку и попал в тюрьму на два года. Пока сидел, жена подала на развод. Могли выпустить "на поруки", но из-за развода пришлось лишний год сидеть. Вся «зона» писала письмо жене, чтоб не разводилась. Вышел, опять пришел в таксопарк. Дали комод, стулья. До тюрьмы получал 600 рублей, все купил и все оставил жене. Снял с книжки 9000 и по доверенности ей передал, а она купила хахалю машину.

Журналист Гриша мечтал стать писателем и поехал в командировку на Юг. Впереди в самолете был салон первого класса. Гриша немного завидовал и в то время презирал. На Юге все прыгали в воду с большого камня, а он так и не смог. Обратно Гриша купил билет первого класса, развалился в кресле, пил «Ркацетели» и все поглядывал назад за перегородку.

— Никогда никого не ругай!

7.

Большой дом блоки сорок на двести сорок двадцать семь штук четыре колотых шесть миллионов триста пятьдесят тысяч купить видеомагнитофон.

Сопричастность, сползающий лоск, моя защита и моя сила, мозг и душа, я встал утром. Было чудесное утро, спокойное, чуть дрожащее. Я все сделал хорошо: убрал в комнате, позавтракал, сел читать на воздухе. Книга была замечательная! Откладывал часто книгу, думал, потом смотрел на удивительный лес и вдруг решил: хватит, надо заняться делом.

— У молодого человека удивительное лицо с любопытством и маленькими глазами.

— Как у зверька?

— Как у зверька.

Когда в сером свете дня блистают клавиши машинки, кто-то прикуривает сигарету от дорогой зажигалки, и толпа выходит на улицу. Красиво, когда красная кожа, а рядом черное дерево. Красиво, если только свет не слишком яркий, смять билет в руке и бросить его на пол. Он мне больше не нужен. Не нужен, и все тут. Я опять один.

— У Егора появилась дурацкая привычка во всех целиться и стрелять. Пьяный — пиф-паф, собачка — пиф-паф…

— А Ленка сама меняла ручку у окна, Я помог прикрутить, она погладила ее рукой и сказала: "Эта, конечно, тоже такая страшная".

— А я пошел в туалет, взял с собой обрывок «Огонька». Там коротенькое стихотворение про тишину. Какой-то киргиз написал. "Сонно бродит в поле детская улыбка". Такой конец. Ну, и киргиз! И про себя я тоже подумал, значит, что-то еще умею, что-то понимаю.

Видно, конец бабьего лета. С утра дождь, за бугром у реки и возле леса по краям поля густой туман. Градусов 10–12. Листья почти все упали, но кое-где есть. Издалека лес темно-зеленый — почти черные сосны и ели — и по этому фону мазками бледно-желтая худоба. Надо сидеть дома, а я вышел на улицу. Жена идет с синим ведром, сын на велосипеде, за ними кот — собирают в поле конские яблоки. Остров кустарника с мелкой ольхой, как корабль. По колено в сером ходят две лошади, подступают слезы, не пойму, отчего. Хорошо или не очень. От вчерашнего дня откликается большой глубиной. Утром, когда дети уходят в школу, на улице кромешная темнота и семь часов.

8.

Не столь важно, было, не было, по насту путаные собачьи следы, если случилось в тебе, значит, было, появились мыши, собаки их ловят, а в морозы все передохли. Маленькие, черные, быстро бегающие. Кот тоже поймал. Дикий зверь! Жена видела снегиря, говорит, тот тоже дикий. Я согласен. Хрущовка. Мурцовка. Бормотуха. Дина Мартоновна. Завтра — три сюжета. Официант повесился. Орангутанг. Зубной техник. Лег спать, вроде, как провалился. Встаю, голова ватная. Короче говоря, все подряд пил: и пиво, и красное, и коньяк. Сел наутро в 93-й на заднее сиденье, чувствую, все подо мной проваливается. Вышел у райисполкома, ну, дышать прямо нечем!

— Все правильно, это слабость

9.

— Плохи дела, ни лука, ни редиски…

— Счас битон, железо, битон. Вместо цветов бетоны валяются.

Сначала не верил, махнул рукой: обнаружить себя со смыслом, перестанешь отбрасывать. Объяснил, а говорят, что не такой плохой. Весь этот город между луной и солнцем сквозь сеть проводов и троллейбусных линий вверх. Больная женщина усталая. Выливается тяжело и, может быть, изначально: в спорах с мужчинами, в существовании. Многое тревожит, потому что перестала тревожиться. Но кроме нее, кто-то еще потихоньку выходит по ночам на кухню и пьет спирт. Ее имя. Домой с работы, понимание. Он чужой, что ли? Объяснить, договориться… Дальше. Она пьет много, рюмку за рюмкой, видит вкусную еду, но ничего не получается. Он бормочет что-то свое, пытается увести девочку, девочка смотрит, включает магнитофон, крутит пальцем у виска. Мать. Он незнакомо наклоняется, трогает и думает: "Унесу все домой".

10.

— Два дня бегал за молоком, не мог купить, а у меня бабушка лежит больная, ей молоко надо обязательно.

И чего я бодрюсь? Ведь, можно не притворяться среди голых людей. Можно ли?

— Без стакана, сейчас, ничего не обходится. До десяти ходят-бродят туда-сюда, к одиннадцати, вроде, зашевелились, разговоры пошли. А после обеда — вое, конец, некому работать!

Неужели мудрость в сознательном и непременном? В широком понимании? Вероятность самокомпенсации, как тысячи жизней, простертых повсюду. Накрой бутылку стаканом и иди!

— Пенфилов?!

— Здесь!

Ну, вот и начался день. Не из чего не состоящий, ровный мелкий снег. Пусто глазу, рыжие сугробы, снегоуборочная машина вспоминается с трудом, иногда кажется странной жидкая масса. Что-то надо вспомнить. А, мазь Вишневского! Холестерин, сосуды, туда-сюда. Сесть и записывать все мысли подряд, но почему-то нет времени. Ну, что ж, личное дело каждого. Проходят, уходят, а тело меняется не так быстро. Другие манеры, условности, думайте, привлекайте, будете привлекать, придем, делайте вид, сопьемся. Ничтожные петли! А вчера была операция, и дали укол. Когда было можно, всегда давали укол, потому что не было правой ноги. Я видел его дней через десять. Он улыбнулся один раз. Минуты отчаянья. Мечтаю ударить старика. Первородность, первобытность, необузданность. Резкий северный ветер, промозглый сквозняк и солнце. Высоко, но — солнце!

11.

На грядке еще вовсю растет петрушка, даже укроп вылез в нескольких местах. Утром все в инее, но дома тепло, хотя ветер в мою сторону. Только по ночам сечет. Хочу пойти в деревню попросить ребят подрядиться получше засыпать завалинку, а Гена пусть делает антенну. Вчера вечером на востоке огромная желтая луна из-за леса, на западе красное солнце. Ночь очень светлая, и утром тоже серо-синими мазками свет. Ощущение зимнего дня. Как это бывало страшно, такие серо-синие безнадежные дни в отчаянные моменты юности. Как будто гнет к земле! Теперь такой день просто предвещает зиму, и никаких надежд. Первые снежники полетели, а я все тренируюсь молчать. Чего я ерепенюсь? Дело-то к концу пошло.

А вот великолепные дни: солнце, утром иней, и не холодно днем из-за солнца; и чистейший воздух, и глубокие краски. А переход на зимнее время! Вчера вечером, всю ночь и сейчас. Все серо, мрачно, а вышел на кручу, и сердце замерло! Все глубже и глубже красками в землю уходит осень: темно-коричневое, желто-зеленое, бурое. Утром думал: "Я все дальше и дальше, кто виноват — непонятно, чем кончится — неизвестно", — а голуби, несмотря на дождь, вылетели в деревне с голубятни и летали, летали, и видно было, что им весело. Хочу протопить баню и дверь в парную обить железом изнутри, чтоб пар не уходил, но сначала почитаю часок, если удастся. Блеснуло зимой и все растаяло, дождь; хотя кое-где лежит беленькое. Все основное происходит на земле, какого цвета было вчера небо, я даже не помню. Хочется чем-то залюбоваться в женщине, пришел сын после вечеринки, где-то работает бензопила. Пойду, посмотрю, где…

12.

В деревне по краям улицы стоят дома. Они похожи друг на друга, но выкрашены в разные цвета, где в голубой, где в коричневый. В доме у Гали семейное торжество. Все такие прекрасные люди, только фотограф Юра всем мешает со своей вспышкой. К вечеру все напились и стали скандалить, а через четыре дня Юра всем разослал снимки. Сразу стало ясно, кому с кем надлежит быть. Все задумались, кое-кто даже что-то предпринял, но все осталось на своих местах. Только вот от Юры ушла Марина, он сфотографировал ее одну. Сесть рядом он, ведь, не мог.

Возле пляжа на море жил старик. Летом, когда было много людей, старик гонял народ с пляжа, ругался за окурки, огрызки. Он часто разговаривал с людьми, объяснял так: "Море живое, это ему неприятно". Пришла осень, людей стало меньше. Все чаще старик оставался с морем один на один. Он скучал, что некого ругать и смотрел на волны. Зимой на пляжах, вообще никого не было. Особенно плохо приходилось, когда начинался сильный шторм. Старик выходил на мол и ругался. Как-то раз волна смыла его в море. От волны, ведь, не убежишь.

13.

Все чаще занимаюсь тем, что считаю на протяжении нескольких остановок в метро, сколько людей вошло в вагон и сколько вышло, а в коридоре стоят березы. Как в тропическому лесу! Над камином повесил пейзаж и целую неделю выхожу на балкон, жду солнца. Только выйду — солнце ушло! Настоящее, прошлое, настоящее, единство формы и содержания, ложь и правда, отзвук, маленькие и чужие. Мужик без ноги с протезом, похожим на ствол гранатомета, хотя я и не знаю, что это такое, сидит на лавке, протез направлен прямо на меня.

Маленький старичок-пройдоха в ватных штанах перетаскивает с места на место чемоданы, ругается из-за мест, балагурит, не близок. Контужены, морожены, ободраны, остужены. Выпили спозаранок. Твердо, раз и навсегда, лежи и молись на кроватке. Жучки букв, над журнальным столбцом склонился около остывшей печки, корни рук. Лохматый в куртке большой головой в колени бабушке. Нелепо и невозможно, одним коротким жестом. Заборы, рыжий пес, окно, как рама, безобразный зеленый цвет. Радио.

— Он человеку голову срубил! Заметьте, неоднократно! Теперь работает кашеваром в семнадцатой «зоне» и смеется надо мной, что я украл пять копеек. Я кошку не могу убить, а он человеку голову отрубил!

— А я крепостной изгнанник! Если б Он сейчас встал, мы бы вместе в шалаши скрылись. Председатели колхоза! У них сердце холодное к рабочим и крестьянам, а руки горячие. К револьверам. Я все охватил и внутреннее и внешнее.

— А у меня брат в авиации работает, жена вся жиром заплыла. Ей пол нельзя мыть от жиру. "Это тяжелый физический труд". Старушка-мать, семьдесят два года, полы моет. Ах, ты, сволочь! Я ему всю рожу разбил.

— Пешки бездвижные! Как все начиналось. Сначала приручили кошку. Приручили кошку, и давай думать, чем бы еще заняться. Видют, речка течет, запрудили речку, построили мельницу. Мельница, крутится, муку мелет. Очень хорошо! Дикие животные обрусели, мельницу построили, а теперь что? А теперь давай атомную бомбу. Все помирать будем! Безусловно, раз и навсегда.

14.

Все есть: солнце, синева, серо-синие блики, все в полсилы, как будто легкая ладонь легла на плечо; оборачиваться не хочется, хочется так вот стоять, не разрушая. Казалось, никогда не кончится, но во второй половине ветер стал сильнее, и пошла борьба: то по-старому, то опять тревога, и зима так и чудится. Наутро мелкие капельки с неба и шорохи. Вечером густой туман, свет из окон выхватывает лучом серое. Туман к хорошей погоде, мысли — к смерти. Чувствую себя отлично! Маленький одинокий фонарь в тусклом подъезде, узорчатая решетка теплых бульваров, мягкие слова. А мальчик все пишет и пишет, то берется за голову, то украдкой смотрит телевизор, то снова пишет. Качается листва, тень на стене, но вгляделся и понял — акация. За окном сразу стало душно, а ночью никак не мог уснуть, все мерещился запах шашлыка.

15.

— Этот молодой человек к нам попал случайно. Сидели, пили водку у Славки Камышкина. Славка как крикнет, — ну вы, сволочи! пошли в пещеру! По пьянке согласились, потом, вроде, не хочется, но отказываться неудобно. В пещере он увидел женщину, которой всегда двадцать пять лет. Влюбился в нее. Потом пошел один раз ее увидеть, заблудился там и умер.

Я буду. Я хочу. Не веришь? Не знаю, как у других, а я спрашиваю, пытаюсь восстановить. В метро женская рука, пальцы. К сожалению, подушечки и ногти некрасивые. Там все было наоборот: ногти красивые, но некрасивое основание пальца. И ноги коротковаты.

— Был главный инженер, оторвали одно яйцо. Поехал в Москву на полставки. "Мне главное на полставки работать". Так говорил.

— Ну, и что?

— Ничего! Ты скоро будешь как ростовщик. Между прочим, в этом залог всего богатства — чувствовать ритм и спроситься.

Улица загибается, но совсем не уходит вдаль. Листья у деревьев цвета женских замшевых пальто. Хочется, чтобы по этой улице шли женщины в таких пальто под руку с мужчинами. Много одинаковых женщин и мужчин. А может, и не очень много. Не слишком много. Поменьше. Нос, усики и только потом верхняя губа.

— Он на лестнице пил с молодыми, потом пришел ко мне. Я же не могу его не пустить! Потом на Таню наорал, а он ходил всю ночь по комнате и сам с собой разговаривал. Утром выпил рюмку и ушел.

16.

Какой же был ливень! И молния расколола небо снизу доверху и ударила прямо в землю. Мы вымокли и, наконец, поругались, кажется, навсегда. Я говорил слишком резко, но, думаю, она этого заслуживала. Он любит ее, у нее умирает муж, а он писатель: отец с похмелья молчит, сжал губы, сын прекрасный парень, мать простая женщина. Снял фуражку, и сразу стали видны удивленные детские глаза, веснушки и вихор рыжеватых волос.

— Хочешь перчику?

— Не, меня на острое не тянет.

В тупичке около столовой на камнях мостовой стоит белое пластмассовое ведро. Рядом две девушки, одна в светло-синем платье, другая в бледно-красном. Девушки улыбаются, а вокруг дома из ноздреватого камня. Он не слышит, наклоняется к ней: "Платок?.." — она кивает. И, наконец, метро, нервы, напряжение, ненависть. Толстая, до неприличия молодая с крепеньким. Большие ляжки, густо растущие волосы, макушка, челка на лоб стриженная — не проглядеть. Капли дождя на проводах. Крыши, лужи. Ярко-желтое колесико от пирамиды. На путях гравий цвета темного шоколада. Торжественные вагоны дальнего следования. Круглые часы, комфорт, станция.

— Ты что там… дождь нюхаешь?

— Дай платок… (Одними губами).

17.

При дорогах на выбитых местах растет мелкая упорная травка, осенью ее листья желтеют, краснеют, сохнут — совсем, как листья больших деревьев. Носил воду для бани и каждый раз, когда шел обратно с полным ведром, небо было другое: то розовое, а то побелело все, и лес чернел. Я подумал, все, но нет — за рекой теперь полыхало так, что шлейфы розового, как шлейфы радуг, свободно тянулись по широкому небу и пропадали за лесом. Делать-то я могу не делать, но не думать не могу. Под самый конец двор покрылся свечением, и через 15 минут все погасло. Пытаюсь бодриться, непонятно, чего не достает, лезу в овраг за дровами. Молодой месяц висит весь вечер в туманном мареве и только ночью начинает сиять. С утра столб розового света почему-то прямо вверх над лесом.

Если мороз, имей все, что связано с морозом: солнце, низкое, но ярко-желтое и звучащее; опушенные снегом деревья, ветки и кусты; бодрое настроение и полную тишину вокруг и в себе. Когда -30 и выше, бесполезно описывать дни, они сияют вне тебя, недоступные, непреодолимые пониманием. Даже тишина стоит, как скала, — не пробиться! Когда случайно взглядываю, ни разу не понравилась, только в Новый Год жалко стало до слез, и решил навсегда — ни за что! Рано или поздно все уйдут, надо начинать надеяться. На небе мифические, средневековые просветы не до конца. Сегодня утром собрал на посудной полке трупики замерзших тараканов, положил на тарелку, отнес в баню и поставил на электроплитку — через минуту зашевелились. Вот, это да!

18.

Сгорело лето. Стоит темно-зеленый и коричневый август, двадцать второе число. На даче по краям асфальтированных дорожек высохла и совсем оголилась дикая малина. Ягод очень мало, идешь по такой дорожке, укрытый тенью от больших сероватых елей, и жалеешь бедные кусты. (Двумя пальцами снимаю пупырчатую шапочку с мохнатого стерженька, давится, течет на ладонь, бросаю, вытираю руку о штаны, иду дальше.) Когда все только начиналось, мне нравилась ее манера, но шло время, и я все чаще задумывался. Так прошло два года. Мы шли рядом и молчали, хотелось слез, мольбы, жалких просьб и упреков. Лезвием бритвы я день за днем отрезал кусочки. Исподлобья, коротко она взглядывала на меня и тут же отводила глаза. Я не помню, почему мы решили поехать на дачу. Когда пили кофе на вокзале, рядом стояла урна, полная бумажных стаканчиков. Потом была электричка. Я стоял у окна, смотрел на стекло, залитое дождем, и ни о чем не думал. Она читала. Напротив некрасивая бледная девушка сидела на коленях у мужа. Девушка все время ласкалась к мужу, ее узкие губы натянулись и стали еще уже от холода. Металлические хромированные детальки оконной рамы вселяли кое-какую надежду. При дневном свете кожа была совсем не такой нежной, как показалось в метро. Время от времени она поднимала глаза от книги и кивала мне. Я кивал в ответ. Лес встретил нас тяжелой сыростью. Минут десять мы шли между деревьев, стуча каблуками по мокрым корням. На даче тоже было сыро, но не так угрюмо. Дом, скамейка, блестящий от воды резиновый мяч — все одичало без людей. Я присел на мокрую ступеньку и закурил, она ходила по саду и трогала жирные ягоды черноплодки. В примятой дождем траве лежали яблоки. Потом она сидела на корточках у растопленной печки, были еще какие-то мелкие события: рефлектор, рисунок с обнаженной женщиной на стене, длинный разговор, я одеваюсь, задеваю столик у кровати, падает баночка с перцем, горошины попадают в отвороты брюк и сыпятся, скачут по деревянной лестнице, когда я спускаюсь вниз. Толстая девочка играет с бабушкой и все толкает ее на рельсы. Старушка смеется. Гаснущий свет, тяжелая сумка с яблоками. Остаток пути иду пешком. Дорожка кончается, солнце освещает куст малины, ягоду. Кроме меня, мало кто знает эту тропинку, поэтому именно на мое лицо липнет свежая паутина с веток. Я протягиваю руку вперед, разрубаю тонкие нити. Позади, на сухой золотисто-рыжей сосне стучит дятел.

19.

Снег весь, как будто сдулся, одна мятая шкурка лежит на поверхности, и сильнее зачернели кусты. Я все думаю и думаю об одном и том же. Что происходит? Рубеж или конец? С крыши валятся сосульки, куски льда. Предельная ясность, точность в описаниях, легкий снежок по всей поверхности, будто бязевый платок накинули на плечи. Я видел, как падал этот снежок: в полной тишине, ночью, только внизу в овраге кто-то стонал и стонал. Утром видел хорька: быстрый, беленький — маленькая куница! В черных вельветовых тапочках. Я лежал на полу, закрыв глаза, и думал, что умер. На бумаге валялись огрызки колбасы. Я встал и быстро все съел. Метель. Вчера вечером надолго выключали свет, все развлечения кончились, остался с самим собой. Такая грусть накатила и жажда дикая, хоть поезжай в город и прямо на улице начинай знакомиться. Ночью лежал в кровати и все трогал свое тело. Не ходят автобусы, пенсию в деревню привозил фактор и завяз, его вытаскивал другой, большой трактор. Не пойму, действительно, не с кем работать, или я привередничаю, и расшвырял всех людей? Жена просит из погреба обогреватель повесить в тамбур, а то морковка зацвела. Ночью приходил кот, я не услышал, только утром увидел следочки возле самой двери. Каждый день пробую, и не получается. Хочу маму позвать пожить недельку. По снегу очень много мышиных следов, будто паровозик проехал немецкий. По стеклу в моей комнате ползет божья коровка, первая в этом году. Хотелось бы думать, что это примета весны. Солнце не горит, а дышит сквозь тучи бледным тревожным пятном. Зимнее солнце. Солнце зимой.

20.

Мальчик поднял с земли лыжную палку с острым наконечником и бросил мне в спину. Палка не долетела и попала в ногу. Я застонал и схватился за больное место. Медленно капала вода из крана. Я скинул тапочек и почесал подошву о ножку стула. Дети говорят, что на реке уже опасно, можно провалиться — идешь по насту, он тоже не держит. Несчастный человек, все старается жить хорошо, лучше всех! Сегодня солнце это туманность, атмосферное явление, а не просто свет в окошке. За ним молча наблюдают деревья. Три дня назад кто-то снял у нас сети, а на той стороне мы нашли капканы на ондатр, сняли и выбросили в прорубь. Над полем совсем разлилось синее. Быстро несутся клочковатые тучки, только около леса тормозят и сбиваются в косматые груды. Много памятников. Пришел кот из деревни и кричит дурным голосом. С грядки собираем первую петрушку — совсем мелочь. Я люблю серый цвет. И одежда у меня вся серая. В комнате тоже: серые шторы, серый диван. Я не люблю праздники. Все праздники я провожу, запершись у себя в комнате. По потолку и по стене ползают лучи, опять становится темно, снова лучи. Старею, что ли? Нельзя понять. Спокойно сплю, и снится, что лежу на сером диване в серой своей комнате, и мне хорошо. А во втором сонном сне вижу, что тоже лежу на диване под серым одеялом, и мне тоже хорошо. От этого я сплю лучше в два раза. На левом боку у меня вмятина, я владею тремя иностранными языками со словарем, я уже очень старый, лет под триста, как ворон. Если я не сплю, у меня бывают усталые глаза. Я встаю с дивана, сажусь на корточки и закуриваю папиросу. Вдыхая в себя дым, быстро-быстро шлепаю губами, как будто хочу что-то сказать, потом передумываю, складываю губы трубочкой и аккуратно дым выпускаю. Если склонить голову набок, лысина тускло блестит в свете луны. Утром я опаздываю. Редкие прохожие задирают головы вверх и видят освещенное окно моей кухни. Хорошо видно комету — широкий хвост, и совсем близко. Облака в несколько этажей. Впервые в этом году видел лягушку.

21.

Железные колпачки на трех гнутых ножках, сгнившая скамейка, молодое дерево, белый дым и розовое небо. Снег клочками лежал на домах. Толстыми кусками. Ветра не было. Никто не заметил, как я вошел во двор. В прошлом году в это время я уже купался. Мучаю, но иногда удается; редко, но все чаще. Когда первый раз завтракали, вел себя хорошо. Почему так? Мух, комаров, ос почти совсем нет, а земляника распустилась. Сегодня, правда, не пошел; тяжело, но правильно. Все, что казалось неудачами, мало. Бегут большие быстрые облака, у всех померзли помидоры. Огурцы, редис, редька, репа — все так. Тихо, никого, только трава растет. После обеда несильная гроза и дождь. Появились крупные шершни.

— Он приходил ко мне, я его не взял. Обычно мы обедаем в пирожковой, буфетчица оказалась его матерью. Я решил, что знакомство будет полезно. Бросили жребий — кому достанется. Достался мне.

— Хорошо бы сейчас молодым стать.

— Молодым не станешь, прошло время.

Постепенно теряется восторг, надоели встречи, ничего не хочу, пойду, посижу в ресторане. Смешно, но, кажется, сегодня начинаю. Причины? Чисто внешние. Замечаю в себе все больше неодолимую лень. Воскресенье — удобный день. Я этого не ощущаю целиком, сидя на балконе. Завтра проверим только то, что пригодится: смутное чувство. Главное — трудности. Час для себя, выходной, среда, один день в неделю, по желанию, сразу же, придя домой, после работы, по субботам и воскресеньям, желательно утром, как встанешь, но можно и в другое время, кроме выходных.

— Стакан вина!

— Есть!

Вопросы:

1. вы откуда?

2. что вы делаете дома?

3. как вступили в отряд?

Ответы:

"Ягодка" в детском саду. Экзамены по праздникам. Сказочные герои. Спектакли. Смена. Агитбригада. Автородео. Знамена. Грудные дети. Пни ногой яблоко. Удариться о кромку асфальта. Описать сверкающую дугу. Покатиться по тропинке. Трава.

Какая-то другая часть мозга…

22.

Опять драчливые мысли: отомстить, встать в полный рост. Котятки все лезут и лезут, кошка лижет их, урчит от удовольствия, кот равнодушен. Как будто не было и не будет больше жарко никогда. Ищу в голове какую-нибудь примету, но не могу — ускользает. От сырости сгнила и сломалась жердь околицы. Щупал лоб, не заболел ли? Рука наткнулась на костистость надбровных дуг, неразвитость узкого лба — о, ужас! В панике убежал к себе. Как поделить эти вещи? Где точка слияния? Начинаю снова и снова, тысячи раз закладываю стереотип. Облака крупные клубящиеся: вялость, но все равно хочется. Кабачки на огороде; как в джунглях, сочные правы; по краям у леса тяжело до желтого. Вода в реке все холоднее и холоднее, ночью много росы, все зреет, растет, поднимается, а я застрял на месте. Не живу, а пережидаю время в дружбе с одним собой.

23.

Почему это так длинно для меня, когда должно быть просто два слова? Или даже одно. Глаза потемнели и стали глубже. Руки от холода краснеют и покрываются пятнами. Двое влюбленных, вокруг толпа. Садишься, не глядя. Она была похожа на карточный домик: иногда она вздрагивала, плечами, рукой, всем телом. Как бы от ветра. Казалось, если часто трогать, можно разрушить. Между домов длинными рядами стояли гаражи. На клеенке стояла чашка с чаем. Брошенные когда-то на дно куски сахара растаяли и нарисовали на поверхности два пенистых квадратика. Левый ботинок промок насквозь, правый был сухой. Ветер метнулся в сторону и швырнул в железную обшивку горсть дождя. Тучи над головой разлохматились. В глубине неба сверкнули звезды. Травы желтеют и больше не растут, склон полысел и высох. За день случилось штук пятнадцать маленьких гроз. На поле убирали сено, и теперь вьются ястребы, пустельги, хотят туда-сюда журавли: все ищут мышей-полевок, находят и едят. Звук любой далеко слышен и чист. Да, это так! Котята начали сами спать на улице. Каждый день огурцы, а они все растут и растут, прячутся в листья, стоит пропустить день и вырастает огромный за ночь — только на малосольные или сразу съесть. Не стою, не опираюсь, проносится иногда насквозь, как сквозняк. Много импровизаций, много нового, а ветер не дает полюбоваться даже цветом листвы — рвет и обрывает то, что еще долго бы висело и каждый день меняло бы цвет.

24.

Я люблю: людей, золотые педали пианино, звуки расстроенных инструментов, поглаживания, слова, взгляды, прикосновения, шкаф, новый день, зиму, заклеивать окна, тебя, себя. Я не сдаюсь, это просто временно — рифленая гладь и отражение, но чувство приходит все реже и реже. Я увлечен возможностью заработать. Ялта, Симферопольский вокзал. Бледный-бледный, не надо, костюм мятый-мятый, старый высокий. Ворую одежду из-под замка и ухожу обратно. Шутки в сторону, не так скоротечно.

— Вот, и остался один.

— Любовь прошла…

Камера наплывает и, фиксируя, дальше. Речь, слово, пластика. Должны ли поступки соответствовать уровню? Если минутное усилие, и хорошо, хотя думаем плохо, то за этим тут же внутреннее. Вместо успеха самооправдание. Внутренний облик и минутные преодоления. Помысел, верный путь и чтоб гладенько. Зарастаю? Нет, делать! Всерьез удобно, комфортабельно, сплошь чувствуя компромиссы, пейзаж и все остальное. За рамки проблем, чтобы все устроилось. Разве можно отложить на завтра и не думать «почему»? Безудержность, кровь и холод. Покой. Смешно, как волнуюсь из-за вещи, не научившись отделять. Тревог пустяков в данном случае. Все настоящее (и музыка тоже) эта новая ясность, но все-таки опять же ясность. В смысле претензии и косных предрассудков. Такие люди постигаются в результате тех, кто не ищет вообще, отдаляет себя. Будет, чего не понимаешь. Запутанные размышления, непонятности приблизят к земле, и кто мы такие? Но отсюда опять вырастает «как», и так без конца. Я запутался, а в блокноте наоборот. Поэтому разрешаю себе свободу. Надо понять и изучить. Бесконечные ряды кресел, серо-голубое, клумбы с цветами и футбол.

25.

Он слегка хромает, подполковник, но шинель какая-то странная, взгляд молодой. С матерью обращается сурово, она во всем его слушается. Лужи растекаются по ходу движения поезда неясными, но строго рациональными фигурами. Он оборачивается, краснеет, пытается загородить. Отец. Мать проходит в комнату, садится рядом с сыном, молча смотрит ему в лицо. Низко опустив голову, сидя на стуле, в кресле около стола… Мать растрогана, мальчик начинает тихо плакать, она гладит его по голове, прижимает к себе. Тот же сад, та же скамейка, спит сидя, опустив голову на грудь, от входа идут двое. Обстановка комнаты, кроме большого ствола и двух портретов, другая: в другой цвет покрашены стены, картина "Зимний лес". Детский столик, большой ящик. Я весь вымазан шоколадом. Я в школьной форме с портфелем. Мои брюки забрызганы грязью. Я в компании. Один за другим, крупным планом, приоткрыв рот, никакой могучей мускулатуры, никакого огромного роста, белая рубашка, черные брюки, на голове кепи, в кармане письмо в конверте.

26.

Листва не очень нарядных цветов, в основном желтенькая, зато, дубы хороши: оранжевые до буро-коричневого, и ни один лист еще не опал. Вода в реке прозрачная и очень тихая: все-то в ней отражается, кусты и прочее. Копал, копал яму, снял на штык, а там чистый песок! Сквозь меня, через, клубясь и завинчиваясь, и будто видны края. Бессмысленность вся ушла внутрь, завязалась там, набухла, натерлась и рассасывается потихоньку, лежит сама собой, только иногда чуть отдает в голову, минуя сердце. Седая от инея трава по утрам хрустит. Северный, южный, пасмурно, тепло, холодно, тишина. Телевизор показывает, как в городе. Ближе к вечеру зимние сумерки с розовым на стенах, с печальными дуновениями и восприимчивостью. Приблизительно, как вчера. Пелена, дымка, помягче. То совсем хорошо, то не очень, а то и совсем плохо. Жена рубит капусту, сын несет паклю, коты гуляют, прыгают, радуются — все переменилось за одну ночь. Оборачиваюсь и вижу свои следы на чистом, несколько кусков прошлого. Лишнее обваливается, как штукатурка со стены. Вся вода в воздухе. Иду в лес, проверяю яму, вижу в прорези дороги низкую полосу темно-красного цвета; колю дрова, меряю угол забора, поглядываю в сторону леса — когда вымерили угол, и стало правильно, солнце брызнуло на нас, облило и сразу пропало. Весь вечер помнил этот солнечный момент; работал, читал, перетащили холодильник в баню, смотрели интересный футбол, лег и опять вспомнил. Утром птицы прилетали в кормушку и уже не боялись меня. На сосне синицы, белки, и дятел почти привык. Не могу разобраться — надо усилия прикладывать, а этого, как будто, нет. Все должно двинуться. Это как мыться раз в неделю, должен быть фон. Все снимается болтовней, бессмысленным сидением друг против друга с корыстными целями, душевным общением, и если нужен не сам человек. Потею, как суслик, без видимых причин. Надо любить, не абсолютизировать и быть вокруг. Некоторая слепота и плохие стихи. Неустойчивость, топтание на месте: ждешь, ждешь, смотришь — с женой поругался! То и дело ухает, сползает с крыши. Через очки вижу, как из-под пола струится теплый воздух. Или это в голове у меня? Как это раньше было ничего не надо? А если еще взять с собой термос с кофе, вообще можно там остаться. По радио говорят, что сегодня ни в коем случае нельзя работать. Хорошо, не буду! Проснулся, открыл штору и опять лег. Когда среди мелочи, вдруг, летит крупное, особенно хорошо. Моя борьба. Полукругом все, что осталось от утренних плотных колбасок. Я бегу на лыжах по полю, на искрящемся снегу солнечные блики: все оттенки розового, даже голову страшно поднять!

27.

— Я поэт, поэтому в прозе. Мизерное дается с трудом. Люди ищут, а я, можно сказать, во всяком случае…

— Гремишь по всему дому?

— Да! Я не хочу выкалывать глаза, обжигать губы. Не хочу!

— Ну, это уже другое.

— Черти что ли играют в моей душе? Никак не успокоюсь, зараза!

— Мы тоже, откровенно говоря, когда слишком подзабалдеем в цехе, полный шибздец начинается.

Женщины и мужчины, магазин, толпа. Подвальчик, окно, решетка, свет желто-розовый, как яблоки в болгарском компоте. На столе зефир, рюмки, пуховые шапочки. Один подходит, стучит пальцем, одна встает.

Генерал в лампасах весь седой, белокровие, сын Вовик, челюсть вперед, бритый, буфет на вынос, прямой перевод, медицинские конгрессы. Сын Кирилл, физмат с золотой медалью, КГБ. Васик сын, три института, жена из прачечной, бомба. Скульптор, толстый свитер, нос крючком, красные глаза, волосы, как веревки, ресторан: "От Андрюши? — Есть".

Все развалилось, а у нас покой, чистота и биение сердца.

— У меня две медали: одна за оборону Москвы, другая за Ленинград. Так, она сорвала, сука!

— Дрались, что ли?

— Дрались, не дрались, а так… спорили.

Было смешно, как женщина вышла из толкучки, схватилась за живот и стала есть снег. А потом сантехники подрались. Один сказал, что другой не работал до обеда.

— Еврейская харя! Пузатый гад!

— Паскудная морда!

Заканчиваю. Как угодно, через силу, впредь, во всяком случае, пока, в дальнейшем, толком не уверен, так не годится, но заканчиваю.

28.

Оскорбленный жалующийся слюнявый лирик евгений онегин ревнивый муж-слесарь. Интересно, что впервые пишу, раньше шло. Что касается рок-н-ролла на снежной жиже бульвара, то которые этого не умеют, ветку ломают и падают вниз. Сердитые карликовые уродцы! Залепили стену сверху донизу кусками бумаги. Я вынул записную книжку, переписал туда несколько адресов, но домой не пошел, были и третьи.

— Что мы имеем?

Толстый грузинский мужчина обращался сам к себе.

— А что надо? — сказал я и поднял глаза.

Из-за угла толстяк вышел совершенно довольный. Улыбнувшись, мы пожали друг другу руки и разошлись: я направился обратно по проспекту, а грузин снова стал присматриваться. Вскарабкавшись по стене, я нажал кнопку звонка, дверь открылась, на пороге стояла женщина. Я впервые ее видел, но она открыла рот и сильно фыркнула. Прожив половину жизни, я успел накопить немного денег, но никто не знал, как это случилось. Скорее всего, во время работы. Я вопросительно хватал собеседника за пуговицу, тот не знал, отводил глаза, я тут же срывался с места, искал другого. Некоторые сомневались, но я верил, сидел в кабинете у большого стола с точеными ножками, писал статьи об экономической политике. Деньги я хранил в сундуке. Прошло несколько минут.

— Сорок тыщ, — сказал я.

— Шутишь? — сказала она.

Внутренне я весь подобрался.

— Ладно, хорош дурака валять.

— Чего?..

— Проверь, говорю.

— Вот так-то!

День за окном давно кончился. Стекла окрасились черным и запотели. В кабинете зажегся свет. Пенсионер в доме напротив открыл форточку. Все было, как обычно: люди отдыхали после работы, женщины готовились ко сну, смотрели телевизор. Я приник к окуляру и подкрутил кольцо настройки: маленький лысый человек бегал по комнате, а рядом на угловом диване кто-то шевелил конечностями и вращал глазами. Это был мой новый сосед.

29.

Страшно чистые, нетронутые стены. Полдня я бродил по пустой квартире и, наконец, рассердился: плюнул в угол, надел валенки, полушубок и вышел из дома. Сквозь дырку авоськи торчала кисть. После командировки настроение было спокойное, вспоминались разговоры с коллегами, первый снег и голая пустота. В углу над вешалкой висела желтая луна. Как во сне я прошел в большую комнату — серый цвет растворялся в желтых, красных, оранжевых лучах, со стены падали багряные листья, на полу сидел я сам и ел лапшу из миски. Увидев себя, я тяжело опустился на стул. Весь с трудом заработанный покой пропал.

— А я, вот, тут…

— Вижу!

Я с улыбкой смотрел на него. Кусочки лапши запутались у меня в бороде. Почему-то именно эти кусочки, особенно его разозлили. Он выхватил у меня из рук миску и шваркнул ее о стену. "Так, вот чего ему не хватало", — подумал я и тут же успокоился. На улице он часто слышал такое от прохожих и перестал обращать внимание. Зазвенел звонок. Я пошел открывать, но он опередил меня. На пороге стоял человек в больших очках.

— Приветствую вас, — сказал человек и снял очки.

— Вы чего это, тут? — сказал другой.

На этом дело и кончилось.

30.

Кошки выбегают к воротам, трутся о грани столбов, о коврик у туалета, я трогаю одну — бочок совсем теплый, солнце нагрело. Жена смотрит в бинокль и видит лису. Кот встал столбиком на задние ножки и тоже смотрит.

Остальные бегают, как дурачки. Сплю без снотворного, пошел, дал. Сижу, смотрю на огонь, обдираю с себя репьи, что набрал, пока продирался сквозь заросли у реки. Много хороших людей. Даже не сволочных должностях. Вышел чистить дорожки — луна, светло и свежий снег. Все убежища бессмысленны. Выпустишь котов на улицу, только сядешь — скребутся, пусти их назад, пустишь — тут же нагадят, причем не в тазик, а на пол. Кровное оскорбление! Как мелкий снег — вроде, нет его, а к вечеру глядишь, все дорожки замело. Рано утром выпил таблетку от головной боли. Предчувствия весны, как протянутая рука с повернутой вверх ладонью. Кошки гуляли днем и наступали на наст, он секунду держался и сразу проваливался — очень смешно! Дымка, крупный снег, лед, который всего несколько часов назад таял и светился изнутри камешками гравия, как козинак. Перестало быть страшно. Показалось, что слышу шуршание, с которым снежинки рассекают неподвижный воздух. На улице, как в комнате; и всюду Бог.

31.

Я думаю, что я действительно очень, хотя и не глубоко. Искусственно. Правда лишь в том, что все разные, и все равно все. Сладко и горько замереть в чей-то груди. Лопнет, оборвется, и полетишь. Молчание, густые соки за окном, листья папоротника, лесные озера, отражение неба синим в центр кувшинки, и течет по стеблю к самому дну. Ил. Самосохранигельная невмогота. Блокнот, ручка и мертвая зыбь. Оранжевая глубина моря.

Пивная закрывалась. Женщина за стойкой складывала в пачку мокрые рубли. Иногда она поднимала глаза и смотрела в окно. Между столиками ходила другая, она убирала пустые кружки. Человек поднял бледное лицо вверх и увидел неоновые трубки ламп. Одна трубка мигнула несколько раз, потом погасла на время и снова загорелась, еще ярче прежнего. Мужчина оторвался от подоконника и пошел к выходу, на улице был вечер. На другой день он не встал с постели. Наверное, мог бы напрячь мышцы, подняться и выйти на дорогу, но не хотел: шевелил телом, устраивался поудобнее, какие-то соринки кололи кожу. Усилием человек постарался отделить себя от жизни тела. Утро слегка потемнело и стало звенеть. Вчерашний день возник перед глазами во всей прелести мелких событий. Медленно, с большим вниманием он стал собирать прожитое, вить ниточки в клубок. На секунду все становилось ясным: нити натянутся, и тогда можно будет залезть, но стоило расчетливо подумать, за какую ухватиться, прежде всего, все путалось: временная старость растений соединялась с невозвратным умиранием дряхлых вещей. Хотелось разорвать, налепить, но это никак не называлось словами — сточная вода? лохматые огни? Губы вздрогнули, шевельнулись, как будто хотели что-то сказать, ни ничего не сказали и спокойно легли одна на другую.

— Ты что-то хотела сказать?

— Нет, ничего.

— Говори.

— Неделю назад у меня было к тебе какое-то чувство.

— Я знаю.

— А теперь… Ты напрасно себя мучаешь.

Они встали и пошли к выходу. Он думал о ней, а она вспоминала, куда сунула номерок на пальто. Мелкий снег несся мимо фонарей куда-то вверх и в сторону, он чувствовал тепло ее руки, они работали вместе. Иногда она разрешала обнять себя, поцеловать в конце дня, иногда протягивала руки, упиралась в его грудь и говорила: "Не надо". Внизу у выхода ее ждал муж. Дым поднимался вверх, он лежал, смотрел на дым, на шторы: дым был серый, шторы красные. В такие минуты у него внутри все становилось красным и плотным, как шторы. Она стояла посреди комнаты. Прямо в свитере он побежал, вернулся, быстро обнял за плечи, стал целовать, она не противилась. Однажды она пришла расстроенная, и целый день смотрела в окно.

— Ты что?

— Помнишь, ты звал?

— Помню.

— Я поеду.

В купе никого не оказалось, ярко горела лампа дневного света, по столику катался окурок. Иногда окурок натыкался на скомканную салфетку и останавливался. Поезд дергало, окурок снова начинал кататься. Я выключил свет и дернул дверь вправо, выехало зеркало, ненужное в темноте. Он сел рядом, хотел обнять, две руки уперлись в свитер. Я вышел в коридор, закурил, за окном неслись деревья и кусты. Ночью он лежал на верхней полке, она внизу. Я откинул одеяло, спрыгнул с полки и лег к ней. Она смотрела в темноту и не двигалась. По стеклу расплылось мутное пятно фонаря.

— Нравиться?

— Нравиться.

Дом стоял на краю, росли яблони, начинался крутой спуск к озеру, в траве лежали старые жерди. Они вошли, бросили вещи, сели. Несколько дней купались в холодном чистом, ходили в темный высокий, валялись — и книги. По вечерам огонь. Иногда она прижималась, начинала гладить, иногда он не хотел.

— Перестань, пожалуйста.

— Что ты?

— Перестань петь, я сплю.

Вечером шли купаться, и каждый раз он думал: «Завтра». А солнце все грело и грело; растения сливались, надоедали; воздух менялся, стояли по разные стороны, смотрели друг на друга; она входила и выходила; но когда она уехала, все мужчины разом повернулись к нему.

32.

Надо накупить побольше ручек с темными чернилами и больших блокнотов, чтобы писать. Если не записал, а просто запомнил, ощущение потери. То, что сегодня, кажется самым что ни на есть, завтра переосмысливаешь.

— Старик, если я захочу, первого секретаря завтра же снимут! Но зачем нам с тобой это надо? Ты знаешь, это кто? Мой друг! Фронтовик! Зубр!

— Слава, ты послал гонца?

Все время я жил не как писатель, просто так — то, что осталось в памяти, то и есть.

— Это все манная каша! Если вас всю жизнь кормить манной кашей, вам же захочется, наконец, соленого огурца?

— А у меня соленый огурец на последней странице.

Мама велела купить кофе растворимого, я случайно в магазине увидел, как несут коробку, на всякий случай встал в, очередь. Все брали по десять — пятнадцать банок, а я взял одну — на две не хватило денег. С тех пор, я всегда ношу в кармане деньги. Я уверен, я лучше, умнее, интереснее. Большой, крупный, правильные черты лица: рот, нос, брови — ни на кого не похож. Ничего не знаю, ничего не помню, без имени, без наследственности.

— Не из той оперы?

— Не из той оперы.

— Я даже глаз поджимаю, когда клюкву ем.

— Зачем?

Очень кислая.

33.

— На улице тепло?

— Тепло.

— Без головы можно идти?

— Я уже неделю хожу без головы.

Часто бывает так, я могу что-нибудь хорошо выразить двумя — тремя жестами. Слово — жест мысли. Начальные буквы имен похожи на самих людей. Написано го, что надо, но не так, как надо. Хорошо выглядит большой светло-желтый кусок масла, завернутый в пергамент. Вот уже пять лет езжу, каждое утро на работу и с работы примерно в одно и то же время одни и тем же путем и еще ни разу не встретил одного и того же человека дважды. Чтобы смутить любую женщину, достаточно внимательно провести по ней взглядом сверху вниз.

Нагота всегда прекрасна и задумчива. Когда приходит время, продавцы выходят на улицы и выносят всякую снедь и припасы. Они немного оглядываются, приводят себя в порядок и начинают торговать. Другие — это жители. Они отдают продавцам деньги, а взамен получают мясо, кур или пирожки. Дома это все съедается подчистую. Оранжевые яблоки солнца стукаются о стекла окон, отскакивают от них и сыпятся на мостовую; музыка выглядывает из подворотен, крадется вдоль стен и все время оглядывается, чтобы кто-нибудь не сделал ее потише.

— Входишь во двор, стоит дерево. Ты в подъезд, а дерево стоит. Выходишь из подъезда, а оно все стоит, дерево-то. Не понимаешь?

— Не понимаю.

34.

Серая каменная лестница, пыль. Крещусь, не знаю, как правильно. Впереди старушка поднимается на площадку, целует по очереди четыре иконы. Дверь налево. Входим в зал. Народ, солнце, музыка. Как-то не убрано, никакого порядка, контуры нечеткие. Проповедник читает в микрофон, южане не согласны — шумно спорят. Несколько птиц залетают в стрельчатые окна вместе с пыльными лучами и, почирикав, вылетают обратно. За окном белый каменный город, ярко-синее небо, передо мной икона, освещенная солнцем. Я вглядываюсь, вглядываюсь… Синеватое и бледно-желтое дрожит на краю поля, брезжит. Из-под снега вылезли двадцать семь молоденьких сосен, будто веточки воткнуты, хвою потрогал — свежая-свежая. Закат, как голубиное крыло, и лужи блестят. Тихо играет радио, не мытая со вчерашнего дня посуда, часы, телефонный звонок, шум трактора. В метро локтем вминаются в бок. Таллинну очень идет прохладная пасмурная погода, черные липы на площади. Эстонцы никогда не пойдут на красный свет. Несколько странно видеть пустую улицу и стоящих по краям спокойно ждущих людей. Когда стоишь и ждешь вместе со всеми, это игра. По городу бежит полупьяный человек в коричневом плаще, резко сворачивает налево и пропадает в конце улицы. Пистолет в моих руках постепенно превращается в перчатку с одним твердым пальцем. Внутри перчатки вместо пальца я чувствую дуло все того же пистолета. Я убегаю, меня запирают, я опять убегаю, передо мной открытое окно. Чувствую, сзади кто-то есть. Двое пожилых людей с целлулоидными папочками под мышкой, переговариваются тихо.

— Я полагаю, самое реальное — все иметь.

— Моя область интуиция.

— Если точно, эти вещи близки, почти равнозначны. Ситуации рождаются из эмоций, у каждого свои методы.

— Речь о методах?

— Только о круге тем. Но, опять же, ясность.

— Это я отлично знаю.

— Говорим о чепухе.

— Нет.

— Лишний раз попустословить.

— Смотря, с каких позиций.

— Но если вещь четко не определена.

— Я думаю, все равно можно.

— Переживаешь за человека, думаешь, стараешься…

— Вот, об этом и стоит писать.

— Писать научился? Работать почему-то не научился.

— Кому работать, кому писать.

35.

— Это, что же за штука? Вырождение человечества? Это все жопой к нам повернется. Жена Пушкина после его смерти вышла за генерала, это известно. А генерал был такой: приходил и, не разувая сапог, три раза.

— Сам-то спортом занимаешься?

— Нет, я устарел для этого дела. Раньше любил. Раньше великолепно было: столовая, творог, молочко. Теперь ни хрена нету, мы с бабкой за шашлыком полтора часа простояли. На хрен такой шашлык нужен! А утка венгерская. Жирна-а-а-я! На три дня хватит с картошкой или вермишелью, или кашу бабка сварит с подливкой. Я, как холостой остаюсь, так на пельменях и живу: сваришь пачку на два раза — и суп, и второе. На шестьдесят копеек целый день сыт! А ресторан! Откуда у рабочего такие деньги. Во время войны коммерческие столовые были. "Чай с сахаром", а одному дали без сахара, он стал возмущаться, давать всем пробовать: "Попробуйте, совсем не сладко". Народ в то время был честный, строгий и очень справедливый. "Вы попробуйте", — говорил, так и выпили весь его чай. А теперь? Сделали лягушатник в банях, мужик стоит и туда блюет. За что рубль платить?

— Весов нет?

— Нет.

— Как же вешаться?

— Шнурочек дам. В туалет пройдете и делу конец.

— А здесь нельзя?

— Здесь же люди.

— Ну и что?

— Я считаю, что это настолько интимная вещь…

— Интимная вещь, — проворчал клиент. — Сволочи.

36.

Похолодало. Ледок. Иногда синие кусочки сквозь облака. Еле подавил гнев. Еле-еле, но все-таки подавил, хотя дверью хлопнул сильно. Тухнет и как-то скукоживается, но потребность есть, начинаю карабкаться. Рассада взошла удивительно хорошо. Смотрю фильм о любви, а мне скучно; думаю, "почему?" и понимаю: перестала интересовать любовь в таком смысле. Даже сейчас, ночью, пахнет весной. Побольше вбирать, чтоб было чему бродить. О, тихо падает снег. Купил бутылочку синего стекла матовую, как в пыли, и поставил на окно: через нее, как и через оконное стекло тоже идет свет с улицы, только синий. Потек ручей в овраге, запрыгали лягушки, значит, точно — конец! Лягушек набралось полный бассейн, но им там хорошо: есть вода и островки снега, когда начнут погибать, станем спасать. Все потихоньку оживает, потягивается со сна, ночью опять схватилось, как ущипнул кто. Коты и кошки так и бегают туда-сюда. Лягушки в бассейне вмерзли в лед, как мухи в янтарь. Иногда думаю «ку-ку», а иногда «кукареку». Протекаю сквозь выставку видов и событий, верчу головой, как в круговом кино, въезжаю в экран. Метался, метался, побегал по комнате, съел кусок рыбы и был таков. По-зимнему светло, апрель, а по снегу прыгают трясогузки, вороны носятся; кажется, даже дикие не понимают, что происходит. Ждем, ждем… Думаю, должно как-то сразу все рухнуть. Несколько дней назад, наверное, во время метели, сломало верхушку сосны на мысике, а мы даже не услышали — такой был шум кругом. Меня нет. А над пустой шкуркой издевайся сколько угодно.

37.

— Все понятно, она независимая, ты независимый. Значит так: или идти на поводу и быть умнее, или быть умнее и водить ее. У нас так. Баба, как змея, из своей шкуры вылезет, чтоб сама себя перехитрить. Если хорошие книжки читаешь, все мудрецы погибали в молодости. А остальные… Шел, шел, споткнулся где-то и все — мат. А надо было обойти. На то и закон, чтоб его обходить. А мы все хапаем, все хотим красиво. Деньги — плевое дело, тьфу! Вот так у нас. Попроще. Самое главное — машина, сердце остановится — все, гнилые зубы и платье с кармашком. Проклинать людей. Что ты! Лучше убить.

Улица в этом месте чуть выгибается, потом снова идет ровно, от этого кажется, что асфальт широкий и выпуклый, как грудная клетка. И сплошь огни: фонари, машины, окна, мельче и ближе огни папирос, глубокие огни женских глаз; тихие разговоры, смех, мелькнет задумчивое лицо. Кратко, но сильно, как рукопожатие.

— Если попадешь в струю, может, протянет, выбросит на вершину, а так всю жизнь будешь Америки открывать. Как треска: может, кому и нравиться, а я не люблю. Другое дело из деревни взял женщину краснощекую, а эта… джинсы наденет и ходит. Потихоньку можно, шаляй-валяй исподтишка, бабушка вытащит. А так, будешь всю жизнь замом. Молодые как-то приспособились, что-то там апеллируют: батнички, джинсы, пласты — годами не работают. А мать за шестьдесят рублей бьется уборщицей в подъезде! Безногому так заплатят, дураку тоже как-нибудь выведут, а еще лучше умному под дурачка.

Хороший был вечер, жалко, что он прошел.

38.

— Ни с того ни с сего человека-то не оскорбишь. Трезвый — наступи на язык, будет молчать. Троица святая! Буду умирать лежать, картошки, может, сварят. Прихожу с работы — сидят: ма-а, мы есть хотим. Нате, рвите меня на куски! Не выйдешь на улицу, не будешь кричать: караул, я устала.

Стоп. Наговорить на пленку. Подсознание, заумь, торт, пыль и ветер. Больница, светло-желтый, скамейка, акварель. Пролом в стене, арка, жгут бумагу, дети. Парк пустой, чугун, прошлое, зима. Только позднее по вечерам, когда сидишь один и смотришь на астры в высокой вазе, понимаешь жизнь любого-любого. Пушкин тополя появляется в квадрате открытой форточки и долго висит белый, звонит телефон, идешь открывать, возвращаешься — Пушкина нет. Пыльные листья березы, дома, башни, башенный кран. Суббота — все сотрется. Тучи медленно плывущие, полные осенью; я лежу на пляже; неудержимо плывут облака; два гигантских диска вращаются в разные стороны — пустой день.

— Серега, давай сюда! Подымайся повыше!

— Ты что, хочешь, чтоб я упал там, как дикая лошадь?

Видимо, суть в том, что я перестал отличать. Галстук, чистейшая рубашка. Пытаюсь представить в его руке «кейс» и не могу; то есть очень может быть, но я не могу, не получается и все тут. При чем тут «кейс», когда кругом зима и работать надо, и деньги нужны? Вон, компания веселится, у них тоже «кейс», посмотрим, как расплатятся. Он, а не я. Красив и неприступен. Времена года все вмешаются в одну фазу дыхания: крайние точки — зима, лето; промежутки — осень, весна. До чего приятна осень — набираешь воздух после полного выдоха. Штепсель. Если уж я так люблю себя, жить надо до тех пор, пока не появится потребность, конечно, есть, но когда появится необходимость? Быть дальновидней, уметь увязывать, поступать для себя и для других.

— Хороший человек всегда вспоминается. А плохой… его ветром уносит, и он где-то там… бурлит.

Создавать безделье, выпивать. Если плохо, то не должно быть плохо. Правда, со всеми мелочами. По-разному, иногда трагично, иногда делом. Рано или поздно. Большое, кусками наваленное лицо, седая медлительность, рачьи ухватки — я все время всем бываю чужой. Рвешься-рвешься и, вдруг, — бац! внешний динамизм и напряженность жизни вступили в противоречие. В послеобеденное время мое настроение намотано между двумя проводами за окном. Никаких ручейков и птичек! Память, постоянная, проникающая вперед любознательность и перемены. Нельзя доверять, надо опираться. Запоминать и вспоминать. Еще меньше, вечер, меньше, курю. Выросли благополучно, сделали невнятно, отторгли, отравили и не знаем. Стер, истереть, крошится. Жидко в нелепости, скудно в попытке. Ничего нет по пути. Было тягучее, вязкое, лепилось трудно, летело легко, звучало точно. Увлечься предназначенным и не всколыхнуть. Не я. Хлопает дверь и удлиняется дистанция; вписываешься, попадаешь ритмической сбивкой, а по ночам снится, что президент это мой дед, и семья большая, и за столом уютно, только жутко от присутствия большого, который может все отнять. Едешь в метро — сидят напротив. Книга помогает, книга полна. Перечитал и вспомнил: "Где он теперь?" и отложил. Скоро забыл. Я забывался каждым днем быстрыми движениями несколько месяцев, как-то раз подумал о будущем и поднялся вверх, но номера квартир по старой привычке угадывал. Здесь до сих пор жила мама моего. Я позвонил, вошел внутрь, мама не понимала меня. Я часто встречал его по дороге домой или в булочную, а мать успела забыть. Мы посидели среди кухни, попили чаю и разошлись. У каждого из нас был друг. Грани и изломы становятся ближе свету, понятнее для глаз, я работаю учителем. Дома, в основном, новые, старые только для удобства и красоты, хотя редко вспоминаю далекое и трудное. Я автор хроники, всепонимающий за кадром, не я, а просто люди, поэзия, закон, писатель. Основные недостатки у меня сразу крупные — боль, высказано. Только деталь и последующее раздражение: упал и ушиб ногу, нес кружку с чаем и разбил, разлил. Гладь — дрожь. Экспрессия — вдохновение. Ритм — мелодия. Из конца в конец. Родина, народ, аккордеон. Никакой законченности. Уважение и поиск верных черт. Хорошая моя, когда писатель ровно в стиле вступления главная на сегодня здесь рваное.

— Нашел бы женщину умную и жил степенем.

Надо сказать, а изнутри приглядеться, потом быстренько цапнуть и спрятать. За угол — и две бутылки пива. Девушки из школы в модных шубах, других прохожих нет. Среди дождя и снега загорятся разноцветные окна, разбредутся, только небо старое и сырое. Почему я последнее время разлюбил? Вместе с мужиком едет молодой парень тоже пьяный с холодным прищуром глаз и нагловатой улыбкой.

— На какой завтра выезжаешь?

— На спецподачу.

Мой дом, моя крепость, смотрю в окно ночью, прохожу на кухню, думаю в халате и шерстяных носочках. Завтра рабочий день. Сегодня, в 17 часов, в городе было пять.

39.

— Соловьи так не поют, соловьи. Как они и сделали пар. Испытай счастья, если сердце держит.

— Ну, дай…

— Еще чего.

— Если я тебя сейчас не увижу, я умру.

Нет, я не спился. Мы — это небольшая группа людей совершенно разных профессий, нас объединяет только одно: по мере сил. Мы не ставим никаких задач, наша цель — иначе конец. Многие из наших, для нас это не важно, некоторые только начали, однако, мы сохраняем. Мы надеемся создать, кому надоело. Не знаю, до каких пор это будет продолжаться, видимо, полегче пока так. Чем больше случай, тем ярче свет. Тогда как, я полагаю, что это самое реальное и есть. Я не часть, и я для всех. От нечего делать разглядываю свои руки: указательный палец левой руки ободран и болит. Если о нем вспоминать, болеть-то почти уже не болит, но корочки сверху нет. Прошло время, и приятно почесывать, но отрывать еще рано — сама.

— Если бы ты мне разрешил, я б тебе сделала бороду очень красиво.

— Скоро я тебе все разрешу.

— С чем связано?

— С моим уходом.

40.

Подошел к полке, взял батон за тринадцать. Неожиданно он оказался мягким, даже взять было приятно. Пальцам хорошо было немного сжать хрустящую корочку, опустить батон в сумку. Когда пошел к кассе расплачиваться, вспомнил, что мне нужен чай, брикетики чая. Несколько секунд колебался — какой взять сорт? Девушка-кассир, смущенно улыбнувшись и торопясь, что я ее опережу, быстро сказала.

— Самый лучший вот этот, номер триста. Берите его.

— Благодарю за совет, — улыбнулся я в ответ, взял чай и вышел из булочной. Шел по улице, солнце садилось, лучами освещало всех нас. В руках букеты цветов. Стрелка долго копила силы, упруго скакнула на следующую отметку и остановилась. Один глаз у Наташи был зеленый, другой коричневый. Сквозь теплые летние запахи бежал милиционер и свистел в свисток. Один лепесток упал на ладонь и лежал широко и тихо. Хорошие мысли пробивали бреши в плотном тумане тех, маленькие окошки, глубокие и нужные, как колодцы. Следы аварии быстро убрали с шоссе. Большое пятно от вытекшего масла еще несколько дней оставалось на асфальте, потом исчезло и оно.

41.

Лунь — белый ястребок с черным на самых концах крыльев; ловит мышей, курицу не тронет, слишком мелок. Все тянется, зеленеет, птицы поют, как сумасшедшие, а у нас неприятность: одного из котов нет уже неделю, наверное, пропал. Так всегда: самый добрый, хороший, не хам — глядишь, пропал. Все дни чудная погода: сиреневая дымка по вечерам, и все происходит. Ярко-зеленый листики на березах, пробуют голос соловьи, и кукушки вовсю. Кто-то спилил мостки. Они, как дети, хотят игрушку разломать и посмотреть, что внутри, особенно, если игрушка чужая. Копаем огород. На реке два рыбака, мутная вода, и я купаюсь голый. Родился и живу. На тапочках остается тонкий след глины с подмокшей за ночь дороги. "Не май месяц". Нет, именно май. Последствия непредсказуемы. Облака то кучевые, то перистые крутятся над головой; солнце светит, как сквозь марлю; на коричневом фундаменте пыльца цвета вялого лимона; все размножается, вороны воруют яйца у других птиц, вчера отличнейшая гроза со всеми делами. Трава поднялась за одну ночь. Дикая свежесть. Ночью опять снилось страшное. Поделом.

42.

Стояли просторные горьковатые дни осени. На тропинках, в саду, на скамейке перед домом лежали желтые и коричневые листья, а с деревьев, как с неба, все падали и падали новые. Через приоткрытые окна ветер вносил их в комнату, листья опускались на пол, натыкались на стекла, застревали между. За день листья нагревало солнце, приятно было поднимать их, вытаскивать из щелей, трогать. Каждый новый день казался теплее вчерашнего, так как за ночь подмораживало, и утром не верилось, что днем снова будет тепло. Бледное солнце желтело, поднималось выше, земля становилась мягче, падала в траву. Поеживаясь от холода, А. быстро попил чай и вернулся в комнату. У него был свой гардероб.

— Надену спокойный плащ, — подумал А. и надел.

Стопка пуловеров, носовые платки, рубашки — все собственное, созданное от природы; других научила жизнь. Сам по себе А. человек суховатый, неразговорчивый, но не злой за последние годы выдумал себе достаточно развлечений. Каждое утро прилично и чисто одетый выходил па дорогу перед завтраком, замолкали деревья и трава. Потом дождь, лужи посреди дороги, стада. А любил посидеть в тени на крепкой скамье под липой, иногда спохватывался: "Что за чепуха?" — и тут же забывал. Вот здесь здорово поранил коленку об острый камень: нагнулся, пошарил, камня не было. Бледное становилось ярче, туман ложился и высыхал, потихоньку шевелился. День шел привычным путем: деревня, заборы, палисадники, церковь — удивительно! Только сегодня, там, где сейчас деревня, раньше была река, и он сам на берегу, и вода текла. Ребенок тащил за руль взрослый велосипед. А. видит, как машина с мальчиком внутри выскакивает на деревенскую площадь и сразу вязнет. Большой рыжий пес вздрогнул всем телом, поднял голову, грустно посмотрел. Вышел пьяный в телогрейке. хотел запеть, но получился тяжелый звук. Пьяный выругался, дал ребенку затрещину, мальчик заплакал, мужчина пошел.

— А-а-а, — закричал он. — А-а-а!

Рядом с домом стоял другой. Там все время была женщина. Каждое угро здоровались, приятно шли мимо: наличники, веревка с бельем. Она нравилась ему.

— Здравствуйте. — и почему-то остановился.

— Доброе утречко, — улыбнулась. — Погодка-то, а?

— Да, действительно, погода… — смутился и дальше. — До свиданья.

— До свиданья, — вслед, но он даже не услышал.

Задумавшись, идя по дороге, вспомнил, кто она. В сознании существовал отдельно от жизни тела. Как со стороны смотрел на свою фигуру, осторожно идущую в сером пространстве; синий прямоугольник удалялся, приближался, хотелось потрогать, с удовольствием лег бы па него животом или хотя бы присел. Некоторое время не открывал глаза, но, как ни старался, утро прошло. Равномерно хлопала дверь, стал вспоминать.

— Лиза, поди…

— …

— Лиза, позови Олега.

— …?

Не отвечал, смотрел мимо, прямоугольник плыл, покачивался. Вошел сын плотный в плечах, колхозники. Взял табуретку, сел у кровати: хотел пожалеть, тронул за руку, жалости не было, одни хозяйственные заботы. Сделал бы много огромной работы, чтобы это прошло, но так никто не предлагал. Это было непонятно: всю жизнь работал, считал себя но делам, и, вдруг, важное срывалось. Выходить на крыльцо? Курить, не спать и т. д.?

— Скорей бы, уж, — думал практически и не зло.

Украдкой смотрел на часы. А. лежал тихо, глаза не открывал; маленький сидел в углу на скамеечке для ног, тоже ничего не говорил. Маленький не любил движение, он был маленький мечтательный, которого легко обидеть. Боялся определенных и точных, любил ранние вечера, тонкие стекла и живое. Так и сидели: внук, сын, старик, и никто не мог понять смысла этих минут.

***

на кухне тихо за окном ночь огромные травы сорняки припухшее небо все лезут хотят в мой бассейн а я не звал и теперь не хочу пускать вырывало деревья переворачивало машины на балконе стояла женщина восторг и беспомощность все связано запутано переплетено только бы не покончить жизнь самоубийством как корейские моряки с подлодки накатывает дикий животный страх финал чемпионата мира смородина радио у соседей белая ножка темная шляпка вырезать что ли чувство непричастности пишет как пашет взрывает отдувается и плюет в два раза меньше стал есть выглядит не подойдешь как доллар гак и рубль

Расставьте знаки препинания.

Конец