«Самые красивые корабли»

ВИКТОР ТЫНЭН

1

Виктор Тынэн представлял свой приезд в родное селение так: он сходит с трапа самолета прямо в толпу встречающих. Сначала, конечно, его не узнают: ведь уехал он в Магаданский горный техникум давно, сразу после окончания семилетки. Кто-то из толпы крикнет: "А ведь это наш Виктор!" И тогда уже все начнут восклицать, а старухи и пожилые женщины подойдут и будут целовать его по-старинному — обнюхиванием, старики закивают седыми головами и громко выразят удовлетворение тем, что их земляк стал ученым человеком.

А поодаль будет стоять мама и смотреть на взрослого сына немного виновато и вместе — с гордостью… Как она будет выглядеть? Виктор вспоминал ее лицо, и мама всегда была красивой, молодой, чуть усталой…

Но все оказалось не так. Начальник Анадырской комплексной геологической экспедиции решил перехитрить чукотскую весну и забросить полевые партии задолго до таяния снегов, еще в то чудесное время, которое чукчи называют Длинные Дни.

Длинные Дни — это мороз с солнцем, искрящийся снег, ясное небо, прочерченное стаями летящих на острова птиц, время звонких сосулек, свисающих с южных скатов крыш.

Виктор Тынэн вместе с партией долетел до бухты Тышкым самолетом и уже готовился к тому, чтобы появиться перед односельчанами из большого экспедиционного вертолета. Но задул долгий весенний ураган с голубым небом и бешеной поземкой.

Дни шли за днями, неделя за неделей, а пурга не унималась. Иногда выпадали тихие, светлые ночи, но к утру, как раз к тому времени, когда должен открываться аэропорт Тышкым, с новой силой задувал ветер, врываясь с воем в печные трубы, заставляя гудеть даже деревянные столбы.

Виктор целыми днями лежал в переполненной комнатке гостиницы и читал однотомник Салтыкова-Щедрина без обложки, без первых и последних страниц. Он смутно помнил произведения этого писателя по хрестоматийным сказкам "Как один мужик двух генералов прокормил", "О премудром пескаре" и не подозревал, какой это гигант!

Иногда в комнату входила практикантка экспедиции Римма Коновалова, студентка того же техникума, который окончил Виктор Тынэн, и, присаживаясь рядом на кровать, спрашивала который уж раз:

— Скоро кончится пурга?

Виктору неохота было отвечать, и он молчал, а Римма не обижалась, потому что никто не мог ответить на этот вопрос — ни местные жители, ни синоптики. Римма впервые попала на Чукотку, но не робела, только очень уж восторженно относилась ко всему, что ей попадалось на глаза. Она держалась молодцом и даже ухитрялась в тесной гостиничной обстановке пририсовывать синей тушью к своим маленьким глазкам еще по половинке, и от этого она не то чтобы становилась интереснее, но любопытство к себе вызывала.

На двадцать восьмой день ненастья из Анадыря пришла телеграмма, в которой предписывалось пробираться в Нымным на собачьих упряжках, оборудовать там главную базу экспедиции, привести в жилой вид домик, выделенный правлением колхоза для геологов.

Приказ из Анадыря надо было выполнять, и руководитель партии отправился в райисполком, полагая, что ему там помогут найти собачью упряжку. Но вернулся он оттуда сердитый и расстроенный: ему сказали, что собачьих упряжек не ожидается до полного затишья.

Вечером того же дня в тамбур гостиницы ввалились два снежных сугроба и после десятиминутного постукивания и отряхивания превратились в двух здоровенных каюров.

— Етти! [Етти — здравствуй. ] — приветствовали они столпившихся постояльцев и, удовлетворяя любопытство, заявили, что едут прямо из бухты Провидения домой, в Инчоун. В такой дальний путь они снарядились "за горючим", как они коротко объяснили.

— Как же ехали в такую пургу? — поинтересовался начальник партии.

— Ночью стоит отличная погода, — объяснил один из каюров. — Передохнем тут и завтра пустимся дальше.

Начальник партии тут же пригласил каюров к себе в комнату, и после обильного угощения и совещания было решено, что они берут на нарты Виктора Тынэна и Римму Коновалову.

2

Выехали следующим вечером.

Пурга к ночи действительно поутихла, спряталась в ледяных торосах. Полосы летящего снега при лунном свете казались живыми. Они спускались с берега мимо вросших в лед лодок и катеров, занесенных снегом бочек, угольных куч и штабелей бревен.

Римма со своим каюром ехала впереди. Она оделась в теплую кухлянку [Кухлянка — верхняя меховая одежда. ], в меховые брюки, торбаса, а поверх натянула камлейку [Камлейка — верхняя одежда из ткани. ] из цветного ситца с рисунком в виде огромных синих запятых.

Виктор ехал и думал о том, что вот впервые он едет на собаках таким важным пассажиром. Много лет назад, еще мальчишкой, он каюрил, сопровождая вельботы на весеннюю моржовую охоту в пролив Ирвытгыр. В долгие часы езды по подтаявшей дороге, пропитанной водой, мальчик думал о будущем и всегда был уверен, что завтрашний день будет лучше вчерашнего. А теперь, на пути в родное селение, ему казалось, что прошедшие дни были так хороши, что воспоминание о них вызвало щемящую боль в груди от мысли: такое больше не повторится и останется навеки в прошлом, только в воспоминаниях.

Каюр обернулся к пассажиру и коротко спросил, показывая на переднюю нарту:

— Твоя девка?

— Сотрудник нашей экспедиции, — ответил Виктор.

— Э-э, — протянул каюр. — Я-то думал — твоя. Боевая девка. Красивая. Рисует на лице, как наши женщины в давние времена… Значит, тоже по камням ученая, как ты?

— Да, — ответил Виктор.

Каюр почмокал языком. Вожак упряжки понимающе оглянулся и потянул резвее.

— Скоро будем в стойбище Клея, — сообщил каюр. — Как раз к началу утренней пурги.

Понизу струилась поземка, но небо было чистое, усыпанное крупными яркими звездами. Виктор смотрел наверх, узнавал знакомые созвездия. Много лет назад охотник Кукы показал мальчику созвездия Одиноких Девушек, Охотника, Догоняющего Дикого Оленя, но потом, в школе, учитель астрономии по-своему перечертил знакомую картину ночного неба, показав ковш Большой Медведицы, который даже отдаленного сходства не имел с медведями, созвездие Гончих Псов, и назвал другие странные имена, к которым трудно было привыкнуть.

— Я-ра-ра-рай! — крикнул каюр.

Вожак поднял уши. Насторожились и другие собаки и рванули нарту наперегонки с летящими над снежной равниной струями поземки.

Крик каюра снова всколыхнул воспоминания о долгой езде на собаках по синим, залитым лунным светом равнинам, и это «ра-ра-рай» на подходе к цели путешествия, когда у изнуренных собак неизвестно откуда берутся новые силы, чтобы вихрем примчать нарты к первой яранге.

Передний каюр таким же возгласом ободрил свою упряжку. В долине, заполненной голубой мглой, показалась кучка темных жилищ.

На собачий лай из яранг выбежали люди.

Каюры притормозили нарты, воткнув остолы между копыльев.

Впереди встречающих стоял молодой мужчина с непокрытой головой, но в замшевой камлейке. Он громко приветствовал приезжих традиционным «етти» и вдобавок пожал всем руки. Виктор узнал Клея. Оленевод учился в той же школе, что и Виктор, только классом старше.

Пока каюры возились с собаками, Виктор вместе с Риммой вошли в чоттагин [Чоттагин — холодная часть яранги. ], наполненный теплым дымом от полыхающего костра.

— Я никогда не была в настоящей яранге! — восторженным шепотом призналась Римма. — Так интересно!

Меховая занавесь полога приподнялась, на секунду выглянуло девичье лицо и тут же скрылось.

— Устали с дороги? — по-русски спросил Клей.

— Киткит,[1] — отозвался Виктор.

— Я думал, ты русский, — уже по-чукотски с улыбкой сказал Клей.

Меховая занавесь снова приподнялась, и в чоттагин выбралась молодая женщина в меховом кэркэре [Кэркэр — женский меховой комбинезон. ], из-под которого выглядывала яркая капроновая кофточка.

— Да я же с тобой в одной школе учился, — сказал Клею Виктор.

— Теперь и я вспомнил! — засмеялся Клей. — Но тогда ты был маленьким.

— Но и ты, — возразил Виктор, — не был взрослым.

Вошли каюры. Они долго отряхивались, выбивая снег из кухлянок и меховых торбасов обломком оленьих рогов. Вперемежку с перестуком они разговаривали с хозяином, расспрашивая его о глубине снежного покрова на пути в Нымным, о ветрах с гор, об оленях. На каждый вопрос Клей отвечал обстоятельно, а Виктор слушал его и переносился на много лет назад, когда оленевод жил в школьном интернате и писал в классных сочинениях, что мечтает стать кавалеристом, как маршал Буденный.

Молодая женщина возилась у очага. Она повесила над пламенем вместительный котел, набила снегом черный закопченный чайник и приставила его боком к огню. На хорошем русском языке она спросила Римму о пути, не было ли ей холодно на нарте, поинтересовалась, есть ли в анадырском магазине пластинки с песнями Робертино Лоретти.

— Так он хорошо поет! — восхищалась женщина. — По радио передавали… Хотите послушать радио?

Не дожидаясь ответа, она нырнула обратно в полог и вынесла транзисторный приемник "Спидолу".

— Анадырь плохо слышно, — сообщила она, как бы извиняясь за радиостанцию. — Лучше всего слышно Японию. Какие они песни передают! Если по радио ничего не поймете, могу принести журналы. Правда, месячной давности.

Женщина вынула из картонного ящика с фирменной этикеткой "Болгарконсерв, София" несколько номеров «Огонька», "Знание — сила" и подала Римме.

— Помозгуем, пока варится мясо, — предложил Клей.

— Можно и помозговать, — согласился один из каюров.

Клей принес из кладовой и вывалил перед гостями связку очищенных от сухожилий и мяса оленьих ног.

Розовый, нежный, сам тающий во рту костный мозг Виктор пробовал в детстве только на ритуальных праздниках, когда спускали по весне и поднимали к зиме байдары. Старейший охотник ходил вокруг кожаных судов, шептал заклинания и разбрасывал жертвоприношения. Оставшаяся в деревянном блюде пища богов раздавалась детям.

Каюры вытащили ножи, а Клей подал Виктору свой. Римме помогала жена Клея. Оленьи ноги были принесены с мороза, мозг был твердый и от этого еще слаще и вкуснее.

Один из каюров выразительно посмотрел на товарища, и тот вышел на улицу. Через минуту он вернулся, держа в руках бутылку. Аккуратно откупорил ее, собрав в ладонь коричневый ломкий сургуч, и поставил на низкий столик.

— "Лейбмановка", — сказал второй каюр.

— Никогда не слышал о таком питье, — солидно отозвался Клей, — отстал в тундре.

— То же самое, что и «приваловка», — пояснил каюр, ходивший за бутылкой. — Однако в прошлом году Привалова посадили, и теперь райпищекомбинатом заведует Лейбман, новый товарищ в районе.

От «лейбмановки» пахло морошкой, сивухой и парфюмерией. Но напиток был сердитый, выжимал слезу, зажигал в груди костер.

Пока «мозговали», окончательно рассвело, и пурга разошлась вовсю, сотрясая жилище и сыпля мелкий снег в невидимые глазу дырочки в замшевой покрышке яранги.

После сытного завтрака, костного мозга, мяса и «лейбмановки» приезжих потянуло ко сну. Гости вползли в полог и улеглись спать.

Виктору не спалось в тесном пологе. От выпитой «лейбмановки» шумело в голове, перед закрытыми глазами проносились какие-то неясные видения, а в груди было тесно от волнения: скоро он увидит родной Нымным.

Виктор по письмам матери, по рассказам земляков знал, что за годы учения облик Нымныма совершенно изменился. Там не осталось ни одной яранги. Как-то еще на втором курсе Виктор едва не попал на практику на Нымнымскую косу. Там предстояло исследовать содержание золота в морских отложениях… Но в последний момент экспедицию направили в другое место, и для Виктора Нымным сохранился в памяти таким, каким он его оставил: длинный ряд яранг, а между ними редкие деревянные здания.

И когда в мечтах он представлял свой приезд в Нымным, он видел себя среди этих же яранг, среди знакомых людей, у самого дорогого на свете человека — у своей матери Татьяны Тынэны.

Странное дело, ведь почти всегда и мать, и сын были вместе, но Виктор всегда чувствовал, что есть что-то недосказанное между ними. С годами, чем старше становился Виктор, это чувство крепло и жило вместе с возрастающей нежностью. Может, это оттого, что Татьяна Тынэна обличьем своим мало походила на односельчанок. Правда, были в Нымныме и другие со светлой кожей, со светлыми волосами, и это никого не удивляло, потому что Нымным испокон веков стоял на перекрестке многих дорог.

Вот приедет Виктор в Нымным, поживет, поработает полевой сезон, а потом заберет с собой мать в Магадан. Пусть она отдохнет. Уж кто-кто, а она заслужила такой отдых. И будут они жить вдвоем с любовью, с доверием и нежностью…

ЮНЭУ

1

Много лет назад в Нымныме теплый ураган сорвал с берега ледовый припай и угнал в море, раскрошив его в волнах на мелкие обломки. Ветер трепал моржовые покрышки яранг, раскачивал камни, навешенные для устойчивости на жилища, уносил в море выглянувших ненароком щенят. Мужчины были в соседнем селении, промышляли весеннего жирного моржа, в Нымныме же оставались только женщины, дети да дряхлые старики.

За долгую и голодную зиму мясные ямы были выскреблены подчистую. Табак и чай кончились еще в середине зимы, и те, кто имел привычку к куреву, мучились и искали ему замену, собирая сухие травы, строгая дерево и выкапывая из-под снега заячий помет.

Люди с надеждой смотрели на море и торопили весну, потому что с весной в Нымным приходили корабли, привозили табак, чай, дурную веселящую воду, сладкую патоку и другие диковинные вещи, без которых уже не могли жить обитатели берегов Берингова пролива.

Но главное — табак. Его можно получить и за пушнину, и за моржовые клыки, за оленьи пыжики, за красивые тапочки, вышитые искусными руками нымнымских женщин.

Женщины… Люди с больших кораблей были охочи до них и, кажется, ничего не жалели, чтобы хоть ненадолго затащить девушку, женщину, иной раз даже старуху в темноту корабельного чрева. Зато оттуда женщина выходила нагруженной такими подарками, какие не получить и за роскошную шкуру умки — белого медведя.

Когда в Нымныме рождались светловолосые дети, более робкие девушки и женщины со скрытой завистью смотрели на тех, кто нашел смелость спуститься внутрь корабля, принести своим мужьям невиданные подарки и вдобавок — не похожее ни на кого дитя.

В тот год лед у берегов держался особенно долго. На земле уже не было ни пятнышка снега, когда ураганом с юга оторвало припай и остались от него на песке только грязные, истонченные теплом и соленой водой льдины. Пройдет еще несколько дней, и они бесследно исчезнут.

К вечеру ветер ослаб, а наутро совсем утих. Ровная морская гладь раскинулась от берега до стыка воды и неба, и нигде не было заметно ни одного белого пятнышка — весь лед ушел и растаял.

Старый Гальмо шел по берегу моря тяжелым стариковским шагом. Берег был мокрый, скользкий, ноги разъезжались, и стоило большого труда удерживать равновесие. Гальмо с тоской смотрел на далекий горизонт, откуда приходит на его студеную родину табак и дурная веселящая вода. Там, за краем воды, расположена чудесная земля, рождающая не только морошку и низкую жесткую траву. Побывать бы там, накуриться до помутнения разума, напиться так, чтобы чувствовать вместо одной две головы, вливать в себя поток черного обжигающего чая, сосать белый сладкий кусок сахара…

Зима в тот год была трудная. Старик поставил ловушки на песца, но в них так ничего и не попало: с осени не было подкормки. Теперь, даже если и придет корабль, нечем торговать, кроме нескольких пыжиковых шкурок.

Гальмо сплюнул и с презрением посмотрел на белый комочек, упавший на мокрую гальку: то ли дело с табаком — слюна желтая, густая, словно капля тюленьего жира.

Скоро с пролива вернутся охотники: может быть, завтра, может быть, послезавтра. Привезут свежее моржовое мясо. Еды будет вдоволь, но от сытости только усилится тоска по табаку.

Гальмо приставил ладонь козырьком ко лбу — поверхность океана блестела, точно намазанная салом. Небо было чистое, выметенное ураганом. Трудно различалась граница воды и воздуха, но недаром старик провел большую часть своей жизни в море, преследуя в кожаной байдаре моржей, китов, тюленей… Можно думать о чем угодно, глаза сами отыщут нужное.

Вот и сейчас. Мысли Гальмо были далеко от берега, а сердце вздрогнуло так, будто на него прыгнул мышонок. Глаза крепко вцепились в светлое пятнышко, похожее на нежное облачко на стыке океана и неба.

"Неужели парус? — неуверенно подумал Гальмо. — Может, это наши спешат домой, а может быть… Страшно об этом и подумать! Далеко… Надо подождать… Хоть бы корабль это был!"

Гальмо в волнении присел на бугор гальки, насыпанный на маленькую байдару: так сберегали от голодных собак кожаную покрышку суденышка.

Тишина висела над морем. Звуки приходили издалека — от птичьего базара под скалой, от яранг, справа, слева, сзади, и только от зелено-синей дали легкий ветерок океана ничего не приносил, словно там находилась страна тишины, где в спокойной гавани покачивались безмолвные корабли с повисшими от безветрия парусами. Когда жителям тихой страны надоедало вечное безмолвие, они бунтовали и отправлялись подальше от своего берега, в студеные края, где есть простор крику. Моряки сходили на галечную косу, бродили по селению, меняли табак, дурное веселящее питье, курительные трубки, котлы и ножи на пушнину, моржовый клык и при этом вели себя так шумно, кричали так громко, будто и впрямь изголодались по шуму и спешили наговориться и накричаться вдоволь. Даже по ночам, когда замирали звуки на птичьем базаре и слабел тундровый ветер, чтобы не потревожить воздух, даже тогда беловолосые, меднобородые люди не переставали орать и горланить свои песни, обратив свои широкие глотки на берег.

Пока Гальмо рисовал в своем воображении далекую страну тишины, белое пятнышко на горизонте увеличилось. Теперь было ясно, что это парус, но чей? Может быть, это своя байдара?.. Ветер отдал всю свою силу вчерашнему урагану и теперь еле тащит к берегу загадочный парус. Как он медленно приближается!

В груди старика росло волнение, затрудняло дыхание. Нетерпение колотилось в сердце, и в изнеможении Гальмо прикрыл глаза, чтобы не изнурять себя, глядя на светлое пятно у горизонта.

Некоторое время старик так и сидел, крепко зажмурившись, но какая-то неведомая сила все пыталась приоткрыть ему веки.

Чтобы отвлечь себя, он стал припоминать прошлое, свою молодость. Гальмо был неплохим охотником. Мясные ямы его не знали пустоты, его байдару каждый год покрывали новой кожей, хорошо выделанной, тщательно вымоченной в воде лагуны. В его яранге было светло и тепло… Многим он был обязан своей жене — работящей, ласковой, приятной. Но судьбе надо было распорядиться так, что у них родился только один ребенок, да и то дочка. После появления маленькой Юнэу жена стала сохнуть от неизвестной болезни, пока не угасла в одно утро, как жирник, истощивший запас тюленьего сала. Гальмо остался с дочерью в пустой, сразу остывшей яранге. Подумал было взять другую жену, но ее надо было искать только далеко на стороне, а ехать все было недосуг: охота, починка снаряжения, заботы о маленькой девочке. Потом пришла привычка к одинокой жизни, и, само собой, с возрастом отпала нужда в женщине, а дочь выросла — красивая и гладкая, как отполированный волнами голыш. Юнэу любила море — кормильца прибрежных жителей. Целыми днями она бродила по берегу, собирала съедобные водоросли — мыргот, выброшенные волнами пустые жестянки, слушала птичий крик и шум прибоя…

Гальмо приоткрыл один глаз — будто его ветром сдуло с бугра: к берегу шел настоящий двухмачтовый корабль! Он плыл в тишине легкого ветра, как большая птица, широко раскинув крылья-паруса, разрезая острым килем зеленую воду Ледовитого океана.

Гальмо кинулся к ярангам, размахивая руками и возглашая старческим голосом:

— Корабль бородатых плывет! Корабль бородатых плывет!

В селении увидали корабль. К берегу шли старики и женщины, наперегонки с собаками сбегали ребятишки. Никого не замечая, Гальмо семенил в свою ярангу. Крикнул дочери, чтобы та собиралась с ним, выхватил из-под потолочной перекладины несколько пыжиковых шкурок и бросился обратно на берег.

Корабль приближался в напряженной тишине, и даже собравшиеся на берегу люди перестали кричать и размахивать руками. Они всматривались в маленькие фигурки моряков, стоящих на палубе. Корабль замедлил ход, свернул паруса и бросил с грохотом якорь.

Гальмо подбежал к своей байдаре, обложенной подмерзшей галькой, и принялся заскорузлыми руками отгребать в сторону камешки, обнажая моржовую покрышку. Ногти ломались, суставы трещали от усилий и студеного камня. Старик огляделся, увидел дочь и крикнул ей:

— Юнэу, иди сюда, помоги мне!

Девушка подошла. Вдвоем они быстро освободили байдару от гальки и поставили на киль.

— Сбегай домой, принеси весло! — распорядился старик, подтаскивая ближе к воде байдару.

Юнэу пустилась вверх, к ярангам, и вскоре вернулась с двухлопастным легким веслом.

Старик уже столкнул байдару на воду.

— Атэ [Атэ — отец. ], не езди один! — взмолилась Юнэу, со страхом глядя на корабль.

— Будто впервые! — огрызнулся Гальмо. — Лучше садись со мной. Я поднимусь на корабль, а ты постережешь байдару.

Гальмо отчаянно греб, словно боясь, что там, на корабле, вдруг раздумают и повернут обратно, увозя с собой табак, дурную веселящую воду и другие лакомства белого человека, ставшие для чукчей привычными и мучительными в желании еще раз отведать их.

Байдара медленно приближалась к кораблю. У борта сгрудились моряки, с любопытством наблюдая за приближающимся суденышком и сидящими в нем стариком и девушкой.

Юнэу чувствовала на себе их взгляды и боялась поднять глаза. Она смотрела сквозь тонкую моржовую кожу байдары на переливающиеся струи океанской воды.

До слуха Юнэу доносились какие-то лающие звуки, извергаемые глотками моряков. Гальмо, подбадриваемый ими, налегал на весло и кричал в ответ:

— Иес! Иес! [Иес! Иес! — Да! Да! (англ.).]

Байдара мягко ткнулась носом о деревянный борт корабля.

Возгласы иноземцев походили то на птичий разговор, то на что-то совершенно нечленораздельное, и непонятно было, как они понимают друг друга.

Гальмо удивительно ловко для его возраста перевалил через борт и оказался на палубе.

— Подожди меня здесь! — крикнул он дочери. Юнэу взяла отцовское весло и отплыла от борта. Остановилась в некотором отдалении от корабля. Отец гнулся и что-то бормотал, как ему казалось, на языке белых людей. Моряки делали вид, что понимают его, громко смеялись и изо всех сил хлопали старика по плечу, по спине, заставляя его каждый раз вздрагивать.

Гальмо протянул пыжиковые шкуры. Несколько моряков вцепились в них. Гальмо опасался, что они разорвут нежную, тонкую мездру, и торопливо произносил:

— Табак… Пайп… Тии… [Пайп… Тиy… — Трубка… Чай… (англ.).]

С капитанского мостика спустился большой рыжеволосый мужчина. Он растолкал матросов, забрал у них шкурки, обхватил старика за плечо и повел за собой.

Юнэу встревожилась и подплыла ближе. Моряки снова собрались у борта. Они кричали, махали руками, явно подзывая к себе девушку. Один из них кинул в воду кусочек чего-то желтого. Юнэу подгребла и подобрала. Это оказалась початая плитка жевательного табаку. Она не успела еще пропитаться соленой водой и вполне годилась. Юнэу откусила край и кончиком языка отправила табак за щеку.

Моряки одобрительно закивали и принялись бросать табак, галеты, сухари. Юнэу деловито все подбирала, искусно работая веслом, и складывала на пустое сиденье отца.

Подарки падали все ближе и ближе к борту, заманивая девушку к кораблю. Юнэу это поняла и стала осторожнее. То, что оказывалось у самого борта, она ловко подхватывала веслом и подтаскивала к байдаре.

Иноземцы поняли, что таким способом им не перехитрить девушку, и перестали кидать подарки в воду… Они держали их в руках — цветные платки, ожерелья, стеклянные бусы, сухари, жевательный табак в красочной обертке и еще какие-то невиданные прежде вещи, — размахивали ими и орали, как кайры на птичьем базаре.

Отца не было. Юнэу встревожилась его долгим отсутствием. Она приблизилась к борту и стала кричать:

— Гальмо! Атэ! Гальмо!

Моряки загалдели, показывая пальцем на девушку, но Юнэу не обращала на них внимания, продолжая звать отца.

Гальмо появился в сопровождении того же рыжеволосого человека. Сразу было заметно, что старик хлебнул дурной веселящей воды. Улыбка застыла на его лице, будто примороженная, он что-то бормотал своему спутнику, дружески обнимая его за спину.

— Дочка! Моя утренняя птичка! — заверещал Гальмо. Он бывал таким ласковым, когда напивался или до одури накуривался мухомором. — Иди сюда! Влезай на корабль. Капитан обещает дать тебе много подарков.

Юнэу боязливо приблизилась к борту.

— Поедем лучше домой, отец, — взмолилась она. — Видишь, сколько я наловила в воде табаку… Поедем на берег…

— Да ты что! — протрезвевшим голосом крикнул Гальмо. — Когда еще нам так повезет? Влезай сюда и не разговаривай.

Голос отца был тверд и грозен.

Юнэу славилась своей послушностью. Она опасливо подвела байдару к кораблю. Капитан что-то пролаял матросам, и не успела Юнэу ничего сообразить, как оказалась на деревянной палубе. Следом за ней сильные волосатые руки иноземцев подняли на борт байдару.

— Видишь, ничего страшного нет, — пробормотал отец, крепко стиснув дрожащую руку дочери. — Они такие же люди, как мы с тобой. Все у них такое, как у нас, — глаза, уши, ноги, руки…

Рыжеволосый потащил за собой старика с дочерью.

Едва волоча ноги от страха, Юнэу шла, часто спотыкаясь, и расшиблась бы на крутой деревянной лесенке, если бы не поддерживал отец.

В каюте, показавшейся громадной по сравнению с тесным меховым пологом в яранге, было светло и дымно. Воздух в ней был зеленым, это впечатление усиливалось еще и тем, что зеленые волны плескались сразу же за круглыми стеклами.

Капитан посадил старика и девушку в кресла у стола, загроможденного бутылками, открытыми жестянками и рассыпанными кусками сахара.

Юнэу, по обычаю своего народа, закрывала лицо руками и старалась смотреть в сторону. Ухом она уловила, как забулькала жидкость, потом увидела огромный кулак, поросший золотистыми, как трава ранней осенью, волосами. Кулак отвел медленно в сторону рукав, и Юнэу почуяла крепкий запах дурной веселящей воды.

— Пей! — услышала она повеление отца.

Девушка была напугана и подавлена происходящим. Порой ей казалось, что в нее вселился кто-то другой, а она сама где-то в стороне и даже удивляется тому, что творит та, другая.

Юнэу покорно наблюдала, как выщербленный край кружки медленно приближался к се губам, потом ощутила прохладу металла, разжала зубы, и огонь полился в глотку, сжигая все на своем пути, высекая искры из глаз, вызывая потоки слез.

Капитан издавал какие-то странные звуки, похожие на смех, и тотчас же ему стал вторить Гальмо, бормоча невнятные слова, похожие, по его мнению, на речь белых людей.

Краем рукава Юнэу вытерла слезы и сделала попытку улыбнуться. Капитан кинулся к столу и маленькой железной острогой подцепил волокна светлого мяса из жестяной банки.

Он совал острогу девушке в рот, а Гальмо поддакивал:

— Попробуй, дочка. Это еда белых людей. Не бойся. Пересолено мясо, но съедобно.

Юнэу сняла с железного острия кусок и положила в рот. Жжение утихло, во всем теле появилась какая-то необыкновенная легкость, а глаза, промывшись потоком слез, стали видеть яснее, светлее.

Рыжеволосый капитан пристально смотрел на нее, и теперь не казался таким страшным, как раньше. Наверное, он был бы неплохим человеком, если бы не светлая кожа и чрезмерная волосатость. Даже лицо его от ушей до рта и большая часть щек были покрыты светлой, похожей на нерпичью, щетиной. Под густыми светлыми бровями светились два кусочка голубого неба.

Рыжеволосый улыбался и что-то пел, широко разевая рот и энергично выкрикивая отдельные слова. Он щедро подливал дурной веселящей воды Гальмо, пока тот не уронил голову на заставленный закусками стол. Иногда капитан подносил кружку Юнэу, и она не смела отказаться.

Потом потолок каюты поплыл на место пола.

Дальше Юнэу ничего не помнила.

2

В пору Длинных Дней следующего года Юнэу родила дочь. Старый Гальмо позвал шаманку Вэтлы, и она произнесла подходящие к случаю заклинания, потом принялась помогать роженице. Поначалу она обтерла затвердевшим весенним снегом младенца, затем нагрела на огне кусок древесной коры, наскребла гари и присыпала пупок. Для роженицы она подержала над огнем кусок старой лахтачьей подошвы и велела держать на животе.

— Девочка твоя беленькая, как нетронутый снег, — шамкала беззубым ртом старуха, — глазки как осколки неба, волосики будто мех летнего песца. Красивая будет девка!

Юнэу смотрела на маленькое личико и вспоминала другое, с такими же осколками неба в глазах. В полог вошел Гальмо.

— Судьба подарила нам дочку необычного обличья — это счастье, — значительно произнес он, примащиваясь рядом с роженицей.

Старик долго разглядывал девочку.

— Видел я Атыка, — произнес он выжидательно.

Юнэу словно не слышала.

— Говорил Атык, — продолжал Гальмо, — что хочет взять тебя в жены.

Ответом было молчание.

— С такой дочкой ты для всех желанная жена, — невозмутимо продолжал Гальмо, — да и Атык — неплохой парень. Охотник каких поискать на побережье от нашего мыса до эскимосских селений. Силен, ловок и с лица приятен… А я уже стар. Уйду сквозь облака, кто вас с дочерью будет кормить?

Вместо ответа Юнэу спросила:

— Как назовем нашу малышку?

— Спросим предков, — деловито ответил Гальмо.

— Я думаю, что предки не возразят, если девочка будет называться Тынэна, — сказала Юнэу.

— Все же надо спросить, — повторил Гальмо.

Он вышел в чоттагин, взял потемневшую от времени, гладко отполированную гадательную палку и наставил ее одним концом на светлый круг, падающий через дымовое отверстие. Старик пытался вдохновить себя на возвышенные размышления, настроить разум на восприятие потустороннего голоса, но в голову лезли совсем другие мысли. Гальмо думал о том, что Юнэу сейчас совсем другая. То, что она стала настоящей женщиной на корабле белых людей, — в этом ничего особенного нет. Наоборот, многие даже завидовали, потому что подарков, табаку, чаю и разноцветных лоскутков материи было столько, сколько не возьмешь за большую кучу пушнины. Но другие женщины после случившегося потом с радостью выходили замуж за своих родичей, растили детей, ухаживали за мужьями — словом, были обыкновенными чукотскими женщинами… А Юнэу? Обличьем она осталась прежней, но внутри она вся будто переменилась. Может, помутилась разумом? Вроде бы нет. Говорит понятно, все делает по дому, как и раньше: разделывает добычу, толчет в каменной ступе жир, скребет шкуры, шьет… Но часто, очень часто она уходит на пустынный берег моря и подолгу глядит на морской простор, словно чего-то ждет…

В то лето к селению подходило много кораблей. Гальмо звал Юнэу с собой на суда, но стоило ей заметить, что идет корабль, она забиралась в ярангу и не выходила оттуда, пока последний парус не угасал в далекой синеве горизонта.

И все ходила на берег. Даже зимой, когда от берега до стыка неба и океана лежали нагромождения торосов.

Гальмо посмотрел на палку, которая одним концом лежала в светлом кругу от дымового отверстия, убрал ее и вошел в полог.

— Предки не возражают, чтобы маленькая гостья носила имя Тынэна, — торжественно произнес старик, — и пусть ее жизнь будет всегда озарена светом восходящего солнца.

— Это так и есть, отец. — Юнэу впервые за долгое время улыбнулась. — Посмотри на ее волосы — в них отблеск первых утренних лучей.

— Это верно, — согласился Гальмо, пристально вглядевшись в новорожденную.

Он помолчал, достал из-за пазухи расшитый бисером кисет и принялся набивать трубку. Руки дрожали, на оленьи шкуры падали драгоценные крошки табака.

"Постарел ты, отец, — подумала Юнэу, — такой старый стал, что исполняешь мои желания…"

— Все-таки мне бы хотелось уйти туда, — Гальмо слегка кивнул по направлению к закопченному пламенем жирников потолку, — зная, что есть человек, который может поддержать вас… Если бы родился сын, я бы не так настаивал.

Юнэу вдруг почувствовала, что отец прав. Как им, двум женщинам, прожить? Кто будет добывать им еду, укреплять ярангу, защищать от недружелюбия?

— Хорошо, пусть будет по-твоему, отец. — Юнэу низко склонила голову над новорожденной.

— Твое благоразумие меня радует, — сказал Гальмо.

Поздней осенью, когда маленькая Тынэна пробовала уже что-то говорить и могла сосать вместо груди тюленье сало, в ярангу старого Гальмо пришел Атык и стал мужем Юнэу.

Он и в самом деле был хороший парень. Юнэу могла гордиться им: Атык редко приходил с моря без добычи, любил и берег дочку, а к жене относился ласково и сердечно.

Юнэу скоро привыкла к положению замужней женщины. Долгими зимними вечерами она жгла в чоттагине плошку с плавающим в топленом жиру кусочком мха и ждала мужа.

Когда Атык приволакивал нерпу на длинном лахтачьем ремне, Юнэу выходила навстречу с ковшиком холодной воды, мочила морду тюленя и отдавала ковш Атыку. Охотник отпивал несколько глотков и сильным рывком выплескивал остаток в сторону моря, где многие живые существа страдали от недостатка пресной воды.

Потом всю ночь при мерцающем свете жирника Юнэу ждала, когда оттает замерзшая туша, разделывала ее и ставила на огонь утреннюю еду, чтобы накормить мужа перед его новым походом во льды океана.

И все было бы хорошо, если бы у Юнэу не водилась привычка торчать на берегу моря, обозревая далекий горизонт. Она могла провести у прибойной черты полдня, не откликаясь на зов, не обращая внимания на окружающее.

Вдали проходили корабли.

Иные заворачивали в Нымным.

Но как только Юнэу убеждалась, что корабль приближается к берегу, она уходила в ярангу и плотно притворяла дверь.

Часто она брала на берег Тынэну.

Так девочка и росла — под уходящий в ледяную даль посвист зимнего ветра, под плеск волн и шипение морского прибоя.

Однажды Атык подошел к сидящей на берегу жене, чтобы поговорить с ней, но увидел чужие, непонятные глаза и ушел в ярангу, так ничего и не сказав ей.

Юнэу пела девочке какие-то свои, сочиненные ею самой колыбельные песни о далеких, уходящих от земли волнах, о ветре, надувающем паруса, о небе, отражающемся в глазах людей…

Посмотрю тебе в глаза — Вижу потемневшее перед ненастьем небо. Боюсь тогда, Что жизнь твоя в бурях и ветрах пройдет, Вестником беды белый парус мелькнет. Самый красивый корабль Тот, который мимо проходит.

Юнэу пела над Тынэной, а маленькая девочка таращила свои ясные глазенки и улыбалась.

Порой у Атыка возникало такое ощущение, будто он пришел к чужому человеку, к человеку чужого племени, и тот его никак не может понять, хотя и внимательно вслушивается в его слова.

Большая обида росла в груди Атыка, и он уносил ее в тундру на высокие скалы, чтобы она ненароком не выплеснулась в яранге, где жили его жена и дочь… Что делать? Он сам выбрал себе такую судьбу, и никто не уговаривал его жениться на Юнэу.

Со временем Атык стал обнаруживать у себя какое-то неприязненное чувство к морю. Это чувство усиливалось у него, когда Юнэу уходила на берег и оставалась наедине с волнами.

После долгих размышлений Атык решил, что самое лучшее — отвезти жену подальше от моря, откочевать в тундру к оленным людям.

В Тунитльэнской тундре пас оленей его дядя Армоль. К нему и решил переселиться Атык с женой и дочерью. Долго он не решался сказать об этом Юнэу, все выбирал удобный случай.

И случай скоро представился. Зима в том году была на редкость морозная. В море закрыло все разводья и полыньи. Охотники уходили далеко в море, к проливу, приближались к берегам американской земли, но нигде не было ни лужицы чистой воды. Все было сковано толстым слоем льда. Пролив Ирвытгыр с его могучим течением стоял, как тундровая речушка, прихваченная морозом.

Все живое ушло с моря. Тюлени перекочевали к югу, где Тихий океан ломал лед. За ними ушли белые медведи. Исчезли черные вороны, белые песцы, серые росомахи. Только человек бродил по бескрайним белым полям и искал себе пищу.

Люди выгребли дочиста мясные ямы, порезали покрышки байдар, ремни и принялись уже за одежду и обувь.

Первыми умирали старики. Их свозили совсем недалеко от селения, и они лежали на белом снегу. Не было зверья и воронья, чтобы облегчить им вознесение в другой мир сквозь облака.

Сначала люди худели. Затем, как бы насмехаясь над голодом, начинали пухнуть. Собаки пожирали друг друга и держались вдали от селения, боясь быть съеденными людьми.

Пришла беда и в ярангу старого Гальмо. Старик умер на рассвете. Поманил дочь, что-то хотел сказать, но в это мгновение от него отлетело дыхание, и он скончался с разинутым ртом и широко раскрытыми глазами.

Атык впрягся в нарту и медленно побрел вверх по пологому склону холма. Погода стояла тихая, пурги не было, и к могильному холму пролегла заметная тропа. Позади плелась Юнэу. Она едва переставляла ноги.

Солнце уже поднималось над горизонтом, снег блестел и резал глаза, привыкшие к полутьме неосвещенных и стылых пологов. Слезы катились по щекам и смерзались в маленькие мутные льдинки, стягивая кожу. Юнэу медленно поднимала руку и смахивала со щек замерзшие слезы. Подъем длился долго, с частыми остановками для отдыха.

Селение оставалось внизу, безмолвное, без привычных дымков, без собачьего лая. Между черными, утонувшими в снегу ярангами не было видно ни одного прохожего. Юнэу вспомнила рассказы бывалых путников, встречавших на своем пути вымершие стойбища, и содрогнулась от ужаса.

На холме захоронений уже не осталось сил исполнить обряд: обложить покойного обломками скал. Его попросту скатили с нарты. Покойный упал неловко, свалившись на бок. Атык слегка его поправил.

Жена стояла, обратив лицо к бесконечному ледяному простору. На самом горизонте, почти сливаясь с небом, синели далекие скалы другого берега. Оттуда приходили корабли…

Атык снова увидел то странное выражение в глазах жены, и тут его охватила решимость:

— Уедем в тундру, Юнэу! Там еда сама ходит возле яранг. Уедем, если не хотим подохнуть с голоду и потерять нашу девочку.

При упоминании о дочери Юнэу вздрогнула. Девочка совсем ослабела. Почти все время она лежала в полузабытьи и даже есть не просила. Личико ее сморщилось, и только глаза по-прежнему сияли синевой.

— Поедем, — кивнула Юнэу в знак согласия.

Два дня потребовалось Атыку, чтобы поймать восемь одичалых псов. Он подкарауливал их в торосах, охотясь на них, как на диких зверей. Пойманных собак он сажал на крепкую железную цепь. Ловля собак окончательно измучила Атыка. Прежде чем пуститься в путь, пришлось день отлеживаться в холодном темном пологе. Юнэу заботливо ухаживала за мужем, и Атык с неожиданным волнением чувствовал, как она искренне переживает за него, какая она нежная, совсем не та, что на морском берегу.

"Вдали от моря она забудет обо всем, — думал Атык. — Уж так устроен человек: если что-то рядом все время напоминает о пережитом, от воспоминаний никуда не уйти, не спрятаться".

Атык смастерил на нарте кааран — маленькую кибитку, чтобы жене и дочери не мерзнуть на морозном ветру. Ранним солнечным утром выехали в тундру.

Никто их не провожал, никто не выглянул из черных провалов — дверей яранг.

Юнэу сидела спиной к собакам и смотрела, как постепенно исчезает селение — скопище черных яранг, без дыма, без огня, с едва теплящимися жизнями, зарывшимися в шкуры.

Скрипели полозья, медленно брели собаки по насту, уже по-весеннему затвердевшему, а море с его остроконечными торосами, с синими айсбергами, с глубокой зеленой водой под толщей льда уходило все дальше и дальше.

Горы были по-прежнему недоступными, но уже появились высокие берега реки. Атык свернул упряжку на речной лед и погнал ее прямо на красное солнце, сидящее на зубцах далекого горного хребта.

Прошла ночь, наступил день, а до стойбища оленеводов еще не доехали: в голодную зиму кочевники старались держаться подальше от побережья.

Когда достигли высоких кустарников, Атык развел костер и дал напиться горячей воды жене и девочке. Собакам бросил остатки корма — порезанный на куски старый моржовый ремень.

Все чаще садился Атык на нарту. Тогда вожак оглядывался на неожиданно потяжелевший груз и укоризненно смотрел на каюра. Несколько десятков шагов собаки тащили троих, потом останавливались, и Атыку приходилось соскакивать и идти рядом.

За одним из многочисленных поворотов реки вожак приподнял уши и рванул вперед. Нарта поднялась на берег и понеслась по взрыхленной равнине, перекопанной тысячами копыт.

— Тут проходили оленьи стада! — закричал от радости Атык.

Он нагнулся и схватил несколько черных комочков.

— Посмотри! — протянул их к самому лицу Юнэу. — Это олений помет! Он еще мягкий, не успел застыть!

Теперь собак не надо было понукать. Атык едва удерживал в равновесии нарту.

Стадо было не близко, но у собак хватило сил домчаться до первых яранг. Здесь они в изнеможении опустились на снег и залегли.

Много дней и ночей прошло, прежде чем Атык с женой и дочерью пришли в себя, откормились и обрели человеческий облик.

Армоль всячески обхаживал Атыка, чтобы тот остался оленным человеком в тундре: большому стаду нужен был сильный, молодой пастух.

Тронулись реки, тундра покрылась свежей травой и яркими цветами. К лету стада Армоля двинулись на побережье, где гулял морской ветер, отгоняя от оленей комаров.

Время в тундровом стойбище мерилось от отела к отелу. Все было прочное, неизменное: и тундра, и дальние хребты, и смена лета и зимы, — только люди старели, дети вырастали и умножалось стадо Армоля.

А с побережья шли чудные вести: будто пришла новая власть к чукотскому народу, и детей надо теперь учить различать следы человеческой речи на бумаге.

Когда впереди заблестела морская гладь, до стойбища Армоля дошла самая главная новость: у многооленных хозяев отбирают стада и делят между неимущими пастухами. Армоль считался богатым оленеводом; он тотчас повернул обратно в тундру и перевалил вместе со стадом через хребет.

Это было далеко от моря. Атык был счастлив: Юнэу больше не уходила от него.

Жизнь побережья стала чужой жизнью и все же манила, как источник новостей. Иногда приезжали странные люди и уговаривали пастухов вступать в колхоз. Слова приезжих вселяли беспокойство в сердца оленеводов, рождали смутную надежду, но Армоль был настороже и пугал людей призраком голода. Он утверждал, что если оленей поделить, они будут съедены в одну зиму.

Но все, что доходило до далекого стойбища, опровергало слова Армоля. Проезжали веселые и сытые колхозники, смеялись над запуганными пастухами и охотно давали щупать новые камлейки, сшитые из прочной материи. Где-то вставало большое и теплое солнце, а стойбище Армоля будто спряталось в тень айсберга. Но ведь и айсберг может растаять…

Море и все, что было связано с ним, осталось далеко от горного хребта, в прошлом. Уцелела только песня, которую маленькая девочка Тынэна напевала сшитой из оленьей замши кукле:

Посмотрю тебе в глаза — Вижу потемневшее перед ненастьем небо. Боюсь тогда, Что жизнь твоя в бурях и ветрах пройдет, Вестником беды белый парус мелькнет. Самый красивый корабль Тот, который мимо проходит.

3

Казалось бы, за эти семь лет, что они прожили здесь, Юнэу могла прочно привыкнуть к тундровой жизни, но все же ее тянуло обратно, в родное селение. Это желание усиливалось с каждым годом, пока не стало мучительной болезнью, изнуряющей душу и тело.

Уходить от новой жизни дальше было некуда. Пришлось смириться с тем, что в стойбище приезжали новые люди с побережья и новые торговцы. Новые торговцы не возили дурной веселящей воды, но в тундре, не хуже чем в других местах, умели гнать самогон. Аппарат делался из большого котла с тщательно притертой деревянной пробкой, а змеевиком служил аккуратно снятый ствол винчестера, который, по уверениям знатоков, после такой службы становился еще лучше.

В те мгновения, когда Юнэу в голову ударяла горячая волна, с особой отчетливостью вспоминалось родное прибрежное селение и вся тамошняя жизнь представлялась куда привлекательнее, чем тундровая.

На исходе седьмой зимы в стойбище приехал еще один человек. Он казался настоящим чукчей, потому что одет был в кухлянку, меховые штаны, камусовые торбаса и вдобавок хорошо говорил по-чукотски.

Приезжий собрал в яранге Армоля пастухов и уж в который раз стал говорить, что жителям тундры грамота так же необходима, как и прибрежным жителям, которые, по его словам, уже все умели различать следы человеческой речи на бумаге. Гость просил отдать ему детей, которых он клялся вернуть целыми и невредимыми — только научит их чтению и письму. Пастухи внимательно слушали и усердно курили табак, привезенный гостем. Они привыкли к таким разговорам. Почему же не послушать интересные новости? Все равно никто не отдаст свое дитя на обучение делу, которое и взрослым-то кажется никчемным.

— Новая жизнь идет в тундру, — продолжал приезжий. — Эта жизнь — будущее ваших детей. Став взрослыми, они вам не скажут спасибо, если вы сейчас не прислушаетесь ко мне и не пошлете детей в школу. Я знаю, что это нелегко. Я сам жил и рос в деревне и был пастухом.

— Оленей пас? — спросил кто-то из собравшихся.

— Коров и свиней пас, — ответил приезжий, — и гусей.

— Ну и умеешь врать ты! — не выдержал Атык. — Как же можно пасти птицу? Она же летает! Может быть, скажешь, что и летать умеешь?

Вопрос Атыка внес оживление, всем стало интересно: что теперь скажет бывший пастух коров и гусей.

— И человек тоже летает, — совершенно спокойно ответил гость. — И гуси такие есть, которые летать не умеют. Домашние гуси. Так кто хочет первым записаться? — деловито спросил приезжий и вынул бумагу и карандаш.

Пастухи с любопытством сгрудились вокруг него: интересно посмотреть на орудия письма.

— А можешь ты изобразить мое имя, имя моей жены, дочери? — спросил Атык.

— Скажи — увидишь, — невозмутимо ответил приезжий.

Атыку вдруг стало страшно, и он отпрянул назад.

— А я думал, что ты настоящий мужчина, — не скрывая презрения, произнес гость. — Даю слово: ни с тобой, ни с твоими близкими ничего не случится.

Атык покраснел от стыда и опустил голову.

— Атык я, дочку зовут Тынэна, а жену — Юнэу, — тихо сказал он.

Кусочек дерева с наконечником из пачкающего камня, будто заяц по снежной целине, побежал по белому полю бумаги, оставляя петляющие следы.

Атык внимательно наблюдал.

— Где тут мое имя? — спросил он, когда гость закончил писать.

— Вот оно.

Сзади навалились пастухи: им тоже хотелось увидеть имя своего товарища на бумаге.

— Непохож, — сказал кто-то из-за спины.

— Вот тут Тынэна, а это — Юнэу, — показал гость.

— Как же так? — недоверчиво произнес Атык. — Ведь девочка меньше родителей, а тут она больше. Наверное, ты все врешь! И про нелетающих гусей, и про летающих людей. Лучше по-хорошему уезжай-ка отсюда. Завтра мы дадим тебе провожатого. И советую — бросай свое дело. Ты человек взрослый и сильный. Оставался бы лучше пастухом, не смешил людей.

Люди громко смеялись, выходя из яранги. Гость стоял над своей бумагой, растерянный и жалкий. Что-то шевельнулось в душе Атыка. Он подошел:

— Пойдем ко мне в ярангу, поешь оленьего мяса.

Гость покорно пошел следом.

Он вежливо поздоровался с Юнэу и долго смотрел на Тынэну.

Атык потчевал гостя вареной олениной, свежим костным мозгом. В конце трапезы подал кружку аръапаны — крепкого оленьего бульону.

— Нехорошо получилось, — сочувствовал Атык. — Ты не должен так плохо думать о нас. Мы не маленькие дети, кое-что в жизни понимаем. Когда нам говорят о настоящей жизни, мы слушаем и не перебиваем. А когда начинают врать…

— Все, что я рассказывал, чистая правда, — угрюмо повторил гость, отхлебывая из чашки с бульоном. — Поезжайте на побережье, сами все увидите. — Гость повернулся к девочке. — Вырастет ваша дочь, и к тому времени здесь будет совсем другая жизнь. Грамотные чукчи и эскимосы приедут к вам в гости. Встретит их ваша дочь-красавица, спросят ее, грамотная ли она, и окажется, что ни читать, ни писать ваша Тынэна не умеет…

— Думаю, что наши гости такие глупые вопросы задавать не будут, — уверенно сказал Атык, прекращая этим разговор. — Жена, постели гостю!

— Пусть гость говорит, — ответила Юнэу.

Атык удивленно посмотрел на нее: когда говорит мужчина, тундровая женщина молчит… Но сейчас в глазах Юнэу было то, давно забытое, словно она очутилась на берегу моря. Значит, то еще живет в ее памяти. От недавней уверенности у Атыка не осталось и следа. Он виновато посмотрел на гостя, на жену и что-то пробормотал.

Тогда Юнэу сама обратилась к гостю:

— Говорите, мы слушаем вас.

Гость, польщенный таким вниманием, принялся с жаром рассказывать о жизни на побережье — о большой школе, построенной в Нымныме, о чукчах-радистах, научившихся слушать далекую Москву и проходящие корабли…

— Разве корабль имеет свой голос? — недоверчиво перебила Юнэу.

— Конечно! — с жаром ответил гость. — На всех лучших кораблях арктического флота есть радиостанции. Идет такой корабль мимо Нымныма, а радист на берегу сидит и разговаривает с кораблем, спрашивает — куда идет, какой груз везет.

— Атык, — обратилась к мужу Юнэу, — мы должны вернуться на побережье. Мы анкалины, а не тундровые жители. Глаза наши соскучились по синему простору, уши наши хотят слушать морской прибой.

— Но там у нас ничего не осталось, — нерешительно возразил Атык, — ни яранги, ничего… А тут у нас двести сорок три оленя. Как мы их бросим?

— Что же, — холодно произнесла Юнэу, — ты как хочешь, а мы с Тынэной едем на побережье. Пусть дочка учится слушать проходящие корабли.

— К чему это ей? — попытался возразить Атык.

— Как к чему? — искренне удивилась Юнэу. — Неужто ты стал таким оленным, что позабыл море? Ты как упавший с горы камень. А настоящий человек не камень. Почему так, — обратилась Юнэу к гостю, — когда живешь на берегу, на большом морском пути, всегда кажется, что самые лучшие, самые красивые корабли — это те, которые прошли мимо? И хочется тогда бросить все, уйти вслед за ними и посмотреть, какие они, эти корабли, и что за прекрасная земля, куда они держат путь. Почему надо отбирать у человека его прекрасный корабль?

Чем дольше говорила Юнэу, тем ниже опускал голову Атык: все, на что он положил жизнь, оказалось бессильным перед тем, что владело душой Юнэу… Может быть, она — это прекрасный корабль самого Атыка, и он не может догнать и увидеть, что и куда везет она, что за дальние прекрасные страны влекут ее? И Атык понял в это мгновение, что уже не уйти ему от нее никуда, всю жизнь мучиться, желая понять и разгадать загадку проходящего вдали прекрасного корабля.

— Мы согласны ехать на побережье, — тихо сказал Атык.

— Вот и отлично! — слегка удивленный неожиданным решением, произнес гость: он совсем недавно поселился на чукотском берегу.

Обратная дорога к побережью совсем не была похожа на то мучительное путешествие, которое Атык и Юнэу с маленькой дочкой проделали почти восемь лет назад. Только одно было таким же, как и в тот голодный год: неизвестность впереди.

Первым ехал Атык на легкой нарте, за ним — Юнэу с дочерью на грузовой, а позади шла нарта учителя Быстрова.

Юнэу сидела спиной к собакам и смотрела, как русский человек ловко правил упряжкой. Может быть, Атык не прав, считая его лгуном и никчемным человеком, бросившим настоящее дело пастуха?

Тынэна уснула на ласковом весеннем солнце. Когда человек тепло одет и его везут хорошие, сильные собаки, нет большего удовольствия, как ехать по бесконечной снежной равнине, подставив лицо теплым лучам. Блеск снега заставляет зажмуривать глаза, и поневоле засыпаешь, убаюканный легким покачиванием нарты на снежных застругах.

На исходе второго дня Юнэу увидит родное селение, знакомые лица, сохранившиеся в памяти на протяжении многих лет; пойдет на берег и взглянет на далекий горизонт. Потом наступит лето. Сойдет снег со склонов гор, побегут ручьи и реки, освобожденные от снега и льда, южным ураганом оторвет припай, и мимо Нымныма пройдут корабли.

Дочка будет встречать новый день на берегу моря, будет бродить по скользкой мокрой гальке и слушать разговор океана как саму себя, потому что человек внутри себя как океан. В жизни самый необходимый собеседник — это ты сам. Себя не обманешь, не притворишься перед собой другим, более ласковым, чем на самом деле, более умным, чем ты есть. Может быть, поэтому человек и ищет собеседника: перед ним ему легче быть иным.

Глядя на учителя Быстрова, Юнэу мысленно спрашивала его, что потянуло парня в такую даль от дома и откуда он научился чукотскому языку? Ей хотелось поговорить с ним еще там, в стойбище, но было как-то неловко перед Атыком, который старался держаться перед гостем настоящим хозяином.

Ночевали в тундре, составив нарты кругом и устроившись на разостланных на них оленьих шкурах.

Прошел еще один день, и синим весенним вечером с дальнего холма открылся Нымным. Юнэу даже привстала на нарте.

Издали селение казалось таким же, каким оставили его Юнэу и Атык много лет назад. Темные яранги чернели среди снега, и в небо поднимались легкие дымки, пронизанные косыми лучами солнца. Но среди привычных глазу яранг светлыми пятнами выделялись несколько новых домов, а возле одного из них торчали высокие мачты, притянутые к земле тонкими проводами.

Атык остановил упряжки, чтобы в последний раз повойдать полозья нарт. Юнэу спросила учителя:

— Что за мачты рядом с домом?

— Там радиостанция, — коротко ответил Быстров.

Юнэу пожала плечами, продолжая всматриваться в далекий Нымным.

Быстрое почувствовал, что Юнэу ничего не поняла, принялся объяснять:

— Это такое устройство, которое ловит далекие слова.

— Голоса проходящих кораблей? — догадалась Юнэу.

— И голоса проходящих кораблей, — подтвердил Быстров.

— Я так и думала, — задумчиво произнесла Юнэу.

Атык искоса посмотрел на жену. Ему не нравилось, что она верит каждому слову учителя, который прослыл лгуном. Проведя последний раз лоскутом шкуры по оледенелым полозьям, Атык кинул взгляд на мачты и тоном знатока произнес:

— Для ловли слов, пожалуй, лучше подошла бы сеть с мелкой ячеей. Как для ловли наваги.

Учитель лишь улыбнулся в ответ.

Атыка полоснуло этой улыбкой как ножом. Он рывком поставил нарты и погнал собак бичом, хотя они и так резво бежали, почуяв близкое жилье.

В это время года люди с кочевой стороны не были частыми гостями на побережье, и оттого у дороги собралось много жителей селения. Еще издали они вглядывались в лица едущих и гадали, кто бы это мог быть.

Нарты уже вползли на сугробы, испещренные желтыми пятнами собачьей мочи, а по имени называли только учителя Быстрова, остальных же приветствовали сдержанно, как желанных, но незнакомых гостей.

Наконец какая-то старушка, пристально вглядевшись в Юнэу, всплеснула руками и прошамкала беззубым ртом:

— Да это же Юнэу со своим мужем Атыком!

Тогда все закричали и бросились обнимать их.

— Я-то увидел с самого начала, что это вы, но не решался признать, — смущенно сказал Кукы.

Раньше Атык знал его как самого многодетного и бедного человека в Нымныме, а теперь Кукы был одет в белую холщовую камлейку и в прочные камусовые торбаса.

— Надолго к нам гостить? — спросил он с достоинством, словно и не был бедным анкалином. Не дождавшись ответа и как бы вспомнив что-то, сообщил: — Я тут теперь председатель нацсовета.

— Что это такое? — с любопытством спросил Атык.

— Власть, — коротко и веско ответил Кукы и добавил: — Советская власть.

Атык не стал расспрашивать, что это такое, он и так видел, что в его родном селении произошли большие перемены и, видно, нужно много времени и терпения, чтобы привыкнуть к ним и понять их.

Старая яранга уцелела. Даже моржовая покрышка выглядела так, будто и не прошло семи лет. Только внутри полог был свернут и висел на деревянных подпорках.

Атык вопросительно посмотрел на неотступно следовавшего за ними Кукы, и тот с готовностью сообщил:

— Пока строили новое здание школы, мы здесь учили детей грамоте.

— Различать следы человеческой речи на бумаге? — оживленно переспросила Юнэу.

— Да, — ответил Кукы. — Я тоже учусь.

Юнэу и Атык озадаченно переглянулись: действительно, за время их отсутствия здесь произошло что-то значительное.

Кукы еще потоптался немного в чоттагине, глядя, как Атык с женой распаковывают полог и вешают его на деревянные подпорки. Он выспросил у девочки имя и озабоченно произнес:

— Дитя надо записать в книгу. Так полагается по новым обычаям. А взамен я дам большую красивую бумагу на всю жизнь. Это талисман советского гражданина.

Атык и Юнэу краем уха слушали разговоры Кукы, переглядывались и облегченно вздохнули, когда председатель нацсовета переступил порог, выразив на прощание готовность помочь в любое время.

Юнэу развела в чоттагине костер и поставила варить еду. Потом разыскала каменные жирники, растопила жир, засветила плошки, и ровное пламя озарило полог. Старое жилище в Нымныме обрело прежний вид, а жизнь в тундре ушла в прошлое, в то, чего уже нет.

Весь вечер заходили гости. Одни приносили кусок нерпятины, другие — жир, третьи — отрезок лахтачьей кожи на подошвы. Вспоминали покойного Гальмо, расспрашивали о тундровой жизни: как там оленьи стада перезимовали, не было ли нападения волков, не посещали ли оленьи болезни животных. Атык отвечал обстоятельно, а у самого на языке вертелось столько вопросов, что прямо рот сох. Но он был приезжим, и рассказывать полагалось ему.

Уснула утомленная Тынэна, а в чоттагине все еще теплилось пламя в каменной плошке.

Когда все разошлись, Юнэу постелила оленьи шкуры в пологе.

— Ты думаешь, правильно мы сделали, что приехали сюда? — спросил Атык, ложась рядом с ней.

— Я уверена, — ответила Юнэу. — Разве не интересно жить, когда впереди много нового?

4

Утром Тынэна сначала приоткрывала один глаз и, если тот удостоверялся, что вставать стоит, что мир так же прекрасен, каким был оставлен вчера, она вскакивала прямо на ноги.

— Ты меня пугаешь! — незлобиво ворчала Юнэу. — Будто куропатка из-под снега взлетаешь.

Тынэна съедала несколько ломтиков прошлогоднего моржового мяса, пила горячий чай из толстостенной, покрытой множеством трещин чашки и выбегала на улицу.

Жизнь в прибрежном селении мало походила на тундровую. Вместо оленей между ярангами бродило множество собак, мужчины отправлялись не к стаду, а в торосистое море, подступавшее обломками льдин прямо к жилищам.

Среди всей этой новизны самыми интересными были деревянные дома — школа, магазин, сельский клуб, в котором помещался и нацсовет, где за школьной партой, поставленной вместо письменного стола, важно восседал Кукы. Здесь он и выдал свидетельство о рождении, "советский талисман", как он выразился. Небольшая заминка произошла, когда Кукы спросил, какого числа родилась девочка.

— В те годы дни не считали, — сказал Атык.

— Это я и без тебя знаю, — строго заметил Кукы. — Но тут, — председатель поставил синий короткий ноготь на белую бумагу, — надо обязательно поставить число и месяц, иначе талисман не будет действителен.

— Я родила девочку в Длинные Дни, — вспоминала Юнэу.

Кукы долго размышлял, листал какие-то толстые книги.

— Сделаем так, — сказал он с оживлением, — поставим Тынэне день рождения восьмого марта. Это большой женский праздник. Согласны?

Атык в нерешительности переминался с ноги на ногу. На помощь пришла Юнэу:

— Пусть будет так.

— А русское имя возьмете? — деловито спросил Кукы.

— А это зачем? — встревожился Атык. — Разве мало своего?

— Конечно, для жизни тут и своего имени достаточно, — раздумчиво ответил Кукы, — но может и русское понадобиться. Вот я всегда был просто Кукы, а когда избрали председателем, так я еще дополнительно и русское имя себе взял — Кирилл. Для всяких документов, для произнесения на собраниях и митингах.

— Но мы не знаем ни одного русского женского имени, — с сожалением призналась Юнэу.

— Давайте так сделаем, — предложил Кукы, — я тут ничего не буду писать. Девочка пойдет в школу, а там учитель поможет русское имя подобрать. Только запомните: Тынэне идти в школу осенью — восьмого марта ей исполнилось восемь лет.

Юнэу и Атык молча кивнули.

Атык вернулся к морской охоте. Юнэу приводила в порядок жилище, а маленькая Тынэна помогала ей или бродила по селению, стараясь оказаться поближе к школе.

Там еще шли занятия. Если терпеливо подождать, можно услышать звонок, будто внутри здания начинал бегать вожак-самец из оленьего стада. Но Тынэна уже знала, что это не олень, а школьный хранитель огня Нонно, хромой и старенький мужчина маленького роста.

Звонок рождал веселые ребячьи голоса, и на улицу выбегали школьники, одинаково стриженные, в сатиновых рубашках, заправленных в меховые штаны.

Мальчишки и девчонки носились по подтаявшему снегу, будто их долго держали на цепи и только по звонку спустили. Тынэна издали смотрела на них. Умение различать следы человеческой речи на бумаге не прибавило ребятам ничего такого, что можно разглядеть в их внешности. Это были обыкновенные ребята. Заприметив Тынэну, которая частенько приходила под школьные окна, они зазывали ее, кричали, чтобы она подошла к ним. Но Тынэна остерегалась: у многих мальчишек и девчонок даже издали можно было заметить на руках большие синие пятна.

Увидел Тынэну учитель Быстров. Он поздоровался с ней, как со старой знакомой.

— Как ты живешь? — спросил он девочку.

Тынэна никогда не задумывалась над тем, как она живет, и поэтому не могла ответить на вопрос.

— Хочешь посмотреть школу? — спросил учитель.

Конечно, Тынэне давно хотелось войти внутрь этой большой деревянной яранги, посмотреть на огонь, который заперт в каменном мешке, увидеть черные доски, на которых пишут белым камнем, подержать в руках книгу, испещренную следами человеческой речи… Но боязно было даже признаться в этом. Однако учитель все это прочитал в ее глазах и взял Тынэну за руку. Тынэна слегка упиралась, но все же шла за учителем. Открылась дверь, за ней другая, и Тынэна очутилась в большом классе, щедро освещенном солнечным светом. Лучи проникали через огромные окна, и на крашеном дощатом полу лежали большие светлые пятна.

— С осени будешь учиться в этом классе, — торжественно сказал учитель Быстрое.

Рядами, как птицы на скалах, сидели мальчики и девочки. Они были неподвижны и молчаливы, только бегающий блеск в их черных глазенках выдавал нетерпение и любопытство. Тынэна догадалась, что постигающие премудрость грамоты обречены на неподвижность от звонка до звонка. Это как бы испытание, о котором рассказывала мать еще в тундре. Когда человек хотел получить нечто отличающее его от других людей — скажем, собирался стать шаманом, — он проходил испытание голодом и холодом, обрекал себя на одиночество в бескрайней тундре… Обрести способность различать следы человеческой речи на бумаге — это, наверное, тоже нелегкое дело.

Учитель повел Тынэну в другой класс. Когда проходили мимо выбеленного куска стены, Тынэна явственно услышала шум огня. Пламя хотело вырваться из каменного плена, гудело и гремело железной дверцей.

— Когда ты станешь старше, — продолжал учитель Быстрое, — перейдешь в этот класс.

Стены этой комнаты были увешаны огромными полотнищами с разноцветными пятнами.

— Посмотри, — показал учитель на одно из полотнищ. — Это наша земля. Вот тут Чукотка, — учитель ткнул заостренной палочкой в самый верхний угол. — Здесь мы с тобой и живем.

— Синее — это что? — спросила Тынэна.

— Вода, море, — ответил учитель.

— А почему не видно ни кораблей, ни моржей, ни китов?

— Земля и вода на этой карте очень сильно уменьшены, — объяснил учитель. — Звери тоже уменьшились и стали не видны.

Трудно было понять, как можно уменьшить и землю, и воду, и все живущее, но Тынэне стала как-то зябко от мысли, что и она, и мать, и отец, и все жители Нымныма вместе с ярангами и собаками сделались такие маленькие, что на этом полотнище их не видно, как будто они все умерли.

Тынэна тяжело вздохнула.

Потом учитель показал хранилище книг.

— Вот эта книга — букварь, — сказал Быстрое, разворачивая перед Тынэной большую красочную книгу. — Это первая книга, которую должен прочитать человек. Она на чукотском языке.

Картинки на самом деле изображали чукчей. Правда, на картинках все они были на одно лицо — наверно, оттого, что никто из них не улыбался, не сердился, будто они спали с открытыми глазами.

В хранилище книг, как и во всех комнатах школьного дома, на стене висела черная доска. В желобке лежал брусок белого пачкающего камня.

— Когда я начну учиться, можно будет начертать мое имя на этой доске? — спросила Тынэна.

— Зачем же так долго ждать! — сказал учитель. — Можно и сейчас написать твое имя.

Учитель взял пачкающий камень.

Сначала он нарисовал столб с перекладиной, потом руль от байдары, а рядом, совсем близко поставил столбик, за столбиком лесенку с одной ступенькой; дальше появился полукруг. Недостающую до круга половинку учитель пристроил с внутренней стороны так, чтобы можно было на нее что-нибудь вешать. Дальше — снова лесенка, а в конце широко расставленные подпорки с перекладиной, видимо для прочности.

— Это и есть твое имя, Тынэна! — торжественно произнес Быстрое.

На прощание учитель подарил кусочек пачкающего белого камня.

Тынэна прибежала домой и показала матери подарок. Юнэу внимательно осмотрела кусочек мела и даже попробовала кончиком языка.

— Не сладкий, хотя похож на сахар, — с оттенком удивления произнесла она.

Лед ушел с берегов Нымныма, и в селение вернулись охотники, промышлявшие моржа в проливе.

Люди были заняты разговорами о новой жизни. Родилось пытливое стремление проникнуть в будущее, потому что оно становилось важнее настоящего.

В обиходе жителей Нымныма появились новые вещи. Охотники уже не изнуряли себя греблей, а заводили подвесные моторы. Большинство пересело с кожаной байдары в деревянный вельбот. Время стало дороже, будто его стало меньше. Как бывает со всем, в чем недостаток, его разделили на мелкие куски: год на месяцы, месяц на недели, день на часы, а часы еще и на минуты. Говорили, что есть намерение и минуты поделить, а кое-где уже и завели такое. В пологах висели голубые и зеленые будильники. Они громко тикали и двумя копьецами указывали время.

Но главная перемена была не в новых вещах, которые приобрели люди, а в новых мыслях, в том удивительном ощущении своего прочного места на земле, какого прежде не было и в помине. Это было похоже на то, как если бы шел человек без дороги, обессиленный, с одной лишь думой — выжить, найти дорогу, еду и теплое жилище — и вдруг вышел на простор или поднялся на вершину, и открылась перед ним земля во всей своей утренней красе, дальние дали, вершины горных хребтов, открылась ясная дорога в будущее, в жизнь, достойную звания человека.

И в этом году, как много лет назад, ждали корабль. Но с этим ожиданием жители Нымныма связывали теперь надежды на будущие перемены в жизни.

А в сердце Юнэу снова поселилась тревога и тоска, гнавшая ее на берег.

На этот раз она не ушла в ярангу, когда пришел пароход. Она стояла в толпе женщин и смотрела, как сгружали никогда не виданное на этих берегах богатство. По улицам селения ходили моряки и с любопытством разглядывали яранги, байдары, развешанные для просушки моржовые кожи. Юнэу улыбалась морякам, и они уважительно кивали ей, что-то бормотали свое и крепко пожимали ей руку.

Когда ушел пароход и начались осенние штормы, Юнэу было не узнать. Она перестала следить за своим жилищем. В пологе и чоттагине скопилась грязь. Атык, приезжая с охоты, сам прибирал, чтобы не было стыдно перед соседями, приучал Тынэну помогать матери по дому. Юнэу не спала ночами, слушала осенний прибой и шептала какие-то слова. Иногда она соскакивала с постели, наскоро одевалась и бежала к морю. Атык потихоньку пробирался за ней и стоял поодаль, глядя, как Юнэу поет и простирает руку навстречу высоким волнам.

Атык ничего не мог поделать, даже шаман отказался подействовать на Юнэу. Как объяснить ее болезнь?.. Соседи сочувствовали молча.

И все же у Атыка лопнуло терпение. Юнэу опять потихоньку ушла среди ночи. Атык обычно находил ее в определенном месте, но на этот раз он обегал всю косу от мыса до мыса и не мог найти жену. Лишь под утро он обнаружил ее на камнях мыса Уттут. Юнэу лежала обессиленная, мокрая, побитая ветром и волнами.

Атык взвалил ее на себя и потащил в селение. С каждым шагом у него рос гнев. Атык кинул жену в чоттагин, в гущу собак, и начал молча и ожесточенно бить. Юнэу кричала, звала на помощь. Атык крепко запер ведущую на улицу дверь. Потом вернулся и снова начал бить жену. Вокруг бегали и лаяли собаки, визжали щенята, стонала Юнэу. Только Атык молчал и, стиснув зубы, колотил, колотил жену, не видя и не слыша, куда падают удары его кулаков. Он убивал свое горе, свое бессилие, свой позор, свою тоску…

И вдруг среди собачьего лая и стонов жены Атык услышал детский крик:

— Отец, не бей маму! Бей лучше меня, отец, не бей только маму!

Тынэна протиснулась меж собак и встала перед Атыком.

— Бей меня, отец, не трогай мамочку! — сквозь всхлипы выкрикивала Тынэна. — Бей меня! Бей меня!

Атык так и застыл с поднятыми кулаками. Он увидел перед собой детские глаза, полные страха и слез. Тынэна стояла перед ним в накинутом на голое тельце меховом одеяле. Она вся дрожала от головы до пят, а ее голые ножки стояли на холодной земле.

Атык обхватил голову руками и выбежал из яранги, распахнув дверь ударом плеча. Он мчался, не разбирая дороги, а перед ним стояли эти полные слез детские глаза…

С той ночи Атык переменился так, что Тынэна со страхом смотрела на него. Он мало бывал дома, целые дни пропадал в море, гоняясь за поздними осенними тюленями. Когда море покрылось свежим льдом, он, не обращая внимания на предостережения товарищей, ушел по неокрепшему льду на промысел и не вернулся. Ждали его три дня и три ночи, потом шаман Тототто тайком от председателя Кукы сжег перед входом в ярангу кучку древесных стружек, совершив древний обряд по погибшему.

Гибель мужа как будто не коснулась Юнэу. Она по-прежнему уходила на берег и часами сидела на льдинах, глядя на далекий горизонт.

А по селению бродила голодная и грязная Тынэна. Дальние родичи кормили ее, отогревали.

Перед началом школьных занятий у Юнэу наступило просветление. Она сшила дочери сумку из нерпичьей шкуры и украсила богатым орнаментом, употребив на это весь запас давно хранимого цветного бисера и шелковых ниток.

Когда свет пробился в отдушину полога, Тынэна поднялась с постели и тихонько выскользнула в чоттагин. На деревянной перекладине яранги висело новое школьное платье, сумка и чисто выстиранный, выцветший от морской соли мамин головной платок. Матери в яранге не было.

Тынэна одна поела холодного мяса, выпила чистой воды, намочила кончик тряпочки и обтерла лицо.

Тщательно одевшись, пригладив волосы и повязав мамин платок, погляделась в ведро с водой и осталась довольна своим видом.

Когда Тынэна подошла к школе, там еще никого не было. Только хромоногий хранитель огня разносил по классам ведра с углем.

Ждать пришлось так долго, что даже спать захотелось.

Понемногу стали собираться первоклассники, а уже перед самым началом пришли и те, кто ходил в школу не первый год.

Прозвенел звонок.

Малыши чинно вошли в класс и уселись за парты. Учитель Быстрое открыл букварь и спросил:

— Кто из вас умеет читать и писать?

— Я! — откликнулась Тынэна.

— Ты? — удивился Быстров. — А ну, подойди к доске и покажи, что ты умеешь.

Тынэна вышла из-за парты, держа в руках тряпицу. Развернула ее, вынула кусочек мела и уверенно написала на доске: "Тынэна".

— Это мое имя, — гордо сказала девочка.

— Молодец! — сказал пораженный учитель.

Должно быть, это была большая похвала.

Так началась школьная жизнь Тынэны.

И все было бы хорошо, если бы бедная мама не отправилась вслед за Атыком.

Проболела она совсем недолго. Каждый день ее навещала доктор Полина Андреевна, а вечерами приходил старый шаман Тототто и сидел до утра, шепча заклинания, утешая плачущую Тынэну.

Перед смертью Юнэу подозвала дочку.

— Девочка моя, — виновато прошептала она, — я была не права… Не бойся… Не бойся его…

— Кого, мамочка? — спросила Тынэна.

— Неправда, что самый лучший корабль тот, который идет мимо… Теперь это не так. Не бойся корабля, Тынэна…

Это были последние слова мамы Юнэу…

ТЫНЭНА

1

Тынэна поселилась в интернате. Это был самый большой дом в Нымныме. Он тянулся от лагуны почти до берега моря. В интернате жили приехавшие из тундры школьники, такие же, как Тынэна, сироты. Несколько комнат занимали учителя.

Стоило Тынэне пройтись по селению и увидеть опустевшую родную ярангу, как в сердце заползало черное горе, слезы заволакивали глаза и рыдание подступало к горлу. Случалось даже, среди игры и занятий вдруг что-то подкатывало, и тогда Тынэна тайком уходила к яранге, садилась к той стороне, которая была обращена к морю, и тихо плакала, вспоминая дни, проведенные в родном доме. Маленькое сердце девочки тосковало по вечернему свету потрескивающего костра, по теплому меху постели из оленьей шкуры, по жаркому пламени жирника, по всему тому, что составляло уют родного гнезда, родного дома.

Вспоминались у старой яранги не только лица, но и слова умерших. И песня, под которую росла Тынэна:

Посмотрю тебе в глаза — Вижу потемневшее перед ненастьем небо. Боюсь тогда, Что жизнь твоя в бурях и ветрах пройдет, Вестником беды белый парус мелькнет. Самый красивый корабль Тот, который мимо проходит.

Корабли… Вот уже несколько дней все селение взбудоражено сообщением, что к Ирвытгыру пробивается сквозь льды «Челюскин». Никогда корабли не проходили проливом в такую позднюю пору.

Тынэна сидела на своем обычном месте, у стены яранги, и смотрела на скованное льдом море. Слезы высохли, на душе стало легче, и она уже собиралась вернуться в интернат, как увидела далеко-далеко легкий дымок. Она вскочила на ноги и еще раз пристально всмотрелась в темное расплывчатое пятнышко на горизонте.

"Наверно, это тот самый «Челюскин», которого все ждут", — мелькнуло в голове Тынэны. Она кинулась к школе, где в одном из классов помещалась радиостанция. Там работала русская девушка по имени Люда. Тынэна постучалась к ней.

— Я видела дым корабля! — с порога объявила Тынэна.

— Я знаю, — спокойно, с улыбкой ответила радистка. — Как раз сейчас я разговариваю с "Челюскиным".

Тынэна никогда не бывала в радиорубке, потому что сюда водили только старшеклассников. Вдоль стен стояли толстые плиты светлого с прожилками камня, к которым были прикреплены разные непонятные и диковинные приборы. На столе перед радисткой Людой стоял ящик с зеленым мигающим глазом. Он жалобно пищал, как птенец, пойманный в западню.

— Слышишь? — сказала радистка. — Это говорит "Челюскин".

Тынэна никогда не думала, что у большого корабля может быть такой жалкий, пискливый голос. Поначалу она даже разочаровалась, пока не сообразила, что на таком большом расстоянии трубный голос корабля ослабевает, пока доходит до берега. Но почему кораблю не разговаривать человеческим голосом?

— Что говорит корабль? — спросила Тынэна.

— Тяжело приходится «Челюскину», — озабоченно ответила радистка. — Он не может пройти плотные льды, и течение уносит его обратно в Ледовитый океан.

— Как жаль! — Тынэна всплеснула руками, как взрослая. — Наверно, потому-то и голосу него такой жалобный.

Радистка Люда грустно улыбнулась и сказала:

— И все же они верят, что сумеют пробиться в пролив, а оттуда и в Тихий океан.

— Корабль зайдет к нам, в Нымным? — спросила Тынэна.

— Скорее всего нет, — неуверенно ответила радистка. — Лед больно плотно стоит у берега.

— Как жаль! — снова повторила Тынэна и пошла к двери.

— Заходи, когда скучно будет, — сказала на прощание радистка Люда.

— Зайду, — пообещала Тынэна.

Дымок на горизонте уже исчез. На мысу Уттут стояли охотники и смотрели в бинокли. Они были в белых камлейках и резко выделялись на фоне темных скал.

Тынэна долго шла от школы до интерната, часто останавливалась, чтобы еще раз взглянуть на далекий горизонт, где исчез корабельный дымок.

В интернате накрывали к обеду столы. Длинные ряды тарелок с дымящимся супом ожидали детей. Кормили обильно и сытно. Но мясо разваривали так, что его почти не приходилось жевать. Это рождало тоску по свежему мясу, наполненному кровью и соком, и Тынэна вместе с другими обитателями интерната частенько ходила в гости к знакомым и вдоволь наедалась настоящего чукотского мяса. Интернатская повариха только руками разводила.

— Да неужто им мало того, что я готовлю? И уж так стараюсь, так стараюсь, чтобы было вкусно.

Когда учитель и заведующий интернатом Быстров доискался до настоящей причины, он пригласил на кухню жену председателя Кукы, и та принялась переучивать повариху, рассказывая, как надо готовить настоящую чукотскую еду. И все же, к великому огорчению детей, повариха чаще готовила свои излюбленные супы и каши.

На сегодня был макаронный суп. Из всей русской еды Тынэна больше всего любила макароны. Они были длинные, скользкие и внутри пустые. Тынэна сразу же догадалась, как удобно через полую макаронину высасывать суп.

И на этот раз Тынэна по привычке сосала суп через макаронину и думала о далеком, унесенном льдами за горизонт "Челюскине".

Все новое приходило в Нымным с кораблями. Учитель Быстрое говорил, что на следующий год первым же кораблем привезу! для интернатских детей новую одежду. А кому не захочется нового красивого матерчатого платья? На свете, наверное, нет такого человека, которому не нравилась бы обнова…

О «Челюскине» говорили много и ждали его так, как не ждали в Нымныме ни одного корабля. В глубине души Тынэна была уверена в том, что с приходом этого корабля в ее жизни произойдет какая-то значительная перемена, настанет другая жизнь.

— Тынэна! — послышался над ухом голос учителя Быстрова. — Почему ты не ешь ложкой?

Застигнутая врасплох, Тынэна мигом втянула в рот макаронину, проглотила ее и прикрыла лицо рукавом. Мама говорила, что нехорошо показывать стыд постороннему человеку.

Быстрое присел рядом, взял себе тарелку и стал показывать, как хорошо и удобно есть суп ложкой.

Тынэна смотрела на него и старалась подражать учителю. Но руки, непривычные к ложке, плохо слушались, и несколько капелек супа упало на платье.

— Нехорошо, — покачал головой учитель. — Вот и платье запачкала. Надо беречь одежду.

— Разве «Челюскин» не привезет нам новую одежду? — простодушно спросила Тынэна.

— С «Челюскиным» худо, — вздохнул Быстрое, — его уносит все дальше от пролива.

В последнее время Тынэна много думала о далекой и чудесной русской земле. Самое удивительное заключалось в том, что почти каждая вещь вырастала там из почвы — ткань, из которой шили камлейки и рубашки, хлеб, крупы для каши — все это росло из удивительно щедрой русской земли.

Часто Тынэна отчетливо видела широкое поле, покрытое зарослями макарон. Белые палочки густо покрывали землю, качались под ветром, глуховато постукивали друг о друга. Труднее было представить, как растет ткань: то ли она целым куском покрывала землю, то ли росла на ветвях отдельными лоскутами, которые потом сшивались в длинные полосы, как сшиваются моржовые кишки для плащей.

Грамоте Тынэна училась легко и охотно. Сначала ее огорчило несоответствие начертаний букв со звуками, кроме «о». Это очень мешало, потому что, едва увидев буквы, Тынэна каждую наделила характером и особенностью. «А» — это был высоко перепоясанный чванливый человек. Он мог перешагивать через большие лужи своими длинными, далеко расставленными ногами. «Г» — просто несчастный, больной человек с искривленным позвоночником. Возле буквы «Д» в букваре был нарисован высокий дом в несколько этажей. И было удивительно и непонятно, как люди могут жить друг над другом, не сваливаясь нижним на головы.

Каждый день пребывания в школе рождал множество вопросов. И чаще всего трудно было найти на них ответы, как ни напрягала Тынэна свой пытливый детский ум.

И еще: учение рождало волнение за будущее. Будущее шло навстречу и приближалось с каждым прожитым днем, с каждой узнанной буквой, с каждой прочитанной страницей. Это был прекрасный корабль, который неотвратимо шел к берегу, где жила маленькая девочка Тынэна.

А вести о «Челюскине» становились все тревожнее. Тынэна заходила к Люде-радистке и слушала вместе с ней печальный голос корабля. Девушка осунулась, похудела, носик ее заострился, как у птички. Только большие глаза по-прежнему ласково смотрели на девочку.

— "Челюскин" теперь уже у мыса Ванкарем, — сообщала радистка Люда. — Льды со всех сторон сжимают корабль, хотят его раздавить.

— Разве можно раздавить такой большой и крепкий корабль? — сомневалась Тынэна. Ей всегда казалось, что большие железные пароходы ничего не боятся, они неуязвимы.

— Ой, не знаю, что будет, — вздыхала радистка Люда.

С наружной стороны к школьному дому поставили дополнительный двигатель для радиостанции и в каждом классе повесили по электрической лампочке. Теперь на вечерних занятиях вместо свечей светил маленький стеклянный пузырек, подвешенный под потолком.

Движок за школьной стеной мерно постукивал, помогая радистке Люде слушать далекий, затертый льдами "Челюскин".

Теперь часто задувала пурга и шарила снежными щупальцами по стенам школы, гремела печными заслонками, стараясь оторвать пламя от горящего угля и унести с собой в открытое море, где ходят вольные волны и прекрасные корабли.

Сквозь вой ветра и грохот пурги пробилось страшное известие: «Челюскин» затонул!

Об этом Тынэна узнала на уроке. Учитель Быстрое рассказывал о великих путешественниках, открывающих новые земли.

Вдруг распахнулась дверь в класс и показалось бледное и заплаканное лицо радистки Люды.

Она сообщила новость на русском языке, но Тынэна все поняла, потому что горе одинаково понятно на любом языке.

Учитель оборвал свой рассказ на полуслове и побежал вслед за радисткой в ее маленькую комнатку. Возле аппарата уже толпился народ. Но радио молчало. Корабль умолк, скрывшись в ледяной пучине.

Тынэна провела почти весь день у молчавшего аппарата. Долго ее пришлось уговаривать учителю Быстрову и радистке Люде, чтобы она шла спать. Девочка плакала и не хотела уходить из радиорубки.

На следующее утро, едва одевшись, Тынэна побежала в школу. Заря чуть занималась над застывшим морем. Догорало ночное полярное сияние, тускнели звезды. Школьный дом, такой большой и высокий среди приземистых яранг, был погружен в темноту. Но в одном окошке горел яркий свет — это было окно радистки.

— Спасены! Спасены! — охрипшим от волнения голосом сказала Люда-радистка. — Погиб только один человек, все остальные живы и здоровы, находятся на льдине.

В этот день занятий не было. Около школы толпились охотники, стояли нарты с запряженными собаками. По ярангам ходили школьники и собирали теплую одежду для челюскинцев.

Вместе со всеми ходила и Тынэна. Люди отдавали самое лучшее, что у них было: камусовые рукавицы, теплые меховые чулки-чижи, пыжиковые кухлянки и нерпичьи штаны.

Нагруженная подарками Тынэна ненадолго остановилась возле своей старой яранги. Дверь была плотно прикрыта и до половины заметена снегом. Жаль, что из этой яранги ничего нельзя послать челюскинцам… А как было бы хорошо! Ее мать была искусной мастерицей, и отец носил всегда самую лучшую и добротную одежду.

Тынэна медленно прошла мимо яранги. Слезы навернулись на глаза, но она их удержала своей еще не окрепшей волей… Конечно, она не одна на свете — кругом люди, хорошие, добрые. Но матери и отца нет, и никто ей их не заменит.

Возле школы слышались лай и нетерпеливое повизгивание собак перед дальней дорогой. Люди спешно упаковывали одежду, возле нарты стоял одетый в дорожное учитель Быстров.

— Я еду в Ванкарем, — сказал Быстров Тынэне. — Ты тут без меня не балуй и ешь ложкой.

Упряжки спустились к морю и взяли направление на далекие синие мысы.

К собравшимся у школы мужчинам и женщинам обратился председатель Кукы:

— Завтра с утра будем чистить на лагуне лед для самолетной дороги.

— Значит, это правда, что есть летающие люди? — с удивлением спросила Тынэна у радистки Люды.

— Есть, — ответила радистка, — и скоро они сюда прилетят.

2

На расчистку посадочной полосы вышло почти все население Нымныма, даже маленькие дети. Не хватало лопат, и старики спешно мастерили их из китовых костей. Ровняли сугробы, засыпали снегом ямы и провалы. Начальник полярной станции ходил вдоль выровненной площадки и втыкал в снег маленькие черные флажки. По краям еще поставили разрезанные пополам железные бочки, налили густой машинный жир и ночью попробовали, как он горит. К небу взметнулось яркое пламя, увенчанное темным жирным дымом, и небо сразу стало ниже. Потом долго не могли потушить чадные костры, и начальник станции бегал и ругал самого себя нехорошими словами.

Тынэна слушала разговор русского человека, жалела, что не может вот так быстро и хорошо говорить. Когда надо что-то сказать радистке Люде, долго ищешь подходящее слово, будто перебираешь разноцветные камешки в торбе, чтобы сложить из них картинку — слово, понятное другому.

Самолет прилетел среди дня, когда его уже устали ждать. Он шел над горами южной стороны, сначала маленький, едва различимый глазом. Ухо слышало дальнее жужжание, медленно превращавшееся в рокотание. Маленькая точка выросла в огромную железную птицу.

Собаки, выбежавшие на незнакомый шум, снова попрятались в яранги. Тынэна стояла на крыльце интерната и смотрела на самолет. Машина промчалась над ярангами, ревом сотрясая кожаные покрышки. Пролетев немного над морем, она как бы вспомнила, что садиться-то надо на лагуну.

Самолет начал снижаться еще издали. Он примеривался к полосе ровного снега, окаймленного черными флажками. Лыжи, похожие издали на черные птичьи лапы, коснулись снега, и вот уже самолет покатился по выровненной лопатами, нартами, человечьими ногами снежной полосе. Навстречу бежали люди. Осмелевшие собаки мчались следом.

Тынэна тоже побежала к самолету. Она что-то кричала, размахивала руками и была так возбуждена, что не заметила, как с головы ветром сорвало капюшон, волосы растрепались, покрылись инеем.

Люди встали поодаль, ожидая, пока не перестанет крутиться пропеллер. Из самолетного нутра показалась фигура летчика. Лицо его наполовину было закрыто огромными очками, чудовищные рукавицы болтались на ремешках, ноги — в лохматых торбасах из собачьего меха. Летчик выпростал руки и поднял на лоб очки. Тынэна увидела бородатое улыбающееся лицо и тоже улыбнулась.

Много народу столпилось у самолета. Каждый старался поближе подойти к летчику, пожать ему руку, но почему-то случилось так, что летчик обратил внимание на девочку и громко сказал:

— Уши отморозишь, красавица!

Тынэна сразу поняла, что сказал летчик, и накинула на голову капюшон.

— Вот так-то лучше.

Летчик взял Тынэну на руки и посадил на крыло самолета.

Девочка от страха зажмурилась. Летчик ушел здороваться с встречающими.

Тынэна открыла глаза и посмотрела вниз. Крыло было покатое, и она боялась упасть на снег — высоко. Под ней стояли мальчишки и с завистью смотрели на нее.

— Хорошо тебе там? — спросил первоклассник Татро.

— Боязно, — призналась Тынэна.

Летчик вернулся и осторожно снял девочку с крыла.

— Вырастешь — научишься сама летать, — сказал он, осторожно ставя Тынэну на утоптанный, утрамбованный для самолета снег.

Летчик улетел в Ванкарем. Оттуда он должен был слетать на льдину, чтобы вывезти женщин и детей из ледового лагеря.

После уроков Тынэна бежала к радистке Люде и тихонько сидела в уголке. Охотников до новостей стало столько, что Люда повесила на дверь объявление, запрещающее посторонним вход в радиорубку. Но Тынэна еще не так хорошо читала, чтобы понять написанное на клочке бумаги.

Из разговоров взрослых Тынэна узнала, что на «Челюскине» родилась маленькая девочка. Как она там, на льдине? Если лед неподвижен, то еще ничего, не страшно. Когда Тынэна была маленькая, ее часто выносили из яранги и сажали прямо на снег. Юнэу распяливала для просушки на морозе сырые шкурки, втыкая в прорези чисто обглоданные тюленьи ребрышки; развешивала на шестах песцовые шкурки и белоснежные нерпичьи кожи для отделки. Конечно, было холодно, но терпимо. Но если лед ломает и корежит, как это бывает осенью? Тогда, наверное, страшно маленькой девочке, и она плачет по ночам от незнакомого грохота…

Кто-то решительно и громко стукнул в дверь радиорубки и распахнул ее.

— Летит! — крикнул он и тут же убежал.

Со всех сторон к посадочной площадке неслись люди. И опять, как и в первый раз, за ними боязливо трусили собаки.

Самолет уже катился по снежному полю, поднимая за собой пургу. Сердце у Тынэны так колотилось, что она не слышала даже рева мотора. Впереди бежала радистка Люда, смешно путаясь ногами в длинной шерстяной юбке. Платок у нее на голове размотался и тянулся следом, как длинный флаг.

Пропеллер остановился, утихла снежная пурга, и толпа кинулась к машине.

Тынэна стала чуть поодаль, чтобы лучше видеть тех, кого бережно принимали жители Нымныма. Как и говорила радистка Люда, это были женщины. Плотно закутанные в теплое, обмотанные платками и шарфами, они неуклюже передвигались по снегу, протягивали негнущиеся руки.

Одна из женщин несла ребенка. Тут Тынэна не выдержала и побежала, расталкивая толпу. Она не знала, как и что сказать этой женщине. Она встала перед ней и смотрела на нее нежно и сочувственно. Летчик заметил Тынэну:

— А-а, красавица! Опять с непокрытой головой ходишь? Товарищ Васильева, — обратился он к женщине с ребенком, — благодарите эту девочку. Перед вылетом в Ванкарем я ее посадил на счастье на крыло.

— Как тебя зовут, девочка? — спросила женщина.

— Тынэна.

— Таня? — переспросила женщина. — Танюша?

Тынэна молча кивнула: ей нравилось русское имя Таня.

— А ее, — женщина приподняла ребенка, — зовут Карина. Она родилась в Карском море. Карина Васильева.

— Ка-ри-на, — медленно произнесла Тынэна и улыбнулась.

Председатель Кукы подогнал собачьи упряжки, чтобы отвезти снятых со льдины в отведенный для них учительский домик.

— Как в Москве, — со смехом сказала мать Карины, — и чукотский трамвай подали к самолету.

Тынэна поплелась вслед за собачьими упряжками. Толпа встречающих растянулась по единственной улице Нымныма. Собаки сосредоточенно тянули нарты и оглядывались на необычных седоков.

До вечера не смолкал оживленный разговор в крохотном, всего на три комнаты, учительском домике. Челюскинцам несли подарки: расшитые бисером торбаса, меховые тапочки, рукавицы, пыжиковые шапки с длинными ушами, зимнее лакомство — замороженное оленье мясо, нерпятину, рыбу.

— Ну куда нам столько! — устало отмахивались женщины. — У нас же все есть, ничего нам не надо.

Наконец радистка Люда встала у дверей и решительно сказала:

— Все. Пусть они отдохнут.

Долго еще жил Нымным заботами о челюскинцах. Все — и стар, и мал — знали уже по именам летчиков, встречали их радушно, в ненастные дни переживали за них и даже просили затихшего шамана Тототто покамлать, чтобы умилостивить духов, упросить их унять ветер и отогнать пургу в другое место.

Учительский домик не пустовал. Улетали одни, прилетали другие. В бухту Лаврентия отправлялись собачьи упряжки, увозя снятых со льдины и окрепших в Нымныме челюскинцев.

Тынэна бегала к каждому самолету, и все летчики ее уже знали и звали Танюшей.

Когда последние челюскинцы покинули льдину, в Нымныме собралось сразу три самолета. Бородатый летчик решил на прощание покатать нымнымцев. Он позвал желающих, но мужчины вдруг замялись, отводили глаза куда-то в сторону, а у иных фазу же нашлись неотложные дела, и они заспешили к ярангам.

Неожиданно для всех в воздух решил подняться старый шаман Тототто. Он уверенно направился к самолету, и кто-то сказал ему вслед:

— На Священном Вороне сколько раз летал, это ему не в диковинку.

Летчик обратился к Тынэне.

— Ну, а ты, Танюша?

И Тынэна с радостной готовностью и вместе с тем замирая от страха поднялась в самолет.

Самолет был стылый, и от железных стенок несло морозом, как от айсберга. Тынэна видела перед собой закрытый шлемом затылок летчика. Сзади сидел старый шаман и прерывисто дышал, словно поднимался на высокую гору.

— От винта! — крикнул летчик.

Мотор чихнул, глотнув холодного воздуха, выпустил облачко голубого дыма. Завертелся пропеллер, превратившись в радужный прозрачный круг, и весь самолет затрясся, как нетерпеливый пес перед гонками.

Тынэна схватилась за борт.

Самолет дернулся, оторвал примерзшие к снегу лыжи и резко побежал по ровной, укатанной полосе к противоположному берегу лагуны. Тынэна оглянулась и увидела посиневшее от страха лицо Тототто. Шаман сидел с закрытыми глазами и что-то беззвучно шептал, словно призывал на помощь Священного Ворона.

Самолет развернулся к селению и взревел так, что заложило уши. В оттяжках между крыльями засвистел ветер. Навстречу помчались яранги. Еще мгновение — и самолет врежется в них. Тынэна закрыла глаза. Но любопытство пересилило страх. Она приоткрыла сначала один глаз, потом другой — ни людей, ни яранг. Внизу лишь покрытое льдом море. Отчетливо различались отдельные торосы, голубые айсберги, исходящие морозным паром разводья. Резко чернел скалистый берег. Горизонт поплыл вверх, Тынэна крепче ухватилась за борт. Летчик повернулся к ней и что-то прокричал. Он был в больших очках, закрывающих половину лица, но и сквозь них было видно, что он улыбался.

Показались яранги. Какие они маленькие! Даже огромное здание школьного интерната казалось сверху игрушечным домиком, а яранги — словно разбросанные по снежному полю черные камешки.

А люди с высоты и вовсе походили на каких-то букашек. Они едва ползли от яранги к яранге, и возле них путались крохотные собачки.

Страха больше не было и в помине. Тынэна обернулась и взглянула на шамана. Старик смотрел широко открытыми глазами прямо перед собой, и по его лицу текли крупные мутные слезы. Тынэна удивилась, потом сообразила — и у нее из глаз сильный встречный ветер выжимал слезу.

— Хорошо! — не выдержав, крикнула она старику.

Тототто или услышал, или по движению губ догадался что девочка с ним разговаривает. Он строго кольнул ее взглядом блестящих от слез зрачков.

Самолет делал круг за кругом. Торосистое море сменялось ровной гладью лагуны, мелькала коса с пятнами яранг, с черными точками людей, задравших кверху головы.

Тынэна не заметила снижения самолета. Она почувствовала толчок и увидела заснеженную лагуну, поднявшуюся справа и слева от себя. Люди уже не казались точками: они бежали и размахивали руками.

Самолет подрулил к стоянке, пропеллер замер, и вдруг наступила такая тишина, что Тынэна отчетливо услышала биение собственного сердца и шумное, тяжелое дыхание старого Тототто.

— Приехали! — весело сказал летчик и с усилием вытянул из тесной кабины свое плотное тело.

Шаман моргал, стряхивая с редких ресниц слезинки. Тынэна выскочила из самолета и легко спрыгнула на снег.

— Не страшно было? — спросил летчик.

— Нет! — задорно тряхнув головой, ответила Тынэна. — Хотелось петь.

— Вот и надо было петь! — сказал летчик.

Люди подходили и разглядывали Тынэну так, будто она вернулась из далекого путешествия и стала другой.

— Теперь ты не Тынэна, а Ринэна, — многозначительно сказал Кукы и пояснил летчику. — Летающая, значит.

Тототто выбирался из самолета долго и с трудом. Летчик подскочил, чтобы помочь ему, но старик сердито махнул рукой:

— Я сам.

Шаман скатился по покатому крылу и ступил на снег. Некоторое время он стоял, покачиваясь на тонких кривых ногах, и моргал.

— Каково там, на небе? — спрашивали его люди.

— На небе? — хрипло переспросил старик, хотел сделать шаг, но вдруг рухнул на колени.

Кукы подбежал к нему, но шаман сам встал, обвел собравшихся сосредоточенным взглядом и громко произнес:

— Пустота там. Один ветер.

И побрел к своей яранге.

Люди снова обратились к девочке, и уж в который раз ей пришлось отвечать, что на самолете нисколечко не страшно, только ветер острый.

— Выходит, там ничего интересного нет? — разочарованно протянул председатель Кукы.

— Нет, там очень хорошо, очень интересно! — возразила Тынэна.

Ей трудно было все рассказать, не хватало слов описать чувство великой свободы в полете. Ни с чем невозможно было сравнить радость, которая охватывает человека, соперничающего скоростью с ветром.

Улетели самолеты. Утихло оживление в далеком селении на берегу Ледовитого океана. Жизнь снова вошла в размеренную колею, и даже мигание разноцветных огоньков в радиорубке Люды стало спокойнее.

Нымнымцы услышали по радио, как страна встречала челюскинцев, потом узнали, что правительство решило подарить селению за участие в спасении челюскинцев новое здание школы. По такому случаю председатель Кукы созвал собрание и долго говорил о том, что новая жизнь совсем не то, что старая.

— Раньше, когда ты помогал человеку в беде, никто такого не замечал, — ораторствовал Кукы. — А что сделала Советская власть? Советская власть сделала так: помог другому — получай награду. Разве такое могло быть при старой жизни?

— Не могло быть! — отвечали хором собравшиеся жители Нымныма.

— Разве могла простая чукотская сирота Тынэна летать вместе с шаманом на самолете? — вопрошал Кукы.

— Не могла! — эхом отзывались люди.

Темными долгими вечерами Тынэна вспоминала блестящее холодное крыло самолета, улыбку летчика. Сердце щемило, как на высоких длинных качелях, и думалось так, как думается тяжелой холодной зимой о будущей весне, о том, что она принесет что-то неожиданное вместе с теплом и птичьим криком.

И когда уже прошло много лет и самолеты стали привычными на чукотской земле, Тынэна все не могла без волнения вспоминать свой первый полет, и в душе рождались картины оставленных далеко позади счастливых дней и новый свет, озаривший счастьем и радостью жизнь маленькой, очень одинокой девочки Тынэны.

3

Уходили в море вельботы. Они исчезали в далеком синем мареве, растворяясь, как белые кусочки сахара на дне кружки с горячим чаем.

В тихие, безветренные дни до селения долетали отзвуки выстрелов.

На горизонте темнели дымки проходящих кораблей. Корабли шли мимо Нымныма. Иногда этих дымков было фазу несколько, и тогда люди знающие говорили:

— Караван идет.

Тынэна сидела на берегу моря и читала книги. Она всегда приходила на свое любимое место — бугорок, покрытый сверху крупным чистым песком. Тихое дуновение шевелило страницы книги, развевало тонкие пушистые волосы, а мысль бежала по строчкам в далекие земли и страны, забиралась в чужие жилища, бродила по залам королевских замков, по улицам прекрасных городов, проходила лесами и полями, входила в избы русских крестьян, в хижины жителей жарких стран, вселялась в сердца счастливых и обездоленных. Порой чувство отрешенности от всего окружающего было таким сильным, что, даже оторвавшись от страниц книги, Тынэна долго не могла вернуться к самой себе; у нее бывало такое ощущение, будто она смотрит на себя со стороны: сидит девочка на берегу моря и мечтательно смотрит на проходящие корабли.

К вечеру с промысла возвращались вельботы. Они возникали белыми пятнышками, постепенно превращаясь в суда, погруженные в воду по самую кромку бортов.

На берег спускались люди. Вместе с ними сбегали стаи собаки возбужденно носились вдоль прибойной черты, облизываясь и лая на приближающиеся вельботы.

Моржовые туши лежали на крупной гальке вверх клыками, раскинув в стороны ласты. Вокруг них копошились мужчины и женщины, а дети оттаскивали в стороны отрезанные куски, кидали собакам требуху.

Низко носились чайки и жалобно кричали, выпрашивая подачку. Когда кто-нибудь кидал в воду мясо, стая мгновенно бросалась на красное пятно, начиналась птичья драка, летели перья, и воздух звенел от чаячьего стона.

Тынэна таскала в кожаных мешках мясо и жир, срезала пласты сала с моржовой кожи, мастерила кымгыты — рулеты из моржового мяса.

Морж целиком шел на службу человеку. Голова с клыками доставалась охотникам по очереди: зубы и клыки — большая ценность. Кожа шла на покрышки для жилищ и байдар. Из кишок, очищенных от жира и высушенных на солнце, шились непромокаемые охотничьи плащи, мясо шло в пищу людям и собакам, жир согревал и освещал полог, даже моржовый желудок имел свое назначение. Его долго сушили на солнце, пока он не становился тонким и прозрачным. Потом его мочили в воде и натягивали на желтые деревянные обручи. Снова высохнув на солнце, он служил на празднествах и шаманских камланиях. Бубны, обтянутые кожей моржового желудка, рокотали громом морского прибоя, сочный и раскатистый звук поднимался высоко в небо, отражался от скалистых кряжей, от остроконечных горных вершин. В ненастные дни на священных камнях собирались певцы и танцоры.

Тынэна слушала рокотание бубна и вспоминала песню матери о самых красивых кораблях. Грусть заползала в сердце, уютно и мягко устраивалась и долго гнездилась там, напоминая о прошлом, о матери и отце, ушедших сквозь облака.

Проходя мимо старой яранги, Тынэна видела истлевшую моржовую кожу на крыше. Дощатые стены побелели, словно дерево могло седеть от печали и прожитых лет.

Тынэна перешла в пятый класс. Она вытянулась, похудела. Ей казалось, что ноги у нее растут гораздо быстрее туловища, и это вселяло в сердце смутное беспокойство. Вечерами, раздевшись, она подолгу рассматривала свои ноги и удивлялась их худобе и выпирающим на щиколотках костям.

Давно уехала из Нымныма радистка Люда. Радиостанцию перевели на вновь выстроенную полярную станцию — несколько домиков невдалеке от селения. Там не было ни одной яранги, и жители Нымныма сразу же стали называть станцию городом.

На полярную станцию привезли звуковое кино. Весть об этом пришла намного раньше, чем сама аппаратура и железные коробки с лентами.

Сначала в кино пошли взрослые. Тынэна пыталась заглянуть в окно, но оно было занавешено толстым шерстяным одеялом. Ей удалось увидеть только свое бледное отражение — широко расставленные большие глаза, круглый с пухлыми губами рот и приплюснутый стеклом нос.

А вот звук был хорошо слышен. И даже слова можно было разобрать:

Вставайте, люди русские!

Заведующий интернатом Иван Андреевич, он же и директор школы, объявил, что скоро будет устроен сеанс и для школьников. Фильм назывался "Александр Невский".

Тынэна собиралась в кино, как на праздник. Она достала свое любимое платье из красного вельвета, завязала в волосах красный бант. По улице селения шли группой, как на праздничной демонстрации: впереди шагал Иван Андреевич Быстрое.

Много лет прошло с тех пор, как в тундровом стойбище Тынэна впервые увидела учителя. Быстрое заметно постарел, похудел. Ко всему он отрастил еще желтые, похожие на моржовые, усы. Три года назад он женился, и у него рос сын, которого звали Валеркой. Жена Ивана Андреевича, Елена Ивановна, преподавала ботанику, и, в отличие от мужа, даже в классе, за своим учительским столом она казалась девочкой.

На осеннем сыром ветру вертелись лопасти ветродвигателя, со свистом рассекая отяжелевший от влаги юз дух.

Самая большая комната на полярной станции, служившая столовой, называлась по-морскому — кают-компанией. Школьники уселись на скамьи, расставленные рядами, и уставились на белый экран. Внимание, Тынэны сразу привлек большой черный ящик с круглой дырой, затянутой желтой материей. За спинами зрителей над аппаратом возился киномеханик — угрюмый, заросший черными волосами человек.

Окна занавесили плотными одеялами. Засветился экран. И вдруг вместо обычного стрекотания киноаппарата Тынэна услышала музыку.

Еще перед сеансом Иван Андреевич рассказал школьникам содержание картины, но то, что происходило на экране, невозможно было описать словами.

Музыка, живой разговор людей, действия людей на экране — все это было настолько удивительным, что за весь сеанс в зале не послышалось ни одного возгласа. Только раз, когда Тынэна смотрела на сцену сожжения крестоносцами малолетних детей, она вскрикнула и спрятала лицо в ладони.

После сеанса Тынэна долго сидела потрясенная, не в силах подняться с жесткой деревянной скамейки. Она ничего не знала о технике комбинированных съемок, о разных кинематографических фокусах — просто она видела реальный кусок жизни, наблюдала происходившее таким, каким оно было много веков назад.

Школьники медленно, один за другим, выходили из кают-компании на улицу. И хотя в комнате горела яркая электрическая лампочка, Тынэна зажмурилась от тусклого осеннего света, глубоко вдохнула в себя сырой воздух, пахнущий морем и соленым льдом, и с радостью подумала, как хорошо, что такие жестокости остались только в далеком прошлом, называемом историей.

Иван Андреевич спросил ее:

— Понравилась картина?

— Нет, — ответила Тынэна.

Учитель некоторое время ошеломленно смотрел на нее.

— Ну почему же? — удивился Иван Андреевич. — Это же замечательная картина! Весь мир восхищается ею.

— Много крови и сжиганий, — сказала Тынэна и недоуменно спросила: — Как может нравиться такое?

И учитель еще раз с тоской подумал: сколько ни живи здесь, никогда не знаешь до конца, о чем думают эти дети. Даже Тынэна, такая непохожая на своих подружек, светловолосая, голубоглазая, часто удивляла его неожиданными поступками и суждениями.

Со стороны иной раз казалось, что Тынэна и не слушает учителя и смотрит бездумным взглядом на покрытую блестящим новым льдом лагуну, но стоило ее спросить, она отвечала всегда точно и обстоятельно. Иван Андреевич сам как-то попался на этом, и ему стоило большого труда скрыть смущение оттого, что он плохо подумал о девочке.

Однажды учительница ботаники Елена Ивановна задала классу вопрос: в каких странах кому хотелось бы побывать? Она услышала самые неожиданные ответы. Больше всего было желающих поехать в жаркие края, посмотреть живых слонов, тигров, обезьян. Примерно столько же было желающих поехать куда угодно, "был бы только лес". Все в один голос хотели искупаться в теплом озере или море. Дошла очередь до Тынэны.

— В Испанию, — коротко ответила Тынэна.

— Почему же тебе, Танюша, хочется поехать именно в Испанию?

— Я в какой-то книге прочитала эти слова, — притихшим голосом произнесла Тынэна: — "Под кастильским чистым небом…" Я бы хотела повидать это чистое кастильское небо…

Тынэна чувствовала, что такого объяснения недостаточно, но ничего не могла поделать. Она бы и самой себе не могла объяснить, почему именно эти слова так ее очаровали, что в них такого особенного — "под кастильским чистым небом…".

Елена Ивановна подождала и, убедившись, что Тынэна больше ничего не скажет, кивнула:

— Хорошо.

— Небо везде одинаково, — не выдержал один из мальчиков.

— Не везде, — тихо, но решительно возразила Тынэна.

— После уроков, Танюша, — сказала Елена Ивановна, — приходи к нам.

Тынэна не раз бывала в гостях у Ивана Андреевича и Елены Ивановны. Они занимали маленький домик, сколоченный из деревянных ящиков и обшитый черным толем.

Все было, как всегда. Она поиграла с Валериком, постояла возле полки, снимая одну за другой книги, листая страницы. Потом слушала патефон. Густой, сочный голос рвался из маленькой комнатушки на простор:

Вдо-оль по Питерской!..

Потом сидели за столом и пили чай.

Чай в доме Быстрова заваривали крепко, как в яранге. И пили вприкуску, наливая в блюдечко. Тынэна откусывала кусочек сахара и загоняла его далеко за щеку, чтобы он дольше не таял. Когда была жива мама Юнэу, она ухитрялась по нескольку дней пить чай с одним маленьким кусочком. После каждого чаепития она вынимала изо рта кусочек сахара и клала его на самый верх посудной деревянной полочки.

Быстрое сидел в полосатой рубашке с расстегнутым воротом. Елена Ивановна была в цветастом платье, и здесь, дома, в своей семье, рядом с мужем и сыном она уже не казалась девочкой.

Обычно на таких вечерних чаепитиях Иван Андреевич и Елена Ивановна рассказывали Тынэне о Большой земле, о лесах, о полях, о больших городах, но сегодня они оба были молчаливы и сосредоточенны. Наконец, обменявшись непонятными многозначительными взглядами, оба посмотрели на Тынэну. Заговорил Иван Андреевич. Каким-то не своим голосом он спросил:

— А не хотелось бы тебе, Танюша, поехать на Большую землю?

— Конечно! — с загоревшимися глазами ответила Тынэна. — Да у нас все только и мечтают об этом. Каждый вечер перед сном в нашей комнате девочки гадают, куда они поедут, когда кончат школу.

— А тебя все тянет под кастильское чистое небо? — с улыбкой спросила Елена Ивановна.

Тынэна смутилась и ничего не ответила.

— Поехала бы ты с нами на Большую землю? — спросил Иван Андреевич.

— Конечно! — живо ответила Тынэна. — Я к вам так привыкла.

— Ну, так вот, — глядя куда-то в сторону, произнес Иван Андреевич. — Мы с Еленой Ивановной решили тебя удочерить.

— Что? Как это — удочерить? — переспросила Тынэна.

— Мы хотим, чтобы ты стала нашей дочерью, — пояснила Елена Ивановна.

— А разве это можно? — удивилась Тынэна.

— По закону можно, — подтвердил Иван Андреевич.

— Ты будешь носить нашу фамилию, будешь нам все равно как родная, — горячо произнесла Елена Ивановна. — Татьяна Ивановна… И братик родной у тебя будет — Валерка.

Тынэна была ошеломлена этой новостью и ничего не могла сообразить. Как же так? Значит, они — Иван Андреевич и Елена Ивановна — хотят, чтобы она стала им родной дочерью. Совсем родной… Да разве такое возможно: взять и стать дочерью других? Носить другую фамилию. Потерять свое, от рождения данное имя. Забыть имя матери и отца… Уехать в лесные края, далеко от моря, от океана, ото льдов, от далеких синих гор, от пурги, мороза, летних туманов, долгих осенних дождей… Не видеть больше дымки проходящих кораблей…

— Кастильского чистого неба не обещаю, — с ласковой улыбкой сказал Иван Андреевич, — но у нас на Дону небо не хуже испанского, а может, и того лучше…

— Из Владивостока мы поедем поездом через всю страну, — продолжала Елена Ивановна, — ты увидишь столько новых городов, побываешь в Москве…

— Мы хотим тебе счастья, — проникновенно произнес Иван Андреевич. — Кончишь школу, поступишь в вуз.

Наверное, это и в самом деле хорошо — одеваться красиво, часто менять нарядные платья, а не носить одно и то же из года в год, замечая, как оно становится все меньше и меньше, и уже око не нарядное, а смешное… Есть вкусно и досыта, спасть на чистых прохладных простынях… А на улице тепло, зелень кругом, чистое небо над головой, и блеск широкой теплой реки…

А как же все это? Приткнувшиеся к ледяному припаю яранги, родная речь, вельботы, идущие из далекой морской сини…

Иван Андреевич встал, подошел к Тынэне и неловко погладил ее по волосам.

— Мы ждем твоего ответа, Танюша, — глухим от волнения голосом произнес он. — Ты меня знаешь давно, еще малюсенькой. Поверь, мы хотим тебе только хорошего.

Тынэна подняла голову, посмотрела во встревоженные, ожидающие глаза Елены Ивановны, в потеплевшие от невысказанной нежности и доброты глаза Ивана Андреевича и ощутила в горле твердый и острый комок. Она едва могла произнести:

— Нет, нет!

Она вырвалась из-под руки Ивана Андреевича и выбежала из домика.

— Танюша! — выбежал вслед Иван Андреевич. — Танюша, вернись!..

Тынэна бежала, не разбирая дороги. Лаяли собаки, редкие прохожие удивленно оглядывались на нее.

У покосившейся старой яранги она остановилась и опустилась у седой от соли и снега стены. Запыхавшиеся, подбежали Иван Андреевич и Елена Ивановна.

— Что с тобой, Танюша? Мы не хотели тебя обидеть, — виновато сказала Елена Ивановна.

— Я знаю, — всхлипнула Тынэна, — знаю. Только не надо меня удочерять… Не надо… Мне странно… Я вас очень, очень люблю. Но я не могу, не могу… Не хочу я становиться другой…

— Хорошо, — дрогнувшими губами произнес Иван Андреевич. — Пойдем, Лена. Пусть Тынэна побудет одна. Прости нас, девочка.

4

В ту весну, когда Тынэна перешла в шестой класс, Иван Андреевич и Елена Ивановна сколачивали ящики, мастерили чемоданы, обтягивали их нерпичьей кожей — готовились к возвращению на Большую землю.

Иван Андреевич ходил хмурый, словно уезжал в неволю, а Елена Ивановна без причины покрикивала на сына, швыряла вещи и больше походила на молоденькую девушку, чем на солидную учительницу ботаники.

Тынэна приходила к ним помогать, гладила выстиранное белье большим паровым утюгом, связывала и укладывала в ящики книги.

Со дня на день ждали парохода. Море уже очистилось ото льда, в тундровые сопки за зеленым листом уходили женщины.

Тынэна поднималась на высокий мыс.

Вдали виднелись дымки. Но они проплывали мимо, и глаза долго следили, пока вестники далекого корабля не таяли в голубой дали.

Вспоминались далекие, полузабытые слова мамы Юнэу о самых красивых кораблях… Но отчего так кажется, что прошедший мимо корабль гораздо красивее и желаннее того, который пришел? Почему все мечты и тайные желания уносятся с тем, ушедшим вдаль кораблем? Может быть, он точно такой же, как и этот, который повернул к берегу… Все отчетливее и темнее дым из его трубы. Вот уже показались над водной гладью белые надстройки, мачты, темный корпус, глубоко уходящий в воду, и в воздухе слышится густой, тягучий пароходный гудок…

Тынэна очнулась от грез, удивленно посмотрела на пароход и помчалась вниз по тропе, рискуя оступиться и сломать себе шею.

Она вбежала в учительский домик и крикнула:

— Пароход пришел! Собирайтесь!

Иван Андреевич и Елена Ивановна распаковывали вещи.

— Мы решили остаться, — с улыбкой объяснил Иван Андреевич. — Съездим только в отпуск, а к началу учебного года вернемся обратно.

— Правда? — с заблестевшими глазами спросила Тынэна.

— Правда, правда, — вздохнула Елена Ивановна. — Ничего не поделаешь — видно, такая судьба.

— Чего тут на судьбу валить? — возразил Иван Андреевич. — Просто мы привыкли тут.

— Словом, жди нас осенью, Тынэна-Танюша, — сказала Елена Ивановна.

Несколько дней разгружался пароход.

Берег покрылся штабелями ящиков, мешков, кучами угля, бочками, бревнами, досками и брусьями.

На полярную станцию привезли свиней. Большие деревянные клетки осторожно выгрузили на берег. Сначала грузчики-охотники не хотели браться за них: боялись больших желтых клыков, выпирающих из-под тупых носов-пятачков.

Председатель Кукы уговаривал земляков:

— Ну, кого испугались? Это культурные домашние животные. Не глядите, что они такие грязные, с дороги ведь. Слышите, хрюкают, совсем как наши моржи.

Но и сам Кукы с опаской подходил к ящикам, настороженно глядя на подвижные хрюкающие морды. За ним медленно ступали грузчики.

Ивана Андреевича с семьей провожали всем селением. Он улыбался, благодарил всех, а Елена Ивановна не переставала говорить:

— Ну что вы! Да мы ненадолго. К учебному году вернемся. Ой, как будто навсегда расстаемся!

Пароход уходил светлой летней ночью. Тынэна решила дожидаться ухода судна и не ложилась спать. Солнце закатывалось долго, косые его лучи насквозь пронизывали распахнутые летнему вечеру яранги, высвечивали каждую травинку на пологих холмах.

Прибой будто нашептывал свои мысли, а Тынэна думала о том, что уезжают самые близкие в ее жизни люди. С малых лет она не была обойдена людской лаской. Односельчане относились к ней внимательно, и когда ей случалось заходить в какую-нибудь ярангу, в каждой она была желанной гостьей. Но у Ивана Андреевича ей было как-то особенно хорошо. Она, по существу, и выросла у него дома. Может, надо было согласиться и стать его дочерью? Сейчас она была бы на пароходе, смотрела на берег и, наверное, плакала бы… Как выглядит с борта корабля родной Нымным? Конечно, не так, как с высоты полета. А в селе уже стали и забывать, как Тынэна летала на самолете. Первое время кто-нибудь, бывало, заговаривал об этом, но больше упоминали шамана Тототто. А когда старик умер, редко кому приходил на память полет Тынэны.

А она помнила. Иногда стоило только воскресить в памяти давний зимний день, добрую улыбку бородатого летчика, испуганное лицо шамана, как от худого настроения не оставалось и следа.

Солнце катилось по самому стыку воды и неба. Вот оно зашло за пароход, и от судна легла на воду причудливо изломанная зыбью тень.

Через несколько минут солнце начнет подниматься, и наступит новый день — двадцать второе июня сорок первого года. Ровно через десять часов после Нымныма новый день придет в Москву, на Красную площадь, и тени от серебристых елочек лягут на красную кирпичную стену.

Загрохотала якорная цепь. Первые минуты движение судна было неуловимо. Но через некоторое время стало заметно, что пароход все же плывет. Над трубой потянулось белое облачко, и до Тынэны донесся густой, сочный гудок.

Коснувшись поверхности воды, солнце стало подниматься вверх, перемещаясь к берегу, к высоким скалистым мысам Ирвытгыра.

Новый день пришел на землю. Тынэна медленно шла к интернату. Галька тихо поскрипывала под ногами, сонные собаки лениво поднимали головы ей вслед и широко зевали, высовывая из пастей длинные красные дрожащие языки.

Посреди пустынной, освещенной ярким утренним светом улицы Тынэна остановилась и как-то по-новому взглянула на родное селение. Ряды яранг, редкие деревянные дома, с южной стороны зеркальная гладь лагуны, с севера — море. Жилища раскинулись на неширокой галечной косе, окруженной холмами, переходящими вдали в горы. Небо часто затянуто облаками. Такие дни, как сегодняшний, редки даже в летнее тихое время.

Бывают в жизни человека такие мгновения, когда по-новому, по-особому встает перед ним давным-давно знакомое. Привычное с детства вдруг наполняется особым значением, и любовь переполняет сердце, захватывает дыхание, и нежность обращается даже, казалось бы, к самым невзрачным приметам родных мест. Ну что такого в этих ярангах, в воде мелководной лагуны, в холмах и горах, вставших на горизонте? И все-таки Тынэна в это утреннее мгновение еще раз укрепилась в мысли, что никакие другие прекрасные земли не будут ей так близки и дороги, как эта галечная коса на берегу Ледовитого океана.

В тишине длинного коридора интерната слышалось сонное дыхание спящих.

Тынэна осторожно ступала мягкими торбасами по плотно пригнанным доскам. И даже этот дом, немного покосившийся, несуразно длинный, тоже ей дороже красивейших зданий, потому что здесь оставлена частица души, именно здесь произошли незаметные открытия сокровищ собственного сердца.

Подруги крепко спали. Тынэна тихонько разделась и юркнула под стиранное-перестиранное, пахнущее мылом и морским ветром одеяло. Она долго лежала с открытыми глазами, глядя на пылинки, пляшущие в солнечном луче, пока не провалилась в глубокий, спокойный сон.

Ока долго не могла понять, о чем идет речь, когда подружки стали ее тормошить и будить:

— Вставай, Тынэна! Война!

Тынэна спросонья потирала кулаками глаза:

— В кино?

— Какое кино? Война! — повторили девочки. — Война с Германией. По радио пришла телеграмма на полярную станцию. Все идут на митинг на волейбольную площадку.

Выступал Кукы. Слушать его всегда было интересно, потому что каждый раз ему хотелось сказать, как большому начальнику, умно, со всякими значительными политическими словами, но случалось не раз, что под конец он так запутывался, что безнадежно взмахивал рукой и по-чукотски произносил:

— Наверное, я кончил.

Сегодня Кукы сказал простые и неожиданные для него слова:

— Мы помним наше прошлое и часто рассказываем детям легенды. О богатырях, о кровопролитиях, о том, как наши предки защищали свою землю от врагов, отбивали похищенные стада. Нынче мы думали, что из жизни навсегда исчезли постыдные для человека занятия — война и разрушение человеческих жилищ. Мы познали радость в достойном занятии — в умножении счастья для всех людей. И вот нас хотят вернуть в прошлое. Такого не может быть. Будем сражаться и работать.

Народ расходился с собрания медленно, без обычного оживления, люди тихо переговаривались между собой.

Из районного центра пришла маленькая шхуна. Колхозный вельбот ушел за пассажирами. Тынэна с любопытством всматривалась в лица новых людей: ведь кто-то из них — ее будущие учителя. Среди сидящих в вельботе она увидела знакомое лицо. Это была Елена Ивановна.

В своем старом домике, распаковывая вещи, Елена Ивановна рассказала, что Иван Андреевич уехал на фронт, а ее назначили директором школы и заведующей интернатом.

— Трудно мне будет, Танюша, — вздохнула она, — надеюсь на твою помощь.

Елена Ивановна села на ящик, с улыбкой оглядела Тынэну и сказала:

— Ну и выросла же ты! Прямо невеста стала!

Она порылась в ворохе наваленной одежды, достала какое-то платье и подала девушке:

— Померь-ка это.

Тынэна мигом скинула свое интернатское платьишко с надставленными рукавами и облачилась в настоящее, взрослое. Подошла к старенькому, тусклому зеркалу. Из тумана выглянула слегка смущенная девушка с бровями, похожими на раскинутые птичьи крылья. Под крыльями блестели большие, расширяющиеся к вискам глаза.

В зеркале была другая Тынэна.

— Нравится тебе это платье? — спросила Елена Ивановна.

— Очень! — воскликнула Тынэна.

— Можешь взять его себе.

— Такое красивое? — удивилась Тынэна.

— А почему бы тебе не носить красивые платья?

— А как же вы? — спросила Тынэна.

— Мне оно теперь ни к чему, — ответила Елена Ивановна. — Бери, Танюша, носи и ни о чем не думай.

Елена Ивановна смахнула слезинку и улыбнулась. Но эта улыбка уже не была прежней и скорее походила на солнце, которое лишь угадывалось за плотной завесой облаков.

Тынэна еще раз подошла к зеркалу. На этот раз она стояла перед мутным стеклом долго, тщательно разглядывая свое отражение.

5

Тынэна пошла в последний класс своей школы и в ту же осень начала занятия на курсах по ликвидации неграмотности.

Лагуна подернулась новым льдом, море нагромоздило на берег обломки торосов.

В морскую белую даль уходили тропы охотников.

На первый свой урок Тынэна шла берегом моря, чтобы успокоиться и набраться храбрости.

В классе собрались чуть ли не все охотники Нымныма. Тынэна удивилась: она надеялась увидеть только неграмотных стариков.

Тынэна поздоровалась, и класс дружно отозвался.

— Ты как настоящая учительница, — с гордостью сказал Кукы.

Тынэна разложила на учительском столе конспект своего первого урока, тетради, книги. Она невольно подражала своим учителям, а в голове вертелась мысль о том, как спросить сидящих в классе, почему на урок явились и те, кто не числился в списках ее учеников.

Тут на помощь опять же пришел Кукы:

— Мы собрались на твой урок, потому что хотим узнать новости с фронта. Ты бываешь на полярной станции, слушаешь радио. Скажи нам. Мы не так хорошо знаем русский язык, чтобы понимать разговор по радио. Очень быстро говорят, и притом трещит.

После короткого сообщения Тынэны о положении на фронте Кукы сделал знак своим товарищам. В классе после их ухода остались действительно только неграмотные.

Первые минуты Тынэна все еще робела. Она показывала буквы, писала на доске, ходила по рядам, смотрела, как старики своими заскорузлыми, похожими на корни деревьев руками выводят в тетрадях крючки и палочки, слышала их трудное дыхание и временами даже легкий стон.

Часов у Тынэны не было, подать звонок вечером некому, и она не знала, сколько прошло времени.

Старик Папо поднял руку и попросился сесть на пол.

— Трудно сидеть на подставке, — виновато объяснил он.

Потом и другие ученики пожелали переселиться на пол.

— Хорошо, садитесь на пол, — разрешила Тынэна.

Писать на полу невозможно, и она решила почитать старикам для отдыха. Раскрыла книжку поэм Пушкина и объяснила:

— Сейчас я вам прочитаю и переведу начало сказочной поэмы Пушкина "Руслан и Людмила".

— Хорошо, — от имени всех согласился старик Папо.

Тынэна старалась читать с выражением, как ее саму учили в школе.

Ученики в такт стихам кивали головами, и, когда Тынэна остановилась, чтобы начать переводить, кто-то заметил:

— Будто заклинание произносит.

— Она же сказала — сказка, — важно поправил старик Папо.

Кончив переводить, Тынэна попросила задавать вопросы. Первым поднял руку тот же Папо. Он спросил, где живет Пушкин.

— Он умер, — ответила Тынэна.

Папо искренне огорчился и сказал:

— А я думал: вот выучусь грамоте, напишу письмо твоему Пушкину. Я ведь тоже сказки пишу.

Сначала Тынэна не поняла, каким образом неграмотный старик может писать сказки, потом вспомнила, что Папо — искусный косторез. Ей доводилось видеть моржовые клыки, расписанные рукой старого мастера. На гладкой, хорошо отполированной поверхности клыка Папо рисовал картинки из легенд и сказок чукчей. Все изображения были связаны между собой, и сказку можно было «прочитать» по всему клыку. Длинные сказания, не помещающиеся на одном клыке, Папо переносил на другие, и таким образом получалось как бы несколько "томов".

— Пушкин писал не только сказки, — пояснила Тынэна и рассказала о жизни поэта все, что сама узнала на уроках литературы и из школьных учебников. Попутно она попыталась объяснить, что такое стихотворение, сравнив его с песней.

Над партой взметнулась сухонькая ручка. Старуха Кичау интересовалась, не Пушкин ли написал песню "Если завтра война".

За разговором о Пушкине и застала их в классе Елена Ивановна.

— Не кажется ли тебе, Таня, что ваш первый урок немного затянулся? — спросила она.

— А я не знаю, сколько времени, — смутилась Тынэна.

— Ваш урок длится уже третий час, — сообщила Елена Ивановна. — Ну, ничего. Для первого раза это не такая уж большая беда. Тем более, как я вижу, ученики у тебя на уроке не скучали. Не правда ли? — обратилась она к классу.

— Нам было очень интересно, — за всех солидно ответил Папо. — Хорошо она говорит, занятно. Мы совсем не устали. Немного отдохнули, посидели на полу.

Тынэна отпустила учеников, задав им на дом написать по полстраничке палочек и крючков.

Елена Ивановна позвала ее к себе домой.

Непроглядная тьма опустилась на селение. Маяк не горел. Плотно зашторены все окна в немногих деревянных домах селения. Только издали доносился глухой перестук движка электростанции, взвизгивали в темноте собаки да ветер шумел в прибрежных торосах и в невидимых над головой проводах.

Валерка уже спал. На тумбочке лежала его записка, нацарапанная неровными каракулями: "Я сплу". Мать повертела в руках записку и нежно улыбнулась.

Валерка целый день носился по селению, бегал с ребятишками на лед лагуны. По-русски говорил с чукотским акцентом.

Елена Ивановна поставила на плиту чайник, пошевелила кочергой в топке, подсыпала угля. Из самодельного платяного шкафа достала какую-то шкатулку.

— Конечно, это не дамские, но идут точно, — сказала она, протягивая Тынэне большие серебряные часы. — От Ивана Андреевича остались, забыл взять. Так торопился. Носи их на здоровье и смотри не затягивай уроки, — шутливо-строго добавила Елена Ивановна.

Тынэна положила часы на ладонь. Они громко тикали с чуть слышным звоном. По нижнему краю циферблата виднелись четкие буквы — Мозер.

— Спасибо, — тихо поблагодарила она за подарок.

— Не за что, — ответила Елена Ивановна. — Я рада, что именно в твои руки попали часы Ивана Андреевича.

Елена Ивановна закрыла лицо руками.

— Что с вами? — забеспокоилась Тынэна. — Случилось что-нибудь?

— От Вани ни одного письма… Как попрощался с нами — ни строчки…

— Письма же к нам идут долго, — принялась успокаивать Елену Ивановну Тынэна. — Вон газету свежую получили, так там еще портреты фашистские. Сама видела на полярной станции. Война, а в газетах про дружбу между Советским Союзом и Германией. А вы говорите — письмо от Ивана Андреевича!

Елена Ивановна вытерла слезы, через силу улыбнулась и виновато произнесла:

— Да я так…

Напились чаю, и Елена Ивановна постелила Тынэне на деревянном топчане.

Долго не спали.

Сначала лежали молча. Тынэна сквозь подушку слышала тиканье часов. На кровати беспокойно ворочалась Елена Ивановна. Наконец она тихо спросила:

— Тынэна, ты не спишь?

— Нет, что-то не спится, — ответила Тынэна. — Все вспоминаю сегодняшний урок. Так стыдно. Все получилось не так, как хотелось.

— Это всегда так кажется, — помолчав немного, сказала Елена Ивановна. — Когда я впервые вошла в класс, мне показалось, что обратно мне не выйти, — такой страх меня взял. То, что ты волновалась, это хорошо. А держалась ты в классе как настоящая учительница… Тебе самой-то понравилось учить?

— Очень! — вырвалось у Тынэны. — Только уж в следующий раз я постараюсь провести урок как следует.

Помолчали.

— Танюша, — послышался из темноты голос Елены Ивановны, — ты никогда не задумывалась о своем будущем?

— Может, и задумывалась, — после непродолжительной паузы ответила Тынэна, — но не так, чтобы все время только об этом и думать… Так, иногда…

— В твоем возрасте человек уже на что-то решается, — отозвалась Елена Ивановна. — А ты не хочешь стать учительницей?

— Может быть, — неуверенно ответила Тынэна. — Мне это нравится.

Широко открытыми глазами она смотрела в темноту, в ту сторону, где находилась кровать Елены Ивановны.

— Я иногда мечтаю, — продолжала она. — Только мои мечты, наверное, несерьезные, о них не напишешь в школьном сочинении "Кем быть?"… То вдруг захочется увидеть это самое кастильское чистое небо. Или вот стоишь на высоком мысу, видишь проходящий корабль, и вдруг такое любопытство тебя разберет, так бы и оказалась на его палубе… Елена Ивановна, вы меня слушаете?

— Слушаю, слушаю, продолжай, — послышался из темноты неторопливый голос.

— А вот в последние дни все думаю, будто изобрела я страшное оружие против фашистов, или, или… — тут Тынэна запнулась.

— Ну, говори, говори, — Елена Ивановна громко скрипнула кроватью.

— Ну, это несерьезно и стыдно, — тихо произнесла Тынэна. — Ну, будто я стала женой бойца-фронтовика, Героя Советского Союза, и он меня взял с собой… на фронт, медицинской сестрой…

В темноте наступило молчание. Потом Тынэна услышала приглушенный вздох Елены Ивановны:

— Ты и не заметила, девочка, как выросла. Тебе никогда не приходилось взглянуть на себя как бы со стороны?

— Да, — ответила Тынэна. — Как-то долго-долго смотрелась в зеркало, и так мне страшно стало. Будто там, за стеклом, стоит другая… Даже нет, словно я сама туда ушла и смотрю на себя…

"Красивая Танюша, — думала Елена Ивановна. — С такой красотой ей или большое счастье привалит, или… очень трудно будет в жизни".

Заскрипела кровать — видно, Елена Ивановна устраивалась поудобнее. Потом Тынэна услышала ее сонное дыхание.

Но самой ей долго еще не спалось.

Что-то большое и неожиданное входило в ее жизнь. Она сама толком не могла объяснить себе, что это такое. Просто иной раз сердце с болью замирало от ожидания и предчувствия того, что должно случиться большое, красивое, неожиданное, которое перевернет ее жизнь. Почему-то думалось, что это придет с моря, с той стороны, откуда в Нымным приходило новое, удивительное. Морская даль манила сердце. И Тынэна, сама того не сознавая, ждала плывущий к берегу ее самый красивый корабль. Какой он?

Какое оно, то, что русские зовут счастьем?

После окончания семилетки Тынэна осталась работать в Нымныме учительницей младших классов и курсов ликбеза. Хотела она было поехать в Анадырь, в педагогическое училище, но в селение приехал сам заведующий районным отделом народного образования и уговорил ее остаться: из-за военного времени не хватало учителей.

Внешне как будто бы в жизни Тынэны ничего и не изменилось. Она по-прежнему жила в интернате, только теперь не в общей, а в отдельной маленькой комнатке.

Надо было ремонтировать школу, а рабочих рук не было. Кое-как достали на полярной станции краску, материалы. Учитель физики переложил печи, сколотил расшатавшиеся парты и скамьи, вставил и замазал стекла. Тынэна красила парты и классные доски.

Лето в тот год выдалось трудное и холодное. Вельботы уходили далеко в море в поисках зверя. Туман не отходил от берега и стоял плотной стеной у прибойной черты, будто занавес, отделяющий море от суши.

Туман приглушал все звуки. Тынэна долго сидела на берегу и едва улавливала ухом чаячий крик. В ногах тихо плескалась вода, тишина мокрой ватой входила в уши.

Не видно горизонта и морской дали — один прибой, выталкивающий волну за волной из-за занавеси тумана.

Тынэна уже хотела уходить, как вдруг услышала какой-то посторонний приглушенный звук. Словно кто-то шел на веслах. Это мог быть вельбот, на котором неожиданно испортился мотор. Теперь такое часто случалось. Охотники жаловались, что моторы старые, а запасных частей достать негде.

Раздвинув плотное, сырое полотно тумана, показалась четырехвесельная шлюпка с обвисшим от влаги красным флажком на корме.

Шлюпка тупо ткнулась о прибрежную гальку, и на берег выпрыгнул молодой человек в темно-синем кителе и в форменной фуражке с блестящим козырьком. Отчего-то поначалу Тынэна обратила внимание именно на его одежду, а потом уже взглянула на его лицо.

— В вашем селении есть врач? — быстро спросил моряк.

Он был совсем молоденький, почти мальчишка, и форменная фуражка была явно велика для него, но все же каким-то чудом лихо сидела на голове. На верхней губе темнел пушок — тщательно оберегаемый признак мужества. Глаза были черные, блестящие, будто отполированные морскими волнами.

— Что уставилась? — по-мальчишески грубо крикнул моряк. — Русским языком тебя спрашивают: есть тут у вас врач?

— Есть, — ответила Тынэна.

— Проведите меня к нему, — приказал моряк.

Тынэна пошла впереди. Моряк шагал сзади, шурша галькой.

Сельская больница находилась на другом конце селения. Сначала молчали. Потом моряк засвистел какую-то песенку. Из дымовых отверстий яранг шел дым утренних костров, смешивался с туманом и стлался по земле, радуя запахом тепла.

— И вы тоже здесь живете? — наконец подал голос моряк.

— Как видите, — коротко ответила Тынэна.

— Учительница?

Тынэна молча кивнула.

Моряк прибавил шагу и пошел рядом.

— Скучно, должно быть, вам здесь? А? Все-таки край земли, конец материка…

Тынэна пожала плечами.

— Как к вам относится местное население? — продолжал моряк.

— Хорошо, — односложно ответила Тынэна.

— Иначе и не может быть! — с жаром произнес моряк. — Вот только язык у нас трудный. Русским он дается нелегко. А как вы объясняетесь?

— Я знаю язык.

— Да вы просто молодчина! — искренне восхитился парень. — Такой язык одолеть, наверное, потруднее, чем китайский. Да?

Не дождавшись ответа, продолжал:

— А я сейчас налегаю на английский. Нужный язык. Особенно моряку.

Парень пытался заглянуть в лицо Тынэне, но девушка незаметно прибавляла шаг и всегда оказывалась все же немного впереди.

— Вот наша больница. — Тынэна остановилась возле круглого домика и постучалась в окно: — Полина Андреевна, к вам пришли!

Врач долго не отпирала дверь.

Теперь моряк с некоторым замешательством в упор разглядывал Тынэну. Девушка чуть хмурилась, но не отворачивалась.

— Мне очень приятно… Я бы хотел, — забормотал моряк и, смутившись, вдруг протянул руку и просто сказал: — Меня зовут Виктор Айван, я из селения Пинакуль.

— А меня — Таня Тынэна, я из селения Нымным, — сказала Тынэна и легко пожала протянутую руку. Она улыбнулась прямо ему в лицо, и парень густо покраснел.

— А я ведь вас принял за русскую, — смущенно сказал он.

Тынэна рассмеялась в ответ.

Наконец на пороге больницы показалась врач Полина Андреевна, полная и очень белая, будто присыпанная мукой, женщина.

— Что у вас там стряслось? — поздоровавшись, спросила она моряка.

— Мне нужна ваша консультация, — важно заявил моряк.

— Заходите, — пригласила Полина Андреевна.

Они вошли в маленькую комнатку, служившую амбулаторией. Полина Андреевна показала на деревянный топчанчик, обтянутый клеенкой, и пригласила:

— Садитесь, я вас слушаю.

Тынэна с Виктором сели рядом.

Моряк снял фуражку, положил на колени, и тут Тынэна заметила, что держалась она с помощью бумаги, заложенной за внутреннюю сторону околыша.

— Дело в том, — начал Виктор, — что мы занимаемся консервацией автоматических маяков на зимний период.

Виктор говорил обстоятельно и громко, словно отвечал хорошо выученный урок.

— На обратном пути от Колючинской губы мы подстрелили моржа, — продолжал моряк. — С него все и началось. Мы его разделали, вынули печень, и наш кок поджарил ее. Все мы ели, и с нами ничего не случилось, кроме нашего механика. Плохо ему. Говорит — наверно, отравился печенкой.

До этого внимательно слушавшая Полина Андреевна вдруг прервала моряка:

— Стул?

— Что? — поначалу не понял моряк, потом догадался, о чем идет речь, и смущенно сообщил: — Вот именно — у него нехороший стул.

— Пошли! — Полина Андреевна решительно поднялась с места.

На шлюпке нырнули в густой туман, и скоро из мокрой пелены показалась моторно-парусная шхуна «Вымпел». Она была хорошо знакома Тынэне: шхуна ходила между бухтой Провидения и мысами северного побережья Чукотского моря, обслуживая навигационные знаки и маяки.

По короткому штормтрапу поднялись на палубу.

— Где больной? — спросила Полина Андреевна.

— У меня, в капитанском салоне, — ответил Виктор.

Салон капитана едва превышал по площади крохотную комнатку в интернате. Тынэна с любопытством огляделась. У покатой корабельной стенки она увидела койку, похожую на низкий ящик без крышки, и лежащего на ней человека. Над иллюминатором к деревянной обшивке были привинчены большие морские часы-хронометр.

— Проходите, доктор, а мы выйдем, не будем вам мешать, — сказал капитан и поднялся на палубу.

Тынэна неловко поднялась вместе с капитаном на мостик. Моряки, толпившиеся на носу корабля, с любопытством поглядывали на девушку.

Виктор сказал Тынэне:

— Это все мои друзья. Вместе учились в Ленинграде, в арктическом училище. На третьем курсе. Вместе просились на фронт, а вместо фронта угодили сюда. Вот и ходим теперь на этой посудине. Но я добьюсь своего!

Виктор сердито рубанул по воздуху кулаком, и Тынэна не могла сдержать улыбку.

Виктор смешался, посмотрел на сплошную стену тумана и спросил:

— Вам приходилось есть моржовую печенку?

— Всю жизнь, — ответила Тынэна.

— Простите, я все забываю, что вы чукчанка.

— Ничего, — ответила Тынэна.

Виктор вдруг начал рассказывать о себе, о своих родителях, живущих в маленьком стойбище Пинакуль, сообщил, что его отец — известный морской охотник и китобой.

Тынэна молча слушала его и думала, что она впервые на палубе настоящего корабля. Рядом с ней молодой симпатичный капитан, похожий больше на ученика старшего класса, чем на морского волка. Какой он светлый, простой и милый парень! Тынэна внимательно смотрела на него, а Виктор, пряча от смущения глаза, все говорил и говорил:

— Скоро снова пройдем этим маршрутом. Пока не появятся льды, будем заниматься навигационным хозяйством. Мало ли что может случиться. А вдруг война с японцами…

Из капитанского салона появилась Полина Андреевна.

— Все в порядке, — сказала она Виктору. — Пошлите кого-нибудь на берег за лекарством.

— Ничего серьезного? — спросил капитан.

— Во всяком случае, совершенно напрасно обвиняли моржа. Он тут ни при чем. Виноваты тухлые американские консервы.

— Но они такие красивые на вид, — пробормотал Виктор и заявил: — А за лекарством поеду сам.

На той же шлюпке Тынэна возвратилась на берег и здесь попрощалась с капитаном.

— Мы еще увидимся? — задерживая руку, спросил Виктор.

— На берегу живем, — уклончиво ответила Тынэна.

— Может быть, вам что-нибудь привезти из бухты Провидения? — спросил Виктор.

— Привезите черной краски для классных досок, — неожиданно для себя попросила Тынэна.

6

Тынэна успела уже и позабыть о своей просьбе, хотя долго помнила милого и застенчивого капитана Ливана. Но однажды в ее комнату постучались, и она увидела перед собой улыбающееся лицо Виктора, а в руках у него черный металлический бидон.

— Здравствуйте. Вот привез обещанное, — объявил капитан.

— Что это? — растерянно спросила Тынэна.

— Черная краска для классных досок, — объяснил Виктор. — Какую просили. Уже разведенная, готовая к употреблению.

Тынэна в замешательстве стояла перед неожиданным гостем, пока не догадалась пригласить его в комнату:

— Проходите, а краску можете оставить в коридоре. Капитан аккуратно вытер ноги, снял фуражку и бочком прошел а комнату.

— Вот сюда садитесь, — придвинула Тынэна табуретку.

На этот раз капитан держался гораздо увереннее. Он оглядел жилище Тынэны и с удовлетворением произнес:

— Уютно живете.

Тынэна не знала, как на это отвечать. Она еще не совсем верила тому, что видит снова Виктора. Ведь в желании его увидеть она никому не признавалась. В эту минуту Тынэна была готова согласиться с существованием доброго великана Пичвучина из древних сказок, который незримо помогает людям и исполняет их сокровенные желания. Капитан долго мял в руках фуражку и вдруг горячо произнес:

— Вы такая красивая и необыкновенная… Я плавал, а перед глазами все стояло ваше лицо…

Тынэна вспыхнула и потупилась. Добрый великан Пичвучин, видно, решил, что дальше уже обойдутся без него.

Виктор тоже не находил больше слов. Наконец он решительно поднялся и приложил по-военному руку к козырьку:

— Очень рад был встретиться с вами еще раз!

— Я тоже, — Тынэна сказала то, что думала и чувствовала.

— Ну, мне пора на корабль, — сказал Виктор.

— Большое спасибо за краску.

Виктор замешкался в дверях, хотел, видно, еще что-то сказать, но только бросил на ходу:

— Краску перед употреблением надо хорошенько помешать.

Тынэна с полчаса неподвижно сидела у окна, смотрела на пожелтевший склон холма и думала, что надо было как-то иначе встретить моряка, ну хоть чаю ему предложить.

Тынэна накинула на плечи пальто и выбежала из комнаты.

Холодная галька больно била по ногам, но Тынэна не замечала ее и бежала на берег.

Южный ветер пригладил прибой, а дальше барашками белело неспокойное море. Среди поднявшихся волн, вперегонки с ними, вдаль уходил корабль. Если как следует приглядеться, на мостике еще можно было различить фигуру капитана…

Тынэна опустилась на холодную гальку и смотрела и смотрела на корабль, чувствуя, что уходит что-то большое, хорошее и дорогое. И на память пришла старая, полузабытая материнская песня:

Посмотрю тебе в глаза — Вижу потемневшее перед ненастьем небо. Боюсь тогда, Что жизнь твоя в бурях и ветрах пройдет, Вестником беды белый парус мелькнет. Самый красивый корабль Тот, который мимо проходит.

Парус затерялся среди белых барашков, исчез, растаял в неспокойной морской шири.

Беды? Почему беды? Тынэна все стояла и стояла на берегу, вглядываясь в волнующееся безбрежное море, потом повернулась и медленно побрела в школу.

Несколько дней ее преследовало видение уходящего вдаль корабля. Когда красила школьные классные доски, прибирала в учительской, принимала в интернат вновь прибывших детей, перед глазами все стоял капитан Айван, и в ушах звучал его голос. Иной раз, разговаривая с кем-нибудь, она вдруг замолкала, взгляд ее уносился куда-то вдаль, покидая комнату, этот берег, и блуждал на морских путях, где плыл в это время "Вымпел".

— Ты стала какая-то странная, — с беспокойством заметила Елена Ивановна. — Что-нибудь случилось?

— Ничего, ничего, — торопливо успокоила ее Тынэна.

Собрались сносить ярангу родителей. Она совсем обветшала и портила вид селения. Моржовая покрышка истлела, камни, поддерживающие ее, осыпались, деревянные стены прогнили и зияли множеством дыр. Только дверь по-прежнему была прочно закрыта на деревянную задвижку. За многие годы никому не пришло в голову зайти в опустевшее жилище.

— Может, там есть что-нибудь, что пригодится, — сказал Тынэне Кукы.

Тынэна с трудом отодвинула засов и вошла в непривычно светлый чоттагин. Наружный свет беспрепятственно проникал через огромные прорехи в крыше. Полог обвалился и держался только на двух крайних столбиках. В углах чоттагина, у стен, лежал не растаявший с прошлой зимы снег, покрытый серым налетом. На ремне висел порыжевший от ржавчины отцовский винчестер.

Тынэна села на китовый позвонок посреди чоттагина и долго сидела, с горечью вспоминая прошлое. Слезы катились по щекам. Она будто слышала голоса, которые раздавались в этом чоттагине, видела лица входящих и выходящих людей… Когда-то тут шла своя жизнь. Вон там, возле бочек с квашеной зеленью, под развешанным на стене охотничьим снаряжением, лежали, свернувшись клубком, собаки. А теперь все живое ушло отсюда.

С трудом поднявшись с китового позвонка, Тынэна обошла чоттагин, сняла со стены уже ни на что не годный винчестер и навсегда покинула родительскую ярангу.

Темным осенним вечером запылало пламя на месте родной яранги. Черный дым поднимался ввысь и смешивался с темным небом. Поодаль стояли люди и молча смотрели на пожирающее остатки яранги пламя. Отсветы огня выхватывали непроницаемые темные лица и повлажневшие от слез глаза. Долго еще зола сохраняла тепло, словно жизнь не хотела уходить от своего очага.

Потом подул южный ветер и развеял пожарище. Остался только темный круг и закопченные камни, которыми поддерживалось жилище от штормовых ветров.

Сожжение родной яранги, гложущая тоска, напавшая вдруг бессонница не прошли бесследно. Тынэна похудела, глаза стали как будто больше. Елена Ивановна старалась почаще зазывать к себе Тынэну, развлекала ее воспоминаниями своей юности, читала письма Ивана Андреевича, который каждый раз передавал приветы Тынэне.

Начались осенние штормы. Огромные волны с ревом обрушивались на берег, клубящаяся вода с пенной гривой подбиралась к самому порогу жилищ и словно нехотя откатывалась обратно в море, чтобы снова собраться в клокочущую, туго закрученную волну и с заново обретенной силой рвануться к жалким жилищам, ставшим, казалось, еще меньше под хмурым, низко нависшим небом.

Но и в такую погоду Тынэна ходила по берегу моря, подбирала выброшенные водой водоросли, морские звезды, обкатанные до глянцевой черноты осколки моржовых клыков, раковины и все смотрела в белую от волн морскую даль.

По словам радиста полярной станции, «Вымпел» пробирался к Берингову проливу, уходя от надвигающихся ледяных полей. Во время шторма корабль отстаивался в Колючинской губе.

Тынэна гадала: зайдет корабль в Нымным или пройдет мимо, торопясь в родную гавань — бухту Провидения.

Темнота наступала быстро. Волны светились в ночной тьме. Тынэна стояла лицом к ветру и губами ловила соленые капли, летящие с пенных верхушек воды.

Потом уходила в свою маленькую комнатку, зажигала лампу и часами сидела перед раскрытой книгой. Нет, она не думала о далеком корабле, просто мысли перескакивали с одного на другое, и трудно было сосредоточиться на чем-то одном.

В одну из таких бессонных ночей Тынэна услышала, как стихла буря. Ветер оборвался неожиданно, словно кто-то поставил перед воздушным потоком неодолимую преграду. Наступила такая тишина, что стало слышно, как катится галька, как шипит уходящая волна.

Тынэна оделась и тихонько выбралась из дому. Она шла навстречу прибою и едва не поплатилась за это: в темноте высокий вал обрушился на берег, с шипением подкатился к девушке и обнял ее ноги выше колен. Тынэна едва успела отпрянуть назад.

Затихающее море уже не светилось. Оно было такое же темное, как и небо.

Утром море окончательно успокоилось. Лишь накат был все еще высок, но вдали проступил чистый горизонт, и охотники, спустившиеся с высокого мыса с биноклями, принесли утешительную новость: льдов еще не видно.

Тынэна с Еленой Ивановной составляли новое расписание. Окно учительской выходило на море, и Тынэна то и дело поднимала голову, чтобы посмотреть на горизонт. От напряжения глаза уставали, и порой ей казалось, что она видит белое пятнышко паруса, но уже в следующую секунду, кроме ровного, спокойного стыка моря и неба, ничего нельзя было заметить.

Елена Ивановна искоса поглядывала на девушку, хмурилась и вдруг спросила:

— Ты кого-нибудь ждешь, Танюша?

— Нет, никого, — тихо ответила Тынэна, вздрогнув от неожиданного вопроса.

Весь день горизонт оставался пустынным и чистым. С неба ушли облака, и море проглядывалось от мыса до мыса — чистое, родное, словно умывшееся после бури.

Наступил вечер, а Тынэна все бродила по берегу моря и делала вид, что собирает морские водоросли. Она бездумно жевала сладковато-соленые стебли, подбирала пустые раковины.

Вернулась Тынэна в свою комнатушку поздно, когда уже невозможно стало различать дорогу.

Она быстро разделась и забралась под одеяло. Закрыв глаза, она вдруг увидела себя со стороны, как она мечется по берегу, ходит молчаливая, погруженная в себя, невпопад отвечает на вопросы, и ей стало стыдно…

Она почувствовала это сквозь сон. Открыла глаза и посмотрела на дверь. Она была отчего-то уверена, что он стоит за дверью и вот-вот раздастся стук. Тынэна спустила ноги на холодный пол и подошла к запертой двери. Послышался тихий стук.

Тынэна распахнула дверь. За дверью стоял Виктор, мокрый и смущенный.

— Виктор! — вскрикнула Тынэна и кинулась ему на грудь. Что-то огромное, тяжелое, что давило на нее все эти дни, вдруг ушло. Она не почувствовала холодной сырости клеенчатого плаща, скользкой прохлады резиновых сапог, которых касались ее голые ноги.

Виктор неумело гладил ее по волосам и с волнением, как бы с трудом произносил отрывистые слова:

— Еду на фронт. Добился все-таки… Но не мог уехать, не попрощавшись с тобой. Я тебя очень люблю, Танюша, с того самого дня, как впервые тебя увидел. Милая моя, хорошая, красивая… Ты будешь меня ждать? Я тебе буду писать часто-часто. А ты не обращай внимания на орфографические ошибки — с русским языком у меня всегда было неважно…

Тынэна отняла лицо от груди Виктора, потянула его в комнату и захлопнула дверь. Помогла снять задубевший от соленой морской воды плащ и спросила:

— Чаю хочешь?

— Ничего мне не надо, — ответил Виктор. — Хочу только посмотреть на тебя.

Они сели рядом на кровать, а Виктор продолжал:

— Я как увидел тебя в бинокль, что ты прибежала на берег, и решил, что и ты тоже…

— Люблю, очень люблю тебя, мой хороший, милый, — прошептала Тынэна. — Вот до сегодняшнего дня, вот до этого часа не знала, что это так.

— Утром мы уйдем в бухту Провидения и до конца войны, наверно, уже не увидимся, — сказал Виктор. — Ты будешь меня ждать?

— Кого же мне еще ждать, как не тебя? — ответила Тынэна. — Я и так тебя всю жизнь ждала. Верила, что ты обязательно придешь ко мне на своем самом красивом корабле.

— Ну уж и самый красивый корабль! — улыбнулся Виктор. — Протекает, как решето. По всем мореходным правилам плавать на нем во льдах запрещается.

…В окно медленно проступал осенний рассвет. Тынэна не спала. Она лежала с открытыми глазами и не сводила глаз со спящего Виктора. Жесткие черные волосы упали на лоб, и губы его вздрагивали во сне.

Тынэна боялась потревожить его. Она шептала про себя все нежные слова, какие приходили на память, мысленно целовала его и обнимала.

Виктор вздрогнул и широко открыл глаза:

— Который час?

— Пять утра, — ответила Тынэна.

— Мне пора…

— Я провожу, — Тынэна быстро оделась.

Они шли рядом по тихой, еще не проснувшейся улице Нымныма. На полярной станции тарахтел движок — радиостанция Нымныма принимала военные сводки.

"Вымпел" покачивался на спокойной воде, красивый и гордый корабль, который плавал по Ледовитому океану, хоть это ему не полагалось.

Виктор свистнул, и со шхуны спустили шлюпку.

Почему-то на прощание не нашлось никаких слов, и Виктор с Тынэной стояли, крепко прижавшись друг к другу, пока шлюпка не ткнулась носом о прибрежную гальку. Виктор взял ладонями лицо Тынэны, приблизил к своему и коснулся щекой ее щеки. И так они стояли с закрытыми глазами, словно стараясь надолго запомнить биение собственных сердец.

Виктор с трудом оторвался от Тынэны и прыгнул в шлюпку.

Застучал судовой двигатель. Из выхлопной трубы показались облачка голубого дыма, забурлила вода за кормой, и гидрографическое судно «Вымпел» взяло курс на Берингов пролив.

На корабле подняли паруса, и судно, подгоняемое двойной тягой — мотором и ветром, — быстро стало уходить за дальний мыс.

До восхода Тынэна простояла на берегу.

7

За окнами неистовствовала пурга. Ветер грохотал по крышам уже четвертый день. В школе отменили занятия до наступления затишья, и Тынэна в вынужденном безделье коротала время за чтением.

Можно было бы пойти к Елене Ивановне, но последнее время отношения у них разладились, — с тех пор как директор школы заметила беременность Тынэны. Сначала она никак не могла в это поверить и все допытывалась, правду ли говорит Тынэна.

— Вот его письма, — показала Тынэна. — Два из бухты Провидения, одно из Владивостока и еще одно с дороги. Пока писем больше нет, но верю, что они будут.

Елена Ивановна повертела в руках треугольные конверты и со вздохом произнесла:

— Как ты легкомысленно поступила, Танюша!

— Я его люблю, — отозвалась Тынэна.

— А если он не вернется?

— Вернется. Он мне обещал, и он любит меня! — с необычной для нее горячностью воскликнула Тынэна.

— Трудно тебе будет, девочка, — с сочувствием произнесла Елена Ивановна.

— Ему еще труднее там, на войне, — возразила Тынэна.

Она не скрывала своей беременности, и скоро во всем селении уже знали, что у Тынэны будет ребенок. Иные с любопытством посматривали вслед, когда она шла по улице, а большинство и вовсе не обратило на это внимания: рождение человека — дело, конечно, хорошее, но не такое уж выдающееся, чтобы об этом много рассуждать.

В последнем письме Виктора был номер полевой почты. Тынэна сразу же написала ответ:

"Милый и хороший мой Виктор! Спасибо тебе за фотокарточку. Правда, она очень маленькая, но все же ты там такой, какой есть. Хочу тебе сообщить радостную новость: у нас будет ребенок. Я уже решила: если будет мальчик, назову его Виктором, а если девочка, то выбирай имя сам. Море у нашего берега давно замерзло, и «Вымпел» больше не приходил. У нас идут занятия. Пишу на доске перед первоклассниками и вспоминаю тебя — доска-то покрашена краской, которую ты привез. Зима. Теперь письма в наш Нымным будут идти долго — два, а то и три месяца. Но я все равно буду тебе часто писать и ждать твоих писем. В нашем селении теперь мы двое ждем писем с фронта — я и Елена Ивановна. Она говорит, что мы с тобой поступили легкомысленно: надо было подождать, когда кончится война. Разве надо отворачиваться от любви? Она к нам пришла такой, какая она есть для нас. Ни у кого такой любви нет и не будет. Она такая только у нас, и какая она — мы знаем только вдвоем с тобой. Вот я читаю книги, сравниваю нашу любовь с книжной и радуюсь, что у них все не так, как у нас. Слишком много слов и мало чувств. Как будто любовь состоит только в том, чтобы говорить о ней. Конечно, я чувствую, что Елена Ивановна хочет пожурить меня: молодая, мол, еще почти школьница. Но вслух сказать не решается. Наверное, жалеет меня. Думает: девочка и так несчастна, зачем же мне еще ее растравлять? А я очень счастлива и ничего не боюсь. Я такая стала смелая от любви, что вполне могла бы пойти на фронт вместе с тобой.

Ну и расписалась же я! Мы мало друг друга видели, мало сказали слов, поэтому хочу выговориться в письмах.

Больших новостей в селении нет. Приехал новый учитель истории. Фронтовик, контуженный. Часами лежит с обвязанной головой и смотрит на стену. Осенью, когда была утиная охота и на косе началась стрельба, он чуть не сошел с ума: ему вдруг показалось, что немцы подошли к Нымныму. Едва-едва его успокоила. Он живет в соседней комнате.

Милый мой и любимый! Я тебя прошу: береги себя! Теперь мы тебя вдвоем ждем. Целую нежно, долго и крепко.

Твоя Таня Тынэна".

Уже четвертый месяц от Виктора не было писем. В редко выдававшиеся зимой погожие дни Тынэна не сводила глаз с дороги, идущей на юг, ожидая появления собачьей упряжки. Почта обычно приходила с оказией и очень нерегулярно. Иногда прилетал самолет, но и он не всегда привозил письма. Единственным источником новостей было радио, и Тынэна повадилась, как в детстве, бегать в радиорубку полярной станции.

Она садилась на самодельный, покрытый оленьими шкурами диван и слушала по разным доступным приемнику станциям сообщения Совинформбюро.

А писем от Виктора все не было. Она уже знала наизусть каждое слово старых его писем и даже взялась как-то и проверила их с точки зрения орфографии.

"Милый мой, далекий и молчаливый, — написала она тут же ему письмо. — Напрасно ты говорил, что у тебя плохо с русским языком. Я внимательно прочитала и проверила все твои письма и нашла в них всего лишь несколько совсем пустячных ошибок. И вот уже давно нет от тебя писем, но ведь мы так далеко друг от друга. А должно быть, и те, кто живет на материке, теперь тоже не часто могут порадоваться письмам с фронта от своих близких. Но сейчас ждать мне гораздо легче, чем вначале. Нас стало двое, и он все громче и настойчивее напоминает о себе. А на улице опять пурга. Окно мое совсем замело, дневного света в комнате почти не бывает. Электричества тоже не стало. Все время жгу лампу. Мы научились делать ламповые стекла из стеклянных консервных банок. Надо только осторожно отбить дно, нарастить банку жестяной трубой — и стекло готово. Оно нисколько не хуже настоящего, только часто лопается, и поэтому надо иметь запас. Но ребята наделали мне таких стекол.

Продукты в нашем селении есть. Остался еще довоенный запас. Я берегу три банки сгущенного молока, и, кроме того, у меня есть целый килограмм сахара. По карточкам мне полагается каждый месяц три пачки махорки. Я их отдаю охотникам. Мои земляки стараются помогать фронту, чем могут. Пушнину отдают та заготовительный пункт без денег — в фонд обороны. Передали все облигации. Женщины шьют рукавицы и теплые меховые жилеты для бойцов. Я купила несколько пыжиков и уже сшила тебе жилет. Как настанет хорошая погода, сразу же вышлю. И рукавицы приготовила. Сделала отдельный палец, чтоб тебе удобней было стрелять.

Еще раз прошу тебя: береги себя, но бей фашистов беспощадно.

Целую тебя нежно, долго и ласково.

Твоя Таня Тынэна".

Случается, пурга кончается неожиданно.

Утром даже сквозь занесенное окно пробился робкий синий рассвет.

Тынэна быстро поднялась, растопила печку, приготовила завтрак. Заклеила в самодельный конверт письма, упаковала меховой жилет, рукавицы и с этой ношей отправилась в школу на уроки.

Деревянные дома занесло почти по самую крышу. От пекарни снаружи осталась только дымящаяся труба. Возле школы хромой хранитель огня откапывал окна и двери. А вот у круглых яранг снегу не за что было зацепиться, и ветер только намел вокруг сугробы. Древние жилища, веками приспособленные к пурге и снежным заносам, остались в снежных лунках, лишь двери кое-где позанесло.

Люди отбрасывали снег широкими лопатами из китовых костей. В недвижном воздухе каждый звук разносился далеко-далеко.

— Таня! — еще издали услышала Тынэна голос Елены Ивановны. — Хорошие вести с фронта, — сообщила она на ходу. — Немцев бьют повсюду. — И, внимательно оглядев располневшую фигуру Тынэны, спросила: — Как ты себя чувствуешь?

— Хорошо, — ответила Тынэна и вдруг заметила, что Елена Ивановна как-то необычно смотрит на нее и даже губы у нее вздрагивают.

— Что с вами, Елена Ивановна? Плохую новость получили?

— Да нет, — отрицательно покачала головой Елена Ивановна. — Высоко держи голову, девочка. Просто мне неловко перед тобой: я была несправедлива к тебе. А впереди еще много испытаний.

Они вместе вошли в директорский кабинет. За эти вьюжные дни выдуло все тепло, и, хотя в печке весело гудел огонь, в комнате было холодно, на стенах блестели заиндевевшие шляпки гвоздей.

С этого дня отношение Елены Ивановны к Тынэне резко переменилось, словно вернулось прошлое. Она даже предложила Тынэне оставить работу до родов, пояснив, что так полагается по закону.

— Да так я помру от тоски, — отказалась Тынэна. — Когда мне станет уж совсем невмоготу, я сама скажу.

— Хорошо, — согласилась Елена Ивановна. — Только не таскай ничего тяжелого, береги себя.

Суровая зима тянулась долго. Неистовая пурга сменялась жестоким холодом, который будто стекал с окрестных гор. Охотники часто возвращались с пустыми руками и жаловались, что в море все разводья и полыньи затянуло льдом.

В ясные дни до слуха жителей Нымныма доносился гул моторов: то эскадрильи самолетов шли из Америки на фронт. Самолеты летели группами, сотрясая стылый, воздух грохотом моторов. Люди подолгу стояли, запрокинув головы, провожая взглядом самолеты от горизонта до горизонта.

В Длинные Дни, когда солнце подолгу катилось по дальним хребтам, словно не решаясь опуститься за покрытые розовыми снегами дальние горы, когда на южных скатах крыш народились первые ледяные сосульки, в нымнымской больнице раздался крик младенца, и Тынэна стала матерью.

Роды принимала Полина Андреевна.

Тынэна лежала, закрытая одеялом до подбородка, и с удивлением смотрела на маленькое сморщенное существо с широко раскрытым беззубым ртом.

— Это такой мой ребенок? — с недоумением спросила она Полину Андреевну.

— А то чей же? — проворчала Полина Андреевна. — Да ты приглядись-ка внимательней — точная твоя копия.

Но, как ни старалась Тынэна, первые сутки она не только не находила в сыне сходства с собой, но и ничего такого, что могло бы напомнить об отце.

Тынэна все пристальней вглядывалась в сморщенное красное личико. И только нежность и жалость в груди, которые росли и росли, подавляли все остальное, и хотелось от чего-то защитить этот новорожденный и слабый комочек жизни, такой беспомощный и жалкий.

По обычаю, на следующий день в больницу потянулись люди поздравить Тынэну с рождением сына. Каждый, входя, показывал мизинец и поздравлял с прибытием гостя. А как известно, гости не приезжают с пустыми руками, и поэтому каждого Тынэна оделяла подарком от имени новорожденного. Все подарки были одинаковые — щепотка махорки. В ту зиму с табаком в селении было так худо, что принимались курить даже спитой чай, и оттого догадливость гостя заслуживала всяческих похвал. Председатель Кукы с удовлетворением заметил:

— С табачной стороны гость прибыл.

А сам табачный гость предпочитал молоко. Он был жаден и ненасытен. Время у него распределялось так: сон и еда. Середины не было. С каждым днем он становился более определенным, обретал что-то свое, и Тынэна с радостью стала находить в нем черты Виктора.

Даже суровая и неразговорчивая Полина Андреевна заметила:

— Настоящий капитан!

Елена Ивановна часто навещала Тынэну, приносила письма: установилась хорошая весенняя погода, оживилась дорога между Нымнымом и районным центром. Письма были написаны еще осенью, почти полгода назад, но для Тынэны это не имело никакого значения. Виктор описывал дорогу, рассказывал о своих товарищах по части, сообщил, что написал про нее своим родителям и обещал после войны приехать вместе с женой к ним в Пинакуль.

Пока Тынэна читала письма, Елена Ивановна сидела рядом и повлажневшими глазами смотрела на нее. Иногда отворачивалась и уголком носового платка утирала невольно навернувшиеся слезы. Тынэна заметила, что последнее время Елена Ивановна как-то сдала, часто поплакивала, хотя Иван Андреевич писал регулярно и даже не был ни разу ранен.

8

От берега ушел ледовой припай. В школе закончились занятия, и Тынэна снова зачастила на берег. Она брала с собой оленью шкуру, расстилала ее на гальке и усаживала сына.

Когда Тынэна выписалась из больницы, к ней пришел председатель Кукы и сказал, что новорожденного надо зарегистрировать в книге актов гражданского состояния.

Тынэна посоветовалась с Еленой Ивановной, и они порешили назвать мальчика именем отца — Виктор.

В крохотной комнатке председателя Кукы было тесно. На стене висел портрет писателя Гоголя. Кукы часто поглядывал на классика и приглаживал волосы на его манер.

На столе уже лежали приготовленные бумаги и чистый бланк свидетельства, похожий на облигацию.

— День и год рождения? — важно спросил председатель.

Тынэна назвала.

— Родители?

— Отец — Виктор Айван, а мать, значит, я, — ответила Тынэна.

— Брак зарегистрирован?

Тынэна вопросительно посмотрела на Елену Ивановну.

— Товарищ Кукы, — официальным тоном обратилась к председателю Елена Ивановна, — брак формально не зарегистрирован, но они любят друг друга. И потом время сейчас такое… Они просто не успели. Вот кончится война, и они зарегистрируются. Разве в этом дело?

Кукы отодвинул бумаги и краем глаза взглянул на портрет Гоголя.

— Конечно, дело не в этом, но закон я нарушать не могу. Давайте сделаем так: зарегистрируем мальчика под материнской фамилией, а вернется отец и брак будет оформлен — все переделаем по-новому. Согласны?

— Что ж, — вздохнула Елена Ивановна, — придется с этим согласиться.

— Как так? — растерянно спросила Тынэна. — У него будет моя фамилия?

— Да, — ответил Кукы. — Что в ней плохого?

— Но он мальчик, — возразила Тынэна. — Как он будет носить женское имя? Это все равно если бы русскому мальчику по имени Иван дали фамилию Мария. Иван Мария. Нет, я не согласна.

Кукы, озадаченный таким соображением, снова посмотрел на Гоголя, поправил прическу.

— Это верно, — пробормотал он. — Иван Мария… Не годится так…

Он посмотрел в окно, потом на лежащий перед ним паспорт Тынэны, и глаза его вдруг оживились.

— Это очень просто! — воскликнул он. — Мы вместо Тынэна поставим — Тынэн. Мужское имя — Тынэн! И будет у нас новый гражданин Советского Союза, будущий защитник Родины Виктор Тынэн.

— Виктор Викторович Тынэн, — поправила Тынэна.

— Хорошо, пусть будет так, — согласился Кукы и принялся выписывать свидетельство о рождении.

Стоял погожий солнечный день. И было по-настоящему тепло, если б с моря не тянуло холодом.

Виктор частенько сползал с оленьей шкуры на холодную гальку, и Тынэне то и дело приходилось водворять его обратно.

По совету Елены Ивановны Тынэна решила поступить на заочное отделение Анадырского педагогического училища. На берег она с собой брала учебники, но они большей частью так и оставались нераскрытыми.

Глаза невольно вглядывались в морскую даль, и Тынэне казалось, вот сейчас она увидит мчащийся к берегу корабль. «Вымпел» обычно первым открывал навигацию.

Тынэна представляла, как она увидит друзей Виктора, поговорит с ними, покажет сына. У них, наверное, есть и свежие письма от Виктора.

Тынэна услыхала сзади торопливые шаги, оглянулась и увидела спешащую к ней Елену Ивановну. Что-то было в ее облике необычное, настораживающее.

— "Вымпела" ждешь?

Тынэна молча кивнула.

— Он будет сегодня к вечеру, — сообщила Елена Ивановна. — Я только что с полярной станции. Там получили телеграмму с корабля…

И вдруг Елена Ивановна заплакала.

— Что с вами, Елена Ивановна? — с тревогой спросила Тынэна. — С Иваном Андреевичем что?

— Нет, девочка моя, не с Иваном Андреевичем, — сквозь рыдания проговорила Елена Ивановна.

— С Виктором? — неожиданно охрипшим голосом спросила Тынэна.

Елена Ивановна молча кивнула.

Туча заполнила сердце холодом.

— Убит?

Елена Ивановна только кивала в ответ и плакала.

— Когда это случилось?

— Давно еще, до его рождения, — Елена Ивановна кивнула на мальчика и подала помятую, слежавшуюся телеграмму.

Она была послана из Пинакуля и подписана родителями Айвана.

— Это неправда, — глухо проговорила Тынэна.

— Это правда, Танюша, — всхлипнув, сказала Елена Ивановна. — Я тоже сначала не поверила и носила телеграмму с собой почти восемь месяцев.

— Восемь месяцев? — переспросила Тынэна. — Нет! Да я же получила его последнее письмо всего полтора месяца назад. И ответила ему.

— Милая моя, так ведь письма-то сюда сколько идут!

Тынэна прикрыла глаза рукой. Странно, почему нет слез? Только такое ощущение, будто внутри тебя растет огромная черная туча. Выходит, все эти восемь месяцев она разговаривала с мертвым?.. Но отчего нет слез, почему сердце такое тяжелое и твердое, как камень?

— Я тебе не говорила, потому что боялась за ребенка. А Витюшка родился — боялась, что от такого известия у тебя пропадет молоко. А вот сегодня решилась. Лучше уж я сама тебе обо всем скажу. Сегодня придет «Вымпел», и ты все равно все узнаешь…

Тынэна тем же хриплым голосом произнесла:

— Оставьте меня, я хочу побыть одна.

Елена Ивановна ушла. Шла она медленно, то и дело оглядываясь на Тынэну.

А та сидела неподвижная, точно окаменевшая.

Вдали показалось едва приметное белое пятнышко. Это мог быть только "Вымпел".

Все. Ничего не осталось, кроме бумаги и начертанных на ней слов. Слова тоже мертвы, потому что они принадлежат человеку, которого уже нет на свете. Но как же так? Почему именно к ней судьба проявила такую чудовищную несправедливость?

Уже ясно виден корабль. Тынэна подхватила сына и побрела к себе.

"Вымпел" бросил якорь, на берег направилась шлюпка. Товарищи Виктора долго и тщетно стучали в комнату Тынэны.

Она сидела перед маленькой фотографией мужа, держа на руках сына. Сидела без слез, будто окаменев, до самой ночи, пока сон не свалил ее.

ВИКТОР ТЫНЭН

1

В пятьдесят втором году Виктор Тынэн пошел в школу, в ту самую, где когда-то училась его мать, Татьяна Тынэна, ныне заведующая детским комбинатом.

Начальство долго думало, как назвать учреждение, которое вмещало в себе и детские ясли, и детский сад, и не нашло ничего лучше, как назвать его деткомбинатом.

В этом комбинате Виктор прожил с младенчества до того дня, когда пошел в школу. Долго всех воспитанников матери он считал своими братьями и сестрами и, когда начал кое-что соображать, с большим сожалением расстался с этим представлением.

Мать Виктор помнит всегда занятой каким-либо делом: то растапливающей печь, то за кухонной плитой, то перетаскивающей синие глыбы льда в котел, вмазанный в плиту.

От постоянных объятий со льдом мама была вечно простужена, говорила хриплым голосом, кашляла.

К тому времени, когда Виктор пошел в школу, для интерната выстроили новое здание, а старое отдали под деткомбинат, так что они с матерью так и остались там. Деткомбинат для Виктора был родным домом, с привычным плачем совсем крохотных младенцев, с горластыми ребятишками старшей группы, с шумливыми скандалами матерей, которым всегда почему-то казалось, что именно к их детям относятся хуже, чем к другим.

Виктор с матерью жили все в той же крохотной комнатушке. Мама спала на железной кровати с продавленной сеткой, а Виктор — на деревянном топчане, на котором, по мере того как он вырастал, менялись доски — все длиннее и длиннее.

На стене в деревянной рамке висела крохотная фотография молодого черноволосого парня — отца Виктора. Карточка была неважная, да еще от времени выцвела, и надо было пристально вглядываться, чтобы как следует рассмотреть человека, которого Виктор ни разу не видел и никогда не увидит…

Мама хранила пачку писем, полученных от отца. Часто по вечерам она садилась поодаль от сына, который делал уроки, осторожно разглаживала потертые листы и читала, беззвучно шевеля губами. Часто при этом она улыбалась, но порой на ее глаза навертывались слезы.

Так они и жили вдвоем. Тынэна заочно окончила Анадырское педагогическое училище, но из деткомбината не ушла: она любила возиться с малышами, да и охотников идти на эту хлопотливую работу не находилось.

Когда Виктор перешел в седьмой класс, мать слегла в больницу, врач обнаружил у нее открытую форму туберкулеза.

Она уезжала в районную больницу, а Виктор оставался в интернате заканчивать семилетку. На рейде покачивалась старенькая шхуна «Вымпел». Паруса с нее давно сняли, и она развозила почту и пассажиров по прибрежным селениям Чукотки.

Виктор провожал маму и поразился перемене в ней, когда она увидела это жалкое суденышко.

— Витя! — горячо зашептала она на ухо сыну. — Капитаном этого корабля был твой отец — Виктор Айван. Витенька, это был самый красивый корабль в моей жизни. Помнишь, когда ты был маленький, я тебе пела песенку моей матери, твоей бабушки Юнэу:

Посмотрю тебе в глаза — Вижу потемневшее перед ненастьем небо. Боюсь тогда…

Мама закашлялась, слезы потекли у нее по щекам. Она поцеловала сына, и Виктор ясно ощутил запах вина.

— Ты выпила, мама? — строго спросил он ее.

— Чуть-чуть, — виновато ответила мама. — Подруги провожали, прощались.

Мама часто писала из больницы. Она давала всякие житейские советы, а о себе сообщала, что дела у нее идут на поправку, но почему-то ее всё не выписывали.

"Наверное, отправят в санаторий под Магадан, — сообщала она в одном из писем. — Это для того, чтобы закрепить результат лечения. При кашле крови больше нет, и в мокроте палочек Коха больше не обнаруживают… Дорогой мой сыночек, я тут разузнала: когда закончишь седьмой класс, можешь пойти учиться во Владивостокское мореходное училище. Будешь капитаном, как твой отец. Я всю жизнь об этом мечтала…"

После окончания семилетки Виктор решил прежде повидаться с матерью и поехал в районный центр. Но пока он добирался, маму отвезли в санаторий.

Тогда Виктор решил поступить в Магаданский горный техникум, чтобы быть поближе к матери. Сдав вступительные экзамены, он перед занятиями попросил разрешения съездить к матери.

Мама выглядела хорошо. Она пополнела, на щеках появился румянец. И хотя она была в смешной полосатой пижаме, Виктор снова поразился, какая она красивая и совсем молодая.

Они пошли гулять на берег Колымы. Мать шла рядом и любовно поглядывала на сына. Она не упрекала его за то, что он не послушался ее совета и поступил в горный техникум вместо мореходного училища.

— Ты уже большой, — ответила она на сбивчивые и невнятные объяснения сына. — Решай сам. Вот я иду рядом с тобой, и мне даже не верится, что у меня такой большой сын, студент. И доктор, когда меня звал из палаты, сказал: "К вам, Татьяна, молодой человек приехал…" Давно ли это было? А как быстро пролетело время! Даже не верится… Ты в Магадане береги себя. Город большой, движение сильное… Поправлюсь, приеду в Магадан, устроюсь там на работу и буду ждать, когда закончишь учение. Вместе и поедем домой.

На этом свидании все больше говорила мама. Виктор только поддакивал ей, а к горлу подступала жалость и горечь. Вот так всегда — все для него, для сына. Она сторонилась мужчин, запиралась в своей маленькой комнатушке и долгими зимними вечерами перечитывала старые письма.

— Здесь хорошо, — продолжала мама. — Лечение, еда. Но тоска. Моря нет, простора нет. Некуда выйти подышать.

Жители небольшого санаторного поселка приметили Тынэну и Виктора и не сводили с них глаз.

Тынэна проводила сына на автобус, заплакала и на прощание сказала:

— Учись хорошо. А я от тебя отставать не буду — готовлюсь поступить в пединститут.

В зимние каникулы Виктор снова съездил в санаторий. Несмотря на то, что мать писала бодрые письма, он нашел ее осунувшейся и сильно похудевшей.

Был морозный день. Они гуляли по расчищенной дорожке, и кашель то и дело сгибал пополам худое тело матери. Когда она сплюнула на снег, Виктор заметил красное пятнышко, слоено упала искорка.

Он ничего не сказал матери, но перед отъездом встретился с главным врачом и поговорил с ним. Пожилой седоусый врач показал Виктору рентгеновские снимки, в которых он ровным счетом ничего не понял.

— Вы должны подействовать на мать, — сказал врач. — Тоскует она по родным местам. Только и твердит, чтобы ее отправили обратно. Убеждает, что дома она скорее поправится и вся болезнь у нее оттого, что она не видит моря… Я понимаю ее, понимаю ваших земляков, попавших в такую беду и вынужденных покинуть милые сердцу просторы. Но ничего не поделаешь — лечиться надо. Так что поговорите с ней. Это только при вас она такая послушная, а как уедете, ляжет на кровать и целыми днями не встает. И на процедуры иной раз не ходит, все просит отправить ее домой. Она прекрасный человек. Ей еще жить и жить, она молода и красива, может еще найти свое счастье. Помогите ей.

Виктор, стараясь быть построже, сказал матери все. Тынэна покраснела и спрятала лицо.

— Хорошо, хорошо, — быстро кивала она, словно прося сына побыстрее закончить неприятный для нее разговор. — Я постараюсь.

Весной Виктор получил от матери письмо, где она сообщала, что находится на пути домой. В Магадан не заехала, потому что аэропорт далеко от города, времени не было, самолет скоро улетал.

За годы учебы Виктору ни разу не удалось съездить домой. Практику проходили поблизости — в Тенькинской долине. С матерью, судя по ее письмам, как будто все было в порядке. Она даже присылала немного денег, хотя Виктор просил ее этого не делать.

Земляки, приезжающие из Нымныма, подтверждали, что Тынэна здорова, работает в школе.

Лишь в последний год из Нымныма стали приходить тревожные вести: матери стало хуже, но она наотрез отказалась поехать на лечение. Виктор написал ей большое письмо, умоляя послушаться врачей. Мать ответила, что подождет его приезда.

2

Утро выдалось прекрасное. Небо было синее-синее и отражалось в просторных снегах. Солнечные лучи резали глаза, и пришлось нацепить светозащитные очки. Оленье стадо растеклось по южному склону холма. Клей уже вернулся из стада, куда уходил на рассвете.

Каюры быстро запрягли собак, повойдали полозья, и нарты тронулись к побережью, покинув гостеприимное стойбище.

Солнце ощутимо припекло. Римма откинула капюшон и подставила лицо лучам. За день езды она загорит, как на жарком южном курорте.

Днем сделали привал. Каюры разожгли примус, набили снегом чайник и через полчаса вместе с пассажирами наслаждались горячим крепким чаем.

Римма не уставала всем восхищаться.

— Ой, как это романтично! — восклицала она, прихлебывая из жестяной кружки обжигающий напиток. — Ты только взгляни, Виктор! Какой свет! Ну прямо картина Рокуэлла Кента!

Но мысли Виктора были далеко от прекрасного пейзажа, от хорошей погоды. Он уже давно видел себя в родном селении, разговаривал с земляками, ухаживал за матерью… Как-то она там?

И снова в путь.

По часам уже наступил вечер, а солнце еще высоко в небе — стояли Длинные Дни. Около одиннадцати вечера показались знакомые холмы и занесенные снегом озера. Это уже были родные места. Еще один подъем, и с холма будут видны яранги родного селения.

Яранг не было. Перед Виктором лежал совсем новый поселок, сплошь застроенный аккуратными домиками. Лишь кое-где виднелись оставшиеся подставки для байдар.

Виктор с волнением искал глазами знакомые яранги и ничего не находил. Да, это был прежний Нымным, и в то же время — совсем новое селение. С трудом Виктор отыскал здание старой школы и интерната.

Нарты спустились на лагуну, и собаки, почуявшие близкое жилье, натянули постромки и понеслись к селению.

Так уж повелось, что все приезжающие в Нымным нартовой дорогой сначала подъезжали к большому зданию, где размещались почта и сельский Совет. Сюда обычно, еще издали завидев приближающиеся нарты, собирались встречающие.

Первой к толпе подкатила упряжка, на которой ехала Римма, за ней — нарты Виктора.

Лица были знакомые, как будто Виктор никуда и не уезжал. Мужчины были одеты в серые и белые камлейки, женщины — в яркие цветные балахоны и в высокие торбаса.

— Смотрите, да никак это Виктор Тынэн! — сказал с удивлением кто-то из толпы.

— И правда, правда Виктор Тынэн! — хором закричали встречающие.

Виктор соскочил с нарт и стал пожимать протянутые руки. Одна из старушек вдруг всхлипнула и по старинному обычаю обнюхала Виктора.

Ковыляющей, слегка покачивающейся походкой подошел сильно постаревший Кукы. Он давно отошел от больших должностей и вернулся к своему исконному занятию — стал морским охотником. За эти годы в селении выросли новые, более грамотные руководители. В сельсовете теперь сидел дальний родственник Кукы, и вместо Гоголя висел другой портрет.

Виктор смотрел через головы и спины встречающих, надеясь увидеть родное лицо. Но матери нигде не было. Может быть, она просто не видела, что к селению идут нарты, или плохо себя чувствует…

Женщины, глядя на Виктора, утирали слезы. Кукы, заметив ищущий взгляд Виктора, взял парня за рукав и отвел его в сторону.

— Твой мама умер, — сказал он почему-то по-русски и уже по-чукотски продолжал: — Не дождалась она. Послали мы тебе телеграмму, но она вернулась обратно: адресат выбыл.

Потемнело небо перед глазами Виктора, померк ослепительный солнечный свет, почернел снег. Он чувствовал, как по щекам катятся слезы, и не мог выговорить ни слова: в горле стал комок — ни проглотить, ни вытолкнуть.

— Похоронили мы ее хорошо, — продолжал тихим голосом Кукы. — Я сам гроб смастерил. На дно уложил стружки, чтобы мягко было. И памятник сделал из фанеры, и звезду из желтой жести.

Виктор не заметил, как дошел до деткомбината, и опомнился только на пороге маминой комнатки. Все тут было таким, каким он оставил несколько лет назад. Та же маленькая выцветшая фотография на стене. Только рядом прибавилась новая — Виктор, студент Магаданского горного техникума…

Он присел на кровать. Перед ним стоял старый Кукы — видно, шел молча за ним всю дорогу.

— И мужчине можно поплакать, когда он теряет такую мать, — веско произнес старик. — Посиди один. Легче будет.

Старик ушел.

Сколько времени просидел Виктор, он не знал — дни стояли долгие, и свет, лившийся в окно, был ровен и не меркнул.

Перед глазами все стояло лицо матери, красивое, чуть похудевшее, такое, каким он запомнил его в день последнего свидания в санатории на берегу Колымы. Не дождалась…

В дверь постучали. Виктор встал с кровати и открыл дверь.

Это был Кукы. Он сказал:

— Хочешь, я покажу, где похоронена мама?

Они долго поднимались по крутой тропе. Горизонт все расширялся, уходил вдаль, открывая и тундровый, и морской просторы. Селение оставалось внизу — ровное, новое, ставшее немного чужим. Только этот простор, дальние горы, море — все это было давним, привычным, родным…

Могила матери находилась немного в стороне от остальных, почти над самым обрывом к морю. Свежий, нежнейшей белизны снег покрывал насыпанные холмиком камни.

В лучах низкого солнца ярко блестела пятиконечная жестяная звезда. Фанерный обелиск был выкрашен в яркую зеленую краску — постарался старик Кукы. Виктор подошел ближе. На звезде были аккуратно выбиты слова:

ТАТЬЯНА ТЫНЭНА

8. III.1925 — 23.IV.1962

Виктор присел на припорошенный жестким весенним снегом камень. Прямо перед ним расстилалось еще скованное льдом море. Но далеко, на самой линии горизонта, небо было темнее — там угадывалось уже открытое море.

Еще месяца два-три, и мимо мыса пойдут корабли.

СОДЕРЖАНИЕ:

ПОВЕСТИ

Самые красивые корабли…. 4

Вэкэт и Агнес…. 99

След росомахи…. 217

РАССКАЗЫ

Числа Какота… 356

Воспоминание о Баффиновой Земле…. 371

ОЧЕРКИ

Под сенью волшебной горы (Путешествия и размышления)…. 383

* * *

Редактор Н.Булгакова

Художественный редактор Р.Чумаков

Технический редактор М.Шафрова

Корректор Л.Никульшина

ИБ № 2231

Юрий Сергеевич РЫТХЭУ

ИЗБРАННОЕ В ДВУХ ТОМАХ

Том второй

ПОВЕСТИ. РАССКАЗЫ. ОЧЕРКИ

Оформление художника А.Шилова

Издательство "Художественная литература" Ленинградское отделение

Ленинград, 1981

* * *

ББК 84.3 Чук 7

Р95

Рытхэу Ю.С. Избранное: В 2-х т. /Предисл. Д.Кугультинова; Оформ. худож. А.Шилова. — Л.: Худож. лит., 1981. — Т. 2. Самые красивые корабли; Вэкэт и Агнес; След росомахи: Повести. Рассказы. Очерки.- 536 с.

Сдано в набор 29.08.80. Подписано в печать 06.04.81. М 14518. Формат 84x108 1/32. Бум. тип. № 1. Гарнитура «Таймс». Печать высокая. 28,14 усл. печ.л. 28,14 усл. кр. — отт. 29, 562 уч. — изд.л. Тираж 100000 экз. Заказ 1567. Цена 2 р. 10 коп.

Ордена Трудового Красного Знамени издательство "Художественная литература". Ленинградское отделение. 191186, Ленинград, Д-186, Невский пр., 28.

Ордена Октябрьской Революции, ордена Трудового Красного Знамени Ленинградское производственно-техническое объединение "Печатный Двор" имени А.М.Горького Союзполиграфпрома при Государственном комитете СССР по делам издательств, полиграфии и книжной торговли. 197136, Ленинград, П-136, Чкаловский пр., 15

Примечания

1

[Киткит — немножко.]

(обратно)

Оглавление

ВИКТОР ТЫНЭН

ЮНЭУ

ТЫНЭНА

ВИКТОР ТЫНЭН

СОДЕРЖАНИЕ: . .

Реклама на сайте