«Собрание сочинений в 4-х томах. Том 4»

Мой генерал

Ч а с т ь п е р в а я. САМОЕ НАЧАЛО

Посвящаю всем генералам.

Всем полковникам.

Всем подполковникам.

Всем майорам.

Всем капитанам.

Всем лейтенантам.

Всем старшинам.

Всем сержантам.

Всем рядовым.

Посвящаю всем солдатам

минувшей войны, которым

их дети, их внуки,

их правнуки

и будущие праправнуки

обязаны вечно —

зеленой травой,

голубой речкой,

синим небом,

серебряным воздухом —

всем, что называется

ЖИЗНЬ.

А в т о р

ПРО МЕНЯ

Будем знакомы: меня зовут Антон, то есть Антошка.

Я живу в Сибири. Я и родился там — так что я сибиряк.

Не подумайте, будто я горжусь этим.

Ведь никакой моей заслуги в этом нет.

Один родился на юге — он южанин, другой — на севере, он северянин. А я родился в Сибири.

Не знаю просто, почему на сибиряков как-то по-особенному смотрят. Я, например, никогда не думал, что какой-то особенный. Это только когда в Москву с дедушкой приехал, все на меня пальцем показывали и охали: ох, сибиряк!

Но я самый обыкновенный. Учусь в школе, как все. Бывает, двойки получаю, а про тройки даже и не говорю. Способностей, что ли, не хватает?

Я над этим вопросом часто задумываюсь. Мама меня критикует. «Ты бы, — говорит, — меньше философствовал, а больше учил».

«Где уж тут философствовать! — думаю я. — Философствуют ученые или там выдающиеся люди. Просто я обыкновенный».

«Обыкновенным, — спорит мама, — или необыкновенным человек сам себя делает. А не делается по щучьему велению».

Ну, что еще про себя сказать?

Учусь я в четвертом классе, а соседа моего по парте зовут Кешкой, то есть Иннокентием, мы с ним дружим.

Остальное у нас сходится.

Мы оба больше всего земляничное варенье любим и кино про шпионов. Зимой любим, когда деревья стоят закуржавелые, а летом любим купаться. Отцы наши — Кешкин и мой — оба на строительстве работают.

Вот и все про меня.

ПРО ПАПУ

Мой папа — Великий Кочевник. Так его мама называет, когда она в хорошем настроении. Папа тогда улыбается, кажется, вот-вот и он замурлычет от удовольствия, как котенок. Зато когда у мамы настроение плохое, она называет его Несчастным Скитальцем. Отец смотрит на нее напряженно, испуганно и походит на первоклашку, у которого пятиклассник хочет портфель отнять. И мне тогда жалко папу, потому что Великий Кочевник и Несчастный Скиталец прежде всего заместитель главного инженера.

Я даже слышал, как двое взрослых за моей спиной сказали про меня: «Это замов сын».

Сначала я не понял, а потом догадался: мой отец заместитель, сокращенно — зам, а я его, значит, замов, сын.

Вот так. И зря мама сердится, обзывает его Несчастным Скитальцем, потому что те двое взрослых слово «замов» сказали очень уважительно. Получилось даже, что они сказали уважительно обо мне, хотя я обыкновенный четвероклассник и, ясное дело, ничего такого пока не заслужил. Просто уважение к папе как бы на меня распространилось.

И отец совсем не виноват, что он Великий Кочевник. У него такая работа. Он строит электростанции. Построит одну, переезжает в другое место и снова строит. Мама ездит с ним. И я тоже. Но это же понятно — мама его жена, а я его сын.

Мама ворчит, когда у нее плохое настроение:

— Хочу в Москву, там пустует такая квартира — пятьдесят метров! Хочу в театры ходить! Разве мы не заслужили? Третью станцию достраиваем!

Папа стучит пальцами по столу. Это сложный спор. Мой папа — коренной москвич, он там родился, а мама — сибирячка, они познакомились в Иркутске, поехали на свою первую стройку, а на второй я родился, но дело не в этом. Дело в том, что коренной москвич папа в Москву не рвется, а вот мама рвется.

— Сколько раз звали тебя в министерство! — говорит она. — И потом, нельзя же всю жизнь строить, строить, строить! Ездить, ездить, ездить! Нужно стать когда-то руководителем, консультантом! Учить других. Советовать! Писать книги. Защитить диссертацию.

Но папа не хочет быть руководителем и защитить диссертацию. Он хочет строить, строить, строить! Ездить, ездить, ездить!

Он лохматит белобрысые, как у меня, волосы, хмурится, молчит.

— Почему ты молчишь?! — восклицает мама. — Опять думаешь о прочности бетона?

— Нет, — улыбается папа, притягивает маму к себе и целует ее в висок. — Я думаю не о прочности бетона. Я думаю о прочности любви. И я знаю, что ты думаешь совсем другое, не то, что говоришь. Ты думаешь, как хорошо, что мы живем не в шумном городе, а здесь, в глубине Сибири! Ты думаешь о том, что мне хорошо и я чувствую себя человеком, без которого на стройке нельзя обойтись! Ты думаешь, что в Москве, в прокуренных кабинетах, я бы прокоптился и зачах, потому что я не курю и не выношу табачного дыма! И еще ты думаешь, что прибирать квартиру в пятьдесят метров гораздо дольше и хлопотнее, чем нашу двухкомнатную, а московские спектакли можно прекрасно смотреть по телевизору!

На маму папины слова производят впечатление. Теперь на котенка похожа уже она. Вот-вот замурлычет.

Мама кладет голову папе на плечо, прикрывает глаза, улыбается.

— Ну ладно, — говорит она, — мне-то не привыкать, я же сибирячка, посмотрим, как ты, коренной москвич…

Коренной москвич хмурится. Вот теперь, я знаю, он думает о прочности бетона.

ПРО МАМУ

Когда папа действительно думает о прочности бетона, мама ему никогда не мешает. Ходит на цыпочках, подносит ручку и бумагу. Папа хочет написать книгу об испытании прочности бетона. Он выводит какие-то формулы, что-то считает, записывает на бумаге каракули, а мама штопает носки и улыбается.

Я люблю смотреть, как мама улыбается. Лицо у нее круглое и ямочки на щеках, а глаза ясные, синие. Если она сидит у окна и солнечный луч сбоку светит, падает маме прямо в глаза — хрусталики ее горят, словно прозрачные камушки. Мама моя добрая, я ее злой никогда еще не видел. Даже когда сердится, она все равно добрая. Волосы у мамы русые, она их в косы заплетает и укладывает кольцом на голове. За это папа зовет ее солнышком. А всех вместе нас — семейством Белобрысиковых. Имя у мамы, как и лицо ее, — округлое, доброе: Ольга. Работает она главным санитарным врачом района, и поэтому они с папой поругиваются. Папа говорит: всему голова — стройка. Мама спорит: стройка находится на территории района. Папа говорит: судьба района зависит целиком от стройки. Мама настаивает: стройка — для людей, которые живут в районе…

И вот они спорят. И я соглашаюсь. То с отцом. То с мамой. Кто убедительней в этот раз говорит.

И в самом деле — как тут быть?

Электростанция, которую папа строит, — самая мощная во всей Сибири. Такую речищу перегородить надо — ого-го! Даст станция ток — и заработают заводы, которые уже строить начинают вокруг. И в нашем поселке, и в районе, где мама главным санитарным врачом работает. И во всей Сибири. Мне нравится это папино сравнение. Он говорит: наша ГЭС — как ромашка. Станция — это желтая серединка, ядро, а лепестки — это заводы, колхозы, леспромхозы. Лепестков без центра быть не может. Это верно!

— Но что за ромашка без лепестков? — спорит мама. — Ободранная какая-то! Ведь станция твоя — для людей, для заводов, колхозов, леспромхозов, про которые ты говоришь! Значит, о людях думать нужно. Вперед глядеть!

Верно! И мама тоже права.

Мама сердится, когда спорит, но лицо у нее по-прежнему доброе, и папа смеется.

— И как это, — удивляется он, — тебя все в районе боятся? Да и наш начальник — гроза грозой, с министром ругается, кажется, без телефона его голос в Москве слышат, а как узнает, что ты к нам едешь, сразу команды по телефону отдавать начинает — чтоб прибрались, чтоб соблюдали…

Мама улыбается, а я с папой соглашаюсь. Вон у нас в школе какая чистота. В поселке грязюка — весной и осенью не проберешься, но в классах чистота, потому что по маминому указанию возле школы сбили деревянные корытца и наш санпост никого в грязных сапогах не пустит. И мытье в корытцах мама трехступенчатое придумала. В первом — самую грязь отмывать надо, во втором — сапоги домываешь, а в третьем — начисто ополаскиваешь.

КАК МЫ ЖИВЕМ

Ну как мы живем? Обыкновенно!

В семь часов за мамой приходит ее «газик» с красным крестом на дверце. За папой — другой «газик», с брезентовым верхом. Иногда папа велит дяде Коле, шоферу, за ним не приезжать, и тогда мама подвозит папу к управлению строительства, потому что за мамой машина всегда приходит — она по району носится как угорелая, везде ей поспеть надо. Машины есть у мамы и у отца, и шоферы к машинам прикреплены, но и мама и отец сами прекрасные водители. Особенно мама. Она заправский шофер. Любит одной рукой руль держать — это уж высший шик, особенно у нас, в Сибири, на наших ухабистых дорогах.

Мама папу до работы подвозит, меня же в школу — никогда, хоть я и просился. Только в первом классе, когда распутица весной была, мама меня подвозила. Я тогда маленький был и нахлебал грязи сапогами. Глубокая была грязь в ту весну, я перейти ее не мог, а попросить, чтобы взрослый кто-нибудь перенес, постыдился и набрал в сапоги грязи. Мама тогда меня к школе подвозила дня три. Пока не придумала, как меня спасти.

Спасла все-таки. Достала сапоги взрослого размера, тридцать восьмого, кажется, а внутрь мои тапки вмонтировала, обшила их сверху старыми носками, чтоб ноги не болтались. Голенища у взрослых сапог высокие, ходить неудобно было, так мама вырез сзади сделала треугольный. Получились такие ботфорты. Как у Петра Первого. На картинке я видел — идет Петр, сапоги у него намного выше колен спереди, а сзади короче, до колен. Вот так и у меня.

Папа смеялся над маминым изобретением. Говорил ей: у тебя инженерные способности.

— «Способности»! — ворчала мама. — Нажали бы лучше по министерской линии куда следует. Надо же учесть обстановку строительства. Шлют сапожки для городских детей. В этаких сапожках только по асфальту шлепать. А как же на стройке? Голенища-то для Сибири надо повыше!

Папа посмеивался, а мамин опыт тут же распространился. Стихийно. Без всяких нажимов. Вон сначала сколько ребят у нас в одном сапоге приходили! Ревут — сапог утонул. Мамино изобретение сразу понравилось. Мои сапоги разглядывали, удивлялись. Потом чуть не все малыши во взрослых ботфортах щеголять стали.

А мама сама же свое изобретение отменила. Положили на улицах асфальт по ее требованию. К школе добираться легко стало. И хотя в ботинках весной и осенью никто у нас не ходит, ботфорты уже исчезли, потому что грязь теперь не по колено, пониже.

Ну так вот. В семь часов «газики» у подъезда тарахтят. Мы выходим втроем.

— Приеду поздно, — говорит отец.

— Антон, суп на плите, второе в холодильнике, не забудь выключить газ, — говорит мама.

— Оревуар вам! — говорю я.

«Газики» разъезжаются в разные стороны, я шлепаю в школу и думаю опять про этот французский.

Мама, когда о Москве говорит, считает, что там я бы многое получил. Например, изучил французский.

— Там есть специальные школы, — говорит она, — где все предметы преподают на французском языке.

— И русский? — спрашиваю я ехидно.

Мама сердится на меня и требует, чтобы я поусердней занимался у старушки Анны Робертовны. Вот странная — про школу может неделю не говорить, а о французских уроках расспрашивает с пристрастием и подробностями — что спрягали, как правильно произносить разные слова и что сказала про мои успехи Анна Робертовна.

Анна Робертовна фигура в поселке выдающаяся. Всю жизнь прожила в городе, преподавала французский в Смоленском пединституте, а когда вышла на пенсию, приехала со своим сыном Гришей в Сибирь. Ребята потихоньку дразнят ее «ля мадам», и я с ними в душе согласен. Анна Робертовна длинная и тощая, ноги у нее тонкие, и, когда она идет по весенней грязи, ее широкие сапоги громко хлопают по ногам. Будто два петуха крыльями лопочут. Но Анна Робертовна на шум внимания не обращает, голову держит гордо, независимо поглядывает вокруг сквозь очки из толстого стекла в серебряных ободках.

Я хожу к француженке три раза в неделю, тоскливо слушаю, как повторяет она склонения — «же парль, ву парле», — гляжу на лысоватого инженера Гришу, который, вернувшись с работы, жует сосиски, и мне его смертельно жалко: мне кажется, что он всю жизнь ест только сосиски, но не потому, что они нравятся ему, а потому, что сосиски — французское слово…

КАК ЖЕ МЫ ЖИВЕМ?

Впрочем, я отвлекся. Начал рассказывать, как мы живем, а застрял на Анне Робертовне. Французский — это не жизнь, что и говорить. Жизнь — это совсем другое.

Жизнь — это зима, например, а среди зимы замечательные актированные дни. Каждый знает, в календаре есть красные дни. Это праздники и выходные. А у нас, в Сибири, есть еще актированные дни. Они бывают зимой. Встанешь утречком пораньше и скорей вкручиваешь радио на полную громкость. В половине седьмого это бывает. Ни раньше, ни позже. Я-то знаю, все мальчишки в поселке у радио торчат в половине седьмого. Потому что в полседьмого диктор скажет температуру воздуха. Когда минус сорок объявит — это пустяк. В сорок мы учимся. Сорок — никто за мороз не считает. А вот когда пятьдесят ударит!

Я отца спрашивал. Он ведь в Москве учился, раз коренной москвич. И он говорит, там в тридцать градусов в школу не ходят. Ха! Тридцать! Тридцать у нас — считай что жара. Кешка, например, в тридцать по улице идет, шарф на плече болтается, горло открытое. Да в тридцать у нас мороженое у клуба продают, и мы его вовсю трескаем. Но вот в пятьдесят!

В пятьдесят от мороза лопаются траки на тракторах — железные звенышки, из которых гусеницы делают. Я видел — Гриша мне показал, — как на таком морозе шестеренка — стукнул по ней молотком — рассыпалась. Пятьдесят — это холод! В пятьдесят у нас «красные дни», актированные.

Я выяснил у отца, почему так называется — актированный день. Он сказал — от слова «акт». Собираются люди и составляют акт, такой документ. Так, мол, и так, температура минус пятьдесят, железо не выдерживает, работать нельзя.

— Совсем нельзя? — приставал я к отцу.

— Да можно, но вот железо… — И он рассказывал, что актированные дни в радость не всем.

Я удивился, понять этого не мог.

— Люди работать хотят, понимаешь? — говорил отец. — План стоит!

Нет, я не понимал. Раз такой мороз, кому охота работать? Папа ходил по комнате, нервничал.

— Для нас, — говорил он, — для гидростроителей, зима — лучшее время. Река как бы пересохла, вот в чем соль. Лед для нас — суша. Можно хорошо поработать.

Это верно: зима у нас — самое лучшее время. Зимой дышится легко и свободно. Зимой мы гоняем с горы на лыжах, и, когда влезешь на высоту, видно отсюда насыпь плотины, частокол подъемных кранов и разводы черной, студеной воды, от которой валит холодный пар.

Это стройка. Это наша стройка нашей ГЭС.

Почему я говорю — «нашей»? Ведь я не работаю там. Я только учусь. Но так у нас говорят все ребята, хотя они только учатся, а не работают. Так говорят наши учителя, хотя они тоже не работают на стройке, а учат нас. Так говорят продавцы в магазине, киномеханик Андрей из поселкового клуба, мороженщица Зинаида Ивановна и вообще все люди, живущие в поселке. Стройку называет нашей даже Анна Робертовна.

Летом на стройку можно смотреть и с другого места. С Кешкой мы ходили летом за кедровой шишкой — его дед Иннокентий Евлампиевич взял отгул, выстрогал деревянную колотушку, и мы отправились на неделю в тайгу. Кешкин дед ударял по кедрам, а мы собирали упавшие шишки. Возвращаясь, мы поднялись на вершину горы. Прямо под ногами обрывалась отвесная скала, а с другого берега, наполовину разрезав реку, лежала плотина, по которой, похожие на муравьев, двигались люди. Я никогда не видел нашу стройку с такой высоты и так близко. Сердце обмирало от страха, и что-то подкатывало к горлу. Что это было?

Не знаю. Прежде такого никогда не случалось со мной. Зато случалось позже… Позже…

Вот я рассказываю вам про себя, про маму и про отца, про наш поселок и как я черпал сапогами грязь, рассказываю про Анну Робертовну и «ву парле», перебираю всякую ерунду и боюсь — боюсь начать о самом главном… О том, что было позже… Хотя зачем обгонять время? Пусть будет как было, и я стану вспоминать все по порядку.

Ч а с т ь в т о р а я. ДЕДУШКА

КАКОЙ БЫЛ ДЕД

Короче говоря, у меня есть дед. Дедушка. У каждого человека есть дедушка, а то и два. Вот у Кешки есть два дедушки и две бабушки. Матери и отцы его матери и отца. Ведь каждый человек не берется ниоткуда: он — продолжение. Учительница природоведения нам объясняла: все в природе имеет продолжение. Например, деревья. Весенние сережки у березы превращаются в малюсенькие семечки с крылышками, ветер подхватывает их, разносит по полям и лугам, по тайге, семечки попадают в землю, из них вырастают новые березы, и снова весной у них бывают сережки, а летом — семечки с крыльями, которые, летя, кружатся, словно маленькие пропеллеры. И у этих пропеллеров есть родители и есть дедушки и бабушки — старые березы. Вот и у людей так.

У меня тоже.

Только у меня один дедушка — папин папа. Когда я ходил в детский сад, у меня была и бабушка. Но она умерла. Я помню, как плакала мама, как торопливо, дрожащими руками собирал чемодан папа, как они отвели меня к Кешкиным родителям и улетели в Москву, на похороны. Остался один дедушка. Отец писал ему, чтобы он ехал жить к нам, но дедушка говорил, что пока не имеет права. Он был военным, мой дедушка. Он был генерал, и, наверное, командовал войсками. Я думал так тогда, в детском саду, а когда вырос, твердо знал, что дед еще служит в армии, живет в Москве и обещает, выйдя в отставку, приехать к нам.

Я его не видел ни разу.

Вернее, видел, когда мне и года не было. И бабушку видел. Но, конечно, не помнил. Мама и отец ездили в Москву специально меня показывать. Какой я уродился. В кого. В кого я уродился, тогда установить не удалось, но назвали меня Антоном. Как и деда. Отец меня иногда кличет — Антон Второй. Это мне нравится. Был когда-то король Карл Двенадцатый, а я — Антон Второй. Тоже неплохо.

Дедушка жил в Москве, мы жили в Сибири и часто думали друг о друге. Я знал, что дедушка думает о нас. Что он не может не думать. Папа был его единственный сын, а я единственный внук. А он был у меня единственный дедушка, и мы вечерами говорили о нем.

Дедушкин портрет висел у нас в большой комнате над папиным столом. Дедушка был там совсем молодым, на гимнастерке, на углах воротника, сверкали шпалы, и глаза у дедушки тоже сверкали на этой фотографии, как и пряжка с пятиконечной звездой. Дедушка был снят не один. На плечо ему положила руку девушка с пушистыми косами. Я все никак не мог понять вначале, как эта девушка может быть моей бабушкой. Вот военный мог быть дедушкой, но она…

Дедушка и бабушка смотрели со стенки на всех нас. Они были как-то так сфотографированы, что смотрели на тебя, даже если ты уйдешь в дальний угол комнаты. Как будто наблюдали, как мы тут живем.

И мы часто говорили про них. Папа говорил, что мама — его мама — была с дедушкой всегда и везде, где бы он ни служил — на Дальнем Востоке и на Кавказе, на Украине и в Мурманске. И, слушая папу, можно было подумать, что дедушка служил везде. Когда папа говорил про это, он всегда смотрел на маму, будто звал ее. И она подходила к папе, гладила его по голове, словно маленького, потом клала ему руку на плечо и спрашивала меня:

— Антошка, правда, мы с папой похожи на бабушку и дедушку?

Я смотрел на фотографию, вглядывался в маму и отца и кивал головой.

Правда, они были похожи.

ПИСЬМА ИЗ МОСКВЫ

Я часто думал о дедушке, я хотел его увидеть.

Но он все не выходил в отставку. И не приезжал в отпуск. Может быть, отпуск не брал — как отец.

Отцу вот все некогда. Все что-то у него на стройке горит. Все без него обойтись не могут. Только соберемся вместе в Москву поехать, чемоданы укладывать станем, папа какой-то виноватый с работы является. Вздыхает. Хмурится. Мама на него строго поглядывает. Молчит. Да что там, даже я понимаю, в чем дело. Опять отец не может в отпуск поехать — какой-нибудь «важный этап работ», как он говорит.

Мама помолчит, помолчит, потом на меня посмотрит:

— Ну что, Антошка, позагораем дома?

Я надуюсь — хочется в Москву съездить. Потом подумаю. Успокоюсь. Ясное дело, позагораем, не бросать же Великого Кочевника? Он все-таки зам, и, хотя главный инженер и сам начальник стройки его в отпуск просто прогоняют, никуда он не уедет.

Такой уж мой отец.

Ну а дедушка?

Наверное, мой папа в своего папу пошел. Одинаковые характеры. Работают и оторваться от своей работы никак не могут.

Я часто думал, какая же такая работа у деда? Когда война — дело ясное. Военные воюют. Генералы командуют. Направляют войска, производят маневры, обороняются и наступают. Но вот когда мир? Он всегда писал нам: «Работы невпроворот». А что за работа у него — ничего не писал.

Дед присылал оптимистические письма. Только после бабушкиной смерти он не писал месяца три. Папа и мама волновались. Слали ему телеграммы. Просили взять отпуск и приехать. Дед молчал. Изредка отвечал телеграммами: «Все в порядке, не беспокойтесь». Потом стал писать бодрые письма. Про то, как он ездил в воскресенье на пляж. Или про то, что теперь по Москве молодежь ходит нестриженая, с длинными волосами, и он спросил однажды у девушки — который час, а оказалось, у девушки усищи, как у таракана, и деду чуть худо не сделалось.

Папа читал дедушкины письма из Москвы и говорил нам:

— Плохо ему одному. Надо, чтобы он приехал.

Мы усаживались за стол и сочиняли дедушке письмо. Описывали сибирские красоты. Нашу реку. Тайгу. Поселок. Заманивали к себе.

Дед отвечал одинаково. Писал, что подал рапорт, но ему отказали. А когда мы обещали сами явиться в Москву, он извинялся за негостеприимство и писал, что лучше не надо. Приедете, отвечал он, а потом удерете, а я опять один останусь. Лучше потерплю до отставки. А там к вам махну.

Получая дедушкины письма, папа качал головой, вздыхал, мама тоже вздыхала, и я вздыхал — потому что все вздыхают. Я тогда про деда думал, как, например, про Чапаева из кино. Дед был для меня как бы литературным героем. Вот у нас в классе сочинение было: «Мой любимый герой». И я про Чапаева написал, потому что кино о нем раз десять видел. Вот я и про дедушку тогда тоже мог бы сочинение написать. И пятерку заработать, когда человека не знаешь, про него всегда легко писать. А дед ведь у меня — генерал. Вот пожалуйста — можно написать, как он фашистов громил. Как метко пушки его по Берлину стреляли — дед-то еще и артиллерист. Или как он в гражданскую на вороном коне скакал с шашкой в руке… Хотя в гражданскую мой дед не воевал. Но разве это важно? В сочинении все можно написать, на то оно и сочинение.

От слова «сочинять».

ПОТРЯСАЮЩЕЕ ИЗВЕСТИЕ

В общем, дед слал нам бодрые письма, и папа с мамой отвечали ему тем же. Рапортовали, как мы живем, как строим электростанцию, как у нас хорошо и весело. А я должен честно сказать, что незаметно для себя перестал верить, будто дед когда-нибудь к нам приедет. И, хуже того, перестал верить, что дед вообще у меня есть.

И вот, как сейчас помню, пришел я от Анны Робертовны, с французского языка. Она меня еще изъясняться по-французски приучала, как могу. «Вдруг, — говорит, — к нам в поселок французы приедут, делегация какая-нибудь. Или, допустим, ты во Франции окажешься. И тебе надо про себя рассказать. Давай, мол!»

Я пыхтел, изъяснялся: «Ж'абит дан Сибир». Дескать, я живу в Сибири. «Мон пэр инженер». «Мой отец — инженер». И так далее. Я еще спросил тогда Анну Робертовну, как по-французски — дедушка. «Гран-пэр», — сказала она. Большой отец, значит, в буквальном переводе. Забавно. Я засмеялся.

— Говорят, у тебя дедушка — генерал? — спросила Анна Робертовна.

— Ага, — ответил я.

— Такого слова — «ага» — в русском языке нет, — наставительно сказала Анна Робертовна. — «Ага» — это по-татарски «барин, хозяин». Никогда не говори так — «ага», если хочешь быть по-настоящему воспитанным человеком. Отвечай: уй! Пардон, отвечай: да!

Ну, эта Анна Робертовна! Мама говорила, она в каком-то забавном институте до революции училась. Благородных девиц, что ли? И что за институт — смехота! Вот и меня благородным все норовит выучить. Но спорить я не стал.

— Уй, — ответил ей, — мой дедушка — генерал.

— Во французской армии, — затуманив глаза, сказала Анна Робертовна, — если офицер обращается к младшему по чину, то тот откликается по специальной форме. Не «да» или «есть», а — «мой лейтенант!», «мой капитан!», «мой генерал!».

Анна Робертовна мечтала о чем-то, а я молчал, думая, как это сказать по-французски «мой генерал». Мон — мой, это я знал, а вот как будет генерал?

— Мон женераль! — сказала тогда задумчиво Анна Робертовна. — Мон женераль! Ах, как звучит!

Ну вот, я пришел домой в тот день, разогрел на плите суп, поел холодных котлет, как вдруг загремел звонок. Долго, протяжно. Я разозлился, думал, опять Кешка. Забыл задание в дневник записать, а теперь трезвонит как сумасшедший — это с ним часто случается. Закричал ему еще из кухни:

— Тихо! А то как дам!

Открыл дверь, а на пороге отец. Никогда я его таким не видел. Шарф из пальто выбился, шапка на самой макушке, того гляди, свалится, глаза сияют, дышит тяжело — мчался, наверное, по лестнице: ясное дело, не про бетон сейчас он думает. Но про что?

— Где мама? — крикнул отец.

Я плечами пожал. Странный вопрос! На работе.

Отец меня боком двинул, по комнате в грязных сапогах пробежал, прямо по ковру — вот от мамы достанется! — и за телефон схватился.

— Станция! — закричал. — Станция! Соедините с районом!

Потом на меня взглянул, словно только увидел, и закричал, будто в пятый раз мне команду подает, а я не слышу:

— Собирайся! Живо! Дед летит! Только что звонил!

МАМА ЗА РУЛЕМ

Мама сидит за рулем, крутит баранку, хватается за рычаг, которым переключают скорость, и причитает:

— Ну как же так, господи! Стыдища-то какая! Ждала-ждала, а в доме пусто! Хоть бы пельменей навертеть!

На нее забавно смотреть: модный берет на голове, красивый шарфик, накрашенные губы, а баранку вертит, как заправский лихач.

Дорога до города, где аэропорт, — ухабистая, с глубокими лужами, полными желтой, глинистой воды. Мамин «газик» рычит на подъемах, нас с папой подбрасывает на рытвинах, но мы молчим — оба в полной маминой власти. Погодка сегодня, как назло: ветер бросает в ветровое стекло пригоршни дождя, «дворник» не успевает его чистить, и дорога, и деревья рядом сквозь водяную муть видны искаженно, неясно, но мама газует на полную скорость. Ну, мама!

— Вот видишь, Несчастный Скиталец, — кричит она, — какие у вас дороги! А если человек заболеет и такая погода, что вертолет не вызовешь? Не довезут ведь! Садовые вы головы!

Папа на мамину критику не отвечает. Молчит. Он весь напряжен. Его взгляд устремлен вперед, хотя впереди, кроме размытой дороги да грязи, ничего не видно.

— Наверное, аэропорт не принимает! — говорит он и спрашивает маму: — Что тогда! Возвращаться?

— «Возвращаться»! — возмущается мама. — Столько ждали, так мчались — и возвращаться! Будем ждать!

Ждать! В аэропорту нам говорят, что надо ждать. Что самолеты задерживаются из-за метеорологических условий.

Папа отходит от окошечка, где дают справки о самолетах, и пожимает плечами. Лицо его растерянное.

— В суматохе, — говорит он, — я не спросил подробностей. Он сказал только, что его подбросят военные летчики. Друзья. Чтобы мы просто сидели и ждали. Но как же ждать?

Мама резко вскакивает, исчезает, потом появляется.

— Ну вот, — говорит она, — все самолеты стоят, а наш идет на посадку. Военный транспортный самолет.

Мы бежим к выходу, и сердце у меня колотится. Еще бы, я же не видел своего деда. Вернее — не помню. Но это все равно что не видел. Вот он выйдет сейчас из своего транспортного самолета в генеральской форме, весь в орденах, и все будут оглядываться на нас.

Я смотрю вокруг. Аэропорт маленький и тесный, а сейчас приходится пробираться среди людей и тюков, потому что погода нелетная и народу набралось полно. Вон эвенки узкоглазые, хитрые, с трубочками во рту. Вон геологи в походных сапогах с десятками ремешков и застежек. Вон солдаты с мешками и без погон — эти, я знаю, просто ждут машину, а приехали они к нам на стройку после армии.

Вздрагивают стекла в окнах от гула самолета, вздрагивает и народ, думает, нелетная погода кончилась. Но она не кончилась. Это просто прилетел мой дед.

Мы втроем выбегаем на бетонную полосу и мчимся под проливным дождем к самолету.

Самолет самый обыкновенный, даже не очень красивый: выкрашен в зеленый цвет.

Мы бежим по лужам к военному самолету, который привез наконец моего деда, я вглядываюсь в темный провал открытой двери и жду, как сейчас, вот сейчас — сию секундочку, дед появится на ее пороге.

Я обгоняю маму и отца, я жму во все лопатки и вижу, как по шаткой лесенке, спиной ко мне, спускается мужчина в летчицком шлеме. Я поддаю газу и проношусь мимо какого-то маленького старика в коричневом пальто и кепке. Старик что-то говорит мне, кажется, но тут уж не до него, я подлетаю к мужчине в летчицком шлеме, думая, зачем артиллеристу такой шлем. И говорю спине, улыбаясь во весь рот:

— Мон женераль!

Человек оборачивается, я вижу молодое лицо, белые зубы.

— Вон твой женераль! — говорит человек и показывает рукой.

Я растерянно улыбаюсь и вижу, как вдалеке от самолета мама и отец обнимают по очереди того старика, мимо которого я пронесся.

— Какой же он генерал? — говорю я растерянно.

— Генерал что надо! — отвечает летчик и хлопает меня по плечу.

Я иду к маме и отцу и к тому старику, который, кажется, мне что-то сказал.

Иду медленно, не понимая сам, что произошло, как я мог ошибиться и почему он в коричневом пальто и кепке, а не в генеральской фуражке с кокардой и шинели с золотыми позументами. Я иду, а мама и папа, обняв старика, смотрят на меня, смотрит на меня и старик, и незаметно для себя я прибавляю шагу, а потом бегу к нему и тычусь лицом в холодное, пропахшее табаком пальто.

— Не признал! — говорит дед. — Вот беда-то, не признал!

Мы возвращаемся в аэровокзал, пробираемся сквозь толпу, и никто не обращает внимания на деда. Демобилизованные солдаты непочтительно стоят к нему спиной, а не вытягиваются по привычке — пусть им и необязательно — перед моим генералом!

Ч а с т ь т р е т ь я. ОТСТАВКА

КАКОЙ ЖЕ ОН ВСЕ-ТАКИ?

И вот я сижу рядом с дедом и разглядываю его. Он теперь в парадном мундире — я заставил надеть. На каждом погоне по две звезды. На груди ордена — вон тут их сколько!

Лицо у деда морщинистое, стариковское, на голове гладкие волосики. На того дедушку, который над папиным столом на фотографии, совсем не похож, усики щеточкой сбрил. Глаза одни и похожи. Блестят, смеются. Дед и сам все смеется, надо мной подшучивает:

— Что же ты! Мимо деда пробежал!

Я пожимаю плечами. Вот уж сколько мы сидим тут, за праздничным столом, а я все не могу избавиться от неприятного чувства неловкости. Действительно, шляпа. Разогнался.

Дед ерошит мои волосы, утешает:

— Ну, я тебя тоже не узнал бы, ежели встретил на улице.

Голос у деда густой, рокочущий, громкий. Когда он говорит, висюльки в нашей люстре позвякивают и в комнате будто бы тесно становится.

— Это я на войне глотку разработал, — говорит дед, — кричать много приходилось, понимаешь? И по телефону, да и возле орудий — грохот там стоит, вот и приходилось. В артиллерии вообще голос нужен.

Дед втягивает в себя воздух, лицо у него вдруг багровеет, и он кричит так, что наш дом, того гляди, рассыплется:

— О-о-о-огггонь!

Это выходит так неожиданно, что мама даже бледнеет от испуга. А папа хохочет. Вот какой голосище у деда! Я тоже смеюсь и хочу попробовать, как он:

— Оггонь!

Но у меня получается пискляво, негромко. Мама в ужасе, ночь ведь уже, но дед успокаивает ее:

— Ольга! Это я один раз. Надо же внуку доблести свои показать. А то он на аэродроме мимо меня пробежал да и сейчас вот разглядывает мои волосенки, мои дряблые щеки и думает — ну что за генерал! Вон одни звезды и спасают.

Дед смотрит на меня пристально, в упор, и я чувствую, что краснею. Пусть не так я немножко думал, но ведь думал…

— Однако ты не считай, — говорит дед, — что у меня один голос и есть. Я стреляю хорошо.

— Из ружья? — спрашиваю я обрадованно.

— Из карабина, из пистолета, из автомата.

— Меня научишь? — прошу я.

— Научу, если оружие достанем. Пахать умею. Плотничать немного. Плавать. Ты-то умеешь?

Я качаю головой. В нашей реке не научишься — течение в ней скорое и вода холоднющая: окунешься да и назад.

— Это похоже на вас, куркулей, у речки живут, а плавать не умеют. У меня в армии, бывало, как сибиряк — так топор.

— Какой топор? — спрашиваю я.

— Ну, знаешь, как топор плавает?

Я смеюсь. Топор здорово плавает, это верно, бултых — и на дно.

— А научишь? — спрашиваю деда.

— Всему научу, — говорит он и опять треплет мои волосы, — всему, что сам умею. А ведь умею! И вообще я вятский. А вятские — парни хватские. Слыхал? Семеро одного не боятся!

— Хватский! — зовет отец деда. — А теперь признавайся: за что в отставку отправили? Сам бы не ушел — я ведь знаю.

— «За что, за что»! — ворчит дед. Вылезает из-за стола и ходит по комнате из угла в угол, как отец. Вопрос ему этот не нравится. — Хватит уж, сколько можно? В девятьсот пятом родился — так, в двадцать третьем в армию взяли. Вот и считай: пятьдесят с гаком в армии. Сколько можно? Молодые растут. Им место уступать надо.

— Ну так вот, товарищ генерал-лейтенант, — говорит медленно папа, — в отставку вас вывели по состоянию здоровья, из-за сердца, это мне известно, так что здесь, у нас, отдыхайте наконец. Славу богу, за свою жизнь наработался!

— Чего это ты, товарищ лейтенант запаса, учишь старшего по званию? — спрашивает дед.

Он остановился в углу комнаты — маленький, темноглазый. Ни на кого из нас он не похож. Брови черные, кустистые — строгие. И глаза черные тоже. Того и гляди, крикнет сейчас отцу: «Смирно!»

Но дед устало снимает мундир, кладет его на стул, медленно опускается на краешек дивана.

— Отдыхать так отдыхать, — говорит он глухо.

ДЕДУШКИНА ОТСТАВКА

Утром начинается непонятная суматоха. Уже пора уходить, уже «газики» ждут под окнами, уже все мы одеты, и вдруг папа — в пальто и в шапке — начинает метаться по комнате, ищет субботнюю газету с телепрограммой.

Вначале я ничего не понимаю. Папа наконец победно размахивает газетой, красным карандашом подчеркивает в ней какие-то строчки, объясняет деду, как включается наш телевизор, и тут начинает суетиться мама. Она роется на книжной полке, снимает стопку книг, спрашивая при этом деда, что он предпочитает: фантастику, детективы, исторические романы?

Один я стою у порога без дела. Теперь мне ясно, отчего такая суета. Это, конечно, правильно. Деду будет скучно. Работал, работал всю жизнь, на войне сражался и вдруг — трах, бах! — нате вам! Сиди спокойненько, без всякого дела. Я поднатужился, посоображал, что бы такое и мне деду предложить, но ничего не придумал. Просто ему позавидовал. Эх, вот бы мне! Взять и просто так, без всяких уважительных причин, не пойти в школу. Сидеть дома, как дед, и чем хочешь заниматься! Я вздыхаю, киваю деду и замечаю, что дедушка грустный. Он улыбается, но сам невеселый: глаза у него не смеются. Какие-то настороженные глаза. Тревожные. Печальные.

— Хорошо, хорошо! — говорит он маме и папе. — Телевизор обязательно посмотрю. Книги непременно почитаю. Счастливо вам! Поработать. Поучиться. — Но не выдерживает все-таки. Произносит бодро: — А я ведь первый день. Безработный-то… — И снова смеется: — Ух, отосплюсь!

Мы прикрываем дверь, молча спускаемся по лестнице. У машин мама и папа озабоченно переглядываются. Смотрят на меня.

— Переживает, — говорит отец.

— Антошка, — вздыхает мама, — ты из школы сразу беги домой, нигде не задерживайся. Погуляй с дедушкой. Покажи ему поселок. Стройку. Шефствуй, в общем, до нашего прихода.

«Газики» разъехались, я пошел в школу. Ничего себе — задачка! Шефствуй над дедом. Это сказать легко. А как шефствовать-то?

Я весь день задумчивый в школе был. Кешка даже удивился. Думал, я заболел. Но я не заболел. Я все думал, как мне быть. Как я шефствовать должен.

Голос учительницы как будто издалека откуда-то слышался: бу-бу-бу… После математики меня даже похвалили за внимательность. Вот дела! За внимательность хвалят, а я ни одного слова не слышал.

Так я ничего и не придумал.

Вообще-то можно было бы в магазин сходить — за хлебом, за молоком, дрова поколоть, воды наносить, как тимуровцы у Гайдара. Но дрова колоть ни к чему — у нас ведь центральное отопление, вода по водопроводу течет, а за хлебом и молоком я и так хожу, без всякого шефства.

Нет, ничего я не придумал. Но домой помчался сразу. Ведь мы с дедом еще как следует и не говорили. А у меня к нему вопросы. Целая куча. Про войну. Про артиллерию. Про всякое такое.

Еще на лестнице я услышал вкусный запах. А когда дед мне дверь открыл, запах этот прямо в нос ударил.

Я открыл рот. Вообще-то рот у меня сам открылся. Автоматически.

Еще бы!

Дед стоял в закатанных старых штанах и в калошах на босу ногу — где их он только выкопал! Редкие волосики на голове торчали в разные стороны. В одной руке он держал тряпку. А сам испуганно улыбался.

— Слава богу! — воскликнул он совсем не по-военному. — Я думал, родители!

Как загипнотизированный, я положил портфель, разделся, обошел квартиру. Все было перевернуто вверх дном. Ковер лежал, свернутый в трубу. Диван сдвинут со своего места. Стулья торчали пирамидами, друг на друге.

Дед окунул тряпку в ведро с водой, наклонился — и я снова поразился. Он мыл пол быстро, ловко, умело. Будто всю жизнь не в армии командовал, а только полы и мыл.

Оторопь моя постепенно проходила. Сначала я хотел возмутиться. Хотел сказать, что пожалуюсь маме: не для того дед сюда летел с военными летчиками, чтобы полы мыть. Но потом представил, как расскажу про эту сцену Кешке. Как он меня за такую фантазию обхохочет, и сам фыркнул. Потом засмеялся. Потом захохотал. Это надо же! Генерал моет пол!

Дедушка строго взглянул на меня, не отрываясь от дела. И вдруг засмеялся. Тоже захохотал.

— Давай-ка, — сказал он мне, — ищи вторые калоши! Бери вторую тряпку!

Вторых калош, конечно, не нашлось, я шлепал босиком по мокрому полу, двигал диван, расставлял стулья, протирал мебель влажной тряпкой. Голову я повязал полотенцем на пиратский манер, заставил сделать то же самое и деда. Мы походили на двух матросов, на двух разбойников, прибирающих каюту одноглазого капитана. Хриплым голосом я распевал строчку из какого-то фильма:

Эх, мы разбойники! Разбойники! Разбойники! Ох, мы разбойники! Разбойники! Разбойники! Ух, мы разбойники! Разбойники! Разбойники!

Других строчек я не знал и повторял одну эту. Только междометия менял: эх, ох, ух, ых. Песня была простая, и дедушка стал мне подтягивать. Получалось у нас весело, в лад:

Ых, мы разбойники! Разбойники! Разбойники!

— Чем это так вкусно пахнет? — наконец спросил я.

Дедушка странно всхлипнул, бросил тряпку и, поскальзываясь на мокром полу, побежал в кухню.

Оттуда раздался грохот, дедушкин стон, я кинулся ему на помощь, и снова рот у меня открылся. Автоматически.

Из газовой духовки тянулся легкий дымок, и на тарелке посреди кухонного стола возвышалась пирамида поджаристых, аппетитных пирожков.

Вот так дедушка. Вот так генерал!

ДЕДУШКИНО ШЕФСТВО

Вот ведь как выходит! Не мы над ним, а дедушка над нами шефство взял.

Утром мы теперь выходим из дома вчетвером. Мама и папа садятся в машины, а мы с дедушкой расходимся в разные стороны. Я в школу, он — в магазин.

Время от времени я останавливаюсь и гляжу, как дед не спеша шагает по улице и как поблескивают у него в авоське молочные бутылки.

Дед оборачивается тоже, машет мне рукой, а у меня сердце сжимается от жалости к нему.

Нет, нет, все-таки я не согласен с этим!

Боевой генерал, пусть в отставке, и в магазин с бутылками идет! Пол моет. Пирожки печет.

Я думал — это один раз. Я тоже один раз в третьем классе пол вымыл. На Восьмое марта. Хотел потом все время мыть, да никак собраться больше не смог. Все дела, дела… А вот дед — каждый день по хозяйству возится.

Мы деда не раз ругали. Но наши атаки всегда неудачными были. Дед говорил, посмеиваясь:

— Что же мне делать прикажете? У вас тут вон какая скучища! Средний возраст населения двадцать пять лет. Позор! Стариков не имеете! В Москве, например, их сколько! На лавочках сидят, в домино режутся! Должен же я чем-нибудь заниматься!

Мама в отчаянии была. Пока дед на кухне курил, папе шептала:

— Что же делать теперь! Какой стыд! Генерал пол моет! Ковры вытряхивает!

— А ты забудь, что пол моет именно генерал, — посоветовал отец.

Но мама все-таки придумала. Прибиралась потихоньку утром. Вставала в полшестого и тихонько пол мыла, посуду драила. На цыпочках ходила, чтоб нас не разбудить. Дед ее маневр разгадал. Сказал за завтраком:

— Ольга, ты это брось!

— Чего, Антон Петрович? — прикинулась мама.

— Я тебе покажу, «Антон Петрович»! — сказал грозно дедушка. И после маминой приборки все равно пол сам вымыл.

В тот день, когда он пирожки второй раз испек, мама едва не заплакала.

— Антон Петрович! — воскликнула отчаянно. — Ну что вы делаете? Вы же меня в ужасное положение ставите!

Дед к ней, шаркая тапками, подошел. В руке самый румяный пирожок. Откусить заставил. И пока мама жевала, сказал:

— Оленька! Ты у меня передовой человек, правда? Ну так и плюй на всякие предрассудки! Я ведь живой еще, верно? Или ты меня для музея бережешь? Выдающихся личностей? Генерал такой-то? — Дед скрестил руки на груди, будто Наполеон, задвигал смешно бровями. Сам засмеялся. — Так генералов-то ведь полно! — Вдруг рассердился: — И давай разговоры эти прекратим!

Мама его крепко обняла. Я сзади деда стоял — видел, как у нее слезы навернулись.

— Папа, — сказала она, — какой же ты чудной.

Дедушка ее по спине погладил.

— Ну вот, — сказал, — и лады. Давайте пирожки есть.

Стали мы пирожки есть, дедом испеченные. И молоко пить, которое он покупал. И по полу ходить, который он вымыл.

— Какие вы странные люди, — сказал дед, — сами работаете, учитесь, а я, хотите, чтобы в стороне сидел? Не за этим я сюда ехал! Ясно?

Мама вздохнула. Сдалась.

СЕКРЕТНЫЙ СПОСОБ

Мама сдалась, а я не сдавался. Слова деда я запомнил. Про стариков. Что их у нас нету. «Как же нету? — думал я. — А француженка Анна Робертовна?»

И вот я собрал денег, пошел в клуб и купил у продавщицы Зинаиды Ивановны шесть порций мороженого. Съел их по специальному методу. Не лизать надо мороженое, а глотать прямо кусками. Этот способ проверенный, мне его Кешка рассекретил. Причем у нас такой способ только весной и осенью действует. Ну, летом иногда, в жару. А зимой — никогда. Зимой у нас мороженое хоть килограммами ешь — ничего с тобой не сделается. Я думаю, это потому, что и на улице мороз и в животе мороз. Равенство температур. Холодное равновесие. А вот осенью — другое дело. Осенью на улице ни то ни се. Дождь моросит, пузырится в желтой грязи. Осенью Кешкин способ помогает.

Была осень как раз. Я взял у Зинаиды Ивановны шесть мороженых по девять копеек и, не разжевывая, кусками прямо, съел. Весь вечер тихонько за голову себя трогал. Не началось ли? Не началось. Вот обида.

В школе я Кешке про свое несчастье сказал.

Кешка — человек опытный, настоящий кержак. Я, например, просто сибиряк, потому что в Сибири родился. А Кешка — кержак, значит, из сибиряков сибиряк, все его предки — и родители, и деды, и прадеды — жили всегда в тайге, промышляли таежными промыслами: охотились, шишку добывали, таежный мед, рыбачили, лес сплавляли. Когда реку плотиной перегораживать начали, Кешкин отец на стройку пошел. И Кешкин дед — Иннокентий Евлампиевич.

Говорит Кешка, как и отец его, немного, кратко. Когда на уроке отвечает, слов даром не тратит. Поэтому по математике у него круглые пятерки, а вот если до истории, географии или литературы дело дойдет — дело швах. Тут говорить надо. Словами блистать. Приводить примеры. А Кешка скажет: «Колумб открыл Америку в 1492 году» — и молчит. Его учительница пытает: давай, мол, подробней. Как Колумб плыл, что видел, и так далее. А Кешка с ноги на ногу переступает, плечами пожимает, не понимает, чего от него хотят: самое главное, дескать, я же сказал.

— Ну, плыл, — говорит, — как все… Только не в ту сторону.

— Да, — вздыхает учительница, — тебя, Евсеев, под пресс, наверное, класть надо, чтобы слова выжать.

Кешка не любит такие уроки. Возвращаясь от доски, бурчит под нос:

— Факты-то я сказал! Чего еще!

Но по истории и географии, по литературе и природоведению одних фактов, оказывается, мало. Не понимают Кешку эти учителя, а зря. Кешка — он вон какой. Чего только не знает и не умеет! Костер запалить с одной спички. Даже в дождь. Не каждый взрослый сможет. Определить в тайге, где север, где юг — без всяких компасов, по деревьям. Где север, на деревьях, оказывается, мох растет. Да что там! Кешка все грибные места знает. Знает, где ягоды растут.

Однажды он нарисовал маленького человечка. Желтенького. Руки и ноги длинные, и голова лысая. Кешка сказал мне, что человечек этот на самом деле никакой не человечек, а корень, который на человечка похож. Называется женьшень, корень жизни. Из него драгоценное лекарство делают, и люди, которые его выпьют, долго живут. Растет этот корень на Дальнем Востоке, но старики говорят, встречается и в Сибири. Только редко. Кешка зеленым карандашом лист нарисовал. Узорный, с разрезами. Корень в земле живет, так его по таким листьям ищут. Потом Кешка с меня железное слово взял. Что я молчать буду, как рыба. Потому что он поставил перед собой цель — найти женьшень во что бы то ни стало.

Вот вам Кешка. Так что его учителя недооценивают. Не понимают. Поймут, когда Кешка женьшень найдет.

Ну еще какой Кешка?

Черноволосый и чернобровый. Лицо у него широкое и скуластое. И руки — будь здоров. Кешка — чемпион в классе. Кого хочешь на локотки пережмет. Или ладонь сдавит так, что слезы из глаз брызнут. Но Кешка этим не гордится и зря свою силу не показывает. За это я Кешку уважаю.

Но прежде всего я Кешку уважаю за умные советы. По-моему, он все знает. Вот я ему и пожаловался, что секрет про мороженое не выходит. Кешка подумал и сказал:

— Оно, конечно, еще есть способ.

Потом оглядел меня пристально, словно прикинул: выдержу ли? Я его локтем двинул: давай, мол, о чем речь.

— Ладно уж, — сказал Кешка. — Возьми простыню, намочи в холодной воде, завернись в нее и стой, пока зубы не застучат. Десять минут зубами стучи. Но не больше. Понял?

Вечером температура поднялась к тридцати восьми.

«Хорошо, — подумал я, довольный, — теперь займемся дедом».

НАШИ РАЗГОВОРЫ

Утром мама велела мне лежать, обещала периодически звонить, а дед, надев сапоги, убежал в магазин.

«Не хватало ему, — думал я, — еще ухаживать за больными!»

Но что делать? Искусство требует жертв.

Может быть, для того, чтобы подбодрить меня, а может, это он всегда так делал тут в одиночестве, когда мы уходили, дед начал петь. Вернулся из магазина, погремел кастрюлями, поставил молоко кипятить и стал петь:

Дан приказ — ему на запад, Ей в другую сторону!

Я его поддержал:

Уходили комсомольцы На гражданскую войну!

Дед принес кружку горячего молока с содой, заставил выпить. Пока я морщился и потел, он впечатлениями делился.

— Странный у вас поселок, — говорил дед. — Днем магазины закрывать можно. По-моему, один я по поселку и хожу.

Он приоткрыл форточку, курил в щелку, думал про наш поселок.

А я про него думал.

— Что ты там делал? — спросил я. — В Москве? Что генералы делают, когда войны нет?

Дед рассмеялся.

— Работы у генералов невпроворот. Это ведь кажется, что войны нет. Где-нибудь она да и есть. Воюют другие, понимаешь-ка, а нас разве это не касается? Вот если станут бить при тебе маленького да слабого, разве ты в стороне стоять станешь?

Я головой мотнул. Конечно, нет.

— А тебе страшно на войне было?

— Было. Только солдату на войне страшней, чем командиру. Командир командует, он на наблюдательном пункте или в штабе, а солдат — под пули идет. Так что командир обязан на войне бояться. Не за себя, За солдат, которые по его приказу воюют.

— А хорошо генералом быть? — спросил я.

Дед на меня покосился. Помолчал, подумал.

— Конечно, идешь по улице, звезды блестят, вроде приятно. Солдатики тебя приветствуют, прохожие оборачиваются. Но это все ерунда. От этого даже устаешь.

— Как ты говоришь! — сказал я. — Будто ничего в этом особенного нет — генералом быть.

— Особенное есть, — отметил он серьезно. — Это ответственность. Ты вот только за себя отвечаешь, за свои отметки, за свое поведение. А командир отвечает за людей, за их выучку, за их умение воевать. И за то, чтобы они были сыты. Чтобы были обуты. Чтобы настроение у них было хорошее. За все и за всех отвечает. А это нелегко и непросто.

Позвонила мама. Спросила, как я себя чувствую. Дед сказал, хорошо. Когда поговорил, пошел в кухню.

— Пора варить курицу, — сказал мне.

— Подожди варить курицу, — попросил я. — Достань свой мундир. Повесь его на стул. Я пока погляжу.

Дед хмыкнул, но мундир повесил. Ушел.

Я смотрю на генеральскую форму, на дедовы ордена. Эти два я знаю, да их всякий знает — ордена Ленина. И орден боевого Красного Знамени я знаю. Их у деда три. А такой я первый раз вижу. Орден Александра Невского. Еще один — иностранный какой-то, крестом. А медалей, медалей…

Я встаю потихоньку с дивана, надеваю дедов мундир, подхожу к зеркалу. Шевелю бровями, как он, протягиваю руку вперед: я видел такую картинку — Кутузов с протянутой вперед рукой. Я нравлюсь сам себе. Вот бы тоже генералом стать! Почему молодых генералов не бывает? Лет в пятнадцать? Ну ладно, хотя бы в двадцать? Идешь, а тебе все честь отдают. Стоят по струнке.

Я сам себе честь отдал. Потом мундир снял. Опять ордена разглядывать принялся. И не заметил, как заснул.

Проснулся я от звонка. Мама опять узнавала, как я себя чувствую.

— Мама, — сказал я, — пригласи к нам Анну Робертовну. А то у нас сегодня занятие. Боюсь пропустить.

Мама удивилась. Ничего не ответила, но я чувствовал, как на том конце провода вопросительный знак светится. И даже не один. Три.

Мама ничего не сказала, а вечером приехала вместе с Анной Робертовной. Деда они врасплох застали. Все в тех же домашних тапочках и в спортивных шароварах. Он смутился, вытирал руки кухонным полотенцем, а Анна Робертовна порозовела и сказала по-французски:

— Мон женераль!

Фу ты, господи, разве для этого я ее сюда зазывал и даже мокрой простыней оборачивался, чтоб температуру поднять?

Но ничего. Дед не растерялся, шлепнул друг о друга пятками, выпятил грудь, поцеловал ручку Анны Робертовны и прогромыхал:

— Мадам!

СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР

Мы позанимались немножко, но Анне Робертовне не до того было — я хорошо понимал. Я эти глаголы спрягал, как в голову приходило, а она все кивала, соглашаясь: мол, правильно.

Я, конечно, торжествовал. Ага! Ей хочется с дедом поговорить.

Тут мама чай принесла. С кексом. Пока я глаголы спрягал — испекла. Они за стол уселись, я на диване своем чай пью. Все-таки больной.

— Ну, что ж, мадам, — сказал дед, — пожалуйста, поведайте, как тут пенсионерам живется? Среди молодых-то?

— Трудно, генерал, — сказала Анна Робертовна. — Как поется в старинном романсе — «и грустно, и скучно».

— Ну, ну, — улыбнулся дедушка, — что грустно, поверить могу, а скучно — это увольте. Как же скучно-то?

— А так, — ответила Анна Робертовна. — Им тут интересно, они строят, у них план, плотина, кубометры, переходящие знамена, а у меня? Весь день жду, когда Гриша мой с работы придет. Поговорить хотя бы. Он придет, поест и тут же засыпает. Прямо сидя. Представляете?

Дед ложечкой в стакане с чаем поболтал. Задумался.

— А может, и правильно это, — сказал, — может, тут и не должно стариков быть?

— Эх, вы! — воскликнула мама. — Странно слушать мне вас! Да будь моя воля, я бы по комсомольским путевкам пенсионеров сюда посылала! Они нам как воздух нужны! У нас младенцев полно. А яслей не хватает. Молодые матери дома сидят, с детишками возятся. Вот и приехали бы в эти семьи бабушки, сколько бы женщин освободили. Да что говорить, бабушки — великая сила!

— А дедушки? — спросил я.

— С дедушками, конечно, труднее! — наморщила лоб мама. — С младенцами нянчиться они не умеют. Но и им дело найдется.

Дед расхохотался. Люстра опять тихонечко зазвенела.

— Ну, Ольга! — воскликнул он. — Ну, государственная деятельница!

Мама покраснела, смутилась и говорит:

— Извините, папа, я же размышляю о проблеме дедушек вообще. Не о вас лично. Вы должны отдыхать.

Дед снова засмеялся, но невесело.

— Вот, Анна Робертовна, — сказал он грустно, — мы теперь уже не только бабушки и дедушки, а проблема!

Мама совсем сконфузилась и растерялась, стала собирать со стола, а Анна Робертовна проговорила:

— Все жду, жду, когда мой Гриша женится, да дождаться не могу. Так что я даже и не бабушка. Просто так… Старуха…

Дедушка посмотрел на нее пристально, молча, задумчиво разгладил скатерть, вздохнул.

— Ну что вы, Анна Робертовна, — сказал он тихо, — что вы… У каждого времени года своя прелесть. Зима, весна, лето, осень… И у человека так же. Старость — это же осень человеческой жизни. И в ней — свое очарование. Свои достоинства…

— «Если бы молодость знала, если бы старость могла», — продекламировала Анна Робертовна, порозовев.

— Да, да, — сказал дед, — всему своя пора, и надо, чтобы старость не была отмечена унынием, тоской, простым доживанием дней.

Они говорили негромко, и у деда, и у Анны Робертовны глаза как бы покрылись легким туманом — они словно ушли из этой комнаты, не видели маму и меня, они жили в каком-то своем мире, далеком и непонятном мне, и разговор их был спокойным, неторопливым, глубоким, как река…

Но все кончилось. Анна Робертовна засобиралась домой, дедушка с достоинством сказал: «Позвольте вас проводить!» — переоделся в генеральскую форму; увидев его в этой одежде, Анна Робертовна затрепетала, покрылась пунцовыми пятнами, заохала, запричитала.

— Прошу, мадам! — сказал дедушка и подал француженке свою руку калачиком, Анна Робертовна взялась за нее, они ушли.

— Видишь, — сказала мама, — какой галантный у нас дедушка, бери с него пример.

Я улыбнулся.

Я был рад, что все так получилось.

Может быть, они и не будут резаться в домино, дедушка и француженка, конечно, нет. Но разве дело в домино! Все-таки вдвоем веселее, легче. И хотя дедушка не один ведь живет — у него же мы есть, — все-таки веселее, когда есть знакомая старушка.

Будут ходить друг к другу чай пить.

Разговаривать станут, как сегодня…

РАБОТА

Пока деда не было, пришел с работы папа.

— Ну, генералу — сюрприз! — воскликнул он. Но как мы его ни допытывали, ничего не сказал.

Дедушка вернулся розовый, пока снимал шинель, крякал, отдувался.

— Поднялся, — рассказал, — на горку, посмотреть вашу стройку, а там ветер, холодина!

Он оживленный был какой-то, веселый. Подул в кулаки, согрелся, воскликнул:

— Это стройка, я вам скажу! Сколько кранов, сколько машин, сколько свету! От воды пар, будто дым — поле сражения, да и только.

— Еще бы! — обрадовался отец, торопливо вытащил карту из шкафчика, усадил деда рядом. — Гляди сюда! Вот наши масштабы! Сто пятьдесят тысяч гектаров зальет водохранилище, когда плотина реку перегородит. Тут много леса. Организованы специальные леспромхозы, чтобы тайгу вырубить!..

Мама рядом подсела, отца перебила:

— Деревни, Антон Петрович, переносятся на новые места. Надо построить тысячи новых домов! Вот тут протянутся линии высоковольтных передач. Здесь будет железная дорога. Тут шоссе.

— А народу сколько к нам едет! — воскликнул отец. — Пока на стройке десять тысяч человек. Будет еще больше.

Дед крякал от удовольствия, качал головой, удивлялся. Потом положил руку отцу на плечо, взглянул на маму, хитро прищурившись, и сказал:

— Это вы куда клоните, признавайтесь?

— Никуда, — растерянно ответила мама.

— Нет, куда! — сказал отец. — У меня к тебе предложение. Не от себя. От начальника стройки. Узнал он о тебе, хотел немедленно в гости мчаться, да дела задержали. Так вот предлагает он тебе пойти на работу. Начальником отдела кадров. Представляешь?

— Представля-яю! — протянул дедушка и замолчал.

— Текучка у нас, понимаешь, — говорил отец взволнованно. — Люди текут, как река. Одни приезжают, другие уезжают. Особенно молодежь. Придут из армии, поработают немного, а потом — по домам. С ними поговорить надо, убедить остаться, в общем, дело большое — обеспечивать стройку рабочими кадрами. Давай, батя! Нам как раз такого человека и не хватает!

Дедушка молчал, опустив голову, и поднял ее, когда мама напустилась на папу:

— Ты сам себе противоречишь. То говоришь, чтобы папа отдыхал, то находишь ему работу…

— Да нет, — сказал дедушка, — не в этом дело…

Он встал, прошелся по комнате. Вид у него какой-то усталый был, угнетенный.

— Это он, Оленька, мне работу подыскал утешительную, что ли… Чтобы я при деле себя чувствовал, чтобы лишним сам себе не казался.

Он остановился, посмотрел пристально на отца. Отец нервничал, карандашом по карте стучал, глаза прятал.

— Но я, сынок, свадебным генералом быть не умею, а работать как следует — сам понимаю — уже не смогу… Да и поздно…

Дедушка замолчал снова.

— Поздно, — медленно проговорил он, — начинать все сначала…

Папа карту сложил. Улыбнулся. Сказал дедушке: «Что ж, на нет и суда нет», а мама на папу набросилась, дедушку поддержала: «Правильно, Антон Петрович, надо отдыхать, какая еще работа, вы уже наработались», но дед переживал, маялся — я это хорошо видел.

…Мы лежим с ним в темноте, я на диване — по случаю болезни, он на моей раскладушке. И никак не может заснуть. Раскладушка под дедом скрипит. Он ворочается. Переживает…

— А как это понимать, — спросил я, — свадебный генерал?

Дедушка повернулся ко мне, скрипнул раскладушкой.

— Тоже не спишь?

— Не сплю, — шепнул я.

— Позорное звание это, Антошка! Свадебный генерал! На свадьбу, например, зовут генерала. Чтобы было торжественней. Чтобы все говорили потом: «Это да, это — свадьба! Даже генерал был!» А генерал к свадьбе отношения не имеет. Ни сват, ни брат. Вот и я не хочу быть таким генералом.

Мы молчим.

— Так то свадьба!

— Да никогда нельзя быть свадебным генералом! — возмущается дед. — Нигде! Разве не понимаешь? Или работаешь, как все, или…

Я вздыхаю. Дедушка вздыхает тоже.

— Как думаешь, Антошка, — спрашивает он, — обиделся на меня папа?

— Не знаю. Он же хотел как лучше!

— В том-то и дело, — говорит дед, — он для меня старался, а я отказываюсь. Но ничего. Пообижается и перестанет. Поймет.

Он тяжело дышит в темноте.

— Чего ты? — спрашиваю я.

— Да сердце что-то прихватило, — шепчет дед. — Встань тихонько, накапай мне из флакончика, который на подоконнике стоит. Но только — чур! — родителям ни гугу.

Мне нравится такое доверие. Я шлепаю по полу. Капаю в стакан из флакончика. Наливаю воды. Даю лекарство деду. Он выпивает.

— Хорошо, — говорит, — теперь полегче.

Молчит. Я думаю, он заснул. Закрываю глаза. Думаю про деда. Про то, какой он вдруг оказался. А дед говорит:

— Ну хорошо, а без простыни ты меня с француженкой познакомить не мог?

— Как же? — отвечаю я. — Ведь на занятия я к ней домой хожу. — Но тут же спохватываюсь: — Как ты узнал?

— Военная тайна, — отвечает дед.

Я тихонько смеюсь.

— А настоящая военная тайна у тебя есть? — спрашиваю я. — Взаправдашняя?

— Еще какая, — говорит он тяжело.

— Расскажешь? — прошу я.

— Придется, не помирать же мне со своей тайной.

Ч а с т ь ч е т в е р т а я. ЗЛОЙ ДЕМОН

ЗЛОЙ ДЕМОН

Есть такое выражение — «Злой Демон».

Я когда про него думаю, он мне представляется лохматым, с человечьим лицом. За спиной у него перепончатые крылья с острыми углами — как у летучей мыши. Бр-р-р… И хотя я его себе ясно представляю, Злой Демон совершенно невидим. Он может витать в воздухе, и тогда воздух потрескивает и рассыпается искрами — как будто синтетическую рубашку с себя снимаешь. Он может поселиться в человеке, в каком-нибудь знакомом человеке, или — еще хуже! — в самом тебе, и тогда, что бы ты ни делал, все будет плохо кончаться, и с тобой случится что-то такое необъяснимое, отчего жизнь наступит — хуже некуда…

В то утро я проснулся как обычно, Ни о каком Злом Демоне не думал. Пошел в школу, сунул в парту портфель, о чем-то заговорил с Кешкой, и все было обыкновенно, как всегда.

И тут это случилось…

Хлопнула дверь, и на пороге класса возник Злой Демон со своими редкими зубами, захихикал, пустил через весь класс портфель в угол и заорал:

— Э, народ! Знаете, кого я вчера видел? Генерала!

— Во сне, что ли? — спросил Кешка.

И класс, по обыкновению, грохнул.

— Нет, — ответил он, ничуточки не смутившись. — Перед сном. Пошел прогуляться и вдруг навстречу — он. Две звезды на погонах! Лампасы на штанах!

— Ну, барон! — поразился Кешка.

— Какой барон? — не понял Злой Демон.

— Мюнхгаузен! — воскликнул Кешка.

И все опять покатились со смеху.

Над ним всегда смеялись, над этим Злым Демоном. За привычку врать. За его дурацкие выдумки. И я всегда над ним хохотал. Но тут у меня сердце сжалось. Злой Демон говорил правду, и я тогда еще ни о чем не подозревал, ничего такого не думал, и человек этот никаким Демоном для меня не был, а был просто Кириллом Пуховым по прозвищу Газовый Баллон. Звали его так за то, что Кирилл был самым толстым в нашем классе.

Ребята смеялись над Пуховым, он таращил глаза и божился, что не врет на этот раз ни капельки, а я краснел, и меня распирала обидная досада на всех. И тогда я сказал, перекрывая гомон:

— Прекратите смех. Генерал — мой дедушка.

Тут уж Газовый Баллон постарался: захрюкал. Это у него смех такой. Не как у нормальных людей. Он когда смеется, то хрюкает. И такой его смех всегда всех смешит. Все в классе так и покатились. Может, покатились из-за Баллонового хрюканья, но я решил, что смеются надо мной.

Я покраснел еще больше. Даже слезы у меня навернулись. Вот тебе и на! Вот тебе и сюрприз! Я ведь хотел сюрприз устроить! Как мне хотелось про деда рассказать! Ну, хотя бы Кешке! А я молчал, крепился. Действительно, что значат слова? И я придумал. Придумал здорово, а вышло как… Я же решил — наденет дедушка форму, и мы вместе в школу придем — вот все ахнут. А вышло — смеются, будто я какой-нибудь редкозубый враль Кирилл Пухов.

Кешка меня локтем в бок толкнул, буркнул недовольно:

— Чего ты-то?

Это последней каплей было. Гордость моя взбунтовалась, что ли? Или, может быть, Злой Демон именно в этот момент первый раз меня дернул. Я вскочил и сказал, едва сдерживаясь от злости, Газовому Баллону:

— На спор!

— Не промахнись, Асунта! — воскликнул Пухов.

И все покатились снова.

— Имей в виду — на «американку», — сказал я, дрожа от нетерпения. Немедленно, да, да, немедленно надо мчаться домой… Привести дедушку… Нет, это неудобно… Он обидится… Тогда…

Надо идти всем, кто не верит, к дому. И попросить дедушку выйти на балкон. А перед этим он должен надеть мундир.

Я едва дождался конца уроков. Каждую переменку охотники подзуживали то меня, то Пухова. Подзуживать было легко, требовалось только сказать: «Да брось ты, мало ли, погорячился», — и мы с Кириллом по очереди краснели и надувались, как воздушные шарики.

Наконец прогремел последний звонок. Толпа собралась порядочная. Почти весь класс.

Мы с Пуховым шагаем рядышком, как дуэлянты какие. Сзади понурый Кешка, мой секундант. Дальше — зрители. В толпе мелькает зеленая шапочка Альки.

Алька — это одна девчонка из нашего класса, независимый человек и вообще… Если всем что-нибудь нравится, например фильм, ей очень даже просто он может не понравиться. И Алька это не скроет. Не притворится, что она — как все. Скажет правду, и точка. Остальные девчонки у нас любят быть как все. Любят, чтобы у них единогласие было, одни вкусы, одни любимые артисты и песенки. Это свое единодушие они очень уважают, а я уважаю Альку… Я считаю, у нее мужской характер, хотя сама она очень мягкая, не нахальная. Ну, еще у Альки косы есть. Самые толстые и пушистые в классе. Как у моей бабушки на той фотографии. Но это к делу не относится.

К делу относится, что и Алька идет вместе со всеми. Шапочка ее мелькает. И тут мне на секунду становится жаль Кирилла Пухова. Ведь он проиграл «американку» — три желания в любое время. Проиграл, бедный Газовый Баллон. А Алька увидит моего дедушку.

Что-то такое во мне происходит. Какие-то мурашки ползут у меня по спине, как будто я сейчас пятерку получу и уверен в этом на сто процентов. Ребята стоят возле дома, я мчусь по лестнице домой, звоню долго, лихорадочно, потом открываю квартиру своим ключом, заглядываю в кухню, в комнаты, в ванную.

Деда нет.

Что же делать? Вот позор…

Сказать, чтобы ждали? Засмеют и уйдут: нашел дурачков!

И тут гениальная идея приходит мне в голову!

Я скидываю пальто, открываю шкаф, натягиваю на себя дедов мундир с орденами, подгибаю рукава, подумав, надеваю на макушку генеральскую фуражку с золотыми позументами и выхожу на балкон.

Я вижу глаза, устремленные на меня, — восторженные, пораженные, радостные. Я отыскиваю зеленую шапочку, нахожу Альку и улыбаюсь ей одной. Потом я протягиваю вперед руку, как фельдмаршал Кутузов, и мне кажется, что мундир мне впору, будто сшит на меня, и ордена на груди вручены в торжественной обстановке тоже мне, и что вообще генерал-лейтенант — это я.

Злой Демон Кирилл Пухов потерянно улыбается.

ПРИВИЛЕГИИ

Класс переменился.

Перед уроками все мальчишки подходили ко мне поздороваться «по петушкам» — это было признаком высшего уважения, а девчонки улыбались мне в любую секунду перемены или урока — стоило только остановить на какой-нибудь свой взгляд.

Сначала я чувствовал неловкость, будто что-то сидело во мне, какая-то заноза. Потом заноза рассосалась, я привык, что «по петушкам» со мной здороваются даже некоторые старшеклассники и учителя смотрят на меня как-то особенно, с подчеркнутым интересом, словно хотят спросить о чем-то, не относящемся к школе, да стесняются.

И вообще я стал замечать, что жизнь моя улучшилась. Что я получил привилегии. Двойки, конечно, и теперь иногда проскакивали. Но не так, как раньше. Теперь учителя ставили их с оговорками. Целые речи произносили: как же, мол, ты, Антон, можешь такое себе позволять? Ну ладно, дескать, был бы неспособный человек, а то ведь не только без двоек, но и даже и без троек можешь учиться — и поднатужиться-то надо чуть-чуть.

Не очень приятно выслушивать такие речи, но я притерпелся и даже вывел любопытную закономерность, как сказала бы учительница математики. Я заметил, что иногда, прочитав мне целую лекцию и даже поставив двойку в журнал, учителя дневник мой не требовали так строго, как раньше или как у других ребят. А иногда и в журнале двойка не появлялась, а только жирная точка — будто двойка оставалась в уме: точку пишем, два в уме. И еще. Еще учителя будто ждали чего-то от меня. Сначала я не понимал, чего они ждут. Потом экспериментально выяснил: ждут слов. И не требовалось очень уж раскаиваться. Достаточно было сказать скромным голосом: «Извините, я непременно все сделаю к следующему уроку», — как учителя вздыхали, кто погромче, кто незаметнее, и я мог запросто отделаться от неприятности.

Привилегии были всякие. Директор Максим Сергеевич, например, теперь всегда замечал меня и вежливо отвечал на мои поклоны. Рыжий физрук не придирался и не срамил меня, когда я кулем переворачивался на параллельных брусьях, а завуч никогда не останавливала, если я бежал на перемене по коридору, и не требовала, чтобы я шел шагом. Я чувствовал прямо-таки животом, что могу даже уйти с уроков без уважительных причин. Однако на это я не решался. Это было бы слишком. Да и куда пойдешь один среди бела дня в нашем поселке?

Словом, жизнь моя наполнялась маленькими привилегиями, я быстро к ним привыкал, и все шло как по маслу, если бы не Кешка и Алька. Во всей школе только они двое относились ко мне как прежде. Кешка не здоровался «по петушкам», а буркал неохотно: «Привет», и Алька не улыбалась мне каждую секунду. Наоборот, они словно сговорились и поглядывали на меня как-то недоверчиво, что ли. С каким-то сомнением.

А я их понять не мог.

Что с ними случилось? Ведь со мной-то ничего не произошло.

Однажды у меня даже мелькнула нехорошая мысль: неужели завидуют? Я тотчас прогнал ее. Не могло этого быть. Не такие люди Кешка и Алька, чтобы завидовать неизвестно чему. Тому, что ли, что дед у меня генерал? Вот глупость-то! Ведь я же тут ни при чем!

Я отогнал эту мысль, да ненадолго.

Однажды я проходил по коридору, а Кешка и Алька стояли у батареи. И когда я прошел мимо них, то услышал вдруг Кешкины слова. Слова были обидные, и сказал их Кешка обидно, с иронией. Он сказал:

— Без лампасов, а вылитый генерал!

Это слово — «генерал» — он произнес с ударением, как бы с большой буквы.

Я словно споткнулся.

Я обернулся, еще не веря своим ушам, не веря, что Кешка, мой друг Кешка способен на такое предательство.

Я глядел на Кешку, чувствовал, как горят мои уши, и видел его взгляд — пустой, будто он и не видит меня, а смотрит сквозь стекло, куда-то вдаль.

Кешка презрительно смотрел сквозь меня, и я готов был провалиться: Алька усмехнулась.

Ясное дело — она усмехнулась над Кешкиными словами и над моей новой кличкой.

«ГЕНЕРАЛ»

Теперь меня звали Генералом.

Кешка и Алька молчаливо хмурились, а остальные произносили новую кличку приветливо, с уважением, и я успокоился. Новое имя даже приятно щекотало меня. Генерал! Мон женераль! Не так уж, в конце концов, плохо. Не то что, к примеру, Газовый Баллон.

Газовый Баллон сник. Не хрюкал больше. Ждал, когда я с него «американку» потребую. И как потребую — при всех, с позором, или один на один. Я часто ловил на себе его взгляд — тревожный, будто просящий о чем-то. О чем? Ясное дело, о чем. Я теперь Генерал, а он как был Газовый Баллон, так им и остался. Стоило мне захотеть, и я его как угодно высмеять мог. За что угодно. За любой пустяк. Хотя бы за то, что он не смеется, а хрюкает.

Ничего не стоило мне изменить его прозвище Газовый Баллон на другое какое-нибудь, куда пообиднее. Нуф-Нуф, например. Есть такой герой в «Трех поросенках».

Но я не делал этого. Что-то такое меня удерживало. Не зря же потом все выяснилось про Злого Демона…

А события развивались.

Однажды вечером я шел в библиотеку. И нос к носу, под самым фонарем, столкнулся с нашей пионервожатой Галей. Если бы не фонарь! Но когда не везет, так не везет. Когда не везет, так и фонари не на месте стоят.

Галя покраснела, увидев меня, хотя это было глупо. Она покраснела, потому что шла не одна, ее вел под ручку монтажник Борис Егоров. Все в школе знали, что Егоров — Галин ухажер, никакого секрета тут нет, и глупо стесняться этого. Но Галя стеснялась, всегда гуляла с Борисом по самым закоулкам и бездорожью, и однажды кто-то из девчонок увидел даже, как Борис переносил Галю через огромную лужу на руках. Борис был круглолицый, широкоплечий, здоровый, перенести Галю через лужу ему ничего не стоило, но наши девчонки устроили из этого важное событие — хихикали и шушукались целую неделю, пока их Алька не одернула. Она им буркнула что-то, девчонки напыжились, надулись, но вожатую обсуждать перестали.

Так вот, я столкнулся с ними под фонарем, хотел шмыгнуть в темноту, пока они меня не разглядели, но Галя уже покраснела, остановилась и завела со мной разговор, хотя для нее же лучше было бы меня не заметить. Что делать, человек очень часто поступает совсем не так, как ему хотелось бы!

— Здравствуй! — сказала Галя, хотя днем мы виделись в школе.

Она замолчала, переступая с ноги на ногу, и лицо ее было ужасно беспомощным. Она не знала, что ей сказать, не знала, зачем остановилась, зачем завела разговор, и я уж совсем было собрался нырнуть в темноту, но Галя вдруг сказала:

— Скоро примем ваш класс в пионеры. А Борис Егоров… — она показала рукой на монтажника, будто его не знала в нашем поселке каждая собака, — а Борис Егоров будет у вас вожатым со стройки.

Я ухмыльнулся. Галя хотела оправдать свои прогулки с Борисом. Я взглянул на монтажника. Тот улыбался, ничуть не разделяя Галиного смущения.

— Слышь ты, как тебя! — сказал он, сверкая зубами. — Передай народу, чтоб посоображали заранее, понимаешь! Кандидатуру начальника отряда!

— Председателя совета! — ужаснувшись, поправила Галя.

— Ну, в общем, понимаешь! — хохотнул Борис. — Командира! Генерала!

Меня словно ошпарило кипятком. Генерала?

Нет, Егоров, конечно, не знал моей новой клички — откуда? А у отряда должен быть свой председатель. Командир. Генерал, как пошутил Галин ухажер.

Я шагал домой и хмыкал себе под нос: «Хм-хм!» Чем больше думал, тем громче хмыкал — еще бы, такие перспективы… Ведь, в конце концов, думал я, у меня есть привилегия: мой дедушка — генерал! А я дедушкин внук! И ведь должна же в моих жилах бежать генеральская кровь! Да что я, с отрядом не управлюсь? Хм-хм!

Оставалась мелочь. Избрать себя председателем совета отряда. Вот только как? Хорошо в Америке — захотел, сам свою кандидатуру выдвигай. А у нас — неудобно это, неловко как-то. Но тут мне пришла счастливая идея. Есть же человек, который передо мной виноват, который как бы мой должник. Сказать ему, да и дело с концом. Я совсем громко захмыкал: действительно, неудобно. Но я себя убедил: удобно! Взялся за гуж, не говори, что не дюж! А тут и правда за гуж берешься! А если за гуж, то стыдиться нечего. Стыдиться стыдно.

Чем больше я себя убеждал, тем неубедительней получалось. Но через себя переступил — есть такое выражение. Как это через самого себя переступать, я не знаю, но раз говорят, значит, можно. В общем, взял сам себя за руку и перешагнул что-то такое. На большой перемене отвел в угол Кирилла Пухова и, заикаясь, объяснил ему свое первое желание. Злой Демон оживился.

— Будь спок! — воскликнул он. — Не сомневайся.

— Но об этом никто не должен знать! — сказал я угрожающе.

— Это второе желание? — спросил радостно Газовый Баллон.

«Ну выжига!» — подумал я, но согласился.

— Клянись! — потребовал я.

— Это третье? — засмеялся он счастливо и вздохнул, будто сбросил тяжелый груз.

— Третье! — хмуро подтвердил я и погрозил ему кулаком.

Злой Демон ухмылялся.

А мне стало тошно. Что-то изнутри меня давило, какое-то сомнение. Но я не знал — какое…

ВЫБОРЫ

Первое собрание получилось очень торжественным, потому что мы еще не остыли после линейки. Лица у всех были розовые, галстуки непривычно сжимали горло, блестели глаза. Все казались праздничными и обалдевшими, поэтому, когда Галя спросила, какие кандидатуры на пост председателя, все растерянно запереглядывались. Сердце у меня сжалось: а если Пухов не успеет, растеряется и выберут другого? И что только случилось со мной? Какой такой Злой Демон в меня переселился?

Я хотел, смертельно хотел стать председателем совета отряда, носить красные лычки на рукаве и командовать классом. Я считал, что имею на это право — ведь дедушка у меня генерал, не то что у Кешки, к примеру, у него дед — всего-навсего старший сержант, да о чем говорить! Мой дед был самым главным из всех родителей и дедушек нашего класса, и я имел привилегии — разве не ясно?

Ясно, ясно, все было ясно, да только сердце все равно у меня колотилось, и я впился взглядом в Газового Баллона.

Пухов наконец протянул руку, медленно, не спеша, как в замедленном кино, поднялся с места и пошевелил губами. Я услышал свое имя.

Класс загомонил, мальчишки и девчонки хором соглашались с Пуховым — только Кешка и Алька молчали.

— Эй, потише! — прикрикнул Борис Егоров, наш вожатый со стройки. — Лучше объясните, почему предлагаете эту кандидатуру.

Борис Егоров смотрел на Галю, Галя отводила серые глаза, хмурилась, делала строгий вид, но ничего у нее не получалось, не выходил у Гали строгий вид — она всего год как сама-то нашу школу кончила, а Егорову было, в общем-то, все равно, по какой причине выдвигают мою кандидатуру, он спросил просто так, для порядка, по лицу его было видно — круглому, добродушному, улыбающемуся. Да и вообще он не про собрание думал, а про что-то другое.

— Как же! — ответил ему Пухов. — У него дедушка генерал.

— Генерал? — переспросил механически Борис, все еще глядя на Галю и не понимая смысла слова. — Ах, генерал? Какой генерал? Какой у тебя дедушка генерал? — удивился он уже искренне, разглядывая меня с интересом.

В глубине души я возмутился невниманием монтажника. Но сдержался.

— Генерал-лейтенант, — сказал я с достоинством. — Но разве в этом дело?

Класс затих. Егоров смутился. И тут на помощь пришла Галя.

— Конечно, не в этом! — воскликнула она с жаром, и щеки ее порозовели. — Тебя председателем и без дедушки избирают. Верно, ребята?

— Верно! — заорали ребята.

А когда все стихли, я услышал Кешкин голос.

— Нет, не верно! — сказал он.

Я медленно поднялся. Все кипело во мне. Я обернулся к классу, к нашему большинству, к мальчишкам, которые жали мне «петушка», к девчонкам, которые всегда охотно мне улыбались. Я увидел их глаза, доброжелательные улыбки и произнес каким-то противным скрипучим голосом, вперив в Кешку свой взгляд:

— А тебе что, завидно?

В классе повисла тишина.

Я хотел сдержаться, взять себя в руки, но ничего не вышло. Злой Демон понес меня под гору.

— А тебе завидно? — повторил я и неожиданно прибавил: — Старший сержант.

Кешка посмотрел на меня.

Он только посмотрел на меня, а я готов был провалиться сквозь землю.

Боже! Какой позор!

Я нашел глазами Кирилла Пухова, но он понял мой взгляд по-своему. Он кивнул мне, выполняя обязательство, и крикнул:

— Да чего там, голосуем!

Лес рук взметнулся кверху, выбирая меня председателем…

Вечером мама устроила торжественное чаепитие. Купила торт. Накрыла стол нарядной скатертью.

Я сидел в пионерской форме с нашивкой на рукаве — мама постаралась, — а настроение у меня было хуже некуда.

Я пил чай и чувствовал, как разглядывает меня дедушка. Поглядывает потихоньку — то исподлобья, то сбоку. То встанет покурить и смотрит в затылок. Будто он что-то чувствует.

А вдруг узнает? Или просто спросит?

Мама смеется, шутит, говорит о чем-то с папой, а мы с дедом молчим.

Когда укладываемся спать, он опять молчит. Только вздыхает. Дает мне возможность высказаться. Но я не хочу высказываться. Мне нечего ему сказать. Наконец дед не выдерживает.

— Пошепчемся? — говорит он тихонько.

Я сжимаю губы, даже перестаю дышать. Я не шевелюсь, будто сплю, а сердце грохочет, грохочет во мне, будто тяжелая артиллерийская канонада.

Будто я вор какой. Будто я что-то украл…

АННА РОБЕРТОВНА

А дедушка вел себя странно, очень странно.

Может, я, конечно, сам в этом виноват. Промолчал бы, не рассказал про выдумку Анны Робертовны, глядишь, все было бы нормально. Хотя как знать… Встретились бы где-нибудь на улице, дед и без меня бы узнал.

В общем, дело было так.

Как-то пришел я на французский. Дверь у Анны Робертовны не была закрыта. Просто притворена. Звонить не пришлось. Я вошел, разделся. Какие-то голоса слышались из комнаты, но мне ничего еще в голову не пришло. Мало ли, соседи зашли. Или еще кто. Но тут вдруг запели. Анна Робертовна запела. Я в комнату заглянул и обомлел.

Диван раздвинут. На диване три подушки лежат. И три скомканных одеяла. Анна Робертовна посреди комнаты стоит, под самым абажуром. Головой кисточек касается, но ничего не чувствует. Дирижирует сама себе костлявыми руками, пританцовывает и поет:

Отцве-ели уж-ж давно Хризанте-емы в саду-у, А любо-овь все ж-живет В моем се-ердце больно-ом!

Я комнату оглядел — кому это она? Сама себе, что ли? И чуть не упал. Нет, не сама себе. Перед ней, у стенки, в рядок, сидят на трех горшках три розовых младенца. Щеки помятые — видно, после сна. Улыбаются Анне Робертовне. Молчат. Видно, нравится им песня.

Я в себя пришел, сказал:

— Бонжур, Анна Робертовна!

— Ох! — вздрогнула она. — Как ты меня напугал, Антоша!

Малыши захныкали, Анна Робертовна бросилась к ним, но ребята были бойкие, сразу видать — строители, сорвались с горшков и разбежались. Пришлось мне Анне Робертовне помогать малышей ловить, приводить их в порядок. Вот никогда не думал, что придется таким заниматься! Анна Робертовна вся взмокла. Бусинки пота на лбу выступили.

— Ме шер енфант! — кричала она. Мои дорогие дети, значит.

Но енфанты не слушались, неорганизованная, видать, была публика. Один ревел, второй на пол лег, третий одеяло тащил с дивана.

— Это я, — сказала Анна Робертовна, — по совету твоей мамы, помнишь? Пока дождешься своего внука! Вот и решила высвободить трех молодых матерей из нашего дома. Но не знаю, как управиться. Может, много сразу взяла? Может, надо хотя бы двоих?

Анна Робертовна была возбуждена, щеки ее горели, глаза за стеклами очков походили на яркие фары.

— Антоша! — воскликнула она. — У вас нет соответствующей литературы? Может, у мамы осталась? С той поры, когда ты был маленьким?

Я обещал поискать соответствующую литературу. Завтра занести. Похоже, французский теперь отменялся. Кажется, навсегда. Я помог Анне Робертовне сварить манную кашу. Помог покормить с ложечки ее огольцов. Выстирал их штанишки. Развесил их на батарее.

Анна Робертовна ощущала угрызения совести. Про кашу и штанишки она пыталась говорить со мной по-французски. Я ее старался не понимать. Переспрашивал по-французски:

— Кес-ке се? — Что такое, значит.

И она переводила себя на русский. Объясняла, что надо сделать. Когда я уходил, пацаны утихомирились. Сидели на диване и вразнобой гремели побрякушками. Анна Робертовна опять стояла посреди комнаты, размахивала руками и снова пела про хризантемы. Я заглянул в комнату и посоветовал:

— Им не это надо!

— А что? — обрадовалась Анна Робертовна.

— Что-нибудь педагогическое, — сказал я. — «В лесу родилась елочка», например. Или «Чижик-пыжик». — И спел ребятам: — «Чижик-пыжик, где ты был, на Фонтанке водку пил. Выпил рюмку, выпил две, зашумело в голове…»

Ну, определенно строители были эти огольцы. Слов не поняли, но содержание осознали. Хором засмеялись. Анна Робертовна на меня с удивлением из-под очков посмотрела.

— Ого, Антошка! — воскликнула она.

— Не ого, а ага! — пошутил я. Ведь если «ага» — хозяин, то «ого» — вообще ничего.

Домой я драпал бегом. Еще в прихожей, впопыхах, рассказал деду. Он не засмеялся. Покачал головой. Подумал.

— Вот тебе и Анна Робертовна, — сказал. — Молодец!

И затих на весь вечер.

А через день или два я увидел поразительную картину!

По улице шла Анна Робертовна и катила перед собой детскую коляску, но бог с ней, с Анной Робертовной. Рядом с ней шагал дед в своем коричневом пальто. И катил перед собой сразу две коляски! Это было не так-то просто — катить одновременно две коляски, дед пыхтел, поворачивал то одну, то другую и нисколько не смущался! А напротив! Весело смеялся!

Прохожие оглядывались на странную пару. Кто крутил головой, кто улыбался, кто пожимал плечами — дело было как раз после смены.

А мне… Мне стало стыдно за дедушку. Как ему не совестно только, думал я. Генерал, и катает коляски! Хорошо, что тогда его не было дома и никто посторонний его не узнает. А то ребята обсмеяли бы меня за такого генерала.

ВОСКРЕСНИК

Сперва дед катал чужие коляски, а потом стал кладовщиком. Я даже заплакал, когда узнал об этом. Это генерал-то! Позор какой…

Но сначала был воскресник.

Зима уже пришла. Поселок наш снегом засыпало. Пушистым, мягким. Вечером, когда солнце в тайгу ложится, он становится розовым. Мерцает алыми брызгами. Потом голубеет. Синим делается. И вдруг — черным.

День у нас кончается сразу. Падает солнце, и тут же — ночь. Темнотища. Только под фонарями блестящими колесами горит снег. Интересно бы сверху поглядеть. Наверное, оттуда видно так: чернота, а посреди нее блестящие блинчики. Фонари качаются, если ветер, белые круги движутся, словно мчатся в пространстве таинственные летающие тарелки, — границы между землей и небом нет, только тьма, тьма вокруг.

Красиво у нас зимой: тайга куржавеет, река в промоинах дышит паром. В мороз гулко ухают сосны — это влага, попавшая в щели, превратившись в лед, раскалывает дерево, будто дровосек.

Зимой красиво, но мне не до красот. Что-то во мне ноет, болит; я знаю — что, но признаться боюсь даже себе, упорствую, злюсь, и настроение от этого у меня паршивое, и жизнь не в радость.

Перед Новым годом Галя мне объявила:

— В воскресенье — общий воскресник! Для тебя первое мероприятие. Не подкачай!

Я не обрадовался. Мечтал командовать классом, а теперь никакого желания нет. Клял себя почем зря. Не пришла бы ко мне эта дурацкая мысль, не подкупил бы Газового Баллона в «американку», все было бы хорошо. И с Кешкой по-прежнему бы дружил, и Алька бы на меня не косилась. Но что делать? Отступать некуда…

Еще темно. Фонари горят. А в поселке шум и тарарам. Радио на всех столбах веселые марши играет. Где-то на плотине духовой оркестр бубухает. Грузовики тарахтят, народ грузят.

А потом, когда рассвело, стало совсем как на празднике: флаги трепещут, транспаранты горят.

Нашу школу направили на пустырь. Его расчистить требовалось. Расчистить так расчистить. Учителя с ломиками ходят. Мы лопатами снег разгребаем. Бульдозер нам помогает. Морозу особого нет. Дышится легко. Весело! Хорошо!

Я даже забыл свои мучения. Махал лопатой и никем не командовал. В голову не приходило.

За главного у нас Баллонов отец. Совсем на кирю не похож. Нормальный человек, не толстый. Он работал на бульдозере, выравнивал площадку. И вся наша работа как бы вокруг бульдозера шла. Если где тяжелая груда лежит — он подтолкнет. Пень выкорчует, Бетонную балку сдвинет. Весело тарахтит бульдозер. Синие колечки из трубы пускает.

Галя и Егоров рядом со мной работают. На них смотреть забавно. Борис Галю то за руку возьмет, то остановится и смотрит на нее как загипнотизированный, ни на кого не обращая внимания. Галя смущается, руку вырывает, приказывает ему делом заниматься. Егоров кивает послушно и лед ломом так крушит — только брызги летят.

Газовый Баллон тут же суетится. На девчонок покрикивает, шутит, песни поет. Я на него поглядывал снисходительно. Настроение у меня хорошее.

И тут я увидел деда. Одет он был, как все, в телогрейку. На голове — лохматый отцовский треух, на руках — варежки из собачьего меха.

Дед подходил к моему отряду, и с каждым его шагом хорошее мое настроение исчезало все быстрей и быстрей. Нет, вовсе не так представлял я себе этот момент. Дед в форме, ребята им любуются, ордена сверкают, позументы горят, и шепоток благоговения ползет: смотрите, смотрите… А тут шлепает какой-то старик — в валенках с загнутыми голенищами, с ломиком на плече, и видно, что ломик ему плечо оттягивает — жиденький старикашка, хлипкий и уж вовсе не генерал.

— Как дела? — спросил меня дедушка, приглядываясь к ребятам. Но мало кто обратил на него внимание. Все старались, работали. Только Газовый Баллон, как всегда, начеку. Глаза выкатил, уши торчком.

— Ничего, — неохотно ответил я деду, — трудимся.

— Ладно, — кивнул он, — меня ждут, пока…

Он двинулся дальше по снежной площадке, а Газовый Баллон уже мне в глаза заглядывает.

— Он? — спросил Пухов придирчиво. — Генерал?

Бывает, человек необъяснимые поступки совершает. Сперва выкинет какое-нибудь коленце, потом сам же объяснить не может. Вот и я. Пожал плечами и фыркнул:

— Вот еще!

И тут же покраснел. Вот тебе раз! От собственного деда отказался! А тут еще Галя, елки-палки, приветливо мне рукой машет и кричит на всю площадку:

— Рыбаков! Антоша! Это и есть твой дедушка?

Я краснею все больше, а народ наш уже лопаты покидал, смотрят вслед деду и обсуждают, прямо базар какой-то.

«Не может быть!..», «Генералы не такие бывают!». Кто-то даже хихикнул из девчачьей команды: «А маленький-то какой, маленький!»

В висках у меня кровь, наверное, вскипела. Глаза чем-то черным заволокло. Темный народ! Понимали бы чего! Да еще сам я… Вихрь какой-то во мне возник, циклон, самум, цунами. Я, наверное, побледнел от отчаяния. Мне расшвырять всех хотелось в бессильной злобе, заставить замолчать. И тут я вспомнил про свое командирство. «Что же это в конце концов? — подумал я. — Над председателем издеваются». И заорал как бешеный:

— Эй, вы! Заткнитесь!

Сразу стало тихо. И Алька многозначительно сказала в тишине:

— Ого!

Я зареветь, завыть был готов. Но что делать дальше — не знал. Я, наверное, на истукана со стороны походил, на деревянного болванчика: сжал кулаки, губы закусил. Но не помогало — руки тряслись да и губы тоже.

И тут вдруг ожил Газовый Баллон. Он сорвался с места и погнался за дедом. Я видел, как дедушка остановился, кивнул Пухову, посмотрел на нас издалека, что-то сказал и пошел себе дальше, а Кирилл уже несся назад. Он подбежал к нам, замедляя скорость, потом перешел на шаг, уперся в меня, как колом, своим взглядом и сказал:

— Гони назад «американку»!

Я стоял бледнее снега. А Газовый Баллон заорал, повернувшись к классу:

— Он от деда отказался! Но это его дед. Только никакой не генерал, а простой пенсионер. Сам сказал.

Класс затрещал, будто стая сорок. Меня разглядывали так, словно через лупу какую-нибудь букашку. Я будто под пулеметными очередями стоял: со всех сторон меня насквозь простреливали. И первой расстреливала Алька. Не знаю, какие глаза у судей бывают, наверное, такие, как у Альки. Холодные и надменные. К горлу что-то подкатило, и я сорвался. Заревел — почему-то басом! — бросил лопату и пошел, увязая в сугробах, домой.

Галя кричала мне вслед: «Рыбаков, сейчас же вернись!» И Егоров кричал. Но я даже не обернулся.

ВСТРЕЧА

Перед сном, в темноте, дед сказал:

— Сегодня один гражданин из вашего класса мою личность выяснял. Спрашивает: «Вы генерал?» Я подумал: раз у меня выясняет, значит, ты мной не козыряешь. Правильно. А то ведь за чужой-то спиной нетрудно жить. Есть такие, видал не раз. Чужой славой пользуются и глаз не жмурят. — Он зевнул, добавил сонным голосом: — Ну, я и отказался. Говорю: «Пенсионер я!» Как полагаешь, правильно поступил?

Я сжался весь. Вот оно в чем дело. Губы у меня затряслись. Но я шепнул:

— Правильно.

Что мне еще оставалось? А самого в жар бросило. Вон как выходит! Я дедом козыряю, чужой славой пользуюсь!

Вечером решил: будь что будет, а в школу не пойду. Утром передумал: скажут — струсил. Не на таких напали. Но идти в школу тошно было. Плелся, еле ноги переставлял. Вздрагивал от каждого окрика.

Когда я к нашему классу подошел, гам там стоял невообразимый. Алькин голос всех перебивал:

— А мундир он что, на базаре купил?

И все кричали что-то неразборчивое.

Я переступил порог, все стихло. Каждый своим делом занялся: книжечки раскладывают, тетрадки перебирают, друг с другом беседуют. И никто меня не замечает, пацаны «по петушкам» не здороваются, отворачиваются смущенно, девчонки, которые приветливо улыбались, мимо глядят. Один Газовый Баллон меня зрачками таранит и так это небрежно объявляет:

— Слышь! Председатель! Я Егорова встретил. Он говорит, чтобы ты готовился. Обсуждать тебя будем за то, что с воскресника ушел. Галя вот только вчера простыла. Поправится, и сразу собрание.

У меня горло заледенело. В висках опять молотки застучали.

Я повернулся к Баллону, окатил его с головы до пят презрительным взглядом:

— Чего командуешь? Меня ведь еще не переизбрали, кажется?

Пухов захрюкал. Прохрюкался и ответил:

— Я тебя выдвинул, я и задвину!

Тут уж все покатились. Я сжал кулаки и опустил голову. Словно оплеуху мне дали. А я и ответить не могу.

Слезы навернулись на глаза. «Не сметь! — командовал я себе. — Хватит позора!» А сам думал про класс. Про этих подлых друзей. «Предатели, вот вы кто. А еще «по петушкам» со мной здоровались!»

Я хотел вскочить на учительский стол, гаркнуть во все горло, что дед у меня генерал, генерал, генерал! Но не смог, не захотел. Стиснул зубы и ничего не ответил на пощечину Кирилла…

Один я теперь. Совершенно один. Алька на меня только поглядывает, с Кешкой я поссорился, а народные массы меня предали.

Надо же! Я друзей теряю, а дедушка их находит. Иннокентия Евлампиевича нашел, Кешкиного дедушку.

Вот ведь какие истории бывают, поверить невозможно! Но бывают. Факт. Своими глазами видел.

Мой-то с Кешкиным дедом на воскреснике познакомился. Если, конечно, можно так сказать — познакомился. Иннокентий Евлампиевич кладовщиком на стройке работает, дед с ним перекурить сел, разговорились: оказалось, оба на Первом Украинском фронте воевали. Словно в укор мне, чуть не каждый день сидят теперь на кухне, дымом окутались: вот, мол, ты Кешку унизить хотел, а мы, генерал и сержант, один табачок курим.

Я мимо дедов на цыпочках прохожу, учебники раскрываю, гляжу в них, да ничего не вижу. Думаю: знает ли Иннокентий Евлампиевич про нашу с Кешкой ссору и как мне дальше жить? Что делать?

Кешкин дед на Кешку очень похож. Костистый, широкоплечий, голова квадратом. Вот только у старого Иннокентия борода лопатой — седая, с виду жесткая, у рта желтее — обкуренная, да глаза похитрей, чем у Кешки. С прищуром, с улыбочкой. Иннокентий Евлампиевич моего-то немного постарше, ему за семьдесят давно перевалило, он пенсионер, но как только дома остается — сразу болеет. Вот и работает кладовщиком — для здоровья, как он объясняет.

«Бу-бу-бу», — слышались голоса за стенкой. Деды замолкали, верно, думали о чем-то, что-то вспоминали, потом смеялись — негромко, глухо, потом снова говорили, говорили, говорили: «Бу-бу-бу». И наш уже реже пек пирожки, нерегулярно мыл пол, и мама радовалась, как маленькая, удивляя отца, который повторял: «Я же говорил. Просто он акклиматизировался!»

Я не радовался и не огорчался, я вообще почти не замечал, как живет дед: своих забот хватало.

Но однажды произошло поразительное событие.

Дед повстречался с Иннокентием Евлампиевичем.

Да, да, не удивляйтесь, они встретились, хотя знакомы были уже давно и давно друг к другу ходили. Правда, у нас они всегда сидели на кухне. И вот как-то они зашли в комнату, где я учил уроки, и стали куда-то звонить. Мой дедушка набирал номер, а Кешкин озирался по сторонам. Потом он увидел фотографию на стене, подошел к ней, постоял минуту и… я вздрогнул от неожиданности.

— Хто это? — крикнул Иннокентий Евлампиевич и испуганно схватил деда за руку. — Хто? Хто?

— Ну, Евлампиевич, — засмеялся дед, — не думал, что такой стреляный воробей, как ты, может испугаться. Я это, что с тобой?

— Вот этот, с усиками? — не поверил старый Иннокентий и замер, разведя руками.

Я ничего не понимал. Ну, увидел карточку, а чего орать-то?

— Ой-е-ей! — замотал седой бородой Иннокентий Евлампиевич. — Ой, стар стал, никуда не гожуся — ослеп начисто! Ой-е-ей!

Дед даже положил телефонную трубку.

— Чего запричитал-то, объясни толком!

Евлампиевич успокоился, повел глазами на деда.

— А я ведь тебя давно знаю, Петрович, — сказал он, смеясь. — Ты при форсировании Днепра в каком чине состоял? Полковника?

— Полковника, — ответил дед. — Ну и что?

— Да то! Ты меня там как раз и отдал под арест.

Я давно уже бросил свои уроки, а тут ручку на тетрадь уронил. Посадил кляксу. Дедушка пожал плечами.

— Гукнул я одному пленному фрицу по мордам, — говорил, захлебываясь, Кешкин дед. — Конвоировал группу, ну и дал ему понюхать. Тут полковник как раз подвернулся с этими усиками. Ты! Что да к чему! А я обмер. С перепугу, ясно дело. Ты мне трое суток и сунул!

Вот тебе на! Значит, мой дед Кешкиного деда под арест отдал?

— Ой-е-ей! — замотал опять головой Иннокентий Евлампиевич. — Не признал, ну нистолечки. Переменился ты, ох, переменился!

— Погоди-ка, — ответил дед, — что-то смутно я припоминаю. Но неужели тот… — он показал пальцем за спину, задумался, — это ты?

Седой Евлампиевич подошел к деду, взял его руку в свои ладонищи.

— Ой-е-ей! — повторил в который раз. — Это ж надо, такая конфузия. Сколь ден с табаком воюем, а если бы не карточка, так бы и не признал.

— За что вы фрица-то? — напомнил я.

Кешкин дед провел рукавом по глазам, проморгался, ответил:

— У своего же немца пайку хлеба отнял…

Перед сном мы ворочаемся, не можем уснуть.

Дед вздыхает, и я прислушиваюсь к его дыханию.

— Капнуть? — спрашиваю я.

— Угу! — отвечает он и ворчит. — Как же это я Иннокентия-то, а? Не разобравшись?..

КЛАДОВЩИК

Прошла неделя, а может, больше, и дед стал таинственно исчезать.

Утром он уходил раньше нас, захватив авоську с пустыми бутылками, и вид у него был озабоченный. Он поглядывал на часы. За дверь выскакивал всегда неожиданно, словно не хотел, чтобы кто-нибудь шел с ним хотя бы до крыльца, да и вообще вел себя непонятно. Когда я его спрашивал, куда он так торопится, он недовольно бурчал, что вопрос кажется ему странным, и делался неприступным.

Он уходил раньше всех; когда я возвращался из школы, его еще не было; появлялся дедушка после окончания рабочей смены, и я видел в окно, как он медленно идет по двору: в телогрейке, ушанке, валенках, а в руке авоська с неизменным молоком.

Целый день ходил по магазинам? Так у нас их раз-два и обчелся. Где тогда пропадал? Я подозревал: наверное, опять помогал Анне Робертовне. Но там же детишки, он бы пальто надел. Телогрейка для такого дела не подходила.

И тут дед такой удар нанес! Не ждал я, не гадал, что он так может: ни с кем не посчитаться, ни о ком не подумать…

Однажды отец пришел с работы какой-то растерянный. Стал помогать маме картошку чистить, нож три раза уронил. Потом стакан кокнул. Сел на диван читать газету — держит ее вверх ногами. Никогда такого не бывало. Я удивлялся, мама поражалась. Все допытывалась: что случилось, что случилось?

Папа в ответ бубнил что-то невнятное, означавшее, должно быть, что все в порядке. Потом вскочил, обмотал шею шарфом два раза почему-то и велел нам с мамой срочно пойти гулять. Нет, с ним определенно что-то происходило.

Мы с мамой послушно одевались, в коридор вышел дедушка, спросил шутливо: «А меня не возьмете?» — и отец вдруг ответил резко: «Воздержимся!» Всегда говорил с дедом вежливо, а тут зло как-то сказал. Нехорошо. У дедушки даже брови домиком сделались от удивления. Но он ничего не сказал, ушел в комнату.

Мы вышли на улицу, мама опять принялась расспрашивать отца о его странном поведении, но папа ее рукой остановил.

— Удар! — воскликнул он. — Настоящий нокаут! Сегодня меня спрашивают: «Это не твой родственник кладовщиком работает? Упрямый старик! Рыбаков Антон Петрович». Представляете?

Я не понял отца, что это он такое рассказывает. Какой Рыбаков, какой кладовщик? Мама тоже удивилась. А отец рассердился:

— Как не понимаете! Дед наш кладовщиком устроился! Я его замдиректора по кадрам звал, а он в кладовщики!

Я засмеялся. Сказал отцу:

— Что-то ты сегодня все путаешь. Газету вверх ногами читал, теперь у тебя генерал кладовщиком служит.

А мама уже руками размахивала, за щеки хваталась, ко лбу снег прикладывала. Причитала одним тоном, как радиола, если посреди пластинки застрянет:

— Кошмар какой, кошмар какой, кошмар какой, кошмар какой…

Тут только до меня дошло. Дед работает кладовщиком! Генерал — кладовщик. Был генерал-лейтенант, стал генерал-кладовщик, ничего себе!

Я то смеялся, то всхлипывал. Нехорошо это у меня выходило, я даже сам понимал. Мама меня по плечам принялась гладить, папа по спине стучать, словно я поперхнулся, но ничего не выходило: я хихикал и всхлипывал.

Воскресник просто перед глазами плясал, обсуждения эти дурацкие: «Такие генералы не бывают!», «А маленький-то, маленький какой!» И физиономия Пухова с редкими зубами: «Я тебя выдвинул, я и задвину!» «Да задвинь, задвинь! — думал я как в лихорадке. — Жалко мне, что ли? — И тут же, без перерыва, деда укорял: — А ты почему, почему кладовщиком стал? Что я тебе плохого сделал?»

Папа ходил кругами вокруг мамы и меня, я хихикал и хлюпал носом, мама бормотала по-радиольному. Но все-таки первой пришла в себя она, коренная сибирячка.

— Хватит! — воскликнула она решительно и перестала гладить меня по плечам.

Я сразу успокоился. Папа остановился.

— Хватит, — повторила мама, — сейчас же идем домой и пресечем это безобразие! Вместо того чтобы читать книги, смотреть спектакли и концерты по телевизору, он…

— Предлагаю, — прервал ее папа, — сделать это завтра и прямо, так сказать, на месте преступления. Чтобы были улики! Вещественные доказательства!

Утром дед убежал с авоськой. Мы немного подождали. Потом спустились вниз. Сели в мамин «газик».

…Дверь склада была распахнута, туда вереницей входили люди. Выходили обратно с ящиками гвоздей, с охапками новых лопат, с мотками проволоки. Мы переглянулись. Из склада слышался громкий голос деда.

— Не ур-рони! — кричал он грозно, будто артиллерией командовал. — Аккур-ратно!

— Подождем, — нервно сказал отец. — У него теперь самая работа. Нельзя же дискредитировать!

Я спросил у мамы, что это такое — дискредитировать. Оказалось, подводить, срамить при народе, подрывать авторитет. А как же наш авторитет теперь, подумал я, как мой?

Хотя какой теперь у меня авторитет? Нету никакого авторитета. Я горестно усмехнулся: как избрал себя председателем, как от деда отказался, как с воскресника ушел… Вот и разговаривает со мной Газовый Баллон, как ему вздумается. Уж не до авторитета…

Вереница поредела, потом кончилась, мы двинулись к двери.

Я себе по-всякому представлял эту сцену. Дед у стены стоит, чтобы отцу легче его позором пригвоздить было, мама обвиняет, я на деда с укоризной гляжу. Ну, на худой конец, от неожиданности растеряется, смутится, будет защищаться и волноваться. Но дед, увидев нас, рассмеялся.

Сидел, писал какую-то бумагу, потом оторвался от нее, взглянул на нас и засмеялся облегченно.

— Ну! — воскликнул он весело. — Слава богу! С плеч долой! Все думал, как вам объяснить, чтобы поняли, а объяснять не придется, вот хорошо.

— Придется! — начала обвинять дедушку мама. — Еще как придется!

— Не понимаю, — поднял руку дед. — Вы что, против товарищества? Я же Иннокентия Евлампиевича замещаю, понимаете, он в больницу попал. Поправится, сразу вернусь. Буду пирожки печь, раскопал тут один рецептик. — Дед поднял толстую книгу, помахал над головой. — Сибирские старинные пироги с черемшой!

Пришел какой-то человек за гвоздями, дед надел очки, перестал обращать на нас внимание. Мама нервно потирала руки, готовилась произносить свою речь дальше, но, когда посетитель вышел, дед сказал:

— Следующую неделю — вторая смена, в ночь, имейте в виду.

Мама обессиленно уронила руки, отец чертыхнулся.

— Тебе отдыхать надо, а не работать! Можно подумать — кладовщика некем заменить! — возмутился он.

— Ах, товарищ замглавного! — улыбнулся дед. — Не очень-то знаешь мелкие проблемы! Высоко паришь! Кладовщиков действительно не хватает, потому что молодежь сюда не идет, неинтересно, а стариков нету. Не закрывать же склад!

Отец хмурился, мама сердилась, но оба молчали.

— Дедушка, — привел я последний аргумент, — но ты же генерал, стыдно! Ты же нас подводишь! Подумал?

Дед стал серьезным.

— Вот это — разговор! — сказал он медленно и вдруг рассердился: — Если вам стыдно, можете рядом не ходить!

Мама и папа сразу от наступления к обороне перешли, принялись что-то говорить, успокаивать деда, а он удивился:

— Да что вы за чистоплюи! Нет стыдной работы, разве не знаете?

Я ушел со склада, будто оплеванный. Мама и отец уехали на работу, а я пошел в школу.

На дороге никого не было, и я опять разревелся. Выходит, я чистоплюй, стыжусь деда и все такое… Я ревел, не мог успокоиться, и не обида, а правда душила меня: ведь все так и есть…

СБОР

Я словно барахтался в каком-то болоте: хотел выбраться из него, да ноги проваливались, скользили, дно уходило из-под ног, и я уже отчаялся, потерял веру, опустил руки… Меня тянуло вниз, и не было, не было никакого спасения…

Но жизнь полна противоречий. Так сказал отец. Он сказал это давно, и я, кажется, забыл эти слова, но вот мне стало совсем худо, и странные слова выплыли из памяти. Выплыли, и я даже вздрогнул от неожиданности.

Я запутался вконец, что там и говорить, мне было плохо и тошно от скользкой, противной лжи, в которой я барахтался, но вот мне стало еще хуже — а я словно прозрел и как бы сразу поправился после тяжелой болезни. Действительно, жизнь полна противоречий…

Весь день дедушкины слова жгли меня, будто раскаленное клеймо. Он говорил на складе во множественном числе: вы, вам. Но мне было ясно — говорил он это только мне. Значит, я стыжусь дедушки. Стыжусь того, что он кладовщик. Стыжусь его вида — в телогрейке, треухе, валенках, а не в генеральской шинели с золотым шитьем. Я потерял совесть, проще говоря. Мне, оказывается, важен не дедушка, не человек, не его жизнь и характер, а его оболочка, вот. Блестящая оболочка с генеральскими погонами. Докатился, нечего сказать. А начал с того, что воспользовался его славой. Захотел быть командиром, как он. Подумал, что генеральское сияние и надо мной светится.

Жгла меня моя жизнь. И эти последние дедушкины слова как клеймо. Чистоплюй. Мягко еще сказано.

На какой-то переменке, не помню, все переменки и все уроки спутались у меня, Газовый Баллон опять возник:

— Сегодня сбор!

И редкие зубы открыты в ухмылке. Думал, я снова голову опущу, как в тот раз. Но нет. Я Пухову в глаза посмотрел, кивнул спокойно: мол, задвигай, не возражаю. Давно задвинуть пора. И мне теперь от этой мысли легко. Верно сказал отец: жизнь полна противоречий.

После уроков в пионерской комнате весь наш класс. В Галином царстве нарядно, как на демонстрации. Знамя в углу стоит. Сбоку флажки всех отрядов в специальной стойке. Барабаны на полке замерли. Горны золотом горят. Стены плакатами увешаны. Посреди комнаты стол красной скатертью сияет. Хочется шепотом говорить. И на цыпочках ходить, как в музее.

Я вошел на цыпочках в Галин музей, присел на краешек стула, но Егоров пальцем меня поманил:

— Иди сюда, ты еще председатель.

И вот я сижу у красного стола, а Борис Егоров объявляет:

— На повестке дня: первое — мой уход в армию. Да, да, не шумите, ухожу, буду присылать вам письма и прошу меня от вожатства не освобождать.

Последнюю фразу Борис говорит Гале, она кивает, опустив голову и краснея: настроение у нее унылое. Пионерский галстук на ней всегда бодро топорщился красными усами, а теперь даже он грустно повис.

— Ничего, — бодро говорит Борис, — не грусти… — потом спохватывается, добавляет: — …те. Не грустите, будет у вас вожатый — солдат.

Ребята шумят, но, едва Борис руку поднимает, умолкают.

— Второй вопрос, — произносит он медленно, и мне кажется, в меня гвозди вбивают, — поведение председателя совета отряда. Слово имеет, — Борис смотрит на Галю, и старшая вожатая уже поднимается…

Но я вскакиваю раньше ее и говорю:

— Слово имею я сам.

Галя удивленно глядит на меня, а я спокоен. Совершенно. Наверно, все во мне перегорело.

Я оглядываю наш класс, ребят, которые «по петушкам» руку жали, девчонок, которые улыбались, когда я хотел, я смотрю на тех, кого недавно клял последними словами, считая предателями, и чуточку улыбаюсь. Да какие же они предатели? Даже самый большой мой враг, Злой Демон Пухов, по кличке Газовый Баллон, не предатель и не враг. Враг я сам. Сам себе.

И я говорю:

— Все обвинения справедливые.

— Ты их сначала выслушай! — кричит Газовый Баллон, поднимаясь с места. — Берешь инициативу в свои руки? Опять обмануть хочешь?

Уши у него как две красные фары. «Чудак, — думаю я про него беззлобно, — чего волнуешься? Это мне волноваться надо». В пионерской комнате шумно, совсем не как в музее. Хорошо. Пусть будет по-твоему. Я сажусь. А Газовый Баллон загибает пальцы:

— С воскресника ушел — раз! Председатель называется. Нет, это — два. Раз — когда от собственного деда отказался. Три — своего деда за генерала выдавал. А у меня доказательства есть! — Он опять пальцы загибает. — Во-первых, он сам сказал, что простой пенсионер, а во-вторых… Во-вторых… — Пухов оглядывает комнату — флаги, горны, барабаны, — оглядывает победно всех ребят и торжественно заканчивает: — Во-вторых, я сам видел: он кладовщиком работает!

На публику это действует, народ бурлит и клокочет, кипит, словно вода в раскаленном чайнике. Кладовщик! А не генерал! Это надо же! Еще вчера меня бы это убило наповал. Теперь не убивает. Я поднимаюсь. Теперь надо мне говорить, оправдываться, и я повторяю дедушкины слова:

— А вы что, чистоплюи? Любая работа почетна, не знаете?

— Не воспитывай, — бушует Газовый Баллон. — Оправдывайся, если можешь.

— Оправдываюсь, — говорю я и улыбаюсь, — только еще самое главное обвинение ты забыл. Я понимаю, слово ведь мне давал. Третье желание по «американке». Я тебя от него освобождаю. Вот. Главное, — говорю я, глядя на Галю и Егорова, — главное, что меня в председатели за «американку» выдвинули, понимаете? Вот что главное.

В пионерской комнате тихо.

— Как-то непонятно, — говорит, словно про себя, Алька. — Его обвиняют, а он не оправдывается, а наоборот. Еще больше себя обвиняет.

— Откуда же у тебя генеральский мундир? — кричит вспотевший Пухов.

— Отец у меня в самодеятельности, понимаете? — отвечаю я. — Там по пьесе генерал есть. Вот он мундир и взял, дотумкали? Реквизит называется.

Что тут началось! Дым столбом. Все орали. Перебивали друг друга. Газовый Баллон на стул вскочил. И тут я услышал Кешкин голос.

— Эх вы, публика! — крикнул он, произнеся слово «публика» с презрением.

Все разом настороженно замолчали.

Кешка стоял у знамени, лицо его покрылось пятнами.

— Вы же его не из-за деда выбирали! — сказал он. — Сами тогда Гале доказывали! Так чего сейчас? Чего вам сейчас-то генерал потребовался?

Снова все заорали, и Гале пришлось колотить палочкой в барабан.

— Мы обсуждаем не дедушку! — воскликнула она. — Мы обсуждаем Рыбакова. Конкретно: его поведение на воскреснике.

— А дедушка у него генерал, — вдруг тихо сказал Кешка, и все притихли и обернулись к нему. — Мой дед с ним воевал. Мой дед сержант, но Антошкин дедушка не постеснялся на складе его заменить, когда мой заболел. Понятно вам, почему он кладовщик?

Все снова посмотрели на меня.

Лицо мое словно кипятком ошпарили. Меня бы должны снова ругать за то, что я тут про мундир плел, но ребята глядели на меня, как тогда, в самом начале. Хоть «по петушкам» прощайся. Но я сказал хрипло:

— Кончайте! Что вам мой дед дался! Я сам за себя отвечаю. И прошу меня из председателей снять. За позорное поведение. И за спекуляцию.

— Чем? — вякнул Пухов.

— Дедушкиной славой, осел!

БЕЛКА

Я выскочил со сбора первым и забился на пыльную лестницу, ведущую к чердаку. Меня искали, звали, я слышал голоса Альки и Кешки, но молчал. Слезы застилали глаза, а я улыбался. Мне было хорошо, понимаете? Жизнь полна противоречий, сказал отец. Вот и у меня были противоречия: я плакал, улыбаясь, — мне было и хорошо и тяжко сразу.

Я сидел долго.

Стало смеркаться. Наверное, закончилась смена на стройке.

Я выполз из убежища, оделся и поплелся домой. Все, что я сделал, было правильно и справедливо. Вот только что скажет дед, когда разузнает про мои дела? Эх, скажет, Антоха, опозорил меня… Разве перед ним теперь оправдаешься?

Нет, давила меня моя жизнь. Пусть теперь прошлая, вроде даже исправленная.

Разве забудешь, что натворил? Разве отмоешь до чистого?..

Я тащился по улице и вдруг увидел толпу… Мальчишек десять, старшеклассники, а сбоку, в сторонке, стоял Газовый Баллон.

Мальчишки торопливо наклонялись к земле, лепили снежки и швыряли в стену нового дома: там, по шероховатой бетонной стене, карабкалась белка.

Мальчишки веселились, пуляли в стену снежками, а белка перебиралась смелыми короткими рывками все выше и выше, к самой крыше, цепляясь неизвестно за что. Тайга была рядом, белки забегали в поселок нередко, но по деревьям они легко удирали назад, а этой не повезло, она, наверное, перебегала по земле, когда ее заметили, метнулась к дому и теперь карабкалась по стене, беззащитная перед ударами снежков.

Снежные снаряды с глухим фырканьем разрывались рядом с белкой, она вздрагивала всем маленьким телом, пушистый хвост прижимала к стене, как бы помогая себе даже им.

Десятеро против белки. Но эти десятеро были людьми. И у каждого на плечах была голова, а в груди сердце.

Газовый Баллон стоял рядом. С интересом ждал, чем все кончится.

Кровь застучала у меня в висках.

— Вы! — крикнул я, дрожа от ненависти. — Вы, гады! Что делаете!

Газовый Баллон обернулся ко мне, глаза его хитро сощурились.

— А! Генерал! — закривлялся он. — Опять командуешь! — И захохотал: — Генерал без войска!

В другой раз я бы сошел с ума от этих слов, опять бы что-нибудь выкинул, может быть, а тут едва услышал.

— Прекратите! — заорал я, впившись взглядом в белку.

Возле нее теперь уже не снежки хлопали. Цокали мерзлые комья земли и камни. И тут белка упала вниз.

Она упала вниз, а я по-прежнему смотрел на стену дома. Там, на шероховатом бетоне, краснело пятнышко…

Я швырнул портфель, надвинул поглубже шапку и, разогнавшись, шарахнул головой в живот здоровому парню. Он охнул, свалился, а я таранил следующего, следующего. Мальчишки ненадолго опешили, потом я ощутил лицом колючий снег и стал задыхаться в сугробе. Меня лупили по спине, по голове, но я не чувствовал боли, а яростно вертелся, норовя вскочить и протаранить кого-нибудь еще.

Неожиданно удары стихли. Я отряхнулся. Старшеклассников не было. Только Газовый Баллон стоял на своем старом месте.

Губы дрожали. Руки тряслись. Я обтер тающий снег с лица и увидел деда. Он тяжело дышал и глядел на меня хмуро.

— Я все видел, — сказал он, переводя дыхание, — ты молодец!

ЕСТЬ ЛИ ДЕМОН?

— Молодец!

Я вздрогнул. Жизнь полна противоречий… Он сказал, что я молодец. А в самом-то деле, в самом деле?

Есть незаконные приемы, я знаю. Например, в боксе нельзя бить ниже пояса. Ударь туда, и человек скорчится, задохнется, это слабое место, туда не бьют, если ты честный человек.

Честный человек. А ведь я — нечестный, раз применил запрещенный прием, заставил Пухова выдвинуть меня в председатели за «американку», а потом пользовался дедушкиной славой. Как ему сказать? Не сказать нельзя. После этого, после белки, промолчать невозможно.

Дед идет рядом. Снег скрипит под валенками. Он хмурится. Молчит. Потом говорит удивленно:

— Откуда такая бесчеловечность?

Я опускаю голову. Он говорит не обо мне. Он имеет в виду мальчишек. Но получается так, что это про меня.

Бесчеловечность. Раз есть эта бесчеловечность, значит, есть и человечность.

А разве моя жизнь — человечность? Пусть теперь прошлая… К горлу подкатывает комок, но я его глотаю. Хватит слез, пора отвечать за свои дела. Я завыть готов от бессильной обиды: мальчишки убили белку, убили бессмысленно и жестоко, потом они сунули в сугроб меня — десятеро против одного. Да, я готов завыть от бессильной обиды. От несправедливости. И может, больше всего от несправедливости своей. Собственной.

— Дед, — говорю я решительно.

Он замедляет шаги, оборачивается.

— Дед, — повторяю я и закусываю губы перед тем, как сказать главные слова.

Он слушает меня, сдвигает брови, молчит.

Я жду его слов. Не утешения, нет, его суда.

Но дед молчит. И молчание больно отдается во мне.

Я слышу скрип валенок. Сигналы далеких кранов. Крики ворон, пролетающих над головой.

Я ждал самого тяжкого. Я приготовил себя к упрекам: раз заслужил, умей отвечать. Но я не приготовил себя к этому. К самому страшному осуждению. К дедушкиному молчанию.

Вот он, взрослый дедушкин суд.

Нет никаких Злых Демонов. Ни в других, ни в тебе.

Есть только ты, твоя сила или твоя трусость.

Признаться в трусости и даже подлости — уже сила.

Хватило бы силы вынести эту тишину…

Ч а с т ь п я т а я. ДОРОГОЙ ЧЕЛОВЕК

СКЛАД

Прошло время, отодвинулись назад прожитые дни, и жизнь пошла дальше.

Отчего-то чаще бывает мне грустно теперь. Нравится посидеть молча, задумавшись.

Нравится быть одному, совсем одному, лежать в темноте с открытыми глазами, нравится идти в снегопад по пустынным улицам…

О прошлом я вспоминаю с горечью и сожалением, но спокойно. Прошлое миновало. Миновало — не значит исчезло, забылось, ушло. Забывать нельзя. Надо помнить всегда свои ошибки. Это нужно, чтобы правильней жить дальше.

После сбора опять в классе все переменилось. Нет, «по петушкам» со мной здороваться не подходили, но глядели на меня приветливо, разговаривали добродушно. Впрочем, может, это не после сбора класс изменился, а я сам после той истории с белкой. По-другому на людей смотрю, да и на себя тоже. Проще и сложней сразу.

Газовый Баллон поглядывает на меня как-то странно, кажется, вопросительно, но молчит, ни о чем не спрашивает. На уроках я чувствую спиной Алькин взгляд. Когда оборачиваюсь, она смотрит задумчива Что она думает обо мне? Вообще-то интересно бы узнать, но я не подхожу и к Альке. Я один. Это нужно теперь мне, чтобы я был один. Я ходил каждый день в школу, сидел на уроках, отвечал, если вызывали учителя, но был один. Я сам как бы отодвинул класс в сторону.

Дед. Единственный человек, с кем я был рядом, это был дед.

Он так ничего и не сказал мне тогда. Не упрекнул ни единым словом. Просто промолчал.

И мы стали жить дальше. Дедушка по-прежнему работал кладовщиком. Иннокентий Евлампиевич все еще болел, лежал в больнице, и я каждый день после школы шел на склад.

Среди пирамид из ящиков, рулонов, мотков стоит дедов стол, заваленный бумагами. С потолка свешивается голая лампочка на длинном шнуре. На полу апельсиновым цветом пышет спираль электропечки. В складе холодно, металлические трубы посеребрил иней, но возле стола, особенно под столом, тепло — электропечка жарит на совесть.

Дедушка опустил уши малахая, на руках у него старые шерстяные перчатки. Кончики пальцев у одной перчатки он отрезал, аккуратно подшил края, теперь сидит весь одетый, только пальцы на правой руке голые — это чтобы удобно ручку держать. Впрочем, автоматическая ручка лежит на краю стола, чернила в ней замерзают, шариковая тоже не пишет — паста окаменела от холода. Только карандаш не отказывает. Один он оказался морозоустойчивым.

Дедушка шуршит карандашом и глядит в синеющее окошко перед собой. Там, за окном, — глыбистая, неровная земля. Земля — одно только слово, земли под снегом почти нет — диабаз.

Диабаз — скальная порода. Плотина нашей ГЭС будет лежать на диабазовых плечах берегов. Эту породу лопатой не возьмешь. Отец все мечтает:

— Вот бы добиться такого бетона, чтобы был как диабаз!

Отец и принес эту новость. Я ее услышал и забыл. А дед не забыл. Молчал, черкал бумагу карандашом, листал справочники, вычислял на логарифмической линейке.

Я спросил его, что он считает. Дед промолчал. Будто не слышал. Я не настаивал. Раз не отвечает, значит, не хочет.

Но спустя неделю дед зашептал перед сном.

— Понимаешь, — зашептал, — интереснейшая задача! Одним махом — всю площадку!

Я сперва не понял, о чем он говорит. Дед напомнил, что рассказывал отец. В Ленинграде делают для нашей станции турбины. Каждая турбина — двести с лишним тысяч киловатт, махина — будь здоров. Только рабочее колесо — шесть метров в диаметре. Такую турбину сделать — ого-го! — сколько труда надо. Потом перевезти — целый эшелон. Но и этого мало. Надо смонтировать. А чтобы смонтировать, нужна площадка. Целая площадь, а не площадка. Краны там разместить. Части турбины. А земля-то у нас — слово одно. Диабаз! Чтобы площадь выровнять, сколько нужно техники, сил, людей.

— Понимаешь, — шептал мне дед, — а я хочу разом!

— Как это разом? — не понял я.

— Одним взрывом! Только надо как следует рассчитать.

И вот он глядит в синеющее окно своего склада и, пока никого нет, считает, шуршит незамерзающим карандашом.

Ногам тепло, а изо рта у деда вырывается парок.

Он улыбается, мурлычет свою любимую песню, и я тихонько, совсем неслышно, про себя, пожалуй, подтягиваю ему:

Если смерти, то мгновенной, Если раны — небольшой.

Дедушка думает о взрыве, а я о дедушке.

Но о нем думаю не только я. Однажды распахивается дверь, и на пороге возникает Анна Робертовна. Давненько я ее не видал! В руках француженка держит узелок.

— Мон женераль! — говорит она, сияя улыбкой и развязывая узелок. — Гриша влюбился, понимаете! Такая милая девушка! И я просто счастлива, тьфю-тьфу, как бы не сглазить!

В узелке пуховый платок, в пуховом платке шерстяной берет, в берете маленький горшочек. Анна Робертовна открывает крышечку, и из горшочка вкусно пахнет гречневой кашей.

Я от угощения отказываюсь, а дедушка ест с аппетитом, щеки у него раскраснелись. Анна Робертовна облокачивается на стол, складывает дряблое личико в ладошки и бормочет, бормочет негромко: мечтает, как Гриша женится.

Я вспоминаю о французском и вздыхаю. Вот у Анны Робертовны внук сразу по-французски говорить станет, ясное дело. Только приедет домой из больницы, сразу закричит: «Бонжур, гранмаман!»

Или как там называется бабушка по-французски…

ШАБАШНИКИ

Дедушка поссорился с отцом.

Никогда не думал, что они поссориться могут. Причин нет.

Но нашлась причина.

Это при мне было, я все своими глазами видел.

Так вот, зафырчал однажды грузовик под окнами склада. Вошли два человека. Пожилые, вежливые, на вид — одинаковые, словно братья. Пожали деду руку, которая в перчатке с голыми пальцами. Сняли шапки, хотя было холодно, и один вытаскивает из кармана что-то продолговатое, завернутое в газету.

Дедушка поглядел на сверток, удивился:

— Это что?

— Понимаешь, дед, — сказал один мужчина, — нужен цемент — мешочков пять, пиловочник, если имеешь, гвоздей ящик-другой, рулона три рубероида. Строимся. Кумекаешь?

— Кумекаю, — ответил дед, усмехаясь. — Кто тут не строится? Давайте накладную, у нас этого добра хватает.

Тогда один из двух одинаковых мужчин развернул сверток, поставил на стол бутылку с вином.

— Что это? — спросил дедушка, но на этот раз голос у него дрогнул.

— Накладная, — ответил, ухмыляясь, другой одинаковый человек.

— Ну-ну-ну-ну!.. — протянул дедушка и добавил, хлопнув себя по лбу: — Кумекаю!

— То-то же, — облегченно вздохнул один мужчина.

— Штопор есть? — спросил другой.

— Есть, — ответил задумчиво дед, встал с табурета, пошел к двери.

Мужчины переглянулись, не понимая, а дед распахнул дверь и произнес негромко:

— Выметайтесь!

— Да ты что, дед? — воскликнул один.

— Мы же еще и заплатим, — прибавил второй.

— Выметайтесь, или я вас передам куда следует, — повторил спокойно дед.

Мужчины напялили шапки, глаза у них забегали.

— Стройка не обеднеет, дед! — примирительно говорил один мужчина, а второй, чертыхаясь, прятал бутылку в карман. — Стройка же грандиозная! Великая стройка коммунизма, понимаешь? А нам надо пристрой сделать, сарайку, туда-сюда…

— Идите, — сказал дедушка таким тоном, что мужчины попятились к двери.

— Ну негде же взять, пойми, — продолжал человек. — Мы к тебе по-хорошему, а ты…

— А я по-плохому! — крикнул дед своим знаменитым голосом.

Лампочка над столом шевельнулась, мужчины исчезли за дверью. Фыркнул грузовик, все стихло.

Дед сел на свое место, потер лоб. Стал писать дальше. Я заметил: пальцы у него тряслись. Он бросил карандаш, поглядел на меня.

— Видал?

— Жулики? — спросил я.

— Похоже на то, — ответил он. — Хотят за счет государства руки погреть.

Мы помолчали, дедушка успокоился, стал писать снова.

И вдруг зафырчал грузовик.

— Дед! Дед! — закричали с улицы.

Я испугался. Зачем вернулись эти люди, что им нужно? Дедушка вышел на улицу, я стоял рядом с ним.

— Эх дед! — крикнул мужчина из кабинки грузовика. — Зря упрямился! Вон там цемент лежит, целый штабель: бери, не хочу. А гвоздей у плотников взяли, за ту же бутылку. Два ящика — гляди. — Он показал пальцем за спину, на кузов. Из кузова торчали какие-то доски, бревна, железные прутья.

— Воруете? — крикнул дед.

Мужчина помотал головой.

— Берем. Рады бы заплатить, да казна у нас богатая, не нуждается!

Грузовик натужно взвыл.

— Будь здоров, старый хрен! — обидно крикнул мужчина.

Дедушка стоял на пороге склада, сжав кулаки.

— Что же, — сказал он сам себе, — зря я тут сижу, выходит? Зря караулю?

А вечером они поссорились.

Папа сказал, узнав эту историю:

— Шабашники! Ничего особенного!

— Что-то ты слишком спокойно говоришь, — проговорил дед.

— Такова жизнь, — ответил отец. — Ничего не поделаешь, — и засмеялся. — Это как «В мире животных» по телевидению. Вокруг большой рыбы плавает множество мелких рыбешек. Питаются остатками пищи. Живут за счет большой.

— Ты соображаешь, — возмутился дедушка, — что говоришь?!

— Допустим! — сказал отец, начиная сердиться. — Допустим, ты прав! Но пойми! Мы строим электростанцию. Небывалую! Таких больше нет! Ты сам говорил — у нас армия! Идет наступление. Видел, сколько людей! Техники! Какой масштаб! Разве найдется столько глаз — уследить за ящиком гвоздей, рулоном рубероида, десятком бревен!

— Вон как! — воскликнул дед. — Да я смотрю, разговор-то у нас серьезный! Тогда ответь, слышь-ка, как решить такую задачу. В кармане у тебя сто рублей. Бумажными деньгами. И еще один — железный. А карман прохудился. И железный рубль выпал. Ты его поднимешь? Наклонишься?

— Если тороплюсь, — ответил отец, — если у меня времени нет — не наклонюсь.

— Так! — сказал дед. — А ты, Антон, как ответишь? Рубль для тебя много или мало?

— Много! — сказал я без сомнений. — Рубль — это одиннадцать пачек мороженого по девять копеек, да еще копейка останется.

— А ты, Ольга?

— Богато они живут, эти строители, вот что я скажу, — ответила мама. — Они же знают: сто рублей истратят, так им еще дадут!

— Вот-вот! — сказал дед серьезно. — Слышишь, товарищ зам!

— Ладно, — рассердился папа, — по-моему, не обо мне речь. И вообще. Это не мой участок!

Что тут с дедом сделалось!

— Зато мой! — гаркнул он. И на отца яростно посмотрел. Папа даже покраснел от такого взгляда.

Дед вышел из комнаты, хлопнув дверью.

— Что же ты так опростоволосился? — спросила мама отца.

— Ольга! — воскликнул он, покраснев еще больше. — Давай прекратим! Здесь дети!

— Дети! — проворчала мама. — О них и идет речь!

Папа вскочил с места. Заметался по комнате. Мне его жалко стало, и я сказал:

— Да ты не волнуйся! Действительно! Это же не твой участок!

Папа стал заикаться.

— Ты-ы! Ты-ы! Ты почему дразнишься! А?

Так что и я с папой поссорился, выходит.

СНЕГОВАЛ

А тут настали актированные дни. И не пятидесятиградусные морозы были причиной. Причиной был снегопад. Нет, это слово не подходит. Снеговал. Вот, снеговал.

Сначала просто валил снег.

Падает медленно, лохматыми хлопьями. Похоже, белые струны заштриховали поселок. Смутно темнеют туши гигантских слонов: это дома. Там, где стройка, перемигиваются чьи-то белые глаза: огни электросварки пробиваются сквозь снежную пелену.

Потом небо упало на поселок.

Тучи разглядеть невозможно — только поднимешь глаза кверху, в них летит снег, моргаешь и прячешь лицо от белой паутины. Но и не видя, чувствуешь, как висят тучи над самой головой, рядом, царапают крыши своими животами. Они живые словно. Тяжело дышат вверху, затаились, осыпая людей снегом, что-то там выжидают.

День стал похож на вечер. В школе учатся при включенном свете, машины идут с зажженными фарами, и все стали молчаливее, притихли, будто чего-то ждут.

Дождались.

С вечера гремел гром — это зимой-то! — и сверкала молния. Молнию сквозь снег увидеть невозможно — лишь изредка осветится серым светом небо за окном.

Потом вдруг стихло. Все вздохнули: «Наконец-то!»

Ночью мы проснулись от громкого голоса начальника стройки. Радио было включено, мы всегда оставляли его включенным, чтобы не проспать, и начальник вдруг заговорил тревожным голосом:

«Товарищи! Внимание, внимание! Срочное сообщение!»

Я сразу проснулся, включил свет: часы показывали пять утра. Вбежали мама и отец, наспех одетые и взлохмаченные.

А начальник говорил прерывисто, расставляя восклицания после каждой фразы:

«Товарищи! Ночью на поселок обрушился небывалый снежный заряд! Мы связались с областным центром! На подмогу высланы войска и снегоочистительная техника! Создан оперативный штаб по борьбе со стихией! День объявляется актированным! Всех, кто обеспечит свою безопасность, просим принять участие в налаживании нормальной жизни! При передвижении советуем пользоваться лыжами! Просим соблюдать дисциплину и спокойствие!»

Он еще не кончил говорить, как мы бросились к окну.

Я прижался к стеклу и увидел фантастическую картину: дома словно провалились по колено, уменьшились на целый этаж. А одноэтажные домики почти совсем исчезли. Только торчали трубы, да гладкими холмами выступали крыши. Снег перестал, низко над домами, цепляя их лохматыми лапами, быстро летели грязные тучи, похожие на молчаливых птиц. Было темно, и во мраке казалось, что это и не снег вовсе, а какой-то серый кисель залил землю.

По радио заиграла веселая музыка, чтобы, видно, успокоить тех, кто слушал тревожное сообщение. И тут мама нервно вскричала:

— Ну! Вот! Достукались! Доигрались!

Я не понял, кто достукался и доигрался, но мама пристально, в упор разглядывала отца, и я догадался, что виноват папа. Только как? Почему?

— Ах! — говорила мама, бегая по комнате. — Проклинаю себя, что уступила! Надо было настоять! Настоять!

Папа хмурился, а я хлопал глазами.

— Где он? Что с ним? — крикнула мама и приказала: — Быстро! Одевайтесь! Надо спасать деда!

Мы засуетились. Я торопливо одевался и ругал себя последними словами — действительно, вот результат! Мы-то спали дома, а дедушка дежурил на своем складе, и неизвестно, что теперь с ним.

Мы собрались, вышли на площадку, закрыли дверь, спустились в подъезд — там толпился народ. Люди растерянно переглядывались. Отец хлопнул себя по лбу и зашагал назад.

— За мной! — крикнул он соседям.

Мы вернулись домой, оставив дверь открытой. В кухне мама оторвала с рам бумажные ленты, отец распахнул окно.

Наш второй этаж стал теперь первым. Снег лежал чуть ниже подоконника. Папа взял лопату и шагнул из окна в снег. У-ух! У меня в животе что-то пискнуло, мама побледнела: отец провалился. Когда он появился, в его волосах блестел снег.

— Ничего страшного, — сказал он хладнокровно, будто всю жизнь только в окна и выходил. — Проходите, товарищи!

Мама подставила к подоконнику табуретку для удобства, соседи с лыжами входили в квартиру, вежливо здоровались, словно заглянули в гости, потом направлялись на кухню и выпрыгивали в окно.

ДЕДУШКИНЫ СТИХИ

Дедушкин склад едва выступал из-под снега. На крыше вырос забавный гриб сморчок на тонкой ножке: круглая железная труба с колпаком обросла снегом. Папа подсадил меня на крышу, и я пробрался к грибу, закричал в нее, словно домовой:

— Эго-го!

— Го-го! — откликнулся тотчас дедушка.

— Ты живой? — заорал я в трубу.

Дедушкин голос было слышно нечетко.

— Пусть в печку кричит! — посоветовала коренная сибирячка.

Дедушка, видно, отворил дверцу «буржуйки» и заговорил, словно по микрофону, гулким, железным басом.

— Слышь-ка, — спросил он меня, — сильно занесло?

— Порядочно! — отвечал я.

Внизу мама и папа ожесточенно жестикулировали. Наконец папа сдался и стал подсаживать на крышу маму. Она срывалась, падала в сугроб, но снова упорно карабкалась и, пока я переговаривался с дедом, подбодряя его, добралась до трубы.

— Подожди, — сказал я деду, — сейчас тут с тобой поговорят. Как следует.

Мама смахнула с черной трубы снеговую шапку, взялась за нее обеими руками, словно за рупор, набрала побольше воздуха в легкие, и лицо ее на секундочку замерло от напряжения. Приготовилась сказать, а что сказать, не придумала. Мама расслабилась, с шумом выдохнула воздух и неожиданно закричала.

— Папа! — закричала она. — Как же так? Это безобразие! Я не позволю! Я не допущу, в конце концов!

Неожиданно мамино лицо потеряло уверенность, она обхватила трубу, и в глазах ее задрожали слезы.

— Замерз ведь, поди-и, — по-сибирски пропела она и всхлипнула.

Труба в ответ всхлипнула тоже.

— Олюшка, — сказала труба дедушкиным голосом. — Олюшка, голубушка, кто же знал, что такой завал.

Я хохотнул: дед перешел на стихи. Мама промокнула глаза, посморкалась, объявила деду, чтобы он терпел, и мы принялись копать.

Чтобы добраться до двери, приходилось очищать порядочную площадку. Мы быстро взмокли, мама раскраснелась, а отец, посмеиваясь, приговаривал:

Олюшка! Голубушка! Кто же знал! Что такой завал!

Мы с отцом фыркали, мама махала на нас рукой, мы весело разметывали снег, и тут я почувствовал, что за спиной у меня кто-то есть.

Я обернулся.

В рассветных сумерках виднелась знакомая фигура. Я оставил лопату. Фигура нерешительно приблизилась.

Газовый Баллон громко сопел, но молчал.

— Ну? — спросил я, удивляясь про себя. Чего это его принесло? Что-нибудь случилось?

— Это, — произнес Кирилл, — как его…

Я пожал плечами.

— Можно, я помогу? — проговорил он наконец.

Везде Кирилл, всюду этот Газовый Баллон. Вот опять суется… Я хотел прогнать его, но мне стало стыдно. Это ведь когда я генералом был, такие мысли ко мне приходили… В Нуф-Нуфа Кирилла переименовать, всеми командовать…

— Пожалуйста, — сказал я, — разве жалко… Копай.

С грустью смотрел я, как Кирилл радостно схватился за мою лопату, начал разметывать снег… Мне его жалко стало, но не так, как тогда… Когда я на балконе в генеральской форме появился. Мне почему-то жалко его стало по-настоящему, обыкновенно, без всякого там злорадства или радости…

Мы молча копали. Иногда останавливались, чтоб перевести дыхание. Но молчали. Потом копали снова. Вдруг Кирилл выпрямился.

— Я тогда дурак был, — сказал он без всяких предисловий.

Шапка съехала мне на глаза. Я сдвинул ее назад. Кирилл глядел на меня задумчиво и спокойно. Он и на Кирилла-то, кажется, не походил. Совсем другой. Я мотнул головой:

— Дураком был я.

Он вздохнул. Согласился:

— И ты тоже.

Мы постояли, не улыбаясь, стали копать дальше. И какая-то сила во мне появилась вдруг. Я махал и махал лопатой, и непонятная радость меня распирала. Я повторял про себя дедушкины стихи и крутил головой: ну, Пушкин!

Олюшка! Голубушка! Кто же знал! Что такой завал!

КП

Мы с Кириллом копали снег, и вдруг я увидел, что нас не четверо, а пятеро. Я протер глаза. Мама и папа копали в сторонке, мы с Кириллом были чуть поодаль, а теперь неподалеку маячила еще одна фигура.

— Эй, кто там? — крикнул я.

— Кто, кто! — ответил неизвестный Кешкиным голосом. — Я!

Я прислонился к снежной стене, и горло у меня перехватило. Вот как! А я думал, а я считал… Неправильно, значит, считал, не так думал.

Я вонзил свою лопату в снег, и сил у меня будто втрое прибавилось. И какая-то радость меня с краями переполняла, и глупая песня без слов с губ срывалась; «Турум-бурум-ба-а! Турум-бурум-ба-а!» Лопаты мелькали, как пропеллеры, я поглядывал на Кешку и Кирилла, и жизнь мне очень и очень нравилась.

Папа и мама, увидев Кешку, остановились, стали между собой переговариваться. Я их понял.

— Конечно! — сказал я. — Вы идите, вас ведь ждут, вы нужны везде, деда мы сами потихонечку откопаем.

Папа и мама ушли.

Дверь откопали, когда уже совсем рассвело, дедушка протиснулся в узкую щель, огляделся, зажмурился и вдруг аппетитно зевнул. Кирилл во весь голос затрубил туш, я засмеялся, а Кешка объявил:

— Спасение зимовщика с дрейфующей льдины!

Дедушка блаженно улыбнулся, потом вдруг разом построжал и гаркнул своим знаменитым командирским голосом:

— Благодарю за спасение!

Кешка прижал руки по швам и бойко отрапортовал:

— Служим Советскому Союзу, товарищ генерал-лейтенант!

Генерал-лейтенант стоял перед Кешкой в растоптанных валенках, в ватнике и ушанке. Одна рука была в обычной перчатке, а из второй торчали голые кончики пальцев.

Дед приложил к ушанке перчатку с голыми пальцами — приложил умело: резко и четко — и протяжно скомандовал:

— В-вольно-о!

Кешка согнул коленку одной ноги, стал «вольно», и мы все рассмеялись, радуясь спасению моего генерала.

А потом… Потом мы пошли к нам и все ждали, пока дед переоденется.

Я даже думать об этом перестал. Ведь с этой же моей прихоти начались все несчастья. Я хотел обязательно рядом с дедом идти. Чтобы он в форме, с орденами и погонами. И на мне как бы отражается свет его славы. Вот чего когда-то хотелось.

И вот мы пробираемся среди сугробов, а встречные люди оборачиваются на деда, переговариваются громко:

— Смотрите, даже генерал приехал.

— Подмога пришла!

— Ну, теперь не пропадем!

Дед хмурится, а я улыбаюсь: понятно, почему он именно сегодня шинель надел. Для этого вот. Чтобы люди оборачивались. Чтобы думали: раз генерал, значит, армия на выручку пришла, все в порядке. От дедовой шинели сегодня польза — она людей успокаивает. И я улыбаюсь, и ругаю себя за прежние свои глупости и страдания, и думаю, какой дедушка молодец: надел свою шинель в самый нужный час, надел не для похвальбы, а для дела, и вот наконец я иду с ним и горжусь, и Кешка и Кирилл тоже гордятся моим дедом. Настал долгожданный момент. Только он в тысячу раз лучше, чем я когда-то придумывал. В миллион.

Мы идем к управлению, там штаб. Туда люди движутся, чтобы организованно, всем вместе, поселок расчистить.

Когда мы с дедушкой вошли в кабинет к начальнику стройки, народу там было невпроворот. Но все сразу раздвинулись, пропуская нас. Притихли.

Начальник стройки шагнул к деду, молча пожал ему руку.

— Догадываюсь, кто к нам прибыл, — сказал он и поглядел в угол. Там, у телефонов, стоял отец. — Очень кстати, Антон Петрович!

— Что ж, поручайте! — ответил дедушка строго и показал на нас: — Вот у меня и помощники есть.

Начальник стройки пожал и нам руки.

— Пионерам мы работу найдем, а вас, Антон Петрович, приглашаю быть моим заместителем. По-фронтовому — начальником штаба! — И обратился к людям, сидевшим в кабинете: — Прошу любить и жаловать! Генерал-лейтенант Рыбаков. Сообщения о ходе работ передавать ему, в этот кабинет, — он координирует наши усилия.

Народ стал расходиться, уехал куда-то и начальник стройки.

Отец объяснял что-то деду, водя пальцем по карте.

Получили задание и мы: откапывать клуб. Начальник стройки приказал — вечером должно быть кино.

Мы работали три дня.

Взрослые три дня и три ночи.

Я спал один. Ненадолго появлялась мама. Ложилась на часок отдохнуть. Потом вскакивала и убегала опять. Перед уходом варила кофе.

Кофе я носил деду. После клуба нашу школу «бросили на питание». Все столовые работали круглые сутки, а мы разносили еду в специальных бидонах. И чай носили. И кофе. Но мамин кофе был особенным — его любил дед. И вечером я относил ему термос.

Дед дежурил в кабинете начальника стройки. На диване лежала его шинель. Когда я приходил с термосом, он выпивал чашечку кофе. Угощал других, если кто-нибудь был еще на КП. Дед говорил по телефону: «Сведения передайте на КП», «Приезжайте на КП», «КП распорядится», «КП отвечает».

— Видишь, какой у меня КП, — сказал он мне. — Благоустроенный. С диваном. Можно поспать.

КП — командный пункт. Я спросил деда, какие у него были КП там, на войне?

— Блиндажи, — сказал он. — Такое помещение в земле. Сверху покрыто бревнами. Землянки. От слова «земля», понимаешь? Наконец, обыкновенные дома. Замаскированные, конечно. Специальной такой сетью, к которой листья привязаны. Не настоящие, а из материи. Или палатка. Но не маленькая, где только спят, а особая, большая, чтобы можно совещание собрать.

Он помолчал, подумал. Потом сказал:

— Ну вот. А это, наверное, мой последний КП… Понимаешь-ка…

Дед замолчал. Плечи его опустились. Под глазами прорезались темные круги. Он расстегнул пуговицу на мундире, положил на сердце руку.

— Лекарство принести? — спросил я.

Он покачал головой.

Дверь открылась. Дед стремительно пуговицу застегнул. Лицо его изменилось мгновенно. Стало бодрым, веселым, усмешливым. Я улыбнулся: не хочет признаться, что устал.

И опять дед командовал. Посылал людей к новым объектам. Распоряжался самосвалами. Отчитывался перед начальником стройки. Дед командовал сражением, кричал в телефон, и я, разнося днем обеды, видел, как отступает, как отходит враг. Как все ближе и ближе победа.

Выстроившись ступенькой, один за другим, двигались по улице роторные снегоочистители. Они шли медленно, грозно рыча моторами, и далеко в сторону отлетали струи снежной пыли, похожие на фонтаны. Я представлял — это идут танки, упорно сокрушая врага.

Вечером я разглядывал дедушкину карту. Она покрылась непонятными знаками. Кружками, крестиками, пунктирами. Все больше на ней становилось красных отметок. Я знал, что это расчищенные улицы. Освобожденные из-под снега дома.

В третью ночь мы засиделись допоздна. Дед велел мне лечь на диван. Укрыл шинелью. Я уснул.

Проснулся словно от толчка. От какого-то предчувствия.

Дедушка сидел напротив, облокотившись о спинку стула. И смотрел на меня. Щеки его ввалились. И глаза были печальные.

— Ты что? — тревожно спросил я.

— Вот смотрю на тебя, — ответил дедушка.

— Я думал, что-нибудь случилось, — сказал я. — Мне показалось…

Я сел. Накинул шинель на плечи. Прислонился к спинке дивана.

Я посмотрел на деда, и отчего-то мне снова стало смертельно жалко его. Как тогда, в самом начале, когда он шел по улице и молочные бутылки постукивали в его авоське. Мне захотелось обнять его. Прижаться к нему покрепче. Сказать самые хорошие слова, какие только бывают на свете.

Но я улыбнулся.

Я не обнял его и не сказал самых хороших слов, а только улыбнулся и спросил:

— Помнишь, ты обещал рассказать мне свою военную тайну?

Он качнул головой.

— Не сейчас. Но расскажу. Кажется, совсем скоро.

Я запомнил эти его слова. Они пронзили меня почему-то. Но я улыбнулся снова, кивнул и спросил:

— О чем ты думаешь?

— О тебе, — сказал дедушка серьезно. Глаза у него были все такие же грустные. — О тебе, — повторил он снова. Добавил: — И обо мне.

— Я тоже часто думаю о нас с тобой, — сказал я. — О тебе и обо мне. Я думаю, как трудно быть тобой. Не генералом, нет, не подумай. А тобой. Вот тобой, понимаешь?

Он прикрыл глаза, усмехаясь, потом произнес:

— Очень жалею, что мы с тобой жили так мало вместе. Не могу себе простить. Но видишь, как получилось? Я служил, а у папы своя работа. И я очень жалею. Есть вещи поважнее службы, работы, долга. Есть вещи, которые превыше всего.

Я его не очень понимал. Я смотрел на деда широко раскрытыми глазами. Он будто бы не слышал меня. Сказал:

— Ничего. Подрастешь — поймешь. Только запомни навсегда: у человека должно быть продолжение. Это высшее счастье.

Я его понял. Я знал, что такое продолжение.

— Как у березы? — спросил я. — Или у ели. Пихты. Кедрача. Семечки разносит ветер, и из земли всходят новые березы. А потом опять, опять.

— Нет! — сказал дед. — Нет, нет и нет! У людей должно быть по-другому. У людей — новые люди должны быть лучше и лучше. Не такими же, нет. Только лучше! Всегда лучше! Запомни это!

Я отвел глаза в сторону.

— Прости, — сказал я негромко.

— Я тебе верю, — сказал дед, — помни это.

В комнате стало тихо. Только где-то тикали часы.

— Скоро каникулы, — сказал дедушка негромко. — Давай проведем их вместе. Иннокентий Евлампиевич выходит из больницы.

— Давай! — воскликнул я, и мне представилась тайга, и мы идем с дедом на лыжах, а за спиной у нас ружья, или едем на автобусе в большой город, или сидим в кино, тесно прижавшись друг к другу.

А вышло по-другому. Вышло еще замечательней…

СПЯЩИЙ ПОСЕЛОК

Начало светать. Дед тревожно ходил по кабинету. Потом стал звонить. Телефоны не отвечали.

— Что-то случилось, — сказал он. — Слышишь, и моторы не работают.

Правда, на улице стало тихо. Всю ночь носились самосвалы, тарахтели вдали снегоочистители, и вдруг все стихло.

— В чем дело? — возмутился дед и стал надевать шинель, чтобы выйти.

Но тут дверь распахнулась.

На пороге стояли отец и начальник стройки. Краснощекие и веселые, будто и не было трех тяжелых дней, трех бессонных ночей.

— Ну все! — сказал начальник стройки. — Поздравляю, Антон Петрович!

Дед сел в кресло, вставил сигарету в мундштук.

— Совсем спятил, — сказал он, — ведь карта перед глазами, знаю прекрасно, что заканчиваем, а испугался, когда стихло.

Он посмотрел на отца, на начальника стройки, на меня. Сказал негромко:

— Как тогда…

Папа и начальник стройки сидели на диване рядом со мной и улыбались.

— Знаете, — сказал дедушка, — есть такое чувство: страх тишины. Когда мы под Берлином стояли, бои очень сильные шли. Сколько ребят полегло… И вдруг — тишина. Я волнуюсь: в чем дело, почему тихо? Приказываю укрепить оборону. Выдвинуть усиленные посты. И вдруг — звонок. Оказывается, все. Капитуляция. Война кончилась. А ведь тоже знал, что победа. Уверен был, часы считал. А тишины испугался. С непривычки.

Начальник стройки встал. Подошел к деду. Взял обеими руками его руку. Крепко сжал. Сказал:

— Спасибо сердечное, Антон Петрович!

— Вот уж не за что! — ответил дед. — Ну а если погоны мои помогли, военный авторитет, за это спасибо не мне говорите. Армии.

Вышли мы втроем на улицу: дедушка, отец и я.

Отправились домой.

Поселок умер словно. Стоят на дороге самосвалы. Шоферы в них спят. Бульдозеры стоят. Тяжелая артиллерия — роторные снегоочистители. Солнце поднимается, а поселок спит. Устал. Три дня и три ночи работал. А теперь спит.

Мы идем по улице, и нам навстречу выбегает почтальонша. Веселая, румяная. И две толстенные сумки у нее впереди.

— Милая! — крикнул весело дед. — Тебе же тяжело, давай поможем!

— Что вы, товарищ генерал! — крикнула почтальонша. — Я привычная, товарищ генерал! Это просто почта за три дня, товарищ генерал!

— Ну вот, — сказал отец, — и почта заработала. Значит, все в порядке.

Мы кивнули почтальонше, вдохнули побольше свежего воздуха и зашагали вперед, взявшись за руки. Трое: дедушка, папа и я.

А дома, когда пришли, увидели такую картину. Мама спит одетая. Даже в валенках. Только телогрейку успела снять.

Мы поглядели на нее и тихонько засмеялись. Чтобы не разбудить.

А потом разделись и уснули сами.

ТЕЛЕГРАММЩИК

Я потом часто думал — вот странно устроено. Если тебе хорошо было, так и жди, скоро станет грустно. Или не повезет, и настроение сразу испортится. Или кто-нибудь скажет обидное.

Не успели мы выспаться, как пришел тот человек. Телеграммщик.

— Рыбаков здесь живет? — спросил он, стоя в дверях и покачиваясь.

От телеграммщика пахло вином, он был небритый, с черной щетиной до самых глаз. Шапка куда-то на затылок съехала. Того и гляди, свалится.

Дед на него посмотрел, весь передернулся. Молча расписался, протянул руку за телеграммой.

— Э-э, нет! — засмеялся телеграммщик. Пощелкал пальцами. — За доставочку! А то голова болит. Три дня все-таки под снегом сидел. Один на один с ней, родимой.

Дедушка взял у мамы двадцать копеек. Отдал дядьке. Тот телеграмму протянул. Но уходить не собирался.

— Слышь! — сказал он деду. — Тут говорят, генерал какой-то нас откопал!

— Говорят! — ответил дед. — Ну, до свидания!

Пьяный рукой махнул.

— Чтоб ему неладно было! — воскликнул. — Лучше бы не откапывал! Как хорошо! На работу идти не надо! Телеграммы эти проклятые никто не шлет!

— Ты что, — спросил дед, — три дня с бутылкой в обнимку?

— Ага! — радостно крикнул телеграммщик. — А генералов этих не звал никто. Подумаешь, генерал! Да я сам, может, майор! Может, и я бы сейчас до генерала дослужился.

Из кухни мама вышла, велела мне в комнату идти. Я не хотел. Боялся деда оставить. Вдруг этот пьяный тут разбушуется? Но дедушка мне кивнул. Сказал:

— Иди, Антошка! Не гляди на этого майора. Мне и то страшно на него смотреть.

Я ушел. Но из комнаты ведь все слышно.

— Не пужайся! — сказал телеграммщик. — Чего такой пужливый? Небось на войне не был? Небось в тылу отсиделся!

Я думал, после этих слов дедушка на него закричит. Выгонит из прихожей. Но он промолчал. А пьяный болтал.

— Зря отсиделся! — говорил он. — На войне хорошо! На войне я человек был, понимаешь? Все под козырек берут! Что прикажешь, то и сделают! Если ошибся — никто не осудит. Не смеют. Вперед — и все!

Дед молчал.

— Нет, — крикнул телеграммщик, — ты не понимаешь! Война лучше! Вот бы сейчас войну! Я бы снова человеком был!

— Как у тебя язык поворачивается, — сказал дед, — такое говорить? Даже если пьяный.

— Ты чо, ты чо! — забормотал телеграммщик. — Думаешь, я Черчилль какой? Войны хочу?

— Давай-ка отсюда, герой! — насмешливо сказал дед. — А то вон внук мой тебя слушает! Подумает еще, что ты действительно майор!

— Майор! — закричал пьяный.

— Если и был майор, так забудь про это. И никому не рассказывай. Армию не позорь. Свое прошлое.

— Ты кто такой? — заорал телеграммщик. — Кто такой — меня учить? Подполковник? Полковник? Генерал, может быть? Ха-ха-ха! Генерал! Плевал я на всех генералов!

— Просто человек, — ответил дед. — Разве этого мало?

Телеграммщик, ругаясь, ушел. В прихожей послышался мамин голос:

— Надо было вызвать милицию.

— Разве поможет? — ответил дед. Голос у него был усталый, тяжелый. — Разве поможет милиция, если человек честь потерял?

Дедушка весь вечер ходил молчаливый. Когда его спрашивали что-нибудь, отвечал невпопад. Перед самым сном руку в карман сунул, вытащил бумажку.

Телеграмма! Забыли все про нее.

— «Дорогой Антон, — прочитал дед, — двадцать восьмого марта мне стукнет пятьдесят тчк Непременно прилетай тчк Иванов».

Дед забегал по комнате. Оживился.

— Еду! — крикнул он маме и отцу. — Еду! — крикнул мне.

У меня чуть слезы не выступили. Ведь мы договорились на лыжах покататься в каникулы. В кино вместе походить. Да и вообще мы договаривались весенние каникулы вместе провести. А он уезжает! Уезжает! И про меня забыл!

Дед подошел ко мне. Взял за подбородок. Заглянул в глаза.

— Ольга! Сергей! — сказал он. — А мы ведь вместе с Антошкой поедем.

И тут примчалась Анна Робертовна.

— Мон женераль! — крикнула деду с порога, нас даже не заметив. — Дождалась! Наконец-то! Гриша женится! Буду своих внуков нянчить!

Дедушка засмеялся. Спросил:

— Как же мы теперь управимся? Три коляски чужих да еще своя прибавится.

— Мон женераль! — воскликнула Анна Робертовна, смешно прищурив глаза. Будто земляничное варенье попробовала. — Прицепим друг к другу. Будет целый поезд.

Мы все так и покатились, представив себе поезд из четырех колясок. И Анна Робертовна вместо паровоза!

ЕГО РОДИНА

Мы путешествуем!

Мы меняем самолеты. Сначала летим на большом «Ту». Потом на небольшом «Иле». Затем на маленьком «Яке». И еще на «Ане». Совсем крохотном. В нем сидят человек двенадцать. И стенки дребезжат.

Мы летим сначала на его родину. Ведь он же вятский. Это где-то от нас далеко. За Уралом. Почти у Москвы.

Дед сказал, когда мы составляли с ним маршрут:

— Надо заехать на родину. Поклониться отцу-матери. Вдруг не придется?

Я эти слова мимо ушей пропустил. Стал его про Москву спрашивать. Про Харьков, где генерал Иванов живет…

И вот «Ан» садится уже. На снежное поле. Мы идем в Дом колхозника. Машины в деревню, где родился дед, не ходят. Добраться можно только на лошади. Вернее, на санях. Нам объясняют, что утром пойдет почта. И с ней захватят нас. Вместо ценных бандеролей, наверное.

Мы устраиваемся в тесной комнатке с маленьким окном. Подоконник широкий, пожалуй, с метр. Дед говорит, тут когда-то был монастырь. И это келья, комната, где монахи жили. Мне забавно, мы тоже, значит, монахи.

Нам говорят, что свет только до двенадцати. Что движок потом выключается. Не понимаю, какой движок? И почему электричество нельзя включить ночью? И почему лампочка светит неровно — то тускло, глазам больно, то ярко.

— Электричество здесь от двигателя идет, — объясняет дед. — А механику тоже спать надо. Вот построят вашу станцию, и свет сюда придет. Будет постоянный. Сибирский.

— Как? — удивляюсь я. — Наше электричество — так далеко пойдет?

— Конечно! — объясняет дед. — Сибирская электроэнергия и сюда пойдет, и в Москву, и даже в Европу.

Вот чудеса! А я и не знал!

Мы гуляем по городку. Как все странно здесь! Как не похоже на наш поселок!

Острозубые заборы, а у нас ни одного забора нет. Старинные приземистые дома — дед говорит, купеческие. А у нас ни одного старинного дома. Только старые есть, деревянные. Заброшенная колокольня, и над ней воронье кружит — черная орущая туча, даже жутко. У нас столько ворон не бывает. На улицах тихо, кашлянешь — слышно. А у нас в это время смех, музыка, народ гуляет…

Утром нас будят. Мы выходим на улицу, садимся в сани. Возница чмокает, лошадь нехотя трусит под горку.

Когда рассветает, я вижу, что лошадью правит мальчишка. Класса так из шестого. Я разглядываю его с интересом. А он оборачивается на деда.

— Сам-то из каких? — спрашивает дед. — Рыбаковский?

— Рыбаковский! — басом отвечает парнишка. Лицо у него в веснушках. — А вы на побывку, товарищ генерал?

— На побывку, — усмехается дед.

Парень громко чмокает, прикрикивает басом:

— Н-н-о-о!

Вот интересно: голос у мальчишки обыкновенный, а лошадь понукает басом.

Лошадь бежит быстрее, скрипит свежий снег под санями. Я любуюсь березовой рощей, круглой, посеребренной инеем. Дома у нас так березы не растут. Там они по отдельности. А здесь целая роща. Красиво.

Дорога то вверх поднималась, то бежала вниз, и мне казалось, что мы едем по волнистому морю. Я уснул.

Когда проснулся, сани стояли возле дома с почтовым ящиком, лошадь была привязана к столбу и громко хрупала, наклоняя голову к охапке сена.

Послышались голоса.

Из дома вышел дед, его провожала женщина в пуховом платке.

— Милости просим потом на обед, — сказала она. — Мы вас помним. И родителей ваших помним.

— Спасибо! — сказал дед, кивнул мне, и мы пошли куда-то за деревню по глубокой тропке.

Тропка привела к кладбищу. Над нами неподвижно стояли заиндевелые сосны.

Солнце освещало их кору, и деревья казались золотыми.

Дед остановился возле двух крестов. Смахнул с них снег. Снял папаху…

Я скажу честно, о чем подумал тогда. Я подумал не о тех, кто лежал под крестами. Я ведь их не знал. И представить их я тоже не мог: прадедушка, прабабушка. Что-то уж очень далеко. Какая-то древность. Если бы я видел их, может, что-нибудь и шевельнулось во мне. Но я не видел их, не знал, даже не представлял. Ведь это были родители моего дедушки. И я просто задумчиво смотрел на кресты.

А дед стоял, сняв папаху, склонив голову. И я понял — он забыл про меня. И про папу забыл, своего сына. И про маму. Про нашу стройку. Про эту деревню. Все-все забыл, всю жизнь, которая сейчас. Он смотрит на снег, на покосившийся крест, а видит не это, совсем не это, а что-то другое. Что только он знает и помнит.

Никогда дедушка не был таким. И тут я подумал: а вдруг он умрет? Вдруг его не будет тоже, как этих двоих — старичка и старушки, матери и отца моего дедушки? Мне стало страшно. Жутко. Как это — дедушки нет? Совсем нет! Навсегда!

Я наклонился, схватил кусок снега, сунул его в рот. Во рту стало холодно, заломило зубы. Я снова увидел сосны, их золотую кору, хвою, как бы покрашенную белилами. Кресты. Дедушку.

Я посмотрел на дедушку и поразился. Он плакал. Но не так, как плакал я. Лицо его было спокойно. Даже безмятежно.

А по щеке скатывалась слезинка.

ПЕСНЯ

Мы шли потом прямо по сугробам, и дед рассказывал мне, показывая на замерзшую речку:

— Здесь я пескарей ловил! Жалко, что сейчас не лето! А вон в том бору грибов было — пропасть.

Потом мы возвращались в деревню, и дед показал, где была раньше церковь.

— И ты молился? — спрашивал я.

— Конечно, — улыбался дед, — по закону божьему пятерка была. Только она называлась — «весьма успешно».

Лошадь у почты все хрупала сеном. Мы зашли на почту. Пахло сургучом и свежим хлебом. Женщина в платке поднялась нам навстречу. Поклонилась.

— Милости просим погостевать, — сказала она.

— Нам пора! — ответил дед.

— Так не по-христиански, — сказала она, — уедете завтра. А сейчас надо отобедать.

Речь у женщины была плавной, а сама она степенной, спокойной.

Мы вышли с почты, пересекли улицу, вошли в дом.

Дом был необычный. Двор — под крышей. Стены из бревен, каждое в обхват. В темной глубине двора протяжно промычала корова.

В комнате, за столом, сидели старухи и старики. Угол был увешан иконами. Они тускло мерцали в полумраке.

Когда дед перешагнул порог, старики и старухи встали. Неторопливо и плавно поклонились. Дед снял папаху и в ответ поклонился им тоже. Я растерялся. Не знал, что мне делать. Кивнул. Сказал:

— Здравствуйте!

Мы сели за стол, уставленный едой. Все молчали, только хозяйка приговаривала, угощая нас:

— Груздочков отведайте! Брусницы! Варенушки!

Это значит — груздей, брусники, вареного молока. Слова хозяйка выговаривала кругло, не спеша, и от этого они казались ласковыми, добрыми.

Дед поднялся с рюмкой в руке. Оглядел стариков и старух, всмотрелся в их морщинистые лица, поклонился опять.

— Спасибо вам, люди добрые, — сказал он, — за тепло, за сердечность. Мама моя и папаша померли давно. Когда пятилетки наши только начинались. Я в армии служил. Только на могилку сумел тогда съездить. А теперь вот и у самого жизнь на закате…

Он помолчал, выпил вино. Выпили и остальные.

— Прошу вас только об одном, — сказал дед. — Если, конечно, помните. Спойте. Помню с детства — петь у нас в деревне умели. А у мамы — любимая была про солдата. Дайте послушать в последний раз.

Запели старухи неожиданно, как-то враз, и получилось у них так ладно и хорошо, что сердце у меня приподнялось будто.

Выезжает молодец На добром коне. Спадает у молодца Перчаточка с рук… Выкатились у молодца Поводечки из рук…

Песня грустная была, протяжная. Старухи даже и не пели будто, а рассказывали. Грустную историю рассказывали дедушке и мне, и я заслушался.

Видно, мне, доброму молодцу, Бессчастному быть! Бессчастному быть: В солдаты идтить, А моей молодой жене Солдаткою быть… Высылают меня, молодца, В дальние города; В дальние города, За сини моря… На синем-то на морюшке Мать-погодушка, У меня, у молодца, Есть зазнобушка: Молодая жена С малым детушкам. Напишу я молодой жене, Напишу я грамотку: Не пером я писал, Не чернилами, А писал я слезами Горючими; Отсылал эту грамотку С ясным соколом, С ясным соколом, Под правым крылышком, Под подкрылышком, Под сизым перышком.

Дедушка словно застыл. И лицо у него было такое же, как там, на кладбище.

Старики не пели. Но сидели они не как зрители, а напряженно, недвижно. И волнение было у них на лицах. Казалось, хотя они и не поют, но про себя песню повторяют. И поэтому тоже в пении участвуют.

Стало тихо.

Дед встал. Каждого старика обнял. Каждую старуху.

— Пора все же, — сказал.

— Ну ладно, — ответила хозяйка, — мы привыкли мужиков отпускать по военным делам без заминки. А вам, генерал, спасибо.

Мы оделись, сели в сани все с тем же мальчишкой, и снег снова заскрипел под полозьями.

Дедушкина деревня стояла на взгорке, под березами.

На березах чернели грачиные гнезда.

Они пустовали теперь. И деревня от этого казалась осиротевшей.

Лошадь бежала вперед, а мы все махали старикам и старухам.

Они стояли на околице неровной горсткой. Смотрели нам вслед.

И мне было грустно, саднило горло. Будто я всегда жил в этой деревне. А теперь бросил ее и вот уезжаю.

ЕГО ДОМ

Москва!

Счастливые же все-таки ребята, которые в Москве живут! Счастья своего не понимают! Каждый день могут на Красную площадь приехать! В зоопарк сходить! Мороженого в «Детском мире» поесть! Им и в голову не приходит, наверное, что такого мороженого больше нигде нет.

А дома, дома какие в Москве! Калининский проспект, например. Там дома на раскрытые книги походят. Книги поставили боком. А метро! Да чего там! Как в кино или на картинках. Кто в Москве не бывал — поверьте на слово! В точности сходится. Поэтому я Москву описывать не стану.

Опишу только, как мы к Неизвестному солдату ходили. Но это — потом. Сначала мы все-таки прилетели. Взяли такси, приехали домой к дедушке.

Дом у него в красивом месте. Набережная рядом. Во дворе сугробы, как в лесу.

У подъезда, на лавочке, старики сидят. Перед ними раздвижной столик. В домино режутся. Лупят костяшками с грохотом.

Увидели они деда, домино бросили, закричали наперебой:

— Нашелся!

— Как же так!

— Куда вы исчезли, лейтенант?

— В Сибирь, товарищ полковник, — отвечал, смеясь, дед. — На строительство гидроэлектростанции, товарищ майор! Той самой, товарищ лейтенант! Знаменитой! А это мой внук, Антон Рыбаков. Знакомьтесь.

Я смутился. Поклонился, как дедушка в деревне.

— Какой вежливый мальчик! — удивился один старик.

— Не то что некоторые дикари! — сказал второй.

— Сибиряк, значит? — удивился третий.

— Коренной, — засмеялся дед, а старики мне руку жать стали.

Генерал-майор такой-то, говорит один. Генерал-полковник такой-то, представляется другой. Генерал-лейтенант этакий, рапортует третий. И все улыбаются мне.

Я оробел. Сперва не понял ничего, уж потом сообразил. Это, значит, они для удобства так друг друга называют. Не генерал-лейтенант, а лейтенант. Полковник. Майор. Чтоб короче и быстрее.

Тут я с духом собрался и говорю:

— Разрешите, товарищи генералы, угостить вас кедровыми орехами, которые я с Кешкой осенью собирал.

Скинул я с плеча рюкзачок, который с собой очень даже предусмотрительно прихватил, и насыпал генералам по карману орехов. Да еще и по здоровой шишке дал.

— Ну! — закричали генералы. — Эх! — закричали. — Ух!..

Потом они успокоились и один — полковник, кажется, — говорит:

— Можно, Антон Петрович, мы вечерком с внуками зайдем? Пусть они на живого сибиряка поглядят. Вообще поговорят. Это им пригодится.

Дед спрашивает:

— Ну, Антон?

Я прямо растерялся. Ведь не зверь же я какой-нибудь. Просто человек. Чего на меня смотреть? Но уж больно старики на меня жалостно глядели. И вообще — приветливые были. Я сказал:

— Милости просим!

И опять почему-то поклонился, болван. Вышло как-то невзначай. Будут думать еще, что у нас в Сибири все время кланяются. Как при царе.

Пока мы в лифте поднимались, я деда спросил:

— А что, тут одни генералы живут?

Он рассмеялся. Нет, не одни, оказалось. Полковников много без приставки «генерал». Майоров. Тоже без приставки. Просто в этом доме военные живут.

Мы поднялись на дедушкин этаж. Остановились у двери. Постояли минуту.

— Ты волнуешься? — спросил я.

— Волнуюсь, — ответил дед.

— Потому что давно не был?

— Потому что много лет прожил тут с бабушкой, — сказал он. — Но теперь ее нет. А мне кажется, она дома. Ждет меня из долгой командировки.

Дед внимательно посмотрел на меня.

— Ну! — прошептал он и щелкнул ключом. И переступил порог. Будто в омут бросился…

Я хожу осторожно по комнатам. Как по музею. Внимательно оглядываю все. И поражаюсь.

Оказывается, я совсем не знаю дедушку! Совсем-совсем!

Мы столько прожили с ним! Проночевали в одной комнате, говорили о всякой всячине, но, оказывается, я почти ничего про него не знаю. И если бы не приехал сюда, никогда не узнал бы.

Иду по квартире, где жил дедушка, и узнаю о нем все больше.

На письменном столе стоит маленькая пушка. Внизу написано: «Майору А. П. Рыбакову в память об испытаниях».

Я спрашиваю деда, что это значит. Он объясняет: испытывал гаубицу. Потом она прошла всю войну.

Никогда не слышал, что пушки испытывают. Самолеты испытывают — это да, про это каждый знает. Но вот и пушки тоже. Мне интересно, как это делается.

Дед объясняет: на дальность полета снаряда. На рассеивание. Снаряды, оказывается, в одно место точно никогда не попадают. Даже такое спасение на войне есть — прыгай в воронку, если снаряд жахнул. Другой сюда никогда не попадет. Ну, еще испытание на силу заряда — сколько пороху надо класть, чтобы снаряд поближе летел или подальше. Самое страшное — это испытание. Потому что однажды надо столько пороху положить, что он быстрее взрывается, чем снаряд вылетит. Пушку разрывает. Предельная нагрузка…

В книжном шкафу я нахожу книгу с непонятным названием — «Теория баллистики». Зато автор понятен. Кандидат военных наук А. П. Рыбаков.

— Что это — кандидат? — спрашиваю я.

— Ученая степень, — отвечает дед.

— Значит, ты ученый? — смеюсь я.

— Немножко, — улыбается он.

— А баллистика, это что?

— Наука о полете снаряда.

Вот какая наука еще есть.

— Что же ты думаешь, — говорит дед, — война — это просто так? Трах-тарарах? Впрочем, многие так думали. Да и думают еще. — Дед усаживает меня за стол. Сам садится напротив. — Но армия — это целый мир. А мир не может быть без науки. Не зря же военные академии есть, где офицеры учатся. Ученые офицеры.

— Я хочу быть офицером! — говорю я горячо. — Как ты! Ученым офицером!

Дедушка берет меня за плечо.

— Не забудь, — говорит он, — это работа тяжкая. Учиться. В поле спать. Сильным быть. Ехать, куда пошлют. За других отвечать и самому ответа не бояться. Думай, Антон! — Дед улыбается. — Время у тебя еще есть.

ВСТРЕЧА НА ВЫСШЕМ УРОВНЕ

Я надеялся, генералы пошутили. Но ошибся. Вечером раздался протяжный звонок, и генералы явились, толкая перед собой своих потомков.

Первой вошла курносая девчонка. Класса из пятого. В брюках, в пушистой кофточке, железный пояс какой-то. Цепью.

— Фи! — сказала она. — Я думала, действительно сибиряк. А он просто малыш. — Она протянула мне руку лодочкой, представилась: — Мэри!

— Ты не Мэри, а Маня! — угрюмо сказал генерал. И покачал головой.

Все генералы были при параде, в орденах. Но я это едва заметил. Маня меня прямо протаранила. Малыш! Подумаешь! Сама-то велика ли? Но я ничего не сказал, конечно. Все-таки я хозяин, а они гости.

Потом три парня вошли. Первый — в джинсах с множеством кармашков. Даже на коленках карманы. В красной рубахе. На ней Фидель Кастро нарисован. Я его Фиделем сразу прозвал. Второй — в очках. Прилизанный. Волосы блестят, будто водой намочил. А на самом деле сухие. Или не сухие? Я, пока мы сидели, все гадал.

Третьего звали Глеб. Здоровый лоб. Класса из седьмого. На груди у него круглый значок с небольшое блюдце. На значке написано иностранными буквами: «Stop!» Стоп, значит. Кому это — стоп?

Они вошли, а я не знал, что мне делать. Да еще дед увел своих генералов в другую комнату. Трое уселись. Глеб медленно прошел вдоль стен, разглядывая стол, пианино, шкафы с книгами. Приблизился ко мне. Кивнул на значок.

— Махнемся?

Я пожал плечами. Не понял.

— Махнемся на пушку? — кивнул он. И добавил: — Не глядя!

«Хорош гусь, — подумал я. — Пушку вон как разглядел, а говорит — не глядя».

— Это деда, — сказал я сухо, — не имею права.

Глеб скис. Прилизанный повернул ко мне голову.

— Угостил бы чем-нибудь, что ли, — сказал он томно, — хотя бы водичкой.

Я обрадовался, что можно выйти. Вздохнул на кухне. Насыпал вазу кедровых орешков. Принес их в комнату.

Глеб в ладоши хлопнул, подскочил к столу, набил карманы сразу, потом еще в руку орехов взял.

Я хмыкнул. Мне не жалко, пожалуйста, еще сейчас принесу, но что он жадничает! Потом я дал воды прилизанному.

— А лед есть? — спросил он.

Я удивился: зачем? Оказывается, в воду.

— Простудишься, — сказал я. — И так холодная. Из-под крана.

— Сэнкью вери матч, — кивнул он благосклонно, — за заботу!

— Ну расскажи, расскажи, — зевнула Мэри, — как вы там, в Сибири, живете?

— Живем помаленьку, — смутился я.

— Подвиги совершаешь? — спросил Глеб и тряхнул головой. Волосы ему все время глаза закрывали.

Я улыбнулся.

Вспомнил, как дед нам про девушку писал. У которой усы оказались.

— Совершаю, — ответил я, — подвиг утром, подвиг вечером. Иногда по воскресеньям.

Прилизанный захрюкал.

— Что-то скучно у тебя, — воскликнула Мэри и спросила: — Звук имеешь?

Я пожал плечами.

— Ну, приемник, транзистор?

Я кивнул на приемник. Она вылезла из кресла, включила музыку. Стала притопывать. Потом приплясывать. Коленками задергала, заизвивалась. Захыкала:

— Хы! Хы!

Будто гимнастику делала.

— Смогишь? — спросил меня Глеб.

Я не понял.

— Ну, смогуешь? — повторил он.

— Да темный он, не видишь! — сказал прилизанный. — Переведи на древнерусский.

— Куришь, спрашиваю? — перевел Глеб.

Я взял с дедушкиного стола его сигареты. Волосатый Глеб закурил, выдыхая дым к потолку, развевая его рукой, чтоб не видно было.

Я себя чувствовал как последний дурак. Будто занесло меня в какую-то чужую компанию. Никого-то тут я не знаю. И вообще пора убираться! С удовольствием бы ушел. Но куда уйдешь из своего дома?

Глеб курил, Мэри приплясывала, подхыкивая сама себе, прилизанный сидел, задрав ногу, взявшись рукой за ботинок. Все они высказались, кроме Фиделя.

Я его хотел что-то спросить. Но Глеб сказал неожиданно:

— Ты чего, как дурачок, в галстуке ходишь? Ведь не в школе?

Я смутился. Даже пот меня прошиб. Еще подумают, что какой-нибудь выскочка, активист, даже спит в галстуке. Я стал развязывать узел и вдруг понял, что прилизанный как-то не так это сказал. Зло. Издеваясь. Я затянул галстук потуже. Как бы не так, подумал, сниму — жди. Но промолчал. Ничего не ответил. Мэри плясать перестала, внимательно посмотрела на меня. И прилизанный посмотрел. И Фидель.

— Это атавизм, — наставительно сказал Глеб. — Слыхал такое слово? Пережиток детства, понимаешь? Галстук носить — пережиток детства. Надо развиваться. Прогрессировать.

Прилизанный хрюкнул, Мэри снова заегозила. Только Фидель сидел как истукан.

Мне было противно.

Я был противен самому себе. Хотелось сказать что-нибудь этому Глебу! Может, по морде даже смазать! Но я промолчал. Что же генералы скажут? Да и дедушка. Ведь генералы его друзья.

Я сдержался, Сжал зубы. Прикрыл глаза, чтобы успокоиться. Сказал весело:

— Ребята! Пойдемте завтра к Неизвестному солдату! А то я не видел. А деду некогда.

Прилизанный снова хрюкнул. Как поросенок. Ну и смех у него. Блеснул презрительно очками. Глеб сказал:

— Чего мы там потеряли? Майорша, — сказал он Мэри, — может, ты проводишь сибирячка?

— Провожай сам, лейтенантик! — хихикнула Маня.

Я обомлел. Значит, они себя тоже так зовут? Майорша? Лейтенант? Когда генералы друг друга звали, это было смешно. А эти-то? Они тут при чем?

Но я опять промолчал.

И тогда встал Фидель.

— Ну ладно, — сказал он, — я думал, ты действительно сибиряк. А ты как и эти! Ничуть не лучше. Только переехать сюда надо. Сократить расстояние. И все будет о'кэй, как они выражаются.

Парень, блестя застежками на джинсах, пошел в прихожую, а я улыбался ему жалко. Растерянно. И в голове моей вертелся вопрос, который я хотел задать этому Фиделю. Я хотел кивнуть на того, настоящего Фиделя, и спросить:

«Ты просто так его носишь? Или из уважения?»

Из уважения! Можно было не спрашивать.

Я повернулся к остальным. Глеб все курил, Манька плясала, прилизанный очкарик держался за ногу.

— Вечно этот зануда полковник настроение испортит! — сказал очкастый.

И я подумал опять: мокрый он или просто такая прическа?

— Ну-ка, генералы, — сказал я тихо, — проваливайте отсюда!

Странно: они ушли мирно, без скандала. Видно, боялись настоящих генералов. Я остался один. И до того мне стало тошно, что ничего не хотелось видеть. Я выключил свет. Задумался.

Я не знаю, сколько просидел, думая про этих внуков и про себя. Надо же! Я ведь тоже генеральством гордился. Считал, что лучше других. Выходит, я тогда на этих походил. Может, только одеждой и отличался.

Щелкнул выключатель.

Дед и его друзья стояли вокруг меня. В орденах. В парадных мундирах.

— Ну как, — спросил генерал-майор, — встреча на высшем уровне прошла успешно?

— Успешно, — соврал я. И криво улыбнулся. Вечер неискренних улыбок, ничего себе!

Ч а с т ь ш е с т а я. ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ

ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ

Самолет летит над облаками. Над бесконечной белой равниной. Будто не летит, а медленно ползет по снежному полю.

Я пристально смотрю в иллюминатор. Мне кажется, что пустыня совсем не безлюдная. Что кто-нибудь вдруг покажется на горизонте и станет махать нам рукой.

И верно! Из белой пены, как из морской пучины, вдруг медленно выплывает треугольная птица. Нос вытянут в длинное жало, а хвост отброшен далеко назад.

Самолет взмывает над облаками и уходит куда-то ввысь. Почти отвесно. И сзади остается полоса. Как королевский шлейф.

— Перехватчик! — говорит мне дед. — Перехватывает вражеские самолеты. Сверхзвуковой.

Точно. Летающий треугольник давно исчез, а до нас еще только долетел его звук.

— Как думаешь? — спрашиваю я дедушку. — Каким мне офицером стать? Артиллерийским? Пехотным? А может, летным? Или морским?

Дед смеется.

— Выбор большой, — говорит он, — дело за тобой.

Если бы за мной был выбор, я бы начал с сегодняшнего. С того, что утром видел.

Это было замечательное событие.

Дед вдруг переменил свои планы. Исключительно из-за меня. Я сперва не хотел его расстраивать. Про вчерашнее говорить. Но потом решил: рассказать надо. Обязательно. Он же мой дед. Мой друг. Мой генерал.

Дед выслушал меня, задумался. Потом сказал, что планы свои меняет и туда, куда собирался, не поедет, а пойдет со мной. К Неизвестному солдату.

У могилы солдата пылал Вечный огонь.

Дождь идет, а огонь горит.

Снег валит, а огонь не гаснет.

Мы постояли у каменной звезды, в которой вечное пламя сияет. Дед честь солдату отдал. Я — пионерский салют.

Жил человек. Имя у него было. Мать. Может, жена была, дети. А потом погиб. Так погиб, что никто об этом не узнал. Но он не пропал. Он стал Неизвестным солдатом. Его, может, ждут до сих пор. Думают о нем. Вспоминают. Зовут про себя по имени. А он без имени. Потому что имя ему уже не нужно. Он — для всех. Неизвестный солдат.

Я смотрел, как подходят к могиле женщины. Молодые. Старухи. Пионеры. Как кладут цветы на красный мрамор. Как стоят, задумавшись глубоко. К кому пришли они? К Неизвестному? Нет, к известному. К сыну своему. К отцу. Или к деду.

Я беру за рукав деда. Заглядываю ему в лицо. Как хорошо, что мой дед жив и его не убили фашисты. Как хорошо, что он со мной стоит… И я его за рукав взять могу… Дед сказал тогда очень правильно! Жалко, что так получилось! Жалко, что я его не видел так долго и совсем не знал!

Я прижимаюсь к дедову рукаву. Он обнимает меня. Мы идем медленно к Красной площади.

Мавзолей закрыт, но рядом толпится народ. Мы подходим поближе. Разглядываем голубые елочки. Блестящие стены. Лица солдат.

И вдруг я вздрагиваю. Протираю глаза. Не может быть!

Я дергаю деда за руку, шепчу ему:

— Гляди! Это же Борис Егоров! Наш вожатый.

— Откуда он тут взялся? — пожимает плечами дед.

Действительно, откуда? Конечно, он солдат, в армии теперь служит — танкистом или, может, моряком. Но тут? Тут Мавзолей — шутка ли?

Я снова глаза тру. Может, показалось? Конечно, показалось! Откуда тут Егорову взяться! Но все-таки кричу:

— Егоров! — и машу рукой.

Солдат стоит недвижно. Как неживой. И плечи у него, кажется, застыли. Дедушка смеется:

— Ты что? Думаешь, он откликнется?

Слышатся шаги. Грохочут по асфальту. Люди у Мавзолея оживляются. Я вижу, как печатают шаг трое военных. Идут медленно, торжественно. Взмахивают руками в белых перчатках. Винтовки у плеча. Подходят к дверям. Часы на башне со звездой отсчитывают удары. Солдаты меняются. Щелкают прикладами. Новые остаются, те, что стояли, уходят. Смена караула.

Опять грохают шаги. Я бегу за солдатами. Жадно запоминаю каждое их движение. И еще меня подмывает: крикнуть опять солдату. Позвать его. Может, это Егоров?

Но солдаты смотрят перед собой. Никого не видят. Скрываются в воротах.

Мы идем с дедушкой по Красной площади. Смотрим на собор Василия Блаженного. Разглядываем Лобное место.

— Мы с твоей бабушкой, — говорит дед, — тогда тоже сюда пришли.

— Когда тогда? — спрашиваю я.

— Когда познакомились, — улыбнулся он. — В Кремле. Хотя познакомились мы, конечно, раньше.

И он рассказал про бабушку.

ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ. ПРО БАБУШКУ

Это было в Испании. Давным-давно. Когда не родился еще папа. А мама не родилась и подавно. И дедушка не думал, что когда-нибудь он будет дедушкой. Потому что он не помнил себя. Так ему приказали в Москве.

— Вас зовут теперь Хосе. И вы испанец. Вот и все.

Дедушка кивнул. Хосе ведь звучит одинаково — что по-русски, что по-испански. А других испанских слов он не знал и говорить по-испански не собирался. Ведь его артиллеристы были такие же испанцы, как дедушка. По-русски понимали прекрасно. Только все они были черные. Старались подбирать по цвету волос. Чтобы походили все-таки на испанцев. И вот они оказались в Испании. И стреляли из старых испанских орудий, совсем непохожих на русские. Стреляли и чертыхались по-русски, потому что орудия стреляли совсем не по-русски — часто мазали. Но все-таки приспособились. Лупили врагов. А враги наступали, убивали всех подряд, мужчин и женщин. Не жалели старух и стариков. И тогда республиканцы попросили спасти испанских детей. Потому что боялись за них. Что будет с ребятами, если погибнут их родители? Умрут тоже. От нищеты, от голода.

Дед оборонял приморский город. Бился изо всех сил. Потому что в город привезли много ребят. И ребята сидели в подвалах неподалеку от причалов. А корабля все не было. Корабль шел на всех парах из Одессы.

Пушки нагревались от выстрелов, и тогда женщины приносили воду. Дедушке Хосе хотелось пить, но воду пить было нельзя, потому что она была морская и ею поливали пушки, а пресной воды не хватало раненым. Однажды воду им принесла девушка в республиканской форме. Она сказала по-русски:

— Корабль на подходе. В подвалах три тысячи ребят. Вся надежда на вас, Антон Петрович.

Дедушка забыл уже сам, как зовут его. Он вообще забыл, кто он такой. Ему показалось, что он ослышался. Ему показалось, это просто звенит в ушах от орудийной канонады. Но девушка улыбнулась ему и повторила:

— Вся надежда на вас, Антоша Чехонте.

Это она так пошутила. Потому что Антошей Чехонте звали в молодости писателя Чехова. А деда тоже звали Антоша. И он ей кивнул. И его испанские орудия заговорили еще чаще. А потом на горизонте появился пароход под флагом с красным крестом. И враги стали палить по пароходу. Антоша Чехонте и его солдаты сжали зубы. Задыхаясь от ненависти, устроили шквальный обстрел. Враги притихли. Корабль торопливо забирал детей. В паузах между разрывами слышался плач. Это плакали женщины, провожая своих детей.

А враги снова открыли огонь. Их снаряды ложились возле причалов. Крики на пристани стали громче. А потом пароход отчалил. Очень нерешительно отчалил. И медленно отошел в море.

Ночью дедушка взорвал свои верные пушки. И исчез из портового городка. Ночи в Испании очень темные. А в ту ночь им помогла непогода. Дул сильный ветер, и низко над землей, закрывая звездный свет, неслись облака…

Дедушка вернулся в Москву, оставив в Испании многих друзей, черноволосых, как испанцы, закопав их в каменистую пыльную землю.

В Москве он получил свой первый орден: боевого Красного Знамени. Такой же орден вручали девушке. Дедушка узнал ее. Подошел поздравить.

— Меня зовут, — сказал он, — Антоша Чехонте.

— А меня Лида Иванова, — сказала девушка.

Потом она стала моей бабушкой. Вот как, оказывается, может быть…

ЧАСОВОЙ

Я задумался. Представил, как дедушка и бабушка, молодые совсем, словно на той старой фотографии, по Красной площади идут, друг другу улыбаются.

Вдруг кто-то позвал:

— Товарищ генерал! Товарищ генерал!

Мы с дедом обернулись. Стоит солдат, улыбается, деду козыряет. Вот так штука!

— Я же говорил! — крикнул я. — Я же сразу узнал!

Егоров улыбался — рот до ушей, хоть завязочки пришей.

— Понимаете, какое дело, я же ответить не могу! Мигнуть даже не могу! Но я вас сразу узнал! Какими судьбами?

— Мы-то на каникулах, — ответил дед, — а вот какими судьбами вы?

— В армию взяли, — сказал Егоров, — и в Москву. Сначала учился. Думаете, это легко, у Мавзолея стоять? Целая наука. А какая ответственность! На тебя весь мир смотрит! Иностранцы приходят, фотографируют со всех сторон!

Я Егоровым любовался. Там, дома, ничего особенного в нем не было. Может, было, да я не замечал.

А тут — широкоплечий. Погоны голубые, как глаза у него. Стройный, подтянутый: настоящий солдат!

— Ко мне мать приезжала, — сказал Егоров. — В гарнизон пришла, ей говорят — на службе. Там-то. Она — к Мавзолею. Как меня увидела, заплакала. У меня сердце разрывается, мама у меня старенькая, но не подойдешь ведь к ней. Потом спрашиваю: ну чего плакала? А она мне отвечает: от гордости!

Дедушка руку Егорову пожал. Пожелал счастливой службы. Но Егоров не уходил, мялся чего-то. Потом сказал:

— Вы Гале про меня не говорите. Вот сфотографируют на посту, карточку пошлю, тогда и узнает.

Мы с дедушкой улыбнулись: понятно. Но Егоров снова не уходил.

— А отряду, — сказал он мне, — ты привет передай. Скажи — служу в Москве, и все. Я письмо вам напишу. Большое. Отчет о своей службе. А летом прилечу в отпуск.

— А вы молодец, — сказал дедушка, еще раз пожимая Егорову руку. — Про вожатство правильно решили. Отрядом руководить и из Москвы можно.

— Я теперь иначе не могу, — ответил Егоров. — У меня служба такая!

Я тоже пожал Егорову руку. Очень мне понравилась его идея. Еще бы — наш вожатый на посту номер один стоит!

— Ну, до свидания, — сказал Егоров. — Командиры на минуточку отпустили! Да и то потому только, что вы генерал, Антон Петрович! Вон глядят!

Мы повернулись к Кремлю. Там стояли два офицера. Увидели, что дед на них смотрит, в струнку вытянулись, издалека ему честь отдали. Вежливые!

А Егоров козырнул нам. Именно нам, я не оговорился. Сначала деду. Дед ему честь отдал. Потом мне. Я Егорову отсалютовал.

Потом он четко кругом повернулся. И побежал.

Вот какая встреча произошла! Просто удивительная! Миллионы жителей в Москве. С одного двора люди на улице не встретятся. А мы из Сибири прикатили и сразу своего нашли.

Ну, правда, нашли потому, что он у Мавзолея стоял, а не где-нибудь. К Мавзолею миллионы людей стекаются. Потому что это Мавзолей. Там — Ленин. И теперь рядом с Лениным наш вожатый. Монтажник из Сибири. Часовой… Самый видный солдат на всей земле…

Так что была бы моя воля, прежде чем офицером стать — артиллерийским, или морским, или авиационным, я бы выбрал службу Егорова. Стал бы сначала часовым возле Ленина…

НАСТОЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК

Самолет идет на посадку. Скоро будем у генерала Иванова.

Я десять раз деда просил: расскажи о своем друге.

— Пока не могу, — отвечал дед. — Ты его должен сам увидеть. Это человек необыкновенный. Больше таких нет.

Чем же он необыкновенный, думал я. Двухметрового роста? Сильный, как штангист? Но ничего придумать не мог. Вздыхал — придется терпеть.

Но вот дед толкает калитку. Идет по тропинке к домику, заросшему плющом. Навстречу бежит человек. Дед обнимает его крепко.

Они стоят, прижавшись друг к другу. Молчат. Потом отступают на шаг. И тут я вижу, что у генерала Иванова нет обеих рук. Рукава заправлены в карманы.

Как же он живет, думаю я. Как можно жить без рук? А дед будто не видит этого. Берет меня за плечо, подводит к Иванову, представляет, как там, в Москве.

— Антон Рыбаков? — переспрашивает Иванов. — Твой дублер, значит? — улыбается деду.

— Антон Второй! — кивает дед.

Мы проходим в дом. Нас встречает седая женщина. У нее веселые глаза. Она хочет обнять дедушку. Но он сначала целует ей руку и говорит:

— Здравствуй, боевой товарищ!

Мы сидим в комнате Николая Петровича. В углу стоит странное стекло. Я трогаю его, не понимаю, зачем это дырявое стекло здесь. Его надо выбросить. Оно все в трещинах и дырках.

— Отгадай, что такое? — говорит Николай Петрович.

— Ветровое стекло от машины, — выручает меня дед. — Видишь дырки? Это следы от пуль.

— Храню на память, — сказал Николай Петрович. — Автографы смерти как бы. Всю мою машину изрешетило, случайно жив остался.

Они влюбленно смотрят друг на друга, перебивают друг друга, словно мальчишки. Будто мы с Кешкой, например. И никак наговориться не могут.

— Вот слушай, Антон! — зовет меня дед. Усаживает рядом. — Расскажи снова, Коля! Это ему непременно надо знать. Знаешь, он ведь в военные собрался. Но если и штатским останется, знать надо!

Николай Петрович кивает, выходит на середину комнаты. Рисует сапогом на полу воображаемые дуги, линии — направление ударов. Рисует пушки, танки.

— Это Дрезден, — говорит он. — Это наши главные силы. А этот клин — мой артиллерийский полк. Вперед мы ушли, наши только еще подтягиваются. И вот берем пленных. Они говорят — готовится танковый удар. Направление — такое-то. Что делать? Если сомнут нас, перед главными силами нет противотанковой защиты. Решаю: удар танков встретить с флангов. Выстраиваюсь углом к противнику. Начинается мясорубка. Открываем огонь — не в лоб, как немцы ждут. А сбоку. И по всей глубине. Немцы в замешательстве. Танки горят. Огонь ведем прицельный, точный. Подпускаем близко.

— Антошка, — говорит мне дед, — Николай Петрович командовал противотанковой артиллерией. Это очень трудно — стрелять по движущимся танкам, которые еще по тебе стреляют.

Меня подмывает спросить. Но я не знаю — как. И очень неудобно.

— Понятно? — спрашивает Николай Петрович.

— А вы, — говорю я и краснею. — А руки у вас тогда были?

— Нет! — отвечает Иванов. — Не было! Руки я на берегу Днепра потерял.

Я не могу поверить. Про летчика Маресьева я читал. И кино не раз видел. Он без ног был, это известно. Но руки же у него были! А как артиллеристу без рук? Надо же командовать! А командовать — на карте схемы чертить! В телефонную трубку кричать! В бинокль смотреть! Если надо — снаряд схватить и пушку зарядить! Разве же без рук это можно?

Я смотрю на генерала Иванова и не понимаю: может, он шутит? Но разве так шутят? Я поворачиваюсь к деду. Смотрю на него вопросительно.

— Я ведь говорил тебе, Антон, — произносит задумчиво дед, — генерал Иванов — необыкновенный человек.

— Сказанешь тоже, — сердится Иванов. — И вообще! Сам бы про себя рассказал лучше. Вон орденов сколько! Их зазря не дают.

— Ладно, — произносит дед. — Кукушка хвалит петуха. У меня награды за обыкновенные военные дела. У тебя — за подвиги. Не бойся этого слова. За настоящие подвиги. Книги про них писать надо!

— Да уж все написано! — смеется Николай Петрович.

Мы идем в столовую, обедаем. Жена Николая Петровича кормит его с ложечки. Словно маленького. Но дед не обращает на это внимания. Будто все нормально. И жена Иванова тоже не обращает. И сам генерал.

Они вспоминают войну, забавные всякие случаи и смеются, словно на войне только смешное и происходило. Нет, на войне не смешно было, а тяжело, трудно. Иногда — смертельно трудно. А вечером дед рассказал мне историю про генерала Иванова.

ИСТОРИЯ ВТОРАЯ. ПРО ГЕНЕРАЛА ИВАНОВА

Война уже обратно катилась. Немцы назад драпали.

Вообще выражение это неправильное — драпали. Драпал Наполеон, тут верно. Бросил своих солдат и помчался в Париж. А Гитлер каждый день орал, чтобы его солдаты сражались до последнего. И фашисты не драпали, а сопротивлялись изо всех сил. Бились отчаянно. Но мы все равно гнали.

Дед сказал: фашисты умело воевали. И генералы у них были опытные. Еще бы! Всю Европу прошли. Все армии победили. Так что врагов дураками считать нельзя. Никакими они дураками не были. А были коварными, хитрыми, расчетливыми. Жестокими были, как звери, потому что они фашисты. Но не дураками. Дураков ведь обмануть легко. А значит — и победить. Наша победа трудной была. Потому что враг опытный и злобный. От этого наша победа только почетней! И никогда врагов дураками считать нельзя, нет.

Ну так вот, война назад катилась. И фашисты дрались отчаянно. За каждую кочку цеплялись. А уж про реки и говорить нечего! Взрывали за собой все мосты, чтобы добраться до них нельзя было. На другом берегу в землю закапывались. Дотами и пулеметами ощетинивались. Вот так они уцепились и за Днепр: мол, ни за что дальше не отступим.

Нечего делать, надо врага выбивать. Надо Днепр переплывать и вражеский берег захватывать.

Только тут объяснить надо. Днепр переплыть не каждый взрослый может. Даже в мирное время. А тут — война. Тут не просто переплыть надо, а переплыть под вражеским огнем. Плывешь — а вода вокруг от снарядов да пуль будто вскипает.

Но и это еще не все.

Надо плоты переправить. Специальные, железные, военные. Понтоны называются. На понтонах — пушки. Танки.

В общем, не плавание это никакое. Плаванием не назовешь, если в тебя стреляют. Поэтому есть такое слово — форсирование. Форсируют реку — это когда ее переходят под огнем, штурмуют, словно крепость. Но ведь за этой крепостью — еще одна. Укрепленный врагами берег. Берег, который плюется свинцом.

По всему берегу всю реку форсировать нельзя. Поэтому генералы выбирают место, где враг послабее. А если нигде послабее нет, выбирают, где нам поудобнее. И начинается битва. Переплывают солдаты. Перевозят пушки, танки. Цепляются за кусочек берега и врагов выбивают. Наш этот кусочек называется плацдарм. Французское, между прочим, словечко. Плац — значит площадь, д'арм — для армии. Но когда реку форсируют, наш плацдарм на вражеском берегу — это сначала кусочек земли, а не площадь. И враг все делает, чтобы с этого кусочка нас сбросить. Потому что, когда есть плацдарм, сзади, через реку, можно подкрепление переправить. Составить быстро понтоны един к одному — и будет мост. А по мосту танки пойдут, пехота побежит, пушки покатятся. Подмога плацдарму. Тем, кто на кусочке земли сражается. Не думайте, будто я зря про это рассказываю. Это к генералу Иванову все относится.

Только он тогда генералом не был. Был капитаном. Когда форсировали Днепр, его командира тяжело ранило. Капитан Иванов вместо него встал. Отвоевал у фашистов маленький плацдарм — пятачок земли. Орудия расставил. Открыл по врагу бешеный огонь. И держался изо всех сил, пока подмога не пришла. Пока не переправили по понтонному мосту, ему на помощь, другие войска.

И тут жахнула мина. Прямо перед ним. И все исчезло.

Когда он в себя пришел — в госпитале уже, — рук у него не было. По самые плечи. Рук нету, а он их чувствует. Хочется ему ладонью по голове провести, волосы причесать…

Лежит капитан, поверить в беду не может. Как же без рук? Не даром поговорка такая есть — как без рук. Значит, плохо. Да просто невозможно без рук.

Может, лучше не жить больше? Может, лучше умереть, чем жить несчастным калекой? Родным обузой быть?

Жизнь как сон стала. Закроет глаза капитан — плацдарм ему видится. Вражеские танки. Артиллерийские разрывы. Товарищи боевые видятся. Это — жизнь. А откроет глаза — белый потолок. Белый халат врача. Да еще ординарец на табуретке с горестным лицом. Разве это жизнь?

Думает капитан, думает. Умереть сейчас глупо. Умирать, победив, нельзя. Слабый так поступить может, но не он. Умереть — значит перед жизнью капитулировать. Значит — отступить. А отступать он не привык. Вперед надо идти. Только вперед. Но обузой быть он не может. Не имеет права. Жить можно при одном условии — сражаться дальше. Даже без рук.

И вот что придумал Иванов. Послал ординарца в штаб. Попросил, чтобы изменили в его бумагах строчку. Чтобы написали, что родился он в другом городе. И все. Нет его. Пропал без вести. Пусть не ищут родные. Мало Ивановых Николаев Петровичей? Правильно ли он поступил?

Считал, что правильно. Считал, что война еще впереди и убить его могут. Просто немного пораньше в мертвые себя записал.

Вот какая история.

Врачи капитана на фронт не пускали. Он уехал без спроса. Вернулся в полк. Героем. Со звездочкой на гимнастерке. И снова стал воевать.

Под Дрезденом заслужил Иванов вторую Звезду Героя. Опять его ранило. Поправился — и снова на фронт. Сражаться!

Всю войну прошел до конца. Не убило его.

Даже смерть от него отступилась.

Удивилась, наверное, его мужеству.

А родные его нашли все-таки. Да разве могли они его не найти!..

ЮБИЛЕЙ

И вот мы едем на юбилей генерала Иванова.

Юбилей — это что? Сидят за столом. Пьют вино. Говорят речи.

У генерала Иванова совсем другой юбилей. У него юбилей необыкновенный.

И вот мы едем. И я смотрю вперед. И жду, волнуюсь, когда начнется самое главное.

Ну вот оно, главное. Наконец!

Машина тормозит. Перед нами боком к дороге стоят два бронетранспортера. Возле них выстроились солдаты в парадной форме, с автоматами на груди. А к нам бегут три полковника.

Мы выходим из машины. Полковник, бегущий впереди — высокий, широкоплечий, — переходит на шаг. Впечатывает в грязь шаги. Подходит к нам, но в глазах у него растерянность. Наверное, не знает, к кому обращаться? Генерал-лейтенант стоит позади генерал-майора. Полковник делает шаг к дедушке, боится нарушить устав, но дед кивает головой на друга, говорит:

— Ему! Ему!

Лицо полковника разглаживается:

— Товарищ гвардии генерал-майор! Группа встречи ожидает вашего прибытия!

— Какая еще группа встречи? — ворчит Иванов и поворачивается к деду: — Видал?

Мы опять садимся в машину. Взвывают моторы транспортеров. Один идет впереди нас, другой — позади. Солдаты сидят в бронетранспортерах, как на параде — «смирно».

И вот дивизия.

Огромная площадь. С трех сторон выстроились солдаты. Посредине — боевое знамя. Два автоматчика возле знаменосца с красной лентой на груди.

Бронетранспортеры, сопровождавшие нас, тормозят, Пропускают чуть вперед нашу машину.

Мы выходим. Могучий полковник кричит протяжно:

— Смир-р-р-но-о-о!

Я вздрагиваю. Грохочет музыка.

— Ты стой здесь, — шепчет мне дед.

Я вижу, как он волнуется.

— Не волнуйся, — шепчу я и подмигиваю ему. И вот они пошли.

Первым генерал-майор. Сзади полковник и генерал-лейтенант. Полковник и дедушка держат руку у виска. Иванов этого сделать не может. Он просто сильнее печатает шаг.

А солдаты кричат «ура!». И «ура!» это по рядам как бы прокатывается. Будто волна.

Я смотрю на парад, на солдат, на дедушку и генерала Иванова, на красное знамя в центре площади, на бронетранспортеры, на небо, уходящее глубоко, и чувствую, как внутри у меня поднимается что-то. Мне радостно? Нет, не радостно. Весело? Опять не то. Мне хорошо, понимаете? Я счастлив, вот что! Мне очень хорошо, меня так и переполняет удивительное счастье, и холодеют скулы, и что-то щекочет в горле, и режет немного глаза!

Как здесь все здорово, как торжественно! И хотя я тут единственный зритель, я тоже имею отношение к параду. Ведь здесь мой дед.

Музыка будто стихает.

Иванов подходит к знамени. Поворачивается к деду, что-то говорит. Дед снимает с друга папаху. Генерал-майор становится на колено. Целует знамя.

И вдруг раздается залп. Я оборачиваюсь. Сбоку стоят солдаты. Они щелкают затворами, и снова раздается залп. Я считаю выстрелы. Их пятьдесят. Солдат — тоже пятьдесят. Пятьдесят залпов пятидесяти солдат. Генерал Иванов подходит к стрелкам. В глазах у него слезы. Он прижимается к солдату. Целует его. И строй рушится. Молодые ребята обнимают генерала. Закидывают автоматы за спины. А потом качают его. Осторожно, но с криком:

— Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра!..

И все остальные солдаты без всякой команды вторят им:

— Ур-ра! Ур-ра! Ур-ра!..

И могучий полковник кричит вместе с ними.

И мой дедушка.

И я тоже. Кричу изо всех сил.

— Ур-ра! — Какое синее сегодня небо! — Урр-ра! — Какая сильная у нас армия! — Ур-ра! — Какой замечательный герой генерал Иванов! — Ура! Ура! Ура!

БОГ ВОЙНЫ

А потом начинается уже совсем прекрасное.

Мы едем куда-то. Довольно долго. Потом выходим на опушке леса. А там стоят орудия. Разные. Большие и поменьше. Возле них солдаты.

Мы поднимаемся на дощатый помост. Там стоят стереотрубы. Такие приборы, похожие на рогатку. Каждая рогулька — оптический глаз. Посильнее, чем у бинокля.

— Прикажете начинать, товарищ генерал-майор? — спрашивает могучий полковник.

Иванов кивает. Полковник берет огромный револьвер. Загоняет в него здоровый патрон с красной гильзой. Поднимает руку вверх. Револьвер жахает, и в небо, шипя, впивается красная ракета. Вот, значит, что это за револьвер! Но удивляться некогда.

Вдоль опушки проносится рев. Я даже испугаться не успеваю. Только вздрагиваю каждый раз. Это орудия стреляют одно за одним. Бых-бых-бых-бых! Подряд. Получается очередь. Только не автоматная, а орудийная. В конце поля взлетает земля.

Пушки прохают еще раз. И еще. Еще. Потом умолкают. Полковник уходит к пушкам. Предупреждает заранее:

— Сейчас будем танки бить. Прямой наводкой.

Тихо. После стрельбы тишина особенной кажется. Вот ворона каркнула. Ишь ты, молодец, не испугалась грохота! Голоса слышатся. Это солдаты у орудий разговаривают. Звякает металл. Наверное, пустые гильзы складывают.

Дедушка и Иванов улыбаются, переглядываются. Вдыхают запах пороха, который ветром от пушек принесло.

— Хорошо, Антоша! — говорит Иванов.

— Хорошо, Коля! — отвечает дедушка.

— А помнишь артподготовки перед наступлением? — спрашивает Иванов.

— Еще бы! — улыбается дед. — Тысячи снарядов на километре фронта! В считанные минуты!..

— Гарь, дым! — перебивает Иванов. — Соседних пушек не видно!

— Веселое время — наступление, — кивает дед.

— Ребята у орудий скачут как черти! — горячится Иванов. — Черные от копоти, веселые! От канонады оглохшие!

— Нет! — восклицает дед. — Никто лучше Лермонтова про артиллерию не написал: «И залпы тысячи орудий слились в протяжный вой!»

— Что говорить! — смеется Иванов. — Бог войны наша с тобой артиллерия!

Они замолкают. А я на них любуюсь. Шинели расстегнули. Папахи сняли. Седые волосы на солнце блестят. Улыбаются, довольные.

— Ты знаешь, Коля, — говорит дед, — встретил я в Сибири одного сержанта. Наказал я его несправедливо на войне. За то, что фашиста пленного ударил.

— Лежачих не бьют, — сказал Иванов.

— Да этот фриц у своего же пленного пайку хлеба, оказывается, отнял. А сержант-то мне этого и не объяснил. Испугался начальства. И теперь вот встретились.

— Неудобно вышло, — вздохнул Иванов. — Что ж, нам, командирам, перед сержантом извиниться не грех. Было уж, что там говорить. На вежливость времени не хватало. Поговорить не могли толком. Выполняй приказ, и все тут. Да и кто перед солдатом не в долгу, скажи? Сами ведь солдатами были. Помним.

— Это верно, — ответил дедушка, — не зря скребет на сердце.

Примчался полковник. Снова жахнул из ракетницы. Иванов прильнул глазами к стереотрубе. Дедушка взял бинокль. Мне свой полковник отдал.

Я смотрю в бинокль. В настоящий полевой бинокль!

Разные ведь есть бинокли. Можно и в магазине такой же купить. Такой же, а не такой. Вот винтовка. У нее номер есть. Она на учете числится, как солдат. Потому что она — боевое оружие. Мой бинокль — как винтовка. Он армии служит. Военным помогает. Это настоящий военный бинокль.

Я смотрю в него сквозь тонкие крестики и черточки, которыми стекло помечено. Разглядываю поле вдали и вдруг вижу, как по нему движутся странные предметы.

На санях установлен столб. Это как бы мачта. А на мачте натянуто полотно. Движется по земле парус. Все ближе, ближе к нам. Но пушки молчат. Парусов уже много на поле. И они быстрее ползут.

— Чего же медлят? — говорит дедушка. — Расстояние позволяет.

Иванов хмыкает, ничего не говорит. А полковник объясняет:

— Отрабатываем дрезденский маневр генерал-майора. Видите, пушки стоят под углом в атаке. Огонь будем вести с близкого расстояния. И на всю глубину.

— Вот как! — изумляется дед. — Да сейчас же тактика другая. Орудия другие. В военных условиях такой атаки может и не быть!

— Может и не быть, — соглашается полковник. — А может и быть…

— Ну, — хохочет дедушка, — вас не проведешь! Молодцы. Да так и надо! Новому учитесь, но и старое не забывайте!

И тут начинается пальба.

Пушки грохочут. И я вижу, как в парусах появляются дырки. Один парус пополам сломало — угодило прямо в мачту!

Те паруса, где дыры, — останавливаются. Много «танков» уже подбито. А другие еще идут. Ползут — и все.

У стволов огонь пляшет. Дым клубами. Остановились последние «танки». Все. Победа.

Иванов от стереотрубы отвалился, зубами сверкнул.

— Что ж, — сказал, — спасибо бойцам! Стреляли отлично. — Подмигнул деду: — Давай их поблагодарим. Покажи-ка, ты умеешь!

Полковник снова из ракетницы жахнул. На опушке солдаты к нам повернулись. Понять не могут, в чем дело. Ведь стрельба закончилась.

А дедушка подошел к краю помоста, сложил руки рупором, набрал воздуха и гаркнул:

— Бла-годарим за служ-бу-у!

Солдаты переглянулись. Быстро выстроились рядом с пушками. И хором ответили:

— Служу Советскому Союзу!

И так складно у них получилось, что мы все засмеялись. Будто солдаты только и знали, что генералам за полкилометра кричать в нарушение всяких уставов.

Потом обед был. Стол стоял огромной буквой П. За столом одни офицеры сидели. Когда всем налили вина, полковник произнес:

— Товарищи офицеры, прошу встать!

Все встали по стойке «смирно». Щелкнули сапогами враз. И я тоже встал. И генералы мои встали.

— Товарищи офицеры! — сказал полковник. — Предлагаю тост за здоровье дважды Героя Советского Союза гвардии генерал-майора Николая Петровича Иванова!

Офицеры выпили.

— Ура генералу Иванову, — тихо сказал дед.

Крыша чуть не рухнула от могучего, сильного «ура!».

ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ

Мы сидим, как в гнезде.

Я отбросил эту палку, на которую локти ставят и которая наши кресла отделяет. Приткнулся к дедушкиному боку. Он меня рукой прикрыл. Будто крылом. Как грачи сидим. Грачи в самолете.

— Никто ведь не поверит мне! — бормочу. — За одни весенние каникулы столько пролететь! Столько увидеть! Ты, дедушка, молодец, что меня взял!

— Мне бы и скучно без тебя было! — отвечает негромко дедушка. — Хорошо, что мы вместе летали!

— Еще летим! — улыбаюсь я.

— Летим! — шепчет дедушка.

Лететь нам долго. Много часов. Но совсем не скучно. Потому что мы с дедом говорим. Помолчим. Подремлем. Опять продолжаем длинный разговор.

Действительно, столько замечательного увидел я за каникулы, но на душе у меня кошки скребут. Никак не забуду того парня в застежках. Фиделя. Тоже прокурор нашелся! Я и без него про себя знаю. Знаю, что похож был на тех внуков. Но в Москве-то чем я виноват оказался? Сами же явились!

Я спрашиваю дедушку. Он молчит. Потом говорит:

— Подумай!

— Ну, мог бы я им сказать: выметайтесь?

— Подумай!

— Чего еще думать?

— Все-таки подумай. Думать учись.

— Но я же вежливым должен быть.

— А про галстук? Когда этот Глеб про галстук сказал, ты почему промолчал? Знаешь, это как называется? Соглашательство! Ты хоть и не снял галстук, а с Глебом согласился, ясно? Потому что не ответил ему как следует. Промолчал. Примирился.

Я от деда отодвинулся. Стал в иллюминатор смотреть. Чтобы он не увидел, как в глазах слезы задрожали. Сказанул называется! Соглашательство! Еще чего!

— Вот видишь, — сказал дед, — я тебе правду сказал, а ты обиделся. На правду многие обижаются. На ложь не обижаются. За ложь — спасибо говорят. А правду простить не могут.

Я молчу. Обижаюсь. Потом не обижаюсь. Просто молчу. Думаю. Приваливаюсь к деду. Он опять прикрывает меня рукой.

— Честность и правда выше вежливости, — говорит дедушка. — А выше всех — убежденность.

— А как с тем парнем быть? — спрашиваю я. — С Фиделем.

— Никак, — отвечает дед.

— Может, письмо написать?

— Что напишешь? Что ты не такой? Не надо.

— Почему?

— Это в письмах не доказывают. Словам не верят. Верят делам.

Я молчу. Думаю. Что-то щекочет под ложечкой. Какое-то недовольство.

— Тебе досадно? — спрашивает дед.

Я киваю головой: еще как.

— Хорошо! — шепчет он.

— Чего тут хорошего?

— Это значит, недоволен собой. А когда человек недоволен собой, это прекрасно. Хуже нет, если он собой доволен. Пиши пропало. Нет человека. Хоть он и есть, а его нет. Умер, пусть даже живой. Человек должен быть недоволен собой. А если ошибся, должен досадовать. Когда он досадует, он ошибку понимает. Досада — это урок.

— А у тебя бывает досада? — спросил я.

Дед замолчал. Я думал, он задремал, мне же из-под руки его лица не видно. Я ворохнулся. Дедушка вздохнул. Значит, не спит.

— Бывает? — повторил я.

— Помнишь телеграммщика? — спросил дед.

— Того забулдыгу? — удивился я.

— Забулдыгу, — вздохнул дед. — Это он теперь забулдыга, а ведь был майор. Вот я и думаю, как же так вышло?

— Чего тут расстраиваться? — опять удивился я. — Досадовать надо на себя, ты говорил. Когда сам ошибся. А тут ошибается другой человек.

— Верно говоришь. Но ведь не бывает же так сразу: сначала — хороший и вдруг — плохой. Давай поразмышляем.

Я согласен. Я люблю, когда дедушка размышляет.

— Давай, — отвечаю я, — значит, он был майор.

— Война началась. Он пошел на фронт. Стал солдатом. Или командирские курсы закончил — стал лейтенантом. Войну майором закончил.

— Дальше что?

— Подожди. Заглянем в мирное время. Еще до войны. Кем он был? Может быть, бухгалтером. Бухгалтерия для артиллерии, например, великое дело. Возле пушек считать надо, чтобы в цель попасть. Вот он из бухгалтеров стал хорошим артиллеристом. Майором.

— Ну и что?

— А вот что. До войны — бухгалтер. Неплохо. А после войны? Опять бухгалтер? Ему это, наверное, не понравилось. Он решил — раз майор, значит, простым бухгалтером работать стыдно, хотя ничего стыдного нет: не звание красит человека, а человек свое звание. Я же говорил — бухгалтерия артиллерии помогает. Значит, и артиллерия бухгалтерии может помочь. Но он не захотел жить, как прежде. А чтобы по-новому жить, учиться надо. А учиться неохота. Вот и стал он просто майор. Бывший майор. Майор, который ни на что не годен.

— Но это же он виноват, — удивляюсь я. — Почему тебе досадно?

— Досадно мне потому, — говорит дедушка, — что наша армия майора потеряла. А государство — бухгалтера.

Я думаю. Что же делать с этим майором? Но ничего придумать не могу. Что придумаешь? Дед вздыхает снова. Прижимает меня покрепче. Я жмурюсь от удовольствия. Говорю ему:

— Брось ты! Не досадуй! Подумаешь, какой-то пьяница!

Дед меня отодвигает. Смотрит пристально мне в глаза.

— Антошка! — восклицает он громко. — Не говори таких страшных слов! Надо о любом человеке думать, понимаешь! О любом! Потому что он — человек!

Дед разглядывает меня пронзительно. Удивляется, как я мог такое сказать. А чего особенного я сказал? Подумаешь, пьяница! Да с пьяницами бороться надо! У нас возле милиции про пьяниц выставка даже есть. «За ушко да на солнышко» называется.

Дед хмурится.

— Не смей, я тебе просто приказываю: никогда не смей! Не смей думать о людях равнодушно! Люби, спорь, наконец, ненавидь! Но не будь равнодушным! У каждого несчастья есть причина. И ее надо отыскивать. Надо размышлять. Надо помогать людям, чем можешь. Но никогда не закрывай глаза. Не маши рукой, не считай, что есть зряшные люди. А самое главное — не будь равнодушным. Запомни это! И помни всю жизнь!

Я помню.

Я помню голубое небо в иллюминаторе. Солнечные лучи, падающие на лицо дедушки. Коридор между креслами, наклонившимися вниз, — самолет шел на посадку. И эти слова, которые сказал дедушка.

ЗАВЕЩАНИЕ

Перед посадкой я снова спросил:

— Когда расскажешь военную тайну?

— А ты не побоишься? — сказал дедушка. Он смотрел на меня строго, будто испытывал: трус я или нет.

— Она страшная? — обрадовался я: вот здорово, узнаю страшную тайну.

Дедушка нахмурился.

— Тяжелая, — ответил, помолчав. — И горькая.

И вот мы сидим дома, за праздничным столом, мама и папа поглядывают на нас радостно, довольные нашим возвращением. Только что ушла Анна Робертовна, растроганная до слез. Дедушка вручил ей пакет с одеждой для будущего внука. Она перебирала рубашки, чуть побольше ладошки, поглядывала на дедушку и швыркала носом.

— О, мон женераль! — повторяла она, а дедушка только крякал от смущения.

Потом француженка ушла, мы остались одни — наша семья: папа, мама, дедушка и я. Я снова принялся рассказывать подробности наших замечательных каникул, но дедушка перебил меня.

— Знаете, други, — сказал он, — надо серьезно поговорить.

Никогда я еще не видел дедушку таким серьезным. Видел грустным, печальным. Видел даже, как он плачет. Но таким простым и серьезным еще не видел.

— Вот что, милые, — сказал он негромко и задумался.

Дедушка молчал, как будто не решаясь сказать что-то очень важное.

— Жизнь не бывает вечной, — сказал он вдруг, — люди рождаются, живут, а потом уходят, чтобы уступить место другим. Это закон природы. Против него человек бессилен. Вот и я.

Дедушка замолчал. Опустил голову.

— Вот и я, — повторил он, — должен приготовиться к этому.

— Как не стыдно! — воскликнул отец. — Боевой генерал, а о чем думаешь!

— Что вы, папа, — растерянно проговорила мама.

А я вскочил с места, обнял деда, шепнул ему на ухо:

— Не надо!

Он отодвинул меня. Усадил рядом, обнял за плечо. Ответил отцу спокойно:

— Если хочешь знать, солдат перед боем всегда надевает чистое белье. Без паники и шума. Если возможность есть, непременно помоется в бане. Думаешь, он собирается умирать? Нет. И не хочет. Но на всякий случай готовится.

Дедушка помолчал.

— Я умирать не собираюсь, но готовым быть должен. Чтобы костлявая не застала врасплох. Вот и решил — написать завещание… Хоть я и генерал, а имуществ особых не имею. То, что есть, оставляю тебе, Ольга, ты хозяйка. Сыну книги. Внуку, тебе, Антошка, орден Отечественной войны, потому что наследником по закону оставляется только он, остальные сдаются государству.

Он посмотрел на нас посветлевшим взглядом. Мама и папа сидели как в воду опущенные. Да и у меня на сердце кошки скребли. Зачем он затеял такой разговор? О смерти? О наследстве? Разве об этом надо думать?

— Чего носы повесили? — усмехнулся дед. — Дело житейское, простое. Но обязательное. Никуда от него не денешься.

— Папа, — воскликнула мама, — ну разве так можно? Зачем какие-то приготовления! Стоит ли думать об этом?

— Отец, — сказал возбужденно папа, — мамы нет давно, ты должен успокоиться наконец. И потом, мы, слава богу, вместе. Антошка, ты. Сердце радуется, глядя, как вы дружите!

— Эх, ребятки! — сказал дед. — Зачем успокаиваете меня? Я старый вояка, смертей нагляделся, Лидушку схоронил, так что не боюсь, поверьте, и не о том речь. Не о том!

Он встал, прошелся по комнате. Остановился у окна. Сказал:

— Вот послушайте стихи.

Помолчал минуту. В комнате тихо было. Так перед грозой бывает. Все замирает. В небе. На земле.

Голос у деда был как бы равнодушный. И он будто бы не стихи читал. Будто сам сказал:

Я знаю, никакой моей вины В том, что другие не пришли с войны, В том, что они — кто старше, кто моложе — Остались там, и не о том же речь, Что я их мог, но не сумел сберечь, — Речь не о том, но все же, все же, все же…

Потом дедушка повернулся.

— Ну вот, Антошка, — сказал он, — настала пора рассказать мою военную тайну.

Я подошел к деду. Встал с ним рядом, волнуясь отчего-то.

Сердце у меня тревожно билось. Еще бы! Разве может быть у генерала неважная военная тайна? Пустяковая какая-нибудь?

Тайна у дедушки, конечно, замечательная. Самая рассекретная! Государственная! И ничего, что страшная. Я не трус.

Только чего он молчит? Может, боится? Может, опасается, что мы ее разболтаем?

Так не такие мы люди. Папа, мама, я. Не такие, чтобы болтать по углам. Чтобы военные тайны разбалтывать. Рассекречивать их перед всяким первым встречным.

Чего же молчит дедушка?

— Смелей! — говорю я.

Дедушка смеется тихонько.

— Смелей, говоришь? — спрашивает.

Опять молчит.

— А я вот боюсь, понимаешь-ка. Всю жизнь эту тайну носил, а рассказать боюсь.

Он опять молчит, потом произносит:

— Дело в том, — говорит дедушка, и голос у него какой-то неестественный. Деревянный. — Дело в том, — повторяет он, — что твой отец, Сережа, не я. Я не дедушка тебе, Антон!

Слова его словно разрыв снаряда…

ДВА СЛОВА

Знаете ли вы такое слово — беззаветно?

Я прежде слыхал просто. Не очень понимал, что оно значит. Дедушка объяснил. Он сказал — беззаветно, это без конца, без края, это значит преданно и горячо. Это значит, веря больше, чем себе.

Беззаветно можно служить, работать то есть. Беззаветно можно бороться. И можно беззаветно любить.

Вот. Любить.

Как часто произносим мы это слово! Люблю мороженое! Люблю на лыжах кататься! Люблю смотреть телевизор!

Маленьких часто спрашивают:

— Ты кого больше любишь? Маму или папу?

Глупый вопрос. На него даже несмышленый малыш отвечает:

— И маму люблю, и папу люблю!

Я тоже так отвечал. До четвертого класса добрался — не очень-то задумывался над этими словами. И дальше бы жил, не раздумывал…

Но бывает в жизни каждого такой день, такой час, такая минута, когда все, что вокруг, он видит другими глазами. Поясневшими. Повзрослевшими. Когда он неожиданно понимает, что у слов, к которым он привык, как к старым детским игрушкам, есть еще один смысл. А может быть, и не один. И что слова — это не просто слова, а значительно большее. Ведь слова служат людям. Означают предметы, их окружающие, поступки, дела. Означают то, что человек чувствует.

Я люблю дедушку. Люблю беззаветно. И знаю цену этим словам.

Я люблю его преданно и горячо и верю ему больше, чем себе. Я хочу во всем быть похожим на деда…

Вот он стоит у окна. Курит сигаретку, сунув ее в разноцветный мундштук. Смотрит себе под ноги. Ждет.

В комнате тишина. Как перед бурей. Перед бурей же затихает все — помните? На земле. И в небе.

Тихо в комнате, я разглядываю деда, на мои глаза навертываются слезы и куда-то исчезают. А в горле застрял тугой комок.

Вот он сказал это. Сказал свою «военную тайну». И я чувствую — со мной что-то случилось.

Я теперь другой. Совсем-совсем. Я будто и не я, а другой человек. Другой мальчишка. Взрослый. Да, взрослый.

Я глядел на дедушку и понимал — со мной что-то случилось!

Я встал. Я подошел к деду. Слезы исчезли, я был теперь совсем другим. Я знал цену словам, о которых не думал раньше. Я встал, подошел к деду, прижался к нему лицом.

Буря грохотала во мне. Но я ничего не сказал. Я только обнял его и прижался крепко-крепко…

И все увидел снова. Снова…

ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ. ПРО ДЕДУШКУ

Горело в тот день солнце. Палило нещадно. Было ему невдомек, что не смеяться надо, а плакать, что лучше бы ему за тучи зайти и не смотреть весело на землю.

А оно припекало. Празднично. Невпопад. Будто не только людей, но даже и солнце застала врасплох эта нежданная война.

Дедушка был майором. Был молодым совсем. Ехал из Москвы, из отпуска. Слушал, как приятно поскрипывают новенькие ремни, смотрел, как поглядывают с завистью на него мальчишки.

А потом — будто оглох.

Война!

Другие не верили, смеялись, говорили, не может быть, у нас с немцами мир, но дедушка-то сразу понял: может быть!

Война на восток катится, дедушка на запад торопится. С поезда — на машину. С машины — на коня. С коня — на ноги. Идет пешком, ведет за собой командиров да солдат. А навстречу ему — люди.

На телегах едут. Пешком шагают. В детских колясках узлы с одеждой да едой катят. Старики идут с палками. Старухи с котомками. Женщины с маленькими детишками на руках. А те ребята, что постарше, сами что-нибудь тащат. Лица у них хмурые. Взрослые. Ведь война.

Яростно бился майор. Сам пушки заряжал. Снаряды подносил. Сам в фашистов целился.

Но фашисты сильные были! Вместо убитых солдат новые выходили.

Сражался дед до последнего. В ногу ранило. Бойцы его от пушек оттащили. Спрашивают:

— Отступать?

— Снаряды еще есть, — говорит дед. — Сражаться!

Ушли бойцы. Потом вернулись. Спрашивают:

— Отступать?

— Патроны еще есть, — говорит дед. — Сражаться!

Но кончились и патроны. Приказал дед усатому знаменосцу Красное знамя под гимнастерку спрятать. А бойцам знаменосца всегда в середине держать. Мало ли, враг обойдет, сбоку ударит. Чтобы знаменосец в безопасности был.

И пошли бойцы назад вместе с дедом. Идут по дороге — тихо на ней. Стариков нет. Старух нет. Женщин с детьми нет. Все ушли.

А те, кто не успел, — на земле лежат.

Вот картошка из мешка просыпалась…

Вот детская коляска с узлом перевернулась…

Вот женщина лежит, ребенка к себе прижала. И оба мертвые…

Идет дедушка по страшной дороге.

Голову опустил. Стыдно ему. За армию стыдно, за бойцов своих. За себя стыдно. Не сумели, эх! Не сумели защитить от врага беззащитных людей.

И вдруг по мертвой дороге идет мальчик. И поет.

Дедушка ушам своим не поверил: поет!

Выхо-одила на бе-рег Ка-тю-ша! На вы-со-кий на бе-рег кру-той.

Усатый солдат, у которого знамя на груди и который всех храбрей сражался, отшатнулся.

— Товарищ майор, неужели дите с ума сошло от страха?

А мальчик к ним идет. И все поет:

Вы-хо-дила, пес-ни за-во-ди-ла…

Подошел к дедушке, голову поднял, потому что высоко смотреть, и говорит:

— Чего-то все спят… И мама спит… Я ее толкаю, а она не просыпается…

У дедушки лицо окаменело. Хочет он заплакать и не может. А тут бойцы кричат:

— Танки!

Дедушка обернулся — фашистские танки по дороге пылят.

— Знаменосец! — крикнул дедушка. — Ребенка бери! И чтобы беречь, как знамя, понял!

Отступили бойцы в лес, и вечером, далеко от врага, на привале, узнал дедушка от мальчика, что ему три года и зовут его Сережа, а маму зовут Катя и она любит песню про Катюшу. Больше ничего не узнал, как ни бился.

Шли бойцы лесами. Шли болотами.

Если не спал Сережа, на шее у знаменосца усатого сидел. Если спал — дедушка его на руки брал.

Долго шли солдаты. В дождь и в жару. Но мальчик не плакал. Терпел. Полюбили его бойцы.

— В сыны полка бы его взять, — говорил знаменосец. — Да разве ж можно такого крохотного?

Шли бойцы вперед. Нападали на врагов. Выходили из лесу, били фашистов и снова в лесу исчезали. А когда начинался бой, знаменосец с Сережей отходили в безопасное место.

Вывел дедушка бойцов из окружения.

Вышли они не безоружные — с немецкими автоматами, отбитыми у врага.

Вышли не безымянной толпой — со знаменем полка, хоть и простреленным в двух местах: достала знаменосца фашистская пуля. Молчаливыми вышли бойцы из окружения, хоть и радоваться можно: живые остались. Но разве станешь смеяться, когда отступили? Когда оставили врагам свою землю?

Невеселые сидели солдаты. Невеселым был дедушка. И тут Сережа вдруг заплакал. Первый раз за долгую дорогу.

Вздрогнули бойцы. Вздрогнул дедушка. Понял, отчего еще так тяжело на душе. Надо Сережу отдавать. Надо с мальчиком расставаться.

Задумался дедушка. Взял листок, написал письмо жене. Отдал его раненому знаменосцу.

— Спасибо, — сказал, — за знамя. Дальше его развернутым понесем. А вот мальчика довези до Москвы.

Стал дедушка снова сражаться. Бабушка ему письма присылала. Треугольники такие. В войну конвертов не хватало.

В каждом треугольнике ладошка была. Знаете, как это делается? Кладут ладошку на бумагу и карандашом каждый палец обводят.

Идет война. Сражается дедушка. А ладошки в письмах все больше. Растет мальчик Сережа. Мой папа.

НАША СЕМЬЯ

Я стоял, прижавшись к деду.

Потом услышал, как его обнял еще кто-то. И еще.

Посмотрел я, это папа положил дедушке голову на плечо. Мама взяла деда под руку.

Мы стояли маленькой тесной кучкой, прижавшись к дедушке, и он сказал хриплым голосом:

— Какая тесная у нас семья…

— Тесная! — сказал папа.

— И очень дружная! — сказала мама.

— Ну вот, — проговорил дедушка, — теперь вы знаете мою военную тайну.

Он посмотрел на фотографию над папиным столом. Вздохнул.

— Не сдержал я слова, — сказал он грустно. — Лидушка считала, ворошить прошлое незачем, а я не могу уйти с этой неправдой.

— Папа, — произнес отец, — это неправда — моя правда, слышишь? Ты — мой отец, Антошкин дед, вот и все.

— Ты наш самый любимый человек, — сказал я серьезно.

Мы снова сели. Кто на диван. Кто на стулья.

— А ты помнишь что-нибудь, Сережа? — спросил дедушка.

— Только деревья помню, — ответил отец. — Ветки лезли в глаза, и я протягивал руки.

— Почему же ты пел? — спросил я.

— Не помню, — ответил папа.

— И маму не помнишь? — осторожно спросил дед.

— Нет.

Я разглядывал папу. Вот он, оказывается, какой. Был на войне, хотя и не помнит. И еще… Еще у него убили маму… Я взглянул на маму. Что я стал бы делать без нее?

И тут меня осенило! Ведь дедушка и бабушка стали для папы отцом и матерью вместо убитой мамы. Нет, не так. Они и есть отец и мама.

Папа подсел к дедушке, обнял его за плечи. Посмотрел на него пристально. Сказал:

— Дай-ка я тебя поцелую, старый вояка!

Они сидели, прижавшись друг к другу.

Потом мы ложимся спать. И дед ворочается с боку на бок.

— Орден твой можно мне носить? — спрашиваю я.

— Допустим, можно, — улыбается он. — Будешь?

Я думаю. Орден все-таки дедушкин.

— Нет, — говорю я, — надо самому заработать.

— Правильно думаешь, — отвечает дед. — Этот орден на память обо мне.

— Память будет и без ордена, — говорю я.

— Ого! — улыбается дедушка. — Прорезается характер!

— В тебя! — шепчу я.

Теперь я всегда думаю о нем. В школе, на уроках. На переменах. Если просто иду по улице, опять думаю о дедушке. Вхожу домой — смотрю на него пристально. Обедаю — гляжу на него.

Вот утро. «Газики» пришли. Мама и папа в машины садятся, а мы с дедом в разные стороны расходимся. Я в школу, он проведать Анну Робертовну. Или в магазин. Бутылки блестят в авоське. Дедушка шагает неторопливо, прихрамывает немного.

Я смотрю ему в спину, пристально смотрю. И все думаю. Думаю.

Смогу ли я таким же, как он, стать? Или не смогу?

Вот прошло время, например. Много времени. И я стал старым. Стариком. Таким же, как дедушка.

Внук у меня есть, как я. И вот интересно — что будет этот самый внук думать обо мне?

Ведь, наверное, может же так быть — утром через много лет мы выходим с внуком из дому, он шагает в школу, а я иду в магазин.

И внук останавливается, глядит мне в спину. И что-то думает. Ведь он же будет что-то думать там, соображать. И вот, например, он соображает что-нибудь такое. Старичина ты, простофиля, старый хрен с редькой! Занудина несчастная! Никакого толку от тебя нет! Только и гундосишь — учи уроки, учи уроки! А сам ничего из себя не представляешь! Никакой исторической личности! Вот дед у тебя был — это да! Генерал!

И станет тут мой внук думать не про меня, а про моего дедушку.

Я долго соображаю, как тут быть?

Нет, я, конечно, не против. Пусть мой внук думает про моего дедушку. Ну а про меня все-таки станет он думать? Хорошее что-нибудь?

Я вздыхаю. Неизвестно, конечно, что придет в голову моему внуку через много-много лет. Это ведь, в конце концов, от меня зависит. От того, каким я буду.

Буду хорошим, как мой дед, что-нибудь хорошее и мой внук подумает. Например: «Ну, поплелся, старикашка? Иди, иди! Да осторожнее, не споткнись!» Разве это плохо, если тебе вслед такое прошепчут?

Ч а с т ь с е д ь м а я. ПРОЩАНИЕ

СТРАННЫЙ ДЕДУШКА

А потом пришло лето. Мой генерал ходит в светлых брюках и белой рубашке, лицо загорело на сибирском солнце, ветер перебирает седые волосы. Свои расчеты взрыва он передал через папу начальнику стройки и теперь ждал ответа.

Мы разгуливали по поселку, заглядывали к Анне Робертовне или на склад к Иннокентию Евлампиевичу, ели мороженое у Зинаиды Ивановны, и все было спокойно, мирно вокруг. Солнце плавило асфальт на тротуарах, лениво взмахивали крыльями вороны, жизнь в поселке замерла, и только шум со стройки напоминал, что поселок — это еще не все и что, может быть, он так притих и опустел именно из-за стройки, где народ днюет и ночует.

Тишина в поселке меня беспокоила. Да еще эта жара. Было душно, хотелось дождя, и мне казалось, что тишина и покой эти скоро рухнут, исчезнут, растворятся в шуме и беспокойстве.

Дедушка тоже тревожил меня.

То он был очень веселый, разговорчивый, откровенный и разговаривал со мной без конца о всякой всячине, то вдруг замыкался, становился угрюмым, молчал, и как ни старался я расшевелить его, ничего не получалось.

Неожиданно он брал бумагу, ручку, быстро писал что-то, заклеивал в конверт и сам шел к ящику, хотя прежде, отвечая на письма, просил бросить конверты меня.

Меня удивляло странное поведение дедушки.

Я пристально смотрел на него. Ведь он был всегда таким чутким. Чувствовал мои взгляды и молчаливые вопросы. Всегда отвечал на них. Но тут он молчал. А когда я прямо спрашивал, кому он пишет, отвечал кратко:

— Друзьям.

И прятал глаза.

Если ему приходило письмо, распечатывал его еще на лестнице. Быстро читал. Входя в прихожую, рвал на мелкие части. Бросал в унитаз. Спускал воду. И был веселый целый день. Странно! Боксировал меня шутя. Или мы брали с собой акварельные краски, бумагу и шли на гору, откуда видно стройку. И дедушка рисовал, заставляя рисовать и меня.

У меня получалось плохо, да и у дедушки не лучше, но зато красиво! Да, да! Можно, оказывается, и так! Дедушка рисовал вдруг реку совершенно красной. И плотину тоже! И крутой берег напротив. Он менял только оттенки красного цвета. Немного порозовее, немного покирпичнее. И получалось красиво, хотя, если смотреть поближе, ясно, что дедушка такой же художник, как и я.

— Это наследственное, — шутил я, разрывая свои рисунки, — немного похуже, чем у тебя!

— Не скажи! — возразил дед. — Я не умею рисовать, но вкладываю свои эмоции в цвет. Понимаешь, в цвет!

Я кивал ему, обнимал за шею, мы бросали краски и сидели просто так, разглядывая строгую полосу плотины, рыжие скалы на крутом противоположном берегу, высвеченные солнцем кедрачи, пену, плывущую по воде, сиреневые вспышки электросварки, слушали гудки консольных кранов и далекие взрывы. Это взрывали породу в карьере.

Дедушка трепал меня за волосы, я клал голову к нему на колени и смотрел вверх, в небо, бездонное и синее, где нет, совершенно нет никакого края.

— Не может же быть, — размышлял я, — чтобы там не было больше людей! Нигде!

Дедушка задирал голову, смотрел долго, внимательно, широко раскрыв глаза. Потом разглядывал меня.

— Ну? — спрашивал я. — Ответь!

Он улыбался.

— Не может! — соглашался он. — Где-то есть! Непременно есть. — И говорил загадочно: — Если человек хочет, люди есть везде…

Я слушал дедушкин голос. Трогал рукой его колючий подбородок, снова глядел в небо и спрашивал:

— Тебе хорошо?

— Хорошо! — отвечал дедушка. И говорил медленно, разглядывая небо. — Как не хочется умирать, Антошка!

СОЖЖЕННЫЕ РИСУНКИ

Я смеялся в ответ, говорил ему:

— Ты никогда не умрешь, понятно? Ты не смеешь!

Он смеялся тоже, отвечал:

— Ваше приказание будет выполнено!

А потом внезапно умолкал. Смотрел на реку уже совсем другими глазами. Какими-то отрешенными, то есть смотрящими пусто, без интереса. Потом собирал краски. Рвал листы с красными рисунками. Собирал мои обрывки. Аккуратно подносил спичку.

Наши рисунки вспыхивали, и обратно мы шли налегке — ведь кисточки и краски свободно помещались в моем кармане.

Как я жалею теперь об этом… Как жалко, что наши рисунки лежат незаметной грудкой пепла там, на горе, а пройдет зима, растает снег, и не будет даже этой грудки. Пепел растворится, его смоет ручей и отнесет в реку… И уже не останется ничего от наших рисунков… Зачем? Зачем мы сжигали их, зачем я не собирал тогда наши картинки, ну зачем?..

Потом дедушка купил маленький радиоприемник. Он носил его всюду, куда бы мы ни шли. Это, признаться, не очень нравилось мне. Ведь раньше мы могли помолчать. Послушать, как поют птицы или шумит река, а теперь все время играла музыка, но она раздражала дедушку, он сердился отчего-то, крутил приемник, искал другую волну, успокаивался ненадолго, если находил последние известия, а потом опять нервничал, и я не мог, никак не мог понять — что с ним.

Однажды мы шли по улице и вдруг женский голос по радио сказал:

«Григорий Иванович Самойлов разыскивает дочь Надежду, эвакуированную в тысяча девятьсот сорок первом году из Харькова и пропавшую во время бомбежки эшелона в ста километрах от города… Нина Петровна Серегина разыскивает братьев, сестер, двоюродных братьев и двоюродных сестер или тетку Антонину Степановну Серегину, проживавших до войны в Смоленске, улица Кирова, дом пять».

Дед остановился, поднес приемник к лицу и смотрел на него, смотрел странно, будто хотел там что-то увидеть.

Передача кончилась, он взглянул на часы, на шкалу приемника, огляделся по сторонам, пришел в себя.

— Ты что? — спросил я его.

— Да вот, — ответил он смущенно и замолчал.

Дед шагал напряженно. Я тронул его за руку — он был скован, испуганно взглянул на меня, потом вздохнул. Расслабился. Сразу шаги его стали мягче. Он пошел медленнее.

— Да вот, — повторил дедушка, — думаю, думаю. Сколько лет прошло после войны, а люди ищут друг друга. Ищут. Ищут. И находят.

Он взглянул на меня. Повторил:

— И находят, Антошка! Понимаешь меня?

Чего же не понимать? Я кивнул. Сказал:

— Ты стал какой-то странный. Не замечаешь?

— Странный? — удивился он. — В чем?

— Пишешь письма, — сказал я, — рвешь ответы. Носишь без конца приемник. Ты раньше не был таким.

Дед неестественно рассмеялся.

— Ты настоящий разведчик, — сказал он. — Все замечаешь. Все видишь.

Я усмехнулся.

— Как же не видеть? — спросил я. — Ты у меня один дед. Если бы было два. А то один. И я на тебя смотрю. На кого же мне смотреть?

Дедушка обнял меня за плечи. Заглянул в глаза.

— А ты растешь, Антоха, — сказал он. — На глазах просто растешь.

Он стал боксировать меня. Прямо на улице. Я тоже его тихонько постукал.

— Время идет, — сказал дед, обнимая меня за плечи, и я согласно кивнул. — Время идет, — повторил он. — У кого — к полдню. У кого — к полночи. И надо торопиться!

Я кивнул опять.

— Торопиться, торопиться! — повторил с жаром дедушка и добавил неожиданно: — Мало ли!

Что — мало ли? Я потом уж задумался. А тогда опять кивнул, думая о себе.

Конечно, надо торопиться. Всегда и во всем. А то чего-нибудь не успеешь важное. Или пропустишь. Или сделаешь не так. Или промолчишь, как я тогда, в Москве. И будет досадно. Обидно до слез. Ведь я с тем парнем в красной рубашке дружить мог, а оказалось, что перед ним опозорился. Выглядел тогда, как пластилиновый подлиза. Соглашатель.

Сумею ли когда-нибудь я увидеть снова этого парня в застежках? И доказать, что я не такой?

Дедушка прав — надо торопиться. Торопиться и не ошибаться.

СЕМЕЙНАЯ ИДИЛЛИЯ

Однажды мама объявила:

— Еду в командировку.

Оказывается, едет осматривать будущее морское дно. Интересно бы посмотреть, и я сказал:

— Возьми нас!

Дедушка рюкзак стал искать, запел во весь голос:

Если смерти, то мгновенной, Если раны — небольшой!

Папа нам позавидовал:

— Вам хорошо, а я один останусь…

— Зачем оставаться? — спросил дедушка. — Поехали с нами. Всего пять дней! Попроси, наконец, отпуск.

Отец стал рассказывать про бетон — что теперь горячее время, и мы с ним согласились: как же, конечно. Если бы не согласились, он бы не поехал, но мы кивнули, и на другой день отец бежал по лестнице через две ступеньки — я сам видел. Еще на площадке закричал:

— Еду! Отпустили!

И вот мы едем в мамином «газике».

Мама газует лихо, перед ухабами не тормозит, нас подбрасывает к самому потолку, дедушка громко крякает, я ему подражаю. Папа не отстает.

— Что это вы, как утки? — спрашивает мама. — Раскрякались?

— Жаль, милиции в тайге нет, — ворчит дедушка.

— Лихачка несчастная! — ругается папа.

— Потолок же прошибем! — кричу я.

Мама смеется.

— Миленькие! — веселится. — Забыли, где находитесь? Это же Сибирь! И дороги у нас тоже сибирские!

«Газик» ревет, ползет в гору, мчится вниз, разбрызгивая воду, форсирует ручьи.

Мы едем по морскому дну, но ничего на море тут не похоже. На дно — тем более.

Дорога, телеграфные столбы вдоль дороги. Тайга. Птицы поют. Разве вообразишь, что тут скоро вместо птиц рыбы появятся? Будут плавать над бывшей тайгой. Удивляться: неужели, мол, здесь птицы летали?

И знаете, как-то мне странно стало. Не по себе. Настроение испортилось. Трудно подумать — лес живой, бабочки, трава, цветы, и ничего этого не станет.

Мне кажется, не один я так подумал…

Дедушка замолчал, отец притих, мама шутить перестала.

Мы остановились передохнуть и сразу услышали лесное веселье. Сороки стрекочут, всякую живность предупреждают, что люди приехали. Птички чирикают. Шмели мимо проносятся, словно пули: вж-ж-ж! Живут вот, хлопочут, а не знают, что им скоро переезжать надо.

Ну ладно, шмели улетят, птицы тоже, а как ежи, например? Успеют? Или, допустим, муравьи?

Я читал, как муравьи лес очищают, как мертвеет без них тайга. Но они же крошки такие, от воды не успеют уйти! Погибнут…

Настроение у меня совсем портится. На привале я говорю отцу про муравьев.

— Сравни! — отвечает он мне. — Муравьишки и электричество! Один муравьишка только соломинку поднять может, а наша ГЭС! Какая у нее силища!

Я слушаю отца, и мне все грустнее становится. Конечно! Разве может муравьишка с электростанцией соревноваться?

— Ты не думай, — говорит отец, — что мне муравьишек не жалко. Но что делать? Приходится идти на жертвы.

— А ты не иди! — раздается голос дедушки.

Я оборачиваюсь. Он стоит за моей спиной и сердито смотрит на отца.

— Вообще это не первый разговор у нас, — говорит он папе. — Мелочь — гвозди, доски, цемент. Мелочь — муравьи. Размашисто очень мыслишь, товарищ технократ.

Папа даже побледнел. Технократ — это же бюрократ. Только технический. Технический бюрократ — это такой, который, кроме техники, ничего не видит. Мне не нравится, что дедушка с папой опять ссорятся. Какой папа технократ? У него просто работа такая, он занятой человек. Ему действительно про бетон-то думать некогда, не то что про муравьев.

— Дедушка, — говорю я, защищая папу, — ты все-таки не кипятись!

— «Не кипятись»! — возмущается дед. — Нет, вы на него поглядите! Только что муравьев жалел и вдруг — пожалуйста! Так ты как думаешь все-таки? Что важнее? ГЭС или муравьи?

— Разве можно сравнивать, — говорю я, вздохнув.

— Вот! Вот! Вот! — кричит дедушка. — Правильно сказал. Разве можно сравнивать? Какого-то несчастного муравьишку и электростанцию! Нельзя их сравнивать, понимаешь! Никак нельзя! Муравьи — это муравьи. А ГЭС — это ГЭС!

Дедушка неожиданно умолкает. Я вижу — ему плохо. У него всегда такой цвет лица, когда болит сердце. Я вскакиваю, бегу к рюкзаку, достаю склянку с лекарством, капаю в кружку, добавляю воды. Приношу деду, говорю:

— Ты, кажется, просил пить…

— Да, да, — кивает он мне, — спасибо.

Мы переглядываемся понимающе.

— В общем, Антон, — говорит дедушка, — твой папа не прав, хотя он и взрослый.

Папа краснеет. Но дедушка не замечает этого.

— Муравьев надо спасать, — продолжает он. — Взрослым дядям не до этого. Предложи отряду, — смотрит на меня, — составить карту муравейников в затопляемой зоне. А потом перенести их на новые места.

— Донкихотство это, — ворчит отец.

Мы едем дальше.

Тайга расступается неожиданно, и странное поле открывается перед нами. Будто грибы какие-то — пеньки, пеньки, пеньки. Направо — голая земля, налево, впереди, позади… Пни белеют свежими срезами, и если смотреть не пристально — кажется, кто-то расставил по полю множество тарелок.

— Вот готовое дно, — говорит мама.

— Бывает дно песчаное, бывает илистое, — говорит дедушка, — это будет пнистое.

Впереди из-за горизонта поднимается дым. Потом видно пламя. Мне кажется, это пожар. Я нетерпеливо ерзаю на сиденье, и мама прибавляет газу.

Но это не пожар. Костры. Много-много костров. В кострах жгут ветки, а за дымной стеной — рокот тракторов, гул бензиновых пил, оживление, шум.

За дымной стеной — настоящая битва. Люди в касках передвигаются от дерева к дереву. Визжит пила, и дерево падает. Кусты вырубают топорами.

У больших деревьев обрубают ветки. Стволы цепляют специальные трактора. Отвозят к дороге. Складывают в штабеля. Грузят в машины. И на глазах стена деревьев отступает, оставляя свежие пеньки.

Мы выходим из «газика». Смотрим, как сражаются люди с тайгой, как побеждают ее — уверенно и ловко.

К нам подходит мужчина в каске.

— Не из райкома? — спрашивает нас. — А то ждем не дождемся. Людей не хватает.

Человек поглядывает на меня и говорит:

— Нам бы и огольцы пригодились! Человек сто. Можно и двести. Ветки таскать. Костры палить! Веселая работа!

Дедушка стоит, опустив голову. Перед ним раздавленный муравейник. Виден гусеничный след. Наверное, трактор проехал. Муравьишки хлопочут, суетятся, таскают бревнышки-хвоинки, пытаются отремонтировать свой дом.

Дед поднимает голову, спрашивает человека в каске:

— Муравейников много?

— Полно! — отвечает он весело. — Все же тайга!

— Ну и как с ними?

— С кем? — не понимает мужчина. — С помощниками? Да не хватает!

— Нет, — говорит дедушка, — с муравейниками?

— Как? — удивляется человек. — А никак! Нам про них думать некогда. Нам лес вырубить надо.

Он уходит. Деревья падают одно за другим. Урчат трактора. Дымят костры.

МОРЕ И МАМА

Мы едем дальше.

Дедушка хмуро смотрит по сторонам. Папа поглядывает на него боязливо. Боится заговорить. Я тоже молчу.

Что тут скажешь?

Дедушка расстроился, его понять можно. Он за муравьев заступился, а по муравейникам тракторы ходят. И ничем не поможешь. Конечно, можно муравейники спасти. Перенести их на новое место. Но много ли? Тайгу уже рубят. Торопятся. До муравейников дела никому нет.

— Не огорчайся, — шепчу я дедушке.

Он обнимает меня, прижимает к себе. Разглядывает мое лицо. Подмигивает невесело. Шепчет в ответ:

— Просто я старый Дон-Кихот! Шабашников не победил, помнишь? Муравьев не защитил! Много чего не сделал!

Он хмурится, смотрит в окно. Я заглядываю дедушке в глаза, мне его погладить хочется, сказать какие-нибудь слова. Но что слова значат? Нужно сделать то, что он не успел. «С шабашниками буду бороться, — решаю я, — муравьев спасу. Мало жалеть, надо делать, вот что».

Мы приезжаем в деревню, где маме надо работать. Идем вместе с ней в контору. Там уже люди собрались. Мама велит нам на завалинке посидеть. Подождать, пока она выступит.

Мы послушно садимся. Окна в доме распахнуты. Слышно, как мама говорит:

— Товарищи! Будущее море не должно стать источником болезней. Поэтому территорию, которую зальет вода, надо специально подготовить. Зарыть землей помойки. Предварительно обработать их известью. Все, что может вызвать инфекцию, — сжечь. Это не просто предосторожность. Это нужно для всех вас. Для вашего здоровья…

Я думаю про будущее море. Оно будет огромное. По нему пойдут пароходы. Наверное, морские. И волны, наверное, будут, как на море. Огромные. Настоящие!

Вот море будет настоящим, а мама говорит про помойки. Неужели это важно для моря?

Мама закончила выступление, пошла по дворам. Что-то горячо говорит. Жестикулирует. Рисует карандашом на листочке бумаги. Пишет.

Потом возвращается к нам.

— Половина деревни уже уехала, — говорит она, — давайте погуляем.

Я думал — это интересно, посмотреть на бывшую деревню. А оказывается, печально. Еще как печально.

Вдоль улицы стоят голые печки. Заборчики, которым нечего теперь разделять. Колодезные журавли осиротело понурили головы.

И вдруг на дорогу выскочила желтая кошка. Села посредине и замяукала жалобно. Эх, кошку забыли! Мама взяла кошку на руки, и та сразу успокоилась, замурлыкала.

Я представил, как будут стоять на дне моря старые печки, которые раньше людей согревали, и мне сделалось неуютно.

И тут послышались голоса.

Мы пошли по улице, миновали старые амбары и увидели избушку на курьих ножках. Окна и те покосились от старости.

Возле избушки стояли мужчины и о чем-то громко спорили. Мы подошли поближе. Поздоровались. Спорщики затихли ненадолго. Потом закричали опять. Оказалось, они и не спорят совсем. А, перебивая друг друга, что-то доказывают маленькой старухе.

Старуха была повязана темным платочком почти по самые глаза. Смотрела испуганно на кричавших. Губы у нее дрожали. Время от времени старушка глубоко вздыхала и упрямо повторяла:

— Никак не могу!

— Пожалуйста! — кричали люди.

— Очень просим!

— Там же лучше!

— Никак не могу! — отвечала старушка.

— Новый дом! — кричали мужчины.

— Бесплатно!

— Все удобства!

— Никак не могу! — отвечала старушка.

— Да что с ней разговаривать! — крикнул один.

— Грузи в машину, и дело с концом! — гаркнул второй.

— Прощайся, Яковлевна! — велел третий.

— Никак не могу! — сказала упрямо старушка и шмыгнула носом.

Мужчины двинулись было к избушке, решительно загибая рукава, но один оглянулся на нас и сказал:

— Постойте-ка, да это никак генерал Рыбаков!

Человек подошел к дедушке, снял кепку, оголив лысую голову, и сказал:

— А я вас еле узнал, товарищ Рыбаков. Зимой вас видел, когда из снега откапывались. Я тоже в штабе был.

Дед молча кивнул. Лысый мужчина неловко переминался. Может, неудобно было, что на старушку кричали.

— Товарищ генерал! — воскликнул он вдруг обрадованно. — Может, вы нам поможете? Вот старушка у нас есть. Хороший дом ей на новом месте колхоз построил. Бесплатно! Живи, радуйся! А она никак со своей хибарой проститься не желает!

— Чем же я помогу? — удивился дедушка.

— Как же! — обрадовался мужчина. — Вы все-таки генерал! Авось послушает!

— Коли авось, давай попробуем, — ответил дед, подошел к старушке, поклонился.

— Неужто генерал? — удивилась старушка, разглядывая деда.

Потом вдруг засуетилась. Убежала в избушку. Вышла, прижимая к себе фотокарточку в деревянной рамке.

— Может, видел где, а? — с надеждой спросила она дедушку, повернув к нему рамку. — Коля, мой сынок. Пропал без вести.

Дедушка взял фотографию, долго смотрел на нее.

— Нет, — сказал, помолчав. — Не видел.

— Может, еще живой? — спросила нерешительно старушка, теребя темный фартук.

Дедушка задумался. Разглядывая снимок, покачивал головой. Потом спросил:

— Ждешь, мать?

— Вот пристали, окаянные, и все! — ответила старушка. — «Давай уезжай». Как же я уеду-то? Вдруг Коля придет? А тут ничего и нету. Одна вода.

Дед помолчал. Сказал негромко:

— Это ты зря, мать. Придет твой Коля, найдет и на новом месте. Не сомневайся.

Старуха надвинула платок на самые глаза, всхлипнула, постояла. Вошла в избу. Вернулась быстро с белым узелком — заметно было, что на дне лежит фотография в рамке.

Повернулась к избе. Перекрестилась сама. Перекрестила избу.

— Что, Яковлевна? — спросил лысый мужчина, и голос у него дрогнул: — Палить?

— Пали, родимую, — ответила старуха и заплакала.

Не первый раз я видел, как старики плачут. Одинаково плачут. Лицо совсем и не плачет, а слезы текут.

Лысый мужчина сказал негромко:

— Ну! С богом!

Другие взяли ведра и пошли плескать на крыши амбаров, на старухину избушку. Потом небо побледнело. Высокие языки пламени взметнулись над деревней.

От пламени стало жарко, мы отошли подальше.

— Как в отступлении, — грустно сказал дедушка.

— Но это же наступление! — воскликнул отец.

— Зачем они жгут? — удивился я.

— Положено по инструкции, — ответила мама. — Что не нужно и засоряет местность, надо сжечь. Из санитарных соображений.

Мы уезжали молча.

Уже домой мы вернулись, а мне долго еще мерещилась фигурка старухи с белым узелком в руке. Я глядел ей вслед, и сердце мое сжималось от жалости…

ВЗРЫВ

Потом дедушку пригласил начальник стройки.

— Проект понравился, — сказал отец, — хотят, чтобы ты командовал взрывом.

Вот здорово! Не зря дедушка на складе считал часами. Высчитал: одним взрывом — целая площадь для монтажа турбин.

К взрыву готовились долго. Не один день. По утрам дед уезжал с отцом на стройку. Возвращался поздно, пропыленный, прожаренный солнцем, просоленный потом.

Наконец сказал мне:

— Завтра в полдень!

Я спросил:

— Кешку можно позвать?

— Нужно! — воскликнул дедушка и добавил с гордостью: — Это самый большой взрыв в моей жизни.

Я позвал Кешку, а пришел весь отряд. Да что там! Если бы я и не звал, все равно все бы явились: весь поселок окружил площадку. Вон Анна Робертовна, одна, без младенцев, сегодня выходной. Иннокентий Евлампиевич приветливо нам сигналил…

Дед ходил по диабазовым скалам торжественный, в белой рубашке с галстуком, аккуратно причесанный, за ним шагала толпа взрывников и начальник стройки. Наш класс сбился возле меня — я всем показывал, как нужно вести себя при взрыве: уши зажать, а рот открыть. Дедушка рассказывал мне — чтобы не оглохнуть от канонады, артиллеристы открывают рот. Газовый Баллон сопел возле плеча, мне стало смешно — я вспомнил, как выиграл у него «американку», как он выбирал меня председателем. «Неужели все это было, — подумал я, — было и прошло?..»

И тут произошло замечательное событие. Не взрыв, нет! Сначала я увидел радостное лицо старшей вожатой Гали. Она пробиралась сквозь толпу к нам и махала рукой. За ней двигался какой-то парень в солдатской форме. Он тоже махал рукой и тоже улыбался. И это был Борис Егоров!

— Смотрите, кто приехал! — закричал я.

Началась суматоха, ребята кинулись к Борису, хотели его качать, стали поднимать, но вожатый наш оказался тяжелый, его уронили, пошла свалка, куча мала. Взрослые на нас зашикали, будто сейчас цирковое представление начнется. Борис поднялся, покраснев.

— Вы что! — сказал он. — Это не меня качать надо, а генерала Рыбакова. Смотрите!

Все повернулись к площадке. Дедушка надевал каску. Потом он махнул красным флажком, и дежурные, оцеплявшие площадь, засвистели в специальные свистки.

Дедушка поднял вверх ракетницу, и небо прорезала красная звездочка.

Я вздрогнул.

Пронзительно, жутко завыла сирена. Так, наверное, сирены выли на войне. Во время воздушных налетов. Я представил, что сейчас на нас самолеты станут бомбы кидать, и мне спрятаться захотелось…

И вдруг все смолкло.

Я слышал, как за спиной тяжело дышит Кирилл.

— Закройте уши! — сказал негромко я, и в эту секунду диабазовая площадка полезла вверх. Вся сразу!

Потом стала рушиться.

В неровной плоскости возникли каменные фонтаны. Они обгоняли породу, взлетали все выше и выше, дробясь на отдельные брызги — каменные глыбы. Наконец фонтаны, разогнавшись, стремительно полетели вверх — почти как ракеты, и самые большие камни стали замедлять ход, останавливаться в воздухе. Осколки поменьше обгоняли их, а камни все висели, висели в воздухе, а потом стали падать.

И тут все смешалось. Это был настоящий смерч. Тяжелые глыбы уже валились вниз, а каменные брызги еще взлетали. Было похоже, что кто-то могучий взялся руками за края диабазовой площадки и встряхнул ее резко, как одеяло. Знаете, как хлопают одеяла! Так и тут, одеяло взметнулось, рассыпалось на глыбы камней и фонтаны осколков, повисело в воздухе и опустилось вниз, да так, что сразу из-под этого одеяла брызнула в стороны пышными струями каменная пыль.

Грохот заткнул уши тяжкой волной, заполнил открытый рот, взметнул волосы на голове, отшатнул назад. Еще не успела осесть пыль, как я услышал восторженный голос Кирилла Пухова.

— Вот это картина! — крикнул он.

И тут я увидел деда.

Он шагал к нам пошатываясь. На каске, на лице, на белой рубашке с галстуком лежал плотный слой пыли, а по руке текла струйка крови.

Я бросился к нему, оттолкнув человека с красным флажком, обнял крепко, закричал испуганно:

— Ты что? Что?

Но дед засмеялся и запел:

Если смерти, то мгновенной, Если раны — небольшой.

К площадке со всех сторон двинулись экскаваторы. Как на штурм крепости. Заурчали моторы самосвалоз.

Разбитый диабаз загромыхал по днищам кузовов.

БЕСЧЕСТНЫЙ ПОСТУПОК

Ранка оказалась небольшой, царапина: диабазовый осколок задел. Дежурная врачиха — когда устраивают большие взрывы, всегда дежурит врач — смазала рану йодом, и мы отправились домой.

У деда было прекрасное настроение — он шутил, первый смеялся своим шуткам, расспрашивал Бориса про службу. Егоров с Галей и весь отряд проводили нас до дому и хотели идти, но дед их не отпустил, затащил к нам, устроил праздничное чаепитие.

В большой комнате стало сразу тесно, ребята расселись на полу, дед подливал из большого чайника чай, и всем было хорошо, весело, и лучше всего было мне.

— Эх, ребята, — воскликнул дедушка, когда весь чай выпили, — как хорошо что-то делать! Понимаете, просто делать. Учиться. Работать. Дружить. Вот я — старик, жизнь прожил, а помог взорвать площадку и радуюсь как мальчишка. Даже, кажется, помолодел. Конечно, не все просто. Не все получается так, как хотелось. Но это же хорошо. Есть за что бороться! Улучшать!

Потом мы пели. Конечно, начали с любимой:

Уходили комсомольцы На гражданскую войну…

Расходились шумно, дед каждому жал руку, желал успехов. Последним выходил Пухов. Я уже на площадке был, провожал ребят, но разговор услышал.

Газовый Баллон сказал:

— Извините меня, Антон Петрович.

— За что? — удивился дедушка.

— За белку, — ответил Кирилл.

— Это ты ее убил? — спросил строго дед.

— Нет, — ответил Пухов.

— За что же извиняешься?

— Я рядом стоял и смотрел, — ответил Газовый Баллон.

Он вылетел из двери как пробка. Я едва успел посторониться. Кирилл был красный как рак. На меня он даже не взглянул.

«Ну и дела!» — подумал я.

Когда ребята ушли, дед отправился за почтой. Вернулся побледневший. В руке распечатанный конверт. Я думал, он снова его разорвет, но дед сунул письмо в карман, уселся в кресло, взял книжку. Смотрит в книгу и ничего не видит. Остановился на одной странице, дальше не листает. Я накапал ему лекарства, удивился:

— На тебе лица нет.

— Пустяки, — ответил дед, — наверное, от взрыва.

От взрыва! От взрыва он себя прекрасно чувствовал, я же не слепой. От письма, вот от чего.

Бывает же так! Сидят в одной комнате два близких человека, и не ссорились, а молчат. Дедушка молчит. И я молчу. Что ни спрошу, он ответит кратко и снова думает. Думает, думает, думает…

Вскочит, походит по комнате большими шагами, в кухню выйдет, покурит. Снова сидит. Опять молчит. И так до самой ночи.

Меня просто зло разбирает. Вот как можно, оказывается! Родному внуку не сказать! Что там стряслось еще?

Скажу вам честно — все во мне спуталось. Беспокойство за деда — вон какой пришибленный сидит. И досада на него — будто поделиться не может. Ведь сразу же легче станет!

И я решил ему помочь. Пусть бесчестным путем, но все равно помочь.

Еще вечером задумал — как только уснем, возьму я это письмо и прочитаю. Будь что будет. И утром дедушке скажу, чтобы перестал хандрить. Не стоит выеденного яйца. Разве не так?

Никакое письмо не стоит, чтобы из-за него расстраиваться.

Мы легли спать, и меня сразу потянуло в сон.

Знаете, как в сон тянет? Вдруг — раз! — ты куда-то проваливаешься. В какую-то пустоту. (Чтобы не уснуть, главное — в эту пустоту не провалиться. Очнуться, головой встряхнуть! Выбраться из пустоты. Если в комнате темно уже — на окошко посмотреть. Окошко ночью светлее, если лето на улице.

Я раза три проваливался. Но выбирался из сна. Поглядывал — спит ли дедушка. Он не спал. Лежал с открытыми глазами. Наконец я увидел, что спит. Глаза закрыты. Чтобы убедиться, я на цыпочках к нему подошел — посмотрел поближе. Спит!

Я подкрался к брюкам. Залез в карман. И тут, как назло, мелочь из кармана посыпалась. Забренчала! Я дышать перестал. Замер! Вот позор будет, если дедушка проснется и увидит меня за этим занятием!

Но в комнате было тихо. Я снова полез в карман. Письмо захрустело, будто вафельное. Наконец вытащил. Пошел на цыпочках в ванную, включил свет, заперся. Развернул письмо.

Оно было написано мелкими буквами. Я торопился и не все разбирал. «Дорогой Антон Петрович… так… слушал радиопередачу о розыске родных… это было на дороге Гомель… видимо, Сережа… жену звали Екатериной Ивановной… совпадает год рождения… сохранилась единственная фотография… сообщите, как поступить… прошло столько лет…» Последние слова были написаны крупными, почти печатными буквами; «Может, все и не так, а я зря мечусь по свету и только принесу вам тревогу. Сообщите, как поступить». И все. И адрес.

Я пожал плечами, ничего не понял, вложил письмо в конверт и вернулся в комнату.

Я вошел и вздрогнул: дедушки не было!

НОЧНОЙ РАЗГОВОР

Я так напугался, что ничего не успел сообразить.

Я выбежал, хлопнув дверью, в прихожую, заглянул в комнату, где спали отец и мама, потом выскочил на кухню и облегченно вздохнул, Фу-у-у! Дедушка сидел на табуретке и курил в темноте. Огонек сигареты то вспыхивал малиновым фонариком, то угасал.

Я включил свет и сказал:

— Как напугался! Ты же спал! И вдруг исчез!

Дедушка молча смотрел на меня, на мою руку, я перевел взгляд туда же, и меня словно обдали кипятком. В руке я держал письмо!

Я поднял глаза. Что я скажу, что объясню в оправдание? Да и какое может быть оправдание, если я залез в карман, как какой-то вор! И это никак не объяснить.

Я поднял глаза, чувствуя, как бьется в висках прихлынувшая кровь.

Дедушка смотрел на меня пронзительно, он смотрел как бы даже и не на меня, а в меня. Как будто разглядывал мое устройство. Каким таким образом я сделан, что сумел залезть в чужой карман?

— Я не шпионю, не подумай, — проговорил я наконец мрачно.

— Еще бы! — сказал он.

— Я просто прочитал, понимаешь! Ты какой-то убитый, и я решил прочитать, потому что нельзя так убиваться из-за этих писем!

Он посмотрел на меня снова. Но уже совсем не так, как вначале. Потом прикрыл глаза, сказал:

— Погаси свет и садись. Пошепчемся!

— Пошепчемся! — шепнул я горячо, и волна нежности окатила меня.

И вот мы сидим в темноте, и я шепчу, что он поступает неправильно, что он мой дед и должен все рассказывать внуку, ведь мы же друзья, в конце концов.

Сигарета вспыхивает малиновым огоньком, еле освещая дедушкин лоб, нос, подбородок. Глаз его не видно — он в темноте, и я могу судить о том, что он думает, только по словам. По словам — это трудно. Нужно видеть глаза. Всегда видеть глаза! Дедушка шепчет:

— Ты прочел?

— Ничего не понял, очень мало написано. Это твой друг? Фронтовой?

— Нет, — отвечает дедушка, — не друг. А я думал, ты понял. Это не друг, Антошка, а чужой человек. Может быть, это твой дедушка.

Я смеюсь.

— Мамин папа давно умер, — говорю я, — и дедушка у меня один, не то что у Кешки.

— Ты забыл мою военную тайну? — спрашивает дед.

Будто кто-то бьет меня прямо в поддых.

— Ты что! — кричу я шепотом. — Ты что говоришь? Какой еще дедушка? Дедушка — это ты!

Он берет меня за руку. Гладит своей ладонью. Ладонь у деда шершавая, грубая и горячая.

— Слушай, Антошка, — шепчет дед, — слушай внимательно и не перебивай. Тогда, в войну, когда я нашел Сережу, я написал Лидушке, чтобы она поискала его отца. Но как? Она мне так и ответила: искать будем после войны. Но и после войны искать было трудно. Почти невозможно. Что я знал? Его звали Сережа. А его мать — Катя. Екатерина. Все. Если бы не танки тогда, я нашел бы тело матери, взял документы. Но немцы напали неожиданно. Пришлось отступать. Я запрашивал детприемники — были такие места, где занимались детьми, выясняли про них сведения. Писал в другие организации. Везде отвечали: установить родителей невозможно. И мы успокоились. Усыновили Сережу. Думали — все! Навсегда!

Он умолк. Ладонь его лежала на моей руке, и я чувствовал, как она вздрагивает. Я накрыл ее своей ладонью. Сжал ее.

— Ну и что! — сказал я. — Конечно! Конечно, навсегда! И ты мой дедушка, хватит об этом!

— Подожди, — ответил он, — я тоже думал так. Не хватает сведений — и все. Но оказалось, на радио теперь есть специальная передача. Разыскивают детей — бывших детей. По воспоминаниям. По мелким деталям. Я написал туда письмо. По радио рассказали про Сережу. Как он пел. Как звали его маму. На какой дороге это было. И примерно когда.

Огонек сигареты давно погас, но дедушка не замечал этого.

— И вот пришло письмо, — сказал он. — Может быть, это Сережин отец. И твой дедушка.

Я чуть не закричал. Меня душили слезы и досада. Такая досада на дедушку, на его глупое поведение.

— Зачем? — прошептал я. — Зачем ты это сделал? Зачем? Зачем? Зачем?

РЕШЕНИЕ

Он молчал долго. Он, наверное, не думал, что я так возмущусь. Потом вспыхнула спичка, и сигарета опять загорелась малиновым огоньком.

— Возьми себя в руки! — сказал дедушка твердым голосом. — И будь мужчиной!

Он помолчал. Потом произнес:

— Хочу верить, что ты поступил бы на моем месте точно так же. Иначе ты бы не был моим внуком.

На слове «моим» он сделал ударение.

Я успокоился. Дедушка говорил со мной на равных. А если с тобой говорят на равных, значит, нельзя пищать. Нельзя паниковать. Надо стоять вровень с человеком, который говорит с тобой серьезно.

Я повторил, только теперь другим тоном:

— Зачем ты это сделал? Объясни!

— Я убежден, что папа никогда — понимаешь, никогда! — не предпримет попытки искать родных. Родным он считает только меня, и я ему за это благодарен.

— Правильно! — шепнул я.

— Правильно с точки зрения Сережи. С твоей. Но я обязан сделать все! Использовать все возможности! Это долг моей совести! Последний долг!

— Что за полуночники! — раздался голос.

Мы вздрогнули и зажмурились от яркого света.

На пороге кухни стоял папа в одних трусах и с подозрением разглядывал нас.

— А накурили! — возмутился он.

— Ничего, ничего, — пробормотал смущенно дедушка, — ты иди, нам не спится, ведь мы же утром никуда не торопимся!

Папа помотал головой, попил воды, щелкнул выключателем и ушел, буркнув:

— Настоящие заговорщики, по ночам разговаривают.

Я усмехнулся. Действительно, заговорщики. Говорим о папе, а он даже и не подозревает.

Да и вообще! Дедушка шлет письма, ищет папиных родственников, а мы и не догадываемся. Не предполагаем, черствые люди, что с дедом творится, что с ним происходит.

Я прижался лбом к дедушкиной руке.

— Что же ты, старичок мой, — сказал я, — так себя мучаешь!

Он тихонько засмеялся:

— Эх, Антошка, Антошка! Как интересно тебя наблюдать. Какой ты забавный человечек!

— Я не человечек, — сказал я, — а человек! Я расту, ты сам говорил. И потом, почему вы, взрослые, всегда нас маленькими считаете. Если человек ростом небольшой, это же еще ничего не значит! Он такой же человек, как и взрослые! И все понять может! Разве не правда?

— Правда! — ответил дед. — Еще какая правда! Но что же делать мне?

— Ты спрашиваешь? — удивился я. — А сам давно решил.

— Решил! — твердо ответил дедушка и потушил сигарету.

ЧЕЛОВЕК В ВЫШИТОЙ РУБАШКЕ

Что он решил?

Весь день дедушка сам не свой. Бродит по комнате. Вытирает посуду на кухне. Одна чашка бьется.

— К счастью! — кричу я, но слышу в ответ лишь напряженное молчание. Вполне возможно, он даже не понял, что разбилась чашка. Подобрал осколки, высыпал в мусорное ведро, даже не заметив своих движений.

Вечером дедушка говорит, пряча глаза:

— Ко мне хотел бы приехать друг. На один день. Может, на два.

Папа читает газету, мама гладит белье, они заняты своими делами и совершенно не замечают, что творится с дедом.

— Пусть поживет у нас, — говорит папа.

— Вы это имели в виду? — спрашивает мама.

Дедушка кивает, нажимает на пальцы, хрустит ими. Смотрит в одну точку. Потом сильно хлопает себя по коленкам.

— Достаточно! — восклицает громко.

Мама и папа смотрят на него с удивлением. Дед быстро проходит по комнате. Останавливается. Покачивается с пятки на носок.

— Ольга! — говорит он энергично. — Дело! Дай какое-нибудь дело!

— Нет у меня дел, — отвечает мама.

Тогда дед подходит к ней, отнимает утюг, начинает гладить. Мама возмущается, просит не вмешиваться в ее дела, но он как будто не слышит.

— Подготовь фронт работ! — кричит он. — Давай, давай! Я заканчиваю гладить… Всяческое самосозерцание, между прочим, вредно! И вообще! Если человек принял решение — дальше надо только действовать! Ясно?

— Ты это кому? — удивляется отец.

— Сам себе! — отвечает дед и подмигивает мне. — И вот еще Антошке! К тебе это не относится.

Он изменился. Как только отнял у мамы утюг, все переменилось.

Он уже не ходил впустую по комнате, не курил подряд по нескольку сигарет. Действовал! Начал копать газон возле дома. За два дня перепахал, наверное, гектар, а когда за лопату брался я, прогонял прочь или умолял:

— Антон! Оставь мне работу! Прошу честью!

И подмигивал весело. Но я-то понимал его! Понимал это его натянутое веселье. Отправил телеграмму и ждет. А чтобы не думать, не мучиться — ищет отвлечения. Всякую работу.

Дни шли, я чувствовал, как растет напряжение во мне. А дед не сдавался. Копал землю. Обливаясь потом, поднимался напиться. Вечером отчитывал отца:

— Плохо поставлено озеленение. Хорошо, кедры кое-где оставили, но нужен подрост. Молодая зелень. Новый поселок, а даже травы, стыдно сказать, нет!

Папа с ним соглашался. Отвечал иронически:

— Хотели создать хозяйство по озеленению, но, я думаю, ни к чему. С твоей энергией ты один весь поселок превратишь в цветущий оазис.

— Что ж, — отвечал дед, неожиданно задумываясь, — если так будет продолжаться…

Но продолжалось недолго… Однажды, когда он копался во дворе, к нам позвонили. Я открыл дверь и сразу понял: тот.

Передо мной стоял высокий седой человек с черными бровями. На нем была красиво вышитая украинская рубашка, в руке он держал чемодан.

Он поставил чемодан на пол, молча пожал мне руку — рука у него была мягкая и потная. Я незаметно вытер свою руку о штаны, побежал к окну, позвал деда. Тот явился немедленно, остановился в прихожей, глубоко вздохнул.

— Ну что ж! — сказал он. — Проходите.

В общем, я не отходил от них ни на шаг. Гостя звали Савченко. Николай Михайлович. Свое имя он выговаривал интересно — Миколай. Я глядел на него и не мог представить ни на мгновение, ни на полмгновения даже, что он может быть дедом. Моим дедом. И отцом папы.

Я разглядывал его чужое лицо, его брови, словно накрашенные черной тушью, его рубашку, его руки, приглядывался к походке, прислушивался к голосу, и больше всего мне хотелось одного. Отозвать его в кухню и сказать умоляюще:

«Уезжайте! Пожалуйста, уезжайте! Зачем вы приехали!»

— Мальчик знает? — спросил приезжий.

— Его зовут Антон, — ответил, кивнув, дед.

Савченко словно не услышал.

— А Сергей? — спросил он.

— Нет! — ответил дед.

— Тогда слушайте! — сказал Савченко.

ЕЩЕ ОДНА ИСТОРИЯ. ПРО ТРУБАЧА

Он тогда совсем молодым был, этот седой человек.

Как только про войну узнал, сразу добровольцем записался.

Обнял жену свою Катю, поцеловал сына Сережу, сел в грузовик и уехал на войну.

За грузовиком пыль столбом поднималась. Сквозь пыль смотрел он на жену и сына, взгляда оторвать не мог…

В первом же бою отличился. Немец кинул гранату, в окоп попал. Крутится граната на дне окопа — на нашу не похожая, с длинной ручкой, и не взрывается. Потом уж он понял, что у фашистских гранат время до взрыва дольше, не то что у наших — кинул и бабах! Эта еще на земле крутится. А тогда ни о чем не подумал. Наклонился стремительно, схватил гранату и обратно немцам швырнул. В воздухе взорвалась. А его страх прошиб. Да поздно, слава богу. Если бы раньше испугался — все, могила. А тут жив остался, благодарность от командования получил, гранат перестал бояться.

Через эти гранаты все и вышло. Прославился он, как храбрец необыкновенный. Голова закружилась от похвал. Схватил он еще раз гранату, а она прямо в руке взорвалась.

И опять ему повезло.

Да лучше бы не повезло! Это он так сказал. Лучше бы, сказал, убило на месте. А его только контузило, да один осколок руку рассек.

Упал он, оглушенный, а в себя пришел — над ним немец стоит.

Попал он в плен. В фашистский плен. В самое страшное место — в лагерь смерти. В лагере узнавали, кто кем до войны был. Искали разных специалистов. Инженеров. Электриков. Зачем-то нужны были. А он был музыкантом. До войны в оркестре играл. На трубе. Солист оркестра. Это значит, вместе со всеми может играть, а может и отдельно — если надо, конечно.

Когда фрицы узнали, что он солист, очень обрадовались. Он не понял, почему. Зачем им музыканты? Разве можно было догадаться? Разве можно было подумать даже, что зверство и таким бывает?

Его взяли в оркестр. Собрали музыкантов всех национальностей. Раздали ноты. Велели музыку разучить. Всякие вальсы. Веселые марши. Фокстроты.

Музыкантов специально из разных стран подобрали. Языки у всех разные. Говорить нельзя. А ноты — общие. Нот не жалко, пожалуйста.

Разучили музыканты музыку, и началась у них работа.

— Боже мой! — сказал он. — Боже мой! Зачем я тогда схватил гранату! Лучше! Это было бы лучше!

Работа была страшная. Музыкантов берегли. Им Даже давали побольше еды. Потому что у музыкантов должен быть неплохой вид. Не цветущий, но и не ужасный. Не как у остальных.

Остальные работали день и ночь в каменоломнях. А потом их отводили в баню. И отправляли в другой лагерь.

Это так говорилось. Из трубы в бане валил черный, смрадный дым. Это была печь, где сжигали людей. И ни в какой лагерь они после этой «бани» уже не уезжали.

Но так говорили фашисты. Улыбались ласково, провожая в «баню» новую партию. Махали пленным белыми перчатками. И играл оркестр. Всякие веселые мелодии. Вальсы, марши, фокстроты.

— Счастливого пути! — смеялся фашистский комендант, а потом подходил к трубачу и бил его, коротко размахнувшись, кожаным хлыстом по лицу. — Эй, — кричал он, — солист! Веселее играть! Веселее!

И трубач играл соло на трубе. Весело играл, беззаботно. Хоть пляши! Ну настоящий праздник! И те, кто собирался в «баню», смотрели на него с ненавистью, хотя по лицу трубача сочилась кровь от удара хлыстом.

Сначала он плакал по ночам. Потом не плакал — слезы все кончились. Он страдал от того, что не мог даже плакать. Ему хотелось умереть. Но музыкантов берегли.

Однажды он бросил трубу. Стал топтать ее ногами, проклиная, что выучился музыке. Оркестр заглох. Его выхватили из строя, и он обрадовался этому. Обрадовался, что конец, все. Что и его отправят в «баню». Может быть, это было легче, чем играть.

Но его избили шомполами. И дали новую трубу. Он опять солировал. Только теперь по-новому. Он глядел сухими глазами на людей в полосатых пижамах, которые уходили в печь, и играл так, что в веселой музыке слышались зловещие ноты.

Фашистам нравилось, как он играет. Они были довольны. Они не могли понять, что эти ноты посвящаются им. Комендант бил трубача хлыстом с особой силой. В знак благодарности и уважения. А те, что уходили в печь, смотрели на него без ненависти. Они смотрели ожесточенно. Эти жесткие ноты нравились им.

И снова ему повезло. Музыкантов не успели сжечь. Их просто расстреляли второпях. К лагерю мчались наши танки, и фашисты дали очередь по веселому оркестру.

Пуля попала трубачу точно в грудь. Он упал. А когда очнулся, над ним стояли закопченные танкисты. И на их лицах он увидел ужас. И тогда он приподнялся. Взял в руку трубу и поднес ее к губам, чтобы сыграть что-нибудь веселое.

Он дунул в трубу, блестящая медь обагрилась кровью: пуля пробила ему легкое…

«Но лучше бы пробила сердце!» — Так сказал он и заплакал. А когда успокоился, улыбнулся: «Видите, теперь слезы есть опять!»

Он вернулся домой и никого не нашел. Соседи, которые шли по дороге с женой и сыном, говорили, что потеряли их, когда налетели фашистские самолеты.

Он искал их повсюду. Писал письма. Ездил в Москву. Следов не было. Он понял, что война погубила и их.

Словно умер трубач. Живой, да не живой. Ходит, ест, пьет, но будто не он ходит, ест, пьет. А другой человек совсем. Музыку до войны больше всего любил. После войны слышать не может. В новой квартире радиопроводку снял. Только газеты читает. Оркестр из жизни вычеркнул. Устроился на завод.

Потом женился. Жену зовут Катя. Родился сын. Сережа. Теперь уже в институт поступил. И музыканту стало казаться, что войны и не было никакой. Что все во сне приснилось. Что не прощался он с Катей и сыном, не уезжал в грузовике на войну — просто время куда-то исчезло. Время его мук.

Стал он оживать. Радио провел в квартире. Правда, когда музыка, старается выключать. И жена с сыном выключают, понимают его.

И вдруг он услышал: в радиопередаче рассказывали про Сережу.

Он даже похолодел…

Все в нем перевернулось.

НЕ ВЕРЮ!

Я смотрел на гостя во все глаза.

Откуда он все это придумал? В какой книжке прочитал?

Нет, не подумайте, будто я ему не поверил. Такое было, я слыхал. Но разве могло быть это с ним? Вон он какой. Ничего особенного. В вышитой рубашке. Руки мягкие, влажные, неприятно даже. Совсем обыкновенный, словом, а ведь он про героя рассказывал! Про трубача! Такие же в кино только. В книгах. На пионерских сборах о них говорят, а на самом деле их, может, и нет. А если и есть, то, наверное, где-то. В Москве, например. В Верховном Совете. А этот дяденька живет в маленьком городке на Украине. Не слыхал никогда даже такого названия…

Я гляжу на человека в вышитой рубашке и никак не могу понять, что он — тот трубач. Нет, не могу… Да еще он, может быть, мой дед!

Это мне помогает. Нет, нет, говорю я себе, дедушка мой здесь, а это рассказы, вымысел, я этого человека совсем не знаю, не имею к нему отношения, вот он встанет сейчас, выйдет на улицу, и все… Я буду думать, что просто услышал страшный рассказ. Пусть это даже правда, что он говорил. И пусть он будет героем, мало ли…

Но гость не уходит. Не исчезает, как в сказке. А сидит. Они с дедом курят, молчат. Я слышу его дыхание, его осторожное покашливание. Никуда он не денется, не исчезнет, не уйдет. Он существует действительно, этот человек, и его нельзя убрать, передвинуть куда-нибудь в угол, чтобы не мешал остальным.

— Как будем действовать? — спрашивает дедушка.

— У него на руке была родинка. На локтевом сгибе, — говорит человек.

Дедушка сосредоточенно молчит. Я лихорадочно вспоминаю — есть ли у папы родинка? По-моему, нет. А может, есть, только не замечал.

Дед опускает голову, качает головой:

— Не помню.

— А последняя надежда — фотография, — говорит человек. — Я слыхал, существует экспертиза. Можно установить, тот человек или не тот.

Он лезет в карман, достает бумажник и вынимает из нее пожелтевшую фотографию. Там какой-то веселый мужчина, молодая женщина. Белобрысый мальчишка обнимает их. Он повернулся немного боком и смотрит куда-то вверх. Может, на птицу. А может, на облака.

Я смотрю на карточку придирчиво. Но сердце колотится набатом. И в висках стучит молоточками. И душно.

Я подношу фотографию к глазам. Неужели это папа?

Папа! Это сразу ясно.

Но, может, не он? Конечно, не он!

Мало ли похожих людей! И потом, разве таким был папа в детстве? Я видел его фотографии. Он был там постарше. С бабушкой. Потом отдельно — с портфелем. Вместе с бабушкой и дедом. Потом с дедом вдвоем — оба в военной форме, дед — в настоящей, а папа — так, шутя, ему дед привез с фронта, попросил военных портных сшить гимнастерку для мальчишки.

Я лихорадочно лезу в стол. Достаю альбом с карточками. Гость надевает очки, не спеша разглядывает каждый снимок.

Я тревожно гляжу на него. Меня злит, что он такой медлительный. Что не может посмотреть быстро и сказать: «Извините, я ошибся!» Он молчит, рассматривает наши фотографии, сверяет их со своей, и я уже не злюсь, а трепещу, словно жду приговора.

Ну а как же все-таки этот? Как с ним быть? Человек прилетел с Украины, ищет сына по имени Сергей, и может быть, папа — его сын…

Родинка на локтевом сгибе. А вдруг есть?.. Что тогда? Два деда? Два бывает, но только когда один — отец отца, а другой — отец матери. Тут совсем не так. И так не бывает.

Гость посмотрел фотографии. Задумался. Сказал:

— Трудно понять. Подождем. Только я вас прошу — пока ни слова. Можно и ошибиться. Будет непростительно. С этим не шутят.

— Я прошу вас о том же, — ответил дед.

И вот мы ждем. Капает вода из крана на кухне. Тихо капает, совсем не слышно. Но мне слышно.

Кап! Кап! Кап! Кап!

Капля бухает, как дедушкин взрыв.

Бум! Бум!! Бум!!!

И сердце сжимается от предчувствия.

Я понимаю, что ничего не будет. Он же сам просил ничего пока не говорить. Даже если родинка есть. Может быть, еще есть выход. Могу я позвать своих ребят. Кешку, Кирилла. Окружить его со всех сторон, объяснить, что так нельзя, так не бывает! Он же сам говорил, что женился снова, и жена у него Катя, и сын Сережа в институт поступил. А у дедушки никого нет, кроме нас. Бабушка ведь умерла, и он совсем один. Совсем! Неужели так трудно понять? Может же этот человек отказаться? Посмотреть на папу, увидеть родинку, сдержаться, промолчать и уехать обратно на Украину?

Капли грохают: бэмм! Бэмм! Бэмм!

Я иду на кухню, чтобы закрутить кран, и раздается звонок. Это папа. Он улыбается. Подмигивает. Напевает песенку:

Если смерти, то мгновенной, Если раны — небольшой.

Кричит деду:

— Ну, отец, твоя песенка и ко мне прилипла.

— Иди сюда, Сергей! — говорит дедушка из комнаты. — Знакомьтесь: мой старый товарищ.

Гость поднимается с дивана, бледнеет, губы у него дрожат, я досадую на него — ведь не сдержится, скажет или закричит еще, чего доброго. Но он трясет обеими руками папину руку, долго разглядывает его глаза, как разглядывал фотографии, улыбка блуждает на его лице — мне кажется, он может упасть, я подхожу поближе, чтобы поддержать, в случае чего.

— Вот ты каким стал! — говорит он севшим, глухим голосом.

— А что? — спрашивает папа, ни о чем не подозревая. — Вы меня раньше видели?

Гость встревоженно глядит на дедушку, тот кивает:

— Видел, видел. Мальчишкой.

— А-а… — улыбается отец. — А я вас не помню.

— Разве же упомнишь, — отвечает человек в вышитой рубашке.

Мне не терпится вывести отца в кухню, сказать, чтобы показал немедленно руки. А он говорит с гостем о разных пустяках. Рассказывает про стройку.

Дедушка поднимается, готовит на стол. Я ему не помогаю. Все придвигаются к столу, стучат стульями. Настает какая-то простая минута, словно разрядка от долгого напряжения, и мне вдруг приходит идея.

— Пап! — кричу я сам не свой. — Давай на локотки! Кто — кого?

— Ну, — смеется отец, — нашел время!

— Прошу! Прошу! — умоляю я, а дедушка и гость смотрят на меня непонимающе.

— Хорошо, — отвечает отец.

Мы ставим локти на стол, беремся кистями, и я пыхчу, стараясь повалить руку отца.

— Не жульничать! — кричит он. — Не подниматься!

Я, конечно, проигрываю, в другой раз мне было бы досадно, но сейчас не до этого.

— Еще! — кричу я, и отец снова укладывает мою руку.

— Со мной-то легко! — радуюсь я. — Вот попробуй победить дедушку!

Я смотрю выразительно на деда. Он пожимает плечами. Я делаю ему большие глаза. И он догадывается! Еще бы! Дедушка мой друг. И мы всегда понимаем друг друга! Если надо — даже без слов.

— Ну что ж! — говорит он весело и загибает рукава.

Папа закатывает их гоже.

— Ну-ка, — командую я. — Раз, два, три!

Они сражаются яростно и упорно. Дед покраснел. Конечно, у него меньше сил, чем у молодого папы. Но он опрокидывает руку отца.

— Один — ноль! — кричу я и вижу, как дедушка и гость смотрят на папину руку. Там ничего нет. Никакой родинки! Чисто!

— Другой рукой! — приказываю я, и дедушка снова побеждает.

— Два — ноль! — подпрыгиваю я. — Два — ноль!

Папа — наш! Мой, дедушкин!

СЕДОЙ ЧЕЛОВЕК

И тут мне становится грустно. И жалко.

Я называл его про себя «гость», «он», «этот человек». Я не знал, как называть иначе, потому что имя и отчество ничего не значат, когда думаешь, что, может быть, он тебе дедушка.

Я не верил, что он папин папа.

Что это может случиться — не верил, но боялся, трусил, не был уверен.

Я не верил, что он был трубачом.

Трубач был герой. А он обыкновенный.

Теперь доказано. Он не дедушка. Это просто ошибка, вот и все. Он просто гость, действительно. И я теперь согласен, пусть.

Пусть он будет трубачом. Пусть он герой на самом деле. Это ведь и заметно, не так ли? У него седая голова. Он много перенес. Да что там! Разве подходят все эти сухие выражения, чтобы сказать, какая выпала ему горькая судьба. А главное, он потерял сына, Сережу, который похож на моего отца. Что было бы, если б я потерял папу? Или дедушку? Или они потеряли меня? И мы никогда бы не встретились больше?

Мне становится стыдно, что не верил седому человеку. Он мчался на самолете, он волновался, он даже плакал, а я не хотел его понимать, даже не хотел верить.

Он сидел за столом подавленный, опустив голову. Папа и дедушка тревожно поглядывали на него, потом уложили на диван, укрыли одеялом.

Мы вышли из комнаты. Выходя, я обернулся и вздрогнул. Лицо у трубача подергивалось в каких-то судорогах.

Он то смеялся как будто. То плакал.

Мне стало жутко. Я прикрыл торопливо дверь. Он так и спал — с вечера до раннего утра. Крепко и тревожно — сразу. Утром он встал, разбитый, совсем не отдохнувший, с синими кругами возле глаз. Стал прощаться. Дед дал ему пакет.

— Здесь фотографии и письмо, — сказал он. — Все равно вы летите через Москву. Позвоните по этому телефону. Скажите, что от меня. Мой друг — генерал милиции. Он сделает экспертизу.

Гость изучающе посмотрел на деда. Ничего не сказал. Пакет взял.

Мы отправились проводить его до автобуса, который шел в аэропорт.

Возле автобуса он опустил чемодан на землю, крепко обнял деда. Сказал:

— Спасибо, добрые люди!

Влез в автобус, опустил окно. В глазах у него стояли слезы.

— Может, вы ошиблись, — ответил дедушка, — может, родинки не было. Надо до конца, понимаете! Мы с вами должны!

— Должны! — кивнул седой человек. — Должны!

Автобус зарычал, зашипел тормозами, медленно двинулся.

— Пришлю телеграмму! — крикнул он и стал махать нам рукой.

Мы махали ему в ответ. Автобус умчался уже далеко, а дедушка все держал и держал руку над головой.

Пыль от автобуса осела. На остановке было пусто. На земле валялись окурки и стаканчики из-под мороженого.

— Ответь, — сказал я деду, — зачем ты дал фотографии? Чтобы успокоить его?

Дед задумчиво разглядывал меня.

— Нет! — сказал он. — Все-таки вы счастливые!

Он помолчал:

— О войне знаете только по книжкам. И понять не можете, что такое горе.

Дедушка придвинулся ко мне, положил ладонь на плечо.

— Пусть! — сказал неожиданно. — Да, пусть! Что в этом страшного? Ничего! Напротив, это прекрасно. Зачем вам знать! Зачем мы боимся такого незнания!

Мы медленно отправились домой. И дедушка словно теперь услышал мой вопрос.

— Разве его успокоишь? — ответил он. — Ведь он человек. А человеку дана память.

Мы проходили мимо фотографии.

— Антошка! — предложил дед. — А не сфотографироваться ли нам?

Он был в генеральской форме, а я в летней рубашке с отложным воротничком.

Вы вошли в фотографию. Какой-то прилизанный человек долго смотрел на нас в забавный фотоаппарат, похожий на огромный ящик. Дедушка сел, а я встал сбоку и положил ему руку на плечо. Как на той фотографии.

— Внимание! — крикнул фотограф. — Птичка!

Мы замерли, и я едва сдержался, чтобы не расхохотаться: какая еще птичка, я же не маленький.

Я часто смотрю на эту фотографию. Она висит теперь рядом с той: молодой дед и бабушка Лида с длинной косой. Снимки и правда похожи. Только дедушка и бабушка серьезные на своей фотографии, а мы с дедом совсем наоборот. У деда глаза смеются, а я надулся, губы уже поползли — сейчас фыркну!

ТЕЛЕГРАММА

Было ли все это?

Было ли?

Седой человек в расшитой рубашке. Автобус, уходящий вдаль. Прохладное фотоателье.

Правда это или выдумка? Мираж? Сон?

Я ли был рядом с дедом? Я ли ходил, говорил, улыбался? Я ли жил беспечно и бездумно, ни о чем, ни о чем не думая?..

Дед нервничал, пока не приехал украинец, а когда он уехал, снова забеспокоился. Опять ходил по комнате. Посвистывал. Напевал. Хватался за телефон и звонил вдруг куда-то, выясняя, как переносят муравейники. Чертыхался, потому что никто не знал.

Я его отвлекал. Задавал разные вопросы.

Он отвечал впопыхах, потом бежал докапывать землю вокруг дома, вечером ругался с папой, потому что тот обещал прислать машину с молодыми деревцами, а на самом деле все оказалось болтовней…

— Что с тобой? — спрашивал папа. — Пожалуйста, успокойся! Машина будет не сегодня завтра, у нас сейчас аврал, подгоняем план. И вообще, папа! Ты на себя не похож!

Дедушка умолкал, ночью вздыхал, просил меня накапать лекарство, а я его спрашивал:

— Почему не идешь к врачу?

А он пел шепотом в ответ:

Если я заболею, к врачам обращаться не стану. Обращаюсь к друзьям (не сочтите, что это в бреду): постелите мне степь, занавесьте мне окна туманом, в изголовье поставьте ночную звезду.

Я смеялся, он тоже смеялся, и я засыпал безмятежно — крепко, как убитый. Мне снилась звезда, упавшая с неба. Только совсем не такая, о какой пел дед. Звезда была хвостатая, хвост струился, переливался, как вода на перекате, я хотел ее схватить и уже притрагивался, но тут же отдергивал руку, потому что звезда была раскаленная…

Утром раздался звонок.

Я побежал открыть дверь. Дед двинулся за мной.

На пороге стоял телеграммщик. Тот самый!

Он был побрит и рубашку надел свежую.

— Распишитесь, — сказал он, пряча глаза.

Дедушка расписался и протянул руку за телеграммой. Но телеграммщик не отдавал.

— Послушайте, — сказал он хрипло, — что же вы тогда не сказали, что вы генерал?

Дедушка хмыкнул. Нахмурился.

— Какое это имело значение? — спросил он. — И какое имеет?

— Имеет, — ответил телеграммщик, но вдруг смутился. Сказал: — Хотя, конечно, кто я для вас? Пьяница. Извините.

Он протянул телеграмму, но дедушка ее не брал.

— Знаете, — сказал он, — не могу о вас судить, потому что вижу всего второй раз. И не в этом дело. Не обязательно мне вас знать близко. Просто, если вы в самом деле майор, вспомните войну. Вспомните себя на войне. Не вообще на войне, а в трудный час. Каким вы были. Вспомните, это поможет.

Телеграммщик опустил руку. Покивал головой. Потом сказал:

— Сегодня последний день телеграммы ношу. Вот эта последняя. Даже, видите, переоделся, побрился, когда узнал, что к вам зайду. В общем, перехожу на стройку. Пока сварщиком. Не знаю, выйдет ли?

— Выйдет, — ответил дедушка, — все правильно.

— Ну, я побежал, — вздохнул телеграммщик. И улыбнулся: — Зашел извиниться, товарищ генерал.

— Я для вас не генерал, — ответил дедушка.

— Нет, — сказал телеграммщик, — для меня-то вы как раз генерал.

Он протянул телеграмму, дедушка взял ее и пожал телеграммщику руку. Крепко встряхнул.

Дверь захлопнулась.

Дед прислонился к стенке. Откинул голову. Шепнул:

— Антошка, лекарство! Скорее!

Я примчался мгновенно. Молнией!

Долго ли, на кухню за водой, потом в нашу комнату, пятнадцать капель — и обратно.

Когда я капал лекарство, во дворе засигналил грузовик. Я выглянул в окно. Там стоял самосвал, полный маленьких березок и елей.

— Привезли! — крикнул я дедушке. — Саженцы привезли!

Он стоял в коридоре бледный, с испариной на лбу. Выпил лекарство. Глубоко, вздохнул. Проговорил:

— Дай лопату!

— Надо полежать! — ответил я.

Дед промолчал. Развернул телеграмму, посмотрел ее, протянул мне.

«Экспертиза не подтвердила простите великодушно Савченко».

— Вот видишь, — крикнул я обрадованно. — Все в порядке!

Я был рад. Бесконечно рад. Теперь-то уж конец дедушкиным мучениям. Я весело глядел на деда, он тоже улыбнулся, подмигнул мне, взял лопату и пошел во двор.

Машина быстро разгрузилась и ушла. Я стал переодеваться, чтобы помочь деду.

И тут кто-то отчаянно закричал на дворе:

— Антошка! Антошка!

Я выглянул в окно. Соседские мальчишки махали мне рукой и орали:

— Скорее! Скорее! Дедушка!

Сердце словно оборвалось. Я кинулся сломя голову по лестнице, громко выстрелил дверью.

— Где? — кричал я отчаянно. — Где?

Дедушка лежал, уткнувшись лицом во вскопанную землю. Одной рукой он сжимал тонкий стволик березки, а другой — лопату.

— Дедуля! — шептал я. — Ну вставай, дедуля!

Я перевернул его на спину.

И увидел открытые глаза.

— А-а-а-а-а!

Я слышу до сих пор собственный крик.

Он раздается вдруг среди ночи, я вскакиваю, мокрый от пота, шепчу:

— Дедушка! Дед!

Но никто не откликается.

И я плачу. Плачу навзрыд. Плачу до хрипа, до крика!

В комнату вбегает мама, гладит меня по плечам и говорит:

— Ну, Антошка! Антошка!

Она плачет сама.

Приходит папа.

Он обнимает нас изо всех сил, до боли и говорит срывающимся голосом:

— Ребята! Ребята, будьте мужчинами!

Нет, это невозможно!

Это выше сил!

Я не могу, не могу, понимаете!

Я не могу быть мужчиной!

В м е с т о э п и л о г а. НА КРУТОЙ ГОРЕ

Мы похоронили его на горе.

На самой вершине отвесной скалы, откуда видно далеко вокруг.

И плотина прямо под ногами.

И дальняя тайга, которая скоро исчезнет, а вместо нее будет море.

И еще тайга, которая никогда не исчезнет, а будет вечно шуметь, принося на вершину запах смолы и хвои.

Когда-то я был здесь, на этой вершине. Кешкин дед, Иннокентий Евлампиевич, взял отпуск, сделал деревянную колотушку, и мы отправились шишковать. А потом вышли сюда, и я поразился. Поразился красоте. Раздолью. Близости неба.

Дедушку похоронили там.

Взрывники заложили динамит, и эхо прокатилось над далекой тайгой.

Дедушка лежал спокойный, в парадном мундире. Только без орденов. Ордена горели на красных подушечках. И все горело вокруг. Пионерские галстуки нашего отряда. Наш отрядный флаг, опущенный к гробу. Красное знамя в руках Бориса Егорова. Горела медь горнов и солнце над головой.

Эх, солнце!

Опять как тогда. Меня еще не было, и папе исполнилось три года, когда началась война, нежданно-негаданно, и солнце не спряталось тогда за тучи, будто и его застали врасплох.

И сейчас!

Сейчас тоже врасплох! Оно не знало, конечно, что дедушка умрет, не знало, как и я, а то бы спряталось, опустило покрывало черных траурных туч.

Я стою возле гроба.

Я смотрю на деда.

Руки отяжелели, и голова тоже. Весь я пустой и каменный, не живу, не дышу, только вижу.

Вижу папу, стоящего на колене у гроба. Вижу маму в черной одежде. Она положила руку отцу на плечо. Будто на той фотографии. Анна Робертовна в черном платке. Гриша ее под руку держит.

Я слышу звук.

Странный плач.

Это плачут горны.

Они сверкают на солнце, трепещут алые вымпелы на каждом из них, но горны плачут.

Ту-ру-ру-ру-у-у!..

Ту-ру-ру-ру-у-у!..

И вдруг слышится еще что-то.

Я смотрю в сторону, на стройку, и все оборачиваются туда.

Я вижу белую плотину, а в котловане и дальше, на берегу, — множество машин. Множество самосвалов.

Они стоят. Это странно. Машины никогда не стоят на стройке.

Но тут они стоят как попало, замерли и… гудят!

Гудят все вместе, тягучим, торжественным голосом, и в него, будто в оркестре, вплетаются пронзительные голоса консольных кранов.

И там, в котловане, люди, похожие на муравьев, остановились, смотрят, подняв руки к платкам и козырькам, на высокую вершину, где стоим мы.

Меня зовут Антошка, вы знаете.

Меня назвали так в честь деда, и это значит, что дедушка всегда со мной.

Мой генерал всегда рядом.

Вот он смотрит на меня со стены. Сперва — молодой, глаза сверкают озорно. Потом — старый, вместе со мной, но и на этой фотографии глаза у него улыбаются.

Он же улыбался, когда пел тысячу раз:

Если смерти, то мгновенной, Если раны — небольшой!

Эта песня вовсе не грустная. Она даже веселая. И правда — разве это плохо? Умереть, так сразу. А если ранят — пусть рана скорей заживет!

Дед со мной. Он рядом. Он так жил, что не может умереть. Никогда!

Я просыпаюсь по ночам и больше не плачу.

Я думаю с тоской только, что больше дедушка не скажет мне строго:

«Думай!»

Не попросит мягко:

«Пошепчемся!»

Не улыбнется ласково:

«Эх, Антоха!»

Я сдерживаюсь.

Я не плачу.

Я глотаю тугой комок, подкатившийся к горлу, и складываю стихи про дедушку.

Мой генерал! Мой генерал! — зову три раза, — Мой генерал! Ты только не молчи. Ведь ты же знаешь, что без воинских приказов Не могут бить тревогу трубачи…

Я придумываю эти стихи. А они не выходят.

Я тычусь головой в подушку и бью ее отчаянно кулаком.

Все равно я сочиню эти стихи. Все равно, дедушка, ты будешь живой.

Все равно! Все равно! Все равно!

1973–1974

Драматическая педагогика

И М Е Н Е М Д О Б Р О Т Ы

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Человек владеет двумя взглядами. Один из них охватывает видимое, другой же — невидимое, и этот взор принято называть мысленным.

Для чего дан нам мысленный взор? Для того, чтобы осмыслить себя в системе временных координат. Для того, чтобы, оборачивая свой взгляд в прошлое и обращая его в будущее, поверять жизнь нынешнюю важнейшим: достойно ли продолжаем мы лучшие деяния минувшего во имя лучшего грядущего?

Мысленный взор человека в прошлое и будущее широк и многозначен. Он проникает во все сущее, и нет для него неодолимых стен. Есть, однако, одно непременное условие, наполняющее мысленный взор подлинной осмысленностью. Это условие — умение видеть невидимое. Только внимательно вглядываясь в окружающее, только пристально и честно рассматривая истины и вопросы нашей современности и непременно — думая, и обязательно — сражаясь, иначе говоря, вырабатывая свое отношение к реальной жизни, может человек сознавать прошлое и предугадывать будущее во всей их объективной значительности.

Я уже написал: мысленный взор человека в прошлое и будущее широк и многозначен. И все же, при всей этой широте, о чем печется ум людской раньше всего? О жизни доброй и праведной. О человеке — каким он был, каков он есть, каким он станет. И о том, конечно же, как воспитать хорошего, доброго, разумного гражданина будущих дней. Как воспитать сегодня человека завтрашней жизни.

Не правда ли, высокая эта мысль очень педагогична? В ней чаяния родителей о детях, в ней мечта борцов о лучшем будущем. Применительно к нашей жизни и нашему обществу мысль эта означает чрезвычайно конкретное и очень точное: коммунистическое воспитание личности.

Как понимал это Владимир Ильич Ленин? «Воспитание коммунистической молодежи, — сказал он на III съезде комсомола, — должно состоять не в том, что ей подносят всякие усладительные речи и правила о нравственности. Не в этом состоит воспитание». И уточнил: «В основе коммунистической нравственности лежит борьба за укрепление и завершение коммунизма. Вот в чем состоит и основа коммунистического воспитания, образования и учения. Вот в чем состоит ответ на вопрос, как надо учиться коммунизму». Укрепление же коммунизма, по ленинской терминологии, всегда было строительством. А построить столь социально масштабное явление, как коммунизм, Владимир Ильич считал возможным, лишь «умея превратить коммунизм из готовых заученных формул, советов, рецептов, предписаний, программ в то живое, что объединяет вашу (он говорил это, обращаясь к молодым. — А. Л.) непосредственную работу…»

Итак, два посыла. Мысленный взор в будущее, где мы видим совершенного человека грядущих времен, и реальный взгляд на сегодняшнюю жизнь, «непосредственную работу», говоря ленинскими словами. Сближение двух реальных понятий — явлений и представлений, точнее, приближение действительности к искомому идеалу и есть не что иное, как осуществление важного дела, достижение цели.

Увы, ни волевым, ни силовым напряжением недостигаемо это сближение. Процесс соединения реальности с мечтой — дело многосложное, долговременное. Оно требует усилий целого народа — многолетних, настойчивых, упорных усилий! И воспитание, педагогика в этой работе — на первых ролях.

Испанский классик Мигель де Унамуно заметил в одной своей книге:

«Всякий живой человек носит в себе семь добродетелей и семь противоположных им смертных грехов: он высокомерен и робок, обжорлив и воздержан, похотлив и целомудрен, завистлив и милосерден, скуп и щедр, ленив и прилежен, гневен и терпелив. И он может извлечь из себя самого равным образом тирана и раба, преступника и святого, Каина и Авеля».

В хлесткой этой формуле я решительно выступаю против одного — против того, что добродетельность и греховность из себя человек «извлекает» сам. Зло и добро из человека извлекают окружение, идеи, царствующие в государстве, где он живет. Зло и добро, греховность и добродетельность человеческую создает воспитание.

Когда мы говорим о воспитании — следует точно уяснить цель, какую оно преследует. Гитлер ведь тоже воспитывал свой гитлерюгенд, мальчишек с волчьими замашками, и виноваты в этом не волчата, а их воспитатель — его цель и методы.

Но минуем горестные страницы воспитания.

Обернемся к живому дню, к нашей жизни и нынешним детям. Впрочем, и к их родителям, вроде бы воспитанным уже, взрослым — к матерям и отцам, чей долг в том, чтобы на суде своей совести ответить за своих же детей.

Можно ли, впрочем, исходить из простого посыла: раз — родитель, раз — взрослый, раз — воспитатель, то, значит, непременно все понимающий и прежде всего сам уже воспитанный?

Уверен, человек воспитывается всю жизнь — не зря же мировая литература столь убедительно и много раз справедливо показывала: даже у гробовой доски, в последний миг свой, человек что-то такое справедливое понял, может, даже самое высшее уяснил — прозрел истину.

Несовершенен человек, давным-давно доказана эта печаль.

Несовершенен, — и вот, поди ж ты, — несмотря на это вроде бы уж и выясненное не раз важное обстоятельство, никак смириться с приговором таким не желает, стремится к совершенству, стремится из всех своих сил. И в самом стремлении этом — одолеть неодоленное, добиться желанного, доказать недоказанное — великая заключена власть. Озаренные светлой этой мыслью, многие века бьются люди — над листом бумаги и над самим человеком, веруя в обратное, стремясь доказать — человек совершенен. Утверждает это и самая чистая, самая добрая, самая человечная из всех идей человечества — идея социального равенства, идея коммунизма.

Труд педагога бесконечен и беспрерывен.

Нет, мы не можем признать пока, что каждая душа сверкает чистым золотом. Человек — конструкция непростая, и новые времена — как бы ни поспешала за ними мысль — несут нам новые усложнения. Это во-первых. Во-вторых, педагогика — повторяю слова героя своей повести «Благие намерения» — дисциплина неточная. Добавлю только: и точной быть и не может. Бесконечность — это, пожалуй, единственный термин точной математики, принимаемый воспитанием.

Бесконечность вариантов, рожденных бесконечностью человеческой души, человеческих характеров, создает ситуацию, когда работа воспитующего всякий раз становится неповторимой и хотя бы уже одним этим обстоятельством означается приметами мастерства. Как нет у настоящего чеканщика-мастера двух одинаковых работ, так и у настоящего педагога нет двух одинаковых воспитанников: и похожи, да не одинаковы.

И в-третьих, не то ли и есть главная особенность воспитания, что воспитатель чаще, чем кто иной, заходит в лабиринты человеческой бесконечности, забредает в тупики, бьется, чтобы выйти — или не выйти.

И худ тот педагог, кто стыдится своего невыхода из тупика. Педагогика — дело не только оптимистическое, но еще и пессимистическое. Педагогика и драматической может быть, точнее, должна фиксировать, понимать, анализировать ситуации не только приятственные, когда победил учитель, но и такие, когда оказался побежденным он — что делать, оказался, да, так бывает часто.

Самое дурное, что может быть на белом свете, — воспитатель, не признающий, не видящий, не желающий видеть своих ошибок. Учитель, который ни разу в жизни не сказал своим ученикам, их родителям, самому себе: «Извините, я ошибся». Или: «Я не сумел».

Дурная педагогика отвечает без запинки на все вопросы, у нее на все сложности жизни есть беззадумчивые ответы. Такая педагогика болеет за одно — за свой престиж. Ей наплевать на воспитуемого. Не от того ли срывается на крик учитель в классе? Стучит указкой по столу? Выходит из себя?

Впрочем, все мы — люди, и минутную слабость надо суметь понять. Надо в ней разобраться. Это тоже педагогика.

И все же, положа руку — не на сердце, это ближе и проще, — а на непослушную голову своего ученика, сына, дочери, которые суть ученики миллионов своих учителей — разумных и неразумных — собственных родителей, — так вот, положа руку на голову человека, за которого должен будешь ответить перед ним же самим, спросим себя: всегда ли и на все ли вопросы дает ответ воспитание?

Должны бы мы по чести сказать: нет, не всегда.

И тысячи новых ситуаций, которые в состоянии выдумать лишь самый неукротимый фантазер — сама жизнь, требуют тысяч новых решений. И не последней важности дело — собрание этих решений. А если их нет — собрание и изучение задач нерешенных.

Свод, разбор ошибок — с их тщательным описанием — для педагогики дело важное не менее, чем собрание безошибочных правил и рецептов. Не зря же педагогика — дисциплина неточная.

Итак, изучение ошибок. Размышления о том, что получилось в сравнении с тем, что могло бы или не могло получиться. Педагогика нетиповых, нестандартных решений, необычных судеб и неожиданных житейских поворотов.

Скорее нерешенное, чем ясное, скорее проблемное, нежели простое, и, главное, без всяких посягательств на завершенность — вот суть замысла этой книги.

Еще одно, на мой взгляд, немаловажное обстоятельство. Автор этого опыта — литератор, прозаик. Я и пользуюсь приемами прозы, а не науки. Совет — конкретный, утилитарный — тоже не цель этой книги, хотя чужой пример сам по себе и является поводом для размышлений человека, которому требуется совет. Педагогический совет через книгу, да еще чисто литературную, дело, по моему разумению, бессмысленное, вроде врачебной диагностики по телефону. Словом, если человеческие судьбы и их изломы можно означить хоть какими-то чертежами, то я предлагаю лишь сборник чертежей, вычерченных, впрочем, не мной, а жизнью.

А жизнь сложна и без устали предлагает нам все новые сложности. Растущий человек испытывает своей, часто неокрепшей душой множество влияний, — увы, не всегда положительных. Буржуазная идеология норовит посеять в наивную душу злаки неверия, сомнения, скептицизма. Плохо воспитанные дурно воспитывают — бесспорно и это правило, к печали нашей обильно подтверждаемое жизнью. А разве не ударяет по юным людям бессчетное множество разводов, когда душа невеликого и некрепкого пока человечка рвется надвое между любимой матерью и любимым отцом?

Страдание, боль, ошибка, неудача, стечение обстоятельств или чье-то грубое постороннее вмешательство — из горьких кирпичиков сложена эта книга. Как, впрочем, из любви и надежды, счастья и веры, преодоления и радости. Мой замысел состоял в той простой мысли, что приближение реальности к идеалам требует прежде всего освобождения от ошибок, размышления над ошибками, недопускания ошибок.

Я назвал эту книгу «Драматическая педагогика» потому, что искренне верю: трудное требует анализа — во благо растущего человека, во благо осветления его души, во имя того, чтобы ошибки не повторялись, пока касаются они такого хрупкого материала, как человек. Потому что убежден: педагогика — удел не только избранных высокомудрых ученых, а забота всякой матери, любого отца, каждого неравнодушного человека.

«Драматическая педагогика» — это очерки конфликтных ситуаций, которые предлагает нам жизнь. А от жизни никуда не деться. Не уйти. Прекрасный педагог Жан-Жак Руссо написал в своей книге «Эмиль, или О воспитании» такие слова: «Мы рождаемся слабыми — нам нужна помощь; мы рождаемся бессмысленными — нам нужен рассудок. Все, чего мы не имеем при рождении и без чего мы не можем обойтись, ставши взрослыми, дается нам воспитанием». Добавим к этому: и жизнью. И еще. Разбирая трудное, я, таким образом, голосую за светлые идеалы, идеалы коммунистические. К ним ведет тернистый путь воспитания.

Мысленный взгляд дан человеку для того, чтобы, выкорчевывая трудное в настоящем, приближать будущее. И это — светлый долг воспитателя.

П О Р О Г, И Л И П И С Ь М А О Т Р У Д Н О М В О З Р А С Т Е

ИНЕРЦИЯ ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРВОЕ, КОММЕНТИРУЮЩЕЕ ОДНО ВЫСКАЗЫВАНИЕ

Один мальчик, ставший, если можно так выразиться, «пациентом» социологов, написал на их вопрос о взаимоотношениях с родителями такие слова: «Главная беда с родителями в том, что они знали нас, когда мы были маленькими».

Мальчику исполнилось пятнадцать лет, но этими своими словами, я бы даже заметил — этим приговором, он поставил «диагноз» очень застарелой и типичной болезни — инерции родительских знаний о собственном ребенке.

Возьмем за точку отсчета рождение ребенка. За редкими, как правило, драматическими исключениями это всегда радость. Праздник, счастье! Это счастье бывает особенно очевидно во второй раз. Счастье первого ребенка ведь часто неосознанно — возникновение и появление нового существа естественно, ново: опыт каждой матери и каждого отца всегда индивидуален.

Но вот второй ребенок. Зрелее мысли о его появлении; ожидание его уже отчетливее, определеннее. И когда он появляется, родители неожиданно ощущают поразительный итог для себя. Они — вдруг, враз — становятся моложе ровно на возраст своего первого ребенка. Их собственная жизнь как бы делает обратный виток. Все словно бы повторяется в их судьбе…

Идет время, бегут годы. Младенец привлекает к себе массу родительской любви, внимания, времени — и искупать-то его надо, и за молоком сбегать, и поволноваться приходится, если чихнул. Мать склоняется над коляской, отец ведет за ручку в детский сад, бабушка покупает игрушку, дед несет авоськи, полные продуктов. Ребенок становится некой маленькой планетой, вокруг которой обращаются родители и родственники — его естественные спутники.

Но вот проходит время. Дитя обретает внешние приметы самостоятельности. Ему не нужны игрушки, по крайней мере те, что продают в магазинах. Его не нужно водить за ручку в детский сад. Оно не требует постоянного контакта — у него возникают свои интересы и свой круг общения.

Наконец дитя превращается в подростка — в личность, одной из главных черт которой становится стремление к праву на автономность. К праву на уважение и равенство.

Что и говорить, стремления эти порой выливаются в наивную, совершенно «детскую» форму. Выглядят, по разумению взрослых, как необоснованные притязания, дерзость, грубость.

Возникают конфликты. Настает трудный возраст. Между родителями и ребенком, между школой и отроком, между отроком этим и им же самим — вчерашним ребенком или завтрашним взрослым — возникает порог, который и ему и окружающим следует преодолеть.

Кому первым?

Конечно, родителям.

Но тут-то и возникает та самая инерция. Сын или дочь — уже не ребенок, а знания близких о маленьком человеке закончились на эпохе детства.

Если вычертить векторы родительских усилий, направленных на подростка, и его реальной жизни, то сплошь и рядом окажется, что стрелки эти направлены в разные стороны. Взрослые все еще искренне убеждены, что их ребенок все тот же, каким он был в эпоху детского послушания, детской его близости к ним. И тем не менее они сделали все или почти все, чтобы сын или дочь оторвались от них.

Парадокс, но это факт: инерция старых знаний о собственном ребенке, стереотип, выработанный взрослыми в собственном сознании, стереотип, которому в поведении, в поступках, в словах должно следовать их дитя, становится тормозом во взаимоотношениях самых близких людей.

Стоит ли удивляться: «Главная беда с родителями в том, что они знали нас, когда мы были маленькими».

Родители не знают собственных детей…

ИСПОВЕДЬ ПРЕДИСЛОВИЕ ВТОРОЕ, ОБЪЯСНЯЮЩЕЕ ЖАНР

Родители не знают собственных детей. Но родители, будем говорить прямо, важная часть общества. Если мы говорим о непонимании значительным числом родителей проблем собственных детей, по логике мы должны сказать об инерции знаний, о стереотипе «детскости» в отношениях к детям какой-то части общества.

А это уже серьезное дело.

Я бы сказал — проблема.

Когда возникает непонимание, которое можно было бы означить термином — интимное, семейное, оно, это непонимание, все равно, рано или поздно, так или иначе из явления домашнего превращается в общественное.

«Трудным» подростком, как правило, уже после родителей занимаются школа, соседи, нередко милиция, а то, глядишь, комиссия по делам несовершеннолетних, воспитатели исправительной колонии. И тянется, тянется хвост непонимания далеко в годы, во время и пространство, оставляя шрамы и рубцы в судьбе вчера таких милых обаяшек — мальчуганов и девчушек…

Но об этом речь позже. Здесь мне только хочется мотивировать жанр «писем». Мотивировать его приходится объективными обстоятельствами.

Вот в чем тут дело.

Писатель всегда лицо общественное. Даже, изымая из формулировки старый смысл, лицо духовное. Он исповедуется перед тысячами своих читателей. Неудивительно, что исповедуются и ему. Это, можно сказать, применимо к литературе в целом.

Однако у каждого литератора своя аудитория. И если своим пером, своими книгами он вклинивается в особую ситуацию, это вызывает реакцию, так сказать, заинтересованных сторон. Многие мои книги посвящены подросткам. Я пишу о взрослых и о детях в ту пору, когда векторы их взаимовосприятий могут расходиться — стрелки эти направлены в разные стороны.

Когда люди не понимают друг друга, часто они обращаются к третьему. К учителю в школе. К соседу по лестничной площадке. К другу. К фильму. К книге.

Ответная исповедь как бы запрограммирована уже самой темой моей прозы.

И вот что хочется мне заметить. Исповедоваться самому куда проще, чем исповедовать других. Чем выслушивать, а главное, давать советы.

Литература тем и литература, что ей дано право вольно обходиться со знаками препинания в конце своей работы.

Вместо твердой, но однозначной точки можно поставить многоточие, открывающее возможность для размышлений.

А исповедь живого человека, как правило, именно с многоточия и начинается, стремясь прийти к вполне определенной точке. Еще лучше — к восклицанию.

Но тем не менее есть обязанности.

Среди них — обязанность выслушивать исповеди. По возможности отвечать на них, то утешая, то соглашаясь, то возражая, а то и просто умолкая в скорби, в печали, в тревоге.

Я назвал жанр этих строк письмами, вкладывая в слово двоякий смысл. Изменив имена и адреса, я публикую здесь письма, адресованные мне, как обращение к третьему лицу в споре двоих, хотя часто одного из этих двоих и не видно. Я хотел бы, чтобы и сказанное в ответ не выглядело точкой — уж слишком тяжела ноша исповедника, не знающего во всей глубине истинности ситуации, ведь тут, как я говорил, только одна позиция, а она всегда субъективна…

Так что пусть «письма» как жанр будут просто письмами в ответ на письма.

Повторюсь для ясности: жанр определен не прихотью адресатов, а обусловлен спором…

ИСПОВЕДЬ ПЕРВАЯ. НАДЯ

Хочу рассказать о детстве, о моих взаимоотношениях со взрослыми. Думаю, это будет интересно. Хочу надеяться, что рассказ о моем детстве не только мое детство.

Пусть говорится об этом много, все-таки хочется, чтобы рассказы о чьих-то судьбах заставляли задумываться каждого.

Многие считают, что ласка нужна детям до какого-то определенного возраста, в период раннего детства, часто путая ласку с занеженностью. Я же считаю — ласка нужна и взрослому, вполне самостоятельному человеку, только нужно знать, в какой мере проявлять это чувство и как.

Если бы взрослые чаще вспоминали свое детство — чужие люди не были бы совсем чужими, научились лучше понимать друг друга. Когда кто-то вспоминает свое нелегкое детство, то на некоторое время даже самый жестокий человек, расчувствуясь, добреет.

Нынешним детям, говорят, легче жить. Они не знают голода, холода, побоев. Да, это так. Но в наш торопливый век бывает некогда приласкать своего ребенка, не говоря о чужих, выслушать, понять. Наверное, поэтому они и вырастают такими непохожими на своих родителей, самостоятельно оценивая окружающих. Рано взрослея, дети все равно нуждаются в ласке, но ласке чуткой, неназойливой, нерасслабляющей, не граничащей с жалостью.

Так вот, я за то, чтобы взрослые видели в чужом ребенке прежде всего человека, нуждающегося в их внимании.

В детстве я всегда завидовала тем детям, отцы которых играли с ними, водили гулять. Мне очень хотелось назвать кого-то папой, и я, оставаясь одна, на все лады произносила это недосягаемое, притягательное слово «папа». Отец у меня был, но никто из нас, четверых его детей, не называл его папой. Нет, он не бросал нас, он жил рядом. Мы видели его ежедневно. Но я не представляла его в роли моего отца, отца, которого я себе придумывала.

Мой отец представал передо мной веселым, умным, добрым, сильным и строгим, умеющим все на свете.

Однажды я шла с мамой по улице и засмотрелась на отца, который играл с дочкой, чуть младше меня. Он догонял ее, подбрасывал вверх, кружил, сажал на плечи, а она, заливаясь смехом, тянула его за уши, волосы, приговаривая: «Ну, папка, еще». И так вдруг остро захотелось, чтоб вот так же кто-то возился со мной, а я называла его папой.

Мама потянула меня за руку, но я не захотела уходить, ждала — этот чужой папа подойдет ко мне и будет играть. Мама потянула настойчивей, но я не сдвинулась с места. Когда она, высвободив руку, сказала рассердившись: «Стой одна. Я ухожу» — я села на землю и расплакалась. Девчонка, указывая на меня пальцем, спросила своего папу: «А почему она плачет?» Папа объяснил ей: «Это капризная девочка, она не слушается старших» — и поспешил увести дочь. А я заплакала еще горше оттого, что обманулись мои надежды, папа той девочки оказался только ее папой.

Так получилось, что капризничала я часто и никак не могла объяснить старшим причину своих слез, капризов. Ведь у меня был папа! Но он никогда не ласкал нас, напротив, мы все его боялись — подруг он водить не разрешал, играть дома и вблизи его — тоже, чтоб не сорили, шум и смех не выносил, и, если мы нарушали этот его запрет, он, ни слова не говоря, брал что попадало под руку и стегал нас. Мы старались избегать встреч с ним.

Мамины старания приучить называть его папой были тщетны. Когда нужно было позвать его, она посылала за ним кого-нибудь из нас. Но мы, дожидаясь, когда он обернется на шум, говорили просто: «Иди, мама зовет». Или шли обратно и виновато говорили маме: «Иди сама, он не оборачивается».

Мама бранила нас, что мы нелюдимы, что нам будет трудно в дальнейшем, если сейчас уже не можем переломить свой характер, назвать его папой, бранила отца. Но взаимоотношения наши не менялись.

Какие у нас были характеры! Оля — самая старшая, третьеклассница, я — в первом, брат и сестра — дошкольники. Самым храбрым считался Саша. Он как-то после долгого разговора с мамой подошел к отцу и храбро попросил: «Папа, расскажи нам о войне!» На что тот, чуть улыбнувшись уголками губ, ответил: «А что про нее рассказывать?» Сашиной храбрости хватило только на этот вопрос. Может быть, просьба рассказать о войне была неудачно выбрана, разбередив в душе отца такое, о чем ему не хотелось бы вспоминать, но только и это не вывело его из состояния отчужденности.

Как-то мама уехала на целый день. Проголодавшись, никто из нас не отважился сказать об этом отцу. Тайком мы съели весь корм, приготовленный курам, выловили из ведра, куда бросали оставшиеся после еды картофельную кожуру, кусочки хлеба.

Со своего огорода мы не смели ничего брать. Я помню, как мама, нарвав немного клубники, дала нам, наказав, чтобы мы не проговорились при отце об этом. Мне вдруг стало так жаль маму, себя, сестренок, что, не став есть, заплакала. Сейчас я понимаю, это был протест против унижения перед отцом, а выглядело это как очередной каприз.

Потом то лучшее, что окружало нас, исчезло, умерла мама. Мы оказались в разных детских домах.

Воспитательница была у меня неплохой. Она довольно быстро научилась управлять моим трудным характером, как говорили другие воспитатели, и я почти всегда подчинялась ее требованиям, рассказывала свои маленькие тайны, зная, что она сохранит их. Она тоже доверяла свои доступные тайны, и у нас возникли дружеские отношения.

Однако тайну об отце я хранила свято, даже подругам ничего не говорила. Гулять я всегда уходила одна. Мне казалось, что когда-нибудь встречу отца, с улыбкой идущего мне навстречу, и он узнает меня. И я улыбалась в ответ на чью-то улыбку, пристально вглядывалась в прохожих.

И еще хотелось, чтоб он пришел на родительское собрание и, слушая о моих успехах, гордился мной, своей дочерью. Но родительских собраний в детском доме не было.

Уже в седьмом-восьмом классах я все чаще начала прогуливать без видимой причины уроки, иногда отказывалась отвечать, в класс приходила в неотглаженной форме, без белого воротничка, дерзила учителям. Взрослые удивлялись странностям моего характера, стыдили на собраниях, говоря, что я уже вполне взрослая, чтобы следить за мной. Но время от времени я все равно срывалась. И открыто обрадовалась, когда воспитательница пригрозила написать старшей сестре о моем поведении.

Оля окончила восемь классов, уже училась в техникуме, часто мне писала.

Представилось, как она, прочитав письмо с описанием трудностей моего характера, поделится с кем-нибудь из старших сокурсников, наконец, с педагогами. Есть же у них мужчины, и они, как настоящие мужчины, придут ей на помощь, то есть ко мне. Напишут строгое письмо, сделают внушение, и я буду серьезно заниматься без нарушения дисциплины, перестану дерзить. Так хотелось, чтоб где-то был сильный человек, заботящийся обо мне! В ожидании ответа я повеселела, стала разговорчивее с одноклассниками.

Ответ из другого города не замедлил явиться. Оля писала, что у нее много работы, что очень устает, однако не опускается, находит время и для занятий в различных кружках. Забота Оли, конечно, была приятна, но мне хотелось чего-то большего.

А вскоре у нас в группе появился новый воспитатель, на смену ушедшей в младшую группу моей любимицы. Николай Петрович был невысок, с приятной доброй улыбкой и спокойным голосом. Ребята сразу же окружили его, каждый старался привлечь его внимание.

Несколько дней мальчишки почти не отходили от нового воспитателя, а я на подготовку домашнего задания не являлась, пропадая в младшей подшефной группе. За эти несколько дней он успел познакомиться со всей группой, кроме меня, и я решила — пора показаться, наверное, сейчас он уделит мне больше внимания. Но Николай Петрович безразличным тоном спросил, почему меня столько дней не было. И все.

Я получала двойки. Мальчишки объясняли ему, что это мои очередные причуды, а он не интересовался истинной причиной. Обычно у меня и тройки были редки. Задания я знала, просто хотелось, чтоб Николай Петрович поговорил со мной как с дочерью, чтоб приласкал, что ли, ну, потрепал волосы или прижал мою голову к своей груди, как не раз ласкал Биту, мою соседку. Но она сама ласкалась и была общей любимицей учителей и воспитателей. А я так не могла почему-то, хоть очень хотелось, чтоб и меня любили. Мне всегда приводили в пример Виту, на что я злилась. И меня считали своевольной, капризной дикаркой. У Николая Петровича была дочь, моя ровесница. Я и ее тайком ревновала к отцу. В любом разговоре старалась противоречить всему, что бы он ни утверждал, доводила его этим, за что не раз выговаривала мне старшая воспитательница.

Как-то услышала — Николай Петрович удивлялся множеству цветов в соседней группе, радовался их красоте и ухоженности.

Была поздняя осень. Цветов уже не было, только на деревьях оставались еще багряные листья, которые я очень любила. И мне подумалось: тот, кто любит цветы, не останется равнодушным к охапке красивых листьев. Уговорила девочку из соседней группы положить на стол до его прихода букет из тщательно отобранных мной веток. Дождалась, когда он пройдет в комнату, вошла следом и с замиранием ждала, когда воспитатель спросит, кто собрал такой красивый букет, увидеть радость, улыбку на его лице. А он, подойдя к столу, небрежно отодвинул ветки, мельком взглянул на них, и громко спросил, обращаясь ко всем: «Кто додумался принести эту гадость мне на стол?» Меня будто хлестнули его слова, и, испугавшись, чтобы не подумали на меня, вскочила и пробормотала: «Это девочка из соседней группы». Вита пошла выбрасывать ветки, а я впервые увидела его другим: отвратительную улыбку с жабьим ртом, его пухлые женские руки.

А потом, простудившись, я заболела. Отец появлялся в бреду. Он садился возле кровати, клал свою прохладную руку мне на голову и улыбался. Грезился наяву: приходит, прижимает мою горячую голову к своей широкой сильной груди, и мы стоим так долго-долго, потом он уходит, и я снова его жду. Почему-то он никогда не говорит со мной, только улыбается доброй улыбкой, но мы понимаем друг друга.

В больнице я ждала, когда придет Николай Петрович, но приходили девчата, воспитатели других групп, даже те, кого я почти не знала, почти каждый день приходила моя бывшая воспитательница, а его все не было. Девчонки говорили, что он очень занят подготовкой к празднику, ведь, кроме нашей группы, он работал по своей специальности музыканта в детском саду и городской школе…

Вот нехитрая история моего отрочества… Что добавить еще? Вот что… Даже став взрослой, я все равно ждала чьей-то отцовской заботы.

НЕСКАЗАННОЕ, НЕУСЛЫШАННОЕ

Я сказал в предисловии к этой главе — имена и адреса я изменил.

И все-таки имена нужны.

Надя. Надежда.

Пожалуй, именно это имя больше всего подходит автору письма, которое вы прочли.

Исповедь драматическая, судьба, можно сказать, трагическая.

И суть письма именно эта.

Надежда.

Хочу верить, что горькая Надина исповедь поможет взрослым, чье сердце недоступно даже для собственных детей, осознать, какую незаслуженную кару, какой жестокий и неправедный урок преподносят они.

У Надиной истории своя индивидуальность, свои виноватые и правые, свои персонажи. И все-таки много в этой исповеди такого, что можно назвать характерным, типичным. Типична здесь история отчуждения.

Ранимость и скрытность — две очень характерные для отрочества ипостаси.

Когда родители и дети, как, впрочем, вообще взрослые и дети, по-настоящему близки, когда у них есть и родство душ, и постоянный контакт, то в таких отношениях и резкое слово, и резкий поступок вполне проходимы, а порой и очень уместны.

Ранимость при настоящей близости если и развивается, то с множеством облегчающих обстоятельств. На близкого человека ведь долго обижаться нельзя, ибо ты знаешь: если он тебя задел, то со смыслом, до которого следует додуматься.

Отчуждение возникает при ранимости, ничем не смягчаемой, не амортизируемой.

Вот Надина история. К отцу подходили не как к человеку, а как к некой инстанции. Боялись его. Видимо, боялись не только как человека, но и как носителя каких-то тайных для нас идей. Пример тому — история с клубникой. Стяжательство, видимо, было существеннее детей, важнее близости с ними. Потому, пожалуй, и исчез он, этот отец, со смертью матери.

История Нади — это история непонимания важнейших гуманистических обязанностей, возлагаемых на отца уже самим фактом рождения ребенка. Я бы сказал, безотцовство сформировало в Надежде целый комплекс отчаяния. Она смотрит на отца как на символ мужского могущества и доброты, но встречает равнодушие и душевную пустоту.

Именно от отца, от взаимоотношений с ним в еще не вполне осознанном детстве берет отсчет история Надиной скрытности, история ее отчуждения.

Смотрите: рядом с ней в детдоме Вита, совсем иной тип. Мы не знаем, какая судьба привела эту Виту в детский дом, но даже по Надиному письму понятно: Вита не страдает Надиной отчужденностью, рефлексией, сосредоточенностью только на своих переживаниях.

Она первой идет навстречу людям.

Заметим в скобках, что часто такие типы, как Вита, бывают обмануты в жизни, что встречаются люди, которые пользуются открытостью и доверчивостью этих характеров.

Порой обманутая открытость разочаровывается в самой себе, вместо нее появляется глухая подозрительность, но ведь бывает и иначе.

Бывает, что, обманувшись однажды, такой человек продолжает свято верить в добро и человечность, проходит сквозь ошибки и достигает искомого.

Бывают варианты и счастливее — Вита встречает только таких же, как она, и ее жизнь счастлива и светла…

Надю воспитали другой. Да, да, именно воспитали. И все ее несчастья от этого воспитания. Перечитайте ее исповедь.

Она ждет письма от сестры, и в этом ожидании целая философия.

Слова сестры хороши, но ей хочется иного — мнения сильного, уважаемого мужчины, хотя ведь никаких оснований для этого ожидания нет.

И как она относится к новому воспитателю!

Чего стоит одна только история с осенними листьями?

А больница?

Люди, окружающие Надю, чаще всего не понимают ее. Теоретически она могла бы облегчить свою жизнь — скажи сама о своих печалях любимой воспитательнице или той же Вите.

Но это только теоретически.

Даже со взрослым, но сдержанным человеком это почти невероятно.

А ведь в нашем случае в дело со всей своей силой и непоследовательной последовательностью вмешивается возраст.

Я уверен — ни за что, ни за какие, как говорится, коврижки, даже при стопроцентной гарантии в успехе не согласилась бы Надя на признание. Ни за что бы не сказала вслух о том, что тысячу раз передумала про себя.

Говорит «зажатость» характера.

Говорит воспитанная отцовским эгоизмом отчужденность.

Обманувшись в родном отце, разве может человек признаться постороннему в своих страданиях? Да еще таких.

Девушка — мужчине! Кто это поймет?

Надя раскрылась только в действительной своей исповеди, так и не назвав — и я не осуждаю ее — своего настоящего имени.

Не сказанное ею так и не услышано окружающими.

Казалось, ну какие к кому претензии?

Хочешь — скажи.

А молчишь, кто ж тебя знает, может, вовсе и не думаешь такого?

Откуда окружающим, даже знающим Надю близко, угадать этакий нестандартный нюанс: девочке не хватает отцовской ласки. Именно отцовской, не материнской, хотя мать у нее умерла, ее тоже нет.

Надежда ничего не пишет об этом прямо, но ведь многое угадывается сквозь строки письма: ей не хватает любой ласки.

Просто ласки.

И она благодарна первой ее воспитательнице, женщине, за то, что та нашла к ней ключик, что приласкала ее.

Но женская ласка, как-то эквивалентная материнской, доступна ей, отцовская — недоступна, недосягаема, а оттого еще более сладка и желанна.

Недоступное постепенно обретает легендарный, необычный облик.

И в том, как Надя ищет этой отцовской ласки, как широко и доверчиво оглядывает мир, как неутомимо, веруя, ищет идеал, заключается, на мой взгляд, суть ее человеческого характера.

Такой его черты, как настойчивость и целеустремленность.

Человеческие качества, на мой взгляд, вырастают чрезвычайно прихотливо, и вывод, который несет вот такая, как у Нади, история, может быть совершенно неожиданным.

Сама для себя незаметно, думая совершенно о другом, Надя выработала в себе настойчивость, и не будет ничего неожиданного, коли вот такой отроческий, стихийный «поиск отца» вдруг воспитает в Наде хорошего исследователя, настойчивого работника в избранной ею профессии. Вообще сформирует последовательного человека.

Было бы, по-моему, очень важно психологическое жизнеописание человека на протяжении всей его жизни.

Вот Надя, ее история, ее исповедь. Случай непростой, неординарный. Размышляя вслух над этой историей, я только интуитивно прогнозирую, причем прогноз ведь может оказаться и ошибочным. А что, если бы судьбы людей, незнаменитых, простых, — но ведь нет простых людей, все люди сложные, и Надина история блестящее тому подтверждение! — становились предметом изучения, обобщения и вывода психологии? Наука эта со временем начинает обретать черты точной дисциплины, вроде математики, особенно когда смыкаются методы этих предметов. Но, думаю, что до целостного психологического портрета личности, а особенно до серии психологических биографий, нам еще далеко. А раз далеко, значит, мы не можем с полной уверенностью сказать, что за что, какая шестеренка какой черты характера цепляет за другую и за какую именно.

В Надиной истории мне меньше всего хотелось бы делать какие-то сравнительные выводы. Что-де Вите в жизни придется слаще, чем Наде. Думаю, никто такого не скажет.

Человеком владеют не только черты его характера, но и жизненные обстоятельства, в которые он попадает.

Однако обстоятельства и характеры находятся в постоянном противодействии.

Личность сильна, если оказывается выше обстоятельств.

Разность этих потенциалов рождает очень важные общественные ценности.

Ведь именно при победе характера над обстоятельствами возникает такое, к примеру, высокое событие, как подвиг.

Пройдя сквозь испытания, опалив огнем свою душу еще в отрочестве, Надя может стать прекрасной матерью, сконцентрировав в своей любви к детям то, чего так недоставало ей, сможет, пожалуй, по этим же причинам сыграть важную роль в своей собственной семье, внушив мужу необходимость тех достоинств, которых она не нашла у отца.

Вообще жизнь устроена так, что не знаешь твердо, что чем и где обернется.

Но вернемся к типичному в этой истории: не сказано, не услышано.

Возникающее в отрочестве стремление к самостоятельности рождает ранимость. Неаккуратно сказанное слово может засесть в душе на всю жизнь, до седых волос.

Но, став взрослым, человек, как правило, умеет давать прошлым обидам объективные оценки, учитывающие обстоятельства.

Отрочество характерно как раз вот этим «неучитыванием» обстоятельств.

Отрочество отличает максимализм, а значит, высшие требования к окружающим. Жажда справедливости в большом и малом, в деле и даже случайном слове…

Итак, ранимость.

Прогрессируя, она дарит характер.

Отчужденность — это уже свойство характера.

Человек сторонится других, не только взрослых, но и сверстников. Становится замкнутым. Потом угрюмым. Рядом с замкнутостью и угрюмостью непременно соседствует упрямость.

Надя ничего никому не сказала про отца. Это ее письмо — первое признание, но первое потому, что взрослые люди, жившие рядом с ней, допускали главную ошибку — не слышали несказанное.

А несказанное в отрочестве надо слышать.

Надо слушать.

В этом, конечно, самое высшее творческое проявление — интуиция.

Ведь педагогика — это тончайшее творчество. Углубленное внимание воспитателя к каждому шагу ученика.

И, как видим, не только к шагу, но к желанию.

Шаг заметен, желание трудноуловимо, но интуиция тем не менее не есть нечто редкое, дарованное лишь избранным.

Каждое любящее сердце, независимо от образовательного уровня его владельца, обладает интуицией.

И это надо твердо знать родителям, всем без исключения. Если любишь — поймешь. А поймешь, услышишь несказанное, значит, сделаешь шаг навстречу…

Услышать несказанное — значит постичь душу подростка, значит овладеть его жизнью, значит суметь помочь ему. Прекрасно, если удастся помочь без лишних слов.

Любопытная частность практического воспитания. Очень многие родители и педагоги рассматривают как высшее достижение, так сказать, «подкожное» воспитание. Считают честью так залезть в душу отрока, так вывернуть ее, чтоб, с их точки зрения, ни одного темного уголка не осталось.

Несчастны эти дети!

Доверяя взрослым, выкладывая каждое мало мальское движение души, они привыкают к ежесекундной опеке, не могут обойтись без совета по каждому пустяку, теряют самостоятельность, теряют черты личности.

Подростком надо владеть, но, в отличие от владения ребенком, здесь полной мерой вступает в действие интуиция.

Можно и без расспросов понять отрока.

Надо догадаться.

Надо поставить себя на его место.

Вот это требование к воспитателю мне представляется самым существенным.

Представь себя на месте Нади ее воспитатель Николай Петрович — он быстро бы догадался, почему на столе у него букет листьев, понял бы, что странности ее характера чем-то мотивированы, и поэтому следует разобраться в девочке.

Он — плохой, вернее — никакой педагог.

До интуиции в его работе (творчеством это, пожалуй, не назовешь) дело не дошло.

Не дошло даже до обычного анализа.

Спроси педагога, что было с Надей, он, пожалуй, ничего не скажет, кроме того, что девочка «испорчена», что она «трудна».

И вот еще о чем надобно сказать…

О легкости, с которой пришпиливаем мы ярлык «трудный» к непонятному, а верней-то, непонятому подростку.

Ярлык этот похож на рецепт неграмотного лекаря, который прописывает всем больным одно лекарство.

«Трудный» — слишком легкий и ни к чему не обязывающий диагноз.

Трудный, да и все тут…

Но об этом позже.

P. S. Я очень надеюсь, что все это прочтет и Надя. Что мои надежды — это и есть ее собственные, выстраданные чувства. Жизнь ведь всегда обещает радость. И если человек точно убежден, что он лишен чего-то важного, отчаиваться не надо, просто нельзя. Коли отнято в одном, прибавится в другом. В другом, нежданном, может, очень дорогом и важном.

Помнишь, Надя, в учебнике физики есть про закон сохранения вещества, закон сохранения энергии?

Есть еще и закон сохранения счастья. Верь, он точно есть!

ИСПОВЕДЬ ВТОРАЯ. ЛЕНА

Мое прошлое и сегодняшнее как ночь и день. Я замужем. У нас растет дочка. Вы даже не представляете, как я счастлива!

Тогда всего этого не было. В нашем доме, куда переехали мы с родителями, было много мальчишек. И, как я потом узнала, многие побывали уже в колонии. Нас было три подруги: я, Таня, Рита. Почему мы быстро «отесались» в компании мальчишек?

Мне было 13 лет. Отец и мать дали мне в эти годы полную свободу. Я хорошо чувствовала ее. В школе мы с подругой были отстающие. У меня было хобби — любила писать, сочинять. Особенно радовалась, когда в классе писали сочинение. Тут уж можно дать волю своим мыслям. Учительница по русскому языку и литературе не любила «галиматьи», как она отзывалась о моей «писанине». Она предпочитала всегда только своих отличниц. (Хотя однажды услышала от нее: «Лена, ты странная девочка, или ты меня не понимаешь, или я тебя».) Между нами была какая-то пропасть, которую, казалось, не преодолеть. Математика давалась трудно, и почти после каждого урока меня потчевали нотациями.

Помню, зададут задачу. Сижу над ней долго. Решу сама дня за два, когда отличник справился бы с ней сразу. А знаете, какое удовольствие получаешь при этом! Но этого никто не видел, не замечал, я была посмешищем в своем классе. Меня считали наивной, тупой и вообще странным типом. Я не любила школу, ненавидела свой класс. Порой сбегала с уроков. Считая себя неудачницей в жизни, отчаявшись в себе, перестала даже следить за своей внешностью. Постепенно скреплялась наша дружба с дворовыми мальчишками. В подвале дома было наше пристанище. По вечерам мы там обитали. Сначала как новички, робкие и скромные, а затем как свои люди. Мне было всегда легко и хорошо среди новых друзей. Мы пели песни, играли в карты, в «бутылочку». Частенько делали «налеты» на дачи. Постепенно «налеты» стали уже нашей необходимостью, привычкой. Мне ничего не стоило сказать: «Девки, пойдем дачку грабанем!»

Однажды пришел Сергей (отбывший наказание в колонии), на руке его были детские часики.

— Откуда? — был первый вопрос.

— Из магазина, так легко удалось свистнуть, пошли покажу.

По дороге он сообщил, как надо раздобыть такие часики. Через полчаса часики были у нас на руках.

«Так легко и быстро! Здорово!» — ликовали мы. Следующей жертвой были книги и пластинки.

По вечерам вновь собирались в подвале. Потрясали друг друга своими рассказами. Все было как в сказке одной (не помню названия): разбойники по ночам собирались на кладбище, разжигали костер и по очереди рассказывали, кто где был, кто что делал, что где навредил. То же самое выходило и у нас.

Вскоре двоих парней из нашей компании поймали. Пребывание в подвале стало невозможным — милиция забила дверь досками. Наш дом стоял на учете в милиции. По вечерам можно было заметить постового. На время наша компания распалась, тех двоих посадили в колонию, и оставшиеся пренебрегли нами, считая, что при первой же опасности мы их продадим.

Имея маленький опыт, мы начали действовать самостоятельно, втроем. Начали с библиотеки. Приходили как будто почитать, а сами набивали в пальто книги, картинки, даже два горшка с цветами унесли. Зачем? И сами не знали… Заходили в продовольственный магазин, аккуратно проделывали дырочку в пакетах, вынимали конфеты и прятали. За конфетами последовало печенье, шоколад, мыло, вафли. Быстро нас потянуло и в промтоварный, откуда мы утащили три платья, две комбинации, сумку, детскую кофточку. Было не боязно, а интересно. Но интереснее всего то, что нас никто не подозревал. Воруем себе спокойненько, прямо из-под носа берем. Все казалось смешным. Может, так и продолжалось, если бы не он.

Этот парень переехал в наш дом недавно. Я влюбилась в него. Замечала, что он ко мне тоже неравнодушен. Мне очень хотелось с ним дружить, он казался не таким, как все. Я искала уединения, хотелось быть всегда одной. Однажды все рассказала отцу: и про похождения, и про Колю (так звали того парня), не знаю зачем, будто именно здесь нашла выход из положения.

Целый вечер и всю ночь сидела с отцом, и все говорили, говорили.

Утром было все ясно и легко на душе. В этот же день написала записку Коле, что хочу с ним дружить. Лучше не вспоминать тот день, когда я его увидела. Тогда я услышала от него, что я не похожа на девочку, что я неаккуратная, хожу, как пугало в бантиках. Предложил свою помощь. Я не ожидала такого поворота. Мне было стыдно за себя. Убежала. С тех пор стали избегать друг друга. Во мне шла борьба с собой. Было жаль себя, совестно за все. Старалась понять, разобраться в себе.

Решила твердо заняться самовоспитанием. Бывшие подруги перестали ко мне приходить. А если и приходили, то разговор не клеился…

Прошло три года упорной работы над собой, над своим воспитанием. На стене висит режим дня, по которому я живу. Я работаю и учусь. Однажды к нам пришла моя бывшая учительница, попросила на школьном вечере прочесть прозу небольшую. С удовольствием согласилась. Когда выходила на сцену, то ловила на себе взгляды бывших учителей, школьников. Народу было много. К концу чтения появились слезы, которые текли и расползались по моим щекам. Никто не знал причину слез. Мне долго аплодировали. Директор школы просил зайти меня к нему. В расстегнутом пальто выбежала из школы.

Вы не поймете моего состояния. Я увидела школу другими глазами.

Прибежав домой и свалившись прямо в пальто на кровать, долго навзрыд плакала. Я ненавидела себя в эти минуты, считала, что потеряла, упустила самое большое и дорогое. Как поздно пришло прозрение. Я горю желанием учиться.

Прошлое давно забыто. Мне постыдна та, старая моя жизнь. Пусть простят меня те, кому я причинила плохое. Пусть это позднее признание. Но лучше поздно, чем никогда. Сейчас я работаю воспитателем, заочно учусь. Хочется видеть детей всегда счастливыми. А 13 лет — самый трудный возраст. Надо помнить: главное — не проглядеть, главное — не пропустить…

Что же толкает на преступление?

Бездеятельность. У меня дело не дошло до скамьи подсудимых, хотя вполне могло бы дойти. Важно перебороть себя, подавить в себе плохое.

Жизнь удивительна, надо только стараться не портить ее…

СТУПЕНЬКИ ИЗ ПОДВАЛА

Что ж, без сомнения, письмо Лены можно назвать розовым или голубым.

Горестная завязка, драматический конфликт, но конец счастливый.

Хэппи-энд.

Как говорится, дай бог всякому такой развязки.

Можно было бы просто порадоваться за Лену, пожелать ей удачливой судьбы, помахать вслед платочком.

Но дело в том, что хэппи-энд этой истории достаточно нетипичен при типичности всех предшествующих этапов.

Таким образом, история Лены достойна того, чтобы попытаться ее разобрать.

Этапы же Лена называет удивительно отчетливо. Первый она формулирует так: «Отец и мать дали мне в эти годы полную свободу».

Итак — свободу, а годы-то — тринадцать лет.

Помните высказывание пятнадцатилетнего мальчика о родителях — «они знали нас, когда мы были маленькими».

Не противоречит ли это высказывание судьбе Лены?

В тринадцать лет родители предоставили полную свободу поступков, ни о какой опеке речи нет, следовательно, они поняли своего ребенка?

Нет, не поняли, и никакого противоречия здесь нет.

Опека, недоверие к самостоятельности ничуть не менее опасны формальной заинтересованности, а зачастую и просто равнодушия.

И как тут не привести прекрасное высказывание Василия Александровича Сухомлинского, который записал: «Чувства нельзя заменить никакими материальными благами, никаким, даже самым разумным распорядком или режимом. Кроме хорошего коллектива, у ребенка должен быть самый дорогой человек, для которого рождение, развитие, каждый шаг духовной жизни ребенка — высшая радость».

К этому стоит добавить: родительские чувства, находящиеся в состоянии гармонии применительно к разным этапам развития ребенка — ну, к примеру, безудержность родительских ласк в отрочестве должна стать более сдержанной, тактичной, ненавязчивой, — не должны отступать в тень ни на минуту.

В пятнадцать, в семнадцать или в тридцать лет сын или дочь нуждаются в любви и понимании ничуть не меньше, чем в три года. Напротив! И в сорок лет детям нужна близость родительского сердца, родство душ, настоящая близость, которые — увы! — часто растрачиваются к той поре, превращаясь в элементарные человеческие отношения.

Но элементарных отношений между родителями и детьми мало!

В любом возрасте самые взрослые, самые зрелые дети нуждаются в некоем заповедном месте, куда обращены их сердца, их память, их чувства — с надеждой, что в том заповеднике живы и всегда будут жить непреходящие ценности детства, к которым не грех обратиться вновь и вновь, словно окунуться в живой воде. Особенно если взрослая жизнь приносит испытания, проходя сквозь которые нужна, ох как нужна, живительная сила настоящих ценностей.

Но вернемся к «свободе» тринадцатилетней девочки. Обретение это или потеря? Для нее внешне — обретение.

Но это субъективная оценка человека, не вполне и не все знающего о свободе.

В том, что это потеря, она убедится позже, но пока — не будем подталкивать события, — пока она чувствует себя хозяйкой своей судьбы.

Впрочем, сложись иначе ее школьная жизнь — учись она легко, будь она любимицей класса, — дороги в подвал могло бы и не быть.

Могло бы. Однако и это лишь один из множества вариантов. В жизни бывает всякое. Но случилось так, как случилось.

Первый этап — родители дали свободу, забыв о том, что высшая радость для них — «каждый шаг духовной жизни» Лены.

В школе она записная «чайница», пишет в сочинениях сплошную «галиматью», а математика ей просто не дается. И это второй этап.

Школа с дружной помощью родителей открыла для Лены новый путь — путь отторжения от коллектива, прозвище «тупицы», путь к «подобным» ей, где нет унизительного недоверия, нет чувства неравенства.

Поразительно, но факт. Компания подростков, которая собирается в подвале или подворотне, по крайней мере в самом начале, принимает каждого нового подростка с преувеличенным вниманием и доброжелательством. Это потом возникает система «заводил» и «прихлебателей», когда «прихлебатели» обязаны заискивать и пресмыкаться перед верховодами, но поначалу все идет иначе. Диву можно даваться — по какой такой неписаной педагогике подросток, уязвленный в школе и семье — где пользуются педагогикой писаной! — бывает так легко и просто втянут в подвальную компанию.

Лена, к сожалению, пишет только об одной стороне дела — как стала она изгоем в школе при полной свободе, дарованной родителями.

Но другие истории с абсолютной точностью подтверждают схему действия, так сказать, неорганизованного коллектива, ребячьей компании.

Сначала внимание, подчас преувеличенное, забота, признаки дружбы.

Потом резкая перемена, когда маски сорваны, остаются сила, приказ, давление на личность, сила страха.

Многие проступки и даже преступления совершаются под воздействием или явных угроз, или даже невысказанного предложения: а ну-ка каков ты?

Ухарство, желание не ударить лицом в грязь перед новыми дружками, которые известны лихостью и бесстрашием, — вот неписаный «педагогический» прием вольной компании.

Перечитаем письмо Лены. Пожалуй, более всего меня волнует фраза: «Считая себя неудачницей в жизни, отчаявшись в себе, перестала даже следить за своей внешностью».

Отчаяться в тринадцать лет, разувериться в себе — здесь мало усилий одной только девочки.

Верно, школа и родители крепко тут постарались.

Одни — формализмом, отталкиванием, другие, напротив, полной свободой.

И здесь снова хочется поразмышлять о таком расхожем ныне термине — «трудный» подросток.

На мой взгляд, все подростки трудные.

И дело часто вовсе не в них, а в пороге, который им приходится преодолеть.

Порог — данность объективная, хочешь не хочешь, а переступить его надо.

Порог этот выстраивает и физиология: вчера были просто мальчики и девочки, которым можно и не стесняться друг друга, а сегодня это юноши и девушки со всеми физиологическими чертами и признаками завтрашних мужчин и женщин.

Вчера мальчишка, сосед по классу мог, не раздумывая, толкнуть в грудь свою напарницу, а сегодня это невозможно. Глупость это? Пустяк?

Пустяк с точки зрения невежественного человека или пошляка. Или человека, забывшего свою юность.

Для подростков физиология становится одной из важнейших сторон порога: сегодня мальчишкам и девчонкам есть о чем поговорить порознь друг от друга.

Возникающая разность непременно преподносит влечение мальчишек и девчонок друг к другу. Влюбленность, а то и самую серьезную привязанность.

Но влюбленность бывает и неосознанной.

В эпоху этой неосознанности происходит очень многое и очень важное. Желание быть лучше других. Не исключен, а, напротив, широко распространен «обратный» ход: быть «лучше» других в плохом. Грубить взрослому, причем непременно в присутствии товарищей. Часто один на один подросток ведет себя совершенно иначе.

Для этих явлений подобраны термины — стремление к престижности и стремление к ложной престижности. Что ж, как горшок ни обзови… суть-то остается.

А суть такова, что вчера ребенок говорил писклявым голоском, а сегодня уже басит, и бас этот помогает ему чувствовать себя взрослым человеком. Вчера он по всякому поводу спрашивал позволения родителей, сегодня он считает себя вправе поступить без всякого спроса, по собственному разумению. Вчера еще он взахлеб читал превосходную детскую книгу, а сегодня он ту же, недочитанную книгу отодвигает в сторону, а берется за иную, часто непонятную ему, но зато взрослую.

Или начинает курить, хотя в душе не выносит табачного дыма, и отвечает на укоры — «буду как все».

Видите, сколько алогизма. С одной стороны, ему надо выделиться из массы, с другой — как все, и в этом противоречии своя логика. Нелогичная логика возраста, порога.

На каждом из поворотов этого сложного лабиринта подростку можно запросто приклепать кличку «трудный». Закурил — «трудный», нагрубил — «трудный», подрался — «трудный».

И клепают-приклепывают хорошим, ни в чем не повинным отрокам эти ярлыки с легкостью и безответственностью необыкновенной. Родители иные, да и педагоги тоже, кажется, даже хватаются за эту кличку, будто за соломинку, будто за какое-то для себя оправдание. «Трудный», да и с плеч долой, «трудный», да и отпустите душу в рай, не терзайте ненужными притязаниями.

А притязания есть, будут и должны быть. Василий Александрович Сухомлинский, к примеру, словечко это — трудный — использовал весьма неохотно, со скрипом, да и то не в устных объяснениях, а в своих научных работах, пользуясь им скорее как термином, взамен которого ничего умнее пока не сыскали, а не как педагогическим ярлыком.

Ежели юный человек стал по-настоящему труден, то это уже результат, и ярлык тут ни при чем, его можно опустить, а долг учителя ли, родителя ли — проанализировать и точно установить, где жизнь маленького, справедливо стремящегося к самостоятельности человека стала давать сбои, утратила благотворное воздействие близких людей, отошла от норм общественной морали.

Проанализировать — тоже занятие послепожарное. Анализ нужен, чтобы обнаружить время и точки загорания, но для того, чтобы пожара не было вовсе, чтобы существовала гарантия благополучия, надо учиться предвидеть поступки, вытекающие из характера подростка, а для этого хорошо знать, чем он жив и каков на самом деле.

Мать же, отец — как бы и чем ни были заняты их головы — ни на час не должны расставаться со своим ребенком.

И речь здесь не о физическом присутствии возле чада, не о бесконечной опеке, отнюдь. Речь о том, что Сухомлинский назвал высшей радостью за каждый шаг духовной жизни ребенка. Ведь чем старше ребенок, чем сложнее проблемы, которые он решает, тем сложнее его духовный мир, тем интереснее и дороже должны быть родителям его поиски, смятения, открытия.

И тут мне хочется привести письмо из села Мамонтова Алтайского края от Валентины Саутер — называю в данном случае все своими именами, ибо скрывать здесь совершенно нечего. Вот как пишет она о своем старшем сыне Викторе.

«Учится средне. Пятерками не балует, нет-нет да и двойки промелькнут в дневнике, и я тогда думаю: ну чего ему не хватает, чтобы он учился хотя бы без двоек? Муж Володя скажет: «Мне даже стыдно говорить, взрослый человек, а того не понимаешь, что учиться надо обязательно». Витя молчит. Видите ли, задето его мужское достоинство. Видите ли, он взрослый, если где и вышла промашка, никто в это вмешиваться не должен. И мне, — пишет мать, — кажется в эти минуты, что он нас не любит».

Но вот в семье произошел тяжелый случай. У матери случился сердечный приступ. «Скорую помощь» соседи долго не могли вызвать — все-таки дело происходит в селе. Возле матери одни дети.

«Я уже вся посинела, руки и ноги свело судорогой, хотела подняться, но не могла. Надо было видеть, как плакал Витя, нет, не мужскими скупыми слезами, а детскими слезами, и не стыдился их. Он размазывал их по щекам, плакал и все просил: «Мама, может, тебе еще какое лекарство подать?» Я и сейчас не могу писать об этом без волнения. Перед моими глазами еще долго стояла эта картина: плачущий Витя и рядом с ним младший мой Юрка, с кружкой, всхлипывает, а кружка пляшет в его руке, и вода льется на пол. Потом приехала «скорая», приступ сняли, и я теперь никому не поверю, что дети не любят родителей. Надо только больше им доверять…

У нас дружная семья. По вечерам, когда рано с работы приезжает Володя, все собираются в кухне, я убираю со стола посуду, муж рассказывает, как поработал, он у нас ударник коммунистического труда. Витя его внимательно слушает, и вот, глядишь, отец и сын склонились вместе над какой-то схемой, читают книги по технике, спорят, смеются.

Недавно отец сказал ему: «Мне, сынок, некогда, я буду делать другую работу, а ты подключи свет в землянку». Землянка у нас в стороне от дома, и на лето мы свет отключаем. Витя замялся: «Папа, да я не смогу». Володя поглядел на него и сказал: «Не поверю, смотри-ка, дите какое, подключить свет не можешь, а еще в десятом классе учишься. Я буду недалеко, если что, спросишь». И ушел. А через некоторое время муж говорит мне: «Погляди-ка, мать, как наш сын свет подключил». — «Сам?» — «Сам!» — «Ну и Витя!» А Витя передернул плечом, чего, мол, там, буркнул что-то себе под нос, отвернулся, а сам улыбается».

Неприметные на первый взгляд, очень простые детали обыкновенной жизни описала мать.

Но эти детали полны тепла и большого педагогического смысла.

Мне кажется, семейная обстановка в семье Валентины Саутер идеальная.

В труде, в общих интересах всех членов семьи — взрослых и юных, в общих горестях, коли они выпадают, формируется личность растущего человека.

Не прост, не однозначен этот процесс. Права мать, когда пишет: «Видно, дети состоят из сплошных загадок, решать которые придется нам всю жизнь».

Впрочем, эта женщина, мне кажется, получила уже главные ответы на главные вопросы. «Добрая у нас семья, дружная, уважительно относимся друг к другу. Вот недавно Юра, это младший, подходит и говорит:

— Мама, у каждого человека есть две матери.

— Да, — подтвердила я, — та мать, что жизнь дала, и та мать, что воспитала, — Родина.

— Мама, у тебя тоже две матери?

— Да, сынок, две. Первую мать, что жизнь дала мне, называют Устинья, а вторую, что воспитала меня, называют Россия».

Каждый, конечно, воспитывает по-своему, своими, пришедшими в сердце и в ум словами, но слова, которые легли на душу этой матери, мне думается, упали не на голые камни, а на благородную, взлелеянную ею почву.

Высокие слова, по моему разумению, должны говорить своим детям все родители, и тут дело только в том, услышат или нет эти слова их дети. Услышат, коли высокие слова — не демагогия, не воспитательная мера, но вывод из дел, не абстрактных, не чьих-то, а твоих родительских.

И худо, когда взывает родитель к слуху и совести, но уши у отрока остаются закрытыми, совесть на запоре. Почему? Да потому, что слова родителя не поддержаны его добром, его душой, его болью.

Я уже писал: педагогическая интуиция — вопрос не образования, а души и сердца.

В семье Валентины Саутер, по моему разумению, душа и сердце у родителей в согласии, потому и жизнь устроилась достойная.

Мог бы отец Володя и сам свет в землянку провести, но преодолел упрямство сына, и оказалось, что упрямство это, первое сопротивление — просто неуверенность. Помог отец сыну неуверенность эту преодолеть, помог хоть в малом, а самоутвердиться.

А вот учительница Лены, человек со специальным образованием, до такого уровня педагогики еще не добралась, попытки творить в школьных сочинениях объявила «галиматьей», посеяла в девочке неуверенность в себе, разочарованность.

Казалось бы, какая связь между обидным словом «галиматья» и мелкими магазинными и дачными кражами, которые совершала Лена вместе со своей «компашкой»? Пока что наша система общественного порицания подобную связь не стремится установить. Но связь тут прямая. Вина учителя серьезна и тяжела.

К сожалению, мы списываем подобную вину со счетов не только равнодушных или недалеких родителей, но и образованных, грамотных педагогически учителей.

Как обвинишь учителя, если у него сорок душ и каждое слово упомнить невозможно? Пока вроде невозможно.

Но я надеюсь, когда-нибудь в педагогических институтах и на августовских совещаниях учителей начинать разговор будут именно с этого.

Со слова учителя. С того, как может возвысить юную личность слово учительского доверия. Как может ранить неосторожно брошенная обида.

Врачи, как известно, кончая институт, приносят клятву Гиппократа, суть которой состоит в том, что врач обязуется использовать свои знания не во вред больному, а только в помощь ему. Не мешало бы и учителю давать клятву в том, что свои знания он обязан соотносить со своим словом, обращенным к ребенку, отроку, юноше.

Слово и ранит, и лечит. И ранящее слово неумелого учителя должно быть признано ответственным за последующее.

Последующее у Лены — подвал. Дачные и магазинные кражи. Моральная опустошенность. Неуверенность, которая выражалась даже внешне — в неопрятности. Учительница, признавшая галиматьей ее исповеди, не увидела это. Безучастны были и родители.

Лену встряхнуло счастье. Она влюбилась. Она нашла в себе силы первой обратиться к отцу. Она повернула вспять раскрутившийся тяжелый маховик.

И здесь кроется то важное, очень важное, что пока следует признать нетипичным. Речь пойдет об ответственности подростков за самих себя.

Мы упрекали — и по справедливости — родителей Лены, ее учителей. Теперь — тоже по справедливости — мы должны крепко поддержать Лену. Ибо дело в том, что, апеллируя к родителям, школе, общественности, нельзя миновать самих ребят. Ведь они существа одушевленные. Разумные. Мыслящие.

Рядом с ответственностью взрослых за подростков должна возникать ответственность отроков за самих себя. За собственные слова и поступки.

Лена доказала на примере собственной судьбы, что подросток может и должен сам участвовать в собственной судьбе, что он не просто «объект» разных воздействий — положительных и отрицательных, что он не жертва событий, происходящих вокруг него, а сознательный творец собственной биографии.

Лена оказалась дельным человеком.

Несмотря на то что она очутилась в подвале, перестала верить в себя, разочаровалась, взрыв первого чувства оказался настолько сильным, что вся ее жизнь переменилась.

Будем точнее: Лена сама переменила свою жизнь.

И вот она счастлива. У ее истории хэппи-энд, счастливый конец. Теперь она новый, другой человек.

Этот человек поднялся вверх не только из подвала, но и по собственной, если таковая есть, психологической лестнице.

Ведь даже школу она видит теперь по-другому, прощая ей ее грех.

Лена смогла.

Но все ли могут?

Все ли из подвала поднимаются вверх?

ИСПОВЕДЬ ТРЕТЬЯ. СЕМЕН

Я часто себя спрашиваю: как это я, полноценный молодой человек, закончивший десять классов, два профессионально-технических училища, причем одно с отличием и повышенным выпускным разрядом — шестой разряд крановщика мостовых кранов, смог в свои двадцать пять лет уже трижды побывать на скамье подсудимых? И три раза — «за хулиганские действия в общественном месте, отличающиеся особой дерзостью», как гласит приговор народного суда.

Неужели я законченный, неисправимый человек, который не может идти в ногу с обществом, приносить пользу и быть по-настоящему счастливым? Сейчас я нахожусь в одной из колоний-поселений в Коми АССР, работаю трактористом, учусь на шофера-профессионала в профтехучилище. Учусь не потому, что нет или мало специальностей у меня, а потому, что учеба помогает мне в серьезной работе над собой, в самовоспитании. Уже сейчас готовлю себя к нормальной человеческой жизни на свободе. Но до этого были годы, раздумья, поиски правильного пути, разговоры и споры, доводы и убеждения. Одним словом, работа над собой, над своим характером…

Правильное человеческое понимание действительности, анализ своих поступков, своих товарищей. Не помню, кто сказал, но сказано довольно логично — хорошо учиться на ошибках, но только на чужих!

Да, все это приходит к одним людям раньше, к другим позже, хотя все люди живут в одном и том же обществе, ходят в одну и ту же школу, читают одни книги и смотрят одни фильмы, воспитываются в одном и том же духе…

Расскажу о своей жизни, хотя прожито не так уж и много, но радости в этих прожитых годах я видел мало. И никто в том не виновен, за все, что было, и все, чем жил, вина ложится только на одного — самого себя.

В семье нас трое, кроме меня, есть еще два младших брата. Трое сыновей, и у всех разные характеры, хотя жили в одной и той же семье, ходили в одну и ту же школу. Два слова о братьях — Антоне и Петре. Антон после службы в армии учился на курсах при политехническом институте и сейчас уже студент этого института, а Петр, младший брат, работает на заводе, весной ему идти на службу в Советскую Армию.

Почему же я стал на «скользкую дорожку», которая неоднократно заканчивалась колючей проволокой зоны? Этот вопрос по-настоящему я задал себе только спустя несколько месяцев после оглашения приговора, в котором суд вынес мне четыре года строгого режима.

Я начал анализировать, обдумывать свои поступки, видеть то, что раньше не видел. Начал задумываться, как же дальше жить, как вести себя, чтобы не гремела обо мне «слава» как о человеке, в котором нет ничего святого? И не потому, что я раньше не думал о своей жизни, ко мне пришли эти вопросы совсем в другом разрезе. Раньше я думал, что все, что делаю, делаю правильно, а мать с отцом говорят лишь потому мне, что они должны что-то говорить, должны воспитывать. Но какой толк меня учить, когда я сам все знаю… Вот эта самоуверенность в себе, в своей силе закрыла глаза мне на действительность. В помощь тому были вино и водка. Мне нравились шумные веселые компании, а шум и веселье без вина не приходят, а где вино, там нет самоконтроля над собой. И порою, встретив грубость и несправедливость на своем пути, не подходишь к этому здраво и трезво, не анализируешь случившегося, а просто отвечаешь еще большей грубостью, а нередко и физической расправой…

Вот поэтому, когда я серьезно начал анализировать свои действия и поступки, я увидел большее. Я смог увидеть ошибки своих товарищей и знакомых, которых не видят они сами, так же как не видел раньше их и я. Не старался даже увидеть, а на все махал рукой. Мол, пройдет — и ладно, а не пройдет — дальше я думать не хотел, что же будет, если это не пройдет безнаказанно.

Не подумайте, пожалуйста, что моя жизнь проходила спокойно и я не был ни разу наказан. Меня наказывали много, множество раз и дома, и в детском садике, и в школе. Разные были наказания, и в большинстве случаев я был «доволен собой», что смог мужественно выдержать то или иное наказание. Я был «герой» в своих глазах и порою в глазах моих друзей, хотя я сейчас понимаю, какое это было ложное геройство.

Помню, в детском саду меня поставили на стол за то, что я выключил свет на веранде, где мы пятнадцать минут гуляли перед сном. Потом, позже уже, и не я выключал свет, а наказание с «гордостью» получал и был рад, что меня наказывали. Возможно, вот с этих мелочей и начался мой путь «героя», мое падение.

Уже позже, когда учился в 6-м классе, меня исключили на две недели из школы за то, что в класс привели собаку. Привел не я, но посреди урока учитель обнаружил ее под моей партой, на «Камчатке». На мои доводы и отрицания никто не обращал внимания, потому что я считался в школе хулиганом. Вызвали мать и исключили меня из школы. Дома тоже попало от отца, и никто не верил в мою невиновность, а класс молчал, молчал потому, что не было «ябед». И только на следующий день на классном собрании раскрылась правда в этом ЧП. Оказалось, что собаку привел совсем другой ученик, и меня «реабилитировали», разрешили посещать занятия… Я не называю имен моих одноклассников не потому, что это выдумано или еще что, ведь они сами это знают хорошо и помнят…

После окончания восьмилетней школы я поступил в радиомеханический техникум, но закончить его не смог. Меня «хватило» только на год. Свобода действия, друзья и вино стеной стали на пороге техникума, да и возраст-то был совсем юный, мне тогда было 15 лет. А в этом возрасте влияние старших друзей очень чувствительно… Мать это увидела, забрала домой, но я уже остановиться не мог, толчок был настолько сильный, что я катился вниз неудержимо. Потом колония для несовершеннолетних — исправительно-трудовая. Освободился, опять друзья вокруг, перед которыми я уже слыл «бывалым». «Уважение» и страх окружающих передо мной совсем вскружили голову. Опять гулянье допоздна, поиски развлечений, вино, сомнительные знакомства — и вновь скамья подсудимых. Через два с половиной года, когда освобождался, я уже говорил своим друзьям, что рано или поздно я опять буду с ними, но это уже не было хвастовством, я говорил правду, потому что не знал и не видел своего правильного пути, я его просто не искал.

И вот, пробыв год и месяц на свободе, вновь суд, на этот раз уже строже — вынесли 4 года. А какие годы уходят безвозвратно от нас, молодых, не думающих по-настоящему о жизни. А подумать стоит. И хорошо подумать.

Поэтому, начав работать над собой, я невольно вспоминал мамины слова, что у меня, мол, ничуть нет самолюбия, гордости и совсем нет силы воли. Первое, что я предпринял в своем самовоспитании, стал испытывать силу воли. Если она есть у меня, значит, можно добиться и хорошего в жизни. Я решил бросить курить, хотя курил я где-то с шестнадцати лет уже в полную силу и множество попыток бросить не имели успеха. А тут вдруг получилось. Значит, можно себя заставить! После этого я поверил в себя.

Потом пошел в училище и сказал себе: не пропускать ни единого занятия. В итоге училище закончил с отличием. И вот так, такими вот незначительными шагами я стал готовить себя к нормальной человеческой жизни. И пусть порою еще не все гладко, но я знаю твердо, что к прошлому возврата не будет. Потому что я научился давать самоанализ своим поступкам. И на вопрос, долго ли еще плутать в трех соснах, я могу твердо ответить: до тех пор, пока не будет полного отчета своим действиям, своим поступкам. И прежде чем предпринять какой-то необдуманный шаг в жизни, нужно немножко посмотреть вперед: а что получится потом, какой будет «финиш»… Не придется ли за один необдуманный шаг свой расплачиваться годами прекрасной жизни, быть от общества в стороне…

Вот поэтому я хочу попросить вас от всей души больше уделять внимания вот таким еще незначительным поступкам молодых людей, потому что за ними кроется жизнь человеческая, чья-то судьба, чье-то счастье…

С уважением к вам, Семен.

РАСКАЯНИЕ ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ

Лену, пожалуй, можно сравнить с человеком, который бредет по мелкой речке в солнечный жаркий день и вдруг проваливается с головой в глубокую ямину — выскочит вверх, усиленно работая руками и ногами, выберется на берег, оглянется кругом, увидит солнце над головой, бездонное небо, зелень травы, и охолонет жгучая, пугающая мысль: как же так, еще бы немного — и не видеть всего, что вокруг, такого простого и такого прекрасного…

Семен — другой породы. Его не раз — и громко! — предупреждали о глубине, и он не раз проваливался в омуты, а теперь вот провалился накрепко, уже он у дна, почувствовал его гибельную вязкость и, задыхаясь от усталости, чувствуя, что обречен, клянется вслух и про себя, что больше никогда не будет…

Признаюсь, вполне возможно, эта моя параллель покажется кому-нибудь слишком уж безнадежной, а надежды у парня все-таки есть, не утопленник же он, в самом деле — на берегу, может, еще образумится. А что, если слова его не пустые обещания, но признак запоздалого, но раскаяния?.. Верно, верно, признаю некую резкость ассоциации, а греха большого все же в том не вижу.

Трижды осужденный — не многовато ли для того, чтобы, заслонясь скороспелой жалостью, принять каждое слово на веру? Не можем мы взвесить на весах совести принесенное Семеном зло, горе, отчаяние. Ведь, совершая зло, один человек приносит беду не чему-то отвлеченному, неодушевленному, а другому человеку. Про совесть же свою, про незримые эти весы Семен молчит в исповеди. И все силы расходует на признание — да, осознал, да, раскаялся, да, больше не станет…

Впрочем, мы уговорились прежде: всякая исповедь не может быть принята стопроцентно, ибо она субъективна, а субъективность — и достоинство, и недостаток сразу. Так что в письме Семена изберем его достоинства, вернее, те подробности, в которых заключен элемент общего, того, что заслуживает внимания, размышления, предположения… А любопытной мне представляется история его «исключительности».

Семен начинает с времен, в его положении «доисторических». И в самом деле, трудно удержаться от ухмылки, когда читаешь в письме трижды судимого человека воспоминания о детском саде.

И тем не менее не будем спешить. Давайте твердо решим про себя: ничто в подлунном мире не удивительно. И так может быть.

Детский сад. В наказание за проступок шалуна ставят на стол, странная, мягко говоря, мера. На столе он стоял, видимо, перед такими же малышами, «возвысился» над ними в буквальном смысле слова.

В реакции остальных было, наверное, всякое.

Может, было чье-то осуждение. Но было, я думаю, больше смеха, хоть и малышового, неосмысленного. Наказанному не было ни стыдно, ни горько, а только, вполне возможно, весело. Сами того не предполагая, наказавшие выделили его среди остальных хотя бы избранностью.

Школьная история не очень отличалась от детсадовской, кроме разве бесспорной вины класса перед Семеном: никто не решился назвать истинного виновника происшествия, сам виновник постыдно спрятался в кусты. Что же касается Семена, он вел себя точно так же, как в детском саду. В наказании, а в несправедливом наказании с особой страстью «без вины виноватого», он находил общественное признание своей исключительности перед другими, своего «героизма».

Он выходил из разряда рядовых членов коллектива в ряд лидеров — тех неофициальных лидеров, которые поначалу просто исключительнее других, а затем уже опытнее, уважаемее, бесстрашнее.

Постепенно для таких «лидеров» становится уже слишком малой долей «славы» простое публичное наказание. Кстати, публичность является тем рычагом, на котором возносятся такие характеры. Были бы способы «непубличного» наказания, судьбы подобных типов, пожалуй, могли бы сложиться и по-другому.

Да простят меня строгие блюстители нравственности, такие неофициальные способы есть. При определенных обстоятельствах сильная личность может получить отпор от не менее сильной личности. В условиях детского, отроческого коллектива этот поединок иногда выигрывает другой сильный физически и морально более здоровый характер. Меняется лидер, меняется климат в коллективе. Но это всякий раз вопрос конкретных обстоятельств.

Чаще всего, однако, бывает так, как было у Семена.

«Сильного духом» боятся даже сильные физически. Желание самоутвердиться у таких типов, как Семен, совершенно естественно для них входит в ложное русло. Ведь самоутверждаться истинно, в положительном смысле слова, значительно сложнее. Надо добиться успехов в спорте, например, в авиамодельном кружке. Положительное самоутверждение, достижение положительной престижности — это, как правило, длительное дело, а не мгновенный поступок.

Отрицательное самоутверждение, назовем так этот путь к успеху среди сверстников, чаще всего мгновенный проступок, выделяющий одного среди остальных.

Добавлю к этому: именно такой путь часто бывает предпочтительнее иных. И тут в силу вступает обстановка.

Добиться успехов даже в секции бокса, где с точки зрения большинства мальчишек вырабатываются важные мужские достоинства, не так-то легко и быстро.

Надо упорно тренироваться, но даже при достижении навыков нет никаких гарантий, что соревнования закончатся победой. Кстати, поражение, а оно ведь происходит публично, на соревнованиях, в присутствии зрителей, в том числе и знакомых ребят, служит причиной ухода мальчишек из бокса…

А если говорить об авиамодельном кружке — то ведь это месяцы и месяцы кропотливого, без зрителя, труда.

Большинство занятий важных и серьезных — знание литературы, развитие математических способностей, техническое творчество — дело, как говорится, «тихое», долговременное. И утвердиться там, добиться сверхзнаний, сверхнавыков и умений — дело, бесспорно, положительное, ведь человек в этой работе совершенствует себя.

А вот «шумная» престижность всегда сопровождается очень важным фактором обстановки — публичностью. Публично, при всех нагрубить взрослому, даже оскорбить его. Ударить сверстника. Купить билеты в кино, растолкав очередь, публично, так, чтобы этого бесстыдства испугались…

Поступки рождают характер, говорит народная мудрость. Наглые поступки из фактов самоутверждения, из стремления к ложной престижности, становясь звеньями одной цепи, обращаются в тяжелый характер.

У поступков есть своя логика. Человек, выдающий себя не за того, кто он есть на самом деле, непременно будет жестоко наказан. Жизнью. А значит, самим собой. Его поступки безнравственные в своей основе.

Они противоречат общепризнанной морали. Следовательно, наказуемы.

Но здесь мне хотелось бы исследовать одну важную подробность отроческого коллектива.

Восхищаясь публичными проделками неофициального лидера, подростки (естественно, без всякого знания о том) не только выделяют его из коллектива, но и отделяют его от себя.

Любопытная деталь человеческого общежития, грустная, впрочем, деталь. Став взрослыми, бывшие одноклассники уже чураются своего бывшего кумира. За что? А за то, что тот пришел к конфликту с общепринятой моралью. Или пьет и дебоширит. Или просто ничего «не достиг» в жизни благодаря своему характеру. Или уже отбыл срок, и «чистеньким», «порядочным» не хочется об него «мараться».

И никто, я убежден, или почти никто, хотя бы в душе, хотя бы про себя, не упрекнет себя, свой класс, свой первый микроколлектив за грустное содействие бывшему герою, а ныне изгою.

Детский коллектив, конечно, не несет юридической ответственности за отдаленные результаты своих решений или поступков.

Но моральную ответственность несет. Еще и не выходя за рамки возраста. Этому способствует вся система нашего общественного воспитания.

Вот почему в ситуациях, подобных истории Семена, резко возрастает роль педагога. Педагога истинного. Ориентировать коллектив подростков на положительную престижность. Направить поиски самоутверждения в искомое русло. А если псевдогерой все же появился, внушить ему истинность настоящих ценностей — вот важнейшие функции взрослого, который рядом с подростками.

Самим отрокам подобные задачи часто не по силам. А взрослый — он должен и помочь, и убедить.

Семен в своей исповеди не раз употреблял слова «самовоспитание», «самоанализ». Позволю себе предположить, что термины эти не из его автобиографии, а скорее из лексикона тех учреждений, где ему невольно пришлось провести много лет.

Самовоспитание, самоанализ — этими понятиями чаще всего человек овладевает в зрелости, не зная или не слыша их в юности. И это печально. Ведь понятия, где слово «само» взято в качестве важной приставки, должны быть внушаемы подростку со всей глубиной и серьезностью. Только со слова «сам» и начинается настоящая личность. Самому познать, самому ответить за собственные поступки и слова, сдержать самому себя в сложной ситуации, выжимать по капле из себя раба, как учил Чехов, развивать самому в себе доброе и бороться самому с дурным в себе, самому строить себя — вот комплекс устремлений, далеко, впрочем, не полный, с которых и начинается человек.

Подросток может и должен рано усвоить это.

А самооценочные категории помогут и педагогу расставить верные акценты в сложном, трудноуправляемом подростковом коллективе.

Истинные ценности помогут выявить ложные и вытеснить их. Ложные лидеры суть результат неверного самоутверждения. Но эти ложные лидеры — люди. Такие же, как остальные мальчишки и девчонки. Их судьба не безразлична педагогу, а тем более отцу и матери.

Лишних людей в нашем обществе нет, не должно быть. Важен и дорог каждый человек. Каждая, в том числе и неудавшаяся, судьба.

Подростки, восхищаясь, выдвигают лжегероя. Став взрослыми, стыдятся его. Существенный ли это момент? Бесспорно.

Вот почему выдвижение, а затем отторжение лидера не прихотливая причуда юношеского коллектива, а судьба человека.

Жили-были три брата, пишет Семен. Антон, который учится в политехническом институте. Петр, который работает на заводе. И он, Семен, который отбывает срок…

Давайте задумаемся на мгновение. Взвесим, сколько страданий, боли, стыда выпало на долю родителей Семена, его двух братьев. А уж сколько беды принес он тем, кто, может, совсем невинно пострадал от его хулиганской удали, пусть взвесит сам Семен.

Ему, как говорится, лучше знать. Как лучше знать ему самому, сколько он потерял доброго, хорошего. Сколько земель потерял, зеленых, усыпанных цветущими колокольчиками, сколько рек протекло мимо него — голубых, манящих, утекающих в безвозвратное вчера, сколько лиц не увидел — смеющихся и задумчивых, среди которых, может, промелькнуло и то, что сулило ему надежду…

И еще. Только для Семена. Хотя, конечно же, не для него одного.

Цитата из Константина Дмитриевича Ушинского, великого русского педагога. Написанная чуточку старомодно и витиевато, она, мне кажется, звучит как мудрый совет тем, кто заблудился и ищет, и тем, кто не заблудился, но ищет тоже, потому что жизнь и размышления о жизни есть вечный, непреходящий поиск, а в поиске том не грех остановиться лишний раз, чтобы услышать вновь уже сказанное, перечесть уже прочитанное, вспомнить уже продуманное…

«Для нравственной жизни человека свобода так же необходима, как кислород для физической, но как кислород воздуха, освобожденный от азота, сжег бы легкие, так и свобода, освобожденная от деятельности, губит нравственность человека. В самостоятельной, излюбленной деятельности только человек выучивается обходиться с элементом свободы, столь же необходимым, как огонь, и столь же опасным, как он. Принимаясь за деятельность из любви к ее содержанию, к ее идее, человек сам беспрестанно добровольно стесняет свою свободу и беспрестанно преодолевает эти стеснения, наложенные на него этим же его излюбленным трудом. Таким образом, во всяком излюбленном труде человек делает постоянные опыты наслаждения свободою, когда опрокидывает те или другие теснящие его препятствия, и опыты отказа от этих наслаждений, когда принимается опять за увлекающий его труд, за преодоление новых препятствий. В этих-то бесчисленных опытах развиваются и крепнут воля, стремление к свободе, умение пользоваться ею и необходимая для этого сила характера».

Последнюю фразу я бы подчеркнул красной чертой…

ИСПОВЕДЬ ЧЕТВЕРТАЯ. МАТВЕЙ

Мне пятнадцать лет, меня зовут Матвей. Я не пью (курю, правда, немного). Но я «увлекаюсь» деньгами, своим маленьким бизнесом. Как я стал таким? Вот как. Раньше я был, по мнению многих, хорошим ребенком. Мамочка хвалила меня перед родственниками, знакомыми, надеялась из меня дипломата сделать! (Ха-ха, подумать смешно.) Я хорошо учился, вел себя. Но вот наша классная накляузничала, что я дружу с одним парнем — Колей — из нашего класса. Ей не нравилось, что он из «ненормальной семьи». (Наша классная делит все семьи на «нормальные» и «ненормальные». К «нормальным» относятся «обеспеченные семьи», к «ненормальным» — семьи, где пьют, гуляют и не очень обеспеченно живут.) Так вот, у этого парня родители пьют, мать гуляет. И наша классная приписала ему все эти черты. Но он не такой, он верный товарищ, хороший друг, не пьет, не курит.

А моя мать стала гнать его с порога, грозить, что придет в школу и устроит скандал. Мне стало стыдно смотреть ему в глаза, но я продолжал дружить с ним. Но дружбы у нас не получилось. Да и вообще, стоило кому-нибудь прийти ко мне из товарищей, так она сразу: «Как фамилия?», «Кто такой?» Это ужасно, ко мне боятся ходить. Сначала я не верил во «всемогущую власть денег», но после поездки на юг убедился в этом. Я был в Грузии, в Тбилиси, Поти, Сухуми. Был в Сочи. И что я там увидел!

Началось все с пустяка. Мне недодали сдачу, всего 50 копеек (я тогда был «деревенщиной», то есть сибиряком). Брал билеты в кино и потребовал сдачи. Кассир ошалело уставился на меня. «Ах, сдачи!» Он протянул два рубля. Я говорю: «Но ведь сдачи — 50 копеек». Он усмехнулся презрительно. Вся очередь смеялась. Я стал умней. Меня просто завораживало, как тут некоторые дают сдачу, не глядя берут деньги и дают (вернее, недодают). Я оставлял им, кроме того, на «чай». Там, на юге, я понял, что вся моя прежняя жизнь была прожита зря, но еще не поздно, мне пятнадцать лет. Как мне было приятно захлебываться шампанским, а потом до потери пульса ломать шейк, модно одеваться (между прочим, у меня были фирменные американские джинсы и фирменная майка). И все мои мысли свелись к деньгам. Меня не интересует перспектива жить простым серым человеком, тонуть в этой массе «я». А деньги делают все, деньги — это друзья, счастье, богатство. Неподкупных людей почти нет. (В этом я убедился. Например, в день рождения классной мамаша дала французские духи, чтоб я их отнес учительнице, а она их взяла с гадливой улыбкой.)

P. S. Я писал и сам не всему верил, мне хочется, чтоб это было не так. Убедите меня в этом!!!

НРАВСТВЕННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ

Письмо Матвея можно признать хрестоматийным примером того, как расплывчато, невнятно, общо определение — «трудный» подросток. Матвей наверняка не состоит на учете в детской комнате милиции, не нарушает общепринятых правил, словом, не подпадает под схему «трудный», и тем не менее он трудный, да еще какой!

Ведь трудность эта, сложность неимоверная, когда перед юным человеком возникают кажущиеся неразрешимыми сотни вопросов, порождается не только безнравственными поступками, вовсе нет.

Я бы даже осмелился поставить вопрос так: укравший, выпивший, учинивший драку подросток часто как раз еще не самый «трудный», потому что его «проблемность» на виду, лежит на поверхности, она узнаваема и наблюдаема и родителями, и школой, и милицией.

К совершившему, преступившему, нарушившему тотчас прилагаются силы общественного воздействия, закон, мораль, требования семьи и школы. Но вот Матвей… Кто для начала знает о том, что с ним происходит? Кто знает о тех подробностях, которые формируют, а верней-то сказать, ломают его душу? Кто из взрослых, окружающих его, отдает себе отчет в мере собственной перед Матвеем вины?

Если предыдущие письма я по справедливости называл исповедями, то признание Матвея можно назвать только криком. Да, криком! Он тонет, этот «нетрудный трудный» парнишка. Он старается удержаться на поверхности, но те, кто рядом, подталкивают его в глубину. «Я писал и сам не всему верил, мне хочется, чтоб это было не так. Убедите меня в этом!!!» Вот она, истинная трудность… Как старательно сеяли родители, учительница сорняки в душе этого паренька. Как слепы они были, коли не видели, что сеют…

В своей превосходной книге «Рождение гражданина», которую следовало бы признать настольной книгой каждого педагога, каждой матери и каждого отца, Василий Александрович Сухомлинский записал вот какую важную мысль:

«Подросток видит то, чего еще не видит ребенок; он же видит то, что часто уже не видит, вернее, не замечает взрослый, потому что многие вещи становятся для него более чем привычными. Видение мира у подростка — единственное в своем роде, уникальное, неповторимое состояние человека, которое мы, взрослые, часто совсем не понимаем, мимо которого проходим невозмутимо».

Приводя эту важную цитату, я вовсе не хочу объяснять ею крик Матвея, Нет, речь не о том, что он увидел не замечаемое взрослыми. Конфликтность, «взрывоопасность» в разности взглядов — отроческих и взрослых — действительно заключена, и достаточно серьезная. Письмо Матвея, мне кажется, убедительное доказательство того своеобразного бесстыдства, когда взрослые демонстративно не желают считаться со свидетелем своих безнравственных слов и поступков, все чаще полагая подростка ребенком. Помните высказывание пятнадцатилетнего мальчика о взрослых? Тут тот же самый случай. Только гипертрофированный. Лишь возведенный в степень очень и очень серьезную. В сущности, на глазах подростка совершены, если можно так выразиться, «нравственные преступления». При этом «совершившие» заведомо, открыто не брали в расчет свидетеля, полагая его, во-первых, за самого близкого человека, дескать, не выдаст, во-вторых, еще-де маленького, несмышленого.

А «несмышленый» все понял. Более того, сделал выводы. И выводы тяжкие. Если Матвей станет следовать им, общество получит в высшей степени безнравственную личность, прекрасно усвоившую негативные «правила» жизни, которые преподнесли ему, во-первых, мать, во-вторых, учительница, в-третьих, окружение, в котором он почерпнул лишь то, что работало по логике, уже предложенной ему матерью и учительницей.

Какие же уроки выучил он?

Урок первый. Авторитет «классной» подарил матери Матвея расслоение семей на «нормальных» и «ненормальных». Формулу, выработанную учительницей Матвея — человеком недалеким, неумным или просто злым, я бы признал первым нравственным преступлением взрослых перед подростком. Причем не только перед Матвеем…

Вообще само имя — учитель — предполагает ведь в нашем сознании ощущение чего-то святого. Учитель учит нас писать, читать, считать. Учитель открывает нам мир природы. Ему же доверено и иное, более важное, более сложное — открыть, внушить и объяснить правила человеческого общежития, взаимоотношений между людьми.

Учитель подобен садовнику и хирургу сразу. Хирургу — потому что должен изымать из души уже сложившиеся неверные убеждения. Садовнику — потому что должен сажать дивные цветы человечности. Человек, избравший святую должность, обязан сам себя поверять высшими критериями: тут уж недопустимы слабости, прощаемые обычным людям, ведь учитель — это не только профессия, но и призвание. Еще лучше сказать — служение.

Учитель — это страдалец: в душе его истории и жизни не только счастливые, и, если не сострадать, не помогать, а только свидетельствовать, ты уже дурной учитель.

Учитель — это душа учеников и родителей; без духовной близости, без понимания сердечного, а не формального нет подлинного доверия.

Учитель — это нравственник в высшем понятии; слова без собственного примера не стоят ничего, а поступки, противоречащие словам, уничтожают не только конкретного педагога, но и все святое сословие учительства…

Об учителе можно говорить много, да и сказано немало — доброго и светлого. Тут же хочу сформулировать мысль, которой должно быть, на мой взгляд, во главе угла.

Учитель — святое имя, учительство — святое занятие. Имя и дело вызывают только одно чувство — доверие. Безграничное, порой даже слепое доверие. И не только учеников, а и родителей. Ведь родители тоже вчерашние ученики.

Так вот именно в силу безграничного доверия к учителю страшны те случайные люди, присвоившие себе это святое имя, кои, получив педагогический диплом, возомнили, что уже одно это дает им право на учительский авторитет, ничуть не приблизив себя, свою личность к святости звания и труда.

Плохо, когда дурной человек работает инженером. Ужасно, когда дурной человек становится учителем… Вред от него в тысячу крат больший. После такого учителя остаются в незрелых еще душах темные следы, и потребуется немало усилий светлых людей, чтобы следы те забелить иными, праведными поступками и словами…

Вслушайтесь, как торжественно — гимном! — звучат превосходно точные слова Константина Дмитриевича Ушинского:

«Только тот, кто сохранил в себе возможность во всякую минуту стать лицом к лицу с своей собственной душой, не отделяясь от нее никакими предубеждениями, никакой привычкой, укоренившейся глубоко и потому бессознательной; только тот, кто не торгуется с самим собой и готов всегда, во всей целости своей души, решиться на то или другое, без задних мыслей, без скрытых, не выдавшихся наружу чувств, без обманчивых фраз, — только тот способен идти по дороге самоусовершенствования и вести по ней других. Как самовоспитание человека, так и воспитание дитяти — не внешняя полировка, а истинное, проникающее всю душу воспитание, — основываются на этой цельности, полной прозрачности и беззаветной искренности души».

Сказано век назад, а ведь точно про «классную» Матвея.

Где уж тут до цельности, полной прозрачности и беззаветной искренности души!

В письме подростка про это не сказано, но не так уж трудно уловить и задние мысли учительницы, и обманчивые фразы, и торговлю с самой собой…

Да разве имеет право учитель разделять семьи своих учеников на «нормальные» и «ненормальные», разве перед ним, учителем, не равны все, и разве не ближе, не больнее, не дороже для него те дома, в которых не все в порядке?..

Кто, какие наставники воспитали в сей «классной» — не правда ли, липкое и точное имя для этой дамы придумал Матвей — такое чистоплюйство, схожее, прямо скажем, с дореволюционным ханжеством сословных воспитателей?

Нет прощения этой «классной», нет и не может быть оправдания ей. Не учитель она вовсе и пусть не марает это святое имя единственным и достаточно зыбким признаком — тем, что лишь работает в школе…

Это урок первый.

Урок второй. Как видимо, как заметно вытекает он естественным следствием из первого урока. Ведь учительнице поверила мать Матвея.

То ли материнского сердца и чутья ей недостало, то ли просто ума…

Выгнать из дома Колю, друга сына, который, как выяснилось не без помощи «классной», из «ненормальной» семьи.

Да, все отступило в матери Матвея, все родительские и человеческие чувства, кроме одного — материнского эгоизма.

Почудилось ей, что Коля из «ненормальной» семьи — этакий бациллоноситель, что он непременно заразит ее чистенького сына, а на самом-то деле сама заразила Матвея тяжким вирусом бесчестия.

Можно представить себе, какие чувства владели Матвеем, когда мать выгнала Колю из их дома!

Сколько стыда перед другом, стыда за мать, за учительницу — сумевшую, смогшую! — разделить, развести двух друзей из одного класса! Сколько ненависти, наконец, сколько нетерпимого, яростного — и праведного — зла вселила мать в доброе, видимо, сердце сына!

Эта история, урок второй, который преподала Матвею мать с согласия и при поддержке «классной», был, в сущности, актом величайшего недоверия к подростку. Грубейшим педагогическим произволом. Взявшись за руки, мать и учитель преподнесли подростку этот второй урок.

Вполне допускаю, что вовсе не думали они, какой вывод сделает Матвей из этого урока.

В ход вступила система, увиденная Сухомлинским.

Взрослые не заметили привычного для их, в данном случае испорченного, взгляда. Для Матвея же в ряду определений «ненормальных» семей — не только выпивки и гулянки родителей, но и меньшая в сравнении с его домом материальная обеспеченность.

Вот и вывод. Оказывается, всё в этом мире решают деньги!

Не дружба, к которой он тянулся.

Не равенство сверстников независимо от обстоятельств, в которых они оказались.

Не искренность товарищества.

А деньги!

И вот он едет на юг. Не наивный паренек, но человек, одетый в американские — просто так не достанешь! — джинсы, в модную «фирменную» майку. Человек внешне обкатанный, знающий кое-что в жизни. И в то же время наивный и зеленый, как свежие листики березы!

Боже, как часто и поверхностно несправедливо судим мы ребят, одетых по последнему крику моды, как спешим мы, взрослые, побыстрее осудить их, про себя хотя бы, быстренько, с первого взгляда причислив лохматого да пижонистого в разряд «волосатиков», «отпетых», «шпаны». Как неповоротлив наш ум и стоеросово прямолинейны наши представления — и к кому прежде и охотней всего?

Да к нашим же собственным детям, к сверстникам их, как две капли похожим на детей наших.

Сколько раз приходилось мне слышать вдруг непристойную ругань, оскорбления, окрики, которыми то ли старец, то ли средних лет гражданин наделяет ни в чем, кроме своего облика, не выделяющихся подростков. Стучит палкой, так и брызжет слюной, а у самого дома точно такие же внуки или правнуки, которых и любит, и уважает. Атавизм, что ли, это какой, пережиток первобытных черт, когда взрослые не приемлют юных, готовы любую секунду на выпад и особенно охочи к осуждению коллективному, по возможности публичному?

А он — вот он. Ищет опоры хоть в ком-нибудь. Выводы в нем уже почти готовы — подтолкни легонько, и все. Мать и учительница делят народ на «чистых» и «нечистых», а он вдруг сам на мгновение попадает в разряд «нечистых». Видите ли, попросил сдачу. Получил вместо полтинника два рубля! И катись отсюда, бедный!

В судьбе Матвея все непросто, все искривлено. Мораль «классной» и матери. Мораль той группы торгашей, с которой столкнулся он на юге. И при всем при этом мальчишка точно воск. Под тяжестью каждого впечатления он готов смяться.

Как же надо беречь наших ребят в эту пору! Как жалеть, как любить и как понимать! Как много сил мы должны отдавать им — всюду и все. В школе, дома, на улице. Мать, воспитатель, прохожий.

Ведь дикостью кажется нам, если кто-то вдруг станет вместо тротуара ходить только по клумбам, где растут цветы. А в быту мы очень часто предпочитаем прогуливаться тяжелыми сапогами по хрупким человеческим росточкам.

Как тот прохожий старик с палкой. Как те, возле кассы, где Матвею не дали сдачу. И вот готов вывод. Теперь уже серьезно опасный.

Человек без денег — ничто. Деньги любой ценой. «Меня не интересует перспектива жить простым, серым человеком, тонуть в этой массе «я».

Есть честолюбие, когда личность стремится выделиться среди других первенством в науке, в спорте, в труде. Что ж, это не так и плохо. Есть тщеславие, когда человек выделяется среди других только ради того, чтоб выделиться, и это уже хуже.

Но когда человек видит способ самоутверждения в обогащении, рано или поздно ему станут безразличны способы этого обогащения.

Сломанная нравственность ведет к преступлению.

Мальчик по имени Матвей сигналит людям SOS. В переводе это значит — «спасите наши души».

Он прав. Речь идет о спасении его души. Худо, когда человеку доказали, что «деньги — это друзья, счастье, богатство». Тут следует уже спасать.

Вот и спрашивается — трудный он или нет? Ответ один. Очень трудный. И очень трудно ему. Прежде всего потому, что он один.

Рядом родители, школа, друзья. А Матвей один.

И некому объяснить, что история со сдачей на юге — это не правило, не образец, а преступление и гадость.

Что Коля, его верный друг и хороший парнишка, должен остаться его другом.

Что мать и учительница не правы, разделяя семьи его одноклассников.

Что есть, есть, есть, Матвей, в мире добро, справедливость и честность, и доказательство тому твое собственное письмо — ведь ты споришь с увиденным, не соглашаешься с «правилами», которые тебе навязывают, и не соглашаешься потому, что не можешь, никак не можешь до конца поклониться идолам, выставленным перед тобой, в качестве истинных образцов.

Вся душа твоя противится неверным правилам жизни, к которым тебя подталкивают старшие и близкие. А противится душа потому, что если ты и не знаешь, то очень верно чувствуешь — есть другие, справедливые. Правильные. Человеческие.

Матвею трудно. Есть такие поговорки, похожие друг на друга. Скажи, какую книгу ты читаешь, и я скажу, кто ты. Скажи, кто твой сын, и я скажу, кто ты. Если связать две эти поговорки, получится новое, в данном случае противоречивое содержание.

Сын у родителей Матвея был и пока что есть хороший человек, потому что читал хорошие книги, смотрел правильные фильмы, учился в нашей школе. Весь общественный уклад — он ведь велик, просто огромен! — воздействовал на него, и воздействовал правильно. Весь мир и весь строй, а не только мать, «классная» и те торгаши на юге. И это большее, справедливое, верное создали в нем сопротивление неправедности и лжи, фарисейству, лицемерию.

Но ложные истины тоже обладают своей силой. Будем обманывать себя, если скажем, что сила эта малая. Нет. К примеру, у стяжательства, как и у всяких прочих ложных идей, есть своя, часто привлекательная, власть и сила. Только у зла нет надежд. Нет перспективы. Зло, малое и большое, явное и скрытое, рано или поздно докажет, что оно зло. Ведь не зря же Матвей в истории с французскими духами запомнил главное для себя: гадливость улыбки «классной». Ничего в этом факте, кроме гадливости улыбки, он не заметил. Ничего хорошего.

А раз не увидел хорошего — уже дал оценку. Уже выработал отношение к этому факту. Он еще не сопротивляется открыто, он еще передает духи от матери учителю — какова мать, какова «классная»! — но ему уже отвратительно это.

Что ж, настала пора действовать! Если Матвей не загасит в себе чувства отвращения к теориям и практике, которые он встречает, он будет правильным человеком. Только надо действовать. Надо взорваться, когда мать выдворяет из дому близкого друга, потому что он другого «разряда», надо взорваться, когда просят тебя передать собственному учителю французские духи.

Надо понять, что «захлебываться шампанским, ломать шейк и модно одеваться» — это не жизнь, точнее, не та жизнь, ради которой человек появляется на земле, что есть у нее другой смысл и красота жизни вовсе не в том, чтобы красиво «кинуть на чай» швейцару в ресторане.

Нет, жизнь совсем другая. Все дело лишь в том, чтобы, усвоив честные правила жизни, сделать в ней максимум полезного для людей. Для людей — всегда означает: для себя.

Вот история Матвея. Нетверды, шатаются, как молочные зубы, правила его жизни. В этом виноват и он, но не только он. Когда я советую ему восстать против матери, я вроде бы становлюсь непедагогичным. Но кто и где сказал, что самые близкие люди — мать и отец — друзья детей, если они преподносят им уроки недобрых чувств, ломают их мораль? Нет, такие родители — враги собственным детям.

Злые, беспощадные враги.

Дурно, когда светлым именем матери или отца прикрываются, делая злое дело собственным детям. Тут уж нет детей и родителей. Безоглядного почитания одних другими. Есть позиции. Есть борьба позиций. Конечно, это не радость советовать сыну выступить против матери. Но не выступить — значит смириться. Смириться — значит сломать себя, свою судьбу, значит тоже выступить. Только против человеческих правил. Против общества.

Тяжелый пример Матвея важен тем, что обращен-то он прежде всего к матери. Как, впрочем, к отцу. К «классной» и ей подобным, кто все-таки отвечает в конечном счете за воспитуемых.

Прежде чем посеять зерно, разглядите его внимательно — злак это или сорняк. Ведь бросаете его не в землю — в душу людскую. А сын ваш или ваша дочь не только ваше собственное продолжение, Они часть сути нашей людской, часть мира, в котором мы живем. А мир должен становиться лучше и лучше.

Так что, отвечая за сев, отвечаем мы перед миром. А мир, он и судит.

ИСПОВЕДЬ ПЯТАЯ. ВАСИЛИЙ

Я из «подворотни». Причем очень оригинально я здесь нахожусь. Сам весь в «подворотне», а голова наружу. Другими словами, рад бы вырваться, да не могу. Слишком плотно я прослоился этой «подворотней». Да и куда пойдешь? Вроде как некуда. Впрочем, есть куда идти. Клубы, кружки, секции. Но все разно ведь ночевать домой придешь. А здесь «подворотня».

Нет, я не жалуюсь. Я отлично понимаю, что мы хотя и говорим, будто судьба виновата, а судьбу-то все-таки сами делаем. В компании со случайностями. Но и случайность в конце концов мы обязаны поворачивать так, как нам это нужно. Дело, собственно, не в этом.

Я студент пединститута. Учусь на художественно-графическом факультете. Сам я не здешний, жил до института в стареньком захолустном городишке. Городок наш славен разве что тем, что, продолжая купеческое прошлое, разогнал на полную мощность два «пьяных» завода: пивной и ликеро-водочный. Так что смею вас уверить, «подворотня» у нас ничем не хуже городской.

Мне очень понравились ваши слова о «гадком утенке». Сам я хорошо понял, что значит быть «гадким утенком». Тем самым «гадким», которого с наслаждением клюет весь птичий двор. И только за то, что он маленький, слабый и плаксивый. Естественный отбор? Нет, скорее его переложение на человеческий лад. «Закон курятника». Впрочем, возможно, все было бы не так, если бы мой отец не расколол семью. Мне был год. Мать — геолог. В силу этого она не была со мною в те самые важные годы, когда просто обязана была быть со мною. От года до пяти. А потом, на шестом году жизни, у меня появились сразу и мать, и новый отец. И брат, к которому я, естествено, ревновал. Да, кроме того, надо было и к матери привыкнуть, и отца признать.

Одним словом, жил я волчонком. Не понимали меня родители. А нужно сказать, что оба они люди очень хорошие. Но, к сожалению, это беда многих, когда люди хорошие, уважаемые, а детей понимать не умеют. И что самое неудобное — причины у них на это разные.

Как там мусор стал мусором, в конце концов неважно. По весне все равно в канаву скатится. Или дождем в овраг загонит. А оттуда ой как трудно выбраться. Разве что к сапогу чьему-нибудь прилипнешь. Вот и сиди, жди, когда кто-то подставит тебе свой сапог. А канава не ждет, тащит. А выплеснет мусор в чистую реку, и рыба гибнет, и люди эту реку стороной обходят. Нос зажимают. А прилипнешь к сапогу, оторвут да еще и закинут подальше.

С детства я сторонился «подворотни». Попадало мне от нее. Но сторонись, не сторонись, а жить-то надо. Хоть и стал я необщительным ершишкой, но хамелеонничать все же научился. Противно было, не хотелось, но я шел к «ним». Курил, хулиганил, потом пить начал.

Помню, в детстве было у нас одно интересное занятие. Когда уходило половодье, в пойме Урала оставалось множество луж и маленьких озер, наполненных рыбой. Мы ползали по этим лужам и ловили рыбку майками. Однажды мы до такой степени перемутили всю лужу, что пескари были уже не в состоянии дышать грязью и повысовывали головки из воды. Меня это так сильно поразило, что я начал ловить их и выбрасывать в реку. Потом долго не мог есть рыбу. Все мне виделись мордочки этих несчастных пескарей. Что они о нас думали? А вдруг думали?

У нас в городке тоже были мальчишки, которые, подобно тем пескарям, бились, рвались из «подворотни», не в силах работать жабрами, давно и плотно забитыми грязью. Только их присутствие, их дружба меня и спасали. А иначе бы я давно уже стал социально опасным человеком. Или тунеядцем. Или алкоголиком. Не знаю, что хуже, но одно не лучше другого. Что станет с человеком, если из него вынуть позвоночник? Так вот, у многих мальчишек и девчонок его как раз и нет. Есть только хорда с весьма сомнительными установками. Хорда, ничем никому не обязанная, слабая, часто понимающая собственную слабость, а потому злая и обидчивая. Болезненно обидчивая.

Так уже получилось, что все мое детство, раннее особенно, прошло на подоконнике с карандашом в руке. Может, поэтому все и думали, что я непременно стану художником. Я и сам так думал, вплоть до первого курса худграфа. Потом я разочаровался в своих возможностях и понял, что художником не стану. Меня захватила педагогика. Может быть, лектор этому помог, может, еще что, но я с радостью стал сознавать, что все чаще и чаще нахожу авторитетные ответы на вопросы, с детства мучившие меня. С детства я очень много думал, часто страдал недельными головными болями, делал наивные мальчишеские выводы. Теперь я понимаю, что тогда, в детстве, я просто все подогнал к ответу. Отсюда идут многие нелепости. А что мне оставалось делать, если мои родители старались «не забивать» мою голову тем, что мне «рано знать». Они боялись, что в школе мне будет неинтересно. Отсюда и пошла моя привычка вариться в собственном соку.

Мне очень нужно найти ответы на мучающие меня вопросы, понять, убедиться, что все не так плохо, как мне кажется, успокоиться, встать на ноги, начать наконец-то дело, о котором давно думаю. Видите ли, все это я уже делаю. И по отношению к себе, и по отношению к другим парням и девчонкам. Но неуверенность меня с ног сшибает. Вот тут-то и нужен мне «твердый глагол», душевное, всепонимающее и в то же время по-мужски твердое и именно авторитетное слово. Это, знаете, примерно как в драке, если чувствуешь, что за спиной спина друга, то и сила есть, и страха нет. А как стеганет мыслишка, что все, один ты, — тут и конец! Хоть ты боксер, хоть штангист. Неуверенность в победе, мысль о том, что тебя бросили, забыли, не нужен ты никому, — все это опустит твои руки, и скажешь ты: «Делайте что хотите. Ваша взяла…» А уж они-то знают, что делают. Мои пионеры в лагере говорили, что в таких случаях «против лома нет приема». Пионеры пионерами, а сам-то я далеко ли ушел от этих пионеров? И стыдно перед ними, и обязан как учитель, но не знаю… не могу… Типичная, одним словом, история. Нетипично только то, что я, обиженный «подворотней», связанный ею, обворованный, не проклял ее, не отворачиваюсь от нее, а хочу помочь ей. Если бы знали, до каких нелепостей я доходил, как глупо я «помогал», как жестоко меня встречали. У В. Шукшина есть такой рассказ: «Непротивленец Макар Жеребцов». Что-то похожее было и у меня. Но «они» меня «научили». Теперь я не лезу беспардонно в чужую жизнь. Да так и не поможешь. Одного тебя на всех не хватит. Вот тут-то и нужна помощь. И не случайно то, что я обратился именно к вам, а не к знатному шахтеру или маститому юристу.

* * *

…Я очень люблю театр. И очень хочу, чтобы его полюбили все те, кто обходит его стороной. Я очень хочу, чтобы кино из развлечения превратилось в нечто большее. Но оно, к сожалению, из нечто большего для многих неуклонно скатывается к рядовому развлечению. Совсем недавно я научился понимать фильмы, спектакли, симфоническую музыку, картины художников, скульптуру, даже архитектурные ценности. Но многие этому так и не научились. А я боюсь, что они так и не научатся. Ведь с ними нужно говорить не только в школе, на классном часе, дома с ремнем в руках, но с киноэкрана, со сцены театра, со страниц книги. А как заманить их в театр, как посадить за книгу? А если в кино слишком долго «капают на мораль», то они и сами не пойдут, и другим посоветуют не ходить. Не любят они, когда их учат, не терпят насилия по отношению к себе. Здесь надо как-то по-другому. А вот как? Это мне и хотелось бы узнать. Как помочь им оглянуться на собственную жизнь? Как научить их быть людьми? И не просто людьми, а Людьми! И не просто жить, а Жить! Как?.. Не люблю я людей, прямо вам скажу. Не то чтобы не люблю, а не нравятся они мне. И все-таки жалко мне их. Хотя кто я такой, чтобы их жалеть. Тем более учить. Пуп Земли, что ли? Меня один раз так и назвали. Обидно было, но что поделаешь, сам виноват.

И все-таки мне искренне жаль их всех. Раньше издевался над людьми, находил в этом наслаждение. А сейчас вот размяк. Глупо, но нет больше сил злиться. Да это и не выход, а примитивная самооборона. Собака клыки показывает, а человек грубостью отгоняет. А зачем, спрашивается? Чтобы душу лишний разок не задели. Кому охота корчиться потом.

Одним словом, когда варишься в собственном соку, все почему-то очень запутывается и не хватает головы и рук, чтобы все это поставить на место. Да тут еще и место знать надо.

Я в черных очках. Разбейте их мне. Я буду вам очень признателен.

Ну а дальше я как-нибудь сам пойду.

КРУТОЙ ПОВОРОТ

Исповедь из «подворотни» неожиданна и… прекрасна.

По крайней мере, на мой взгляд.

Прекрасна и неожиданна крутым поворотом, который произошел в душе человека.

Вспомните: письмо Лены рассказывало о том, как ей удалось вырваться из дурной компании, исповедь Семена из заключения — о том, как не удалось…

И в том и в другом варианте дурная компания, «подвал», «подворотня» действует как некая постоянная величина.

Постоянная, неизменная, прочная.

И вот новая постановка вопроса. Человек из «подворотни», хлебнувший всех ее «прелестей», приходит к выводу, что он не уйдет из «подворотни». Напротив, вернется в нее, чтобы наставить на путь истинный запутавшихся мальков.

Интересное, доброе сравнение: мальки мечутся в мутной луже, хотят вырваться из нее и не могут — им не видно, куда плыть, из-за этой грязной мути, дышать нечем…

Как и почему пришел Василий к этой здравой мысли — не бежать из «подворотни», а повернуть ее на новый лад?..

Тут, конечно же, сразу надо трезво сказать — по силам это не сверстникам «мальков», но человеку, который старше.

Пусть ненамного, но все-таки старше.

Групповые законы таковы, что подчинить компанию каким бы то ни было идеям может лишь тот, кто хоть чем-то лучше.

Возраст — достоинство явное и неоспоримое.

Но оставим возраст пока в стороне. Поищем причины такого решения. Где они, в чем?

Обстановка: старый маленький городишко с двумя «пьяными» заводами.

Обстоятельства: детство без отца и матери.

Не так уж мало для горестной завязки.

Мы тут немало говорили о семейных обстоятельствах, о том, что значат мать и отец для растущего человека.

Но разве не играет роли сама обстановка?

Городок, где наверняка пара клубов да кинотеатр, зато достаточно ларьков, где торгуют свежим пивом.

Городок, где немалое число отцов свободное время проводят, потребляя основную промышленную продукцию…

Мне приходилось бывать в таких городках, и всякий раз диву даешься: почему так часто именно в маленьких районных городках размещаются эти «пьяные» заводики?

Разве не заметно невооруженным взглядом: разрушающая власть их продукции здесь сильнее, значительнее, и часто нечего противопоставить ей из добрых начал.

В большом городе от горького пристрастия человека и театр оторвать может, искусство.

В большом городе просто времени у человека меньше на то, чтобы тратить на пустое; хотя, признаться, конечно, большой город сам по себе для грехов еще не помеха…

Но маленький городок, райцентр, где уж, почитай, вообще ничего нет, что может он, чем может помочь человеку? Ну, трезвому водка не мешает, но тому, кого таким словом не назовешь?

Вот и выходит невеселая обстановка. Маленький городок, гонят свою продукцию два завода, бродят сумеречными улицами нетвердые тени, а ребята, о которых мы столько печалимся, обстановку сию восприемлют как должное, как норму, предоставленные в свободное время отцов не отцам, а каким бог пошлет поветриям, делам и нравам…

Добавим к этому: у Василия поначалу не было родителей.

Когда появились, занялись собой: родился новый ребенок.

Старший рос, как он пишет, «волчонком».

Николай Иванович Пирогов, великий русский хирург и прекрасный педагог, замечал: «Чтобы судить о ребенке справедливо и верно, нам нужно не переносить его из его сферы в нашу, а самим переселяться в его духовный мир».

Простая, но не сознаваемая многими матерями и отцами истина.

В духовный мир Василия родители проникнуть не попытались.

Это и есть непонимание детей…

В исповеди Василия есть сентенции откровенные, злые, скажем прямо, без особого вкуса, но они не вычеркнуты, оставлены на месте, потому что некоторые из них требуют обсуждения.

Вроде такой: «Как там мусор стал мусором, в конце концов неважно».

Оставим терминологию на совести автора, у него, по чести, такое право есть. А вот диалектику развития поисследуем. Впрочем, говоря о том, что это неважно, Василий все же о неважном рассказывает.

Вот «подворотня».

Лена, исповедуясь, не назвала этого слова. Василий называет — научился х а м е л е о н н и ч а т ь. Думается, точное словечко. А главное, выражает суть подростка, попавшего в «подворотню».

Тут вообще следует сказать, что мысль Василия Александровича Сухомлинского об уникальности видения мира у подростка, когда он точно замечает то, что еще не видит ребенок и уже не замечает взрослый, применима и к «подворотне», к тому негативному, что дает неуправляемая компания отроков.

Взгляд этот — чаще всего пронзительно честный — не все и не сразу принимает к «подворотне».

Больше того, многое и не приемлет.

Вот тут-то и начинается раздвоенность подростка — раздвоенность его мыслей и поступков.

В душе он, может быть, против, например, хулиганского поступка. А действует как все. Забавный признак этого — слезы. Приведут такого пацана в милицию — видит, дело пахнет серьезным, и в слезы, точно ребенок.

Поступок не детский, а слезы вполне детские.

Слезы раскаяния.

Бывает, такая ситуация испугает, оттолкнет от «подворотни». А бывает, выйдет из милиции, встретит дружков — и в смех.

У самого кошки на сердце скребут, а он смеется.

Снова ведь раздвоение.

Уже перед товарищами.

Так что приспосабливаемость, «хамелеонничание», как пишет Василий, не его лишь личное качество в пору отрочества, а черта поведения типичная.

Хочу добавить: в этом слове — хамелеонничание — не вижу дурного смысла.

Напротив.

Ведь приспосабливаются к дурному ребята не зря.

К дурному приспосабливаются, видно, уходя от хорошего, от верного…

Есть смысл подчеркнуть еще раз: точно с материнским молоком впитывают в себя наши дети гуманные правила общества. Слушая бабушкину сказку, читая первую книжку. Разговоры взрослых, радио, телевизор, газеты, школа, книги, фильмы — все, весь воздух, окружающий человека с ранних пор, внушают ему правила жизни.

Я бы даже сказал, это показательно и примечательно, что подросток, сталкиваясь с дурным, приспосабливается, «хамелеонничает», меняет цвет кожи.

Путь от хорошего и правильного к плохому печален и драматичен, об этом весь разговор. Но, замечу в скобках, впитавшего правильные нормы жизни и упавшего затем в болото обратно на берег вытащить все-таки легче, а главное, естественней, чем наоборот.

Поэтому «хамелеонничание» не только реальное и типичное свойство подростков.

В приспособленчестве к дурному надо увидеть хорошую основу и за нее цеплять крюк подъемного крана, точно зная, что иной даже главарь «подворотни» может от чистого сердца ненавидеть ее.

Василий верно пишет о «мальках», которые, как он, рвались из «подворотни»: «Только их присутствие, их дружба меня и спасали».

Это не просто меткое замечание.

Это доказательство психологической неоднородности, неровности «подворотни».

Свидетельство того, что умелый педагог, да еще педагог, вышедший из этой самой среды, сумеет при желании раздробить компанию, оторвать «мальков» от остальных.

Я воспринимаю мысль Василия не как абстрактную идею, но как конкретную ступеньку, которую он, будущий педагог, обозначил для себя…

Ступенька пока одна, не знаю, первая ли, вполне возможно, она и обозначена интуитивно, но тем не менее высказана, намечена, определена и, на мой взгляд, соответствует психологическому портрету «подворотни».

«Что станет с человеком, если из него вынуть позвоночник?» Ответ Василия справедлив. Собственно, вопрос воспитания подростка и есть вопрос формирования у него «позвоночника». Нет его, и перед нами безвольная личность, человек, охотно подчиняющийся другому, более сильному и, к сожалению, не всегда доброму.

Чаще как раз напротив.

Василий пришел к важному человеческому выводу. К сожалению, не всегда судьба личности — логическое продолжение ее развития. Ведь бывает, что иногда человек устраивается в жизни, а не устраивает ее. Под словом «устраивает» я подразумеваю деятельное, активное, осознанное жизнетворчество.

Судьба Василия мне представляется прекрасным образцом «овеществленных идей».

Увиденное, прожитое, осознанное этот человек отлил в формы не стенаний, не разговоров, не размахиваний руками, а в формы собственных поступков.

Его выводы не сулят ему легкой жизни.

Он полон сомнений, размышлений.

Но не отчаяния! Этот человек, может, не всегда знает, с какого края подступиться, но убежден — подступиться надо, надо сделать. Да что там — уже делает.

Странные камуфлеты предлагает нам жизнь. Вот было у человека нелегкое детство, непонимание родителей, «подворотня». Но ведь именно потому, что было нелегкое детство, стал Василий таким, каков есть.

Память собственного детства помогает ему посвятить себя тому, чтобы другие ребята, пусть чужие ему по крови, не родные, не знали такого детства.

Память о родительской отчужденности научила Василия тому, про что писал Николай Иванович Пирогов и чего начисто лишены были родители Василия, — желанию и умению переселяться в духовный мир ребенка, чтобы по-настоящему понять его.

И наконец, «подворотня», ее уроки привели его к главному выводу: человек не из железа, бывает, ломается, особенно если вместо позвоночника слабая хорда, и главное в жизни не дать сломаться его душе на пороге между детством и взрослостью — на трудном перекрестке, с которого начинается настоящая судьба.

Быть на посту возле этого перекрестка тоже судьба. Нелегкая, часто неблагодарная. Но всегда счастливая!

Как писал Сухомлинский, «человечество любить легче, чем по-настоящему любить одного человека. Труднее помочь ближнему, чем твердить: «Я люблю людей».

Василий пишет: «Я в черных очках. Разбейте их мне… Ну а дальше я как-нибудь сам пойду»… Он вообще очень противоречив, этот молодой учитель. Говорит: «я в черных очках», а сам все прекрасно видит. Пишет: «не люблю людей», а любит их, очень любит. Варится в собственном соку, но если даже это и так, пришел к верным, более того, благородным выводам.

Все недоумения, все восклицания Василия, мне кажется, продиктованы одной ошибкой. Он хотел бы найти на всю жизнь единый рецепт. Изобрести перпетуум-мобиле, вечный двигатель. Но вечного двигателя нет. Не надо повторять ошибку многих, не следует биться лбом о непробиваемое.

Одного рецепта на все нет и быть не может.

Да оттого она прекрасна, жизнь, что на все нет единой меры и, сколько раз ни подступись к ней, выйдет всякий случай по-новому.

В неповторимости — достоинство существования, в неповторимости — счастье творчества, в том числе и педагогического.

А цель — цель Василий знает точно. «Как научить их быть людьми? И не просто людьми, а Людьми! И не просто жить, а Жить! Как?..» Это «как?» — вечный вопрос бытия. Вечный вопрос воспитания. И вечный вопрос всякого творимого человеком дела.

Я верю Василию. Очень верю, что он сделает из себя настоящего учителя. Сумбурность вопросов уляжется в стройный, гармоничный ряд, где доброе чувство, сердечность будут подкреплены твердым убеждением и профессиональным знанием.

Помнить себя в детстве, знать болевые точки не защищенного жизненным опытом возраста — вот главное условие удачи. Главное условие при выборе профессии и условие сохранения ее святости. Я говорю об учителе.

Учителем, помнившим себя в детстве, был Сухомлинский. Таким учителем может стать Василий. Предпосылки есть.

СВЕТ ВЗРОСЛОГО СЕРДЦА ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРВОЕ

Неисчерпаема и неповторима юность.

Она дарится нам на всю жизнь.

Не зря же старики отлично помнят, что было с ними полвека назад, забывая события вчерашнего дня.

В подробностях, в красках, всегда ярких, нарядных, праздничных, помним мы юность. Кажется, тогда и солнце ярче светило, и цветы цветастей цвели.

Взрослую жизнь я бы сравнил с прозой, отрочество — с поэзией. Ни у прозы перед поэзией, ни у поэзии перед прозой преимуществ нет. Равные жанры.

Нет преимуществ у взрослости перед детством, как и у детства перед взрослостью.

Каждая пора в человеческой жизни прекрасна.

Каждая дается только один раз.

И каждую надо ценить.

Не только отрокам — отрочество, а старикам — старость.

Но и старикам — отрочество, а отрокам — зрелость.

Ведь мы же люди.

Одни продолжают других.

Человеческое общество подобно семье, где старшие любят маленьких, а малыши — дедов и бабок.

Вся разница в том, что семья — это люди, связанные кровным родством, а любить ближних легче и объяснимее, чем чужим любить чужих.

Но ведь потому человек и есть человек, что он способен на такие чувства.

Для него не должно быть чужаков и своих.

Не должно…

Но за это «не должно» надо еще побороться.

Надо повоевать.

Упал человек на площади.

Мимо люди идут.

А он пролежал целый час, пока ему помогли.

Спрашивали потом тех, кто мимо прошел: почему?

Отвечают: думали, пьяный.

Почему-то никому в голову не пришло: а может, больной? Может, помочь надо?

Из этих «почему-то» складываются проблемы нашего общежития. А проблем немало.

Унес отец с завода запчасть. Вместе с сыном ремонтирует автомобиль, ставит на него эту запчасть.

На первый взгляд отец и сын душа в душу, трудовое, так сказать, воспитание.

А на самом деле совершил отец перед сыном великий грех. Показал на собственном примере, что унести с завода запчасть, украсть — иначе говоря, не такое уж страшное дело. Даже вовсе нестрашное.

Вроде как высморкаться или руки помыть.

Есть такие слова: мы в ответе за тех, кого приручили.

Хорошее выражение, благородное.

Зверь ли какой, просто ли кошка или собака — существа, перед которыми человек в ответе.

Но тогда в какой же кратности растет наш ответ за тех, кого мы родили? Кто должен продолжить нас?

Мы в ответе за них — перед совестью собственной, перед прошлым и будущим, перед тем, что, может, не видно нам отсюда, из нашего сегодняшнего дня, но что будет, непременно придет, — перед миром будущего, перед жизнью далеких наших праправнуков. Не дай бог, помянут недобрым словом, упрекнут, хоть мысленно, в недобросердечности, в недалекости, в пустоте…

Полдела ответить за здоровье рожденного, целое дело — за мысли, за поступки, за судьбу человека, который должен быть не хуже, а лучше родителей. Усвоив их мораль, их знания, двинуться дальше. Ведь только тогда возможна динамика, возможно развитие.

Но тут речь идет о подростке. О пороге в жизни человека, переступить который не так уж и просто.

Помнить свою юность. Помнить о личности отрока. Уважать растущее существо, не только доверяя ему, но и требуя с него. Вот правила, которыми надо пользоваться.

Но на все правил нет. Главное, всякий раз верное правило подскажет сердце. Если оно, конечно, есть.

Сердце, свое сердце открыть надо им, приходящим во взрослую жизнь.

Сердце отца, матери, сердце настоящего учителя, сердце любого доброго человека, точно солнце, осветит отроку его нелегкий и непростой путь.

Оно единственное.

А чтобы ощутить, сердцем почувствовать состояние, в котором бывает душа вступающего в жизнь, я присоединяю сюда еще одно послесловие, еще одну исповедь.

Как ни старайся взрослый человек, ни за что не найдет он слов, чтобы передать душевное волнение новой юности.

Ведь твоя молодость только твоя.

А нынешняя — только нынешняя.

ПОСЛЕСЛОВИЕ ВТОРОЕ. ИСПОВЕДЬ ГАЛИ

Мне уже 18 лет. Скоро май, весна, и я стану взрослее еще на один год. Это моя юность. Мне кажется, что во мне сидят два человека: маленький ребенок и взрослая женщина. Не всегда они понимают друг друга (в такие минуты мне бывает плохо), но порою я живу — словно за моей спиной выросли крылья, и я лечу, лечу, подобно Икару, подымаюсь до самого Солнца. Но оно, это земное светило, не может растопить мои крылья, они не восковые, нет. Эти крылья очень прочные, надежные, потому что это крылья моей мечты. И есть у меня много желаний. Некоторые из них сбываются, а мне почему-то становится грустно. Слишком коротка радость от исполнения желания. Почему так? В детстве хотелось стать побыстрее взрослой! И вот я взрослая (даже до сих пор немного страшно произносить это слово, применяя его к самой себе). Я взрослая, но жизнь моя совсем не такая, какой она мне представлялась, когда я училась в школе.

Уже позади самый трудный год — первый год после окончания школы. Дом рухнул, много сил затрачено на его восстановление. Теперь он немного не такой, как раньше. Лишь фундамент остался прежним. Наверное, так и должно быть.

Но менялась не только я, менялся и мир, он и сейчас меняется. Все в вечном движении.

Если остановишься, то течение жизни отнесет тебя назад. Надо идти вперед, и только вперед.

Порою, когда погружаюсь в сон, передо мной в вихре проносятся странные видения. Заморские страны и города, поля родной стороны. И над всеми этими видениями плывет песня, я слышу ее, но спеть не могу.

Я улыбнусь, тихо качнусь, так и засыпаю: со счастливым вздохом, в котором больше грусти, чем радости.

За окном ночь. Луна полная и яркая, как начищенное блюдо, размывает свой свет. В этом лунном очаровании каждая небесная звезда отражается тысячью маленьких звездочек на снегу. Откуда-то издалека доносится звук удаляющегося мотоцикла. Тихий ветер перебирает листья высоких тополей за моим окном, фонари тускло освещают ночной город. Все уснуло…

Во сне я вижу яркие сны без начала и конца — это мое будущее стучится ко мне…

Но наутро я ничего не буду помнить.

День сегодняшний уже тревожит меня…

ПОСЛЕСЛОВИЕ ТРЕТЬЕ. СОВСЕМ КОРОТКОЕ

Гале грустно оттого, что она прощается с отрочеством. Это всегда грустно, когда переступаешь порог…

Родного дома, знакомой школы…

Когда делаешь новый шаг по лестнице собственной жизни.

И Н Ц И Д Е Н Т, И Л И Р А З М Ы Ш Л Е Н И Я О П Е Р В О М К О Н Ф Л И К Т Е

Такова уж сложность бытия, что растущий человек порой сознает свой рост, лишь оказавшись в конфликте.

До тех пор все было гладко, ровно, естественно, как, скажем, естественно зеленеет, поднимается из земли кленовый росточек: сперва проклюнулся из земли острой стрелкой, потом выкинул крохотные листья, затем разметал первые хрупкие веточки, зашелестел на ветру, радуясь новизне мира, в который он явился.

Но вот — нежданно-негаданно — хрупкие ветки уперлись во что-то твердое, и оказалось, что клен родился под скамьей. Пока был маленький, ничего не чувствовал, а достигли ветви скамьи, уперлись в препятствие, и возникла естественная проблема — скамейка метает деревцу, есть тут один лишь выход: обогнуть ветвями твердую помеху, пустить ствол, пусть и с изгибом, — в сторону.

Есть, правда, еще два варианта: кленик пересадить в иное место или же передвинуть скамью, даже если ее надо выкопать из земли, и это совершенно ни к чему тем, кому скамья эта принадлежит.

Но для этих двух вариантов надобно одно важное вмешательство — вмешательство Человека.

Это слово я пишу в своей непритязательной притче с большой буквы и думаю, что именно так можно обозначить фигуру, способную заметить молчаливые крики растущего деревца, ранимую чужой бедой, способную к поступку во имя чужого страдания, а не только к бездейственному сочувствию. Сочувствовать без поступка очень легко и, простите, удобно.

Очень нетрудно поохать, повздыхать, покачать головой или даже громко поговорить верными словами, палец о палец не ударив для дела, для поступка, для помощи другому. Так вот и с кленом.

Лишь Человек — с большой буквы, — заметив беду растущего деревца, способен взять лопату и бережно пересадить его, отодвинуть скамью или выкопать — коли скамья врыта в землю — эту скамейку, чтобы дать деревцу возможность расти.

Так что весь этот разговор, предваряющий одно непростое читательское письмо, сводится к одному — к критерию, которым я предлагаю измерять поступки взрослых и, надо полагать, сознательных людей применительно не к деревцу, а к юным людям, к продолжению тех самых взрослых, о которых идет речь в письме.

Человечность, таким образом, я предлагаю избрать единицей измерения в наших рассуждениях. А столкновение со скамьей в притче о деревце — как символ конфликта, в который рано или поздно — по тому или другому поводу — вступает любой растущий человек.

И от того, как минует этот самый первый конфликт новый человек, от того, какие выводы сделает из первого спора, часто зависит его мировоззрение на многие годы вперед. Итак, инцидент…

«В нашей семье две дочери, старшей исполнилось 13 лет, она перешла в седьмой класс. Дочь учится на 4 и 5, с третьего класса председатель совета отряда, в классе, по-моему, пользуется уважением, подруги ходят к нам в гости — мне это очень нравится. Физически девочка развита, рост примерно 169 сантиметров, вес — 50 килограммов. Хорошенькая, с шапкой кудрявых волос, но скромная; стараемся воспитывать это у обеих дочерей.

На Новый год Аня познакомилась с девятиклассником Колей (ученик той же школы). Стали замечать, что Аня стала больше следить за внешностью, не наряжаться, а именно следить. С успеваемостью не произошло изменений. Она занимается волейболом в детской спортивной школе с десяти лет и уже выступала в соревнованиях за сборную города. Все шло ровно. Коля увлекается фотографией, а у Ани появились ее портрет и два Колиных. Она не скрывала от меня этого. На вопрос: «Кто этот мальчик?» — она ответила, что учится в той же школе, учится хорошо, собирается в строительный институт.

На Восьмое марта он ей подарил духи. Все эти знаки внимания к моей дочери меня волновали, мы советовались с мужем, но приходили к выводу, что ничего страшного. Вечерами Аня была или на секции, или дома, вроде бы никаких причин для волнений нет, но я волновалась, чего-то опасалась. Ведь ей только тринадцать лет, и, когда нам с мужем было столько, о симпатии мальчиков к девочкам и наоборот вроде мы не знали.

Встречались и я и муж с классным руководителем по этому вопросу. Я предлагала мужу поговорить с Колей, конечно, тактично, но классная руководительница сказала, что этого делать пока не надо.

Аню и Колю стали видеть в школе вместе. Поговорили дома с Аней. Все наши слова (старались в мягкой форме) были направлены на то, чтобы она не подходила к Коле и не давала повода делать это ему. На День Победы он пришел к нам, пригласил Аню в кино. Девочка очень просила меня отпустить ее. Я разрешила. И вот перед самым концом учебного года произошел инцидент.

Аня сидела в пионерской комнате, оформляла документы, пришел Коля, посмотрел, как она пишет, а потом подошел к двери и закрыл ее на ключ! Чтобы им никто не мешал! Буквально через несколько минут в дверь постучала преподавательница английского языка. Ей открыли, но не сразу (Аня говорит, что она испугалась). Эта учительница пошла к классному руководителю Ани и сказала ей то, что нашла нужным. Аня сразу же подошла к классному руководителю объясниться (плакала). Разговора не получилось, но потом учительница как бы простила ее, и Аня обещала ей, что этого больше не будет.

В классе, где учится Аня, каждому ученику оценки за поведение выставляют сами ребята, а потом их утверждают на педсовете. Класс поставил Ане «примерное поведение», но на педсовете преподавательница английского языка (которая стучалась, когда они закрылись в пионерской комнате) рассказала обо всем и предложила ей снизить оценку за поведение до «удовлетворительной».

После всего этого муж ходил в школу. Дело в том, что сначала Аня сказала нам неправду. Она сказала, что дверь захлопнулась сама, когда вышла пионервожатая. На самом же деле вожатая была с ними в пионерской, а потом, когда она вышла, Коля закрыл дверь на ключ. Неточно информированный Аней, муж в школе разговаривал резковато, говорил, что этот проступок не для широкого круга обсуждения, что Аня все поняла.

Когда же Аня созналась и сказала, что после ухода пионервожатой Коля сам закрыл дверь, то ситуация изменилась. Муж пошел еще раз в школу, чтобы извиниться за свою резкость, но классного руководителя в школе не было, и он все это рассказал директору школы, он был в курсе (директор — муж классного руководителя).

Коля и Аня должны были летом поехать в спортивный лагерь. Но после инцидента в школе я категорически запретила Ане видеться с Колей и увезла ее в Красноводск (хотя это не входило в семейные планы).

Месяц нас не было в городе. В конце лета у Ани день рождения, и Коля прислал ей красивую куклу, открытку с собственным четверостишием (куклу прислал с младшей дочерью). Аня обрадовалась подарку…

Я извиняюсь за столь длинное письмо. Хотела, чтобы было подробно, откровенно и вам понятнее.

Прошу ответить: правильно ли снизили оценку дочери за поведение и как нам с мужем относиться к дружбе Ани с Колей?

Мне было очень неприятно, что именно об Ане говорит классный руководитель, а учителя в школе замечают, что Аня сама ищет встреч с Колей и т. д. Если мы с мужем вначале думали, что ничего страшного нет в этой дружбе, то после бесед в школе и этого инцидента мы с мужем также категорически запретили Ане видеться с Колей. Были бы одноклассники?!! С уважением,

Нина Г., Куйбышевская область».

Итак, что же здесь стало препятствием, в которое уткнулись ростки нового существа?

Общепринятая мораль? Нормы нравственности? Добро, которого желают детям неразумным те, кто так много и, видимо, так громко говорит об отношениях Ани и Николая?

По моему разумению — ханжество. Недоверие к мальчику и девочке — как бы чего не вышло! Педагогическая перестраховка, которую, честно говоря, и педагогической-то назвать трудно.

Но вот эти категории — ханжество, неверие, перестраховка, откуда возникли они? Какова, так сказать, их природа?

Мне кажется, мы должны чаще, чем это есть, повторять прописные истины, чаще возвращаться к ним, вновь и вновь подчеркивая особенность положения воспитателя — самому воспитателю.

К сожалению, часто бывает так, что после окончания педагогического института собственно педагогическое учение учителя как бы обрывается. Слов нет, практика, каждодневная работа в школе — великая вещь, но… Бесспорно, августовские совещания — превосходная кафедра для обмена опытом, но… Нет сомнения, что контакты в учительской с коллегами, разговоры учителей между собой — замечательное средство совершенствования своих знаний, но…

Но, но, но — трижды но, коли, рассуждая о высших материях, о вершинах педагогического мастерства и науке, учитель в каждодневной своей работе не помнит об азах, о прописных истинах, о том, что, будучи докой в словесных рассуждениях со своими коллегами — взрослыми, он может оказаться профаном перед детьми…

Мне кажется, что учительница английского языка — при безучастности или равнодушии классной руководительницы и директора, который, помимо всего, муж «классной», а такие отношения могли бы стать серьезной силой в справедливом решении инцидента, — забыла об одной очень важной прописной истине.

Истина эта в том, что взрослый среди детей, подростков, юношей — а если взрослый еще и учитель, то прочность этой аксиомы возрастает в пять, в десять крат — самими уже полномочиями своими, своим уже только возрастом — сильнее, значительнее, авторитетнее этих детей, подростков, юношей.

Говорят, в уголовном праве есть такая подробность: если безоружного человека бьет боксер, перворазрядник или мастер спорта, его удар приравнивается к удару ножом.

Удар человека, облеченного властью взрослого, силой авторитета, в данном случае учительского, — удар общественным мнением, которое создать в подобной ситуации, да еще педагогу, очень легко, — я бы тоже приравнял к противозаконным действиям.

И ничуть не облегчает ситуацию тот факт, что в этом инциденте удар носил не физический, а, так сказать, нравственный характер.

Что было между Аней и Колей? Любовь?

Не стоит ухмыляться, ведь мы уже единогласно приняли в свой лексикон слово «акселерат», а в свои представления об ускоренных физических изменениях человека — слово «акселерация».

Мама Ани пишет в своем письме, и это очень важно, что тринадцатилетняя девочка вымахала на 169 сантиметров и весит 50 килограммов. Так сказать, «физика». Но физическое состояние человека, его рост, предполагает ускорение физиологических процессов. И уж конечно — психологических.

Да, мы приняли термин «акселерация», но давайте будем точно знать: только сами нынешние акселераты, став когда-то взрослыми, смогут сказать о психологическом состоянии миновавшего возраста, лишь им одним дано объективно оценить особенности духовных и физических скоростей собственной акселерации.

Между учительницей английского языка, классной руководительницей, ее мужем — директором школы, как между родителями Ани, автором этих строк и, охотно допускаю, современным состоянием педагогической науки и между психологией Ани — неприступный барьер, который взрослым сможет помочь осознать впоследствии лишь только Аня или ее сверстники, которые посвятят себя педагогике.

Как известно, существуют объективные методы изучения физиологии и психологии человека. Однако при всей серьезности этих исследований передо мной лично, как эталон предельно объективного исследования, стоит неувядающая трилогия «Детство. Отрочество. Юность» Льва Николаевича Толстого. Эти, в сущности, воспоминания превосходят своей точной достоверностью любое психологическое исследование.

Не забудем: в свое время, когда повести эти появились в печати, они вызывали шумные разговоры. Оказалось, Лев Николаевич помнил о своем детстве, отрочестве, юности много такого, что не фиксировалось наукой, но потом, после книги, стало истиной, аксиомой.

Это длинное отступление кажется мне целесообразным только для единственного: не торопитесь улыбаться, когда речь идет о том, может ли любить тринадцатилетняя девочка последней четверти двадцатого века, имеющая сто шестьдесят девять сантиметров роста, пятьдесят килограммов веса, спортивную биографию и пока таинственную для нас, признавших акселерацию, скорость психологической зрелости.

Однако согласимся в споре: нет, это не любовь, с точки зрения не завтрашних, а сегодняшних наших взглядов — еще, нам кажется, рано.

Пусть — рано. Пусть учительница английского языка, потребовавшая и получившая поддержку педсовета (!) для снижения отметки по поведению за «нелегальную любовь», где-то, в чем-то, как-то если и не права, то не совсем не права.

Вот тут-то и вступают в силу прописные истины, азбука педагогики, та самая человечность, которой — а чем же еще? — мы условились поверять действия и рассуждения взрослых участников инцидента.

Среди нарушений человечности — элементарное: огласка, обсуждение на педсовете, снижение отметки. Среди нарушений элементарного — вопиющее: попытка посеять недоверие между мальчиком и девочкой, вселить в их отношения подозрительность и, если хотите, грязь.

Вам, дорогой читатель, как, убежден, и учительнице английского языка из нашей, увы, реальной истории, наверняка приходилось испытывать на себе горестное оскорбление подозрением. Ну вот хотя бы самый безобидный факт — стояли вы в очереди, потом вышли на минуту, предупредив стоявшего позади, а когда вернулись, предупрежденный тоже отлучился, и вот вся очередь — те, что сзади, конечно, — начинают вас обвинять во всех смертных грехах, кто вы такой или этакая, лезете тут нагло без очереди, и так до тех пор, пока не вернулся тот, кто был за вами.

Есть примеры пожестче, когда всех подряд какой-нибудь продавец считает жуликами, потому что когда-то один жулик действительно спер у него кочан капусты, и этот теперь глядит на всех подозрительно и каждому заглядывает в сумки, а дай ему волю, так проверил бы и карманы на всякий случай, есть и иное в иных обстоятельствах — пожестче и покрепче обиды.

Так вот у всякого оскорбления недоверием принцип один: считать человека хуже, дурнее тебя.

Согласитесь, явно непедагогический принцип. Достаточно элементарный. А учителю, посчитавшему учеников своих хуже себя, заподозрившего их в нехорошем, при такой деликатной ситуации можно поверить только тогда, когда он сталкивается с отроческой безнравственностью на каждом шагу и каждый день, чего, пожалуй, даже в колониях не бывает.

А тут — обыкновенная школа. Обычные дети. Если не любовь, то уж по крайней мере — увлечение, чистая юношеская привязанность, ситуация, к которой надо прикасаться чистыми руками, особенно если это руки учителя.

Печальную ситуацию мы разбираем.

Аня плакала, просила прощения у классной руководительницы — за что? Каков ее грех? Дверь закрыл Коля, так ведь это Коле — очень аккуратно, очень деликатно — должен был сказать учитель, которого он любит и которому доверяет, что дверь он закрыл зря, это не так может быть истолковано, учись, Коля, не ошибаться, се ля ви!

Но вот девочка плачет, а ни в чем не виновата, вот она кается, не согрешив, вот она вынуждена соврать родителям, и отец резко говорит в школе, — а затем признается — и отец идет извиняться…

Не слишком ли много чувств сотрясла закрытая Колей дверь, уединение, которое — вдумайтесь, педагоги-судьи, — эти ребята могли найти в ином месте, не в школе, и все было бы, как говорится, и шито, и крыто… Но им не хватило опыта, Коля закрыл школьную дверь, и вот именно эта закрытая школьная дверь возмутила учительницу английского, которая тут же прибыла на место, как «скорая помощь» школьного ханжества. Убежден, яростно кричала, напугав тем Аню и Колю, раздувала пожар по школьным этажам, словом, забыла напрочь, что она — учитель, не менее того.

Грех без греха, вина без вины, грязь на чистом месте. И все это — дело рук педагога, который забыл о прописных истинах: он сильнее ребят, его подозрительность действенна, она оскорбляет и унижает — и слезы Ани, просящей прощения у классной руководительницы, есть не что иное, как слезы унижения.

А снижение оценки за поведение — и вовсе уж поступок, мягко говоря, беззастенчивый. Чтоб неповадно было? Чтоб боялась? Чтоб не вздумала?

Если у подростков — чувство, дружба, увлеченность, то они больше и не вздумают подходить друг к другу в школе. Их достаточно основательно напугало взрослое ханжество. И — что самое печальное — эти взрослые очень серьезно подорвали у ребят веру в сбой авторитет, веру в справедливость, в высокие ценности школы.

Таясь в школе, они будут встречаться за ее пределами. И содержание этих встреч, я считаю, лежит полностью на совести учителей. Хотя — смотрите, какой парадокс! — за пределами их ответственности: мало ли что бывает на улице? Подростки на своем собственном опыте убеждаются: школа не верит в них, в их человеческую порядочность, не уважает их достоинства. Мало того, способна и готова к оскорблению подозрением.

В истории Ани и Коли — а факт этого письма Аниной мамы тоже поступок, тоже действие — родители оказались педагогически грамотнее учителей, а нравственно — чище их.

Эти взрослые тоже ведь были когда-то учениками.

Вероятно, учениками хороших, настоящих учителей.

Вот почему, когда педагоги Ани начали действовать так, как рассказывается в письме, родители в общем-то растерялись. Они привыкли к высокому авторитету учителя, они поверили на какое-то время в правоту их поступков. Потом, правда, усомнившись, написали это письмо.

Письмо — факт их сомнения.

А сомнение стоит рядом с недоверием.

Вот какого нежданного эффекта добилась учительница английского языка: недоверие к школе уже родителей.

Мне не раз приходилось повторять одну прописную истину: учительство — святое ремесло. Учитель — это духовник, личность в высшей степени чистая, нравственная. Поведение человека, выходящее за пределы этих норм, перечеркивает святость профессии. И никакие сверхотличные дипломы и сверхзначительные соображения не могут вернуть его в пределы этой профессиональной святости.

Теперь немного о родителях. Судя по письму, родители у Ани — хорошие, беспокойные люди, неравнодушные к своим дочерям, верящие в то, что между девочкой в тринадцать лет и мальчиком в шестнадцать могут быть светлые, одухотворенные отношения. Их, этих родителей, сбило с толку «дело» о закрытой двери. Зло, как видим, очень щедро сеет свои семена даже в душах близких детям людей.

И еще два слова о доверии.

Самый горький плод, который может прорасти из семян подозрительности, — неверие родителей собственным детям. Мысль о том, что они способны на грязные, безнравственные отношения.

Растения, приносящие такие плоды, — это сорняки. И нет понимания тому, кто их посеял. Даже если этот «сеятель» работает в школе. Даже если ему не способен воспротивиться классный руководитель и сам директор школы.

Инцидент печален.

И можно только предполагать: в этой школе, где учатся Аня и Коля, много говорят о высотах педагогики, забывая практику применения простых истин.

Но ведь среди простых истин есть такие, как порядочность и честь.

Что такое учитель — без них?

А ребята — их взгляды, как кленок, упершись в скамейку, могут пойти в сторону, в бок, и ствол их роста причудливо со временем изогнется.

Или добрый человек подвинет скамейку.

Или просто хорошие люди сумеют убедить их, что взгляды — это не деревце, попавшее не туда, куда бы надо, что их мораль — это продолжение усилий человечества в пространстве целых веков, и состояние их души — дело всего нашего общества. А если случилась ошибка — что ж, ошибки жизнь непременно исправит.

Она очень сильная и справедливая, эта жизнь.

И Н Ф А Н Т Ы Н А Ш И Х Д Н Е Й

Вспомним великих испанцев: Веласкес, портрет инфанты Маргариты; Коэльс, инфанта Клара-Евгения; Гойя, инфант Фердинанд. По-испански «инфант» — дитя. Правда, слово означает еще титул наследных принцев и принцесс; это их блекловатые лица сохранили нам великие кисти мастеров.

Заемное слово «инфантилизм» тех же корней и заключает отрицательный смысл. В общем-то оно равно русскому — детскость, но детскость тут затяжная и похожа на название болезни. Ведь почти у всех болезней иностранные имена. Но принцы голубых кровей владели пышным титулом инфант еще с одним оттенком — подразумевалось, что они наследники, восприемники, будущие.

Что же за болезнь такая, этот инфантилизм, коли касается он в переводе с испанского и придворного не королевских, а наших детей и наследников?

* * *

Впечатление из свежих — разговор с девицей лет двадцати двух. Только что закончила институт из «интеллигентских», подразумеваю — гуманитарных, получила диплом, едва ли не с отличием, но он не в радость. Девица — провинциалка, и вот она в ужасе: не хочет покидать Москву. Город, где она родилась и выросла, даже, кажется, физически сотрясает ее, она аж передергивается от мысли: там же невозможно жить! Я поражаюсь: почему? Плечики передергиваются снова: невозможно, и все тут! Возможно, оказывается, только в Москве. Как остаться — вот ее главная мука.

Я отвечаю, как могу и что знаю: ну, выйти замуж. Или вот есть «лимитчики» — златоглавой не хватает строителей и, кажется, дворников. Но зачем же тогда гуманитарный институт и диплом о высшем образовании?

Признаться, разговор гнетет меня, кто-то выбрал меня в качестве громоотвода, что ли, для этих неуемных желаний и слез, то и дело вспыхивающих меж ресниц. Даже при сильном стремлении помочь не могу, надрывно пытаюсь разобраться, чтобы объяснить хоть что-то — себе и ей.

Она хотела бы учиться. Чему, зачем и сколько можно — прямота порой ясней означает суть искомого. Ну, просто учиться, еще один вуз, конечно, заочно, возможно — творческий.

Я спрашиваю: родители — миллионеры? Удивленный взгляд: нет! Но ведь учение, даже заочное, — не бесплатно, хотя бы для государства. А в жизни? Еще пять лет ожидания — неизвестно чего. Полуработа: понятно ведь, что заочник обычно отличается от работника уже дипломированного. И главное, простите за прямоту: действительно, сколько можно учиться — двадцать лет, едва ли не половину сознательной жизни?

Ну а Москва? Может, стоит подумать о ней так: это пир, где много званых, да мало избранных. Или так: это она выбирает, а не ее. И наконец, что за бред, будто город, куда посылают и где выросла, немыслим для жизни? Поезжай в Сибирь, что ли!

* * *

Разговаривая с девицей, я страдаю больше, чем она. Ощущение неловкости, глупости, бессмысленности происходящего. Вопросы шестнадцатилетней, может, даже четырнадцатилетней инфанты голубых кровей. Редкостная — но, увы, случившаяся — наивность.

Искомое — не смысл жизни, не профессия, а Москва.

Единственное, что утешает, — замуж ради Москвы все же не хочет. Достижение цели любым путем пока неприемлемо.

Я вздрогнул: а ведь знаю я юных провинциалок, которые ради московской прописки и замуж выскакивают, и по лимиту устраиваются — дворничихами, почтальонами.

Наивное, возможно, детское — в Москву, в Москву! — сливается с жестоким, прагматичным — любой ценой! Увы, инфантилизм в смеси с прагматизмом — жутковатый коктейль, и следствия опьянения им нами еще до конца не поняты.

Однако — и вновь увы! — именно такой инфантилизм, на мой взгляд, активно, как грибок какой, поражает наш нынешний молодняк. Детскость и расчет, жизненное неумение и умственная опытность, леность к положительным поступкам и оголтелость желаний, неумение работать, с трудом достигаемый профессионализм и немедленное требование высших благ.

Фигурально моделируя инфанта наших дней, я бы изобразил его так: в почве, на которой стоит он в крепеньких башмаках, между подошвами его проходит трещина, и трещина эта тем шире, чем больше разница между его возможностями и желаниями.

Если не постигнет он, если не помогут ему близкие или даже вовсе чужие люди понять, что энергия жизни таится в единстве столь важных категорий — возможностей и желаний, трещина обратится пропастью и он рухнет в нее.

Рухнет!

Ибо правая нога должна точно знать, чего жаждет левая.

Но как возникает незрелость?

Грамотен ли сам вопрос? Уверен — да.

К сожалению, незрелость, как и зрелость, образуется определенным образом. Незрелость, на мой взгляд, не отсутствие положительных достоинств, а присутствие отрицательных, тоже, как и зрелость, воспитуемых, создаваемых, порой трудом не менее тяжким и потным, чем тот труд, каким создается зрелость.

Только одна оговорка. Труд этот, эта работа, как правило, обманчиво искренни, ибо они желают добра ребенку. А потому, как всякий искренний труд, — незаметны.

К примеру, во многих семьях сегодня резко возросла, если можно так выразиться, человеческая прослойка между жизнью и ребенком. У дитяти есть не только родители, но еще и бабушки, дедушки, прабабушки и прадедушки, дядья и тетки, и все — что любопытно — желают ребенку добра, пекутся о нем, заботятся с энергией — а порой и яростью, — достойной лучшего применения. Ребенок как бы укутан в толстый слой ваты, пробиться сквозь которую к реальной жизни бывает не так-то просто. По крайней мере для этого надобно прилагать усилия. Ближайшие родственники становятся для сегодняшнего дитяти городского происхождения — особо подчеркиваю именно это обстоятельство — своеобразными амортизаторами, смягчающими ушибы. Удается это, конечно, не всегда, не при любых обстоятельствах, но в массе — удается, а потому явление это настала пора и назвать, и типизировать, и подвергнуть пристальному анализу.

Между инфантом и действительностью — сильно, прямо скажем, полегчавшей — советы и настоятельные рекомендации не только папы с мамой, но и бабушки с дедушкой, часто, кстати, еще работающих и занимающих в семейном укладе позиции более значительные, нежели родительские, а там и многоопытных прабабушки и прадедушки, и обильной родни, и множества знакомых, которые и то-то знают и там-то значат.

Расшифруем этот тезис. Вначале о жизни.

Под полегчавшей действительностью я подразумеваю и улучшение условий жизни, и повышение материального благосостояния, и высвобождение времени и ума на другие заботы. Собственно, к этому и стремится наше общество.

Давайте вспомним ситуацию тридцатилетней — не такой-то и далекой — давности. Отдельные квартиры — редкость. Продолжительность рабочего дня — куда большая, нежели теперь. Уровень благосостояния — низкий, послевоенный, страна залечивала тяжкие раны. В «детском мире» — немало послевоенного сиротства, хулиганства, причем хулиганства с совершенно очевидным диагнозом: отец погиб на фронте, а мать, выбиваясь из сил, тянет семью, зарабатывает насущный кусок.

Теперь ситуация совсем иная. Люди живут в отдельных квартирах (подавляющее большинство), во многих семьях происходит накопление материальных средств (я имею в виду не только «среднеинтеллигентную» городскую массу, которую в старые времена, не придавая этому словечку нынешнего обидного смысла, называли обывателями, но и рабочие семьи, заработки, а значит, и достаток которых значительно возросли и продолжают возрастать), у родителей появилось больше свободного времени, семьи стали малодетными, но более многолюдными за счет старших членов семьи, и, таким образом, возник целый пласт, где среднегородской ребенок взят в осаду.

Его опекают. Над ним шефствуют. Ему внушают.

Каждый шаг отрока расписан, каждому слову он обучен. Его чистят и драют с утра до вечера, движимые самыми добрыми намерениями: вот мы страдали, лишались того и того, так пусть дитя наше идет не круговым, а прямым путем, спрямляя дорогу к истинной цели.

При этом цель может избираться и достойная, а может лишь казаться достойной, ибо означение целью труда нефизического, высокооплачиваемого, престижного есть не что иное, как деформация нравственности, надругательство над моральным содержанием юной личности. Но оставим пока эту сторону, скажем пока лишь о самом механизме самостоятельности, точнее, о механизме, при котором самостоятельность эта сдерживается. Обилие родственников, беспардонно вмешивающихся в жизнь ребенка и подростка, — вредоносно. Тут не только 17-летняя Жанна д'Арк или 16-летний комполка Аркадий Гайдар немыслимы, тут и в двадцать лет охотно повторят, что руки перед едой нужно помыть с мылом, и расскажут, как это удобней сделать.

* * *

Однако главное, что формирует незрелость, — неверно расставленные целевые акценты. Трудно сыскать родителей, которые желали бы дитяти своему худа. И тем не менее стала распространенной драматическая, на мой взгляд, ситуация, когда именно близкие — родители, бабушки и прабабушки, дядья и тетки — умышленно трансформируют мировоззрение ребенка таким образом, что он уже к поре своей ранней юности приходит полностью разочарованным.

Вот одно письмо, бесспорно, трагическое.

«Я — единственная в семье. Мои родители работают на высоких должностях. С нами живет бабушка. Мне 19 лет. Я нигде не учусь, не работаю. Почему? Неохота! Мне скучно. Я смотрю на мир с нескрываемой зевотой. Мне скучно, когда я кручу «фирменные» диски, слушаю свой видеомагнитофон, разговариваю с друзьями по телефону, разъезжаю по городу на собственных «Жигулях» (его мне подарили на мое 18-летие). Мне многие завидуют: у меня семь джинсовых костюмов, костюмы из замши, велюра, дубленка, сапоги, туфли… Им завидно, а мне все это надоело. Мне лень жить, лень что-либо сделать. Всю работу по дому делает бабушка. Ей 85 лет. Мне всегда делается страшно, как я подумаю, что она ведь скоро умрет. Но мне ее не столько жалко, сколько я ужасаюсь от мысли, что потом всю работу мне придется делать самой. У меня часто бывают конфликты со своими. Ругают из-за того, что я не учусь, не работаю, но я привыкла их не слышать.

Посоветуйте мне: как мне быть, как развеять тоску?

Иродя».

Более об Ироде ничего не известно. Однако без большого труда можно поставить верный диагноз: «высокодолжностные» ее родители не сумели внушить своей дочери нравственно необходимую жизненную цель.

Не исключаю такой модели: вначале дочку баловали подарками, именно подарок, вещь, предмет стали формой выражения родительских чувств и приучили девочку к мысли о том, что это какая-то, пусть не конечная, но цель.

В детском коллективе — детский сад, начальная, а потом и средняя школа, — при попустительстве, а порой и невежестве педагогов, самих склонных к подобным умопостроениям, происходит обнаженное копирование верхушек взрослых взаимоотношений. Причем если в реальных отношениях взрослых важнейшее место занимает работа, то под верхушками этих отношений я подразумеваю результаты труда: плата, деньги, затем уровень благосостояния, подъем которого кое-где превращается в имущественное состязание — у кого что есть, какого качества и происхождения.

Верхушки эти следует всячески укорачивать. Глупо возражать против роста благосостояния, но еще глупее утрировать престижность вещей, создавать их мнимую престижность. Для детей — все видящих, все слышащих, все понимающих и принимающих как подлинную ценность — такое состязание просто-таки губительно.

И пусть мать, раздобывшая небывалую кофточку, пусть отец, примеривающий импортный костюм, не забывают ни на секунду значение всякого, походя брошенного ими восхищенного словца. Не только словцо, всякое междометие, каждый вздох при этом имеют педагогическое значение.

Можно и примерить кофточку, и полюбоваться вещью, дело это житейское, надо только придать новым вещам то значение и смысл, для коего они созданы: «Хорошо, теплая кофточка, надену, когда похолодает», «Новый костюм нужен, потому что старый пообносился», Но если новым покупкам петь аллилуйю, а доставая их, до красного накала доводить телефонный аппарат, если лезть из кожи, повторяя при детях, что вот у Ивановых-то эта вещь давно есть, а я глубоко несчастна (несчастен) оттого, что у меня ее нет, — тут конец ребенку.

Дети одинаковы, точнее — равны. Они равны и одинаковы — перед добрым и перед худым. Дети поначалу походят на промокашки: впитывают в себя все, что грамотно или безобразно написано родителями.

Так вот Иродя — ну и имечко образовали из обыкновенной Иры! В детском саду, в школе полюбила ложное чувство превосходства, которое якобы дает ей новая импортная вещь, но по неумности ли, темноте ли, черствости родители, словно костерок какой в душе девочки, распалили огонь стяжательства, вздули пламя, веруя, что творят добро, а семь джинсовых костюмов да дубленка, оказывается, не спасают души.

Для души-то в вещах жизни нет. А коли так — жизнь бесцельна. Мелкие цели в форме дефицитных вещиц большой целью — целью жизни — стать не могут. Иродя это поняла, она в отчаянии, наверняка ее родители хватаются за голову, что делать с девушкой, — а приходит ли в ум: сами виной-то всему, старшие! Родные, самые близкие и самые, без спору, любящие.

Вообще «материальное соревнование» вредоносно своей косвенной наступательностью. Изобретенное, кстати, не у нас, а в буржуазном государстве, состязание это подкупает очевидной доступностью всем и каждому. В человеке точно пробуждают дьявола, дьявол этот шепчет на ухо: чем ты хуже, вон, у того на голове мохнатая шапка, удобно, тепло, а потом все оборачиваются, проявляют интерес, достань любой ценой, и станут оборачиваться на тебя. Человек лезет из кожи, отказывает в необходимом, достает, и на него действительно оборачиваются. За шапкой приходит очередь дубленки, еще и еще чего-то. Обычная вещь, тряпка, созданная человеком для абсолютно утилитарных целей, начинает оттеснять истинную цель, личность утрачивает духовность, порой способная преступить закон ради престижной шапки — сорвать ее с головы другого или где-то украсть, чтобы «законно» обрести искомое.

«Вещизм» опасен тем, что близостью самого труднодоставаемого имущества, возможностью добиться материальной псевдоцели отодвигает на второй, а то и десятый план цели более сложные, достигаемые труднее, а пуще того — цели внешне малозаметные. Стать добрым для такой личности — вообще не цель, а глупость и смехота. Такая цель, как высокий профессионализм, может рассматриваться не как важный и в чем-то конечный пункт, а как средство для достижения цели материального порядка.

Иными словами, в человеке, как несущие балки в здании, изгибаются, деформируются главные нормы человечности и здравого смысла.

Радость любимого дела? Это что-то неконкретное вообще для такой личности. Вот заработок, сумма, это да. Товарищество — оно не понимается иначе, как круговая порука, как коррупция. Сострадание? Любовь? Даже эти вечные чувства утрачивают свою первичность, если человек воспитан под знаком, простите, шмоток.

Письмо Ироди — это письмо задумавшегося, пришедшего в тупик человека. А сколько таких, что, находясь в тупике, об этом счастливо не ведают? И сколько таких, кто отвергает любые сомнения, забравшись в этот, внешне уютный, тупик?

* * *

Вот еще одно письмо.

«…У меня был дедушка — я его очень любила, но в то же время он меня ужасно «раздражал». Своими рассказами о войне, о том, что мы обязаны им (старшему поколению) всем, но самое главное — своими нотациями о морали и нравственности. Он считал (в прошлом году он умер), что я веду беспорядочный, вульгарный образ жизни, что я гублю себя, свои «выдающиеся» способности к точным наукам. А я так не считала и не считаю! Чтобы было понятно, поясню.

С младших классов у меня были довольно большие способности к математике, а затем и к физике (это не мое мнение, это мнение учителей и моих родителей). Но в классе 7 — 8-м я поняла, что учеба не главное в жизни. И к этому времени, как говорится (без ложного стеснения), я пышно «разневестилась». Учить уроки я постепенно перестала, у меня появились новые друзья и подруги, совершенно иного склада, чем те, с которыми я училась в классе, хоть я и кончила 10-й класс в ранге одной из лучших учениц (по успеваемости). И моих «выдающихся» (это всегда говорили моя учительница математики и дедушка) способностей хватило, чтобы поступить в университет, куда, кстати, я совершенно не хотела поступать. Просто я уступила настояниям мамы, которая мнит увидеть меня в будущем научным работником. Ну, это небольшое отступление.

Так вот, с новыми друзьями я стала весело проводить время. Научилась курить, пить, одеваюсь, безусловно, высший класс, учусь в университете лишь бы как, мобилизуюсь лишь во время сессии, чтобы сдать экзамены на стипендию. Но я стараюсь сдать более-менее прилично вовсе не из-за стипендии как таковой (карманных денег у меня всегда достаточно), а просто из-за престижа. Конечно, уровень людей, с которыми я общаюсь, чрезвычайно низкий. Интересы ограничиваются новыми модными дисками и количеством американских джинсов. Но, разумеется, встречаются в нашем кругу и люди с высокими духовными потребностями. Но они либо постепенно деградируют, либо «откалываются» от нас.

И мой дедушка страшно переживал за меня. Что я так неразборчива в друзьях, особенно парнях, с которыми часто запираюсь у себя в комнате (по самым скромным приблизительным данным их у меня перебывало не меньше двадцати), что почти не читаю книг из нашей домашней библиотеки (несколько тысяч книг), а ношу домой всякую «пошлятину», что не питаю никаких абсолютно родственных чувств к своему шестилетнему братику, что не слушаю родителей, а только тяну с них деньги… Но если мне так хочется жить! Если только так я представляю себе свое существование! Ведь я поступила в университет, чего вам еще надо, я выполнила вашу просьбу, теперь оставьте меня в покое, как хочу, так и провожу свое свободное время.

Да, я знаю, что «человек — сам кузнец своего счастья», как говорит, по-моему, Горький, человек должен сам заниматься своим воспитанием, и все-таки мне нравится моя беспорядочная жизнь! В глубине души я хочу, конечно, встретить человека или какое-либо обстоятельство, которое круто изменило бы мою жизнь…

Иногда меня грызет совесть. Вот мать с отцом работают с утра до ночи, в сущности, на меня и братишку, а я, что я даю взамен? Только и знаю, что в ателье, потом на маникюр и на вечеринки. Одежда требует столько денег, что я даже иногда поражаюсь, где мама берет мне две сторублевые бумажки каждый месяц? Может, я никогда не работала в жизни и поэтому не ценю их труд?

Наверное, я элементарная эгоистка. Почти всегда дома меня все раздражают: братик — своими капризами, дед выводил меня из себя своими замечаниями, которые не смели делать мне родители, а мать с отцом — своим размеренным, тихим образом жизни.

Теперь некому делать мне замечания, и я не знаю, будет ли перелом в моей жизни. Иногда я ненавижу себя за отвратительный образ жизни, но чаще я бездумно предаюсь всей этой мещанской среде, в которой я обитаю, и это мне нравится.

Мне нравится, что меня считают «своей среди своих», что я пользуюсь успехом у молодых людей, что я не знаю стеснения ни во времени, ни в деньгах… но боже мой, как все надоело!

Помогите мне разобраться в себе и в людях.

Я писала предельно искренне, извините, если есть стилистические и орфографические ошибки.

Память дедушки для меня сейчас, конечно, свята, он окончил войну в ранге капитана и имел много наград. Я чувствую, что во многом он прав, но никогда, по-моему, не изменю своего образа жизни.

С уважением А. В. С., Караганда».

Бедная Вера Павловна эпохи Чернышевского! Даже в самом жутком сне не могли ей присниться подобные последствия женской эмансипации! Но что это иное, как не инфантилизм, как не человеческая несостоятельность в самом хронически запущенном состоянии?

Уцеплюсь за одну немаловажную деталь: А. В. С. раздражает размеренный, тихий образ жизни родителей, не смеющих сделать ей даже замечание. «Видите! — воскликнет человек, ищущий здесь рецептов. — Плохо, когда родители опекают, но плохо и когда молчат!»

Бесспорно! Потакание — какое точное русское слово! — так вот, потакание худо в любом своем проявлении, и тихое потакание ничуть не лучше потакания громкого, осмысленного, громогласно декларирующего свои псевдоцели. Дома распущенной и распустившейся А. В. С., как называет она себя, сопротивление ее нравам оказывал один-единственный, ныне покойный, дед, и он же — заметьте! — вызывает у внучки самое глубокое уважение. Она поминает войну и ордена, это справедливо, потому что борьба деда с собственной внучкой за нее же самое, слившись с прошлым человека, которого нет, рождает в А. В. С. естественную тоску по самому главному, чего у нее-то как раз и нет: тоску по настоящей цели, по идее, по идейности — и в высоком, и в практическом, земном смысле. Дед жил богаче; даже в борьбе деда за нее она если и не видит, то чувствует осмысленность и выражение идеи.

Дай-то бог, чтобы через осмысление собственных поступков пришла наша юная беспутница к смыслу жизни, к цели.

Много хлопот несет с собою инфантилизм. Однако чего-чего, но вот безысходность не ведущее его свойство. Думаю, относиться к инфантилизму следует без излишнего испуга и всевозможных перегибов. Мыслящее существо все-таки отыскивает выход — к делу, к поступку.

Но перед поступком есть важный этап — очень важный применительно к инфантилизму, — то, что я называю осмысленностью, осознанием невозможности подобного существования.

Вот, на мой взгляд, яркий документ этого важного этапа:

«Я принадлежу к «некоторой части» нашей молодежи, пораженной микробом этой болезни. Инфантильность — это почти всеобщее бедствие. Истоки ее, на мой взгляд, кроются в непреодолимости «искуса благополучием». Почему некоторые молодые люди не любят говорить о войне? О стройках? Это, так сказать, срабатывает система торможения — то есть мы чувствуем, что, если сопоставлять поколения, это сопоставление будет выглядеть явно не в пользу нашего. Что же это? Вечный конфликт отцов и детей? По-моему, это гораздо серьезнее, т. е. все перевернулось с ног на голову — «ретрограды», «устаревшие» родители оказываются на деле куда прогрессивнее своих деток.

Мы ощущаем свою непрочность, мы не приучены к работе, и, верьте, мы несчастливы. Помните, у Блока:

Верь, несчастней моих молодых поколений Нет в обширной стране…

И у нас почти то же самое.

Спрашивается: где выход? Выход есть, это уже система. (Может быть, многие будут не согласны с моими наблюдениями, но исключения только подтверждают правило, моя система — это сама жизнь.) Выход — это потрясение. Все равно какое. Но сильное, чтобы его следствием была неизбежная переоценка ценностей. Многие из нас прошли через это (исключение — единицы). Если же его нет — люди пополняют собой галерею «лишних людей» в современном варианте.

С уважением, Виктор С.».

Итак, потрясение как выход. Что ж, максималистский, но не чуждый здравого смысла путь.

Однако пойдем от противного. Немало славных и чистых ребят встречаю я в жизни — поездках, на пленумах комсомольского ЦК, — тех, кто нашел себя без долгих словопрений, живет идеей, хорошей высокой целью. Что ж, все прошли через потрясение? Кому-то оно потребуется, еще как, но великое множество людское, вырастая в простых обстоятельствах, умеет сохранить себя, остается собою, сызмала избрав прямой и открытый путь. Нравственное здоровье близких не может освободить ребенка от инфантильности возраста, но может охранить от хронического течения этой болезни.

Ведь еще великий Маркс сказал: бытие определяет сознание.

Бытие помельчавших мечтаний, узколичностных интересов, подешевевших иллюзий, решений, сильно отцензурованных старшими членами семьи, определяет затяжной характер инфантильности и трансформацию снов и сновидений Верочки восьмидесятых годов двадцатого века, называющей сегодня себя А. В. С.

Не надо бранить ее слишком уж громко. Большой процент ответственности за ее мечтания и поступки лежит на взрослых, отнимающих у нее право собственного решения. Тургеневский конфликт отцов и детей, по моему разумению, обретает в этом смысле новое, порой внешне абсолютно бесконфликтное дыхание.

В сущности, настает пора поддержать стремление детей к самостоятельности в новых социальных условиях. Настает пора обратить на это самое серьезное внимание родителей, если они хотят своим детям подлинного, а не фальшивого добра.

* * *

Я думаю, каждое новое явление в жизни требует длительного наблюдения над его результатами.

Тех, кто родился перед войной, во время войны, сразу после войны, нельзя назвать безоблачными поколениями — они хватили лиха, кто прямо, кто косвенно, и, пожалуй, безоблачным поколением возможно признать уже их детей — родившихся годах в пятидесятых-шестидесятых. Собственно, и об инфантилизме-то мы заговорили применительно к «пятидесятникам» и еще более — к «шестидесятникам».

Запоздалая зрелость при условии сильной опеки, растущего материального благополучия, расцвете «вещизма» в обстоятельствах созерцательной духовности я всего лишь сопереживаемой действенности — об этих ребятах идет речь. Пока — о молодежи, о более или менее молодых.

Но ведь результат будет наблюдаем — в полном его объеме — лет через тридцать-сорок, когда инфанты, рожденные ростом благосостояния и благополучия, сами станут дедушками.

Давайте смоделируем, хотя бы мысленно, а? Может, появятся дедушки, так и не нашедшие себя в своей долгой жизни? Бабушки, привыкшие к опеке, бесконечным советам и пожеланиям, — бабушки, ждущие советов на сей раз от внучек? Старики, не уверенные в себе, подверженные колебаниям, неустойчивые, комплексующие. И новый, уже тамошний, тогдашний, из двадцать первого века молодняк, инфанты тех, будущих, дней усмехаются над стариками, не ищут в них опоры, осуждают их моральную слабость.

Может ли это быть? Представить себе страшно, печально, даже, если хотите, отвратительно. Но возможно. По крайней мере не исключено. Полагаю, что семена инфантилизма могут прорастать до глубокой старости и дать плоды — такой горечи и послевкусия, что мы сегодня и вообразить не можем.

Мне могут возразить, что это крайности, такое прогнозирование недоказуемо, оно не в природе гибкой человеческой натуры, что жизнь сильнее нас, укатают любого сивку крутые горки и к зрелости человек даже самого избалованного воспитания придет иным, изменившимся в своей сути, и инфантильных стариков быть не может.

Однако я располагаю важным документом — человеческим письмом, подтверждающим, допустим, и единичную, но ужасную возможность. Честно говоря, лучше бы приводить иные документы, подтверждающие иные, более оптимистичные гипотезы. Но объективность размышления не вправе отвергать и такое:

«Мне 30 лет, я шесть лет замужем и вот решила написать про свою великую тягость — про своего инфантильного мужа. Правда, мой муж работает, но как убог, безделен его досуг! Неумение и, главное, нежелание трудиться, жажда вечного праздника — откуда в нем, сыне простой, рабочей семьи, это барство? Отец — каменщик, мать — заводская работница, а вот работать сына не научили. Читать не приучен, каких только книг я ему не предлагала, дома у меня неплохая библиотека, собираю книги с 10 лет, — бесполезно. Чем ни пытаюсь заинтересовать — ничего не получается. Увидел у знакомых фотоальбомы — «Вот здорово!». Купили фотоаппарат, думаю, все интерес к чему-то будет, пощелкал, проявлять и печатать — занятие более скучное, в результате — я полностью освоила фотодело. Заинтересовался аквариумом — завели рыб, и опять то же. Цветет вода, дохнут рыбы. Загорелся и потух.

Поженились, родители предложили купить кооператив. Отказались. Когда добиваешься сам — оно ведь дороже, все это. Живем на частной квартире, топлю печь, ношу воду. Углем и дровами обеспечивает отец. Решила заставить мужа хотя бы немного позаботиться о доме — запастись на зиму топливом. Куда там! Ноябрь, морозы, а в сарае ни угля, ни дров. «Выписал». «Некогда в управление сходить». «Уже все разобрали». Получили квартиру. Гвозди не вбиты, ковры рулонами у стены: «Не могу пистолет достать». — «А ты на деревянных пробках сделай». — «Ты что, это неделю долбить надо».

Не хочу противопоставлять наши семьи, но так уж получилось. Я выросла в интеллигентной семье, отец — зам. директора предприятия, мама — директор школы, а я ведь все умею, всему научили. Даже утюг отремонтирую, не дождавшись помощи своего «мужчины», не говоря уже о сугубо женских делах — шить, вязать, готовить и прочее. Смотрю на него и думаю: чем бы еще его занять? «Давай дачу возьмем, ты ведь умираешь от безделья!» — «С ума сошла, взять и убивать на нее каждое лето!» Растет у меня дочь, маленькая еще совсем, но помогает чем может, и пол подотрет, и посуду вымоет, и куклины платья постирает. «Ты ребенка детства лишаешь», — говорит мне муж. «Нет, я просто не хочу растить белоручку». И ведь он очень неплохой человек, мой муж. Добр, терпелив, не пьет, не курит и прочее «не». Одно тяжело — работа для него обязанность, ноша непосильная. Отсидит в кабинете восемь часов, отсидит дома и спать ляжет. И все ему скучно, все ему неинтересно. В отпуск надо каждый год ездить, каждую субботу в гости ходить. Не знаю, зачем пишу все это. Хорошо было бы, если бы вы напечатали мое письмо, может быть, узнает в нем себя, что-то по-другому станет в нашем доме? Устала я быть «мужчиной» в квартире нашей.

С уважением, Л. С.».

Вот так-то!

Эвон куда укатил пресловутый инфантилизм — во взрослую, ответственную, серьезную, связанную не только собственными желаниями, но и обязательствами перед другими жизнь.

А если мужья такие толпами пойдут? Если они дедами станут? Если их много взойдет, этаких недозревших стариков, что станет с детьми, их внуками, которые хоть какое-то право имеют на эту детскую болезнь?

Так что, гипетрофированно представив возможную жуткую перспективу, попробуем поразмышлять, как же вылечить-то эту болезнь с испанским именем — инфантилизм?

* * *

Василий Александрович Сухомлинский написал когда-то, что нужно отказаться от намерений найти какое-то универсальное средство, когда речь идет о такой широкой педагогической задаче, как обучение подростка самоутверждению. Думаю, такой подход важно учесть и при лечении инфантилизма. Одного лекарства тут нет и быть не может. И лечить одного лишь инфанта — тоже неверно.

Совет старшего — кто-то может поставить над этим знак сомнения, знак вопроса, — но совет, а не опека, не навязывание мнения и уж ни в коем разе не отъятие, не отъем этого мнения.

Мне кажется, любой человек в каких-то сферах жизни всякий раз должен пройти уже пройденное предшественниками. Вроде бы с точки зрения чистого рацио глупо. Послушай совета старших, сократи тяжкий путь познания, обойди камни и порожки на своем пути — куда как быстрей и точней выйдет. Но в этом рацио нет жизни. По уму — да, по жизни — нет. И не надо, нет, не надо нам уговаривать наших инфантов обходить камушки и порожки, выбирать тропку поровнее да глаже. Всю их дорогу нам с ними рядом не пройти, настанет, непременно настанет миг, когда им оставаться одним на большаке жизни, а там невидимая нам дорога может уготовить такие ухабы да рытвины, что предшествующая гладкая тропка в тягость покажется: не подготовила ни к чему, ничему не научила. Когда в синяках ребенок, отрок, — я разумею синяки да шишки самостоятельных шагов — это понятно, простимо, вызывает сочувствие и понимание, но коли в синяках взрослый, не изготовленный к жизни человек, — это к печалям ведет куда как серьезным. И жизнь сломать способно.

Так что опека, сильная, волевая со стороны старших — я такую видел, знаю, что способна сделать она, сколько натворить бед, разочарований, тоски — это не забота о растущих, о наследниках, нет, а тяжкий и потный труд вопреки им и их счастью.

* * *

Навязывание самостоятельности и протест против опеки могут показаться тем самым единственным универсальным лекарством, которого в то же самое время нет.

Сколько судеб — столько историй, но даже в одной судьбе средства должны соединяться разные.

Начинающего, скажем, в труде, на заводе начинающим могут оставлять долгое время обстоятельства, от него вроде не зависящие — не спрашивают его, не зовут, сдерживают. А где обманывают, где еще что. Страшный и коварный друг инфантилизма — недоверие к человеку молодому, так сказать, невостребованность его гражданственности, его деятельных, хороших качеств. Разговор этот сложный, неоднозначный, состоящий из многих проблем, и далеко не педагогических.

И тут, в поисках все же универсализма, я бы сказал — универсализма педагогической (а значит, родительской, общественной) нравственности, хочу напомнить историю, а главное, отношение к ней, происшедшую в практике все того же прекрасного, незабываемого Василия Александровича Сухомлинского.

Его ученики обнаружили, что кто-то губит дубы — узкой, незаметной полоской подрезает кору, деревья высыхают, потом легко доказать, что деревья надо спиливать. Поклялись преступников найти. Когда нашли — ахнули. Пилить дубы приехал заведующий фермой, человек, любивший говорить высокие слова о патриотизме и гражданском долге.

Ребята поступили по-ребячьи. Когда пильщики устали и уснули, дети собрали пилу, топоры, бросили в овраг, присыпали землей, на кузове машины написали мелом: «Воры».

Они совершили свой суд. Но потом испугались, пришли к учителю, отдали ему ключ от машины.

Самое главное в этой истории — последующее.

Сухомлинский не испугался, а обрадовался поступку ребят, их поддержал. Он писал потом, что нельзя отмахиваться от справедливого порыва детского сердца — эта «мелочь» формирует гражданина. Справедливость, по Сухомлинскому, для ребенка непременно должна заканчиваться поступком. Он решительно протестует против воспитательского ханжества: мол, зачем так, лучше обратиться к власти, в сельсовет, еще куда, где взрослые вынесут справедливое решение. Воспитанный так человек, записал Василий Александрович, «может научиться управлять чувствами с точки зрения собственной выгоды и удобства. Такие люди страшны и небезопасны: они способны на предательство и вероломство, на них нельзя положиться в сложной обстановке, для них нет ничего доброго и святого».

Вот такой ответственный вывод, казалось бы, из невинной альтернативы: совершить справедливый поступок самому или предоставить его старшим.

В сущности, чрезмерная опека старшими подростка или даже уже взрослого инфанта есть не что иное, как отнятие у него права самостоятельных решений даже в собственной судьбе.

Еще одна бесконечно важная формула Сухомлинского: «Из эмоционального разоружения рождается опасный моральный порок — бессилие, чувство собственной никчемности».

Нет, не так безопасна эта усердно потливая озабоченность о каждом маломальском шаге любимого чада: она взращивает не ведущего, но ведомого.

Знание, куда идти, — это, в сущности, главный творческий признак социально зрелой личности.

* * *

Один из главных признаков инфантилизма — подражательство, желание следовать стандарту.

Один из главных признаков зрелости — желание скорей найти самого себя, свою индивидуальность, что еще вовсе не означает «позорного» — выделиться.

Все гоняются за джинсами, надо раздобыть эти джинсы и мне. Все ходят с такой-то прической, такая прическа будет и у меня. В целом нормальное свойство отрочества «быть как все» должно непременно спотыкаться о порожек, после которого начинается: «я должен быть самим собой». Но порожек что-то не встречается. Не отдавая себе в том отчета, инфанты сперва одинаково стригутся, одинаково одеваются, потом слушают одну и ту же музыку и, наконец, одинаково думают.

А тут есть над чем посоображать. В чем-то, может, одинаковость хороша, но чаще — губительна. Она способна превратить толпу в стадо, особенно когда толпу отличает общая юность, порой равнозначная общей неопытности. Душевной, нравственной неопытности.

Ведь ежели дать тысяче подростков тысячу книг «Три мушкетера» и этой же тысяче дать возможность прослушать серию одних и тех же музыкальных новинок в их вкусе, результат будет абсолютно разный, и дело вовсе не в существе этого результата, а в многозначности результата чтения и однозначности восприятия так обожаемой ими музыки.

Что это значит? Только одно. Воспитывать инфанта надо теми средствами, которые способны формировать индивидуальности, множественность индивидуальностей.

* * *

Еще одно. Иммунитет к дурному, к негативному. Силен этот иммунитет — человек зрел. Слаб иммунитет — слаб человек, еще не созрел. В сущности, устойчивость к дурному есть не что иное, как признак самостоятельности, а значит, индивидуальности.

Опасен и в то же время типичен для инфанта житейский сюжет, который я бы назвал, может и ненаучно, — эффект картинки.

Он уже велик ростом, наш дорогой ребенок, относится к себе как к взрослому, того же требуя от окружающих, конфликтует на этой почве, ощущает себя недооцененным, несправедливо угнетенным, а сам живет «картинками». Его будущее представляется ему «картинками», полными высот, признания, осуществления великих целей. Однако о том, что до воображаемой картинки — долгий путь и упорный труд, об этом думать не желает. И худо, когда между воображаемым, чаще всего внушенным близкими с самыми благими намерениями, и правдой жизни, по которой «картинки» можно достичь лишь работой, возникает пропасть, разрыв.

Это признак бесспорной инфантильности, когда трудности достижения красивой цели рождают обиду, слезы, разочарование, наконец, равнодушие.

Казалось бы, пустяковая педагогическая клепка между желаемым и путем достижения желания — а как тяжко оборачивается ее отсутствие, ее пропуск.

* * *

За забором семейной заботы, чаще всего бездумно услужливой, идущей от лжедобра мысли, что главная задача взрослых быть поводырями зрячего инфанта, может возникнуть — и возникает — немало злых идей.

Первая среди первых — эгоизм, себялюбие, которое в конце концов и поводырей поставит, коли надо, на колени. Эгоизм же рождает жестокость, рождает индивидуализм. Неумение в сфере самостоятельных поступков приводит постепенно к их нежеланию, равнодушию, а потом и неспособности их совершать. А что лучшего может желать зло?

Ведь еще Эберхардт — вспомним эпиграф Ясенского — означал:

«Не бойся врагов — в худшем случае они могут тебя убить.

Не бойся друзей — в худшем случае они могут тебя предать.

Бойся равнодушных — они не убивают и не предают, но только с их молчаливого согласия существует на земле предательство и убийство».

Бойся равнодушных. А только равнодушных воспитует зашоривание глаз и бездумность.

Инфантилизм я бы сравнил со сном, но сном — необычным. Человек спит с открытыми глазами. Он видит добро и зло, но вяло реагирует на них. Он чего-то хочет — самостоятельности, поступков, но охотно от них отказывается: ведь плыть по течению куда проще, чем против течения.

Чтобы стать гражданином, инфант должен проснуться. Мозг должен среагировать на увиденное и выдать соответственную справедливости реакцию.

Проснувшись, инфант становится человеком. И все дело в том, когда он просыпается: будучи еще ребенком или став тридцатилетним мужчиной.

Бывает и так, и этак.

В жизни нет поступков больших и малых. Собственно, солгав или просто умолчав в микроскопическом проступке ранней поры своей жизни, человек уже совершает акт, формирующий его как личность. Система правдивых поступков делает его личностью. Повторяю: нет поступков больших и малых. «Комсомольская правда» писала несколько лет назад о семье детишек из вологодской деревни. У них умерли мать и отец, ребят хотели устроить в детский дом, но они воспротивились, сохранили семью, помогая друг другу. Старшему, кажется, было лет восемнадцать. Для детей в обстоятельствах, предложенных судьбой, поступок этот был естественной и единственной истиной. Окружающих он поражает мудрой зрелостью.

Грех в наши дни призывать испытание во излечение болезни. Нет уж, пусть минует детей наших горькая чаша, пусть растут они в благополучии, пусть ходят они в джинсах, коли так нравится это, и пусть, заработав, садятся за руль собственного «Жигуленка». Но пусть твердо знают цену и штанам, и машине, пусть веруют не в лживую, а в подлинную ценность человеческих созидающих рук, пусть решают сами, непременно сами, свою жизнь, исходя из вечного благого посыла, что нет ценности дороже человеческой дружбы, нет богатств дороже богатств искусства и нет дел более важных, чем собственный самостоятельный поступок.

Ведь мы — и они тоже, наши дети, — живы будущим, нашим наследием, передаваемым в наследство далее, другим.

Пробудить сознание в своем наследнике, подвигнуть его к поступку — непременно доброму — значит помочь ему стать гражданином.

Быстрее или дольше, в этом, собственно, и есть главный признак болезни инфантилизма.

Пробудить быстрее означает не только помочь.

Это означает еще — доверить.

* * *

Но все-таки, есть он, рецепт, — как поскорей миновать детскость? Дело-то ведь серьезное!

Куда как серьезное. Уже энциклопедический словарь поместил точную научную формулировку этого явления. Звучит значительно: «Инфантилизм — особенность психического склада личности, обнаруживающей черты, свойственные более раннему возрасту: эмоциональную неустойчивость, незрелость суждений, капризность и подчиняемость».

Так. А выход?

Человек устроен таким образом, что всегда-то он ищет один-единственный выход. А если их много, как в муравейнике, если их тысячи и ни один неповторим, тогда как?

Но есть же что-то общее, какой-то такой единый знаменатель?

Есть. Я приведу здесь три письма, лишь три выхода из тысячи. Во всех трех есть что-то неуловимо общее. Думаю, это нежелание жить по-прежнему. Обретение необходимых простых истин.

Можно найти себя, включив на полную мощность ум, силу, интеллект. Можно повзрослеть, ответив за другого. Можно, пожалев слабого, близкого, например мать. Можно найти себя, обретя дело, которое дорого тебе. И правда — тысячи можно!

Но вот лишь три из них.

ПЕРВОЕ «МОЖНО»

«Я кончил школу хорошо, можно сказать, даже очень хорошо, но никуда не поступил. Туда, куда хотел, отговорили, мол, конкурс большой, а куда рекомендовали — пошел без всякого желания и провалился. Нет, не подумайте, что я кого-то виню. Нет и еще раз нет! Только сам виноват.

Потом пошел работать. Работа была неквалифицированная и тяжелая. Но этого я никогда не боялся и с удовольствием ворочал куски рельсов и бетонные плиты… Получал деньги, вроде все нормально, но пришла весна. Встретился с такими же молодыми парнями, как и я, познакомился. Походили на концерты знаменитого ансамбля, посидели в барах, и что же я узнал?

Не ворочая железа, не сбивая пальцы о плиты бетона, они гребут денег в три раза больше. Появилась и у меня такая перспектива, и вот тут я смалодушничал в какой уже раз. Погнался за легким заработком (джинсы, пластинки, куртки) и бросил свою работу. Чуть-чуть не вылетел оттуда по статье, спасло то, что несовершеннолетний. И вот веселое время. Деньги, бары, музыка, девушки… Но мне понадобилось очень много времени, прежде чем я понял, что нету жизни. Она проходит мимо. Проходит со всеми людьми, спешащими на работу, с фотографиями в журналах счастливых ребят, добывающих уголь, сеющих хлеб, строящих дома… Я же просыпался в полдень, потом где-нибудь завтракал и шлялся, шлялся по Москве из конца в конец…

Мама плакала, а я обещал ей начать нормальную рабочую жизнь, она успокаивалась, и все продолжалось, как и было. Потом вроде стал готовиться к экзаменам в институт, мама думала выпросить отсрочку от призыва в армию… Но тут я представил, что станет со мной, если я поступлю в институт. Учеба учебой, но друзья-товарищи останутся и дела прекратить будет трудно. Короче, меня стала пугать жизнь в этом городе, и я пошел в военкомат. Сейчас уже год, как я служу в Забайкальском военном округе.

Могу смело сказать: я нашел то, чего мне не хватало. Ведь на первых порах в армии приходится очень сложно и очень трудно. Здесь надо пересилить себя, спрятать в себя свою гордыню и выполнять все то, что там, дома, казалось просто смешным. Я страшно рад, что служу в армии. Я узнал радость труда, познал настоящую дружбу, когда ты готов отдать все для товарища.

Ну а если по какой-нибудь причине ты не можешь быть призванным в армию, то сделай то, что делали уже очень многие люди в самый ответственный момент, — пересиль себя.

Ты же мужик. Вот что надо всегда помнить. Можно не быть смелым, но не иметь силы воли нельзя.

Это страшное слово — инфантилизм и страшная проблема. Понятно желание родителей, чтобы дети лучше жили. Но к этому можно идти по-разному. То, что не дали (то ли не сумели, то ли не успели) мне родители, дала армия. И за это я благодарен ей! Огромное спасибо!!!

Что сказать, конечно, трудно оторваться от всего привычного и рвануть куда-нибудь работать. Но решать-то надо. Решать, ведь жизнь, она предъявляет свои требования. И в один прекрасный день понадобятся решения быстрые и важные. А они не придут. Потому что не из чего приходить. Нет опыта, простого трудового опыта. Это самое худшее.

Извините за столь сумбурное и сбивчивое письмо.

А. Н., Чита».

ВТОРОЕ «МОЖНО»

«Мальчики и девочки в свои семнадцать сейчас почти всегда выглядят как дяди и тети внешне (акселерация?), а чуть копни глубже — часто ну такая неподготовленность к взрослой жизни: безответственность (неумение и нежелание отвечать за свои поступки), пассивность, приспособленчество, черствость, бездушие, да мало ли еще…

Но откуда все это вдруг берется? Да и берется ли вдруг?

Часто приходится слышать: вот вы, молодежь, горя не видели… И это ставится чуть ли не в упрек. А разве только при виде горя люди становятся добрее? Разве не рядом с прекрасными бабушками, дедушками, мамами, папами, не рядом с прекрасными близкими людьми вырастают эти носители черствости, бездушия, у которых доброта есть где-то внутри, но она в зачаточном еще состоянии? Будет ли она со временем развиваться? И не пытались ли родные своими делами отгородиться от подростка, как бы говоря: вот тебе все, что необходимо, вот одежда, обувь, еда, вот тебе деньги, — только будь таким, каким мы хотели тебя видеть, и не причиняй нам хлопот…

Разве может возвысить человека такое «добро» — сначала «достать» престижную путевку на «престижный» курорт, а потом напоминать об этом при каждом удобном и неудобном случае? Вот, мол, бери, пользуйся, но помни… Вряд ли такое «добро» сделает доброе. Скорее будет наоборот.

Может сложиться впечатление, что я всю вину пытаюсь свалить на взрослых. Нет.

Молодежь инфантильна? Может быть. Мы многого не умеем. Но не правы и те «непререкаемые авторитеты», которые утверждают полную нашу несостоятельность в смысле гражданственности. Мы не видели горя, не мерзли в окопах и не провожали в последний путь самых близких, самых родных. И только потому мы хуже? Но кто знает, как поведут себя все эти инфантильные, несостоятельные, беспомощные мальчики и девочки в тяжелую минуту?

Я недаром взяла в кавычки слова «непререкаемые авторитеты» — нельзя судить людей только по тому, что они никогда не знали ни горя, ни тягот войны.

И еще. Дети получают в школе необходимые знания — математика, физика, литература, много всего. Детей учат музыке, рисованию. Дети занимаются спортом — их учат быть сильными, красивыми. А вот доброте, сочувствию (умению вместе чувствовать, сопереживать), такту, ответственности, наконец, могут научить только близкие люди. Не формально близкие, а те, кому веришь безоговорочно, кто понимает тебя, кто не только хочет видеть тебя настоящим Человеком, но и растит в тебе этого Человека.

…Однажды моя мама спросила у одного из моих друзей, почему его мама не попыталась устроить свою личную жизнь. Он чуть ли не возмущенно ответил: «Но у нее есть я!..» Он принимает как должное то, что его молодая, красивая, добрая мама не имеет права ни на какую больше жизнь, кроме заботы о нем, тревоги за него. Сейчас этот мой товарищ женат, у него своя семья, своя, отдельная от матери, жизнь. Он получил от близкого человека все, что ему было нужно. Но нужна ли была ему та жертва? Он никогда об этом не задумывался. Его этому не научили.

Страшно, когда человек остается в душевном одиночестве. Почему-то, когда нет веры в кого-то одного, когда нет близкого, умного друга, постепенно теряешь веру в остальных людей. Когда в одиночестве остается подросток, ему еще тяжелее. Может быть, он не будет злым, жестоким. Но добрым он тоже не будет.

X. 3., 21 год, Уфа».

ТРЕТЬЕ «МОЖНО»

«После школы ничего не хотелось делать — ни работать, ни учиться. Понимала, что так нельзя, дома ломала голову, куда пойти. Сама ничего не придумала и по настоянию мамы поступила в кулинарное училище. Два года училась через пень-колоду, но профессию приобрела. И год ходила на работу, как на каторгу. Уйти бы с этой работы, но и ни к чему другому душа не лежала. Потом уволилась и три месяца ходила в «безработных». Мать «запилила». Немного стало мне потруднее — не было денег даже на кино, не получала обновок. А в общем, все было неплохо: сытно ела, обута-одета и крыша над головой. Потребности в работе не было. С близкими все в порядке: все деды-бабки работали, мама на пенсии и продолжает работать. А мне было все неинтересно до тех пор, пока не попробовала самостоятельности.

В двадцать лет уехала на другой конец Союза временно поработать, да так и осталась там. Нашла дело по душе, появилась цель в жизни, главное, узнала цену копейке. Обо всем надо было заботиться самой, не было надо мной опекуна, и я сразу повзрослела.

Сейчас у меня семья, муж хорошо зарабатывает. Особой нужды в моей зарплате нет, получаю я мало. Но работу я не брошу, хотя, как и любая другая женщина, задыхаюсь от недостатка времени, в кино лишний раз некогда сходить, домашняя работа закружила. И не потому, как говорят, что на работе иная атмосфера, общение с коллегами (или как еще можно назвать?), а просто уже ощущаешь потребность в труде.

И сейчас я могу сказать, откуда истоки инфантилизма — от родительской чрезмерной любви, от всепрощения. В таких случаях надо отдаляться детям подальше от дома, поискать себя без чьей-либо помощи. А мамы и папы стараются всеми правдами и неправдами втиснуть свое чадо в институт. Не понимая, что этим самым задерживают выход из стадии инфантилизма.

Б. Н., 30 лет, Владивосток».

Кому-то может показаться, что три выхода из тысяч слишком уж организационно-конкретны: уйти в армию, уехать на Восток, научиться сочувствовать, сопереживать; есть, мол, в этом некий наивный прагматизм, что ли, излишняя практичность исхода — не совет ли, не тот ли искомый общий рецепт, коего, как утверждал Сухомлинский, нет и быть не может.

Далек от этой мысли.

Повторю: исходов множество, болезнь излечима самыми разными способами. Важно помнить об одном — лечение это должно избегать как «пере», так и «недо». Пережимы и недоработки чреваты осложнениями. Берясь лечить инфантилизм, важно, как и при всякой другой болезни, вовремя поставить точный диагноз. А дальше — действовать. Учителям, воспитателям и прежде всего родным.

Считается, что любовь к дитяти не может быть глупой. Увы, может быть. Но выберем иное слово — неразумной, и эта формулировка не кажется такой уж неприемлемой.

Против неразумной, слепой, ничего окрест не замечающей любви — во имя любви осознанной, мудрой, желающей добра и ведущей к праведному поступку — вот, пожалуй, единственно возможный и действительно общий для всего сущего совет.

А сущее это — отец и дочь, мать и сын, даже если речь идет о чужих детях и родителях других детей.

Все в мире рядом, а подлинное добро распространяется от одних к другим, от старших к младшим и наоборот, соединяя всех нас в единое целое.

В Л А С Т Ь В Е Щ Е Й, И Л И П О В Е С Т Ь О Н Е Н А Й Д Е Н Н Ы Х И Д Е А Л А Х

ПРЕЛЮДИЯ О МЕРЕ ИСКРЕННОСТИ И ПЕДАГОГИКЕ ОКРУЖАЮЩЕГО МИРА

Вначале — о мере искренности. О праве на педагогику — не только педагога.

О воспитателях неодушевленных, сила воздействия которых убедительнее всяких слов, — о вещах, о деньгах, о ценностях материальных, которые порождают новое в моральном — в отношениях между людьми.

Так вот, о мере искренности.

Познание души ребенка, отрока, юноши — не есть педагогическая цель. Цель всякого воспитания — формирование личности, идейной убежденности, а значит, зрелой, гармоничной, честной и работящей. Познание характера и его душевных глубин лишь фундамент, на котором строится личность ученика умелыми руками и сердцем учителя. А мера искренности — пароль на право входа в эту душу.

Понятие, прямо скажем, из деликатнейших и полностью зависит только от взрослого — от его осторожности, такта, чувства предела.

Юные люди доверяют только умнейшим, да и то в них сызмала существует порог откровенности, черта, за которой ученик или уклоняется от ответа, или говорит полуправду, или произносит то, что от него ждут, на самом деле думая совсем иное.

Глубоко убежден: если учитель ощутил порог откровенности, если понял — мера искренности исчерпана, следует тотчас остановиться в любых наступательных действиях; остановиться, чтобы задуматься — как идти дальше и надо ли идти вообще. Чувство, интуиция, тонкость без всякого преодоления барьеров откровенности подскажут настоящему воспитателю ответ на незаданный вопрос, укажут путь для дальнейшего движения.

Эти соображения — для замкнутого коллектива: класс — учитель, сын — родители.

Но воспитание — это сила, способная воздействовать на человека и в разомкнутом пространстве. Человека ведь воспитывает все: истина, услышанная в трамвае, пример, поданный кем-то на улице, статья в газете, спектакль в театре, книга, прочитанная в библиотеке.

Педагогика окружающей человеческой среды, общественных контактов, педагогика жизненных ситуаций сплошь да рядом вступает в соревнование с педагогикой школьной и семейной, смело опрокидывая их устои, перечеркивая достигнутое, отрицая доказанное, внося смятение в неокрепшую душу подростка.

Чаще всего растущий человек отмалчивается, и сколько нужно любви, внимания, душевного интереса ближних — отца, матери, учителя, — чтобы увидеть перемены в нем, чтобы услышать их неслышный голос, чтобы понять, где нужно прибавить сил и энергии и восстановить утраченное равновесие разновеликих истин.

Но иногда в поиске истины — и не так редко — растущий человек обращается к разомкнутому пространству.

Со стороны вроде пишет в никуда.

Разве анонимное письмо в редакцию, общественную организацию, к писателю — письмо кому-то? Ответа же не будет, раз письмо без обратного адреса. Да если и с адресом — какой глубины и убежденности придет обратный ответ, коли речь идет не о жалобе, а о деле нравственном, всеобщем, что ли?

И тем не менее письма такие идут.

И чем наивнее, неиспорченнее человек, тем больше верит он в ответ разомкнутого пространства, в ответ, который, как кажется ему, он непременно получит — не здесь, так там, не так, но иначе.

И здесь следует сказать об ответственности разомкнутого пространства. Но вначале два слова — о его структуре.

Разомкнутое пространство, а другими словами, весь окружающий мир, пожалуй, можно поделить на две части — организованную, выражаясь модными словами, ангажированную, и менее организованную, а то и вовсе безответственную, но тем не менее тоже ангажированную, иначе говоря, тоже служащую тем или иным целям. Хотя не вполне осознанно.

Книга, театр, фильм, конечно же, относятся к первой части и, если говорить про нашу жизнь, служат добру.

Но словоизлияния подвыпившего мужичка в трамвае, задиристое поведение ватаги подростков на улице, грубость в очереди, площадная бесцензурность, рвачество, спекуляция, пьянство, превращение жизни в сплошную гонку за престижным барахлом суть педагогика отрицательного свойства, тот самый дурной пример, который заразителен и который во многих конкретных ситуациях способен вселить сомнение в идеи добра.

Не надо, однако, думать, что, обращаясь к разомкнутому пространству, растущий человек обращается лишь только к организованной части окружающего его мира, хотя письма адресованы именно туда — не станешь же писать пьяному старикану, который произнес свою тираду в трамвайном вагоне и сгинул в неизвестность. Да, человек, адресуясь к организованной части разомкнутого пространства, обращается к нему в целом. И организованный мир должен дать ему ответ, в том числе за мир неорганизованный — за весь мир.

На этом пока остановимся, подчеркнув одно важное обстоятельство: анонимное обращение к окружающему миру чаще всего отличается одной особенностью — предельной искренностью. Искренностью до дна.

Говорить здесь о мере искренности не приходится, потому что, собственно, инициативное обращение подростка ко всему миру, как правило, носит характер исповеди предельной откровенности.

Иначе говоря, подросток никогда — или почти никогда — не откроется так учителю или родителям, как открывается он в исповеди, не рассчитанной на конкретный ответ.

И все же — психологический парадокс — безусловно рассчитанной на него.

Можно сделать вывод: воспитательное воздействие разомкнутого пространства, педагогики окружающего мира, иначе говоря, педагогика в широком понимании этого слова имеет возможность более глубинного, более искреннего — за порогом барьера искренности — познания ребенка, подростка, юноши. И в более широком смысле — познания детства, отрочества, юности, самых неясных их мест, самых сложных их противоречий, которые порой отражают и общественные противоречия того или иного этапа.

Так создается поле для действия не одной лишь профессиональной педагогики. Возникает право — и обязанность — на воспитание педагогики общественной, народной. Не зря же кино и книга, телевидение и газета смело становятся — без чьих-либо санкций — непосредственной педагогической силой. И сила их воздействия ничуть не меньше, чем опыт профессионального воспитателя.

Впрочем, это лишь прелюдия к одному юношескому откровению.

Письмо Игоря — без адреса, и, значит, он не ждет ответа.

Но можно ли промолчать, прочитав его?

ПИСЬМО, ТРЕБУЮЩЕЕ ОТВЕТА

«В наше — даже в мое — время возникло новое выражение: эквивалентная дружба. Дескать, ты мне, а я тебе, потому и дружим. А коли ты мне ничего дать не способен, чего же мне с тобой дружить, с какой стати? Можно найти друзей повыгоднее. Ну и что из этого?

Проблемой вещей хороших, импортных сейчас никого не удивишь. Кстати, хорошие книги сейчас тоже относятся к разряду вещей. Но вещи вещами, а желание хорошо одеться есть у каждого человека. Для молодежи — это просто важная часть жизни. Например: старая проблема с джинсами. Как были ходовым товаром для спекулянтов, так и остались. Но вот вопрос: откуда они их берут? Не думайте, что они их привозят из-за тридевяти земель. Постоянные «толкачи» просто имеют хороших знакомых среди «крупных рыб» импортных баз, ОРСов. Или вот, скажем, купил у меня сосед машину «Волга» за 9000 р., теперь она уже 15000 р. Пусть я получаю в среднем 174 р. в месяц, пусть трачу на еду 50 р. в месяц. Чтобы накопить деньги на машину, мне нужно работать 11,5 лет. А если учесть, что нужно одеваться, отдыхать, купить другие вещи? Срок возрастет до 25 лет — Уз жизни. Но вот глядишь кругом — все покупают что-то очень дорогое. А ведь и тебе тоже хочется. Духовной пищей никого не удивишь, да и где взять ее? Книги с рук дорогие. Откуда люди берут деньги, не с неба же? Заработаны честным трудом? Нет!

И сейчас я уже не верю ни в какие нравственные устои. Была у меня девушка из очень обеспеченной семьи. Знакомые у них все — «шишки». Отец ее прямо сказал: «Не ходи с ней, она тебе не пара, оборванец». А через неделю я ее увидел в машине одного пацана. Понимаете, папа ему на 16 лет подарил «Москвич». Мне на 16 лет «Москвич» не подарили. Не думайте, у меня есть и отец и мать. Но сейчас жизнь дорожает. Денег хватает в обрез. Тут не до «Москвичей».

С тех пор я злой на людей и могу совершить все, любой поступок. Я не верю, что кто-то стоит на истинно нравственной, бойцовской позиции. Я не верю людям.

Игорь Т., Уфа».

СМЕЩЕНИЕ ЦЕЛИ, ИЛИ НЕОДУШЕВЛЕННЫЕ ПЕДАГОГИ

1

Люди, родившиеся до войны, хорошо помнят первые послевоенные радости: коммерческие магазины, где подороже можно было купить сладостей ребятишкам и масла, отмену карточек и хлеб досыта, вместо ордеров на одежонку даже детям — рулоны добротной мануфактуры: чистая шерсть, чистый шелк. Жили в коммуналках — на кухне десяток керогазов, но каждая обнова в каждой комнатенке — событие для кухни, для рассуждений и обсуждений: если лучше становилось одним — это было обещание и другим.

Про свары коммунальных кухонь мы знаем немало смешного и драматичного еще по книгам Зощенко, а вот про их доброту и соучастие, помощь и душевность, людское тепло и отзывчивость, про знание каждым печалей и радостей другого — про это настала пора задуматься теперь. Они дорогого стоят.

Отдельные квартиры той давней порой почитались блаженством едва ли не высшим, имевший отдельную всегда был лицом значительным, с особыми заслугами, — известный генерал, народный артист, крупный ученый. Им не завидовали — их признавали. Как не может народ жить без красивой мечты, так не может он жить без известных ученых, артистов и генералов.

Все было проще. И каждый знал, как звать по имени-отчеству хозяек шумливых керогазов на общей кухне. Имела ли коммуналка свою педагогику? Еще какую! И двор большого дома, как двор дома маленького, имел свою педагогику, отличную от двора, где жило мало людей.

Глупо было утверждать, что скученность и общежитие рождают лишь положительные эмоции, повторяю, об этом уже сказал Зощенко. Если уж враждовали, то до крайних степеней. И война между двумя соседями не приносила лавров, зато с лихвой — всеобщего посмешища. Так что, когда жилья стало прибывать, никто не держался за осточертевшие коммуналки.

И вот — если не все, то большинство — рассыпались по отдельным квартирам, как по сотам. И вдруг обнаружилось: кое-что теряется. И кое-что возникает.

Теряется знание друг о друге, желание, а то и возможность помочь: в чужой монастырь со своим уставом не лезь, не так ли? Да еще коли дверь заперта. Теряется простая возможность — поговорить о пустяках, о заботах. Уходит добрососедство — за него держатся разве что старушки, которые по давней привычке выходят со своими стульями на воздух, к подъезду большого дома. Но старушки помирают, а молодым некогда познакомиться, потолковать, зайти друг к другу. Имен и фамилий соседей маловато кто знает.

А что возникает?

Отчужденность. Безразличие становится признаком хорошего тона. Местом сходки и рассуждений становится не общая кухня, а работа, институт, школьный класс.

2

Разобщенность и растущее благополучие порождают новое — состязание на иную тему.

Не кто быстрее, выше, дальше — пробежал, прыгнул, метнул, — а у кого и что есть, красивее и лучше. На работе взрослые люди — мужчины и женщины — сильно соревнуются на предмет квартир: у кого и как она обставлена. Из кожи лезут, чтобы достать такое же, как у товарища по службе. Мебель, посуду, ковры.

В эпоху всеобщей бедности соревнование тоже было, конечно поскромней, и ему хватало плацдарма коммунальной кухни. Современный обыватель соревноваться с соседями не хочет не только из-за разобщенности, но еще и из-за того, что в случае выигрыша победа на лестничной площадке не может принести нравственного удовлетворения. Это удовлетворение ищут на работе или в кругу друзей, так сказать — среди своих. Такое первенство ведь и на службе сказаться может — больше уважения, выше авторитет.

В былые времена мы уповали на истину, что-де материальное благополучие автоматически повлечет за собой моральное совершенство личности, дай, мол, только хорошенько одеться да обуться, обеспечить отдельными квартирами да машинами, ну, еще неплохо бы поголовное высшее образование, и — на тебе, воцарится повсюду любовь и дружество на почве благоденствия.

По жизни все выходит сложнее, путанее.

Разобраться в путаном как будто несложно, укажи только на истинность подлинных ценностей, но вот мешает общее мнение.

Общее мнение — далеко, конечно, не общее и уж, конечно, не общественное мнение, но сила, власть у него громадные. Общее мнение — это как раз у той, второй, неорганизованной части разомкнутого пространства, окружающего мира, который вроде бы всюду, а вроде бы — и нигде.

Так вот, материальное благополучие недолго пребывает — в своей массе — в стабильно-удовлетворенном состоянии. Имеющему квартиру хочется хорошо устроить ее — и это естественно. Затем, быть может, ему хочется устроить ее по последнему писку моды, сверхсовременной мебелью — что ж, и в этом нет ничего дурного, если это в возможностях человека. Материальных, разумеется. Но если возможности ограниченны, а своего хочется, хоть умри?

На этом-то пределе, на этой грани желаний и возможностей и рождается много смертных грехов, драм и даже катастроф. Но, главное, рождаются зависть, злоба, ненависть.

Следует оговориться: речь идет о нормальных, честных людях. Спекулянтов и ворье рано или поздно ждет подходящая статья Уголовного кодекса, и, надо заметить, желание и возможности, нечестность и беззаконие чаще всего идут в параллель. Соответствует желание возможностям, честь и закон живут в ладу. Не совпадают, рухнуло равновесие — знай, что равновесие между законом и человеческой порядочностью тоже нарушено.

Человек, точно поезд, летит под откос.

3

Все это — из разряда простых истин, доступных пониманию не только любого взрослого, но и ребенка.

Не такое сложное дело — пояснить своему чаду, что вовсе не смысл жизни — двадцать лет копить на «Волгу». Можно просто обойтись без нее. А соседу, если он заработал деньги на эту машину честно, можно совершенно спокойно и вежливо кланяться при встрече. Как соседу — не больше, не меньше. А не как соседу, заработавшему право на уважение. Никакая вещь, даже самая ценная, еще не повод для особого уважения ее хозяина. Людей, слава богу, на Руси всегда уважали не за их имущество, а за их ум и умение.

Если же сосед украл деньги, на которые купил машину, — что ж, мораль нашей жизни не просит, а требует и призывает поставить его на место самым законным путем — в прямом и переносном смысле слова.

Не завидуй честно заработанному. Борись с воровством — как подлинный гражданин своего отечества. Две эти истины настолько бесспорны, просты и очевидны, что только диву даешься, когда встречаешь путаницу: иные без зазрения совести завидуют честно заработанному, а жуликов — вместо того чтобы с ними воевать — просят еще и достать что-нибудь этакое дефицитненькое, где-то в глубинах души отыскивая для вора лестные эмоции: умеет человек жить, ах, уме-ет!

Кстати говоря, жулье — хоть мы и уговорились рассуждать не о нем — часто очень поворотливо, изощренно, страх дает ему высшее образование по части сообразительности, и оно так ухитряется устроиться среди своего окружения, причем не только бесчестного, — мелкими услугами, помощью, вниманием, — что претензии к нему утрачиваются, стираются, исчезают. Жулье как бы обретает черты вкрадчивого сервиса — запчасти дефицитные, кофточку импортную, вкусную еду достанет, и, покупая втридорога, ему еще трижды спасибо скажут да и поклонятся.

Так что приспособляемость жулика поразительна, и, к сожалению, довольно часто он вызывает среди людей, знающих его, куда меньше зависти — все же рискует! — и беспокойства, чем крупный инженер, ученый, специалист, который купил машину не таясь, открыто и держит ее во дворе большого дома.

Игорь в своем письме ни слова не сказал о соседе, который купил «Волгу». Кто он, что он, похоже, вовсе не интересует паренька. А ведь зря. Существенная, даже решающая подробность. Ведь если, предположим, купил сосед машину на честные деньги, про Игоря его возмущение дурно говорит. Получается, что человеку, начинающему жить, просто завидно. Вычислил: двадцать пять лет ждать придется. А может, сосед двадцать пять лет и ждал. Или сделал что-то такое в жизни, за что ему такие деньги по закону должны в руки попасть. По праву.

Игорь, судя по всему, начинающий рабочий. И не так-то плохо начинающий — судя по заработку. Все, как говорится, впереди. Профессионализм, учеба и — что ж! — достижения в работе — этой самой или, может, другой. Глядишь, станет зарабатывать так, что соберет и на машину. И будет эта его машина — не просто благо, не только имущество, но прежде всего эквивалент хорошей, сложной, важной работы, эквивалент ума и физических затрат, которые он отдает обществу, — а общество ему за это, пожалуйста, машину.

Но дело в том, что сперва надо чем-то овладеть, чему-то научиться, чего-то достичь. Никто и ничего в этом мире не приносит на тарелочке. Все надо заработать, всего надо добиться. И ни в каком обществе никакие блага не даются просто так.

Это очевидная истина.

И между прочим, достижение благосостояния может быть одним из внутренних стимулов человеческой подвижности — роста, развития, учения. Тут нет ничего греховного. Но только именно так — одним из, а не единственным — и целью, и смыслом.

Жить ради шмоток, ради машины, ради дачи, жить ради, во имя какого бы то ни было имущества — постыдно, ибо у человека есть куда более высокие предназначения: дело, любовь, дети, умение, совесть, верность — разве мыслимо перечислить великое множество составных человеческого счастья?

4

В том-то и дело, что человек обязан следить за собой — во имя самого себя и суда человеческой чести.

Следить за собой, в моем понимании, означает лишь одно — не разменивать себя, свою жизнь на мелочь бытовых достижений. Разве же не преступно перед самим собой, перед высшим даром жизни, гоняться за модными шмотками, напрочь забыть старую русскую поговорку — по одежде встречают, да по уму провожают. Некоторым, особенно молодым, неутвердившимся — а Игорь относится к ним, — кажется, будто поговорка эта устарела и смысла не имеет или смыслом ее возможно пренебречь. Им кажется, коли ты в джинсах да дубленке — так уже что-то, личность, человек!

Для кого — человек? Для зеленых огольцов, как ты? Для девиц, истративших полжизни в погоне за импортной парфюмерией?

А не стоит ли, впадая в копеечное отчаяние, хоть раз задуматься: может, я что-то крупно перепутал в этой жизни? За цель принимаю антураж, пену? Ведь джинсы — не больше, чем штаны. А дубленка не больше, чем шубейка, — раньше их носили извозчики, так, может, и впредь будут таскать их шоферы грузовиков в дальние рейсы?

А может, подумать, что новомодная мебель — всего-то лишь стулья да диваны? И легковой автомобиль — только средство передвижения?

И если так подумать — то что же останется?

Тем, кто гонится, гонится, гонится за всем за этим — копит, манипулирует порядочностью и рублишками, — тем, кто живет этим, барахло избрал целью существования на белом свете, — так вот, если подумать подобным образом, — что останется? Пустота?

Кто-то, пожалуй, наивно думает: вот сперва всего добьюсь, раздобуду все, хоть лопну, а потом уж и жить начну. Не начнет. Раздобудет все честно — так там и жизни конец. А нечестно — непременно попадется.

Выдуманный все это мир, иллюзорный. Вещи, даже самые дорогие, на то и вещи, чтобы человека лишь только окружать, не делаясь смыслом его жизни. Вещи на это и не претендуют. Претендует сделать их сутью своей жизни сам человек. Неумный и — не забудем подчеркнуть — неверно воспитанный. В поклонении вещам есть что-то от предрассудков, от сильной ограниченности.

Обожествление вещей, по-моему, низшая ступень какой бы то ни было веры. Этот самообман предполагает, что вещь создает впечатление о человеке и повышает его значимость. Хотя бы самозначимость.

Мелкая мысль и ничтожная цель.

5

В своей исповеди Игорь — нечаянно, конечно, — сформулировал одну любопытную мысль. «Духовной пищей никого не удивишь, — пишет он, — да и где взять ее? Книги с рук дорогие».

До важного добрались, на мой взгляд, до очень важного. Наивно, вовсе не думая о каком-нибудь обобщении, Игорь означил печальный итог. Вслушайтесь, что он сказал: «Духовной пищей никого не удивишь».

А материальной, выходит, можно. Это за текстом, это подразумевается. Не хватает джинсов — и за ними гоняются, не все, но все же. Машина дорогая, поэтому ее очень хочется, и очень грустно, что, оказывается, надо потратить двадцать пять лет на то, чтобы скопить на нее. Это Игорь сумел сосчитать. Только вот от духовного отмахнулся — его не удивишь, никого не удивишь. Печально. И печаль эта требует размышлений.

Итак, о пище духовной — удивишь ею или не удивишь.

Весь смысл нашего строя прежде всего в том, чтобы накормить человека пищей духовной.

Неужто можно это забыть, отодвинуть в архивную даль — первые дни Советской власти, первые ленинские декреты, среди которых десятки и десятки — о сохранении библиотек, старинных усадеб, музеев, дворцов, которые отныне принадлежат народу. И еще — о детях. О том, чтобы накормить и напоить их. Ленин был политик, но всю его политику как две красные черты пронизывают главные заботы: сохранить культуру и сохранить детей. Главной его мечтой было — раскрепостить народ. А это значило — сделать народ поголовно грамотным, создать институты, открыть тысячи библиотек, выпустить миллионы книг. Переписка и разговоры Ленина с Горьким пронизаны беспокойством вождя: скорее издать классику, подарить людям Пушкина, Гоголя, Белинского.

Сотни театров, музеев, десятки тысяч библиотек, миллиарды книг — возможность для любого школьника — при самом небольшом желании — прикоснуться к самым горним высотам человеческого духа. А кино, а телевидение, а возможность попробовать самого себя в любом из искусств, как говорится, не сходя со школьной парты!

Меньше всего я хотел бы выглядеть в этом месте голым пропагандистом. Лишь человек, не хлебавший лиха и не видавший света, может пренебречь всем, что я перечислил, далеко, конечно, не полно. Государство создало у нас небывалые возможности для потребления духовной пищи, и пищи этой очень много, возможно, даже чрезмерно много.

И вот — «ею не удивишь».

Игорь — парень молодой, судя по всему, немного отведавший духовной пищи — при громадном выборе ее, и я не склонен слишком сильно укорять его за то, что в нем идет от неискушенности, от незнания, от неопытности. Да и точка зрения сия — заемная, не его. Но вот точка зрения требует отпора. И самого решительного.

Такой взгляд — взгляд воинствующего мещанства. Ведь воинствующего обывателя духовной пищей не удивить не потому, что он ею объелся, а потому, что она его не интересует. Для него духовное — нечто неосязаемое, бесплотное. А боевик от мещанства — материалист. Он пощупать хочет, погладить, и не вообще, не чье-то чужое или, скажем, общее — а свое собственное, личное. Игоря печалит, что книга с рук вздорожала, и печаль эта справедлива. Надо, правда, заметить, что и книга с рук ныне продается во многом из-за него, из-за воинствующего мещанина, из-за его потребности даже книгой покрасоваться перед другими.

Книга стала вещью, это верно, — ценной вещью — но, к печали, не потому ценной, что хранит бесценные мысли, а потому, что стала козырем в состязании за высокий престиж человека в своем кругу. Хочу оговориться: не все, конечно, ценят книгу по такому мрачному прейскуранту, да, не все, за нужной книгой гоняется ученый, писатель, аспирант, настоящий книголюб, — но немало, да, немало скупает книги и такого народу, которого как раз «духовной пищей не удивишь». Книга ему не как пища нужна, а как форма доказательства своей культурной значительности — без культуры нынче никуда.

6

Юмористы обкатывают сюжет: в знаменитом театре на премьере сидят одни иностранцы да торгаши. Иностранцы меня в этом контексте не интересуют, а торгашам театр нужен для демонстрации своих торгашеских возможностей.

Выходит, духовной пищей не удивишь, во-первых, того, у кого смещены цели жизни и кто материальное ставит выше духовного, — это важный момент. Вредоносность этой философии прежде всего в том, что, внушенная безусым юнцам, она безобидно позволяет им пропускать подлинную духовную пищу, оставляя лишь всевозможные ее суррогаты — коктейли из низкопробных закупных фильмов, худых телекартин да развлекающей музыки, разобраться во вредоносном влиянии которой требуется ум и усиленное потребление настоящей духовной пищи.

Воинственность действенного мещанства — как раз в этом: заставить молодняк пропустить в жизни самое главное — поиск ее духовной сути. Превратить этот молодняк в себе подобных рвачей дефицитного пока вещного имущества.

Да, это так. Все, кажется, ясно.

Печально одно. Пустеют наши библиотеки. Наплыв народу — в дни студенческих сессий и выпускных экзаменов. Много мудрых мыслей пылятся на полках невостребованными, непрочитанными. Мысль же о книгах на книжных полках отдельных квартир приводит меня в трепет. Эти книги — в массе своей — напоминают узников, замкнутых в оковы стеклянных шкафов, так и не допрошенных с пристрастием. Подумать только — пять миллиардов книг во всех библиотеках страны и тридцать — в шесть раз больше — в домах людских. Узнать бы еще — сколько их, так ни разу и не раскрытых?

И вот уж грешная мысль неотвязно следует за мной. «Духовной пищей никого не удивишь», — может, не удивишь потому, что слишком много ее? Слишком доступна, близка, а оттого и цена ей меньше? Слишком легко попасть в музей — не оттого ли люди, живущие с ним по соседству, так ни разу в нем и не бывали? Не потому ли есть москвичи, не знающие, где Третьяковка?

Нет ли печальной закономерности в таком постулате: дешево то, что доступно, дорого то, что редко. А если «духовная пища» дешевеет рядом с нехваткой материального, не возникает ли переоценка ценностей? Переоценки, когда удивишь новомодной кофточкой, но не удивишь стародавними «Опытами» Мишеля Монтеня, «Войной и миром» Толстого, стихами Тютчева, старым мхатовским спектаклем, записанным на видеопленку, или картиной Александра Иванова «Явление Христа народу»?

Мне могут возразить, что высокая оценка кофточки отнюдь не противоречит восхищению картиной Александра Иванова или достойной книгой. Согласен — но при одном условии: если кофточка, выстраиваясь в ряд с новомодными сапогами, дубленкой, диваном и ковром, в сознании человека не приобретает больше никаких иных свойств, какими могут обладать удобная одежда и нормальная обстановка. Если же одежда начинает обретать черты престижности, «культурности», даже, если хотите, социальности, если погоня за материальным оборачивается целью жизни, смещение ценностей в системе нравственных координат становится совершенно определенной силой. Преувеличивая значение вещей, человек автоматически преуменьшает значение «пищи духовной».

Особенно легка подобная переакцентировка у молодых, неискушенных.

Так случилось и у Игоря.

7

Публицистика придумала этой затяжной болезни название — вещизм. Самодовлеющая погоня за вещами, поклонение вещам, превращение в вещи даже духовного, например книг, картин.

Учитывая, что многие предметы ширпотреба отечественного производства пока слабо конкурируют с теми же товарами западного образца, вещизм страдает одной печальной особенностью: в массе своей он космополитичен. И тут, хочешь не хочешь, надо признать: слабая работа тех или иных отраслей нашей легкой промышленности создает безусловную лазейку для товаров западного производства, для спекуляции ими, а значит, обретает черты воспитательного просчета.

Плоха или хороша покупка западного товара сама по себе? Да она никакая, если подходить к самому факту покупки со спокойной душой. Ни плоха, ни хороша — обыкновенна. Но в условиях дефицита и спекулянтского взвинчивания цен, скажем, на те же джинсы вдруг возникает такой пример: на штаны чехословацкого производства подросток пришивает западную фирменную марку, и выясняется, что даже на эту марку, на эту блямбу с заморской надписью существует отдельная цена. Не самими джинсами, так хотя бы наклейкой на них мальчишка подтягивает на нужную ему высоту свой «престиж» в глазах сотоварищей или даже просто прохожих.

Какого привкуса эта подробность? Коммерческого? Торгового? Нет — идейного.

И рождена она умом не одного лишь подростка.

И все же — что такое вещизм? Чем и как лечить эту болезнь? Убежден: болезнь эта временная. И рождена она временными трудностями — тугоподвижностью легкой промышленности, медлительностью, при которой новая мода, придуманная художниками, плетется до прилавка долгие годы. Но было бы неверным утверждать, на мой взгляд, что лишь одним изобилием новомодных товаров отечественного производства и расширением международной торговли можно искоренить вещизм до конца. Нет, требуется еще воспитание. При ликвидации дефицита одновременная ликвидация перекоса в сознании. И не когда-то в будущем, а сейчас, немедля, и, главное, всюду, надо без конца объяснять воспитаннику: неужели вещь может оказаться смыслом жизни и ее целью; да, вещи нужны, без них не обойтись, но это — хоть и красивые, и добротные, — но всего лишь вещи. Нет, все-таки вечна русская мудрость: по одежке встречают, по уму провожают.

Анализируя же вещизм юношеский, надо сказать следующее: это есть не что иное, как отсутствие сопротивляемости, если хотите, иммунитета, к временному общественному стереотипу, живучему только в условиях дефицита. Вещизм, к сожалению, болезнь взрослых, и детей заражают ею именно взрослые. Задача настоящего педагога в том-то и состоит, чтобы выработать в ребенке сопротивляемость этой инфекции.

Считаю такую задачу одной из сложнейших хотя бы уже потому, что большинство в окружении ребенка могут оказать внутреннее сопротивление самой этой идее. Ведь задача педагога — внушить ребенку идейность цели и смысла жизни, выбор большой и важной общественной идеи вопреки искусу более близкому, очень заманчивому и на первый взгляд совершенно безобидному. Да и всякий ли воспитатель способен деликатно углядеть, как, где и в какой ситуации джинсы и замшевая курточка на подростке — просто удобные и полезные вещи, а где и когда уже сами вещи руководят воспитанием ребенка.

Примеров приводить можно множество, ограничусь лишь одним. Семиклассник одной столичной школы — а таких семиклассников, как утверждает милиция, не так уж мало — открыл бизнес сначала в классе, потом в школе, затем в микрорайоне. Давал за трояк переписывать мальчишкам — да и девчонкам тоже — самые новомодные западные мелодии. Дома — магнитофон, целая дискотека, через спекулянтов раздобывал привозные диски по полторы сотни штука, с утра до ночи перезаписывал их на пленку и — пожалуйста — сколотил за год целый капитал.

Родители — по наивности — прохлопали свое чадо, хотя все видели: думали, у мальчика хобби, даже радовались — не бегает по улице, не хулиганит. Школа пропустила по невнимательности. Товарищи по классу лишь одобряли — всех интересовали новые записи, каждый вымаливал дома нужные трояки. А все вместе взрастили такой куст гнили, что хоть руками разводи.

Заработанные деньги надо было куда-то тратить. Юный бизнесмен часть своего капитала пускал на «развитие производства» — скупал новые диски, а часть — на одежду. Обрядился в суперджинсы, завел в седьмом классе отличный гардероб, стал франтом, признанным «вождем», человеком, который, по его же выражению, словно сын крупного капиталиста, с детства умеет зарабатывать деньги сам, научился делать бизнес. Отец у парнишки был самым обыкновенным конструктором, получал не бог весть какие деньги, и не один тяжкий разговор о ценностях жизни довелось ему выдержать с собственным сыном. А тот уже утвердился в общественном мнении не только класса, но и целого микрорайона своих сверстников, говорил с отцом нагло, упрекал того во многих грехах, среди которых «неумение жить» стояло на первом месте.

Ни отцовский ремень, ни восклицания учительницы, ни проработка на классном собрании — при общем подхихикиванье — не помогли, помогло — будем надеяться — горе: отцовский инфаркт.

Парень распродал диски и магнитофоны, сдал деньги матери, притих. Однако у меня нет уверенности, что подросток этот разубежден, что он разочаровался в своей цели жизни. Болезнь отца напугала его, заставила быть менее откровенным, более деликатным и, пожалуй, осторожным. Он запрятал, загнал глубоко в себя свою «философию».

Думаю — до поры, до времени…

Как видим, отсутствие иммунитета, сопротивляемости к вещизму, ажиотаж на дефиците, какого бы свойства он ни был, ведет по ступенькам вниз — сначала переакцентировка смысла и цели жизни, затем конкретнее — стяжательство, бесстыдство и выработанная ими ложная мораль.

В этой истории корыстолюбие сына оплатил по векселям отец собственным сердцем. Конечно, он же и пропустил духовную катастрофу ребенка. Пропустил не только он, но и мать, но и школьный учитель, и товарищи.

Нам следовало бы почаще говорить о расплате за такие пропуски. Безобидное вроде бы увлечение обернулось бизнесом, а потом и болью собственного отца. Но в рассуждениях о линии поведения, особенно в школе, учитель редко обращается к такой теме, как покой, здоровье и даже сама жизнь близких ребенку людей. А ведь такой разговор должен вестись, и вестись на высокой ноте подлинного гуманизма, когда в юном человеке надо разбудить такие важные струны духовности, как сострадание, как жалость, как непричинение зла матери и отцу, бабушке и деду, просто прохожему старику и встречному малышу. Путь к настоящему гуманизму лежит через любовь к ближнему, через заботу о нем, через линию поведения, оберегающую близких от неприятностей, которые может доставить ребенок. Его следует приучить думать о своих поступках, контролировать их, всегда и непременно учитывая ту боль и ту радость, которые они могут доставить — сперва близким, а затем и вообще людям.

Это ведет к главному — не к анализу уже совершенного поступка, а к анализу замысла. Дурной поступок, неверная линия поведения могут быть предвосхищены таким ясным, таким простым действием, если ребенок заранее критически подумает о возможных последствиях.

Последствия вещизма обнаруживаются не сразу, не определенно, они прикрыты флером псевдоуважительности.

Святой долг воспитателя, преодолевая сопротивление «общего мнения», педагогики неорганизованной части разомкнутого пространства и «переоценки ценностей», внушить ребенку иммунитет к вещизму.

8

Теперь, выделив из обширного круга людей, называемых воспитателями, только школьного педагога, коснемся еще одной важной — и деликатной — темы, имеющей безусловное значение, когда мы говорим о вещизме.

Оговорюсь: этот разговор касается прежде всего учителей молодых — педагог опытный даже частности испытал собственной судьбой, и, надо сказать, на его замечание молодой коллега отзывается порой все с той же ученической беспечностью и непониманием, какими в достатке владел он всего несколько лет назад на студенческой скамье или школьной парте.

Однако голых призывов и одних лишь восклицаний здесь недостаточно.

Приведем психологический этюд — конечно же, из жизни.

Главное действующее — а затем и страдающее — лицо — молодая учительница, выпускница института иностранных языков.

Место действия — школьный класс, школа, куда юная «француженка» приехала по распределению. Город, где находится школа, — крупный центр с миллионным населением.

Девушке — назовем ее Женей, Евгенией Степановной — по-настоящему повезло: после четвертого курса ее как отличницу отправили на стажировку во Францию, для совершенствования в языке, и она целых четыре месяца прожила в Париже, где кое-что и купила из одежды. Ничего сверхъестественного в гардеробе Жени не было, велики ли деньги у студентки, но брючный костюм, блузки и кофточки, модные джинсы, комбинезон, белое шелковое пальто и кое-какую мелочь она все-таки привезла.

Школа встретила ее приветливо, пожилая директриса, походившая на знаменитую артистку Гоголеву, была, как и все, добродушна, искренне восхищалась, что молоденькая учительница жила в Париже, выходит, язык знает не только по институтскому курсу, но еще и по жизни. Обе они — и директриса, и Женя — понравились друг другу, впрочем, Женя не могла не нравиться, даже женщинам. Тоненькая, как лозинка, с открытым доверчивым лицом и серыми глазами, она светилась обаянием.

Заметим, между прочим, что при знакомстве с директрисой Женя была одета, с ее точки зрения, изысканно — в клетчатую юбку и такой же жакет, под которым виднелась часть французской блузочки, какие там носят для деловых свиданий.

Наутро был первый урок. Женя уже давно и с волнением думала о том, как ей одеться. Она знала, ей достался девятый класс — не так уж намного она и старше этих девушек и мальчишек, приходить к ним в жакете было бы слишком чопорно, надо поскорее найти контакт, преодолеть расстояние, которое — это Женя знала из учебников — существует между столом учителя и партами. Этот барьер, пожалуй, главное, будет преодолен он, и все покатится как по маслу, знаний французского Жене не занимать. И, подумав, она решила приблизиться к классу. Натянула джинсики с широким кожаным поясом, туфельки на высоком каблучке, для праздничности — все-таки праздник! — ярко-алую блузку из ткани, похожей на шелк, но все-таки не из шелка — переливающейся при каждом движении, каждой складочкой по-новому отражающей свет — с нарядной вышивкой и кружевом на воротничке и пузырчатыми рукавами. Сверху, подумав, накинула джинсовую жилетку, вышитую цветами. Оглядела себя в зеркало: что ж, скромно, но нарядно, так можно пойти на институтскую лекцию, в музей или на званый вечер.

В учительской Женино появление произвело эффект взорвавшейся бомбы. Кто-то ахнул, кто-то охнул, кто-то проговорил: «Вот так и надо!» Но Женечка не слышала междометий и фраз. Просто уши заложило от волнения. Пожалуй, лишь одно лицо директрисы остановило ее внимание. Старуха подняла брови домиком, сжала губы в тоненькую полоску — то ли хотела что-то спросить, то ли рассмеяться.

Только потом Женя узнала, что директриса не решилась смутить ее своей репликой по поводу костюма: что бы ни сказала, уже поздно, переодеться девочка не сумеет, а настроение будет исковеркано, перед первым-то уроком!

Директриса промолчала, загремел звонок, они пошли по коридору, открыли дверь в класс, переступили порог, и Женя услышала некий странный звук — полувздох, полувосклицание. Без сомнения, очевидно было одно — это был вздох восторга, восклицание восхищения.

— Вот ваша новая учительница французского языка, — проговорила директриса строгим голосом, как бы уже одной интонацией расчищая Жене психологический плацдарм для наступления. — Ее зовут Евгения Степановна, — продолжала старуха и, бросив взгляд на Женю, решила оправдать ее наряд: — Год назад Евгения Степановна была на стажировке в Париже.

Новый вздох восторга пронесся над классом — теперь он был четче, как бы организованнее. К этому времени в голове у Жени прояснилось, она взяла себя в руки и чутким молодым слухом услышала, как чей-то мальчишеский голос прошептал:

— Эжени!

Это относилось к ней.

Эжени! Женя не знала — горевать ей или радоваться?

Толковая институтская методика и отличное знание языка, казалось бы, помогли ей взять класс в руки с самых первых шагов. Анализируя про себя свои уроки, она думала иногда с удивлением о том, что никакого барьера между столом учителя и партами не оказалось вовсе.

Ей все удавалось подозрительно легко для начинающей учительницы. И когда, готовясь к новому уроку, она меняла кофточки, ей и в голову не приходило, что тишина, выученные уроки и послушание означают пока что одно — восторг перед истинной француженкой, сошедшей в класс с рекламной картинки иностранного журнала.

А в классе, невидимое Жене, творилось вот что.

Еще до появления юной француженки кто-то из бойких мальчишек объявил:

— Ну и бабец сейчас видел! Супер-модерн!

Но даже эта реплика не уменьшила эффекта от Жениного появления. На первой же переменке после французского девчонки устроили первичное рецензирование:

— Это да!

— Фирма!

— Вот как мечтаю одеваться, девочки!

— А джинсики!

— А рукава!

— А туфли!

— А сама! — это уж с мальчишеской стороны, причем без всякой иронии.

И мальчишки и девчонки влюбились в новую учительницу, так бывает нередко — когда внешность и «упаковка» нравятся подросткам, а у Жени и содержание не отставало от внешних показателей.

Однако жизнь — суровая штука. Первое впечатление споткнулось о строгость новой «француженки». Ей стало казаться — и по справедливости, — что знания класса неглубоки: произношение отвратительное, правила грамматики забыты. Полетели первые двойки. В класс вползло похолодание.

У всякого настроения в любой группе бывает свой закоперщик. Он первым выразил мысль, готовую сорваться у многих. Закоперщиком была девочка — назовем ее Зиной.

Натура мстительная и острая на язык, после второй двойки, полученной там, где при прежней учительнице обошлось бы тройкой, Зина на перемене заявила:

— Подумаешь, фифа! Мне бы такое барахло, я бы выглядела не хуже.

Зина действительно была недурна собой, и многие в классе, особенно из травмированных двойками, задумчиво поглядев на Зину, молчаливо согласились с ней. А Зина ринулась в бой. К концу уроков, чуточку опоздав и запыхавшись, она шепнула по страшному секрету:

— Говорят, наша фифа — генеральская дочка. Ничего удивительного.

Вообще женский ум и какое-то внутреннее чутье раньше, чем мальчишек, готовят девочек к боям характера позиционного, к схваткам с улыбочкой, к сплетням и слухам на пустом месте. Может, это и не очень педагогичное замечание, согласен, но пока никто из психологов толком не объяснил природу возникновения женской нелюбви, основанной на зависти к тряпкам. Как это получается? Позавидовала — и возненавидела. Бывает, видимо, и так. Но в нашей истории Зина тоже как будто была влюблена поначалу в Женю. Выходит, однако, не была — за влюбленность она приняла удивление, впечатление, желание самой выглядеть как эта «француженка» с институтской скамьи.

Драмы не было — часто, как и любое другое инфекционное заболевание, вещизм носит стертые формы не проявленной до конца зависти.

Особенно — тут; как ни говори, а барьер между учителем и классом все-таки был, и ни Зина, ни ее другие сторонники и сторонницы, посплетничав после уроков и на переменах, поваляв учительницу в грязи, обсудив досыта ее гардероб, дальше этого — опасаясь барьера — все же не пошли.

Что касается Жени, то она была умной и тонко чувствующей девушкой. Перемену в настроении класса после первых же двоек она ощутила тотчас. Сразу заметила: взгляды, которые бросают на нее ученики и ученицы, из восторженных превращались в настороженные. А у Зины — в скептический.

Вначале Женя огорчилась — это была естественная реакция. Известно, однако, когда человек расстроен, он и одевается соответственно своему настроению. Женя оделась проще и неожиданно, даже с чувством облегчения, почувствовала себя естественнее: клетчатая юбка, тот самый жакет и простенькая блузка.

Потом, как-то само собой Жене подумалось, что становиться рядом со своими учениками — не такое уж бесспорное дело и, приходя в класс, она приходит даже не на институтскую лекцию, не говоря уж о концерте и званой вечеринке, где хоть не все знакомы друг с другом, так все равны.

И еще Женя заметила одну подробность: Зина, смотревшая раньше на нее с вызовом, теперь казалась слегка растерянной, что ли, чуточку удрученной. Когда Женя, помогая ей, спрашивала Зину на уроке, та не скрывала ироническую улыбку, не думала о чем-то щекочущем ее чувства, а яростно дралась за свою тройку.

Впрочем, тройки постепенно превратились в четверки. Женя, Евгения Степановна, была справедливой учительницей.

Однажды, спустя немалое время, директриса, когда они остались вдвоем, неожиданно спросила молодую учительницу:

— А где твои чудные кофточки? Ты что-то давно не надевала их?

Женя покраснела — вопрос застал врасплох. Но у них — молоденькой «француженки» и старой директрисы — сложились к той поре доверительные отношения, почти как у матери с дочкой, и Женя, вздохнув, откровенно спросила:

— Может, мне их сдать в комиссионку?

— Еще что! — возмутилась директриса.

— А что лучше, — спросила тогда Женя, — не иметь их или носить только за пределами школы? Ведь и на улице меня увидит Зина. Что она подумает, что скажет? В школе одевается, как все, а на улице — как хочет? Это правильно — быть разной в школе и на улице?

Старая директриса, похожая на добродушную Гоголеву, беззвучно смеялась.

А насмеявшись — промолчала. Не ответила ничего.

Это вставная и в чем-то, не скрою, назидательная история понадобилась мне для того, чтобы подвести всякого молодого учителя к мысли — как ему одеваться. Подвести, не более — ведь у нас нет правил, регламентирующих одежду педагога, нет правил, ограничивающих броскую косметику или одежду, которая в чьих-то — может, испорченных — взорах означает высокий или низкий жизненный престиж. Каждый руководствуется своими соображениями, своей интуицией, вот только одна примечательная деталь не дает мне покоя: неужели же только с возрастом, с годами учитель одевается все сдержаннее, все скромнее?

На этот вопрос, пожалуй, не надо ответа.

Ведь не ответила же на вопрос молоденькой Евгении Степановны старая директриса.

9

Может, я отвлекся?

Но вернемся мысленно к письму Игоря, к анонимной откровенности, представим на минуточку Игоря в классе молодой «француженки»? Возможный вариант?

Вполне возможный.

А теперь давайте вообразим: Игорь влюблен не кого-то вообще, какую-то абстрактную девочку, а в ту самую Зину, которая позавидовала молоденькой учительнице. Позавидовала не только потому, что у нее нелады с французским, а еще и потому, что дома у нее только и разговоров, что о вещах.

И Зина прибегает к родной маме с сообщением о потрясной «француженке» из Парижа.

Можно бы поговорить о самой Евгении Степановне — гибкая и тонкая как лоза, чудесная фигура, открытое, чистое лицо и серые глаза, но это все так, пустяк, главное для Зины и ее мамы — обрамление, рама, и они полны убежденности: что бы в такую оправу ни вставили — все заблистает.

Впрочем, и Зина и ее мама — сами вполне ничего по внешним, как говорится, данным. Так что женские достоинства молоденькой учительницы они оставляют без внимания.

Знание французского?

Это вообще выпадает из поля зрения. Речь о другом.

Итак, о чем же речь?

Будь хоть какие-нибудь связи с Парижем, можно было бы устроить так, что эта девчонка, пожившая там, — господи, всего четыре месяца — ахнула бы сама. Но увы! Хотя Зинин папа и «шишка», как скажет о нем потом Игорь, — сама Зина и ее мама вполне уверены в том, — но до Парижа его рука не дотягивается. Пока что он меняет устаревшие «Жигули» на новую «Ладу», достает большой, во всю комнату, ковер и добывает подписку на Александра Дюма в двенадцати томах, который издан исключительно для библиотек, но если сильно постараться…

А тут Игорь.

Нет, конечно, вещи вещами, но жизнь жизнью, и вполне понятно, почему Игорь, мальчик из одного с Зиной класса, ухаживает за ней. С точки зрения самой Зины — она недурна, и только школа мешает ей по-настоящему развернуться. Но уж к десятому классу, к выпускному вечеру, к вступительным экзаменам она прижмет как следует отца, ему придется похлопотать, чтобы, отбросив в сторону эти липовые школьные условности, эти фартучки и скромные форменные платьица, это оскорбляющее тело тряпье, одеться по последнему визгу сезона. Глупо подумать, будто цель из примитивных — чтобы парни на улице приставали. Всяких встречных-поперечных Зина обойдет за три версты, не такая она глупышка, верно говорят, по одежке встречают, а она вступает не куда-нибудь — в жизнь, и надо, чтобы жизнь встретила ее, — да, по одежке, по достойной одежке, по прекрасной упаковке, чтобы и встретила достойно!

Зина представляет — и мама гладит ее по голове, это мама ее надоумила, — как, упакованная что надо, идет она сдавать документы в иняз, точно так же, как «француженка» Эжени, — и в то же время ничего похожего. Эта дурочка оказалась в Париже на стажировке, а потом явилась в школу, чтобы пылиться тут до гробовой доски и потом, в глухой старости, вспоминать кофточки, привезенные из Парижа, как самое светлое событие в жизни.

Нет, стройность и открытость взора уйдут, мама не устает повторять это, и нужно, пока молода и перспективна, оторвать у жизни что-то такое, за что сама себя до смерти уважать станешь.

Что же оторвать? Да кончить институт, выйти замуж удачно, за дипломата, говорит мама, отец утверждает: лучше за внешторговца и уехать, ну не в Париж, так в Дакар или Коломбо, да не все ли равно — лишь бы уехать! И жить жизнью избранных, меченных счастливой судьбой! Жратва — иностранная, тряпки — иностранные, квартира на родине — оформлена как на картинке в глянцевом журнале.

А для этого — что надо?

Мама говорит: поберечь себя, не шляться с кем попало.

Отец восклицает: знакомства надо выбирать те, что посущественнее.

А тут Игорь. Без конца повторяет: уйду на завод. Ну и дуй!

Отец пристал к Зине:

— Да отшей ты этого ухажера!

— Как я его отошью? — не возмущается Зина, просто не знает — как.

— Хорошо, я тебе помогу. Сам скажу ему кое-что, — смеется отец.

Через неделю знакомит с Сережей. Господи, олух царя небесного! В школе с двойки на тройку переваливается, родители за уши тянут. Какой там дипломат или внешторговец — никаких задатков ни по единому предмету. Но тут его родители из кожи лезут, у Сережиного отца с Зининым какие-то шуры-муры. А там еще родители подарили Сереже на шестнадцатилетие «Москвич». Не новый, хоженый, но все-таки. И без конца ее, Зину, уговаривают: прокатись да прокатись.

Сели, поехали. Пока разгонялись, Игорь навстречу, заметил, остановился. Зина фыркнула: господи, какой осел!..

ЭПИЛОГ

Перечитаем последние строки из письма Игоря…

«С тех пор я злой на людей и могу совершить все, любой поступок. Я не верю, что кто-то стоит на истинно нравственной, бойцовской позиции. Я не верю людям».

Вот так.

Вот к таким серьезным осложнениям может привести власть вещей, внешне как будто совсем безобидное дело.

Всякая пустота, как известно, долго не пустует. Ее быстро заполняет что-то. Отсутствие подлинной педагогики тотчас заполняет антипедагогика.

Именно это произошло с Игорем. Сильно поддавшись антипедагогике разомкнутого пространства, крепко поверив в силу вещей, он слишком торопливо разуверился в человеческой чести и честности. Да и то! Бесчестность заметнее, она нагла и достаточно откровенна, в то время как честность — состояние духа нормальное, и она не рекламирует себя. Честность — это обычность.

Можно было бы сказать об утраченных Игорем идеалах. Но это неверно. Утрата предполагает разочарование и, выходит, начальную веру им.

Игорь не добрался до идеалов — в результате неверного воспитания. Он просто не обрел их — не увидел, не услышал, не достиг идей, которые всегда были и всегда будут сильнее самых впечатляющих материальных соблазнов.

Ненайденность идеалов в юном, едва ли не отроческом возрасте, что может быть печальнее? И как же виноваты перед Игорем его родители, его учителя, люди, которым он доверял.

Он зол на отца той девочки, на пацана, который «обошел» его в собственном «Москвиче», — хорошо, если бы эта злость обратилась в честность и борьбу против торгашеской коррупции, — но Игорь зол на всех — на честных и бесчестных, без разбору, для него не существует водораздела между правдой и ложью, между злом и добром, он не научился отличать одно от другого, значит, он слеп.

Значит, речь идет о ненайденных идеалах.

Когда человек растет, ему, его психике, его взглядам недостает прочности — это давно известно педагогике. Еще в древние времена воспитатель сравнивал душу воспитанника с воском, который каменеет только с годами, только с воспитанием и жизненным опытом. Но жаль, если воск отливается не в достойные формы. Жаль, если мировоззрение воспитанника складывается под влиянием ложных ценностей, фальшивых идеалов, мнимых истин.

Втрое, вдесятеро больше понадобится теперь сил, упорства, веры, для того чтобы разубедить Игоря в ложном и убедить в истинном.

Фальшивое обладает своей могучей силой и властью, недооценивать которые — большой грех для воспитателя.

В том-то и дело, что добро, как и зло, должно быть сильным, настойчивым, уверенным в себе, но никак не пассивным.

Добру надлежит биться со злом — противником коварным и опытным.

Добро — не есть субстанция бездумная, абстрактная, категория вообще на все случаи жизни.

Добро — коли оно сильное, разумное, настойчивое, ведет человека к подлинным идеалам.

К истинным целям.

И Н Ф А Р К Т М И О К А Р Д А, И Л И П О В Е С Т Ь О Б И С П Е П Е Л Я Ю Щ Е Й Р О Д И Т Е Л Ь С К О Й Л Ю Б В И

От перестановки слагаемых сумма не меняется, но как поразительно меняется смысл от перестановки самых обыкновенных слов — вы замечали?

Испепеляющая любовь — это возможно и, в общем-то, не удивительно, но стоит вставить между ними словечко «родительская» — и все существо, весь дух человеческий протестует: да разве же мыслимо, чтоб любовь родительская — и со знаком «минус», испепеляющая, значит, уничтожающая — но это неправда, этого быть не может, потому что не может быть; родительская любовь, всегда благо, всегда тепло и ласка, всегда счастье — не хватающее, недостающее многим, что и говорить, — но ведь по сути своей родительская любовь никак не может пойти во вред, разве не так?!

Но вот история о любви, вполне похожей на родительскую, но жестокой в своей сущности и, да, испепеляющей.

Действующих лиц — всего трое, семья микроскопическая, типично нынешняя.

Отец, назовем его Аркадий Андреевич.

Мать по имени Светлана.

Сын, которого нарекли Олегом.

Олег в ту пору, о которой идет речь, школьник — выпускник-десятиклассник. Он — единственное чадо в семье. Любимое, бесценное сокровище.

И это можно понять, потому что он — поздний ребенок.

И это можно легко вычислить, если из 49 лет отца вычесть 17 лет Олега. Получится, что Аркадий Андреевич стал отцом в 32 года. Поздновато.

Имеет ли это существенное значение? Имеет, и еще какое. Аркадий Андреевич сам вырос в «трудной» семье. Его отец и мать разошлись, и он в полную меру и в ранние годы понял, что о нем особенно заботиться некому, что он должен в этой жизни всего добиваться сам.

И он добивался. После школы поступил в университет, на физико-математический факультет. И этот выбор, оказывается, может стать существенной деталью в нашей повести, печальной и непростой.

Неизвестно, отчего Аркадий Андреевич выбрал физмат. В школе он прилично учился по математике, повезло ему, судьба подарила удивительного учителя. Ведь талантливый учитель — это прежде всего талантливый человек. А талантливый человек, оказавшийся учителем, может увлечь своим делом кого угодно. Так вышло и у Аркадия.

Но если бы просчитать тогдашнего Аркадия на нынешних электронно-вычислительных машинах, этот электронный расчет мог бы подсказать ему совсем иную судьбу. Подтолкни его основательнее, он бы пошел в филологи. Очутись в школе талантливый учитель-химик, стал бы Аркадий химиком. Но вот ему достался математик. Человек озаренный, всегда всклокоченный, как бы не от мира сего, этот учитель не преподавал математику — он жил ею! И увлек многих. Кого на счастье, кого на беду.

Аркадий не был склонен к математике, точнее сказать, он был склонен к математике точно так же, как ко всему остальному: к биологии или к географии. Но всклокоченный математик был личностью посильнее других, посильнее, чем биолог или географ. Он создал в классе обстановку благоговения перед владычицей Математикой. По его речам, походившим на заклинания, выходило, что математика — основа всех начал. Да, в сущности, ведь так оно и есть. Математика — в основе любого строительства. А строительство — наипервое человеческое занятие. Математика — это физика со всеми ее ядерными реакциями, поразительная голография, тысяча и одна ночь прочих волшебных чудес. Да что там, математическим законам подчиняется и биология, и ритм человеческого сердца, и пульсация крови, и дыхание простенькой травинки.

Всклокоченный волшебник, казавшийся тогда добрым, подчинил себе всех мальчишек из класса Аркадия. Мальчишки эти были разные, точнее, их следовало — по законам математики опять же — разделить на три группы: первая — бесспорно талантливые, те, для кого математика оказалась божьим даром, ведь это как стихи: дано или не дано. Вторая — это те, кто сразу или скоро понял, что они не смогут угнаться за поездом, что у них не хватает ни сил, ни таланта, чтобы перенять призвание всклокоченного волшебника. Эти, побежав немного за поездом, махнули рукой, остановились, сконфузясь, отошли в сторону и в конечном счете почувствовали счастливое облегчение. Искренность и правда — всегда благо.

Но была еще одна группа, и к ней принадлежал Аркадий. Люди средних способностей. Люди, попадись которым талантливый биолог, стали бы средними биологами, а попадись талантливый учитель словесности, — посредственными филологами.

Бессмысленно доказывать, что это люди без призвания, — нет. Просто призвание в час выбора еще не отыскало их. И Аркадий выбрал математику.

Еще в школе, стараясь не отстать от поезда, в котором сидят самые способные, он надрывался, напрягал всю свою мощную плоть, чтобы одолеть задачу из учебника для первого курса математического факультета. А когда, содрогаясь от напряжения, поступил-таки на физмат университета, жизнь его превратилась в самоистязание.

Даже способным студентам приходилось несладко. А Аркадий трудился втрое, впятеро больше других, способных.

Все это еще в юности, в студенчестве выработало определенные черты характера: хорошие и плохие. Впрочем, в хорошем всегда отыщется своя противоположность. Аркадий стал адски трудоспособен, невероятно трудолюбив, бесконечно настойчив. Он не жалел времени на освоение новых знаний. Но учился он тем не менее очень средне, вызывая усмешки способных. Эти счастливчики за глаза называли его Тупарем. Обидное прозвище, что и говорить. А самое главное, не очень заслуженное. Тупарь, Утюг и, наконец, Тупорылый. Со временем эти прозвища истаяли, забылись, как истаяла и забылась студенческая пора. Забылись не для всех. Обидные студенческие прозвища помнил Аркадий.

Теперь уже Аркадий Андреевич.

С годами, со временем его жизнь не облегчилась, не упростилась. После института Аркадий Андреевич пошел работать в школу, был учителем, потом с невероятным трудом поступил в аспирантуру, прошел аспирантские годы в тягостной, изнуряющей работе, но времени ему не хватило, и диссертацию он защищал год спустя после аспирантуры.

Проклятая эта диссертация вывернула его наизнанку, подарила язву желудка, колит, и неизвестно еще чего там было больше — скудной аспирантской еды или истрепанных нервов.

Он выполз из-под диссертации, как из-под тяжелого танка, раздавленный, опустошенный, но с яростной верой: теперь и я не хуже других.

Что ж, во многом это была правда. Диссертация давала прибыток, причем пожизненный. Любимая и ненавистная, необходимая и бессмысленная, дорогая и отвратительная, диссертация поила, диссертация кормила. И все ничего, если бы Аркадий Андреевич жил сам по себе, один-одинешенек. Но несчастливый математик женился, как все обычные люди. Женился на девушке по имени Светлана.

Они встретились и полюбили друг друга, когда Аркадий был аспирантом, а Светлана лишь только студенткой.

Личная жизнь Аркадия Андреевича походила на его математику. Эта личная жизнь оказалась выверенной и рассчитанной, точно задача.

Но здесь важная роль принадлежит Светлане. Окажись Светлана другим человеком, вся жизнь Аркадия могла бы повернуться по-другому, вся его расчетливость и точность рухнули бы под нелогичной, но уверенной поступью настоящей любви. Однако характер у Светланы оказался непротивленческий. Ее сверстницы выбирали себе в мужья однокурсников, а она замахнулась на аспиранта. И это требовало определенных взаимных обязательств.

Во-первых, Аркадий был старше. И ей, на правах младшей, следовало во многом уступать. Во-вторых, он был безумно, ужасно работоспособен. А это создает определенный ореол — ореол уважительности. Ореол, может быть, даже незаурядности. Ведь Светлане неизвестно, какими кличками одаряли Аркадия его однокурсники. Четырехлетняя разность возрастов в студенческую пору — дистанция громадная.

К тому же Светлана избрала своей специальностью географию.

Откровенно говоря, в эпоху, когда главные географические открытия уже позади и географов в университете готовят с одной исключительно целью — стоять с указкой возле карты или глобуса в школьном классе, профессия географа как бы утрачивает свой смысл. Печальна участь географа, у которого отняли даже саму мысль о возможности если и не открытий, то хотя бы несложных путешествий. Во что он превратился? Говоря грубо, неприукрашенно, в ходячую энциклопедию — это как максимум. Знает, где какая страна и какой в ней народ живет, расскажет без запинки про полезные ископаемые, экономику, политическое устройство. Ну, да стоит ли ради того учиться пять лет?

Нет, как ни крути, не такая уж это профессия, чтобы посвящать ей жизнь. Протяни руку к книжке, распахни страницу, нужную тебе, и ты ничуть не хуже, чем самый квалифицированный географ, узнаешь, где и какой народ, где и какая гора, где и какое море и сколько в нем островов.

Впрочем, меньше всего тут стоит спорить о профессии. Хочу только заметить, что, как и всякая другая профессия, она наложила отпечаток на Светлану. Так что, выбирая Аркадия Андреевича в мужья, Светлана приняла априори некую житейскую данность: Аркадий без пяти минут кандидат, она — простая географичка, вот и все. Ущербность ее увядающей, как ей казалось, профессии сказалась на их отношениях: Светлана приговорила себя к подчиненности.

Живая, бойкая, любящая, она как бы умышленно выбрала в жизни забор, который укроет ее от нелегких невзгод. Забором этим был человек — Аркадий Андреевич.

Что и говорить, хотя она географичка, в ее суждениях тоже был некий математический расчет. Муж — первая скрипка, жена — за ним, глядишь, получится дуэт на всю жизнь.

Любовь Светланы и Аркадия поначалу напоминала изнуряющие, терпеливые и отнюдь не похожие на любовь отношения.

Они познакомились, когда Аркадий поступил в аспирантуру, отработав три года в школе. Светлана училась на первом курсе. И у них как-то сразу все решилось: объяснились, пришли к твердому убеждению — это любовь, приговорили себя друг к другу.

Студенческая вольница кружила вокруг буйной радостью, влюблялась, женилась, разводилась, а Светлана и Аркадий терпеливо ждали друг друга. Сперва Светлана — пока Аркадий окончит аспирантуру. Потом снова Светлана — пока Аркадий, окончив аспирантуру, допишет свою долгожданную диссертацию. Однако, когда он защитился и по неписаному обычаю отметил ресторанным банкетом свою вершину, свою удачу, они не пошли в загс и не стали мужем и женой. Теперь Светлану ждал Аркадий.

— Мы не имеем права, понимаешь? — говорил он. — Ты должна закончить университет. Брак, — терпеливо и нудно повторял он, — это не только радость и не только счастье. Это еще и обязанности.

— Мои обязанности, — возражала Светлана, — все перед тобой. Пользуйся ими.

Он снисходительно улыбался.

— Не могу, точнее — не хочу. Я сознательно строю свою семью.

Светлана подчинялась. Аркадий говорил негромко, а оттого убедительно. Ведь он был уже кандидат физико-математических наук. Она пока просто студентка. И, думая о будущем, Светлана одергивала себя, впереди ей виделась уже сегодня установленная взаимосвязь: он навсегда кандидат, она — навсегда же — человек, зависимый от него. Ему принадлежало первое и решающее слово. А главное, Светлана не хотела этого решающего слова себе, она предоставляла его Аркадию, она думала о нем, как о стенке, за которой удобно быть.

Ее печалило, в сущности, только одно: какой он педант! Что и говорить, Аркадий не был педантом от рождения, по наследственности. Он стал им в силу избранного пути, он стал им потому, что был очень трудолюбив, он стал им потому, что был менее способным, чем другие его товарищи. Добрая черта — упорство — родила свойство тяжелое: педантизм. Как в той поговорке: «Каждое доброе свойство имеет свое дурное продолжение».

Итак, они подождали, пока Аркадий закончит аспирантуру. Потом они подождали, пока Аркадий защитит диссертацию. Потом они подождали, пока Светлана закончит университет.

И вот все позади. Они вдвоем. У обоих — дипломы. У него — кандидатский, у нее — университетский. Свободны, как птицы. Можно жениться.

Они наконец женились.

Однако просто женатые люди — это еще не семья. Семья начинается с ребенка. Ответственный Аркадий Андреевич объяснял своей юной жене, что ребенок — это всегда великая ответственность, что родить ребенка — ума не надо, но нужен ум, и немалый, чтобы родить его вовремя, по всем правилам настоящей человеческой ответственности. Настоящая человеческая ответственность, по разумению Аркадия Андреевича, состояла в том, чтобы родить ребенка не абы как и не в любой миг, а продуманно, сообразно обстоятельствам, с полной мерой чувств.

— Надо, — говорил Аркадий Андреевич, — чтобы ребенок был обеспечен, чтобы мы не нуждались, чтобы окончательно сложились все обстоятельства для благополучного продолжения рода.

А благополучные обстоятельства сложились далеко не тотчас, как Аркадий Андреевич получил кандидатский диплом. Сперва он еще поработал в школе, правда, теперь уже городской, не районной, где служил раньше, и сильной прибавки благополучия это не давало. И прошло еще два не коротких года, пока Аркадий Андреевич получил долгожданный пост преподавателя в том самом университете, который он кончал. Два года они терпеливо ждали, когда подступят, наконец, к окончательному созданию полноценной семьи.

Наконец он получил свой долгожданный высокий оклад.

— Светлана! — воскликнул Аркадий Андреевич. — Как там получится жизнь дальше, еще неизвестно. Давай хоть разочек съездим вместе в отпуск! Давай хоть чуточку поживем друг для друга. Имеем мы на это право, в конце-то концов?

Господи, да какая женщина устоит против такого! Были пальмы, прекрасно-синяя вода, жгучее солнце, и они, вдвоем. Светлана и Аркадий точно проснулись, точно впервые увидели друг друга. Тоскливое бремя ожидания исчезло куда-то, пропало, и они остались один на один.

Счастливый вариант: они снова увидели друг друга и снова друг в друга влюбились. Строгая сдержанность, утомительная самоотреченность, расчет, который называется прагматизмом — словечко, отдающее медициной, — все это оборвалось, будто никогда и не было с ними, будто они не изводили себя мучительным выжиданием собственного счастья. И на морском побережье остались два, в общем-то, совсем молодых, бронзовозагорелых человека, между которыми не было ничего, кроме их собственной любви.

Это было счастье. Точнее, это было началом их счастья.

Все, что происходило до сих пор, не принадлежало им; как будто даже их не касалось. Они смотрели друг на друга и не узнавали себя. Светлана — непокорная, своевольная хохотушка, Аркадий — какой-то бесшабашный удалец, которому все нипочем. Глубокое и бурное море. Шумный, с небезопасными страстями ресторан, где и кутнуть, оказывается, можно. Но главное, страсть, молодая, живящая страсть, которой оба предались без оглядки.

Страшно подумать: найди они друг в друге иных людей после ряда сдержанных и суховатых лет, счастья этого не случилось бы. Но этого не произошло. Они любили друг друга.

Я хотел написать: они по-прежнему любили друг друга, но вовремя спохватился. Это было бы неправдой. Они любили друг друга не по-прежнему. Они просто полюбили друг друга. И Аркадий, которого так давно знала Светлана, оказался совсем иным. Другой оказалась и Светлана. Их озарило странное пробуждение, настигло странное прозрение: слова, которые говорили друг другу прежде, намерения, рассчитанные до последнего пункта, не умерли, слава богу, они лишь только как бы законсервировались. Аркадий осаживал Светлану, говорил ей бесконечно: подожди, еще рано, рано. И ведь этой верой, не всегда обоснованной, можно было высушить себя. Ожидания не всегда заканчиваются ожидаемым. Разве редко на смену им приходит разочарование? А сколько намерений так и умирает благими.

Светлане и Аркадию выпало редкое счастье. Сквозь сухотку ожидания им удалось пронести себя в этаком замороженном, что ли, виде. Редкое, признаемся, стечение обстоятельств. Чаще люди не выдерживают таких испытаний.

Что сохранило их друг другу? Взаимный прагматизм? Вполне возможно, бывает и такое. Один принял решение быть всегда лидером. Второй принял решение быть всегда подчиненным. И какой бы бред ни предлагал ведущий, ведомый подчинен ему безоговорочно, порой даже безгласно. Выдуманные, но признанные обоими весы соблюли равновесие, пронесли равновесие это сквозь нетерпеливое время.

Благо это или зло?

А кто его знает, где нынче благо, а где зло? Но у них было так. Спящую красавицу наконец-то разбудил ее принц, которому все было не до того, все некогда.

Через девять месяцев после черноморского отпуска Светлана родила мальчика. Его назвали Олегом.

Олег был дитя долгожданное, а оттого особо и нежно любимое. Материнские инстинкты сложены веками любви, и нет особых причин удивляться Светланиной привязанности. Другое дело — Аркадий. Бесконечно счастливая, Светлана поражалась его заботливости. Пока Олег был малышом, не проходило вечера, чтобы отец пропустил купание. Любовно протирал младенца, отталкивал плечом мать, таскал коляску, бесконечно ласкал и нежил сына, гордясь, что растет наследник.

Светлана мужем нарадоваться не могла. И внимательный, и хозяйственный, таскает авоськи из магазина, стоит в очередях, бегает на детскую кухню за бутылочками с питанием. Не отец, а идеал.

Порой, суеверно боясь сглазить образцовую идиллию, Светлана все же говорила мужу похвальные слова — не могла удержаться.

— А как же! — отвечал ей Аркадий. — Помнишь, я уверял тебя в том, что к рождению ребенка нужно подготовиться. И морально, и материально. Ты думаешь, одно не связано с другим? Ошибаешься, милая женушка. Посмотри на этих сопляков, на этих юных мужей. Еще не успела пробиться щетина, а они уже отцы, кормильцы, главы семейства. Весь доход — жалкая «стипешка», а туда же! Живут в общежитии, сушат пеленки прямо в комнате, отделены от другого семейства прозрачной простыней, и вся эта, прости, несостоятельность прикрывается фразеологией, демагогической болтовней о любви, о зове природы. Милая женушка, зов природы можно и обуздать, направить в нужное русло, как упрямую горную речку, что мы с тобой успешно и доказали.

Светлана радостно внимала мужу, согласно кивала головой. Могла ли она не соглашаться с этими мудрыми, разумными доводами? Аркадий не то, чтобы распалялся, — ему просто нравилось рассуждать на эту тему. И он не отказывал себе в таком удовольствии.

— А разве мало вокруг примеров, когда юный муж, на усах которого не обсохло молоко, стыдится катать в коляске собственного ребенка? Не способен расстаться с собственным эгоизмом, чтобы встать в очередь, помыть посуду, помочь молодой жене? Послушай-ка, милая женушка, разве тебе нужно объяснять, что такое разделение быта? И разве не ты знаешь лучше меня, сколько семей распалось только потому, что муж и жена были слишком молоды и совершенно не готовы к семейной жизни?

Он прохаживался по комнате, закидывал за спину руки, казалось, он читает лекцию с университетской кафедры, а не говорит дома с собственной женой.

— Я убежден, что к семейной жизни человек должен готовиться. А слово «готовиться» означает: готовить себя.

Светлане порой казалось, что математика коснулась даже житейских рассуждений Аркадия. Но это только порой. Она тут же отмахивалась от критических придирок. Аркадий нравился ей во всем. А когда человек по-настоящему нравится, когда он истинно любим, его рассуждения, правые и неправые, хочется воспринимать как истину в последней инстанции. Да и сказал ли Аркадий хоть одно слово всуе, не по справедливости, был ли он хоть в чем-то не прав, хоть в чем-то покривил душой?

Нет!

Светлана видела, как буйная студенческая вольница отряхивает веселье, выходит из розовых снов, сталкиваясь с реальностью, не всегда гладкой и ровной, как шибает ее об острые углы быта, как мокнут и тонут бумажные кораблики легковесного счастья, оставляя после себя безотцовщину, которую смело можно назвать студенческой.

Студенческая безотцовщина! Мальчики и девочки, родители которых были студентами, а потом расстались. Первый угар прошел, истаяла начальная любовь, такая непрочная на поверку, а дети-то, дети остались. И велико ли им дело до того, что, оказывается, мать и отец их были просто в весеннем полусне, полюбили впервой, а потом разобрались, что это понарошку, что это не настоящее.

Нет, у Светланы все было настоящее. Все было выстраданное. Все было проверено жизнью и строгим ее Аркадием.

Олег рос. Рассуждая о нем, Аркадий Андреевич часто повторял:

— Мы живем благополучно во всех отношениях. Но надо, чтобы Олег, когда он подрастет, всего добился сам.

— Следует ему помочь! — восклицала Светлана.

— В том-то и дело, — строго и властно рассуждал Аркадий Андреевич, — надо, чтобы он взял лучшее от нас, чтобы наш опыт стал его опытом.

Он часто задумывался, размышляя об этом, Аркадий Андреевич. Видно, вспоминал себя, свое детство и свою юность, когда рос один у матери, а неизвестный ему отец был где-то вдали, никогда не возникал в его жизни. Ни разу не помог ему ни словом, ни делом.

Не стоит над этим иронизировать — это очень серьезный момент мировоззрения Аркадия Андреевича.

Ведь что такое мальчишка без отца? Ни строгого тебе слова, ни жесткого ремня, ни твердой руки, когда она так требуется, так нужна. Исследуя психологию Аркадия Андреевича, надо признать: это был его пунктик. Вороша свою юность, вспоминая себя, Аркадий Андреевич давал, видно, клятву: собственного сына ни рукой, ни советом, ни наказом не обделять.

Олег был обыкновенным ребенком, ничем особо не выдающимся, прекрасно, видно, усвоил генетическую обыкновенность собственных родителей. Классе в восьмом, как это часто бывает, он вышел из повиновения. Как-то раз надерзил отцу, получил хорошего ремня, и это послужило тревожным звонком для Аркадия Андреевича. Прежде всего для него.

Светлана пыталась пригладить конфликт, сровнять углы, вызвать у мужа снисхождение, но в Аркадии Андреевиче что-то замкнулось. Какой-то сработал невидимый рычажок. После домашнего скандала они пошли прогуляться по скверику вдвоем, Светлана и Аркадий, и муж без конца повторял одну и ту же фразу:

— Мы должны с ним что-то сделать!

К тому времени отношения Аркадия Андреевича со Светланой Петровной как бы вернулись в старое русло. Только русло это пролегло где-то в горах, на высоте гораздо большей, чем та, что была вначале. Светлана преподавала географию в школе. Считала Аркадия Андреевича своей стенкой и, как правило, решительно соглашалась с ним во всем, свято охраняя один оазис — оазис их любви.

Оазис охранялся. Ограничимся лишь констатацией этого факта. Аркадий и Светлана любили друг друга, включая в орбиту своей любви и собственного сына. Доказывая какую-нибудь теорему из их семейной жизни, доказывая, как всегда, свою безукоризненную правоту, Аркадий Андреевич часто восклицал в конце своей тирады: «Во имя нашей любви! Во имя нашей любви!»

Светлана замирала. Эти слова гипнотизировали ее. И в семейном быту стали как-то привычными эти фразы, будто пароль — «Во имя нашей любви!», — когда речь шла об отношениях Аркадия и Светланы, когда речь шла об их отношениях к Олегу.

В тот вечер они долго ходили вокруг клумбы в скверике. И Аркадий Андреевич не раз повторял эту выспреннюю фразу: «Во имя нашей любви!»

— Я должен что-то сделать с ним! — восклицал Аркадий Андреевич. — Во имя нашей любви к сыну!

Перед этим он держал страстный монолог. Суть сводилась примерно к следующему:

— Мы не имеем права, чтобы Олег повторял наши ошибки, даже невольные. Я человек средних способностей, не скрою, это доставляло мне много мучений в жизни. Не думаю, чтоб наш Олег был уникальнее нас. А поэтому ему следует много трудиться. Его отношение к урокам, к школе, его непослушание, эта выходка! Или мы подчиним его себе, или!.. — он многозначительно умолк. И Светлана виновато опустила голову, точно далее следовало самое ужасное: или несчастье, или болезнь, или тюрьма.

Они рассуждали и об этом. Вокруг полно подростков, они сбиваются в какие-то подозрительные стайки, распивают плодово-ягодное вино в подъездах, дерутся между собой, а потом, случается, нападают на прохожих.

Дальнейшее всегда рисовалось им крайне мрачно: пьяный Олег, избитый прохожий, скамья подсудимых. Что и говорить, газеты пестрели подобными историями. И здравомыслящим родителям было о чем порассуждать и чем обеспокоиться.

От клумбы в скверике они уходили просветленные, приняв определенное решение: бороться за сына. Выход Аркадий Андреевич видел только в одном — наставить Олега на истинный путь. А истинный путь — это хорошая учеба. Иные педагоги наносят немалый урон детям, когда внушают им, что будущее их прекрасно и необычно. Нет, трезво считал отец, жизнь не безоблачна и не прекрасна. Прекрасную и безоблачную жизнь надо еще заработать. Страшным, адским трудом. Этот адский труд — он сам, Аркадий Андреевич, вся его жизнь, вся ее суть.

А это значит, что Олег должен быть похожим на отца. Это значит, что Олег должен трудиться еще больше, ибо сегодня попасть в вуз гораздо сложнее, чем раньше. Путь в жизни может быть только один: школа, потом институт. ПТУ или работа — это для многих. И мы не циники, утверждал Аркадий Андреевич, чтобы внушать Олегу, что это путь не для него. И тем не менее это путь в обход, путь не прямой. Прямой путь в русле сознательности, понимания, подчинения, покорности. В конце концов, что здесь плохого? Ведь речь идет о покорности не кому-нибудь, не какой-нибудь злой воле, недоброй силе, а отцу, родному отцу и родной матери.

Тот давний, далекий, отроческий бунт — о нем и вспомнить-то теперь нечего — обернулся для Олега преддверием новой жизни. Жизнь эта состояла в том, что он должен был согласно кивать головой, когда отец, приходя из университета, повторял ему:

— Ты только выбери себе факультет, я тебя подготовлю. Ведь я твой родной отец и в то же время преподаватель университета. Не всем так везет!

Светлана Петровна не отставала от мужа:

— Милый, родной сынуля! Разве ты не видишь, что мы заботимся о тебе, и только о тебе! Наша жизнь определилась, мы не ждем от нее ничего нового. А у тебя все впереди, все в будущем.

Жизнь Олега превращалась в пьесу. Ему отводилась маленькая и скромная роль статиста или актера второстепенного, подающего отдельные реплики. Главными действующими лицами были отец и мать. Их речи, в точном соответствии с законами драматургии, то были диалогами, уточняющими те или иные идеи, то превращались в монологи — восторженные, обличающие или увещевающие.

Олегу, подростку, в то время уже прекрасно сознающему себя, порой казалось, что он находится в каком-то поразительном театре, где идет бесконечная репетиция спектакля, премьера которого так никогда и не состоится.

Он скоро понял: лучше всего внимать, слушать, соглашаясь, — это идеальный вариант, — иногда подавать не очень возразительные реплики. Зато потом можно выйти в туалет или на лестницу и там вздохнуть полной грудью, освобождаясь от этих надоевших речей. Возражать? Спорить? Он не сделал ни единой попытки — таким крепким и логичным был родительский барьер. Не вполне зрелым, но верно чувствующим умом Олег понял: сопротивление бесполезно, лучше плыть по течению, к тому же родители правы, кругом только правы, всегда правы.

О т е ц: Как ты будешь жить там дальше, это в конце концов твое дело. Наш родительский долг — помочь тебе в самом начале пути. Милый Олег, ты не всегда способен понять, что с тобой происходит, ты не всегда знаешь, как тебе надо поступить. И нет ничего странного, если родители подают тебе рациональный совет.

М а т ь: Миленький мой, неужели так трудно понять, что это любовь, это наша любовь к тебе. Мы хотим тебе лишь добра, исключительно добра, непременно добра. Ты кончишь институт, найдешь себе хорошую девушку, будешь счастлив. И век, до седых волос, даже после нашей смерти, станешь благодарить нас за то, что когда-то, в твои смутные годы, мы помогли тебе своим упорством и своим терпением.

О т е ц: Конечно, многие сегодня говорят, что рабочий может заработать гораздо больше, чем специалист, чем инженер, чем врач, чем учитель. Согласен, дорогой. В конце концов, закончив институт, ты можешь пойти рабочим. Никто это не запретит. Но сначала, наш милый, ты должен кончить вуз.

М а т ь: А дороги к этому идут только через хорошую учебу. Если тебе трудно, ты не должен скрывать. Папа поможет тебе, и я не последний человек. В конце концов мы найдем тебе репетиторов, милый Олежек.

Отец не пропускал даже самого малого повода, чтобы не преподнести сыну очередную тираду. Например, вышагивая мимо пивной, он кивал презрительно в сторону и говорил:

— Тебе нравится эта публика, эта компания?

Сын испуганно восклицал:

— Что ты, папа! — будто он только и знал, что топтаться возле этой пивнушки и якшался с этими алкашами.

О т е ц: Люди, потерявшие всякую идею! Полное отсутствие интеллекта и смысла жизни! Нет, дорогой сынок, что ни говори, а смысл жизни дают только знания и только целеустремленное желание реализовать эти знания.

М а т ь: Сыночек, я женщина, и мне очень повезло. Я нашла нашего папу. Я за ним, как за стеной. Но я женщина. Мужчине гораздо труднее. Посмотри, как папа работает, какие ворочает горы. Тебе предстоит то же самое. Не забывай, что ты мужчина, а в будущем — хозяин собственной семьи, ее защита, опора, ее, наконец, кормилец.

О т е ц: Главное в жизни — обрести духовность. В сфере материального производства, дорогой сынок, я имею в виду рабочих, тоже встречаются проявления духовности. Интеллект рабочего резко возрос, но, что ни говори, подлинная, глубинная духовность процветает лишь среди интеллигенции. Это доказано историей, подтверждено опытом.

М а т ь: В конце концов мы с папой не зря выбивались из простых семей и теперь не можем вернуться обратно! Милый Олежек, что делать!

Чувство меры и вкуса изменяло раньше всего Светлане Петровне. Может, оттого, что она была по-женски менее осмотрительна?

К десятому классу Олегу наняли двух репетиторов: по русскому и по литературе. Подтянуть математику и физику ему помогал отец. Светлана Петровна занялась историей. Чем ближе выпускные экзамены, тем короче, лапидарнее и афористичнее фразы родителей в этом домашнем спектакле.

О т е ц: Или ты поступаешь в вуз, или я за твое будущее не дам и ломаного гроша.

М а т ь: Олежек, я создаю тебе все условия. Что ты хочешь на завтрак, на обед, на ужин? Только занимайся, дружочек, не отвлекайся ни секунды. Ты должен, должен, должен! В конце концов отец — преподаватель этого университета.

На последней прямой Олег все же взбунтовался, как мог: бунт на коленях. Он сказал родителям:

— Я не собираюсь поступать в университет, где работает мой отец. Я хочу поступить в институт международных отношений.

Это было как шок. Но возражать трудно. В конце концов Олег выбрал чрезвычайно престижный институт, а кроме того, у него к тому времени был любимый предмет — английский. А это уже что-то. Но для страховки ему наняли репетитора по английскому.

Круг сужался. Центром круга родители назначили день, когда Олег станет студентом. И вот этот круг сужался — времени до институтских экзаменов оставалось все меньше.

Школьные экзамены Олег сдал вполне пристойно, получив за аттестат общую пятерку: сказалось, что в школе своей он учился десять лет без всяких переходов, родителей его учителя хорошо знали, семья считалась образцовой — родительское сверхзаботливое отношение к сыну, когда не только двойка беспокоит взрослых, и даже не тройка, а четверка вызывает звонок, визит, длительный разговор с учителем, заканчивающийся непременной просьбой — вызвать Олега немедленно, завтра же, если нет возможности, он останется после урока, но четверка должна быть заасфальтирована, как временная выбоина на дороге. Если эту выбоину оставить, любили повторять учителям Аркадий Андреевич и Светлана Петровна, — какой ухаб, провал в знаниях может она повлечь?

Что мог возразить учитель? Школа воевала с двойками, тут предлагалось исправить четверку. В душе какого учителя столь взыскательная требовательность родителей вызовет отрицание?

Олег поправлял четверку на пятерку. Даже если пятерку приходилось натягивать. Благой порыв следует поддержать, не так ли? К тому же всякая школа гордится своими отличниками.

Итак, школьные экзамены Олег сдал превосходно, и единственная четверка по алгебре не снизила общего балла. Светлана Петровна вздохнула было с некоторым, хоть и частичным, облегчением, но Аркадий Андреевич резко подкрутил в ней расшатавшиеся болты:

— Ты что, это лишь полпути, притом самые легкие, и не смей расслаблять Олега: ему предстоит взять главный барьер.

Круг сужался, и — справедливости ради надо сказать — родители явственно ощущали, что сужается он и для них. Любовь к сыну вполне естественно-оборачивалась повышенной ответственностью их самих, принятием на себя волнения, правда, чрезмерного, и до такой степени, что неясно было: вступительный экзамен приближается, и в худшем случае — непоступление в институт или суд, когда Олега то ли оправдают, то ли дадут долгий срок за полным отсутствием вины?

Желание счастья для собственного сына оборачивалось взвинчиванием — и не только его, но и самих себя. Взвинчивание это, неистовая лихорадка усиливались еще и тем, что никак не находилось дорожек к институту международных отношений. Ну хоть бы словечко кому замолвить, попросить, на колени стать, коли потребуется, — примите, сделайте милость, не ломайте судьбу нашему единственному сыну. Но, как на грех, знакомства и дружества Аркадия Андреевича касались лишь точных дисциплин, а какая в международном точность — разве на экономическом факультете, но Олег замахнулся на чистую дипломатию, а тут требовались историки, филологи, англичане.

Надо отдать должное, упорство отца оказалось серьезной силой. Используя некоторые связи знакомых своих знакомых, он все же пообщался с кем следует, кажется, в достойном такого дела месте, с отличными цыплятами табака и «Киндзмараули» в микроскопическом охотничьем зальчике ресторана «Баку» — но прошу без всяких подозрений: ничего гадкого не было, просто сказал о такой вот беде, о такой проблеме — сын хочет стать дипломатом, но известно, как трудно, даже отличнику, поступить в такой престижный вуз.

Уклончиво — как же иначе — в обтекаемых формах ему обещали приглядеть, присмотреть, постараться, но ясное дело: никаких гарантий быть не может, все зависит от Олега, от поступающего, от его знаний — если уж завалит, тут сам господь бог не в силах, и все такое.

Аркадий Андреевич кивал головой, сокрушался:

— Ну вот хочет дипломатом, нет чтоб куда в другое место.

И ловил себя на неожиданной мысли: а хочет ли Олег непременно в дипломаты-то? Сказал однажды, они не переубедили, так и пошло — международный, международный… Но так, чтобы Олег повторял это или рисовал им, родителям, картинки своей будущности, этого не было, нет. Странное дело: обычно, когда человек выпивает, голова его становится тяжелее, мысли туманнее, а тут, в охотничьем зальчике, с Аркадием Андреевичем все было наоборот: мысль оттачивалась, становилась острее.

«Да хочет ли Олег в дипломаты на самом-то деле? — думал он. — Ведь это, пожалуй, мы со Светланой захотели, схватились за первую его идею. В чем дело? Не захотел в университет, потому что я там? Обдурил нас? Но ради чего, коли родители желают добра?»

Какое-то смутное предчувствие терзало Аркадия Андреевича, и, впрягшись в дело, со всем возможным упорством педанта, он распалял себя возможностью провала. Из-за необъяснимого протеста, тихого бунта собственного сына!

Возможно ли?

Аркадий Андреевич вернулся из ресторана с твердым намерением выяснить правду. Вначале поговорил с женой.

С его точки зрения, она по-бабьи глупо стала округлять глаза и ужасаться странным предположениям мужа. Нет, Светлана порой действительно дурела от своей неуемной материнской любви, подумал он, решив с известной долей печали, что опять ему одному придется брать на себя всю ответственность за будущее сына.

Аркадий Андреевич глубоко вздохнул. Этому вздоху суждено стать решающим, в какой-то степени историческим — по крайней мере для судьбы Олега.

Полагаться больше было не на кого, и отец пошел к сыну на решающий разговор: до экзамена оставалось три дня.

Разговор шел целых три дня. С большими паузами, ясное дело, Олегу приходилось готовиться к экзаменам. Но даже три перерыва по двадцать минут, проведенных с упорным отцом, — и так в течение трех дней — могут слиться в один непрекращающийся монолог.

По крайней мере такое ощущение испытал Олег.

Аркадию Андреевичу казалось потом, что самые напряженные слова были произнесены вначале, когда выявилось, что он ошибся, что Олег не таит никаких тайных умыслов и действительно хочет быть дипломатом. Потом, по мнению Аркадия Андреевича, просто шли легкие, но впечатляющие рассуждения о смысле бытия. Это полезно любому человеку перед решающим испытанием.

Олегу все казалось иначе. Сначала выяснение какой-то глупости: действительно ли он хочет в международный. Он воспринял этот вопрос отца как последнюю попытку помочь ему отдать документы в университет, а там легче. Все остальные разговоры обернулись трехдневной пыткой. Ему казалось, отец все сказанное за долгие годы решил повторить в несколько дней.

Со стороны — это был сильнейший жим, последний, отчаянный прессинг, даже запугивание.

Он, например, врывался и говорил:

— Это катастрофа, катастрофа.

С ы н: Какая катастрофа?

О т е ц: Если ты не поступишь, это же катастрофа! Осенью заберут в армию, а через три года — начинай все сначала! Пирамида, возводимая нами столько лет, рухнет в один миг! Нет, ты представляешь, как надо собраться, в какой кулак сжать свою волю, энергию, знания, сообразительность.

Сына можно уберечь от отца, желающего ему зла.

Сына трудно уберечь от отца, желающего ему добра.

Олег ощущал, как обрывается сердце, когда на пороге возникает отец. Покрывался испариной, когда отец заводил свою нескончаемую речь. Бледнел, когда отец вскакивал со стула и принимался бегать по комнате, размахивая руками и требуя послушания.

Будущая, если он не поступит, жизнь казалась мрачной чернотой, судьба подводила его к краю крутого обрыва. Экзамен, конечно, дело необычное, даже страшное, но Олегу его будущий экзамен казался адовым огнем, судом, окончательным и бесповоротным решением участи.

Но любовь может ослепнуть в своей исступленности. Ни отец, ни мать не видели, как сжимается, как опускает плечи их собственный сын, растоптанный, сожженный их испепеляющей любовью.

Хуже того, выходя из комнаты Олега, Аркадий Андреевич стирал пот со лба, как после тяжкой работы, и говорил жене:

— Лучше пережать, чем недожать. — И добавлял, подумав: — Во имя нашей любви.

Выходит, он пережимал сознательно, не доверяя Олегу?

Светлане казалось, это такой педагогический прием, глубоко обоснованный психологически: перед решающим событием надо подготовить к нему ребенка, выжать из него максимум того, что требуется на экзамене, — собранность, ответственность, энергичность.

Ну да, не темные же они люди — оба преподают, она в школе, он в университете, правда, уж очень трудно установить, где кончалась педагогика и начиналась любовь, где кончалось воспитание ответственности и начиналось запугивание.

Утром, перед экзаменом, отец сказал Олегу:

— Это смерти подобно!

Правда, тут же добавил, обняв сына:

— Ничего, не волнуйся, вперед, к победе!

Олегу захотелось броситься на диван, завыть в полный голос. Он поцеловал отца и мать и ушел на экзамен.

Первым было сочинение.

Справа и слева сидел народ — молодой, веселый, под столами шуршали целые тетради, списывали хоть и бойко, но осторожно.

Он задумался, стал выбирать тему, тут же покрылся потом, похолодел. Одна тема казалась просто замечательной, он принялся писать, но вспомнил отца, подумал, что ведь нужна непременная пятерка, иначе смерть, в общем ужасно, и, что будет дома, представить невозможно.

Перо, отличная заграничная ручка, приносившая прежде счастье, брызнуло поперек страницы, пришлось просить чистый лист — каждый со штампом, — начинать все снова.

Знакомая тема оборачивалась тупыми словами и глупыми предложениями.

Время летело. Сочинения стали сдавать — сперва некоторые, а потом косяком, все подряд, но Олег не написал еще половины.

Руки дрожали, он был бледен и все думал про отца — только отец не выходил из головы.

Что он скажет? Как жить?

Олег перечитал написанное — настала пора сдавать, а он так и застыл на половине. Сочинение показалось ему убогим — на уровне седьмого класса: где уж тут дипломатия!

Он взял листы и рванул их.

Думал он только про отца.

* * *

Летом на московских вокзалах душно и людно. Все скамьи заняты — ждут своего часа транзитные пассажиры. Некоторые лежат.

И вокзальный запах, — как ни старайся, а стеклянный куб Курского вокзала, списанный с зарубежных образцов, — нет, не для наших железных дорог и долгих пересадок.

Среди скамей, забитых народом, появился высокий светловолосый мальчик интеллигентного вида.

Кто-то заметил, что у него отсутствующий вид. Кто-то подумал, что мальчику здесь, среди лавок, делать нечего — на вид явно москвич, мог бы и домой пойти. Кому-то показалось, что он слишком бледен и нездоров.

* * *

Потом мальчик упал. Кто-то сказал пренебрежительно:

— Пацан, а набрался!

Мальчика тошнило.

Кто-то позвал милицию.

Но среди транзитной толпы всегда найдется добрая душа, милиции сказали про его странный вид: пьяным он не был.

Вызвали «неотложку».

В больнице установили дикий диагноз: инфаркт миокарда в семнадцать лет.

* * *

Это был Олег.

Его выходили, он жив.

Институт?

Вот такая вышла цена…

К О М П Л Е К С Р О Б О С Т И, И Л И П И С Ь М А О П О И С К Е С А М О Г О С Е Б Я

«Здравствуйте!

Пишет Вам совершенно незнакомый человек. Такие, как я, пишут, наверное, Вам многими сотнями. И все же я решился Вам написать, потому что прочитал недавно Вашу повесть «Благие намерения». Эта повесть очень взволновала меня. И я даже чуть было не написал Вам благодарственное письмо, но вовремя удержал себя. Мне было больно от моей слабости перед воспоминаниями детства. Эти воспоминания для меня мучительны до слез, до адской, изнуряющей боли. Но я спасаюсь работой. И тогда, когда Ваша повесть разбила коросту на временно затянувшейся ране моей души, я вдруг остро захотел написать Вам. Удерживала моя боязнь доставить Вам боль своими сомнениями.

Да, сомнения.

Дело все в том, что я не верю людям, я боюсь их!

Это ужасно, это страшно, но это так! И я тогда не написал Вам, ибо эти же сомнения удержали меня (уж простите меня, пожалуйста).

А сегодня мне стало особенно невыносимо больно от моего одиночества, и я, не выдержав, пишу Вам. Зачем? Для чего? Может, просто, написав все это, мне станет легче. А почему Вам? Я уже назвал повод, толкнувший на эту «смелость». Почему-то после этой повести хочется верить Вам. Но все же… Я даже хотел написать в «Комсомольскую правду» сегодня. И думаю, что там бы откликнулись на мое письмо. Такая уж прекрасно-неравнодушная газета. И со всей страны ко мне бы пришли ободряющие письма.

Но это все не то. Мне не нужна жалость. Мне нужно понимание и хороший совет-помощь, который бы помог мне покончить со своими сомнениями, со своей безалаберностью, маниловщиной, со своим «комплексом» неполноценности. Только заранее прошу прощения, я очень колюч и мгновенно захлопну раковину души и могу сделать больно.

Поэтому, если нет желания испытывать мою боль, пожалуйста, уничтожьте мое письмо. А я просто еще раз буду убежден, что люди все сами по себе, что улыбаются и делают добро по привычке, по необходимости, а не по велению сердца, не потому, что кому-то больно.

Живя всю жизнь за детдомовским забором, страдая оттого, что подкидыш, что не такой, как все, испытывая унижения, оскорбления, издевательства, я замкнулся, я верить во все перестал. Нет, я не стал циничным. Просто стало невыносимо от боли, и я постарался отгородиться от нее, забыться. Я пел, плясал, веселил себя (а веселились другие), а моя душа «слезами кровавыми умывалась». Меня хвалили, мной восхищались, а я их ненавидел. Меня, как детдомовского, жалели, тяжко вздыхали, и на этом все кончалось.

Я перестал верить словам. Потом перестал верить добрым делам. Я стал сомневаться в том, что и мои слова, мои дела кому-нибудь нужны. Все фальшь, все лицемерие, все театр, балаган, где каждый более или менее добросовестно играет роль свою. А я хотел тепла, хотел участия, хотел доброты. Хотел иметь отца и мать, хотел быть любимым и любить (слишком это эгоистично, но в детстве без таких «эгоистичных» чувств очень одиноко и тяжко жить). Я по ночам плакал от боли одиночества, ощущал себя никому не нужным, самым беззащитным, то есть я очень себя жалел. Все внимание было на моих болях.

Рядом были ребята, такие же страдающие, хотя внешне, как и я, все были веселые и беззаботные, были более или менее хорошие воспитатели.

Но чем старше я становился, тем больше отчуждался от всего. Научился говорить с самим собой, верил в какую-то другую, светлую жизнь, очень хотел быть бессмертным, а в жизни стеснялся ходить в городскую школу в рваных ботинках, старых брюках и таком же пиджаке.

Надо мной смеялись, меня презирали, я чувствовал на себе косые, презрительные, жалеющие (что больнее всего) взгляды. Этим я обязан ярлыку «детдомовец». Меня даже в детском доме в минуту гневной вспышки называли подкидышем. Сейчас я понимаю эту детскую жестокость. Но и сейчас, как и тогда, мне очень и очень больно.

Я хотел найти своего старшего брата, но, столкнувшись с первыми разочарованиями (выходил не на тех по ошибке), я тут же прекращал поиски. Так было раза три. И при этом боялся, что неправильно истолкуют меня. Я уже писал, что всю раннюю свою жизнь (до десятого класса — это самая глазная часть нашей жизни) я просидел за «детдомовским забором». Я не видел мира. Я не знал его. А когда вошел в него, я был ошеломлен и еще больше сломлен. Меня жалели в институте, надо мной вздыхали, дарили мне рубашки и другие вещи, а мне было больно, стыдно. Но я брал, ненавидел себя, но брал. И еще больше замыкался в себе. К девчонкам не подходил, ибо им «бесприданник» не нужен. К тому же я боялся их родителей. А поводов для этой боязни было больше, чем предостаточно.

И вот теперь, окончательно уткнувшийся в свои болячки, уже начал лелеять их, носиться с ними, как со знаменем. Но это было там, «внутри». А «снаружи» я панически боялся, что кто-нибудь узнает, что я «детдомовский», что «неполноценный» человек. Я заливался краской, мучился, когда кто-нибудь удивленно восклицал, узнав про мое «сиротство», «жалел» меня (что за языки у людей, обязательно им надо носиться с добротой, всем показывать, какие они добрые, заботливые). А я уходил и плакал. Но были и действительно добрые, хорошие люди. А я теперь мучился и страдал оттого, что не могу им быть благодарным, что не испытываю родства к ним, что сердце мое не отзывается на их доброту.

Я умом понимаю и заставляю себя быть благодарным своим детдомовским воспитателям, а в сердце нет к ним никаких чувств. И мне от этого становится страшно и больно.

А внешне я по-прежнему весел, бодр, жизнелюбив. Но с каждым разом все острее ощущаю свое одиночество. Я уже разуверился, уже привык жить один. Но так хочется, очень даже хочется кого-то любить, быть кому-то нужным, о ком-то заботиться. Мне уже советовали жениться, и тогда, мол, все пройдет. Но я никого не люблю. Я всех боюсь. Мне страшно идти к кому-то, боясь встретить вновь равнодушие, брезгливость и, что еще хуже, жалость. Я и Вам не хотел писать, что я «детдомовский», что «подкидыш», так как пишу эти слова и сам себя жалею: «какой страдающий человек!»

Я в жизни задумал много сделать для людей. Но как же я могу делать для них, если не верю им, если боюсь их, если ни с одним человеком (если не считать друга детства, единственного, которого недавно убили) не был в духовном родстве, не ощущал необходимости присутствия этого человека.

Нет, без людей я обходиться не могу, но через некоторое время они уже мне надоедают и начинают раздражать. И я бегу в свою «конуру» и обращаюсь к книгам, мечтам. А ночами снятся золотые сны. По утрам подушка мокрая от слез (вот ведь какой сентиментальный).

Я очень люблю детей и страдаю за тех, кто сейчас живет той же жизнью, за тем же «забором», что и я когда-то. Но со своей несдержанностью, горячностью, вспыльчивостью боюсь идти к ним, да и боюсь, что надолго не хватит. Ведь только говорить красиво научился. А душа болит. Она зовет к тем детям. Я не хочу, чтобы «мучились» они там, подобно мне. Что же сделать для них? Как сделать, чтобы не было в их глазах печали? Чтобы не испытывали, как я, «комплекс неполноценности детдомовца». Как?

А тут еще мое дурацкое стремление к славе. Тянет в кинематограф. Научился в детстве рожи корчить, выступать на сцене. А теперь без этого не могу. Это, как наркотик, помогало мне хотя бы на время забывать о своей «неполноценности». Я был на сцене, и в эти минуты я владел залом, я был выше зрителей, я смеялся над ними, а они надо мной. Но действие «наркотика» кончалось, и вновь хандра, апатия, самокопание мучили меня. И я ничего не мог с собой поделать.

Потом наступали приливы бешеной энергии, и я хотел писать книги, ставить спектакли, снимать фильмы, чтобы кто-то потом не испытывал моих болей, а тот, кто принес эту боль, вдруг осознал, будучи потрясенный самой страшной трагедией — трагедией детской души: потерей веры в добро.

Я понимаю, что это наивно, но мне иногда хочется всех осчастливить, всех сделать добрыми, слышать смех, видеть веселые глаза. Но… это на расстоянии. Я — на сцене, экране, в книге, они — в зале, дома, в театре. То есть я боюсь близкой встречи с ними.

Я по-прежнему в детстве, я боюсь уйти из него и прийти во взрослый мир.

Я не хочу принимать его, но он завоевывает меня.

Уже начинаю приспосабливаться, усваивать условности.

С прекрасным успехом строю загородки, что еще больше и надежнее отрывает меня от людей, оставляет боль мою со мной. Я в свое время мечтал поставить Ваши «Солнечное затмение» и «Благие намерения». Я хотел, чтобы люди были потрясены, чтобы проснулись от спячки, чтобы сломали свои перегородки и прозрели вдруг, увидев страдающие души маленьких людей, людей растущих, поэтому особенно ранимых. Но теперь стал сомневаться: а надо ли это кому-то? Изменится что-нибудь? И кому какое дело до моих или чьих-то болей?

И чем дольше я живу, тем больше одолевают меня эти сомнения.

«Зачем же я Вам пишу?» — снова и снова задаю себе вопрос. И чем ближе подхожу к концу письма, тем больше страшусь того, что и Вы что-то знаете о моей боли, заглянули в приоткрытую душу, когда из нее вырывалась очередная порция боли. Не хочу заново перечитывать письмо, исправлять ошибки. Боюсь, что тогда совсем его не отправлю! И все же пишу, потому что на что-то надеюсь. Может быть, на встречное движение души человеческой? Но кто же тогда я такой, чтобы меня надо было понимать? Может, ничего не надо?! Пишу это, я все равно надеюсь на что-то. Вдруг чья-то душа отзовется, вдруг кого-то не испугает моя боль, вдруг кому-то понадобится «бесприданник», этот колючий, злой, нелюдимый клоун-человек! Пишу и надеюсь! Пишу и боюсь! И снова сомнения! Но боль уже отошла. Стало легче. И за это Вам спасибо, что «выслушали» меня не перебивая (преимущество письма).

Очень прошу извинить меня, что лезу к Вам со своими болячками. Хоть и писал Михаил Светлов, что боль надо держать в себе, я уже не могу. Это письмо можно было бы и не посылать, но боюсь, что боль опять придет и станет еще ужасней. И тогда я, боюсь, не выдержу.

Только не жалейте меня. Лучше отругайте за самокопание, нелюбовь к людям, за никчемность и неприспособленность к жизни. И посоветуйте: как быть? Что же мне делать?! Исчезнет ли боль моя? И поймет (захочет ли понять) кто-нибудь меня, хотя я душу не открою. Еще и на это ответа жду.

Ваш читатель Иван А-мов, 24 года, «бесприданник», «подкидыш», «детдомовец». Можете презирать меня за это. Можете жалеть. Мне будет больно, но ничего, к боли я привык».

Дорогой Иван!

Не знаю уж кто и когда, но кто-то, когда-то научил меня вкладывать смысл в простое обращение — уважаемый, многоуважаемый, дорогой.

Можно даже никак не выражать своего отношения к человеку, которому пишешь: товарищ имярек — и только. Я делаю это признание, дорогой Иван, чтобы сразу, с первых строк, Вы поняли, что письмо Ваше и Вы сами мне дороги, что искренность Ваша пролита недаром, что я разделяю Ваши муки, хотя и не полностью, и не так, как, может быть, следовало бы.

Но вначале хочу сказать вот о чем.

Письмо Ваше возлагает груз на меня. Понятное дело, я испытываю такое состояние не впервые: книги всегда рождают письма, они становятся барометром работы, показателем того, как тебя понимают. Но литература — дело широкое. Меньше всего стремится она дать конкретный совет. А письмо, особенно исповедь, требует непременно совета. Таким образом, на автора книги возлагается груз, может, даже непосильный ему: этот совет дать.

Промолчишь, тебя не поймут.

А ответишь — всегда сомнения: есть ли у тебя право на совет? Конкретному человеку, в конкретных обстоятельствах? Не перебираешь ли ты в своих правах и, главное, возможностях? Судить обстоятельства, жизнь, судьбу человека, не видя его, — это похоже на опрометчивую попытку врача поставить диагноз больному, не пощупав даже его пульса, не сделав элементарных анализов.

Но письмо заставляет, порой даже требует.

Как поступить?

Промолчать?

Сделать вид, что письма не было?

Не отозваться словом на слово? Ведь есть и простительный тут момент: исповедь, самая искренняя, еще не всегда правдивая оценка событий, напротив, скорее всего она бесконечно избирательна, не учитывает иных взглядов, мнений других сторон, а коли речь идет о споре, еще и замалчивает иные суждения.

Как же тут быть, как вести себя?

Взвалить на себя непосильную ношу? Напялить маску бесстрастного следователя? Судьи? Или бросить письмо в корзину?

Все не подходит, не приложимо. И нет в положении моем поворота единственно праведного, так что выход один — пуститься в дело неправедное, не должное, не могущее претендовать на истину, коли понимать ее как положение всестороннее, точное, безусловное.

Не ждите от меня советов, это пустое дело, как я уже сказал, просто я попробую вслух, как и Вы, порассуждать вместе с Вами или в ответ на Ваши суждения об общем, касающемся всех, а значит, и нас с Вами.

Меня, пожалуй, извиняет еще одно немаловажное обстоятельство: большинство диагнозов Вы ставите себе сами.

Итак, откровенность — за откровенность, ведь Вы написали мне откровенное письмо, которое требует взаимной искренности. А искренность не всегда приятна.

Так вот, я думаю, Вы — эгоцентрист.

В центре всей вселенной, ее неисчислимых бед, страданий, радостей, Вы поместили себя. Все, что вокруг, лишь вращается возле оси, которая сиречь Вы.

Зачем?

Ведь Вы — человек, прошедший даваемое не всякому. Вы испытали горечь, прошли страдание, да и сейчас не избавлены от него. Вы способны сострадать, коли Ваша совесть обращена к подобным Вам. Это ведь из Вашего письма слова: «Я хотел, чтобы люди были потрясены, чтобы проснулись от спячки, чтобы сломали перегородки и прозрели вдруг, увидев страдающие души маленьких людей, людей растущих, поэтому особенно ранимых». Повернули ведь лицо к миру, к болям его и печалям, и тут же, точно обжегшись, вновь лицом к самому себе, любимому: «стал сомневаться: а надо ли это кому-то? Изменится что-нибудь? И кому какое дело до моих или чьих-то болей?»

Дорогой Иван! Надо, чтоб люди, которых Вы понимаете, которые требуют подмоги, помощи, доброго слова и поступка, были бы дороги Вам, вот в чем дело. Простите, но сомнение, надо ли делать добро, выглядит красивостью в нашем жестком времени. Сомнение перед добрым поступком сегодня равно предательству. Добро не совершают, предварительно отмерив семь раз — по старой поговорке, она тут не подходит. Оно совершается инстинктивно, без применения разума и расчета — только тогда добро это добро, а не выгода с использованием добра.

Да, к сожалению, к печали, к неизбывной тоске человечьей, многие святые начала ломаются, курочатся в жизни нашей ответной неблагодарностью, тернистым поиском правды, ожогами зависти, пропастью непонимания. Но ведь благие свойства истинности оттого и благие, что не рассчитаны на ответное благородство.

На добро отвечают злом, так что же, добра не творить? Удавить его ремешком отчаяния, боли, неистовства?

Тяжки, тяжки благородство, доброта, душевность человеческая, тяжки, а не легки вовсе, враки, будто легки, сколько им страдать, плакать, томиться следует, прежде чем к правде пробьются.

Но, страдая, печалясь, синяки да шишки набивая, добро потому добром и зовется, что оно остается собой. Тяжко, в ответ — зло, но ты от своего не отступай, повторяй себе дорогое снова и снова, и лишь сил наберись: ляжет, ляжет доброе семя в мягкую славную почву, взойдет деревами цветущими, яростными, обильными.

Не раз посмеются над Вами, дорогой Иван, коли добро совершите, — тайно ли, явно ли — не раз надругаются над добром, и есть толстокожие — немало их! — кому сытость собственная да зависть чужую беду застит. Но потому добро и есть добро, что оно неизбывно, и если у одного все выйдет, кончится, то много других еще есть, кто наивно, упрямо и верно любит его, творит его, служит ему.

«Я понимаю, что это наивно. Но мне иногда хочется всех осчастливить всех сделать добрыми, слышать смех, видеть веселые глаза».

Это ведь Ваши слова. Они истинные. В них — правда и добро.

Но в Вас недостает силы и верности этому добру. Торопливо Вы отворачиваетесь от истины. Хотите людям сделать добро, а боитесь их: «Я боюсь близкой встречи с ними».

Милый Иван! Добро, конечно, возможно «на расстоянии», как пишете Вы, прежде всего это относится к искусству. Но и там оно оказывается началом действенным лишь тогда, когда соприкасается с сердцем, пробуждает в душе чувства.

В жизни доброта не витает, заполняя собою пространство. Она проявляется в поступках, в фактах.

Она не может состояться, не соприкасаясь с людьми.

Вот Вы пишете: страдаю за тех, кто сейчас живет в детском доме, болит душа — зовет к детям, не хочу, чтобы они «мучились» подобно мне. Что же сделать для них? Как сделать, чтобы не было в их глазах печали? Как?

Думаю, только одним. Делом. Поступком.

Не риторикой, не самокопанием, не рассуждениями вслух или про себя, но работой — и только ею.

Вот тут нужна трезвость. Взвешенность поступков. Я повидал немало детских домов и много ребят, живущих там, — маленьких страдальцев.

Страдание малого человека — вовсе не малое страдание. Оно еще ожесточеннее, больнее. Оно ранит на всю жизнь, как ранило Вас. Тем, кто с ними, — учителям, воспитателям, нянечкам, поварихам, — всегда должно быть очень трудно. Это не трудная работа, а работа, которая должна быть трудной. Там нельзя просто работать, эти дети требуют самосожжения от взрослого человека.

Рана, нанесенная взрослому, заживает медленно и трудно, а рана, нанесенная ребенку, оставляет шрам на всю жизнь. Поэтому я понимаю глубину Вашего признания, Иван: «Со своей несдержанностью, горячностью, вспыльчивостью боюсь идти к ним, да и боюсь, что надолго не хватит». Справедливо: сил нет, лучше не браться, эксперименты над собственным характером в детском доме неуместны и непоправимы.

Дорогой Иван! Я снова и снова перечитываю Ваше письмо, и меня не покидает чувство: Вы точно мечетесь по страницам собственной исповеди.

Хотите потрясти людей, пробудить их от спячки — и сомневаетесь в нужности этого. Хотите помочь малышам-детдомовцам — и не верите в собственные силы. Хотите найти старшего брата — и прекращаете поиск. Хотите полюбить — и боитесь.

«Так хочется, очень даже хочется кого-то любить, быть кому-то нужным, о ком-то заботиться… Но я никого не люблю. Я всех боюсь».

И людей боитесь, хотя и не можете без них: «…через некоторое время они уже мне надоедают и начинают раздражать».

Но ведь Вы сами отвечаете: «ни с одним человеком не был в духовном родстве, не ощущал необходимости присутствия этого человека».

Пожалуй, нет смысла писать Вам о радости человеческого общения — одиночество Ваше не от незнания и не от непонимания, наоборот, знания и понимания Вам не занимать. Какой-то порожек Вы не можете переступить. Точнее, робеете.

И что же?

Где выход?

По Вашему письму судя, Вы его лихорадочно ищете, мечетесь мысленно от одного к другому, но тут же отворачиваетесь — сомневаетесь, не веря, не любя.

Вы замуровали себя в каких-то пересекающихся плоскостях, в каком-то пространстве, бьетесь, как муха в ухе, и не найдете выхода.

Полноте, Иван! Выход не один — их много, и, главное, Вы их все видите, точно знаете, только не хотите вырваться на волю.

Вам Ваши пересеченные плоскости очень любы.

Вам там тепло и уютно, в мире «неполноценности», немного придуманном.

Вы не терпите жалость, ненавидите жалеющих Вас людей — и жалеете самого себя, Вам жалко малышей, похожих на Вас, а Вы не решаетесь их пожалеть. Сочувствие принимаете за оскорбление и на этом шатком основании перестаете верить людям.

Послушайте себя: «хотел быть бессмертным, а в жизни стеснялся ходить в рваных ботинках и старых брюках». Вы пишете, Вас тянет к искусству, ну так вот, ежели у Вас есть слух, послушайте себя и вставьте недостающий мостик между жаждой бессмертия и рваными ботинками — мостик в форме жизненного поступка, страдания, отлитого в форму любого из искусств, — это же обещает художественное открытие, коли речь идет об искусстве. Обещает соединение противоположностей, коли речь о философии. Означает добро и недопущение зла, если разговор о воспоминании.

Иван, везде и всюду Вам недостает поступка, если, конечно, Ваше письмо не утаивает от стороннего взгляда еще каких-то неведомых обстоятельств.

Слезы по ночам от боли одиночества — это не только привилегия детства, отрочества, юности.

Человек может и должен плакать, став взрослым, седым, старым.

Но человеческая взрослость, в моем представлении, означает действенное начало — прежде всего.

Ребенок, отрок, юноша часто бессилен — он не может поступить.

Взрослый не может не поступить.

И вот здесь, я полагаю, мы подступили к главному.

Вот Вам самодиагноз:

«Я по-прежнему в детстве, я боюсь уйти из него и прийти во взрослый мир. Я не хочу принимать его, но он завоевывает меня. Уже начинаю приспосабливаться, усваивать условности. С прекрасным успехом строю загородки, что еще больше и надежнее скрывает меня от людей, оставляет боль мою со мной».

Ваш диагноз самому себе верен.

Вы застряли в детстве.

Ученые придумали слово «инфантилизм» — это означает детскость уже взрослого или взрослеющего человека. Физически и граждански зрелая личность, но зрелость внешняя не совпала со взрослостью душевной.

Считается, вроде ничего страшного. Точно телевизор «расконтурило» — движется по экрану раздвоенный человек. Но человек — даже не его изображение. Чаще всего оболочка внутренняя дорастает до внешней, они совпадают в одно, наступает гармония. Но если не совпадают, одно не дорастает до другого — так ли уж все не страшно?

Так ли?

Одиночество естественное — Вы воспитанник детского дома, как Вы сами себя неправедно обзываете, «бесприданник», «подкидыш», — становится одиночеством неестественным, вырастает в отшельничество. Человек сперва непроизвольно, а потом умышленно заточил себя в камеру-одиночку, оброс бородой отчуждения.

Есть такое выражение: человек сам кузнец своего счастья.

Справедливо, жизнь не раз доказала правдивость а глубину этой истины. Но ведь ее можно и перековать: человек сам кузнец своего несчастья.

Грустное и неизвинительное занятие — осознанно ковать собственную беду.

Непростительное — по отношению к себе, к жизни — данному природой! — к миру людей, который ждет от Вас поступков, ждет Вашего ума и Ваших рук. Стараясь уйти от общих лозунгов, напомню Вам о мире Вашего собственного детства — детских домах. Сколько там сердца требуется, верности, мужества, любви!

Нет, Ваня, всю жизнь в детстве не сбережешься. Придется вышагнуть, переступить.

И полюбить — тоже придется, это сильнее Вас, это заложено в нас высшим, природой.

Пребывая в замкнутом мире, Вы прекрасно видите выходы — повторяю еще раз, и лишь единственное — робость — снедает Вас.

Робость расстаться с собой, со своими болячками — признаю, болячками нелегкими, на всю жизнь.

Не все просто — меньше всего хочется думать о простоте. И полюбить другого, и разбудить сердце иных, и поспешить на помощь слабым — нет, не такое простое это дело, что тут рядить.

Но без этого — в чем же суть жизни?

Ребенок, отрок жив мечтами, и они движут его не всегда осознанные поступки. Энергия зрелости высока, она означает ответственность поступка, дело, которое и лепит личность. А дело начинается с шага. Малого, но со смыслом.

Вам надо шагнуть, Иван. К выходу.

Из отрочества — в жизнь.

Боль исчезнет, я верю. Письмо Ваше, на мой взгляд, не подтверждает Вашу, как Вы пишете, никчемность и неприспособленность.

Все, как говорится, при Вас. Надо только о себе забыть — для других.

И все с головы встанет на ноги. Помните: это новорожденным все видится так. А потом мир переворачивается, занимает правильное положение.

«Исчезнет ли боль моя?»

Исчезнет, если боль растворить поступком.

Если выйти из замкнутого круга.

Если полюбить.

Пожертвовать собой для других.

Разбудить их от спячки.

Последняя фраза: «И поймет ли (захочет ли понять) кто-нибудь меня, хотя я душу не открою. Еще и на это ответа жду».

Ответа дать не могу. Ответ даст Вам она или он, кто поймет Вас.

А совет дать надо.

Вот он: душу придется открыть, чтобы ее поняли. Необходимо.

Душе вообще полезен свежий воздух, иначе в ней все заплесневеет.

Не сквозняк, нет. Свежий воздух.

А для этого надо открыть дверь, дорогой Иван.

П Р Е С Т У П Н И Ц А, И Л И П О В Е С Т Ь О Т О М, К А К М О Ж Н О П О Т Е Р Я Т Ь Р Е Б Е Н К А

В этом горьком повествовании я буду прибегать к цитатам из реального письма реальной женщины. Ибо, как бы ни стремился я к подлинности, реставрируя события трех жизней, мне все-таки недостанет слов, чтобы передать настоящую горечь отчаявшейся матери.

К письму, видно перечитав его, после того как поставила точку, она приложила записку:

«Все то, что я написала, не дает мне уверенности в том, что я как человек буду правильно охарактеризована в Ваших глазах. Я (так мне думается) не смогла изложить в письме как следует те мысли, которые волнуют меня. Я не обладаю даром письменного объяснения, да притом наболевшие вопросы наслаиваются друг на друга, и я не могу ясно изложить их. Не скрою, мне необходима помощь, а где ее получить? Откровенно говоря, я не знаю.

В моей жизни было очень много неприятных моментов, но такой удар, какой я получила сейчас, трудно перенести. Потеря ребенка равносильна смерти. Ко мне навязчиво приходит одна мысль: а стоит ли жить? Простите меня за мою слабость и не судите строго. Мне просто очень плохо.

С уважением — Клавдия Пахомова».

* * *

Она сравнительно молода, по нынешним, разумеется, меркам, ей ближе к тридцати, чем к сорока. Казалось бы, можно повторить попытку. Впрочем, она и повторяет, только совсем в ином значении — повторяет жизнь сначала, хотя повторить сначала и невозможно.

Это сегодняшнее состояние ее души. Было вчерашнее — об этом позже, а было и позавчерашнее, когда все, собственно, и произошло. Хотя и перед тем, позавчерашним, было еще одно жизненное пространство, точнее, пространство ее жизни, где все было понятно и просто и обещало одну лишь безмятежность — безмятежностью ей кажется сегодня все, что было прежде.

Клава закончила торговый институт, а попала туда потому, что в последний миг забрала документы из приемной комиссии университета, испугалась строгих экзаменов. Это теперь в торговый институт попасть потруднее, чем на исторический, а тогда, в ее пору, было наоборот, и подружка — где-то она теперь? — уговорила перейти в торговый.

Уже в институте, пока смешком, между собой, после строгих и праведных лекций о правилах советской торговли, девчонки частенько поговаривали про магазины, где бывали на практике. Там, в магазинах, порядки были вольнее, народ не трясся над каждой копейкой; хватало, правда, всякой пьяни, особенно в гастрономах — при, как говорится, прямой выпивке и закуске. Но умелый директор, утверждали девчонки, должен иметь двух-трех надежных людей на базах — вне магазина и двух-трех на складах внутри магазина. Отношения между продавцами и складскими — в руках этих клевретов, директору остаются вопросы стратегии и тактики. Зачем ему трястись над каждым килограммом и каждой копейкой? За недостачу отвечают продавцы.

Мнения среди студентов тогда делились: где лучше работать: в системе продуктовой или промтоварной? Продукты всем нужны каждую минуту, но дело это хлопотливое, напряженное.

Промтовары тоже всем нужны, хотя и не каждую минуту, но нужны даже поосновательнее, тут речь о предметах носких и долговременных.

Разницы — это было известно, как истина азбучная, — большой нет: за дефицитную еду тебе принесут любой промтовар, а за дефицитный промтовар — любую еду.

Нельзя, конечно, сказать, что в торговом институте разговоры вертелись только по коммерческому кругу. Студентки, как все студентки, бегали по танцулькам, в кино и театры, но Клава хорошо помнила ощущение волнующего ожидания, которое царствовало в их общежитской комнате, особенно на последних курсах. Среди этого ожидания все четче, точно заповеди, звучали две мысли. Одна — про то, что все, конечно, зависит от везения. Бывает, повезет сразу — самостоятельная работа, и не ОРС или трест, треск арифмометров и бабьи склоки, а сразу магазин. Другая — один в поле не воин, и надо сразу найти круг, познакомиться, сойтись или еще как — все равно, словом, найти решающих людей, подружиться с ними.

Распределение оказалось слабым местом Клавдии — выросла она в небольшом городке, возвращаться туда не желала, а в сравнительно больших центрах ни родни, ни знакомых у нее не было, и, услышав от председателя комиссии три названия трех крупных городов, даже растерялась — все они и казались равными в ее представлении.

Председатель потеплел: такие растеряхи встречались ему, видать, не часто, куда чаще точку распределения называли сами, даже просили, бывало, умоляли и плакали — каждый заботился о своей судьбе заранее. И он повторил одно из трех названий: город в Сибири, на сибирском Севере, хоть и старинный, но перспективный, потому как стал столицей крупного экономического района.

Клава покорно кивнула, снова вызвав улыбчивую симпатию председателя.

Так оказалась она в Сибири, и вот так, в общем-то совершенно случайно, началась ее счастливая и несчастливая карьера.

Первое время ей все же пришлось поторчать в тресте. Девица она была видная — роста выше среднего, к тому же казацких кровей, брови вразлет, высокая грудь, щеки пышут жаром — все при ней, все на месте — и, похоже, начальство, будто дефицитный товар, придержало ее при себе, до особого, может быть, случая.

Внешний вид в торговле, считай, тоже дефицит, особенно если лицо от рождения — открытое, приветливое, добродушное; такое лицо да еще ежели статность, величественность в фигуре — карьеру способно сделать, повести далеко вперед. Это, правда, Клавдия гораздо позже поняла, как с горечью поняла потом, когда времени понимать стало предостаточно, и другое, самое главное, что еще важнее, чем статность и приветливое, улыбчивое лицо. Начальство умышленно попридержало ее в тресте, чтобы, во-первых, приглядеться как следует к человеку, обкатать ее — и, так сказать, в сфере документации, и в сфере деловых отношений, а главное, подвоспитать в общем духе: понять, насколько покладиста, умна, умеет ли обращаться с людьми, так, чтобы всегда была хозяйкой положения, чтобы свято берегла свою ступеньку на лестнице положений — почитая верхних и подчиняя нижних.

В тресте Клава отработала полгода, обнаружив свои достоинства и недостатки. Из достоинств: дело понимала, с документацией обращалась спокойно и уверенно, была покорна и покладиста, но вот с людьми обращаться совершенно не умела; впрочем, такое умение приходит только тогда, когда человек занимает свое место на своей ступеньке, а не болтается на широком крыльце, с каким можно сравнить административный аппарат треста.

И Клаву выдвинули — на место довольно нейтральное: товароведом большой базы, снабжающей Север одеждой.

Надо заметить, что произошло это все лишь после того, как у Клавы окончательно определился ее Наперсник. Я пишу это слово с большой буквы вовсе не из уважения к нему, а оттого, что Клава даже теперь, даже в своем драматическом письме не называет имени-отчества и положения своего, если можно так выразиться, учителя и наставника. Уверен, он работает, процветает, трагедия Клавдии Пахомовой его совершенно не волнует, потому как причастным к ней себя он сам, и даже Клава, не считает. Так вот, у Клавы к той поре был Наперсник, человек, судя по всему, пожилой, опытный, вероятно, любитель клубнички, — но только потом, при условии полного согласия и взаимопонимания, как гарнир к делу, к высотам многосложной и многохитрой торговой профессии.

Поизучав Клаву, поняв ее характер, он начал с простого: призвав ее в кабинет, неустанно повторял, какая она красавица, как недооценивает себя и какой прекрасной жизни она достойна.

Поначалу Клава краснела, не поняв, думала, что этот старик таким образом старается приставать к ней, как ныне выражаются, «кадрит», но Наперсник не позволял себе ни единого вульгарного движения, глядел открыто, просветленно, как истый и благородный педагог. И Клава начала понимать, что тут дело в ином. Может, в том, о чем толковали студенческой порой? Только не Клава ищет «своих», а ее ищут?

Задним числом она соображала: город становился известнее с каждым днем, правительство приняло важное решение о развитии сибирского Севера, здесь обнаружили необыкновенные богатства, и сюда ехали люди, много людей. Из-за границы и с лучших заводов двигались машины, трубы, стройматериалы. Ясное дело, людей нужно было кормить, поить, одевать. Тресту, где работала Клава, давали права главка, люди требовались не только на стройке, но и здесь, в торговле. Словом, ждать было некогда, размах открывал новые возможности, и Клаву действительно искали.

Наперсник искал в ней границы податливости и прочности, верности и ума, хитрости и смекалки. Точно забравшись в Клавдию, как в пустой кувшин, Наперсник толкался там внутри, наваливался всей силой опыта и воли на стенки — вправо, влево, вперед, назад, — раскачивал кувшин изнутри, пытаясь проверить, когда, при какой силе толчков кувшин может упасть.

Даже про институтских Клавиных ухажеров, даже про деда с бабкой, не говоря про мать, выведал Наперсник до малейшей подробности — кто как жил из этих ухажеров, какой дом у матери на Кубани, чем и как обставлен, какая пенсия, сколько может быть — приблизительно! — у матери на сберкнижке и сколько она подрабатывает с огорода. Он ничего не пропускал, никаких мелочей, его даже посуда бабкина интересовала: сколько и какого фарфора, есть ли хрусталь?

Клаве было забавно разговаривать с ним, словоохотливая от роду, она отвечала легко и открыто, часто посмеивалась, не понимая, куда он клонит. А Наперсник, точно портной, измерял ее душу — с сантиметром в руках.

Все это он сильно сдабривал елеем:

— Клава! Разве можно быть такой небрежной к себе? Стройная, статная, да вы себе народного артиста отхватите запросто! Тихонова там, Ланового!

Клава смеялась.

— А что? Чем работник торговли хуже работника искусства? Никакого самоуничижения, Клавочка! Больше гордости! Все люди равны, не профессия определяет личность, а характер. Вот увидите, вас ждет прекрасная жизнь. Ну-ка, кто это сказал: «Бытие определяет сознание»?

— Маркс.

— Верно! Но есть еще один вариант. Бытие определяет битиё.

Клава смеялась.

— Ничего смешного, — шутливо обижался Наперсник. — Битие суть чувство меры, осторожности и знания законов.

Он был великим моралистом, этот Наперсник. Это уж позже, в пору откровенности, он пояснял ей, что под знанием законов понимает не знание законов, а то, как их можно более или менее законно обойти. А тогда он источал одно благодушие.

Позвал Клаву домой, на какой-то праздник, познакомил с женой, этакой матроной, которая в порыве чувств отворила платяной шкаф, показала Клаве свой гардероб. Бедняжка, пожалела еще ее Клава, куда же вы пойдете в этой норковой шубе, в этих песцах?

Жена Наперсника гордилась барахлом, но вздыхала: похоже, Клава угадывала ее печали.

Стол, Клава поняла это сразу, был арабский — широченный и длиннющий, таких у нас не делают, и ломился от снеди, сверкающего хрусталя, разнообразных бутылей. Народ сходился не спеша, вальяжно, и Клава заробела — она тут была самой молодой, с большим отрывом от следующего по возрасту.

Хозяин не был хлопотлив, какими обычно бывают хозяева, когда приходят гости, — напротив, полон достоинства и чинности. Он вообще не походил сегодня на хоть и «шишку», но все же торговую, а скорее на профессора, крупного ученого или даже именитого артиста. Получалось, быть его таким принуждала сама обстановка: новичок в этом городе, Клава услышала несколько уже известных даже ей громких фамилий, ее представили двум лауреатам — геологам, профессору медицины, человеку, влиятельному в системе образования, милицейскому полковнику. В последний миг, с некоторым и, видимо, обдуманным опозданием, возникло Клавино начальство, и она поразилась, как остальные гости торопливо задвигали массивными арабскими стульями с резными спинками, преувеличенно шумно приветствуя запоздавших, которые вели себя подчеркнуто сдержанно и солидно.

«Ну вот, ты и среди своих», — подумала про себя Клава, припоминая безобидную студенческую болтовню. Все выглядело приятно и достойно, хотя и вовсе не так, как представляла себе Клава. Говорили о политике, об американских президентах, о том, как далеко ушла медицина и какими простыми способами — с помощью математики — научились теперь открывать геологи замечательные месторождения.

Наконец настал черед Клавиного дебюта. Уже подвыпивший Наперсник на правах хозяина дома произнес тост за нее. Клаве казалось — щеки ее пылают, да и вся она горела от смешанного чувства стыда и радости. О ней так говорили прилюдно впервые в жизни.

— Выпьемте, — говорил Наперсник — за нашу юную прелестницу, за Диану нашей северной торговли, добрым словом помянув великого Петра, который еще в стародавние времена произнес мудрое: «Торговля сиречь ямщик промышленности и экономики»!

Честно говоря, Клаву сильно смутила эта цитата из Петра хотя бы потому, что слово «экономия» в ту далекую пору уже было в ходу, а термин «экономика» родился куда позже. Но ей было не до сомнений.

— Торговля, друзья, — вещал златоуст, — следует в колонне первопроходцев, можно даже утверждать, она — одно из четырех колес, на которых движется вперед наше развитие. Нас любят хулить, — грустно вздохнул Наперсник, — и в самом деле, разве уследишь за всеми шестеренками нашего сложнейшего механизма? Того не завезли, там машина сломалась, тут исполнитель нерасторопен оказался. И люди ворчат. Критика торговли стала, к печали, нормой оценки наших дел, а вот похвала… — Он закатил глаза, прислушался к тишине, нависшей над столом, и вновь повернулся к Клаве. — Диана — богиня охоты, бог торговли — неповоротливый Гермес, но я умышленно призываю богиню охоты в наши ряды. Юная, спорая, энергичная, гибкая, — он поднял, улыбаясь, палец, — и не только в талии. — Наперсник враз, будто артист, посерьезнел. — Нам сегодня нужна именно Диана, чтобы, — он закончил резко, будто завершил не тост, а важный доклад, — вышибать фонды, пробивать товары, выколачивать продукты, поражать стрелами своего обаяния тех, кто держит эти фонды, и стрелами своих бровей всех, кто плохо обеспечивает народ товарами широкого потребления! Ибо торговля — это вид охоты!

Гости зааплодировали, мужчины стали подниматься, дабы выпить за Диану, как положено гусарам, — стоя, Клава же не знала, куда деться.

На другой день был подписан приказ о ее переводе товароведом.

* * *

Клава все удивлялась, не могла понять: Наперсник более чем благожелателен к ней, а вот комнату в новом доме не дал, хотя она и намекала, мол, молодому специалисту положено.

Он ласково, этак снисходительно улыбнулся:

— Помнишь сказку о золотой рыбке?

Клава непонимающе пожала плечами.

— Так зачем же тебе хоть и новое, но корыто! Будь уж владычицей морскою!

Наперсник зычно захохотал и исчез. Не вообще, конечно, не сказочно — исчез из Клавиной жизни. Ее опустили вниз, на базу, а Наперсник остался там, наверху, теперь уже не в тресте, а в главке. Пропасть между ними легла, целая пропасть, и, сидя в телогрейке на прохладной базе одежды, Клава не переставала думать: чего же хотел от нее этот человек? Неужели домогался все-таки гадкого? Ждал-ждал от Клавы встречных шагов, взаимного расположения, не дождался, обиделся, и вот…

Три месяца Клавой совершенно никто не интересовался. Койка в общежитии, сосиски на общем столе — утром и вечером, переполненные автобусы по утрам, холодная конторка на базе, косые взгляды заведующего.

Завом был человек пожилой, предпенсионного возраста, к тому же чем-то сильно напуганный. Клава замечала, как он вздрагивал, если звонили из главка, как напрягался его голос и деревенело лицо. Никаких посторонних разговоров с Клавой он не допускал, лишь одни короткие и деловые вопросы-ответы.

Клава затосковала. Переход от многолюдия к одиночеству, от ласки к сухости, от доброжелательства к равнодушию всегда сильно бьет по человеку — каких бы крепких материй он ни был. А когда он молод и силен, даже самые скромные проявления дружелюбия встречаются им как спасение, как неповторимое счастье и прекрасная надежда.

Комплименты Наперсника представлялись теперь Клаве высшим откровением и благородной дружбой. Всякие подозрения казались ей самой незрелостью несостоятельной приготовишки, а званый обед в доме Наперсника вспоминался апофеозом доброты и доверия.

«Господи, — думала про себя Клава, — да могут ли быть в жизни ценности выше хороших, дружеских отношений! А разве там, на обеде, собрались не верные друзья! И все равны! Известный доктор и лауреаты-геологи, полковник и они, рыцари торговли! Да, рыцари! Про торгашей много насочиняли всяких сплетен, а ведь дружба и понимание в этой деликатной материальной сфере ничуть не менее важны, чем среди геологов, например. Верно сказал Наперсник: торговля идет рядом с первопроходцем».

У Клавы наворачивались слезы. Почему же ее забыли? Пригласили — и забыли, разве же это правильно, справедливо? Как хотелось ей снова очутиться в просторной и красивой квартире Наперсника, поближе сойтись с его милой, хоть и рыхловатой — все же годы! — женой. Как-то у шифоньера тогда неловко вышло, какая-то заминка получилась, и во всем виновата она, Клава, ее неумение тотчас заговорить, быстро поддержать другого человека, обсудить по-женски, по-бабьи не такие-то уж и малые проблемы, как, где и что надеть…

Порой Клава даже была близка к отчаянию. Она соглашалась вернуться домой, к маме, на Кубань. Дадут ей какой-нибудь магазинишко, и до скончания века трястись ей перед ревизиями, заискивать перед продавцами, бояться растрат. Но хоть к маме ближе — и то хорошо. Видно, уж не вышло из нее большого спеца торгового дела.

Клава хлюпала носом, доставала платочек, промокала слезы, и чем больше проходило времени, тем горше, тоскливее, безвыходнее делалось ей.

Когда ей стало совсем невмоготу, точно услышав тоску и увидев ее слезы, будто волшебник какой-то, по зову ее отчаяния, явился Наперсник.

Клава помнит даже миг его появления: распахнута дверь ее каморки, он стоит в дверном проеме — одна нога на порожке, внимательный, великодушный, заботливый и прямо-таки поет приятным баритоном:

— Милая Диана, уж как же я по тебе соскучился-то, а?

Отбросив бумаги, Клава вскочила, зардевшись. Участие, надежда, симпатия, дружество возвращались к ней, и она ни за что не хотела отпускать их от себя снова. Да Наперсник и не думал ничего худого.

— А ты, — с бескрайним добродушием вопрошал он, — неужели не вспоминала? Сняла бы трубочку и — бряк, бряк! — набрала бы номерочек? Спросила бы, как живете-можете, а? Как здоровьице? Нет!

Он обволакивал ее словесами, и Клава уже готова была виниться за свое равнодушие, неучастливость, беспечность — что бы ей не позвонить, разве важно для настоящих друзей, кто, где и кем работает? Боже, какая неблагодарность, ей предлагали дружбу, а она в ответ безобразно церемонилась, на что это походило?

Наперсник что-то буркнул заву, маячившему за его плечом, тот исчез, а сам по-отцовски взял Клаву за плечо и велел ей вести его по базе.

База одежды, где работала Клава, напоминала завод без станков — огромные, почти цеховые помещения, оборудованные с размахом и широтой. Блистающие никелем металлические поперечины выносливо держали сотни плечиков с костюмами, пальто, платьями. Было тут немало и такого, что покупают лишь от великой нужды — до того кургузо и бездарно сделано, что жаль материала, даже самого серого, но был и дефицит. В особом помещении при особом кладовщике хранились меховые изделия, в том числе импортные дубленки, в другом складе лежали джинсы, нарядная женская одежда — хоть сразу на бал, кофточки самых великолепных расцветок и превосходного качества.

— А скоро будет всего еще больше! — воскликнул Наперсник. — Уже выделены фонды, представляешь, — вглядывался он в Клаву. — Уже идут к нам контейнеры с дефицитом! — Потом отводил глаза. — А что, северяне хуже москвичей? Ленинградцев? Парижа, в конце-то концов?

Клава восторженно кивала головой, ее не очень волновали товары, зато бесконечно радовал приезд Наперсника и его дружба.

— А ты? — обратился он вдруг в глубине склада, когда рядом не было кладовщика. — Так скромно одета! Я понимаю, телогрейка — вроде спецодежды, но у тебя по крайней мере — есть?..

— Что? — спросила Клава.

— Модная кофточка, у вас же есть бельгийские. Костюм? Недавно получили из Финляндии. Дубленка, наконец?

Клава рассмеялась:

— На мою-то зарплату?

Клаве показалось, Наперсник как-то по-особому вглядывается в нее, будто пытается проникнуть вовнутрь. Господи, подумала она, чего же вглядываться тут? Одинокая, жалкая девчонка, вот и все. Обогрей, она и замурлычет.

Вечером Клава ужинала у Наперсника. Тщательно готовилась к этому, помня его вопрос, надела на себя все лучшее, и все же казалась себе Золушкой — то ли по действительной скромности наряда, то ли потому, что действовал, угнетал его вопрос. Но все остальное Клава сделала, как собиралась в своем трехмесячном одиночестве. С женой Наперсника они трещали весь вечер, словно две сороки, и теперь роли распределились по справедливости. Жена Наперсника Клаву поучала, а та с благодарностью переспрашивала, уточняла, соглашалась, кивала головой, в общем, была покорной и прилежной ученицей опытной учительницы, которая знала толк в таких немаловажных для женщины делах, как мода, ее современное направление и завтрашние движения.

— В моде, — говорила она, — мы отстаем от Запада лет на пять, и этот гнилой Запад знает, что делает, когда продает нам, скажем, кофточки, сезон которых уже прошел. Помнишь, вдруг мода на синтетику? Давай рубашки, носки, белье! А у них мода уже прошла — у них в моде чистая шерсть! Вот! Лет через пять отдадут нам чистую шерсть, еще что-нибудь у них появится. А нам — возьми, что негоже!

Между крабами, икрой и рюмкой коньяка жена Наперсника, уже совсем, видно, приняв Клаву в компаньонки, шепнула ей:

— Счастливая!

— Я? — удивилась Клава.

— Ну да! Скоро получишь сюрприз!

Сюрприз пришел очень деловой походкой. Через день — здесь все делалось четко и быстро, если делалось вообще, — к базе подошла главковская «Волга», и шофер, отыскав Клаву, велел ей быстро собираться к начальству.

Она подумала, про неприятности, заволновалась, едва переоделась, не приведя себя как следует в порядок, села в машину.

Клава гадала, что ее привезут к Наперснику, это вызвал он, хотя товаровед базы не имел дел с таким высоким чином, но ее провели еще выше, на самый, как говорят, верх, усадили на диван в приемной руководства. Трещали телефоны, секретарша тявкала в них совершенно по-собачьи, не фразами, а словами, и они выходили как-то в один звук, ну действительно по-собачьи:

— Нет! Не будет! Занят! Звоните заму!

Послышалось резкое жужжание, секретарша метнула ладонь к одной из трубок, из шавки превратилась в кошку, промурлыкала нараспев: «Хоро-ош-шо, Ан Аныч!» — ласково уложила трубку на место, точно баюкая ее, встала с кресла, одернула платье, поправила поясок и, приопустив голову, точно канатоходец, пошла, разглядывая в полу какую-то ей только видимую прямую линию, — пошла, приставляя каблук к носочку, ровненькой линией прямо к массивной двери, потом вскинула голову, ласково оглядела Клаву и промурлыкала ей:

— Пож-жалуй-йс-ста!

Высокий кабинет утопил Клаву в необыкновенно мягком импортном кресле, обаял осторожным, вкрадчивым басом, наивными вопросами про общественную работу в институте и комсомольский стаж. Из-за плеча высокого начальства улыбалось знакомое лицо Наперсника, и, отвечая на вопросы, Клава, сама не понимая отчего, обращалась к учителю.

Разговор походил на какое-то плутание возле пня.

Чего-то все топтались на одном месте. Не понимая, Клава все-таки стала успокаиваться: неприятностями пока не пахло. Да и какие, собственно, у нее неприятности?

И вдруг она услышала:

— Мы вот тут решили выдвинуть вас. Заведующей базой.

Клава успокоилась настолько, что сразу не поняла. Показалось, это не о ней. Доходило медленно, какими-то толчками.

— Специалист с высшим образованием, ключевой пост. В наших условиях — большая самостоятельность, особые права.

Она глядела в лицо Наперсника и понимала, что не согласиться не сможет. Новая должность, конечно, сулила много забот, но зато и больше уважения. Расстояние между ней и домом Наперсника сокращалось, а ей так одиноко было здесь.

Наперсник улыбался ей, округлял глаза, кивал за плечом начальства, и Клава кивнула, соглашаясь. Услышала свой голос со стороны — какой-то грубый и неприветливый:

— Спасибо за доверие…

Теперь они общались каждый день. И не только по делу, в главке. Каждый вечер, как к себе, Клава шла к знакомому, и впрямь ставшему родным, дому. Ей просто требовалось поразузнать подробности новой работы. В институте учат всему, кроме главного: как обращаться с людьми, как с ними разговаривать. К тому же на базу обрушился настоящий шквал товаров. Требовались разворотливость, четкость, от Клавы требовались новые черты характера — сама работа заставляла подобраться, быть сдержанной, деловитой. Не так-то это просто — из разговорчивой и мягкой сразу превратиться в суховатую и резкую. Но что делать? Этого требовала работа — иначе ни с чем не справишься, все завалишь. Клава чувствовала, как в бесконечных разговорах по телефону у нее непроизвольно возникают собачьи интонации той секретарши возле высокого кабинета. Товары получали магазины, а их директора и завы выкатывали Клаве столько хлопот, что человечность и понимание оказывались просто опасными свойствами характера — ничего себе, дела!

И вот Клава бежала к Наперснику. Советовалась.

Он был наверху блаженства! Вечера в его доме походили на институт усовершенствования. Клава узнавала бесчисленное множество подробностей, каких никогда и не слыхивала. Обучалась системе: завбазой — магазин, завбазой — заведующий отделом, трест, главк. Среди прочего, Наперсник научил Клаву многим важным вещам, без знания которых она бы, конечно же, зарылась, влезла в неприятности. Но первая ревизия прошла идеально! Клава боялась ее хуже пожара, но первая ревизия прошла замечательно, и вечером — в честь победы, в честь Наперсника, его бескорыстной помощи и дружбы — они распили бутылку шампанского, которую принесла Клава. Для нее первая победа означала еще и правильность пути, новую уверенность: она может нести колоссальную ответственность, может быть хозяйкой громадного состояния, может управлять людьми.

В тот вечер Клава почувствовала, что Наперсник тоже вздохнул с облегчением.

— Ну вот, — сказал он, — ты и выполнила обязательную программу, как в фигурном катании, знаешь?

— Теперь — произвольную? — рассмеялась Клава.

— Вот именно, — посерьезнел Наперсник. — Произвольную. И даже выше того. Фигуристы свою произвольную программу ведь тоже заранее готовят, репетируют до совершенства. А ты должна выходить на лед и кататься с блеском и мастерством без всякой подготовки, исходя лишь только из предлагаемых обстоятельств. А это значит, — проговорил он многозначительно, — ты должна уметь все.

Они поговорили о том о сем, и вдруг Наперсник хлопнул себя по лбу:

— Совершенно забыл! А хотел сразу тебя обрадовать! Тебе выделена черная «Волга», представляешь? Будешь ездить, как министр. Вот такие дела. Такие права и обязанности.

На базе был и раньше так называемый завовский «Москвич»-пикап, но раз он был полугрузовой, на нем чаще перевозили какие-нибудь мелкие товары, и Клава пользовалась им только из крайней необходимости. Теперь «Волга»! На ней не станешь возить товары с железнодорожной станции. Значит, придется ездить самой.

Клава покраснела, стала благодарить, выходило, что Наперсник и тут всячески заботился о ней — укреплял ее авторитет.

— Н-нда, — проговорил он задумчиво и весьма откровенно, — черная «Волга» — и ты. Как думаешь, Диана, не приодеться ли тебе?

Клава снова вспыхнула. Еще бы, зарплата ее отличалась от прежней до неузнаваемости, плюс к тому всевозможные прибавки и премии, а она насела на работу, — понятное, конечно, дело, но все же, — насела на работу и внешне ничем не отличается от кладовщиц или заведующих отделами, и вот опять укор дорогого и всевидящего Наперсника.

Он вышел из комнаты, вернулся, кинул перед Клавой пачку денег, перевязанную банковской полосатой лентой.

— Возьми у меня в долг, — проговорил он, — потом отдашь, и, пожалуйста, — Клава услышала раздражение, — приведи себя… в соответствие.

Кольнуло ли это ее? Пожалуй, нет. С ней возились, как с малым дитем, а от нее все никакого проку, все какая-то несообразительность, нерасторопность, инфантильность. А ведь от нее ждут уже зрелости — во всем. Еще бы, черная «Волга» — и ее прохудившееся пальтишко студенческой поры, чем не инфантильность — раздражающая и глупая?

Клава взяла деньги, сложила их в сумочку. Они принялись за чай.

Как-то между прочим Наперсник сказал:

— Да, Дианочка, там вы получили болгарские дубленки, так к тебе завтра заедет секретарша одного человека, — он назвал фамилию, — отпусти парочку, женскую, сорок шестой размер, и мужскую, пятидесятый.

— Я же не имею права, — улыбнулась Клава, и ей тотчас стало стыдно.

— Знаю, знаю, — усмехнулся Наперсник. — Деньги они заплатят в магазине, а к тебе привезут записку и копию чека. Только фактуру надо оформить на тот магазин. Желательно тут же. — Он опять обаятельно улыбнулся. — Ну, а третью дубленку я тебе просто приказываю взять для себя! Когда-то еще будет завоз. Выберешь, — он говорил твердо, не допуская возражений, — оплатишь, как и те две, и завтра явишься к нам в обнове.

Клава явилась. Дубленка была роскошная. Отороченная мехом, с красивым пушистым воротником, она — это было ясно с первого взгляда — вознесла Клаву на какую-то новую духовную высоту. Красиво одетая красивая женщина, что может быть благородней, прекрасней, возвышенней? В конце концов блюсти достойный вид требовала от нее жизнь.

Клава полюбила смотреться в большое зеркало. Поглядывая в него с растущим чувством собственного достоинства, она радостно следила, как красотка в дубленке поднялась на изящные каблучки роскошных сапог, надела на голову мохнатую шапку из чернобурки, накинула на руку новомодную женскую сумку. Когда дубленка распахивалась, Клава любовалась прелестной костюмной двойкой — восемьдесят процентов чистой ангорской шерсти и лишь двадцать — синтетики.

Она наделала маленьких долгов, но ненадолго, зарплата позволяла ей одеться со вкусом, а тратиться ей было особенно не на что. Одним Клава страдала — и чем дальше, тем больше. Общежитием. Роскошно одетая женщина выходила из персональной черной «Волги» и открывала дверь общежития — надо же! Сначала это печалило ее, потом как-то незаметно стало угнетать, уничтожать.

Постепенно Клава научилась останавливать машину за квартал до общежития, потом идти неспешной походкой, оборачиваться по сторонам — нет ли знакомых глаз — и только потом браться за ручку общежитской двери. Она уже чувствовала, что такое настоящий престиж, когда директор любого магазина вскакивает из-за стола, увидев тебя на пороге, когда шушукаются за спиной продавщицы: ведь все знают, какая у тебя сила.

С силой пока Клава по-настоящему еще не разобралась, но вот общежития стыдилась безусловно. Она снова поговорила с Наперсником, в разговоре употребив новое для себя, но существенное для своего положения слово:

— Неудобно! — сказала она довольно решительно, и Наперсник весело осклабился.

— Вот, вот, — согласился он, — неудобно, но мой тебе совет — не мелочись. Комнату я тебе хоть завтра раздобуду, еще хуже — однокомнатную квартиру. Почему хуже? Да потому, что ты там надолго застрянешь. Решай дело по-крупному, — присоветовал он, — выходи замуж и получай сразу двухкомнатую.

Клава даже задохнулась: ну и разговорчик! Ничего себе, выходи замуж — будто купи шубу. Мужей не меняют, просто так это не делается. Но Наперсник смотрел строго, кивал головой, потом, услышав несказанное, проговорил:

— Ты не ершись, подумай хорошенько, и со мной согласишься.

Клава подумала, ведь Наперсник не давал пустых советов. Через четыре месяца, к весне, на свадьбе, которую справляла не столько Клава, сколько весь главк, ей с Павлом вручили ключи от двухкомнатной квартиры в доме, который вскоре сдавался.

* * *

Павел.

Наперсник любил повторять Клаве великую мудрость, что все в руках человека и этими своими руками он способен построить все — даже собственное счастье.

— Сильный человек, — говорил он, — может нелюбимое сделать любимым, отталкивающее — прекрасным.

И еще он повторял:

— Красота достойна уважения лишь тогда, когда она внутри человека. — Правда, он добавлял при этом: — Лучше, когда она еще и снаружи, но важней всего — внутри.

Завершающая формула выглядела так:

— Сильный человек все может сделать собственными руками. — И повторял Мичурина: — Мы не можем ждать милостей от природы.

Раздумывая о себе, о своей семейной жизни, Клава вспоминала мать, вырастившую ее после ухода отца, и отца, которого видела трижды в жизни — молчаливым, угрюмым. У отца давно была другая семья, трое детей от второго брака, и он глядел на Клаву как-то исподлобья, хмуро, точно не на человека, а на свою, вот так странно материализовавшуюся, ошибку. Мать не требовала от него помощи, но он все-таки помогал нечастыми — к праздникам — переводами, и мать не уставала, хотя и беззлобно, комментировать отцовскую помощь. У матери, похоже, не было мужчин после отца, по крайней мере не было серьезных попыток обзавестись новым мужем, и Клава выросла с верой в необязательность мужского присутствия.

Личный ее опыт был скромен, хотя и тосклив до воя, до смертной тоски. В студотряде их группа работала неподалеку от политехников, однажды после танцулек ее пошел провожать бородатый парень с гусарской выправкой, провожая, щекотал ей ухо бородой, смеялся, грубо тискал, и Клава, как дурочка, влюбилась. Недели через две, опять после танцев, они, как порой говорят, сошлись в лесочке, неподалеку от стройки. Назавтра политехник на танцах не появился, и кто-то из его приятелей сказал Клаве, что к нему приехала жена, тоже студентка.

— Теперь ему, поди, не до танцев, — усмехнулся приятель, вроде бы сочувствуя бородачу.

Клава тихонько ушла с танцев, убежала в лесок, тот самый, и до рассвета проревела. Потом успокоилась. Убиваться не стала, просто успокоилась, никому не сказав о своем приключении. Девчонки в институте на эту тему вообще рядили по-разному, и хоть карамзинская сентиментальность навеки останется в русской женщине, девчоночья болтовня не драматизировала и иного выхода, который бесславным, по нашим временам, не признавался. Выходил этакий странный коктейль, где затейливо смешивалась мечта о великой любви и девичьей непорочности с деловыми соображениями о том, каким флером прикрыть для будущего мужа его возможное разочарование в целомудрии жены.

Клава и сама не раз мучилась над этим. Но выдумать ничего не могла. Однако тогда была иная эпоха ее жизни. Как многие женщины, она ощущала себя пассивной частью мироздания, и ее судьба тогда полностью зависела от сильной личности.

Теперь сильной личностью становилась она сама.

Становилась?

Безусловно!

В торговле ничто не происходит бесследно. После тех трех дубленок к ней заявилась директорша магазина, вульгарно оштукатуренная крашеная блондинка, с которой Клава уже виделась, и вкрадчивым, лисьим голосом попросила кое-что из бабьего тряпья особого качества. Клава распорядилась выписать, но тут же выяснилось, что тот дефицит уже обещали другой торговой точке. Пришлось принять директора этого магазина, мужчину, выслушать его упреки и твердым голосом проговорить, что ожидавшиеся товары пока не поступили. Мужчину она утешила чем-то другим, кажется костюмами.

Клаве казалось, она справляется. Уступки и всякого свойства взаимные компенсации она считала доказательством такта и гибкости — без них в этой профессии не проживешь.

Со временем, позже, она научилась даже грубить, повышать голос. Странное дело, директора воспринимали это как должное и, кажется, ничуть не обижались.

Она становилась сильной личностью, а сильный человек, утверждал Наперсник, способен все сделать сам, собственными руками.

Даже построить счастье.

Прибавим к этому ее молодость.

Павла она увидела на улице, вместе с одним из геологов-лауреатов. Геолог представил их друг другу. Каким он был, ее будущий муж? Единственное — высоким. Черты лица — мягки и скорее женственны. Брови и ресницы светлые, оттого лицо выглядит добрым, только вот черные глаза сверлят двумя острыми буравчиками.

Она произвела на Павла сильное впечатление, их пути пересеклись совершенно в прямом, а не в переносном смысле слова: Клава шла в своем щегольском одеянии от подъезда главка к черной машине, а знакомый геолог и Павел шли по тротуару, и она пересекла им дорогу.

— Здравствуйте!

— А, здравствуйте!

— Как живете?

— Спасибо, потихоньку.

— Потихоньку — на этой машине?

— Что делать, приходится!

— Знакомьтесь, это Диана.

— Не Диана, а Клава. Диана — это богиня охоты.

— Которая теперь утверждена богиней торговли.

— Что вы! Заведующей базой.

Геолог пожаловался мимоходом, что, живя в северных краях, не может раздобыть приличной шапки не по спекулянтским ценам, и Клава решила щегольнуть, чуть щелкнув по носам этих двоих рослых парней.

— Заходите, — сказала она лениво, — дам вам по шапке.

Они засмеялись. Потом зашли. Потом Павел пригласил ее в ресторан.

Нынешняя любовь скора на ногу. Павел сказал в ресторане, что поражен ее великолепием, раскованностью, умением руководить таким предприятием.

— Сколько там имущества? — спросил он. — На какую сумму?

Клава ответила, он закатил глаза, воскликнул:

— Танцую с миллионершей! Какое счастье!

На ухаживанье ушло все-таки немало времени. Клава уже давно решила, что выйдет замуж за Павла, если он предложит ей это. Но он не торопился, даже при больших общих скоростях. Они встречались, порой ужинали в ресторанах, но чаще сидели в кино или театре — Клава не давала ему провожать себя до общежития, — они встречались, даже целовались, но далее Павел не шел, и Клаву поражала его деликатность.

Однако она ошибалась. Это была не деликатность, а всего лишь нерешительность Павел не решался, а Клава постановила про себя, что, пожалуй, возьмет, как сильный человек, дело в свои руки, построит семью собственными руками.

Павел был добрый парень, по характеру даже тюхтя, такой охотно согласится быть не ведущим, а ведомым, это важное обстоятельство в семейных делах, и она построит — отчего же не построить? — свое собственное счастье своими руками. Прибавим к этому объективное. Клава устала от общежития, устала от одиночества. И главное, что подстегивало, торопило, — рос разрыв между состоянием ее души, ее возможностями и властью — и всем остальным — неустроенным каким-то, неимущим, временным — образом ее жизни.

Ей хотелось постоянства, надежности, уверенности во всем — во всей своей жизни. Уверенность на работе и неуверенность в остальном — такое долго продолжаться не могло. Она подстегнула события. Сделала так, что Павел заревновал ее, быстро предложил: выходи замуж.

Так вот, Павел. Конструктор на заводе, большее, чего он может добиться к старости, — две с половиной сотни, как главный конструктор проекта. Пока же он был всего лишь конструктор, но это Клава собиралась компенсировать собственной работой. Характер — тюхтя, несамостоятельный. Но и это Клава была готова компенсировать собой — своей энергией, своими новыми достоинствами. Любовь? У них, кажется, был намек на похожее, но что за беда, если это скоро кончится: мало ли людей прекрасно живут без любви? Не зря же говорится: человек сам кузнец своего счастья.

Они поженились.

Наперсник срочно раздобыл им квартиру под гарантийное письмо — в хорошем, очень хорошем доме. Сильному человеку хотелось делать все быстро, даже немедленно, раз уж он сильный человек. Квартиру требовалось обставить — Клава быстро назанимала денег у знакомых завмагов. Ей давали охотно, даже как будто с благодарностью — кто две, кто три, кто пять сотен. Один звонок Наперсника, и в квартире отличная мебель. Потом посуда — не хуже, чем у людей.

Всю жизнь помнить ей день рождения сына. Первая годовщина. Она вернулась из декрета на работу, там по-прежнему хорошо, с Павлом тоже все отлично, дом обставлен прекрасно — теперь уже есть что показать жене Наперсника — до нее еще далеко, но все же.

Стол полон яств, теперь уже Клаве известно, как это делается: сними трубочку — и доставят все прямо на дом, в лучшем виде, свежайшее. Сверкает хрусталь, блистают бутылки.

Видите, она добилась всего, как и предсказывал Наперсник, все у нее замечательно, а главное — сынуля, сыночек, сын!

Почти три года, включая декретный отпуск, была уже Клава в своей высокой должности.

Какой она стала? Совсем другой. Даже разглядывая себя в большое зеркало — теперь у нее такое есть дома, — Клава признавалась тайком сама себе: да, совсем другая. Внешне — не девчонка, а женщина. Даже движения, утратив резкость, стали медлительные, спокойные. Лицо потеряло припухлость, стало строже, чуточку жестче, не поймешь, то ли перемены материнства, то ли характера.

Характер меняет работа, в этом Клава ни минуты не сомневалась, ведь самый лучший способ проверить любую истину — испробовать ее на себе.

Ей казалось, она движется вперед, набирается опыта. На самом деле — она катилась к пропасти, по шажку, не очень заметно даже для себя, отступая от обязательных правил. Будто села играть в подкидного с друзьями, в шутку покрыла козыря младшей картой, никто не заметил этого или не захотел замечать — и пошло-поехало, уже не знаешь сама, когда сыграешь честно, а когда смухлюешь.

Чутьем Клава понимала, что стоит в начале цепочки, конца которой ей не видно, но это невидимое окончание и есть суть происходящего. Конечно, сознавать смысл своего дела должен каждый человек, и Клава прекрасно сознавала, что ее база — важная точка: перевалочный пункт от промышленности к покупателю. Каждый день, порой с утра до поздней ночи — чтобы поскорее освободить вагоны — грузовики, надсаживаясь, перевозили тяжелые контейнеры с одеждой, и база работала на пределе, боясь обсчитаться, сверяя реальное наличие с документами. Дальше товары раскладывались по полкам, развешивались на складах, и уже другие грузовики согласно расписанию развозили их по магазинам, к самолетам и другим вагонам. Суть дела проста: полученное распределить по торговым точкам, соблюдая справедливость, которая диктовалась вышестоящей организацией: кому, чего и сколько. База играла, так сказать, исполнительскую роль — всего-то. Правда, от четкости и честности ее работников зависела возможность или невозможность утруски-усушки. Зависело и еще одно, немаловажное: возможность замены артикулов, сортов, иначе говоря, одно и то же название товара могло выглядеть совершенно иначе. Кофточки одни назывались кофточками точно так же, как и кофточки совсем другие — иного фасона, качества и производства. Ну а потом, на базе всегда можно создавать излишки. Выполнили план, а тут подоспел дефицит, и дефицит этот можно приберечь на, так сказать, черный день, когда торговля будет отставать из-за отсутствия хороших товаров. Есть, одним словом, законная возможность для маневров.

За эту законную возможность, знала Клава, и уважают ее — не столько ее, сколько должность.

Нет, она не видела конца цепочки, не знала, что там делается, в магазинах, ни разу не встречала ни одного спекулянта, но понимала: когда дает партию дефицита той вульгарно крашеной блондинке, этот дефицит на прилавке не появляется. Такие дела. И она, Клавдия Пахомова, двигая, как шахматными фигурами, партиями дефицита, движет людьми, создавая или не создавая возможности. Стоит, так сказать, на пульте. На важном месте.

Напрасно думать, будто люди очень уж маются, совершив первый грех. То есть, конечно, маются, не могут не маяться, если вышло глупо, нечаянно, сгоряча, неожиданно. И в каких-то других материях. Когда же человек ожидает, готовится, предполагает свой грех — падение безболезненно, даже приятно.

Разве Клава не понимала, откуда дует ветер, когда все та же крашеная блондинка заскочила к ней на базу во время обеда, сказала — поболтать, а сама принялась разворачивать свертки и сверточки со всякой обалденной снедью: паштеты, икра, рыбка такая, рыбка сякая, бутылка дорогущего коньяка, еды было на роту, а они только чуть поклевали, и Клава остаток потом унесла домой. Просто так, конечно, бесплатно.

Размалеванная блондинка вызывала у нее когда-то неприязнь, теперь стала закадычной подружкой, и, когда Клава заняла у нее пятьсот рублей на благоустройство квартиры, та шепнула ей на празднике — и новоселья, и годовщины сыночка: «Те деньги — мой тебе подарок!»

Клава сопротивлялась вяло, быстро согласилась. Про себя же подумала то ли с горечью, то ли с презрением — и к ней, и к себе: «Вот и признание!»

Круг подружек и друзей расширялся медленно, осторожно, но уверенно, и почти всегда соединял их — как бы невзначай, случайно — Наперсник. Клава не была его тенью, вовсе нет, она становилась самостоятельной, многое решала сама, но никогда не перечила ему, никогда не сомневалась в его просьбах, поручениях или приказаниях, и все шло гладко. База не занималась продажей. Клава не имела дел с деньгами, заведующие отделами и кладовщики поощрялись ею, имели большие возможности по части получения дефицита, за это почти каждый имел собственный уровень связей и контактов в деловом мире, доставал хорошие продукты, словом, жил неплохо и дорожил этой своей жизнью.

На собраниях Клава неустанно повторяла одну важнейшую мысль: если человек, работающий на базе, лично — это слово требовало особого ударения — будет замечен в спекуляции, его немедленно удалят с базы.

— Мы должны беречь нашу честь! — внушала Клава нравственную истину, строго оглядывая послушные, согласные с ней, лица ее сотрудников.

* * *

Теперь про семью.

Все было, как и спланировала Клава, но все и не так. Павел оказался мямлей, как она ожидала, но мямлей требовательным. Он любил вкусно поесть, полежать на диване у телевизора, ворчал, что телевизор не цветной. Клавин муж владел психологией прицепного вагона, и ей часто приходила в голову мысль, что, если она умрет или с ней что-то случится, Павел тут же найдет другой электровоз. Иначе он остановится, остынет и погибнет. Таким манером его воспитали родители, люди энергичные, с кулацкими замашками — они жили в сельце, неподалеку от города, — только вот Павел вышел совсем не в них.

В сельце, у родителей Павла, Клава, конечно, бывала, и не раз, летом здешнее хозяйство напоминало ей Кубань и материн огород. Отношения с родителями складывались поверхностно, без вложения чувств — Клава так уставала от базы, что здесь старалась отключиться полностью, наблюдать жизнь как-то со стороны. Даже ночью, во сне, и, может быть, именно и прежде всего ночью, ей снились реальные ее недоделки — на том-то складе залежалось вот то-то, а в том-то отделе нет совершенно никаких запасов. Клавины сны были продолжением ее работы — ей никогда не снилось возможное или прошедшее, а только реальное, — так что, приезжая к родным Павла, она точно приезжала увидеть во сне свои недоработки и по утрам делала пометки в записной книжке.

Потом они уезжали. Мир родителей мужа, понятый ею однажды, так и остался глубоко не изведанным. К чему ей это было тогда?

Скорей уж Павел — изведать следовало его.

Любил ли он Леню? Наверное, любил, но больше всего любил себя — лежал без конца на диване перед телевизором, пять раз за вечер повторял, что это — не цветной, ходил за Леней в садик с охами и ахами, так что Клава — хорошо, что есть машина, — забирала сына сама: малыш любил кататься.

Все в доме делала она сама. Отвозила Ленечку в сад, привозила багажник продуктов, вечером готовила, прибиралась, а Павел все лежал. Требовал телевизор, точно маленький.

Телевизор Клава купила, вызвав ребячий восторг мужа. Его вообще восхищало Клавино всемогущество. Порой он встречал ее с лицом таинственным и счастливым. Клава уже знала, что к чему. Проходила в комнату, видела стол, полный яств, блеск хрусталя.

— От кого? — спрашивала она, устало раздевая Ленечку.

Он называл:

— От Марин Ивановны, — это та, блондинка.

— От Орлова.

Павел радовался, как мальчишка, восхищался женой, а Клава вздыхала, не испытывая никаких чувств — ни стыда, ни радости.

Потом они усаживались за стол с неслучайными дарами, чокались, Клава помаленьку веселела, глядя, как ест Павел — с аппетитом, даже с азартом, будто не северянин, а грузинский гурман, — и не раз думала, усмехаясь про себя: почему же Павел никогда не спросит: за что такие дары? Почему? Платит ли Клава деньги за эти подношения?

Муж ел, ничего не спрашивая, Клава успокаивалась, думая, что, видно, такой уж нынче век на дворе, все переменилось: погода, ценности, роли. Муж лежит на диване, а кормит семью жена, сильная, уважаемая личность.

Порой — не муж с женой, а Клава с Павлом — выходили в «свет», появлялись у Наперсника праздничными вечерами. Отношения между Клавой и ее учителем сильно переменились, ученичество давно закончилось, и они дружили теперь на равных: Наперсник никогда не позволял себе больше открытых нравоучений, максимум, что он мог, так это повторять многозначительно: «Вот видишь?» Клава благодарно прикрывала глаза, соглашаясь, утверждая, что да, она видит, как глубоко прав был когда-то Наперсник, и способная ученица все помнит, все понимает и все готова исполнить, как ее попросят. На вечеринках у Наперсника между ним и Клавой тоже возникало бессловесное понимание: говоря о чем-нибудь ином, они время от времени бросали взгляды на своих ближайших, он — на рыхлую жену, она — на Павла, перехватывали взгляды друг друга, смотрели друг другу в глаза и отыскивали там постоянное взаимное понимание тяжести своей обузы.

Да, дом требовал от Клавы все новых расходов, не зря же говорил Маркс: бытие определяет сознание. Бытие Павла было достаточно высоким: поев однажды нежно-розовой семги, хочется съесть ее еще раз. Впрочем, Клава и сама отвыкла отказывать себе хоть в чем-нибудь. Кроме еды высокого класса, она теперь всегда модно одевалась, проявляя тонкий вкус и подробное знание импорта. К тому же появилось много доброхотов: один предлагает обувь, другая — дорогие безделушки, а там, глядишь, завезли немецкий фарфор.

Денег не хватало, и хотя пятеро-семеро особо доверенных друзей из директорского славного корпуса подкидывали теперь Клаве по сотне-полторы каждый месяц, если не деньгами в деликатных конвертиках, то чем-нибудь другим — ей все не хватало.

И тогда к ней снова пришла крашеная блондинка.

Притворив дверь, попросив Клаву закрыть дверь на ключ — такого еще не бывало, подруга Маша предложила крупный фрахт. Появился, сказала она, ее старый друг, фамилия роли не играет, южных кровей. Южный друг разведал, что Москва выделяет Северу большую партию югославских дубленок. Из каждых пяти, которые попадут ему по госцене через Машин магазин, доходы от одной, проданной по ценам свободного рынка, он будет вручать Клаве.

«Так, — спокойно сосредоточилась Клава, — пахнет сговором».

— А сколько цен дают на вольном рынке? — спросила она.

— Зависит от сметки мастера, — деловито ответила Маша. — Как минимум, коэффициент — один и восемь. Порой — два. Бывает — два с половиной.

— Две с половиной госцены? — удивилась Клава и сама поразилась собственным своим до конца еще не изведанным возможностям.

Она не ответила сразу блондинке Маше. Просила время — обдумать, сообразить. Требовалось разрешение Наперсника. А значит, его участие. Но такие вещи не обсуждают вслух. По крайней мере на этом уровне. Так что Клаве действительно требовалось обдумать, в какой форме — не явной, но достаточно прозрачной — обратиться к Наперснику. Помогла все та же Маша. Написала примитивную докладную: в связи с большой потребностью геологов, поисковиков, экспедиторов прошу увеличить количество утепленных верхних изделий — ничего себе, формулировочка! Сначала подмахнула Клава. Потом Наперсник, но с существенной оговоркой: «в случае появления возможностей». Не уцепишь.

Они посмотрели друг другу в глаза — учитель и ученица. Приписка Наперсника означала для него стопроцентную страховку. Все возлагалось на Клаву. Какую она найдет возможность? Найдет — пожалуйста, почему же не утеплить геологов, поисковиков, экспедиторов?

Клава глядела Наперснику в глаза и понимала: вот уж действительно он выпускает ее на произвольную программу, как у фигуристов.

Югославские дубленки пришли, большая партия, сверху хотели помочь основательно. Только кто же будет таскать такие роскошные шубки? Жалко, в них по театрам, а не по трассам надо бы!

За первые пять дубленок Клава с Машей получили по пятьсот. Как сказала блондинка, без вычетов. Пятьсот, причитавшиеся Наперснику, Клава положила в сейф. Подмахнула документы на отправку в Машин магазин целой партии — пятьдесят штук, тридцать из них надо было продать через прилавок.

Партия дефицита оказалась действительно велика, Клава раскидывала по тридцать-пятьдесят во многие магазины, звонили из треста, из главка, раза три звонил Наперсник — обеспечивал кое-кого. Клава успокоилась: в этой бурной торговле, вызванной завозом, их махинацию, оформленную законно, никто не заметит.

Не заметили. Пожадничал южный друг. Получив очередную партию, забрал все дубленки сразу, набил ими несколько мешков, загрузил в такси.

Замели его в поезде, и, деля свою пайку на троих, он раскололся.

Деньги у Клавы нашли прямо в сейфе. Ее долю и долю Наперсника. Про учителя она, конечно, промолчала, и всё повисло на ней. Многие тысячи.

* * *

Пожалуй, только через год Клава стала замечать жизнь. Увидела снова небо, набухшие почки, услышала шорох дождя.

Следствие, суд, грузовик с решеткой и скользкие — всегда скользкие — железные ступеньки в этот грузовик, лица людей, разглядывающих ее, лицо Павла и даже личико Ленечки — все сплавилось в какой-то один, долгий, сводящий с ума кошмар — полусон, полубред, полуявь…

Через год, в заключении, Клава получила сообщение, что развод, возбужденный по инициативе Павла, оформлен.

Она усмехнулась и вдруг снова увидела жизнь — небо, почки, снова услышала шум дождя.

Она поняла, что у нее теперь ничего нет, кроме вот этой жизни с ее простыми звуками. И что единственная ценность из прошлого, которую никому не удастся у нее отнять, — сын, Ленечка.

Клава написала Павлу письмо. Оно заняло половину странички, от силы. Писать было нечего, кроме одного: как сын? Что бы там ни случилось, но мать имеет право знать о нем — о его здоровье, учебе, ведь уже без нее он пошел в школу.

Видно, сознание человека устроено так, что грех свой, дурное, будто какую опухоль, он из сознания старается как бы изъять. Не забыть, нет, забыть грех невозможно, а вот именно что изъять. Будто бы страшное, что произошло с тобой, было вовсе не с тобой, а с кем-то еще, хорошо известным, близким — но не с тобой. И это страшное тебя не касается — твоей души, твоего будущего, вообще — тебя. Оно присутствует где-то вообще, не мешая жить. Так устроена психика. Потому что, если помнить без конца об этом, голова не выдержит, сойдешь с ума. Бывает и так, ясное дело, но чаще все же человек осужденный живет по инерции хорошего в своей душе, плохое точно бы пропускается, не желая, чтобы о нем помнили. Это если говорить о внутренней жизни.

Конечно, грех греху рознь, есть такие, что — никакой жизни, страх и мука преследуют каждый миг, но известно и такое: даже убийца про себя как убийцу не думает. То ли прикидывается, то ли на самом деле так — страшное свое деяние из себя выбрасывает. Не зря же Достоевский еще заметил: убийцы чаще всего слезливы, сентиментальны, себя жалеют.

В Клавином сознании ее грех отсутствовал.

При разговорах, ясное дело, она объясняла, что сидит за взятку, статья такая-то, а душа ее вынашивала будущую, почти святую жизнь. Она работает почтальоншей, разносит газеты и письма в каком-нибудь городке, живет в маленькой комнатушке, и светлая бедность ее посвящается единственному в жизни — милому Ленечке.

Он растет чистым, честным, и Клава всю свою жизнь кладет ему под ноги, только чтоб вырос настоящим, достойным, красивым человеком. Если можно было бы уйти в монастырь и туда бы пускали с детьми, она бы ушла не задумываясь, чтобы скромной жизнью, тишиной, тихой просьбой к чему-то извечному замолить свой грех и обеспечить безгреховность Ленечки.

Но таких монастырей не бывает. Что ж. Бедная скромность — вот идеал, который она выбирает. Истина в этом. Уж ей ли не знать?

Мебель, тряпки, хрусталь, жратва — да это ли цель жизни и высшая правда? Нет! Правда — в простоте и ясности.

Простоту Клава понимала совершенно конкретно, ясность — довольно туманно. Бедно жить в конце концов не так и трудно, но какой целью означить завершение жизни?

Ленечкой.

Умом Клава понимала, что Ленечка когда-нибудь вырастет и мать не станет нужна ему, как прежде. Но это далекое было слишком далеко.

Пока Клава ждала письма.

Но его все не было.

Написала снова. И опять не получила ответа.

Поверить было трудно, даже невозможно: за что такая жестокость? Ну ладно, Павел стыдится ее, развод — его святое право, кто осудит мужика? Но не ответить на письмо? Не написать про сына? Разве же не для Павла старалась она?

Человеческой неблагодарностью Клава не поражалась. Тут, за колючей проволокой, в вузе под названием «места заключения», наслышалась она всякого, и почти в каждой драме главным действующим лицом была эта самая человеческая неблагодарность. Женщины попадали сюда по разным причинам, и большинство — одиночек, но немалое число замужних разводились здесь: мужчины ждать не хотели или стыдились жен-преступниц.

Женщины вели себя по-разному. Встречались истерички, иные плюнули на себя, опустились. Третьи, среди них и Клава, работали истово, верили в возвращение, старались освободиться досрочно — за исправное поведение и хорошую работу.

Нет, что ни говори, но женщину держит ребенок, он ею правит, возвышает ее, заставляет жить по-людски. Многие женщины писали своим детишкам и получали ответы — из детдома, из интерната, а получали — и бабы рыдали в голос, читая неприхотливые эти послания, где главные слова были такие: «Мамка, освобождайся поскорей!»

Клава видела, как в кровь разбивает о стену ногти, царапая, скребя кирпич, отчаявшаяся, до предела своего дошедшая женщина — мать троих детей. На воле вела себя хуже некуда, лишили материнских прав, докатилась до статьи, до колючки, и вот — распустила волосы, воем воет, оказавшись трезвой, в лагере, без детей:

— Что же я наделала! Как же я жила!

Таких низин духа Клава не изведала, нет, совсем другое дело, иная статья, можно если и не понять, то хоть объяснить, а вот наказание ей — куда хуже! Нет письма от Павла. Нет от сына весточки.

Она написала его родителям.

Молчок.

Написала жалобу — в райисполком, в комиссию по делам несовершеннолетних. Ответили сухо: «Ребенок проживает в нормальных условиях».

В отчаянии подумала даже написать Наперснику, но удержалась: зачем ему такие знакомства?

Всю энергию свою запрягла в работу, в единственную мечту — освободиться досрочно.

Освободилась. Вместо пяти лет отбыла три года.

Гуманно правосудие, ничего не скажешь! Если хорошо работал там, за проволокой, то еще и денег можешь скопить. При расставании выдадут сполна — в целости и сохранности. Самые честные денежки, какие только на свете бывают, можно не сомневаться. Цена своих мозолей и собственного пота. Клава отправилась в комиссионный на базаре. За считанные рубли оделась — вполне сносно. Что поделаешь, с чужого все плеча, чужой дух, зато скромное, простое, о чем и мечтала.

Глянула в зеркало: где та бывшая красавица с бровями вразлет? Худая женщина неопределенных лет — то ли тридцать, то ли пятьдесят. Глаза-то уже выцвели!

В город, где когда-то жила Клава, поезд приходил удобно для нее — под вечер.

Летние сумерки стушевывали лица, и это было хорошо — на тот случай, если узнают.

В руке у Клавы была матерчатая сумка — все ее имущество, и она замедлила шаг, ступая по перрону. Вот она и у цели, но куда идти дальше?

В гостиницу без командировочного удостоверения не попадешь, это она знала хорошо. Оставаться на вокзале?

Она поднялась в здание вокзала, устроилась у окна, в уголке, чтобы никому не мешать. Задремала.

Проснулась глухой ночью — кто-то толкал в плечо. Перед Клавой стоял милиционер, спрашивал, видно, не первый раз:

— Почему вы здесь? Почему…

— Жду поезда, — она соврала, назвав какой-то город.

— Он идет только вечером, — ответил милиционер, не поверив. Потребовал, поколебавшись: — Ваши документы!

Она показала справку об освобождении — единственный свой документ. Милиционер нахмурился, сразу изменил тон:

— Чтобы к утру вас здесь не было. — Добавил, козырнув: — Транспорт начинает ходить в шесть.

Клава содрогнулась. Теперь ей предстояло немало таких испытаний. Надо устроиться на работу. Надо получить прописку. И везде, она понимала, к ней отнесутся так, как этот милиционер.

Она поежилась, задремала снова. Опять ее тронули за плечо.

— Гражданка, поднимите ноги, уборка!

Где-то неподалеку гудел вокзальный полотер, а перед Клавой стояла старуха в сером халате и с мокрой щеткой в руках.

Клава еще не успела ее разглядеть, как старуха громко запричитала:

— Господи, неужто Клаша?

Приходя в себя, выплывая из тягостного трехлетия, Клава напряженно вспоминала полузабытое лицо: кто она, кто?

— Да я в тресте работала, когда ты у нас появилась, — морщинистое лицо старухи разглаживала улыбка, — тетя Паша меня зовут.

Еще в тресте! Когда же это было-то, если было вообще? Клава кивала головой, ничегошеньки, ну ничего не вспоминая, а тетя Паша говорила ей:

— Слыхала я про твою беду, знаю, ох ты, господи, уж не оттуда ли ты случаем? — и догадавшись, всплеснув руками, старуха присел на лавку. — Куда ж ты теперь?

Клава молчала, опустив голову. Как и ответишь — куда? Дома у нее нет, это известно. Юридически он, конечно, есть, двухкомнатную квартиру получала она, и ее можно разменять, но разве до этого ей? Разве сможет жить она в этом городе, где все помнят властную красотку в черной «Волге»?

— К сыну, — проговорила Клава.

— К сыну! — как эхо отозвалась тетя Паша. — И где же он?

— У бывшего мужа.

— И ты здеся ночуешь?

Клава пожала плечами. Разве она ночевала? Ждала утра.

Тетя Паша заторопилась, велела Клаве обождать, только никуда, ни за что не уходить, скоро возникла снова, уже переодетая, повела Клаву к себе.

Жила тетя Паша неподалеку от вокзала, в тихом домике с палисадником, где росли желтые цветы, золотые шары, такие точно были у Клавиной матери, там, на Кубани, и Клава зарыдала, присев возле окна, едва ли не впервые поняв как следует, что с ней случилось.

И тетя Паша! Неужто же бескорыстие все-таки есть? Позвала к себе, накормила, велела: живи, сколько хочешь, если надо, я тебя пропишу.

Клава привела себя в порядок, погладилась и села — обессилев. Попросила хрипло:

— Тетя Паша! Сходите со мной! Одна не могу!

И вот они идут знойной пыльной улицей — старуха и женщина средних лет, — идут, то ли прогуливаясь, то ли онемев от какого-то тяжкого горя.

Улочки переливаются в улицы, и Клава надвигает на лоб платок, — становясь старухой, как тетя Паша, — все ниже и ниже.

Вот дом, подъезд. Здесь у тротуара тормозила ее машина, и она ланью выскакивала на асфальт — уверенная, молодая, всемогущая.

Возле подъезда на лавочке сидят женщины, и Клава узнает их вовсе не изменившиеся лица.

Сердце колоколом гудит в груди, и Клава думает, что там, в заключении, она могла себе позволить такую роскошь и не думать о грехе, считая, что это было не с ней. Настоящее наказание начинается здесь, на воле.

Ей надо сделать шаг навстречу соседкам на лавочке, и тетя Паша подталкивает ее, а Клава не может ступить: ноги одеревенели.

Наконец делает шаг, говорит чужим голосом:

— Здравствуйте. Не узнаете? Я Клава.

— Клава? Клава! — В глазах у соседок страх — все-таки из тюрьмы — смешан с сочувствием — все-таки живой человек, знакомая.

— Где мой сын? — спрашивает Клава, почти не слыша себя. — Не знаете?

Они знают. Перебивают друг друга, объясняют, что Ленечка на лето у бабки с дедом.

— Но тебя не пустят, — говорит одна из женщин.

— Почему? — спрашивает Клава.

— Почему! Почему? — возмущаются остальные.

— Ведь меня не лишили материнских прав, — говорит, что-то доказывая, Клава.

— Не знаю, — отвечает знающая женщина. — Это Павел говорил. Мне говорил.

Клава с тетей Пашей идут от подъезда. Позади остаются вздохи, приглушенный шепоток, свистящая фразочка: «С конфискацией».

Выходит, с конфискацией не только имущества, но и сына.

Клава точно просыпается. Находит телефонную будку, набирает знакомый номер, просит позвать Павла.

— Кто спрашивает? — естественный вопрос.

— Знакомая, — ответ неестественный, но точный. В трубке — мужской смешок, молчание, наконец, Павел:

— Кто это?

— Я, Клава.

Она торопится, ей нельзя возвращаться в свое прошлое. Ее интересует только будущее: Ленечка.

— Где сын, Павел? Я хочу увидеть его.

— Увидеть, — в голосе Павла металлические нотки. — А ты достойна этого?

Она на пределе — того и гляди сорвется, крикнет ему что-нибудь злое. Но Клава сдерживается.

— Я освободилась. Меня никто не лишал моих материнских прав.

— Вспомнила! — возмущается Павел.

— Да, вспомнила! — кричит она. — Что ты хочешь этим сказать?

— Ничего. Но чтобы тебе было все ясно, я сразу говорю: сына тебе не отдам. Ты воспитаешь из него…

Он умолкает, обрывает себя.

— Я воспитаю, — отвечает Клава, — из него человека.

— Ты поняла? — спрашивает Павел. — Сына я тебе не отдам, никакой суд тебе его не присудит, но показать покажу. Один раз. Можешь завтра поехать к нему. Он у моих родителей. Я им позвоню.

В трубке короткие гудки.

Надо же, как просто! Ни у Клавы сердце не екнуло, ни, видно, у него.

Все!

* * *

И вот настала пора вновь вернуться к письму, с которого и открылась мне эта история.

Оно нужно здесь, как камертон, как звук, чистотой которого стоит проверить мелодию.

В каждом деле важна интонация — вот что. Важна она и здесь, в сложном деле реставрации мелькнувших, или забытых, или нежелательных для воспоминаний человеческих чувств.

«Два года я не видела сына. Но настал долгожданный день: после предварительного телефонного звонка я еду к сыну, получив разрешение на встречу с ним. Знакомый дом, открываю калитку, вижу сына — он стоит на садовой дорожке. Ноги мои дрожат, кажется, что кругом пошла земля со скоростью неимоверной. Смотрю на сына, подхожу к нему:

— Ты знаешь меня?

Потупив глаза, он отвечает:

— Да.

Ни радости, ни удивления, только бледность разлилась по детскому личику.

В этот день мне удалось с сыном погулять у реки, поиграть, уложить в постель после ужина.

Ночь я не спала».

Следующего дня не было, только половина. В два часа отходила электричка, и этой электричкой — так сказал отец мужа — Клава должна была уехать из Лёниной жизни.

Утром они опять отправились к реке.

Цвели одуванчики, много одуванчиков — желтое разливанное море, и по нему бегали дети. Леня шел медленно, был вялый. Клаве казалось, он чего-то ждал. Она гладила его, ласкала, болтала всякую чушь, и чушь давалась с трудом, потому что приходилось выдумывать, а ей было не до выдумок.

Они легли в траву, Клава прижала Ленечку к себе.

— Там страшно? — спросил он.

— Где? — не сразу поняла Клава.

— В тюрьме?

Только тут поняла она, как рос Леня, что он думал, чего стыдился, чего, наверное, боялся в школе.

Она заплакала. Вот оно, наказание. Страшнее не придумать: маленький ребенок, сын, стыдится, что мать его не как все остальные, не где-то рядом, не водит за руку в школу, не встречает после уроков, не ворчит, не ругается, когда получил двойку или наказала учительница, — мать в тюрьме; понять это можно — мать в тюрьме?

Там, за проволокой, она убеждала себя, что нет ничего дороже собственного сына, кровиночки, а вышло, что это брехня, «зэковская» мифология, слезливое бесстыдство — о любви к сыну надо думать не там, за чертой, а гораздо раньше.

«Боже, сколько же принесла я ему горя, — думала Клава, — сколько беды, и как же настрадалось его маленькое сердечко, такое одинокое в сомнениях и слезах?»

— Мне сначала сказали, что ты умерла, — проговорил Леня, и Клава спросила первое, что пришло в ум:

— Кто сказал?

Мальчик деликатно обошел этот вопрос.

— Но я не поверил, — сказал он. — И тогда мне сказали, что ты в тюрьме.

Он помолчал, что-то обдумывая, потом беззвучно заплакал:

— Я боялся тебя. Я думал, ты страшная и преступница.

Преступница!

Около двух они прощались.

Снова из письма:

«Сын обнял меня — слезы лились из его глаз, весь он съежился, стал каким-то хрупким, прозрачным. Его губы дрожали, чуть слышно он выговорил: «Не уезжай!» Сколько муки было в его голосе, но что я могла сделать? Что?»

Клава собрала в кулак все свое терпение, всю выдержку, сказала Ленечке:

— Скоро мы будем вместе. Ты веришь? Обязательно будем!

Он кивал головой, махал рукой, и столько в его тонконогой хрупкой фигурке было веры ей, что Клава едва удержалась, чтобы не взвыть, не упасть на грязную землю возле платформы, не кинуться к Лене, не схватить его в охапку и не увезти с собой, к тете Паше.

Она сдержала себя и жалеет об этом до сих пор.

* * *

Что было потом?

Месяцы изнурительной, опустошающей борьбы. Психология прицепного вагона, с которой Павел, кажется, был даже рожден, действовала, как и прежде. Только на этот раз двигателем оказалась его мать. Она интенсивно передвигалась между сельцом, где оставался ее муж, и городской квартирой Павла, без конца внушая сыну, что Ленечку ни за что нельзя отдавать преступнице, которая опозорила всех.

Для нее, да и для Павла тоже Ленечка был вроде ордена, которым они наградили сами себя за великое страдание.

Ленечка оправдывал их, отделял от Клавы, от ее злодеяний.

Без Лени им было бы куда хуже — их честности, незапятнанности, их мук и неучастия в Клавиных делах никто бы даже и не заметил.

Леня не важен был им сам по себе, как маленький и любимый человечек, но был важен как доказательство их святой непричастности.

Эти истины Клава открывала для себя понемножечку, из доказательств косвенных.

Она получила паспорт, прописалась у тети Паши, а работать устроилась на вокзал — билетным диспетчером. Это было очень удобно, сидишь перед специальными барабанами, к которым приколоты листы со схемами вагонов, билетные кассиры заказывают тебе номер поезда, число, желаемые места, и ты даешь им эти места, если они, конечно, есть, отмечая крестиком занятые номера. Комната, где крутятся, барабаны, — на запоре, чтоб не мешали, лишних людей не видишь, знакомых — узкий круг.

Всю жизнь после смены Клава посвящала Ленечке. В зависимости от того, когда она освобождалась, шла к школе, чтобы после продленки проводить его домой. С пустыми руками она никогда не появлялась, тратила на Ленечку почти весь свой скудный заработок, оставляя на себя лишь самую малость, — приносила ему то пару апельсинов, то шоколадку, то бутерброд с икрой, купленный на вокзале. Покупала Клава и одежду — рубашечку, свитерок, новые ботинки, подкопив, принесла нарядное пальтецо.

Часто задерживаясь в комнате продленного дня, Клава проверяла, как Леня сделал уроки, стараясь быть помягче, даже когда ей не нравилась его работа.

Леня, бывало, и переделывал задания по ее просьбе, никогда, конечно, при этом не выказывая радости — какая уж тут радость?

Если Клавина смена заканчивалась в другие часы и она не успевала прийти к школе, караулила Леню во дворе дома. Сперва они просто гуляли, потом Клава купила сыну велосипед, и он делал круги возле нее; она шла, а он кружил вокруг матери, как птенец, который учится летать.

Как воспринимали все это Павел и его мать?

Делали вид, будто протестуют, — вот именно, делали вид.

Клава заносила Лене велосипед на третий этаж, звонила, сама спускалась вниз на один лестничный марш. Павел или его мать открывали дверь, но никогда не глядели на Клаву, хотя, конечно, же, не видеть ее не могли, и, как правило принимались ругать Ленечку за то, что тот будто бы опять где-то прогулял и задержался. Можно подумать, дома Леню ждут важные дела и серьезные интересы.

Позвонив еще раз по телефону Павлу, Клава получила нахлобучку, напоминание про уговор — встретились раз, и хватит, — предложение подавать в суд, если она не согласна.

— Почему же, — наскакивал Павел, — почему не подаешь в суд? Ведь уверена — не отдадут. Ну и не мешайся!

Но она мешалась, не понимая все же, почему на словах возражая, на деле Павел и его мать всерьез не мешают ей видеться с сыном?

Понимание пришло позже. Во-первых, что ни говори, хоть какая-то, но помощь. Во-вторых… Неужели уже тогда они всерьез рассчитывали на это?

Словом, Клава заняла полулегальное положение в жизни сына: она встречалась с Ленечкой, но не имела на него прав.

По ночам она плакала, тетя Паша утешала ее как могла, советовала подать в суд. Но сама мысль о суде вызывала в Клаве озноб. Идти в то же здание, где слушали ее дело, требовать справедливости, может, даже говорить с теми же людьми, что всего два с небольшим года ее же и допрашивали, ее судили, ей выносили приговор, от которого никуда не денешься, не уйдешь до гробовой доски, до смертного часа.

Она содрогалась, а тете Паше отвечала так:

— Надо хотя бы год отработать, получить хорошую характеристику — иначе кто же мне его отдаст? Кто поверит?

Порой, бессонными ночами, Клава думала о том, что лучше бы ей умереть — да, лучше для Лени. Он и так был готов к ее смерти, — а тюрьма родной матери, намного ли это лучше смерти? — может, он бы и всплакнул, но, верней всего, обошлось и без этого, она бесследно канула бы из жизни мальчика, он плохо помнил ее, с годами — забыл бы вовсе, и она не рвала бы его слабенькое сердце между матерью, вышедшей из тюрьмы, а значит, запятнанной навеки, и благополучным, чистым отцом.

«Зачем я появилась? — думала Клава. — Зачем я здесь? И нужна ли я Лене?»

На этот вопрос ответить определенно и уверенно она не могла и снова кляла себя за собственный эгоизм. Нужна ли она Лене, Клава ответить не могла, но то, что Леня нужен ей, — знала совершенно точно. Без Лени ее жизнь чудовищно бессмысленна.

Начать жизнь снова? Уехать в другой город, найти доброго человека, выйти замуж, родить другого ребенка, забыв Леню, — этой возможности никто не отнимал у нее. Верно, не отнимал, но ведь совесть есть…

Ей не хватило совести там, в мире благополучия и сытости, — да, да, надо называть вещи своими именами, но здесь ей достанет и совести, и чести, и материнства. Если уходить, то — совсем. А жить, зная, что у тебя есть ребенок, отнятый у тебя по твоей же вине, может только зверь, но не человек.

Накануне дня рождения Ленечки — он родился в конце октября — Клава решила отметить это событие. Накануне, потому что, полагала она, в день рождения отец сам устроит какое-то торжество.

Тетя Паша испекла пирог с грибами, Клава раздобыла пастилы, зефиру, попросила у вокзальной буфетчицы бутербродов с деликатесами, взяла торт.

Раздумывая над тем, что же подарить Ленечке, она забрела на рынок и, пройдя ряды с продуктами, неожиданно оказалась в густой толпе странных людей. Впрочем, странными были только продавцы, покупатели, как все покупатели, говорили громко, открыто, — только вот отвечали им тихо да и товар был не у всех продавцов.

Один парень, услышала Клава, предлагал кофточки. Она заинтересовалась, придвинулась ближе. Продавец называл размер, объяснял приметы высокого качества, потом назвал цену — совершенно дикую. Клава спросила:

— А посмотреть можно?

Парень огляделся вокруг, по каким-то приметам понял, что все в порядке, мигнул напарнику. Подошел еще один, толстый, раскрыл портфель, набитый кофточками самых разных расцветок.

Клаву зазнобило. Вот он, дефицит.

Она сдерживала себя, заставляла уйти из этой толпы. Ей пришло в голову, что ее могут тут увидеть бывшие знакомые и сочтут за полную спекулянтку, опустившуюся после тюрьмы. Но она заставила себя методично обойти тайный рынок. Торговали джинсами — продавец натянул образец на себя, не поймаешь, а его подмастерье стоит с сумкой возле забора, покуривает, разговаривает еще с одним. Кожаную куртку — новую, прямо с торговой биркой, надел совсем пацаненок. В случае опасности он сунет бирку в карман, и вся недолга. Не придерешься.

Клава будто споткнулась: продаются маленькие джинсики, кордовые, последняя мода, и прямо на Ленечку. Купить?

Она отвернулась, чуть не бегом побежала от толпы.

Клава подумала, что она плывет по реке, и вот подплыла к знакомой уже воронке. Рванулась в сторону, ушла.

В подарок Ленечке купила на рынке цветастую шкатулку — яркую, расписную, радующую глаз. От такой коробочки — одна радость и улыбка.

Когда пир только начался, — пирог с розовой корочкой, чайник под смешной, в очках, бабой, которая ему остыть не дает, варенье в розетках разного вкуса, торт, в котором горят девять свечек, как в кино. — Клава развернула свой сверток, протянула, улыбаясь, Ленечке. Он принял, улыбнулся в ответ и вдруг, все так же светло улыбаясь, хлестнул Клаву:

— Лучше бы ты мне джинсы подарила!

Тетя Паша ничего не понимала, кивала головой, радуясь наивной прямоте ребенка, а Клава прикрыла глаза козырьком ладони, спрятала взгляд, молчала. Только что цвела, сияла и вдруг замолкла. Леня потянул ее за руку:

— Мам! Мам! Ты чо!

* * *

В этот вечер Клаву хлестанул и Павел. Когда она привела Ленечку домой темными, но не поздними осенними сумерками, отец расхаживал перед подъездом. В плаще и шляпе — фигура его выражала угрюмость и злобу. Увидев Клаву с Ленечкой, он двинулся угрожающе навстречу, вырвал Ленину руку из руки матери.

— Я же тебе сказал, чтобы ты не появлялась! — крикнул он. — Хочешь, чтобы заявил, куда следует? Чтобы тебя спровадили, откуда пришла? Надо же! Ворует ребенка, когда захочет и как захочет!

Мимо прошли две соседки, но Павел пара не сбросил, напротив, сильнее поддал. Голос его звенел:

— В школе я уже скандал учинил. Там тебе ребенка больше не отдадут.

Он схватил Леню за руку, держал его, точно вещь, не обращая на него никакого внимания. Но Леня ничего не сказал.

Потом бывший муж повернулся, двинулся вместе с сыном к двери.

Клава плакала, а Леня растерянно оглядывался на нее.

И вдруг она сорвалась с места. Кинулась к двери, наперерез. Закрыла собою проход.

— Слушай, ты! — крикнула она, чувствуя, как в ней просыпается прежняя Клавдия, всемогущая, уверенная в себе, — нет, нет, не начальница базы, а просто молодая, сильная, умная баба.

— Слушай, ты! — повторила она, вскипая все больше. — А не ты ли лежал на диване перед телевизором и требовал: давай цветной! Не ты ли любил сладко пожрать и попить — за чей это счет? Не ты ли ворчал, когда от тебя требовалась малейшая забота о доме, о ребенке, о семье? И ты, выходит, чистенький! Моралист! Ты не разделяешь со мной моей ответственности? Да! Конечно! Ты только жрал! Ты только потреблял! Радовался! А теперь уверен, что имеешь права на ребенка? Почему?

Павел отшагнул назад от Клавы, смотрел на нее, пораженный, округлив глаза, приоткрыв рот, даже, кажется, испугавшись.

— Почему? — крикнула Клава в приступе ярости, подступая к нему на шаг. — Почему? — закричала она отчаянно и вновь придвинулась на шаг. Он отступал. — Почему?

Наконец эта безвольная тряпка, этот Павел собрался с силами, взял себя в руки.

— Почему? — крикнул он бессмысленно. И ответил с не очень большим смыслом: — Потому!

* * *

Борьба продолжалась.

Теперь она обретала чувства. Павел вызывал в Клаве ненависть.

Клава в Павле — страх. Прикрытый, припудренный липовой правдой, но страх.

Иногда Клаве казалось, что он готов отдать ребенка, — легко ли мужчине воспитывать сына, когда он еще собственную судьбу надеется устроить, — и лишь его мать противится этому. Мать и чувство непричастности к нечистому прошлому Клавы.

Тетя Паша поддерживала Клаву, говорила, да, кто оправдывает, худое оно худое и есть, за грех человеку всю жизнь душой-то раскаиваться, потому он и человек. Но ведь закон тоже не разотрешь. И коли по закону свое отбыла, отстрадала, значит, должно же милосердие голос подать, в конце-то концов. Каяться всю жизнь — это да, но наказанной быть до смертного часа, разве это справедливо?

Наказывают закон и совесть, говорила тетя Паша, совесть навсегда, а закон — на время.

На время!

И отправляя письмо, готовясь отстаивать материнские права, Клава начинала мыслить практично и в свою пользу.

Из письма:

«Когда я встречаю сына после школы, то приношу ему еду или те лакомства, фрукты, какие он любит. Принесла пирожки, говорю: «Сынок, придешь домой, попей чай с пирожками». И вот недавно он мне так зло ответил: «А где этот чай?» И я поняла, что если дома нет бабки, ребенок остается голодным или ест всухомятку. Это при живой матери?»

Еще из письма:

«Мой сын, как все дети, лишенные элементарного внимания со стороны родителей и чувствующие давление на их психику со стороны одного из них, очень замкнутый, тихий, занятия для себя находит сам, он любит сидеть в уголочке, чтобы никому не мешал, и все что-то плетет из проволоки или возится с велосипедом. Ему необходимо посещать какую-нибудь спортивную секцию, так как у него развивается искривление позвоночника и сутулость. Но, как видно, отца это мало беспокоит».

Опять из письма:

«Я как мать знаю все нюансы детского сердца моего сына. У нас взаимопонимание обоюдное. Мы обходим теперь вопрос о встречах. Сын звонит и сам напоминает мне: «Сегодня я буду кататься на велосипеде». Или: «Сегодня, в три, я иду в библиотеку». Я иду к нему, и мы вместе бродим по улицам. Иногда просто молчим, ни о чем не говорим, но я понимаю, что творится в сердце сына. Я ужасно измучена, как и мой сын, этими встречами украдкой. На сколько хватит нас с ним? Не могу ответить. А как жить? Как жить дальше? Ответа не нахожу».

* * *

В этой истории есть еще один пик, еще одно напряжение душевных сил — и матери, и отца, и сына. Если бы можно замерить осциллографом силу их порывов, все три кривые рванулись бы до предела вверх, означив свое чувство.

Клаву вызвали в опекунскую комиссию гороно. Она удивилась, ничего не поняла и пришла. В комнате, кроме незнакомой безликой женщины, сидели Павел и его мать. Женщина из комиссии говорила сухо, выспросила у Клавы уже, бесспорно, известное ей, попросила паспорт, унизительно долго листала его. В прежние времена уже за одно это Клава бы выдала этой селедке по первое число, объяснила бы ей, что такое человеческое уважение, а теперь приходилось молчать. Впрочем, прошлые времена, справедливости ради надо заметить, Клава вспоминала редко. Была сила, были и возможности, теперь и возможности и сила были не на ее стороне.

Что же на ее? Одна вера? Одно упорство?

— На вас поступила жалоба, — сказала женщина, со вздохом возвращая паспорт, точно очень сожалея, что не смогла ни к чему придраться. — Жалоба от вашего бывшего мужа и его матери. Что вы уводите сына к себе, не поставив их в известность, не соблюдаете предшествующей между вами договоренности в воспитании ребенка.

— Договоренности?

— А разве у вас нет договоренности? — удивилась женщина.

— Его договоренность, — кивнула Клава в сторону Павла, — означает лишь одно: я не имею права видеться с сыном.

— Какая ерунда! — рассмеялся Павел. — И потом…

— Знаете, что я скажу вам всем, — проговорила женщина, обрывая Павла. — Главное — если вы любите ребенка, это должно быть решающим в ваших отношениях — благо сына. С кем он хочет жить? С матерью или отцом? Это его выбор. Между прочим, суд тоже учитывает это не в последнюю очередь. Ваше право — подать дело в суд. Но даже и в этом случае одному из вас придется регулировать с другой стороной время, продолжительность, место встреч.

— Скоро я подам документы, — воскликнула Клава.

— Ваше право, — согласилась женщина из комиссии, — но…

Она замялась, и Клава поняла ее.

— Главное — воля ребенка, — повторил Павел. И спросил у своей матери: — Верно?

— Я уверена, — сказала Клава, — он захочет быть со мной. И потом…

Она приготовилась говорить про сутулость и искривление позвоночника, про то, что Леня ест всухомятку, когда он один, про продленку — при живой-то матери.

— Давайте спросим его, — сказала мать Павла.

— Давайте! — воскликнул Павел.

— А где он? — спросила Клава.

Павел с подозрительной готовностью выскочил из комнаты и вернулся с Ленечкой. Он подталкивал сына впереди себя, но далеко не отпускал.

— Ну! — проговорил он.

Леня молчал.

— Мальчик, — голосом, смазанным повидлом, спросила женщина, — с кем ты хочешь жить? С мамой или с папой?

Леня опустил глаза, помолчал мгновение и ответил:

— С папой.

Павел продолжал держать его за оба плеча, и Клава даже рассмеялась: до чего же все ясно, до чего очевидно — Павел со своей матерью обработали Ленечку, обкатали его, уговорили, что надо сказать именно так.

Еще смеясь, она оглядела Ленечку внимательнее и вздрогнула. На нем были кордовые джинсики. Может быть, те самые.

Она заплакала. Женщина из гороно гладила ее по плечу, выйдя из-за стола, уговаривала успокоиться, совершенно не понимая, из-за чего плачет Клава.

А Клава плакала оттого, что ей пришла гадкая мысль — заподозрить собственного ребенка. Будто его купили за эти штаны.

Разве можно купить любовь? Да еще любовь чистого ребенка?

Это просто к ней вернулось на миг ее прошлое.

Действительно, грязное прошлое. А Ленечку подговорили, это ясно с первого взгляда. Капали, капали на него без передыху, не давали встретиться с ней, наговорили всякого, вот он и не выдержал, маленький.

«Не подумай только, малыш, что я тебя ругаю, нет, мой милый, ты тут ни при чем».

* * *

Опять из письма:

«Может, я пишу зря, звоню напрасно, как говорится, со своей колокольни?

Стоит ли мне так упорно врываться в мир отца и сына? Мне, грешнице, хоть и отбывшей свой срок — и все же грешнице до конца дней. Ведь в конце концов сын отвык от меня за три года и его по-детски устраивает положение, в котором он находится.

Особенно если не будет меня рядом.

Но ведь есть же, есть еще и другое, что движет матерью, — неземная любовь к своему ребенку. Кто может ответить на вопрос: что движет матерью, если ради спокойствия своего ребенка она согласна уйти из жизни? Что не сделает мать ради своего сына?

Кто имеет право разлучить мать и ребенка?»

* * *

Что ж, вопрос повисает в воздухе.

Клава решила не отступать, и есть надежда, что суд прислушается к ее доводам, а Павел, который не прочь устроить личную судьбу, наконец уговорит свою мать отдать Ленечку бывшей жене.

И все же вопрос повисает в воздухе.

Точнее, он обращен к самой Клаве.

Ей нравились когда-то рассуждения о сильной личности. Сильная личность может, считала она, даже счастье построить.

Но сильная личность может выстроить и несчастье, вот в чем дело.

Невозвратимое не вернешь, что там говорить, речь не о том, чтобы отремонтировать карточный домик, рухнувший от первого порыва ветра.

Речь о том, что обломки ложного способны погрести истинное.

Без чего жизнь становится бессмысленной. Пустой. Никчемной.

* * *

Дай-то бог, чтобы Ленечка вернулся к ней.

Для нее он — единственная и, может, последняя надежда.

Она переступила дозволенное и наказана, ей труднее, чем Павлу, и моя душа теперь на ее стороне.

Нельзя терять человека.

Доколе можно — надо надеяться. Надо протягивать надежду.

Но тетя Паша права…

Закон наказывает на время, а совесть — навсегда.

В Ы Б О Р Ц Е Л И, И Л И Р А С С У Ж Д Е Н И Я О С М Ы С Л Е Б Ы Т И Я

Все реже встречаются ситуации — даже самые личные, самые частные, — которые бы так и оставались делом сугубо личным и частным.

Все чаще ситуации, когда личное, собственное, порой даже интимное, наполнено такой взрывчатой силой общественного значения, что умолчать это частное было бы, если хотите, преступлением — пусть нравственным, а все же преступлением.

Умолчание явного, нежелание анализировать общественную ситуацию, а особенно сложные ее повороты, есть не что иное, как сокрытие того, что следует судить. Не по такой ли порой причине, не по причине ли отсутствия истин или неповторения истин, — а истина должна повторяться, и неповторение ее тоже тяжкий грех, — или стыдливого необсуждения этих истин, или превратного, субъективного, немногостороннего, обывательского, мещанского, примитивного толкования важных правил, не по причине ли, одним словом, умолчания или неверного толкования и выстраиваются в результате такие судьбы, какие предстают перед нами в двух письмах, пришедших в редакцию журнала «Смена» и которые я пытаюсь обсудить на этих страницах с помощью читательских мнений.

ХОЧУ БЫТЬ ПЕРВЫМ

«Уважаемая редакция!

Вопрос, который я хочу вам задать, может показаться на первый взгляд и странным и нескромным. Но я почему-то уверен, что этот вопрос сегодня волнует многих моих сверстников (мне 27 лет). Для себя я, конечно, ответ на него уже давно нашел, но вот то, как реагируют на мой образ мыслей и поступков некоторые знакомые, мне не дает покоя. Расскажу все по порядку.

Встретился я недавно со своим бывшим однокашником — мы с ним в одном институте учились и даже распределились на один завод. Полгода назад Володя перебрался от нас на другое предприятие, и с тех пор мы с ним не встречались. И вот узнаю, что теперь он уже не инженер-конструктор, а обыкновенный наладчик станков. Оказалось, что это обстоятельство его вполне устраивает: «Отработал восемь часов — и свободен. И отвечаю только за себя, не то что ты, бедолага». Поговорили мы с Володей еще о том и о сем и расстались без особых эмоций, но одна его фраза не выходит у меня из головы: «Ну, как твоя карьера? Куешь помаленьку?»

С такой иронией он задал мне этот вопрос, что я действительно стал сомневаться: может, и правда аморально в производственной работе, как в спорте, стремиться к первенству? Неужели безнравственно и на этой «беговой дорожке» выбиваться в лидеры?

Сколько себя помню, никогда не был «середняком». Десять школьных лет — только отличник. Честолюбие, а может быть, и тщеславие не позволяло, например, получить четверку по нелюбимой истории. «Середняки», на мой взгляд, честолюбия просто лишены. В общем, я привык к положению вечного пятерочника. Учителя ставили меня в пример нерадивым и сереньким, родители не могли нарадоваться — каждый год похвальная грамота, школу окончил с медалью. Друзей, правда, у меня близких не было, да их и сейчас нет. Считают, что я очень уж высокого мнения о себе. А я и не пытаюсь разубедить их в этом. Каждый человек должен знать себе цену. А цена, как известно, у всех разная.

После школы поступил в политехнический и там все пять лет был отличником, получал повышенную стипендию. После защиты диплома оказался на заводе. Два года работал мастером. Неблагодарнее должности не придумаешь. Приходишь в цех первым, уходишь последним. И в течение всей смены сплошная нервотрепка. То брак идет, то смежники на голодном пайке держат, то пьянка на рабочем месте. Прогулы, текучесть кадров, — в общем, все было. Классический букет плохой организации производства. Год потребовался мне, чтобы из этой неразберихи выбраться. Какой ценой — не буду здесь объяснять. План мой участок стал регулярно перевыполнять, хотя цех по-прежнему отставал. Причину этого руководство завода знало, но до поры до времени мер кардинальных не принимало. Просто начальником цеха был человек, которому оставалось полтора года до пенсии. Пояснять тут, по-моему, ничего не требуется. Выговоры ему периодически объявляли, но к ним даже самый чувствительный привыкает. Странно это, на мой взгляд, — держать человека на должности, которой тот не соответствует. Но понизить, снять, перевести на другой участок у нас почему-то считается неудобным…

Но вот однажды вызывает меня главный инженер. «А что, Александр Николаевич, если мы вам предложим заместителем начальника цеха поработать, согласитесь?» Вопроса такого я не ожидал, хотя в глубине души надеялся, что заметят, оценят. Главному инженеру сказал, что сразу дать ответ не могу, необходимо подумать. Стал я взвешивать все «за» и «против». Предложение, с одной стороны, лестное, а с другой… Опять быть на вторых ролях и тащить на себе теперь уже цех? Малопривлекательная перспектива. Ну хорошо, через полтора года нынешний начальник уйдет на пенсию (может, кстати, и не уйти), и меня тогда могут поставить на его место. А до этого лезть из кожи и получать незаслуженные оплеухи?.. Когда главный инженер снова пригласил меня к себе, я сказал, что заместителем начальника цеха идти отказываюсь, а вот начальником согласился бы. У главного инженера, мне показалось, физиономия вытянулась от этого моего заявления. Но через неделю приказ уже висел: я стал начальником цеха. Мой предшественник ушел в отдел главного механика старшим инженером. Как говорится, каждому по способностям.

В цехе встретили меня без особого энтузиазма. В глазах некоторых я был выскочкой. По натуре я не жесткий человек, но, когда надо, умею быть твердым. Если уверен в своей правоте, изменить точку зрения меня никто не заставит. И поставленной цели умею добиваться, чего бы мне это ни стоило. Став начальником цеха, добился своего: уже через два квартала мы впервые за многие месяцы выполнили план. Но для этого мне пришлось наполовину поменять управленческий аппарат, своими замами поставить людей исполнительных, добросовестных. Кое-кто, я знаю, зовет меня за глаза ЭВМ, то есть вычислительной машиной. Но это завистники, люди, которых бесит чужой успех… А разве мало за последнее время в цехе сделано? План выполняется, значит, премию люди стали получать. Чья заслуга? Моя. Кое-кому помог квартиру выбить, способных ребят в бригадиры протолкнул… Но вот недавно случайно услышал в коридоре разговор: «Начальник наш — малый не промах, своего не упустит, любого спихнет, кто ему поперек дороги встанет». Почему так говорят, не пойму, ведь я вкладываю в работу сил гораздо больше, чем мой предшественник. И стараюсь не для себя, так чего же на меня коситься-то?

Начальником цеха я работаю два года и уже чувствую, что скоро свою должность перерасту. Хочется дела более масштабного. Я, например, теперь часто встречаюсь с главным инженером и вижу, что он не очень-то «тянет» во многих вопросах. Меня иногда просто раздражают некоторые его беспомощные решения, но ничего не поделаешь — он главный…

Возвращаясь к той встрече со своим однокурсником, вспоминаю, что еще Володя сказал тогда, дескать, я скучный человек, кроме своей работы, ничем не интересуюсь. Сознаю, что тут он прав: сам и горным туризмом увлекается, и на гитаре играет. Только мне не нравится такая разносторонность — на работе-то Володя далеко не первый человек. При этом он еще и объяснение смехотворное находит, говорит, что к чинам не рвется, мол, суета это. А я думаю, что это позиция тех, кто только с виду гордится своей обыкновенностью, а в душе завидует людям, которые движутся по жизни с крейсерской скоростью.

«Плох тот солдат, который не мечтает стать генералом» — хорошая поговорка, но почему-то в реальной жизни такие солдаты многим не нравятся. В спорте главное — борьба за лидерство, борьба за победу. Разве не так и в жизни? Наряду с талантливыми, одаренными людьми немало и обыкновенных неудачников, имен которых никто никогда не узнает, кроме их друзей и родственников. Ну, ладно, они сидят себе тихо и в науке, и в искусстве, в любом другом деле и не рвутся в недосягаемые выси. Но зачем же обвинять в карьеризме тех, кто стремится полнее раскрыть свою личность? Да и разве это так уж безнравственно — желать быть первым, делать карьеру в честной борьбе? Да, я мечтаю стать генералом. Генералом в своей профессии. При чем же здесь карьеризм? Я просто хочу быть первым.

Александр Козарь, г. Киев».

НЕ ХОЧУ БЫТЬ ПОСЛЕДНИМ

«Здравствуйте, уважаемая редакция!

Прочитал я тут в вашем журнале письмо инженера Александра Козаря. В чем-то я с ним согласен, но в главном, мне кажется, он не прав. Дело в том, что я тоже инженер, тоже молодой (я всего на три года старше А. Козаря), только работаю не на заводе, а в институтской лаборатории. Ничего сложного в нашей работе нет: наука придумывает, мы в «железки» воплощаем. Материально должность моя, конечно, не очень-то выгодная, зато я живу спокойно: ни напряженного плана с меня не спрашивают, ни сверхурочными заказами не загружают.

Я согласен, что начальник цеха, которым так хотелось стать Александру, фигура действительно на производстве заметная. Только много ли эта должность дала ему? Хотя бы в смысле заработка? Да любой слесарь высокого разряда в его цехе получает не меньше, чем он. Так стоило ему лезть из кожи вон, становиться на уши, как у нас говорят, чтобы только называться начальником, да при этом еще и слышать за своей спиной оскорбительные клички и прозвища? Я уверен, что получает он за все свои треволнения копейки. И вряд ли может позволить купить себе что-нибудь из фирменных вещей, за которыми сегодня все гоняются.

А вот я, хоть и такой же инженер, как и А. Козарь, могу. Только не надо меня убеждать, что джинсы, дубленки, стереомагнитофон и «Жигули» — это плохо. Ведь вокруг десятки людей, у которых все это имеется. Так что же, я хуже их, что ли, или меньше их зарабатываю?

Я не говорю о тунеядцах и жуликах. Я их сам не уважаю. Я говорю о тех, кто работает. Только ведь одни работают мало и мало получают. А другие работают очень много и много получают. И мне мои деньги достаются вовсе не за здорово живешь. Я хоть и инженер, а руки мои в мозолях, в ссадинах и в заусеницах. И тружусь я не за совесть, а за деньги.

В пять я свободен на своей работе, сажусь в «Жигули» и еду. Думаете, домой? Нет, на халтуру. Да, я, инженер, имею халтуру, которая дает мне по крайней мере в два раза больше, чем я получаю на основной работе. Дело в том, что у меня есть двоюродный брат. Его тесть — мастер на все руки — работает в фирме «Заря». И вот мы с братом подрядились к нему в компаньоны. Дело наше такое: мы помогаем новоселам благоустраивать быт. В «Заре» ведь столько и рабочих-то нет, чтобы всем жильцам дома-новостройки сразу и двери кожей обить, и полы лаком покрыть, и всякие удобные для жизни приспособления приделать. Мы же со временем не считаемся, надо — до глубокой ночи будем работать. Конечно, и деньги за свою работу получаем приличные.

Так почему же мне не иметь все то, что сегодня уже считается обычным набором материальных благ? И я готов спорить до посинения с человеком, который будет мне доказывать, что ему не надо ни машины, ни хорошей мебели, ни модных тряпок. Ведь многие просто искусно прикрывают свои страсти, а на самом деле так же любят красивые вещи, как и я. Любят, но всячески скрывают это от других. А я вот не скрываю, и, значит, честнее их. Да, я хочу жить красиво. И жена моя хочет. Да и вообще все женщины, в том числе, я уверен, и жена того же Козаря, не откажутся от такой жизни. Почему бы и нет? Чего тогда стоят все наши разговоры о подъеме благосостояния каждой семьи?

Недавно возвращаюсь домой поздно вечером с халтуры — циклевали пол в новом доме. Сел в такси, еду, глаза так и слипаются. Таксист, молодой парень, вдруг обращается: «Дядь, картину не желаете приобрести? Дешево отдам». Вынимает из-под сиденья раму. Я в живописи, если честно, не очень-то понимаю, но тут вижу, что вещь не наша. Потому что изображена на ней обнаженная красавица, полулежащая на диване. Причем это не репродукция там какая-то, а самая настоящая картина, нарисованная маслом. И просит парень недорого — всего четвертной. Для меня это не деньги, я даже не торговался, вынул и заплатил. Приехал домой, повесил в спальне, и так она хорошо вписалась в интерьер, что я просто не нарадуюсь. Недавно узнал, что это «Спящая Венера» итальянского художника Джорджоне. Так что и в музей незачем идти, чтобы приобщаться к художественным ценностям.

Да, я люблю все красивое. И тоже хочу быть первым во всем. Вот мы тут у одного писателя в новой квартире работали. Смотрю, у него на всех дверях бронзовые ручки под старину. Спрашиваю деликатно у его жены: «Где достали и почем?» — «Да они, — отвечает, — сейчас в любом хозяйственном свободно продаются — индийский импорт». И точно. В тот же день пошел и купил. Приделал к дверям, хожу, любуюсь, потому что красиво. Так что, меня за это надо осуждать? Тогда давайте осуждать и писателя и про него говорить, что он тоже мещанин и обыватель.

Я не верю, что есть чудаки, которым совершенно безразличны модная одежда и комфорт в доме. Если я встречу такого, то сразу увижу: притворяется. Только вот вопрос: чего ради?

Я считаю, что, пока молод, я должен взять от жизни все, чтобы радоваться ей. Вот когда постарею, тогда другое дело, может, тогда и мне, кроме скамейки в садике перед домом, больше ничего не надо будет.

А пока мне нужны и дача, и машина. Моими руками и головой заработанные. Чтобы в выходной я мог поехать куда хочу, чтобы мои дети (у меня двое — сын и дочь, пока в садик ходят) дышали чистым воздухом и ели клубничку прямо с грядок.

Конечно, за красивую модную вещь платить приходится дорого. Но если я могу заплатить за нее столько, сколько просит продавец, — я плачу и ношу. И нечего тут удивляться: умеешь жить — ты в почете и уважении, не умеешь — сиди и помалкивай.

Мне могут сказать, что, мол, если я покупаю импортную вещь у спекулянта-барахольщика, то унижаю тем самым свое гражданское достоинство. То, что кто-то там наживается на моем желании иметь фирменную вещь, меня не волнует. Пусть волнует это милицию. Я же не ворованные деньги плачу, а свои, собственным потом добытые. А что касается этого самого гражданского достоинства, то лично я чувствую себя достойно только тогда, когда одет с иголочки. Не зря ведь даже в пословице говорится: «Встречают по одежке…»

Ну а вообще-то отложить все мои дела и написать вам меня заставил А. Козарь, а точнее, то место в его письме, где он утверждает: «Наряду с талантливыми, одаренными людьми немало и обыкновенных неудачников, имен которых никто никогда не узнает, кроме их друзей и родственников». Значит, такие инженеры, как он, и одаренные, и талантливые, а такие, как я, — обыкновенные неудачники? Да я плевать хотел на все должности и чины, если они не приносят мне главного в жизни — материального достатка. Это я говорю без всяких шуток.

Подписываюсь, конечно, не своей фамилией. Популярность мне не нужна. Сами понимаете, не хочу, чтобы за мою откровенность меня же еще и склоняли коллеги по работе и знакомые. Да и брат не захочет, чтобы кто-то выдавал наши «производственные» успехи. А впрочем, я почти уверен, что вы и не опубликуете это мое письмо.

Владимир Владимиров,

Москва».

Письмо, однако, опубликовали, без единой поправки, и в журнал наш посыпались отклики, осуждающие, поддерживающие, рассказывающие другие истории, и вышло так, что, в сущности, частное, интимное — заметим, между прочим: еще совсем недавно выносить на общественный суд тему личного первенства считалось бы крайне неприличным, — так вот частное, интимное, что раньше не обсуждалось, а пряталось поглубже, нашло широкий читательский резонанс.

В чем дело? Почему?

Прежде всего потому, что плотность человеческих контактов, число человеческих взаимосвязей выросли неимоверно. Если жизнь каждого из нас изобразить в виде любой геометрической фигуры — квадрата, круга, треугольника, куба, а знакомства, служебные, общественные, родственные контакты обозначить проводками, по которым идут электрические импульсы и к ним, и от них, то на кругах, квадратах, треугольниках, кубах чистой плоскости бы не осталось. Один к одному, сплошняком там были бы припаяны провода, по которым то туда, то сюда несутся электрические разряды.

Такова наша жизнь.

Таковы наши бесчисленные контакты.

Бытие даже самого замкнутого человека состоит в бесконечном, по сути, количестве связей. А если человек по характеру общительный? А если работа у него такая, как у Александра Козаря? Или Владимира Владимирова?

Тогда жизнь их суть тугое переплетение посторонних взглядов, суждений, оценок, пониманий или непониманий, и слово «посторонних» здесь звучит весьма условно, потому что разве можно признать посторонним суждение человека, возникающее в силу общественных, рабочих, просто человеческих взаимоотношений с тобой, коли ты самой судьбой поставлен посреди этих бесчисленных мнений и отношений?

Само слово — взаимоотношения — означает в лучшем случае двусторонность всяких связей, когда не только ты реагируешь на поступки, линию поведения и слова другого, но и тот, другой, реагирует на все, что делаешь и говоришь ты. Хочешь ты или не хочешь, а твое вроде бы личное — кому какое дело, как я живу, к чему стремлюсь? — становится общественным, и даже если ты глубоко внутри себя затаил собственные мысли, совершаемые тобою поступки — со знаком «плюс» или со знаком «минус», это все равно, — они «выдадут» тебя реакцией на них твоего окружения — ближайшего или отдаленного.

Это все к тому, что человек сегодня стал гораздо обнаженнее для других, всякий человек, пожалуй. И эту обнаженность диктует множество контактов, которым всякого человека обеспечивает не его собственное желание, а жизнь, объективность, реальность.

Как ты ни упирайся, а ты на виду. Чем дальше, тем больше. Личное, таким образом, становится глубоко общественным.

Тем более если твои личные соображения и поступки касаются самого главного, самого вечного из вечнейших вопросов: как жить, во имя чего, что такое жизнь, в чем ее смысл?

И совсем по-гамлетовски — «Быть или не быть?» — в конечном-то счете.

Да, быть или не быть человеком, как жить по-людски, по справедливости, и что такое справедливость — для себя, для всех? — это все вопросы из вечных, вопросы не риторические, хотя, бесспорно, философские, и вопросы эти философские в каждом конкретном случае, в каждой живой судьбе звучат и слышатся по-разному.

Хорошо, когда вопрос обнажен, в житейском же смысле не усложнен для разбирательства теми или иными привходящими обстоятельствами, сглаживающими, к примеру, прямоту честного ответа.

Дело, впрочем, не только в ответе. Для ответа нужен вопрос. А вот вопрос-то порой так закамуфлирован всевозможными причинами, обстоятельствами, оправданиями, так испятнан голубой — под ясные небеса — краской, что, как ни вглядывайся, вопроса не обнаружишь, над тобой небесная голубизна, где все так хорошо и чисто.

Откровенность и прямота, без самооправданий и самоадвокатуры, вот что помогает означить беспокойство, обнаружить симптомы, чтобы затем, следуя вперед, по шажочку, поставить диагноз и разобрать причины болезни или, напротив, истоки здоровья.

Болезнь и здоровье, конечно же, подразумеваются нравственные.

АЛЕКСАНДР КОЗАРЬ

Итак, Александр Козарь и его устремления, рассуждения — вначале разберем их.

За что следует похвалить этого инженера, поддержать его? Прежде всего за прямоту, за искренность суждений, не всегда, впрочем, праведных, за сомнения в самом себе, за желание открыто, даже публично обсудить свою линию поведения, свою, если хотите, программу жизни — иначе как программой, и программой осуществляемой, это не назовешь.

Надо заметить к тому же, что настоящий карьерист, «шкура», рвущаяся к власти любым путем, — эти ярлыки, при некотором раздумье, все же не годятся Александру Козарю. «Шкура», карьерист никогда ни в чем не усомнится; ему наплевать, что там плетут у него за спиной и какие прозвища придумывают рабочие. Как правило, карьерист — продукт уже завершенный, даже полукарьерист, незаконченный карьерист, не уверовавший до конца в избранную самим собой роль, — такой тоже распинаться не станет: где-то, пусть задним умом, он прекрасно понимает, что его исповедь может дорого ему обойтись. От того же главного инженера, от директора, от рабочих собственного цеха.

Нет, тут другое. Циник обзовет ее наивной, на самом же деле — это искренняя попытка разобраться и в самом себе, и в окружающей — на сей раз общественной — ситуации. Как вести себя с пользой для дела? Как вести себя с пользой для дела, не забывая при этом о чести, порядочности? И совместимые ли это понятия — интересы дела и человеческая мораль?

Скажем прямо, вопросы совершенно не новые. Они суть отражение объективных процессов. Помните диалектический материализм? Единство и борьба противоположностей? Объективные закономерности? Противоречия?

Элементарное воспитание, например, требует: во всем уважать старших, чтить их опыт, слушать, а коли надо, безропотно повиноваться.

Кто с этим станет спорить?

Но вот реальная ситуация, и тут мы поверим Александру: цех, где начальником нерешительный, пожилой, возможно, усталый инженер, который не справляется с работой. Человек, безусловно, старше Козаря.

По-человечески Козарю надо сидеть скромно, делать свое дело, ждать — если этого ждут, если возможно этого ждать, — пока пройдут полтора года до ухода — возможного ухода — начальника цеха в отставку.

Но есть еще один уровень оценки окружающего: инженерный, профессиональный, наконец, гражданский.

И человеческое, и гражданское — положительные начала, но — вот беда! — они могут входить — и входят — в противоречия между собой.

Александр Козарь поступил так, как он поступил. Сам своего предшественника «не свергал», но на заданный вопрос ответил честно — с точки зрения дела, и, таким образом, «свержение» пожилого инженера предоставил другим, вышестоящим. Те в интересах дела выбрали более молодого, возможно, белее энергичного и профессионального.

Налицо ситуация, где борются два положительных начала, а когда что-то с чем-то борется, то одно неизбежно побеждает. И вот — парадокс! Побежденное человеческое стало как бы ухмыляться над победившим — гражданским. Да, мол, какой ценой победа-то, а? Укоризна в суде, праведная укоризна, спору кет.

Но, представьте себе, ведь и в случае победы человеческого гражданское стало бы укорять своего победителя точно теми же словами и аргументами. Да, мол, какой ценой победа-то, а? Преданием долга, обязанностей, профессиональной истины? Разве же это морально, по-человечески?

Да, вот такой парадокс. Избирая гражданское, иногда попирают человеческое, избирая человеческое, иногда вынужденно попирают гражданское.

Таких парадоксов в жизни великое множество. Причем очень часто третьего не дано, и действительно приходится выбирать. Правда, на мой взгляд, в ситуации Александра Козаря такое третье, теоретически по крайней мере, могло бы быть. Подчеркиваю — теоретически, хотя, раз уж мы говорим о таких материях, как нравственное и гражданское, материи эти распространяются на всех действующих лиц конкретной ситуации, а не на одного лишь Козаря. Ведь бывший начальник цеха, ждущий пенсии, тоже не абстрактная фигура, а живое лицо. И, я полагаю, именно ему можно предъявить определенные — в данном случае и человеческие и гражданские вместе — требования. Без всякой, впрочем, обиды.

Итак, пожилой человек, инженер, судьба которого, жизнь которого для нас — загадка. Однако при всех привходящих личных обстоятельствах остаются все те же важные всякому критерии: совесть и дело.

Если дело не получается, не по совести ли будет отказаться от него, отойти в сторону, передав дело другому, более профессиональному? Нет ли нарушения принципов чести и совести в том, что, не справляясь с делом, человек все же сидит на должности, от умелого исправления которой зависят и судьбы многих людей, и работа цеха, всего завода? Нет ли определенной меры бессовестности в том, что человек не способен или не желает объективно, по совести, дать оценку самому себе? Разве такая оценка — не совестливое, не честное, не человеческое и в то же время не подлинно гражданское дело?

Ситуация, разбираемая здесь, явно экстремального, как нынче говорят, конфликтного, скандального свойства. С возможными инфарктами, ощущением несправедливости, чьего-то карьеризма и прочими больными моментами. Человек, всю жизнь хорошо работавший, в конце долгого пути выдохся, а признать этого не хочет — это тоже острый вопрос.

Но есть и другой вариант. Человек, много лет работавший начальником цеха, не только план выполнял, но еще и воспитывал людей. В такой позиции рядом с ним непременно должны подрасти единомышленники, профессионалы, мастера — те, из кого он может спокойно, без спеха и инфарктов подготовить себе достойную смену. И сам же власть свою передать собственному, дорогому сердцу, ученику.

Красиво-то как! С точки зрения формы — бесспорная преемственность, с точки зрения содержания — продолжение твоего дела с пользой делу общему.

Когда говорят об учителе и учениках, чаще всего подразумевают школу, профтехучилище, ну, седоусого мастера, который наставляет окружающий его молодняк. Дальше фантазия, кажется, не идет. Но загляните в сферу науки! Какой уважающий себя академик, глава научной школы не назовет — да и не одного, а пяток, десяток! — сменщиков себе. В армии по штатному расписанию известно, кто кого заменит, если грянет бой и погибнут командиры. Так почему же столь редко и неохотно говорят о смене на уровне начальника цеха, производственного подразделения, бригады? Ведь если и говорится, и думается, так директором или главным инженером, как в случае с Александром Козарем, а не самим начальником цеха. Решения же вверху, при всем безусловном их уважении, не всегда способны учесть то, что известно внизу, например в цехе.

Итак, в выборе между нравственным и гражданским, в выборе, где для одного человека может и не оказаться выбора, вмешательство нравственного и гражданского со стороны может изменить ситуацию, освобождая человека от «криминального» решения.

Восхождение к новой профессиональной и деловой высоте может происходить почетнее, безболезненнее — с точки зрения нравственной и плодотворнее, продуктивнее — с точки зрения деловой. Но возможно это чаще всего при вмешательстве со стороны — именно со стороны, и стороны заинтересованной, «обиженной» — точнее, способной обидеться — в потенции, а не сверху.

Собственно говоря, в этом и заключен главный момент производственной (подчеркну — производственной, а не рабочей; это разное) педагогики: подготовлена безболезненная, преемственная смена лидеров в руководстве цехом, участком, бригадой или делается это в пожарном порядке, спешно, по необходимости.

Идеально, когда начальник цеха готовит себе смену, — в данном случае он педагог. Ибо в обязанности педагога входит взращение воспитанника, предоставление ему возможности для самостоятельного полета.

Когда мы воспаряем, нам кажется порой, что любимые учителя наши остались где-то внизу, ниже нас — по уровню знаний, информированности. Но ведь наша любовь к ним от этого не становится ниже, меньше, снисходительнее!

Благодарность учителю еще и в том состоит, что мы знаем его великодушие, по которому он в один прекрасный момент отступает в сторону, чтобы дать дорогу.

Производственная педагогика — а такая, я уверен, должна существовать — в смысле великодушия ничуть не отличается от педагогики школьной.

* * *

Пожалуй, мы достаточно детально исследовали главный порыв Александра Козаря, так сказать, изучили ствол этого дерева и оценили этот порыв в основном знаком плюс.

Пока работал мастером, в цех приходил первым, уходил последним, участок свой через год вывел из прорыва, а стаз начальником цеха, вывел из прорыва и цех. Дело, как говорится, сделал.

Но отчего же его — да и нас тоже — грызут сомнения?

Да потому, что у ствола есть ветви, и это обязательно. Ветви, когда дело касается дерева, имеющего, так сказать, общественное значение, могут оказаться вовсе другой породы, чем само дерево. Вроде как привиты от других растений. И не всегда — благородных пород. Бывает от сорняков.

Что это значит?

А то, что хорошему, общественно справедливому порыву могут сопутствовать побочные явления, дополнительные, что ли, подробности, которые своим звучанием, характером, даже интонацией, способны если не перекрыть главную мелодию порыва, то сильно изменить впечатление о ней.

Это вроде осложнений у выздоравливающего. Главный фактор — хорош, ничего не скажешь, человек поправился, но вот вдруг голова болит ни с того ни с сего, или в ухе стреляет, или сердце дает перебои — как с этим быть? Чего тут больше — хорошего или плохого?

В письме Александра Козаря слышатся такие же осложнения.

Вроде бы правилен главный порыв, мы его принимаем, как говорят на собраниях, в основном. Но есть целый ряд поправок. Целый ряд вроде бы подробностей — но с ними мы не согласны.

Вот что и как пишут об этих ветвях от других деревьев, об этих осложнениях читатели.

«Человек делает себя всю жизнь: учится, размышляет, растет духовно и нравственно, преодолевает трудности. Если он при этом целеустремленно добивается успеха — жизнь его интересна, богата, осмысленна.

Так, мне кажется, поступает и инженер Александр Козарь из Киева — не случайно он и «движется по жизни с крейсерской скоростью». Главное — он любит свой труд. И потому растет стремительно.

«Хочу быть первым» — эти слова отвечают духу нашего времени, его всевозрастающим потребностям в крылатых, масштабных людях и идеях. Слова эти, произнесенные человеком, говорят о многом: о характере его мышления, широте интересов и взглядов, о его культуре чувств, убежденности. Говорят о том, что это сильный человек. Они, эти слова, могут быть и мерилом его взглядов и поступков. Ведь не материальные же, в самом деле, стимулы стали первоосновой трудовых рекордов ивановской ткачихи Валентины Голубевой и московского строителя Николая Злобина, научных открытий академика Сергея Королева и полевода Терентия Мальцева и многих других наших замечательных соотечественников. Они просто являют собой прекрасный образец талантливой, творящей и созидающей личности, стремящейся быть первой во всем и всегда.

И Александр Козарь тоже, как мы знаем, стремится быть первым — болеет за порученное дело, мечтает наладить стабильную работу не только своего цеха, но и всего завода. Все это говорит о том, что он живет общественными интересами, мыслит крупномасштабно. И все-таки есть в нем что-то такое, что коробит меня.

Сознание достигнутого положения (начальник цеха на крупном заводе — действительно ответственная должность) уже породило в нем чувство собственной значительности. Отсюда и его холодно-равнодушные рассуждения о цене тех людей, которые работают под его руководством. «Серые», мол, все, сплошные неудачники. Оценивая такой меркой людей, нетрудно упустить тот момент в жизни, когда пойдешь вверх по служебной лестнице, не замечая при этом, куда ступает твоя нога — на твердую землю или на голову человека. Тут очень легко сделать один неверный шаг — и все будет кончено. Не научишься прислушиваться к голосу «середняков» — а руководить без ежедневного тесного контакта с массой невозможно — и сам не заметишь, как пойдешь в обратном направлении по ступенькам твоей несостоявшейся карьеры. Хотя лично я не хотел бы вам, Саша, этого желать. Потому что вижу — при ваших некоторых ошибочных воззрениях — в вас человека одаренного, ищущего. Короче говоря, Александр, хорошо, что вы знаете себе цену. Только не переоценивайте себя.

Владимир Руднев,

партийный работник, Москва».

«Психологи доказали, чтобы быть хорошим руководителем, мало одних профессиональных знаний и организаторских способностей. Нужно еще видеть в подчиненных не просто добросовестных исполнителей чужой воли, а коллектив сотрудников, нужно умение создать в нем благоприятный психологический климат. Важно, чтобы тебя уважали не только как командира производства, но и как человека, то есть чтобы в руководителе были соединены и формальный лидер и неформальный. Является ли А. Козарь формальным лидером? Да. Это признают и начальство, и подчиненные. А стал ли он «душой» коллектива? Нет. Из его письма ясно, что он сознательно противопоставляет себя другим людям, а не сопоставляет себя с ними. Здесь и возникает противоречие: направленность на коллективную деятельность, с одной стороны, и крайний индивидуализм — с другой. Этим и объясняется причина недоумения А. Козаря: «И стараюсь не для себя, так чего же на меня коситься-то?» Чем раньше Александр поймет это, тем лучше для него, и для его коллег, и для дела в целом. Иначе рано или поздно он потерпит поражение, а его цель — быть генералом в своей профессии — так и останется недостижимой.

Ольга Камаева, ассистент философского факультета Уральского госуниверситета».

«Я не юноша и нахожусь в том возрасте, когда на желание «быть первым» смотришь с высоты прожитых лет несколько скептически. Если это юношеский задор, то ему можно радоваться только, да и стремление «быть генералом» в своем деле — что может быть благороднее?! Но настораживает, что уж очень легко этот молодой человек, А. Козарь, разбрасывается словами «середняк», «неудачник», «разная у всех цена» и т. п. Да и отношение возглавляемого им коллектива лишний раз говорит не в его пользу.

На «середняках» и «неудачниках», то есть на обыкновенных людях, стоит, стояло и будет стоять то, что мы называем человеческими ценностями. Это та среда негеройствующих и нелидерствующих индивидуумов, на плечах которых рождаются и вырастают лидеры. Это наш базис, наша непреходящая ценность, а лидеры — лишь продукт этого базиса. Без этих самых «середняков» они холостые патроны, среда человеческая существовать без них может, они без нее — нет. Нужны ли они? Нужны, без сомнения! Только не в таком «исполнении», как инженер Козарь. Уж очень он «топорной работы поделка», пусть даже и со Знаком качества. Шлифовать его надо, полировать, примерять и опять шлифовать. До тех пор, пока его амбициозность не превратится в человечность и не состыкуется, да не как-нибудь, а с ювелирной точностью, со всеми гранями сложного человеческого бытия. То есть до тех пор, пока выражение «каждому по способностям» не дойдет до него в своей истине.

В. С. Полегенько, с. Затишье

Одесской обл.».

«Это очень хорошо, когда человек стремится к большой цели, стремится достичь вершин в своем творчестве. Только… если это стремление человека со здоровым честолюбием, крепким нравственным потенциалом.

Быть лидером дано далеко не каждому. В силу определенных обстоятельств лидерами становятся люди, зрелые не только творчески, но и наделенные незаурядными личными качествами. Играет роль все: и характер, и интересы, и стремление. Человек с сильной волей, решительный, целеустремленный по природе своей уже лидер. Лично я считаю, что лидерство (в самом лучшем понимании этого явления) необходимо. Оно является как бы одной из составных частей научно-производственного механизма. И если лидерство рождается в упорном труде, в острых спорах, в бессонных ночах и беспокойных, напряженных ритмах работы разума и рук человека — честь и хвала ему.

Жажда славы на первый взгляд может показаться нескромной. Но если слава по-настоящему заслужена, выстрадана, завоевана в борьбе — разве она не нужна? Это только для карьериста важна не сама слава, а, если можно так выразиться, те «пенки», которые он может снять для собственного процветания. Для настоящих же талантливых людей слава — это своего рода крылья, которые дают силу, но не являются причиной столь часто встречающегося порой «головокружения от успехов». Бесспорно, любому коллективу нужен лидер. Он необходим и в производственной сфере, и в сфере нравственной. Ведь настоящий пример вдохновляет нас на новые свершения, помогает преодолевать трудности. Быть честным лидером очень нелегко. Ведь порой встречаешься с такими ситуациями, когда трудно определить, что лучше, что хуже. Но лидер не имеет права пасовать перед трудностями. Получать оплеухи неприятно, тем более незаслуженные. Но надо помнить, что если ты лидер, — значит, пример, на тебя смотрят, на тебя равняются.

Лидером быть нелегко еще и потому, что многие могут посчитать тебя выскочкой, стремящимся везде и всюду быть первым. И для того, чтобы все-таки сражаться и побеждать, не прислушиваясь к зловредному шепоту завистников и недругов, надо иметь гражданское мужество и нравственную зрелость. Без зрелости, без морально-нравственного фундамента лидерство быстро станет своего рода манией первенства.

Талант дан не всем: одному больше, другому меньше. Но талант общения с людьми должен быть у каждого, тем более у руководителя, лидера. От него прежде всего зависит температура нравственной атмосферы, накал отношений в коллективе. Действительно, обидно услышать в свой адрес: «ЭВМ». Александр, мне кажется, сам знает причину возникновения столь странного прозвища. Нельзя быть «технической улиткой», замыкаться только в сфере производства. Иногда стоит и поинтересоваться, что у товарища наболело, что он лично как специалист думает по данной проблеме и т. д. Некоторые скажут: «Некогда, работа…» Но ведь работают живые люди, и, если начальник интересуется, к примеру, состоянием здоровья заболевшей жены подчиненного, разве это умаляет его роль лидера?! Нет, наоборот. Ведь коллектив — это, помимо всего прочего, семья, крепкая рабочая семья. И лидер в ней — своего рода старейшина, глава рода. И не страшно, если такому старейшине, скажем, 27 лет, как Александру. Главное, чтобы талант сочетался с человечностью, чтобы сетка математических формул и расчетов не заслоняла души друга, товарища по работе. Ведь наш коммунистический принцип: «Один — за всех и все — за одного». Так как же обойтись без дружбы, без человеческого участия и внимания?! Нет, нельзя. Невозможно!

Александр Сухомлин, Херсон».

Еще одно осложнение — теперь это видится осложнением, — которое читатели не заметили. Козарь так уверен в себе, что внутренне готов посягнуть на пост главного инженера. Нынешний раздражает его слабыми решениями. Что ж, раздражение это понять еще можно, если оно не субъективное ощущение, а объективно выверенная оценка. Но вот сомнения — их бы хотелось! Сомнения в том, что решения главного компетентны, это да, допустим — это истина, но что будет, если ему, Александру, предложат занять нелегкую эту должность? Справится ли?

Сомнения этого нет, а оно должно быть. Переоценка самого себя, излишняя самоуверенность? Скорей всего именно так. И это осложнение, этот пропуск в исповеди Александра Козаря — чрезвычайно печальное обстоятельство.

— Хочу быть первым! — восклицает он.

— Ну что ж, в добрый путь, — отвечаем мы с читателями.

— Я созрел даже для должности главного! — утверждает он.

— Э-э, батенька, торопишься, — сомневаемся мы.

И кроме этого посягательства — неосторожного, немудрого, не обеспеченного пока ничем, кроме трудолюбия, настойчивости, умения ориентировать рабочих цеха на выполнение плана, — есть еще множество нерешенных проблем, которые в деяниях главного инженера возрастут во много крат, мешая уж не лично Александру Козарю, а большому делу.

Вот они, эти неодоленные вопросы:

— «силовая» работа с кадрами: на этом далеко не уедешь;

— деление людей на категории, а это значит — недооценка кого-то: она рождает недоверие, обиду;

— отсутствие друзей: разве возможно это в большом деле;

— личная ограниченность: она может тоже сказаться и совершенно неожиданно, и в обстоятельствах совершенно нежданных;

— излишняя холодность и деловитость: это она подарила кличку ЭВМ, это она создает ощущение, что молодой начальник расчетлив и не пожалеет ничего для достижения цели;

— чрезмерное самомнение: оно может отлиться в формы больших, непредсказуемых бед.

Этот реестр можно бы продолжить.

Он важен, если Александр Козарь — человек, искренне и по-человечески служащий своей цели, — ищет ответа на вопросы, которые мучают.

Хочется верить, что это так. Хочется верить, что его осложнения — детские болезни, которые излечиваются, когда приходит взрослость и мудрость.

Об осложнениях Александра Козаря можно было бы говорить подробно, анализируя каждое отдельно, исследуя варианты, размышляя о нравственных потерях, которые грозят ему.

Но — неожиданно — один из читателей, по примеру Владимира Владимирова назвавшийся Сергеем Сергеевым, предложил Александру Козарю иные, собственные обстоятельства, совершенно отличные от тех, в которых оказался главный инженер.

Впрочем, вот это письмо.

«Мне 25 лет, инженер. Причем имею как полуторагодичный стаж работы мастером, так и почти уже годичный стаж работы в одной из лабораторий завода.

По распределению я пришел на завод работать мастером исключительно по собственному желанию, хотя, имея «приличный» балл, мог выбрать работу заведомо спокойнее. Согласен с А. Козарем, что работа мастера неблагодарная, выматывающая нервы.

Но, в отличие от А. Козаря, производственный участок мне достался, по нынешним меркам, «приличный». Рабочие в основном старше 30 лет, добросовестные, исполнительные люди. Пьяниц — только двое из 40 человек. План — вполне реально выполнимый. Казалось бы, работай себе да работай.

И вот тут наши производственные судьбы с А. Козарем в корне расходятся.

Его начальнику цеха полтора года до пенсии, и, судя по письму, ему уже наплевать на разваливающееся производство.

Мой начальник цеха, как говорится, с мастеров «три шкуры дерет» (хотя ни разу никому из них не оплатил работу в выходные дни). Поэтому планы участками постоянно перевыполняются, и цех — не из последних в производстве.

А. Козарь мгновенно сориентировался, результат — налицо. Он — руководитель цеха.

Я же в итоге подал заявление о переводе, отказавшись, как ни кажется это странным, от ближайшей перспективы назначения начальником участка.

Почему? Да потому, что я понял, причем буквально через месяц после начала работы, что в цехе сложилась такая «гнилая» атмосфера угодничества и чинопочитания перед «шефом», которая постоянно выводила меня из себя.

Начальник цеха — царь и бог, только он имеет право, например, отпустить или не отпустить рабочего в рабочее время по какой-либо уважительной причине (хотя это вполне вправе сделать и мастер), поощрить или не поощрить человека из фонда мастера, хотя название фонда говорит само за себя и мастеру виднее результаты работы этого человека; только начальник цеха вправе делить отпуска рабочим (благо их в цехе не так много); только он вправе назначить (?!) кандидатуру секретаря комсомольской организации цеха, «сориентировав» кого нужно за три дня до собрания, и т. д. и т. п.

Те, кому все это не нравится, попадают в «опалу». И мое возможное назначение начальником участка я должен был воспринять как некое благоденствие с его стороны, то есть должен был попасть в число «своих».

Кроме того, мне кажется, что руководитель, не здоровающийся с людьми, с которыми он работает, недостоин вообще никакого уважения, если не сказать больше.

Вот с таким тяжелым чувством я проработал полтора года и, когда, наконец, сменил работу, почувствовал себя, поверьте, нормальным человеком. Теперь на работе не надо постоянно действовать «с оглядкой», выслушивать «разгоны» за непокорность при закрытых двойных дверях, узнавать, «с той или не с той ноги» сегодня встал «шеф».

Так что можно считать, что я не захотел «быть первым у наипервейшего» (кстати, само по себе это уже не «первый»). И еще ни разу я не пожалел об уходе, хотя немного проиграл материально.

А окажись на моем месте А. Козарь и разверни он такую бурную деятельность (которую описал в своем письме) по продвижению своей карьеры, то или же он вскоре был бы начальником участка и «плясал» бы под дудку «шефа», или же в противном случае ему просто бы «обломали рога».

Об этом говорит тот факт, что за время работы «шефа» в цехе вынуждены были уйти один его заместитель и три мастера».

Вот такая история.

А теперь давайте — благо, в рассуждениях это возможно — поставим Александра Козаря со всеми его верными и ошибочными установками в эти обстоятельства. Поставим его на место Сергея Сергеева. И посмотрим — что изменится?

Да все, решительно все.

Обстоятельства, а значит жизнь, ставят вопросы совершенно иные, и эти новые вопросы очень четко расставляют акценты над всеми прежними посягательствами Александра Козаря.

Первое. Принимая главный порыв киевского инженера, едва ли не все читатели возмущались его самомнением: он высоко ценит себя, и в конкретных условиях конкретного цеха пока самомнение Козаря не получило ощутимого удара. В новых условиях это первое, что его ожидает.

Ты высокого мнения о себе? Так это мнение вдребезги разобьется, ударившись о такую «глыбу», как здешний начальник цеха. Ему наплевать на самомнение любого, точнее же — не наплевать; он растопчет любое самомнение. В обстоятельствах, когда в цехе действует энергичный тиран, возникновение любого мнения, а не только фигуры с самомнением, превращается для тирана в первейшую моральную проблему: ведь для того, чтобы он властвовал, ему нужны не личности, а серые исполнители.

Смотрите-ка! А ведь это второе!

Второе. Не узнал ли себя Саша Козарь? Ну хоть на чуточку? Серость — такая оценка людей, это же из его словаря. Нет ли чего-то общего в оценках людей — того производственного тирана и интеллигентского рационалиста Козаря?

Да, это вопрос, и серьезнейший.

Третье. А может быть, первое. Допустим, Козарь пришел в такой цех. Разобрался в обстановке. Коли план выполняется, цех не из последних, возникает естественный вопрос: надо бороться?

Но с чем?

С невыполнением плана, простоями, неритмичностью и прочими производственными бедами? Нет, здесь это не годится.

Выходит — с нравами. С искривленной, деформированной моралью, за иную, светлую обстановку в цехе.

И тут Козарю предстоит решить две проблемы — для самого себя. Одна из них: готов ли ты бороться? А борьба это нечто совсем иное, чем там, в Киеве, борьба отнимает силы, предполагает не только победы, но и поражения. Да и цель — весьма туманна, ее не все поймут.

В Киеве все было проще — план и его выполнение, лучшая организация, совершенствование управления. Здесь все это есть, и, чтобы выбрать борьбу, нужно иметь совсем иные, чем в Киеве, основания: нужно обладать иной моралью, нужно самому быть высоконравственным — и производственником и человеком.

Таков ли, Козарь, ты? Это и есть вторая проблема.

Ведь в борьбе нужны союзники, — возможно, тот самый середняк, который до сих пор вызывает у Козаря кривую усмешку.

А еще не нужна холодность и расчетливость, за которую дают кличку ЭВМ, — при этих качествах, вполне возможных или хотя бы допустимых в иных обстоятельствах, здесь за тобой никто не пойдет.

А еще немыслимо отсутствие друзей: в драке одиночки проигрывают, да к тому же цеховый сатрап наверняка не одинок — «обложился» своими людьми.

«Хочу быть первым» Александра Козаря вызовет в этом цехе гомерический хохот злодея и непонимание «серого» большинства.

Борьба без принципов немыслима, а чтобы иметь принципы, надо иметь убеждения — более значительные, нежели убежденность в собственной непревзойденности или в том, что люди делятся на серость и на избранных.

Смотрите, что получается, коли плюсы и минусы Александра Козаря поместить в иную среду! Они недееспособны — все, без исключения. То, что в легких условиях — а киевские обстоятельства можно признать легкими по сравнению с новыми, — возможно, допустимо и в целом положительно, здесь не годится вовсе. Там недостатки Козаря казались нам просто осложнениями при общем здоровье, чужеродными ветвями на крепком стволе неплохого желания, здесь эти недостатки становятся главными, определяющими, и никакое желание, в их присутствии, не может быть действенным.

Оно не имеет силы, это желание, оно беспочвенно, оно нереалистично.

И я полагаю, здесь мы выходим на одну общественно важную тему. О возможности, способности, умении, подготовленности молодого человека вести борьбу за истину в условиях производственного коллектива. Точнее — молодого инженера, специалиста.

Принято считать, что институт не только образовывает, но и воспитывает. Но воспитывает ли он бойца, человека, способного противостоять не только производственным, но и моральным деформациям? После института молодой инженер знает, как работать правильно, как организовать производство, что делать с точки зрения организации труда, чтобы поправить дела на участке, в цехе. Но уж как бороться с производственным деспотом, да еще умным, толковым с точки зрения инженерной, заводской, деловой, как нынче принято выражаться, — на эту тему высшая школа молчит. Инженерная психология отнюдь не в родственных узах с инженерной педагогикой.

А теперь самая пора вернуться в цех, куда мы «перекинули» Александра Козаря. И где не выдержал испытания Сергей Сергеев.

Разве действия властного начальника цеха, создавшего вокруг своей персоны обстановку угодничества, делящего работников на своих и чужих, поощряющего поклонение и молчание, — разве практика (и теория!) этого человека не обладает мощным педагогическим зарядом, причем слово «педагогика» я употребляю здесь со знаком «минус». Отрицательная педагогика, минусовая педагогика, значение урока, которым обладает отрицательный пример — пример не разоблаченный, не развенчанный, а процветающий, — все это реально существующие силы.

Но коли они существуют, им должно противопоставляться не умозрительное, не теоретическое, а действенное добро.

Что толку — тихо возмущаться?

Что толку желать поправить — но не уметь?

Технарь, спец — это ведь лишь профессиональная характеристика. Бездушный технарь и спец как раз и есть та ЭВМ, именем которой прозвали в Киеве Александра Козаря. Профессионал с душой — это человек. И технических высот ему мало. Ему нужна высота человеческая. Нравственная.

И вот тут требуется, чтобы он был бойцом, личностью с мировоззрением, с убеждением, с умением распознать, что хорошо, а что плохо не только для производства, но и для морали, — и со злом вступить в бой. Вступить в сражение с отрицательной педагогикой, суметь противопоставить ей и профессиональные знания, и моральные убеждения.

Сергей Сергеев пишет, что, добившись должности начальника участка — а такая перспектива ему «светила», — он стал бы «плясать» под дудку шефа или бы ему просто «обломали рога». «Рога» Сергееву оказались дороже, и он ушел на другую работу.

Что бы стало с «рогами» Александра Козаря?

Ответить на этот вопрос невозможно. Протирал бы замшевой тряпочкой, полируя, любуясь ими, но не пускал в дело? Возможно. Пустить их в дело, броситься в бой ему бы, пожалуй, не позволили собственные моральные устои.

Ну а вдруг?

Вдруг бы проснулось все хорошее и исчезло, растворилось все наносное, дурное? Вдруг бы окружающая «серость» обратилась в один прекрасный миг плотным рядом дорогих лиц, способных понять, поддержать, вступить в бой? Талантливость ведь чаще всего ни при чем, когда речь идет о моральной истине. Ее любой способен осознать, поддержать, подать за нее свой голос!

А если дело повернулось бы так, я уверен, и главное желание — стать лидером, возглавить цех — обернулось бы совсем другим, очень человеческим: добиться истины, добиться, чтобы восторжествовала правда, а зло погибло.

Разве не истинный лидер — человек, возглавивший эту борьбу? Разве не ему, если он к тому же толковый инженер, отдаст предпочтение коллектив, когда речь зайдет о новом начальнике цеха? Да и начальство — тоже.

Активная жизненная позиция. Это не надуманная формула. В сущности, этими словами определяется нравственная гражданственность любого человека. Не зря же именно партия выдвинула эту важную и нужную формулу.

Формула эта, на мой взгляд, предполагает определенное условие, от выполнения или невыполнения которого зависит, работает она или нет. Условие это — гармония. Гармония гражданского и нравственного, человечного и, выходит, личного.

Применяет человек лично к себе необходимость вмешательства, коли встречается с несправедливостью, — значит, гармония достигнута. Не применяет, значит, формула зависнет в воздухе, как голое пожелание, нереализованный тезис.

Нет, все-таки, как ни крути, не выставляется Александру Козарю в целом плюс. Мелочей нет. Из мелочи может вырасти слон, попади она, эта мелочь, в другие условия. Прокламация добра обернется в действенное зло, коли нарушишь гармонию.

И хотя плюс, в результате нашего эксперимента, Козарю не выходит, нам, да и ему тоже, я думаю, ясен путь, которым надо следовать, чтобы достичь искомой гармонии.

Ясны принципы, которые нельзя нарушать, если даже их нарушение когда-то прощается.

Таким образом, реальные беды Александра Козаря — полубеды.

Беды исправимые.

Собственно говоря, на этом и стоило бы поставить точку в рассуждениях об Александре Козаре — его стремлениях, философии и его посягательствах, если бы не одно письмо. Его прислал Евгений П. из Астрахани.

Впрочем, это письмо и есть точка, так что я привожу его целиком.

«В общем-то мы с Александром одного поколения, хотя и не совсем. Мне 35 лет. О возрастных преимуществах говорить глупо, сам всегда считал свойство стареть в молодости или быть слишком благоразумным — неудобным, пустым, смешным… Быть первым — ремесло тонкое, да, ремесло, особенно в вашем понимании первенства, Александр. Судя по вашему волнительному настрою, вы хотите быть первым всегда. Но быть первым всегда доступно лишь открывателям, «пророкам» или героям, сотворившим подвиг.

Каким же первым хотите быть вы, Саша? Первым среди начальников цехов на вашем заводе? Первым среди главных инженеров (может быть, это произойдет после вашего посещения директора завода, когда он вам предложит быть заместителем главного, который не очень-то «тянет»)? В вашем ведомстве или министерстве? Что это — быть первым?

Милый претендент, ведь все очень и очень относительно в жизни. В цехе можно быть первым, на заводе можно быть главным, а у любимой женщины или дочурки — последним, у друзей, которые к тебе безразличны, вообще не числиться в никаких. И любой хороший парень Володька (а он хороший, видимо, человек) уценит вас в глазах общества своей человеческой дилетантской разносторонностью. В своем письме-вопросе вы часто упоминаете слово «жизнь». Но само ваше стремление, да и вы — не жизненны. Гладко у вас все: и школу — на «отлично», и институт, и на заводе. Чем-то напоминаете вы, Саша, мне благополучного героя из одной нравоучительной интермедии, где тот, многого добившись и имея все, что положено первому среди производственных руководителей, встречает Вовку, однокурсника, неудачника, который и не стремится в первые. И так благополучному «хорошо», что хороший неудачливый товарищ спрашивает: «Может, тебе чем-нибудь помочь?» Потому что удивляется, как это так, чтобы у человека в жизни никогда не было ни поражений, не было ни любви, ни друзей, как это так, что он не дарил никогда матери или любимой цветов, не переживал, не волновался, не плакал, пусть незаметно, у костра, под «Володькину гитарную песню». Для чего быть первым тогда? Для краха иллюзорного величия цифры № 1, к тому времени, когда наконец придется задуматься над словами однокурсника, что все суета это…

Быть первым — это, Саша, вам не под силу (мое субъективное мнение), потому что быть Первым — это заполнить собой все пространство и время, и мысли окружающих, это как солнце, без которого жизни нет, лучи от которого — во все концы и уголки человеческих душ, окружающих и живущих, творящих. А вы пишете: «Друзей, правда, у меня близких не было и нет». Следуя вашему рационализму в суждениях и прямолинейности, да и попытке логически, пусть по-своему, мыслить, хочу рассмотреть метаморфозу одной поговорки: «Скажи мне, кто твой друг — и я скажу, кто ты!»

Как сказать, кто вы, Саша? Завидуют ли вам или таким, как вы, Саша?

Завидуют, конечно, такие же, как вы, стремящиеся быть первыми среди начальников. Карьеризмом я бы это стремление ваше не назвал, нет, скорее — ограниченностью. Ведь любая программа ограниченна, а ваше стремление к первенству — это ваша программа, не так ли?

А в науке и в искусстве, Саша, сложнее, хотя карьеру и там делают; только там карьера дает известность и популярность при жизни, а вот подлинное искусство или научный гений остаются навсегда, как истинно первые.

Поверьте мне, Саша, от всего сердца, я не завидую вам. Может быть, читая это, вы усмехнетесь, мол, очередной неудачник. Нет! Должности я занимал повыше начальника цеха. И образование высшее. И стаж уже 20 лет при 35 годах. И институт заканчивал на «хорошо», и общественником был из «первых», и люблю стихи, гитару, друзей своих и семью.

И вот что, Саша. Вдруг не захочет директор вашего завода вас двигать дальше и просидите вы в начальниках цеха лет десять, как тогда? А ведь в принципе весь ваш напор и «талант» быть первым — сейчас по крайней мере, зависит от директора. Тогда со «знанием цены своей» как вы поступите? Ведь вы умеете добиваться своей цели. А он, директор (может, и нехороший человек), задержит ваш рост на десять лет. А со временем происходит и переоценка ценностей.

Будь первым, Саша. Только будь чуточку вторым. Он всегда видит, где спотыкается первый.

Евгений П., г. Астрахань».

Вот, пожалуй и все о желании быть первым.

ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВ

Хочу быть первым. Не хочу быть последним.

Кажется, между двумя этими фразами можно поставить знак равенства. А подумаешь — нет, нельзя.

Особенно если, как говорится, налицо подмена понятий. Подмена целей.

Нет, что ни говори, но, как бы ни старались мы заподозрить Александра Козаря в несомненных грехах, ему невозможно отказать в главном — в правильности его социальных устремлений. Так он ищет себя или не так — это мы уже разбирали, — с ошибками или без ошибок, но он прилагает свои силы именно там, где это необходимо, — в силу его социальных (по образованию, распределению, предназначению) и душевных обязанностей.

Дело вроде бы элементарное, понятное — ан нет, и оно требует разбирательства, оказывается.

Начнем, пожалуй, с тезки Владимира Владимирова — товарища Саши Козаря, который, получив диплом инженера-конструктора, ушел в наладчики станков. Процитируем слова этого Володи, сказанные Козарю: «Отработал восемь часов — и свободен. И отвечаю только за себя, не то что ты, бедолага». Встреча та, как вы помните, закончилась едкой фразочкой бывшего инженера: «Ну, как твоя карьера? Куешь помаленьку?»

Вроде как, уйдя в наладчики, этот душа-парень одержал еще и моральную победу на Козарем, а теперь вот, видите ли, празднует ее, всаживая «карьеристу» неприятную шпильку.

Эта ситуация не осталась не замеченной читателями. Некоторые наладчика поддержали, как бы разделяли его победу: дескать, честно ведет себя человек, не сумел быть хорошим инженером, так стал наладчиком.

Но в этом как бы ответе есть несколько умолчаний, прямо скажем, непростительных умолчаний. Ведь Володя ни словом не обмолвился, что он не стал хорошим конструктором и оттого подался в наладчики, вовсе нет, он напирает совсем на другое — на свою свободу («Отработал восемь часов — и свободен»), на свою неответственность («И отвечаю только за тебя, не то что ты, бедолага»). Кстати, стал ли он хорошим наладчиком — дело тоже ведь лишь предполагаемое, затемненное, и весьма допустимо — сомнительное. И вот все это — в попрек Козарю.

Однако — и здесь достаточно одного лишь здравого смысла, не требуется никакой специальной подкованности — вполне очевидно: Козарь хочет принять на себя повышенную ответственность, а бывший конструктор — с себя ответственность снять. Хорошо. Даже если идти, на мой взгляд, от крайнего, от абсурдного, предположив, что Козарь — голый карьерист и больше ничего, а такая крайняя оценка встречается в некоторых письмах, то ведь и тогда будет ясно: карьеризм не категория долга, а вот уклонение от ответственности, нежелание отвечать за обязанность, данную образованием, — безусловно не из гражданских деяний. Это не что иное, как уклонения от долга.

Впрочем, на свои шпильки Володя, человек с «легкой» совестью, мог бы иметь право. Однако лишь в том случае, если бы не заканчивал институт, а после училища, техникума или иной специальной подготовки прямо и шел в наладчики. Как известно, профессия наладчика (за редким исключением, за таким, к примеру, как настройка ЭВМ или суперсложных станков) не требует высшего образования. Не требует пяти лет учебы и огромных государственных денег, которые истрачены на Володю, не желающего исполнять свой профессиональный долг. И вот уже тут между словами «профессиональный» и «нравственный» я бы поставил знак равенства.

В этом раскладе мораль Саши Козаря мне куда больше по душе, чем мораль личности, которой недостает совести исполнить свои профессиональные обязанности. И что стоят после этого его общительность, душевность, умение играть на гитаре?

Козарь не спешит зачислять своего приятеля в неудачники, и правильно делает. Он не неудачник. Его покой и нежелание ответственности умышленны, а оттого злостны. Поступок Владимира превращается из дела свойства вроде бы сугубо личного в печальное явление — общественную пассивность, общественную уклончивость.

Вот мы говорили об активной общественной позиции — так здесь налицо пассивная общественная позиция. Уклонения от долга — это тоже позиция.

К слову будь сказано, пример Володи с гитарой вовсе даже не единствен. Немало молодых инженеров, особенно из заочников, из рабочих, получив диплом, покрутившись с годик в конструкторском бюро или заводском отделе, возвращаются назад, к станку: тут и денежнее, и проще.

Я не склонен все такие ситуации подряд оценивать знаком «минус», у всякого свои мотивы, есть среди них и очень немаловажный — психологический барьер перехода из одного в другое качество, особенно если происходит это в стенах того же предприятия, — тут надо помогать вчерашнему рабочему побыстрее адаптироваться в новом, и для многих, его окружающих людей, сомнительном для него положении, — это совершенно особая и важная тема, — но принцип, сам принцип уклонения от долга, диктуемого обязательствами, — постыден и общественно опасен.

Собственно говоря, бывший конструктор Владимир — человек, не лишенный для кого-то внешней привлекательности (гитарист, добряга) и даже псевдорыцарства (пошел в рабочие с дипломом инженера — вот уже нетщеславная личность) — всего-навсего пролог, предисловие, не до конца испорченный предшественник куда менее симпатичного Владимира Владимирова.

Многие читатели на исповедь Владимира откликнулись жестко и однозначно. Вот один из таких приговоров:

«Мне жаль вас, Неизвестный (позвольте называть вас так, а не вымышленной фамилией, поскольку, открыв забрало, на честный поединок вы все-таки не вышли). Вам в жизни не повезло. Вы первым уходите с работы, вам не хочется остаться, чтобы завершить интересное дело, работа никогда не снилась вам по ночам, вы ни разу, если не считать комиссионного магазина, не вскричали: «Эврика!»

Но письмо ваше кричит. Кричит, убеждая всех, как вам хорошо. Мне кажется, вы кричите, чтобы заглушить голос совести. Судя по письму, вы неглупый человек и сами хорошо понимаете, кто вы есть. И руками своими, «с мозолями и ссадинами», вы прикрываете лицо, чтобы не увидели мы в ваших глазах то, что вы сами боитесь увидеть.

Давайте называть вещи своими именами. Что касается основной (впрочем, какая из них основная?) вашей работы, то здесь вы уже почти тунеядец. И, к сожалению, таких, которые подписались бы под вашим письмом (конечно, тоже вымышленной фамилией), пока еще много. Такие же, как вы, «неизвестные» и безразличные, прячутся за чужими спинами и в НИИ, и на стройках. И как раз то, что вы, «неизвестные», не придумали и не сделали, составляет сегодня пресловутый дефицит. Строительные недоделки оставили тоже вы, равнодушные. Так кто вы, дорбый волшебник или злостный спекулянт? Ведь то «доброе дело», которое вы за большие деньги делаете новоселам, уже должно быть кем-то сделано, причем не «глубокой ночью», а в течение обычной рабочей смены. Должно, но не сделано. И тогда слетаетесь вы.

Я тоже инженер. Совсем немного старше вас. Очевидно, мы любим одни и те же вещи. Красивые вещи любят все, здесь вы правы. Но красивая вещь — это прежде всего вещь чистая, без пятен. А вас обманули. Обманули давно, еще в детстве, внушив, что за деньги можно купить жизнь, а не ее неудачную копию.

Надеюсь, что вы будете одним из самых последних воинствующих мещан, которые еще мешают нам жить. Но у вас есть дети. Мальчик и девочка. Очень хочется, чтобы их научили отличать настоящее от подделки.

Виктор Безбородов, Москва».

Еще один ответ Владимирову:

«Мне 37 лет. Женат. Двое детей. Пока. Работаю не инженером, а наладчиком автоматических линий на КамАЗе. Имею, как считаю, все необходимое для нормальной жизни. Только все наше, советское: и аквариум с рыбками, и совесть трудящегося человека, и постоянное желание работать артистично, и чувство отвращения к тунеядцам и жуликам.

Мне импонирует молодой киевский инженер А. Козарь, стремящийся стать начальником цеха, потому что он хочет работать на работе. Мне импонирует тот начальник цеха, который забывает, что такое свободное время, который не покидает рабочего места, пока не уверится, что им сегодня сделано все необходимое и возможное. Но почему он зачастую не может вовремя уйти с работы домой, где его ждут жена, дети, друзья, не имеет возможности почитать новую книгу, сходить в театр?

Не потому ли, что Владимировы не сделали что-то, работая спустя рукава, скорее всего отбывая, как они считают, время, дабы потом с неистраченной силой на халтуре «зашибать деньгу»?

Не слишком ли много развелось у нас скрытых тунеядцев, которые, получая и в самом деле немалые деньги, паразитируют за счет тех, кто «вкалывает», «лезет из кожи вон», «становится на уши»?

Р. Нурми,

г. Брежнев».

Резкость общественного мнения в оценке жизни Владимира Владимирова очевидна и понятна. Открытость его письма отдает цинизмом преуспевающего дельца, а не честной откровенностью.

Александр Козарь хочет быть первым в деле. Если бы речь шла только о профессионально-личном его первенстве, не возникло бы даже предмета спора. Но он имеет в виду первенство над людьми, первенство в управлении, а всякое первенство — дело не однозначное, требующее еще много иных нравственных достоинств. Это мы выяснили.

Но вот Владимир Владимиров говорит вроде бы о сугубо личном — о том, что в свободное время он не пьянствует и не бездельничает, не лупит «козла» во дворе, а зарабатывает деньги, создает материальное благополучие, в сфере которого он не хочет быть последним.

Он не утверждает, что хочет быть первым. Нет. Просто не хочет быть последним. Всего-то.

Вот и вышли мы к главному: ради чего жив человек? Во имя чего?

Помните давнее, гётевское: «Люди гибнут за металл!»

Что же выходит? Времена сменяют друг друга, на дворе иная социальная система, а герои Гёте, пушкинский скупой рыцарь — пусть в иной одежде, без доспехов — живы, живы?

Для чего? Чтобы доказать вечное всесилие денег, власть вещей, превосходство материального над моральным? К счастью, дело обстоит не так.

Бессребреничество истинного гуманизма, власть доброты и милосердия новое общество и доказало, и утвердило как один из главных своих принципов. Непростая наша эпоха в самые тяжелые дни жизни — войну, послевоенную голодуху — негромко, но твердо демонстрировала такие горние высоты духа, отзывчивости, бескорыстия, каких не знавала земля до сих пор — до наших, до советских пор. Спасение другого, чужого, жертвуя собой, усыновление неизвестных детей — более сорока — одним лишь любящим сердцем, пополам последняя горбушка, — и вот что поразительно: чем горше доля, чем круче беда, тем мягче и сострадательнее люди, тем ближе они друг к другу.

Не от того ли уж, думаешь порой, что сытость глуха, а порой и слепа, что память ее забывчива, а желания — ленивы?

Видать, уж так устроен человек, что в часы беды собственная горечь делает близкой страдания другого, способна устыдить, а, устыдив, совершить благо.

Горечь — или сладость, беда — или счастье, волнение — или покой, — неужто же только тяжкое подвигает человека к великодушию доброты?

В сложных этих категориях ответ по принципу «или — или», пожалуй, не годится. Беда воспитывает, вот что. Ее уроки не просто памятны, они меняют сущность человека. Человек, испытанный бедой, в дни благополучия никогда не забудет о прошлом. Не беспечностью покоя, а тревогой лишения будет он измерять свои поступки, свое отношение к людям.

В этом, наверное, и состоит главная разность поколений. В этой области, верно, и лежит главная причина попреков: вот мы были такими, а вы…

Слов нет, испытанный бедой отличен от того, кто не знал страданий. Не зря ведь живы старые поговорки, среди которых, к примеру, и такая: «Сытый голодного не разумеет».

Все это так, миропонимание, мироощущение — личные, не заемные из книжек и школьных уроков, а самим собой, своей жизнью проверенные — отличаются у тех, кто страдал, от тех, кто знает об этом понаслышке.

Что же делать? Смириться с этим? Принять как окончательную, неодолимую данность — порог отзывчивости, порог поколений?

Нет и нет.

Обратим взор наш к истории, ее нравственным урокам.

В славной ленинской когорте рядом с рабочими было немало выходцев из дворян, из семей состоятельных, обеспеченных. С точки зрения обывательской — а как тесно смыкалась она с точкой зрения жандармской — они, эти дворянские дети, «с жиру бесились». Ведь у них все было для хорошей, сословной жизни.

Ан нет! Отказывались от имущества, от дворянства, бились за идею равенства, в том числе материального, шли на каторгу, в ссылку.

А народничество, со всей его исторической наивностью? Разве в его подвижничестве не заключалась высокая нравственная идея — поднять крестьянство, возвысить его грамотность, а потом сознание, поделиться, таким образом, с народом своим знанием и добиться социального равенства?

А декабристы, хоть они и «страшно далеки от народа»? Разве они не преподали сотни уроков самоотреченности во имя идеи, разве сильные не протягивали руки слабому? И разве эти примеры не есть убедительное отрицание поговорки: «Сытый голодного не разумеет»?

Разумели, да еще как! И причины — не в собственных, лично испытанных страданиях, а в воспитании, душевном складе и, самое главное, в убежденности, в идее.

Глубоко уверен — это и есть ключ к воспитанию, к созиданию высокой нравственности уже наших, нынешних поколений, худого, как говорится, лично не познавших.

Да, есть отзывчивость, воспитанная собственным страданием. Высокая, чтимая, душевная категория.

Но есть и другая — воспитанная, идейная.

Мне кажется, высшее — это когда, будучи сам сытым, человек слышит голод другого. Не только слышит — отдает свой хлеб. Высшее — когда человек плачет не от своей, от чужой боли. Высшее, это когда слово «отдать» звучит громче понятия «взять».

Простые истины эти так, кажется, бесспорны: ведь они прошли проверку самой историей. Но дело в том, что исторической памятью сильно человечество, народ и не всегда, к сожалению, отдельный человек.

По медленной спирали восходим мы вверх, порой глупо считая давно пройденное неважным для нас. Это было раньше! Сейчас по-другому! Совсем как в старой литературе, помните: иные времена, иные нравы!

Иные! Конечно, иные! Спору нет. Только зря, кто восклицает так, считают мотивировки эти оправдывающими. Времена другие, верно. И есть миллионы примеров, когда юные, не прошедшие испытания лихом, поступают по совести. Дети наши собирают подарки кампучийским своим сверстникам. Студенческий отряд назвал себя отрядом безвозмездного труда и все деньги, заработанные летом, отдает детскому дому.

Вот еще один пример. Совсем юная мать прямо в роддоме отказалась — какое бесчестье! — от своего ребенка, а другая мать — не менее юная — тут же этого ребенка взяла себе, вышла из больницы с двумя детьми. И ее юный супруг не гневен, а счастлив.

Вот вам один всего случай, но в нем вся сложность жизни нашей — темное и ясное, глупое и мудрое, злое и доброе.

Верим мы — хорошее побеждает, так или иначе, побеждает с потерями, болью, страданиями, а не может не победить. И все же дурное — сильно тоже. Наивно полагать, будто рядом с идейным не сосуществует безыдейное, рядом с радостным — горестное. Единство и борьба противоположностей, ничего не попишешь. Это ведь безыдейное, корыстное, себялюбивое подает голос, требуя реабилитации, восстановления себя в своих пошлых правах: это было раньше! сейчас по-другому! иные времена, иные нравы!

Что ж, коли так, надо, значит, без устали повторять прописные истины, среди которых истина о смысле жизни, о цели ее, о том, что погоня за материальным в ущерб моральному не одну еще юную шею сломает.

«Люди гибнут за металл!»

Хоть выглядит он нынче и совсем по-другому, этот девиз, а жив, жив, к несчастью.

Вот свидетельство из читательской почты.

«Я знаю довольно неплохо себя и уверенно говорю, что не обладаю тем комплексом качеств, которыми должен обладать большой руководитель, а потому свое «хочу быть первым» понимаю как грамотное и своевременное исполнение порученного дела, пользуясь уважением сотрудников. За десять лет работы я имею более 10 рационализаторских предложений с крупным экономическим эффектом, различных наград и благодарностей администрации, партийных и общественных организаций, вел общественную работу. Была у меня квартира, семья, и вот сейчас я начинаю все сначала.

Да, все было прекрасно: КамАЗ, грандиозная стройка! Молодой, жаждущий подвигов коллектив. Мы работали по 10, 12, 14 часов в сутки, бывало и не выходили из цеха. Мы понимали: КамАЗ не столько экономическое имеет значение, сколько политическое. И мы работали, а может, и подвиги совершали, но все равно говорили: работали.

Прилетела ко мне тогда сестра из Москвы и, увидев поток, шагающий на работу, заметила: «Нет, вы и ходите по-иному. Одержимо!»

А потом рядом со мной запела моя молодая жена: «Не хочу быть последней». Квартира и обстановка уже были, подрастал сын (скоро в школу). Так в чем же она хотела быть не последней? Она и сама не знает, только сказала мне: «Если бы приносил бы ты мне ежемесячно 400 рублей, то и домой мог не являться».

А вам, В. В., такое жена не говорила? Но потом и 400 рублей на семью ей бы было мало. И сбивала она меня со своими родственниками на «шабашку», как уже сбили мужа сестры. Вот этапы: стройка, бригадир комсомольско-молодежной бригады, коммунист, награда Родины, учеба у знаменитого бригадира Злобина, квартира. А сейчас, в 29 лет: с мая по октябрь «шабашка», до 10000 рублей, а с ноября по апрель зимняя спячка с самогоном. И что дальше?

Ни муж сестры, ни я вряд ли можем сказать, что из этого что-то хорошее получится.

И вот ты, В. В., говоришь: «…пока молод, я должен взять от жизни все, чтобы радоваться ей». Так вот ты понимаешь, наверно, эту мысль, как и моя бывшая жена с родственниками, и твоя жена, и твои «вообще все женщины», ибо: 1. то, что вы должны брать от жизни, пока молоды, вы не берете и тем самым обкрадываете себя на будущее (это воспитание своей культуры и своих детей); 2. а то, что вы берете сейчас от жизни, то это вы берете материально и притом в долг.

Объяснять здесь вряд ли что надо. А вот когда постареешь, то не только тебе, кроме стула, ничего не нужно будет, но и ты, В. В., никому не нужен будешь, даже своим детям. Детям нужны будут твои деньги, если таковые будут, как вижу я сейчас в некоторых семьях.

Нет, я не отказываюсь от заработка, как в студенческие годы и когда помогал родителям и сестре во время ее учебы в институте. Но это было не для жиру.

Сейчас я работаю в г. Красноярске, строю новый завод, живу в общежитии и… радуюсь. Да, именно радуюсь, пусть я получаю чистыми 150 рублей, но мне хватает и на питание, театр, кино и, пусть не с шиком, на одежду. Конечно, бедновато, но, представь себе, у меня нет времени на халтуру, ведь я к тому же еще занимаюсь в свободное время литературой (пишу стихи, рассказы), шахматами, хожу на лыжах, на знаменитые Красноярские столбы и не спутаю «индийский импорт» с «под старину».

А может, ты просто не существуешь, В. В., как человек? А всего лишь собирательный тип? Хотел бы я этому поверить, но слишком много вас знаю, и жалко мне вас. Хорошо, что еще редко случается встречать среди вас таких, которые утверждают, что электрическая лампочка поглощает кислород. И притом говорит человек со среднетехническим образованием. Да, вот такие «воплощают» идеи в железки, а мы, производственники, потом с этими «железками» затылки чешем.

Виктор Л-кин, инженер,

г. Красноярск».

Виктора Л-кина из Красноярска стяжательство опалило на семейной, так сказать, основе. Он — лицо пострадавшее и — в данном случае — охолонувшее, понявшее, что к чему. Заметим, к слову, что семейные отношения, их обнаженная прямота были, вероятно, стимулятором — сперва ускорившим движение к заветным тысячам с самогоном, а потом от них.

Так бывает.

Читательская почта замечательна тем, что она многовариантна, как сама жизнь, и позволяет выслушивать не только аргументы против В. В., как — для краткости — прозвал Владимира Владимирова инженер из Красноярска, но и за.

Г. Д-вер из Фрунзе, к примеру, как поиском философского камня занят отысканием наивной альтернативы, неким средним путем между выбором Александра Козаря и В. В. С его точки зрения, эта альтернатива способна сгладить противоречия между достойной моралью и материальными высотами. Впрочем, на свои вопросы он и отвечает сам.

«Конечно, престижно быть главным инженером, директором, но престижно иметь и «Жигули», и дачу, и Джорджоне в спальне, будучи рядовым инженером. Как видно, оба автора, каждый по-своему, решают одну и ту же задачу: престижно устроиться в жизни с наибольшими материальными выгодами.

В таком случае предлагаю третий способ данной задачи. Мне 27 лет, и я тоже инженер. Не желая заводских передряг, после института распределился в НИИ. Стал тем же, что и Владимир сейчас. Но халтурой добиваться прибавки к зарплате не стал, хотя несли и контрольные, и курсовые, и даже дипломные проекты. Однако жизнь надо устраивать. И я поступил в аспирантуру. Потому что перспектива — кандидат наук, а это престижно и в силу диплома высокооплачиваемо. К тому же появляются более широкие возможности для роста и на производстве.

У меня жизнь сложилась так, что я никогда ни в чем не нуждался. Престижно иметь «Акаи-630» — и я имел, престижно иметь «Жигули» — и они были. Но с некоторых пор мне стало казаться, что в погоне за карьерой, красивыми вещами я упускаю в жизни что-то главное, деградирую, теряю самого себя. Ведь посмотреть на моих друзей — умные, толковые ребята. Собираемся вместе, разговоры — это стоит столько, то стоит столько. И, что самое противное, разбираться в ценах, знать конъюнктуру черного рынка считается признаком хорошего тона. Кто-то что-то продает, кто-то что-то покупает. Вот и начинаешь задумываться. «На что же мы растрачиваем свою молодость, энергию, жизнь в конечном счете?»

Владимир на первый взгляд человек трудолюбивый, с головой, о семье заботится. А спросите, стал бы он халтурой заниматься, если бы ему втрое, впятеро не переплачивали? Он считает, что, пока молод, должен взять от жизни все. И что при этом все средства хороши, лишь бы не воровать. Но это же терминология рвача, хапуги. После этого уместно ли говорить о гражданском достоинстве?!

К сожалению, тип дельцов, подобных Владимиру, сейчас имеет широкое распространение. В поисках легких заработков они согласны заниматься чем угодно. Но ведь мы, прибегая к их сомнительной помощи, сами виноваты в том, что они есть. Тем самым мы потакаем им, размножаем их и обесцениваем свой же рубль.

Где-то я прочел, что «счастье — это уметь довольствоваться малым». Хорошие слова. Но главное не в этом. Главное — делать людям добро, пусть маленькое, но добро. Каждый день, каждый час. Чтобы своим существованием облегчать людям жизнь. Тогда жизнь наполняется новым содержанием, ты становишься нужен людям, твое существование обретает смысл. Не знаю, как другие, а я это понял. Хочется надеяться, что Саша и Володя тоже когда-нибудь поймут.

Г. Д-вер, г. Фрунзе».

Автор этого письма сам прекрасно понимает наивность третьего. Третьего, пожалуй, тут не дано. Вот здесь уж, или — или.

Соединение престижного (материальная сторона «кандидатства») с интересным (наукой) оборачивается — если это голос «рацио» со всеми вытекающими из него обывательскими последствиями, когда стремление защититься всего лишь способ безбедно жить, а не сказать свое слово в любимом деле, — оборачивается все теми же рассуждениями «что почем» и, безусловно, еще более пошло, чем откровенное «сколачивание» материального благополучия.

Но есть в почте и письма другого рода. Как, к примеру, это, подписанное двумя десятками фамилий.

«Пишет вам коллектив сапожной мастерской. Читали письмо анонимного автора, инженера из города Москвы Владимирова. И все придерживаемся мнения, что тов. Владимиров прав в главном.

Все хотят жить красиво и в достатке. И чтобы дача была, и машина, и вещи. Мы обыкновенные рабочие и тоже хотим иметь в квартирах хорошую обстановку и машину, и дачу, и все остальные блага цивилизации, и стремимся это иметь, каждый по способностям и труду. А то, что автор «халтурит» на стороне, это не минус. Так как то, что сдают после себя строители, никак не назовешь квартирой, домом. После сдачи домов сколько еще остается щелей, откуда дует, сколько недоделок и некрасивостей разных. Конечно, жильцу приходится все это устранять за свои деньги. И не через легальные организации, потому что долго, хлопотно и нервы не восстанавливаются. А через добрых «дядечек», если сам не в состоянии. Тогда будешь уверен, что деньги не пропали даром и что качество будет, да и быстро — без неудобств и нервотрепки.

Что касается ценностей духовных, то ведь, чтобы приобщиться к ним, сперва нужно заплатить деньги, а их ведь никто не отменял. Например, чтобы съездить на концерт в крупный город или съездить по турпутевке по историческим местам или у нас, или за рубежом, нужно первым делом раскошелиться не на копейки, а на кругленькую сумму. Хотя качество, то есть сервис, у нас не на высоте. То ли дело, сел в машину и делай себе сервис сам. А без галантерейных ценностей ни одна женщина или мужчина просто-напросто никуда не едут и не идут. Все хотят выглядеть «фирменно», живем среди людей. Времена не те, чтобы ходить в обносках и считаться «духовным».

«Встречают по одежде, провожают по уму» — это правда. Но взять сейчас серьезных ученых или духовно богатых людей, разве они ходят в обносках? Почему же тогда нельзя обзавестись вещами, теми, которые нужны по веяниям моды?

Вот мы все разные и по характеру, и по возрасту, есть которые рисуют, есть коллекционеры музыки и занимающиеся в кружках бальных танцев, и спортсмены неплохие, и общественники. Есть передовики, отмеченные и грамотами, и не единожды, и побывавшие на Доске почета, и награжденные знаком, так что нас очень трудно обвинить в мещанстве, вещизме и т. п. Нужно работать, чтобы иметь вещи качественные, и заниматься тем, что тебе как личности нравится.

Мы не чувствуем себя бедно одаренными людьми. Но чтобы достать то, что нам нравится, будь то книга, подписные издания, мебель, одежда или другие любые, вещественные вещи, нужно иметь или знакомства, или деньги. Потому что в магазинах есть то, что устарело, или низкого качества, или такая гамма расцветок, фасонов и цен, что хочется плакать, но никак не покупать то, что не нравится. Ведь мы молодые, нам хочется выглядеть молодыми, яркими и по моде, и по вкусу.

А что, к примеру, находим на самом деле? Чтобы приобрести духовную ценность, к примеру хотя бы М. Горького или книгу из серии «Всемирная литература», нет, не новую, а хотя бы сданную в отдел уцененных книг, нужно заплатить от 15 до 25 рублей. А ведь каждому хочется почитать действительно ценную в культурном и духовном отношении книгу. И ведь приходится покупать эту, действительно уже ценность, за такие деньги. Хотя новые, по госцене, они стоят от 3 до 5 в среднем каждый том. Возникает вопрос — почти по Высоцкому: «Где деньги взять?» Или вообще никуда не стремиться? Вот оттого, что у людей высокие духовные запросы, конечно в самом лучшем смысле этого слова, нужны деньги, потому что эти самые ценности не очень дешево даются. И приходится идти и стремиться к тому, чтобы иметь то, что по сердцу и для ума, но не в госторг, а так, по случаю, и за свои рабочие деньги.

«Каждому по труду — каждому по способности». Человек способен на производительный труд тогда, когда он сыт, одет и занимается тем делом, к чему лежит у него душа. А больше трудиться — значит больше возможностей иметь то, что тебе положено, и то, что тебе нравится.

Без денег, без «фирменной» одежды ни одной духовной ценности «не достанешь», а будешь работать на одну телесную пищу.

А то, что тов. Владимир не знал «Спящую Венеру», — так теперь он ее знает. И не каждый даже ученый муж знает то, чем он не интересуется, потому что достать негде, как только у «таксистов».

И мы подписываемся под этим не анонимно, а пофамильно. Нам бояться нечего, даже если нас не напечатают, не страшно.

Если люди даже молчат, они на нашей стороне, чувствуют правду жизни и знают, что это так и обстоит, и никуда от этого не уйти. Мы давали читать письмо людям старшего поколения (письмо инженера из Москвы). В общем, читали и обсуждали все, кому интересна эта проблема. Конечно, может, кто-то и хочет быть первым. Но мы считаем, что труд, а он разного характера и свойства, создал из обезьяны человека. Человек создал и вещественные, и духовные ценности. И не наша вина, что он создал еще и деньги. Наша задача — заработай и получай вещественные и непреходящие ценности.

И будь культурным и имей «фирменную» и в духовном и вещественном отношении жизнь!

С уважением к вам…» — и подписи.

Как будто письмо молодых сапожников стопроцентно поддерживает В. В., но оно из самых бесспорных.

Почему?

Да потому что оно — при заметной неискушенности — точнее ставит вопросы, да и в самих вопросах-то содержит ответы. Правда, ребята не обратили внимания на моральные устремления В. В., а это не так уже маловажно.

Но все-таки поразмышляем вслух на тему, заданную ими.

Итак, спорить практически не о чем. Действительно, результаты труда — это деньги. Дальше человек обменивает деньги — покупает — на вещь, необходимую ему. На еду, на одежду, на предметы быта — мебель в квартире. Деньгами же обеспечивает он и часть своей духовной жизни, подчеркнем — часть. Билет в кино и театр, на концерт, книгу, хорошую репродукцию картины. При всем при том книгой, фильмом по телевизору, спектаклем, комплектом дисков или записей духовная жизнь не кончается, а только лишь начинается. Мы читаем, мы слушаем музыку, сопереживаем героям, и при этом в нас рождаются чувства. Мы любим или ненавидим, страдаем, плачем. Чувства, как и мысли, рождают в нас, наконец, главное: убеждения.

Способен ты предать? Этот вопрос, как правило, оскорбляет, однако нужна еще особая ситуация, даже житейская, в которой бы ты или твой товарищ на деле испытали свою честь — смогут выстоять перед соблазном, перед обстоятельствами или предадут, порой даже не придав этому большого значения.

Верность, идейность, самоотверженность, честь, надежность, товарищество, твердость характера, доброта — все это часть духовной жизни человека. Не декларация этих достоинств, не упоминание их на словах, а каждодневное, ежечасное, постоянное их соблюдение незаметно даже для себя.

Духовность воспитывается учителями, нормами коллективной жизни, литературой и искусством, а проверяется она жизнью, делом, поступком и словом.

Недостаточно накупить книг и считать себя личностью духовно богатой. Не сделает этого и коллекция самых новомодных пластинок. И если из театра не вылезать — тоже ничего не добьешься, пока все составные части — знание, понимание и дело не двинутся с мертвой точки, не придут в согласованное соединение, не шагнут вперед.

Согласен с молодыми сапожниками — они говорят о минимуме, о начале: для элементарного культурного накопления нужны средства. А их надо зарабатывать трудом. Нельзя не согласиться и с тем, что труд дело незазорное, напротив того, почетное. И что труд обезьяну сделал человеком — тоже бесспорный и понятный лозунг.

Вполне охотно соглашаюсь, что нужны джинсы или еще что-то модное, что никто не хочет ни от кого отставать, что фирмы, циклюющие полы новоселам, еще слишком нерасторопны, и нам приходится обивать двери силами услужливого обойщика с рулоном красивого дерматина в руках: сам звонит, сам предлагает — не желаете?

С одним не могу согласиться, что одежда — пусть даже самая наимодная — часть духовной жизни.

Одного не могу решительно принять: что превращение рубля в божество и есть вера нашего времени.

Милые друзья-сапожники! А В. В.-то ведь поет об этом! У него же это болезнь, вот какие пироги. Он Марксову формулу «товар — деньги — товар» в институте хорошо запомнил. Выучил назубок.

Владимир Владимиров радеет вовсе не за то, что вам в нем нравится. Это все элементарные, бесспорные истины.

Он ищет первенства в материальном, умышленно обманывая сам себя. Точнее — он исповедует идею, которая ложна, фальшива, как осколок стекла, выдаваемый за бриллиант.

Всякий обман — дело непростое, он похож на болотце. Сверху вроде приятно-зеленое, неопасное, похожее на лужок, манит. Скажешь себе: я чуточку, я недалеко, обману себя на минутку, чтоб мне хорошо стало, а потом — глядь — засасывает тебя трясина, обманул ты сам себя не на чуточку, а до конца, до дна.

Так и В. В.

Дай, говорит, стану зарабатывать, заживу хорошо, изобрел свой тайный ход с помощью родственника. Купил мебель, машину, вон даже «Венеру» за четвертной способен взять у таксиста не глядя — как купчишка. А зачем как купчишка-то? Разглядел бы внимательнее — нет, дело не в картине, не в «Венере» и не в духовной жизни — ее, пожалуй, уже и нет, — а в возможности вот так лихо взять и щегольнуть перед самим собой: не глядя взять «Венеру». Бедная «Венера» не поняла, как товаром стала вроде бутылки водки — она у таксистов тоже встречается, вроде кофты, японского зонтика или еще чего.

Интеллигент — а В. В. с высшим образованием, — способный упиваться деньгами, их властью, всякую интеллигентность теряет автоматически и безоговорочно. Если деньги неожиданно оказываются главным смыслом жизни, отодвигают локтями работу, ее интересность, долг — а что, как не долг, хорошая работа? — и на первый план в человеческом миропонимании по-родственному проталкивают вещи — машину, мебель, одежду — это означает только одно: человек перепутал, зачем он живет.

Перепутал цель, смысл собственной жизни.

Упивается машиной, а сам уже давно на дне своего болотца. Гордится деньгами — потерял себя. И это сильно отличается от того, что пишут молодые сапожники.

Можно и машину иметь. Деньги тоже не помешают. Но лишь в одном случае: когда ни деньги, ни машина не становятся смыслом жизни, ее конечной целью.

Когда в угоду им не швыряют ни дело свое главное, ни отношения с друзьями, ни долг, ни совесть.

Он не хочет быть последним, наш откровенный В. В. Это сначала. Потом захочет быть первым.

Не в деле, не в профессии. Среди денежных людей.

Вот простота, которая — скажем так — не лучше воровства.

НЕОБХОДИМЫЕ ОТКЛОНЕНИЯ

В каждом споре возникают ситуации, которые, будучи параллельны главным, все же от них отличаются. При этом задевают темы, важные для всех.

Пропустить их как не самые главные? Было бы жаль — в письмах этих много истинного, волнующего.

Что же, потратим еще несколько страниц на то, чтобы узнать, какие же повороты темы волнуют читателя при замечательной многовариантности человеческих судеб.

Первое письмо можно было бы назвать.

МОНОЛОГ СЕРЕДНЯКА

«Я — та, кого устраивает принцип «отвечаю только за себя». То есть та самая профессиональная посредственность, о которой пишет в своем письме Александр Козарь.

Прежде всего в вопросе о моральном праве человека стремиться к лидерству я абсолютно согласна с Козарем. Хотя бы потому, что сильному специалисту абсурдно быть в подчинении у слабого. И если человек не только хочет, но по своим способностям может находиться на руководящей должности (что бывает не часто), то, как говорится, кто же будет возражать. Трудно, конечно, представить в роли начальника цеха смиренного ясноглазого отрока с томиком Ахматовой. Такая работа по плечу человеку жесткому, волевому, практичному, инициативному и… честолюбивому. Так что, по-моему, в данном случае все логично.

Теперь слово в защиту «середняка». В свое время я окончила школу, хоть и без медали, но очень неплохо. Это ввело всех в заблуждение — пришлось поступать в технический вуз. Училась успешно (со стипендией и без «хвостов»), но не легко и не охотно. Любимым предметом был французский язык, на котором я защитила диплом (на «отлично»!). Первые три года практической инженерной деятельности (слабая профессиональная подготовка + отсутствие организаторских данных + добросовестность и любознательность) завершились нервным срывом и переходом в рабочие на винограднике. После этого я сказала себе: «хватит экспериментов» — и пошла работать дежурным техником. Отвечать только за себя, за свою смену, за свою работу. В течение пяти лет получила звание «Ударник комтруда», несколько благодарностей, заработала авторитет и как специалист, и как человек. Да, я не надрывалась, да, в спокойное дежурство, если не было повреждений, я вязала, и читала, и в магазин бегала, и даже начала работать внештатным корреспондентом городской газеты. Не говорю, что так должно быть, но это, в общем, типично. К сожалению, по семейным обстоятельствам я не смогла больше ходить в смену, стала искать дневную работу. Нашла — инженером на заводе. Не работающим инженером, а пишущим за столом. Горы всяких отчетов, бумажек, папки с подшитой перепиской между отделами. А большая часть рабочего времени — говорильня. Это было КБ отдела главного энергетика. В ящиках — романы, в сумочках — вязанье (только уже тайком), и масса ухищрений, чтобы в рабочее время проскользнуть через проходную в город. И четкое сознание собственной ненужности и никчемности. И хроническая текучесть кадров (парадокс — острая нехватка ИТР при их незагруженности работой). Я выдержала полтора года. Сейчас я работаю техником в другой организации (в окладе, разумеется, потеряла). Опять я при деле, опять отвечаю только за свою работу, опять я нужна. Хоть и работаю несколько месяцев, чувствую уважительное к себе отношение (не из-за диплома, а как работник). У моего начальника — техникум за плечами, у моих коллег — 10 классов. Преимущества моего высшего образования реализуются на общую пользу. Где нужно глубже разобраться в теории — поручают мне, где смежная отрасль — опять моя обязанность. Подчеркиваю, я не «ложусь костьми». И вяжу, и читаю, и гуляю в рабочее время. Но, если надо, работаю и в личное.

Я не хочу быть генералом. Мне, дай бог, в этой бы организации, на этой должности до пенсии досидеть (мне 33 года). Но все-таки я неплохой солдат. Убеждена в этом. Я делаю свое дело. И делу хорошо, и мне хорошо. И если я знаю, что без надрыва мне не быть хорошим инженером, то не честнее ли быть низкооплачиваемым, но хорошим и уважаемым техником и отвечать только за себя и свою работу?

Что действительно аморально — это со знаниями и любовью к делу на уровне вахтерши сидеть в КБ, техотделе или НИИ. С утра — полчаса на косметику, потом час на обсуждение телефильма или отсутствующей сотрудницы, потом со скучной миной через силу часок-другой подзаняться бумажками. И гордо именоваться инженером или научным сотрудником. Вот с чем надо бороться.

Но все же мне кажется, что отсутствие у человека неистребимой жажды знаний и тяги к профессиональному совершенствованию еще далеко не означает, что человек этот мещанин и собственник. Героев у нас единицы. Скромных, непритязательных тружеников — миллионы.

С уважением О. К. (подписываюсь инициалами, так как мой город маленький и все друг друга знают)».

О. К. похожа и не похожа на того Володю с гитарой, бывшего конструктора, нынешнего наладчика.

Похожа результатом. Не похожа достижением его.

Володя похож на злостного алиментщика. Оттяпал бесплатно у государства высшее образование, а вот исполнять свои обязанности не желает. Не мешало бы с этаких остроумцев долг все же спросить — в форме, что ли, алиментов государству за украденное у кого-то другого образование.

Отношение к О. К. вызывает совсем другие чувства.

Немало, увы, людей, попавших в свою профессию не по призванию, а по случаю. Хорошо училась — пошла в институт. Глядишь, пошла бы в педагогический, так вышел бы, может, хороший учитель. Но хорошо училась по дисциплинам точным — айда в инженеры.

Право слово, о плохих, без призвания, учителях мы говорим, есть и объяснение — они на виду. А вот сколько специалистов без призвания не на виду, никчемных, зато с чувством собственного достоинства на всевозможных заводах, в НИИ — о них пишет О. К. — и в разных трестах, объединениях, управлениях — можно ли это представить?

Условия для плохих специалистов, пожалуй, у нас порой созданы лучшие, чем для специалистов хороших. Ведь вопрос Козаря общественно ценен еще и тем, что немало инициативных профессионалов ходят по кругу, придерживаются, выполняют работу мелкую, незначительную, не соответствующую квалификации.

Но об этом позже.

Сейчас — о призвании.

Есть люди, которые, поняв, что ошиблись, избирают другой путь: снова институт или курсы, новое дело, порой совпадающее с призванием.

Самый лучший вариант — и он все чаще и смелее принимается современным, самым нынешним молодняком — после школы поработать, оглядеться вокруг, понять, чего ты хочешь, а уж потом избирать профессию на всю жизнь. Школа уверенный и безошибочный выбор дает, к сожалению, не всегда. То же знаменитое движение костромских школьников — хороший пример такой модели. Не все останутся в колхозе, не все пойдут по сельским специальностям, но все поймут, к чему их тянет, — будем надеяться, без ошибок.

Ну а сколько все же мальчиков и девочек будущую профессию представляют наивно, по-детски? Потом всю жизнь они кусают локти, клянут себя, но раньше себя своих, конечно же, родителей, учителей ругают, что не остановили, не образумили. А толку-то!

И что же делать?

Советовать вообще, в целом — дело бессмысленное. У каждого своя судьба, своя ситуация. Общий же знаменатель — если может быть знаменатель для многих ошибившихся — все же этот, единственно утешительный и праведный: работать честно, делать все, что по совести и опыту можешь и должен делать бы.

Это не мое умозаключение, отнюдь.

Я бы назвал его, пожалуй, чеховским. А может, короленковским. Или толстовским, добролюбовским, лесковским.

Главным смыслом жизни во многих поколениях российского народа было это — честно делать дело. Особенность эту, великую эту убежденность человеческую, всегда понимала и всегда подчеркивала классика отечественной словесности, чтившая себя частицей великого народа.

Что же делать нам, смертным?

Да следовать этой умиротворяющей, наперед всего стоящей идее: кто бы ты ни был и как бы ни сложилась твоя личная или профессиональная судьба, будь честным, делай дело, и тебя ждет ясность.

Ибо нет ничего дороже и ничего честнее, чем дело, сделанное на пределе твоих возможностей. И с верой в его нужность.

Вот еще одна — вроде бы тоже побочная, на самом же деле очень важная тема. Автор как бы просит, требует, и письмо его можно было бы назвать

ДАЙТЕ ДЕЛО!

«Увы, и я мечтаю быть первой. Очень страстно. Мечтаю, и, как говорится, сплю и вижу это во сне. Прочитала письмо А. Козыря и буквально восхитилась этим человеком. Каждому свое, все пишут о великодушии лидера. Но почему, объясните мне, товарищи, человек должен находиться в тени, если он может многое? Вот я, например. Почему я, умеющая и желающая работать, работаю сейчас на уровне так называемого середняка?

На завод я приехала по распределению. Через полтора года нашла более подходящую (как я считала) работу. Думала, что это, так сказать, ступенька к успеху. Но на этой ступеньке я уже десять лет. Вы представляете?! Мне понадобилось десять лет, чтобы я поняла, что ничего у меня на этой работе не выйдет. Самое обидное то, что работа мне нравится, я ее люблю, но я уйду, обязательно уйду. До слез обидно, что десять лет надо вычеркнуть из жизни. Не могу написать, чего стоила мне эта работа, каких душевных сил, сколько слез я пролила.

У нас лидер на работе бессменный, так сказать, «штатный». Он был назначен до того, как я пришла в этот коллектив. И вот уже десять лет работаю, а лидер все тот же. Вернее, два лидера: формальный и неформальный (как вы уже догадались, неформальный лидер — это я). Вы знаете, что это такое, когда в коллективе два лидера?

Что бы я ни делала, как бы ни работала, все без толку: лавры ему, «штатному». Я устала биться головой о стену. Сколько ночей не спала, старалась улучшить свою работу, изобретала что-то новое — безрезультатно. Все думала: «Меня заметят! Не могут не заметить!» Но сама никуда не ходила, никого не просила, никого не подсиживала. Мои более удачливые, более напористые («нахальные», как сказал мне главный инженер) знакомые давно устроились. Они не мучаются по ночам, спят спокойно, работают вполсилы, а я смотрю на них со стороны и думаю: «Так где же справедливость? Почему я при всех своих способностях и стремлениях на низшей ступеньке, а они процветают?»

Наконец, решила и сходила к главному инженеру (чем его страшно удивила). Он мне кое-что обещал. Прошло полгода, пока безрезультатно. Снова ходить и напоминать о себе?

Так что я приветствую таких, как Козарь, и завидую им. Сколько А. Козарь приносит пользы заводу, людям, государству! Я тоже многое бы смогла, знаю это, но не могу сдвинуться с мертвой точки. Работаю отлично, могу заменить любого (и заменяю).

Но теперь я решилась: не хочу больше так! Не хочу тратить свои душевные и физические силы впустую. Последние полгода работаю, как все. Больше сижу, чем работаю, читаю, болтаю. Но душа болит. Болит, что время уходит безвозвратно, что пользы от меня мало.

Чтобы отвлечься, занялась общественной работой. Выпускаю стенгазету, пишу поздравления в стихах, организовываю вечера. Отдаю этому душу. Но результаты моих трудов приписывают другим. А я великодушно стою в тени. Простите меня, стоять в тени мне очень горько!

Н. А., Свердловская обл.».

Мне видится за этими горькими строчками серьезная и тревожная проблема. В чем-то сюжет напоминает историю, которую мы сделали моделью для проверки Саши Козаря, помните, — похожая, но по существу прямо противоположная ситуация. Автор того письма Сергей Сергеев решил не ждать, пока ему обломают рога, сам ушел из цеха.

Он ушел из цеха, а Н. А. из Свердловской области не ушла, и вот — мается. Как будто под колпаком живет неформальный лидер: пожалуйста, работай, но дальше определенного порожка — ни-ни, там лидер формальный, «назначенный», как утверждает Н. А.

Повторяю, и не в первый раз: я исследую варианты, а не варианты предположений и поэтому верю каждому письму безоговорочно, всему, что в нем сказано, — иначе нельзя. Так вот, доверяя письму Н. А., можно зафиксировать самое печальное, что только возможно, когда мы говорим об исполнении долга, о стремлении к первенству — здоровому, не тщеславному стремлению, а значит, о движении вперед, о развитии, если хотите, даже о соревновании — как в прямом, «состязательном» смысле слова, так и в важнейшем смысле, означаемом в работе как соревнование социалистическое.

Зажим? Похоже. Сдерживание? Возможный вариант. Но с зажимом и сдерживанием можно хоть бороться. В цехе, где работает Н. А., мне кажется, происходит еще более печальное, похожее, впрочем, по внешним признакам и на зажим, и на сдерживание. Инициативная, энергичная, работящая женщина испытывает на себе с о ц и а л ь н у ю н е в о с т р е б о в а н н о с т ь.

Она не требуется.

Правда, скажи она это главному инженеру, он возмутится: где он ее сдержал, в чем, как это ее зажимают? И впрямь — работает, как все. Все довольны, а она нет.

Да, она недовольна. Имеет на это право. У нее иной общественный темперамент. Она хочет, чтобы с нее больше спросили, правда, больше, при этом, дав. Она желает больше сделать, и, если она на это способна, отнять у нее это право не может никто.

Однако, как человек нормальный, женщина не бегает по кабинетам, не стучит кулаком. И ее, в результате, не понимают.

Желание и возможности личности — вот тут-то мы имеем дело с чисто производственным стремлением к первенству, да и то не во имя первенства, а во имя дела и желания исполнить долг, — так вот, желания и возможности личности тут не слышимы, не требуемы, не ожидаемы.

Самое худое, что можно только придумать.

Человека даже не задвигают, его просто не видят. Главный инженер удивляется запросам Н. А.

Удивляется и ничего не предпринимает.

Иллюстрация к грустному, но, увы, реальному факту.

Рядом с людьми, скажем так, без запросов работают люди, которым всегда почему-то больше всех надо. Они и общественники, и закоперщики, они как соль в супе, и жизнь без них, всем понятно, была бы пресной. Но все-таки они досаждают. Все-таки мешают. Создают какую-то неясную угрозу тем, кто жаждет покоя.

И вот их игнорируют. Замалчивают. Им ничего не предлагают.

Они, как письмо, которое будто бы забыли — на самом же деле не хотят — распечатать.

Они не востребованы.

Что значит не востребованы? Куда? К столу, к веселью, к компании?

Да нет, к труду, к тому, чтобы с их помощью стало лучше цеху, заводу, делу, а значит, нашей общей морали, которая тут-то вполне совпадает с интересами дела.

Значит, не востребованы очень серьезно. Не востребованы социально.

Я воспользовался бродячим выражением, сравнив Н. А., человека, которому «нужно больше всех», с людьми «без запросов». Эти слова — «без запросов», — конечно, очень неточны, я их употребил скорее просто для контрастного сравнения героини письма с окружающими ее людьми, не вкладывая в них особо большого смысла: запросы, конечно, есть у всех, в том числе и производственные, но, я думаю, все же понятно и бесспорно — есть люди, которым до всего есть дело, есть люди, которые не в свое дело не суются, а есть и вовсе те, что ни в какое дело не вмешиваются, думая лишь о покое. Личном.

Так вот для тех, других, третьих и четвертых социальная невостребованность Н. А. поучительна, устрашающа, нравоучительна; можно на все лады перебирать вредоносность невостребованности для общей и персональной — в каждом конкретном случае — морали.

Один, поняв ситуацию, скажет себе: «А я не сунусь, дураком не буду».

Другой скажет вслух нашей Н. А.: «Так тебе и надо! Еще больше лезь!»

Третий скажет приятелю: «Чем меньше надрываешься, тем лучше. Пусть лучше сами попросят».

А четвертый подумает про Н. А.: «Ишь, выскочка!»

И многие ли скажут, подумают, обсудят с товарищем, поднимутся на собрании, вслух, открыто требуя, чтобы завод взял от каждого по его истинным, подлинным способностям?

Разве не серьезный вопрос?

Выходит, эта самая невостребованность — поучительна, педагогична, только со знаком «минус».

Она учит не хорошему. Она воспитывает человека пассивным, инертным. А далее — равнодушным. Наше дело, мол, сторона, пусть думает начальство. Пусть оно и отвечает за все.

Прислушайтесь: не слышится ли снова интонация того Володьки с гитарой? Бывшего конструктора, ныне наладчика?

Темна власть таких уроков.

Много душ калечит она, рождая неверие, скептицизм, наплевательство. Уж вовсе не нравственные, скорее печально-идейные категории. Антиидейные.

Вот в какие закоулки заводит невостребованность, особенно — невостребованность молодых.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

Вместо эпилога я хотел бы процитировать древнего философа по имени Эпикур. Того самого, кого склоняют, порой без нужды, когда хотят упрекнуть кого-то за слишком спокойное отношение к жизни, за любовь к слишком сладкому ее образу, за невмешательство и неясность личных целей.

Ах, люди! Ах, молва! Как часто наши понятия стереотипно неподвижны и сколько требуется сил, чтобы сдвинуть их с насиженного места!

А ведь между тем не кто иной, как древний Эпикур, сказал мудрое и столь важное в нашем разговоре.

«Из желаний, — сказал он, — одни естественны и необходимы, другие, естественны, но не необходимы, третьи же ни естественны, ни необходимы, но порождены пустыми представлениями».

Пустыми представлениями? Как всегда, великое просто.

Ведомые пустыми представлениями, «люди гибнут за металл», надо же, гибнут и в наше, все понявшее время — гибнут, как будто бы не было ни Эпикура, ни Гёте, ни Пушкина, ни сотен других великих умов, доказавших, что смысл жизни — в ином.

Гибнут, ломая себя, своих близких, считая важной целью лишь то, что материально, но что не создает еще само по себе духовной, осмысленной, полной жизни.

Но вспомним вечный вопрос: как жить? Во имя чего? Быть или не быть? И какие выводы надо сделать из писем Александра Козаря и В. В. и рассуждений, следующих за ними?

Нужны ли, должны ли быть какие-то еще выводы?

Верно, многое сказано выше. И все же, к чему педагогика, к чему воспитание, вся духовность нашего общего мира должны стремиться, как работать, чтобы люди, прошедшие теорию смысла жизни, на практике не принимали за жар-птицу ощипанную, хоть и калорийную, с точки зрения здравого смысла, курицу?

Ну, например: сдерживать или развивать стремления с детства? Но что значит — человек без стремления?

Быть первым — неужели так плохо такое желание? Прекрасно в состязании, и не только спортивном, а профессиональном или научном. Быть первым среди людей не хорошо и не плохо, а сложно, и к этому надо готовиться, вырабатывая в себе сложные нравственные достоинства. Но убивать в себе тягу к первенству — то же самое, что ломать мотор в самолете.

Неужто деньги, имущество — такое зло? Не добро и не зло. Необходимость. Классики философии — помните? — утверждали, что в будущем золотом будут украшать общественные туалеты. Пока же без денег не обойтись, и, воспитывая отношение к деньгам — а отношение надо воспитывать! — нелишне вспоминать, что деньги есть мера труда и к ним надо относиться бережно, почитая и свою, и чужую работу.

Бережно, но не скаредно, жадно наращивая число материального, превращая его в циничного и надежного божка. Чувство меры прекрасно не только в искусстве, но и в желаниях.

Мы отрицаем аскетизм, это утверждено устами партии. Мы за соединение материального с моральным. За гармонию между тем и другим.

Подумайте перед сном о прожитом дне: была ли гармония?

Выполнив план на заводе, не прошли ли вы потом мимо слепой старухи на дорожном переходе, не протянув ей руки?

Не отступили ли от истины в важном разговоре, поддакнув тому, кто сильнее?

Не сделали ли хуже то дело, которое могли сделать лучше?

Не забыли ли просьбу товарища?

Обещав что-то сделать другим, не махнули ли рукой в душе, сказав себе: «Слово стоит недорого!»

Или, может, обманули кого — во благо, конечно же, этого, обманутого?

Или солгали?

Или обрадовались чужой беде?

Позавидовали чужому успеху? Говоря при этом о тяжести зависти?

Если было все это вместе или хотя бы одно лишь только за прожитый день, если вы признались себе честно: да, это было, я желаю вам бессонной ночи в думах о себе.

Я что — исповедник, имею какое-то особое право?

Нет, ничего подобного, — не посягал и не посягаю. Просто, думая о себе, нельзя не думать о других. Как думая о других, терзаю свою душу.

Если бы кто-то когда-то одной фразой смог выразить смысл жизни! Но одной такой фразы нет. Смысл состоит из многих составных.

Биться, думая о них, — участь человека.

И находить, и становиться лучше — тоже его участь.

У Ч А С Т Л И В О С Т Ь

Последние годы, после того как журнал «Знамя» напечатал мою повесть «Благие намерения», посвященную современному сиротству, я объехал много детских домов и школ-интернатов.

Почему — после повести, ведь она уже написана, новых проблем для прозы я не открывал, по сути, все мне было известно?

И тем не менее беспокойства я испытывал куда больше, чем тогда, когда готовился к повести и писал ее.

У дегустаторов есть такой термин — послевкусие. Он означает ощущение, которое остается, скажем, после глотка терпкого вина, кусочка яблока, ягоды винограда.

Нечто похожее было со мной. Я испытывал послевкусие от своей работы, точнее, от большой и горькой заботы, к которой прикоснулся пером и я. Повесть — написанная, напечатанная — не успокаивала, а снедала тревогой и беспокойством.

Что-то надо было делать еще, кроме повести. Требовались поступки, и не столько мои. Надо было что-то такое сделать — на этот раз в жизни, а не в литературе. При этом из памяти не выходил один довольно простенький эпизод.

Мы с приятелем приезжаем на несколько дней в молодежный лагерь за Костромой и утром видим, как прямо под окнами, у нас на глазах, вырастает сказочный снежный городок: терема, забавные чудища, снегурочки и богатыри. Оказалось, в лагере отдыхают студенты со всей страны, и вот они придумали такую забаву: несколько отрядов состязаются в снежной скульптуре, чтобы хоть чем-то заняться.

В тот же день на другой стороне Волги мы обнаружили сельский детский дом. Вечером предложили студентам: давайте-ка вашу прекрасную энергию перенесем на ту сторону реки.

Признаться, поначалу нас не вполне поняли. Сидели перед нами прекрасно одетые и абсолютно благополучные люди, с выразительными, интеллигентными, красивыми лицами, кивали, охотно соглашались пойти в детдом, но я по глазам видел — не понимали, совершенно не понимали, о чем речь.

Благим делам покровительствует природа, и утро нового дня выдалось восторженно-прекрасным: солнце, преломляясь в крупных снежинках, отливало то небесной голубизной, то рыжей медью, то весенней зеленью. А через Волгу — «талия» у нее в том месте версты две — протянулась живая студенческая цепочка.

И вот мы во дворе детдома. Уже не умом, а глазами, душой, еще не очерствевшей, прикасаются благополучные, интеллектуальные, красивые студентки и студенты к такой простой и ясной истине: вот эти малыши в одинаковых серых шубейках и в шапочках, тоже, увы, серых, живут здесь без матери, без отца, без бабушки и деда, и какой бы доброй ни была воспитательница, души ее все равно не хватит на каждого из двадцати пяти ребят группы.

Я видел, как не в теории, а в жизни встретились счастье и беда и как менялось лицо счастья. Как вспыхнули эти глаза желанием помочь, желанием поделиться собственным благополучием.

Часов, кажется, пять провели студенты у неблагополучных ребят. Знакомство вылилось в дело, чисто студенческое по форме и содержанию.

Сбросили снег с крыш, хотя раньше детдом за это платил деньги местным ханыгам. Смастерили снежный городок, да такой, что сельские жители потом смотреть его сюда ходили. Катали малышей на санках, знакомились, утирали малым носы.

Когда возвращались назад, на крутой берег Волги вышел едва ли не весь детдом. Махали варежками. Звали: «Приходите еще!»

И приходили. Другие смены молодежного лагеря и приходили, и приплывали летом в детский дом, а те студенты в тот зимний вечер без устали расспрашивали нас о детских домах вообще, о том, как и почему оказываются там ребята.

В тот-то вечер, пожалуй, и окрепло во мне ощущение, по-моему, совершенно точное: у студентов такой огромный, нерастраченный резерв душевных сил, духовной энергии, который надо, непременно надо использовать.

Да и только ли у студентов!

Узнав о беде, люди приходят на выручку — старая эта традиция сильна и поныне. Читаешь газеты — там отдали кровь, там бросились в воду, в полымя. А рабочий почин, когда бригадир крепкой бригады бросает налаженное дело, идет туда, где нужнее, — разве это не участливость людская?

Но будем откровенны: рядом с отзывчивостью живет глухота, рядом с добротой — сухость, рядом с желанием помочь — душевная леность, и эти дурные свойства, увы, нарастают, накапливаются, как запасы отвратительной энергии — энергии отрицательного значения.

Вот сын забыл свою мать: помогать поможет, шлет исправно четвертные к праздникам, а писем не пишет. Вот дочь ведет себя как законченная эгоистка, все лучшее — себе, и хоть родители не возражают, рады ублажить любимое чадо любым способом, не вызвать возмущения это не может. Соседи не здороваются с соседями, незнакомы даже — это уж норма, обычай, к печали нашей — добытый, рожденный на наших глазах нашим же собственным благополучием — у каждого отдельная квартира — и есть немало примеров из милицейской хроники, когда сосед не открывает дверь, если стало худо незнакомому ему соседу.

Словно бы на глазах то тут, то там возникают между людьми невидимые перегородки, и стыдно и страшно становится от мысли, что у новой этой энергии, как у всякой энергии, есть сила, есть власть, которой доброта и отзывчивость часто не в силах ответить, ведь они — доброта и отзывчивость, а не злоба и эгоизм.

Недобрые слова и неправедные поступки разрушительны и громогласны, тогда как любовь и сердечность тихи и молчаливы.

Кстати, малыши, оказавшиеся в детских домах — их число не убывает, а причина, по которой они оказываются там — без одного процента все сто при живых родителях, — результат все той же разрушающей отрицательной энергии зла я эгоизма.

Но я не о зле хочу поразмышлять, а о добре, о том, как по природе своей некрикливое, а скорее тихое, молчаливое качество должно бы найти новый код в нашем человечном обществе, и о том, почему мы столь мало, а главное, бессистемно печемся о его нравственном самоутверждении во всех проявлениях человеческого общежития.

Итак, красивые, интеллектуальные, враз посерьезневшие лица благополучных студентов в зимнем лагере под Костромой. Они стояли передо мной и спрашивали: что можно, что нужно сделать для детских домов там, куда они вернутся? И столько в их вопросах было напора, столько искренней готовности тотчас, не дожидаясь возвращения, приняться за дело, что я лишь печалился: ах, жаль, нет у меня для них «фронта работ».

Комсомол дал «фронт работ» и тем студентам, и многим другим. Действуют педагогические отряды. Укрепилась всесоюзная неделя «Творческая молодежь — воспитанникам детских домов». Перед XIX съездом комсомола по всей стране прокатилось хорошее дело под названием «Добрые книги — детскому дому». Собрали больше миллиона книг. В студенческом строительном движении появилось совершенно новое — отряды безвозмездного труда. Заработанное своими руками ребята передают детским домам, чтобы укрепить их бюджеты, чтобы купить подарки к дню рождения. Московские писатели придумали и уже издали первый том сборника «Подарок», где собрана хорошая литература и весь тираж которого комсомол закупил для детских домов. Теперь такой сборник будет ежегодным, глядишь, через пятилетку — собрание лучших сочинений окажется в руках у тех, кому книги пока что достаются несправедливо трудно.

Перечисленное мною — внешняя сторона хорошего дела. Внутренняя же — мне важнее.

Внутренняя сторона дела состоит в том, что многие и многие тысячи людей, прежде всего молодых, получают возможность проявить участие в тех, кому это участие нужно. Находится выход для доброй энергии. Создается возможность для проявления добрых человеческих свойств, среди которых и участливость — забота о многих других.

Мне довелось прочесть сотни писем, вложенных в бандероли с книгами для детских домов. Много писем от детей, от пионеров. Мне кажется, что это свидетельство силы и ума нашей начальной школы. Ее учителя рассказали ребятам о комсомольской затее, раздули в них угольки добросердечия, подвинули к реальному поступку. Много писем из коллективов — рабочие, конструкторы, студенческие группы восприняли идею, как собственную необходимость. Одна старушка — по ее просьбе не называю фамилию — принялась собирать макулатуру, сдавала ее, на скромную свою пенсию выкупала дорогостоящие нынче дефицитные книги и присылала их для детского дома — это уже не просто порыв, а действие, продолжительное по времени, емкое по труду.

Пусть простит меня, что не знаю ее имени-отчества и называю ее столь официально, с инициалами, В. И. Федюшкина из Ленинграда. Эта добрая женщина связала семь пар шерстяных носочков для малышей и прислала их вместо книг. Поклон ей низкий за это. Носочки в детдоме, конечно, есть, но кто не знает, как горят они на маленькой егозе, да и тепло в детдоме не помешает — хоть моральное, хоть буквальное, которое дают носочки.

Так что если говорить о детском доме, прийти в него смогут немногие, но право на помощь, на участие в добрых делах должны иметь все, не так ли?

И вот тут от частного, от детских домов, я хочу перейти к более широкому.

Мы много говорим и пишем о нравственном воспитании. Слова эти — нравственное воспитание — порой звучат как заклинание. В нравственном воспитании, как и в футболе, разбираются, кажется, все. По крайней мере, все знают, что требуется, к чему надо прийти. Вот как прийти — это сложнее. Тут надо ломать голову. И чаще всего выходит так, что если нравственная цель нам очевидна, то путь к ее достижению, само воспитание выглядят расплывчато, туманно, так и оставаясь словами.

Мне кажется, воспитание нравственное, точно так же, как воспитание трудовое, требует упражнения, тренировки, знания. А для этого нужны возможности — не в форме собраний, более или менее научных сообщений и докладов, а в форме дела — вполне конкретного, массового и точного. Участливость как форма положительной человеческой энергии должна находить применение, отыскивать выход, иначе это грозит страшным: затиханием импульсов доброго желания. Как известно, если кран ржавеет, вода не течет.

Применительно к душе — это страшная, разъедающая ржавчина.

В размышлениях о природе подвига, как мощного по нравственной решимости разового поступка, существуют разные суждения. Тут поминаются и характер, и отчаяние, и то обстоятельство, что совершить разовый поступок едва ли не легче, чем множество мелких, но одинаковых в своей последовательности — не берусь судить, что точнее. Убежден лишь в одном: подвигу не может не предшествовать последовательная в своей целеустремленности жизнь. Подвиг не может состояться после ряда несправедливых поступков. Только честные решения жизненных, а может быть, и всего лишь житейских задач способны подготовить нечто большее. Каждодневные упражнения нравственности дарят нам героев.

Когда-то Лев Николаевич Толстой произнес вещие слова: «Совесть есть память общества, усвояемая отдельным лицом».

Он же добавил: «Совесть — верный руководитель жизни людей».

Но что такое совесть в человеческом общежитии? Свод внутренних истин, правил, которые вступают в действие в тех или иных обстоятельствах? Вот именно — вступают. Непременно действуют. Совесть — многозначное качество, она слагается из многих составных, одни из которых диктуют линию человеческого поведения в разных условиях, а другие действены без всяких условий.

Одна из благороднейших добродетелей — участливость.

Мне хочется стряхнуть с этого слова налет благотворительности; нет, участливость — это чисто человеческое свойство, и действенно оно без условий, вовсе не тогда лишь, когда кому-то плохо, хотя, если кому-то плохо, участливый человек не останется, разумеется, в стороне.

Итак, участливость.

Я пошел к этому важному свойству души от детского дома, отношение к которому должно быть явно участливым.

Но вернемся оттуда в нашу вседневность.

Меня не устает поражать перепад между естественной участливостью родителей к маленькому своему ребенку и неестественной безучастностью к ребенку подросшему — отроку, юноше. Я не берусь утверждать, что это норма, что она распространяется на всех как некая самодовлеющая и обязательная сила. Нет. Но многие отроческие проблемы, носящие сегодня, увы, черты общественных проблем — и среди них едва ли не в полном объеме такая болезненная, как юношеская преступность, — начинается с совсем, казалось бы, безобидного положения при котором подросток, достигший 15–16 лет, вдруг, порой и для себя неожиданно, получает статус самостоятельности, опережающий его нравственное развитие. При этом родители слепы, глухи, безучастны по отношению к дитю, каждый чих которого еще так недавно вызывал бурю беспокойства.

Многие склонны состыковывать понятие «участливость» с понятием «опека». Что и говорить, неумная и мелочная участливость может обернуться и раздражающей, вызывающей протест опекой.

Но сегодня у нас в дефиците именно участливость, умение пользоваться ею.

В быту довольно расхожей стала ситуация, когда старшие походя и, как говорится, наотмашь строго судят молодежь. Презрение и неудовольствие брызжут через край. При этом, если скажем, паренек «свой» и покорен, он молча глядит за окно, точно норовит выключить свой слух, воспринимает ругань как звуковую гамму, не больше; если «свой» и непокорен, начинается перебранка, которая старших приводит к сердцебиению, злости и валидолу — коктейль не из самых благожелательных. Если паренек не «свой» и дело происходит на улице, в магазине, яростный суд старших вызывает лишь огрызание — здесь пропасть между судьями, как правило непрошеными, и подсудимыми возникает немедленно и примиряющих обстоятельств нет.

Но вот что поражает: высокая взыскательность к младшим часто уживается с полным отсутствием какой-либо взыскательности к себе. А «возрастная» критика, когда один критикует другого только по праву возраста, к хорошему привести не может. Да, кажется, и такой цели не преследует.

И все же подобные отношения часты. Можно утверждать — типичны. Повышенные претензии к молодым при полной личной глухоте к ним и отсутствии взыскательности к себе лишь провоцируют нелюбовь младших к старшим. Как же тут не вспомнить понятие «участливость», если размышлять о позитивном выходе из положения?

Этот выход — единственный.

Да, участливости надо учить.

И не только юных.

Но и взрослых.

Еще один вариант. К «своему» участлив, к «чужим» — равнодушен, холоден, злобен. Что это? Ограниченность человеческих чувств, ярко выраженный индивидуализм?

Ну а как все-таки учить участливости?

Увы, такой методики нет. Нет такого курса в пединститутах и прочих вузах. Это курс сердца, вот в чем дело.

Но разве утверждение человечных, сердечных отношений — не цель и смысл нашего общества?

Помню, в тяжкие годы моего военного и послевоенного детства, мы, мальчишки, по каким-то неписаным законам в первую голову презирали эгоизм. Пацан, в одиночку съедавший на перемене принесенную из дома дополнительную булку, рисковал в один миг оказаться на последней ступеньке детского уважения. На высшей же ступеньке бывал тот юный мудрец, который выручал незаметно из беды на контрольной или, по дороге домой, выспрашивал потихоньку твои беды да еще и утешить мог — угловато, неловко, по-мальчишески. Война приносила много беды, похоронок. В черный час ребят утешали взрослые, и это понятно, но их утешали и их ровесники, и эта скупая, внушенная горем участливость стоила многих уроков и высоких слов.

Не так давно в общем деле нашего воспитания произошел интересный сдвиг. Система ПТУ приняла мастерами десятки и десятки известных рабочих, Героев Социалистического Труда. У этих людей нет педагогического образования, но есть педагогическое сознание и жизнью продиктованное рабочее умение обращаться с людьми.

С людьми, подчеркнем, взрослыми.

Это интересный поворот мысли. Можно ведь поначалу возразить — идут-то, дескать, они к людям далеко не взрослым.

Верно.

Но к людям, торопящимся стать, быть и уже теперь выглядеть взрослыми.

Что из специфически педагогического берут умудренные жизнью герои?

Представьте себе — совершенно «непедагогическую», но такую по-человечески понятную «категорию», как участливость.

Если человек в кризисе, а человек этот юн, что по здравому смыслу следует сделать прежде всего? Разобраться в этом человеке. Что у него на душе? Что у него болит? Чем он мается и что любит? Простые истины, что и говорить, но вечно важные, и славные ленинградцы, дважды Герои Социалистического Труда Василий Александрович Смирнов и Афанасий Прокопьевич Михалев, пришедшие в ПТУ один — с Балтийского, другой — с Ижорского заводов, стали каждый день исповедовать эти простые истины, пестуя своих ребят, завтрашних рабочих.

Мне кажется, именно тут, в этой смычке образования и труда, завязывается нынче важный педагогический и человеческий плод, обратить внимание на который стоило бы нашему учительству. Когда к ученику относятся формально, а значит, безучастно, оценка всех его порывов идет по простой шкале, где всего два полюса — плюс и минус. Выучил — не выучил, сдал — не сдал, активный — пассивный, и дело с концом. Я не призываю, чтобы учитель стал этаким иезуитом, который знает каждое душевное движение и глаз не спускает со своих учеников. Но и равнодушие, которое синонимично безучастности, не может быть нормой отношений.

Участливость я бы сравнил с прекрасным плодоносящим деревом. Его корни уходят в толщу поколений, а плоды надолго оставляют прекрасное послевкусие. Не зная личных биографий Смирнова и Михалева, совершенно уверен, что в их судьбах когда-то приняли участие добрые, хорошие люди. Эта участливость родила участливость их учеников, теперь прославленных мастеров, а может и героями-то их сделала все та же людская участливость.

Еще одно, чрезвычайно важное. Участливость — свойство не одностороннее, оно обладает равновеликой силой. Участлив взрослый к подростку, он тотчас, без промедления, оказывается участливым по отношению к нему, взрослому. А если юный человек становится участливым ко всем окружающим — ко всем взрослым, ко всем ровесникам, ко всем младшим, можно считать, что достигнута важная нравственная цель: юный человек научен жить по совести.

Я начал разговор об участливости с совершенно конкретного — детского дома. Чужая беда должна вызывать озабоченность и сразу за ней следующую участливость. Это и есть практика нравственного воспитания.

Но мир наш полон всевозможнейших ситуаций, в которых может и должна воспитываться человеческая совесть. Пожилой человек тащит тяжелую вещь — разве это редкая ситуация? Но сколь часто молодые, проходящие мимо, кинутся ему на помощь? Увы, статистики этих соотношений нет, процентами не измеришь доброту и отзывчивость. Есть утверждения, что процент этот падает — суждения идут на глазок, примерно, под руководством чувств, когда один дурной пример способен заслонить десяток хороших хотя бы потому, повторяю, что хорошие поступки не крикливы.

Однако твердо надо знать: участливость — это действенное проявление совестливости, это мостик между старшими и младшими, инициативная доброта, получающая немедленный отклик.

Бабушка, знающая о заботах внучки, и внучка, любовь которой заключена не только в потреблении бабушкиной теплоты, но и в добрых поступках по отношению к старому человеку; отец, стремящийся познать непокорность собственного сына не столько ремнем, сколько умом, и сын, интересы которого простираются несколько дальше отцовской зарплаты; учитель, помощь которого выходит за пределы школьного дневника, и школьник, для которого честь класса не абстрактное понятие общего собрания, а боль сердца и забота души, — вот что такое, собственно, участливость как категория общественная, социалистическая, советская.

Всем есть дело до всех — до близких и совсем незнакомых.

Как это прекрасно!

И как участливо!

Н Е Ж Е Л А Н Н Ы Е, И Л И М А Т Ь Ч У Ж И Х Д Е Т Е Й

Добро и зло для ребенка — это то, чем была молния или улыбка солнца для первобытного человека — таинственной карающей десницей или благословением.

Я н у ш К о р ч а к

Подступая с бьющимся сердцем к тяжкой этой теме, я долго и мучительно думал о том, какой выбрать к ней камертон, какую интонацию из многих возможных — и даже нужных! — должно признать единственно точной… Не знаю, достигнута ли искомая цель, но вот к чему снова и снова возвращается моя тихая печаль, о чем спрашивает моя героиня и на что я не могу дать ей ответа, — впрочем, она и не ждет от меня ничего; она спрашивает себя, и я тоже себя спрашиваю, бесконечно возвращаясь к этой простой мысли: отчего даже хорошие, достойные люди так не любят знать про чужую беду, так сторонятся ее, так не хотят думать о ее истоках?

А может, в этом — праведная закономерность, и нравственное здоровье наделено рациональным эгоизмом, по законам которого надо держаться подальше от всяких бед, памятуя лишь о положительных началах столь быстротекущей жизни?

Или есть суеверие, по которому надо сторониться больного и неприятного?

Но почему же тогда она, моя героиня, ведет себя по-другому?

В силу должности своей, избранной профессии?

Нет.

Я все время задавался вопросами: у нее — что, душа шире? Конечно, шире, чем у тех матерей, с какими ей дело иметь приходится, но сравнение это не правомочно, души у этих женщин с изъяном; если же вести отсчет от чувств естественных, то душа у моей героини, как говорят врачи, в пределах нормы, если, конечно, можно так говорить о душе. Может, сил у нее больше? Да нет. Мораль какая-то иная, другой, высшей чувствительности? Нет. Мораль здравого смысла — это самое безошибочное, если говорить о правилах поведения в необычных обстоятельствах, и свод внутренних истин моей героини выглядит именно так.

Видимо, она просто праведно живет, согласуя поступки с сердцем и здравым смыслом, — это ведь тоже много, когда речь идет о мудром исполнении долга.

Нет, и это не то, хотя, согласен, немалое дело — жить и работать в предложенных обстоятельствах именно так.

Есть в ее поступках нечто особенное, выделяющее, где сердце, здравый смысл, высокая чувствительность души — лишь основа, на которой строится все отношение к жизни.

Осознанность. Вот, пожалуй, это слово ближе всех остальных приближается к правде.

Осознанность своего места, своей роли в ни на минуту не утихающем спектакле болей и радостей.

Она не актриса в этом спектакле, а действующее лицо. И режиссер своих поступков — она сама.

* * *

Еще одна подробность — в преддверии рассказа.

Я шел в этот дом, и по дороге мне попадалось множество детей. Боковым, неосознанным зрением я отметил этот факт, удивляясь обилию ребят — и постарше, и совсем маленьких, и вовсе, видно, грудных, в разноцветных колясках, везомых бабушками и молодыми матерями, и ничего не привлекло меня в обычности этой уличной идиллии, ничего, кроме множества.

Но множество — категория количественная и не всегда способно вызвать самостоятельную мысль…

Когда я возвращался, детей на улицах стало гораздо меньше, может, оттого, что вечерело, — но я жадно вглядывался в каждое детское лицо — независимо от желания вглядывался с пристрастием и ревностью, и находил, да, находил такое простое подтверждение ее слов:

«Ребенку нужно, чтобы руки матери пеленали, ласкали, одевали, кормили — только его одного».

Дети, идущие, едущие в колясках, казались безмятежными и тем, выходило, были как бы на одно лицо.

Они были просто беспечальны.

Легко сказать: просто.

Беспечальность идет от естественности жизни, и она проста, коли жизнь счастливо проста и счастливо обыкновенна.

Сделать беспечальной печальную жизнь — вот что непросто.

* * *

В сущности, внешне здесь нет ничего особенного, выделяющего.

Обыкновенный детсад.

И лишь для меня — необыкновенное стечение обстоятельств: в этот сад, точнее — в сад, который был когда-то именно в этом здании, — подумать только! — ходил я лет этак сорок с лишним назад.

Сердце екнуло, но несильно, негромко — время сделало свое дело.

В памяти яркие, невыцветшие, но редкие лоскутки из самого раннего детства.

Однажды на прогулке во дворе мы нашли мертвого воробья.

Кто-то из девчонок хлюпал носом, а мы, мальчишки, принялись рыть под тополем могилу детсадовскими своими лопатками.

Дело шло туго, потому что схоронить воробья мы решили под старым тополем, и у нас недоставало сил перерубать тополиные корни. Наконец, яму отрыли, завернули птицу в клочок газеты, засыпали, поставив вместо памятника палку. Помню, в обед уже все смеялись, даже девчонка, которая хлюпала носом, а мне было обидно за воробья, что все так быстро его забыли.

Теперь, войдя во двор, я поискал глазами тополь и нашел его.

Он совсем состарился, утратил размашистость ветвей, высох, как высыхают к старости люди, но часть листвы еще молодо шелестела.

А память вынула из запаса еще один яркий лоскуток.

Мама, ее розовое с холода лицо, резко-зеленая, с серыми обшлагами и воротом кофточка, — мама пришла за мной, я что-то крепко заждался ее — и вот она протягивает мне маленькую мандаринку, завернутую в шуршащую, полупрозрачную бумажку с картинкой. От мандаринки вкусно пахнет праздником, ожиданием радости, и я прижимаюсь, обняв маму, втягиваю в себя аромат мандаринки — как славно, что она не просто так, а в особой бумажке — запах маминой нарядной кофточки, свежесть морозца, захваченного с улицы, и мне так сказочно хорошо, хорошо…

А еще я помню вот это пространство между этажами, раньше тут была раздевалка нашей группы, воспитательница наказала меня несправедливо — за что, не помню, а вот несправедливость осталась — и я сижу тут, на лавочке, слезы текут по щекам, и мне до страсти хочется умереть — пусть порадуется, несправедливая, моей несправедливой смерти.

И вот зал. Сохранилась фотография: я в военной форме, с красной звездой на шлеме, за спиной винтовка, а сам я на игрушечном коне — и вид у меня решительный. Год был предвоенный, а может, даже первый военный, его начало, до беды осталось всего несколько месяцев, в саду какой-то утренник, я только что декламировал стихи, где поминался враг, которого мы побьем, нарком Ворошилов, винтовка, и вот я, вышедший прямо из стихотворения, сижу на коричневом коне, а на меня, я это помню точно, с любовью взирает из-за спины фотографа дорогая бабушка. У фотографа большой аппарат с треногой, он обещает птичку, и я напряженно гляжу в стеклянное окошко, откуда вылетит обещанная птичка, а не тот воробей, которого мы схоронили под тополем…

Я иду по залу, который теперь кажется обыкновенной комнатой, я поднимаюсь по ступенькам, которые были когда-то так высоки, я прикасаюсь к низеньким, для детей, перилам, которые прежде были в самую пору, я улыбаюсь, перебирая лоскутки невозвратимого детства, и странным, таким простым и таким неясным образом перехожу из своего детства в детство нынешнее, в похожий, но другой дом.

Если бы не память, ничего особенного. Обыкновенный детсад. Малыши просыпаются: кончился тихий час. Махонькие кроватки, спросонья, огромные глаза, светлые, черные, серые головенки. И громкий голос медсестры:

— А вот это у нас отказник! Мишенька, привет!

Мишенька беспечально улыбается.

— А вот этого нам подкинули! Сережа, к чаю — конфеты!

Сережа смотрит задумчиво, вполне осознанно, и никакие конфеты его не волнуют.

— А вот этот у нас дурачок! — восклицает сестра, и я говорю ей:

— Тише, что вы!

— Ой, — машет она рукой. — Они ничего не понимают!

Я не согласен с ней, тороплюсь выйти из спальни. Мне неловко, что я участвую в таком разговоре. В ползунковой и в младшей группе, думаю я, будет полегче, там можно говорить все, сосунки и ползуны ничего не понимают действительно, а трехлетки — они понимают, все понимают, если не умом, так душой, они ждут, не сознавая этого, они чувствуют свою застылость и чувствуют, что где-то живет их радость, их волшебное оживление: в один прекрасный миг, как вот теперь, дверь распахнется, войдет незнакомый дядя или еще лучше незнакомая, но такая родная, долгожданная тетя, и все на свете перевернется, потому что…

Мороз продирает по коже, когда спросонья, еще не выбравшись как следует из дремы, чей-то тонкий голосок произносит взахлеб:

— Папа!

И нестройный хор повторяет, глядя на меня с наивной, доверчивой открытостью:

— Папа! Папа! Папа!

— Нет, это не папа, — вносит ясность сестра и выпроваживает меня из спальни.

Надежды напрасны — в малышовой группе легче не становится, когда видишь сморщенные, стариковские лица и попки новорожденных, которых, обгоняя друг друга, прибирают сестра и нянечка, сбившиеся с ног.

Нянечка — совсем юная, сестра — постарше, видать опытная, обходится с малышами споро, да только сколько же надо терпенья и сил, чтобы вдвоем два десятка карапузов обиходить, утешить, посадить в манеж… Из кроваток слышится рев и грай, в манеже тише.

Лежат, гулькают себе под нос, пускают слюнки, разглядывают потолок полдюжины совсем новеньких людей. Еще не ведают они ни о чем. Не ведают о себе, о судьбе своей.

А судьбы у них — у всех до единого, у целой сотни с лишком — уже драматические.

Потому что этот детсад совсем не детсад, а Дом ребенка.

Детский сад — он лишь внешне. Внутри же…

А нутро этого дома печали — в маленьком железном сейфике.

* * *

Иметь бы групповой портрет — но сделать его фотографу будет физически невозможно: рук не хватит, ни у фотографа, ни у остальных.

Главврач, врачи, старшие медсестры, нянечки, педагог, — если всех собрать вместе, да еще позвать на помощь специалистов, которые ходят дважды в год на освидетельствование детей, — психиатра, отоларинголога, дерматолога, хирурга, невропатолога, — если даже фотографа позвать, при условии, что тот заранее установит свой фотоаппарат, — и при этом старшие группы будут стоять на своих ногах, все равно рук не хватит, чтобы сняться всему Дому ребенка, в полном составе.

Если даже взрослым по два ребенка взять.

Рук тут не хватает в прямом, буквальном смысле слова, и групповой портрет возможен лишь в уме.

А портрет в уме, это ведь не собрание изображений, — собрание судеб…

Приступать к нему без провожатого — дело немыслимое и опасное. Так что я выбираю в поводыри — ее, мою героиню.

Почему именно ее, станет ясно несколько позже. Что касается ее служебного положения, то дело это ей в самую пору.

Она — педагог.

А зовут ее…

Ее имя очень просто, обыкновенно, я же, по размышлении, назову ее именем нереальным, чуточку шутливым и все же вполне серьезным, с отчеством, произведенным от имени не мужского, а женского, потому что добродетели, о которых идет речь, увы, женского рода.

Итак, назовем ее Вера Надеждовна. Фамилия образуется от имени Любовь.

Так что если вам необходима ее фамилия, возьмите это имя и образуйте фамилию, которая вам понравится больше.

И все же — не о ней вначале.

О ее деле.

Железный маленький сейфик хранит самодельные папочки, точнее — картонные кармашки, размером чуть побольше свидетельства о рождении. На обороте этих свидетельств стоит милицейский штамп о прописке владельца документа в Доме ребенка. Штампик тиснут прямо на свидетельстве или на отдельной бумажке, приклеенной к нему.

Картонные кармашки тонки, а документы повторяемы: направление отдела здравоохранения, решения народных судов о лишении матери родительских прав, акты медицинского освидетельствования — каков малыш при поступлении в Дом ребенка.

Есть еще два рода документов, один — типовой, другой — произвольный.

Оба вызывают озноб.

Типовой, называется договором, привожу его целиком:

ДОГОВОР

Настоящий договор заключен, с одной стороны, гр. __________________________________________________________ рожд. __________ место рождения ______________________________ проживающей __________________________________________________ с другой стороны, Дом ребенка горздравотдела.

Настоящий договор заключили о нижеследующем:

Гр. _____________________________________________________ передает своего ребенка на воспитание в Дом ребенка. _____________________________________________________

Перед Домом ребенка я ОБЯЗУЮСЬ:

1. По истечении срока договора взять обратно своего ребенка для дальнейшего воспитания.

2. Своевременно сообщать свое место нахождения, если оно изменится.

3. Выполнять свои родительские обязанности, регулярно навещать своего ребенка, оказывать содействие Дому ребенка в воспитании моего ребенка.

Если я нарушу это обязательство, то, в соответствии со ст. 101 Кодекса о браке и семье РСФСР, мой ребенок по решению исполкома Советов народных депутатов может быть передан на усыновление или удочерение другим гражданам без моего согласия. Настоящий договор составлен

«_____» ____________________ 198 г.

В двух экземплярах по одному для каждой стороны.

Главный врач Дома ребенка

Сдавшая(ший) ребенка

Как видим, обязательств минимум. Жестче надо? Хотя бы взыскивать материальную помощь? Нет, государство этим минимумом своим демонстрирует человеколюбие, понимание женщины, матери-одиночки, которая попала в непредвиденную ситуацию, и год-два-три даются ей в виде отсрочки выполнения материнских обязанностей.

Вот студентка попала в тяжкое положение — семья далеко, малообеспеченная, стипешка скудная, учиться осталось два года, а в общежитие ребенка не возьмешь и в ясли не устроишь.

Были, были случаи — бегали чуть не каждый день, плакали над своим малышом, потом учение заканчивали и забирали ребят с поклоном, с благодарностью, с вечной памятью про тяжкое и все-таки благословенное начало, подмогу не очень радостного, но нужного дома.

Выходит, договор этот, минимум обязательств нужен в таких именно пределах — ведь рассчитан бланк на типовое благородство, а не на массовую подлость.

* * *

Вот еще один бланк, более жесткий и по названию, и по существу. Тут уже не «договор», но «акт», тут уже не договариваются, а фиксируют, да и происхождения документ этот милицейского.

Итак, заголовок: «Акт о доставлении подкинутого ребенка». Инспектор и двое понятых — имярек — составили акт о том, что в поезде № 194, вагон № 3, в 18.15 московского времени обнаружен мальчик, приметы которого таковы: смуглый, нос курносый, одет в ползунки махровые, капор белый в малиновый горошек, чепчик розовый, одеяло в розовую клетку, розовые цветные ползунки про запас.

Еще один документ, приложенный к акту. Ходатайство в горзагс. «Мы, нижеподписавшиеся — заведующий отделением городской больницы такой-то, ординатор такой-то, хирург такой-то, просим зарегистрировать мальчика семи месяцев, рождения 15 мая 1981 года, и присвоить ему фамилию, имя, отчество — Бурденко Иван Иванович. В больницу поступил тогда-то с линейного отдела милиции станции такой-то».

В выборе фамилии явно сказалось присутствие хирурга среди вынужденных ходатаев, что ж, честь ему и хвала, что подкидыш стал однофамильцем замечательного человека. Пусть хоть это будет пока что залогом его достойного будущего.

Знали бы, знали великие люди прошлого — давнего и близкого — мудрые ученые, талантливые писатели, героические полководцы, — сколько безвестных, покинутых ребятишек получили их славные имена и сколь прекрасно святое желание опечаленных взрослых, оказавшихся у истоков этих детских судеб, хотя бы именами обеспечить невинной, да уже опаленной бедой ребятне прекрасное, возвышенное родство.

Что в этом? Хрестоматийная ограниченность? Сентиментальная экзальтация? Неумение придумать ничего лучшего?

Я думаю, желание внушить мудрость, талантливость, героизм будущим людям, завтрашний день которых, по вере их нарекателей, в собственных руках тех, кто только начинает быть.

Высокое имя к высокому и обязывает — почему бы и не согласиться с этой благородной, доброжелательной версией?

* * *

И вот еще один документ в пример, уже без всякой формы, писаный произвольно, как бог на душу положит, смысл только один, одна коробящая суть.

«Я, Пошева Фаина Ивановна, 1956 года рождения, родившая ребенка женского пола, весом 2450, двадцатого июня 1982 года, отказываюсь от воспитания и любых прав на него. Я не замужем, материальные условия плохие. Ребенок у меня третий, двое уже сданы государству». И подпись. И дата: десять дней спустя после рождения.

Я видел это создание, этот орущий кулек — еще не человек, только лишь человеческий материал, оболочка, в которую надо вдохнуть душу, а вначале вдохнуть здоровье, сохранить жизнь.

Он плачет, этот «ребенок женского пола», — плачет не от беды, от самого факта присутствия в жизни, и нет ему никакого дела до того, что присутствие это его тут нежелательное для родившей его женщины.

* * *

К чему я стремлюсь? Чего я добиваюсь?

Я пишу для добрых людей. Для тех, кто печаль эту — не только мою — поймет и разделит. И все же, все же, как писал Твардовский, отлично я понимаю, что прочтут написанное мною не одни лишь добрые люди. Прочтут и злые. Прочтут и зададут этот каверзный вопрос — для чего он пишет об этом? Чего добивается?

Может, стремится бросить тень на святое наше материнство? Поставить под вопрос его чистоту и здоровье? Лишить уверенности нас таким образом?

Отвечаю недоверчивым: успокойтесь!

Миллион благодарных слов сказано о материнстве, а все ведь мало. Да разве в благодарении лишь одном дело?

Мать — наш самый близкий и самый родной человек до гробовой доски — ее ли, нашей ли, — от нее мы получаем и самоё жизнь, и всё, что за этим следует, — силу, любовь, уверенность в себе. Мать учит нас правилам людским, оживляет ум наш, вкладывает в уста наши доброе слово, а память осеняет своими беспрекословными наставлениями о самом дорогом и человечном, что было до нас.

Из тысячи стихов, написанных о матери и материнстве, нет ни одного, пожалуй, неискреннего, а мне вот все же очень нравятся эти негромкие строки Твардовского:

Ты робко его приподымешь: Живи, начинай, ворошись. Ты дашь ему лучшее имя На всю его долгую жизнь И, может быть, вот погоди-ка, Услышишь когда-нибудь, мать, Как с гордостью будет великой То имя народ называть. Но ты не взгрустнешь ли порою, Увидев, что первенец твой Любим не одною тобою И нужен тебе не одной? И жить ему где-то в столице, Свой подвиг высокий творить. Нет, будешь ты знать и гордиться И будешь тогда говорить: А я его, мальчика, мыла, А я иной раз не спала, А я его грудью кормила, И я ему имя дала.

Перечитайте последнее четверостишие еще раз. У какой ожесточившейся души не вызовет оно теплой волны, подкатившей к горлу? Высокие слова имеют шанс остаться холодными, простые же, как эти, всегда теплы.

Поэт, как известно, и самое отвлеченное через себя пропускает, а тут — о матери. И не хочешь, а знаешь, веришь: слова эти простые складывая, Твардовский свою мать видел.

Так что не злого человека хочу я видеть перед собой, а доброго, понимающего, принимающего чужую беду. Вот и вижу я глаза матери великого поэта, которая могла и должна была сказать именно так, как записал ее сын, и к ней обращаясь, спрашиваю:

Как сердце материнское может ожесточиться до такой меры, чтобы от ребенка своего отказаться?

Или вовсе не материнское оно, ведь бывает же, что женщина и мать — понятия не совпадающие?

Эгоистка обыкновенная?

Ведь как бы ни трудно жилось, вот этой, например, Пошевой Фаине Ивановне, 1956 года рождения, — а допустить это можно, — не трудней же ей приходится, чем многим тысячам, живущим от нее неподалеку и нелегко, а вот ведь не бросающим своих детей?

А вдруг материнство, святая эта ипостась, тоже способно вырождаться? Нет, не вообще, не везде и сразу, а в отдельных женщинах, в отдельном роде, семействе?

Трудно вообразить себе обыкновенную женщину, которая бы написала вот такую расписку и потом, всю жизнь свою оставшуюся, не каялась бы, не терзала себя. Значит, женщина эта — не обыкновенная, выродок, чудовище, поганка без корней?

Отвечу на собственные вопросы.

Печальная эта истина, трудно с ней смириться, трудно принять, но истина потому и зовется истиной, что она правдива. Так вот — существует печальная истина, по которой и святые начала могут угасать, умирать, вырождаться.

Выяснить причины угасания, умирания и вырождения — дело не очень приятное, но нужное, важное.

Видеть красивое — всегда приятно.

Видеть ничтожное — больно. Оно слепит, оно вызывает отвращение. Любоваться ничтожным немыслимо, но препарировать его необходимо, иначе оно будет процветать. Ничтожное подобно опухоли — выяснив причины ее возникновения, опухоль надо лечить, а если нужно, оперировать. Так и тут.

Горько говорить о материнстве ничтожном, несостоявшемся, поруганном.

Но суждение о поруганном материнстве вовсе не означает неуважения к материнству истинному, прекрасному, достойному.

Стоит ли говорить вообще на эту тяжкую тему? — могут спросить меня. Ведь поруганное материнство составляет доли процента и не способно составить серьезной проблемы.

Согласиться бы с радостью, да не выходит. Безответственное рождение, безответственное материнство похожи на выстрел шрапнелью: оно поражает сразу многих.

Даже нерожденных.

* * *

Вера Надеждовна:

— Вот сколько думаю, сколько бьюсь, а никак понять не могу, никак не найду ответа: жизнь наша все лучше и лучше становится, спокойнее материально, если только хочешь, конечно, стремишься, каждый может себя обеспечить, если же говорить о помощи — обратись только, разве кто откажет, завод ли, колхоз, любое учреждение, — но вот никак не убывает, нет, никак меньше их не становится, наших ребятишек, без вины виноватых.

* * *

Кто же они, виноватые? Какие они?

Она вспоминает свое начало, полтора десятка лет тому назад. В моде тогда были плащи болонья, мало кто их имел, и вот приходит из роддома вместе с ребенком такая эффектная мамочка — в болонье, на модных каблуках-шпильках, вся из себя элегантная, приносит младенца, чтобы соблюсти последние формальности, поставить подпись под отказом, сходить с патронажной сестрой к нотариусу.

Пока дамочка ждала, женщины о своем говорили.

Вера Надеждовна сказала, между прочим, что вот, мол, они с мужем получили двухкомнатную квартиру, одна дочка у них есть, неплохо бы и о сыне подумать — так, обычный женский разговор, не больше, не меньше, — но кто же квартире не радуется, кто не связывает с ней своих намерений.

И вот эта эффектная дамочка в модной болонье и на шпильках вдруг гордо так говорит:

— А у меня трехкомнатная квартира!

Разговор как осекло, все замолчали, хотя на языке вопрос вертелся: «И что же единственного своего ребенка сдаешь?» Знали уже по бумагам — ребенок единственный, первый.

Сходила дамочка к нотариусу, поставил точку в судьбе собственного ребенка, стала прощаться — не с ним, а с сотрудницами, — Вера Надеждовна ей и говорит:

— Покормите хоть последний раз грудью дитя-то собственное!

Та не смутилась ни чуточки, воскликнула:

— Что вы! Я его и в роддоме-то не кормила.

Кивнула, прикрыла за собой дверь и навек исчезла.

Вариант первый: приехала, беременная, из Читы к сестре, пожила тут несколько месяцев, родила ребенка, отказалась от него, махнула хвостом, заметая следы, и вернулась назад, в свой город. Вариант эгоистки, потерявшей совесть.

— Замела следы? — сомневаюсь я. Ребенка, это был мальчик, усыновили добрые люди, а в таких случаях, по законодательству, матери, если она даже очень захочет, о ребенке ничего не узнать. При таком раскладе, выходит, скрыть материнство куда легче, чем скрыть отцовство…

Впрочем, речь сейчас не об этом. Речь о природе — если это природа! — такого материнства. Вопросы рождаются прямые, но закономерные: материнство ли это вообще? Почему надо надеяться лишь на суд совести в таких ситуациях? Отчего женщина, подобная моднице на шпильках, освобождена от всякой моральной и материальной ответственности? Возможна ли вообще ответственность?

И еще: какова мораль этой женщины? До каких степеней изолгалась она перед близкими — ведь есть же и близкие у нее? Кто ее учителя? А мать, чему научила она? Или в личной судьбе образовался излом такой драматической силы, что пришлось избавиться от сына? Это, впрочем, звучит смешно, ибо с точки зрения нормальной психологии изломом таким, вызывающим понимание, может служить лишь собственная смерть или неизлечимая болезнь при родственной пустоте вокруг.

Об этом речи, выходит, нет.

Речь идет о постыдстве, о казни материнства, женщиной, способной рожать.

* * *

Вариант первый предполагает человеческую подлость, в данном случае сугубо женскую подлость — и больше ничего.

Никаких оправданий нет и быть не может.

Налицо признаки благополучия — материального, имеется в виду, — умысла, осквернения материнства, боязнь за собственную судьбу, точнее — за собственную шкуру.

Подлее этого трудно придумать.

Вариант второй имеет, так сказать, привходящие обстоятельства.

Нельзя сказать, чтобы обстоятельства эти вызывали сочувствие, приязнь, скидку, — ни в коем случае. Современное законодательство признает их отягчающими обстоятельствами, и это вполне справедливо.

Однако они есть, и это очевидно.

Что за обстоятельства?

Беспутная, порой развратная жизнь и пьянство.

Сразу сделаю необходимую и важную, на мой взгляд, оговорку. О пьянстве много говорят, много пишут. Ясное дело, прежде всего беспокоят прогулы — как следствие пьянства, плохая, некачественная работа, дисквалификация людей: что может доброго сделать человек с трясущимися руками и мутным взглядом? Пьяному, гласит народная мудрость, море по колено, ему все легко: от оскорбления, мордобоя до воровства, до домашнего террора, до нарушения самой святой истины.

И все же, как ни крути, все это первичные, лежащие на поверхности итоги пьянства. О следствиях — самых страшных, человеческих следствиях тяжкого этого зла — говорим мы неохотно, как правило, не углубляясь далее разрушенных семей.

А следствие его куда глубже! Уходит в пространство и время злобная сила водки, необратимо ломая судьбы и жизнь.

Так вот, вариант второй — это мать, лишенная судом, а значит, государством родительских прав, и в ста случаях из ста мать эта — пьющая.

Та, первая, в модной когда-то болонье, растоптала материнство умышленно; другая, расхристанная, неопрятная, с синяком под глазом, с трясущимися руками, несвязной речью, тусклым, не вполне осознанным взглядом, тоже растоптала материнство, правда, вроде бы неумышленно: водка погубила.

Однако есть ли разница? В чем она? Ведь разницу нужно судить по результату. А он одинаков.

А если говорить про результат отдаленный, то и в лучшем случае — подчеркнем эти слова: в лучшем случае, они много значат — мука станет трехсторонней, мучиться будет не только пьянчужка-мать, не только несчастная родня и окружение, но и подросший ребенок — мучиться сознанием неполноценности собственной матери, ее никчемной, исковерканной жизнью со всеми ее, рикошетом попадающими, бедами. Повторим: в лучшем случае.

На этот лучший случай сильно надеется государство, сильно, ничего не скажешь. Самый главный признак человечности, на мой взгляд, признак истинного гуманизма состоит в том, чтобы человеку, который споткнулся, дать шанс, дать попытку выпрямиться, починить свою жизнь, исправить ее, улучшить.

В ситуации, когда речь идет о материнстве, есть что сравнить.

Родительских прав человека лишает суд по всем, понятно, правилам строгого правосудия: судья, народные заседатели, прокурор, адвокат, свидетели — уйма народу выясняют все подробности дела, чтобы вынести заключительный вердикт. И он, этот приговор, справедлив всесторонним, доскональным, привередливым, если хотите, выяснением всех, самых мельчайших обстоятельств. Словом, материнства лишает общество, и, пожалуй, лишь в кричащих случаях, когда без этого обойтись невозможно.

При этом: возбуждает дело, как правило, общественность, милиция, школа — судьба ребенка у всех на виду и всех беспокоит.

При этом: стоит родителям, читай — матери, исправиться, бросить пьянку, заняться воспитанием, хотя бы элементарным, приняться за работу, и наше общество дает ей шанс пересмотреть дело, вернуть назад утраченные права.

При этом: даже лишенной родительских прав однажды, затем эти права восстановившей и вновь потерявшей их женщине снова дается этот спасительный для нее — как для человека и как для матери — шанс: попробуй еще. И еще, и еще. Человеку верят до последнего. Если хотите, до самого последнего.

При этом: закон щадит самое святое родительское право человека, совершившего даже высшее по тяжести деяние.

При этом: мать, лишенная родительских прав, не лишена возможности видеть своих детей, говорить с ними. И хотя, по правде сказать, далеко не всегда это общение приносит пользу ребенку, в возможности видеть своих детей тоже много по-человечески понятного.

Это все — закон, гуманный закон, его самоответственность, его человечность, его стремление дать человеку шанс.

И — при этом! — мать лишает сама себя всех своих прав и обязанностей — раз и навсегда лишает! — без всякого суда, без прокурора, без свидетелей и заседателей, без общественности и адвоката, подписывая своей рукой заявление об отказе от ребенка.

Единственный, кто требуется, и то лишь для соблюдения протокола, утверждения факта, — нотариус.

Общество лишает материнства, давая бесконечное множество шансов, мать вправе лишить себя всех своих прав — раз и навсегда — единственным своим решением: факт в пользу доброты общественного решения, против жестокости решения добровольного.

Но это лишь одна сторона дела.

* * *

Вера Надеждовна:

— Я всегда поражаюсь! Они не знают? Сейчас все всё знают! Не могут совладать с собой? Трудно поверить. Эти женщины жалеют себя, вот что. Рожать хорошо, вот что они выучили, единственное, что выучили. Получают декретный отпуск, понятное дело, оплаченный. Возможность жить праздно, опять же пить. Знают, что при родах организм обновляется, некоторые хорошо переносят беременность. Словом, жалеют себя, не думая о ребенке — о том, каким он будет.

* * *

Каким он будет — самое трагическое место в этой нелегкой проблеме. Пьющая женщина, как правило, рожает ребенка от пьющего и пьяного отца. Сама к тому же во хмелю.

Кто рождается?

Олигофрены. Дети с врожденными умственными недостатками. Дурачки.

Но даже если это обнесет, дай бог, что будет там, в будущем, когда, отнятые государством у пьянствующих матерей, их дети станут взрослыми? Что станет с их детьми? С детьми их детей?

Безответственность бывает разной. Есть безответственность, наказуемая самыми строгими статьями закона, — безответственность, ведущая к преступлению, безответственность, за которую лишают свободы.

Но нет безответственности страшнее, чем бездумность женщины, называющей себя матерью в пьяном, угарном чаду и в пьяном, угарном чаду избирающей это безмерно ответственное назначение.

Она не прихоть свою исполняет, не желание, нет.

Она стреляет из бесчеловечного дальнобойного орудия — стреляет в будущее и, кто знает, может, даже в вечность, чтобы и по вечности этой бродили страшные, трясущие головой, с вылезшими, бессмысленными глазами, тупыми, тяжелыми подбородками и узкими лбами ее выродившиеся прапраправнуки…

Залп этот долог, протяжен, веерообразен: вливаясь в другие, не зараженные водкой, крови, он коверкает судьбы ни в чем не повинных, никакой беды не ждущих людей.

Это не слова, не лозунги, не способ устрашения слабонервных.

Десять-пятнадцать процентов детей из Дома ребенка, где работает моя Вера Надеждовна, увозят потом в специальные детские дома для умственно отсталых.

А какие тяжелые остальные ребятишки!

Вера Надеждовна обучает медицинский персонал и нянечек, как работать с малышней — как учить их гулить, ползать, лепетать, дальше — ходить и говорить. Потом она проверяет состояние детей, уровень их, если хотите, подготовленности, уровень развития. Хоть она и не врач, а лишь педагог — врачи констатируют это само собой, в особых, на каждого ребенка, делах, — не заметить отставание развития невозможно: в шесть месяцев дети лежат пластом, хотя при нормальном развитии в семь-восемь должны уже сидеть. В три года, к «окончанию» Дома ребенка, многие из них не способны даже произнести связное предложение.

* * *

Вера Надеждовна!

— Обездоленность наших детей в том, что нет над ними материнских рук.

* * *

Нет и не может быть запретных тем, когда думаешь о счастье ребенка, о счастье будущего человека, о его здоровье — физическом и духовном. И потому я вынужден сказать еще об одном, чем сыт по горло любой Дом ребенка. Это — плоды неграмотности, непросвещенности.

Речь идет о нежелательной беременности, но тут — медицинский, а потом неточный термин применительно к тому явлению, чьи результаты хлебает Дом ребенка. Слово «нежелательная» в медицинском термине имеет вполне точное наклонение: здоровье женщины, ее организм не всегда готов исполнить материнские обязанности, потому такой и термин. У нас же речь идет о нежеланной, точнее еще — нежелаемой беременности. Когда вместо того, чтобы обратиться к врачу, получить грамотный совет, а затем принять решение, женщина, как правило молодая, слушает безграмотные советы подружек да старушек, глотает неведомые таблетки, глушит ребенка в себе самой да так — по неграмотности и глупости, взятым вместе, — и рожает его, оглушенного, отравленного, искалеченного.

О самом печальном я умолчу, это в ведомстве не таких уж частых, хотя и вовсе не редких медицинских учреждений, где люди — врачи, медсестры и нянечки — жизни свои кладут во имя травленых и калеченых детей. Разговор о тех, кого обносит самая тяжелая участь — лишь «осколками» задевает.

Вот история лишь одного, по имени Рома, Роман, значит: подчеркну — типичного из типичных.

Начало: родился недоношенным, двадцати семи недель вместо сорока, вес всего 1700 граммов, длина — 38 сантиметров. Все это означало, что уход ему требуется особый, питание — специальное, медицинские меры — экстраординарные. И первое, самое главное — материнское молоко, материнская забота и ласка.

А он с рождения на искусственном вскармливании. В Дом ребенка поступил трех месяцев, по «договору».

Как же тяжек этот односторонний договор для тех, кто должен был заменить Роме мать, сколько же бескорыстия, самоотверженности, желания помочь в этом листке бумаги, коли говорить об обязательствах государства и все тех же женщин из Дома, которые государство представляют собственными руками!..

Записи о Роме перед «выпуском».

Начал переворачиваться в восемь месяцев, голову держать — в девять, сидеть — в год, стоять возле барьера в год и три месяца, ходить — в год и восемь месяцев, говорить первые легкие слова — в два года. И все это — результат материнского отсутствия, той самой печально нежеланной беременности.

Раннее детство — залог развития, а отсюда залог бодрости и вялости, радостного, осознанного — или тусклого, приходящего как бы сквозь стену, миропонимания. Если быть строгим и предельно честным, там, в эти первые годы жизни, закладывается или полноценное, или неполноценное, болезненное, а значит, ущербное развитие.

Вот конкретный вывод из трехлетнего Роминого жизнеописания: в результате нежелаемой беременности, маминых неуклюжих попыток избавиться от него и преждевременного рождения — слабость, предрасположенность к простудам, целый реестр перенесенных к трем годам болезней: энцефалопатия смешанного генеза, синдром вялости, амфалит, двухсторонняя пневмония, железодефицитная анемия, трахеобронхит и уж, конечно же, ОРЗ.

Не надо сильной медицинской образованности, чтобы понять, сколько бед пришлось вынести малышу. Я видел его. Милая мордашка, с чуть притупленной для подобного возраста живостью. Врачи, сестры, нянечки подтянули его и, представьте, подготовили, чтобы вернуть — согласно условиям договора — маме. Если можно так назвать ее, конечно.

Мама за три года не нашла и часу, чтобы повидать сына. К той поре, когда требовалось исполнить условия обязательств, ее не оказалось дома: она уехала в отпуск.

Нежеланный так и остался нежеланным, несмотря на старания женских рук.

* * *

Вера Надеждовна:

— Мы, конечно, знаем, что детям у нас хорошо — но лишь в сравнении с жизнью семей, откуда они к нам попали. Знали бы вы, как расцветают наши бутончики, когда их коснется настоящее тепло…

* * *

Настоящее тепло.

Думая о нем, первая мысль, какая стучит в голову, — о неравновесии, о вечном неравновесии в этом странном мире.

Одной счастье дано в руки — она, слепая, счастье за беду признает, понять, глупая, не может, что минутная душевная неуютность, которая ей досталась, минует, забудется, а вечное, непреходящее — жизнь маленького существа, любовь, материнство, — они навеки, навсегда; это и есть подлинная и великая ценность.

Другой мудрость эта ясна, потому что выстрадана в долгих муках и тщетном ожидании, а вот теплого дыхания под рукой, милого, невнятного гульканья, ощущения тока живительного, которым можно означить посасывание мягкими и нежными губами материнского молока, — не дано, что делать, бывает же так немилосердна природа к иной женщине!

И вот есть очередь — в каждом, почитай, значительном городке.

Очередь к весам этим, где любовь одних стремится уравновесить нелюбовь других, где необоримая жажда быть матерью стремится утолить себя обесцененным, непознанным, отвергнутым благом, где доброта людская выравнивает тяжесть неправедных гирь несправедливости и отчуждения, — очередь к весам равновесия между злом и сердечностью не угасает, не прерывается, не тает.

И вот настает день, когда к малышу приходит женщина и говорит, вся в слезах:

— Доченька, я за тобой пришла, собирайся скорей!

Немыслимое, совершенно непонятное дело, откуда малыши, двух- и трехлетки, понимают и ждут этого! Ведь и женщины и мужчины, решившие усыновить или удочерить ребенка, говорят эти слова без лишних свидетелей, в кабинете главврача, например, и ребятишек стараются поскорей убрать с глаз остальной ребятни, чтобы поспокойней, чтоб без слез, — а вот, поди ж ты, неясными невидимыми флюидами, что ли, какими невидимыми золотыми нитями — но вот передается, протягивается от тех, кто ушел, к тем, кто остался, ощущение вечного ожидания, вечного желания, бесконечной мечты: вот войдет в группу человек — мужчина, а лучше — женщина, и скажет:

— Где тут мой сынок?

— Заждалась, моя доченька!

Они глядят во все глаза на всякого входящего.

И каждому мужчине говорят, чуть обождав:

— Папа!

И каждую женщину зовут, вглядевшись:

— Мама!

* * *

Да, они расцветают, те, кого усыновили, удочерили.

Вера Надеждовна:

— За полгода происходят поразительные метаморфозы. Отстававшие в развитии на год, полтора, догоняют своих сверстников из обычных семей.

Но статистика этого, совершенно конкретного Дома ребенка, фиксирует следующее: половина всех детей сдана сюда до трех лет, но вот заберут к трем годам домой, выполнят условия договора лишь единицы.

Еще нескольких малышей усыновят, удочерят — этим повезет больше всего. Ведь они — долгожданные.

* * *

Кто — усыновители? Какие они?

Люди не вполне юные — все больше к тридцати. Старше бывают реже, и это понятно. К сорока, а то и к пятидесяти жизнь людей окончательно установилась, ломать ее бывает сложней, да это и рискованно — в пятьдесят становиться родителем маленького ребенка — не у всякого хватит сил, а порой и жизни, чтобы успеть поставить малыша на ноги, выпустить в мир, вырастить до полной самостоятельности.

Так что сама жизнь — и я с ней вполне согласен — определила оптимальный возраст родителей, решивших взять ребенка. Раньше — нельзя, еще многое неясно, в том числе между самими супругами, нет еще семейной стабильности, в том числе и материальной, а к тридцати все прояснилось, и, если своих детей нет, надо решаться: или сейчас, или никогда.

О женщины, исполнившие чужой долг, — да будут благословенны ваши имена, женщины, не родившие, но воспитавшие, — да славится ваш неэгоизм, ваша самоотверженность, готовность одарить теплом и лаской дитя, созданное другою; да будет полной всегда великая чаша вашего материнства!

Легко ли, просто ли стать хорошей матерью не тобой рожденного ребенка? Думаю, мужской этот вопрос, безответный. Чувство материнства лишено практицизма пользы и непользы, расчета простоты и сложности, как всякое, впрочем, высокое чувство. Не «легко», не «просто» — слова эти не подходят в суждениях на такую тему. Есть или нет — и все. Есть или нет это чувство, которое начисто лишено всякой страховки, оглядки, расчета.

Коли женщина решила стать матерью, хоть и не своего ребенка, материнский инстинкт в ней точно тот же, если бы она приняла решение этого ребенка родить сама. И уж коли решила, то разве думает кто-то: трудно тебе или легко, просто или сложно? Появилось дитя, и все этим сказано, — и радость, и приговор тут, в желании и решении, сразу заключены.

Уже я сказал: есть очередь в здравотделе. Характеристики, справки о здоровье и жилплощади, разные остальные бумаги. Но есть еще очередь сердца, неофициальная, и о ней надобно написать прежде всего.

Толкуя с Верой Надеждовной, передвигаясь из комнаты в комнату, из группы в группу, видел я женщин — постарше и помоложе, и проводница моя, понизив голос, не раз и не два говорила мне:

— И эта тоже. И эта…

Помоложе и постарше, хрупкие, худенькие и поплотнее, разноликие и, ясное дело, с характерами непохожими, все они тем не менее чем-то походили друг на друга, что-то общее было в выражении лиц, точнее — общее было, наверное, в состоянии души, и уже состояние души отражалось лицом: ожидание, твердость и благодарение, странно смешиваясь между собой, рождали тихую, но какую-то глубокую улыбку.

Было бы высокопарностью и неправдой сравнивать эту улыбку с выражением лица мадонны, хотя стереотип ассоциаций и подталкивал к такой параллели. Но — нет, здесь все выходило проще и правдивее: принимая решение любви, о высоком не думают; напротив, думают о практическом, о, если хотите, обыкновенном.

Но кто же эти женщины?

Бросив любимое дело, бросив все, кроме главной своей цели, они идут сюда работать нянечками — их всегда, кстати, недостает, — чтобы видеть детей, всех детей, чтобы присмотреться к ним, выбрать единственного, а потом уйти с ним отсюда — навсегда.

Так уж выходит — и я полагаю, это справедливо — очередь они как бы минуют.

Кстати, об этой очереди, ее характере. Дети ведь, ясное дело, не предметы, тут не может быть такого положения, когда одного ребенка предлагают нескольким: выбор здесь нравственный, душевный. Так что стихийный женский почин, по которому, все бросив, идут они поработать в Дом ребенка на самую непритязательную, самую хлопотную и самую трудную службу, надо только приветствовать и поддерживать. Все, что не слепо, все, что серьезно и обдуманно, — надо поддерживать в этом Доме, всему помогать.

Женщина, решившая взять ребенка, тут как бы окунается с головой в правду — трудную правду. Понимает, какие дети, узнает — чьи. Укрепляется душой и сердцем в понимании, сколько надо отдать своему будущему сыну, своей завтрашней дочке. Что и говорить, есть возможность взвесить на весах собственной совести силы свои, свои душевные возможности, свою решимость.

Вера Надеждовна говорит, что не помнит случая, когда женщина, решившая исполнить долг, отступала бы, ушла, передумав.

Много, много вчерашних малышей, теперь уже подросших, а то и вовсе взрослых, самостоятельных, имеющих свои семьи, своих детей, и знать не знают, что подняты они из покинутости, из забвения, из предательства — сердцем и святой силой материнства не рожавших их женщин.

На эту тему порой возникают суждения — разнообразные, противоречивые точки зрения, исповедующие — надо или не надо знать повзрослевшему ребенку свою реальную, подлинную судьбу.

Я — за святое неведение, за возвышающую душу неправду, хотя, что и говорить, в соседствующих, рядом лежащих историях и иных возрастных — для детей — группах правда — единственное болеутоляющее лекарство. Что же касается детей, усыновленных при собственноручном «отказничестве» их действительных матерей, право нравственного и общественного вето здесь должно действовать безотказно и всегда. Даже мать, вырастившая ребенка, не может владеть правом нарушения молчания.

Может, следует брать документально такое обязательство?

Могут спросить, не надуманный ли это вопрос. Ведь здравый смысл, разум и много иных добродетельных качеств не позволяют матери идти против ребенка, да, в сущности, и против себя. Но жизнь сложна. Сложнее иных наших, самых чистых намерений.

Бывает, распадаются семьи, где есть усыновленный ребенок, и отец мстит матери таким вот болезненным, тяжким способом. Бывает, мать делится тайной с друзьями, а они предают. Да, собственно, тайну эту трудно сохранить в наш век плотных человеческих взаимосвязей.

Так что в случае, где родители стремятся к тайне усыновления, надо бы создать законодательную основу для ее сохранения. Половина ведь дела сделана — чей он на самом деле, ребенок не знает. Хорошо бы сохранить и вторую половину тайны.

Конечно, усыновленный, удочеренный ребенок чаще всего, став взрослым, и слышать не желает о реальной родительнице, даже если и узнает свою тайну. Но жизнь действительно сложна, однозначный и желательный вариант не всегда единствен, а потому додумать и дорешить эту проблему, по моему разумению, стоило бы.

* * *

Я говорю об этом так настойчиво потому, что, получив разрешение, зашел в один дом, точнее, комнату, чтобы утвердиться в подлинном, бескорыстном чувстве.

Им было уже за тридцать, я знал это заранее, однако отдельной квартиры они еще не имели, хотя очередь уже подходила, и жили в пятнадцатиметровой комнате двухкомнатной квартиры, с соседями.

Повод я избрал другой, представился агитатором, благо дело было накануне местных выборов, точнее, переизбрания выбывшего депутата, и я зашел в эту комнату под вечер, чтобы хоть краем глаза, хоть ненадолго повидать добрых людей и попытаться, если выйдет, определить меру их счастья.

Комната была чистой, ухоженной, хотя обставленной скромно, даже чуть скромнее скромного по нынешним временам: двухспальная железная кровать с круглыми никелированными набалдашниками, на ней гора расшитых подушек мал мала меньше, видать следы бездетных лет, зато для ребенка кроватка деревянная, по самому последнему образцу, рядом детский низенький столик с игрушками и цветными книжками — все это не лежало в музейном порядке, а было небрежно раскидано; ясно, что тут царствовал маленький, впрочем, подросший уже — властитель дома.

Хозяин сидел в майке, чинил настольную лампу, увидев постороннего, накинул рубашку, приветливо шагнул навстречу, подставил стул. Хозяйка быстро навела порядок на детском столике, подала мне повод заговорить о сыне.

— Озорует? — спросил я.

— Ой, что вы! — мягко, как-то сразу углубляясь в себя, в свои мысли, заговорила она. — Он у нас не баловник. — И тут же сама себе запротиворечила: — Но какой же ребенок без баловства? От этого только радость.

Муж молчал, едва улыбаясь, поглядывал на жену, поглядывал на игрушки, на столик, на детскую деревянную кровать, потом пояснил, что скоро вот получат отдельную квартиру, мебель обновят, возможность такая есть, просто ждут ордера.

— А малышу, — спросил я, — обновили, ордера не дожидаясь?

— Ну, это понятно, — удивился муж, и снова блуждающая улыбка появилась на его лице: жена протягивала мне стопку детских акварельных рисунков. Как всегда у всех детей, красное солнце во всю страницу, зеленые солдаты на синей траве, грузовик последней марки — КамАЗ с прицепом.

В тот миг послышался вой с лестничной площадки, торопливый, не желающий ждать звонок, мать кинулась в прихожую, втащила зареванного пацана. Вой переходил в звук сирены — протяжный, не меняющий тона, на коленке горела ссадина, и женщина гладила мальчишку, приговаривая:

— У серой вороны боли, у сороки-белобоки боли, у злой собаки боли, а у Васеньки — пройди!

Откуда-то из-под ее ладони сверкнул блестящий глаз, властитель, видно, только заметил меня, вой сирены тотчас смолк, и не то чтобы испуганный, скорее смущенный голосишко, хрипловатый от воя, но совершенно не страдающий, неожиданно произнес:

— Ты чо, мам, я ведь не маленький!

Нет, что там толковать, велик Толстой: все счастливые семьи похожи друг на друга.

И не нужна, вовсе не нужна этому счастью нечаянно выболтанная правда.

Да сохранится тайна нежности и любви…

* * *

Опять и опять — помимо воли, помимо желания — мысль возвращается на старый круг.

— Выходит, материнство, — спрашиваю я Веру Надеждовну, — вовсе не обязательно связано с рождением собственного ребенка? И мать — не та, что родила, а та, которая вырастила? Можно быть матерью, не родив, но воспитав ребенка, и не стать матерью, только лишь родив?

— Да, — отвечает она. — По нашему опыту — да. Материнство, — помедлив, произносит она важную фразу) — состояние не родственное, не физиологическое, а нравственное. Материнство, кроме всего прочего, еще и состояние души.

* * *

Как удивительна жизнь! Какие парадоксы подбрасывает она — только поспевай думать.

Место нянечки в Доме ребенка оказывается плоскостью, где уживаются свет и тень — враз, не исключая, не отталкивая друг друга.

Про свет — все ясно. Это женщины, ищущие материнства.

А тень?

Матери, лишенные материнства.

Что делать, бывает — и нередко — так поворачивает жизнь, на такую колею, где однозначному суждению не место. И вот Дом ребенка берет в нянечки настоящую мать, лишенную родительских прав. Почему? И правильно ли это?

Дом ребенка не педагогическое, а медицинское учреждение, особых педагогических задач перед собой здесь не ставят, к тому же рассчитанных на беспутных матерей, но, как говорилось уже, нянечек не хватает. И выходит, опять жизнь как бы сама, стихийно правит событиями — порой неплохо, убедительно правит.

Суд лишил женщину родительских прав. Некоторых, даже пьющих, это крепко прошибает: что и говорить, лекарство сильное, урок поучительный. Погоревав, попив, порыдав, заправившись, как правило, еще разок, для храбрости, иная мать спешит навестить свое дитя, и не раз во дворе Дома разворачивались сцены, где горестное крепко мешалось с недостойным.

Своя вина — позади, обочь, ее не видно, и вот стучит мать, опозорившая сама себя, в запертую дверь: «Отдайте ребенка! Покажите хотя бы, смилуйтесь».

По закону положено вызвать милицию, бывало, впрочем, и так. Но бывало, события разворачивались по-иному, это уже зависит от того, чего в женщине больше — материнства или пьянства.

После истерики, после скандала, бывало, приходили притихшие, покорные, пристыженные. Клянчили: возьмите хоть кем, лишь бы при нем, при родименьком.

Пробовали, ставили условие: хоть раз выпьешь, ноги твоей здесь не будет. Рисковали. И риск оправдывался.

Что значит — открыть дверь такой матери? Да прежде всего это значит: она попадет в коллектив, в обстановку, в климат соответствующий, а климат тут означает только одно: неугасающий огонь любви к чужому ребенку, который становится родным, неутихающий — женский же — суд над матерями, которые сумели, смогли или лишиться собственных детей, или бросить их.

Поговорят о том о сем женщины — врачи, сестры, нянечки, — помянут, может, вчерашнюю передачу по телевизору, новый фильм, какая у кого обнова да семейные новости, а потом снова на старый круг: все о ребятишках да о ребятишках, о здоровье их, да кто заболел, а кого уже выходили, о совести людской и об отсутствии ее.

Женская среда, если это нормальная среда, без конца жалеет ребенка, щадит его, обсуждает бессчетные варианты помощи, и в среде благонравной этой жалости к ее, в числе остальных, ребенку мать, лишенная своих прав, если даже и не до конца, если даже и неглубоко, а все же устыдится жизни своей, ее образа — всенепременно устыдится.

Другое дело, что результат стыда тоже бывает разный. Иная вовсе больше не придет, и кто-то увидит ее на улице в непотребном, хуже прежнего, виде. Другая исчезнет на два дня, ухнет в прежнюю муть, потом назад выскочит — явится побитая, примолкшая, и это вроде катарсиса, очищения — трет тряпкой полы, работает, себя не щадя, наоборот, кажется, даже истязая.

Непросто перевоспитание самоосознанием, нет у него четко означенных берегов, бывает и насмарку все идет, ну что поделаешь?

В конце концов конкретной педагогической цели — перевоспитать взрослую — тут никто не преследует, скажем еще раз, но, коли дают человеку шанс и он этот шанс примет, плохого тут не отыщешь, а польза громадная.

Да, польза великая. Еще один несмышленыш получает возможность вернуться к матери.

* * *

И вот вам картинка — реальная, из жизни Дома.

Прибирают малышей две нянечки. Моют, к примеру, им ноги, перед тем как спать уложить.

Все идет обычно, плещет вода в тазике, приговаривают женщины свои извечные, необязательные, тихие слова, приговаривают, бормочут малыши в ответ, идет разговор — не разговор, а утешение, и вдруг одна нянечка обхватит малышку, прижмет к себе, а у самой — слезы из глаз.

Другая тихо, понимая, подойдет, ребенка отнимет, ножки домоет, оботрет, в постель отнесет, а потом первую обнимает — и всплакнут обе.

Стоят вот так, обнявшись, плачут.

Первая — мать; малыш, над которым заплакала, ее собственный, ею рожденный, да не сохраненный: вышла из доверия у государства.

Вторая — нарочно сюда поступила, чтоб счастье свое найти.

Одна — чтоб найти, другая — чтоб вернуть.

Но не надо слишком обнадеживаться: такие картинки — редкость.

Все меньше их, к общей нашей печали.

* * *

Все чаще — совсем другие.

Вера Надеждовна у себя сидела, какие-то документы готовила, вдруг женщина на пороге, не одна, с подружкой, видать, чтоб, значит, за компанию, нахрапом, оно этак легче.

— Как бы мне бумажку взять, что у меня сын дурачок?

На такое сразу не ответишь. Молчание.

— Вы кто?

Такая-то.

— Почему же он дурачок?

— А разве нет?

— Посмотрите.

Накинула на себя пальто, зима была, легкий морозец. Хитрость очевидна: за справкой явилась, чтоб не платить алименты. Но по дороге спрашивает: какой он из себя, мой-то?

Веру Надеждовну малыш тот, Ванечка, любил, выделял из всех, бежал на голос, и она его лаской не обходила — поцелует, погладит, протянет конфетку.

— Какой? — переспросила. — А вот такой. Кто первый ко мне побежит, тот ваш сын.

Вышли на улицу, Вера Надеждовна громко крикнула малышам:

— Здравствуйте, ребятки!

Сама думает: вдруг не побежит? Страшного — ничего, неприятно перед этой мамашей.

Но малыш не подвел.

Первый серым шариком навстречу покатился — впереди всей гурьбы.

Вера Надеждовна к нему бросилась, наклонилась, схватила в охапку — слезы навернулись. Поглядела вверх, на мать, она же тут, сбоку стоит — глаза холодные, как ледышки.

— Вот он, наш любимец, — говорит Вера Надеждовна. — Хороший мальчик! Видите, какой!

А та отвечает, вернее — спрашивает:

— Значит, нельзя?

— Почему же? Можно. Напишите отказ, и никаких вам забот.

Позвали патронажную сестру, ушли к нотариусу, через час возвращается одна патронажная, с порога говорит:

— Вот, несу Ванюшину судьбу.

* * *

Что же, пожалуй, это все.

Картина, написанная мною, без строгой рамы, кое-где непрописанность, лишь отдельные штрихи, а то и просто белые места. Оно не закончено, мое полотно; именно к этому — признаюсь — я стремился.

Все сказать невозможно и даже не должно. Нужно оставить воздух, требуется недоговоренность, чтобы тот, кто читает, подумал сам, а лучше всего про себя, про свое отношение к тому, что сказано здесь, а тот, кто знает эту печаль, добавил бы свои штрихи к этюду на трудную тему.

Про Дом, про его заботы нельзя говорить в завершенном виде, драматизм несостоявшегося — по тем или иным причинам — материнства есть категория, всегда, абсолютно, по Толстому, новая, порой неожиданная и уж непременно — неоконченная.

Оконченность, завершенность, итоговость немыслимы, пока физически живы все участники каждой драмы — ведь в их судьбах, в жизни их потомков, даже отдаленных, внешне благополучных, долго еще может таиться драматизм ошибок, совершенных прародителями.

Всякий, кто против потаенных слез, разочарований, спрятанных в тайный код генетики, обиды на судьбу, субстанцию неконкретную и, таким образом, безответственную, — всякий, кто против неблагополучия в благополучное время, кто против душевной смуты в ясные дни, должен думать о беде, не стыдиться ее присутствия и делать, непременно что-то делать, чтобы болезнь излечить.

Делать — что я разумею под этим, таким понятным словом?

К судьбе, даже самой прямой и самой благополучной, приложено множество рук и забот. Что же можно и нужно сделать, коли судьба человека, начинающего жить, непроста, лишена самого главного — корневой системы, без чего и самое простое растение усохнет, погибнет?

Нет, главный корень — при каждом, и опустить это значило бы обузить проблему, сократить горизонт до размера дверного проема; главный корень — это наша общая жизнь, народное неравнодушие, социальная перспектива, открытые возможности. Но ведь вот какая беда: душевные провалы, пропуски воспитания, простая недобросовестность людей — близких и чужих, — которым доверен воск неустоявшегося сознания, способны, увы, налепить такого, что и самое главное, самое нашенское способно затмить.

Да что там спорить!

Не вслед за общественным, а рядом с ним ступает семейное, родительское начало. Из родительских уст получает дитя самые изначальные представления об общественном. Так что, если из двух главных корней один, родительский, обрублен, ствол, жаждущий живительных соков, половину их недобирает.

Что же делать? Сколько и каких рук должны спасать судьбу с ополовиненными корнями?

Как и все в воспитании, нет на это одного, точного и единственно пригодного ответа.

Взгляд мой — к Вере Надеждовне, не зря же я выбрал ей это имя и это отчество.

Верить, надеяться и любить — не такое уж малое дело, но если надежда, вера, любовь еще разумеют поступки, а не одни лишь, хоть и благородные, чувства, мы на пути к истине и действенному добру.

* * *

Была весна, пожалуй, школьные каникулы, часа четыре дня, еще светло, даже солнечно.

Погоду этой порой ломает — глядишь, небо голубого батиста, мягкое, теплое, снег волглый, серый, ноздреватый, тяжелый от воды, нажми — истает ручьем, и тут же, без перехода всякого, задует вдруг ветер, застучит голыми ветвями по окну, заскоблит так, что не по себе становится: взглядываешь на улицу с испугом, мурашки ползут по плечам.

Так вот и тогда.

Вера Надеждовна за окно поглядывала вначале радуясь: солнышко прогревало тишину, по двору бродил какой-то мальчишка, лет пятнадцати, не из соседских, незнакомый, и как-то странно посматривал на здание, словно что-то или кого-то искал.

Она занималась своими делами — писала, говорила, звонила, — снова поглядывала на улицу и опять видела парнишку — его тоненькое пальтецо, серую ушанку и растоптанные, какие-то казенные, ботинки.

Может, он бы так и не решился войти в Дом, его подтолкнула непогода.

Стеганула снежная крупа, дунул ветер, лужи вмиг покрылись льдом, солнце исчезло, а небо придавило землю мохнатыми, грузными тучами.

Вера Надеждовна увидела, как мальчик на что-то решился, двинулся к входной двери, и вышла в коридор, пошла ему навстречу.

— Здравствуйте.

Посинелые руки, побелевшие костяшки пальцев. Голос напряженный, чуточку испуганный, звенит.

— Здравствуй.

— А кто здесь живет?

Волнуется. Но даже не волнуясь, как правильно задать вопрос об этом?

— Здесь кто-нибудь живет?.. Ну, какие-нибудь люди? Это дом или учреждение? Может быть, нянечка? Или сторож?

— Учреждение.

— Ага…

Он топтался на месте, хотя получил ясный ответ, и Вера Надеждовна потихоньку начала догадываться, в чем дело.

— Пройди, поговорим! — предложила она, не дожидаясь ответа, пошла к кабинету — за спиной глухо постукивали растоптанные ботинки.

— Садись! — Он сел, на лице смущение и неловкость. — Так что тебя интересует?

— Я видел свое свидетельство о рождении, там, на обложке, стоит штамп о прописке. По этому адресу. Может, тут раньше был жилой дом?

Нет, никогда тут не был жилой дом. Всегда только учреждение — Дом ребенка. Потихоньку, по шажочку, приближалась она к пареньку, видела, как все ниже и ниже опускает он голову.

Душа ее сжималась: что же за роль выбрала она себе? Зачем? Не легче ли солгать: да, здесь раньше, кажется, кто-то жил. Или еще проще: здесь был жилой дом, его снесли, и вот… Но мальчик ищет родителей, и, раз он решил, эта страсть к истине сильнее человека, он придет снова, уже не к ней, не сейчас придет, так спустя годы. Боль отложенная, припрятанная до поры — легче ли она, кто это знает?

Потом, спустя время, возникнет правильное решение: во имя спасительной неправды ни за что не ставить милицейский штамп о прописке прямо на свидетельство о рождении. Штампик ставят теперь на листок, приклеенный к свидетельству. Оно не паспорт, в конце концов листок можно — и нужно — оторвать, охватив чистотой первый в жизни человека официальный документ.

Но это — потом.

Тогда мальчик молчал, опустив голову.

Что должна была делать она?

Вмешаться в обстоятельства, включить себя, свои поступки и свое отношение. Все вместе это называется человеческим участием.

* * *

Вера Надеждовна знала возможные пути малышни — они не запутаны, не сложны. После Дома — другой дом, детский, дошкольный, если здоровье и развитие в норме, он один и неподалеку, потом детдом школьный, а после восьмилетки — впрочем, после восьмилетки вот он, тут на табурете, искать не надо: учится и живет в школе-интернате.

Выспросила про самое последнее и, значит, главное: зовут Колей, интернат там-то. По праздникам и выходным ребята разбредаются кто куда — к бабушкам, к теткам, друзьям, в школе их остается немного, и вот он добился разрешения поехать в город, погулять, сходить в театр или киношку. А на душе было это, она понимала его, — узнать про родных.

Расстались знакомыми, не более того, но что значит знакомство с новым, взрослым, человеком для одинокого парнишки шестнадцати с половиной лет?

Про возраст и про то, что учится он в девятом классе, она узнала в первом разговоре, к которому про себя без конца возвращалась. Через год мальчишке начинать собственную, без опыта, жизнь, а он вот растерянный, тихий, не вполне уверенный в себе.

До сих пор жил, как жилось, не крепко, пожалуй, задумываясь над возможным, а теперь наступает время выбора. Ищет родных — что же это иное, если не интуитивный, неосознанный поиск опоры и, выходит, выбора. Сам не понимает; ищет других, но по правде-то ищет самого себя. Смысла собственного присутствия на этой земле: чей я, для чего?

Нет, Вера Надеждовна понимала, что пока все эти мысли не настигли Колю, если они и присутствуют в нем, то неосознанно, недодуманы до предельной ясности, это придет с годами, а чтоб пришло добрее, многозначнее — надо ему помогать.

— Приходи, обязательно приходи, — говорила на прощание, а чтобы хоть как-то привязать, заставить прийти не по охоте, так по обязанности, сунула книжку какую-то. — В воскресенье и приходи!

* * *

Он пришел. Как будто умытый.

Когда радостей мало, самая негромкая звучит фанфарами, искрится красками, обещает, манит. Знакомство со взрослой женщиной, новое знакомство, было в радость.

Она уже знала, что делать. Привела домой. Усадила за стол: семейный обед — муж, дочка, сама, четвертый — Коля.

Это уже серьезная привязка, если, конечно, все порядочно, по высшему счету.

Что это значит?

А то, что человек в этом возрасте и в этом состоянии предельно обостренно чувствует всякую фальшь, и самый высший грех, который возможен тут, — неискренность. Не умом, не слухом, душой и сердцем слушает и слышит он всякое слово, интонацию, видит выражение лица не только в определенных, законченных формах — улыбка, сердитость, сосредоточенность, — но и в едва уловимых нюансах, которых обычный человек в обычных ситуациях попросту не замечает.

Какие чувства труднее всего спрятать? Жалость?

Нет, для этого хватает житейского опыта. Сострадание, сочувствие — вот что спрятать труднее всего, и старание не всегда помогает при этом. Может, из-за того, что сострадание и сочувствие самые естественные из всех?

Говорили о жизни, говорили о книгах, говорили о фильмах и так, о всяких пустяках, не избегали говорить и о Колиной интернатовской, а перед тем — детдомовской жизни: ровно, без усиленного внимания и повышенного интереса.

Хочу заметить, между прочим, считая это важным обстоятельством: Вера Надеждовна — женщина отнюдь не экзальтированная, ее эмоциональность не взрывчата, не спонтанна; чувства таких людей живут долго, если не постоянно, и температура этих чувств осмысленно высока. На таких женщин можно положиться — и в работе, и во всем остальном.

Так вот, не было причитаний, жалости, аффектации.

Было сострадание, сочувствие — скрытое, а потому — действенное.

Все было подлинным, а значит — сильным.

Вера Надеждовна съездила в интернат, представилась, попросила не беспокоиться за Колю, когда уезжает в город, и на выходные отпускать со спокойным сердцем: он у друзей.

* * *

Говорили они и про Дом, про малышей, которые прописаны там, про их матерей.

Говорили, Коля спрашивал. Это не были расспросы с пристрастием: многое хранила даже не память, нет, — ощущение. Он как бы уточнял то, что берегло чувство.

Ощущение из главных: их было всегда много, он не помнил одиночества — не понимал, что это значит — в буквальном смысле слова. Еще помнились праздники — их ритмичное постоянство. Надо было набраться терпения, и снова являлся Дед Мороз, с мешком гостинцев — в серебряных, золотых обертках еще и конфеты, хотя даже сами бумажки были замечательной ценностью. А если подождать еще — за окном играла музыка: бухал барабан, и натужно раздувал щеки трубач, приходил Первомай с праздничным обедом. А осенью, в слякоть, на улице развешивали флаги — горел кумачом Октябрь.

Потом он помнил автобусы, нестрашные, но неотвратимые переезды, после которых все начиналось по-новому, будто бы совсем не продолжая старое: собирать начинали задолго, подгоняли обувку, одежку, пальтишки, потом сажали в автобус и куда-то везли. Это ощущение обозначено постепенностью: сначала как-то смутно, потом яснее, наконец автобус запомнился совсем ясно, со всеми подробностями, главное среди которых — цвет. Автобус был сине-зеленым.

Слушая Колю, повторяя затем, после отъезда, его слова, Вера Надеждовна, как археолог, восстанавливала про себя пласты Колиной жизни. Автобусы — это переезды: из Дома — в дошкольный детдом, из дошкольного — в школьный, затем еще в один, наконец — в интернат, мало чем отличимый от школьного детдома.

Они сближались от встречи к встрече. Тяжести Вера Надеждовна не ощущала, но вот облегчение — почувствовала, поняла. У Коли складывались свои отношения с мужем и с дочкой, в которых она могла уже не участвовать. Он проводил у них выходные, встречи становились привычными.

Но однажды Коля все же спросил:

— Кто мои родители? Где?

Попросил:

— Помогите!

* * *

Надо ли?

Она сомневалась, мучила себя вопросами: что это даст? Не станет ли хуже Коле от этого знания? Ясное дело, жизнь его будет сложнее, возникнут новые, самые трудные отношения, которых ведь избегали многие годы взрослые, а потому — сознательные люди.

Но Колина судьба, помимо воли, уже была для Веры Надеждовны чем-то гораздо большим, чем просто человеческая история. Он стал как бы концентрированным выражением смысла ее работы. А значит, смысла жизни.

До сих пор она видела и знала лишь обездоленных малышей. И вот наконец встретила малыша выросшего. Судьба покинутого человека предстала перед ней пусть не в завершенном, так в развившемся виде. И ей самой хотелось узнать — не столько для Коли, сколько для себя, — как выглядят, что думают, что говорят и чувствуют родители, забывшие о собственном сыне. Как так устроены они? И что за непоправимые беды толкают их на такие беспощадные решения?

В архиве Дома обнаружила Колину папочку, ужаснулась — не в первый, конечно, раз, но по-новому: перед глазами все Коля стоял, каким вначале увидела, продрогший, в стоптанных ботинках, с побелевшими костяшками сжатых кулаков, с напуганным, ищущим взглядом. Еще бы! Он надеется, а его… Документ из роддома: мать — такая-то — родив ребенка, через несколько дней ушла, оставив его. Указан ее адрес.

Вере Надеждовне повезло: это был заводской район, и люди, жившие по тому адресу, откуда ушла в роддом молодая женщина, меняя комнаты, улучшая свою жизнь, двигались по пятачку заводских застроек. Так что, начав свой поиск, перебрав несколько домовых книг и добравшись до последней прописки, Вера Надеждовна не сошла, как говорится, с места. Бегать не пришлось. Но пошла вначале все же по старому адресу. И опять не ошиблась. Женщины ведь народ памятливый и на соседей, на их жизнь. Вспомнили старушки, сидевшие у крыльца: да, здесь жили такие — мать, взрослый сын, и жила у них, помнится, молодайка, вроде ждала ребенка. Потом исчезла. Но не жена, нет, тому взрослому сыну — не жена.

Набирала телефон Колиного отца, бесконечно волнуясь. Но характера хватало — голос спокойный, даже чуточку официальный.

— Валентин Григорьевич? Вам звонит такая-то. Прошу вас о встрече.

— А что такое? Что вы хотите?

— Это не телефонный и очень личный разговор.

Хохоток по ту сторону провода: заинтриговало. Побеждает, однако, другое, похоже — характер.

— Я уезжаю в командировку, мне некогда, если вам нужно, позвоните через полмесяца. — А номер телефона все-таки записал.

Звонит через двадцать минут: не устоял перед женским приглашением, встречу назначил, смешно сказать, в пивбаре.

Первое впечатление оказалось самым точным. Внешне — импозантный, солидный, значительный и размерами, и какой-то, как бы потаенной, скрытой значительностью.

Но это пока молчит. Стоит раскрыть рот, и человек уменьшается до размеров лягушки: самоуверенный, самовлюбленный, нагло-пустой, безмерный эгоист.

В пивбаре провел куда-то в подвал, где чмокают и пыхтят насосы. Заметила: подмигнул женщинам в белых халатах — даже встречу эту проводил напоказ, с каким-то глупым смыслом.

Сидеть было негде. Он оперся о бочки, самодовольно расплылся — вон сколько вариантов задала она Колиному отцу, только соображай.

— Чем обязан?

— У вас есть сын?

Щеки съехали вниз, опали.

— А вы — кто?

Назвала должность, место работы. Про Колю пока ни слова.

Фанаберия снова взяла верх, да, это была обыкновенная фанаберия, а не душевная широта, не мужское мужество, как он ни старался, — ведь за мужеством признания всегда должны стоять поступки, а тут одна болтовня.

— Да, это я виноват, Валерия тут ни при чем! Это я ей сказал: из роддома с ребенком не возвращайся.

Он петушился, распускал павлиний хвост:

— Вы Валерию не судите!

Она попробовала выяснить — не для него, для себя:

— И что же? Вы ни разу не захотели его увидеть? Ни разу не вспомнили?

Но терра инкогнита, неизвестная территория, оказалась до смешного известной и до крайности узкой:

— Какое ваше дело?

Вот и все. Мелодия для одного пальца. Бездушие предельного эгоизма. Откровенность не мудрости, а бесстыдства и безнаказанности.

Ей хотелось повернуться и уйти. Выдумать какую-нибудь отговорку, мол, встречалась по поручению органов опеки.

Но перед глазами стоял Коля — замерзший мальчишка в растоптанных ботинках, его испуганные глаза. И сознание, что Коля не успокоится. Понимание: ему надо пройти до конца свою дорогу, раз уже отправился по ней. Жизнь сама расставит ударения на важных словах и главных понятиях, безжалостно отбросив ничтожное. Что же делать: поиск истины порой означает разочарование.

— А теперь слушайте.

Пока она рассказывала о Коле — самое необходимое, без подробностей, — лицо его отца не менялось. Похоже, он истратил всю энергию своей воли на то, чтоб уследить за лицом.

Коля учился тогда в десятом, приближалось его семнадцатилетие, — она сказала об этом, как бы к этому и сводя весь разговор. Назвала день его рождения — отцу! Оставила телефон.

— Может быть, и следует вам встретиться, — сказала она, поворачиваясь.

Лицо Колиного родителя больше не интересовало ее. Для себя она прояснила все — и навсегда. Теперь оставался Коля, он сам.

Палкин — его фамилия — к Колиному семнадцатилетию объявился, теперь сам попросил свидания, был краток, потому что этот нынешний его поступок получался трусливо-стыдливым: отец боялся встречи с сыном. Впрочем, какой отец, какой сын? Принес двадцать рублей. И шоколадку. Сказал:

— Не решился купить подарок. Не знаю, что покупать.

Когда Вера Надеждовна передавала Коле деньги, ей больше всего хотелось молчать. Но она сказала то, что должна была сказать:

— Видишь, Коля, он все-таки хотел купить тебе подарок.

Палкин собирался с духом еще несколько месяцев. С духом? Вера Надеждовна не надеется на это. Он просто откладывал встречу, как всякий эгоист откладывает на потом дело, нужное кому-то, а не лично ему.

Однажды позвонил:

— Коля у вас? Дайте ему трубку!

Она повернулась к пареньку. Ну вот! Настал твой час, Коля. Ты сам к этому стремился.

Поднимается из-за стола, медленно, скрипит стулом, едва не опрокидывает его. Как тогда, в коридоре Дома, переступает нерешительно, лицо побелело — совсем полотняное.

Хриплым голосом произносит в трубку:

— Слушаю.

Потом одни междометия:

— Да… Да… Нет…

Наконец, фраза:

— Хорошо. Только я с товарищем.

Он частенько приходил с товарищами — то с Сережкой, то с Васей, то еще с кем-нибудь, в тот день был Василий, и они отправились вдвоем — хорошо, что вдвоем.

Коля как-то притих, спрятался в себя! Она его благословила:

— Ни пуха ни пера.

Он улыбнулся все такой же нерешительной улыбкой.

Вечером Вася вернулся один, сказал, что Колю Палкин оставил ночевать. Вера Надеждовна ни о чем не спрашивала: у Васи расспрашивать неприлично, а Коля, если захочет, скажет сам.

Коля вернулся утром ранехонько, ничего особенного не сказал и лишь в обед обратился к ней, по-детски наивно:

— Можно, я больше к Палкину не пойду?

* * *

Вот и все про отца. Весной, перед окончанием школы, из небытия явилась мать. Постояли друг перед другом — говорить было не о чем. Она сказала, что у нее есть другой ребенок, девочка, она замужем, живет далеко, в каком-то городке на Урале.

Нет, она не плакала и ничего особенного не сказала на прощанье. Зачем приезжала? Вера Надеждовна думает, для собственного облегчения. За семнадцать лет, возможно, она и думала о сыне, а теперь вот убедилась, можно и не думать: он совсем взрослый, государство вырастило и выучило его, не пропадет.

Не пропадет, конечно.

После десятилетки он устроился работать в почтовый вагон. Сутки в Москву, с ночевкой там, сутки — обратно. Потом два дня выходных, но он не бездельничает, работает в эти дни там же, на железнодорожном почтамте, грузит посылки. Не для того, чтобы подработать, хотя ему и это очень важно, начинает ведь жизнь с нуля, а для того, чтобы не бездельничать.

Первое время жил в общежитии. Интернат на прощание обеспечил кое-какими вещами, так, сущие пустяки: две простыни, одеяло, наволочка, кое-что из одежды. Ну вот, и в общежитии пропала одна дареная простыня.

Коля переживал. Пришел вечером, охает:

— Надо же, а? У нас в интернате и то никогда ничего не терялось! Это надо же!

Вера Надеждовна улыбалась, глядя на него, действительно, надо же — какой, в сущности, ребенок. И ни дня не жил в семье, в собственном, родном доме.

Сказала ему.

— Знаешь что, Коля, собирай-ка свои вещички и перебирайся к нам.

— Зачем? — удивился он.

— Жить.

Коля прописан теперь у нее. Живет дома. Из дома идет на работу, домой с работы возвращается.

Что же — как мечталось когда-то — в двухкомнатной квартире теперь появился сын? Сразу — взрослый?

Нет, этих мыслей нет ни у нее, ни у ее мужа, ни у Коли. Они живут как близкие и даже родные люди, но говорить об этом не приходит в голову: ведь не говорят же, в самом-то деле, о таком по-настоящему родные и близкие. Это подразумевается.

* * *

Вот так — очень просто и очень обыденно, без экзальтации, без высоких слов, Коля нашел свою родную семью.

И если уж употреблять слово «делать», искать доброту не благодушно-словесную, а действенную, то вся его история от нуля до двадцати — теперь ему стукнуло двадцать — и есть противостояние одиночеству и родительскому бесстыдству действенной доброты мудро поступающего человека.

Одно лишь уточнение: поступки Веры Надеждовны вытекают из ее знания, и еще прежде — из ее осознания положения вещей. Из того обстоятельства, что она не просто отбывает службу — пусть и в сложном, а все-таки детском учреждении, — а детям служит душой, сердцем, думает, страдает, и, переплавляя все это в себе, — поступает в соответствии с мерой справедливости, понятой и прочувствованной глубоко, человечно.

* * *

Как она относится к Коле?

Из всех определений мне хочется выбрать именно это: умно.

Умно относится. Видит его целиком, а видеть целиком, — для этого мало одной любви. Нужен ум. Нужен педагогический талант.

Главная Колина проблема — невысокий порог требовательности: к себе, к другим, к жизненной задаче и перспективе. Довольствоваться малым — вроде не такая уж плохая установка, особенно в сравнении с «вещизмом» и рвачеством, которого хватает. Но Колин минимализм граничит с аскетизмом, с «нестремлением» к норме.

Скажем, при разговоре о будущем он совершенно бескорыстно относится к собственной пользе, которая при углублении может, правда, выливаться в понятие выгоды. Но о пользе человеку думать не возбраняется, не надо ударяться в ханжество. Особенно Коле, человеку без близких, без поддержки. Все его — при нем.

Вера Надеждовна советует ему подумать о работе, где он получил бы потом комнату, а если женится, квартиру. Разве это рвачество?

Но Колю это не волнует. Зачем? Он спрашивает вполне искренне. «Ну, женюсь, так будем жить в общежитии, разве мало семей живет в общежитиях, в одной комнате, разделенной занавесочкой?» Это абсолютно искренне.

Еще одна забота — неумело обращается с деньгами. Тоже результат детдомовского воспитания: как бы ни был хорош детский дом, интернат, а там же этих забот нет, не существует практики. Подрабатывал Коля в каникулы, так заработанная десятка — вся его, трать куда хочешь и сразу — жизнь твоя от этого не зависит, ни голодным не останешься, ни голышом: все главные расходы — на государстве.

И вот эта инерция осталась. Не умеет деньгами распоряжаться, не умеет «растягивать» их — от получки до получки. Может истратить все, не думая ни о чем, а это ведь плохо для самостоятельной, для взрослой жизни.

Неряшлив. Не понимает, к примеру, решительно, как это каждый день мыть ноги и надевать свежие носки. Тоже нет привычки, нет традиции.

Вера Надеждовна про то, какие у Коли есть заботы, мне рассказывала не в первую, а в последнюю очередь, щадя, конечно, паренька, выпячивала его достоинства — они главное, хотя заботят, ясное дело, не плюсы, а минусы. Надо минусы переделать на плюсы — забота чисто материнская, — но Вере Надеждовне, влияя на Колю, приходится сейчас не воспитывать, а уже перевоспитывать. Это — раз. А еще в Колиных недостатках она видит проблемы подготовки к самостоятельной жизни — не только подготовки Коли, а, пожалуй, всех «государственных детей». Это волнует, не может не волновать, это беспокоит, с этим что-то надо делать.

Казалось, уж что-что, а инфантильность — не болезнь детдомовских ребят. Ан, нет, она поражена: Коля мечтал — уже после десятилетки — стать киномехаником. Причина? Не улыбайтесь, вполне серьезно: можно все фильмы бесплатно смотреть.

— Коля! Ну сколько фильмов в месяц ты способен увидеть? Двадцать? Прикинь, посчитай, это же не больше десяти рублей. Разве ты их не заработаешь при любой другой специальности?

Задумался. К сожалению, на эту тему — задумался впервой. Опять пробел интернатовский: некому, видать, было всерьез поговорить с Колей.

Но много хорошего — по большому человеческому счету.

Не жадный, точнее — добрый.

Друга Ваську взяли в армию, он посылает ему бандерольку. С чем бы вы думали? С семечками! Васька там, в армии, по семечкам соскучился, написал в письме, конечно, написал между прочим, а Коля тут же откликается: идет на рынок, упаковывает бандерольку, торопится на почту.

Так получилось, что второй его дружок, Сережка, попал на строительство, живет в общежитии, и, как бывает это порой, никому нет до него дела в этом стройуправлении. Вера Надеждовна вмешивалась, ходила в общежитие, разговаривала с воспитателем: обратите внимание, помогите, ведь это же легче легкого, местком может выделить деньги — декабрь, а парень в резиновых сапогах. Воспитатель общежития ничего не сделала, уехала куда-то, и вот Вера Надеждовна видит, что Колька приводит Сережку, достает из сумки ботинки — купил в комиссионке за десятку, отдает ему свою рубашку, свой свитер.

Сережка не ершится, улыбается, но надевает обновки, впрочем, без особых восторгов. И отсутствие лишних слов так берет за душу: они ведь оба детдомовские и понимание товарищества у них такое.

У Веры Надеждовны не наворачиваются слезы, нет, она сдержанный и сильный человек. Лишь потом, спустя полчаса, неизвестно по какой такой причине, вырвется вздох облегчения.

Задумается — почему, и поймет, неожиданно для себя, что в эту минуту размышляла о Коле.

* * *

Бывает, для того, чтобы понять человека до донышка, требуется еще что-то. Давно знаком, много говорил, а малости этой, как соли в супе, все недостает. И у тебя ощущение какой-то зыбкости, неуверенности.

Знать — знаешь, но вот чтоб до конца, до дна — за это не поручиться.

Вера Надеждовна сама подарила мне эту малость.

Почти полтора десятка лет она в Доме, и вот однажды поманили ее пряником: работать в межшкольном учебно-производственном комбинате, где, кроме прочих самых разных специалистов, готовят и воспитателей детских садов. А что — опыт большой, образование — подходящее. Она пошла.

И тут же поняла, пряник-то и мятный, и мягкий, времени полно, дело со взрослыми имеешь, которые к учебе тянутся, — а все же пресно стало, пусто, неинтересно.

Тут она и добавила эту малость.

— Что же это я, думаю, наделала, — сказала Вера Надеждовна. — Я же из детства ушла!

В этих словах ее не было никакой литературности. Под детством она разумеет детские учреждения, работу в них, работу с малышами и для них.

— Нет, сказала я себе! Не уйду я из детства!

И вернулась.

* * *

Она вернулась в детство — в том-то и дело, что не в свое детство, а в детство, которому она очень нужна.

Своими мыслями, каждодневным заботничеством о маленьких, брошенных детях.

Брошенных?

Только не ею.

Сердцем своим, руками, делом — на тех самых великих весах справедливости — выправляет она нарушенное равновесие. Действует именем государства: верит, надеется, любит.

Нет, не зря добродетели эти — женского, материнского рода.

КУКУШОНОК

Я решаюсь обнародовать эти два письма — письмо ко мне и мой ответ — по той простой причине, что писем на столь трудную тему великое множество, а обходить умолчанием, делать вид, что нет такой печали — печали детей, забытых родителями или же отнятых судом по праву социалистического человеколюбия, — было бы нечестно, если уж взялся однажды за этот нелегкий гуж…

1

Писать Вам очень трудно. Написать же необходимо, потому что мне не с кем обсудить сложные проблемы ребенка, брошенного своими родителями, и найти выход из почти безвыходного положения. И все-таки, сколько бы я ни писала писем, и деловых, и официальных, и дружеских, таких вот не писала никогда. Поэтому ни одно из них не вызывало такую уйму сомнений и страха, сколько это письмо. Как-то Вы его воспримете? Не читайте только его, прошу Вас, по диагонали.

Пишу это письмо давно, рву его в клочья, отчаиваюсь и снова пишу длинно, нудно, неубедительно.

Поймете ли Вы хоть что-нибудь в этих сплошь противоречивых силуэтных штрихах? Создастся ли, в моем неумелом изображении, образ, настоящий, живой, образ страдающего, неприкаянного, всеми изгоняемого (куда?) — да вот в том-то и дело, что в никуда, — человечка. Маленького, несчастного, но с головой, душой и сердцем.

Думаю, что может ведь еще и так случиться, что письмо это не дойдет до Вас. Из самых лучших побуждений им займутся некие Окаменелости, бесценные в соблюдении жизненного порядка и устойчивого равновесия, чуждые, естественно, всякого там сопереживания, но зато вполне деловитые. Они быстро и четко распорядятся, и судьба горемычного письма будет определена как надо.

Но если все эти неприятности повременят и беды этой не случится, то уж тогда, наверно, от неурядиц всей земли Вы примете озябшего делегата?

Недавно Вы написали большую статью в публицистическом разделе журнала, и я прочла ее. И еще несколько раз перечитала. В статье Вы написали о детях, брошенных родителями. О безнравственности и безнаказанности этих родителей.

Будет ли когда-либо написано Вами об этих детях, но принятых в другую семью и об усыновивших их родителях? Родителях второго порядка. Пока, наверно, нет, не напишете. Эти сомнения и вызвали необходимость обратиться к Вам. А живется и этим детям, и этим родителям очень трудно. Много вопросов, которые кажутся неразрешимыми.

Как нам в жизни быть? Как нам эту жизнь прожить? Как решить вопрос своего обоюдного перевоспитания, преодолевая такие неподдающиеся преграды. Да и не о нас, не о родителях речь идет. Мы перестроились, дети нас перевоспитали. А сами дети? Вот где бы отменить, уничтожить эту мстительную, злую колдунью Генетику, оставляющую следы там, где не надо. Не любят эти дети своих вторых родителей, как бы эти родители ни старались, как бы ни скрывали свою чужеродность. Детям этим нужны первые, которых они никогда не видели, но всегда неосознанно искали, пусть плохие, но родные, желанные.

Потому-то и неспокойны они, непослушны, упрямы, даже жестоки сверх меры, а винить их в этом невозможно. Не их это вина. И чем дальше, тем меньше связующих звеньев, тем дальше уходят они от дома, его интересов, его забот. И тем глуше их сердце. Виною всему этому беспощадная Генетика. И в школе они тоже как-то не у места из-за своего своенравия, упорства, они не любимы учителями. За эту антипатию дети платят взаимностью, а их за это гонят. Сначала на последнюю парту, затем из школы. Беспощадно, бесчеловечно, но «обоснованно». Какое же непоправимое зло (скорее всего, неосознанное) совершают некоторые современные учителя!

Сейчас все фанфары мобилизованы на педагогическую реформу, но в ней снова все внимание нацелено на обычных, здоровых детей с нормальной наследственностью. Конечно, это прекрасная школа. Школа будущего и, наверное, далекого будущего. Да и откуда так вдруг возьмутся для новой школы образованные, многосторонние, с широким кругозором, настоящие учителя со знанием педагогики (в смысле умения учить разных детей) и, главное, психологии ребенка, в том числе сложного, трудного ученика, где искать этих справедливых, увлеченных и ответственных за дело рук и ума своего — добрых, жалостливых и терпеливых педагогов, воспитанников и последователей Ульяновых, Макаренко, Сухомлинских, Ушинских?

Для этого, наверно, и в пединститутах и университете тоже надо изменить программы и выпускать высокообразованных и высококвалифицированных учителей. А наших бедняг выпустит в жизнь «дореформенная», наша теперешняя школа, не всегда умная, не всегда умелая и сама весьма необразованная. Такая для них никакая, эта забытая всеми и заброшенная уральская средняя школа.

Я написала эти горькие слова не в озлоблении, не в состоянии аффекта. Нет, со всем этим я живу постоянно, вижу и оцениваю обстановку очень трезво и здраво. Такова наша конкретная — невдохновляющая школьная действительность. Только не пугайтесь, пожалуйста, этих ухающих слов. Я не буду ими пользоваться. Слава богу, в русском языке есть и другие. Выслушайте только меня и рассудите.

Более десяти лет тому назад моя дочь почти случайно зашла в местный Дом ребенка. И вот что там случилось.

Она увидела одинокого малыша, отставшего от своей группы, которая только что прошагала в спальню, — очень бледненького, нездорового и в то же время весьма независимого. Он стоял, прислонившись к стене, и очень внимательно разглядывал ее. Она подошла к нему, взяла на руки и отнесла к месту назначения.

На другой день, когда она вновь вошла во двор Дома ребенка, то первого, кого она увидела, своего вчерашнего знакомого мальчика, который бежал по двору ей навстречу со всех ног, спотыкался и падал в неуклюжей своей, казенной одежде и истошным голосом кричал: «Мама… мама…» — и ничего больше. Она побежала ему навстречу, подхватила, прижала к себе его, все в пыли и царапинах худенькое тельце, и больше не рассталась с ним.

Изменив его имя и фамилию, она усыновила мальчика. Ее собственная семья распалась, она только что рассталась с мужем, детей у них не было, выходить еще раз замуж она считала невозможным и поэтому отнеслась к этой встрече как к чуду, подаренному судьбой.

Андрею не было и двух лет, когда он пришел к нам. Оба его родителя — потомственные алкоголики, лишенные родительских прав, но нимало о том не тоскующие. За целый год, что был Андрей в Доме ребенка, они не выбрали дня, чтобы навестить его. Они или не обнаружили потери, или оставались безразличными к исчезновению ребенка.

Андрей был болен весь целиком и всеми болезнями сразу. Попав в Дом ребенка, он почти год отлеживался в больнице, но чем дальше, тем хуже ему делалось. Он страдал от хронических болезней и бронхита, дизентерии, пневмонии, диатеза, гайморита, воспаленных гланд. Но самым страшным был врожденный порок сердца, во всех его безжалостных проявлениях. Ножки и ручки у него были, как у Буратино, — худенькие и прямые.

Он был так необычен и вместе с тем так мил, хотя и очень некрасив. Совсем лысый, худой, бледный, с красненькой пуговкой-носиком и очень скупой, учтивой улыбкой. Ничему не обученный, ничего не умеющий. Но все равно очень обаятельный.

Наверно, никто на свете не смог бы пройти мимо этого ребенка, оставаясь безразличным (кроме, разумеется, его родителей). В Доме ребенка всеми силами старались вылечить, приголубить его, да запущен он был в своем отчем доме так, что ничего не получалось.

Не получалось долго и у нас. Мы были неразумными, опрокинули на него много лишней суеты, забот, ласки, чем надоели и опротивели ему безмерно, и, видимо, надолго.

Он ответил нам протестом — круглосуточным ревом, упрямством, непослушанием. Все новшества принимал в штыки. Был нервным, неуправляемым и таким остался навсегда.

Долго не мог привыкнуть к новой обстановке, незнакомым людям, иным правилам и порядкам, к необычности окружающего его мира — третьего по счету, это в его-то неполные два годика.

Больницы сменялись у него незнакомым домом и опять больницами, а сколько врачей, медсестер, уколов, капельниц, компрессов, втираний… Постепенно обстановка и отношения нормализовались. Но порядок, покой, умиротворенность навсегда ушли из нашего дома, из нашей маленькой, но очень дружной семьи. Теперь наш дом и его обитателей беспрерывно сотрясали местные катаклизмы, и каждый из них казался концом жизни. Что делалось с Андреем — страшно вспомнить. Скандалил, дрался, плакал.

Но и это страшное время несколько смягчилось. Появились новые беды, и старые видоизменились. Мы привыкли друг к другу. Перевоспитывались обоюдно. Для нас это было трудновато, а для Андрея во сто крат тяжелее. Старались быть самокритичными, устранить раздражители, сдерживаться. Увы, не всегда это удавалось, не всегда мы были на высоте. И раздражались, и сердились, и даже «обижались». Господи, какими были мы первобытными (это так Андрей назвал персонажей «Сотворения мира» Эффеля). Как не подготовлены мы были к воспитанию такого необычного ребенка, к такому буйству. Но понемногу, очень медленно и незаметно для постороннего глаза, менялись мы, изменился чуточку Андрей. От него отступали немощи, излечивались болезни. Появилась бешеная энергия, непоседливость, стремление к играм, к детям, к развлечениям.

Сделана самая последняя и самая серьезная операция на сердце. В школе ему дали академический отпуск, и он остался на второй год в четвертом классе. После операции три недели лежал в реанимации, весь в проводах, подключенных к различным аппаратам. Ему восстанавливали дыхание, давление, сердечный ритм — словом, жизнь. После реанимации еще два месяца в палате.

Теперь Андрей физически здоров, конечно, насколько это возможно с его неуемной натурой. И в дождь, и в снег, и в солнечный зной он неизменно на улице, в реке, в снегу или в луже.

Он стал высокий, статный, с темными волосами, с ясными, как хрусталь, глазами. Смешлив, весел, до отказа заряжен неуловимым обаянием (увы, пока улавливаемым только нами), изобретателен, особенно на довольно сложные игры, умело собирает разнообразные сооружения из своих многочисленных конструкторов. Самозабвенно (килограммы пластилина) лепит все виды орудий и войск. Бесчисленные и непобедимые русские армии всех времен в соответствующих амунициях, точно скопированных из Детской энциклопедии. Руки у него умные. Ум живой и восприимчивый, может много сделать в доме: починить, — впрочем, сломать тоже, — наладить, «удачно» приколотить и привинтить, хорошо и интересно пересказать прочитанное, услышанное и увиденное и потому очень интересен в ребячьих компаниях и приятный спутник в поездках, которые они совершают с мамой великое множество. Объехали полстраны.

Но Андрей хорош только тогда, когда захочется ему самому. Слов «нужно», «необходимо» он не признает. В обиходе только слова: «Хочу», «Потому что так хочу!» И постоянное, неизбывное стремление к тому, что нравится, к тому, что хочется, и никак к тому, что надо, но не нравится. В этом вся наша беда. Все нашего горе. Увлечения сменяются увлечениями. Им подчиняется его воля, вся его деятельность, за счет учения, развития, нужных и полезных занятий. Но и увлечения мгновенны. Ничего постоянного, кроме злого упрямства.

С годами теряется интерес к чтению, театру, путешествиям, музыке. Из-за нерадения к учебе интеллект его, который в детстве опережал сверстников, теперь явно отстает. Правда, и в детстве большая часть его интеллекта «уходила» в звуки. Он очень удачно подражал пению птиц, полету пули, шуму мотора, военным и другим ритмам. Удачно пародировал. В детстве был сердечнее, добрее, общительнее. С годами теряются и эти качества. Все больше проявляется пренебрежения к близким, равнодушия к нашим бедам, неприятностям, ужасающее хамство, ничем не вызванное, спровоцированное самим собой.

Вся его неуемная энергия, сила характера, предприимчивость, «железная» воля, несокрушимое упрямство направлены на единую цель — на осуществление своих желаний и увлечений. Увы, большая часть их прискорбна.

Беззаветно любит улицу. Из-за этой неразделенной любви все остальное на втором и последующих местах. Не любопытен к занятиям, которые дает школа. Не хочет учиться. В крайнем случае согласен ходить в школу, не согласен с заданиями на дом, потому что они отвлекают его от улицы, от игр, от ничегонеделания.

Не о таких ли детях писал Сухомлинский, отмечая с сожалением, что многие из них остаются неучами.

О своей антипатии к учению он говорит открыто, не таясь, не маскируясь.

В школе ведет себя неровно. Часто просто плохо, особенно когда против чего-либо протестует. Против изгнания его на последнюю парту, против почти (даже без почти) исключения из учебного процесса (не спрашивают, не поручают, не вовлекают, изолируют). Тогда дневник его пылает от красных чернил классной руководительницы: «Безобразничал на уроке, шалил на перемене, толкнул девочку. Будет вызван на педсовет. Срочно прийти в школу». Угрозы, замечания, порицания и самое страшное — педагогический бойкот. Он остро ощущает себя никому не нужным. Эффектно торчат колы, «как одинокие трубы на сгоревшем подворье» (классная — филолог). И тут же робко, убого, редко, незаметно четверки и уж как событие — пять. Учит он прискорбно мало: бегло математику, лучше географию, кое-как историю, очень плохо русский, немецкий, биологию, приемлет полностью труд, рисование, пение, и, как он ожидает, будет когда-то потом нравиться физика, химия, зоология.

Сесть ему за домашние уроки всегда очень трудно. Потому что скучно. Иногда открыто идет на скандал, это случается, когда поздно приходит с улицы — сначала усталый, голодный, потом сонный, взъерошенный. Тогда остервенело бросает себя и сумку с учебниками на стол, потом что-нибудь роняется, что-то хлопает, где-то шлепает, и наступает такая зловещая тишина, что, верно, слышен скрип и стон всех нервных систем обитателей дома.

Обе враждующих стороны: я и Андрей — замирают, выжидают, ждут. А «история идет напрямик, и полон событьями каждый миг». Начинает Андрей: «Что, не хочешь мне помочь? Ну-у, конечно. Я плохой, я опоздал! — И с издевкой: — Тебе, конечно, спать пора!» Значит, настроен враждебно. Нужна, ох как нужна, выдержка и стопроцентная доброжелательность. Но он провоцирует скандал, накручивая себя и заодно и меня. А взрываюсь я быстро. И хуже этого уже ничего не может быть. Андрей наглеет и откровенно требует: «Дай списать. Не-ет? Смотри, пожалеешь потом!» Предлагаю помощь, помощь не принимается, требуется готовое. Ничего не остается, как замолчать, окаменеть, ни на что не реагировать. Снова тишина. И еще через час, исчерпав программу, Андрей капитулирует. Он начинает продвигаться ко мне в комнату. Застенчиво втискивается в узкую дверную щель, предварительно постучавшись, и, исполнив весь известный ему несложный ритуал вежливости, с виноватой улыбкой и ясными глазами (и такой хороший, и такой настоящий ребенок, совершенно не похожий на только что скандалившего неприятного подростка):

— Ты не можешь мне помочь? Я примеры все решил правильно, а задача не получается. — Голос комариный. Весь — внимание. Весь — любезность. Как можно ему отказать? (Это, конечно, один из вариантов, а сколько их бывает!)

Я сдаюсь, хвалю его за правильные рассуждения, нахожу ошибку (надо, чтобы сам, но времени уже двенадцатый час, все школьное воинство спит). Он признательно утихает, быстро доделывает в черновике («утром перепишу»), я ставлю ему пятерку за мысли, и он, счастливый, вприпрыжку, безмерно довольный собой, отпустив сам себе все грехи, бухается в постель, и, кажется, «врезается» в сон еще на лету. Лицо безмятежное, избавившееся от всех невзгод. Лицо отличника учебы.

Назавтра колы за классную работу по русскому, да еще не выучил стихотворение, по остальным предметам не прочитал ни одной строчки. Эти неприятности возвращают его к суровой действительности. Несколько дней старается, потом все сначала, и ничто не помогает. Обещает, очень искренне верит в эти свои обещания. И опять не получается. Улица вновь увлекает его, и он не в силах сопротивляться ее соблазнам. И нет в нем никакого иммунитета от этой погибели.

Вот и получается — выходили мы его в смысле физическом, вылечили, вырастили, а вот отвернуть от жизненной скверны, научить отличать хорошее от плохого, возможное от невозможного, сделать из него хорошего человека не сумели, не смогли. И нет нам за это благодати, нет счастья и уверенности в его будущем. Каким оно будет?

Все наши друзья и недруги обвиняют нас в том, что мы не лупили Андрея ремнем, и от этой вот безнаказанности он и стал таким. А мы знаем очень твердо, что бить его нельзя и потому, что его битье оскорбляет, озлобляет и вызывает несгибаемое упрямство, и потому, что мы не имеем права этого делать.

Андрей ведь и сам старается быть Человеком, да очень многое зависит не от него. Характер его так сложен, исковеркан, неподатлив, что ему порой не по силам справиться с ним. Отношения с ребятами тоже сложные, он ищет их общества, дорожит ими, но часто и ссорится, вредничает, а потом страдает. Помирившись, страшно радуется, а затем снова все сначала. Дети не злопамятны. Они прощают ему его неровности, охотно мирятся.

Андрей часто несправедлив, необоснованно зол, тогда слетает с него все обаяние, он становится груб, нахален, из него так и лезет хамство, даже драка. Логика его в это время такая ужасная. Философия необъяснимая. Он очень эмоциональный мальчик. Бурно переносит и радость и печаль. Эмоции его порой настолько неожиданные и непредугадываемые, что предварить их, предвосхитить, ослабить, остановить нет сил.

Бывает, что удается изменить его настроение — уговорить, помочь успокоиться, пересмотреть свои позиции, отказаться от своего намерения. Связано это всегда с большой выдержкой, спокойствием. Но, увы, не всегда умеем мы властвовать собой и иногда поддаемся раздражению и сочиняем такой безобразный скандал, о котором потом стыдно вспоминать.

Но в эти горькие минуты никому не хочется жить на земле. Наверно, даже и Андрею.

С детства его исследовали психоневрологи. И поскольку они ничего не могли сказать и ничем помочь, пришлось нам обратиться к главному психоневрологу города. Он положил его в стационар на обследование и диагноз.

Смотрели его, слушали и установили, что психического заболевания нет, а есть затянувшийся инфантилизм и в силу патологических отклонений задатки психопатического характера. И заключение, неоднократно слышанное: «Это сейчас повсеместное явление, не он один. Слишком много родителей-алкоголиков. Бороться с этим злом некому, так как это не болезнь, а свойство характера, требующее только некоторых коррекций в педагогике и воспитании. В соответствующих условиях (?) он может еще стать удовлетворительным человеком, в иных — социально неблагополучным гражданином».

Вот как лихо и безысходно закручено. Самое печальное в этом профессиональном заключении — будущее социальное неблагополучие.

Как же спасти его от этого зла? Трудом. Учением. Личным примером. Суровостью. Строгостью. Наказанием. Добротой. Вниманием. Пониманием. Внимательностью. Всем вместе!

А ребенок бедствует, ребенок мечется. Он не знает, почему он груб, неуживчив, неуправлям. На все вопросы — почему? — он страдальчески морщит лоб и отвечает: «Не знаю. Понимаю, что говорю плохое, а не могу остановиться. Лучше бы мне умереть». Ребенку в двенадцать лет, в общем жизнерадостному, здоровому, любимому, вдруг могут прийти в голову мысли о смерти как избавлении от несправедливости.

И все в нем не так, как у других. Из тех, других его сверстников уже формируются личности, а Андрей продолжает оставаться ребенком, капризным, эгоистичным, требующим от жизни бесконечных благ. Вот отказали ему в покупке снегоката (35 р.), и он его угнал — не сам, но с помощью другого мальчика. Теперь он на учете в детской комнате опорного пункта. К этой беде отнесся серьезно (насколько он может). Старается не бегать поздно. Каждую среду с дневником ходит на проверку. Но все равно срывается и нарушает дисциплину. А в опорном пункте снова женщины, славные, добрые, знающие свое дело, но как было бы лучше, если бы это были мужчины.

Куда же они подевались? Мужчины-наставники, мужчины-педагоги, мужчины-милиционеры.

Прошлой весной стало совсем невозможно. Андрей перестал ходить в школу. Целыми днями его не было ни дома, ни рядом с домом. На все просьбы, вопросы грубил, не отвечал. И вот тогда его положили на обследование в стационар. Но вынуждены были взять его очень быстро обратно. Нет, не думайте, что он плохо вел себя, Был примерным. Ни одного замечания. А условия в стационаре сногсшибательные. Ни нормальные, ни ненормальные дети там не в состоянии находиться. Шестнадцатиместная палата, все дети вместе, и очень больные и еще нет. И дебильные, и дети-бродяги, убежавшие из детдомов и от родителей, вытащенные из незакрытых теплотрасс, неохраняемых подвалов. И весь этот пестрый коллектив, обогащенный опытом самостоятельной жизни, уже умеющий квалифицированно воровать, самозабвенно врать, в совершенстве владеющий отменным диалектом, объяснялся на таком жаргоне, какого во веки веков не услышать, не увидеть не приведи господь никому.

Насколько Андрей неразборчив в своих «знакомцах», но и он запросил коридор вместо палаты. Мы ходили к нему по два раза в день, уводили гулять в любую погоду. Но потом он вынужден был возвращаться и «обогащаться». Сколько же месяцев ушло потом на то, чтобы хоть что-нибудь забыть от этого всеобуча.

Читала я, что в клинике доктора Амосова в Киеве есть много медицинских находок для больных детей, среди них и ЭВМ, работающая по специальной программе, которая дает полную информацию о психике ребенка, его патологии, способностях, наклонностях и возможностях. Вот доктор в согласии с компьютером и дает родителям совет, что всеми силами глушить, что с такой же силой развивать и как и где? Попасть к доктору Амосову мы не смогли. Пытались. Поэтому теперь пытаемся суметь сделать все сами. Но, увы, во многом мы еще совершенно бессильны.

Вот если бы я стала директором (была такая рубрика в «Литературной газете»), разве так стала бы я растить, учить и лечить этих детей, кроме всего прочего, требующих особого внимания, особых условий!

Я построила бы им во всех городах страны совсем особые школы. В этих школах дети учились бы согласно своим склонностям и своим призваниям. У всех они есть в избытке, а особенно у трудных подростков. Это разносторонний и очень интересный народ, с которым настоящий учитель может много достичь.

В их распоряжение были бы отданы классы, мастерские, лаборатории, студии, манежи, фермы, заповедники, сады, огороды, учебные хозяйства, кузницы, даже полигоны и многое другое, что открыло бы им все многообразие жизни, всю соблазнительность знания и умения, где бы они учились, трудились, экспериментировали, открывали, исследовали, взращивали, вскармливали, приручали и совершенствовались в любых предметах, отраслях, делах, профессиях, избранных ими самими. Там бы царила строгость и справедливость, раскованность, доброта и скромность. Классы с небольшой численностью, так чтобы каждый ученик мог участвовать во всех учебных процессах и не был бы, ни за что, заброшен один на последнюю парту и исключен из повседневной школьной жизни, отщепенец, игнорируемый неумным педагогом и заярлыченный им навечно.

В эти школы и учителя принимались бы только по конкурсу. И вознаграждение их труда проходило бы по особому «Положению».

Внимательное и щедрое обучение дало бы прекрасные результаты. Разве не под силу это могущественной стране, как наша, разрешившей и не такие сложные задачи!

Уверена, не слабые духом, распущенные до абсурда, ни во что не верящие дети должны заступать на смену, а только здоровые, верные, надежные. Не одно поколение выросло таким, что ж теперь-то заброшено такое количество неблагополучных детей? Почему?

И еще ненадолго вернусь к Андрею.

Сейчас он немного, но читает, в промежутки между улицей, школой и всем прочим. Сначала мы боялись, что он никогда не будет любить книги. Много ему читали, он охотно слушал, но сам ленился, предпочитая игры. Испытали самый верный способ, и он помог. Бросали на самом интересном. В игры всегда включали героев прочитанных книг. Понемногу стал читать сам. Да случилось еще ему надолго лечь в клинику. Там нескончаемые часы послеоперационной неподвижности скрашивало чтение. Сначала книги о животных. Позже к ним присоединились: Брем, Пришвин, «Юный натуралист» да Б. Полевой, А. Толстой (пока только «Гиперболоид инженера Гарина»), весь Гайдар, не весь Жюль Верн, все пять книг Волкова, очень мало Ф. Купера и журналы: «Техника — молодежи», «Пионер», «Костер», да сказки всех времен и народов, для всех возрастов, включая и дошкольные.

А сколько за эти же годы прочитали его сверстники! Неизмеримо больше. Несравненно серьезней. А сколько из них учат языки, музыку! Андрей ничего этого учить не хочет.

В школе учителя относятся к Андрею по-разному. И хорошо, и средне, и безразлично, и с явной антипатией. Особенно, к сожалению, классная руководительница. Ее самая заветная мечта — отвезти Андрея самой (чтобы убедиться в достоверности) и оставить навсегда в колонии жесточайшего режима или на совершенно необитаемые острова, где нет даже Робинзонов. По тому жизненному правилу, что антипатия всегда взаимна, Андрей отвечает классной лютой неприязнью.

Чтобы привести замысел в исполнение, классная руководительница, не считаясь с затратами времени и сил, составляет на Андрея досье. С этой целью она посещает многочисленные инстанции и пишет страшные характеристики. Если бы с таким упорством и такой завидной целенаправленностью она помогала Андрею превозмочь его беду, какое благословенное дело она бы сделала.

Нет, ей нужна для него спецшкола. И установив невозможность «пока еще» этой кары, она пришла в неистовство. А когда узнала, что Андрей получил путевку в детский санаторий для обследования послеоперационного состояния, написала по своей инициативе — мы не просили об этой любезности — характеристику. Вот некоторые выдержки из нее:

«Учится слабо, без желания. Не готовит пересказ прочитанного. В тетрадях пишет неграмотно, хотя писать может лучше.

На уроках пассивен, невнимателен, рисует или безобразничает, мешая классу. Много пропускает занятий, невоспитан, называет товарищей по прозвищам. Груб с девочками. Может сделать пакость тем, с кем дружит. Ничем не интересуется. Ни в одном кружке не работает. В свободное время бродяжничает (?)».

В этой характеристике есть и правда. Андрей действительно плохо вел себя на ее уроках. Но уж очень она безнадежна. Нужна ли такая характеристика в лечебный санаторий? Мы очень боялись, что вдруг и в медицине окажутся у классной единомышленники и Андрея не примут в санаторий. Но врачи там оказались очень сердечными и оставили его. В благодарность, видимо, Андрей учился в санатории значительно лучше, чем в школе, и привез хорошие отметки. И этому благоприятствовало хорошее отношение учителей к Андрею. Он сидел на второй парте, вместе с другим учеником (а не на последней парте и один), его спрашивали на уроках, ему давали поручения, он выполнял их. Учиться было не скучно. И главное, он чувствовал себя равноправным. Как все.

Вот и думается — с кем так рьяно воюет классная руководительница? С кем сражается? И почему не за него? Почему против? Ну возможно ли таким путем завоевать у ребенка признательность? И неужели невдомек ей, как обездолен этот человек, почему он так упрям и неподатлив? Что может она внушить Андрею, кроме яростного протеста и нежелания идти на ее уроки?

Характеристика Андрея, выданная классной руководительницей, и написанное мною тут очень противоречивы. Мы ведь обе не можем добиться успеха. Я все-таки, видимо, пристрастна и несправедлива к ней. Мне только видится в ней бесчеловечность, которую я не могу постичь (как некая улитка — бесконечность). Жаль Андрея, ему еще встречаться и встречаться с недоброжелателями разного обличья.

Летом мы поедем с Андреем на свою дачу и будем наслаждаться ее незамысловатостью и гулять по ее «пейзажам». Андрей вскачь, я, разумеется, нет. Есть у нас такая маленькая лесная хатка. Такое чепуховое, ненаглядное чудо. Там речка, лес, холмы и равнины. Множество воздуха и света, аромата цветов, трав, деревьев и всеобщая благодать, какой не сыщешь во всем мире и других местах. Лето — самое счастливое время года и в Андреевой жизни.

Отсутствие ненавистных режимов, полезных нотаций, нескончаемых назиданий делает его бесконечно счастливым, покладистым и даже частично послушным.

И хотя он все еще упрям — но степень упрямства резко снижена. В нем ясно прорисовывается та симпатичная личность, которая могла бы быть, но не стала.

А сотворившие это зло, его родители, живы, здоровы и неизменно во хмелю. Как теперь выяснилось, у его отца и матери много сестер, братьев, бабушек и дедушек, людей состоятельных, обеспеченных квартирами и средствами, но не желающих обременять себя заботами об этом ребенке. Да и Андрею не дай бог когда-либо встретиться с кем-нибудь из них. Погибнет он тогда.

А сейчас?

А сейчас над ним и над нами нависла совершенно реальная угроза — несовместимости нашей совместной жизни. Он нас ни в чем и никогда не смущается. Он хочет жить по своим канонам. И вот можно умереть около него, но сдвинуть его со своего бессмысленного упрямства невозможно.

«Нет, не хочу. Нет, не пойду. Нет, не буду делать. И ты меня не заставишь».

И это во всем — и в малом и в большом. Мы так устали от этого, что передать Вам обычными словами состояние нашей несостоятельности просто невозможно.

Скажите, почему пьющим женщинам разрешают рожать детей? Какой сонм людей они делают несчастными!

Андрею нужен крутой характер, строгий контроль, незыблемый режим. Где эти условия он может получить? Частных пансионов у нас нет. Нахимовское и суворовское училища не возьмут его. Детский дом его погубит. В нашем городе и особенно в нашем большом доме многие знают, что Андрей — приемный сын. Если узнает он — будет беда. Переехать в другой город тоже невозможно. Слишком сложно устроено наше бытие.

Вот брата его родного и единственного мы разыскали и очень пожалели, что сделали это поздно. Коля — отличный парень. Ему сейчас двадцать три года. Детство его до девяти лет в семье алкоголиков, а потом в детском доме было безрадостным. И все-таки он выкарабкался. Был в армии. Вернулся, женился. Родился сын Сережа. Это первый его семейный дом, он очень дорожит им, любит его. Он очень загружен. Учится в десятом классе. Сдает экзамены по специальности (он шофер III класса). Много работает. Воспитывает сына.

Встречается Коля с Андреем очень редко. Они еще и живут далеко. На самой дальней окраине города. Адрес от Андрея скрываем, так как там же проживает родная тетка, сестра отца Андрея и Коли, — личность весьма отрицательная. И все это для Андрея новая травма. Любит он Колю, его дом, наверно, больше жизни. Может быть с Колей неограниченное количество времени, прилипнув к его боку, составив неразделимую семейную скульптуру, неразбиваемую, нерасклеиваемую. Будучи крайне непоседливым и нетерпеливым, с маленьким Сережей может возиться часами, забыв об играх, друзьях и улице.

Каждая встреча для Андрея — счастье.

А нас он не любит. Он, как кукушонок, подброшенный заботливой мамашей в чужое гнездо. Ему все там не нравится, и он стремится как можно скорее избавиться от навязанной компании и повыкидывать своих безобразных собратьев по гнезду. Впрочем, жить с нами он согласен, поскольку обеспечивается уют, забота и безрежимность.

Что же дальше делать? Так, как было, уже оставлять нельзя. Помогите нам. Рассудите.

Вот вчера он закончил учебный год. Перешел в следующий класс. Рады мы очень. И он тоже. Уж очень тяжело дается нам учение. Я училась вместе с ним, ну конечно, дома, по его учебникам, чтобы не было у него возможности что-либо не понять, не суметь и не сделать по этой причине домашнего задания.

Поверьте, не так уж легко древним старухам проходить науки — даже такие несложные, какие они есть в пятом классе.

Вечером дочь моя принесла великолепные махровые гвоздики, подарки. Мы вместе с ним готовили «улучшенный» ужин. И не было лучше ребенка на всем свете. А еще через десять минут после ее прихода он собрался идти гулять. Было десять часов. Надвигалась ночь, и рушилась надежда на уютный семейный ужин. Я не пустила его гулять. И что тут было, что тут было… Он ревел и вопил, как будто какой-то недосвергнутый инфант лишился престола. Его вопли, наверно, слушали, увы, уже не изумленные жители большого дома и голуби на крыше.

«Не надо мне ничего, пусть все провалятся. Я хочу гулять, и я все равно пойду, вот ты не пустила, а я пойду».

В мой адрес летели такие ругательства, до которых трудно додуматься. «Старая дура» было самым демократичным из них.

Потом он успокоился, даже извинился. Но сегодня утром не пошел в школу на трудовые занятия, грубил, дерзил. Потом, не позавтракав, сел на велосипед и уехал в неизвестном для нас направлении. И вот кончается день, его нет. И приходила незнакомая нам бабушка очень хорошего внука, которого обидел Андрей. И она жаловалась. И мы извинялись. И знали — это месть за отказ в исполнении его желания. Отказ не переносится, не воспринимается. Непривычка к отказу толкает его на зверство. Он ненавидит меня сейчас с необычайной силой. И так же будет «любить», если я буду разрешать ему все подряд. Резонно ли это? Да, в наших условиях резонно!

Ну вот и все, что я хотела Вам рассказать. И спасибо Вам, что выслушали меня. Ведь всем известно, что слушать труднее, чем говорить. Спасибо Вам, что не караете меня сами и не подали на меня в суд (пока не подали) за кражу Вашего времени, за нарушение Ваших границ, за несанкционированное вторжение в Ваши земли. За непомерно длинное и заунывное письмо.

Вы думаете, что жутче его нет ничего на свете? А вместе с тем одна из корреспонденток доктора В. Л. Леви написала ему письмо на пятистах страницах, а так как, пока она писала, кое-что изменилось в ее жизни, она заверила доктора, что вышлет дополнение.

Я не пошлю Вам постскриптум, но буду неустанно ждать ответа.

Нина Степановна Семенова.

2

Нина Степановна,

письмо Ваше легло на сердце мое тяжелым камнем. Вы как будто нарочно взялись показать мне, да и всем, кто работает в литературе, насколько нелегка ответственность за слово сказанное: не только похвалы, не только брань — это-то самое простое, — а возврат тебе твоих же вопросов, точно бумеранг, совершив круг, идет на тебя, и все дело теперь в этом, как ты себя поведешь — отскочишь, испугавшись, или поймаешь его, не побоишься боли в руке и сердце, возьмешь на себя обязательства, которые вроде не полагается брать, нет во всяком случае такого правила — советовать, вмешиваться в реалии чужой — и далекой — жизни.

Но Вы не думаете о правилах, когда болит Ваша душа, Вы не думаете о том, что я, к примеру, вовсе не педагог, не психиатр, не руководитель народного образования, что у меня и прав-то таких нету — прочитав письмо, взяться за разбор другой жизни — других жизней! — за дело не литературное и, таким образом, освобожденное от конкретных имен и адресов, хотя и бесконечно важное для меня, а совершенно реальное, во плоти радостей и слез.

Сказав т а к о литературе, я вовсе не хочу задеть дело, которому отдаю жизнь, умело или неумело, а просто хочу объяснить, что у литературы все-таки свои правила, среди них — логика характеров и поступков. В жизни же логика поступков часто бывает совершенно нелогичной. Постижение нелогичности жизни — тоже цель литературы, но, скажем так, в жизни реальной группы людей может быть больше спонтанности, непоследовательности, неожиданной противоречивости.

Ваше письмо продиктовано неясностью Вашей домашней ситуации, раздерганностью вопросов, неуправляемостью поступков Андрея, которые привели семью, по Вашему разумению, на край грядущей катастрофы, — и вот я должен ответить Вам, сказать свое слово — но как? Почему? Наконец, зачем?

А если мое мнение окажется потом ошибочным, и я собью Вас с толку? Ведь я не специалист. И все-таки где мера моей ответственности за ответное письмо Вам? Где право, хотя обязанность очевидна, — я понимаю, ее возлагают на меня мои собственные книги.

Так что прошу Вас, по крайней мере, понять меня, понять тяжесть, которая лежит на моем сердце. Нет, не с легкой душой принимаюсь я за этот ответ, и если ошибусь, если собьюсь с тона, не обессудьте, потому как письмо свое в ответ на Вашу выстраданную исповедь прошу рассматривать не более, чем одну из сторон во взаимном с Вами диалоге, обсуждение проблемы, конечно же, выходящей за пределы одной семьи, как рядовое слово во взаимном с о в е т о в а н и и, поиск истины, который, как всякий поиск, не может быть безошибочным и до конца очевидным.

О чем — вначале?

О самом деликатном, самом тонком, хотя впрямую об этом в Вашем письме не говорится. И все же этот вопрос слышится, не может не звучать, потому что он главным был и для меня в моей повести «Благие намерения».

Вопрос этот вот какой: обязан ли человек исправлять чужие ошибки? Ценой своей жизни, благополучия, счастья, свободы латать чьи-то дыры, замаливать чей-то грех, выкорчевывать чьи-то недобрые корни? Да еще в такой деликатной материи, как жизнь человека, его душа, его генетика, по Вашему выражению.

Далеко ходить не надо, вот Андрей, дитя алкоголиков, вот Вы и Ваша благородная дочь — а ее благородство, убежден, тоже наследственно, оно от Вас. Ваша дочь берет Андрея, хотя могла бы и не брать, страдает, наверное, — как же не страдать, — душа ее изранена, как и Ваша, Вы маетесь и потеряли надежды, это всегда приводит к мысли: зря все это, г е н е т и к у не починишь, это от природы, выше нас. Верно, Вы не ставите впрямую этот вопрос, но не единожды, точно заклинание, повторенное слово «генетика» вполне определенно задает нам вопросы: зачем э т о сделано? Сейчас было бы проще.

Верно, было бы проще, Нина Степановна, и Вам и Вашей дочери. Вы бы не страдали теперь, Вашу маленькую, но дружную — из двух интеллигентных женщин — семейку не сотрясали бы слезы, страдание, бессилие и ужасающая мысль об обреченности, о бессмысленности любой борьбы за Вашего — с Вашим — Андрея.

А теперь пойдем от противного. Гляньте на Андрея другим взглядом — что было, если бы он не существовал рядом? Если бы Ваша жизнь протекала благополучно-одиноко? Если бы он не ворвался в Ваше существование? Как бы шли Ваши дни в таком варианте?

Еще один мысленный поворот. Вновь гляньте на Андрея и представьте себе, что Ваша дочь, увидев малыша в Доме ребенка, сдержала свой порыв и названый Ваш внук — вот он, перед Вами, подросший, с ясным лицом, сидел бы теперь, скажем, на своей койке в школьном детском доме, благополучно не узнавший ни Вашей дочери, ни Вас, не испытавший ни любви, ни тепла Вашего дома?

Наконец, Ваша дочь — подумаем о ней. Ведь Вы сами ее воспитали такой: увидела исцарапанное, брошенное дитя, увидела, как потянулось к ней сердце Буратино, я знаю этот порыв, он бронебоен, как еще назовешь порыв человечка, не знавшего рук матери, не знающего, в силу неразумного своего возраста, что есть такое существо, обязанное быть рядом, мать, но бегущего к каждой женщине, подарившей ему улыбку, бегущего бесконечно, бессмертно, всегда, с одним вековечным криком: «Мама!»

Я отклонюсь, простите, Нина Степановна. С давних теперь уже пор, лет десять, не менее, бывая в поездках, я непременно стараюсь зайти в интернат, детский дом, Дом ребенка. Знаете, может, то, что скажу я, и грех, но это помогает мне жить. Обычно такой словесной формулировкой поясняют подтверждение какой-то важной для человека истины, открытия, может быть, признания. Говоря так про лица детей, которых взяло под свое крыло государство, я подразумеваю совсем другое. Я думаю о том, что обязан писать, говорить и бороться ради этих детей. Что жизнь всякого, кто хоть раз увидел эти глаза, не должна проходить бесцельно. Что даже малое благо во имя этих ребят оправдывает человеческое существование. И что ворота этих домов должны быть широко распахнуты человеческой чести, доброте и справедливости. И что, если хоть одной душе помогут мои книги быть щедрее к чужому ребенку, жизнь прожита не напрасно, нет.

Попытаемся осознать причины влечения маленького человека к большому. А их так немного, собственно одна, но зато потрясающе первородная — ласка.

Обласкали его, погладили, взяли на руки, он, точно щенок, запомнил стальным детским ощущением: это добро, это тепло, это близко.

Вернемся, впрочем, к Вашей дочери. Остро испытывая на себе тяготение детской обездоленности, как бы чувствовала она себя потом, позже, возьми себя в руки и обойди того Буратино с прямыми ручками и ножками и некрасивым красным носом? Какими бы словами кляла свою черствость? Какими тайными мыслями страдала? А — вдруг, бывает ведь всяко, — за тем жестоким шагом последовал бы другой, еще жестче — применительно к жизни, к друзьям, к Вам. Как знать, Нина Степановна, какими колосьями пророс бы в Вашей дочери тот черный злак, поступок несовершенный — лишь возможный? Она уже тогда была взрослым, страдавшим человеком, но кто может нам гарантировать, в какие годы зло прорастает множественностью поступков, рождающих новый характер, а в какие оно уже безопасно.

Итак, Ваш невысказанный вопрос. Обязан ли кто-то исправлять чужие ошибки, взваливать на себя тяжкий крест? Нет ли во всяком добром порыве заведомого разочарования? Не слишком ли велик риск в таком сложном деле, как усыновление, да еще при известном наследственном осложнении?

На это можно ответить лишь согласием. Верно, никто не обязан исправлять чужие ошибки, да еще жертвуя собой. Да, слишком велик риск обжечься. Можно расплачиваться целую жизнь за минутную доброту.

Но давайте согласимся — ведь все наше существование идет в трех измерениях: по норме, по общепринятым правилам жизни, которые означают обыкновенную жизнь без взлетов и падений, ниже нормы и выше ее.

Есть благополучие, рассекающее многие годы ровной прямой, и это ровное существование способно привести к успехам, признанию, моральному и материальному благополучию. Однако эта печальная равномерность не возносит личность к выси духовности. Неординарная жизнь состоит из поступков возвышенных, а не обычных. Бывает так, что человек успевает совершить ряд возвышенных поступков, между ними возвращаясь к норме повседневности. И хотя возвышенное занимает лишь дни среди долгой жизни, судьба человека — даже им самим — оценивается именно этими возвышенными днями.

Суметь подняться над нормой дано, мне кажется, не всякому, и это возвышение сулит не одни лишь радости, но и горькие печали. Однако всякий помнит и знает час своего возвышения.

Для Вашей дочери, как, впрочем, для Вас, — это день открытого сердца. Открытого Андрею.

Благословен будет этот час.

Есть такая поговорка: ни одно доброе дело не остается безнаказанным. Не хочется верить в ее обязательность, но часто, увы, слишком часто жизнь подтверждает эту истину. Бывает, добрый поступок тяготит. Но давайте, все же, лучше помнить о том, что дает нам этот поступок.

Разве так мало?

Он делает нас людьми. Укрепляет в человеческом нашем начале.

Это тоже зерна. Самоуважения. Самоценности. Уверенности в победе добра над злом. Мысли о том, что наши усилия не пропадут даром, нет, что рано или поздно они проклюнутся острыми стебельками совести в тех, кто был рядом с нами, в тех, кто прикоснулся к доброте, в тех, к кому поступок наш обращен был. Это только кажется, что доброе дело наказуемо. Рано или поздно о нем должны вспомнить без зависти, с уважением и чистотой.

Не сделать — проще, чем сделать. Не совершить добра — проще, чем совершить. В этом мы с Вами, Нина Степановна, убеждаемся слишком часто.

И потом давайте подумаем вот о чем. Наше государство не всевластно. Да, оно берет брошенных — или отнятых — детей под свое крыло. Не афишируя своих действий, не вознося их, хотя и не скрывая, страна наша поит и кормит, одевает и учит тех, кому выпало с детства не самое легкое испытание — потери или отлучения родителей. Гуманное отечество наше, не любуясь собственной добротой, тихо и твердо делает свое дело. Но какие же мы патриоты, какие граждане, коли будем лишь наблюдать гуманизм этот? Разве добродетельность государства должна оставаться делом, не разделяемым гражданами его? Разве одно лишь сочувственное свидетельствование есть норма взаимоотношений с социальной системой, нами же созданной?

Согласен, тут много от теории. Но расклад этот, на мой взгляд, стал таким умозрительным только по одной нелепой причине: слишком долгие годы мы молчали о том, что делает государство для э т и х детей. Слишком опасливо стыдились мы признаться, что ребят в домах ребенка, интернатах, детдомах не становится меньше. Слишком долго, наконец, мы полагали, что государство управится с тяжелыми заботами одно, прибегая лишь к небольшой группе шефствующих энтузиастов.

Увы! Государство способно создать условия жизни, а вот к любви надобно бы воззвать народной.

Как? И словом и делом.

Ваша дочь предложила дело — свою любовь.

Низкий ей за это поклон.

Теперь я хочу обратить Вас к Вашему собственному письму. Вы явно писали его взахлеб, и это помогает мне, кажется, лучше понять Вас.

Кроме отчаяния, в Вашем письме много что теперь называется модным словом «ретро», в нем много хорошей памяти.

Ну, например, Вы с дочерью спасаете Андрея физически. Многое опущено Вами, но можно по-человечески реставрировать то Ваше время и страдания, какие обрушились на Вас и Вашу дочь. Усыновить мальчика, чтобы тут же прийти к решению — оперировать его сердце.

Циник заметит: это нетрудно, ведь не свой. Да, циник силен, он крепчает, мне кажется, год от году в нашей жизни, в том повинны темпы — скорей, скорей, в этом повинна отчужденность — каждый в своей квартире, точно в крепости, в этом повинен индивидуализм: хоть и ясны нравственные ценности, по которым все у нас общее и человек человеку брат, а антипримеров все же более чем достаточно.

Нет, не соглашусь с циником: и своего, и не рожденного тобой ребенка класть под нож хирурга, да еще такого, немыслимое, тягостное дело!

Пытаясь представить эти муки, я вижу и здесь Вашу дочь. Дом ребенка, а значит государство, доверил ей Андрея, однажды приняв ответственное решение, и теперь этот малыш оказался в полной ее родительской власти. Случись худшее, никто бы не осмелился укорить, спросить, призвать к ответу. Но ведь именно потому, конечно же, рвалось у самой сердце на части. Именно потому сам факт подобной решимости я рассматриваю, как поступок высокой, именно материнской ответственности. Выбор был суров, и она сделала его.

Больной ребенок! Об этом нечасто и немного говорится, наверное, потому, что тема эта, безудержно печальная, рвет на части не только материнское, не только отцовское, но всякое неочерствевшее сердце.

Мне доводилось быть в специальных детских интернатах Минздрава, в детских учреждениях, подведомственных министерствам социального обеспечения, где живут дети — полные инвалиды, и на мою семью обрушилось это тяжкое несчастье — на моего маленького племянника, шустрого непоседу, свалилась такая беда, что вечно, видно, нам придется платить неизвестно кому немыслимо тяжкую дань. Представьте: в один прекрасный день он вдруг упал, парализованный, врачи ничего не могли понять, посылали специальный самолет с профессором из Москвы, потом привезли мальчика в столичную больницу, недели две в реанимации, на грани жизни и смерти, и после паралич, утраченная способность передвигаться и говорить при вполне ясном сознании. И все отчего? От обыкновенной простуды.

И вот — санаторий под Калугой, специально для таких детей. Представьте: полный санаторий, куда стоит длинная очередь.

Да, мы мало говорим об этом, но сколько живет детей, чья радость обезображена материнским грехом, родовыми травмами, наследственностью или просто ранней, совсем нежданной бедой. Мир этих детей реален, значит, имеет право на внимание и заботу и не только медицинского свойства, но и свойства педагогического.

Как, например, какими словами объяснить подрастающему и все понимающему ребенку, что судьба предначертала ему именно такое существование до самой смерти, однако падать духом нельзя, в жизни есть много способов сознательной, полезной борьбы. И на вопрос, как найти собственное счастье, придется нам ответить таким людям, когда они войдут в пору зрелости. Но как? Какими словами?

Они, ясное дело, находятся, эти слова. Только, увы, их не педагогика находит, а любящая и страдающая родительская душа. Педагогика пока что не нашла подступов к драматическим ситуациям обреченного на муки детства. Но это — другой разговор. Сложный, деликатный и необходимый. Больных детей немало, и случай с Андреем, хочу Вас заверить, не самый еще тяжелый. Я сознаю, что выражаюсь неточно. Какое дело, в конце концов, до того, что кто-то и где-то страдает еще сильней. По-настоящему дорого то, что близко, за что страдаешь сам. Я не посягаю на то, чтобы умалить Ваши тревоги, нет. Я просто хочу заметить, что у Вас было самое дорогое — надежда. Надежда на выздоровление. А у многих ее нет.

Ясное дело, операция на сердце — это не месяцы, а годы, когда организм привыкает к новой жизни, в которой очень медленно, постепенно все «нельзя» превращаются в «можно». Ребенок это не сознает. Он торопится. И материнское сердце должно быть рядом каждый час и каждую минуту.

Мне кажется, Ваша дочь и Вы в те времена соединили вместе свои возможности — духовные и физические. Как я понимаю, дочь работает, и поэтому Ваше участие в судьбе Андрея почти равно участию Вашей дочери. Простите меня за это «почти». Вы лучше меня сознаете разницу между вами; не мне проводить эту черту.

Беда миновала, время стерло остроту жалости, и вот однажды Вы приходите к мысли, что физическое спасение ребенка — это еще не все. Что, избавленная от болячек, натура Андрея растет не в ту сторону и это развитие — со знаком минус — становится просто неуправляемым. Вам кажется странным, что, избавленный от нездоровья и получивший все материальные блага жизни, не говоря уже о любви и заботе, мальчик ведет себя дико, как будто ему все еще чего-то мало.

Вы в отчаянии.

Дело доходит до психоневрологического обследования! И тут Вам приходит на ум ужасное, разом все объясняющее слово — кукушонок. Что бы ни делала, как бы ни старалась синица, подкинутое ей яйцо скрывало кукушонка, а он — чужой, неблагодарный, наглый не по каким-то там непонятным причинам, а просто по природе вещей, вот и все.

Постойте, Нина Степановна!

Не торопитесь с логической простотой! Как часто она бывает обманчивой, такая ясность, похожая, простите, на приговор. Как часто решенное, при выяснении неизвестных подробностей, требует поправок, обратного хода, да, вот ведь, оказывается — поздно и ничего не воротишь обратно.

В Вашем письме есть такая, кажется, удовлетворяющая Вас картинка: «Он не знает, почему он груб, неуживчив, неуправляем. На все вопросы — почему? — он страдальчески морщит лоб и отвечает: «Не знаю. Понимаю, что говорю плохое, не могу остановиться. Лучше бы мне умереть». Ребенку в двенадцать лет, в общем жизнерадостному, здоровому, любимому, вдруг могут прийти в голову мысли о смерти как избавлении от несправедливости».

Эта последняя Ваша фраза носит констатирующий характер. Вы как бы вынужденно соглашаетесь с такой возможностью — не смерти, но мысли о ней.

Знаете, а мне тут видится совсем другое. Меньше всего мне хотелось бы задевать Ваши чувства к Андрею, но уж не обессудьте… Так вот, мне кажется, что сказал такие слова вовсе не своенравный кукушонок, не чужая кровь, с которой Вы не в силах сладить, а ребенок, обыкновенный, вполне открытый ребенок, но только доведенный взрослыми до таких слов. Собственно говоря, я не сужу Вас за вопрос — почему ты такой? Но лишь при одном условии: если он риторический, если он задан в отчаянии. Но ежели он задан с расчетом на серьезный ответ, да еще и ответ этот рассмотрен как серьезный аргумент в доказательство его «генетической» неисправимости — тут же позвольте воспротивиться.

Вообще, зачем этот вопрос? Что он даст? Что может сказать себе двенадцатилетний ребенок, если речь идет о его неуравновешенности, о спонтанности поведения, вообще, о, так сказать, ошибках?

Да ничего.

Ему, конечно, уже двенадцать, но ведь и всего двенадцать. Старыми мерками — всего-навсего полнокровное детство, нынче же — начало тернистого пути по имени отрочество. Всякий его проходит. И всякий не может понять, что с ним, если вдруг, ни с того ни с сего, он выкидывает гадостный поступок, использует заемное словцо и как назло попадается.

Давайте вспомним, Нина Степановна, серединную часть трилогии Льва Николаевича Толстого, самую автобиографическую вещь из всей его прозы, давайте обратим внимание на две вехи, означающие одна — его расставание с детством, другая — начало юности. Обе эти вешки отмеряют часть жизни, называемой отрочеством. Сам факт присутствия таких вех мне кажется особенно важным. Потому что он типичен и повторяем для всех, для каждого. Обязательно каким-то потрясшим, перевернувшим событием начинается отрочество. И заканчивается. Для любящего воспитателя важно не пропустить это событие. Важно понять, что после этого маленький человек переменился, он другой, хотя ничем не отличим от вчерашнего, он иной, и все в нем теперь иное — будь внимателен, деликатен, постарайся соблюсти честь и достоинство того, кто рядом с тобой, может быть, из всех ценностей жизни они стали — совсем неожиданно — в первый ряд.

Итак, герой «Отрочества» вступил в эту пору со смертью матери: потрясшее, вполне определенное событие, которое как бы оторвало его от детства. То, что вчера, в детстве, было интересно, ударившись о беду, утратило свою ценность.

Вторая веха была не событие, а прозрение. Герой, как мы помним, подружился с Дмитрием, молодым человеком немного старше Николая; они много говорили; Николай приходит к мысли о жизни, наполненной нравственным усовершенствованием, но это еще не все. Вот как написал Толстой:

«Те добродетельные мысли, которые мы в беседах перебирали с обожаемым другом моим Дмитрием, ч у д е с н ы м М и т е й, как я сам с собой шепотом иногда называл его, еще нравились только моему уму, а не чувству. Но пришло время, когда эти мысли с такой свежей силой морального открытия пришли мне в голову, что я испугался, подумав о том, сколько времени я потерял даром, и тотчас же, и в ту же секунду захотел прилагать эти мысли к жизни, с твердым намерением никогда уже не изменять им.

И с этого времени я считаю начало ю н о с т и».

Заметим — для себя — испуг этот — о напрасно потраченном времени. Решение изменить окружающую действительность на основе нравственного усовершенствования, в общем-то, оказалось делом жизни Льва Николаевича, которому он не изменил до конца. Отрочество завершилось этим решением — решением на все дальнейшие годы. Не правда ли, насколько все всерьез!

Но что между этими вехами?

Неуверенность, растерянность перед новой, без матери, жизнью. Гадкие поступки, от которых становится стыдно тотчас же, и вот ведь что любопытно — гадкое притягивает, оно интригует, хотя и стыдно. Философствование, пустое причем. Зависть к старшему брату, его взрослости. Обостренная ревность к девочкам, даже в игре находит он измену. Ненависть. Как сказано об этом, посмотрите: «Да, это было настоящее чувство ненависти, не той ненависти, про которую только пишут в романах и в которую я не верю, ненависти, которая будто находит наслаждение в делании зла человеку, но той ненависти, которая внушает вам непреодолимое отвращение к человеку, заслуживающему, однако, ваше уважение, делает для вас противным его волосы, шею, походку, звук голоса, все его члены, все его движения и вместе с тем какой-то непонятной силой притягивает вас к нему и с беспокойным вниманием заставляет следить за малейшими его поступками».

Вы меня, конечно, извините за длинное цитатствование, но я делаю это умышленно, чтобы и самому еще раз услышать, какими словами великий человек означает психическое состояние своего героя — отрока прошлого века.

Вот-вот, скажете Вы.

Не торопитесь, я имею это в виду с самого начала. Время, конечно, нынче другое, что там спорить. Но ведь и повода к спору нет. Время другое, это правда, но развитие человека вековечно и одинаково. Отрочество было прежде, есть оно и теперь. Время сложнее? В чем-то. Но ведь и проще, тоже по-своему.

Смутная пора, когда поступки обгоняют их осмысление, когда умом человек старается быть взрослее, поступая вполне по-детски, когда смешное страшит, а страшное смешит, эпоха, когда открытия тайные привлекают куда больше официальных школьных премудростей, эпоха, когда растущие люди образуют первые в жизни компании, стараясь привнести в них правила взрослого общежития, вывернутые на детский лад, серьезность к мелкому, малозначительному и несерьезное отношение к важному, отрицание взрослого слова при неумении создать свое правило, буря в тишине, слезы без причин, дух противоречия и жажда, огромная жажда нежности — вот что такое отрочество, ступенька между детством и юностью, краткий миг, способный возвысить, но и покалечить, время заморозков в отношениях с самыми близкими людьми. Лев Николаевич написал об этом так:

«Да, чем дальше подвигаюсь я в описании этой поры моей жизни, тем тяжелее и труднее становится оно для меня. Редко, редко между воспоминаниями за это время нахожу я минуты истинного теплого чувства, так ярко и постоянно освещавшего начало моей жизни. Мне невольно хочется пробежать скорее пустыню отрочества и достигнуть той счастливой поры, когда снова истинно нежное, благородное чувство дружбы ярким светом озарило конец этого возраста и положило начало новой, исполненной прелести и поэзии, поре юности».

Осознание прожитого в начале жизни приходит потом, во взрослости; оно должно повлечь понимание, а потом поиск реальных путей навстречу растущему человеку, и это не что иное, как воспитание. Воспитание же должно не забывать образцы осознания и понимания, рассыпанные в прошлом. Вот почему я убежден, что и Толстой, и Руссо, и Монтень — как бы ни возносились высоко эти монбланы человеческой мысли над понурой головой Вашего Андрея, они и могут и должны помочь нам понять нынешних разгильдяев, непослушников и бедокуров.

Всенепременно.

Так вот, возвращаясь к Андрею, я глубоко убежден, что вопрос — почему ты такой уродился? — надо бы задавать не ему, а самим себе: из чего складывается его поведение, когда, на каких поворотах он срывается, на какие замечания взрослых реагирует негативно? — и уж исходя из этого прежде всего помочь ему обходить критические ситуации.

Сам по себе вопрос — почему он такой, почему так поступает? — не безобиден. Повторенный часто, а того хуже, повторяемый изо дня в день, он способен выработать чувство собственной неполноценности, внушить мысль о невозможности исправления.

Эта тема, простите меня великодушно, слышится мне и в Вашем письме, Нина Степановна. Вроде бы ведь Вы и ответы все знаете, пишете, отвечая, как спасти его от этого зла: «Трудом. Учением. Личным примером. Суровостью. Строгостью. Наказанием. Добротой, Вниманием. Пониманием. Внимательностью. Всем вместе!» — и тут же одним махом пера отвергаете все это: «И все в нем не так, как у других».

Да и врачей я Ваших что-то не пойму. Если Вы верно передаете их слова, Андрею вменяют не психическое заболевание, а затянувшийся инфантилизм и задатки психопатического характера.

Помилуйте, какой же затянувшийся инфантилизм у двенадцатилетнего отрока? Не то что затянувшимся, но даже инфантилизмом это не назовешь, ибо инфантилизм — это уже качество, причем качество повзрослевшего человека. Андрей же — ребенок. Просто ребенок. Цепь его непослушаний не что иное, как вполне своевременные признаки отрочества, вот и все. «Задатки психопатического характера» — расплывчатые объяснения любого срыва. Не зря врачи Вам сказали, что это теперь повсеместное явление. Боюсь, что только во времена Толстого такое не было повсеместным явлением, да и то по причине домашнего воспитания в дворянской среде. Ситуации народной среды не контролировались. Про нынешнее же городское детство можно сказать, что оно не может не быть нервным — из-за психических перегрузок, из-за информационного переизбытка, из-за неправильного питания и неопытности домашних воспитателей — родителей, бабушек, теток, которые, увы, голосом и окриком действуют чаще, нежели терпением и вразумительностью.

Между прочим, хочу вернуться к одной существенной детали: Андрей говорит о смерти, и это, естественно, беспокоит Вас. Отрочеству присущи перепады в настроении. Можно сказать, это одна из самых видимых примет возраста. Возбужденность — потом спад. Череда бурных поступков, потом такая же череда раскаяний, а в минуты углублений, грусти даже мысль о смерти как итог размышлений про бесцельность собственного существования.

К этому не надо относиться легкомысленно, нельзя вышучивать и это движение души. Взрослый человек, желающий добра ребенку, интуитивно старается перевести его внутренний взгляд на что-то другое, отыскивая оптимистические ноты. Можно взять книгу с полки и прочесть заветные строки. Но если мысль эта неотвязна, можно завязать честный и искренний разговор о смысле жизни и конечности бытия, если хотите по-настоящему крупный и взрослый разговор. «Повышение уровня» разговора подросткам не вредит, напротив, как раз это-то повышение, эта серьезность возвышают их в собственных глазах, награждают их ощущением доверия и, бесспорно, оказывают благое воспитывающее влияние.

Если же без конца мытарить ребенка его собственными просчетами, бесконечными разбирательствами, риторическими — и «воспитательными» — вопросами: «Ну почему ты такой? Почему ты это сделал? Почему? Почему? Почему?» — кроме ощущения безысходности как в воспитаннике, так и в воспитателе, это не рождает ровным счетом ничего.

В Вашем письме, дорогая Нина Степановна, Андрей все время выглядит этаким объективным носителем чужой вины. Даже если он и виноват, по Вашим оценкам, так это все равно не его, а чужая, «генетическая» вина. Он упрям — врожденно, несчастлив — наследственно, непослушен — по крови, Вы и он — будто два лагеря по разным сторонам баррикады.

Ой ли, Нина Степановна?

Вот Вы — хоть раз, осмысленно, конечно, — попробовали вызвать в нем добрые человеческие свойства? Например, сострадания. Ну, не к Вам, так к Вашей дочери, она же ему мать, терпит небось его непрестанные выходки, мучается, плачет? Или к тому, кого он напрасно обидел. Попытались пробудить жалость — к животному, к птенцу?

По Вашему письму, Вы — все для него, но ничего — он для Вас. Ну, хотя бы самую малую жалость? Обязанности по дому у него есть? За хлебом там сбегать, за молоком, да так, чтобы видел: его помощь радует, она нужна.

Вы пишете о его угасающем интеллекте — позвольте, не рано ли? К тому же интеллект надо развивать, как и все остальное в человеке. Есть ли у Вас семейные разговоры об искусстве, рассуждения вслух, есть ли вообще семейная, для троих, жизнь? Хорошее настроение в доме рождается из желания быть вместе, и это желание можно и нужно воспитывать. Простите, у самых дебильных детей оно есть, так что же мешает Вам?

Откровенно говоря, думаю, что ничего не мешает и жизнь эта у Вас есть, пример тому усилия Вашей дочери, их поездки вдвоем с сыном. Только почему — вдвоем. Втроем — нельзя? Было бы ближе, крепче.

Словом, уважаемая Нина Степановна, чем глубже вникаю я в Ваше письмо, тем больше убеждаюсь: напрасны Ваши опасения, по крайней мере, большинство. Мальчик у Вас растет не то, чтобы обычный, но нормальный. Вы и Ваша дочь прошли половину пути, пусть не все толком, но все же спасли мальчика, одарили его семьей, это так немало! Одарите же пониманием — и оно у Вас есть! — одарите полным пониманием и постарайтесь не разрушать построенное Вами же.

Ваши «генетические» ссылки не что иное, как признак собственной усталости. Да, это можно понять. У Вас самой была дочка и, вероятно, свои трудности, но другого, непохожего на нынешнее, качества. Да и возраст теперь иной, все верно, все справедливо. Это библейская истина — благими намерениями вымощена дорога в ад. Но человек потому и человек, что он способен превратить благие намерения в добрые поступки, а главное, способен довести их до конца. Вот к этому я Вас и призываю. Не ищите аргументов отступничеству. Даже генетических. Крест нужно нести до конца.

А главное, Нина Степановна, заключается в том, что Андрей-то — хороший парень. Знаете, Ваше письмо можно переписать. Сделать это сможете, конечно, только Вы. Знаете, как? Те же самые примеры, лишь выводами сделать аргументы. Сейчас у Вас примерно так: в нем есть кое-что хорошее, но он плох, потому что… А Вы попробуйте написать так: он плох, потому что, но все-таки в нем есть вот такое-то достоинство. И письмо Ваше превратится из письма отчаяния в письмо надежды. Я почти уверен, что именно такова объективная ситуация в Вашем доме. У Андрея достаточно серьезных положительных задатков при обычной конфликтности отрочества.

Вы пишете, что Андрей очень эмоционален — и скандалы и радости у него как бы одного корня. Мне кажется, его чувствительность надо использовать для воспитания добродетельных эмоций. Внушить радость за доставленное другим добро, радость оттого, что не обидел слабого. Вы пишете, что иногда удается переменить его настроение, только требуется много выдержки и спокойствия. Ну вот это есть главное средство — спокойствие и выдержка. Может, соединить это с пробуждением в Андрее добрых чувств? Такое пробуждение непременно следует замечать, поддерживать, говорить о нем, пытаясь показать мальчику, что путь этот облегчает его жизнь — и впредь облегчит.

Несколько энергичных страниц занимает в Вашем письме школа, классная руководительница Андрея. Если все это так, Вам надо решительно спасать мальчика от чудовищной классной дамы.

Представьте себя на его месте: дом, улица и школа, три главные сферы обитания как бы объединились, чтобы испытать пацана. Он мечется в стенах своего треугольника, пытается проломить эти стены. Но все они, каждая, конечно, по-своему, наваливаются на него. Эти стены — живые для Андрея. Они состоят из его соприкосновений с одноклассниками, со взрослыми дома и в школе, со сверстниками и соседями во дворе и на улице. И везде — неудачи, невезения. Всюду не получается у него. По собственной, случайной или чужой вине. Тут не то что ребенок, взрослый, воспитанный во всех отношениях, начнет сходить с рельсов.

Я не раз писал и говорил, что считаю делом постыдным педагогическую корпоративную солидарность. Человек, просто принадлежащий к благородному учительскому сословию, еще не имеет никаких льгот на предубежденно возвышенное к себе отношение. Вызывает уважение не учитель по образованию или диплому, а по качеству его отношения к ученикам, это для меня, как для всякого человека и родителя, — главное. Если учитель небрежен к детям, если они для него всего-навсего человеческий пластилин, который он мнет, ломает, как только ему заблагорассудится, если он подавляет ребят знаниями и взрослостью своего авторитета, если он не стремится разглядеть в каждом ученике задатки личности, если он сделал нормой своей практики жалобы на детей их родителям или директору школы — он просто дурной человек, а дурной человек не должен быть учителем.

В Ваших вопросах содержатся ответы: с кем так рьяно воюет классная руководительница? С кем сражается? И почему не за него? Почему против?

Классную не перевоспитаешь, а она может искалечить Андрея. Вам нужен не такой «союзник», как она. Андрею нужен учитель, который пробудит в нем добрые начала, укрепит и разовьет их. Это вовсе не означает, что тот, другой учитель, должен без конца потакать Андрею, нет. Он должен внушать мальчишке, что он вовсе не плох, что он обычен, но с этой обычностью надо кончать, потому что в нем немало серьезных задатков. Вот он подражает птицам, умеет это делать, прекрасно, пусть совершенствуется и пусть покажет в классе, как поет одна птица, другая, третья. Пусть похвалит при всех. А потом один на один доверительно скажет: «Знаешь, а это все-таки не дело жизни. Давай поищем вместе, что тебе интересно. Например, у тебя хорошие руки…»

И легкость в учении, простите, не от генетики, а от учителя тоже. Колами и двойками, упрямством неумного взрослого, который стоит у доски, можно замучить кого хочешь. Может, и в Вашей истории конфликтность Андрея обеспечивает его школьная наставница? Тут уж Вам самим надо разобраться до конца, разобраться и откровенно обсудить ситуацию с директором, раз, как Вы пишете, он умный и все понимающий человек. И принимать решения. Только не обманывайтесь надеждой на разговор директора с классной. Взрослые, привыкшие управлять детьми, делятся на две части — на тех, кто видит в маленьких людей, и на тех, кто видит в них реализованное чувство своей ответственности. Я это не о директоре, конечно же.

Каков реальный выход, спросите Вы. Может быть, другой, параллельный класс в той же школе, но с иным учителем, у которого другая мера душевности, другое понимание своего предназначения. Или другая школа — только надо узнать, каков учитель там. Вообще-то этот конкретный совет больше всего щекотлив. Ведь по нему выходит, что Вы к Андрею должны учителя подобрать, а не наоборот. Вот уж возмущения-то на мою голову — и учительского и родительского. Но что значат эти возмущения в сравнении с реальной судьбой реального ребенка — что значат взрослые предрассудки, пустая молва в сравнении с неуверенностью мальчишки, с его незнанием, как жить, с его страданиями, пусть неопределенными, неясными ему самому, зато вполне очевидными нам, взрослым, с его будущим, с его судьбой? Пустой звук! И Вам надо найти выход.

И наконец, еще одно, может, последнее соображение. Мне показалось, что в воспитании Андрея дома много, простите, женского — в критическом значении этого слова. Много неуравновешенности. Перебранок там, где требуется молчание, — оно тоже воспитывает. Наконец, много чисто женского паникерства в тех ситуациях, когда следует сохранять благоразумие и выдержку.

Женское, мне кажется, проявляется еще в раже, в рьяности, с какой выражается последовательная любовь. Любовь интеллигентных женщин может тоже оказаться делом мучительным — для обеих сторон — или, по крайней мере, измучивающим ребенка.

Вот Вы пишете, что Андрея с детства исследовали психоневрологи. А нужно это? Ведь, как известно, врачи этой специальности редко вмешиваются в жизнь по своей инициативе, значит, Вы сами водили Андрея к ним. Смысл? Могу предположить, что наследственность Андрея беспокоила Вас с его раннего детства. Глубоко уважая науку, и медицину в частности, все-таки хочу заметить, что домашняя терапия любви и терпения не менее влиятельна для маленького человека, чем прогнозы и транквилизаторы. Не замучивайте себя и мальчика этими обследованиями — ведь Вы и сами признаете, какой мукой был детский стационар в больнице такого профиля.

Любовь бывает естественная и неестественная. Боюсь, что суетой, которой Вы сопровождаете рост Андрея, бесконечной конфликтностью, обследованиями, горькими Вашими думами о безысходности, обреченности его воспитания, независимо, даже незамечаемо Вами, диктуется неестественность любви к Андрею. Потому Вы и прибегаете, в отчаянии, к жестокому объяснению — кукушонок.

А может, надо попроще, Нина Степановна? Отодрать ремнем — нет, к этому я не призываю, как некоторые Ваши знакомые, достаточно представить вас, двух интеллигентных женщин, ведь, подняв руку на Андрея, потом Вы ответите слезами, раскаянием и массой ненужных, опять же искусственных ласк в виде конфет, подарков и всевозможных поблажек… И все же наказание должно присутствовать в доме. Только ни за что нельзя наказывать трудом, работой по дому — это, по моему разумению, одно из самых развращенных и подлых наказаний — оно заботу о доме превращает в рабство.

Как любить естественней — этому никто не научит. Тут должна подсказать врожденная тонкость, природная чуткость. Не спешите, «не гоните динамо», как говорят подростки, будьте терпеливы, не ужасайтесь, не впадайте в шок или в истерику от очередных происшествий Андрея, подчеркивайте его достоинства, соблюдайте этическую дистанцию между собой, пожилой женщиной, и им, мальчиком, будущим мужчиной. Надо пробуждать в нем угрызения совести, только никакого пробуждения не наступит от Ваших нотаций, от Ваших проработок — совесть должна пробудиться от какого-то удара, озарения, и тогда человек изменится внутренне.

Это самое главное.

Есть одно обстоятельство в Вашем письме, которое меня не на шутку тревожит.

Все Ваши беды и бедки одолимы, исправимы, если их не запустить. Но один факт может реально сломить Андрея, и бойтесь его пуще всего остального.

Дело в том, Нина Степановна, что я сторонник полной и безусловной тайны усыновления. Ребенок должен знать лишь одно: Ваша дочь — его мать, и это последняя истина.

Вы же пишете, что многие в Вашем доме знают, что Андрей — приемный сын, что где-то неподалеку живут его пьянствующие родители и что Вы, наконец, познакомили его с родным братом.

Зачем?

Как узнали соседи — разве нельзя было придумать соответствующую версию? Какая нужда знакомить его с братом; Андрей — что, знает о кровном родстве с Колей? И если да, зачем, во имя чего это сделано?

Жизнь сложна, дорогая Нина Степановна, не будем идеалистами, но реальное воспитание Андрея может сделать его человеком мягким, неустойчивым, без внутреннего стержня — хотя создать такой стержень — главная цель Ваша, мне кажется, — и вот вступивши во взрослую жизнь, неустойчивый человек однажды потрясен открытием «правды», по которой Ваша дочь ему не мать, а мать живет неподалеку, пусть пьяница, пусть не вспомнила ни разу, — греховность привлекательна, она вызывает жалость. И вот сотрясенный этим откровением, неустойчивый, несильный внутренне человек ломается. Для него это становится главным, а все Ваше — Ваша любовь, жалость, Ваше старание дать ему ласку и комфорт оборачивается стертым, ничего не стоящим грошом, который подали ему не из чувства, не из человечности, а из милостыни.

Вот чего надо бояться, почтенная Нина Степановна! И не потому, что ни одно доброе дело не остается безнаказанным, а потому, что такова нелогичная логика жизни, несправедливая правда, жестокая истина, которая приносит разочарование, разлом.

Вы пишете, он любит Колю больше жизни, но почему? Наверное, жалеет его, видит в нем друга? Оттого, что узнал? Зря.

Зря Вы открыли ему эту правду. Есть правда, способная возвысить, необходимая, чтобы очиститься. И та же самая правда способна сломать. Тут все зависит от корня, от стержня, как принято говорить.

Человек сильный, узнав правду в с в о е в р е м я, сам пережив испытания, узнавший, что такое лишения, сделает только одно: преклонит колени перед Вашей дочерью и Вами. Но в свое время и будучи сильным.

А ведь надо еще воспитать его таким. Не для себя, не для удовлетворения собственного тщеславия, а для него — единственно для него.

Вам предстоит немало тяжкого, Нина Степановна, особенно же — Вашей дочери. За двенадцатью годами последуют пятнадцать, шестнадцать — повзрослевшее, но все еще отрочество, такая неразумная, такая путаная пора. А потом семнадцать, девятнадцать, двадцать лет — где, может быть, вы обнаружите тот самый затянувшийся инфантилизм, детскость при пробивающихся усах и хриплом басе.

Много впереди искусов у Андрея, а у вас двоих немало мук, неприятностей, переживаний. Но, милые вы мои, разве мало радостей? И потом покажите мне человека, чье дитя не вызывало бы слез и страданий? Если и есть такие, я не верю в плодоносность их детей. Кем они вырастут? Сухарями, не знающими шуток? Печально унылыми исполнителями?

А еще Вы пишете про идеальное.

Про идеальные школы, где служили бы особо талантливые учителя, способные вылечить больных детей, где были бы студии и мастерские, полигоны и фермы, где царили бы исследование и эксперимент, строгость и справедливость, доброта и скромность.

Что ж, Нина Степановна, я тоже мечтаю о таких школах. Кое-где, надо сказать, они уже есть, появляются. И я согласен с Вами, что нашей стране под силу решить эту задачу, как согласен и с тем, что «не слабые духом, распущенные до абсурда, ни во что не верящие дети должны заступать на смену, а только здоровые, верные, надежные».

С одним не могу согласиться — что такие школы и решат проблему трудных, брошенных, больных детей.

Нет!

Никакой интернат, даже если там на трех учеников будет приходиться учитель, не заменит человечеству мать и отца, бабушку и дедушку, братьев и сестер. Нравственность передается не средствами науки, а средствами сердца, а его, единственное, родное, родительское сердце не в силах заменить ни эксперимент, ни справедливое ребячье товарищество, ни все иное — пусть гуманное, доброе, человечное, а все же не родное.

Роднёй крепок человек. Близкими. Матерью своей. С близкими все одолеть можно, если, конечно, существует стремление и действенное воспитание.

Школы будущего нам помогут, спору нет. А школа материнской любви помогает уже теперь, как помогала многие века назад. Как помогла она, скажем, лично Вам и лично мне.

Последнее, что я должен сделать, Нина Степановна, — утешить, успокоить Вас.

Ваша дочь и Вы вознесли себя очень высоко своим поступком. Вы живете выше нормы, потому что одарили любовью и заботой брошенного человека. Не надо тешиться без конца этой мыслью, но отбрасывать ее в сторону тоже негоже. Возвращаясь к ней, Вы можете укрепляться в своих силах и в том, что как бы плохо ни было, дело сделано и польза есть.

А плохое пройдет. Отболеет плохим, как корью, Ваш Андрей. Станет взрослым, благодарным Вам естественно за Вашу естественную любовь.

Да, наследственность существует, но пока в Андрее нет никаких примет злонамеренных ее проявлений. Пока обычный, возбудимый ребенок, неуравновешенный, плохо управляемый — но ведь не конченый! Конченых детей не бывает. Есть конченые, нетерпеливые взрослые.

Терпение. Вот то слово, ключ к истине.

Да здравствует терпение — родительское и учительское! Да будет терпелив взрослый, ударяясь о нетерпение ребенка. Пусть благодаря терпению он будет хотя бы чуточку выше своего воспитанника, потому что только с высоты можно разглядеть его близкое и дальнее, ошибки, и радости, муки и преодоления.

Да, надо быть чуточку выше и чуточку мудрее, ведь мы — взрослые, оказавшись одного роста с ребенком и снизив себя до одного уровня с ним, воспитание превращаем в борьбу, только не равных, все равно же взрослый — это взрослый. Такая борьба не ведет к победе. К подавлению, к ответной ненависти, к страху, что снова станут песочить, жучить, воспитывать, но кг к радости освобождения, самостоятельности, постижения и движения вперед.

Чуточку выше означает не что иное, как чуточку дальше. Дальше видно. Дальше слышно. Больше понятно.

Вот и все, Нина Степановна.

Генетическую предопределенность, даже если она и есть, может одолеть только терпение, продиктованное любовью.

Желаю Вам сил, терпения и настоящей любви к Андрею. Верю, что доброе дело, на которое решилась Ваша дочь и Вы тоже, возблагодарится достойно.

Д Е Т И Б Е З Р О Д И Т Е Л Е Й

Сочувствие. Соучастие. Сопереживание. Сострадание.

Знаю, что многим не нравятся эти понятия: попугивают принадлежностью к ветхозаветным далям, к библейским истинам. Что касается слов, согласен: тут можно спорить. Но вот со смыслом — не поспешаем ли, отрицая суть этих слов? Ведь за ними — изначальные нравственные устои, нормы поведения, обязательные для каждого — независимо от образования, образа жизни, воспитания.

И должны же быть — должны! — в фундаменте, в основании каждого из нас естественные и незыблемые истины, выпадение которых — или хотя бы лишь одной — все равно как отсутствие целого звена в позвоночнике, в становом хребте человеческой души.

Однако же вот какая странность давно уже замечена мною — да разве одним мною? Чем благополучнее жизнь человека, семьи или некоего сообщества — группы семей, а там, глядишь, какой-нибудь лаборатории, института, целого селения, — где окромя крепких зарплат еще приличествующие премии или помимо мощного, высокоурожайного огорода, взвивающего под облака возможности потребительских амбиций, еще присутствует законная материальная обеспеченность, — словом, чем сытнее, чем слаще жизнь, тем неохотнее желают люди знать о бедах, существующих неподалеку, тем неохотнее открывают они глаза при виде их, тем радостнее затыкают уши, слыша предложение — соучаствовать.

Сытость склонна к душевной близорукости и нравственной глухоте; она сама выбирает эти изъяны, словно зонтом прикрывается ими от напастей, свято веруя, что этаким манером спасется сама: какое дело ей до других, скорей бы самой достичь желанного идеала.

Но каков идеал сытости? Сзерхсытость? Обжорство? Десять пар импортных сапог? Пять дубленок? Три дачи?

В том-то и дело, что даже по природе своей сытость конечна и у нее есть предел: достиг человек всех вещных благ — а что дальше? — и вот он озирается окрест: богатый, но недовольный, потому что пустой. И потому что забыл однажды простую, отвергнутую когда-то истину, показавшуюся ветхозаветной в час самоублажения. А истина эта такая: лишь отдавая, становишься богаче. И вовсе не об имуществе здесь речь. Нет, не об идеале скромной бедности говорю я.

А только о том, что уродлива душа, выбившая позвонки в своем становом хребте.

Душа эта — ниже ростом.

Уточню, чтоб быть правильно понятым: я не против сытости, особливо в нашем исстрадавшемся на войнах народе. Я против людской слепоты и глухоты, которую, увы, рождает сытость. Я за высокое незабывание беды, которая живет неподалеку.

За сочувствие и сострадание, особенно ежели речь — о малых сих.

Но к чему эта преамбула?

А к тому, что принято постановление Центрального Комитета КПСС и Совета Министров страны, посвященное детям-сиротам и детям, «оставшимся без попечения родителей».

Документ этот рождает в душе моей ликование — своими, скажу так, человечными достоинствами — добросердечием, родительской внимательностью к мельчайшим подробностям воспитания и быта в Доме ребенка, в детском доме, в интернате для сирот и детей «оставшихся», заботливостью о судьбе каждого, кто там растет, и о том, как именно растет, педагогической озабоченностью тем, как сложится взрослая судьба человека, в детстве, увы, обделенного отцовской и материнской лаской, такой озабоченностью, чтобы «оставшийся» — не остался…

Да простится мне это нестрогое сравнение, но никак не выходит из головы мысль о том, что ребятишки эти — а их не одна сотня тысяч! — в тяжкие их дни обрели свое место под крылом могучей и доброй птицы, под крылом Отечества нашего и его негромкоголосой доброты.

Да и то! Ведь по жизни мы знаем: чем глубже чувствует человек, тем реже клянется он в любви и верности, однако же истинно подлинным чувством осветляет жизнь тех, кого любит, кому служит, кого лелеет. Нет, не остается голодным, сирым, никому не нужным у нас ребенок, опаленный бедой, есть ему куда отступить, коли невмоготу, — под теплую сень государственной длани.

Выспренне звучит? Ничуть!

Государство — это мы. Не всуе и мудро сказанная однажды истина эта особенно ясна, будучи приложена к бытовым постепенностям детских судеб; ведь на пороге Дома ребенка, детского дома их встретят живые ладони живой и конкретной тети Паши или тети Глаши, которая и приголубит, и всплакнет, и вынет из глубины сердца своего ласковые, давно не слышанные, материнские слова, и умоет, и переоденет, и накормит с ложечки, если мал и немощен, а ведь если вдуматься-то, руки ее — это и есть руки Отечества, руки государства.

Именем страны уполномоченные добрые тетеньки разных имен и отчеств в разнообразных весях и городах обихаживают тех, кому нужней всего не новая одежда — хотя и она ох как нужна! — не кусок булки, но тепло ее ладони — всего-то! — тепло сердца.

За многие годы ходьбы по печальным этим домам немало возникло у меня добрых и откровенных знакомств. Так вот минувшим летом я зашел навестить Галину Ивановну Костину, педагога Дома ребенка в родном моем городе Кирове, и, как обычно, двинулись мы в обход групп и комнат, и всякий раз, открывая дверь, обрывалось, сбивалось с хода мое сердце, потому как малышня, быстро оглядев незнакомого человека, помолчав мгновение, точно набрав воздуху в свои птичьи грудки или же осмыслив что-то неведомое, что-то свое, — то громко, то тихо, то хрипло, то звонко, но непременно вразнобой кричала, низвергая ниц взрослую душу: «Папа!»

Нет, их не учат этому, напротив, отучивают всякими бесхитростными способами, и ни пап, ни мам считай что ни разу не видели в своей начальной жизни эти детишки, попавшие сюда, в большинстве, прямо из роддома, и не учат, нет, не учат в Доме ребенка словам этим — первым словам всемирного детства, — а вот, надо же, знают они их октуда-то, знают и кричат — мама! — при виде всякой незнакомой женщины и кричат — папа! — при виде всякого неизвестного мужчины.

Знобящее таинство этого первородного знания, этой неутолимой необходимости близкого человека, этой нужнейшей потребности звучит наивным детским воплем — знайте это, взрослые люди, благополучные и не очень, легко ранимые и спокойные. Знайте, честные люди, что в тот самый день, когда вас обдало огнем взрослой обиды, когда вам бесприютно в собственном доме, когда жизнь, кажется, теряет смысл, что вот сейчас в этот самый миг, дети, много детей, разумных и совсем еще бестолковышей, жаждут самого малого и сим утешиться счастливы: доброй взрослой ладони. Матери и отца! И как же мелки, как ничтожны наши невзгоды перед лицом этой неизбывной детской жажды!

Но вот с Галиной Ивановной мы входим в среднюю группу, и по манежу, пристанывая и повизгивая, к ней торопится на коленках маленькое существо с соплей под носом и с лицом, полным блаженства. «Ну иди, хорошая», — берет она на руки девочку и просто гладит ее, и просто вытирает нос, и просто прижимает к себе поближе, и просто целует в щеку. Детское лицо — бесцензурно, ведь еще пока нет никаких тормозов, чтобы, не дай бог, что-то не выплеснулось на физиономию. И столько ликования, неги, беспредельного блаженства на этой мордахе, что я, грешным делом, подумал: вот стерильная чистота чувств, высшая истина, подлинная правда.

Девочка, конечно, заплакала, когда ее ссадили назад, в манеж, а Галина Ивановна сказала мне, нахмурившись: «Восьмой ребенок одной матери! И все попали к нам!»

Каждая — до единой! — детская судьба, причалившая к пристани государственного материнства и отдаленная от материнства естественного, помечена драмой, а то и трагедией — неважно, осознаны они детским сознанием или пока еще нет.

Детский дом — вообще зеркало народных бедствий. Именами Ленина, Дзержинского, Крупской, Макаренко освящено спасение детства на изломе двух социальных эпох. Частное благотворительство, жалостную подмогу из милости, приюты — вот ведь словечко! — сменила государственная защита — материальная и духовная. Потом страшная война, и опять детские дома — сотни тысяч сирот, глянувших смерти в глаза. Детство — составная часть такого понятия, как народ, и как часть народа детство делило со взрослыми тяготы невообразимых испытаний. И детский дом с достоинством помнит горькие, но гордые свои дни.

На грани пятидесятых считалось, что детские дома скоро исчезнут вовсе. Вырастут самые малые сироты войны, а если и будут одинокие дети, они рассеются в интернатах: строительство их, поспешно спорое, считалось едва ли не главным ключом ко всем проблемам воспитания — как же торопливы, безоглядны, наивны бываем мы порой. Однако же детские дома, а с ними вместе Дома ребенка, не растворились в интернатах, нет. Напротив того, с годами к ним прибавились интернаты для сирот и детей, «оставшихся», — где детский дом соединялся со школой.

Ну, а дети? Откуда берутся они сейчас?

Трудный, больной вопрос.

Я не зря сказал о военном сиротстве: это было горькое, но гордое время. Увы, нам нечем гордиться сейчас. И тут самое время обернутся к слову «оставшихся» — интернаты для сирот и детей, оставшихся без попечения родителей. Как остаются без попечения матери и отца?

Ну, сначала о сиротах. Аварии, катастрофы, землетрясения, ясное дело, неизбежны даже в самое мирное время, но, скажем откровенно, детей, оказавшихся сиротами в результате таких бед, — считанные доли процента. Горько говорить об этом, но без попечения родителей дети остаются по вине — или беде — самих родителей.

Ах, если бы знали замыслившие запустить свою руку в казну — во имя своего блага, во имя детей, клянутся они, — какой бедой карают не только себя, но и тех, благом которых прикрывали бесчестие. А знать, предвидеть — так нетрудно! Вообще, когда читаешь личные дела детдомовцев, не покидает ощущение: как же бездумен, как безогляден и как виноват мир взрослой родни этих ребят! Как безжалостен! И как наказуем! Наказание законом — это только полдела. У детского суда своя правда, и диву даешься его порой не детской высоте и праведности непрощающих истин.

Вот одна история, впрочем, часто встречаемая — мне, по крайней мере, в удивлявшем множестве, поначалу похожая на анекдот, — приходит муж с работы, а его жена с любовником — но потом страшная в жестокости расплата — муж хватает ружье со стены и убивает жену. Сюжет, пошлейший даже для газетного «Происшествия», обретает новые расценки при выяснении одного обстоятельства: и жена и муж согрешили на глазах у детей. Девочке — шесть лет. Мальчику — два года.

Малыш мало что помнит, и судит одна лишь девочка: в день освобождения отца, в день, когда раскаявшийся и отбывший наказание мужчина приходит в детдом, чтобы и далее искупить вину свою, девочка и ее брат, воспитанный ею в непрощении, с отцом уйти отказываются.

Прощение и непрощение, цена жизни и цена греха — сколь же недетски вопросы, которые решают дети, «оставшиеся» или оставленные. И как отличимы они этой своей трагической сутью от всех других детей.

Так вот — оставленные, входящие в понятие «оставшиеся».

Первая среди высших нравственных истин людской порядочности — благодарность материнству. Сколько песен сложено в честь матери, сколько стихов, сколько цветов возложено на материнские могилы! Да что там! Материнская нежность — исток подвига, вдохновения, самой жизни человеческой, а потому говорить о материнстве попранном, о материнстве растерзанном, о лжематеринстве — нелегкая, тяжелая нужда. А дело в том, что все чаще и чаще молодые женщины — обратим особое внимание именно на это обстоятельство — отказываются от своих детей прямо в роддоме. Говоря же определеннее, большинство малышей, которые растут в домах ребенка, — именно такие, нежеланные дети.

Что это за явление? Как его понять?

Ясное дело: почти за каждым отказом от новорожденного — драма, неудавшаяся, расстроенная любовь, обман мужчины, разрыв. Но с мужчины, с отца, как известно, закон ответственности не снимает — он должен и может помочь в воспитании как минимум материально. Мне не хочется вдаваться в отношения мужчины и женщины, это совсем другая, вековечная, «бальзаковская» проблема, но, как мы знаем, от любви очень часто рождаются дети. Что делать! Горечь не проста, но простима, потому что оборачивается утехой — надеждой и опорой матери. Такова классика.

Однако современная статистика домов ребенка утверждает, в сущности, что оказаться матерью-одиночкой — но матерью! — куда позорнее, чем вовсе отказаться от материнства. Ни в паспорте, ни на лбу родившей, но бросившей ребенка на руки государству не ставится жирный штамп позора.

Вроде бы тихо, вроде бы незаметно глазу, не вооруженному знанием, кукушечья стая прибавляется числом крыл, мелькающих не в свете прожекторов, мнения, молвы, а в сумерках, когда деяние хоть и не преступно — согласно закону, — но противоестественно самой сущности материнства.

Трудно жить. Нет квартиры. Проклинает родня за то, что понесла от неверного. Обстоятельства всякий раз существуют, но вот быть выше обстоятельств юные матери не желают. Не хотят расстаться с мнимой свободой, с надеждой на счастливое замужество, в котором ее ребенок станет тяжелой гирей.

У каждой людской кукушки — свое перо, есть и такие, что открыто, хоть и не без хмеля в глазах, толкуют, как полезно женщине рожать — кровь обновляет, да и государство, мол, не против — обеспечивает декретный отпуск и все причитающиеся льготы, — увы, видал я и таких в немалом, отнюдь, числе: по восемь детей, это от них.

Оценивая похожее в литературном наследии классиков, мы лихо расправляемся с ситуацией: социальные мотивы. Но в наше-то время, в наших общественных обстоятельствах — социален ли отказ от материнства? Да трижды — нет. Едва не у каждой молодайки, дарящей сына или дочку прямо в роддоме, есть обильная родня, работа с веером сердобольных общественных организаций, которые и тут помогут, и там подсобят, а государство дает пособие — пусть невеликое, но прежде и того не было, бесплатные лекарства, бесплатные ясли, детсад, да мало ли какую и где еще помощь найдет мать, коли она ей потребуется — и обязательную, скажем так — формальную, юридически учрежденную, и людскую, сердечную.

Что же тогда в причине?

Эгоизм, распущенность, трусость, рвачество — хоть и ничтожное, такой безжалостной, дикой ценой, — наконец, опустошенность, духовный цинизм, нежелание пожертвовать собственным покоем, благополучием, но не нужда, не последняя крайность, не голодная жизнь.

Во сколько же крат государство гуманнее матери, отказывающейся от новорожденного, — ведь оно берет ребенка без всяких условий, неся всю полноту ответственности за его воспитание и образование. По закону 1943 года любая мать-одиночка может отдать своего ребенка в детский дом, не лишаясь при этом материнских прав, — что может быть порядочнее? Принятое в годы войны, это правило означало собой не что иное, как помощь матери в трудных обстоятельствах той поры. Повторю — оно действует и теперь, как палочка-выручалочка в крайней безысходности, так, может, следует переждать тяжелые обстоятельства, Дом ребенка-то, а значит, государство согласно взять ребенка на время, и «отказнице» подробно объясняют, мол, погоди, не торопись, можно пожалеть, пойми вначале, что решаешь судьбу кровинушки своей. Но — напрасно. Жестокосердые лжематери неумолимы, точно не соглашаются сделать немыслимое одолжение.

Я далек от мысли мазать одной краской всех таких матерей. Конечно, они думают о своих брошенных детях — иное вне человеческой натуры. Жалеют. Плачут. Некоторые — очень немногие — ищут их по детским домам, спохватываются. Годам, правда, к тридцати, так и не устроив своих судеб. Но что толку от этих грошовых печалей? Подумали бы лучше, что станет с их детьми, как они живут, о чем мечтают, чему бывают рады. Как их взрослая жизнь получится — подумали бы о том.

Что ни говори, а это великое омовение души — мысль о детях, вина перед теми, кто брошен матерью, и многих людей ведет эта вина — директоров детских этих отрад, воспитательниц, нянечек, сторожих, конюхов, ведь и конюх, и сторожиха — это воспитатели, названые матери и отцы, бабушки и дедушки ребят, обойденных теплом родительства и родни. Но все-таки отчего же виной этой не омывают свои нечистые души рожалые молодухи — рожалые, да бездетные? Отчего же так заросли ржой да диким мхом их сердца — ведь люди же они, не звери, хотя и зверь дикий, лесной готов свой материнский инстинкт, данный всего лишь природой, не воспитанием, исполнить до конца, погибнуть от пули браконьера, а дитя спасти, потому как по первородному закону мать всегда хранит дитя.

Я помянул тут слово «воспитание» и устрашился. А ведь и правда, всякое воспитание есть. Кроме школьного, институтского, народного, есть еще лжевоспитание шепотком, страсти во шкурное благополучие, разговоры о сокровенном, где, к печали нашей, любую черту преступить не грешно. Как же высоко нравствен Мефистофель, обменявший Фаусту душу на бессмертие, если можно поменять человечью жизнь на копеечное благополучие!

Если к печалям этим добавить еще одно, конечно же, крайнее, детей, рожденных женщинами, которым бы вовсе не надо было рожать — но они рожают вопреки советам психиатров и генетиков, если, говоря короче, представить себе в полном объеме и многообразии — педагогическом, медицинском, просто человеческом — разноголосый и многонациональный в полном смысле этого слова детский интернат круглогодичной работы, мы выйдем волей-неволей к важным этическим вопросам деликатнейшего свойства.

Среди них первейший: право — или ответственность — на — или за — рождение дитяти. Ведь речь-то — ни мало ни много — о будущей судьбе, о завтрашнем человеке, и если о праве на рождение ребенка говорить нельзя — право есть у всех, и это не всегда благо для ребенка! — то уж об ответственности — как же молчать о ней?

Ребенка можно родить. Но — для чего? Только для счастья, для радости — ответ один! Родить на беду — какая бессмыслица! Какая жестокость! Чья? Конечно, матери, ведь можно и не родить, и в этом уже давно нет греха. Но если дитя рождено, разве ответственность должна отступить? Да она только вступает в свои права.

Спору нет, дать или не дать жизнь человеческому существу — этический вопрос личности, но нести ответственность за рожденного, за его судьбу — не слишком ли поспешно государство — руками Дома ребенка — разделяет эту ответственность? Ведь мать может дать такую расписку: вручаю, дескать, мое чадо, без имени, отчества и фамилии, и обещаю впредь никого своим беспокойством не волновать. И с мамы такой, как с… курицы вода. Ни она претензий, ни — ей. Не слишком ли уж легко? Даже легче, чем отцу-алиментщику. О ней просто не вспоминают…

Вторая этическая проблема, и она относится к судьбе ребенка. Вопрос тайны усыновления, удочерения.

По закону мать, бросившая ребенка, прав на него не имеет. Но, во-первых, это только по закону, а доступ к тайне усыновления имеют не только вполне ответственные директора Домов ребенка, детских домов, интернатов, но и менее ответственные нянечки, воспитатели и люди, окружающие детей, а во-вторых, тайной ребенка в полной мере владеют те взрослые, что усыновили его. Увы, увы, и тут бывает по-всякому. Есть возвраты. Есть разводы. И во всех вариантах — благих и тяжких — есть мальчик или девочка, которые постепенно становятся юношей или девушкой, а потом мужчиной и женщиной. Правда — великая вещь, но вот случай, где, может быть, гуманней окажется «нас возвышающий обман».

Всего лишь две этические задачи. Я не знаю ответов на них. Точнее — мои ответы слишком субъективны, чтобы быть всеобъемлющими. Решить их может только общество — во всеоружии правовых, медицинских, педагогических сил.

Да, у всякого из этих детишек — своя изломанная судьба, и сколько же требуется от взрослого, выбравшего местом работы детдом, самоотверженности, сердечного ума, такта, своего, единоличного опыта, чтобы восстановить разруху в душе ожесточенного ребенка и на месте головешек построить новое, пусть и хрупкое, здание надежды и веры. Многотрудная сложность детского дома и решительное отличие его от всех остальных педагогических систем в том, что он не просто воспитывает, а уже перевоспитывает, и не одного из десяти, а всех поголовно, причем житейский опыт здешней малышни такой горечи и боли, какой другому взрослому за всю жизнь не испытать. Выходит, попранное родителями надобно возместить детскому дому, а легко ли и возможно ли компенсировать служебными обязанностями воспитателя то, что не сделано сердцем родителей. К тому же, пока на три десятка учеников (группы теперь будут меньше) — два воспитателя, работающих посменно, и им должно сделать то, что не захотели два родителя (пусть хотя бы и одна мать), одному своему чаду. Речь пока о чисто арифметическом соотношении сил и любви при идеальном — не служебном, но сердечном — отношении к детям.

Сегодня взрослое население детского дома довольно явственно поляризуется на ветеранов, на тех, кто еще, может, в войну делил с ребятами их беду, на педагогов в высшем предназначении своем, которые и днюют и ночуют в казенных стенах, сами стены делая домашними, человечными, и на школьный отсев — бывает он и среди взрослых, на тех, кто в школе не удержался и вот явился, куда полегче — в детский дом.

Взрослый, по штату, человек в детском доме — это не просто воспитатель. Предназначенность и реальная его роль куда как выше! Он — носитель истины, доброты, справедливости; он, скромной жизнью своей отвергатель людской злобности, утешитель, лекарь духовный, исповедник, душа которого и днем, и ночью, и при всяких его обидах открыта горячему откровению ребенка, потому как у него, откровения, нет и быть не может строго выверенного часа. Да, и ночью льются слезы, и слышатся жаркие слова признания в спящем детдоме, и не окрик, не понукание слышатся взамен, а ответные признания, потому как, лишь открываясь друг другу, взрослые и дети идут навстречу.

Однако же — двадцать и одна, даже чисто арифметическое соотношение детских и взрослых душ, не слишком ли нереально? Поровну всем отдать себя, где-то на задворках сознания имея еще собственную семью, — мыслимо ли, честно — как на высшем суде, разделиться на двадцать равных, непременно равных частей — ведь повышенное внимание к одному приводит к ревности, слезам, отчуждению другого, когда даже доброе слово, сказанное одному, требует быть повторенным другим и по голове погладить надо всех, без обид.

Мыслимо ли? Мыслимо. Обязательно с точки зрения, скажу помягче, обычного, не повышенно душевного исполнения обязанностей. Но даже и очень душевного воспитателя надо понять. Прийти ему на помощь. Выработать приемы и способы — ему в подмогу.

Конечно, прежде всего тут надо бы помочь науке. Специальная педагогика, некие психологические, методические приемы. Кстати, педагогическая наука далековата от новых проблем воспитания в детском доме, от реальных сложностей нынешних детей и уж совершенно не вхожа она в Дом ребенка — экое чистоплюйство. Или незнание? Неумение?

Впрочем, одной наукой делу не поможешь, тут требуется еще что-то, и это что-то, по моему разумению, — открытость детского дома, хотя и не распахнутость.

Года два-три тому назад «Комсомольская правда» поведала удивительную и грустную историю, как в детдом приехали студенты с кукольным театром, а директриса их не впустила. Молодые доброхоты аж ночевали на улице, чтобы хоть утром добиться своего, — и напрасно. Кому и какой дурной меры урок преподнесла директриса? А всем — и доброжелателям, и детям, которым указали на их место — ни много ни мало — в обществе, дескать, вы не доброй воли принадлежность, а воли начальственной, регламентированной, когда надо, вам покажут кукольный театр или кино, а когда не надо…

Зыбкая эта граница между «когда можно» и «когда нельзя» не должна зависеть от одной личности — доброй или злой, от воли единственной директрисы. Новый документ партии и правительства как бы верховно открывает двери детских домов для доброй воли общества. Добрая воля человеческой участливости, означенная понятием «шефство», отныне обретает самые широкие границы. За счет средств на социальное развитие предприятиям разрешается даже строить новые детдома — по самым гуманным, педагогическим и человеческим параметрам, предполагающим ничем не уязвленное и трудовое, и духовное, и художественное развитие каждого человека в трудных личных обстоятельствах. Как известно, средства на социальное развитие — это деньги, которые завод тратит на улучшение условий жизни своих работников, на жилье, детские сады, дворцы культуры. Таким образом, даже материально детские дома становятся с в о и м и для завода, не говоря уж о моральной стороне дела.

Вообще-то мне кажется не очень подходящим слово «шефство», когда речь идет о детском доме. Тут было бы лучше употребить и слово и понятие д р у ж б а. Не обязаловка во имя мероприятия, а постоянно действующие человеческие отношения, в которые прежде всего надо окунать человеческий молодняк — молодых рабочих, инженеров, врачей, спортсменов. Ибо самое беспросветное, самое ничтожное, коли явятся однажды «шефы» с игрушками да подарками, а потом исчезнут на год, а через год возникнут, будто джинн из бутылки, уже другие. Нет, не подарков, не минутных ласк и разовых улыбок ждут от мира «оставшиеся», а долговременного человеческого взаимопроникновения, искреннего интереса, турпоходов, путешествий, разговоров — вот это дельная помощь воспитателю, практическое облегчение его горькой ноши.

И еще бесконечно важным мне представляется групповой характер этих отношений, этой дружбы. Когда имеешь дело с такими детьми, первое, что следует окорачивать в себе взрослому человеку со стороны, так это собственную добродетельность.

Недавно «Комсомолка» затеяла на своих страницах переговоры читателей, как бы, мол, брать ребят из детского дома в семью — на выходные. Хочу заметить, что это тот именно случай, когда необходимо требуется «поверить алгеброй гармонию». Порыв — благое дело, но только не тут. Ребенок, вошедший в теплый, но чужой дом, испытывает лишь одно желание: остаться в нем. Или зависть — почему у меня его нет, — и не отыщется судьи, способного на приговор этому выстраданному чувству с особыми душевными причинами. А самое больное, если, пригласив разок-другой к себе в тепло, далее взрослый благодетель передумает, исчерпает свою доброту — сколько тоски, переплавленной в злость и непредсказуемые взрывы, породит он, какой откат в перевоспитании ребенка, какой новый толчок отчуждения от берега правды, к которому усердно и терпеливо правили воспитатели.

Детский дом наших дней как огня страшится не зла, не продолжения подлости, в которую окунались дети, а именно этого — благих, но неисполненных намерений, минутного благородства, недолгих чувствований, доставляющих некое сладострастное самоудовольствие быть хорошим в собственных глазах благодаря подаренной — за червонец — матрешке. Более всего опасны ему добренькие благодетели, прежде всего себя утешающие, и дети в таком утешении — лишь средство.

Так что уж пусть лучше коллективные отношения — да, это парадокс: ведь чем шире, тем ровнее, зато и безболезненнее, а значит, человечнее. Ясное дело, глупо возражать, если взрослый, крепкий душой и желанием, вступает с ребенком в отношения, гарантирующие их полноту и завершенность. Но гарантировать — очень сложно, потому, во благо детей, добрее будет приостановить неглубокое, но взрывное в проявлении, чувство, памятуя о чрезвычайном: о мере расплаты.

Вообще, деликатность, сознание, что имеешь отношение с повышенной степенью чувствительности, что неправильно истолкованное слово, неисполненное обещание и даже намек на него равны неверному поступку, одним словом, обдуманная осторожность, сопряженная в то же время с истовой верностью этим ребятам, самоотверженность взрослого сердца, самое наимаксималистское тут не только приемлемы, но необходимы, как единственный залог удачи. Дети, собранные под крышу детдома, так отличимы от их обычных сверстников, так ранимы и так чувствительны к любой ноте фальши, что бунт их душ неотвратим, как стихия.

Вы помните, как истошны, как безнадежны крики малышей из Дома ребенка, зовущих отца и мать? А теперь представьте, что тем же часом в интернате для «оставшихся» в истерику, в слезы, в долго не проходящее смятение срывается подросток, когда неопытный воспитатель напоминает ему про мать, про отца, живых, живых, но предавших во имя собственных мнимых утех. От страждущего вопля до слез ненависти — вот в какую рамку помещено детство, живущее, по сути, в одних стенах. От любви до непрощения и от этого непрощения до жажды, чтоб хоть какой-нибудь человек погладил по голове — всего-то! — погладил…

Документ ЦК КПСС и Совмина СССР, мне кажется, похож на ключ к проблемам Дома ребенка, детского дома, интерната для сирот и детей, «оставшихся», на ключ, который в конечном счете вручается обществу, а значит, и старому, мудрому, и молодому, душевному человеку, и заводу с его мощными материальными возможностями, и, скажем, бригаде, если это настоящее людское сообщество, а не формальная группа, студенческому курсу, особливо ежели он из педагогического института, училища, всякому человеческому единению — с его неограниченными душевными возможностями. Все дело в том, чтобы ключ этот принять, суметь им воспользоваться, а это не такое простое, не такое обычное дело.

По сути своей, общество вновь оборачивает свое лицо к «оставшимся» детям. Это честно и справедливо. Народ наш слишком испытан невзгодами военных лихолетий, чтобы сейчас, в годы нарастающего благополучия, исполнять чуждую нам страусиную роль и прятать голову в песок при виде беды. «Я чужую беду руками разведу», есть такая поговорка, но нет, не развести руками беду, о которой речь здесь. И она не только средств требует — средства, и огромные, дает государство. Единственное, чего оно не может дать, так это теплых человеческих рук, кровного родства. Потому-то, одолевая печаль «оставшихся», первое усилие народа, к самому себе обращенное, кстати сказать, надобно бы направить так и таким образом, чтобы меньше было сирот и при живых-то родителях, чтобы не так просто расставались матери молодые со своими детьми, чтобы меньше было детей, «оставшихся» наедине с собой да детским домом.

Помогая Отечеству, страдая за детей и сострадая им, ударим же в колокол собственной совести: где мой сын, где моя дочь и кто же я на этом свете!

Сын России

Великое и рождено великим.

Низменное, пустое, ничтожное бесплодно или рождает столь же ничтожное, пустое, низменное.

Большая река берет начало от малого ключа, и только бедная душа, напившись хрустальной прохлады, презрит его, вместо поклона бросив в живородное лоно ком земли.

Огромный дуб начинается малым росточком, которым проклюнулся желудь, и только пустая душа, заметив тонкую жилку жизни, может втоптать ее в землю кованым сапогом.

Два воинства стоят друг против друга: великое и ничтожное.

Два воинства, две силы: ведь и у ничтожества есть своя немалая сила.

Сражаясь с подлым, гадким, дрянным, большое становится великим. Только в борении, только в битве утверждает оно себя.

Река петляет сквозь горы, обходя крутизну и отыскивая свою единственную дорогу. Деревья вырастают, сгибаясь под напорами ветра.

Нет, жизнь непроста, она не может быть ровной и гладкой.

Жизнь — это горение, а в огне что-то сгорает.

Жизнь — это свет, а свет кого-то слепит.

Жизнь — это борьба, а в борьбе должен быть победитель.

Жизнь.

В этом слове немало значений.

Жизнь цветка, которому отпущено на веку одно лето.

Жизнь птицы, живущей три весны.

Жизнь человека.

И жизнь страны.

Все они плотно переплелись.

Разве можем мы жить без цветов, без пения птиц? А разве можем жить без Отечества, без Родины, без отчего крова?

Есть, правда, иные, похожие на странное растение — перекати-поле, несет их ветер, и нет им нигде пристанища. Только ведь даже перекати-поле несет ветром, когда оно умерло, превратилось в высохший клубок, оторвалось от земли.

Но это — ничтожное.

Тут же речь о великом.

Да, исток реки — в единственном ключе. Но силу и мощь течение наберет, лишь когда сольются в одно русло тысячи малых ручьев и сотни небольших речек.

Дуб проклевывается единственным росточком, но силу и мощь он наберет, лишь когда раскинет пушистую крону, разметнет могучие ветви, а и ветви и крону питают многие корни большого дерева.

Корни дерева и притоки реки похожи.

Они кормят ствол и реку.

А жизнь человека поит его Отечество.

Дальнее и близкое, песни и сказки, небо и земля, подвиги и герои, предки и современники — все это сродни корням, сродни притокам, которые, слившись воедино, превращаются в великую силу.

Человек рождается, живет и умирает не сам по себе.

Рожает его мать.

Живет он с друзьями, сражаясь с врагами.

А умирает, оставив дело.

Дело, которое подхватывают другие.

Человек сродни реке, слившейся в мощное русло из многих притоков.

Человек продолжает начатое до него.

Тем он и силен, что, лишь продолжая, лишь вбирая из матери-земли токи жизни, он способен совершить великое.

Эта повесть про великого человека. Про великого человека, рожденного великими силами.

ЕГО ДУША

ЗЕМЛЯ

Что познает человек прежде всего? Еще не научившись говорить, не научившись понимать?

Материнское лицо, которое бывает так близко, когда мать кормит дитя своим молоком. Боль. Голод.

И красоту.

Почему малый росточек жизни, маленький человек, в сознании которого мир едва успел перевернуться и стать на ноги, тянется к ромашке, похожей на солнце? Почему ладошка его мнет клейкий листок? Почему издает он радостный всхлип, разглядев нарядный сарафан божьей коровки — красный, в черную крапинку?

Да потому, что детство ближе к природе, чем любая другая пора человеческой жизни.

Ведь и мать — частица природы. И сам маленький человек — ее частица. А пока он не вполне самостоятелен, он особенно близок ей.

В детстве много открытий. Но главное среди них — мир, который окружает.

Вот светлая бабочка присела на малиновый цветок шиповника. Вот у подножия травинки, похожей на огромное дерево — только поменьше, — возится бронзово-загорелый жук. Вот кузнечик — он только что скрипел невидимым смычком, а теперь затих, вглядываясь в тебя булавочными бусинками настороженных глаз.

Мир, оказывается, живой, даже мертвая лесина глухо стонет, если ударить по ней палкой.

Мир живой, и маленький человек, подрастая, видит, как смеется, как поет, как плачет и как страдает этот мир, даже если он и молчит.

Еще не осознавая себя, не зная родной речи, малое существо понимает: есть два пути в этом мире. Один — причиняя боль тем, кто не может тебе ответить. Второй — жалея всех, кто слабее.

Пожалев, человек становится человеком.

СЛОВА

Какое первое слово, сказанное им?

Их не так уж много, слов, которые люди произносят первыми.

«Мама». «Папа».

Наверное, еще какие-то есть. Старшие ведь порой в любом сочетании бессмысленных милых звуков ищут осмысленность речи.

И каждый раз повторяется великое, уже пройденное однажды — сквозь тысячелетия — человечеством, народом.

От немоты — к слову.

От одиночества — к людям.

От напряженности непонимания — к улыбке общения.

Придя в свой час, он скажет слово там, где царила вечная немота. Он соединит своим словом безжизненное с жизнью, бесконечную ночь со светом.

И это слово будет русским.

Истинный человек бесконечно уважает любую речь как принадлежность самобытности и равенства. И все-таки нет для нас ничего славней русской речи!

Раскатистая, восторженная, гневная в одном коротком слове «ур-р-ра!» — и сколько еще за этим словом! Мальчишеского отчаяния, когда с деревянной саблей скачет босоногий конник в заросли лопухов. Взрослого мужества, когда с винтовкой наперевес против злобного врага, с готовностью погибнуть, но добиться победы. Решительного упрямства, когда дрогнула и сдалась тайна сложного научного расчета.

А какое простое слово — «люблю!». Сколько в нем оттенков, на сколько ладов произнести его можно — и с испуганным придыханием, и с упорным отчаянием, и с душевной открытостью, с восторгом, тайной, неуверенностью, страхом — и счастьем!

Есть слова заповедные, заветные, как оружие, которое достают из ножен не по всякому поводу и случаю.

Но все-таки настают мгновения — нечастые, а оттого дорогие, — когда человек скажет слово: «Родина».

И еще слово: «Клянусь!»

ПЕСНИ

Слово людей соединяет, песня сплетает их в единое.

У единства этого много разных имен и красок. Деревенский хоровод похож на венок. Из желтых соцветий одуванчика. Из голубых васильков. Из белых ромашек.

Поют люди и в горький, черный час. За руки, как в хороводе, не держатся, но сплелись сердцами. Песня их в одну силу овивает, в одну волю.

Когда поют зеленые солдатские колонны, по спинам мальчишек, которые слушают, ползут мурашки. И сами по себе несут тебя ноги вслед за колонной, и хочется подравнять короткий мальчишеский шаг под поступь солдатских колонн. И так же басовито, мощно, надежно запеть:

Вставай, страна огромная, Вставай на смертный бой!

Горькое, сладкое, радостное, бесшабашное, тревожное — у каждого часа и каждого чувства свои песни, верные спутницы человека. Не зря же, когда он один — в пустой тундре, глухой тайге, безмолвном космосе — запевает привычно, и вот он уже не один вовсе, а с песней. А песню сложили люди. Значит, с людьми.

Песни сродни душе.

У каждого народа свой язык и свои песни, а значит, своя душа. Русские люди песней смеются, под песню печалятся, с песней идут на подвиг.

Уничтожьте песню, что будет? Поскучнеет мир, поволокой затянет свет.

И небо останется — да не то.

И слово услышится — да не так.

А улыбаться люди станут реже.

Наш герой известен миру улыбкой. Открытой, доброй, сердечной. Русской.

Над тайной его улыбки задумываются люди: почему он так улыбался? Я думаю, потому, что песни любил. Улыбка — песня души.

СКАЗКИ

Чему сродни душа людская?

Пожалев слабого, человек стал человеком. Овладев словом, стал не одинок. А запел — и взялся за руки с другими людьми. Силен стал.

Не правда ли, он как бы все выше и выше? Точно взлетает на крыльях души. В крыльях этих много перьев. Цветных, узорчатых, прекрасных. Вроде бы что тут, перо и перо, чуть лучше, чуть хуже, какая разница!

Ан нет! Разница, и какая, коли речь идет о крыльях души. От каждого перышка зависимо — выше душа взлетит или малым довольствуется. Воспарит на высоту беспредельную или едва от земли оторвется…

Есть в перышках этих волшебных одно — небывало прекрасное. Отливает голубым, сиреневым, горит алым, оранжевым. Перышко это незаменимое, и без него душе тяжелей взлетать.

А имя ему — сказка.

Сказка душу греет, поднимает ввысь. В сказке — небывальщина, и, наверное, от этого все кажется таким взаправдашним.

Кружится шар наш земной в черном мраке, летит на леса снег пуховый, тает, цветами мир покрывается, а потом падает оземь желтый отживший лист. Истаивает время, уходят старики, но сказки их никогда не уходят, оставаясь вечно волшебными.

И одна среди них — особенная. Про жар-птицу. Ночью прилетает она кормиться отборным зерном и пить чистую воду. Кто ухватит ее за хвост, тот счастье поймает.

Кто ухватит ее за хвост?

Не верят в свои силы старики. Усмехаются, покачав головой, взрослые.

Только малыш верит. Вырастет и поймает за чудный хвост волшебную птицу.

Горят глаза его.

Это душа воспаряет.

ГЕРОИ

«Сказка ложь, да в ней — намек, добрым молодцам урок».

Ну а былина?

Бывало ли былинное?

Никто, нет, никто не знает, жили ли на белом свете Илья Муромец, Добрыня Никитич да Алеша Попович, сражались ли с многоглавым Змеем Горынычем да с бессчетной вражьей силой, бились ли с колдовскими чарами…

Вот ведь диво!

Были ли, не были, а стоят русские богатыри возле каждой детской кроватки, точно покой сторожат, точно подтверждают: «Да здесь мы, тут!»

Вглядывается малый человек в родные, близкие лица. В бородатое, широконосое Ильи Муромца, который о палицу колючую облокотился. В лицо Добрыни Никитича, бородатое да улыбчивое, не зря имя у него такое доброе, — этот о пику оперся. В безбородое и грустное Алеши Поповича — этот глаза затуманил, вдаль куда-то загляделся.

Хороши богатыри, святая русская троица, да ведь и четвертый есть — Микула Селянинович.

Три богатыря — воины, охранители земли родной, а Микула Селянинович боец особенный: воин-пахарь.

Пока тихо и вражьей силы нет, пашет он землю милую, хлебушек растит, чтобы малых детей накормить, богатырей-охранителей да и самому поесть. А настанет лихая година, вынет он меч-кладенец, и не будет удара страшней, чем его сеча.

Микула и за Родину бьется, и за землю, и за продолжение ее, которое в зернах пшеничных таится.

Были ли герои?

Да пустой вопрос.

Были, коли помнят их и маленькие и старики.

Были, коли в лицо их люди знают.

Были, коли подвиги былинные и новым людям по плечу.

МЕЧТА

От чувства — к слову. От слова — к песне. От песни — к сказке. От сказки — к героям. От героев — к мечте.

Вот как душа человеческая воспаряет.

Вот как взвивает ввысь, опираясь на крепкие крылья. И каждое перышко в крыле красивое, как добро, надежное, как верное слово, прочное, как широкая песня, мудрое, как волшебная сказка, сильное, как могучие герои, яркое, как великая мечта.

Душа всегда рвется вперед. Всегда вверх.

Зреет-поспевает маленький человек. Многого еще он не знает. Многого не умеет. Но — вы замечали? — не зная и не умея многого, он многое понимает. Это поступь души. Поступь духа.

Услышав сказку про меч-кладенец, маленький человек мечтает, как он вырастет и возьмет волшебный меч в руки.

Узнав про героев-богатырей, маленький человек мечтает, что он вырастет и станет сильный, как Муромец.

А услышав сказку про ковер-самолет, мечтает, став взрослым, летать.

По нынешним временам сказкой этой вроде никого не удивишь: малыши о самолете раньше узнают, чем про волшебный ковер. Но ведь были же, были времена, когда самолета не видывали, а сказку любили.

Любил и наш герой. Хотя, может, и не думал, что эта любовь и есть мечта.

Представь: ты на ковре, а внизу мелькают серые горы, змеятся светлые реки, лоснится вспаханная земля.

И дух захватывает.

И хочется кричать, кричать от восторга. Да так, чтобы голос твой тебя обгонял и, обогнув пространство, настигал сзади.

— Ого-го-о-о! Это я лечу! Человек!

И эхо в горах таинственно откликается, ударяясь о стены ущелий:

— О-о!.. Чу!.. Век!..

Человек летит над землей. Он летит пока лишь мыслями. Но восторг уже охватывает его. И сердце проваливается. И дух замирает.

Он уже участник будущего, хотя еще не все понимает и не все умеет.

А это и есть мечта.

ИКАР

Придет время, и наш герой узнает миф об Икаре и Дедале. О том, как два человека захотели сравняться с птицами и сделали крылья, похожие на орлиные. Но солнце растопило воск, скреплявший перья, и Икар погиб.

Придет время, и наш герой узнает быль о безвестном вятском крестьянине, который, смастерив крылья, влез на колокольню, чтобы испытать свою мечту.

Мысль людская обгоняла время. Обгоняла знание.

А исполнение желаний без них невозможно.

Знание. Как тонкая и слабая на вид прозрачная струйка ручья точит камень, о который она бьется, так знание пробивает брешь в камнях незнания.

От мечты — к знанию. Вот последний его шаг.

Впрочем, шаг первый.

Только узнав сделанное до него, человек способен шагнуть дальше.

Но это шаг в будущее. И до него еще далеко.

Пока же, движимый мечтой, вдохновленный былиной, сказкой, песней, словом, окруженный богатырями, которые прикасаются ко всякому доброму человеку, даруя ему силу и надежность, ребенок шагает от желаний к делу.

Это дело — знание.

Не такой простой шаг. От первой задачи к сложной формуле путь тернист и потен. Просто пощупать камень, но непросто выяснить строение его атома. Легко взглянуть на звезды, но непросто усвоить звездную карту.

Легко сказать «сделаю», но нелегко сделать.

Шаг к знанию — это путь к осознанию себя.

Человек еще не знает, кем он будет на этой земле. Но он уже знает, каким будет.

Путь избрать достойно любой, а вот суть у всякого едина.

В мире сказок и героев, песен и былин, в мире мечты и слова, которое не бросают на ветер, рождается светлый человек, становится взрослей.

Взлетела его душа, опираясь на важные устои.

Невидима поддержка, но она есть. Без нее взлет невозможен.

НЕБО

Небо.

К нему поднимаются глаза человека — любого и всякого.

Вот закрапал дождь, и, прежде чем раскрыть зонтик, человек мельком взглядывает в небо.

Вот, задумавшись, следит он, как парят в знойный день пушистые кружева облаков.

Вот разглядывает звездную кисею, отыскивая Млечный Путь.

Вот испуганно разглядывает плотные тучи, которые рассекают острые лезвия молний.

Человек и небо, они так далеко друг от друга.

Человек и небо, они так близки: ведь небо, если поразмыслить, начинается прямо у наших ног.

Вот этот воздух сразу над травой, вот это пространство над асфальтом, вот эта пустота над кустом — это все небо, такое же, как там, на высоте.

Мы трогаем небо каждый час. Размахиваем в нем руками, торопясь на работу. Дышим им, нашим небом. Но редко думаем об этом.

И только немногие думают о небе всегда.

Не так-то просто это, думать о небе.

Еще трудней мечтать.

Но есть, есть люди, думающие о небе, мечтающие о нем.

Их не узнать, встретив на улице. Нет, не узнать.

Они, как и мы, мельком взглядывают вверх, прежде чем раскрыть зонтик, всматриваются в звезды, пугаются, глядя на молнии, и задумчиво разглядывают пушистые облака.

Они такие же, как все.

И не такие.

ЕГО СЕРДЦЕ

КНЯЗЬ

Душа сродни сосуду, наполненному чувством, мыслью, верой, образами.

Сердцу этого мало. Мужая, сердце жаждет гордости, которая опирается и на сказку, и на легенду, но и на точный исторический факт.

Сердце жаждет гордости, опирающейся на великое прошлое, ибо без минувшего нет настоящего и будущего.

Без достойного прошлого нет достойной личности.

Не каждый день и не каждый час, но настает, настает в жизни народа мгновение, когда вся предыстория отзовется в сердце одного из миллионов и прошлое — славные ратники, великие ученые и поэты, битвы, муки, озарения — возникает за плечами у избранного судьбой.

У того, кто станет потом символом эпохи.

Вглядимся же пристальней, кто за плечом у него, вглядимся в даль времен — пусть золотая стрела неповторимой улыбки пробьет тучи давности и высветит далекое: блистающие шеломы, каурых коней, строгие лица русских воинов — тех, что под рукой славного Игоря Святославича, князя Новагорода-Северского, собрались единой стеной против восточных пришельцев.

Ах, русские имена! Они, как названия древних крепостей, говорят сердцу куда больше, чем означение, человека. В них — гул колоколов, шум веча, шорох ветра, удар меча о щит ворога. Вслушайтесь: Всеволод из Трубежа, Святослав Ольгович из Рыльска, Владимир из Путивля — сын Игоря. Вот гордые имена князей, что первыми поднялись в поход за родную землю супротив половецких ханов и первыми соединили малые пока кусочки русской земли в тяжком противостоянии.

День сеча шла. Другой день бились воины. Сражались и на третий день.

В первый день разбили князья половецкие отряды. Да устали, не погнались за врагом. И наутро половцы окружили русских, и сеча была кровавой — из последних сил. На третий день разбили враги русских, а князя полонили.

И вспомнил Игорь, как даже само небо указывало ему на беду, как закрылось солнце посреди дня великой тенью, и закрылись цветы, и тревожно заржали кони. Но даже само небо не право, пугая воина, коли идет он на сечу за родную землю.

Горька эта строчка русской истории, горька эта строчка русской поэзии. Горька, но не безнадежна, горька, но слово поэта вперед зовет, к воле, к битве — новой и новой.

И еще. Безвестный поэт, «Слово о полку Игореве» написавший, дух возвышает — человеческий, национальный. Раны Игоревы и кровь ратников русских еще отомстятся восточным пришельцам. Но не только это. Великое хранит в себе урок для грядущих. А урок «Слова» очень важен и посейчас.

Умение мужественным быть, как Игорь. Умение верным быть, как Ярославна.

Не такое малое наследство — верность и мужество.

ПОЛЕ

Говорят, история не повторяется. Да, это так, и все-таки бывает похожее и в истории. Двести лет спустя после печального похода Игоря Святославича на Дону, близ впадения в него речки Непрядвы, на поле, прозванном Куликовым, грянул бой между войсками Мамая и русскими ратниками князя Дмитрия. Сначала ударили русские, а потом одолевать стали ордынцы, как двести лет назад.

Только не зря, нет, не зря прошли долгие годы.

Стали опытней ныне русские ратники, поднабрал сил русский народ.

И когда стали вороги одолевать левое войско Дмитрия Московского, двинул он вперед резервный отряд свежих ратников, а потом засадное войско двинул и разбил татар.

Двести тысяч воинов полегло в той битве — русских и врагов. И урок тот вековой.

Как ни дорога цена за свободу — всегда платил ее народ, потому что нет ничего на свете дороже одного-единственного — независимости, гордости, права на собственную жизнь.

И напавший платил всегда полной мерой за свое посягательство. С востока ли шел этот враг или с запада. И тому быть вечно.

И еще один урок истории, преподанный всем и каждому в те стародавние годы.

Вот урок этот: через поражение — к победе. Нет, не должно героем зваться тому, кто, однажды отступив, не пошел в новый бой и не добился победы.

Нет тому чести — ни человеку, ни народу.

С далеко давней поры истина эта к нам тянется, освещая дела, порывы, цели такой простой и ясной мыслью. К победе! Только вперед! И если не удалось с первого замаха, руби снова и снова.

До желанного конца!

Урок этот выучен потомками россиян накрепко.

ЛОМОНОСОВ

Ратная доблесть и доблесть научная сродни друг другу.

Там — сопротивление врага, которое надобно одолеть.

Тут — сопротивление незнания, которое следует обернуть в знание.

И первый русский ратник в науке, глядящий из дали времен, — Михайло Ломоносов.

Его ли жизнь не пример, достойный почитания? Девятнадцатилетним — в те-то поры! — поняв, что должен сделать в жизни больше, пришел из северного села в Москву, учился в школе рядом с малолетками, снося и насмешки и голод. И только об одном мысль — о священном служении науке.

Жизнь Ломоносова можно означить одним словом — прорыв.

Прорыв социальный — из крестьянства в академию. Прорыв из тьмы в знание. Прорыв сквозь онемеченную канцелярщину псевдонауки в чистый простор поиска.

Он был профессором химии, но занимался теорией и практикой стихосложения. Он слыл известным физиком, но много сделал для металлургии. Он занимался естествознанием, астрономией, географией — чем только не занимался Ломоносов — и все на высочайшем научном уровне!

Возможно ли такое многоцветие в одной жизни?

Подрастая, из дали нынешних времен обращая свой взгляд в прошлое, наш герой не раз восхитится великим примером Ломоносова.

Да, такое неповторимо!

И повторимо!

Ведь это он повторит множественность знаний великого своего предтечи, открыв своей судьбой профессию профессий.

Где надо быть и географом, и инженером, и астрономом, и физиком, и химиком, и естествоиспытателем, а потом и металлургом!

Пока же только восхищение.

Впрочем, почему только?

Восхищаться — это почитать пример иных, восторгаться трудом другого, его способностью, его возможностью.

Восхищение примером — первый шаг к беспредельному самосовершенствованию.

ПУШКИН

Пушкин!

Сколько в имени этом озорного, веселого, крылатого счастья! Какой русский при имени этом не улыбнется? Не вспомнит дорогих строчек? Не ощутит прилива волнения и еще чего-то радостного, нежного, грустного?

Пушкин — это первая книга, которую читает малышу бабушка.

Пушкин — это строки, врезавшиеся в тебя навеки одной, не выбранной тобой, но навсегда памятной весной.

Пушкин — это имя-пароль, имя-девиз, имя-эпиграф.

Юной юностью, размышляя о великом своем долге, об отчем крае, о Родине, о народе, которому надобно служить, отдавая все свои силы, человек озаряет свои мысли вечным пушкинским:

Мой друг, отчизне посвятим

Души прекрасные порывы!

Пушкин и для нашего героя, как для всякого русского, был продолжением слова, продолжением песни, сказки, былины. Великий поэт был как бы внуком князя Игоря, Дмитрия Донского и Ломоносова.

Точно близкие родственники, стоят они рядком с тремя богатырями — сами богатыри. Богатыри ратные, богатыри науки и слова.

Но Пушкин все же — наособицу.

Пушкин собой, кажется, все вобрал — и слово, и историю, и мечту.

Вот война с ворогом — кого в ратные дружки позвать? Пушкина. А кто первым пойдет помочь русскому Икару? Тоже Пушкин.

И сам, будь он в те поры на свете, и стихом своим, коли стих этот жив.

И в прошлом он, до своего рождения, и в будущем, когда его нет, а слово его волшебное живо, неукротимо, весело, а еще и серьезно, раздумчиво, пламенно, трепетно, так что томик стихов пушкинских всегда у нас под рукой. И в дальнюю дорогу первый спутник.

Пушкин!

При слове этом, как всякий и любой, улыбался своей неповторимой улыбкой наш герой.

И приведись случиться чуду — ах, как крепко обнял бы его Александр Сергеевич, как прижал бы к себе, одарив ответной лаской, искренним дружеством!

ОКТЯБРЬ

Все великое творимо народом.

Даже созданное одним — мыслителем, ученым, поэтом — в конце концов есть сотворенное народом. Пушкин — один. Был и будет. Но сам он — вершина народной духовности. Как Ломоносов. Как наш герой.

Народ творит людей.

Народ творит бури.

Сродни волне, сметающей на своем пути гниль, весенней грозе, омывающей раннюю зелень, молнии, разрывающей тьму, — пронеслась над Россией Октябрьская революция.

Сравнения эти неточны. Волна и гроза стихийны, революция Ленина ведома его гением и его партией. Подготовлена. Организована. Реализована. Буря народная направлена в точное русло, поток снес плотину.

Только у нашей революции чудесная особинка. Сметая, она созидала. Разрушая, строила.

Широки крылья мечты. А еще шире — крылья реальности. То там, то тут, то в одном, то в другом мечта даже для глаза невидимо становилась жизнью, правдой, делом.

Сын крестьян, поколениями неграмотных, стал инженером. Дочь рабочих, племени униженных и оскорбленных при старом порядке, стала летчицей. Бывшее чьим-то стало общим. Как удивительный цветок, расцветала, сияла ярким светом народная сила, народная воля, народный почин, народный энтузиазм.

Являлось доселе невиданное, слыхом не слыханное: государством правил народ, исчезла бедность, каждый был равен другому, и каждый отвечал за страну.

Время рождало новые понятия: коммунист, комсомолец.

Время рождало новых людей, новую мораль, новое сознание.

Революция, сотворенная народом, стала его достоянием, его честью, его совестью.

Можно сказать: он рожден революцией.

ЦИОЛКОВСКИЙ

Мир мечтаний дарит человечеству гениев. Их не узнать. Они рядятся в другие одежды.

Их считают сумасшедшими.

Их признают чудаками.

И упорно не хотят наречь великими. Великое кажется чем-то значительным. Особым. Необыкновенным. Живущим вдали от этих мест.

Но где же живет великое, коли мы отказываем ему в соседстве рядом с нами? Не в небе же оно витает? Тут.

В Калуге жил учитель. Вечерами разглядывал небо в особую трубу. И хотя только в этом еще нет ничего странного, его считали странным. Чудаком. И признали бы сумасшедшим, если бы он рассказал соседям о своих великих вычислениях, о своих расчетах.

А расчеты были: как запустить искусственный спутник Земли, как полететь на Луну, как преодолеть земное притяжение.

Он печатал свои работы, не имевшие большого успеха. В своем сегодняшнем он жил будущим, а это не всегда понятно.

Но судьбу Циолковского как бы надвое рассекла революция. Калужский чудак стал интересен стране. Нужен людям.

Их было сперва не так много — любопытных, любознательных, беспокойных. Но — чудо! — их становилось все больше и больше. Полет на Луну волновал пионеров, машинистов паровозов, свинарок, планеристов.

На закате жизни Циолковский почувствовал, что не зря слыл чудаком много долгих лет. Чудачество пригодилось.

Стало серьезным. Важным. Великим. Звездный старец оставил тетрадки с расчетами тем, кто шел за ним, молодым, белозубым, отчаянным.

Тем, кто чтил его великим учителем, веруя в силу человеческой мысли, духа, решимости.

Но как далеко пока это — дело, задуманное старцем!

ЧКАЛОВ

Он появился и стал символом своего времени — красивый, отчаянно смелый.

Человек, который овладевал любой техникой, запущенной в небо. Человек, которому выпала совершенно новая доля — вынести небывало тяжкий груз славы, подаренной ему целым народом, от мала до велика.

Все было новым в его судьбе.

Новые рекорды. Новые трассы. Новые проявления духа. Испытания на нравственную прочность.

И весь мир увидел: поддержанный страной, воспетый ею, доверенный ее честью, человек способен на чудеса, на подвиг, совершенный при жизни и повторенный столько раз, сколько потребуется стране.

Славу Чкалов понимал как доверие, как не свою собственность, а принадлежность народа. Награды понимал как данное наперед, которое следует отработать. Почет понимал как уважение к достигнутому авиацией.

Все это предстоит и нашему герою, но пока он лишь улыбается, увидев фотографию Валерия Чкалова, как улыбается всякий, глядя на славу и гордость Отечества.

Приняв честь князя Дмитрия Донского, труды Ломоносова, песни Пушкина, расчеты Циолковского — приняв это как силу русского ума и духа, дарованного историей, — советские люди торопились делать собственную историю, и каждая строка ее очень нужна была новому Отечеству.

Сливаясь с прошлым, новая жизнь рождала новые представления — советский героизм, советский патриотизм, советский интернационализм.

Новое время рождало новые слова.

Высокие слова.

И новых героев рождало новое время.

Героев, достойных прошлого.

Героев, достойных будущего.

СИЛА

Наш герой силен духом. Славен предтечами.

Но чтобы совершить подвиг, мало самого сильного духа, нужна основа. Нужен фундамент. Нужен тот самый сплав достижений, рождаемых духом народа, который зовется материальной основой.

Сила слова сильна лишь тогда, когда она крепится силой дела.

Жаль мужества солдата, который лишен оружия, достойного его мужества. Страна сродни солдату. Страну надо одеть. Обуть. Накормить. А для этого построить фабрики и заводы. Вырастить хлеб.

Открываются месторождения. По трубам течет нефть — кровь индустрии. По проводам льется ток — энергия рождения.

И все это руками рабочих, потом крестьян. Чтобы жить, мало работать. Чтобы жить, надо думать. Наука, соединясь с трудом рабочих и крестьян, рождает новые идеи. Страна крепчает.

От лопат на Волховстрое — к экскаваторам Магнитки. От станка — к десяткам для одной ткачихи в Иванове. От нескольких тонн в шахте Стаханова — к стахановскому движению.

«Норма — не предел!», «План — перевыполнить!», «Даешь рекорд!».

Лозунги рождала душа, а выплескивались они делом, создавшим фундамент страны, ее экономику.

Революция в энергетике. Переворот в металлургии. Завоевания в машиностроении. Рывок на транспорте.

Один за одним росли гиганты-домны, гиганты-заводы, гиганты-электростанции.

Теперь мы можем сказать, что страна жила в огромном напряжении.

Но напряжение было обоснованным.

Без напряжения первых пятилеток не было бы того, что зовется материальной базой социализма.

Не было бы силы, которая пригодится так скоро…

Страна писала своими мозолями строчку в истории, которая войдет в сердце нашего героя мажорной нотой великого шага.

ЕГО СУДЬБА

МАТЬ

А наш герой?

Он уже родился, он уже растет, известный пока только своим родителям, матери и отцу, и они тетешкаются с ним, как возятся со всеми детьми все родители.

Мать! Сколько добрых неистраченных слов задолжало тебе человечество! И сказано немало, а все мало, потому как никакими самыми светлыми и святыми словами не отдарится тебе род людской, начало всех начал, суть человеческая, продолжательница всего сущего!

Вот склонилась ты к своему младенцу, кормишь самым чистым молоком, какое только бывает, улыбка блуждает по лицу — счастливая, самозабвенная улыбка, песенку поешь — без слов, из одних только звуков нежности и любви, и в миг этот таинственный передаешь ребенку не плоть свою, нет, а сердце.

Это ты, мать, поддерживая чадо свое за руки, точно за неокрепшие крылья, делаешь вместе с ним первый его шаг по земле.

Это ты говоришь ему сказку, учишь слову — непременно доброму, — это ты поешь с ним первую в жизни его песню.

Говорят, есть и злые матери, случаются, но сознание наше решительно выметает такое из возможного, соединяя со святым именем «мать» только доброе, чистое, ласковое, бесконечно прощающее, предельно возвышенное, благородно-надежное.

Не зря же у слова «мать» такой справедливый синоним — Родина.

Мать нашего героя зовут Анной Тимофеевной.

Девятого марта тридцать четвертого года в городе Гжатске родила она сына. Назвали его Юрой.

Вшагивая в мир, он любил слушать птиц, разглядывал, как весной распускаются почки, слушал сказки про былинных героев и однажды, как все добрые люди, пожалел живое.

В мире грез и правды, восходов и снов рождался один из многих и единственный. Как каждый из нас.

ВОЙНА

Скажи тогда, в лихой час, солдатам со Смоленского направления, что деревню Клушино под Гжатском никак сдать нельзя: там мальчонка растет, слава и гордость России, Отечества, Земли, — верю, легли бы, а не сдали деревню. Все бы превозмогли, все бы отдали, а не отступили.

Но кто же знал это? Какой таинственный кудесник мог предсказать?

Думая о войне, о беспощадной ее жестокости, о неизбывном горе, которые принес нам фашизм, нельзя не поставить в вину: могла бы, могла несметная эта беда унести из жизни белобрысого парнишку, будущую славу мира. Как унесла, конечно же, унесла многих и многих — безвинных, безгрешных, едва начинавших любить жизнь — возможных героев, талантов, гениев.

Пресекая жизнь людскую, фашизм никого не щадил. И вечная ему за то ненависть, беспредельное непрощение.

Да, война могла унести Юру, и леденеет сердце при мысли об этом. Но судьба хранит своих избранников.

Вместе с братьями и сестрами щипал мальчуган в оборванной одежке первые травинки по весне, чтобы суп сварить. Плакал бессильно и в ненависти сжимал кулаки, когда фашисты угоняли в неволю брата и сестру, и казалось в отчаянии, они никогда не вернутся, Зоя и Валентин, шагающие по улице под прицелом беспощадных винтовочных дул. Жил в землянке во дворе собственного же дома, а в доме гоготали враги.

Нет ничего печальней, когда страдают дети. Но когда дети страдают вместе со всей страной — печаль эта рождает великую силу.

Ненависть, гнев и воля взрослых пускают корни в детях, рождая надежное продолжение непокоренности.

И в давние века, отступая, ратники готовились к новым боям. Честь Отечества неуступаема, какой бы ценой ни пришлось платить.

Вернулась свобода в Клушино. Среди тех, кто встречал солдат, — белобрысый мальчишка.

Он ликовал, как все, и вовсе не думал, что эта победа усталых, небритых солдат отзовется в его сердце спустя годы великой победой страны.

Которую принесет он.

ЖИЗНЬ

Просты факты его юности.

Но непрост их смысл.

Стоит в очереди за хлебом для всей семьи в тяжкие годы после войны. Колет дрова на зиму. Вскапывает огород под картошку. И не забавы ради делается все это, а по житейской нужде.

Не страшится работы, самых простых дел и трудится не с натугой, а весело, в охотку. Он просто не знает, что можно жить без этого. Прекрасное незнание… И знает, что без этого нельзя. Прекрасное знание!

Это оно привело к раннему мужанию, к недетской зрелости. После шестого класса, как ни уговаривали учиться дальше, уехал в ремесленное училище, далеко от дома, и профессию избрал мужскую — литейщик.

Точно играет судьба с нашим героем. Точно нарочно сбивает его с прямой тропы.

Только так ли? А может, ведет она его по самой короткой и самой верной дороге?

Дорога эта не усеяна обещаниями, она как будто ведет в другую сторону, и все же, все же ничего не случается неспроста, когда речь идет о пути героя.

Ремесленное окончил отлично, послали в Саратов, в индустриальный техникум, — все по той же литейной специальности, Записался в аэроклуб.

В детстве выпал такой случай. Прямо под Клушином немцы сбили наш самолет. Летчик успел выпрыгнуть. И тогда на земле к нему сел другой наш летчик. Забрал друга в кабину, они улетели.

Как взрыв, как самое яркое впечатление, снова и снова выбрасывала память эту картину. Он видел ее во сне, закрыв глаза, видел, восхищаясь опять и опять мужеством и силой дружбы.

Может, от той истории берет начало Юрина тяга в небо? А может, от облаков, которые влекут неведомой силой, как влекут они в свои объятия птиц, привольно размахнувших крылья?

Помните? Среди людей есть племя тех, кого не отличишь от остальных. Эти люди думают о небе всегда. Они такие же, как мы. Но другие.

ЛЕТЧИК

Что он чувствовал, там, в небе?

Радость? Восторг? Упоение?

Пожалуй. Только в нашем герое удивительно сплелось это — земное и небесное.

Жил небом, но ради неба не бросил техникум: получил специальность, диплом. И даже не для дела окончательно выбрал небо, а для товарищей, для друзей: неловко их бросать.

Аэроклуб — хорошо, хотя все-таки и любительство.

Профессия — авиационное училище. Тут небо не только страсть, не только любовь, но еще и работа, еще и умение, еще и тяжкий пот, еще и ответственность.

Реактивные самолеты. Высокие скорости. Готовность в любую минуту не просто лететь, но вступить в воздушный бой.

Военный летчик не просто пилот.

Это солдат. А оружие у него — крылатое. Умение летать для него не только мастерство. Выигрывает тот, кто лучше летает. Пехотинец не бывает один. Рядом всегда товарищи. Военный летчик тоже не один, он летит в звене, в эскадрилье. Но должен уметь воевать и один. Сразу против многих.

Судьба его путает дорожки, но неожиданно поражаешься ее последовательной точности. Училище в Оренбурге, куда пришел наш герой, заканчивал Валерий Чкалов! И еще одну меру счастья подарило ему училище.

Авиация крылата не зря. Она крылата как счастье.

Люди встречают друг друга. Одни расходятся, ни разу не вспомнив. Иные точно видятся после долгой разлуки. Надо верить этим узнаваниям. Верить сердцу, его подсказке.

К крылатой профессии прибавилось счастье. Такое же солнечное. Такое же ясное.

Ведь самолет, прорываясь сквозь облака, всегда выходит к солнцу. Всегда. Жизнь — другая штука, но она похожа на полет. И тогда сквозь любые тучи проглянет солнце. Главное — набрать высоту. В небе. В сердце.

Ее звали Валентиной.

ПОДСТУП

Военная судьба не выбирает места жительства.

Назначение на Север. Аэродром вдали от больших городов. Морозы и метели. Полеты в любую погоду. То, что называется набором жизненной высоты.

А сердце, сердце рвалось дальше.

Над Землей летали спутники. В космос их выбросили ракеты. Подобные тем, что придумывал Циолковский. В спутниках летят собаки. Значит…

Какая такая власть заставила его взять лист бумаги и ручку, сесть за стол написать рапорт. Кому — понятно, но о чем?..

Можно догадываться, предполагать — да, можно. Но точно никто ни о чем не знает. И в это незнаемое — рапорт. С просьбой конкретной и четкой. Ведь это армия, а не фантастический роман.

Его вела власть души и сердца, помноженная на желание и молодость.

Пока он только рвался в новое дело. Полет на ракете отличался от авиации. Но туда, в это волшебно-странное дело, должны прийти летчики.

Он послал рапорт, его вызвали на новую работу.

Несколько молодых пилотов, ошарашенных возможностью небывалой новизны. Началом иной жизни.

Испытания на невиданных тренажерах. Освоение новых разделов наук. Медицинские исследования. Прыжки с парашютом.

Судьба точно провела жирную линию.

То, что было раньше, — важные, но только лишь предпосылки к будущему. А будущее требует сверхсерьезного отношения, учебы, поиска.

Все начиналось в ту пору. Первые ученики и первые учителя. Новые курсы лекций. Новые способы испытаний.

Они жили, работали, тренировались, вовсе не думая об истории.

А она неслышным шагом входила в их жизнь.

В жизнь страны.

И мира.

ГЛАВНЫЙ

Это походило на два рукава одной реки. Они двигались навстречу друг другу, зная о том, что надо слиться.

Отряд летчиков готовился к неожиданному. К неожиданному готовился отряд конструкторов. А еще инженеры, рабочие. Не один инженер и не один рабочий. У них уже был опыт. Мощные ракеты навешивали над планетой яркие звездочки спутников. Но одно дело спутники, даже самые надежные и совершенные. Другое дело — человек.

Отлаживались, становясь все лучше, ракеты. Готовились люди. Две реки стремились друг к другу, чтобы соединиться. А сдвигал реки человек.

У него были помощники и друзья, много помощников и друзей. Но был еще он сам. Человек мощного ума, великой воли, огромного интеллекта, колоссальных знаний. Но прежде всего — громадного таланта.

При жизни его имя берегла тайна, немногие знали, кто есть кто в деле, которое затевалось. Человек по имени Главный конструктор сдвигал две реки, чтобы слить их в одно целое в один избранный день, который назвали потом великим.

Где-то там, на стапелях, рос корабль, приготовленный в небывалое. Где-то тут работали и смеялись летчики, готовые выполнить нужное.

Настал день выбора.

Каждый достоин, каждый готов.

А когда все равны среди равных, решает как будто бы несущественное. Одна деталь. Подробность, которой суждено облечься песнями.

Припомнив все мыслимые достоинства, Главный увидел улыбку нашего героя. Открытую, как душа народа, добрую, как его слава, мягкую, как его песни. Этот летчик улыбался так, как никто не мог. Никто не умел.

Эта улыбка сулила удачу.

Точно утверждая улыбку героя, Главный поставил подпись: «Королев».

КОСМОНАВТ

Никто этого не знает. Могут предполагать, предсказывать. Но точно никто не знает, сколько кружит Земля, Медленно и стремительно плывет она вокруг Солнца, вращаясь сама. И никто никогда не видел ее сверху. Безмолвная чернота — и хрустальная поступь горного ручья. Безжизненный холод — и зелень травы, сугробы цветущих садов. Тепло человеческой ладони — и бессмысленность пустоты…

Бессмысленность? Нужен ли тут приговор? Человек торопится обозначить словесной формулой свое незнание, и это одна из его старинных несправедливостей. Космос нужен разуму, которым обладаем мы. Космос важен разуму, значит, нам.

Разуму должно вырваться за пределы Земли.

Тише, тише, люди, вот она, поступь истории. Затаите дыхание. И запомните день.

Двенадцатое апреля.

Шестьдесят первый год.

Двадцатый век.

Он проснулся. Надел скафандр. Сел вместе с дублером в автобус. Сошел с него и двинулся к Главному, не справившись лишь с одним — с улыбкой.

Он сказал товарищам: «Один за всех, и все за одного!» А когда двадцать миллионов лошадиных сил тронули его корабль, крикнул: «Поехали!»

Человек преступил таинственное. Прорвал оболочку стратосферы, вырвался в космос.

Затаите дыхание, люди. Мир ловит голос Москвы. Ее особо важное сообщение.

Человек в космосе. И не просто человек. Гражданин СССР. Его имя — Юрий. Фамилия — Гагарин.

Тише, люди, тише. Вслушайтесь в рокочущий голос минувших эпох. Вглядитесь в патину прошлого мира.

Смотрите! За плечом нашего героя скорбь князя Игоря, мужество ратников Дмитрия Донского, задумчивый лик Михайлы Ломоносова и смеющиеся глаза нетленного Пушкина. За его плечом — Ленин, революция, Циолковский, Чкалов, тронутые голодом лица ленинградцев, выстоявших блокаду, и славная гвардия героев труда.

История вступила в свои права, отливая каждый шаг и каждое мгновение, каждое слово и каждый поступок в вечный материал бессмертия.

Время прошло, отмерив годы шумом весенних ручьев и шорохом падающих листьев, а мы все помним, помним и вечно оставим в памяти его слова, его улыбку, ликующие толпы на Красной площади и в малой деревеньке, храним в сердце трепетное волнение, неизбывную гордость, слезы восторга.

За героя по имени Юра.

За Родину.

За Советскую власть.

УЛЫБКА

А улыбка — она бессмертна.

И стала символом.

Доброты человека, вспоенного Родиной, отчим домом, Россией.

Ее словом, ее песней, ее сказкой, былиной, правдой.

У страдавшей Земли лицо всегда доброе, Всегда жаждущее счастья. И себе и другим.

Добрая Земля, как добрый человек, улыбчива и покладиста. Но улыбчива и покладиста, пока речь о добрых делах. В памяти настрадавшихся людей, как и в горькой памяти Земли, крепко хранится зло, нанесенное им. Так что память Земли скорей неулыбчива, а улыбка героя — гордость за честную правду страны.

Он улыбался миру. Он улыбался народам.

Он улыбался здесь, на Земле, возвратившись домой.

Он улыбался там, в космической черноте, в мире немерцающих звезд, и улыбка его обращалась туда, в неведомое, незнаемое, отрешенное, точно искала, искала тех, кто может увидеть и понять добрую улыбку Земли.

Он улыбался голубой планете, которая кружилась под ногами, радовался восходу и закату, зеленым лесам, голубым жилкам рек, белесым пятнам облаков под собою.

И первым из землян сказал: «Люди, а Земля-то совсем маленькая!»

А еще сказал: «Она прекрасна!»

И ничего вроде бы особого в этом нет, все это знали и так, но он сказал тихо, увидев Землю со стороны, и его слова прозвучали по-новому, заставив задуматься над таким простым и очевидным: да, маленькая, да, прекрасная!

А маленькую и прекрасную планету, единственную, где есть цветы, ручьи, березы, прекрасные женщины и наивные дети, где есть смех, улыбки, любовь, — надо беречь, беречь, беречь!

Он сказал об этом не так — гораздо проще. А вложил в слово свое именно это — весь мир! Весь — от начала до конца!

«Берегите Землю, она прекрасная и маленькая!»

СЫН РОССИИ

Его нет с нами.

Но он с нами.

Незабываемым днем. Улыбкой. Своими детьми. Деревьями, которые он посадил на маленькой и прекрасной Земле. Делом, которое продолжают товарищи.

Великое не исчезает, как не могут истаять, раствориться в беспамятстве герои давних столетий. Герои, которыми силен народ.

Будущее немыслимо без настоящего.

Настоящее немыслимо без прошлого.

А прошлого не бывает без будущего.

Он продолжает великую историю Отечества. Своей жизнью, делом, подвигом. Он лишь продолжил. Но в этом «лишь» заключена высшая совестливость наследия.

Ведь поступки наши — под оком минувшей истории и тысячелетий будущего, на беспристрастный суд которых мы восходим каждый день и каждый час.

На деяния наши из прошлого и будущего взирают герои и гении, уже ушедшие и еще не рожденные, и под этими взглядами должно нам поверять свое сегодня.

Он совершил достойное истории, сам вшагнув в нее.

Он был первым сыном Земли, вступившим в черное безмолвие космоса.

Но он был сыном России.

Это она, Родина, вспоила его душу таким простым и нужным, без коего нет человека: словом, песней, сказкой, былиной.

Это она укрепила сердце его славными примерами прошлого, дав крылья его силе духа.

Это она взрастила ученых, построила корабль, подняла его судьбу, назвав своим избранником.

Все она, Родина.

Россия.

Он сказал ей немало ласковых слов.

Он ощущал себя ее кровинкой, ее капелькой.

Рожденный, взлелеянный, вознесенный страной, он улыбается ей.

Ее минувшему.

Ее настоящему.

Ее будущему.

Юрий Алексеевич Гагарин.

1981 г.

КОММЕНТАРИИ

Четвертый том собрания сочинений Лиханова включает произведения различных жанров, написанные автором с начала 70-х по 80-е годы и обращенных к разным по возрасту читателям — от младшеклассников до взрослых.

Может быть, именно разнородность вошедших в том произведений нагляднее высвечивает внутреннее единство написанного А. Лихановым, обнажает тот главный нерв, который неизменно управляет пером писателя, в какой бы ипостаси он ни выступал.

Свой взгляд на действительность, на задачи детского и юношеского писателя сам А. Лиханов формулировал не однажды. Понятие творческого метода и индивидуального стиля он связывает прежде всего с отношением писателя к правде, к читателю книги и ее героям — со всем пафосом литературной деятельности. Для А. Лиханова его собственная работа только тогда имеет смысл, когда помогает человеку в решающий период его взросления, выбора ориентиров и целей, выработки определяющих жизненных ценностей твердой ногой встать на единственно верный для него путь.

Об этом писатель говорил в одном интервью:

«…Ни ребенок, ни юноша не живут изолированной детской, отроческой или юношеской жизнью. Они живут общей нашей жизнью, вместе со взрослыми вкушая, как говорится, единый хлеб общих истин.

…Святое дело честной литературы быть реалистической, ведь именно от такого, честного, отношения к жизни родились термины — критический реализм, социалистический реализм. Понятие «социалистический реализм» означает: воспитывать растущего человека не в отрицании реалистических начал, не закрывать глаза на боли, а растить его способным эти боли одолеть, излечить, способным быть бойцом и борцом во имя социалистического совершенства, о котором всегда мечтал подлинный гуманизм» (Единый хлеб общих истин. — «Литературная Россия», 1982, 20 августа).

Быть честным писателем, по Лиханову, значит, видеть в литературе прежде всего орудие правды, орудие гласности, общественной критики и самокритики. Быть детским писателем — значит, кроме того, играть связующую роль между поколениями, представлять взрослых в мире детства и отрочества и быть полномочным послом и защитником страны детства, отрочества и юности в большом общем мире.

«Меня как писателя интересуют прежде всего две возрастные категории, так похожие своей незащищенностью: старость и юность», — говорил А. Лиханов в беседе «Воспитать доброе сердце» («Советская культура», 1985, 12 сентября).

Важно подчеркнуть, что гражданскую тревогу писателя вызывает не только дефицит родительской и вообще «взрослой» любви к растущему человеку. Не менее опасен и другой, более распространенный дефицит — дефицит понимания. «В «Орленке», — вспоминает А. Лиханов, — ко мне подошла девочка из Уфы… Часа четыре гуляли мы с ней по парку. Слушая драматическую исповедь моей собеседницы, я был вновь поражен тем, как глубоко может страдать ребенок. На прощание она мне сказала: «Спасибо». Я удивился: за что, ведь я еще ничего для нее не сделал, а в ответ услышал: «У меня есть старшие братья, родня. Но никто меня ни разу не выслушал» («Советская культура», 1985, 12 сентября).

Уметь выслушать, понять другого, пережить его боль, проникнуться сочувствием — без этого нельзя помочь, без этого все слова о любви, о гуманизме — пустой звук. «Чем поверяется благополучие? Страданием, — пишет А. Лиханов. — Это не означает, конечно, что понять голодного можно, только поголодав самому. Но нужно обязательно понять!» (Проверка правдой. — «Собеседник», 1985, № 37).

Содержание этого тома — свидетельство того, что плодотворным для литературы путем понимания писатель шел от первых своих рассказов до очерков, посвященных острейшим проблемам семейной, школьной, общественной жизни.

М о й г е н е р а л. — Впервые в журнале «Пионер», 1975, № 1–4. В том же году роман вышел отдельной книгой в издательстве «Детская литература».

«Автор так обозначил его жанр — «роман для детей младшего возраста». Младший возраст — и роман? Да, именно так! — писал один из рецензентов романа В. Гейдеко. — По глубине охвата событий, остроте действия, серьезности проблем произведение это из числа тех, что создают у читателя максимальное духовное напряжение».

Критик обратил внимание, что «Альберт Лиханов и место действия избирает с таким расчетом, чтобы читатель его книги узнал как можно больше интересного и увлекательного не только о душевных волнениях героя — современного школьника, но и о той большой и сложной жизни, которой живет сегодня страна… Автору удалось точно воспроизвести характер, язык, образ мышления с о в р е м е н н о г о школьника, благодаря чему книга находит прямой и короткий путь к сердцу юного читателя» («Новый мир», 1977, № 12).

«Роман «Мой генерал» я бы назвал лирическим, хотя о влюбленных — в классическом понимании — там нет и речи. Это роман о любви в широком смысле — к людям, к Родине» (С в и н и н н и к о в В. Как любить детей. — «Московская правда», 1980, 4 декабря).

«Самое ценное и важное в… книге А. Лиханова — изображение нравственного влияния, оказываемого дедом-генералом на мальчика, — отмечалось в рецензии В. Сажина. — Не поучениями и наставлениями, а заинтересованным отношением к окружающему, сопереживанием их бедам… дед настраивает на ту же волну душу мальчика» («Детская литература», 1977, № 1).

О том же свидетельствуют и письма читателей, адресованные в Московский Дом детской книги.

«Мне приходится иногда сталкиваться с инертностью ребят, их равнодушием, нечуткостью. И вот эта книга «Мой генерал» дала мне повод для разговора с ними об отношении их к старшим, к родным, друг к другу», — пишет учительница Раиса Ивановна Ш. из Свердловской области.

Характерно признание одиннадцатилетней Марины Ю. из Мурманской области: «Однажды в руки мне попала книга А. Лиханова «Мой генерал». Я долго думала и решила написать в Дом детской книги. Впервые я прочитала такую книгу. В первый раз я заплакала над книгой. Это самая замечательная книга, которую я прочитала за все пять классов».

Роман вошел в число произведений, за которые А. Лиханов был удостоен Государственной премии РСФСР имени Н. К. Крупской и премии Ленинского комсомола.

«Мой генерал» переведен на азербайджанский, армянский, казахский, киргизский, татарский, узбекский, украинский, эстонский, а также на вьетнамский, китайский, монгольский, немецкий, польский и чешский языки.

По роману поставлен одноименный телевизионный фильм.

Д р а м а т и ч е с к а я п е д а г о г и к а. Очерки конфликтных ситуаций. — М., «Педагогика», 1983.

Отдельные очерки, составившие книгу, публиковались по мере написания в периодической печати и в публицистических сборниках А. Лиханова, начиная с 1978 года. П о р о г, и л и п и с ь м а о т р у д н о м в о з р а с т е. — «Огонек», 1978, № 34–36. И н ц и д е н т. — В кн.: Уже не дети, еще не взрослые. — М., «Советская Россия», 1979. И н ф а н т ы н а ш и х д н е й. — «Литературная газета», 1982, 31 марта. В л а с т ь в е щ е й, и л и П о в е с т ь о н е н а й д е н н ы х и д е а л а х. — «Смена», 1983, № 5. И н ф а р к т м и о к а р д а, и л и П о в е с т ь о б и с п е п е л я ю щ е й р о д и т е л ь с к о й л ю б в и. — «Смена», 1983, № 13. П р е с т у п н и ц а, и л и П о в е с т ь о т о м, к а к м о ж н о п о т е р я т ь р е б е н к а. — «Огонек», 1983, № 2–4. В ы б о р ц е л и, и л и Р а с с у ж д е н и я о с м ы с л е б ы т и я. — «Смена», 1982, № 23. Н е ж е л а н н ы е, и л и М а т ь ч у ж и х д е т е й. — «Москва», 1983, № 8. У ч а с т л и в о с т ь. — «Правда», 1982, 7 декабря.

«Драматическая педагогика» возникла в результате переписки А. Лиханова с читателями, которая стала особенно интенсивной во второй половине 70-х годов с появлением романа «Мой генерал», повестей «Солнечное затмение», «Голгофа», «Благие намерения» и в связи с резким повышением общественного интереса к более ранним вещам писателя — роману «Лабиринт», повестям «Чистые камушки», «Обман» и др.

«Если писатель своей книгой затронул сокровенное в читателе — ответом будет почта. Волна писем. Доверительных, правдивых, острых, несогласных. И в каждом письме — факты жизни как самый веский аргумент. Сюжеты. Судьбы, — свидетельствует И. Стрелкова. — Из размышлений над этими письмами и родился замысел книги о современной семье… Это несомненно документальное произведение. И самое трудное, что предстояло сделать Альберту Лиханову, — доказать, что люди не ошиблись, обратившись к нему за советом, на правду ответить правдой. А она, кстати сказать, не существует в отдельных вариантах для родителей и отдельных для детей — она одна».

И. Стрелкова характеризует книгу А. Лиханова как «художественную педагогику для детей и взрослых» («Детская литература», 1985, № 3). «Исповедь писателя на исповеди читателей» — так определил стилевое своеобразие книги рецензент А. Семенов (Трудное дело воспитания. — «Народное образование», 1984, № 6).

На двухадресность очерков обратили внимание многие критики и читатели. «Книга «Драматическая педагогика» адресована и юному и взрослому, — писала О. Антонова. — Ее можно и нужно дать родителям, детям, педагогам. …Ее хорошо бы прочитать всей семьей и «проиграть ситуации» применительно к себе». Посколько она посвящена взаимоотношениям «между взрослыми и детьми, между детьми и взрослыми. А когда взаимопонимание отсутствует, возникают те самые ситуации, для решения которых порой не хватает и жизни» (Написано сердцем и пером гражданина. — «Молодой коммунист», 1984, № 7).

Доктор педагогических наук, профессор А. Белкин, отмечая новаторский, творческий подход автора очерков к проблемам воспитания, сравнивает «Драматическую педагогику» с книгами В. Сухомлинского, Я. Корчака, Б. Спока, усматривая общее между ними «в тех акцентах, которые они расставляют, в той трактовке обычных явлений, которая выходит за рамки привычного, устоявшегося. Все мысли этих авторов окрашены особыми чувствами, которые, как в музыке, по-новому аранжируют известную мелодию, заставляют не только задуматься, но и пережить ситуацию.

Книга А. Лиханова одна из таких книг» («Уральский рабочий», 1984, 28 июня).

«Главное достоинство «Драматической педагогики», — считает В. Бахревский, — в конкретности. Журналист Лиханов отбирает и выносит на суд общества самый действенный, проблемный материал. Художник Лиханов находит такие слова, от которых сердце бьется сильнее, а документальные образы приобретают законченность или, наоборот, ту особую недоговоренность, которые характерны для типических образов художественной литературы. Педагог Лиханов предлагает варианты действия, предупреждает о возможных конфликтах, требует осторожности, терпимости. И наконец, общественный деятель Лиханов проецирует проблему на экран государственных забот, задач и возможностей.

Благодаря такой многогранности автора книга получилась острой, злободневной, нужной» (Поиск истины. — «Семья и школа», 1985, № 4).

О том, что «Драматическая педагогика» нашла поистине широкого читателя, говорит поток читательских писем и откликов.

«Альберт Анатольевич, огромное-огромное спасибо за вашу «Драматическую педагогику». Сколько пользы она принесет людям и особенно нам, учителям!» — пишет студентка пединститута Светлана К. (Павлодар).

«Сейчас ожидается перестройка школы, — делится своими впечатлениями учитель Иван Яковлевич Б. из Винницкой области. — Это прежде всего перестройка самого учителя, и в этом плане ваша книга может стать большим помощником. Она должна стать настольной книгой каждого молодого педагога».

С ы н Р о с с и и. — Впервые в журнале «Огонек», 1981, № 11. В том же году книга вышла в издательстве «Молодая гвардия» в форме красочного альбома, иллюстрированного художниками Палеха.

Игорь МОТЯШОВ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ ПРОИЗВЕДЕНИЙ А. ЛИХАНОВА

ПО ТОМАМ

Благие намерения — III, 257

Вам письмо — I, 563

Высшая мера — III, 398

Голгофа — III, 135

Деревянные кони — I, 185

Детская библиотека — I, 486

Драматическая педагогика — IV, 163

Звезды в сентябре — I, 13

Каждый год, в сентябре… — III, 492

Кикимора — I, 337

Крутые горы — I, 111

Лабиринт — II, 135

Магазин ненаглядных пособий — I, 275

Мой генерал — IV, 5

Музыка — I, 157

Обман — II, 358

Осенняя ярмарка — III, 532

Паводок — III, 5

Последние холода — I, 394

Смерть учителя — III, 511

Солнечное затмение — II, 505

Сын России — IV, 527

Теплый дождь — I, 48

Лиханов А. А.

Л65. Собрание сочинений: В 4-х т. Т. 4 / Коммент. И. Мотяшова. — М.: Мол. гвардия, 1987. — 559 с.

Тираж 150 000 экз. Цена 2 р. 30 к.

В четвертый том вошли роман «Мой генерал» и художественная публицистика «Драматическая педагогика» и «Сын России».

ИБ № 4977

Редактор М. Катаева. Художник Ю. Боярский. Художественный редактор К. Фадин. Технический редактор Т. Шельдова. Корректоры Т. Пескова, Л. Четыркина.

Текст подготовил Ершов В. Г. Дата последней редакции: 13.05.2004

О найденных в тексте ошибках сообщать почтой: vgershov@pochta.ru

Новые редакции текста можно получить на: /

Оглавление

Мой генерал

  Ч а с т ь п е р в а я. САМОЕ НАЧАЛО

    ПРО МЕНЯ

    ПРО ПАПУ

    ПРО МАМУ

    КАК МЫ ЖИВЕМ

    КАК ЖЕ МЫ ЖИВЕМ?

  Ч а с т ь в т о р а я. ДЕДУШКА

    КАКОЙ БЫЛ ДЕД

    ПИСЬМА ИЗ МОСКВЫ

    ПОТРЯСАЮЩЕЕ ИЗВЕСТИЕ

    МАМА ЗА РУЛЕМ

  Ч а с т ь т р е т ь я. ОТСТАВКА

    КАКОЙ ЖЕ ОН ВСЕ-ТАКИ?

      ДЕДУШКИНА ОТСТАВКА

      ДЕДУШКИНО ШЕФСТВО

      СЕКРЕТНЫЙ СПОСОБ

      НАШИ РАЗГОВОРЫ

      СЕРЬЕЗНЫЙ РАЗГОВОР

      РАБОТА

  Ч а с т ь ч е т в е р т а я. ЗЛОЙ ДЕМОН

    ЗЛОЙ ДЕМОН

    ПРИВИЛЕГИИ

    ВЫБОРЫ

    АННА РОБЕРТОВНА

    ВОСКРЕСНИК

    ВСТРЕЧА

    КЛАДОВЩИК

    СБОР

    БЕЛКА

    ЕСТЬ ЛИ ДЕМОН?

  Ч а с т ь п я т а я. ДОРОГОЙ ЧЕЛОВЕК

    СКЛАД

    ШАБАШНИКИ

    СНЕГОВАЛ

    ДЕДУШКИНЫ СТИХИ

    КП

    СПЯЩИЙ ПОСЕЛОК

    ТЕЛЕГРАММЩИК

    ЕГО РОДИНА

    ПЕСНЯ

    ЕГО ДОМ

    ВСТРЕЧА НА ВЫСШЕМ УРОВНЕ

  Ч а с т ь ш е с т а я. ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ

    ВЕЧНЫЙ ОГОНЬ

    ИСТОРИЯ ПЕРВАЯ. ПРО БАБУШКУ

    НАСТОЯЩИЙ ЧЕЛОВЕК

    ИСТОРИЯ ВТОРАЯ. ПРО ГЕНЕРАЛА ИВАНОВА

    ЮБИЛЕЙ

    БОГ ВОЙНЫ

    ПО ДОРОГЕ ДОМОЙ

    ЗАВЕЩАНИЕ

    ДВА СЛОВА

    ИСТОРИЯ ТРЕТЬЯ. ПРО ДЕДУШКУ

    НАША СЕМЬЯ

  Ч а с т ь с е д ь м а я. ПРОЩАНИЕ

    СТРАННЫЙ ДЕДУШКА

    СОЖЖЕННЫЕ РИСУНКИ

    СЕМЕЙНАЯ ИДИЛЛИЯ

    МОРЕ И МАМА

    БЕСЧЕСТНЫЙ ПОСТУПОК

    НОЧНОЙ РАЗГОВОР

    РЕШЕНИЕ

    ЧЕЛОВЕК В ВЫШИТОЙ РУБАШКЕ

    ЕЩЕ ОДНА ИСТОРИЯ. ПРО ТРУБАЧА

    НЕ ВЕРЮ!

    СЕДОЙ ЧЕЛОВЕК

    ТЕЛЕГРАММА

  В м е с т о э п и л о г а. НА КРУТОЙ ГОРЕ

Драматическая педагогика

  И М Е Н Е М Д О Б Р О Т Ы

    ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

  П О Р О Г, И Л И П И С Ь М А О Т Р У Д Н О М В О З Р А С Т Е

    ИНЕРЦИЯ ПРЕДИСЛОВИЕ ПЕРВОЕ, КОММЕНТИРУЮЩЕЕ ОДНО ВЫСКАЗЫВАНИЕ

    ИСПОВЕДЬ ПРЕДИСЛОВИЕ ВТОРОЕ, ОБЪЯСНЯЮЩЕЕ ЖАНР

    ИСПОВЕДЬ ПЕРВАЯ. НАДЯ

    НЕСКАЗАННОЕ, НЕУСЛЫШАННОЕ

    ИСПОВЕДЬ ВТОРАЯ. ЛЕНА

    СТУПЕНЬКИ ИЗ ПОДВАЛА

    ИСПОВЕДЬ ТРЕТЬЯ. СЕМЕН

    РАСКАЯНИЕ ЗА КОЛЮЧЕЙ ПРОВОЛОКОЙ

    ИСПОВЕДЬ ЧЕТВЕРТАЯ. МАТВЕЙ

    НРАВСТВЕННОЕ ПРЕСТУПЛЕНИЕ

    ИСПОВЕДЬ ПЯТАЯ. ВАСИЛИЙ

    КРУТОЙ ПОВОРОТ

    СВЕТ ВЗРОСЛОГО СЕРДЦА ПОСЛЕСЛОВИЕ ПЕРВОЕ

  И Н Ц И Д Е Н Т, И Л И Р А З М Ы Ш Л Е Н И Я О П Е Р В О М К О Н Ф Л И К Т Е

  И Н Ф А Н Т Ы Н А Ш И Х Д Н Е Й

    ПЕРВОЕ «МОЖНО»

    ВТОРОЕ «МОЖНО»

    ТРЕТЬЕ «МОЖНО»

  В Л А С Т Ь В Е Щ Е Й, И Л И П О В Е С Т Ь О Н Е Н А Й Д Е Н Н Ы Х И Д Е А Л А Х

    ПРЕЛЮДИЯ О МЕРЕ ИСКРЕННОСТИ И ПЕДАГОГИКЕ ОКРУЖАЮЩЕГО МИРА

    ПИСЬМО, ТРЕБУЮЩЕЕ ОТВЕТА

    СМЕЩЕНИЕ ЦЕЛИ, ИЛИ НЕОДУШЕВЛЕННЫЕ ПЕДАГОГИ

      1

      2

      3

      4

      5

      6

      7

      8

      9

      ЭПИЛОГ

  И Н Ф А Р К Т М И О К А Р Д А, И Л И П О В Е С Т Ь О Б И С П Е П Е Л Я Ю Щ Е Й Р О Д И Т Е Л Ь С К О Й Л Ю Б В И

  К О М П Л Е К С Р О Б О С Т И, И Л И П И С Ь М А О П О И С К Е С А М О Г О С Е Б Я

  П Р Е С Т У П Н И Ц А, И Л И П О В Е С Т Ь О Т О М, К А К М О Ж Н О П О Т Е Р Я Т Ь Р Е Б Е Н К А

    В Ы Б О Р Ц Е Л И, И Л И Р А С С У Ж Д Е Н И Я О С М Ы С Л Е Б Ы Т И Я

    ХОЧУ БЫТЬ ПЕРВЫМ

    НЕ ХОЧУ БЫТЬ ПОСЛЕДНИМ

    АЛЕКСАНДР КОЗАРЬ

    ВЛАДИМИР ВЛАДИМИРОВ

    НЕОБХОДИМЫЕ ОТКЛОНЕНИЯ

    ВМЕСТО ЭПИЛОГА

  У Ч А С Т Л И В О С Т Ь

  Н Е Ж Е Л А Н Н Ы Е, И Л И М А Т Ь Ч У Ж И Х Д Е Т Е Й

  КУКУШОНОК

    1

    2

  Д Е Т И Б Е З Р О Д И Т Е Л Е Й

Сын России

  ЕГО ДУША

  ЕГО СЕРДЦЕ

  ЕГО СУДЬБА

КОММЕНТАРИИ

АЛФАВИТНЫЙ УКАЗАТЕЛЬ ПРОИЗВЕДЕНИЙ А. ЛИХАНОВА

  ПО ТОМАМ

Реклама на сайте