«Однажды орел…»

Энтон Майрер Однажды орел…

Предисловие

В послевоенные годы в США вышло в свет значительное количество художественных произведений, посвященных жизни вооруженных сил. Среди них такие известные советскому читателю романы, как «Уловка-22» Джозефа Келлера, «Отсюда и в вечность» Джеймса Джонса, «Нагие и мертвые» Нормана Мейлера, «Генеральская звезда» Эла Моргана, и ряд других. Все они с большим интересом встречены читательской общественностью и в самих США, и за рубежом. Многие из подобных книг стали «бестселлерами», выдержали десятки переизданий, по ним ставились фильмы, их авторы в короткие сроки приобрели широкую популярность.

Одна из главных причин этого кроется в том, что, несмотря на сравнительную узость сюжета, определенную шаблонность, повторяемость темы и сравнительно ординарные художественные достоинства, эти романы выходят за рамки обычных, приевшихся обывателю стандартных боевиков с американским колоритом, восхваляющих службу в армии, героизирующих «солдата-убийцу» или выдержанных в классических образцах американской детективной литературы. Авторы этих книг приоткрывают завесу над тем, каковы подлинные порядки, нравы, моральные и этические принципы и характер взаимоотношений между людьми в американской армии. В этих художественных произведениях, как в зеркале, отражается не только реальная картина армейской действительности, но и типичные черты и пороки, характеризующие общество чистогана, бизнеса, эксплуатации, насилия и глубочайших, непримиримых социальных и расовых противоречий. Независимо от причин и побудительных мотивов, заставивших авторов перечисленных выше произведений взяться за перо, главное состоит в том, что они отважились сказать правду об американской армии, сумели в той или иной мере нарисовать реальную картину армейской жизни, удачно показали типичность положительных и отрицательных героев, глубоко проникли в жизнь и быт армии и показали ее изнанку. Каждый из них сумел по-своему почувствовать, если так можно выразиться, «болевую точку» в своем сюжете, по-своему раскрыть мир внутренних противоречий, нарисовать сугубо индивидуальные характеры одетых в мундиры персонажей, найти скрытые мотивы и причины тех или иных их поступков и действий.

К таким именно произведениям относится и роман Энтона Майрера «Однажды орел…».

Энтон Майрер — популярный американский писатель, тяготеющий к военной тематике, автор известных в США произведений «Захватчик», «Штормовой берег», «Большая война», «Зло под солнцем». Роман «Однажды орел…» — наиболее позднее его произведение, вышедшее в 1968 году и сразу привлекшее большое внимание читателей. В том же году Майреру присуждаются популярные в Америке премии: книжного клуба журнала «Ридерс дайджест» и ассоциации «Клуб лучшей книги за месяц». Как и большинство предыдущих произведений Э. Майрера, его роман «Однажды орел…» положительно встречен и американской критикой.

Описываемые в книге события охватывают почти полвека: от периода, предшествовавшего вступлению США в первую мировую войну, и до начала «эскалации» американской агрессии во Вьетнаме. Основу его структуры составляет по сути жизнеописание двух действующих лиц, противостоящих один другому, диаметрально противоположных персонажей; офицеров, а впоследствии генералов, Дэмона и Мессенджейла, чьи судьбы переплетаются практически на протяжении всего повествования.

Чувствуется, что Э. Майрер хорошо знает американскую армию. Его роман характерен убеждающей достоверностью, множеством таких сведений и черт, которые позволяют в совокупности воссоздать картину в целом. Одно из главных достоинств романа — правдивость образов героев, их поступков, реалистичность и убедительность описываемых событий. Герои романа — это в большинстве своем живые, уверенно очерченные характеры, мысли и поступки которых зримо выражают нравственные проблемы.

Главный герой романа — Сэм Дэмон, по замыслу Э. Майрера, незаурядная личность, человек, способный откликаться на боль и радость, наделенный автором самыми положительными качествами. С одной стороны, он чем-то сродни Мартину Идену, герою одноименного романа Джека Лондона: та же железная воля и решимость в достижении цели, жесточайшая самодисциплина и выдержка перед лицом трудностей и роковых обстоятельств. С другой — это донкихотствующий герой-одиночка, который, хотя и наделен чертами «супермена», остается все же в основе своей чуждым американским стандартам.

Красной нитью через весь роман проходит мучительный путь становления Дэмона в армии; ценою исключительной самоотверженности, работоспособности и прирожденного военного таланта ему удается пробиться с самых низов и, не окончив Вест-Пойнта, пройти путь от сержанта до генерала. Нельзя не заметить, что уже с первых страниц романа Э. Майрер высказывает безграничное авторское пристрастие и симпатии к Дэмону, убирая все препятствия с его пути, беспрепятственно продвигая его по служебной лестнице и спасая от неминуемой гибели в самых невероятных ситуациях.

Полный антипод Сэму Дэмону — его злой гений Мессенджейл, выпускник Вест-Пойнта. Если Дэмон предстает в романе как «честный служака», то Мессенджейл — это «белая кость» офицерского корпуса. Сын зажиточных родителей, выходец из аристократической семьи, сноб с головы до ног, холеный представитель американской офицерской элиты, он насквозь пропитан кастовым духом, чувством своей «исключительности», аристократическим чванством. Мундир на нем всегда с иголочки, краги начищены до блеска, в руках стек, а на губах презрительная, как бы наклеенная улыбка.

Но Мессенджейл не только сноб и «белый барин». Это прожженный, расчетливый, завистливый и тщеславный интриган, эгоистичный, властолюбивый и амбициозный карьерист, равнодушный к судьбам других людей и полный презрения к тем, кто стоит ниже его по служебной лестнице. Он, как и многие ему подобные, заражен расизмом, считает, что войны и бессмысленное истребление людей заложено в природе самого человека, что это «биологическая необходимость», он уверен, что, закабаляя другие пароды, лишая их элементарных человеческих прав и свобод, он использует «законное право» Америки и делает это на благо этих народов. Не случайно в беседе, в кругу семьи Дэмонов, Мессенджейл призывает возглавить «апофеоз империализма» вместо того, чтобы забивать свои головы «туманными идеями о международном братстве и самоопределении всех народов».

Если Дэмон всегда на передовой, в гуще боев, в грязи и крови, то Мессенджейл всегда в штабе, при начальстве, лощеный и чистенький. Никогда не командовавший войсками на фронте, не побывав даже командиром подразделения, не испытав и сотой части того, что выпало на долю Дэмона и его товарищей, Мессенджейл получает генеральский чин, назначается командиром корпуса и, теша свою амбициозность, стремясь во что бы то пи стало «отличиться» любой ценой, добивается одобрения и выполнения бездарных, повлекших за собой неоправданные жертвы авантюристических планов; он заверяет Дэмона, что окажет ему своими резервами необходимую поддержку в бою, но умышленно не выполняет обещания и ставит под удар его дивизию. Ярким примером авантюризма и профессиональной безграмотности Мессенджейла может служить задуманная им операция на острове Паламангао, в которой Мессенджейл, никогда в жизни не нюхавший пороху, захотел, по меткому выражению друга Дэмона, командира полка Бена Крайслера «сыграть роль Ганнибала, Цезаря и Наполеона в одном лице».

Э. Майрер ярко характеризует Мессенджейла и как выразителя интересов крупного бизнеса. Мессенджейл не скрывает, что он видит в войне путь спасения монополий, в первую очередь производящих оружие, от депрессий и кризисов, безработицы, инфляции и других явлений капиталистического мира. Пожалуй, в этом отношении наиболее полно суть его убеждений раскрыта в рассуждениях автора о взглядах Мессенджейла на «эскалацию» агрессивных действий США во Вьетнаме: «В глубине души Мессенджейл был уверен в том, что война будет расширяться. Она должна быть расширена, потому что это единственный логичный, с государственной точки зрения, шаг. Близится затоваривание потребительского рынка, промышленность ослаблена издержками и требованиями рабочих, дефицит платежного баланса становится угрожающим. Вся эта болтовня либералов насчет того, что война не является более орудием политики, всего лишь фразы, рассчитанные на дешевый эффект. В сущности, интервенция крупными силами в Хотиен была бы как раз тем, что в данной ситуации необходимо, если только у тех, кто сидит в Вашингтоне, хватит ума понять это. Перед нами не что иное, как заповеданная Джоном Хэем „великолепная маленькая война“, возродившаяся в середине двадцатого века, строго выдержанная в канонах американской военной традиции; война… поддержанная большим бизнесом; война во исполнение охватывающих весь мир, освященных ныне законом и ставших бессрочными военных обязательств США; война, которая ведется на краю земли с минимальным, а то и вовсе с нулевым риском прийти в столкновение с крупной державой…»

Таков этот человек, вызывающий антипатию как у читателя, так и у самого автора.

Через весь роман прослеживается борьба двух главных сюжетных линий: выходец из трудовых слоев Дэмон воюет, работает в поте лица, выполняя самые тяжелые и опасные задачи, и аристократ Мессенджейл, который подвизается в штабах, не гнушаясь никакими средствами и способами, делает карьеру, продвигаясь все выше и выше по служебной лестнице. На этом фоне мы видим целую галерею интересных персонажей, каждый из которых по-своему своеобразен и каждого из которых автор сумел наделить особыми индивидуальными чертами. Если говорить о группе положительных персонажей, то это прежде всего солдат, а впоследствии полковник Бен Крайслер, один из самых верных и близких товарищей Дэмона; индеец Брэнд, спасенный Дэмоном от расправы расистов и ставший позднее его ординарцем; фронтовые боевые товарищи и подчиненные Дэмона: солдаты и сержанты Девлин, Рей Фелтнер, Рейбайрн, Тсонка, офицер, а позднее генерал Колдуэлл и его дочь Томми; журналист Шифкин и другие, честность и порядочность которых, пусть на свой, буржуазный, специфически американский манер, проявляется в разной степени и в самых различных военных и сугубо мирных, будничных ситуациях. Им противостоят в романе такие типы, как тупой садист, начальник гарнизонной тюрьмы лейтенант Джерри, отъявленный расист полковник Фаркверсон; чванливый и бесталанный командир роты капитан Таунсенд, прозванный солдатами «осечкой» за противоречащий инструкции приказ Дэмону и его солдатам обезвредить не сработавший своевременно, но через короткое время взорвавшийся подрывной заряд; гарнизонная сплетница, «старая сука» — миссис Бауэрс и «сукина дочь» — Ирен Келлер; аристократствующая потаскушка Эстелла Мельберхейзи; волокита и слизняк, безвольный, находящийся у жены под сапогом тыловой майор Бэтчелдер. К ним примыкает и начальник штаба в корпусе Мессенджейла, подхалим и угодник, Лайал Райтауэр, о котором сам Мессепджейл говорит: «Исключительно прозаичный, бескрылый ум, неспособный к творческим взлетам».

Образно и ярко дана Э. Майрером и характеристика птиц более высокого полета. Это дядя жены Дэмона — Эдгар Даунинг, наживающийся на чем только можно, и в первую очередь на поставках армии картонных коробок для сухого пайка; владелец фирмы «Бэн сити кар энд фаундри» Макконнэдин, заявляющий, что единственное, в чем он заинтересован, — это получить прибыль от своих капиталовложений.

Автор убедительно описывает жизнь личного состава американской армии, особенно офицерства, присущие им правы, обычаи и традиции, специфику комплектования, формирования и взаимоотношений в офицерской среде. Читатель получает ясное представление о том, как простому, трудящемуся человеку трудно пробиться через классово-социальные заслоны в военное училище Вест-Пойнт или подобное привилегированное военно-учебное заведение США, какие противные духу самого уклада армейской жизни методы использует командование, чтобы держать в повиновении личный состав: здесь уговоры, обещания выпивки, отдача на время во власть разгулявшейся солдатни завоеванных населенных пунктов, фактическое поощрение моральной распущенности, закрывание глаз на грубейшие дисциплинарные нарушения и хулиганские выходки. Пререкания, мордобой, пьянство, драки, самовольные отлучки — это не исключение, а характерные черты поведения военнослужащих как в мирное, так и военное время. Не случайно, видимо, когда в беседе в семье Дэмонов в домике в Уолт-Уитмене речь заходит об армии, их квартирант Верни говорит: «…Идти в армию в мирное время — это значит связываться с жуликами и пьяницами, невежественными контрабандистами и подонками городов Востока. Грабители и бандиты, люди без рода и племени — вот из кого состоит сейчас армия, дорогой мой…»

Очень умело и правдиво и явно со знанием обстановки бытописует Э. Майрер жизнь типичного армейского гарнизона в центре Америки. Ярко и впечатляюще рассказывает он о царящих здесь кастовости, тупости, ограниченности, о зависти и интригах, о серости и безысходности жизни. Вокруг плоские прерии, палящее солнце, пыль, от которой, кажется, нигде пет спасения. А в городке высокомерная майорша, деспотично требующая от жен нижестоящих беспрекословного себе повиновения и расточающая медоточивые улыбки женам вышестоящих; примитивные развлечения, сплетни, грубость, сонная одурь…

К чести Э. Майрера, в романе «Однажды орел…» он довольно объективно показывает империалистическую войну, связанные с нею грязь, кровь, горе и слезы. Этими страницами его книга как бы перекликается с тем, что рассказало о войне в романах Барбюса, Ремарка и Хэмингуэя. Но при всем этом нельзя не заметить, что автор явно не способен дать твердую оценку характеру войны, назвать ее истинные причины и осудить агрессора. Говоря, например, устами Дэмона об истоках победы союзников в первой мировой войне, он считает, что союзники «победили не потому, что их дело правое, а потому что у них было больше солдат и оружия, и их солдаты были более храбрыми и свежими, в то время как немецкие солдаты устали от четырехлетней войны и потерь и утратили волю к победе…». Майреру скорее присущи пацифистские тенденции, ему одинаково жалко и убитого немецкого солдата и воевавшего против немецких войск американского солдата, он считает, что каждый из них в этой войне по-своему был прав. Видимо, в этом и кроется одна из причин того, что автор, в целом мастерски и с большим знанием дела рисуя картины боевых действий в первую и вторую мировые войны и в период американской агрессии во Вьетнаме, допускает и явно натуралистические тенденции, выпячивает угнетающе действующие стороны боевой страды, показывает ужасы и кошмары войны. Его повествование изобилует жуткими сцепами: захлебывающиеся в грязи и крови люди, распоротые животы и оторванные конечности. И это настолько доминирует в описании батальных сцен, что порою заслоняет смысл и цели происходящих событий. Страдания, испытываемая боль, депрессия, душевная потрясенность превращается в настоящую стихию страха.

И все же главное в том, что война для Э. Майрера — это прежде всего страшное бедствие, и он, несомненно, сознавая порождающие ее силы, решительно и недвусмысленно осуждает ее. Осуждая войну, автор, вольно или невольно, осуждает и империалистические армии, показывает не только честно выполняющих свой воинский долг солдат и офицеров, но и ряд уродливых, типичных для империалистической армии персонажей. Речь идет об эгоистичности и авантюризме представителей различных звеньев офицерского состава, об их патологической заботе о личном благополучии, карьере, о полном пренебрежении к интересам и нуждам солдат. В романе показано, что многих солдат, сержантов и офицеров беспокоит не столько победа в бою, не столько достижение поставленных перед ними целей, сколько собственная шкура, стремление уцелеть любой ценой; автор показывает, как они превращаются в трусов, нытиков и истериков, в бездушно действующие автоматы, как их охватывает животный страх, беспричинная паника. Ярким примером может служить командир бригады Уэстерфелдт, впавший в апатию перед лицом врага, зараженный боязнью, безразличием, фанатично возлагающий надежды только на технику, уповающий лишь на то, что авось угроза разгрома его соединения японцами минует сама собой. Все это невольно воскрешает в памяти характерную картину периода агрессии США в Корее, когда, как известно, у многих американских вояк сдавали нервы.

Правда, автор выделяет из общей офицерской среды некоторые положительные персонажи, такие, как командир полка Бен Крайслер, и конечно же — Дэмон. Дэмон у Майрера порядочен и бескорыстен, он храбро воюет на всех фронтах, куда его забрасывала судьба и обстоятельства, он порою непреклонен и даже жесток, но это умный, смелый и справедливый, близкий к солдатам и по-человечески понимающий их службу и нелегкую жизнь командир. Однако эти его качества, как и достоинства нескольких других положительных персонажей, еще более рельефно подчеркивают их исключительность в американской армии. Но беда в том, что положительные герои Майрера не имели и не видели перед собой той подлинно благородной цели, которая воодушевляет и зовет на подвиг в борьбе. Автор так и не смог пи в их мыслях, ни в действиях сформулировать для них эту великую и справедливую цель, достойную неимоверных усилий и жертв, и в период участия американских войск в операциях первой мировой войны в Европе и против милитаристской Японии во второй мировой войне. Не случайно внутренняя исповедь Дэмона приводит его к мучительной переоценке ценностей, к сознанию бессмысленности принесенных им и его товарищами жертв и усилий: «…Ожесточенная кровавая бойня закончилась… — размышляет Дэмон, лежа на госпитальной койке. — Никто ничего не выиграл и никто ничего не проиграл, а ты лежишь здесь с огромной дырой в бедре…»

Отсюда же часто встречающиеся на страницах книги мысли и рассуждения Дэмона о «превратностях судьбы» и о «случайности», а не о закономерности победы, представление о бое, как о «неподдающемся контролю событии», где он не управляет им, а подбодряет, учит, умоляет своих подчиненных, наконец, угрожает им, а в качестве стимула обещает выпивку или сквозь пальцы смотрит на их безобразные выходки. Даже зверства американских солдат и офицеров в период интервенции войск США во Вьетнаме Дэмон объясняет не характером и сущностью империалистического общества, не образом жизни и соответствующей системой общественного и воинского воспитания солдат, а их «животными инстинктами», заявляя, что «люди остаются такими, как были: запуганными и мстительными, алчными и забывчивыми…»

Под стать Дэмону мысли и настроения его боевых друзей. Умирающий в госпитале Девлин из роты Дэмона, не видя целей, за которые он сражался, проявляя глубочайший индивидуализм, говорит своему командиру: «…Я делал то, что ты мне приказывал. Ну и что же в этом хорошего для меня? Разве кому-нибудь, хоть одному человеку, в этом проклятом мире будет лучше от того, что меня завернут в плащ-накидку и закопают в землю? По-моему, нет, Сэм. Я, во всяком случае, не представляю себе, чтобы кому-нибудь от этого стало лучше…»

Своеобразны и рассуждения по этому вопросу генерала Колдуэлла, тестя Дэмона. Даже его Майрер не наделил элементарной способностью хотя бы со своих, сугубо буржуазных позиций попытаться оценить подлинные причины неудач немецко-фашистской армии на фронтах в Европе. Причину поражений немцев Колдуэлл наивно сводит лишь к тому, что им, видите ли… «не достает смелости в последний решающий момент…».

Конечно, такие, как Дэмон, да и не только он, понимают и осознают тот непреложный факт, что воюют-то они в итоге за интересы американских толстосумов, что многие, мягко выражаясь, отрицательные стороны в американской армии, которые описаны в романе «Однажды орел…», есть не что иное, как прямой результат общественной системы и безразличия сильных мира сего к судьбам простых людей. Не всегда прямо, а как бы между строк, Дэмон, Шифкин, Крайслер, Девлин и другие положительные персонажи выражают понимание того, что отсутствие справедливых благородных целей в войне порождает в американской армии такие отрицательные явления, как доведенный до крайней степени индивидуализм и эгоизм, безразличие к службе. Поэтому Дэмон с горечью и говорит, что даже японцы, пусть оболваненные, но «дрались во имя духа великой Японии», а американцы? Будучи прикомандированными американской разведкой якобы для изучения тактики борьбы китайских национально-освободительных сил, воевавших против японских интервентов, сильный и выносливый, физически закаленный Дэмон не успевал за ними в походах. Видя их высокий моральный дух, выносливость и твердую дисциплину, он недоумевал: «Почему они такие? В чем источник их силы?!» Все эти острые вопросы, закономерно возникающие у героев романа в силу окружающих их условий и обстановки, в которой они живут и действуют, остаются, по существу, без ответа.

В целом мастерски описывая эпизоды боевых действий, Э. Майрер, как это нетрудно заметить, вместе с тем явно преувеличивает как масштабы, так и значение боев американских войск на Западе и в бассейне Тихого океана. Отдавая непомерно большую дань незначительным подробностям, и, как уже отмечалось выше, натуралистическим сценам, автор пытается убедить читателя в том, что именно здесь, на этом участке фронта второй мировой войны, проходили самые жестокие бои, было настоящее пекло. Вместе с тем он почти полностью замалчивает титаническую борьбу советского народа и его вооруженных сил против блока фашистских государств в Европе и милитаристской Японии, широкий размах и большое значение движения Сопротивления в европейских странах и Азии. В этой части автор ограничивается лишь упоминанием о Сталинграде, отдавая, правда, должное его защитникам.

Поэтому, видимо, вполне естественно, что самый большой раздел в своей книге Э. Майрер посвящает периоду службы своего главного героя — Дэмона на Тихом океане, сначала на Филиппинах, а потом на других островах. К чести автора, он не превращает эти страницы в батальный панегирик американской армии, как это делают в США многие другие авторы военных романов и военно-исторических трудов. Конечно, вряд ли можно ждать от американского буржуазного писателя полной объективности особенно в том, что касается военной истории США и действий американских войск на Тихом океане. Отдавая долг общим для американской буржуазной литературы традициям, Э. Майрер тоже пишет о «беспредельно храбрых, простых американских парнях», о внешне, может быть, грубоватых, но в душе благородных и честных рядовых и командирах. Наряду с этим он рассказывает и о просчетах и грубых ошибках командования, о жестокости и бесчеловечности многих солдат и офицеров, особенно по отношению к пленным и больным солдатам противника.

Страницы, на которых описываются мелкие бои и небольшие стычки, при всех усилиях автора преувеличить их значение и уверить читателя в «масштабности» действий на Новой Гвинее и других островах, не воспринимаются таковыми. Читатель знает, что в действительности не здесь, не на Тихоокеанских островах, решались судьбы человечества, не здесь качалось на гигантских весах истории будущее мира. Их масштабы — это полк, бригада, самое большее — дивизия.

При всей ограниченности Э. Майрера как буржуазного писателя, идеализации им своих положительных героев, его явно пацифистских тенденциях в подходе к вопросу о войне и мире, он тем не менее поднимает и серьезные социальные и нравственные проблемы. Хотел того автор или нет, но роман «Однажды орел…» политически актуален, автор устами своих героев поднимается в ряде мест до серьезной критики капиталистического строя, обличения коррупции, бизнеса и чистогана. «Когда вернусь домой, займусь политикой, — говорит капрал Далримпл в беседе со своими товарищами, солдатами. — Вот увидишь, я стану мэром Сан-Франциско и, будь уверен, не откажусь ни от одной взятки, когда мне будут совать их».

Главный герой, Сэмюел Дэмон — прирожденный военный. Он с юношеских лет буквально влюблен в свою нелегкую профессию, верен ей, стоически переносит все невзгоды, связанные с ней. Но этот же Дэмон в порыве искренних чувств в беседе с медсестрой Джойс Тэнехилл, находясь в госпитале в Австралии, не просто осуждает войны, он клеймит тех, кто их затевает. «…О негодяи! — восклицает он. — Проклятые негодяи! Они затевают все эти войны, а потом им наплевать на все, кроме вкладов и прибылей от разработки нефти и каучуковых плантаций!..»

Дэмон почти не делится своими мыслями с товарищами, друзьями. Он проявляет солдатскую выдержку на службе и в бою и требует этого же от своих подчиненных, безропотно снося личные неудачи. Но тот же Дэмон в своих рассуждениях, в частных разговорах, в беседах с женой обнаруживает недюжинное понимание связи между войной и крупным бизнесом. Он говорит: «…Бизнесмен гонится за выгодой, чаще всего не задумываясь над тем, к чему это может привести; а положение между тем становится все сложнее и сложнее, а он тянет страну за собой: политиков, церковь, газеты, всех-всех, и наконец кто-то произносит одно слово, ужасное слово, после которого отступать уже невозможно… Бизнесмены продолжают накапливать капитал, политиканы произносят одну напыщенную речь за другой, говорят о патриотизме и преданности… Но там, на фронте, повиснув на проволочном заграждении, погибают простые ребята — клерки, фермеры, плотники… Я как раз тот человек, Томми, кто должен вести этих ребят на эту отвратительную бойню…»

Такой аналитический подход к социальным проблемам, к проблемам войны главного героя Майрера — явление не единичное. Скорбя по однополчанам, погибшим в боях на полях Европы и на Тихом океане, Дэмон в речи перед своими земляками в небольшом американском городке Уолт-Уитмене на митинге в честь его заслуг и возвращения на родину после войны говорит: «…Они не требовали ничего. А как же мы, принявшие такой расточительный и щедрый дар? Окажемся ли мы настолько бессердечными, чтобы продолжать расхищение всех этих богатств? Предадим ли мы осмеянию их смерть, их медленную ужасную агонию?… Власть! — продолжал он, мрачно кивнув головой. — Теперь она есть у нас. Мы держим ее обеими руками. Перед нами новый мир, чистый как стеклышко. Эти молодые люди заплатили за него наличными, и это была горькая плата, могу вас заверить. Горькая как желчь. Они заплатили своей жизнью не за мир ракет, бомб и колючей проволоки, не за мир заморских рынков, благоприятного золотого баланса и возможностей выпотрошить по-волчьи тех, кого нам угодно называть слаборазвитыми странами…».

Таким же политическим пафосом наполнено и выступление Дэмона на совещании в штабе командующего корпусом генерала Мессенджейла, где обсуждался представленный последним проект плана операции но расширению американской агрессии в Юго-Восточной Азии и на Дальнем Востоке. В присутствии прибывшего туда заместителя министра обороны, представителя концерна «Компетрин» — Бимиса, крупных военных деятелей адмирала Блисса, генерала Бэннермана, представителя ЦРУ Брокау и других высокопоставленных чинов из столицы и Пентагона Дэмон уверенно и твердо отвергает брошенное ему Вимисом обвинение в отсутствии «лояльности»: «Я думаю, что никто не ставит под сомнение мою лояльность. Я служил своей стране сорок три года, служил и в хорошую погоду, служил и в ненастье, и это имеет гораздо большее значение, нежели вы думаете, мистер Бимис. Но я уважаю патриотизм людей других стран, людей, которые совершенно так же преданы своей стране, точно так же готовы к самопожертвованию и так же честны, как и мы. Случается, что они не веруют в то, во что веруем мы. Но обладаем ли мы неким неопровержимым доказательством того, что наш путь является единственно возможным путем для всего остального мира? Для мира, который не так уж трепещет перед нами, как нам хотелось бы думать».

Дэмон хорошо знает, что такое Америка. И если оп при всей своей политической инертности в действиях все же способен пусть не анализировать и воспринимать, но хотя бы видеть те скрытые, а порой и явные пружины, которые движут внешнеполитической экспансией большого бизнеса, то он, видимо, понимает и чувствует, куда клонится маятник политической жизни в самих Соединенных Штатах. Здесь видна политическая прозорливость автора, которая выводит его из трафаретных и традиционных направляющих типичной и стандартной буржуазной американской художественной литературы. Прогуливаясь со своей женой Томми после церемонии торжественного открытия мемориальной доски в честь погибших американских воинов в Уолт-Уитмене, Дэмон говорит: «Самые большие сражения еще впереди». «Россия?» — спросила Томми. «Нет, — ответил Дэмон. — Я не знаю. Дело не в этом, а в пас. Здесь. Между теми, кто хочет, чтобы мы были демократией — настоящей, а не показной, но витринной, — и теми, кто хочет, чтобы мы были великой державой, теми, кто в фуражках с шитьем и прочими побрякушками».

Так говорит Дэмон, недвусмысленно подразумевая под последними именно тех, кого принято называть в Америке «медными касками» и «ястребами», кому не по душе разрядка международной напряженности, улучшение мирового общественного климата, кто, сидя в кабинетах Пентагона и конторах монополий, занятых производством оружия, используя старый жупел антикоммунизма, ратует за увеличение военных бюджетов.

В романе «Однажды орел…» затронута еще одна из острейших проблем американского общества и вооруженных сил. Речь идет о расовой проблеме, этом постоянном спутнике общественной и социальной системы американского капитализма. Советская и зарубежная печать, в том числе и американская, сообщает немало фактов и примеров того, как остра эта проблема и в самих вооруженных силах. Официальные круги Пентагона весьма неохотно признают и соглашаются с ними, по крайней мере публично, пытаясь всеми правдами и неправдами доказать, что все это не относится к армии. Э. Майрер, который, видимо, хорошо знаком с подлинным положением дел в армии, неопровержимо доказывает обратное. Характерна в этом отношении беседа Дэмона со своими коллегами Рэвинелом и Одомом. «Я хотел сказать, — говорит Дэмон, — может быть, если к неграм относились бы как к равным, действительно как к равным, их отношение к службе изменилось бы». «О, брось, Сэм! — вмешался Рэвинел. — С негром нельзя обращаться как с равным по той простой причине, что он таковым не является. Не был таковым и никогда не будет. Череп негра имеет другую форму, мозг негра меньше мозга белого, негр — это представитель низшей расы…».

А сколько оскорблений чувства собственного достоинства и просто физических издевательств со стороны начальника военной гарнизонной тюрьмы лейтенанта Джеррила приходится терпеть солдату Джо Брэнду только за то, что у него другой цвет кожи, что он индеец! Майрер находит удачные художественные характеристики для этого человека, на защиту которого твердо становится Дэмон, невзирая на опасности, грозящие его собственной карьере.

А сколько пренебрежения, расистской спеси и чванства в рассуждениях представителей вашингтонских толстосумов и их последователей в вооруженных силах! Тот же Мессенджейл, разглагольствуя о Филиппинах, требует аннексировать этих, как оп выражается, «дикарей», брезгливо высмеивает их, считает неспособными к самоуправлению, вознося превыше всего себя и Америку, полагая, что она всем и всеми должна управлять.

В романе выведены и представители молодого поколения американцев. Это прежде всего дети Дэмона и их друзья. Вопрос о будущем, послевоенном устройстве мира, мира без войн и агрессии и в наше время несомненно волнует американскую молодежь. И вполне естественно, что автор не мог обойти этой проблемы. Многие из них, и жизнь дает тому неопровержимые доказательства, по-своему, порой целеустремленно, а порой стихийно протестуют против порождений несправедливой эксплуататорской социальной системы бизнеса, облекая этот протест либо в отказ от участия в агрессивных войнах, осуждение их, сожжение призывных повесток и другие подобные формы, либо в стихийные митинги, демонстрации и стачки. Он, этот стихийный протест, находит свое выражение, с одной стороны, в росте интереса молодежи к острейшим социально-классовым проблемам современности, к реалистическим формам в литературе и искусстве, а с другой — в аполитичности, в росте хиппизма и других подобных явлений, иными словами в прямом или косвенном осуждении капиталистического «рая», в уходе от мрачной и бесперспективной действительности, мира эксплуатации, социального неравенства и нищеты. И в этой связи нельзя пройти мимо яркого высказывания в романе сына Дэмона — Дональда, которое выражает мысль о том, как они, молодые — он, его невеста Мэрион, их друзья и сверстники, — представляют себе будущий мир. На пространные декларации генерала Мессенджейла о том, что они должны нести жертвы и бремя тягот в этой войне во имя будущего мира, Дональд смело бросает ему в ответ: «Прежде всего во имя мира без предрассудков. Во имя мира без разделения людей по цвету кожи, во имя мира, где не будет существовать положение, при котором одна десятая человечества живет по-королевски, а остальные девять десятых низведены до состояния отчаявшихся животных… Если мы попросту снова погрязнем в том же старом, надоевшем мире сфер влияния, политики с позиций силы и дипломатии канонерок, то смысла в приносимых жертвах не слишком много».

Говоря об американской агрессии в Хотиене, за которым недвусмысленно просматривается Южный Вьетнам, о пресловутой «эскалации» войны, Э. Майрер не закрывает глаза на чудовищные зверства американской военщины и ее южновьетнамских марионеток. То, что видит Дэмон, прибывший в качестве «советника» в ставку американских войск, глубоко потрясает его. Он становится очевидцем отвратительных пыток, которым палачи подвергают местных патриотов, военнопленных, стариков, женщин и детей. И это не придумано Э. Майрером. Он использует факты, отраженные прессой и широко известные мировой общественности. Потому эта часть романа несет на себе особенно явно зримые черты исторической документальности и правдивости. Даже видавший виды Джои Крайслер — сын друга и соратника Дэмона Бена Крайслера — при виде пыток и истязаний приходит в ужас. Э. Майрер хорошо передает его состояние и чувства: «В Корее Крайслер также видел кое-что, от чего его тошнило: изуродованные тела, пленные, растрелянные в неубранном жнивье, дети, разорванные в кровавые клочья артиллерийским огнем. Крайслер видел еще, как угрозами и побоями вымогали сведения у взятых в плен немцев. То были удары, наносимые в отчаянии и неистовстве. Но ничего, подобного такому преднамеренному, огульному, бессмысленному и жестокому убийству беспомощного, беззащитного гражданского населения и таким извращенно жестоким пыткам пленных, как истязание, свидетелем которого он был сейчас, Крайслер еще никогда не видел. Это не война. Это не было уничтожением сил противника на поле боя. Это не было внезапным нападением из засады. Это нельзя даже назвать репрессалиями. То, что творилось сейчас у него на глазах, поразительнейшим образом напоминало ужас».

В заключительной части романа автор касается вопроса о соперничестве, существующем между представителями командований различных видов вооруженных сил и родов войск США, в котором как в зеркале отражается соперничество между монополиями, главным образом производящими оружие. Не обойдена Э. Майрером и проблема англо-американских противоречий, которая наиболее рельефно выражена в диалоге между американским офицером Беном Крайслером и спесивым английским офицером Ронни, презрительно назвавшим американцев «дельцами» и заявившим, что пусть уж они занимаются торговлей и снабжением и отдадут англичанам право военного руководства в войне.

Таковы некоторые социально-политические аспекты романа Э. Майрера «Однажды орел…».

Прочитав книгу, нельзя отрешиться от впечатления, что Майрер, как писатель, «болеет» за американское общество. Он стремится показать и утвердить присущие как людям, так и системе «хорошие» черты, противопоставляя их «плохим». Отстаивая образ жизни «свободного» мира, он скорее сетует на его «беды» и своей критикой хочет как бы «улучшить» его. Именно это и вынуждает автора невольно вторгаться во многих местах в самую сущность проблемы в ее социальном смысле. Поэтому, хотя основу и составляет личный конфликт и связанное с ним противопоставление «хороших» людей «плохим», — делается это в романе не отвлеченно, не только посредством художественных и эмоциональных средств, но на определенном историческом и общественном фоне, что придает жизненную и социальную глубину и правдивость образам героев, позволяет через их мысли, чувства и поступки показать господство социальной несправедливости в самой капиталистической Америке и ее проявление в вооруженных силах.

Превосходство реалистического начала в романе «Однажды орел…», в целом прогрессивная, антимилитаристская позиция автора, наличие большого фактического материала, социальная заостренность и злободневность в нем внутренних и внешнеполитических проблем США делает роман интересным для советского, и прежде всего военного, читателя.

Несмотря на наличие ряда уязвимых сторон в позиции Э. Майрера, при известных, отмеченных выше недостатках, его роман тем не менее способствует осмыслению и пониманию читателем подлинной картины жизни, уклада и взаимоотношений в американской армии и способствует правильному пониманию ее характера и места в государственной и общественной системе Соединенных Штатов Америки.

А. М. Шевченко

Однажды орел…

…Так вот, в одной ливийской легенде говорится,

Что однажды орел, пораженный стрелою,

Посмотрев на ее оперенье, сказал:

— Нашими же перьями, а вовсе не чужою рукой

Сражают нас сегодня.

Эсхил

Часть первая. Фруктовый сад

Глава 1

— Все это представляется мне таким далеким, — сказала Силия Хэрродсен. — Париж, Берлин… А эта бедная, маленькая Бельгия… Ты действительно думаешь, Сэм, что и нас втянут в это дело?

— Я же сказал тебе, что втянут.

— Но ведь, кроме тебя, никто так не думает.

— Я здесь ни при чем.

Силия слегка прикусила нижнюю губу.

— Ты говоришь так просто потому, что хочешь поехать туда и повидать мир. Меня не обманешь, и даже не пытайся, Сэм Дэмон.

Силия сидела на отполированной временем, видавшей виды скамейке. Повернувшись назад, в сторону палисадника, она посмотрела на дом, в котором жила семья Дэмонов. В мягких июньских сумерках он выглядел бесцветным, обветшалым. На облупившихся стенах во многих местах торчали подчеркиваемые тенями дранки. С веранды доносились приглушенные расстоянием голоса споривших о чем-то людей, изредка перемежающиеся стуком бутылки о стакан.

— Папа, во всяком случае, говорит, — продолжала Силия, — что мы не настолько глупы, чтобы ввязываться в бесполезные конфликты в Европе.

— Возможно, — ответил Сэм Дэмон. Он сидел на траве около скамейки, обхватив сильными руками колени, — Только ведь иногда ты оказываешься втянутым во что-нибудь независимо от того, хотел ты этого или не хотел.

— О, ты слишком уверен в себе!

Сэм Дэмон промолчал, и это рассердило Силию. Это была высокая стройная девушка со светлыми волосами и темно-синими глазами, которые пытливо пронизывали все, на чем останавливался ее взгляд. Несколько секунд она пристально смотрела на Сэма, потом, гордо вскинув голову, продолжала:

— Ты знаешь далеко не все.

— В самом деле? — спросил он, широко улыбаясь.

С улицы, от того места, где находилась кузница Клаузена, донесся нарастающий треск, перешедший затем в громкий непрерывный рев. Через несколько секунд, поднимая облака пыли, мимо проехал величественный туристский «паккард» коричневого цвета. Водитель — стройный молодой человек в светлом пыльнике и темной кепке из шерстяной ткани — снял руку с блестящей деревянной баранки руля и, махнув ею, что-то крикнул им. Однако из-за шума мотора разобрать слова было невозможно. Автомобиль неожиданно рыскнул в сторону, и молодой человек поспешно ухватился за руль обеими руками. Силия ответила ему взмахом руки. За машиной, неистово крутя хвостом, с громким лаем несся большеголовый лохматый пес кузнеца Фрица Клаузена, а позади него, в облаке рыжевато-золотистой пыли, размахивая палками и улюлюкая, бежали два мальчугана.

— Смотри, смотри, — оживленно заметил Сэм, — до смерти испугался, что не удержит машину и перевернется вместе с ней.

— Ничего подобного!.. А ты-то и вовсе не умеешь водить машину, — возбужденно возразила Силия.

— Хочешь, давай поспорим.

Силия взглянула на него с удивлением:

— А где это ты успел научиться?

— На сортировочной станции… на грузовике.

— У-у, грузовик… А ты знаешь, когда мне исполнится двадцать один год, у меня будет свой автомобиль — «олдс ранэбаут». Ты видел, какие они? В «Сатэрдэй ивнинг пост» была цветная фотография. Крылья желтые, а обивка кожаная, зеленая. Просто прелесть! А ты, Сэм, хотел бы иметь свою машину?

Сэм повернулся и несколько секунд молча смотрел на нее. Это был высокий мускулистый молодой человек с несколько вытянутым угловатым лицом и спокойным взглядом серых глаз, взглядом, который часто выводил Силию из себя. Она несколько раз смотрела, как он играет в футбол и бейсбол, и три раза танцевала с ним, из них однажды на официальном балу, когда гости были в вечерних костюмах и платьях. Она влюбилась в него, когда ей было всего тринадцать лет, но вечная задумчивая молчаливость Сэма часто приводила ее в бешенство.

— Да ну же, не строй из себя саму непроницаемость! — вспылила она. — Конечно, тебе хотелось бы иметь машину…

— Разумеется, — согласился он спокойно. — Когда-нибудь и у меня будет машина.

— Конечно, я не вижу никаких препятствий к тому, чтобы она у тебя была, — сказала Силия, раздраженно осматриваясь вокруг.

С большой старой яблони около них, глухо ударившись о землю, упало зеленое яблоко.

— Июльское обсыпание! — пробормотал Сэм.

— «Июльское обсыпание!» — передразнила его Силия. — Сейчас еще июнь, а не июль. — Она презрительно оттолкнула яблоко ногой. — Папа говорит, что у тебя могло бы быть прекрасное будущее… Он говорит, что ты обладаешь многими необходимыми качествами: умственными способностями и самодисциплиной… — Она замолчала, поглядела на Сэма, но он, казалось, внимательно рассматривал ствол яблони в том месте, где веточки оставили аккуратные ряды круглых темных ямок. — Папа говорит, что ты слишком импульсивен, слишком мечтателен и витаешь в облаках. — Она наклонилась вперед и почти вплотную приблизила свое лицо к нему. — Говорит, что ты понапрасну растрачиваешь свои самые лучшие годы, Сэм. Работа на ферме, игра в бейсбол… и эта нелепая работа ночным портье в гостинице… Ради чего ты работаешь там, Сэм? Посмотри, какие у тебя синие круги под глазами.

— Мне платят там двенадцать долларов пятьдесят центов в неделю. Ради этого и работаю, — ответил он резко.

— Ты мог бы зарабатывать намного больше, если бы не был таким упрямым…

На веранде, затянутой противомоскитными сетками, раздался взрыв смеха и послышался веселый голос с выкриками на провинциальный манер:

— Нет, нет, нет! Этим летом они прорвутся и под рев духовых оркестров и глокеншпилей с развевающимися на них волчьими хвостами пройдут гусиным шагом по парижским бульварам. Точно так же, как это было в прошлый раз. Они профессионалы, мистер Верни, и уж что-что, а военное дело знают, как свои пять пальцев. А вы хотите вложить в это свои деньги. Я видел их в Пекине. О, они никогда не ошибаются!

— И все же на Марне кто-то явно допустил ошибку, — возразил монотонным охрипшим голосом старик Джордж Верни.

— Это не более чем временная задержка.

— Если почти два года, по-вашему…

— Подождите, подождите. Этим летом они дадут тупоголовым англичанам возможность обескровить себя, а потом будет «Hoch der Kaiser!»[1] и «Даешь Париж!». Запомните мои слова…

— Пег сказала мне, что твой дядя Билл возвратился и на этот раз останется здесь, — заметила Силия. — Это правда?

— Не знаю. Раньше он никогда не оставался.

Силия нахмурила брови, поскребла ногтем гладкую доску скамейки. Семья Дэмонов была небогатой, но это полбеды. Семья Дэмонов бедная, а семья Хэрродсенов состоятельная. Отец Силии, в прошлом председатель правления ассоциации фермеров «Грейндж», был председателем правления банка «Платт энд мидленд». У них был самый большой дом в городе, а она и ее сестра одевались лучше всех девушек этого города; ее мать возглавляла благотворительную организацию «Истерн стар» и каждый год устраивала сентябрьский базар в округе в целях сбора средств.

Семье Дэмонов не повезло. Отец Сэма завел было магазин скобяных изделий, принадлежащий теперь братьям Харлан, но потерпел неудачу из-за экономического кризиса; потом он получил травму на уборке урожая и ему ампутировали правую ногу по самое бедро. А через пять месяцев после этого он умер. Силия помнит его: тихий, добродушный, непритязательный человек. Он, бывало, доставал из кармана рубахи помятый бумажный пакетик и, ласково поглаживая при этом ее волосы своей сильной рукой, давал ей леденец на палочке, которого хватало на целый день…

Дэмонов содержат Сэм и его мать при весьма нерегулярной помощи, оказываемой дядей Сэма, Биллом Хэнлоном, который, по словам отца Силии, был бродягой, никчемным человеком без твердой почвы под ногами.

— Отец говорит, что он пьет, твой дядя Билл, — сказала Силия.

Сэм пожал плечами.

— Временами он понемногу выпивает. Дядя ведь ирландец, ты же знаешь.

— И мать твоя тоже пьет. Она ведь сестра дяде Биллу.

— она женщина. — Сэм улыбнулся. — Если человек изредка выпивает рюмочку-другую, ничего плохого в этом нет. Дядя Билл был сержантом в армии.

— А какая разница? Честное слово, иногда ты говоришь сам не знаешь что… — Еще одно зеленое яблоко плюхнулось на скамейку рядом с Сидней, и она вздрогнула от испуга, а потом неожиданно спросила: — О, Сэм, почему ты не хочешь поступить туда?

— Куда?

— На работу в банк, в банк! Ты даже не слушал, о чем я говорила!

Сэм зажал зубами стебелек травы.

— А-а, ты опять о банке…

— Да, о банке! Господи! Половина ребят в городе ничего не пожалела бы за такую возможность. А ты… Ты ведешь себя так, как будто это тебя совсем не интересует…

Сэм внимательно рассматривал ивы в конце длинного поля позади дома.

— Для некоторых это хорошее место, — медленно сказал он, — но не для меня.

— Почему?

— Потому что я мечтаю о другом.

— Ты все время напускаешь на себя важность! — сказала она сердито. — Работать в банке куда лучше, чем играть в бейсбол и быть ночным портье в гостинице… — Она сомкнула ноги и откинулась назад, украдкой, уголком глаза, наблюдая за Сэмом. — Кто ты такой, чтобы так задаваться? А все это оттого, что у тебя в голове сидит глупая идея о какой-то особой судьбе.

При этих словах Сэм резко повернул голову, и Силия не удержалась от улыбки: она поняла, что задела его за живое. Глаза Сэма потемнели, стали глубже, лицо помрачнело, сделалось серьезным. «Мне не хотелось бы, чтобы он сильно рассердился на меня», — подумала она, слегка поежившись. Затем, к своему удивлению, хихикнула сквозь зубы.

— Откуда ты это взяла? — спросил он вялым, равнодушным голосом.

— Не имеет значения! — Сказав это, она все же не удержалась и добавила: — Уж не думаешь ли ты, что между девочками могут быть секреты? Секреты бывают только между девочками и мальчиками.

— Пег, — уверенно произнес он.

— Она говорит, что твоя голова забита всякими туманными идеями о том, что в момент величайшей опасности ты спасешь свою страну. Как Джордж Вашингтон. Это правда?

Несколько секунд Сэм пристально смотрел на нее, его вытянутое лицо в свете сгущавшихся сумерек казалось непреклонным. В какой-то момент Силия подумала, что он сможет, он действительно способен совершить нечто подобное. У нее появилось множество противоречивых мыслей, и она воскликнула:

— В самом деле?

Сэм перевел взгляд вниз и сильно дунул на стебелек травы. Раздался высокий, пронзительный писк.

— Да, что-нибудь в этом роде, — сказал он.

— Но это же безумие! Каким образом? — Она грациозно взмахнула рукой. — В этом маленьком затерянном городке, за миллионы миль отовсюду! Ты ведь никогда не бывал на Востоке, ты не был даже в Омахе…

— Не был, так буду.

— Не представляю себе, как это может произойти.

Сэм внимательно рассматривал траву около своих ног. Силия решила схитрить.

— Сэм…

— Да?

— Если бы тебе представился в жизни выбор, и единственное, что тебе надо было бы сделать, это плюнуть на все и решить, что бы ты выбрал? — Время придет, тогда и выберу. — Он еще раз дунул на стебелек травки и перевел взгляд на девушку. — Одно могу тебе сказать: когда придет время и я выберу что-нибудь, ты об этом узнаешь.

— Не дразни меня, Сэм, я никому не скажу ни слова.

— Так же, как Пег?…

— Нет, честное слово. Я обещаю.

Сэм помолчал несколько секунд, разжевывая стебелек, затем снова перевел взгляд на нее.

— Хорошо, я скажу тебе. Я собираюсь поступить в высшее военное училище в Вест-Пойнте.

От удивления Силия откинула голову назад.

— Вест-Пойнт! Ты хочешь в армию?

— Да.

— Но почему?

— Во-первых, никакой платы за обучение. Там, наоборот, платят тебе.

— Но ты же не можешь просто поехать туда, и все! — воскликнула она, снова раздражаясь. — Тебя должен кто-то рекомендовать или что-то в этом роде.

— Ну и что же, я добьюсь, чтобы меня рекомендовали.

— Да, но я не представляю, как ты этого добьешься. К тому же там экзамены… Ты ведь ни за что не сдашь экзамены…

— Я думаю иначе.

Силия недоверчиво хмыкнула и топнула ножкой.

— Ничего более глупого я никогда не слыхала. Тот, кто хоть немного уважает себя, кто немного… хоть сколько-нибудь соображает, тот в армию не пойдет… Это же годы и годы жизни в казармах, нечеловечески жестоких требований и порядков, и маршировка, маршировка! Хэрриет Иберсен знает одного парня из Каунсил-Блаффса, он находится там уже целый год… Потом тебя пошлют в Слэмбэнгтокангу или еще куда-нибудь… в мангровые болота, кишащие змеями и аллигаторами. И ты будешь сидеть и сидеть там, жалея, что родился на свет божий… Ради всего святого, Сэм, зачем тебе это?

— Ты задала мне вопрос, я ответил, вот и все, — сказал Сэм с некоторым раздражением.

Силия откинулась на спинку скамейки. Ее бесило, что он так долго вынашивал эту идею, а она об этом ничего не знала. «Он ведь действительно пойдет в армию, — подумала она. — Возьмет да и пойдет, на это ума и упрямства у него хватит». Она любила Сэма, в этом она была совершенно уверена, а он… он едва даже слушал, что она говорит. Его голова забита только такими вот идеями.

— Все это из-за твоей дурацкой идеи об особой судьбе, — сказала она печально, но сразу же, гордо подняв подбородок, добавила: — Ты знаешь, я ведь не буду ждать тебя.

— Очень жаль.

Она бросила на него полный удивления взгляд широко открытых глаз и увидела, что он лукаво улыбается.

— Ты думаешь, я шучу? Вот увидишь, что нет. Можешь уезжать хоть в Манилу, мне все равно… Фред Шартлефф прекрасный молодой человек! — вызывающе заявила она.

— Да, он, безусловно, прекрасен.

— Ты можешь смеяться над ним сколько тебе угодно, но он действительно хороший парень. И у него есть автомобиль.

— Автомобиль не его, он получил машину от отца.

— Когда-нибудь он станет мэром этого города, а потом губернатором штата Небраска.

— Политика, — сказал Сэм пренебрежительно.

— А что плохого ты находишь в политике?

— А то, что полжизни ты говоришь народу такие вещи, в которые сам не веришь.

— Ты… ты просто невозможный человек! Почему бы тебе не смотреть на вещи проще?

— Потому что в этом нет ничего хорошего.

— Ты неисправим в своих заблуждениях!

Неожиданно быстрым движением она замахнулась, чтобы ударить его, но он ловко уклонился и цепко схватил ее руками за лодыжки. Силия громко завизжала и крепко уцепилась за скамейку.

— Не стаскивай меня со скамейки, Сэм! На юбке от травы будут пятна… Не смей!

— Ну-у, ты уже совсем не такая, — с разочарованием произнес Сэм и демонстративно отпустил ее лодыжки. — Помнишь пикник на острове Харт? Помнишь, как мы играли в разбойники и как сорвался с привязи бык-рекордист Олли Бэшинга, а Шелли Кимбэлл пытался заарканить его бельевой веревкой?

— Э-э. — Она поправила юбку и привычным движением руки уложила растрепавшиеся волосы. — Мы слишком повзрослели, чтобы играть сейчас в такие игры. Давай лучше подумаем о будущем.

— Это правильно. Но ведь будущее определяется прошлым.

— Ничего подобного.

— Нет, определяется. Если бы не было опыта прошлого, мы не могли бы жить в настоящем, теперь и в будущем.

— Возможно.

«Всегда он совершенно неожиданно говорит что-нибудь такое, — подумала Силия. — Недаром мисс Синсэпо сказала на выпускном вечере, что Сэм самый способный мальчик из всех, кого она учила».

Часы на колокольне приходской церкви на Мэйн-стрит начали размеренно отбивать время. Силия вскочила со скамейки.

— О, уже восемь! Мне надо идти домой. Я обещала маме, что помогу ей рассортировать старье. Проводи меня, Сэм, ведь еще рано. — Пойдем.

Держась за руки, они пересекли газон и вышли через деревянные ворота на Мэривэйл-стрит; густые кроны росших вдоль нее вязов воспринимались в сумерках как огромный неподвижный полог. То в одном, то в другом доме в кухнях и на верандах зажигали лампы, их пламя сияло в матовых абажурах, словно нежные желтые цветы. Городок — ему дали имя Уолт-Уитмен и зарегистрировали всего не более шестнадцати лет назад — расположился на большой южной излучине реки Платт, между Керни и Лексингтоном. Хорошая сельская местность. На севере плодородная земля переходит в отлогие возвышенности или примыкает к участку растущих вдоль реки трехгранных тополей, там, где находится сортировочная станция железнодорожной компании «Юнион пасифик».

Мимо них проехала фермерская повозка. Два седока ее на задней скамейке мерно покачивались на слегка подпрыгивающих осях. Седок, который правил лошадью, грузный краснолицый мужчина с большим носом, кивнул Сэму, и тот пробормотал ему в ответ «Добрый вечер». Скрипя, повозка скрылась в сгущавшихся сумерках.

— Кто это? — спросила Силия.

— Сайрес Тимрад. Я много раз помогал ему убирать урожай.

Услышав эту фамилию, Силия с негодованием вспомнила Изабеллу Тимрад, скверную маленькую рыжеволосую девчонку с мальчишескими ухватками. В прошлом году накануне дня всех святых Силия собирала у себя друзей и подруг. Сэм так часто нагибался с Изабеллой за яблоками, что его лоб покрылся потом, а волосы взмокли и торчали как петушиный гребешок; а когда они играли в эту игру с лакричником, Силия могла бы побожиться, что Сэм нарочно отставал, чтобы оказаться вместе с Изабеллой. Конечно, это глупость, каждый в этой игре поступает так, но вся беда в том, что Сэм отдавал предпочтение Изабелле, а не ей…

Дойдя до ворот дома Силии, они остановились. Силия вопросительно посмотрела ему в глаза.

— Хочешь, зайдем?

Она заметила, с каким интересом он смотрит на ее большой белый дом с двумя стройными колоннами у парадного входа, высоким коньком крыши из шиферной плитки и оранжереей в юго-восточном углу. Это был единственный во всей округе дом с шиферной крышей и оранжереей.

— Нет, не стоит, — ответил он. — Мне еще надо кое-что сделать.

Силия покачала взад и вперед его большую и сильную руку, которой он держал ее тонкие пальцы. «Плохо, что уже стемнело, — пожалела она, — будь посветлее, я выглядела бы для него куда более привлекательной, да и выражение его лица можно было бы разглядеть лучше». Она снова посмотрела ему в глаза.

— Подумай хорошенько, Сэм. Я ведь не пошутила, когда сказала, что не буду ждать тебя. Если тебя отправят на какой-нибудь остров с пальмами…

— Ну конечно же, ты не шутишь, — перебил ее Сэм, улыбаясь.

— Перестань смеяться.

— Я не смеюсь.

— Нет, смеешься. Честное слово, ты неисправим.

— Ну я же говорю тебе, Силия, что не смеюсь…

Но она все-таки улавливала в его топе ироническую нотку. Стараясь придать своему голосу серьезность, она строго сказала:

— Ничего смешного в этом я не вижу… Ты что, не хочешь… не хочешь стать настоящим человеком?

— Еще бы! Конечно, хочу, — ответил он теперь уже совершенно серьезно. — Вот увидишь.

Он пристально смотрел ей в глаза. Большой, сильный, способный горы свернуть… В полутьме он выглядел очень романтичным, страстным. «Такой милый и умный, — думала она с отчаянием, — но не хочет поступить по моему. Такой упрямый».

— О, Силия, — неожиданно начал Сэм тихим голосом, — жизнь очень сложна и многообразна, она может пойти совсем не по тому пути, который ты намечаешь, и получится совсем не то, на что ты рассчитываешь… — Он широко взмахнул свободной рукой — жест довольно редкий для него. — Боже мой, где-то там вся жизнь… — И неожиданно замолчал, а через несколько секунд добавил: — Впрочем, нет, я хотел сказать другое…

— Судьба, — лукаво перебила его Силия, подчеркнуто растягивая слово. Но на этот раз он не засмеялся и не потянулся к ней, чтобы обнять и прижать ее к себе.

На сортировочной станции тронулся поезд — отрывистое пыхтение буксующего паровоза внезапно смолкло. Какой-то мальчишка пронзительно закричал, что он в прятки больше не играет.

«Он будет великим, — решила Силия, погруженная в раздумье. — Он обязательно сделает что-то прекрасное и благородное, что потрясет весь мир, и, когда ему будут рукоплескать, я буду стоять рядом с ним».

— Мистер Судьба, — сказала она нежно, почти умоляюще, и подставила ему свою щеку.

Его поцелуй был почти официальным, как будто он боялся коснуться ее. Затем, к большому своему удивлению — она никогда раньше не делала ничего подобного, — Силия приподнялась на носки, обхватила шею Сэма руками и горячо поцеловала его. Она намеревалась увлечь этим его, но неожиданно для себя почувствовала, что сладкое, обжигающее очарование поцелуя волнами захватывает ее. Ей показалось, что она падает вниз, через сотни миль мерцающих звезд, падает и тает как воск в пламени…

Резко сняв руки с плеч Сэма, Силия сильно оттолкнула его от себя, отчего и сама больно ударилась спиной о чугунные украшения забора. Ее дыхание было тяжелым и прерывистым, она почти ничего не видела. Сэм что-то тихо сказал, но она не слышала…

— Вот тебе! — вызывающе бросила она, с трудом переводя дыхание.

«Это должно удержать его, — думала она, когда уже была за воротами и почти бессознательно шла по тропинке к дому. — Да, это удержит его», — повторила она себе вслух. Но когда Силия оглянулась назад и увидела под вязами быстро удалявшуюся высокую фигуру Сэма, ее уверенность в этом пошатнулась.

* * *

Когда Сэм поднялся на веранду, лампа, стоявшая на большом круглом дубовом столе, уже горела. Его мать, занятая шитьем, сидела около лампы. Дядя Билл наливал старику Джорджу Верни пиво из большого синего керамического кувшина, привезенного когда-то из Верратала еще дедушкой Сэма. Маленький Ти, прислушиваясь к разговору старших, играл на полу. Все сразу повернулись к Сэму, как будто его освещенное золотым ореолом лампы лицо было магнитным. Широко улыбаясь, Сэм медленно перевел взгляд с одного на другого: морщинистое, резко очерченное лицо матери, распущенные, упавшие на лоб каштановые волосы, яркая, заполнившая все глаза голубизна зрачков; лицо Джорджа Верни казалось каким-то древним, как у столетней статуи; у дяди Билла — круглое, красное, веселое лицо.

— Привет, мам, — сказал Сэм и, подойдя к ней, импульсивно, видимо, потому, что все еще ощущал поцелуй Силии, поцеловал ее в лоб.

— Что с тобой, Сэм, чему это я обязана? — удивленно спросила она, улыбаясь.

— Тому, что он целуется с девочками, — ответил за него Билл Хэнлон. — Это наследственная черта нашей семьи. Выпей с нами кружечку пива, паренек, — предложил он.

— Мне скоро идти на работу, — ответил Сэм, отрицательно покачав головой, и сел на скамейку в дальнем углу веранды.

— Он хочет, чтобы на службе голова у него была ясная, — заметил Билл Хэнлон, подвигая кружку с пивом к Джорджу Верни, который столовался в семье Дэмонов. — Ты когда-нибудь встречал таких? А ведь ему только восемнадцать. Весь в Карла, царство ему небесное, — добавил он, обращаясь к сестре. — Это немецкая дисциплина. В нашем роду таких не было.

* * *

— Должно быть, уже около девяти, Сэм, — сказала его мать.

— Правильно, без четверти девять, — согласился Сэм, взглянув на доставшиеся ему от отца золотые часы.

Поднимаясь по лестнице в свою комнату, Сэм встретил спускавшуюся вниз Пег. Он положил руку на перила и преградил ей путь.

— Почему это вы, девчонки, не можете держать язык за зубами?

На некрасивом мальчишеском лице Пег появились сначала испуг и удивление, а затем заиграла шаловливая улыбка.

— О, у нее не удержится ни одного слова! Глупо, что я сказала ей это.

— Придется дать тебе за это хороший подзатыльник. — Он замахнулся, чтобы шлепнуть ее, но она моментально подскочила по ступенькам на верхнюю площадку.

— А она что, пыталась отговорить тебя?

— Да.

— Ну и хорошо. Это еще больше закалит твою волю.

— Пег, но об этом теперь узнает весь город.

— Конечно, узнает. Если ты хочешь как-то отличаться от других, то за это надо платить… — Смеясь, она нырнула в свою комнату и захлопнула дверь.

Сэм постоял несколько секунд в нерешительности, затем повернулся и пошел вниз.

Глава 2

В девять тридцать вечера прибыл коммивояжер скобяных изделий из Чикаго, и Сэм Дэмон поселил его в четырнадцатый помер. Десятью минутами позднее, тоже с омахского поезда, прибыла пара по фамилии Ормсби, следовавшая к родственникам в Шеридан-Форкс. Сэм проводил их в большой двухместный двадцать седьмой номер. Потом он вернулся к конторскому столику Торшона на лестничной площадке второго этажа и записал время, в которое постояльцы просили разбудить их, и на отдельной бумажке — то, что они заказали на завтрак, чтобы оставить ее повару Мэлверну Личу, который приходил на работу в пять тридцать утра.

Затем снова наступила тишина. Лишь изредка с улицы доносилось цоканье копыт и низкий неравномерный гул голосов из бара, что слева от входной двери на первом этаже. Сэм просидел несколько секунд, прислушиваясь к ночным звукам, затем открыл большую потрепанную книгу в кожаном переплете, нашел отмеченное место и углубился в чтение.

* * *

Входная дверь на первом этаже медленно открылась. Посмотрев вниз — мистер Торнтон поставил свой столик на лестничной площадке так, чтобы сидящий за ним человек мог легко замечать всех, кто входит и выходит, — Сэм увидел освещенную пламенем газовой горелки рыжеволосую голову Теда Барлоу, который устремился в бар, ответил на негромкие приветствия нескольких завсегдатаев, потом вышел и, шагая через две ступеньки, поднялся по лестнице к Сэму.

— Привет, ас. Что это ты читаешь?

Заложив страницу листиком бумаги, Сэм закрыл книгу.

— Так, ничего особенного. История. История революционных войн.

— Такой мелкий шрифт. Портишь себе глаза, а что будет потом, какая польза? — Барлоу щелкнул языком и присел на стоявшее справа от столика жесткое кресло из черного конского волоса. Он был на несколько лет старше Сэма. Низкорослый, коренастый, с носом, похожим на пуговицу, низким лбом и уже поредевшими спереди волосами. Вытащив из карманчика рубашки листочек бумаги, он развернул его и положил на стол перед Сэмом. — Вот состав их команды, смотри.

Сэм внимательно просмотрел список.

— Ну и чудак же этот Хэррисон, тоже набрал себе игрочков. У нас на подаче Гальдер. А кто такой Бёрчелл?

— Не знаю. Уолли говорит, какой-то новенький. Здоровенный парень. Два хороших удара — и команда получает очко.

Сэм свистнул.

— Ну ладно. Мы попробуем давать низкие и крученые мячи, посмотрим, как он будет реагировать. Ладно?

— Давай попробуем.

— Ну, а если он будет бить, тогда постараемся ловить и бросать поточнее.

Они засмеялись, потом еще раз просмотрели список и детально обсудили расстановку игроков в дальней части поля и другие тактические вопросы. Тед работал на сортировочной станции в компании «Юнион пасифик», но страстно увлекался бейсболом. Он играл кетчером, был помощником тренера и главным менеджером сборной команды Уолт-Уитмена «Уорриорс», каждое воскресенье игравшей на городском поле с командами из других городов. По мере того как шли годы и на мускулах начал появляться жирок, его надежды выйти в большой бейсбол слабели, но он все же не переставал мечтать об удачном сезоне и о сухом счете в игре с командой «Джосслин»; не исключена была даже возможность стать помощником тренера профессиональной команды главной лиги. А почему бы и не стать? Если «Уорриорс» смогла бы выиграть все игры в этом году, то неизвестно, чем бы все это кончилось. Энтузиазм Барлоу был заразителен. Когда Сэм Дэмон кончил среднюю школу, а в школьной команде он был лучшим подающим и бьющим, Тед уговорил его перейти подающим в команду «Уорриорс». Сэм и в этой команде оставался лучшим.

— Я долго обдумывал игру, — сказал Сэм.

— Какая-нибудь особая тактика?

Сэм улыбнулся и кивнул в знак согласия.

— Если у них будет игрок на третьей и к этому моменту никто не выйдет или выйдет только одни, то ты сделай вид, что готовишься к «сквизу». Третий и первый сторожа устремляются к базам. Подающий, разумеется, делает вид, что готовится бросить для «сквиза».

— А как же их игрок на третьей?

— В этом-то вся хитрость. Ты попросишь подачи для «сквиза». Как только я начну замахиваться, перехватчик рванется к третьей. Я даю обычный мяч в сторону, а ты, не раздумывая, возвращаешь его на базу. Если у третьей базы будет Стиви, то их игрок наверняка пробежит значительно дальше чем обычно, поэтому у нас появится возможность «наколоть» его. Все будет зависеть от своевременности и слаженности наших действий.

Барлоу прищурился, наклонил голову.

— Я припоминаю такую же игру… что-то аналогичное… Ты где узнал об этой тактике?

— Нигде не узнавал. Я выдумал ее сам, позавчера ночью. Барлоу нахмурил брови.

— Они не клюнут на такую приманку. Это команда второго класса.

— Мы тоже команда второго класса.

— Но несколько раз эту тактику применять нельзя. Это точно.

— А зачем несколько, только один раз, — улыбнулся Сэм. — В самый критический момент.

Барлоу посмотрел на Сэма, в его голубых глазах засверкали искорки.

— Ох и хитер ты! Ну ладно, давай попробуем.

— Но ты в этот момент прижми перчатку к колену или дан мне какой-нибудь другой ясный знак. Если я его не замечу и их бьющий ударит, то бедняга Стиви ничего уже не сделает.

— Это, пожалуй, правильно… Так ты говоришь, что никогда не слышал о такой тактике?

Сэм отрицательно покачал головой.

— Это здорово, ты молодец, Сэм. Тебя надо бы послать во Фландрию, ты научил бы их, как надо воевать. — Тед взял со стола свой листочек со списком команды. — Ты перепишешь это себе?

— Нет, я запомнил.

Барлоу кивнул. Год назад, когда Сэм вот так же ответил ему, Барлоу отнесся к этому скептически и язвительно упрекнул Сэма, но Сэм невероятно удивил Барлоу, когда повторил на память всю расстановку команды и слабости каждого бьющего в ней. «Фиксирует все как фотографическая пластинка», — хвалил он Сэма друзьям или своей жене, которая уже много хорошего слышала о Сэме Дэмоне.

— Я написал Хэпу Доннэлли, — сказал Барлоу Сэму. Хэп Доннэлли был широко известным помощником тренера, подбиравшим игроков для команды «Чикаго кабс». — Он еще не ответил, но думаю, что напишет. Он всегда отвечает на мои письма. Я написал ему, чтобы он посмотрел тебя в игре.

— Думаешь, что он приедет сюда, так далеко? — Конечно, приедет. У этих ребят денег много. Они едут куда хотят, клуб оплачивает все их счета. — Барлоу был однажды на Востоке, в Чикаго. — О, они тратят много!

Оба погрузились в свои мысли, наступила тишина, нарушаемая лишь негромким гулом голосов и смехом в баре на первом этаже. Сэм думал о Хэпе Доннэлли, о больших зеленых бейсбольных полях, о стадионах, на которых играют команды главной лиги. Барлоу поднялся было с кресла, потом снова сел, вытянул крепкие ноги, засунул кисти рук в брючные карманы.

— Жарко сегодня, — сказал он.

— Это неплохо, — отозвался Сэм.

Поболтав еще несколько минут о пустяках, Барлоу неожиданно спросил:

— Ты видел Тима Райли?

Сэм отрицательно покачал головой, не придав этому вопросу особого значения.

— Я слышал, как он говорил в магазине, что собирается зайти сюда выпить в баре столько, сколько захочется, и надолго снять номер.

— Только не здесь. Здесь у него ничего не выйдет, — заметил Сэм.

Барлоу сжал губы и нахмурился.

— Он хвастался перед многими и вряд ли пойдет на попятную.

— Я знаю.

— Он кончает работать в четверть одиннадцатого.

Сэм посмотрел на Барлоу, но ничего не сказал. Верзила Тим Райли был когда-то лесорубом, моряком, стивидором и вообще слыл человеком с легендарным прошлым. Он имел рост шесть футов и пять дюймов, очень крепкие мускулы, буйный характер и категорическое нежелание подчиняться кому бы то ни было. Неделю назад, находясь в баре на первом этаже, он затеял спор с тремя постоянными посетителями по поводу положительных и отрицательных сторон левши Руби Уоддэлла. Дело дошло до драки, он так разбушевался, что разбил вдребезги четыре стула, множество бокалов и бутылок и, наконец, большое декоративное зеркало позади стопки. Его с трудом вытолкнули в ночную темь на улицу, где он и попал в руки полиции. Позднее он без особых пререканий оплатил все убытки, и ему не предъявляли никаких претензий. Но мистер Торнтон недвусмысленно потребовал от персонала гостиницы не обслуживать Райли, если тот появится здесь еще раз.

Вся беда была только в том, что мистер Торнтон — этот носящий пенсне, вечно мурлыкающий себе под нос пятидесятисемилетний господин в костюме в тонкую полоску — в данный момент спал самым глубоким сном в своей мягкой постели.

— Он хвалился, Сэм, что у него есть чистое виски, — сказал Барлоу озабоченно. — А ты знаешь, какой он, когда выпьет?

— Знаю.

— Ну, и что ты будешь делать? Сам пожал плечами.

— Что-нибудь придумаю, когда потребуется.

— Смотри, он ведь может пойти на что угодно. — На лице Барлоу появилось выражение сочувствия, он крепко сжал свои руки — Слушай-ка, — оживленно предложил он, — я могу немного потолкаться поблизости, если хочешь. Я, конечно, не Джек Джонсон, но помочь тебе смогу.

Сэм решительно покачал головой.

— Если я не справлюсь с ним один, то нечего мне сидеть за этим столом.

— Боже, Сэм, он ведь весит двести сорок пять фунтов, а жира у него не так уж много. Во всей округе нет ни одного человека, который справился бы с ним в честном бою.

— Это верно.

— Мне кажется, ты слишком уж спокойно относишься к этому, — Барлоу смотрел на ночного портье еще несколько секунд, потом пехотя поднялся из кресла. — Ну что ж, как хочешь. До свидания, желаю тебе удачи, как говорят. По-моему, ты все-таки допускаешь непростительную ошибку.

— Посмотрим.

Барлоу спустился на первый этаж и заглянул в бар. Бармен Пол Айнсли, маленький сварливый старичок, что-то сказал ему, и на какой-то момент у Сэма Дэмона мелькнула надежда, что Барлоу останется в баре выпить рюмочку-другую. Но тот попрощался и вышел на улицу, плотно прикрыв за собой массивную дверь. Несколько минут Сэм прислушивался к отрывочным голосам в баре, казавшимся теперь приглушенными более чем обычно. Со стороны болота, что позади кузницы Клаузена, доносился слабый писк древесных лягушек, а откуда-то издалека, — видимо, с острова Харт, — ритмичные удары металла о металл. Сэм посмотрел в окно на хорошо выделявшуюся на фоне ночного неба густую зеленую массу вязов, помечтал несколько минут о Силии Хэрродсен, о большом бейсболе, о тихих, освещаемых яркими солнечными лучами необжитых берегах под безоблачным небом…

Он снова открыл большую книгу в кожаном переплете и не отрываясь внимательно читал ее минут десять. Потом выдвинул нижний ящик стола, вынул из него блокнот с отрывными листами в мягком переплете из черной кожи и с большими латунными кольцами и начал что-то записывать в него аккуратным убористым почерком.

* * *

Входная дверь широко открылась и захлопнулась с такой силой, что задрожал весь дом. Между порогом и входом в бар промелькнула большущая тень. Раздался громовой голос:

— Привет всем! Очень рад снова с вами встретиться!

Напряженно прислушиваясь, Сэм Дэмон подумал: «Он уже набрался. И здорово».

Тот же низкий бас продолжал:

— Решил заглянуть, немного подбодриться, перед тем как уединиться. Пропустить рюмочку с друзьями. Правильно?

Секунд десять — двадцать в баре стояла полная тишина. Потом послышался нерешительный голос Пола Айнсли:

— Слушай, Тим, знаешь, мистер Торнтон сказал…

— Мистер Торнтон! — рявкнул верзила Тим Райли. — Мистер Торнтон! Я знавал этого паршивого Торнтона еще тогда, когда он торговал тканями в магазине Нисбета…

Послышался шум расталкиваемых стульев, — видимо, нетвердо державшийся на ногах Райли приближался к стойке. Затем снова раздался его голос, обманчиво тихий и вкрадчивый:

— И где же мистер Торнтон изволит находиться в этот чудесный июньский вечер?

— Его здесь нет, Тим, он дома, спит, как и все порядочные люди. Сейчас здесь молодой Сэм Дэмон. Тебе это известно, Тим. Пожалуйста, Тим…

«Молодой Сэм Дэмон». Эти слова были произнесены с необычной, почти умышленной осторожностью, а владелец этого имени, напряженно замерший над большим дубовым столом, едва дыша, внимательно слушал, что говорил этот здоровенный дядя.

— Это старший сын бедняги Карла Дэмона, да? Царство ему небесное… Тот, который считает себя выдающимся бейсболистом? — Снова наступила короткая пауза, Райли, видимо, всматривался в лица немногих находившихся в баре. — Ха, я не думаю, что молодой Сэм Дэмон будет возражать против того, чтобы я немного выпил. Верно, друзья?

— Сэм сказал, чтобы я не обслуживал тебя, Тим. — В глубокой тишине голос Пола Айнсли звучал слабо, жалобно. — Он сказал это сегодня вечером, когда пришел сюда.

— Сегодня? Он сказал это сегодня вечером? А разве он не слышал, что Тим Райли намерен сегодня остановиться здесь? Я почему-то был уверен, что он слышал об этом. А ты слышал, Пол?

— Тим, не заставляй меня прибегать к силе…

— К силе! — Раздался громовой хохот. Эти слова в устах Пола показались Райли невероятно смешными. — К силе! Конечно же, нет. Можешь быть уверен, Пол, к силе тебе прибегать не придется. — Затем раздался звук удара ладони по отполированной поверхности стойки бара из красного дерева. — Это же позор на весь мир! Да-а… Придется мне подняться наверх и повидать молодого мистера Дэмона… Сказать ему пару теплых слов. — Загремели стулья.

— Тим, если ты пойдешь наверх, мне придется послать за Чарли Баскомом.

Снова громовой хохот.

— Чарли Баском! Чарли Баском сейчас на острове Харт расследует кражу серо-коричневой кобылы под кличкой Мэригоулд, — не без удовольствия заявил Райли. — А начальник Йогансен играет в покер в Шеридан-Форксе. Вот так, дорогой, можешь идти за ними. Иди, иди, зови их…

Выйдя из бара, Райли остановился в маленьком коридоре и посмотрел вверх, на второй этаж. В слабом свете высоко расположенной газовой горелки его раскрасневшееся лицо под копной свисавших на лоб черных волос казалось каким-то диким, звериным. Своим огромным телом он заполнил весь коридорчик. При виде Сэма его лицо расплылось в довольной радостной улыбке.

— Здравствуй, сынок.

— Здравствуйте, мистер Райли, — ответил Сэм. Его голос был твердым, не дрожал. Это уже хорошо — выиграна половина битвы. Сэм увидел, как Райли не спеша почесал огромной рукой ключицу.

— Ну вот, сынок…

Здоровяк все еще смотрел на Сэма снизу, растянув рот в беззвучном смехе. Вид Сэма, очевидно, не понравился ему, ибо челюсти его вдруг сжались, лицо потемнело, стало серьезным.

— Слушай, парень. Давай-ка обойдемся без лишних слов. — Он показал на бар. — Я вернусь туда, и пусть Пол нальет мне рюмочку-другую. Потом, когда мне захочется, я приду сюда и ты откроешь мне семнадцатый номер. Понял?

— В этой гостинице вас обслуживать не будут, мистер Райли, и это окончательно. Я обязан попросить вас удалиться отсюда, — сказал Сэм спокойным голосом.

Райли не верил своим ушам. От удивления его глаза расширялись до тех пор, пока не превратились в обрамленные фарфоровой белизной светло-голубые диски.

— Ни один только что окончивший среднюю школу сопляк из Христианской ассоциации молодых людей не смеет указывать Тиму Райли, что ему делать в этом или каком-нибудь другом городе, отсюда до самого Сиэтла… Ну-ка, иди сюда, вниз! — рявкнул Райли. Сэм Дэмон не пошевельнулся. — Хорошо, — продолжал Райли, — раз ты не хочешь спуститься, я поднимусь к тебе сам!

Райли начал подниматься по лестнице из двадцати двух ступенек — нижний этаж гостиницы был построен с солидным размахом. Сэму казалось, что с каждым шагом этот человек становится еще крупнее. Воротник его рубашки был расстегнут, черные волосы, покрывавшие грудь, вылезли на края голубой материи. Это был великан. Сэм, видевший его за последние два года раз десять никогда не представлял себе, что он такой здоровенный.

Когда Райли поставил ногу на последнюю ступеньку лестницы, Сэм поднялся, оперся ладонями о стол и сильно оттолкнул одной ногой тяжелый вращающийся стул; стул откатился в сторону и мягко ударился о стену. Сэм удивлялся сам себе: он не испытывал ни малейшего страха. Все его чувства были необычно, почти до боли, напряжены и обострены. Он заметил, что у Райли опущено правое веко, а правую бровь пересекает белый, в форме полумесяца шрам. Через окна донесся слабый писк древесных лягушек, легкое дыхание ветерка, шелест густой листвы вязов. Сэм ждал. Он просто ждал подходящего момента. Ждал, когда внутренний инстинкт, которому он привык подчиняться, нажмет соответствующие кнопки, и он начнет действовать, делать то, что необходимо. Он даже не раздумывал над тем, что именно сделает. Сэм был уверен, что наступит момент и инстинкт подскажет ему, как поступить. он перевел взгляд на Райли, который стоял теперь перед ним во весь рост. Сэму пришлось смотреть вверх, хотя его собственный рост был более шести футов.

Лесоруб подошел к столу. Он тяжело дышал через нос. Сэм понял, что Райли сильно пьян. Пьян, но физически способен на что угодно. И очень подвижен. Да, подвижен.

— Я намерен всыпать тебе по первое число, — сказал Райли. — Потом я выволоку тебя отсюда на площадь перед ратушей для всеобщего обозрения. Из твоих штанишек надо выбить пыль, паренек… Ну, или ты выйдешь из-за стола сам, или я вытащу тебя как котенка?

«Ударить его достаточно сильно я не смогу, — думал между тем Сэм. — Да и никто другой не смог бы. Схватить что-нибудь, например стул, теперь уже поздно… Лучше, пожалуй, толкнуть его так, чтобы он покатился по лестнице до самого первого этажа». Мышцы Сэма напряглись в ожидании подходящего момента. Райли пристально смотрел на Сэма, и по его глазам было видно, что им владеет неудержимое желание дать волю рукам. Пот он перенес вес своего огромного тела на одну ногу, его взгляд метнулся сначала в ту сторону стола, где стояло кресло из конского волоса, в котором только что сидел Тед Барлоу, а потом в другую, где ничто не мешало проходу. В момент этого последнего взгляда внутренний инстинкт подсказал Сэму — действуй! Дальше все произошло почти автоматически. Опершись руками о стол, Сэм легко перенес через него свое тело и с размаха ударил Райли ногами в подбородок. Удар был настолько сильным, что Сэм почувствовал отдачу всем телом — от ступней ног до головы. А потом перед ним оказалось пустое место: секунду назад Райли стоял здесь, а теперь его не было. Ударяясь о ступеньки и перила, Райли катился вниз, словно тяжелый мешок по наклонной плоскости. Сэм видел, как он перевернулся сначала вперед головой, потом ногами, боком, потом опять головой и, наконец, глухо ударился о входную дверь на площадке первого этажа. Зазвенели дверные стекла. Потом наступила жуткая тишина. Стоя на верхней площадке перед столом, Сэм с ужасом подумал: «Боже мой, я, наверное, убил его».

Через несколько секунд, тяжело кряхтя и охая, Райли медленно и неуверенно поднялся на ноги. Потом он помотал головой, как это делают вылезшие из воды собаки. Медленно расправив свои огромные плечи, он сделал несколько шагов вперед и вышел на освещенную часть площадки. Сердце Сэма замерло. С этим великаном ничего не произошло — он здоров как бык. Этот человек неуязвим… «Что же делать теперь? — озабоченно подумал Сэм, — Что дальше? Второй раз так не выйдет». Его взгляд остановился на стуле рядом со столом.

— Одним ударом, — пробормотал наконец Райли. — Одним ударом! — рявкнул он во всю мощь своих легких.

Он стремительно начал подниматься по лестнице… На этот раз внутренний инстинкт ничего не подсказывал Сэму. «Ударю его этим стулом, — подумал Сэм, — тресну, а потом брошусь на него и буду бить, пока смогу. Это единственный выход». Пошатываясь, Райли продолжал подниматься по лестнице. Из ссадин на голове но его щеке бежала тонкая струйка крови, переносица была поцарапана, по лицу скатывались капельки пота. Вид у него был ужасный. Сэм направился было к стулу, затем неожиданно остановился: лицо Райли расплылось в широкой, добродушной улыбке. Опершись одной рукой о стенку, другую он протянул Сэму.

— Я не трону тебя, парень. Честно. Я хочу просто пожать тебе руку. — Он помотал головой. — Нет, нет, не бросайся на меня еще раз. Ей-богу, не трону. — Его слова звучали искренне. Пока Сэм настороженно всматривался в лицо Райли, тот поднялся на площадку, зажал его руку в своей и начал энергично трясти ее.

— Ну, парень, ты превзошел всех. Ты единственный во всем штате Небраска, кто смог одним ударом спустить Тима Paйли по всему лестничному маршу. — Он повернул руку Сэма и внимательно осмотрел ее. — Ничуть! Даже не повредил себе руку! — удивленно воскликнул он. — Господи! Вы только подумайте! Ты молодчага, парень. Далеко пойдешь, попомни мои слова. — Он отпустил руку Сэма. — Далеко пойдешь в этом проклятом миро.

— То, что я сказал, остается в силе, мистер Райли, — спокойно произнес Сэм Дэмон.

Райли добродушно рассмеялся.

— Ладно-ладно, сынок. Пусть будет по-твоему. — Несколько секунд он стоял с неопределенной улыбкой, всматриваясь в лицо Сэма, как будто на нем золотыми буквами было написано, чего достигнет этот молодой человек в будущем. — Так, так, — пробормотал Райли. Похлопав Сэма по плечу, он, опираясь рукой о стену, начал медленно спускаться по лестнице. В маленьком коридорчике на нижней площадке он остановился и просунул верхнюю часть своего туловища в дверь бара, где все это время стояла могильная тишина. Слегка покачиваясь, не обращая внимания на кровь, стекавшую на воротник рубашки, он медленно обвел взглядом всех присутствующих, и его губы искривились в иронической улыбке. — Я, пожалуй, пойду домой и немного отдохну, — сказал он. Затем, показав большим пальцем левой руки на площадку второго этажа в направлении неподвижно стоявшего Сэма Дэмона, продолжал: — Послушайте, вы! Начиная с этого момента тот, кто сделает этому парню что-нибудь неприятное, будет иметь дело с Тимом Райли. На сегодняшний вечер это мое последнее слово…

Он ушел. Большая входная дверь захлопнулась с легким звоном стекол. Воцарилась столь глубокая тишина, что Сэм слышал, как мерно отстукивают секунды высокие стоячие часы в вестибюле внизу. По его спине и бокам скатывались капельки пота.

На площадке первого этажа показалось изумленное лицо Пола Айнсли, затем позади него появились Хобарт Марш, Джордж Смит и Генри Воллмер. Все смотрели на Сэма, вытаращив глаза.

— В чем дело, Пол? — спросил Сэм.

Маленький бармен поднялся на две-три ступеньки и уставился на Сэма так, как будто не верил своим глазам.

— Ради всего святого, как же… — начал он и замолчал с открытым ртом. — Как тебе удалось расправиться с ним?

— Нанес ему удар первым, — ответил Сэм спокойно. — Ударил первым и не дал ему ударить себя. В этом все дело. Так бывает в любой игре, правда ведь? — На лице Пола и других застыло идиотское выражение. Они в изумлении молчали, и Сэм добавил: — И запомните: мистера Райли не обслуживать в этой гостинице ни при каких обстоятельствах, пока не разрешит мистер Торнтон. — Они продолжали смотреть на него молча. Сэму очень хотелось рассмеяться, но он подавил это желание. — Идите в бар, Пол, что же вы стоите?

— Да, да, конечно, ты прав, сынок.

Пол повернулся кругом, как маленькая оловянная игрушка с белоснежными волосами, наскочил на стоявших позади него и начал подталкивать их к двери в бар. Потом из бара донеслись приглушенные голоса:

— Хладнокровен как ледяная сосулька…

— Нет, могли вы представить себе что-либо подобное?…

— У этого парня наверное, стальные нервы…

— Так легко расправился с верзилой Райли. Представляете?!. Затем раздался громкий и почтительный голос Пола Айнсли:

— Друзья, на этот раз за мой счет. Не за счет «Грэнд вестерна» и не за счет мистера Торнтона. За мой счет. Я угощаю.

Послышался приглушенный смех и слабый звон наполняемых стаканов.

Сэм Дэмон обошел стол, сел на свое место, достал из брючного кармана носовой платок и вытер им вспотевшее лицо и шею. Через раскрытые окна донеслось преждевременное кукареканье рано проснувшегося петуха. Воздух благоухал хвоей, розами и свежескошенным сеном — густой, как вино, летний запах.

Итак, Сэму удалось это. Он прислушался к своему сильному внутреннему голосу, подчинился продиктованному им первому импульсу, и движение, которое он сделал, оказалось точным и единственно правильным. Сэм крепко сжал руки в кулаки. Охватившее его чувство торжества стало еще сильнее.

На сортировочной станции за кузницей Клаузена раздался слабый скрежет буксующих колес, затем звон буферов сцепляемых пустых вагонов, шипение стравливаемого пара.

«Я поеду в Линкольн, — неожиданно решил Сэм, видимо, под влиянием пережитого момента. — При первой же возможности. Попрошу Теда взять мне билет от железнодорожной компании и поеду на поезде в Линкольн. А потом — что бог даст».

Линкольн — большой город с тротуарами, разноцветными рекламами и универсальными магазинами. В центре главной площади стоит памятник погибшим в Гражданской войне — высокий молодой пехотинец в стойке «вольно». У него большие, как у мистера Верни, усы, но бороды нет. В этом городе Сэм увидел совершенно новую, сверкающую яркой красной краской и никелем пожарную автомашину, а позади нее через открытые ворота виднелись еще две такие же машины. Дома в Линкольне величественные и внушительные, как дом Хэрродсенов в Уолт-Уитмене; они отделены от улицы живой изгородью из бирючины, подстриженной в форме зубцов, ромбов и конусов, или сверкающими на солнце черными коваными железными заборами с копьевидными прутьями. Тротуары на улицах отделаны по краям гранитом. В городе много автомобилей; они поднимают облака пыли, и она оседает на костюме Сэма как пудра. Если Линкольн такой, то каким же должен быть Чикаго? Или… или Нью-Йорк?

Стояла очень жаркая погода. Сэм не имел ни малейшего представления, куда ему идти. Все улицы казались одинаковыми, везде потоки автомобилей, фургонов, повозок. он подошел к огромной витрине из зеркального стекла как бы для того, чтобы посмотреть на выставленные в ней кресла и комоды, но на самом деле лишь потому, что ему хотелось увидеть свое отражение. Вид у Сэма был не очень-то привлекательный, и это сильно беспокоило его. На нем был синий отцовский саржевый костюм. Карл Дэмон был полнее Сэма и дюйма на два ниже ростом, поэтому матери пришлось надставить рукава пиджака, несколько сузить брюки и переделать на них отвороты. Тем не менее костюм был ему свободен, и сразу можно было сказать, что он с чужого плеча. К тому же в такую жаркую погоду (при температуре выше девяноста градусов) этот костюм вообще был неуместен. Рубашка с пристежным воротничком тоже была отцовская, но галстук — синий с темно-бордовыми и ярко-красными полосками — собственный: Пег подарила его брату в прошлое рождество. Сэм одернул пиджак, чтобы воротник не слишком налезал на шею сзади, затем нагнулся и, зажав складку брюк между большим и указательным пальцами, попробовал восстановить ее, особенно на коленях. Никто из прохожих не обратил на эти его действия никакого внимания.

Отцовские золотые часы показывали четырнадцать минут третьего. Время быстро летело, а он еще ничего не сделал. Сбитый с толку оживленным движением транспорта, он в раздумье стоял на углу. Через некоторое время Сэм увидел на другой стороне улицы полицейского, разговаривающего с полным мужчиной в большой соломенной шляпе. Дождавшись подходящего момента, когда проезжая часть улицы опустела, он быстро перебежал на другую сторону. Когда Сэм приблизился, полицейский и мужчина в соломенной шляпе с интересом взглянули на него.

— Ну, молодой человек, — обратился к нему полицейский, — где это ты научился так шустро бегать?

— Просто натренировался…

— При таком движении на улице надо быть поосторожнее. — Полицейский окинул Сэма испытующим взглядом светло-серых глаз. — Откуда ты родом?

— Уолт-Уитмен, сэр.

— Это где же?

— Это город, около пятнадцати миль от… — Заметив веселое и даже несколько насмешливое выражение их лиц, Сэм широко улыбнулся и сказал: — В Линкольне я впервые в жизни.

— Никогда не подумал бы…

— Вы не можете сказать мне, где находится контора конгрессмена Буллина?

— Конечно, могу. — Полицейский показал большим пальцем левой руки назад: — Как раз там, откуда ты прибежал. Видишь, вон там, здание с ярко-желтым фризом.

— Да.

— Это и есть его контора. На втором этаже. Там увидишь вывеску. — В серых глазах полицейского снова заискрилась улыбка: — Что, собираешься заняться политикой, а?

— О нет, сэр. Хочу получить рекомендацию в Вест-Пойнт.

— Ах вон оно что!.. — Собеседники Сэма весело засмеялись. Полицейский несколько напыщенно махнул рукой: — Ну-ну, желаю тебе удачи.

Контору Буллина Сэм нашел довольно легко. На блестящей черной каменной стене было выгравировало золотыми буквами: «Метью Т. Буллин, адвокат». Сэм поднялся по лестнице на второй этаж и там увидел такую же надпись на матовом стекле двери. Несколько секунд он стоял в нерешительности. За дверью слышался энергичный стук пишущей машинки, потом громко зазвенел колокольчик, приглушенно хлопнула каретка. Мистер Торнтон учил Сэма как-то, что никуда нельзя входить без стука. Сначала нужно постучать, потом войти. Мистер Буллин — занятой человек. Сэм подождал несколько секунд, потом еще раз одернул пиджак, тихо постучал в дверь, открыл ее и вошел.

Да, это была контора, но конгрессмена Буллина здесь, кажется, не было. В комнате стояли столик, за которым печатала на машинке девушка, два дубовых шкафа для хранения документов и длинная скамья, на которой томился терпеливо ожидавший чего-то и безучастно посмотревший на Сэма фермер. Когда Сэм вошел, девушка даже не взглянула на него. Смущенный, немного раздраженный, он подошел к столу и остановился. Через несколько секунд девушка пробормотала что-то, откинула бумагодержатель машинки и посмотрела на Сэма. У нее было узкое лицо и карие, навыкате глаза.

— Что вам угодно? — спросила она сердито.

— Я хотел бы поговорить с конгрессменом Буллином.

— По какому делу?

— По поводу поступления в Вест-Пойнт.

— Вам назначено время?

Этот вопрос застал Сэма врасплох. Помолчав немного, он сказал:

— Нет, не назначено. Я из района Керни. — Он больше не допустит ошибки, как тогда в разговоре с полицейским. — Я приехал сюда несколько минут назад. На поезде.

Она бросила на него сердитый взгляд, полный пренебрежении, и начала что-то стирать на документе, который печатала.

— Хорошо. Вам придется посидеть вон там, — кивнула она на скамейку.

Сэм нахмурился. Он хотел сказать ей, что ему нужно поговорить с мистером Буллином как можно скорее, потому что он должен успеть на обратный поезд в три сорок семь; по он не знал, как все это сделать, чтобы не рассердить девушку окончательно. Личные секретари обладают большой властью, с ними надо быть очень деликатным. Он слышал в гостинице, как коммивояжеры и бизнесмены обсуждали такие дела.

Сэм неохотно подошел к скамейке и сел рядом со старым фермером. Тот молча кивнул ему в снопа уставился куда-то в пространство. Девушка не обращала на него больше никакого внимания. Позади ее столика с правой стороны находилась дверь, и Сэм был совершенно уверен, что конгрессмен Буллин у себя в кабинете: он услышал, как за дверью раздался взрыв смеха сразу нескольких человек, а потом низкий надменный голос одного человека, но слов нельзя было разобрать из-за стука машинки.

Сэм расстегнул пиджак и приподнял руки, чтобы пропустить воздух под мышки, потом незаметным движением оттянул прилипшую к телу рубашку. На оконном карнизе стоял электрический вентилятор — блестящее медное кольцо с орнаментом и жужжащей в нем крыльчаткой. Нагнетаемый им поток воздуха, направленный на голову секретарши, приятно ерошил ей волосы. Сэм никогда раньше не видел электрического вентилятора и теперь с интересом наблюдал, как он работает. Однако сидящий на скамейке вентилятор не приносил ни малейшего дуновения освежающего воздуха. По лбу и шее Сэма начали скатываться капельки пота. Он с трудом заставил себя не обращать на это внимания и просидел так целых пять минут, но потом не выдержал и решительно достал из кармана носовой платок. Стрелки часов неумолимо отсчитывали минуты, а он — раб своего же желания — был вынужден сидеть и терпеливо ждать, не имея возможности изменить что-либо. Чувство собственного бессилия огорчало его больше всего. Когда Сэм вытирал пот с лица, секретарша неожиданно прекратила стучать, выдернула листок из машинки и пошла с ним в другую комнату. Через открытую дверь Сэм успел заметить две склонившиеся над столом мужские головы. Ни одного слова из разговора мужчин он уловить не смог. Через несколько секунд девушка возвратилась, взяла со своего стола какие-то бумаги и вышла из конторы.

Прошло еще несколько минут. Минут золота, слоновой кости, стали. Сэм находился в самой гуще делового мира, этого жестокого и сверкающего царства, в котором бизнесмены ездят в пульмановских вагонах, в каретах по величественным авеню или сидят в отделанных дубом кабинетах и решают — одним словом, одним взмахом пальца — сложнейшие мировые проблемы. Да, это был тот самый мир — одна из многочисленных ступенек большого делового мира, по крайней мере, — и он сидел рядом с этой ступенькой, где-то сбоку от нее, сидел и ждал, обливаясь потом, положив руки на колени, не имея возможности что-либо изменить или сделать. Мысль об этом не давала Сэму покоя. Взглянув еще раз на свои золотые часы, он с ужасом отметил, что уже около трех. На обратный поезд теперь наверняка не успеть. Когда Сэм сунул часы снова в карман, старый фермер, что-то ворча себе под нос, с трудом поднялся на ноги и, неуклюже шаркая тяжелыми ботинками по истоптанному полу, вышел из конторы.

Сэм подождал, пока стрелки часов не показали ровно три. Потом он встал и, одернув пиджак, направился к кабинету конгрессмена. Слегка стукнув по двери пальцем, он решительно открыл ее и вошел.

У большого стола из красного дерева — куда более величественного, чем стол мистера Торнтона, — с ножками, сделанными в форме львиных лап, вмонтированных в стеклянные подставки, находились трое мужчин. На столе, по одной на каждом конце, стояли две сверкающие начищенной медью полоскательницы. Два человека сидели в креслах, а третий стоял позади стола и водил карандашом по большой карте, испещренной пересекающимися линиями и какими-то светло-синими и желтыми пятнами и кружочками. Все трое были без пиджаков, в рубашках с закатанными до локтей рукавами. Все курили тонкие дешевые сигары. Окна были открыты, но в комнате висели голубые облачка сигарного дыма.

Мужчина, стоявший позади стола, был высокого роста, широкоплечий, с густыми черными бровями и суровым грубым лицом, словно высеченным из плохо обработанного крупнозернистого камня. Сэм Дэмон узнал его сразу. Год назад в Уолт-Уитмене появились плакаты с его портретом, к тому же член палаты представителей Буллин останавливался однажды в гостинице «Грэнд вестерн». Сэм поселил его тогда в четырнадцатом номере, лучшем из одиночных.

— Конгрессмен Буллин? — спросил он, обращаясь к стоившему за столом.

Человек с грубым лицом поднял голову и раздраженно посмотрел на Сэма.

— В чем дело, молодой человек?

— Мне хотелось бы поговорить с вами относительно рекомендации в Вест-Пойнт.[2]

— Гм! Я очень занят сейчас. Иди и переговори с мисс Миллнер.

— Я уже говорил с ней, сэр. Но она некоторое время назад вышла из конторы, а мне нужно успеть на обратный поезд в Уолт-Уитмен в три сорок семь, иначе я опоздаю на работу сегодня вечером.

Мет Буллин обменялся взглядом с двумя другими мужчинами, затем выпятил нижнюю губу и бросил карандаш на лежавшую перед ним карту. Его лицо было по-прежнему непроницаемым, ничего не выражающим.

— Твоя фамилия, сынок?

— Сэмюел Дэмон.

— И ты хочешь поступить в Вест-Пойнт? Да?

— Да, сэр.

— Ты один из сыновей Альберта Дэмона?

— Нет, сэр. Это мой дядя, он живет в Шеридан-Форксе. Моим отцом был Карл Дэмон. Он умер несколько лет назад.

— О да, да! Я помню.

— Мой отец и дядя никогда не дружили. — Сказав это, Сэм почувствовал себя неловко и быстро добавил: — Я не думал, что вы знаете моего дядю Альберта.

— Я знаю многое, о чем люди и не предполагают, — сказал Мет Буллин. Один из двух других мужчин при этих словах негромко засмеялся. — Это одна из моих обязанностей. Альберт Дэмон голосовал за демократов, так ведь?

Сэм медлил с ответом. В комнате сразу установилась тишина. Оба сидевшие по сторонам стола вопросительно повернулись к нему.

— Да, сэр, — ответил он. — Мой отец тоже голосовал за демократов.

Мет Буллин откусил кончик сигары, наклонился вперед и оперся руками о стол.

— Сколько тебе лет, сынок?

— Восемнадцать.

— О, тебе еще многому надо учиться. — Он снова взял карандаш и начал стучать им по плотной бумаге карты. — Вот что, дорогой, выложи-ка мне три веских аргумента в пользу того, что я должен рекомендовать племянника человека, который всегда голосовал против меня, рекомендовать в военное училище Соединенных Штатов в Вест-Пойнте на реке Гудзон.

Сэм перевел руки за спину и крепко сжал кисти. Все трое смотрели на него вопросительно. Лицо конгрессмена было особенно сердитым. Сэм заговорил тихим голосом:

— Мистер Буллин, если я буду служить своей стране в качестве солдата, то я намерен служить ей не как демократ и не как республиканец, а как американец. До последней капли крови.

Выражение лица Мета Буллина оставалось неизменным.

— Хорошо. Второй.

— Второй, — повторил за ним Сим. — Я самостоятельный человек и имею собственное мнение, а не мнение своего отца или дяди. Правда, я еще не имею права голосовать, но, когда такое право будет дано мне, я проголосую за лучшего человека, независимо от его принадлежности к той или другой партии. Это я могу твердо обещать вам, сэр.

Веки конгрессмена слегка задрожали.

— Недурно. Третий.

— Третий… — повторил Сэм Дэмон, еще не представляя себе, что он скажет. — В-третьих, потому, что я вполне заслуживаю быть рекомендованным в Вест-Пойнт.

На лице Мета Буллина появилось выражение крайнего удивления. Он снова бросил карандаш на карту.

— Это довольно общее заявление. Ты можешь чем-нибудь подтвердить свои слова?

— Да.

— Чем же именно?

— Испытайте меня, сэр. Я знаю, что, кого бы вы ни выставили против меня, я буду первым и в ходьбе, и в борьбе, и в стрельбе, и по сообразительности. К тому же я знаю военную истерию.

Мет Буллин пристально смотрел на Сэма.

— Не слишком ли ты уверен в себе для твоих лет, молодой человек?

В разговор неожиданно вмешался мужчина с рыжеватыми волосами и большим красным носом — тот, что приглушенно хихикнул, когда говорили о дяде Альберте:

— Ты поосторожнее с ним, Мет. Это тот парень, который одним ударом нокаутировал верзилу Тима Райли и при этом даже не повредил себе рук.

Буллин вынул изо рта сигару.

— В самом деле? Кто тебе сказал об этом?

— Джордж Молден, — почтительно ответил красноносый. — Говорит, что эта история обошла весь округ, а Райли будто бы с тех пор зарекся пить самогон, только бы Сэм Дэмон не вздумал нокаутировать его еще раз. Ты больше не встречался с ним, Дэмон? — спросил он, обращаясь к Сэму. Сэм несколько смущенно пробормотал:

— Да… но я вовсе не нокаутировал его…

— Черт возьми, у тебя такой вид, будто ты и на это способен, — заметил Мет Буллин и начал расхаживать взад и вперед позади стола.

Красноносый мужчина посмотрел на Сэма и многозначительно подмигнул ему.

Итак, весть об этом случае дошла даже сюда, в Линкольн. Так уж устроен мир: все, что ты делаешь, преувеличивают. Если ты проявишь в чем-нибудь храбрость и смекалку, тебя превращают в героя. Если ты где-нибудь струсишь…

— Курсантов в Вест-Пойнте держат в ежовых рукавицах, — заметил Буллин. — Тебе известно это?

— Да. я знаю об этом, сэр. Но если я задумываю какое-нибудь дело, то довожу его до конца.

— А ты уверен, что сдать вступительные экзамены?

— Я учился и окончил среднюю школу в Уолт-Уитмене с высшими оценками за вес шесть лет. После школы я занимался самостоятельно.

Мет Буллин остановился, засунул руки в карманы и испытующе посмотрел на Сэма.

— Пусть попытается, Мет, — вмешался красноносый. — Тебя-то, я знаю, убедить трудно, но меня он вполне убедил.

— Не суйся не в свое дело, Гарри, — резко проговорил Буллин, продолжая пристально смотреть на Сэма. — Может быть, ты и сдашь, сынок. Может быть… А кто рекомендует тебя мне? Кто мог бы дать тебе характеристику?

— Мистер Торнтон, например… Мистер Герберт Торнтон, владелец гостиницы «Грэнд вестерн». Он мой хозяин. Я работаю ночным портье в этой гостинице. Потом… Уолтер Хэрродсен, он председатель банка «Платт энд мидленд» в Уолт-Уитмене…

— Уолт Хэрродсен, пожалуй, подойдет, это фигура влиятельная…

Опустив глаза, Сэм замолчал. Больше ему на ум никто не приходил. Но в нем без промедления настойчиво заговорил инстинкт, тот внутренний голос, которому Сэм привык подчиняться. Он поднял глаза и продолжал:

— Откровенно говоря, сэр, я думал, что и вы могли бы характеризовать меня.

— Я?! — не веря своим ушам, воскликнул Мет Буллин.

— Да, вы, сэр.

— Но я совершенно не знаю тебя…

— Да, но я здесь, стою перед вами.

— …Значит, ты хочешь, чтобы я дал тебе характеристику… — Конгрессмен снова уставился на Дэмона изумленным взглядом. Лотом неожиданно откинул голову назад и разразился хохотом. Его друзья тоже громко засмеялись. — Должен сказать, — продолжал Мет Буллин сквозь смех, — это превосходит все, что я когда-либо слышал за свою жизнь. Ни с чем подобным я еще не встречался… — Он продолжал хохотать, изумленно качая головой, и в глазах у него появились слезы. — Значит, ты хочешь, чтобы я дал тебе характеристику, чтобы на основе этой характеристики я же рекомендовал тебя в Вест-Пойнт… ты хочешь, чтобы я… — Он снова вместе с другими громко рассмеялся.

Сэм стоял смущенный, одновременно испытывая приятное чувство неопределенного удовлетворения. Никогда не знаешь, как все может обернуться в этом мире. Он понимал, что его просьба смешна, и тем не менее продолжал настаивать:

— Просто я подумал, что вы имеете сейчас полную возможность оценить меня как человека…

— Да, имею, несомненно, имею, — подтвердил сквозь смех Мет Буллин. — В самом деле имею. Я сдаюсь, сынок. — Вытирая слезы, он обошел вокруг стола и похлопал Сэма по плечу. — Хорошо, молодой человек, твоя взяла. Хотя бы только потому, что твоя логике неопровержима. — Он направился к двери. — Однако должен сказать тебе, что кандидата на этот год я уже рекомендовал. Но я рекомендую тебя вторым кандидатом, и ты сможешь сдавать экзамены. Основной кандидат может провалиться или отпадет по другим причинам… И это все, что я могу сделать для тебя, сынок.

— Спасибо, мистер Буллин. Этого вполне достаточно.

— Молодец, сынок. Ты просто прелесть. — Он открыл дверь. Возвратившаяся на свое место секретарша, увидев Сэма, с гневным видом вскочила из-за стола и начала извиняться:

— Простите, мистер Буллин, мне нужно было спуститься вниз… Я думала, что он ушел…

— Ничего, ничего, Арлин. Я ни за что на свете не отказался бы от такой незапланированной встречи. Ни за что на свете. Запишите фамилию и другие необходимые данные этого молодого человека для рекомендации его в военное училище.

— Хорошо, мистер Буллин.

— Прекрасная девушка. — Повернувшись к Дэмону, он пожал ему руку, похлопал по плечу и улыбнулся: — Все будет в порядке, сынок. Ты поедешь на экзамены. А я поддержу твою кандидатуру. — Он направился в кабинет и закрыл за собой дверь.

Стоя у стола, Сэм смотрел на обиженное лицо девушки и терпеливо отвечал на ее вопросы. Из кабинета конгрессмена доносились голоса и громкий смех. Он добился своего! Добился того, чего хотел. Хорошему человеку, говорят, нельзя не дать дороги. Но даже и после этого надо, чтобы тебе повезло. Сэм украдкой посмотрел на свои часы: у него оставалось еще девять минут до отхода поезда.

Глава 3

Снова подул ветер, пыль закружилась в воздухе маленькими смерчами и понеслась над бейсбольным полем от первой базы к третьей. Сэм Дэмон прикрыл лицо и глаза перчаткой. Когда пыль пронесло, сержант Кинзельман — закадычные друзья называли его Неуклюжим — набрал в легкие воздух, медленно отвел руку назад и бросил мяч. Бьющий, капрал Хэссолт, сильно ударил, но мяч закувыркался как тяжелый булыжник в правую часть поля. Там его перехватил Мэйсон и бросил сторожу второй базы, чтобы задержать бегущего игрока. В группе солдат, толпившихся у плохих линий, послышались оживленные возгласы. Сержант Меррик, капитан команды второй роты, занимавший место советчика у третьей базы, закричал:

— Неуклюжий выдыхается, он бросает очень высоко!..

Далеко-далеко, у самого горизонта, на расстоянии около ста миль, словно огромные звери, маячили горы, окруженные со всех сторон бескрайними равнинами. Гарнизон представлял собой маленькую группу глинобитных домиков и бараков на небольшой возвышенности позади бейсбольного поля. Сэм Дэмон посмотрел на беспорядочно разбросанные домики и казармы, развевающийся на флагштоке флаг, перемещающееся облако пыли от одинокого всадника, скачущего со стороны Валверди. Он все еще испытывал некоторое удивление, вызванное той цепью событий, которые привели его сюда в форт Барли, в бескрайнюю пустыпю на границе с Мексикой…

* * *

По прошествии нескольких недель он еще раз ездил в Линкольн для сдачи вступительных экзаменов в Вест-Пойнт. Сэм был уверен, что экзамены сдал. Однажды, когда он вернулся домой после того, как помог Фрицу Клаузену в уборке сена, мать вручила ему длинный конверт. Сердце Сэма резко забилось, он опустил глаза.

— Письмо выглядит очень важным, — проницательно заметила Китти Дэмон.

— Да, — согласился дядя Билл. — Я не удержался от того, чтобы не взглянуть на обратный адрес.

— Это нехорошая манера, Билли.

— Ты думаешь? Может быть. У Буллина дела, видно, неважные, раз он начинает вербовать сосунков. С приходом Вильсона все они там, как огня, боятся кровавой революции.

Сэм присел на скамейку, вскрыл конверт и быстро пробежал глазами по строкам письма. Оно было кратким и ясным. Экзамены он сдал на «отлично». Основной кандидат тоже сдал, но он, Буллин, рад сообщить Сэму, что на следующий год Сэм наверняка будет рекомендован как основной кандидат. Буллин передавал Сэму свои наилучшие пожелания. На следующий год! Сэм тщательно сложил письмо вчетверо. После той встречи с Буллином, экзаменов, обнадеживающих переживаний, после мечтаний об открывающихся возможностях оттяжка на год была подобна поражению, жестоким ударом. Ждать целый год! Но на лице Сэма не появилось ни малейшего следа огорчения. Раз так произошло, значит, так тому и быть. Сом почувствовал, что все смотрят на него.

— Ничего особенного, — сказал он невозмутимо и вложил письмо обратно в конверт. — Это по поводу моей маленькой идеи.

Дядя Билл засмеялся:

— Мет Буллин пытается сделать из тебя мелкого грязного политикана, да? Потому-то ты и ездил несколько раз в Линкольн?

— О, нет, — ответил Сэм спокойно. — Нет, я был там по совершенно иному делу. — он улыбнулся, — Просто пока оно мне не удалось.

— Слава богу, что не удалось, — сказал Билл Хэнлон. — Было бы грешно и стыдно, если бы ты спутался с этой кучкой хвастливых проходимцев, да еще в такие молодые годы! — Он поскреб подбородок ногтем большого пальца. — Должен сказать тебе, Сэм, это совсем не по-Хэнлоновски — скрывать от других такие вещи.

— Оставь его, Билли, — вмешалась Китти Дэмон. — Он достаточно взрослый и знает, что ему нужно. Тебе ведь не известно, зачем он ездил.

— Достаточно взрослый? Да и восемнадцать лет — это еще не оперившийся гусенок.

— Никакой я тебе не гусенок, — решительно ответил Сэм. Держа письмо в руке, он поднялся со скамейки.

— Это все относится к его тайным планам совершить что-то из ряда вон выходящее, — вставила Пег, лукаво улыбаясь. — Честное слово, я никогда еще не встречала таких скрытных людей.

— Оставь его в покое, Пег, — повторила мать Сэма. Взгляд ее проницательных голубых глаз на секунду задержался на лице Сэма. Он был уверен, что мать уловила его горькое разочарование. Сэм молча поднялся по лестнице в свою комнату.

* * *

Устав после дневных работ в поле, Сэм сидел за столиком мистера Торнтона, рассеянно прислушиваясь к назойливому стрекотанию кузнечиков в болоте. Сосредоточиться на битве под Аустерлицем было невозможно. На следующий год… Целый год… А если Мет Буллин изменит свое мнение или совершенно забудет о Сэме, а возможно, даже провалится на выборах в ноябре… Дядя Билл опять не устоит перед страстью к путешествиям, и Сэму придется снова взвалить на себя основное бремя содержания семьи. За год может произойти что угодно. Его отец был здоровым энергичным человеком, а через несколько недель лишился ноги и начал таять как снег, его лицо стало как грязная фланель — умирающий человек. Если ты будешь спокойно ждать, не подтолкнешь себя, когда это возможно, то жизнь повернется против тебя, как змея. Каждый день сидеть вот так за столиком на лестничной площадке, прислушиваясь к гулу голосов в баре, хватит ли у него терпения? Нет. Не поможет никакое терпение. Надо действовать, действовать…

Сэм поступил так же решительно, как привык поступать еще и детстве в своих мальчишечьих делах: он начал действовать быстро, без каких бы то ни было отступлений. Он снова поехал в Линкольн и завербовался в армию Соединенных Штатов. Способности должны проявиться сами: он проделает весь путь от рядового до офицера. Не пройдет и года, как он покажет себя. Каждый солдат носит в своем ранце фельдмаршальский жезл: разве не так сказал когда-то величайший из великих полководцев?

Сержант на вербовочном пункте — высокий техасец с низким лбом и широкой подкупающей улыбкой — был очарован Сэмом. О, из него выйдет первоклассный солдат! Сержант твердо обещает ему это. Продвижение будет быстрым, армия непрерывно растет, со дня на день должна начаться война с Мексикой, и мы разнесем их в пух и прах! А это что, он сдал экзамен в Вест-Пойнт? Тогда лучше и быть не может, полковник провернет это дело и два счета…

Реакция на эту новость в семье Сэма была не столь восторженной, чему Сэм немало удивился. Они сначала встревожилась, а потом даже рассердилась, глаза ее наполнились слезами. Мистер Верни помрачнел и начал нервно подергивать свою бороду. Дядю Билла словно хватил апоплексический удар.

— Дурак, каких свет не видел! — возмутился он. — Несчастный кретин, невежественным идиот! — Он начал неистово жестикулировать руками; вытатуированные на его предплечьях орлы при этом затряслись, затрепетали. — Что он тебе предложил?

— Кто?

— Этот мерзкий сержант на вербовочном пункте, вот кто! Что он обещал тебе? Десяток смуглых девушек в японской хижине и мешок золота?

— Он ничего не обещал мне.

— Черта с два, не обещал! Он нарисовал тебе картину распутной жизни, множество девушек, потоки вина, целые дни и ночи бездельничанья под пальмами. И ты клюнул на эту приманку! Ты круглый идиот. Ты будешь чистить сортиры к утренней побудке! Они заставят тебя чистить конюший, мыть всех офицерских лошадей в форту Райли…

Сэм в смятении уставился на него. Дядя Билл кричал и бранился, мать тоже сердилась и, кажется, хотела высказать свое неодобрение. Даже мистер Верни кивал головой в знак согласия с дядей Биллом.

— Но, дядя Билл, ты же говорил, что бывал в Тяньцзине и на острове Самар. Ты же сам говорил мне, что… — Ничего я тебе не говорил! Ровным счетом ничего! Ты еще пожалеешь, что родился на свет божий…

— Я пройду путь от рядового до офицера. Сержант на пункте сказал, что в армии сейчас продвигаются быстро…

— Как ты говоришь? Продвинешься? Ах ты несчастный! Ради всего святого, почему ты не послушался меня?

— Наоборот, дядя Билл, я послушался. Раздраженный Билл Хэнлон ударил себя по лбу:

— Боже, прости меня! Мне следовало бы никогда не выпивать и ни о чем не говорить, кроме еды…

— В том, что вы так упрекаете мальчика, ничего хорошего нет, — решительно заявил мистер Верни. — Он действовал самостоятельно и за это будет расплачиваться. — Он перевел взгляд на Сэма. — Но как же получилось, что ты, такой хороший, многообещающий парень, мог гак глупо распорядиться своей жизнью? Это выше моего понимания.

— Но, мистер Верни, почему же вы так говорите? Вы сами прошли с армией штата Теннесси до самого моря, с величайшей в мире армией…

— Да, да, прошел, — оживленно согласился старик Верни. — Мы проходили по тридцать миль в день с полной выкладкой и черной патокой в котелках и, внезапно появившись на флангах Джонстона, разгромили его начисто. А когда мы заняли Атланту, то даже Джефф Дэвис понял, что проиграл… Но ведь то была война, дорогой мой! — Сэм никогда не видел Верни столь возбужденным. — Идти в армию в мирное время — это значит связываться с жуликами и пьяницами, невежественными контрабандистами и подонками городов Востока… — Сэм посмотрел на дядю Билла в надежде, что тог возмутится такими речами, но старый сержант лишь печально кивал головой да почесывал свой подбородок. — Грабители и бандиты, люди без рода и племени — вот из кого состоит сейчас армия, дорогой мой…

— Ты подписал? — резко спросил Билл Хэнлон. — Ты подписал документ в его присутствии?

Сэм кивнул утвердительно.

— Тогда нет никакой надежды. Ты попался в ловушку, рогатый дурак. Ох и пожалеешь же ты, что ездил в этот проклятый Линкольн! Ты позабудешь в этой армии, что существует род человеческий.

* * *

Дядя Билл был чертовски прав. Сэма муштровали до потери сознания, до тех пор пока от усталости он не начинал пошатываться из стороны в сторону как пьяный; его подолгу держали по стойке «смирно» под безжалостными лучами солнца или окруженным целым роем москитов; его заставляли рыть щели и окопы на огромных площадях; он, как и другие, то и дело нес наряды по кухне, чтобы хоть как-нибудь избежать всего этого, до блеска отмывал столы в солдатских столовых и чистил отхожие места. Грубые и жестокие сержанты заездили его; он выполнял столько физической работы и в такое короткое время, что, скажи ему кто-нибудь об этом раньше, он ни за что не поверил бы. Его винтовка была всегда безукоризненно чистой, он до совершенства отрабатывал сложные приемы строевой подготовки, в образцовом порядке содержал свое обмундирование и снаряжение. Но никто не замечал этого, и ни к чему это не привело. Сэм был расстроен до глубины души. Дядя Билл оказался прав. Сэм был новобранцем, к ему давали почувствовать это. Никакого маршальского жезла в этом сером мире непрерывной караульной службы, строевой подготовки, нарядов на работы не было и в помине, не говоря уже о самом солдатском ранце. Что касается полковника, то за первые три недели он остановил свой взгляд на Сэме всего два раза. Дело с ним имели только сержанты, такие же всемогущие, как сам бог.

В какой-то мере Сэма спасали его умение метко стрелять и атлетическое совершенство. Попав впервые на стрельбище, безгранично радуясь перерыву в скучных, до тошноты надоевших тренировках в прицеливании на станке, он выбил возможную сумму очков на дистанции пятьсот ярдов — результат, обычный для бывалого сержантского состава, но достаточно впечатляющий для новобранца. Лейтенант Вестфолл начал примечать Сэма. Острое зрение — залог успешной стрельбы, а Сэм всегда был отличным охотником, и ему совсем ни к чему были многословные речи сержантов о том, что «спрингфилд» — это лучшая винтовка в мире. С того самого дня Сэм прослыл отличным стрелком.

Второе, что спасало Сэма, это ротная бейсбольная команда. Сэм бросал бейсбольный мяч и ударял по нему дальше и сильнее, чем многие другие игроки, и он хорошо знал это. Капитан Пэрриш был несказанно благодарен судьбе за то, что она послала ему этого рослого поджарого парня из Небраски с такими сильными руками и ногами. Командир роты — худой, жилистый человек со светлыми голубыми глазами и тонкими серебристыми усиками — был азартнейшим болельщиком бейсбола. В молодости он был неплохим бейсболистом и много играл, но испанская пуля под Эль-Кени положила конец этому. Ранение не лишило его подвижности, он хорошо ездил на лошади, ходил в строю как отличный солдат, но принять низкий мяч или быстро пробежать до базы он уже не мог. Его страсть сосредоточивалась теперь на бейсбольной команде, которая могла бы легко побить этих надменных, прослывших непобедимыми ребят из второй роты. Когда он впервые увидел, как Сэм справился на тренировке с двумя лучшими кручеными мячами Кинзельмана, радости Пэрриша не было предела. Капитан Пэрриш и Тед Барлоу не походили один на другого, как только могут не походить два американских парня, но они прекрасно поняли бы друг друга. Неожиданно, словно по волшебству, рядового Дэмона стали назначать в наряд по кухне значительно реже. Земля казалась бесконечной. Плоские равнины, потом реки и ручьи, берега которых усыпаны огромными, как мешки с зерном, валунами. Некоторые из них соскользнули вниз и лежали наполовину в воде, другие беспорядочно громоздились на берегу. Попадались столовые горы с ровными плоскими вершинами, как будто срезанными чьей-то гигантской рукой. Потом опять реки, равнины, простиравшиеся так далеко, что при попытке усидеть их края начинало ломить глаза. Иногда встречались холмы и густые заросли кактусов: их отростки, казалось, были похожи на установленные идиотами и никуда не указывающие дорожные указатели. И над всем, под всем и во всем этом — невыносимые жара, и ветер, и пыль, которая окутывала солдат на марше до тех пор, пока они не стали похожими на скопище вылепленных из теста бродяг.

Они вышли из форта Барли довольно бодро. У гарнизонных ворот полковой оркестр играл популярную песенку «Девочка, которую я оставил…». Когда они проходили мимо полковника, капитан Пэрриш скомандовал им: «Равнение направо». Полковник — низкорослый краснолицый мужчина с седыми, свисающими, как у моржа, усами — молодцевато отдал им честь. Они шли, чтобы вступить в бой. Им предстояло догнать подлого мексиканского бандита по имени Камаргас, вторгшегося на территорию Соединенных Штатов и ограбившего американское почтовое отделение, выследить его и разбить в открытом бою. Три пехотные колонны, поддерживаемые на флангах кавалерией, должны были соединиться и районе Монтеморелоса, где находилась оперативная база Камаргаса. По крайней мере, так говорила сержанты. Должны были повториться Буена-Виста и Чапультепек. Пусть у него превосходящие силы — пять к одному, может быть, даже двадцать к одному, — все равно они готовились разбить наголову этих грязных мексиканцев, отомстить за оскорбление американского флага и завоевать себе славу.

Было тихое ясное утро, и, уходя, они долго еще слышали бравурную музыку полкового оркестра. Сержанты строго следили за равнением всей колонны по четыре человека в каждом ряду. Вещевые мешки не казались тяжелыми, идти было легко, кровь в венах пульсировала в ожидании приключений.

Но так было шесть дней назад. Теперь же каждый ощущал трудности перехода. Натертые ноги воспалились, беспорядочно болтались перекинутые через плечо винтовки, пропитанные потом и пылью рубашки одеревенели. Шутили уже совсем мало, а о песнях никто и думать не хотел.

— Когда же наконец мы догоним этого бандита Камаргаса? — громко спросил Девлин. — Я стер себе обе ноги. — Нос и рот у него были закрыты голубым носовым платком, походная шляпа опущена на глаза. Всем своим обликом он напоминал пьяного ковбоя. — Знаешь что, Сэм?

— Что?

— Я посажу этого бандюгу в клетку, отвезу его в Чикони-фоллс и буду показывать каждому, кто захочет посмотреть, на двадцать пять центов. Когда соберу приличный капитал, уволюсь из армии. А ты что собираешься делать?

— Я собираюсь пролежать в пруду подряд три дня и три ночи. — Сэм умирал от жажды. В его воображении рисовались пейзажи с водой: тихие горные озера, реки, грохочущие водопады. Он чувствовал, как стучит в голове кровь; горло, казалось, было шершавым, как наждак; язык распух и горел. Ужасное пекло, чертовски жаркая и сухая местность. Местность без воды. Только дураки да преступники могут жить в такой местности.

— Ну, это сначала, а что потом?

— Потом выпью весь пруд. — Сэм скорее умрет, чем скажет правду Девлину, пусть даже это его самый близкий друг. На самом деле он мечтал повести солдат в атаку, так же, как вел их на стены Чапультепека капитан Говард, мечтал втащить горную гаубицу на церковную колокольню в Сан-Косме и открыть из нее огонь по городским воротам, как это сделал генерал Грант. Города на возвышенной местности берут с возвышенных мест. Сэм намеревался отличиться именно здесь, в Мексике.

— А мне хочется достать здесь какую-нибудь мексиканскую куртку, вышитую серебром, — продолжал Девлин. — И еще гребенку, какую носят в волосах мексиканские женщины. — Он тяжело вздохнул: — Чертовски жалею, что не попал в кавалерию.

— Да, кавалерии — слава, а пехоте — пыль, — вмешался капрал Томас. — Вам нужно было думать об этом, когда вербовались.

Сем не был согласен с ним. Даже теперь он не мог отделаться от внутренней убежденности, что самой судьбой предназначено ему служить в пехоте, что все его испытания и триумфы будут связаны с ней. Конечно, нелегко было не потерять этой убежденности в такой палящей жаре, тащась по этим бескрайним пыльным равнинам, усеянным проклятыми мелкими камнями, на каждом из которых по меньшей мере три острых выступа.

Неожиданно раздался удивленный возглас Пенсимера. Справа от них на горизонте появилось небольшое, быстро передвигающееся облако пыли. Словно загипнотизированные, они смотрели, как оно, медленно увеличиваясь, скрылось за густые заросли и снова появилось. Теперь было видно, что это наездник, но какой-то необычный, бесформенный. Он становился все крупнее, и Сэм наконец понял, что на лошади два седока, один из них неуклюже мотается из стороны в сторону. Капитан Пэрриш и лейтенант Вестфолл поскакали к ним легким галопом. Движение двух наездников замедлилось, лошадь под ними шла теперь рысью. От двойного груза она тяжело дышала, ее бока взмылились. Вот она сбилась с шага, и второй седок то ли сполз, то ли упал на землю. Капитан Пэрриш повернулся и махнул рукой Кинзельману. Тот сразу приказал:

— Дэмон, Брода, Девлин! Идите туда, помогите им!.. Они вышли из колонны и побежали к остановившимся всадникам. Один из кавалеристов, тот, что остался на лошади, разговаривал с капитаном Пэрришем, а другой неуклюже сидел на земле, подогнув под себя ногу и держась рукой за бедро. Когда Сэм и его товарищи подбежали, он печально посмотрел на них и пробормотал:

— Меня ранили, ребята, ранили…

— Да это же Гёрни! — удивленно воскликнул Брода.

Дэмон посмотрел на Броду, потом на раненого: он не припоминал, чтобы видел этого парня раньше. Тот был без ремня, в потемневшей от пота рубашке, залитых кровью бриджах. Сидящий на лошади кавалерист взволнованно докладывал Пэрришу:

— Да, много, капитан. По-моему, что-нибудь около ста — ста двадцати.

— Сто — сто двадцать?

— Да, сэр. И много запасных лошадей. Они, наверное, прошли через ущелье на Альдапане.

— А где Холландер? Лейтенант Холландер?

— Не знаю, сэр. Последний раз я видел, как он скакал в южном направлении.

— Хорошо. — Капитан Пэрриш спешился и опустился на колени около Гёрни, смотревшего на него со страхом. — Ну-ка убери свою руку, сынок, — сказал капитан. — Рукой ты себе не поможешь, уверяю тебя.

Гёрни очень медленно убрал руку с бедра, словно боясь, что от такого движения он умрет. Осмотрев рану, капитан попросил у Дэмона штык и разрезал им штанину бриджей, затем аккуратно обтер темное овальное отверстие раны, из которой медленно сочилась густая кровь. Гёрни, со страхом смотревший на штык, тихо стонал.

— Доктор Хабер заштопает эту дырку, — пообещал Пэрриш и начал ловко и проворно обматывать рану, крепко натягивая левой рукой желтый марлевый бинт, на котором сразу же проступала кровь.

— Больно, — простонал Гёрни.

— Конечно, больно, — согласился Пэрриш. — А ты думаешь, что должно быть не больно, а приятно? — Капитан встал, вытер носовым платком пятна крови на руках. — Ну что же, разместите его на одной из повозок, — приказал он Дэмону.

Дэмон нагнулся, чтобы подхватить раненого под плечи.

— Нет, нет, — запротестовал Гёрни, — не поднимайте меня, не поднимайте…

— Да что ты, Уолт? Одна минута — и мы донесем тебя, — подбодрил его Брода. — А ты убил хоть одного из них? — нетерпеливо спросил он приглушенным голосом.

— Дай мне воды, приятель, — попросил Гёрни, не отвечая на вопрос. — Немного воды…

Дэмон подал раненому свою флягу, и тот начал с лихорадочной жадностью глотать воду, проливая ее на подбородок и рубаху. Остальные молча смотрели на него.

— Ты убил хоть одного из них? — настойчиво допытывался Брода. — До того как тебя ранили?

— …Мне плохо, — пожаловался Гёрни. Ему вовсе не хотелось говорить ни о мексиканцах, ни о происшедшей схватке.

— Он почувствует себя лучше, как только мы уберем его с этого проклятого солнца, — заметил Брода, как бы оправдываясь за Герни перед Дэмоном и Девлином.

Тем не менее они все еще сидели около него на корточках, смотрели на его полузакрытые глаза, на стекавшие по лицу и шее ручейки пота, на то, как он держал руку над раной или осторожно прикладывал ее к бедру рядом с ней. Они ждали, что через какую-нибудь секунду этот окровавленный и стонущий кавалерист сообщит им нечто чрезвычайно интересное и ценное об этой далекой стране.

— Чего же вы там ждете? — громко крикнул им капитан Пэрриш. — Несите его в повозку, да попроворнее.

Они сразу засуетились и, не обращая внимания на стоны и протесты Гёрни, подняли его и понесли к повозке. Откинув заднюю доску, они устроили раненого на сложенном брезенте.

— Ну вот, Уолт, — успокоил его Брода, — здесь тебе будет хорошо.

— Подождите… — пролепетал Гёрни, — подождите минутку… Они замолчали в ожидании. Воздух под плотным брезентом повозки был тяжелый, спертый. Просмоленная парусина пахла креозотом и сырой гнилью. Повозка тронулась. Дэмон, державшийся за заднюю доску повозки, почувствовал, как она подпрыгивает и вздрагивает на неровностях дороги.

— Я хочу сказать тебе, приятель… — снова начал Гёрни, — хочу сказать, что там целая… — Глядя на Дэмона широко открытыми глазами, он смутился, замолчал и лишь покачал головой.

— Пойдем, Сэм! — позвал Девлин.

Им пришлось бежать, чтобы догнать свою колонну. Дэмон ругал себя за то, что дал кавалеристу пить из своей фляги. Воды у него теперь стало намного меньше, чем у других, а когда они снова смогут наполнить фляги — одному богу известно. Сэм всегда пил много воды. Дома, проходя через кухню, он всякий раз обязательно выпивал большую кружку холодной воды. Поэтому соблюдать режим потребления воды на марше было для него сплошной мукой. За каким чертом он дал этому парию свою флягу? Ведь тот больше пролил воды, чем выпил.

Когда они догнали свое отделение, сержант Кинзельман спросил:

— Ну что, его зацепила пуля?

— Да, — ответил Дэмон. Он испытывал раздражение и был угрюм. — Куда его ранили?

— В ногу, сержант, — ответил Девлин, — в верхнюю часть ноги.

— Ну тогда это несерьезное ранение.

Дэмон и Девлин удивленно переглянулись. Дэмон не мог понять, как это такая дырка в твоем теле, дырка, которая кровоточит и заставляет тебя стонать, — несерьезное ранение. Но ou постарался выбросить эти мысли из головы. Теперь им определенно предстоит попасть в переделку. Надо быть все время настороже и не терять самообладания, что бы ни произошло. Он найдет правильное решение, когда настанет момент… Однако эпизод с Гёрни по-прежнему волновал его.

Они продолжали продвигаться вперед, но теперь гораздо быстрее. Прошли покрытое густыми зарослями русло высохшей реки, начали взбираться по пологому склону туда, где виднелся вдали горный кряж в форме лошадиной подковы. На небе сгустились огромные черно-серебристые тучки, ветер усилился, стал порывистым, пыль и мелкие песчинки хлестали но лицу, причиняя острую боль.

— Боже, неужели будет дождь! — воскликнул Девлин.

— Если дождь хлынет, то такой, какого ты никогда больше не увидишь, парень, — со смехом заметил капрал Томас.

Затрубили горнисты. Поплыли гонимые ветром пронзительные звуки. Солдаты находились теперь на небольшой равнине, слева от них тянулся горный кряж, справа — уходящее вдаль каменистое дно высохшей речушки. Повозки сбивались в одну тесную кучу, мулы непрестанно мотали головами и отчаянно мычали. Впереди колонны, оживленно жестикулируя и что-то приказывая, носился на коне капитан Пэрриш. Под порывами ветра поля его походной шляпы то опускались вниз, то взлетали вверх. Дэмон сгорал от нетерпения узнать, что происходит.

— Чего они хотят от нас? — нетерпеливо спросил он. — Чего они хотят?

— Спокойно, спокойно, юноша, — ответил ему Кинзельман, улыбаясь. — Командир роты скажет, когда придет время.

Они прошли мимо повозок, свернули в сторону, и в этот момент неожиданно прозвучал новый сигнал горниста — настойчивые пронизывающие звуки: «Построиться в каре!» Это уже лучше. Все они знали, что должны теперь образовать боевой порядок в виде четырехугольника. Сэм пробежал вперед, туда, где уже жестикулировал Кинзельман, и опустился на колени. Девлин, Брода, Чандлер встали на колени рядом с ним. Следующая шеренга расположилась позади них стоя, держа винтовки на груди. В какой-то миг Сэму вспомнились рассказы старых солдат — мистера Верни и дяди Билла, освещенная лампой веранда, жужжание и глухие удары о стекла июньских жуков.

— Заряжай! Поставить на предохранитель! — громко скомандовал Кинзельман.

Сэм вынул одиночный патрон из кармана рубашки, вложил его в патронник, вытащил обойму из патронной ленты, привычным движением постучал носиками патронов о ложе винтовки, вставил обойму в магазинную коробку, закрыл затвор.

— Примкнуть штыки!

Выполнив и эту команду, Сэм с удовлетворением отметил, что проделал все эти манипуляции быстрее, чем многие бывалые солдаты. Он не чувствовал никакого страха, наоборот, просто сгорал от любопытства: что же произойдет дальше?

— Молодцы, ребята! — послышался голос капитана Пэрриша, остановившего своего коня позади них. Все повернулись к нему. На запястье правой руки капитана болталась желтая плеть. — Не стрелять, пока не услышите команду. По команде будете стрелять залпами. Никто не должен открывать огонь, пока не услышит точный и ясный приказ. Твердо усвойте это. — Слова его звенели, как чеканные монеты. Бросив еще раз взгляд на солдат, он тронул коня и направился вдоль боевого порядка.

Ожидание было бесконечным. Наползая друг на друга, разрываясь на части, дождевые тучи опускались все ниже и ниже, обволакивая все вокруг мрачной темнотой. Поблескивали штыки, пряжки и другие металлические предметы. Они светились как бы для того, чтобы компенсировать заслоненный свинцово-серыми тучами солнечный свет. Холоднее, однако, не стало. Где-то далеко что-то раскатисто загрохотало — то ли орудия, то ли гром. Сэм определить не мог. Земля под коленями была теплой. Пот стекал в глаза, в рот, за ворот рубашки. «Почему стрелять залпами, когда у тебя шесть патронов? — раздумывал Сэм. — Может быть, так нужно для отражения атаки кавалерии? Но тогда ведь надо быть уверенным, что атакует именно кавалерия. А что, если они прорвутся?»

Затем, как в захватывающей детской игре, где-то вдали послышался крик, вернее, серия криков — смешение оживленных восклицаний и визга, воплей и свиста. На равнине, за руслом высохшей речки, неожиданно появилось большое облако желтой пыли. Находившийся позади сержант Кинзельман что-то сказал, но Сэм, всецело поглощенный наблюдением за приближающимся столбом пыли и усиливавшимися криками и гиканьем, не расслышал его слов. Но вот из облака ныли начали выскакивать всадники. На них были белые рубашки и большие темные сетчатые сомбреро. Всадники разворачивались веером и, казалось, заполняли собой весь горизонт, всю бескрайнюю равнину. Что могло остановить их? Почему по ним не открывают огонь? Сэм все крепче и крепче прижимал винтовку к груди, он почти не дышал.

Вот они уже ближе. Четыреста ярдов, триста пятьдесят… Их крики, свист и вопли стали более громкими, они размахивала своими винтовками, мачете и саблями; кони неудержимо рвались вперед. Некоторые солдаты вокруг Сэма, не выдерживая, испуганно вскрикивали, но он не произнес ни единого звука. На какой-то момент в яростно несущейся лавине всадников произошло замешательство, некоторые из них преграждали путь остальным, но так было всего несколько секунд. Команды открыть огонь все еще не было.

Всадники уже спустились в русло высохшей реки. Теперь Сэм различал их лица, пушистые усы под шляпами, зубы лошадей. Сейчас… Они должны открыть огонь сию минуту, иначе всадники сомнут их, уничтожат по частям. Конечно же, нужно открывать огонь…

Неожиданно всадники резко повернули вправо, с дикими криками промчались по руслу реки и свернули влево. Очень низко, казалось, прямо над их головами, прогремел похожий на артиллерийский залп удар грома. Из туч, как из ведра, полил дождь, настолько сильный, что всадников нельзя было больше ни разглядеть, ни услышать.

— Прикройте винтовки! — крикнул сержант Кинзельман.

Но все уже намокло, со всего текла серебристая дождевая вода. Девлин, стоявший на коленях рядом с Сэмом, неистово вопя, запрокинул голову назад и ловил открытым ртом капли дождя. Капрал Томас обворачивал шейным платком затвор своей винтовки. Удивлению Дэмона не было границ, он почти задыхался от злости, возмущаясь тем, что не открыли огонь. «Что с ними происходит? — озадаченно думал он. — Неужели это нисколько не волнует их? Неужели?…» Дэмон перевел взгляд на мокрое, блестящее, улыбающееся лицо Кинзельмана.

— Что случилось? — громко спросил Дэмон. Сержант пожал плечами:

— Дали деру.

— А почему мы не открыли огонь? Ведь они подошли на триста ярдов! А если бы они не отвернули?

Неуклюжий добродушно рассмеялся. С полей его шляпы стекала вода.

— Не возмущайся, юноша. Они только пугали нас, а у самих кишка тонка.

Затрубили горнисты, все зашевелились, начали строиться в походную колонну. Покрывавшая землю пыль намокла, превратилась в грязь.

— Да, но… позволить им подойти так близко… — продолжал недоумевать Дэмон.

— Командиру роты ведь тоже приказывают, ты ж понимаешь, — подмигнул ему Кинзельман. — Нам нужно было выдержать их натиск, не дрогнуть, взять их на пушку. — Он держал винтовку дулом вниз, спрятав затвор под мышкой. — Стрелять в таких случаях не всегда целесообразно…

— Значит, мы и не должны были стрелять?

— Да, юноша, не должны.

Снова марш. Оживленный разговор в рядах. Капрал Томас тихонько насвистывал сквозь зубы.

— Ты видел всадника с двумя саблями? — спросил Девлин. — Бандюгу в черной, вышитой золотом куртке? У него в каждой руке было по сабле. Он ударял ими одна о другую, как ударяет тарелками музыкант в оркестре, на парадах, там, дома…

Дэмон промолчал. Он никак не мог успокоиться и чувствовал себя одураченным. Позади, за покрытым валунами руслом реки, колючими зарослями из мескитовых деревьев и чапареля никого уже не было. Вымокшая под дождем шерстяная рубашка холодила, он дрожал. Все закончилось. Ничего, собственно, и не произошло.

Часть вторая. Пшеничное поле

Глава 1

— Как называется это место? — спросил Фергасон.

— Энвил Лидс, — ответил Рейбайрн, высокий нескладный юноша с веснушчатым лицом и большими, круглыми светло-голубыми глазами.

— Что это за название? Лидс — значит ведет, а куда ведет?

— В Энвил, конечно. А куда же еще, по-твоему?

— Сержант, а мы сможем пойти посмотреть достопримечательности? После парада? — спросил Тэрнер.

— Может быть, — ответил Сэм Дэмон.

— Сколько они еще собираются держать нас здесь, на солнцепеке?

— Ровно столько, сколько нужно. — Дэмон пробежал взглядом по первой шеренге строя. — Помните, вам выпала особая честь. Вы первые американские солдаты, которые пройдут парадным маршем перед парижанами. Надо, чтобы вы прошли как солдаты, а не как толпа фермеров. Смотри вперед и чувствуй локтем соседа. И чтобы никаких разговоров и шуточек с девушками. Мы пройдем маршем по самому знаменитому авеню в мире, и я хочу, чтобы вы показали себя достойными этой чести.

— А потом что, сержант? — спросил Рейбайрн. — Что мы будем делать после парада?

— Потом мы посетим могилу Мари Жозеф Поля Ива Роша Жильбера дю Монтье маркиза де Лафайета и почтим его память.

— Вот так имя! У него, наверное, рука отваливалась, когда он регистрировал себя в гостинице.

— Слушай-ка, сержант, а это правда, что нам всем дадут по три дня отпуска в Париже? — спросил Фергасон.

— Нет, неправда. Прекратите разговоры, хватит дурака валять!

— Это непорядок, что нам приходится ждать их, — заметил Рейбайрн. — Должно быть наоборот — пусть они ждут нас. Ведь это нам пришлось проделать такой длинный путь, чтобы выручить их из беды, верно?

Батальон был выстроен по плану инвалидов в Париже. По команде «Вольно» солдаты получили возможность переминаться с ноги на ногу. Дэмон устало переводил взгляд с одного на другого и с добродушной снисходительностью думал: «Боже, они совсем еще дети». Все солдаты были приблизительно того, же возраста, что и он, несколько человек, возможно, немногим старте, тем не менее он обучал их, воспитывал, показывал, как чистить винтовки, как накручивать обмотки на ноги. Дэмон чувствовал себя отцом целого выводка шаловливых, непоседливых детей. Встретившись взглядом с Девлином, теперь уже капралом, командиром второго отделения, Дэмон дружески подмигнул ему. В общем, это были неплохие ребята, но вся беда в том, что времени на то, чтобы сделать из них хороших солдат, не хватало. В лагерь они попали прямо с призывных пунктов, на них сформировали полк)! и дивизии и отправили в Сен-Назер еще до того, как им стало известно, что такое винтовка, как ее надо держать, как выполнять соответствующие приемы. Майор Колдуэлл сказал, что их выбрали и послали в Париж раньше других американских частей для участия в параде, чтобы поднять моральный дух французов, которые с нетерпением ждали в хотели увидеть американских солдат. «Бог его знает, как мы пройдем на этом параде», — размышлял Дэмон.

— Рейбайрн, — окликнул он, — поправь воротничок, он торчит у тебя словно чужой.

— Он все время цепляется за кадык, сержант. Когда мы пойдем, я поправлю.

— Не когда пойдем, а сейчас же, — приказал Дэмон строго. — Тэрнер, тебя это тоже касается.

Дэмон насторожился. Со стороны Сены к ним приближался батальон французских солдат. Они шли четким твердым строевым шагом, выдерживая безукоризненное равнение в рядах; их винтовки покачивались в унисон, словно соединенные друг с другом; мешковатые бриджи прикрывались яркими синими мундирами, синие каски напоминали головные уборы наполеоновских кирасиров, только без плюмажа на гребне. Освещенные яркими солнечными лучами, длинные штыки, примкнутые к винтовкам, создавали впечатление висящей над головами голубоватой паутины. Морщинистые лица, заросшие бородами, на некоторых — следы ранений; на качающихся в такт шагам левых рукавах ряды коротких горизонтальных нашивок. Над ожидающим их батальоном воцарилась тишина, нарушаемая лишь звонкими ударами подкованных ботинок французских солдат о большие серые камни мостовой.

— Батальо-он! — подал команду майор Колдуэлл.

Дэмон видел, как капитан Краудер повернулся кругом и скомандовал:

— Ро-ота-а…

— Взво-од… — прозвучал голос лейтенанта Хэрриса. Торопливое движение в рядах, шарканье ног… Батальон застыл в напряженном ожидании.

— Смирна-а!

Шевеление прекратилось, все замерли. Рейбайрн немного запоздал, Брюстер пошатнулся, но в общем не так уж плохо.

Французы вышли на одну линию с американцами, остановились, повернулись к ним лицом. Обросшие черными бородами, они выглядели довольно странно, чем-то напоминали болотных крыс или втиснутых в военную форму лесорубов. Однако по команде «К ноге» все винтовки резко, как одна, опустились.

— Смирно! — снова раздалась команда Колдуэлла. — На кра…

— На кра… — хором повторили за ним капитаны и лейтенанты.

— …ул!

Стукаясь друг о друга, винтовки поднялись и выстроились длинными вертикальными рядами. Этот прием американцы выполнили отвратительно. Старки несвоевременно отвел свою руку, поэтому винтовка Рейбайрна поднималась вверх, словно воздушный шар. В какой-то момент Дэмону показалось, что винтовка Тэрнера вот-вот упадет на булыжную мостовую. Боже, это были не солдаты, а толпа необученных новобранцев!

Оркестр заиграл «Марсельезу». Французские солдаты взяли винтовки «На караул», их штыки образовали ровную линию сверкающей стали. Затем торжественно зазвучали фанфары, послышалась барабанная дробь, произвели обмен знаменами. Вдоль фронта выстроившихся подразделений быстрым шагом прошли высокопоставленные чины, и среди них тучный остроносый французский маршал со сверкающими золотом дубовыми листьями на головном уборе, румяный загорелый французский генерал со свисающими, как у моржа, усами (Дэмон решил, что это Фош) и подтянутый, с очень суровым лицом генерал Першинг. Козырек его фуражки был опущен так низко, что закрывал добрую половину носа, а под стрижеными усами виднелась тонкая линия крепко сжатых бледных губ. Далее шли генерал Харкорт, на его лице были написаны усталость и раздражение, потом еще несколько французских офицеров и, наконец, майор Колдуэлл, очень стройный, подтянутый. Его лицо с тонкими чертами выражало одновременно твердость и выжидательную готовность ко всему.

Пока генералы переходили площадь для осмотра французского батальона, Дэмон разглядывал французских солдат. Под густыми бородами скрывались мрачные и угрюмые лица, а в глазах сверкал холодный, металлический блеск, который мог означать только презрение. Особенно не понравилось Дэмону лицо полного приземистого капрала с бычьей шеей, искривившего свой рот в оскорбительной насмешке. «Они не очень-то хорошего мнения о пас, — подумал Дэмон. — Вообще не воспринимают нас, считают посмешищем. — Эта мысль вызвала в нем чувство негодования. — Хорошо, хорошо, мы еще посмотрим, — ответил он им своим пристальным настойчивым взглядом. — Может быть, сейчас у нас и не очень бравый гид, французики, но лучше не спешите с выводами. Не торопитесь, вы еще увидите…»

— К но-ге! — раздалась команда, которую солдаты выполнили если не четко, то, во всяком случае, охотно. Затем: — Смирно! Вправо, по отделениям — марш!

Сии шли под серо-голубым, подернутым дымкой парижским небом, и он, Дэмон, подсчитывал ногу солдатам своих отделений так же, как когда-то подсчитывал ему, новобранцу, Кинзельман там, в белой техасской пыли. Кинзельман был теперь первым сержантом в пятой роте.

— Равнение на правофлангового! — выкрикивал Дэмон повелительно. — Рейбайрн, чувствуй локоть соседа! Винтовку держи прямо! Что ты идешь словно подносчик кирпичей?

Теперь они шли по мосту, по роскошному, отделанному мрамором мосту, украшенному мифическими фигурами и вздыбившимися конями из потемневшей от времени бронзы. Они прошли над свинцовыми водами Сены и повернули к Елисейским полям. К Елисейским полям! О таком Дэмон никогда не мечтал. К большому своему удивлению, он заметил, что тротуары с обеих сторон заполнены людьми. Французы приветствовали их!

— Левофланговые, не нарушать равнения! — выкрикивал Дэмон. — Тэрнер, куда ты выскочил, равняйся по правофланговому!

Но солдаты уже не слышали его. Теперь вообще невозможно было услышать что-нибудь. Парижане обступили их со всех сторон, что-то выкрикивали, оживленно жестикулируя; их голоса слились в один мощный гул. Какая-то светловолосая девушка накинула венок из цветов на шею Фергасона, другая поцеловала Рейбайрна в щеку, потом в губы, сбила набок его походную шляпу. Он пытался удержать шляпу левой рукой, а девушка, симпатичная маленькая брюнетка, продолжала весело смеяться и что-то выкрикивать. Потом Дэмон неожиданно увидел, что девушка плачет, одновременно и плачет и смеется.

Никакого даже подобия военного порядка уже не было; волна шумящих, кричащих, визжащих женщин захлестнула их. Какая-то девушка нацепила венок на шляпу Кразевского. Со всех сторон им бросали розы, маки и другие цветы. Дэмон разволновался, его охватила тревога. «Это нечестно, — думал он. — Как они могут так вести себя, когда их женихи и мужья находятся там, на фронте?»

Симпатичная девушка целовала Девлина, и тот страстно отвечал на ее поцелуи, стараясь при этом правильно держать свою винтовку; другая девушка обняла одной рукой Рейбайрна и шла рядом с ним в ногу; Фергасон энергично бросал цветы обратно в толпу женщин. Играл оркестр, но крики и шум заглушали все, кроме глухих ударов барабана. Винтовки торчали в разные стороны, будто их держали не солдаты, а огородные чучела.

— Рейбайрн! — сердито крикнул Дэмон, но тот, услышав оклик, лишь пожал плечами и радостно засмеялся. На его лице в нескольких местах остались следы яркой губной помады. Продвигаясь вперед скорее толчками, чем размеренным шагом, они медленно обошли кругом Триумфальную арку. Людей становилось нее больше и больше, цветы сыпались со всех сторон нескончаемым потоком; взвод превратился в плывущий среди людей сад.

— Ah, vous êtes si chic, Sergent![3] — прощебетала какая-то девушка, поцеловала Дэмона в щеку и убежала.

Фергасон толкнул Тэрнера и Брюстера локтем, показал им на Дэмона. Сэм сначала покраснел, но тут же невольно улыбнулся. Что она сказала? Что он неотразим? На верхней ступеньке входа в какое-то учреждение, опираясь на костыли, стоял одноногий мужчина в берете и тесном синем костюме. Он с интересом смотрел на американцев и медленно кивал головой. Два маленьких мальчугана, видимо, двойняшки, энергично размахивали флажками. Рядом с ними, сложив руки на груди, неподвижно стояла женщина во всем черном… Неожиданно Дэмон заметил: их было много, женщин во всем черном, они встречаются в толпе парижан почти на каждом шагу.

На Севастопольском бульваре к Дэмону подошла пожилая женщина и что-то сказала, но он не понял, что именно. Достав носовой платочек с опьяняющим запахом лаванды, она необыкновенно ловко и нежно вытерла им пот со лба Сэма. Он сразу же вспомнил миссис Верни, ее крошечное, сморщенное личико и ласковые глаза. Сэм видел ее, когда был маленьким мальчиком, и вот теперь она как бы снова возникла перед ним, с ее лавандовым саше, тихо говорящая что-то на непонятном французском языке.

Справа от них виднелись черные остроконечные купола отеля де Билль и двойные башни Нотр-Дам, а прямо впереди — они сейчас входили на нее — площадь Бастилии, где когда-то национальная гвардия покончила с этим самым страшным в мире символом тирании. Куда бы ни посмотрел Сэм, во всем чувствовалось дыхание истории. Она парила позади кованых железных ворот, старых платанов и массивных дубовых дверей, она незримо присутствовала в неподвижном воздухе над головой. И сам факт, что спи маршируют по улицам Парижа четвертого июля, воспринимался Сэмом как какое-то предзнаменование, как нечто, порождающее чувство гордости, тщеславия, священного трепета. История шагала сейчас вместе с ним, захватывала его своими огромными железными руками, окружала цветочными венками и куда-то толкала. Куда именно, он пока не знал. Но Сэм приготовился ко всему, он жаждал отправиться в путь…

Теперь они пришли на кладбище со священными памятниками среди зелени и каштановых деревьев. Все остановились. Французских солдат опять поставили лицом к американским, da воротами кладбища, сдерживаемая конной полицией, шумела толпа. Группа офицеров направилась к большой каменной плите, окруженной низкой железной оградой. Потом произошло небольшое замешательство: тучный французский маршал — кажется, это был Жоффр — подошел к Першингу и что-то спросил у него. Тот отрицательно покачал головой, улыбнулся и повернулся к какому-то молодому офицеру из своего штаба, капитану, которого Дэмон никогда ранее не видел. После короткого разговора капитан приблизился к надгробной плите. Он начал что-то говорить, но его слова заглушил нарастающий гул моторов: над кладбищем на небольшой высоте строем ромба пролетали самолеты с красно-бело-синими знаками на крыльях. Самолеты скрылись, капитан закончил свою речь. Потом он энергично поднес руку к козырьку и крикнул:

— Nous voilà, Lafayette![4]

В ответ грянул гром аплодисментов и одобрительных возгласов; в воздух полетели соломенные шляпы и котелки; охваченная энтузиазмом толпа прорвалась к воротам. Теперь к Першингу подошел генерал Фош; они обменялись несколькими фразами, Першинг согласно кивнул и короткими быстрыми шагами направился к могиле. Он произнес короткую речь, но из-за шума никто не слышал его слов. Ординарец поднес к могиле большой венок из цветов, прислонил его к низкой ограде и отступил назад. Тряхнув головой, Першинг ловко поднял венок и, наклонившись над оградой, возложил его на широкую надгробную плиту. Потом встал по стойке «смирно» и отдал честь. Это вызвало в толпе парижан необыкновенный восторг, последовала буря оваций, возгласов, многие прорвались через полицейский барьер и ринулись к могиле.

Дэмон обменялся взглядом с взводным сержантом Томасом, который, плотно сжав губы, наблюдал за происходящим. «Мы прибыли сюда как раз вовремя, — подумал Дэмон, глядя на бегущие по лицам французов слезы, на их крепко сжатые кулаки, на едва сдерживаемую конной полицией бурлящую толпу. — Мы прибыли в самый критический момент, чтобы спасти их от полного поражения…» Губы Дэмона невольно затрепетали. Стоя здесь, в прохладной тени кладбища, он делал историю. Здесь начинается то, что предназначено ему судьбой. Это было сильное, опьяняющее чувство. Он прикусил губы, чтобы сдержать улыбку радости.

* * *

— Почта, почта! — крикнул Дэмон. Стоя в дверях, он начал вытаскивать из сумки конверты. Он знал, что капитан Краудер, если узнает об этом, обвинит его в нарушении порядка и в том, что он потакает солдатам взвода, но на улице было холодно, шел пронизывающий до костей дождь, поэтому строить их там только для того, чтобы раздать почту, было бы просто бессердечно.

— Тэрнер! — позвал он.

Маленький виргинец вскочил со своего тюфяка и бросился к Дэмону.

— Ого! — крикнул он восторженно. — Это от мамы…

— Рейбайрн!

— А-а, — ответил тот и махнул рукой.

— Я отнесу ему, сержант, — предложил Тэрнер.

— Нет, не отнесешь. Кто поленится подойти за своим письмом, тот не получит его вообще. Конноли! Дэвис! Хоффенстедт! Дважды вызывать не буду…

Они подбегали к Дэмону, брали свои письма и медленно возвращались на соломенные тюфяки, служившие им постелями, в этом огромном пустом помещении, каком-то сарае, превращенном три года назад в казарму для французской пехоты. Сквозь щели в стенах дул ветер, каменный пол был всегда холодным.

— Читайте, радуйтесь и плачьте, — пошутил Дэмон, когда раздал все письма. — Через полчаса будет построение на полевые занятия.

— В такой дождь, сержант! — воскликнул Фергасон.

— В такой дождь. Будем продвигаться вперед стрелковыми цепями. Вообразите, какая мягкая будет земля, когда вам придется плюхаться на нее. По крайней мере, у вас будет на что свалить вину. А что, строевые занятия для вас лучше, что ли?

— Занятия, занятия, занятия, — простонал Рейбайрн. — Я пошел в армию, чтобы воевать, а не для того, чтобы вышагивать с винтовкой на разный шутовской манер — то так, то этак!

— Сначала научись, а потом будешь воевать, — ответил ему капрал Девлин. — Так уж заведено в армии, и, пожалуйста, не сбивай здесь остальных с толку.

— А мне нет письма, сержант? — спросил Брюстер, стройный хрупкий юноша, с нежными девичьими чертами лица и упрямо спадавшей на лоб прядью волос. — Ты уверен, что нет?

— Да, уверен, — кивнул головой Дэмон.

— Никак не могу понять, что произошло с ними, — удивился Брюстер. Он был из зажиточной нью-йоркской семьи. Дэмон видел его родителей на пирсе в Хобокене. Отец Брюстера, видный мужчина в фетровой шляпе, с пенсне на носу, оживленно разговаривал тогда с капитаном Краудером, достаточно польщенным этим вниманием, но тем не менее желавшим как можно скорее отделаться от надоедливого собеседника. Миссис Брюстер, хрупкая женщина в синем сатиновом платье и широкополой шляпе, неотрывно смотрела на борт судна большими, полными слез глазами. — Прошло уже три месяца, а я не получил от них ни одного письма, — продолжал Брюстер.

— Не унывай, — успокоил его Девлин. — Вполне возможно, что все твои письма были на том транспорте, который потопили торпедой.

— Какой это транспорт?

— Старое корыто «Браманутра», вот какой. Или «Эльдорадо».

— Ты разыгрываешь меня, Дев, — разочарованно протянул покрасневший Брюстер, откидывая волосы со лба.

— Почему ты так думаешь?

Не отвечая ему, Брюстер сел на свой соломенный тюфяк.

— Боже, как здесь холодно, — пожаловался он. — Я не понимаю, почему бы нам не разжечь огонь в этой топке? — спросил он, указывая на огромный, тщательно очищенный от золы горн без решетки. — Почему мы не топим эту печь, сержант?

Дэмон оторвал взгляд от полученного им письма от сестры. Пег сообщала в нем о предстоящем бракосочетании Фреда Шартлеффа и Силии Хэрродсен, что, разумеется, взвинтило Дэмона до предела.

— Потому что капитан Краудер, майор Колдуэлл, полковник Стейнфорт и генерал Першинг сказали, что топить нельзя. Вот почему мы не топим. Ясно? — раздраженно ответил он.

— По-моему, это просто возмутительно, — заметил Брюстер, прикрывая одеялом плечи и голову. — Я не привык жить в таких условиях.

Это сентиментальное заявление Брюстера вызвало на разговор Рейбайрна. Прочитав письмо, он взял свою винтовку и начал чистить ее, используя в качестве ветоши фланелевые штанишки, которые снял с оконного карниза в городе.

— Подумаешь, тоже мне холод! — возразил он. — Дома-то начинаешь топить только тогда, когда сопли замерзают, не успев показаться из носа.

— В самом деле, Реб? — удивился Брюстер.

— Святая правда. Ты знаешь, однажды ночью мой дядя Альфа так замерз, что пришлось положить его между двумя боровами, а ноги запихнуть в кадку с прокисшим суслом.

— Это для чего же?

— Для чего, для чего… Чтобы он согрелся и чтобы восстановить кровообращение! Когда его мозги начали оттаивать, было слышно, как они потрескивали.

Брюстер глубоко вздохнул и высморкался.

— Ты все разыгрываешь меня, тебе смешно, — печально произнес он. — Да нет, что ты… Просто поддержал разговор, вот и все, — успокоил его Рейбайрн, приподнимая рукой винтовку как бы для того, чтобы определить ее вес. — Хороша, чертовка, — продолжал он, обращаясь уже ко всем находившимся в казарме. — Она, конечно, не такая легкая, как «баллард», и не такая удобная, как отцовский «шарпс», но, я думаю, вполне сойдет.

— Это лучшая пехотная винтовка в мире, — авторитетно заявил Дэмон. — Если ты будешь хорошо заботиться о ней, она не подведет тебя.

— Я-то как раз собираюсь заботиться о ней хорошо. Беда только в том, что в ней чертовски много заковыристых частей.

— А это правда, сержант, что ты выбил все возможные на дистанции тысяча ярдов? — спросил Фергасон.

— Правда.

— А ты думал, я обманываю тебя? — спросил Девс, улыбаясь. — Я же говорил тебе, что лежал рядом с ним на стрельбище и все видел своими глазами. Надо, дружок, верить своим сержантам.

— Хотят, чтобы мы все были отличными стрелками, — заметил Полетти. Это был нервный и угрюмый юноша из Липарка, плохо стрелявший левша. — Сидя в окопах, ничего не увидишь не только на расстоянии тысяча ярдов, но и в пятидесяти футах от себя.

— А помните того французского офицера, который показывал нам, как резать проволочное заграждение? — спросил Тэрнер. — Он чуть не лопнул от смеха, наблюдая, как мы продвигались в стрелковой цени. «Ви все думать, что кругом много-много лес, — скопировал его Тэрнер, зажав нос пальцами. — Это не есть корошо. У нас не такой война…»

— Мы вовсе не собираемся все время торчать в окопах, — заметил Дэмон, внимательно прислушивавшийся к разговору солдат.

— Это почему же? Французики так и воевали; год за годом только и знали, что сидели в окопах, правда ведь?

— Мы прорвемся через окопы и будем преследовать немцев на открытом месте. Заставим воевать их так, как хотим мы, а не как они.

— Вот это да! И когда же мы сделаем это, сержант? — восторженно спросил Рейбайрн.

Дэмон заметил, что все с интересом смотрят на него.

— Намного скорее, чем ты думаешь, — ответил он многозначительно, хотя не имел ни малейшего представления о сроках.

Майор Колдуэлл сказал, что в этом и заключается военное искусство. И уж если вы не научитесь, что и как нужно делать в таких прорывах, вам придется дорого за это платить.

— Тогда для чего же мы учимся, как воевать в окопах? — поинтересовался Фергасон.

— Потому что надо уметь воевать и в окопах, и на открытой местности. Окопная война будет продолжаться до тех пор, пока мы не прорвемся и не начнем наступление расчлененным строем. Тактика охвата флангов. Понимаешь?

— Конечно, сержант.

— А я вот не могу понять, зачем мы тратим столько времени на строевые занятия, — важно заметил Брюстер. С одеялом, натянутым на плечи и голову, он походил на церковного служку. — Мне ясно что надо научиться стрелять, бросать гранаты, владеть штыком. Но зачем мы тратим время на то, чтобы знать, как действовать по команде «Правое плечо вперед» или «Вправо, по отделениям — марш» и другие подобные фокусы? Потом разные ружейные приемы. Зачем?

— А затем, чтобы стать настоящим солдатом, — терпеливо разъяснил Дэмон.

— Я не вижу никакой необходимости в этой учебе, — настаивал Брюстер.

— Необходимость состоит в том, чтобы научиться подчиняться командам и выполнять приказы, чтобы движения солдат были быстрыми и согласованными.

— Но если цель в том…

— Подожди, подожди. Дай мне закончить. Из всего этого и складывается настоящий солдат. Настанет такое время — и оно не за горами, имей в виду, — когда всем чертям станет тошно. Когда ты будешь не в состоянии думать, у тебя не останется на это ни секундочки времени; когда у тебя будет желание плюнуть на все и ни о чем не думать… А если ты научишься выполнять команды и приказы, научишься двигаться, не раздумывая об этом, тогда ты будешь действовать правильно. В этом все дело.

Не короткое время воцарилась тишина. Брюстер опустил глаза и рассматривал свои тонкие белые руки. «Сейчас кто-нибудь обязательно спросит, откуда я знаю, что такое бой? Что ответить им? — подумал Дэмон. — Я ведь знаю о бое не больше, чем они…» Ему приходилось слышать, как говорили о боях Кинзельман, Хэссолт и другие старшие сослуживцы: неразбериха, замешательство и страх, все усиливающееся желание спрятаться в укрытие и лежать не шевелясь. Но это, пожалуй, и все, что он знал о бое.

— Да, конечно, сержант. Это все понятно, — начал Рейбайрн после некоторой паузы. Выразительно прищурив глаза и почесав рукой затылок, он продолжал: — Только вот у меня возникает небольшой вопросик в связи с этим…

— Ну, ну, давай, спрашивай, — предложил Дэмон утомленно.

— Вот, предположим… — медленно начал Рейбайрн. — Я это говорю безотносительно к кому-либо, просто как предположение… Брюстер назвал бы это гипотетическими вопросами… Предположим, что какой-нибудь офицер, имеющий право командовать, дает неправильные команды. Как быть в таком случае?

В бараке стояла абсолютная тишина. Слышно было, как с карнизов на землю капала дождевая вода; в соседнем строении кто-то чихнул, а потом долго не мог откашляться. Даже Девлин перестал улыбаться и, как все другие, хмуро смотрел на Сэма.

— Э-э, ты можешь не беспокоиться, — медленно ответил Дэмон. — Тебе совсем ни к чему думать об этом. Сюда послали лучших офицеров и солдат американской армии. Сам генерал Першинг сказал так. Не беспокойся. Когда мы будем наступать, никто не собирается делать ошибок.

— Но… сержант… давай просто предложим, что настал такой момент, когда, как ты говоришь, всем чертям тошно… И вот какой-нибудь офицер растеряется, забудет, что надо делать, или позволит себе что-нибудь лишнее?

Дэмон медленно обвел всех взглядом. Потом, стараясь быть как можно серьезнее, сказал:

— Ну что ж, тогда единственное, что остается делать, это сказать этому офицеру, что он ни черта не понимает, действует неправильно и что ты начнешь все сначала, сделаешь по-своему.

Раздался общий смех.

— Ох, сержант! — сказал сквозь смех Рейбайрн и ударил ладонью по своему тощему бедру. — Ты неплохо сыграл бы роль в каком-нибудь водевиле.

— Нет, уж лучше я буду развлекать вас весь день.

— Я все еще не очень уверен во всем этом, — медленно проговорил Брюстер. — Не в том, о чем говорил Рейбайрн, а в том, о чем вначале говорил ты…

Дэмон встал.

— Ну ладно, — сказал он решительно, — поживем — увидим.

Всякий разговор кончался этими словами: «Поживем — увидим». Да, и ему, Дэмону, придется тоже «пожить и увидеть». Всем им еще предстояло «увидеть».

На улице прозвучал сигнал «Построиться».

— Ну вот, — уже совсем другим тоном сказал Дэмон, затягивая на себе ремень с пистолетом. — Выходите-ка строиться, вы, философы. Берите винтовки, ремни, каски, вещевые мешки. Строиться! Бегом, бегом!

Глава 2

— Вот нескладная штука-то! — воскликнул Кразевский, склонившись над французским ручным пулеметом «шоша». Он повернул укрепленный на сошках ствол вправо и влево. — Посмотрите-ка сюда, просто урод какой-то.

Пулемет действительно был нескладен. Затвор и возвратно-боевой механизм неуклюже торчали над стволом; рукоятка для левой руки очень походила на взбивалку для яиц; пистолетная рукоятка была какой-то угловатой, держать ее было неудобно. Весь механизм в целом выглядел так, как будто его собрал мальчишка-фантазер, чтобы поиграть в войну. По сравнению со спокойной и удобной формой винтовки «спрингфилд» это оружие казалось нелепым.

Рейбайрн даже свистнул.

— Из чего же его французики сотворили, из консервных банок и упаковочной проволоки, что ли? — спросил он.

— Идиотская штука, — высказался еще раз Кразевский.

— И что, собственно, тебя беспокоит? — спросил его Дэмон. — Ты что, собираешься отправиться с ним на конкурс красоты? — Он постукал пальцами по дугообразной магазинной коробке. — В ней пятнадцать патронов, а в твоем «Спрингфилде» только пять. На нем есть пламегаситель, а на перезарядку пулемета требуется всего какая-нибудь секунда. — После небольшой паузы Дэмон продолжал: — Так или иначе, но мы зря тратим время. Нам дали это автоматическое оружие, и мы обязаны применять его.

Кразевский, поднатужившись, попробовал поднять пулемет.

— Тяжелый! — недовольным тоном сказал он.

Дэмон пристально посмотрел на этого крепкого солдата.

— Он весит восемнадцать фунтов. Ручной пулемет «льюис» — двадцать шесть. Может быть, тебе лучше дать «льюис»?

Удерживая пулемет на бедре, Кразевский несколько раз повел дулом в разные стороны.

— Никуда не годится, — проворчал он. — Пусть эту чертовщину носит кто-нибудь другой! — Он вызывающе посмотрел на Дэмона.

— Что ты, Краз! — удивленно воскликнул Фергасон.

— Слушай-ка, Кразевский… — начал было Девлин, но Дэмон остановил его взмахом руки.

Солдаты двух отделений замерли в ожидании. Прикусив копчик языка зубами, Дэмон несколько секунд пытливо смотрел на Кразевского. Такое положение начало назревать некоторое время назад, Дэмон предчувствовал, что так будет. Теперь час пробил!

Когда Дэмон познакомился с Кразевским, тот показался ему неплохим парнем: невысокий, но крепко сбитый, с таким же тяжеловесным, замедленным чувством юмора. Это был добросовестный и уравновешенный солдат, и Дэмон считал его неплохим кандидатом на продвижение по службе. Однако неизбежные во время военной подготовки ограничение свободы и монотонность, длинные и однообразные месяцы тренировок, караульной службы и нарядов сделали Кразевского замкнутым, пробудило в нем бунтарские наклонности. Его уже два раза наказывали за пьянство и один раз за драку с сапером из семнадцатого полка, которого он зверски избил. На прошлой неделе Дэмон дважды отчитывал Кразевского за неопрятный внешний вид. Хорошего во всем этом было мало: если бы они попали прямо в боевую обстановку, Кразевский, возможно, и стал бы неплохим солдатом; но батальон в этом случае был бы небоеспособен; а судьба всего батальона куда более важна, чем судьба рядового Стефана Кразевского из Индианы. Кразевский все еще вызывающе смотрел на Дэмона. В его маленьких глазах сверкали лукавые искорки. Он с явным интересом ждал, что предпримет сержант.

«Да, лучше пресекать такие вещи в самом зародыше, — подумал Дэмон, — иначе это не прекратится вообще».

— Видишь ли, Кразевский, — медленно начал Дэмон, — ты самый крепкий солдат во взводе и сравнительно меткий стрелок, поэтому-то я и выбрал тебя. И я все еще считаю, что поступил совершенно правильно. Итак, ты являешься пулеметчиком во втором отделении, и «шошу» будешь носить ты. Ясно?

Кразевский опустил пулемет на землю и демонстративно похлопал руками о бриджи. Отрывисто вдыхая сухой холодный воздух, он произнес:

— Л если я пошлю и тебя, и эту штуку ко всем чертям собачьим?

Окружающие солдаты с напряженным вниманием и любопытством наблюдали за ними, у некоторых на лице появилось выражение тревоги.

— Кразевский, возьми пулемет! — тихо, но повелительно приказал Дэмон.

Кразевский снова вызывающе посмотрел на Дэмона, но не сделал ни малейшего движения. Однако в тот момент, когда Сэм был уже готов наброситься на него, Кразевский медленно нагнулся и поднял пулемет, всем своим видом показывая, что делает это по принуждению.

— Да, конечно… У тебя нашивки на рукаве, Дэмон.

— Правильно, у меня нашивки. — Помолчав несколько секунд, Дэмон продолжал: — А в чем дело? У тебя что, не хватает сил поднять его?

— У меня хватит сил и еще кое на что, Дэмон, — ответил Кразевский, прищурив глаза.

— Отлично, — предложил Сэм, не задумываясь. — После занятий жду тебя вон там, за уборной. И там я буду без нашивок…

Глаза Кразевского расширились от удивления: такого исхода он не ожидал. Он добивался драки, Дэмон догадывался об этом, но такой вот неожиданный результат огорошил Кразевского. «Это неплохо», — подумал Сэм.

— А теперь, — продолжал он, — ты будешь делать то, что я прикажу, и тогда, когда мне это нужно. Дай-ка пулемет! — Он ловко выхватил пулемет из рук Кразевского и повернулся к молчаливо стоявшим солдатам. — Сейчас я разберу и соберу это оружие, потом то же самое сделает каждый из вас. — Дэмон говорил абсолютно спокойным, ровным голосом. На лице Рейбайрна появилась широкая улыбка, Девлин выглядел озабоченным, Фергасон и Брюстер смотрели на него удивленно. — Во время стрельбы пулемет надо упирать в бедро, вот так. Это наиболее эффективное полуавтоматическое ручное оружие. Заряжающий должен всегда находиться рядом со стрелком. Его обязанность — перезарядить и вставить обойму, вот так, и, разумеется, взять пулемет и продолжать стрельбу, если пулеметчик будет ранен и убит Учтите, это пулемет с длинным ходом ствола — более чем четыре дюйма. Поэтому ствольная рама заключена здесь вот в этот кожух, который задерживает горячие газы. — Собравшиеся вокруг солдаты слушали Дэмона внимательно, следя за его действиями чуть ли не с благоговением. — Длинный ход ствола потребовал в этом пулемете две пружины для торможения: возвратно-боевая пружина… — Дэмон ловко в проворно отделял части пулемета в складывал их на кусок промасленной ветоши, — …и пружина возврата затвора. Вот самые главные части: выбрасыватель, чека выбрасывателя и пружина выбрасывателя. Потом отражатель, вот он, ударник и шпилька затвора. Имейте в виду, что из-за выбрасывателя часто происходят задержки, поэтому пулеметчику рекомендуется всегда иметь при себе запасной. — Дэмон помолчал немного, перевел дыхание и продолжал: — Этот пулемет — нескладный, по мнению Кразевского, — обеспечит нам плотную огневую завесу на флангах и позволит таким образом приблизиться к позициям противника.

Говоря все это, Дэмон ни разу не взглянул на Кразевского. Инстинкт подсказывал ему, что полнейшее игнорирование расстроит этого парня больше, чем что-либо другое, особенно теперь, после того как Дэмон вызвал его помериться силами.

— Тсонка, — обратился он к мускулистому светловолосому парню из штата Вайоминг, — назначаю тебя заряжающим у Кразевского. Располагайся всегда справа от него и будешь перезаряжать магазины вот из этой патронной сумки, вот так… — Помолчав несколько секунд, Дэмон сказал: — Так, Кразевский, поскольку он пулеметчик, разберет и соберет оружие первым. Потом Тсонка, за ним Рейбайрн, а после него Тэрнер.

Солдаты по-прежнему напряженно молчали. Дэмон повернулся, увидел бледное и озабоченное лицо Брюстера и продолжал:

— Каждый из вас должен научиться обращаться с этим пулеметом и стрелять из него, потому что, если в отделении все, кроме кого-нибудь одного, погибнут, я хочу, чтобы этот оставшийся в живых, продолжал стрелять из «шошы».

Дэмон собрал пулемет и вручил его Кразевскому.

— Давай начинай.

Кразевский нерешительно посмотрел на Дэмона, отвел взгляд в сторону и медленно начал разбирать пулемет.

* * *

Уборная находилась на небольшом грязном поле позади конюшни для офицерских лошадей и одиноко торчавшей стены старого здания, покрытой щербинами и заросшей мхом. Весть о предстоящей схватке разнеслась очень быстро. На огражденном забором участке уже собралось не менее полуроты любопытных солдат; слышались шутки, смех, многие похлопывали себя рука ми по бедрам, чтобы согреться. Кразевский стоял в окружении трех солдат, накинув на плечи одеяло. Среди них был и Тукела — родом, как и Кразевский, из Индианы, — который с видом знатока давал ему какие-то наставления, производя руками короткие, быстрые финты. Кразевский, казалось, не обращал на него никакого внимания. Окруженный своими друзьями, он чувствовал себя вполне уверенно. Заметив приближавшегося Дэмона, он раскатисто засмеялся и заметил:

— Ага… А я уж подумал, что ты не появишься.

— Если я говорю, что намерен что-то сделать, Кразевский, ты можешь держать пари на трехмесячное содержание, что я сделаю это.

— Но ты говорил, что придешь сюда без нашивок.

— Потерпи, — резко ответил Дэмон. Он снял рубашку и передал ее Девлину. Плечи и спину освежил холодный ветер. Но это ничего: через минуту-две он хорошо согреется. — Ну что ж, — сказал Сэм, обращаясь к окружающим, — встаньте пошире, освободите нам место.

Гул голосов быстро смолк, подталкиваемые Девлином солдаты попятились назад, освободив у стены овальную площадку. Кразевский стянул с плеч одеяло, Тукела сразу же подхватил его и повесил на руку. Дэмон занял место в центре площадки, не бил тревоги, посматривая на выпуклую грудь и крепкие бицепсы Кразевского. В толпе что-то сказали, но слова не дошли до сознания Дэмона, он слышал только голос. Кразевский был здоров, как бык, но, по-видимому, малоподвижен. Медленно перемещаясь вокруг Дэмона, он держал руки ниже пояса, скорее как борец, а не как боксер; его глаза настороженно прищурились. «Пусть он начнет первым, — подумал Дэмон, — я дам ему возможность подойти ко мне».

— Ну, чего же ты? — насмешливо спросил Дэмон. — Ждешь, когда кто-нибудь поможет тебе?

Кразевский крепко выругался и двинулся на Дэмона, замахнувшись правой рукой. Дэмон уклонился вправо, а левой рукой ударил Кразевского по лицу; нырнув под правую руку Кразевского, он нанес ему еще один удар правой и быстро отскочил в сторону. В толпе солдат послышались приглушенные восклицания. У Кразевского пошла из носа кровь, в широко открытых глазах вспыхнули удивление и ярость. Он снова стремительно ринулся на Дэмона, замахиваясь обеими руками. Дэмон принял удар правой руки Кразевского плечом, а своей правой ударил его по глазу, потом еще раз по лицу, затем отскочил, пригнулся и быстро нанес Кразевскому подряд три удара в область живота. Однако Кразевский был настолько крепок, что ударами в корпус трудно было добиться чего-нибудь. Надо бить по глазам, чтобы ослепить его, оглушить, сделать уязвимым.

Уклоняясь от следующего стремительного нападения Кразевского, Дэмон поскользнулся, упал на руки, но быстро поднялся.

В этот момент Кразевский ударил его коленом в грудь. Выпрямляясь Дэмон увидел совсем рядом перед собой окровавленное лицо противника, затем почувствовал сильный удар по голове, от которого повернулся почти кругом. Дэмон инстинктивно отскочил влево. В голове звенело. Он снова поскользнулся — земля была мокрая — и получил еще один удар по скуле; в шее что-то хрустнуло, как сухая ветка. Поднимаясь, Дэмон успел ударить Кразевского в глаз. Кразевский навалился на Дэмона всем телом, крепко обхватил его руками, и, как борец, начал разворачивать противника на спину.

— Отпусти его, ты, собака! — раздался выкрик Девлина, но его заглушили другие голоса:

— Нет, нет, пусть продолжают, не мешайте…

Дэмон дышал с трудом, его голова словно отделилась от туловища и как бы поплыла в каком-то болезненном тумане. Кразевский обладал страшной силищей. Надо было что-то предпринять, и очень быстро. Сэм нанес Кразевскому несколько ударов по туловищу, но тот как бы и не почувствовал их. Не выпуская один другого, они перекатывались по грязи. Действуя ногами, Дэмон ловил подходящий момент, чтобы воспользоваться ими как рычагами и освободиться от захвата сильных рук Кразевского. «Ну, ну, Стив!» — раздался голос Тукелы. Кразевский резко поднял голову, и Дэмон сообразил, что лицо противника открыто для удара. Захватив своей ногой ногу Кразевского, он руками, как кошка, вцепился в его лицо. Противник завопил от боли и отпрянул назад. Дэмон ударил пяткой по ноге Кразевского и, собрав все силы, рванулся из-под него в сторону. Хватка Кразевского несколько ослабла, Дэмон рванулся еще сильнее и, освободившись, моментально вскочил на ноги. Окровавленный, покрытый желтой грязью, Кразевский тоже начал подниматься, но Дэмон ринулся на него и нанес несколько сильнейших ударов. Покачнувшись, Кразевский медленно опустился на колени и руки, явно ошеломленный силой ударов. Он несколько раз энергично покрутил головой, чтобы прояснить сознание, но это не помогло. Дэмон понял, что одержал победу.

— Ну что, Кразевский, — спросил он, с трудом переводя дыхание, — этого довольно с тебя?

На четвереньках, покачиваясь, словно оглушенный, Кразевский смотрел на Дэмона мутными глазами.

— Вставай, Стив! — крикнул Тукела, но Кразевский не услышал его.

— Довольно с тебя? — повторил Дэмон, стараясь, чтобы его голос звучал как можно спокойнее.

Не сводя с Дэмона взгляда, Кразевский молча кивнул в знак согласия.

— Ну вот, — продолжал Сэм, подходя к нему и нагибаясь, — если ты и теперь не сможешь нести пулемет «шоша», то придешь ко мне и скажешь об этом. Тогда я дам его кому-нибудь другому. Понял?

Приблизившись, солдаты с интересом наблюдали за ними, не произнося ни слова. Они как бы стыдились теперь охватившего их несколько минут назад лихорадочного возбуждения. Рейбайрн улыбался своей широкой заразительной улыбкой. Кразевский начал медленно подниматься на ноги.

— Ну, пошли ужинать, — предложил Дэмон. Дыхание его стало ровным, в голове больше не стучало. — Пошли, Дев, мне надо смыть с себя всю эту кровь и грязь.

* * *

Странная местность. Несколько голых низкорослых деревьев, разрушенная каменная стена фермерского домика в форме верблюжьего горба и сотни причудливо наклонившихся столбов с висящей на них спутанной ржавой колючей проволокой. И так кругом, насколько видит глаз; правда, видеть можно было но так уж далеко. Ночью все выглядело унылым и холодным. То, что их вытащили из Друамона и перебросили в эти древние окопы, где целую неделю только холод, дожди, и больше ничего, ровным счетом ничего, представлялось Рейбайрну глупейшей и бессмысленнейшей прихотью начальства. В первые ночи случалось, что шевелились кусты и кто-то, крадучись, пробирался вперед. Тогда ночной воздух вздрагивал от выстрелов, объявлялась тренога, потом офицеры и сержанты обменивались взаимными обвинениями и гневными упреками. Однажды противник совершил побег на окопы в секторе второго батальона и два солдата были убиты, а Джонсона из второй роты ранил свой же пулеметчик, который принял возвращавшийся патруль за солдат противника. Но на этом нее и кончилось. Кусты и люди вернулись в свое прежнее безжизненное состояние, дни и ночи проходили в нарядах в караул и на работу, а фронт впереди и на флангах спал, как огромный, грязный, избитый зверь, измученный потерей крови за прошедшие два года, озлобленный, наполовину окоченевший.

— Образец совершеннейшей глупости, — пробормотал Рейбайрн вслух. Он лежал в воронке от снаряда приблизительно в тридцати футах впереди окопа. На нем были солдатские сапоги я шинель. После двух часов лежания здесь ты чувствовал себя самым несчастным человеком в мире. Воронка была наполовину заполнена ледяной водой. Пристроившись кое-как на отлогом спуске воронки, упершись локтями и задрав ноги вверх, он едва удерживался от того, чтобы не скатиться в воду. Но как только мышцы расслаблялись, тело его медленно сползало и он оказывался в воде. Ему казалось, что на ногах у него не сапоги, а холодные железные трубы, он был явно простужен, мучительно болела голова.

— Я пошел в армию не для того, чтобы лежать в грязной яме как боров, и всю ночь глазеть на колючую проволоку, — бормотал он. — Черт меня возьми, если я знал, что придется вот так торчать здесь?!

В первые ночи собственный голос пугал его, но теперь он привык разговаривать сам с собой вслух. Это помогало скоротать время, когда он подолгу смотрел на призрачную землю, где французы и немцы убивали один другого свистящими «чемоданами». Лейтенант Хэррис назвал это место Верденом. «Самая большая битва которую знало человечество». По тому, как здесь сейчас, этого, пожалуй, не скажешь. Позавчера Дэмон говорил, что главные сражения идут теперь во Фландрии, где-то к северу отсюда. «Тогда какого же черта мы не идем туда и но вступаем там в бой?» — поинтересовался Рейбайрн, «Потому что сначала надо научиться, как быть убитым, — ответил Дэмон, — а тогда уже будем и наступать». Услышав эти слова, солдаты взвода рассмеялись нервным смехом. Рейбайрн шмыгнул носом. Ему не нравится такой разговор и никогда не понравится. «Пусть лучше эти фрицы и гансы научатся сами, как быть убитыми, а со мной этого не случится. Никогда…»

Высоко в небо, чуть правее от него, взмыла вверх желтая ракета и лениво поползла вниз, описывая дугу; где-то под ней настойчиво застрекотал пулемет. Потом снова наступила темнота и тишина. «Даю голову на отсечение, там нет ни одного паршивого фрица», — пробормотал Рейбайрн, и его слабенький, никому не предназначенный голос сразу же затерялся в этой мрачной вечности холода и ожидания. Он глубоко вздохнул: «Ей-богу, я мог бы встать, швырнуть эту винтовку и спокойненько дойти до самого Берлина…»

Где-то еще дальше справа небо осветила новая ракета, и опять застрекотал пулемет. Рейбайрн шмыгнул носом я выругался. «Никаких немцев там нет. Какой-нибудь выживший из ума старый моряк взял нагруженную ракетами тачку, бочку из-под масла, старый шомпол и таскается с ними по окопам. Через каждые несколько сот ярдов этот идиот останавливается, выстреливает ракету, ударяет несколько раз шомполом по бочке и тащится дальше. Представление, рассчитанное на дурачков… Немцы только на такое и способны. Если это называется войной, тогда не удивительно, что коротышка Наполеон так преуспевал в свое время».

Рейбайрн чихнул так сильно, что с размаха ударился носом о свой кулак. Начало невыносимо зудеть на груди, но почесаться было невозможно — мешал противогаз. В следующий момент он почувствовал укус под левой мышкой. «Сволочные вши… Из всех неприятностей войны эта самая досадная и самая неприятная». Рейбайрну вспомнился сержант на вербовочном пункте в Буне, парень с широченной улыбкой… Такая улыбка характерна для мошенников в конторах по регистрации земельных сделок. Но в то время Рейбайрн был слишком наивен, чтобы понять, что означала эта улыбка. Обращаясь к рекрутам, сержант спросил тогда: «Кто из вас лучше всех стреляет?» Кто-то, кажется, Энди Энзор, показал на него, Рейбайрна, и сказал: «Вот он». «Это правда, Реб?» — спросил сержант. «Конечно, правда», — ответил Рейбайрн, не подумав. «Ну прямо как по заказу, — сказал улыбающийся сержант, дружески положив ему на плечо свою сильную руку. — Нам нужны такие ребята, которые могут в темноте попасть в глаз прыгающей белке, которые дерутся, как дикие кошки, и которые не боятся самого черта с рогами. Что ты скажешь на это, Реб? Ты относишь себя к таким?» А что можно было ответить на такой вопрос, кроме: «Конечно, черт возьми!» В результате Рейбайрн не успел и глазом моргнуть, как стал солдатом, а этого Энди не взяли, потому что у него какой-то непорядок в легких…

Рейбайрн тяжело вздохнул и вытер нос рукавом шинели. Все эти разговоры об уничтожении целых батальонов фрицев — сплошная чепуха. Вместо всего этого он работает до изнеможения, словно негр, который переносит всякие дурацкие вещи с одного проклятого места на другое. А теперь он лежит вот здесь, в этой вонючей яме с ледяной водой, и глазеет на эту чертову местность, непригодную даже для того, чтобы пасти на ней свиней, в то время как остальные ребята из его части спят часами в блиндажах. Этого вполне достаточно, чтобы повалиться на землю и разреветься, как истеричный ребенок… Жалость к себе и сонливость охватили его, он медленно опустил голову на руки и постарался избрать наиболее удобное положение. У него не было даже возможности поспать хотя бы с одной из этих страстных француженок. Генерал Першинг наложил запрет на подобные дела, и военная полиция охраняла француженок как каких-то королев…

Постепенно Рейбайрн задремал.

Проснулся он в паническом страхе. Кто-то тяжело навалился на него всем своим телом. Какой-то сильный человек рывком перевернул его на спину, прижал к земле и схватил рукой за горло. В другой руке напавшего блеснуло лезвие ножа. Откуда он взялся? Это было совершенно невероятно. От изумления и испуга Рейбайрн не мог вымолвить ни одного слова. В этот последний миг жизни на земле он хотел только одного: чтобы его пощадили… Надо попросить пощады, произнести какое-то подходящее для такого случая слово… Но какое? Он никак не мог вспомнить. Он вообще все забыл. «Набег на траншеи», — подумал он в ужасе. Его убьют. Но это же несправедливо! Неумолимое приближение вечности буквально сковало его. Нож метнулся вниз, и Рейбайрн почувствовал сильный удар кулаком в грудь. Вместе с ударом к нему вернулось дыхание и голос.

— Ох-ох-ох! — закричал он.

— Kafferhaz![5] — произнес напавший.

Никакой боли Рейбайрн, однако, не ощутил, а в следующий момент на фоне ночного неба он увидел гладкую каску и смятую противогазную сумку у самого горла напавшего на него человека Теперь он понял, кто это.

— Сержант… — выдавил Рейбайрн, задыхаясь.

— Камерад, — начал фальшивым голосом Дэмон. — Ну что, сдаешься, Рейбайрн? — Он поднял руку вверх, как бы замахиваясь ножом. — Сдаешься, да?

— Сержант, ты напугал меня…

— Напугал, говоришь… — Дэмон опустил руку с ножом и разжал пальцы, сдавливавшие горло Рейбайрна. — Ты убит, — сказал он — Понимаешь, убит! Ты лежишь мертвый в этой вонючей яме а немцы свободно идут туда и устраивают нам резню, нападают на спящих. Как тебе это нравится, Рейбайрн? Отлично получается, не правда ли? — После короткой паузы Дэмон продолжал с презрением: — Ты не солдат, а самый последний слюнтяй.

— Сержант… — Дэмон уже не давил на Рейбайрна, но тот все еще не оправился от испуга и не мог пошевелить даже пальцем. Он испытывал чувство вины, страха, негодования и обиды, но вместе с тем радовался, что это была шутка, что все-таки он остался жив. — Сержант, — продолжал он виноватым голосом, — очень холодно и я замерз…

— Замерз, бедненький, — иронически перебил его Дэмон, вкладывая нож в ножны. Звук трения металла о металл произвел на Рейбайрна неприятнейшее впечатление, по всему его телу пробежала дрожь. — Конечно, раз замерз, то они отнесутся к тебе совсем по-другому. Единственное, что тебе нужно сделать в таком случае, это сказать им, что тебе холодно и ты замерз.

— Кому сказать, сержант?

— Немцам, конечно, дурак ты сопливый! Кому же еще, по-твоему? — Дэмон смачно выругался и с отвращением плюнул на землю.

Рейбайрн рассеянно потер щеку; ему показалось, что это не его щека, а чья-то еще, может быть, человека, который находится далеко-далеко от него. То место на груди, куда Дэмон ударил, ныло. Рейбайрна даже немного тошнило.

— Послушай, что это за фокусы? — спросил он обиженным тоном, но сразу же почувствовал, что говорит очень тихо и нерешительно. — Что это за манера будить человека?…

— Ты понимаешь, что натворил? — строго спросил Дэмон, ткнув Рейбайрна пальцем в ключицу. — Ты заснул на посту, да еще на передовой линии. Ты знаешь, что это значит?

— Сержант… очень уж долго тянется время…

— Да? Неужели так долго? Придется для тебя сделать его покороче.

— Это все вода виновата, — начал оправдываться Рейбайрн. — Когда у меня замерзли ноги… — На какой-то момент у него появилось непреодолимое желание рассмеяться, тут же вытесненное малодушным страхом. «Сон на боевом посту…» — пронеслось в его сознании.

— Тебе ведь известно, что за это полагается, не так ли?

— Думаю, известно, сержант.

— Он, видите ли, думает. А ты знаешь, что кое-кто с нетерпением ждет удобного случая, чтобы примерно наказать провинившегося. Тебя же сожгут у позорного столба.

— Виноват, сержант…

Рейбайрна охватило чувство раскаяния и страха; в голове пронеслись картины военного суда: сердитые, угрюмые и неумолимые лица позади стола, влажные серые стены тюрьмы и даже черный столб и стоящее перед ним отделение солдат, готовых дать залп… Однако эти мрачные картины оставались в его воображении недолго; мысли кружились в голове, как стеклянные шарики и банке. Его все еще пробирала дрожь от непомерного страха, испытанного им в момент такого неожиданного пробуждения, ошеломление и тошнота не проходили.

— Ты круглейший дурак, Рейбайрн… Что мне с тобой делать? — Дэмон ударил себя по бедру той рукой, в которой был нож, и махнул ею в направлении на север и восток. — Ведь немцы хотят убить тебя! Перерезать твою глотку и оставить тебя на съедение крысам. Убить. Тебя. Неужели ты не можешь понять такой простой вещи?

Рейбайрн покорно кивнул головой. Он виноват в том, что заснул на посту в такое время, когда безопасность его товарищей зависела от него. Они доверили ему свою жизнь, а он… Однако полностью он еще не осознал всего происшедшего. Его могли на многие годы упрятать в тюрьму. Годы и годы в темной камере…

— Сержант, — пробормотал он, — этого больше никогда не произойдет…

— Разумеется, не произойдет. Я позабочусь об этом.

Раздались хлюпающие звуки: Дэмон медленно вытаскивал ноги из жидкой грязи в воронке. Сделав несколько шагов, он остановился и устремил свой взгляд на ничейную землю. Его лицо было теперь хорошо видно: на очень короткое время на нем появились озабоченность и нерешительность, почти испуг, как будто он заметил на этой, покрытой грязью и обломками, вспухшей и опустошенной земле некую нависшую над ними опасность, угрожавшую им всем разрушительную силу. Неожиданно Рейбайрн проникся безграничным уважением к этому парню из Небраски, каким-то необъяснимым и неотвратимым желанием сделать для него что-то хорошее. «Толковый сержант», — подумал он не без горечи за свою вину.

Однако когда Дэмон снова перевел взгляд на Рейбайрна, его лицо было словно высечено из камня.

— Хорошо, — начал он тихим и спокойным голосом, — я попробую дать тебе, Рейбайрн, шанс исправиться. Попробую простить тебя на этот раз.

— Сержант, я…

— Заткнись. Я говорю, а ты слушай. Ты, бесспорно, самый лучший стрелок среди новобранцев и, по-моему, имеешь задатки хорошего солдата. Может быть, я и ошибаюсь… — После небольшой паузы Дэмон продолжал: — За совершение такого проступка никого никогда не прощали. Но я попробую пойти на это. Пусти то что произошло с тобой, останется между нами. — Дэмон схватил Рейбайрна за шиворот настолько неожиданно и сильно, что тот вздрогнул. — Но если я когда-нибудь застану тебя на посту хоть с одним закрытым глазом, — продолжал он, встряхивая Рейбайрна — если ты будешь даже просто слишком много моргать на посту, то, даю слово, я лично позабочусь, чтобы генерал Першинг запрятал тебя в Бастилию на весь остаток твоей безалаберной жизни. Понял, что я говорю?

— Да, сержант.

— А теперь оставайся на своем посту, будь бдительным и не смыкай глаз, пока тебя не сменят.

— Слушаюсь, сержант.

— Хорошо, — сказал Дэмон и пошел прочь по скользкой земле, приседая на каждом шагу и с трудом поднимая большие, подбитые гвоздями солдатские ботинки, тяжелые от налипшей на них глины.

— Не человек, а сталь… — пробормотал Рейбайрн. В голове у него было полное смятение, беспорядочный круговорот мыслей и чувств. Грудь все еще ныла от сильного удара Дэмона. Рейбайрн потер ее и с ужасом подумал о том, что вместо удара сержантского кулака ему мог быть нанесен удар ножом, острое лезвие скользнуло бы меж ребер и вонзилось в печень или легкое. Далеко слева от него взмыла вверх ракета, и Рейбайрн проследил за ее полетом. «Вот сталь-то», — снова подумал он. Потом его неожиданно разобрал неудержимый смех. Он без сил повалился на землю и долго сотрясался от хохота.

— Ну, дружище, Реб, — бормотал он сквозь смех, — ты ведь почти отдал концы, почти оставил этот прекрасный мир, не взяв с собой в дорогу флягу… — На его лбу выступил холодный пот, а все тело покрылось испариной; весь он съежился в дрожащий комочек. Несколько секунд Рейбайрн сам не мог понять: смеется он, или плачет, или икает, или делает все это одновременно.

— Ну и силен же этот старина Дэмон, — пробормотал он наконец со вздохом и боязливо обвел взглядом теперь уже не освещаемую ракетами местность впереди себя. Тот сумасшедший моряк, наверное, лег спать. — Да, сержант действительно дал мне прикурить… Обращался со мной как с каким-нибудь сопляком. — То и дело шмыгал носом и откашливаясь, наблюдая, как начинало медленно светать, Рейбайрн еще раз широко улыбнулся. — Ну и ну, дружище Реб. Пусть улыбка всегда выручает тебя…

Глава 3

Дорога была забита беженцами. К северу от нее грохотали, сотрясая воздух, артиллерийские залпы; толпы народа, словно подталкиваемые орудийными взрывными волнами, инстинктивно жались к колонне солдат. Солдаты взвода с любопытством смотрели на медленно двигавшихся рядом пожилых мужчин в беретах и в заношенных, вздувшихся на коленях брюках, на женщин, покрытых черными шалями и платками, на костлявых лошадей, тащивших повозки, нагруженные сундуками, стегаными одеялами, железными чайниками и котелками и темными резными спинками и ножками кроватей. Все, за исключением больных и дряхлых стариков, шли пешком. Среди повозок встречались очень древние, и, если бы Дэмон не видел их сейчас, он не поверил бы, что они все еще существуют: старомодные кабриолеты со складным верхом из потрескавшейся и выцветшей кожи, старинные двуколки с массивными колесами в железных ободах, на которых, возможно, перевозили каких-нибудь аристократов на гильотину, мрачные черные фаэтоны времен Второй империи, в окошках которых виднелись испуганные, испещренные сетью морщин пожилые лица в черных кружевах. Встречались также окрашенные в яркие цвета коляски, которые везли собаки, тачки, подталкиваемые мальчуганами с чумазыми, заплаканными лицами, в деревянных башмаках на ногах, а один раз Дэмон увидел даже почтовую карету со сломанной рессорой и наклонившимся набок кузовом. Все они были до предела нагружены имуществом и скарбом из десяти тысяч оставленных домов, фарфоровой и фаянсовой посудой, часами из красного дерева, клетками с пронзительно кричащими попугаями. Женщины, дети и старики, состоятельные и бедные двигались единой массой, как коричнево-желтоватая пена на гребне первой приливной волны, неразличимые в этой бесконечной, полной скорби процессии. «Мир на краю гибели, — гневно подумал Дэмон, — но он не погибнет, для этого мы сюда и пришли».

Изредка какой-нибудь крестьянин взмахивал в сторону колонны рукой — поспешным, прерываемым на полпути, далеко не искренним жестом. Иногда, правда, очень редко, солдатам улыбалась какая-нибудь женщина. Лица подавляющего большинства людей были усталыми, мрачными, испуганными. Они оставили свои дома всего день назад, и теперь в этих домах наверняка находятся немцы, грабят, разрушают… Люди знали это. После четырех тревожных лет война придвинулась к их домам без всякого предупреждения и стиснула их в своем железном кулаке. Они знали: никто и ничто не сможет возместить им утрат и смягчить горечь покидания насиженных мест. Они шли, прижимая к груди кроликов, или кур, или блестящие медные кастрюли, шли в кожаных со шнурками ботинках, или в деревянных башмаках, или босые. Иногда глаза солдат, шедших по правой стороне дороги, неожиданно ослеплял яркий луч — солнечный зайчик от какого-нибудь зеркала, покоящегося на повозке среди перин и шкафчиков. «Смотри, смотри, — восклицал кто-то из солдат, — должно быть, не меньше половины населения всей страны куда-то идет…»

Дорога проходит через небольшую деревушку. На грязной, замощенной булыжником площади сидят и лежат сотни людей. Они провожают солдат безразличными взглядами: слишком устали, чтобы чем-нибудь интересоваться или на что-нибудь надеяться. На руках у пожилого мужчины, видимо, дедушки, маленькая девочка в красном передничке. Она тихо всхлипывает и стонет. Ее нижняя, отвисшая, как у старухи, губенка выражает глубокую скорбь и безграничные детские муки. Тэрнер что-то гневно пробормотал себе под нос, а Рейбайрн крикнул:

— Не плачь, девочка, мы вернем тебя домой. Эти проклятые фрицы еще не встречались с нами…

— Ну ладно, ладно, — остановил его Дэмон, — не болтай, в строю ведь идешь.

Тем не менее все это действовало на солдат удручающе. Утром взвод был в хорошем боевом настроении, ребята выкрикивали приветствия, подбадривали французов; но этот нескончаемый поток напуганных и отчаявшихся людей, мучительная жажда и жара, а также напряженный форсированный переход из Друамона начали сказываться на них. Постепенно все сделались раздражительными, потом мрачными и неуверенными. Всем казалось, что конца не будет этой жаркой, покрытой холмами и низменностями стране, этим пыльным дорогам, окаймленным вытянутыми темными силуэтами тополей.

— Что это за деревья? — поинтересовался Тсонка.

— О, это деревья-стрелки, — ответил ему Рейбайрн.

— Почему деревья-стрелки?

— Потому что они всегда стоят, как стрелки в цепи, где бы ты ни встретил их. Они никогда не растут пучками и никогда не наклоняются. Они просто как хорошие, стойкие стрелки.

— Да, но тени от них не очень-со много…

Артиллерийская канонада стала теперь более мощной, громовые раскаты следовали один за другим, без пауз. Справа от дороги тянулся ряд невысоких холмов, на склонах которых пестрели поля с колосовыми и небольшие пятачки густого леса. Солдаты шли мерным шагом, по тридцать два дюйма, покачивая плечами и сгибая руки, чтобы разогнать кровь в онемевших от тяжелых рюкзаков мышцах. Рядом с дорогой, справа, показалась оставленная людьми фермерская усадьба с невозделанным участком; в слабом вечернем свете она выглядела какой-то призрачной, нереальной. За ней, в поле, виднелась ведущая огонь французская артиллерийская батарея. Первые номера боевых расчетов судорожно дергали спусковые шнуры, едва заряжающие успевали закрыть затвор: гипнотическое безумие. Дэмон внимательно наблюдал за артиллеристами до тех пор, пока они не скрылись из виду. Усталые, небритые солдаты. Подносчики снарядов в спешке наскакивали друг на друга, спотыкались, бранились. За холмами, стало быть, находились немцы, бесчисленные дивизии немцев, лавина солдат в серых касках, несущая разорение и гибель. Они прорвали фронт в районе Камбре, Сен-Кантена и Шмен-де-Дама, неожиданно захватили столько земли, сколько не захватывала ни одна из воюющих сторон за все ужасные четыре года войны. Немцы намеревались теперь дойти до Марны, форсировать ее, повернуть на запад и охватить Париж, на этот раз с юга… Дэмон чувствовал всем своим существом, он был уверен, что настал решающий момент, что другого такого момента не будет.

— Хотел бы я знать, где мы находимся? — поинтересовался Брюстер.

— А какая тебе разница? — ответил ему Девлин. — Иди, куда приказывают, нот и все.

— Это правильно, но все-таки хотелось бы знать. Когда знаешь, где находишься, легче ориентироваться.

— Я видел дорожный знак, на котором написано «Нуу», — вмешался Тэрнер.

— Сам ты «нуу». Я не видел никакого знака с такой надписью.

— Мы идем в Брини-Дип, — авторитетно заявил Рейбайрн. — Я видел эту надпись на камне с красным верхом там, в начале дороги.

— А кто-нибудь слышал когда-нибудь такое название — Брини-Дип?

— А я говорю, мы идем в этот город, вот увидишь, — повторил обиженным тоном Рейбайрн и, оттопырив нижнюю губу, энергично сплюнул на землю.

* * *

Узкая комната без потолка. В ней собралась большая часть офицеров и сержантов батальона. Сгрудившись вокруг майора Колдуэлла, они внимательно слушали его четкие торопливые распоряжения. К разбитому шкафу приколота французская карта масштабом один к двадцати тысячам — единственная в батальоне карта этого района. Плечо майора слегка перемещается в том же направлении, в котором двигается странствующий по карте указательный палец.

— …А вторая рота развернется вот здесь, вдоль этой возвышенности, в сотне ярдов позади железнодорожной насыпи. Двести пятьдесят девятый французский полк уже окопался в лесах восточнее Бриньи-лё-Тьен, вот здесь. Связь с французами должна будет установить вторая рота. Ожидается, что главный удар противник нанесет из Шерсёли в целях захвата Бриньи.

Поднявшись на носки, Дэмон видел между чьими-то головами большую часть карты. Место, где расположился теперь батальон представляло собой довольно широкую полосу луга, поворачивавшую на юго-запад в направлении к Нансешу. К востоку от него была покрытая густыми лесами территория в форме сильно вытянутого полумесяца, а к западу — отдельные лесные участки, окружившие группу построек, — пункт, который Рейбайрн назвал Брини-Дип. К югу и востоку от города, за железной дорогой, почти в центре лесных участков, находились два отдельных дома — вероятно, фермерские.

— Генерал Бенуа-Гесклен издал специальный приказ о том, что мы любой ценой должны удержать наши позиции, — продолжал майор Колдуэлл. — Если противник выбьет какое-нибудь подразделение с занимаемой позиции, командиры частей должны решительно контратаковать его и во что бы то ни стало вернуть эту позицию. — Обведя всех испытующим взглядом, майор спросил: — Вопросы есть у кого-нибудь?

— Известно ли что-нибудь о силах противника в Шерсёли? — спросил капитан Хиллебранд, командир третьей роты.

— Нет. У нас нет точных данных даже о том, что немцы удерживают его. Нам известно только, что французы подверглись сильнейшим атакам и теперь быстро отступают. Уверенно можно сказать также о том, что в наступлении участвуют части пятой прусской гвардейской дивизии из пятнадцатого гренадерского полка.

— Сэр, — начал тихим голосом капитан Краудер, — у меня в роте по-прежнему нет ни одной гранаты.

— Гранат нет, — ответил Колдуэлл, бросив в сторону Краудера безразличный взгляд. — Они еще не прибыли и вряд ли прибудут вообще.

В комнате воцарилась тишина. Громовые раскаты артиллерийских залпов усилились.

— С артиллерией дело плохо, майор, — заявил лейтенант Джемисон, педавно окончивший Иельский университет. — Капитан Хенчи говорит, что одно орудие в течение нескольких часов не сможет вести огонь. Как быть, если нам не окажут артиллерийской поддержки?

— Придется обойтись без артподдержки, — ответил Колдуэлл.

В комнате снова стало тихо. Над ними сначала с нарастающим шипением, потом с пронзительным свистом пролетело несколько снарядов. Они упали и взорвались не далее ста ярдов от них. Некоторые из находившихся в комнате заметно встревожились. Взглянув на Колдуэлла, Дэмон заметил, что у того не дрогнул ни один мускул.

— Я уверен, что нет необходимости напоминать вам, джентльмены, — продолжал майор, — что положение, мягко выражаясь, серьезное. Мы вступаем в бой в решающий, я бы сказал, в отчаянный момент. Многое, очень многое будет зависеть от того, насколько умело мы станем действовать. — Его взгляд был устремлен куда-то поверх обращенных к нему лиц. — На нас смотрит весь — мир. Мы первые представители американских вооруженных сил, включившихся в эту длительную и ужасную войну. Существуют люди, убежденные в том, что нам, американцам, часто недостает смелости, стремительности, стойкости, что мы не будем и не сможем воевать. Есть даже такие, причем не только среди немцев, — в его глазах сверкнул слабый огонек, — которые будут радоваться нашей неудаче. Я рассчитываю на всех вас и на каждого лично и глубоко уверен, что вы докажете всю лживость этих глупых измышлений… — Над ними снова пролетело и разорвалось где-то поблизости еще несколько снарядов. Колдуэлл опять повернулся к карте и продолжал: — Нельзя терять времени. Разверните свои подразделения на боевых позициях как можно быстрее. Приказы должны быть краткими и ясными, и самое главное — всячески поощряйте индивидуальную инициативу каждого подчиненного вам солдата. — Печальная улыбка на какой-то миг тронула его губы. — Желаю всем вам удачи. Разойдись!

* * *

Возвратившиеся с инструктажа Дэмон и лейтенант Хэррис застали солдат взвода безмятежно расположившимися на отдых во дворе какого-то дома. Когда но команде «Становись» взвод строился, Дэмон увидел, как с улицы во двор торопливо вошли Фергасон и Рейбайрн. У первого в руках была железная кружка, а второй нес бутыль вина и что-то похожее на отделанный ленточками и бантиками розовый корсет довольно большого размера.

— Где вас черти носили? — сердито спросил их Дэмон.

— Да так… немного порылись в вещичках, сержант.

— Лучшего занятия вы не нашли, — пробормотал Дэмон, сдерживая улыбку. — Ну, ладно, становись!

Темнело быстро, как будто наступавшую ночь подгоняли порывы ветра. Справа от них тянулся густой кустарник, потом лесной участок, а дальше на фоне неба вырисовывался ровный ряд тополей. Взвод продвигался по холмам и долинам ускоренным шагом; у людей начинали ныть ноги, ремни рюкзаков все больнее впивались в плечи. Вот они вошли в какой-то лесок; извилистая дорога в нем казалась в темноте мрачной, таинственной. Лес сменился огромным полем с влажной от вечерней росы пшеницей. Над их головами с завывающим свистом пролетали снаряды и взрывались где-то в лесу, из которого они только что вышли. На вершине очередного холма до слуха солдат неожиданно донеслись знакомые всем звуки. Это был пулемет: «та-та-та-та-та-а… та-та-та-та-та-а». Потом другой отрывистый звук, а затем пронзительный свист, дзиньканье и шлепающий удар винтовочных пуль. Дэмон чувствовал, что солдаты дрожат от страха.

— Подтянись! — тихо скомандовал он. — Быстро подтянуться!

— Да, бедному солдатику поспать здесь уж не придется, — добродушно заметил Рейбайрн. — Это главная неприятность войны. Ты…

Рейбайрн остановился на полуслове. Над холмом неожиданно вспыхнул яркий пучок света, и Дэмон сразу же скомандовал:

— Стой!

Солдаты остановились как вкопанные. Послышался приглушенный щелчок, и осветительная ракета, покачиваясь из стороны в сторону, начала медленно опускаться в летнюю ночь, как утопает в воде необыкновенно красивый сверкающий цветок. Холмы, леса и разрушенные снарядами дома вокруг них воспринимались при ее свете как сказочные, лежащие в одной плоскости, без глубины. Солдаты все еще стояли неподвижно. Их лица под тарелкообразными краями касок побледнели, стали похожими на лица испуганных детей. Дэмону показалось, что он видит их всех впервые: дерзкие, капризные, изменчивые, беспечные, обидчивые… и все ужасно уязвимые. Уязвимые… как всякий незащищенный человек. Скоро они пойдут в бой. Солдаты, которых он обучал, уговаривал, которых предостерегал от грозящей им опасности и которые стоят теперь как вкопанные, не произнося ни слова и не шевеля ни одним мускулом, потому что он приказал им стоять. При виде озаренных ярким светом, полных ожидания лиц солдат Дэмона охватило сильнейшее чувство торжества и гордости. По почти в то же мгновение это чувство сменилось глубочайшим за всю жизнь Дэмона чувством печали и скорби.

Ракета погасла так же неожиданно, как и вспыхнула, и все тотчас же окуталось мраком.

— Отлично! — бодро крикнул Дэмон. — Вперед, шаго-о-м марш!

* * *

— Они вполне могли бы обеспечить нас гранатами, — начал лейтенант Хэррис. — Боже, как только вспомнишь о складах, которые попадались нам на пути из Шармвиллера, так зло берет… Ведь все они были забиты боеприпасами… Сколько сейчас времени?

— Четверть одиннадцатого, — ответил Дэмон.

— Четверть одиннадцатого. Как, по-твоему, нас поддержит артиллерия?

— Думаю, поддержит, сэр.

В действительности Дэмон вовсе не был уверен в этом. В течение двух последних дней все делалось наспех. Его беспокоило, что все происходит в атмосфере какой-то запутанности, многое из того, что они делают, — вынужденная импровизация. Однако он считал, что в таких случаях лучше показывать твердую уверенность во всем.

— Хорошо бы, конечно, знать, где проходит линия фронта, — продолжал Хэррис. Это был офицер — доброволец из Платсберга. Он очень старался не обнаруживать своего страха и поэтому много говорил. — Я, например, чувствовал бы себя намного увереннее, если бы знал, есть немцы в Шерсёли или нет.

Дэмон ничего не ответил. Он понимал, что Хэррис очень недоволен позицией, которую указали им. Да и сам Дэмон был недоволен. За каким чертом их расположили здесь, перед железнодорожной насыпью, лицом к возвышающейся местности? Дэмон считал это ошибкой. Им нужно было бы окопаться на самой насыпи, где-нибудь на краю леса… Однако приказ есть приказ, и ему надо подчиняться; а приказ французского командования предписывал им окопаться здесь.

— Что там происходит? — тревожно спросил Хэррис. — Как плохо, что ничего не видно…

Справа от них кто-то передвигался. Выйдя из леса, солдаты поспешно пробирались через пшеничное поле. В слабом вечернем свете Дэмон различил каски с изогнутым гребнем и уловил плавную французскую речь.

— Это французы, — сказал он.

— А что они делают там? — поинтересовался Хэррис.

— Дев, — позвал Дэмон, повысив голос, — спроси их, в чем там дело.

Мимо них поспешно продвигалось французское подразделение. Один солдат прихрамывал и всякий раз, наступая на раненую ногу, издавал короткий громкий стон. Два других, тяжело дыша, спотыкаясь, с трудом волокли пулемет «гочкис».

— Qu’est-ce qui se passe?[6] — спросил Девлин.

Солдаты, волочившие пулемет «гочкис», посмотрели в его сторону, но ничего не отметили. Мимо прошли них несколько солдат, и Дэмон заметил, что форменная одежда на них очень грязная, порванная, некоторые тащились без какого бы то ни было снаряжения.

— Les Boches sont là-bas?[7] — снова спросил Девлин, показывая на видневшийся справа холм, окруженный ощетинившимся частоколом из деревьев.

Высокий солдат без каски, с потемневшей от крови повязкой на голове повернулся в их сторону и громко ответил:

— Oui, Boches, Boches, bien súr — qu’est-ce que tu pense? des Esquimaux?[8]

— Тогда почему же вы, французики, драпаете? — спросил Рейбайрн.

Раненый французский солдат резко остановился, пораженный скорее тоном, чем словами Рейбайрна; его зубы сверкнули в гневной усмешке.

— Aaah — attendez un peu, hein? A vous le dé… — сказал он, злобно кивнув головой. — On verra, alors — vous sautillerez comme des lapins, vous! Petites soeurs…[9]

Девлин полез было из окопа, но Дэмон, угадывая значение слов по тону, резко остановил его:

— Сиди на месте, Дев! А ты, Реб, заткнись. Вы что, не видите, что им нелегко пришлось?…

Тяжело дыша, непрестанно бормоча ругательства, прошла и скрылась в темноте еще одна группа французов. Окружающая местность казалась теперь бесконечно пустынной, воздух то и дело сотрясали артиллерийские залпы и разрывы снарядов. «Положение там, похоже, трудное. Очень трудное, — подумал Дэмон. — Раз они отступают в таком потрепанном виде, значит, дела у них плохи…»

Послышался медленно нарастающий шелест летящих снарядов, он становился все громче, резче, переходил в завывающий свист. Потом где-то совсем близко раздался оглушительный взрыв, вспыхнул ослепительный, оранжевый свет. Содрогнулась земля, зашелестела пшеница, срезаемая осколками… Дэмон вскочил на ноги и озабоченно крикнул:

— Кто-нибудь ранен?

— Санитара-носильщика! — закричал кто-то слепа. — Санитара-носильщика сюда!..

Дэмон быстро побежал вдоль окопов в направлении голоса. Над ними пролетело еще несколько снарядов и взорвалось где-то позади, в лесу. Подбежав к двум фигурам, суетившимся около кого-то, лежащего неподвижно, Дэмон спросил:

— Кто это?

— Ван Гельдер, — прозвучал взволнованный голос Брюстера, — его ранило…

Ван Гельдер, полноватый не по возрасту весельчак и а Мичигана, лежал неподвижно, его дыхание было отрывистым, захлебывающимся. Опустившись на колени рядом с ним, Дэмон дотронулся до раненого.

— Он ранен в спину, — сказал Брюстер.

— А откуда ты знаешь? — раздался голос второго солдата. Это был Полетти.

— Я слышал. Осколок ударил его в спину. Как будто кто-то шлепнул его по спине. Я хорошо слышал это.

— По спине, говоришь, — произнес Дэмон, ощупывая руками спину ван Гельдера. Его пальцы неожиданно наткнулись на глубокую, скользкую от крови рану на спине Гельдера. На какое-то мгновение Дэмон почувствовал отвращение, но под дав пением необходимости действовать это чувство в тот же момент сменилось холодным спокойствием.

— Он только что был совершенно нормальный, — торопливо продолжал объяснять Брюстер, — он даже начал что-то говорить мне, но как раз в тот момент раздался этот шлепок, и он громко застонал…

— Ну ладно, ладно, — оборвал его Дэмон, — успокойся. — Повернувшись назад, он громко позвал: — Носильщики, сюда! — Его голос почти заглушили новые разрывы снарядов. В темноте мелькнули тени санитаров. — Сюда, сюда! — крикнул еще раз Дэмон.

— Что он, тяжело ранен? — спросил один из подошедших санитаров.

— Нет, — ответил Дэмон, хотя вовсе не был уверен в этом. Он понимал, что Брюстер и Полетти напряженно слушают, а ван Гельдер не потерял сознания, хотя и молчит. — Тем не менее лучше отправить его в тыл.

Санитары подняли раненого и положили его на носилки, сразу же провисшие от его большого веса. Ван Гельдер громко застонал, его дыхание стало еще более отрывистым.

— Ничего, ничего, дружище, — подбодрил его Дэмон, наклонившись к носилкам. — Лежи спокойно, о тебе позаботятся.

— Я как раз смотрел в этот момент на него, — торопливо рассказывал Брюстер кому-то из вновь подошедших. — Он начал углублять свой окоп, наклонился и…

Вокруг Брюстера собрались солдаты, они жадно прислушивались к его рассказу, задавали вопросы. Дэмон бросил на них беспокойный взгляд.

— А ну-ка назад в окопы! — строго приказал он. — В чем дело, ребята? Вы что, хотите чтобы вас перебили всех как утят? Сейчас же марш в окопы, изготовьте оружие к бою…

Он проследил, как санитары скрылись в темной полосе леса. «Первый раненый, — подумал он, — первый выбывший из строя солдат. А кто будет последним?»

* * *

Его часы показывали одиннадцать сорок две. Светящиеся зеленые цифры и стрелки на них казались призрачными. В двенадцать ноль-ноль начнется артиллерийский обстрел, а в двенадцать тридцать или около этого последует атака. Огонь откроют с немецкой точностью, в двенадцать ноль-ноль. Дэмон переползал из одного окопа в другой, проверяя готовность своих отделений. Продувная бестия Фергасон весел и жизнерадостен; Полетти нервничает и молчит; маленький Тэрнер разгневан и нетерпелив.

— Ну что, эти сволочные фрицы пойдут в атаку или нет?

— Пойдут, пойдут, потерпи немного.

Кразевский вставлял обойму в свой неуклюжий длинноствольный пулемет «шоша».

— Давай, давай, Кразевский, надо, чтобы эта штука стреляла безотказно, — заметил Сэм.

— Дэмон…

— Да?

Кразевский смущенно шмыгнул носом. С той памятной драки за уборной он содержал свой пулемет в безукоризненной чистоте и стал непревзойденным мастером сборки и разборки его в полевых условиях. Дэмон дважды слегка похвалил его, но Кразевский никак на это не реагировал. Сейчас на его круглом плоском лице появилась широкая, добродушная улыбка.

— Я просто хотел сказать тебе, Дэмон, — произнес он, запинаясь, — что ты молодчага…

Не говоря ни слова, Дэмон дружески хлопнул Кразевского по плечу и пополз к следующему окопу, в котором находился Тсонка с зажатым, как всегда, меж зубов огрызком незажженной сигары. Он будет держать этот огрызок во рту до тех пор, пока не разжует его до крошек, и ни разу при этом не сплюнет.

— Держись к нему поближе, Тсонка, — бросил ему Дэмон. — Если с Кразом что-нибудь случится, пулемет твой.

— Ясно, сержант.

А вот и Рейбайрн, Дэмон узнал его по тощему профилю.

— Сержант, — начал он своим густым театральным шепотом, — что мне делать вот с этим? — Он поднял с земли небольшой матерчатый мешочек.

— А что это такое?

— Всего-навсего четыре куриных яйца, сержант. Нашел их на той ферме, по дороге. Как, еще есть время сварить их, а?

— Сварить?! Ты что, с ума сошел? Я же сказал, никакого огня! — Дэмон едва удержался от того, чтобы не расхохотаться. — Ты что, думаешь, что мы готовимся здесь к пасхальному обеду?

— Господи, сержант, не могу же я съесть их сырыми!..

— Тебе и не надо есть их. Возьми нож, возьми яйцо, сруби макушку и выпей. Так делают все богачи.

— Богачи?

— Конечно, богачи в чикагских домах.

Порекомендовав этот простой выход Рейбайрну, Дэмон направился дальше к Брюстеру.

— Все в порядке?

Брюстер утвердительно кивнул головой, а потом чуть задрожал и едва слышно пробормотал:

— Холодно.

— Холодно?! — удивленно воскликнул Дэмон. Его лицо и шея были влажными от пота.

Брюстер еще раз быстро кивнул, произнес какой-то глухой гортанный звук и облизал языком губы.

— Все будет хорошо, — бодро сказал Дэмон, крепко пожав руку Брюстера. — Постарайся меньше думать об этом… Просто делай то, что ты должен делать… Будь стойким! — И еще раз крепко сжал и потряс руку Брюстера.

Дальше Девлин. На его лице твердая решимость, из-под туго натянутого ремешка каски выступает резко очерченный подбородок.

— Все в порядке, Дев?

— Все о’кей, Сэм.

— Присматривай за действиями расчета у «шоша», ладно?

— Ладно.

Дэмон постоял несколько секунд: он знал, что Девлин ждет от него еще хоть пару слов.

— Желаю тебе удачи, Дев.

— Тебе тоже, Сэм.

* * *

Ночь была ужасной. Сначала усиливающееся шипение, потом нестерпимый пронзительный свист и завывание, потом стремительный спуск, как будто огромный черный небосвод рассекал гигантский нож, потом сотрясающие землю удары, которые бросали Брюстера то в одну, то в другую сторону окопа. Сначала Брюстер хотел вскочить и убежать, убежать из этого ада кромешного в лес. Он уже начал было вылезать из окопа, но услышал властный голос Девлина: «Вниз!» — и подчинился. Теперь же сама мысль оставить это маленькое спасительное убежище казалась столь же невыносимой, сколь невыносимым было нахождение в нем вначале. Пронзительный свист, вой и скрежет, потом вибрирующее сотрясение воздуха, сильные удары взрывных воли то с одной, то с другой стороны заставили Брюстера съежиться в комочек, превратили его в задыхающегося от страха ребенка. Где он находится? Где все они? Внезапно он почувствовал, что его прижала к земле огромная тяжесть, перемешавшая все его ощущения. «Вот этот… этот будет последним», — думал он после каждого взрыва, но сразу же сознавал, что пронзительный свист, завывания и оглушительные взрывы продолжаются. Ему качалось, что он оглох и ослеп, не способен теперь ни слышать, ни видеть. Судорожно цепляясь пальцами за сырую ускользающую землю, он старался зарыться в нее как можно глубже, чтобы не слышать и не видеть этих нескончаемых плевков с неба, гигантских вспышек и взрывов, свиста и скрежета металла. «Довольно! Ради бога, довольно! Остановитесь!» — подумал он, и в тот же момент понял, что он вовсе не думает, а кричит, как маленький ребенок: «Довольно, ну, пожалуйста, остановитесь! Умоляю вас, довольно!»

Потом наступило короткое затишье, но в ушах у него все еще звенело, в глазах плыли сверкающие круги и пятна. Неожиданно ему вспомнилась футбольная игра в Сент-Эндрю, потасовка на университетском футбольном поле. Тогда он был слишком мал не только для того, чтобы играть, но даже мечтать об игре в университетской команде. В памяти промелькнул момент лихорадочного страха, испытанного им перед тем, как на него ринулись и навалились более рослые ребята, как они сшибли его с ног и подмяли под себя. Его буквально затоптали тогда, и он лежал на поле оглушенный и опозоренный. Истоптанная земля футбольного поля пахла так же, как пахнет сейчас эта взрытая французская земля. Тогда у него текла из носа кровь. Теперь все это как будто повторилось. То же самое. Только теперь, в этот момент, Брюстер осознал, что больно кусает тыльную сторону своей руки. «О, зачем только я попал сюда, — простонал он. Или только подумал, что простонал? — Ни за что не нужно было идти сюда… в этот проклятый окоп…»

Где-то совсем близко что-то глухо треснуло, потом еще раз. Брюстер приподнял голову, посмотрел вокруг: все было залито ослепительно ярким светом, жутким, умопомрачительным светом. Безграничный сине-белый океан с темными тенями. Зловещий свет, в котором все кажется неестественным, все выглядит совсем по-другому. Слева виднелась железнодорожная насыпь, полоска леса, но все это было неузнаваемо разворочено взрывами, перемешано, оголено… Брюстер перевел взгляд вправо. Боже! В ярких лучах осветительной ракеты зловеще сверкала масса движущихся касок. Его сковал безотчетный, перехвативший дыхание страх. Это были немцы. Они шли сюда, чтобы убить его. Тысячи и тысячи немцев. Они хотят убить его…

Ракета погасла. Брюстера окутал непроницаемый мрак. Он услышал, как рядом с ним в каком-то икающем ритме сухо застрекотал пулемет «шоша». Кто-то ясным твердым голосом выкрикивал команды, но Брюстер не мог понять ни одного слова. Однако угрожающий повелительный тон кричащего подействовал, Брюстер вскинул винтовку и начал стрелять по неприятно коловшей глаза бисерной цепи огневых вспышек впереди себя. Он стрелял, вздрагивал от отдачи после каждого выстрела до тех пор, пока с удивлением не понял, что израсходовал всю обойму. Он беспомощно оглянулся вокруг, но из-за страшной трескотни и грохота ничего не понял. Кто-то пронзительно вопил визгливым голосом, как скулят собаки. От боли. Кто-то испытывал ужасную боль. Услышав гулкий топот бегущих людей, ощутив их неотвратимое приближение, Брюстер, движимый скорее инстинктом, чем сознанием, выхватил из патронташа обойму, но в тот же момент уронил ее. Нагнувшись, он начал судорожно шарить по земле руками, но обоймы не было, она словно провалилась. Его сознание как бы прояснилось: вопли и хриплые крики, громовые раскаты взрывов воспринимались теперь более реально. В этот момент Брюстер ощутил сильный удар по каске, его голову больно придавили к земле. «Я умираю, — подумал он, содрогаясь от страха, — более, я умираю. Помогите мне…»

В следующий момент что-то твердое и тяжелое скользнуло по спине вниз, на шею и руки посыпалась земля. Это же ботинок, солдатский ботинок! Брюстер закричал от боли, но кто-то уже перешагнул через него. Еще несколько близких взрывов заставили Брюстера прижаться к земле. «Остановитесь! — кричал он теперь в полный голос. — Прекратите этот ужас!» Он ничего не видел, ничего не чувствовал, не шевелил ни одним мускулом… Лежал, как мешок с картофелем, и хотел только одного: чтобы настал какой-то конец, какой-нибудь, но конец…

* * *

Когда Брюстер снова шевельнулся, его удивила тишина. Он был в своем окопе. Живой. Он хотел приподняться, но почувствовал боль в спине, замер и начал робко обшаривать все вокруг сначала одной, потом другой рукой. Неожиданно рука наткнулась на какой-то твердый круглый предмет. Он приподнял его, как бы взвешивая. Это была немецкая граната. Граната с длинной ручкой. Охваченный ужасом, он медленно положил гранату на прежнее место и отдернул руку. Она лежит здесь. Рядом с ним. Давно ли она так лежит? С ужасом и отвращением он снова протянул руку к гранате, поднял ее и выбросил из окопа. Слышно было, как она глухо ударилась о землю в нескольких футах от него. Потом он снова оцепенел от страха: а если граната все же взорвется, ведь она может убить кого-нибудь поблизости. Он приподнял голову. Далеко позади него раздавались едва долетавшие сюда хлопки выстрелов из ручного оружия.

— Старки! — позвал он тихо. — Старки! Капрал Девлин!

Никто не ответил. Он здесь один. Он остался здесь один; все отступили и бросили его, оставили одного, не защищенного. Он во всем должен теперь полагаться только на самого себя. Ему страшно захотелось, чтобы кто-нибудь оказался рядом. Кто-нибудь, иначе он сейчас просто заплачет. Он жадно осмотрелся, но ничего не увидел, кроме едва различимых пятен и серых полос на земле. Это было ужасно. Если бы он увидел хоть что-нибудь… Брюстер медленно поднялся на ноги. Слева раздались чьи-то голоса. Он уже раскрыл рот, чтобы крикнуть, но, услышав немецкую речь, замер в ужасе.

— Nein, nein, ist nicht schwer. Fleischwunde…[10]

Брюстер торопливо спрятался в своем окопе. Весь страх, испытанный им до этого, не шел ни в какое сравнение с безграничным ужасом, сковавшим его теперь. Окружен. Он один и окружен противником. В темноте.

— Wo ist Schroeder?[11] — спросил раненый солдат.

Стрельба где-то южнее усилилась, и Брюстер не расслышал ответ. Некоторое время немецкие солдаты разговаривали приглушенными голосами, но вскоре Брюстер снова начал разбирать слова:

— Dieser Stacheldraht — er ist bösartig…

— Kannst du weiter ziehen?

— Ja, sicher — bin erschöpft, weiter nichts… Halts fern von der Walde, he? Rechts, immer rechts, durch die Wiesen… Du sollst drängen.

— Richtig. Hals und Bein bruch.

— Hals und Bein bruch…[12]

Голоса немцев снова ослабли, их заглушили раскаты отдаленной артиллерийской канонады. Брюстер напряг весь свой слух, пытаясь разобрать их последние слова. Его страх был настолько велик, что он побоялся бы даже крикнуть им, если вздумал бы сдаться. Откуда-то справа до слуха Брюстера донеслось приглушенное ржание лошадей, звяканье сбруй и едва уловимый скрип колес. Нужно уходить. Надо выбраться отсюда как можно скорее. Но куда идти?

Время шло. Брюстеру казалось, что теперь стало темнее, чем раньше. «Подожду до утра, а потом сдамся, — сказал он себе решительно, стараясь быть как можно спокойнее. — Мне больше не на что надеяться. Я остался в живых только потому, что эта граната не взорвалась. Никто не имеет права требовать от меня большего. Подожду рассвета и сдамся. Это единственный выход».

В этот момент он услышал рядом с собой шорох и замер от страха. Совсем близко полз человек. Вот он остановился. Где-то слева позади. Брюстер поднял лежавшую на дне окопа винтовку, но вспомнил, что она не заряжена, и, поразмыслив несколько секунд, снова положил ее. «Не стреляйте», — хотел сказать он, но в тот же момент понял, что не сможет произнести ни слова. Он медленно поднял руки над головой.

Человек снова пополз, и Брюстер неожиданно услышал его приглушенный голос:

— Вторая рота? Первый взвод?

Совершенно спокойный тон. Но кто это? Старки? Тэрнер? Неожиданно до сознания Брюстера дошло, что это голос сержанта Дэмона. От облегчения он даже вздрогнул.

— Нет, — пробормотал он, опуская руки, — Брюстер.

— Ты не ранен.

— Кажется, нет. — Нервная дрожь не проходила, несмотря на то что он крепко сжал кулаки. «Где же все остальные?» — тревожно подумал Брюстер. Он понял, что Дэмон где-то близко от него справа, и громко прошептал: — Сержант, подожди…

— Заткнись! — оборвал его Дэмон.

Брюстер услышал, что Дэмон с усилием поворачивает кого-то, лежащего на земле.

— Кто там? — спросил он.

Дэмон ответил лишь после небольшой паузы:

— Это Старки.

— Старки?

— Да. Он мертвый.

Мертвый Старки. Старки, который в Друамоне спал на койке рядом с ним, который имел привычку широко открывать рот в беззвучном смехе. Старки, который собирал почтовые открытки с изображением всех мостов в мире, был мертв. Он лежал мертвый в своем окопе все это время…

— Почему ты не вылезаешь? — спросил, подползая к нему Дэмон.

— Что? — произнес Брюстер испуганно.

— Если ты не ранен, то почему же не отошел назад?

— Я… я не мог… — Брюстер услышал слабый стук Металле о металл. — Что ты делаешь? — спросил он.

— Взял обоймы у Старки. Я свои почти все израсходовал… «Обоймы. Боже, как он может думать сейчас об обоймах?» — удивленно подумал Брюстер.

— Давай вылезай. Нам нужно уходить отсюда, — продолжал Дэмон.

Брюстер задрожал еще сильнее и ничего не сказал. Дэмон подполз к нему так близко, что Брюстер ощутил своими веками его учащенное дыхание.

— Вылезай. Нам нужно прорваться.

— Подожди, — прошептал Брюстер. Мысль оставить окоп представлялась ему невероятной. — Куда прорваться?

— Куда же, по-твоему, как не назад, к своим.

— О-о, — вырвалось у Брюстера, — но ведь там же немцы!

— Я знаю. Слышал их голоса.

— Они говорили что-то о том, чтобы держаться в стороне от леса.

— Говорили об атом?

— Да. Я слышал, как один из них говорил другому, что надо держаться правее и пройти через луг.

— Хорошо, — произнес Дэмон после небольшой паузы. — Это очень хорошо, Брюстер. Отлично. Давай вылезай.

— Подожди…

— Винтовка у тебя в порядке?

— Ага, — пробормотал Брюстер, — но она не заряжена.

— Ну так заряжай, чего же ты ждешь?

Дэмон рассердился, Брюстер понял это по тону его голоса. Он достал из патронташа обойму и вставил ее в магазин винтовки, вздрогнув от прозвучавших слишком громко, как ему показалось, щелчков. Стрельба вдалеке почти прекратилась, до них доносились лишь одиночные винтовочные выстрелы, а где-то еще дальше изредка стрекотал пулемет.

— Поползем туда, — сказал Дэмон, — вон к тому лесу.

— А где все остальные?

— Не знаю. Пошли. Не отставай от меня, держись возле моей правой ноги.

— Что же, разве нас только двое? — удивленно спросил Брюстер. Мысль о том, что от взвода осталось только два человека, пугала его, несмотря на присутствие Дэмона. Частичкой своего сознания он все еще цеплялся за мысль о том, что остальные ребята из взвода находятся где-то поблизости, где-нибудь за насыпью или в лесу.

— Ну пошли, пошли, — резко приказал Дэмон.

— А не лучше ли нам подождать, сержант? — неожиданно прошептал Брюстер.

— Зачем? — зло спросил Дэмон, приблизив свое лицо почти вплотную к лицу Брюстера. — Слушай-ка, Брюстер, вытаскивай свою поганую задницу из этой ямы и марш за мной! Ясно? Вылезай!

Брюстер с ужасом понял, что Дэмон пополз. Он почти готов был закричать «Подожди!», но сдержался, выкарабкался из окопа и пополз за сержантом. Пшеница была вся затоптана, смята, как будто по ней пробежало стадо крупных животных; сломанные стебли больно кололи руки и щеки. Дэмон на несколько секунд замер, потом отвернул влево. Следуя за ним, Брюстер наткнулся на чью-то вытянутую руку в рукаве из грубой ткани; скользкая кожа, зловоние и сладковатый густой запах крови вызвали у Брюстера приступ тошноты. Немец. Убитый немец. Он вытер руку о рубашку и стиснул зубы. Все окружающее стало теперь более различимым: темные полосы леса, пятна на сером фоне пшеницы — ранцы, каски, винтовки, трупы солдат. Где-то далеко позади всего этого возобновилась торопливая перестрелка. Сердце Брюстера забилось учащенно. Пробираясь по этому опустошенному войной открытому полю, он чувствовал себя ничем т защищенным, беспомощным. Чтобы подавить это ощущение, он тихонько кашлял, чихал, даже произнес что-то невнятное. Производимый им и Дэмоном шум, непрерывный шелест и треск ломающихся под ними стеблей пшеницы казался Брюстеру оглушающим. Когда справа впереди них раздались голоса, он, еще не разобрав их первые слова, уже был уверен, что это немцы. Их было несколько: голоса становились все громче и яснее с каждой секундой.

— Нам придется бежать, — прошептал Дэмон, надавив рукой на шею Брюстера. — Быстро. Вставай и беги к лесу.

— Бежать? — повторил едва слышно Брюстер. — Встать и бежать?

— Да, это единственный выход. Ну, поднимайся.

— Я не могу, сержант…

— Сможешь, — прошипел Дэмон, — иначе крышка. — Он крепко ухватил Брюстера за шиворот и встряхнул его. — Ну, беги, я тебе говорю.

— Не оставляй меня, не оставляй меня здесь, сержант, — взмолился Брюстер.

— Делай, что я приказываю! Слышишь?

— О, нет, сержант. Я…

Дэмон схватил Брюстера обеими руками и рынком подняв его на ноги. Нервно стуча зубами, Брюстер открыл было рот, чтобы возразить, но в тот же момент увидел, как Дэмон, схватив винтовку, быстро выстрелил. Наполовину оглушенный, Брюстер видел, как из дульного среза винтовки вырвалась яркая вспышка пламени. Выстрел подействовал на Брюстера отрезвляюще, как бы подстегнул его. Раздался пронзительный крик и сразу же целый хор голосов, но Брюстер не обратил на них никакого внимания. Он уже бежал к лесу со скоростью, на какую только был способен и какой никогда не подозревал в себе. Он буквально летел над землей, ни на шаг не отставая от Дэмона. Ночное небо рассекли трассирующие пули, словно по нему протянули раскаленную докрасна проволоку. Кто-то истошно завопил от боли, а кто-то закричал низким голосом:

— Unterlassen Sie das, Ihr verrückten Bastarden![13]

— Гады проклятые, — пробормотал, задыхаясь, Брюстер. Мчась изо всех сил под пересекающимися трассами пуль к темной массе густого леса, Брюстер вдруг испытал дикую, неудержимую радость. Что-то прожужжало у его правого уха, как будто кто-то дернул туго натянутую струну, но это теперь не испугало, а, наоборот, развеселило его. Наконец он достиг леса и укрылся и его окутывающей темноте. С трудом переводя дыхание, он остановился и прислонился к стволу дерева. Во рту было до боли сухо, в голове стучало, как будто она вот-вот лопнет. Но все позади, теперь он в безопасности.

Подошел часто дышавший Дэмон и ободряюще хлопнул Брюстера по плечу.

— Так, теперь пойдем дальше. Иди за мной.

— Но куда? — он все никак не мог отдышаться.

— От дерева к дереву. Выбирай дерево и иди к нему. Потом другое, третье…

— Но я ничего не вижу…

— Как ковбои и индейцы. Ясно?

Как ковбои и индейцы. Брюстер хотел расхохотаться, но подавил это желание. «Что сказала бы мама, если бы увидела меня? Здесь. Сейчас. В этом лесу». Неожиданно он подумал, что может отстать от Дэмона. Страх дошел до самых пальцев и пяток. Он ничего не видел, осторожно, ощупью двигался вперед, пока рука не натыкалась на кору дерева, потом прислушивался к шагам шедшего впереди Дэмона и снова двигался вперед. Неожиданно он почувствовал, что стал видеть лучше: стволы сосен были несколько темнее общей массы леса. Трудно было только идти бесшумно. Он спотыкался, цеплялся ногами за корни, наступал на лежащие на земле засохшие сучки. Его бесили хлеставшие по лицу ветки; когда он ступал ногой на высохшие листья, они щелкали, как хлопушки, или звенели, как разбитое стекло. Так, во всяком случае, ему казалось. Куда и зачем, черт возьми, идет этот Дэмон? Откуда он знает, в каком направлении надо идти? Все куда-то провалились, и только они двое мыкаются в этом темном лесу…

Справа что-то зашуршало. Там тоже кто-то двигался. Но совсем не в том направлении, где был Дэмон. Брюстер замер около дерева и широко открыл рот, чтобы дыхание было беззвучным. Кто-то шел прямо на Дэмона, теперь вот остановился. Брюстер попытался вскинуть винтовку к плечу, но понял, что не может сделать этого. Все его тело вздрагивало с каждым ударом сердца, а руки ничего не чувствовали. На какой-то момент у него появилось желание громко закричать и броситься напролом через лес. Потом это прошло, он почувствовал себя уверенным, готовым к любой неожиданности, полностью сознающим все происходящее вокруг.

Человек сделал еще два-три шага. Он теперь, должно быть, как раз там, где притаился Дэмон.

— Konrad?[14] — спросил он дрожащим голосом.

Брюстеру этот оклик показался невероятно громким. «Ого, — подумал он изумленно, — он боится. Боится даже больше, чем я», — и бесшумно вскинул винтовку к плечу.

— Konrad? — повторил тот же голос. — Wo sind?…[15]

Брюстер хотел выстрелить, но в этот момент раздался глухой удар и захлебывающийся хрип, потом шелест листьев от падающего тела — и тишина. Не опуская винтовки, Брюстер осторожно приблизился к тому месту, где произошло все это.

— Брюстер? — раздался голос Дэмона.

— Да?

— Пошли дальше.

— Что случилось, сержант?

— Я задушил его.

— Господи! — Брюстер едва различил у корня дерева неуклюже осевшее тело немецкого солдата.

— Он заблудился или отстал от патруля. Идем дальше. Некоторое время стояла почти полная тишина; постепенно затихла и стрельба вдали. После ужасного грохота артиллерийской канонады, оглушительных взрывов снарядов и ожесточенной немецкой атаки тишина казалась абсолютной и даже осязаемой. Где-то в болоте квакали лягушки. Толстый слой сосновых иголок на земле приглушал их шаги. По мере того как зрение привыкало к темноте и становилось острее, Брюстер чувствовал все большую и большую уверенность в себе. Он, как ребенок, всегда боялся темноты и со страхом вспоминал, как однажды вечером, когда родители ушли в оперу, в доме неожиданно выключилось электрическое освещение в тот момент, когда он находился в своей спальне на втором этаже и читал Конан Дойля. Непредвиденный, без всякого предупреждения натиск такой абсолютной темноты настолько испугал Брюстера, что он сразу же замер к долго лежал затаив дыхание, прижав к животу книгу, боясь пошевелить даже пальцем. А наполнявшаяся ужасом темнота безжалостно стискивала его все плотнее и плотнее. Лишь много времени спустя он, крадучись, соскользнул с кровати и зажег свечу. Однако прыгавшая по стене собственная расплывчатая тень пугала его еще больше. Тем не менее он ведь встал с кровати и зажег свечу…

— Сержант, — прошептал он охрипшим голосом, когда догнал Дэмона, — скоро начнет светать.

Дэмон кивнул головой. Его лицо было серым, под глазами легла сетка мелких морщин.

— Нужно идти осторожнее. Ни в коем случае не стреляй, если не уверен, что только от этого зависит твоя жизнь. Выстрел может встревожить целую армию немцев.

Они медленно пробирались на юго-восток среди невысоких холмов, тянущихся параллельно лесной дороге. Еще дважды они услышали немецкую речь, и в одном из этих случаев едва успели сойти с дороги и укрыться от продвигавшейся крупной рысью артиллерийской команды, спешившей в немецкий тыл. Дэмон заметил, что у всадников очень усталый вид, они едва держались в седлах, большинство сонно клевало носом.

Гряда холмов неожиданно оборвалась и сменилась неглубокой ложбиной. Дальше дорога тянулась по этой ложбине, извиваясь между покрытыми виноградником горными пластами. По необъяснимой причине вид этой маленькой ложбины наполнил Брюстера страхом. Уж очень неприкрытой, ничем не защищенной, уязвимой выглядела она. Чтобы остановить Дэмона, он дотронулся до его плеча и спросил:

— Куда мы идем?

Дэмон удивленно приподнял брови:

— Назад, к нашей линии фронта. Куда же еще, по-твоему?

— До линии фронта нам ни за что не дойти, сержант.

— Не беспокойся, дойдем. Обязательно дойдем. Ставлю свою следующую месячную получку против твоей, что дойдем. — На лице Дэмона появилась добродушная улыбка. — Держись, Брюстер. Ты же хороший парень, и просто молодчага.

Стало намного светлее; сквозь разрывы в листве над дорогой виднелось слегка затянутое облаками светло-голубое небо, с ветвей падали капельки утренней росы. Они прошли всю лощину и снова вошли в лес. Справа от них по полю, у самой кромки леса, скакал на лошади офицер в безукоризненно чистой серой форме; в низко надвинутой на глаза фуражке. Звон болтающейся шашки всадника и конской сбруи казался в тишине необычно громким.

— Спешит в тыл с приятными донесениями, — пробормотал Дэмон, энергично плюнув на землю. — Ух… сволочи…

Безграничный гнев в голосе Дэмона произвел на Брюстера сильное впечатление.

Дорога шла теперь по отлогому спуску с холма; деревья поредели, сменились кустарником. Они продвигались осторожно, короткими, по двадцать — тридцать футов, перебежками, останавливаясь у куста или дерева, чтобы осмотреть местность впереди. Брюстер только что догнал Дэмона и хотел что-то сказать, но, увидев застывшее напряженное лицо сержанта, остановился как вкопанный. Внизу, пересекая расположенное под уклоном поле, шла небольшая колонна солдат.

— Пленные, — тихо произнес Дэмон.

Наклонившись больше вперед, Брюстер увидел, что в колонне было шесть пленных: трое из них несли на носилках раненого, а впереди шли еще двое. Пленных американцев охраняли два немецких солдата — один в голове колонны, другой позади. Американцы выглядели очень усталыми, едва тащились, особенно те, кто несли раненого на импровизированных носилках из двух винтовок и плащ-накидки. Раненый лежал неподвижно, его обнаженная голова безжизненно упиралась в грудь заднего носильщика. «Они идут в нашу сторону, — со страхом подумал Брюстер. — Выходят на эту дорогу и пойдут мимо нас». И все же он продолжал жадно наблюдать за колонной. Один из носильщиков споткнулся, и немец, идущий позади, грубо подтолкнул его. Американец бросил на него гневный взгляд и громко выругался. На какой-то момент его лицо попало в луч света: угловатое, костлявое лицо, большой рот…

— Сержант, — взволнованно прошептал Брюстер, — ведь это Реб! Это Реб! А рядом Полетти, смотри, смотри…

— Правильно, это они.

— А вон и капрал Девлин, видишь?

— Где Девлин? — недоверчиво пробормотал Дэмон.

— Впереди, Вот тот, что идет отдельно. Видишь? Вон, с перенизанной головой.

Теперь всех пленных было хорошо видно. Они шли медленно, на подъемах дороги часто спотыкались и скользили, цеплялись за кусты и ветки. Их лица были мрачными, изнуренными. Каски были только на двоих. Капрал Девлин, потом кто-то незнакомы л Брюстеру, затем Рейбайрн, Полетти и задний носильщик, смутно напоминавший Брюстеру кого-то. Шедший позади немец выкрикнул что-то и опять толкнул Рейбайрна, но на этот раз тот лишь презрительно посмотрел на него и ничего не сказал.

Брюстер вздрогнул. Сержант Дэмон толкал его назад, туда, откуда они только что пришли и говорил:

— Пошли, пошли…

— Куда? — удивленно спросил Брюстер и, опасливо оглядываясь на колонну, нерешительно двинулся обратно.

Они прошли ложбину в обратном направлении и вернулись на то место, где кончался ряд холмов. Когда они вошли снова в густой лес, Дэмон повернулся к Брюстеру:

— Мы нападем на них отсюда.

— Нападем на них?

— Сначала я покончу с немцем, который идет позади, а когда передний повернется, ты приколешь его. Понял?

— Я…

— Не шевелись, пока я не начну. Сначала я брошусь на заднего. Надо сделать так, чтобы они не успели произвести ни одного выстрела.

— Но как же это, сержант?…

— Ты что, глухой, что ли? Я же сказал тебе не стрелять, пока ты не убедишься, что это абсолютно необходимо.

Брюстер уставился на Дэмона непонимающим взглядом. Лицо сержанта было гневным и суровым, таким, каким оно бывало, когда он отчитывал кого-нибудь после проверки, только еще более гневным. Дэмон твердо решил напасть на немцев и ни за что не откажется от этого. Они должны убить этих немцев, и Дэмон хочет, чтобы он, Брюстер…

— А разве нельзя просто обстрелять их из засады?

— Чтобы они открыли ответный огонь? — спросил Дэмон, окинув Брюстера презрительным взглядом. — Или чтобы укрылись в кустах и завопили о помощи? Там же немцы! — прошипел он, показывая куда-то в сторону темной массы леса.

— Но… — заикаясь продолжал охваченный страхом Брюстер, — но я не могу, сержант…

— Сможешь. Сможешь, если хочешь остаться живым.

— Но ведь нас только двое.

— Их тоже двое. Тут-то они как раз и просчитались, сволочи. — Он подтолкнул Брюстера в сторону от дороги. — Не теряй времени. Стой вот здесь. За этим деревом. Помни: не показывай себя, пока не услышишь, что я нападу на заднего. Я буду вон там, видишь? Вон у той сосны с горбом внизу ствола. Не стреляй ни в коем случае…

— Но… сержант, я не…

— Убей эту сволочь! Убей его! Или ты его, или он тебя! И всех остальных нас… — Дэмон схватил Брюстера за грудки и угрожающе потряс его. — Смотри, Брюстер, если ты подведешь меня сейчас… Приколи его штыком так, чтобы он и пикнуть не успел. — Он последний раз тряхнул Брюстера и бесшумно исчез и кустах.

— О боже, — тяжело вздохнул Брюстер. Присев за широким стволом сосны, он автоматически проверил шпеньки штыка. Его лицо покрылось потом; капельки пота падали с носа, подбородка, стекали в глаза и разъедали их. В животе урчало. Опасаясь, что эти звуки выдадут его, он надавил на живот рукой.

Из лощины доносились голоса приближавшихся людей, слышалось приглушенное звяканье снаряжения, гулкий стук ботинок по засохшему грунту. Сначала за деревьями замелькали какие-то пятна, но вскоре Брюстер увидел шедшего впереди немца в серой форме, его сильно загорелое широкое лицо и квадратный подбородок. У Брюстера захватило дыхание, ему показалось, что его сердце подскочило к самому горлу и застряло там. Ему захотелось бросить винтовку и убежать куда-нибудь в лес, где можно надолго спрятаться. Кто об этом узнает? Кому он нужен? Но в тот же момент Брюстер вспомнил выражение лица Дэмона и то, как он, Брюстер, все же решился в темной спальне в Сент-Эндрю встать и зажечь свечу. Его охватил приступ безграничной ярости, мышцы непроизвольно напряглись.

Неожиданно раздался глухой звук сильного удара, как будто кто-то стукнул доской по завернутому в одеяло бревну, потом гортанный захлебывающийся крик. Брюстер молниеносно выскочил из-за дерева. Немецкий солдат, находившийся от него не более чем в шести футах, повернулся назад, в том направлении, откуда раздался крик. Подскочив к нему, Брюстер в нерешительности уставился на его спину. За немцем виднелись застывшие в изумлении лица американцев. Спина немца была широкой; мундир около большого, из черной кожи ремня потемнел от пота. Брюстер сознавал, что надо ударить его, но не мог. Какую-то долю секунды он стоял неподвижно и смотрел на блестящий черный подсумок, цилиндрическую коробку противогаза, разошедшуюся складку мундира. Но вот немец снова повернулся к нему лицом; широко открытые, ясные глаза, строгая линия тонких губ. Винтовка с примкнутым штыком начала описывать длинную дугу в направлении Брюстера. «Он хочет ударить меня», — мелькнула у него мысль, и он рванулся со всей силой на немца и автоматически нанес ему сильнейший штыковой удар, такой, которому его учил Дэмон. Штык вошел в тело чуть повыше металлической пряжки поясного ремня, похожей на голову рычащего ягуара. Немецкий солдат оцепенел, его тело качнулось в сторону напавшего, как будто он хотел, чтобы штык вошел еще глубже. Что-то сильно ударило Брюстера по переносице; в глазах у него потемнело, поплыли круги, и словно сквозь какую-то пелену он успел заметить лишь выпученные от боли и изумления белые глаза своей жертвы; свободной рукой немецкий солдат пытался поцарапать Брюстеру лицо. Однако в этот момент сзади на немца неожиданно налетел Девлин. Сжав шею противника левой рукой, правой Девлин выхватил из его ножен нож для рукопашного боя и нанес ему несколько ударов в спину. Немецкий солдат сник и без единого звука грузно осел прямо на дорогу. Несколько секунд Брюстер все еще никак не мог выдернуть свой штык. Наконец это ему удалось. По стальному штыку стекала вниз густая кровь. Вокруг Брюстера собрались Девлин, Рейбайрн, Полетти и другие, и все они смотрели на него как на человека, обладающего какой-то сверхъестественной магической силой. Итак, он все же сделал это. Он сделал то, что приказал ему Дэмон.

Почувствовав, как к горлу подкатывает тошнота, Брюстер в смущении отошел к кустам и наклонился, опасаясь, что его вырвет. Сначала ему стало стыдно перед товарищами, но он тут же решил не обращать ни на кого внимания. Кто-то, дружески обхватив его за плечи, тихо говорил что-то утешительное, но Брюстер не слышал этих слов и не понимал их.

— Ничего, ничего, — бормотал он. Проведя рукой по своему лицу, неприятно удивленный Брюстер заметил, что вся его ладонь в крови, а нос показался ему невероятно большим и каким-то мягким. — Оставьте меня на минуту-две в покое…

Но его никто уже не слушал, потому что каждый в этот момент был занят чем-то своим: все скрытно передвигались, над чем-то хлопотали, что-то торопились сделать. Дэмон уже сообщил всем, что справа, не далее, чем в ста ярдах от них, находится противник. Рейбайрн и Девлин снимали с убитых немецких солдат патронташи, проверяли их оружие. Только ошеломленный Брюстер стоял, не принимая в этом никакого участия, размышляя над чем-то, прислушиваясь к приглушенным голосам товарищей.

— Что же вы так долго? — спросил капрал Девлин. Его глаза блестели, как две бусинки. — Я заказал этот разговор целых пять часов назад.

На лице Дэмона появилась улыбка.

— Ты что, но знаешь этих французских телефонистов, что ли? — подхватил шутку Дэмон. — Они то и дело соединяют не с тем номером. — Произнося эти слова, Дэмон внимательно всматривался в лес позади линии холмов. — А ты что, планировал небольшую поездку и Германию, Дев?

— А как же, конечно! Сейчас самое время пополнить кое-какие запасы, а то здесь все пропадет… — Его веселое лицо неожиданно стало хмурым, подбородок опустился. — Боюсь, что так и случится, — пробормотал он тихо, — наверное, все так и будет…

— Что произошло? — спросил Дэмон.

— А черт его знает! Я так ничего и не понял. Лейтенант крикнул, чтобы мы отступали. Я знал, что отступать не следует, но в тот момент это почему-то показалось мне правильным. Я отступил с несколькими солдатами назад за насыпь, а по пятам нас преследовала целая толпа немцев, так что разобрать, кто где находится, было невозможно. Я только что пристрелил одного, замахнувшегося на Тэрнера штыком, и взял на мушку другого, но в этот момент кто-то стукнул меня но голове. Когда я пришел в себя, то понял, что лежу на спине, а голова трещит, как после новогодней ночи. Около меня вот эти два героя. Никакого оружия, но зато тысяча и один немец вокруг нас и каждый тыкает штыком мне в живот.

— А ты знаешь, капрал, — вмешался Рейбайрн, — я, конечно, не считаю себя героем, но совершенно уверен, что, не остановись я и не попытайся поднять тебя, быть бы мне сейчас где-нибудь у черта на куличках…

— Да, ты поступил, конечно, неплохо, — пробормотал Девлин без особого энтузиазма.

— Но ведь закончилось-то все хорошо, — сказал Рейбайрн, пожав плечами.

Брюстер удивленно следил за всеми. Он бросил взгляд на убитого немца — квадратное загорелое лицо, тучное тело, — но быстро отвел глаза в сторону. Это он убил его. Они говорили, что Брюстер трус, не желали есть за одним столом или жить с ним в одной комнате. Но он доказал им, что Брюстер вовсе не трус; он так же, как и многие другие, был и не трусом и не героем, но сумел заставить себя сделать то, что должен был сделать… Странно: он почему-то не чувствовал сейчас ни своих рук, ни ног, ни носа; даже тогда, когда осторожно ощупывал их пальцами. Нос казался каким-то большим комом, а перед глазами словно висела какая-то сетка. Вот, как из-за какого-то мыса, к нему приблизилось лицо Дэмона.

— Ну, как ты? — спросил он.

— Мне кажется, я плохо вижу, — пробормотал Брюстер.

— Он, наверное, стукнул тебя спусковой скобой, а может быть, и кулаком. Повредил переносицу.

— Сломал мне нос?

— Ага. Но ничего. Так будет даже лучше — более сердитый вид.

— До того как мужчина станет взрослым, его нос обязательно должен быть сломан, — вмешался Девлин. — Ты разве не знал этого, Брюстер? А потом его должны сломать еще раз, подправить в другую сторону.

— Глупости! Все, что ему требуется, это положить в шерстяной носок перемешанное с золой сало и подержать его суток двое на носу, чтобы вытянуло всякую дрянь, тогда нос будет как новенький…

Брюстер застенчиво улыбнулся. Они опять разыгрывали его, но теперь в этом розыгрыше чувствовалось совсем иное отношение: все проявляли искренний интерес к нему, каждый хотел сказать что-то. Он должен был решиться и решился на это. Отыскав плохо видящими глазами Дэмона, он с гордостью сказал:

— Здорово мы разделались с ними, сержант.

— Ну вот, видишь, что могут сделать два человека, Тим? Видишь? А теперь нас восемь человек…

Брюстер кивнул. Все будет хорошо, он был в этом совершенно уверен. Они вернутся к своей линии фронта, и никто — пусть даже вся немецкая седьмая армия выстроится плечо к плечу — не в состоянии задержать их.

Глава 4

— А я уверен, что там сидят немцы.

— Конечно, сидят. А ты не сидел бы?

— Не знаю, что я делал бы…

— Да, узнать это можно только одним способом…

Лес кончился небольшим выступом в форме кривого рога, ровно, словно ножом срезанного в том месте, откуда начиналось пшеничное поле. Освещаемая солнцем земля, как будто покрытая нежным золотистым мехом, уходила далеко на юг, где виднелся небольшой холм, не позволявший рассмотреть что-нибудь за его пределами. В средней части этого длинного поля, приблизительно в ста ярдах от места, где залегла группа Дэмона, стояла окруженная фруктовыми деревьями ферма.

Неторопливо изучая каждый ее уголок, Дэмон пожалел, что у него нет бинокля. Ферма состояла из двух крытых мелким шифером серых каменных зданий. В главном здании, расположенном к Дэмону ближе, имелся широкий, рассчитанный на повозки открытый въезд, увенчанный сверху замысловатым куполом с опускающимися ставнями; под куполом, наверное, было достаточно просторное помещение, из которого просматривалось все поле между двумя полосами леса. Не исключено, что из этой башенки под куполом можно увидеть и землю, находящуюся за холмом, южнее. Ферма Бриньи. Дэмон вспомнил, что видел эти две маленькие точки на карте, которой пользовался майор, когда ставил им задачи перед боем. На ферме и вокруг нее было тихо, не замечалось никакого движения, но Дэмон был уверен, что дома не пустуют. Может, немного, всего несколько человек, но есть. В башенке под куполом наверняка стоит пулемет. Иначе и быть не может. Хотя ферма находится сейчас далеко позади линии фронта, немцы достаточно опытны и сообразительны, чтобы не оставить ее без людей. Как поступил бы он сам, если бы руководил этим продвижением к Баррекуру и к реке? Он оставил бы здесь пулемет с полным расчетом для отражения возможной контратаки, а с остальными двинулся бы дальше. Он, пожалуй, оставил бы здесь еще одно-два отделения и приказал бы им окопаться вокруг расположенного среди фруктовых деревьев колодца и занять второе здание. Впрочем, если бы ему был бы необходим каждый стрелок…

— Пошли, сержант, — предложил Полетти приглушенным тревожным голосом.

— Куда? — вопросительно взглянул на него Дэмон.

— Но знаю. Куда-нибудь, лишь бы выбраться отсюда…

— Если у них на этой башенке пулемет, то они не дадут тебе пройти и половины пути до того холма.

— Не знаю…

— Зато я знаю. — Дэмон кивнул в сторону Джейсона, раненого солдата из третьей роты, случайно попавшего в их группу и спросил: — А что ты думаешь делать с ним? — Полетти смущенно опустил глаза. «Без меня они наверняка оставили бы его и ушли», — подумал Дэмон, но не высказал этого вслух. — Прав я, Дев? — спросил он.

Девлин кивнул в знак согласия. В его спутанных рыжих волосах за ухом виднелась запекшаяся кровь.

— Никаких шансов, — согласился он. — Они раздавят нас как мух на оконном стекле.

Раненный в пах, Джейсон повернул голову и произнес слабым голосом:

— Ребята, отнесите меня к доктору. Вы должны отнести меня к доктору, иначе я умру от потери крови, я чувствую это…

— Ты преувеличиваешь. Не так уж много ты потерял крови, чтобы умереть, — успокоил его Дэмон.

Больше никто не сказал ни слова.

Утро оказалось для них трудным. Они медленно продвигались в южном направлении. Дэмон и Девлин поочередно шли впереди, осторожно выбирая дорогу по лесным тропам. После часа такого пути они неожиданно наткнулись на двух солдат из первой роты, спрятавшихся под сваленным деревом. Один из них был тяжело ранен в ногу, а другой почти ничего не соображал от страха, но, к удивлению Дэмона, оба сохранили свои винтовки и патронташи. Дэмон срезал два молодых деревца и соорудил из них удобные носилки для Джейсона, в результате чего освободилось еще два «Спрингфилда», а для солдата, раненного в ногу, сделал костыли, но все это существенно задержало их продвижение. Идти по лесу бесшумно было почти невозможно. Девлин и Рейбайрн были опытны и шли осторожно, а Полетти, Брюстер и Люджек, один из присоединившихся к ним солдат, не имели никакого опыта и никак не могли приноровиться к лесной дороге. К тому же нести раненого на носилках было, конечно, нелегко, солдаты то и дело спотыкались и скользили. Они чуть не оказались на пути немецкого конного пулеметного подразделения, продвигавшегося позади них по одной из идущих в том же южном направлении троп; два раза им пришлось прятаться в кустах от скакавших по тропе немецких конных курьеров. Все уже были голодны и страдали от жажды; медленное скрытное продвижение взвинчивало всем нервы.

— А может быть, там никого и нет? — заметил Брюстер после продолжительного молчания.

— Возможно, — буркнул Дэмон. — Конечно, немцы могли и не занять эти дома, ведь и они иногда ошибаются.

— Давай я смотаюсь туда, сержант, — предложил Рейбайрн. — Произведу, так сказать, легкую разведку. Подкрадусь как лиса. Ну как, сержант?

Дэмон ответил не сразу. Он сам не объяснил бы почему, но чувствовал, что так действовать не надо. С другой стороны, надо было все же что-то предпринимать.

— Ну, ладно, — сказал он наконец, вынимая из кобуры пистолет. — Оставь свою винтовку, а это вот возьми. С ним тебе будет удобнее. Теперь слушай: если в домах никого нет…

Он остановился на полуслове. Как бы в подтверждение мыслей Дэмона, из широкого темного дверного проема здания на солнечный свет вышел сначала один человек, за ним другой, и оба направились к углу дома. Два рослых солдата, с непокрытыми головами, без оружия. Несколько секунд они внимательно осматривали окружающие ферму пшеничные поля. Тот, что повыше, показал пальцем на яблоню и что-то сказал; второй кивнул головой, и оба рассмеялись. Потом они отправили малую нужду, повернули обратно и скрылись в дверном проеме. Напряженно следившие за ними американцы облегченно вздохнули и переглянулись.

— Ну что ж, теперь нам, но крайней мере, кое-что известии.

— Это точно, — пробормотал Девлин и вздохнул.

Продолжая наблюдать за фермой, Дэмон напряженно обдумывал положение. Вид этих только что выходивших немцев вызвал новый прилив гнева.

В нем снова проснулись и забурлили все чувства, испытанные им прошлой ночью. Вскоре после полуночи Дэмона потрясли ошеломляющие новости, он узнал, что им не оказывается и не будет оказано никакой артиллерийской поддержки; что французом на их правом фланге нет; что мимо них или прямо на них движется несущая смерть лавина немцев и они будут сметены без какой-либо возможности хоть на сколько-нибудь задержать продвижение противника. Сначала Дэмон испытал нечто похоже на шок, потом тревогу, и, наконец, его охватили душащие ярость и гнев. Он сражался упорно. Не найдя лейтенанта Хэрриса после первого натиска противника, он, выполняя приказ, прикрывал Йогансена, Тэрнера и Кразевского. Отступая, он останавливался, стрелял и снова отступал, пока наконец не понял, что остался один, в чаще, в том месте, где железнодорожная насыпь входит в лес.

Гнев и чувство ответственности заставили его вернуться назад. Все произошло не так, как должно было произойти: им предложили занять очень невыгодную позицию; французы прекратили сопротивление и поспешно отступили; артиллерия не оказала какой поддержки; было совершенно очевидно, что в отчаянии их батальон просто принесен в жертву, а лейтенант Хэррис, наверное, не выполнил приказ и решил отступать. Но он, Дэмон, чувствовал себя в долгу перед солдатами, с которыми жил, которых готовил к бою. Он подавил чувство страха и заставил себя двинуться в обратном направлении, все еще не веря, что двести пятьдесят солдат могли вот так разбежаться кто куда. Дэмон долго полз от одной воронки к другой, его пальцы часто натыкались на еще не остывшие осколки снарядов; когда в небо взмывала осветительная ракета, он замирал и притворялся убитым, а его сердце билось так сильно, что, казалось, вот-вот выскочит из груди. Дважды на него едва не натолкнулись продвигавшиеся вперед немецкие пехотинцы.

Когда Дэмон добрался до линии, которую они заняли вчера перед боем, он понял, что все закончилось полнейшим поражением. Он нашел тела Дэвиса и Хоффенстедта или, вернее, то, что осталось от них, а потом и изуродованное тело Старки, но Брюстеру Дэмон об этом не сказал, так как сразу же понял, что тот и без того дрожит от страха, как ребенок. Где в тот момент были все остальные, Дэмон не имел никакого представления. Одни, видимо, отступили на резервные позиции, другие убиты, захвачены в плен или прячутся, как загнанные звери, где-нибудь в лесу. При мысли об этом Дэмона снова охватило чувство гнева и досады, страстное желание отомстить противнику.

Тогда однако он нашел только Брюстера. Что ж, все равно он действовал теми силами, какими располагал. Брюстер, оказывается, знает немецкий язык. Почему Дэмон не узнал об этом раньше, почему никто в роте вообще ничего не знал об этом?…

— Я хочу пойти поискать воды, — заявил Люджек. Этот коренастый парень с черными, как бусинки, глазами и очень длинными руками, кажется, решил воспользоваться благовидным предлогом, чтобы отделиться от группы и сдаться в плен или, возможно, укрыться надолго где-нибудь в лесу. — Моему раненому другу нужна вода. Можно, сержант?

— Сиди на месте, — резко приказал Дэмон.

— Но… если мы не собираемся ничего делать…

— А я говорю сиди, нам есть что делать.

— Да? А что? Мне нужна вода, я ведь не обманываю…

— Вода там, — ответил ему Дэмон, направив указательный палец на открытые двери здания фермы. — Вон там.

Солдаты уставились М него изумленным взглядом.

— Ты хочешь сказать, что мы пойдем туда? — удивился Люджек.

Некоторое время все молчали, прислушиваясь к отдаленным громовым раскатам артиллерийской канонады. Дэмон не отрывал взгляда от фермы — ему казалось, что если посильнее напрячь зрение, то можно увидеть, что делается за коричневато-желтыми стенами дома. Он размышлял о беззаботном виде только что выходивших немецких солдат, о том, как они рассмеялись, когда один на них показал на яблоню.

— Вы видели их? — спросил он презрительным тоном, стараясь сдержать свой гнев. — Выхода? из дома даже без оружия, наверное, думают, что находятся в своем Мюнхене, пьют пиво… — Тихо выругавшись, Дэмон посмотрел на низкую черепичную крышу башенки, прислушался к методически ухавшим залпам дивизионной артиллерии… В этот момент Дэмон принял решение: он сейчас ясно представил себе, что им надо делать.

Он положил винтовку на землю и внимательно осмотрел каждого из окружавших его солдат. Наполовину ошеломленный с момента взятия его в плен, Полетти был все еще напугай. Подбитый нос Брюстера распух до размеров репы, и он из-за этого почти ничего не видел. Один из солдат первой роты, Гендерсон, выглядел опасно угрюмым, все время почему-то молчал; другой Шилья, маленький, коренастый немец из Пенсильвании, реагировал на все довольно быстро, но, судя по внешнему виду, полагаться на него было рискованно. Из двух солдат третьей роты, присоединившихся к ним последними, Бёрджес тихо стонал от боли в раненой ноге, а Люджек был таким, что, кроме хлопот, никакой пользы от него не жди. Рейбайрн, по-видимому, был готов к чему угодно. Наконец взгляд Дэмона остановился на Девлине: вот на кого можно положиться полностью, он не подведет.

Десять человек. Восемь годны к действию, из них два будут действовать неохотно; один — на костылях, один — на носилках. Шесть «спрингфилдов», два «маузера», один «кольт». Приблизительно по двадцать патронов на человека. Ни пищи, ни воды. Дэмон вспомнил майора Колдуэлла в маленькой комнатке без потолка, его ясный неторопливый голос: «И самое главное — всячески поощряйте индивидуальную инициативу». Дэмон грустно улыбнулся. В данном случае на инициативу особенно рассчитывать не приходится.

Тем не менее Дэмон был уверен, что действует правильно. Он чувствовал это всем своим существом с такой же непоколебимой убежденностью, как на инструктаже перед боем, когда его возбужденный взгляд задержался на двух маленьких черных точках, обозначавших эту ферму на карте майора.

Как раз в этот момент его размышлений в лесах к западу от фермы начали взрываться первые снаряды; взрывы взметнули в воздух крупные ветви и обломки деревьев, которые медленно, как бы нехотя, упали обратно на землю. Неторопливые пристрелочные залпы, лежащие между лесными островками пшеничные ноля, два немецких солдата, беспечно вышедших из дома без оружия, — все это укрепило уверенность Дэмона в важности принятого им решения. Эти два старых каменных дома могут оказаться ключевыми по отношению ко всей окружающей местности благодаря только тому, хотя бы, что они находятся именно здесь и что немцы, как видно, недостаточно оценили их значение…

— Не знаю, как всем вам, — решительно заявил Дэмон, — а мне этого вполне достаточно. — Настало время и им дать почувствовать кое-что. — Он наклонился вперед и тихо добавил: — Мы пойдем и захватим ферму.

Солдаты долго и удивленно смотрели на Дэмона.

— А для чего, сержант? — спросил Рейбайрн после некоторой паузы.

— Просто это необходимо, вот для чего. Мы займем эту ферму и будем удерживать ее до тех пор, пока наши не контратакуют немцев, не подойдут сюда и не освободят нас.

Все еще раз посмотрели на ферму.

— А сколько, по-твоему, там немцев, Сэм? — спросил Девлин.

— Не так уж много. К тому же они не обнаружат нас, если мы будем действовать правильно.

Дэмон снова взглянул на ферму, как бы взвешивая все шансы. По диагонали через поле в направлении к ферме тянулась неглубокая канава, возможно вырытая в целях осушения, а может проложенная зимним ручейком. Канава кончалась ярдах в двадцати от главного дома. Помятое в нескольких местах пшеничное поле доходило до самой стены дома из камня и штукатурки. Оттуда до широких въездных ворот в дом оставалось футов двадцать. Дэмон больше не сомневался, он был уверен, что они смогут захватить ферму.

— Посудите сами, — сказал он резко. — Перейти это поле нам ни за что не удастся. Оно хорошо просматривается и обстреливается из этой башни. Они перестреляют вас всех до одного. — Солдаты смотрели на него молча. — Наш полк скоро пойдет в контратаку; снаряды, которые сейчас рвутся там, — это артиллерийская подготовка. Полк пойдет как раз тут, вон через тот подъем.

— Ну и что же, а почему мы не можем подождать его здесь — спросил Полетти. — Тем более если полк будет контратаковать…

— Потому что сидящие на вышке немцы перебьют наступающих из своего пулемета еще до того, как они подойдут сюда, вот почему. И наша задача не допустить этого.

— А откуда тебе все это известно? — поинтересовался Люджек.

— А оттуда, что вечером перед боем я был на инструктаже командира батальона и видел там карту.

— И все-таки я не понимаю, почему бы нам не подождан, здесь, — настаивал Полетти.

Дэмон бросил на него сердитый взгляд.

— Чтобы нас захватил первый же немецкий патруль, да? По-моему, все вы достаточно уже убедились в том, что другого выбора у нас нет. Единственный выход — это захватить ферму, окопаться и держаться в ней до подхода нашего полка.

— У меня, например, есть выбор, — возразил Люджек.

— Кроме того, — продолжал Дэмон, не обратив внимания на слова Люджека, — там есть и вода, и пища. Да и по большому там можно сходить спокойно.

При последних словах глаза солдат заблестели, кое-кто улыбнулся. Это хорошо. Не важно, каковы побуждающие мотивы, важно, что они сработали. К тому же Дэмон верил в то, о чем говорил; он был непоколебимо убежден в своей правоте. Если они попытаются проползти по этому полю на юг, их наверняка перестреляют, а если останутся на месте — захватят в плен. О том, чтобы пробиться к своим через лес, нечего было и мечтать. А за стенами этих домов они будут в безопасности. Надо только попасть туда.

— Меня ты вполне убедил, сержант, — заявил Рейбайрн. — Я настолько голоден, что готов сожрать вонючую гадюку.

— А куда же делись те яйца? Ты не сохранил их? — спросил Дэмон, улыбаясь.

Рейбайрн устремил печальный взгляд в небо:

— О, сержант, они оказались тухлые, все до одного тухлые! Над ними снова засвистел снаряд, потом недалеко за фермой появилась ослепительная вспышка, раздался взрыв, поднявший высоко в воздух фонтан земли; следующий снаряд разорвался еще дальше, за фермой. Стрельба, видимо, велась по площади, но большая часть снарядов падала где-то в районе железнодорожной насыпи. Когда взрывы стихли, до слуха донеслись резкие хлопки выстрелов из винтовок и пулеметов.

— Пошли, — решительно приказал Дэмон, поднимаясь. — Если мы будем лежать здесь кверху пузом, то вас наверняка окружат и схватят.

— Только не меня, — заявил с неожиданной злобой Гендерсон. — Я больше не хочу попадать им в лапы.

Остальные молчали, но и на их лицах появилась решимость. Дэмон почувствовал, что наступил самый подходящий момент, чтобы заставить их действовать.

— Я понимаю, что вам пришлось испытать горечь поражения, но послушайте, что я скажу. — Он неторопливо показал на серые дома фермы. — Они считают нас трусишками, думают, что мы способны только на бегство и на сдачу в плен. Они говорят, что у нас, американцев, кишка тонка. Надо же наконец проучить этих гадов. Настало время, чтобы кто-нибудь доказал им, почем фунт лиха…

— Правильно, Сам, — поддержал его Девлин. — Давай устроим им небольшой спектаклик. — Он поднялся на ноги, за ним последовал Брюстер.

— Подождите! — воскликнул Люджек. — Что за чертовщина? Что мы, идиоты, что ли, терять каждому слову этого вояки? Разве вы не понимаете, что он спит и видит, как бы подраться, хочет, чтобы нас всех до одного кокнули!..

— Да! — гневно воскликнул подошедший к нему Дэмон. — Может быть, тебя и кокнут. Но об этом, кажется, никто особенно не пожалеет! Может быть, ты завтра проявляться в сортир и задохнешься там. Или ты думаешь, что тебя будут вспоминать больше, чем тех, которые погибли там, у железнодорожной насыпи? Я хочу остаться живым не меньше тебя, Люджек, но, чтобы остаться живым, надо действовать, и мы будем действовать, как я сказал!

— Ты гад собачий, понимаешь, гад, — начал было огрызаться Люджек, но его резко перебил Гендерсон:

— Заткнись, если хочешь уцелеть. Ясно?

Дэмон понял, что большинство согласны с ним и не подведут его.

— Так вот, давайте разделимся, — продолжал Дэмон. — Ты, Дев, веди своих ребят вон к тому маленькому лесу. Видишь маленький бугор, вон тот, за которым можно укрыться? Зайди за него и подползи как можно ближе к домам. Если немцы начнут стрелять, остановись и открывай ответный огонь. Если услышишь, что обстреливают меня, поднимайся и бегом к домам. — Понял? — Девлин кивнул головой. — Я подойду вон оттуда, справа, проползу по той канаве, а потом через ту дыру в стене, вон она между двумя яблонями. Видишь ее? Мне понадобится минут пять, поэтому вы не выбегайте из-за бугра, пока я не подойду как можно ближе.

— А что, если они заметят сначала тебя, Сэм?

— Не думаю. Если они и ждут противника, то с юга или юго-востока. Они наверняка смотрят в этом направлении. — Дэмон медленно прошелся взглядом по лицам сгруппировавшихся около него солдат. — Реб? Хочешь пойти со мной?

— А как же, это моя обязанность.

— Давай и я пойду, сержант, — предложил Брюстер.

— Тебе, пожалуй, не стоит, Тим, — улыбнулся Дэмон. — Ты ничего не увидишь из-за распухшего носа, а мне нужен человек с острым зрением.

— Я могу обеспечить прикрытие, — предложил Гендерсон.

Дэмон бросил на него испытующий взгляд; Гендерсон выглядел теперь более решительным. У него были большие сильные руки, да и вел он себя неплохо.

— Где ты жил, откуда призвался? — поинтересовался Дэмон.

— Из округа Арустук. Жил в лесах.

— А оленя найти по следу можешь? Гендерсон кивнул головой.

— Ну ладно, пойдем. — Дэмон снопа повернулся к Девлину: — Остальные все твои, Дев. Возьми с собой оба «маузера».

— А двух человек тебе не мало, Сэм? — с тревогой спросил Девлин. Они посмотрели друг другу в глаза. — Что, если внизу сидят немцы?

— Вряд ли. Я уже подумал об этом. Знаешь, почему два солдата вышли без оружия? Потому что они спускались вниз из этой башенки. Если бы они были внизу, на первом этаже, то хотя бы один из них должен был выйти с оружием и в каске.

— Тут большой риск… — пробормотал Шильц.

— Конечно, риск, но такой, из которого мы должны выйти победителями. — Дэмон повернулся и бросил сердитый взгляд на Люджека. — А ты, Люджек, пойдешь с капралом Девлином и не вздумай ослушаться его. Чтобы никаких вопросов и возражении. Ясно?

— Да, ясно, — пробормотал побледневший Люджек и проглотил слюну.

— А как насчет нас? — спросил Бёрджес, показывая на Джейсона. — Как насчет меня и этого парня?

— Вы останетесь здесь и не вздумайте шуметь. Вам будет нисколько не хуже, чем если бы пришлось тащиться через поло на юг. Когда мы займем ферму, то придем за вами. Я обещаю это. Ждать вам придется недолго.

* * *

Удерживая винтовку на сгибе локтей, Дэмон терпеливо продвигался вперед. Пшеница была высокой и несколько более темной, чем он привык видеть у себя на родине. Высокие стебля с коричневатыми колосьями мягко ударялись друг о друга над головой или покорно склонялись вниз к лицу Дэмона. Достигнув канавы, он остановился, подождал Рейбайрна и Гендерсона и пополз вперед теперь быстрее, останавливаясь через каждые десять футов и настороженно прислушиваясь. В одном месте он наткнулся на немецкий ранец с оборванными ремешками, видимо сорванный со спины какого-нибудь участвовавшего в атаке солдата; рядом валялась пробитая пулей фляжка. Над головой жужжали насекомые; вдали, у кромки леса, виднелся повисший на дереве, словно огромный серебристый червь, привязной аэростат наблюдения. Никакого страха Дэмон не испытывал. Он думал только о канаве и о видневшейся над стеблями пшеницы темной башне с пологой крышей. Дважды он останавливался и пытался рассмотреть, не движется ли кто-нибудь в башне, но через жалюзи увидеть что-нибудь было невозможно. Позади себя Дэмон слышал слабый хруст приминаемых стеблей, в нескольких шагах за ним, крадучись, полз Рейбайрн.

Добравшись до кромки пшеничного поля, Дэмон осторожно приподнял голову. Открытый отрезок пути до стены из леса казался короче, теперь Дэмон понял, что до стены надо еще проползти добрых сорок футов. Недалеко от него лежала опрокинутая набок разбитая повозка; под яркими солнечными лучами блестело неестественно вздыбленное в воздух колесо со стальным ободом. В безветренной жаре низко наклонились к земле усыпанные мелкими золотистыми плодами ветви яблонь. Мучила жажда, Дэмон непрестанно глотал слюну. На его часах было одиннадцать сорок восемь. С момента как они тронулись, прошло девять с половиной минут. Высоко в небе кружился жаворонок; закончив какую-то плавную трель, он улетел в подветренную сторону. Увидев птицу, Дэмон почувствовал себя безгранично уставшим, его охватил страх. Что, если Девлин не доползет до того бугра? Что, если немец наблюдает сейчас за ним сквозь щель в этих жалюзи? Если на первом этаже есть пулемет или несколько солдат с винтовками, то их всех перебьют в считанные секунды…

Не думай об этом. Задача заключается в том, чтобы попасть в дом, оказаться за его стенами. Одиннадцать минут. Время действовать. Дэмон беззвучно приподнялся сначала на колено, потом на обе ноги и, быстро перебежав к опрокинутой повозке, сжался возле нее в комочек; чтобы не шуметь, он дышал ртом. Через несколько секунд он уже полз к дыре в стене. Пока все шло хорошо. Он повернулся, чтобы дать сигнал Рейбайрну, но застыл как вкопанный: до его слуха донеслась короткая пулеметная очередь: «та-та-та-та-та». Это был пулемет «максим». Наверху немцы. Раздался винтовочный выстрел, за ним другой. Дэмону показалось, что кто-то вскрикнул от боли.

Дэмон осторожно заглянул за край разрушенной стены. В стене виднелась большая дыра с неровными краями. В помещении за стеной стояла повозка и какой-то большой квадратный зеленый ящик, видимо зарядный. Людей внизу как будто не было, во всяком случае, он не заметил никакого движения.

В этот момент застрекотал второй пулемет, его звуки как бы накладывались на звуки первого. Теперь до слуха Дэмона донеслись ясные крики и вопли от боли. Кто-то ранен. Он нырнул в дыру в стене и сразу же наткнулся на колючую проволоку, которая чуть не сорвала с него каску и больно царапнула правую ногу. Проклятая проволока! Несколько отчаянных порывистых движений — и он наконец освободился от цепких витков. Пробежав по небольшому дворику, Дэмон увидел невысокий каменный колодец с железным воротом, лежащую на навозе и сверкающую своим широким изогнутым лезвием косу, деревянное корыто, несколько мешков с зерном или навозом. Все это привлекло его внимание и отложилось в лихорадочно работавшем сознании. Перепрыгнув через высокий каменный барьер, Дэмон попал в затемненное помещение, споткнулся и упал в плетеную корзину, сильно ударившись каской обо что-то деревянное. Тяжело дыша, он поднял голову и увидел перед собой перекошенное от испуга лицо молодого светловолосого солдата-немца. Он сидел на небольшой платформе, прислонясь к стене, его мундир был широко распахнут, а грудь и правая рука забинтованы. Около немца лицом вниз лежало прикрытое брезентом тело человека. Сверху через толстое деревянное перекрытие доносились оглушительный звуки длинных неравномерных очередей из «максима». Какую-то долю секунды Дэмон и раненый немецкий солдат с ужасом смотрели друг на друга. Когда наступила пауза в стрельбе, немецкий солдат открыл было рот, чтобы закричать и предупредит!. своих товарищей наверху, но Дэмон в тот же момент проколол его горло штыком. Немец свалился набок. Из раны на белую марлю быстро побежали алые ручейки крови.

Никого. Больше никого нет. В зарядном ящике лежали ранцы и какие-то коробки. Дэмон оглянулся на открытые двери. Он был один. Перед ним — лестница из толстых досок, ведущая наверх, в башню. На лестнице два поворота. Может, на одном из них вооруженный солдат? Нет, вряд ли. Надо спешить. Эх, если бы у него была хоть одна граната! Он быстро обшарил мертвых немецких солдат, но гранат не было и у них. Ну что ж, придется идти с тем, что есть.

Дэмон спустил предохранитель винтовки, достал пистолет, вставил обойму и повесил его на мизинце правой руки, просунув последний в спусковую скобу. Пройдя по лестнице первые десять ступенек, Дэмон остановился, осторожно заглянул за поворот. Никого нет. Хорошо. Пулемет на несколько секунд замолчал, потом снова раздались оглушительные очереди. Шагая через две ступеньки, Дэмон поднялся до второго поворота, оглянулся и начал взбираться по последнему маршу. Вот его голова уже на уровне пола в башне. В слабом свете пробивающихся через жалюзи лучей Дэмон увидел склонившегося над «максимом» немецкого пулеметчика без каски, справа от него второй торопливо направляет в пулемет патронную ленту; третий, стоя на коленях, открывает новый ящик с патронными лентами. Позади них во весь рост стоит офицер в безукоризненной форме; к глазам прижат бинокль, губы искривились в насмешливой улыбке, как будто это какой-нибудь граф, осматривающий редчайшую коллекцию чешуекрылых. С левой стороны пулемета, прислонившись спиной к стене, сидит гранатометчик, на его коленях лежит «маузер»; полный удивления взгляд широко раскрытых глаз замер на неожиданно появившейся снизу голове Дэмона.

Затем все произошло молниеносно. Гранатометчик направил свой «маузер» на Дэмона, солдат, раскрывший натронный ящик, тоже увидел Дэмона и, громко вскрикнув, потянулся к своему оружию. Дэмон, опершись коленом на третью сверху ступеньку лестницы, первым открыл огонь. Гранатометчик свалился набок без звука. Затем Дэмон перевел винтовку на немца у патронного ящика и выстрелил по нему. Немец дернулся, а затем замертво шлепнулся на пол. Офицер резко повернулся в сторону Дэмона, молниеносным движением бросил в него бинокль и ухватился за кобуру с пистолетом. Бинокль попал в каску Дэмона и надвинул ее ему на глаза. Он быстро сдвинул ее левой рукой на затылок, как раз вовремя, чтобы увидеть, как бросивший ленту второй пулеметчик спрятался за станок пулемета, а первый отчаянно пытался в этот момент повернуть пулемет на Дэмона — ряд молниеносных движений, грозивших Дэмону печальным исходом, не опереди он их. Оставаясь нее в том же положении на третьей ступеньке лестницы, он выстрелил но второго пулеметчика, но промахнулся, потом в офицера, удачно, и в первого пулеметчика, тоже удачно. Офицер упал на спину, его пистолет отлетел и ударился о стенку; первый пулеметчик, который уже отказался от попытки развернуть пулемет и ухватился за свой пистолет, вскрикнул от боли и рухнул на ствол «максима». Теперь Дэмон оставил винтовку и взял в руку «кольт». Второй пулеметчик неожиданно поднялся на ноги, замахнулся правой рукой и бросил в Дэмона гранату. Стукнувшись о стену, граната скатилась по ступенькам вниз. Дэмон выстрелил из «кольта», немецкий солдат прижался спиной к стене и начал медленно оседать на пол, пытаясь дотянуться рукой до лежавшей рядом второй гранаты. Дэмон выстрелил еще раз, пулеметчик свалился и лежал теперь неподвижно. Первая граната взорвалась где-то на нижних ступенях лестницы. После оглушительного взрыва наступила мертвая тишина, нарушаемая лишь бряканьем качавшейся на деревянном полу каски второго пулеметчика.

Не сводя взгляда с пяти распростертых на полу тел, Дэмон достал из патронташа новую обойму и, действуя на ощупь, вставил ее в магазинную коробку своего «Спрингфилда». Никто из немцев не шевелился. Дэмон осторожно поднялся по трем оставшимся ступенькам лестницы. Второй пулемет «максим» продолжал стрелять. Он посмотрел вниз, туда, где взорвалась граната: из-за стоявшего белого облака пыли и дыма увидеть что-нибудь было невозможно. Дэмон поочередно осмотрел все тела немцев; четверых он убил меткими выстрелами в лоб, между глаз, и лишь пятого — попаданиями в живот и в грудь повыше сердца. Дэмон взял свою винтовку и осторожно приблизился и жалюзи на западной стороне башни. В одном месте жалюзи были сняты, и через окошко виднелась разрушенная артиллерийским снарядом крыша соседнего дома, на которой находилась еще одна группа немцев с пулеметом. Пулеметчики расположились под деревянным каркасом крыши, укрывшись за несколькими мошками с песком. Гранатометчик стрелял из винтовки куда-то вправо от Дэмона, — видимо, он обнаружил двигавшихся за Дэмоном Рейбайрна и Гендерсона. Поразмыслив две-три секунды и оцепив, с кого лучше начать, Дэмон вскинул винтовку к плечу и открыл огонь справа налево: первая пуля сержанту, потом — гранатометчику, затем подносчику патронов. Второй пулеметчик, увидев, как упал подносчик патронов, видимо, догадался, что происходит, и торопливо похлопал первого пулеметчика по плечу, но в этот момент его настигла пуля Дэмона. Первый пулеметчик с удивительной быстротой вскочил на ноги, несколько раз метнулся по крыше то в одну, то в другую сторону, затем неожиданно поднял руки вверх и что-то закричал.

— Хорошо! — крикнул Дэмон в ответ. — Стой на месте, не двигайся! — Он перезарядил винтовку, оглянулся и внезапно понял, что настала мертвая тишина. Дэмон тяжело дышал, во рту пересохло, но он был совершенно уверен в себе и не испытывал никакого страха. Он поднял брошенным немецким офицером бинокль, на котором, к своему удивлению, не обнаружил ни одной царапинки. В бинокль Дэмон внимательно осмотрел всю местность, от востока до севера, до самой кромки леса. Нигде никакого движения, как будто домик с башней был не во Франции, а в пустыне Гоби.

Но вот на лестнице раздались шаги. Дэмон быстро развернулся и вскинул винтовку. У верхней ступеньки показалось лицо Рейбайрна и в тот же момент скрылось.

— Иди, иди, Реб, — позвал Дэмон.

По лестнице наверх быстро поднялись Рейбайрн, за ним Гендерсон и Девлин. Через несколько секунд туда же пришли Брюстер и Шильц. Они остановились как вкопанные, изумленно глядя на мертвых немцев, на медленно впитывавшиеся в дощатый пол лужи крови. Кто-то из них тихонько присвистнул.

— Ты всех их прикончил, сержант?! — воскликнул Рейбайрн. — Расправился как ястреб в дырявом курятнике!

— Тебя не ранили, Сэм? — тревожно спросил Девлин.

— У меня все о’кей, а как вы?

— Не так уж плохо. Мы успели проползти по лощине ярдов двадцать, прежде чем они заметили нас…

— Э, тут, оказывается, офицер, да еще в таком чине! — радостно воскликнул Рейбайрн, наклонившись над убитыми. — И посмотрите, как у него начищены ботинки, будто на прием собрался.

— Когда они открыли огонь, Полетти не выдержал и побежал, — продолжал рассказывать Девлин.

— Вот сумасшедший-то!

— Да, я не смог остановить его, уж очень он быстро рванул, Сэм. А до стены оказалось намного больше, чем мы считали. Я уж и сам подумал, что нам вряд ли удастся добежать… — Он внезапно замолчал и, как бы вспомнив что-то, добавил: — Люджека ранило в руку.

Дэмон нахмурился. В строю теперь осталось только шесть человек.

— А где Люджек?

— Лежит там, за стеной, — вставил Брюстер. — Говорит, что ему плохо.

— А по-моему, этот мистер Люджек просто привередничает, — заметил Рейбайрн. — Ну и ну, — продолжал он, изумленно покачивая головой, — ну и сержант! Сказал, что займет ферму, и занял ее. Ну и ловко же, черт возьми!..

— Сэм, а там ведь еще один пулемет, — сказал Девлин, показывая на второй дом.

— Знаю. Я уже позаботился о нем. Снова наступила вопросительная тишина.

— Ты что, и тех всех перестрелял? — удивился Девлин.

— За исключением одного. Они не ожидали огня отсюда. Вот, смотри… — Он взял Девлина за руку и подвел его к окошку на восточной стороне. — Вон, видишь эти мешки с…

Дэмон остановился на полуслове. Кроме четырех мертвых, на крыше никого не было.

— Ах ты сволочь! Он решил-таки убежать… Нет, мы этого не допустим. Дев, возьми двух человек…

И опять Дэмон остановился на полуслове. Он увидел, что немецкий солдат, согнувшись, бежит под яблонями в сторону леса. Дэмон выстрелил по нему, почти не целясь: пулеметчик резко остановился, сделал несколько неуверенных шагов и упал на небольшую кучку сена около яблони. Дэмон выстрелил еще раз. Тело под яблоней конвульсивно вздрогнуло и замерло.

— Так ему и надо, дураку, — проворчал Дэмон. Это плохо. Он допустил ошибку. Надо было держать немца под прицелом, пока кто-нибудь не связал бы его. Эта оплошность могла расстроить все планы… Дэмон тряхнул головой, словно от чего-то освобождаясь, и повернулся к солдатам. Они продолжали смущенно и вопросительно смотреть на него. «Надо заставить их всех что-то делать, — подсказал ему внутренний голос. — Не теряй времени. Может статься так, что тебе его не хватит».

— Так, — сказал он решительно, — теперь за дело. Мы заняли ферму и должны удержаться в ней. Дев, иди в тот дом и проверь пулемет. Разверни его в другую сторону, к насыпи, и подготовь к стрельбе.

— В другую сторону?

— Да. Сложи мешки с песком вон на той стороне крыши, а к фронтону приспособь какие-нибудь доски. А я разверну этот пулемет.

— Зачем, Сэм?

— Мне сдается, что так будет лучше, Дев. Боюсь, что они направят сюда кое-какие резервы. Я подошлю к тебе Гендерсона и Шильца, как только они освободятся, ладно? Давай торопись.

— Договорились.

— И еще, Дев. Огня не открывай, пока не услышишь мой пулемет. Что бы ни случилось, первым не стреляй.

— Хорошо, Сэм.

Стараясь предусмотреть любые неожиданности, Дэмон отдавал одно приказание за другим. Он послал Рейбайрна и Гендерсона за Джейсоном и Бёрджесом, а Брюстера — к колодцу наполнить водой все их фляжки; Шильц принес с первого этажа патроны. Сам Дэмон снял жалюзи с двух окошек на северной стороне и установил пулемет так, что все поле на этой стороне оказалось к секторе обстрела. Рейбайрн разыскал в доме черный хлеб, колбасу и ведро с холодным кофе, приготовленным, по-видимому, из жареных каштанов. Они перевязали руку Люджека, у него была легкая открытая рана чуть повыше локтя; снесли тела убитых немцев вниз и накрыли их брезентом. Через какие-нибудь двадцать минут Дэмон, Рейбайрн и Брюстер уже спокойно сидели в башне, жуя черствый черный хлеб и внимательно осматривая в бинокль местность с северной стороны.

— Слишком много свинины напихали в эту колбасу, — заявил Рейбайрн, засовывая за пояс «люгер» убитого немецкого лейтенанта и перекладывая из одной руки в другую несколько срезанных с его мундира пуговиц. — Ты знаешь, сержант, как говорится в пословице?

— Как?

— Нет худа без добра. — Рейбайрн устремил свой взгляд на потолок. — Я все время был уверен, что ты действуешь правильно.

— А там, в лесу, ты, кажется, не очень-то был уверен в этом, — заметил Брюстер.

— Гм… Это потому, что мне нужно было время, чтобы прийти к заключению. Я просто взвешивал шансы.

— Взвешивал что?

— Шансы. Но я все равно знал, что мы займем ферму.

— Да? — спросил Дэмон. — А между прочим, почему же ты так долго не появлялся здесь, в башне?

Рейбайрн состроил прискорбную гримасу.

— Видишь ли, сержант, мне немного не повезло. До стены я добрался благополучно и видел, как ты нырнул в нее. Поэтому и я бросился в эту дыру без оглядки, как кот, гоняющийся за кошкой. Бросился и повис на этой проклятой колючей проволоке кверху задницей. А когда я поднялся, то оказалось, что я, как щенок на привязи, не могу двинуться ни туда ни сюда. Только когда у меня уже мелькнула мысль от всего отказаться, я вдруг почувствовал, что отцепился, и устремился дальше. Но вся беда заключалась в том, что после яркого солнечного света в этой абсолютной темноте я был как слепой и ничего не мог разглядеть. Только я отыскал в темноте лестницу, как наверху началась эта бешеная стрельба. Я подумал: «Это сержант дает им там прикурить!» — и решил немного отойти, чтобы не мешать. И вдруг — бах! Взорвалась эта граната, засвистели осколки, все окуталось дымом. Я, конечно, вниз и не шевелюсь. — Рейбайрн счастливо улыбнулся и облизал губы. — Видишь, сержант, нет худа без добра, потому что попади я на лестницу чуть-чуть раньше — и крышка бы мне, и пришлось бы вам хоронить бедного Реба. А война-то ведь не кончилась… — Рейбайрн хихикнул своим тоненьким голосом. — А это ты прикончил двух, там, внизу, сержант?

Склонившись над пулеметом и рассматривая его, Дэмон отрицательно покачал головой:

— Нет.

Рейбайрн удивленно заморгал глазами:

— Но ведь один из них проколот штыком и…

— Заткнись, Рейбайрн, — перебил его Дэмон раздраженно. Си уже почти забыл о раненом немце внизу, которого пришлось прикончить. Дэмон энергично поставил затвор пулемета на боевой взвод и почувствовал, что начинает дрожать. Рейбайрн и Брюстер молча наблюдали за ним. «Какого черта, — гневно подумал Дэмон, — ведь другого выбора у меня не было! Если бы солдат успел произнести хоть один звук, все мы были бы сейчас убиты». Однако дрожь не прекращалась, и, чтобы скрыть ее, Дэмон начал водить стволом пулемета по вертикали и по горизонтали. «За все приходится расплачиваться, ничто не достается даром. Печальное утешение. Бесплатных билетов не бывает, куда бы ты ни захотел поехать. И это не важно, если…»

— Сержант! — громко зашипел Рейбайрн, посмотрев в одну из щелей жалюзи. — Смотри, вон там, двое, идут сюда…

Пересекая поле, по направлению к ферме шли два солдата. Худощавые, неуверенно ступавшие люди в серых полевых фуражках с красным кантом вокруг околыша. Каждый нес по два зеленых железных ящика, таких же, какие лежали сейчас здесь, у пулемета. За спиной у каждого болталась на ремне винтовка.

— Патроны, — отрывисто сказал Дэмон. — Они пригодятся нам. Реб и ты, Брюстер, идите вниз и укройтесь где-нибудь. Дайте им войти, а потом перекройте путь к отступлению. Только обязательно дайте им войти. И все это сделать без единого выстрела.

Рейбайрн и Брюстер ушли. Дэмон внимательно осмотрел в бинокль поле и кромку леса. Трудно сказать, может, он и ошибся в своих предположениях. Если ошибся, то им грозит гибель, и он, следовательно, пожертвовав десятью солдатами, не достигнет никакой цели. Почему стоит такая тишина? Только иногда где-то раздаются глухие раскаты, словно гром отдаленной летней грозы. Пулеметной и винтовочной стрельбы не слышно. Где же все находятся? Тем не менее немцы, очевидно, намеревались закрепить свои позиции на этой ферме…

Через несколько минут по лестнице в башню поднялись два тощих молодых немца. Побледневшие от страха лица и неуклюжие движения в тяжелых ботинках с квадратными носками делали их смешными. Шедший попади них Брюстер сказал им что-то по-немецки, и тот, что повыше, радостно улыбнулся и поклонился.

— Что ты сказал ему? — поинтересовался Дэмон.

— Я сказал им, сержант, что они военнопленные и что ничего плохого им не сделают, — ответил Брюстер, бросив в сторону Дэмона спокойный взгляд своих окруженных синяками глаз.

— Спроси, собирается ли их начальство послать подкрепление на эту ферму.

Брюстэр задал немецким солдатам несколько вопросов, но не добился никакого успеха. Это молодые солдаты поиск обслуживания, и, хотя они хорошо сознавали, что их молодая жизнь висела только на волоске, сообщить что-нибудь важное, помимо полученного конкретного приказа доставить на ферму патроны, они но могли.

— Свяжите их! — приказал Дэмон.

— А чем связать, сержант? — спросил Рейбайрн.

— Не знаю. Найдите какую-нибудь веревку, используйте ремни, но не оставляйте их несвязанными, — раздраженно ответил Дэмон. Неожиданно он почувствовал невыносимую усталость. Когда же настанет конец этому беспокойному дню, этой необходимости принимать все новые и новые решения? Он устало посмотрел на суетившихся вокруг немцев Рейбайрна и Брюстера, перевел взгляд на крышу соседнего дома: Девлин и Гендерсон занимались переноской мешков с песком. На сознание Дэмона тяжело давила апатия некоторых из окружавших его людей, их страх, их необоснованные и необдуманные возражения против принимаемых им решений.

— Сержант, — раздался позади него неуверенный и жалобный голос Люджека, — теперь ведь нам необязательно оставаться здесь?

— Что?

— Теперь здесь нет ни немцев, ни пулеметов. Мы вполне можем отправиться к своей линии фронта. Помнишь, ты ведь говорил…

— Заткни свою поганую глотку! — рявкнул Дэмон с такой яростью, что Люджек от страха замер. — Я здесь командую, и, пока меня не ранят или не убьют, вы будете делать то, что я приказываю. — Дэмона и без того обуревали мрачные мысли, и слова Люджека вывели его из себя. — В чем, черт возьми, дело? Почему вы ведете себя как трусливые и скандальные бабы? — Встретившись с недоуменным взглядом Брюстера, Дэмон отвернулся к окошку и увидел, что, пригнувшийся к своему пулемету, Девлин неистово машет ему рукой, показывая на север. Вскинув к глазам бинокль, Дэмон посмотрел в том направлении.

В лесу, там, откуда они вышли час назад, на фоне светлой полосы что-то перемещалось. Сначала Дэмону показалось, что за густой листвой медленно движется какая-то волна, как будто таи извивается огромная серая змея. Потом совершенно неожидан но из зарослей появилась колонна солдат. Они шли как на параде, ровным строем, пересекая поле по диагонали в направлении небольшого лесного островка у его западной кромки; у каждого за спиной винтовка, каждый широко, энергично взмахивает свободной рукой в такт шагам… Рядом с колонной шел офицер, тоже взмахивая рукой, в которой держал что-то похожее на небрежно сложенный лист бумаги. Позади Дэмона раздался приглушенный вскрик Брюстера.

— Так-так, — процедил сквозь зубы Дэмон. Он снова был совершенно спокоен, полон решимости приказывать и действовать. — Теперь все ясно.

— Боже, сержант, — прошептал Рейбайрн, — их там чуть ли не тысяча ползет…

— Какая там тысяча, — спокойно ответил Дэмон, рассматривая в бинокль ровные ряды и лица солдат. — Всего-навсего рота, не больше. — Он быстро подскочил к пулемету и присел около него на корточки. — Брюстер, ты будешь подавать в пулемет ленту. Держи ее вот так, видишь? И все время вытягивай ее из этой коробки.

— Ясно.

— Реб, ты бери винтовку Брюстера и вставай вон там, видишь? А ты, Люджек, возьми мой «Спрингфилд», будешь заряжать винтовки для Рейбайрна.

— Сержант, а как же, ведь у меня рука…

— А разве у тебя только одна рука? Я сказал тебе, будешь заряжать для Рейбайрна, ясно? — Дэмон уселся поудобнее, передвинул вертикальный прицел. — Теперь жди моей команды, — бросил он Рейбайрну. — Не стреляй, пока я не прикажу.

Колонна находилась примерно на расстоянии трехсот пятидесяти ярдов. Солдаты быстро приближались. Канава с восточной стороны фермы, по которой Дэмон подползал к дому, приблизительно в ста ярдах от башни, круто поворачивала на северо-запад и была на этом участке более глубокой. Если колонна будет идти в том же направлении, солдатам придется перебираться через канаву.

— Дистанция триста, — сказал Рейнбайрн и сдвинул предохранитель винтовки.

— Спокойно.

Колонна приближалась. Если она не изменит направление, то пройдет приблизительно в пятидесяти ярдах от дома, где находится Девлин. Значит, это подразделение послано в качестве подкрепления в Бриньи-лё-Тьен. Солдаты шли уверенно, молча; какой-то сержант громко подсчитывал шаг. Вид этих бодро марширующих, свежих и вместе с тем уязвимых солдат взволновал Дэмона. На какой-то момент его охватило острое чувство сожаления. Им всем грозит гибель. Через несколько секунд они погибнут. До чего же они, черт возьми, беспечны! Надо было бы выслать вперед колонны патруль. Но они не выслали. Видимо, кто-то доложил, что ферма Бриньи прочно удерживается, и ни у кого но возникло на этот счет никакого сомнения. Слава богу, они, оказывается, тоже ошибаются.

— Надо открывать огонь, сержант, так они скоро доберутся до наших вещевых мешков, — прошептал Рейбайрн.

— Спокойно, — резко возразил ему Дэмон, — чем ближе, тем лучше. — Он приподнялся и взглянул на крышу соседнего дома. Там все притаились за мешками с песком: Девлин позади пулемета, Шильц с патронной лентой, Гендерсон с винтовкой. Девлин медленно повернул голову в сторону башни, в его глазах сверкнули нетерпеливые искорки.

— Дистанция сто пятьдесят, — прошептал Рейбайрн.

— Сержант… — Послышался еще чей-то приглушенный голос.

— Замолчите!

Немецкий офицер остановился, развернул лист бумаги — очевидно, это была карта — и начал что-то искать на нем. Голос сержанта, подсчитывающего шаг, стал громче. Вот же дураки проклятые! Дэмона охватил холодный гнев. Он бросил последний взгляд на юг. Никакого движения. Никого не видно. Куда же все пропали, черт возьми? Неужели все эти вшивые американские экспедиционные войска стерты с лица земли?

Колонна подошла к канаве. Первые ряды спустились в нее и начали с трудом выбираться на противоположную сторону. Строй колонны нарушился. Значит, канава была в том месте достаточно глубокой и широкой. Это хорошо.

— Дистанция сто, — прошептал Рейбайрн.

Дэмон чувствовал, что сейчас все смотрят на него с нетерпением. Он ясно ощущал, как колотится его сердце, кровь пульсировала где-то в затылке и у горла. Суставы на пальцах рук побелели. o я уже различаю

— Сержант, — хрипло прошептал Брюстер, у солдат усы… Сержант…

В этот момент через канаву начало перебираться второе отделение немцев. Дэмон крикнул: «Огонь!» — и сразу же нажал на спусковой крючок пулемета.

Тишину неожиданно нарушил оглушительный треск и грохот. Немецкие солдаты кинулись в разные стороны, большинство из перешедших канаву устремились назад, чтобы укрыться в вей, а те, которые еще не дошли до нее, остановились в замешательстве, широко расставив ноги. Дэмон ясно различал портупеи на солдатах, ремешки на их подбородках, темные провалы широко раскрытых ртов. Подавая какой-то знак или команду, офицер ожесточенно махал обеими руками. Руки Дэмона тряслись в такт стрельбе пулемета. Блестящая патронная лента, извиваясь как змея, без задержек ползла по направляющим в приемник пулемета, стреляные гильзы непрерывной струей звонко ударялись о стену и отскакивали от нес во всех направлениях, как бронзовый град. В короткие паузы, когда Дэмон наводил пулемет на очередную цель, он успевал различить в общем грохоте непрерывные очереди пулемета Девлина и торопливые одиночные выстрелы «спрингфилдов».

В головной груши колонны полегли почти все. В пшенице успели скрыться лишь несколько ошалевших от страха солдат. Офицер лежал неподвижно, и на его груди скомканный лист бумаги — карта, которую он так и не успел сложить. Дэмон перенес огонь на группу в хвосте колонны, солдаты заметались, и некоторые, подкошенные пулями, упали. Но пулемет в этот момент замолчал. Подававший патронную ленту Брюстер замер в ужасе. Задержка. Дэмон дернул за рукоятку взведения. Безрезультатно. Он быстро достал из кармана рубашка маленький зубчатый ключик, изъятый у убитого немца, и ловко выдернул им из патронника поврежденную гильзу. Удача! Пулемет, казалось, застрекотал еще быстрее.

Немецкие солдаты из средней части колонны успели занять позиции у кромки канавы, а те, что шли в хвосте, продолжали беспорядочно метаться, что-то выкрикивая. Казалось, что они все растерялись и ничего не соображают. Однако в тот же момент Дэмон убедился, что растерялись не все. Противник начал отвечать: винтовки, торчавшие из канавы то в одном, то в другом месте, огрызались огнем. Немцы довольно быстро пришли в себя и сообразили, в чем дело. Но они ясно поняли и то, что отступать им некуда. Сознание Дэмона, казалось, работало независимо от предельно напряженного тела. Он беспокойно анализировал обстановку, трезво и объективно предугадывал действия противника. В таком положении немцы наверняка будут искать спасения в контратаке, попытаются снова занять ферму, ибо для них это наименьшее из трех зол. Дэмон заметил в канаве стоящего на коленях офицера, он широко взмахивал рукой и что-то кричал, видимо подзывая к себе солдат. В следующий момент голова офицера безжизненно сникла на грудь, он медленно повалился на спину и скрылся в канаве. Дэмон услышал торжествующий возглас Рейбайрна:

— А-а, гадина, это тебе за Старки!..

На стену впереди Дэмона неожиданно обрушился град ударов. Жалюзи разлетелись на кусочки, во все стороны полетели щенки и обломки, в башню ворвался яркий луч света. Не выпуская из рук пулемета, Дэмон инстинктивно съежился в комочек, но почти в тот же момент приподнялся и осмотрелся. «Шпандау», у них есть «шпандау».

— Стреляй по нему, — громко приказал он Рейбайрну. — Выведи его из строя!

Новый град ударов по стене и жалюзи, свист рикошетирующих пуль и осколков. Позади Дэмона кто-то застонал от боли. Дэмон опять пригнулся, на этот раз сознательно, но уже через секунду выпрямился и с радостью заметил, что прижавшийся возле окна Рейбайрн тщательно прицеливается и посылает пулю на пулей по одной и той же цели. «Шпандау» затих, потом из него кто-то дал последнюю короткую очередь, и на этом все кончилось. Дэмон уловил лишь некоторые слова разговорчивого Рейбайрна:

— …Вот вам, гады поганые, получайте… убирайтесь оттуда, сволочи.

Те, кого еще не настигли нули, громко кричали, во всю мощь своих легких вопили о пощаде. Кончилась вторая пулеметная лента. С помощью Брюстера Дэмон быстро заправил третью и возобновил обстрел с еще большим ожесточением. Немецкие солдаты или падали, как будто их кто-то сбивал с ног сильным ударом кулака, или подпрыгивали как ужаленные, или начинали кружиться на пятачке, словно неисправные заводные игрушки. Это было какое-то ошеломляющее сновидение, неожиданная, изображающая непонятную драматическую ситуацию сцепа плохо отрепетированного спектакля. Физически Дэмон ничего не ощущал: его руки онемели, глаза ломило от непрерывного наблюдения за вибрирующим прицелом пулемета.

Оставшиеся в живых немцы побежали. Они мчались через поле к лесу. Дэмон услышал их вопли. Они кричали, как кричат дети где-нибудь на открытой ветрам равнине у реки. Их преследовал пулеметный и винтовочный огонь. Пытаются убежать. Какой-то части из них это, пожалуй, удастся… многие успеют скрыться…

Вот отдельные фигуры замелькали между деревьями. Да, они скрылись. Дэмон продолжал стрелять, хотя видел, что его огонь уже неэффективен. Он старался до тех пор, пока не израсходовал всю патронную ленту и пока пулемет не смолк сам. Только теперь Дэмон увидел напряженное лицо Брюстера и услышал его крик: — Стой! Остановись же, сержант! Довольно!

Дэмон снял руки с пулемета и вытер лицо рукавом, сразу же пропитавшимся потом и грязью. Итак, они справились с немцами. Пока все хорошо. В средней части канавы кто-то вяло размахивал белой тряпкой…

Дэмон медленно поднялся на ноги. Рейбайрн с красным, как свекла, лицом радостно прыгал и приговаривал:

— Вы видели, как все эти боши растерялись? Как они дали деру? Сто против одного! Ну и дал ты им, сержант. — Он радостно обхватил Дэмона руками и почти повернул его кругом. — Мы можем разогнать целую армию!

Только теперь все услышали позади себя короткие отрывистые стоны. Это был Люджек: держась здоровой рукой за колено, причитая от боли, он медленно раскачивался взад и вперед.

— Что с ним? — спросил Рейбайрн.

— Рикошет, — ответил Дэмон. — А я-то думал, что где-где, а у той-то стены он уж будет в безопасности. — Подойдя к восточной стене башни, Дэмон выглянул в окно. Уставший Девлин не замедлил воспользоваться передышкой: положив руку на казенник, он растянулся около пулемета, чтобы дать отдых мышцам.

— Все в порядке? — крикнул ему Дэмон.

— У нас все в порядке, а как у вас?

— Люджек. Опять ранило. Рикошетом.

— Не везет этому Люджеку.

— Действительно, не везет. — Дэмон рассмеялся. Он не мог удержаться, смех был необходим ему, как дыхание. И на лице Девлина появилась усталая улыбка.

— Сможем ли мы отразить вторую атаку, Сэм?

— А почему бы и не отразить? Как у вас с патронами?

— Нам хватит еще надолго. — Девлин помолчал и добавил: — Они ведь вернутся, Сэм.

— Знаю. Сколько, по-твоему, сумело улизнуть?

— Не знаю. Человек десять — двенадцать. А что ты намерен сделать с теми, кто сидит в канаве?

— Давай вызовем их сюда и свяжем. — Дэмон перешел к северной стене. Большая белая тряпка теперь уже раскачивалась над канавой, прикрепленная к штыку винтовки. Дэмон поднес к глазам бинокль. Всего в канаве было человек пятнадцать; некоторые из них перевязывали раненых товарищей. — Эй, вы! — крикнул Дэмон. — Поднимайте руки вверх и выходите. Снаряжение и оружие оставить в канаве… Тим, — обратился он к Брюстеру, — ну-ка переведи им то, что я сказал.

Дэмон послал Рейбайрна принять пленных, а сам присел на патронный ящик. Сильно болела голова, ломило глаза. Думать. Надо все обдумать. Пока им везло. Но в следующий раз может и не повезти; немцы могут атаковать ферму тремя разнесенными по времени волнами. Перед этим они наверняка проведут артиллерийскую подготовку или по крайней мере минометную. Здания обязательно обстреляют. Как же лучше поступить? Спуститься во двор и окопаться там, внизу? А потом, когда они начнут наступать, снова быстро подняться наверх? А если немцы попросят артиллеристов обеспечить ползущий огневой вал? Они вполне способны на это. Тогда ведь до пулеметов никто не доберется. Да и будет ли у него достаточно времени, чтобы окопаться? Твердая уверенность, которую он чувствовал утром, теперь исчезла. Дэмон понимал, что он и его солдаты могут стать жертвой тысячи и одной страшных возможностей, которые трудно предугадать. Брюстер только что наложил повязку на рану Люджека, и тот раздраженно ворчал:

— Почему мы не можем уйти с этой поганой фермы? Боже, почему мы торчим здесь и не уходим к своим?

— Заткнись, Люджек, — приказал Дэмон рассеянно.

Конечно, они могли бы теперь попытаться пробраться к линии фронта, с башни их никто не обстреляет. Не глупо ли оборонять позицию, не имея для этого достаточных сил?

А что, если они задержатся с атакой? Если донесение о происшедшем не поступит в штаб их полка, а значит, в дивизию, корпус и армию? Тогда ведь рекомендации и приказы дивизии, полку и дивизионной артиллерии будут иными. Дэмон уже много раз убеждался, что в войне обе стороны ошибаются, опаздывают с решениями. И та сторона, которая действует быстрее и решительнее, командование которой реагирует на события правильно, оказывается в более выгодном положении.

Но какая реакция будет правильной в данном случае?

Дэмон не знал. Просто не знал, и все. Лучше, пожалуй, было бы окопаться снаружи. Окопаться, послать Гендерсона и Шильца подтащить сюда «шпандау» и как можно больше патронов к «маузеру». Надо было бы послать связного с донесением, но кого? У него и так только шесть человек. Связного могут перехватить, и человек пропадет без всякой пользы. Все казалось невероятно сложным, запутанным, угрожающим… У Дэмона возникло такое ощущение, как будто он находится на дырявой лодке в бескрайних просторах океана.

Снизу донесся повелительный голос Рейбайрна, скрип и шарканье ботинок. Дэмон с трудом поднялся на ноги и подошел к окну. Его снова охватил нервный озноб: сначала затряслись руки, потом дрожь быстро распространилась по всему телу. Он начал дрожать, как побитая собака. Дэмон со всей силой ухватился обеими руками за расщепленную доску в окне, надеясь остановить дрожание тела, но это не помогло. Крепко сжав пальцы рук в замок, он наклонился и посмотрел вниз. Рейбайрн и Гендерсон тщательно обыскивали пленных. Без оружия, ремней и касок немецкие солдаты казались жалкими, немощными, пристыженными. Они выглядели точно так же, как несколько часов назад выглядели Дев, Рейбайрн и Полетти. — Бедные ребята, — неожиданно сказал Брюстер, наблюдавший за пленными из соседнего окна. — Мы расправились с ними, как со стадом овец. Бедняги…

— А ты думаешь, они не сделали бы с нами то же самое? — спросил повернувшийся к нему Дэмон. — Очень уж быстро ты забыл, что было прошлой ночью.

— Нет, сержант, я не забыл, — возразил Брюстер удивительно твердым голосом, никак не вязавшимся с его распухшим, изуродованным лицом. — Я понимаю, что война есть война. Но…

— Никаких «но». Цель войны — убивать. Правильно? Уничтожай противника всем, чем можешь: разумным использованием сил, маневром, внезапностью. Такова цель этой игры. Мы воспользовались внезапностью. Так ведь?

— Так, сержант.

— Ну, и в чем же дело?

— Так-то оно так, но… — Брюстер махнул своей тонкой рукой в сторону пленных немцев во дворе, — но ведь многие из них ранены, некоторые серьезно. Мне кажется, мы должны…

— А разве Джейсон, Люджек и Бёрджес не ранены? Ранение может получить любой из нас. И у них тоже любой. Война — это тебе не увеселительная прогулка по лесу.

— В этом-то я убедился на своей шкуре…

— Вот и хорошо, что убедился.

Лихорадочная дрожь прекратилась. Этот обмен с Брюстером несколькими фразами вернул Дэмону решимость и настойчивость. Ему вспомнились оцепенен не от страха и позорное отступление прошлой ночью, и он решил, что больше такого допускать нельзя. Они заняли эту ферму в останутся здесь, чего бы это ни стоило. Им удалось овладеть таким объектом, который противник мог бы легко использовать в качестве укрепленного пункта. Захватив ферму, Дэмон нанес противнику существенные потери. Этот результат сам по себе уже оправдывает затраченные усилия. Но это далеко еще не все. Они останутся здесь и будут вести огонь по возможным целям до тех пор, пока живы, пока их не захватят в плен или пока не подойдут свои. Они обязаны так поступить хотя бы для того, чтобы отомстить за смерть Старки, Дэвиса и многих других.

Дэмон приступил к активным действиям. Всех пленных немцев отправили в сарай и рассадили на полу; двум немецким санитарам Дэмон приказал перевязать раненых, а Бёрджесу — бдительно охранять всю эту группу. Шильцу и Гендерсону он поручил принести «шпандау» и патроны для «маузера». Затем Дэмон так составил очередь по рытию одиночных окопов на участке между двумя домами, чтобы постоянно работали по два человека. Первый окоп он вырыл сам, воспользовавшись для этого немецкой саперной лопаткой. Через полчаса он снова поднялся в башню и внимательно все вокруг осмотрел в бинокль.

С юга и запада доносился треск винтовочной и пулеметной стрельбы. Дэмон сообщил об этом Девлину и расставил всех по местам. Через несколько минут на вершине холма показались спешившие в направлении фермы небольшие группы солдат. Эта были в беспорядке отступавшие немцы. Дэмон позволил двум небольшим группам подойти к домам как можно ближе и лишь тогда открыл по ним огонь. Сначала они, видимо, подумали, что их обстреливают по ошибке свои, и поэтому упорно пытались передать на ферму какие-то сигналы, но вскоре поняли свою ошибку, и те, кто еще уцелел, предприняли попытку спастись бегством. Теперь немецкие солдаты начали стремительно отступать через лес в северном направлении, многие из них бежали, пока хватало сил. Дэмон и Брюстер перетащили пулемет к восточной стене и начали устанавливать его так, чтобы можно было вести по отступающему противнику беспокоящий огонь. В этот момент раздался возбужденный голос Рейбайрна:

— Сюда идет кавалерия!

Подняв голову от пулемета, Дэмон увидел, как на вершине холма один за другим появляются колышущиеся ряды солдат в форме цвета хаки, в ковшеобразных касках, с длинными винтовками. Дэмон вздохнул с облегчением.

— Я уж думал, что никогда не увижу их! — радостно воскликнул Брюстер. — Смотрите, как они красиво скачут…

По стене над их головами неожиданно забарабанили пули. Все инстинктивно, как по команде, пригнулись к полу.

— Они стреляют сюда! — закричал Рейбайрн. — Вот дураки-то!

Дэмон схватил винтовку, подбежал к окну и несколько раз сильно ударил прикладом по раме с жалюзи. Рама прогнулась, затрещала, потом неожиданно отделилась и полетела вниз. В башню ворвался яркий солнечный свет. Дэмон бросил взгляд на колышущиеся ряды всадников — расстояние до них значительно сократилось, можно было ясно различить пулеметные очереди «шоша»: оранжевые трассы пуль рассекали безветренный летний воздух.

— Прекратите огонь! — закричал Дэмон во всю мощь своих легких. — Ради бога, прекратите огонь!

Но американцы либо не видели Дэмона, либо не обратили на него никакого внимания. Кто-то настойчиво давил на плечо Дэмона, пытаясь осадить его вниз. Дэмон сдернул с головы каску и подбросил ее из окна вверх. Она полетела, на какой-то миг повисла в воздухе, потом упала вниз на пшеничное поле. Еще одна серия пуль прошила каменную стену ниже того места, где стоял Дэмон. Он резко повернулся кругом, жадно ища взглядом подходящий предмет, увидел под Люджеком одеяло и стремительно выдернул его. Люджек закричал от боли. Положив обе руки на плечи Дэмона, Брюстер пытался осадить его на пол, приговаривая: «Ложись, сержант, ложись!» Дэмон отстранил Брюстера, скользнул к тому же окну, выкинул из него грязное запятнанное кровью одеяло и, размахивая им вверх и вниз, закричал:

— Стой! Остановитесь! Не стреляйте!

Пулемет замолк. Американские кавалеристы перевалили через холмы и, потрясая оружием, неслись теперь вниз по склону через пшеничное поле. Веселый звон снаряжения всадников никак не вязался с мрачными хлопками винтовочных выстрелов и стрекотом пулеметных очередей. Дэмон отступил от окна и с облегчением вытер потное лицо. Со двора фермы донесся стук подбитых гвоздями ботинок о булыжник и веселый гул голосов. Высунувшись из окна, Рейбайрн энергично махал рукой и кричал во весь голос:

— Эй вы, гладиаторы, где же вы так долго пропадали, черти вас разбери? Залезайте-ка в наш форт!

Дэмон нагнулся к непрерывно стонавшему Люджеку.

— Потерпи, потерпи, — сказал он, похлопав его по плечу, — сейчас сюда придут наши и заберут тебя.

— Я-то ладно, а вот он, как с ним? — простонал Люджек, показывая рукой на лежавшего рядом Джейсона.

Дэмон посмотрел на Джейсона. Тот лежал на боку, все его тело странно дергалось, вытянутая рука конвульсивно двигалась по полу то в одну, то в другую сторону. Дэмон подошел к нему и с ужасом отшатнулся: воротник и верхняя часть рубашки бедняги были пропитаны алой кровью, глаза закатились. Его тело судорожно дергалось, лицо побелело как полотно.

— Что с ним случилось? — недоуменно спросил Дэмон.

— Не знаю, не знаю! — истерично ответил Люджек. — Это произошло в тот момент, когда ты побежал к окну с моим одеялом… Ты убийца! — завизжал Люджек. — Ты проклятый безжалостный мясник! Ты всех нас погубишь, мы для тебя ничего не стоим…

— Ничего, ничего, не волнуйся, — тихо сказал Дэмон, медленно поднимаясь. Люджек постепенно успокоился.

На первом этаже раздались возбужденные голоса, потом глухие удары ботинок по дубовым ступенькам лестницы. В башню поднялись майор Колдуэлл, его адъютант, незнакомый Дэмону лейтенант и два солдата. Худое, посеревшее лицо майора говорило о крайней усталости и напряженности; перед формы был испачкан грязью, в руке у него была винтовка.

Дэмон встал по стойке «смирно» и отрапортовал:

— Второй взвод второй роты, сэр, в строю шесть человек.

— Здравствуйте, Дэмон, — ответил Колдуэлл. — Так это вы здесь засели? А откуда у вас этот пулемет?

— Захватили, сэр.

— Понятно. Отличная работа…

— А из второго взвода, сэр, кто-нибудь возвратился?

— Гм… Некоторые возвратились. Кразевский, Уоллис, Тсонка, Тэрнер и еще человек десять. Кое-кто появляется только теперь вот.

— А лейтенант Хэррис вернулся?

— Насколько мне известно, нет, — Колдуэлл подошел к окну на восточной стороне и, почесывая подбородок, продолжал: — Так, так… А кто это на крыше того дома?

— Девлин, сэр. Капрал второго отделения. С ним два солдата из третьей роты, которых мы подобрали утром в лесу.

— Вы послали их туда после того, как уничтожили немецких пулеметчиков?

— Так точно, сэр.

— Ну-ка, доложите мне все подробно, сержант, — приказал Колдуэлл, улыбаясь. Внимательно выслушав краткий рассказ Дэмона, он поинтересовался: — А почему вы решили остаться здесь, наверху?

— Не знаю, сэр. Просто чувствовал, что так лучше… Высоко, обзор хороший, и стрелять удобно. — Дэмон замолчал и в первый раз улыбнулся: — Дома, в Штатах, я был ночным портье в гостинице, сэр.

Колдуэлл громко расхохотался.

— Что вы говорите? Ночным портье? — Он удивленно покачал головой. — Вот уж чего не могу себе представить, так это вас, Дэмон, в роли ночного портье.

— Тем не менее это так, сэр. И мною были довольны.

— О, я в этом нисколько не сомневаюсь, ни капельки. — Все это казалось Колдуэллу очень занятным. — Ночной портье… — пробормотал он сквозь смех и разгладил пальцем свои усы. — Так, так, Дэмон… А почему вы так долго не открывали огня по этой резервной колонне немцев?

— Я был уверен, что они и не подозревают, что ферма в наших руках. Поэтому я решил, пусть они дойдут до канавы. Прикинул, что, оказавшись рядом с канавой, они наверняка попытаются укрыться в ней, вместо того чтобы, не теряя времени, атаковать ферму. А поскольку до леса далеко, я надеялся, что мне удастся всех их перестрелять.

— Ну и долго ли, Дэмон, вы собирались держать вашу гостиницу открытой? — шутливо спросил адъютант.

— До тех пор пока были бы посетители, сэр.

— А возможность артиллерийского обстрела вас не смущала? — спросил Колдуэлл. — Эти дома — очень хорошая мишень для обстрела.

— Мы по очереди рыли окопы вон там. Единственное, чего я опасался, это подвижного огневого вала, если бы они решили наступать на ферму вслед за подвижным огневым валом. Я боялся, что в таком случае мы не успели бы добежать сюда и вовремя забраться наверх.

— Да, эту проблему решить было бы трудно. А как насчет питания и боеприпасов?

— Воды в колодце сколько угодно, — ответил, улыбаясь, Дэмон. — А что касается пищи и боеприпасов — мы пользовались бы запасами противника до тех пор, пока они не прекратили бы снабжать ими нас. — Почувствовав, что это прозвучало несколько напыщенно, Дэмон добавил: — Нам просто повезло, сэр, посчастливилось. Вот я и позволил себе понадеяться на небольшое везение и в дальнейшем.

— Да, в таких делах, как, впрочем, и во всяких других, надо рассчитывать и на везение. — Колдуэлл бросил взгляд на поле с северной стороны башни. — Все это замечательно, Дэмон, вы просто молодец. — Он оперся руками на подоконник. — Там сейчас много солдат, которые могли быть ранены или убиты, если бы вы не оказали эту поддержку отсюда. — Он повернулся к Дэмону с мальчишеской улыбкой. — Возможно, к ним принадлежу и я. — Улыбка быстро сменилась тревожным и озабоченным выражением. — Вы рассчитывали, что мы будем контратаковать именно здесь, так ведь?

— Да, сэр.

— А почему?

— Я понял это на вчерашнем инструктаже и запомнил карту. В соответствии с этим я предположил, что вы обойдете лес, тот, что к востоку от Бриньи, и двинетесь назад, к железнодорожной насыпи, и попытаетесь охватить противника.

— Понятно, понятно, — сказал Колдуэлл, кивая головой. — С этой минуты, Дэмон, вы лейтенант.

— Да, сэр… Благодарю вас, сэр.

— Можете не благодарить меня, Дэмон. Благодарить, наоборот, должны мы вас. Девлину присваивается звание сержанта, можете передать ему свои нашивки. — Колдуэлл пожал руку Дэмону. — Желаю удачи, лейтенант. Явитесь ко мне в пятнадцать ноль-ноль, будем заново формировать вторую роту.

— Слушаюсь, сэр. Каковы приказания на ближайшее время, сэр?

Колдуэлл удивленно посмотрел на Дэмона и, громко рассмеявшись, сказал:

— Оставайтесь здесь, пожалуйста. Ведь это ваша гостиница, — шутливо добавил он, быстро спускаясь по лестнице.

Глава 5

Раскачиваясь и подпрыгивая на неровностях, дребезжа и урча, поднимая едва различимые в ночной темноте облака пыли, по дороге медленно движутся грузовики. Большая, необычайно плоская луна катится по верхушкам деревьев, освещая путь. Вдалеке, словно озаренный северным сиянием, горит зловеще-красный горизонт. В кабине одного грузовика Дэмон и едва выговаривающий несколько слов по-английски шофер-вьетнамец. Они продвигаются сейчас почти прямо на север, в обход вершины клина, к левому углу огромного удерживаемого немцами мешка между Суассоном и Реймсом. Они должны подойти к Суассону. Два дня назад Колдуэлл, ставший теперь подполковником, сказал им:

— Мистер Людендорф совершил фатальную ошибку. Нельзя приносить в жертву важные стратегические концепции ради незначительных и временных тактических выигрышей. Это равносильно погоне за пешками в шахматной партии: результаты, как правило, катастрофические. Временные успехи фон Бёна на Марне вскружили голову Людендорфу, и он отказался от своего решающего плана действий во Фландрии, в результате осуществления которого англичане могли бы быть сброшены в море. — В освещаемых лампой глазах Колдуэлла вспыхнули радостные огоньки. — Старый болван еще не понимает, что уже потерял всякий шанс выиграть войну. Более того, продвижение немцев раз и навсегда покончило с существовавшим до сих пор тупиком: они превратили позиционную войну в маневренную, в такую, какой она была вначале и какой должна, собственно, быть. Теперь все двери открыты. Мы можем нанести удар, окружить их, еще раз нанести удар и продолжать наступление до тех пор, пока не овладеем Мецем и Тьонвилем и не создав себе путь в Германию.

После непродолжительной паузы Дэмон спросил:

— Подполковник, а что, если немцы просто отступают на подготовленные возводи так же, как они сделали в семнадцатом году? Не придется ли нам в этом случае снова вести оконную войну?

Колдуэлл кивнул головой.

— Пришлось бы, это правда. Но на этот раз просто улизнуть с завоеванной территории им не удастся. Сейчас ведь не семнадцатый год. А кроме того, — на его лице появилась привычная настороженная улыбка, — они не смогут отступить и снова перейти к окопной войне просто потому, что мы не дадим им времени для этого.

— А в каком районе мы намерены атаковать, подполковник? — спросил командир первой роты капитан Макдоуэлл.

— Это решит верховное командование, Фош и его штаб. — Колдуэлл позволил себе слегка скривить губы в насмешливой улыбке. — Но если мне было бы позволено высказать предположение, я бы уверенно сказал: Суассон…

* * *

Колеса попали в глубокую выбоину на дороге, грузовик резко накренился на один, потом на другой бок, затем несколько раз сильно подпрыгнул. В кузове позади Дэмона раздался знакомый сердитый голос Тэрнера:

— Господи! Этот маленький китаеза не пропустит ни одной ямы на дороге. Да он просто какой-то непревзойденный водитель!

— Позапрошлой ночью они выпускали из нас кишки, — жалобно заскулил Меклар, молодой солдат из пополнения, — прошлой ночью нас держали в боевой готовности, а теперь вот напихали сюда, как сельдей в бочку…

— Поплачь, поплачь, паренек.

— Хотел бы я знать, когда же наконец нам дадут поспать хоть немного?

— Поспать? — послышался голос Девлина. — Он беспокоится, как бы ему поспать! Уж если и беспокоиться о чем, так это о том, где бы нам пожрать что-нибудь…

— Э, об этом лучше не говори, сержант.

— А может быть, мы едем в Париж? — несмело предположил еще один новичок — костлявый паренек из Сан-Матео, которого звали Дики. Эти его слова вызвали сразу несколько осуждающих возгласов:

— С полным боевым снаряжением-то? Ну и болван же ты! Какой же дурак повезет тебя сейчас в Париж?

— Видел дураков, но таких, как ты, не встречал еще…

— Когда вернусь домой, — настойчиво продолжал свое Меклар, — то буду отсыпаться семь дней подряд.

— Когда он вернется домой! — послышался насмешливый голос Кразевского. — А тебе разве не известно, что завтра вечером ты будешь убит? Застынешь, как крахмальная рубашка. Для этого-то вас, новичков, и присылают сюда. Пушечное мясо, и больше ничего…

Наступила пауза, новички, видимо, переваривали эти неприятные слова. Дэмон уже хотел высунуться из кабины и прикрикнуть на Кразевского, чтобы тот прикусил свой болтливый язык, но в следующий момент раздался заботливый голос Рейбайрна:

— Не слушай ты этого дурака, паренек. Просто опускай голову пониже, а задницу прикрывай каской. Держись поближе к лейтенанту, делай то, что он прикажет, и все будет в порядке.

— Э-э, всякий раз, когда я оказываюсь рядом с лейтенантом, он обязательно заставляет меня что-нибудь делать, — возразил Дики, и это вызвало общий смех.

— Нет, милый мальчик, — продолжал Рейбайрн, — наш лейтенант совсем не такой человек.

— Я тебе не «милый мальчик», не называй меня так.

— У нас самый лучший командир взвода во всей дивизии, — не унимался Рейбайрн. — Ты можешь втолкнуть его в клетку с тиграми, и он выйдет из нее с прекрасной шубкой для какой-нибудь понравившейся ему француженки…

— Ну, довольно болтать! — приказал Девлин.

— А что, сержант, я ведь ничего плохого не говорю. Ты же знаешь, что нашим стариной Сэмом можно только восхищаться. Он получит еще кучу орденов, а большинство из нас — повышение, как прошлый раз. Он дойдет до генерала с семью звездами, и я намерен держаться поближе к нему.

— А что в нем особенного-то? — спросил Клей, новичок, присланный из расформированной сорок первой дивизии. Это был круглолицый, красивый парень с волосами пепельного цвета, который быстро завоевал себе репутацию весьма осведомленного и сообразительного человека. — Такой же вшивый офицер, как и все другие.

— Я тебе это припомню, — разозлился Девлин. — Было бы здесь место, врезал бы я тебе сейчас же, не откладывая…

— О, потом ты сам убедишься, — упрекнул Рейбайрн новичка Клея. — Ты еще необстрелянный сопляк. Ты не был там, на ферме Брини-Дип, где мы вшестером выстояли против целого полка немцев. Шесть человек, ясно? — Его голос слышался на фоне приглушенного шума двигателя. — Мы тогда перестреляли их, как овец, а если бы они прислали и всю остальную свою вшивую армию, то покончили бы и с ней и могли бы отправиться по домам. И все это сделал наш лейтенант. Он действовал отлично… Его охраняет всемогущий бог. Он всегда и во всем будет побеждать, он одержит верх над любым противником. И его не тронет никакая пуля…

— Ты бы лучше помолчал, Реб, — вмешался Девлин.

— Не могу, Дев. Это чистейшая правда, и никто не может опровергнуть ее, а уж тем более никто не дождется этого от меня. — Рейбайрн замолчал, видимо разыскивая кого-то в переполненном кузове грузовика. — Я хочу, чтобы ты, Тим, всегда прикрывал его. Держись позади него и будь готов прикрыть его собой. А сам я всегда готов защитить его своим телом…

— Но ведь ты сказал, что его охраняет всемогущий бог, — насмешливо заметил Клей.

— Ну и что же? Там, куда мы едем, даже и богу помочь но мешает. Подожди, скоро увидишь сам…

— Ну, и куда же мы, по-твоему, едем? — спросил Дики печальным голосом.

— Я скажу тебе, милый мальчик, — ответил Рейбайрн изменившимся тоном. — На этот раз мы пойдем без остановок. У меня есть точнейшие данные из Шомона. Мы будем продвигаться до самой Швейцарии…

— Не бреши, Швейцария — нейтральная страна…

— Не перебивай меня. Так вот, потом мы поплывем по Рейну, устроим большинству из них засаду, захватим молоденьких кудрявых красоток и будем пить рейнское вино, пока не доедем до Ла-Манша.

— А потом что?

— Ха, потом у нас будет большой праздник на берегу, после этого мы поплывем вокруг Европы к Дарданеллам и наведем там порядок среди турок, пусть они светлых детей нарожают.

— Ох и заливает же Реб!

— А ты знаешь, что турецкие бабы ходят в штанах? Слушая разговор и смех солдат, Дэмон грустно улыбался.

Он, следовательно, является для них каким-то символом, чем-то вроде талисмана. В этом есть, конечно, и хорошая сторона. Если солдаты верят, что их взвод непобедим, что им суждено выигрывать все бои и что им всегда будет сопутствовать удача, то такие солдаты должны стать хорошими воинами. Добившиеся успеха армии опирались на высокий боевой дух, на уверенность в победе перед лицом многочисленных неопределенностей, и именно эти факторы, по словам Клаузевица, предопределяли три четверти успеха таких армий.

Дэмон импульсивно сунул руку в карман своих бриджей и, нащупав там французскую монету достоинством в один франк, провел пальцем по ее краям, потер выпуклые буквы и сдвоенные рога изобилия. Он нашел эту монету на дороге около кладбища в Париже и поднял ее с каким-то необъяснимым чувством. Ему показалось тогда, что это хорошая примета…

Удача… Дэмон потер рукой лоб и глубоко вздохнул. Постоянное пребывание вместе с солдатами взвода, оказывается, имеет намного большее значение, чем он думал раньше. Он пожалел, что теперь живет отдельно от них. Однако это было неизбежным результатом изменения, происшедшего в его служебном положении. Значит, должны измениться и отношения. Солдаты так же любят его и, что еще важней, уважают. Он чувствует это по тому, как они реагируют на его приказания, как шутят с ним во внеслужебное время, как советуются с ним по личным делам или спрашивают его мнение по вопросам, в которых он почти не разбирается, и как они тем не менее считаются с тем, что он скажет.

Офицеры дивизии — это совсем другое дело. Некоторые приняли его в свою среду довольно радушно: он служил уже давно и многие хорошо знали его. История о том, как он действовал на ферме Бриньи, очень быстро распространилась по всей дивизии, и в офицерской столовой его называли не иначе как Ночной Портье. Колдуэлл представил его к награде орденом Почета,[16] а генерал Хемли поддержал ходатайство и лично поздравил Дэмона с наградой. Но были и такие офицеры, которые отнеслись к нему со значительно меньшим энтузиазмом: они возмущались тем, что солдат неожиданно стал равным с ними, или тем, что он держал себя слишком фамильярно со своими недавними коллегами. Его непосредственный начальник капитан Краудер относился к нему довольно холодно. Тренрок Меррик, который еще в форту Барли был сержантом во второй роте, а теперь стал первым лейтенантом, как-то заметил, что есть такие офицеры, у которых молоко на губах не обсохло. Однако Дэмон продолжал идти своей дорогой. Пусть говорят что им угодно. Он намеревается сделать свой взвод лучшим в американских экспедиционных войсках и добьется этого таким путем, какой считает необходимым.

По обеим сторонам дороги то и дело появлялись и пропадали французские деревушки; в лунном свете каменные домики в них казались призрачными и далекими, а уходящие к горизонту поля — запорошенными снегом. Блестели каски — по дороге медленно шла колонна французской пехоты; грузовики нагнали и объехали ее стороной. Шофер-вьетнамец тихо напевал какую-то странную мелодию, то и дело переходя на неприятно режущее слух носовое завывание. Солдаты в кузове замолчали. Да, впереди их снова ожидали бои. Дэмон начал по памяти перебирать солдат взвода, вспоминая способности каждого, слабые стороны. Его беспокоили некоторые новички. Вскоре усталость взяла свое я, склонив голову на плечо, он задремал. Проснулся Дэмон, когда уже светало. На полях по обеим сторонам дороги толпились вокруг костров французские солдаты, многие из них с накинутым на плечи одеялом, отчего напоминали собой расположившихся биваком воинов средневековья…

Грузовики свернула на уже сильно примятое поле и остановились. Разминая затекшие ноги, кряхтя и охая, словно древние старцы, солдаты вылезли на землю.

— Ста-а-нови-ись! — понеслась команда вдоль всей линии.

— Где мы находимся, Сэм? — спросил Девлин.

— Не имею никакого представления, Дев.

Не дав солдатам ни минуты отдыха, их построили в походную колонну, и сразу же начался марш. Впереди быстрым шагом шел подполковник Колдуэлл. «Долго такой марш не выдержишь, — подумал Дэмон. — Никто не выдержит, все свалятся от усталости. Далеко ли предстоит идти? Далеко ли?» Он видел этот вопрос на лице каждого солдата взвода. Никто из них теперь не шутил. Насупленные, солдаты шли молча. Дорога была твердая, скользкая, огромные булыжники отполированы до блеска. Прошли один подъем, потом другой. Солнце поднялось высоко, его горячие лучи жгли, как раскаленное железо. Дэмон скорее услышал, чем увидел, что многие ухватились за свои фляжки и начали отвинчивать пробки, чтобы напиться.

— Оставьте фляги в покое! — громко крикнул он. — Воду будете пить только тогда, когда я подам команду. До команды не пить ни глотка…

Кто-то протестующе заворчал, но Дэмон никак не среагировал на это: пусть злятся, это лучше, чем паника.

Переходу, казалось, не будет конца. Они дотащились до леса, прошли через него, направились к видневшемуся на горизонте холму, потом к следующему. Прошел небольшой дождь, но после него солнце стало припекать еще сильнее, от намокших рубах поднимался пар. Когда раздался сигнал остановиться, все попадали на землю словно подкошенные.

— Пять минут отдыха! — передали из головы колонны. — Пятиминутный привал.

— Пять минут! — проворчал Кразевский. — Как будто трудно дать хотя бы десять минут. Проклятый марш… — Ты же хотел попасть туда как можно скорее, Краз, — заметил Тэрнер.

— Ничего, подождут.

В голове колонны раздался второй сигнал, пронзительный, настойчивый. Дэмон поднялся на ноги и скомандовал:

— Привал закончился. Вставай! Становись!

Стало еще жарче. Каждый шаг давался им теперь с огромным трудом. Дэмон натер водяную мозоль на пятке левой ноги; она прорвалась, и пятку кололо теперь, как иголкой. На потные лица оседала мельчайшая пыль, стекавшие по ним ручейки придавали всем вид раскрашенных клоунов или крепко подвыпивших людей. Многие спотыкались, отставали и даже падали.

— Подтянись! Не отставай! — требовательно покрикивал Дэмон.

К полудню колонна вышла на широкое мощеное шоссе, забитое людьми, французскими пехотинцами, крупными орудиями и повозками с боеприпасами и различным имуществом. В стороне от шоссе, под деревьями небольшой рощицы, расположилось подразделение военной полиции. Полицейские с аппетитом опустошали содержимое каких-то консервных банок.

— Эй, ребята, — крикнул один из них, махнув рукой с черной повязкой в сторону взвода, Дэмона, — у вас такой вид, будто вы голодные. Не хотите ли перекусить с нами?

Маленький Тэрнер проворчал какие-то бранные слова, а Рейбайрн, добродушно улыбаясь, крикнул:

— Но влезет ни кусочка! Сыты по самое горло.

— А по твоему виду этого никак не скажешь, — продолжал полицейский.

— Ха, мы нажрались так здорово, что отощали от своего же веса…

Колонна продолжала двигаться все тем же форсированным маршем, обгоняя артиллерийские установки и повозки. Девлин на минутку отстал от взвода и с беспокойством спросил Дэмона:

— Что, Сэм, немцы опять прорвались?

— Не знаю, вряд ли, — ответил Дэмон. Он не думал, что немцы прорвались. В этом случае были бы и другие, более зловещие признаки. Но почему же они так спешат? Почему их гонят куда-то без отдыха день и ночь?

День близился к концу, висевшее над ними солнце приближалось за их спиной к горизонту, а они все шли и шли. Солдаты двигались упрямо, как роботы, с одеревеневшими лицами и подернутыми пеленой глазами, прихрамывая на стертые ноги. Фляги были опустошены уже несколько часов назад. Теперь солдаты не задавались вопросом, далеко ли. Они слишком устали, чтобы думать о чем-нибудь, ругаться, роптать или даже чтобы подшутить над кем-нибудь.

Колонна снова вошла в лес, на этот раз более густой и мрачный; здесь наконец прозвучала долгожданная команда: двухчасовой отдых! Солдаты сразу же рассыпались в разные стороны и распластались под деревьями. Большинство, положив рядом с собой винтовки, тотчас же заснули. Девлин разыскал в какой-то разрушенной ферме колодец и, взяв с собой нескольких солдат, отправился наполнить водой фляги. Дэмон переходил от одной группы лежащих на земле солдат к другой.

— Лейтенант, я больше не смогу идти. Я уверен, что не смогу…

— Почему, Меклар?

— Посмотрите сюда. — Меклар поднял босую ногу, на которой вздулась водяная мозоль величиной с полудолларовую монету. — Не могу же я идти с такой штукой…

— О, хорошая мозоль! Точно такая же, как у меня.

— У вас?

— Конечно. Эта прелесть не обходит почти никого. Ну-ка, давай посмотрим, какая она у тебя. — Дэмон ловко проткнул мозоль перочинным ножом, срезал омертвевшую кожу и осторожно наложил повязку. Меклар с изумлением наблюдал за ним. — Ну, вот и все. Повесь носки на дерево, пусть они немного просохнут, понял?

— А ведь могли бы подвезти нас на грузовиках и подальше, правда, лейтенант? — спросил его Брюстер.

— Конечно, могли бы, — улыбнулся ему Дэмон, — но такой уж порядок в армии, Тим. Мы не раз убеждались в этом, так ведь?

— Да, теперь и я начинаю убеждаться.

— Ну то-то!

Дэмон поговорил с Кразевским, потом снова повернулся к Брюстеру, но тот уже спал как убитый.

Когда раздалась команда продолжать движение, уже совсем стемнело. Колонна отправилась в путь таким же форсированным маршем, каким шла весь день. Правая сторона и средняя полоса шоссе были загромождены орудийными передками, повозками с пулеметами. Перестроившись в колонну по одному, взвод Дэмона упорно пробирался вперед по левой стороне дороги. Сгорбившиеся под тяжестью вещевых мешков и полсотни фунтов другого снаряжения, до смерти уставшие, солдаты походили на восходящих по крутому подъему альпинистов, хотя шли они по ровной дороге.

Воздух стал неподвижным и плотным, словно в оранжерее, очертания всех предметов расплывались. Девлину, шедшему в хвосте колонны, казалось, что они идут в какую-то ужасную всепоглощающую пустоту. «Идем к своему концу, идем к своему концу», — автоматически повторял он про себя в такт каждому третьему шагу. Клей попытался было выйти из колонны и отстать, но Девлин прикрикнул на него и заставил вернуться в строй. Он почему-то глубоко презирал Клея, его необычно красивую внешность и непринужденные манеры. Хитрый парень из богатой семьи: его отцу принадлежит половина Кливленда. «Подожди, ты еще увидишь…» — мелькнуло в голове Девлина, но в тог же момент он спохватился и пожалел о том, что так подумал. Под натиском быстро сгущавшейся темноты и угнетающей духоты мысли Девлина как-то перепутались, смешались в противоречивые образы и представления…

Неожиданно над ними, где-то совсем близко, раздался оглушительный грохот, а затем раскатистый, словно в горах, гул. Девлин инстинктивно вобрал голову в плечи. Что это, орудия? Бомбардировка с воздуха? Послышался пронзительный треск, как будто кто-то щелкнул гигантским кнутом. Солдаты испуганно вздрогнули, но в тот же момент облегченно вздохнули: небо рассекла ослепительная молния и сразу же по каскам и ложам винтовок застучали тяжелые, дождевые капли, побежали ручейки воды. Все погрузилось в абсолютную темноту. Увидеть что-нибудь под сводом ветвистых деревьев было совершенно невозможно. До слуха Девлина донеслись чьи-то проклятия, кто-то тревожно закричал, послышались сердитые голоса тех, кто, не удержав равновесия, упал на ставшую теперь скользкой от жидкой грязи дорогу.

— В чем дело? — крикнул Девлин.

Сбоку от дороги была канава глубиной около шести футов; кто-то упал в нее, на него свалилось еще несколько человек. Строй колонны нарушился, внизу недовольно ворчали сразу несколько человек.

— Вылезайте оттуда! — закричал Девлин, но из-за стоявшего вокруг шума его голос был едва слышен. — Все быстро наверх! — еще раз крикнул он, подойдя к канаве и помогая упавшим выбраться на дорогу. — Сомкнуть строй! — приказал он, когда все вылезли. — Каждому взяться рукой за рюкзак впереди идущего. Беречь от дождя винтовки! Винтовки дулом вниз!

Дождь принес временное облегчение от невыносимой жары, но не надолго. Теперь, промокнув до костей, солдаты вместо жары испытывали леденящий холод и дрожали, не в силах согреться. Покрытая жидкой грязью дорога, казалось, была холоднее льда. В одном месте Тэрнер и шедшие за ним шесть солдат снова свалились в канаву, больно ударив один другого ногами, винтовками и вещевыми мешками. Когда подошел Девлин, они, помогая друг другу, цепляясь руками за кусты и траву, уже выбирались наверх, но один человек так и остался неподвижно лежать на дне канавы. Девлин увидел, что над лежавшим наклонился Дэмон.

— Кто это? — спросил Девлин.

— Опять этот Клей, — ответил Дэмон.

— Я не могу, лейтенант, — бормотал Клей, — не могу идти дальше, вот и все…

— Нет, можешь.

— Не могу, лейтенант…

— Можешь, черт возьми! Если может идти даже такой маменькин сынок, как Брюстер, то ты и подавно можешь. — Нет, лейтенант, у меня нога…

— Тебе, может быть, помочь? Ты что, хочешь подвести своих товарищей? Ты нисколько не хуже других, ясно? — Дэмон быстрым движением вырвал у Клея винтовку и повесил ее себе на плечо. — Давай-давай вылезай. Пошли.

— Это моя винтовка, — нерешительно проворчал Клей.

— А на что она тебе? Ты ведь разваливаешься… А я-то думал, что ребята из Огайо крепкие парни…

Клей с трудом поднялся на ноги и, уперев руки в бока, встал Перед Дэмоном. Лицо его, освещенное фонариком Сэма, выражало ненависть.

— Отдайте мою винтовку, — решительно потребовал он.

— А почему ты думаешь…

— Отдайте мою винтовку! — повторил Клей и добавил, понизив голос: — Можете не сомневаться, Дэмон, я дойду туда, куда дойдете вы, и пройду еще одну милю.

— Посмотрим, — сказал Дэмон, возвращая ему винтовку. — Ну, пошли.

Дэмон выбрался на дорогу и понесся по ней почти бегом. Девлин с трудом догнал его и, коснувшись рукой плеча Дэмона, спросил:

— Сэм…

— Да, — ответил повернувшийся к нему Дэмон.

— Сэм… это плохо, что идет дождь.

— Это самое лучшее, на что можно было рассчитывать.

— Что? — изумленно спросил Девлин.

— Этот дождь. Лучше ничего не придумаешь. Завтра утром после такого дождя им будет совсем не до нас.

— Боже мой, но ведь сейчас уже и есть утро…

— Правильно, я об этом и говорю.

Казалось, конца всему этому не будет. По лицам хлестал дождь, промокшие насквозь вещевые мешки и одеяла сделались вдвое тяжелее. В темноте на них то и дело натыкались зарядные ящики, мычащие и храпящие мулы, а они шли, словно пораженные артритом старики, молчаливо перенося все страдания и муки, едва переставляя подкашивающиеся от усталости ноги, держась рукой за вещевой мешок впереди идущего.

Когда сверкала молния, Девлин успевал заметить по сторонам дороги полевые склады, сложенные, как дрова, снаряды, расплывчатые очертания танков, испещренных замысловатыми коричневыми, черными и серыми камуфляжными полосами и фигурками. Девлин настолько устал, что почти не чувствовал боли ни в ногах, ни в спине, ни в плечах. Только одно всепоглощающее страдание, такое же неотъемлемое, как биение сердца. Мышление притупилось, он не помнил последовательности событий. Где-то на той стороне дороги он увидел полевое орудие с упавшей около него к пронзительно кричавшей чалой лошадью. Вскоре после этого — а может быть, это было и раньше — он увидел сваленное дерево — огромный дуб. Большые листья этого дуба задевали его лицо, когда он проходил мимо. А позади дуба, у ямы, в которой лежал солдат со сломанной ногой, суетились три солдата из другой роты…

Ливень сначала утих, затем прекратился совсем. Взглянув вверх, Девлин увидел медленно отступавшие на запад темные, как свинец, тучи. На небе прямо над ними появилось несколько мерцающих звезд, а впереди, на востоке, забрезжил синевато-серый рассвет. Девлин взглянул на свои часы и начал медленно заводить их. Почти четыре часа. Но почему кругом так тихо? Они обогнали танки и артиллерию, оказались впереди всех частей. Удивительная тишина окружала их. Смогут ли они воспользоваться ею? Предпринять неожиданное нападение на профессиональных вояк, которым все нипочем и которых никогда не заставали врасплох? О боже, если бы немцы действительно ничего но знали и не ожидали никакого наступления. Если бы дело обстояло именно так…

Они подошли к развилке дорог, где стоял адъютант командира батальона лейтенант Лэндри с двумя связными. Показав в сторону от дороги, он поспешно сказал:

— Пять минут на то, чтобы подготовиться к бою. Вам дается пять минут. Торопитесь. Нельзя терять ни одной минуты.

Встав на колени прямо на мокрую траву, солдаты взвода начали подготовку. Они вяло, как сонные дети, расстегивали и застегивали пряжки, подгоняли ремни. Девлина охватили дурные предчувствия.

— Каждый пусть возьмет лопатку или кирку, — приказал он. — Можете забыть что-нибудь еще, но этого забывать нельзя. — Переходя от одного к другому, Девлин тщательно проверил каждого солдата.

Дэмон снял с себя офицерский ремень и, как и всякий солдат, нацепил вместо него еще два патронташа.

— Я ношу офицерский ремень в казарме, потому что так положено по уставу, но за каким чертом он нужен мне здесь, в бою? — сказал он, улыбнувшись Девлину, и бросил ремень на траву. — Ребята больше привыкли видеть меня таким, а те, кто не привык, — увидят.

— Сэм… — нерешительно обратился к нему Девлин.

— Да?

— Сэм… Я не очень уверен в ребятах… Они чертовски устали, еле держатся на ногах.

Подчеркнутые предрассветной мглой морщины на сером от усталости лице Дэмона были похожи на глубокие бороздки на металле, но в глазах горели яркие желтые искорки.

— Ничего, выдержат, — ответил он. — Мы должны выдержать.

— Да… Но солдаты давно уже забыли, когда в последний раз ели, не говоря уже о том, что им не удалось поспать как следует хотя бы часик…

— Я знаю. Но ничего не сделаешь. Мы должны пойти в бой. — Дэмон похлопал Девлина по плечу: — Мы захватим немцев врасплох, вот увидишь.

— Ладно, Сэм.

Пять минут пролетели очень быстро. Прозвучали свистки-команды, и Девлин, не раздумывая, подал сигнал своим солдатам. Рассвет наступал теперь быстрее, небо на востоке было совершенно чистым. Взвод снова упорно продвигался вперед, все дальше и дальше в таинственную тишину. С деревьев на рюкзаки и каски то и дело шлепались крупные дождевые капли. Изрытая земля, воронки от взрывов снарядов, изуродованные деревья, расщепленные стволы и ветви — все это говорило об интенсивном обстреле. Слева от дороги куча битого камня и обломков — остатки некогда мирной фермы. Спутанные клубки колючей проволоки; укрепленные плетнями, но теперь разрушенные и наполовину заполненные мутной дождевой водой неглубокие траншеи. Позади них — группа французских и американских офицеров. Когда взвод подошел к этому месту, к Дэмону обратился подполковник Колдуэлл.

— Вот в этом направлении, — сказал он Сэму. Лицо подполковника было бледным от усталости, глаза покраснели и опухли от недосыпания. — По кромке вон того леса, видите? Потом пойдете вправо, пока не увидите марокканцев, а затем вперед, прижимаясь к разрывам огневого вала. Понятно? Желаю удачи. Всем вам счастья и удачи.

Дэмон ответил что-то приглушенным голосом. Взвод развернулся в боевую цепь и тронулся в указанном направлении. Девлин взглянул на часы: четыре двадцать три. Он посмотрел на солдат взвода: неуверенный шаг измотанных маршем людей, изнуренные, серые лица, как будто это были совсем не те солдаты, которых он обучал, а их больные старшие братья.

— Так вот, — обратился к взводу Дэмон, держа винтовку наперевес, и его голос показался в тишине резким. — Я не мастер произносить длинные речи. Вы, новички, не забывайте держать интервал в три ярда. Если кого-нибудь ранит, лежать на месте. Пулеметчикам, если позволит обстановка, заходить подальше на фланги и пробиваться вперед. Вы должны обеспечивать возможность продвижения остальным, для того у вас и пулеметы. Дев, а ты как можно скорее установи связь с сенегальцами, ладно?

— Хорошо, Сэм, — ответил Девлин твердым, как металл, голосом. По его бровям в глаза стекали капельки пота.

— Мы должны прорваться, — продолжал Дэмон. Его лицо выражало твердость и уверенность. — Я хочу, чтобы каждый из вас хорошо усвоил это и ни о чем другом не думал. Мы пройдем туда, куда приказано. Тому, кто не выполнит сегодня своего долга, придется отвечать за это не только передо мной. Но я убежден, что каждый из вас сделает все возможное. Я уверен в этом, потому что вы хорошие солдаты. Вы отличные солдаты.

По напряженной тишине, по тому, как солдаты смотрели на него, Дэмон понял, что сумел поднять их боевой дух.

— Примкнуть штыки! — резко приказал он.

Быстрое привычное движение рук к левому бедру, сверкание лезвий штыков, дружное щелканье стопоров на хомутиках.

— Так, теперь пошли, — приказал Дэмон и резко, как на строевых занятиях, повернулся на каблуке.

Четыре тридцать три. Взвод пробирается через искалеченный взрывами лес. Тэрнер идет какой-то подпрыгивающей походкой, как будто у него в ботинках маленькие пружины. Фергасон шагает, сильно наклонившись вперед и как-то неестественно подняв винтовку вверх, словно он движется навстречу бурному течению. Лицо Кразевского искажено гневом, зубы оскалены. Никто не произносит ни слова. Сколько же еще идти? В этой умопомрачительной тишине переход кажется бесконечным. Девлина выводит яга себя трущийся о подбородок ремешок каски, разъедающий глаза пот и сильные удары пульсирующей крови в затылке…

Неожиданно тишину потряс грохот, словно где-то рядом столкнулась целая тысяча паровозов. Потом нарастающее шуршание и пронзительный свист где-то вверху, затем оглушительно резкий, ужасной силы взрыв впереди, совсем близко. Столб огня и дыма взметнулся вверх. Над ними пролетали вовне и новые снаряды, воздух наполнился их жутким завыванием Я свистом, глаза слепили вспыхивающие то с одной, то с другой стороны огненные гейзеры. Девлин затаил дыхание в ожидании ответного артиллерийского огня. Но его так и не последовало…

Видя широко раскрытый рот Дэмона, Девлин понял, что он что-то кричит им, но голос его потонул в общем грохоте; Сэм энергично махал им рукой и делал ею длинные охватывающие движения. Повинуясь этому сигналу, Девлин бросился к правому флангу цепи. Земля под ногами вздрагивала И сотрясалась от взрывов, в небо повсюду вздымались яркие огненные вспышки и удушающие столбы дыма и грязи. Разобраться в том, что происходит впереди, было невозможно. Теперь путь им преградила колючая проволока, натянутая в несколько рядов или разбросанная спутанными мотками. Преодолевая заграждение, Девлин несколько раз падал, вставал и снова упорно продвигался вперед. Перебравшись через ствол сваленного дерева, он остановился, увидев в нескольких шагах от себя небольшой окопчик, в котором сидел солдат в синей каске. Француз. Корректировщик или передовой дозорный пост. Тяжело дыша, Девлин подполз к окопчику так близко, что острие его штыка оказалось в нескольких дюймах от лица француза, который чуть не умер от испуга.

— Combien? — крикнул Девлин. — Combien de kilomètres aux Boches?[17]

Узкое худое лицо француза вытянулось от изумления.

— Kilomètres?! Je m’en fou, cinquante mètres, mètres![18]

Вперед. Девлин упорно бежал вперед. Во что бы то ни стало выполнить приказ Дэмона. Его не могли остановить ни адский грохот, ни сбивавшие с ног взрывные волны, ни летящие в воздух обломки и ветви деревьев.

Две каски. Круглые, остроконечные. Девлин оказался около немцев так неожиданно, что ни они, ни сам он не успели что-нибудь предпринять. Он просто перепрыгнул через окоп, в котором они сидели, и скрылся в кустах. Потом он услышал нарастающий скрежет над головой, как будто кто-то резал гигантским ножом толстую металлическую плиту. Взрыв! Девлина сбило с ног и отбросило в сторону. В ушах зазвенело, пелена заволокла глаза. Через минуту он пришел в себя. Кажется, ничего серьезного. Да, жив, даже не ранен. Вперед, Надо выполнить приказ Дэмона. Взяв еще правее, Девлин промчался дальше. Украдкой оглянулся назад. Никого. Вот он за что-то зацепился и упал прямо на моток ржавой колючей проволоки, захватившей его как нечто живое, одушевленное. Черт бы побрал эту дурацкую затею! Он рванулся вверх, вправо и наконец освободился от цепких объятий проволоки.

Его слух уловил пулеметную стрельбу, монотонное металлическое «та-та-та-та». Он с волнением вспомнил ту ночь у железнодорожной насыпи в Бриньи и заскрежетал зубами. Неожиданно из-за ствола дерева в нескольких шагах от него раздалась оглушительная пулеметная очередь. Девлин бросился на землю и укрылся в беспорядочно наваленных ветках деревьев. В голове стучало, перед глазами плавали синие, красные, светло-зеленые круги. Придя через несколько секунд в себя, Девлин увидел рядом с собой распластавшегося на земле Тэрнера с обезумевшими от страха глазами и широко открытым ртом.

Девлин кивнул головой, будто искаженное лицо Тэрнера — это как раз то, что он должен был здесь увидеть, — и начал отползать от несмолкавшего пулемета вправо. На его руки, голову и спину непрерывно падали срезаемые пулями ветки и листья. Девлин замер; как только пулеметчик перенес огонь влево, Девлин рванулся вперед, перебежал маленькую лужайку и нырнул в небольшую ямку; сжавшись в комочек, он снова неподвижно застыл. Град пуль ударил в землю всего в каком-нибудь футе от его головы, но в него попали только разлетевшиеся во все стороны комки грязи.

— Господи, — пробормотал он, тяжело переводя дыхание, — как же отсюда выбраться…

Но вот откуда-то сзади донесся знакомый икающий звук «шоша»: сначала отрывистая, короткая, потом длинная очередь. Немецкий «максим» на секунду замолчал, затем снова залаял. Сзади, теперь уже с левой стороны, в дуэль вступил еще один «шоша». Лежа на влажной земле, облизывая пересохшие губы, Девлин удовлетворенно думал: «Значит, наши наступают, пулеметчики вышли на фланги и ведут огонь „ножницами“, так как учили Сэм и я». «Максим» опять замолчал. Девлин поднялся на ноги и увидел, как второй немецкий пулеметчик пытается стащить своего убитого товарища с пулемета. Девлин прицелился и выстрелил: немецкий солдат вскинул руки, рухнул куда-то вниз и исчез из поля зрения. Он что-то прокричал при этом, но Девлин не понял; его внимание привлекли люди, бежавшие слева. Девлин спрятался за кусты и неожиданно увидел за деревьями группу худощавых солдат в форме горчичного цвета и синих касках. Они бежали с винтовками наперевес, громко выкрикивая что-то. Сенегальцы. Девлин присел возле дерева, развернулся влево и поднял вверх правую руку со сжатым кулаком. Потом он упал на землю. Пулеметная стрельба слышалась теперь со всех сторон. Слившееся в общий гул стрекотание, казалось, давило, било молотками по голове. Увидев стреляющего из-за поваленного дерева Тэрнера, Девлин побежал к нему и бросился рядом с ним на землю. Из чащи, слева от них, раздался чей-то громкий вскрик. Девлин оглянулся и увидел неуклюже бегущего к ним Фергасона с прижатой к груди винтовкой. Вой рикошетирующих осколков, и Фергасон исчез. Нет, он, оказывается, спрятался за дерево, а теперь, выйдя из-за него, снова бежит. На его узком скуластом лице какая-то странная виноватая улыбка. В этот момент Девлин увидел гранату — крутящийся в воздухе круглый бутылкообразный предмет.

— Ферг, вниз! — крикнул он во всю мощь своих легких.

На лице повернувшегося на голос Фергасона полная растерянность. Девлин прижался к земле и прикрыл голову руками. В тот же миг раздался оглушительный взрыв, в воздух с шипением и свистом взвились осколки, потом, они, как град, упали на землю. Подняв голову, Девлин увидел, что Фергасон схватился обеими руками за окровавленное лицо; кровь, как густая ярко-красная краска, заливала ему глаза, рот. Он, видимо, пытался что-то крикнуть, но голоса не было слышно. Бедный Ферг. Девлина охватила дикая ярость. Он уже не чувствовал ни страха, ни слабости, ни усталости — только безудержное желание отомстить. Поднявшись на ноги, твердый, как мраморная колонна, он прицелился. Немецкий гранатометчик тоже поднялся и уже замахнулся, чтобы бросить вторую гранату, но как раз в этот момент его настигла пуля Девлина. Граната пролетела всего несколько ярдов и взорвалась в кустах рядом с бросившим ее немцем.

— Вперед! — крикнул Девлин и побежал, чувствуя, что за ним последовали Тэрнер и другие солдаты взвода. Он увидел немцев, когда перепрыгнул через высокий вал кустов и сучьев: в нескольких ярдах от вала суетились солдаты в серой форме. Потом все смешались в рукопашном бою. Какой-то немец целился Девлину прямо в грудь. Девлин с ходу проткнул его штыком и отступил на шаг, чтобы вытащить штык. В следующий момент на него ринулся здоровенный немец с траншейным ножом. Девлин оттолкнул его прикладом и начал разворачиваться, чтобы снова пустить в ход штык, но в тот же момент почувствовал сильный удар по каске и плечу, заставивший его опуститься на колени. Девлин схватился за упавшую на землю винтовку и попытался поднять ее, но не смог: от удара рука онемела до самого плеча. Взглянув на немца, Девлин с ужасом увидел, что тот снова замахивается на него своей булавовидной винтовкой. Внутри у него все запротестовало. «О, нет, нет. Только не меня!» — мелькнула мысль. Девлин рванулся вперед, к ногам немца, ухватился за них и почувствовал, что тот падает, но в этот момент что-то ударило Девлина по пояснице и отбросило в сторону. Не поняв, что произошло, он поднялся на колени и стал торопливо нащупывать обоими руками пистолет, но услышал захлебывающийся крик своего противника и увидел, как тот падает назад в свой окоп. Из раны на шее немецкого солдата ручьем била алая кровь.

Развязка наступила совершенно неожиданно. Это сделал Рейбайрн. Бледный, с напряженным лицом, он методично вытирал теперь свой штык о форму убитого немца. Позади него Девлин увидел Сэма, отиравшего дрожащей рукой пот со своего лица. Здесь же стоял маленький Тэрнер, непрестанно повторявший: «Вот сволочи, вот сволочи!» Потирая ушибленное плечо, Девлин медленно поднялся на ноги. Тяжело дыша, ветераны войны с мексиканцами смотрели друг на друга.

— У тебя все в порядке, Дев?

Девлин утвердительно кивнул. Он с трудом вытащил свою винтовку из-под тела убитого немца, рука его все еще сильно ныла, и он разрабатывал ее, сгибая и разгибая пальцы.

— Да, — ответил он, — я таки установил связь с марокканцами.

— Я видел. Молодец.

Казалось, что говорить больше не о чем. Девлин заметил, что с пальцев левой руки Сэма капает кровь.

— Ты… ты ранен, Сэм? — спросил он тревожно.

— Пустяки. Поцарапал о проволоку.

Где-то рядом послышались чьи-то возбужденные голоса, потом раздался громкий сердитый крик Тэрнера:

— Давайте вылезайте оттуда, сволочи! Вылезайте!..

Повернувшись, Девлин с удивлением увидел, как под прицелом винтовки разгневанного Тэрнера из хода сообщения торопливо вылезают четыре или пять немцев с высоко поднятыми руками. Один из них — солдат с пышными, закрученными вверх усами, — выбравшись из хода сообщения последним, настороженно улыбнулся и, обращаясь к другому, быстро затараторил что-то по-немецки.

— Молчать! — закричал Тэрнер. — Заткните свои поганые бандитские глотки!

Немцы уставились на него с тревогой; тот, что с усами, громко закричал что-то и попятился назад. В холодном взгляде прищуренных глаз Тэрнера появилась решимость.

— Ты что, хочешь получить пулю, гадина ползучая? Ты получишь ее… — прошипел Тэрнер, решительно вскидывая винтовку к плечу.

— Стоп! — вмешался Дэмон. Подскочив к Тэрнеру, он оттолкнул винтовку вверх. — Веди их в тыл…

— К чертям собачьим их! Видели, что они сделали с Фергасоном? Я думаю, что за это…

— Веди их в тыл, Тэрнер. Это приказ!

Бросив на Дэмона сердитый взгляд, Тэрнер нехотя развернулся и пнул ногой ближайшего немца, да так сильно, что тот едва удержался на ногах. Сердито ворча что-то, Тэрнер повел их через лес в тыл. Усатый немец все еще быстро говорил о чем-то напряженным пискливым голосом.

— Вперед! Пошли дальше, пошли, — скупо приказал Дэмон. Картина была ужасной. Все происшедшее казалось жестоким, бесчеловечным, бессмысленным. Разбитые, изуродованные деревья, искалеченные трупы, кучи брошенного снаряжения, прошитого пулеметными очередями… Вот дом лесника, который, по-видимому, использовали в качестве временного медицинского пункта, а теперь поспешно оставили. Несколько носилок, ящики с медикаментами, импровизированный операционный стол, покрытый пропитанными кровью одеялами. На столе ряжевый немецкий солдат. Его голова и грудь обмотаны потемневшими от крови марлей и бинтами. Одной рукой он держится за бинт на глазах, а другой слепо водит вокруг себя в надежде коснуться кого-нибудь… Он непрерывно стонет и монотонно произносит по-немецки одни и те же слова. А вот массивный бук, у корней которого бок о бок лежат два американца, руками почти касаясь друг друга, как будто заблудившиеся дети, которые заснули в лесу… Но это не так, потому что один из них полураздет, его спина оголена от шеи до бедер, а у другого прострелена голова — это капитан Краудер…

Потом им встретилась великолепная черно-коричневая немецкая овчарка, дергавшая в молчаливой злобе веревку, которой была привязана к дереву. А чуть позднее хорошо замаскированный в деревянном срубе пулеметчик неожиданно прошил короткой очередью Меклара. После того как «шоши» подавили пулемет противника, солдаты под руководством Дэмона проникли в сруб, жестоко расправились со всем расчетом пулемета и двинулись дальше.

Через некоторое время, уставший от гнева и убийств, Девлин скорее почувствовал, чем увидел, что кто-то пристально за ним наблюдает, схватился рукой за голову и остановился. Прислонившись спиной к пню, позади пулеметного окопа сидел и смотрел на него широко открытыми глазами раненый немец. Не сводя взгляда с Девлина, он быстро сунул руку под мундир, но Девлин выстрелил с бедра, не поднимая винтовки к плечу. Немец конвульсивно вздрогнул и, все еще пытаясь вытащить руку из-под мундира, медленно повалился набок. Девлин услышал предсмертный хрип и неприятное бульканье крови в легких и горле. Немец все еще следил взглядом за Девлином, когда тот хотел отойти прочь. Что-то заставило Девлина вернуться и вытащить руку умирающего из-под мундира. На землю выпал небольшой кусок плотной бумаги. Девлин поднял его. Это была моментальная фотография. Улыбающаяся молодая женщина с темными волосами и слегка прищуренными от солнца глазами держит на руках ребенка. Она сфотографирована на фоне моста с вставшими на дыбы бронзовыми конями.

Девлин вложил фотографию в безжизненную руку; хрип прекратился, немец уже не дышал. Охваченный страхом, сожалением, обжигающим чувством стыда и горечи, Девлин брезгливо вытер свою руку о штаны и поспешил прочь. «Черт возьми, ведь он мог полезть за пистолетом; могло же быть и так», — успокаивал он себя, но утешение было явно несостоятельным. Он вообще ни в чем не находил никакого утешения.

Потом лес неожиданно кончился. Они вышли на обширное плоскогорье, покрытое бескрайними пшеничными нолями. Над ними было чистое, голубое небо и яркое солнце. Далеко справа — масса поспешно отступающих пехотинцев в высоких темных касках. Они бежали, сгибаясь под тяжестью какой-то ноши.

— Смотрите, смотрите, как им тяжело тащить награбленное! — крикнул кто-то.

— Огонь! Открыть огонь по этим гадам…

Огонь открыли все. Одни стреляли стоя, с руки, другие — опустившись на колено, третьи — лежа, сопровождая каждый выстрел отборными ругательствами или злыми шутками. Вспомнив Бриньи, Девлин пробормотал сквозь зубы: «Ага, убегаете как крысы. Но на этот раз отступать приходится вам… Давайте, давайте, почувствуйте, что это значит…» Обойма кончилась, Девлин начал вставлять другую и с удивлением заметил около себя опустившегося на колено и неистово стрелявшего по отступавшим немцам Тэрнера.

— Тэрри, — спросил он, — ты почему здесь?

— Что? — непонимающе ответил тот.

— А как же пленные, которых ты должен…

Тэрнер лукаво прищурил глаза, его острый подбородок уперся в ремешок от каски.

— Они пытались убежать, сержант.

Девлин промолчал. Он понял, что это, конечно, месть за Фергасона. Ну что ж! Но… Тэрнер… такой ребенок, он ведь по-настоящему даже и не бреется еще…

Голос Сэма. Сэм машет им рукой и что-то кричит. Прислушавшись, Девлин понял, что Сэм приказывает растянуть цепь стрелков вправо. Опять наступать! Боже, когда же конец? Такой трудный ночной переход. Столько часов без пищи. Ужасно болит голова. Руки и ноги дрожат. Слишком много пулеметов и жестоких, безжалостных немцев… Девлина охватило желание плюнуть на все, броситься здесь ничком на землю, спрятаться в этой теплой приятной пшенице и пропади оно все пропадом, к черту всю эту перестрелку и резню, проклятия и стоны!..

Тем не менее Девлин пополз вперед, используя все свое мастерство и опыт, прижимаясь к земле, когда, шурша тугими колосьями пшеницы, над ним со свистом пролетали пули. Вот он заметил, что кто-то приближается к нему справа. Это был Сэм. Он полз, держа винтовку на предплечьях, покрытое пылью лицо его выражало тревогу.

— Дев, надо заставить замолчать этот пулемет…

«Какой еще пулемет? Зачем тебе, черт возьми, понадобился еще какой-то пулемет?» — с горечью подумал Девлин, но вслух ответил:

— Да, Сэм.

— Видишь, вон там, два дерева, — продолжал Дэмон, — два больших каштана?

Девлин поднял голову и сразу же опустил ее, заметив за какую-то долю секунды два высоких дерева с пышными кронами и небольшие груды камней возле них. Он утвердительно кивнул.

— Мы поползем туда. Я послал Кразевского, чтобы он прикрыл нас огнем слева. — Дэмон с трудом проглотил слюну и продолжал: — Если мы доберемся туда и встанем за деревьями во весь рост, то легко достанем немцев с этой позиции. Ты ползи к одному дереву, я к другому. Сначала огонь открою я, а потом ты; я в это время буду перезаряжать. Понял?

Девлин молча кивнул. Отличный план. Самоубийственный. Он такого не придумал бы. Доползти до деревьев и встать во весь рост! «Нет! — хотелось крикнуть Девлину. — Нет! Довольно этого безумства! Разве ты не знаешь, что многие наши ребята уже погибли? Что с тобой происходит? Неужели ты думаешь, что мы неуязвимы? Думаешь, пуля не найдет тебя, как она нашла Краудера, Меклара и других?» Все это Девлину хотелось высказать лежащему рядом Дэмону. Но он не сказал ему ничего. Дэмону он не мог отказать ни в чем.

— Надо согнать их с этой позиции, Дев, — решительно продолжал Дэмон. — Нельзя терять ни секунды. Вперед!

Девлин кивнул. «Только для тебя, Сэм», — думал он, следуя за своим старым товарищем, стараясь не выпускать из виду каблуки его ботинок. Но вот Дэмон остановился, Девлин подполз к нему вплотную, их головы снова рядом. Перед ними была воронка от снаряда, за ней небольшой участок с пшеницей, а потом оголенное место, на котором остались следы от колес проехавших повозок. В колеях белели зерна пшеницы. Тридцать футов. Тридцать футов по открытой местности. Сэм испытующе смотрит на Девлина. Как и тогда, на ферме в Бриньи, на лице Дэмона все та же характерная для него твердая решимость и непреклонность и в то же время тревожное ожидание чего-то, как будто он наперед знал все, что может произойти, и сделал все для того, чтобы этого не произошло. Неожиданно Девлин почувствовал, что боится Сэма. Он любил его, был обязан ему своей свободой и даже жизнью, он уважал его как человека и солдата, но явно боялся того, что выражало в этот момент лицо Сэма. Девлин почувствовал, как задрожали его ноги.

— Ну, готов?

Девлин наклонил голову в знак согласия, он умышленно не сказал ни слова: боялся, что начнет возражать. По его щекам в уголки рта то и дело скатывались соленые капельки пота. Он отстегнул все клапаны на правой половине патронташа.

Когда поток жужжавших над ними пуль сместился влево, Сэм быстро поднялся на ноги и помчался к деревьям. Он показался Девлину необыкновенно большим, неуклюжим и крайне уязвимым. На дорожной колее, как бы гонясь за ним, поднимались маленькие фонтанчики земли и пыли — пулеметная очередь. В следующий момент Дэмон упал.

— Сэм! — едва слышно произнес Девлин. О нет, он невредим! Девлин с радостью увидел, как Дэмон, словно огромная ящерица, быстро переползая от одного небольшого валуна к другому, продолжает двигаться к деревьям. Девлин решительно перенес тяжесть тела на локти и подтянул правую ногу. Он уже был готов подняться и броситься вслед за Дэмоном, но его сковал страх: «Мне это не удастся. Они наверняка ждут и откроют бешеный огонь. Меня убьют или искалечат», — думал он, не сводя жадного взгляда с деревьев. Дэмон уже скрылся из виду…

В этот момент слева донеслось знакомое кашляющее стрекотание «шоша» — звук, которого Девлин желал сейчас больше всего. Не раздумывая больше ни секунды, он вскочил на ноги и побежал. Ему казалось, что воздух вокруг него сгустился, превратился в какую-то желеобразную массу и, как вода, задерживает его бег. Господи, как далеко еще до деревьев… И все-таки деревья и камни возле них были теперь ближе. Воздух вокруг него секли пули: одна ударила в рюкзак, еще одна просвистела совсем близко, возле головы… Но вот наконец этот спасительный валун. Бросившись на землю, Девлин прижался к нему и едва не заплакал от радости: свистевшие над головой пули теперь безопасны. Сэм тоже здесь, тоже в безопасности. У него, как всегда, спокойный взгляд, как будто они только что пообедали в ресторане. Вот он быстро поднялся на ноги и сосредоточенно, как на учебном стрельбище, открыл огонь; с каждым выстрелом его «спрингфилд» дергался назад. Пулемет замолчал. Когда Дэмон израсходовал всю обойму и начал перезаряжать винтовку, Девлин поднялся и занял позицию позади своего дерева. Отсюда он хорошо видел бугорок свежевырытой, земли, блестящий на солнце кожух пулемета и две двигающиеся около него каски. Девлин выстрелил. Каска, которая была ближе к пулемету, пропала. Он выстрелил еще. В дерево чуть выше головы ударило сразу несколько пуль, посыпались кусочки расщепленной коры. Еще один немецкий пулемет. Девлин наклонился так, чтобы прикрыть каской голову и плечо. Раздалась ответная очередь «шоша», и немецкий «максим», видимо, перенес огонь на Кразевского. Девлин высунулся из-за дерева, но «шоша» в тот же момент смолк. Краз. Это значит, что немец попал в Кразевского. Внимательно присмотревшись, Девлин обнаружил еще один пулеметный окоп противника, хорошо замаскированный небольшими кустами, и разрядил в него все оставшиеся в обойме патроны. Сэм стрелял теперь в том же направлении. Вставив новую обойму, Девлин выглянул из-за ствола дерева и увидел, что по пшеничному нолю к окопу бегут несколько американцев. Он начал посылать в окоп одну нулю за другой с быстротой, на которую только был способен. По дереву пробарабанила еще одна очередь вражеских пуль, но Девлин не чувствовал теперь никакого страха. Вот он заметил, как из окопа высунулся немец с гранатой в руке, и пуля, посланная Девлином, тут же настигла немца; граната упала и взорвалась рядом с окном. Из пшеницы подвались и устремились вперед четыре человека. Резкие рывки этих людей то в одну, то в другую сторону, причудливые колебания вскинутых винтовок и сверкающих на солнце штыков — все это напоминало гротескный танец марионеток. Снова застрочил пулемет. Один из бегущих по пшеничному полю выронил винтовку, ухватился обеими руками за живот и, завыв нечеловеческим голосом от боли как помешанный, закружился на одном месте. Девлин и Дэмон посылали в пулеметчика нулю за пулей, но тот, оскалив зубы, продолжал вести огонь, как будто был абсолютно неуязвим. Наконец Дэмону удалось попасть немцу в голову, и пулемет умолк. Через несколько секунд к немецкому окопу подбежал, победно размахивая винтовкой, худощавый человек. Это был Рейбайрн или Йогансен — узнать на расстоянии было невозможно.

— Пошли туда, Дев, — предложил Дэмон. — Пошли к ним.

Девлин тряхнул головой, как бы освобождаясь от усталости, страха, ужаса, отвращения, от всех скопившихся в нем мрачных переживаний, и медленно пошел за своим лейтенантом.

Глава 6

В одиннадцать часов они подошли к ущелью Фросей и штурмовали одну из высот в длинной цепи холмов. Мрачная глухая местность — известняк да чахлые, низкорослые деревья. Оттого, что кругом мертвые и умирающие, местность кажется еще более мрачной. Ни на одном, ни на другом фланге никого не видно. Они одни.

— Судя по карте, мы достигли второго рубежа наступления, — пробормотал Дэмон, следя за тем, как горстка солдат медленно взбирается к нему по склону холма. Дойдя до вершины, солдаты сразу же устало валились на землю. На них была грязная, пропитанная по́том, изорванная колючей проволокой одежда. Дэмон сосчитал их: двадцать один человек.

— Все здесь? — спросил он громко. — Никто не отстал?

Ему не ответили. Тсонка нес взятый у Кразевского пулемет «шоша», Морриси тащил боезапас к нему. Дэмон видел Тэрнера, Рейбайрна, Брюстера, Дева.

— А где сержант Хэссолт? — спросил он громко.

— Ему оторвало ноги, — мрачно ответил Тсонка.

— Ты сам видел?

— Я был рядом с ним, когда это произошло, лейтенант. Взгляд Дэмона остановился на двух незнакомых ему солдатах.

— А вы откуда?

— Тиндэл, сэр, четвертый взвод.

— А вы?

— Кореттки, третья рота, первый взвод.

Значит, от его взвода осталось только девятнадцать. Потеря были тяжелыми, и это вызвало в нем глубокую скорбь и безудержный гнев.

— Так, теперь нам нужно окопаться здесь, — продолжал Дэмон. — Вдоль вот этой линии… отсюда и вон до того места…

Гробовое молчание, никто даже не шевельнулся. На лицах застыло угрюмое безразличие, воля к действию сломлена. Слишком велико было напряжение, слишком ожесточенными были бои, слишком много погибло товарищей. Дэмон понимал, что это предел. Потускневшие от усталости глаза красноречиво говорили о том, что люди находятся в тисках депрессии.

— Ну, в чем же дело, ребята? — уже ласковее спросил он. — Сюда вот-вот подойдет подкрепление, нам надо удержаться здесь. Давайте, давайте, ребята, надо обязательно окопаться…

Три человека медленно поднялись на ноги и начали вяло крошить неподатливый известняк. Охваченный тревогой, Дэмон внимательно осмотрел местность. Он знал, что на этот же рубеж должна была выйти первая рота, чтобы занять участок между вон той группой деревьев и вершиной холма. А марокканцы? Куда, черт возьми, провалились марокканцы?

— Гилетти, — громко позвал он и, вытащив из кармана блокнот, начал быстро писать: «Вышел на второй рубеж в 11.23. Понес очень тяжелые потери. Будем держаться, но требуется подкрепление. Дэмон». — Вот, — объяснил он подошедшему Гилетти, — доставишь это командиру батальона. Справишься? Впрочем, подожди, подожди-ка минутку…

Из расположенного позади них леса вышла группа солдат, которая быстро приближалась теперь к занимаемой взводом Дэмона высоте. Впереди этой группы, численностью не более взвода, шел подполковник Колдуэлл. Его некогда красивая, отлично подогнанная форма была похожа теперь на грязный, пропитанный потом мешок. В руках у подполковника была черная сучковатая трость.

— Привет, Сэм! — бодро крикнул Колдуэлл, подходя к Дэмону.

— Доброе утро, сэр, — радостно ответил тот, протягивая подполковнику листок из блокнота. — Я только что собирался послать вам это донесение. Мы на втором рубеже наступления.

— Вижу, вижу, — сказал Колдуэлл, приняв листок свободной рукой. — Вот я его сейчас и прочитаю. — Он быстро пробежал взглядом по строкам записки. — Сжато, но весьма выразительно, — похвалил он Дэмона и, сложив листок вчетверо, сунул его в нагрудный карман рубашки. — Очень рад видеть вас. Я только что установил контакт с сенегальцами. — Он слабо улыбнулся. Левая сторона его лица была испачкана грязью и густым смазочным маслом, а под ухом на шее виднелась глубокая кровоточащая царапина, — видимо, зацепился за колючую проволоку.

— Сэр, а как первая рота? Вам известно, где она? Подполковник поднял трость и небрежно указал ею через плечо назад:

— Это и есть первая рота?!

— И это все? — удивленно пробормотал Дэмон. — Все, что от нее осталось?

— Да, Сэм, это все.

— Но ведь вы пришли вон оттуда…

— Да. Они немного сбились с пути. Теперь мы должны исправить эту ошибку, Сэм. Нам придется идти дальше и взять немного вправо.

— Да, сэр, но у меня в строю только двадцать один человек…

— Я вижу. Ничего. Мы должны продвинуться вперед, останавливаться ни в коем случае нельзя. — Он махнул рукой в направлении домов с красными черепичными крышами, уходящей вдаль дороги, подернутого июльской дымкой яблоневого сада, простирающегося до самого горизонта. — Ущелье Шози, потом Собрикур, горы Собрикур. А сразу за этими горами старый добрый Огюста Суессонум, который все называют Суассон. — Колдуэлл повысил голос. — И мы возьмем его. Сегодня. Пошли, ребята!

— Вы поведете взвод на штурм, подполковник?

— Faute de mieux.[19]

И опять на лице Колдуэлла эта спокойная, твердая улыбка. «Просто невероятно, — подумал Дэмон, — как он может быть таким спокойным?»

— Но ведь штурмовым отрядом батальона должен командовать майор Уильяме, — сказал Дэмон.

— Майор Уильяме убит. Капитан Краудер и Хиршфел убиты. Майор Брилл и капитан Пиерс ранены. О капитане Меррике ничего не известно. Полковник Стейнфорт поведет остатки третьей роты.

— Господи, неужели столько убитых? — тихо произнес Девлин.

— А как наши дела, сэр? — спросил Рейбайрн. — Кто кого? Мы их или они нас?

— На этот вопрос, Рейбайрн, ответ совершенно определенный, — продолжал Колдуэлл, снова повысив голос. — Мы преследуем их, и у них только пятки сверкают. Вон за теми горами, — показал Колдуэлл своей тростью, — Суассон. Все их подкрепления и материальные ресурсы должны пройти через этот город. Мы захватим его и загоним в мешок всех находящихся там немцев. Слышите, ребята? Вперед, на штурм города!

Они поднялись и пошли. В заросшем густым лесом ущелье ни пришлось штурмовать хорошо замаскированные немецкие орудия, и это стоило жизни Кореттки и Фаррелу. В яблоневом саду застрял французский танк; немецкие пехотинцы облепили его, как серые пиявки. Солдаты Дэмона быстро перестреляли их, но французских танкистов спасти не удалось, они задохнулись в танке от паров масла и бензина. Горы Собрикур оказались неприступными из-за нагромождения острых камней, и Дэмон впервые не смог поднять своих солдат на штурм. Положение спасли подоспевшие подразделения марокканцев. Немцы, засевшие в двух домах, не выдержали: двадцать семь человек сдались в плен. Рейбайрн и Тсонка разыскали в доме колбасу, мед, хлеб и полбутылки коньяку. Потом снова раздался голос Колдуэлла. Размахивай пистолетом и своей невообразимой тростью из дикой яблони, он призывал солдат идти дальше. И все, кто еще был способен хоть как-нибудь двигаться, устремились за ним, начали с трудом продираться через густой кустарник, перелезать через пни и поваленные деревья, взбираться на вершину горы, а потом спускаться по склону вниз.

— Видите? Вы видите его? — возбужденно кричал Колдуэлл.

Посмотрев в бинокль, взятый у немецкого лейтенанта на ферме Бриньи, Дэмон увидел затянутые дымкой башенки и острые крыши домов Суассона. Его слух уловил отрывистые звуки поднимающих пар, деловито пыхтящих локомотивов. Над сортировочной станцией и расходящимися веером рельсовыми путями появились небольшие круглые облачка черного дыма.

— Командование должно обязательно воспользоваться этой возможностью, Сэм, — возбужденно крикнул, подходя к нему, Колдуэлл. — Упустить такой шанс было бы непростительно. Для этого надо всего-навсего две-три дивизии. Нужно еще раз посильнее нажать на них, продвинуться перекатами к Базошу, Мон-НотрДаму и Фисму и перерезать дорогу из Фер-ан-Тарденуа. Ты представляешь? Там ведь вся немецкая седьмая армия. Полмиллиона немцев в этом мешке на Марне! — Колдуэлл крепко сжал руку лейтенанта, глаза его блестели. Дэмон никогда еще не видел его таким возбужденным. — Ты понимаешь? Это та самая возможность, о которой мы мечтали, классическая ситуация: нажать на них отсюда, от Реймса, и захватить в клещи оба фланга. От такого удара они никогда бы не оправились… Немного счастья, и война закончилась бы…

— Вы в самом деле надеетесь на это? — пробормотал Дэмон с ноткой сомнения. Потрясающая путаница, кровавые бои и тяжелые потери, понесенные ими за прошедший день, никак но увязывались в его сознании с чем-нибудь таким грандиозным, как окончание войны.

— Конечно, надеюсь, Сэм. Телеграфная линия от Фера до самого Кобленца наверняка сейчас перегружена. Старик Людендорф, наверное, приказывает сию минуту фон Бёну спасаться отступлением. Но ему отступить не так-то просто, он не может этого сделать, потому что застрял на Марне, в Буа-де-Конде и на Кулонже. Время… — Остановившись на полуслове, Колдуэлл несколько секунд помолчал, но потом неожиданно сказал: — За день мы сделали очень много, Сэм.

— Надеюсь, что это так, сэр, — согласился Дэмон, опуская бинокль. — А людей у нас осталось не очень-то много.

Лицо Колдуэлла сразу же стало суровым и решительным.

— Нам приказали, и мы выполнили этот приказ. Наши усилия и жертвы не будут напрасными, если Фиш пошлет сюда спои силы. Сейчас, не теряя ни минуты… Победа достается тому, кто хорошо видит возможности и своевременно пользуется ими. — Колдуэлл легко постучал двумя пальцами по запястью Дэмона. — Запомните мои слова, Сэм: нигде во Франции немцы уже не смогут больше перейти в наступление. Их можно поставить на колени в течение двух-трех недель. Если Фош, Петэн и Бенуа будут действовать правильно, то войне конец.

Дэмон окинул взглядом солдат. Тсонка, ставший теперь хозяином принадлежавшего ранее Кразевскому «шоша», усердно чистил свое оружие. Бедняга Кразевский, наверное, уже умер, а может еще только умирает где-то там, на оставшемся позади поле боя. Сосредоточенное лицо Тсонки покрыто масляными пятнами, его руки двигаются с необычайной уверенностью и проворством. Тэрнер спит крепким сном уставшего до изнеможения человека; его узкое, не искаженное яростным гневом лицо, похожее теперь скорее на лицо херувима, прижато к ложе винтовки. Клей тоже спит; несмотря на опасения Дэмона, он хорошо усвоил многое из того, чему его обучали, и в некоторых случаях действовал отлично; сейчас он почему-то без каски, и легкий ветерок треплет его красивые светлые волосы. Брюстер, так глубоко сомневавшийся в своем мужестве, слабенький Тимми Брюстер, несмотря ни на что, прошел этот трудный, полный ужаса путь; обхватив голову руками, он сосредоточенно размышляет о чем-то. Рейбайри медленно разжевывает кусок жесткого, как подошва, хлеба из пайка; его кадык прыгает вверх и вниз, как на пружине. А вот, обхватив колени руками, сидит старина Дев; его полный отчаяния взгляд устремлен на подернутые дымкой башенки Cyaccoua. Подполковник Колдуэлл записывал что-то в блокнот свои У торопливым, но четким почерком, — почерком, которым Дэмон втайне так восхищался. «Я знал, что останусь жив, — подумал про себя Дэмон, — и действительно уцелел в этих трудных и опасных боях». Но мысль эта не принесла ему никакого утешения.

* * *

Они продолжали свой тяжелый и опасный путь. Воздух над ними то и дело с пронзительным воем рассекали снаряды. Взрываясь, каждый из них вздымал вверх столб земли, дыма и огня и разбрасывал во все стороны смертоносные осколки. Продвижение было неравномерным. Солдаты шли, согнувшись под тяжестью рюкзаков и оружия, спотыкаясь, увязали в рыхлой, растерзанной взрывами земле. Они прошли мимо двух сгоревших, но все еще дымящихся грузовиков; возле одного из них несколько убитых солдат. Люди продвигались вперед какими-то замедленными, механическими рывками. Дорога была та же, по которой они наступали, но теперь их движение походило скорее на отступление. Местность, по которой они шли, напоминала свалку: разрушение и опустошение продолжалось до тех пор, пока на у той, ни у другой стороны ничего цельного, нетронутого, живого не осталось. Все было сломано, исковеркано, разрушено, брошено. Валялись ранцы, вещевые мешки, каски, искалеченные опрокинутые полевые орудия, разбитые вдребезги пулеметы, грязные, рваные брезенты, искореженные листы железа, мотки поржавевшей колючей проволоки. И множество трупов: целых, разорванных на куски, с выпавшими внутренностями, вспухших или сморщившихся, но с одинаковым, бьющим в нос, невыносимым сладковатым, смердящим запахом мертвечины. Каждый пролетавший над головой снаряд вызывал у Соренсона короткий, прерывистый крик, переходящий затем в приглушенные стоны.

— Прекрати скулить! — прикрикнул на него Девлин. — Господи, Реб, неужели тебе не надоел этот вой?

— Он не слушает меня, — ответил Рейбайрн. — Немцы навсегда испортили ему настроение.

— Извини, сержант, я просто не могу переносить это, не могу, — взмолился Соренсон.

Снаряд, которым убило вчера Морриси, разорвался всего в пяти футах от окопчика Соренсона. Он потерял свою каску и винтовку и шел теперь какими-то судорожными, неверными шагами. За его правой ногой по грязи волочилась наполовину раскрутившаяся обмотка, а по верхней губе, как у младенца, тянулись прямо в рот две ниточки соплей. Где-то близко пролетел еще один снаряд, Соренсон снова испуганно вскрикнул и застонал:

— Ты не знаешь, сержант, ты просто не представляешь, что мне пришлось пережить…

— Это почему же ты так думаешь? — гневно ответил Девлин. — Хотя, в самом деле, откуда же мне знать, если последние пять дней я спал на пуховой перине в Чикони-Фоллсе.

— Не волнуйся, Дев, больше выдержки, — тихо сказал поравнявшийся с ним Дэмон, но сержант лишь бросил на него сердитый взгляд и ничего не ответил.

Вот они прошли мимо разбитого танка, яркая маскировочная краска на котором почернела, обуглилась, вспузырилась; мимо сгрудившихся вокруг полевых кухонь солдат французских колониальных войск; мимо остатков разбитых повозок и больших груд стреляных гильз от орудийных снарядов. Дэмон сознавал, что идет слишком быстро, но сбавить темп и идти медленнее не хотел и не мог. Сейчас, когда они оставляют позади линию фронта, этот неприцельный обстрел совсем некстати. «Могут многих убить, мерзавцы проклятые», — пробормотал он, вздрагивая от оглушительного взрыва в лесу справа. Он испытывал гнев и страх и был чрезвычайно обескуражен. Верховное французское командование не воспользовалось возможностью, которую давало наступление на Суассон, оно не удосужилось даже попытаться продвинуться к Газошу, чтобы захватить в клещи немецкий клин. Передовые взводы продержались на горах двое суток и дождались, пока артиллерия Брюхмюллера наголову разбила их. Позднее помрачневший подполковник Колдуэлл сообщил Дэмону, что к Форэ-де-Рец никаких резервных дивизий не посылали, — следовательно, благоприятную обстановку не использовали; что командование, по-видимому, решило ликвидировать выступ фронтальным ударом, то есть просто оттеснить немцев к Роншеру, Феран-Тарденуа, Марёй.

Дэмон уставился на своего командира с недоверием:

— Фронтальным ударом? Но ведь такой удар — полнейшее безумие! Это будет чистейшая мясорубка, а противник получит возможность улизнуть.

— Боюсь, что так оно и будет. — Колдуэлл крепко сжал губы, в его глазах появились злые искорки. — Не использовать возможность — это значит навсегда потерять ее! — Он раздраженно ударил тростью по ноге. — Подобного шанса у нас уже не будет!

Справа, в лесу, взорвался еще один снаряд. За взрывом последовало душераздирающее ржание, а потом захлебывающийся визг, от которого леденела кровь. Дэмон невольно остановился и замер как вкопанный. Из кустов выскочила лошадь, волоча за собой постромки, уцелевшую часть разбитого зарядного ящика и какую-то странную, как показалось Дэмону, связку мешочков. Лошадь упала, снова с усилием поднялась и, продолжая громко ржать, неистово закружилась на одном месте. Из ее ноздрей падала на землю кровавая пена. Теперь Дэмон разглядел, что за лошадью волочились вовсе не мешочки, а выпавшие из ее разорванного бока внутренности. Скованный ужасом, Дэмон продолжал смотреть на несчастное животное. В этот момент раздался выстрел, лошадь упала, судорожно подергала ногами и замерла. Дэмон повернулся на звук выстрела.

— Кто стрелял? — сердито спросил он.

— Я, — ответил Девлин. Он все еще держал приклад винтовки у плеча.

— Дев, но ведь в лесу люди…

— А мне наплевать, пусть в этом лесу будет хоть все население мира! — раздраженно ответил Девлин. — Там может быть даже сам Фош или этот проклятый мясник Бенуа… — Он неожиданно замолчал и, опустив винтовку, провел но лицу тыльной стороной руки.

Дэмон открыл рот и хотел что-то сказать, но воздержался. Он чувствовал, что должен был сказать что-то, но в этот момент так и не смог найти нужных слов. Склонив голову, он быстро пошел вперед, вздрагивая от каждого нового разрыва снаряда и стараясь не слушать криков и стонов Соренсона.

* * *

У них бифштексы. Обваленные в сухарях и зажаренные на сковороде бифштексы. Пятьдесят порций бифштексов для пятидесяти человек. Но от пятидесяти человек теперь осталось только шестнадцать. Когда Дэмон откусил первый кусочек, челюсти заныли так, что некоторое время он не мог жевать. В руке у него наполненный до краев горячим кофе футляр от фляги. Кофе расплескивается, обжигая пальцы дрожащей руки, но Дэмон не замечает этого. Пища. Первая за пять дней горячая пища; первый, по правде говоря, настоящий прием пищи. Вид овальной миски у него на коленях с несколькими порциями бифштекса, предназначенными тем, кого уже не было в живых, вызвал в нем глубокое чувство негодования и гнева. Насколько же порочной должна быть система, при которой вот так хватают людей и бросают их в ужасную бойню, на верную смерть и муки от голода; система, которая не позволяет действовать в соответствии с самыми простыми, самыми элементарными принципами ведения войны. Дэмон чуть было с досады не забросил блюдо и кружку в кусты, но постепенно успокоился и продолжал жевать, стараясь не думать ни о чем, кроме вкусных бифштексов и приятно согревающего желудок горячего кофе.

— Где это вы так долго пропадали с вашими кухнями и бифштексами? — иронически спросил Рейбайрн сержанта Фуксиано из пищеблока, смуглого низкорослого парня с сильными руками и очень низким лбом. — Заключали выгодные сделки с французиками? Сбывали им по сходной цене ротные продукты?

— Что значит «сбывали продукты»? — возмутился Фуксиано. — Я работаю честно, никаких сделок… — Расскажи своей бабушке.

— Нас все время обстреливали, если хочешь знать… Как же мы могли двигаться за вами? Снаряды сыпались как град. Ох и жутко же было!

— Бедные ребята! — под общий хохот вмешался Тсонка. — Да если бы мы знали, что вам там так жарко, мы обязательно примчались бы и выручили вас из беды. А у нас, представь себе, все было тихо и спокойно так…

— Вы все шутите, вам смешно… Давайте, давайте смейтесь, — пробормотал Фуксиано и угрожающе помахал кулаком. — Поживем — увидим. Смеется тот, кто смеется последним.

— А знаете, ребята, — оживленно заявил Рейбайрн, — Фуксиано так упрям, что, окажись он в реке Марне, и то его понесет против течения, потому что… — Рейбайрн замолчал, остановил удивленный взгляд на ла Брэше, солдате из пополнения, который лежал, прикрыв глаза рукой; под каской его волосы залоснились и прилипли ко лбу, отчего стали похожи на черный парик. — Эй, французик, — ласково обратился к нему Рейбайрн, — ты бы лучше отведал этого отличного мясца, а? Попробуй, пальчики оближешь, сынок.

— Нет. Я не могу есть.

— Почему?

— Не могу, вот и все.

— Ну что ж, дружок, помнишь, как куперовский Сокол сказал Курице: «Дело твое, тебе помирать».

— Я сколько раз говорил тебе, не употребляй этого слова, — резко вмешался в разговор Девлин.

— Не сердись, сержант, — сказал Рейбайрн примирительно, — это я только для того, чтобы поднять настроение.

— Все равно заткнись… — Проворчав еще что-то себе под нос, Девлин снова принялся жевать свой бифштекс.

Нервные срывы Девлина, его напряженные движения вызывали все увеличивающуюся тревогу Дэмона. Исхудавшее лицо сержанта неузнаваемо вытянулось и обострилось, веки дрожали, как будто за эти три дня кто-то лишил это лицо кожи и оголил все нервы и сухожилия.

— Что с тобой, Дев? — спросил Дэмон почти шепотом, чтобы спорившие между собой солдаты не услышали его. — Чего ты унываешь, нам ведь и на этот раз повезло.

— Да, пока, слава богу, повезло. А что дальше? По доброте души своей они подарят нам три дня отдыха, а может быть, даже расщедрятся и на целую неделю, особенно если еще не налажена подготовка пополнений, а мотом нам наверняка дадут ни на что не годных желторотых птенцов-новобранцев и заставят идти с ними в самое пекло. Вот уж будет весело-то! — Он повысил голос. — А потом еще и еще раз, пока нас не перебьют, как щенят, или пока мы не свихнемся, как вон тот, Соренсон…

Дэмона охватило безграничное чувство горечи. Он отвел взгляд в сторону и заметил, что к их разговору прислушиваются Брюстер и Клей.

— Не болтай ерунды, Дев, — тихо сказал он.

— Не ерунда, а чистейшая правда, и ты сам хорошо понимаешь это. Ну скажи, разве это неправда?

— Тише, Дев, не кричи.

— Хорошо, Сэм, можно и тише, но правда не перестает от этого быть правдой…

В этот момент все услышали, как где-то рядом, за верхушками деревьев, в направлении на восток пролетел самолет: рокот мотора сначала нарастал, а потом ослабел.

— Вот так они и воюют всю эту проклятую войну, — заметил Рейбайрн. — «Приди ко мне, о Жозефина, в мою летательную машину!» Чистая одежда, ординарец и три раза в день горячая жратва. А все утро летают под небесами.

— Не хотел бы я быть летчиком, — сказал Брюстер.

— Почему?

— Не переношу высоты.

— О, Тим, ты еще более мнителен, чем моя старая пратетушка Тирза.

Рокот мотора усилился, где-то близко за деревьями прозвучала серия пулеметных очередей, потом едва слышное покашливание поврежденного двигателя.

— Давайте, давайте, перестреляйте друг друга, вы, летчики-пилоты, — проворчал Тэрнер. — Вам ведь за это и платят-то. Изрешетите друг друга.

— Вон он, вон! — громко закричал Рейбайрн. — Видите его? Вон за теми платанами… Смотрите, какие номера откалывает…

Самолет, видимо «спад» — они заметили на фюзеляже красно-бело-синий круг, — неестественно переваливаясь с борта на борт, стремительно падал вниз. Снова послышались слабые хлопки захлебывающегося двигателя, потом гулкий звук падения и взрыв.

Над кромкой леса появился еще один самолет, но опознать его в лучах яркого утреннего солнца было невозможно.

— Смотрите, смотрите, как акробат, — продолжал Рейбайрн. — От такого представления глаз не оторвешь!

— А, брось, Реб, с тем, как летает ястреб, им все равно никогда не сравниться, — пробормотал Тсонка набитым хлебом и мясом ртом.

— А вот и еще летят! Как кавалерия…

Рокот моторов усилился, потом ослаб, затем снова стал оглушительно громким; над кромкой леса неожиданно появились три самолета.

— Подождите, это же…

— Это немецкие! — крикнул Дэмон во всю мощь своих легких. — Немецкие! Всем укрыться! — Не выпуская из рук миски с бифштексом, он поднялся на ноги и бросился под куст. Сквозь сероватый сверкающий круг бешено вращающегося пропеллера Дэмон успел заметить узкую угловатую кабину самолета, и в тот же момент вокруг него засвистели пули. Они, как ножом, срезали ветки и листья с кустов, впивались в мягкую кору деревьев, глухо ударяли по плотной почве. Миска с бифштексом, как будто по ней ударил невидимка, рванулась из рук и после нескольких замысловатых оборотов в воздухе шлепнулась на землю вверх дном, на котором появилась аккуратная дырка. Дьявольский град прекратился так же внезапно, как и начался. Оглушительный рев моторов сменился быстро затихающим рокотом. Набирая высоту, самолеты удалились в сторону небольших облачков. Тсонка провожал их запоздалыми очередями из «шоша».

— Ну как? Кто-нибудь… — начал было Дэмон, поднимаясь на ноги, но не закончил вопроса, так как увидел ла Брэша, растерянно уставившегося на свою руку, из которой ключом била кровь.

— Я ранен! — закричал ла Брэш, только теперь поняв, что произошло. — О боже, я ранен!

— Ну, ничего-ничего, потерпи. Сейчас мы тебе поможем, — начал успокаивать его Дэмон, но в тот же момент его взгляд остановился на Тэрнере. Маленький Тэрнер лежал на спине; его печальные глаза были полны ужаса, страха и боли, обе руки плотно прижаты к животу. — Ты ранен? — тихо спросил Дэмон. Тэрнер кивнул. Наклонившись к нему, Дэмон попытался снять руки Тэрнера с живота.

— Нет, нет, — пролепетал чуть слышно Тэрнер, как ребенок, у которого отнимают любимую игрушку. — Нет, не надо…

Дэмон поднялся.

— Санитаров с носилками сюда! — крикнул он громко. — Эллисон, — позвал он пробегавшего мимо связного, — пошли сюда санитаров, нам срочно нужны санитары с носилками…

Набравшие высоту самолеты казались теперь маленькими игрушками. «Так вот на что они способны, — с тревогой подумал Дэмон. — Спускаются почти до самой земли, обстреливают и улетают прочь…»

Из расположенного в лесу бивака к Тэрнеру спешили два санитара с носилками. Увидев на их руках повязки, Дэмон облегченно вздохнул. Тэрнер по-прежнему лежал, не шевеля ни одним мускулом. Образовавшееся под его руками темное кровавое пятно медленно расползалось по всей нижней части рубашки. К Тэрнеру медленно подошел Девлин. Его лицо было искажено мукой и состраданием. Склонившись к раненому, он попытался сказать ему какие-то слова утешения, но Тэрнер, по-видимому, не воспринимал их.

Самолеты скрылись из поля зрения. Снова тишина. Дэмон не слышал теперь ни малейшего шума. Появление самолетов было полной неожиданностью. Взвод находился далеко от передовой, над головой чистое утреннее небо, люди наслаждались первой за несколько дней горячей пищей… И вдруг такое…

— Ну, стервецы, — зло процедил он сквозь зубы, — пусть хоть один из вас попадется мне в руки…

Руки Дэмона дрожали, и, чтобы скрыть это, он сунул их в карманы. Он был полон бессильного гнева.

Глава 7

Снайперский выстрел — далекий, едва слышный хлопок. Пуля попала в снарядную гильзу или в какой-то другой металлический предмет и со звоном, как будто лопнула струна на гитаре, отскочила в сторону.

— Давай, давай, косоглазый стервятник, попробуй еще раз, — ядовито заметил Рейбайрн. Высунувшись из окопа, он предложил банку аргентинских мясных консервов Пеллитьеру, но тот отмахнулся и крикнул:

— Держи ее у себя! Я не ем их, они воняют какой-то тухлятиной.

— Да, они, кажется, немного попахивают. С них блевать начнешь.

— Не представляю себе, как ты можешь жрать эту дрянь, — с отвращением заметил Тсонка.

— Я могу есть все, что найду в этом болоте, Майк, кроме, конечно, яблок любви.

— Кроме чего?

— Яблок любви. Это ядовитый плод.

— Никогда не слышал о таких…

— Он говорит о помидорах, — вмешался Дэмон. Снайпер начинал действовать ему на нервы, и поэтому он вступил в разговор. — Так ведь, Реб? Ты имел в виду помидоры?

— Полный сока ярко-красный плод на пушистом зеленом стебле около двух футов высотой, поспевает где-то в августе, — терпеливо пояснил Рейбайрн. — К ним лучше не прикасаться, это дьявольский плод. — Снова раздался снайперский выстрел, пуля шлепнулась в грязь. Рейбайрн потряс кулаком над головой и гневно продолжал: — Давай, давай, продолжай в том же духе, может, и я засеку тебя, сволочь поганая…

Они оказались в ужасном месте. Земля вокруг была изрыта и опустошена, и все, находившееся на ней, полностью разрушено, так что само существование этой земли казалось невероятным. Ничего привычного для глаза — куда бы и на что бы вы ни взглянули. Разбитая, вспученная, изрытая в разных направлениях и на разную глубину, земля стала похожа на гигантский пудинг, усеянный гильзами от крупнокалиберных снарядов. Бесконечное нагромождение клубков запутанной колючей проволоки, брошенные каски и оружие. Солнца нет, мрачно. Опустошенная земля напоминала Дэмону штормовую Атлантику, которую он увидел через три дня после выхода из Хобокена. Она была похожа на вздыбившийся и застывший в мрачной неподвижности океан с торчащими повсюду расщепленными и обгоревшими деревьями и пнями. Возможно, так же выглядит поверхность луны, но луна, несмотря на ее мрачную безграничную бесплодность, не могла бы заполнить сердце такой горечью, какой заполняла его эта земля. На луне нет таких разрушений, нет разбитых деревьев, искалеченных остатков некогда прекрасных фруктовых садов, возделанных полей и домов, в которых жили люди; на луне нет этого постоянно вызывающего тошноту, сладковатого трупного запаха…

Знакомый пронзительный резкий звук, как будто кто-то разрывает гигантское полотно из тончайшего шелка.

— Вниз! Всем укрыться! — громко командует Дэмон.

Несколько секунд жуткого тревожного ожидания, потом сухой нарастающий шорох, переходящий сначала как бы в сдерживаемое дыхание огромного чудовища где-то совсем близко над головой, а потом в быстро снижающийся душераздирающий вой. Затем гулкое содрогание окружающей земли. Опять обстрел крупнокалиберными снарядами. Дэмон заставил себя приподнять голову, но ничего, кроме развороченной земли и синеватых вспышек разрывов, не увидел. Ничего. На вершине холма, в четверти мили впереди, никакого движения. Оглянувшись назад, туда, где стояла старенькая мельница, он увидел (или это только показалось ему), что кто-то нырнул в воронку от снаряда. Может быть, это батальонный связной Блейк? Если бы только это был он…

В привычном хоре звуков появилась новая, более низкая нотка. Сначала приглушенные и отдаленные булькающие раскаты, потом все заглушающий грохот и, наконец, невероятно мощный раскатистый взрыв. Вот еще один, на этот раз где-то позади. Вилка! Да, их захватили в вилку. Это девятидюймовые.

Пространство над ними потемнело, потом стало рыжевато-красным, затем заполнилось танцующими вспышками; земля содрогнулась. Ухватившись за рукоятки «шоша», Дэмон сжался в такой плотный маленький комочек, что едва мог дышать. Сам воздух, казалось, попал в какие-то злобные тиски, затвердел, превратился в множество бронированных кулаков, которые били, колошматили и крошили все живое и неживое, все, что оказывалось на их пути. Господи! С тем, что творится здесь, не сравнить никакие ужасы в Бриньи или в горах Собрикур. Дэмон скорее почувствовал, чем услышал, что наступило кратковременное затишье, и хотел было поднять голову, но не осмелился. Что это? Артиллерийская подготовка перед контратакой? А где же, черт возьми, наша артиллерия? О чем они думают, что делают — играют в карты? Куда все пропали?

Снова это ужасное, похожее на столкновение нескольких товарных поездов громыханье, за ним оглушительный взрыв, на этот раз близко позади и чуть-чуть левее; удар воздушного бронированного кулака по голове — проникающий до самых мозгов, как показалось Дэмону, удар. Он судорожно подергал ремешок каски. Пронзительный вон и свист шрапнели и осколков, как будто одновременно с бешеной скоростью задвигались десятки ленточных пил. Резкий звонкий удар металла по каске. Боже, неужели это конец? С этого момента помимо своей воли Дэмон чувствовал себя в полной власти цепких щупалец страха. Он испытал этот страх еще сегодня утром, в четыре тридцать, проснувшись после тревожного двухчасового сна. «Сегодня, — подумал он в тот момент, — сегодня тебе наступит конец, сегодня тебя убьют, убьют как раз в момент, когда ты будешь ждать этого меньше всего». В течение нескольких последовавших часов множество дел и забот о мерах обороны помогли ему освободиться от этого навязчивого зловещего предчувствия, но теперь оно заговорило в нем с новой, еще большей настойчивостью. Съежившись, с искаженным от страха лицом, Дэмон прилагал все силы, чтобы освободиться от тисков страха, старался думать о другом. Что означает этот огневой вал? Подвижен ли он? Трудно сказать. Дэмон ничего не чувствовал, кроме ужасной ошеломляющей боли в голове от ударов взрывных волн, непрерывных оглушительных взрывов, свиста и воя осколков. «Надо сосредоточиться!» — приказал он себе. Но разум не подчинялся, помимо воли Дэмон трусливо возвращался все к тем же мрачным мыслям и неизменно повторял: «Нет, не сегодня. Мне уже удалось столько пройти, только не сегодня. Боже, я сделаю что угодно, но, пожалуйста, только не теперь. Я уже много испытал, неужели этого недостаточно?»

Обстрел усилился. Взрывная волна взметнула Дэмона вверх и так же стремительно прижала к земле. Чей-то быстрый говор совсем рядом. Чей-то? Да нет, вовсе не чей-то. Это он сам говорит. Громко. Нет, этакого никто не вынесет. Боже, никакое живое существо не уцелеет. Ужасный хруст, как будто сломалась его собственная душа, он ударился головой о ствол «шоша», в ушах непрерывный звон…

Кажется, прекратилось? Прекратилось ли? Способность видеть и слышать восстанавливалась медленно, ощущения были весьма неустойчивыми, в глазах мелькали какие-то полосы, окрашенные во все цвета радуги. Едкий кордитный дым вызывал обильные слезы, чувство тошноты. Руки дрожали так, что он едва сумел протереть лицо и глаза. Но все это пустяки. Самое важное то, что он жив. Над ним медленно перемещались темные клубы дыма. Где-то с воем все еще летели снаряды, но теперь значительно правее от них, в направлении тридцать девятой дивизии. Значит, они пока в безопасности.

Теперь Дэмон ясно слышал голоса и крики. Выпрямившись, он оперся на левую руку и с облегчением заметил, что Рейбайрн оживленно говорит что-то Тсонке, а Девлин медленно вылезает из своего окопа. — Кто-нибудь ранен? — спросил Дэмон ясным и спокойным голосом.

— Я, я! — раздался взволнованный голос Эллиса, одного из вновь прибывших молодых солдат. На верхней части его рукава длинный разрыв, потемневшая от пота материя рубашки пропиталась кровью.

— Конджер! — громко крикнул Дэмон. Он вылез из окопа и медленно пополз вдоль цепи, проверяя каждого солдата. Уолшу маленький осколок попал в шею. Пеллитьер лежит неподвижно на дне окопа. На голове, ниже линии волос, там, где должны быть ухо и шея, сияет большая открытая полость. Раздробленные кости, хрящи, разорванные ткани, стекающая на сырую глину алая кровь. Пеллитьер убит. Чуть подальше видна чья-то рука. Дэмон подполз, окликнул: «Клен?» Молчание. Он соскользнул по жидкой грязи в окоп и застыл в ужасе. Пария разорвало почти на две части; он лежал лицом вниз и отчаянно пытался повернуть голову, чтобы отвести губы от жидкой грязи и захватить ртом хоть немного воздуха.

Увидев, что к окопу ползет Брюстер, Дэмон крикнул:

— Стой! Ползи обратно!

Брюстер замер; его худое бледное лицо помрачнело, глаза наполнились тревогой.

— Билл? — вопросительно прошептал он. — О нет, не может быть… Мне надо обязательно увидеть его…

— Возвращайся в окоп, Ти, — снова приказал Дэмон, подталкивая Брюстера в плечо, — не надо смотреть на него.

— О, нет, только не Билл, — простонал Брюстер. В последний месяц Брюстер и Клей крепко сдружились. Нахальный и задорный парень из Огайо удачно дополнял робкого и застенчивого Брюстера. Тому, что они подружились, можно было удивляться, однако вскоре после того, как погибли Кразевский и Фергасон, подобная дружба возникла между Рейбайрном и Тсонкой, а Брюстер потянулся к Клею. Впрочем, возникновение таких дружеских отношений среди старослужащих солдат, особенно после жарких боев, когда на место погибших поступают новички, — явление обычное.

— Нет. Не может быть! Неужели он в самом деле ранен? — продолжал бормотать Брюстер, не сводя с Дэмона недоверчивого, полного безотчетной тревоги взгляда.

— Он в безнадежном состоянии, — сухо ответил Дэмон. — Отправляйся в свой окоп.

Брюстер развернулся и, как побитая собака, пополз по грязи к своему окопу. Тщетные попытки Клея раскрыть рот и вдохнуть воздух внезапно прекратились, его тело судорожно вздрогнуло, пальцы рук конвульсивно вцепились в мягкую глину… Это смерть. Дэмон попытался повернуть Клея на спину, но его тело развалилось на части…

Энергично глотая слюну, чтобы сдержать позыв тошноты, Дэмон выбрался из окопа и пополз к Эллису. Подоспевший сюда же Конджер торопливо перевязывал кровоточащую рану парня.

— Что мне делать, капитан? — непрерывно бормотал Эллис. — Что мне делать? — Посмотрев несколько минут на свою рану, он решительно отвел взгляд в сторону, словно ребенок, которому делают укол.

— Ничего не делать. Все обойдется, не волнуйся, — попытался утешить его Дэмон. Сухой хлопок снайперского выстрела заставил Дэмона на какой-то момент прижаться к земле. Только теперь он заметил, что его руки окровавлены и дрожат, как у паралитика. Кровь Клея. Снова эта мерзкая тошнота. Он слишком устал, подавлен, ни на что не способен. Не способен даже на самые простые действия, а ведь к ним надо быть готовым в любую секунду… Слишком много крови, это невыносимо. Эллис смотрел на него широко раскрытыми, полными страха глазами. Дэмон вытер руки об измазанные глиной штаны и огромным усилием воли заставил себя говорить спокойно.

— Возьми себя в руки, Эллис, и сиди спокойно, — продолжал он. — Мы постараемся поскорее отправить тебя отсюда в тыл…

Они остановились на этом окутанном туманом рубеже на пути к возвышенности Аргонн девять дней назад, в ходе утреннего наступления, предпринятого тридцать девятой и семнадцатой дивизиями. После рискованной разведки, проведенной во второй половине предыдущего дня, Дэмон, теперь уже капитан, командир роты, отказавшись от чреватого крупными потерями наступления развернутой цепью взводов, повел своих солдат вперед эшелонированными огневыми группами. Они форсировали проволочное заграждение, потеряли, но вскоре восстановили контакт с соседями на обоих флангах, штурмовали немецкие траншеи и, оставив их позади, продвинулись через растерзанный снарядами лес к остаткам деревушки под названием Мираваль. Ночью, во время проливного дождя, немцы безуспешно контратаковали, а позднее непрерывно обстреливали их крупнокалиберной артиллерией и химическими снарядами. На следующий день рота Дэмона снова начала успешно продвигаться вперед, но вскоре вошла в труднопроходимый болотистый район с весьма ограниченной видимостью. Контакт с обоими флангами снова был потерян. Но и это не обескуражило Дэмона. На следующий день, продолжая продвигаться вперед, солдаты его роты ожесточенно сражались за каждую стрелковую ячейку противника, за каждую его пулеметную или артиллерийскую позицию. Понеся тяжелые потери, они приблизились ко второй полосе обороны противника между мельницей Шабер и Сен-Обри-Вудс. Дальнейшее продвижение оказалось невозможным. Перед ними был крутой подъем на господствующую возвышенность, множество усеянных разрушенными фермерскими домами холмов и тянущиеся во всех направлениях траншеи, занятые крупными немецкими частями. Третий батальон застрял в каком-то болоте, названном почему-то Ле-Фестон; первую роту разгромили артиллерийским огнем; все наступление как бы захлебнулось грязью, дождем, неопределенностью и непрерывными потоками пулеметных очередей из «максимов». На следующее утро дождь прекратился, туман рассеялся и они увидели справа от себя смутные очертания огромной горы с двумя похожими на уродливые рога вершинами. Склоны горы местами были покрыты густой растительностью, преимущественно дубами и пихтами, и украшены большими темными пятнами обнаженной породы из синевато-черного камня.

— Боже мой, что это такое? — удивленно пробормотал новичок по имени Сантос.

— Мон-дё-Мальсэнтер, — ответил Дэмон.

— И что же, неужели нам придется захватывать ее? Солдаты замерли в напряженном ожидании. Дэмон ответил им, что не придется, что эта задача возложена на тридцать девятую дивизию, дивизию «Гризли», но и после этого солдаты весь остаток дня поглядывали на гору с нескрываемой тревогой. В начале вечера на мрачных каменистых склонах горы вдруг замелькали маленькие яркие вспышки пламени, а через несколько секунд после этого жуткую тишину опустошенного района нарушила знакомая какофония звуков летящих и взрывающихся снарядов.

И середине следующего дня им снова приказали продвигаться вперед. Солдаты пошли. Ценою многочисленных жертв им удалось занять еще один небольшой клочок этой истерзанной опустошенной земли. Однако перед ними по-прежнему высилась гора.

Артиллерийский обстрел усилился. Дэмон кипел от гнева: от полуроты солдат у него осталось теперь не более взвода. Опять все как раньше. Казалось, что на этот раз все будет по-иному, но фактически все повторилось. У него было два трофейных «шпандау», и он расположил их на фланге, около мельницы, а людей развернул в боевую цепь наивыгоднейшим образом, использовав весь свой боевой опыт. Но на этот раз возникли другие трудности и заботы. Интенсивный заградительный огонь с горы не позволил полевым кухням приблизиться к окопам, и Дэмон послал Йогансена и Хьюза с флягами за водой, но они погибли. Девлину удалось пробраться с группой солдат назад, и они доставили мясные и рыбные консервы, которыми солдаты и питались целых три дня; за неимением питьевой воды последние восемнадцать часов им пришлось утолять жажду водой, которая скопилась в воронках от разрывов снарядов. Страшная мысль о том, что немцы могут перейти в контратаку, не давала Дэмону ни секунды покоя, она действовала ему на нервы так, как будто их кто-то непрестанно колол иголкой. Если немцам придет в голову оставить эти разрушенные дома на вершинах холмов и ринуться в атаку, его рота не сможет остановить их. Дэмон был совершенно уверен в этом, он чувствовал это всем своим существом. На возможность контратаки указывал и интенсивный артиллерийский обстрел, и непрекращающийся, действующий на нервы снайперский огонь. Надо взять себя в руки, во что бы то ни стало взять себя в руки!

— Сэм?

Дэмон оглянулся: позади, у края его окопа, появилась голова подползшего Девлина.

— Питере хочет, чтобы я взял «шпандау», ты как, согласен?

— Нет, — ответил Дэмон, отрицательно покачав головой. — Лучше сходи с ребятами еще раз за водой, хорошо?

— Хорошо. — Лицо Девлина было совершенно спокойным, безразличным, но во взгляде на какой-то момент появилось и тут же исчезло возмущение. Он по-прежнему был находчив и выполнял приказы со знанием дела, хорошо показывал себя в бою, когда они атаковали немцев в деревушке Мираваль, однако характерные для него в прошлом эмоциональная устойчивость, необыкновенная легкость и озлобление в бою — качества, которые обеспечивали ему неоспоримый авторитет и уважение солдат, — теперь исчезли и уступили место безмолвному и угрюмому стоицизму. В прошлом очень общительный, он стал теперь невероятно замкнутым. Лишь нередка в его глазах, как вот сейчас, вспыхивали возбужденные непокорные искорки, но потом взгляд становился пренебрежительным, озлобленным, полным тревожного страха. — Как хочешь, Сэм, — ответил он и добавил безразличным топом: — Это значит, что нас сегодня так и не сменят?

— Боюсь, что нет, Дон.

Когда Девлин развернулся и пополз обратно, Дэмона внезапно охватило какое-то острое чувство боли за него.

— Дев? — окликнул он ею.

— Да?

— Если что-нибудь… — Дэмон запнулся, так как не смог сказать, как хотел: «…случится со мной». — …Если сегодня что-нибудь пойдет не так, как надо, пошли Реба к командиру батальона. Он лучше всех сумеет пробраться… Понимаешь, о чем я говорю?

— Да, да, Сэм. — На лице Девлина появилась тень озабоченности. Он хотел было сказать что-то еще, но только крепко сжал губы и пополз к окопу, в котором находился лейтенант Питере. Над их головами, как бы в подтверждение опасности, с воем пролетело несколько тяжелых снарядов. Они взорвались далеко в тылу, позади мельницы.

— Ради всего святого! Почему мы не уходим отсюда…

Этот нервный высокий голос встревожил Дэмона. Повернувшись на крик, он увидел вылезавшего из окопа Брюстера. Парень был без каски и возбужденно размахивал руками перед своим лицом.

— Тим! — окликнул его Дэмон. — Остановись сейчас же…

— Смешно! Я говорю вам: оставайтесь в этих проклятых окопах до тех пор, пока вас всех не убьют… всех до одного!

— Брюстер!

Этот парень из Нью-Йорка поднялся теперь уже на ноги и, энергично жестикулируя руками, быстро зашагал по направлению к мельнице. Свою винтовку он оставил в окопе. Выпрыгнув наверх, Дэмон пустился догонять Брюстера, но тот присел к земле и с поразительным проворством выхватил из ножен штык.

— Нет уж! — громко воскликнул он. — Я иду домой, ясно вам? Я иду домой…

— Тим, послушай-ка…

— Не пытайся остановить меня, Дэмон! Я знаю тебя! Не приближайся ко мне! Слышишь?

В воздухе над ними просвистела нуля, а потом донесся сухой хлопок выстрела из снайперской винтовки. Метнув на Дэмона обезумевший взгляд, Брюстер повернулся и бросился бежать. Спотыкаясь на изрытой, скользкой от влаги земле, он несколько раз падал, вставал и снова бежал. Когда Дэмон догнал Брюстера и, навалившись всем своим весом, прижал его к земле, тот начал ожесточенно сопротивляться. Штык из его рук выпал, но он с удивительным упорством и силой продолжал бороться своими цепкими руками. Катаясь в этой нелепой схватке по земле, они свалились в снарядную воронку. Вертясь и извиваясь, как рыба в сети, Брюстер нанес Дэмону дна сильных удара по скуле и в горло.

— Пусти меня, ты, чудовище! Пусти меня! — выкрикивал он диким голосом.

Как раз в тот момент, когда Дэмон подумал, что больше не сможет сдерживать Брюстера, у того неожиданно иссякли силы. Прекратив какое бы то ни было сопротивление, едва переводя дыхание, он неподвижно лежал на боку; его обезумевшие глаза были прикрыты свисавшими со лба всклоченными волосами.

— Ну что ты, Тим? Успокойся, — ласково проговорил Дэмон.

— Проклятие! Сидим, как мыши в норе, и ждем, когда на вас прыгнет кошка… Да, да, ждем, когда нас всех превратят в кровавое месиво… Ты что, не видишь? — Его серое, как пепел, лицо конвульсивно подергивалось, нижняя челюсть вяло отвисла. Он заплакал, как ребенок, сильными, захлебывающимися, похожими на нервный смех всхлипываниями.

Дэмон, все еще слегка прижимавший Брюстера к земле, почувствовал, как все тело парня затряслось мелкой нервной дрожью.

— Ну успокойся, Тим, — тихо сказал он. — Возьми себя в руки. Новички подумают, что ты струсил…

— Я не могу больше, капитал. Я месяц за месяцем делал все, что мне приказывали, выполнял все, что от меня требовали, но теперь я больше не могу и не хочу оставаться здесь! — Брюстер тяжело закашлялся и снова попытался вырваться. Дэмон еще сильнее прижал его к земле, и парень быстро покорился.

— Держат нас здесь несколько дней, — жалобно всхлипывал он, и никто ни о чем не заботится… Вам на это наплевать, у вас не нервы, а железо, вам все нипочем, а я больше не вынесу этого. О боже, не хочу, не хочу! — Закрыв лицо руками, Брюстер снова разразился сотрясающими все тело нервными рыданиями.

— Ничего, ничего, Тимми, успокойся. — Обхватив своими большими руками слабое хрупкое тело Брюстера, Дэмон покачивал его, как ребенка, и уговаривал тихим, проникновенным голосом: — Теперь все будет хорошо. Ничего больше от тебя уже не потребуют, Тимми. Теперь тебе будет легче…

Дэмон продолжал сдерживать Брюстера и успокаивать его своими бессмысленными, но ласковыми причитаниями и одновременно с мучительным страхом думал: «Неужели они действительно считают меня таким? Человеком, который мягко стелет, но жестко спать, который внушает им страх и отвращение? Жестоко-сердечным кровожадным убийцей с двумя серебряными нашивками на плечах, который гонит их из одного пекла в другое, насмехаясь над их муками и страданиями?» Дэмон не верил в это. И все же он не мог бы смотреть сейчас в глаза своим товарищам так же прямо и открыто, как привык смотреть раньше…

* * *

— Как у вас дела? — поинтересовался подполковник Вейберн.

— В строю шестьдесят три человека, сэр.

— Так. А какова, по-вашему, их боевая способность?

Дэмон ответил не сразу. Они сидели на груде камней в томном, мрачном подвале мельницы Шабер; из-за непрекращающегося ни на минуту дождя в подвале все пропиталось сыростью и покрылось скользкой плесенью. На перекладине у входа висела теперь расщепленная, но когда-то, видимо, выполненная с немецкой аккуратностью, красивая дощечка с надписью: «Kommandoposten Dambacher XLVII».[20] Несколько ниже какой-то шутник нацарапал мелом: «Ждем вас в Вэлли-Фордже. Захватите с собой мясные консервы». Но это было четыре дня назад…

Подполковник Вейберн смотрел на Дэмона выжидательно. Это был широкоплечий мужчина со спокойным низким голосом и светлыми карими глазами. Его назначили командиром батальона после гибели майора Уильямса. Вейберн считался хорошим офицером и организатором, но сейчас, наблюдая за его полным, розовощеким, лишь слегка встревоженным лицом, Дэмон почувствовал некоторое возмущение и настороженность по отношению к нему… «Что может знать этот человек, только что прибывший из Штатов?» — мелькнуло у него в голове. Он бросил взгляд на Колдуэлла, но тот продолжал спокойно счищать грязь со своих ботинок.

— Итак, какова же их боевая способность? — повторил свой вопрос Вейберн.

— Это хорошие солдаты, подполковник, — ответил Дэмон спокойным тоном, — те немногие, что остались в живых… Я… Лейтенант Питере и я абсолютно уверены в них. — Помолчав несколько секунд, он продолжал: — Конечно, это уже совсем другие люди по сравнению с тем, какими они были четыре дня назад. Мы находились под тяжелым и почти непрерывным обстрелом противника с горы. Я не совсем уверен в их стойкости в том случае, если нас атакуют. — Дэмон опять замолчал и взглянул на Колдуэлла. — Мне довелось участвовать в трех крупных операциях и в семи боях, и я никогда раньше не высказывал такого сомнения. Полковник Колдуэлл может подтвердить мои слова. — Он глубоко вздохнул и добавил: — По-моему, моей роте следует предоставить отдых.

Подполковник Вейберн раздраженно кашлянул и потер руки о бедра. В ущелье позади мельницы один за другим разорвались три снаряда; свеча в консервной банке дрогнула, пламя сильно наклонилось, но все-таки не погасло.

— Речь идет не об отдыхе, а о продвижении вперед. Необходимо добиться прежнего темпа продвижения вперед.

— Наступать?! — удивленно воскликнул Дэмон. Вейберн кивнул утвердительно.

— «Гризли» пойдет в атаку ровно в четырнадцать. Нам приказано атаковать одновременно с ними в прикрыть их левый фланг.

Дэмон закрыл глаза о сжал пальцы в кулак, чтобы остановить их нервное дрожание. Мысль о том, что шестьдесят три человека — все, что осталось от двух с половиной сотен, — после того, как они находились на передовой девять суток, последние четыре из которых их непрерывно обстреливала артиллерия, что эти шестьдесят три человека, не получив ни отдыха, ни горячей пищи, должны будут пойти в наступление вверх по склону горы, где почти нет укрытий и где вся местность простреливается пулеметами, — эта мысль казалась Дэмону настолько безумной, что он готов был громко расхохотаться. Но он не расхохотался.

— Можно мне посмотреть приказ, сэр? — спросил Дэмон. Глаза Вейберна удивленно расширились:

— Послушайте, Дэмон…

— Покажите ему приказ, Арчи, — спокойно вмешался полковник Колдуэлл. — Он будет рисковать своей головой, когда поведет людей в атаку, правда ведь?

Командир батальона вынул из кармана полушинели смятые листы бумаги и протянул их Дэмону. Да, это был приказ. Детальный план операции, пестрящий высокопарными латинскими терминами, столь любимыми штабными офицерами. В последнем разделе приказа говорилось:

«Необходимо приложить все усилия, чтобы убедить противника в том, что он находится под угрозой непрерывного наступления, и таким образом заставить его ввести в бой все свои резервы. Весьма важно, чтобы наши войска сохранили наступательный порыв, начавшийся еще 26 сентября».

«Сохранили наступательный порыв», — повторил Дэмон про себя. Он уставился на изрытую землю и расщепленные деревья, видневшиеся через вход в подвал. «Сохранить наступательный порыв».

— Чей это приказ? — неожиданно спросил он. — Кто сочинил такой приказ?

Вейберн неодобрительно нахмурил брови и втянул голову в плечи.

— Минутку, капитан…

— Нет! — перебил его Дэмон. — Вы скажите мне, кто этот спятивший с ума человек, способный на такое безумие?

— Вы что, отказываетесь выполнить этот приказ, Дэмон? — гневно спросил Вейберн.

— За кого вы меня принимаете, сэр?

— Джентльмены… — пробормотал Колдуэлл.

— Разумеется, я выполню приказ, — продолжал Дэмон, понизив голос. — Мне приказано атаковать, и, видит бог, я пойду в атаку. Но сейчас, сию минуту, мне хотелось бы сказать, что я думаю о штабе, который посылает солдат вот в такое мерзкое место, оставляет их на многие дни на позициях, над которыми господствует находящийся на горе противник, и потом хладнокровно предполагает, что оставшиеся в живых пойдут в новую атаку!

В тишине подвала его голос звучал очень звонко. Лейтенант Питере нервно поеживался. Вейберн, плотно сжав губы, не сводил взгляда с пламени свечи.

— Сэм, — вмешался Колдуэлл. Вид у него был изможденный, уставший. Он пострадал от ядовитого газа в бою под Буа-де-Льон, и его кожа была теперь бледно-зеленоватого цвета. Однако в его глазах по-прежнему можно было заметить обычное для него равновесие настороженности и сострадания. — Сэм, нам обещали смену. Нью-йоркцы должны прибыть сюда к семнадцати ноль-ноль, поэтому нас просят сделать еще одно усилие… Я знаю, вам здесь было трудно, — продолжал он спокойно, — очень трудно. Главный удар нанесет тридцать девятая дивизия. Дивизионная артиллерия проведет двадцатиминутную огневую подготовку из всех калибров. Мы дадим вам в качестве пополнения всех, кто способен стрелять — поваров, писарей, ординарцев, — всех, всех. Я торжественно обещаю вам это. Мы придадим вам всех и все, что возможно. Еще одно последнее усилие, Сэм. Это все, что от нас требуется.

Джон возвратил приказ командиру батальона и молча кивнул головой. Это, собственно, то же, что он внушал своим десяти солдатам там, в Бриньи, что он говорил Девлину во время ночного марша к Суассону: это наш долг, мы должны его выполнить во что бы то ни стало. Разница только в том, что теперь то же самое говорят ему, Дэмону. И все же почему они, вот уже в который раз, доходят до таких крайностей? Почему оказываются перед суровой необходимостью отчаянного выбора, перед жесткими альтернативами, которые и альтернативами-то не назовешь? Там, в Шомоне, люди в безукоризненно начищенных и наглаженных мундирах снуют по кабинетам, водят карандашами по картам обстановки; потирают свои чистые, не знающие пота лбы и, играючи, взвешивают всевозможные варианты. Здесь же, под проливными дождями, утопая в грязи и слякоти, под непрерывным обстрелом из тяжелых орудий, ты всегда оказываешься в одном и том же положении: никаких альтернатив, никакого выбора.

Полковник Колдуэлл испытующе смотрел на Дэмона: на его губах все та же едва заметная печальная, всепонимающая, всепрощающая, полная надежды улыбка.

— Хорошо, сэр, — сказал Дэмон, поднимаясь на ноги. — Мы выполним свой долг. Но я хотел бы встретить того, кто написал это, — он кивнул на бумаги в руках Вейберна, — я был бы счастлив увидеть его, хотя бы на пять минут.

— Извини, Сэм. — В глазах полковника сверкнули и исчезли искорки. — Но ты же знаешь, вышестоящие наделены соответствующими правами. Не исключено ведь, что и ты когда-нибудь окажешься на их месте. — Он перевел свой твердый внимательный взгляд на моргавшего в изумлении Вейберна. — Ничего, ничего, Арчи, очень скоро вы привыкнете к подобным вещам. Вы просто не успели еще освоиться со всем, что здесь происходит.

— Есть, сэр, — пробормотал Вейберн.

* * *

Задыхаясь от усталости, Дэмон присел на корточки, опершись спиной на стену разрушенного дома. Нечеловеческое напряжение сил привело к тому, что он не мог понять теперь, тошнит его, или он кашляет, или смеется, или все это происходит одновременно. Бедренные мышцы судорожно сжались, перед глазами плыли разноцветные круги. Дэмон был совершенно ошеломлен, он уже не верил никаким своим ощущениям. Даже теперь, когда он добрался наконец сюда, на вершину горы, все окружающее представлялось ему какой-то галлюцинацией.

Что произошло? Чем объяснить, что после стольких страданий и горьких разочарований им выпала такая крупная удача? Они начали наступление в четырнадцать десять, вслед за подвижным огневым валом. Дэмон поднял «шоша» на плечо и подал сигнал атаки. Шестьдесят три пария из его роты, похожих скорее на оборванцев, чем на солдат, вместе с десятком полуинвалидов, которых удалось наскрести во всем полку, вылезли из окопов и с ожесточением ринулись вперед, уверенные, что на них тотчас же обрушится лавина снарядов. Но ничего подобного не произошло. Не веря себе, они беспрепятственно поднимались по склону горы, проходили мимо стрелковых ячеек и пулеметных окопов, пустых ящиков из-под боеприпаса и мотков колючей проволоки. Затем послышались глухие раскаты орудийных залпов, противник начал обстреливать их с вершины горы Мон-дё-Мальсэнтер, ряды наступающих дрогнули, солдаты заколебались. Повелительный голос Дэмона, его выразительные жесты, обращение к некоторым солдатам по имени, оказали свое действие, и солдаты снова устремились вперед. Они быстро достигли вершины холма, перевалили через нее и вошли в лес около разрушенной фермы Каваньоль.

Дэмон не верил глазам своим. Они выполнили приказ. Его солдаты дошли до цели. Он с гордостью наблюдал за приближающимися рядами бойцов, за тем, как они, искусно выбирая укрытия, разворачивались в боевую цепь вдоль оставленной немцами полуразрушенной траншеи. Откуда-то справа, по-видимому с холмов, отделенных от них заболоченной низменностью, донесся ружейно-пулеметный огонь. Дэмон понял, что произошло: дивизия «Гризли» прорвала линию обороны противника и немцы решили отступить, пока это еще было возможно. Но дело сейчас не в этом. Дэмон занял назначенный его роте рубеж, а обстрел прекратился. Чувство страха весь день давившее на его сознание тяжелым камнем, это неумолимое предчувствие гибели оказались ложными. Теперь он был совершенно уверен в том, что выживет. Его солдаты окопаются и удержатся здесь, пока не прибудут нью-йоркцы и не сменят их. Слава всевышнему и аллаху, Тору и Зевсу, что…

— Тсонка, ну-ка возьми этот пулемет и снеси его вон туда… Дэмон показывал рукой на конец траншеи, когда раздался выстрел. Это, несомненно, «маузер» — щелчок был слабым, как будто разбилось упавшее плашмя стекло. Обернувшись, Дэмон с ужасом увидел, как находившийся в двадцати футах от него Девлин обеими руками ухватился за живот. Бросив на Дэмона полный укора взгляд своих ясных глаз, не отнимая рук от живота, Девлин медленно опустился на колени. Раздался еще один такой же выстрел.

— Укрыться! В окопы! — крикнул Дэмон во всю мощь своих легких.

Солдаты быстро разбежались и укрылись, кто где мог: в траншее, в стрелковых ячейках, за грудами камней от разрушенных стен. Все еще держась руками за живот, Девлин упал и уткнулся лицом в землю.

— В укрытия! Рассредоточиться! — крикнул лейтенант Питере.

Дэмон укрылся за разрушенной каменной стеной. «Маузер» щелкнул еще раз. По завывающему свисту Дэмон понял, что пуля отскочила от чего-то рикошетом. Стреляли из разрушенного здания, рядом. Стрелок скрывался где-то в развалинах этого дома. Дэмон развернулся, переполз к другой стороне дома и нырнул в большую пробоину в стене. Второго этажа в доме не было, но наверху, в том месте, где сходились скаты крыши, торчала уцелевшая маленькая башенка, сложенная из кирпича. Дэмон перекинул пулемет вперед так, чтобы из него можно было стрелять с бедра и начал пробираться через обломки бревен, груды кирпича и камня. Весь пол был усыпан мелкими белыми осколками стекла, похожими на крупную соль. Внутренняя стена дома осталась неповрежденной. Он осторожно просунулся в дверной проем и, заметив, что за ящиком в дальнем углу комнаты кто-то шевелится, моментально отпрянул назад. Затем, стреляя из «шоша» с бедра, он снова устремился вперед, но после нескольких выстрелов пулемет смолк. Задержка. Не останавливаясь, Дэмон схватился за кобуру, но достать пистолет ему не удалось. Человек за ящиком поднялся. Это был худощавый, совсем юный немец. Он угрожающе наводил на Дэмона свою длинную винтовку. В молниеносном рывке вперед Дэмон рванул винтовку на себя, а растерявшийся немец, приседая, попятился назад. Дэмон успел заметить его круглое лицо, вздернутый нос, темно-синие, полные страха глаза, помятый, застегнутый на все пуговицы мундир, длинные, доходящие до ладоней рукава. Мальчишка. Совсем мальчишка. Ему нет, наверное, даже пятнадцати лет…

Размахнувшись, Дэмон нанес ему сильнейший удар по голове. Слетевшая с головы немца неестественно большая каска, похожая на ведерко, со звоном покатилась по усеянному осколками стекла, кирпича и штукатурки полу. Падая мальчишка сильно ударился о стену. Дэмон подскочил к нему и, не говоря ни слова, исхлестал его так, как хлещет рассвирепевший отец непослушного ребенка.

Никогда в жизни Дэмон не переживал такого душевного страдания. Утолив жажду мщения, он повернулся назад. Его взгляд остановился на «маузере». Снайперская винтовка. С гневным криком: «Ах ты сволочь!» он схватил ее за ствол, высоко поднял над головой и с неудержимой злобой, со всего размаха ударил прикладом по груде камней и кирпичей. Он замахивался снова и снова и исступленно бил прикладом до тех пор, пока винтовка не рассыпалась на части, а в пальцах рук не появилась острая боль от отдачи.

Кто-то настойчиво, криками призывал его остановиться, а кто-то другой пытался обхватить его сзади за руки и прижать их к телу. Зачем это им, зачем они останавливают его? Молодой немецкий солдат по-прежнему смотрел на него вызывающе, но его губы дрожали, и он едва сдерживался, чтобы не расплакаться; по его щеке бежала темная струйка крови.

— Капитан! — кричал пытавшийся обхватить Дэмона Тсонка. — Капитан! Да остановитесь же, капитан!

Дэмон швырнул ствол винтовки, вырвался из объятий Тсонки, оттолкнул оказавшихся на пути Сантоса и Миллера и, выбежав из дома, устремился к Девлину. Конджер и Монтилоун положили сержанта на одеяло и заботливо перевязывали его рану. Он очень медленно, с большим усилием открывал и закрывал глаза, как будто они не повиновались ему; одна его рука непрерывно двигалась взад и вперед по жидкой грязи.

— Привет, Сэм, — произнес он слабым голосом, как человек, испытывающий ужасную боль. — Я… я думал… о-ох, надо же было мне поверить…

— Дев, мы сейчас же отправим тебя в тыл… Не беспокойся, Дев… Конджер, бери любого и несите его в тыл. Быстро!

— А я думал, капитан… Вы же сказали, что… — начал было возражать Конджер, нахмурив брови.

— Делай то, что тебе приказывают! — гневно прервал его Дэмон.

Оставаться дольше рядом с Девлином Дэмон был не в силах; он чувствовал себя так, как будто у него внутри все горело. Отойдя в сторону, он крикнул:

— Всем окопаться! Чего вы ждете, черт вас возьми, приглашения на танцы, что ли?

Удивляясь непривычному обращению командира, пугливо оглядываясь на него, солдаты разбежались по местам. Дэмон взял один из пулеметов «шпандау», оттащил его в дальний конец траншеи, установил на огневую позицию и заправил патронную ленту. Затем, усевшись на стрелковую ступень окопа, он занялся выяснением причины задержки в своем пулемете «шоша». Стрелянная гильза, которую он извлек из казенника, оказалась в полном порядке, он не обнаружил на ней ни вмятин, ни трещин. Значит, задержка произошла из-за неисправности ударника или экстрактора. Эти запасные детали имелись в его вещевом мешке. Дэмон снял с себя полушинель и, разложив ее на коленях, приступил к разборке пулемета. Позади раздались оживленные голоса Конджера и других солдат, отправляющихся с носилками в тыл, но Дэмон даже не посмотрел на них.

— Капитан? — раздался нерешительный мелодичный голос Сантоса.

— Ну, что еще?

— Капитан, сержант Тсонка спрашивает, что делать… Как ему поступить с этим немецким снайпером?

Дэмон бросил на Сантоса полный печали и гнева взгляд:

— Расстреляйте его. Нашлепайте. Дайте ему Железный крест первого класса и отправьте домой. Делайте что хотите, мне наплевать, что вы сделаете… Смотрите только, чтоб он не попался мне на глаза!

— Есть, капитан.

Четыре фигуры с носилками уже спускались по склону горы. Издали они были похожи на какое-то животное — новое, созданное войной животное, с неуклюжим брюхом и восемью короткими ногами… Солдаты с носилками вошли в полосу дрожащей дымки и почти скрылись из виду. Дэмон закрыл глаза. «О, Дев. Я думал, что ни тебя, ни меня пуля никогда не настигнет… Почему-то был уверен, что, если мы будем вместе, всегда рядом… Нет, теперь тебя рядом не будет…»

Неисправным, как он и думал, оказался экстрактор. Чистый перелом у самой шейки. Дэмон выбросил кусочки сломанного экстрактора в траншею. Порывшись в вещевом мешке, он достал запасной, обильно смазал его маслом, насухо вытер. Его начинало беспокоить, что кругом стоит такая тишина. Даже разговорчивый Реб и тот почему-то молчал. Неторопливо, как будто это был не пулемет, а сложнейший часовой механизм, Дэмон брал согретые скупым октябрьским солнцем металлические части и осторожно вставлял их на место.

* * *

Кафе переполнено военными в форме цвета хаки. Солдаты или сидят в тесном, плечо к плечу, ряду у стопки, или бесцельно толпятся у двери, или пробираются сквозь людскую гущу от одного столика к другому, останавливаются, выкрикивают друг другу приветствия, шутят, дружно смеются. По тесному задымленному залу снуют две невзрачные вспотевшие девушки, разносят заказанные напитки.

Дэмон отпил несколько глотков и, поставив бокал перед собой, сосредоточенно рассматривал его. Высокий рыжеволосый капрал по фамилии Далримпл оживленно уверял кого-то:

— Когда вернусь домой, займусь политикой. Вот увидишь, я стану мэром Сан-Франциско и, будь уверен, не откажусь ни от одной взятки, когда мне будут совать их.

— Ну, это что! А вот радио — это дело явно перспективное, — авторитетно заявил Миллер. Это был полный низкорослый парень, в очках; видя добродушное и предупредительное выражение его лица, можно было представить, как он разговаривает со своей очень богатой, но не лишенной причуд пожилой теткой. — Ты только подумай, — продолжал он, — радиоприемник в каждом доме в Америке! Представляешь, что это такое?

— Ничего особенного из этого не выйдет, — заявил Рейбайрн.

— Как это не выйдет? Еще как выйдет-то! Ты так говоришь просто потому, что…

— Если я не могу ни увидеть этого, ни почувствовать, ни пощупать, то что же это такое? Ничего, пустое место. А раз пустое место, значит, ничего не выйдет. И ты можешь не спорить со мной. — Рейбайрн порылся в стоявшем около него мешке и вытащил темно-красную бутылку с длинным горлышком. — Эй, ребята, в ней, по-моему, лягушачье молоко. Поздравление от баварской пехоты. — Кто-то толкнул Рейбайрна, и вино расплескалось. — О черт, осторожнее! Вам налить, капитан? — обратился он к Дэмону.

— Нет, нет, — запротестовал тот, — мне довольно.

— Э-э, напрасно, давайте налью. Высший сорт, люкс. Когда пьешь, чувствуешь запах девушки, которая давила виноград ногами. Эй, красотка, — протянул он руку к проходившей мимо француженке с подносом, заставленным пустыми бокалами, — как насчет того, чтобы уединиться? Немного ласки бедному солдату, а? — Девушка скривила губы в неестественной принужденной улыбке, бросила на него рассерженный взгляд и отошла. — В чем же дело, красотка? Неужели я так уж плох для тебя? — не унимался Рейбайрн.

— С этой, Реб?! — воскликнул Тсонка. — Ты просто окосел, пьян как сапожник!

— Но я вовсе не собираюсь возиться с ней всю ночь.

Дэмон допил сладкое немецкое вино. Вино никогда не действовало на него, он почти не пьянел. Наоборот, алкоголь способствовал более ясному и хладнокровному мышлению, Дэмон становился восприимчивее и рассудительнее. Для него было характерно качество, которое дядя Билл называл немецкой дисциплинированностью.

За каким-то столом разбили бокал, послышались выкрики, но через некоторое время спорящих успокоили, крики прекратились. Дэмон вспомнил о баре в гостинице «Грэнд вестерн», представил его себе переполненным иностранными солдатами. Их обслуживает Пол Айнсли, а сестра Дэмона Пег разносит солдатам бокалы, уклоняясь от их жадных рук, принужденно улыбается им, старается не рассердить этих опьяневших люден… Он тяжело вздохнул. Они оскверняют все, к чему прикасаются, разрушают, опустошают и разоряют… И самое страшное — что никто из них или, во всяком случае, большинство вовсе не хочет этого. Их единственное желание — убрать с глаз долой некоторые вещи, напомнить самим себе, что они здесь, что они, как и все, дышат, чувствуют…

— Посмотрите-ка на него! — воскликнул Рейбайрн, показывая в узкий проход между двумя столиками, где кто-то лежал на полу лицом вниз, вздрагивая каждый раз, когда кто-нибудь наступал на него или просто задевал погон. — Вы знаете, это Пулвер, он совсем опьянел.

— Да-а. — Тсонка смял и раскрошил в кулаке сигарету. — Окосевший новобранец, сукин сын…

— Я тоже новобранец, — обиженно откликнулся Сантос.

— Ха, ну и что ж! Ты ведь испанец.

— Какой я тебе испанец?

— А кто же ты?

— Я не испанец, а португалец.

— Португалец! — воскликнул Рейбайрн. — Ха, будь я проклят, никогда не встречал португальца…

Солдаты, собравшиеся возле пианино, запели какую-то песенку о Наполеоне и Париже и на время привлекли к себе внимание окружающих. Общий гул голосов стих. — Черт возьми, а мне так и не довелось побывать в Париже, — пожаловался Рейбайрн. — Я обещал Брюстеру, что мы отлично повеселимся в этой деревушке… — Его лицо помрачнело, он резко махнул головой, чтобы отбросить назад упавшие на глаза полосы. — Эх, ребята, до чего же все осточертело! Никогда в жизни не было так тошно, как сейчас. Сидишь и ждешь, когда снова затрубит этот проклятый горн. Как бы я хотел, чтобы Брюстер был здесь, с нами. Знаешь, Майк, несмотря на его привередливость и капризы, он все-таки был одним из лучших. Правда ведь, Стонк?

— Это точно, один из лучших…

— А старина Клей, — печально заметил Далримпл, — всегда был весел и смеялся. Помните, когда мы шли ночью к Суассону, он налил в свою флягу какое-то дерьмо, а потом его стошнило прямо на рюкзак Фергасона? Вот смеху-то было…

— Да, а знаете, ребята, — начал споим мягким, задушевным голосом Миллер, — я, конечно, пришел в эту роту недавно, но должен сказать, что больше всех мне жалко сержанта Девлина…

Послышался глухой звук удара. Подняв голову, Дэмон увидел, как Миллер схватился за ногу; его глаза за очками наполнились страхом под гневным, уничтожающим взглядом Тсонки. Сообразительный Реб громко крикнул:

— А ну, ребята, пошли прошвырнемся, глядишь, подцепим кого-нибудь, повеселимся. Как, капитан? — обратился он к Дэмону. — Пошли, поищем этих знаменитых французских кошечек.

Надо уйти отсюда. Уйти сейчас же. Дэмон поднялся и сдернул свою полушинель со спинки так резко, что стул с грохотом опрокинулся. Он был настолько возбужден, что не заметил, как наступил на руку лежащего на полу Пулвера. Продолжай следить за командиром испуганным взглядом, Миллер, как бы извиняясь, пробормотал:

— Но ведь он не умрет же? Я хотел… Я думал…

— Заткнись, ты, четырехглазый дурак! — гневно крикнул Тсонка.

Дэмон остановился. В какой-то момент у него появилось непреодолимое желание ударить Миллера прямо в это бледное, тревожное лицо, но Дэмон сразу же подавил его. Он выдернул из-за пояса пилотку и спокойно надел ее.

— Не обращайте на него внимания, капитан, — сказал Рейбайрн. — А куда вы идете?

— Неважно, — резко ответил Дэмон и пошел к двери.

— В чем дело, капитан? — услышал он позади себя. — Что случилось? Подождите…

Чтобы пройти через толпу у двери, Дэмону пришлось поработать плечами. Кто-то недовольно заворчал, и Дэмон уже было повернулся, чтобы проучить ворчуна, но на него никто не обращал никакого внимания.

День подходил к концу, на улице уже стемнело. Деревья и полуразрушенные домики в тусклом, сумеречном свете казались расплывчатыми, окутанными едва заметной дымкой. Дождь прекратился, и воздух был наполнен осенней вечерней прохладой. Дэмон торопился, и его каблуки глухо стучали о большие серые камни мостовой. Дойдя до окраины города, он побежал рысцой, а оказавшись на поле, пустился бегом, скользя и спотыкаясь на неровной мокрой земле. Он остановился лишь тогда, когда увидел справа фруктовый сад. Чахлые деревья сбрасывали с себя последние мокрые листья. В воздухе стоял густой запах гниющих яблок. Дэмон повалился спиной на небольшой стог влажного сена и долго лежал так не шевелясь, стараясь не думать ни о чем, кроме нависшего над ним неба и бегущих по нему на запад разорванных облаков. Со стороны Мон-Нуара доносились глухие раскаты залпов тяжелых орудии — Неожиданно возникшая колющая боль в боку и неприятное урчание в животе заставили Дэмона сесть и сунуть два пальца в рот, чтобы вызвать рвоту, однако это ни к чему не привело. Его душил тошнотворный запах гниющих яблок.

Внезапно Дэмон понял, что он рыдает: частые, икающие всхлипывания сотрясали его плечи. Он плакал, как десятилетний мальчишка. «О, Дев, — бормотал он невнятно, — прости меня. Ради всего святого, прости меня, Дев». Через две-три минуты, стыдясь самого себя, Дэмон успокоился, достал носовой платок и вытер им глаза и лицо. Потом он снова повалился на сено и долго смотрел на небо, отыскивая на нем первые мерцающие звезды.

Нет, он не годится для войны. Он недостаточно тверд. Ему бы надо быть таким, как Вейберн или Колдуэлл. А еще лучше, пожалуй, быть таким жестоким, как Меррик. Тот издевательски говорит об убитых из своей роты, дико хохочет, когда расстреливает пленных. Но это лучше, чем плакать вот так; каким бы ни быть, все равно это лучше, чем плакать. Нет, до настоящего солдата ему далеко. Он хорош только в бою, но бой ведь не вечен. А сейчас его сковал страх. В такие моменты он вспоминает каждую смерть, каждого потерянного в бою, как будто каждый из них — это оторванный от него самого кусок плоти. Один за другим они встают в его памяти; как на гребне волны, приближаются к нему в предсмертной агонии: задыхающийся в жарких сумерках ван Гельдер, медленно двигающиеся под веками полные невыносимой муки глаза Джейсона, развороченная грудь Кразевского, Фергасон, Тэрнер, Клей, Пеллитьер, Дев…

Дэмон крепко, до боли, зажмурил глаза. Слушая рассказы Джорджа Верни и дяди Билла, он представлял себе одинаковую для всех опасность, мечтал о благородных жертвах, о возвышенной привязанности, которой не страшны никакие превратности судьбы… Вместо всего этого он встретился с грязью, убожеством и тяжелыми потерями. Он увидел все своими глазами и многое понял. Подавленный грустными размышлениями, Дэмон шел по пустынной вечерней улице. Он немного дрожал: влажная от сена одежда неприятно холодила все тело. Из-за угла впереди неожиданно вынырнули два французских солдата. Уменьшив шаг и нахмурив брови, Дэмон рассеянно наблюдал за ними. Ему показалось, что они выпили больше, чем следует, и он не мог не удивиться этому, потому что пьяный французский солдат на улице — явление довольно редкое. Внезапно солдаты остановились; тот, что поменьше ростом, схватил своего товарища за грудки и сказал ему что-то угрожающим тоном. Дэмон продолжал приближаться к ним. Низкорослый солдат побежал, второй догнал его, и оба пошли дальше нетвердой походкой.

Что же они задумали? Что-то подозрительное. Дамой прибавил шагу, поравнялся с ними и крикнул:

— Soldats: attention! Qu’est-ce qui passe, hein?[21]

Солдаты покорно остановились и попытались, насколько это было возможно в их состоянии, принять стопку «смирно». Низкорослый неуверенно взял под козырек, но, не удержав равновесия, качнулся назад, стукнулся спиной о стену и проговорил заплетающимся языком:

— Франзе золдатч. Моах…

Это был едва стоявший на ногах Тсонка. Рядом с ним — непрерывно мигающий Рейбайрн, его лицо расплылось в широкую заразительную улыбку.

— Наше почтение, капитан, — с трудом выговорил он, коснувшись пальцами косо сидевшей на голове высокой французской пилотки. Его руки торчали из рукавов синего мундира как длинные белые трубы.

— Ради бога, что это такое? — удивился Дэмон.

Тсонка расслабился и бросил презрительный взгляд на Рейбайрна.

— Это все ты со своими дурацкими выдумками. В этом поганом городе пятьдесят улиц, а тебе понадобилась именно эта, и никакая другая…

— Вы что же, черт возьми, задумали? Куда вас несет?

— Ну давай, ты, способный мальчик, — угрюмо предложил Тсонка. — Давай рассказывай. Может, заработаешь еще какую-нибудь награду.

Рейбайрн проглотил слюну, его лицо снова расплылось в улыбке.

— Так вот, капитан, мы поменялись формой с парой здешних солдат. Они нисколько не возражали против этого.

— Я это и сам вижу, — сказал Дэмон. — Меня интересует, зачем это вам понадобилось?

— О, это военная хитрость, капитан. Чтобы пройти в какое-нибудь из этих французских заведений, туда, где все обито красным плюшем, где играют граммофоны и танцуют обнаженные кошечки.

— Ну и дураки же вы! Да вы знаете, что они сделают с вами, когда вы снимете форму и вас узнают?

— Да, но мы не собирались…

— Не спорить со мной! Представляете, что вам грозило, если бы вас забрала военная полиция?

— А нам эта идея показалась очень заманчивой, капитан.

— Да уж, конечно, заманчивой, — мрачно заметил Тсонка. — Все твои идеи заманчивые.

— Они же разоблачили бы вас в минуту, вы не успели бы и рта раскрыть. «Два американских сержанта — хорошо. А где эти два француза, которые отдали вам форму?» — спросили бы вас.

— Что спросили бы, капитан? — не понял Рейбайрн.

— Где французские солдаты, отдавшие вам свою форму, ты, простофиля! Вас бы спросили, где эти два болвана… А в самом деле, где они сейчас?

— Наверное, сидят там же, где и сидели, в кафе.

— В каком кафе?

— Где гонят джин, — мрачно пояснил Тсонка. — Домик с синими ставнями, около железнодорожной станции.

— Знаете что, капитан, — предложил Рейбайрн, — я сбегаю раздобуду для вас такую же, и мы…

— Никуда ты не сбегаешь. Мы пойдем к ним все вместе. Если вы, конечно, еще в состоянии идти.

— Ну что вы, капитан, старый служака — и вдруг такие слона, — обиделся Рейбайрн.

— А вам что, все еще мало? Хотите набраться по самое горло?

— А какой смысл жалеть это добро-то?

— Что ты хочешь этим сказать?

— А то, что через семьдесят два часа нам опять на передовую, — спокойно пояснил Тсонка.

— Откуда это тебе известно?

— Сандерсон узнал это от Джоунси, а тот от Тиллмана из пункта сбора и отправки донесений. Он клянется, что это точные сведения. А что, разве это не так?

— Не знаю, — пробормотал Дэмон, — может быть, и так.

— А раз так, то какой же смысл оставлять это для каких-то паршивых новичков?

Они быстро шли к станции. Рейбайрн изо всех сил старался идти не качаясь, но его большие непослушные ноги то и дело скользили по мокрым булыжникам мостовой.

— Ох и не везет же мне, черт возьми, — мрачно заметил он. — Проклятая армия! Ну что это за жизнь? Ни за что не дадут тебе согрешить даже самую малость.

— Вы глупейшие болваны, — упрекнул их Дэмон. Он все еще не решил, то ли по-настоящему рассердиться и наказать их, то ли превратить все в шутку. — Неужели вы думали, что сможете спокойно пройти в этой форме мимо пары дотошных полицейских и пробраться к этим кошечкам? А не боитесь вы подхватить что-нибудь от них?

— Э-э, нет, капитан, у меня кое-что есть против этого. — Рейбайрн сунул руку в карман и вытащил из него какой-то маленький, едва видимый в темноте шарик. — Это конский каштан, его дал мне дедушка Клит, — пояснил он.

— Ну и что же, зачем он тебе нужен-то? — поинтересовался Тсонка.

— Э-э, Майк, ты ничего в этом деле не понимаешь. Он противобактерийный… Ну, знаешь, как корень хинного дерева. Видишь на нем пятнышко? Это… — Каштан выскользнул из его пальцев и покатился по булыжникам. Разыскивая его, Рейбайрн опустился на четвереньки. — Видишь, капитан, это он хочет попасть в почву, чтобы вырасти.

— Не дурачься, Реб, пошли, пошли!

— Не могу же я оставить здесь дедушкин талисман.

— К черту талисман, Рейбайрн, пошли!

— Капитан, я ношу его около сердца еще с того боя в Бриньи…

Дэмон проворчал что-то, достал из кармана фонарик и осветил булыжники, похожие на маленькие высохшие буханки хлеба.

— Ну вот он, поднимай и пошли, пошли…

Кафе было такое же, как и то, в котором они недавно сидели, безвкусно раскрашенное, переполненное народом, в клубах табачного дыма. Вокруг маленьких столиков множество солдат, они ноют песни, о чем-то спорят или просто сидят, нахмурив брони и устремив неподвижный взгляд в пространство. Позади стойки-мрачная, непривлекательная, холодная, словно каменная статуя, женщина.

— Здесь есть черный ход, давайте пройдем через него, капитан, — предложил Тсонка.

Французских солдат они нашли в одной из двух задних комнат, те сидели и пили вино прямо из горлышка бутылки. Дэмон узнал их сразу. В американской форме они чувствовали себя совершенно свободно, хотя она и висела на них мешком. Когда французы увидели подходивших к ним Дэмона и уже знакомых им Тсонку и Рейбайрна, в их глазах появился испуг. Они вскочили на ноги и замерли в ожидании.

— Та-ак, — протянул Дэмон и прикрыл ногой дверь, — ну что ж, давайте быстренько меняйтесь обратно.

Взгляд Рейбайрна остановился на бутылке с вином.

— Прямо сию же минуту, капитан? — удивился он.

— Нет, весной, в апреле. Тот из вас, кто потратит на все переодевание больше трех минут, будет наказан властью командира роты. — Он повторил то же самое в свободном переводе для французских солдат, посмотрел на часы и скомандовал: — Начали!

Все четверо заторопились сбросить с себя предметы чужой формы, надеясь уложиться в назначенный срок. Вылезая из непривычных для него бриджей, Рейбайрн потерял равновесие, шлепнулся задом на пол и, чтобы не терять времени, не вставая, начал стаскивать через голову рубаху. Тсонка сел на стул и судорожно сдергивал с йог неудобные, как ему казалось, французские обмотки. Прислонившийся спиной к двери Дэмон не выдержал и громко расхохотался.

— Тридцать франков и две большие бутылки немецкого вина, — бормотал Тсонка, стремительно засовывая йоги в собственные бриджи. — И зачем я, дурак, послушался тебя?

— А какой-нибудь час назад ты нисколько не возражал против этой идеи, — возразил Рейбайрн обиженным тоном.

— Замолчите оба и быстрей одевайтесь! — приказал Дэмон. — Господи, неужели, чтобы уберечь вас от всяких неприятностей, я должен ни на минуту не спускать с вас глаз? Неужели вы не могли придумать ничего лучшего, кроме этой глупой выходки? Где же ваша гордость? — Нахмурив брови, он погрозил им кулаком, сознавая, что действует довольно глупо, и тем не менее продолжая отчитывать их. Рейбайрн и Тсонка смотрели на него беспокойным, полным раскаяния взглядом. — Ваше место там, среди молодых солдат. С кого же им брать пример, как не с вас, старослужащих? Кто же научит и сплотит их, если не вы? Ну, отвечайте! Неужели вы не понимаете, что я один не в состоянии научить их всему необходимому… — Помолчав немного, Дэмон продолжал уже спокойнее: — Если я когда-нибудь снова увижу вас в иностранной форме, имейте в виду, я сам отведу вас к полковнику и попрошу его наказать вас самым строгим дисциплинарным взысканием. Ясно?

— Ясно, сэр, — дружно ответили они.

— Хорошо. А теперь вон отсюда, отправляйтесь в часть, выспитесь как следует и не вздумайте выкинуть еще что-нибудь. Того, что вы натворили, и так уже вполне достаточно.

— Есть, сэр.

— Всего хорошего, идите.

— Всего хорошего, капитан.

Дэмон распахнул дверь, толкнул ее плечом и быстро прошел через заполненное дымом кафе к выходу.

Глава 8

Передняя часть церкви разрушена, превращена в большую, похожую на пирамиду, груду битого камня, но алтарь, трансепт и крытая аркада повреждены сравнительно немного. Раненые лежат двумя длинными изогнутыми рядами под самыми окнами, уцелевшие кусочки стекла в которых светятся на фоне мрачных серых облаков, как сокровища в пещере. Дэмон прошел вдоль рядов, мимо закутанных, как у мумий, лиц, забинтованных рук и ног и завернутых в одеяло тел. Он увидел несколько небольших групп врачей и санитаров; они осматривали раненых или словно кладовщики, которых вот-вот окликнут и прикажут подготовить грузы к отправке, просто стояли и тихо разговаривали.

Девлин лежал вторым от конца в левом ряду. Он был совершенно неподвижен, его бледно-восковое лицо, несмотря на прохладный октябрьский воздух, покрывали бисеринки пота. Он встретил Дэмона спокойным печальным взглядом.

— Привет, Дев.

— Привет, Сэм, — ответил он очень слабым охрипшим голосом, как будто опасаясь, что если заговорит громче, то растрясет что-то и потом уже не собрать.

— Ну как? Я вижу, они наконец все-таки перевели тебя в церковь.

— Да… И вовремя, пожалуй. Ну, а как у вас?

— Хуже быть не может. Наступление нью-йоркцев окончательно захлебнулось под Айетти. Послезавтра нам снова придется идти на передовую.

— Никакого отдыха?

— В этом-то и дело.

— А как рота? — спросил Девлин.

Дэмон понимал, что Девлин задал этот вопрос просто так, машинально, что на самом деле рота нисколько не интересует его.

— Да, как и всегда, все перепуталось. Прислали пополнение. Мальчишки. Большинство даже никогда не стреляли из винтовки…

Дэмон крепко сжал руки и перевел взгляд вниз, на свои ноги. Почему он не может придумать, о чем говорить? Позади него между рядами ходили медики и запросто говорили об ампутации ног, о каких-то дренажах и об отправке следующего санитарного поезда в Нёвиль. Дэмон не мог сосредоточивать свое внимание на чем-либо определенном. «Ничего не сделаешь, — решил Дэмон, — видно, такова судьба. Чистейшая случайность: этот немецкий мальчишка мог взять на мушку любого из пас. Проклятая лотерея. Это не моя вина».

Дэмон посмотрел на разбитые окна церкви, перевел взгляд на лицо Девлина и опять отвел глаза в сторону. Он должен о чем-то поговорить с ним, чем-то развлечь его. Надо придумать что-то. Боже, хоть что-нибудь! Он проделал длинный путь, чтобы попасть сюда, чтобы увидеть своего старого и единственного друга, успокоить его, провести с ним время… Но Дэмон никак не мог освободиться от мыслей, которые преследовали его в тот день: он был уверен тогда, что пуля должна была настигнуть его самого, что лежать здесь теперь должен был бы он, а не Девлин…

— Реб по-прежнему ссорится с Фуксиано, — наконец заговорил Дэмон несколько торопливо. — Сказал ему как-то, что, если Фуксиано попытается еще раз сбывать кому-то продукты и наживаться на этом, он его разжалует: Фадж, по мнению Реба, никуда не годный фуражир, и он, Реб, хочет подговорить ребят отказаться от пищи, пока Фадж не обеспечит всех приличным питанием.

— Ох уж этот Реб, — пробормотал Девлин и едва заметно улыбнулся.

— О, они поругались здорово. Фадж сказал, что он ни за что не даст теперь Ребу добавочную порцию сладкого, или мясных консервов, или каких-нибудь остатков, или еще чего-нибудь. Реб ответил, что его это нисколько не трогает, и вызвал Фаджа на соревнование по кулинарии. Потом Реб и Тсонка взяли на себя обязанности фуражиров и стянули где-то пару жестких кур-несушек — кожа да кости. Огонь они развели в немецкой каске прямо рядом с полевой кухней Фаджа, в качестве сковородки Реб использовал свой котелок. Стащили у Фукснано соль, перец и банку каперсов и занялись приготовлением кур. Вокруг них быстро собралось не менее половины солдат батальона, а Реб только того и ждал. Он запустил руку в свои бриджи и извлек оттуда бутылку рейнского вина, которую носил с собой еще с тех пор, когда мы наткнулись на развалины ресторана «Лотос». Открыв бутылку, он обильно полил кур вином и посыпал их невесть откуда добытым сахаром. А потом Реб пошарил по карманам своей шинели и, к удивлению всех присутствующих, вытащил оттуда шикарную яркую красно-белую скатерть и расстелил ее на земле. Затем он достал еще одну бутылку вина и пригласил на пир половину взвода. Бедный Фадж, увидев все это, чуть с ума не сошел…

Внезапно Дэмон замолчал. Он не мог продолжать этот рассказ: лицо Девлина сильно побледнело, оно стало как бы прозрачным. Он уже не улыбался, а только непрестанно качал головой — лихорадочными вздрагивающими движениями вверх и вниз, — и это вызвало ужас у Дэмона.

— Слушай, Дев, — поспешно сказал он, — поверь мне, тебе еще придется повозиться с этими новичками. Ты знаешь, среди них есть парень из Кеноши по фамилии Тукерби, так вот он не хочет носить каску, говорит, что из-за нее у него происходит короткое замыкание в…

— Не надо об этом, Сэм.

— Почему?

— Не обманывай меня. — Дев попытался приподнять руку, но она тут же бессильно упала вниз. — Я не вернусь в часть. Я вообще никуда не вернусь.

— Нет, вернешься. Конечно же вернешься. У меня…

— С тем, что у меня, не возвращаются. Я знаю. — Он посмотрел Дэмону прямо в глаза. — Я умру, Сэм.

— Ни черта ты не умрешь, — резко возразил Дэмон. — Кто сказал тебе такую чушь? — Я сам знаю, Сэм. Думаешь, мне не известно, что такое перитонит? Давай не будем попусту терять время, Сэм. Я… Мне, конечно, не вынести этого.

Дэмон прикусил губу. «Любой скажет, что это была простая случайность… Мы продвигались стрелковой цепью… Я как раз только что обхватил Роба и начал говорить ему, что теперь осталось…»

— Сэм.

— Да?

— Сэм, напиши моей матери, ладно? Напиши ей, что это я пощупал кассу в магазине Натунского. Из-за этого я и поступил на военную службу. Напиши ей, что я сказал тебе об этом. Но я был пьян тогда и едва ли сознавал, что делал. Я поступил безрассудно, потому что был пьян. Если бы я был трезвым, то рассудил бы иначе. Напишешь ей об этом, Сэм?

— Конечно, Дев. — Дэмон слегка наклонился к нему, по его щекам скатывались капельки пота. — Дев… — начал он после короткого молчания, но запнулся и некоторое время не мог заставить себя говорить дальше. Потом, собравшись с силами, продолжал: — …Дев, видит бог, я не хотел, чтобы так получилось… Клянусь, я был бы готов потерять что угодно, только не тебя…

— Ты поступал так, как считал необходимым и как тебе подсказывала совесть, Сэм, — сказал Девлин слабым голосом умирающего. — Ты принадлежишь к людям, — продолжал он, не сводя с Дэмона пристального взгляда, — которые воспринимают все самым непосредственным образом и действуют на основе именно такого восприятия. Ты увлекаешь людей за собой, Сэм, и тебе никто никогда не скажет слово «нет», потому что ты во всем чертовски уверен. Пока эта уверенность всегда срабатывала… Ты делал то, что считал необходимым, и поступал так, как считал нужным. Но ты не прав, Сэм. — Глаза Девлина неожиданно наполнились слезами. Сверкающие слезинки повисали на ресницах и скатывались по носу на щеки. — Что из всего этого получилось? Я делал то, что ты мне приказывал. Ну и что же в этом хорошего для меня? Разве кому-нибудь, хоть одному человеку в этом проклятом мире будет лучше от того, что меня завернут в плащ-накидку и закопают в землю? По-моему, нет, Сэм. Я, во всяком случае, не представляю себе, чтобы кому-нибудь от этого стало лучше… — Он приподнял руку и попытался смахнуть катившиеся по щекам слезы. Его глаза на топком восковом лице казались необыкновенно большими. — Помнишь, Сэм, марш в Монтеморелос? Раненого солдата, которого мы тащили в повозку, помнишь?

— Гёрни? — спросил Дэмон охрипшим голосом.

— Помнишь, как он все время пытался нам что-то сказать, но так и не сказал? Помнишь?… Теперь я понимаю, что он чувствовал в тот момент. Сейчас мне это кажется даже забавным: это что-то такое, о чем ты слышал, что-то, о чем тебе говорили, что-то очень важное в жизни, важное для тебя и для будущего; тебе самому это «что-то» совершенно ясно, ты хорошо понимаешь, но вот сказать об этом кому-нибудь другому ты ни за что не сможешь. — Слабо, едва заметно Девлин улыбнулся, но эта улыбка была еще печальнее, чем его недавние слезы. — Ты этого тоже не поймешь, Сэм… Я знаю, что мои слова кажутся тебе глупостью. Я знаю…

— Нет, Дев, не кажутся… Тебе надо заснуть, Дев, отдохнуть… — Дэмон хотел было подняться с койки, но Девлин остановил его своей слабой, дрожащей рукой:

— Нет, нет. Этого-то я как раз и не хочу. До чего нехорошо умирать вот так, Сэм. Ужасно обидно. Если бы умереть так, как умер Ферг, или Старки, или даже Краз, или Тэрнер… Совсем другое дело — вот так лежать здесь и чувствовать, как жизнь покидает тебя капля за каплей. О, это ужасно… Помнишь, Сэм, как мы играли в бейсбол там, в Барли?

— Дев…

— А помнишь Пэрриша? Помнишь, как он говорил: «Мы — это семья. Хорошая благородная семья». Сланный парень! А где он сейчас? Что с ним?

— Ему оторвало ногу в бою у По.

— Да, и он, значит, отвоевался… А помнишь парад в Париже? Помнишь, как девочки забросали нас цветами? О, Сэм, не уходи, не оставляй меня. Побудь здесь еще немного, а? Не бросай сейчас меня здесь одного, ладно?

Дэмон снова сел на край полевой госпитальной койки, заскрипевшей под ним. От волнения он почти ничего не видел.

— Нет, нет, я не уйду, — пробормотал он. — Я не оставлю тебя, Дев.

— Ну вот и хорошо. Я знаю, что ты не оставишь друга… Своего старого друга… Сэм, а помнишь Кинзельмана? Помнишь этого Неуклюжего? Помнишь, как он… — Глаза Девлина расширились, взгляд его был ужасен.

— Дев, попытайся уснуть. Тебе нужно отдохнуть, Дев.

— Нет, нет. Останься здесь, Сэм, не уходи… Пожалуйста, не уходи…

Дэмон зажал свой рот кулаком.

— Я останусь с тобой, Дев. Клянусь, никуда не уйду. Попытайся уснуть, дружище.

* * *

Два соединенных между собой дома — небольшая провинциальная гостиница — были разрушены. Каким-то чудом уцелели лишь сооруженные около домов фонтан и колодец. Рейбайрн и Тсонка только что начали опускать в колодец ведро, а вокруг них уже собралась целая толпа солдат с пустыми флягами. Дождь прекратился, но но небу, догоняя и подталкивая друг друга, на запад все еще катились облака; то в одном, то в другом месте между ними возникали разрывы, а через некоторое время низко над горизонтом появилось и солнце — большой красный диск, похожий на глаз сумасшедшего. Все предметы вокруг сразу приобрели неприятный красноватый оттенок. На каменных ступеньках у входа в разрушенную гостиницу пристроились Дэмон и лейтенант Зиммерман; они сосредоточенно рассматривали разложенную на коленях карту. Солнечный диск был настолько красным, что солдаты у колодца казались Дэмону окровавленными: их лица, руки, оружие и фляги были как бы покрыты несмываемыми красными пятнами. Он видел, как изумленный Гентнер отступил на шаг назад и глухо воскликнул:

— Господи, что же это?

— А что тебя беспокоит, парень? — отозвался Рейбайри. — Ты что, думаешь, здесь полно лягушек? Вполне возможно, что так оно и есть.

— Посмотри на солнце, посмотри, какого оно цвета…

— Эх ты, городской… Самое обыкновенное солнце, что в нем особенного-то?

— Это плохо, — мрачно заметил Сантос. — Иона.

— Что?

— Иона. Предвестник несчастья.

— Чудак ты, — вмешался Тсонка, — если пуля тебе предназначена, она найдет тебя, даже если ей придется для этого отодвинуть щеколду и открыть дверь.

Отражаемое нависшими облаками красное солнечное зарево стало еще ярче. Дул холодный ветер. Раскачиваясь на неровностях, высоко подпрыгивая на рессорах, по дороге от Апремона к гостинице приближался большой серый автомобиль. К ветровому стеклу машины был приклеен бумажный флажок: три белые звезды на красном фоне. У ограды двора гостиницы автомобиль замедлил ход и остановился.

— Смотри-ка! — воскликнул Тсонка. — Вот как надо воевать в этой дурацкой войне: сидя на заднем сиденье штабного лимузина.

Рейбайри длинно свистнул.

— Когда вернусь домой, обязательно обзаведусь таким фаэтоном, — сказал он. — Капот будет такой большой и длинный, что на поворотах придется раза два-три давать задний ход.

— Что же это будет за автомобиль, Реб? На что он будет похож?

— На что? Мой автомобиль будет как карета Клеопатры, с колесами, усеянными драгоценными камнями. В нем будет выдвижной бар, полный бутылок, двуспальная кровать и настоящий туалет с водой. Всякий раз, когда дернешь за увесистую золотую ручку на цепочке, чтобы спустить воду, особый механизм начнет играть: «Доброе утро, мистер Зип-Зип-Зип». И еще в нем будет беспроволочная связь со старой фермой во Флат-Лике.

— А где же находится этот самый Флат-Лик? — спросил новичок по фамилии Уилтс.

— Э-э, мальчик, зачем же задавать такие вопросы твоему бывалому командиру отделения? Флат-Лик находится в самом центре округа Свэйн.

Из серого автомобиля вышел офицер в звании капитана — высокий стройный мужчина с холеным красивым лицом, в безупречно отутюженной форме и до блеска начищенных сапогах для верховой езды; в руках у него был шикарный офицерский стек, увенчанный сверкающими на солнце гильзами от патронов. Падающие на офицера лучи красного солнца придавали ему какой-то неестественный, мрачный облик; казалось, что он — порождение этого багряного света; угасни свет, и человек пропадет, его не будет. Офицер быстро приблизился к полуразрушенным чугунным воротам и, миновав их, наткнулся на ротного посыльного Наджента, который тоже только что пришел сюда и торопливо отстегивал от поясного ремня свою флягу.

— Где ваш командир? — спросил его офицер.

В этот момент Наджент был занят своей флягой: дурацкая пробка не хотела отвинчиваться, несмотря на все его старания. Мысли этого парня были сосредоточены на ведре с водой в руках Тсонки.

— Не знаю, — небрежно ответил он. Глаза офицера сделались злыми.

— Что значит не знаете? — резко спросил он. — Что вы не знаете? Вы что, всегда так отвечаете офицеру?

— Нет, сэр. — Наджент был ошеломлен неожиданным появлением этого сердитого, безукоризненно одетого офицера. Он потянул уже правую руку к голове, чтобы отдать честь, забыв, что держит ею флягу. Осознав, что эта рука занята, он попытался быстро перебросить флягу в левую руку, но промахнулся, и фляга со звоном упала на замощенную булыжником дорогу. Наджент нагнулся, чтобы поднять ее.

— Стойте смирно, когда с вами говорит офицер!

Наджент подскочил как ужаленный и замер по стойке «смирно», забыв о необходимости отдать честь; в его широко открытых выпученных глазах застыл испуг. Некоторые из солдат у колодца повернулись в сторону офицера и с опасением ждали, что произойдет дальше.

— Та-ак, — протянул капитан, щелкнув стеком по отутюженным бриджам. — Где же все-таки ваш командир? — Наджент молчал, как немой. — Вы что же, круглый идиот, что ли? Отвечайте мне!

— Он вон там, капитан, — вмешался Тсонка, продолжая наполнять водой фляги солдат, — на лестнице у главного входа.

Капитан медленно повернулся и уставился на Тсонку; его лицо, казалось, ничего не выражало. Затем он неторопливо направился к солдатам у колодца. Заметив это, Тсонка прекратил разливать воду, а остальные солдаты расступились. В облике и манерах офицера было что-то тревожное; неестественное освещение придавало его надменному лицу мрачный желтовато-малиновый оттенок. Новичков охватила нервная дрожь.

— Смирно! — скомандовал капитан.

Один за другим, с различной степенью покорности солдаты у колодца медленно встали по стойке «смирно». Тсонка был одним из последних: неторопливо опустив ведро в колодец, он нехотя протянул руки по швам. Наступившую тишину нарушил голос Рейбайрна:

— Господи, боже мой…

— Прекратить! Вам, оказывается, еще надо поучиться воинской вежливости, — сердито сказал капитан. — Я не вижу здесь никакой дисциплины. Когда к вам обращается офицер, вы должны отвечать ему четко и с почтением. — Он медленно обвел каждого солдата строгим взглядом.

«В меру резкий, не очень высокий и не очень низкий и тем не менее неприятный голос», — подумал Дэмон. Но в этом голосе чего-то недоставало, в нем не было привычного человеческого звучания; слегка металлический, бесплотный, он походил на озвученный боевой приказ, без единого изъяна. Дэмон поднялся со ступеньки и, держа карту в руке, приблизился к офицеру.

— Чем могу помочь вам, капитан? — спросил он.

Офицер повернулся и, кивнув головой, все с той же надменной медлительностью подошел к Дэмону.

— Вы командир?

— Да.

Капитан снова кивнул:

— Мессенджейл, штаб первого корпуса. Мне нужно срочно увидеть командира вашего полка.

— Вы проехали дальше, — сказал Дэмон. — Командный пункт полковника Вейберна в Даммартене, примерно в полумиле отсюда но дороге на Тьеврмон.

— Ясно. — Мессенджейл посмотрел на порванную фронтовую полушинель Дэмона, на висевший у него на шее пулемет «шоша», патронташ и солдатский ранец-рюкзак. — Вы офицер? — спросил он с ноткой сомнения. Дэмон кивнул. — А где же ваши знаки различия?

Не сводя глаз с капитана, Дэмон снял с себя каску и повернул ее так, чтобы капитан увидел почти стершийся от грязи и множества царапин большой желтый ромб.

— Вот здесь, — сказал он.

Губы Мессенджейла искривились в холодной улыбке:

— По-моему, это противоречит уставу. Вы не находите?

— Думаю, что противоречит, — тихо ответил Дэмон, — но, откровенно говоря, не придаю этому большого значения. — Дэмон слегка отклонился в сторону, чтобы увидеть солдат, в сказал: — Занимайтесь своим делом, ребята! — И, не оставив штабному офицеру ни секунды на возражение, продолжал: — Это что, ваша привычка, капитан, без всякой необходимости держать уставших солдат в положении «смирно»? Это настолько же противоречит уставу, насколько ему противоречат явно плохие манеры.

Лицо Мессенджейла вытянулось и как-то обмякло, в глазах блеснул гнев.

— Дисциплина в вашей части не на высоте, сэр. Крайняя распущенность. Вам следовало бы знать, что дисциплина — это краеугольный камень морального духа. А моральный дух — это такой фактор, который оценивается по отношению к другим, как один к четырем.

Дэмон прикусил нижнюю губу. Рядом с ним стоял, тревожно посапывая лейтенант Зиммерман; к их разговору внимательно прислушивались столпившиеся у колодца солдаты. Дэмон чувствовал, как в нем усиливается отвращение к этому внешне безупречному, благовоспитанному формалисту из штаба, к его надменным, отталкивающим манерам; ему казалось, что этот цитирующий Наполеона человек может быть эмиссаром только плохих вестей, язвительных разносов невыполнимых требований. Стараясь не повысить тона, Дэмон сказал:

— Капитан, мои солдаты пришли сюда после семидесятидвухчасового пребывания на передовой сорокачасового нахождения в ближнем резерве, причем все это время их почти непрерывно обстреливала артиллерия. Они устали, хотят есть и пить и заслужили спокойный отдых. К тому же их моральный дух нисколько не ниже морального духа солдат любой части американских экспедиционных сил, возможно, даже несколько выше. Не будете ли вы любезны убраться с моих глаз вместе с вашим отвратительным «паккардом», чтобы я мог спокойно продолжить изучение карты?

Поднимавшееся из колодца ведро застыло на полпути. Дэмон слышал, как судорожно вздохнул Зиммерман. Губы Мессенджейла сжались, возле уголков рта появились глубокие морщины в форме полумесяца. Он перебросил свой шикарный стек под мышку и вытащил из нагрудного кармана записную книжку в кожаном переплете и тонкую золотую ручку. Все эти движения были, видно, настолько для него привычны, что он выполнил их без малейших усилий, даже с каким-то изяществом.

— Я был склонен не придать значения полнейшему отсутствию воинской вежливости в подразделении, которым вы командуете, так же, как и вашему собственному непростительно неряшливому внешнему виду, поскольку это является достойным сожаления следствием пребывания в условиях передовой линии. Однако наглость, которую вы только что позволили себе, совершенно нетерпима. — Мессенджейл направил кончик ручки на Дэмона. — Не для меня лично, конечно, надеюсь, вы это понимаете, а для командования, которое я представляю. Вам ясно?

— Абсолютно.

Назовите вашу фамилию, звание и должность, пожалуйста.

— С удовольствием. Сэмюел Дэмон, капитан, вторая рота, второй батальон. Личный номер ноль-три-ноль-двенадцать.

Мессенджейл начал было записывать, но неожиданно остановился:

— Вы Дэмон? Ночной Портье?

— Правильно.

Лицо штабного офицера слегка даже вздрогнуло — настолько быстро оно переменилось; высокомерие и надменность моментально уступили место обаятельной улыбке.

— Виноват, капитан. Я допустил ошибку и приношу свои извинения. — Он сунул записную книжку и ручку в карман. — Почему же вы не сказали мне сразу, кто вы такой?

— А разве это имеет какое-нибудь значение?

— А как же! Конечно, имеет. — Сняв перчатку, Мессенджейл протянул Дэмону руку, и тот пожал ее, несколько озадаченный. — У любого командира, если он имеет служебную аттестацию подобную вашей, не может быть никаких дисциплинарных проблем. Это же совершенно очевидно. — Он заметно понизил голос. — С тех пор, как немецкое командование выдвинуло мирные предложения, генерал Бэннерман обеспокоен снижением боевого духа войск на передовой. Речь идет о недостаточном желании солдат идти в бой. Генерал обратил особое внимание на необходимость оказывать на противника непрерывное давление.

— «Непрерывное давление»?

— Да, это его слова. Ну что ж, мне надо отправляться. Очень приятно, что я познакомился с вами, Дэмон, несмотря на такие, я бы сказал, ненормальные обстоятельства. Полагаю, что вы на меня не обиделись? — Дэмон отрицательно покачал головой. — Суматошное и сумбурное время. Я тоже устал и очень мало спал, — добавил Мессенджейл все с той же обаятельной улыбкой, делавшей его намного моложе. Ударив стеком по бриджам, он продолжал: — Вы же понимаете, кому-то ведь надо быть этим самым «штабным извергом», разъезжать по частям в отвратительном «паккарде» и сообщать различные изменения приказов… — Легко взмахнув левой рукой, Мессенджейл повернулся и направился к машине.

«Он хочет, чтобы все продолжалось, — подумал Дэмон, крепко сжимая рукоятку „шоша“. — Война ему правится, и он вовсе не желает, чтобы она прекратилась».

— Подождите! — неожиданно громко сказал он. — А каковы приказы для нашей части?

— О, — с готовностью ответил Мессенджейл, — вам надлежит пройти через позиции семьдесят второго полка и атаковать противника в районе фермы Дэламбр-Сильвет. Завтра, в десять ноль-ноль.

— Мон-Нуар?

— Да, да. Желаю вам удачи, Дэмон. Я уверен, вы овладеете ею. Надеюсь, мы увидимся с вами.

— Конечно.

Дэмон проводил Мессенджейла хмурым взглядом, проследил, как тот сел в машину и уехал по скользкой от грязи дороге. Солдаты смотрели на машину так, как нищие и бродяги смотрят на свадебную церемонию в светском обществе.

— Прямо-таки комедия, а не война, — пробормотал Дэмон, обращаясь к Зиммерману.

— Да, настоящая комедия.

* * *

Они должны были пройти по длинному, отлого поднимающемуся склону, в конце которого виднелась полоса сосен. Еще одни длинный склон без естественных укрытий. Укрыться можно было только в редких воронках от снарядов или в неглубоких, по-видимому недорытых, ходах сообщения между ними. Кое-где попадались также чахлые низкорослые кусты и жиденькие пучки травки. Больше ничего. Впереди, сзади и по бокам от Дэмона вверх по склону продвигались солдаты. Они перемещались с одного места на другое быстрыми перебежками и рывками, как будто их кто-то дергал за невидимую веревочку.

Ноги у Дэмона промокли, все тело ныло оттого, что в ожидании начала наступления пришлось лежать под дождем на отсыревшем навозе, под прикрытием согнутого листа железа; в желудке попеременно появлялась или острая боль или невыносимый позыв к рвоте. Прищурившись, Дэмон попытался рассмотреть сквозь моросящий дождь огневой рубеж в верхней части склона. Bois des Doure Hirondelles.[22] Красивое название. Сейчас ласточек там нет. Тысяча ярдов. Нет, больше — тысяча двести. И никакой артиллерийской поддержки. Вчера вечером он, связавшись по телефону с полком, рвал и метал, умолял, упрашивал, но в конце концов был вынужден смириться. Невозможно… Хорошо, пусть невозможно, но заставить людей пройти целую милю без артиллерийской поддержки по открытому, как бильярдный стол, склону…

Дэмон заметил, что Мохауз, Вопиц и еще несколько человек стали постепенно приближаться к нему.

— Больше интервалы в цепи. Держать интервалы! — приказал он. Мохауз бросил на Дэмона полный возмущения и удивления взгляд, как будто тот только что страшно оклеветал безупречную репутацию его матери. — Принять влево, — добавил Дэмон раздраженно махнув рукой. — Не собирайтесь в кучу.

Первую волну наступающих вел лейтенант Зиммерман, полы его полушинели чуть разлетались в такт каждому шагу Здесь на склоне, стояла тишина, но слева, из леса, что у подножия Мон-Нуара, доносились сухие чередующиеся очереди пулеметов и автоматических винтовок, а из длинной долины справа — непрерывные, как барабанный бой, звуки горячего боя; тишину вокруг них нарушали лишь ободряющие команды офицеров и сержантов. Стрелковые цепи продвигались вперед неустойчивыми колышущимися волнами, подобно тому, как колышется летящая стая диких гусей. Продвижение было медленным, очень медленным. Они шли уже долго, но до конца склона было все еще очень далеко, а многим казалось даже, что с каждым шагом они приближаются не к цели впереди, а к оставленному позади исходному рубежу. И все-таки все упорно шли вперед, раскачиваясь и стороны и приседая с каждым шагом, как это делают уставшие лыжники. Новички выдерживали интервалы лишь ценою огромных усилий, столь велико было их желание быть поближе к другим, идти всем вместе…

Но чем же объяснить эту тишину? Дэмон подумал о ферме Мальсэнтер, об этой странной тишине и об оставленных недорытыми ходах сообщения между снарядными воронками. На какое-то мгновение у него появилась слабая надежда, но он тотчас же отбросил ее прочь. Немцы, конечно, не настолько глупы, чтобы оставить такие господствующие над окружающей местностью выгодные позиции на горном хребте. Нет, они будут обороняться здесь до последней возможности. Страха Дэмон не испытывал, во ему не давало покоя непрерывно давившее на сознание мрачное предчувствие опасности, которое заставляло его дрожать больше, чем холодный моросящий октябрьский дождь. Его надежды и ожидания не оправдывались: каждый новый день приносил не облегчение, а, наоборот, все большие и большие трудности…

«Уви-и-и-ит…»

Знакомый, сотрясающий воздух и землю гул, пронзительное, быстро нарастающее завывание, оранжево-желтый шар от оглушительного взрыва над головами, сопровождаемого шипеньем и низким свистом разлетающихся во все стороны стальных осколков. Солдаты, как по команде, прижимаются к земле. Шрапнель. Растерянный непонимающий взгляд ошеломленного Мохауза.

— Ничего, ничего. Продолжать движение! — кричит Дэмон.

Немного правее в воздухе вспыхивает еще один оранжево-желтый шар, и оттуда сразу же доносится чей-то пронзительный крик от боли. Как бы в подтверждение мысли Дэмона о грозящей опасности над ними, в быстрой последовательности начали взрываться все новые и новые шрапнельные снаряды, и темное небо, ставшее теперь зловеще оранжевым, обрушило на них град осколков. Дэмон увидел, как впереди него взмыла вверх целая серия темных земляных гейзеров; взрывная волна подбросила и метнула к нему чью-то оторванную ногу в обмотке. Отовсюду неслись душераздирающие крики и вопли.

Почти половина солдат из первой цепи устремилась в воронку. Дэмон понял это по торчавшим из нее каскам. Опустившись у края воронки на колени, лейтенант Зиммерман неистово махал рукой и громко кричал, призывая солдат идти вперед, но на них это не действовало. Подбежав к Зиммерману, Дэмон схватил его за плечо и крикнул:

— Нет, нет, не так! Вы должны повести их за собой!

— Но они не пойдут, — возразил Зиммерман.

— Спокойнее, спокойнее, лейтенант. Тише. Пойдут. Вы должны… — Мощнейший взрыв в воздухе рядом с ними заставил Дэмона замолчать и пригнуться к земле. — Новичкам необходим наглядный пример, — продолжал он, выпрямляясь и стараясь говорить как можно спокойнее, — и этот пример, кроме вас, никто не покажет…

— Да, но если они не хотят даже…

— Как это не хотят? Они должны… Я вам покажу, как это надо делать. — Дэмон быстро перебрался к переднему краю воронки, высоко поднял над головой «шоша» и громко крикнул солдатам: — Хоббс, Уэлкер, поднимайтесь! Вперед! Здесь оставаться нельзя. Поднимайтесь! Надо дойти вон до тех сосен. — Над ними разорвался еще один снаряд, на землю вокруг воронки посыпались осколки. — Бойси, — продолжал Дэмон, — в воронке тебя может ранить или убить, так же как и здесь, наверху, и даже скорее, потому что вы все в куче. Хоббс, пошли, пошли вон туда, к сосновым деревьям… Только до сосен…

Первым из воронки начал выбираться Хоббс, за ним последовал Бойси, потом и все остальные.

— Вот так, правильно, ребята! — подбодрил их Дэмон и устремился вперед.

Справа от него, в этой же стрелковой цепи, солдат увлек за собой Тсонка, а левый фланг вел воспрянувший духом Зиммерман. Кто-то рядом с Дэмоном пронзительно вскрикнул от боли, и, ухватившись обеими руками за йогу, повалился на землю. Впереди упал еще один, кажется Миллер; сначала он сделал несколько медленных неуверенных шагов из стороны в сторону, потом на какой-то момент как бы повис в воздухе, как это бывает с человеком, падающим с крыши задом, и рухнул спиной на землю. Его грудь и шея представляли собой сплошную кровавую массу.

Теперь Дэмон слышал не только разрывы шрапнельных снарядов, но и пулеметную стрельбу, в воздухе засвистели пули. Мимо него, яростно стреляя на ходу, прошли два солдата с пулеметом «шоша»; в следующий момент прямо над ними раздался взрыв с ослепительной оранжевой вспышкой и солдат не стало. Вместо них Дэмон увидел бесформенную груду раздробленных костей, внутренностей и окровавленной одежды; из этого кровавого месива, как бы подзывая его к себе, торчала конвульсивно дергавшаяся обнаженная рука. Дэмона охватила безудержная ярость; он уже хорошо различал впереди темную массу сосен и бугорки свежей земли одиночных окопов. Слишком поздно. Немцы открыли огонь слишком поздно. Дэмон был абсолютно уверен, что доведет своих солдат до цели и они сомнут противника.

— Вперед, ребята, вперед! — горячо призывал он солдат.

Он уже видел перед собой высокие круглые каски со сверкающим ободком, фигуры солдат в светлой серо-зеленой форме, яркие вспышки у дульных срезов пулеметов. Стреляя на ходу, Дэмон заметил, как упал подкошенный его пулей немецкий пулеметчик, как на месте упавшего тотчас же появился другой. Не прекращая ни на секунду огонь, громко подбадривая и увлекая за собой солдат, Дэмон неудержимо продвигался вперед…

Сильный обжигающий удар в левое бедро, и Дэмон упал. Лежа на боку, он почувствовал, что левая нога его словно онемела. Он попробовал подняться на ноги, но не удержался и снова упал. Левак нога подкашивалась, не держала его. Значит, он ранен? Неужели пуля настигла и его? После стольких боев… После всего, что было сделано…

Он пощупал бедро, сначала робко, осторожно, потом грубее, превозмогая страх и боль. Да, он ранен. Кровь. На этот раз его собственная кровь. Теплая, густая, липкая кровь.

Но это же никуда не годится. Это просто невозможно. Он должен подняться и дойти до цели. Ведь цель совсем уже рядом! Дэмон заскрежетал зубами, напряг все свои силы и волю и приказал себе: «Ты должен!» Превозмогая дикую боль, он снова поднялся на ноги. «Ты должен!» — приказал он себе несколько раз подряд. Впереди, у окопа противника, уже завязался рукопашный и штыковой бой. Его солдаты схватились с немецкими, как разъяренные дикие звери. Последние пронзительные вопли и хриплые крики. Медленно, одно за другим, орудия и пулеметы и рои пшика замолкли…

Итак, они у цели. Задача выполнена. Теперь… теперь рота должна повернуть влево, развернуться на вершине холмов и остановиться на сорокаминутный отдых, а потом двинуться через лес на северо-запад…

Дэмон почувствовал чью-то руку на своем плече. Почему ему не дают покоя? Кому он нужен? В этот момент Дэмон стоял на коленях, опираясь на пулемет, чтобы не упасть. Рядом с ним опустился на корточки Рейбайрн. Старина Реб. Его лицо, обросшее давно небритой рыжеватой бородой, было бледным, похожим на маску, глаза горели.

— Капитан! Вы ранены, капитан?

— Вперед! Иди вперед! — ответил ему Дэмон каким-то сдавленным, едва слышным на фоне ухающих орудий и разрывающихся гранат голосом. — Вперед! — показал он Ребу властным взмахом руки.

— Нет, я не уйду от вас, капитан. Я не оставлю вас здесь в таком положении.

— Вперед, Реб! Это приказ. Я приказываю, понимаешь? Разверни своих солдат в этой полоске леса до того, как немцы начнут обстреливать позиции.

Но Рейбайрн не обращал на слова командира никакого внимания. Что с ним произошло? Неужели он не понимает, что необходимо делать сейчас? Надо внушить ему еще раз. Если солдаты не успеют укрыться, то…

Дэмон не заметил даже, как снова упал. Он понял это только тогда, когда увидел, что Рейбайрн, неумело перебирая руками моток белого марлевого бинта, пытается перевязать его рану.

— Реб, ты неуклюжий дегтярник.[23] Неужели ты не найдешь себе другого занятия? — спросил Дэмон и сразу же пожалел о своих словах, потому что увидел на руке Рейбайрна тянущуюся от кисти до локтя свежую кровавую рану. — Помоги мне встать, — потребовал Дэмон.

— Вставать нельзя, капитан. Ваша нога чуть не оторвана, а вы — вставать.

— Ни черта с ней не будет, — пробормотал Дэмон и попытался встать, но, громко вскрикнув от невыносимой боли, тут же снова упал на землю. Да, видно, ничего уж не сделаешь, придется покориться.

— Я доставлю вас в тыл. Клянусь, я доставлю вас в тыл, капитан, потерпите немного…

— Доставишь, доставишь… Только перевяжи сначала свою рану, — проворчал Дэмон. В голове у него прояснилось, но он по-прежнему чувствовал неприятную боль в ноге, и эта боль то усиливалась, то ослабевала.

— Капитал, мы закрепились на захваченной позиции, — раздался голос неожиданно приблизившегося Зиммермана. Он был без каски, тяжело дышал, но чувствовал себя, по-видимому, вполне уверенно. Из пистолета в его правой руке все еще тянулась едва заметная ниточка дыма. «Как и я; как и я после боя на ферме Бриньи», — подумал Дэмон.

— Я организовал сектор обороны на случай контратаки, — продолжал Зиммерман. — В строю осталось сорок семь человек, капитан.

— Сорок семь? — тихо спросил Дэмон.

— Так точно, сорок семь.

— А где лейтенант?

— Тяжело ранен, сэр. Он без сознания.

— А как дела на левом фланге? Вам не мешало бы связаться с Бэллардом.

— Капитан Бэллард убит, сэр.

— Гм, тогда Рассо. У Рассо должен быть…

— Я не знаю, где он, капитан. И никто не знает. Здесь придется полагаться, по-видимому, только на самих себя.

Дэмон молча кивнул. Сорок семь. Неожиданно на него нашла какая-то слабость. С Рейбайрном тихо разговаривал Монтилоун и еще один санитар; вокруг сновали какие-то не совсем обычные, как ему казалось, фигуры. Почему они никак не успокоятся? Ему необходимо узнать, считает ли Вейберн все еще необходимым, чтобы они продвинулись до второго рубежа наступления, как это было запланировано вначале, если, конечно, Боллард и Рассо удерживают свои позиции. Но Бэллард, кажется, погиб…

— Помогите мне подняться, — приказал он Зиммерману.

— Вас лучше отправить в тыл, капитан. Ваша рана серьезна.

— Чепуха, — ответил Дэмон, — я останусь здесь. А где Гилетти?

— Убит, сэр.

— Господи, ну тогда Гентнер! Надо как можно скорее послать донесение командиру батальона. И попробуйте сейчас же установить связь с первой ротой.

— Но, капитан…

— Я же сказал, вам, что остаюсь здесь. Пока здесь есть хоть один солдат — я никуда не уйду.

Но силы оставили Дэмона: в глазах у него потемнело, все предметы и люди закружились в бешеном круговороте, они то казались ему необыкновенно яркими, то становились совсем тусклыми. Он упал на спину, его лихорадило. Наклонившийся к его лицу Зиммерман что-то говорил, но Дэмон не воспринимал ни одного его слова. Дэмон улыбнулся, согласно покивал головой и похлопал Зиммермана по плечу.

— Вы молодец, Гарри, — сказал он. — Вы станете хорошим офицером, одним из лучших. Рота теперь ваша. Хорошенько заботьтесь о ней. Лучше этой роты вы нигде не найдете. Свяжитесь с первой ротой. Командир батальона без задержки пришлет вам подкрепление, на него можно положиться…

Сказал ли он все это Зиммерману? Колдуэлл был теперь далеко, он генерал, командует дивизией… Лицо Зиммермана очень уставшее; вокруг глаз залегли тысячи мельчайших морщин. Но это еще ничего. Впереди его ожидает еще большая усталость, и вокруг глаз появятся новые морщины. Важно то, что рота в хороших руках, а это уже кое-что.

Небо сплошь заволокли тяжелые дождевые облака, воздух стал невыносимо холодным. Дэмон видел, что вокруг него все еще снуют люди; они казались ему могущественными, деятельными, способными жить и двигаться, не сравнимыми с ним, охваченным лихорадящей дрожью и непреодолимой слабостью. Головокружение усиливалось. Дэмон понимал, что не может встать на йоги, как бы ему ни хотелось этого. Его все-таки тоже свалило, и выхода из этого положения нет. Единственное утешение — рота остается в хороших руках; он был готов держать пари на свой последний франк, что это так. Если Гарри поторопится и установит связь с первой ротой, то…

* * *

Светит яркое солнце. На лицо Дэмона то и дело падают непривычные, отливающие серебром лучи. Он смотрит прямо перед собой, но, кроме чьих-то покачивающихся плеч, ничего не видит. Вот плечи куда-то исчезли и он увидел небо, чистейшей голубизны небо, потом снова мерцающие лучи октябрьского, клонящегося к закату солнца…

Где-то позади раздался отрывистый голос Рейбайрна:

— Хорошо, Наджент, давай отдохнем.

Дэмон зажмурил глаза. Его не покидало ощущение какой-то невесомости, странные, неведомые силы то раскачивали его из стороны в сторону, то плавно подбрасывали вверх. И ужасная боль. Она накапливалась где-то внизу, подкатывалась жгучим конусом к голове и взрывалась там. «Господи! Ох, господи!» Дэмон понял, что громко стонет, и тотчас же заставил себя замолчать. Почему его несут так долго? Сколько еще будет продолжаться эта невыносимая тряска? Сколько еще часов терпеть жгучую боль? Когда наконец его оставят в покое?

— Ничего, ничего, капитан, — тревожный, запыхивающийся голос Рейбайрна. — Потерпите. Осталось уже совсем немного…

* * *

Замощенный булыжником двор. Облезшая коричневато-желтая стена с трущимися об нее шишковатыми ветвями яблонь. Ужасно холодно. Никогда в жизни Дэмону не было так холодно, как сейчас. Кто-то наклонился к нему и что-то спросил, но Дэмон ничего не понял. Он хотел попросить, чтобы вопрос повторили, но человек уже исчез. Дэмон медленно повернул голову вправо: обращенное к кому-то вверх гневное широкое лицо, настолько гневное, что Дэмону стало страшно.

Его опять подняли. Снова ужасная боль пронизала тело; боль, от которой темнеет в глазах и мутнеет сознание. Чтобы не закричать, Дэмон прикусил нижнюю губу. Фермерский дом. Длинная белая стена, по которой во все стороны разбегаются змейками трещины. Резкий, обволакивающий запах газа, спирта, йода и гашеной извести. Запах боли. К Дэмону наклоняются несколько человек. Лицо одного из них, очень морщинистое, очень усталое, расплывается в холодной улыбке.

— Господи, помилуй! Сэм Дэмон! Никак не верится, что они все-таки уложили тебя.

Гимлет Гардинер. Старый ворчун, костоправ из северян, с белой щетиной давно небритой бороды и прищуренными, опухшими от усталости глазами.

— Ненадолго, — ответил Дэмон нетвердым дрожащим голосом и тут же понял, что говорит неправду. — Ну что ж, батенька, давай посмотрим, что у тебя здесь такое.

Опять острая, пронизывающая все тело нестерпимая боль. «О боже!» — застонал Дэмон, не выдержав, но тотчас же поднес руку ко рту и, впившись зубами в тыльную сторону кисти, замолчал. В глазах потемнело, боль уменьшилась.

— Доктор! — оперевшись на локоть, Дэмон попытался чуть-чуть приподняться, но чья-то сильная рука удержала его. — Как мои дела, доктор, рана опасна?

— Гм… Здесь есть над чем поработать… Могу заверить, батенька, что от танцев на некоторое время придется воздержаться.

— А ее не… — Не решаясь произнести страшное слово, Дэмон запнулся. — …Я не останусь без ноги, доктор?

— Что? Конечно, нет, — резко ответил Гардинер чрезвычайно раздраженным тоном. — Что за дурацкая мысль! Успокойся, все останется на месте.

Дэмон закрыл глаза. От радости он готов был заплакать. Лишь бы уцелела нога, на все остальное наплевать, черт возьми.

Глава 9

Красивое лицо только что появившейся в проходе мисс Поумрой было сегодня необыкновенно радостным, ее выбивающиеся из-под накрахмаленного колпака светлые волосы сияли, как золотой венец.

— О, у меня замечательные новости! — крикнула она своим мягким, чуть хрипловатым голосом. — Чудесные новости, и я хочу, чтобы сегодня все вы были хорошими, послушными, чтобы никто из вас не произнес ни одного сердитого слова. Война почти закончилась! Подписано перемирие! В одиннадцать ноль-ноль! — Вскинув левую руку и посмотрев на часы, она продолжала: — Десять минут назад. Вы только подумайте, десять минут назад подписано перемирие! — Она бросила «Франс-Суар» Уоррентону и, как в мольбе, сложила руки. — Одиннадцать часов. Нет, вы представляете, в одиннадцать часов, одиннадцатого числа и в одиннадцатом месяце! Это же потрясающе!

— Им надо было бы сделать это в одиннадцатом году, — мрачно заметил Маккаллоу. — Тогда все мы были еще слишком молоды, чтобы попасть в эту мясорубку. — Но его остроумное замечание утонуло в общем шумном веселье.

— Ну, а теперь вы пойдете за меня замуж? — спросил Хэнкок, красивый молодой человек, студент Гарвардского университета.

Мисс Поумрой ответила ему улыбкой и отрицательно покачала головой.

— Но вы же обещали, что выйдете за меня.

— Это вы обещали мне прекратить все эти глупости и быстро подняться на ноги, — отпарировала мисс Поумрой.

— А за меня выйдете? — спросил рослый и сильный лысеющий капитан со сломанным носом по фамилии Вейермахер. — Я ведь в более подходящей форме…

— Я не выйду ни за кого из вас, потому что не могу выйти за всех! — воскликнула Поумрой.

Ее слова вызвали возгласы протеста и одобрения, раненые обсудили несколько планов массовой свадьбы. Было решено, что палатный ординарец Том Стиллман — лучший жених, что Пекенбоу, этот бездельник из Христианской ассоциации молодых людей, сможет выступить в роли священника, а доктор Маркус будет посаженым отцом невесты; участники церемонии один за другим пройдут под аркой из скрещенных костылей, а что касается брачной кровати, то для этой цели можно…

— Стоп, стоп, довольно! — зашумела мисс Поумрой; от смущения она покраснела, что, однако, сделало ее еще привлекательнее.

— Послушай-ка, Дэмон, — предложил Уоррентон, державший здоровой рукой французскую газету. — Господи, до чего же все это нелепо. Вот, послушай: «Герр Эрсбергер ответил, что они прибыли, чтобы получить предложения союзных держав относительно заключения перемирия. Тогда маршал Фош спросил: „Какие предложения?“ — и добавил: „Я ничего не могу вам предложить, и у меня нет никаких предложений“. Наступило неловкое молчание, немецкая делегация смутилась и выглядела довольно подавленной». Представляете? — добавил от себя Уоррентон.

— Старые дураки, — проворчал Маккаллоу.

— Не перебивайте его, — попросил Дэмон. В душе он завидовал Уоррентону, отец которого много лет работал в посольстве в Париже, а сам Уоррентон свободно разговаривал на четырех языках. — Прочитайте что там дальше, Док.

— Так… «Наступило неловкое молчание», нет, это я уже читал. Вот: «Наконец граф Оберндорф спросил: „Что вы, герр фельдмаршал, хотели бы, чтобы мы сказали?“ „Это ваше дело, — резко ответил маршал. — Вы хотите просить о перемирии?“ „Да“, — пробормотал Эрсбергер. „Хорошо. Ну, а раз хотите, то так и скажите, заявите об этом формально“. „Да, да, герр маршал, — промямлил граф Оберндорф, — мы просим об этом формально“. „Хорошо, — повторил маршал и взял в руки документ. — В таком случае я зачитаю вам условия, при которых, и только при которых возможен разговор о перемирии“».

— Это хорошая пощечина им, Ферд! — воскликнул Хербергер.

— Я рад, что этот надутый осел хоть на что-то годится — проворчал Маккаллоу.

— Э, брось, он великий человек и хороший генерал, — возмутился Хербергер. — Его имя войдет в историю.

— Кровавую историю.

Из города Анжер, проплывая над тщательно ухоженными английскими садами, доносился мелодичный колокольный перезвон. Были слышны отдаленные радостные крики людей. Повернув голову, Дэмон увидел бледное исхудалое лицо и кроткие карие глаза своего соседа справа майора Боргстэда. У него омертвела часть кости, и сегодня во второй половине дня ему предстояло перенести повторное хирургическое вмешательство.

— Значит, войне конец, — тихо заметил он. Его лицо было покрыто мелкими бисеринками пота.

— Да, кажется, все кончилось, — согласился Дэмон.

— А вы не знаете, как далеко продвинулись наши войска?

— Живр, Стене, в нескольких местах перешли Маас. Вблизи Седана.

— Все это в пределах Франции?

— Да, во Франции.

Колокола в городе зазвенели еще веселее, в три октавы.

— Мы напрасно теряем время, — громко заявил Хэнкок, обращаясь сразу ко всем в палате. — Из всех, находящихся в этой покойницкой, Элен выйдет замуж за одного. — На его лице появилась коварная усмешка. Он был летчиком девяносто четвертой воздушной эскадрильи и единственным из офицеров во всей палате, кто позволял себе называть мисс Поумрой по имени. — Ее избранником будет не кто ипой, как лейтенант Перси Артур Фернишелл, и я рекомендую всем примириться с этим фактом.

Послышалось несколько слабых одобрительных возгласов и поздравлений, крайне смутивших Фернишелла, стройного, но очень застенчивого молодого человека из Дулута, безнадежно влюбленною в мисс Поумрой в поэтому болезненно переживавшего подобные шутки. Бросив на летчика сердитый взгляд из-под свисавшего на лоб непокорного локона каштановых волос, он мрачно заявил:

— Ты просто циник, Хэнкок. И совершенно бесчувственный. Для тебя не существует ничего святого…

— Это я-то? — воскликнул Хэнкок недоверчиво. — Риверент Рик Хэнкок бесчувственный? Это же чистейшая клевета, друг мой Перси, — продолжал он, наблюдая с хитроватой улыбкой за выражением лица Фернишелла.

Несколько дней назад Хэнкок уговорил Стиллмана украдкой достать ему полушинель большого размера и, несмотря на украшавшие его бинты и повязки, ухитрился выбраться из госпиталя. Оказавшись на воле, Хэнкок упросил старого фермера довезти его на ручной тележке до Ля-Рен-Фьера. Его возвращение через несколько часов вызвало настоящий переполох в госпитале. О своем появлении он оповестил громкой песней, его карманы были набиты бутылками, а висящая на плече плетеная сумка до отказа заполнена подарками, которые он тут же распределил между обитателями своей палаты. Среди подарков были футбольный мяч, пара коньков, две очаровательные китайские куколки, колода игральных карт, вязальные крючки из слоновой кости и маленькая фигурка коровы из голубого фарфора, предназначенная для разливания сливок. Неумолимый страж дисциплины, старшая сестра мисс Кармоди сердито приказала Хэнкоку немедленно лечь в постель, но, прежде чем выполнить ее распоряжение, Хэнкок прямо на глазах изумленных раненых горячо поцеловал ее в щечку.

— Почему же это для меня нет ничего святого? — продолжал Хэнкок. — Для меня все свято. Я… например, я категорически против гомосексуализма. Если не верите, можете спросить у Вейермахера…

— Стоп, лейтенант! — строго перебила его очаровательная мисс Поумрой. — Вы, право же, начинаете выходить за рамки приличия.

Дэмон взглянул на небо над Луарой: мрачное, серое, уходящее вдаль, подпираемое обнаженными деревьями. Итак, войне конец. Грандиозное дело, которому он отдался с безрассудным юношеским рвением и неиссякаемой гордостью, закончилось. Он хотел завоевать весь мир, а завоевал всего-навсего вот эту койку в госпитале и мечтает теперь о бутылке бургундского вина, да и то неизвестно, принесет ли ему ее сегодня Том Стиллман… Значит, представления Дэмона о себе, о войне и о мире были ошибочными. Он шел вперед, преисполненный честолюбия, бросался в бой, считая себя неуязвимым, но в действительности оказался таким же уязвимым, как и все другие. Та же, что и у всех, плоть и кровь. Такой же смертный, как и все.

Дэмон почувствовал неприятный, как от пронизывающего весеннего ветра, озноб, сопровождаемый острыми спазматическими болями в желудке, и чуть не поддался инстинктивному желанию позвать старшую сестру мисс Кармоди, чтобы попросить у нее что-нибудь болеутоляющее; как правило, в таких случаях она давала небольшую дозу морфия. Дэмон подавил в себе это желание, дрожащими руками достал сигарету и, закурив ее, глубоко затянулся. Уж если отвыкать от наркотиков, так надо делать это без колебаний и поблажек самому себе. Другие смогли отвыкнуть, значит, и он сможет. Не разжимая стиснутых зубов, Дэмон улыбнулся наблюдавшему за ним Боргстэду, плоское квадратное лицо которого все еще было влажным от обильного пота. Из Апжера по-прежнему плыл колокольный перезвон, теперь более умеренный, как будто колокола устали от шумного безудержного веселья.

Голоса больных неожиданно стихли: вошедший в палату доктор Маркус вполголоса разговаривал с мисс Кармоди. Позади них появилась мисс Бишоп, полная девушка с сильными руками и флегматичным лицом. Привычными размеренными движениями она втянула в палату сверкающую белизной и, как бы для обмана больных, весело позвякивающую эмалированную каталку-страдалку. Наблюдая, как Маркус неторопливо, тщательно разглаживая каждый палец, натягивал на руки резиновые перчатки, Дэмон почувствовал, как в груди его нарастает знакомое ощущение напряженной скованности.

— А мы-то думали, что сегодня обойдемся без этого, — монотонно проворчал Уоррентон.

— Да, я тоже надеялся на это.

Маркус приступил к методической обработке ран артиллерийского капитана Гроссмана. У него были ранены обе ноги, и они выглядели сейчас бесформенной мешаниной раздробленных костей и рваных мышц. Мисс Бишоп только что подала доктору длинный сверкающий зонд. Дэмон отвернулся; по неписаному правилу во время перевязки все обитатели палаты должны были занимать себя чем-нибудь, а не пялить глаза на того, над кем трудится доктор.

Дэмон снова устремил свой взгляд в хмурое ноябрьское небо. Да. война окончена. Солдаты его роты, наверное, подбрасывают сейчас свои каски, стреляют в честь победы в воздух, собираются в кафе, меняют шинели и форменные рубашки на вино… Так ли? Многие ли уцелели из его роты? Кто из солдат остался жив?

С дороги позади госпиталя донеслись печальные звуки духового оркестра, сопровождаемые мрачной дробью барабанов; с госпитального двора увозили умерших пехотинцев, наверное, капитана Кебхарта и одного-двух рядовых. Дэмон представил себе всю эту процессию: за оркестром медленно движется большой грузовик марки «додж» со сломанной рессорой и тремя покрытыми флагом гробами; рядом с бортами грузовика идут солдаты салютной команды, сформированной из угрюмых госпитальных ординарцев; винтовки торчат у них, как палки, и, наверное, нет ни одного солдата, который нес бы ее правильно; они не идут, а шаркают ногами в такт шопеновскому похоронному маршу; потом состоится короткая грубоватая церемония у открытых могил, тишину нарушит приглушенный низкими ноябрьскими облаками голос капеллана и далеко не дружный треск ружейного салюта…

— Десять-тысяч-долларов-каждому-возвратившемуся-домой, — уныло пропел Хэнкок в такт похоронному маршу. Дэмон бросил на него осуждающий взгляд, а Вейермахер, приподнявшись на локте, гневно крикнул:

— Рик, постыдись, ведь это повезли Кебхарта! Если ты не заткнешь свою поганую глотку, я встану и выбью тебе зубы…

Помолчав несколько секунд, Хэнкок ответил:

— Извини, Берт… Я забыл о нем.

Глубоко затягиваясь сигаретным дымом, Дэмон вспомнил своих погибших друзей: ван Гельдер, Старки, Краз, маленький Тэрнер, Йогансен, Брюстер… и, конечно же, Дев. Он шел в бой вместе с ними, знал их, любил и никогда, никогда не забудет.

Озноб и спазматические боли прекратились, Дэмон почувствовал себя лучше. Из города теперь доносился звон только одного колокола — низкий, проникающий в самые сокровенные уголки души, кафедральный гул… Дэмон сделал все, что был в состоянии сделать, возможно, даже несколько больше. Принесло ли это кому-нибудь хоть малейшую пользу? Он действовал с беспредельной жестокостью и безумной смелостью. А какой результат? Единственный результат заключается в том, что почти каждый из тех, чьи благополучие и жизнь были для него превыше всего, теперь или убит или ранен. А каким стал он сам? Высокое чувство морального долга и готовность пожертвовать собой привели к тому, что он убивал с холодной жестокостью сам, привил эту жестокость своим ближайшим друзьям и в итоге или погубил их, или вызвал в них страх и отвращение к себе. И вот ожесточенная кровавая бойня закончилась, подписаны документы о перемирии. Никто ничего не выиграл и никто ничего не проиграл, а ты лежишь здесь с огромной дырой в бедре, стараясь не думать о докторе Маркусе, который подошел сейчас к койке Хербергера и взял из рук мисс Бишоп сверкающий хирургический инструмент.

* * *

Дэмон скорее почувствовал, чем увидел, что по слабо освещенному сумеречным светом проходу к нему быстрым четким шагом приближается Колдуэлл. Сердце Дэмона радостно забилось, он бодро поприветствовал его взмахом руки. Колдуэлл ответил едва заметным кивком головы; когда Колдуэлл подошел еще ближе, Дэмон заметил, что на плечах у него были генеральские звезды.

— Добрый вечер, сэр. Поздравляю. Колдуэлл, по-видимому, несколько смутился.

— Да. Прелести командования: до сих пор меня только подозревали в бессердечии, а теперь в этом ни у кого нет никаких сомнений. — Он поднял правую руку, и Дэмон наметил, что на нее наложена шина.

— Что с вашей рукой, сэр?

— Смешная штука, не правда ли? — Колдуэлл посмотрел на свою руку так, будто это была только что купленная вещь, в которой он разочаровался. — Но зато это спасает меня от ответов на приветствия. Осколок снаряда, — добавил он твердо. — Сломаны две кости запястья. Через два дня после того, как ранило тебя, Сэм. Мы захватили тогда Мон-Нуар. Я не уделил ему должного внимания, попала инфекция и вот… экая досада. — Он окинул взглядом всю палату. — Ну, а как к тебе относятся здесь как лечат?

— Отлично, генерал. Здесь роскошно: мягкая постель, тепло и светло, очаровательные или квалифицированные сестры, а некоторые из них обладают даже теми и другими качествами; в свободное время мы рассказываем и слушаем разные небылицы и сплетни или поглощаем множество сладостей.

— Так, так… Ну, а о себе-то ты скажешь что-нибудь? Как твоя…

Он остановился на полуслове, так как к койке подошла мило улыбающаяся мисс Поумрой, со складным стульчиком в руке. — Присаживайтесь, пожалуйста, генерал.

— С удовольствием. Благодарю вас, вы очень любезны, мисс. Обменявшись с генералом несколькими фразами, мисс Поумрой удалилась. Дэмон впервые увидел Колдуэлла в присутствии женщины: несомненно, тог постарался быть в этот момент более любезным, продемонстрировать изысканные манеры.

— Да, теперь мне понятен твой восторженный отзыв о сестрах, — пробормотал Колдуэлл. — «Сожгите мою одежду, доктор, я не хочу возвращаться домой», так что ли? — Сунув здоровую руку в карман шинели, он извлек из него длинный цилиндрический предмет, завернутый в кусок зеленой ткани, и украдкой запихнул его в стоявший под койкой вещевой мешок Дэмона. — Вот, думаю, тебе можно это? Отличное шотландское виски.

— Благодарю вас, сэр.

— Не стоит. Выпей за победителей. — Несколько секунд он молча смотрел на Дэмона. — Странно, правда? Трудно поверить, что нет больше необходимости изнурительного продвижения вперед, что через день или через несколько дней мы будем возвращаться домой.

— Да, конечно.

— Впрочем, нет. И слава богу. Ну, и как ты все-таки чувствуешь себя?

— Кости срастаются довольно быстро. Скоро начну ходить. А как дела в части?

— Кое-кто ворчит и жалуется. Нас разместили вдоль Рейна. Странные люди эти немцы. Кто-то из них раболепствует, кто-то осмеливается дерзить. Я, наверное, никогда не пойму их. Помнишь, я и раньше думал о них то же самое.

— А как моя рота?

— Настроение солдат отличное, это в неудивительно. Зиммерман оказался хорошим командиром, ты был прав. Конечно, до Ночного Портье ему далеко, но пока претензий к нему нет. Кстати, тебе ведь присвоили «майора», как раз перед подписанием перемирия.

— Да? — буркнул Дэмон без особого энтузиазма и удивился самому себе: его мысли в последнее время были настолько далеки от чего-нибудь подобного, что сообщение Колдуэлла не произвело на него никакого впечатления. Спохватившись, он добавил: — Благодарю вас, сэр, извините, я как-то не думал об этом…

— Меня не благодари. Да и вообще никого не благодари. Если бы война хоть чуть-чуть затянулась, ты, несомненно, получил бы батальон и тебе не пришлось бы брать высоты самому.

— Зим не мог поднять их в атаку, генерал. Да и у меня-то был момент, когда я усомнился в том, что смогу. Этот обстрел шрапнельными снарядами, пожалуй, тяжелейший из всего, с чем мне довелось встретиться.

— Да. Гуро упомянул наш полк в приказе, как отличившийся в этом бою. Тебе предстоит получить второй французский крест, его получат также Рассо, Зиммерман и некоторые другие. Ну, а сейчас наш девиз таков: попасть домой до снега.

— Вы возвращаетесь в Штаты, сэр?

— О, нет, — покачал головой генерал. — Я всего-навсего пользуюсь привилегиями своего высокого звания. В дивизии я не нужен, да и не только в дивизии, сейчас, кажется, вообще никто и нигде не нужен. Поэтому я сам выдал себе семидесятидвухчасовую увольнительную и махнул в Савене повидать Томми, но, прибыв туда, к сожалению, узнал, что ее перевели в Невиль. Маленькая озорница даже не потрудилась написать мне об этом. — Он пожал плечами. — Спартанцы были правы: оставляйте только сыновей. Умерщвляйте всех девочек как можно скорее. — Он достал из кармана пачку сигарет, предложил одну Дэмону и долго нашаривал одной рукой коробок, пока Дэмон не протянул ему зажженную спичку. — Спасибо. Это самое досадное последствие: ты не способен на самое простейшее, самое первобытное движение. Ты никогда не пробовал застегнуть ширинку левой рукой? Блестящее доказательство человеческой неприспособленности. — Колдуэлл проследил за проходившим по палате Брекнером; вокруг прищуренных глаз генерала появилась паутинка топких морщин. — Конечно, не все попадут домой к рождеству, но в течение следующих трех месяцев многие наверняка уже выедут. А что собираешься делать ты, Сэм, когда тебя выпишут?

— Не знаю. Предполагается, что меня пошлют в дом выздоравливающих в Канне… Откровенно говоря, не размышлял над этим.

— Я так и думал.

— Пожалуй, вернусь домой… У меня есть возможность получить работу в банке в городе, где я родился.

— Ясно. — Колдуэлл медленно обвел взглядом всю палату. — А по-моему, тебе стоит подумать о том, чтобы остаться в армии.

Дэмон удивленно уставился на генерала, его рука с дымящейся сигаретой застыла на полпути ко рту.

— Остаться? В армии?

— А почему бы не остаться, это одна из неплохих возможностей. Путь для тебя открыт, и ты далеко можешь пойти, Сэм. Ты завоевал своими делами прекрасную репутацию, тебе присвоено звание майора… Хотя, конечно, существуют и другие факторы, более значительные.

Дэмон рассеянно посмотрел на мирно спящего Уоррентона и его уродливую гипсовую шину и ошейник, на Саскина с его длинными ногами, высоко вздернутыми над койкой и растянутыми с помощью замысловатой системы из тросиков шкивов и грузов.

— Но это же нелепо! — воскликнул вполголоса Дэмон.

— Почему нелепо?

— Для чего оставаться? Какой в этом смысл? Неужели вы думаете, что будет еще одна война? — Мы не гарантированы…

— Не может быть, сэр. — Насмешливо-добродушный взгляд Колдуэлла раздражал Дэмона. — Нет, серьезно, такая война не может не быть последней, — продолжал Сэм. — С ней должно быть покончено раз и навсегда. Такой войны мир больше не вынесет.

Лицо генерала стало серьезным, сосредоточенным.

— Да, не вынесет, это правда, — согласился он спокойным, задумчивым тоном. — И все же человечеству придется пройти через еще одну, возможно и не такую, войну.

Наступила краткая пауза. Лежащие в противоположном ряду Хербергер и Морзе затеяли игру в монеты; они подбрасывали их, стараясь попасть в кружки, которые стояли у них. Когда все монеты кончались, Хербергер подзывал Брекнера, тот подходил, прихрамывая, собирал монеты своей здоровой рукой и возвращал их игрокам.

Опершись на локти, Дэмон устроился поудобнее на подушках и спросил:

— Нет, скажите честно, генерал, неужели вы считаете, что будет еще одна война?

— Боюсь, что да, — спокойно ответил Колдуэлл.

— Но это же безумие! После такой бойни, такого кровопролития, после всего этого… — Дэмон показал рукой на длинные ряды коек с лежащими на них в неестественных позах ранеными, на подвешенные и растянутые с помощью мешочков с песком конечности, на больных, которым ампутировали ноги или руки, на торчащие всюду дренажные трубки; мысленно он охватывал этим жестом и кладбища, где похоронены убитые и умершие, и казармы, и изуродованные блиндажами и окопами поля и сады, и, наконец, бесчисленные мрачные развалины на французской земле. — Нет, — горячо продолжал он, — после всего этого люди будут действовать иначе. Вздорные, не стоящие выеденного яйца международные споры должны будут решаться путем компромиссов, уступок, арбитража или каким-нибудь иным, но мирным путем. Иначе быть не может!

— Дай бог, чтобы ты оказался прав.

— Только так, другого пути не должно быть.

— Да, конечно, — сказал Колдуэлл после короткого молчания. — Я хорошо понимаю тебя. Хочется думать, что люди будут благоразумны, хочется верить в это от всей души… — Придерживая больную руку здоровой, он наклонился вперед, складной стульчик под ним заскрипел. — Но неужели ты искренне веришь, Сэм, что люди перестанут стремиться к наживе, перестанут возмущаться и негодовать, что они освободятся от заносчивости и предвзятости? Разве чувства ненависти и страха им теперь чужды? Нельзя же думать, что сильные мира сего просто так откажутся от захвата и удержания власти, от получения выгод за счет других. Почему это они вдруг должны измениться? Что может заставить их возненавидеть единственные известные им правила игры? Даже в том случае, если они были бы вынуждены изменить что-то, неужели ты допускаешь хоть на одну минуту, что их сограждане согласятся с этим?

Колдуэлл замолчал, его губы сложились в печальную улыбку. Посмотрев в проницательные глаза генерала, Дэмон почувствовал силу его интеллекта, непоколебимую беспристрастность мышления, способность ясно видеть пределы надежд и мудрости; и за всем этим возможность, нет, скорее, даже не возможность, а суровую необходимость сделать в этих пределах все, от него зависящее… Дэмон понимал, что Колдуэлл прав, и на какой-то момент сознание этой правоты вселило в Дэмона смертельный страх. Он закрыл глаза.

— Подумать только, — пробормотал Дэмон, — допустить хоть на одну минуту, что такая бездарность, такой безмозглый человек, как Бенуа, снова получит возможность…

— Да, это мясник и совершенно некомпетентный генерал. Ты прав в своей ненависти к нему. И все же он сделал что мог. То же самое и Фош — никаких проблесков воображения… А что ты скажешь о наших автомобильных промышленниках в Детройте? Война их вообще нисколько не волновала, они долго не хотели поступиться своими прибылями, когда нужно было производить танки, те самые тапки, которые были позарез нужны пам под Суассоном и Мальсэнтерой. Что ты скажешь о них? Рядом с ними старый дурак Бенуа выглядит не так уж плохо.

Дэмон крепко сжал руки в кулаки. «Какой же тогда во всем этом смысл? — хотелось крикнуть ему. — За каким чертом мы все за что-то цепляемся? Зачем нам думать о каком-то будущем?» — Но он ничего не сказал. Его охватило безысходное отчаяние, его разум был в смятении; Дэмон не понимал даже того, что думает обо всем этом сам.

— Дело в том, что допущена масса ошибок, очень многое делалось неправильно, — продолжал Колдуэлл своим монотонным вдумчивым голосом. — Вчера некоторым из нас довелось услышать мнение генерала Першинга. Это строгий, крутой человек, излишне догматичный, а иногда и слишком своевольный и властный. Но он обладает способностью докапываться до самого ядра, до истинной сущности вопроса… Он убежден, что во многом допущены ошибки, что капитуляцию приняли неправильно… На мой взгляд, в этом нет ничего удивительного. Если война велась невежественно, то нет никаких оснований ожидать, что мир будет иным. Фошу не следовало бы вести переговоры в Компьене с гражданскими руководителями, ему нужно было говорить с представителями армии: Людендорфом, Гинденбургом, фон Марвитцем. Капитулировать должна была армия, в противном случае нам следовало бы пересечь Рейн, дойти до Берлина и сорвать с петель Бранденбургские ворота, как поется в песне. Возможно, это и крайность, но в основном Першинг прав, потому что немецкое командование утверждает сейчас, что на полях сражений их армия осталась непобежденной, что капитуляция — результат предательства пораженцев внутри страны. — Колдуэлл замолчал и о чем-то задумался. — Все это заставляет серьезно поразмышлять кое о чем. Особенно о предстоящей зиме. Генерал Першинг считает, что придет день и все начнется сначала.

Эти слова ошеломили Дэмона. Осмотрев мрачным взглядом палату, он опустил глаза. Все начнется сначала…

Колдуэлл слегка наклонился вперед и положил руку на плечо Дэмона.

— И если этот день придет — да поможет нам бог, если он придет, — нашей стране потребуются такие люди, как ты, Сэм. В них будет острая и неотложная нужда, потому что все начнется сначала, все произойдет так же, как уже происходило. Я был свидетелем этому в Тамне, в девяносто восьмом году: триста товарных вагонов и ни одной накладной к грузам. Зимняя форма — для войны с Испанией в джунглях! Ненужные фляги, тонны уже сгнившего мяса. В Сибонее лошадей сваливали за борт, рассчитывая, что бедные животные проплывут три мили до берега. Ты и сам видел кое-что в Хобокене и Сен-Назере. Это, кажется, становится нашей историей: мы ко всему безразличны, ни к чему не готовимся, а потом на нас обрушивается неожиданный удар, нас охватывает справедливый гнев и мы готовы броситься в бой, не успел даже натянуть штаны… — Колдуэлл помолчал немного. — Только в следующий раз все это будет еще ужаснее. Самолеты будут летать быстрее, тапки — продвигаться дальше, пушки — стрелять точнее, чем теперь. Характерной чертой будущей войны станет неожиданное нападение на неподготовленную страну. И если придет этот день, а у нас не будет таких людей, как ты, готовых и способных выполнить свой долг, то нам придется пережить очень тяжелое время. Без таких людей армии будет очень трудно.

Колдуэлл прикусил губу и почесал пальцами забинтованную руку.

— Я не мастер на речи. Джордж Маршалл говорит что я слишком многословен, слишком интеллектуален и поэтому мои выражения недостаточно сильны. — Он улыбнулся. — Возможно, мне следует поучиться у Рейбайрна. Дэмон оживленно вскинул глаза:

— Как доживает Реб?

— Пошел на повышение. Зиммерман произвел его в сержанты. По-моему, это принесет ему несчастье, но это не мое, а его решение. Рейбайрн становится своего рода легендарным. За действия в бою у подножия горы я наградил его и Тсонку крестом «За выдающиеся заслуги»[24] и сам украсил их грудь перед дивизией, выстроенной в полной парадной форме. Крепко пожал руку Ребу и спросил его, что он намерен делать, когда вернется домой. — На лице Колдуэлла появилась печальная улыбка. — Мне не следовало бы спрашивать его об этом. Он посмотрел мне в глаза и громко заявил: «Сразу же, как вернусь, положу свою винтовку под водосточную трубу и каждый день буду выходить и смотреть, как ее разъедает ржавчина».

— Ох уж этот Реб, — пробормотал Дэмон.

— Да, остряк. Окружавшей меня свите потребовалось немало усилии, чтобы сохранить серьезный вид, пока я раздавал награды другим отличившимся. И это, конечно, еще не все. Реб, видимо, твердо убежден, что… — Колдуэлл бросил смущенный взгляд в сторону вошедшей в палату мисс Кармоди и продолжал, понизив голос: — …что пользоваться профилактическими средствами — это недостойная мужчины слабость. Я думаю, что мне удалось вывести его из этого заблуждения.

— А как вам удалось это?

— О, очень просто. Я позаимствовал у доктора несколько фотографий больных сифилисом в различной стадии и дал их Ребу для тщательного изучения. После этого я внушил ему, что если он подцепит эту болезнь, то у каждого зачатого им ребенка будет две головы, и ему придется самому отрезать одну из них сразу же после родов. Это, очевидно, подействовало. Недели через две он, пожалуй, будет у меня читать лекции для солдат полка о пользе нологового воздержания. Во всяком случае, говорят, что теперь Реб пускается в любовные похождения, только предварительно вооружившись набором профилактических средств. — Колдуэлл снова понизил голос: к ним приближалась мисс Поумрой, держа в руках большое деревянное блюдо со сладостями.

— Генерал, вы не желаете попробовать? — обратилась она к нему с лучезарной улыбкой. — Они совсем свежие, даже теплые еще.

— С удовольствием, благодарю вас. — Он вежливо поклонился и взял пирожное. — Сладкое из рук прекрасной. Нельзя ли и мне остаться здесь до полного выздоровления?

— Я не вижу ничего, что могло бы помешать этому, — заявил проснувшийся Уоррентон. — Может быть, это бессердечное создание будет тогда проводить больше времени с нами и меньше с рядовыми солдатами.

— Но я всегда к вашим услугам! — запротестовала мисс Поумрой и очаровательно покраснела, когда раздался общий веселый смех. — Тем не менее если бы генерал остался у нас, было бы прелестно. Генералов у нас еще не было.

— Представляю себе, — сухо заметил Колдуэлл. On быстро сунул липкое коричневое пирожное в рот и подмигнул Дэмону. — Эта штука куда лучше галет, поджаренных на свином сале, Сэм. Очень вкусно. — Облизывая пальцы, он наблюдал, как мисс Поумрой подходила к каждому в палате и предлагала отведать сладостей. — Да, — продолжал он, — американцы — это великий и великолепный народ, но, по-моему, несколько наивный. Нам кажется, что если мы поднимем кого-нибудь из грязи, стряхнем с него пыль и обменяемся с ним рукопожатием, то уже можем идти вместе в ближайший бар и говорить друг другу: ах, какие мы хорошие ребята. Приятный взгляд на окружающий мир, но несколько сентиментальный. Возьмем хотя бы Вильсона: это образованный и культурный человек, таких сейчас не так уж много, но что представляют собой его «четырнадцать пунктов»? Неужели он в самом деле думает, что наследники Талейрана, Бисмарка и Палмерстона могут в один прекрасный день превратиться в тибетских лам, проповедующих мистическое братство? — Колдуэлл стряхнул здоровой рукой крошки с френча и глубоко вздохнул. — Конечно, было бы прекрасно снова заняться важными проблемами мира и прекратить тревожиться по поводу мрачных предсказаний разведки, мест нахождения полевых складов боеприпасов и стрельбы в пограничных зонах. — Колдуэлл поднялся на ноги и с трудом накинул на себя шинель; неуклюже застегивая одной рукой пуговицы, он пристально смотрел через окно во двор, где три санитара катали больных в госпитальных креслах-колясках. — Да, война кончилась… Сейчас каждый хочет поскорее вернуться домой и накопить миллион долларов. О войне и армии говорить постепенно перестанут, о них будут вспоминать только в большие праздники, когда ветераны, подтянув свои животы, нарядятся в форму и торжественно пройдут с оркестром по главной улице. А потом, обливаясь потом, они постоят перед трибуной у городской ратуши, слушая в течение сорока пяти минут брехню какого-нибудь краснощекого дурака о преданности и героических жертвах на полях сражений. И это будет все, о чем вспомнят. Все, пока не грянет новая война…

Колдуэлл уже хотел было идти, но в тот же момент остановился. Уходить ему, по-видимому, не хотелось, но и оставаясь, он чувствовал себя как-то неловко. Дэмон никогда не видел его таким нерешительным. Потом, ударив перчатками по бедру, Колдуэлл сказал:

— Ну что ж, мне надо отправляться в Невиль, попытаюсь разыскать там свою взбалмошную девчонку. — Он решительно шагнул к Дэмону и протянул ему левую руку: — Всего хорошего, Сэм.

— Спасибо, сэр. И вам всего хорошего. Спасибо, что заглянули сюда и навестили меня.

— Ерунда, Сэм. — Колдуэлл сделал шаг в сторону и снова остановился в нерешительности. Затем он встал так, чтобы Уоррентон не видел их лиц, и, наклонившись, тихо произнес:

— Сэм…

— Да, генерал?

— Сэм, наши дороги могут разойтись теперь, и, вероятно, надолго. Мне не хотелось бы этого… Я хочу, чтобы ты знал: я горжусь тобой. Ты такой, каким я хотел бы иметь сына, если бы мне выпала такая честь.

— Благодарю вас, сэр. Мне хотелось сказать вам что-то подобное этому… Что для меня значила служба под вашим началом, словами не выразишь. Я очень рад, что узнал вас.

Колдуэлл откашлялся и продолжал несколько другим тоном:

— Подумай об этом, Сэм, ладно? С окончательным решением не торопись. Подумай обо всем, что я сказал. Банковского служащего из тебя не выйдет, и ты знаешь это. Зачем жить, вечно подозревая каждого? Ты станешь каким-то сидящим в паутине, сколачивающим капитал пауком, бережливой душой… Нет, в банке тебе не работать. Это будет ужасной ошибкой.

— Возможно, вы и правы, — согласился Дэмон, улыбаясь.

— Подумай об этом, Сэм. Ты рожден для дел посерьезнее. Обещай мне подумать об этом.

— Обещаю, сэр.

— Отлично.

Проходя быстрым энергичным шагом по палате, генерал не забыл кивнуть каждому больному и стоявшей у дверей мисс Поумрой, которая ответила ему сияющей улыбкой.

Глава 10

Канн оказался еще одним новым миром, о котором Дэмон не имел ни малейшего представления. Яркое солнце, чистый прохладный воздух, масса прогуливающихся людей на Ля-Круазетт. Здесь были и англичане — круглолицые, краснощекие, в кепи из шерстяной ткани; и проводившие все ночи за рулеткой русские аристократы с бледно-восковыми лицами, в облегающих голубовато-серых тужурках и шелковых галстуках; и американские летчики в военной форме с осиной талией и сдвинутыми набекрень пилотками; и однорукие французские штабные офицеры с моноклями и мордами сверхвоспитанных породистых собак… И всюду, буквально на каждом шагу — женщины, окруженные мужчинами, женщины в наброшенных на плечи и руки пышных дорогих мехах, женщины с таинственными глазами на лицах всевозможных оттенков: от белого, как мрамор, до смуглого, счастливо уверенные в своей бесподобной красоте.

1919 год. Вдоль Ля-Круазетт двигался мир сновидений.

Дэмон не спеша делал около сотни шагов, останавливался и садился на скамейку лицом к морю, чтобы дать отдых еще не окрепшей ноге; через десять минут он поднимался и, преодолевая острую боль, снова шел. Почти всю первую сотню шагов он уже мог делать теперь, не пользуясь тростью, и это говорило о явном улучшении. По набережной Святого Петра он шел, уже крепко прижимая локоть к туловищу и откровенно опираясь на трость. В конце дамбы Дэмон снова сел отдохнуть и с интересом наблюдал за подернутой рябью водой. Казалось, что она покрыта непрестанно перемещающимися перьями с каким-то необыкновенным отливом: поверхность походила то на металл, то на пыль, то на масло. Под водой на камнях виднелись медленно колышущиеся длинные морские водоросли.

Когда Дэмон, преодолевая желание попросить очередной укол морфия, лежал в бессонные утренние часы в длинной безмолвной палате, наблюдая за темно-красными огоньками сигарет в руках бодрствующих, как и он, соседей, он думал обо всем, что произошло с ним и с десятком миллионов других… Однако нельзя сказать, что, размышляя над всем происшедшим, он добирался до сути, хотя и пытался сделать это. Пережитое становится ценным только тогда, когда насыщается значением, когда человек, получивший какой-то опыт, делает для себя определенные выводы. Все дело в том, что он, Дэмон, никогда не рассуждал. Он действовал, действовал быстро, как подсказывала интуиция. Теперь настало время, когда он должен приучить себя думать, думать спокойно, здраво, рассудительно. Итак, какие же ему следует сделать выводы?

Война. Оказалось, что война — это вовсе не такое уж захватывающее приключение, насыщенное доблестными подвигами и схватками с судьбой, как ему представлялось раньше. Война — это кровавая бойня, массовая резня. Те, кому повезло, остались живы, а кому нет — погибли или искалечены. И это все? Неужели за всем этим нет никакой правды? Неужели справедливое дело не восторжествует?

Дэмон перевел взгляд на пестрый лесок мачт шлюпов и ялов в море, на синие и желтые фигурки людей, мелькающие на их белых палубах.

Нет, никакой правды за всем этим нет. А что, собственно, является правдой? Он сидит сейчас здесь, на теплом отшлифованном камне. Судьба пощадила его, но является ли это следствием какой-то определенной причины? Год назад он без колебании ответил бы: «Да, является», теперь же, после того как его зацепили беспощадные крылья войны, он больше не верит в это. Дев, Кразевский, Краудер погибли, а он остался жив просто потому, что ему повезло. Они победили не потому, что их дело правое, а потому, что у них было больше солдат и оружия и их солдаты были более храбрыми и свежими, в то время как немецкие солдаты устали от четырехлетней войны и потерь и утратили волю к победе. За четыре года и его, Дэмона, наверняка убили бы, он теперь совершенно уверен в этом. Если он, хромая, снова отправился бы на передовую, то очередная награда досталась бы не ему, а его матери. Ничего божественного в ходе событий Дэмон не видел. Люди приводили в движение войска, состоящие из таких же людей, и те терпели поражение или добивались успеха в зависимости от своих возможностей, мастерства, стойкости и ресурсов, а также от везения или невезения. Людендорф почти выиграл сражение под Шмеп-де-Дамом, потому что он тщательно спланировал наступление, а его войска показали хорошее мастерство и дисциплинированность; но проиграл он это сражение потому, что его солдаты, испытывавшие голод и лишения, остановились для грабежа, потому что они устали намного больше, чем кто-либо, — больше, чем предполагал даже сам Людендорф, — и потому что американцы, такие, как он, Дэмон, стремительно бросались в прорывы на решающих участках и сдерживали натиск противника. Если допустить, что существовала судьба, предопределившая исход войны, то следует отметить, что эта судьба очень капризна. К богу взывали и союзники и их противники, каждая сторона считала свое дело правым и справедливым, и каждая сторона совершала бесчисленные преступления во имя достижения «большой справедливой победы». Все это было частью так называемых жертв во имя достижения победы. Но для какого-нибудь немецкого майора, который шел сейчас, прихрамывая, по мрачной зимней улице Касселя или Лейпцига, все эти жертвы оказались напрасными. Такими же они могут оказаться и для него, Сэма, если четыре великие державы окажутся не в состоянии обеспечить справедливый и длительный мир…

Дэмон вздохнул, поднялся на ноги и пошел по набережной обратно. Дойдя до кафе с верандой, обращенной к порту, он остановился, решив что-нибудь выпить. Опустившись в плетеное кресло, он зацепил трость за край стола, заказал официанту вермут и стал ждать, прислушиваясь к стуку копыт, скрипу и бренчанию повозок и звонким сигналам такси. Он увидел проходившего мимо артиллерийского офицера, как ему смутно помнилось, из триста двадцать девятого полка, потом летчика, ехавшего в открытом экипаже с двумя девушками из Красного Креста. Наклонившись вперед и вытянув с хорошенькие белые шейки, девушки громко смеялись над тем, что им говорил летчик. Дэмон вспомнил, как однажды летним вечером на него точно так же смотрела Силия. Во время наступления в районе Аргонн он получил от нее письмо, которое даже тогда вызвало у него улыбку.

«У нас здесь все восторгаются тобой, Сэм. Твоя храбрость и эти награды потрясли всех. Папа и мистер Клаузен намерены назвать лужайку перед ратушей площадью Дэмона. Как тебе это правится? Ты станешь теперь бессмертным!!! Пег говорит, что мистер Верни не может рассказывать ни о чем, кроме твоих подвигов, он всем то и дело повторяет: „Я знал, что героизм в этом парне был с самых пеленок, я знал это“. На стене его комнаты висит карта Фландрии с разноцветными флажками, и он каждый день просит читать новости вслух, от первого до последнего слова. Пег говорит, что он всех их сводит с ума. Она шутит, конечно, потому что все они очень гордятся тобой. Это просто замечательно, Сэм. Мне кажется, что я и сама говорю каждому встречному: „Я уже давно знала, что он будет такой!“ Я никогда не забуду того момента, когда на газоне около дома твоей матери я сердито ругала тебя за твое утверждение, что ты знаешь свою будущую судьбу. Ты был все-таки прав. Как ты мог это знать?! Мне надо было бы поверить тебе тогда, правда? Тебе все должны были поверить. Фред находится сейчас в Кэмп-Шелби, он говорит, что его часть скоро пошлют за рубеж. Я и рада этому, и в то же время очень боюсь. Это ужасно, если война будет продолжаться. Эти гансы такие безжалостные звери. Наш город опустел теперь, но все равно я испытываю большое удовольствие от пребывания здесь с мамой и папой. Наверное, теперь, когда ты стал капитаном и героем войны, у тебя мало свободного времени, но если появится хоть одна минутка, я буду очень рада получить от тебя несколько слов».

Отпив несколько глотков аперитива, Дэмон улыбнулся. В глубине души Силия, конечно, сожалела, что не подождала его. Кавалер ордена Почета куда более привлекателен, чем лейтенант береговой артиллерии. «Площадь Дэмона». Этот грязный прямоугольник высохшей травы, где в тени от вязов, надвинув на нос соломенные шляпы, бывало, сидели и дремали Уолт Корни и Джейк Линстром… Награду в Дебремоне ему вручил сам генерал Першинг. Когда генерал прокалывал булавкой френч, Дэмон почувствовал, как легко натянулась ткань. Потом Першинг крепко пожал ему руку, и на его суровом лице появилась холодная улыбка. «Поздравляю, Дэмон, — сказал он, — за такую награду я с удовольствием отдал бы свою генеральскую звезду». Что ж, возможно, и Дэмон, будь он на месте генерала, отдал бы. Но теперь снова мирное время, знамена поблекнут, армии сократятся, Фред Шартлефф вернется к своим делам в Чикаго, а его молодая жизнерадостная жена будет растить своих детей и устраивать пышные приемы в городском доме на берегу озера…

— Капитан Дэмон! — прервал его размышления бодрый голос. — О, майор, простите… Искренне поздравляю!

Повернув голову, Дэмон увидел стоящего у стола первого лейтенанта, коренастого молодого человека с некрасивым костлявым лицом, клювообразным носом и быстрыми веселыми глазами. Лицо, которое он раньше видел, но сразу не смог вспомнить где. Однако в следующий момент он вспомнил.

— Привет! Кажется, Крайслер?

— Да, сэр. Пожалуйста, не вставайте. Я просто увидел вас, и мне захотелось…

— О да, да. Батальон Рассела. — Дэмон все же встал, перенеся тяжесть тела на здоровую ногу. — Вспоминаю, что мы виделись во время того короткого совещания на пути к Мальсэнтеру. Мне кажется, что после этого мы больше не встречались. Вас ранило там?

Утвердительно кивнув, Крайслер быстрым и легким движением большого пальца указал на грудь.

— Осколками снаряда. Но мне повезло, легкие не задеты. А что произошло с вами, сэр?

— Зацепило бедро и бедренную кость. Под Мон-Нуаром. Садитесь, Крайслер. Угощайтесь.

— С удовольствием, если это не побеспокоит вас…

— О, нет, нет. Я просто сижу здесь и размышляю. Извините, что не сразу узнал вас.

— Это вполне естественно, сэр. Откровенно говоря, я удивлен, что вы вообще помните меня. — Крайслер приветливо улыбнулся. — Я был в тот вечер в очень подавленном настроении.

— Да, у меня было такое же состояние. Как вас звать, Крайслер?

— Бен, сэр.

— Отлично. Давайте называть друг друга по имени, Бен и Сэм. — Дэмон улыбнулся.

Наблюдая за прохожими, они медленно потягивали прохладное терпкое випо и рассказывали друг другу о себе и своих переживаниях. Крайслер родился в Меномини, в штате Висконсин, где его отец владел недвижимостью и издавал местную газету. Он учился в Вест-Пойнте и окончил его в 1918 году, на год раньше срока. Крайслер прибыл в полк всего за два часа до того, как Дэмон встретил его на совещании.

— Я не имел тогда ни малейшего представления о том, что происходит. Единственное, что мне было известно, это должность, на которую меня назначили. Откровенно говоря, я здорово струхнул тогда. Все, казалось, было не так, как я представлял себе.

— Это неудивительно, — тихо сказал Дэмон. — В действующих войсках для новичка всегда самое трудное — это начало. Ну, и как же вы справились?

— Просто и сам не знаю, как все это вышло. По-моему, мое ранение — это самое быстрое ранение в истории войны. — Когда Крайслер улыбался, его некрасивое лицо делалось мальчишески озорным. — Мори и я преодолели с солдатами проволочное заграждение, атаковали гранатами две первые артиллерийские позиции противника и захватили их. Мы стремительно продвигались вперед, несмотря на дождь, грязь и другие трудности, и я уже подумал, что часам этак к шести вечера мы дойдем чуть ли не до Берлина. Но в тот же момент меня что-то ударило и я как подкошенный повалился на спину; грудь так болела, словно ее лягнул копытом мул. — Он провел рукой по своим коротко подстриженным темным волосам. — Я не планировал шестилетнюю кампанию, как старина Дик Уэллсли, но, разумеется, не предполагал и того, что буду участвовать в войне всего четыре часа… Все мои усилия, затраченные в Вест-Пойнте, оказались напрасными, А вы, сэр, какого выпуска?

— Я не имел удовольствия кончать Вест-Пойнт, — ответил Дэмон.

Крайслер вскинул на него удивленный взгляд, его лицо расплылось в веселой мальчишеской улыбке.

— Ха, здорово, правда! Самое ужасное в этом Вест-Пойнте то, что там скучно и мрачно, как в подземелье. Люди с чувством юмора там встречаются один на пятьдесят.

Дэмон засмеялся. Крайслер решительно нравился ему.

— Да, вам, наверное, невесело было там.

— Старшекурсники считали меня ненормальным, называли легкомысленным. «Курсанту первого курса фривольничать здесь не позволено, Крайслер, — поучали они. — Мы позаботимся о том, чтобы избавить вас от этой отвратительной привычки». Почему они, черт возьми, считают, что должны разговаривать только как доктор Джонсон? Однажды я не утерпел и высказал это одному из них.

— И вы пробыли там в таком положении все четыре года?

— Три. Нас обучали по сокращенной программе, чтобы поскорее вытолкнуть в эту великую бойню. Откровенно говоря, я не пожалел об этом. — В блестящих черных глазах Крайслера появились задорные искорки. Дэмон понял, что под безудержной бравурностью скрывается мужественный характер. — Через некоторое время это превратилось в своеобразную игру, в жестокую, методичную игру. Они навалились на меня, используя свои права на полную катушку. Я сопротивлялся, уклонялся, напрягал все свои силы и исправно нес бесчисленные наряды вне очереди… Но я не унывал, каждый вечер подходил к зеркалу, смотрел на свою физиономию и говорил: «И все-таки ты не лишился чувства юмора». И представьте себе, это помогало. — Он замолчал, несколько секунд с большим интересом наблюдая за сидящей у соседнего стола хорошенькой француженкой. — Впрочем, я беру назад свои слова о воспитанниках Вест-Пойнта. Полковник Колдуэлл, несомненно, обладает чувством юмора. В тот вечер, казалось, ничего особенного не происходило, но я не мог найти никого, кто мог бы сказать мне что-нибудь толком. Когда же я увидел Колдуэлла, то подбежал к нему и сказал: «Сэр, я имею приказ принять командование третьим взводом третьей роты первого батальона». Он бросил на меня изумительно веселый взгляд и сказал: «Благодарю вас, лейтенант, это назначение, безусловно, облегчит мне исполнение возложенных на меня обязанностей».

— А вы знаете, — начал сквозь смех Дэмон, — Колдуэлл уже бригадный генерал. Он тоже приедет сюда. Завтра или послезавтра я увижусь с ним.

— А вы собираетесь вернуться в полк в Хексенкирче?

— Не знаю. А вы?

— Обязательно. Я ведь уже знаю немецкий, зачем же пропадать знаниям? Пойдемте в казино, — предложил он. — Посмотрим, как там играют.

— Вы слишком бодры и подвижны для инвалида, Бен.

— О перед вами самый легкомысленный человек. Пойдемте, майор…

Они допили вино и прошли через небольшой парк. Боль в ноге утихла, то ли в результате настойчивых упражнений в ходьбе, то ли из-за выпитого вермута. Дэмон заметил, что Крайслер дышит неритмично, его лицо покрылось пятнами и было напряжено, — видимо, сказывалось ранение.

Они молча поднялись по ступенькам, вошли в прохладное, хорошо освещенное фойе, постояли несколько секунд у входа в салон, в котором сидели, потягивая коктейли и весело разговаривая, небольшие группы людей; в длинном салоне стоял легкий гул от певучего французского говора. Зал освещался мягким, отраженным от потолка светом, повсюду были видны сверкающее наряды женщин.

— Хотелось бы мне свободно говорить по-французски, — заметил Крайслер. — Не на ломаном ученическом языке, а совершенно свободно. А вы знаете французский, майор?

— Немного.

— Мне говорили, что лучше всего, когда имеешь пассивный запас слов.

— Что? О да, конечно. — Дэмон смотрел на мужчину с прямыми темными волосами и топкими усиками, который стоял перед небольшой группой людей, по-видимому англичан, и рассказывал им о своем охотничьем успехе: он изобразил внезапное нападение какого-то дикого рогатого зверя, свой испуг и рожденный отчаянием героизм, потом рассказчик показал, как ему удалось произвести удачный выстрел и как он победоносно поставил ногу на тушу убитого зверя. Окружавшие его мужчины — все они были в штатском — разразились дружным смехом и начали упрашивать охотника рассказать еще что-нибудь. У Дэмона рассказчик вызвал на какой-то момент слабую неприязнь, сменившуюся холодным безразличием. Они находились в одном из мест времяпрепровождения богатых; жизнь возвращалась в прежнюю колею, и здесь опять собирались для игр богачи. Все это было вполне естественно. Насколько Дэмон знал, это был Бой Брэдфорд, кавалер орденов «Крест Виктории», «За безупречную службу» и «Военный крест», ставший в двадцать четыре года бригадиром британской экспедиционной армии… Позади группы с рассказчиком находилась рулетка, оттуда доносился шуршащий звук и щелчки катающихся шариков и скучный монотонный голос крупье:

— Faites vos jeux, sieurs-et-dames, faites vos jeux…[25]

— Пойдемте посмотрим, как играют, — предложил Дэмон. Крайслер отрицательно покрутил головой.

— Я лучше присяду и отдохну, — сказал он. — Все это несколько волнует меня. А при виде этих очаровательных женщин у меня просто дух захватывает.

Дэмон заметил, что Крайслер немного вспотел, еще больше побледнел, кожа на его клювообразном носу натянулась. «Лучше его оставить на некоторое время одного», — подумал Дэмон и сказал:

— Ну, хорошо, я совершу обзорную прогулку и скажу вам, где идет интересная игра.

Дэмон направился к игорной комнате, но, пройдя немного, повинуясь какому-то неожиданному импульсу, повернул вправо и пошел вдоль колоннады, крепко опираясь на трость и разглядывая стоявшие там и тут пары. Встреча с Крайслером снова выдвинула проблему его будущего на передний план; остановившись возле одной из колонн, он закурил сигарету и стал любоваться многочисленными яхтами в заливе, изящным скольжением синих, белых и красных их корпусов, сверкающих на солнце начищенной медной отделкой. На корме одной из них была надпись: «L’Aiglette, Cannes».[26] Двое мужчин грузили в трюм яхты корзины с продовольствием. Теперь они могли свободно плыть к таким экзотическим островам, как Хальмахера, Тимор, Паламангао.

Служба Дэмона протекала не так уж плохо. Он нес в своем ранце если не маршальский жезл, то, во всяком случае, трость помощника командира батальона. Он способен повести за собой солдат, поднять их дух и привить уважение к себе, у него есть то тактическое чутье, о котором говорил Колдуэлл; то самое седьмое чувство, которое не имеет никакого отношения к знаниям, почерпнутым из книг, умению читать карту, наставлен ним по боевой подготовке или научно обоснованным предположениям. Он нашел свое место в жизни. Нашел ли? А может, это всего-навсего заблуждение, в которое ты, зажатый тисками войны, впал за счет талантов других? Никто ведь по-настоящему не знает, что у него в глубине души и что составляет его собственное безраздельное «я»: под внешним обликом каждого из нас таится неизвестное — поэт или провидец, полководец или первооткрыватель; ни один человек не может уверенно сказать, какова его судьба и предназначение.

Дэмон глубоко вздохнул и оглянулся вокруг с почти виноватым видом; в нескольких шагах от него, в обрамлении двух колонн, словно классическое олицетворение женщины, стояла молодая необыкновенной красоты девушка, оживленно беседуя по-французски с кавалерийским капитаном и пожилым мужчиной в штатском. Освещенная лучами послеполуденного солнца головка девушки казалась волшебной, красота была потрясающей. Ее лицо, в ореоле пышных волос цвета красной меди, излучало изумительное сочетание нежности, хрупкости и женственности с непоколебимой твердостью и силой, сочетание, свойственное лишь особой, изготовленной неведомым методом стали. Дэмон понял, что перед ним самая красивая из всех когда-либо встречавшихся ему девушек. Собеседники, видимо, сказали что-то смешное, ее лицо озарилось очаровательной улыбкой, глаза засверкали, тонкий стан затрепетал, словно тоскующая по открытому морю изящная парусная яхта на привязи у тяжеловесной баржи… Горящая сигарета давно уже обжигала ему пальцы, но он, очарованный ее ошеломляющей красотой, ни на секунду не отрывал взгляда от девушки, испытывая необыкновенное удовольствие от одного лишь созерцания этого неземного существа. Мрачные воспоминания об Аргонне, пережитые ужасы и потери, отвратительный трупный запах — все это исчезло из его сознания.

Девушка говорила по-французски довольно быстро, и Дэмон улавливал некоторые фразы. «Oh! — mais c’est trop drôle, ça! — воскликнула она однажды. — II fait la bête…».[27] Что это могло значить? Она смеялась глубоким грудным голосом — приятное отличие от резкого сопрано, свойственного большинству французских женщин. Дэмон понимал, что смотреть на девушку так пристально может только беспардонный нахал или неисправимый невежа, но желание созерцать ее было выше его сознания. Она притягивала его взгляд, словно редчайший орден — намного более редкий, чем полученная им за бой на ферме Бриньи светло-голубая лента с пятью белыми звездами, — словно орден, дарованный ему за все пережитые опасности. А почему ему, собственно, не наслаждаться видом этого совершенства женской красоты. «Кошке не возбраняется смотреть на короля», — бывало, говорила его мать. К тому же с каждой секундой в нем нарастала уверенность, что он уже где-то видел ее, точнее, она напоминала ему кого-то, несомненно, того, кого он хорошо знает…

К девушке и ее собеседникам подошли еще двое: французский лейтенант-артиллерист, очень стройный и красивый молодой человек, и пышная розовощекая девушка в ярко-оранжевом платье. Они оживленно обменялись взаимными приветствиями, сопровождавшимися кратковременными взрывами общего смеха. Девушка с тициановскими волосами казалась теперь несколько стесненной: на ее лице появилось едва уловимое выражение печали и напряженность, подошедшие, видимо, были ей не по душе. Она бросила раздраженный взгляд на Дэмона и в тот же момент отвела глаза. Дэмон резко повернулся, отошел к другому концу колоннады и закурил новую сигарету. Как это уже много раз случалось в его жизни, у него появилось ощущение, что все остановилось, замерло в каком-то приятном стазе, в ожидании какого-то, может быть, грозного, а может быть, и незначительного события.

Рядом с ним в кресле-каталке оказался надменный старик с моноклем и гагатовым мундштуком для сигарет — судя по манерам, граф или барон. Вскинув дрожащую руку и указывая пальцем на полного молодого человека в костюме из твида, он гневно отчитывал его; припухшие темные челюсти старика тряслись от ярости.

— Никакого чувства собственного достоинства! — рявкнул он на безупречном английском языке. — У тебя просто нет ни крупицы гордости! — Чем сильнее гневался старик, тем безразличнее и веселее становился молодой человек.

— Но, дядя Эликсис… — начал было молодой человек.

— Ты на пути к верной гибели — гибели праздных лентяев и беззаботных душ!

Не принимая во внимание ни одного слова дядюшки, полный решимости продолжать мотовство и удовлетворять свои прихоти и капризы, племянник засмеялся, снисходительно покачал головой и повернулся, чтобы уйти.

— Запомни, что я говорю тебе, ты, глупый мальчишка! — хрипло крикнул ему вдогонку старик, грозя бледным дрожащим пальцем. Молодой человек обернулся, сделал серию неопределенных примирительных жестов пухлыми руками и решительно направился в большой зал. Дэмон встретился со стариком взглядом; тот глянул на него волком, кивнул головой и — как будто Дэмон был виноват в этой испорченности молодого человека — раздраженно махнул рукой, выхватил из кармана носовой платок и, разворачивая кресло-каталку, мучительно закашлялся, болезненно сотрясаясь всем телом…

Дэмон вздрогнул: красивая девушка, которой он так восхищался, шла по направлению к нему, одна… Через несколько секунд она пройдет мимо колонны, возле которой он стоит; она ступала твердо, но шаги ее были легкими, воздушными, держалась она прямо, уверенно и вместе с тем — женственно. Сердце Дэмона радостно забилось. Не раздумывая долго, он шагнул к ней и произнес:

— Пардон, мисс…

— Пардон? — повторила она французское слово, стремительно вскинув на него свои слегка сердитые глаза.

— Mes hommages, Madame. — Он взял под козырек, стремясь сделать это так, как делают, приветствуя — женщин, французские офицеры. — J’ai pensé que vous — que vous étiez…[28]

— О, вы говорите по-французски, майор, — ответила она по-английски с очаровательным французским акцентом и улыбнулась — такой покоряющей, электризующей улыбкой, сверкнувшей, как луч солнца, на неспокойной поверхности воды.

— Извините, — сказал он, — это потому, что я думал… Я мог бы поклясться, что вы американка.

— Да? Это интересно! А почему, собственно? — спросила она, кокетливо наклонив очаровательную головку набок. Слова Дэмона, видимо, заинтриговали ее.

— О, даже не знаю… Просто потому, как вы там стояли и смеялись. — Она была совсем молодой, не более восемнадцати-девятнадцати лет; глаза ее были настолько ясными, что белки, казалось, отливали голубизной. — Я должен извиниться за то, что так упорно разглядывал вас…

— Да, действительно. Это что, свойственный американцам обычай?

— Боюсь, что наши манеры в сравнении с европейскими не на должной высоте… Дело в том, что вы напоминаете мне кого-то там, в Штатах… — В его сознании мелькнул образ похожего на нее человека, и он продолжал: — Вы уверены, что не имеете к американцам никакого отношения?

Она засмеялась своим низким музыкальным голосом.

— Уверена настолько, насколько может быть уверен человек в этом мире, майор. — Она отвела взгляд в сторону. — Нет, нет, моя мать испанка, а отец — граф Эдмон-дё-Безансон. — Помолчав немного она тихо добавила: — Я графиня Везелей.

— Mes Hommages,[29] — повторил он любезно, несмотря на ее обескураживающее сообщение. Замужем. За каким-то проклятым графом. Тем не менее заканчивать разговор ему не хотелось. — Да? И где же этот Везелей? Я успел побывать лишь в немногих местах Франции, видел всего несколько городов и ферм.

— О, конечно, это неудивительно. Вы знаете, это городок на возвышенности в Бургундии. Очень романтический, очень исторический, очень впечатляющий городок. Его строгая простота вас очаровывает. Мрачный и по-октябрьски холодный замок, а все мрачное и холодное не может не быть впечатляющим. — Она весело улыбнулась Дэмону: — Потому-то я и здесь сейчас, соскучилась по солнышку.

— Конечно, конечно.

— К тому же захотелось повидать старых друзей. Теперь, когда кончилась эта отвратительная война, тянет к друзьям.

— Конечно, — согласился Дэмон, — для вас это большое облегчение.

— Как замечательно, что вы приняли меня за американку! — заметила она восторженно. — Просто прелестно. Надо будет сказать об этом Рэймону, это очень обрадует его…

«Сейчас она уйдет», — с сожалением подумал Дэмон, но ошибся. Графиня вынула из сумочки портсигар и достала из него сигарету с золотым кончиком. Дэмон предложил ей прикурить, достал свой «Кэмэл» и спросил:

— Позвольте и мне?

— Mais certainement, certainement…[30] У вас исключительные манеры, майор.

— Неужели?

— Для американца, конечно… Расскажите мне о себе. Вы из Америки? Где вы живете?

— О, в очень небольшом городке. Вы о нем никогда, конечно, не слышали. В штате Небраска.

— О боже, где же это?

— На Среднем Западе, точнее — на границе Среднего Запада… — Неважно, о чем говорить, лишь бы продолжать разговор с ней и стоять здесь вот так, опираясь на трость, наслаждаясь необыкновенной красотой этой веселой девушки с волосами цвета меди. Господи, кого же она так напоминает ему? — Это своего рода промежуточный штат, — продолжал он.

— Что значит, промежуточный?

— Гм, видите ли, он тянется от Миссури — это главный приток Миссисипи…

— О да, да, река нашего Отца Маркета и де ля Саля.[31]

— Правильно. Оттуда штат простирается на запад через Великие Равнины почти до Скалистых Гор.

— Они скучные и однообразные, правда? Великие Равнины? — спросила она, нахмурив брови.

— Да, конечно, их не сравнишь вот с этим… — Дэмон засмеялся и кивнул в сторону залива и яхт. — Но там… Я не знаю, как вам сказать, но в них есть что-то магическое, что-то притягивающее, какая-то своеобразная простота. Особенно весной, в начале мая, когда растущие вдоль реки ивы и трехгранные тополя окрашиваются в сочный желто-зеленый цвет. В своем роде это цвет самой жизни. Как будто жизнь начинается сначала…

Заметив на себе ее пристальный, испытующий взгляд, Сэм смутился и замолчал. Она смотрела на него более чем пристально, он понял это, он мог бы поклясться в этом. Во взгляде девушки появилась какая-то необъяснимая мягкость, искренний интерес, грусть и печаль. Или все это ему только показалось? Он улыбнулся и пожал плечами.

— Я просто, наверное, соскучился по дому, — сказал он. — Вот уже три года, как не был там. Кажется, я становлюсь излишне сентиментальным.

— У вас, следовательно, есть сентиментальная жилка, майор? — спросила она нежно. — Но вы ведь солдат?

— Да. Пурпурово-розовая, шириной с милю. — Они засмеялись. Она не проявляла никакого желания уходить, хотя ее сигарета почти догорела. — Мне все еще кажется, что я уже видел вас где-то, — продолжал он, внимательно глядя ей в лицо. — Надеюсь, вы ничего не имеете против?

— Абсолютно. Но я очень сомневаюсь в этом. — Ее взгляд упал на трость. — Вы ранены? — Дэмон кивнул. — Но у вас нет этих… мой муж называет их кухонной батареей… — Она слегка коснулась пальцами левой стороны груди.

— Я не люблю носить эти ленты и нашивки.

— Да? Но почему?

Дэмон внимательно посмотрел на нее:

— Потому что нахожу это неуместным. Не хватит никаких орденов и медалей, чтобы наградить всех, кто проявил храбрость и доблесть и пострадал за последние четыре года. Многие солдаты, совершившие подвиг, ничем не отмечены, зато целые корзины орденов и медалей розданы штабным офицерам только потому, что они были или любимчиками или родственниками власть имущих.

— Довольно интересная теория. Такого мне еще не приходилось слышать. Разумеется, смелость и отвага на поле боя…

— А кто может точно измерить смелость и отвагу? Каждый человек чего-нибудь да боится, и нет ни одного, кто в конце концов не сломился бы под давлением, если оно достаточно тяжелое и действует непрерывно… Кто же, кроме самого бога, может решить, какой человек достоин награды, а какой нет! — Дэмон замолчал и опустил глаза, обеспокоенный тем, что повысил голос.

— Ого! — воскликнула она. — Вы настолько… настолько…

— Настолько предубеждены, — закончил он за нее. — Да, предубежден. Я имею кое-какой опыт в этом деле.

Она бросила на него быстрый взгляд:

— Но ведь вы ранены? И тяжело?

— На мой взгляд, достаточно тяжело.

— Я знаю, что некоторые резали себе пальцы, открывая мясные консервы, и им требовалось на лечение много времени. А другие обмазывали лицо вазелином и делали вид, что они…

— Только не в моей части. У меня такого не было, — прервал он ее, мрачно улыбаясь.

— О, значит, вы очень строгий начальник?

Дэмон снова бросил на нее испытующий взгляд. Трудно было понять, что думает на самом деле эта очаровательная маленькая графиня. Он готов был поклясться, что в некоторых случаях она просто подшучивала над ним, и тем не менее ее лицо оставалось внимательным, сочувствующим, со следами печали, а голос приятным, мягким. Это возбуждало Дэмона. «Если человек способен безнадежно влюбиться в течение каких-нибудь пяти минут, — подумал он, удивляясь самому себе, — то со мной произошло именно это».

— О нет, я думаю, что принадлежу к средним, — сказал Дэмон вслух. — Нет, — поправился он, — вернее, я достаточно строг. В определенных случаях, конечно. Меня не очень беспокоит, что мои солдаты делают по своей инициативе, это меня меньше всего касается. Однако существуют такие ситуации и условия, в которых вы не можете позволить какие-либо глупости. — Дэмон понял, что рассуждает несколько напыщенно, и замолчал. Всемогущий бог, он болтал, как Джордж Верни! — Извините, мне давно надо было бы представиться, — продолжал он. — Моя фамилия Дэмон, Сэм Дэмон.

На ее лице появилось заметное удивление, глаза затуманились, но в тот же момент необыкновенно просветлели.

— Дэмон, — произнесла она, запнувшись, — Дэмон… Так вы, значит… Вы один из наиболее отличившихся во всей американской армии…

Теперь удивление появилось на лице Дэмона:

— А откуда вам это известно?

— Гм, э-э, — замялась она. — Видите ли, мой папа, э-э, мой отец был прикомандирован к вашей дивизии в качестве офицера связи…

— Но офицерами связи у нас были полковник Энисор, — перебил ее Дэмон, — или капитан Лефевр.

— Нет, это было раньше, мой отец работал с американцами раньше, а потом его перевели. Еще до того, как его ранило. Это случилось, когда он возвращался в свой полк. — Она смотрела на него с каким-то испугом, ее глаза метались из стороны в сторону. — Мне не следовало бы держать вас так долго стоя, майор, — сказала она. — Извините, пожалуйста…

— О, не беспокойтесь, такая нагрузка полезна для меня…

— К тому же мне пора идти, — неожиданно добавила она. — У меня назначена встреча, извините, пожалуйста.

— Можно мне проводить вас?

— Нет, нет, в этом нет никакой необходимости. Очень приятно было познакомиться с вами, очень.

— Надеюсь, я смогу увидеть вас еще? — осмелился Дэмон.

— Возможно, — ответила она почти шепотом, явно торопясь уйти. — Аu revoir,[32] майор…

— Аu revoir, Madame.[33]

Дэмон проследил, как она торопливо прошла вдоль колоннады. На него свалилось огромное счастье. И как просто все это произошло! Казалось, что встреча с графиней была совершенно неизбежной, предначертанной самой судьбой. Пока Дэмон неторопливо шел в зал, где, лениво потягивая коктейль, сидел Крайслер, в его голове одна за другой возникали фантастические картины романтических любовных встреч в мрачном замке, на борту тускло освещенной яхты, на thés dansants[34] на крытых красной черепицей террасах, выходящих на Ля-Напуль. Дэмон сел рядом с Крайслером и подозвал официанта.

— Чем вас угощают здесь, Бен?

— Здесь это называют «перно», а я — лакричником.

— Пожалуй, я тоже попробую его.

— У вас такой вид, будто вы поймали тридцатифунтового окуня. Что случилось, майор?

— Я только что попал в удивительную историю. Очень забавная история. — Дэмон почувствовал необыкновенный прилив энергии и радости. — Я встретил французскую графиню, которая, узнав, кто я, почему-то невероятно испугалась. Что бы это могло значить, по-вашему?

— Я бы сказал, что она наверняка обладает тонким чутьем.

— Да. Я сказал бы то же самое. Однако странным во всем этом кажется то, что испуг у нее возник в совершенно неожиданный момент и по каким-то непонятным мне причинам. — Дэмон наклонился вперед и многозначительно коснулся пальцами руки Крайслера. — Как бы вы реагировали, если вдруг встретили бы потрясающей красоты французскую девушку, которая знает буквально все о людях вашей части?

— Решил бы, что это коварная немецкая шпионка, которая еще не считает войну законченной.

— Я решил бы то же самое, дружище. — Дэмон откинулся назад, потягивая коктейль, отдававший тмином, замоченным в экстракте лакричника. Он с удивлением отметил, что ноющая боль в ноге совершенно исчезла. Почему бы это? Роскошный зал, мягкое журчание и щелчки быстро вращающихся рулеток, звонкий переливчатый женский смех — все это, как наркотик, дурманило сознание. Он заснул в мире серой грязи и судорожных ужасов, а проснулся в мире сказочного богатства и красоты, с сердцем, пронзенным стрелой Амура… Да, он влюбился. Дэмон не сомневался в этом ни единой секунды. Более счастливым, чем теперь, он никогда в жизни еще не чувствовал себя.

— А чем же, по-вашему, объяснить тот факт, — продолжал Дэмон вслух, — что эта очаровательная французская графиня, способная сидеть ночами и зубрить штатно-организационное расписание полка, вдруг пугается и удирает от такого славного, доброго и невинного младенца, как я?

— А тем, что у вас очень большой рот, и она боится, как бы вы ее не проглотили.

Они посмотрели друг на друга и громко рассмеялись.

* * *

Двумя днями позднее, в прохладный ветреный день, когда от острова Сент-Маргерит по заливу одна за другой катились высокие волны, Дэмон, совершая неторопливую двухмильную прогулку по Ля-Круазетт, увидел генерала Колдуэлла в компании с двумя офицерами и с той самой девушкой, которая произвела на него такое неизгладимое впечатление. Как и два дня назад, сердце Дэмона приятно замерло, он ускорил шаг, несмотря на боль в ноге. Колдуэлл заметил его и остановился; на лице повернувшейся в тот же момент девушки появился откровенный испуг. Дэмон заметил поразительное сходство девушки и генерала — одинаковая тонкость лиц, интеллектуальная одухотворенность и неотразимая привлекательность — и не удержался от того, чтобы сказать себе: «Идиот!» Он с трудом подавил желание громко расхохотаться. Отдав честь, Дэмон произнес слегка дрожащим голосом:

— Здравствуйте, генерал, добрый день, джентльмены.

Колдуэлл крепко пожал левой рукой руку Дэмона и громко воскликнул:

— Сэм! Очень рад видеть тебя снова на ногах. Я пытался вчера позвонить тебе, но разыскать кого-нибудь по телефону сейчас во Франции невозможно. Как только берешь трубку, эти телефонисты сейчас же начинают трещать на своем баскском языке и от них ничего не добьешься. Ты не знаком с моей дочерью Томми?

На лице Дэмона появилась мрачнейшая улыбка:

— Нет, кажется, не знаком.

— Томми, — продолжал Колдуэлл, — это майор Дэмон, я рассказывал тебе о нем.

— Да, я помню, здравствуйте, майор, — живо откликнулась она.

— Здравствуйте, мисс Колдуэлл. — Чувствуя на себе ее взгляд, он повернулся к двум другим офицерам — дивизионному артиллеристу, подполковнику Форсайту, которого он уже знал, и английскому полковнику Иврингэму с квадратным лицом кирпичного цвета и густыми, свисающими, как у моржа, седыми усами.

— Сэм находится здесь в отпуске по болезни, — пояснил Колдуэлл Иврингэму. — В полку он был у меня правой рукой.

— А где вас ранило? — поинтересовался Иврингэм.

— Под Мон-Нуаром, полковник.

— А-а, понятно. — Иврингэм состроил понимающую гримасу. — Выдающееся сражение.

— Для Дэмона по-настоящему выдающимся был арьергардный бой на ферме Бриньи, — вмешался подполковник Форсайт. — Этот бой запомнится ему навсегда.

— Да, да, разумеется, — согласился Иврингэм.

— О, да вы, оказывается, знаменитый герой! — воскликнула Томми Колдуэлл. В ее глазах появились озорные искорки, и Дэмон понял, что она намерена отплатить ему. — Вы человек, отмеченный многочисленными наградами. А почему вы не носите их, майор? Папа, — продолжала она, круто повернувшись к отцу, — почему майор Дэмон не носит все свои награды? Разве он не должен носить их?

— В самом деле, — поддержал ее Форсайт, — почему вы не носите их, Дэмон? Где еще, как не здесь, носить их?

Дэмон улыбнулся:

— Признаюсь, это моя оплошность, сэр.

— А я знаю почему, — продолжала, сверкая глазами, Томми, — он просто не хочет, чтобы вы все чувствовали себя неловко в его присутствии. Правда? Или, наверное, потому, что он становится застенчивым, когда надевает награды. Правда, вы чувствуете себя с ними застенчивым, майор?

— Послушай, Томми… — вмешался генерал Колдуэлл робким, почти мрачным тоном.

— А что, — отозвалась она, часто моргая глазами, — разве я сказала что-нибудь неправильно? Что-нибудь неуместное?

— Абсолютно ничего, — поспешил вмешаться Дэмон. — Дело в том, что награды просто очень тяжелы, чтобы носить их на себе, они сделаны из серебра и бронзы, и из-за них я теряю равновесие. Разве вы не находите их слишком тяжелыми?

— Во-первых, я не имею к ним никакого отношения, — заявила она. — А во-вторых, по-моему, награды это не что иное, как мишура для оловянных солдатиков.

— Послушай, Томми…

— Они так же нелепы, как седые парики, которые надевают английские судьи и адвокаты. Полнейшая нелепость.

Щеки полковника Иврингэма слегка вздрогнули, глаза гневно расширились.

— Гм, я должен сказать… — начал он ворчливо, но веселый смех Томми Колдуэлл заглушил его слова.

— Это элементарная самоподдержка. Что вы все станете делать, если вас лишить головных уборов и всякой блестящей мишуры? Вы же хорошо знаете, что раздаете эти побрякушки друг другу, как детям раздают сладости на каком-нибудь празднике…

— О, мы все собираем награды, мисс Колдуэлл, — вмешался Дэмон, улыбаясь. — Разве не так? Но мы делаем это всего-навсего из-за присущего нам простодушия. Мы представляем собой не более и не менее того, на что претендуем, вы можете запросто судить о нас по тому, что видите на наших плечах и чувствуете в наших сердцах. Разве можно быть еще более бесхитростным и простодушным? А вот с женщинами… — Пристально посмотрев на нее, Дэмон многозначительно улыбнулся. — С женщинами дело обстоит иначе. В них, пожалуй, не разобрался бы и сам Макиавелли. Вы, например, встречаетесь на прогулке с очаровательным созданием; на ней роскошное платье, сверкающие драгоценности, она интригующе намекает на замок родовитых предков, великолепные яхты, пышные приемы в посольствах на триста именитых персон… Но попробуйте угадать, кто она? Графиня или самая обычная искательница приключений? А может быть, и того хуже? Нет, мисс Колдуэлл, вы напрасно наговариваете на нас, бедных солдат, — закончил Дэмон, выразительно покачивая головой.

Томми смотрела на него с нескрываемым восхищением, в ее ясных, широко открытых глазах застыло удивление.

— М-да-а, — восторженно начал генерал Колдуэлл, не сводивший изумленного взгляда с Дэмона, — не могу не отдать тебе должное, Сэм, ты просто сражаешь наповал…

— О, вы, мужчины, всегда вот так, поддерживаете друг друга, — попыталась возразить Томми.

— Я бы не сказал, что Сэм нуждается в чьей-то поддержке, — заметил, нахмурив брови, Колдуэлл. Взглянув на часы, он неожиданно добавил: — Сэм, не в службу, а в дружбу… Томми должна выполнить несколько поручений в городе, не возьмешь ли ты на себя обязанность сопровождающего?

— Папа, майору Дэмону совсем не интересно сопровождать меня…

— А я уверен, что он не откажется. — Колдуэлл через голову дочери бросил многозначительный взгляд на Сэма. — Правда ведь, Сэм?

— С большим удовольствием, сэр.

— Ну, право же, папа…

— У полковника Иврингэма очень мало времени, а нам нужно многое обсудить. Знаете что, давайте все встретимся в баре «Голубой» в четверть третьего. Согласны?

— Отлично, сэр.

— Томми!

— Да, генерал? — отозвалась она по-военному, с нарочитой четкостью.

— Попытайся показать Сэму свои самые привлекательные качества. — Он лукаво посмотрел ей в глаза. — У тебя ведь они есть, ты знаешь…

Дэмон галантно предложил ей руку, и они медленно пошли вдвоем по выцветшей хвойной аллее. Он с радостью отметил, что от прикосновения его руки мышцы Томми напряглись, стали упругими. Дэмону захотелось весело рассмеяться, пуститься но набережной в неудержимый пляс, потянуть за нос хмурую французскую старушенцию с голубой муаровой лентой на шее и седыми пышно взбитыми волосами. Он давно, очень давно не чувствовал себя таким счастливым, — возможно, даже никогда за всю свою жизнь. И самым восхитительным и забавным было то, что все эти ощущения, хотя он сдерживал их в себе, быстро заполняли его сердце и разбегались по всему телу, как дрожащие и сверкающие ртутные шарики.

— Итак, мисс Колдуэлл, давно ли вы во Франции? — галантно спросил он.

— Хорошо, хорошо, — ответила она дерзко. — Ладно. Вы — само благородство. Прямо-таки сэр Персиваль[35] в военном мундире со всей его ослепительно-обманчивой мишурой.

— Не совсем понимаю, что вы хотите этим сказать.

— Конечно, не понимаете. Воплощенное благородство! Божество! Вам надо было бы кончить Итонский колледж.

— Почему?

— Вам хорошо известно, что я уже два года ухаживаю за больными и ранеными в госпитале. Вы просто невыносим! — Казалось что она вот-вот расплачется, но вместо этого ее лицо вдруг озарилось лукавой улыбкой. — И все равно я вас одурачила. — Она резко остановилась и торжествующе посмотрела ему в глаза. — Скажете, нет? Одурачила ведь?

— Да, одурачили. Вам это почти удалось.

— Что значит «почти»?

Напыщенно, словно читая по местному путеводителю, Дэмон продекламировал:

— С тысяча четыреста восемьдесят второго года старинный монастырь Везелей служит местопребыванием монашеского ордена рыцарей-госпитальеров. Внешний облик монастыря, искусно реставрированный Виолле-лё-Дюком в тысяча восемьсот восемьдесят седьмом году, является ярким образцом архитектурного искусства романского периода в Бургундии. Открыт для посещений в будние дни с…

— Но тогда вы этого не знали! — воскликнула Томми.

— Нет, не знал.

— Недоверчивый хитрец! Вы, наверное, относитесь к категории людей, которые никогда не признают себя побежденными. Ненавижу таких!

— Нет, я не из тех. На вашу удочку я попался. Только… — Дэмон посмотрел на проходящие мимо пары. Он теперь тоже был частью пары, и это необыкновенно льстило ему, радовало и волновало. — Только во всем этом было что-то такое, что не вписывалось в общую картину. Инстинкт мне подсказал…

— О, вы обладаете еще и необыкновенным инстинктом, да?

— Да, обладаю.

Они подошли к порту и остановились, чтобы посмотреть на суда.

— Как в сказке, — произнес он задумчиво. — Весь город как сказочный. Такое можно увидеть только во сне. Трудно поверить, что это сказочное место и тот беспорядок и грязь, что севернее, представляют собой одну страну.

— Да, и… — начала было она и внезапно замолчала.

— И что?

— Ничего. — Она нахмурила брови и перевела взгляд на море.

— Они скучные? — спросил он озабоченно

— Что?

— Великие Равнины?

— О, да перестаньте же вы! — воскликнула она и рассмеялась. Они долго смотрели друг другу в глаза и радостно смеялись.

— И часто вы перевоплощаетесь вот так?

— Всегда, когда могу и нахожу это уместным.

— Понятно. А почему?

— Потому что мир, такой, как он есть, мне не нравится. Вот я и пытаюсь изменить его.

Ее лицо снова повеселело и оживилось.

— В самом деле, ведь для вас было намного интереснее, когда я представилась графиней с этими замками и богатыми виллами… И не говорите мне, что на вас это не подействовало, я убеждена в обратном.

— Да, подействовало.

— Видите?

— Но подействовало по-своему… Реальная, вы нравитесь мне намного больше.

— Это потому, что вы неисправимый прозаик.

— Возможно… Давайте поднимемся в Лё-Сюке, — предложил он. — Когда я приехал сюда, мне сразу же захотелось побывать там. Вы сможете?

— Безусловно. — Она очаровательно изогнула губки. — Вы марсиане, все вы ужасно тщеславны, правда ведь? — Она снова остановилась и, уперев руки в бока, повернулась лицом к нему. — Надеюсь, вы не из Вест-Пойнта? — неожиданно спросила она. — Откровенно говоря, мне не хотелось бы не только иметь дело, ко даже прогуливаться с вест-пойнтским произведением. Вы кончали Вест-Пойнт?

— Нет, не кончал.

— Слава богу, хоть этого-то вы миновали.

— Но я должен признаться, что был допущен в Вест-Пойнт перед войной.

— А почему же тогда вы не попали туда? Дэмон пожал плечами и улыбнулся:

— Тщеславие.

Но Томми не засмеялась.

— Дорога тщеславия ведет только к могиле, — сказала она.

— Кто так сказал? — спросил Дэмон, кивнув головой.

— Не знаю.

Лё-Сюке величественно высилась прямо перед ними, словно построенная детьми розово-лиловая игрушечная крепость. Они направились вверх через старую часть города, миновали рынки, прошли по темным сырым проходам со множеством роющихся в мусоре бродячих собак, мимо мрачных, согнувшихся под тяжелой ношей пожилых женщин, усталых, изнуренных; потом они оказались на парапетной стенке с бойницами. Приятный свежий ветерок ласкал лица, далеко на западе у подножия гор виднелась раскинувшаяся полумесяцем, сверкающая белизной Ницца. Выйдя на парапет, Томми, казалось, почувствовала себя свободнее и непринужденнее и рассказала Дэмону о себе.

Она работала в полевом госпитале номер один в Невиле, и ее только что уволили. Бо́льшую часть больных эвакуировали в Штаты, и ее услуги оказались теперь ненужными. Она очень много знает о жизни и службе военных. Ее мать умерла, когда ей было шесть лет, и она росла и воспитывалась в армейских гарнизонах в штатах Техас, Джорджия и Вашингтон, а также на Филиппинах. Ее отцу помогали тетки, потом негритянки, напевавшие ей свои песенки, мексиканки и болтливые филиппинки, похожие на маленьких и толстеньких буддийских идолов; она ела мексиканские бобы, мамалыгу и бизонье мясо и бог его знает что еще. Она ездила на лошади практически с того возраста, когда начала говорить; у нее была собака, и она очень любила ее, тупоголовую тварь, которую звали Эйгоналдо и которая подохла от укуса змеи в Фолсоме; она плакала по ней пять дней и ночей подряд, и никто не мог ее успокоить. Она росла и приобретала жизненный опыт под звуки горнов, в атмосфере церемоний при выносе знамени и носила своего рода военную форму всю свою жизнь, а теперь в Западном полушарии нет ни одного, ни одного человека, которому все это так надоело, как надоело ей.

— Я стану куртизанкой, — заявила она. — Знаменитой, опытной, высокого класса куртизанкой. Подхвачу какого-нибудь русского белогвардейца-миллионера или египетского принца… с одной из тех божественных белых яхт, вон там, внизу…

— Это будет забавно, — согласился Дэмон.

— А разве нет? И мы будем плавать из Канн на Кипр, в Аден, на остров Таити, а потом обратно через Сейшельские острова… Правда, хорошее название? Сейшельские… Я, конечно, пополнею, стану грешницей и буду все время мечтать. Иногда, разумеется, буду писать стихи и потягивать через стеклянную трубку абсент.

Дэмон взглянул на нее с любопытством:

— А как же ваш бедный отец?

— О, он позаботится о себе сам. Он ведь генерал теперь, слава богу… Я помню времена, когда он был первым лейтенантом: тысячелетний возраст — и всего-навсего первый лейтенант. Исполняющий обязанности командира роты. А теперь он вон там, в баре «Голубой», рассуждает с другими высокими чинами о том, кто какой фланг оставил незащищенным под Слези и почему девяносто девятый драгунский полк не развернули на линии Нудл — Вомба — Доде, как было запланировано. Ох уж вы, разбойники, и потешились же в этой войне!

— О да, мы великолепно провели время, — грустно проговорил Дэмон. Он понимал, что она по-своему издевается над ним, но в том, как она говорила, была какая-то непонятная буйная нотка, будто она была заодно с тем порывистым ветром который дул с гор.

— А что, скажете, нет? Вы веселились, как скорпионы в бочке. «Солдаты! — пробубнила она напыщенным басом. — Солдаты, нам нужно захватить эту высоту. Я должен сейчас пойти в столовую и посмотреть, остужено ли вино к обеду, и чтоб, когда я вернусь, высота была в наших руках». Разумеется, вино остужено не было, ординарец до костей стер себе руки, начищая ботинки полковника Бабблегатса и отутюживая его форму для вечерних любовных похождений. Бабблегатс, разумеется, отправляет ординарца на гауптвахту. К этому времени… — Она вызывающе посмотрела на Дэмона и засмеялась: — …к этому времени прибывает шофер на сверкающем «роллс-ройсе», и Бабблегатс вынужден что-то придумать, чтобы оправдать свое намерение поехать; он выбирает батальон, расквартированный около старой виллы, которая уже давно привлекала его внимание, и посылает приказ командиру этого батальона подготовиться к проверке. Солдаты батальона, те, что остались в живых, только что прибыли с линии фронта, они грязные, уставшие, их одежда, снаряжение и оружие в беспорядке. Но приказ есть приказ, это известно каждому дураку, и бедные ребята, еле волоча ноги, начищают, как могут, оружие, приводят себя в порядок и выстраиваются под дождем для осмотра…

— Вы забыли сказать о санобработке, — заметил Дэмон.

— Скажу и об этом. Но Бабблегатс вовсе не намеревался устраивать никакой проверки батальону, он думал только об этой вилле. Он сел за руль сам и, приехав туда, с удовольствием обнаружил, что в вилле есть винный погреб, полногрудая податливая femme de chambre[36] и роскошная мягкая кровать; не говоря уже о великолепной окружающей местности, включая и ту высоту. Все как по заказу…

Она повысила тон, ее голос стал более напряженным, глаза сверкали, как скрещенные шпаги. Дэмон перестал улыбаться.

— Может быть, прекратим этот разговор? — предложил он.

— Нет, нет, подождите. Самое интересное еще впереди. Бабблегатс звонит по телефону в Шомон и интересуется возможностями своего продвижения. За то, что ничего не делает. Генерал Сэкфул-Понч непреклонен: «Дорогой мой, я не могу представить тебя к присвоению звания „бригадный генерал“, у тебя слишком малы потери. Постарайся увеличить их, тогда я посмотрю, что можно сделать». Бабблегатс повергнут в уныние, но не надолго. Решение, решение! И что же он видит? Конечно же, тот самый батальон! В батальоне наконец поняли, что никакой проверки не будет, и теперь солдаты с трудом тащатся в пункт санобработки. Беда только в том, что Бабблегатс все слегка перепутал: все эти жирные куропатки, бутылки «Шато Помероль» и беготня из комнаты в комнату за femme de chambre подействовали на него так, что он потерял ориентацию. «Они атакуют! — кричит он. — Молодцы, ребята!» Через какое-нибудь мгновение он уже связался по телефону с артиллерией: «Огневой налет по квадрату К-42!» — приказывает он. «Но, полковник, этот квадрат у нас в тылу, это ведь там, где…» «Вы что же это, учите меня, что мне делать? — ревет во все горло Бабблегатс. — Если я сказал, по квадрату К-42, значит, мне нужен огонь по квадрату К-42! Стреляйте из всех орудий!» Разумеется, Бабблегатс перепутал войну с давнишней футбольной игрой там, в Вест-Пойнте, в старые добрые времена, когда он защищал честь своей родной команды. Но артиллерийский офицер, разумеется, не мог этого знать, приказ есть приказ и поэтому старый служака дергает за спусковой шнур. И — бах! Догадываетесь, что произошло? Первый залп шлепается в самую середину колонны — и все к чертовой матери! О боже, словами этого не опишешь — летящие в разные стороны руки и ноги, мечущиеся санитары, которые пытаются по частям собрать тела убитых…

— Довольно! — воскликнул Дэмон, поднимаясь на ноги; он взял Томми за плечи и сильно встряхнул ее. — Довольно! Прекратите, черт возьми…

— О, да, наконец-то для вас этого довольно… Дэмон был ошеломлен и кипел от гнева.

— Перестаньте, послушайте меня: в этой проклятой войне погибли тысячи хороших людей и издеваться над ними — это кощунство, понимаете?

— Я думаю…

— Вы можете думать что вам угодно, но не насмехайтесь над ними при мне…

— А вы думаете, мне это доставляет удовольствие? — зло спросила она. — Может быть, вы думаете, что я недостаточно насмотрелась на эту идиотскую войну, что я мало видела смердящих pan, гноя и всяких мерзостей, мало наслушалась непрекращающихся стонов? — Томми неожиданно заплакала, по щекам ее побежали слезы, которые она и не пыталась смахнуть. Растерявшийся Дэмон стоял перед ней, все еще держа ее за плечи и не зная, что предпринять. Затем он нежно обнял ее, а она, всхлипывая, прижалась к нему.

— Будьте вы все прокляты! — проговорила она сквозь всхлипывания. — Все вы глупые, чванливые идиоты…

— Успокойтесь, успокойтесь, — тихо промолвил Дэмон. — Кто он был?

Она откинула голову назад, как будто он ударил ее.

— Летчик, вот кто, и в сто раз лучше всех вас! Замечательный человек… О нет, простите, — спохватилась она и снова опустила голову. — Я не знаю, был ли он лучше, может, и не был. Простите меня, майор. Я не знаю. Но он был такой милый. Как он улыбался… Они подбили его самолет, и он попытался посадить его. Посадить самолет, потому что у него не было парашюта. Почему они не давали летчикам парашюты? — гневно крикнула она. — Почему? У немецких летчиков парашюты есть, а у наших нет. Почему?

— Не знаю, — ответил Дэмон.

— Он был абсолютно безнадежным, но не унывал. Все улыбался, О боже, это так ужасно! — Она всхлипывала, как будто ее сердце было разбито навсегда.

— Я сочувствую вам, — прошептал Дэмон, — видит бог, я сочувствую.

Из-за угла зубчатой стены замка вышли два американских моряка и остановились, глядя на них с нескрываемым любопытством. Повернувшись, Дэмон бросил на них сердитый взгляд и повелительно махнул головой; моряки нехотя повернули обратно. Почувствовав движение Дэмона, Томми подняла голову и заметила быстро скрывшихся за каменной стеной моряков.

— Этого еще не хватало, — сказала она раздраженно, выпрямилась и начала вытирать слезы. — Глупо. Не знаю, что со мной происходит. Я давно уже не плакала по Джиму. В самом деле. У меня очень взвинчены нервы, наверное, не следовало приезжать сюда. — Она откинула волосы назад. — Теперь мое лицо несколько часов будет как мокрая красная тряпка… Джейн сказала, что поездка сюда изменит всю мою жизнь. Джейн была у нас старшей сестрой в Невиле. Она приезжала сюда в отпуск и познакомилась с капитаном из войск охраны, который владеет чуть ли не половиной Австралии. — Она высморкалась в платочек. — Ей повезло, правда?

— Да, повезло.

— Она собирается унаследовать весь Мельбурн. — Томми посмотрела на Дэмона с притворной глупостью. — А вы, случайно, не миллионер?

Дэмон покачал головой.

— Нет, я самый простой и бедный парень с фермы.

— К тому же тщеславный, — добавила она.

— Правильно, — согласился он. — Какой уж есть.

Ее прелестное, покрасневшее от слез личико озарилось очаровательной улыбкой.

Глава 11

— Я плавала во всех океанах мира, — заявила Элси Лилиенкроп, высокая блондинка с красивым выразительным лицом и серодымчатыми глазами. Ее отец прежде торговал бриллиантами, и на Ривьере ее все называли Царевной. — Я плавала в Атлантике, и на Тихом океане, и, конечно, на Средиземном море. Плавала в Индийском океане и в Японском море.

— А как насчет Черного моря? — спросил Бен Крайслер.

— И на Черном море тоже была, в Трабзоне.

— О, продолжайте, продолжайте, дорогая, — вмешался лейтенант Пойндекстер. — Уж не собираетесь ли вы сказать нам, что плавали и в Арктике?

— Собираюсь, плавала, — кивнула она головой с победоносным видом. — Я была в Будё, в Норвегии.

— Но, милая Царевна, это же не Арктика…

— Это севернее Полярного круга.

Пойндекстер с недоверчивым видом повернулся к Томми; он прижал большой палец руки к подбородку, и это сделало его очень симпатичным.

— Неужели севернее? Томми, вы согласны с ней? Вы ведь везде побывали.

— Я пасую, — весело ответила Томми, пожав плечами. — Спросите у Сэма, он знает все эти тонкости.

— О’кей, майор, — обратился к нему Пойндекстер, — это правда?

Сэм улыбнулся:

— Если она прибыла в Будё на пароходе, значит, она плавала в Арктике. Полярный круг идет от острова Трэнеи через Кузомень в Финляндию. Будё севернее этих пунктов.

— О боже! — простонал Пойндекстер. Элси лукаво улыбнулась и пробормотала:

— Вот видите? Он знает.

— Я инстинктивно не доверяю человеку, который утверждает, что знает подобные вещи, — заявил Пойндекстер.

— Стерлинг, не показывай свою невоспитанность, — заметила Томми.

— Сэм знает все, — поддержал ее Бен Крайслер, поправляя рукой спавшие на лоб волосы. — У него потрясающая память. К тысяча девятьсот тридцать девятому году он станет начальником штаба сухопутных войск.

— Неужели он в самом деле будет начальником штаба? — недоверчиво спросила Арлин Хэнчетт, девушка из Красного Креста, которую Томми привела на вечер для Бена.

— А почему бы и нет? Я, во всяком случае, проголосовал бы за него.

— Тысяча девятьсот тридцать девятый? — снова вступил в разговор Пойндекстер. — К чему этот ни на чем не обоснованный разговор о тысяча девятьсот тридцать девятом?

Дэмон, Томми и их спутники сидели за столиком в небольшом модном кабаре «Пьяный жонглер», который находился в переулке, выходящем на улицу Антиб. В клубах сигаретного дыма, налетая друг на друга, весело кружили танцующие пары под шумную музыку негритянского оркестра из шести человек. Держа бокал, тихо напевая мелодию — оркестр играл «После того как ты ушла», — Томми Колдуэлл с интересом наблюдала за танцующими. Кто-то из них — Томми не узнала его — махнул ей рукой, и она ответила ему легким кивком головы. На их столике стояло несколько бутылок «Моэт-Шандон»; Пойндекстер настоял, чтобы заказать именно это вино, так как, по его убеждению, лучшего шампанского на свете не существует и пусть никто не пытается ему возражать. Друзья уже изрядно выпили, за столиком царило оживленное веселье.

— А как насчет Каспийского моря, Царевна? — спросил Пойндекстер, уваренный что наконец-то он выйдет победителем.

Элси серьезно кивнула головой.

— Да, была и на Каспийском, в Балканах. Это около Баку.

— Боже, это просто невероятно! Никогда не слышал ни об одном из этих мест.

— Это потому, что вы совершеннейший провинциал, — заметила Элси со слабым, едва уловимым акцентом. На ее лице появилась мечтательная улыбка.

— Это для меня новость! Вот уж не думал, что принадлежу к таковым, — пробормотал Пойндекстер. Это был высокий широкоплечий молодой человек с темными вьющимися волосами; в его движениях чувствовались легкость и грация, и он прекрасно знал, что правится всем. На нем была сшитая по заказу у Селфриджа военная форма и офицерский поясной ремень, выделанный из русской телячьей кожи, мягкий, отполированный до блеска. Под Буа-до-Рапп Пойндекстера ранило в ногу, и он не мог простить немцам, что они испортили ему отличную пару модельной обуви. Томми считала, что он самый привлекательный мужчина из всех, кого она до сих пор встречала. Как бы чувствуя ее восхищение, он, изящно изогнув руку с бутылкой, налил ей в бокал шампанского. Томми улыбнулась ему; ей нравился и он, и вся компания, и кабаре, в котором они сидели, и различные солдаты и девушки, которые время от времени останавливались у их стола и, весело приветствовали их. «Отличный вечер, — думала она, — и все это устроил Декс. У него всегда получается все очень хорошо».

— Декс проплыл на старой калоше «Фен-Хуан» от Нью-Йорка до острова Таити, — сказала Томми, защищая Пойндекстера перед Элси. — С экипажем из пяти человек. Тогда ему было всего девятнадцать лет.

— Это пустяки, — заметил Пойндекстер, шмыгнув носом. Он посмотрел на Сэма, сидевшего слева от Томми. — А вам приходилось когда-нибудь плавать, Дэмон?

Сэм улыбнулся и покачал головой:

— Первое и единственное судно, на котором я побывал за всю свою жизнь, это «Том Джефферсон». Я прибыл на нем в Европу.

Томми улыбнулась. Сэм оставался верным себе: скромный, прямой, несколько бесцеремонный. Пойндекстер, казалось, не поверил:

— Вы просто шутите, наверное.

— Святейшая правда.

— О, вам понравилось бы плавать. Увлекательный спорт. — Пойндекстер как бы изучал майора своими ясными голубыми глазами. — Кстати, что вы намерены делать, когда демобилизуетесь?

— Не знаю, я не решил еще.

— Папа уже навалился на него, — вставила Томми, — он пытался уговорить его остаться в этой проклятой армии.

Пойндекстер удивленно вытаращил глаза:

— О боже, да зачем это нужно? Мы уже сделали мир безопасным для плутократии…

— Возможно.

— Нет вы послушайте! Я имею в виду, что вам ведь нет никакой необходимости играть на «бис», вы уже получили все существующие побрякушки.

— А почему бы ему не остаться в армии? Перед ним открыта широкая дорога, — вмешался Бен, схватившись за нос большим и указательным пальцами; он всегда так делал, когда волновался.

— С вами я спорить не буду, вы уже испорченный человек, — сказал Пойндекстер Бену, махнув на него рукой. — Но вы-то, — продолжал он, обращаясь к Сэму, — не останетесь же вы в этом идиотском зверинце, чтобы каждый божий день начищать краги и отдавать честь знамени. Ведь не останетесь? Я понимаю, что говорю неуважительно по отношению к старшему и всяким там церемониям, но ведь совершенно ясно, что в этом нет никакого будущего. Через несколько месяцев они начнут все сокращать и уменьшать и вы не успеете чихнуть, как снова окажетесь младшим капралом.

— Вот об этом-то я все время и твержу ему, — вмешалась Томми.

— Запомните мои слова, никто в Штатах не захочет даже и слышать об армии. Мой отец знает некоторых очень влиятельных людей, сенаторов и тому подобных шишек. Единственное, чего они хотят сейчас, это прекратить игру и сложить колоду. Они считают, что почетный караул на Арлингтонском кладбище — это угроза миру и благополучию Соединенных Штатов.

— Американские сенаторы? — спросил Сэм. — Так думают сенаторы?

— Ха, конечно, американские сенаторы! А кто же, по-вашему? Поймите же, мы уже совершили ошибку: пришли сюда, помогли заполнить кладбища, добавили, так сказать, еще одну славную страницу в историю… А теперь давайте вернемся домой и забудем обо всем этом. Только дураки продолжают играть, когда совершенно ясно, что их карта бита. Вы же хорошо понимаете это. Просто надо списать со счетов все паши потери.

— Просто списать, и все?

— Конечно. Неужели вам хочется сгнить в каком-нибудь захолустном гарнизоне, расквартированном на неплодородной земле? Там ведь не осталось ни одного индейца, с которыми когда-то воевали. — Глаза Декса весело сверкнули. — Возвращайтесь домой, и мой старина отец предоставит вам работу у себя на предприятии.

— И что же я буду делать? — спросил Сэм, улыбаясь.

— Что делать? Об этом беспокоиться нечего, дорогой. Дело не в том, что вы будете делать, а в том, как вы будете делать.

У вас будет масса телефонов, вы будете названивать разным людям и говорить им, что операции с «Анакондой» надо оживить, а со «Стандарт ойлом» притормозить. Да это, собственно, не имеет значения. Деловая активность во всех отраслях так или иначе повысится. Вашей действительной заботой станут поло, теннис, прогулки на яхтах и тому подобные развлечения.

— Звучит довольно заманчиво, — откликнулся Дэмон. — Все прикончить, обо всем забыть и отправиться домой.

— Вот это разговор!

— Все очень хорошо, пока… Пока не начнется все сначала.

— Как сначала?! — воскликнул Пойндекстер. Даже Элси и Бен, казалось, были крайне удивлены мрачными предсказаниями Дэмона. — Что вы имеете в виду, черт возьми? Господи, вот еще пророк нашелся! Никакого нового мирового пожара не будет. Мы уже все сыты по горло, понимаете?

— И все-таки пожар может разгореться снова, — спокойно ответил Дэмон.

— Вопреки желаниям американцев, — добавила, нахмурив брови, Элси.

— Вашего друга преследует idée fixe,[37] — сказал Декс, обращаясь к Томми.

Разговор с Сэмом продолжил Бен, Декс послушал их некоторое время, затем достал великолепный золотой портсигар и протянул его Томми.

— Мне нравится этот портсигар, — сказала она, беря из него сигарету. — Он такой… такой необычный…

— Милая детка, он ваш. — Декс положил портсигар на ее ладонь и накрыл его своей рукой.

— Нет, нет, Декс, — запротестовала она, — я не могу принять такой подарок…

— Не вижу причин для отказа. Особенно если вы посмотрите дарственную надпись.

Томми повернула портсигар. Красивым спенсерианским почерком на нем было выгравировано: «Я без ума от любви к вам. Икар». Она невольно улыбнулась и восхищенно посмотрела на него. Вчера он прислал ей два десятка роз, а позавчера духи «Арпеж» в большом флаконе в форме сердца.

— А мне ваш отец предоставит работу на своем предприятии? — спросила Томми с шаловливой улыбкой.

— Не будьте упрямой, — прошептал Декс. Он склонился к ней так близко, что она хорошо различала сверкавшие в самом центре его зрачков искорки. Он занимал седьмое место по гребле в Нью-Хейвене, слыл отличным игроком в поло… И вот он сидит здесь, рядом с ней, такой представительный, готовый для нее на все. — Зачем противиться неизбежному? — продолжал он. — Вот мы рядом, я и вы. Что может быть логичнее этого?

— А я думала, что дети военных вызывают у вас презрение, — пробормотала она неуверенно.

— Это было всего лишь предубеждение незрелого человека; теперь я думаю по-другому. Ваши колебания не имеют под собой никакой почвы, дорогая. Вот увидите, вы понравитесь всем в Ойстер-Бейе, а они все понравятся вам.

— В связи с чем это вы вспоминаете Ойстер-Бей? — решительно вмешался в их разговор Сэм.

— Майор, — отозвался Декс, нахмурив брови, — давайте поговорим об этом позднее, хорошо?

— Нет, нет, все-таки, где это находится? — быстро продолжал Сэм. — На Лонг-Айленде? Между Глен-Ковом и Хантингтоном?

— Да.

— Ну и как там? Расскажите нам. Пойндекстер нехотя выпрямился.

— Вам там не понравится, Дэмон. Право же, не понравится.

— Почему?

— Очень уж там все неподвижные, спокойные, слишком raffiné[38] для вас. Вы здоровый мускулистый фермерский парень со стальными ребрами и нежным сердцем, а на Лонг-Айленде у всех, наоборот, нежная кожа и стальное сердце…

Томми засмеялась. Ей было приятно сидеть между двумя красивыми мужчинами, добивающимися ее расположения, и в то же время она чего-то боялась, ее не покидало ощущение, что за ней гонятся какие-то жестокие непримиримые силы. Ей не хотелось быть вовлечённой в борьбу этих столь непохожих друг на друга мужчин; она все еще была в состоянии какой-то неопределенности. Временами ей казалось, что всех, кто был ей дорог, кого она любила, у нее отняли. Ее мать умерла в окружении суетливых, вполголоса говоривших друг с другом в ночной тиши военных врачей; любимую собачонку Эйгыоналдо укусила у нее на глазах ядовитая змея; когда ей было четырнадцать лет, она очень увлеклась юношей по имени Артур Брелл, но он целую зиму пролежал с воспалением легких, а потом с постели поднялся не человек, а его тень — едва держащееся на ногах привидение; а потом этот летчик Джим…

— Потанцуем? — предложил ей Сэм, улыбаясь.

— С удовольствием.

— О, Дэмон! — насмешливо воскликнул Декс. — На что вы отваживаетесь? Вы же не сможете танцевать…

— Посмотрим, — ответил Сэм.

Томми встала, и, облегченно вздохнув, направилась с Сэмом к толпе танцующих.

— Извините, — прошептал Сэм. Он слегка прихрамывал на не совсем еще окрепшую ногу.

— О, ничего, ничего. У вас очень хорошо получается. Дэмон танцевал не блестяще, ему явно мешала раненая нога, но он отлично чувствовал ритм и, вполне возможно, был неплохим танцором. Сейчас он удерживал вес тела большей частью на здоровой ноге, а когда опирался на мгновение на больную, то слегка покачивался, но равновесия все же не терял; Томми быстро подладилась под этот не совсем обычный шаг своего кавалера. Вскоре среди танцующих появились Бен с Хэнчетт, их плечи подпрыгивали, как будто они шагали по упругому пружинному матрасу. Музыка танца, веселая, возбуждающая атмосфера захватывала Томми все сильнее и сильнее.

— Я, кажется, выпила лишнего, — сказала Томми, громко смеясь. — Ну и пусть, мне очень весело… А вы знаете, он ведь не шутит…

— Кто?

— Декс. Он действительно может устроить вас на работу, если вы захотите, конечно.

Сэм бросил на нее осуждающий взгляд:

— У вас есть один очень маленький недостаток.

— И какой же?

— Не слишком ли много внимания лейтенанту Пойндекстеру?

— А что я могу сделать! — воскликнула она. — Он такой привлекательный! Вы все привлекательные, конечно, но Декс самый привлекательный.

— Этого далеко не достаточно…

— Он хочет, чтобы я разделила его судьбу. Правильнее сказать — богатство. Как я буду, по-вашему, выглядеть в роли ойстер-бейской матроны? Верховая охота с собаками, собственные яхты в заливе, пышные и шумные приемы на зеленых лужайках под вязами… Недурно, правда?

— Это будет ненадолго, — сказал Сэм.

— Да? А почему ненадолго?

— Вы очень скоро надоедите ему. — Она бросила на него полный гневного изумления взгляд. — Да, да, надоедите, — продолжал он. — Такие, как он, никогда не довольствуются одной женщиной. Не успеете вы обосноваться, как он уже начнет поглядывать во сторонам в поисках другой…

— Мне это очень нравится! — воскликнула Томми. Она была вне себя, слова Сэма настолько взбесили ее, что она прекратила танец. Кто-то наступил ей на ногу, она вскрикнула от боли. — Какое нахальство! Кто же вы такой, если смеете говорить мне, что я не смогу удержать своего мужа? Вы невыносимый человек, вы слишком самоуверенны. Все это потому, что вы привыкли командовать солдатами и думаете, что вам позволено говорить любые дерзости. А теперь возьмите свои слова назад, Сэм Дэмон!

— Подождите… Я не хотел…

— Я хорошо поняла, что вы хотели! Извольте взять свои слова назад, сейчас же!

— Я хотел сказать, что вы будете несчастливы…

Они пробирались мимо эстрады, где сидел оркестр; встретившись с ней взглядом, барабанщик лукаво подмигнул ей и выбил замысловатую трель; Томми рассмеялась, ухватила Сэма, и они снова закружились в танце; от ее гнева не осталось и следа.

— Не сердитесь, — шепнул ей на ухо Сэм. — Беру все сказанное назад. Все до единого слова. Я вовсе не хотел…

— О, я не могу сердиться на кого-нибудь более пяти минут! — воскликнула она. — Это все моя гугенотская кровь.

Томми заметила, что лицо Сэма резко изменилось, стало напряженным, как будто он в одно мгновение постарел на много лет.

— Что случилось? — спросила она с тревогой.

— Ничего. — Глаза Сэма были необыкновенно печальными, Томми никогда не видела такой глубокой печали ни в чьих глазах. — Однажды мой хороший друг сказал то же самое. Точно такие же слова.

— Извините меня, — прошептала Томми. Она посмотрела через плечо Сэма на барабанщика, на танцующего Бена, крючковатое костлявое лицо которого расплылось в широкой улыбке. Неожиданно она почувствовала, что Дэмон тяжело опирается на нее, его лицо снова побледнело, мышцы напряглись.

— Вам плохо? — спросила она.

— Нет.

— Это нога, она болит? — Дэмон утвердительно кивнул. — Но это же абсурд какой-то. Почему вы не говорите об этом?

— Потому что, — ответил Сэм, печально улыбаясь, — в таком случае нам пришлось бы вернуться к столу и слушать Пойндекстера.

— Ну и что в этом плохого?

— Ничего. Только я хочу, чтобы вы безраздельно принадлежали мне.

— Нельзя, чтобы у вас всегда было то, чего вам хочется. Несмотря даже на то что вы один из тех троих в американских экспедиционных войсках, кто получил высшие награды. Это просто глупо, — продолжала она через несколько секунд. — Пойдемте, сейчас же пойдемте обратно к столу. Декс такой забавный! Я хочу послушать его еще…

— Не выходите за него замуж, Томми! — неожиданно выпалил Сэм, как будто целый час сдерживал эти слова вместе с дыханием. — Не выходите за него!

— Это почему же?

— Выходите лучше за меня.

— За вас! — шаловливо воскликнула она, заглушая звуки оркестра. — Почему именно за вас?

— Потому что я люблю вас, Томми. — Они снова перестали танцевать; он до боли прижал ее к себе. — Я хочу, Томми, чтобы вы были моей женой. Ну, пожалуйста, скажите «да», скажите, что вы согласны.

— О нет, нет, что вы! — отчаянно воскликнула она и энергично покачала головой.

— В чем дело?

— Я не хотела этого… не хотела, не хотела…

— Почему?

— Я не хотела, чтобы это произошло… это просто симпатия… В глазах Дэмона появилась тревога.

— Не может быть, — тихо произнес он, так тихо, что она едва услышала. — У вас же есть какое-то чувство ко мне, не правда ли? Вы же чувствуете что-то?

— О, нет же, — произнесла она, заикаясь, — я говорю не о себе, а о вас! Я сказала о вашем чувстве ко мне! — Ее охватило смятение, она испугалась, что он неправильно поймет ее, ей трудно было разобраться в своих же чувствах. Он был таким неотразимым! В этот момент она не думала ни о чем, кроме того, что он так близок к ней и так горячо обнимает ее рукой, что в нем такая огромная притягательная сила.

— Ты очень хороший, — тихо сказала она, не сводя своего взгляда с его глаз, — очень милый… В таких девушки влюбляются сразу.

Его лицо озарилось радостью.

— Будь моей женой, Томми, — повторил он. — Скажи, что ты согласна, что выйдешь за меня.

— Сэм, я…

Позади них раздался взрыв аплодисментов, потом вторая и третья волна дружных хлопков. Томми даже вздрогнула от испуга, когда поняла, что на затемненной площадке для танцев, никого, кроме нее и Сэма, нет; музыканты с эстрады тоже ушли, а вся публика с интересом смотрела на них.

— Эй, дети, возвращайтесь, назад, все уже кончилось! — крикнул им Пойндекстер.

— Сэм, — прошептала Томми, — все смотрят на нас… Он прижал ее к себе еще крепче.

— Согласна? — настойчиво допытывался он. — Ты согласна?

— О боже, ты хочешь погубить меня! — простонала она.

— Что? Нет…

— Ты ведь останешься в армии, превратишься в жирного напыщенного идиота, будешь все делать по уставу и лапать лейтенантских жен на субботних вечеринках. Воображаю себе, как ты… О, проклятье!

Неожиданно на них навели лучи яркого желтого света, такого яркого, что пришлось зажмурить глаза. Томми попыталась отойти в сторону, но в тот же момент почувствовала, что кто-то легонько похлопывает ее по плечу. Повернувшись, она увидела худощавого мужчину во фраке. Лицо его блестело в лучах света.

— Вы не возражаете, если я позаимствую у вас на несколько минут небольшую часть площадки? — спросил он по-французски громким сценическим шепотом, который был слышен даже в самых отдаленных уголках кабаре.

Раздался общий смех, пианист заиграл бравурную мелодию. Внезапно Томми вспомнила афиши, которые она видела на Ля-Круазетт и у вокзала. Это Клод Гетари. Он по-прежнему вопросительно смотрел на них, не улыбаясь.

— Извините, — начал Сэм смущенно, — я и не заметил, что…

— Ничего, ничего. Я уверен, что они смотрят не столько на меня, сколько на вас. Не уходите. Вот. — Он поставил неизвестно откуда появившийся высокий стул, театрально уселся на нем и, скрестив ноги, сделал вид, что он весь восторженное внимание. — Продолжайте вашу сцену, а я посмотрю и, если нужно, дам совет. Отлично. Продолжайте. Он умоляет вас, просит предоставить ему еще один, всего один шанс. Так ведь? Но вам уже довольно того, что было, конечно же, довольно, жизнь слишком коротка, чтобы продолжать терпеть его измены и неверность, его любовные похождения. Тем не менее вот он стоит перед вами, такой кроткий, доверчивый, такой статный красавец, да? И вас ужасно интересует, что же это за человек, этот прекрасно сложенный американский офицер. Каковы его мечты, каков он в личной жизни, что представляет собой этот человек в действительности? — Клод Гетари глубоко поклонился ей. — Я здесь, мадемуазель, как раз для того, чтобы ответить на эти вопросы, показать вам, что представляет собой ваш кавалер. Alors, on verra, hein?[39]

Гетари встал и, усиленно жестикулируя, начал ходить вокруг озадаченного Сэма. Производя руками быстрые, как бы случайные движения в самых неожиданных направлениях, он монотонным голосом комментировал каждое свое «открытие». Из кармана френча Сэма он вытянул черные шелковые штанишки с кружевами («Ну вот, кажется, мы уже можем судить об истинном лице этого человека»); из уха — грязный измятый комочек, оказавшийся военной картой Африки, на которой жирным черным карандашом было небрежно написано одно слово: «Merde»[40] («Что ж тут удивляться, на это у вас ушло четыре года!»); из-за пазухи — похожую на удава плетку («Так вот как вы обращаетесь со своими солдатами, да? Или вы держите это для женщин?»); изо рта — резиновую ручную гранату, которую швырнул на ближайший столик, вызвав визг и испуганные вопли сидящих за ним; из другого уха — маршальский жезл с красными и синими лентами («Вы, оказывается, мечтаете, не правда ли?»).

Публика непрерывно хохотала. Смеясь, жмуря глаза от яркого желтого света прожекторов, Томми видела, что Сэм, включившись в игру, весело улыбался, пожимал плечами, изумленно раскрывал рот, и наконец, эффектно, точь-в-точь как это делает Чарли Чаплин, простер руки с мольбой о пощаде… Томми поняла в этот момент, что любит Сэма. После того как под общий хохот, визг и крики Гетари извлек из карманов Сэма бюстгальтер, пистолет, цыпленка и полбутылки коньяку, Томми бросилась к Сэму и горячо поцеловала его в щеку.

— Я согласна! — выпалила она. — Я выйду за тебя замуж!

Несколько секунд Дэмон изумленно смотрел на нее, не обращая внимания ни на кучу предметов у его ног, ни на оглушительный восторженный рев публики.

— Ты согласна? Неужели в самом деле ты согласна? — бормотал он недоверчиво.

Томми утвердительно кивнула. Сэм наклонился к Гетари и прошептал ему что-то на ухо. Глаза фокусника засверкали, он лука но улыбнулся, засунул руку в карман бриджей Сэма, сделал несколько вводящих в заблуждение движений, извлек оттуда большое кольцо на белой шелковой ленте, надел его на голову Сэма, так, что оно оказалось на уровне носа, вручил ленту Томми и подал незаметный знак пианисту. Под громкие звуки переработанного для джаза свадебного марша Мендельсона Гетари поклонился Сэму и со словами «Утешительный приз» вручил ему маршальский жезл. Повернувшись к публике, он объявил:

— Леди и джентльмены, герой войны, славный американский парень Дэмон и его невеста!

Они прошли к своему столику под шумные восторженные крики. За столом заговорили все сразу. Бен энергично затряс руку Сэма:

— А что я говорил? Я же знал, что так будет. Это обязательно должно было произойти. Чудесно, чудесно…

— Вы должны поздравлять меня, а не Сэма, — шумно возмутилась Томми. — В конце концов согласие дала я, а не он…

— Когда же все это произошло? — поинтересовался Пойндекстер.

— Только что.

— Он только что сделал предложение? Он сделал вам предложение и вы согласились? — Она радостно кивнула ему. — Ну знаете, это просто самоубийство…

— Можно мне сейчас поцеловать ее, Сэм? — спросил Бен. — Могу я поцеловать вашу невесту?

— Не торопись, дружище. — Нос Сэма все еще украшало привешенное фокусником кольцо, которое придавало ему грозный вид жестокого варвара.

— Да, но, учитывая…

— Учитывая что?

— Учитывая, что я так много выпил…

Пойндекстер все еще смотрел на нее, укоризненно качая головой.

— Поздравляю, — глухо сказал он. — Надеюсь, когда вы будете отстирывать его рубашки в луженой бадье где-нибудь в самой глухой части Эгони-Роу, вы вспомните, что у ваших ног был весь мир…

— Я положу весь мир к ее ногам, — резко перебил его Сэм.

— Вы такой сентиментальный, Декс, — меланхолично заметила Элси, — и такой обескураживающе наивный. Зачем же вы говорили, что поможете ему стать миллионером, если не хотели, чтобы он сделал ей предложение?

— Я беру назад свои обещания! — рявкнул Пойндекстер и осушил свой бокал. — Можно выбирать или девушку или работу, но не сразу то и другое.

— Слишком поздно, — заметил сквозь смех Бен.

— Не расстраивайтесь при проигрыше, — сказал Сэм решительно. — Разве вас не учили в Нью-Хейвене как проигрывать изящно?

— Я «завалил» этот предмет. И еще один, пока пил шампанское. Неужели вы оба совершенно равнодушны к богатству?

— Декс, — умоляющим тоном вмешалась Томми, — вы же ни хотите, чтобы я не послушалась зова своего сердца, но хотите ведь?

— Зов сердца! Высокопарные слова и показная мишура, какой уж это зов сердца! Томми, я… я по-настоящему разочаровался в вас.

— По-моему, это восхитительно, — заметила Элси, выговаривая слова со своим неопределенным акцентом. — Всякая женщина должна поддаваться каждому своему чувству, идти на любое приключение — психологическое, сексуальное, географическое…

— Океаническое, — вставил Бен.

— А почему бы и нет? Я спала с девятью разными мужчинами, и с каждым новым всегда было интереснее, чем с предыдущим.

— Неужели это правда, Элси? — жадно заинтересовалась Арлин Хэнчетт. — Неужели действительно с девятью разными мужчинами.

Царевна лениво вздохнула.

— Американцы! — презрительно сказала она. — Вы как-то уж очень ограничиваете сами себя. Неужели это интересно всю жизнь каждый божий день есть только жареный картофель?

— А как насчет Красного моря, детка? — спросил Дэкс насмешливо.

— Да, бывала, — Элси выразительно посмотрела на него томными глазами и утвердительно кивнула, — проездом. В Акабе.

— О, хорошо хоть, что только проездом…

Позднее Томми и Сэм оставили своих друзей и поехали по спящему городу в открытом экипаже. Они миновали Ля-Круазетт, проехали к заливу Хуан под зеленый свод шумящих от морского ветра сосновых ветвей. В лицо ударял свежий соленый воздух, звонкий топот копыт воспринимался, как веселая музыкальная мелодия; до звезд на небе, казалось, можно было достать рукой.

Интересно получается: в какой-то момент вы на что-то решились — и у вас сразу же изменяется весь комплекс чувств, ощущений и желаний. Томми долгое время чувствовала себя одинокой; сейчас, когда она брошена на произвол судьбы в конце этой безжалостной войны, ей всем сердцем захотелось стать частичкой кого-то, быть неразрывно связанной с кем-то. Томми прижалась к теплой ворсистой шинели Сэма и повернулась к нему лицом.

— Ты счастлив? — прошептала она.

— Счастливее, чем сейчас, я не был никогда… — ответил он, — честное слово, никогда в своей жизни… У меня такое ощущение, как будто я могу поднять весь мир одной рукой. О, мы будем так хорошо жить, Томми, — продолжал он, крепко обнимая ее. Он ликовал от радости. — Я полон… ох, не знаю… Любовь и всякие приключения, замки и султаны, коралловые лагуны…

— Ты выпил слишком много шампанского.

— Да, но дело не в шампанском. Это все ты. Я безумно хочу тебя.

Она почувствовала тайный страх: «А что, если я подведу его, если я не оправдаю его надежд?», но эта мысль в тот же момент сменилась радостным желанием быть любимой, отдаться ему, упасть в его объятия.

— О, поцелуй меня, — прошептала она. — Поцелуй, сейчас…

Его губы были теплыми, шероховатыми, он обнял ее так крепко, что захватило дыхание; голова закружилась, весь мир покачнулся, яркие звезды покатились по средиземноморскому небу вниз. Ее охватил радостный страх. Она подумала, что ее сердце вот-вот разорвется от счастья.

— О, Сэм, — она засмеялась над своей мыслью, как будто высказала ее вслух, — Сэм, обещай мне, что нам всегда будет так хорошо, как сейчас.

— Обещаю.

— Что между нами никогда не будет никаких ссор и недопониманий.

— Никогда, ни одной.

— Хорошо. Папа будет рад, — сказала она после небольшой паузы.

— Я надеюсь.

— В этом можно не сомневаться. Он очень хорошего мнения о тебе.

Его губы нежно скользили по ее бровям, по щеке, шее; она трепетно дрожала от переполнявшего ее счастья и еще крепче прижималась к нему.

— Тебе не холодно? — спросил он.

— Нет, нет, не холодно.

Сунув руку в карман его шинели, чтобы согреть ее, она нащупала там маленький маршальский жезл из папье-маше.

Часть третья. Заросли чапареля

Глава 1

— Мы живем здесь небольшой, довольно тесной общиной, — сказала Эдна Бауэрс, расправляя подагрической рукой перед своего ситцевого платья. — А что поделаешь, приходится, по-другому на этих равнинах жить нельзя.

«Это не равнина, а пустыня, — с грустью подумала Томми, — бескрайняя пустыня Гоби, вот что это такое». Придерживая крышку, она осторожно наливала чай из надтреснутого чайника; края его были отбиты и крышка, как пьяная, съезжала на носик.

— Конечно, мэм, — сказала она вслух. — Я предложила бы вам чай с лимоном, но, к сожалению, у нас его нет.

— Ничего, ничего, дорогая. На нет и спроса нет. — Жена полкового квартирмейстера Эдна Бауэрс — худая костлявая женщина в возрасте около пятидесяти лет — то и дело крепко прищуривала свои светлые серо-зеленые глаза: она была очень близорукой, но наотрез отказывалась носить очки. Эдна была уроженкой штата Айдахо, но уже много лет, как выехала оттуда. Она медленно потягивала дрожащими губами чай из предложенной ей чашки. — Странный вкус у этого чая, — заметила она, — я никогда не пила такого. Где вы его взяли?

— Это дарджилинг. Нам подарил его в Канне один друг моего папы, английский артиллерийский офицер. Сэм очень любит такой чай.

— О, индийский! Как же это я не догадалась? — Она отпила еще глоток, и ее губы сморщились, как будто острый вкус чая впитался в язык. — Да, — произнесла она, улыбаясь, и со звоном поставила чашку, — я хорошо понимаю, каково вам начинать здесь, в этом гарнизоне. Мы с мужем начинали в Силле. Это было, конечно, много лет назад, и нам пришлось пережить немало трудностей и неудобств.

— Да, конечно, — пробормотала Томми, — представляю себе. — Она поправила блузку — пуговицы на ней были слишком малы, а петли большие, и блузка то и дело расстегивалась — и попыталась незаметно заправить ее под пояс юбки сзади. В тот момент, когда у дверей ее дома остановилась жена майора Бауэрса — очевидно, чтобы дружески поболтать с ней, — Томми была занята приклеиванием треснувшего и завернувшегося линолеума в ванной. Сидя на хрупком плетеном стуле, Томми попыталась украдкой распрямить затекшую спину и избавиться от сковавшего ее чувства досады. — Да, я помню, мэм, — продолжала она, — папа служил в Силле, когда мне было девять лет.

— О, вы были там? — оживилась миссис Бауэрс. — Тогда вы, наверное, помните кое-что. Мы знали вашего отца и мать в Керни. Тогда вы были еще совсем ребенком. Миссис Колдуэлл. — Бауэрс прищурила глаза. — Как ее звали-то?

— Кора.

— Кора. Бедная женщина. — Жена майора взяла чашку и выпила несколько глотков. — Ей все время не везло. Туберкулез. Вы знаете, с этой болезнью ведь долго не живут. С ее здоровьем жить в военных гарнизонах было тяжело. Она старалась, конечно, что есть сил, но ваш отец, Джордж, должна вам сказать, был вечно занят службой.

— Да, я знаю.

— Ему пришлось многое пережить и вынести. Я помню, как Лиза Кортисс говорила мне, когда была в Оглеторне…

Томми наклонила голову, сделала вид, что она с интересом слушает миссис Бауэрс. С женами старших по положению офицеров надо говорить деликатно, с улыбкой во всем соглашаться и слушать, слушать и соглашаться. Даже, если вам приходится слушать чепуху, ложь, предвзятости и вранье. Миссис Бауэрс была назойливой и любила посплетничать. В гарнизоне некоторые даже называли ее — доверительно, разумеется, — подлой старой сукой; но она была женой майора. Томми Дэмон тоже была женой майора, и не так уж давно, но теперь Дэмон был всего-навсего первый лейтенант, хотя и старшего разряда. Правда, толку от этого разряда никакого. Ее отец был бригадным генералом, а сейчас стал всего-навсего подполковником, к тому же младшего разряда. Она прикусила нижнюю губу. На гражданской службе, если вы не способны работать, если вы пьете, или не уважаете старших, или совершили непоправимые ошибки, которые сказались на делах фирмы, вас или увольняют, или предлагают уйти по собственному желанию, или переводят на другую работу, не требующую особого ума, или понижают каким-нибудь иным путем. В армии же вас понижают за то, что вы усердны, компетентны и лояльны, короче говоря, за то, что вы хороший солдат. Быть хорошим солдатом стало теперь не модно.

* * *

После Канн, Парижа, Нью-Йорка и Трентона форт Харди показался Томми невыносимо диким. Томми вспомнился несколько смутивший ее трехдневный визит в семью Сэма. В Нью-Джерси он настоял на покупке подержанного «ля-саля», что истощило их и без того весьма скромные сбережения («Купив машину, мы сэкономим деньги, дорогая, — убеждал он ее, — мы обгоним поезд и доедем еще скорее, вот увидишь»). Из Небраски они направились на юг и долго пробирались по бескрайним ветреным и пыльным прериям. Позади остались многие мили тряски по бревенчатым дорогам. Она помнила такие места — насмотрелась на них еще тогда, когда была девочкой, — но все равно оказалась неподготовленной к тому, что увидела вокруг форта Харди. Вокруг до самого горизонта была только выгоревшая трава. В конце растрескавшегося от жары парадного плаца, лишенного какой бы то ни было растительности, стояли ветхие каркасные домики для семей офицеров и еще более ветхие бараки для рядовых. В средней части плаца виднелись вихляющие фигуры солдат, занимающихся строевой подготовкой. Когда они подъехали и остановились у главных ворот гарнизона, жара дыхнула на них, как из печи для обжига кирпичей. Тяжело дыша, Томми посмотрела на Сэма, а тот в свою очередь вопросительно уставился на нее.

— Они скучные и однообразные, эти ваши Великие Равнины, — пошутил Сэм, улыбаясь.

Томми заставила себя улыбнуться. Как и там, в Канне, она с притворным французским акцентом пробормотала:

— Зато как прелестно, что здесь нет этих продуваемых холодным сквозняком мрачных залов замка Везелей…

— Отлично, детка! — Сэм одобрительно хлопнул Томми по колену и поставил машину на ручной тормоз. Пока он докладывал о прибытии, она терпеливо сидела в этой несносной жаре, оттягивала прилипавшую к телу сатиновую блузку и обмахивала лицо сложенной в несколько раз газетой «Омаха-Геральд». Он не возвращался очень долго. «Возьми себя в руки и терпи», — говаривал ее отец. Интересно, пришлось ли и ее матери пережить такое же. Наверное. Несомненно, пришлось. Томми вышла из машины, но послеполуденное солнце так пекло, что у нее закружилась голова и она почувствовала тошноту; перед глазами поплыли круги, потом появились красно-черные расходящиеся полосы. Она снова села в машину. Металлические части машины так нагрелись, что до них нельзя было дотронуться. По плацу медленно прошли четыре солдата в широкополых шляпах и рабочей одежде. На спине и по бокам на брюках у каждого из них виднелись нарисованные по трафарету белые литеры «Р», — видимо, наказанные за что-то. Они с трудом несли две тяжелые канистры; их сопровождал солдат военной полиции, его рубашка между лопатками была мокрой от пота. Томми проводила солдат печальным взглядом, ее охватило старое, знакомое чувство сострадания и жалости: наказания в армии, по ее мнению, были слишком жестокими, слишком категоричными. Почему солдата, совершившего какой-нибудь проступок, так строго наказывают, обращаются с ним, как с парией? Да, возможно, командование знает, что делает. Возможно. Откуда-то издалека донесся глухой раскатистый взрыв, вызвавший у Томми чувство безотчетного страха. Она села поудобнее, расправила затекшие ноги и несколько раз приложила к лицу скомканный, влажный от пота носовой платок. «Господи, почему же он так долго не возвращается?» — подумала она с досадой.

Когда Сэм наконец вернулся, он широко улыбался.

— Двадцать восемь «цэ»! — сказал он с ликованием. — Я же говорил тебе, что квартира будет. Это хорошо. Только что отбыл какой-то офицер.

— …До войны, — начала Томми после короткого молчания, — вновь прибывающего офицера и его молодую жену обычно встречал начальник гарнизона и провожал в отведенную им квартиру. Или, если начальник был занят, эту миссию выполнял его адъютант.

— О, это… это было в ста-а-а-рой армии, — бодро заметил Сэм. Ему было явно весело, и это заполняло ее страдающую, изнывающую от жары душу негодованием. — Ты хотела, чтобы они выстроили оркестр и чтобы весь полк прошел церемониальным маршем? Очень жаль, дорогая. — Сэм перешел на английскую интонацию, которую усвоил в Канне. — Начальник гарнизона решил вместо этого провести церемонию коронования. Вестминстерское…

— Замолчи! — раздраженно крикнула Томми. Сэм замер, изумленно глядя на нее. — Я чуть не поджарилась в этой противной машине, — продолжала она. — Сидела и, как девчонка, ждала тебя несколько часов…

— Извини, дорогая, — Сэм нежно взял ее руку в свою. — Я ведь не нарочно. Там тоже не рай, и я вовсе не бездельничал эти часы. Меня встретили далеко не с распростертыми объятиями. Дело в том, что они не знают, куда меня назначить. Они вообще не знают, как им поступать с кем бы то ни было. Слишком много нас сейчас прибывает к ним.

— Прелестно, ничего не скажешь…

— Адъютант, кажется, очень сожалеет, что просидел всю войну здесь и не имел возможности отличиться.

— Не удивительно. Отвратительное место. Ты уверен, что мы не ошиблись? В ту ли пустыню мы попали? Ты уверен, что это не Сахара?

— Конечно, это не замок, дорогая. — На подбородке Сэма висели капельки пота, и это, видимо, раздражало его. — Может быть, здесь уж не так плохо, как сейчас кажется. Поедем посмотрим, что нам предложили.

Они медленно проехали мимо выстроенных в ряд домов; миновали красивое старинное каменное здание, вероятно резиденцию начальника гарнизона, желтенькие домики, в которых живут старшие офицеры, с верандами и замощенными клинкерными кирпичиками дорожками. Чем дальше, тем более ветхими и убогими становились дома. Томми умышленно не смотрела по сторонам, она уставилась на свои ногти и твердила себе: «Я не расстроюсь, не расстроюсь, какой бы плохой ни оказалась квартира; Сэму необходима ободряющая поддержка любящей жены, а я и есть любящая жена; ему нужна…»

— Кажется, здесь, дорогая.

Она вышла из машины и, стараясь ни на что не смотреть, побрела позади него по протоптанной тропинке.

Входная дверь и порог прогнили. Стены были очень безвкусно и небрежно выкрашены грязно-коричневой краской таким толстым слоем, что она стекла блестящими масляными ручьями на багетные планки и засохла на них в виде грязных пятен. Пол, видимо много лет назад покрытый темным лаком под дуб, теперь во многих местах облупился; он был весь обшаркан, исцарапан, в мокрых коричневых пятнах. В дальнем углу комнаты валялась пара офицерских потрескавшихся сапог для верховой езды; один из них лежал вверх подошвой с оторванным каблуком.

В другом углу красовалась груда пивных бутылок, куча старых газет, канцелярские принадлежности и отслужившие свой срок предметы одежды.

— Ты уверен, Сэм, — пробормотала Томми, — ты совершенно уверен, что мы попали в отведенный нам дом?

— Да, двадцать восемь «цэ», — повторил он. — Так мне сказали там. К тому же, — он сделал неопределенный жест рукой, — дом ведь никем не занят.

Томми ничего не ответила. Все более возмущаясь, громко стуча каблуками по затоптанному полу, она быстро осмотрела все комнаты. Крохотная спаленка, лишенная доступа свежего воздуха, была окрашена отвратительной зеленой краской. На потолке краска во многих местах отскочила, и он был как в лишаях. Из верхнего водяного бачка в туалете, покрашенного темно-желтой краской, на коричневый линолеум медленно падали капельки воды. На кухне стояла отапливаемая дровами печка, чем-то походившая на черный поврежденный линейный корабль; едва державшаяся на проржавевших винтах кухонная раковина была страшно оббита. Один из кранов был обмотан грязной засаленной изоляционной лентой, и из него тоже капала вода. Стекла в двух окнах были разбиты. Мебели почти никакой не было: комод, стул со сломанной спинкой, кухонный стол из сосновых досок, и все. Во всех углах лежали кучи старья и отбросов: изношенная одежда, засаленные игральные карты, поломанные детские игрушки, старые газеты и журналы, осколки черных граммофонных пластинок. В одном углу стояла гавайская гитара со сломанным грифом и одной струной.

— Да, им, конечно, нужно было бы убрать здесь хоть немного, прежде чем кого-нибудь вселять, — заметил Сэм. — Довольно грязновато, откровенно говоря.

— Грязновато! — взорвалась Томми. — Это же какие-то развалины! Как после погрома… — Она вызывающе посмотрела на Сэма. — Неужели они искренне думают, что здесь можно жить?

— Да, но если…

— Где мебель? На чем нам спать, сидеть, кушать?

— Дорогая, видишь ли… ты же знаешь, они не…

— Я вовсе не имею в виду тебризские ковры или секретеры в стиле эпохи Людовика Пятнадцатого. Ради бога, я имею в виду элементарно необходимые для жизни вещи! — Она понимала, что говорит слишком высоким голосом. Черт возьми, они не пробыли на новом месте и трех минут, а она уже кричит, как торговка рыбой. Но остановить себя Томми была не в силах. После свадьбы в Париже, нескольких месяцев пребывания в Кобленце и шумных и веселых недель в Нью-Йорке и Трентоне, после всех этих празднеств, надежд и радужных решений такая обстановка была просто невыносимой. — Что это за эксперименты над нами? — кричала она. — Неужели они думают, что здесь можно жить? Или это просто кто-то так неумно шутит?

— Дорогая, они переходят…

— Переходят от чего — от кочевого образа жизни к пещерному? Я за всю свою жизнь не видела такого отвратительного захламленного свинарника! Что они здесь делали? Волочили тяжелые наковальни? Посмотри на пол! — Она с отвращением поддела носком туфли валявшуюся на полу грязную рваную форменную рубашку, и та полетела в угол. — Они, кажется, специализируются здесь на подрывных работах? Ха, им надо начать с того, что положить хороший заряд под эти отвратительные развалины…

В соседнем доме кто-то хлопнул дверью. Томми замолчала, раздраженная, озлобленная, выведенная из себя жарой, длительной поездкой по этой знойной пустыне и этими жалкими развалинами, которые должны были стать первым местом для их совместной жизни.

— Томми…

Сэм смотрел на нее своим спокойным, любящим, неотразимым, просящим пощады взглядом. Как будто виноват во всем был он! И она вела себя так, будто он действительно был виноват. Как глупо! Ее охватило искреннее раскаяние. О, до чего же утешающим был его взгляд, бесконечно утешающим и ласковым! Она подошла к Сэму и прильнула головой к его широкой груди.

— Извини меня, дорогой, — пробормотала она, — я сама не знаю, что со мной происходит…

— Конечно, милая, — ответил он, нежно обнимая ее. — Устала от поездки и жары…

— Прости меня. — Она подняла лицо, закрыла глаза и прижалась к его влажной щеке.

— Здесь не так уж плохо, ты увидишь, — продолжал он. — Я подъеду сейчас к квартирмейстеру и спрошу, нельзя ли достать пару коек. А потом эти патронные ящики, ты знаешь, на них можно сидеть и стол из них получится.

— В самом деле?

— Вот увидишь! Поеду и попрошу привезти их сюда как можно скорее. Потом мы поработаем, приведем кое-что в порядок. У меня в багажнике есть кое-какой инструмент, ты же знаешь. Устроимся не так уж плохо.

Сэм внес в дом чемоданы с одеждой и предметами первой необходимости и расположил их в наименее захламленном углу. Затем он сел в машину и уехал. Томми переоделась в джинсы и рубашку, нашла под раковиной две пустые коробки и свалила в них всякий хлам. Затем она со все возрастающим неистовством принялась за уборку в спальне — усилие, которое явилось лишь прелюдией к тому, что она и Сэм сделали в течение следующих трех недель. Им отвели такое жилье? Хорошо! Она прищурила глаза и стиснула зубы. Она не будет больше выходить из себя, как это только что произошло. Томми вспомнила своего отца и слова, которые она сказала ему: «Я знаю одно — когда мы обоснуемся где-то на постоянное жительство, я уже ни на что жаловаться не буду». Отец тогда нежно улыбнулся и ответил: «Надеюсь, что так и будет».

Это произошло на свадебном обеде — ужасно дорогостоящем приеме в ресторане «Фойт», на котором настоял ее отец Джордж Колдуэлл. Он сначала думал устроить военную свадьбу в полку, но она запротестовала: она встретила Сэма вне орбиты Марса и хотела, чтобы и свадьба состоялась вне этой орбиты. Обед удался на славу. Были приглашены Бен Крайслер, Гарри Зиммерман и Уолт Питере — из бывшей роты Сэма, а также Лиз Мейю и еще две девушки из госпиталя в Невиле. Бен прочитал сочиненное им на этот случай и рассмешившее всех стихотворение со множеством фантастических предсказаний и предостережений, Гарри от имени батальона подарил ей серебряный кубок; Лиз безумно влюбилась в Уолта; все очень много выпили и было ужасно весело. Чванливые французы, обедавшие за соседними столиками, строили недовольные гримасы и смотрели на всю компанию осуждающе, но от этого было только еще веселее. Бен назвал свадьбу историческим событием и призвал всех считать эту дату праздником и впредь отмечать ее. После этого вся компания села на симпатичный экскурсионный пароходик и отправилась на прогулку вниз по Сене…

Но теперь они находились в форту Харди и должны были мириться с суровой действительностью. В тот первый день Сэму удалось раздобыть три койки — две в спальню и одну в гостиную, а она смастерила для них из миткаля покрывала, выкрасив их в лохани в темно-синий цвет. Она покрасила признанный негодным материал, предназначенный для устройства мишеней, и сделала из него занавески. Сэм достал также патронные ящики, и через некоторое время она смастерила чехлы и на них; он подремонтировал раковину, печку и ступеньки на крыльце. Она съездила в Хэзлетт и купила два подержанных стула, три индийских коврика и латунный торшер в форме фламинго. Они многое покрасили, починили, заклеили, зашили, непрестанно поражая друг друга при этом своим умением и опытом, подбадривая один другого похвалами. Небольшой приусадебный участок с поникшими в затвердевшей земле подсолнухами был безнадежно запущен, и Томми не стала тратить на него свои силы и время, решив, что самое главное — это привести в порядок интерьер. Они совершили визиты вежливости и им нанесли ответные визиты, поэтому она могла ходить с высоко поднятой головой; она теперь как бы крепко встала на ноги. Комнаты приобрели приличный вид, и в них можно было жить, несмотря на то, что домик был старый, полуразрушенный.

* * *

— …Большинству из них на все наплевать, они ничем не интересуются, — брюзжала между тем миссис Бауэрс с недовольным выражением на лице. — Майор только позавчера говорил об этом. Все они были во Франции, где, конечно, не соблюдалось никакой гарнизонной дисциплины, и все очень уж важничают. Это прискорбно. Просвещенности и интеллекта, которые были свойственны офицерам до войны, теперь уже нет.

— Да, пожалуй, нет, мэм, — неуверенно согласилась Томми.

— Не пожалуй, а совершенно определенно. Уж можете поверить мне, дорогая. Некоторые из них доходят до того, что начинают поучать старших… Кстати, куда назначили лейтенанта?

— Лейтенанта? — недоуменно спросила Томми. — Ах, простите, вы имеете в виду Сэма. Его назначили в третью роту.

— Гм, — неопределенно промычала Эдна Бауэрс. — Он, что же, Вест-Пойнт не кончал?

— Нет, не кончал.

— Он из сержантов?

Томми посмотрела на худое лицо миссис Бауэрс, в ее серо-зеленые глаза.

— Да, из сержантов. Ему присвоено офицерское звание за боевые заслуги, во Франции. Одновременно его наградили орденом Почета.

— Да, мой муж сказал, что он мустанг,[41] — продолжала миссис Бауэрс, словно не слыша ответа Томми. — Но я просто не поверила этому. Я сказала ему: «Хирам, ты, должно быть, ошибаешься. Дочь Джорджа Колдуэлла не вышла бы замуж за выходца из рядовых». — Неприятно свистя, она отпила еще один глоток чая. — Да, это новая армия, и удивляться здесь нечему. Теперь в армию попадают всякие. Мой муж говорит, что прежнего мастерства от современных офицеров требовать совершенно невозможно. Теперь все по-иному, и в некоторых случаях это просто ужасно… — На какой-то момент в ее глазах и на лице появилось и тут же исчезло выражение страха. — Да, — она поставила чашку на стол, — нам придется просто добиваться лучшего из того, чем мы располагаем. — Она как-то искусственно засмеялась. — Ох, уж эта новая армия!

Томми посмотрела через окно на лужайку, где играли в белый мяч двое детей. «Боже, — подумала она, — почему с визитами ходят такие подлые невежественные люди и почему они выбирают именно меня?»

— Я думаю, вы правы, мэм, — сказала она вслух, стараясь улыбаться как можно искреннее. — Однако, принимая во внимание, что я дочь военного, а Сэм участник боевых действий в Мексике в шестнадцатом году под началом генерала Першинга… надеюсь, вы согласитесь, что мы можем считать себя в некотором смысле причастными к старой армии?

Жена майора метнула на нее уничтожающий взгляд — довольно странных для ее поблекших невыразительных глаз — и снова засмеялась каким-то искусственным смехом.

— Нет, вы не можете, моя дорогая, и я не стесняюсь сказать вам об этом совершенно откровенно. Откуда вам такое пришло в голову?

— Э-э, я говорю…

— Ваш отец действительно может. Вы же двое — нет. — Миссис Бауэрс подняла перед ее лицом свой длинный костлявый палец и направила его на нее, словно осадное орудие. — Вам еще многое необходимо узнать и не забывайте об этом, мисс.

Томми опустила глаза и прикусила губу. Кажется, ей предстояли значительно большие трудности, чем она полагала.

— Извините, миссис Бауэрс, я, разумеется, не хотела сказать что-нибудь такое, из ряда вон выходящее, — заметила она и сама удивилась своим словам; этак она, глядишь, и выпалит еще что-нибудь некстати. Ей надо приучить себя быть сдержанной: это будет нелегко и, может быть, неприятно, но что поделаешь; если так могут другие, значит, и она сможет, надо только взять себя в руки…

Чтобы переменить тему разговора, она встала и предложила:

— Не хотите ли посмотреть наши апартаменты? Они, конечно, не роскошны, но Сэм и я очень гордимся тем, что мы сумели сделать здесь. Домик был в ужасном состоянии, когда мы приехали. Предыдущие жители, видно, были… — она подавила готовую слететь с языка колкость, ибо уже успела узнать, что семья Джэков, превратившая этот домик в свинарник, — закадычные друзья Бауэрсов — …несколько неряшливы, — закончила она. Томми провела миссис Бауэрс по убогим комнатам, с гордостью показывая ей занавески, подушечки, коврики, различные поделки и отремонтированные места, новый рабочий столик и, чем она особенно гордилась, сделанный Сэмом кухонный шкафчик.

— Гм! Он что, был столяром до армии?

— Что? О нет, нет, мэм, просто он мастер на все руки.

Миссис Бауэрс повернулась лицом к Томми; она имела характерную для старых дев привычку пользоваться больше своим телом, чем руками, когда она куда-нибудь двигалась, как-будто ей хотелось растолкать людей своей плоской жесткой грудью.

— Гм, — пробормотала она, надавив языком на левую щеку, — не могу понять, зачем все это нужно было делать здесь, если в конце недели вам придется уступить этот домик старшему по званию.

Томми ухватилась за спинку стула; каково было в этот момент выражение ее лица, она и не подумала.

— О нет! — отчаянно крикнула она. — Нет, они не посмеют!

Жена майора засмеялась сухим каркающим смехом:

— Не посмеют! Подождите, моя девочка, и вы увидите!

— Но здесь же были развалины, настоящие развалины! Это мы сами привели все в порядок…

Эдна Бауэрс уже шла своей неуклюжей походкой через гостиную к двери на крыльцо.

— Не забывайте, что это армия, дорогая. Я же сказала, вам еще многое предстоит узнать.

Томми хотела что-то ответить ей, но вовремя опомнилась и прикусила губу. У нее возникло огромное желание пнуть ногой эту костлявую мстительную женщину, изрыгающую угрозы и проклятия, — импульс, который, очевидно, отразился на ее лице, ибо в глазах миссис Бауэрс появились злобные торжествующие огоньки; она снова засмеялась, круто повернулась и пошла прочь.

«Старая ведьма», — пробормотала Томми. Она вытерла выступившие на верхней губе капельки пота. В открытые окна дунул слабый ветерок, принесший с собой запах высохшего навоза и выгоревшей травы.

К тому времени когда пришел Сэм, Томми была полна дурных предчувствий и горела желанием отомстить миссис Бауэрс.

— Это правда, Сэм? — спросила она. — Правда, что нас хотят выселить отсюда?

Сэм глубоко вздохнул и сел на патронный ящик, который служил и стулом, и частью стола, и скамеечкой для ног, в зависимости от того, в чем в данный момент была нужда. От длительного пребывания на солнце и ветре его лицо покраснело, глаза сузились от усталости. Он утвердительно кивнул:

— Да, она права. В пятницу приезжает капитан, он старше меня, и этот домик отдадут ему.

— О нет, не может быть…

— Я не хотел говорить тебе об этом еще пару дней… Нам придется освободить эту квартиру.

— После всего, что мы здесь сделали? Выходит, что мы старались для кого-то другого? — Внезапно ее сознание пронзила мысль: домик, в который их переведут, будет еще хуже, потому что этот предназначается для капитана, а Сэм всего лишь первый лейтенант… — О боже! — простонала она. Мысль об этом показалась ей невыносимой. — Боже мой, как это несправедливо! — Она крепко стиснула руки и часто заморгала глазами, чтобы сдержать подступившие слезы.

Сэм печально пожал плечами:

— Такова система, ничего не сделаешь.

— Отличная система, что и говорить! Ну и как же нам быть?

— Схожу к адъютанту, узнаю, что могут предложить нам. Надеюсь, у них еще что-нибудь найдется.

— Да, я хорошо представляю, что это будет. Пещера у подножия горы с большим камнем вместо стола и двумя камнями поменьше вместо стульев… — Она вскинула голову. — Послушай, Сэм, ты старше всех лейтенантов здесь, так ведь?

— Да, старше всех, кроме одного, кажется.

— Вот и хорошо, давай выселим одного из них.

Сэм отрицательно покачал головой.

— Почему? — удивилась она. — Этот несчастный капитан выселяет тебя, почему же ты не можешь?

— Это его привилегия.

— Хорошо, но ведь ты можешь воспользоваться своей привилегией точно так же, как и он.

Сэм снял тропическую шляпу и натянул ее на колено. На лбу, там, где начинались волосы, от шляпы осталась незагоревшая белая полоса, придававшая его лицу смешное и даже нелепое выражение.

— Что же, по-твоему, я должен выпихнуть на улицу семью Макдоно с тремя детьми?

— А почему же можно выпихивать нас?

— Потому что мы на военной службе, и должны подчиняться приказу, вот почему.

— Ради бога, Сэм! — Его упрямство иногда доводило ее до белого каления. — Это не ответ. Назови мне пять основательных причин, которые препятствовали бы нам поступить таким образом.

— Такой путь просто не соответствует моим взглядам.

— Я помню, как однажды в Тарлетон, когда я была еще ребенком, прибыл полковник, и всем, кто был ниже его по званию, пришлось переселяться. Всем до одного…

— Да? Он, наверное, был на седьмом небе от этого.

— Какая разница, на каком небе он был; он воспользовался своей привилегией, вот и все. Ты же сам сказал, что такова система.

Сэм поднялся и встал перед ней, опустив руки вниз. От высохшего пота на его рубашке осталось несколько волнообразных полос; штанина на колене была разорвана.

— Я согласен далеко не со всеми положениями этой системы, — сказал он.

— Я была уверена в этом.

— В ней очень много неправильного. Очень. Мне приказано твердо придерживаться известных уставных положений, и я буду придерживаться их; но если мне предоставят хоть малейшую свободу действий, я буду действовать по-своему, так, как я считаю правильным. — Он посмотрел на нее, и выражение его лица сразу смягчилось. — Извини меня, дорогая. Поверь, я хорошо понимаю тебя. После всего, что ты сделала здесь… после стольких хлопот и забот… Но я не вижу никакого смысла следовать этой глупейшей системе чинопочитания, не хочу быть таким же заносчивым, как другие…

— Заносчивым… Да это не заносчивость, а самый настоящий садизм…

— Я понимаю. Многое из того, что возмущает тебя, не нравится и мне. Может быть, настанет такое время, когда эту систему изменят и она станет более справедливой, но сейчас… сейчас лам придется примириться с ней. Это единственный выход.

— Хорошо, я согласна. Но при одном условии: мы возьмем отсюда все до последней мелочи. Все эти занавески, шкафчики, столики, все, что ты сделал своими руками, что мы с таким трудом достали.

Сэм мрачно улыбнулся и встал:

— Конечно, еще бы.

Томми энергично кивнула головой и перевела взгляд на его красивые широкие плечи, потом на тонкую талию, на худые ноги. Каждое утро и вечер он с невероятным упорством проделывал целый комплекс физических упражнений, чтобы развить бедро и икру раненой ноги, и теперь почти совсем не прихрамывал. Она инстинктивно подумала о том, что ему трудно, о его настроении, о суровом и сильном складе ума. Но все это тотчас же отступило перед настойчивой мыслью о себе самой, о собственном «я».

— Сэм, — проговорила она тихо и, когда он повернулся к ней, продолжала: — знаешь, а ты ведь не всегда и далеко не во всем прав…

— В самом деле? — Он приподнял брови. — Откуда тебе пришла эта нелепая мысль о непослушании? Сейчас же выкинь ее из головы.

— Хорошо, — громко засмеялась она и через секунду повторила уже менее возбужденным тоном: — Хорошо…

Комната, в которой она стояла и которая была их, ее и Сэма, комнатой, неожиданно, только потому, что кто-то сказал три слова, теперь стала уже не их комнатой. На противоположной стороне учебного плаца прозвучали звуки горна, пронзительные, как будто они исходили от бронзового послеполуденного небосвода. Томми почувствовала, что каким-то образом подвела Сэма в разговоре с женой майора. Надо было постараться завоевать ее симпатии, очаровать ее. Ведь могла же Томми сделать это? Разговаривать с ней как-то так, чтобы не допустить этого торжествующего злобного окрика. Нет, вероятно, это было просто невозможно. Как бы она ни поступила и что бы она ни сказала, все равно это не имело бы никакого практического значения. Сэм уже находился в ванной; она слышала сухой шуршащий звук от струи душа, попадавшей на занавеску, которую она смастерила из списанного палаточного полотна. Сэм громко напевал песенку военных дней:

…И не нужно мне теперь Ни француженок, ни шампанского, Лучше солнце и дожди В родном городе.

Он поет. Такой момент, а он запросто стоит в этой допотопной старой ванне, на его голову и шею льется красная от ржавчины вода, а он поет. Это замечательно. И ужасно. Остановив взгляд на грязных желто-коричневых бараках для рядовых, расположенных за противоположной стороной учебного плаца, Томми энергично потерла руку и почувствовала, как ее глаза быстро наполняются слезами. Она не могла понять, отчего плачет: то ли от большой любви, то ли от обиды и гнева, то ли от глубокого уныния.

* * *

Они быстро укладывали под стальной брус полуфунтовые, в медной оболочке толовые шашки. В лицо ударяли волны гонимого с русла высохшей реки сухого, раскаленного воздуха. Когда все шашки были уложены, Дэмон прижал их деревянным бруском, а капрал Кэмпбелл начал передавать деревянные распорки и клинья сержанту Торри, который втискивал их между бруском и закраинами двутаврового стального бруса. Дэмон внимательно наблюдал за действиями Торри и одновременно, стараясь ничего не пропустить, умножал в уме двенадцать дюймов на тридцать пять сотых дюйма. Получилось четыре целых и две десятых квадратного дюйма. Ему никогда не нравилось подрывное дело. По его мнению, армия должна была не разрушать, а сохранять и поддерживать все в надлежащем порядке. Поэтому всякий раз, когда ему приходилось заниматься подобным делом, он ощущал какую-то потерю, какое-то поражение. Однако солдаты должны знать подрывное дело, и с этим приходилось мириться.

Кэмпбелл уронил одну распорку; стремительно бросившись вперед, чтобы поднять ее, он едва удержал равновесие, чуть было не упал и негромко выругался. Это был высокий стройный парень с сильными руками; во Франции он был механиком. Заметив неодобрительный взгляд сержанта Торри, он с испугом перевел взгляд на Дэмона.

— Виноват, — пробормотал он.

— Ничего, ничего, — мягко ответил Дэмон. — Распорок много, да и времени хватает, спешить некуда. — Это была неправда, особенно сегодня, на этих занятиях, и все хорошо знали это; однако слова Дэмона прозвучали довольно беззаботно, ободряюще. Пока Торри продолжал втискивать распорки и клинья, Дэмон осмотрелся вокруг. Капрал Уоллас и солдаты его отделения растянулись у дальнего конца моста-макета, там, откуда надвигался мифический «противник»; он и его солдаты лежали на земле, изготовив оружие к бою. В просвете между балками моста виднелся Хауленд, распростертый около ручного пулемета «браунинг»; левой рукой он крепко обхватил ствол пулемета позади прицела, а подбородок прижал к суставам пальцев. До чего же это замечательная идея — использовать отводной газ, который приводит в движение поршень и сжимает возвратную пружину, расположенную в цилиндрической трубке на стволе. Если бы у них во Франции был этот замечательный пулемет вместо неуклюжего «шоша», если бы он был у них во время наступления в районе Мёз — Аргонн…

Дэмон выбросил эту мысль из головы и перевел взгляд на второе отделение, расположившееся на ближнем «берегу реки». Все было правильно, все так, как написано в наставлении. Каждый находился там, где ему было предписано находиться. В тени зарослей на каменной глыбе сидел капитан Таунсенд и наблюдал за всеми в бинокль. Тянущиеся по его светлым щекам усы были похожи на полоски черной краски — причудливое продолжение бинокля.

Сержант Торри закончил укладку распорок. Взяв веревку, Кэмпбелл обмотал брус двойной петлей, а Дэмон, просунув под нее зубчатую рейку, стал затягивать петлю до тех пор, пока веревка не завибрировала, как струна, а распорки не прижались к медным оболочкам шашек. Давление. Давление увеличивает эффективность взрыва.

Торри отрезал кончик огнепроводного шнура. Дэмон достал из коробки тетриловый капсюль-детонатор, слегка стукнул им о ладонь и дунул, чтобы смахнуть пыль с открытого конца. Торри покрутил кончик шнура между большим и указательным пальцами, слегка сдавливая его и округляя, а Дэмон осторожно насадил на него капсюль, взял капсюльный обжим и плотно обжал кончик капсюля вокруг шнура. Кэмпбелл наблюдал за их действиями с мучительным напряжением, его карие глаза прищурились, по щекам катились струйки пота. Встретившись с капралом взглядом, Дэмон подмигнул ему и улыбнулся; Кэмпбелл проглотил слюну и ответил слабой испуганной улыбкой. «Этому парию кажется, что капсюль вот-вот взорвется, — подумал Дэмон, — в лицо нам метнется яркое желтое пламя, мы ослепнем, получим ожоги». Кэмпбелла не следовало назначать в эту команду подрывников; людей впечатлительных, с болезненным воображением к подрывному делу допускать нельзя, как бы хорошо они ни были подготовлены к этому теоретически. При отборе людей на такое дело надо предварительно устраивать им психологическое испытание. Осуществимо ли это? А вот сержант Торри вполне подходит для такой работы; этот бывший шахтер из Денвера абсолютно спокоен и совсем не волнуется; он не рассеивает свое внимание и не смотрит ни на что, кроме того, что находится в руках — отличный детонатор для взрыва менее чувствительных взрывчатых веществ: 13,5 грана тетрила и 7 гранов смеси девяти частей гремучей ртути с одной частью бертолетовой соли, размещенных аккуратненьком блестящем цилиндрике. Всего-навсего этот маленький цилиндрик.

— Так, — сказал Дэмон, — теперь давай поставим его на место.

Торри вынул пробку из гнезда в центре одной из толовых шашек и вставил в него капсюль-детонатор. Кэмпбелл взял кусочек бечевки и обвязал им шнур чуть повыше капсюля, оставив достаточную слабину между узлом и капсюлем, чтобы предохранить последний от смещения; остальную часть бечевки он затянул вокруг шашки.

— Хорошо, ребята, — тихо сказал Дэмон.

Сгорбившийся, словно обезьяна, Кэмпбелл с нескрываемым облегчением поднялся на ноги и устремился к шаткому подвесному настилу моста-макета, чтобы поскорее убраться прочь. Торри отходил неторопливо; он спокойно накинул на плечо сумку с подрывным комплектом и уверенно зашагал по настилу. Взмахну! рукой, Дэмон подал Уолласу сигнал отходить и расположит! солдат на ближнем «берегу реки»; стуча каблуками, солдаты начали поочередный отход с интервалами в десять секунд. Перебежав по мосту, они спрыгивали в траншею позади второго отделения. Дэмон быстро проверил натяжение веревки, неподвижность распорок, положение капсюля на средней шашке. Затем, еще раз осмотревшись вокруг, он подал сигнал Хауленду. Подхватив пулемет, тот начал быстро отступать: пробегал несколько шагов, разворачивался и давал очередь из пяти патронов, имитируя прикрывающий огонь; затем новая пробежка и опять очередь…

Все шло как положено. Подрывной заряд размещен правильно, капсюль-детонатор на месте, все солдаты в укрытии, со «своего» берега по «противнику» ведется прикрывающий огонь. Остается самое опасное и неприятное действие. За каким чертом им приходится проделывать все это вручную, если существую! подрывные машинки и электродетонаторы? Потому что предполагается, что в каком-нибудь арьергардном бою потребуется подо рвать мост в таком месте, где не окажется ни машинки, ни электродетонатора. «Хороший солдат должен быть готов действовать в любых условиях…» Дэмон улыбнулся, вспомнив слова своего тестя, его всегда настороженно искрящиеся глаза. Но полковник Колдуэлл находится сейчас на другой стороне земли, в Тяньцзине с отборным пятнадцатым полком, преследует мародерские отряды Фын Юйсяна…

Дэмон взял в руки огнепроводный шнур; он подготовил кусок длиной в два фута, но Торри откусил от него еще около двух дюймов, чтобы его легко можно было вставить в капсюль в том случае, если конец шнура отсырел. При скорости горения одного фута шнура в течение тридцати двух — сорока секунд в их распоряжении будет максимум семьдесят шесть и минимум пятьдесят девять секунд. За одну минуту можно отбежать хоть на край света. Дэмон расщепил конец шнура перочинным ножом, достал из кармана спички, отвернулся от ветра, чиркнул спичкой и поднес огонь к концу шнура. Шнур загорелся слабым пламенем, послышалось прерывистое шипение, и огонь медленно пополз по джутовой оболочке. Дэмон посмотрел на часы, выпрямился, перешагнул через мостовые балки и, стараясь не прихрамывать, быстро пробежал по прогибающемуся подвесному настилу, по затвердевшей, как камень, дороге, приблизился к водопропускной трубе к укрылся в ней в ожидании взрыва. Некоторые солдаты из отделения Уолласа смотрели на него так, будто он только что спустился с небес. Он улыбнулся им, кивнул головой и стал наблюдать за секундной стрелкой часов. Сорок секунд, пятьдесят, шестьдесят. Тонкая черная стрелка часов неумолимо бежала вперед. Семьдесят, семьдесят пять…

Дэмон осмотрелся, встретил вопросительный взгляд сержанта Торри. Прошло уже полторы минуты.

— В чем дело? — раздался удивленный голос Кэмпбелла. — Почему же нет взрыва?

— Осечка, — отрывисто ответил Дэмон. Он поднял голову и уставился на этот висящий над ущельем дурацкий макет моста. В чем же ошибка? Что неисправно? Шнур был надрезан хорошо, он вставил его правильно, все сделали, как…

— В чем дело, лейтенант? — спросил подошедший к водопропускной трубе капитан Таунсенд. Его правая рука покоилась на поясном ремне, бинокль повис на шейном ремешке.

Дэмон прикусил губу. Он пребывал сейчас в этаком вызывающе-веселом состоянии, в котором оказывается всякий человек, когда его шумные многозначительные приготовления к какому-нибудь действию заканчиваются полным провалом: лампочки на рождественской елке почему-то не загораются; пробка из бутылки шампанского почему-то не выстреливает; машина почему-то не заводится как раз в тот момент, когда тебя вышла проводить целая толпа веселых гостей… «А чего ты ждал, дружище — пушечного салюта? Или духового оркестра?» — хотелось крикнуть Дэмону в ответ на вопрос капитана. Для искусного фокусника Клода Гетари такой момент явился бы неиссякаемым источником смеха и шуток.

— Очевидно, осечка, капитан, — сказал Дэмон громко.

— Очевидно… — Капитан Таунсенд смотрел на него сверху вниз. У него было плоское широкое лицо, а расположенные очень близко друг к другу глаза придавали ему вид злого разгневанного человека. — А если точнее, почему же все-таки нет взрыва? Дэмон медленно покачал головой. Капитан проворчал что-то себе под нос; он все еще держал в руке плоские золотые часы с римскими цифрами на циферблате.

— Все сделано вовремя, — продолжал капитан, — а взрыва нет. Прелестно. Очень поучительно. — Он махнул рукой вдоль траншеи. — Кавалерия противника к этому времени изрубила бы вас всех на кусочки. — Таунсенд вернулся с войны с английским акцентом, и никто не мог сказать почему, ибо весь срок он прослужил на железнодорожной станции Бурж. Теперь когда он внимательно разглядывая стальные балки моста-макета, медленно цедил слова, этот акцент почему-то стал еще заметнее. — А чем вы поджигали шнур, Дэмон? — спросил он лениво.

Дэмон уставился на него изумленным взглядом. «Прекрасно знает, чем я поджигал, — подумал он с раздражением. — С таким биноклем он мог бы увидеть не только коробок спичек, но и все мои зубы».

— Спичкой, капитан, — ответил он вслух.

— Да? А почему вы пользовались спичкой, а не механическим воспламенителем?

— Потому что спички надежнее. Капитан Таунсенд улыбнулся.

— Так, так… понятно. — Улыбка быстро исчезла с его лица. — Вам известно, конечно, что механический воспламенитель входит в подрывной комплект.

— Да, сэр. Но это такой предмет, который…

— Довольно, Дэмон. Если я захочу узнать от вас еще что-нибудь, я спрошу. Ясно?

— Да, сэр.

Механический воспламенитель представлял собой трубку из плотной бумаги, открытый конец которой обжимался вокруг огнепроводного шнура. В трубке имелось кольцо, которое прикреплялось к проволоке, тянущейся к терочному воспламенителю в нижней части трубки. Подрывник должен был резко дернуть кольцо, вследствие чего приводился в движение терочный воспламенитель, поджигавший огнепроводной шнур. Беда была только в том, что это сложное устройство не всегда и не очень хорошо срабатывало. Подрывники предпочитали пользоваться для этих целей самыми обыкновенными кухонными спичками, которые были куда надежнее. И все хорошо знали это.

Однако на этот раз заряд почему-то не взорвался.

— Кто обрезал шнур? — спросил капитан.

— Сержант Торри, сэр.

— А вы осмотрели срез?

— Да, осмотрел. Срез был правильный.

— Ясно. А кто вставлял взрыватель в шашку?

— Сержант Торри, капитан.

— И вы проверили, как он сделал это?

— Да, сэр. Взрыватель был вставлен правильно.

— А кто обжимал шнур?

— Я, капитан.

— Вы? А сержант Торри, наверное, проверил вашу работу. — Становившийся все более сердитым Дэмон промолчал. Солдаты обоих отделений по-прежнему сидели цепочкой в траншее и молча наблюдали за происходящим. — Вы ручаетесь, — капитан Таунсенд говорил медленно, паузы в его речи были обидны сами по себе, — что… э-э… что обжали шнур правильно, Дэмон?

— Да, сэр.

— Сэр, — вмешался сержант Торри, — разрешите мне сказать? Таунсенд перевел сердитый взгляд своих глаз на Торри.

— Что вы хотите сказать, сержант?

— Сэр. На складе сказали, что эти шашки лежали без употребления и без проверки очень длительное время…

— И вы, конечно, поверили им?

— М-м, сэр, я… — Посмотрев украдкой на Дэмона, Торри замолчал. Этот сапер, служивший во Франции в дивизии «Рейнбоу», почувствовал, что капитан недоволен; он почувствовал и еще что-то, какую-то усиливающуюся антипатию к капитану, хотя и не мог понять, чем она вызвана.

— Это еще надо проверить. — Таунсенд стоял несколько поодаль от солдат в траншее. Он сунул свои золотые часы в карман, вытащил из-под левой подмышки щегольский стек и начал быстро постукивать им по бриджам: раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре. — Да, так-то вот, — продолжал он. — Снимите заряд с макета, — приказал он и повернулся, чтобы уйти прочь.

Дэмон раскрыл рот от удивления; широкая спина капитана быстро удалялась под аккомпанемент ударов щегольского стека о бриджи. Удары звучали так, как будто вдалеке кто-то старательно выбивал пыль из ковра. По выражению лица сержанта Торри было видно, что он озадачен не менее Дэмона. Несмотря на приказ, в траншее никто даже не шелохнулся.

Капитан Таунсенд остановился и резко повернулся кругом.

— Вы слышали, что я сказал, лейтенант? — раздраженно спросил он.

— Да, сэр, — ответил Дэмон.

— Отлично. Чего же вы в таком случае ждете? — Несколько секунд Дэмон и Таунсенд пристально смотрели друг другу в глаза. — Выньте капсюль-детонатор, сержант! — решительно приказал Таунсенд, обращаясь к Торри. — Лейтенант Дэмон сейчас, видимо, не в состоянии действовать.

Дэмон крепко сжал челюсти. Это невозможно. Он знал совершенно точно, что этого делать нельзя. Он не верил своим глазам и ушам, но то, что происходило, вовсе не было сном. Сержант Торри перевел изумленный взгляд на Дэмона — настороженный, нерешительный, даже умоляющий взгляд. Затем, необыкновенно медленно, с явным нежеланием, Торри вылез из траншеи и, цепляясь каблуками за комки засохшей земли на дороге, медленно пошел по направлению к макету моста.

Дэмон стремительно вылез из укрытия и вскочил на водопропускную трубу. Прошло всего несколько секунд, но Торри уже прошел добрую половину пути к мосту.

— Сержант! — громко позвал его Дэмон.

— Да, лейтенант? — с готовностью отозвался остановившийся Торри.

— Не выполняйте этот приказ! Вернитесь в укрытие. Бегом! Таунсенд снова остановился и с изумлением уставился на Дэмона.

— Есть, сэр, — ответил Торри и побежал рысцой в обратном направлении.

Кивком головы Дэмон указал ему на траншею, а сам повернулся к медленно приближавшемуся Таунсенду. Капитан возвращался не торопясь, с неохотой, как будто хотел по возможности продлить этот момент, не из-за страха, конечно, а скорее, наоборот, из-за скрытого желания усилить ощущаемое им необыкновенное удовольствие. Дэмон нервно, словно не находя места рукам, потер одна о другую ладони; сердце билось учащенно, и это раздражало его. Он смотрел на приближавшегося капитана, и ему в голову пришла мысль, что он давно уже предвидел неизбежность этого момента — молчаливого столкновения с этим человеком под открытым небом.

* * *

Еще утром в тот день, когда Дэмон впервые явился на службу, у него возникло чувство, что между ним и Таунсендом пролегла какая-то черта. Сидя в кресле за своим столом, капитан долго и пытливо изучал Дэмона. Слабая неискренняя улыбка Таунсенда, его почти с жадностью смотрящие, близко посаженные голубые глаза, в которых светилось какое-то необъяснимое удовольствие, произвели на Дэмона неприятное впечатление. После обмена несколькими фразами Таунсенд спросил тогда:

— Ну и как вам понравилось на Ривьере, Дэмон?

Он задал этот вопрос все с тем же своим английским акцентом, со слабой неискренней улыбкой и этим приводящим в замешательство и вводящим в заблуждение взглядом. Дэмон посмотрел на него и тоже улыбнулся. «Может быть, этот человек просто неловко чувствует себя в обществе других, может быть, это нервное расстройство, а может быть, все это просто кажется мне самому?» — подумал тогда Дэмон, а капитану он ответил:

— Очень понравилось, сэр. По сути дела, я именно там познакомился со своей женой.

— Да? А я думал, что это произошло раньше.

— Нет, сэр, Томми и не посмотрела бы на меня раньше! — Но Таунсенд даже не улыбнулся, и это удивило Дэмона, его собеседник не обладал ни малейшим чувством юмора.

— Вам, наверное, было там очень весело, — продолжал Таунсенд.

Именно в этот момент Дэмон впервые заметил враждебный недоверчивый взгляд Таунсенда. Он с обидой подумал тогда: «Почему этот человек испытывает неприязнь ко мне? Я ему явно не нравлюсь…»

— Я находился в Канне в отпуске, как выздоравливающий после ранения, капитан, — объяснил он.

Но Таунсенд пропустил это мимо ушей. Он встал из-за стола и, подойдя к висящему на стене рисунку стальной фермы моста, предназначенного для подрыва, сказал:

— Боюсь, что здесь, Дэмон, вы не увидите ничего похожего на Ривьеру. — Он говорил монотонным голосом, и тем не менее в его речи проскальзывало какое-то едва уловимое напряжение. — Здесь не будет никаких рассказов в семейных кружках у пылающих каминов о славных подвигах, никаких песен с крылатыми припевами, никаких церемоний и наград по четвергам… — «Вот, вот, так я и знал», — подумал Дэмон, но ничего не сказал. — Мы занимаемся здесь практическими делами, — продолжал Таунсенд, — выдаем, так сказать, хлеб насущный для армии. Занимаемся вещами, которые в конечном счете имеют для военного дела важнейшее значение. — Он снова повернулся к Дэмону; теперь на его плоском лице с выступающим подбородком не осталось и следа той притворной улыбки, с которой он начал разговор; английский акцент и интонация тоже ослабли. — Взрывчатые вещества и подрывные работы — это точная наука, расчеты в ней необходимо производить быстро и точно. В этой области нужно многое и со всей полнотой изучить и усвоить. Я рассчитываю на уделение вами внимания самым мельчайшим деталям и на немедленную реакцию. Не на быструю, а на немедленную реакцию. Вы понимаете меня?…

* * *

Теперь капитан подошел к Дэмону вплотную. Его широко открытые глаза смотрели со злобой. В тусклой пыльной атмосфере они казались почти белыми.

— Лейтенант, вы слышали, что я приказал этому сержанту? — спросил он тонким сиплым голосом.

— Этим подразделением командую я, капитан.

Таунсенд не ожидал такого ответа. Тело его слегка дернулось. Он приподнял щегольский стек, словно хотел отсалютовать, но затем снова начал равномерно ударять им по бриджам. В траншее стояла мертвая тишина, как будто все находившиеся в ней впали в полный транс. «Если по какому-нибудь невероятному капризу судьбы я стану когда-нибудь начальником штаба американской армии, — подумал Дэмон, — я лично переломаю эти проклятые щегольские стоки о голову тех офицеров, которые их носят».

— Дэмон, — продолжал Таунсенд напряженно, — я приказываю вам изъять детонатор!

— Сэр, я отказываюсь выполнить этот приказ.

Таунсенд вынул часы и посмотрел на циферблат. На его пухлой щеке над левым усом чуть дрогнула какая-то мышца.

— Я приказываю еще раз и даю вам сто двадцать секунд на выполнение приказа. Точно в…

Понизив голос, Дэмон торопливо перебил его:

— Капитан, вам хорошо известно, что в случае осечки подрывная партия обязана ждать минимум тридцать минут, прежде чем…

— Довольно! — крикнул Таунсенд. Его голова так при этом качнулась, что съехала шляпа, и он был вынужден поправить ее рукой. — Давайте назовем вещи своими именами, Дэмон. Для отчета. Я вам дважды давал приказ на занятии по подрывному делу, и вы отказались выполнить этот приказ — отказались в обоих случаях. Это правильно?

— Капитан, такая осечка…

— Я вас спрашиваю, правильно или нет? — завизжал Таунсенд.

Дэмон ухватился обеими руками за поясной ремень. Фантастично. Глупо, жестоко и фантастично. Какой смысл было не спать целыми ночами и, накрутив на голову мокрое полотенце, изучать эти вертикальные радиусы поражения, усиленные заряды для взрыва на выброс, свойства тринитротолуола, запоминать, что N = R^3 KC + 10 — это формула для пробивного подрывного заряда, а N = D^2/20 — это формула для дробящего подрывного заряда, предназначенного для разрушения деревянных конструкций. Какой толк от всех этих трудных и утомительных усилий, если какой-то идиот англофил со щегольским стеком и необъяснимой жаждой мщения не помнит об элементарной предосторожности в случае осечки капсюля-детонатора?

Конечно, Таунсенд знал и помнил это. Наверняка помнил. Его губы под бросающимися в глаза кавалерийскими усами нервно подергивались, а лицо выражало напряженную, почти отчаянную жажду мести. Все солдаты наблюдали за происходящим с благоговейным страхом; все, кроме сержанта Торри, который повернулся к офицерам спиной.

«Почему он отчитывает меня перед солдатами?» — подумал Дэмон.

— Да, сэр, — спокойно ответил он. — Правильно.

— Отлично. — Губы Таунсенда плотно сжались. Однако выражение его лица говорило о том, что он все еще чем-то очень разочарован. — Отлично, значит, мы понимаем друг друга. Вы, следовательно, согласны, что допустили открытое неповиновение приказу при выполнении важного учебного задания.

— Капитан, это не…

— Вы согласны с этим? Отвечайте!

— Да, сэр.

Из траншеи кто-то быстро вылез наверх. Это был Конте, молодой солдат первого года службы, с шелковистыми черными волосами и лицом цыганского типа.

— Я извлеку детонатор, лейтенант, — сказал он, махнув рукой в сторону моста. — О чем здесь говорить-то, я пойду и выну его, вот и все. — Он начал спускаться по дороге к мосту.

— Конте, остановитесь! — крикнул ему Дэмон.

— Все будет хорошо. Я сбегаю за одну минуту. Я не боюсь…

— Я сказал, вернитесь назад! — еще громче крикнул Дэмон. Держа винтовку наперевес, парень в нерешительности остановился на полпути. Дэмон выругался; он понял, что парню пришла благородная, но не продуманная до конца идея спасти его от ответственности, разрядить своим действием напряженную ситуацию. Посмотрев на Таунсенда, Дэмон понял, что тот тоже догадался об этом, но сразу же решил истолковать поведение Конте в свою пользу. В глазах Таунсенда засверкали злобные искорки.

— Видите, Дэмон, даже этот парень хочет сделать то, что я приказываю.

— Дело вовсе не в том, хочет он или не хочет.

— А в чем же?

— В здравом смысле, капитан.

Губы Таунсенда искривились в слабой, почти сопливой улыбке.

— Мне кажется, что вы немного боитесь, Дэмон, — сказал он со своей витиеватой английской интонацией. — Может так быть, что вы боитесь?

— Конечно, боюсь. Любой человек, если он в здравом уме, должен бояться.

Таунсенд несколько раз кивнул головой, как будто этот ответ Дэмона подтвердил все, что он думал о нем.

— А я слышал, что вы были там довольно храбрым парнем, этаким смельчаком.

— Я не хочу напрасно рисковать чьей бы то ни было жизнью. Я скажу вам, что…

— Интересно. — Щегольский стек по-прежнему постукивал по выпуклой штанине бриджей: раз-два-три, раз-два-три. — Знаете, что я думаю о вас, Дэмон? — спросил капитан хриплым шепотом. — По-моему, вы плут. Большой и отъявленный мошенник.

Дэмон стиснул зубы. После Суассона и Мальсэнтера, после Мон-Нуара и долгих месяцев лежания на госпитальной койке в Анжере, после могил на свежескошенных пшеничных полях, безудержного рвения, угрызения совести и безысходного отчаяния — после всего этого стоять здесь, на краю этой грязной траншеи и выслушивать оскорбления такого преступно-безответственного и мстительного стервеца, как Таунсенд, было просто невыносимо. Совершенно невыносимо. Сержант Торри отошел от них футов на двадцать и стоял около траншеи, повернувшись к офицерам спиной. На полпути к мосту по-прежнему стоял Конте, лениво покачивая винтовкой и ковыряя носком ботинка яму на дороге.

— Мошенник, — повторил капитан Таунсенд непререкаемым тоном. — Вы никого не проведете, Дэмон. Не обманете ни одной души. Все эти ордена, принимая во внимание, что вашим тестем был бригадный генерал… Что может быть еще легче?

Дэмон до боли сжал кулаки и сделал шаг назад. «Этот мерзавец только того и ждет, — внезапно подумал он, сдерживая свой гнев, — чтобы ты оскорбил его, чтобы ударил, сбил его с ног, он хочет этого больше всего на свете. А потом он посадит тебя туда, куда пожелает. Да, да, и пошлет Торри, которого тоже ненавидит, изъять детонатор».

— Итак, Дэмон, хотите ли вы сказать что-нибудь, а?

«Ты мерзавец, безмозглый и презренный; одержимый мыслью об убийстве мерзавец», — хотелось сказать Дэмону. Но он не сказал этого. Переступив с ноги на ногу, он пристально посмотрел на Таунсенда и произнес безразличным тоном:

— Возможно, что вы, капитан, во всем оравы.

Эти слова как будто отпустили какую-то пружину. Таунсенд отпрянул назад и ударил щегольским стеком по ноге.

— Отлично! — воскликнул он, жестикулируя. — Вы — под арестом! Я заключаю вас под арест за открытое невыполнение приказа. Будете находиться под домашним арестом до дальнейших указаний. Ясно?

— Да, сэр.

— Отлично. Теперь идите. — Дэмон даже не шевельнулся. — Вы слышали, что я сказал? Я сказал вам идти отсюда!

— Хорошо, сэр. — Дэмон повернулся к траншее и крикнул: — Отделения, становись!

— Вы не имеете права! — воскликнул Таунсенд.

— Я хочу отвести подразделение в казармы, — резко ответил ему Дэмон. — К подрывному заряду нельзя прикасаться в течение периода от тридцати минут до трех часов, и вы это знаете, и я знаю, и все остальные знают…

Таунсенд побледнел.

— Останьтесь на месте, солдаты! — визгливо приказал он.

Солдаты остановились в нерешительности, затем, по требованию Торри, начали вылезать из траншеи группами по два-три человека.

— Дэмон, я предупреждаю вас! — гневно продолжал Таунсенд. — Если вы отведете солдат отсюда… если вы попытаетесь взять их…

Раздавшийся в этот момент оглушительный взрыв был настолько неожиданный, что Дэмону показалось, будто он произошел в его голове. По оврагу покатилось неоднократное эхо. Сознание Дэмона пронзила необыкновенно четкая мысль: «Ничем не прикрытая сталь разрывается на кусочки, и они летят во всех направлениях».

— Всем в укрытие! — крикнул он почти автоматически и, схватив за плечи ближайшего к нему солдата, повалился вместе с ним на землю.

В следующий момент произошло сильнейшее сотрясение воздуха, по ним прокатилась плотная взрывная волна, земля задрожала; над ними со свистом пролетели и забарабанили по земле стальные осколки. Дэмон приподнял голову. Войссили — солдат, которого он повалил на землю, — смотрел на него непонимающими, широко раскрытыми глазами.

— В тебя не попало? — спросил Дэмон.

— Нет, сэр, — ответил Войссили, едва переводя дыхание, — кажется, не попало.

Дэмон вскочил на ноги. Половина солдат отделения капрала Уолласа по команде сержанта Торри успела свалиться обратно в траншею; они неуклюже выбирались теперь наверх, словно уцелевшие от побоев в какой-то ожесточенной пьяной драке.

— Как, — крикнул Дэмон, — никого не задело?!

Позади кто-то застонал. Дэмон повернулся. Посреди дороги сидел и причитал, как ребенок, Конте; его ноги были вытянуты вперед, а обеими руками он держался за шею сзади. Дэмон устремился к нему. Когда Дэмон подошел, Конте перестал стонать и со страхом уставился на него снизу вверх.

— Ну-ка убери свои руки, — бодро сказал Дэмон, опускаясь рядом с ним на колени.

— Не могу, — тихо ответил тот.

— Как это не можешь? Ты что же, просидишь так всю жизнь? Давай, давай… — Дэмон с усилием оттянул руки Конте; знакомая рваная рана с побелевшей, как молоко, кожей вокруг; вниз стекают обильные ручейки крови. — Не так уж страшно, — сказал он. — Рана легкая.

— А что произошло? — спросил Конте. Он дышал тяжело, словно только что быстро пробежал сотню ярдов, его голос был сухим, дрожащим. — Что же все-таки произошло?

— Заряд взорвался. Немного позднее, чем положено, но взорвался. — Дэмон отстегнул застежку на санитарном пакете Конте и, к своему удивлению, обнаружил в нем пачку сигарет, две пачки жевательной резинки и несколько слипшихся в комок леденцов. — Это что же такое, Конте, — проворчал он раздраженно, — какой же ты солдат после этого?

— Не знаю, — ответил тот слабым плаксивым тоном, от которого Дэмон чуть не рассмеялся. Дэмон достал бинт из своего пакета и, наложив на рану марлевую повязку, туго забинтовал ее. Неожиданно он почувствовал огромное облегчение, накопившийся в нем яростный гнев и угнетенное состояние сменились после взрыва веселым, почти игривым настроением.

— Почему же ты не бросился на землю и не укрыл голову и шею руками, так, как тебя учили? — спросил Дэмон.

— Я… Я забыл.

— Считай, что тебе повезло.

— Повезло?!

— Конечно, повезло. Посмотри на тот осколок, вон там, — Дэмон показал на лежащий на земле в нескольких футах от них зазубренный стальной осколок величиной со столовый нож, — он мог бы попасть тебе вот сюда, — Дэмон прикоснулся рукой к заросшему черной шевелюрой затылку Конте, — или вот сюда, — он перенес руку на одну из лопаток на спине солдата.

— Я и не видел его, — тихо сказал Конте дрожащим голосом.

— Конечно, не видел, его и невозможно было увидеть.

— Боже мой! — Медленно, со свойственной раненым осторожностью Конте повернулся назад и взглянул на мост: взрыв превратил массивные стальные брусья в замысловатое нагромождение черного, искореженного и разорванного металла. — Я не знал, что заряд разорвет все это на кусочки, — продолжал он, показывая на осколок.

— А что же, по-твоему, должно было произойти?

— Э-э… Я думал, что все это… просто исчезнет…

— Ничто не исчезает. Или, по крайней мере, лишь очень немногое. Одно вещество может превратиться в какое-нибудь другое, но оно в каком-то виде все-таки продолжает существовать… — Дэмон понял, что разговорился не в меру, и глубоко вздохнул. — Ну вот, — продолжал он, закончив перевязку, — пусть пока так, а когда вернемся, в лазарете сделают все как следует.

— Больно, — пожаловался Конте.

— Конечно, больно, а как же может быть иначе?

Вокруг них столпились другие солдаты, явно довольные этой внезапной развязкой и тем, что все обошлось благополучно.

— Рана не очень серьезная, сэр? — спросил сержант Торри.

— Нет, нет, легкая. Ну, давай, Конте, поднимайся, — бодро предложил Дэмон.

Конте бросил на него полный сомнения взгляд:

— Я не знаю, смогу ли.

— Что? Не валяй дурака, Конте, — вмешался Торри. — Вставай!

— Вставай, вставай! — раздались голоса сразу нескольких солдат, которые подошли к ним.

— Ты видел взрыв? — оживленно спросил кого-то Кэмпбелл. — Видел, как все это полетело в разные стороны? Просто удивительно, что нас всех не убило…

— А что же произошло? — спросил кто-то.

— Осечка.

— Затяжной взрыв…

— Боже мой, сержант… Ты как раз в этот момент мог оказаться там, если пошел бы вынимать детонатор, — продолжал Кэмпбелл, обращаясь к Торри; его лицо исказилось от ужаса. — Еще чуть-чуть, и ты как раз сидел бы в этот момент на этом двутавровом стальном брусе, и…

— Чуть-чуть у нас не считается, — весело ответил Торри, пожав плечами и одновременно бросив на Дэмона понимающий взгляд.

— А как насчет меня? — раздался голос Конте. — Где, по-вашему, мог бы оказаться я?

— Т-с-с, — прошептал Торри. — Сюда идет эта проклятая Осечка.

Все сразу умолкли.

К ним приближался капитан Таунсенд. Его шляпу сорвало взрывной волной, и теперь он нес ее в руке. Он, видимо, ударился обо что-то носом, когда падал на землю, — возможно, о свой бинокль, — ибо из одной ноздри на ус стекала тонкая струйка крови.

— Лейтенант Дэмон… — произнес он, откашливаясь.

— Да, сэр?

— Мы… Занятия окончены, — начал он, запинаясь. Посмотрев на взорванный мост и слегка прикоснувшись мизинцем к кровоточащей ноздре, он продолжал: — Можете вести подразделение в казармы.

— Как прикажете, сэр. — Дэмон не помнил, чтобы он к кому-нибудь испытывал такое отвращение, какое ом испытывал сейчас к Таунсенду.

— Дэмон… Вы освобождаетесь из-под ареста. Домашний арест с вас снимается.

Дэмон неторопливо достал из кармана сигарету и, не сводя пристального взгляда с Таунсенда, закурил ее.

— Можно спросить почему, капитан?

— Потому что я отменяю этот приказ, вот почему. — На лице Таунсенда снова появилась слабая неискренняя улыбка.

— Благодарю вас, капитан, но я предпочитаю остаться в прежнем положении.

Таунсенд никак не реагировал на эти слова и, повернувшись к солдатам, громко сказал:

— Солдаты! Это занятие по подрывному делу было таким же, как и все другие, и вы должны воспринимать его только так. — Он обвел взглядом каждого солдата, и по выражению их лиц понял, что они испытывают к нему ненависть и отвращение. Несколько минут назад, потрясенный взрывом, он, вероятно, был бы уязвлен этим. Но теперь, подавив в себе злобу и гнев, он все в той же высокомерной английской манере решил истолковать события так, чтобы не повредить себе: — Я рекомендую вам не придавать значения тому, что вы, возможно, слышали здесь сегодня. Занятия окончены, и инцидент исчерпан. Все. — Приложив к носу белый носовой платок, он резко повернулся и пошел прочь.

— Вот мерзавец-то, — тихо произнес сержант Торри. — Трусливая собака.

— Сволочь. Даже не подумал извиниться, — добавил кто-то.

— А зачем ему извиняться? Ведь за это ему никто не заплатит.

Дэмон построил солдат и приказал Торри вести подразделение к южным воротам. Подсчитав ногу, сержант приотстал и пошел рядом с Дэмоном.

— Ну и чертовщина, лейтенант, — пробормотал он. — Может быть, все это к лучшему?

— Может быть, — улыбнулся ему Дэмон. — Но как же быть с Конте? На меня ведь наложат взыскание за то, что подчиненные не находились в укрытии. За что же я должен страдать, тем более, если я, наоборот, требовал, чтобы все были в траншее? Должен ли такой мерзавец, как эта Осечка, — Дэмон знал, что прозвище, которое Торри дал Таунсенду, теперь прилипнет навсегда, — оставаться в полной уверенности, что он в любое время может безнаказанно проделывать подобные вещи?

— Конечно, лейтенант, но если вы будете настаивать на своем и потребуете судебного разбирательства, то разразится скандал, о котором станет известно в канцелярии генерального адъютанта в округе Колумбия. А что выиграете вы? Они все будут стоять друг за друга, а в вашем личном деле появится множество отвратительных аттестаций и отзывов. — Помолчав несколько секунд, Торри добавил: — Надеюсь, что я не слишком сую нос не в свое дело, сэр.

— Нет, нет, — ответил Дэмон, покачав головой, — я тоже так думаю. — Его охватило неприятное чувство поражения. Облегчение, которое он испытал после взрыва, исчезло, им снова овладело мрачное уныние. Торри прав: после затяжного взрыва Таунсенд понял, что его план спровоцировать лейтенанта не удался; теперь капитан хочет представить все это так, будто ничего особенного не произошло, и обо всем забыть… Если он, Дэмон, будет настаивать на передаче дела в военный суд, то в гарнизоне действительно начнется невероятный скандал, который, несомненно, выйдет за пределы гарнизона. Вышестоящие чины, вероятно, не захотят выносить сор из избы, а он, Дэмон, не оберется забот и хлопот; его наверняка будут считать нарушителем спокойствия, смутьяном…

Но можно ли позволить, чтобы подобные вещи беспрепятственно повторялись и впредь? Что, если какой-нибудь новый туансенд почувствует к нему такую же дикую неприязнь и ненависть, а потом еще и еще кто-нибудь? Во Франции он, Дэмон, поставил одного мерзавца на место и был доволен последствиями своих действий. Неужели ранение, снижение в звании и месяцы, проведенные здесь, лишили его способности действовать прямо и смело, поступать так, как он считает правильным? А может быть, молчаливое согласие со всем — это более правильный курс? Конечно, ничего особенного не произошло, ранение Конте не серьезное, а ненависть Таунсенда к нему, возможно, всего лишь единственное в своем роде и совершенно изолированное явление… Дэмон глубоко вздохнул и с грустью посмотрел на шагающих по пыльной дороге солдат.

— Лейтенант! — обратился к нему Торри.

— Да?

— Как бы вы ни решили поступить, я хочу, чтобы вы знали, что я всегда буду на вашей стороне. Всегда. Да и каждый солдат в гарнизоне поступит так же.

Дэмон посмотрел на сержанта благодарным взглядом и проговорил:

— Спасибо, Торри. Я буду помнить об этом. — Дэмон еще раз глубоко вздохнул и наподдал носком ботинка засохший комок земли. — Лучше, пожалуй, начисто забыть об этом грязном деле, — добавил он.

Лицо Торри медленно расплылось в многозначительной улыбке.

— На благо службы, — сказал он.

— Да, на благо службы.

После каждого шага из-под их ботинок вырывалось маленькое облачко высушенной солнцем коричневато-желтой пыли…

Глава 2

Томми услышала его шаги по ступенькам на задней веранде, глухой звук удара двери с противомоскитной сеткой; затем наступила тишина. Еще один день, еще один доллар… Она неподвижно лежала на узкой солдатской койке; все ее тело казалось ей каким-то отяжелевшим, чужим, вызывающим отвращение. Жара была невыносимой: нагретый воздух как будто стал густым, более весомым, давящим на все; солдатские одеяла, которые она, спасаясь от жары, намочила и повесила в полдень на окна, давно уже высохли.

Обычно, войдя в дом, он весело выкрикивал что-нибудь вроде: «Привет, графиня!» или «Хэлло, вот и я, моя куколка!», потом глухо хлопала дверца холодильника — он доставал себе бутылку любимого шипучего напитка из корнеплодов. Однако сегодня ничего подобного она не услышала, и это сразу же вызвало у нее беспокойство. Она почему-то связала это с облупившейся на стенах краской, с мрачной унылой абсурдностью патронных ящиков, упаковочных корзин и казенных табуреток. Им пришлось-таки перебраться в другой домик, такой же ветхий, как и первый; он выглядел несколько аккуратнее, и полы в нем были чуть-чуть почище, но зато водопровод и канализация работали с перебоями, а в электропроводке была какая-то неисправность: свисавшие с потолка электролампочки без абажуров то начинали мигать, то вообще гасли, а потом неожиданно загорались вполнакала, освещая комнаты тусклым желтоватым светом. Сэм долго и упорно возился с выключателями на стенах, но бесполезно; неисправность — плохой контакт или замыкание, — видимо, была где-то внутри стен, в скрытой проводке. На этот раз Томми восприняла все почти спокойно, не возмущалась открыто и громко, но и тон гневной решимости, с которой она несколько недель подряд приводила в порядок первое жилье, теперь уже тоже не было. Они взяли с собой занавески и мебель, которые смастерили сами, я в первые несколько дней у нее были порывы кое-что подремонтировать, подчистить, навести какой-то порядок, но желание и энергия быстро покинули ее. Да и откуда взяться желанию, если этот крокодил, адъютант начальника гарнизона, в любой момент может сказать три слова и их снова переселят в другой, более худший домик? Сэм пытался заверить ее, что этого больше не произойдет, но она осталась при своем мнении. Потянулись скучные недели и месяцы, прошла унылая зима, а весной она забеременела.

По-прежнему никаких знакомых звуков. Он, наверное, сидит в гостиной на прикрытом пледом натронном ящике, сгорбившись, оперевшись локтями о колени, в позе, по поводу которой она как-то заметила ему, что он напоминает ей отчаявшегося пролетария. На это он улыбнулся ей, быстро выпрямился, положил ногу на ногу, обвил подбородок пальцами правой руки и, подперев локоть левой ладонью, принял жеманную женоподобную позу. «Так тебе нравится больше? — спросил он. — Оскар Уайлд?!» Но он так и не изменил своей манеры сидеть, за исключением случаев, когда они или принимали гостей или бывали в гостях сами… Да, он сидит сейчас со взъерошенными бровями и время от времени потирает подбородок костяшками сжатой в кулак руки. У него что-то произошло, что-то не ладится: эта мысль давила на нее, охватывала ее сознание, словно медленно наполняющий голову свинец. «Я должна быть для него хорошей женой, добродетельной женой, — сказала себе Томми, слегка вздрогнув. — Я должна показать ему свою привязанность и любовь, оказать ему поддержку, в которой он так нуждается…» Тем не менее мысль эта осталась где-то на поверхности, как масло на воде. Сейчас, когда проходит вот уже второе знойное лето их жизни в гарнизоне форта Харди, она в состоянии лишь положить руки на свой округлившийся живот и осторожненько подавить на него, на этот ниспосланный ей каким-то злым духом кулечек с новым человечком; она лежит, покрываясь во сне испариной, чувствует себя отяжелевшей и непривлекательной, лишенной энергии, испытывает тошноту…

В спальню вошел Сэм. Эти знакомые, быстрые, размашистые шаги, теперь уже без прихрамывания. Занимаясь физическими упражнениями, рекомендованными ему доктором Тервиллигером, Сэм совершенно преодолел хромоту; он выполнял эти упражнения с двойной и тройной нагрузкой и с одержимостью, которая возмущала и восхищала ее. Его настойчивость могла бы явиться ярчайшим предметным уроком для всех капризных и безвольных раненых, страдающих ограниченной подвижностью поврежденных конечностей и мышц… «Таких людей, какой наверняка была бы и я, — подумала она, — если меня ранило бы: ленивых, полных плаксивой жалости к себе».

— Привет, — сказала Томми вполголоса, чтобы он понял, что она не спит.

— Привет, дорогая.

Она приподняла голову, широко раскрыла глаза и улыбнулась, пожалев о том, что вчера вечером поссорилась с ним. «Как все это глупо, — подумала она, — я была виновата не меньше, чем он, и даже, наверное, больше его». Но он стоял к ней спиной: снимал с себя пропитанную потом и поэтому казавшуюся темной рубашку. Вокруг его шеи, на том месте, где кончался воротник, проходила контрастная линия загара, в еще одна над лопатками, даже более контрастная, оставленная краем нижней рубашки. Он повесил поясной ремень на один из крючков, торчащих на боковой стенке шкафа. По одежде и другим висевшим на крючках предметам можно было легко представить себе, чем он живет: инспекционные смотры и осмотры, строевые занятия, тактические учения, дежурная служба, вечерние занятия с ротной бейсбольной командой, редкие гарнизонные танцевальные вечера.

С внутренним чувством вины и, несмотря на это, с несколько вызывающим видом она проследила, как он снял свои кожаные краги. Он наотрез отказывался носить сапоги для верховой езды, а однажды, когда она задала ему какой-то вопрос в связи с этим, он поразил ее своим сердитым ответом:

— Потому что это отвратительным признак особой касты, вот почему! То же самое, что и этот офицерский поясной ремень. И то, и другое выглядит глупо и устарело, как алебарда. Их единственное предназначение — это как можно больше отделить друг от друга офицеров и рядовых.

Томми шаловливо улыбнулась и заметила:

— А папа носит их.

Но Сэм не нашел тогда в этом ничего смешного.

— На фронте он не носил их, могу тебя заверить в этом. К тому же твой отец закоренелый наездник. Он служил в кавалерии и является воспитанником старой военной школы.

— О, ты такой упрямый, Сэм! — возразила она. — Неужели ты не понимаешь, что эти сапоги смотрятся намного лучше, они так comme il faut.[42]

— Эффектны, ты хочешь сказать.

— Ну и что же, пусть эффектны! Что в этом плохого? Что плохого в том, чтобы попытаться немного оживить эту старую штрафную колонию? Что же, по-твоему, я должна носить какой-нибудь допотопный длинный халат только потому, что такое тряпье носит бедная миссис Схунер?

— Когда эти сапоги войдут в предметы вещевого довольствия рядовых, я буду носить их, — твердо ответил Сэм. — А до тех пор — нет.

Позднее они дважды возвращались к этому разговору, но он так и не изменил своего отношения к сапогам. Он начищал свою обувь до умопомрачительного блеска, но всегда это были ботинки и надеваемые на них краги…

Опершись ногами о стену, Сэм стоял сейчас на голове; Томми раздраженно наблюдала, как он, подогнув голову, перенес вес тела на шею, потом неожиданно сильно оттолкнулся от стены и в одно мгновение оказался на ногах.

— Боже, в тебе столько силищи, — глухо сказала она.

— Не так уж много, — ответил он и перешел к упражнению «велосипед»: прижав подбородок к груди, он быстро и бесшумно вращал ногами в воздухе. — Я устаю так же, как и все.

— Но для чего же тогда ты все это делаешь?

— Это единственны! способ держаться в форме. Если хочешь быть здоровым и подвижным, надо регулярно упражняться…

Она с досадой вздохнула и снова повернулась на бок. Бывали такие моменты, когда его упорство и настойчивость выводили ее из себя. Он действовал на нее так, что она испытывала угрызения совести. Ей бы надо было подняться, встретить его аккуратно одетой, в какой-нибудь блузке и юбочке, предложить прохладный напиток, прогулку на машине, свою любовь и ласку… Что с ней происходит? Почему она все время валяется на этой безобразной провисшей койке, как бездушная груда распухшего мяса? Почему эта проклятая армия не может обеспечить женатую пару порядочной двуспальной кроватью? Неужели это такая уж необыкновенная роскошь?

Она инстинктивно почувствовала на себе озабоченный взгляд Сэма. Он подошел к ней и сел на край койки.

— Как ты себя чувствуешь, дорогая?

— О! Растолстевшей, пожирневшей и совершенно непривлекательной! — Она криво улыбнулась. — Я не выношу даже одного вида пищи. Наверное, это от жары… А потом, мне все время вспоминаются разные деликатесы, которые я, может быть, когда-то и ела, а может быть, и не ела. А в следующий момент меня уже чуть ли не тошнит от одной мысли о каком-нибудь из этих деликатесов. Мне нужно было бы родиться сатрапом, падишахом или кем-нибудь в этом роде, тогда меня окружала бы целая толпа нубийцев, предлагающих мне разные сладости, а я пинала бы их, или принимала бы подарки, в зависимости от настроения… — Томми замолчала. Она была похожа на истеричную старую деву, на одну из тех злых, ограниченных, пучеглазых женщин с вытянутой шеей, которых она так боялась и ненавидела, когда была ребенком. «Надо взять себя в руки», — подумала она. — Я очень сожалею о вчерашней ссоре, — сказала она Сэму. — Извини меня, дорогой.

— И ты извини меня, — ответил он. — Мне тоже следовало бы быть более благоразумным.

— Нет, это я виновата, я уверена в этом. Я просто слишком раздражительна и никак не могу догнать сама себя.

— То есть как это?

— Я не знаю. — Она потерла рукой шею. — У меня такое ощущение, что, если бы в ближайшие две недели наверняка ничего не произошло бы, я отдохнула бы, опередила время и снова стала бы веселой и бодрой. Но все происходит наоборот: время опережает меня, и очень скоро я отстану от него на целый месяц, потом на другой… Глупо, правда? — закончила она, улыбаясь.

— Мой бедненький ягненочек. — Он провел своей натруженной рукой по ее лбу и волосам. — Хорошего в твоем положении пожалуй, ничего нет…

— Да, конечно, нет… А я почему-то думала, что будет что-то хорошее. Ты же знаешь, что всегда внушают впечатлительным и романтичным девушкам… Им говорят: «Пройдут волшебные месяцы, твоя походка потяжелеет, в глазах появится нежность и ласка, трепетный призыв…» Чепуха какая-то. Тебе просто весь день хочется рвать и метать, ужасно болят ноги, и вообще чувствуешь себя, как несчастный пингвин.

— Я понимаю… Тебе надо было бы сейчас поехать куда-нибудь.

— О, это было бы чудесно! Вайкики, или Комо, или поплавать где-то у Полярного круга, как та сексуальная дама Элси. Боже, я с удовольствием подрожала бы от мороза десять минут подряд. Ты знаешь, что я сделала сегодня утром?

— Что?

— Я надела на себя этот твой хлопчатобумажный халат, встала под холодный душ и прямо в халате легла вот сюда, на койку.

Дэмон посмотрел на нее встревоженным взглядом и, сжав ее руку в своих, сказал:

— Тебе не следовало, дорогая, делать этого, это опасно…

— Глупости. Через двадцать минут халат на мне совершенно высох. Я следила по часам. По крайней мере, меня это хоть немного развеселило… — Она глубоко вздохнула и неожиданно спросила: — Ну а как прошел этот день у тебя?

— Так себе. — Он сложил руки и начал теребить кончик большого пальца — еще одна его привычка, которую она считала пролетарской, хотя и не говорила ему об этом. — Собственно имеются кое-какие неприятные новости, — добавил он.

— Да? Что же еще произошло? — спросила она встревоженно, но спокойно, хотя внутренне была готова застонать: «Какое еще унижение, мошенничество или обман, на какую новую жертву нас заставят пойти?» — подумала она про себя, но сдержалась и вслух этого не сказала.

— Происходит новое сокращение.

— Какое сокращение?

— Конгресс. Конгресс снова решил сократить армию. — Он сунул в рот сигарету и, не прикурив ее, продолжал: — Сто двадцать тысяч солдат и пятьсот офицеров. Все продвижения по службе приостановлены.

Томми подняла на него изумленный взгляд. На какой-то момент она даже не знала, радоваться ей, гневаться или отчаиваться. Она попыталась найти ответ по выражению его лица, но оно было спокойным и безразличным.

— Ну, и как же ты намерен поступить? — спросила она после короткой паузы.

— А что, собственно, я могу сделать, дорогая? Это, по-моему, желание народа нашей страны: не впутываться в дела других государств, не увеличивать, а сокращать армию, не увеличивать налоги — ничего не делать и не увеличивать, довольствоваться откидными сиденьями, тайно гнать джин и заниматься бизнесом.

— Но неужели ты останешься в армии? — возмущенно спросила она.

Он посмотрел на нее вопросительным, немного удивленным взглядом.

— А почему нет?

— Но какой же в этом смысл, если в ней нет для тебя никакого будущего? — она поднялась с койки (ясно мыслить и рассуждать лежа она не могла) и, сложив руки на животе, начала энергично ходить по маленькой комнатке. — Тебя понизят, так ведь?

— Нет, если я не уйду в отставку, не понизят. А вот Пита Лоувелла наверняка понизят. Он так огорчен, что не может говорить об этом.

— Я думаю. А как же закон о предельном возрасте для звания?

— Не знаю. Командир части говорит, что этот закон ни за что не пройдет.

— Значит, тебя снова понизят в звании.

— Нет, не понизят.

— Ну тогда переведут в списки на тысячу имен ниже, этого-то они как раз и…

— Нет, послушай, дорогая…

— Послушай ты, а не я!

Ее неожиданно охватил безудержный гнев. Она обещала себе не срываться, особенно после вчерашней ссоры, она дала слово держать себя в руках. Но эта жара, этот ветер и вечная пыль, эта жалкая деревянная лачуга с низкими потолками и неисправным водопроводом, эта уродливая разваливающаяся мебель, идиотски раскачивающиеся позади дома семифутовые подсолнухи — все это словно зажало ее в тиски. Она была одинока, беременна и беспомощна. А теперь еще это решение избранников народа, оно нанесло ей окончательный удар, смертельную обиду. Все это просто невыносимо. Невыносимо!

— Что же с тобой будет, Сэм?! — воскликнула она громко. — До каких же пор ты будешь терпеть? Неужели ты дожидаешься, когда тебя разжалуют до рядового первого класса и пошлют на всю жизнь на необитаемый Истер-Айленд? — Она уперлась руками в бедра. — Мы им нисколько не нужны, они совсем не заботятся о нас, мы для них просто не существуем. Зачем ты продолжаешь биться головой о стену? Стена ведь намного крепче, уверяю тебя… Чего ты добиваешься?

Дэмон смотрел на нее беспокойным неодобрительным взглядом. Господи, да что же с ним происходит? Как же этот безумец может сидеть и смотреть на все вот так, даже не шевельнув пальцем? Неужели он не видит, что делается, и не понимает, чем все это кончится?

— Томми, — тихо проговорил он, — твой отец не позволил бы…

— Какое отношение имеет к этому папа, перестань то и дело ссылаться на него! Ты думаешь, что у него больше ума, чем у тебя? Согласиться с таким понижением и с тем, что его послали служить в Китай?!

— Пятнадцатый полк…

— Я знаю все о пятнадцатом полке, об их боевом духе, дисциплине, об их красивых женах и обо всем другом. Какое отношение имеет это к цене чая? Горького к тому же. Ты думаешь, что если я все время ругаю систему, то уж совсем и не разбираюсь в делах армии? Это политика кнута и пряника. Папа должен был бы сейчас быть заместителем начальника штаба сухопутных сил или начальником планово-оперативного управления, в крайнем случае — он должен был бы преподавать на высших военно-академических курсах. Но не тут-то было, эти подхалимы в поенном министерстве ненавидят его, потому что он смелее и умнее их, потому что он способнее их всех, вместе взятых…

Пока она говорила, Дэмон несколько раз решительно качнул головой в знак согласия.

— Да, да, я под всем этим поставлю свою подпись, — тихо сказал он.

— Конечно! Но ведь то же самое происходит и с тобой! Возьми хотя бы этого Мардена или этого подлизу и лгуна Таунсенда. Они ненавидят тебя, потому что ты слишком хорош для них, потому что ты во сто раз лучше любого из них, и они не могут смириться с этим и никогда не смирятся! они будут делать все для того, чтобы напакостить тебе, Сэм…

Дэмон слабо улыбнулся:

— Мой авторитет и репутация не меняются от этого.

— Это жалкое утешение. Во что это тебе обходится? К какому же слою общества ты относишься в таком случае? Боже мой! — Она показала рукой на треснувший потолок, на облупившиеся стены, хотя и сознавала, что этот жест был истеричным, мелодраматическим и бессмысленным; но ей уже было все равно. — Ты посмотри на нас, на дом, в котором мы живем! Это же позор, деградация какая-то!

Она высказала все, что хотела. Так ей казалось, но крайней мере. Никакие другие слова не возымели бы действия. Наступила тишина. Дрожащими пальцами она достала сигарету и, вопреки советам доктора Тервиллигера, закурила и глубоко затянулась. Сэм наблюдал за ней, продолжая сидеть на койке.

— Что, по-твоему, я должен сделать, Томми?

— Не знаю. Уйди! Оставь ты эту проклятую армию. — Она наклонилась к нему. — Существует много возможностей жить по-человечески, любые возможности, такие, например, как показывать уродцев на карнавалах, или выращивать кроликов с шипшилловым мехом, или глотать стеклянные стаканы — что угодно, лишь бы это было разумно…

— Томми, — сказал он усталым, но терпеливым тоном, который заставил ее стиснуть зубы, — давай сядем и спокойно поговорим об этом…

— …То есть поговорим серьезно. Отлично. Превосходно! Давай поговорим серьезно. Неужели так трудно признать свои ошибки, сбросить с себя эту обезьянью шкуру, отказаться от обезьяньего образа жизни и заняться чем-нибудь другим?

— Например?

— Ну, например… — уже несколько раз в течение последних месяцев ей хотелось высказать эту идею, но она хотела преподнести ее теперь так, как будто она только что пришла ей в голову, — …например, что ты скажешь насчет Декса?

— Кого?

То, что он не вспомнил этого имени, привело ее в бешенство.

— Стерлинга Пойндекстера, в Канне, ты же помнишь! Он предлагал тебе работу в маклерской фирме своего отца…

— А потом взял свое предложение обратно, — перебил ее Дэмон, улыбаясь.

— Это ничего не значит, то была лишь его тонкая шутка. Я уверена, что он без промедления даст тебе работу.

— В мире бизнеса, — сказал Сэм, искривив верхнюю губу.

— А что в этом плохого? Бизнесом занимаются во всем мире, скажешь нет? Здравомыслящие и умные люди, разумеется. Те, кто хочет жить по-человечески…

— Томми, дорогая, я не могу заниматься этим. Сидеть в кабинете с множеством телефонов, говорить о товарах, долговых обязательствах и договорах — все это не настоящее дело для человека. Они, собственно, ведь ничего и не делают, перекладывают с места на место бумажки, вот и все. Какой толк в этих бумажках, что они стоят?

— Эти бумажки ценные! — пронзительно воскликнула Томми. — Это деньги, за ними скрываются деньги!

— Томми, не кричи, пожалуйста. Скип вернулся домой вместе со мной, он услышит. Я не способен уговаривать людей, не могу обманывать их и заставлять отдавать свои деньги.

— Ты будешь не обманывать их, а убеждать. И конечно же ты способен это сделать. Ведь твои любимые солдаты верят тебе, да? Они же верят тебе, когда ты говоришь им, что надо сделать?

Сэм криво улыбнулся:

— Но у них ведь нет другого выбора.

— Не говори глупостей, они боготворят тебя, я слышала, что они говорят о тебе: «Он требовательный, но справедливый, прямой, заступится за тебя в любое время, если ты прав». Я же слышала их, они считают тебя ниспосланным самим богом, не чают души в тебе…

Томми не выдержала и заплакала. С нескрываемой досадой на себя, она с шумом села на койку. К черту все это! Какой толк от такого разговора? Она не может даже как следует отстоять свою точку зрения.

Сэм обнял ее, уткнулся лицом в ее волосы и что-то тихо говорил. Не разбирая его слов, она прильнула к нему, словно уставший ребенок, расслабилась в его сильных руках.

— Милая, — бормотал Сэм, — милая девочка, ты очень устала от этой жары, от того, что беременна. Все это действует на тебя так, что ты порой теряешь рассудок, воспринимаешь все в искаженном, преувеличенном виде.

«А может быть, я и в самом деле теряю рассудок? — думала она, прижимаясь лбом к его шее. — Может быть, меня подводят нервы?» Она не хотела согласиться с этой мыслью, вовсе не хотела. Но, Сэм, возможно, прав. Да, конечно.

— Дорогая, я понимаю, что тебе здесь сейчас ужасно скучно, но так будет недолго, ты увидишь, меня скоро переведут отсюда, я уверен, что переведут. Тогда станет лучше, мы будем жить по-другому. Конечно, в нашей жизни не всегда только солнце, луна и звезды, в ней много ритуального, однообразного, я это тоже понимаю, но дело в том, что ритуальность и однообразие есть во всем, всегда и во всем. Здесь они проявляются в большей мере и поэтому более заметны. — Он слегка прижал ее к себе, его руки казались такими большими, сильными. — Я верю в то, что делаю доброе дело. Эти солдаты моего подразделения — они все смотрят на меня с таким доверием, ждут от меня помощи и совета, хотят узнать, как стать хорошими солдатами, как вообще стать хорошими людьми. Ты понимаешь, Томми, они надеются, рассчитывают на меня… Если я займусь каким-нибудь бизнесом, это будет напрасная трата времени, я начну обманывать себя, потому что у меня не будет веры в то, что я делаю. И тогда очень скоро я вообще перестану быть человеком. Я начну презирать себя за это, потом и ты начнешь презирать меня и будешь совершенно права, потому что во мне не останется ничего, заслуживающего уважения. Неужели ты не понимаешь, Томми, что человек должен посвятить себя такому делу, на которое, по его мнению, он способен, в противном случае этот человек ничего не стоит. Может быть, для кого-нибудь другого бизнес — это как раз то, чем ему следует заниматься, но не для меня, хотя бы потому, что мне пришлось быть под Суассоном и Аргоннами. Когда я вспоминаю, что мне довелось видеть там, любая форма бизнеса становится для меня пустышкой. Понимаешь, о чем я говорю? Бизнесмен гонится за выгодой, чаще всего не задумываясь над тем, к чему это может привести; а положение между тем становится все сложнее и сложнее, а он тянет страну за собой: политиков, церковь, газеты, всех-всех, и наконец кто-то произносит одно слово, ужасное слово, после которого отступать уже невозможно… Бизнесмены продолжают накапливать капитал, политиканы произносят одну напыщенную речь за другой, говорят о патриотизме и преданности… Но там, на фронте, повиснув на проволочном заграждении, погибают простые ребята — клерки, фермеры, плотники… Я как раз тот человек, Томми, кто должен вести этих ребят на эту отвратительную бойню, кто должен попытаться научить их, как остаться живыми и вернуться. Я уверен, что это моя миссия.

Томми повернула голову так, чтобы видеть его лицо. Таким постаревшим и печальным она никогда не видела Сэма, даже в тот памятный день, на парапетной крепостной стене Лё-Сюке: морщины от крыльев носа до уголков рта углубились, в потемневших глазах усталость и глубокая печаль. Печальный Сэм Дэмон. Она слышала, как некоторые солдаты называли его «Печальный Сэм». Они называли его так из-за постоянной озабоченности, которую нельзя выразить словами, его скептицизма, проявляющегося даже тогда, когда он шутил. А она, его жена, не замечала этих его качеств. Он всегда был на стороне рядовых, всегда отстаивал их интересы. Его уже дважды вызывали из-за этого на ковер к начальству. Он то и дело говорил, что солдатам в гарнизоне необходим особый клуб, лавочка, в которой им продавали бы пиво, более приличная рабочая одежда. Однажды в офицерском клубе он высказал мысль, что рядовые не будут полностью доверять военному правосудию до тех пор, пока им не разрешат служить в военных судах. Эта мысль была встречена глухим молчанием присутствующих и довольно резким замечанием полковника Ломпри. Просыпаясь по ночам, Томми часто видела Сэма ссутулившимся под искривленной, похожей на гусиную шею, лампой, с надвинутым на глаза козырьком бейсбольной шапочки, изучающим французский язык или баллистику, читающим Жомини, или Клаузевица, или даже Тревельяна, Гиббона, Туцидидёса. — Дорогой, — тихо говорила она ему, — уже поздно, ты испортишь себе зрение…

— Сейчас, сейчас, еще несколько минут, — отвечал он ей.

Он читал необыкновенно много и хорошо запоминал прочитанное. Он говорил при этом, что должен узнать многое из того, что известно тем, кто учился в Вест-Пойнте, из того, что уже знают старшие, что ему надо расширить свои познания во многих областях. И всегда, поздней ли ночью дома, во время ли визитов вежливости, на которых он обычно спокойно сидел в сторонке, даже тогда, когда на гарнизонных танцевальных вечерах офицеры собирались после ухода командира в тесный кружок вокруг пианино и пели песни, даже в такие моменты его мозг постоянно работал, оставался под каким-то напряжением, словно кабель с электрическим током. Сэма никогда не покидало чувство необходимости держать себя в готовности к любым неожиданностям и испытаниям. Однако сейчас выражение его липа совсем иное; сейчас на нем написано страдание, в глазах нескрываемая безграничная мольба…

«Он страдает, — с неожиданной болью подумала Томми. — Он ужасно страдает, а я этого не замечала раньше». Она никогда не могла представить себе, что Сэм может страдать столь глубоко. Это одно из многих его качеств, которые, вместе взятые, были недоступны ее пониманию. Она, например, не представляла себе, что он способен совершить такие жестокие и смелые действия, какие совершал там, на фронте: атаковывал и захватывал пулеметы противника, сдерживал целые волны наступающих немцев, увлекал солдат в атаку силой личного примера и своей целеустремленностью. Слишком скромным и нежным человеком был ее муж. И все же он совершал эти действия, и поэтому знает, как дорого они обходятся. Это-то, наверное, и сделало его таким, какой он сейчас… Потрясенная и униженная этими мыслями, Томми обвила его шею руками.

— Я хочу быть тебе хорошей женой, Сэм, — сказала она ласково. — Я хочу быть всем тем, чем может быть женщина для мужчины. Поверь мне, Сэм. На меня просто напала хандра. Прости мне всю эту ненужную чепуху, о которой я говорила. — Она крепко обняла его. — Это случайная оплошность. Я возьму себя в руки, сейчас же. Я твердо обещаю тебе это.

Он бормотал что-то ей в ответ, возражал против чего-то, но она почти не слушала его. Он прав, думала она. После того, что он видел и испытал там, на фронте, после того, как он длительное время находился лицом к лицу со смертью, жестокостью и всеми ужасами войны, он хорошо понял горькую правду современного мира, и это привело его на грань полного отчаяния. Однако он нашел в себе силы преодолеть его и решительно пошел по такому жизненному пути, который считал главным в условиях познанной им горькой правды о мире… Если такой путь хорош для него, то он должен быть хорошим в для нее.

— Не обращай внимания на мои истеричные выкрики, Сэм, — продолжала она. — Это результат лет, проведенных с Рэймоном в Везелее. — Лукаво улыбаясь, она достала из его набедренного кармана большой красный носовой платок, вытерла им слезы и громко высморкалась. — Забудь об этом. Я взяла себя в руки. — Резким движением головы она откинула волосы назад. «Хорошенько запомни этот момент, — мысленно приказала она себе. — Запомни и никогда не устраивай таких сцен». — Что ты хочешь на ужин, милый, — продолжала она вслух, — тушеную баранину, гуляш или холодное мясо?

Сэм широко улыбнулся:

— Лучше всего холодное мясо, дорогая.

* * *

Дэмон спрыгнул с подножки еще не остановившегося грузовика и, придерживая рукой кобуру с пистолетом, стремительно побежал по небольшому подъему к гарнизонному лазарету. Едва различимый в серой предрассветной дымке старый домик с окрашенной в горчичный цвет дощатой обшивкой и высокими узкими окнами походил на что угодно, только не на лазарет. Поднявшись на крыльцо, Сэм с разбегу распахнул входную дверь. У стола дежурного никого не было. После нескольких секунд колебания Дэмон неуверенно пошел по коридору и увидел идущего навстречу доктора Тервиллигера в белом халате.

— Наконец-то вы изволили появиться, батенька, — проворчал капитан Тервиллигер, известный в кругу близких друзей под именем Твикер.

Это был малорослый, но плотного и крепкого телосложения мужчина в возрасте немногим более тридцати лет; пухлое округлое лицо и густые темно-каштановые брови с неожиданно загибающимися вверх кончиками придавали ему неоправданно свирепый вид. Он приближался к Дэмону. Широкая улыбка на его щетинистом лице и сверкающие голубые глаза делали этого человека похожим на маленького веселого сатира. Заметив тревогу на лице Дэмона, он остановился, откинул голову назад и сказал:

— Фи, Дэмон! Солдат — и вдруг такой испуг.

— Доктор, полковник Ломпри разрешил мне воспользоваться грузовиком в эти ранние…

— Это очень великодушно с его стороны. Великодушно. Но все равно уже поздно.

— Что?!

— Вы посмотрите на себя, Дэмон! Ну и видик. Вы что, играли в разведку в зарослях или на этот раз изображали военнопленных? Ох вы, счастливые дети Марса! — Осматривая Дэмона с головы до ног, доктор рассмеялся. — Спокойствие, спокойствие, мой дорогой лейтенант! С каких это пор рождение нового человека так пугает храбрых людей? Дэмон часто замигал глазами. Грязный, небритый, в посеревшей от пыли и высохшего пота одежде, после непрерывного трехсуточного учения в поле, он слишком устал, чтобы воспринимать остроумие Тервиллигера. Он с глупым видом облизал губы и спросил:

— Как она, доктор?

Твикер похлопал его по плечу и поклонился.

— Позвольте мне положить конец этому тревожному ожиданию, этой ужасной пытке и состоянию неведения. Позвольте мне первым, самым первым поздравить вас с рождением сына и наследника. Разумеется, если говорить об этом высокопарными словами, ибо в настоящий момент он не похож ни на сына, ни на наследника.

— Мальчик? — спросил Дэмон, заикаясь от волнения. — У меня сын?

— А кого вы ждали? Арахнида? Цефалопода? Медицинская наука делает чудеса, это правда, но некоторые метаморфозы ей еще не под силу. — Он опять хлопнул Дэмона по плечу и торжественно объявил: — Вес семь фунтов и девять унций, рост двадцать два и пять восьмых дюйма…

— А как она? Томми?

Тервиллигер бросил на него загадочный взгляд.

— Ваша жена? Мы не занимаемся здесь женами, Дэмон. Наше дело — новая армия; мы беспокоимся о пушечном мясе.

— Доктор…

После этого Твикер смилостивился: супу в руки в карманы бриджей, он сказал:

— Она чувствует себя хорошо. Истерзанная и взмученная, но молодец. Не скрою, это стоило ей большого труда. Ваша Томми очень храбрая женщина и послушная, но ее тазовый пояс никак не может быть мечтой акушера. Был момент, когда я уже собирался вспомнить свой прошлый опыт применения хирургических щипцов.

— Доктор, а как насчет того, чтобы мне увидеть ее?

— Подождите, подождите. Ей нужно отдохнуть. Вы хотите, чтобы я был более краток в своей саге о тяжелейшем испытании, да еще в условиях, когда я был нужен сразу двум враждующим персонам? Кто объявит мне благодарность, если не я сам? В три часа восемнадцать минут меня вызвали вниз, к Колумбине Крофорд, супруге нашего глубокоуважаемого заместителя командира, которая корчилась от боли и рвала на себе одежду. «Мне нет никакого дела, что у кого-то родовые схватки, я сама ужасно страдаю от боли!» — заявила она. «Где болит?» — поинтересовался я. Можно было подумать, что я посягнул на ее целомудренность. «Здесь и здесь, — ответила она, показав своими пухлыми пальцами на позвоночник, живот и безымянную кость таза. — Если вы не знаете, что это такое, я могу подсказать вам — я страдаю от эклампсии!» — Твикер ударил себя по лбу. — Эклампсия!

Откуда только она узнала это слово? Никаких симптомов этой болезни. Но слово-то звучит, и звучит ужасно, понимаете? С ним ассоциируются такие вещи, как судорога, колики и другие классические ужасы в греческом стиле. А ей как раз того и надо. — Он покачал головой, его брови поднялись. — Чистое притворство. Климактерическая горячка. Своеобразное психологическое соревнование с вашей женой. Словом, такое заболевание, что диагноз без знахарского котелка не поставишь.

— Вы хотите сказать, что оставили Томми и пошли…

— Чин! Ничего не сделаешь, дорогой принц Ночной Портье. Вы еще привыкнете к этому. Во всяком случае, я дал госпоже Крофорд успокаивающее лекарство и, похлопав ее по попе, фигурально выражаясь, поспешил назад к вашей супруге, которая к этому моменту была уже близка к совершению своего неповторимого действия. Вы бой быков видели когда-нибудь?

— Послушайте, доктор…

— Тише, тише. В четыре сорок семь, когда миссис Дэмон и я, можно сказать, были в разгаре борьбы за саму жизнь, в седьмой палате поднялся невероятный шум и мне сообщили, что я немедленно должен быть у «королевы» Колумбины, иначе мне грозит военный суд. Я ответил, что с удовольствием предстану перед незаконным судом, вооруженным кнутами и бамбуковыми палками, но только на следующий день, а раньше — ни в коем случае. Затем я сказал сестре Митчелл, чтобы она успокоила ее уколом. — Он зажал губы зубами и, энергично выдохнув, освободил их. — П-фэ! Не тут-то было. Через несколько минут ее «королевское величество» закричала во все горло, что боль сводит ее с ума, и не успел я глазом моргнуть, как она начала метаться по холлу, сквернословя, выкрикивая проклятия и угрозы. «Начальник медицинской службы! — вопила она во все горло. — Я сообщу начальнику медицинского управления, что вы не способны отличить пустяковое недомогание от настоящего серьезного заболевания, что у вас нет чувства уважения старших по званию, элементарной учтивости и вежливости…» «Уйдите отсюда! — рявкнул я. — Здесь командую я! Сейчас же в палату и в постель». На ее лице появился явный испуг, такой испуг, которого я, признаться, раньше никогда не видел. Мои слова так хорошо подействовали на нее, что я незамедлил повторить их. Не успела она прийти в себя, как я и Митчелл уложили ее на койку и, не теряя времени, сделали ей такой укол пентавероналнатрия, который способен свалить великана. После этого я поспешил на поле главного сражения. После серии тяжелейших потуг, о которых здесь распространяться не имеет смысла, ваша любимая половина испустила потрясший небеса вопль, я потянул кверху, она потянулась вниз, и дельце было сделано — на свет появился маленький богатырь с глазами поэта и красным, как у червячка, тельцем; появился и что есть мочи заорал на этот глупый мир… Заметив явное нетерпение на лице Дэмона, Твикер взглянул на свои часы и продолжал:

— Ну вот и конец моей песне. Можете войти в палату и увидеть ее, — сказал доктор со вздохом облегчения. Дэмон только теперь заметил, что Тервиллигер ужасно устал. — Она вела себя молодцом, настоящим молодцом.

— Значит, все благополучно, доктор? Правда, все благополучно?

Тервиллнгер утвердительно качнул головой.

— Но, должен сказать вам, ей это досталось совсем не легко. Дэмон крепко пожал руку капитана.

— Спасибо, — пробормотал он, — я не знаю, как мне вас отблагодарить, доктор.

— Э-э, не сомневайтесь, батенька, благодарности потом… Сейчас идите к ней, по чтобы не более десяти минут! — сказал он, неожиданно перейдя на повелительный тон. — Поняли?

— Да, сэр.

— Я не хочу, чтобы вы слонялись здесь часами, как это делают некоторые молодые мужья. Она очень устала, и ей необходим хороший отдых. — Твикер провел рукой по лбу, отчего копчики бровей загнулись кверху еще более устрашающе. — Теперь мне придется ждать, когда придет в себя «королева» Колумбина. — Его лицо озарилось сатанинской улыбкой херувимчика. — Еще не известно, как поведет себя эта старая ведьма, не исключено, что она еще долго пробудет в состоянии, так сказать, невесомости. Представляете, какое это будет «блаженство»?!

Дэмон вошел в палату ошеломленный и обессиленный. Томми. лежала неподвижно, закинув руку под голову; ее уставшее тело показалось Дэмону как бы омертвевшим, оно как будто срослось с койкой, на которой она лежала, с шерстяным защитного цвета одеялом. Он хотел уже вернуться и спросить Митчелл, стоит ли ее беспокоить, но заметил, что она повернула голову и увидела его. Ее лицо было бледным, с темно-синими кругами от усталости под глазами; она выглядела маленькой, топкой, недоразвитой сестрой-близнецом Томми Дэмон.

Сэм нерешительно подошел к койке и тихо сказал:

— Привет!

— Привет, дорогой, — ответила она слабым, слегка дрожащим голосом.

— Томми, милая, я спешил сюда, как мог. Прости, что не был здесь, когда… когда все это происходило. — Он наклонился и поцеловал ее и только в этот момент совсем неожиданно увидел, лежащего на ее правой руке сморщенного младенца. Не отрывая зачарованного взгляда, он долго смотрел на личико этого крохотного человечка, на недовольно зажмуренные глазки, на медленно двигающиеся ручки и ножки, на маленькое, скрючившееся в невероятном усилии тельце, как будто этот человечек хотел во что бы то ни стало как-то изменить свое состояние. В следующий момент морщины на лице малыша пропали, оно стало безмятежным, глазки открылись: это были глаза Томми, зеленые, пронизывающие. Сын Томми. Дэмон дотронулся указательным пальцем до малюсенькой ручонки; малыш моментально сжал свой крохотный кулачок, потом разжал его, опять сжал… Это и его, Дэмона, сын. Священное волшебство этого момента наполнило Дэмона трепетной благодарностью.

— …Я очень переживаю, что тебе пришлось вынести такие муки.

— О, нет, — ответила она, — я ни на что на свете не променяла бы этих мук. Ни на что! — В ее голосе появилась уверенность, которой Дэмон раньше никогда не слыхал. — Честное слово. Я помогла сама себе и довольна этим. — Ее лицо озарилось широкой гордой улыбкой. — Посмотри на него, разве это не великан?

— Очень большой и умный, — согласился Дэмон, чувствуя себя неуклюжим и неуместным.

— Ну и хлопот он мне доставил! — Она нежно потерлась своим подбородком о розовую головку малыша. — Ох, и досталось же мне… Ты знаешь, я назову его Донни, — вдруг заявила она.

— Донни? Почему?

— Мне нравится это имя.

— Но… В честь кого?

— Никого. Он просто выглядит так, что его надо назвать Донни.

— Дональд Дэмон, — произнес он, проверяя, как звучит имя; нельзя сказать, что это сочетание поправилось ему. — Хорошо, — продолжал он без энтузиазма, — если ты хочешь, пусть будет так. Я-то, откровенно говоря, думал…

— Нет, — перебила она твердо, — мы не назовем его в честь папы. Мы уж говорили об этом, помнишь? Я не хочу, чтобы над ею головой все время висела угроза, чтобы он посвятил всю свою жизнь такой же службе. С меня довольно и вас двоих.

— Ну ладно… — Он не мог отвести взгляда от малыша: ему хотелось подхватить его, подбросить вверх и побежать с ним по всему гарнизону с победным криком. — Ладно, давай назовем его Дональд Колдуэлл Дэмон?

Томми улыбнулась.

— Ты неисправим… Хорошо. — Она попыталась распрямить тело и громко вскрикнула от боли. — Ох, болит!

— Где? — озабоченно спросил он.

— Везде. Особенно здесь, — показала она рукой. — Ты знаешь, старая Колумбия устроила здесь сцепу. Я слышала, как она носилась взад и вперед по холлу. Помню, это было в самый трудный момент, когда мне было так больно, будто меня посадили в бочку и пустили ее под гору, понимаешь? Мне хотелось крикнуть ей: «Заткнись, ты, старая карга! Ты просто завидуешь!» Может быть, я даже и крикнула это, не помню. Что только не приходило мне в голову в тот момент! Ты знаешь, о чем я тогда подумала, Сэм?

— О чем?

— Об этом молодом виконте, или кто он там был, не знаю. Помнишь, там, в фойе казино, в Канне? Он разговаривал с тем дряхлым стариком, сидевшим в кресле-каталке. Как этот парень смеялся над ним! Ему было весело и совершенно безразлично то, о чем говорил старик. Старик был мудр, но не имел никакой силы, а мальчишка… — Томми с трудом откинула ослабевшей рукой упавшие на лоб волосы. — Как это долго тянулось, Сэм. По-моему, ничего в жизни у меня не тянулось так долго… Был момент, когда я решила, что умираю, что меня разорвет на части и я умру. Я подумала тогда: до чего же неправильно устроена жизнь, мы никогда не готовы к тому, что должно произойти с нами. А потом мне сразу пришла в голову совершенно противоположная мысль: нет, подумала я, это просто замечательно, если ты подготовишь себя к этому, то все будет хорошо; как лягушки в пруду едят, размножаются и плавают, плавают по всему пруду, и ничего, кроме этого… Боль заставляет тебя над многим задуматься, правда?

— Да, на некоторое время ты погружаешься в размышления.

— Вот именно. А потом, когда боль усиливается, думать уже просто невозможно, но ты чувствуешь, что познал что-то. Как все равно крошечный, но яркий луч света. Ты больше не боишься, для страха уже не остается места… А потом все мысли начинают вращаться вокруг одного: ты должна сделать это во что бы то ни стало. Во что бы то ни стало… И я сделала. Мне это чуть не стоило жизни, но я сделала.

Томми взглянула на него сияющими глазами и продолжала:

— Я даже чуть не рассмеялась, когда посмотрела на Твикера, потому что он явно не ожидал, что я смогу это сделать. Он очень встревожился, я уверена в этом. Его взгляд стал совсем другим, он распрямил плечи и что-то взволнованно сказал Митчелл. Я не расслышала, что именно, но по тону поняла, что положение серьезное… А потом я собрала остатки сил и… победила! — Она глубоко вздохнула. — Ты знаешь, я выиграла это сражение. Это ведь и есть жизнь, правда? Борьба. Жизнь — это сражение, борьба. Борьба за то, чтобы дышать, расти, познавать, быть хорошим… Посмотри на него! — Она говорила слабым голосом уставшего человека, но в нем звучала победная нотка; она выглядела сейчас очень хрупкой физически, но безгранично воодушевленной морально, полной победной гордости. От непреодолимого желания обнять ее в этот момент у Сэма задрожали ноги. Ребенок, извиваясь, потянулся к ней, как слепой котенок, и она начала ласкать и убаюкивать его почти автоматическими жестами: львица, прикрывающая лапой одного из своих детенышей. Она неузнаваемо преобразилась и чем-то походила на юношу после первого победоносного боя.

Продолжая смотреть на сына, Дэмон вспомнил тот день на берегу Марны, спокойные серебристые воды реки, вспомнил Реба, и Тсонку, и здоровенного Краза, и Брюстера, и Дева и многих, многих других… Его глаза наполнились слезами. Это в их честь; его сын рожден в их честь; он заменит их, осуществит их мечты, будет таким же, как и они, страстным и гневным, готовым к бессмертному подвигу. Нет, они не умерли, они продолжают жить в памяти других, в том, что совершит его сын…

— Что случилось? — тревожно спросила Томми, заметив его слезы.

— Ничего, ничего, дорогая, — ответил он, просто задумался, вспомнил кое-что. — Он наклонился и нежно поцеловал ее. — Ты молодец, Томми. Родила такого отличного сына.

— Милый… А как идут учения?

— О, так себе. Кое-что получается хорошо, а кое-что и плохо.

— Ты выглядишь очень измученным.

— Да. Там ужасная грязь и пыль. — Он помолчал несколько секунд и добавил: — Мне пришлось круто обойтись кое с кем; не хотят понять серьезности учений, ведут себя, как дети, играющие в войну. — Он слабо улыбнулся. — Ты ведь знаешь мои взгляды и отношение к таким людям.

— Сэм, — сказала она, пристально посмотрев ему в глаза.

— Да?

— Ты должен пообещать мне одну вещь. Сейчас же.

— Хорошо. Что именно?

— Обещай мне, что ты не позволишь ему пойти в армию, Донни.

Взглянув на свою грязную, пропитанную потом форму, Дэмон улыбнулся:

— Ты выбрала отличное время для такого заявления.

— Нет, я серьезно, Сэм. — Она предостерегающе покачала свободной рукой. — Он посвятит себя чему-нибудь более существенному; займется более полезным, важным и благодарным делом. Понимаешь? Не таким скучным и бесплодным, как армия… Понимаешь? — Дэмон сдержанно качнул головой в знак согласия. Несколько секунд они молча смотрели друг другу в глаза, думая каждый о своем. — Обещай мне это, Сэм. Умоляю тебя.

— А если мальчик проявит склонность к…? — начал он после некоторого молчания.

— Нет! — решительно запротестовала она, ударив кулачком по одеялу. — Все будет так, как я сказала. Ты знаешь, насколько восприимчивы дети и как легко на них повлиять, даже молча, ничего не рассказывая. Они ни о чем не имеют никакого представления, а ты ведь такая сильная личность, что можешь любого заставить поступать так, как хочешь ты…

— Не выдумывай, Томми, — торопливо возразил он. Его испугала мысль, что она каким-то образом почувствовала и поняла то, о чем он думал последние несколько минут.

— Но ведь это же правда, дорогой. И ты знаешь это. Любой мальчик захочет быть таким, как ты. Нет, нет, ты должен обещать мне, что сделаешь все возможное, чтобы держать его подальше от армии. От всего этого…

Дэмон потер лоб тыльной стороной руки. «Всякий желает своему ребенку лучшей жизни, — подумал он. — Лучшей, более полной жизни. И это вполне естественно…» Томми не сводила с него ожидающего взгляда. Казалось, она была готова ждать его ответа целую вечность. И он, пожалуй, был готов дать этот ответ.

— Конечно, — проговорил он, сознавая, что молчание слишком затянулось. Он взял руки Томми и нежно сжал их в своих ладонях. — Конечно, я обещаю, дорогая. Я сделаю все разумное и возможное для того, чтобы отговорить его от военной карьеры.

— Какое бы положение к тому времени ни сложилось? Он кивнул головой.

— Да, какое бы положение ни сложилось. Даю тебе честное слово.

— Слава богу, — сказала она со вздохом облегчения, как будто свалила со своих плеч тяжелейшую ношу. Жар, с которым она произнесла эти слова, вызвал у Дэмона улыбку, и, заметив ее, Томми рассмеялась. — Нет, правда, — продолжала она, — я боялась этого больше всего на свете. Ты не представляешь, как могут подействовать на мальчика звуки горна, подъем и спуск флага и всякие другие церемонии… Это понимает только тот, кто родился и вырос в военном гарнизоне.

Дэмон нежно поцеловал ее.

— Твикер разрешил мне побыть здесь не более десяти минут, я не хочу злоупотреблять его хорошим отношением ко мне. Тебе нужно поспать и отдохнуть, Томми.

— Да, да. Сэм, я способна проспать теперь три дня и три ночи. А что будешь делать ты?

— Во-первых, сейчас же пошлю телеграмму твоему отцу.

Она засмеялась и покачала головой:

— Бедный папа. Он всегда хотел мальчика. Ну что же, хоть нам-то повезло: не придется выбирать из женских имен, чтобы назвать его…

* * *

Только теперь, выйдя из лазарета на прохладный воздух, Дэмон почувствовал, как у него болит голова после нескольких бессонных ночей. Гарнизон казался странно опустевшим; его охватило приятное чувство облегчения, которое испытывает человек, законно освобожденный от трудных обязанностей, в то время как его товарищи все еще обременены ими. Он хотел пойти в офицерскую столовую, но, вспомнив о своем внешнем виде, решил воздержаться. Но и идти домой, чтобы самому готовить себе кофе и яичницу, ему тоже не хотелось. После нескольких секунд размышлений он решительно направился в столовую рядовых. Сержант Свика, которого подбили, когда он играл за ротную бейсбольную команду, накормит его чем-нибудь. К тому же Дэмону не терпелось поделиться с кем-нибудь радостной новостью. Он теперь отец! Боже мой, отец! Отец малыша весом семь фунтов и девять унций! Когда Томми вернется домой, они соберут гостей, пригласят Скипа и Лизу, супругов Макдоно, Тома и Мег Уоррен — своих близких друзей; он съездит в Хэзлетт и раздобудет вина у этого хитрого дельца со шрамом на губе. Они пригласят Муза Шульца с его аккордеоном и будут петь песни. Томми снова сможет надеть свое замечательное платье лимонного цвета, опять взберется со Скипом на патронные ящики, и они начнут копировать разных людей, а остальные будут угадывать, кого они изображают…

Он уже подходил к задней веранде столовой, когда его неожиданно, словно молния, пронзила мысль: «Она ведь могла умереть. Всего несколько часов назад она могла умереть. Еще до того, как я приехал. Она могла умереть…»

Страх буквально сковал Дэмона, в глазах потемнело, ноги ослабли. Он медленно опустился на нижнюю ступеньку веранды, схватился руками за стертую доску. Мысль о том, что он мог потерять Томми, долго не оставляла его. «Слава богу, — прошептал он. медленно приходя наконец в себя. — Слава богу».

Позади него скрипнула дверь с противомоскитной сеткой. Дэмон повернулся. Из-за двери выглядывало квадратное глуповатое лицо сержанта Свики.

— Что с вами, лейтенант?

— Привет, Стив. Ничего, все в порядке…

— У вас такой вид, будто…

— Нет, нет, — поспешил успокоить его Дэмон. — Я чувствую себя отлично. — Встревоженное лицо Свики, его ощетинившиеся, как иглы дикобраза, черные волосы в другое время до слез рассмешили бы Дэмона, но сейчас он не мог смеяться. «О, спасибо тебе, всевышний! — беззвучно крикнул он. — Она жива, а все остальное не имеет никакого значения. Никакого».

Глава 3

— Ривьера! Там, должно быть, очень интересно, — сказала Мэй Ли Клегхорн. Ее монотонный оклахомский голос дрожал от возбуждения. — Какова же эта Ривьера, расскажите мне.

— О, там очень хорошо и весело, — ответила Томми Дэмон. — Вдоль берега повсюду великолепные отели — в Канне это место называется Ля-Круазетт, — дома все белые, с черной отделкой, с замысловатыми башенками и другими украшениями… Но я была там недолго, немногим менее месяца. — Прожить месяц в таком месте, да это ж просто чудесно! — воскликнула Мэй Ли. — Черт возьми, я отдала бы что угодно, только бы попасть в Европу. — Это была худощавая нервозная женщина с волосами цвета соломы, гладко зачесанными назад и закрепленными на затылке в небрежный пучок. Сейчас она была на седьмом месяце беременности и продолговатый вздувшийся живот придавал ей жалкий анемичный вид. — Джек назначен в Тяньцзинь, вы знаете, в пятнадцатый полк. Он говорит, что в Тяньцзине его будут обслуживать два мальчика-туземца, кули и горничная. Представляете? Но, говорят, в Китай с семьями посылают редко, за исключением немногих избранных… Расти! крикнула она.

— Что? — отозвался маленький мальчик с белыми взъерошенными волосами, игравший у кромки поля, поросшего бизоновой травой.

— Иди сюда, к маме.

Расти уставился на нее возмущенным взглядом.

— Я играю в трактор, мама.

— Ну ладно, только дальше ни в коем случае не ходи, слышишь?… Посмотрите на него, — продолжала она, обращаясь к Томми, — он как будто только что из резервации. Я вынуждена была подстричь ему волосы. — Она глубоко вздохнула. — Мальчик… Я не возражала бы иметь у себя одну из этих китайских горничных. Я так устала от нескончаемой стирки, уборки и штопки, что скоро развалюсь, наверное. Как вы думаете, Томми, есть у нас шансы попасть в Китай? — спросила она слегка почтительным тоном.

— Конечно, есть. Наполовину это, во всяком случае, зависит от простой случайности…

— А почему ваш отец, дорогая, не вызовет туда Сэма? Или он сам не хочет ехать туда?

Томми нахмурила брови и, не отрывая взгляда от шитья, ответила более раздраженным тоном, чем хотела:

— Я не думаю, что управление генерального адъютанта было бы довольно этим. К тому же Сэм ни за что не попросит папу. Вы же знаете его: он никогда не просит об одолжении для себя.

— О, я знаю… Он гордый. Только ведь от излишней гордости в наше время хорошего-то не жди. Я хочу сказать, какой толк от этой гордости, если ему приходится служить в таком месте, как наш форт?

— Вы правы, — согласилась Томми. — Вы попали в самую точку, Мэй.

Томми и Мэй сидели на тесной веранде в домике Дэмонов — четыре человека могли на ней разместиться только в один ряд — и, не отрывая рук от шитья, наблюдали за своими отпрысками. Донни сидел на одеяле и, энергично взмахивая ручками, радостно кричал что-то Расти, который, издавая невероятные лающие звуки, катил по пыльной, усыпанной гравием дорожке игрушечную пожарную машину. Позади них до самого горизонта простиралась, слегка поднимаясь вверх, равнина, покрытая травой да редкими припавшими к земле темными очажками из мескитовых деревьев и чапареля. Томми ненавидела эту бесплодную засушливую землю. Условия жизни в форту Харди, по каким бы стандартам ни судить о них, были очень тяжелыми, но здесь, в форту Дормер, дело обстояло еще хуже. Форт находился в ста пятидесяти милях на юго-восток от Эль-Пасо, в глубине пустынных земель. Их поселили здесь в двух маленьких комнатках с цементными полами и глинобитными стенами, к которым примыкала эта маленькая веранда и пристройка с односкатной крышей, служившая кухней. Словно оплакивая покойников, здесь почти непрерывно выл сильный ветер, который перекатывал по пустыне сорванные стебли полыни и индигоноски; красная пыль проникала всюду, оседала на продуктах, одежде и на тех немногих предметах обихода, которые они привезли с собой из Харди. По деревянным частям домика бегали, издавая свои чирикающие звуки ящерицы, вокруг осушительных трубок холодильного шкафа, извиваясь, ползали змеи, с потолка падали скорпионы и начинали корчиться на холодном сыром полу, ударяя по нему своим противным хвостом… Эту уходящую в сторону Мексики землю нельзя было назвать Америкой, а тем более заморской землей. Преддверие ада. Еще одно преддверие ада на огромной американской пустыне, только намного хуже первого, ибо если в прошлом форт Дормер и славился тем, что под руководством смелого генерала Джорджа Крука здесь выдерживали многочисленные и искусные атаки индейцев, то и теперь, и в будущем на такую славу рассчитывать было нельзя. Здесь не было даже кино, снабжение было из рук вон плохое, а начальник гарнизона Хауден, угрюмый низкорослый сын пресвитерианского священника, не переваривал легкомысленного, по его мнению, поведения офицеров на субботних гарнизонных вечеринках. Сэм пришел в восторг, когда ему сообщили о предстоящем перемещении. Ему пообещали, что на новом месте он будет командовать ротой, однако через два месяца в батальон прислали капитана и Сэму пришлось уступить свое место…

Почти не воспринимая того, что говорила Мэй Ли, Томми внимательно следила за ползающим по одеялу Донни. Было девять часов утра, и солнце припекало еще не очень сильно, но над пустыней уже дрожали и переливались волны разогретого воздуха. Местность, в которой нет воды, ужасна. Люди не приспособлены для жизни в таком месте. Она заметила, что здесь уживаются только стойкие и непоколебимые натуры, истинные отшельники. Жена подполковника Паунолла, выросшая в штате Теннесси, как-то сказала ей во время вечернего чая: «Сюда приезжают только два типа людей: сильные и стойкие — в хорошем смысле этих слов и сильные и стойкие — в плохом смысле; но обязательно сильные и стойкие. — Она слабо улыбнулась и пристально посмотрела на Томми своими блеклыми синевато-серыми глазами. — Только немногие и с трудом привыкают к жизни здесь…»

— Я все время думаю о том, как бы хорошо было уехать отсюда, — продолжала Мэй Ли. — Куда-нибудь совсем в другое место, в какую-нибудь далекую экзотическую страну. Джек перестал бы быть таким неугомонным, довольствовался бы тем, что есть, стал бы таким же внимательным, как прежде. Он такой раздражительный! — Она звонко рассмеялась и окинула взглядом веранду. — За последнее время он стал совсем другим, я прямо не знаю, что мне делать с ним. Мама всегда мне говорила, что ничего удивительного в том, что мужчина теряет к тебе интерес, нет, что это вполне естественно, но я почему-то не верю этому…

Томми нахмурила брови. Одним из презираемых ею явлений гарнизонной жизни был непрестанный обмен мнениями между женами офицеров по интимным вопросам: доверительные разговоры с целью облегчить душу, сплетни и неумолимое разделение этого узкого, изолированного круга людей на враждующие группы обманутых женщин и беззаботных, потакающих своим желаниям мужчин. Перед Томми сидела молодая женщина, обеспокоенная тем, что интерес и внимание мужа к ней постоянно слабеет; она испытывала из-за этого настоящий страх, искала поддержки, хотела обрести прежнюю уверенность в себе. А кто ей поможет? Томми наблюдала, как это произошло здесь, в течение года, пока они жиля в форту Дормер.

Мэй Ли рассказывала ей свою историю несколько раз. Джек поступил на военную службу в числе последних энтузиастов своего города, незадолго до окончания войны. они познакомились друг с другом на танцах осенью того же года. Вскоре состоялась их шумная военная свадьба со всеми этими сказочными костюмами, перекрещенными шпагами, огромным белым тортом, весельем под густой тенью магнолиевых деревьев… В центре всего этого была Мэй Ли, мечтавшая о своем исключительном счастье в будущем. Она могла теперь уехать из этого маленького мрачного городка в Оклахоме, избавиться от нескончаемых жалоб и причитаний матери и начать жить в блестящем мире приемов, танцев и парадов. Начать новую жизнь…

И вот теперь, спустя пять лет, под жарким открытым небом Западного Техаса, все переменилось. Только что вернувшийся из Арканзаса Джек Клегхорн увидел другой мир, мир в котором Мэй Ли больше уже не представлялась ему квинтэссенцией мечты. Он познакомился с более привлекательными и интересными женщинами в северных и восточных городах страны; они возбудили в нем неуемную страсть. Он танцевал с ними, угощал их кофе и пуншем, жадно ловил их взгляды своим страстным взором. Они так много знали и видели, обладали такими изящными манерами, о которых раньше он не имел ни малейшего представления. И вот он оказался здесь, в этом изолированном приграничном гарнизоне, втянутым в унылое однообразие маршей, смотров и учений. Он ушел в честолюбивые мечтания. Не по своей вине он не успел попасть на войну и все еще был вторым лейтенантом с ничтожными шансами на продвижение по службе. И ничто об этом не напоминало ему больше, чем полное опасений почтительное отношение Мэй Ли, ее бьющая в глаза оклахомская неотесанность.

Тем не менее — Томми знала это — Джек неплохой человек; его нельзя назвать ни ограниченным, ни развратником. Он не бросает Мэй Ли, не волочится за другими женщинами, по крайней мере сейчас не волочится. Он направляет свою бьющую через край энергию на занятия в поле, на игры руководимой Сэмом ротной бейсбольной команды, в которой он хорошо справляется с обязанностями атакующего игрока на третьей базе. Беда лишь в том, что общих интересов с Мэй Ли у него оставалось все меньше и меньше; за несколько коротких лет он намного опередил ее. Единственное, чего не хватало для того, чтобы Джек «сорвался», это Ирен Келлер. Такая всегда откуда-то бралась, в любом гарнизоне — живая, яркая, чувствительная, необыкновенная наездница и танцовщица, ее глаза постоянно светились каким-то особым внутренним светом; молодые офицеры слетались к ней, как мухи к меду… Мэй Ли чувствовала все это интуитивно. Опасаясь ужасных последствий, она искала утешения и успокоении везде, где это было возможно. Сейчас она была снова в положении — событие, о котором она открыто сожалела, имея в виду дополнительные расходы на второго ребенка из получаемого Джеком мизерного денежного содержания. Мэй Ли инстинктивно задавалась вопросом: «До этого, когда я носила Расти, Джек был внимательным, ласковым и нежным ко мне; почему же ему не быть таким и сейчас?» Но теперь он не был таким; на этот раз он был угрюмым, раздражительным, вспыльчивым.

Томми взглянула на Мэй Ли. Бледные впалые щеки, огромные синяки под глазами. «О боже, она сейчас начнет плакать, — с раздражением подумала Томми, — что-что, а плачущих женщин я не переношу. Неужели они не могут взять себя в руки?» Однако раздражение быстро прошло и сменилось глубоким сочувствием этой женщине.

— Ох эти мужчины! — сказала она наконец вслух. Ее голос был более категоричным, более бессердечным, чем ей хотелось бы. — У них свой мир, и они идут своим путем. Неоспоримая правда состоит в том, что биологически мы, женщины, находимся в мышеловке. Находились, находимся и будем находиться… Мужчины никогда ни к чему не привязаны по той простой причине, что они и не должны быть привязаны. Для них не существует никаких последствий. Все последствия ложатся на пас, и они понимают это, и это заставляет их чувствовать какую-то вину. Поэтому они убегают стрелять из ружей, или подрывать старые, покрытые толем лачуги, или что есть силы бросать друг в друга бейсбольный мяч. Они воображают при этом, что заняты важным делом…

Разгневанная собственными словами, Томми неожиданно замолчала. Она почувствовала, что была в этой опрометчивой тираде вероломной по отношению к Сэму, но что поделаешь, все сказанное казалось ей достаточно правдивым. Чем они занимаются вот сейчас, в данный момент? Наверное, сидят в канцелярии роты и рассказывают друг другу анекдоты или вспоминают старый добрый Корнд-Уилли-Хилл, а их благоверные в это время штопают и стирают белье и возятся с драгоценными отпрысками.

— Такова уж система, — продолжала Томми сердито. — Они нацепляют все эти звездочки и нашивки, важничают и строят из себя бог знает кого. Это придает им чувство совершенства, товарищества и всякой другой чепухи…

Томми неожиданно замолчала. Ее лицо выражало гнев и отчаяние. Мэй Ли горько плакала. Большие сверкающие слезинки катились по щекам и падали на зеленое платье, впитывались в ткань, отчего она становилась похожей на блестящий старый тент.

— Томми, он теперь совершенно не интересуется мной…

— Не может быть, Мэй.

— Это все жена майора Келлера. Он… он влюблен в нее. — Расширенные, полные страха глаза Мэй смотрели на Томми с отчаянной надеждой. — Что мне делать, Томми?

— Ничего страшного в этом нет, — ответила Томми, — она заигрывает со всеми мужчинами.

— На вечере, две недели назад, она танцевала с ним.

— О, дорогая, он должен танцевать с ней, и Сэм тоже, это не что иное, как служебная обязанность.

— Да, но он танцевал не так, как все… Джек прижимался к ней…

— Но ведь Ирен Келлер… Ха, мы знаем, какая она.

— Он влюблен в нее. Влюблен по уши…

— Нет, нет дорогая. — Томми поднялась со стула, подошла к Мэй и нежно обняла ее. — Вам просто нездоровится из-за беременности, и вы воспринимаете все в преувеличенном и искаженном виде. Джек хороший человек, он просто взвинчен в связи с назначением нового командира батальона. Сэм тоже взвинчен и расстроен. У них не выходит это из головы. Вчера вечером Джек говорил мне, какой хорошей опорой вы были для него в прошедшем году… — Ласково поглаживая ее по спине, Томми думала: «Боже, прости мне эту ложь во имя доброго дела». — Идите домой, Мэй, и попробуйте заснуть, вам будет лучше. Я посмотрю за Расти.

— О нет, это не честно.

— Почему же не честно? Все очень хорошо. Я разбужу вас в одиннадцать тридцать. Договорились?

— Спасибо, Томми. Вот уж совсем не думала, что так раскисну. — Мэй Ли с трудом поднялась на ноги и заковыляла вокруг веранды к своему домику, стоявшему по соседству.

Главное — быть все время занятым чем-нибудь. Займи голову, не можешь занять голову — займи руки. Томми сошла с веранды, переменила Допил штанишки, надела ему на головку панамку от солнца, которую он тотчас же сбросил. У пожарной машинки, которой забавлялся Расти, потерялась чека из задней оси а колеса соскакивали. Томми взяла шпильку для волос, вставила ее в отверстие в осп и загнула назад, так, чтобы она удерживала колесо, по крайней мере до тех пор, пока вернется Джек и починит игрушку как следует. Потом Томми закончила штопку, снова уселась на веранде и начала шить новое покрывало на кушетку. Жара стала более ощутимой, со стороны Мексики с неослабевающей силой дул сухой ветер. Стрелки часов медленно продвигались к полудню. Прозвучали звуки горна; на плацу занималось какое-то подразделение солдат, оттуда доносились приглушенные расстоянием голоса, растянутые предварительные и отрывистые исполнительные команды: «Отделение, в две шеренги… становись! Отделение, в колонне по два, шагом… марш!»

Томми поймала себя на том, что она вот уже несколько минут смотрит на бескрайние просторы пустыни в вопросительном недоумении. Как она оказалась здесь? Что заставило ее вернуться в тот же самый мир, в котором она выросла? Почему она не вышла замуж за археолога, за какого-нибудь раджу или за такого бизнесмена, как ее дядя Эдгар? Ах да, любовь: ты влюбляешься в человека и не расстаешься с ним всю жизнь. Но почему ей вздумалось влюбиться в Печального Сэма Дэмона? Может быть, это воля всевышнего, которой мы должны слепо подчиняться? Доктор Тервиллигер в форту Харди говорил, что любовь — это не что иное, как судьба человека-животного: мы не сворачиваем с проторенного пути, повторяем действия себе подобных, хорошие и плохие, глупейшие действия и повадки наших предков с волосатыми лицами и красными обнаженными ягодицами. Мы сами выбираем себе яд. Не является ли жизнь медленным эллиптическим движением назад, к своим же первоисточникам? Неужели каденции барабана и горна так глубоко проникли в ее душу, что от них никак и никогда не избавишься?

Быстро, почти автоматически прокалывая иголкой подрубочный шов, Томми вспомнила свою мать. Одна сцена запомнилась ей особенно отчетливо. Действие происходило на освещаемой ярким солнцем опушке, обрамленной желто-зелеными зарослями джунглей. На опушку вышел мужчина в ярко-голубой рубашке, в жилете и со светло-желтой повязкой на голове. Он шел медленной, плавной походкой, как будто танцевал во сне. У него была медно-золотистая кожа, искрящиеся, слегка раскосые глаза. Позади него шли двое обнаженных до пояса мужчин с массивными золотыми браслетами на руках. Каждый из них держал в руке поблескивавший в лучах солнца большой кривой нож, а один, кроме того, держал над головой первого мужчины небольшой, раскрашенный пурпурным цветом зонтик. Потом появился отец Томми. Он выглядел очень тонким и прямым в своей плотно подогнанной форме цвета хаки. Подойдя к мужчине с желтой повязкой, он поклонился, и они обменялись рукопожатием. В толпе мужчин, стоявших у кромки джунглей, раздались восторженные крики, они потрясли своими копьями и саблями. «Это султан, дорогая, — сказала ей мать. — Султан Паламангао». По маслянистой поверхности воды скользили красно-синие лодки с пиратскими парусами цвета меди, а в глубине джунглей ударили в гонг, потом еще раз, до них донесся тонкий вибрирующий звук. Султан Паламангао. Мать подняла ее на руках так, чтобы она могла хорошо все видеть. Потом, когда Томми с восторгом наблюдала, как эти люди в ярких шелковых одеяниях, потрясая зонтиками и саблями, бешено кружатся в танце, она неожиданно почувствовала, что руки матери дрожат; посмотрев на мать, Томми увидела на ее лице страх…

Томми бросила взгляд в сторону играющих детей. Донни бормотал что-то себе под нос — мурлыкающей речитатив, который закончился возбужденным восклицанием. Она подумала, что к нему пристает Расти, но мальчик Клегхорнов сидел на корточках в нескольких футах от Донни, у кромки бизоновой травы, в усиленно толкал свою пожарную машину. Донни сидел на своем одеяле из белых и синих лоскутьев и, наклонившись вперед, тянулся ручонками к пестрому резиновому шлангу, конец которого, казалось, был перекинут через веревку для сушки белья… Эта веревка проходила не менее чем в пяти футах в стороне от Донни. Шланг неожиданно зашевелился, и, к своему ужасу, Томми увидела плоскую, угловатую голову змеи.

В первый момент она настолько испугалась, что не смогла вымолвить ни звука. Змея повернула голову вправо, потом влево и остановилась в нерешительности, озадаченная видом маленького, весело лепечущего что-то создания, взмахами его ручонок.

— О-о, — простонала Томми. — Донни…

Ребенок не обратил на нее никакого внимания. Он был поглощен медленным движением этого интересного узора из переливающихся коричневых и белых ромбиков. Его непокрытая круглая головка закачалась от радостного смеха. Томми поднялась на ноги и нетвердым шагом направилась было к Донни, но потом остановилась. Змея находилась слишком близко к нему и слишком далеко от нее. Бежать к одеялу нельзя, змея свернется и ужалит Донни еще до того, как она подбежит и подхватит его на руки; тогда-она уже ничего не сделает. Томми прошла еще несколько шагов и опять остановилась. Донни замолчал, ему надоело смотреть на неподвижные ромбики, и он устремил свой взгляд наверх, в небо. Томми тревожно осмотрелась вокруг. Расти удалялся от змеи и не видел ее. Позвать на помощь некого. Кругом никого. Она должна что-то предпринять одна. Сама.

Повернуться спиной к тому, что происходило около Донни, было поистине мучительно, но Томми повернулась и быстрыми неслышными шагами бросилась в спальню, к прикроватному столику, который Сэм смастерил из патронного ящика; она выдвинула ящик, выхватила из него кобуру, раскрыла ее, достала пистолет и рванулась обратно на веранду. Змея пропала. О нет, вот она, сворачивается для нанесения поражающего удара. Пистолет был заряжен, но Сэм никогда не держал патрон в патроннике, Томми знала это. Левой рукой она ухватилась за ствольную коробку, с трудом оттянула ее назад и отпустила; с лязгающим металлическим звуком коробка возвратилась в прежнее положение. Бесшумными шагами Томми спустилась по ступенькам веранды. Расти повернулся теперь к ней — краем глаза она видела, как он, встревоженно посмотрев на нее, начал подниматься с корточек.

— Стой там! Не двигайся, Расти! — крикнула она ему. — Не двигайся!

Мальчик стоял в нерешительности, с широко открытыми глазами. Донни тоже перевел взгляд на нее, но Томми не спускала глаз со свернувшейся змеи, которая теперь медленно, с гипнотической осмотрительностью отводила голову назад, в то время как ее хвост принимал вертикальное положение. Раздался сухой жужжащий звук гремушки, как будто спустился заводной механизм неисправной игрушки. Найдя на ощупь защелку предохранителя, Томми откинула ее и ухватила большой пистолет обеими руками, положив на рукоятку левую поверх правой, как учил ее отец несколько лет назад в скофилдских казармах. Томми долго не могла прицелиться, конец ствола пистолета все время прыгал то выше, то ниже головы змеи. Змея казалась ей огромной, грозной сверкающей пружиной, сжавшейся для смертельного удара. Донни что-то лопотал ей; тонким, полным страха голосом о чем-то спросил Расти…

— Хороший мальчик, — сказала Томми пронзительным взволнованным голосом, отвратительным фальшивым голосом старой карги. Донни неожиданно начал двигаться, она с трудом перевела дыхание и отвела пистолет вправо. Ствол продолжал прыгать. «Не трясись! — приказала она себе вполголоса. — Ты, идиотка, не трясись!» Она вскинула пистолет вверх и опускала его до тех пор, пока мушка не оказалась под частично прикрытым веком агатового глаза змеи. Задержав пистолет в этом положении, Томми нажала на спусковой крючок.

Раздался оглушительный выстрел. Ее руки подбросило вверх так сильно, что они до боли ударились об лоб. Змея свернулась в еще более плотные петли. Томми опустила пистолет и выстрелила еще раз, теперь в спутанный чешуйчатый клубок. Когда дым рассеялся, Томми увидела, что змея лежит на земле вытянувшись, ее ужасные челюсти сжимаются и разжимаются, голова слабо покачивается из стороны в сторону, тело разорвано в нескольких местах, из ран вытекает яркая кровь.

Томми бросилась к Донни, подхватила его левой рукой и поспешила к дико вопившему Расти.

— Все хорошо, Расти, не плачь, — успокоила она его, обняв правой рукой, в которой все еще держала пистолет. — Теперь уже не страшно, все хорошо. — Где-то скрипнула дверь, и она увидела, что из соседнего дома к ней бежит Элейн Нилэнд.

— Что случилось, Томми?

— Гремучая змея, — ответила Томми. Она уже была совершенно спокойна и отлично владела собой. — Будь осторожна, Элли.

— Вы застрелили ее!

— Все равно будьте осторожны. Они обычно ползают парами, — предупредила ее Томми, вспомнив рассказ Сэма о змеях. — Вторая, наверное, где-нибудь поблизости, в траве. Возьмите у меня Донни, пожалуйста.

— Что? Нет, нет, подождите, не ходите туда…

Но Томми не чувствовала теперь никакого страха. Она приблизилась к бизоновой траве, осторожно вошла в нее и, уклонившись немного вправо, увидела среди пожелтевших стеблей сверкавшую на солнце узорчатую чешую второй змеи. Она выстрелила в нее дважды. Змея свернулась в предсмертной агонии и судорожно растянулась на земле, словно пытаясь сбросить с себя свой чешуйчатый покров. В проеме распахнувшейся двери в домике Клегхорнов появилась Мэй Ли. Держась за перила, она неуклюже сошла по ступенькам веранды и торопливо затрусила к Томми. Ее лицо было искажено от страха.

— Все в порядке, — крикнула Томми, — я прикончила их обеих! — Попавшие в горло пороховые газы вызвали у нее кашель. Ей вспомнились стрелковые полигоны в Скофилде и Беннинге, она улыбнулась. Руки все еще ныли от удара об лоб, но она почти не замечала этой боли. Со стороны плаца к ней бежали два солдата в рабочей одежде.

— Седьмой учебный кавалерийский полк спешит на выручку, — заметила Томми, улыбаясь. Она повернулась к ревевшему от испуга Расти и склонилась над ним. — Не плачь, не плачь, дружок, — бормотала она радостно, — все закончилось благополучно, ты же видишь?

— О, она была уже совсем рядом с одеялом! — воскликнула подошедшая Мэй Ли. — Боже мой, так близко к детям… Вы же спасли их, Томми!

— Пустяки.

— Как же пустяки, вы в самом деле спасли их… — Мэй Ли со страхом уставилась на пистолет в руках Томми. — Я ни за что не смогла бы сделать этого.

— Смогли бы, Мэй. — Теперь это казалось Томми простейшей вещью в мире: увидев змею, ты стреляешь в нее, вот и все.

— Нет, я не смогла бы, — повторила Мэй Ли. — Я умерла бы от страха, просто умерла бы, и все.

Подбежали солдаты; в руках у них были лопаты. Первый из них — длинноногий, рыжий, с искривленным носом и густыми бровями — спросил:

— Что случилось, леди?

— Ничего, — спокойно ответила Томми. — Гремучая змея, — продолжала она, махнув пистолетом в сторону ближайшей. — Две. Я убила их обеих.

Солдаты подошли к убитой змее.

— Близко не подходи, Томми, — предостерег рыжеволосый. — Они могут ужалить даже тогда, когда мертвые… И здорова же, сволочь! — Спохватившись, он повернулся к Томми: — Извините, мадам!

— Ничего, ничего.

— А где вы научились так хорошо стрелять?

— В разных местах, — ответила она, нахмурившись. — Я вижу у вас лопаты, будьте любезны, закопайте змей, пожалуйста.

— Конечно, конечно, мадам, — он посмотрел на нее с благоговением, — сейчас закопаем.

Через некоторое время сюда же пришла Джулиана Бентик — соседка из четвертого от них домика. Обступив Томми, женщины болтали наперебой, словно стая сорок. Томми повернулась к Элейн Нилэнд и взяла у нее Донни. Ребенок лукаво посмотрел на мать, неожиданно откинул головку назад и, как кукла, беззвучно засмеялся. С двумя пеньками передних зубов он был похож на маленького веселого старичка. Позади раздался резкий повелительный голос. Повернувшись, Томми увидела, что к ним быстро приближалась Эменда Паунолл, жена заместителя начальника гарнизона. На иен было простое серое платье из бумажной ткани, а в правой руке она держала кавалерийский карабин с рычажным затвором; ее морщинистое лицо было спокойным, сосредоточенным. Она с одного взгляда поняла, что здесь произошло.

— Я именно так и подумала, — заявила она. — Молодец, Томми.

— Спасибо, мадам. — Томми была польщена похвалой, но тут же разозлилась на себя за то, что поддалась этому чувству.

— Она попала одной из этих ядовитых тварей прямо в голову, мадам, — сказал рыжеволосый солдат, приподнимая змею лопатой.

— Вижу, вижу, — заметила миссис Паунолл, с интересом рассматривая безжизненное разбухшее тело змеи. — Слава богу, что некоторые из нас, женщин, прилично владеют огнестрельным оружием. Не люблю беспомощных женщин.

Наступило гнетущее молчание. Чтобы сгладить его, Томми заметила:

— Пойду-ка я домой да почищу пистолет, пока не вернулся Сэм, а то ведь этим разговорам и конца не видно. — Вы умеете чистить пистолет? — пробормотала пораженная Мэй Ли.

— Конечно, умеет, — резко заметила Эменда Паунолл. — Любая жена военного должна знать, как разобрать и почистить хотя бы стрелковое оружие. Нам, пожалуй, нужно будет устроить вечерние занятия для женщин. Я поговорю об этом с Хэрри. — На ее морщинистом лице появилась ледяная улыбка. — Во время войны с индейцами племени сну моя мать сшибла краснокожего с коня одним выстрелом, — похвалилась она Мэй Ли и почти профессиональным жестом перекинула карабин в левую руку. — Так-то вот. Твой папа будет доволен тобой, Томми, — сказала она, сделав ударение в слове «пана» на последнем слоге. Приветливо посмотрев на Томми, она повернулась и пошла домой; полы ее платья развевались на ветру, а медный затыльник приклада карабина сверкал на солнце.

За бурным возбуждением наступила реакция: все неожиданно успокоились, стали равнодушными, никто не знал, что делать дальше. Змей закопали без каких-либо почестей, солдаты лениво побрели в свое подразделение. Элейн пошла с Мэй Ли, успокаивая ее по дороге, а Томми вошла с Донни в дом и посадила его в детскую кроватку.

— Бяка, бяка, — забормотал он, качая головой и сердито смотря на пистолет. Томми поняла, что ребенку не правится запах пороховых газов.

— Очень хорошо! — сказала она громко. — Запомни это. Запомни на всю жизнь, что это отвратительная вещь. — Она с трепетом подняла его на руки и крепко прижала к груди. — Мои милый мальчик, — бормотала она, горячо целуя ребенка. — Мой дорогой сын. — На глазах у нее появились слезы.

Ящик в прикроватном столике в спальне все еще был открыт; кобура лежала на ее подушке. Томми даже не помнила, как бросила ее сюда. Она достала из ящика щетку, протирку и маленький пузырек с растворителем номер девять, села на койку и начала чистить канал ствола пистолета. Томми знала, что пистолет перед чисткой следовало бы разобрать, но забыла, как отделить ствольную коробку. Она пропихивала через капал смоченные в растворителе кусочки ветоши и с удовольствием наблюдала, как, превратившись в черные масляные комочки, они выскакивали из окна ствольной коробки.

«Я сделала это, — подумала Томми, вдыхая острый запах растворителя из бабановой эссенции и эфира. — Я сделала это и спасла своего мальчика. Единственный раз, когда я попала в критическое положение в отсутствии Сэма. Конечно, если бы он был здесь, он сделал бы это быстрее и лучше меня; но я так и не узнала бы тогда, смогу ли я сделать это сама… Теперь он никогда не узнает, как я себя чувствовала в эти… что? Минуты? Секунды? Теперь мне кажется, что это были долгие часы. Никто этого не знает, кроме меня. Такова уж, наверное, жизнь: самые храбрые и мужественные действия совершаются в одиночестве, никто но видит их и не аплодирует им».

Когда Томми, намочив ветошь растворителем, приступила к протирке патронника, она внезапно почувствовала такую острую спазму в кишечнике, что едва перевела дыхание и еле успела добежать до туалета. Сидя там, она громко расхохоталась. «Что должна знать любая жена военного», — вспомнила она. Потом, ухватившись за колени и содрогаясь всем телом, она начала горько рыдать. Смеясь и рыдая, она прижалась головой к холодной шероховатой глинобитной стене.

* * *

По ступенькам поднималась пара за парой; на фоне светлых дамских платьев военные мундиры выглядели темными, несколько мрачноватыми. Все светильники были покрыты японскими бумажными фонариками желтовато-коричневого цвета; лишенный обычного яркого освещения сверху, офицерский клуб выглядел необыкновенно просторным и праздничным. На помосте, задрапированном черной и золотистой материей, расположился оркестр, который играл сейчас вальс. Томми, разговаривавшая с Элейн Нилэнд, узнала среди оркестрантов сержанта Кинча. Уверенно нажимая на клапаны инструмента своими пухлыми пальцами, он беззвучно играл, используя сурдинку. Рядом с пим, прислушиваясь к шуршащему топоту ног и покачивая в такт головой, сидел у своего барабана маленький ссутулившийся рядовой Островский. На стенах были развешаны плакаты и разноцветные флажки. Один из них представлял собой копию лепты к знамени части за участие в сражении, значительно большую по размерам, чем оригинал, с надписью: «Каибре — Сен-Мишель — Мёз — Аргонн». На другом полотне, самом большом, развешенном в центре, над помостом для оркестра, было написано крупными буквами: «Добро пожаловать, генерал Першинг!»

— Просто трудно представить себе, что он здесь! — воскликнула Элейн Нилэнд. Это была полная женщина со светлыми волосами и безмятежной улыбкой на лице. Она нервно, как штабной сержант перед смотром, одернула перед своего платья. — Проделать такой длинный и трудный путь, чтобы попасть сюда, это поразительно!

— Да, — сухо ответила Томми, — просто удивительно.

Они приблизились к помощнику полковника Хаудена лейтенанту Гейгеру. Он слегка поклонился им, на его лице появилась слабая официальная улыбка. Сэм пробормотал: «Лейтенант и миссис Сэмюел Дэмон», как будто они не виделись друг с другом всего три часа назад. Лейтенант Гейгер повторил их имена адъютанту начальника гарнизона капитану Тайсону, тот передал эту бесценную информацию заместителю начальника гарнизона подполковнику Пауполлу, который в свою очередь доложил ее начальнику гарнизона. «Так уж принято в армии», — пробормотала Томми, улыбаясь и медленно продвигаясь вдоль выстроившихся в ряд официальных хозяев приема. Но сегодня все было несколько по-другому, ибо сегодня полковник Хауден, обычно напускавший на себя надменный отеческий вид, ужасно нервничал и волновался; он повернулся к стоявшему рядом генералу Першингу и еще раз повторил имена Сэма и Томми. Генерал Першинг внешне выглядел точно так же, как когда-то во Франции: высокий, строгий, с огоньком в глазах, любой мечтал бы о таком дедушке-герое. Его усатое лицо озарилось привычной, свойственной военным улыбкой.

— Дочь Джорджа Колдуэлла? — оживленно спросил он. — Конечно, конечно, здравствуйте, дорогая. — Затем к Сэму. — А, Ночной Портье! Это было под Бриньи, так ведь? Рад видеть тебя снова, дорогой, весьма рад! — Он крепко, до боли стиснул руку Сэма.

Томми была довольна, что настояла на том, чтобы Сэм, хотя бы в этот единственный вечер, нацепил на мундир все свои орденские ленточки, несмотря на то, что разговор об этом чуть было не привел их к ссоре.

— Хауден, — продолжал генерал Першинг, обращаясь к начальнику гарнизона, — а вы и не сказали мне, что у вас служит Дэмон!

— Гм, я об этом не подумал, генерал, — испуганно ответил полковник. — Откровенно говоря, я и не представлял, что вы знаете его…

— Знаю его! — В глазах Першинга сверкнули недовольные искорки. — Я собственноручно приколол ему на грудь орден Почета. Он один из девяти в моем почетном списке героев, Хауден, один из девяти, понимаете?

— Ясно, сэр, — льстиво ответил полковник Хауден, бросив на Сэма испуганный взгляд.

Здесь были и другие офицеры, прибывшие в форт Дормер с генералом армий. Они стояли небольшой группой в стороне, как бы для того, чтобы не умалять славы и блеска генерала. Как и все штабные офицеры, они держали себя со свойственной им безразличной вежливостью. Томми начала было небрежно приветствовать их и неожиданно застыла. Перед ней остановился и поклонился высокий капитан с длинным прямым носом, широкими скулами и холодным взглядом янтарно-желтых глаз.

— Я имел честь служить некоторое время с вашим отцом, миссис Дэмон, — вежливо доложил он.

Томми смущенно улыбнулась. Кто это? Все еще взволнованная встречей с генералом Першингом, она никак не могла сосредоточиться.

— Вы, вероятно, не помните меня, — продолжал капитан, обращаясь уже к Сэму. — Мы встречались с вами во Франции…

— Помню отлично, капитан Мессенджейл. Двор гостиницы в районе Сен-Дюранса.

— О, вы таки помните! — Мессенджейл очаровательно улыбнулся, и Томми отметила про себя, что он очень красив; его лицо выглядело намного моложе и менее холодным, когда он улыбался. — Я опасался, что под давлением обстоятельств тех времен вы могли совершенно забыть нашу встречу.

— Суматошное и сумбурное время, так вы, кажется, сказали тогда, — ответил Сэм. Он улыбался, но в его голосе чувствовались железные нотки, которые Томми уже научилась различать.

— Неужели помните? — с нарочито радостным изумлением спросил Мессенджейл.

— Это ваши слова, сэр.

— Просто замечательно, что вы помните их! Возможно, что это была своего рода аллитерация. — Он снова улыбнулся, широко изогнув губы, но выражение его глаз осталось при этом неизменным. — Да, но теперь все это прошло, осталось позади. — Брови Мессенджейла приподнялись. — Даниельсон говорит, что вы стали непревзойденным знатоком военной истории. Это правда?

Томми наблюдала за двумя мужчинами, сосредоточив свое внимание не столько на том, что они говорят, сколько на интонации голосов и выражении их лиц — привычка, которую она усвоила еще девочкой, когда жила в гарнизонах, где служил отец. Таким путем можно узнать о людях гораздо больше, чем следя за смыслом высказываемых ими слов и фраз. Она понимала, что Сэма и Мессенджейла что-то разделяет; они были взаимно вежливыми, обменивались взглядами и каждый считался с мнением другого… Тем не менее между ними что-то произошло, об этом говорили едва уловимые церемонность Мессенджейла и излишняя корректность Сэма. «Они когда-то поссорились, — неожиданно решила Томми, и эта мысль странным образом возбудила ее. — Они поссорились еще там, во Франции».

Кто-то громко пригласил присутствующих на церемониальное прохождение по залу. Генерал Першинг предложил руку миссис Хауден, за ними последовали пары по старшинству званий, и колонна начала медленно продвигаться по периметру большого зала под звуки знакомой мелодии «Сабли и шпоры». Томми оказалась с Сэмом почти в конце колонны, недовольная формализмом этой процедуры и тем не менее восхищенная чарующим потоком начищенной до блеска кожи и сверкающих в мягком желтовато-коричневом освещении пуговиц и знаков различия.

Затем оркестр заиграл «Роза Рио-Гранде» в честь уроженца Техаса полковника Хаудена; на движущиеся пары плавно опускались разноцветные ленты серпантина. Томми танцевала с холостяком Бриолином, затем ее перехватил Джек Клегхорн, выглядевший довольно унылым.

— Джек, вы глупы, как пробка, — сказала Томми с улыбкой. — Вы же знаете, что должны выполнять свои служебные танцевальные обязанности и приглашать жен старших по званию.

— Успею, — ответил он, пожимая плечами, — времени еще много. Мне хочется поболтать с вами. — Неправда…

— Да вы правы. Просто мне хочется погреться в лучах вашей красоты.

— Вам придется расплачиваться за это, мистер Сорвиголова.

— Ну и пусть. Всем приходится за что-нибудь расплачиваться.

Теперь уже танцевали все. Мимо Томми, с трудом поворачивая тяжеловесную фигуру миссис Хауден, проплыл генерал Першинг; на его лице застыла напряженная искусственная улыбка. Сэм танцевал с женой майора Костмайера; встретившись взглядом с Томми, он подмигнул ей, мрачно улыбнулся и перевел взгляд на партнершу. Оркестр играл «Эвейлон» — мелодию, которая очень правилась Томми. То и дело бросая через ее голову взгляд на Ирен Келлер, Джек рассеянно говорил что-то, потом его мышцы неожиданно напряглись, и он остановился. Повернувшись, Томми увидела, что к ним подошел капитан Мессенджейл. Джек бросил на Томми многозначительный шаловливый взгляд из-под бровей, поклонился и уступил место капитану. Мессенджейл манерно обнял партнершу и легко закружился с ней в танце. Танцевал он бесподобно.

— Не может быть, чтобы вы из Вест-Пойнта, — заметила Томми.

— Почему? — засмеялся он. — Разве вест-пойнтцы вышли из моды?

— Вы танцуете совсем не так, как питомцы Вест-Пойнта. У вас совершенно отсутствует свойственная вест-пойнтцам привычка маршировать даже на танцах.

— О, не настолько уж мы плохи, как вы думаете… Конечно, — продолжал он с очаровательной улыбкой, — я совсем забыл, что вы отступница, очень обаятельная, впрочем.

— Благодарю вас, сэр.

— Мне довелось окончить танцевальный класс месье Чарбета в Олбанн. Это был очень корректный француз в лакированных бальных туфлях, с пенсне, которое висело на умопомрачительной голубой ленте. Он обычно обращался к нам ровным повелительным голосом, никогда не повышая его: «Gardez les bienféances, mes jeunes gens! Bienféances et elégance.[43] He раскачиваться! Не подпрыгивать! Вы не английские гвардейцы и не индейцы племени апачей! Во всем должна быть грация и благопристойность!» — Мессенджейл весело засмеялся. — Я не люблю это благоприобретенное мастерство в танцах и предпочитаю танцевать естественно, непринужденно, в силу своих природных способностей, тех характерных свойств, которыми греческие боги и богини так щедро наделяли своих фаворитов. Это были восхитительные таланты. Вы согласны?

Пораженная и даже несколько растерявшаяся, Томми засмеялась. «Этот человек, — подумала она, — очевидно, никогда не скажет того, что ты ожидаешь услышать».

— Не знаю, — ответила она. — Я, пожалуй, никогда не задумывалась над этим…

— Дочь армии и без твердого мнения? Я удивлен… Возьмите себя, например. Ваша красота, ваша пылкость, способность увлекаться, чувство ожидания чего-то — все это отнюдь не благоприобретенное; эти качества окутывают вас как мантия, которую вы носите, совсем не думая о ней.

Томми откинула голову назад.

— Но вы никогда не встречали и совсем не знаете меня!

— Это не имеет значения. Ваши качества очевидны с первого взгляда. Вас переполняют чувство энтузиазма и вдохновение, страстное желание жить и наслаждаться жизнью. Вы не представляете себе, как я завидую этому; вы просто убеждены, что все, кто окружают вас, это хорошие люди и что в каждом саду только золотые яблоки…

— В таком случае мне не следовало бы находиться здесь, в этой пустыне! — сказала Томми и весело засмеялась.

Когда Мессенджейл был серьезным, широкие, как у индейцев, скулы придавали его длинному лицу выражение непреодолимой силы. Томми опустила глаза и на несколько минут полностью отдалась ритму танца, стараясь не касаться пальцами капитанских знаков различия на плече Мессенджейла, чтобы не нарушить их блеска. Она не знала, как держать себя с ним. Томми понимала, что это была обычная в офицерском клубе болтовня, галантная и вместе с тем несколько развязная, граничащая с дерзостью и нахальством, и тем не менее чувствовала, что за ней скрывается что-то более весомое и значимое. Мессенджейл действовал на нее каким-то непонятным ей образом, все более и более захватывал ее воображение. Неожиданно она спросила:

— Вы женаты, капитан?

На его лице снова заиграла эта легкая очаровательная улыбка.

— А почему вы спрашиваете об этом?

— Я подумала о том, какое необыкновенное удовольствие испытывала бы жена, будь она у вас.

Мессенджейл был явно польщен.

— Это великолепно! Я обязательно скажу об этом Эмили, когда она начнет ворчать или придираться ко мне… Уверен, что долго этого ждать не придется.

Танец кончился. Вместе с другими они наградили оркестр аплодисментами, но Мессенджейл вовсе не намеревался оставить Томми, и это удивляло ее. Оркестр начал играть «После того как ты ушла», на Томми нахлынули воспоминания о Франции. Вспомнились дождливые вечера в Савене, кружащиеся в вихрях морского ветра мокрые опавшие листья, глухой перестук окопных отпорок и мрачный гул голосов в палатах… Томми осмотрела зал из-под полуопущенных ресниц. Генерал Першинг танцевал с Ирен Келлер; ее полное красивое лицо сияло, она с обожанием смотрела генералу в глаза и что-то быстро ему говорила. Томми представила себе нескончаемый поток просьб и льстивых слов, неприкрытое подхалимство и потерю собственного достоинства — все это в расчете на то, чтобы представить желания и способности Барта Келлера в наиболее выгодном свете. «Сукина дочь», — гневно пробормотала Томми. Что ж, такая появляется в каждом гарнизоне, поэтому нет ничего удивительного в том, что она есть и здесь, в форту Дормер, и сделает свое грязное дело в те три-четыре минуты, которыми она располагает. Генерал Першинг слушал ее как завороженный.

Чтобы отвлечься от этих мрачных размышлений, Томми заметила:

— Это очень мило, что генерал приехал к нам в эту пустыню навестить нас, бедняг.

Лицо Мессенджейла изменилось: оно опять стало хладнокровным, спокойным, вдумчивым, проницательным.

— Командующий любит иногда совершить что-нибудь беспрецедентное, — сказал он, бросив взгляд на танцующую с генералом миссис Келлер. — Он считает, что это заставляет людей быть более активными. Мы уже проделали большой путь в этой поездке. По его мнению любой, даже самый маленький, форт ничуть не менее важен, чем другой. Не каждому удается нести службу рядом с троном, некоторым приходится ползать среди кактусов а чертополоха.

Томми вскинула голову; на длинном бледном лице Мессенджейла была печальная улыбка.

— Тем не менее вы не можете не согласиться, капитан, что существует много гораздо более интересных мест для службы, — заметила Томми.

— Разумеется. Факты упрямая вещь, и я вовсе не принадлежу к тем, кто с ними не соглашается. Однако генерал считает, что хороший офицер должен оставаться хорошим, куда бы его ни назначили, при условии, конечно, что он наилучшим образом использует свои способности. Вы, несомненно, понимаете это лучше любого другого здесь, правда ведь?

Томми хотела было ответить ему дерзостью — ссылки на то, что она воспитывалась в армейской обстановке, начинали все больше и больше раздражать ее, — но его лицо показалось ей дружелюбным, сочувствующим, совершенно бесхитростным. Он был хорошим партнером, и ей было легко танцевать с ним, она непрерывно испытывала приятное возбуждение. Находясь рядом с ним, слушая его, невольно начинаешь думать о власти, о стремительном приближении каких-то крупных событий: баррикады, падение кабинетов, воззвания к ликующим толпам народа, разбрасываемые с мрачных мраморных балконов… «Он далеко пойдет, — подумала Томми, наблюдая за надменным аскетическим лицом Мессенджейла, за проницательным взглядом его необыкновенных янтарных глаз. — При логическом развитии событий он наверняка станет начальником штаба сухопутных войск,[44] даже и не при логическом. Однако, — ее взгляд упал на секунду на знаки различия Мессенджейла, — у него нет никаких боевых наград; компетентный, очень компетентный штабной офицер должен был бы иметь французские, бельгийские и итальянские награды, если, конечно, его представил бы к ним какой-нибудь влиятельный начальник…»

— Да, я тоже отношусь к тем, кто считает, что надо служить там, куда ты назначен, — продолжал Мессенджейл. От его внимания не ускользнул быстрый взгляд Томми на знаки различия. — Я, например, всегда считал, что пост военного атташе при пашем посольстве в Лондоне был бы для меня наилучшим из всего возможного. Однако говорят, что человек, занимающий в настоящее время этот наилучший пост, предпочел бы вернуться в Вашингтон и служить там… Жизнь — любопытная вещь, не правда ли? Когда мне было семь…

Он внезапно замолчал и с необыкновенным проворством отступил в сторону; оглянувшись, Томми увидела рядом с собой раскрасневшееся от танцев полное квадратное лицо генерала Першинга.

— Вы эгоист, Мессенджейл. Нельзя же забирать всех молодых и очаровательных дам, — весело сказал он.

Томми была поражена. Он хочет танцевать с ней! Генерал армий, почетный гость на официальном приеме решил танцевать с женой первого лейтенанта. Такого никогда не бывало. Она успела заметить вокруг себя изумленные, восхищенные и возмущенные лица.

— Это была всего-навсего разведка, сэр, — ответил Мессенджейл без тени замешательства. — Я как раз собирался представить ее вам.

Генерал засмеялся и начал танцевать с ней.

— Решил действовать вопреки протоколу, — тихо сообщил он Томми. — Так нельзя, чтобы все хорошее доставалось только молодым людям. — Не переношу женщин, у которых нет чувства ритма, — добавил он сердито. — Это непростительно.

— В вашем окружении исключительные офицеры, генерал, — сказала Томми первое, что пришло на ум. Ей казалось, что все в зале смотрят на них. Полковник Паунолл прекратил танцевать и уставился на них с открытым ртом.

— Что? Мессенджейл? Да, отличный офицер. Я очень доволен им. Замечательное сочетание воли и такта. Как раз то, что мне необходимо в этой проклятой перуанской миссии… — Генерал что-то вспомнил, его лицо помрачнело, брови нахмурились, но это быстро прошло, и он снова повеселел. — Расскажите мне о вашем отце, дорогая.

В непринужденной беседе Томми рассказала генералу все, что знала об отце.

— А как поживает ваш мустанг? Как у него дела?

— О, отлично, сэр! Он просто одержимый… — Томми с досадой почувствовала, что ее голос слегка задрожал. — Военная служба — это вся его жизнь, он не признает ничего другого.

— Отличный парень. Отличный. Настоящий солдат. На таких, как он, держится вся наша армия. У них особый талант! Они именно ведут за собой войска, не тащат, не толкают, а ведут, моя дорогая.

— Да, да, правильно… Плохо только, что он совершенно забывает обо мне, — сказала Томми, шаловливо улыбаясь.

— Не может быть! Завтра в восемь ноль-ноль я вызову его на ковер. Итак, каковы же претензии к нему?

— Он только и знает, что все время изучает что-то, все вечера и воскресенья, каждую минуту внеслужебного времени. Это просто ужасно: военная история, баллистика и, вы знаете, французский и испанский — и все это самостоятельно. Представляете? Он уже может читать и говорить на этих языках.

— В самом деле? — Генерал улыбнулся. — Я тоже работал по ночам, чтобы получить степень бакалавра, когда учил курсанток и Линкольне… Боже правый, надеюсь, что он знает французский лучше меня. Помню, в Бомоне я пытался поговорить с маленькой дочкой генерала дю Манраска, ей тогда было лет шесть-семь, и составил какую-то великолепную, как я думал, фразу. Она уставилась на меня, не поняв ни единого слова. Я наклонился и спросил: «Comprenez vous, mademoiselle?»[45] Она покачала головой и ответила: «Non».[46]

Томми засмеялась. Она поняла теперь, почему женщины считают генерала Першинга таким привлекательным.

— Нет, Сэм занимается очень упорно, генерал, — сказала она. — Я очень беспокоюсь и опасаюсь, не порчу ли ему карьеру. — Эти слова она произнесла уже без улыбки.

— Почему, дорогая?

— Из-за папы, сэр. Слишком много разговоров о том, что Сэм женился на мне для того, чтобы продвинуться по службе. Конечно, все это сущая ерунда, но Сэму от этого не легче.

В глазах генерала появились гневные искорки.

— Я знаю. То же самое говорили и обо мне, когда я женился на Элен. Пусть говорят. По крайней мере, это как-то занимает их, когда они устают от возни с бумажками. Здесь важно другое, и это другое поймут только тогда, когда наша страна будет в опасности.

— Все это правильно, сэр, если бы только такие разговоры не создавали у людей предвзятого мнения о Сэме. Он заслуживает более справедливого отношения… — Томми решила, что настал подходящий момент, чтобы рискнуть: — Он считает, сэр, что многое потерял из-за того, что не учился в Вест-Пойнте. Вы знаете, он был принят туда, но ему предложили подождать один год. Однако ему так хотелось попасть в армию, что он тогда же решил поступить на военную службу. Это было к тысяча девятьсот шестнадцатом. Он был вместе с вами в Мексике, вы, наверное, помните. Он считает, что ему необходимо восполнить свою подготовку, увязать практику с теорией. Ему нужно то, что дает курс пехотной школы в Беннинге…

Генерал слегка прищурил глаза, и на какую-то секунду Томми подумала, что она зашла слишком далеко. Однако через мгновение он одобрительно кивнул головой и решительно сказал:

— Он должен попасть в Беннинг. Обязательно должен.

— Сэм вполне подходящая кандидатура, сэр. Разумеется, сам он об этом никогда не говорит и не скажет, он всегда довольствуется службой там, куда его назначают…

Танец заканчивался, оркестр перешел на замедленный заключительный такт.

— Ну что ж, — сказал генерал Першинг, останавливаясь, — мы подумаем об этом. Я слышал, что вы убили из пистолета целый десяток злейших змей? Это правда?

— О, это… Это была моя прямая служебная обязанность, сэр!

* * *

Они вернулись домой спустя несколько часов. Раздеваясь, Томми сказала:

— Замечательный человек этот Мессенджейл, правда?

— Да, он производит впечатление, — согласился Сэм, отстегивая краги.

— Я танцевала с ним два танца. Где он учился, ты не знаешь?

— Точно не знаю, но, по-видимому, окончил Амёрст или Вильямс,[47] какой-то из этих колледжей для богачей. Потом Вест-Пойнт, в тысяча девятьсот семнадцатом. Марв Хансен говорит, что он из богатой семьи в штате Нью-Йорк.

— А как ты с ним познакомился?

Сэм протер глаза и зевнул.

— Он был как-то у нас, там, во Франции, с приказом из штаба. Заблудился и случайно попал в нашу часть. Мы тогда только что вернулись с передовой.

— И это все? — спросила она, испытующе посмотрев на Сэма.

— Не совсем, — ответил он, улыбаясь. — Некоторые мои солдаты не очень уважительно разговаривали с ним, или, возможно, ему так показалось. Штабные офицеры часто бывают недовольны тем, что солдаты на фронте не щелкают каблуками и недостаточно почтительны к ним, вот он и рассердился на них. Мне пришлось немножко осадить его. Когда солдаты провели на передовой несколько дней подряд, с ними нельзя разговаривать так, как он. К счастью, мы тогда оба были капитанами.

Несколько секунд Томми размышляла над последними словами Сэма, затем решительно обрушилась на него:

— Ты и сейчас должен был бы быть капитаном. Помощником генерала Першинга.

— Я? — На лице Сэма появилась его печальная улыбка. — Я войсковой офицер, дорогая, и вовсе не намерен быть этаким пускающим пыль в глаза модником, очаровывающим всех на приемах своими высокопарными изречениями и вовремя сказанными словечками.

— Ты мог бы научиться этому…

— Возможно, но сомневаюсь. — Он потер обнаженное плечо ногтем большого пальца. — Ты знаешь, если человек не родился таким, то уж вряд ли он научится чему-нибудь подобному. Это как вьющиеся волосы…

Томми слегка вздрогнула. Она вспомнила то, о чем говорил Мессенджейл во время танцев. «Что это? Качество, дарованное богом?»

— Значит, ты считаешь, что у него все это природное и он ничего не учил?

— Да нет, кое-что, может быть, и учил. Но умение очаровывать и инстинктивная способность к высокопарным словам — эти качества у него природные. — Сэм помолчал несколько секунд и продолжал: — У Мессенджейла никогда не будет врагов, но и друзей тоже не будет.

— Неправда. У него много друзей…

— Да, но не таких, которых я имею в виду. Таких друзей, которые пошли бы за тебя в огонь и в воду, у него не будет.

— Чепуха, — возразила она, хотя внутренне восхищалась его проницательностью. — Откуда тебе это известно?

— Просто предполагаю. Предположение необразованного человека. — Сэм снова улыбнулся. — Многие штабисты из окружения командующего в Шомоне были такими. Они сидели там, переставляли цветные флажки и отдавали приказы. Им не нужно было находиться там, где эти приказы выполнялись, и с теми, кто их выполнял.

— Ты сам говорил, что генерал Першинг — это лучший солдат из лучших…

— Правильно.

— Да? А разве не он командовал в Шомоне?

— Дорогая, всякий, кому дано право командовать и управлять, имеет какое-то окружение. Это вполне естественно. Немногие из такого окружения бескорыстны и глубоко преданы, некоторые обладают выдающимися способностями и честолюбивы в широком и положительном смысле, а большая часть служит на себя и честолюбива в узком, эгоистическом смысле. Першинга винить не в чем. Он должен был решать задачи и действовать, опираясь на тех, кто находился у него под рукой.

— Ты оправдаешь любого, — раздраженно заметила Томми. Ей почему-то захотелось не согласиться с ним, возразить ему, привести какие-то доказательства, но достаточно обоснованных возражении она не находила. — Перед Мессенджейлом открыты все дороги, и он далеко пойдет, — заявила она, многозначительно покачивая указательным пальцем. — Пройдет время, и ты сам убедишься в этом.

— Ты совершенно права. Он действительно далеко пойдет.

— У него есть все необходимые для этого данные.

— Все, кроме одного, — сказал Сэм, показывая двумя пальцами на сердце. — У него нет души. Он бессердечен к людям.

— Откуда тебе это известно?

Сэм встал и подошел к окну. От палящих лучей солнца и постоянно дующего из пустыни ветра синие занавески, сшитые из материала для мишеней, выгорели и стали теперь в некоторых местах бледно-голубыми.

— Он не считает, что люди в жизни — это самое важное. Что люди дороже и важнее, чем всякие тропы, симфонии и триумфальные арки.

— Боже, Сэм, но ты ведь только что сказал, что встречался с ним до этого всего один раз…

— В большинстве случаев этого вполне достаточно, чтобы оценить человека.

— Поспешное суждение. — Она бросила щетку для волос на прикроватный столик. — На этот раз ты не прав, мистер Верный Глаз. У него тонкое чувство юмора и вовсе не притворная, а естественная теплота. Я почувствовала это. Ты не прав.

Сэм ничего не сказал, и это возмутило Томми больше, чем если бы он неожиданно высказал какое-нибудь уничтожающее опровержение. Откинув противомоскитную занавеску, она скользнула в постель и тщательно подоткнула занавеску со всех сторон под матрац.

— У меня странное предчувствие, — продолжала она после паузы. — Мне кажется, что ты и он каким-то образом связаны, что через многие годы вы еще встретитесь и это будет ужасное время.

Сэм тихо, почти беззвучно засмеялся:

— Можно заранее сказать, что уважения с моей стороны он никогда не дождется.

— Ну зачем ты так…

— Я не завидую ему. Если это то, чего он хочет.

— И тем не менее тебе придется завидовать. В какой-нибудь отчаянной ситуации.

— Надеюсь, что этого не будет. — Раздевшись до трусов, Сэм лег на пол и начал делать упражнения для ног. Его тело было худым, но сильным, с рельефными в слабом свете лампы мышцами. — Одно можно с уверенностью сказать: он будет очень трудным противником.

— Да, конечно, — согласилась Томми, неподвижно наблюдая за тем, как он напрягает мышцы. — Но ты знаешь, он боится тебя.

Сэм остановился и посмотрел на нее.

— Почему ты так думаешь?

— Да просто мне так кажется. — Она засмеялась и, как маленькая девочка, начала болтать ногами; ее охватило игривое настроение. — Это твое упражнение можно было бы делать и вдвоем.

— Ты слишком шаловлива для уставшей жены и матери. Удостоена вниманием самого генерала Першинга, избравшего тебя партнершей для танца. Надеюсь, ты не очень-то возомнила о себе? — Он повернулся на живот и начал делать выжим на руках. — О чем вы говорили во время танца?

— О разном. Говорили о папе, о моей находчивости, храбрости и меткости в стрельбе… А ты знаешь, как изумительно он танцует!

— И больше ни о чем не говорили?

— О да, и о тебе, конечно. О тебе мы говорили довольно много: о твоей склонности к опрометчивым суждениям, твоем упрямстве, о твоем дурацком нежелании носить…

Сэм вскочил на ноги, выдернул противомоскитную занавеску из-под матраца, бросился к Томми и горячо поцеловал ее. От неожиданности она едва перевела дыхание. Томми почувствовала одновременно и угрызение совести и скрытое ликование: впервые за время замужней жизни она солгала Сэму в важном вопросе, впервые действовала тайно, пытаясь решить что-то за его спиной. Догадывался ли он о чем-нибудь? Она вспомнила лицо Ирен Келлер в момент, когда та танцевала с генералом: алчное, почти имбецильное из-за желания добиться чего-то обманом… Неужели и она была такой во время разговора с генералом? Неужели и ее могут отнести теперь к компании интриганок? К категории пользующихся благоприятным моментом, хитрящих и вымаливающих женщин, на которых она смотрела все эти годы с таким отвращением?

Глава 4

— Это было гениально! — воскликнул Бен Крайслер. Сверкнув глазами, он возбужденно взъерошил свои коротко подстриженные черные волосы. — Демонстрация потрясающей гениальности, правда ведь, Сэм?

— Что? Что гениально? — спросила Мардж.

— Расскажи ты, Сэм.

Дэмон улыбнулся: было совершенно очевидно, что Бену до смерти хотелось рассказать историю самому.

— Нет, нет, давай рассказывай ты, Бен.

— Ну ладно. — Бен осушил стакан и повернулся лицом к своей жене и Томми. — Всю эту историю начал Свонсон, вы знаете, какой он, этот Свонни… Он учился полгода в Аллигэйтор-Бенд-Эггис или еще где-то, но курса так и не закончил. Когда ои начинает говорить, создается впечатление, что он намерен переработать весь существующий словарный запас…

— Он изумительно танцует, — перебила его Томми, — и вам двум увальням далеко до него.

Озадаченный этим неожиданным вмешательством, часто моргая, Бен уныло заметил:

— Не так уж мы плохи, как вы думаете… Женщины переглянулись и весело засмеялись.

— Конечно же нет, — подбодрила его Томми, — вы оба прямо-таки только что из замка Вернон. Продолжайте, продолжайте.

— Ну так вот, Свонсон встал и после пятнадцатиминутного невнятного бормотания, покашливаний и откашливаний, после целой серии «м-м», «м-да», «гм» и тому подобного, вытянул и без того длинное лицо и наконец проговорил: «С вашего разрешения, полковник, по-моему, вопрос слишком сложен, чтобы разобраться в нем в отведенное время». Это не дословно, конечно, но он сказал какую-то чепуху в этом роде. Полковник Маршалл пристально посмотрел на него этаким пронизывающим взглядом — ты же знаешь, Сэм, его взгляд — и спросил: «В самом деле, Свонсон, вы считаете это невозможным?» «Да, сэр, — ответил тот, — я действительно считаю так». «Капитан, — продолжал Маршалл решительно, — нет такого военного предмета или вопроса, который нельзя было бы осветить с достаточной полнотой в течение пяти минут, не говоря уже о двадцати минутах. Для этого необходимо просто уметь сжато излагать и, разумеется, знать, что в данном случае важно и существенно, а что имеет второстепенное значение».

Свонсон глупо ухмыльнулся, в задней части аудитории кто-то оживленно задвигал по полу ногами. Полковник, который все это заметил, продолжал, сверкнув глазами: «Как я понимаю, среди вас есть скептики. Хорошо. Я сейчас продемонстрирую вам, как за пять минут можно успешно осветить любой вопрос, независимо от объема и сложности такового. Назовите мне тему, по которой следует высказаться, капитан». Старина Свонни заморгал глазами. «Любую тему, полковник?» — спросил он с ноткой сомнения. «Любую», — ответил Маршалл. Свонни подумал несколько секунд и выпалил: «Гражданская война, сэр». Весь класс громко захохотал. «Отлично», — сказал полковник, улыбаясь. Он кивнул Сэму и добавил: «Дэмон, проследите, пожалуйста, за временем». Сэм уставился на свои часы, как будто мы приготовились прыгать с горы Моифокон, и громко крикнул: «Начали!» Бен хлопнул руками по бриджам:

— И что вы думаете, Маршалл рассказал! Он рассказал обо всем самом главном: о первых победах южан, о неспособности командующего и низкой дисциплине в армии на реке Потомак, о стратегии Гранта и Шермана в районе Шило и Миссисипи, о переломных моментах под Виксбергом и Геттисбергом, о прорыве в штаты Джорджия, Северная и Южная Каролина, об угрозе окружения армии Ли в штате Виргиния. Я уже забыл половину из того, о чем он еще говорил. Закончив рассказ, полковник повернулся к Дэмону и спросил: «Время?» Сэм ответил: «Четыре минуты, пятьдесят две секунды, полковник».

— Поразительно, — заметила Мардж Крайслер, сморщив нос. Это была полная светловолосая женщина из Меномини в штате Висконсин — города, в котором родился и вырос Бен Крайслер. Она вышла за Бена вскоре после того, как тот окончил весной 1918 года Вест-Пойнт. Простая и добродушная дочь фермера, она испытывала необыкновенное, почти суеверное уважение ко всему, что являлось результатом необыкновенных умственных способностей. — По-моему, это просто поразительно, когда человек способен держать в голове все эти факты, всю последовательность событий…

— Некоторые считают его чопорным и называют «крахмальная рубашка», — продолжал Бен. — Что ж, если он в самом деле «крахмальная рубашка», я не возражал бы быть точно таким же, как он. Между прочим, он совершенно безразличен к тому, что о нем говорят и как его называют.

— Я думаю, не так безразличен, как ты, Бенджи, — мягко заметила его жена, — иначе он не получил бы полковника.

— Маршалл — великий человек, — сказал Дэмон, отпивая из стакана. — Он намеревался перестроить всю нашу армию.

— Если его не похоронят до этого во Внешней Монголии, — заметила Томми.

— Похоронят? — удивилась Мардж. — Но почему это его должны похоронить?

— Политика, политика, дорогая Марджи. А как же, по-вашему, какой-нибудь солдат может стать начальником штаба армии? Это все та же война между Пейтоном Марчем и Першингом, только происходит она теперь уже во втором поколении. — Томми погасила сигарету, смяв ее в большой уродливой пепельнице из зеленого стекла. — Его оттеснит Макартур. Он глубоко ненавидит Маршалла.

— А откуда вы все это знаете, Томми?

— Мне сообщила об этом важная птица. В Вашингтоне сейчас идет борьба за власть. Макартур со своей постоянной звездой в первом ряду. А где вы пропадали все эти годы, что не знаете таких вещей?

В зоне Панамского канала, — печально ответила Мардж, и все засмеялись.

Собеседники сидели в квартире Крайслеров, расположенной вплотную к жилью семейства Дэмонов. Комнаты, в которых сейчас спали их дети, разделяла стена толщиной не более дюйма. Они только что отведали яичницу с гренками, приготовленную на горячем металлическом листе, который Томми держала в комоде, покрытом изношенной мексиканской шалью. Сегодня они побывали на гарнизонном танцевальном вечере, испытали все прелести этого форума, пили безвредный пунш, болтали с другими офицерами и их женами. Начальник гарнизона, к счастью, ушел рано, и они, получив возможность беспрепятственно добавлять в напиток спиртное, неистово и долго танцевали. И вот теперь они вернулись в свой домик на две семьи и коротали время, которое Томми в шутку называла «час правды без последствий». Мужчины сбросили свои рубашки, а женщины — туфли на каблуках. Бен вытащил откуда-то бутылку без этикетки, наполненную мутной жидкостью, которая пахла жжеными хвойными иглами. Он клялся и божился, что это чистейший джин. Медленно потягивая его, они весь вечер без всякой пели мило болтали о том, что приходило каждому в голову. Для Сэма это было самое лучшее время недели — он любил такие субботние вечера, любил сидеть, ни о чем не думая, прислушиваясь к тому, как оживленно обмениваются «любезностями» Томми и Бен.

— Папа знал Маршалла по службе на Паланмангао, когда они оба были всего младшими лейтенантами, — сказала Томми. — Помнится, он рассказывал интересную историю: Маршалл вел какое-то патрульное подразделение в джунглях, и они переходили реку вброд. Неожиданно рядом с ними послышался звучный всплеск и кто-то закричал: «Берегись! Полосатые крокодилы!» Солдаты в панике бросились назад; обезумев от страха, они свалили Маршалла, который пытался остановить их, и буквально втоптали его в грязь. Он встал, выбрался на берег, построил солдат, скомандовал им: «На плечо!» — и направил строевым шагом через реку. На другом берегу он произвел осмотр оружия и повел патруль дальше. Солдаты так никогда и не услышали от него ни одного слова по поводу их трусливого бегства.

— Представляю себе, — сказал Бен сквозь смех. — Олимпийское спокойствие. Необыкновенная способность контролировать свои чувства. — Он потер пальцами свой большой нос. — Это любопытная проблема. Как в этом случае поступили бы вы, Сэм? — Я выскочил бы из воды футов на пять — десять впереди ближайшего ко мне солдата. Никакой крокодил не угнался бы за моими пятками.

— Трудно представить себе, правда?! — воскликнула Мардж, прищурив свои большие карие глаза. — Полковник Маршалл — всего-навсего второй лейтенант и весь измазан грязью!

— Так вот, девочки, — весело заметил Дэмон, — нам есть на что надеяться. Когда-нибудь и мы станем полковниками, будем командовать пехотной школой, учить всех мудрости и передавать свой опыт.

— Ничтожные шансы, — сказал неожиданно помрачневший Бен. — Скорее нам придется сидеть под дождем в джунглях на каком-нибудь Миндоро.

— О нет, не хочу больше тропиков, — запротестовала Мардж. — Неужели мы не можем хоть на какое-то время расстаться с джунглями? Честное слово, — повернулась она к Томми, — вы бы только посмотрели на наш дом там, в Гэйлларде. Он весь окутан ползучими растениями и колючками, веранда осела и развалилась, но стенам бегают ящерицы…

— О, я тоже насмотрелась на них, — сочувственно заметила Томми.

— А вы знаете, друзья, чего я жду с нетерпением? — вдруг спросил Бен. Его простоватое лицо исказилось иронической гримасой, выражающей обиду и возмущение. — Я жду того золотого дня, когда подросший Джои окончит Вест-Пойнт и мы оба в звании лейтенанта будем служить в одной и той же роте! Представляете, как это растрогает всех?

— Не унывай, друг, — подбодрил его Сэм. — Возьми меня, например. Может статься так, что мне всей моей жизни не хватит, чтобы дослужиться до звания, которое я имел в девятнадцатом.

— Вы оба хороши, вам нравится это, — возмущенно заметила Томми. — Оба неисправимые романтики, мазохисты. Вам дорога каждая минута службы, иначе вы давно бы отказались от этой идиотской игры…

Бен возбужденно почесал голову:

— А ты знаешь, Сэм, может быть, она и права? В самом деле, почему мы так привязались к армии?

Дэмон поставил стакан и улыбнулся. Бен положительно правился ему. Первым офицером-слушателем, которого он и Томми увидели, когда прибыли в пехотную школу, был именно Бен. Стоя в красной пыли на коленях, сопя и чертыхаясь, он пытался починить расшатанную детскую коляску с желтым плетеным кузовком. Дэмон и Бен пришли от неожиданной встречи в дикий восторг, оба восприняли этот случай как величайшее счастье. А когда они узнали к тому же, что будут жить в одном домике, Дэмон решил, что ему покровительствует сама судьба.

Томми вдоволь посмеялась тогда над Сэмом: «Ты думаешь так, потому что сидел и пил с ним за одним столиком в тот день, когда я разыграла тебя там, в Канне. Глупый, при чем здесь судьба? Армия — это все равно что Таймс-сквер: рано или поздно все в ней встречаются друг с другом снова и снова. Просто в канцелярии генерального адъютанта сидит этакий маленький бесноватый термит, который развлекается тем, что передвигает пешки с места на место для того, чтобы одурачить таких доверчивых людей, как ты…»

Тем не менее Дэмон заметил, что и Томми была рада такому случаю. С Беном были связаны приятные воспоминания, да и Мардж пришлась ей по душе. Все сложилось как нельзя кстати: мужчины, чтобы поддерживать себя в форме, вместе выбегали рано утром на зарядку, а свободное время часто проводили за шахматной доской; женщины ездили на машине Дэмона за покупками или вывозили на прогулку детей — их теперь было уже шестеро: двое у Дэмонов и четверо у Крайслеров. В глубине души Дэмон по-прежнему считал это не чем иным, как даром счастливой судьбы.

— Выпей еще глоток-другой, — предложил Бен, передавая бутылку Сэму. — Черт с ними, со всеми заботами и хлопотами.

— Нет, больше не надо, — покачал головой Сэм. — Мне рано вставать завтра.

— За каким дьяволом? На седьмой день недели даже сам господь бог забирается в спальный мешок.

— Он изучает немецкий, — презрительно заметила Томми. — Двадцать пять слов и один неправильный глагол в день. Zuvereingeschmashen haben worden sein. Боже, ну и язычок!

— Ты учишь немецкий, Сэм? — удивленно воскликнул Бен. — Ты уже знаешь несколько языков, зачем же тебе понадобился еще один?

— Он, видите ли, хочет быть готовым к любой неожиданности. Например, если его назначат военным атташе в Берлин, — продолжала Томми.

Крайслер покачал головой.

— Боже мой, — сказал он, — когда я окончу эту школу, то попаду в такое место на земле, где печатное слово и видеть не видели и слышать не слышали. Я поеду на остров Таити и обзаведусь там целым хороводом темнокожих девиц. И разумеется стану самым старым, самым посредственным лейтенантом во всей нашей пехоте. — Бен окинул сердитым взглядом маленькую комнатку с ее убогой мебелью; изъеденный молью диван со спинкой прикрытой ярко-желтой мексиканской шалью; поцарапанные дубовые стулья; низкий табурет из тикового дерева с торчащей перегородчатой эмалью лампой. — Вы только посмотрите на это жилище, — продолжал Бен. — Как мраморный зал. Как настоящая историческая развалина с разноцветными слоями. — Недовольные взгляды обеих женщин заставили его покаянно улыбнуться. — Знаю, знаю, дорогая, и закрываю свой дурацкий рот, — сказал он покорно и снова налил себе вина.

— Завтра ты будешь чувствовать себя очень скверно, — предостерегла его Мардж.

— Так давайте жить и веселиться сегодня. Правильно? К тому же завтра никогда не наступит.

Настроение Бена менялось с невероятной быстротой. В какой-то момент он был необыкновенно веселым, живым, полным стремительно возрастающего энтузиазма, а в следующий момент перед вами оказывался совсем иной человек — мрачный, суровый, встревоженный дурными предчувствиями, яростно проклинающий начальство и всех власть имущих. В действительности, как быстро заметил Дамой, он обладал живым воображением и огромным чувством справедливости, но все время пытался подменить их напускной задиристой сварливостью. Его имя было синонимично демонстративному неповиновению. В Гэйлларде у него вышла большая неприятность с батальонным командиром из-за плохого, по его мнению, медицинского обслуживания рядовых пуэрториканцев, а в офицерском клубе в Брэгге он крупно поспорил с одним капитаном из-за положения в армии негров, настолько крупно, что попросил капитана убраться ко всем чертям. Дело закончилось официальным разбирательством. От Бена потребовали принести извинения, но Бен их так и не принес.

— Ты прирожденный бунтовщик и смутьян, — бывало, говорила ему Мардж со смешанным чувством упрека и благоговейного страха, — всегда против чего-нибудь возражаешь.

— Только в девяти из десяти случаев, дорогая, — отвечал он, раздраженно улыбаясь. — В десятом случае я неизменно соглашаюсь.

Несмотря на все это, Бен был хорошим солдатом. В решении тактических задач, в тех случаях, когда преподаватели ожидали смелых неортодоксальных действий, он всегда бывал победителем. Он находил общий язык с солдатами, пользовался у них авторитетом, отлично знал оружие и эффективно использовал его. Существенный недостаток Бена состоял в том, что он глубоко ненавидел теорию и не любил книг; он окончил Вест-Пойнт своеобразным классным козлом отпущения, и теперь Дэмон взял его под свое покровительство: иногда поучал его, иногда успокаивал, заставлял остепениться.

— Слишком много вокруг гнилья и старья, — продолжал Бен, положив ноги на стол. — В Центральной Америке поступают совершенно правильно, Сэм. Через каждую пару лет они устраивают настоящую революцию, ставят в ряд этих застарелых шельмецов и расстреливают их, а потом начинают все заново с такими младшими офицерами, как ты и я. Перевернуть все вверх дном, перебить все к чертовой матери и начать заново полезно для любой страны: это предотвращает затвердевание мозгов.

Кто-то слабо постучал в дверь и неуверенно открыл ее. В неосвещенном дверном проеме появилась неясная фигура.

— Кто-нибудь дома? — спросил пришелец неприятным сиплым голосом.

Поворачиваясь в сторону двери, Дэмон услышал, как тяжело вздохнула Томми, как Бен пробормотал что-то невнятное. Дверь распахнулась еще больше, и все увидели, что это майор Бэтчелдер. Он вел курс службы тыла и материально-технического обеспечения. Это был низенький и толстый лысеющий человек с очень широким и таким дряблым носом, как будто он сделай из резины и раскрашен каким-то эксцентричным ребенком.

— Никого нет, мы только что уехали на греческие острова, — решительно ответил ему Бен. — Небольшая приятная прогулка, чтобы хоть на время избавиться от всяких полковников.

Несколько секунд майор Бэтчелдер стоял в нерешительности, слегка покачиваясь, затем неожиданно заморгал, уголки его рта вздернулись вверх.

— Мои слушатели, — молвил он наконец. — Мои счастливые беззаботные слушатели. Не возражаете, если я войду к вам?

— Вы уже вошли, Бэтч, — ответил ему Бен. Младшие офицеры встали, женщины всунули йоги в туфли. — Как поживают наши власть имущие богачи? — спросил Бен.

— Неустойчиво, в высшей степени неустойчиво. — Бэтчелдер достал серебряную фляжку, нижняя часть которой была плотно обтянута кожей, резко встряхнул ее и засунул обратно в набедренный карман. — Мюриель сердится на меня, — резко заявил он.

— Не вижу ничего, за что на вас можно было бы сердиться, — иронически заметил Бен.

— Больше того. Она ненавидит меня.

— Все они ненавидят, Бэтч, — продолжал Бен, снова садясь и беря свой стакан. — Такова уж миссия женщин. Наша работа — вваливаться к подчиненным и делать все наиглупейшим образом, а их — ненавидеть нас за это.

— Бен, — взмолилась Мардж, — ты не отдаешь отчета своим словам…

— Я говорю то, что думаю. Почему же вдруг я не отдаю отчета? — Неожиданное вторжение Бэтчелдера привело Бена в ярость. Ему очень хотелось выгнать его в шею, но поступить так со своим преподавателем было бы непростительно. Бен вопросительно посмотрел на Дэмона и Томми. — Я нахожусь в самом здравом рассудке, как и положено в раннее воскресное утро…

— О, не может быть. — успокоительно сказала Мардж, — я уверена, что о ненависти не может быть и речи, майор.

— Называйте меня Клэренс. Наступило неловкое молчание.

— Проходите, пожалуйста, и садитесь, сэр, — продолжала Мардж. — Вам налить выпить? Боюсь, что лучшего, чем вот это, у нас не найдется.

— Это вполне устроит меня, — с готовностью ответил майор. — Дело в том, что в настоящее время я некоторым образом на мели. — Взяв бутылку и принесенный Мардж стакан, он наполнил его более чем наполовину джином и жадно отпил несколько глотков. — Где еще может произойти такое? — добродушно пробормотал он, поправив указательным пальцем свои усы. — Где еще, как ни в этой маленькой счастливой семье?! В этом дружном братском кругу!

— Больше нигде, — сухо ответил Бен, наклоняясь вперед. В его глазах вспыхнули гневные искорки. — Ничего подобного не может произойти ни в какой семье во всем мире. Вы понимаете, что это значит, приятель?

— Бен… — тихо попытался сказать что-то Дэмон, но мысли майора Бэтчелдера снова переключились на Мюриель, высокую строгую женщину — истинную дочь Американской революции, обладательницу серебряного чайного сервиза, стоящего, как говорят, две тысячи долларов.

— …Если бы у нас были дети… — грустно продолжал Бэтчелдер.

— Я уверена, что они были бы на вашей стороне, Клэренс, — заметила Томми.

Лицо Бэтчелдера изменилось: обостренная восприимчивость алкоголика помогла ему заметить нотку сарказма, скрытую за обаятельной улыбкой Томми. Он опустил глаза и кашлянул в ладонь.

— Я знаю. Мне не хватает честолюбия, — пробормотал он. — Мюриель говорит, что я не воспринимаю жизнь, как бег с препятствиями, какой она в действительности является. По ее мнению, я пытаюсь обходить препятствия вместо того, чтобы смело преодолевать их. Ее отец был кавалеристом, вы знаете. Если бы меня не назначили в эту школу в форту Райли, я никогда и не узнал бы ее… — Он уставился на грязноватый фибровый потолок таким испуганным взглядом, как будто эта мысль никогда раньше не приходила ему в голову.

— По-моему, вы наверняка были бы хорошим отцом, — импульсивно заметила Мардж.

Лицо Бэтчелдера слегка дрогнуло, он поднял руку и навел указательный палец на Мардж.

— Вы как раз та женщина, на которой мне нужно было бы жениться, — заявил он.

— О, вам следовало бы подумать об этом раньше, Клэренс, — заметила Томми мелодичным голосом.

— Как сказал старина генерал Форест… — начал Бен и, на секунду прикусив нервным движением губы, продолжал: — Надо было не зевать и вовремя брать быка за рога.

Бэтчелдер неодобрительно нахмурился:

— Сказано очень грубо, Крайслер.

— Таков уж у меня характер, майор.

Дэмон сидел, засунув руки в карманы, и с тревогой прислушивался к принимавшему напряженный характер разговору. Ни для кого из присутствующих не являлось секретом, что Бэтчелдер некоторое время был влюблен в Мардж. Они довольно часто подшучивали над ней в связи с этим. Но за многие прошедшие недели он лишь второй раз позволил себе ввалиться к ним так поздно, сидеть и пить их вино и мечтательно посматривать на предмет своего обожания — жену лейтенанта Крайслера. Введенный в заблуждение самовнушенными представлениями о сходстве их вкусов, взаимопонимании и согласии, он был готов еще долго сидеть здесь и, если они не намекнут ему, не давать им спать до рассвета. Трогательнейшая скучища. Принятое в армии уважение старших требовало от них разыгрывать из себя любезных хозяев. Однако настоящий случай вряд ли подпадал под категорию, предусмотренную военным этикетом. Не лучше ли положить конец этому разговору и по возможности сдержать нарастающий гнев вспыльчивого Бена? За тонкой перегородкой во сне набормотал кто-то из детей Крайслеров, кажется, это был Джон. Дэмон озабоченно поднялся на ноги, зевнул и, обращаясь к Томми, сказал:

— По-моему, нас зовет Джон, дорогая.

— О, неужели? — Томми поняла его намек и быстро встала. — Надеюсь, вы извините нас, майор, нам необходимо взглянуть на своих детей.

— Конечно, конечно. — Воспитанник Вест-Пойнта учтиво поднялся и манерно поклонился. — К тому же, кажется, уже поздновато.

— Какой там поздно, приятель, — медленно проговорил Бен, — всего-навсего без четверти два!..

— Разрешите мне отвезти вас домой, майор? — поспешно вмешался Дэмон.

— Э-э, нет, спасибо. — Бэтчелдер кашлянул. — Дело в том, что я попал в неприятное положение… Не будете ли вы любезны оказать мне помощь, друзья?

— А что, собственно, случилось?

— Да моя старая телега… Застряла и не желает сдвинуться с места. Это произошло вон там, за домами… Я начал поворачивать, а она остановилась как вкопанная.

— Лопнул ремень вентилятора?

— Да я не знаю, что произошло с ней. Что-то заскрежетало, машина наклонилась набок и остановилась.

Бен бросил на Дэмона раздраженный взгляд, но тот не обратил на него внимания.

— Пойдемте посмотрим, — предложил он.

Облака затянули все небо, на улице было совершенно темно, воздух холодный и влажный. Трое мужчин неуверенно пробирались позади домов по неровной земле, освещаемой прихваченным Сэмом карманным фонариком.

— Где же она? Черт бы ее побрал! — медленно бормотал Бэтчелдер. — Я ехал около… Э-э! Вот она!

Слабый желтоватый луч фонарика осветил похожий на старомодный фаэтон верх резко наклонившегося набок автомобиля. Футах в пятнадцати от садовых участков проходила дренажная канава; левые колеса майорского «хапмобайла» прочно сидели в ней.

— Как же вы угодили туда? — поинтересовался Бен.

— Гм… Наверное, я нерасчетливо повернул…

— Да уж это точно… Нерасчетливо…

Дэмон опустился на колени и, опершись руками о землю, заглянул под машину. Коробка передач зацепилась за валун, наполовину вросший в землю.

— Машина сидит на валуне, — сказал он Бену. — Придется спихнуть ее, она осядет еще фута на два на левые колеса, но это не имеет значения. Если спихнуть ее с этого валуна, то из канавы можно будет вытянуть с помощью моего «ля-саля».

— Но она сильно накренилась, Сэм.

— Ну и что ж, до опрокидывания еще далеко.

— Я не могу явиться домой без машины, — доверительным шепотом заявил им Бэтчелдер. — Жена ни за что не простит мне этого, вы знаете. Уж если она взяла надо мной верх, то хоть сдохни, а она останется наверху.

Дэмон вложил в руку майора фонарик:

— Держите его вот так. Хорошо, майор? Возьмитесь покрепче вот за эту ручку и светите нам.

Ухватившись за передний бампер, Дэмон и Бен начали раскачивать машину, в то время как майор, оживленно бегая вокруг, подбадривал их своими советами. При второй попытке Дэмон почувствовал, что шасси начало смещаться, но, к своему ужасу, увидел, что верхняя часть туловища Бэтчелдера, который теперь растянулся на земле, находится под машиной. Дэмон предостерегающе крикнул, машина начала скользить вниз — удержать ее было уже невозможно. Коробка передач соскочила с валуна, и машина тяжело осела на колеса в канаве. Дэмон бросился к левому борту, сильно наклонившемуся в яму, и громко крикнул:

— Майор! Бэтчелдер молчал.

— Боже, — испуганно пробормотал Дэмон, — боже мой… Луч фонарика под колесами не шевелился.

— Майор! — еще раз крикнул Дэмон.

— Теперь она встала на колеса! — послышался радостный голос Бэтчелдера. — Вы сдвинули ее.

— Вас не придавило? — озабоченно спросил Дэмон.

— Кажется… Кажется, я не могу сдвинуть руку.

Дэмон нагнулся и, выхватив фонарь, осветил им руку майора. Манжета его рукава была придавлена к земле колесом.

— Ну и болван! — презрительно заметил Бен. — Неужели нельзя было сообразить, что под машину лезть опасно?

Они слегка приподняли колесо, освободили руку майора, и тог с трудом, несколько раз ударившись головой о крыло, поднялся на ноги.

— Тяжело было сдвинуть ее, да? — спросил он как ни в чем не бывало.

— Почему бы вам не пойти куда-нибудь и хорошенько не проспаться? — гневно спросил его Бен.

— Вы несправедливы ко мне, дорогой…

— Майор, — перебил его глубоко вздохнувший Дэмон, — сходите, пожалуйста, в дом и принесите еще одни фонарь. Нам понадобится два фонаря. Попросите миссис Дэмон дать вам большой переносной фонарь.

— Хорошо. — Бэтчелдер повернулся, как заведенный оловянный солдатик, и направился к дому, что-то напевая себе под нос.

— Господи, до беды было совсем недалеко, — пробормотал Дэмон.

— Да, под колесом могла бы оказаться и его голова, — согласился Бен.

Дэмон направился к своему «ля-салю», завел его с третьей попытки, затем осторожно подрулил задом к канаве. Достав на багажника буксирный трос, он крепко привязал его к обеим машинам, а Бен завел двигатель «хапмобайла». Раздался оглушительный рев.

— Как только почувствуешь, что она начала двигаться, Бен, включай первую скорость и медленно выруливай, ладно?

— О’кей.

При двух работающих на полную мощность двигателях «хапмобайл» качнулся, задрожал и без особого труда выбрался из канавы. Дэмон отцепил буксирный трос и поставил свой «ля-саль» на место. Несмотря на усталость, он чувствовал себя бодрым, возбужденным. Это необыкновенное приключение развеселило его, он был доволен и безотказностью своей старенькой машины.

— Как видишь, Бен, мой кабриолет еще достаточно силен. А куда же пропал этот подвыпивший чудак?

— Наверное, пошел в сортир и провалился там.

— Вряд ли, бог бережет всех дураков, пьяниц и старших офицеров.

Пока Бен отвязывал буксирный трос от «хапмобайла», Дэмон направился к дому. Поднимаясь по ступенькам задней веранды, он услышал голоса Бэтчелдера и Мардж; что-то упало на пол, послышались глухие звуки борьбы. Дэмон прошел через кухню квартиры Крайслеров и остановился, онемев от удивления: стоя на коленях, майор прижимал Мардж к углу кушетки, охватив ее руками и пытаясь поцеловать; сопротивляясь в меру своих сил, Мардж негромко умоляла:

— Клэренс, ну пожалуйста… майор, ради бога, не надо…

— Мардж, дорогая, — бормотал Бэтчелдер, возбужденно обнимая женщину, — я совсем одинокий человек… поймите же, я так одинок…

— Нет, нет, Клэренс, ну пожалуйста… Вы…

— Все эти месяцы я мечтал о вас, Мардж… — продолжал Бэтчелдер. Когда он пытался поцеловать Мардж в шею, его голова моталась из стороны в сторону, как у подавившегося цыпленка. Повернувшись на звук шагов, Мардж увидела Дэмона; в ее взгляде Дэмон не разглядел ни страха, ни желания: она просто мучительно страдала. Когда мужчины ушли, она переоделась в халат, и сейчас под его приподнятой полой были видны ее бедра; одна бретелька лифчика была оборвана, локон растрепавшихся волос свисал на лоб, щеки залил румянец. Она выглядела растрепанной, соблазнительной, и майор, совершенно очевидно, был возбужден.

Дэмон подошел к нему сзади и похлопал по плечу. Бэтчелдер резко выпрямился и повернулся.

— Все готово, майор, — сказал Дэмон как можно более официальным тоном. — Вы вполне можете ехать.

— Что? Послушайте, Дэмон…

— Время ехать домой, сэр. Домой. Машина в порядке и ожидает вас.

Бэтчелдер состроил недовольную гримасу.

— О боже, неужели вы не видите, что я занят? Где же ваше… ваше чувство приспособляемости к обстановке? Чувство приличия?… Какая еще машина? — разъяренно закричал он.

— Машина Мюриель, — ответил Сэм угрожающим тоном. — Вы что, забыли? Машина вашей супруги. Мы вытащили ее из канавы.

Глаза майора потускнели. Он нехотя поднялся на ноги и одернул перед тужурки.

— Хорошо. Вы правы. — Он повернулся к Мардж и, бросив на нее ласковый взгляд, безуспешно попытался возвратить себя в состояние страстного возбуждения, в котором только что пребывал. — Ладно, дорогая, — сказал он с сожалением, — когда-нибудь в другой раз.

Мардж поправила полы халата, нервно засмеялась и уложила растрепавшуюся прядь волос.

— Хорошо, — тихо отозвалась она, — но сейчас вам лучше уехать.

Дэмон вывел майора через парадную дверь, обошел с ним вокруг дома и подвел к «хапмобайлу». Запущенный двигатель машины мерно гудел, но Бена здесь уже не было.

— Вот она, проклятая! — радостно воскликнул Бэтчелдер и похлопал Сэма по плечу. — Вы просто не знаете, что сделали для меня, дружище. Мы все как будто одна семья, правильно, Дэмон? Все как единая добрая небольшая семья…

Улыбаясь, покачивая головой, Сэм проследил, как он уехал. Пустоголовый старый болван. Вернется домой и, сжимаясь от страха перед гневной Мюриель, снимет ботинки и бесшумно заберется в постель; а утром в понедельник с удивительной пунктуальностью и не без соображения будет продолжать рассказывать слушателям о правилах погрузки предметов снабжения и обеспечения для десанта, высаживаемого на побережье противника…

Дэмон уже решил идти домой, когда на задней веранде неожиданно появился Пен Крайслер. Прыгнув сразу через несколько ступенек, он подбежал к Дэмону; его побледневшее лицо было искажено гневом.

— Где он? — спросил Бен на ходу. — Где эта подлая собака?

— Бен, какого черта…

— Он уехал! Ты отпустил его! — заревел он. — А еще другом называешься…

— В чем дело, Бен?

— Ползучая гадина, я убью его! Переломаю ему все до последней косточки!

Дэмон схватил его за плечо.

— Бен, ради бога…

— Убирайся ко всем чертям, уйди с дороги!

Бен оттолкнул Дэмона в сторону и бросился бежать по дороге. Дэмон догнал его, схватил за талию, они оба упали и несколько раз перевернулись на пыльной дороге, позади домов. Дэмон удивился энергии, с которой сопротивлялся Бен: несмотря на небольшой рост, он был очень подвижен, а ярость придавала ему необыкновенную силу.

— Сэм, пусти меня, — выдавил он, едва переводя дыхание.

— Не пущу.

— Предупреждаю тебя, черт возьми!

Бен резким движением рванулся в сторону, несколько раз перевернулся и вскочил на ноги, но Дэмон успел схватить его за щиколотку, потянул на себя, и они снова упали, теперь уже на деревянную платформу, где стояли железные контейнеры для мусора. После упорной борьбы в течение почти целой минуты Дэмону удалось захватить Бена в полунельсон и прижать его к платформе. Однако Бен все еще продолжал упорно сопротивляться, пытаясь вырваться. Откуда-то на них упал луч фонарика, и Сэм услышал голос Мардж:

— Перестань, Бен. Перестань, пожалуйста, ну!

— Дай мне встать, отпусти меня, — прорычал Бен.

— Не отпущу.

— Сэм, я еще раз предупреждаю тебя…

— Не будь дураком, Бен, — попытался урезонить его Сэм. — Майор пьян и не отдавал отчет своим поступкам…

— Черта с два не отдавал!

— …Завтра он ничего этого даже не вспомнит.

— Ха! Он не вспомнит! Зато я вспомню! — прохрипел Бен и начал вырываться с новой силой. Ему удалось высвободить руку, и он успел ударить ею Дэмона по лицу и по шее еще до того, как тот снова прижал его к платформе.

— Ну хорошо, я отпущу тебя, ты пойдешь и изобьешь его; но ведь он настолько пьян, что не в состоянии защитить себя, и ты попадешь под суд. Слышишь меня? Это в лучшем случае. Ты испортишь себе карьеру. И все это из-за какого-то пустяка… Ты хочешь этого? Военный суд высшей инстанции… Ты этого хочешь?

— Сэм прав, — раздался голос Мардж. Луч света — она, должно быть, схватила фонарик с кухонного столика, на который Дэмон положил его, когда пришел за Бэтчелдером — продолжал бегать по борющимся мужчинам, мусорным контейнерам и пучкам засохшей травы. — Послушай его, Бен, ты должен послушаться Сэма. — Крайслер расслабил мышцы. Помолчав несколько секунд, он сказал:

— Хорошо. О’кей. Отпусти меня, Сэм.

— Дай слово, что не побежишь за ним.

— Даю…

— Не обманываешь?

— Не обманываю.

Дэмон выпустил Бена, они оба поднялись на ноги и стояли, не глядя друг на друга, чуть смущенные, как школьники, которых уличили в том, что они прогуливают уроки.

— Ну, пожалуйста, Бен, — тихо сказала Мардж, — пойдем. Пойдем домой!..

Он бросил на нее хмурый взгляд; в мерцающем свете фонарика его лицо казалось маленьким, шероховатым, царапина на щеке кровоточила.

— Почему ты подпустила его к себе? — набросился он на жену.

— Бен, это же пустяки, я…

— Что значит пустяки! Что ты хочешь сказать этим?

— Бен, он просто схватил меня! Я пошла посмотреть на Сюзанну, а когда я вернулась в гостиную за стаканом, он уже был там… Он схватил меня и начал свои тирады…

— Он наполовину обнажил тебя, черт возьми, а ты стояла и терпела это!

— Бен, милый, — приложив руку ко рту, она начала плакать. — Я не знала, как поступить, он ведь твой преподаватель…

— По-твоему что ж, если он мой преподаватель, так я наложу в штаны? — снова рявкнул Бен. — Для меня важны только мы, ты да я. Пошли они со своими дурацкими военными школами ко всем чертям! Единственная моя забота…

— Отлично!

Все трое обернулись на голос. Это была Томми. Она стояла в купальном халате и в тапочках на задней веранде их домика.

— Вы что предпочитаете — орден или таблетку от кашля? Послушайте меня, Бен Крайслер: выкиньте из головы ваш дурацкий безрассудный героизм! Слышите, что я говорю?

Дэмон смотрел на Томми как завороженный. Она была возбуждена, грудь ее высоко поднималась и опускалась, волосы, раздуваемые ветерком, растрепались; она была похожа на готовую к бою дикарку, и это необыкновенно шло к ней. Она была прекрасна. Он не видел ее такой с того памятного дня в Лё-Сюке, когда они стояли на парапетной стенке с бойницами и когда он влюбился в нее. Десять лет назад. Он вспомнил этот день совершенно отчетливо, с приятным замиранием сердца. Десять лег назад. А теперь она стоит там, на веранде, с такими же сверкающими глазами, неотразимо прекрасная в своем гневе…

— Что вы намеревались сделать, Бен? — спросила она. — Дать ему пинка в самое чувствительное место, чтобы он донес на вас? Вы этого хотели? Когда же вы наконец повзрослеете? Неужели вы думаете, что его выгонят со службы, а вам дадут за это генерала? Неужели вы такой идиот? Они запрячут вас в какой-нибудь барак на острове Себу и продержат там до тех пор, пока у вас не сгниют и не отвалятся ноги… — Томми сошла с веранды и приблизилась к тихо плачущей Мардж. — Пойдемте, дорогая, — ласково сказала она, обняв ее рукой, — пойдемте домой, я дам вам снотворное, и вы уснете. Пойдемте, а эти раненые герои пусть идут куда им угодно, чтобы отомстить за свою дурацкую поруганную честь…

Одна за другой женщины медленно вошли в половину Крайслеров. Мардж села у столика на кухне, Томми дала ей носовой платок и поставила на горячую плитку кофейник. Растерявшиеся мужчины в смущении остановились около двери.

— Вы должны только радоваться, что кто-то пристает к вашей жене! — гневно упрекнула Томми Бена, который, виновато смотря на нее, неуклюже стирал со своей шеи грязь и пот. — Ради бога, подойдите к ней и скажите что-нибудь, — продолжала она повелительно. — Неужели вы не понимаете, каково ей сейчас?

На лице Бена появились раскаяние и испуг. Он подошел к Мардж и, опустившись на колени, обнял ее рукой.

— Извини меня, милая, — тихо сказал он. — Я слишком поспешил со своими выводами.

— Ничего, ничего, — ответила Мардж, рассеянно поглаживая его коротко подстриженные волосы. Ее маленький нос пуговкой покраснел, глаза опухли от слез. — Это пустяки.

— Извини меня.

— Дорогой, я просто пыталась… хотела просто не придавать этому никакого значения. Он такой жалкий, обманутый человек…

— он отвратительный подлец.

— Нет, он несчастный, жалкий. Я не могу презирать его, даже после того, что произошло… — Неожиданно она перевела взгляд на Томми. — Только что же нам теперь делать, как быть?

— Что делать? — повторила Томми. Она повернулась от плиты, держа в руке жестяное ситечко для кофе. — Да просто-на-просто оставаться такой, какая вы есть и какой всегда были, вот и все. А потом дайте ему понять, что если он попытается когда-нибудь позволить себе что-либо подобное, то вы снимете с ноги тапочку и хлопнете ею по его противному, дряблому, посиневшему носу…

— О нет, я не могу этого сделать, — озабоченно заметила Мардж.

— Почему же, черт возьми?

— Томми, — вмешался Сэм, — он был пьян, и ни о чем завтра даже не вспомнит.

— Он же поехал домой. Разве нет?

— Это рефлекторное действие. Он ничего не вспомнит. — Сэм подошел к столу. — Видите ли, Мардж, он влюблен в вас до безумия и поэтому не отдает себе отчета в своих поступках. Этим все и объясняется. Это было мгновенное умопомрачение, но оно прошло, и делу конец. Что важно здесь, так это…

Сэм замолчал: что-то из сказанного им снова расстроило Мардж, но он не понял, что именно.

— Нет, нет, — пробормотала она сквозь слезы.

— Но это же правда, Мардж. Согласитесь с этим, и давайте оставим это в стороне и начнем с…

— Нет, — перебила она его, горько всхлипывая. — Я знаю, что вовсе не привлекательна. Всех их интересует во мне лишь одно… — Они втроем начали одновременно возражать Мардж, но она оставалась безутешной. — Нет, нет, так ведь всегда было. Еще тогда, когда я училась в школе… Зачем обманывать себя, я же хорошо понимаю это.

— Это неправда, Мардж, вы не должны думать о себе так, — настаивал Сэм, удивляясь своей горячности. — Многие мужчины находят вас весьма привлекательной, и не без оснований. Вы умная, образованная женщина и… очень веселая… — Чувствуя на себе растерянный, потерявший всякую надежду взгляд Мардж, Сэм продолжал успокаивать ее. Он посмотрел на окончательно смутившегося Бена. Почему, черт возьми, именно ему всегда приходится всех успокаивать? Просто потому, очевидно, что он слишком тесно связал себя со всем и всеми в армии. Сэм говорил, находя все более убедительные и ободряющие слова, и, к его удивлению, они подействовали. Страх прошел, и Мардж перестала плакать и сокрушаться; она успокоилась и растерянно потягивала приготовленный Томми кофе. А через некоторое время заметила слабым голосом:

— Сэм, вы так хорошо ко всем нам относитесь. Что бы мы делали без вас?!

Через некоторое время Томми дала Мардж снотворное и уложила ее в постель, а Сэм тем временем поговорил с Беном, успокоил его и убедил в том, что всему происшедшему не стоит придавать столь важного значения. Затем Томми и Сэм отправились на свою половину и, взглянув на спящих детей, решили, что наконец и они могут отдохнуть.

Когда Сэм вошел в спальню, Томми расчесывала волосы, сидя за своим маленьким туалетным столиком. Сэм зевнул и, сев на свою кровать, сказал:

— Гм, хорошо, что этот Бэтч не влюбился в тебя.

— Да? — отозвалась Томми. — Думаешь, что не влюбился? — Изогнув шею, она пытливо посмотрела на свое отражение в зеркале. — Ты опять валишь разные вещи в одну кучу, — продолжала она. — Это обстоятельство вовсе не решает проблемы.

— Что ты имеешь в виду, дорогая?

— Да все это. — Она резко откинула голову, чтобы встряхнуть волосы. — Все остается нерешенным, понимаешь?

— Ничто и никогда не решается окончательно, дорогая.

— Какой-нибудь другой пьяница или гарнизонный жеребец полезет к Мардж, Бен переломает ему ноги и вышвырнет вон, и уж тут пожара не потушишь.

— Возможно, — согласился Сэм.

— Возможно? Не возможно, а неизбежно. Ты только оттянул это событие на какое-то время.

С минуту Сэм молча смотрел на нее. Было уже три часа ночи, щипало глаза, болело ушибленное о деревянную платформу плечо, надо было ложиться спать, но Сэму показалось, что Томми хочется поговорить, и он решил поддержать разговор.

— Значит, только оттянул событие? Как при свинке или кори у детей: не успеешь пережить один кризис, как наступает другой.

— Но здесь совсем иное дело, иные ускоряющие факторы, разве ты не понимаешь? — Она положила щетку, повернулась к нему лицом: — Зачем ты все это сделал, Сэм?

— Что ты имеешь в виду?

— Да все это: подбадривал Мардж, удерживал Бена… Почему ты уделяешь ему так много времени и внимания?

Сэм закурил сигарету.

— Видишь ли, дорогая, бывают моменты, когда ничто не имеет такого значения, как преданность.

— Но ведь рано или поздно он все равно попадет в какую-нибудь историю.

— Бен хороший офицер, Томми. И как человек хороший. Он отлично ладит с солдатами, ты ведь не знаешь его в этом отношении. Из него выйдет прекрасный командир.

— Только в случае, если ему представится возможность. — Томми посмотрела вниз, на свои руки. — Ты слишком много на себя берешь, дорогой. Человека не изменишь и не заставишь его не быть таким, какой он есть.

— Я и не пытаюсь делать это.

— А ты когда-нибудь задумывался над тем, почему Бен всегда находится на грани неповиновения?

«Вероятно, по той же причине, по какой я всегда помогаю каждому, а ты приходишь в негодование: потому что с каждым из нас что-то случилось, когда нам было по семь или по двенадцать лет. Но это, к сожалению, ничего не доказывает», — хотелось сказать Сэму, но он сдержался и ответил так:

— Вероятно, просто потому, что он такой и не может быть другим.

— Потому что он ненавидит армию, вот почему, — заявила Томми.

— На каком основании ты утверждаешь это?

— Он ненавидит всю систему, от мушки до приклада, но привязан к ней. Он не переносит эту систему, но и освободиться от нее не может. А может быть, он не так уж далек и от того, чтобы оказаться не в своем уме. — Томми бросила на Сэма многозначительный испытующий взгляд исподлобья. — Тебе не приходило в голову, Сэм, что все здесь происходит не так, как следовало бы? Что дело вовсе не в сексуальной привлекательности Мардж или в излишней задиристости Бена, а в порочности и несовершенстве самой армии?

Сэм вяло кивнул головой:

— Да, приходило.

— Я много думала об этом. — Она встала и, вытянув руки по швам, замерла, как солдат на посту. — Знаешь, Сэм, здесь во всем обман и мошенничество. Все эти оркестры, вся дурацкая система показухи, внешнего лоска и блеска. Это просто сборище ненормальных. Вам внушают, что все вы современные благородные рыцари, защищающие свою крепость от нашествия обросших волосами варваров. На самом же деле вокруг нет ни одного варвара, а если бы даже и были, американцы не обратили бы на них никакого внимания. Вам говорят, что Бэтчелдер — это прекрасный, честный солдат, что Пивей — это отличный тактик, а Воуто — волшебник с оружием, что все они хорошие офицеры и совершеннейшие джентльмены. На самом же деле правда, о которой никто из этой компании болванов не посмеет сказать ни единого слова, состоит в том, что Воуто — это просто чванливый осел, Пивей — пьяница и садист, а ваш распрекрасный Бэтчелдер — не что иное, как жалкий, отвратительный бабник и алкоголик!..

Последние слова Томми выделила особо, хотя в общем говорила ровно и спокойно.

— Да, он пьет больше, чем следует, — тихо согласился Сэм.

— О, боже! Вот уж второй папа Колдуэлл! Бэтчелдер позорит форму в восьмидесяти пяти случаях из ста.

— Не совсем так… Он был сильно отравлен газом под Вокусом.

— Ну и что же? Ты был серьезно ранен под Мон-Нуаром, а Бен под Мальсэнтером. А что это доказывает? Только то, что тебе изменила фортуна. Так ты, кажется, говоришь. На каком основании Бэтчелдер считает себя в праве вваливаться к нам в любое время, когда ему заблагорассудится? Почему это вдруг мы должны лебезить перед ним?

Сэм вздохнул, устало провел ладонью по лицу, — Никто не заставляет нас кланяться ему в ноги. Теоретически мы должны уважать не его, а присвоенное ему воинское звание. — Но я не уважаю его самого, а не его звание!

— Видишь ли, Томми, каждый из нас далеко не полное совершенство…

— Это не ответ.

— В идеальном случае он должен вести себя так, чтобы вызывать уважение со стороны нижестоящих.

— В действительности Бэтчелдер не в состоянии вызвать уважение к себе даже лягушки, а тебя, ни секунды не колеблясь, понизили от майора до лейтенанта. А вот Котни Мессенджейл остался капитаном, а сейчас его производят в майоры и назначили в комиссию по военным памятникам.

Сэм слегка вздрогнул от удивления:

— От кого ты узнала об этом?

— Мне сказала Жанетта Норт. Да, да, суточные деньги, отличная квартира в Париже и личная машина для разъездов по полям битв, по тем самым полям, которые ты облазил вдоль и поперек на собственном животе и на которых погибли твои товарищи. Будет разъезжать и делать записи для какого-то небольшого путеводителя. — Ее лицо выражало теперь нескрываемое презрение. — А ведь он не участвовал ни в каких боях. У кого же больше прав быть там и выполнять эту миссию, у Мессенджейла или у тебя?

Эти слова ошеломили Сэма. Он просто не мог поверить тому, что услышал. Человек, который никогда не был на передовой, никогда не съеживался под свистящими над головой снарядами, никогда не попадал под ужасный обстрел «максимов», этот человек будет ходить по тем кладбищам, на которых… Сэм отбросил эту мысль прочь, глубоко вздохнул.

— Дорогая, каждой профессии присущи свои возможности продвижения, и везде существует институт любимчиков.

— И какие еще возможности!

— Ну что ж, люди есть люди. Армия не может быть исключением, в ней тоже люди. Одни из них такие, как Джордж Колдуэлл, другие — как Клэренс Бэтчелдер, а большинство занимает какое-то среднее положение. Ты думаешь, мне дали бы майора, если бы не твой отец?

Томми бросила на него удивленный взгляд:

— Тебе звание майора присвоили за истинные заслуги, за храбрость и личный пример! Папа говорил мне об этом…

— Не совсем так. Многие сделали столько же, сколько и я, и даже больше, и тем не менее не командовали даже ротой. — Сэм улыбнулся. — Я считаю, что действительно заслужил то, что имел, но попробуй взглянуть на это глазами кого-нибудь вроде Бэтчелдера: Колдуэлл берет этого дерзкого молодого сержанта — срочнослужащего, имей в виду, только что вышедшего из новобранцев, такого, который не пробрался бы даже и в капралы, не вступи наша страна в войну, — так вот, он берет его и представляет чуть ли не ко всем существующим наградам, продвигает его все выше и выше, вплоть до майора. И этот незаметный пресмыкающийся подхалим не только заграбастывает все, что лежит близко, но и женится на дочери Колдуэлла, чтобы продвинуться еще выше и заграбастать еще больше…

Томми недовольно скривила губы.

— Уж в этом-то тебя не может обвинить никто.

— Еще как могут! Всякий может обвинить любого в чем угодно. Нет ни одного такого действия на земле начиная с самого зарождения человека, которое нельзя было бы истолковать неправильно, если того пожелает очевидец. — Помолчав несколько секунд, Сэм добавил: — И ты, дорогая, знаешь все ото. Ты узнала это еще раньше, чем я.

— Нет. Я вовсе не знала этого. — Подойдя к окну, она сложила руки так, как будто ей было холодно. — Я просто воспринимала все как должное. Потом я восстала против этого, опять же не сознавая, против чего именно… Я сегодня получила письмо от Мари Лоувелл, — неожиданно добавила она.

— Да? — Дэмон знал, что Пит уволился со службы еще тогда, когда они были в форту Харди. — А почему же ты не сказала мне?

— Я хотела сначала обдумать все это одна, а потом поговорить с тобой. — Несколько секунд она внимательно изучала носки своих комнатных туфель. — Пит зарабатывает большие деньги, строя дома в Чикаго и в его окрестностях, там сейчас, наверное, большой строительный бум. У них очаровательный домик в Эванстоне, а дети учатся в частной школе. Мари спрашивает меня, где лучше остановиться во Франции. Через месяц или два они отправляются в Европу. На отдых…

Сэм молча смотрел на две параллельные царапины на полу, появившиеся, видимо, в результате передвиганий тяжелой мебели. В тишине неистово тикал на прикроватном столике круглый никелированный будильник; когда его слушаешь внимательно, то всегда кажется, что ритмичность тиканья меняется: то учащается, то снова замедляется приблизительно через каждые двадцать секунд.

— Куда мы идем, Сэм?

Сэм вопросительно взглянул на нее.

— Что ты хочешь сказать?

— Я спрашиваю, что нас ждет впереди? В самом деле? Ты окончишь эту школу одним из первых, может быть, даже самым первым. Документ об окончании подошьют в твое личное дело и…

Куда тебя пошлют? На остров Лусон? В Вайоминг, назад в Техас или, может быть, в Никарагуа — в другую школу, в другой, затерянный на равнинах гарнизон? И мы по-прежнему будем ходить на субботние танцевальные вечера, ты так же будешь готовить солдат и изучать кампании Артаксеркса или самостоятельно учить финно-угорские языки… А потом, через десять или двадцать лет, тебе снова дадут майора, если посчастливится, конечно, и ты будешь готов к прежнему образу жизни на новом месте, а наши дети получат великолепную возможность избрать себе спутников жизни из среды таких же детей армии… — Она провела рукой по своим гладко причесанным волосам и неожиданно взъерошила их. — К чему все это, Сэм? Скажи мне прямо и откровенно. Ты же понимаешь, жизнь проходит, у нас ведь она всего только одна, а нам похвалиться, по-существу, еще нечем…

На этот раз Томми отнюдь не была на грани того, чтобы разрыдаться; она даже не повышала голоса, и это немало удивило Сэма. Однако в ее ровном, сдержанном тоне и в выражении лица было что-то такое, что тревожило Сэма больше, чем слезы.

— Я не знаю, что ответить тебе на это, — проговорил он вполголоса. — Кроме того, что я уже высказал, мне нечего сказать. Я просто чувствую, что нахожусь там, где я нужен и где должен быть.

— Но почему? — мягко воскликнула она. — Это противоречит всему разумному…

— Война тоже противоречит всему разумному.

— Значит, ты намерен сидеть здесь, как Воуто, в ожидании следующей войны, в надежде на еще одно кровопролитие, которое даст…

— Нет! — энергично перебил он ее, явно раздраженный. — И ты хорошо это знаешь. — Он вскинул руки вверх: — Если бы бог спустился сейчас в эту комнату и сказал бы мне, что войны никогда, или хотя бы в течение только моей жизни, не будет — нигде, ни большой, ни маленькой — я заплясал бы от радости. Ты не должна так говорить обо мне, ибо это неправда.

Томми прикусила губу, подошла к нему и, прижав его голову к своей груди, сказала:

— Извини меня, Сэм. Я действительно не имела права говорить о тебе так. Извини.

— Я знаю, что среди нас есть люди, подобные Воуто. Может быть, их даже больше, чем я полагаю.

— Но в таком случае тебе, может быть, лучше уйти из армии и оставить в ней тех, кто хочет убивать, кто любит войну и с нетерпением ждет ее? Может быть, в армии должны быть одни мясники и садисты?

Сэм покачал головой.

— Таких в армии достаточно. Тем более необходимо, чтобы в ней были люди и другого сорта.

— Сэм…

— Да?

— Сэм, — она откинулась назад и пристально посмотрела на него, — ты не боишься, а?

Сэм медленно улыбнулся:

— Я боюсь многого. Что конкретно ты имеешь в виду?

— Мир вне армии… Ты не боишься, что не найдешь в нем для себя работы? Пит Лоувелл нашел, а ты найдешь?

— Нет, не боюсь. Я мог бы найти работу вне армии, и неплохую. А почему бы мне не найти? — Он помолчал, смотря ей в лицо. — А по-твоему, я не смогу?

— Не знаю. Уж очень быстро все меняется, и мы совсем не подготовлены для жизни в таком мире. Многие, кажется, просто плывут по течению, лишь бы шло время. Возьми того же Хови Сирлеса, который играет на пианино на вечерах да рассказывает забавные истории. Или Уолта Марбюргера с его фокусами на картах и домашней варкой пива. И самое смешное в этом то, что по прошествии некоторого времени все, что происходит там, за главными воротами, начинает казаться сложным, предъявляющим какие-то требования… Ты слишком хорош для них, Сэм! — воскликнула она вполголоса. — Для этих бэтчелдеров, воутов и сирлесов. Ты понимаешь?

— Ты всегда говоришь так.

— Но это же правда…

— По-твоему, я слишком хорош даже для тех, кто был достаточно хорош для Гранта и Ли, для Вуда и Першинга, для полковника Маршалла и твоего отца?

— Да, — кивнула она. — Ты еще лучше. Ты мог бы достичь необыкновенных высот, я уверена в этом. Но это невозможно. При такой раскладке карт это совершенно невозможно. И всякий раз, когда ты вынужден идти на компромисс с таким болваном, как Бэтчелдер, ты теряешь частичку себя. Это война на истощение, Сэм: тебе приходится отдавать больше, чем ты получаешь…

— Может быть. — Сэм нежно обнял и поцеловал Томми в щеку. Утренний бриз лизнул верхушки высоких сосен, пошевелил их и покатился дальше, как будто в своей берлоге повернулся с боку на бок огромный ночной зверь. — Я люблю тебя, дорогая, — прошептал он ей на ухо. — Ты для меня в этом мире все. Ты и дети. У меня нет ни бешеных денег, ни своей конюшни, ни связей в канцелярии генерального адъютанта, и мне нечем особенно похвастать, как это делают другие. Но я не безразличен, дорогая, не безразличен к миру, в котором мы живем, к тому, что происходит в нашей стране.

Сэм помолчал. «Я так мало с ней говорю, — подумал он. — Мы много говорим о пустяках, но совсем забываем о важных и серьезных проблемах. Возможно, что сегодняшний сумасшедший скандал оказался даже полезным». Ему в голову неожиданно пришла мысль, что это очень важно, чтобы Томми знала и понимала, как он относится ко всему этому, важнее всего другого, что происходит между ними.

— Армия — это мое предназначение, дорогая. Это моя обязанность. Такая же, как обязанность стоящего на посту вблизи линии фронта солдата. Он просто несет службу, вот и все. Он вовсе не просился на этот пост, его назначили. Может быть, потому, что командир взвода считал этого солдата более бдительным, или более знающим, или более заботливым, чем другие, а может быть, солдат просто насолил чем-нибудь сержанту и тот отправил его за это на пост, а может быть, солдат попал на этот пост просто случайно, в результате элементарной жеребьевки. Все это не имеет существенного значения, важно лишь, что он находится на посту. На него возложены определенные обязанности, он на посту, и от того, что и как он будет делать в течение нескольких предстоящих часов, зависит благополучие и жизнь других солдат. Он обязан сделать все, что в его силах, чтобы быть готовым к любым неожиданностям. Я вот и есть такой солдат. Понимаешь?

Несколько секунд Томми напряженно всматривалась в его лицо, затем ее губы медленно изогнулись в улыбке — печальнейшей из всех улыбок, когда-либо виденных Сэмом на женском лице.

— Хорошо, Сэм.

— Ты понимаешь? Действительно понимаешь?

— Да, понимаю.

Неожиданно Сэма охватил необыкновенный восторг; всего десять лет назад он пи за что не поверил бы, что будет таким счастливым и что его спутницей в жизни станет такая прекрасная женщина, как Томми.

— Знаешь, дорогая, за это время у меня накопилось два месяца отпуска, и я возьму его после окончания школы. Мы поедем туда, куда ты захочешь, — в горы, на море, на север или на юг. На какой захочешь срок и туда, где по-твоему лучше всего. Как это тебе нравится? Ты называешь место, мы собираемся и едем!

Томми едва не задохнулась от радостного смеха и горячо расцеловала его.

— Замечательно, Сэм! Если ты стойко выдерживаешь все это, я выдержу тоже!

— Договорились?

— Договорились, — рассеянно кивнула она. — Знаешь, Сэм, ты необыкновенный человек! Ты очень хороший, но боюсь, что и очень глупый!

Сэм прижался лицом к ее груди.

— Может быть, — пробормотал он, — может быть.

Глава 5

Накопленный отпуск Сэм получил летом 1929 года, и они отправились на север. он снял со своего «ля-саля» заднее сиденье, смастерил на его месте каркас и уложил на него два обрезанных тюфяка так, чтобы дети могли на них и поиграть и отдохнуть в долгие жаркие послеобеденные часы, прямо среди разбросанных игрушек, накрошенного печенья и снятых штанишек и рубашонок. Все походное имущество: небольшую палатку с откидным полотнищем, постельные принадлежности и кухонную утварь — он разместил под каркасом, инструменты сложил в закрепленные на подножках ящики, а запасные шины подвесил на радиаторе. Томми весело подшучивала над ним:

— Ты собираешься так, как будто нам предстоит пересечь пустыню Гоби.

Сэм отвечал ей улыбкой и продолжал настойчиво подстукивать, подгонять, пришивать и укладывать: поездка была символичной, а все символичное должно быть без сучка и задоринки.

Это была поездка открытий. Томми стала совершенно другим человеком: она смеялась, пела, рассказывала детям забавные истории, играла с ними. Они медленно продвигались по проторенным дорогам, Томми то и дело брала в руки «Путеводитель по центральной части Соединенных Штатов для автомобильных туристов», который дал им один разочаровавшийся в ней капитан по фамилии Велли, и громко читала: «В Траволе поворачивайте вправо. Железнодорожную линию не пересекайте. Отель „Грэндвью“ будет с левой стороны. Здесь поворачивайте вправо и следуйте параллельно телеграфной линии. Затем, не доезжая четыре и шесть десятых мили до кузницы Гермеса Периса, там, где стоит высокий вяз, поверните влево».

— Ну и написали, чудаки! — восклицала она сквозь безудержный смех. — А что, если этот вяз давно разбило молнией? Или этот Гермес Перис! Может быть, он давно уже продал свою кузницу. Вот уж действительно, не нашли ничего более постоянного! А имена! Вы только послушайте: «О состоянии моста спросите в фуражном магазине Вупингарнера, в центральной части города». Да мы никогда не найдем его, потому что он, наверное, уже отбывает заключение.

— А что значит «отбывать заключение»? — поинтересовался Донни. Он стал теперь очень впечатлительным и невероятно любознательным мальчиком.

— А это когда в соответствии с законом тебя арестовывают и бросают в каталажку.

Напевая песенки, они медленно продвигались по сосновым лесам и равнинам в северо-западном направлении. Ранним утром с зеленых лугов в небо взвивались жаворонки, а в лесу, неистово крутя белыми пушистыми хвостиками, пугливо шарахались в стороны олени. Когда они смотрели во время движения вперед, то казалось, что земля сначала как бы поднимается навстречу потускневшей фигурке индейца на крышке радиатора, а потом, как волна за волной, расходится от нее во все стороны. Иногда, двигаясь вперед, в сторону уходящего за горизонт солнца, или лежа на походном матрасике, когда Томми и дети уже спали глубоким сном, а звезды на безоблачном небе сверкали словно светящаяся пыль, Сэму приходила в голову забавная мысль, что Томми, дети и он — это единственная оставшаяся на планете семья, а он является их единственным неусыпным защитником.

Через некоторое время путь им преградила река Платт. Песчаные берега реки с припавшими к ним ивами и трехгранными тополями, местами красновато-коричневая, а местами синяя вода вызвали у Сэма приятные воспоминания, заставили его сердце забиться чаще…

Семья, в которой он рос и воспитывался, совсем распалась. Дядя Билл бросил фермерское хозяйство и стал владельцем небольшой лавчонки скобяных изделий, обеспечивавшей ему сносную жизнь. Ти работал у него продавцом. Джордж Верни умер от воспаления легких и был похоронен, как он просил, в старинной военной форме. Мать Сэма похудела, но стала, пожалуй, еще более энергичной, живой и подвижной. Пег вышла замуж. Ее первый ребенок умер от эпидемии инфлюэнцы, а муж, которого звали Джеллисоном, был худощавым болезненным фермером. Она привела к матери своих детей, и все теперь сидели за столом, много ели, пили лимонад или сваренное дядей Биллом пиво. Разговор шел главным образом об урожае и жаркой погоде.

— Все капиталы сейчас в восточных банках, — заявил Билл Хэнлон. — Проклятые кровопийцы! Они ни о чем не беспокоятся…

Раздраженно проворчав целый год на дрожавших от страха рекрутов из Оригона и Калифорнии, он решился наконец пересечь океан, но прибыл в Сен-Назер лишь 14 ноября 1918 года, так и не попав на стезю славы, о чем мистер Верни не преминул напомнить ему, когда Билл вернулся домой. Теперь, когда подвиги дяди Билла на Филиппинах затмились этой повой кровопролитной войной и когда Джордж Верни безмолвствовал в могиле, Билл обрушился на правительство.

— …Кучка хвастунишек и профессиональных мошенников! — гневно продолжал он. — А этот Кулидж! Высохшая шелуха! Кольни его булавкой в любом месте, и знаете на что вы наткнетесь? Чистейший лед, холоднее, чем гренландские айсберги. Знаете, как мы называли таких в старой армии?

— Билли! — попыталась урезонить его мать Сэма.

— Но это же чистейшая правда! А этот сладкоречивый Гувер, хитрая бестия с лицом херувимчика… Нам нужен во главе государства хороший солдат, боец — второй Теодор Рузвельт, чтобы разогнать этих попустительствующих жуликов и обманщиков, набросившихся на казенный пирог взяточников…

— Может быть, выдвинуть кандидатуру Сэма? — лукаво предложила Пег. — Он солдат, герой, человек судьбы. — Она состроила Сэму гримасу, он ответил ей улыбкой, довольный, что его любимая сестра, как и прежде, веселая.

— Сэма! — воскликнул Билл Хэнлон изумленно. — Да они его живьем съедят! Распластают на деревянном блюде, обложат вместо гарнира своими подлыми мошенническими закладными и акциями и схарчат без остатка. Что Сэм знает о фермерах и фермерских хозяйствах? Нет, нет, нам нужен человек крепкий, как сыромятная плеть, коварный, как крадущаяся к жертве рысь, бесстрашный, как лев…

Сэм смеялся вместе с другими, но ему было не по себе. Он с удовольствием сидел здесь, в кресле-качалке с плетеной спинкой, и потягивал пиво, но не мог освободиться от мысли, что все они считают его избегающим трудности жизни, то есть ведения фермерского хозяйства, или сооружения газопроводов, или возведения холодильных установок, что он решил ускользнуть, уклониться от этого и приобщиться к какому-то отдаленному, ненужному, как им кажется, делу. На главной улице городка его окликнул Фриц Клаузен: «Неужели ты все еще служишь в армии?» Клаузен задал этот вопрос без особого укора, но Сэму показалось, что его слова отражают отношение к нему всех горожан: «Сэм Дэмон? О конечно, этот непревзойденный вояка в наших экспедиционных войсках во Франции. Его именем назвали участок земли перед городской ратушей. Умный и ловкий парень. Какого черта он все еще скитается по казармам, если война давно кончилась? Не пора ли ему перестать болтаться и взяться за какое-нибудь серьезное дело? Наверное, никак не может расстаться со своей военной формой. Да, поистине трудно объяснить поведение некоторых…»

Сэм не находил себе покоя и не мог понять почему. Он сходил с детьми на бейсбол — Тед Барлоу по-прежнему был тренером команды «Уоррнорс»; затем ездил с ними купаться на остров Харт. Он провел утомительный, наполненный состраданием час с мистером Торнтоном, который болел водянкой и был прикован поэтому к постели. Пол Айнсли, пониженный в связи с запрещением продажи спиртных напитков до смотрителя гостиницы «Грэнд вестерн», буквально навязал Сэму в честь старой дружбы бутылку чистейшего шотландского виски. Верзила Тим Райли погиб в результате несчастного случая на заготовке леса в Миннесоте. Произошло это сразу же по окончании войны. Силию Хэрродсен, ставшую Сидней Шартлефф, он не видел, она была теперь знатной дамой верхних слоев чикагского общества — Пег показала ему вырезку из иллюстрированного журнала…

Сидя на старой веранде и лениво покачиваясь в кресле-качалке, Сэм смотрел на большую яблоню, под которой играли дети. Его дочь радостно прыгала, кружилась и что-то выкрикивала, пышное платьице то вздымалось, то опускалось на ее маленькие полные ножки. Его дочь… Томми рассказывала о том, как рожала Донни в Харде, о Твикере Тервилингере, а Сэм наблюдал за выражением глаз людей, которые слушали и смотрели на нее. Его родственники были в явном затруднении, они не знали, как воспринимать ее: для них она была слишком легкомысленным созданием, слишком чувствительной и утонченной. Женщина, которая выросла и воспитывалась в армии, побывала в столь различных местах… «Но они, пожалуй, в равной мере не знают, как воспринимать меня самого», — неожиданно подумал Сэм. В самом деле. Он побывал в Мексике и во Франции, награжден всеми этими орденами. В маленькой гостиной над шифоньеркой висела заключенная в рамку вырезка из «Омаха-Геральд» — запечатленный фотографом момент, когда генерал Першинг вручает ему награду за храбрость и отвагу. А теперь он сидит здесь сам, молчаливый, озабоченный, в шлепанцах и выцветшей рубашке, эмиссар этого непроницаемого мира насилия и скрупулезного соблюдения формальностей. Время изменило людей; время и опыт решительно и бесповоротно отдалили их от него. Мысль об этом была неприятна, как холодный пронизывающий ветер. Он больше никому не нужен…

Сэм был искренне рад, когда через два дня они распрощались с Уолт-Уитменом и направились к озеру Эри, где жил Даунинг, дядя Томми, предложивший им поселиться на шесть педель в пустующем домике садовника.

Дом Даунингов был невероятно роскошным. Он располагался в стороне от дороги, позади просторного зеленого газона, — каменный трехэтажный дом с двумя куполами и стройными белыми колоннами по бокам парадного подъезда. Глубокая прохладная веранда была обвита благоухающими глициниями, а на аккуратно посыпанной песком дорожке стоял сверкающий зеленый «паккард».

— Мама, мы будем жить в этом доме? — возбужденно спросил Донни, когда они подъезжали к нему.

— Нет, милый, мы будем жить в доме садовника, я же говорила тебе.

— Этот дом больше, чем дом генерала Марроу, больше всех других домов!

— Да, милый, это очень просторный дом.

— Они, наверное, очень богатые! — воскликнул Донни, подавшись вперед и просунув свою головку между ними. — Они богатые, мам? Тетя Мэрилин и дядя Эдгар?

— Да, они очень состоятельные… А вон, видишь, озеро! Какое красивое! Видишь, какое оно зеленое? — Томми поправила свою прическу.

— А у нас будет парусная шлюпка? — спросил Дэмон.

— Не знаю, дорогой, — ответила Томми, — посмотрим когда приедем.

Их встретила Мэрилин Даунинг. Это была высокая деловитая женщина с волосами серо-стального цвета и живой приятной улыбкой.

— Какие же вы храбрые! — воскликнула она. — Ехать сюда на машине из Небраски, да еще в такую жару!

В доме было прохладно и тихо, плотные занавески смягчали солнечные лучи, отраженные водой озера. В гостиной стояли резные, красного дерева стулья, обитые добротной вышитой материей; инкрустированные столы были расставлены на большом восточном ковре мягких сине-красных оттенков. В конце гостиной стоял рояль с поднятой крышкой, на его узкую часть была небрежно брошена шелковая шаль; у стен стояли застекленные горки с чудесными фарфоровыми вазами и статуэтками. В столовой возвышался огромный сервант из красного дерева, и на его застекленных полках в отделанных синим велюром футлярах сверкало разложенное столовое серебро.

— О, Мэрилин, как у тебя хорошо! — воскликнула Томми. — Все то, о чем ты мечтала…

Держа на руках маленькую Пегги, Дэмон наблюдал за Томми, за тем, с каким изумлением она смотрела на все эти аксессуары, эти многочисленные предметы из дорогого дерева, материала и металла, предметы, свидетельствовавшие о постоянном достатке в этой семье, об изящной, беззаботной жизни хозяев. Все это было бы и у нее, если бы она вышла замуж за другого человека, за кого-нибудь вроде Пойндекстера. У нее были бы свои конюшни, свой дом, набитый мебелью в стиле ренессанс, своя яхта для морских прогулок. Она могла бы быть намного элегантнее, не будучи привязанной к прослужившему двенадцать лет младшему офицеру-пехотинцу, у которого нет элементарного ночного горшка, не говоря уже обо всем остальном…

— Эд не смог прийти сегодня пораньше, — сообщила Мэрилин. — У них совещание, и он вернется что-нибудь через час. У нас будут обедать сегодня несколько друзей, и я думаю, вы как раз успеете привести себя в порядок и расположиться.

Домик садовника был построен в швейцарском стиле, с остроконечной высокой крышей и каменным очагом. Он был довольно скромным, но по сравнению с теми, в которых они прожили последние десять лет, он показался им просто роскошным. Перед верандой расположен небольшой цветник, кухня оборудована всем необходимым, а в аккуратно отделанном кафелем подвале находилась комната для игр с конем-качалкой, мишенью для стрельбы из лука и конструкцией из замысловатых, окрашенных в желтый и красный цвета стоек и перекладин для детских игр. Дети были в восторге от всего этого. Они разложили свои немногочисленные вещички и по очереди выкупались в просторной встроенной ванне, отделанной голубым кафелем. Потом Дэмоны направились в главное здание и сидели там на широкой террасе из каменных плит, потягивая пиво и наблюдая за серовато-голубой поверхностью озера, кажущейся такой далекой в вечерней летней дымке.

Это был еще один мир, такой же непривычный для них, как и Уолт-Уитмен, но непривычный по-другому. Здесь царила нервно-возбужденная атмосфера, все окружающее говорило об изобилии, богатстве, жажде удовольствий. В разговоре все были несдержанными, часто перебивали друг друга. Дэмон поинтересовался мнением собеседников о проекте пакта Бриана, а также о военно-морской конференции трех держав в Женеве, но, как ему показал ось, подобными вещами здесь никто не интересовался. Все были целиком поглощены состоянием рынка. Этот вопрос больше всего интересовал людей в Америке. Они небрежно говорили о предоставляемых брокерами ссудах, рыночных пулах, прибылях автомобильных промышленников, о восьмипроцентном доходе при сделках с десятипроцентной маржей. Дэмон почти ничего не понимал в этом. Они говорили о каких-то Брюсе Бартоне и Рэскобе; они долго и громко смеялись в связи с упоминанием о какой-то низкорослой пожилой уборщице из Тинека в штате Нью-Джерси, которая инвестировала всего по пятнадцать долларов в неделю, а получила кругленький миллиончик.

— Вам надо было бы обосноваться здесь, Сэм, — сказал ему Эдгар Даунинг, низенький пухлый человечек с рыжевато-золотистыми волосами; когда он говорил, его руки непрестанно совершали быстрые рубящие движения. — Вы упускаете очень многое.

— Не говоря уже о легких деньгах, — добавил мужчина по имени Хедли.

— Почему бы вам не взять отпуск месяцев на шесть да не посмотреть, что из этого выйдет?

— Боюсь, что это невозможно, мистер Даунинг.

— А в чем дело? Неужели они могут не отпустить вас?

— Это будет означать выход в отставку, — пояснила Томми. — А это что, катастрофа? — наивно поинтересовался Хедли, и все засмеялись.

Обед был роскошным: сервирован старинным серебром, с красным бургундским вином в изящных рюмках на высоких ножках, при мягком приятном свете свечей.

За обедом Даунинг громко восхищался полетом Линдберга.

— Какие же у него нервы! Какое бесстрашие и отвага… Такие люди позволяют нашей стране играть ведущую роль в мире. — Он возбужденно моргал глазами и был похож на человека, который рванулся вперед по велению импульса, а затем остановился и начал размышлять. — А почему, Сэм, вы не в авиации? Ей принадлежит все будущее.

— В этом вы, пожалуй, правы. Я, разумеется, предполагаю научиться летать, если представится такая возможность.

— А вы в каком роде войск, Дэмон? — поинтересовался мужчина по фамилии Никерсон. Во время войны он служил в полевой артиллерии и теперь у них нашлась общая тема: они поговорили несколько минут о сырых скучных деревушках в Аргоннах.

— Сэм имеет высшую награду, — сообщила гостям Мэрилин. — Орден Почета и несколько других.

— Правда?! — воскликнул Хедли. — За что вы получили орден Почета? Изобрели новую систему перепечатки в семи и даже восьми экземплярах?

Дэмон посмотрел на его лоснящееся круглое лицо, широкую насмешливую улыбку. — О нет, ничего похожего на этакое интеллектуальное, — тихо ответил он.

Улыбка с лица Хедли исчезла, очевидно, он понял, что зашел слишком далеко.

— Нет, правда? За что вы получили его?

— За бой у реки Марна.

— О, Сэм, похвались же ты хоть немного, — сказала Томми. Ее лицо разрумянилось от вина и от того, что в отпуске ей весело; на ней было платье небесной голубизны, которое она купила в Колумбусе перед тем, как выехать из Бенинга. Рядом с другими женщинами она выглядела стройной, молодой и жизнерадостной. — До чего же ты сдержанный! Он спас несколько своих солдат, захваченных немцами, — продолжала она, обращаясь к другим, — и один захватил ферму, в которой было два немецких пулемета; а потом отразил контратаку целой немецкой пехотной роты и удерживал ферму до тех пор, пока к ней не возвратился их полк.

Женщины воскликнули от изумления, а Хедли заметил:

— А вот про Йорка писали, что он захватил целый батальон немцев, так ведь?

— Часть, в которой служил Сэм, вела бой с первоклассным прусским полком, — гордо заявила Томми, сверкнув глазами, — а сержант Йорк совершил свой подвиг в бою против резервных войск.

Наступило короткое молчание. Дэмон улыбнулся и сказал:

— Во всяком случае, это было давно и далеко отсюда.

— Да будет так! — согласился Никерсон. Все рассмеялись, и разговор снова пошел о другом.

Дэмон заметил, как Томми бросила на него укоризненный взгляд, но он был вполне согласен с Никерсоном. В самом деле, какое это имело для них значение? Этот Хедли просто глупый неотесанный парень, вот и все.

— Джордж — муж моей сестры, отец Томми — сказал нам, что Сэм способнейший офицер из всех служивших в его подчинении, — заметила Мэрилин.

— А что другое он мог сказать? — весело возразила Томми, мгновенно согнав с лица выражение укора. — Не мог же он согласиться с тем, что его дочь допустила ошибку, выйдя замуж за Сэма, правда ведь?

— В самом деле? — спросил Эдгар, посмотрев на Дэмона с неожиданным интересом. — Но вы же лейтенант, так?

— Первый лейтенант, — ответила Томми, — и с очень большой выслугой.

— По-моему, это неправильно. Казалось бы, где-где, а уж в армии-то должны бы отделываться от бездарностей и воздавать должное инициативным и способным, как это делается в сфере бизнеса. Возьмите, например, Хэнка Фэруэлла: четырнадцать лет назад он был в «Макомбере» всего-навсего клерком, а сейчас он вице-президент фирмы и его доход составляет более двенадцати тысяч долларов в год. Я не понимаю, как можно мириться с таким явным пренебрежением к талантам и способностям…

Вскоре женщины поднялись из-за стола и перешли в гостиную. Эдгар достал бутылку коньяку и коробку сигар, и разговор снова пошел о бизнесе, но на этот раз об их собственных предприятиях. На фабрике Даунинга производились разнообразные контейнеры: для пищевых продуктов, для игрушек, кухонной посуды, инструмента и других предметов; собеседники оживленно обсуждали качество и достоинства недавно установленной на фабрике новой машины.

— Я хотел бы, Сэм, чтобы вы зашли на фабрику и посмотрели ее — предложил Даунинг. — Машина выполняет все работы: обрабатывает лицевую сторону, нарезает, сгибает и склеивает. И все это в одном непрерывном цикле. Превосходная штука.

— Я с удовольствием посмотрю, мистер Даунинг. Даунинг помахал своей коротенькой толстой рукой.

— Зовите меня просто Эд, Сэм. Давайте не будем придерживаться этих армейских формальностей. — Он улыбнулся. — Здесь ведь нет никаких чинов.

— Я продолжаю утверждать, что вся проблема заключается в погрузке и разгрузке, — заявил Никерсон.

— Мне не хотелось бы сердить Карла по пустякам, Билл, — ответил Хедли.

— Это вовсе не пустяки.

— К тому же, что мы узнаем, если даже и побеспокоим его? Боже, там все запутано до невероятности. В субботу там бродил мой сынишка, и вы знаете, он просто-напросто заблудился в этих лабиринтах; мне пришлось вызвать пожарных, чтобы найти его.

Они продолжали обмениваться подобными мыслями, а Дэмон прислушивался к их словам. В результате десятилетнего изучения наставлений по боевой подготовке, классных занятий и бесцеремонного попечительства таких людей, как Маршалл, Стилуэлл и Брэдли, Дэмон научился добираться до самого существа дела, учитывая множество деталей, на первый взгляд, не имеющих к нему прямого отношения. Испытывая удовольствие от сытного обеда и выпитого вина, ощущая приятную усталость после длительной поездки на машине, Дэмон наблюдал через высокие окна за ночным небом и развлекался тем, что пробовал проанализировать обсуждаемую его собеседниками проблему.

Частично, считал он, беда заключалась в том, что они следили за работой фабрики лишь одним глазом. Второй был обращен на фондовую биржу, где в атмосфере риска, возбуждения и суеты делались большие деньги, в атмосфере, о которой он, Дэмон, мог лишь догадываться. Они то и дело ездили на восток, разговаривали по телефону со своими нью-йоркскими брокерами, все их внимание сосредоточилось на Уолл-стрите, а Эри занимал в их головах второстепенное, если не третьестепенное место. Разговор был каким-то отрывочным, нецелеустремленным, противоречивым. Никерсон непрестанно твердил о потере заказчиков, Даунинг — о расходах, связанных с транспортировкой грузов, попавших не по своему назначению; Хедли и Форст защищали работу портовых складов и ссылались на заторы и пробки на железной дороге и неразбериху в управлении фабрики. Сэм интуитивно догадывался, что недостатки объяснялись главным образом несовершенством организации и несоблюдением временного графика; однако, несомненно, были и еще какие-то причины, что-то такое, о чем трудно было догадаться…

— Вам все это должно быть чертовски скучно, Сэм, — неожиданно сказал Даунинг. — Сидеть и слушать нашу болтовню.

— Нет, нет, наоборот, очень интересно. Никерсон фыркнул, а Эдгар рассмеялся:

— Ваш тесть наверняка сказал бы, что мы не раскрываем существа проблемы, не добираемся до самого главного. Как сейчас, слышу его слова: «Все дело просто в том, чтобы изучить все действующие факторы и избрать наиболее оптимальный образ действий». Или… какая еще-то его любимая фраза?

— «Найти правильную точку опоры для рычага»! — вспомнил Хедли с улыбкой. Форст тоже засмеялся, и даже на лице Никерсона появилась насмешливая улыбка. Это рассердило Дэмона. «Джордж Колдуэлл не стал бы вертеться вокруг да около и целых полтора часа говорить обо всем, кроме главного, — подумал он. — Кто вы такие, чтобы смеяться над ним?» Однако он сдержался и ничего не сказал.

Тем не менее Даунинг, видимо, заметил что-то во взгляде Сэма, ибо, оперевшись на локти и наклонившись немного вперед, он спросил:

— Шутки в сторону, Сэм, как бы вы стали решать эту проблему в армии?

— Возможно, что я вторгаюсь не в свою область, — начал Дэмон, поставив стакан на стол. — Видит бог, я ничего не понимаю в бизнесе и связанных с ним проблемах. Но во Франции у нас однажды была почти такая же ситуация, с точки зрения срочности различных работ, то есть приоритета тех или иных операций. А по-моему, именно в этом заключается и ваша проблема. Почему бы не попробовать решить ее так же, как мы решаем проблему цогрузочно-разгрузочных работ в боевой обстановке? Завести набор трафаретов для нанесения условных обозначений срочности: желтый треугольник, например, первая очередь; красный ромб — вторая; синий квадрат — третья. Над знаками можно проставлять номер железнодорожной ветки, а под ними — номер отправляемой партии товара. Такие условные обозначения заставят железнодорожный персонал соответственно обращаться с грузами.

— Вы не знаете, Сэм, этих занимающихся погрузкой бригад, — вмешался Хедли. — Вам никогда не удастся заставить Карла Прейса принять какую бы то ни было новомодную систему с разноцветными картинками, даже если бы такая система и решала проблему. Уверяю вас.

— А я не уверен в этом, — сказал Даунинг. — Почему бы ему не принять такую систему?

Другие собеседники молчали, но Дэмон чувствовал их неодобрительное отношение к его идее. Еще бы, солдат мирного времени поучает их, как нужно вести дела на фабрике. Нахальный парень. Но было во всем этом и еще что-то, какая-то важная для разгадки деталь, незнание которой он ощущал и ранее.

— Почему нам не попробовать? — продолжал Эдгар. — Мне эта идея нравится. Хорошо и просто. Единственное, что нам придется сделать, это слегка вмешаться в организацию работы погрузочно-разгрузочных бригад.

— Карлу это не понравится, Эд, — сказал Никерсон.

— Может быть, и не понравится, — согласился Даунинг, выпустив клуб сигарного дыма. — Может быть, настало время всем нам прекратить нянчиться с этим Карлом Прейсом. — Он рывком пододвинул свой стул к столу. — Послушайте, Сэм, а вы не согласитесь поработать у нас? С завтрашнего дня. Я серьезно. Это будет куда занятнее, чем сидеть целыми днями на берегу озера. — Он снова сильно затянулся сигарным дымом, глаза его оживились. — Я не думаю, что такому молодому человеку, как вы, хотелось бы провести свой двухмесячный отпуск подобно трутню.

Дэмон закурил сигарету. Разрумянившееся от выпитого вина лицо Даунинга выражало сердечное добродушие, но в его глазах горел такой же яркий задорный огонек, какой Сэм видел во взгляде мистера Торнтона, конгрессмена Буллина, полковника Вейберна, полковника Хаудена. Это был взгляд, означавший: жизнь — это ряд сделок; здесь распоряжаюсь я, и мои желания, мои предложения, мои сделки, естественно, определяются моей властью. О да, разумеется, здесь тоже и чипы и ранги, так уж заведено во всем мире. Дэмон усвоил это очень давно и очень хорошо. Наблюдая за взглядом Даунинга, за его непрестанно движущимися неспокойными руками, Сэм понял: это была сделка — плата за предоставление его семье домика садовника.

На решение Дэмона повлияло и еще одно обстоятельство. Он помнил шумную ночную ссору с Бэтчелдером в форту Беннинг и позднее, в спальне, вопрос Томми: «Ты не боишься, Сэм?» Рожденный для борьбы, не способный по своему характеру не ответить на вызов, от кого бы тот ни исходил, Сэм хотел доказать, что он не боится, хотел показать Томми, что в состоянии преуспеть на любой гражданской работе, какой бы она ни была трудной и тернистой. Да и дополнительные деньги, сколько бы ему ни заплатили, никогда не окажутся лишними.

Почему же, я с удовольствием поработаю для вас, — ответил Дэмон, — если вы считаете, что я смогу быть полезным.

— Отлично! — воскликнул Даунинг, ударив ладонью по столу. — Это в моем вкусе. Люблю людей, которые принимают решение без колебаний, людей, знающих, что им нужно. — Он бросил взгляд на Никерсона. — Слишком уж много в наше время развелось неженок, бесхарактерных и нерешительных людей.

Они поболтали еще некоторое время, затем вошла Мэрилин и разговор о делах закончился.

Когда они вернулись в домик садовника, Томми повалилась на широченную двухспальную кровать и, раскинув руки в стороны, тихо воскликнула:

— Вот это да, Сэм! Почему в этой проклятой армии что-то подобное невозможно?

— Возможно. И будет, если я окажусь начальником гарнизона, — ответил Сэм. — Дядя Эдгар не кто иной, как начальник здешнего гарнизона.

Посмотрев на него, Томми сделала ему гримасу.

— Это не гарнизон, — заявила она. — Это земной рай на озере Эри, и мы находимся в этом раю! Никто от тебя ничего не требует, никому ты ничем не обязан. Сэм, поцелуй меня крепко-крепко. — Он нагнулся и исполнил ее желание. — О, это будет божественно! — Томми крепко обняла его руками за шею, повалила на кровать, они повернулись так, что она оказалась сверху. — У меня такое ощущение, как будто с уроками в школе покончено и мы находимся в реформатории, то есть… Давай, Сэм, устроим завтра пикник на озере. Просто будем весь день лежать, купаться, кушать. Мэрилин говорит, что там есть чудесный изолированный мыс, покрытый мягкой зеленой травой.

Дэмон сдержанно вздохнул:

— Боюсь, что я не смогу, дорогая. Ты возьмешь туда детей, а я присоединюсь к вам позднее.

— Но почему?

— Мне придется встать рано. Я буду работать на фабрике. Томми отпустила его шею и, резко выпрямившись, села.

— Ты шутишь!

— Ни капельки. С завтрашнего дня я работаю специальным уполномоченным в отделе материально-технического обеспечения, в котором, кажется, что-то не ладится. — Он кратко рассказал ей обо всем.

— Но, Сэм, это же чудовищно! — воскликнула Томми. — Мы приехали сюда, чтобы отдыхать, у тебя отпуск… А сколько он заплатит тебе?

— Не знаю.

— Не знаешь! — Она бросила на него пытливый взгляд. — Почему ты взялся за эту работу?

— По многим причинам. Во-первых, я кое-что заработаю; во-вторых, ты же знаешь, мы их гости, это он предложил, а я согласился.

Томми отчаянно махнула рукой:

— Но ведь здесь же не армия! Предложение — это далеко еще не приказ…

Дэмон улыбнулся:

— И да, и нет. В какой-то мере мы в долгу у Даунингов за всю эту роскошь на берегу озера, а он попросил меня помочь ему. К тому же наш отдых не так уж сильно пострадает: ты и дети будете целыми днями на озере и на теннисном корте; я по вечерам буду дома, а уикенды мы проведем вместе.

Томми опустила глаза, и Сэм понял, о чем она подумала в этот момент: если у него все пойдет хорошо, если ему прилично заплатят за работу — а вероятно, это так и будет, — он, возможно, соблазнится, уволится с военной службы и остается здесь, чтобы продвинуться в сфере бизнеса; детей можно будет отдать в частную школу; очень скоро у них появится такой же дом на берегу озера, с садом, с зелеными газонами и стоящим перед подъездом новеньким «паккардом». У них будет весь этот комфорт. Тщательно расправляя брюки на вешалке, Сэм прикусил губы: честно ли все это по отношению к ней? Он не знал. Он действительно не мог ответить на этот вопрос. Единственное, в чем он был уверен, это в том, что должен попробовать.

* * *

Люди неторопливо, вразвалку, выходили из-под навеса и бросали на него взгляд украдкой — слегка вызывающий взгляд, свойственный людям, сдерживающим свои явно неодобрительные чувства. Дэмон хорошо понимал это. Случалось, что ему самому приходилось оказываться в таком же положении и поступать так же. Где-нибудь в укромном, расчищенном местечке, среди упаковочных клетей и картонных коробок, на горячей плите наверняка стоит кофейник, рядом с ним несколько консервных банок с пончиками и печеньем, а также куча потрепанных иллюстрированных журналов. А между тем было уже восемь тридцать утра.

Последним из-под навеса вышел высокий тучный мужчина с круглым лицом без подбородка и хитрыми маленькими карими глазками, которые, когда он улыбался, почти полностью скрывались за прищуренными веками.

— Ого! Арт, ты уже здесь! Ну, что будем делать сегодня, в такое прекрасное утро?

— Здравствуй, Карл, — ответил Хедли. — У тебя сегодня очень бодрый вид.

— Такая уж у меня конституция, Арт, сам видишь. — Он рассмеялся и посмотрел на Дэмона. — У тебя новый друг?

— Познакомься, Карл, это Сэм Дэмон. Сэм, будьте знакомы, Карл Прейс.

Прейс и Дэмон пожали друг другу руки. — Карл возглавляет здесь бригаду с незапамятных времен.

— Да, вы вряд ли помните те времена, — заметил Карл. noe-кто из обступивших их грузчиков тихо засмеялся. — Правильно. — Хедли помолчал в нерешительности. Он надеялся преодолеть самый трудный барьер с помощью какой-нибудь остроумной шутки, но сейчас в голову ему ничего не приходило. — Так вот, ребята, — продолжал он, — это Сэм Дэмон, армейский офицер, специалист по организации погрузочно-разгрузочных работ. Мистер Даунинг поручил ему, пока он в отпуске, выяснить, в чем у нас трудности и что можно предпринять, чтобы по возможности преодолеть их. Дэмон уже предложил кое-что в части обработки грузов в зависимости от срочности их отправления, и нам представляется, что это неплохие предложения. Мистер Даунинг хочет, чтобы вы оказали Дэмону всяческое содействие, пока он будет присматриваться здесь ко всему.

Никакой реакции не последовало, и Хедли, стараясь прекратить неприятное молчание, торопливо продолжал свои объяснения. Прейс посмотрел на Дэмона, загадочно улыбаясь своей кривой улыбкой. «Позерство, — подумал Дэмон. — Задиристый хвастун. И Хедли, видимо, боится его». Сэма несколько удивило, когда Даунинг послал с ним на склад Хедли, а не пошел сам. Наилучший способ передать кому-либо полномочия, при условии что вы действительно желаете сделать это, — передать их непосредственно, в присутствии тех, на кого они будут распространяться.

— Ну вот, пожалуй, и все, — сказал в заключение Хедли. — Я уверен, что все вы работаете хорошо. В четыре тридцать увидимся в управлении, — добавил он, повернувшись к Сэму, и быстро пошел прочь.

После небольшой паузы Карл Прейс медленно подошел к Дэмону и спросил:

— Итак, мистер Дэмон, что же вы предлагаете?

— Во-первых, я хотел бы сверить грузы вот с этим, — ответил Дэмон, помахав пачкой накладных в правой руке.

Прейс тихо засмеялся:

— Это нелегкая задача. Склады забиты так, что между грузами палец не просунешь. К тому же около одиннадцати предстоит погрузка.

— Хорошо. Поработаем до одиннадцати.

Они отправились на первый склад и начали сверять размещенные в нем грузы с накладными. Все складское помещение было настолько беспорядочно заставлено картонными коробками, что разобраться в чем-нибудь было почти невозможно. Пирамиды коробок упирались в крышу склада, и никто не мог ответить на вопрос, что размещено в тех или иных коробках и где находится такой-то груз.

— Почему вы не оставили проходы между коробками? — спросил Дэмон.

Прейс снисходительно улыбнулся:

— Складская площадь, мистер Дэмон. При таком поступлении грузов складская площадь становится важнее всего.

— А разве нельзя было часть грузов разместить на платформах вне склада и накрыть их толем?

— А зачем? Я все держу в голове и помню, где что размещено.

Дэмон кивнул головой. «Необходимо сейчас же, не откладывая, приступить к делу», — подумал он и сказал:

— Хорошо, давайте сверять.

Вы хотите сказать, что надо перебрать все эти коробки? — недоверчиво спросил толстяк Карл.

Дэмон ответил ему улыбкой и снял пиджак.

— Это, кажется, единственный способ, так ведь?

— Но… Видите ли…

— Мистер Даунинг сказал мне совершенно недвусмысленно, — перебил его Сэм, — что хочет провести тщательную инвентаризацию грузов на складах. Этим мы сейчас и займемся.

Прейс прищурил свои хитрые маленькие глазки.

— А где вы намерены разместить все это?

— вон там, снаружи. Погода прекрасная.

— О’кей. Дело ваше. — Он повернулся к грузчикам и назвал несколько имен. — Мистер Дэмон намерен освободить склады!

Грузчики тихо засмеялись, а один из них, жилистый парень в вылинявшей синей рубашке, спросил:

— А за каким дьяволом?

— он намерен сверить грузы с накладными, — продолжал Прейс с веселой улыбкой.

Раздался теперь уже громкий смех.

— Ну что ж, несколько человек, давайте, помогите ему. Они начали выносить картонные коробки и расставлять их на площадке около склада. Под железными крышами склада стояла невыносимая жара, и рубашка на Сэме вскоре потемнела от пота. Засунув руки в карманы, Прейс наблюдал за ним из проема двери. Вскоре Сэм обнаружил именно то, что подозревал: на складе находилось большое количество контейнеров с маркировкой, не соответствующей накладным.

— Смотрите, контейнеры под номером триста девяносто третьего маршрута, — сказал он Прейсу.

— Что? О да, правильно…

— Но в соответствии с накладной эти контейнеры должны быть на седьмом складе. Почему же они здесь?

— О, это… — Прейс пожал плечами. — Мы поставили их сюда, потому что нечем было подпереть штабель вон тех коробок. Я все это помню и знаю, что они здесь.

Теперь Дэмон знал все, что хотел узнать. Если таков порядок на первом складе, то вполне вероятно, что и на всех других не меньшая путаница. Он вспомнил, как однажды, когда он выполнял обязанности начальника кухни-столовой в Дормере, Томми высмеяла его: «Ты хочешь, чтобы все было блестяще организовано, чтобы везде царил порядок. Но кому нужен этот твой порядок?» — Нам придется переправить их, — сказал он, — на седьмой склад.

— Что? — изумленно воскликнул Прейс. — Какой в этом смысл? Седьмой тоже битком набит.

— Стало быть, придется и там высвободить место.

— Дэмон, вы сами выдумываете для себя работу! — гневно прошипел бригадир грузчиков. — Седьмой был переполнен, поэтому я разместил эти контейнеры здесь, — добавил он таким тоном, как будто объяснял что-то ребенку.

— Поэтому они и не были отправлены двадцать третьего? Прейс часто заморгал, лицо его начало краснеть.

— Слушайте, контора… — смущенно начал он. — Машинистка напечатает накладные, и они думают, что все на этом кончается… Я говорю, вам нет никакой необходимости перетаскивать эти контейнеры…

Дэмон улыбнулся. Просто непостижимо! Невероятно! Все им доступно и все возможно: всякие там пышные приемы, стремительный взлет курса акций радиокомпании сразу на четыреста пунктов, полеты на самолете в Нью-Йорк и Чикаго, а вот справиться с этим толстобрюхим задирой, по вине которого нарушается график транспортировки грузов, они не в состоянии.

— Прейс, — спокойно сказал Дэмон, — контейнеры под номером триста девяносто три необходимо переправить на седьмой склад.

— Мы сами не понимаете, о чем толкуете, Дэмон, — пробормотал Прейс и добавил несколько бранных слов.

— Не понимаю? Давайте заключим пари. Небольшое дружеское пари всего на двадцать долларов. Я утверждаю, что здесь, на первом складе, есть и еще контейнеры маршрута три — девять — три и часть грузов еще, по крайней мере, трех маршрутов. Все перепутано.

Прейс открыл было рот, чтобы крикнуть что-то, но сдержался. На складках его жирной шеи появились капельки пота. Круглое лицо медленно расплылось в улыбке.

— Дэмон, — сказал он, — у меня есть желание кое-что разъяснить вам относительно того, как обстоят дела на складах.

Окружившие их грузчики с интересом прислушивались к разговору. Дэмон положил пачку накладных на коробку.

— Ну что ж, если есть желание, рассказывайте. Итак, как же обстоят здесь дела?

— Наша бригада работала и работает прекрасно, и никакие новшества нам не нужны.

— В самом деле?

— В самом деле. Как работали, так и будем работать.

— Прейс, — твердо начал Дэмон, — вы будете делать то, что я прикажу, и сейчас же, без проволочки.

Бригадир грузчиков смачно выругался и рассмеялся:

— Неужели? Кто дал вам право приказывать, Дэмон?

— Мистер Даунинг.

— Вы хотите наняться к Даунингу на мое место? Хотите, чтобы меня уволили?

— Нет я не собираюсь работать у Даунинга. Прейс снова неприятно рассмеялся:

— Еще бы! Половина этой фабрики принадлежала моему отцу…

— Это меня никоим образом не интересует, — перебил его Дэмон.

— …Поэтому я не меньше беспокоюсь о деле, чем вы… Давайте, давайте, — закричал он, — бегите к Даунингу!.. Посмотрим, что он скажет вам…

Раздался приглушенный смех, а жилистый грузчик в синей рубахе сказал:

— Правильно… Разъясни ему, Карл!

Значит, подобное происходило здесь и раньше. В попытке выправить положение сюда периодически посылали «жертвенного. барашка», но необыкновенный беспорядок и бычье упрямство Прейса неизменно действовали так, что, зажав хвост между ног, «барашек» убегал прочь, а порядка на складах становилось все меньше и меньше.

Но на этот раз такому не бывать.

— Прейс, — еще раз начал спокойно Дэмон, — я не собираюсь ни жаловаться мистеру Даунингу, ни занимать ваше место. Но я еще раз говорю вам: освободите этот склад. И если вы будете по-прежнему возражать, если вы скажете еще хоть одно слово… что ж, тогда выйдем отсюда, и я попытаюсь вправить мозги в вашей глупой башке.

Толстяк вытаращил глаза, его подбородок опустился.

— У меня больная спина, — громко сказал он.

— Как это больная?

— Так! Вы не верите? Тогда смотрите… — Он скинул с плеч лямки широких рабочих брюк и вытащил заправленную в них рубашку. На его спине белел широкий пояс-корсет с ремешками и пряжками. — Это все знают…

Дэмон улыбнулся:

— Ну что ж, видите, все знают, а я не знал. Я-то решил, что это все от пива.

Кто-то из грузчиков фыркнул, а побагровевший Прейс угрожающе крикнул:

— Попробуйте троньте меня хоть одним пальцем, мои ребята быстро расправятся с вами!

Улыбаясь, Сэм посмотрел на грузчиков. Они все еще посмеивались, но теперь уже несколько по-иному, он сразу же почувствовал эту перемену.

Разумеется, я не намерен иметь дело со всей бригадой, — весело сказал он. — Я думал, что это касается только меня и вас, Прейс. — Здесь вам не армия, Дэмон, и перед вами вовсе не рядовые, которым вы могли бы приказывать!..

— Совершенно верно, шеф.

— И за каким же чертом вы здесь появились? Не лучше ли вам оставить нас в покое и вернуться к вашим лошадкам, офицерским клубам и бриджам для верховой езды? Здесь мы справлялись и как-нибудь справимся без вас. — Прейс махнул рукой в сторону фабрики. — Вы же ничего во всем этом не понимаете. Вне армии вы и делать-то ничего не умеете, а иначе, почему же вы остались в армии? Скажите мне, почему?

— Хлеб насущный, — ответил Дэмон, растягивая слова. — Я остался в армии из-за хлеба насущного, Прейс.

Грузчик в синей рубашке громко рассмеялся, на лице многих других появилась улыбка. Дэмон был уверен, что теперь все пойдет правильно. Бригадир грузчиков, видимо, тоже понял это, он снова замахал руками и закричал:

— Хорошо, Дэмон, пойдем сейчас же к Даунингу и там разрешим наш спор…

Это был момент, которого ждал Дэмон. Он подошел к Прейсу так близко, что его лицо оказалось всего в нескольких дюймах от лица бригадира, и сказал:

— Прейс, вы многие годы уклонялись от работы и жульничали здесь, и вы прекрасно знаете это. Это хорошо известно и всем другим. Вы останетесь на месте и поможете исправить положение, потому что успех всего дела зависит от устранения путаницы на вашем участке. — Дэмон заметил, как в глазах грузчиков появилась неуверенность. Прейсу хотелось бы, как всегда, уклониться от работы и уйти отсюда, но гордость не позволяла ему сделать это. Он чувствовал себя сбитым с толку, злился и боялся, потому что не знал, что произойдет дальше. Дэмон же хорошо знал, что произойдет, и поэтому был уверен в себе. — Фирма теряет заказчиков из-за несвоевременной доставки грузов, — продолжал Дэмон. — Только по этой причине. Если фирма потеряет слишком много заказчиков, ее дела пошатнутся, она потерпит крах, на фабрике не будет работы, не будет работы и здесь, на складах. Вы когда-нибудь задумывались над этим? Это обязательно произойдет, если все оставить как было.

Бригадир грузчиков опустил глаза, а Дэмон продолжал спокойно разъяснять положение, стараясь говорить так, чтобы грузчики слышали каждое его слово. Его уверенность в том, что все будет так, как он хочет, возрастала, потому что его воля превосходила волю Прейса; потому что… потому что люди никогда не говорили ему «нет». А раз так, они не могут не согласиться поработать для него. Все это очень просто. Только надо внушить им необходимость повиновения, необходимость покончить с глупым и вредным нежеланием работать. Эти хвастливые чиновники в управлении фирмы просто не знают, как нужно действовать в таком случае. А он знает и добьется своего! Они не в состоянии понять что заставляет его торчать вот здесь, на жаре, и спокойно, но твердо противостоять этому местному деспоту. Конечно же, это не деньги, не желание куда-то продвинуться, не страх и не тщеславие — это элементарное чувство нормального порядка вещей, чувство необходимости работать добросовестно и качественно, навести порядок там, где его недостает.

— Но мы не допустим, чтобы фирма потерпела крах, — продолжал Дэмон, повышая голос так, чтобы его не заглушали доносившиеся с фабрики вой, шипение и стук. — Надо честно поработать, помочь мне навести здесь порядок, потому что это совершенно необходимо для фирмы. Сейчас пора процветания, фабрика должна расшириться, стать во всех отношениях более эффективной, то есть как-то воспользоваться деловой активностью в стране. Это значит, что придется поработать. Много и усердно поработать. Зато в результате дела фирмы пойдут так же гладко, как течение реки, без помех и задержек, без пробок и заторов.

Резко отвернувшись от Прейса, Дэмон вплотную приблизился к грузчикам.

— Так вот, ребята, — решительно обратился он к ним, — давайте начнем. Сначала вынесем все лишнее со складов и временно разместим под толем. Посмотрим, много ли окажется такого груза. Потом мы наведем на складах чистоту и порядок, которые будем неуклонно поддерживать и впредь. — Он пробежал взглядом по лицам грузчиков. Почти никто из них не отвел своих глаз в сторону, трое даже улыбнулись ему, и это был хороший признак. — Отлично! Давайте намнем.

* * *

Это был первый шаг. Второй шаг потребовал несколько большего времени. Дэмон многое делал сам. Он появлялся на складах, когда еще не было семи часов утра, и уходил домой в седьмом часу вечера. Потребовалось три недели, но он сделал то, чего никто не пытался делать с самого зарождения фабрики: произвел полную и тщательную инвентаризацию грузов. Он реорганизовал все склады в соответствии с типами и предназначением контейнеров, ввел логическую и простую систему маркировки грузов, которую быстро усвоили и на складах, и на фабрике, и в управлении; разработал четкий график отправки грузов в соответствии с очередностью заказов и следил за строгим выполнением этого графика. Это была изнурительная работа, но он справился с ней. Он добрался до самого существа проблемы и успешно решил ее. Ему приходили в голову все новые и новые идеи, потому что все его мысли были направлены на достижение поставленной цели. Он даже произвел некоторые изменения в границах территории складов, с тем чтобы обеспечить быструю погрузку товаров в грузовые вагоны. Затем, по настоянию Даунинга, Дэмон обратил свое внимание на организацию работы на складах с сырьем и навел необходимый порядок там. Прейс теперь не доставлял никому никакого беспокойства, ибо он взялся за дело с большей, чем можно было ожидать, энергией. Когда Дэмон услышал однажды, как Прейс хвастался перед Никерсоном четкой работой складов и своевременной отправкой грузов, он понял, что начатая им кампания выиграна. Даунинг не переставал восхищаться результатами деятельности Сэма. Он увеличил ему зарплату сначала до двухсот, а затем до двухсот пятидесяти долларов в неделю.

Летние погожие дни бежали незаметно. Уикенды они проводили или устраивая пикники на берегу озера, или совершая морские прогулки на парусной шлюпке Даунингов. Однажды вечером Пегги постучала своей маленькой ладошкой по стене в гостиной домика садовника и спросила: «Это наш другой дом, правда, папа?» Сэм подхватил ее на руки и горячо расцеловал. Томми сняла от удовольствия, выглядела хорошо отдохнувшей. Это была настоящая летняя идиллия, безмятежно-счастливая, ничем не омрачаемая жизнь; Дэмон был доволен всем и испытывал радость, несмотря на трудную работу на складах. По воскресным дням они позволяли себе поваляться в постели дольше обычного, потом купались в озере, ловили рыбу, обедали в компании с несколькими приглашенными с фабрики супружескими парами. Никаких сигналов горнистов, никаких церемоний и парадов…

После того разговора в первый вечер Томми больше не касалась темы работы Сэма у Даунинга, но Сэм замечал, как она иногда испытующе смотрит на него. Дни бежали, настало время, когда осталось всего две недели отпуска, потом одна. С приходом осени воздух сделался прохладнее и прозрачнее, в нем закружились первые пожелтевшие листья с деревьев.

Однажды во второй половине дня Сэма пригласил к себе Даунинг. Сказав своему секретарю миссис Рэйни, чтобы их никто не беспокоил, Даунинг обратился к Сэму со следующими словами:

— Ваше будущее здесь, Сэм, теперь вы убедились в этом и сами. Буду откровенен с вами. Я не думал, что вам удастся что-нибудь сделать. Армия… Видите ли, вы знаете не хуже меня, что в армии большинство просто плывет по течению, благо «дядя Сэм» безотказно оплачивает счета. — Его короткие руки произвели обычные рубящие движения. — Вы совсем другой, обладаете иными качествами… Оставайтесь здесь, у нас, и я обещаю, через пару лет вы будете зарабатывать тысячу шестьсот пятьдесят долларов в месяц. Зачем вам армия? Такому, как вы, делать в ней нечего. Конечно, вы прошли славный путь в годы войны, но война кончилась, Сэм. Войны больше не будет, а если даже и начнется, мы не собираемся участвовать в ней, уверяю вас. Вы сможете проявить свои способности только здесь, в мире бизнеса…

После обеда, сидя на веранде и прислушиваясь к оглушительному треску кузнечиков, пока дети играли на лужайке, а Томми занималась чем-то на кухне, Сэм задумался над тем, что сказал ему Даунинг. Решиться сейчас на то или другое было труднее чем в девятнадцатом году. Он, разумеется, мог бы стать неплохим бизнесменом. Нет сомнений, что Томми, если он оставит армию будет чувствовать себя намного счастливее; у нее будет больше денег на приобретение необходимых для жизни хороших вещей которых им так недоставало в прошлом; со временем он сможет даже стать совершенно самостоятельным бизнесменом, хозяином своего дела, и им не будут командовать никакие таунсенды или бэтчелдеры…

Тем не менее… Мир бизнеса пугал Сэма. Он по-настоящему боялся этого мира. Не потому, что не смог бы проявить себя на этом поприще — сомнения в этом были в достаточной мере рассеяны — а потому, что он испытывал такой же страх перед этим миром, какой испытывает хороший моряк на беспечно и безответственно ведомом судне. Слишком уж необузданным и неуправляемым был этот мир, слишком алчным, слишком безрассудным. В мире, в котором можно столь беззаботно наращивать такие умопомрачительные капиталы, в котором чистильщики сапог могут сорвать огромный куш и стать миллионерами, ему, Сэму Дэмону, не место; он служить в таком мире не хочет. Это было бы унижением, потерей собственного достоинства; его любовь к осязаемым, конкретным и очевидным ценностям и материалам оказалась бы разрушенной. Фирма «Эри контейнер» производила ящики и коробки, которые были нужны, — это правда. Но в коммерческом мире доминировало не это; в нем доминировала ревущая фондовая биржа, этот кренящийся небоскреб брокеровских ссуд и десятипроцентных прибылей от кредитных капиталов. Это все равно что война, рассчитанная на непрерывное движение вперед и неизменные победы. А что произойдет при первой задержке или препятствии? При первом неожиданном сомнении? Это оказалось бы не чем иным, как сражением без возможности маневра, без резерва сил. Поражение было бы неотвратимым. А что в этом случае произойдет со всеми банками, фабриками и заводами?

По лужайке у кромки леса бежал Донни, неся Пегги на закорках. Он споткнулся и упал. Дети завозились, затем над высокой травой появились их головы. Пегги плакала, а Донни, заботливо наклонившись к ней, говорил:

— Извини меня, Пег. Я, честное слово, упал не нарочно… Я же говорю тебе, извини меня. Нельзя обижаться на человека, если он не нарочно…

Дэмон почесал большим пальцем подбородок. В его нежелании оставить армию большое значение имело и многое другое. Очень многое. Он сам пожелал провести свою жизнь среди солдат.

Рядовой может стремиться стать генералом, потому что и тот и другой, как правило, сознают важность военного искусства и стойкости, а также необходимость сохранить свою жизнь, постоянно подвергающуюся опасности. Когда же к власти пробивается простой рабочий, он покидает мир реальностей и человеческих отношений и попадает в темный мир кредитов и объединений — мир, в котором, кажется, ничто так не вознаграждается, как безответственность и безграничная алчность. А когда над ними разразится гром — а Сэм в этом нисколько не сомневался, — как он будет себя чувствовать, играя с этими ценными бумагами, стремясь перехитрить своих товарищей, потягивая по вечерам импортное виски и слушая по радио выступления комедийных актеров? Неожиданно Сэм встал и пошел на кухню. Томми ставила вымытую посуду в шкаф.

— Дорогая… — начал он и сделал паузу. — Дорогая, я не могу согласиться работать у Даунинга. Просто я считаю, что это будет неправильно.

Повернувшись к нему, Томми согласно кивнула:

— Я знала, что ты не захочешь уйти из армии.

— Извини меня, милая, но другого пути для себя я не вижу.

— Ну и хорошо. Поступай так, как тебе подсказывает сердце. — Томми прикусила нижнюю губу. Она выглядела отдохнувшей, спокойной и очень красивой, но в ее взгляде оставался едва заметный укор, который всегда пугал Сэма.

Он подошел к ней и нежно поцеловал ее.

— Ты очень хорошо выглядишь, дорогая. Придется тебе согласиться, что в чем-в-чем, а уж в красоте-то я наверняка разбираюсь. Даже если и не вижу леса из-за деревьев.

Губы Томми медленно изогнулись в очаровательную улыбку.

— Нот и хорошо. Как-нибудь проживем. Мы прекрасно отдохнули. Настоящий отпуск. Как в Канне.

— Да, я тоже так думал. — Сэм вынул из кармана маленький сверточек и вложил его в руку Томми.

— По какому же это случаю? — спросила она, изумленно подняв брови.

— Ни по какому. Просто подарок тебе.

Как маленькая девочка, с замиранием сердца, Томми развернула сверток, открыла мягкую крышку футляра и увидела отливавшие синевой на черном бархате жемчужные серьги.

— Очаровательные! — мягко воскликнула она и дотронулась до серьги указательным пальцем. — Они… О, Сэм… — Ее глаза неожиданно наполнились слезами.

— Насчет денег не беспокойся… — начал было Сэм.

— Да нет, дело не в деньгах.

— Я давно уже хотел их купить. Мечтал несколько лет… Но не мог.

Томми крепко обняла его за талию. Ее лицо выражало одновременно и любовь, и тревогу, и благодарность, и безграничное смятение. Она энергично тряхнула головой, чтобы смахнуть быстро навернувшиеся слезы.

— О, Сэм, — прошептала она, — ты такой прелестный «скряга». Что бедной женщине делать с тобой?

Дэмон подумал, что согласился бы вечно держать ее вот так в своих объятиях в этой вечерней тишине.

— Просто не уходи никуда, — пробормотал он и прижался губами к ее волосам. — Никуда не уходи.

Глава 6

— Добрый вечер, капитан! — Военный полицейский открыл огромные ворота и отступил в сторону.

Проходя на эту огороженную колючей проволокой территорию, Дэмон каждый раз испытывал неприятное ощущение: непостижимо, но в подобных случаях он не мог освободиться от мысли, что обратно уже не вернется. Идя за полицейским, Дэмон с интересом осматривался вокруг. Лагерь для заключенных содержался в чистоте и казался пустынным. Не видно было ни веревок с бельем, ни каких-либо домашних животных, ни тем более играющих в мяч солдат; вокруг зданий и палаток не заметишь и пучка травы. Все говорило о том, что здесь расположено учреждение, в котором отбывают наказание, где нет места проявлению ни человеческих слабостей, ни душевной теплоты. Все живое и зеленое было безжалостно вытоптано и превратилось в гладкие, раздражающие своей белизной дороги, вдоль которых торчали пирамиды выцветших серовато-коричневых палаток; все это в каком-то угнетающе-статическом состоянии, неподвижное, молчаливое, скованное жарким тропическим солнцем.

Когда Дэмон вошел в караульное помещение, ему навстречу поднялся сержант.

— Сэр?

— У вас находится в заключении солдат из пятой роты по фамилии Брэнд?

— Да, капитан, у нас.

В соседней комнате раздался чей-то пронзительный голос:

— Кто там, Хёрли?

Сержант торопливо устремился к открытой двери.

— Это капитан Дэмон, сэр.

— Капитан Дэмон? Гм… Попросите его войти, — послышалось после короткой паузы.

— Здравствуйте, Джеррил, — сказал Дэмон, войдя в комнату, первый лейтенант Джеррил отбросил в сторону журнал с потрепанными уголками и откинулся на спинку неприятно заскрипевшего под ним вращающегося стула.

— А, Дэмон… — Джеррил даже и не подумал встать отдать честь или обменяться рукопожатием. — Пришли, чтобы подбодрить кого-нибудь из своих солдат?

— Моих солдат в настоящее время здесь нет, Джеррил.

— Жаль. Я все время мечтаю увидеться хоть с одним из них, понимаете?

— Понимаю, понимаю, Джеррил.

Лейтенант Джеррил криво улыбнулся и медленно кивнул головой. Это был человек с бочкообразной грудью, длинными руками и короткой бычьей шеей, отчего его голова напоминала сидящую в кадке тыкву. В техасском колледже он был межуниверситетским чемпионом в полутяжелом весе, потом, до поступления в армию, год или два был боксером-профессионалом. Он исполнял обязанности начальника лагеря для военных заключенных и, кроме того, возглавлял полковую команду боксеров в форту Гарфилд.

— Просто дружеский визит?

— Нечто в этом роде. — Дэмон подошел к столу и сел на один из брезентовых стульев. — В действительности я хотел бы поговорить с рядовым Брэндом.

Джеррил удивленно поднял брови.

— Индеец? А зачем он вам?

— Это мое дело.

— Но и мое тоже. — Джеррил нахмурился. — Заявляю вам, что напрасно тратите время. Это же взбесившийся краснокожий. У него не все дома.

— В самом деле?

— Хотел убежать во время работ в Талигане. Краснокожему чертовски повезло, что Андерсен не разбил ему башку. Будь я на месте Андерсена, ему несдобровать бы. А вчера затеял драку с двумя моими полицейскими. Пришлось вправить ему мозги. Упрямая обезьяна. Но мы и не таких обламывали. — Джеррил хлопнул кулаком правой руки о левую ладонь. — О, они все попадают ко мне, Дэмон! — продолжал он своим высоким, пронзительным голосом. — Все: и хулиганы, и умники, и разные неудачники. Все, кто возомнил о себе, что он — это нечто особое, невероятное, понимаете, Дэмон? — Маленькие черные зрачки Джеррила сверкнули, во рту блеснули два золотых зуба. — Все они попадают к своему папочке.

— А вы так усердно воспитываете их, что ничего особого ни у одного из них не остается.

— Да, я делаю из них хороших людей, добиваюсь того, что они начинают кой-что понимать.

— Если вы такой хороший воспитатель, то почему же многие попадают к вам повторно?

Губы Джеррила сложились в небольшую букву «о».

— Гм… Просто некоторые из них поддаются воспитанию хуже других.

— А Брэнд, наверное, труднейший из всех?

— Ничего подобного. Он постепенно поддается, и, несомненно, мы приведем его в порядок.

— Возможно. — Дэмон посмотрел на пухлое квадратное лицо Джеррила, на его маленькие, недоверчивые и невежественные глазки. Что же делает их всех такими надменными и наглыми, такими жестокими? Близость к личной деградации? Профессиональные опасности их ремесла? Дэмон ненавидел военных полицейских. Он понимал, что они необходимы, что это неизбежное зло, ибо люди есть люди и система есть система, — одинокие солдаты находятся в десятке тысяч миль от дома и родственников, — и все же он ненавидел их.

Джеррил уставился на потолок с фальшивым безразличием.

— Знаете, Дэмон, если вы хотите передать ему что-нибудь, я с удовольствием сделаю это для вас.

— Благодарю. Я предпочитаю сделать это сам.

Джеррил наклонился вперед, влажная от пота рубашка натянулась на его бочкообразной груди.

— Знаете, Дэмон, — снова начал он, — по-моему, вы и себя почему-то считаете каким-то особым, необыкновенным.

— Да, считаю, — Дэмон улыбнулся впервые с тех пор, как пришел в лагерь, — в достаточной мере особым и необыкновенным. — Он повернулся лицом к мерно гудящему шестилопастному вентилятору на подоконнике. Дэмону приходилось слышать о том, что происходит здесь по вечерам, когда Джеррил приходит пьяным или разгневанным чем-нибудь и решает поиздеваться над заключенными. Он знал, как этот тюремщик обычно «вправляет мозги» и какими людьми окружил себя для этого — жестокими, коварными, тупыми. Об этом знал любой в гарнизоне, если он вообще хотел узнать. Но Джеррил являлся привилегированным протеже полковника Фаркверсона; его команды обычно побеждали на межостровных чемпионатах, и поэтому он всегда все делал «правильно».

Дэмон довольно часто видел Джеррила на ринге: грубая, рассчитанная на обман атака противника, множество ударов ниже пояса, удары локтями, а иногда и пятками и, как следствие этого, — раздраженные предупреждения судьи, лишение права продолжать бой. Но полковник Фаркверсон был весьма доволен им. «Ну и треплет же их этот парень!» — воскликнул он однажды, покачивая головой. Но солдаты местной армии хранили молчание, они ненавидели Джеррила, и не без причин. Дэмон слышал, как он высказывался относительно филиппинца. «Филиппинец — это то же, что япошка или китаеза, а япошки и китаезы — троюродные братья негров. А может быть, даже и двоюродные братья», — добавлял он, фальшиво улыбаясь. «А кем же, по-вашему, будет техасец, — спросил его тогда Дэмон, — двоюродным братом мексиканца?»

* * *

Так, собственно, и началось их знакомство. За десять месяцев до этого Дэмон принял роту, командира которой, как ему коротко сообщили, послали домой для «медицинского обследования» — слова, которыми, как вскоре узнал Дэмон, прикрывался неизлечимый алкоголизм. Рота оказалась далеко не лучшей. Сержанты были неплохие, но они выдохлись и действовали по инерции, без огонька. Старшину роты — флегматичного угрюмого сержанта по фамилии Хнобер — ничто не интересовало, кроме окончания пятого срока службы и игры в крибидж в канцелярии роты. Питание в роте было из рук вон плохим.

Дэмон быстро все это изменил и навел в роте порядок. Он разжаловал Хнобера и заменил его другим сержантом; повара на кухне менялись один за другим, пока питание не стало таким, каким ему следовало быть. Дэмон упорно занимался с ротой, подтягивал дисциплину, следил за бытом солдат и их внешним видом. Он сменил состав бейсбольной команды, и она вновь стала достойным соперником других команд. Он требовал от солдат напряженного труда в течение всего дня, но зато не скупился на увольнение их. Рота довольно быстро завоевала хорошую репутацию, а когда солдаты почувствовали, что после отбоя Дэмон всегда готов выслушать их просьбы и заботы, они стали отвечать ему взаимностью. К концу четвертого месяца солдаты его роты называли себя не иначе, как «дэмоновские дьяволы», и их знали на всем Лусоне как солдат лучшей в полку роты.

В награду Дэмон организовал для солдат вечер танцев в столовой. Это был весьма скромный вечер с танцами под набранный в батальоне оркестр из семи человек, с фруктовым пуншем, отдававшим вкусом душистого мыла, растворенного в настойке лакричника. В начале вечера чувствовалась некоторая скованность: филиппинские девушки взволнованно теснились в одном конце зала, а солдаты в нерешительности стояли в другом. Чтобы разрядить напряженность, Томми начала танцевать с первым сержантом Уилберсоном; лицо сержанта было таким, будто ему приказали перенести через покрытую гладким льдом реку бесценный поднос с дорогим фарфоровым сервизом. После этого солдаты, знавшие филиппинских девушек, начали знакомить с ними своих друзей; сыгравшийся наконец оркестр заиграл что-то, и пары поплыли. Когда веселый капрал по фамилии Торган взобрался на составленные в углу обеденные столы и призвал всех поблагодарить капитана Дэмона, по всему залу прокатились громкие слова одобрения, и Сэма это тронуло до глубины души.

Каша заварилась уже после того, как танцы кончились, когда Томми, Сэм и подчиненные ему офицеры разошлись по домам, а большая часть солдат отправилась в казармы. В столовую без приглашения вторглись несколько человек из пятой роты. Даже и после этого ничего не произошло бы, если бы два солдата из шестой роты не добавили во фруктовый пунш спиртного и если бы один из пришельцев не отозвался о какой-то девушке пренебрежительно, что весьма не понравилось двум ребятам, выпившим крепленый пунш. Возникла короткая, но ожесточенная потасовка, и, прежде чем к дерущимся подоспели Уилберсон и другие сержанты, военные полицейские из заведения Джеррила успели схватить девять человек из шестой роты по обвинению в пьянстве и нарушении дисциплины. Разгневанный, Дэмон пошел к Джеррилу, но тот лишь посмеялся над ним.

— Что, ваши любимые «дьяволы» попали в неприятную историю, Дэмон? Они подняли невероятный шум, когда мы забирали их.

— У вас здесь находятся девять моих солдат, и вы применили к ним максимальные права…

— Правильно.

— Но выпившими были только двое из них — Ахири и Кленич…

— А как вы собираетесь доказать это?

— А как насчет драчунов из пятой? Тех, кто все это начал? Джеррил прищурил свои маленькие черные глаза до узеньких щелочек.

— Дэмон, боюсь, что я совершенно не понимаю, о чем вы говорите.

— Ладно, — пробормотал Дэмон. — Теперь мне все ясно.

— Я так и думал, Дэмон. Вам должно быть ясно.

Все еще разгневанный, Дэмон направился к Фаркверсону. Полковник выслушал его с выражением явно сдерживаемого раздражения. Это был худощавый человек с мелкими острыми чертами лица и странно торчащими ушами; когда Фаркверсон разговаривал с кем-нибудь, он всегда теребил пальцами мочку одного или другого уха. Во время войны он был отличным батальонным командиром во Франции.

— Вы утверждаете, капитан, что ваши солдаты не были пьяны и не нарушали дисциплины?

— Да, сэр. Во всяком случае, не девять человек. Двое из них пили, это верно, и я знаю об этом…

— Но, капитан, разве невозможно, чтобы вы ошиблись?

— Нет, сэр! Я только что опросил шестьдесят трех солдат своей роты. Мои солдаты не солгут мне.

— Да? Интересно… — Фаркверсон снисходительно улыбнулся и посмотрел на стену справа, где висела вставленная в рамку фотография группы высших офицеров у знамени во время инспектирования. — Что ж, я, разумеется, высоко ценю вашу заботу о своих подчиненных…

— Сэр, если вы позволите, это не слепая забота, а элементарный вопрос справедливости. Только два моих солдата могут быть обвинены в том, в чем обвиняются все девять человек. А солдаты пятой роты, которые не имели права даже появляться на вечере, остались на свободе.

Полковник бросил на Дэмона пристальный вопросительный взгляд.

— И каков же ваш вывод из этого?

— Я считаю, что мои солдаты подверглись несправедливой и умышленной дискриминации.

— С чьей стороны?

— Со стороны лейтенанта Джеррила, сэр.

— На каком бы основании он сделал это?

Дэмон глубоко вздохнул:

— На основании личной неприязни, сэр. Дело в том, что лейтенант Джеррил и я смотрим на многие вещи по-разному…

— И поэтому он покушается на ваши права командира?

— Да, сэр.

Фаркверсон бросил на Дэмона сердитый взгляд.

— Это очень серьезное обвинение офицеру-сослуживцу. А вы готовы подкрепить такое обвинение доказательствами?

— Да, сэр, готов.

— Что ж, это неприятное явление, — начал полковник после короткой паузы. — Очень неприятное. — Он откинулся от стола на спинку кресла, достал трубку и кисет с табаком. — Садитесь, Дэмон. — Он начал неторопливо набивать трубку табаком. — Вы впервые служите на этих островах, так ведь?

— Да, сэр.

— До этого вы все время служили в Штатах?

— Да, сэр, после возвращения из Франции все время в Штатах.

— Так-так… Эти танцы… вы говорите, что это была ваша идея организовать вечер?

— Да, сэр. Ко мне обратились несколько солдат по поводу возможности пригласить некоторых филиппинских девушек, и я согласился. Готов принять на себя полную ответственность за это.

— Понятно, понятно… — Фаркверсон снова бросил взгляд на фотографию, глаза его сузились. — Неплохо было бы сначала присмотреться ко всему здесь, так же, как и на всяком другом новом месте. Не следует ставить себя под удар до тех пор, пока не появится возможность хорошенько усвоить, какова на новом месте установившаяся практика. Вы понимаете меня?

— Да, сэр, полагаю, что понимаю. Считаю, что мои действия соответствуют директиве, требующей устанавливать и поддерживать сердечные отношения между филиппинцами и нашими военнослужащими.

— Это зависит от взгляда, Дэмон, — сказал полковник, обжимая большим пальцем табак в трубке. — Взгляда и вынужденных ограничений. Для наших военнослужащих здесь существуют проблемы, которых в других местах нет. Проблемы репутации, престижа, надлежащего порядка. — Он поднес зажженную спичку к трубке и начал сосредоточенно прикуривать. — Я служил в Тянь-цзине, три срока здесь — один из них еще до войны — и в форту Шафтер. Мне кажется, я могу сказать о себе, что знаю Тихий океан и местное население не хуже других, а может быть, даже и получше. У меня есть хорошие друзья и среди филиппинцев, и среди китайцев. Много друзей. При встречах мы приветствуем друг друга, каждый год обмениваемся поздравительными открытками или подарками… — Полковник потеребил мочку правого уха. — Но все это, Дэмон, еще не означает смешения. Восток есть восток, а запад есть запад, понимаете? Эти две части никогда не станут целым. — Фаркверсон неестественно улыбнулся. — Филиппинцы симпатичные люди, они жизнерадостны, добродушны, всегда готовы улыбнуться или спеть песню… Но они азиаты, Дэмон. Этого нельзя забывать. Это простые, необразованные фермеры, или лавочники, или рыбаки, или кто-нибудь в этом роде, с весьма определенными взглядами на кастовость и на белых людей. Девять из десяти филиппинцев только и ждут того, чтобы мы упали лицом в грязь, понимаете? Ждут момента, когда мы потеряем здесь равновесие, чувство собственного достоинства. — Он наклонился вперед и пристально посмотрел своими светло-карими глазами в глаза Дэмона. — Масло и вода, дорогой. Масло и вода. Смешать и то, и другое вместе невозможно. Именно поэтому вы не видите их в нашем клубе, а мы не бываем в их обществе, за исключением официальных приемов во дворце. Лучше держаться от них на расстоянии. — Он помолчал немного и продолжал: — Я ценю вашу инициативу и предприимчивость, но на будущее рекомендую избегать таких социальных общений. Надеюсь, что я высказал все это достаточно ясно.

— Да, сэр.

— Отлично. В таком случае давайте на этом и закончим.

— А как насчет моих солдат, сэр?

На лице полковника появилось явное раздражение.

— Да, да, хорошо. Я поговорю с… со всеми замешанными в этом. Такие дела нужно кончать как можно скорее и по возможности без шума…

* * *

Где-то на территории лагеря раздалась резкая, отрывистая команда, затем снова наступила тишина. Джеррил все еще смотрел на потолок и, фальшивя, насвистывал сквозь зубы какую-то мелодию. Дэмон встал.

— Мы теряем время, Джеррил. Я хочу увидеть Брэнда и поговорить с ним. Без свидетелей.

— А я решил, что этого лучше не делать. По тем или иным причинам.

Сэм подошел к столу и, опершись на него обеими руками, твердо сказал:

— Лейтенант, я хочу видеть Брэнда, сейчас же. Итак, или вам придется давать объяснения по этому поводу начальству или я увижу его.

Наступило короткое молчание. Джеррил окинул Сэма испытующим взглядом.

— Вы ведь пойдете на все, чтобы добиться своего, — пробормотал он. — На что угодно…

— Нет. Только на определенные вещи.

Начальник лагеря облегченно вздохнул, его рот искривился в неприятной притворной улыбке. — Дело ваше, — тихо произнес он. — Только не говорите потом, что я не предупреждал вас. Хёрли! — позвал он сержанта. — Возьми этого сумасшедшего индейца и приведи его к капитану Дэмону.

— Да, сэр.

— Желаю вам удачи, Дэмон, — сказал Джеррил высоким дребезжащим голосом.

Выйдя на территорию лагеря, Дэмон начал прохаживаться взад и вперед, неодобрительно посматривая на ряды палаток и поникшие акации по ту сторону проволочного заграждения. Услышав позади себя какой-то звон, Дэмон повернулся: гремя цепью, с трудом переставляя скованные ноги, по дороге шел Брэнд, сопровождаемый Хёрли. Проходя мимо Дэмона, Брэнд бросил на него сердитый взгляд. Его лицо было поцарапано, в синяках, в спутанных волосах и на рабочей куртке засохли пятна кропи. Дэмон повернулся и шел за ними, пока они не остановились у одной из палаток. Брэнд застыл в напряженной стойке «смирно». Пройдя в палатку первым, Дэмон пригласил его за собой, а военного полицейского попросил подождать снаружи. В палатке, кроме двух, поставленных один на другой деревянных шипков и походной койки без тюфяка и подушки, ничего не было. Махнув рукой в сторону ящиков, Дэмон предложил Брэнду сесть, а сам устроился на койке и достал пачку сигарет. От предложенной сигареты Брэнд отказался молчаливым покачиванием головы. Пожав плечами, Дэмон положил пачку сигарет в карман.

— Моя фамилия Дэмон, — сказал он.

Брэнд ничего не ответил на это. У него были гладкие черные полосы, но лицо не было ни плоским, ни флегматичным, что так характерно для индейцев из прерий. Даже сейчас, несмотря на поцарапанные губы, распухший нос и почти заплывший от кровоподтека глаз, было видно, что Брэнд красивый молодой человек; на его лице, на фоне теплого цвета кожи, как оникс, выделялись глаза. Дэмон играл против Брэнда в бейсбол и видел его на полковых соревнованиях по другим видам спорта. Сейчас вся его красота и изящество пропали. Суставы на одной руке вспухли, а по тому, как он садился — сильно согнувшись, — Дэмон понял, что Брэнда ударили либо в живот, либо в пах.

— Меня попросил повидать вас Луис, двоюродный брат Джесси, — сказал Дэмон. — Луис Фанзал, — добавил он после короткой паузы. — Он говорит, что вы его друг. — Индеец по-прежнему угрюмо смотрел на него. — Я пришел сюда не по службе, а просто так. Он говорит, к вам отнеслись несправедливо, оклеветали.

— Ну и что же? — зло прошептал Брэнд. Его глаза выражали глубокое презрение.

Дэмон бросил на него удивленный взгляд,

— Как «ну и что же»? Он сказал мне, что вы…

— …И вы решили разыграть из себя великодушного офицера, сделали одолжение, пришли ко мне, — продолжал Брэнд все таким же гневным хриплым шепотом. — Играете в благородство, строите из себя доброго дядюшку, да?

— Послушайте, Брэнд…

— Плевал я на вас! Не хочу видеть ни вас, ни кого-либо другого. Никаких одолжений ни от кого мне не нужно. Понимаете?

Наблюдая за Брэндом, за его темными, горящими глазами, Дэмон неторопливо закурил сигарету. Понять парня довольно трудно. Его лицо выражало отвращение, безрассудный, безудержный гнев, но в то же время нельзя было не заметить, что это гордый человек и что он способен быстро восстановить свои физические и душевные силы. Свободолюбивый мятежник. Такие всегда рано или поздно попадают в беду. Дэмон с болью вспомнил Девлина, Рейбайрна, Клея, таких же гордых и гневных… К этим людям нужен особый подход, им нужно обязательно в чем-то уступить, и они отплатят сторицею.

Впрочем, возможно, на него вообще ничто не подействует.

— А я почему-то думал, Брэнд, что у вас больше гордости, чем оказалось в действительности, — тихо сказал Дэмон.

Брэнд напряженно взглянул на него.

— Гордости? — возбужденно повторил он. — Это единственное, что у меня есть. Ее у меня достаточно, чтобы спалить вон ту скалу до самого основания!..

Дэмон покачал головой.

— Вы сами роете себе глубокую могилу, и хорошо знаете это. В следующий раз будет одиночное заключение, а потом… — Он замолчал. — Вы озадачили меня, Брэнд. А я, надо сказать, не люблю быть озадаченным. Мне хотелось бы думать; что я в достаточной мере соображающий солдат. Однако, видно, я не всему еще научился за двадцать лет службы, если не могу сообразить, почему такой сметливый парень вдруг решил сдаться. — В глазах Брэнда вспыхнул огонь, и Дэмон понял, что добился того, что хотел. — Мне показалось, что вы смелый парень и сломить вас не так-то просто, что вы один из тех солдат, которые ни за что не позволят унизить себя… Неужели я ошибся в вас, Брэнд?

В палатке наступило молчание. Индеец погладил вспухшую переносицу.

— У меня есть причины на это, — пробормотал он.

— Согласен. Но зачем же позволять им беспричинно губить себя? Почему хотя бы не попробовать постоять за себя в честной борьбе?

— Я и так борюсь…

— Да, но не с теми, с кем нужно, и не так, как нужно. Что вы скажете о Макклейне?

Опять молчание. Брэнд переставил ноги так, чтобы цепь не давила на лодыжки, и недоверчиво посмотрел на Дэмона.

— Куда вы клоните, капитан?

Дэмон улыбнулся:

— Я сказал вам. Я не люблю ошибаться в людях. А уж если ошибаюсь, то хочу знать, почему такое происходит. Это моя гордость, если хотите. А куда клоните вы, Брэнд?

Индеец снова опустил глаза и беспокойно заерзал на ящике. Дэмон неторопливо курил, рассматривая территорию лагеря через откинутые клапаны палатки. Жара становилась все ощутимее; раскачиваемые легким ветерком верхушки акаций шуршали, создавая впечатление, что идет дождь. Дэмон чувствовал, как по шее скатывались и тут же высыхали капельки пота. Уголком глаза он видел, что Брэнд все еще мрачен, но теперь скорее от смущения, чем от гнева и озлобления. Дэмон решил подождать еще. «Может быть, я ошибся? — подумал он. — Может быть, мои предположения совершенно необоснованы».

* * *

Три дня назад, меняя в своей спальне пропитавшуюся потом форму, Дэмон услышал шумные голоса спорящих солдат. Год назад он выскочил бы в таком случае на шум, чтобы разузнать, в чем дело, но теперь, привыкнув к возбудимости филиппинцев и зная их любовь к драматическим событиям, он спокойно продолжал переодеваться. Дэмон прикалывал к воротничку двойные капитанские шпалы, когда увидел отраженное в зеркале худое, но подвижное лицо Джесси — мальчика, обслуживавшего их дом.

— Capitàn, deve venir para hablar a Luis. Ahora mismo![48]

Дэмон улыбнулся. Благорасположенное нахальство этого филиппинца было одной из приятнейших неожиданностей островов. Преданные, работящие и добродушные филиппинцы тем не менее считали нас своей собственностью с того момента, как только вы брали их к себе.

— Кто такой Луис? И почему это я должен поговорить с ним? — поинтересовался Дэмон.

— Мой двоюродный брат. Из Камилинга. — Джесси втолкнул в спальню малорослого, но плотного и крепкого паренька, одетого в форму филиппинской полиции. — Вот он.

— Сэр! — Луис энергично взял под козырек. Дэмон ответил ему. Джесси бесцеремонно приказал:

— Расскажи все капитану…

Дети Дэмона, разумеется, услышали большую часть рассказа, и это событие усиленно обсуждалось во время ленча.

— Сержант Макклейн сломал руку и получил рваную рану, — сказала Пегги. — А что такое рваная рана?

— Порезы и ушибы, — авторитетно ответил Донни, который учился в школе епископа Брента в Багио и сейчас находился дома, потому что были каникулы. — Брэнд, должно быть, пырнул его.

— Пырнул! — повторила Томми. — Что это за слово еще такое?

— Ну, это, знаешь… из блатного жаргона. — Донни был теперь худым и довольно нескладным мальчиком, с таким же пронизывающим взглядом и резкими переменами настроения, как у Томми. — Ребята всегда так говорят.

— А из-за чего они подрались? — спросила Пегги.

— Одному богу известно, — ответила Томми, — но и он не скажет нам. Может быть, из-за денег, или вина, или из-за какой-нибудь маленькой придурковатой филиппинской девушки.

— Послушай, Томми… — вмешался Сэм.

— А что, разве это неправда? Cherchez la femme.[49] — Она улыбнулась, но ее голос был несколько резок.

Томми немного похудела по сравнению с тем, какой была в Оглеторне или Бейлиссе; под ее очаровательными зелеными глазами легли синие круги, сквозь пудру проступали капельки пота, хотя день был не особенно жарким. Она ненавидела филиппинцев, и Сэм знал это. После суровых лет в Бейлиссе, когда страну затянуло в трясину депрессии, а военнослужащим понизили денежное содержание на пятнадцать процентов, Томми радостно восприняла предстоящую поездку на остров Лусон. Но ее ожидания не оправдались. Она пробовала держаться стойко, умею и экономно вела домашнее хозяйство, участвовала в деятельности нескольких благотворительных организаций, ездила с женами других офицеров за покупками в Лас-Тяньдас, на Квиапо или на озеро Тааль. Но все это она делала, переносила и выдерживала во имя единственной цели: лишь бы дотянуть до момента, когда срок службы Сэма здесь истечет и они смогут наконец уехать от этой невыносимой жары, влаги, муссонных ветров и проливных дождей, с этого острова, на котором все, что сделано из кожи, может за одну ночь обрасти трехдюймовым слоем плесени, оттуда, где в клубе все чаще и чаще с тревогой поговаривали о Японии…

— Этого вполне достаточно, чтобы сделать пацифистом любого, — продолжала Томми. — Они или воруют зонтики в какой-нибудь лавчонке в Чайнатауне, или громят одну из закусочных на Пинпин-стрит, или разбивают друг другу головы, или уродуют какую-нибудь тощую, костлявую девушку. Почему они продолжают мириться со всем этим? — гневно спросила она. — Почему не живут так, как живем мы, нормальные люди?

— Возможно, им недостает твоей замечательной несокрушимой стойкости, — ответил Сэм.

— Очень смешно… Что ж, это, пожалуй, верно: они живут как животные. Большинство из них, во всяком случае. От получки до получки… И единственное, о чем они думают, это вырваться из казармы, побольше выпить и побольше… ты знаешь чего…

— А что значит «ты знаешь чего»? — поинтересовалась Пегги.

— Девочек, конечно. Боже, какая ты глупая! — упрекнул сестру Донни.

— А что же, по-твоему, им делать? — спросил Сэм. — Заниматься балетом? Писать оды, воспевающие тропическую луну? А какая у них возможность встретить здесь порядочную женщину? Они могут быть ординарцами в домах офицеров, но это не значит, что им позволено находиться в обществе дочерей этих офицеров…

— Еще бы! — заметила Томми, выразительно посмотрев на него.

— Я не верю этому, — неожиданно заметила Пегги. Ее нижняя губа несколько выдалась вперед, а карие глазки часто замигали. На какую-то секунду она сделалась такой похожей на сестру Дэмона, что он не мог удержаться от улыбки.

— Не веришь чему, детка?

— Что он сделал это. Брэнд.

— Конечно, сделал. Глупая! — вмешался Донни. — Он же сам признает это, а потом — многие видели: он ударил сержанта куском свинцовой трубы…

— Он возил нас один раз в Кавите, — упорствовала Пегги. — Он такой хороший, тихий и скромный.

— Вот-вот, все они такие, — сказала Томми, передавая ей хлеб, — хорошие, тихие. Но там, где они появляются, сейчас же жди беды.

— Он не должен был брать кусок свинцовой трубы, да, папа?

— Да, не должен. Вероятно, он пытался защитить себя. Похоже, что дело обстояло именно так. Ножа побоялся бы и любой другой на его месте.

— Любой, папа? — Лицо Донни стало очень серьезным. — А ты бы тоже побоялся или нет?

— Конечно, побоялся бы. — Заметив на лице сына разочарование, Дэмон улыбнулся. — Ничего позорного в том, что человек боится, нет. Такие случаи бывают с каждым.

— А есть люди, которые ну ничего, ничего не боятся?

Сэм посмотрел на Томми, которая старательно ела и смотрела в сторону.

— Я знал одного человека, который ничего не боялся.

— Кто он?

— Его фамилия Меррик. Он был командиром роты во Франции. Твой дедушка освободил его от должности и отослал в Блуа.

— А почему он так сделал?

— Потому что этот человек напрасно рисковал не только своей жизнью, но и жизнью многих других. Твой дедушка считал, что человек, который ничего не боится, настолько далек от всего человеческого, что представляет постоянную угрозу для всех, кто так или иначе связан с ним.

— Первый великий миф! — сказала сыну Томми с неожиданной страстностью. — Что всякий солдат якобы всегда неизменно храбр. Можешь назвать это мифом номер один… Пегги, перестань баловаться с едой, — обратилась она к дочери. — Ты уже слишком большая девочка, чтобы позволять себе такие вещи.

— Папа, — снова начал Донни, — значит, если сержант пытался ударить Брэнда ножом, то Брэнд имел право поднять что-нибудь, чтобы защитить себя?

— Я бы сказал, что имел. Конечно, чтобы утверждать это, надо хорошо знать, как все произошло.

— Тогда я не понимаю. Почему же Брэнд не скажет им, что он не виноват? — спросил Донни, положив вилку на стол. — Я бы просто сказал: «Я не виноват».

— Это-то меня как раз и волнует, Дон, — ответил Сэм. — Я тоже никак не могу понять, почему он не говорит этого.

— Сэм, — сказала Томми, пристально посмотрев на него. На середине ее лба появилась вертикальная морщинка. — Ты вмешался и в эту историю?

— А почему ты так думаешь, дорогая?

— Потому что на твоем сумасшедшем мечтательном лице появилась хорошо знакомая мне озабоченность, вот почему. Слушай, Сэм, он ведь даже не в твоей роте. Ты просто гоняешься за бедой… Почему, позволь тебя спросить?…

— Дурная привычка, наверное. — Сэм подмигнул Пегги, которая весело хихикнула и заерзала на стуле. Донни смотрел на него с серьезным видом. — Для одних дурная привычка — это карты, для других — женщины, для третьих — подхалимаж…

— Сэм! Неужели это необходимо высказывать при детях?

— Я не ребенок, — гордо заявил Донни, — мне уже четырнадцать с половиной.

— Низкопоклонство, — поправился Дэмон. Он вдруг почувствовал безудержное веселье. — Я это хотел сказать. Раболепие. Подобострастие. Заискивание. Надо же, как много существует слов для выражения этого качества, правда? Пресмыкательство. Слышала какое слово?

— Сэм, это неприличные слова.

— В самом деле? А если так: пятколизание?

— Это еще хуже…

— Без этого не обойтись, для каждой профессии существует своя терминология. Каждому свой порок или недостаток. Для меня лично — это солдат-пехотинец со всеми его злоключениями.

Томми перестала смеяться.

— Единственное, что здесь нехорошо, так это то, что солдат-пехотинец не в состоянии оказать никакого влияния на комиссию по присвоению званий.

— Правильно! — Он хлопнул себя по лбу. — Боже, я почти совсем забыл!

Томми махнула на него рукой:

— Ты неисправим, Сэм.

— А если Брэнд не виноват… — снова начал Донни.

— Заткни свои уши, — сказала ему Томми. — Твой отец — жертва прелестей этих островов. Они вывернули его наизнанку и загубили его здравый смысл. Если он у него был, конечно.

Сэм пристально смотрел на нее, смеясь и слегка удивляясь, ибо сознавал, что она права. Это правда: он действительно вывернулся наизнанку. Когда на пути из Штатов они проходили на стареньком судне «Томас» мимо мыса Коррехидор, ветерок с островов донес до Сэма запах орхидей, корицы, дыма костров и тысячу других приятных запахов, распознать которые он не смог. По зеленоватой поверхности моря скользили похожие на индейские каноэ шлюпки, которые здесь называют «банка»; их треугольные паруса походили на экзотические медно-красные морские ракушки. С правого борта виднелась на пологом берегу серо-зеленая Манила, с мерцающими в разогретом солнцем воздухе красными и белыми кубиками домов. Жемчужина Востока. После долгих и скучных лет во внутренних американских гарнизонах, после строевых занятий на плацу, лекций в классах, дежурной и караульной службы Сэм почувствовал некоторое волнение, как будто он освобождался от какой-то многолетней шелухи.

Все здесь казалось новым и интересным. Шумные, оживленные рынки. Вот идут местные женщины. Высоко подняв над головой тяжелую рыбину и ритмично покачивая ею, они напевают песенки на тагальском языке. А вот куда-то спешат неутомимой рысцой мужчины в плетеных шляпах и набедренных повязках. К концам покоящихся на плечах коромысел подвешены тяжелые грузы, которые поднимаются и опускаются в такт шагам, словно их дергают за невидимую веревочку. Мимо Сэма величественно, как будто это главы государств, проходят арабы с покрытыми чалмой головами. К Сэму приближается какой-то филиппинский мусульманин со свирепым выражением лица. Он с таинственным видом разворачивает небольшую тряпицу и показывает «необыкновенную» драгоценность. «Сэр, волшебная жемчужина. Только для вас! Единственная в своем роде. Другой такой не сыщешь на всех островах, а может быть, даже и во всем мире! Для вас, сэр, только две сотни песо». Он ловко покрутил перламутровую поделку между большим и указательным пальцами, и она заиграла на солнце всеми цветами радуги. «Подумайте, сэр. Ее подарил моему отцу сам султан острова Паламангао! Для вас, сэр, только сто восемьдесят песо».

В долине было спокойнее. По рисовым полям медленно передвигались женщины в длинных, подоткнутых за пояс юбках; сажая ярко-зеленую рассаду, они то наклонялись, то выпрямлялись. В глубокой луже стоит, лениво пережевывая свою жвачку, бык-тяжеловес; вода доходит до его широкой черной морды с загнутыми назад рогами. Вечером из домиков на окраинах вьются спиральки бледно-сизого дыма, слышатся то непривычно протяжные звуки песен, то оживленный говор и смех. Филиппинцы всегда поют, или смеются, или жестикулируют. Их стремление к приключениям, к получению знаний, приобретению вещей и к обмену взглядами безгранично. Неторопливо прогуливающийся филиппинец — босой, в сдвинутой на затылок соломенной шляпе, с болтающимся у обнаженной ноги острым, как бритва, ножом без ножен, — кажется, готов ко всему, что может произойти на белом свете. Дэмон заметил и еще более интересную черту филиппинцев: каждый из них обладает сильным и стойким чувством якобы присущей только ему особенности, чувством необыкновенной силы и своего особого места в будущем. Если филиппинец не становится таким, каким он мечтал стать, то он знает но крайней мере к чему он все время стремился.

Необыкновенная страстность и жизнерадостность филиппинцев растрогала Дэмона до глубины души. Он купил и драгоценный камень «кошачий глаз», и пучок бананов, и филиппинский кинжал с ручкой из рога для Донни. А для Томми Сэм однажды купил даже большой, покрытый колючками плод, называемый дурман; продававшая их сморщенная старушонка утверждала, что любая женщина, вкусившая этот плод, будет вечно красивой и молодой. Позднее Томми сказала ему, что содержимое плода пахнет смешанным с серой лошадиным навозом и что она предпочитает стареть, не пропитывая себя такими зловонными запахами: одновременно она попросила его не тратить немногое свободное время на то, чтобы таскать в дом различные местные товары. Сэм согласился. Тем не менее этот очаровательный уголок мира и его веселые и подвижные жители покорили сердце Сэма. Эти бурлящие миллионы стремительно двигались к будущему, об этом красноречиво говорило все то, что Дэмон видел вокруг себя. Новая серия потрясающих событий вот-вот начнется в Азии. Он отложил в сторону все иные книги и начал изучать Филиппины по Форбесу, эксплуатацию Китая западными странами по Хьюзу и Андерсону; ужасные исследования Риви Аллея о жестокой эксплуатации и смертности на заводах по производству шелка и на спичечных фабриках в Шанхае, где в невыносимой жаре миллионы хилых детей работали до тех пор, пока не падали от изнеможения среди машин, после чего их выбрасывали на улицу на верную смерть. Он прочитал волнующую книгу Сун Ятсена «Саньминьчжуи»;[50] Латнорета, Абенда и дю Хальде; прочитал книгу Каваками и Янга о росте японского милитаризма и зловещие прогнозы Ли о захвате Японией Филиппин из залива Лингаен. Западные страны вторглись в вакуум и применили силу теперь начиналась реакция на это вторжение. Молчавший, скованный по рукам и ногам гигант распрямился и оглянулся вокруг себя, чтобы разобраться во всем и решить свою судьбу. Здесь произойдет столкновение гигантских сил, и не только в форме новой войны, но и в форме непрерывной конфронтации их в течение следующего столетия. Народы Азии проснулись, они набирают силу…

* * *

Послышался подчеркнутый тишиной резкий и сиплый голос Джеррила, потом кто-то раскатисто засмеялся. Дэмон перевел взгляд на Брэнда. «Такие, как Джеррил, могут погубить или искалечить этого солдата», — подумал он.

— Вы думаете, Брэнд, что все люди против вас, — неторопливо проговорил он, понизив голос. — Но вы ошибаетесь. Пожалуй, из каждых двух — один, не больше. Всегда найдется несколько человек, которые по разным причинам хотели бы поплыть против течения. Хотите верьте, хотите нет, но я один из них. И, хотите верьте, хотите нет, — я верю в правосудие и торжество справедливости.

— Справедливость, — повторил Брэнд с презрением. — Я могу рассказать вам о справедливости, рассказать о таких вещах, что у вас волосы встанут дыбом!

— Правильно. Но это вовсе не доказывает, что справедливости не существует или что ее нельзя иногда добиться.

— Это все только разговоры, — сказал Брэнд, презрительно скривив губы.

— Правильно, разговоры. А вы что, можете предложить что-нибудь другое? Способствовать тому, чтобы эти тюремные обезьяны погубили вас? Они сделают это, друг, когда захотят. Они только этим и занимаются. — Дэмон помолчал немного и продолжал: — Вы говорите, что боретесь. Что ж, давайте попробуем дать им настоящее сражение по делу, в котором вас обвиняют. Почему же всегда все должно быть так, как хотят они? В следующий раз Макклей будет еще более несправедлив с кем-нибудь, и вина за это ляжет на вас, потому что вы даже и не пытаетесь поставить его на место. Почему, Брэнд? Ни я, ни кто-либо другой не можем помочь вам до тех пор, пока вы не расскажете откровенно и подробно обо всем, что произошло.

Брэнд бросил на него мрачный взгляд, начал было говорить что-то, но тут же замолчал и потрогал пальцами незажившую царапину на щеке. Дэмон снова достал из кармана пачку сигарет и молча предложил собеседнику закурить. Это был решающий момент, момент, когда в человеке борются несколько противоречивых чувств. Дэмон наблюдал за Брэндом. Оставаясь внешне как бы совершенно безразличным, внутренне — по необъяснимой причине — Сэм питал к солдату глубокую симпатию. Парень должен был решить сам.

— Хорошо, — сказал наконец Брэнд. Он взял сигарету и осторожно зажал ее вспухшими губами. — Я расскажу вам. Все расскажу. Но только вам… На доверительных началах.

— Хорошо, пусть будет на доверительных началах, — согласился Дэмон.

* * *

Вся жизнь — это случай. Вам могут сказать, что жизнь зависит от упорной работы, или что ее определяет грубая сила, или что для хорошей жизни необходимо быть сообразительнее других, или что в жизни важнее всего иметь связи с необходимыми людьми… Но все это чепуха…

В действительности жизнь человека зависит от счастливой случайности и, как говорила его бабушка, от умения правильно понимать приметы. Некоторые из них лгут, а некоторые говорят правду, поэтому, чтобы правильно разобраться в них, надо обладать большой мудростью. Например, в то утро, когда его назначили шофером к Эстелле Мельберхейзи, он находился на улице, позади сарая, в котором ремонтируют и обслуживают машины. Запихивая в мусорный ящик использованную ветошь, он увидел под ногами почти скрытый грязью патрон калибром 7,6 мм. Он быстро поднял его. Гильза была просверлена, порох из нее изъят, поэтому, хотя патрон и выглядел смертоносным, он был безопасен. Разворачивая машину около большой виллы на Райзэл-авеню, он все еще размышлял над тем, каким образом патрон мог оказаться возле мусорного ящика.

Она вышла из дома и улыбнулась ему, словно знала его уже много лет. Взгляд ее больших влажных глаз казался искренним, нежная смуглая кожа — очаровательной. Он предположил, что ей лет тридцать — тридцать два.

— Как вас зовут? — спросила она, когда он, захлопнув за ней дверцу, тронулся в путь.

— Рядовой Брэнд, мэм.

— Брэнд. Странная фамилия. Вы клейменный?[51]

— Пока еще нет, мэм.

Она улыбнулась:

— Вы мексиканского происхождения?

— Нет, я индеец.

— Да? Чистой крови индеец?

Он кивнул и ответил не без гордости:

— Я потомок вождя Джозефа.

Они медленно продвигались по хаотически расположенным, запруженным народом улицам. Наконец она сказала ему остановиться и ждать ее. Его глубоко поразили самоуверенное безразличие и легкость, с которыми она совершала многочисленные покупки. Она производила их так, как будто все эти созданные старательными и искусными мастерами вещи существовали только для того, чтобы развлекать ее и никого другого. У умирающих слонов вырывались бивни, мужчины с костяными кольцами в ноздрях и ушах ныряли с грузом в мрачные глубины океана у берегов Цейлона, женщины, не разгибая спины, работали с раннего утра до позднего вечера — и все это для того, чтобы Эстелла Мельберхейзи могла показывать своим холеным, изящным пальчиком на понравившуюся ей вещь и снисходительно кивать головкой продавцам. Она купила китайскую шелковую дорожку на стол, рулон индийской материи из Мадраса, жадентовый кулон, родовой фетиш из эбенового дерева, завезенный сюда из Малайских государств, две бронзовые кружки, маленькую желтенькую рисовку в бамбуковой клетке. К немалому удивлению продавцов, без каких-либо разговоров она, не задумываясь, покупала все, что ей нравилось, и уходила дальше.

— Они запрашивают цену в расчете на то, что вы будете торговаться, — заметил он однажды.

— Я знаю, — ответила она. Ее лицо становилось намного моложе и привлекательнее, когда она улыбалась. — Но не хочу торговаться.

— А вы всегда делаете только то, что хотите?

— Конечно! — ответила она, смеясь, и, как-то по-особому поднимая подбородок, откинула назад спавшие на лоб волосы, будто давая понять этим жестом, что разговор на эту тему больше не интересует ее. — А что, разве это плохо?

— Думаю, что нет.

Ему никогда в жизни не приходилось видеть таких, как она. За каких-нибудь два часа она истратила денег больше, чем он видел их за всю свою жизнь. А теперь вот она спрашивает его, что он больше всего любит из еды, какой у него дом, собирается ли он остаться в армии, когда истечет срок контракта. Неожиданно замолчав, она сосредоточенно наблюдала за оживленными потоками людей на улицах. Ее изумительные белокурые волосы падали длинными локонами на шею. Во всем ее облике и в движениях проскальзывала какая-то едва уловимая праздность состоятельного и опытного человека. Ее отец был каким-то непонятным для Брэнда образом связан одновременно и с импортно-экспортным делом и с армией; теперь он находился на острове Минданао. Ее мать развелась с ним и снова вышла замуж за кого-то из кинопромышленников. Сама Эстелла была недавно в Париже и намеревалась снова поехать туда через год, а может быть, даже и раньше…

Во второй половине следующего дня она попросила отвезти ее на горный хребет Тагейтай. Они взбирались наверх по извилистой дороге, мимо пригородных домиков, объезжая запряженные буйволами повозки, наполненные пальмовыми листьями, или кокосовыми плодами, или бамбуком. На плоских берегах горных ручьев они то и дело видели женщин, которые выколачивали белье и громко переговаривались друг с другом под глухие хлопки вальков, а рядом под деревьями весело играли их дети.

— Что это за жизнь?! — тихо сказала Эстелла. Брэнд повернулся и удивленно посмотрел на нее.

— Они живут очень хорошо. Это гордый народ.

— Да? — спросила она, изумленно приподняв брови. — Я, кажется, заслужила упрек. Вы знаете кого-нибудь из филиппинцев?

— Конечно, знаю. Несколько человек.

Он рассказал ей о вечерах, проведенных в семье Луиса, о тесной закопченной хижине из волокон и листьев пальм, о большом чугуне, полном свинины и риса в уксусе, о стеклянных и тыквенных сосудах с лимонным соком или мякотью, о пальмовом вине, о сидящих по углам и грызущих сахарный тростник детях, о смешных разговорах с помощью жестов.

— Я бы хотела узнать каких-нибудь филиппинцев, — сказала она с оттенком зависти. — Я имею в виду кого-нибудь кроме тех, которые прислуживают нам дома.

— А что вам мешает? — спросил он, махнув рукой в сторону филиппинцев. — Вон они…

— Я не могу, — возразила она.

— Почему?

— Просто потому, что это не принято, Джо.

— Но если вы можете в одно утро закупить чуть ли не половину того, что продают на рынках Квиапо, то с таким же успехом могли бы поехать в пригород и познакомиться с филиппинцами…

Это показалось ей забавным.

— Вы прелестны, Джо. Просто прелестны…

— А что тут прелестного?

— Такая наивность… Это очаровательно.

Через несколько минут они добрались до вершины, и она попросила его свернуть в небольшую рощу дикорастущих дынных деревьев. Такой великолепной картины Брэнд никогда не видел. Ему приходилось бывать на вершинах гор и любоваться с них внушающими благоговение пейзажами, но то, что он увидел сейчас, было просто божественно. Внизу под ними раскинулось озеро Тааль. Оно простиралось от подножия Тагейтая до величественных пурпурных горных массивов на противоположной стороне; по темно-синей глади озера скользили многочисленные шлюпки-банки с похожими на волшебные крылья золотистыми и алыми парусами; на расположенных террасами склонах, покрытых густой зеленью, по рисовым полям двигались едва различимые сгорбившиеся фигурки людей. С озера прямо им в лицо дул приятный ветерок.

— Как игрушечные, — прошептала Эстелла, — крохотные игрушечные человечки…

Скользнув взглядом по спускающимся до самого озера уступам зеленых террас, Брэнд сказал:

— Представьте себе, что вся ваша жизнь проходит в труде на каком-нибудь из этих участков. Вся жизнь…

— Что ж, они только на это и годятся, — ответила Эстелла. Резко повернувшись, Брэнд бросил на нее полный возмущения взгляд, но тут же понял, что она подсмеивается над ним. Улыбнувшись, он откинул голову назад и долго восхищенно смотрел на нее. Эстелла ответила ему пристальным взглядом, ее губы раскрылись в зовущей улыбке… В следующий момент она неожиданно бросилась в его объятия и, лихорадочно дрожа всем телом, дарила и дарила ему свои жадные, горячие поцелуи…

Ничего подобного раньше Брэнд не испытывал. Со своими друзьями по роте он ходил несколько раз к проституткам на Пин-пин-стрит. Обычно он бывал при этом пьян, и все, что видел и испытывал там, позднее вызывало у него отвращение. Особенно не нравились ему последующие разговоры и обсуждения в казарме. По его мнению, связь с женщиной должна быть тайной и вызывать чувство гордости, быть чем-то вроде молитвы или дуэли… И вот теперь ему довелось испытать именно это: перед ним лежит томно закрывшая глаза богатая женщина, которая горячо целует его, обнимает, стонет от сладостных ощущений… Позднее, сидя в машине и откинув голову назад, она рассказывала ему об игре в двадцать одно очко в казино в Монте-Карло, поездке на верблюдах к Большому Сфинксу в Гизе, о том, какой красивый вид открывается, когда входишь в гавань Рио-де-Жанейро.

Он проводил с ней каждую свободную минуту. Они бродили по запруженной народом Дасмаринас-стрит, купались и загорали на пляже в Понбале, ездили вдоль Луиеты, в Кавите, откуда можно было посмотреть на остовы злополучных кораблей адмирала Монтоджо, похожие в лучах заходящего солнца на скелеты огромных животных с черными ребрами, или взглянуть на сгущавшиеся над островом Миндоро мрачные грозовые тучи. Потом они обычно возвращались в ее виллу на Райзэл-авеню. Она высаживалась у парадного подъезда, а он ставил машину в гараж и проскальзывал в дом с заднего хода. Она, полураздетая, уже ждала его в спальне…

* * *

Она купила ему несколько вещей: часы со светящимся циферблатом, бумажник из свиной кожи, филиппинский ножик с резной ручкой. Он с благодарностью принял ее подарки. А почему не принять, если это доставляет ей удовольствие? Вещи сами по себе значили для него немногое. Во время различных построений, на строевых занятиях, на хозяйственных работах он неизменно думал о ней, но никогда и ни с кем не делился своими чувствами. Сознание того, что он любит белую женщину и любим, как он думал, ею, придавало ему уверенность, рождало новые, неведомые до того эмоции. Он стал внимательнее следить за своим внешним видом и еще больше отчуждаться от немногих друзей в роте.

Но через три недели все кончилось. Ее мать, которая жила в Санта-Монике, серьезно заболела, и Эстелла была вынуждена вылететь в Штаты.

— Когда мы увидимся, Эстелла? — спросил он.

Она посмотрела на него с вялой безучастной улыбкой.

— Я не знаю, Джо. Посмотрим.

Эстелла поспешно собралась и сделала все необходимые приготовления к отъезду. Он держался в стороне от нее и видел издалека, как она села в кеб и уехала в Кавите. В ту ночь он долго метался на своей койке: ему представлялось, как она, скользя но громадным волнам Тихого океана, быстро удаляется в сторону солнца. Пройдет немного времени, и она окажется на другой стороне земли, далеко от него.

Утром следующего дня наступила реакция: Брэнд стал необычно раздражительным, задумчивым, рассеянным. Он непрестанно задавался вопросами: что же с ним произошло, что же будит дальше?…

Через день после этого над ним начал издеваться Макклейн, сержант с полным красивым лицом и широко посаженными светло-зелеными глазами, которые, когда он улыбался, странным образом расширялись. Он придрался к Брэнду за работу на грузовике и назначил его во внеочередной наряд. Когда Брэнд начал возражать, Макклейн ехидно улыбнулся и сказал: «В чем дело, Брэнд? Ты что, устал? Тебя замучили? Скучаешь о ком-то? Кого-то не хватает?» Стоявшие рядом солдаты захохотали. Значит, они знали? Значит, о его связи с Эстеллой всем было известно? Брэнда охватил гнев, но усилием воли он подавил его. Грязные свиньи, для них нет ничего святого, особенно если дело касается женщины. Они оскверняют все, к чему притрагиваются.

Когда диспетчер Айвис донес, что Брэнд возвратился из поездки на пятнадцать минут позже положенного, он понял, что к нему начали беспричинно придираться. Он прилагал все усилия, чтобы содержать свое заведование в отличном состоянии и иметь безукоризненный внешний вид. Но к нему продолжали придираться, и даже некоторые друзья стали относиться к нему по-другому. Он позволил себе поступить не так, как все, и теперь должен за это расплачиваться. Ни одного дня не проходило без того, чтобы перед ним не появлялось хитроватое лицо Макклейна, который начинал издеваться над ним.

— Не слишком ли много ты о себе думаешь, индеец? Потискал немного хорошенькую белую бабенку и теперь считаешь, что тебе все позволено? Лучшего-то ты, наверняка, никогда в жизни и не видывал…

Уязвленный нескончаемыми придирками, задетый за живое издевательствами над тем, что так дорого для него, Брэнд не сдержался и резко ответил:

— А в чем дело. Макклейн? Тебе что, завидно, что ли?

Сержант громко захохотал:

— Завидно! Ну и дурак же ты! Я отказался от нее еще до того, как ты приехал сюда. Ты знаешь, сколько ребят у нее побывало? Половина полка, а то и больше! Ха! Она хорошо известная манильская проститутка…

Находившиеся рядом солдаты смотрели на него с насмешливой улыбкой. Жирное тело Макклейна сотрясалось от смеха. От унижения и обиды Брэнд пришел в ярость.

— Это отвратительная ложь! — возбужденно воскликнул он.

— Ты что, хочешь, чтобы я рассказал тебе о ее спальне? Хочешь, нарисую план ее квартиры?

Теперь над ним смеялись все, кто находился в мастерской. Прав был его дед: белый человек вероломен, коварен и безгранично жесток, его ненависти и алчности не бывает предела.

Однако если она позволяла этой наглой толстомордой свинье раздевать себя, ложиться с ней в постель и обнимать ее…

— Ты все еще не веришь, — продолжал Макклейн, качая головой. — Ну что ж, я скажу тебе еще кое-что. Она ложилась на кровать в одних трусиках, телесного, салатного или зеленого цвета… Ты был у нее последний, но далеко не первый, а воображаешь бог знает что!.. Хочешь, чтобы я рассказал, как она это делает? Как она кладет свои…

Брэнд ни секунды не раздумывал и не принимал никакого решения, его движения были автоматическими. Лицо Макклейна как будто приблизилось к нему само, и веселое выражение на нем моментально сменилось выражением безграничного удивления. Выпад Брэнда вперед был настолько быстрым, что ни о каком размышлении не могло быть и речи, а удар от плеча настолько сильным, что он почувствовал боль в руке. Кто-то испуганно прошептал что-то, но Брэнд не расслышал слов. Он воспринимал окружающие лица только как расплывчатую массу и с неистовством наносил Макклейну все новые и новые удары с такой силой и быстротой, на какие только был способен. Макклейну удалось сильно ударить Брэнда по щеке, индеец покачнулся и едва удержался на ногах, но это только удвоило его ярость, и он бросился на сержанта с новой силой. Стукнувшись после удара Брэнда о крыло автомобиля, сержант упал, но быстро поднялся. В его руке сверкнуло длинное лезвие ножа.

— Хорошо! — гневно воскликнул он. Изо рта и из уголка глаза у него текла кровь. — Я проткну тебя, как поганую собаку…

Даже в этот момент Брэнд не почувствовал никакого страха, только ненависть и необходимость вооружиться чем-нибудь для защиты. Кто-то попытался удержать его за руку и за плечо, но он рванулся в сторону, пробежал между двумя автомашинами, скользнул взглядом по длинному металлическому верстаку, тискам, сверлам, заметил кусок металлической трубы, схватил его и повернулся обратно, навстречу Макклейну. Приблизившись к сержанту, Брэнд уклонился в сторону и резко махнул трубой. Нож полетел на цементный пол, а Макклейн с диким воплем схватился за руку. Раздался громкий крик Айвиса, требовавшего прекратить драку, но Брэнду теперь было все равно. Все они против него, все его враги. Уж раз начал, надо довести дело до конца. Он отбросил кусок трубы в сторону и стал наносить сержанту все новые и новые удары кулаками. Прижав Макклейна ударами к борту грузовика, Брэнд схватил его обеими руками за горло и что есть сил сжал его. Жирное лицо сержанта набухло кровью, посинело. Кто-то угрожающе кричал Брэнду у самых ушей, чьи-то руки пытались оторвать его от сержанта; но остановить его, охладить кипящую в нем ярость и гнев уже не могла никакая сила. Этот изверг должен умереть. Сейчас же.

В этот момент его-то ударил его чем-то по затылку. Острая холодная боль — и тьма, как будто на него опустилось крыло гигантской птицы…

Брэнд выбросил окурок и сложил руки на коленях.

* * *

— После этого вы, значит, сдались, — сказал Дэмон.

Брэнд гневно тряхнул головой.

— Это они сдались мне. Я умру, прежде чем уступлю им хоть дюйм.

— А это одно и то же.

— Что одно и то же?

— Одно и то же, — повторил Дэмон. — Бунт, подобный вашему, — это все равно что лечь на землю и позволить им ходить через вас. Даже хуже. Вы говорите им, чтобы они разнесли вас на кусочки. Вы просите их об этом.

— Я смотрю на это по-другому, — сказал Брэнд.

— По-другому смотреть на это невозможно. Вы сидите здесь и отказываетесь защищать себя. Боретесь с Джеррилам и другими тюремщиками. А Макклейн гуляет в Маниле и посмеивается над вами. В этом нет никакого смысла…

— У меня есть на то свои причины.

Брэнд сказал все, что хотел сказать. Пусть даже такому честному и надежному человеку, каким, кажется, является капитан Дэмон. Есть вещи, о которых человек не рассказывает никому, несмотря ни на что.

Дэмон достал свой перочинный нож и начал чистить ногти.

— А она вовсе не нуждается в вашей защите, вы знаете? — сказал он. — Мисс Мельберхейзи. Она сама о себе позаботится.

Брэнд не смог скрыть своего удивления, но Дэмон, как бы не замечая этого, по-прежнему смотрел на свои ногти. — Вы играете на руку Макклейну, Брэнд. Делаете то, чего хочет он… Молчите, сами себя губите… Иначе говоря, предоставляете ему возможность снова встретиться с ней.

Эти слова рассердили Брэнда, и он начал было что-то говорить, но Дэмон поднял руку и посмотрел на него своим печальным озабоченным взглядом.

— Хорошо-хорошо. Может быть, она прекрасная девушка. Может быть, она больна, может быть, просто ищущая приключений богатая женщина. Я не знаю, да и знать не хочу. Во всяком случае, это меня не касается. — Он поднял указательный палец. — Одно я вам скажу: она никогда не стала бы беспокоиться о вашем добром имени, если бы все произошло наоборот… Поэтому страшного в том, чтобы рассказать о ней в суде, если потребуется, ничего нет. — Он напряженно улыбнулся. — Не беспокойтесь, богатые в ситуации, подобной этой, страдают очень редко. Расплачиваться всегда приходится таким, как вы и я.

Слушая Дэмона, Брэнд беспокойно ерзал на ящике. Этот Дэмон, несомненно, умный человек, он быстро разобрался во всем этом деле и знает о нем, пожалуй, больше, чем сам Брэнд. Ручка его перочинного ножа из рога. Это тоже примета. Так же, как найденный Брэндом разряженный патрон. Впрочем, в разгадке этой приметы он явно ошибся…

Дэмон сложил перочинный нож и повернулся к Брэнду.

— Сколько человек видели драку? — спросил он.

— Не знаю. Человек семь или восемь…

— Значит, они видели, как он угрожал вам ножом?

— Да. Но это не поможет. Все они боятся Макклейна как огня.

— Ну, это мы еще посмотрим. Возможно, мне удастся сделать так, что меня они побоятся побольше, чем Макклейна. Это точно, что он преследовал вас с ножом?

— Конечно. Он чуть не ударил меня, когда я приблизился к нему.

Наступило короткое молчание. Легкий ветерок колыхнул входные клапаны палатки, на полу закрутились маленькие смерчи из пыли.

— Дело ваше, Брэнд, — сказал тихо Дэмон. — Все в ваших руках. Можно выиграть это дело, по главным пунктам обвинения по крайней мере. По-моему, это возможно. Но для этого необходимо ваше желание бороться за правду. Другим путем, конечно, не так, как вы сейчас боретесь с тюремщиками. — Дэмон наклонился вперед и оперся руками о бедра. — Вы были хорошим солдатом, Брэнд, с отличными до этого случая аттестациями. При желании вы могли бы остаться таким и впредь… Ну как, согласны?

Когда решение принято, изменить его нелегко, отступать назад не хотелось бы. Но теперь, смотря на изрезанное морщинами лицо Дэмона, чувствуя на себе его твердый, полный убежденности взгляд, Брэнд понял, что капитан прав, а он, Брэнд, выбрал неверный путь. Если оставить все по-прежнему, то только погубить себя, ничего не добившись. И в отношении Эстеллы он, Брэнд, был не прав: его ложная гордость привела к тому, что он бьется головой об стену. Перед ним сидит белый человек, офицер к тому же, который считает, что он, Брэнд, нечто большее, чем подлая, ни на что не годная краснокожая тварь; который хорошо понимает его состояние и не боится сидеть рядом и разговаривать с ним.

— Хорошо, капитан, — ответил он наконец. — Пожалуй, стоит попробовать.

Глава 7

— О кажется, этот заход солнца будет повторением очаровательных заходов, которые наблюдают в Сикстинской капелле! — воскликнула Томми Дэмон. Ее восхищенный взгляд, словно у завороженного ребенка, устремился через балкон на испещренное перистыми облаками вечернее небо; на фоне уходящей вдаль лазурной синевы оно пылало стремительным потоком алых и золотистых красок. — Взгляните, это что-то невероятное, потрясающее! Правда?

— О да, — согласилась Эмили своим мягким безразличным голосом, — глядя на них, иногда забываешь обо всем…

— Дорогая, — слегка упрекнул ее Мессенджейл, обративший внимание на безразличный тон Эмили, — ты что-то не в настроении сегодня, слишком уж по-бостонски себя чувствуешь.

— Что ж, это все, на что они способны, Кот, — заметила Томми, — после того, как солнце целый день зажаривает наши мозги до такой степени, что они становятся как хрустящий картофель.

— Наказания и награды, да?

— О нет! Я верю только в награды…

Все четверо засмеялись, а Мессенджейл наклонился и похлопал Томми по руке. Она была одной из немногих, кому он позволял называть себя уменьшительным именем Кот. Сам он никогда не называл других уменьшительными именами — это было его своеобразной отличительной чертой — и решительно отбивал охоту всякому, если случалось так, что в обращении к нему кто-нибудь называл его уменьшительным именем. Если бы Дэмон когда-нибудь позволил себе это, Мессенджейла всего передернуло бы, но Дэмон никогда не называл его иначе как капитан, а теперь — майор.

— Отлично, — похвалил он Томми. — От влияния климата на человека никуда не денешься. Вы когда-нибудь задумывались над тем, что талант изобразительного искусства присущ главным образом уроженцам тропических и полутропических стран, а шедевры мистического искусства принадлежат уроженцам севера? Например, можете ли вы представить себе выдающегося художника из Скандинавии? Или Сибелиуса из средиземноморских стран?

— Скарлатти, по-моему, родился в Неаполе, — тихо заметила Эмили.

— Это одно из немногих исключений. Факт тот, что музыка — наиболее мистическое искусство — ассоциируется у нас с севером: Вагнер, Бах, Моцарт, а изобразительное искусство — с югом: Леонардо, Тициан, Эль Греко и другие.

— А что вы скажете относительно литературы? — спросил Дэмон.

— Литературное искусство я пока еще не исследовал, — ответил Мессенджейл, и это снова вызвало общий смех. — Иногда мне представляется, что жизнь — это не что иное, как серия наград и наказаний. Награды — это отпуска, а наказания — работа. На меня, по-моему, действует присущий Эмили и другим уроженцам Новой Англии жесточайший кальвинизм. Поэтому-то каждый вечер перед закатом солнца я молюсь всевышнему, и только благодаря этому мы имеем здесь этот маленький замок.

— Не дурачьте меня, Кот, — упрекнула его Томми. — Я знаю, в результате чего вы имеете этот маленький замок: вы очаровательнейшим образом пожимали руку Луиса Мартегерея!

Мессенджейл заморгал, на его лице появилось выражение притворного удивления.

— О, дорогая, я всего-навсего скромный кадровый офицер, такой же, как и многие другие, успеваю только почтительно кланяться и служить…

— Да, но вы делаете это намного грациознее других.

Мессенджейл улыбнулся и самодовольно обвел взглядом светлую, с очень высоким потолком комнату. Решетчатые окна в ней состояли из многочисленных ячеек, заделанных просвечивающимися перламутровыми ракушками, которые с наступлением темноты задвигались в углубления в стенах. Пол из красного дерева блестел как стекло. Около одной из стен стоял старинный, двухсотлетней давности, испанский сундук, который принадлежал генерал-губернатору Манилы — дону Базильо Августину Давила, сдавшемуся американскому адмиралу Джорджу Дьюи. В нескольких местах были расставлены низкие, из древесины тропических пород скамьи и столики. На фоне белых стен резко выделялись украшенные драконами и экзотическими рыбами фарфоровые лампы. Над их головами, словно мощные защитные крылья, бесшумно вращались крупные лопасти вентиляторов. Безупречный вкус, сказал бы он, если бы ему пришлось высказать свое мнение. Мессенджейл приобретал все это для своего просторного дома в верхнем районе Манилы далеко не сразу, тщательно отбирая каждую вещь. Дом обслуживали самые вышколенные и самые угодливые слуги, а обеды в этом доме были предметом нескончаемых толков и зависти всего гарнизона. Именно такое впечатление Мессенджейл и хотел на всех производить — впечатление величественной, почти мрачной изысканности и утонченности, смягчаемых глубиной и разносторонностью его интеллекта. Сегодня был один из его любимых вечеров — простой ужин à quatre,[52] в непринужденной обстановке, без необходимости постоянно следить за тем, чтобы произвести впечатление на старших, которые, как правило, мыслят мучительно медленно и ограниченно. Такие, как Фаркверсон, например. Этот безмозглый идиот, все еще изображающий из себя большого и важного начальника гарнизона в Индии. Неужели он не может понять, что за последние двадцать лет мир неузнаваемо изменился?! Нет, он, конечно, не поймет. Однако служить с такими недоразвитыми идиотами…

— Эмили, — заметила между тем Томми, — этот соус изумителен!

Жена Мессенджейла едва заметно улыбнулась:

— Это не моя заслуга. Хвалите Котни — он шефствует над всякими соусами и салатами, что очень возмущает Асунту, но ей приходится мириться с этим.

— Это в ее же интересах, — проворчал Мессенджейл.

— Ха! Железная рука в бархатной перчатке, — поддразнила его Томми. — А что вы будете делать, когда они получат независимость и нам всем придется убраться домой?

— Независимость? Ни малейшего шанса, — ответил он, прищурив глаза.

— А разве президент Кесон не для того прибыл сюда?

— Эта попытка ни к чему не приведет. Вы ездили, видели их, этих новоиспеченных законодателей? — Он отпил глоток вина. — Это же сборище дикарей. Джентльмен с причудливым филиппинским ножом встает и невнятно болтает о немедленном предоставлении независимости. Представитель Бонтока, все еще носящий соломенную шляпу, требует статуса доминиона, а какой-то почти нагой охотник за скальпами из племени игоротов перебивает его криками о ценах на сахар; какой-то неуклюжий жирный увалень из Давао на острове Минданао, захлебываясь, кричит о великой миссии народов племени моро. Джентльмен ал Манилы с яростью набрасывается на него, тот отвечает оскорблениями и ему и фермеру из Бонтока. Председатель разъяренно бьет по столу — не молотком, заметьте, а кривым филиппинским ножом. Поднимается невероятный галдеж: каждый орет на своего соседа и никто никого не слушает. Петушиный бой между представителями провинций становится обязательной процедурой заседаний.

— А как, по-вашему, мы должны поступить с островами, майор? — спросил Дэмон.

— Немедленно аннексировать.

Дэмон удивленно поднял брови, а Томми воскликнула:

— Но мы же не можем поступить так! Разве мы имеем право?

— А почему нет? Мы еще несем ответственность за их оборону в соответствии с конституцией этих косоглазых. Почему бы нам не поступить с ними так же, как мы поступили с северо-западной территорией, которая в конечном итоге получит государственность? Почему-то все считают, что территориальная экспансия Соединенных Штатов закончилась, как будто Тихий океан — это какой-то священный и нерушимый водный барьер. Почему? Мы же не собираемся отказаться от Гавайских островов, так ведь? Тогда к чему же вся эта осторожность и мягкотелость в отношении Филиппин? Вы посмотрите, где они находятся! Это же маленькое, но очень плотное ожерелье, висящее на шее Азии…

Продолжая развивать свои идеи, Мессенджейл переводил взгляд с одного лица на другое: его жена Эмили слушала с благожелательной, но скрытой иронической насмешкой; Дэмон — с уважением, вниманием, без особых эмоций; Томми — с откровенной зачарованностью и интересом, искрящимися от пламени свечей глазами и слегка приоткрытым ртом, что придавало ее лицу необыкновенное чарующее и волнующее выражение.

— Вы только взгляните на положение с географической точки зрения, — продолжал Мессенджейл. — В двухстах двадцати пяти милях на север от мыса Майрайра находится Формоза, в четырехстах милях на север и несколько восточнее — острова собственно Японии, в семистах пятидесяти милях на запад — побережье Индокитая, в ста двадцати милях на юг — острова Целебес и Хальмахера. У нас более десятка точек соприкосновения с Юго-Восточной Азией…

— С другой точки зрения, вы могли бы сказать, что мы находимся в самой пасти Юго-Восточной Азии, не так ли? — спросил Дэмон.

— Только в том случае, если вы считаете, что все эти выступающие территории ни на что не пригодны, а вы ведь не считаете так. Соответствующим образом укрепленный выступ — это источник беспокойства для противника и в любой момент готовая база для развертывания наступления против него. К тому же вы оставили без внимания основные этапы исторического развития. Главные территориальные приобретения осуществлялись в направлении с востока на запад. Недавние исследования показали, что младенцы делают свои первые шаги в западном направлении. Европейцы перемещались на запад через Атлантику в течение целого тысячелетия; народы майя заселили Океанию вслед за торговцами — антропологи отметили периодическое появление людей с округлым рисунком глаз на полуострове Юкатан, на островах Тонга, на реке Сепик. Мы были вынуждены перемещаться на запад. Покупка Луизианы, война с Мексикой, авантюра Сьюарда с Аляской — все это в определенном смысле было совершенно необходимо и естественно, как необходимо и естественно для человека дыхание.

— Исключая бедных индейцев, — тихо заметила Эмили.

— О боже, не вспоминайте индейцев, ради бога! — воскликнула Томми. — Если я услышу еще что-нибудь об индейцах, то закричу благим матом…

— Да, да, — сказала Эмили, — этот военный суд… По-моему, вы поступили очень благородно, Сэм.

— Благодарю вас, мадам, — отозвался Дэмон с печальной улыбкой.

— Вы знаете, он буквально свел всех нас с ума этим делом, — продолжала Томми. — Просиживал все ночи до рассвета и готовился к слушанию дела. Прочитывал от корки до корки тома, которыми можно убить буйвола. Просто возмутительно! Можно было подумать, что он собрался защищать не иначе как Эмиля Золя… Говорят, когда он закончил свою речь, добрая половина людей в суде плакала. Впрочем, я этому не верю. А как вы, Кот?

Наблюдая за ее губами, Мессенджейл засмеялся.

— Вот тебе и бедный индеец! — воскликнул он. — И это тот, кто считает, что он видит бога в облаках и слышит его в порывах ветра…

Разговоры о суде над Брэндом не прекращались в гарнизоне вот уже целый месяц. Одни восприняли его результат с радостью, другие — с раздражением, и во время обедов и ужинов между теми и другими возникали ожесточенные споры. Высказывались самые различные мнения. Одни считали, что виноват Макклейн, потому что не смог держать в руках подчиненного ему рядового; другие обвиняли Джеррила за глупые и жестокие порядки в лагере для заключенных; третьи утверждали, что, хотя лагерные порядки и суровы, с этим ничего не поделаешь — дисциплину среди рядовых поддерживать необходимо: если начать делать какие-то исключения, то к чему это приведет? Многие говорили, что Дэмон поступил, конечно, благородно, сердце у этого человека доброе, но энтузиазм его неуместен; это было донкихотство, и он никого ни в чем не убедил; беда в том, что он сам никогда рядовым не был; Дэмон просто глупец, ему следовало бы командовать своей ротой и не совать нос в дела, которые его не касаются: поднимать шумиху по поводу расовой проблемы в условиях, когда мы стремимся сохранить здесь свои позиции, совершенно ненужная затея; все это дело, безусловно, не на пользу, а во вред нашим вооруженным силам…

Ожесточенные споры продолжались, неодобрительных и осуждающих мнений высказывалось все больше и больше. Мессенджейл не без интереса прислушивался к ним. Упоминание имени Эстеллы Мельберхейзи, разумеется, могло вызвать определенный резонанс. Если ее причастие к этому делу стало бы достоянием гласности, все это могло бы привести к серьезным последствиям. Полковник Фаркверсон был весьма разгневан действиями Дэмона; ходили также слухи, что известность, которую это дело начинало получать на всех островах, очень не нравилась и самому генералу Уайтли. Однако капитан Дэмон искусно обошел имя этой женщины. Когда ему удалось установить, что утром в день драки Макклейн выпил и что он преследовал Брэнда с ножом, в среде многочисленных противников Дэмона наступил относительный покой, а высказанные Дэмоном в качестве выводов рассуждения относительно обязанностей и ответственности сержантов в армии вызвали у многих восхищение. Суд раздумывал недолго: Брэнд был оправдан, дело закрыли, и все вздохнули с облегчением.

Мессенджейл смотрел на сидящего с противоположной стороны стола и неторопливо жующего виновника всех этих перипетий. Мессенджейл разочаровался в Дэмоне. Взявшись за дело Брэнда, Дэмон, несомненно, поступил глупо, потому что вызвал раздражение начальства, не добившись никаких выгод для себя. Он провел дело мастерски, но какая от этого польза? Полковник Фаркверсон и добрая половина других чинов считает теперь Дэмона бунтарем, защитником провинившихся и попавших на гауптвахту. Беда Дэмона заключалась в том, что, несмотря на его способности и компетентность, он оставался на уровне большинства кадровых офицеров, никогда, так сказать, не выходил из полного вдохновения и энтузиазма юношеского возраста. Правда, он не был любителем покера (хотя иногда и играл в него), не волочился за женщинами и не пристращался к спиртному, как это происходило с большинством других офицеров. Он постоянно стремился к расширению своего кругозора, чтобы лучше разбираться в военных и политических проблемах — это в первую очередь и привлекало к нему Мессенджейла. Однако все это пропадало напрасно, поскольку Дэмон портил себе карьеру такими вот сентиментальными побуждениями, которые заставляли его вмешиваться в дела, подобные делу Брэнда…

— Ну, и как этот краснокожий красавец? — спросил Мессенджейл, насмешливо подмигивая. — Благодарен ли он по крайней мере?

Лицо Дэмона помрачнело.

— Да, — ответил он, — благодарен.

— О, Кот, — воскликнула Томми, — о чем вы спрашиваете?! Брэнд поклоняется Сэму, как богу, говорит, что пойдет за ним хоть на край света. Хочет быть его ординарцем.

— Что же, это неплохо, — заметил Мессенджейл.

— Но Сэм не хочет. Он говорит, что из Брэнда получится хороший сержант, а обязанности ординарца могут помешать ему. Но Брэнд говорит, что его это ничуть не интересует. — Томми вскинула голову, ее красивые волосы обвили шею. — О, индеец очень предан Сэму, до мозга костей, — кажется, это так называется! Да, они все такие.

— Да, это называется «до мозга костей», — подтвердил Дэмон. — Не позволяйте Томми уводить вас в сторону от темы, майор. Продолжайте, пожалуйста, вашу теорию о движении на запад.

— О да, извините, пожалуйста, Кот, — произнесла Томми с очаровательной улыбкой провинившейся. — Я слишком разболталась здесь, в вашем роскошном доме, и мне в голову лезет бог знает что. В самом деле, неужели вы считаете, что мы должны просто… просто взять их? Филиппины я имею в виду?

Мессенджейл сдержанно кивнул.

— Мы продвигались правильно. Гавайи, поход коммодора Перри в Японию. Но потом мы стали излишне сентиментальны. Путь к предначертанному нам самой судьбой будущему преградило географическое препятствие — Тихий океан. Мы остановились и замкнулись в себе, и это было в высшей мере глупо. Нам следовало бы тогда продвинуться до Манилы — не в результате каких-нибудь случайностей на полях сражений — и установить свое господство на Борнео, на Новой Гвинее, возможно, даже в Новой Зеландии и Австралии. Не пугайтесь, мы говорим сейчас о движении народов, а не о какой-то романтизированной концепции представительной демократии. Океанская империя, опирающаяся на небольшие, но эффективные гарнизоны и большой рассредоточенный флот, базирующийся на Саламауа, Бруней, Сурабаю и даже Бангкок…

— Кот, — снова воскликнула Томми, — в вас нет ничего армейского! Вам следовало бы служить на флоте, а не в армии.

Мессенджейл самодовольно улыбнулся:

— А знаете, возможно, вы совершенно правы. В действиях флота существует какая-то законченность, какое-то ощущение большой стратегии, которые вы никогда не испытываете в действиях наземных сил. Не вздумайте, впрочем, сказать об этом Фаркверсону — он разгневается, выйдет из себя и начнет стучать стеком по столу. Плохо, если он обрушится на Сэмюела, в то время как виноват буду я.

— А не затронем ли мы интересы голландцев и англичан, если будем следовать этим курсом? — спросил Дэмон.

— Разумеется. Начало века характеризуется многочисленными столкновениями: между англичанами и французами чуть было не разразилась война из-за Сиама, голландцы и португальцы повздорили из-за острова Тимор, даже Соединенные Штаты поскандалили с англичанами и немцами из-за островов Самоа. Это была лучшая пора расцвета господства Запада, апофеоз империализма. И нам следовало бы возглавить его, а не плестись в хвосте, как делали мы. Неужели вы не представляете? Гигантский клин в океане — от Новой Гвинеи до островов Рюкю, направленный на огромный вспухший живот побережья Китая. Вот куда нам нужно было двигаться. Но вместо этого наши головы были забиты туманными идеями о международном братстве и самоопределении всех народов.

— А что вы скажете относительно Drang nach Osten?[53]

— Противная волна. Аномалия. Обречено на поражение в самом зародыше. Такое движение никогда не завершалось успехом Сэмюел. С теми немногими немцами, которые пытались обосноваться на востоке, происходило всегда одно и то же — они славянизировались. Восточные пруссаки больше азиаты, чем народы Западной Европы, об этом говорит их мистическая горячность, их неслыханный фатализм. Они дорого заплатили за то, что плыли против течения. Поэтому и наши экспедиционные войска потерпели в семнадцатом году фиаско — мы не более в состоянии навязывать свои доктрины Европе, чем солнце начать вращаться в обратном направлении… — Посмотрев на Сэма и Томми, Мессенджейл неожиданно заявил: — Пожалуй, довольно этого непредусмотренного теоретизирования.

— О, нет, нет! — запротестовала Томми. — Когда вы говорите, я чувствую себя кем-то вроде Бисмарка или Клемансо. Перекраивающей карту мира…

— Скажите лучше, как поживает ваш отец?

— Очень хорошо. Счастлив и всем доволен. Преподавание, видно, ему по душе. Говорит, что новое поколение намного способнее, чем он предполагал.

— Замечательный человек ваш отец, — сказал Мессенджейл. — Интеллект и манеры необыкновенные. А скажите, он о политической деятельности никогда не думал?

От удивления Томми быстро замигала.

— Нет, никогда, насколько я знаю.

— Жаль. Представляете его в роли государственного секретаря? Сочетание воли и такта…

— О да, он был бы в своей стихии. — Ее глаза засияли. — Проявил бы свой особый стиль…

— Вот именно.

— Но он никогда и ни в какой форме не стремился к этому. Он почти такой же в этом отношении, как и Сэм. Папа всегда считал и считает, что офицеры должны быть вне политики.

— Да, это старая традиция. Но теперь она меняется.

— А Сэму, после такого триумфа в военном суде, надо было бы переключиться на политику, — продолжала Томми. — Но он никогда не сделает этого. Почему люди так упрямы?

— Неизбежное слабое место человека, — сказал Мессенджейл, поднеся Томми зажженную спичку и наблюдая, как медленно опустились ее ресницы. — Вы же не хотите, чтобы у нас не было слабых мест вовсе?

— Но есть люди и без слабых мест, — ответила Томми. — У вас, например, слабых мест я не вижу…

Мессенджейл отметил про себя, что Томми вызывает в нем приятное, все более захватывающее его, волнующее чувство. Он взял нож и начал ритмично поворачивать его тремя пальцами правой руки.

— Видимо, это оттого, что вы недостаточно знаете меня, — сказал он беспечно.

После ужина они разделились: женщины отправились в гостиную, а Мессенджейл и Дэмон пошли в кабинет с окнами на север, из которых был виден дворец губернатора. Некоторое время они бесцельно болтали о пустяках.

— Не желаете ли сыграть в шахматы? — предложил Мессенджейл.

— С удовольствием, майор, если хотите.

Рэймон принес шахматы, бутылку «Грэнд Марниер», бокалы, и они начали партию. По тому, как человек играет в шахматы, о нем можно сказать многое. Он может или торопиться и делать необдуманные ходы, или быть слишком самоуверенным, или лишенным воображения, или робким, нерешительным, и вы быстро — за какой-нибудь час — поймете, с кем имеете дело, с такой же уверенностью, как если бы вам удалось прикоснуться рукой к самой сокровенной части души этого человека. Мессенджейл, подобно Рейю Лопесу, любил предпринимать наступление всеми силами на широком фронте. Он выдвигал каким-нибудь неортодоксальным приемом своих коней и слонов и создавал таким образом необычную позиционную ситуацию, открывавшую возможности для широкой фронтальной атаки; иногда, впрочем, он предпочитал располагать свои фигуры позади замысловатого сицилианского или голландского оборонительного рубежа с тем, чтобы позднее нанести ими сокрушительные удары на обоих флангах; наблюдая прищуренными глазами за вызванным этими ударами оцепенением противника, Мессенджейл, несомненно, испытывал удовольствие.

Дэмон, однако, обычно лишал его такого удовольствия: он никогда не впадал в панику, никогда не поддавался искушению брать хитроумно приносимые в жертву пешки и не позволял запугать или обмануть себя ложными атаками. Иногда он, разумеется, шел на риск, но лишь после тщательной оценки возможных последствий. И если ему приходилось прибегать к обмену фигурами, он делал это с обдуманной осторожностью, неохотно, всякий раз как бы взвешивая важность и ценность отдаваемой фигуры. К тому же Дэмон обладал воображением, был невероятно настойчивым и никогда не упускал из виду преследуемой цели.

Обычно шахматные баталии между ними протекали в какой-то мере по установившемуся шаблону: стремительная атака Мессенджейла, в которой он добивался временного позиционного преимущества, изобретательная защита Дэмона и затем ожесточенная схватка на истощение, которая закапчивалась или трудной победой одной из сторон или — так бывало чаще — ничьей. Сегодня игра развивалась по такому же шаблону, но Мессенджейл после обмена любезностями с Томми чувствовал себя несколько взволнованно, его сознание было переполнено противоречивыми предположениями. «У вас, например, слабых мест я не вижу», — сказала она; ее глаза при этом восторженно светились отраженным от свечей блеском. Что ж, она — да и вообще кто бы то ни было — знает его недостаточно…

Дэмон сделал очередной ход. Мессенджейл наклонился к доске и проанализировал возможные последствия, рассуждая и за себя и за противника. В результате размена коней Сэмюелю удалось продвинуть пешку на пятую горизонталь и быстро усилить ее. Мессенджейл сделал ход слоном и, снова откинувшись на спинку, продолжал наблюдать за сверкающими сквозь густую акацию и противомоскитную сетку яркими огнями в губернаторском дворце.

Дэмон сделал новый ход, и Мессенджейл, склонившись вперед, снова сконцентрировал внимание на игре. Ему все еще угрожала выдвинутая вперед пешка. Она стояла как скала, и по отношению к ней невозможно было ничего предпринять. Мессенджейл начал отвлекающую атаку на ферзевом фланге, попробовал наступать сдвоенными ладьями в центре, но Дэмон умело разгадывал и парировал его попытки, как будто ему заранее были известны все ходы противника. Эта необыкновенная проницательность Дэмона все более и более раздражала и даже злила Мессенджейла.

Из гостиной послышался звонкий смех Томми — короткий, в два тона смех, снова перешедший в едва слышное щебетание двух женщин. Мессенджейл пожал плечами и посмотрел на часы. Продолжать игру глупо, уже поздно. К тому же у него были иные планы на вечер. Неожиданно он предложил:

— Сэмюел, я уже устал. Давайте сочтем эту партию ничейной. Вы согласны?

— Конечно, — ответил Дамой с улыбкой. — Я с удовольствием соглашусь на ничью.

— Отлично. — Мессенджейл налил в фужеры ликер, и они обсуждали некоторое время убийство виконта Сайто во время недавнего военного мятежа в Токио, а также семь пунктов требования, предъявленного Нанкину Японией.

— Каково ваше мнение об этом, Сэмюел?

— По-моему, Чан Кайши допускает большую ошибку. Соглашение между Хо и Умэдзу ненадежно. Пользоваться помощью извне для разрешения внутренних проблем дело опасное. Японцы этим не удовольствуются.

— Возможно. А вы знаете, что сказал Макартур, когда Кесон спросил его, как он думает: можно ли, по его мнению, защитить Филиппинские острова? «Я не думаю, а знаю, что можно». Он как раз тот, кто необходим нам здесь. — Мессенджейл протянул ноги вперед и прикрыл глаза рукой. — Интересно, правда? Вся эта идея о человеке часа испытаний, о герое, появляющемся в момент наивысшего напряжения, — греческий миф, легенда о Барбароссе, теория Карлейля о герое, рожденном для решения данных проблем в данной обстановке. Он зашел в своей теории слишком далеко, конечно; но это факт, что великий человек — личность с превосходящим интеллектом и волей — действительно появляется в такие моменты чаще, чем не появляется. Хаос — обычное состояние человека, хаос и неопределенность. Человек, способный в такой момент решительно применить силу, меняет сознание своих современников. Разве такие люди не достойны быть воспетыми? Будь то Джейсон, или Ахиллес, или Наполеон…

— Однако не убедились ли мы в какой-то мере в том, что излишняя самонадеянность этих героев делала их уязвимыми и приводила к тому, что они плохо кончали?

Мессенджейл убрал руку от глаз. Именно из-за таких вопросов разговоры с Дэмоном казались ему забавными.

— Но это, собственно, уже ограничение искусства. Поиски форм. Искусство — это только грань жизни, строго предопределенная грань, поэтому оно занимает подчиненное место по отношению к жизни. Жизнь, если понимать ее как плоть и кровь, это материальная реальность. Возьмите Александра, Фридриха, Цезаря: они подчинили себе окружавшие их хаотические элементы и выковали из них инструменты своей воли: расплавили эти элементы и создали из них совершенно новые, захватывающие формы…

— Александр умер в возрасте тридцати двух лет от малярии, ран и излишнего употребления алкоголя, — медленно заметил Дэмон, — и эта империя через несколько месяцев развалилась.

— Это случайность. Фридрих умер, оставаясь на вершине славы и почета. А Бонапарт был легендарным императором французов в течение десяти лет. Дело, собственно, не в продолжительности жизни тех или иных героев, а в том, что они изменяют саму суть окружающего мира…

Дэмон молчал.

Наблюдая за ним, Мессенджейл находился весь во власти этого волнующего момента, этого не сравнимого ни с чем захватывающего ощущения торжества и полного превосходства над другими. Он вспомнил эпизод из своего детства. Ему было двенадцать лет, и он вместе со сверстниками находился в палаточном лагере в лесу. Мессенджейл предложил тогда Генри Шнейдеру, своему соседу, сыну местного торговца мясом, достать картошку из пылающего костра. Генри отказался. Когда же Мессенджейл стал упорно настаивать, Генри предложил ему достать картошку самому и назвал его трусом. Он до сих пор помнит тот момент с необыкновенной ясностью: безжалостные выжидающие взгляды сверстников, жаркое шипящее пламя костра, красное от злости круглое лицо Генри Шнейдера. Мессенджейл знал, что не справится с ним: Генри избил бы его и ему пришлось бы испытать унижение. Медленно, очень медленно, чувствуя на себе взгляды всех ребят, Мессенджейл сунул руку в огонь и сразу же почувствовал нестерпимую боль. Но он не закричал. Несмотря на то что от боли у него потемнело в глазах, Мессенджейл даже не вздохнул. Его сверстников охватил страх. Послышался чей-то изумленный приглушенный возглас. Мессенджейл даже изобразил на лице кривую улыбку… Ночью он плакал от боли (матери он сказал, что споткнулся, упал и угодил рукой в костер, — но этого уже никто из ребят не знал). Его авторитет среди сверстников стал после этого непререкаемым: ребята выполняли все его приказы, а те немногие, которые не повиновались, старались держаться от него подальше. Никто из них не захотел бы возразить ему в чем-либо или подраться с ним. Они просто боялись его…

— Сэмюел, — неожиданно прервал молчание Мессенджейл, — какова была бы ваша реакция, если бы я сказал, что вы напрасно теряете время?

— В каком смысле, сэр?

— Во всех смыслах. — Мессенджейл повернулся так, что его лицо оказалось прямо перед лицом Дэмона. — Послушайте, — продолжал он, — Глисона скоро переведут. По причинам, которые вы, может быть, знаете или, может быть, не знаете. Вы хотели бы попасть в штаб Макартура?

Дэмон улыбнулся:

— Я очень сомневаюсь, чтобы кто-нибудь вообще пожелал сейчас иметь меня в своем штабе.

— Ничего подобного. Я говорил о вас генералу. Если вы заинтересованы в этом, я смог бы кое-что сделать. Разумеется, мне вряд ли нужно напоминать вам, что дел, подобных делу Брэнда, больше быть не должно…

Дэмон кивнул головой и поджал губы.

— Гм… Я, конечно, благодарен вам, майор… Но должен сказать, что мое место, как мне представляется, в войсках.

— Чепуха! Ваше место там, где вы больше всего нужны, где признаются ваши способности. Вы слишком уж заботитесь о своей части и солдатах, Сэмюел. Все это неплохо, конечно, но какова цель? Большинство солдат — это люди ограниченных потребностей и весьма узкого кругозора. Они или стремятся как можно побольше выпить, как Макклейн, или теряют голову из-за женщин, как Брэнд, или хотят громить все, что попадется под руку, или просто коротают время, предаваясь несбыточным мечтаниям. В конце концов, чем отличается полководец — герой, если хотите — от простых смертных? Ему, как и всем, необходима пища, он, как и все, устает, как и все, освобождает свой кишечник… Что его ставит выше других, так это интеллект, подготовка, гибкость взглядов и, самое главное, — несгибаемая воля, непоколебимое желание повлиять на события и на своих соотечественников. Большинство же людей просто не способны на это.

— Один очень хороший полководец сказал как-то: «Каждый из вас — командующий», — тихо произнес Дэмон таким тоном, как будто просил о чем-то.

— О, конечно, — превосходный метод управления войсками в отчаянном положении, когда ты окружен на территории противника, ведешь арьергардные бои, опасаешься бунта или еще чего-нибудь в этом роде, отличный прием для поднятия морального духа. Но неужели вы предполагаете хоть на минуту, что это были искренние слова полководца? — Дэмон утвердительно кивнул. — Но, Сэмюел, будьте благоразумны. Средний солдат никогда не был в состоянии постигнуть даже простейших проблем командования.

— Да, не был. Потому что ему не предоставляли такой возможности.

Мессенджейл постучал ногтем большого пальца по зубам.

— О боже! Когда же нам удастся вылечить вас от этого дикого упрямства?

Дэмон улыбался, но Мессенджейл понимал, что его слова вызвали у собеседника гнев, и втайне был этим доволен. Он задел его за живое, высказал ему в двух словах всю меру своего превосходства. Тем не менее было в Дэмоне что-то еще, какое-то неторопливое, неподатливое утверждение чего-то. Что-то такое, до чего он, Мессенджейл, не может добраться, что он не может расплавить и сформировать на свой лад. Это раздражало Мессенджейла.

— Вы аномальны, Сэмюел, — сказал он после короткой паузы. — Невиданный анахронизм. Вы наотрез отказываетесь служить интересам своего класса.

— Моего класса?

— Да, да. Вы офицер регулярной армии, а не тридцатилетний сержант, который носится со своим выводком, ласкает одних и пинает других. Вы были однажды сержантом, короткое время. Но теперь-то вы ведь не сержант. Можно, конечно, если хотите, быть диссидентом, несколько эксцентричным — такими в известной мере были все великие полководцы. Но не надо, чтобы об этом знали другие… Вся эта возня с Брэндом, что она вам дала, кроме забот и хлопот? Напрасная трата энергии. Брэнд — это всего-навсего один солдат, рядовой к тому же…

— Правильно, майор, это всего-навсего один солдат, — сказал Дэмон.

Мессенджейл заметил, что лицо капитана стало серьезным, суровым. На какое-то мгновение он даже испугался, так же, как пугался, когда среди ночи с потолка на него неожиданно падала ящерица.

— Но ведь ваша задача иметь дело с человеком в массе, ваш конечный успех в роли полководца зависит от того, удастся ли вам решить именно эту задачу. — Дэмон молчал, но Мессенджейл понимал, что капитан хочет что-то сказать. Тем не менее он продолжал: — Взгляните на себя беспристрастно, без преувеличений, без уверток и без сентиментальностей. У вас есть стремление достичь поставленной цели, есть энергия, жажда знаний, а это — основная движущая сила, есть желание и возможность передать импульсы вашей воли окружающей инертной массе. И, несмотря на все это, вы идете не в ногу со своим веком; вы то и дело сходите с орбиты.

— В самом деле?

— Честно. — Мессенджейл подался немного вперед. — Ведь что сейчас происходит? Мы вступаем в эру централизации, в эру авторитарной власти. Это один из этапов длительных колебаний истории от власти и порядка к анархии и обратно. В эпоху Возрождения всякий стремился к действию, к достижению своей вершины, к выражению своей индивидуальности, своей непреклонной воли. Эта тенденция проявлялась во всем: и в искусстве, и в вооруженных столкновениях, и в создании капиталов, и в религиозном неповиновении. Это был апогей анархических устремлений прошедшего тысячелетия; теперь же маятник начинает движение в обратном направлении. Почитайте Шпенглера, Ортега — вы ведь мыслящий человек. Возьмите Италию, Германию. Народы жаждут власти над собой, она им совершенно необходима, они хотят, чтобы им говорили, что и как надо делать, это желание становится инстинктивным. А армия в авторитарную эпоху — это важнейший инструмент политики.

Мессенджейл откинулся назад в ожидании какой-нибудь ясно выраженной реакции со стороны капитана — восклицания, обоснованного возражения, наконец, хотя бы простого ворчливого неодобрения. Но Дэмон ничего не сказал, он даже не шелохнулся в своем бамбуковом кресле; необыкновенно расслабленная и вместе с тем изящная поза капитана, полнейшее отсутствие эмоций на его лице говорили об олимпийском спокойствии этого человека. Дэмон выглядел утомленным, почти дремлющим, но Мессенджейл хорошо знал: разорвись сейчас где-нибудь рядом с ними граната — капитан в мгновение ока оказался бы на ногах и моментально начал бы действовать, и действовать безошибочно. Какую-то долю секунды Мессенджейл смотрел на Дэмона в оцепенении, почти с отчаянием, но это быстро прошло. У каждого человека есть присущие ему достоинства, слабости, искушения, перед которыми он не устоит; всякий человек боготворит кого-нибудь живущего или умершего, поклоняется какому-нибудь несуществующему, придуманному им самим идолу… И какое же широкое поле деятельности представляют собой все эти люди, вместе взятые! Это была мечта, которой он часто дразнил свое воображение в последний год: он, Мессенджейл, отличный стратег, автор величественных замыслов, дипломат, прокладывает свой путь по лабиринтам межведомственных интриг, осуществляет высокую политику (при помощи и содействии дяди Шюлера, который был сейчас одним из занимающих высокое положение членов всесильной комиссии палаты представителей по вооруженным силам), в то время как Дэмон отдает все свои силы и энергию командованию войсками. Это было бы несокрушимое сочетание. Само собой разумеется, что ему, Мессенджейлу, отводится в этом сочетании ведущая роль, функция определения курса действий; Сэмюел же должен был безошибочно обосновывать его, Мессенджейла, намерения, его глубокую преданность. Есть, однако, существенное препятствие…

— Я намерен сказать кое-что, что вам покажется еретическим, — продолжал Мессенджейл вслух. Он коснулся кончиками пальцев своего подбородка. — Знаете, Сэмюел, мораль — это глупейшая бессмыслица. Конечно, вы можете указать на такую изолированную личность, как Зенофон. Но я говорю о существующей реальности, в абсолютном смысле. — Дэмон медленно улыбнулся, и это взвинтило Мессенджейла. — А что в этом смешного?

— Мне вспомнился момент нашей первой встречи, майор. Во дворе провинциальной гостиницы в районе Сен-Дюранса. Помните? Вы решили, что некоторые мои солдаты были слишком непочтительны — они были заняты тем, что наполняли свои фляги водой, помните? Вы тогда процитировали мне старинное изречение Наполеона о том, что моральный дух — это такой фактор, который оценивается по отношению к другим, как один к четырем.

Ох, эта память Дэмона, эта потрясающая его память! Неужели он сказал тогда именно так? Да, скорее всего, так. Мессенджейл не помнил деталей того случая, но хорошо вспомнил стоявшую перед ним плотную, как каменная глыба, фигуру Дэмона, пренебрежительное выражение его утомленного лица… Помнится, он вынул тогда свою записную книжку и ручку и хотел…

— Неужели я так сказал? — спросил Мессенджейл с притворным сомнением. — Впрочем, вполне возможно… Конечно, в какой-то мере нам всем, начиная с капрала, приходится быть лицемерными, это необходимо для достижения поставленных целей. При условии, конечно, что чем ниже ранг, тем меньше прав на лицемерие. Но вы, так же, как и я, знаете, что в конечном счете все зависит от эффективности командования. Без искусного, изобретательного командира любой моральный дух, пусть даже очень высокий, совершенно бесполезен. Возьмите военную историю: непобедимые македонские фаланги наносят свои сокрушительные удары в битве при Пидне, но шеренги римских войск не только стойко выносят эти удары, но и затягивают их, македонцев, как в паутину. Что, у римлян, по-вашему, был более высокий моральный дух? Сомневаюсь. Доблестные гренадеры Пакенхэма решительно вступают в полосу губительного огня из-за хлопковых кин в Новом Орлеане; в сражении при Креси французская рыцарская кавалерия устремляется навстречу потоку стрел английских лучников, и от рыцарей остаются только воспоминания. И такое происходило в каждом веке. Неопровержимый триумф стратегии, командного мастерства и дисциплины. Возьмите блестящие победы Ганнибала — он одерживал их при помощи наемных солдат: готов, астурианцев, нубийцев… Слонов, черт возьми. После сражения у Канны каждая семья в Риме ходила в трауре. Каждая семья! Вы знаете об этом?

— Но окончательная победа в войне все-таки принадлежит римлянам, — тихо заметил Дэмон.

Именно вот это странное упорство Дэмона и сбивало Мессенджейла с толку, выводило его из себя. Он мог дать Дэмону десять очков вперед, привести уйму неопровержимых фактов и доказательств, расположить их в отличнейшем порядке, мог, казалось, вывести его из равновесия, но Дэмон всегда находил какую-нибудь маленькую, но прочную, словно скала в разрывном течении реки, точку опоры, которую он, Мессенджейл, не был в состоянии преодолеть.

— Сэмюел, — начал он с особой силой, — нам придется воевать, и очень скоро. Представляете ли вы себе это?

— Да, сэр, представляю.

— Война будет жестокой, всеобъемлющей, всеуничтожающей — в пустынях, в джунглях, в Заполярье. На этот раз мы, вместе с другими участниками, понесем огромные потери.

— Боюсь, что вы правы, майор. И потери, вероятно, ненужные…

— Ни одна война не может быть ненужной. Войны начинаются потому, что люди хотят их, войны удовлетворяют очень глубокие побуждения человеческой натуры. Они в такой же мере неизбежны, как неизбежно потребление пищи или размножение.

— Важнейшая биологическая необходимость, — медленно произнес Дэмон.

Мессенджейл посмотрел на капитана, но тот не улыбался.

— Да, так сказал бы, пожалуй, какой-нибудь немец… — Повернувшись на стуле и театрально выбросив в сторону Дэмона указательный палец, Мессенджейл продолжал: — Сэмюел, можете вы искренне поручиться за то, что Брэнд больше не попадет в историю с какой-нибудь другой женщиной или что он снова не ввяжется в какую-нибудь драку и не разнесет половину Пасая?

— Нет, не могу.

— Ну вот, видите! Вы не можете перевоспитать людей, сделать из них что-то отличное от того, какие они есть. Они хотят, чтобы ими командовали, чтобы кто-то управлял ими; они жаждут этого, и, если этого не будет, они, возможно, сойдут с ума. Вы слишком нянчитесь со своими солдатами, Сэмюел. Вы не можете объять необъятное и вконец истощаете себя. А какой в этом смысл? Приближается война. Она приближается семимильными шагами. И вы и я хорошо понимаем это. Задача состоит в том, чтобы оказаться, когда она придет, в самом выгодном месте, в том месте, которое позволит наилучшим образом приложить свою энергию и проявить свои способности.

Дэмон нахмурил брови, изменил положение ног; Мессенджейл почувствовал, что ко всему высказанному им Дэмон относится неодобрительно. С этим человеком надо, пожалуй, говорить по-другому, так ничего не добьешься; Мессенджейл решил попробовать лесть.

— Вы проделали в шестой роте огромную работу. Вы просто кудесник в обращении с солдатами, я никогда не поверил бы, что можно добиться таких результатов. Кемнерер говорит, что вы совершенно преобразили роту.

— Просто в ней хорошие ребята.

— О, сущий вздор! Вы добились этого, все сделали вы сами, и никто другой. Но вы способны на большее. Вы же никогда не удовлетворитесь ротой или даже батальоном. Этого слишком мало для вас… Ради чего, Сэмюел, хоронить себя в бесконечных маршах с солдатами?

— Я служу там, где приказано, и иду туда, куда меня посылают.

— Но, черт возьми, это же не ответ! — Мессенджейл был раздражен и позволил прозвучать в своем голосе гневным ноткам. — Если вы способны служить своей стране более эффективно, на более высоком и важном посту, то следовать этому правилу совсем не обязательно. Вы увиливаете от ответственности точно так же, как увиливает офицер, становящийся пьяницей или прожигателем жизни. Вы — жертва вашей гордости и честности.

— Гордости?

— Да, да, гордости, а как же иначе? Это ваш личный недостаток — обманчивый эгалитаризм. — Мессенджейл сердито фыркнул. — Ох уж этот проклятый идиот Эктон! Ничего, что заслуживает существенного порицания в применении силы, если это делается разумно и во имя достижения цели, нет. — Он поднял руку. — Давайте же, Сэмюел, отбросим в сторону всякую чепуху о свободе личности: скажите, разве вы не отдали бы многого за то, чтобы командовать дивизией?

— Разумеется, — ответил Дэмон после короткого молчания, — командовать дивизией мне очень хотелось бы.

— Отлично. Но ведь это не что иное, как власть, ваша рота, умноженная на семьдесят? Подумайте над этим и дайте мне ответ.

Дэмон сидел ссутулившись, опершись локтями о колени.

— Вы правы, — согласился он после небольшой паузы. — Пусть это будет власть, и я полагаю, что мне было бы приятно быть облеченным ею. — Он поднял глаза и встретился взглядом с Мессенджейлом. — И я, разумеется, весьма благодарен вам за предложение. Я понимаю, что вы предоставляете мне исключительную возможность. Но мне хотелось бы заявить, что я предпочел бы остаться со своими солдатами.

Наступила тишина. Мессенджейл вставил новую сигарету в длинный гагатовый мундштук и закурил, прислушиваясь к поющему в саду позади дома слуге-филиппинцу — высокий, звонкий в вечернем воздухе голос. Филиппинцы вечно поют. К удивлению Мессенджейла, раздражение, которое он испытывал, отразилось даже на животе. «Я ошибся в нем, — подумал он с непоколебимой решимостью. — У него нет ни гордости, ни особых способностей — он просто один из вечных армейских излишне чувствительных и мечтательных „подростков“…»

Что ж, хорошего в этом мало. Но такова уж жизнь. Вы делаете выбор, следуете этому выбору, и он определяет вашу карьеру. У всякого человека есть пределы; он достигает какой-то высоты, которую не способен преодолеть, и останавливается. Очевидно, и Дэмон достиг такой высоты. Если этот неисправимый, всегда готовый на самопожертвование чудак хочет величественно прозябать в ротных канцеляриях и банановых гарнизонах всю свою жизнь — это его дело. Что ж, печально. Мессенджейл надеялся, что этот человек способен на большее, что он, Мессенджейл, сможет вывести его из этого застойного, самоуничтожающего состояния, но люди слишком часто не оправдывают надежд и разочаровывают вас. Это одно из устойчивых качеств человеческой натуры. Люди подводят вас неоднократно, и это ужасно, но с этим ничего не поделаешь.

Мессенджейл встал и начал укладывать шахматные фигуры в отделанный бархатом ящик. Он чувствовал, что раздражение в нем быстро ослабевает.

— Ну хорошо, мы еще вернемся к этому, — сказал он. — Пойдемте присоединимся к нашим многострадальным дамам.

— Да, конечно, сэр.

Но на пути в гостиную Мессенджейл решил для себя, что никогда больше не заговорит об этом с Дэмоном. Он уже сбросил его со счетов: в предстоящих учениях и кампаниях этот упрямец из Небраски не мог быть таким союзником, какого он хотел бы иметь. Положиться на Дэмона невозможно. Лучше присмотреться к молодому Фаулеру в Кларк-Филде, прощупать его, послушать, что тот скажет о себе.

Глава 8

Горы выглядели так, как будто сюда кто-то насыпал с неба осколки гигантской каменной глыбы: темные в слабом освещении поздней зимы остроконечные горные пласты казались беспорядочно нагроможденными. Кругом ни одного деревца. Далеко внизу, от подножия горы до самого горизонта, тянулась нескончаемая долина — мили и мили бесплодной серовато-коричневой земли. Древняя земля. Такая древняя и такая бесплодная. Ветер дул не торопясь, спокойно и уверенно, словно ему было известно, что в конечном счете он проникнет всюду, разрушит и сметет все, что попадется на его пути: людей, жилища, почву и, наконец, потемневшие, осыпающиеся пласты гор.

Дэмон с трудом выбрался из продолговатой щели в стене и присел. Ноги онемели от холода, а спина и бедра дрожали после бесконечного карабкания на гору. Пустая узкая нора, а точнее, пещера из двух сооруженных на склоне горы стен из камней. В углу, вокруг измятого куска бумаги, испещренной величиной с крупинку риса иероглифами, знаками и бледными извилистыми линиями, — небольшая кучка сидящих на корточках людей. Их разговор, жестикуляция и движения вызвали у Дэмона усталую улыбку. Напряженная тишина. Никаких других звуков. Где бы и в какое бы время вы ни представили себе войну — будь то Арбела, или Аженкур, или Энтитэм, — она всегда ассоциируется с каким-нибудь убогим местом, группой склонившихся над картой и говорящих приглушенными голосами людей. Дэмон вспомнил ферму в Бриньи, беспорядочный обстрел и нестерпимую жару. А вот эти сидящие на корточках люди прошли форсированным маршем сорок с лишним миль, по отвратительной местности, чтобы попасть в это убогое, маленькое и ужасно холодное укрытие; они уже более двадцати четырех часов не ели горячей пищи. Он, Дэмон, был среди них наиболее тепло одетым и тем не менее промерз до костей.

Говорил Линь Цзохань. В его голосе слышалась мягкая, но непоколебимая настойчивость. У него было худое, изнуренное лицо, большой подвижный рот и густые черные брови, как у Граучо Маркса, которые, когда он говорил, грозно двигались вверх и вниз; его возбужденный взгляд метался то по лицам людей, то по карте. На нем была простая синяя форма рядового солдата, без каких-либо знаков различия. Фэн Бочжоу слушал его, сидя на своих крупных бедрах — как глыба, невозмутимый, как буддийская статуэтка. Вот он задал какой-то вопрос. Линь показал что-то на карте резким движением указательного пальца. Фэн закивал головой, а пожилой китаец, которого они называли Лао Гоу, тихо пробормотал что-то сиплым голосом; его нос и щеку пересекал неприятный, посиневший от холода шрам. Напряженно вслушиваясь в их разговор, настолько напряженно, что ломило голову, Дэмон начал понимать, о чем идет речь. По крайней мере, он думал, что понимает. Подразделение Фона должно было осуществить демонстративное нападение крупными силами на Удай с востока, вызвать на себя огонь, выйти из боя и, выманив из этой деревни японский гарнизон, увлечь его за собой по длинной кривой к долине Яньдэ. В заранее условленное время Линь с главными силами отряда должен будет ворваться в деревню с северо-запада, уничтожить ослабленный гарнизон, пересечь железную дорогу на Сиань в четырех ли южнее деревни и совершить бросок в северо-западном направлении к Дуняньто. Что-то в этом роде. Однако всему этому плану, как видно, мешало то обстоятельство, что к Удаю с юга двигалась колонна японских войск.

— Куннань,[54] — сказал Фэн отрывисто.

Дэмон инстинктивно кивнул головой. Разумеется, сделать это было нелегко. Дэмон нисколько не сомневался в этом Всего сто двадцать человек и никакого тяжелого оружия. Конечно же это фантастично. Но все они вели себя так, что в серьезности их намерении сомневаться не приходилось.

Линь заговорил еще более убедительно. Он даже не повысил голос, но можно было безошибочно заметить, что в нем зазвучала новая, настойчивая нотка. Дэмон успел уловить, что речь шла о медицинском обеспечении, о медикаментах, о боеприпасах. Говорилось о том, что сейчас предоставляется исключительная возможность и что ее надо обязательно использовать до того, как в населенный пункт прибудет колонна японских солдат; тогда этой возможности уже больше не будет… Фэн ничего не сказал; он только сплюнул на засохший песчано-глинистый пол пещеры. Было совершенно ясно, что роль, которая отводится ему, совсем не по душе Фэну, и Дэмон прекрасно понимал почему именно: ему предстояло выйти из боя и начать быстрый отход вверх, но одному из этих ужасных, ничем не защищенных склонов, располагая для прикрытия своих людей всего двумя пулеметами, чрезвычайно ненадежными к тому же. Фэн встретился. взглядом с Дэмоном, но тот сразу же отвел глаза в сторону. Похоже, что в войне ничего не меняется. С удивительно ужасной монотонностью всегда происходит одно и то же: один человек говорит другому, что возлагаемая на него задача очень важна, что у него хорошие возможности выполнить ее, что эти возможности даже более чем хорошие, просто отличные возможности, и так далее и тому подобное; другой человек — подчиненный, вяло слушая первого, начинает постепенно сознавать, что задачу, по-видимому, придется выполнять, что ее, пожалуй, нужно выполнить, и тем не менее тщетно надеется, рассчитывает, вопреки всему, что всю эту операцию, может быть, отложат, обойдутся без нее, вообще забудут о ней… Произойдет какой-нибудь обвал, или землетрясение, или наводнение, или даже мощная приливная волна. Но какая же приливная волна в глубине провинции Шаньси? В четырехстах милях от Желтого моря? На самом гребне крыши мира?…

Дэмон снял ботинки, помассажировал ноги, поменял носки с ноги на ногу, снова надел ботинки. Что ж, планы и операции. Бой. Даром в этом мире ничто не делается. Ничего! И лучше всех об этом знают вот эти китайские партизаны, сидящие на корточках, эти непритязательные люди, расположившиеся в пещере на горах Хэйхушань. Дэмон шел с ними двенадцать дней. Они останавливались в холодных разгромленных деревнях, ели просо из общего четырехфутового котла, ночевали в кучах на отапливаемых дымом глиняных лежанках, на которых они были вынуждены меняться местами через каждые два часа, чтобы те, кто находился далеко от лежанок, не замерзли. Дэмон хорошо узнал, каковы эти люди.

Однако идти в бой не в целях разгрома боевых частей противника или захвата его укрепленных позиций, а ради того, чтобы захватить медикаменты…

Дэмон энергично потер руки. Его мысли перескакивали с одного на другое, он больше уже не воспринимал даже отдельных слов из этого неторопливого разговора на мягком, мелодичном мандаринском наречии. Рядом с ним, прислонившись спиной к стене, сидел молодой солдат по имени Пай Сянь — худой юноша с приятным круглым лицом. Водя патроном по полу, он писал что-то, его губы беззвучно двигались, как у малыша. Следя за копчиком пули, царапающим землю, Дэмон видел, как солдат вывел: «Мужчина. Рис. Земля. Небо. Женщина». Потом неуверенно и очень медленно юноша написал целую фразу: «Верните нам наши реки и горы». Дэмон посмотрел вправо и встретился взглядом с солдатом, у которого были очень широкие скулы и узкие влажные глаза. Для китайца он выглядел тяжеловатым и был похож скорее на охотника с Алеутских островов. Дэмон не помнил имени этого солдата. Тот улыбнулся и приветливо кивнул головой, Дэмон ответил улыбкой. У этого эскимоса была французская винтовка «лебел» времен мировой войны; ложа винтовки треснула, но была крепко и очень аккуратно стянута пеньковой веревкой. Штатный ремень винтовки или износился или был потерян, и новый владелец заменил его японским ремнем из светло-желтой кожи. Как могла попасть сюда эта винтовка? Как она оказалась в руках партизана в глубине провинции Шаньси? Из Тонкина? Из французской дипломатической миссии в Тяньцзине? Из Японии? Какую историю эта винтовка могла бы рассказать… Уловив взгляд Дэмона, эскимос постучал пальцами по длинному узкому затвору винтовки и снова улыбнулся. Патронов к ней, по-видимому, не было, во всяком случае, Дэмон не видел их ни на ремне, ни в патронных лентах.

— Сколько? — медленно спросил Дэмон по-китайски. — Сколько у вас патронов?

— Двенадцать, — ответил эскимос. Он гордо похлопал по своему брючному карману, и Дэмон услышал глухое звяканье патронов. Эскимос держал их россыпью в кармане. Стало быть, обойм у него нет. А это означало, что он должен будет заряжать «лебел» для каждого выстрела. Возврат к временам Гражданской войны, к Шило. А когда будут израсходованы все двенадцать патронов…

Фэн поднялся на ноги. У него были японские наручные часы, и он, видимо, очень гордился ими. Он носил их на английский манер, циферблатом вниз. Вытянув руку, он сверял сейчас время на своих часах с часами Линь Цзоханя. Похоже, они уже обо всем договорились. Обменявшись с Линем еще несколькими фразами, Фэн молодцевато подтянулся, что никак не сочеталось с его грязной и потертой гимнастеркой и такой же фуражкой с козырьком, похожей на фуражку инженера-путейца, и сказал:

— Цзуйхоу шэнли.[55]

Дэмон понял, что значат эти слова. Линь повторил их, но никто даже не улыбнулся. Они пожали друг другу руки, и Фэн вышел. Через несколько минут Дэмон услышал, как отряд Фэна тронулся в путь.

Линь бросил взгляд на Дэмона, его брови метнулись вверх, вниз, потом он начал говорить что-то Лао Гоу и двум молодым солдатам. Дэмон заставил себя внимательно прислушаться к разговору, старался уловить каждое слово в этом трудном для слухового восприятия языке, в котором каждый слог звучит так же, как звучат еще минимум пять-шесть слогов, а подъем и понижение голоса — еще более запутанное дело. За то короткое время, которым он располагал, Дэмон подготовил себя к этому, насколько было в его силах, он пользовался малейшей возможностью для изучения языка и говорил с торговцами, кули, солдатами; тем не менее его понимали с большим трудом, и это сильно раздражало. А вот молодой Пэй — ему двадцать один — двадцать два года самое большее — научился не только говорить, но и писать на родном языке Дэмона. А эскимос не может ни писать, ни читать. Дэмон посмотрел на них еще раз. Эскимос предложил ему половину сяобина. Дэмон взял этот кусочек жесткой круглой лепешки и начал грызть ее. «Патрон вместо карандаша, разбитая винтовка „лебел“, — подумал он, — кусок китайской лепешки… О, Дэмон, как же далеко ты от дома…»

* * *

Странное испытываешь ощущение в роли военного наблюдателя, очень неприятное ощущение. Тебя как будто оторвали от земли, и ты плывешь, кувыркаешься, потому что не можешь воспользоваться ногами, не имеешь возможности опереться на что-нибудь… Или как будто тебя, совершенно голого, выпихнули в сад, в котором находится множество незнакомых гостей, правда, очень вежливых, обходительных и воспитанных незнакомцев, но тем не менее хорошо видящих и сознающих твою ошеломляющую наготу. Сейчас, перед первым боем с японцами, за которым он должен наблюдать, Дэмон чувствовал себя неловко, казался самому себе чуждым в этой среде, слоняющимся без цели и дела. Он вовсе не создан для такой деятельности. Мессенджейл превосходно подошел бы для такой миссии, он превзошел бы самого себя в этом деле, это был его хлеб — сидеть и наблюдать за развитием событий, отмечать кризисы и контрмеры, делать язвительные замечания, проводить остроумные аналогии… Только самое-то главное, пожалуй, то, что Мессенджейл не взялся бы за такое дело…

Дэмон был крайне удивлен, когда старина Меткаф вызвал его и изложил суть дела. Дэмон смутился, но его сердце бешено забилось от возбуждения. Китай! Через его сознание, словно молния, пронеслись все давние мечты юности. Бесчисленные приключения в песчаных бурях, нефритовые дворцы, закутанные в саваны фигуры, бьющие в огромные медные гонги…

— Конечно, сэр, — ответил он. — Мне очень хотелось бы поехать туда. Только вот я не уверен, достаточно ли хорошо подготовлен к этому. Я совсем не знаю китайского языка и никогда не выполнял обязанности посланника или представителя. Никогда не занимался разведкой. У капитана Маклура в оперативном отделении есть некто…

— Нет, — отрывисто перебил его полковник Меткаф, — я хочу, чтобы поехали вы.

— Хорошо, сэр.

Меткаф поднял руки, сцепил их за головой и откинулся на спинку стула. Это был высокий человек с горбинкой на большом носу, с ощетинившимися рыжими волосами, с забавным хохолком над каждым ухом.

— Мне нужен боевой офицер. Говорят, что вы стойкий и выносливый солдат… — продолжал он сухим сардоническим голосов. — Что вы задаете тон на марше и способны идти даже тоща, когда все другие валятся от усталости. И что на следующий день вы всегда готовы к новому, еще более трудному переходу. Это правда?

— Э-э… — Дэмон растерялся на какую-то долю секунды. — По существу это соответствует действительности.

— Ну и отлично. Это как раз то, что мне нужно. Нужен такой человек, который может перенести все невзгоды и не скиснет, не выйдет из строя. А эти неженки, черт знает что воображающие из себя лингвисты, мне не нужны; пусть их забирают другие.

Монк Меткаф слыл оригиналом. Один из привилегированных выпускников Гарвардского университета, он завоевал блестящую репутацию во Франции, во время службы в штабе Булларда. После этого он немало удивил и даже вызвал к себе презрение всех высших чинов армии тем, что попросился в разведку, да еще в такие времена, когда эта служба представлялась многим не чем иным, как пристанищем для некомпетентных и не находящих себе применения бездельников. Но Монк показал себя на этой службе совсем в ином свете. Он исчерпывающе освещал воину Абд-эль-Керима против объединенных сил Франции и Испании в Марокко, внимательно следил за греко-турецким конфликтом и находился в Шанхае в 1927 году, когда Чаи Кайши разгромил Рабочую армию. Он свободно говорил на восьми языках и мог объясняться еще на двадцати, его аналитические очерки в «Инфантри джорнэл» были гордостью и огорчением разведывательной службы. Он играл на гобое и знал об Азии значительно больше, чем любые три человека, вместе взятые, и у него были вечные неприятности с Вашингтоном.

— Я хочу послать вас на север, — проговорил он сквозь зубы, держа во рту погасшую сигару. — Посмотреть, что там происходит.

— Вы имеете в виду Дунбэйскую армию, Маньчжурию…

— Нет. Еще дальше. Дэмон удивленно заморгал:

— Тогда — партизаны?

— Да. — Взгляд Монка сделался свирепым. — А что удивительного вы находите в этом?

Дэмон не удержался от улыбки.

— Э-э… Насколько я понимаю, ничего, сэр… Только я не…

— Они воюют с японцами, правда ведь? — перебил Дэмона Монк и, не дав ему ответить, продолжал: — Можете не сомневаться, воюют. И должен сказать вам, воюют куда больше и лучше, чем эти самоуверенные и надменные гоминдановцы. — Он поднялся со стула и, засунув свои длинные руки в задние карманы брюк, начал расхаживать позади стола. — С лица похож на молодца, а в душе овца… — отрифмовал он нараспев. — Кто сказал так, Дэмон?

— Не знаю, сэр.

— Вот и хорошо! Если вы сказали бы мне кто — я выгнал бы вас. Мне надоели эти всезнайки, до смерти замучили схолиасты, которые могут переложить поэмы Чосера на язык урду, но не способны добежать до отхожего места без того, чтобы у них не началось сильное сердцебиение. Назовите мне офицера, который мог бы делать все, что делает рядовой первого класса, да чтобы в два раза быстрей, чем рядовой. Боже, назовите мне хоть одного офицера, который думал бы как рядовой солдат!

Дэмон решил, что Монк не хочет слышать ответа на это восклицание, и был совершенно прав, потому что тот, не ожидая, пока капитан что-нибудь скажет, продолжал:

— Говорят, у вас непредубежденный ум. — Он бросил на капитана мрачный подозрительный взгляд. — Вас я об этом спрашивать не намерен — любой дурак скажет про себя, что у него непредубежденный ум. Калвин Кулидж сказал бы вам, что у него именно такой ум. То же самое сделал бы и Савонарола. — Он сердито дернул себя за хохолок жестких рыжих волос. — Но вам довелось перенести много хлопот и забот, достаточно, чтобы можно было предположить, что вы действительно обладаете непредубежденным мышлением. Прав я?

— Да, мне пришлось пережить многое, сэр.

Меткаф затрясся в откровенном ехидном хохоте и провел костяшками пальцев по верхней губе, вправо и влево.

— Я знаю. В министерстве вы почти у всех числитесь в черных списках. — Он снова начал энергично ходить взад и вперед. — За исключением, пожалуй, хороших пехотинцев, — пробормотал он после некоторой паузы и, покосившись на выщербленный и осыпающийся потолок, повторил: — За исключением тех неприметных людей, которые достойно сражаются в этих проклятых войнах…

Меткаф наклонился и присел на корточки за своим столом так быстро, что Дэмон опешил. Выдвинув один из ящиков стола, он достал разбухшую папку-скоросшиватель из манильской бумаги и две брошюры и шлепнул все это на стол.

— Вот, изучите это все. Я имею в виду заучите все наизусть.

— Слушаюсь, сэр.

— Времени у вас мало. Впрочем, подождите, вам, пожалуй, и вот это не помешает. Пять тысяч слов. — Он взял с полки позади себя маленький толстый словарь в синей обложке и швырнул его на стол, к папке и брошюрам. Садясь на стул и наблюдая, как капитан пристраивает под мышкой папку и книги, он сказал:

— Дэмон…

— Слушаю вас, полковник…

Лицо Монка неожиданно стало грустным, ласковым.

— Дэмон, они ведут там совсем новую, невиданную нами войну. И они выигрывают ее… — Он снова дернул себя за хохолок. — У них нет самых элементарных, на наш взгляд, вещей и тел не менее они побеждают! Не везде, конечно. Но то в одном, то в другом месте одерживают победу. Они связывают своими действиями пять японских дивизий. Если все, что я слышу о них, если хотя бы половина того, что о них говорят, правда, то это одна из важнейших перемен, происшедших в этом столетии в методах ведения войны. — Он широко улыбнулся, снова поднялся со стула и оперся руками о стол. — Как и почему, Дэмон! Мы должны знать, как и почему они одерживают победы!..

* * *

Дэмон достал две пары полевых ботинок, разносил их, смазал жиром; разыскал самый легкий спальный мешок и пальто из овчины; приобрел маленький и прочный медный чайник для кипячения воды; достал свои старые солдатские столовые принадлежности и складной брезентовый умывальный таз; сходил в амбулаторный пункт и взял там йодную настойку, хинин, висмут, болеутоляющее средство, аспирин и моток липкого пластыря. По ночам он читал и перечитывал данные ему книги, запоминал па-звания, имена, обычаи и правы или выводил один за другим замысловатые иероглифы до тех пор, пока они не врезались в память. Он собирался в Китай. Собирался в самый далекий уголок мира и хотел попасть туда подготовленным…

Но он очень ошибся в реакции Томми.

— Не может быть, Сэм! — Она пристально смотрела на него, ее губы дрожали; энергично покачав головой, она продолжала: — Ты шутишь, Сэм. Это невероятно, ты просто шутишь…

— Нет, — перебил он ее, — это правда.

— Китай! — воскликнула она. — Но ведь через шесть месяцев тебя должны перевести отсюда, мы смогли бы уехать из этой несчастной отвратительной парилки. Мы смогли бы поехать домой!..

Дэмон растерянно переменил положение ног.

— Что ж… ты можешь поехать в Штаты, если хочешь.

— О, не говори так! — воскликнула Томми. — Это пошло и омерзительно… — Она только что вернулась из поездки на остров Квиапо, куда ездила за покупками, и ее тонкая мокрая от пота блузка облепила плечи и грудь. — Ты сам захотел туда? — резко спросила она.

— Нет. Он попросил меня. Меткаф.

— Этот идиот…

— Он совсем не идиот.

Томми саркастически засмеялась:

— О нет, нет, конечно же, не идиот! Он такая же непонятая

Добродетель, как и ты.

— Томми, послушай…

— Ты согласился. Ты сказал ему, что поедешь. — Дэмон кивнул утвердительно. — Просто взял да и согласился, нисколько не подумав ни обо мне, ни о детях, ни о чем-либо другом… Китай, — прошептала она сквозь зубы. — Как будто тебе недостаточно этих проклятых Филиппин… А как же теперь с Донни?

— Донни?

— Да, Донни. Мы уже достаточно говорили об этом. Или ты только делал вид, что слушал? Ведь эта школа в Багио — сплошной фарс, она не подготовит его для колледжа. Ему необходимо год, а то и два поучиться в приличной частной школе там, в Штатах, и тебе это известно нисколько не меньше, чем мне…

— Ну что ж, ты можешь взять его в Штаты…

— Это возмутительно! — Она уперла руки в бока и резко повернулась к нему. — Все это происходит просто потому, что тебе хочется поехать туда, ты жаждешь новых приключений. Скажешь, нет? Скажешь, это неправда?

— Нет, — после секундного раздумья ответил он. — Конечно же нет. Пойми, Томми, это делается вовсе не для развлечения…

Однако секундное раздумье сделало свое дело. В глазах Томми вспыхнули гневные искорки. Наклонив голову, она с угрожающим видом подошла к нему, потная, мрачная, некрасивая. На какой-то момент Дэмон подумал, что она потеряла всякий рассудок, что она больна и во всем виновата эта проклятая жара…

— У вас есть теперь новая песенка, — сказала она напряженным дрожащим голосом. — Новая песня, ты знаешь ее? Она называется: «А как насчет меня?» Да, да, меня. Тебе, может быть, доставляет особое удовольствие беззаботно таскаться по разным китайским пагодам и храмам, пока я торчу здесь, на этом раскаленном, как для выпечки хлеба, острове. Так нет же! — громко воскликнула она. — Нет! Довольно! Хватит с меня…

— Дорогая, — попытался остановить ее Дэмон, — там Жозефина, она все слышит…

— Отлично! Пусть слышит! Пусть послушает, как офицер американской армии собирается провести свой отпуск…

— Это вовсе не от… — начал было Дэмон, но Томми закричала еще громче:

— …Бесцельно таскаться по этой несчастной, вонючей стране, в то время как все остальные, все эти безмозглые тупицы — ловкие и пронырливые тупицы, я имею в виду, — продолжают выходить в люди!.. Нет! — воскликнула она полным отчаяния и гнева голосом. — Довольно с меня! Этому глупому, сознательному безумию надо положить конец! Я больше не вынесу этого!

— Дело в том, Томми, что это вовсе не увеселительная прогулка, — начал Дэмон, взяв ее за плечи и ритмично встряхивая в такт своим словам. — Ничего подобного я от этой поездки не ожидаю. Фактически я направляюсь туда, где до этого вряд ли кто-нибудь бывал… Еду потому, что предстоящая работа, возможно, окажется самой важной во всей моей жизни… потому, что кто-то должен выполнить эту работу, и я льщу себя надеждой, что выполню ее лучше, чем кто-либо другой. Успокойся, возьми себя в руки, Томми.

Томми резко вскинула голову и посмотрела на него расширенными от страха глазами.

— Куда же ты едешь, Сэм? — спросила она с тревогой.

— На север. В Шаньси.

— Но… там же красные! Головорезы и бандиты, толпа грабителей… Джо Каллен сказал, что они безжалостно погубили целый…

— Джо Каллен никогда не бывал севернее Ханькоу больше чем за милю.

— Они убьют тебя! — глухо воскликнула Томми. — Убьют только для того, чтобы воспользоваться твоей одеждой и документами…

— Может быть… Но я сомневаюсь в этом.

Несколько секунд Томми смотрела на него молча, затем подняла руку и уронила ее с бессильным отчаянием.

— О, Сэм! Я не вынесу этого! Не вынесу…

— Томми, послушай…

— Нет!

— Послушай меня, Томми…

— Нет, нет, это чудовищно! Почему ты позволяешь им так издеваться над собой? — Она вырвалась из рук Дэмона и бросилась в спальню.

Опустив руки, Дэмон проводил ее печальным взглядом. Из кухни доносился дробный стук ножа по деревянной доске: напевая песенку, Жозефина нарезала что-то для задуманного ею блюда.

Позднее Томми как будто успокоилась. Внешне по крайней мере. На Кавите, куда провожать Дэмона приехали супруги Меткаф и немногие другие сослуживцы, Томми выглядела веселой и беспечной — такой, какой и следует быть в подобных случаях жене военного человека. Однако более печальной улыбки, чем та, которая была на ее лице, когда Дэмон, поцеловав ее, начал спускаться по трапу на клипер, он никогда не видел. В самом деле, не эгоистично ли он поступает? Не является ли это предательством по отношению к ней и детям? Дэмон так не думал. Но он чувствовал, чувствовал с неприятным замиранием сердца, что отношения между ним и Томми никогда уже не будут прежними. На дорогу ушло много недель. Бывали моменты, когда Дэмон начинал сомневаться, доберется ли он вообще до места назначения. Китай пришлось пересекать, то и дело уклоняясь на запад или восток, в обход продвигавшихся японских частей. Он чуть не погиб при крушении поезда, шедшего в Цзиньцзяп; полуразвалившийся, переполненный беженцами и опасно накренившийся пароходик доставил его в Хуайни; он вошел в долю с каким-то торговцем из Персии и свободно промышлявшим летчиком из Аштабьюли, штат Огайо, и они наняли допотопный, со снесенной крышей «чандлер». Водитель машины, маленький нервозный китаец, назвавший себя корреспондентом нанкинской газеты, но похожий скорее на дезертира, во-первых, совершенно не разбирался в устройстве машины, а во-вторых, был очень близоруким. В Гуйчжоу Дэмон воспользовался попутной двуколкой, потом ехал на тупоголовом и упрямом пони, который без всякой видимой причины вдруг начинал взбрыкивать как козел. Под конец Дэмону пришлось мною пройти пешком. У него возникло странное ощущение: как будто окружающий мир опускался в прошедшее время, как будто люди неумолимо скользили вниз по цепи многострадального механического прогресса, возвращались ко всему самому элементарному. Когда Дэмон в компании с проводником и двумя студентами из Ханькоу добрался наконец до Люсина и увидел вышедшего ему навстречу человека в синей форме рядового солдата, он подумал: это очень кстати, что он пришел пешком, а не приехал на чем-нибудь, ибо пехотинец есть пехотинец…

* * *

В комнате-пещере стояла теперь тишина. Линь Цзохань сидел на развалившейся, негреющей лежанке и, слегка покачиваясь взад и вперед, мурлыкая что-то себе под нос, внимательно рассматривал карту. Встретившись взглядом с Дэмоном, он улыбнулся.

— Ну что ж, посмотрим, — на чистейшем французском произнес он. — Каково ваше мнение о моем плане боя, Цань Цзань?

Дэмон встал, подошел к Линю, сел рядом с ним, и они несколько минут тихо разговаривали. Да, он правильно понял замысел: цель боя — захватить медикаменты и медицинское оборудование, которое японцы получили несколько дней назад. Набеговая операция. Дэмон показал на дефиле в двух или трех ли южнее Удая.

— А почему бы не устроить засаду японской колонне здесь? — спросил он.

Линь улыбнулся:

— О нет, их слишком мною.

— Но, — возразил Дэмон, тщательно подбирая слова, — уничтожение сил противника на поле боя — это самый верный путь к победе в войне.

— Клаузевиц, — сказал Линь, и его брови метнулись вверх и вниз. — Да, это один из путей, очень хороший путь. Я бы хотел, чтобы мы могли воспользоваться им. Однако в этом конкретном случае гораздо важнее заполучать медикаменты. Вы не представляете, как сильно мы нуждаемся в них.

Дэмон ничего не сказал в ответ; продвигаясь в течение шести недель через лагеря и временные госпитали, через разрушенные деревни и города, он получил хорошее представление об этой нужде. Он еще раз показал на карту.

— А что, если японская колонна прибудет раньше, чем вы рассчитываете?

— Тогда рейд будет отменен.

— А что, если гарнизон в Удае окажется большим, чем вы думаете?

— Это тоже маловероятно.

— Ну, а если сообщивший вам это крестьянин ошибся? Линь пожал плечами.

— К нам пришел бы кто-нибудь еще и принес бы другое донесение. Но никто не пришел. — Он помолчал немного. — Народ — это наши глаза и уши, Цань Цзань. Эта наша разведка, наши интенданты, наша служба связи, медицинская служба. А в некоторых случаях народ становится даже нашей мобильной резервной силой.

— Тогда они должны бегать как черти, — пробормотал Дэмон по-английски. Линь не знал английского, но, видимо, интуитивно понял реплику, потому что он неожиданно улыбнулся и его брови дважды метнулись вверх и вниз.

— Нуг а что, если капитану Фэну не удастся увлечь за собой японцев? — настойчиво продолжал Дэмон.

— Тогда вся операция будет отменена. Мы атакуем только тогда, когда уверены в своем превосходстве. — С некоторой паузой он добавил: — Никогда не начинай бой, который можешь проиграть, Цань Цзань. Такова партизанская война.

— А если, начав бой, увидишь, что начинаешь проигрывать, полковник?

— В таком случае мы рассредоточиваемся.

— Рассредоточиваетесь?

Линь растопырил свои топкие, костлявые пальцы,

— Прекращаем бой и рассеиваемся. Нас как будто и не было. Потом мы собираемся в Тэнши. Так предусмотрено планом. Имеется подробный план отступления, в котором заранее учтены все альтернативные возможности. Это наиболее — важная часть плана.

«Самый безумный метод ведения войны, — подумал Дэмон, — дурацкая стратегия. И тем не менее у них кое-что получается…» Он снова ткнул пальцем в карту.

— А что, если у этой японской колонны есть кавалерия, которая подоспеет сюда еще до того, как вы закончите операцию?

— И в этом случае мы прекращаем бой и рассеиваемся.

— Понятно. — Несколько секунд Дэмон наблюдал за собеседником молча. — Но предположим, просто предположим, что командир японского гарнизона — очень и очень умный человек. Предположим, что японцы действительно начнут преследовать отряд капитана Фэна. Но что, если командиру японского подразделения будет приказано преследовать ваш отряд только до определенного места, скажем, вот до этой дороги, а потом повернуть и быстро возвратиться? Как раз к тому моменту, когда вы начнете атаку?

— Это был бы очень умный, очень прозорливый приказ, — медленно сказал Линь.

— И что, если к тому же приближающаяся из Чжансяня японская колонна введет в заблуждение всех наших разведчиков и лазутчиков и прибудет сюда в то же время?

На лице Линя появилось выражение мрачной решимости.

— Тогда мы умрем как солдаты, но постараемся причинить врагу максимальный урон. — Его взгляд упал на того молодого солдата, который все еще старательно выводил патроном различные буквы и слова на земляном полу пещеры. — Поймите, Цань Цзань. Наша тактика — это тактика слабых. У японцев есть и артиллерия, и самолеты, и тапки, и неисчерпаемые боеприпасы. А у нас нет ничего, кроме устаревшего легкого оружия и собственных ног, да еще народа. — В его глазах засветились лукавые искорки. — Но в конечном итоге то, чем располагаем мы, имеет решающее значение. Вы, конечно, читали «Войну и мир»? — Дэмон кивнул. — Помните тот момент, когда Кутузов узнал, что французы продолжают наступать на Москву? Помните, как он упал на колени и начал благодарить бога? Вот это как раз и есть наша тактика, — подчеркнул он на мелодичном французском языке. — Пусть они наступают, и чем больше их, тем лучше. Пусть погружаются все глубже и глубже в спокойный темный океан Шаньси, Хунаня, Хэбэя. Настанет время, их захлестнет волна и они не смогут дышать… А мы можем дышать в этой волне, Цань Цзань. Народ — это наша надежда, наша опора, океанская волна, в которой мы, партизаны, плаваем, но пришельцы в ней захлебываются.

Вошел солдат и что-то быстро сказал Линю. Тот молча кивнул ему и повернулся к Дэмону.

— Теперь нам надо ждать. — Он с необыкновенной осторожностью начал складывать потрепанную карту, потом, прислонившись к стене спиной и обхватив колени руками, улыбнулся, вздохнул и продолжал: — Самое трудное — это ждать… А неплохо бы погреться, если бы огонек был, правда?

— Да, неплохо, — согласился Дэмон.

Неплохо! Это было бы просто божественно! Он перевел взгляд на находившихся в пещере солдат: двое из них дремали, несколько человек чистили свое оружие, некоторые тихо разговаривали о чем-то; кое-кто ответил ему тем ясным, любознательным взглядом, который Дэмон уже привык видеть у китайцев. Он не замечал в них ни уныния, ни упадка духа, не говоря уже о какой-нибудь форме неповиновения. Дэмона одолевала неподдающаяся воле дрожь, и, чтобы избавиться от нее, он расслабил мышцы, покрутил плечами, потер руки, шею. Что касается предстоящего боя, то у него возникло дурное предчувствие: операция казалась ему ненужной, рискованной, полной просчетов и нелепостей, построенной на наивных хитростях. В деревне, которую они собирались атаковать, находится подразделение отлично вооруженных солдат, воинская часть хорошо дисциплинированной, стойкой, с высоким наступательным духом армии, которая никогда не терпела поражений и которая имела возможность направить свои силы в любой район этой обширной, но безлюдной и разоренной страны. Когда генерал Кун Чжуньшо в Чжандэ спросил его, что именно Дэмон хотел бы увидеть, он, не задумываясь, ответил, что хочет по возможности с самых непосредственных позиций наблюдать действия партизан, особенно стремительные броски и атаки высокоподвижных отрядов. Однако теперь, через шесть педель после четырехсотмильного путешествия, он стал куда менее прытким. Ему уже не двадцать два, а тридцать девять; он устал, был голоден, еще не совсем оправился от приступа дизентерии и, что хуже всего, жестоко страдал от холода, который, казалось, с каждым днем подбирается все ближе и ближе к самому сердцу, ослабляя его волю и ясность мышления.

Линь Цзохань смотрел на него спокойным, приветливым взглядом. Чтобы скрыть свое раздражение, Дэмон спросил:

— А как, полковник, вам удалось так хорошо выучить французский?

Линь широко улыбнулся:

— Да еще живя с такими малограмотными крестьянами, да?

Дэмон ответил улыбкой и добавил:

— Я сам сын фермера, полковник, и мне, конечно, это кажется необычным.

Линь опять рассмеялся.

— О да, это необычно, очень необычно! — Он откинулся назад и закрыл глаза. — Нет, я ведь из привилегированных. Из тех, кто пользовался благами, кто рожден господствовать. — Его широкие подвижные губы слегка искривились. — У меня было десятка два горничных, частных учителей, наставников, и я получил прекрасное образование. Мой отец был состоятельным и жестоким человеком. Да, да. — Линь покачал головой. Дэмону показалось, что полковник засыпает. — Состоятельный и жестокий. А я, пожалуй, и его превзошел. Я был тугуном большой провинции, генералом в двадцать шесть лет. Не в силу своих способностей, конечно. Мне подчинялись двенадцать тысяч солдат и сотни тысяч людей, которые боялись меня как чумы. Пьянящее это чувство, Цань Цзань, когда люди подбегают к тебе, падают на руки и на колени и начинают бить лбом о землю, пока ты идешь мимо них. Чувствуешь себя богом на земле… — Он замолчал, как бы подбирая слова. — А какие возможности! Я превратился в сибарита, любителя удовольствий и развлечений. В мире существует так много приятных вещей, и я не видел причин, почему бы мне не пользоваться ими. Я брал из сокровищницы провинции все, что хотел, а хотел я, Цань Цзань, очень многого. А почему не брать? Когда ты видишь так много всего, что можешь взять, аппетит непомерно разрастается и ты сам удивляешься, как много тебе нужно.

Во-первых, я очень любил великолепие и пышные зрелища. Я наслаждался жизнью намного больше, чем может наслаждаться средний человек. У меня было двадцать четыре формы разных видов и цветов: синие и темно-фиолетовые, белые и ярко-зеленые, с роскошными погонами, ремнями и пряжками, с наборами орденов и знаков отличия, которые сверкали как небесные светила. Меня наряжали как царя небесного. У меня были личные телохранители, и они тоже то и дело меняли форму одежды. Форма была щеголеватая, броская, пошитая по лучшим прусским и английским образцам. Стоило мне только произнести одно слово, и все моментально, словно заведенные, приходили в движение, выполняли мои желания. Я любил женщин — у меня был прекраснейший, великолепнейший гарем…

Линь глубоко вздохнул и провел ладонью но щеке.

— Разумеется, я пытался иногда занять себя и другими вещами. Например, я заинтересовался искусством управления. Искусство управления… Мы любим обозначать этими словами стремление добиться политической власти. Я был властелином, но хотел обладать еще большей властью. А кто не захотел бы, находясь в таком положении? Я был богат, молод, горд, честолюбив, тщеславен. Желать, казалось, было больше нечего. Я начал заниматься разного рода интригами. Тогда все были интриганами в той или иной степени. Это было время, когда делами ворочали крупные полководцы и военные диктаторы. Даже западные державы, да и ваше правительство тоже, Цань Цзань, не миновали того, чтобы не приобщиться к этой захватывающей политической игре, а я ведь знал, что преуспею в ней больше, чем многие другие. Например, я заключил союз с Цзао Фаньтином против Чжэнь Сидэна, а потом, в подходящий момент, я оставил Цзао и объединил свои силы с другим, близким мне по духу маленьким властелином Кан Шимао, который так же, как и я, любил вино и молодых девушек. С ним мы пускались в новые интриги, увозили девушек, грабили сколько нашей душе угодно. Мы чувствовали себя так, как будто были облечены правом совершать любое преступление и с любой целью…

— Разумеется, — продолжал Линь после некоторой паузы, — я совершил много ошибок. А какой горячий и своевольный молодой человек не делал бы их, если у него нет ни капли мудрости и если он абсолютно безразличен к страданиям и смерти? Особенно безразличным я был к страданиям и смерти солдат, которыми командовал. В действительности я не знал ни стратегии, ни тактики. Только воображал, что знаю. Я был храбр, это правда, скакал впереди своей многочисленной личной охраны, часто рисковал но это была храбрость человека, не знающего настоящей цены жизни, будь то его собственная или чья-нибудь еще… А вы, Цань Цзань, задумывались когда-нибудь над тем, каков вы? Каков вы как военный, я имею в виду? Дэмон ответил не сразу.

— Задумывался, но, пожалуй, недостаточно.

— Значит, задумывались, — продолжал, улыбнувшись, Линь. — Да. Вы необычный американский офицер. Но такой, каких мне приходилось встречать в Шанхае или иностранных представительствах в Пекине. Этим, конечно, и объясняется то, что вы здесь, среди таких неучей. Вы прекрасный солдат-профессионал… — Он внезапно замолчал. — В вас есть что-то такое, в вас и во мне, что ведет нас к смерти. Да, да, поверьте. Возможно, именно поэтому мы так любим военную жизнь. Военная жизнь представляет так много отличных, ярких возможностей… Но в нас есть и что-то другое, благодаря чему мы хотим стать лучше, чем есть, хотим любить, прощать, стремиться к благородству, к спокойствию души. В то время, о котором я говорил, этого «другого» во мне почти не было. Почти. Конечно, иногда, на очень короткое время, меня охватывало чувство неопределенности, страха или полного отчаяния. Но я отвергал все эти мысли. А как же иначе? Всегда находился какой-нибудь выход. Всегда находилось что-нибудь, на что можно было опереться или чем можно было развлечься. Если я, например, без необходимости губил слишком много своих солдат в какой-нибудь фронтальной атаке укрепленного района, то это не имело для меня большого значения. В самом деле, ведь это были всего-навсего крестьянские ребята, не так ли? Такие, какими были вы, Цань Цзань. Всегда было кем заменить их. Что изменилось бы, если они попытались бы, скажем, укрыться, отступить? Зачем это нужно, если многие из них были доставлены моим офицерам со связанными руками и ногами? — Он бросил на Дэмона проницательный косой взгляд. — Вам, наверное, случалось видеть некоторые отряды гоминдановских волонтеров, Цань Цзань?

Дэмон кивнул. В Ханьяне мимо него, еле волоча йоги в оковах, прошло какое-то подразделение молодых солдат, подгоняемых вооруженной охраной. «Кто они, — спросил Дэмон шедшего рядом офицера, — преступники или дезертиры?» «Рекруты», — ответил тот, напряженно улыбнувшись. Дэмон с грустью смотрел на солдат, пока те не скрылись за поворотом.

— Использовать хороших людей в качестве солдат так же неразумно, как использовать хороший материал для выделки гвоздей, — продолжал Линь Цзохань. — Это старая китайская поговорка. У нас их тысячи и тысячи. Правда, именно на этих гвоздиках держится крыша, которая, не будь гвоздиков, упала бы на вашу гордую неприкосновенную голову… Но я никогда не задумывался над этим. Я забавлялся как только мог. В таких случаях ведь тоже испытываешь огромное наслаждение: ты подаешь решительную отрывистую команду, которая, как тебе кажется, исходит из твоей души, и вся эта масса вооруженных людей — твоя собственность, даже больше, чем собственность, продолжение самой твоей души — устремляется вперед, как огромный ощетинившийся зверь, покоренный тобой, подчиняющийся твоей воле. Вы, наверное, тоже испытывали нечто похожее, Цань Цзань?

— Да, испытывал, — ответил Дэмон после секундного молчания.

— Так вот, я наслаждался такими моментами, они стимулировали мое кровообращение, ускоряли дыхание. Вся эта масса людей была как бы эхом моей воли. О, это великолепное ощущение! По моей команде звонко трубили горны, люди бросались в атаку, а я наблюдал через свой отличный немецкий бинокль, как эти маленькие фигурки по моему приказу бегут на противника. Когда кто-нибудь падал, я просто переводил бинокль на других. А потом, в решающий момент, после того как оборонительный рубеж противника прорван, а его пушки замолкают, в окружении телохранителей скакал туда и я, преследуя бегущего в панике врага. От раненых, стонущих и умирающих я просто отворачивался, не замечая их. Какое мне дело до них? Ведь я одержал победу, правильно? Я хотел победы, и я получал ее. Наступал в высшей мере опьяняющий момент — я входил в покоренный город, в захваченную цитадель противника.

Линь взял свое оружие — пистолет-пулемет «томпсона» — не каким-то почти презрительным автоматизмом вставил в него двадцатипатронный магазин. Затем он достал из кармана небольшую тряпку и начал обтирать ею пистолет, видимо, только для того, чтобы чем-то занять свои руки, ибо пистолет-пулемет был идеально чист.

— Подарок американского правительства, — сказал он. — При посредничестве ведомства добрых услуг Гоминдана. — Он криво улыбнулся. — Досадно будет, когда кончатся патроны к нему. Не было ни одной задержки, представляете? — Он взглянул через вход в пещеру на долину, на темный склон горы. — Но потом наступала зима, — продолжал он, — время холода и снега, время прекращения походов и боев. Я все чаще и чаще впадал в состояние апатии, неудовлетворенности, искал поводов для ссор с подчиненными и прислугой, ни за что ни про что кричал на них, наказывал, наказывал много и изощренно, как хан. Потом начал предаваться и другим порокам. У меня было так много времени для этого, так много средств, такая жажда…

Линь замолчал и вздохнул. Его медленный, глубокий вздох был намного красноречивее, чем последовавшие за ним слова.

— Я пристрастился к опиуму. — Пальцы Линя нервно двигались по ствольной коробке пистолета, голос понизился. — Вошел в этот погруженный в неизвестность меланхолический мир, в котором вы чувствуете себя богом всех богов, парите в радужных облаках… — Линь откашлялся и отложил пистолет в сторону. — Но потом облако рассеивается. Вы оказываетесь в каком-то потоке он несет вас все быстрее и быстрее, потом вы, застывший, всеми покинутый, проваливаетесь в мир ужасов, ударяетесь обо что-то и испытываете невыносимые муки. Шатаясь, вы поднимаетесь на ноги, хотите вернуться, но теперь вам уже не на что опереться и вы летите в бездну. Ужасающий полет. — Линь поджал губы. — За всякий порок приходится соответственно расплачиваться, а за увлечение опиумом — больше, чем за что-либо еще. Я похудел, стал вялым, апатичным, подавленным, а когда меня мучили ужасные боли и кошмары — грубым, жестоким, вспыльчивым. Так, пребывая во власти своих порочных желаний и побуждений, в переходах от состояния крайнего упадка сил, праздности и лености к состоянию неудержимого бешенства, я прожил довольно долго. Колесо совершило полный оборот. Теперь я сделался невольником, жертвой своих желаний, тем самым крестьянским парнем, которого доставили со связанными руками и ногами на верную смерть. Но до этого дело не дошло…

Потом со мной произошел странный случай, очень странный. Настолько странный, что до сегодняшнего дня я так и не пойму, почему же все произошло именно так, а не иначе. Однажды вечером я был в театре. Во время перерыва ко мне подошел слуга и сообщил, что моя мать умирает. Я покинул театр и поспешил к ней. Она болела уже давно, у нее был рак, но, когда я посмотрел на нее в тот памятный день, ее вид потряс меня. Прежде она была признанной красавицей, умницей, высококультурной женщиной, а теперь передо мной лежала изможденная мумия, кости, обтянутые бледной кожей. Я пытался утешить ее, начал рассказывать о разных мелочах, говорил, что она поправится, что мы вместе поедем путешествовать. Она остановила меня жестом. «О, сынок, — сказала она, — даже если бы моя жизнь зависела от того, чтобы поднять палец, я не подняла бы его». Эти слова потрясли меня. Мне казалось тогда, что это самое ужасное, что мог сказать человек человеку. И это говорила моя мать! Я умолял ее не говорить и не думать так, я даже заплакал. Но она снова посмотрела на меня с такой печальной улыбкой безгранично уставшего человека и с трудом произнесла: «Бу па, сяо Линь, бу па». Не бойся, маленький Линь, не бойся. Так она успокаивала меня, когда я был малышом…

— Перед рассветом она умерла, — продолжал Линь после короткой паузы. — Я поднялся, вышел из больницы, сел в машину и приказал шоферу ехать домой. Я уже не плакал и не чувствовал ни особого потрясения, ни желания заснуть. Я, видимо, был необыкновенно восприимчив в эти минуты, ибо в противном случае то, что я увидел потом, не произвело бы на меня такого впечатления. Я увидел лежащего на куче навоза голенького грудного ребенка, крошечную девочку. Это довольно обычная картина. Вам, Цань Цзань, несомненно, приходилось видеть нечто подобное на нашей огромной, безжалостной истерзанной земле: беднейшие из бедных оставляют глубокой ночью грудную девочку на куче навоза, чтобы она умерла, ибо ей нет места в этой безысходной бедности, она — всего-навсего лишний рот, который печем кормить, который появился только для того, чтобы отнять пищу у множества уже существующих отчаянно голодных ртов…

Линь замолчал. Взглянув на него, Дэмон заметил, что лицо партизанского вожака стало суровым.

— Никаких особых причин, чтобы вид этого ребенка так подействовал на меня, не было, — продолжал он после паузы. — Я тысячу раз видел таких и прежде. Разница заключалась, пожалуй, лишь в том, что эта девочка была еще жива. Она немощно подергивала своими крохотными ручонками и ножками, слабо качала в трепетной агонии головкой, как бы цепляясь за покидающую ее тельце жизнь. Крошечное нежное тельце, шевелящееся в этой отвратительной куче навоза. Эта картина обожгла мое сознание словно расплавленный металл… А потом, через какие-то двадцать секунд, произошло самое необычное и самое необъяснимое: я внезапно почувствовал острую, нестерпимую боль в сердце, как будто кто-то вонзил мне в грудь кинжал. Задыхаясь от боли, я изогнулся как змея, хотел вдохнуть воздух, но не мог, хотел крикнуть, позвать на помощь, но мой голос — не голос, а беззвучный хрип — заглушался мягким и ритмичным гулом двигателей. Сердечный приступ, жестокий, роковой приступ. Я подумал, что умираю, что черве минуту другую я буду мертв. Не будет больше алкают любовниц и девственниц или опиума, никакого необузданного великолепия, роскоши и безграничной власти над людьми. Это было ужасное ощущение. Через несколько секунд, всего несколько таких коротких секунд, тебя больше не будет. Ты умрешь в самом расцвете лет…

Раздался гулкий звук взрыва, за ним еще один. По долине прокатилось многократное эхо. Люди в пещере оживились, некоторые вопросительно подняли головы.

— Семидесятипятимиллиметровые, — сказал Дэмон.

— Да, крупповские, — согласился Линь. — Это их любимый метод рекогносцировки, — добавил он с мрачной улыбкой. — Рекогносцировка огнем. Необыкновенно расточительная, но она укрепляет в них уверенность. Полагаю, что лучше всего пока не мешать им. — Сказав это, он спокойно продолжал свой рассказ: — Мой гаофер и слуга на переднем сиденье, отделенные от меня стеклянной перегородкой, ничего этого не видели; они никогда не поворачивались назад. Свита, ехавшая позади, также ничего не заметила: они просто подумали, что я наклонился вперед, чтобы поднять что-то, или, возможно, прилег подремать. А я был парализован, задыхался, каждый новый вдох становился для меня все более и более мучительным, меня все крепче и крепче сжимали тиски невыносимой боли — боли, которая странным образом порождала мгновенные, пронизывающие, как молния, мысли: «Ты один из многих. Ты и этот брошенный ребенок, лао бай син, ребенок простых людей. Ты точно такой же. Ты считал себя человеком особого рода, но это неправда, и вот теперь ты убеждаешься в этом. Этого ребенка выбросили как ненужный хлам еще до того, как он смог почувствовать жизнь, а с тобой нянчились, ты наслаждался жизнью и успел испытать все блага этого мира, тысячу раз, до тех пор пока тебе не надоело все это. И вот, несмотря на все твое богатство, коварство и дорогостоящие наслаждения, ты точно такой же: она умирает и ты умираешь. Значит, ты такой же: и в смерти, и в жизни, такой же». Эти мысли, ясные, как капельки утренней росы, мчались и мчались через мое сознание, а я, охваченный агонией, всеми силами старался избавиться от них. Мне хотелось кричать, вопить, призвать кого-нибудь на помощь, но вместо этого я только жадно глотал воздух, хрипел и беспомощно двигал руками, как та брошенная крошечная девочка…

Линь беззвучно усмехнулся, его брови метнулись вверх и вниз.

— Разумеется, это вовсе не был роковой сердечный приступ. Позднее я узнал, что это ущемление грыжи, хотя даже такое тривиальное заболевание иногда может довести вас до состояния, когда вы решите, что находитесь на краю могилы. Таким образом, я вовсе не умирал и не умер. Я был еще сравнительно молодым и вскоре снова стал здоровым. Но после того случая все коренным образом изменилось. Я никогда не мог забыть этого момента в машине. «Почему эта маленькая девочка, а не я? Почему я, а но эта маленькая девочка?» — непрестанно, как помешанный, спрашивал я себя. Я не мог отделаться от этого бессмысленного и необъяснимого вопроса никакими средствами, потому что не мог думать ни о чем другом. Я стал одержимым этой мыслью. Я вложил меч в ножны, отказался от своего гарема и взялся за книги. У меня было хорошее образование, то есть меня хорошо подготовили многочисленные немецкие учителя и русские гувернантки, я прилично знал четыре языка. Я запирался в своем замечательном кабинете с окнами на долину Йюцзы и читал, читал, читал. Я читал все, что попадало под руку. Не в силу привычки, не для развлечения, не для удовольствия, а для того чтобы узнавать новое. Плутарх, Руссо, Адам Смит, Декарт, Маркс, Торо. Моей жажде узнавать новое не было предела. Вы когда-нибудь испытывали такую жажду, Цань Цзань? Жажда столь безрассудная, что вы начинаете сетовать на то, что приходится тратить время на прием пищи и на сон, что вы не можете дождаться рассвета, чтобы снова читать? — Дэмон кивнул. — Да, вот и у меня была такая лихорадка. Я должен был познавать новое, это было для меня важнее даже самой жизни.

Из дальнего конца долины снова донеслись лающие звуки выстрелов из семидесятипятимиллиметровых орудий, ритмичные, отрывистые, словно в честь какой-то церемонии.

— Итак, я читал, читал и читал, но к исходу шести месяцев начал заметно уставать. Зато я пришел к некоторым выводам. Если существующая система породила меня, высокомерного, эгоистичного, развратного молодого бандита и убийцу, как нечто, к чему могут стремиться другие, значит, эта система порочна: мир алчности, коррупции, фаворитизма, разорительных налогов, мир самого вопиющего и губительнейшего попрания прав человека. Собственно, этот вывод был настолько прост и очевидец, что вовсе незачем было так много читать. Я был совершенно испорченным человеком и прямым продуктом своего общества; продуктом этого общества были и рабы, которым я столь величественно приказывал, и брошенный на кучу навоза грудной ребенок.

Линь глубоко вдохнул и забавно надул щеки при выдохе.

— Вскоре настало трудное для меня время. До этого все представлялось мне ясным, захватывающим, передо мной как бы непрестанно открывались все новые и новые горизонты. Теперь мне стало очень тяжело. Я должен был перестроить свою жизнь, должен был действовать на основе приобретенных знаний, мудрости в просвещенности, мне нужно было избрать правильный курс и строго придерживаться его. И я сделал это. Я разогнал преданных мне телохранителей, назначил своим любовницам пенсии, положил конец грабительским военным походам и налетам, прекратил какие бы то ни было политические интриги. — Линь снова вздохнул, потер лицо своими длинными, тонкими пальцами. — Все это удалось мне сравнительно легко. А вот расстаться с привычкой к опиуму оказалось намного труднее. Но и с этим я справился, преодолел и этот порок. Я заказал билет на английский пароход и поехал в Мельбурн, а когда возвратился на родину, то был уже здоров. — Он повернулся и бросил взгляд на Дэмона. От грустных воспоминаний глаза его потемнели. — Вы не представляете, как это трудно.

— Я отвык от морфия без особого труда в Анжере, в тысяча девятьсот восемнадцатом, — тихо сказал Дэмон.

Линь улыбнулся.

— О, в таком случае вы хорошо поймете меня. Да. — Он кивнул головой. — Так вот, после этого я поехал за границу. Во Францию, Германию. Но не в погоне за удовольствиями и развлечениями. Я учился и читал, посещал Сорбонну, общался с профессорами, военными и политическими деятелями, фермерами. И все, что я видел, все, что узнавал, я соотносил со своими знаниями о Китае. Ибо, несмотря на глупость, упрямство и надменность, несмотря на потворство своим желаниям, я любил Китай, и любил намного больше, чем представлял себе. Медленно, но неумолимо я пришел к следующему выводу: Гоминдан не оправдал наших надежд. Это все равно как если бы ваш Вашингтон умер в тысяча семьсот восемьдесят первом году, а Гамильтон — этот очень эгоистичный человек с большой и алчной семьей — захватил бы в свои руки контроль над правительством, казнил бы ваших пэйнов и джефферсонов и восстановил бы английские налоги и военную оккупацию, которые вызвали вашу войну за независимость. Чан Кайши повернул вспять, ужасная коррупция и тирания по отношению ко всему народу. Это обычное явление для наших дней. Вы сами убедились в этом. Поэтому выбор для меня был абсолютно ясен…

— Но сделать этот выбор было нелегко! — Линь беззвучно за смеялся, обнажив свои мелкие ровные зубы. — Ох уж эта ваш; библия! Вы не представляете себе, как странно звучит она для восточного человека. Тем не менее некоторые ее положения весьма трогательны. Есть в ней одно место, над которым я задумывался особенно часто. Это место, где молодой человек приходи: к Иисусу и спрашивает его, как ему поступить с унаследованное вечной жизнью. Иисус отвечает: «Продай все, что у тебя есть раздай деньги бедным и следуй за мной». Дальше в библии говорится: «Молодой человек опечалился, когда услышал это, к ушел огорченный, ибо у него было много всего». Что ж, у меня тоже было много всего, больше, пожалуй, чем у этого библейского молодого человека. Но я все продал, а деньги раздал бедным. — Линь расставил руки. — И вот я здесь. — Он тихо засмеялся. — Но должен признаться, что не надеюсь ни на какие вознаграждения на том свете.

* * *

Над ними неясно вырисовывались иссиня-черные горы с почти невидимыми в позднем послеполуденном освещении свето-теневыми границами между возвышенностями и ущельями. Дул сильный пронизывающий ветер. Лежа на животе позади небольшого бугорка, Дэмон энергично растирал руки и непрерывно моргал; глаза на холоде постоянно слезились, и казалось, что серая, едва различимая полоса деревни в стороне от дороги все время изгибается, словно находится под водой. «Не пожалел бы сейчас за чашку горячего кофе сотню долларов, — подумал Дэмон с горечью, — сотню долларов наличными». Он почувствовал непреодолимое желание помочиться, хотя делал это не более получаса назад; челюсти его дрожали, словно пораженные параличом, зубы выстукивали дробь. В течение предыдущих двух часов солдаты медленно продвигались в направлении деревни и развернулись теперь в форме широкой дуги менее чем в ста пятидесяти ярдах от нее. На спине солдата, лежавшего в десяти футах от Дэмона, болтался тяжелый палаш, сверкая серебром в предсумеречном свете.

Удай… Восемь или девять полуразрушенных домиков, расположенных вокруг большого здания с изогнутой крышей из синей черепицы. В этом здании находятся остатки японского гарнизона. Дэмон взглянул на часы: осталось менее трех минут. Если все идет по плану… А как может все идти по плану в этой состоящей из оборванцев части, вооруженной допотопным оружием, которые к тому же целых два дня не имели горячей пищи? Да еще при этом проклятом ветре? Боже, если не было бы ветра, может, что-нибудь и вышло бы…

Из-за угла ближайшего домика показался солдат. Гладкая, как шляпка поганки, каска; горчичного цвета шинель, застегнутая на все пуговицы. Солдат шел характерной для часового нарочито медленной походкой. Низкорослый, коренастый парень, винтовка в положении «на ремень» с примкнутым длинным штыком. Дамой инстинктивно вобрал голову в плечи, по часовой скользнул взглядом по пригорку с полным безразличием; он зевнул, несколько раз ударил рукой об руку и, прислонившись спиной к стене дома, начал сосредоточенно ковырять в носу. Противник. Этому несчастному, продрогшему молодому парню, находящемуся далеко от родины, суждено умереть. Дэмон вспомнил жаркое июльское утро во Франции, ферму Бриньи в двух молодая немецких солдат возле яблони. Теперь здесь, на другом краю света, он, как и тогда, прячется, выжидает. Дэмон посмотрел на Линь Цзоханя, гревшегося в двадцати футах от него, позади большого валуна, но лицо партизанского вожака было непроницаемым.

Рядом с Дэмоном лежал съежившийся от холода эскимос, и, следуя за его взглядом, Дэмон увидел на дороге приближавшееся с юга фигуры: дне пожилые женщины, сгорбившиеся под тяжестью огромных вязанок хвороста. Японский часовой увидел их, отошел от стенки дома и, что-то крикнув, замахал рукой, как бы предлагая женщинам поторопиться. Женщины слегка ускорили шаг и подошли теперь ближе. Одна ил них что-то ответила часовому хриплым голосом. Солдат крикнул еще что-то и расхохотался. Фигуры почти вплотную приблизились к нему. В следующий момент часовой, должно быть, увидел или заподозрил что-то, потому что поспешно сорвал левой рукой винтовку с плеча, но уже было поздно. В воздухе сверкнуло лезвие ножа, раздался короткий пронзительный крик. Солдат согнулся, мешком свалился на землю, и в течение каких-то секунд три слившиеся в одно пятно фигуры, казалось, держали друг друга в горячих объятиях. Японский солдат остался лежать на дороге. Один партизан взял его винтовку, другой отстегнул патронташ, и оба скрылись между домами справа от большого здания.

В этот момент Линь поднял руку — знак, по которому около десятка партизан вскочили на ноги и почти бесшумно побежали по склону вниз — одновременно от холма на противоположной стороне к центру деревни быстро приблизилась еще одна группа партизан. Обе они расположились веером с двух сторон крытого черепицей здания. Раздался крик, прозвучало два выстрела из винтовки, а потом послышалась быстрая размеренная трескотня пистолета-пулемета «намбу», более пронзительная, чем трескотня «браунинга». Дэмон еще раз взглянул на Линя. Желание броситься туда, где шел бой, было почти непреодолимым. Выстрелы из «намбу» прекратились, потом возобновились, грянули залпы из другого оружия, и изолированные хлопки неожиданно смешались в общее шипение и грохот. Линь снова поднял руку и, быстро добежав вместе с остальными партизанами до центра деревни, расположил их веером с третьей стороны здания. Потом Дэмон заметил, как Линь исчез в проходе между двумя домиками, в котором скрылись два партизана, вошедших в деревню первыми. Дэмон посмотрел на эскимоса и Пэй Сяня, назначенных в его личную охрану; ни тот, ни другой не обращали на него никакого внимания; их взгляд был устремлен на длинное, покрытое синей черепицей здание, которое теперь, с наступлением сумерек, казалось еще большим. Перебегавшие с одной позиции на другую партизаны мелькали как тени. Из окна на обращенной к нему стороне здания вырвались вспышки пламени, и Дэмон услышал трескотню «намбу». Значит, они перенесли его. Если у них только одни «намбу». А если два…

По земле у самого основания стены кто-то полз. Вот ползущий остановился под окном, из которого вырвался огонь «намбу», и замер. Потом его рука неожиданно поднялась и мотнула гранату. В комнате, откуда вели огонь, раздался взрыв, вспыхнуло яркое желтое пламя, «намбу»; замолк. Последовал глухой взрыв еще одной гранаты, потом еще. В комнату ворвался сначала один партизан, за ним еще два, и ружейная стрельба постепенно прекратилась.

Партизаны решила задачу. Операция была проведена точно в соответствии с планом, задуманным Линем. Принцип внезапности. Принцип экономии сил. Принцип простоты. Конечно, сам Линь этими терминами не пользовался.

— Тактическое превосходство — вот чем мы берем, — за два дня до операции сказал он Дэмону на своем чистейшем французском. — Задача состоит в том, чтобы добиться тактического превосходства над противником. А это всегда возможно.

— Что значит «всегда возможно»? — спросил его Дэмон.

Линь улыбнулся, его брови метнулись вверх и вниз.

— Это значит: тщательное планирование, терпение, отвлечение внимания, западни, диверсии, ложные атаки — словом, любая хитрость, которая введет противника в заблуждение…

— Любая вообще?

— Любая вообще, но больше всего ложные атаки. Мы называем это «принципом показной атаки с востока и фактической атаки с запада». И уж если атака предпринята, то проводить ее самым решительным образом. Если вы соблюдаете эти принципы, если изыщете самое уязвимое место противника и нанесете удар именно по этому месту, то вы наверняка своевременно добьетесь тактического превосходства над ним, несмотря даже на то что он будет иметь превосходство над вами в общестратегическом смысле…

Лежавший рядом Пэй Сянь поднялся на ноги.

— Дин хао, Цань Цзань, — сказал он своим высоким звонким голосом, — бао хуайла, дао-ла.[56]

Внезапно он скорчился, закрутился на месте и упал лицом на камни. Одновременно Дэмон услышал резкий звук выстрела из винтовки. Что-то ужалило Дэмона в щеку, видимо, осколок камня; рикошетная пуля просвистела как «поющая пила» в оркестре. Дэмон повернул голову, и его сердце замерло от страха. Со склона находящейся позади них горы в их сторону бежало шесть или семь японских солдат в касках, с длинными винтовками в руках. Откуда они взялись? Еще один выстрел, и просвистела еще одна пуля. Дэмон ударил эскимоса по плечу и закричал:

— Цан дай![57] Вон! Вон там они! — добавил он по-английски. Эскимос, который начал уже ползти к Пэйю, чтобы оказать ему помощь, повернулся, спокойно навел свой «лейбел» и выстрелил. Один из бежавших японских солдат остановился, закачался из стороны в сторону и упал. Остальные продолжали бежать. Дэмон пополз к винтовке Пэйя, но мимо его уха снова просвистела пуля, и он прижался к земле еще плотнее. Эскимос, оставаясь абсолютно спокойным, достал еще один патрон, вставил его л патронник, щелкнул затвором, неторопливо прицелился и выстрелил. Дэмон приподнял голову. Никого. Японцы спрятались в укрытие. Идиоты. Не использовать такую возможность. В камень ударила еще одна пуля, на головы посыпались осколки и пыль. Эскимос сделал еще один выстрел и сунул руку в карман, чтобы достать следующий патрон. Дэмон вспомнил, сколько патронных обойм к «лейбелу» он видел во Франции в тысяча девятьсот восемнадцатом, сколько больших ящиков с боеприпасами, «спрингфилдами», гранатами. Он тяжело вздохнул. Через какую-нибудь минуту-две японцы будут здесь, и тогда им конец. Он достал из кобуры пистолет, поставил его на боевой взвод и оглянулся вокруг. «За каким чертом меня принесло сюда? — в отчаянии спросил он себя. — Я прекрасно мог изучить их дурацкую тактику, не попадая вот в такое глупое положение».

Эскимос произвел очередной выстрел и выудил из кармана следующий патрон. Никакого прикрытия. Никакого прикрытия на всем пути до той вон груды камней. Пятьдесят или шестьдесят ярдов. Через несколько минут японцы поднимутся и бросятся сюда, а пленных они не берут. В этом Дэмон был уверен. Он чуть-чуть приподнял голову и, оглянувшись вокруг, взвесил шансы. Уже почти стемнело, контуры гор и холмов сливались в сплошную, едва различимую массу. У эскимоса осталось не более пяти-шести патронов, а может, и того меньше. Через несколько минут он израсходует их и этот японский патруль, или что там они собой представляют, окажется хозяином положения…

Послышалась команда, японцы вскочили и теперь уже бежали к ним, размахивая винтовками. Дэмон поднял пистолет и выстрелил. В тот же момент откуда-то сзади застрочил пулемет. Пистолет-пулемет «томпсона». Первый японский солдат закрутился как волчок на одном месте и упал, за ним второй; другие остановились, повернулись и побежали в обратном направлении, но пули уложили и их.

Оглянувшись, Дэмон увидел припавшего к земле Линь Цзоханя и нескольких партизан. Они стреляли не торопясь, короткими очередями. Дэмон поднялся и побежал вперед — ближайший японец лежал на земле не далее чем в двадцати пяти футах. Дэмон наклонился, снял с него ремень с подсумками из коричневой кожи, затянул его поверх своего и поднял лежавшую рядом с солдатом винтовку «арисака».

— Вы не ранены, Цань Цзань? — спросил Линь.

— Нет, — ответил Дэмон. — Откуда они взялись?

Линь пожал плечами.

— Японцы, видимо, выслали патруль в этом направлении как раз в тот момент, когда остальные силы устремились за Фэном. Это неожиданность. Война всегда полна неожиданностей.

— Да, — напряженно пробормотал Дэмон, закидывая длинноствольную японскую винтовку за плечо.

Линь нахмурил брови.

— Дань Цзань… — начал он осуждающим тоном.

— Но она ведь нужна вам, — упрямо возразил Дэмон. — Еще одна винтовка. Это же и есть цеп, вашего налета. Вот я и возьму ее с собой.

Линь потер землю носком правой ноги, на его лице появилась комическая улыбка Граучо Маркса.

— Это противоречит вашему статусу военного наблюдателя.

— Правильно.

Они подошли к Пэйю. Парнишка был мертв. Пуля попала ему в голову чуть повыше уха. Дэмон с грустью смотрел на его нежное, круглое лицо, прищуренные глаза и слегка изогнутые губы; казалось, что мальчишка лукаво улыбается, как будто радуется тому, что избавился от пронизывающего холода, скудных пайков, от этой нескончаемой войны, которую никто и никогда не объявлял. «Такой молодой», — пробормотал Дэмон вполголоса, и ему стало еще холоднее от этой мысли: раньше он почему-то никогда не думал так о солдатах, убитых в бою.

В здании, где недавно были японцы, партизаны торопливо связывали медицинское имущество в тюки для переноски. Вот оттуда вышли два человека, которые тащили пистолет-пулемет «намбу», выглядевший довольно грозно с его сильно гофрированным стволом и похожим на ящик загрузочным магазином, непривычно торчащим на одной из сторон казенника. Калибр шесть с половиной миллиметров, и никаких задержек из-за патронных лент или механизмов сцепления! Просто вставляй в загрузочный магазин пятипатронные винтовочные обоймы и стреляй! До чего же изобретательны эти япошки! Все еще находясь под впечатлением только что пережитого опасного момента, Дэмон с интересом наблюдал за спокойными, сноровистыми действиями партизан. Они соберут медицинское имущество, оружие и боеприпасы, взвалят все это на плечи в дополнение к тому немногому, чем уже располагают, и потащат этот груз в горы и с гор, туда, где в нем крайне нуждаются другие…

Дэмон вошел в здание: беспорядочное нагромождение сломанной мебели, разбросанные газеты, журналы и документы, распростертые на полу тела убитых. В углу одной комнаты толпились какие-то люди. Дэмон подошел к ним и увидел лежащего на полу пожилого партизана, которого все называли Лао Гоу. Этот суровый партизанский офицер лежал неподвижно, его лицо было покрыто потом, из-под спины но полу в разных направлениях тянулись темные ручейки крови.

Дэмон отвернулся и вышел из здания на холодный вечерний воздух. Ощущение своей полнейшей бесполезности было ужасным. Он поймал себя на том, что без всякой видимой причины непрерывно сжимает и разжимает пальцы рук. С Линь Цзоханем разговаривал какой-то человек, которого Дэмон раньше но видел, в куртке из овчины и холстяных штанах, — видимо, крестьянин. Линь выслушал его, помрачнел, быстро приказал что-то двум офицерам и скомандовал вполголоса:

— Цзоу ба![58]

Несколько человек в разных местах моментально повторили эту команду:

— Цзоу ба!.. Цзоу ба!

— В чем дело, полковник? — спросил Дэмон.

Линь посмотрел на него так, как будто совершенно забыл о его существовании.

— Японцы, — сказал он наконец. — Всего в пяти ли отсюда. Надо быстрее уходить. — Он поспешно вошел в здание и отдал приказ. Из здания сразу же начали выходить солдаты с тюками и строиться в походную колонну. Дэмон тоже вошел в здание. Линь стоял на коленях около Лао Гоу и тихо спрашивал его о чем-то.

— Мэй ю бань фа… — пробормотал пожилой партизан, едва шевеля губами. — Мэй ю фацзы…[59]

Дэмон уловил смысл фразы.

— Что невозможно? — спросил он.

— Ничего, — ответил Линь, бросив на него раздраженный взгляд.

— Что нельзя сделать? Разве нельзя сделать для него носилки? — Линь еще раз посмотрел на Дэмона, но ничего не сказал.

С улицы донесся шум отходящей колонны. Дэмон уставился на командира партизан.

— Не собираетесь же вы оставить его здесь, полковник? — спросил он тревожно.

— Идите вон и найдите свое место в колонне, Цань, — сказал Линь.

— Что? Послушайте, ради Бога… Линь поднялся на ноги.

— Фу нзун мин лип![60] — Зло произнес он, затем добавил по-французски: — Будьте любезны подчиниться приказу. Идите!

Наконец Дэмон понял. Он поднялся на ноги, четко взял под козырек.

— Слушаюсь, сэр! — И, круто развернувшись, вышел на улицу

Мимо входа в дом проходил уже хвост колонны. Дэмон увидел эскимоса, кивнул ему, пристроился за ним и быстро приноровился к шагу партизан. Когда они поворачивали на запад и пересекали железнодорожную линию, до его слуха донесся приглушенный выстрел, похожий на хлопок надутого и разорванного бумажного пакета. «Господи, — пробормотал себе под нос Дэмон. — какая же это грязная, жестокая война…»

Они шли удивительно быстро, даже на подъемах партизаны почти бежали. Вскоре Дэмон почувствовал, что переключился на второе дыхание, и пока не отставал. Колонна избиралась на гору Удай по узкой тропе между огромными валунами. Деревня у подножия горы давно уже скрылась и темноте.

— А сколько еще? — спросил кто-то впереди Дэмона. — Сколько еще до Басюэ?

— Сорок семь ли, — ответил другой голос.

Дэмон произвел подсчет. Из-за голода, холода и усталости мозг работал с замедлением, как пулемет с застывшей смазкой. ли — это одна треть мили. Сорок сели, разделить на три. Получается пятнадцать и две трети. Следовательно, около шестнадцати миль. По пятьдесят три ли они уже прошли позавчера да еще четырнадцать сегодня во второй половине дня, когда выходили к деревне. Всего, стало быть, сто четырнадцать ли, или, если разделить на три, тридцать четыре, нет, тридцать восемь миль. Но это ведь только до Басюэ, а чтобы полностью гарантировать себя от опасности, им надо дойти до Дуняньто. И все это в темне три с лишним мили в час, то в гору, то под гору…

Дэмон начал отставать. Один за другим партизаны обгоняли его. Обгоняли эти оборванные, одетые в стеганую форму и тряпичные ботинки, нагруженные тюками, отрывисто дышащие низкорослые люди. Он смотрел на них в изумлении. Это просто невероятно. В вопросах физической подготовки он был очень придирчивым, завоевал себе репутацию лучшего из лучших спортсменов-ходоков в Бейлиссе и на острове Лусон; и вот теперь он оказался в хвосте колонны, и возможно, отстанет от нее совсем. Он, Сэм Дэмон, отстанет…

Они пересекли русло высохшей реки, подняв удушливую пыль — Дэмон ощущал ее на зубах, в горле. Еще один подъем, и они вышли на плоскую вершину небольшого холма, где когда-то было жилье или храм. Кто-то подал команду, все опустились на колени или прислонились спиной к камню. Дэмон медленно вытянул ноги; от усталости они дрожали, сильно пульсировала кровь в давно зажившей ране. Дэмон отпил несколько глотков из фляги, но вода была такой, что лучше бы ее не пить. Они наверняка теперь уже в безопасности и могут позволить себе отдохнуть, уверял себя Дэмон.

Подошел Линь. За его спиной торчал короткий ствол «томпсона». Он сел на корточки рядом с двумя офицерами и быстро что-то сказал им.

— Ай-ла! — воскликнул один из них. — Эрбэнь, туй, та мадэ…[61] — Дэмон улыбнулся, несмотря на усталость: люди ругаются одинаково на всех языках. Торопливый диалог оборвался, офицеры поднялись на ноги и снова прозвучала страшная команда:

— Цзоу ба!

Дэмон не поверил своим ушам: они отдыхали всего три минуты, самое большое — четыре. Стараясь говорить как можно спокойнее, он спросил:

— В чем дело? Что случилось?

— Плохие известия. Цань Цзань, — ответил, подойдя к нему, Линь. — на Ханчжоу сюда движется японская кавалерия. Нам надо уходить как можно скорее…

Линь назначил небольшую группу партизан в арьергард, и отряд снова двинулся. Теперь они шли еще быстрее. Дэмон проглотил две таблетки аспирина и предложил несколько штук эскимосу, однако тот вежливо, но решительно отказался. Они перевалили через гору, потом еще через одну. Дэмон так устал, что уже не помнил никакой последовательности событий. Где-то в узком горном проходе дул порывистый и холодный ветер, и капельки пота на его лице замерзли; на каком-то участке бугристая, виляющая из стороны в сторону тропа шла над ущельем, в котором бушевала горная река, и ледяные брызги от нее больно жалили руки и щеки; в какой-то момент мимо него прошел странно хлюпавший ногами партизан. Посмотрев вниз, Дэмон с ужасом обнаружил, что тот обут в легкие открытые сандали, почти бос.

Дэмон оглянулся. Позади него были только эскимос — который отстал, Дэмон знал это, из уважения к нему, — Линь и два арьергардных разведчика. Все остальные шли впереди. Никто не отстал. Шестьдесят восемь человек за шестнадцать часов прошли тридцать восемь миль, провели бой, и никто — ни один человек — не отстал, не сошел с пути. Дэмон вспомнил изнурительный дневной и ночной марш в Суассон во Франции, памятный переход под дождем и ветром. Он тогда, помнится, нес чью-то винтовку… Фергасона? Нет, то была винтовка Клея. Но ведь солдаты тогда отставали, отставали и валились как убитые на обочину дороги. Таких, правда, было немного, но все же были. А этот вот переход намного длиннее и труднее, и совершают его одетые в лохмотья люди, с пустыми желудками к тому же. Почему они способны на это? Все без единого исключения? Фантастично! Полуголодные, полураздетые, полувооруженные солдаты, обладающие тем не менее чем-то таким, чего нет ни у каких других солдат, которых знал и видел Дэмон…

* * *

Позднее, в Дуняньто, преодолевая невероятную усталость и сон, Дэмон торопливо записывал в тетрадь впечатления при свете керосиновой лампы. Вошел Линь. Его брови метнулись вверх и вниз.

— Все еще не спите, Цань Цзань? — спросил он приглушенным голосом, кивнув головой на нагретую лежанку, где, тесно прижавшись друг к другу, спали четыре солдата. — А почему вы ни расположились в гостинице?

— Видите ли, я… — После эпизода в Удае Дэмон все еще испытывал некоторую неловкость в присутствии командира партизан. Он неопределенно махнул рукой. — Я решил записать все это как можно подробнее…

— Ох уж эта жизнь литератора, — пошутил Линь, разведя руками. — Вы этак, чего доброго, увековечите нас в александрийских стихах.

— Вы стоите того… — Страстность, с которой Дэмон произнес эти слова, удивила его самого, и, чтобы скрыть это чувство, он улыбнулся. — Вы представляете, что вы совершили? Ваш отряд, я имею в виду… Ведь на марше не отстал ни один человек! Я как раз об этом и пишу сейчас. Это просто невероятно! Не укладывается ни в какие представления.

Линь скромно кивнул:

— Я был солдатом с ранних лет. Но таких людей и я не знал. Это новая армия, солдаты совершенно иного типа.

— Почему они способны на такой подвиг, полковник? Что придает им такую стойкость, выносливость, такую… такую неисчерпаемую силу?

— Надежда. — Партизанский вожак улыбнулся. — Надежда и чувство собственного достоинства. Надежда увидеть новый Китай, Китай, освобожденный от иностранных армий и иностранных концессий, Китай, в котором не будет голода, невежества и страданий; Китай, в котором люди будут равны. — Линь посмотрел Дэмону в глаза. — Многие торжественно провозглашали это, многие вожди во многих странах. А у нас это осуществляется. — Он кивнул головой в сторону спящих на лежанке. — Они понимают, что кто-то должен руководить, вести их и что другие должны следовать за ними, но что руководство — это обязанность, а не признак какой-нибудь кастовости. Мы — единственная армия, в которой офицеры живут так же, как солдаты, где руководство опирается на уважение, на доказанную компетентность руководителя, и ни на что иное. Когда вы говорите солдатам, что нужно пойти на невыносимые страдания, даже на смерть, они вправе знать цель, которая требует таких жертв, — тихо сказал Линь. — Они имеют право на то, чтобы с ними обращались как с людьми, обращались так, как они того заслуживают, в соответствии с неисчерпаемыми душевными качествами этих людей… — Линь замолчал, его лицо неожиданно помрачнело, в глазах, освещаемых слабым желтым пламенем лампы, появились едва заметные искорки. Несколько секунд они молча смотрело друг на друга.

— Полковник, я хотел бы извиниться, — пробормотал Дэмон, — за свое… за то, что я поставил под сомнение правильность ваших приказов в Удае.

Линь опустил глаза.

— Это мне надо извиниться. За свой гнев. — Он вздохнул и потер нос пальцами. — Если бы мы попытались взять его с собой, японцы нагнали бы нас в долине Чжуньчжо. К тому же Лао Гоу почти наверняка умер бы. Он понимал это. — Глаза Линя стали влажными от слез. — Хороший друг. Лучший из моих офицеров. — Он глубоко вздохнул. — А вы знаете, как он пришел к нам? — Дэмон отрицательно покачал головой. — Он жил около Дамнифу, в провинции Хэбэй. Пас овец, и вен жизнь его прошла в привычной тишине и бедности. Он даже носил косички. Но вот пришли японцы. Они порезали его овец, убили сына, изнасиловали дочь. Две недели он бродил, словно заживо погребенный, ни на что не надеясь и ничего не страшась. Однажды ночью, зайдя в свой дом, он обнаружил в нем четырех спящих японцев, которых никто не охранял. Стоя в темноте, он некоторое время наблюдал за ними, прислушиваясь к стонам дочери в другой комнате. Потом взял нож, которым резал овец, и одного за другим убил троих японцев. Четвертый солдат проснулся и вступил в борьбу, но он прикончил его, не дав и пикнуть.

После этого у него стало четыре винтовки. Он пошел к своим родственникам и рассказал, как все произошло. Двое из родственников испугались, но остальных он убедил, и они поняли, что в конце концов и с ними японцы поступят так же. Лао вооружил их винтовками, и они вместе напали на небольшой отряд японцев, расположившийся в небольшом городке в доме торговца. Он сначала с помощью хитрой уловки разделался с часовым, а потом они захватили врасплох весь отряд. После этого у них стало уже двадцать семь винтовок, и один пистолет. Лао убедил присоединиться к нему новых людей и ушел с ними в горы. Со временем его отряд вырос до двух рот, в которых кроме винтовок было четыре пулемета. И все это началось с той ночи, когда он в темноте ухватился за нож…

Мы будем бороться бесконечно. Японцы никогда не покорят нас. Мы будем убивать каждого их солдата, захватывать все их винтовки, танки и автомобили, которые они присылают сюда, будем делать это до тех пор, пока они не поймут, что все их усилия напрасны, и не уберутся домой… При условии, конечно, — добавил он, — что вы не будете оказывать помощь им, Цань Цзань, — Линь ответил улыбкой на удивленный взгляд Дэмона. — Да, да, более половины всех военных материалов, закупленных Японией за границей, поставили ей Соединенные Штаты.

— Это неправда! — воскликнул Дэмон по-английски. — Откуда вы взяли?

— Из вашей газеты, Цань Цзань.

— Из какой? Когда? Я не верю этому…

Не торопясь, как бы с неохотой, Линь достал из внутреннего кармана потрепанную, видавшую виды записную книжку, вынул из нее сложенную в несколько раз, потемневшую от времени и пропитавшуюся потом газетную вырезку и передал ее Дэмону. Это было сообщение агентства Юнайтед Пресс, напечатанное, по-видимому, в газете «Нью-Йорк таймс». В нем была точная ссылка на факты. Следовательно, Линь говорил правду. По мере того как Дэмон читал строку г?а строкой, лицо его заливалось краской. Прочитав статью до конца, он сложил вырезку и возвратил ее Линю. Дэмона охватило смешанное чувство гнева и стыда. Он сконфуженно потер ладони рук о штаны.

— Извините, полковник, — тихо сказал он. — Мне не следовало сомневаться в ваших словах. Я потерял связь со своей страной и не знаю многого. Причина, видимо, в этом. И чтобы узнать обо всем, я должен был приехать сюда, — добавил он, — пройти весь этот длинный путь…

— Узнать от невежественных китайцев? — спросил Линь, пошевелив своими черными бровями.

— От невежественных китайцев, — согласился Дэмон с улыбкой.

Глава 9

Эмили встретилась с Мессенджейлом на пикнике в Бар-Харборе на второй год после войны. А теперь вот, в марте, исполнится восемнадцать лет их супружеской жизни. Котни гостил тогда в семье Холвеев. Она никогда не забудет, как увидела его впервые и как у нее замерло в тот момент сердце от восхищения и от какого-то необъяснимого страха. Стройный, высокий, он стоял тогда на фоне сосен в красивом свитере и фланелевых брюках. Он всегда казался выше других и любил объяснять это своей манерой держаться. Элиот Холвей говорил тогда о французах, о том, в какое неприятное положение попало их правительство, и об изменнике Кайо. Котни Мессенджейл заметил на это:

— Да, конечно, но при этом нельзя не согласиться, что, несмотря ни на что, французы вот уже более тысячи лет живут прекрасно.

— О да! — дерзко заметила Эмили. — Вы, наверное, и есть тот самый армейский офицер, о котором так много говорят…

Котни улыбнулся слегка надменной улыбкой, и это возмутило ее.

— Тот самый, всеми обвиняемый, мисс Полфрей.

— Нет, я хочу сказать, вечный…

— …грешник, — закончил он за нее, и это вызвало общий смех.

На первых порах он не понравился ей: его непререкаемая самоуверенность, почти небрежная легкость, с которой он мог переключиться на обсуждение любой темы, раздражали ее бостонскую сдержанность, ее убежденность и том, что любые награды должны быть заслуженны. Но позднее она поняла, что ее влечет к нему. На следующем пикнике он купался и плавал в ледяной воде дольше и дальше всех других, даже ее брата Форбса. Как многие жители штата Нью-Йорк, он не умел ходить под парусами, но очень быстро овладел и этим искусством. Позднее, когда все собрались у пылающего костра, он спел очень забавную песенку, услышанную им в лондонском мюзик-холле, рассказал несколько историй о генерале Першинге, о встречах и беседах со знатными французскими гранд-дамами в продуваемых сквозняками гостиных и салонах в Рамбуйо и Сомюре. С взъерошенными мягкими темными волосами и покрасневшим от костра лицом он был очень привлекателен. Он так отличался от Форбса, или Элиота Холвея, или Джорджа Уэйнрайта с их нерушимыми непосредственными манерами! Когда они шли вдвоем по берегу, взбирались на слоистые гранитные скалы, он спросил ее, о чем она думает.

— Вы не должны спрашивать об этом девушку, — возразила она.

— Но почему же! — воскликнул он. — Если вы требуете равноправия с мужчинами, то будьте готовы к тому, что с вами будут соответственно и обращаться.

Эмили засмеялась:

— А это, пожалуй, верно. Папа тоже говорит, что никаких прав без соответствующей ответственности быть не может.

— Да, я слышал, как он говорил это.

Они рассмеялись, несколько секунд молча смотрели друг на друга, потом она сказала:

— Я думала знаете о чем? Странно, что вы не женаты.

— Странно?

— Конечно. Такой человек, как вы… с вашим опытом…

— Человек такого старческого возраста, вы хотите сказать.

— О боже, ничего подобного… Но вы так много видели в своей жизни, так много сделали.

Мессенджейл немного обогнал ее и начал взбираться на длинный крутой утес. Их обдало брызгами прибоя.

— Никакого оправдания, сэр, как мы привыкли говорить в Вест-Пойнте. Дело просто в том, что на женитьбу как-то не было времени.

— Не нашлось ОИЕ, — пошутила она, воспользовавшись жаргонным сокращением Рута Холвея, бывавшего в свое время на танцах в Вест-Пойнте.

— Не нашлось Одной и Единственной, — согласился Мессенджейл. — Такова была жизнь, и нам было не до женитьбы. Меня сразу же послали командиром взвода на юг. А потом мы вступили в войну. Но ведь это, пожалуй, в самом деле странно, — сказал он игриво, как будто раньше эта мысль действительно не приходила ему в голову. — Я никогда не задумывался над этим. Роман и женитьба…

— Свежо предание, но верится с трудом!

— Нет, серьезно. — Он наклонился, взял ее за руку и потянул к себе, помог взобраться на утес. Неожиданная близость к нему заставила ее сердце радостно забиться. Его глаза возбужденно загорелись. — Просто я не встречал еще девушку, которая поправилась бы мне. До сих пор, во всяком случае…

Мессенджейл гостил в семействе Полфрей месяцем позднее. Он часто сопровождал Эмили на чашку чая к ее друзьям, или они проводили время вдвоем, и она держала его в полном своем распоряжении. Она была от него в восторге и ни о ком другом не хотела и думать. Рядом с ней находился такой статный, великолепный офицер, с таким блестящим будущим, и она могла в любое время и перед всеми друзьями похвастаться его вниманием к себе. Раньше такой возможности у нее никогда не бывало.

Ему нравился Бостон, и это немало удивляло Эмили. Он любил бродить по узким, запутанным улицам, когда дул сырой и холодный восточный ветер, рассматривать мемориальные доски и памятные места. Проходя но муниципальному парку, он спросил ее, где размещались войска Клинтона во времена английской оккупации. Расхохотавшись, она ответила, что не имеет об этом ни малейшего представления.

— Это ужасно, — упрекнул он ее. — Вас окружает сама история, здесь зарождались традиции нашей страны. Как можно не знать таких вещей?

Он улыбнулся, но одновременно был серьезным: она должна знать это, и он возьмется за ее образование. Они побывали на том месте позади ратуши, где пали сраженные английскими штыками американцы, прошли вдоль поросшего травой гребня Брид-Хилла (сражение происходило не на Банкер-Хилле, предупредил он ее, это просто чья-то выдумка, и она не подтверждается никакими историческими данными), где Проскотт хлестал своих дрожащих стрелков по спине стеком и громко кричал: «Покажите этим ублюдкам! Покажите, на что вы способны!» Мессенджейл привел ее к заброшенным зданиям рядом с давно бездействующим футбольным полем в Дорчестере, рассказал, как в свое время этим местом овладели солдаты Вашингтона и как они установили пушки, заставившие ненавистных красномундирников убраться из города.

— А вы знаете, мой прадед Чарльз Мессенджейл прошел весь боевой путь от Селкерка досюда. А потом, в семьдесят седьмом, вернулся и командовал полком под Бемис-Хайтс.

— А где это? — спросила она.

Он откинул голову назад в притворном гневе.

— Милая девочка, вас, видимо, ничему не учили в вашем Бостоне. Ничему… Саратога! — воскликнул он. Проходившая мимо женщина бросила на него удивленный взгляд, он поклонился ей, очаровательно улыбнулся и только после этого снова повернулся к Эмили. — Это же поворотный пункт! Величайшая, блистательная победа, после которой никакой возврат к прежнему уже был невозможен. Ваш отец говорит, что здесь, в сражении на Дорчестерских высотах, участвовал какой-то его родственник, поэтому вы и я можем сказать, что наши предки воевали бок о бок… — Его глаза на фоне серого неба светились каким-то необыкновенным желтовато-коричневым светом; длинное бледное лицо было одухотворенным, гордым. Он никогда не правился Эмали больше чем в тот памятный момент.

Ее брат Форбс отнесся ко всему со значительно меньшим энтузиазмом.

— Бродили по памятным местам? — спросил он безразлично, когда однажды они вернулись во второй половине дня.

— Совмещали приятное с полезным, — сдержанно ответил ему Мессенджейл. — У вас, бостонцев, здесь так много памятных мест, что вы забыли о доброй половине из них.

— Да, уж конечно, мы не размахиваем ярким флажком над ними, если вы имеете в виду что-нибудь подобное.

— О, Форбс, не говори глупостей! — возразила брату Эмили. — Ты просто завидуешь, потому что был слишком молод, чтобы попасть во Францию.

Форбс начал было смеяться, но потом его лицо быстро помрачнело, стало насмешливым — верный признак того, что он сердится.

— Хорошо. Еще что? — проворчал он.

— Ну-ну, Эмили, — вмешался Мессенджейл. Он никогда не называл ее Эм или Эмми, как это делали другие. — Так говорить, пожалуй, несправедливо. Не можем же мы все быть героями. Насколько мне известно, во время войны вы ведь тоже не пекли пончики в походной кухне под Сен-Дюрансом. Почему?

— Потому что я маршировала по Тремон-стрит в суфражистских демонстрациях, — весело ответила Эмили и шаловливо высунула язык.

— Эм! — одернул ее Форбс.

Мессенджейл, откинув голову назад, громко рассмеялся:

— Права женщин! А вы считаете, что заслуживаете их?

— Всякая женщина нисколько не хуже любого мужчины.

— Очевидная фальшь! — воскликнул Мессенджейл, весело моргнув глазами. — Афиняне времен Перикла не разрешали женщинам выходить из дома.

— Дело не в разрешении. Они просто не отваживались выпускать их!

— Возможно, вы и правы. — Его улыбка была обворожительной. Эмили никогда в жизни не встречала человека, который был бы так неотразим; она вообще не предполагала, что такой человек существует. — Держу пари, что я научусь делать голландский соус намного раньше, чем вы научитесь управлять автомобилем. — Его лицо, как показалось Эмили, оказалось в опасной близости к ее лицу. — Понимаете? — прошептал он. — А вы говорите, что всякая женщина нисколько не хуже любого чина…

Эмили почувствовала сильное головокружение. Ее губы и веки затрепетали, и. чтобы скрыть свое состояние, она засмеялась так, как будто ей не хватало воздуха.

— О, — тихо воскликнула она, — но вы вовсе не любой мужчина!..

Родители Эмили были немало смущены, когда она рассказала им обо всем.

— Мы о нем почти ничего не знаем, дорогая.

— Мама, он из очень хорошей семьи, его хорошо знают Кэмберлины…

— Дело не в этом. — Лицо матери, обычно такое открытое и безмятежное, было озабоченным. — Ты еще слишком молода для этого, Эмми.

— Мне уже двадцать.

— Ты уверена, что это не увлечение? — спросил отец. Он улыбался, но его взгляд сквозь бифокальные очки был настороженным. — Война ведь кончилась, ты это знаешь.

— Боже мой, конечно, знаю.

— А это означает, что тебе на долгое время придется уехать в глухие места. Военные гарнизоны — далеко не самые веселые места для жизни.

— Да, но ведь у нас будут… — Она запнулась, но не надолго. Желание ее было слишком велико. — Я хочу сказать, что у вас будут деньги, так ведь? Наверное, и у меня будут, свои?…

Родители обменялись многозначительными взглядами, отец кивнул головой и сказал:

— Да. Конечно. Я уже говорил тебе об этом. Но деньги — это далеко еще не все, понимаешь?

— Во всяком случае, так ведь будет не вечно, — ответила она с гордостью. — Котни не такой, как все. Он не обычный офицер. Ему двадцать четыре года, а он уже имеет постоянное звание «капитан». — Явное нерасположение родителей к Котни весьма огорчало Эмили. Это был ее шанс, ее счастливый случай, и она вовсе не намерена упускать его, так как это было бы нелепо. — Генерал Першинг выбрал его для службы в своем штабе. Вот увидите, Котни обязательно будет военным атташе, и раньше всех из своего выпуска получит генерала.

— Может быть, — снова нежно улыбнулся отец. — Мы только хотим, чтобы ты как следует подумала, Эмили, вот и все.

— Все это происходит так быстро, вы совсем мало встречались, Эмили, — продолжала мать. — Ты уверена, что он именно тот человек, который тебе нужен?

— О да, мама. Я уверена, что это как раз то, чего я хочу!.. Она действительно была совершенно уверена в своей правоте.

Котни достигнет очень многого. Он будет жить в мире, где свершаются важнейшие дела. Далеко от Бостона, от его узких, извилистых улочек, от воскресных танцев у мистера Напанти, от редких встреч со знакомыми в книжном магазине, на симфонических концертах или на кривых грязных дорожках в городском общественном саду! Он далеко уйдет от всего этого! А с ним и она — она тоже уйдет далеко…

* * *

Первое время Эмили восхищалась всем: новым местом жительства, пышными приемами, новыми знакомствами, изысканными церемониями с бостонским изяществом и южной теплотой, отеческим расположением старших офицеров. Интимных отношений между супругами не было несколько дней, и это зародило в ней смутную тревогу. А когда этот момент наконец настал, она была ошеломлена неудержимым темпераментом Котни, потоком любовных слов, хриплыми стонами, неистовством, которое возбуждало и одновременно пугало ее, разжигавшими ее крепкими объятиями и горячими поцелуями. Он обвил ее шею руками и стиснул так крепко, что она едва не задохнулась. В чем дело? Он, может быть, сошел с ума? Затем объятия неожиданно ослабли, руки его разжались, он зарыдал, сухо, хрипло. Неужели так происходит со всеми мужчинами? Не может быть!

— В чем дело? — прошептала она, охваченная страхом. — Что случилось, милый?

Он долго не отвечал ей, продолжая всхлипывать, словно утомленный и испуганный ребенок. Она рассеянно гладила его голову.

— …Не знаю… так получается, — тихо пробормотал он после долгого молчания. — Я не знаю, что со мной и почему так происходит…

— Но что это, дорогой? У тебя болит что-нибудь? — От переживаний Эмили дрожала. Она предполагала, что в интимных отношениях, как и во всем другом, Котни будет на высоте, а вместо этого — плаксивые признания своей неспособности и жуткое молчание, которое пугало ее даже больше, чем неудавшаяся физическая близость. — Ты болен? — спросила она еще раз.

— Нет… — он засмеялся раздраженным, похожим на всхлипывание смехом. — Нет, я не болен…

— Но в чем же тогда дело? Может быть… — Она несколько заколебалась, но потом решительно продолжала: — Может быть, я должна что-нибудь сделать?…

Мессенджейл энергично покачал головой.

— Нет, ничего…

Ejaculatio praecox.[62] Она узнала об этом позднее, намного позднее, из какого-то медицинского журнала. Ненавистная, мерзкая фраза. Эмили делала все, что могла, пыталась помочь ему всеми способами, прибегала к самым различным методам — трогательным, отвратительным, эксцентричным; она принуждала себя к этому, потому что безмерно любила его. Она разрешала ему наряжать себя в самые нелепые, возбуждающие наряды: была то индийской принцессой, то арабской танцовщицей, то китайской Куртизанкой. Иногда у них получалось нечто похожее на физическую близость — например, в том случае когда он нарядил ее проституткой, — но это было редким явлением. Так проходили дин за днями. Подобные попытки предпринимались после каждого званого обеда или чая, после приятных, с соблюдением всех требований этикета, приемов. Эти напряженные, унизительные ритуалы порождали у нее невыносимое головокружение, сухость во рту и изнуряющую дрожь, все больше и больше истощали ее силы. Наконец однажды, после того как она испробовала все самые отчаянные приемы и уловки, которые привели ее к неукротимому возбуждению, но закончились все той же неудачей, испытывая невероятный стыд и горечь, совершенно обессиленная, выслушав его очередные хриплые всхлипывания, она не выдержала и воскликнула:

— Боже, подумай же ты обо мне! Каково все это мне? Неужели ты не можешь…

Он поднял голову, посмотрел на нее холодным, полным ненависти взглядом и вышел из спальни. Заливаясь слезами, Эмили побежала за ним, в его кабинет. Дверь была закрыта. Она постучала и попросила разрешения войти. Ответа не последовало. Эмили попробовала открыть дверь — она была заперта. Эмили крикнула как можно ласковее, что виновата, что вовсе не хотела его обидеть… Только… Только… Неужели он не видит сам, до чего она довела себя? Она нервно дрожала в ожидании ответа, но Котни по-прежнему молчал. На Пенсильвания-авеню несколько раз прозвучал автомобильный рожок, из гостиной доносилось быстрое, похожее на барабанный бой, тиканье часов.

После этого случая физическая близость между ними стала еще более редкой. Котни много читал и работал допоздна; часто он но приходил в спальню до двух-трех часов ночи. Он вообще всегда спал очень мало. В штабе Першинга его стали считать наиболее осведомленным и многообещающим младшим офицером. Они устраивали расточительные приемы — денег на это было более чем достаточно, ее денег. Котни с увлечением осваивал кулинарное искусство и очень скоро прославился в армейских кругах своими необыкновенными салатами и соусами, сам энергично возражал против похвал на этот счет.

Эмили рассудила так: если бы у них был ребенок, он в какой-то мере сгладил бы ненормальность их супружеских отношений. Вначале Котни высказался против этой идеи, затем постепенно согласился. В начале третьего года совместной жизни, после многочисленных, неприятных для нее попыток физической близости, в которых она сама едва ли участвовала, она родила Джинни. Это была очень миленькая девочка, и Котни, казалось, был очень рад ей.

Постепенно Эмили пришла к несомненному выводу: Котни не любил и не любит ее. Он женился на ней ради положения, которое занимала ее семья, ради вызывавших его уважение бостонских традиции. Он не любил ее, он вообще никого не любил. Наблюдая, как он относится к ребенку, она все более и более убеждалась в том, что любить Мессенджейл не способен; его отношение к другим выражалось и определилось не любовью, а ненасытным желанием поглощать, манипулируя их реакциями, вовлекать их в круг своих собственных игр. То, чего он искал и добивался, не имело ничего общего ни с любовью, ни со взаимным раскрытием сердец, ни с разделе личных взглядов на этот противоречивый мир. Когда Эмили поняла это, горечь и отчаяние легли ей на сердце тяжелым камнем.

Однако уйти от него она не могла. Это было невозможно хотя бы из-за одной гордости. Попасть снова в Бостон, вернуться к этим ужасным воскресным вечерам, в тихие затхлые комнаты, танцевать старинные испанские танцы, ходить в церковь, книжные магазины, общественный сад и вечно испытывать чувство сострадания к самой себе? Нет, она этого не сделает! К тому же она янки — сама избрала себе такую жизнь и будет жить так, до конца дней своих. Эмили воспротивилась только один раз — во время поездки Котни в Париж по делам комиссии но боевым памятникам. Должен был состояться не имеющий особого значения званый обед. Она, собственно, не понимала толком, почему не захотела быть именно на этом обеде, может, потому, что стояла прекрасная погода, цвели каштаны, в кафе сидели влюбленные парочки, и все это, казалось, обещало ей что-то необычное. Она медленно шла по великолепным площадям, мимо потемневших от времени многоквартирных домов, по благоухающим паркам, шла до тех пор, пока не оказалась на большом шумном открытом рынке, где продавались кубки, комплекты боевых доспехов, целые подносы медалей и орденов, пуговиц, старинных монет… Она выпила аперитив в каком-то кафе, понаблюдала за художником, делавшим набросок картины с изображением моста Карусель и части Лувра, затем некоторое время просто сидела, чтобы дать отдых усталым ногам, и смотрела, как дрожат и танцуют огоньки на гладкой поверхности реки.

Котни ждал ее в приступе яростного гнева.

— В чем дело? Что с тобой произошло?

— Ничего, — ответила она. — Со мной абсолютно ничего не произошло.

— Ты хочешь сказать… Хочешь сказать, что отсутствовала без какой-либо на то причины?…

— Без какой-либо причины.

Он схватил ее за плечи.

— Чтобы этого никогда больше не было! Слышишь? Никогда!

Эмили посмотрела на него печальным взглядом.

— Неужели все это настолько серьезно и важно?

— Послушай… — Он прижал ее рукой к стене. Его лицо побледнело, ожесточилось. Эмили встревожилась. — Послушай, что я скажу. Тебе полезно знать это. Понимаешь? Для твоей же пользы. — Его дыхание было затрудненным, он бросал резкие отрывистые слова и фразы, как сумасшедшей. — Когда мне было двенадцать лет, у меня была маленькая домашняя белка. Я поймал ее в ловушку и держал в подвале. Она была моим единственным, настоящим другом. Я приучил ее взбираться ко мне на плечо в брать из моих рук орехи. Белка даже позволяла мне гладить себя. Я любил эту белку больше всего на свете… Однажды она укусила меня. Понимаешь? Укусила. Та самая белка, которую я так любил, которая была моим единственным другом, укусила мою руку… Я не мог поверить этому, я плакал от обиды, а она смотрела на меня и как ни в чем не бывало потряхивала хвостом… — Котни прищурил глаза так, что стали видны только зрачки. Он схватил Эмили за платье у самого горла и медленно, многозначительно встряхнул. — И знаешь, что я сделал? Я скажу тебе, что я сделал с ней. Я зажал ее голову в тиски на моем рабочем верстаке, взял напильник и сточил ее передние зубы до самых десен. Каждый день, возвратившись из школы, я спускался в подвал и смотрел, как эта белка, несмотря на лежащие рядом орехи, медленно умирает от голода… Теперь ты понимаешь? Понимаешь, что я сделал с ней?

Эмили ничего не могла сказать. Она не понимала, что чувствовала в тот момент. Она молча закрыла глаза и через некоторое время открыла их.

— Так вот, я хочу, чтобы ты пообещала мне, — медленно продолжал Котни сквозь зубы, — пообещала сейчас, здесь, не сходя с этого места, чтобы ты поклялась, что никогда впредь не позволишь себе подобных вещей.

В Ливенуэрте, когда Котни учился на командном факультете в общевойсковой штабной академии, Эмили заболела. Все началось с довольно безобидных приступов мигрени и болей в груди; потом ей стало трудно дышать, появились учащенное сердцебиение, периодические головокружения, тошнота. Доктор Джон лечил ее от болезни Меньера, и головокружения со временем прекратились, но зато начались мучительные конвульсивные судороги рук и ног и ужасные, заставлявшие кричать приступы головной боли. Доктор Сильвия поставил диагноз начала возвратного тифа, но третий доктор, пожилой Стэннард, не согласился ни с первым, ни со вторым диагнозом и лишь прописал ей кодеин.

Потом все переменилось. Из мира раздражавших ее резких звуков, невыносимого скрежета команд, пронзительных, выводивших ее из себя сигналов горнистов она перешла в тихий, как бы окутанный ватой, мир тишины, вялости и апатичности. Она благодарила бога и всегда принимала кодеин, как только начинали шалить нервы, а это происходило довольно часто. Ей все стали совершенно безразлично. Эмили нисколько не интересовало, что в Белом доме теперь какой-то демократ Рузвельт, что какой-то мнящий о себе бог знает что маленький недовольный обманщик вывел перевооруженную Германию на реку Рейн, что Япония начала кровавую, захватническую войну в Китае.

Это было для Эмили избавлением от страданий, необыкновенным облегчением, и она оберегала это свое состояние, как величайшую драгоценность. Проходили длинные дни и еще более длинные ночи. Детей больше не было, не было и ночных схваток с последующим длительным и неудобным молчанием. Как все и ожидали, Котни отлично закончил штабную академию. В его личном деле появились магические слова: «Рекомендуется на должность высшего командного состава», и он поехал на Филиппинские острова с большими надеждами на быстрое продвижение по службе.

Но все пошло не так, как он предполагал. Макартур получил директиву начальника штаба сухопутных войск о переводе в Штаты; разгневанный, он попросил об отставке, и Вашингтон со зловещей готовностью согласился. Маршалл — этот тихоня, этот работящий начальник отдела оперативной и боевой подготовки в первой дивизии, а потом в пехотной школе, перескочив через головы не менее двадцати старших офицеров, — стал заместителем начальника штаба сухопутных войск, а дядя Шюлер, на которого так рассчитывал Котни, сообщил в своем последнем письме, что Маршалл, по всей вероятности, станет начальником штаба. Главный соперник Макартура из Франции! Это казалось невероятным. — Не может быть! — воскликнул Котни, прочитав это письмо. — Что значит «по всей вероятности»? Что он хочет этим сказать? Эта должность была почти уже в руках Драма, единственное, что ему осталось сделать, это поехать в Вашингтон и принять ее… Или де Витта, или Роуэлла…

Все пошло не так, как надо. Макартур, его главный покровитель, выключенный из игры, суетился со своей филиппинской резервной армией и враждовал с Вашингтоном; Европа готовилась к новой войне; каждый стремился пробраться на должность командира полка или занять наиболее выгодное положение в штабе; а он, Мессенджейл, привязан к этим островам на краю мира, к этой «подсадной утке», если фанатичные желтолицые япошки вздумают напасть на них. В порыве раздражения Мессенджейл попросил о переводе в Вашингтон, подал документы на высшие военно-академические курсы, написал Першингу, Драму, Коннору, Бэннерману; направил многочисленные письма дяде Шюлеру с вопросами о новостях за пределами военного ведомства; разослал телеграммы по всем направлениям. Под угрозой находилась его карьера, ускользали все возможности. Кто бы мог этому поверить? Бестолковый, мрачный, напыщенный Маршалл — и вдруг начальник штаба сухопутных войск… Это противоречит всякой логике, всякому здравому смыслу!

Однажды вечером, устав от бесконечных рассуждений, гипотез и планов Мессенджейла, Эмили не выдержала и спросила:

— Почему бы тебе не прекратить все это, Котни?

— Прекратить что? — спросил он, бросив на нее холодный взгляд.

— Все эти хитроумные и жульнические попытки. Какая от них польза? Если ты им нужен, они позовут тебя сами.

— Не говори глупостей.

— Если начнется война, ты дослужишься до двух-трех, а может, и до тридцати трех звезд; а если войны не будет, тебе придется избрать новое поле деятельности.

— Это совершенно бессмысленное рассуждение. Чего ради я должен скромничать и прятать свой ум и талант? Почему я должен ждать какого-то мифического, ниспосланного богом вызова? Это глупый, романтический взгляд на вещи.

— Может быть.

— Скрипящее колесо нуждается в смазке. Третий закон термодинамики. — Мессенджейл слабо улыбнулся. — Кстати, это, кажется, старая поговорка в Новой Англии, не так ли?

— Да, но она, похоже, не очень-то помогает генералу Хью Драму.

— Он таки добьется. Вот увидишь. Он должен получить эту должность… хотя идет к ней неправильным путем. Он пошел напролом и вызвал этим возмущение окружающих. Я подобных ошибок не допущу.

— Не допустишь маленьких ошибок, но допустил большие, Котни.

Лицо Мессенджейла побледнело, вытянулось, стало суровым.

— Что ты хочешь сказать?

— А разве это имеет для тебя какое-нибудь значение?

— Я хочу знать, что ты имеешь в виду, — почти закричал он. — Говори!

Эмили отложила в сторону вышивание и сложила руки на груди.

— Для начала скажем, что, упустив Сэма Дэмона, ты совершил большую ошибку.

— Дэмон? За какие-нибудь пятнадцать лет этот человек не менее двадцати раз портил себе карьеру. А теперь он в горах ползает на животе вместе с красными, играет в ковбоев и индейцев… Глупый человек.

— Возможно.

— Не возможно, а точно. Это будет самый многолетний капитан во всей истории американской армии. — Мессенджейл весело фыркнул. — Если бы был принят закон о предельном возрасте для данного звания, то его выгнали бы из армии много лет назад.

— Но тогда почему же в последний год ты так много занимался им?

— Потому что полагал, что из него еще можно кое-что сделать. Но это оказалось невозможным. Он сентиментальный дурак, дурак наиболее опасного типа, из тех, кто не извлекает из своего опыта никакой пользы. Нет ни одного человека, занимающего влиятельное положение, кто согласился бы хоть как-нибудь позаботиться о нем. От него отказался даже его тесть.

— Откуда тебе это известно?

— А разве это не очевидно? Если бы старик Колдуэлл считал его годным на что-нибудь, он давно бы взял его к себе под тем или иным предлогом. Колдуэлл хорошо понимает, так же как и все другие, что Дэмон просто неудачник.

Эти слова рассердили Эмили, хотя она и сама не понимала почему.

— Все равно ты не прав. Несмотря даже на то что обычно всегда и во всем бываешь прав. — Она наклонилась вперед и тихо добавила: — Настанет такой день, когда ты встанешь перед ним на колени и будешь умолять его выручить тебя из беды.

Мессенджейл удивленно приподнял брови и снисходительно улыбнулся:

— О, это будет действительно печальный день!

— Да, — согласилась она, — печальный. Но он обязательно настанет.

— Ну, и как же, по-твоему, согласится он выручить меня?

— Не знаю… — ответила она неуверенно после короткой паузы.

Мессенджейл перестал улыбаться и поднялся на ноги.

— Беспредметный разговор. Может статься так, что он никогда не вернется оттуда. Ходят слухи, что его ранили, когда он наблюдал за действиями партизан по захвату японского склада со снабжением. А уж если его действительно ранили в тех диких условиях, то, поверь мне, на возвращение нет никакой надежды.

— А Томми знает об этом?

— Нет. Думаю, что не знает. Мне стало известно об этом из секретных источников. Что хорошего, если сказать ей? Она только еще больше расстроится.

* * *

Бал-маскарад в клубе на бульваре Дьюи, названный его организатором полковником Зиммесом «Солдат в истории», приближался к концу. Полковник Зиммес настоял на том, чтобы все участники бала пришли в костюмах и масках и не снимали их до полуночи. Уставшие от бурного веселья и танцев гости разделились на группы и беседовали на самые различные темы.

— А я говорю вам, — настойчиво твердил пьяный Боб Мэйберри, опираясь грудью на стул, — если Гуам не будет соответствующим образом укреплен и усилен, то я не знаю, что буду делать.

— Скажите об этом нашему величественному военно-морскому флоту, — заметил кто-то.

— Нет, нет, дело не в этом, — вмешался Джек Клегхорн. — Что нам нужно, так это регулярная армия в миллион человек…

— Воинская обязанность в мирное время! — удивленно воскликнул Мэйберри. Он ухитрился потерять где-то свой индийский головной убор, и его светлые волосы то и дело спадали на глаза. — Да вы с ума спятили, дорогой мой!

— Так или иначе, но дело идет к тому…

Томми Дэмон сидела у стола в одной из смежных комнат с супругами Клегхорн, майором Томпсоном и Котни Мессенджейлом. с безразличием прислушиваясь к спору за соседним столом. Было уже поздно. В полночь, в сопровождении пронзительных криков и возгласов удивления, были сняты маски, владельцам лучших костюмов розданы призы, высокопоставленное начальство разошлось по домам, и гости, как всегда на таких вечерах, почувствовали себя значительно свободнее…

— Она высадятся в заливе Лингаен. — упрямо продолжал Мэйберри, выбросив руку вперед и не сводя с нее взгляда, как будто боясь, что она вернется назад и ударит его по лицу. — Высадят три усиленные дивизии и захватят плацдарм в долине…

— Чепуха! Там они высаживаться не будут, а если и будут, то только в целях отвлекающего удара. Основные силы они высадят в заливе Ламой и в Легаспи…

— Хорошо, хорошо, друзья, — попытался остановить их Алек Томпсон, — довольно об этом.

— Я ведь правильно сказал, да?

— Совсем не обязательно. Мы остановим их на берегу, если они даже и попытаются.

— Чем вы остановите их? — воскликнул Мэйберри. — Банановыми ветками?

— Мощными воздушными силами, — сказал мужчина с лимфатическими образованиями на лице. Это был офицер с аэродрома Кларк. — Самолеты — вот что нам нужно. Тучи самолетов. Японцы никогда не осмелились бы напасть, если мы имели бы в Кларке пару авиакрыльев истребителей-перехватчиков…

Томми выпила свой бокал до дна.

— Честно говоря, мне так надоели эти разговоры о разной стратегии, — заметила Мэй Ли.

— Молодые люди остаются молодыми людьми, — сказал Джек Клегхорн, взглянув на Томми. Она состроила ему гримасу. В надвинутой на лоб шляпе, с кавалерийскими усами он выглядел грозным, более мужественным, чем обычно. Большинство женщин, сняв маски, утратили свое очарование. Мэй Ли, одетая в костюм красавицы из южных штатов времен Гражданской войны, в маске выглядела довольно соблазнительной, но теперь, без маски, не производила особого впечатления. Она сделалась еще более худой и костлявой, чем была в форту Дормер, и походила скорее на ребенка, наряженного в платье взрослого человека.

Несмотря на предупредительное замечание Алека Томпсона, мужчины продолжали говорить о войне и возможности нападения японцев. Мир оказался на грани войны: Италия вторглась в Эфиопию, Германия — в Чехословакию, Япония — в Китай, почти все государства вторглись в Испанию. Вторжение стало как бы новой международной игрой. А они сидят здесь, смеются, поют, танцуют, говорят о лагерях вневойскового обучения гражданского населения как об организациях, способных подготовить армейские кадры, о недостаточности обороны зоны Панамского капала, о чертовской сложности оборонительной линии Мажино, о том, что сделают японцы и чего они не осмелятся сделать…

— Вы не захотели выслушать ни одного моего слова, — донесся до Томми звонкий и печальный голос Джека Клегхорна, — но мне все равно. Пока я могу просто сидеть здесь и смотреть в ваши милые глаза…

— Вы говорите это просто для того, чтобы лишний раз польстить мне, — ответила Томми. — Я слышала все, что вы сказали, каждое ваше слово.

— Тогда повторите, что я сказал…

— Вы сказали… — начала она и рассмеялась. — Дорогой, будьте моим кавалером, принесите мне что-нибудь выпить.

Джек послушно направился к бару. К их столу подошел молодой офицер Том Уилчер и затеял спор с Мэйберри. Котни, сидя слева от Томми, с грустью смотрел в окно. Уилчер откинул голову назад и громко засмеялся; его шея и горло были необычно белыми и казались такими уязвимыми. Все они станут жертвами, все сидящие здесь в своих экзотических костюмах, все, кто сейчас спорит, пьет, смеется… Приближается война, и их растопчут маленькие желтолицые люди с утонченными манерами и жестокими самоубийственными побуждениями. Убьют всех. Томми содрогнулась от страха, вспомнив о Донни, который находился и школе в Багио. Боже, зачем она осталась здесь? Она могла бы быть сейчас в Сан-Франциско, или в Вашингтоне, или, если пожелала бы быть с отцом, в Оглеторне. Почему она не уехала? Может быть, самоубийственные побуждения свойственны и ей?

Джек возвратился с полным бокалом, и она залпом осушила его наполовину. К черту все! Все эти годы она жила в жалких казенных домишках, на мизерное жалованье Сэма, едва сводя концы с концами, без всякой перспективы его повышения по службе. И он не придумал ничего лучшего, как поехать в Китай, чтобы таскаться там по горам, скрываться от японских патрулей, есть рис из общего котла (и, несомненно, заражаться при этом всякими гнусными болезнями), изображать из себя Халлибартона, или лорда Байрона, или Лоуренса, или черт его знает кого еще, в то время как она должна сидеть здесь в жаре, ждать проливных дождей, ждать, когда ее захватят и изнасилуют японцы. Один раз о нем сообщили, что он убит, дважды, что взят в плен. А его письма — эти написанные твердым почерком краткие послания на измятых кусочках бумаги — вряд ли можно назвать утешительными…

Снова заиграл оркестр. Джек Клегхорн рассказал какой-то анекдот, и она искренне рассмеялась. Она, пожалуй, слишком много выпила. Ну и пусть. Сэм бросил ее на таком острове, оставил на попечение этой «великой счастливой армейской семьи». А что же еще она может делать в этой «семье»? Джек пригласил ее на танец. Она подала ему руку. Томми танцевала медленно, с чувством, закрыв глаза, отдавая тело во власть ритма, скользя, поворачиваясь, наслаждаясь мелодией и глухими ударами барабана, звоном хрустальных бокалов, трепетным смехом девушек и — где-то далеко за всем этим — мрачным, раскатистым громыханием приближающегося шторма. Она поплывет эту ночь по течению, туда, куда унесет волна, и будь что будет. Потом Томми танцевала с Котни, с Прентиссом — летчиком из Кларка, наблюдая через его плечо за уже поредевшими танцующими парами, за наиболее стойкими из них, резвившимися в полумраке, как дети.

Оркестр умолк. Томми села за рояль, вокруг нее собрались и начали петь. Чинк Хаммерстром, Мидоуларк, Уолтере, жена Боба Мэйберри Жанна, Мэй Ли и Бен Крайслер. Милый Бен. Обняв одной рукой Томми, другой Мэй Ли, он вел основную партию в песне. Когда отзвучали последние аккорды, все зааплодировали.

— Проклятие! — печально воскликнул Бен. — Это же песня Сэма, он, черт возьми, должен был находиться сегодня здесь!

— Да, вы правы, — согласилась Мэй Ли. — Томми, какой костюм надел бы Сэм?

— Бог его знает.

— Люблю я такие вечера! — весело сказал Бен. Его лицо раскраснелось, светилось радостью. — В такие моменты перемешиваются все карты, и люди снова влюбляются друг в друга, правда, Томми?

Она улыбнулась в кивнула в знак согласия. «Если бы у меня был брат, мне хотелось, чтобы им был Бен, — подумала она. — Тогда у папы был бы сын, а меня назвали бы не Томми, а как-нибудь еще. И вообще многое было бы по-другому».

— Эх, если бы Сом был среди нас, — погрустнел вдруг Бен, — насколько веселее было бы…

— Но его нет, — возразила Томми, — и очень хорошо, что нет…

— Что? — удивленно воскликнули сразу несколько человек. — О, Томми, не будьте такой жестокой…

— Буду! Вот захочу и буду… — Отсутствие Сэма неожиданно вызвало в ней гнев, злобу и раздражение.

— Не говорите так, Томми, — тихо попросил Бен. Томми нервно засмеялась:

— Это что, категорический приказ или просьба?

— Что? Нет, Томми, в самом деле… Сэм — это самый лучший парень из всех, кто носил когда-либо форму американской армии. — Бен грозно посмотрел на окруживших их мужчин. — И я набью морду любому, кто скажет, что это не так.

— О, перестань, Бен! — воскликнула Томми. — Можно подумать, что ты не кто иной, как Том Свифт.

— Но, Томми, дорогая… — Озадаченный Бен смотрел на нее в ужасе.

Взглянув на его некрасивое худое лицо, страстные, глубоко посаженные, полные негодования и удивления от ее слов глаза, Томми подумала: «Ему суждено умереть. Он умрет страшной смертью». Она была в этом совершенно уверена. Части его истерзанного тела затеряются в хаосе перемешанной взрывом земли, палаток, бумаг… Эта внезапно возникшая в ее воображении картина привела Томми в ужас, она почувствовала тошноту и еще большее озлобление.

— Преданность снизу доверху! — гневно прошипела она, резко поднявшись со стула. — Я презираю такую преданность, вы слышите? Мне она до смерти надоела. — К большому изумлению всей компании, она приставила согнутую в локте руку к ягодице и резко отбросила ее в сторону — неприличная пародия на отдание чести, усвоенная ею еще в детстве, в форту Сэм. — Дайте мне… Я хочу измены, сверху донизу! — Сказав это, она повернулась и пошла к дверям.

— Томми, вернитесь! — раздалось сразу несколько голосов. — Томми, что с вами? Успокойтесь… Томми, давайте еще раз споем вашу любимую «Лизу».

Предложение спеть на какой-то момент поколебало ее, и она чуть не остановилась, но тут же отказалась от этой мысли и, подчиняясь капризному зову своего сердца, решительно зашагала из комнаты в комнату. Она выпила еще бокал вина и поспорила с Мардж Крайслер о каком-то романе, который даже не читала, потом разговаривала еще с кем-то и, наконец, неожиданно для себя снова оказалась сидящей рядом с Котни Мессенджейлом и втянутой им в напряженный разговор.

— Самообольщение, — говорил Котни. — Самообольщение — это лейтмотив нашей эры. Возьмите нашу рекламу, наши манеры, наши популярные песни. — Его лицо было совсем рядом, глаза в ярко-красных и желтых вспышках света, казалось, становились попеременно то серыми, то желтовато-красными. — Мы не способны смотреть на себя с какой бы то ни было перспективой.

— Да, — согласилась Томми. — Мы смешны. Все мы невероятно смешны. И никто этого не замечает. Люди — это смешные, бродящие с места на место, натыкающиеся друг на друга животные. Тем не менее мы делаем вид, что все мы очень хорошие, живем, так сказать, в атмосфере непрерывного полкового парада…

Глаза Котни снова потемнели, он смотрел на нее с изумлением.

— Значит, вы понимаете, — прошептал он ей. — Вы действительно понимаете…

С улицы донеслись оглушительные удары грома, как будто командующий штурмовыми силами только что подтянул на огневую позицию свою самую мощную артиллерию; уголки скатерти на столе затрепетали, подхваченные порывом сильного ветра.

— В этом ваша особенность, Томми. Вы стремитесь нырнуть как можно глубже от поверхности, добраться до самой скрытой, самой мрачной сущности вещей…

— Да, — согласилась Томми, — я устала от парадов.

Мессенджейл кивнул.

— Вам нужно нечто грандиозное, великолепное. Действительно грандиозное, а не цветистые, бросающиеся в глаза наряды, которыми довольствуются большинство женщин. Вам нужна какая-то величина, с которой вы могли бы себя соразмерить, так ведь?

Она молча кивнула. Да, ей нужно именно это. Ей отчаянно хотелось — хотя бы один раз в жизни — пройти по самой большой сцене. Томми почувствовала знакомое ей по прошлому влечение к этому человеку. «У вас страстное желание жить и наслаждаться жизнью», — сказал он ей в тот вечер, когда она танцевала с генералом Першингом. А теперь вот он здесь и со страстной убежденностью говорит ей об ограниченных, неразвитых умах, которые не способны устоять перед блестящей мишурой этого одурманенного собственной сентиментальностью мира…

Разговор с Котни увлек ее, но еще более увлекательным оказался танец с Джеком Клегхорном в полумраке безлюдной комнаты позади длинной веранды.

— Вы очаровательны, — восторженно произнес Джек своим чистым баритоном.

— Да? Вы убеждены в этом?

— Поедемте со мной.

— Отлично. Куда же мы поедем?

Они приблизились к нише в стене, он наклонял ее все больше и больше назад, отделанные красным деревом стены закружились перед ее глазами…

— На остров Себу. На Паламангао.

— Уже была там. Много лет назад.

— Ну, тогда в Йлойло. Я сниму номер в «Принцессе».

— Отлично, — согласилась Томми, — дайте мне только время накануне собрать свой чемодан.

— В самом деле, Томми? Вы согласны? Вы можете отправиться туда на пароходе, я встречу вас там. У меня будет свободный уикенд через неделю.

Подняв лицо и взглянув ему в глаза, Томми поняла, что Клегхорн совершенно серьезен. Она прекратила танец.

— Джек, — сказала она предостерегающим тоном, — Джек…

— О черт! — выругался он с досадой. — Послушайте, Томми…

— Джек, я не ожидала этого от вас, вы не должны так поступать.

— Вы очаровательны, Томми, вы…

— Ничего подобного. Я скучный, немой кролик.

— Еще в Дормере… — возбужденно шептал он; его рука, лежащая на ее талии, казалась ей сильной, широкой, настойчивой. — Еще в Дормере я мечтал о том, как хорошо нам будет вдвоем, какое это счастье — встретиться где-нибудь вдвоем…

— Джек, — взмолилась Томми, почувствовав, что начинает дрожать. — Вспомните хотя бы о том, что существует Мэй Ли…

— К черту Мэй Ли!

— Вы не смеете так говорить. Вы сами знаете, что не смеете. Давайте лучше забудем об этом. Хорошо, Джек?

— О черт, — пробормотал он с досадой и опустил руки. — Черт бы взял эту проклятую службу! Почему мы не можем жить так, как живут все люди?

— Отчего же? Мы живем как все люди. Давайте забудем об этом. Ну, пожалуйста, Джек… Забудем, хорошо?

— Конечно, забудем, — тихо согласился он и решительно направился в соседнюю комнату.

Томми поспешила за ним, как спешит замерзающий человек к увиденному вдалеке огню. В дверях до ее слуха донеслись голоса мужчин, она остановилась и прислушалась к разговору.

— …Что он надеется выиграть этим? — спросил Клаус.

— О, я уверен, он окажется в гораздо лучшем положении, чем те, кто забросал Вашингтон телеграммами, — с нарочито угрожающим видом ответил Бен, повернувшись к нему.

«Они говорят о Сэме», — с отчаянием подумала Томми.

— Ради бога, Крайслер, — послышался резкий голос Мессенджейла, — ну подумайте сами, какой конкретной цели можно достигнуть этой поездкой?

— Я не знаю, какой цели можно достигнуть, но зато хорошо знаю, что у него хватило мужества поехать туда, чтобы увидеть все своими глазами.

— Это понятие относительное.

— Да, относительное, — саркастически повторил Крайслер.

— Конечно. Это понятно любому идиоту.

— Однако этот идиот…

— Вооруженные силы — вот что имеет решающее значение. Ход важнейших событий будет определяться действиями вооруженных сил на полях сражений, а не тайными действиями жакерии в каких-нибудь суровых необжитых районах. Когда начнется война, ее исход решит столкновение развернутых на широком фронте главных сил, а не стычки мизерных полувоенных формирований на второстепенных и третьестепенных участках.

Бен подошел к столу, за которым сидела большая часть еще не ушедших с бала гостей, и, оперевшись на него кулаками, напряженно заявил:

— Когда начнется война, Сэм и я будем лежать на животах в этих самых третьестепенных джунглях, вот где будем мы, а вы окажетесь на борту первого же парохода, идущего в Аламеду…

Наступила ошеломляющая гнетущая тишина. Кто-то тяжело вздохнул. Раздался тревожный возглас Мардж: «Бен!», потом четки и повелительный голос Алека Томпсона:

— Лейтенант, это весьма оскорбительное замечание. Это неуважение старших и оскорбление. Сейчас же возьмите свои слова назад.

— Хорошо, — согласился Бен, — а как насчет…

— Я сказал, сейчас же! Немедленно! — крикнул Томпсон своим парадным голосом. — Возьмите свое замечание назад и извинитесь перед майором Мессенджейлом, иначе завтра в восемь ноль-ноль вам придется давать объяснения вышестоящему начальству! Вы поняли меня, лейтенант?

Бен медленно принял стойку «смирно» — в помятом цилиндре и коротких, обрезанных бриджах, со сверкающими в слабом желтом освещении глазами он очень напоминал огородное пугало, и в другой обстановке его вид вызвал бы взрыв смеха. Наступившую напряженную тишину нарушал только громкий смех гостей, толпившихся у бара, и мелодичные звуки рояля. Томми поймала себя на том, что затаила дыхание.

— Это приказ, сэр? — спросил Бен.

— Да, лейтенант, это приказ.

— Хорошо, сэр. — Бен стоял теперь навытяжку, но его глаза сверкали. — Если это приказ, то… — Остальные его слова никто не расслышал из-за оглушительного раската грома, который, казалось, раздался прямо над ними и взорвал весь остров. В тот же момент поднялся из-за стола и Мессенджейл.

— Не беспокойтесь, Александр, — обратился он к Томпсону. Его голос в создавшемся после грома вакууме казался очень звонким. — В моей храбрости никогда никто не сомневался. Полагаю, что в ней никто не сомневается и теперь.

Охваченная страхом Томми не верила своим глазам: Котни улыбался! Это была не покровительственная и не мстительная, а самая обыкновенная, добрая и ласковая улыбка.

— Мы живем в напряженные дни, — продолжал Мессенджейл. — Люди стали раздражительными. — Он обвел взглядом молчаливые, напряженные лица гостей. — Я полагаю, что мы все в какой-то мере повинны в привычке слишком уж строго различать службу в штабе и в линейных частях. Это устаревшее и неразумное представление. Наши лучшие военные руководители служили как в войсках, так и в штабе. Не следует забывать, что, в сущности, все мы — это одно целое, один кулак, и надо сказать, мощный кулак великой державы. — Он помолчал несколько секунд, его улыбка стала еще доброжелательнее. — Мы все очень хорошо провели время сегодня. Давайте по возможности забудем то, что произошло здесь. Хорошо?

Подойдя к Бену, он добродушно похлопал его по плечу и пошел в соседнюю комнату. Все почувствовали облегчение и возбужденно заговорили.

— Бен, милый, что с тобой произошло? — тревожно спросила Мардж Крайслер. — Как ты мог сказать такое?

— Я ничего не сказал, кроме правды, — тихо возразил Бея.

— Замолчи, Бен! На сегодня этого вполне достаточно. Ты сейчас же поедешь домой… Почему тебе вдруг захотелось восстать против всего этого проклятого мира?

— Привычка, наверное, — ответил он, бросив на жену мрачный взгляд…

Томми вышла на веранду. Бедный Сэм Дэмон. Он околдовал их всех, стал предметом спора и раздора даже теперь, когда находится за две тысячи миль отсюда… Что им всем надо здесь, всем этим составным частям «мощного кулака великой державы»?

«Черт бы тебя взял, Дьюи, — пробормотала она. — Почему твои корабли не сели где-нибудь на мель? Почему ты не проиграл сражение в Манильской бухте?» Тогда ее отец не встретился бы с султаном Паламангао, а она не ходила бы сейчас, покинутая, по этой длинной веранде, замужняя и незамужняя женщина в этой «великой счастливой армейской семье», ибо тогда она, вероятно, не шла бы вдоль колоннады в казино в Каине, не увидела бы шедшего к ней офицера американских экспедиционных войск, который сказал: «Pardon, Madame, mais…»

Снова прогремел оглушительный раскат грома. Освещенные яркой молнией дрожащие листья в саду под верандой, казалось, были из серебра. Свет в клубе погас. Из комнат донеслись удивленные возгласы, визг и смех женщин. Томми торопливо направилась в дом, в темноте наскочила на что-то, чуть не упала. У нее было ощущение, что она движется в кромешной тьме, падает в какую-то пустоту. Она беззвучно засмеялась и, как ребенок, вытянула руки вперед. На какой-то момент комнаты осветились, но тут же снова погрузились в тьму. От порывистого ветра загромыхали ставни, что-то упало на пол, раздался звон разбитого стекла. Кто-то громко позвал прислугу, в ответ послышалось сразу несколько голосов. Из кухни прибежал филиппинский мальчик с фонарем «молния»; пламя лампы бросало красный отсвет на его белую куртку, в диком танце изгибались причудливые тени по стенам и потолку. Томми показалось все это очень забавным. Она остановилась и почувствовала, что ее слегка покачивает. Она пьяна, в этом нет никакого сомнения. Уже поздно, но она никак не может найти дорогу, чтобы вернуться к другим. Или она просто не хочет возвращаться к ним? Да, пожалуй, не хочет. Домой добраться теперь будет трудно, если не быть осторожной. А может, будет трудно даже и в том случае, если будешь осторожной? Неизвестно. Неизвестно, потому что начинается настоящий шторм. Где-то с шумом захлопнулась дверь. Наступает дождливый сезон. О боже, боже! К черту всякую осторожность! И всякую осмотрительность к черту! Какой в них смысл для тебя или для кого-нибудь еще? В заливе Лингаен высаживаются японцы. Или нет? Нет, они еще не высаживаются… На рояле кто-то играл буги-вуги, и Томми начала танцевать в темноте одна, без партнера…

Позади нее хлопнула дверь, она услышала звук шагов, повернулась, но никого не увидела. «Кто здесь? — спросила она. — Будьте моим партнером в буги-вуги». Ответа не последовало. Она почувствовала, как по телу поползли мурашки, и громко рассмеялась. Тем лучше и тем хуже. Она продолжала танцевать одна.

Она вздрогнула от неожиданности: ее обхватила чья-то рука, потом другая. Чье-то тяжелое тело прижалось к ней. Неожиданно она почувствовала запах пота, жира и вина; ее руки наткнулись на скользкие пухлые мышцы. Джеррил. Он прижался лицом к ее щеке, шее, его руки скользнули по ее телу вниз, еще ниже, к ногам…

— Да ну же, детка, не сопротивляйтесь, — бормотал он. — Давай сейчас, здесь…

— О, — застонала она, — пустите меня!

— Ну-ну, детка, спокойно, спокойно…

— Скотина! — крикнула она, задыхаясь. — Пьяная, грязная скотина! Я убью тебя.

— Конечно же убьешь, — бормотал он, не отпуская ее. Томми ткнула пальцами ему в глаза, он крякнул и крепко, до боли, сжал ее грудь. Она с бешеной силой ударила ему коленкой в пах и ожесточенно, не останавливаясь ни на секунду, царапала и царапала его лицо ногтями.

— Грязная свинья! — хотела крикнуть она, но поняла, что это был почти шепот, потому что ей не хватало воздуха.

Джеррил повалил Томми спиной на стол, поймал правую руку и начал выворачивать ее. От нестерпимой боли Томми зажмурила глаза. Она попыталась снова ударить его коленкой и продолжала царапать мерзкое лицо свободной рукой.

В следующий момент Джеррил отпрянул от нее как ужаленный. Томми открыла глаза и увидела, что комнаты снова освещаются тусклым оранжевым светом. Она успела заметить, как Джеррил, несколько раз перевернувшись, сбивая своим грузным телом столы и стулья, отлетел по полу в сторону. Перед ней стоял Котни Мессенджейл.

Освещение снова потускнело, потом усилилось, замигало. Хватаясь за поваленные стулья, Джеррил с трудом поднялся на ноги и, наклонившись, словно тигр перед прыжком, начал медленно приближаться к ним. Томми услышала щелчок — слабый металлический щелчок. Джеррил остановился, удивленно заморгал. В руке Мессенджейла блеснуло длинное тонкое лезвие ножа. Он держал его легко, на уровне пояса, на открытой ладони, острием в сторону Джеррила.

— Ну, — гневно произнес Мессенджейл, — пошел вон отсюда!

На какой-то момент Томми показалось, что офицер-тюремщик начнет драться. Но он выпрямился, слегка покачнулся, вытер тыльной стороной руки лицо. Его нос и щеки кровоточили.

— Может быть, вы уберете ваш нож, Мессенджейл? — спросил он заплетающимся языком.

Мессенджейл улыбнулся.

— Для честного боя? — Его голос был полон сарказма. — Не валяйте дурака, Джеррил.

Джеррил мрачно осмотрелся вокруг.

— Хорошо, — угрожающе рявкнул он, — нападение с применением холодного оружия — это действие, подпадающее под суд военного трибунала.

— Правильно, — ответил Мессенджейл слабо улыбаясь. — А пьянство, нарушение порядка и преднамеренное нападение на жену старшего офицера — это, по-вашему, действия, не подпадающие под суд военного трибунала?

Джеррил бросил на него мрачный взгляд, осторожно провел рукой по кровоточащим носу и бровям.

— Жаль, что у меня нет с собой ножа.

— Да, жаль, — согласился Мессенджейл, и с неожиданной яростью добавил: — А теперь убирайся — отсюда ты, грязная тварь!

Позади них на веранде хлестал проливной дождь. Джеррил постоял еще несколько секунд в нерешительности, затем, указав рукой на нож, проворчал:

— Я припомню это.

— Я тоже. А теперь убирайся и не попадайся мне больше на глаза.

Медленно, прихрамывая на одну ногу, Джеррил вышел из комнаты.

— Как вы себя чувствуете? — спросил Мессенджейл, повернувшись к Томми.

— О, благодарю вас, Котни, он подкрался ко мне в темноте…

— Это зверь. Его надо посадить в клетку и отправить в Замбоангу пугать местных жителей. Вы действительно чувствуете себя нормально? Он не причинил вам страданий?

— Нет… Да… Я не знаю. Он разорвал мой костюм, и я вся растрепанная…

Мессенджейл подхватил ее рукой за талию, помог встать, привести себя в порядок.

— Пойдемте отсюда. У вас есть какая-нибудь накидка?

— Что? Ах, накидка… Нет, у меня ничего нет.

На Мессенджейле был костюм маршала наполеоновской армии с наброшенной на плечи гусарской курткой. Он расстегнул ворот и передал куртку Томми.

— Вот, накройте этим голову.

— Голову? — изумилась она.

— Да, на улице ведь проливной дождь.

Томми в смятении вышла на веранду, опустилась по ступенькам вниз. Она все еще чувствовала себя ошеломленной и плохо соображала. Тело было непослушным, ее качало из стороны в сторону. Мокрые ветки акаций хлестали по лицу: гонимые порывистым ветром холодные капли дождя кололи, как иголки. Через несколько минут они были в его машине. Мессенджейл дышал тяжело, его лицо было суровым, возбужденным. Встретившись взглядом с Томми, он сказал:

— У вас над левой бровью кровь.

Она достала носовой платок, намочила его языком и, проведя им по брови, почувствовала острую боль.

— Кот… — тихо обратилась она к нему.

— Да.

— Где ваша жена?

— Она уехала домой, — ответил он дрожащим голосом. — Вы хорошо знаете, что она давно уже дома…

— Да.

Он посмотрел ей в глаза. Его бледное лицо стало властным, суровым.

— Моя жена — это вовсе не жена. Для меня, во всяком случае. Вы знаете это.

— Нет, я… не знала, — ответила она, запнувшись.

— Что?

— Я хочу сказать, что только подозревала…

— Ах, оставьте. Конечно же, вы знали. Почему это вы вдруг не знали? — почти воскликнул Мессенджейл.

— Ой, смотрите вперед, будьте осторожнее, — предостерегла она его. — Вы едете слишком быстро…

Он пристально взглянул на нее.

— А вы боитесь? Неужели в самом деле боитесь?

— О, нет, — ответила она. — Нет, нисколько не боюсь. Ведите так, как вам нравится.

Мрачная, сдерживаемая ярость Мессенджейла возбуждала ее. Ее чувства были обострены борьбой с Джеррилом, явными сексуальными мотивами этой борьбы и напряженной, необычной дуэлью между ним и Мессенджейлом. Ну и пусть. Она сейчас готова ко всему. Их соединил, заставил скользить сквозь тропическую темноту этот хлещущий, как из ведра, дождь, этот порывистый холодный ветер… Когда он остановился в небольшой рощице позади ее дома и выключил двигатель, она подумала: «Сейчас он бросится на меня, сейчас он…»

— Бедная милая девочка, — сказал Мессенджейл. — Бедная Андромеда. Осужденная на печальные, безнадежные, романтические мечтания. — Его лицо было совсем рядом с ней, так же как там, в клубе, но выражало оно уже иное — неудержимую страсть. — Это не имеет к вам никакого отношения. Никакого. Вы ничего этого не хотите… — Он снял руку с руля и махнул ею на пальмы, цветы, пустынный из-за шторма залив. — Вы хотите, чтобы все было по-другому, чтобы вещи были у ваших ног, чтобы у ваших ног был весь мир…

— Да, — согласилась она напряженно. — Я хочу этого…

— Я знал это! — сказал он возбужденно, торжественно. — О, если бы мы были вдвоем, вы не можете себе представить, каких бы вершин мы достигли! Мы без труда собрали бы в свою корзину все звезды неба!..

— О, это правда, Котни! — Томми прильнула к нему. Она страстно хотела, чтобы он крепко обнял ее, прижал к себе, горячо расцеловал. Она понимала, что не устоит, не подавит своего желания, не остановится, так же, как не может остановиться человек, летящий с высокой скалы в море.

— И не только это, — продолжал Мессенджейл. — Вы обладаете неугасимой энергией, необычной утонченностью и повиданной гармоничностью… Давайте заключим между собой договор, вы и я. Договор о…

— Возьмите меня, — прошептала Томми. — Возьми меня, сейчас…

— Что?

— Сейчас, прямо здесь, я хочу… — Она потянулась к нему, обвила его шею руками.

— Нет, нет, подождите. — В его глазах плеснулся испуг, выражение лица стало таким, будто он неожиданно оказался перед необходимостью страшного выбора. Она смотрела на него в безмолвном оцепенении. Он неловко отодвинулся от нее. — Вы меня не поняли, — пробормотал он. — Я говорил совсем не об этом, это не то… — Уголки его губ нервно дернулись. — Нет, вы ничего не поняли…

Наблюдая за его лицом, за глазами, Томми начала медленно понимать. Ее охватили гнев, чувство унижения и отвращения.

— Вы бессовестный пройдоха! — воскликнула она.

— Нет, послушайте… — Он поднял руку, как бы защищаясь от ее гнева. Его глаза были полны страха, она хорошо это видела. — Вы совсем не поняли, о чем я говорил…

— Я все поняла! Все, до единого слова! — Если бы у нее в этот момент было в руках оружие, она могла бы убить его. — Я слишком хорошо поняла! — Она дрожала, глаза ее помимо воли наполнились слезами. — Да, да, я поняла. Не утешайте себя обратным. — Ей теперь стало совершенно ясно то, чего не знали о Котни Мессенджейле ни Фаркверсон, ни Макартур, ни канцелярия генерального адъютанта, ни сам начальник штаба сухопутных войск. Ей все стало ясно. Но какой ценою! Какой ценою она это узнала!

Томми распахнула дверь машины. Ее правую руку и плечо моментально намочил дождь. Мессенджейл наклонился, пытаясь остановить ее.

— Томми, послушайте… Вы не…

— Нет!

— Томми…

— Her! Я же сказала, нет! не хочу вас больше ни слышать, ни видеть! — Она сдернула с себя гусарскую куртку и бросила ее в лицо Мессенджейлу. — Вы грязная… О боже! Вы трус!..

Пытаясь удержать Томми, он ухватился за ее плечо, но она брезгливо смахнула его руку и решительно вылезла из машины на дождь, при этом она зацепилась за подножку и потеряла каблук. В глаза хлестал дождь. Мессенджейл проводил ее молчаливым взглядом, его лицо перекосилось, прищуренные глаза превратились в узкие щелки. Томми заметила, как уголок его рта изогнулся вниз.

Придерживая разорванную юбку, тихо всхлипывая, прихрамывая в туфле без каблука, она побежала в дом.

Глава 10

Сверху вниз, на всю высоту борта судна, опущена грузовая сеть; на воде у борта, едва удерживаясь на швартовах, вздымается на волнах и шарахается из стороны в сторону большой сорокафутовый баркас. По сети, которую раскачивает ветер, робко, словно крабы, спускаются солдаты. Приклады их винтовок то и дело застревают в ячейках сети. Внизу кто-то отчаянно выругался; Дэмон увидел испуганно смотрящего вверх Теллермана: цепляясь руками за горизонтальные стороны ячеек сети, он едва держался на ней.

— Держись за вертикальные тросы! — крикнул ему Дэмон. — Хватайся за вертикальные! Неужели ты не соображаешь?

Впрочем, виноват здесь не Теллерман, а непригодная для таких целей сеть с шестисторонней формой ячеек. Здесь нужна сеть с правильными квадратными ячейками, такими, чтоб никого не тянуло схватиться за горизонтальный трос, и следовательно — подставлять свои пальцы под ботинки спускающегося следом за тобой.

Взглянув вниз, Дэмон увидел, что ритмично подпрыгивающий баркас теперь уже совсем близко. Дэмон начал ловить удобный для прыжка момент, но увидел рядом с собой Миллиса, который, нервничая, со страхом смотрел вниз и никак не мог решиться прыгнуть.

— А твой ремень, Миллис, — предупредил его Дэмон.

— Что?

— Ремень. Он должен быть отстегнут.

— О, я и забыл, майор. — На лице Миллиса отчаяние, он явно боялся, что не удержится, если освободит хоть одну руку.

— Ничего, ничего, Миллис, — подбодрил его Дэмон. — Покажи-ка нам, как это надо делать. Давай прыгай!

Дэмон рассчитал момент, когда баркас поднялся на волнах вверх, и прыгнул; прыжок отозвался острой болью в ногах.

— Проходите, освободите место для других, — раздался голос лейтенанта Фелтнера.

Дэмон последовал вместе со всеми на нос баркаса. Внизу, ближе к воде, ветер оказался еще свежее, прохладнее, высота волны — не менее трех футов.

— Дышите глубже морским воздухом! — раздался голос рядом с ним. Это был Джексон, стройный как рейка, с худым, длинным, расплывшимся в восторженной улыбке лицом.

— Ну как, все в порядке? — спросил его Дэмон.

— Полная боевая готовность, майор.

— Вот и отлично!

Боретц посмотрел на них с неприязнью. Его лицо было суровым, суставы пальцев руки, которой он крепко держался за планширь баркаса, побелели. Как все глупо. Каждый солдат должен уметь плавать, и плавать хорошо! Морские пехотинцы настаивали на этом, и они правы. Если упадешь за борт, можешь утонуть до того, как успеешь освободиться от вещевого мешка и винтовки, а если умеешь плавать, то, может быть, и не утонешь. Во всяком случае, надо иметь уверенность в себе, в том, что ты спасешься.

Баркас отошел от выпуклого серого борта судна. Волна подбрасывала его, как большое уродливое корыто. У Миллиса и нескольких других солдат сразу же начался приступ морской болезни: высунув язык, отчаянно глотая слюну, они тщетно пытались освободиться от подступавшего к горлу неприятного комка. К востоку от них на берегу виднелся ряд топливных цистерн, а за ними дюны — участок, на котором им предстояло высадиться. Дэмон взглянул на часы. Восемь семнадцать. Солдаты продолжали медленно спускаться по сети и прыгали в баркасы, шлюпки и другие высадочные средства — неуклюжие, пушистые, выпадающие из гнезда птенцы. Белые матерчатые ленты на их касках придавали им странный вид, словно это были солдаты какого-то большого медицинского подразделения.

— Как вы думаете, сэр, мы вовремя придем на исходный рубеж? — спросил лейтенант Фелтнер, худощавый человек с лицом весьма озабоченного чем-то клерка; сложность этого большого десантного учения внушала ему благоговейный страх.

— Ни одного шанса из миллиона, Рей, — весело ответил Дэмон.

Услышав их разговор, сержант Баучер шмыгнул носом. Этому старому солдату довелось побывать почти всюду. Он повернул свое плоское, красное, как кирпич, лицо в сторону судна и неодобрительно произнес:

— Надо, чтобы сети были шире. Тогда к борту могли бы подойти сразу несколько баркасов, пять или даже шесть.

— Многое надо бы, только где все это взять? — отозвался Дэмон.

— Думаете, нам удастся перехитрить их? — спросил Баучер, еще раз шмыгнув носом.

— Может быть, и перехитрим. Если у них такая же неразбериха, как и у пас, то перехитрить нетрудно.

Баучер улыбнулся и покачал головой. Лейтенант Фелтнер озабоченно посмотрел в сторону берега. Они участвовали в первом совместном десантном учении в масштабе дивизии — в операции, которая потребовала разработки невероятно большого количества документов, бесконечных переговоров и споров с представителями военно-морского флота, утверждавшими, что флот не располагает для ее проведения ни кораблями, ни десантно-высадочными средствами, — в операции, в которой уже обнаружилась масса неувязок и упущений. В качестве помощника командира батальона четыреста семьдесят седьмого полка Дэмон должен был во главе роты и поддерживающих подразделений высадиться на второстепенном участке побережья с тем, чтобы отвлечь силы обороняющихся от главного участка — Монтерей-Бич, что к востоку от коммерческого пирса. Они усиленно готовились к этому в течение предшествовавших восемнадцати дней, но этого было явно недостаточно. Полковник Букман из морской пехоты сказал им, что высадка морского десанта — это самая трудная операция, за исключением разве операции по эвакуации морем, которая еще труднее. В операциях такого рода возникают тысячи разных проблем: погрузка войск на суда с учетом выгрузки в полной боевой готовности, пересадка войск на десантно-высадочные средства, условия погоды, высадка с боем на незнакомое побережье, не имея на нем ни одной огневой позиции, и многое-многое другое… — Сколько же нас здесь продержат? — спросил Миллис, не обращаясь ни к кому конкретно. — Долго ли еще мы будем качаться на одном месте?

— …Сказала она, когда кровать под ними рухнула… — весело добавил Джексон.

Раздался дружный смех, и кто-то заметил:

— Иди на флот, научишься плавать как лягушка…

Баркас то взлетал вверх, то стремительно проваливался вниз. Миллис облевал не только свою рубашку, но и вещевой мешок радиста де Лука, в тот ругал его за это последними словами.

— Извини, Винни, — бормотал Миллис, вытирая рот рукавом. — Я же не нарочно, извини…

— Идиот проклятый, как я теперь его сниму?

— Это произошло совершенно неожиданно, я думал, что все уже вытравил.

— Если неожиданно, так держи свой поганый рот над водой.

Несколько дней они готовились к учению на озере Хедлей, используя деревянные спасательные шлюпки и катера. Но озеро было совершенно спокойный, росшие на берегу высокие сосны отражались в нем, как в зеркале. Здесь же дул резкий ветер, их то и дело обдавало холодными морскими брызгами; едкие газы от работающего двигателя вызывали кашель. Над ними в сторону мыса Линос пролетели три самолета — истребители военно-морской авиации.

— Какого черта мы ждем здесь? — спросил Доухертн.

— Пока ты начнешь блевать! — ответил Джексон со смехом.

Старшина баркаса, высокий парень в желтовато-зеленой куртке, стоявший на небольшой, огороженной брезентом платформе в корме, выкрикнул какую-то команду, и двигатель сразу же заревел. Дэмон заметил, как старшина надавил бедром на змеевидную рукоятку румплея. Баркасы, шлюпки и катера выстроились в неровную линию. Восемь сорок две. Не так уж плохо. На ходу качка стала еще более резкой, и Дэмон начал испытывать тошноту. Он заметил на себе лукавый взгляд сержанта Старкера, бывшего моряка торгового флота: не начнет ли майор травить? Этого еще не хватало, чтобы весь батальон заговорил о том, как он, Сэм Дэмон, Ночной Портье, — и вдруг!.. Он сделал несколько глубоких вздохов и выдохов, стиснул зубы и ответил Старкеру улыбкой.

Баркас упрямо продвигался вперед, к берегу. Солнечные лучи, отражаясь от поверхности моря, слепили глаза. Воздух был свежим, прохладным, пахло солью и проржавевшим железом. На западе, позади Монтерея, виднелись покрытые темно-зелеными соснами горы, а намного левее возвышалась серая, мрачная гора Торо. Побережье издалека казалось ослепительно белым. На Альварадо-стрит то в одном, то в другом месте сверкали, отражаясь от окон, солнечные зайчики. Идеальное место для проведения учения по высадке десанта. Не исключено, что японское командование когда-нибудь увидит это место и оценит его преимущества для высадки своей пехоты. Вполне вероятно…

На холмах Дель-Монте неожиданно показалось небольшое темное дымовое облачко.

— Заметили нас. — тотчас же проворчал сержант Баучер. Дэмон кивнул. Имитация артиллерийского огня. Теперь она отвернули на восток и шли к берегу под углом. Баркас или переваливался с борта на борт или зарывался в волну носом. От того, что все время приходилось держаться за планширь, рука Дэмона очень устала. Миллис продолжал блевать, теперь уже сильно перегнувшись через борт. Боже мой, этот парень, должно быть, съел сегодня утром не один, а пять завтраков. Рядом с Дэмоном травили Боретц и Мартинец.

Теперь они приблизились к берегу настолько, что Дэмон хорошо различал топливные цистерны и пожарные лестницы на них. В некоторых местах на темном фоне сосен виднелись ветвистые желтоватые эвкалипты.

Раздался крик. Дэмон оглянулся в корму баркаса. Старший моряк, находившийся в шахте под рулевой платформой, показал три пальца. Три сотни ярдов. Сержант Баучер поднял голову и закричал:

— Зарядить винтовки! Поставить на предохранитель! Дэмон наблюдал, как солдаты взвода долго и неумело вставляли обоймы с холостыми патронами; из-за качки некоторые едва держались на ногах, винтовки стукались друг о друга. «Этот прием тоже надо хорошенько отрепетировать», — подумал он.

Теперь уже был виден бурун прибойной волны. Волна шла крупная; на берег выкатывался широкий вал из воды и иены, затем он оседал и медленно откатывался назад. Ничего подобного они не ожидали, когда находились сегодня в шесть утра в оперативной рубке на судне. Фелтнер выкрикивал какие-то указания сержанту Баучеру, а Дэмон, схватив Боретца за руку, настойчиво внушал ему:

— Когда будешь спрыгивать, хорошенько держись за штормовой леер, вот за этот, что натянут вдоль планширя. — Боретц и Миллис мотнули головой в знак согласия. Они смотрели на Дэмона с таким выражением, словно тот заставлял их прыгать в котел с горящим маслом. — А винтовки держите над головой как можно выше.

Баркас подбросило еще сильнее, волна прошла от носа к корме почти на уровне планширя. Старшина-рулевой крикнул что-то, и стоявший в носу баркаса моряк с бухтой троса в руке прыгнул за борт. Баркас снова высоко подбросило, затем он сильно ударился о грунт. Моряка с тросом не было видно. Дэмон еще раз посмотрел в корму, увидел, как старшина-рулевой поднял руку вверх. В грохоте прибоя раздался крик сержанта Баучера:

— За борт! Прыгайте за борт!

Дэмон подскочил вверх и, развернувшись на левой руке, прыгнул за борт. Вода охватила его, словно в тело впился миллион раскаленных иголок, он долго не мог перевести дыхание. О том, что будет так холодно, он не имел ни малейшего представления. Ноги ударились о твердый грунт, но уже в следующий момент, когда через голову прокатилась высокая волна, его подбросило вверх, а ноги метнулись из-под него, будто кто-то их дернул в сторону. Черт возьми, все это куда труднее того, на что они рассчитывали. Держась за леер, Дэмон позволил приливной волне подтолкнуть себя к носу баркаса. Он с большой благодарностью вспомнил полковника Пирсона, настоявшего, к большому неудовольствию моряков, на том, чтобы каждый баркас, шлюпка и катер, с которых будут высаживаться солдаты, оснастили спасательным леером. Что-то ударило его в бедро. Он повернулся и увидел торчащую из воды руку с винтовкой, вот рука и винтовка исчезли под водой и показалась чья-то нога в обмотке. Не отпуская спасательного леера, Дэмон ринулся к ноге, в пенящуюся волну, наткнулся на шанцевый инструмент, потом ухватил кого-то за руку и изо всех сил дернул ее вверх. Это оказался Миллис. Глаза его были полны страха, рот широко раскрыт. Волна бросила их к носу баркаса, Миллис судорожно уцепился за шею и плечо Дэмона.

— Держись! — подбодрил его Дэмон. — Закрой рот! Ты что, захлебнулся?

— Ужас! — ответил тот, крутя головой и откашливаясь.

— Держись за леер! — крикнул Дэмон, невольно рассмеявшись.

Он выловил из воды еще одного солдата по фамилии Рейди и подтащил его к баркасу. Прибойная волна оказалась удивительно мощной: как будто на тебя давила вовсе не вода, а стремительно сползающая вниз во время горного обвала земля. Воспользовавшись очередной волной, Дэмон оттолкнулся от борта, ухватился свободной рукой за носовой фалинь и начал продвигаться к берегу; обратный прибойный поток несколько раз сбивал его с ног, но он удержался и наконец добрался до береговой черты. Моряк, тот, что прыгнул в воду первым, изо всех сил тянул носовой фалинь на берег. Оглянувшись назад, Дэмон увидел, что около десятка солдат все еще держатся за спасательный леер баркаса, не решаясь начать выбираться на берег.

— Все на берег! — громко крикнул Дэмон. — Выбирайтесь на берег! От того, что вы медлите там, легче не будет.

К берегу подошли еще два баркаса; а еще один не удержался на курсе; его развернуло бортом к волне, и теперь он лежал на боку с торчащим над водой днищем. Выйдя из воды, Дэмон почувствовал облегчение: рыжевато-коричневатый песчаный грунт, твердый как высушенная солнцем глина, совсем не похож на песчаные берега Атлантики. Солдаты взвода продолжали высаживаться. Прибойная волна бросала их из стороны в сторону, и они чем-то напоминали здорово подвыпивших парней, пытающихся найти дорогу домой. «Для высадки надо создать какие-то другие средства, — подумал Дэмон. — Если бы в этих дюнах сидела пехота „противника“ хотя бы с парой пулеметов, то все, кто высаживался, были бы убиты или утонули бы…»

Чтобы согреться, Дэмон, как и многие другие, начал бегать по берегу. Стрельбы пока не слышно. Это хорошо. А может, «противник» устроил засаду? Справа от себя он увидел Каваллона и ди Маестри и еще нескольких солдат. Они возбужденно говорили о чем-то: все они только что пережили ужасные минуты и теперь наперебой рассказывали друг другу о своем мужестве и храбрости.

— Старкер! — позвал Дэмон, увидев среди них сержанта. — Начинайте движение! Чего все ждут здесь? Когда подадут шампанское? — Сжав пальцы в кулак, он погрозил им. «Боже мой, а как бы они вели себя, если бы это было не учение, а настоящая война?»

Дэмон легко перепрыгнул через канаву в дюнах. Его зубы все еще стучали от холода, но тело начало согреваться, и он побежал еще быстрее, радуясь тому, что нудная работа с бумажками в штабе кончилась и они приступили теперь к практическим действиям. Рядом с ним бежали Миллис, его связной Браун и еще дна солдата. Когда они пересекли прибрежную дорогу, Дэмон остановился в недоумении. Разрушенного сарая, который ему указали в качестве ориентира, нигде не было. Их высадили на побережье намного восточнее назначенного участка. Впереди он увидел лейтенанта Фелтнера и двух солдат. Они залегли в зарослях толокнянки на вершине одной из дюн, их потемневшая, мокрая одежда лоснилась. Фелтнер дал сигнал рукой: «Спрятаться в укрытие!» Один из солдат повернулся на спину и демонстративно приподнял над собой винтовку, что означало: «Видим противника». Дэмон нахмурился. Это плохо. Ну что ж, это надо было ожидать. Он вспомнил старину Джо Стилуэлла в форту Беннинг, его худое аскетическое лицо, строгий профессорский облик, маленькие проницательные глаза под очками в металлической оправе, его слова: «Оперативной внезапности при высадке десанта, джентльмены, достичь чрезвычайно трудно, ибо противник, используя авиацию и корабли, может провести разведку на большую глубину и заблаговременно обнаружить приближающиеся экспедиционные силы. Однако тактическая внезапность, в частности касающаяся определенного участка побережья и определенного времени начала высадки, очень часто вполне достижима и возможна. Поэтому все усилия — повторяю, все усилия, джентльмены, — должны быть направлены на то, чтобы добиться тактической внезапности».

Сейчас тактическая внезапность утеряна. Ну что ж, они по крайней мере принесут еще пользу тем, что отвлекут на себя часть сил Аткинса, которые должны противодействовать высадке главных сил. Дэмон подполз к вершине дюны, залег рядом с Фелтяером, достал карту, потом протер бинокль подолом рубашки и, раздвинув заросли толокнянки, начал тщательно просматривать местность впереди. Правильно. Вон видны железнодорожная линия, эвкалиптовая роща; там два здания, отмеченные на карте; разрушенная стена, а сразу за железнодорожной линией — шоссейная дорога из Сисайда. Никакого движения Дэмон не заметил. Он уж хотел с раздражением обрушиться на Фелтнера, но в этот момент увидел вышедшего из тени рощи человека — офицера, который, судя по движению руки, поднес сигарету к губам. Несколько секунд офицер смотрел на запад, туда, где должны были высаживаться главные силы и откуда доносились звуки стрельбы из ручного оружия. Офицер повернулся, и Дэмон увидел на его левой руке широкую красную повязку. Позади офицера, частично скрытый молодой дубовой зарослью стоял мотоциклет с коляской, а около него сидел на корточках солдат, по-видимому, посыльный. Дэмон вздохнул с облегчением.

— Посредник, — сказал он Фелтнеру, и тот с виноватым видом начал рассматривать человека у рощи через свой бинокль.

— О да, конечно, извините, майор. Я не заметил повязки. Я просто увидел, что движется человек. Первым его обнаружил Джексон.

— Ничего, ничего. Лучше так, чем оказаться выключенными ил учения. — Дэмон повернулся к Джексону. — Еще кого-нибудь видишь, остроглазый?

Джексон, уроженец штата Кентукки, внимательно осмотрел здания, рощу и холм позади лее. Следивший за ним Дэмон заметил, как тот остановил свой взгляд на прыгающей по земле белке и осмотрел все еще раз.

— Нет ни души, — пробормотал он. — Кроме парня с мотоциклом.

— Хорошо. — Дэмон поднялся на ноги. — Мы теряем время. Давайте продвигаться вперед. — Повернувшись, к сержанту Баучеру, он приказал: — Дай сигнал всем бегом вперед.

— Есть, сэр.

Дэмон перебежал по склону к группе полуразрушенных домов. Подоспевших сюда же солдат он немедленно развернул в стрелковую цепь. Два отделения с автоматическими винтовками «браунинг» заняли позиции в проломах разрушенной стены, а в кустах на том и другом флангах установили пулеметы. Вдоль дороги в обоих направлениях он выслал по одному разведчику. Посредник — это был подполковник с утомленным морщинистым лицом и рыжевато-коричневыми усами — наблюдал за действиями Дэмона молча.

— Если увидите кого-нибудь или что-нибудь на дороге, не стрелять и не кричать благим матом, — обратился Дэмон к Баучеру, Старкеру и другим сержантам. — Чтобы без команды ни одного выстрела. Передайте этот приказ всем. А где де Лука?

— Вот он, здесь, майор.

— Ну-ка разворачивай свой ящик, дружок. Соедини меня с «Хатчетом» как можно скорее.

Де Лука склонился над черной портативной радиостанцией и сосредоточенно покрутил все ее ручки, но ничего не добился.

— Ну, в чем же дело? — торопил его Дэмон.

— Связи нет… Вышла из строя, майор… — Де Лука возмущенно посмотрел на Дэмона. — Это потому, что все промокло, когда высаживались. Вы знаете, майор, эта вшивая рация ни на что не годна…

— Ладно, ладно, — оборвал его Дэмон. — Пробуй еще. Браун! — позвал он громко.

— Есть, сэр.

— А ну-ка бегом в район высадки главных сил. Разыщи там полковника Вильгельма или полковника Уэстерфелдта и передай им, что мы, не встретив противодействия, дошли до дороги из Сисайда, окопались здесь и воспрепятствуем любому передвижению «белых» по дороге. Доложи также, что мы можем занять левый фланг холмов Дель-Монте, пройдя через каньон Торре и высоту восемьдесят три.

— Есть, сэр. — Браун повернулся и хотел уже бежать.

— Минутку, Браун. Ну-ка повтори, что нужно передать.

Браун бросил на Дэмона удивленный взгляд. Это был энергичный, подвижный и выносливый парень с очень острым зрением, но сейчас он дрожал после тихоокеанской ванны и, видимо, нервничал.

— Что, сэр?

— Я сказал: повтори, что ты должен передать.

Первую часть донесения Браун запомнил хорошо. Вторую напутал. Обычная картина.

— Нет, — терпеливо возразил Дэмон. — Я изложу эту часть еще раз, чтобы ты повторил слово в слово.

Он повторил донесение. Браун старательно запомнил и на этот раз уже не ошибся. Дэмон улыбнулся:

— Теперь верно. Беги. Как можно быстрей.

Дэмон отдал еще несколько распоряжений и, подозвав к себе Фелтнера и капитана Бута, начал изучать карту. Из района высадки главных сил доносились звуки ружейной стрельбы; изредка ее заглушали артиллерийские залпы со стороны «белых». Время тянется слишком медленно. Связной Браун вернется еще не скоро. Надо принимать решение. Он мог бы оставить здесь символические силы. Скажем, одно отделение с пулеметом, а с остальными двинуться еще дальше вперед. Мог бы свернуть на юг и на запад, чтобы соединиться с полком. Можно, конечно, остаться и на этом месте, никуда не идти. Ему хотелось бы продвинуться к холмам Дель-Монте… Но что, если «белые» вздумают послать крупные силы по этой прибрежной дороге?…

Он поймал на себе внимательный, испытующий взгляд посредника. В уголках его рта играла едва заметная улыбка. Дэмон взглянул на часы. Девять двадцать. Неужели на этом все и кончится? Ведь они только что высадились на берег. Нет, оставить эту дорогу под защитой слабых сил было бы ошибкой. Предпочтение надо отдать этому плацдарму. У него, конечно, большой, благоприятный шанс, но придется отказаться от него. Посредник раскрыл свой блокнот и, кусая усы, что-то записывал. Дэмону очень хотелось бы знать, что именно, но он тут же отбросил эту мысль прочь. Оглянулся. Все выжидательно смотрели на него. Одно его слово — и все лежащие, хорошо замаскированные люди поднимутся, построятся в стрелковые цепи… Дэмон вздохнул. Рощу пригревало солнышко. Когда уйдешь в запас, неплохо было бы обосноваться в таком месте…

От неожиданности Дэмон вздрогнул: находившийся на склоне справа Джексон вдруг начал энергично поднимать и опускать винтовку. Дэмон дал ему ответный сигнал.

— Внимание! — произнес он громко. — К нам приближаются крупные силы «противника». Огонь открывать только по моей команде.

По дороге к ним крупной рысью двигалась кавалерийская часть. Целый эскадрон. Дэмон быстро окинул взглядом своих подчиненных: они были совершенно спокойны, все внимательно смотрели вперед поверх своих винтовок или пулеметов. Это было учение, и тем не менее в горле застрял комок, кровь запульсировала в венах намного быстрее. Лежащий рядом с ним у пулемета Родригес улыбнулся, прищурил глаза. Мерно подпрыгивая в седлах, кавалеристы приближались. Простофили. Сами лезут в петлю. Дэмон дождался, когда дистанция сократилась до ста ярдов, и решительно приказал:

— Открыть огонь!

Раздались оглушительные хлопки холостых патронов. Первые ряды наездников осадили лошадей, столпились в кучу, среди них произошло некоторое замешательство; затем один из них поднял вверх пистолет и все с криком ринулись вперед, в атаку. Солдаты Дэмона продолжали вести по ним бешеный винтовочный л пулеметный огонь. Кавалеристы быстро приближались, как будто их нес ветер: пятьдесят ярдов, тридцать… Они неслись полным галопом, в страшной стремительной атаке. Два солдата не выдержали, вскочили со своих мест около стены.

— Хэлсман! Брайен! — крикнул им Дэмон. — Вниз!

В следующий момент кавалеристы приблизились к ним вплотную. Дэмон видел, как посыльный посредника энергично замахал большим белым флагом, а Родригес, все еще улыбаясь, задрал дуло своего пулемета вверх. Затем всадники и пехотинцы смешались, произошло нечто похожее на рукопашный «бой». Дэмон поднялся на ноги, что-то громко выкрикнул, и в этот момент все услышали четыре пронзительных свистка. Стоявший в коляске мотоциклета посредник, указывая на всадников, кричал:

— Нет, вы не можете, вы «убиты»! Прекратите!

За стеной еще продолжалась борьба. Два пехотинца стащили кавалериста с седла, и они втроем катились по земле.

— Стоп! Прекратите! — крикнул им Дэмон, но они продолжали схватку, пока их не разнял сержант Баучер.

Командир эскадрона — высокий, с осиной талией, с черными усами и тонким крючковатым носом — выкрикнул какую-то команду, приблизился на своей лошади к посреднику, взял под козырек и доложил:

— Капитан Мёрдок, командир эскадрона. Я готов принять «капитуляцию» пехотного подразделения.

— Нет, этого не произойдет, — спокойно возразил посредник. — Я склонен считать, что сдаться «противнику» должны вы, а не пехотинцы.

Капитан удивленно посмотрел на посредника сверху вниз.

— Что, что вы сказали? Эти люди… Зачем они здесь? Кого они здесь представляют? Что все это значит?

Кавалеристы все еще разъезжали вокруг полуразрушенных домов. Баучер разнял дравшихся врукопашную, и кавалерист, которого стащили с седла, разыскивал своего коня.

— Позвольте мне зачитать вам кое-что, капитан, — произнес посредник. Он достал из кармана рубашки сложенный вчетверо листок бумаги, развернул его и процитировал: — «В целях обеспечения высадки главных сил „оранжевая“ сторона произойдет в ноль восемь тридцать высадку отвлекающего десанта в районе фермы Оливейра. Задача этого десанта — прикрыть левый фланг главных сил путем недопущения движения сил „противника“ по дороге Монтерей-Сисайд». — Спрятав листок в кармашек, посредник продолжал: — Этот десант высадился и развернулся здесь девять минут назад.

Командир эскадрона нахмурил брови.

— Очень хорошо. Мы подавили его, — заявил он.

— А по-моему, нет, В действительности, капитан, вы почти все уничтожены. — Посредник раскрыл свой блокнот. — Я определяю: вы потеряли восемьдесят процентов личного состава.

— Восемьдесят! — воскликнул командир эскадрона, ударив рукой по бедру. — Но это же абсурд какой-то…

— В самом деле? А почему вы не выслали дозор? Ваш эскадрон мчался по дороге без всякого охранения. Почему, позвольте вас спросить, капитан? Посмотрите на позиции «оранжевых», на их секторы обстрела, на расположение пулеметов и автоматических винтовок. — Он махнул рукой на пулеметы и пулеметчиков, размещенных в тени эвкалиптовых деревьев. — Я вынужден определить, что ваш эскадрон как боевая часть больше не существует.

Капитал выругался и, Оросив злой взгляд на посредника, потом на Дэмона, пробормотал:

— В настоящей боевой обстановке этого не произошло бы, я могу сказать вам, что…

— Нет, произошло бы, — перебил его посредник. — Вы подставили под пули и потеряли убитыми сто пятьдесят отличных кавалеристов.

Капитан развернул своего коня.

— Хорошо, — процедил он сквозь зубы. — Чего вы хотите от нас теперь? Как я должен поступить?

Дэмон вышел вперед.

— Минутку, капитан. Я хотел бы взять вашего коня.

— Что?! — Мёрдок посмотрел на него так, словно Дэмон просил его снять бриджи.

— Пусть ваши кавалеристы спешатся. Нам нужны лошади.

— Что? Вы что, с ума сошли? Зачем вам кони?

— Мы намерены поехать на них.

— Вы намерены?…

— Да, да, поехать на них.

Посредник сел в коляску мотоцикла, положил руки на колени и громко расхохотался.

— Сэр, — обратился к нему Дэмон, — мне нужны лошади, имеем мы право воспользоваться ими?

— Вздор! — крикнул Мёрдок. — Я протестую, я обжалую это, подполковник!

Посредник перестал наконец хохотать и посмотрел на кавалеристов.

— Командир «оранжевых» действует в рамках своих прав. Слезайте с коней и отдайте их ему, если он хочет этого.

— Минутку, минутку, — запротестовал Мёрдок. — Этот номер не пройдет. Если мы убиты, то и лошади наши тоже убиты…

— Вовсе не обязательно, — заявил посредник. — Я определяю, — он сделал пометку в блокноте, — что сорок пять коней не ранено и «оранжевые» могут их использовать.

— Отлично, — произнес Дэмон и крикнул: — Кто может ездить на лошади? Кто ездил хоть один раз? Всем, кто ездил, выйти вперед!

Его слова вызвали огромное оживление. Посмеиваясь друг над другом, солдаты карабкались на коней, а посрамленным и опешившим кавалеристам оставалось только с грустью смотреть на них.

— А мне это правится, майор, — весело заявил усевшийся на коня Джексон. — Куда мы поедем?

Коренастый Станкула почему-то оказался лежащим на седле животом вниз, а его ноги болтались в воздухе, как чужие. Баучер и Чип Бут громко смеялись над ним.

— Станкула, — крикнул Дэмон, — ты же из Бруклина и, наверное, ни разу в жизни не сидел на лошади!

— А что здесь особенного? — отозвался, все еще барахтаясь в седле, Станкула. — Просто залезай и сиди себе.

— Ну хорошо, хорошо, — рассмеялся Дэмон. — Покажите ему кто-нибудь, как надо садиться. Если он свалится, то пусть больше и не пытается. Хайнес, останься здесь с пулеметами. Заблокируй дорогу с двух направлений, на случай, если по ней будут отступать «белые».

— Есть, майор.

Дэмон влез на коня Мёрдока.

— Майор, — обратился к нему посредник, — я определяю, что потери у вас составляют два процента. Ваши действия?

— Пожалуйста. Я выделяю свой взвод оружия для блокирования дороги. С остальными — часть на лошадях, часть пешком — я намерен продвигаться вперед через каньон Торре, на высоту восемьдесят три, что на фланге холмов Дель-Монте.

— Ясно. — Подполковник сделал пометку в своем блокноте. — Отлично. De l’audace, toujours de l’audace…[63] — Улыбаясь, он направился к своей посреднической полевой рации. — Желаю вам удачи, майор.

* * *

— У нас сегодня праздник, — нараспев проговорил полковник Уэстерфелдт. Стоя в центре палатки, он сделал два танцевальных шага, слегка шлепнул себя по животу и повторил: — У нас сегодня праздник. — Это был рослый, чем-то напоминавший медведя, мужчина с добродушным круглым лицом. Один из наиболее уважаемых офицеров дивизии. — Коллинс! — крикнул он.

В палатку вошел худой темноволосый солдат:

— Да, сэр.

— Нашли полковника Вильгельма?

— Нет еще, сэр.

— Ищите. Он должен быть где-то поблизости. — Повернувшись к Дэмону и подполковнику Макфарлейну, он встал в нарочито важную позу. — Я пригласил вас, джентльмены, сюда для очень важного совещания. Да, да. — Наклонившись к сундучку около своей койки, он достал из него прекрасный кожаный футляр, отстегнул несколько застежек и извлек бутылку и четыре вставленных друг в друга латунных стаканчика. — Настало время поговорить о многих вещах: о флангах, лошадях, высадочных средствах… — Он подмигнул Дэмону, и тот улыбнулся.

— Это очень кстати, Уэсти, — заметил Макфарлейн, низкорослый, но крепко сложенный мужчина с низким лбом и квадратным бульдожьим лицом. — Собственного изготовления?

— Да. Придумал только сегодня в полдень. Полагаю, что получилось неплохо. — Громко крякнув, он выпрямился. — Алиса говорит, что я полнею. Это же оскорбление. Сэм, разве я полнею?

— Более стройным, чем теперь, я никогда вас не видел, сэр. Раздался дружный хохот.

В палатку вошел второй лейтенант Хэнк Чейз и смущенно остановился.

— Да? — спросил Уэстерфелдт. — В чем дело, Хэнк? Чейз отдал честь.

— Я насчет доклада, о котором вы просили, сэр. Об этих ядовитых дубовых контейнерах… — Он перевел взгляд на бутылку и стаканчики. — Виноват, сэр, я вам помешал…

— Чепуха! Входите и садитесь. Вам повезло. Мы собираемся совершить возлияние богу армейского десантного учения. — Подойдя к складному столику, он осторожно наполнил стаканчики и вручил их офицерам. — Хэнк, вы можете выпить тоже.

— Благодарю вас, полковник.

— Я верю в случайное совпадение обстоятельств и времени. Если войдет полковник Вильгельм, вам придется отдать свой стаканчик ему, Хэнк. — Он поднял стакан. — За любовь и счастье! — произнес он и, осушив стакан, облизнул губы. — Мне хотелось бы сказать вам, джентльмены, что у меня только что побывал генерал Бонхэм и он очень доволен. Очень. — Он почесал свой широкий мясистый нос и фыркнул. — Долго смеялся над твоей проделкой, Сэм. Он ведь старый кавалерист, ты же знаешь. Твоя расправа с эскадроном — настоящий удар для него.

— Да, это действительно был удар, Сэм, — согласился Макфарлейн.

— Ты провел отличный маневр, — продолжал Уэстерфелдт. — Отличный. Вот увидишь, они теперь изменят наставление, внесут в него параграфы о захвате и использовании лошадей противника… Ты ведь никогда не служил в кавалерии?

Дэмон улыбнулся:

— Ближе всего к лошадям на службе я был в форту Барли в тысяча девятьсот шестнадцатом, когда чистил их в конюшне.

— Так я и думал. И как же тебе пришла в голову эта идея использовать лошадей?

— Не знаю, полковник. Мысль воспользоваться этой благоприятной возможностью возникла совершенно неожиданно. — Дэмон отпил из стаканчика. Так ли это было? Да, в основном неожиданно. Он возмутился допущенной Мёрдоком глупостью и захотел наказать его за это… Тридцатью минутами позднее они захватили высоту восемьдесят три и расположенную на ней артиллерийскую батарею «противника», а дальше все пошло так, как будто он подлил масла в огонь. Аткинс, напуганный неожиданным прорывом на своем правом фланге, растерялся и, неся огромные потери, два раза безуспешно пытался возвратить высоту при помощи своих резервов. После этого он был вынужден остановить наступление и начал отходить с боем в направлении резервация; однако сколько-нибудь боеспособных частей к тому времени у него почти не осталось. Лишь принятое на этом этапе решение посредников приостановить учение спасло «белых» от уничтожающего разгрома путем двойного охвата. И все это явилось результатом того, что он, Дэмон, захватил и использовал конницу «противника»…

— А мне хотелось, чтобы учение продолжилось, — заявил Чейз Уэстерфелдту звонким голосом.

— Почему же, братец?

— Потому что в таком учении многое усваивается, многие теоретические положения проверяются на практике.

— Хорошо. — Полковник встал из-за стола и, подойдя к доске с картой, отдернул марлевую занавеску. — Давайте предположил! что учение продолжается. Сейчас четырнадцать ноль-ноль, и вы командующий. Что бы вы предприняли?

Лейтенант Чейз подошел к карте.

— Что ж, я послал бы третий батальон вот сюда, вдоль этой прибрежной дороги…

— Неправильно! — Уэстерфелдт палил вина в свой стаканчик и отпил глоток. — Артиллерия «белых» все еще господствует на этом участке, и примерно на протяжении двухсот ярдов здесь практически нет никакого укрытия. Правильно, джентльмены? — Оба командира батальона кивнули в знак согласия. — Если вы пойдете в этом направлении, братец, то от вас останутся рожки да ножки.

— О нет, минуточку. У нас же есть подразделение майора Дэмона, — упорствовал лейтенант Чей.!.

— Нот это другой разговор! Ну и как же вы его используете?

— Пошлю их в обход вот этой высоты сто семь, вот здесь, а потом они повернут налево, вот через эту дубовую рощу.

— Отлично! — Полковник засиял от удовольствия. — Только как насчет вот этих маленьких волнистых линий, вот здесь? Видите их? Это ведь довольно крутой подъем, и по нему далеко не продвинешься… А в остальном ваш план идеален.

Под столом раздалось глухое урчание. Уэстерфелдт нагнулся и начал ласково чесать шею огромного пса с отвислой челюстью.

— А-а, старина Помнеи! Ты у меня прямо-таки настоящий солдат! Всегда готов ко всему самому худшему. — Он потрепал пса по загривку. — Он стер себе все лапы, участвуя со мной в кампаниях. Да, да! — Пес положил лохматую голову на передние лапы и глубоко вздохнул. — Между прочим, джентльмены, генерал Бонхэм приглашает нас вечером на покер, за исключением вас, конечно, Хэнк, — добавил он, обращаясь к Чейзу. — На вашем лице, к сожалению, слишком мало хитрости для игры в покер. Это приходит только с возрастом. Посмотрите на майора Дэмона: этот бес даже сам не знает, какие мысли роятся сейчас в его башке…

— Что правда, то правда, — заметил, рассмеявшись, Макфарлейн. — Печальный Сэм. Половину всего времени он как будто дремлет.

— Да, да, а сам в этот момент размышляет над тем, как бы заткнуть кого-нибудь за пояс. Слэтс Хэтчер в Гэйлларде сказал мне, что на Лусоне у тебя была самая лучшая, самая боеготовая рота. Говорит, что твои солдаты, не раздумывая, бросились бы в огонь и воду, если бы ты попросил их. Как тебе удалось добиться этого?

— Просто это были хорошие ребята, — ответил Дэмон.

— О нет, уж меня не проведешь, Сам. Чтобы добиться этого, надо что-то другое…

Дэмон улыбнулся:

— Бог его знает. Просто у меня большая практика командования ротой.

— Из всего, что существует и происходит на свете, самое главное и самое важное — это женщины, лошади, власть и война. Кто так сказал, Чейз?

Лейтенант заморгал в недоумении, но быстро ответил:

— Темгасон, сэр.

— Неправильно! Еще одна ошибка сегодня, и мы назначим вас, Хэнки, начальником прачечной. Как вам это правится?

— О нет, сэр, вовсе не нравится.

— Теннисон! Чему же вас теперь учат? Киплинг, дорогой мой Хэнки, Киплинг. Он знал, что такое быть солдатом, больше, чем все остальные, вместе взятые. И о многом другом тоже знал больше других… — Полковник встал и энергично потянулся. — Не знаю, как вы, джентльмены, а я намерен Припять душ и принарядиться, чтобы нанести визит Уилли Аткинсу и подбодрить его хоть немного. Он, должно быть, повергнут сейчас в глубокое уныние. А потом… Как насчет того, чтобы сыграть в гольф, Мак?

— С удовольствием, — ответил тот.

— Отлично. Как только я вернусь, сразу пойдем. Сэм, а как это произошло, что ты не научился играть в гольф?

— Наверное, но той простой причине, что не нашлось времени для этого.

— А тебе надо бы научиться. При твоем мастерстве в бейсболе ты был бы отличным игроком в гольф.

* * *

В палатке Дэмона никого не было. Стоя у входа в нее, он наблюдал через бинокль за беспорядочной суматохой у пирса, где все еще разгружали технику и предметы снабжения. Правее, примерно в тысяче ярдов от пирса, там, где высаживались главные силы, группа моряков и солдаты войск инженерного обеспечения осторожно пытались спустить по сходне на берег бульдозер, который стоял в носовой части пятидесятифутового судна.

Дэмон решительно вошел в палатку, достал из полевой сумки большой блокнот и, устроившись на койке, начал писать.

«Дорогой папа, сообщаю, что учение мы все-таки провели. Мы высадили на берег войска, часть артиллерийских орудий и несколько танков. Однако четыре человека чуть не утонули, а шесть — получили легкие травмы. Прибойная волна, хотя и сильная, особой помехой не явилась. Я представляю, что она могла бы быть куда более сильной, и тогда нам пришлось бы намного хуже. А уж о том, чем бы все это кончилось, если бы на побережье в окопах за проволочным заграждением находилось несколько пулеметов „противника“, и говорить нечего. Это, мол, учение, объясняют нам, и мы действуем в учебных условиях. Конечно, это учение, а не война. Но беда в том, что уж очень много этих учебных условностей; по существу, вся операция настолько далека от реальных условий, что представляется забавой. Взять хотя бы тот факт, что не все солдаты умеют плавать. Существует очень много вещей, которые молодой американец начала сороковых годов должен знать: как водить машину и как произвести ее мелкий ремонт, как стрелять из винтовки и пистолета, ездить на лошади или на мотоцикле, говорить и читать по меньшей мере на двух иностранных языках, передавать и принимать флажные сигналы, знать азбуку Морзе и многое-многое другое. Так или иначе, но если солдат не умеет плавать, его можно считать за полсолдата. Надо добиться того, чтобы каждый солдат мог проплыть сто ярдов в одежде и пройти вброд триста ярдов но пояс в воде с полной выкладкой.

Программа нашей подготовки была просто смехотворной. Да вы и сами представляете ее себе. По-моему, чтобы подготовить войска к десантной операции, надо шесть — восемь недель. Грузовые сети на судах не годятся. Нужны широкие сети с квадратными ячейками и много-много часов практики подъема и спуска по ним, особенно в том, как спрыгивать на высадочное средство. Л сейчас происходит следующее: баркас или катер вздымается и опускается на волне, прыгать все боятся, подолгу висят на сети, и из-за этого нарушается весь график. Радиостанция SCR-131, мягко выражаясь, для десантных операций не пригодна. (Фактически из-за выхода станций из строя могла бы провалиться пел операция. Да почти так и произошло, ибо мы не имели радиосвязи в течение четырех часов.) Нам необходима по крайней мере станция SCR-171, а лучше даже еще более легкая, при этом она должна быть водонепроницаемой. Наши же станции все промокли.

Однако хуже всего дело обстоит с самими высадочными средствами. Моторные вельботы и баркасы просто не отвечают никаким требованиям: на них нельзя ни пристать как следует к берегу, ни отойти назад в море, высаживаться с них в каком-нибудь порядке совершенно невозможно, не говоря уже о том, чтобы вести с них прикрывающий огонь. Нам нужны плавсредства с небольшой осадкой, нечто подобное лихтерам, почти глиссер с бронированным носом и двумя пулеметами в носовой части, который выползал бы на берег, удерживался в таком положении и сбрасывал на него два трапа. А может быть, с таким носом, который сам бы служил трапом, как тот опытный корабль, который, как вы писали, строит фирма „Хигинс“… Разумеется, нам очень нужен легкий, низкий, широкий танк с хорошей броней, 27-мм орудием и двумя пулеметами в носовой части, который мог бы передвигаться по воде с помощью винта, а затем выползал бы на берег, как огромная черепаха. Думает ли над этим кто-нибудь там, в штабе, где принимаются важнейшие решения?»

Дэмон прекратил писать, отложил блокнот и снял с себя ботинки. В соседней палатке кто-то крикнул, раздался громкий смех. Потом солдаты запели веселую песенку. Дэмон улыбнулся — ему вспомнились дни в форту Барли. Уже шла война, по крайней мере, в Европе: странная война, война угроз и искусно возведенных казематов, в которых люди жили, как пожарные или как моряки, читали газеты и пили красный виноградный сок или шнапс. Однако долго так продолжаться не могло…

Он снова взял блокнот.

«Так или иначе, но наша сторона одержала победу — так решили, по крайней мере, посредники, — и старина Уэсти пребывает в хорошем настроении (он сказал нам, что генерал Бонхэм остался очень доволен всем ходом событий). Теперь будет выпито много виски, начнутся игры в гольф и в покер и веселые разговоры в свободные часы. Все это, конечно, неплохо. Но чего здесь не хотят видеть, так это того, что мы ужасно не подготовлены для каких бы то ни было десантных операций в каком бы то ни было районе.

Мы замечательно отпраздновали рождество в Бейлиссе. Жалели, что вы не были с нами. Ваш внук — вам, видимо, будет приятно узнать об этом — курит трубку из корня верескового дерева, цитирует Хью Адена и, насколько я знаю, никогда не встает раньше одиннадцати часов. (Если верить Пегги, он пользуется успехом у девушек.) Наконец-то он снизошел до разговора со мной. Всячески старался объяснить мне, что современный конфликт в Европе не что иное, как логический приход к власти человека из низов, и что нам, как стране здравомыслящих индивидуалистов, следует держаться от всего этого в стороне и дать противникам возможность размозжить друг другу голову. Это его мнение слегка расстроило меня, но вместе с тем оно настолько изменилось по сравнению с тем, какое было в прошлое рождество, когда бедная Европа находилась в тисках издыхающего колониального империализма, что я слушал его с удовольствием. (Рост означает изменения, но изменения означают ли рост?) Я надеюсь, что он не станет одним из эстетов интеллектуальной элиты: предобеденные приемы с хересом, белые ботинки и рубашка Оксфорд нараспашку. Он слишком хорош для такого мира.

Пожалуй, я слишком строг к нему. Устал, а уставшие офицеры всегда пессимистичны. Я уверен, что у мальчика хорошие задатки, да и как им не быть у него! Со временем все наносное исчезнет. Пегги растет не по дням, а по часам, мальчики больше уже не являются для нее „нескладными долговязыми созданиями“. Томми наконец избавилась от этой скверной напасти — экземы и чувствует себя, как и подобает такой прекрасной и мужественной женщине».

* * *

Он отложил блокнот, вышел из палатки, глубоко вздохнул и протер глаза. Вернувшись из Китая, Дэмон понял, что, пока он отсутствовал, многое изменилось. Монк Меткаф погиб в воздушной катастрофе на острове Себу, а на его месте теперь был франтоватый раздражительный маленький человек, который, почти не выслушав Дэмона, запихнул его отчет в нижний ящик стола с таким видом, что стало ясно: он никогда больше не возьмет его в руки. Он сказал Дэмону, что начальство не очень-то интересуется поведением и выходками заросших грязью китайских партизан и что сейчас главный интерес представляют Китай как таковой и продвижение японцев к Шанхаю. Дэмон козырнул и вышел.

Изменилось и многое другое. Провинция Пампанга была охвачена крестьянским восстанием против крупных землевладельцев. Суд над Бениньо Рамосом, в ходе которого выяснилось, что в организации восстания ему предлагали помощь японцы, принял зловещий оборот. Котни Мессенджейл уехал в Штаты для учебы на высших военно-академических курсах. Полковника Фаркверсона перевели в район расположения первого корпуса. И наконец, в Европе снова началась война…

Но более всего Дэмона тревожила Томми: она, казалось, стала более подавленной и более раздражительной. От состояния мрачной озабоченности она могла моментально перейти к состоянию яростного гнева, как будто весь ее юмор, спокойствие и уравновешенность прошлых лет иссякли, а остались лишь открытые, трепещущие и воспаленные нервы.

— Это просто привычка, — сказала она однажды вечером после ссоры по какому-то пустяковому поводу, о котором он даже не мог вспомнить. — Наша жизнь — это просто привычные действия. Мы привыкли любить друг друга, вот мы и делаем это… Больше ничего в этом нет.

— Не говори так, — возразил он. Убежденность и даже обреченность, с которыми она высказала ему эти слова, чрезвычайно обеспокоили его. — Ты не права, дорогая, — продолжал он. — Для меня это вовсе не привычка… — Он горячо обнял ее, но она лишь печально улыбнулась:

— Так ли? Возможно, что и так.

Иногда она без всякой видимой причины приходила в необыкновенную ярость, обвиняла его в чем-нибудь, незаслуженно упрекала.

— О, прекрати, пожалуйста, Сэм! Честное слово, ты все равно как Махатма Ганди в костюме бойскаута. Ни прибалтийские государства, ни народная война в Китае никого не волнуют, кроме тебя. Господи, когда же ты станешь наконец нормальным человеком?!

Даже возвращение в Штаты, в Бейлисс, никак не отразилось на ней к лучшему, на что Дэмон очень надеялся. Донни приняли в Принстонский университет, но, вместо того чтобы обрадоваться этому замечательному осуществлению ее давней мечты, Томми пришла в уныние, стала еще больше тревожиться за сына. Затем, приблизительно через месяц после этого, ее неожиданно поразила болезнь — странная сыпь на руках и бедрах, переходившая в опухоли, трещины и нагноения, вызывавшие мучительный зуд. Даже присвоение ее отцу звания бригадного генерала, а Сэму — майора не произвело на нее никакого впечатления и не успокоило ее. Она решила поехать на восток, на озеро Эри, чтобы погостить несколько недель у Эдгара и Мерилин Даунингов, и вернулась оттуда в значительно лучшем настроении, но и это было лишь притворство: Дэмон понимал, что она просто не хотела простить ему поездку в Китай. Он поехал туда потому, что считал миссию важной и интересной для себя, и она действительно явилась для него решающей, самой полезной и поучительной из всего, что он пережил до этого. Но одновременно поездка привела к тому, что в отношениях между ним и Томми что-то было потеряно, не менее важное и не менее решающее. Наверное, таковы уж законы жизни, неумолимые и непреклонные законы жилищного равновесия: ничто не дается в жизни бесплатно…

Глава 11

Дэмон сделал широкий взмах крокетным молотком и ударил. Чистый звучный щелчок — и деревянный шар с синими полосками послушно покатился по зеленому подстриженному газону: десять, пятнадцать, двадцать футов. Снова звонкий щелчок — синий шар стукнулся о желтый.

— Черт возьми! — воскликнул Макконнэдин. — Вам, военным, просто везет, да и только!

— Не сказал бы, — ответил Дэмон, улыбаясь.

— Ха! Не сказал бы! Держу пари, что вы все время тренируетесь где-то, но скрываете.

— Конечно, тренируемся, Берт, — заметил генерал Колдуэлл, обхватив пальцами только что раскуренную трубку. Его лицо было серьезным, сосредоточенным. — А вы разве не знаете? Все плацы, для занятий в гарнизонах давно уже переделаны, в крокетные площадки. Приказ военного министерства номер двадцать два дробь четыреста тринадцать. Каждая пятница официально объявлена крокетным днем. У нас есть даже ротные кубки, на которых изображены скрещенные молотки и мышеловка. Ротные кубки серебряные, а полковые — из чистого золота, конечно.

— Замечательная идея! — воскликнул Ласло Пирени. Его красивое хитроватое лицо сморщилось в веселой радостной улыбке. — Это куда занимательнее и полезнее, чем втыкать в карту булавки с разноцветными флажками или шлепать новобранцев щегольским стеком.

— Конечно, — поддакнул ему Колдуэлл, сверкнув глазами. — Во всякой профессии есть свои дурные отклонения от нормы.

— Что верно, то верно, — согласился с ним, громко смеясь, Пирени. — А что это за жизнь без пороков?

— Послушайте! — недовольно воскликнул Макконнэдин. — Мы играем в крокет или не играем?

— Тихо, тихо, — успокоил его Нарвой и помчался через всю площадку. Его широкие, хорошо наглаженные фланелевые брюки развевались как крылья. — A vos ordres, Bert.[64] Zu Befehl.[65] Хотел бы я выиграть один из таких кубков, — произнес он со своим очаровательным венгерским акцентом. Добежав до своего шара, он опустился на колени и начал внимательно прикидывать, как ударить его. — Нам надо во что бы то ни стало разгромить этих заносчивых военных, правда, Берт?

— Конечно, — добродушно проворчал Макконнэдин. Это был высокий лысеющий мужчина с румяным лицом и сильным угловатым подбородком, заметно выступающим вперед всякий рал, когда его владелец улыбался. — Я не возражал бы получить кое-что назад… Денежки с налогоплательщиков тянут и тянут, а куда они идут — одному черту известно…

— Берт! — предостерегающе крикнула Хелина Макконнэдин с террасы, выходящей на крокетную площадку.

— Что? — отозвался тот. — Это уже четвертый.

— Что четвертый?

— Четвертый черт, вот что!

— Не унывай, дорогая, день еще только начался.

— Военные дурно влияют на него, — обратилась Хелина к Томми. — Всякий раз, когда Берт попадает в общество военных, он считает, что должен ругаться как извозчик.

— Но по-моему, он неплохой богохульник вообще, — ответила Томми. — Такая уж эта порода мужчин. Правда, Берт?

— Чистейшая правда, — ответил Берт, добродушно улыбаясь. Все это происходило в доме Макконнэдинов, расположенном на высоком холме позади Вудсайда, в доме, частым гостем которого бывал Джордж Колдуэлл, ныне заместитель командующего Западным военным округом со штаб-квартирой в районе Сан-Франциско. Семью Дэмонов, проводившую вторую половину двадцатидневного отпуска Сэма у генерала, пригласили сюда на уикенд вместе с художником-портретистом Ласло Пирени.

Ласло мастерски провел свой шар через очередные воротца, радостно крикнул что-то и бросил умоляющий взгляд на Берта, но тот довольно бесцеремонно проворчал:

— Давай, давай играй ты, болгарин с дырявой головой.

Берт Макконнэдин установил у себя в доме неписаные правила игры в крокет: партнерам запрещалась какая бы то ни было консультация в ходе игры; любое нарушение этого правила строго наказывалось.

— Не болгарин, а венгр, уважаемый, — поправил Пирени бесцеремонного хозяина. — Последний из знатного мадьярского рода.

Готовясь к очередному удару, Дэмон ухватил молоток обеими руками, плавно поднял его над головой и отвел за спину так же, как он привык отводить перед ударом бейсбольную биту, чтобы расправить плечи и поглубже вдохнуть… Идеально чистый утренний воздух прозрачен; росинки на листьях гигантских дубов сверкают словно жемчужины. Вдалеке до самого горизонта простирается чистая гладкая серовато-синяя поверхность Тихого океана, а немного южнее виднеется несколько изумрудных мысов, похожих на сползающих в океан косматых зеленых зверей. Чудесное, светлое, спокойное утро, какие бывают в лучшие дни золотой осени, хотя с календаря уже сорваны первые листки декабря…

На террасе, удобно устроившись на шезлонгах, пили кофе и лениво беседовали Томми и Хелина Макконнэдин. Позади них на площадке у трамплина для прыжков в бассейн стояла Пегги. Она сделала насмешливую гримасу мальчику с яркими, рыжими волосами, который играл со скользким желто-синим пляжным мячом. Мальчик рассмеялся, бросил мяч в Пегги. Она вытянула руку, и мяч, отскочив от ее кулака, покатился по газону. Встретившись взглядом с Дэмоном, Пегги весело махнула ему рукой. Дэмон ответил ей легким взмахом руки и невольно залюбовался, как его стройная дочь, одетая в прелестный зелено-голубой купальный костюм и такого же цвета шапочку, гордо и решительно сделала несколько шагов по трамплину, оттолкнулась ногами, развела руки и, красиво изогнувшись на фоне калифорнийского неба, полетела в бассейн. Ш-шлеп! Она исчезла, Пегги, его дочь. Только что она стояла там на площадке, на фоне голубого неба, как само совершенство женской грации — наполовину ребенок, наполовину женщина. И теперь она исчезла. Дэмон воспринял все это как составную часть непостижимо загадочного, волшебного спокойствия дня; это был какой-то чудесный, захватывающий момент. Пегги вылезла из бассейна и, держа шапочку в руке, энергично встряхивая головой, пошла к мальчику. «Восхитительно!» — хотелось крикнуть Дэмону, но он подавил это желание: чего доброго, она назовет его филистером. Его дочь. Ей около семнадцати. Что она думает обо всем этом окружающем ее богатстве, изобилии и великолепии? О бассейне, о конюшне, о безукоризненно ухоженных газонах, террасах и прислуге? Возмущает это ее, льстит, изумляет? Или она просто воспринимает весь этот шик и блеск как нечто должное, само собой разумеющееся? Мечтает ли она о таком образе жизни? Она, его дочь?

Пирени только что пробил мимо воротец, и Макконнэдин закричал:

— Боже мой, Пирени! Пятилетний малыш и тот ударил бы лучше вас!

— Но я ведь не пятилетний малыш, — насмешливо парировал Ласло. — Я уставший, измученный, исстрадавшийся, высокочувствительный гений, но с душой пятилетнего малыша…

— Это стоит нам двух ударов.

— Военным все равно не обыграть нас, Берт. Не беспокойтесь. Они слишком заняты разработкой планов обороны нашего полушария, планов разгрома всех наших потенциальных противников: Славонии, Парагонии, Дементии. Поэтому они и отстают от нас на двое ворот. Вы можете уверенно держать пари, что немецкий генеральный штаб не играет в крокет в это замечательное ясное утро, — продолжал он, подкусывая Колдуэлла, который примерялся к очередному удару. — Немцы заняты сейчас важными делами. Они издают приказы, пьют водку, расстреливают пленных, насилуют женщин…

— К рождеству они будут пить водку в Кремле, — заметил Макконнэдин.

Удар генерала закончился чистым проходом шара через ворота.

— По-моему, им это не удастся, — сказал он.

— О, брось, Джордж! Они же в пригородах Москвы, уже ездят на трамваях.

Колдуэлл улыбнулся:

— Они могут окружить город, может быть, даже войдут в него. Но в Кремль они не попадут.

Макконнэдин почесал живот, его глаза заблестели.

— Давайте биться об заклад?

— Давайте.

— Итак, Джордж, я ставлю пять сотен и утверждаю, что на рождество немцы продиктуют условия мира из Кремля.

Колдуэлл снова улыбнулся, но на этот раз несколько по-иному.

— Это для меня слишком много. Давайте на двадцать пять долларов.

— По рукам! — Макконнэдин весело рассмеялся, вытер рукой Губы. — Вот увидите, господа военные, что я не ошибся. Да что говорить-то, Джордж, ведь немцы непобедимы.

— Непобедимых военных организаций не существует.

— Они идут по снегу, — вмешался Пирени. — Мороз. Правильно, Генерал?

Колдуэлл отрицательно покачал головой.

— Дело не только в этом. Есть и еще кое-что. — Колдуэлл посмотрел на шары у своих ног, и Дэмон заметил, что его взгляд быстро перескакивает с одного шара на другой, так же, как в те моменты, когда он обдумывал какую-нибудь сложную проблему. — Им недостает кое-чего, — продолжал Колдуэлл после короткого молчания.

— Недостает? — удивился Берт. — Хотелось бы мне знать, чего это им вдруг недостает.

— Им недостает смелости в последний решающий момент. — Колдуэлл хмуро кивнул. — Они в известной мере изобретательны, отлично планируют, жестоки и осмотрительны при осуществлении планов. Но потом наступает определенный момент. — Он посмотрел на своего зятя, и на лице его появилась нежная, любящая улыбка. — Наступает этот ужасный момент, когда необходимо принять важное, далеко идущее решение. Решение, которое не имеет ничего общего, никакого отношения ко всему тому, что вы предполагали ранее. Вы начинаете сомневаться в благополучном исходе всего задуманного, вам крайне недостает данных о противнике, ваши люди выдохлись в ожесточенных предшествовавших боях, вам нужно собраться с духом и принять быстрое и ясное решение. И действовать. — Он вынул изо рта трубку. — Вот в такой-то момент немцы и сдают, ломаются.

Макконнэдин фыркнул, засмеялся:

— Мне они вовсе не кажутся сломленными.

— Нет, нет, сейчас они в отличной форме. Но они уже упустили хорошие шансы.

— Вы имеете в виду вторжение в Англию?

— Нет, еще раньше. Когда они упустили возможность захватить Гибралтар. Они располагали силами на Пиренеях, но не воспользовались ими. Они могли бы пройти через Испанию, захватить Гибралтар и закрыть таким образом вход в Средиземное море.

— Но ведь Испания уже является сторонницей стран оси, генерал, — заметил Пирепи.

— Не совсем. Испания относится к странам оси благожелательно, но она все же нейтральна; к тому же Испания ослаблена гражданской войной и внимательно следит за тем, куда дует ветер.

— Не говори чепуху, Джордж, — вмешался Макконнэдин. — Ясно, как божий день, что немцы захватят всю Европу.

Генерал покачал седой головой.

— Немцы не смогут сделать последнего, самого опасного шага. Они просчитаются, и их снова побьют.

— И кто же это сделает?

— Мы и англичане, — спокойно ответил Колдуэлл.

— Снова чепуха! — воскликнул Макконнэдин. — Когда же вы, военные, научитесь трезво оценивать факты? Наша страна не хочет никакой войны. Это только вы, военные, все время толкуете о ней. — Он возбужденно хлопнул крокетным молотком но брюкам. — Мы вполне могли бы начать с Гитлером выгодный бизнес, наплевать мне на то, что вы говорите. Возьмите шведов, ведь они лопатами загребают денежки на поставках вооружения. Уголь, сталь… Ха! Всего два месяца назад я говорил с Джо Кеннеди…

— У мистера Кеннеди, — решительно перебил его генерал, — довольно слабое историческое чутье.

— Но он же был послом там, так ведь? Пока этот дурень Рузвельт не спихнул его…

— Берт! — раздался голос Хелины с террасы. — Ради бога!..

— Хорошо, хорошо… Послушайте, — продолжал Макконнэдин, — я скажу вам, как все произойдет. Немцы захватят Россию, и только тогда до англичан дойдет, что произошло. А Германия к тому времени уже станет центром Европы. Разве Наполеон не сделал то же самое?

— Да, но с небольшой разницей, — сказал Пирепи, приложив руку к груди.

— Ну, я имею в виду пока только прошедшие события… Согласитесь, немцы, так сказать, говорят нашим языком… Промышленный комплекс, более высокий уровень жизни… Если взглянуть на все это объективно, то немцы вполне достойны Европы. А как капитулировала перед ними Франция, как она развалилась ил части! Немцы молодцы, они агрессивны. Им нужны рынки, они стремятся к расширению, вот и все. Они сомнут всех там и везде завоюют господство… — он махнул рукой в сторону насмешливо смотрящего на него генерала. — А вы ведете себя так, будто Геринг в любой день начнет сбрасывать бомбы на Вашингтон.

— Если на нас и нападут, то нападут вон оттуда, — сказал после длительного молчания Дэмон, показывая рукой на океанские просторы.

— Кто? — удивленно спросил его Макконнэдин. — Японцы? Японцы слишком заняты Китаем.

— Сэм пробыл в Китае почти два года, Берт, — заметил генерал.

Макконнэдин нагнулся и произвел удачный очередной удар.

— Ха, — продолжал он после удара, — японцы тоже хорошие бизнесмены. Не думайте, что они простачки. Зачем им воевать с нами? Они знают свое дело, знают, что им нужно, и готовы платить за это.

— Да, я знаю, — сухо сказал Колдуэлл. — Я как-то сидел вон там, на вершине горы, и смотрел, как через Голден-Гейт одно за другим шли суда, до предела загруженные железным ломом. Для страны восходящего солнца, чтобы она восходила еще выше…

Несколько секунд они пристально смотрели друг на друга молча, затем Макконнэдин почесал грудь и сказал:

— Ну и что же? А почему, черт возьми, не предавать им этот лом? Они же платят за него, Джордж. Деньги на бочку. Что, их деньги хуже других, что ли?

— Нет, я уверен, что в этом отношении все обстоит правильно. Только не исключена возможность, что весь этот лом вернется к нам в совсем ином виде, в виде снарядов и бомб.

— Чепуха! — воскликнул Берт Макконнэдин, раскачивая свой молоток взад и вперед. — Знаете что? У вас, у военных… Вы просто больны военным психозом, вот и все.

Ласло Пирени гордо выпрямился, вытянулся во все свои пять футов и шесть дюймов и воскликнул:

— La Garde meurt — mais ne se rend pas![66]

— Что это еще за чертовщина? — спросил его Берт.

— Это значит… — На морщинистом лице Пирени появилось шаловливое, жуликоватое выражение, глаза выпучились. — Это значит, что, пока война считается порочной и безнравственной, она всегда будет иметь свое очарование.

— Ха! Это очень хорошо сказано, — рассмеялся Макконнэдин. К нему вернулось игривое, грубовато-добродушное настроение. — Вы, военные, просто несносные алармисты. Чтобы правильно решать разные проблемы, надо тщательно изучить все ее аспекты, а потом уж соответственно и действовать. Японцы далеки от войны с нами настолько же, насколько они далеки от полета на Луну. И главное, они не располагают силами, которыми могли бы помериться с такой державой, как Соединенные Штаты…

— Ничего подобного, располагают, — неожиданно вмешался Дэмон. — И вы один из тех, кто обеспечивает их этими силами.

Наступило напряженное молчание. Ласло, поджав губы, словно намереваясь свистнуть, смотрел на море. Покрасневший Макконнэдин, уперев руки в бедра, нерешительно смотрел на Дэмона. Генерал, бросив на него мимолетный взгляд, отвернулся и начал сосредоточенно изучать позицию своих шаров. Дэмон загасил дымящуюся сигарету о подошву ботинка и нервно раскатал окурок пальцами. Черт возьми, вот уже двадцать лет, попадая в такие компании, он вел себя осмотрительно и благоразумно, не высказывал прямых возражений, относился к подобным людям почтительно. Неужели уже двадцать лет? А теперь вот, неожиданно, он не выдержал, сорвался. Ну и черт с ними! Хоть один раз в жизни он скажет им то, что думает; и пусть щепки летят во все стороны. Обескураженный наступившим неловким молчанием, в котором ясно слышались негромкие голоса сидевших на террасе Хелины и Томми, Дэмон повернулся и решительно направился к своему шару.

— Ну что ж, Сэм, — сказал ему вдогонку Макконнэдин, — давайте поговорим более конкретно. Вы утверждаете, что мы будем воевать с Японией. Правильно? — Дэмон остановился и утвердительно кивнул. — О’кей. Предположим, что вы правы. Просто предположим. Когда же, по-вашему, это будет?

Дэмон помолчал немного. Генерал Колдуэлл смотрел на него выжидательно, его красивое лицо ничего не выражало.

— Скоро, — ответил Дэмон. — Намного скорее, чем все мы думаем.

— Но все-таки хотя бы приблизительно?

— Через три недели, — быстро ответил Дэмон и подумал про себя: «Они подождут, пока будет ясно, возьмут ли немцы Москву и сможет ли Роммель сдержать новое контрнаступление англичан на Тобрук и Бенгази». — Через шесть недель самое большее, — добавил он.

— А каково ваше мнение, Джордж? Колдуэлл поджал губы и прищурился.

— Я бы сказал, что Сэм несколько пессимистичен. По-моему, месяца через три — шесть. А может быть, даже и восемь.

— О, тогда это дело будущего, — заметил Макконнэдин, кивнув головой. — В таком, например, деле, как самостоятельное управление делами фирмы, шесть или восемь месяцев — это большой срок, за который многое может измениться. Так или иначе, но я совершенно не заинтересован в войне, пусть даже через шесть месяцев. — Он отпил из бокала и поставил его обратно на филигранный металлический столик у кромки газона. — Я никогда не был ни в Европе, ни в Китае, ни где-либо еще. Я все время находился в Штатах и занимался бизнесом. — Его глаза возбужденно сверкали. — Вам легко говорить, вы всегда обеспечены. Вам не пришлось помучиться тогда, в тридцать первом, а я напрягал все силы, чтобы не пойти ко дну, чтобы удержать над водой хотя бы голову. Вам никогда не приходилось быть в таком положении, когда нужно платить, а в кассе пусто, когда весь ваш дом, даже чердак, заложен, когда вас атакуют пятьдесят кредиторов… Из какой-то паршивой, развалившейся мастерской в Окленде я создал огромную фирму «Бэй сити кар энд фаундри», в которой работают теперь четыре тысячи двести человек, у меня четыре завода и флотилия из шести судов… И единственное, в чем я теперь заинтересован, это получить прибыль от своих капиталовложений. Получить как можно скорей, теперь же, без промедления. Понимаете, о чем я говорю?

— Кто-то должен побеспокоиться об этом, — заметил Ласло. — А ведь кроме вас, Берт, кто же побеспокоится?

— Правильно, — улыбнулся Макконнэдин. Он уловил насмешливую нотку, но предпочел не показывать этого, наклонился и произвел очередной удар — хороший удар: его шар прошел двое ворот, отбросил шар генерала на три фута назад от шара Ласло и остановился на отличной позиции. Дэмон наблюдал за Макконнэдином со смешанным чувством восхищения и презрения. Уж очень он уверен в себе. Даже слишком! Он был уверен в том, что считал для себя ясным, но понимал фактически очень мало, разбирался во всем плохо. И это ужасно. Был момент, когда Дэмону, стоявшему на этом широком, безупречно ухоженном зеленом газоне, под неизменно жарким калифорнийским солнцем, хотелось схватить этого промышленника за волосы и протащить его по бесконечным просторам Тихого океана и багровым холмам Шаньси в разваливающийся каменный дом, в котором люди — пусть даже такие, как он и Макконнэдин — умирают от гангрены, потому что не имеют необходимых медикаментов и хирургических инструментов, протащить по пустыням и затерявшимся в глубине страны деревенькам, в которых без разбору берут заложников — даже таких, как он и Макконнэдин — и сотнями расстреливают их из «шпандау» и «шмайссеров»; протащить еще дальше, в страну крутых черепичных крыш и маленьких дымовых труб, где в дымящихся руинах под аккомпанемент гула удаляющихся бомбардировщиков стонут и плачут дети…

Однако желание сделать все это быстро прошло. Дэмон уже сказал, что хотел. Сказал достаточно. Снова подошла его очередь. Ему надо ударить так, чтобы пройти вперед самому и улучшить позицию шара своего партнера. Надо ударить так, чтобы его шар прошел ворота и еще футов тридцать, чтобы догнать шар Макконнэдина одним ударом. В этом единственный шанс не проиграть. Дэмон сделал медленный глубокий вдох, нагнулся и сосредоточил все свое внимание на шаре с синими полосками.

* * *

Удобно устроившись в мягком шезлонге, рассеянно улыбаясь праздной болтовне Хелины, Томми прислушивалась к спору на крокетной площадке со все возраставшим раздражением. С тех пор как Сэм возвратился из Китая, он все время был вот таким, большей частью молчаливым и сдержанным, но потом ни с того ни с сего вдруг мог сказать что-нибудь такое, что приводило всех в бешенство. Он вел себя так, будто на его совести было убийство, и помимо его воли это обстоятельство нет-нет да и вырывалось наружу и создавало для всех неприятную и напряженную атмосферу. Просто возмутительно! Бывали моменты, когда она хотела крикнуть, урезонить его, даже спуститься на площадку, чтобы прекратить этот разговор, но потом отказывалась от этой мысли. Если Берт выиграет игру, у него будет хорошее настроение; а если проиграет, то она, вероятно, сможет развеселить его во время завтрака и этим несколько сгладить неприятную, напряженную атмосферу. Но если Сэм считает, что люди должны спокойно выслушивать его бесконечные язвительные замечания…

— …Я хочу сказать, они совершенно невыносимы, — не умолкал глубокий, грудной голос Хелины Макконнэдин, — все эти здешние коренные семьи, такие как Керни или Макаллистеры… А вы посмотрели бы, как она важничает, с каким пренебрежительным высокомерием относится ко всем, просто ужас! Она, видите ли, захотела узнать, не имею ли я желание помочь ей в работе! Вы понимаете? Помочь ей в работе, в этом только что организованном голден-гейтском совете по исполнительским видам искусства! Этим она хотела узнать, конечно, не желаю ли я дать ей чек на тысячу долларов…

Соглашаясь с Ходящей кивком головы и вполголоса поддакивая ей, Томми наблюдала, как Сэм со свойственной ему легкой грацией и невозмутимой сосредоточенностью нагнулся к своему шару. На террасу выбежала младшая дочь Макконнэдинов Дженнис и о чем-то возбужденно закричала. Берт, все еще раздраженный разговором с Дэмоном, сердито окликнул ее и сказал, чтобы она не вопила; Дэмон же, сосредоточив все свое внимание на ударе, ничего этого не слышал. Он тщательно прицелился и ударил молотком. Шар прошел через ворота и, покатившись по слегка изогнутой траектории, стукнулся о желтый шар и сместил его с выгодной позиции.

— Чертовское везение! — воскликнул Макконнэдин. — Просто поразительно, как везет…

Дэмон улыбнулся, вытер ладонь о брюки. Раздраженная Томми посмотрела на отца. Но генерал, казалось, потерял какой бы то ни было интерес к игре; он удивленно уставился на Дженнис, которая в этот момент говорила:

— Воплю я или не воплю, это неважно, важно, что это правда: они сбрасывают бомбы!..

Томми со страхом повернулась к девочке.

— Дочурка, — обратилась к ней Хелина, — с этими нервными военными так шутить нельзя, ты же знаешь, что они могут принять все за чистую правду.

— Мама, — взволнованно воскликнула девочка, — это вовсе не шутка, я говорю правду!

Томми настороженно выпрямилась. Генерал подбежал к террасе, поднялся на нее, перешагивая через две ступеньки, за ним вплотную следовал Сэм. Их лица были спокойны, но спокойны необычно — они выглядели как бы посуровевшими. Встретившись взглядом с Томми, они сразу же отвели глаза в сторону. У больших стеклянных дверей, ведущих в гостиную, комкая в руках полотенце, стояла темнокожая служанка Маргрит и настойчиво повторяла:

— Послушайте, послушайте же кто-нибудь, что там говорят…

Томми, не помня себя, вскочила. Резвившиеся у трамплина дети удивленно уставились на взрослых. Хелина взглянула на Томми и с забавным возмущением спросила:

— Что происходит со всеми? Все с ума сошли, что ли?

Ничего не ответив, Томми бросила на нее полный испуга взгляд, почти бегом пересекла террасу и вошла в длинную прохладную гостиную, со стоявшими у стены двумя сдвинутыми вместе роялями, с огромными встроенными книжными шкафами, заставленными куколками и статуэтками из китайского фарфора, с ярко-оранжевыми секционными кушетками вокруг итальянского мраморного кофейного столика. В гостиной Томми торопливо подошла к столпившейся вокруг радиоприемника группе людей. Радиостанция передавала невинную танцевальную музыку, девушка глубоким контральто пела: «…Так горячи твои объятия, но это только летний сон…» Радиостанция продолжала передавать эту мелодичную музыку, а собравшиеся у приемника люди стояли и вопросительно смотрели друг на друга, в то время как с террасы к ним подходили другие. Дженнис недоверчиво, как бы оправдываясь, твердила:

— Ну как же так, он ведь только что говорил об этих бомбах… О том, что сбросили бомбы на Пирл-Харбор.

Берт Макконнэдин наклонился к приемнику и переключил его на другую станцию. Все услышали хорошо знакомый голос комментатора, который всегда говорил четко и авторитетно. Теперь же его голос был несколько напряженным и не совсем уверенным. Прислушиваясь к его словам, Томми помимо воли сжимала кулаки так, что ногти впивались в ладони. Комментатор передавал ужасные новости. Он повторил их несколько раз, после чего и эта станция начала передавать музыку.

— Что же они там делали? — возмутился Берт Макконнэдин. — Выходит, что там никто ничего не охранял? За каким же чертом они все там находятся?…

Томми почувствовала страшную слабость, у нее потемнело в глазах, закружилась голова, как будто она отравилась недоброкачественной пищей. Снова война. В ее жизнь опять вторгается ужасное событие, и не только в ее жизнь: война пересечет жизненный путь всех близких ей людей. Бросив взгляд на ярко освещенную площадку у бассейна, Томми увидела, как Пегги, весело болтая с мальчиком, улыбаясь ему, вытирает полотенцем волосы, взбивает их изящными наклонами головы. «Донни, — вдруг подумала Томми, и ее сердце внезапно кольнула острая боль. — О боже, Донни…»

— Вот сволочи! — раздраженно воскликнул Макконнэдин. — Эти маленькие желтые обезьянки, они же, черт возьми, косоглазые, не способны даже смотреть-то прямо! — Он обвел всех удивленным взглядом, его покрасневшее лицо выражало нескрываемый гнев. — И, что самое интересное, они ведь улизнули! Куда же там смотрел наш флот? Они что, не знают своих обязанностей, что ли? Наверное, как всегда, пьянствовали и спали с…

— Какой смысл сваливать все на флот? — резко перебил его Колдуэлл. Лицо генерала было сейчас таким, каким оно бывает, когда он очень сердится, но старается не показать этого. — Все мы виноваты в этом…

— Разумеется, в этом кто-то виноват!

— Берт! — попыталась остановить его Хелина, но он лишь раздраженно покачал головой и продолжал:

— Господи! Да если что-нибудь подобное произойдет на заводе, то за это кто-то должен будет отвечать и расплачиваться, уверяю вас!

— Если вас беспокоит именно это, то не сомневайтесь, с плеч полетит много голов, — сердито заметил генерал.

— А вас что, это не беспокоит? Полагаю, вас это тоже должно беспокоить… Господи! Да ведь вы даже говорили об этом! — воскликнул он, показывая на Сэма. — Вы знали, что они должны напасть, все вы, военные! Почему же, черт возьми, вы ничего не предприняли, никаких мер, чтобы предотвратить это? Ведь вы же знали?

— А мы заботились о том, чтобы вы получили прибыль от ваших капиталовложений, мистер Макконнэдин, — раздался голос Дэмона. Он трясся от гнева, его лицо было ужасно. Томми никогда еще не видела мужа таким, и это испугало ее. — Теперь же, без промедления…

Ошеломленный гневным тоном Дэмона, ожесточенным, угрожающим выражением его лица, Макконнэдин пробормотал:

— Что вы хотите этим сказать?

— Только то, что сказал.

— Хорошо, хорошо, — вмешался примирительным тоном Джордж Колдуэлл. Он улыбнулся зятю печальной, усталой улыбкой. — Нам надо ехать, Сэм.

— Слушаюсь, сэр.

— О, это ужасно, неужели вы покидаете нас? — спросила Хелина.

— Боюсь, что мы должны, — ответил генерал, повернувшись к ней. — И сейчас же… Надеюсь, вы извините нас за такую поспешность…

Теперь говорили все сразу. Прибежавшие из бассейна дети с чем-то возбужденно спорили. На светлом желтовато-коричневом ковре появились следы их мокрых ног. Увидев детей, Томми снова вспомнила Донни. Он, наверное, прогуливается сейчас под вязами, или, надев широкие брюки и свитер, вытянув длинные ноги, сидит и читает в своей комнате или, включив приемник, слушает ту же самую сводку новостей. Томми вздрогнула. Приступ тошноты и головокружения прошел, но теперь ее охватило еще более ужасное чувство — ощущение безграничного страха, отсутствие твердой почвы под ногами. Насколько же все это опасно? Если японцы напали на Гавайские острова…

Отец Томми и Сэм тихо обсуждали что-то между собой. Радио станция несколько раз повторила одно и то же сообщение. Хелина раздраженно кричала на детей, чтобы они прекратили следить на ковре.

— Берт, а как насчет портрета? — неожиданно спросил Ласли Пирени. — Вы назначите мне время на завтра?

— Портрет! — насмешливо воскликнул Макконнэдин, уставившись на нею вытаращенными глазами. — Боже, какой может быть разговор о портрете после всего этого? — продолжал он, махнув рукой на приемник. — Не будьте ослом, Пирени.

— Да, конечно… Я думал только…

— С этим покончено. О портрете надо забыть. Завтра мне, может быть, придется спать на заводе, а вы — портрет! Господи, вот человек-то… У вас. нет никакого чувства меры, Ласло.

— Конечно, Берт, конечно, — согласился Пирени, вскинув голову. Неуместное веселое выражение его лица быстро сменилось серьезным.

— Томми, — тихо сказал Сэм, взяв ее за руку. — Нам нужно ехать. Пойдем.

— Хорошо, Сэм, — кивнула она ему. — Пегги, мы уезжаем…

— Но, мама, мне же нужно собраться, — отозвалась та с удивлением.

— Мы не можем ждать тебя, Пегги, — заметил Сэм. — Ты приедешь позже или мама вернется за тобой.

Они торопливо попрощались. Макконнэдин держал руки в карманах и рукопожатием с Сэмом обменяться отказался, хотя генералу руку подал. Томми подошла к Хелине и сказала:

— Очень жаль, дорогая, но надеюсь, вы извините нас…

— Конечно, конечно. Мы скоро увидимся.

Они спустились по ступенькам террасы, Дэмон подогнал машину к бровке газона, и Томми поспешно нырнула на переднее сиденье. Она даже сама не могла разобраться в том, как себя чувствовала: ее мысли перемешались, кружились в водовороте возмущения, гнетущей озабоченности и явного страха. Генерал сел рядом с ней, и Дэмон поспешно тронул машину. С верхних ступенек террасы им помахали Хелина и дети. Томми рассеянно ответила им. Макконнэдина с ними не было.

Достав из сумочки платок, Томми обтерла виски и шею. Ей было жарко. Машина шла по извилистой дороге, обсаженной могучими дубами; по капоту один за другим скользили пробивающиеся сквозь листву тонкие солнечные лучи, слегка взвизгивали на поворотах шины. Работе радиоприемника мешали атмосферные помехи. Дэмон и Колдуэлл смотрели вперед и разговаривали друг с другом так, как будто Томми вовсе не сидела между ними. Как будто ее вообще не было в машине.

— Как намерены поступить? — спросил Колдуэлл.

— Упакую постельные принадлежности и поеду прямо в Орд. Обязан попасть туда до двух тридцати.

— Правильно.

— Какой план будет введен в действие?

— Наверное, «Рэйнбоу файв».

— Полагаете, они вторгнутся? Несколько секунд Колдуэлл молчал.

— По моему, нет. Во всяком случае, не в ближайшие дни. Воздушные налеты на главные города, возможно, предпримут через неделю, может быть, и раньше. Конечно, что именно задумали эти проклятые япошки, сказать трудно. Возможно, что вторжение крупными силами у них уже запланировано. Мне оно представляется маловероятным. Но… Все может быть…

— А что вы думаете насчет эвакуации?

— Пять миллионов человек? — Колдуэлл пожал плечами. — Куда их вывозить? На восток, через пустынные степи на юг, и эти вот горы? На Сьеррах сейчас ведь снег.

— Вторжение?! — неожиданно воскликнула Томми. Важность этого разговора, этих, казалось, не имеющих к ней никакого отношения немногословных фраз дошла до ее встревоженного сознания только теперь. — Японцы? Вторгнутся в нашу страну?

— Да, — спокойно ответил ее отец. — Это вполне возможно А что же, разве существуют какие-нибудь неписаные законы, которые не позволят им этого? — Колдуэлл вздохнул. — И если они решатся вторгнуться… Да поможет нам бог… У нас не хватит боеприпасов, чтобы остановить не только японцев, но и какую-нибудь паршивую взбесившуюся кошку. Пять миллионов патронов Мы израсходуем их, и крышка. Не знаю, каковы запасы у Стилуэлла в Орде, но не думаю, чтобы у него было больше, чем у нас

На крутом повороте Томми швырнуло сначала вперед, а потом влево, на Сэма. Она оперлась рукой на панель и возмущенно закричала:

— Ради бога, Сэм! В чем дело?

— Что, я веду слишком быстро?

— Ты ведешь машину, как пьяный лихач…

— Может быть, ты предпочтешь идти пешком?

— Если ты не остепенишься и не поедешь медленнее…

— Томми, — вмешался Колдуэлл, — нам необходимо спешить. Будь благоразумной.

— Благоразумной!.. — воскликнула она. Все это произошло так быстро, так неожиданно, все переменилось без какого бы то ни было предупреждения… Она была подавлена и разгневана; ей казалось, что все это началось из-за схватки на крокетной площадке…

— Вам нужно было бы хотя бы держаться в рамках приличия, — рассерженно продолжала она. — Наговорить этакое человеку, пригласившему вас в гости! Каково, по-вашему, все это было слушать Хелине?

— Хелину я глубоко уважаю, — успокоил ее Сэм.

— Ты набросился на него как сумасшедший, говорил без разбору все, что приходило в твою дурацкую голову…

С невидимой боковой дороги неожиданно вынырнул продуктовый фургон. Сэм притормозил так, что завизжали шипы, круто отвернул и, объехав фургон, помчался дальше.

— Ой, что ты делаешь! — воскликнула Томми. Сэм ничего не ответил ей и повел машину еще быстрее. Во время спуска под уклон машина сильно накренялась на поворотах, и это приводило Томми в ярость. — Отвратительное самодурство, — продолжала она, не в силах сдержаться. — Конечно, вы теперь снова собираетесь стать героями, и вам совершенно наплевать на то, как чувствуют себя другие. Берт всего-навсего выражал свое мнение, свой взгляд на вещи… А вы ухватились за вашу проклятую войну и… Сэм резко затормозил. Снова завизжали шины, машина неожиданно остановилась, и Томми еще раз швырнуло на переднюю панель.

— Сэм, если ты не… — начала было она, но повернувшийся к ней Сэм, схватив ее обеими руками за плечи, не дал ей докончить.

— Джек и Мэй Ли Клегхорны — на острове Лусон, там же находятся Денеры и Пинк Уайтхед. Бен и Мардж в Скофилде. Они, возможно, уже погибли. Ты понимаешь это? Дошло это до тебя или нет?

Томми смотрела на него как загипнотизированная; она уловила в его взгляде то же выражение, какое у него было там, около радиоприемника, когда он стоял рядом с Бертом Макконнэдином.

— Ну, успокойтесь, успокоитесь, — пробормотал Колдуэлл.

— Неужели ты не понимаешь, Томми, что сейчас все это повторяется: испуганные дети, подлые решения, разлагающиеся, страдающие, изувеченные тела и все остальные прелести войны… А он многие годы продавал им железо! Ни в чем не повинные люди в Китае умирают вот уже четвертый год, а теперь пришла и наша очередь, только потому, что он хотел получить еще большие прибыли, сделаться важной персоной в своем поганом замке на холмах. — Глаза Сэма неожиданно наполнились слезами. — Неужели, Томми, ты не можешь все обобщить и понять это?

— Ну, ладно-ладно, Сэм, — еще раз мягко вмешался Колдуэлл. — Довольно. Поедем дальше.

Сэм отпустил плечи Томми и снова взялся за руль. В радиоприемнике раздавался надоедливый треск атмосферных помех, но из слов комментатора тем не менее можно было понять, что японцы атаковали также острова Гуам и Уэйк. Потрясенная, притихшая, Томми смотрела на высушенную летним солнцем растительность холмов, на красновато-коричневый залив у подножия горы справа от них. Неужели это действительно может произойти? Неужели японские войска будут ехать по этой дороге, кричать, стрелять по этим маленьким оштукатуренным бунгало? Неужели все это, казалось бы невозможное, произойдет на самом деле?

— Но у него ведь два сына, и старшего призовут в армию, — вдруг сказала Томми, как бы размышляя вслух. «Донни, Донни», — подумала она про себя, и ее сердце защемило. — Разве это не имеет для него никакого значения?

Сэм ничего не ответил ей.

— Имеет, — после некоторой паузы тихо проговорил Колдуэлл. — Имеет, конечно, но, видимо, не столь уж большое значение.

Далеко позади раздался, стремительно нарастая, вой сирены; Сэм круто отвернул в сторону, и их обогнала красная машина начальника пожарной команды. На ее крыше, как обычно, мигала аварийная сигнальная лампа. Томми сидела молча, а ее отец и муж продолжали говорить — предельно короткие фразы и односложные слова. Дорога шла теперь по берегу залива, и впереди, словно вершина кубической пирамиды, из-за горизонта, начал показываться город. У рынка они свернули и проехали через Голден-Гейт-Парк, который по сравнению с высушенной травой на холмах Сан-Матео выглядел зеленым, сочным. Здесь они неожиданно обнаружили, что рядом с ними по дороге спешит много других машин; владельцы некоторых из них были им знакомы. Лица у всех выглядели одинаково: хмурые, напряженные, подавленные. Вот они обогнали старенький «плимут» Тима и Милдред Хейглеров; Милдред от неожиданности удивленно улыбнулась, Тим хмуро кивнул головой. Теперь машина начала медленно подниматься в гору.

«…Это несправедливо, — размышляла Томми. — Все эти годы скитаний, плохо обеспеченной жизни, вдалеке от своей страны, от всего, что необходимо для нормальной жизни. И вот теперь, как раз в тот момент, когда Сэму присвоили звание полковника и он стал получать достаточно хотя бы для приблизительно приличной жизни, началась эта отвратительная, ужасная война, и они должны участвовать в ней; должны участвовать и вступить в бой с противниками, которые готовились к этой войне много лет подряд…»

Томми положила руку на плечо Сэма.

— Дорогой, — сказала она тихо, — извини меня. — Она знала, что он не любит выражений чувств любви в присутствии третьих лиц, пусть даже ее отца, но удержаться от того, чтобы не сказать ему это, она не могла. Сейчас же, здесь, испуганная и смущенная, она хотела, чтобы он простил ее еще до того, как поцелует ее на прощание и уедет на юг, к месту нового назначения. — Я не должна была говорить этого. Это было величайшей глупостью с моей стороны.

— Хорошо, Томми. — Он взял ее руку в свою, осторожно лавируя между людьми. По плацу в разные стороны спешили офицеры и солдаты в широких спортивных брюках, в шортах, в свитерах; один из них все еще держал в руке клюшку для игры в гольф. — Я сам не должен был ругать тебя.

— Нет, нет, это была моя вина, милый…

— Вы оба виноваты, — мягко заметил Колдуэлл. — А я виноват в том, что знал, каков Берт, и тем не менее потащил вас к нему. А теперь забудьте все это и принимайтесь за дело на новом месте.

Глаза Томми были полны слез. Она посмотрела вниз, на свои руки. Теперь не будет никакой семьи, все разъедутся в разные стороны. Они побудут еще какое-то очень короткое время вместе, а потом эти два близких ей человека покинут ее, и на этот раз поехать с ними будет невозможно. «Я должна обязательно увидеть Донни. — подумала она, глотая слюну и часто моргая, чтобы не разреветься, так как знала, что оба они очень рассердятся, если она позволит себе сейчас расплакаться. — Я в ближайшие же дни должна поехать на восточное побережье и увидеть Донни…»

— …Если сегодня будет воздушный налет, — говорил Сэм, — если они бросят в атаку крупные силы…

— Сегодня они не атакуют, — сказал ее отец, покачав головой. — Через два-три дня, может быть, но не сегодня.

Машина остановилась. Томми подняла глаза. Они находились перед зданием штаба. По лестнице, ведущей к подъезду, быстро бежал офицер. Два солдата энергично толкали двуколку с боеприпасами; на маленьком, поросшем травой пятачке сидел, с интересом наблюдая за ними и навострив уши, пес. «Я не буду плакать, — сказал себе Томми. — Не буду…»

— До свидания, Томми, — сказал ей отец и поцеловал ее в щеку. — Счастливо, Сэм. — Они пожали друг другу руки у нее над коленями, и Колдуэлл открыл дверцу машины. — Поддерживайте связь со мной, — добавил он.

— Хорошо… Сэр? — Сэм наклонился через колени Томми.

— Да?

— Сэр, я никогда никого не просил о переводе по службе… Но если вам поручат командовать войсками, я хотел бы снова служить с вами, если, конечно, вы пожелаете.

Генерал добродушно улыбнулся.

— Спасибо, Сэм, — ответил он и покачал головой. — Меня в войска не пошлют. В этой войне будут командовать молодые, я им не нужен… Да так, пожалуй, и лучше. — Он вытянул в сторону Сэма свой тонкий указательный палец. — Вам придется командовать войсками, а не мне.

— Я не могу поверить этому, генерал…

— Ну что ж, поживем — увидим. — Губы Колдуэлла искривились в печальной улыбке. — А пока что давайте возьмемся каждый за свое дело.

Колдуэлл повернулся и бодро зашагал в штаб.

Часть четвертая. Лиана

Глава 1

Крыло резко поползло вверх; скрипя всем корпусом, большой самолет круто накренился. Переведя взгляд на иллюминатор противоположного борта, Дэмон увидел густые зеленые заросли, похожие на мохнатый, очень дорогой ковер, разостланный на бирюзовой глади Соломонова моря. На юго-юго-западе его окаймляла лениво извивающаяся, тонкая белоснежная полоска прибоя, виднелись кильватерная струя небольшого судна и несколько мелких островков, похожих на черепки разбитого горшка. Все остальное пространство занимал океан.

— Выглядит довольно мирно, — заметил Бен Крайслер. Он сидел рядом с Сэмом на одном из ящиков с ручными гранатами и, нахмурив лоб, пристально вглядывался вниз. — Отсюда смотрится мило и приятно. Прямо-таки курорт на берегу Карибского моря…

Дэмон кивнул, соглашаясь. С высоты семи тысяч футов земля под ними действительно выглядела очень аккуратной. Таким, наверное, видят мир боги и богини, паря в небесах и потягивая, нектар; вероятно, таким же он представляется далеким отсюда конгрессу и генеральному штабу. На большом удалении все кажется очень аккуратным: границы — красиво очерченное обрамление; аэродромы и портовые сооружения — ярко раскрашенные условные знаки; дорожная сеть — серебристые нити паутины; развернутые вдоль границ воинские соединения — маленькие прямоугольники и квадратики…

Через раскрытую дверь из носовой части самолета доносился голос радиооператора, произносившего нараспев: «Понял, понял, понял, приятель. Заходить на полосу си-три. Слышу тебя хорошо. Понял, понял…»

Крыло самолета поползло вверх еще круче. Справа виднелись горы, пурпурные под клубящейся башнеподобной грозовой тучей, слева синело море. Самолет находился в чашеобразном, освещенном пространстве, образованном окружающими облаками; под ними в тени грозовой тучи распростерся берег Новой Гвинеи. Лучи солнца скользнули по закрепленным на полу кабины ящикам и коробкам, исписанным трафаретными надписями. Пассажиры, сидевшие на ящиках и свертках брезента, переглянулись, беспокойно заерзали на своих местах. Здесь был хирург, назначенный в четыреста семьдесят седьмой полк, капитан инженерной службы по фамилии Герц и команда из семи молодых солдат под присмотром сержанта, следовавшая для службы на аэродроме. Один из них — со светлыми взъерошенными волосами, с мягким выражением круглого лица — сказал что-то, и его друзья громко засмеялись; однако, увидев, что сержант нахмурился, солдаты опустили головы и начали проверять свое снаряжение.

— Во время посадки держитесь за ремни, — подойдя к ним, прокричал сквозь пульсирующий рев моторов радиооператор. — Приземление будет жестковатым.

Бен обмотал кисти рук матерчатыми ремнями, как будто па-дел кастеты для кулачного боя.

— Ну, Сэм, начинаем все сначала.

— Говорят, второй раз бывает легче, — ответил тот.

— Иначе и быть не может. Вспомни, сколько было разных учений и тренировок.

Сэм напряженно улыбнулся Крайслеру. Последние девять месяцев принесли горечь и разочарование. В воскресную ночь после катастрофы в Пирл-Харборе их полк вышел из форта Орд и стал лагерем на холмах позади Лос-Лорелса. На следующий день поступило сообщение, как утверждали, достоверное, о том, что японский флот вышел из района Пирл-Харбора и направляется к Калифорнии. Дэмону был выделен участок побережья от каньона Биксби до Лючии, слишком уж неподходящий для обороны одним батальоном. Широкие, заросшие травой прибрежные равнины у Пойнт-Сюра, подернутые дымкой голубые просторы Тихого океана сразу же показались предательскими, таящими угрозу. Однако японцы, если они действительно вынашивали мысль о вторжении, видимо, струсили и повернули на запад; ничего серьезного не последовало, лишь два спорадических артиллерийских обстрела с подводных лодок.

После этого всюду царили волнение, движение и шум. Мир разваливался, как сказочный замок из хрупкого стекла. Пали Манила, Целебес, Рабаул, Новая Ирландия, Соломоновы острова, Сингапур. Макартур подчинился директиве президента и улетел в Австралию; оставленный в котле Уэйнрайт сдал в плен изголодавшиеся и истощившие все средства сопротивления остатки сил на полуострове Батаан. Джек Клегхорн был убит, Мандрейк Стайлс пропал без вести, Боб Мейберри считался умершим во время «марша смерти». Под натиском противника пали Борнео, затем Ява; японцы начали продвигаться вдоль побережья Новой Гвинеи. Действительно ли они собираются вторгнуться в Австралию? Кошмарная весна — весна всеобщей растерянности, огорчений и бессилия. Потрясенный и ошеломленный Джо Стилуэлл вышел из джунглей за Хоумалином во главе усталой небольшой группы техников, британских пехотинцев и бирманских медсестер и в недвусмысленных выражениях сообщил миру о том, что им «вбили зубы в глотку». Бирма была оставлена, вермахт начал большое летнее наступление на Украине, Роммель фактически стер в порошок британские танковые силы и беспрепятственно катил на Каир и Суэц. А здесь, в Штатах, конгрессмены открыто поносили абсурдность введения карточек на бензин, а государственные чиновники с символическим жалованием в один доллар в год настойчиво успокаивали народ, что имеются достаточные запасы каучука, алюминия, меди и стали; а затем другие такие же чиновники утверждали, что всего этого у нас нет, что в достаточном количестве вообще почти ничего нет…

Повсюду, куда ни повернись, царили хаос и смятение, ни на что не хватало времени. Однажды на протяжении восьми суток Дэмон получил серию из трех взаимоисключающих друг друга приказов, причем каждый последующий отменял предыдущий. А когда неразбериха наконец прекратилась, он снова оказался в форту Орд, где занялся подготовкой пехотинцев. Сколько же можно держать их в кадровом составе учебных частей? Едва они укомплектуют полк до полной численности и доведут его подготовку до нужного уровня, как из какого-нибудь высшего штаба поступает приказ откомандировать всех лучших офицеров и сержантов на формирование нового полка в другом месте; после этого все начиналось сначала. Никакого утешения Дэмону не принесло и то, что старина Колдуэлл, теперь генерал-майор в штабе сухопутных войск в столице страны, прислал ему одно из своих полных оптимизма писем, предсказывая в конце июля коренной поворот в ходе войны в связи с решением Гитлера разделить силы группы армий «А» для одновременного наступления на Сталинград и на бакинские нефтепромыслы, а также в связи с упорной обороной Окинлека у Эль-Аламейна. «Видит бог, я не хочу предаваться преждевременному ликованию по этому поводу: обратный путь будет длинным, суровым и кровавым, более длинным, более суровым и кровопролитным, чем, по-видимому, думают некоторые беззаботные господа из Детройта и Нью-Йорка. Однако я искренне считаю, что самая низкая точка пройдена. С этого времени инициатива должна будет перейти к нам».

Тем временем он, Сэм Дэмон, стоя в клубах желтой пыли, обучал молодых, неповоротливых, но старательных ребят как надо с ходу падать, чтобы земля не забилась в дуло винтовки, как но-боевому уложить и приладить снаряжение, как отрыть индивидуальный окоп, как, наконец, быстро переползать, не выставляя вверх зад; и так неделя за неделей, месяц за месяцем. Когда генерал Уэстерфелдт, застрявший со своей усиленной бригадой у Моапора, прислал ему телеграмму с предложением принять командование старым полком, в котором он служил, когда тот был расквартирован в Бейлиссе, Дэмон ухватился за этот шанс, не раздумывая ни минуты. Он позвонил Бену, который не находил себе места и томился в должности начальника полигона в Тарлетоне. Хочет ли он поехать в качестве заместителя командира полка? Еще бы! Дэмон дал ему шесть часов на сборы, и вот через несколько быстро пролетевших педель томительное ожидание закончилось, они уже на месте, опускаются на взлетно-посадочную полосу Кокогела на побережье Папуа в заброшенной, отвратительной дыре, на задворках войны…

Самолет все еще описывал вираж: с выпущенным шасси он, казалось, неуклюже пошатывается, спотыкается на малейшей воздушной волне. На зеленом ковре появились змеевидные шрамы — следы колес грузовиков; в нескольких местах виднелись хижины, их кровля из казавшихся жестяными пальмовых листьев серебрилась на фоне джунглей. По земле к небольшой бухточке тянулось что-то похожее на оставшиеся секции деревянного настила из покоробленных досок; в самой бухточке из воды торчала корма какого-то судна, заржавевшая, очень шершавая. Никаких других признаков жизни нигде видно не было.

— Видик довольно пустынный, — заметил Бен. — Что ж они, уехали все домой, что ли?

— Не осудил бы, даже если бы они и поступили так, подполковник, — ответил Герц.

Неожиданно перед самолетом возникла посадочная полоса, вся испещренная темными, круглыми, будто накрашенными пятнами — засыпанные воронки от авиабомб. Навстречу им неслись перистые, густые кроны тропических деревьев. Посадочная полоса как бы нырнула под самолет, быстро сделалась горизонтальной и скрылась из виду; колеса коснулись грунта, отскочили от него, самолет резко подпрыгнул, задрожал, затрясся всем корпусом, ящики с боеприпасами сдвинулись, их крепления натянулись как струны. Первое, что бросилось в глаза Дэмону, смотревшему в иллюминатор, были мелькавшие с обеих сторон груды обломков.

— Господи, как на городской свалке, — заметил кто-то.

И действительно, вот валяется «киттихок» с оторванными крыльями, а вот Р-39 без хвостовой части, с закрученными, как серебряные ленты, лопастями пропеллера; почерневший от огня фюзеляж «мародера»; смятый, как оловянная фольга, С-46, остатки еще двух сгоревших самолетов, тип которых опознать невозможно. Над аэродромом потрудились на славу — японцы, видимо, бомбили его когда и сколько им хотелось.

Теперь самолет, неуклюже подпрыгивая, катился по летному полю. Впереди него бежал юркий джип с надписью на задней части кузова «Следуй за мной»; обходя множество других разбитых самолетов, они приближались к окруженной земляным валом стоянке.

— А ну, пехтура, на выход! — бодро крикнул светловолосый паренек.

— Моррисон, заткнись! — прикрикнул на него сержант.

Старший из обслуживающего экипажа ударил по рукоятке запора и распахнул грузовой люк. В самолет сразу же ворвался тяжелый, отвратительный запах — порождение тлетворных испарений и гниения, — мгновенно окутал и проник во все, что встретилось на его пути. Дэмон почувствовал, как на его лице и шее выступили капельки нота.

— Да, с уборкой дерьма дело обстоит здесь неважно, — заметил все тот же светловолосый солдат.

Дэмон накинул на плечо свою винтовку и, сопровождаемый любопытными взглядами солдат, шагнул в горячий, вонючий воздух; за ним последовал Бен; одновременно, ничего не выражая этим, они подмигнули друг другу.

— Это ваши вещи, полковник? — спросил встретивший их тощий капрал с шапкой рыжих волос и очень большим ртом. — Вот эти два казарменных вещевых мешка, и это все?

— Ты угадал.

— Вас понял, вас понял. — Капрал забросил вещи Дэмона в заднюю часть кузова изрядно потрепанного бронетранспортера, за ними последовали два таких же вещевых мешка Бена.

— А знаете, полковник, путешествуя налегке, вы имеете больше шансов уберечь свою задницу в случае, если земля под вами зашатается. Черт возьми, не побоюсь сказать вам, видали мы всяких здесь; прибывают, набрав с собой столько барахла, что шесть здоровых парией с мальчиком впридачу не поднимут. Тут тебе и контейнеры, и чемоданы, и нумерованные ящики, и сундуки. Один тип приволок целую библиотеку и холодильник. Да-да! — Капрал рассмеялся и одним прыжком вскочил на место водителя. — Не знаю только, — весело продолжал он, — каким местом он думал и куда собирался вставлять вилку.

— Может быть, в собственную задницу, — пошутил Бен. Капрал прыснул со смеху, его рот растянулся до ушей.

— Вот это хохма! Да, но он недолго пробыл здесь. Я не называю имен, но он выскочил отсюда как ошпаренный; уж очень ему было жаль самого себя. Не знаю, куда потом он дел этот свой холодильник. — Капрал повернулся к группе столпившихся у самолета людей. — Есть кто-нибудь еще в семьдесят седьмой? — спросил он.

— Да, я.

Это был Стокпоул, хирург, проворный и вспыльчивый человек с болезненным, желтоватым лицом. Его вещи состояли из двух солдатских сундучков, вещевого мешка и медицинского ящика с окантованными металлом углами. Капрал, оставаясь за рулем, проследил за погрузкой, произведенной двумя солдатами из аэродромной команды. Стокпоул уселся рядом с Беном, а Дэмон устроился рядом с водителем, с любопытством поглядывавшим на его винтовку.

— Собираетесь поохотиться, полковник? Дэмон невозмутимо посмотрел на него.

— Нет. Рассчитываю, что удастся обменять ее на какие-нибудь сувениры.

Капрал снова прыснул со смеху и хлопнул себя по колену.

— Черт возьми! Вот это здорово! Надо запомнить. — Мотая головой, он продолжал: — Если и существует что-нибудь такое, что может привести меня в отличное расположение духа, так это офицер с чувством юмора.

— Рад служить, — спокойно произнес Дэмон.

Стокпоул показал на шею капрала с большой открытой ссадиной и сочившейся оттуда желтой слизью.

— Тропическая язва, — авторитетно заметил он. Оглянувшись назад, капрал смерил хирурга взглядом.

— А что здесь такого? Вы же не собираетесь переспать со мной, доктор?

— Почему вы не лечитесь?

Ничего не ответив, капрал включил сцепление, и маленькая машина тронулась.

По дороге им встретились еще два разбитых самолета, большой обгоревший грузовик и барак из гофрированного железа, превращенный в груду искореженного металла, из которой поднимались слабые струйки голубого дыма.

— Недавно был воздушный налет? — спросил Дэмон.

— Налеты у нас бывают каждый день, полковник, — ответил капрал, бросив беглый взгляд на дорогу. — Они прилетают сюда как на бал под открытым небом. Каждый раз, когда мы видим хоть один наш самолет, испытываем такое чувство, как при встрече с давно забытым другом. Вот какие дела здесь.

— А как же с воздушным прикрытием? — попытался выяснить Стокпоул.

— Ну, оно, как бы это сказать… его пока еще не открыли, этого прикрытия-то.

Справа, на небольшой прогалине, возвышалась беспорядочная груда ящиков, мешков и упаковочных материалов, сваленных как попало, почти на фут в воде. Никому, казалось, не было до этого дела; никто, по-видимому, даже не охранял все это. Дэмон украдкой бросил взгляд на Бена, который, поджав губы, осуждающе смотрел на это болото с гниющими в нем запасами. Да, судя по всем, признакам, обстановка здесь определенно была неблагополучной, мало обнадеживающей. Дэмон начал расспрашивать водителя, решив, что это полезнее. Он еще увидит все своими глазами.

Транспортер свернул в густые джунгли, несколько минут бежал по затемненной дороге, затем вырвался на призрачно выглядевшие поляны, заросшие травой кунаи десятифутовой высоты. Дважды дорога уходила под воду, и бронетранспортер начинал буксовать, скользить и вилять в стороны. Один раз им пришлось прижаться к обочине, чтобы пропустить санитарную машину, в которой на носилках лежали тяжелораненые, а на подножках и бамперах пристроились легкораненые и санитары. Дальше дорога пошла по широкой, местами заросшей низким кустарником просеке, уходившей далеко на юго-запад, — японцы, вероятно, пытались создать здесь аэродром. После нее начались мангровые болота: маслянистые, предательски скользкие, с корнями деревьев, торчащими из воды как паучьи лапы. Вонь стояла ужасная.

— Да, осадков, как я вижу, у вас здесь маловато выпадает, — заметил Бен.

Капрал бросил на него гневный взгляд, однако, поняв шутку, громко расхохотался.

— Вот именно, подполковник! Если вы хотите увидеть, как маленькая грязная лужа превращается в течение десяти минут в целый залив, то вы попали по назначению.

Позади них остался целый век — век самолетов, водопроводных кранов и мощеных тротуаров; они будто двигались в прошлое, в окутанные вонью болота, во влажную, ужасную духоту. Было в этом что-то невыносимо гнетущее, походившее на взваленный на спину и безжалостно давящий груз. Лусон в сравнении с этим казался райским уголком…

Дорога резко повернула в сторону, плотная стена джунглей немного поредела. Справа, со стороны моря, до них донеслись три разрозненных выстрела, несомненно, на винтовки М-1. Эхо от последнего выстрела прокатилось по лесу, заглушив шум мотора.

— Что это? — спросил Стокпоул и, поскольку все молчали, добавил: — Довольно близко, правда?

— Какой-то осел палит по крокодилу, — презрительно процедил капрал. — Или парню просто померещилось что-нибудь.

Перед ними появилась роща кокосовых пальм и остатки бывшего сарая для копры с проваленной крышей, который теперь спокойно догнивал в джунглях; дальше под деревьями выстроился ряд обвисших пирамидальных палаток, казавшихся черными под пышущим жаром серовато-зеленым небом, затянутым облаками. Позади палаток два оголенных по пояс солдата лениво рыли щели для укрытия; к их саперным лопатам то и дело прилипали комки грязи.

— Конечная остановка, джентльмены, — доложил им капрал. Сунув пальцы в рот, он два раза пронзительно свистнул. Солдаты, рывшие щели, разогнули спины, бросили лопаты и, выбравшись наверх, медленно поплелись к ним.

— Штаб бригады вон в той палатке в конце, полковник, — показал капрал Дэмону; затем, махнув рукой в обратную сторону расчищенного участка, в направлении длинного зеленого навеса госпитальной палатки, едва различимой в чаще рощи, сказал Стокпоулу: — А вон там, доктор, зал пыток. А вон там, — он ткнул костлявым пальцем в западном направлении, в сторону тропы, откуда слышались приглушенный треск стрельбы и глухие взрывы, доносившиеся, видимо, издалека, — там находится земля, с которой отправляются в рай. Колокольный звон слышите?

— А когда начало представления? — спросил Бен.

— Еще одна замечательнейшая хохма! — воскликнул, в который уже раз прыснув со смеху, капрал. — Надо будет запомнить и эту.

Его хохот еще долго был слышен, пока они шагали по грязи к последней палатке, возле которой в беззаботной позе стоял часовой. Увидев двух приближающихся офицеров, он вяло принял положение «смирно» и отдал честь. Из палатки навстречу им неожиданно вышел генерал Уэстерфелдт; на нем была форменная рубашка цвета хаки с закатанными рукавами и краги.

— Сэм! Дорогой мой, счастлив видеть тебя…

— Рад снова служить под нашим командованием, генерал! — Сэм попытался отдать честь, но Уэсти остановил его жестом и обеими руками схватил руку Сэма. Он очень постарел, лицо покрыли глубокие морщины, щеки свисали синеватыми складками, былая радостная самоуверенность исчезла. «Он болен, — подумал Дэмон. — Нет, здесь что-то большее, чем болезнь».

Чтобы скрыть свое изумление, Дэмон повернулся к Бену.

— Подполковник Крайслер.

— Рад вашему прибытию к нам, Крайслер. — Генерал ответил на приветствие Бена и пожал ему руку. — Я не знаком с вами, но Сэм настойчиво добивался вашего назначения к нам, и я не скрою, для меня этого более чем достаточно. — Он криво улыбнулся. — Не всякий пожелает приехать сюда, в этот край нищеты. Входите и присаживайтесь. — он провел их в палатку и тяжело опустился на стоявший у походного рабочего стола брезентовый стул. Боковые полотнища палатки были закатаны вверх, но воздух в ней оставался спертым, не чувствовалось ни малейшего дуновения. — Садитесь, садитесь. — Он отодвинул от себя стопку бумаг, медленно протер глаза. Под мышками и вокруг воротника на его рубашке темнели большие пятна пота. Нахмурившись, он оттянул влажную ткань от тела. — Эта проклятая потница может свести человека с ума. Тяжело здесь, Сэм, — сказал он, помолчав немного. — Да тебе и рассказывать не надо, сам видишь, как здесь.

— Да, сэр. Я знаю.

Уэстерфелдт испытующе посмотрел на него.

— Что они говорят там, в Брисбене?

— Я почти ничего не слышал, генерал, — солгал Сэм. — Фактически мы только переночевали там. Кажется, разочарованы тем, что операция слишком затянулась…

— Вот как, — проворчал командир бригады. — Черти проклятые, засели там в своих уютных номерах у Ленвона, попивают джин с лимонным соком и гонят сюда директивы… — Зазвонил прикрепленный ремнями к ножкам стола полевой телефон, и, прервав фразу, Уэстерфелдт поднял трубку. — «Лось» слушает. Да. Они не сделали? Понимаю, понимаю… Ну, вот что… Хотя ладно, не надо… По-моему, нет. Что?… Видишь ли, это надо еще обдумать, я пока не знаю… Да, да, я позвоню тебе. — Он положил трубку в кожаный футляр и снова оттянул влажную рубашку от тела. — Да, им легко вопить, потому что не приходится сидеть здесь, в этом вонючем болоте, где японцы заглядывают тебе прямо в глотку. Обстрел и бомбежки почти каждый день. Сидишь и ломаешь голову над тем, когда прибудет следующая партия снабжения. Если вообще прибудет… А вы знаете, что у меня имеется из артиллерии? — спросил он, подавшись вперед. — Одно стопятимиллиметровое орудие. Одно! И шестьдесят семь снарядов к нему. Плюс около десятка тридцатисемимиллиметровых. Мне нечем воевать. У японцев есть все: они получают пополнения морем, перебрасывают их по «тропе Бовари».

Дэмон слушал генерала, питая в душе надежду, что на лице его написано достаточно симпатии и внимания. Плохо, значит, дело. Гораздо хуже, чем ему намекали. Когда генерал наклонился, чтобы поднять упавший со стола лист бумаги, Дэмон украдкой бросил взгляд на Бена; тот многозначительно завращал глазами.

Шаркнув ногами по полу палатки, генерал тяжело выпрямился.

— Мой старый нес Помнеи, — произнес он, печально улыбнувшись. — Мне все кажется, что он где-то здесь, у моих ног… Бедняга чувствовал, что возвратиться ему не суждено…

— Как обстоят дела в полку, генерал? — спросил Дэмон. Вертя в руках карандаш, Уэсти снова наклонился вперед.

— Да, по поводу полка, Сэм. Им пришлось очень нелегко. Хорошие ребята, не мне говорить тебе об этом, но им пришлось нелегко. Этот бесконечный марш от Кокогелм… Они не были подготовлены к действиям в таких условиях. Фактически никакой подготовки, на это не было времени. Боже, я никогда не представлял себе ничего подобного. — Он замолчал и шмыгнул носом. Его губы безжизненно отвисли. Старческие губы.

«Неужели он так стар? — подумал Дэмон, ощутив острую боль сожаления. — Слишком стар?» Он — вспомнил Джорджа Колдуэлла, представил его стоящим возле автомобиля у здания штаба в памятное, воскресное утро Пирл-Харбора. Уэсти был почти одного возраста с его тестем. Чтобы вернуть его к теме разговора, Дэмон спросил:

— Кто командовал полком, генерал?

— Мак. Макфарлейн. Ты должен помнить его. — А что с ним случилось?

— Он заболел. Сыпной тиф. Болезней здесь, Сэм… и все от насекомых. Они и в траве кунаи, и в воде, — словом, везде. Москиты, клещи… Вам тоже нужно остерегаться. — Он отбросил карандаш, стиснул пальцы и уставился на них пристальным взглядом. — Три недели назад случилось самое страшное. Да, пожалуй, это были самые тяжелые дни. У некоторых ребят сдали нервы, и они не устояли. Произошло что-то ужасное. Разобраться в чем-нибудь было совершенно невозможно. Японцы были повсюду: в лесу на деревьях, в пещерах, на земле… На каждом шагу… И какие сволочи!.. Они ведь годами готовились к действиям в таких условиях! Жили в джунглях, довольствовались горстью риса и глотком воды… Вы не представляете, с кем нам пришлось иметь дело, Сэм. Я был вынужден отстранить от должности Чака Леффингуэлла. Отстранить его, моего лучшего друга! Думаете, легко мне было сделать это? — Он уставился на собеседников, его губы дрожали. Неожиданно он схватил со стола лист бумаги и сунул его в руку Дэмона.

— Прочти это. Давай, давай читай.

— «Дорогой Уэсти, — начал читать вслух Дэмон. — Теперь вам должно быть предельно ясно, что время решает все. Сейчас некогда рассуждать о том, что наши войска в большинстве своем не обстреляны, что японцы являются испытанными мастерами ведения боевых действий в джунглях, что обстановка со снабжением не всегда такая, какой могла бы быть. Все это не имеет ни малейшего значения. Вы должны обходиться тем, что у вас есть. Ваша задача — захватить полевые укрепления японцев в районе Моапора к 12 ноября, и ничто другое не имеет значения. Никакая некромантия и никакие фокусы не помогут вам достичь поставленной цели. Бой — вот ваше решение. Единственное решение. Наносите удары искусно и решительно, потому что, как я часто предупреждал, судьба медлительна, а время быстротечно. Искренне ваш Макартур».

— Да, вот такие директивы я получаю. Ты знаешь, что он сказал мне? В Морсби… Он сказал: «Если вы не возьмете Моапора, не трудитесь возвращаться обратно». Вот так-то! — Генерал снова наклонился вперед, на его глазах заблестели слезы. — Уклонялся ли я когда-нибудь от выполнения своего долга? От выполнения того, что требовалось от меня как от командующего войсками? Скажи, уклонялся?

— Конечно, нет, генерал. — Наблюдая за встревоженным и умоляющим, мокрым от пота в этом неподвижном воздухе лицом Уэстерфелдта, Дэмон начал ощущать беспокойство. Может быть, все не так уж мрачно, как рисует генерал? Ничто никогда не бывало настолько мрачно, чтобы нельзя было найти выхода. Вслух он сказал: — Не могли бы вы, генерал, познакомить нас с обстановкой?

— Что? Конечно, конечно. — Уэстерфелдт с усилием поднялся на ноги и подошел к карте обстановки, прикрепленной кнопками к доске и прикрытой листом прозрачной кальки. Дэмон увидел что-то похожее на два изогнутых клина, начинающиеся от берега моря и вдающиеся в глубь суши; пройдя вдоль реки, они уходили куда-то в северо-западном направлении.

— Мы начали вот отсюда, от этой рощи, — продолжал генерал после короткой паузы, — и дошли за девятнадцать дней до вот этого рубежа; здесь сейчас проходит линия фронта. Тут мы застряли. Преодолеть их оборону просто невозможно. Японцы занимают все возвышенности: от дома миссионеров, вот здесь, через реку Ватубу, до ореховой плантации, вот здесь. Их бункеры из кокосовых бревен — а они строили их многие месяцы — чертовски крепки… Мои солдаты сидят в болотах, пробираются по воде чуть ли не до пояса и днем и ночью. Единственный путь для продвижения вперед по здешним джунглям — это тропы, но японцы хорошо прикрывают их. Идеальные секторы обстрела… — Он отошел от карты. — Я просил нанести удары авиацией, просил прислать горно-вьючные гаубицы, предложил даже провести диверсионную высадку десанта вот здесь, возле Луалы, использовав для этого четыреста восемьдесят четвертый полк.

— А он разве не здесь, четыреста восемьдесят четвертый?

— В том-то и дело. Но это еще не все неприятности. Австралийцы получили этот полк на время проведения операции в районе Тимобеле сразу после боев за залив Милн и долго не отпускали его. Затем наконец отпустили, и было решено отправить его из Тимобеле по суше, но он застрял там в болотах. Ты не представляешь, Сэм, какова эта страна. Просто невозможно представить это… — Уэсти пустился в длинные рассуждения относительно распределения зон командования и ожесточенных расприй по поводу оперативного подчинения, смысл которых сводился, по-видимому, к тому, что соединение Уэсти являлось временной бригадой, поспешно сформированной для проведения боев за Моапору, из двух отдельных полков, которые несли гарнизонную службу на островах Малекула и Эфате архипелага Новые Гебриды. По завершении кампании в районе Моапора или, возможно, в ходе ее — Уэсти не очень ясно представлял себе это — четыреста восемьдесят четвертый полк, по непонятным причинам оказавшийся в неопределенном положении в порту Дарвин, должен был присоединиться к ним, и только тогда предстояло официально сформировать пятьдесят пятую дивизию.

Дэмон подошел к карте обстановки.

— А как обстоят дела на этом фланге? За рекой?

— Там сплошные болота, Сэм. Мили и мили мангровых болот. Никто не может пройти через них. Крокодилы и те не смогли бы… — Неожиданно он схватил полковника за руку. — Сэм, я рассчитываю на тебя. Не подведи меня. — Не подведу, генерал.

— Среди них, Сэм, масса больных. Среди ребят. Они едва держатся на ногах. Половина валяется в лихорадке. Отправляйся и подбодри их.

— Есть, сэр.

— Если кому-нибудь и под силу это, то только тебе… — Уэстерфелдт подошел к выходу из палатки и позвал: — Миллер! Проводи полковника Дэмона и подполковника Крайслера в четыреста семьдесят седьмой полк… Сэм, я назначил совещание всех полковых и батальонных командиров на девятнадцать ноль-ноль.

— Мы будем здесь, сэр.

— И еще… Сэм…

— Да, генерал? — отозвался Дэмон, повернувшись к нему.

— Не рискуй. Хорошо? Будь осторожен… — На лице Уэсти снова появилось выражение отчаяния и мольбы. И это не было проявлением заботы, это был страх, страх испуганного старого человека.

— Я не буду рисковать, генерал, — пообещал Сэм.

Дэмон и Крайслер вышли из палатки в душный, неподвижный, жаркий воздух и обменялись многозначительными взглядами.

— Да, — пробормотал Бен, — теперь я начинаю понимать, откуда эти истошные вопли с просьбами прислать пожарную команду.

Дэмон широко улыбнулся:

— Имеешь в виду себя и меня?

— А кого же еще, черт возьми! Мы — это все, что у них осталось! Теперь мы с тобой вроде как бы дрожим от нетерпения поскорее встать в первый ряд союзников, наступающих на Тихом океане. Так ведь?

Около них развернулся джип, и они взобрались в него.

«14 октября 1942 года. На командном пункте беззаботный мир и покой. Все слоняются вокруг да около, попусту тратят время, попивают кофе, все равно как на уикенде дома, там, в Штатах. На тропе уютно устроился подполковник Кейлор. Опрятненький тип: напомаженные и аккуратно зачесанные назад волосы с пробором посередине, хитрые маленькие глазки, красивые ухоженные ногти. Уэсти прислал его сюда после смерти Мака. Я спросил: „Где проходит передовая линия?“ „Вы имеете в виду фронт? Это прямо… примерно здесь. — И провел мизинцем по карте. — Я прикажу подготовить для вас джип“. Я посмотрел на него. „А разве мы не можем пройти туда пешком?“ „О-о… — Он отвел глаза. — Это довольно далеко, полковник“. Оказалось, что это в четырех с половиной милях отсюда. Четыре с половиной мили. Боже милостивый! Я спросил: „Каковы силы противника?“ „Э-э…, вот здесь… в этом районе… развитая система укреплений. Вот здесь, на границе рощи“. — „Что вы понимаете под словами развитая система?“ „Э-э… — Он поводил мизинцем по целлулоиду, покрывавше му карту. — …Я имею в виду некоторое количество бревенчаты: бункеров, подкрепленных…“ „Вы видели их?“ Изобразил на лице крайнее удивление и скользнул по мне взглядом. „Я? Нет. Конечно, нет. Вот донесения, у нас здесь их целая папка…“ Ни разу даже не побывал там! Я заметил, что его обмундирование выглядит как с иголочки, безупречно чистое. Еще один из этих мнящих о себе бог знает что больших начальников. А лежащие в грязи солдаты на передовой, наверное, потеряли всякую надежду увидеть его.

Сказал ему, что хочу, чтобы он взял с собой патруль и лично проверил некоторые из этих донесений. „Патруль?“ Побарабанил своими блестящими ноготками по столу. „Да, патруль. А что, вы считаете, что это ниже вашего достоинства? Вам это не по силам? Солдаты-то ведь там? Правда?“ Он разозлился. Ох уж эти мне неженки и лицемеры! На лице у него недовольство и неодобрение: слишком глуп и напыщен даже для того, чтобы хоть испугаться. „Это не входит в мои обязанности. Мои обязанности заключаются в…“ „Я отстраняю вас от должности, — сказал я ему. — С этой минуты. Соберите ваши вещи и немедленно убирайтесь“. „Но, полковник…“ „Убирайтесь!“ — повторил я. „Слушаюсь, сэр“. Несказанно рад смотаться отсюда.

Прошел милю за милей вдоль всей тропы, ведущей к передовой. Солдаты расположились кто как мог, сгруппировались под ненадежными укрытиями и плащ-палатками. Приятная неожиданность на командном пункте третьего батальона. Маленький Фелтнер, более чем когда-либо измученный и похожий на канцелярского служащего, держится мужественно, хотя в первую минуту показалось, что он готов расплакаться. „Я слышал, что вы должны приехать, полковник, и всем рассказал о вас“. От этого командного пункта до передовой оставалось всего около двух миль. Здесь все находятся под гипнозом возможности добиться успеха посредством применения авиации, одурманены новизной управления войсками с помощью современных средств связи, рассчитывают на победу с дальних расстояний. „Не стрелять, пока не увидите белки глаз противника на другом континенте“.[67] Нашел оставленный японцами блиндаж позади командного пункта второй роты и приказал Россу и Бизли привести его в порядок и вселиться. Это обозлило Росса, но он подчинился. Конец порядкам, заведенным важными начальниками.

На передовой встретил многих участников учения по высадке десанта в Монтерей. Разместились в непроходимом болоте на торчащих из воды корнях деревьев, как тощие пеликаны. Встретили меня с довольно мрачным видом. Угрюмые, презрительные взгляды (какого, мол, черта ему здесь надо, пришел полюбоваться, как живут низшие чины армии?). Однако некоторые из них приятно удивили. Баучер теперь главный сержант. Станкула — сержант. Родригес — сержант. Браун и Миллис — капралы. Кадровый состав подрастает. Многие вспомнили наиболее яркие эпизоды из учения. Джексон по-прежнему рядовой первого класса. Пошутил над ним по этому поводу. „Видите ли, я тоже начал было продвигаться, но потом меня разжаловали за небольшую драку в Мельбурне“. Все та же веселая улыбка, ее не стерло никакое время. Но все они в жалком состоянии. Жалком. Двадцать вторые сутки без отдыха на передовой. Обросли бородами, неописуемо грязные и изнуренные. Покрылись язвами, болеют малярией, тропической лихорадкой, дизентерией и бог его знает чем еще. Ботинки разваливаются, обмундирование висит клочьями. Треть офицеров вышла из строя по тем или иным причинам. Уэсти не шутил. Все выглядят полуголодными. „Как дела с питанием?“ — „Да как, сухой паек в основном, полковник, да и то когда доставят“. — „А как насчет горячей пищи?“ — „Никак. Говорят, нельзя разжигать огонь, это привлечет противника“. — „Да здесь стоит только задницей вильнуть, как сразу же стреляют!“ Это голос Джексона. Эпизодического огня снайперов вполне достаточно, чтобы держать людей в постоянном напряжении. Решил завтра же к полудню доставить им горячую пищу, пусть меня хоть высекут за это.

Тяжелейшие условия местности, хуже нет во всем мире. Ни одной полоски сухой земли. Без конца дождь. Обошел полковой участок обороны: более мили в воде по колено и выше. Дважды меня обстреляли. Безуспешно. Получил донесение от Фелтнера. 30-го числа японцы атаковали крупными силами, несколько взводов дрогнуло, солдаты побросали оружие и драпанули. Потеряли всю территорию, занятую ранее. Такое случается еще и теперь. Спросил Остерхота, командира первой роты, как он оценивает численность противника, занимающего рощу. „Право, не знаю, полковник“. Командование боится посылать людей в разведку. Джунгли нагнали на него страху больше, чем японцы.

Моральное состояние очень низкое. Надо подбодрить их всеми возможными способами. Питание, обувь (но откуда?), смена (то же). Главным образом, как советовал старина Колдуэлл, силой собственного примера. Они чувствуют: их бросили здесь гнить в болотах. К сожалению, это близко к истине. Следующие две недели собираюсь испытать все вместе с ними, на собственной шкуре. Здесь необходимо произвести ряд перемен: каждого поставить на свое место и заставить делать то, что положено, в противном случае выгнать в шею. Подкреплений ожидать не приходится: либо мы сделаем то, что требуется, либо пойдем на дно. Сказал Бену, что он тоже должен поработать с полным напряжением: везде успевать, возглавлять разведывательные патрули, ходить в атаки, — словом, все, что потребуется. Ответил: „Черт возьми, Сэм, что, разве я сам не понимаю? Да ты не беспокойся, все сделаю“. И действительно, сделает. Старый дружище Бен. Если нам суждено выиграть войну — а на сегодня уверенности в этом пока мало, — ее выиграют вот такие сорвиголовы, энергичные ребята, которых считают нарушителями спокойствия.

„Большой совет“ в штабе Уэсти оказался не слишком впечатляющим. Голландец Вильгельм, полный тяжеловесной немецкой флегматичности и напыщенности, но внушающий уверенность, только, видимо, очень усталый; Дикинсон — переведен с должности начальника оперативного отделения штаба на должность начальника штаба. Я не удивился: должен же был Уэсти назначить кого-нибудь на этот пост. Тарт — цепкий, настойчивый янки, может, немного подавлен благоговейным страхом перед „тяжестью ответственности“, а возможно, и нет. Француз Бопре, вспыльчивый, напряженный, сидел не сводя взгляда с потолка палатки; над его воротником торчала грязная, покрытая засохшей кровью повязка; единственный из них, кто побывал достаточно близко к передовой, чтобы помять свое обмундирование. У прибывшего из Морсби красавчика Хэла Хейли фуражка набекрень; он откинулся на спинку стула, положил ногу на ногу и, мерно покачиваясь, излучал вокруг себя этакое очарование офицера военно-воздушных сил; его ничто не касается, самоуверенности больше чем достаточно. Спекс Крузе долго и монотонно бубнил наставническим тоном и ужасно возмутил всех своей старательностью и педантичностью: „Большая часть укреплений противника связана между собой ходами сообщений. (‘О твердь земная, кто тебя измерил?’ — цитирую знаменитого поэта.) Недавняя активность в расположении противника указывает на расширение сети противотанковых рвов, которые создаются вдоль юго-западной границы взлетно-посадочной полосы и к востоку от рощи. На треугольном участке между рекой Ватубу и миссией джунгли достаточно густы, чтобы предоставить великолепное укрытие как для атакующего, так и для обороняющегося. (Вот это умная мысль!) Численность сил противника оценивается от семи до восьми сотен“. Даже Вильгельм широко раскрыл глаза, не веря этому заявлению. И почему эти разведчики всегда занижают численность сил противника? То ли они подбирают такие данные, исходя из своего безграничного оптимизма, то ли просто стремятся подогреть собственное мужество?

Планом предусматривается, что в 06.30 части Вильгельма, имея впереди восемь легких танков (все, чем мы располагаем, насколько я мог понять), должны начать атаку вдоль старой проселочной дороги в направлении на взлетно-посадочную полосу. Все остальные должны были начать атаку в 06.40, не имея перед собой никаких дорог, ни старых, ни новых. Приказ о наступлении восторга не вызвал. По-видимому, это та же тактика, которая не принесла результатов три дня назад. Француз запротестовал, утверждая, что проселочная дорога просто непроходима для танков, и я подозреваю, что он прав. Здесь не та местность, которую Джордж Паттон назвал бы годной для танков. Дружеского разговора не получилось. Уэсти то и дело уклонялся от главной темы, пускаясь в беспредметные рассуждения относительно использования трофейных японских барж для транспортировки подразделений четыреста восемьдесят четвертого полка из Кокогелы. Эти подразделения все равно не смогут прибыть сюда вовремя, чтобы принять участие в операции. Зачем же ссориться из-за пустяков?

Голландец уверен, что мы ничего не добьемся. Это можно было понять по выражению его глаз. Херб Хэдл коротко высказался о нехватке зарядов для минометов, затем последовали вялые дебаты об артиллерийской подготовке, которая не будет достаточно мощной. Француз, продолжая внимательно рассматривать потолок, показывал всем своим видом, что он не прочь швырнуть бы нас всех в яму с коралловыми змеями. Уэсти обратился к Хейли с просьбой о воздушной поддержке. „Вам она нужна? О да, вы получите ее. — С этакой ослепительной профессиональной улыбкой. — Мы нанесем для вас удар с бреющего полета в 06.00. Не оставим у них камня на камне“. Француз взорвался как бомба. „О господи, прилетите и опять сбросите свой груз на моих людей! Может быть, на этот раз у вас получится лучше, может, нам удастся уничтожить всех без исключения на передовых позициях!“ Красавчик Хэл, теперь уже не улыбаясь: „Ну что вы, ми-иутку, Бопре…“ „Конечно, — продолжал возбужденно француз, — бомбы сброшены — задача выполнена… Вы уж пощадите пас, Хэйли, прошу вас! Избавьте от своих героических подвигов. Я скорее предпочту, чтобы нас уничтожили паршивые япошки!“ Уэсти умоляюще: „Друзья, друзья, тише! Это к хорошему не приведет…“

Сказано верно. Короткая пауза. Обдумывал, стоит ли вмешаться. Мне бы двое суток, на худой конец даже сутки: реорганизовать подразделения, устранить кое-что из того, что наворочал здесь Кейлор. Но, как „младший член фирмы“, решил промолчать. Просить об отсрочке означало бы повергнуть всех в еще большее уныние. И так некоторые из них неприязненно отнеслись к моему появлению здесь, прямо с самого неба: Ходл, Дикинсон, Бопре. А Уэсти настроился на атаку. За каким дьяволом мне ввязываться? Может быть, операция в удастся?

Обменялись еще несколькими фразами, получили документы. Затем Уэсти выступил с коротким боевым напутствием. Он явно боится чего-то и устал до смерти. Засел на этом трудном участке фронта, никакой помощи, все настроены против него. Макартур непрерывно подгоняет и торопит. Положение действительно тяжелое. Закончил обращением к нам умоляющим тоном: „Я уверен, друзья, мы можем сделать это. Еще одно усилие, и мы вылезем отсюда…“ Уж лучше бы ничего не говорил. Вышли на воздух как команда, проигравшая с разгромным счетом первый тайм и ожидающая еще худшего во втором. Француз с яростным видом обернулся ко мне. „Слышал, вы выгнали Кейлора и отправили его домой. Большая ошибка!“ „В самом деле?“ — спросил я раздраженно. „Да. Вам следовало бы заставить этого подлеца подносить боеприпасы, пока не свалился бы с ног, а потом уже дать ему хорошего пинка“. — И ушел прочь, не сказав больше ни слова.

Такие совещания — сплошная глупость. Старшие начальники должны находиться в передовых частях, если они действительно передовые, то есть если для них нет обходного пути. А так — это напрасная трата времени, ненужный отрыв командиров от их частей, в которых они обязаны находиться круглые сутки.

Ночью, когда возвращался на командный пункт, чуть не впал в настоящую панику. В дороге просто задыхался: воздух, как наброшенное на твою голову толстое одеяло, постепенно душит тебя. Неожиданная ружейная пальба во второй роте. Сразу представилось, что это атака большими силами, прорыв фронта, кровавая резня в болотах. Оказалось, случайные выстрелы испугавшихся чего-то солдат. Задал им жару. Москиты не дают ни секунды покоя, что-то невероятное. Лусон в сравнении с этими местами выглядит как вполне приличное клубное поле для игры в гольф.

Черт возьми, почему я все время сомневаюсь? Может быть, все пройдет нормально? Не знаю…»

Ночь была исключительно тихая. Зловещая тишина перед бедой. Дэмон старался отбросить эту мысль. Теперь, привыкнув к темноте, он различал движение рук Баучера и медленно, дюйм за дюймом, продвигался вперед, стараясь свести до минимума казавшийся нелепо громким в этой тишине шуршащий звук от соприкосновения одежды с поломанной и полегшей на землю растительностью. Справа высокая, злобно ощетинившаяся стена джунглей: деревья, вьющиеся растения и папоротник так запутаны и переплетены, что их плотность ощущаешь физически даже на расстоянии. Он подтянулся вперед, оказался рядом с сержантом и почувствовал его губы у своего уха.

— Бункер. Вой там. Видите его?

Пристально вглядываясь, но ничего не обнаружив, Дэмон отрицательно покачал головой, затем расслабился, снова старательно присмотрелся и действительно увидел узкую горизонтальную полосу, чернее черного, местами покрытую растительностью. Затем — еще один бункер, позади и правее первого, а потом, чуть подальше и левее, — что-то такое, показавшееся ему третьим бункером.

Бункеры грозили смертью. Они хорошо эшелонированы. Возможно, находящиеся в них японцы хладнокровно следят за ними. Возможно, нет. Он оценил огневую позицию и местность. Подавленность и усталость, тяжким грузом давившие на него на командном пункте после совещания в штабе Уэсти, исчезли; он ощутил прилив сил, обострение всех чувств и готовность ко всему, что бы ни произошло. Участок перед ними — сравнительно открытые подходы с небольшим подъемом в направлении к бункерам — был отлично защищен перекрывающими друг друга огневыми секторами. Однако на этом участке была небольшая лощина, своего рода траншея, которая тянулась вдоль фронта ближайшего бункера, затем поворачивала назад, образуя своеобразный клин между первыми бункерами и тем, что расположен правее. А проберется ли одно отделение к бункерам по этой лощине? Смогут ли солдаты под сильным прикрывающим огнем преодолеть путь между этими двумя бункерами и выйти им во фланги? Пожалуй, смогут. А что находится позади этих двух бункеров? Еще два? Или двадцать два? Раздались выстрелы из винтовки М-1. По джунглям прокатилось раскатистое эхо. Затем снова тишина. Опять какая-то пуганая ворона куста испугалась. Неужели их не научили, что такой стрельбой они выдают свои позиции? Дэмон обменялся несколькими фразами с Баучером, и они поползли по лощине, усеянной осколками камней и колючими растениями. Он так остро ощущал близость первого бункера, находившегося теперь совсем рядом, что ему чудилось, будто кто-то давит ему на затылок большим пальцем. Ожесточенный писк москитов у щек и глаз, едва сдерживаемое желание прихлопнуть их; Дэмон потерся щекой о плечо. Впереди маячило огромное манговое дерево, черная масса которого будто подпирала шероховатую стену леса. По его запястью что-то скользнуло — то ли насекомое, то ли маленькая ящерица. По щекам и шее непрерывно скатывались капельки пота. Теперь продвижение вперед требовало сознательного усилия воли. Остановки Баучера делались все более длительными: мешало напряжение, возраставшее по мере продвижения по земле противника в тыл одного из бункеров. Однако шепот Баучера был совершенно спокойным:

— Ползем дальше?

Дэмон задумался. Извечная дилемма, не находящая себе ответа, приводящая в бешенство: остановиться ли и удовольствоваться тем, что узнал, или рисковать в надежде узнать еще больше? Он поднял голову. Вокруг зловещий мрак. Неожиданно где-то совсем рядом тишину нарушило ритмичное «чнк-чнк-чнк». Методичный глухой звук. Кто-то работал лопатой. Это заставило Дэмона принять решение. Приблизив губы к уху Баучера, он прошептал:

— Нет. Достаточно. Ползем назад.

С предельной осторожностью они развернулись и направились в обратный путь. Теперь Дэмон испытывал странную подавленность, усталость и чувство неполноценности. Лицо было мокрым от пота, соль разъедала глаза. Здесь, у самой поверхности земли, воздух был каким-то плотным, будто сюда оседал невидимый, тяжелый газ. Дэмона охватило страстное нетерпение поскорее добраться до командного пункта, узнать, что обнаружил Бен, и ему пришлось сдерживать свое желание двигаться быстрее. Так много предстояло еще сделать, а времени оставалось очень мало. Впереди через кусты метнулся какой-то зверек, и Дэмон невольно остановился, но затем снова пополз, поочередно перенося вес своего тела на руки, на локти, на колени. Где-то вдали, в секторе Вильгельма, взорвалась мина, за этим взрывом последовали еще два.

Дэмон добрался до конца лощины, прополз мимо двух пней, миновал овальный куст и остановился, поджидая, пока к нему присоединится ползший позади Баучер. Он почувствовал беспредельную усталость и хотел, чтобы на обратном пути к своей полосе охранения сержант полз первым. Перспектива возвращения ползком, порой погружаясь всем телом в вонючую болотную воду, хватаясь руками за скользкие переплетения корней деревьев, вызывала у него отвращение. Закрыв глаза и рассеянно смахивая рукой москитов и капли пота со лба и щек, не думая ни о чем, он ждал, пока Баучер подползет к его левому боку.

Когда Дэмон открыл глаза, перед ним стоял какой-то человек. Землисто-серая на темном фоне фигура, почти рядом с ним, не далее восьми футов. От неожиданности Дэмон чуть не задохнулся. Лежавшие на его бедре пальцы Баучера сжались. Дэмон замер. Пока он, оцепенев и едва дыша, всматривался в это видение, человек, подняв руки, прогнулся как кошка, сделал глубокий вдох, выдох и начал разминать ноги, поочередно поднимая колени к груди; его движения были едва слышны. Теперь до них дошел смешанный с вонью болота едкий запах пота и мочи и чего-то более острого, напоминающего запах скисшего вина в дыма горящего хвороста. Охваченный тревогой, Дэмон следил за ним с глупым видом. Откуда он взялся? Они не слышали ни шороха ткани, трущейся о кусты или кору деревьев, ни приглушенного ритма шагов. Похоже было на то, что человек свалился с неба…

Японец еще раз потянулся, как бы наслаждаясь возможностью делать такое простое движение. Он потягивался, видимо, потому, что долго сидел не двигаясь. Где, на дереве? Он был без головного убора, этот крепко сложенный парень с короткими толстыми руками. Неожиданно Дэмон увидел его более четко, в руках у него не было никакого оружия. Дэмон потянулся было за пистолетом, но вместо этого положил ладонь на рукоятку ножа. Надо убрать его бесшумно. Если не сделать этого, произойдет черт знает что. Возможно, их спасение в бегстве назад, к своим, но, возможно, это им и не удастся. Второе, пожалуй, вероятнее, а может, им лучше подождать здесь и понаблюдать, что станет делать этот снайпер. Казалось невероятным, чтобы в следующее мгновение японец не заметил Дэмона. Вытащив нож из тугих новых ножен, Дэмон бесшумно подтянул его к своей щеке. Баучер ослабил нажим на его бедро и убрал руку, вероятно, чтобы достать свой нож или пистолет; однако сержант, несомненно, ждал его, Дэмона, действий. Что же предпринять? Было бы безумием все еще лежать вот так, на земле, ожидая, когда японец повернется, заметит их и поднимет тревогу…

Что-то легко застучало по козырьку полевой фуражки, затем по пальцам. Напрягшись перед прыжком, Дэмон вздрогнул и только в следующее мгновение понял, в чем дело. Снова дождь. Тяжелые капли падали на руки, спину, на большие влажные и гибкие листья вокруг них. Дождь. Через пять секунд дождь превратился в стремительный ливень. Потоки холодной воды скрыли все из виду, заглушив остальные звуки. Струи с оглушительной силой хлестали по густой растительности. Дэмон промок до костей и задрожал от холода. Он вытер лицо рукавом в осмотрелся. Японца не было. Он исчез так же мгновенно, как и появился. Он не мог ни убежать, ни вскарабкаться на дерево. Значит… Значит, он ушел под землю. Значит, здесь у него «паучья нора». Он весь день сидел в «паучьей норе» неподалеку от этого овального куста, а ночью вышел размяться. Такова уж эта война…

От облегчения Дэмон едва не расхохотался. Спасительный дождик, ты всегда будешь приходить в самый нужный момент? Необыкновенное везение. Bо всяком случае — пока везет. Дэмон приблизил лицо к уху Баучера:

— Он спустился в окоп. Трогаемся. Ползи первым.

Пользуясь непрекращающимся шумом дождя, они быстро поползли вперед.

* * *

В блиндаже стояла жуткая вонь, казалось, японцы неизменно насыщают ею все вокруг; это была смесь запахов гниющей рыбы и поджаренных каштанов, эфира и нечищенных отхожих мест. От этого запаха невозможно было избавиться никакими мерами. Фелтнер низко опустил голову, стараясь не дышать. Им овладело чувство беззаботности, слегка кружилась голова, лениво ворочалась мысль: не начинается ли у него малярия? Ею болели почти все. Люди приходили и уходили; полковник Дэмон то и дело крутил ручку полевого телефона и разговаривал с разными людьми, а Фелтнер пытался сосредоточиться на предстоящей операции, но мысли уходили в сторону, к обрывкам воспоминаний и мечтам. Хуже всего было то, что все они страшно устали, выдохлись; от того, какими они были в первые дни по прибытии сюда, не осталось и следа. Боже мой, кажется, с тех пор прошло двадцать лет…

Уоттс снова уставился на него: противный взгляд человека, которому мешают дышать аденоиды. Открытый рот. Нахмурившись, Фелтнер отвернулся. Ужасно вот так ждать предстоящих событий. Но еще хуже будет, когда они начнутся. Судьба сыграла с пим злейшую шутку: из всех мест, в которых он мог бы сейчас находиться, она выбрала для него самое жаркое, самое отвратительное, самое опасное на всем этом мерзком шарике. Впрочем, может быть, не самое, а одно из самых опасных мест. В России, вероятно, еще хуже, или где-нибудь в Китае, если ты китаец. Но это, пожалуй, и все. Случайность ли это, простое невезение в жеребьевке, как сказал Росс, или, наоборот, его привело сюда какое-то особое предначертание всевышнего? Зачем он оставил Калифорнию, Джорджию, Филадельфию? Зачем ушел из тихих и мрачных контор Ланфнара и Уотрауса? Он мог бы и сейчас быть там — это казалось невозможным теперь, в это утро, но он мог бы, — подбивать итоги длинных, аккуратных колонок цифр, сопоставлять массу не связанных между собой данных и выуживать из них точно классифицированную, выраженную черным по белому сущность — сбалансированную, функционирующую, существующую и доступную разуму. Именно но этой причине армия и привлекла его вначале. Его брак оказался неудачным, он устал от Филадельфии, а здесь подвернулся дядя, служивший в управлении главного инспектора, с которым он встречался не слишком часто, но чья жизнь и манеры поведения красноречиво свидетельствовали о военной службе, как о мире, в котором господствуют порядок, точность и строгая ответственность. Ему понадобилось два месяца, чтобы убедиться в том, что он принял желаемое за действительное: он был потрясен бессмысленной расточительностью и неэффективностью всего, что делается в армии мирного времени.

Но вот грянула война. Она опрокинула все расчеты, все представления. В войну вы вступаете со сравнительно хорошо налаженной, четко и ответственно действующей организацией и видите, как на ваших глазах она рушится и превращается в мешанину жалких обломков. Это ужасно. Снаряжение — ценное, необходимое снаряжение — теряется или выбрасывается; предметы снабжения никогда не прибывают своевременно; личный состав тает — людей уносят на носилках, или просто накрывают их плащ-палатками, или, еще хуже, объявляют пропавшими без вести. Части теряют связь друг с другом, склады с припасами с грохотом взлетают в воздух, материальные ценности гниют в грязи и под тропическим солнцем, добрую половину времени никто не знает, где находится что-нибудь, необходимое в данный момент; и чем больше прилагаешь усилий, чтобы справиться с этой все пожирающей бессмысленной расточительностью и хаосом, тем большими они становятся…

— …Да, да, вдоль реки, — говорил по телефону полковник Дэмон, блуждая невидящим взглядом по блиндажу. — Пройди как можно дальше. До того небольшого бугра, о котором мы говорили. Обойди его с фланга, если позволит обстановка, зайди в тыл и захвати оттуда — это ключевая позиция… Да, да, я знаю. Сядь им прямо на голову, Бенджи. Ладно-ладно. Желаю успеха, дружище. Фелтнер наблюдал за Дэмоном, как тот позвонил в третий батальон и сделал необходимые распоряжения; он говорил совершенно спокойным тоном. В какой-то момент их взгляды встретились, Дэмон подмигнул ему; капли грязного пота срывались с его подбородка на штаны, на потемневшую от пота полевую куртку. В четверть третьего он возвратился из патрулирования, промокший до костей, дрожащий от холода; затем в течение получаса или более он и Крайслер вполголоса договаривались о чем-то; потом он повис на телефоне и долго разговаривал с полковником Вильгельмом, и, наконец, пошел в роты на передний край. В пять тридцать, возвратившись на командный пункт, он сказал:

— Я собираюсь подремать минут десять. Если что-нибудь случится, разбудите меня. — Устроившись на складной койке Кейлора, он сразу же крепко уснул. Проснулся точно через десять минут, рывком сбросил ноги на пол и потребовал доложить, доставлены ли ручные гранаты.

Томясь ожиданием, вздыхая, стискивая и разжимая кулаки, Фелтнер наблюдал за командиром полка. Таким он, Фелтнер, быть никогда не смог бы. Никогда. Макфарлейн был подвижным, носился сломя голову и на всех кричал. Дэмон же вел себя совсем по-другому, как будто находился на учении, там, в Бейлиссе. Но здесь вовсе не Бейлисс, далеко не Бейлисс. Осталась какая-нибудь минута. До слуха донеслись звуки проходивших мимо блиндажа подразделений — приглушенный топот ног и звяканье снаряжения. Ни разговоров, ни смеха слышно не было.

— О чем думаешь, Рей? — спросил Дэмон, бросив на него странный взгляд: слегка грустный и одновременно насмешливый.

— Так, ни о чем, сэр. Просто жду.

— Да, ждать в жизни приходится часто и много, правда? Ничего. Еще несколько секунд, и волнениям конец. — В этот момент со стороны взлетно-посадочной полосы донеслось громыхание, как будто работали неисправные двигатели без глушителей, и сразу же началась стрельба, словно яростная дробь тысяч клепальных молотков, прерываемая гулкими, ритмичными взрывами, напоминавшими удары в большой барабан в духовом оркестре. Дэмон спокойно продолжал: — Ну вот, слышишь? Теперь и нам пора. — Поднявшись, он затянул пояс с патронташем, подхватил свою винтовку и вышел из блиндажа.

Фелтнер последовал за ним, на яркий, слепящий свет. После дождя земля стала вязкой, скользкой. Дэмон стоял в непринужденной позе, опершись рукой о ствол дерева и наблюдая, как зеленые фигуры в гладких и темных на фоне сочной листвы касках продвигаются среди кустов вперед. Дэмон сказал ему что-то, но он едва расслышал его, негодуя на усиливающийся с каждой минутой оглушительный гул стрельбы. Он научился различать эти звуки: отрывистый лай винтовок М-1, более сухие и высокие хлопки винтовок «арисака», густое стрекотание пулеметов, надсадный кашель ручных гранат; он мог бы выделить каждый из них, но собранные вместе эти звуки подавляли его. Сколько-нибудь логическое мышление в такой какофонии невозможно. Стрельба усилилась, звуки отдельных выстрелов слились в сплошной гул, теперь ко всему прочему прибавился огонь японских пулеметов «намбу», истерический, стрекочущий звук стрельбы которых давил Фелтнеру на барабанные перепонки. Невольно ему вспомнился Боретц в первый день высадки, лежащий на земле, бьющийся в судорогах. Катаясь по земле, он издавал резкие, душераздирающие крики. Содрогаясь, Фелтнер прогнал эту картину из головы. Его зрачки сузились от непрекращающегося грохота. Он должен сохранить голову ясной, должен…

— Они почти не продвигаются, — сосредоточенно произнес Дэмон.

Действительно, солдаты застряли в грязи. Не видно ни одной каски. Наверное, повторяется то, что неоднократно происходило раньше. Тяготы прошедших шести недель оказались сильнее их мужества. На стороне японцев все преимущества: неограниченное количество боеприпасов, господствующие высоты, сотня хорошо укрепленных и защищенных позиций, наконец, их просто невозможно увидеть…! — Пошли, — приказал Дэмон.

Озадаченный, Фелтнер осмотрелся вокруг.

— Сэр?

— Уж не думаешь ли ты, что мы будем торчать здесь до бесконечности? — Лицо Дэмона сразу посуровело, нахмурилось: перед Фелтнером стоял помолодевший, властный человек. — Пошли, пошли. Подойдем поближе к ним, и на этот раз заработаем свое жалованье.

Слегка наклонив голову, держа винтовку в правой руке, полковник энергичным шагом пошел вперед. Сняв автомат с плеча, Фелтнер окликнул Уоттса и Эверилла и поспешил за Дэмоном под огонь японских пулеметов, лающих теперь, как казалось, гораздо громче. Мокрая трава и листья хлестали по крагам, головокружение усилилось, глаза резало — любой взгляд в сторону вызывал вспышки боли. Как далеко намеревается пройти Дэмон? Что они будут там делать? Если солдаты прижаты к земле…

К ним бежал солдат — с непокрытой головой, обезумевшим взглядом, одна рука поднята вверх. Фелтнер смутно припоминал его, но никак не мог вспомнить фамилию. «О господи, — подумал он. — Надо же случиться такому именно в этот момент! Сейчас полковник вытрясет из него душу, а потом и из меня, и из всех, кто окажется поблизости. Хорошо хоть, солдат не бросил винтовку, это уже лучше…»

Однако Дэмон лишь улыбнулся.

— Что случилось, сынок? — бодро спросил он.

Солдат («Филлипс! Вот как его фамилия, Филлипс: хорошо, хоть это вспомнил!») остановился в смятении, едва переводя дух. С очумелым видом он махнул свободной рукой назад.

— Японцы! — заорал он, стараясь перекричать грохот. — Там тысячи японцев…

— Ты уверен в этом? — Дэмон приблизился к Филлипсу и остановился перед ним в ожидании ответа.

— …Они атакуют… по всему фронту… Нужны подкрепления, мы не сможем остановить их…

— Так уж и не сможете! Мне что-то не верится… Полковник говорил таким спокойным тоном, в его голосе было столько равновесия между насмешкой и как бы случайным, само собой разумеющимся возражением, что Филлипс разинул рот, а на лице его появилась глупая улыбка. Казалось, он только теперь заметил высокое звание Дэмона.

— …Иисус Христос! — Филлипс разразился лихорадочным смехом. От паники не осталось и следа, он почувствовал себя опустошенным, слегка обиженным. — Я же говорю вам, полковник, их там целая туча…

— Ну что ж, давай пойдем посмотрим, — сказал Дэмон. В его голосе прозвучали властные нотки. — Пошли. — Полковник решительно двинулся вперед. Филлипс начал было говорить что-то еще, но, поймав осуждающий взгляд Фелтнера, прикусил язык.

— Филлипс, — резко оборвал его Фелтнер, — ну-ка возьми себя в руки. Прекрати болтать.

— Есть, сэр. — Филлипс резко повернулся кругом и, пристроившись рядом, постарался даже идти в ногу, что вызвало у Фелтнера раздражение, сначала его охватило жгучее желание накричать на этого рядового, пригрозить ему самыми строгими взысканиями, затем не менее сильное желание расхохотаться. Кожа на лице Фелтнера вся как бы натянулась, саднила, будто по ней хлестнули ядовитым плющом, дышать стало очень тяжело. Трудно было идти вот так, как сейчас, навстречу сухому неистовому треску пулеметов, когда в листве над твоей головой свистят и жужжат пули.

— Полковник… — тревожно произнес он.

— Да? — отозвался Дэмон, повернувшись.

— Не лучше ли вам снять этих орлов?[68]

Дэмон покачал головой.

— Ребята еще не знают меня, по крайней мере, большинство из них.

— Генерал Уэстерфелдт строго приказал…

— Я знаю. Но так лучше…

— Господи! — пробормотал Фелтнер. Он споткнулся о корень и едва не упал на колени. Японские пулеметы вели огонь теперь короткими очередями, как будто яростно бранились сотни и сотни сварливых старух. Вокруг них то здесь, то там продолжали падать срезанные пулями листья. Казалось, они идут как во сне, в кошмарном сне. Все это закончится бедой. Финал будет печальным. Если они будут идти и идти вперед, вот так, как сейчас, но неподвижной маслянистой воде, если, несмотря ни на что, продолжать идти…

Они вышли уже на рубеж, где залегли атакующие взводы. Фелтнер увидел солдат, припавших к земле под кустами, за стволами поваленных деревьев, в заполненных водой ямах. Увидев их, он испугался еще больше; ему было стыдно, он злился и чувствовал себя глупо. Однажды зимой, когда ему было лет девять-десять, он, осторожно балансируя, шел по узкой кирпичной стене, а одноклассники начали швырять в него снежками и насмехаться над ним. Сейчас он ощущал, как в нем нарастает такой же страх и чувство, что его предали, отчаянное желание прижаться к земле, убраться отсюда, покончить со всем этим.

— А ну, ребята, вперед! — обратился Дэмон к солдатам своим уверенным, спокойным, призывным тоном, который, казалось, превращал передвижение под огнем вот так, выпрямившись, одновременно в самое пустяковое дело и в серьезнейшее обязательство солдата перед солдатом. «Как это у нею получается?» — подумал Фелтнер. — Только вон до того небольшого бугра, — продолжал Дэмон. — Мы должны добраться туда, от нас ждут этого сегодня. От всех нас. Пойми…

Косые взгляды из-под касок — множество взглядов: возмущенных, удивленных, недоверчивых. Звонкий мальчишеский голос:

— Кто еще там?

Не обратив никакого внимания на выкрик, Дэмон энергично шагал от одной группы солдат к другой и все тем же гипнотическим тоном призывал:

— Пошли, пошли, ребята! Нам нельзя задерживаться здесь, чтобы позволить японцам скосить всех. Вы же понимаете…

Неожиданно в опасной близости застрекотал пулемет; трассы его очередей тянулись как толстые оранжевые провода, прожигая себе путь в кустах в десяти футах от них. В следующий момент Фелтнер понял, что лежит на земле, хватает ее руками и дышит сквозь зубы; как это все произошло, он не помнил. Прямо над его головой пролетела рикошетная пуля, прозвенев, словно оборвавшаяся скрипичная струна. Он поднял голову и увидел, что Дэмон по-прежнему на ногах и все с тем же невозмутимым спокойствием разговаривает с солдатами. Мимо его лица, не далее чем в трех футах, пронесся отскочивший от ствола пальмы кусок коры, похожий на сморщенную слоновью кожу. Полковник улыбнулся и отклонил голову резким движением, какое Фелтнер подмечал у своего отца, когда тот разговаривал с рабочими на фабрике в Трентоне.

— Вы только подумайте, — продолжал между тем Дэмон. — Ну и стрелки! Не могли подстрелить меля ни в Китае, ни на Лусоне; и здесь, черт бы их побрал, тоже не умеют стрелять… — он оперся руками о бедра и наклонился к двум солдатам. — Ну так как, пойдем, ребята? Что скажете? Только до этой горки. Ну, кто со мной?

И, будто эта близко пролетевшая пуля подтолкнула его, худой бледный солдат поднялся на ноги, за ним еще двое, один из них — сержант по фамилии Принс — повернулся и, размахивая рукой, начал призывать других, и они поднимались; вот уже около десятка солдат, размахивая винтовками, бросились вперед. Они поднялись. Они пошли в атаку.

— Вот так, правильно! — одобрительно кричал Дэмон, взмахивая рукой, словно подгоняющий свою упряжку кучер почтовой кареты. — Правильно! Так, так! Теперь заходите с фланга, быстрей!.. — И затем свирепо: — Вперед! Взять их!

Один солдат упал, раздался душераздирающий вопль, но остальные, не обратив на него никакого внимания, продолжали бежать вперед, бросались на землю, вновь вскакивали, мчались как лавина к захлебывающимся от непрерывной стрельбы пулеметам.

Дэмон свернул влево и теперь прокладывал себе дорогу сквозь запутанную гущу лиан и растений, напоминающих спрутов, сквозь заросли изуродованных банановых деревьев.

— Теперь, Рей, я должен проверить, как дела у Крауса. Далеко ли до тропы, не знаешь? Интересно, нельзя ли выйти прямо на…

Раздался резкий звук выстрела из винтовки и шлепок, будто ладонью хлопнули по бедру. Арчимбо, ординарец полковника, пробормотал что-то и начал оседать наземь, нехотя, как во сне, опускаться на колени. Кто-то крикнул:

— Ложись! Ложись!

Снова просвистела пуля, потом глухой щелчок и хлопок выстрела. Фелтнер опять упал на живот под небольшой куст, под свисавшие с него крупные овальные листья. Он не имел представления, где в этот момент находится Дэмон, не видел ни Арчимбо, ни Уоттса. Снова выстрел из винтовки, и пуля впилась в землю рядом с его головой. Фелтнер судорожно глотнул воздух и отдернул руку от головы вниз, будто ее обожгло огнем. Еще ниже. Пули впивались в землю там, откуда он убирал руку.

Он украдкой, стараясь не выдать себя, посмотрел наверх сквозь качающиеся ветви. Ничего не видно. Его сердце билось так, как будто хотело выскочить, а тело вздрагивало от каждого нового удара. Где-то позади не то говорил, не то стонал Арчимбо. Но почему же ничего не видно? Подавляя страх, Фелтнер продолжал старательно, до боли в глазах, всматриваться в листву. Еще один глухой удар впившейся в землю пули, и он увидел — или ему показалось, что увидел, — едва заметные признаки шевеления в густой чаще зелени, наверху. Фелтнер вскочил на колено, поднял свой пистолет-пулемет «томпсона» и дал из него очередь. Резкие пневматические выхлопы почти оглушили его, но в то же время страх как рукой сняло. Он почувствовал прилив энергии, бодрость, воодушевление. Невероятно, но грубая потрясающая сила автоматной очереди как бы превратила его в составную часть оружия, скорее в его слугу, чем хозяина. Он вскочил на ноги, метнулся на несколько ярдов вправо, укрылся за деревом и дал еще одну очередь вверх, в гущу зелени. Наступила тишина. Ни малейшего шороха. Ему хотелось оглянуться, посмотреть, где находится Дэмон, но он не осмеливался отвести взгляд от того места наверху, которое держал под прицелом автомата.

Его слух уловил звук легких шелестящих шагов, настолько легких, что казалось, кто-то приближается по воздуху. Звуки не становились громче, но он не испытывал теперь ни малейшего страха. Подняв автомат, Фелтнер замер в ожидании; едва слышные звуки шагов продолжали доноситься… Теперь они замедлились… Шаги ли это? Да ведь это звуки падающих капель!

Спереди него качнулась ветка. На ее широких, лопатообразных листьях, склонявшихся под ударами капель, виднелись бесформенные ярко-красные пятна. Кровь. Она стекала с листьев длинными клейкими струйками и капля за каплей падала вниз. Оцепеневший Фелтнер смотрел на нее широко раскрытыми глазами. Она была такой неправдоподобно багряной и лоснящейся. Где-то, в самой гуще наверху, медленно качнулась скрытая листвой ветка.

Фелтнер перевел взгляд вниз. В нескольких футах от него стоял Дэмон.

— Отличная работа, Рей!

Так ли? Может быть, и так. Фелтнер не знал. Он опустил автомат. Он убил человека. Тем не менее у него не было никаких ощущений, каких можно было бы ожидать: он не чувствовал ни раскаяния, ни ликующего торжества, ни ужаса; он испытывал лишь раздражение и гнев, как будто его слишком уж долго и придирчиво подвергали испытанию. Слева от них возобновилась яростная ружейная пальба, трассирующие пули, словно ножницы, срезали запутанные ветви. «Расточительство, — подумал Фелтнер, — невероятное расточительство материалов в этой войне. Одних пуль сколько…» Нелепость этой мысли поразила его. Он поднялся на ноги. Дэмон уже склонился над Арчимбо, перевернул его на спину.

— В грудь, — сказал он. — Надо позвать санитаров.

— Слушаюсь, — ответил оцепеневший Фелтнер. Он видел, как Арчимбо медленно, точно сонный младенец, открывает и закрывает глаза; он и нахмурился-то как ребенок: казалось, он не испытывает ни страха, ни боли. Его губы медленно шевелились. Фелтнер наклонился к нему.

— Вы… попали в него, капитан?

— Да, попал, Арчи, — ответил Фелтнер. — Расплатился с ним сполна. Не волнуйся, мы вынесем тебя отсюда.

Они отыскали двух санитаров для Арчимбо и направились в первый батальон. Дела здесь обстояли не лучше. Им пришлось преодолеть вброд болото, покрытое темной стоячей водой; на поднятых ими волнах плавно раскачивалось несколько трупов, лежащих лицом вниз. Дальше был небольшой подъем, на котором они залегли и наблюдали, как Том Херд и какой-то сержант подползли к бункеру на десять футов и там их обоих убило наповал. Но японские пулеметчики продолжали поливать их огнем, в тела этих смельчаков долго вздрагивали от впивавшихся в них пуль.

— Сволочи! — пробормотал, дрожа от ярости, едва сдерживая слезы, Фелтнер. В эту минуту он возненавидел всех японцев на всю жизнь, ненавистью более черной, чем болотная жижа. — Грязные, кровожадные сволочи…

Когда они возвратились на командный пункт, их ждали плохие вести. Подполковник Крайслер, участвовавший в атаке с третьим батальоном, дошел до холма, но там их остановили. Четыреста шестьдесят восьмой полк продвинулся до взлетно-посадочной полосы и теперь отражал мощную контратаку японцев. Второй батальон потерял связь с восьмой ротой.

Позднее, сидя в вонючем блиндаже и закусывая из консервной банки свининой с яичным желтком, Фелтнер бросил взгляд на часы и с изумлением увидел, что уже почти половина третьего. Как быстро пролетело время! Голова раскалывалась от боли, живот раздулся как бочка; он чувствовал себя несчастным, подавленным жестокостью, силой и мастерством противника, у которого на руках были все козыри и который так хорошо знал, когда надо ходить с них.

— Положение более чем неутешительное, полковник, — заметил он, обращаясь к Дэмону.

— Еще не все закончилось.

— Если мы не сможем довести наступление до конца, если не прорвемся к берегу в ходе этого…

— Тогда попытаемся где-нибудь в другом месте.

— Но мы ведь даже не наносим никаких потерь противнику.

— Японцы как раз и добиваются того, чтобы мы так думали, — Дэмон облизнул губы. — Они уносят своих убитых в тыл. Разве ты не заметил крови на винтовках?

— Да, но наши потери… Если они возрастут еще больше…

— Тихо, тихо! — Дэмон окинул блиндаж беспокойным взглядом, хотя поблизости, за исключением сидевшего в углу телефониста Эверилла, никого не было. — Спокойствие, — продолжал он, жуя консервы и улыбаясь своей печальной улыбкой. — Чем выше звание, тем спокойнее ты должен быть. Нужно внушать уверенность другим. — Он снова улыбнулся, теперь уже веселее. — Даже когда сам ты не очень-то уверен. Я бывал в безвыходных положениях и терял всякую надежду на то, что хоть один из нас останется жив. Но мы находили выход. — Он вытер губы большим красным платком. — Каждый человек, — продолжал он, — почти каждый испытывает страх. Страх порождает тревогу и озабоченность, а тревога и озабоченность порождают пессимизм. По-иному не бывает. Нужно подавлять страх в самом зародыше. Это твоя профессия — быть олицетворением уверенности, спокойствия, оптимизма.

Фелтнер бросил на него удивленный взгляд.

— Тогда… Тогда довольно часто придется прибегать ко лжи, правда ведь?

— Да. Если хочешь, придется. Но так мы поступаем всю жизнь. Ты ведь не раскрываешь всему свету свои сокровенные мысли, правда? Дома ты, вероятно, никогда не рассказывал жене о каждой мысли, об эмоции или искушении, возникавших у тебя хотя бы в течение какого-нибудь воскресного дня. Я, например, не делал этого… Конечно, ты, наверное, считаешь это полнейшим абсурдом. Но война — сама по себе абсурд, Рей. Война бесчестна, жестока и порочна во всех ее формах. Тем не менее мы вот сидим здесь, на этой забытой богом земле, от нас ожидают решений, и две тысячи молодых ребят смотрят на нас, ожидая помощи, какого-то плана, какого-то маневра, чуда, наконец, которые вызволят их из этого страшного ада и позволят им отправиться обратно по домам…

Откуда-то слева, из-за холма, донеслись глухие взрывы.

— Это минометы, — уверенно сказал полковник. — Бой — это все равно что лесной пожар, Рей. Сильный, бушующий, не поддающийся контролю лесной пожар. И вот ты пытаешься погасить его, такую задачу ставят перед тобой. Ты получаешь людей для этой работы, заставляешь их идти вперед, несмотря на жару и искры, прививаешь к борьбе с огнем; затем ты направляешься в другое место, чтобы проверить, как дела там, и воодушевляешь других люден. Ты стараешься поспеть всюду, куда только можешь, ты ободряешь, учишь, умоляешь. Да-да, умоляешь и угрожаешь, если необходимо. В то же время ты стараешься как бы перехитрить огонь, вложить в борьбу с ним все свои знания и опыт. И что важнее всего, ты никогда не позволяешь никому заметить, что испытываешь больше страха и сомнений, чем самый последний рядовой. В этом и заключается твоя работа. — Дэмон снова улыбнулся. — Это все, что от тебя требуется.

— Полковник! Вас просит «Росомаха», — доложил Эверилл. Полковник подскочил к телефону прежде, чем Фелтнер успел поставить небольшую зеленую консервную банку из пайка.

— Бен? Сэм… Да. Крупными силами? Хорошо. Хорошо…

Заглядывая через плечо Дэмона, Фелтнер видел, как тот отчеркнул ногтем короткую дугу у подножия холма, расположенного чуть ниже копровой плантации.

— …Хорошо. Держись, Бен, держись, дружище. Я пришлю тебе что-нибудь. Бог знает где и как, но я добуду для тебя что-нибудь…

Глава 2

«17 октября 1942 года. Самый неудачный день за все время пребывания здесь. Два танка подбиты, а два уцелевших завязли в болоте, называемом здесь дорогой. Такие-то дела. Вильгельм со своими людьми пробился до западного конца взлетно-посадочной полосы, но японцы контратаковали его крупными силами, и он отошел. Потерял почти все, что захватил до этого. Почему? Он же вышел на сухую местность (господи, сухая местность!), мог бы поддержать прорвавшихся. Слишком он осторожен. Бывают моменты, когда надо отступить, но бывает и так, что надо цепляться за все, что возможно. На этот раз следовало бы держаться любой ценой. Он заразился пессимизмом Уэсти. Страх генерала перед плохим исходом передался всем.

Воздушный удар нанесен из рук вон плохо. Просто ужасно. Звено самолетов А-20 на бреющем полете разбомбило и обстреляло восьмую и одиннадцатую роты. Два автоматчика открыли по самолетам ответный огонь — не могу осудить их за это. Шесть убитых, семнадцать раненых. Как это все просто для красавчика Хэла и его бьющих без промаха хвастунов. Согласен, местность отвратительная, но есть же мыс Ларотаи, и бухта, и полузатонувшее японское судно, не говоря уже о роще и миссии. Ориентиров вполне достаточно. Неужели они не видели их? Или этим негодяям попросту наплевать?

Но есть и светлое пятно. Маленький радостный проблеск во мраке. Баучер прорвался к морю на той полоске земли, что тянется между рекой и сараем для сушки копры, или как там его называют. Прорвался с 23 штыками и одним пулеметом. Подоспел к нему в 15.30 вместе с взводом Ларокки и двумя пулеметами — все, что смог тогда наскрести. Спросил его, что он думает делать дальше. „А какого же черта тут раздумывать? Останусь здесь, будем прохлаждаться на этом морском ветерке!“ Я спросил: „А что, если они атакуют вас одновременно с обоих флангов?“ „Не смогут! Во всяком случае, им не удастся скоординировать свои атаки. Связь у них расстроена больше, чем наша“. „Сомневаюсь“, — сказал я. Он только ухмыльнулся в ответ. Лицо у него вымазано грязью, как у загримированного под негра комика в музыкальном шоу. Этот удержится здесь, можно не сомневаться. Его солдаты отрыли длинный окоп, в форме подковы г, ходом сообщения для переноски пулеметов. Потрясающее хладнокровие! Объявил ему, что с данной минуты он капитан. Вспомнил старину Колдуэлла и ферму Бриньи. Он сказал на это: „Посмотрим, как у нас получится“. Отличный парень.

Спросил их: „В чем нуждаетесь?“ Хором ответили: „Да, не мешало бы что-нибудь вроде кроваток сюда“ или „Ничего такого, что вы могли бы поднести на тарелочке!“ Они действительно но унывают. Парнишка по фамилии Фромен отплясал сумасшедший шимми со стриптизом, и все это не далее ста ярдов от японских позиций, повернулся ко мне задом и показал огромную дыру и штанах на том месте, на котором обычно сидят. „Нельзя ли бриджи для верховой езды, полковник? Или чугунную, непробиваемую заплату?“ Все они похожи на огородные пугала: полуголодные, большинство трясется от лихорадки. Вспомнил Дева и Рейбайрна… „Эй вы, гладиаторы! Залезайте-ка в наш форт!..“ С трудом выбросил из головы нахлынувшие воспоминания. Пообещал им, если удержатся, представить всех к бронзовой звезде и лично устроить им такую выпивку, какой они никогда не забудут. Обязательно устрою.

Ужасно не хотелось оставлять их там, на голой полоске песка.

Возвращение оказалось нелегким. Сначала нас обстрелял снайпер, затем мы попали под огонь из бункера, которого никто до этого не заметил; ранило Смита и Уоттса. А мы уже были обременены двумя ранеными из группы Баучера. Фелтнер снова проявил себя: из этого маленького паренька выйдет хороший солдат. Просто ему необходимо время, чтобы твердо встать на ноги. Когда из бункера открыли огонь, я в панике бросился на землю, даже подумал, что меня ранило. Поднялся весь в грязи, не мог найти свою винтовку, бродил, спотыкаясь, вокруг да около. Фелтнер смотрел на меня со спокойным серьезным видом, из дула его автомата струился дымок. „Уверенность, спокойствие, оптимизм“, — напомнил он. Пришлось расхохотаться.

Позже обнаружил дырки от пуль на индивидуальном пакете и левом рукаве. Чертовски повезло. Японцы открывают огонь только тогда, когда их непосредственно атакуют, поэтому мы проходим некоторые огневые точки, даже не подозревая об их существовании. А в этих точках ведь сидят люди. Почему они так делают? Намеренно, или это проявление японской косности? По-видимому, они просто не способны к импровизации: раз уж что-то решили, то придерживаются этого решения до конца. Спасибо им за это. Если бы противостоящий Уэсти командующий имел голову на плечах, он организовал бы одновременный обход наших флангов от тропы Бовари и реки Ватубу, обошел бы болото в истребил нас но частям. Я отдал бы десять тысяч долларов (которых не имею) за тактические возможности, которыми располагает Сирака. Даже за одну из них.

Поспешил в штаб бригады со своей маленькой, но радостной новостью. Уэсти только что возвратился из Тимобеле. Скандалил с австралийцами из-за четыреста восемьдесят четвертого полка. Чуть не подрался, как я понимаю, с Лолором. Он болен, хотя и не сознается в этом: потерял в весе более тридцати фунтов, взгляд блуждает по сторонам. Едва держится на ногах. Директивы Макартура не дают ему покоя, а теперь начала травить еще и пресса. У палатки куча корреспондентов. „Значит, по-вашему, генерал, атака была достаточно подготовлена и проведена хорошо?“ — спросил Кёртин, коротышка в синем флотском рабочем обмулдироваиии (где он только сумел достать его?). Уэсти, повернувшись к нему: „Я не знаю, что именно вы подразумеваете под словом ‘достаточно’, но я полностью уверен в своем штабе. Мы делаем все, что в наших возможностях, теми силами, которыми располагаем. Чего вы хотите? Если бы мы имели хоть одну десятую того, что каждый божий день они посылают в южную часть Тихого океана…“ Тут в разговор ловко вклинился Моросс: „Можем ли мы сослаться на эти ваши слова, генерал?“ „Нет, не можете! Ради бога, приятель, за кого вы меня принимаете? Если бы вы имели хотя бы малейшее представление, какова обстановка там, на передовой…“ Кому другому, а Мороссу этого говорить не следовало бы. Многие из них околачиваются у штаба бригады и возле госпиталя, собирая материал для корреспонденции из девятых рук. Но Моросс был на передовой во время обеих атак. Слова Уэсти привели его в бешенство. „Я находился достаточно близко к переднему краю, чтобы видеть три совершенно исправных легких танка М-3, завязших в грязи по опорные катки. Вы что, планируете использовать их как плавучие батареи?“

Дальше — больше. Дикинсон пытался сгладить разбушевавшиеся страсти. „Гарри, вы же прекрасно знаете, что в подобных операциях без потерь не обойтись. Трудности, стоящие здесь перед разведкой и снабжением, почти непреодолимы“. Пришлось почти силой унести Уэсти прочь, пока он окончательно не взорвался и не приказал заковать их всех в кандалы, и не обрушил бы тем самым на свою усталую голову „мировое общественное мнение“.

Думал, что он придет в восторг от многообещающего прорыва Баучера, но оказалось, что это только усугубило его и без того мрачное настроение. „Не нравится мне это, Сим. Они ударят по нему с обоих флангов, понимаешь? Их уничтожат. Не нравится мне все это“. В каждом изменении обстановки ему чудится катастрофа, опасности, потери, препятствия. Сказал ему, что знаю почти наверняка: у японцев нет связи, чтобы организовать взаимодействие при атаке с обоих флангов, что моральное состояние группы Баучера великолепное. Пытался втолковать ему, что эта группа — как раз то острие клина, которое позволит нам через два дня занять мыс Атаину. „Это рискованно, Сэм“. — „Да, рискованно, генерал. Но я уверен, что это вполне оправданный риск“. — „Может быть“. Сидит сгорбившись, подавленный, глаза опухли от недосыпания, лицо помятое и вялое, на лбу большие капли нота, только губы еще шевелятся. „Может быть. Я не знаю… В любом случае это может иметь только вспомогательное значение. Как отвлекающий удар… Взлетно-посадочная полоса — вот что мы должны захватить. Да, эту проклятую полосу“. Я удержался от возражения, что обладание этой полосой само по себе не будет иметь значения, если японцы смогут обстреливать ее из минометов с холма и из миссии. Он не видит всех возможностей, открывающихся в этой обстановке: слишком устал, слишком надломлен.

Он сказал: „Послезавтра я передаю Бопре подразделение Коха“. Последний резерв! Я не смог скрыть изумления. „А что же, по-твоему, еще делать? Я должен взять Моапора. Должен! Через пять дней“. Уставился моргающими глазами в пол, бессильно свесил руки между коленей. „Это не шутка — быть генералом, Сэм. Поверь мне. Никто тебе не поможет. И так вот, все сам, все один и один, пытаешься разобраться во всей этой проклятой путанице, найти какой-то выход. А найти его трудно; барахтаешься… как под свалившейся на тебя среди ночи палаткой…“

Позднее говорил с Диком, потом со Спексом. Они тоже начинают посматривать в кусты. Боятся, как бы нас не бросили на произвол судьбы со всеми вытекающими отсюда последствиями. Как на Батаане. Пока конгресс раскачивается, а Нельсон и Нудсен грызутся из-за контрактов на производство военных материалов, мы можем оказаться еще одной жертвой национального оптимизма и безразличия. Да, все это далеко не утешительно. Нет ни флота, ни запасов снабжения, если не считать жалких подачек, доставляемых небесными возничими красавчика Хэла. (Вчера во второй половине дня сброшенные с самолетов тюки с обмундированием разбросало по доброй половине территории Папуа. Потребовалось бы три дивизии, чтобы прочесать местность и найти хотя бы одну десятую сброшенного имущества. Интересно, в чью дурацкую голову могла прийти такая идея?) В палатке штаба бригады незримо витает страх, как запах пота. А может быть, даже и хуже. Все дошли до предела, посматривают, куда бы смыться в случае, если земля под ними зашатается, как сказал тот эксцентричный рыжий шофер, который вез нас с аэродрома Кокогела».

Проливной дождь налетел сокрушительными, следующими одна за другой волнами, будто хотел очистить весь мир, смыть с лица земли всю кровь и грязь, все обломки, унести все это во всемогущий и всеочищающий океан. От просачивающейся воды на глиняном полу палатки появились маленькие блестящие ручейки и лужицы, потом, соединившись, они превратились в сплошной поток. Подшлемники и коробки от использованных пайков лениво поплыли в дальний угол. Сидя за полевым рабочим столом — ноги на ящике, — Дэмон несколько раз энергично подкачал фонарь Колмана и поправил фитиль; затем он снова взялся за японский дневник в обложке, покоробившейся от пропитавшей ее и высохшей крови, и начал читать, с трудом разбирая мелкие иероглифы.

«Солдаты противника ведут себя, как дети, потерявшие родителей. В джунглях они продвигаются судорожно, рывками, испуганно озираясь вокруг, демаскируют себя. Иногда они даже окликают друг друга. Они больше не пускаются в бегство при первом признаке опасности, но по-прежнему всего боятся. По поводу и без повода открывают беспорядочную стрельбу. Еще глупее они ведут себя по ночам. При малейшем шорохе хватаются за оружие и, раскрывая себя, в безрассудной панике палят куда попало по джунглям. Неужели им платят в зависимости от расхода боеприпасов за каждую ночь? Возможно, и так. Им не хватает терпения и дисциплины. Они имеют хорошие ручные гранаты, но бросают их слишком преждевременно: боятся своих собственных гранат».

Дэмон мрачно кивнул. В этом есть доля правды, хотя, возможно, лейтенант Ниидзума пожелал бы пересмотреть это свое замечание относительно ручных гранат, если он еще жив. Расмуссен, начальник разведки бригады, свалившийся теперь с малярией, убеждал Дэмона, что, с точки, зрения тактики, — в этом дневнике нет ничего ценного; однако это всецело зависит от того, что ты хочешь найти в нем.

«Где же обещанные нам подкрепления из Вокац? Если бы только мы имели возможность атаковать! Сейчас, пока янки еще боятся. Но полковник Эгути говорит, что мы должны удерживать укрепленный район. И мы удержим его. Мы — воины Великой Японии. Воины Великой Японии никогда не сдавали крепости врагу».

Все правильно. Дэмон поднялся и зашлепал по воде к доске с картой, висевшей на шесте, поддерживающем верх палатки. Отцепив и пристроив ее на столе, он в сотый раз принялся изучать обстановку. Медленно и внимательно рассматривал участки, покрытые джунглями, тропы и укрепления противника и особенно реку Ватубу, которая несла свои воды к морю в обход, впадая в него сразу за мысом Ларотаи, удерживаемом теперь ослабленными силами японцев, сидящих на восточном берегу реки, недалеко от бастиона Баучера. Группа Баучера находилась у реки и была вынуждена беспомощно сидеть там, в то время как Уэсти предпринял еще одну безрассудную атаку на мощные укрепления, прикрывающие взлетно-посадочную полосу. Завтра в семь ноль-ноль Кох и Бопре должны будут предпринять еще одну попытку. Еще одну лобовую атаку.

Он вздохнул и потер глаза. Хлещущий снаружи ливень не принес облегчения: воздух в затемненной палатке оставался спертым, отвратительным; вокруг, жадно впиваясь в лоб и шею, роем носились москиты. Эта атака бессмысленна. Решающий объект — миссия, та, что на возвышенности, господствующая над аэродромом и побережьем. А ключом к миссии была река Ватубу, всего от сорока до пятидесяти футов шириной, глубокая, наполняемая приливами, несущая в море блестящую коричневую воду.

Если бы они смогли форсировать ее, то появилась бы возможность зайти флангом по левому берегу реки к морю и развить наступление вглубь, в тыл миссии. Тогда зажатую с двух сторон взлетно-посадочную полосу можно захватить за одни сутки. Но у них имелись только две трофейные японские десантные баржи, захваченные во время боя за Кокогелу. Как в сказке: из-за отсутствия гвоздя теряешь королевство. Дэмон поразмыслил над возможностью постройки плотов из кокосовых стволов, затем отбросил эту идею. Слишком громоздки, тяжеловесны и медлительны, слишком беззащитны оказались бы эти сооружения, и находящиеся на них люди были бы сметены за борт шквальным огнем с противоположного берега. Переправа должна быть проведена быстро, стремительным броском, без оглядки на опасность. Однако никаких других переправочных средств под рукой не было.

Пламя в фонаре Колмана ярко вспыхнуло и тут же ослабло, как при коротком замыкании. Уровень воды на земляном полу палатки достиг нескольких дюймов; ножки полевых коек — его и Бена — почти целиком скрылись в воде. Надо думать! Завтрашняя атака будет неудачной, успеха не добиться ни за что на свете. А через двое суток, в отчаянии, Уэсти отведет четыреста семьдесят седьмой полк с позиций вдоль берега реки и бросит его в атаку на укрепление взлетно-посадочной полосы. После этого с бригадой, как с эффективной боевой силой, будет покончено. От нее останутся рожки да ножки. Дикинсон уже делал завуалированные намеки на возможность отступления в направлении Кокогелы. Но то было бы не отступление, а паническое, беспорядочное бегство, усугубленное неповиновением и разложением частей, преследуемых японской авиацией и патрулями.

Лучше было бы поспать; сидя вот так, вытаращив глаза на желтоватый, угасающий ореол фонаря, ничего хорошего не придумаешь ни для себя, ни для других. Однако Дэмон взял еще один дневник, последние строчки в котором были вписаны нервной, торопливой рукой.

«Ох, эта жестокая, ужасная страна; эти мрачные джунгли, в которых нечем дышать. Неужели нас забудут здесь? Больных и голодных? Возможно ли, что именно здесь мне придется умереть? Я буду сражаться до последней капли крови, как преданный сын Хёго. Но это ужасный конец. Я храню символ божества клана у своего бьющегося сердца! О! Увидеть бы еще раз утопающие в зелени родные горные края!»

Кто-то положил руку ему на плечо, и он услышал:

— Сэм…

Он открыл глаза. Перед ним стоял Бен, в полевом обмундировании, насквозь промокший, с покрасневшими от утомления глазами; трехдневная щетина на щеках и подбородке делала его тощее лицо еще более костлявым и несимметричным.

— Ты что здесь делаешь, кормишь москитов?

— Видимо, да. Что случилось?

— Сэм, мы, кажется, нашли кое-что. Патруль под командой Госталса наткнулся на четыре туземные лодки, спрятанные под берегом. На нашей стороне, примерно в одной миле вверх по течению.

Дэмон опустил ноги с койки, и они с глухим всплеском коснулись воды.

— А они в хорошем состоянии? Не дырявые? Бен кивнул.

— Я был там с Госталсом. Одна лодка немного течет.

— Какой они величины?

— Тридцать футов или около того. В каждую из них можно посадить человек десять — двенадцать.

Они взглянули друг на друга. Дэмон потер подбородок.

— Рискованное дело.

— Да, рискованное.

— Вот если бы их было штук двенадцать…

Бен уселся на ящик из-под боеприпасов; в тапочке с промокшим, списавшим на глаза козырьком он был похож на хулиганистого, грязного мальчишку, замышляющего какую-то отчаянную выходку.

— Я думал об этом, Сэм. У меня есть идеи. Что, если привязать к ним веревки, на носу и на корме? Делаем первый бросок на тот берег, затем специально назначенные люди возьмутся там за веревку. Мы тянем пустые лодки с той стороны, загружаем их, а ребята с того берега перетягивают их обратно. И так несколько раз. — Он поднял руку с вытянутыми пальцами. — В этом масса преимуществ: так будет вдвое быстрее, чем на веслах, никому не надо переправляться обратно на свой берег и не произойдет никакого затора.

Дэмон кивнул.

— Однако буксировщикам придется постоять там, на обоих берегах…

— Понимаю. Но нам бы только зацепиться за тот берег, хотя бы за пятачок… Господи! Да я готов вплавь перемахнуть эту проклятую речку!

— Но не с восемьюдесятью фунтами снаряжения. И никто другой не сможет. — Дэмон уставился на карту. — Перестреляют они нас, как уток… А вот попробовать это ночью…

Лицо Бена оцепенело.

— Ночная переправа! Черт возьми, я не уверен, Сэм, ребята порядком устали. Не знаю, смогут ли они.

— Должны. Это единственный выход.

Теперь Дэмон представлял себе все совершенно отчетливо: четыре туземные лодки в центре, две трофейные десантные баржи на флангах. Обстреливать противоположный берег минометным и пулеметным огнем до последней минуты. Использовать идею Бена о перетягивании лодок веревками, пока не переправятся две роты, затем собрать все лодки вместе и навести из них плавучий мост для переправы тяжелого оружия. Это возможно. Совершенно ясно, что это возможно.

— Вот только первой волне будет трудно, — бормотал Бен. — В наиболее узком месте японцы понатыкали всего, ударят — не очухаешься.

— А мы не пойдем туда. Мы переправимся ниже по течению, где река шире. Обозначим интенсивную подготовку к переправе и здесь тоже. Может быть, это заставит их оттянуть оттуда кое-какие силы. Затем я скую их на левом фланге, а ты и Стэн Баучер форсируете реку позади миссии.

Бен молча смотрел на Дэмона несколько секунд, затем сказал:

— Да, попытаться стоит.

Дэмон бросил взгляд на часы. Четверть третьего. Слишком поздно, чтобы успеть сделать что-либо сегодня ночью. А надо было увязать эту переправу с атакой на взлетно-посадочную полосу. Он поднял трубку из гнезда, покрутил ручку полевого телефона и вызвал:

— «Лось»!

— «Лось» слушает, — донеслось из трубки после небольшой паузы. Он узнал голос Олби, адъютанта генерала.

— Это «Рысь», — сказал Дэмон оживленно. — Мне необходимо переговорить с генералом.

— Сэр, он спит.

— Я догадываюсь об этом, раз сейчас три часа ночи. — Он бросил мрачный взгляд на Бена, надувшего свои впалые щеки. — Но я попросил бы вас разбудить его. Это срочно.

— Слушаюсь, сэр. Я… Одну минуту, полковник, подождите у телефона.

— Разумеется.

Этого Олби следовало бы назначить командиром банно-прачечного подразделения. Дэмон представил себе, как тот стоит сейчас в тишине, хмурясь от нерешительности. Он понимал, какие мысли роятся в голове Олби. Три часа утра. Генерал страшно не любит, когда его беспокоят; действительно ли, это так важно? В трубке что-то загудело, послышался легкий треск. А не может ли японский патруль подключиться к линии для подслушивания? Нет, это почти исключено. Линии постоянно проверялись, и японцы пока не были замечены в подобном. Да и зачем им это? Все, что от них требуется, это сидеть в своих бункерах, держась за гашетки пулеметов, и подпускать глупых янки поближе…

— Сэм? — раздался резкий, высокий голос. — Это Дик. Генерал неважно чувствует себя, и мне не хотелось бы будить его, разве что у вас совершенно неотложное дело. Что-нибудь случилось?

— Да, кое-что произошло. Мы нашли способ предпринять то, что когда-то сделал Христофор,[69] и было бы хорошо, если бы можно было согласовать это с атакой «Трилистника». Но нам понадобится, как минимум, восемнадцать часов. Есть ли какая-нибудь возможность отложить завтрашнюю, вернее сегодняшнюю, атаку?

— Сожалею, Сэм. Генерал приказал совершенно определенно. Никаких изменений. Категорически — никаких изменений, никаких переносов сроков. Батальон Коха уже выходит на исходный рубеж, вы же знаете.

— Да, знаю.

— Я могу сходить и поднять его с постели, если вы настаиваете. Но уверяю вас, он сейчас ни за что не пойдет на попятную. — Голос его звучал взволнованно. Казалось, Дик просит извинения. — Генерал решил, что на этот раз атака должна принести результаты.

— Понятно.

Разбудив Уэсти, по-видимому, ничего не удалось бы добиться: он подошел бы к телефону злой, ничего не соображая со сна, и подобная просьба прозвучала бы для него как пример того самого нежелания действовать и пораженчества, с которым, как ему казалось, он ведет решительную борьбу. Этот разговор не привел бы ни к чему хорошему.

— Ладно, Дик, — сказал Дэмон. — Вероятно, вы правы. Извините, что разбудил вас.

Бен побрел по воде к своей койке и не раздеваясь завалился под москитную сетку. Улегшись на спину, он расстегнул свой брезентовый ремень и, ворча, вытащил его из-под себя. Он выглядел совершенно обессиленным.

— Что же, — неожиданно звучным голосом произнес он. — Нам не надо рассуждать. Наше дело воевать.

* * *

Скользя по грязи и спотыкаясь, они шли по тропе, ведущей к полевому госпиталю. Санитары с носилками, тяжело дыша под тяжестью груза, чертыхались, ходячие раненые брели нетвердыми шагами, пошатываясь, как жалкие пьяницы. Один солдат шел, прижимая к лицу насквозь промокшую красную тряпку, кровь текла у него по пальцам, по наручным часам. Поравнявшись с Дэмоном, он зло уставился на него здоровым глазом. Другой парень шел без каски, с почерневшим от напряжения лицом, будто нес слишком тяжелый груз, придерживая руками живот; помогавший ему товарищ почти нес его на себе, непрестанно приговаривая испуганным тоном: «Успокойся, Дэмон, успокойся». Еще одни носилки. Лежащий на них человек привязан к ним ремнем, его рука слабо хватает воздух над головой; одна нога у него обрывается у колена толстым кровавым пучком хрящей и синеватых обломков кости. Кто-то наложил ему грубый жгут из матерчатых ножен штыка. За ними медленно пробирается набитый до предела санитарный джип, буксующий, скользящий в черной жиже; стоя на подножке и держась одной рукой за стойку, санитар поднял другой высоко над головой бутылку с плазмой, трубка от нее, извиваясь, тянется вниз, к одному из лежащих. А вот два ходячих раненых: юноша, прижавший руку к туловищу, будто держит невероятно дорогой, драгоценный камень и боится, что его могут отнять; низкорослый смуглолицый солдат с головой, запрокинутой назад, зубы сжаты от боли, ковыляет на одной ноге между двумя поддерживающими его товарищами. Еще один лежит на носилках ничком, одна рука бессильно волочится по грязи; от покачивания носилок повязка сползла, и на его обнаженной спине виднеется большая рваная рана, из которой пузырится ярко-красная масса. А далеко за спиной у них по-прежнему раздается громыхание орудий и стрекочущий звук пулеметной стрельбы.

Пошатываясь, мимо прошли двое с носилками; лежащий на них раненый, рука и плечо которого были обмотаны пропитанной кровью марлей, закричал: «Господи, вы что, не можете поставить меня на землю хоть на минуту? Дайте мне отдохнуть, только минутку!» Санитары, судорожно глотая воздух, опустились на колено. Один из них — Дэмон узнал этого худого, с крючковатым носом солдата — метнул на него ненавидящий, убийственный взгляд, поскользнулся и упал. Дэмону был знаком этот взгляд человека, настолько обезумевшего от усталости и отчаяния, что ему теперь было совершенно безразлично, что и как он делает. Далее шел, пошатываясь из стороны в сторону, молодой парень, он дрожал, непрестанно тряс головой и кричал что-то пронзительным голосом. Потом еще носилки с раненым, в его голове зияла открытая рана. Дэмон отвел глаза в сторону. Боже мой! В голову. Он боялся такой раны больше, чем любой другой: в живот, в лицо, в пах… Но получить пулю в мозг… Усталый и встревоженный, стоя здесь, на развилке двух троп, прислушиваясь к словам Дикинсона, наблюдая за этой процессией безмерно страдающих людей, слыша их стоны, мольбы и проклятия, он думал: «Зачем я стою здесь? Мне здесь нечего делать». А они все шли и шли, оборванные, охваченные лихорадочным жаром, в предсмертном бреду, каждый из них во власти одной мысли. Он почувствовал все нарастающую тревогу. В половине стрелковых рот боевой состав сократился уже до шестидесяти, семидесяти, восьмидесяти штыков. Что же будет дальше?

Дикинсон говорил:

— Я только что получил сообщение от Прайса-Сили из Тимобеле. Он передает, что они захватили прибрежное судно.

— Большое? — рассеянно спросил он.

— Одиннадцать тонн. А нам надо погрузить несколько рот, возможно даже целый батальон.

Дэмон посмотрел на его узкое, в глубоких морщинах лицо, выжидательно смотрящие глаза. Одиннадцать тонн. Сутки на погрузку, а потом еще двое, а скорее, и все трое суток, украдкой, по ночам плестись вдоль берега под угрозой удара японских бомбардировщиков… а здесь прямо на глазах быстро назревает катастрофа. Одиннадцать тонн.

Снова хлынул дождь. По лесу с грохотом мчалась сплошная водяная стена, пронизывая всех до костей холодом, проникая повсюду, отгораживая каждого от всего окружающего, оставляя в своем собственном жалком мире страха, страданий и гнева. Но раненые продолжали продвигаться вперед; нетвердой походкой, то и дело падая на колени и снова поднимаясь; их небритые лица казались белыми как мел; едва державшиеся на ногах тени разбитой армии. Стоявший спиной к процессии, Дикинсон продолжал говорить о количестве боекомплектов, подсчитывал тоннаж, рассуждал о возможности получить взаймы два бронетранспортера типа «брей» у австралийцев. Металлический тембр его голоса и акцент выдавали в нем уроженца штата Мэн.

— Ага, вот и он наконец! — с облегчением воскликнул начальник штаба. Они перешли к северной троне, туда, где несколько недель назад какой-то остряк из Чикаго поставил знак с надписью: «47-й полк и штат». Дождь поутих, затем внезапно прекратился, и на мрака джунглей появился джип. Из него вышел генерал Уэстерфелдт, за которым выскочили Хейли в заломленной на затылок гарнизонной пилотке и Ходл, угрюмо уставившийся под ноги. Когда Дэмон и Дикинсон подходили к ним, Хейли говорил:

— Если позволит погода, завтра мы сможем поднять в воздух все наличные самолеты. Ангелы не сделают большего.

Уэстерфелдт повернулся к Ходлу.

— Как дела у нас сейчас?

— Согласно ведомостям у нас имеется двухсуточный запас снабжения, — ответил монотонным голосом начальник отдела тыла.

— Двое суток… — Уэсти уставился на него с таким видом, будто майор ударил его по лицу. — Хэл, — повернулся он к Хейли, — вы должны поднять самолеты завтра во что бы то ни стало…

— Если это возможно, мы поднимем. В лучшем виде. — Хейли одарил всех своей сверкающей улыбкой офицера военно-воздушных сил и картинно поднял руку. — Что вы приуныли, друзья, не так уж страшен черт, как его малюют. Какой-нибудь выход всегда найдется.

«Разве ты можешь понять все это, ты, придурковатый авиаболтун!» — хотелось крикнуть Дэмону. Он ненавидел Хейли всей душой, его слишком быстрое продвижение в чинах и должностях и эту наплевательскую небрежность, которую приобретают, летая над кровью, грязью, и смрадом болот на высоте девяти тысяч футов… Но генерал не сказал Хейли ни слова. Он только посмотрел на него, его губы зашевелились, но он не произнес ни единого слова. Хейли вскочил в джип и, скользя и заносясь на поворотах, помчался мимо санитаров с носилками.

— Генерал, я хотел бы доложить вам один план, — торопливо произнес Дэмон.

— Что? Хорошо, поедем вместе со мной. Дик, что слышно от Коха?… Как у него дела?

— С четырнадцати ноль-ноль обстановка существенно не изменилась, сэр… Я только что получил донесение от «Зенита», — продолжал он сосредоточенно. — Они сообщают, что определенна могут выделить нам те два бронетранспортера, если мы сможем использовать их во взаимодействии с третьим батальоном четыреста шестьдесят восьмого полка на восточном конце взлетно-посадочной полосы…

Уэстерфелдт рассеянно кивнул. Его взгляд остановился на колонне раненых; наблюдая за ними, он потирал губы руной. Он ссутулился, кобура с пистолетом опустилась почти до колена, ее нижняя часть была залеплена грязью.

— Да, да, я думаю, мы так и сделаем. Надо будет посмотреть…

— Генерал, — повторил Дэмон, — я подготовил план, который мне хотелось бы доложить вам, если будет позволено. План переправы через Ватубу.

Уэстерфелдт отер пот с лица и недоуменно уставился на Дэмона.

— Вброд через нес не переправиться.

— Я знаю, сэр…

— А переправочных средств нет, нет никаких лодок, Сэм. Я пытался добыть что-нибудь в корпусе, пытался связаться с австралийками…

— Мы отыскали четыре туземных каноэ в хорошем состоянии, — перебил его Дэмон. Наблюдая за выражением лица Уэстерфелдта, он рассказывал ему о своей идее, стараясь сделать это как можно быстрее и понятнее. Генерал по-прежнему смотрел отсутствующим взглядом на тропу. — Их оборона в том месте слабее как рал потому, что река там глубокая. Мы произвели тщательную разведку. Они не ожидают нашего удара в том месте… — Дэмон перевел дух и сказал: — Мы смогли бы сделать это сегодня ночью.

Уэсти испуганно посмотрел на него.

— Ночная переправа? Сэм, это наиболее сложная операция, какую знает тактика…

— Понимаю, но…

— …И ты не можешь потребовать от ребят, таких… таких уставших, как эти, попытаться сделать что-либо подобное…

«Черт возьми, да они скорее пойдут на это, чем раз за разом идти в лобовые атаки на бункеры, прикрывающие взлетно-посадочную полосу», — чуть было не сказал Дэмон, но вовремя сдержался.

— Они справятся с этим, — заверил он поспешно. — Если мы переправимся в том месте, то получим возможность вклиниться в их позиции, прорваться к берегу и выйти в тыл миссии, к обороне взлетно-посадочной полосы. Мы разорвем на части весь их фронт.

Взгляд Уэстерфелдта по-прежнему был прикован к тропе; его лицо было как восковое, вся кровь отхлынула. Щеки и шея блестели от пота. Он покачал головой.

— Я не знаю, Сэм. Это очень рискованно. Страшно рискованно. Всего четыре туземные лодки…

— Генерал, я уверен, что мы справимся. Ведь это единственный шанс.

Уэсти зажмурился и безразлично махнул рукой.

— Ладно, ладно, Сэм, — ответил он раздраженно. — Дай мне подумать об этом. Дай мне немного подумать… — Повернувшись, он обратился к Дикинсону, продолжавшему разговаривать с Ходлом: — Дик, свяжитесь, пожалуйста, с Бартом Кохом и узнайте насчет людей Остро́ва… Боже, я не знаю… — пробормотал он, не обращаясь ни к кому конкретно. Он снял каску, обтер лицо. — Проклятая… вонючая дыра…

Его слова заглушили пронзительные вопли. Все сразу же повернулись туда, откуда они доносились. По тропе на носилках несли раненого солдата, который, схватившись руками за голову, издавал ужасные, душераздирающие вопли.

— Эй вы, кто там! — крикнул Уэстерфелдт. — Неужели нельзя дать ему что-нибудь, чтобы он успокоился?

Санитары оглянулись на них, и один из них ответил:

— Господи боже, да я уже сделал ему два укола…

Уставившись взглядом в землю, Дэмон слушал генерала, который начал рассуждать по поводу донесения о контратаке, проведенной японцами из рощи на батальон Бопре. Он не согласится на форсирование реки, Дэмон понял это; он будет тянуть и тянуть, пока не станет поздно. Последнее время генералу требовалось все больше и больше времени, чтобы принять какое-нибудь решение. Вот сейчас он занялся тем, что, начал наблюдать за этим медленным шествием раненых и изувеченных, направлявшихся к длинным зеленым палаткам, разбитым в роще за просекой. Дэмон заложил большие пальцы рук за пояс и подумал: «Я должен убедить генерала. Я должен это сделать, даже если он рассердится на меня. Еще один такой день, как сегодня, и…»

— …Он говорит мне, что не взял бы на себя ответственность! — качая головой, сердито ворчал Уэсти. — Чего он добьется таким поведением? Я знаю Бопре с той поры, когда он был сорвиголовой, младшим лейтенантом в Бейли. Да понимает ли он, что всему есть предел и моему терпению тоже? Еще одно слово, и он очутится на пути в Австралию…

* * *

В непроницаемой бархатной тьме ночи противоположный берег казался очень далеким. На поверхности реки не было видно ни мерцания, ни ряби; она представлялась бездонной пропастью, темной бездной, доходившей до самого центра земли. Лежа на животе, Дэмон повернул голову вправо и пробежал взглядом но едва различимым каскам, как глиняные горшки, торчавшим в кустарнике. Влажная, мягкая земля, на которой он лежал, казалось, плыла куда-то, поворачивая его на спину, каски тоже почему-то покачивались. Головокружение. Это — головокружение, он болен, голова раскалывается на части. Он где-то заразился. Лежавший рядом капитан Баучер поднес руку к лицу, видимо пытаясь рассмотреть, который час. Дэмон тупо уставился на него. Через несколько минут многие из них умрут, может быть, даже все. Через три часа все это закончится. Сам он будет мертв или ранен; все пройдет успешно или окончится провалом; бесталанный, недисциплинированный офицер, подлежащий военному суду, он будет с позором отправлен домой. Кто дал ему право начать все это?…

* * *

Во второй половине дня они тщательно подготовились к переправе, и Дэмон, оставив за себя Бена, в сумерках пошел в штаб бригады. Уэсти, держа в руке пачку донесений, сидел на краю койки. Пот заливал ему глаза; похоже было, что он вот-вот свалится.

— Привет, Сэм. — Его широко раскрытые глаза слезились. — Как твои люди? Только говори мне правду.

— А что, все нормально, генерал. Они…

— Только что звонил Дик, он находится у «Барсука». — Его нижняя губа затряслась, он прикрыл рот ладонью. — Вильгельм докладывает, что его люди выдохлись и наступление невозможно.

Дэмон глубоко вздохнул.

— Генерал, нельзя ли мне доложить об этой переправе еще раз? Я убежден, что нам удастся форсировать речку. — Он снова начал рассказывать о своем плане, останавливаясь на различных деталях, но резко оборвал свою речь, когда увидел, что Уэстерфелдт покачнулся и, чтобы не упасть, вцепился в противомоскитную сетку. — Генерал, что с вами?

Уэстерфелдт медленно потер себе живот одной рукой.

— Я очень плохо чувствую себя. Небольшая лихорадка. Ничего, пройдет. Продолжай. — Он устремил свой взгляд в пространство через откинутое полотнище палатки. — Право, я не знаю, Сом. Мне по-прежнему не нравится все это.

— Генерал, это наш единственный шанс. — Жестикулируя, Дэмон наклонился вперед. — Если бы только вы смогли выделить достаточно боеприпасов для минометов, чтобы прикрыть пашу переправу, мы управились бы с этим.

— Мы не можем позволить себе снова нести потери. Мы просто не выдержим этого, Сэм…

— Но мы обязаны попробовать переправиться через реку. Дальше так продолжаться не может. Состав рот сократился до шестидесяти — семидесяти человек, большинство солдат больны. Мы обязаны пойти на некоторый риск!

— Не знаю. Не знаю…

Дэмон встал.

— Уверяю, у нас получится. Мы переправимся. Вы должны разрешить мне сделать это!

— Я… — Уэсти как-то сразу осунулся, сломился. Обхватив голову руками, он начал качаться вперед и назад, плечи у него затряслись. — О господи! Я не могу смотреть на них. Мои ребята… Я больше не могу смотреть на них! Господи, помоги мне, я просто не знаю…

Дэмон постоял над ним, в отчаянии огляделся. В палатке и на расстоянии слышимости за ее пределами никого не было. Он протянул руку и схватил генерала за плечо.

— Разреши мне сделать это, Уэсти. Сейчас же. Скажи хоть слово!

Зазвонил телефон. Пошатываясь, Уэсти с трудом поднялся на йоги, лицо у него позеленело.

— Должно быть, это Дик.

Дэмон отступил назад. Качаясь из стороны в сторону, генерал подошел к столу и, придерживаясь за край одной рукой, склонился над телефоном.

— Я свяжусь с тобой позже, Сэм. Лучше подождать с этим. Я подумаю, переговорю с Диком…

Дэмон возвратился на командный пункт, кипя от ярости и разочарования. Бен, Фелтнер и другие поджидали его в блиндаже. По-видимому, все было написано у него на лице, но Бен все-таки спросил:

— Как наши дела?

— Не смог убедить его. Он болен. Боится предпринимать что бы то ни было.

— А как дела у Коха и Бопре?

— Никакого продвижения. Выдохлись, пройдя от тридцати до сорока ярдов.

— Плохо.

— Да, хуже некуда.

— Болван проклятый, неужели он не понимает, что нам грозит? — Бен отколупнул засохшую грязь с тыльной стороны руки. — Ну и черт с ним, будь я на твоем месте, я знаю, что сделал бы…

— Но ты не на моем месте, — ответил Дэмон резко.

— Спокойно. — Бен сунул ему в руки коробку с сухим пайком. — На-ка, слопай этот курочек динозавра, нашпигованный витаминами. Поддержи свои силы.

Слушая их разговор, Фелтнер чувствовал себя очень неловко. Никто не позволял себе так разговаривать с командиром полка, да и сам полковник никому не отвечал таким тоном. Дэмон подмигнул ему, надорвал конец плоской серовато-коричневой картонной коробки и вытряхнул из нее коробочку грязно-желтого цвета. Бен задумчиво вертел в руках свою коробку с пайком.

— Как ты думаешь, сколько вот таких штук валяется на продовольственных складах? Вероятно, сотни миллионов.

— Да, и знаешь, большую часть этого добра производит Томмин дядюшка.

— Шутишь?

— Какие шутки. Фирма «Эри контейнер». Он наживает на них миллионы. Миллионы!

— Рад за него.

— Вот, вот. Он скоро станет каким-нибудь важным правительственным чиновником с окладом один доллар в год.

Дэмон испытывал какое-то злобное удовлетворение, сидя вот так, скорчившись, изнемогая от жары, в вонючем, полузатопленном блиндаже на побережье Папуа, вылавливая ложкой на консервной банки эту холодную студенистую мешанину из мяса и овощей и думая о дяде Эдгаре, который сидит себе в своем чистом, хорошо освещенном кабинете, подшучивает над Артуром Хедли (Уэллс Никерсон умер в 1938 году от сердечного приступа), поглядывает на длинный, застекленный фасад фабрики и разговаривает по телефону с Сомервеллом и Дональдом Нельсоном. Да, там, в тылу, хорошая жизнь — жизнь контрактов, повышений курса ценных бумаг, радужных бескрайних перспектив…

В блиндаж вошел сержант Чемберс вместе с солдатами патруля и начал докладывать Бену, а Дэмон наблюдал за их лицами. Все они дошли до красной черты. Признаки знакомые: унылый, отсутствующий взгляд, провалы в памяти, бессвязная речь, вспышки беспричинной ярости, тревожный рост случаев нервных расстройств на почве трудностей фронтовой обстановки. Трэнрок Меррик называл это трусостью. Но непрерывные бои со временем делают боязливым любого человека, любого живого человека. Можно ли здесь провести разграничительную черту? Изнурение, отчаяние или крушение воли — не все ли равно, что именно?

Раздался телефонный звонок, и Мейгс доложил:

— Это «Лось», полковник.

Дэмон вскочил на ноги, схватил трубку с легким раздражением.

— «Рысь» слушает.

— Алло, Сэм? Это Дик. Тебе надо немедленно прибыть сюда. Генерал заболел.

— Что с ним?

— Он бредит. Сейчас здесь находится врач Нэйт Уэйнтрауб. У генерала лихорадка, температура подскочила выше ста четырех, он совершенно ничего не соображает. Нэйт говорит, что он подцепил одновременно малярию и тропическую лихорадку. — Резкий голос Дикинсона, с акцентом уроженца Новой Англии, стал хриплым от волнения. — Меня беспокоит создавшееся положение, Сэм. Я хочу созвать совещание всех командиров полков и батальонов и их заместителей. Думаю, так будет лучше.

О господи! Еще одно совещание! Опять бесплодные споры и сумятица, в результате которых по всей бригаде расползаются страхи, как масляное пятно по воде. Бен, Фелтнер и другие наблюдали за ним со скрытым, напряженным ожиданием, хватавшим за сердце. Дикинсон продолжал говорить что-то о минометном обстреле боевых порядков на участке батальона Бопре, но Дэмон не слушал его. Он рассеянно смотрел на лица находившихся в блиндаже, а в его голове в это время отчетливо мелькало: «Бредит… Температура сто четыре…»

— Что вы, Дик, это невозможно, — с неожиданной для самого себя уверенностью произнес Дэмон. — Об этом не может быть и речи. Мы должны осуществить переправу. Вы ведь знаете о ней все, не так ли?

— Как? Нет… Какую переправу?

— Да здесь, через Ватубу. Генерал дал окончательное согласие. В пятнадцать ноль-ноль, сегодня. Мы начинаем в двадцать два тридцать. Он как раз собирался позвонить мне относительно огневой поддержки.

— Ночная атака?

— Совершенно верно. Он сказал, что намерен отдать боевой приказ «Барсуку» о начале атаки в это же время, а Коху — об отвлекающих действиях. Разве он не говорил с вами об этом?

Фелтнер смотрел на Дэмона, оцепенев от ужаса; Бен напряженно улыбался, глаза его сверкали.

— Разве он не говорил вам об этом, Дик? — допытывался Дэмон.

— Не-е-ет… Как я уже сказал, только я возвратился от Вильгельма, как навстречу мне бежит Олби и докладывает, что генерал лежит без сознания. На койке. Я просто не знаю… здесь у него на столе есть какие-то заметки, но я не могу…

— Не беспокойтесь, Дик, — прервал его Дэмон. — Действуйте решительнее… и знаете что, запишите, я продиктую. — Закрыв глаза, он, импровизируя, экспромтом, продиктовал текст боевого приказа.

— Сэм, я не думаю, что люди Вильгельма способны на сколько-нибудь серьезные действия, — озабоченно заметил Дикинсон. — К тому же ночная атака…

— Все будет в порядке. Вы только скажите им, чтобы они наделали побольше шума: японцы падки на эту старую приманку. Если им удастся оттянуть на себя хоть немного сил с берега реки, это уже помощь.

— Но двадцать два тридцать… Сможете ли вы подготовиться к этому времени?

— Конечно, — оживленно ответил Дэмон. — Мы уже несколько часов как готовы. Я уверен, все пройдет хорошо, Дик. Вы только действуйте решительнее. К двадцати одному тридцати или около этого пошлите нам шестьдесят мин для минометов, хорошо? Мы прорвемся на широком фронте, можете не сомневаться.

Дэмон передал трубку Мейгсу. Вот так! Прямое невыполнение приказа. Нет, фактически еще хуже: он выдумал приказ, он незаконно взял на себя командование. Ложные заявления, неповиновение, мятеж, насколько он понимает все это. Ну что ж, пусть так. Достаточно, хватит! Эта бессмысленная бойня должна быть прекращена прежде, чем они все свалятся с ног или будут убиты. В течение многих и многих лет он был хорошим солдатом, исполнительным и послушным подчиненным, а теперь больше не может. К чертовой матери! Если эти молодые ребята — небритые, грязные, больные, напуганные — могли все эти ужасные дни лезть на японские пулеметы, то и он может ради них подставить под удар свою изменчивую карьеру. Это не так уж много.

— Ну что ж, — сказал он вслух. — Приказ слышали? Действуем как запланировано. «Англия ожидает, что каждый исполнит свой долг».[70]

Фелтнер лишился дара речи. Бен яростно чесал пальцами свою наголо остриженную голову.

— Черт возьми, Сэм! Ты, кажется, влез в это дело обеими ногами, правда?

Дэмон кивнул.

— Они тебя так шугнут обратно в Сан-Франциско, что от тебя всю дорогу только дым будет валить.

— Возможно.

Бен беззвучно расхохотался:

— Вот это да! Ты такой же непослушный ребенок, как и я. Все время хочешь быть дисциплинированным, степенным, живущим по уставу, но у тебя ничего не получается. Ты просто сумасшедший.

— Да, сумасшедший, — согласился Дэмон.

— Думаешь, нам это сойдет с рук?

— Сойдет, если Уэсти не начнет снова командовать. И если мы переправимся.

— Да, все будет зависеть от этого, верно? — Бен встал, надел каску, сдвинул ее до самых глаз. — Итак, все готово к операции «Смерть».

— Не называйте ее так, подполковник, — запротестовал Фелтнер.

Бен подмигнул ему с серьезным видом:

— Двум смертям не бывать, а одной не миновать, дружище…

* * *

Молчаливые джунгли угрожающе прижались к земле. Ждать осталось недолго. Еще десять минут. Скоро люди начнут умирать только потому, что он принял такое решение. К черту это, сейчас нельзя думать так. Думай о другом. Все должно пройти как задумано. Пусть оно висит на волоске, все равно должно получиться. Должно. Перед началом Дэмон подвесил к кольцам плечевых ремней две ручные гранаты, закинул за спину «спрингфилд», собрал всех находившихся поблизости офицеров и сержантов — ни для чего иного времени не оставалось — и откровенно сказал им: «То, что мы собираемся предпринять, дело нелегкое. Я не любитель дешевых и громких фраз. Но это наш единственный шанс. Судьба каждого солдата в бригаде зависит от того, что мы обязаны сделать это. И мы сделаем. Все».

Наверху, там, где река была уже, началась перестрелка, небо за лесом осветилось мерцанием отдаленной ракеты. Дэмон тревожно смотрел на противоположный берег. Это могло насторожить боевое охранение на том берегу, но игра стоила свеч. Может быть, эта стрельба оттянет туда часть сил противника. Ему показалось, будто его голова куда-то плывет: головокружение здесь, во влажном мраке, стало сильнее. Малярия давала знать о себе все больше и больше. Да. Руки его тряслись, и весь он обливался потом. Но он не должен свалиться. Нельзя!

Минуты казались теперь такими длинными: весь день, пока они оснащали лодки веревками, а саперы и подрывники с медлительной осторожностью подносили бревна и доски для настила переправы, время мчалось быстро, как на скачках. Теперь же оно тащилось возмутительно медленно. Солдаты в пулеметном гнезде позади него возбужденно перешептывались. Может, японцы и заподозрили что-нибудь, но они ничем не показывают этого. Головокружение, ощущение падения куда-то вниз усилилось, появилась тошнота. Дэмон стиснул зубы, сцепил руки под подбородком. Он сам напросился, сам организовал и привел в действие эту операцию, плохо это, хорошо ли, но теперь ничего не остается, кроме как довести ее до конца.

Дэмон посмотрел на часы. Секундная стрелка начала свой бег по левой половине циферблата. Она быстро отсчитывала секунду за секундой, и они теперь снова понеслись в стремительной скачке. Оставалось пять, четыре, три, две, одна секунда. Ноль. Позади раздался лающий звук вылетавших из миномета мин, а секундой позже — оглушающий треск пулеметов. Трассирующие нули, перекрещиваясь, рассекали воздух горящими линиями. На противоположном берегу появились ответные синевато-белые вспышки из дул пулеметов. Дэмон вскочил на ноги, вцепился в грубо отесанный борт туземной лодки. Они быстро подтащили ее к реке, вошли в воду по пояс, потом по плечи. Держась за борт, Дэмон ощупью выбрался обратно на берег. Торопливо, ругаясь и толкая друг друга, солдаты влезали в лодку. Наконец кто-то спокойным, уверенным голосом приказал: «Вперед! Разматывай!» — и лодка скользнула на стрежень; низко пригнувшись, сидящие в ней яростно гребли.

— Веревка! — крикнул Дэмон. — Кто держит веревку?

— Я держу, — ответил ему кто-то, стоявший рядом. Сильнейший приступ головокружения; почти потеряв сознание,

Дэмон опустился на одно колено.

— Что с вами? — спросил чей-то голос и с оглушающей силой продолжал отдаваться эхом в его воспаленном мозгу: «…с вами?… с вами?…» Это плохо. Он не должен свалиться. На противоположном берегу одна за другой глухо взрывались мины. Высоко над рекой повисла ослепительно-желтая ракета. От неожиданности Дэмон едва перевел дыхание. Вот они, все шесть лодок, на середине реки как на ладони; вода под ударами весел вскипает белыми водоворотами. Трасса пулеметного огня с противоположного берега впилась в одну из лодок. Дэмон крикнул во всю мощь своих легких:

— Сбить ее! Сбить!

Ракета погасла. С того берега открыли шквальный пулеметный огонь. Замигал фонарик — две вспышки, еще две; солдаты изо всех сил начали выбирать веревку, лодка быстро заскользила обратно к ним. Раскаты взрывов и грохот стрельбы окутали их стеной, не давая возможности ни видеть, ни слышать. Стоявший рядом с ним солдат застонал и, корчась от боли, упал прямо в грязь. Лодка врезалась в прибрежный ил. Теперь и его очередь. Дэмон с трудом перелез через борт лодки, за ним последовали другие. Он прополз вперед, на нос, нащупал веревку: она была мокрая, туго натянутая.

— Готово! — крикнул кто-то.

Дэмон выхватил из набедренного кармана фонарик и дал сигнал. Трассы пулеметного огня, подобно маленьким оранжевым кометам, рассекли воздух у его головы, и он быстро пригнулся. Почувствовал, что лодка начала двигаться. Но медленно. Чертовски медленно. За его спиной раздались глухие всплески: дна солдата, наполовину высунувшись за борт, бешено гребли. Должно быть, нашли весла на дне лодки. Дэмон приподнялся, подался вперед и, схватив двумя руками веревку, начал тянуть ее. Слева появился водяной гейзер с сероватым плюмажем и медленно осел. Легкий миномет. Впереди слышались разрывы ручных гранат, глухие на фоне трескотни винтовочных выстрелов. Оли продвигаются. Хорошо. Дэмон заметил, что давно уже сдерживает дыхание, и сделал глубокий выдох. А вот и берег, несколько человек тянут веревку. Слава богу, дошли. Дэмон выпрыгнул из лодки, упал ничком в грязь, с трудом поднялся на ноги. Лодка, уже пустая, медленно удалялась к своему берегу. С других лодок высаживался второй эшелон. Пробравшись сквозь густой кустарник, Дэмон свернул влево и неожиданно свалился в какую-то яму. Ушиб колено и пах. Он понял, что лежит на чьем-то теле, неприятном, скользком. Надо встать. Он должен подняться на ноги. Превозмогая боль, он выкарабкался из ямы и пошел вперед. Здесь им надо окопаться, скоро сюда ринутся японцы с верховья реки, надо сдержать их натиск, иначе все это кончится провалом. Дэмон остановился, но увидел, что его солдаты решительно продвигаются вперед. Он ощутил прилив гордости. Она охватила его с такой силой, что, казалось, сердце разорвется на части. Они выполнят задачу. Все идет хорошо. Теперь он был абсолютно уверен в этом. Кто-то спокойным голосом громко командовал. Кто же это? Слова доносились до его слуха, как звуки падающих с листьев капелек росы, как звуки брошенных в глубокий колодец камешков, отдаленные, едва слышимые, а затем пропадающие. Их заглушают поднявшиеся вокруг него ледяные стены. «Боже мой, при чем здесь стены, какие стены?» Дэмон а трясло крупной дрожью, он бормотал какие-то слова, которых сам не мог понять.

Он прислонился к дереву, схватил рукой покрытый шершавой корой ствол. Его рвало. Он изо всех сил тужился, и ею снова рвало. Земля под ногами качалась, уходила из-под него, как скользкие волны. Никогда в жизни он не чувствовал себя так плохо. Даже там, на горе Мальсэнтер. Даже в Удае. О боже, Удай! Ему надо продвигаться. «Господи, не дай мне свалиться, — бормотал он, стуча зубами. — Это все, что я прошу у тебя».

— Полковник! Полковник…

Широкое, с крупным подбородком лицо, широко расставленные глаза, черное от глубоко въевшейся грязи и пота лицо. Лицо, которое ему так хорошо знакомо. Или только кажется, что знакомо? Глаза весело сверкнули. «Господи, наступит ли когда-нибудь день?»

— Полковник, вы ранены?

— У него сильный жар, Уолли, он весь горит. Полковник! он узнал этот голос. Голос ему знаком. И лицо. Но имя все время ускользает. Головокружение усилилось, его сотрясал болезненный, лихорадочный озноб, отнимающий остатки сил, но голос, за который цеплялось его сознание, каким-то образом помогал. Только бы выдержать, не свалиться совсем…

Убийственный шквал огня. Это «намбу». Очень близко. Он лежит. Кто-то повалил его. Лежит на чем-то мягком, мокром, пахнущем гнилью, машинным маслом и мускатным орехом. На его плечах чья-то рука. Взорвалась ручная граната: огненная оранжевая вспышка, фантастические тени. Еще одна. От оглушительного грохота разрывов гранат отвратительная, липкая пелена начала рассеиваться. Теперь ему невыносимо холодно, он погребен под обломками ледяных труб, в которые превратились его кости, но окружающий мир медленно, нерешительно проясняется: далекий и остывший, будто возникающий из эфира. Другой, настоящий мир с ясно очерченными устойчивыми предметами. Перепутанные ветви, листья, ползучие растения и… встревоженно смотрящий на него Фелтнер. Слава богу!

— Полковник…

— Окопы, — произнес он слабым голосом. — Роют ли они?…

— Вы нездоровы, полковник?

— Здоров! — раздраженно отозвался Дэмон. Его зубы стучали так сильно, что он не мог их стиснуть, но сознание было ясным. Слава богу: это все, о чем он просил. — А одиннадцатая рота окапывается вдоль той линии обороны?

— Так точно. Все идет по плану. На всех участках полный успех.

— Хорошо. Тогда пошли.

Доносившийся с соседнего участка реки грохот был ужасным: частый огонь стрелкового оружия слился в сплошной, непрерывный гул. «Давай, давай, Бен, — подумал он, — разрывай их на части». И тут же понял, что высказал это вслух. Фелтнер широко улыбнулся, на его лице появилась забавная гримаса облегчения.

— Все идет хорошо, полковник! Мы справимся…

— Конечно, справимся.

Участок, на котором находился Дэмон, был ключевым. Он поспешил к переднему краю и увидел, как в темноте ритмично нагибаются и выпрямляются фигуры солдат, повсюду мелькают лопаты. Рядом с ним занимало позицию пулеметное отделение: первый номер устанавливал треногу так, чтобы механизм горизонтальном наводки стоял ровно, укреплял башмаки сошек, утрамбовывая мягкую землю вокруг; нагнувшись над ним, второй номер сноровисто вставлял в паз вертикальный шкворень, крепящий пулемет к треноге; подносчик патронов аккуратно приладил темно-зеленую коробку с лентой у приемника пулемета и быстро продернул медный наконечник ленты в приемник. Никакой суеты, никаких ошибок. «Да, они научились, — с приятной гордостью подумал Дэмон, — они научились своему ремеслу, стали настоящими солдатами».

Окутывавший их мрак медленно, очень медленно рассеивался. Сквозь лес начало пробиваться едва различимое, серебристое, словно припорошенное, сияние. Это взошла луна. Но теперь она будет работать на них. Дэмон опустился на одно колено и оперся рукой о ствол дерева. Местность перед ним шла слегка на подъем, и тропа — прекрасная сухая тропа, которой пользовались японцы и которую теперь оседлали они, — призрачно-серая в лунном освещении, уходила в глубь рощи; росшие по ее сторонам пальмы возвышались как грациозные опахала из перьев. Капитан Том Кийз, командир одиннадцатой роты, широко взмахнул рукой с обращенной вниз ладонью. По этому сигналу открыли огонь короткими звонкими очередями пулеметы. Теперь, когда лунный свет начал пробиваться между стволами деревьев, Дэмон увидел бегущие силуэты и услышал резкие дикие крики, похожие на крики раненых животных.

Пулеметы застрекотали по всей линии окопов. Дэмон поднял винтовку и прицелился в стремительно бегущие, освещенные лунным светом фигуры и ощутил издавна знакомый, резкий толчок приклада в плечо. Высоко над ним переплетались следы трассирующих пуль; извиваясь, как лента серпантина, впереди упала перебитая пулей плеть лианы. Он не слышал никаких звуков. Японцы приближались, спотыкаясь, размахивая оружием, их рты были широко раскрыты в крике, но Дэмон ничего не слышал. Он продвигался вперед как под колпаком, под какой-то завесой тишины и спокойствия, окутывавшей его в любом бою. Израсходовав одну обойму, он вставил новую, сразил двух убегающих японцев, перенес прицел на высокого стройного офицера, который, широко расставив ноги, стоял между двумя деревьями и обеими руками стрелял из двух пистолетов. Офицер резко дернул головой, словно его ударили бичом, повалился наземь и исчез где-то в кустах.

Потом движение в роще прекратилось, казалось, она опустела. Пулеметный огонь стих, и в сознание Дэмона снова ворвались лавина звуков, смешение воплей, отдельных винтовочных выстрелов, проклятий и команд. Дэмон пополз к окопу, в котором стоял, торопливо говоря что-то связному, капитан Кийз.

— Как у вас дела?

— По-моему, все хорошо. Взводу Фелапа сильно досталось. Если они попытаются атаковать еще раз…

— Они попытаются, можете не сомневаться. Но теперь атаковать приходится им. Нам так выгоднее, верно?

— Никаких сомнений. Только бы у них не оказалось танков.

— Не беспокойтесь. Если бы танки были, они давно ввели бы их в бой.

Луна поднялась выше, тропа и роща осветились дрожащим молочным светом. Саперно-подрывной взвод навел через Ватубу понтонный мост, прибыли команды с боеприпасами, а санитары-носильщики со своей жуткой ношей переправились но нему на тот берег; связисты протянули телефонную связь. Японцы снова атаковали. Это была плохо организованная стремительная атака силами около роты, но окопавшиеся американцы скосили их огнем; уцелевшие скрылись во мраке леса. От «Лося» не было никаких известий. Дэмон съел полбанки сыра из пайка и отложил ее в сторону. Озноб у него уменьшился, но слабость снова наплывала волнами. Поминутно вытирая лицо, жмурясь, борясь с приступами головокружения, он ходил взад и вперед около окопа, в котором разместился командный пункт. Он обязан продержаться. Еще бы три-четыре часа. Пока все еще висит на волоске. Переправа прошла удачно; левый фланг обеспечен — они смогут отбить еще десяток таких контратак, если японцы будут проводить их разрозненными подразделениями и неорганизованно, как эту последнюю. Но на участке вырвавшегося вперед Бена, позади и сбоку от него, был один длинный, открытый для удара фланг. А вдруг японцы бросят пару рот в промежуток между взлетно-посадочной полосой и миссией прежде, чем Бен сможет зайти в тыл и захватить эту возвышенность? Нет, они не сделают этого, они сейчас в смятении. Они могли бы…

Он уверен, этого не произойдет. Он чувствовал это всем своим существом. В роще перед ними начали с грохотом рваться мины, и он спрыгнул в окоп рядом с Кийзом, который висел на телефоне, требуя прислать патронные ленты для своих тридцати-миллиметровок. Присев в уголке окопа, Дэмон прислушался к слабо различимым звукам боя, доносившимся с низовья реки: они были спорадическими, какими-то неопределенными, будто одна из сторон отрывалась от противника; однако полной уверенности в этом не было. Лунный свет падал на все вокруг плоскими серебряными бликами. Если бы только можно было узнать что происходит в действительности? Все это похоже на игру в шахматы с завязанными глазами или на ту дурацкую игру «Ты там, Мориарти?», в которую играют австралийцы. В лей два игрока с завязанными глазами подают друг другу левую руку, и один из них задает этот вопрос; услышав ответ, произнесенный приглушенным голосом, он замахивается свернутым и трубку журналом, стараясь ударить им невидимого противника по голове…

В полосатом, как шкура зебры, сумраке, сотканном из лунного света и теней, возникла неясная фигура: тощий, судорожно глотающий воздух солдат.

— Это командный пункт? Где Дэмон? Дэмон поднялся.

— Я здесь, сынок.

Это был Джексон. Белки его глаз сверкали из-под каски, тяжело дыша, он опустился на колени у края окопа.

— Мы прорвались туда. К берегу. Дошли до самого пирса… — Он внезапно замолчал, у него вырвался смех, похожий на всхлипывание. — Полковник, они драпают!

— О ком ты говоришь?

— Пытались улизнуть на двух баржах. Все их большое начальство. Мы захватили всех, прямо у пирса… Я сам застрелил их генерала!

К ним приблизились солдаты, столпились вокруг Джексона.

— Генерала? — удивился Дэмон. — Ты уверен в этом, Джексон?

— Абсолютно уверен, полковник! Тип с таким пузом может быть только генералом… Провались я на этом месте! Вот, посмотрите на его поганую саблю. — Он протянул руку: на длинном изогнутом эфесе сабли Дэмон увидел сверкающие, как змеиные глаза, драгоценные камни. — Баучер захватил все их документы и барахло. — Он передал самурайскую саблю Дэмону. — Это для вас, полковник. Сувенир, еще тепленький. Мы застигли этих косоглазых ублюдков врасплох, сонных. — Он снова засмеялся жестким, натянутым смехом. — Да! Одного за Миллиса, одного за Брауна и одного за Гантнера… Ох, ну и дали же мы им по мозгам! Они сломались, и вовсе не потому, что бездельничали, должен вам сказать…

— Все это очень хорошо, Джексон, — перебил его Дэмон. — А теперь скажи, как там насчет разворота для охвата?

— Что? Ах, да! Подполковник Крайслер приказал передать вам, что мы поворачиваем на запад, в направлении на миссию. Японцы оказывают лишь незначительное противодействие.

— Замечательно. Передай ему, пусть не задерживается.

— Слушаюсь, полковник! — Он встал, с сияющим видом посмотрел на собравшихся вокруг него солдат. Ему явно не хотелось покидать эту небольшую, восхищенную аудиторию. — Ох, если бы вы видели, как мы пригвоздили этих косоглазых! — воскликнул он. — После всех этих долгих месяцев мучений… Мы за все расплатились с ними…

Ноги подкашивались. Дэмон сел прямо в грязь, положил самурайскую саблю на колени. Наблюдая, как Джексон удаляется по тропе, он внезапно почувствовал, что вот-вот расплачется. Совсем как старик, который не может сдержать слез…

Он нарушил все правила. Незаконно принял на себя командование; без артиллерийской подготовки и соответствующих средств осуществил ночную переправу через реку, не имеющую бродов, и теперь, глубокой ночью, наступает на укрепленные позиции. Но ведь бывают случаи, когда приходится отказываться от всех книжных правил. Такое, возможно, случается один раз за всю войну. Может, и не следовало этого делать, кто его знает. Но у них не было выбора.

К тому же эти японские дневники. Дневники, над которыми он просидел не одну душную ночь; эти написанные бисерным почерком неровные колонки, полные нарастающего изнеможения и отчаяния. Он прав, он верно понял их: японцы тоже выдохлись до предела…

Боже, как он слаб! Так слаб, что боится даже попробовать встать с этой вонючей, мокрой трясины. Но зато он может теперь подумать, что предпринять дальше. Ему следует оградить себя от обвинения в уголовном преступлении.

Он выхватил телефонную трубку из держателей, резко покрутил рукоятку вызова.

— Говорит «Рысь». Соедините меня с «Лосем».

Сначала в трубке раздавался только сильный треск и гудение, затем послышался голос Дикинсона, нервный и резкий:

— «Лось» слушает. Что у вас?

— Как чувствует себя Уэсти?

— Как вам сказать… Он по-прежнему почти без сознания, Сэм. Вы же знаете, малярия — довольно серьезная болезнь.

Дэмон устало улыбнулся:

— Да, я знаю, Дик. Мы сегодня съехали с квартиры, ничего не заплатив за нее. Позиция обеспечена. У наших друзей все ползет по швам. «Росомаха» выкупалась, повернула за угол и вот-вот преклонит колени. Полагаю, вам понятно, что я имею в виду?

— Неужели это правда? — Голос Дикинсона дрожал от изумления. — Вы имеете в виду, что они захватили плацдарм на…

— Вот именно, Дик. Они развернулись для охвата. Бен захватил врасплох много старших офицеров, пытавшихся улизнуть на баржах в западном направлении. Перестрелял их всех. Атаки на наш левый фланг были неорганизованными и слабыми. Все они отбиты. Теперь вот что: вы привели «Дикобраза» в готовность к утреннему танго, о котором мы говорили?

— Но, Сэм… — короткая пауза. — Они смертельно устали…

— Мы устали не меньше. И добились успеха. Послушайте, сейчас самое время начинать наступление. Именно сейчас. Нам никогда не представится другого такого случая, как этот.

— Ну ладно, если вы считаете, что… Но…

— Я же говорю вам, мы держим их за горло, я чувствую это! Бросайте в бой все. Последние два танка, бронетранспортеры, решительно все. Мобилизуйте их, используйте все ваши права, но заставьте их продвинуться вперед.

— Хорошо, Сэм. Ладно. — Голос Дикинсона, казалось, стал тверже. — Я сделаю все, что в моих силах. Обещаю вам.

— Вот и хорошо. — Дэмон удовлетворенно улыбнулся. Его сильно тошнило, а голова болела так, что он почти ничего не видел. «Ангелы не сделают большего», — почему-то вспомнилось ему.

* * *

Клонившееся к закату солнце скрылось за горными вершинами, и рощу, в которой пролилось столько крови, окутала тень; налетавший с моря бриз порывисто шевелил ветви пальм. С трех сторон кладбища застыли угрюмые сомкнутые шеренги, люди смотрели в пространство невидящим взглядом. Бен Крайслер, стоя перед фронтом полка, осмотрел шеренги и перевел взгляд на миссию, на ее старые белые стены, пробитые снарядами и почерневшие от огня и взрывов, такие заброшенные и опустевшие. Крайслеру они показались символом всего пережитого в минувшем бою, символом отчаянных надежд, потерь, поразительной нереальности происшедшего.

Он перевел взгляд на помост, сооруженный из досок, положенных на пятидесятипятигаллонные бочки. Стоя на помосте, капеллан Унтереккер, коротышка с круглым, добродушным лицом, читал выдержки из библии. Его голос то ослабевал, то усиливался по мере того, как он переводил взгляд с библии на солдат.

Богослужение закончилось. Знамя тяжело скользнуло вниз до середины флагштока, и в душном тропическом воздухе раздались длинные пронзительные звуки горна.

Господи, да будет их сон безмятежным! Крайслер пробежал взглядом по уходящим вдаль рядам крестов, резко выделявшихся своей белизной на фоне опушки джунглей. Под крестами лежат те, кому не посчастливилось. Свелланд, в одиночку очистивший от противника два бункера, битком набитых свирепыми, истошно вопившими японцами; Петшек, сраженный японским снайпером «кукушкой»; Маршалл и ди Маестри, убитые взрывом мины при переправе через реку; Уэллс, раненный в первый день наступления и утонувший в болоте, и все другие, которых он никогда не встречал, погибшие до его прибытия в Моапора… Все это странно и, если хотите, жестоко. Они лежат здесь, далеко от родных полей, над ними две скрещенные палки и личный знак; убитые в момент или героизма, или трусости, или неведения, или бесчестья, по все одинаково убитые в момент недолговечного расцвета сил и возмужания.

Церемония подошла к концу. Капеллан Унтереккер спустился с помоста. Наступила короткая пауза, затем Сэм, которого поело госпитализации Уисти генерал Эйкельбергер назначил временно исполняющим обязанности командира дивизии, взобрался на бочки и скомандовал: «Вольно!» Шеренги расслабились, послышался неразборчивый шум голосов. Небольшое замешательство, затем дна офицера, по-видимому, Делтнер и Чейз, вручили Дэмону лист фанеры, который он повернул лицевой стороной от себя, держа его одной рукой. По рядам воинов прошел удивленный гул. Дэмон с минуту постоял молча, будто не совсем представлял себе, что говорить.

— Сегодня вы впервые собраны как дивизия, — начал он, отчетливо выделяя каждое слово. — Вы — это пятьдесят пятая дивизия. И в качестве вашей нарукавной отличительной эмблемы я выбрал саламандру. Не потому, что она наш постоянный маленький друг здесь, в тропиках, где нам приказано нести службу, а потому, что с древних времен саламандру считают неуязвимой для огня. Вот она припала к земле между двумя языками пламени и своей правой лапой попирает сломанную самурайскую саблю. Вы прошли сквозь огонь и добились победы.

Он замолчал и посмотрел на ряды, как будто хотел взглянуть в глаза каждому солдату, стоявшему в сомкнутом строю батальонов. Лицо было похудевшим, рубашка с влажными пятнами на складках висела на нем свободно; костяшки пальцев руки, которой он держал лист фанеры, побелели. «Дружище. Печальный Сэм, — подумал о нем Крайслер. — Сумасшедший несгибаемый романтик. Перенес на ногах приступ малярии, который свалил бы самого здорового буйвола. Упорно держался из последних сил и оставался в строю, пока не взяли последний бункер за взлетной полосой. Мы, стоящие здесь, остались в живых только благодаря тебе, и никому другому. Того, кто не понимает этого, надо немедленно отправить на проверку умственных способностей. И подумать только, сейчас ты ведь мог находиться в Брисбене под арестом и ожидать военного суда…»

— Эта дивизия — наша дивизия — не имеет прославленной истории и традиций. Не имеют их и наши полки. Ни одна американская часть не имеет прославленной истории и традиций, берущих начало с тысяча семьсот семьдесят пятого года. Они были созданы за последующие сто пятьдесят лет. История нашей дивизии — дивизии «Саламандра» — только начинается.

Он опустил голову. Когда он снова поднял ее, его лицо было решительным и суровым.

— Эта война будет долгой и жестокой. Мы еще только начинаем воевать, только вступили на тернистый и кровавый путь, и ни один человек не знает этого лучше, чем вы, солдаты, стоящие здесь. Но самое важное, самое примечательное заключается в том, что горькие дни паники и отчаяния остались позади. Все происшедшее здесь показало, что у вас достаточно мужества не только для того, чтобы превозмочь нечеловеческие трудности, но и для того, чтобы побеждать.

Глава 3

Воздух в «Статлер-баре» дрожал от гонора, звона бокалов и непринужденного женского смеха. Бар гудел. За большим столом мирно беседовали командующий южным военно-морским округом адмирал Рольф Хэймз и пестрая компания из шести или семи человек. В одном из дальних углов Пэкки Винсент с мрачным выражением на широкой цветущей физиономии и выпученными глазами излагал группе офицеров свою версию танкового сражения при Сиди-Бу-Нура, сетуя на крючкотворство и подхалимство в верхах, в результате которых его сняли с должности. Медленно проходя между столиками, Котни Мессенджейл улыбнулся. Тяжелый удар для Пэкки, но так уж заведено под солнцем. Этот мир жесток, и воздух на горных вершинах разрежен. Часы по-прежнему отсчитывают время очень быстро, как сказал начальник штаба армии, и тем, кто Не способен соображать на ходу, когда правильное решение необходимо принять быстро, ибо другого шанса уже не представится, с вершин приходится уйти.

В этот мимолетный светский час, когда пик напряжения в учреждениях уже спал, а официальный вашингтонский вечер еще не начался, здесь, в «Статлер-баре», собрались почти все. Полковник Френар, глава миссии Виши, угрюмый и презрительный, слушал женщину с красивым, точеным лицом и высокой копной светлых волос. Поймав взгляд Мессенджейла, француз приветствовал его легким поклоном и мрачно усмехнулся. Мессенджейл ответил ему. Бедное Виши: зажато теперь между американским орлом и германским кондором. Его день на исходе. Справа от Френара Кьельсен, сенатор от штата Небраска, горячо обсуждал что-то с Джимом Уиггеном, одним из способных парней нельсоновского комитета военно-промышленного производства. Позади них инспектор военно-воздушных сил Вандер Слюис и группа молодых женщин покатывались со смеху, слушая историю, которую рассказывал им полковник интендантской службы. Власть. Она поднималась от столов, парила над небольшим оркестром, над миловидными, нарядно одетыми официантками, смешивалась с сигаретным дымом, запахом духов и алкоголя и, проникая в мозг, вызывала легкое, приятное головокружение. То, что говорилось и делалось здесь, в Вашингтоне, ранней весной 1943 года, отдавалось в самых далеких уголках земного шара. Упоительное ощущение. Мессенджейл поклонился человеку из совета по очередности выполнения военных заказов, которого недолюбливал; тут же шумели четверо морских летчиков; рядом с ними сидел в одиночестве жирный английский бригадный генерал, на столе перед ним стоял бокал с нетронутым мартини; справа от него Мессенджейл увидел генерал-лейтенанта Колдуэлла, окруженного маленькой группой, в которой царила Томми Дэмон.

— Мессенджейл… — Колдуэлл с готовностью поднялся с места, хотя было очевидно, что нет никакой необходимости делать это, и они обменялись рукопожатием. — Как дела?

— Ошеломлен, генерал, просто ошеломлен.

Колдуэлл рассмеялся и махнул рукой в сторону стола.

— Полагаю, все сидящие здесь вам знакомы. Мардж Крайслер, Томми, мой внук Донни… О, а эту особу вы, наверное, не знаете, так ведь? Мэрион Шифкин, невеста Донни. Генерал Мессенджейл.

Мессенджейл по очереди поздоровался со всеми. Юноша встал. Одет в форму, срочнослужащий, сержант. Забавно. Он намного вырос по сравнению с тем, каким был, когда Мессенджейл видел его в последний раз; держался он спокойно, степенно. Горящие, как у Томми, глаза. Девушка была маленькая, похожая на мышку, некрасивая, с нечетко очерченной линией подбородка и искренним, довольно робким взглядом больших глаз.

— Что вы делаете здесь, в этом логове надменного порока? — спросил Колдуэлл.

— Я здесь мимоходом, генерал. Только что проводил молодого Тэннера в… гм… за рубеж, и теперь, возвращаясь в соляные топи, бездельничаю.

— Как поживают Эмили и Джинни? — спросила Мардж.

— Превосходно. Эмили уехала на недельку погостить в Бостон. Джинни грызет гранит пауки.

Все рассмеялись.

— Не хотите ли посидеть с нами? — предложил Колдуэлл…Увидев Мессенджейла, Томми покраснела; на ее лице отразилось волнение, губы раскрылись в полной испуга немой просьбе. «Пожалуйста, уходите, — молили ее глаза, — пожалуйста». Никогда еще она не казалась Мессенджейлу столь привлекательной, как сейчас.

— С величайшим удовольствием, — ответил он Колдуэллу и улыбнулся своей обворожительной улыбкой. — Но не вторгнусь ли я незваным в ваш тесный семейный круг?

— Господи, что вы, конечно, нет! — залилась звонким смехом Мардж Крайслер. — С тех пор как Мессенджейл видел ее на Лусоне, она пополнела, но все еще сохраняла манящее обаяние, и некоторые мужчины находили ее очень привлекательной — один из крестов, который должен был нести бедняга Крайслер. — Мы все впали в хандру, но пытаемся веселиться, — продолжала Мардж. — Подбодрите нас!

— Да, да, подбодрите нас, Кот, — сказала Томми. — Расскажите нам все о Касабланке. Как проходила встреча?

— О, в Касабланке все прошло отлично! Мы были полны энтузиазма. Преобладало оптимистическое настроение.

— Оптимистическое? — удивленно воскликнули женщины. Мессейнджейл утвердительно кивнул.

— Президент и премьер-министр пребывали в наилучшем расположении духа. Переговоры и разработка планов проходили в атмосфере остроумных дружеских шуток и уверенности в предстоящих добрых переменах.

— Несколько преждевременных, пожалуй, а? — сухо заметил Колдуэлл.

— Да, сэр, пожалуй, преждевременных. Но высадка в Африке оказала на всех сильное тонизирующее действие. Все почувствовали, что мы набираем темпы, что теперь мы наступаем. Достигнутое нами единодушие создает поистине превосходные рабочие отношения с англичанами.

— Вы хотите сказать, англичане в высшей степени довольны тем, что мы делаем то, чего они от нас хотят.

— В какой-то мере, видимо, так, — рассмеялся Мессенджейл. — Но у них все-таки есть несколько исключительно способных штабных офицеров. И уж, конечно, они прошли суровую школу.

— Начальник штаба армии, кажется, не слишком обрадован итогами?

— Да, пожалуй. Он предлагал иной вариант. Собственно, несколько иных вариантов.

Все сидящие за столом смотрели на Мессенджейла настороженно, почти с благоговейным трепетом. Ему было очень приятно бросать вскользь неясные замечания относительно политики на высшем уровне, конфликтов и решений, о которых большинство американцев не имело ни малейшего представления. Впрочем, старина Колдуэлл знал многое. Выражение его лица оставалось как бы безразличным, но в глазах светилась едва уловимая насмешка. В сухопутных войсках всегда знают больше, чем ты предполагаешь. В армии исстари существует тайная система информации.

— Но у нашего начальника штаба изумительное чувство коллективизма, — продолжал Мессенджейл. — Он всегда твердо держится принятого решения, каково бы оно ни было.

— О, Кот, вы такой дипломат! — поддразнила его Томми.

— Правда? Послушали бы вы меня в Айн-Крорфа, — серьезно сообщил Мессенджейл. — На мою долю выпало представлять местным жителям Баса Бэррона во всем его воинственном великолепии. Бас родом из Алабамы, точнее, из Южной Алабамы, и туземцы, хватаясь за рукоятки своих кривых сабель, начали высказывать некоторые возражения. Чем дальше, тем хуже. Вы, генерал, знаете, насколько деликатны дела подобного рода; и мне уже мерещилось, как вся марокканская экспедиция сгинет в сатанинском пламени и блеске мечей. В конце концов я простер руки и воскликнул на самом безукоризненном французском: «Джентльмены, вам нечего бояться! В лице генерала Бэррона я привез вам брата по крови. Пусть его кожа бела, зато его сердце, джентльмены, так же черно, как ваше!»

Колдуэлл и женщины засмеялись тем вежливым, обаятельным смехом, каким смеются, когда высокопоставленная персона скажет что-нибудь — хорошее, плохое или даже не имеющее никакого смысла. Молодой Дэмон, однако, не смеялся; он изучал Мессенджейла спокойным, явно не восхищенным взглядом. С легким раздражением Мессенджейл спросил:

— Где находится ваша часть, Дональд?

— Максуэлл, сэр.

— А какая у вас специальность?

— Бомбардировщики бэ-семнадцать, сэр. Стрелок хвостового орудия.

— Ясно. Скоро отправитесь в восьмую?

Юноша побледнел, его лицо сделалось враждебным.

— Не знаю, сэр.

Мессенджейл непринужденно рассмеялся.

— Молодчина. Из него получится отменный солдат, — обратился он к Колдуэллу.

— Я уверен в этом, — ответил генерал несколько натянутым тоном.

Мессенджейл бросил беглый взгляд на Томми: в ее обращенных к сыну глазах он увидел гнев. Перехватив взгляд Мессенджейла, Томми потупила голову и начала нервно разглаживать на колене перчатку. «Она боится, — подумал Мессенджейл. — Она вне себя от страха». Импульсивная, отчаянная Томми Дэмон…

* * *

Он вспомнил день, когда младший Дэмон поступил на военную службу. Тогда, осенью, они встретились на приеме в военном министерстве. Томми сопровождала своего отца, который с кем-то разговаривал в тот момент, и людской круговорот оттеснит их в угол.

— Как дела? — беспечно спросил он у Томми.

— Дела?… Дела ужасны, — ответила она. Мессенджейла поразила ее яростная экзальтация. — Настолько ужасны, насколько это вообще возможно… — Кажется, в тот день или днем раньше — Томми и сама-то толком не знала — Донни бросил Принстонский университет и записался добровольцем в ВВС. — После того как он дал мне обещание, — тихонько всхлипывала она, — торжественное обещание… — Глаза ее лихорадочно блестели, губы дрожали. Мессенджейл смотрел на нее, испытывая странное смешанное чувство радости и жалости.

— Но разве вы не гордитесь им?

— Нет, я нисколько не горжусь и не разделяю этого глупого идиотского восторга! — Она окинула комнату злым взглядом. Мессенджейл понял, что она вот-вот разрыдается. В его игривом любопытстве появился оттенок осторожности, ибо он знал, что Томми может впасть в безудержную ярость, начнется один из так называемых «взрывов Томми», что было бы крайне неприятно.

— Возможно, это не так уж и плохо, — заметил он.

Томми бросила на него такой взгляд, словно он только что обвинил ее в трусости.

— О боже! — возбужденно воскликнула она. — Что вы знаете? Что, черт возьми, вы об этом знаете? Штаб!.. — с издевкой произнесла она, и Мессенджейл понял, что рюмка виски, которую она крепко держала в руке, уже не первая сегодня.

— Все вы не что иное, как кучка льстивых, ломающих комедию шутов в расшитых золотом мундирах… Это он толкнул мальчика на этот шаг, я знаю, я уверена!..

— Кто? — поинтересовался Мессенджейл.

— А кто же, по-вашему? Это он свернул его с пути истинного. Во всем виновата эта божественная сила личного примера… Над чем, черт возьми, вы смеетесь? — исступленно закричала она, хотя Мессенджейл мог бы поклясться, что выражение его лица ничуть не изменилось. — Боже, если б мне дали две недели править Америкой! Всего лишь две недели!.. Как называется пьеса, в которой женщины берут верх, отказавшись заниматься любовью до тех пор, пока мужчины не прекратят кромсать друг друга? Как она называется?

— «Лисистрата», — пробормотал Мессенджейл.

— Ах да! Ну так вот, эти женщины поступили совершенно неправильно. Им следовало бы взять наличные деньги, кое-какую одежду, детей и уплыть на какой-нибудь красивый, спокойный, поросший пальмами остров, и пусть эти проклятые распутники взрывают друг друга, пока не погибнут все.

— Не слишком ли это близорукий подход?

— Почему же? Может быть, вы полагаете, что это пометает драгоценному роду человеческому размножаться? Не беспокойтесь, всегда найдутся один-два самца, которые, отсиживаясь в безопасном месте, подстрекают других… Несколько праведных душ, окопавшихся здесь, в уютном здании министерства… Мессенджейл усмехнулся, хотя и знал, что это опасно.

— Выбирайте либо одно, либо другое, дорогая, — спокойно произнес он. — Все мы или готовые к самоубийству маньяки, или готовые на самопожертвование герои.

— Не говорите мне этих глупостей… — начала она низким, приглушенным голосом, но, к счастью, в этот момент к ним подошли ее отец и его коллега, и несколько мгновений спустя Мессенджейл благопристойно удалился…

* * *

— Ну, а как дела у Сэмюела? — неожиданно спросил Мессенджейл у Томми, хотя прекрасно знал, где находится Сэм и как его дела.

Ее глаза снова потускнели, сделались равнодушными.

— О, у него все хорошо.

— Они теперь в Австралии, он и Бен, — вмешалась в разговор Мардж. — По крайней мере, мы думаем, что они там, на отдыхе и поправке. Оба подхватили малярию.

— Я так и думал. Они весьма отличились при взятии Моапоры. Мы недавно получили радиограмму из Южной зоны. Их называют в ней «золотоносными двойняшками».

— Сэма совсем недавно произвели в бригадные генералы, — продолжала Мардж весело, — а Бену присвоили звание полковника. Разве это не здорово?

— Несомненно. В армии США нет других пехотинцев, кто заслуживал бы этого больше, нежели они.

Итак, Ночной Портье снова догнал его. Превратности войны. Дэмон догнал его, если не считать, что он, Мессенджейл, значительно дольше служит в звании бригадного генерала и должен скоро получить вторую звезду.

— Помнишь, как в Беннинге, Бен, бывало, разражался тирадами о том, как он и Джои будут служить лейтенантами в одной роте? — обратилась Мардж к Томми.

Томми завращала глазами.

— Что бы мы только делали без второй мировой войны?

— Да нет, ты ведь понимаешь, что я имею в виду, дорогая.

— Конечно, понимаю. Иногда мне даже кажется, что наши дедушки собирались служить рядовыми в одном отделении…

— Я слышал, — обратился Мессенджейл к Колдуэллу, — что им посчастливилось спасти положение. Некоторое время оно там, видимо, было критическим.

Генерал утвердительно кивнул и быстро оглядел сидящих за столом людей, увлекшихся теперь своим разговором.

— Да, они там были на волосок от гибели. Едва ли кто-нибудь представляет, как там было худо. Если бы не Сэм… Его следовало бы сделать командиром дивизии, — сердито добавил он.

— А как получилось, что ему не дали дивизии?

— Макартур сказал, что Сэм слишком молод. По-видимому, для того чтобы получить дивизию у Макартура, необходимо достичь возраста Мафусаила. — На лице Колдуэлла появилась ледяная улыбка. — А в Африке всякого, закончившего среднюю школу, считают мудрецом. В пятьдесят два года человек там уже древний старец.

— А кто получил дивизию?

— Макартур или кто-то из его приспешников попросил назначить Дьюка Пулина.

— Этого кавалериста?

— Вот именно. Господи, им следовало бы иметь больше здравого смысла… Странный тип этот Макартур. Наделен богатым воображением, суров, великолепный актер, но… — Колдуэлл оборвал фразу, стиснул зубами черенок трубки. — Впрочем, у каждого свои недостатки.

— Ты просто злишься, папа, на то, что тебе не дают командовать боевым соединением, — упрекнула его Томми. — Признайся откровенно…

Колдуэлл спокойно посмотрел на дочь.

— Джо Стилуэллу шестьдесят. Крюгер даже старше. Я думаю, что справился бы не хуже Маггси Маккомба. Или бедняги Уэсти.

— А он тоже в Австралии? — спросил Мессенджейл.

— Нет, Его отправили домой. Заболевание сердца.

— Да, положение, видно, действительно было трудное.

— Я думаю.

— Надеюсь, им дадут хороший длительный отдых в Австралии, — сказала Томми. Теперь она смотрела на Мессенджейла настороженно, но в глазах ее он все еще видел мольбу.

— Убежден, что дадут.

Мессенджейл был уверен, что его лицо выражает печаль — печаль и сострадание. Но в глубине души его снова разбирал подленький смех. Вот она, имеющая особую прелесть сторона службы в оперативном управлении: если ты занимаешь достаточно высокое положение или если правильно действуешь в соответствующем направлении, то не существует таких тайн, которые не были бы тебе известны или о которых ты не мог бы узнать. Он знал очень многое: что Сицилию предпочли Сардинии; что скучный, бесцветный, флегматичный Брэдли скоро станет командиром корпуса; что дивизия, в которой служат Дэмон и Крайслер, в июне примет участие в наступательной операции на Вокаи — извилистом полуострове, простирающемся на северо-запад от безобразной драконьей головы Новой Гвинеи; на это жуткое место с нагромождением скал, массой пещер и непролазными, гнилыми от дождей джунглями. Никто из сидящих за столом не знает этого, а Дэмон и Крайслер и подавно в неведении. Однако это так. Жернова судьбы мелют медленно, но верно…

Слушая Колдуэлла, Мессенджейл вздыхая, но не от скуки. В известные моменты, когда он подходил к сейфу, чтобы извлечь оттуда карты или секретные документы, или когда он присутствовал на конференциях, проходивших в тихих, спокойных, тщательно прибранных кабинетах, его охватывало необыкновенное, ни с чем не сравнимое возбуждение, всепоглощающее, устойчивое и продолжительное. С пересохшими губами, охваченный восторгом, Мессенджейл составлял текст радиограммы с приказом о начале операции, передавал его для отправки, и перед его мысленным взором возникали картины приготовлений к боевым действиям: мигания световой сигнализации на мостиках сотен кораблей, суматоха в штабах в пяти тысячах миль отсюда, раздача оружия и обмундирования, свертывание и установка походных столов, складов, палаток, допрос пленных и беженцев, поток административно-строевых приказов, частных приказов, боевых приказов, докладных записок — грандиозная картина приведения в движение десятков тысяч людей, перебрасываемых в отдаленные районы ожесточенных боевых действий…

Тем не менее сила, порождающая эти действия исходила не от Мессенджейла, и мысль об этом терзала его. Он мог советовать, предлагать, исправлять, выполнять, но он не был источником действия. Он не мог, подобно скульптору эпохи Возрождения, вставшему перед громадной мраморной глыбой, по-своему задумать в создать что-нибудь современное, эпохальное…

— Ну, а как вы, Мессенджейл? Вы не стремитесь получить командование боевым соединением? — У Колдуэлла дружелюбный, настороженный, удивительно проницательный взгляд. Как будто он читает его мысли… Но это, разумеется, не так. Генерал просто вернулся к прежней теме разговора.

— Да, генерал, — ответил Мессенджейл, — я действительно стремлюсь. Но начальник штаба говорит, что пока еще нельзя. Вы же знаете его любимую фразу: «Всему свое время». — На лице Мессенджейла появилась улыбка, в которой в точно рассчитанной пропорции сочетались легкое разочарование и покорность судьбе. — И поверьте, генерал, если начальник скажет что-нибудь, то этого уже никак не изменишь.

— Да, я уверен в этом.

Все это было довольно далеко от истины, но Колдуэлл ничего не подозревал.

На ранней стадии планирования операции «Торч» Риэден просил назначить Мессенджейла помощником командира дивизии, а еще раньше ему представлялась возможность стать начальником штаба девятнадцатой дивизии, проходившей в то время подготовку в форту Брэгг. Мессенджейл отказался и от того, и от другого. Разумеется, командование боевым соединением было ему необходимо, для того чтобы должным образом завершить свою карьеру и получить формальные основания для достижения намеченной цели. Однако он решил подождать: эта война обещает быть долгой. Впереди еще была Италия, затем грандиозное вторжение через Ла-Манш (англичанам — при всей их вкрадчивости — не удастся отговорить американского начальника штаба армии от высадки во Франции), вполне вероятно и наступление в районе Адриатического моря — уж очень этого добивается Черчилль. А потом Филиппины, Формоза, побережье Китая — все это еще до высадки на Хонсю и великого наступления через огромную равнину Канто.[71] Времени хватит. Скоро он получит вторую генеральскую звезду, но ему мало дивизии, он хочет командовать корпусом. Это был высший тактический пост, открывавший возможность полностью проявить свои таланты, осуществить ту возвышенную, далеко идущую мечту о хорошо подготовленном сражении с полным охватом и уничтожением сил противника, сражении, которое воплотит в себе чистую науку управления войсками. Случай показать себя, несомненно, представится. В будущем ожидаются большие сражения во Фландрии, на По, в долине Луары… Впрочем, Мессенджейл не очень уверен, что это именно то, что ему нужно. Эйзенхауэр недолюбливает его после скандала в Маниле по поводу бюджета армии на Филиппинах. Мессенджейл скрестил шпаги и с Брэдли, когда они оба были помощниками министра. С Кларком трудно ладить, а Паттон просто невозможен. Аллен и Ходжес — бойскауты, да и Траскотт такой же. Ни один из них никогда ничего не достигнет.[72] Необходимые Мессенджейлу условия — только на Тихоокеанском театре военных действий, где возможность отличиться представится сама собой: отдельная, независимая операция по захвату какого-нибудь острова, при проведении которой командир корпуса будет пользоваться относительной свободой действий, что позволит ему организовать и провести нечто вроде Канн двадцатого века. А пока он может переждать здесь, в этом вибрирующем от предельного напряжения узле всех событий, где каждое слово — это громовой раскат, от которого содрогается земля. Дядюшка, ныне сенатор, член комиссии по делам вооружен них сил, — это самый могущественный союзник, какого только может желать генерал, находящийся в его, Мессенджейла, положении. Терпение, терпение и недремлющее око…

К столу подошел старший адъютант Колдуэлла, спокойный, довольно бесцветный человек по фамилии Палмер, и шепотом сообщил ему что-то. Колдуэлл извинился и ушел вместе с ним. Женщины и Донни говорили о Стайлсе, Мэнберри, Финте и некоторых других знакомых, окруженных на Натаане. Бедняги держатся из последних сил, молят о помощи, которая никогда не придет, не ведая о том, что несколько месяцев назад их с мрачной решимостью сбросили со счетов. Превратности войны. Изобразив на своем лице приличествующую моменту озабоченность, Мессенджейл повернулся к невесте Донни, которая с интересом оглядывала помещение.

— Ну как, планируете свадьбу?

Она быстро перевела взгляд на Мессенджейла.

— О, нет… нет…

— Никаких церемоний?

— Дон не хочет жениться. Он считает, что сейчас это было бы неуместно.

— Почему же? Опасается супружеских уз?

Девушка медленно, сдержанно улыбнулась:

— О, нет. Просто ему кажется, что при его… при нынешнем положении вещей нам следует несколько повременить.

— И вы согласны с ним?

— Нет, сэр, мне хотелось бы вступить в брак теперь. Но я считаюсь с его желаниями.

Сдержанная, спокойная девица. Полная противоположность нервной, легкомысленной Джинни.

* * *

Мессенджейл подумал о дочери с мрачной тревогой. Джинни была очень хороша собой, очень подвижна и своенравна, настолько своенравна, что он не мог найти к ней никакого подхода. Когда бы Мессенджейл ни вспомнил о Джинни, она всегда представлялась ему стоящей в сверкающем солнечном блике на середине тебризского ковра, с ее головы ниспадают длинные черные волосы, а в глазах — злой, задорный огонек, словно она замышляет какую-то новую коварную проделку. Мессенджейл журил дочь, шлепал ее, а однажды, выйдя из себя, даже отхлестал добротным кожаным ремнем. Тем не менее она открыто не повиновалась ему, насмехалась над ним, ставила его в тупик. Как-то Джинни приехала домой на рождественские каникулы и через три дня сообщила родителям, что уезжает, прозрачно намекнув, что собирается к подружке по колледжу в Коннектикут.

— Но ведь ты только что приехала, Вирджиния, — возразил он. — В четверг мы принимаем гостей…

— Ничем не могу помочь! — ответила она, пожав худенькими плечиками, и состроила ему гримаску. — Это все результат того, что у тебя такая жутко популярная, пользующаяся потрясающим успехом дочь.

— Тебе следовало бы поставить в известность мать и меня, раз уж ты взяла на себя подобное светское обязательство…

— О боже, да это вовсе не обязательство! Почему ты все превращаешь в церемониал смены караула? Просто Нэнни Дарлингтон спросила, не хочу ли я провести у нее несколько дней, и я согласилась. Почему ты из каждой мухи делаешь слона?

Глядя на дочь, Мессенджейл почувствовал, как в нем закипает знакомый гнев, смешанный с отчаянием.

— Я считаю, что тебе не следует ехать, — заявил он категорически, хотя сознавал, что поступает неправильно. — Будет лучше, если ты останешься дома.

Глаза Джинни расширились от негодования.

— Это просто возмутительно! — закричала она. — Я должна поехать. Ты ведь сам только что сказал, что это светское обязательство!

— В таком случае позвони и скажи им, что не можешь выехать.

— Я не останусь здесь!.. — заявила она, резко тряхнув головой и отбросив волосы назад.

— Останешься, если я говорю остаться.

— О, Котни, пусть она едет, — устало вздохнув, возразила Эмили. — Пусть едет, если ей хочется. Что толку удерживать ее здесь против воли?

— Каникулы дети должны проводить в семье, — заявил он.

— Для того чтобы ты мог выставлять меня напоказ как ласковую, послушную дочь? — расхохоталась Джинни. — Как некое достижение, венчающее…

— Замолчи! — крикнул он и, понизив голос, добавил: — От тебя требуют не так уж много…

— Не так уж много?… Даже слишком много!

Не в силах более сдерживаться, он вышел из комнаты, направился в кабинет и в течение часа или около того читал, пока к нему не вернулось спокойствие. Он позволил дочери уехать в Коннектикут, ибо выбора действительно не было. Он мог удержать ее, но Джинни отомстила бы ему какой-нибудь непредвиденной дикой выходкой, что было бы неизмеримо хуже, чем объяснять гостям причины отсутствия дочери во время рождественских каникул; неизмеримо хуже, нежели быть лишенным со присутствия и терзаться беспокойными мыслями о том, где она и что делает…

* * *

— Чем занимается ваш отец? — неожиданно спросил Мессенджейл невесту Донни.

— Мой отец? — Девушка опустила глаза, потом вновь подняла их на Мессенджейла. — Он корреспондент. Корреспондент за рубежом. Сейчас он в Тунисе.

«Конечно, — подумал Мессенджейл, — нью-йоркский еврей! Все понятно. Интересно, где ее откопал этот молодой Дэмон?»

— А вы, наверное, учитесь? — спросил он девушку.

— Да, я на втором курсе в Барнарде.[73]

— А моя дочь учится в Брин-Море.

— Да, я знаю, Дон рассказывал о ней.

— Разумеется. Они с детства знают друг друга. А как вы относитесь к предстоящей поездке Дональда за океан?

Несколько секунд девушка молчала, устремив взгляд на звезды и нашивки Мессенджейла.

— Пожалуй, мне не следует отвечать, — сказала она наконец.

— Почему?

— Видите ли…

— Опасаетесь задеть меня?

— Не в этом дело, — застенчиво улыбнулась она. — Я не хочу говорить просто потому, что считаю всю эту войну сплошной ошибкой и заблуждением.

— В самом деле? — Мессенджейл изобразил на своем лице удивление. — А я считаю, что нацистские расовые теории, в частности, в известной мере оправдывают наше участие в войне.

— Конечно, — спокойно кивнула головой девушка. — Наверное, у нас не было иного выхода. Но из-за войны… мы многое утрачиваем.

— Что же именно?

— Ну… — Теперь она слегка смутилась, почувствовала себя неловко, — …некоторые права, некоторые свободы… Они никогда уже не будут восстановлены. Во время войны у людей формируется особый склад ума и они приемлют то, с чем не согласились бы в обычной мирной обстановке.

— Следовательно, война побуждает людей к восприятию фашистских доктрин?

Устремив на Мессенджейла пристальный взгляд, девушка покачала головой. Смышленая девица, очень смышленая. Евреи всегда такими были.

— Я не делаю столь категоричного вывода. То, о чем я говорю, представляется мне скорее рядом своеобразных убеждений: все начинают думать, что решение проблем возможно только применением насилия, власти, принесением жертв…

— Вы не одобряете тех, кто приносит себя в жертву?

— Нет, почему же… — Ее большие, удлиненные глаза стала очень серьезными. — Только все зависит от того, во имя чего приносятся жертвы…

— Отлично. Так во имя чего же их следует приносить?

— Прежде всего во имя мира без предрассудков, — сказал молодой Дэмон. Несколько минут он прислушивался к разговору и теперь увлеченно вступил в него. — Во имя мира без разделения людей по цвету кожи, во имя мира, где не будет существовать положения, при котором одна десятая человечества живет по-королевски, а остальные девять десятых низведены до состояния отчаявшихся животных… Если мы попросту снова погрязнем в том же старом, надоевшем мире сфер влияния, политики с позиции силы и дипломатии канонерок, то смысла в приносимых жертвах не слишком много.

Мессенджейл снисходительно улыбнулся:

— Я думаю, на этот раз вам беспокоиться не следует. Мир, который возникнет из этой борьбы, будет действительно очень в очень отличаться от старого.

— Надеюсь, — сказал юноша, — всей душой надеюсь, что так и будет.

— Обновленные небеса и обновленная земля, — откликнулся Мессенджейл и дружелюбно рассмеялся, но молодые люди лишь посмотрели на него пристально, отчужденно. Они не очарованы им и никогда не будут очарованы. Бедные дети в джунглях. Все эти напыщенные курсы истории, управления и экономики не дают им никакого представления о том, что составляет суть рода человеческого: трепетная юность отказывается понять, что в этом мире всегда будут существовать пути, ведущие к власти, и что человек, просто уже потому, что он человек, всегда будет стремиться попасть на эти пути, ибо никакие другие человеческие усилия не принесут столь волшебного, столь соблазнительного вознаграждения…

— Мардж! Не может быть, прямо как в старое доброе время у домашнего очага! — воскликнул подошедший к столу Мидоуларк Уолтере. Выразительные, как у таксы, глаза и приплюснутый мясистый нос придавали ему еще более взволнованным а добродушный вид, нежели прежде. Теперь он уже подполковник, служит в отделе у Сомервелла. Пожалуй, они все-таки умудрятся, несмотря ни на что, проиграть войну. После короткой шумной болтовни Уолтерс пригласил Мардж к своему столику повидать Айрис и ее сестру. Мужчины встали, и в тот же момент молодой Дэмон, взглянув на часы, сказал:

— Нам надо идти, милая.

— Куда? — быстро спросила Томми.

— Я пообещал двум друзьям, что мы встретимся с ними и одном месте.

— А сюда они не могут прийти?

Донни нежно улыбнулся:

— Видишь ли, я думаю, что там они будут чувствовать себя уютнее — там совсем не так сверхвеличественно, как здесь.

Мэрион тоже встала. Донни наклонился, чтобы поцеловать мать. Томми взяла его руки в свои.

— Я увижу тебя завтра, дорогой? Дедушка надеется, что мы могли бы…

— О, конечно, конечно.

— Почему бы паи не позавтракать вместе? Если ты вовремя проснешься…

— Отлично, — ласково улыбнулся юноша. Его волосы были не длиннее разрешенных уставом, отчего он казался очень молодым и беззаботным. — Я изменил свой распорядок, — сообщил он матери. — Теперь я встаю рано.

Быстро и решительно попрощавшись с Мессенджейлом, молодые люди пошли к выходу сквозь море галунов и золотого шитья: девушка с несколько робким видом; молодой Дэмон, высокий и уверенный в себе, — с чуть-чуть вызывающим. Томми проводила сына таким взглядом, словно тот должен был войти в горящее здание. Потом парочка скрылась из виду, и Томми снова повернулась к столу. Лицо ее слегка подергивалось, глаза были полны слез.

— Так, — сказала она и, чтобы скрыть нахлынувшие чувства, крепко стиснула руки на краю стола. Лицо ее слегка покраснело. Томми была одета в ярко-синий костюм, оттенявший темную медь ее волос и зеленые глаза; на шее был повязан лимонно-желтый шелковый шарф. Она казалась гордой, восхитительной и… совершенно беззащитной. В этот миг Мессенджейл понял, почему он сел за этот столик и оставался здесь, слушая непоследовательную, бестолковую болтовню, прерываемую появлением новых лиц.

— Так, — повторила Томми. — Кажется, я становлюсь сентиментальной. Глупой сентиментальной старухой.

— Что вы, вовсе нет, — тихо произнес Мессенджейл. — Ничего похожего.

— А хоть бы и да, мне все равно. Эта проклятая, грязная война! — Томми окинула зал поразившим Мессенджейла стремительным, испепеляющим взглядом. — Посмотрите на них. Только беспристрастно… Глотают шотландское виски и бербон как отвратительные жабы, улыбаются тоже как жабы…

— Сегодня их праздник, — ответил Мессенджейл.

— Я все знаю об их праздниках. Им-то не придется отправляться за океан, навстречу пулям и шрапнели. О, нет, о них обо всех позаботились, все они приняли меры предосторожности…

— Некоторым придется. А некоторым — нет. Она упрямо покачала головой.

— Да. Но большинству не придется. — Отпив глоток, Томми поставила бокал на стол и посмотрела на Мессенджейла: пристальный угрожающий взгляд, от которого ему сделалось не по себе. Что-то она сейчас скажет?

— Не думаю, чтобы вы могли это сделать, а? — спросила она.

— Мог бы сделать? Что именно?

— Так, чтобы его не послали в Англию. В Восьмую армию.

Мессенджейл поднял брови.

— О, дорогая, мы едем туда, куда нас посылают.

— Некоторые из вас едут. А некоторые — нет, — повторила Томми его слова. — Большинство ухитряется получить тепленькое местечко, славное благодатное местечко на берегу Потомака… — Оркестр заиграл «Бедняжку Баттерфляй». Мелодия звучала мечтательно и слащаво. Выражение лица Томми мгновенно изменилось, ее губы задрожали. — Пожалуйста, Кот, ну, пожалуйста. Во имя прошлого. По любой причине или вовсе без причин. Нажмите на тайные пружины, используйте все свои связи, порвите предписания или приказы, уж не знаю, что в таких случаях делают… Господи, сделайте же что-нибудь!..

«Сейчас она расплачется», — подумал Мессенджейл. Сумасбродная маленькая дикарка Томми Дэмон вот-вот совершенно потеряет самообладание, и начнется сцена, прямо здесь, посреди «Статлер-бара». Однако Томми сдержалась. Ее голос оставался спокойным, губы больше не дрожали.

— Он — это все, что у меня есть, Кот. Клянусь, он — это вся моя жизнь. Ничто больше не имеет для меня значения. Кроме этого мальчика, ничто… Ничего не могу поделать с собой, — продолжала она после короткой паузы. — Раньше я испытывала такое презрение к женщинам, которые вымаливают что-то или плетут интриги. Ирен Келлер, Кей Хартинг, прохвостка Резерфорд. Помните их? Попустительствующие пороку соблазнительницы, интриганки и просительницы… А теперь я поняла: я точно такая же, как они. Такая же. Я готова на все! И нет, слышите, нет такого преступления, которое бы я не совершила, для того чтобы моего мальчика оставили в Штатах… Не верите? — спросила она, слабо улыбнувшись. — Тогда испытайте меня. Попросите у меня что-нибудь. Я исполню вашу просьбу, не колеблясь и не терзаясь угрызениями совести. Понимаете?… знаю, — помол чаи, продолжала она, — я позорю армию, веду себя неподобающим жене офицера образом. Я понимаю это.

— Я не донесу на вас, Томми, — сказал Мессенджейл.

— Пожалуйста, Кот, — прошептала она, — сделайте так, чтобы он остался здесь, на родине…

Настойчивая и мучительная мольба в ее голосе и неприкрытое страдание, сквозившее в глазах, казалось, могли поколебать даже насыщенный табачным дымом воздух вокруг них. На какой-то миг Месссенджейл мысленно представил себе несбыточные картины: он и Томми путешествуют на теплоходе, останавливаются в номере отеля на берегу залива, присутствуют на официальных приемах в Вашингтоне… Но затем эти нелепые видения исчезли. Это невозможно. Совершенно. Слишком уж много препятствий на их пути, и не последним из них…

— …Но ведь есть Сэмюел, — вырвалось у него, хотя он и сам не представлял себе, что именно хочет сказать этим.

Томми резко махнула рукой.

— Он спасает мир от желтой опасности. А может быть, он всего лишь Черный рыцарь. Сэр Мордред[74] или что-нибудь в этом роде. Теперь он генерал. Долго ждал, но все-таки дождался этого звания. Он всегда был уверен, что станет генералом, и вот теперь стал им. О боже!.. — Томми оперлась подбородком на руку. Ирония и гнев на ее лице сменились подавленностью и печалью. — Я делала то, что он хотел, а он хотел меня. Теперь я понимаю, так было всегда. Он всех заставляет делать то, что хочет.

«Не всех, далеко не всех», — подумал Мессенджейл, но промолчал.

— И в Моапоре произошло то же самое, — продолжала Томми, — он заставил всех делать то, что хотел, независимо от того, хотели они делать это или нет. Вполне возможно, что он попросту сказал этим противным маленьким японцам броситься в океан, и они все бросились. Он просто заставил их смотреть на себя как на их кривоногого императора, вот и все. Искусство командования. Меня тошнит от этого, прямо выворачивает… — Она снова подняла голову, в ее глазах пылало бешенство. — Клянусь, если с моим мальчиком что-нибудь случится, я…

Она осеклась, отвела возбужденный взгляд в сторону. Мессенджейл вставил сигарету в свой длинный гагатовый мундштук, предложил сигарету ей. Он не испытывал и тени того страха, который пожирал Томми. Глядя на ее опущенные перед огнем спички веки, Мессенджейл подумал: «Мой сын. Этот юноша мог бы быть моим сыном, нашим сыном, и тогда мы не сидели бы здесь, как сидим сейчас. У нас был бы загородный дом в Майере, а сын учился бы в Вест-Пойнте или, может быть, в… И она знала бы, как очаровать начальника штаба, и Хэнди,[75] и Макнейра;[76] она знала бы даже, как справиться с Джинни, ведь они во многом очень похожи друг на друга…» Его снова разобрал сухой внутренний смех: чары Томми были настолько неотразимы, что иногда ей удавалось даже его превращать в мечтателя.

— Послушайте, я попытаюсь сделать то, что в моих силах… — начал было Мессенджейл, но на ее лице застыло выражение такой глубокой безутешности, такого безмерного горя, что он замолчал.

— Этой войне не будет конца, — вяло, монотонно проговорила Томми. — Собственно говоря, это тысяча девятьсот восемнадцатый год, та же самая война, она и не кончалась. Нам лишь казалось, что она кончилась, а на самом деле она идет и будет продолжаться еще сто лет. Разумеется, мундиры, танки и самолеты будут другими, иными станут и разговоры о целях и задачах войны, но в палатах госпиталей будут лежать такие же изуродованные, задыхающиеся люди; по умершим будут устраиваться такие же немноголюдные и никому не нужные поминки. А война будет продолжаться и продолжаться, потому что мы не в состоянии расстаться с ней. Мы любим войну больше всего на свете… Вы знаете идиотов, которые вечно ноют: «О, если бы начать жизнь сначала?!» — продолжала Томми. — Так вот, я присоединяюсь к ним. Клянусь, я не повторила бы ни одного шага, пройденного в прошлом. Ни одного. Я бы вышла замуж за богатого человека — крупного издателя или нефтяного магната и с головой погрузилась бы в деньги, семейные дела и привилегии так, что меня не достал бы никакой удлиненный подрывной заряд…

«И обнаружили бы, дорогая, что ничего у вас из этого не получилось, — чуть было не сказал Мессенджейл. — Реальность все равно добралась бы до вас. К тому же, если вы желаете тешить себя несбыточными мечтами, то должны быть готовы заплатить соответствующую цену. А вы этого не сделаете».

— Да, это было бы славно, — произнес он вслух.

— Ну, так чего же вы хотите, Кот? — Вопрос озадачил, почти испугал Мессенджейла. Теперь Томми смотрела на него откровенно пристальным взглядом и казалась еще более привлекательной, чем прежде, если только такое было возможно. — Вот вы сидите, такой спокойный и жизнерадостный. Неужели жизнь для вас столь ясна, столь полна смысла? Неужели вы действительно так уверены в себе? Неужели вы никогда не просыпались ночью со вспотевшими ладонями и сжавшимся от ужаса сердцем? — Она ни на секунду не отрывала своего ужасного взгляда от его глаз. — Да, наверное, с вами такого не происходит… А со мной случается. Видит бог, случается. Скажите, Кот, у вас никогда не возникает желания перебить все окна, перевернуть все вверх дном, вырваться из всех этих идиотских и прогнивших «соблюдай правила игры», «неси свой крест» и тому подобных установлений? Какой смысл во всех наших устремлениях и в соблюдении этих условностей, если, лак сказано в библии, все станет прахом и все мы уйдем во мрак? Неужели мысль об этом никогда не побуждает вас попытаться как-то изменить все это?…

С Мессенджейлом происходила удивительная вещь… Завороженно глядя в ее изумрудные глаза, он ощутил — всего лишь на миг, равный удару сердца, — как его охватила тоска по иной жизни, в которой нет низкопоклонства, махинаций и интриг, которая свободна от тревог, неустанных попыток, бесконечных начинаний, разочарований и того напряжения, с каким заставляешь робкие, или глупых, или откровенно враждебно настроенных людей видеть вещи так, как видишь их ты сам… Потом это ощущение пропало, растаяло, словно облачко в жаркий солнечный полдень, и Мессенджейл спросил, улыбнувшись:

— Но кто же в таком случае будет делать все то, что сейчас делается?

Томми опустила глаза. Мессенджейл понял, что она ничего больше не скажет. В следующую минуту он увидел, что к ним приближается Колдуэлл.

— Томми, мне придется сегодня вечером вернуться на службу, — сказал он. — Джин сообщает, что есть вопросы, требующие безотлагательного решения. — Заметив, что дочь возбуждена, Колдуэлл, нахмурившись, взглянул на Мессенджейла. — Ну, ну, дорогая, — он похлопал Томми по руке, — ты не должна выходить из себя по всякому поводу. В том, что мальчик захотел увидеться кое с кем из своей компании, показать девушку, нет ничего особенного…

Томми стремительно кивнула головой и сказала:

— Ничего, папа. Я успокоюсь.

— Посмотри на Мардж, у нее три сына…

— Да, но Гарри майор химических войск, Бенджи слишком молод, чтобы пойти на войну, а Джои надежно запрятан в Вест-Пойнте.

— Дорогая…

— А что, разве не так? Не так?

Несколько секунд Колдуэлл печально смотрел на дочь.

— Ты сама знаешь, дорогая, что это не так, — сказал он наконец.

Томми снова потупилась. Ее перчатки превратились в бесформенный ком.

— Знаю, — проговорила она тихо. — Я знаю, что говорить так — просто подло. — Она посмотрела на потолок. — Мардж — замечательная женщина, а я дрянь.

— Тебе не следует так взвинчивать себя…

Мессенджейлу пора было идти. Колдуэлл и Томми еще долго говорили о Донни, об этом высокомерном, дурно воспитанном парне. Тот миг — особенный миг откровений и неожиданностей — прошел. Пора было уходить, пройти по широким величественным авеню и найти утешение в просторных спокойных комнатах, где хранились карты, диаграммы, разведывательные сводки, оценки сил противника, организационно-штатные расписания и табели вооружений, — все то, что отбрасывало на жизнь людей густую тень, непоправимо изменяло их судьбы…

— Мне надо идти, — сказал он, поднявшись. — Благодарю за приглашение присоединиться к вашей компании, генерал. — Они обменялись рукопожатием. — Томми, я получил исключительное удовольствие. Как всегда.

Ее взгляд был отсутствующим, усталым.

— До свидания, Кот.

Пока Мессенджейл шел через бар к выходу, Колдуэлл говорил дочери:

— Завтра утром мальчик будет в полном твоем распоряжении. Почему бы тебе не сходить сегодня в кино, сейчас показывают новую картину. А часов в одиннадцать вернусь домой и я…

Глава 4

— Что я люблю больше всего, так это торт из взбитых яичных белков, сливок с сахаром и лимонных корочек, — заявил Бен Крайслер. — Или нет, слоеный вашингтонский торт! И совсем не потому, что я ура-патриот, я отнюдь не принадлежу к ним… Этакий, со свежим тягучим желтым кремом и шоколадными завитушками по всему верху. Боже, что за десерт! У тебя еще не текут слюнки, Сэм?

— Ох, уж эти мне янки! — возмутилась Хэлли Бёрнс. — Только и думают о сладостях.

— А вот и нет. — Бен бросил на нее радостный взгляд. Просто это все, о чем я могу думать в данный момент. В другое время я думаю о кинокартинах… о разных вещах… например, о…

— Не надо, не надо, я догадываюсь, — перебила его Хэлли, стройная интересная девушка с красивым свежим лицом и бойкими фиалковыми глазами. — Если речь идет не о попойке, то, значит, о юбках.

— Я грубиян и хулиган, — согласился Бен, — большая крыса с хвостом закорючкой.

— Вы просто черт рогатый.

— Это только так кажется, потому что он далеко от дома, — заметила Джойс Тэнехилл. — В действительности же американские мужчины самые покорные создания на свете.

— Ха! Вы только послушайте ее!

— Но это же правда! Что бы их жены ни сказали, они все делают. Жены водят их как собачек, на привязи.

— Медицинская сестра Тэнехилл, вы забываетесь! — воскликнул Бен.

— Так точно, сэр, — дерзко ответила она и шутливо отдала честь обеими руками.

— Водят, но только не меня, — громогласно объявил Бен. — Я в своих владениях всегда был царем. Мое слово было непререкаемо. Правду я говорю, Сэм?

— Абсолютно.

— Слышите? Сэм ни разу не соврал за всю свою жизнь. Он видел меня и в самые лучшие, и в самые худшие времена.

— Что ж, значит, мне удалось видеть вас только в ваши худшие времена, — находчиво заметила Хэлли и начала просеивать песок сквозь свои длинные, изящные пальцы.

Дэмон улыбнулся, снова смежил веки. Веселые голоса, доносившиеся до его слуха, стали безличными. На песчаный берег около них, шурша, набегали легкие безобидные волны: «шо-уа-а, шо-уа-а»; нежные лучи солнца приятно ласкали лицо. На поле, позади узкой песчаной полосы, несколько энергичных офицеров штаба дивизии шумно играли в софтбол,[77] а еще четверо медленно бродили по мелководью под крутыми обрывами из песчаника в поисках ракушек. Австралия. Зеленая очаровательная страна. Приятно было лежать здесь, оцепенев как ящерица, распростершись под солнцем на теплом песке, и набираться от него сил. Как кто же это? Как тот, кого победил Геркулес. Он схватил его, оторвал от земли и держал так до тех пор, пока не иссякли его силы. Как же его имя? Сэм так и не смог вспомнить. Но ассоциация была верной: все счастливейшие моменты своей жизни он проводил именно так, лежа на зеленых лужайках, в гамаке, на берегу реки…

— А что это у вас на пятке? — спросила Бена Хэлли Бёрнс. — Вон те безобразные незажившие красные дырки?

— Вот эти? — Бен наклонился к своей пятке. — Это укусы песчаных блох, мэм, или чиггеров, как мы называем их у себя на севере. — Раздался общий смех. Польщенный Бен самодовольно посмотрел на всех. — А вы знаете, девушки, должен признаться, в болотах было не очень-то весело. Ни соуса бигардия, ни салфеток в столовой… Да что там, вы только представьте себе, полы в офицерском клубе даже не были натерты!

— Ох, какой же вы актер!

— Нет, правда! Выжили только самые жестокие. — Он выпятил нижнюю челюсть, пародируя грозных и безжалостных армейских офицеров. — Мы все стали там рычащими зверьми… — Наклонившись, он неожиданно ухватил зубами бедро Хэлли.

— Бен! Перестаньте! — вскрикнула она и, шлепнув его рукой, откатилась в сторону. — Вы с ума сошли!

— Вот это правильно, сестра.

— Вокруг же люди! — возмущенно продолжала она.

— Только Сэм. А старина Сэм никому не расскажет. Он еще не пришел в себя после тропической лихорадки. Правда, Сэм?

— Угу.

Бен перевернулся на живот, его плечи уже стали ярко-розовыми.

— Послушайте, а как насчет того, чтобы пойти в кино вечером?

— Красота! — воскликнула Хэлли. Она широко раскрыла свои фиалковые глаза, как это делала в моменты, когда намеревалась сказать что-то такое, по ее мнению, необычно умное или удивительное. — А вы знаете, Бен, я просто не могу представить себе, что вы полковник.

— Это почему же?

Она пристально посмотрела на Бена.

— У вас недостаточно чванства. Все наши полковники — надутые индюки.

— Что это означает?

— Напыщенные ничтожества, вот что это такое, — пояснила Джойс. — Самодовольные типы.

— Это потому, что вы видите меня только во внеслужебное время, — напомнил Бен. — Отдыхающим и не влюбленным. На службе я ужасно злой человек. «Грозный Крайслер» — так меня называют в дивизии. Как же, только вчера я обнаружил у двух солдат потускневшие ушки для шнурков на ботинках. Я приказал выпороть солдат и натереть им спины солью.

— Выпороть и натереть солью! — воскликнула Хэлли. — Это все равно что хорошая отбивная…

— Так, собственно, и было. Позже мы приготовили из трупов нечто вроде студня.

— Бенджи, перестаньте!

— Но это же сущая правда.

— Нет, вы только послушайте его! — расхохоталась Хэлли Бёрнс. — Прямо-таки скваттер с Коллинз-стрит… Но все равно вы не полковник. Держу пари, что вы проходимец, как тот тип, которого поймали в Аделаиде. Он расхаживал там с тремя звездами на погонах. Домогался денег. А потом совершил ошибку в чем-то, засыпался и его забрали… — Она вздохнула и, тряхнув головой, отбросила назад свои роскошные рыжие волосы. — Хоть и не долго, но весело пожил…

— Если вы считаете меня шарлатаном, — возразил Бен, — то посмотрите на Сэма, разве кто-нибудь подумает, что он новоиспеченный генерал?

— О, Сэм — это совсем другое дело, — сказала Джойс Тэнехилл.

— Почему же это?

— Не знаю… — На какое-то мгновение ее темно-карие глаза с чистой, как осеннее небо на родине, радужкой остановились на Дэмоне. — Рядом с ним мечтаешь совершить что-то благородное, возвышенное.

— О, боже, — усмехнулся Бен. — Только потому, что он немного похож на Гарри Купера[78] с его прической ежиком…

— Нет, дело не в этом. — Опершись на руку, Джойс снова посмотрела на Дэмона. Эта высокая девушка с гладко причесанными волосами золотистого цвета умела пошутить, однако на этот раз ее взгляд был испытующим и очень серьезным. Дэмон почувствовал, что сердце его медленно сжалось. — Он выглядит как человек, с которым можно поделиться всеми своими заботами и печалями.

— Медицинская сестра Тэнехилл, вы снова вышли за рамки! — заявил Бен.

— Слушаюсь, сэр!

— И что же, я рассеял бы их? — спросил Дэмон. — Все эти заботы и печали?

Она снова бросила на него испытующий взгляд и быстро покачала головой; в знак отрицания или изумления, он не понял. Она немного отвернулась, и он смог рассмотреть ее. У нее был изящный высокий лоб, широкие скулы и большие карие глаза, видевшие мир не слишком сложным и не слишком жестоким. Каким утешением был, наверное, этот спокойный взгляд для Мил-лиса, Боретца и для других раненых, доставленных сюда на самолетах из Кокогелы! Каким мучительным и печальным утешением должен был явиться для них этот уголок земли, свободный от мерзости и отчаяния, от бессмысленного кровопролития, этот зеленый остров доброты и покоя…

Дэмон потер глаза и всмотрелся в морскую даль. На всем вокруг еще лежала пелена нереальности, как в начале приступа лихорадки, но теперь это была более прозрачная пелена. Он так и не смог избавиться от этого ощущения. Его всегда глубоко возмущал, почти бесил такой быстрый и резкий переход от грязи и запустения, от смерти и мучительных решений к столь же непривычному миру свежего белья и чистых простыней, бифштексов с яйцом, светлых, прекрасно меблированных комнат и хорошеньких женщин. Бог свидетель, ему следовало бы привыкнуть к таким переменам, но он не может и никогда не привыкнет. Бен совсем иной человек. Если с Беном что-то произошло, он воспримет это как должное и больше не станет разговаривать об этом. Бой, пикник на пляже, вечеринка в баре — Бен переходил от одного к другому без лишних слов, легко, охотно. А вот он, Дэмон, никогда не принимал все так просто. Ошеломленный, чувствуя себя виноватым в чем-то, он целыми днями думал о том, что не имеет права вот так, в мгновение ока оказавшись в таком легкомысленном изобилии, вести праздный и легкий образ жизни. А вот на этот раз такое состояние, усиленное лихорадкой и всем фурором, сопутствовавшим взятию Маопоры, было сильнее, чем когда-либо…

* * *

В отеле Леннона всегда толпились оживленные, сверкающие показным блеском наблюдатели, корреспонденты и политиканы. Они хотели посетить фронт в Моапоре, или в Буне, или в Саламоа; им не терпелось присутствовать на смотрах, на церемониях вручения наград и штабных конференциях; они все жаждали побеседовать с Печальным Сэмом Дэмоном. Их совершенно не интересовала цена этой победы: ни базовые госпитали, переполненные больными тропической лихорадкой и ранеными, ни ничтожность средств и сил, выделенных на этот театр военных действий. Здесь свершилась победа, причем неожиданная, самый яркий эпизод в их разъездах с ознакомительными целями, и они толкались повсюду, требуя обедов, конференций, интервью. С несколькими первыми из них Дэмон охотно побеседовал, но, когда обнаружил, что они не имеют ни малейшего желания обсуждать или искать пути к разрешению насущных проблем, что они заинтересованы не в правде о затяжной войне с жестоким, изобретательным противником, а в иллюзии о дешевой и легкой победе, что они ничего и знать не хотят о героических подвигах плохо снаряженных и массами погибавших солдат, а вместо этого настойчиво интересуются им самим как знаменитостью мелкого масштаба, он постарался как можно меньше попадаться им на глаза.

На третий день пребывания Дэмона в Брисбене Макартур прислал за ним. Оставив в баре при гостинице рассерженного Бена, Сэм поднялся в персональном лифте в апартаменты главнокомандующего. В оклеенном веселенькими обоями небольшом фойе он позвонил, чувствуя себя взволнованным и сердясь на себя за это.

Макартур ожидал его в своем кабинете, стоя у одного из окон и читая какие-то донесения. С тех пор как Дэмон видел его последний раз на Лусоне, он сильно изменился: удлиненное и горделивое лицо его вытянулось еще больше, высокий лоб покрылся морщинами, губы, которые, как помнились Дэмону, были полными и довольно подвижными, теперь почти высохли, превратились в длинную жесткую линию, резко поворачивающую вниз у уголков рта. Это было лицо раздражительного, обремененного заботами человека…

Дэмон отдал честь и доложил:

— Сэр, полковник Дэмон, четыреста семьдесят седьмой полк, явился по вашему приказанию.

— Дэмон. — Макартур едва заметно улыбнулся и, пожав ему руку, указал на длинную, обитую кожей кушетку. — Садитесь, садитесь.

Дэмон сел, несмотря на то что генерал продолжал стоять. Быстрые, похожие на птичьи глаза Макартура смотрели на него в упор, и Дэмон в свою очередь уставился на него, стараясь выглядеть заинтересованным, почтительным и непринужденный. Дэмон знал о многочисленных оттенках приветствий Макартура: от небрежного кивка и неразборчивого отрывистого мычания в ответ на отдание чести до дружеского похлопывания по обоим плечам и громкого восклицания: «А, товарищ по оружию!» По-видимому, Дэмон занимал какое-то среднее положение: он но попал ни в категорию не пользующихся доверием подчиненных, но и ни в коем случае в категорию тех, кого называли «человеком Макартура». «Это из-за папы, — подумал Дэмон, — и потому еще, что я отказался от предложения Мессенджейла, там, в форту Гарфилд…»

— Дэмон, я горжусь вами, — сказал генерал, расхаживая взад и вперед перед ним. — Вы прибыли туда по своему желанию и исполнили свой долг. Вы сделали намного больше того, что сделали другие.

— Сэр, — ответил Дэмон, — мне будет приятно сообщить об этом солдатам. Это их заслуга.

Макартур бросил на него пристальный взгляд и продолжал:

— Как я понимаю, вы включены в список первых кандидатов на получение звания генерала.

— Эйкельбергер?

— Так точно, сэр.

— Отлично. — Генерал повернулся и, взявшись рукой за подбородок, уставился на висевшую на стене большую карту западной части Тихого океана. — Решающая операция. Решающая. Я должен был занять Моапору. Кажется абсурдным, не так ли? Столько тысяч миль, такое огромное водное пространство… — Он резко повернулся и пронизал Дэмона острым взглядом. — Вы понимаете, почему это было необходимо?

— Да, сэр, — тихо ответил Дэмон.

— Я знаю, о чем вы думаете. Мастерства в этой операции не так уж много, правда? Бестолковые фронтальные удары. Но другого выхода не было. Никаких десантных средств, слабое воздушное прикрытие, а военно-морской флот… — Он потер шею. У него были длинные волосы, довольно лохматые на затылке. — Так вот, что было в Моапоре, больше не повторится. Теперь я снова могу прибегнуть к искусным обходным маневрам. У меня уже заготовлено кое-что. Еще до конца этого года Ямасита и его друзья получат кое-какие сюрпризы. — Неожиданно он попросил: — Расскажите мне о пятьдесят пятой.

— Сэр, это хорошее соединение, но люди очень истощены и устали. Наши медики докладывают, что семьдесят процентов личного состава больны малярией в скрытой или активной форме. Они нуждаются в продолжительном отдыхе и восстановлении сил. — Дэмон сделал паузу. — Я считаю, что на отдых нужно минимум четыре месяца, возможно, даже шесть.

Макартур снова начал ходить взад и вперед.

— Боюсь, что это невозможно, Дэмон. Просто невозможно. Правда, мне обещали сорок первую и восемнадцатую, дивизию Свонсона. Вы знаете его?

— Так точно, генерал. Я служил с ним в Беннинге в Бейлиссе.

— Говорят, это хорошая дивизия. Превосходно организована, имеет хорошо сколоченный штаб. Ну что ж, посмотрим. Одному богу известно, как сильно мне их недостает! — Глубоко засунув руки в карманы, прищурив глаза, он снова начал ходить взад и вперед. — Три дивизии, обещаны еще две. Возможно. Пять дивизий, для того чтобы отвоевать Новую Гвинею, острова Адмиралтейства и Филиппины! — Он покачал головой. — Чем они там думают, разве это возможно такими силами? Пять дивизий! Сейчас мне необходимы морские десантные части, авиагруппы, транспорты и инженерные батальоны… — Его губы напряженно опустились. — Все получили их: у Нимица они есть, Эйзенхауэр тоже имеет их, они накапливают силы и средства в Норфолке и Плимуте, в Оране и Пирл-Харборе и во многих других местах. Повсюду, кроме Австралии…

Макартур повернулся, Дэмона поразил нескрываемый гнев на морщинистом, вытянувшемся лице главнокомандующего.

— Вы знаете, кого они прислали сюда? Ханцикера! Да, да! Священника. Прочесть мне проповедь о том, что главные усилия должны быть направлены на борьбу с Германией. Объяснить мне, что здесь второстепенный театр военных действий. Как будто я полностью еще не осознал этого. И я должен был стоять вот на этом самом месте и на протяжении двадцати минут выслушивать этого идиота с собачьей мордой! О боже, куда ушли былые дни во Франции, Дэмон, когда страна нас поддерживала, когда ею управляли компетентные, принципиальные люди… Нет, это невыносимо! Невыносимо! Скажите, Дэмон, неужели я навсегда обречен возглавлять безнадежное дело? Второстепенное, обреченное на неудачу дело?

Сэм начал было говорить что-то, но сразу же замолчал. Макартур не ждал ответа. Он продолжал расхаживать взад и вперед, взад и вперед, тихо и горько гневаясь на засилье в Вашингтоне посредственностей, дураков, льстецов и подхалимов, мелких мстительных тиранов, которые ставят свою личную неприязнь, свое стремление сделать карьеру выше благосостояния и безопасности величайшей страны в мире. «Да, — подумал Дэмон, наблюдая за худощавой фигурой, гордым, красивым профилем и сверкающими глазами Макартура. — Но когда ты был начальником штаба армии США и подполковник Джордж Кэтлетт Маршалл скромно обратился с просьбой назначить его на строевую должность в войска, ты отправил его работать в трудовые лагеря для безработных, в жалкий старый форт Скревен, где был расквартирован всего один батальон, а затем послал в Чикаго старшим преподавателем в части иллинойской национальной гвардии… Так кто же был тогда благородным человеком?»

Макартур многозначительно направил на него свой указательный палец.

— Дэмон, мы еще можем проиграть эту войну!..

— Я сознаю это, сэр.

— Вы сознаете? Слава богу, что хоть вы сознаете. Другие даже отдаленно не представляют себе этого… Вы только послушайте, о чем они говорят там, сидя за круглым столом на какой-нибудь конференции и мямля что-то друг другу, а Кнудсен спрашивает их: «Кто хочет взять на себя производство пулеметов? Кто-нибудь из присутствующих хочет выпускать пулеметы?» — Он угрожающе поднял руку. — Японцы могут выйти с Тимора, пересечь Торресов пролив и высадиться вот здесь, на острове Моретон, но я никогда не сдамся. Никогда! Я скорее умру. Если понадобится, я найду свой конец в каком-нибудь решающем бою…

Дэмон наблюдал за тем, как Макартур вышагивает по комнате. Все это выглядело как-то неестественно: слишком грозно, вновь повернулся к нему.

— Я знаю, как называют меня там. Думаете, не знаю? «Запасник Дуглас», — произнес он тихо, и углы его рта опустились. — Вы думаете, я не слыхал, как шепчутся об этом, не видел надписей на заборах?… Я ушел, подчиняясь недвусмысленной директиве президента, а не по каким-то другим мотивам! — Его голос звенел в просторном светлом кабинете. — Я подчиняюсь приказам. А вы, Дэмон?

— Да, генерал.

Макартур выбрал на столе трубку с длинным черенком из стержня кукурузного початка, задумчиво повертел ее в руках, потом нацелился ею, как пистолетом, в грудь Дэмона.

— Колдуэлл. Ваш тесть. Какова его позиция в данном вопросе? — Дэмон поглядел на него, но ничего не сказал. — Выкладывайте, говорите откровенно.

— Я не хотел бы говорить от имени генерала Колдуэлла, сэр.

Макартур нагнул голову и быстрыми, резкими движениями начал вычищать из трубки нагар.

— А как вы, Дэмон? Каково ваше отношение?

Дэмон не поверил бы своим ушам; он не поверил бы, если бы не сидел здесь, на длинной кожаной кушетке, и не глядел на гордое вытянувшееся лицо, в эти жадно ждущие ответа глаза. Это несправедливо — задавать подчиненному такой вопрос; можно было только догадываться о безмерных душевных муках, которые вызвали его. Дэмон понимал, каким должен быть его ответ — такого ответа от него требовали традиции, почтительное отношение к старшим, дипломатический такт и его карьера, — тем не менее ему было трудно ответить, он не мог выдавить из себя нужных слов.

— …Я полагаю, это дело совести каждого, — тихо проговорил он.

— Вот как! А как поступили бы вы, Дэмон?

— Я не знаю, генерал. Мне никогда не приходилось бывать в такой ситуации.

— Конечно, нет. Но как вы думаете, что бы вы сделали?

Дэмон глубоко вдохнул воздух.

— Я думаю, что остался бы с солдатами, сэр.

Макартур резко повернулся и снова принялся вышагивать по кабинету.

— В таком случае вы набитый дурак. Неисправимый романтик и идиот. Как и все остальные. — Дэмон никак не отреагировал на эти слова. — В жизни происходят роковые, непредвиденные случайности, имеющие неизмеримо большее значение, чем моральное состояние полка или даже судьба армии… — Выпятив нижнюю челюсть, такую же острую, как и его нос, Макартур сжал зубами черенок трубки. — Ну что ж, я полагаю, это все.

Дэмон рывком поднялся и отдал честь. Генерал небрежно ответил. Сэм зашагал через комнату. Когда он подошел к двери, Макартур окликнул его. Он повернулся:

— Да, генерал?

— Натаскайте их, Дэмон. Погоняйте их как следует. Время имеет существенное значение.

— Сэр, я надеялся, что они получат настоящий отдых, так как…

— Это исключено. Планы не позволят.

— Слушаюсь, сэр. Если это необходимо…

— Это необходимо. Поверьте мне, совершенно необходимо. — Макартур продолжал стоять у окна, не сводя глаз с Дэмона. — Натаскайте их… Ведь вы, Дэмон, опытный солдат, не так ли? — добавил он странным предостерегающим тоном.

Посмотрев на главнокомандующего, Дэмон ответил не сразу.

— Трудно сказать, генерал, — наконец медленно произнес он. — Я не знаю, хороший я солдат или нет.

Макартур улыбнулся — горькой, невеселой улыбкой — и жестом отпустил его. Дэмон спустился в вестибюль со смешанным чувством облегчения, обиды, негодования, радости и уныния. В гостиной он увидел сгорбившегося над пустым бокалом Бена.

— Ну, как обстановка? — спросил Бен. Дэмон, надув щеки, ответил:

— Неопределенная. Весьма неопределенная.

— Не слишком понятно. Тебя освободили от должности?

— А знаешь, вполне могло произойти и это.

— Что же ты натворил, сорвал кокарду с его фуражки! Дэмон плюхнулся в стоявшее напротив кресло и вздохнул.

— Я только сказал ему, что он не должен был уходить от своих солдат с Батаана.

— Боже милостивый! А зачем, собственно, тебе это понадобилось? Я ведь тоже связан с тобой, об этом ты подумал? — Они рассмеялись, Бен жестом подозвал официанта. — У тебя такой вид, будто тебе повстречалось привидение.

— Нет, никаких привидений.

— Ну, так как же наши дела?

— Штормовые сигналы. Новая операция.

Широко раскрыв глаза, Бен медленно почесал голову.

— Ты шутишь.

— Боюсь, что нет.

— Какие части? Неужели наша дивизия?

— В том-то все и дело.

— Боже! Нет покоя бедным грешникам. — Они посмотрели друг другу в глаза долгим, пристальным, многозначительным взглядом. Затем Бен сказал:

— Что ж, давай повеселимся хоть сегодня… Что будешь пить? Джип здесь, э-э… просто как огонь.

— Вот и отлично! Сейчас самое время отведать его.

Бар «Виктория» был битком набит военными в форме армии нескольких стран. Панели, покрывавшие стены, были такими темными, что зал казался погруженным за линию горизонта из черного, как смоль, дерева; стены были расписаны видами пустыни и джунглей; из лабиринта листьев и переплетенных лиан на посетителей смотрели кенгуру, пушистые сумчатые, медведи, горные валлаби, большие сумчатые крысы.

— Обрати внимание на этих сумчатых, — заметил Бен. Ну и хитрецы: все запрятали в сумки, никакого тебе впечатления.

— Но ведь это только! у особей женского пола.

— Да у них и у мужских особей тоже все шиворот-навыворот.

Им подали заказанные напитки, и они подняли стаканы.

— За «Саламандру»!

Странным казался этот мир. Где-то там, на полуострове Хуон, солдаты еще сражались, шлепали по непролазной грязи, с отчаянием всматривались в колючие непроходимые заросли и на веки вечные проклинали джунгли. А здесь, на верхнем этаже, в одиночестве сидел в своем кабинете главнокомандующий, внимательно рассматривая карты и планы, мрачно размышляя о некомпетентных и мстительных начальниках в Вашингтоне и, что очень вероятно, о достойном сожаления недостатке преданности со стороны подчиненных; и здесь же, в этом и подобных ему барах, смеялись, спорили и пили больше, чем нужно, другие солдаты и женщины…

Дэмон вздохнул. Итак, он станет генералом. Если, конечно, Макартур не отправит его домой до этого. Как странно. В тысяча девятьсот двадцать четвертом, тридцать первом, тридцать восьмом годах это казалось ему немыслимым, не виделось даже в самых нереальных, самих тщеславных снах. Тем не менее он не испытывал в связи с этим никакого подъема. Разумеется, он был счастлив, потому что сидел здесь имеете с Беном, живой, невредимый, с обостренными чувствами, так остро воспринимая все окружающее. Но над всем этим в его сознании витало воспоминание об ужасной картине обширного кладбища в Моапоре, о могильном мраке длинных госпитальных палаток, о грудах снаряжения и запасов, гниющих на заболоченных просеках и полянах и Кокогеле, о дивизии, расположившейся палаточным лагерем на холмах позади залива Девой и с трудом пополняющей свои ряды молодыми парнями из Бруклина и Биг-Спринга, из Салипаса и Флетчер-Лендинга, парнями, которые не умели бесшумно проползти двести футов или быстро снять со спины и взять наизготовку оружие в темноте… Сидя здесь, в этом прокуренном шумном зале, и слушая Бена, рассказывающего ему историю о необычайно хитрых уловках Джексона в Мельбурне, с помощью которых он вывел с судна на берег ротного пса по имени Гогарти, Дэмон ощутил в душе старую, давно забытую боль: это огромное, рискованное предприятие, означавшее бессмысленную трату сил и материальных ценностей, несущее страдания, горе и разрушения, и теперь, в эту минуту, готовится снова увлечь его за собой и швырнуть в огнедышащую утробу войны… Да, он здесь, в этом дурацком шумном и уютном австралийском баре. Его рука, вот она, сжимает стакан, скользкий и холодный; сердце его бьется уверенно, успокаивающе; по его рукам и ногам разливается приятное тепло от алкоголя. Он жив, его плоть настойчиво и неразумно требует своего, а время торопится к своему концу…

Бен закончил свой рассказ: собака и Джексон, переодетый в австралийского докера, были разоблачены и задержаны. До сознания Дэмона начал доходить голос сидящего поблизости человека — британца, в этом голосе звучал авторитет двух минувших гордых и славных столетий.

— Лавочники, изобретатели, специалисты по производительности труда, «толкачи» — это все правильно. Никаких возражений. Но в бою, там, где им пришлось столкнуться с тысячью стратегических и тактических дилемм, — нет! Это им просто не дано, вот и все…

Дэмон обернулся. Британский полковник с тупым, румяным лицом и аккуратным пробором на голове, наклонившись вперед, разговаривал с другим офицером и двумя женщинами: медицинской сестрой американской армии и девушкой в голубом платье, выглядевшей встревоженной я расстроенной.

— Но ведь здесь Джойс, она же янки, разве вы не знаете? — воскликнула девушка с приятным австралийским акцентом уроженки Лондона, указывая на медицинскую сестру.

— Да, я знаю. Я вовсе не хочу ее обидеть. — Зубы под усами британского полковника казались костяным белым заборчиком. — Это вопрос национальной одаренности, разве вам не понятно? Национальные качества, результат воспитания… О чем тут спорить? Вы согласны? Это же святая правда. Грузовики, склады снабжения, организация перевозок, горючее, боеприпасы — это у них все на высшем уровне. Американская деловитость. Если бы премьер-министр соображал что-нибудь, он просто настоял бы на том. чтобы американцы взяли на себя обеспечение снабжением, а нам дали возможность позаботиться о руководстве военными действиями. Это единственно правильное решение…

— Ты только послушай его, — заметил Бен, сверкнув глазами. — Этот тип становится невыносимым, и моему терпению может наступить конец.

— Спокойно, Бенбо. Не видишь разве, он явно перебрал…

— А мне наплевать! Пьяный или трезвый, но он дурно пахнет. Я пришел в этот знаменитый бар не для того, чтобы выслушивать этакое…

— …В конце концов, — продолжала австралийская девушка, — янки прибыли сюда оказать нам помощь в обороне, и я не понимаю, почему надо кусать руку, которая вас кормит…

— Вот именно, я и говорю об этом. Рубить дрова и носить воду. Но что касается военного искусства…

— Но, сэр, — запротестовала медицинская сестра, — наши войска сражались там, на территории Папуа, и побеждали…

— Господи помилуй, Папуа! Тоже мне сражение! Это только подтверждает мои слова. И они еще набрались нахальства выдавать это за победу! Этот фарс…

— Этого, кажется, достаточно! — решительно произнес Бен.

— Послушай, Бен…

Но Крайслер уже был на ногах и шел к столику, за которым сидел англичанин. Дэмон поднялся и последовал за ним, задаваясь вопросом, чем все это может кончиться: дракой, извинением или примирительным «еще по одной»? Бен всегда ввязывался в подобные истории: в поездах, придорожных закусочных, на пароходах; казалось, ему были необходимы такие столкновения, чтобы подогревать в себе этот беспрестанно толкающий его к спорам дух противоречия. «Чего доброго, — подумал Дэмон, — в результате всего этого нас обоих отошлют домой, на одном и том же тихоходе, во Фриско».

— Добрый вечер, дамы, — подойдя к столику, произнес Бен и поклонился.

Лица сидящих за столиком удивленно обратились к нему. Бен пристально посмотрел на британского полковника:

— Знаете, приятель, вы становитесь довольно несносным. Англичанин скользнул по нему взглядом.

— Не вполне уверен, что вас это касается.

— Ваши слова только что убедили меня в обратном.

— Подслушивали, да?

— Откровенно говоря, я старался не слышать вас, но, увы, мне не удалось это.

Второй британский офицер, майор, произнес предостерегающе:

— Ронни…

— Нет, нет! — Полковник отмахнулся рукой. — Я хочу продолжить разговор.

— Насколько я понимаю, — монотонным голосом продолжал Бен, — вы считаете, что операция в Моапоре была фарсом. Я правильно понял?

— О! — Англичанин снова оскалил свои лошадиные зубы. — Один из «героев», надо полагать.

За соседними столиками воцарилась тишина, слышался только гул голосов у стойки.

— Это верно, приятель, — ответил Бен. — Один из героев.

Англичанин презрительно улыбнулся и посмотрел на своего компаньона, затем на девушек. Не сводя с них взгляда, он произнес:

— В сущности, по-моему, мы еще не знакомы…

Бен молниеносно схватил англичанина за мундир и рывком поднял его на ноги. Стул, на котором тот сидел, с глухим шумом опрокинулся назад. Англичанин оказался на три дюйма выше Бена и, видимо, фунтов на тридцать тяжелее, но Бен действовал так быстро, что англичанин едва перевел дыхание. Продолжая крепко держать его — их лица находились всего в нескольких дюймах друг от друга, Бен рявкнул голосом, который прозвучал как сигнальный горн:

— Надо встать, когда к вам обращается равный в звании офицер!

Теперь поднялся и второй офицер, и Дэмон, готовясь к бою, направился к нему. Однако полковник, который вывел Бена из равновесия, был настолько потрясен таким оборотом событий, что смог только угрожающе прореветь:

— Уберите прочь ваши грязные руки! Как вы смеете набрасываться на меня!

— Как видите, смею, приятель.

— Я личный друг генерала Блейми и прикомандирован к штабу…

— А мне плевать, будьте вы хоть личным другом императора Августа. Или сейчас же вон отсюда, или оставайтесь здесь, в этом зале, и слушайте, как я буду называть вас горластым лжецом, сволочью и свиньей…

— К вашему сведению…

— Что еще?

В зале стояла напряженная тишина. Англичанин нервно забегал глазами по сторонам. Бен отпустил его, и он сконфуженно мотал головой, чтобы поправить съехавший набок воротник.

— Джентльмены и офицеры, — переводя дух, сказал он, — таких сцен не устраивают…

— А я устраиваю, — ответил Бен пренебрежительно.

Дэмон, наблюдая за его глазами, за его внезапно расслабившейся позой, понял: Бен чувствует, что англичанин драться не станет.

— Ронни, — умоляющим голосом произнес английский майор, — не лучше ли нам…

— Замолчи! — Английский полковник снова обратился к Бену: — Мы сидели с этими дамами, полковник, и я был бы признателен вам, если бы…

— А почему бы нам не предоставить дамам возможность выбора? — перебил его Бен. Улыбаясь, он обратился к ним с забавным легким поклоном: — Кого вы предпочитаете, девушки? Двух «лимонников» или двух янки? Примерно в равных чинах, возрасте, в окружности талии… Но сердце, дамы! Сердце! Ну, что вы скажете?

Дэмон заметил, как медицинская сестра очаровательно улыбнулась нежной сияющей улыбкой, а девушка в голубом платье смущенно провела кончиком язычка по краям зубов. Весь зал, теперь совершенно затихший, наблюдал и ждал. Затем австралийка, все еще улыбаясь и глядя исподлобья на британского полковника, неожиданно запела, отбивая ритм рукой по столу:

Эй, австралийцы, нам пора — Стучатся к нам в ворота — Прогнать презренного врага, Отбить ему охоту…

Весь зал дружно подхватил песню. Англичанин попытался заговорить с девушкой, но та, улыбаясь, запела еще громче; он обратился к Бену, но поющие заглушили его слова. Компаньон полковника дернул его за мундир, они обменялись недоуменными взглядами и под взрывы хохота быстро вышли из бара.

Трубите ж в трубы, австралийцы, И бейте в барабаны, Удар в скулу, еще удар — Пошлем врага мы к праотцам!

За припевом последовали аплодисменты, гул одобрений и похвал со стороны находившихся в зале австралийцев:

— Так ему и надо, янки!..

— Я слышал, как он обливал вас грязью, слышал его, проклятую собаку…

Последовали рукопожатия, взаимные представления, наполнение бокалов, заздравные тосты. Дэмон сходил за своими бокалами, и они подсели за столик к девушкам.

— Вы шикарный парень, — сказала Хэлли Бёрнс Бену. — Вы слышали, как он высмеивал вас? Нет, сущая правда, вы — прелесть.

Бен развел руками.

— Как бы вы меня ни называли, но это я…

— Я прошу извинения за все происшедшее, — сказал Дэмон медицинской сестре. — Бен такой импульсивный.

— Слава богу, нашелся человек, который заставил его замолчать. Отвратительный тип. Многие ли англичане похожи на него?

— Будем надеяться, что нет. Ради Эйзенхауэра.

— И, как назло, противными всегда оказываются люди со связями. Он друг генерала Блейми, вы слышали, как он сказал?

Дэмон кивнул.

— Уж не боитесь ли вы последствий?

— О, нет, — засмеялась она. — Нас в каторжную тюрьму они не посадят, мы им слишком необходимы!

Они выпили еще и отправились в заведение, которое Хэлли Бёрнс обрисовала как подпольный кабачок, где можно выпить грогу, — очевидно, своего рода нелегальная забегаловка, где джин дерет глотку сильней, чем в других таких же заведениях. Оркестр из трех человек — скрипка, аккордеон и кларнет — непрерывно, с натугой играл избитые вещи, а небольшая танцевальная площадка содрогалась от топота и шарканья армейских ботинок. Хэлли, казалось, знала здесь всех. Она работала в военном министерстве в качестве вольнонаемного секретаря.

— Я ни за что не надену военную форму, — заявила она. — Мой папа сказал, что с этого начинается рабство и на этой кончаются личные мечты.

— Но, предположим, каждый начнет рассуждать подобным образом. Что из этого выйдет? — спросил Бен.

— Если каждый рассуждал бы, как я, Бенджи, — возразила Хэлли, сверкая своими фиалковыми глазами, — то мир давно сошел бы с ума. Когда мой «сядь со мной» надел военную форму, я сказала ему: «Ну что ж, дело твое, дружище, но ты никогда не выберешься из нее». И знаете, это оказалось сущей правдой. Он так и не снял ее.

— А почему вы называете его «сядь со мной»? — поинтересовался Бен.

— Не знаю. — Хэлли беспечно пожала плечами. — Рифмуется со словом «мой», понимаете? Например, вместо слова «жена» можно сказать «одна сатана», вместо «голова» скажем: «пьет до дна».

— Ха, мне это нравится! Так ведь можно выдумать замену для каждого слова?

— Не вижу причин, почему бы нет.

— А где сейчас служит твой «сядь со мной»?

— Он не служит, мой милый. Он давно умер. Схлопотал сече пулю под Тобруком. — Они выразили ей сочувствие, но Хэлли не обратила на это внимания. — Что прошло, того уж нет. И ни к чему печальные песни. На то и существует война, не так ли? Чтобы убивать людей. Все это дело случая. Как игра в кости.

— Ты в самом деле так смотришь на жизнь? — спросила ее Джойс.

— Конечно. А что еще остается? Все мы только листья, плывущие вниз по течению: ветер несет их в одну сторону, точение в другую; в некоторые детишки тычут палками, другие волны выбрасывают на берег реки, третьи намокают и опускаются на дно. А речка течет себе и течет.

Эти слова Хэлли вызвали длинней, серьезный спор о свободе воли и необходимости. Бен заявил, что у всех есть широкие возможности выбора.

— Когда я принимаю решение сделать что-нибудь, это в есть выбор.

— Хвасталась синица, что море подожжет, — сощурила глаза Хэлли. — Вы как конфетная масса в машине — куда направят, туда и тянется.

— О, в армии, конечно, так, но я же говорю о настоящем моменте. Я ведь подошел и выложил, что хотел, этому несносному «лимоннику». Разве не так? Я решил заткнуть ему глотку и сделал это.

— Вранье! — Она вызывающе подмигнула ему. — Вы увидите двух хорошеньких девушек, и вас потянуло к ним. Вы подошли бы даже в том случае, если англичанин говорил бы на языке аори.

— Возможно, — согласился Бен, улыбаясь. — Но тогда почему же я выложил ему все это?

— Легко понять. Он высказывает взгляды, которые всегда вызывают у вас ненависть.

Бен в изумлении уставился на нее.

— И вы заметили это?

— Это было так ясно, как будто написано большими буквами на доске для объявлений, мой милый…

Их дружеский бесцельный спор мог продолжаться часами, Дэмон обратился к Джойс:

— А что думаете об этом вы?

— Я изменила свое мнение. До сих пор я считала, что мы обладаем всеми видами свободы воли, а теперь не уверена, имеем ли мы ее вообще. Мне кажется, нас толкают вперед тысячи вещей, которых мы даже не замечаем, даже не подозреваем о том, что они непрерывно влияют на нас.

— Что ж, значит, мы рабы страстей? Она слегка улыбнулась и кивнула.

— Да, что-то в этом роде. Страстей и обязательств.

— А как насчет брака? — неожиданно для себя спросил он. — Мы выбираем или выбирают нас?

— Не спрашивайте меня об этом. — Она слабо улыбнулась, но глаза ее оставались серьезными. — Это была ошибка в моей жизни.

— Ваш «сядь со мной»?

— Экс «сядь со мной». — Он был преподавателем физики, она встретилась с ним на вечеринке в Беркли, где была слушательницей подготовительных курсов при медицинском колледже. — считала, — продолжала Джойс, — что поступаю благородно, отказываясь от выдающейся карьеры ради любимого человека. Но жертва оказалась напрасной. Я перепугалась до смерти, до того, то была готова сбежать, и сбежала бы, конечно. Я знаю, понимаю это сейчас, что все время искала какой-то выход. И причиной тому был Брэд. — Ее руки с длинными пальцами и красивыми, ухоженными ногтями были крупными, в больших ясных глазах таилась окрашенная юмором печаль, голос был низковатым и легка хриплым. — Странно. Он казался настолько старше меня, настолько благоразумнее, дисциплинированнее и надежнее. Мне понадобилось три года, чтобы понять, что он больше не повзрослеет, что он не хочет взрослеть. А я хотела. Страшно хотела. У меня есть своя теория относительно людей.

— Какая же?

— Все мы в определенном возрасте останавливаемся в своем развитии. В самом деле, останавливаемся. И все, что происходит после этого, не что иное, как повторение всех ранее пережитых ситуаций и отношений. Мы как бы замораживаемся. В решающий момент.

— Травматический катализатор?

— Нет, необязательно. Это может случиться и в такой период вашей жизни, когда все кажется наиболее ярким и хочется, чтобы так длилось без конца. Или, когда вы обнаруживаете, что окружающий вас мир ужасно не похож на тот, каким вы представляли его себе. Например, моя сестра Джорджия остановилась в своем развитии в четырнадцать лет. Сейчас ей тридцать, но в действительности она по-прежнему своенравный подросток, обиженный на мир взрослых, предавший ее, когда от нас ушел отец. Нет никаких причин, которые заставляли бы ее цепляться за это воспоминание, тем не менее она цепляется.

— А как вы?

— Я остановилась на двадцати двух, по-моему. Когда мама умерла от рака. Мы никогда не были особенно близки с ней, тем не менее меня увлекло чувство долга, мысль о том, что я должна пожертвовать собой на благо человечества в области медицины и в социальной области. И вот я здесь. Боюсь, это не очень интересный синдром.

— А что вы скажете обо мне? — спросил Дэмон, чувствуя, что должен задать этот вопрос. — На каком возрасте остановился я?

— Я недостаточно хорошо знаю вас… — Она снова улыбнулась. Чудесная, удивительная улыбка преобразила ее широкоскулое, спокойное, почти простоватое лицо, сделала ее моложе, еще привлекательнее. Светившиеся в ее больших карих глазах ласка, жизнерадостность и вера тронули его до глубины души; грубые мужские голоса, топот солдатских ботинок и даже бег времени неожиданно стали восприниматься им более остро.

— Говорите, говорите, — произнес он нетерпеливо, настойчиво, подстегиваемый выпитым джином, сознавая, что допускает какое-то нарушение, какое-то отступление, и тем не менее нисколько не раскаиваясь в этом. В его руке был прохладный, с влажными стенками бокал, его сердце билось учащенно, рядом с ним сидела девушка, казалось, испытывающая смутные желания, такая доступная и вместе с тем такая сдержанная. Жизнь. Теплая живая плоть.

— Нет, этот австралийский жаргон просто потрясающий. — o вмешался в их разговор Бен. — Он полон неожиданностей. Ты знаешь, Сэм, что означает по-здешнему «черниться»? Как ты думаешь, что это значит?

— Ну, вымазаться с головы до ног сажей, когда чистишь дымовую трубу.

— Нет, это означает «целоваться и обниматься с девушкой»… Я собираюсь поселиться здесь навсегда. Как только пройдут все эти беспокойные времена и меня выбросят на свалку, я приеду сюда. Этот субконтинент мне по вкусу.

— А вы мой идеал янки в австралийском стиле, — заметила Хэлли.

— Вот и хорошо. Пойдемте танцевать.

— О, чудесно! Пошли.

Самым интересным и притягательным во всем этом были сами по себе разговоры. Говорили обо всем приходившем в голову, о самых тривиальных вещах, вспоминавшихся с необычайной ясностью, подобной прозрачности изумруда: о божественном вкусе слегка хрустящих на зубах гречишных оладьев прохладным осенним утром, когда фазаньи самочки нерешительно бегают по жнивью, а самцы гордо вышагивают как какие-нибудь восточные экзотические сатрапы; или о майских днях, когда яблони в полном цвету, а над лилиями кружатся в танце колибри; или о вечерах в пустыне, когда небо затянуто огромными клубящимися розовато-лиловыми и оранжевыми облаками, а вокруг разносится едкий запах шалфея, словно от рассыпанных специй…

Вечер тянулся медленно. Они танцевали и пили, рассказывали друг другу истории из своей жизни, сочувствовали один другому, высказывали предположения, сравнивали вкусы на блюда в различных частях света. К ним присоединился только что вышедший из госпиталя француз Бопре, похожий с его рыжими волосами, которые упрямо росли в двух направлениях, образуя смешной хохолок на макушке, на задиристого петушка-забияку; позже подошел Джимми Хойт с девицей из Красного Креста, которую звали Элма Маргенталер и которая встречала хихиканьем каждое сказанное другими слово и объявила, что она тоже хочет поселиться в Австралии… Любопытно было наблюдать, как все происходившее вокруг повторялось, и у вас появлялось такое ощущение, будто вы бывали здесь раньше.

Затем как-то неожиданно оказалось, что уже поздно, очень поздно. Они вышли на прохладный ночной воздух и взобрались в джип, раздобытый Дэмоном прошлым утром в штабе главнокомандующего. Когда они подъехали к дому, где жила Хэлли, Бен вышел вместе с ней.

— Мой старый неукротимый командир, — сказал он, торжественно вытянулся и отдал честь. Лицо у него побледнело и блестело от пота. Дэмону почему-то вспомнился открытый экипаж, кативший вдоль Ля-Круазетт к скалистому, заросшему соснами мысу в заливе Хуан. Бен продолжал стоять вытянувшись, держа руку у виска, — «Угрюмый и грозный, скакал он во мгле одиноко. Лишь меч из Йемена ему был защитой, — декламировал он. — И был тот меч прост, не украшен он был позолотой. Зарубками был лишь клинок весь покрыт».

Дэмон усмехнулся.

— Послушай, Бенбо, будь поосторожнее. Знаешь, как говорится: «Лихорадка возвращается, когда спиртное испаряется».

— Это Киплинг! — с презрением ответил Бен. — Вы свободны. Я отстраняю вас от командования. Если вы не способны перебросить подчиненные вам части через это жалкое подобие водной преграды, я подыщу себе кого-нибудь, кто сможет это сделать.

— Тс-с, — зашипела на него Хэлли. — Пошли.

— «Победа идет за мной, а все остальное следует за победой». Кто сказал это?

— Наполеон, — ответил Дэмон.

— Я отстр-р-раняю вас от командования. Если вы не способны справиться с переправой…

— Тише, Бенджи!

— Договорились!

Они поднялись по ступенькам. У двери Бен еще раз обернулся, поднял руку:

— На этот раз должен быть мир победителей, а не…

Хэлли втащила его в дом, и дверь за ними захлопнулась. Сэм и Джойс медленно ехали по безлюдным улицам в мягкой бездонной мгле предрассветных сумерек. Дэмон время от времени поглядывал на Джойс; она, немного озабоченная, смотрела прямо перед собой. У входа в госпиталь он дал джипу прокатиться вперед футов на пятьдесят и, заглушив мотор, вышел из машины, обошел ее кругом к дверце Джойс, помог девушке выйти.

— Было очень весело, — пробормотал он.

— О да, конечно, очень.

— Ну как, вы решили, на каком возрасте остановился я?

— Остановились? Ах, да… — Она покачала головой, прикусив нижнюю губку. Она была так высока, что их глаза находились почти на одном уровне. — Возможно, вы еще не остановились.

— Может быть, люди останавливаются, а затем начинают расти снова?

— Может быть.

Он начал пощипывать себя за копчик большого пальца. Джойс не уходила, ее лицо было внимательным, спокойным, глаза в темноте казались огромными. Военный полицейский, стоя на противоположной стороне улицы на посту, наблюдал за ними с равнодушным любопытством и подозрительностью, общей для всех ночных часовых.

— Вы сегодня дежурите? — спросил Дэмон. Она кивнула:

— Да, а после обеда я немного посплю. Вообще-то я никогда не сплю подолгу.

— В самом деле?

— Пять или шесть часов. Во время боев в Моапоре мы спали еще меньше.

— Мы тоже.

Они улыбнулись друг другу. «В эту девушку легко влюбиться, — мелькнуло в голове Дэмона. — После всех этих лет, после всех волнений, суеты и шума; ужасно, губительно легко…»

— …Мне хотелось бы встретиться с вами снова, — с трудом решился сказать Дэмон. — Могу я?…

Она кивнула, все еще не намереваясь уходить. Они постояли еще минуту в каком-то странно тревожном ожидании, порожденном незавершенным диалогом этой квинслендской ночи. Затем он шагнул вперед, поцеловал ее тем странным, официальным поцелуем, нелепым поцелуем старшего брата — и отпустил.

Она легко вздохнула, словно ее пробудили ото сна, выпрямилась и сказала:

— Спокойной ночи…

* * *

— Я собираюсь поплавать, — сказала Хэлли Бёрнс. — Что с вами случилось, вы, увальни? Вам только бы валяться на песке в дурацком оцепенении.

— Мы копим силы, — ответил Бен. — Для грядущих испытаний.

— Силы нельзя накопить. Они как вода подземных ручьев: если ручьи не перекрыть, то вода уйдет навсегда. Пошли со мной, Джойс.

— Пошли.

— Неужели все американцы такие, Джойс? Просто невыносимые типы.

— Нет, это совершенно особый сорт людей. Они не знают, что происходит вокруг них. Живут как балтийские бароны, понимаешь. У них свои обычаи, свои правила поведения. Они даже не знают, что происходит в остальной части их собственной страны.

— Проклятые аристократы!

— Хуже, гораздо хуже. У них просто противоестественные наклонности.

— Медицинская сестра Тэнехилл, с этой минуты вы под домашним арестом…

— Так точно, сэр!

Слушая эту пустую, веселую болтовню и поддразнивание, Дэмон улыбался; он рассматривал Джойс с почти беспардонным интересом, простительным лишь в отношениях с близкими друзьями. Здесь, на открытом воздухе, в теплом солнечном свете, она предстала перед ним еще более привлекательной; ленивая грация ее крупного тела, казалось, гармонировала с морским простором, песчаным пляжем и тянущимися вверх по берегу зелеными полями. Позади них внезапно раздались вопли и одобрительные возгласы. Повернув голову, он увидел бегущего человека, прыгающие от восторга, жестикулирующие фигуры. Забег на длинную дистанцию. Он подобрал камешек и начал подбрасывать его на ладони. Он все еще ощущал вялость, апатию. Еще три дня, может быть, четыре — и они получат приказ, и неумолимые колеса военной машины завертятся снова: разработка планов атаки, грузовых манифестов, кодов, диспозиций войск, графиков совещаний, тренировочных учений, разборов состоявшихся репетиций; и все это с одной целью — захватить удерживаемую противником территорию и уничтожить его гарнизон. Все это для того, чтобы булавки с флажками, стрелы и черные линии на картах можно было бы передвинуть на новый рубеж…

— А для чего понатыканы все эти заборы, вон там? — спросил Бен, показывая рукой. — Вон те низкие столбы с натянутой на них проволокой?

— О, это, наверное, старая сеть против акул, — ответила Хэлли.

— Акул? У вас водятся акулы? Они плавают прямо здесь?

— Очень даже возможно! — беззаботно расхохоталась Хэлли. — Пошли, Джойс. Пусть эти саламандры отлеживают себе бока.

Гулко ударяя ступнями по песку, она побежала к воде. Джойс последовала за ней медленнее, покачивая бедрами. Когда вода дошла ей до пояса, она решительно нырнула с головой и выплыла несколькими ярдами дальше, взбивая ногами белую пену. Мужчины молча наблюдали за девушками.

Совсем другим тоном Бен спросил:

— Что сказало начальство?

— Подготовка по полной программе: стрельбы, тренировочные марши на большие дистанции, полевые тактические занятия, строительство оборонительных сооружений. Все, что полагается.

— Господи, пусть бы эти штабные крысы сами попробовали заниматься всей этой чертовщиной, — с раздражением продолжал Бен. — Пусть бы поползали по дерьму, пряча головы от минометного огня. Хоть бы с неделю. Хотел бы я… — начал он, но, не докончив фразы, умолк. — Ладно, наше дело помалкивать. Как ты думаешь, Сэм, что мы вытянем на этот раз?

— Не знаю. Думаю, Маданг или Улинган.

— Боже, только бы не Новую Британию. Дик говорит, что береговой наблюдатель оценивает численность японцев в Рабуале в сто шестьдесят тысяч. — Он лихорадочно почесал голову и с комическим негодованием медленно повторил: — Сто шестьдесят тысяч…

— Сэм, идите в воду! — позвала Джойс. — Здесь так чудесно! Вы не пожалеете…

Девушки стояли на мелководье; их мокрые, сверкающие в лучах солнца стройные фигуры вырисовывались очень четко, и казалось, что это первые женщины, появившиеся на земле. Хэлли показала куда-то, и обе они, прикрыв руками глаза от солнца, устремили взгляд в направлении берега. Дэмон навсегда запомнил эту картину: две ярко очерченные гибкие фигуры на фоне голубого моря и бледного, затянутого дымкой неба Австралии.

— Идите сюда, эй, вы! Вода такая теплая и приятная…

— Какого черта мы лежим, Сэм? Пошли к ним.

— Пошли.

Они поднялись и направились к воде.

* * *

«12 января 1943 года. Вчера в лагере с шумом появился Дьюк Пулин. Продолговатое, с резко очерченным носом и выступающими скулами лицо, гладкие седые волосы, на щеках яркие красные пятна. В зубах наполовину изжеванная сигара, на поясе длинноствольный пистолет в открытой кобуре. Лихой кавалерист. „Дэмон! отличная работа, отличная. Сколько этих косоглазых обезьян вы отправили на тот свет? Потрясающе! В каком состоянии дивизия?“ И все в таком духе. Здоровый, энергия так и бьет через край; один из тех, кто всегда как заведенный. Ответы на свои вопросы не слушает. Что ж, видит бог, эта энергия так понадобится ему, когда он попадет туда, в старый гвинейский бордель, как говорит Джексон. Носился сломя голову но всему лагерю как пьяный пожарник. В батальоне Хойта сорвал занятие по блокированию и уничтожению бункеров; позднее нашумел в четыреста восемьдесят четвертом полку. На Пулина знакомство с дивизией впечатления не произвело. „Что с ними? Они копаются как толпа усталых старикашек…“ Я ответил: „Они действительно устали, Дьюк“. „Ну что ж, для них же будет лучше, если они поскорее встряхнутся и начнут пошевеливаться. Они же солдаты, которым предстоит нелегкое дело“. Как это верно! Он достал где-то английскую маскировочную куртку для действий в джунглях, из какой-то прочной, блестящей ткани, с накладными карманами, нашитыми орденскими планками, непомерно большими звездами. Не знает, как ему держаться со ивой, бросается в крайности от уважительных расспросом о Моапоре до нелепых элементарных указаний о том, „как руководить тощей и хилой дивизией“. Боевого опыта не имеет. 10 ноября, в год окончания прошлой войны, после выпуска был назначен командиром роты на „диком западе“. Учебные дивизии в форту Брэгг, сыт ими по горло. Не могу сказать, что осуждаю его. Но только почему его прислали именно сюда?

Сегодня сразу же произошло столкновение двух несовместимых характеров — он и Дик. Впрочем, это можно было предвидеть. Колкий, рассудительный янки и порывистый, импульсивный виргинец. „Всякий, кому требуется больше трех минут на принятие решения по любому вопросу, ни к черту не годен, тем более для командования войсками“. Собирается провести смотр, говорит, что хочет, чтобы дивизия знала его. Можно не сомневаться, солдаты и офицеры будут знать его. Смотр, может быть, и неплохая мысль, но я сомневаюсь. Нам всегда не хватает времени.

Хотя и медленно, но дивизия набирает силы. Ничто не приносит такого успеха, как сам успех. Прямо-таки новая крылатая фраза. Теперь снабжение поступает все нарастающим потоком, организационно-штатное расписание и табель имущества разбухают. Три месяца назад ради нас никто и пальцем бы не шевельнул.

На прошлой неделе Донни прибыл в Великобританию. Короткое письмо, полное вынужденных иносказаний, новых словечек. Читая его, неожиданно почувствовал страх. Дай бог, чтобы им дали достаточно времени для боевой подготовки. Захотелось быть поближе к нему, чем сейчас. Солдату не дано достаточно хорошо знать своих детей; ты должен был бы знать их, но возможности нет — жизнь военного такая неустроенная, связана с частым!! разлуками, полна всяких условностей. Вот уже пять недель от Томми нет ни строчки. Она всегда будет цепляться за мысль, что это я подействовал на Донни, она упорно не верит, что прошлой осенью во всех своих письмах (одно было даже написано в разгар боев в Моапоре) я старался отговорить его. Просил его подождать по крайней мере до окончания учебы. Хотелось бы встретиться с его девушкой, она, кажется, неплохой человек. Он унаследовал от своей матери склонность к крайностям, действиям под влиянием импульса. Сколько изменений за последний год! Сколько страданий, честолюбивых страстей, сколько людей покинуло свои родные места, а ведь мы только начинаем воевать…»

«6 февраля 1943 года. Во вторник получили приказ из штаба главнокомандующего вооруженными силами в юго-западной части Тихого океана: полуостров Вокаи. Все весьма удивлены. В обход Маданга и Айтапе. Большая часть вчерашнего дня — совещания. Вдоль полуострова тянутся высокие отвесные скалы. На нашу долю выпал участок высадки „Ред“; с него мы должны наступать в глубь территории и захватить аэродром; дивизия Свонни высаживается на участке „Грин“ — на западном побережье полуострова, отсекает его и наступает на аэродром со стороны материка. Одно словоблудие, из которого, если выжать воду, следует: до тех пор пока не возьмем полуостров, мы будем находиться под интенсивным артиллерийским огнем на всем пути до аэродрома. Бесконечные споры о том, существуют или нет две тропы, ведущие от залива к аэродрому; вероятно, и сам бог не имеет ни малейшего представления об этом. Карты просто фантастические. Похоже, они составлены на основании сказок неизвестного пьяного охотника за черепами с Новой Гвинеи в интерпретации какого-нибудь близорукого миссионера. Данные воздушной разведки еще хуже. Бен прав: единственное подходящее место, где можно воевать, это ровный, хорошо картографированный прямоугольник Намюр — Саарбрюккен — Нанси — Сен-Кантен, в котором люди убивали друг друга со времен римлян и Карла Великого и о любом холмике или рощице которого написаны бесчисленные монографии.

Пулин ввязался в ожесточенный спор с Ходлом. „Четыреста пятьдесят тонн! Все вы здесь заморочили себе головы накоплением материальных запасов. А дело заключается всего-навсего в том, чтобы побыстрей добраться к цели и закрепиться на этом аэродроме. — Глянул на нас волком, покачал своей красивой головой с серебряной шевелюрой и продолжал: — Я вот что хочу сказать. Слишком много суеты и беспокойства развели вы здесь в связи с этой не бог весть какой трудной операцией. Нагнали тут страху по поводу снабжения, обеспечения флангов и еще черт знает чего!“ Бен и Бопре обменялись недовольными взглядами. Что ж, Дьюк хорош по-своему — он расшевеливает всю дивизию. Если бы только он не поступал опрометчиво и необдуманно. Вчера отчитал лейтенанта за нерадивость, а потом оказалось, что тот даже не участвовал в учении. Вздумал заставить дивизию носить форменные галстуки, „чтобы поднять боевой дух солдат“. Сказал ему, что он свихнулся, они бы взбунтовались, перебили всех нас, захватили штурмом пароход и отправились домой. Долго бормотал и ворчал, изжевал всю свою сигару.

То, чего давно ожидал, наконец прорвалось у него сегодня вечером после ужина. „Сэм, вам известно, кто командует дивизией?“ Не понял, к чему он клонит, и сказал ему об этом. „Я здесь только и слышу, что Дэмон то, да Дэмон это, да Сэм сделал это вот так-то. — Посмотрел на меня как разъяренный старый индюк. — Так вот, я хочу знать: кто будет руководить предстоящими боевыми действиями, вы или я?“ Я ответил: „Генерал, я намерен выполнять ваши приказы с полной отдачей своих сил и способностей. Если я превышу свои права и попытаюсь командовать дивизией, вы, надеюсь, немедленно освободите меня от должности. Со своей стороны, если я почувствую, что вы в чем-то ошибаетесь, я представлю свои соображения без обиняков и немедленно, лично вам и никому другому“. „Достаточно честно, — заметил он и пробормотал: — В этой дивизии слишком много разговоров о добрых прошлых временах…“

Верно, много; но разве он ожидал иного? И в конце концов это его дело, а не мое. У меня своих забот по горло.

Удалось протолкнуть одно дело: обеспечить каждого солдата двумя флягами. Ходл пришел в бешенство: „У меня столько не найдется на складах“. „Так затребуйте их“. — „Сэм, они ни за что не станут носить этот дополнительный груз“. — „А вы понесли бы?“ Робко посмотрел на меня: „Не знаю“. „А я вот понесу, — сказал ему. — Я произвел небольшой опрос основной части солдат четыреста семьдесят седьмого полка, и соотношение голосов, поданных ‘за’ и ‘против’, составило сорок к одному. Так что давайте сделаем это“. Он по-прежнему считает это ненужной причудой. Почему эти тыловики всегда лишены воображения?

Дружеское письмо от папы: возможно, его назначат на командную должность в войсках на Африканском фронте, где дела идут не слишком хорошо. Мягко выражаясь. Старик в приподнятом настроении, от радости у него, наверное, закружилась голова. „Ради бога, не сообщай Томми, не то она закатит сорок истерик. Брент сказал, что это закончится не иначе, как разжалованием. Я ответил ему, что мне это вполне подходит. Но мне не верится, что они дадут согласие, на назначение такой старой калоши, как я“.

Боже, как бы мне хотелось, чтобы он был здесь, командовал „Саламандрой“. Чувствовал бы себя намного спокойнее».

«16 марта 1943 года. Готовность более высокая, чем когда-либо. Я так полагаю. Мало времени. Еще бы немного, особенно для проведения десантных учений. Репетиция высадки в районе реки Каслрей — ужасное фиаско. Части Хойта высадились в полумиле южнее назначенного участка; пункты сбора и отправки донесений оказались на берегу на несколько часов позже, чем предусмотрено планом; все орали благим матом, но, в общем, продолжали занятия. Может быть, неудачи в ученье принесут успех в бою.

Бен изумительно действует на свой полк. Стоит на капоте джипа, на голове измятая полевая фуражка с козырьком, задранным вверх: „Так что вот, на случай, если кто-нибудь сомневается, знайте: это тот самый полк, который впервые за всю историю японской империи захватил ее участок земли. Мы взяли первый участок и захватим самый последний“. Приглушенный шум голосов, сомневающихся, не знающих, принять ли все за чистую монету. Бен — руки на бедрах — наблюдает за ними. „Ну, ладно. Теперь вот что: кто, по-вашему, выиграет эту войну?“ „Мы…“ — раздаются отдельные голоса. „Неправильно! — сердито обрывает их. — Затурканные рядовые, на все руки мастера, вот кто выиграет эту войну! — Громовой хохот. — С некоторой помощью сержантов…“ Снова хохот. Теперь контакт с ними установлен. Размахивает моей старой винтовкой, которую я оставил ему, когда он принимал полк. „Так вот, имейте в виду: во время высадки я буду на берегу вместе с вами и возьму с собой эту винтовку. Я стащил ее у генерала Дэмона после того, как на него навесили столько чипов, что ему больше неудобно показываться с ней. На берегу во время высадки будет — чертовски шумно, и вы знаете и я знаю, что япошки будут выбивать первыми офицеров, поэтому я постараюсь внешне не отличаться от вас…“ Снова громовой хохот. Просто не узнаю старый потрепанный семьдесят седьмой: колотят друг друга по спинам, подбрасывают каски в воздух.

Отличная речь. Я такой никогда не произнес бы. Грубоватая, сдобренная непристойностями. Сплачивающая солдат из пополнения и ветеранов или, скорее, формально закрепляющая их сплочение, потому что их уже сплотили изнурительные марши и полевые тактические учения.

Для Бена в жизни все ясно и непосредственно: пожрать, выпить, подраться с кем-нибудь, переспать с женщиной. Никаких колебаний, никаких сомнений. Таким следовало быть и мне. Но я никогда не смогу. Такие юные, напряженные и доверчивые лица солдат. Если бы я залез наверх и начал шутить с ними, как Бен, скорее всего я не выдержал бы и сорвался. Я принимаю все слишком близко к сердцу. Сказал Макартуру, что остался бы со своими солдатами на Батаане, потом поцеловал Джойс, потом накричал на Хейли за его наплевательское отношение к составлению плана боя, а теперь терзаюсь из-за всего этого. Мне не следует быть таким. Хороший командир должен быть подобен человеку, успешно расправляющемуся с драчунами в баре: даст одному в зубы, вовремя подхватит стул, чтобы сбить с ног какого-нибудь громилу с ножом, третьего швырнет в зеркало за стойкой; и все это — сохраняя внешнее спокойствие, подмигивая одним глазом своим друзьям, а второй держа открытым на всякий непредвиденный случай. Нет, Бен лучше умеет подойти к солдатам, чем я.

Позже пришел ко мне крайне возбужденный. „Ну, как они тебе нравятся, Сэм? Готовы к атаке?“ На его каске, на всех джипах и грузовиках накрашены по трафарету большие прямоугольные буквы ЧСД. Я спросил: „Что это за чертовщина?“ „Сэм, это означает: ‘Что схватил — держи’. Им необходим большой, бросающийся в глаза девиз. Разрыв между вновь прибывшими и стариками слишком велик“. „Но это можно прочесть и как ‘чокнутые сумасшедшие дураки’“, — возразил я. „Сэм, пусть они даже прочитают это как: ‘Черт собирается домой’, если им так хочется, но девиз им совершенно необходим“. Пулин чуть не упал, споткнувшись о растяжку палатки, когда заметил эти большие буквы. „Разве Крайслеру неизвестно, что Хилдебрандт получил из корпуса приказ относительно специальной маркировки? Кто он такой, черт бы его взял? Привилегированная личность? Отчаянный сорвиголова, которому все нипочем?“ „Вот именно, Дьюк, — поддакнул я, — точно, как вы“. Бросил на меня сердитый взгляд: „Черт возьми, а вы колючий“. „Генерал, он творит чудеса с полком, вы не можете не признать этого“. — „Но японцы узнают, какая часть действует против них“. — „Дьюк, японцам известно, в котором часу вы принимали пищу вчера вечером“. В конце концов уговорил его оставить все как есть.

Беспокоюсь о Томми. Кажется, перестал понимать ее. Письмо от нее странное, вызывает беспокойство: мечется в нем от обыденных фактических наблюдений к диким эмоциональным вспышкам, как будто ее рассудок помутился. Вся ее былая ненависть к военной службе заклокотала снова, и все из-за Донни. Ей совершенно необходим главный виновник, а я здесь. Справедливо ли это? Пожалуй, нет».

«23 марта 1943 года. В море. Планом предусмотрено сделать петлю в северном направлении, будто мы намереваемся нанести удар по Новому Ганноверу, затем круто повернуть и снова следовать к берегам Новой Гвинеи. Невероятная уловка. Японцев обмануть не так-то просто. В море, идя сквозь тьму ночи, ощущая биение винтов, чувствуешь, что произошло что-то решительное, окончательное, к чему нет возврата. Вместе с Беном наблюдали, как пенится за кормой и медленно исчезает вдали кильватерная струя. До боя осталось три ночи. Мучаюсь от сознания — холодного, гнетущего сознания, — что многие из тех ребят, которые находятся на нижних палубах или вокруг пас, скоро умрут. Грязная, безжалостная рука бессмысленного расточительства. Расточительства времени, жизней, надежд, невинности.

„Сэм…“ — „Да?“ — „Сэм… меня угнетают мрачные предчувствия“. — „Я бы не сказал, что по тебе это заметно“. Молчание. „Сэм, меня мучают дурные предчувствия в связи с этой высадкой. Не знаю… С детьми все будет в порядке. Я хочу сказать, что почти все они пошли по моим стопам, они встанут на йоги… Но Мардж… она такая… ты сам знаешь. Она не способна позаботиться о себе…“ Молчание. Тяжелые удары волн по холодному железному борту, шипение воды. „Если со мной что-нибудь случится, ты присмотришь за ней? Позаботишься о ней?“ — „Можешь не сомневаться. Обещаю“. — „Я знаю, у меня нет никакого права просить тебя об этом“. — „Если у тебя нет, то у кого же тогда есть“. — „Да. Ладно. Спасибо, Сэм“.

Он ушел. На море ночи тянутся очень долго. Звезды появляются и исчезают за невидимыми во тьме клочьями облаков. Такие длинные, навевающие тоску ночи. Зачем я поехал в Китай? Нужно ли мне было ссориться с Томми в тот раз после танцев в Бейлиссе? Возможно, я должен был отказать мальчику в разрешении завербоваться добровольцем. Я был упрям, когда мог проявить благоразумие, малодушен, когда следовало быть твердым. Я не понимал очень многого. Кто, во имя господа бога, кто я такой, чтобы судить кого бы то ни было на этой земле? Вот мы, тысячи нас, в наших серых личинах, стремящиеся в неизвестность. Каков будет результат всех наших тревог и жертв?

О господи! Помоги мне. Помоги мне быть мудрым, наполни мое сердце мужеством, дай мне здравый ум и твердость. Закали мое сердце против ужасов, которые мне снова предстоит увидеть так скоро, даруй мне силы мыслить ясно, смело, решительно, какова бы ни была опасность.

Не дай мне обмануть надежды моих солдат».

Глава 5

Лощина. Извиваясь между пальмами, по ней тянется узкая тропа. За лощиной — небольшой холм, покрытый ветвями, изломанным папоротником и осколками горных пород. Солнечный свет едва проникает сюда. А где-то за холмом аэродром. Но где? Мимо, правее холма, торопливо пробежали и вскоре скрылись две до комизма неуклюжие, измазанные грязью фигуры. В гуще беспорядочно переплетенных зеленых ветвей ярко сверкнула желтая вспышка, и из земли, наваленной рядом с окопом, взлетел сноп осколков, обломков ветвей и щебня. Прижавшись к сухой, пыльной стороне окопа, Джо Брэнд подумал: «А хорошо, что мне не надо сейчас бежать под огнем вот так, как они». Стоя в дальнем конце окопа, полковник Крайслер взмахивал рукой вперед и кричал:

— Держитесь, ребята! Дайте жару этим сукиным сынам!..

Лицо у него потемнело от пота и грязи, и он казался гномом из какого-то заколдованного подземелья. Ярко-желтый шарф, который он всегда носил в бою, обматывая вокруг шеи, намок, хоть выжимай. У бруствера неожиданно выросла какая-то фигура и, споткнувшись, с шумом свалилась в окоп, подняв облако коралловой пыли. Это был связной.

— Полковник… — задыхаясь, выпалил он, — мы не можем больше держаться… нужно подкрепление…

— Кто это мы?

— Третья рота… капитан Марч…

— …Берегись!

Послышался быстро нарастающий шелест, затем тонкий треск, словно звук рвущегося шелка, а потом оглушительный взрыв, как будто весь мир взлетел на воздух; все вокруг окутало черным дымом, с воем и свистом полетели осколки. Справа от окопа в воздух взметнулся еще один столб пламени. Земля под ногами закачалась как зыбкое болото. Брэнд крепко обхватил затылок обеими руками. Лежавший рядом с ним труп убитого японского солдата исчез, его всего засыпало землей, торчала только одна рука. Связной лежал ничком на дне окопа, полевую куртку сорвало с него взрывом, из длинной рваной раны на спине тонкими струйками текла кровь; он непрерывно разводил руками, как будто пытался плыть. В углу разрушенного блиндажа, припав к земле, скорчился Димой; он прижал к уху трубку радиотелефона, и Брэнд заметил, что генерал продолжает шевелить губами, — значит, жив. Над головой генерала, высоко и далеко за его каской, виднелся отвесный обрыв — находящаяся в тени серая стена, где японцы создали мощную систему обороны. Там то и дело появлялись и мгновенно исчезали вспышки пламени от пулеметных и винтовочных выстрелов и облачка дыма от разрывающихся снарядов. «Мы как сидячие утки на воде под прицелом охотника, — зло подумал Брэнд. — Как бы эти желтомордые подлецы не перебили всех нас». Сняв руки с затылка, он заметил, что они трясутся мелкой дрожью. Голова раскалывалась на части от ударов взрывных волн.

Лейтенант Чейз, адъютант Дэмона, широко улыбнулся ему, и Брэнд, не меняя выражения лица, подмигнул в ответ. «Невозмутимый краснокожий на тропе войны. Да, конечно. Почему все они считают, что индеец — это обязательно свирепый воин?»

На дне окопа суетился санитар, перевязывая раненого связного. Слева разорвалось еще два снаряда, и земля под Брэндом затряслась, как будто в знак протеста. Мимо, тяжело переводя дыхание, пробежали солдаты пулеметного расчета; Родригес, одна рука у него перевязана окровавленной марлей, тащил треногу. Дэмон передал наушники радисту де Луке и, склонившись с Крайслером над картой, оживленно что-то обсуждал с ним.

— Ну, так где же он сейчас? — услышал Брэнд вопрос генерала. — Что он…

Снова послышался грозный нарастающий звук, словно шелест гигантских крыльев. Взрыв, казалось, расколол небо на части, оно стало темным, мрачным. На Брэнда неожиданно обрушилась и начала хлестать его стена бушующей воды. Придя в себя, он обнаружил, что стонет, задыхаясь от недостатка воздуха; он чувствовал себя избитым, обессиленным и готов был расплакаться от злости. Никто не может пережить такое, никто и нигде… Эй, вы, проклятые моряки на кораблях, сделайте же вы что-нибудь с этим чертовым обрывом! Что-то сильно ударило его по каске, и он ткнулся лицом в затвор своего карабина. Осторожно тронув место удара рукой, нащупал пальцами небольшую вмятину в каске. Слава богу! Дэмон продолжал говорить что-то Крайслеру, и тот утвердительно кивал головой. Господи, да как же они могут так вот сидеть и спокойно разговаривать? Нет, на передовой легче. Там хоть не надо просиживать штаны, как сейчас, ожидая, когда генерал вызовет тебя и возьмет с собой куда-нибудь в другое место. И они еще называют это легкой работой! Хиггинс, Госталс и другие… Нет, это не так легко, как они думают…

* * *

Сегодня утром, там, в оперативной рубке на борту «Сириуса», под завывающими вентиляторами было прохладно. Все переборки увешаны топографическими и морскими картами; входят и выходят матросы с какими-то листками бумаги, потрескивает и гудит радиоаппаратура. Адмирал Эндикотт, похожий на сухопарого раздраженного школьного учителя, поминутно брал свою белую кружку, прихлебывал из нее кофе и ставил обратно. Генерал Пулин то и дело проводил рукой по своим гладким серебряным волосам и пристально рассматривал карту обстановки, будто он мог изменить очертания береговой линии залива или контуры горного хребта. Дэмон сидел очень спокойно, наклонившись вперед, его руки вяло повисли между коленей.

Рассыльный вручил полоску бумаги Пулину, тот взглянул на нее и передал Дэмону. От наружной двери, где он стоял, Брэнд прочитал, что там написано:

«От „Арбалета“ — „Кортику“ тчк Прошу оказать поддержку огнем всей корабельной артиллерии по квадрату 753 513 тчк Необходимо также срочно нанести удар авиацией».

— Что у них там, укреплен весь этот проклятый обрыв, что ли? — раздраженно буркнул Пулин.

— Раз Бен посылает такую радиограмму, — ответил Дэмон, — им, должно быть, приходится довольно туго.

Брэнд стоял, прислушиваясь к сжатым, немногословным рассуждениям и приказаниям. Все это не слишком обнадеживало.

Когда ты находишься на переднем крае, в бою, и стремишься поддерживать связь с одним-двумя десятками солдат, далеко углубившимися в непроходимые джунгли, можно утешать себя мыслями о том, что там позади, в батальоне, полку или дивизии, представляют себе, что происходит вокруг, кто где находится, откуда угрожает опасность и каково расположение сил противника, и можно принимать соответствующие меры. Но теперь Брэнд убедился, что здесь они знают обо всем не больше, чем любой командир отделения, что в некоторых отношениях их положение еще хуже, потому что здесь у них не было даже удовлетворения, которое приносит горячее гневное стремление убить, продвинуться вперед или успокаивающее чувство, что рядом с тобой друзья и товарищи. Здесь, в этой прохладной, сухой, великолепно оборудованной рубке ни того, ни другого они не ощущали, им оставалось только сидеть и задавать себе вопросы, терзаться беспокойством в молить бога, чтобы не допустить ошибок в своих догадках. «Арбалет» — полк Крайслера — явно попал в тяжелое положение, а «Палаш» более получаса не выходил на связь и ничего не доносил. На переборке висела карта, где мягкими цветными карандашами на покрывавшую ее кальку были аккуратно нанесены пункты высадки и рубежи атаки, вероятные районы сосредоточения сил противника, аэродромы и тонкие нити троп. И все это не имело никакого значения: взаимосвязь между этим помещением и берегом в тысяче ярдов отсюда отсутствовала.

— Вам лучше отправиться туда, Сэм, — сказал Пулин. — Подбодрите Вильгельма, посмотрите, как там у них дела, а затем перебирайтесь к Крайслеру и проверьте, что там стряслось у него. Выясните, что еще задерживает их. Мы должны пробиться туда, захватить аэродром…

— Есть, Дьюк, иду, — ответил, быстро поднявшись, Дэмон. Он повернулся к Чейзу и Брэнду: — Пошли, ребята.

Пулин проводил их на палубу и добавил, прощаясь:

— Смотрите, Сэм, напрасно не рискуйте. Японцы палят без разбору…

— Есть, генерал, зря рисковать не будем.

Они быстро, один за другим, спустились за борт. Стоявший внизу десантный катер был похож на пустую коробку, а поднятые вверх лица матросов казались круглыми белыми цветами. Как только они вступили на палубу, катер отошел от борта и, развернувшись, направился к берегу. Перед ними открылся другой мир. Утреннее солнце набросило на воду сверкающую алмазную шаль; прямо по носу лежал отлогий берег — едва видимая, подернутая дымом серовато-коричневая полоска. Держась рукой за нагретый солнцем железный планширь, раскачиваясь в такт взлетам катера на волну, Брэнд наблюдал за Дэмоном, разговаривавшим с лейтенантом Чейзом. В том, что они втроем направляются на берег, для того чтобы внести порядок в боевые действия, было что-то необычное. Брэнд почувствовал прилив гордости, у него перехватило дыхание. Берег стал виднее; сквозь дымку то там, то здесь проглядывала зубчатая каемка джунглей; обрывистые скалы полуострова переходили в высокую столовую гору, погруженную в мрачное раздумье, несмотря на солнечное сияние. Скорость катера увеличилась, и качка стала чувствоваться сильнее. Рядом разорвался снаряд, и вверх взметнулся высокий, пенящийся водяной столб, затем медленно осел; катер вильнул влево. Лицо лейтенанта Чейза блестело от пота, он широко улыбнулся и кивнул, когда Дэмон заметил:

— Ошиблись почти на милю…

* * *

Жизнь — это дело случая. Удачи, судьбы и случая… и умения реагировать правильно и быстро. Любой, кто скажет, что это не так, — болван и лжец… Вот и с Брэндом все это произошло случайно. Однажды во второй половине дня, там, в Сендае, когда он вырубал джунгли вокруг своей палатки и вспоминал об Эстелле, Томнкинс вдруг крикнул: «Смирна-а!» Брэнд повернулся и увидел рядом с собой улыбающегося Дэмона. На нем была форменная рубашка, а на полевой фуражке виднелась небольшая аккуратная генеральская звезда.

— О-о!.. — воскликнул было Брэнд, но сразу же сдержал свои эмоции. Он был дисциплинированным солдатом, и все отделение смотрело на него в изумлении. Он принял положение «смирно», отдал честь и бесстрастно произнес: — Добрый вечер, сэр.

— Привет, Брэнд. — Дэмон взял под козырек, затем пожал ему руку и поинтересовался, как он себя чувствует, чем занимается. — Расчищаете для себя вид на запад? — пошутил он.

— Так точно. — Брэнд небрежно махнул переложенным и левую руку мачете. — Эта дрянь растет прямо на глазах.

Томпкинс и остальные по-прежнему смотрели на них раскрыв рты. Дети.

— Пройдемся со мной немного, — предложил Дэмон. — Мне надо поговорить с тобой. — Они медленно двинулись к концу просеки. — Как дела?

— Не могу пожаловаться, сэр, — ответил Брэнд. Он чувствовал себя весьма возбужденным: генерал Дэмон идет рядом с ним, спрашивает его мнение! — Ребята осваиваются. Большинство — городские парни. Они считают, что разведка и патрулирование — это значит лечь на брюхо и посматривать друг на друга. — Он услышал, как позади Томпкинс шептал с благоговейным страхом и недоверием: «Вот здорово! Вы только подумайте… генерал!..» Брэнд повернулся и осуждающе посмотрел на них, хотя в глубине души ощущал прилив гордости. — Впрочем, окончили среднюю школу. Все до одного.

Генерал слегка улыбнулся:

— Что ж, сюда всякие попадают.

— Поздравляю, сэр, — смущаясь, тихо произнес Брэнд, — я слышал, вы получили звезду. Нас собираются перевести под ваше командование?

— Нет. Я приехал повидаться с тобой, Брэнд. — Брэнд вскинул на него удивленный взгляд. Дэмон, глубоко засунув руки в карманы брюк, смотрел ему в лицо. — Мне помнится, — продолжал он, — ты сказал однажды, что хотел бы служить вместе со мной. Так вот, мне необходим ординарец, и я подумал, что тебя это, возможно, заинтересует. На этой должности придется испытать очень много бессонных часов, бесконечную беготню и разную другую головную боль. И самой большой из них буду я сам. Для тебя эта должность означает получение еще одной нашивки, хотя и не сразу. Капитан Орр уверяет меня, что он доволен твоей службой, и, может быть, ты добьешься большего, если останешься в своей части. Подумай об этом сам. Во всяком случае, хорошенько обдумай все и сообщи мне свое решение завтра.

— Мне нет нужды обдумывать это, сэр. Черт побери! Да я готов хоть сейчас. Единственное, что мне нужно, это рассчитаться…

Дэмон улыбнулся:

— Ну, это совсем не сложно. Если, конечно, ты уверен, что действительно хочешь быть назначенным на эту должность.

— Генерал, я абсолютно уверен.

В его уверенности можно было не сомневаться. Появление Дэмона и его предложение явились для Брэнда таким добрым предзнаменованием, какого никогда еще не бывало в его жизни.

— В любой момент, по первому вашему слову, — горячо добавил он.

— Ну тогда сейчас самый подходящий момент. Мой джип стоит возле канцелярии батальона. Иди и уложи свои вещи. А я пойду позабочусь насчет приказа о твоем переводе.

Вот как это случилось. Один момент — и снова вся жизнь Брэнда коренным образом изменилась. Случай…

* * *

Слева, из расположения первого батальона, к ним стремглав мчался кто-то. Это был капитан Лупд, с обезумевшими глазами, растрепанный как пугало, весь в пыли. Он спрыгнул в окоп.

— Полковник… все пропало! У нас все перебиты…

— Погоди, погоди, швед, я-то еще ведь цел, — весело ответил ему Крайслер.

— Ты слышишь? — громко обратился Трэвис к Чейзу. — Слышишь?

— Да, это они. — Чейз низко наклонился и, дернув за рукав Дэмона, разговаривавшего по радио с «Палашом», позвал: — Генерал…

И как раз в этот момент, всматриваясь поверх обломков бревен и развалин, Брэнд услышал это: среди уханья и грохота минометов, треска ружейной и пулеметной стрельбы раздавался едва слышный зловещий лязг, похожий на шум работающего далеко в поле трактора; затем к этим звукам прибавились еще такие же. «Только не это», — подумал Брэнд, глядя на посуровевшие лица Дэмона и Крайслера, тревожно приникших к передней стенке окопа. При виде появившегося в дальнем конце лощины чего-то приземистого, темного, ощетинившегося ветками деревьев и папоротника все чувства Брэнда напряглись до предела.

— Танки! — закричал кто-то. — У них танки!..

Справа открыл огонь пулемет: пулеметчик в каске на затылке стрелял полулежа, с бедра. Потянувшиеся со всех направлений трассы впивались в танк и отскакивали в стороны, как искры при газовой сварке металла. Танк на мгновение остановился, развернулся и тронулся вперед. Брэнд оглянулся. Дэмон опять приник к радиопередатчику и, захлебываясь, кричал:

— «Кортик», я «Карабин»! «Кортик», я «Карабин»!.. Дьюк? Это Сэм. Послушайте, я нахожусь у «Арбалета», у нас здесь неприятность… Что? Соедините меня с Пулином. Кто со мной говорит?… Он что?… Что он, вы говорите? — Лицо Дэмона напряглось от усилий, которые он прилагал, чтобы расслышать. — Сошел на берег?… Но какой в этом смысл? Ради бога, как я могу связаться с ним?… Ладно, ладно. Послушайте, Дик, нас атакуют танки. Пять или шесть, может больше, я еще не знаю. Как насчет танковой роты Бейли: она уже доставлена на берег?… Что?! Их отозвали?… Тогда куда же, черт возьми, они делись… просто болтаются где-нибудь?! Ладно, неважно. Как насчет артиллерии?… Нет, не корабельной: танки уже входят в наши боевые порядки. Свяжитесь с Харкави и прикажите ему перенацелить все наличные танковые подразделения на участок «Ред-два»… Да, «Ред-два». Когда Пулин свяжется с вами, передайте ему, что у нас здесь создалось серьезное положение. Что надо прислать сюда Бейли, и по возможности быстрее. И скажите ему: «Арбалет» будет держаться. Конец передачи. — Дэмон передал наушники и микрофон де Луке и позвал: — Хэнк, Джо!

Брэнд подполз к нему по дну окопа.

Пригнувшись к лицу помощника командира дивизии, полковник Крайслер внимательно посмотрел на него:

— Что, нам нужно удержаться здесь?

— Похоже, что нужно.

Тапки приближались. Их было четыре, насколько мог различить Брэнд. Они, как жуки, ползли сквозь густую высокую траву, то задирая лобовую часть вверх, то опуская ее вниз, преодолевая груды камней, небольшие пригорки и густой подлесок; их пушки раскачивались из стороны в сторону, как штыревые антенны.

— …Нам будет очень туго! — кричал Крайслер. — Все, что у меня имеется, это ружейные гранаты, Сэм. Тридцатками этих ублюдков не остановить…

Дэмон схватил его за руку и сказал:

— Держись здесь, Бенджи, во что бы то ни стало. Отступать некуда…

— Да, я понимаю, Сэм…

— Я добуду какие-нибудь средства. Обязательно! — Генерал махнул Брэнду и Чейзу, и они, выбравшись из окопа, побежали от воронки к воронке, сквозь густые кусты, через открытые пространства. Над их головами сплелись трассы пулеметного огня; затем они перебежали на обратный скат высоты; джунгли по мере приближения к заливу становились менее густыми. На мелководье, отделенное от моря рифом, падали снаряды. Брэнд, бежавший следом за генералом, испытал огромное облегчение, когда оказался вне видимости танков.

На берегу царило смятение: повсюду виднелись катера, валялось снаряжение, солдаты сновали во всех направлениях, создавая невероятную суматоху. Танков на берегу не было; Брэнд, по крайней мере, не увидел ни одного. Между бетонными надолбами торчали две наполовину погруженные в воду и перевернутые вверх дном машины-амфибии; далеко от берега раскачивались на волнах или лениво дрейфовали по течению десантные катера; солдаты в безумной спешке передавали по цепи ящики с боеприпасами и коробки с расфасованным на суточные пайки продовольствием. Справа, в стороне от горного хребта, держа винтовки над головой, на берег продолжали высаживаться солдаты. В воде почти по пояс они казались неподвижными, попавшими в западню в маслянистой жидкости; затем они как-то неожиданно достигали мелкого места, переходили на робкий, нервозный бег, стремясь побыстрее пересечь пляж и укрыться от снарядов, вздымавших ввысь белые гейзеры воды или темные — почвы.

— Нам нужен Макрей, — сказал Дэмон спокойным тоном. — Не прозевайте его. Глядите в оба…

— Есть, генерал, — отозвался лейтенант Чейз, а Брэнд молча кивнул головой, продолжая пробираться между множеством воронок от снарядов, припавших к земле или неистово работающих солдат, сломанных упаковочных клетей, искореженных листов гофрированной жести, бревен, раздавленных канистр для воды, брошенных вещевых мешков и винтовок и обугленных древесных пней. Как же они найдут кого-нибудь в этой мешанине, не говоря уже о коменданте высадки? В направлении сильно укрепленного японцами крутого обрыва с воем промчались два самолета; следы их ракет, похожие на окутанные клубящимся дымом стрелы, воткнулись в стену обрыва и извергли из нее фонтаны дыма и пламени. Вот рядом друг с другом лежат трое раненых, один из них закрыл глаза рукой. Около него воткнутая в песок винтовка, а к прикладу подвешена бутылка с кровяной плазмой. Неожиданно совсем рядом раздался пронзительный скрежет, и Брэнд бросился в воронку; по его телу сильно ударила взрывная волна. Его голову, глаза и губы пронзила внезапная резкая боль. Поблизости с грохотом разорвался еще один снаряд, и осколки градом посыпались вокруг. Этому ужасу не видно конца… И все этот проклятый обрыв!..

Подняв голову, Брэнд увидел, что Дэмон быстро шагает вдоль уреза воды, а Чейз едва поспевает за ним. Разозлившись на себя, совершенно разбитый, Брэнд с трудом поднялся на ноги и побежал за ними по песчаному берегу. Генерал разговаривал с молодым веснушчатым лейтенантом, выглядевшим вконец расстроеннным; они стояли у джипа, доверху нагруженного скатками постельных принадлежностей и коробками с продовольственными пайками.

— …По приказанию начальника штаба, — докладывал лейтенант. — Полковника Боусма. Он приказал мне…

— Я возьму джип, — твердо заявил Дэмон. — Немедленно.

— Нет… вы не можете… — испуганно возразил лейтенант.

— О, еще как могу! Так или иначе, вы попали не на тот участок высадки. Вы должны быть на участке «Грин-один». — Генерал махнул Брэнду и Чейзу. — Садитесь, ребята.

— Да, но я не имею права отдать эту машину кому бы то ни было…

— Я дам вам расписку, — ответил ему Дэмон, стараясь перекричать шум работающего двигателя. — Обратитесь ко мне завтра…

Лавируя между воронок и обломков, они с трудом продвигались к обрыву, с которого, несмотря на удары по нему самолетов, продолжали сыпаться снаряды. Молодой лейтенант что-то прокричал им вслед. Оглянувшись, Брэнд заметил показавшуюся ему знакомой фигуру и похлопал Дэмона по плечу:

— Вон он! Макрей…

Генерал резко затормозил и соскочил с джипа. Комендант высадки майор Макрей сидел, прислонившись спиной к бачку с пресной водой. Он был обнажен до пояса, весь мокрый от струившегося по телу пота; Брэнд заметил на груди у него две пропитанные кровью повязки и еще одну на предплечье. На голове торчала ярко-синяя бейсбольная шапочка; его крупное, квадратное лицо было пунцово-красным и злым.

— Мак! — окликнул его Дэмон. — Вы видели Пулина?

— Нет. А разве он на берегу? Я думал, что он…

— Как насчет танков?

— Еще не прибыли, генерал.

— А как насчет артиллерии?

— Еще нет, по крайней мере, не поступила до того, как меня ранило… Хотя нет, кажется, здесь есть несколько тридцатисемимиллиметровых. По-моему, перед налетом «зеро» я видел пару пушек около пирса. Этот налет все здесь перепутал…

— Хорошо.

Рывками, с фыркающим двигателем, они поехали дальше: то по воде, то прячась за деревьями, мимо расположившегося в развороченном снарядами доте перевязочного пункта, мимо санитаров, торопливо шагавших со своей ношей к автомобилям-амфибиям на берегу, Дэмон круто повернул руль, и джип, объехав разбитую японскую десантную баржу, ввалился в какую-то яму, затем, опасно накренившись, выбрался из нее. Позади них раздались резкие ожесточенные удары, будто кто-то выбивал дробь молотком, сила их нарастала с неимоверной быстротой; повернувшись на заднем сиденье, Брэнд увидел на высоте не более пятидесяти футов самолет, осыпавший градом пуль след их машины на песке. Находившийся у среза воды солдат вскинул автомат и застрочил по самолету; стреляные гильзы, кувыркаясь, пролетали мимо его каски, как небольшие ярко-желтые игрушки. Только когда самолет пронесся над ними и, сверкнув оранжево-красными кругами на серовато-коричневых крыльях, скрылся из виду за вершиной горы, у Брэнда заколотилось от испуга сердце.

— Вот сволочь, — пробормотал он. Зубы у него стучали. Он понял, что от страха скорчился среди скаток постелей и палаточных брезентов в комочек. — Чтоб ты сгорел…

Джип остановился так резко, что Брэнда швырнуло на Чейза. Дэмон, уже выскочивший из машины, крикнул им на ходу:

— Вперед, за мной, ребята!

На этот раз Брэнд не отстал от него. У уреза воды, рядом с разбитым полузатопленным десантным катером, он увидел колесо с пневматической шиной и блестящий топкий ствол. Тридцатисемимиллиметровая. Она лежала на боку, грязная коричневая вода лизала пробитый в нескольких местах защитный щиток.

— А ну, ребята, помогите-ка мне…

Они присели в воде, поднатужились и, опрокинув пушку, поставили ее на колеса. Дэмон опробовал действие затвора и механизмов наведения, разровнял смазку на цилиндре откатника своим большим красным носовым платком.

— Смазана хорошо. Казенная часть в порядке. Затвор в порядке. Послужит еще.

— Так-то оно так, но… — усомнился Брэнд.

— Не беспокойся, мы разберем ее. — Нагнувшись, Дэмон вытащил из гнезда штырь хобота лафета. — Вот и все. Беритесь. Мы поставим ее на капот.

— На капот джипа?…

— Вот именно. Давайте поднимем.

Брэнд взялся за ствол, а Дэмон и Чейз за казенник; они подняли пушку со станка, с трудом донесли?ее до машины и взгромоздили на капот, предварительно откинув вперед раму ветрового стекла. Стекло треснуло, и осколки посыпались по металлической поверхности во все стороны. Ствол пушки торчал над радиатором как фантастический хобот.

«Черт возьми, — подумал Брэнд, — такого я еще не видывал. Как он собирается управлять машиной? Ведь он ничего не увидит». На лице Чейза было любопытство.

— Быстрей, быстрей! — громко приказал Дэмон, стараясь перекричать грохот разрывов снарядов и ружейного огня. — Теперь надо принести боеприпас…

Они с трудом добрались по воде до десантного катера с разорванной взрывом снаряда палубой. В затопленном водой трюме плавал труп, лицом вниз, с раскинутыми в стороны руками, слегка покачиваясь на поднятых ими волнах; вода вокруг трупа окрасилась в ржаво-красный цвет. Брэнд обошел труп и поднял со дна ящик с черной трафаретной надписью по центру: «Снаряды, установка постоянная, бронебойные, М51, трассирующие».

— Проверь, чтобы были бронебойные! — крикнул генерал, и Брэнд кивнул в ответ. — Чейз начал сбрасывать с заднего сиденья джипа скатки с постельными принадлежностями, но Дэмон остановил его: — Не надо, пусть так, нет времени. Садись, садись скорее!

Он уже включил сцепление. Брэнд бросился на переднее сиденье и ухватился за казенную часть пушки. Посыпались осколки ветрового стекла. Подпрыгивая на ухабах, машина направилась в обратный путь. Дэмон сильно высунулся из кабины, чтобы видеть дорогу из-за щитка пушки.

— Хэнк! — крикнул генерал. — Взломай ящик со снарядами! Чейз вытащил из ножей тесак и попытался приподнять им крышку одного из ящиков. Брэнд вспомнил о топорике и, протянув руку назад, вытащил его из зажимов над запасным колесом. Однако в тот же момент он почувствовал, как его хлопнули но плечу. Это был Дэмон.

— Нет! Не ты! — крикнул он. — Пусть этим займется Чейз. А ты поднимись и гони всех с дороги…

Цепляясь за что придется, Брэнд с трудом встал на ноги, чуть не вылетел из джипа, когда тот попал в канаву и, высоко подпрыгнув, выскочил из нее.

— С дороги! Посторонись! — начал кричать он, размахивая карабином.

Спешащие куда-то или чем-то занятые солдаты разбегались перед ними во все стороны. На лицах солдат были испуг, гнев, замешательство и удивление. Какой-то мастер-сержант с пышными черными усами, хохоча во все горло, иронически крикнул им вслед:

— Эй, вы только посмотрите, прямо-таки истребитель танков!.. Брэнд широко улыбнулся; держась одной рукой за орудийный щит и отчаянно размахивая рукой, он кричал во все горло и одновременно прислушивался к треску, доносившемуся с заднего сиденья: это Чейз вскрывал ящики. Неожиданно для себя Брэнд почувствовал, как его все больше и больше захватывает веселье.

— …Ради бога! — вопил он на весь пляж, несясь навстречу изумленным лицам, грудам снаряжения и разрывам снарядов. — Разойдись! Освободите дорогу!

— Правильно, правильно, — одобрительно поддержал его генерал, который в этот момент почти лежал, высунувшись из машины: управляя одной рукой, он, щурясь, всматривался вперед. — Хэнк, — крикнул он Чейзу, — ты их все раскрыл?

— Так точно!

— Они все бронебойные?

— Все…

— Хэнк, ты когда-нибудь стрелял из тридцатисемимиллиметровки?

— Боже, не только не стрелял, но и не видел ее никогда…

— Я стрелял! — крикнул Брэнд. — В Хариере!

— Хорошо! — одобрительно воскликнул Дэмон. Будешь первым заряжающим. Хэнк, ты — второй заряжающий!

— Есть…

Они повернули направо и устремились к передовой, то лавируя между стволами деревьев по разбросанным пальмовым веткам, то снова по тропе. Подносчики боеприпасов, санитары с носилками и легкораненые с криками и проклятьями рассыпались по сторонам. Треск и грохот стрельбы слились теперь в одни непрерывный пульсирующий гул. Еще один поворот направо — и вверх, на небольшой холмик, через высокую траву и густой кустарник, больно хлеставший их по лицам, похожий на разросшийся ивняк. Недалеко от них вел бешеный огонь пулеметный расчет; пулеметчики сгрудились в тесный кружок, их каски почти соприкасались. Из окопа, который находился не далее двадцати футов от них, кто-то неистово махал рукой. Джин резко остановился, и Брэнда отбросило на щит пушки. В первое мгновение он ничего не мог различить впереди себя, затем в контрастном, как шкура зебры, переплетении света и теней под деревьями, всего в нескольких десятках ярдов впереди них, он увидел небольшой островок из кустов и папоротников, который, качаясь, тронулся с места, и у его основания поползла гусеничная лента, начав свое змееобразное, струящееся движение. Веселье мгновенно улетучилось. Танк показался огромным, наводящим ужас, его грозящая смертью приплюснутая башня зловеще поблескивала среди кустов. Высекая искры из его лобовой части, нули со свистом отлетали рикошетом; пулемет на танке вел огонь по направлению вниз и налево, однако стрельба из него в общем гуле боя была неразличима. Танк был близко, угрожающе близко, и двигался теперь быстрее. Стоя во весь рост, держась за верхний край орудийного щита, Брэнд почувствовал себя беззащитным в совершенно одиноким! Танк! Еще два левее. Загипнотизированный исходившей от них тяжеловесной громыхающей угрозой, Брэнд застыл на месте. Головной танк изменил направление движения и шел теперь в их поле зрения. Там, куда устремился танк, Брэнд увидел выделяющийся на фоне неба небольшой оранжевый вымпел на гибком, качающемся пруте. Командный пункт полковника Крайслера, на котором они только что были…

— По местам! — крикнул Дэмон. Он прильнул глазом к прицелу, ухватился рукой за штурвал вертикальной наводки. — По местам! Бронебойным, правый борт, целик ноль, прямой наводкой, огонь!

Правой рукой Брэнд откинул назад рукоятку затвора и, повернувшись всем корпусом, протянул левую руку назад. Чейз положил снаряд донной частью на ладонь Брэнда, тот ловко направил его в казенник и дослал вперед так, чтобы обод гильзы плотно вошел в паз. Отдернув руку, Брэнд поставил рукоятку затвора в положение «закрыто», крикнул: «Товсь!» — и сразу же протянул левую руку назад за следующим снарядом.

Выстрел оглушил их. Брэнда отбросило на сиденье; казенная часть орудия ударила его по груди и руке. «Вот же чертовщина. Откат! Ведь пушка не закреплена». Рука пыла, будто сломанная. Он чувствовал себя оглушенным, обессиленным.

— Давай, давай, заряжай! — крикнул генерал. Со лба над глазом у него стекала кровь. — Ну-ка, взялись…

Брэнд с трудом поднялся с сиденья. Напрягая все силы, они снова взгромоздили пушку на капот и втиснули верхнюю часть лафета в раму ветрового стекла. Брэнд мельком глянул поверх щита на жуткий, угловатый, возвышающийся, как гора, корпус танка: два далеко отстоящих друг от друга ряда заклепок тянутся к небольшой фаре, а ниже ее — прямоугольной формы буксирный гак, болтающийся у нижнего края броневой плиты. Затем Брэнд пригнулся, принял следующий снаряд от Чейз и, загнав его в казенник, закрыл затвор и выжидательно вытянул руки вперед. Однако на этот pan пушка удержалась на месте. До его слуха донесся крик Чейза: «Попал!» Удивительно слабый радостный возглас. Затем Брэнда полностью поглотил размеренный ритм заряжания, который не нарушали ни быстрые взгляды поверх щитка на совершенно спокойное лицо Дэмона, сосредоточенно смотрящего в прицел, ни ощущаемое время от времени движение ствола пушки, когда генерал нажимал плечом на рычаг горизонтальной наводки.

— Генерал! — крикнул Чейз. — Он поворачивает! Он…

Очередной выстрел. Не успел Брэнд повернуться за следующим снарядом, как на щит пушки обрушилась серия оглушительных ударов и раздался скрежещущий звук разбитого стекла и металла. Страх заставит Брэнда сжаться в комочек. Он с ужасом заметил, что два темно-красных пятна появились на рубашке Чейза и еще одно на горле; по его рукам побежали ярко-красные струйки крови. Какое-то мгновение Чейз стоял неподвижно и испуганным, обвиняющим взглядом смотрел на Брэнда, затем рухнул как подкошенный на кучу снарядов и постельных принадлежностей. Он лежал, запрокинув лицо и жадно ловил воздух широко раскрытым, наполненным розовой пеной ртом…

— Генерал, — крикнул Брэнд, — генерал, он ранен, Чейз!..

— Заряжай! — услышал он в ответ. — Быстро, заряжай!

Брэнд взглянул на генерала: тот внимательно смотрел в прицел, его широкое плечо было прижато к рычагу горизонтальной наводки. «Господи боже, — с восторгом и отчаянием подумал Брэнд, — верно говорят о нем: у этого человека нет никаких нервов». Он схватил снаряд. Головка снаряда была скользкой от крови. Кровь была повсюду: на постельных принадлежностях, на палаточных брезентах; она медленно стекала по медным гильзам. Снаряд выскользнул из его рук: он снова подхватил его, послал в казенник, закрыл затвор и крикнул фальцетом: «Товсь!» Затем схватил следующий снаряд, и еще, и еще. Озлобленный, охваченный гипнотическим бешенством, он с неистовством, не останавливаясь ни на секунду, заряжал пушку, и ее непрерывное грохотание заглушало все вокруг. «Вот им, вот им, сволочам!» — с яростью повторял он. Неожиданно помимо едких пороховых газов он почувствовал острый запах бензина. «Бензиновый бак! — пронеслось у него в голове. — Они попали в бензиновый бак. Кот сволочи! Если он взорвется сейчас, то…»

Брэнду угрожало столько опасностей, что он не ощущал ни одной из них; он двигался как бы вне их орбит, неуязвимый, и их угроза не пугала его. Ничто не могло зацепить его, сидящего на корточках, хватающего один за другим снаряды, ловко открывающего замок пушки и отдергивающего руку, чтобы не ударило при откате. Он был полностью поглощен безумным угаром своих действий и совершенно отключился от окружающей обстановки. Пушка стала для него одушевленным существом, а он сам — хорошо смазанным подающим механизмом. «К черту все рассуждения, — подумал он, — умереть здесь или где-нибудь еще, не все ли равно?» Однако эта мысль захватила его не полностью; она не коснулась его ярости, ритуала заряжания, который он выполнял с отчаянием, обливаясь потом.

Очередной выстрел. Генерал смачно выругался. Раздался оглушительный удар металла по щиту, за ним еще один, затем забушевало, заплясало красными языками пламя. «Горим! Все этот бензин», — со злостью подумал Брэнд. Он вскочил, зацепился за что-то ногой, свалился, снова поднялся на ноги, увидел генерала, который настойчиво пробирался сквозь огонь в заднюю часть джипа. «Ах да! Там ведь Чейз!» Брэнд бросился назад в жаркое нламя, ощупью подхватил Чейза под руки и, напрягая все силы, потянул грузное, неподвижное тело. Рукава на его рубашке загорелись. Генерал кричал ему что-то, но он ничего не слышал. Брэнд сильно рванул еще раз. Тело Чейза сдвинулось и упало на него сверху. Резким рывком Брэнд выбрался из-под Чейза и, корчась от ожогов, начал кататься по примятым кустам и листьям. Боль быстро распространилась по всей руке. Брэнд расстегнул пояс, сорвал с себя рубашку и отшвырнул ее прочь. Кто-то хлопал ладонями по его телу. Дэмон. Он хлопал его по ногам, и эти быстрые хлопки причиняли жгучую боль. Затем генерал, выкрикивая что-то, с трудом поставил его на ноги. Брэнд заковылял нетвердой походкой, качаясь, как под ударами бушующих волн прибоя. Потом они оба свалились в окоп, где сидел солдат, прижав к животу обе руки; он уставился на них ошеломленным взглядом. Брэнд закрыл глаза и снова открыл их. Его правая рука была обожжена, потемнела, кожа в нескольких местах обгорела и из ран сочилась слизь; кожа на шее тоже была обожжена. Но это терпимо. Подняв глаза, Брэнд увидел, что генерал внимательно смотрит на него. Лицо генерала было закопчено и блестело, как у кочегара, со лба стекала струйка крови.

— Как ты чувствуешь себя, Джо?

— Ничего, — гордо кивнул Брэнд в ответ.

— Надо было убраться от этих снарядов до того, как они начнут взрываться.

Брэнд безразлично посмотрел на джип, который был теперь охвачен пламенем; с его капота нелепо свисал ствол пушки. «Проклятые ожоги, — вяло подумал Брэнд. — Как болят обожженные места. Удивительный человек этот генерал, его хоть в топку на лопате сажай, в самое пекло, ему все как с гуся вода». Брэнд снова перевел взгляд на генерала и с удивлением увидел, что тот, держа в руках винтовку, припал к передней стенке окопа. Брэнд прополз вперед и поднял голову.

Недалеко от них возвышался танк, одно звено гусеницы у него было сорвано, и он, взрыхляя землю, продолжал елозить взад и вперед на уцелевшей гусеничной ленте. Левее, охваченный огнем, ярко пылал другой танк и еще два стояли неподвижно, из смотровых щелей водителя и артиллериста медленно курился дымок. Еще один танк уползал в джунгли, камуфлирующие ветки на нем раскачивались из стороны в сторону. «Господи! — подумал Брэнд, обводя все изумленным взглядом. — И это сделали мы: я и генерал. И Чейз».

В этот момент на танке с сорванной гусеницей откинулась крышка люка и из нее поднялся и застыл на месте человек: тощий японец с коричневой, пропитанной потом повязкой на лбу; он пугливо посмотрел вниз. «Почему он не прыгает? — удивился Брэнд. — Почему не убирается ко всем чертям?» В следующее мгновение танкист как бы переломился пополам, его тело повисло на люке, походившем на открытую консервную коробку из-под тунца; по броне гладкими блестящими струйками потекла его кровь. На танк между опорными катками со стороны поврежденной гусеницы вскочил человек с ярко-желтым шарфом на шее. Это был Крайслер. Брэнд видел, как он поднес руку ко рту; сверкнув на солнце, в воздух взлетела чека. Крайслер сунул гранату в люк и с силой захлопнул крышку, опустив ее прямо на тело убитого японца; затем он поспешно соскочил на землю. Раздался глухой, тяжелый удар, как от шутихи, которую сунули в жестянку из-под лярда. Изнутри танка чья-то рука приподняла крышку вверх примерно на фут или немного больше, затем медленно опустилась и исчезла.

Поддерживая обожженную руку, Брэнд осмотрелся вокруг. Уцелевший танк скрылся в зарослях. У ближнего конца просеки и дальше к берегу продолжали рваться снаряды. На открытом месте рядом с их окопом санитар, опустившись на колени, перевязывал Чейза. Дэмон разговаривал с сержантом-пулеметчиком. Джип все еще горел ярким пламенем, так же как и крайний к востоку танк. Брэнду показалось, что он все это время проспал, или нет, скорее, был заколдован и только что очнулся. Голова ужасно болела, в ушах по-прежнему стоял звон, малейшее движение руки вызывало нестерпимую боль. Но больше всего ему хотелось пить. Хоть бы глоток воды! Он потянулся было за одной из своих фляжек, но вспомнил, что сбросил их вместе с поясным ремнем, и перевел взгляд на джип; мысль о необходимости подняться на ноги и идти туда была невыносимой. Его штанина еще дымилась; он лениво похлопал по тлеющей ткани и попытался смочить языком потрескавшиеся губы.

— Вот, на, — предложил Дэмон, протягивая ему фляжку. Брэнд благодарно кивнул, прижал наполненный до краев металлический сосуд к губам и почувствовал, как прохладная жидкость течет в рот, в глотку, медленно, равными порциями попадает в желудок. Вода из корабельных цистерн; теперь им не скоро удастся попить такую воду. Брэнд возвратил фляжку генералу, тот тоже сделал несколько глотков и сказал:

— Ну и здорово же нам досталось.

— Да, действительно, досталось, генерал… — Никогда в жизни Брэнд не чувствовал себя таким обессиленным. Ему казалось, будто из него выпустили весь его пыл и решимость, до последней капли, как кровь из того вон японского танкиста; она все еще обильно струилась по бронированному борту, заливая нарисованный на стали номер.

— Ей-богу, генерал, — вяло пробормотал Брэнд, — не хотелось бы мне пережить еще хоть один такой день.

— Мне тоже, Джо, — ответил Дэмон.

Брэнд с изумлением обнаружил, что руки у генерала трясутся так, что он с трудом завинтил пробку фляжки.

* * *

Капитан Баучер дал сигнал: слегка помахал вытянутой вперед левой рукой, как бы похлопывая ею по воздуху; Один из солдат, пригнувшихся за гребнем скалы у обрыва, перебежал на несколько шагов вперед. Сержант Джексон, автомат которого лежал на каменном барьере в готовности, сказал что-то Баучеру, но так тихо, что Притчард ничего не мог разобрать. Он вытер рукой потное лицо. Гребень скалы уходил от них в обе стороны по такой правильной кривой линии, что создавалось впечатление, будто это театр на открытом воздухе, а сценой являются несколько небольших холмиков в середине. Ярусы театра и сцена были сложены из ослепительно белого камня, а в воздухе стояла густая пыль. В нескольких местах скалы ощетинились колючими кустами, похожими на низкорослые, чахлые деревья. «Соляные кони» — так назвали солдаты это место. Почти все сидели, скорчившись за каменными гребнями и кучами камней, и внимательно всматривались вверх на отвесный обрыв, который был усеян дырами, похожими на уродливые черные пасти. Некоторое время единственным слышимым звуком было громыхание пятидесятипятигаллонных топливных бочек, перекатываемых по платформе бронетранспортера.

— Зверье, — сказал высокий солдат по фамилии Лаббок. — Все они зверье. Роют норы в земле и сидят в них. Их, наверное, хлебом не корми, а дай поработать киркомотыгой.

— А эта горная порода довольно мягкая, — заметил звонким голосом Брайс. — Известняк, содержащий кальций. Ты можешь запросто отколупнуть ее ногтем.

— В самом деле, Брайс? — спросил Притчард и бросил беглый взгляд на выветренную, усеянную трещинами поверхность белой скалы. Никто не шевелился, кроме подразделения саперов, которые спускали бочки на землю через задний откидной борт небольшой машины и осторожно катили их по камням.

— Эта порода очень пористая, — продолжал Брайс; капельки пота на копчике подбородка делали его лицо еще более худым и придавали парню вид ученого. — Вся скала, наверное, изрезана сложной системой камер и галерей.

— А ты не заливаешь, Брайс? — спросил Кораццо, который стоял на одном колене с другой стороны от Лаббока.

— Конечно, нет. Существуют целые племена, которые до сих пор живут как троглодиты.

— Как кто?

— Как обитатели пещер. Наши предки тоже жили в пещерах.

— Не спускайте глаз с этих пещер, — напомнил им сержант Джексон.

Кораццо бросил на Брайса насмешливый взгляд.

— Могу сказать тебе: мол предки ни в каких пещерах не жили.

— Нет, жили. Если только не обитали на озерах. Но это менее вероятно.

Рэндолл, корреспондент агентства Ассошиэйтед Пресс, громко рассмеялся.

— Оказывается, вы у нас солдат-интеллигент, да? — спросил он Брайса. У корреспондента приятное круглое лицо, очки без оправы; он вытянул шею, чтобы поверх головы Притчарда бросить взгляд на Брайса. — Где вам удалось получить такое блестящее образование?

Брайс неприветливо посмотрел на него, затем перевел взгляд вверх, на скалы.

— Я прошел полный курс средней школы, — сухо ответил он. — Вас это удивляет?

Лаббок фыркнул и смахнул рукавом пот с лица.

— Так, так, Брайс, дай ему по мозгам… Вы еще не знаете, какой Брайс у нас ученый… Если бы об этом знали в Вашингтоне, он сидел бы сейчас на месте самого Маршалла…

— Я кому сказал, прекратить эту дурацкую болтовню и наблюдать за пещерами! — резко оборвал их Джексон, и они замолчали.

Притчард обернулся и взглянул на Дэмона. Генерал стоял в образованной камнями нише, смотрел на солдат, работающих у бронетранспортера, и разговаривал с лейтенантом Ханида, о чем-то спрашивал его. Ханида — родившийся в Америке японец с плоским скуластым лицом, больше походивший на мексиканца, чем на азиата, — пожал плечами и бросил косой взгляд на пещеры. Из-за гребня горы, вероятно, из района деревни Дакмата, донесся гул артиллерийской стрельбы; где-то поблизости нудно и утомленно гудел невидимый самолет. «Сегодня утром здесь убито шестнадцать человек, — подумал Притчард, пристально всматриваясь в возвышающийся над ними скалистый обрыв, черные зияющие отверстия пещер и низкорослые, чахлые кривые кусты. — Мой предшественник был убит в день высадки». Притчард никогда не был трусом. Он достаточно хорошо проявил себя на берегу в первые двое суток: навел некоторый порядок в путанице, царившей на участке высадки «Ред-два» после эвакуации раненого майора Макрея, и спас много снаряжения и запасов. К его удивлению, бесконечный артиллерийский обстрел с укрепленных японцами отвесных высот не потряс его так сильно, как многих других, в тот момент его охватило успокаивающее, почти веселое ощущение фатальности; он был занят неотложной работой, доставлял запасы снаряжения на берег, показывал личный пример солдатам. Но обстановка тех двух дней не имела ничего общего с сегодняшней, с этим выжженным солнцем безмолвным амфитеатром, с которого глаза противника — он непрерывно ощущал это на себе — следили за тобой неизвестно из какой среди этих сотен пещер. Он задался вопросом: а сколько японцев находится здесь, непосредственно под ними, под тем местом, где они сейчас припали на колени? Сколько там лиц, обращенных вверх, к расщелинам, прикрытым переплетенными корнями, сколько их, напряженно прислушивающихся?…

Командир подразделения саперов капитан Фалкис, небольшого роста коренастый мужчина с удивительно светлыми волосами, подошел к Дэмону:

— У нас все готово.

— Отлично. — Генерал повернулся к Ханиде. — Давайте попытаемся еще раз, Дэн.

Лейтенант Ханида включил микрофон усилителя и дунул в него. Раздался резкий грохот. Затем он начал читать текст листовки, отпечатанной на мимеографе. Японский язык был настолько чужд Притчарду, что казался ему похожим на язык какой-то неземной расы. Отражаясь от каменных стен, непонятные слова по нескольку раз повторялись эхом.

— Что он говорит? — спросил какой-то парень с арканзасским акцентом.

— Он говорит о том, кто выиграл пятые скачки на ипподроме Акведук, — резко ответил Кораццо. — Откуда, черт возьми, мне знать, что он там говорит? Спроси у Брайса, он страсть какой образованный…

Ханида продолжал читать оглушительным голосом. Отраженные скалами звуки догоняли друг друга. Притчард посматривал на Дэмона. Ему страшно хотелось попить из фляжки, но он опасался сделать это на глазах у генерала; кроме того, бог знает, когда они вернутся на командный пункт, к этим благословенным большим белым мешкам Листера с водой. Пот струился у него по спине и груди, разъедал глаза. Ждать и догонять, догонять и ждать — такова армейская жизнь. Он бросил раздраженный взгляд на Дэмона, пытаясь угадать, о чем тот думает, что собирается делать. У генерала лицо вытянулось, глаза и губы припухли от жары и утомления; рана над глазом, полученная в бою с танками, нагноилась, и санитар Стофер очистил ее и наложил повязку, но сейчас повязка сползла и запачкалась. Притчард удивился, когда генерал предложил ему стать его адъютантом; он был крайне удивлен и вместе с тем безмерно польщен. Он представил себе, как будет прибывать на штабные совещания, поддерживать связь с командованием корпуса, отваживать назойливых полковников, организовывать в предрассветные часы почтительные аудиенции у помощника командира дивизии; ему и в голову не приходило, что он может оказаться в обстановке, подобной вот этой, что будет торчать здесь, в Соляных топях, бесконечно долго томиться под палящими лучами в муках ожидания и неизвестности…

Лейтенант Ханида кончил читать. Очень медленно он положил микрофон в автомашину и начал складывать листовку, перегибая ее все на меньшие и меньшие квадратики. Никакого движения. Саперы, присевшие в тень под кормой бронетранспортера, смотрели на переводчика безучастно.

— Не понимаю, почему они не выходят и не сдаются, — произнес Брайс своим четким интеллигентным голосом.

Сержант Джексон, не сводя взгляда со скал, спросил:

— А ты сделал бы это?

— Но в конце концов они должны же понять, что…

В напряженной тишине выстрелы прозвучали особенно резко, как щелчки колоссального бича. Один из саперов неестественно подпрыгнул и, широко раскинув руки, свалился наземь как мешок. Почти в то же мгновение воздух распороли выстрелы из автомата Джексона и вокруг входа в одну из пещер посыпались осколки камней; за Джексоном открыли огонь и многие другие. Притчард обнаружил, что изо всех сил вцепился руками в скалу, за которой стоял. Он опустил руки и, обернувшись, увидел хмурое бронзовое лицо Брэнда, ординарца генерала. Притчард широко улыбнулся ему и кивнул головой; Брэнд не ответил на улыбку, но подмигнул, медленно, насмешливо опустив веко. В глубине души Притчард немного тушевался перед Брэндом. В первый день высадки индеец вместе с генералом вел огонь из тридцатисемимиллиметровой пушки, его рука была сильно обожжена и до сих пор обмотана бинтами. Из дула его карабина курился синий дымок. Притчарду хотелось, чтобы там, у этой пушки, в тот день был и он. Но если бы он сказался там, то, вероятно, был бы мертв. Ведь Хэнк Чейз умер…

— Стоп, прекратить огонь! — крикнул капитан Баучер, и стрельба затихла. — Все равно стрелять не в кого… — Однако тон капитана не был категорическим: стрельба в такие минуты была своего рода утешением. — Думаешь, попал в него? — спросил он Джексона.

— Нет. Но этот подлец стрелял именно оттуда. Вой из той дыры, что правее расщелины, похожей на букву «у»…

— Возможно, ты и прав.

— Черт возьми! Генерал попусту теряет время. Чего он ждет? Пригласительной карточки в золотой рамке?

Позади бронетранспортера суетилось несколько человек. Туда подбежали два санитара в склонились над раненым солдатом.

— Капитан, — обратился Рэндолл к Баучеру, — хоть убейте, я никак не могу понять, почему вы не применяете против них ручные гранаты. Ведь гранат у вас хватает, не так ли?

— Да, гранаты у нас имеются.

— Тогда почему же вы не используете их?

Серые глаза Баучера скользнули по корреспонденту.

— Во-первых, потому, что большинство пещер находится слишком высоко, гранату туда не добросить. Во-вторых, эти туннели идут снизу вверх и, если все-таки ее забросить в них, она попросту скатывается обратно и разрывает вас на части. Вот почему.

— …Хорошо, Том, — сказал Дэмон твердым спокойным голосом Фалкису. — Действуйте.

— Слушаюсь. — Фалкис встал и начал отдавать распоряжения. Солдаты саперного отделения наклонились к бочкам, отвинтили пробки, и из горловин полился бензин, брызгая, булькая, переливаясь в ярких лучах солнца, как расплавленное серебро. Он медленно просачивался в расходящиеся в разных направлениях расщелины. Солдаты молча, как дети, затеявшие злую проделку, торопливо бросали пустые бочки в кузов машины. Воздух вокруг заполнился парами бензина.

— Так, хорошо, теперь в машину! — крикнул Фалкис.

Солдаты быстро залезли в кузов, и машина, кренясь и подпрыгивая, покатилась вниз, по направлению к лощине. Тишина становилась все напряженнее. Фалкис снял с пояса ручную гранату, выдернул чеку, внимательно осмотрелся вокруг, громко крикнул: «Огонь по пещерам!» — и, отведя руку назад, бросил гранату. На какое-то мгновение она как бы повисла в воздухе, потом упала на землю и покатилась. Раздался взрыв, и из средней части соляных топей стремительно рванулись вверх оранжевые языки пламени; через несколько мгновений огонь поджег проникший в землю бензин и последовал раскатистый грохот сотрясающего взрыва под землей. Затаившие дыхание солдаты, широко раскрыв глаза, наклонились вперед; отблески пляшущих языков пламени озарили их лица. Затем под ними, из глубины скал, словно из другого, неведомого мира, донеслись звуки, похожие не то на девичье пение, не то на пронзительные вопли животных, не то на вой собак, испытывающих невыносимую боль. Притчард уставился невидящим взглядом на потемневшие скалы, туда, откуда теперь поднимались тонкие струйки дыма. Вопли. Внизу, под ними, пронзительно кричали люди. Это были приглушенные вопли сотен людей. Притчард посмотрел на окружающих его солдат. Юный Брайс побледнел, его губы дрожали; Джексон сосредоточенно прищурился, суставы его пальцев, сжимавших автомат, побелели. Вопли продолжались, они сливались теперь в три, в пять голосов, в ужасную дрожащую октаву. Это были уже не человеческие голоса, и даже не голоса животных, а звуки каких-то невыносимых для человеческого слуха акустических устройств, включенных на всю мощь. Баучер опустил голову, у Рэндолла в горле застрял комок, нижняя губа отвисла; Дэмон смотрел на отвесные скалы обрыва, его лицо неумолимо, сурово. Только Брэнд встретился взглядом с Притчардом; взгляд ординарца был жестоким, неистовым и, казалось, говорил: «Да, если это нужно, если это было необходимо, значит, так тому и быть; я знаю это, а ты нет».

Притчард зажмурил глаза. «Мы сжигаем их. Мы стоим на коленях и сжигаем заживо сотню, тысячу, один бог знает или узнает когда-нибудь, сколько мы сжигаем людей». Много лет назад летним днем лежал он на койке в небольшой палатке, разбитой в поле за домом, и читал книжку под названием «На земной коре» — повесть о топях и жутких огнях, о безднах с расплавленной лавой, в которых рыскали и с дьявольской жестокостью, безжалостно убивали все живое страшилища-автоматы… Но то была фантазия. Здесь же была настоящая земная кора, и они скорчились на ней, стыдясь взглянуть друг другу в глаза. Брайса вдруг стошнило; он припал на колено и, опершись на винтовку, тужился и изрыгал темно-желтую желчь, и она тянулась с его губ и подбородка как густая патока. Притчард почувствовал, как в его самого начинает тошнить, а виски страшно сжало. В одно короткое мгновение он ощутил уверенность, что может вспомнить какое-то слово, произнести какое-то магическое заклинание — и бочки снова окажутся в кузове машины, саперы небрежно развалятся в тени под ее задним бортом, а Брайс со свойственным ему остроумием и интеллигентностью будет объяснять им природу и свойства содержащего кальций известняка.

Неожиданно послышался громкий, очень похожий на детский плач крик. Притчард резко повернулся в сторону крика и увидел человека, выскочившего из крайней к востоку пещеры; он бежал, спотыкаясь, большими нетвердыми шагами. Рубашка и волосы на нем горели, он то и дело сгибался и тряс головой, чтобы сбить пламя, но оно на бегу разгоралось еще больше. Раздалась короткая, трескучая очередь, и японец упал лицом вниз как подкошенный, скользнул вперед по покатой поверхности скалы и остановился, сотрясаемый дрожью; на его затылке и спине все еще плясали небольшие языки пламени.

Вопли стали слабее, перешли в едва слышные стоны. Воздух вокруг казался раскаленным, насыщенным невыносимым зловонием. «Я не хочу больше оставаться здесь, — подумал Притчард. — Никто не удержит меня здесь». Он начал подниматься на ноги, но в этот момент глубоко под землей раздался раскатистый гул и почва под ним содрогнулась, как тяжелая ветвь дерева от внезапно налетевшего порыва ветра; потом еще один взрыв, за ним целая серия громовых взрывов. Фалкис сказал что-то генералу, и тот молча кивнул. Склад боеприпасов — вот что взорвалось: огонь добрался до взрывчатых веществ, они детонировали, подземные генераторы разлетелись на кусочки, и огромные пещеры погрузились в непроницаемый мрак, лишь изредка нарушаемый вспышками рвущихся мин, гранат и трассирующих патронов. Но теперь в пещерах не осталось ни одной живой души.

Затем замерли и взрывы, тишина окутала все, как неожиданно разразившийся дождь. Солдаты, поднявшись на ноги, смотрели друг на друга, как смотрят оставшиеся в живых после какой-то необычайной катастрофы. Фалкис, опершись руками о колени, склонился над краем обрыва и внимательно всматривался в одну из расщелин, откуда едва заметными темными спиралями, клубясь, выбивался дым. Все было кончено. Здесь все кончено. Брайс вытирал рот сальным, грязным рукавом. Пока они наблюдали и прислушивались, там, под землей, погибло сто, пятьсот, а может быть, и тысяча человек…

Дэмон позвал его и Брэнда, и Притчард заторопился, догоняя генерала на тропинке, которая вела к аэродрому. Ему хотелось сказать генералу что-то важное и неотложное, но он никак не мог вспомнить, что именно. Генерал так и не дал ему вспомнить, он повернулся и сказал:

— Гарри, свяжитесь с полковником Уилчером на аэродроме и передайте ему, что безопасность со стороны Соляных топей надежно обеспечена. Затем поставьте об этом в известность штабы полков.

— Есть, сэр, — ответил он.

За спиной у них прогремели два выстрела: капитан Баучер продолжал свою дуэль с нависшими над ними пещерами.

Глава 6

Дэмон положил карандаш и протер глаза. По крыше палатки, заглушая все звуки, непрерывно барабанил дождь. Непрерывно, Сезон дождей на Лолобити. Остров был похож на спущенный, сморщившийся футбольный мяч; он находился в ста сорока милях от протянувшегося на многие сотни миль побережья Новой Гвинеи и являлся первым опорным пунктом на пути к Хальмахере и Филиппинам. Японцы дрались упорно и изобретательно, так что оценка обстановки, подготовленная разведотделом, снова ничем не подтвердилась. Части Свонни натолкнулись на сопротивление и застряли; график операции нарушился, и под давлением Макартура старина Тиман вызвал находившуюся на отдыхе на Вокаи дивизию «Саламандра». Всю неделю они быстро продвигались вдоль побережья. Потом пошли дожди, и продвижение прекратилось. Ощущалась нехватка боеприпасов. Тетлоу вопил, что у него осталось всего четыреста артиллерийских снарядов. Перед глазами Дэмона возникала безрадостная картина затопленных водой, превратившихся в сплошное болото троп, по которым где по щиколотку, а где и по колено в жидкой грязи с трудом передвигались навьюченные солдаты.

Он уставился на серо-оливковые ящики походного стола. В свое время этот стол принадлежал Уэсти, потом Дьюку Пулину, а теперь перешел по наследству к нему, после того как Дьюк попал под минометный обстрел и был ранен в предпоследний день операции на Вокаи. Взаимозаменяемые детали. Он, Уэсти и Пулин — взаимозаменяемые детали. Если и его ранят, он рекомендует на должность командира дивизии Бена, который скоро получит бригадного генерала. Они приходят и уходят, каждый по очереди, а дивизия — великая, ощетинившаяся «Саламандра», орудие их воли, основа их надежды, — дивизия остается.

Дивизия останется, если будет одерживать победы, быстро выполнять свои задачи и если не навлечет на себя гнев императора…

Дэмон вздохнул, подкачал фонарь Колмана, подошел к карте обстановки и стал рассматривать запутанный рисунок береговой линии. Густо заштрихованные овальные пятна обозначали место высадки десанта за мысом Комфейн. Он медленно провел по ним пальцем, хотя знал наизусть каждое расстояние, высоту и позицию. Дэмон и Дикинсон в течение четырех дней тщательно разрабатывали эту операцию. Обстановка была идеальной: хороший район высадки, отлогое побережье, главный путь снабжения японцев проходит параллельно берегу. Батальон Джимми Хойта должен был атаковать сразу после десантирования и отвлечь на себя силы японцев. Тем временем полк Бена пройдет через позиции четыреста восемьдесят четвертого полка, которым теперь командует француз Бопре, прорвет передний край обороны японцев и двинется на северо-восток, к прибрежной дороге, на соединение с Хойтом. Они все проверили и перепроверили раз пятьдесят, обсудили операцию по этапам, сознательно выискивали возможные просчеты. Никто не сомневался в успехе.

И все же сейчас, когда непрерывно хлестал дождь и Дэмон, прищурившись, всматривался в карту, освещенную слабым дрожащим пламенем фонаря, на душе у него было неспокойно. Никогда нельзя доверяться полностью картам, они могут предательски подвести. Ничто не может заменить поездки на передовую в целях рекогносцировки на местности. Рабочие карты с вычерченными карандашом схемами настраивали на пессимистический лад. Уэсти частично пострадал именно из-за этого: карты и схемы сковывали его, совершенно выбивали из колеи. А вот Дьюк, напротив, бросался в другую крайность. Он так часто выезжал на передовую, что подчиненные офицеры иногда часами не могли найти его. Он запускал штабную работу и, запутавшись в рутине мелочей и неувязок, которыми изобилует каждый бой, терял четкое представление о тактической обстановке.

Вся беда состоит в том, что чем выше поднимаешься по служебной лестнице, тем меньше остается возможностей выбираться на передовую. Тебя неотвратимо влечет все дальше и дальше от самого существенного, пока наконец, подобно Макартуру, ты не оказываешься на высокой, недоступной башне за три тысячи миль от района военных действий и тебя уже занимают только мечты и отвлеченные схемы, символы, оторванные от действительности, пока наконец ты не начинаешь принимать за символы плоть и кровь…

Дэмон отошел от карты и сел за стол, перебирая в уме географические контуры и план боя. Операция должна пройти успешно, она не может не иметь успеха. Подготовка — вот первое необходимое условие успеха. Это еще в Бениннге вбивал им в голову старик Джо. Поэтому: готовься, готовься и еще раз готовься. Но ко всему не подготовишься. Нот, например, не поступило разведдонесение, потому что надувной илот, на котором плыли шесть разведчиков, напоролся на коралловый риф. Какой-то уставший японский офицер по чистой случайности разместил на привал батальон императорской морской пехоты как раз в районе высадки десанта. Разведка ничего не знала о четырех японских танках, которые были случайно высланы с полевого аэродрома… А что находится там, в пустынном треугольнике между морем, дорогой и джунглями? Может, генерал Ватанабо в этот недобрый полночный час тоже сидит над картой в крохотной круглой цирковой палатке горчичного цвета и решает передислоцировать какое-нибудь подразделение в район севернее мыса Комфейн? Просто на всякий случай. Вдруг эти янки?… Может, японцы с присущим им терпением и неизменным трудолюбием именно сейчас зарываются в землю, натягивают ряды колючей проволоки и создают новые артиллерийские позиции? А вдруг во время высадки они будут сидеть за орудийными прицелами и у минометов, спокойно высматривая белый кильватерный след каравана десантных судов?

Дэмон опять вздохнул и взял со стола пачку донесений. Рей Фелтнер прибыл с сообщением, которое получил от береговых наблюдательных постов: в Молуккском море, милях в тридцати от мыса Лембе, обнаружен японский конвой. Куда он направляется? Воздушная разведка ничего об этом не сообщает, ни слова. У Каллисона есть сведения о том, что на аэродроме Тадженг на острове Салавати обнаружено сто двадцать самолетов противника. Хейли заявил на это, что не может ничего сделать, потому что это целиком и полностью вопрос юрисдикции австралийцев. Боже мой! Зоны командования. Если японцам вдруг придет в голову как-нибудь ранним утром устроить воздушный налет и все перепахать бомбами, будет величайшим утешением сознавать, что это нельзя было предотвратить в силу чисто юридических соображений!

С авиацией дело вообще обстоит из рук вой плохо. Вчера приезжал красавчик Хэл вне себя от ярости и заявил, что решил создать рубеж авиационной поддержки в двух тысячах ярдов впереди всех американских сухопутных войск, что на любом участке до этой линии он не согласится выполнять ни одного задания и что решение его окончательно. Это, конечно, означало полное отсутствие тактической воздушной поддержки. Когда через некоторое время Хэл немного успокоился, выяснилось, что он сцепился с Бопре по поводу последнего бомбового удара в непосредственной близости от своих позиций на острове Суанги и француз со специальным курьером прислал ему японский орден, снятым с одного из убитых офицеров. Это становилось опасным: придется утихомирить француза и как можно скорее успокоить авиатора, разъяснив ему, сколь важна воздушная поддержка в боях на Вокаи.

Завтра с Вокаи прилетит Пол Тиман. чтобы заслушать подробнейший доклад о морском десанте. Этот рослый лысеющий немец из Сент-Луиса обладает отличным тактическим чутьем, он-то поймет, что прорвать оборону японцев можно лишь таким путем. А вот его начальник штаба, этот ехидный напыщенный болван, наверняка будет выискивать в плане боя недостатки, просто так, чтобы поиздеваться.

Дэмона тревожил и еще один вопрос. Тиман хочет забрать на Вокаи Вильгельма, назначить его начальником оперативного отдела штаба корпуса. Для Вильгельма это хорошо. Он уйдет с передовой, может, вылечит свою желтуху и язву, да к тому же получит еще одну звезду. Если Вильгельм захочет перевестись, то он, Дэмон, не будет этому препятствовать. А кто тогда будет командовать четыреста восемьдесят четвертым полком? Поручить его Дикинсону нельзя: Дик как был штабником, так им и останется. Можно было бы попробовать назначить Уинслоу. Он уже командовал батальоном на Вокаи, и солдаты уважают его. Однако Уинслоу импульсивен и поспешен в решениях, а Вильгельм рассудителен и методичен. Неизбежно возникнут трения: ведь Вильгельм так давно командует полком, что его офицеры думают точно так же, как он сам, и не доверяют посторонним. А потом, если отдать полк Уинслоу, кто будет начальником оперативного отдела? О Спелларе не может быть и речи. Он слишком много перенес за последнее время, устал, издергался. Если за пару недель отдыха в Австралии он не обретет былую форму, придется отослать его домой.

Дождь поутих. Сквозь мягкий шелест капель стал доноситься издалека грохот артиллерийских залпов. Дэмон потянулся. Руководить может тот, кто умеет безошибочно отделять существенное от незначительного или постороннего. Прекрасно. Но не все так просто. В неожиданной конфронтации, называемой войной, существенное может раствориться, незначительное мгновенно превратиться в решающий фактор. Если Тиман не разрешит десантную операцию, если на дивизионный госпиталь налетит звено японских бомбардировщиков, если красавчик Хэл засядет у себя в палатке и будет дуться несколько дней, если тот японский коп-вой ночью повернет и пойдет на северо-восток к мысу Сопи или проскользнет через пролив Моротан, а завтра в полдень окажется у мыса Гэмтжака — что тогда?

Боже мой, как он устал! Два парня из батальона шведа Лапда были убиты, когда охотились за сувенирами в тех проклятых пещерах. Надо издать строжайший приказ по этому поводу, пригрозить нарушителям лишением жалования или чем-нибудь в этом роде. Неисправимых, таких, как Джексон, это не остановит (говорят, у него уже три самурайские сабли, нож для харакири, несколько боевых знамен и поясной ремень с тысячью стежков, о также множество пистолетов, штыков и офицерских фуражек, которые его отделение собирало и обменивало у механиков с десантных судов на пиво, а если предоставлялась возможность, то и у летчиков с Вокаи на спирт). И все же некоторых беспечных шалопаев приказ предостережет. Шныряние по пещерам надо прекратить как можно скорее.

И еще нужно написать это письмо о молодом Фелпсе. Джимми Хойт уже написал родителям парнишки, но надо и ему добавить кое-что. Тощий, хрупкий, плоскогрудый парень в роговых очках, застенчивый, окутанный таинственностью. Дэмону и в голову не пришло бы, что такой человек способен повести за собой взвод, не говоря уже о чем-то большем. Глядя на него, невольно представляешь дневные воскресные концерты или гуляния в саду, где гордые элегантные тети в широкополых шляпах попивают чай, с нежностью поглядывая на бледного нескладного мальчика к коротких штанишках и переднике. Сердце замирает, как подумаешь об этом. Дидрих говорил Хойту, что Фелпс — способный, хороший взводный, но ведь это еще ничего не значило. У взводных сержантов часто бывают собственные соображения для таких отзывов: при слабохарактерном, нетребовательном офицере сержант мог командовать взводом, как ему вздумается. Кто бы мог подумать, что Сесил Фелпс, второй лейтенант сухопутных войск США, в критический момент боя за деревню Тобалур, приказав прикрыть себя огнем, вскарабкается на крышу дома специального уполномоченного, сорвет с нее черепицу и забросает гранатами засевших в нем японцев, а потом, несмотря на ранения в грудь и плечо, поведет свой взвод в атаку, выбьет японцев из двух дотов и погибнет под интенсивным огнем из соседнего бункера! «Похож на Тима, — подумал Дэмон. — Еще один Тимми Брюстер». Сесил Фелпс — один из немногих, благодаря кому мы захватили деревню Тобалур, благодаря кому у Тодзио ничего не получится с его «великой восточно-азиатской сферой процветания». Дэмон представил парня к награждению «Почетной медалью конгресса», однако письмо родителям важнее. Перекатывая карандаш по столу, он вспомнил слова неуклюжего Кинзельмана в форту Барли: «Бог сотворил одних людей большими, других маленькими. Потом он дал нам порох, как самый лучший уравнитель. Так вот, салаги, не забывайте этого».

Да, порох действительно уравнитель…

Снаружи донесся звук шлепающих по грязи ботинок, послышались приглушенные голоса. У Дэмона стало легче на душе, и он тайком признался себе: «Господи, я был бы рад сегодня любой физиономии, только бы кто-нибудь зашел».

У маскировочного полога палатки чей-то голос вопрошающе произнес:

— Генерал?

— Войдите.

Поднялся и опустился внутренний полог, в палатку проскользнула чья-то фигура и остановилась. Это был Бен — в надвинутой на глаза каске, в плащ-накидке, по которой потоками струилась пода.

— Бенджи! — Дэмон почувствовал себя безмерно довольным. — Проходи и присаживайся у огня. Как дела?

— Лучше некуда. — Полковник сбросил с себя накидку, она мягко шмякнулась о земляной пол. В кобуре у Бона был пистолет сорок пятого калибра, на левом бедре болтался неописуемо грязный противогаз.

— Ты чего сидишь так поздно?

— Общаюсь сам с собой.

— Чудак. — Бен плюхнулся на стул. — Знаешь, что я скажу тебе? Если я когда-нибудь окажусь в твоем положении, то устрою себе такую же жизнь, как старик Шафтер в тысяча восемьсот девяносто восьмом году в Сибонее: завалюсь в гамак с мятным коктейлем в одной руке и пальмовым опахалом в другой. А рядом будут стоять две смуглые девы для удовлетворения любого моего желания.

— Звучит неплохо. — Дэмон внимательно посмотрел на командира полка. «У него что-то на уме, иначе он не зашел бы так поздно», — подумал он и почему-то сразу почувствовал себя подавленным. — Беда лишь в том, — произнес он вслух, — что эта война для подобных шуток и развлечений не подходит, старина.

— Вот именно. Мне бы надо было воевать с герцогом Мальборо или шведским Карлом Двенадцатым. Живешь поборами, за тобой тянется огромный обоз со спиртным, женщинами и золотыми монетами. — На сухом костлявом лице Бена вспыхнула и сразу же исчезла свирепая улыбка. — А может, я действительно воевал тогда? Ведь говорит же Джордж Паттон, что он был легионером у Цезаря, рыцарем ордена Госпитальеров, одним из наполеоновских маршалов и еще бог знает кем. И ведь сам в это верит!

— Да, помню.

— А знаешь, что самое странное в этих перевоплощениях Джорджа? Он — всегда офицер и никогда не бывал беднягой копьеносцем, никогда не надрывался, толкая колесо двадцатифунтовой пушки…

— Сказывается благородная кровь.

— А приятно выбирать собственную судьбу, не правда ли? Представь его сейчас! Мотается по Сицилии… Сплошная история: Сиракузы, Робер Жескар, Ганнибал! «Солдаты! Сорок веков истории смотрят на нас…» Как рассказывает Бопре, Мак написал ему из Ликаты, что каждый лень у них там настоящий шабаш ведьм. У Джорджа — караван лимузинов! И вот они в них разъезжают, звонят колокола, воют сирены, сверкают фары. Представляешь, что будет, когда он доберется до Рима? Какая слава!.. — Бен с ненавистью уставился на стенку палатки. — Я знаю, он — прирожденный танкист, гений в тактике и все прочее… Только иногда мне хочется, чтобы его прислали сюда, в грязь, к змеям! Тогда уж он не стал бы рассуждать о рыцарском средневековье.

Он снял каску и положил ее рядом со стулом. Бен подхватил где-то не поддающуюся диагнозу тропическую сыпь. Она покрыла всю его голову, и Уэйнтрауб решил лечить ее как лишай, сбрив Бену все волосы и вымазав ему черен темно-синим раствором. Бен теперь стал похож на ворчливого колдуна и выглядел лет на десять старше, чем двадцать два месяца назад, когда их самолет туманным утром поднялся над Сан-Франциским заливом. «Злится, — подумал Дэмон. — Что-то его серьезно расстроило. Совсем не похоже на него — ходить вокруг да около».

— Что тебя беспокоит, Бен? — спросил он. — Хочешь еще раз что-нибудь проверить? Бен посмотрел Дэмону прямо в глаза и отвел взгляд в сторону.

— Что? Да нет. Мы готовы. Места там у нас маловато, но мы все предусмотрели. Джип вопил, что всех нас перебьют из минометов, но я его успокоил. Этот парень просто свихнулся на минометах. Может, это какой-нибудь фрейдистский комплекс? Я сказал Вильгельму, что нам следовало бы изобрести какой-нибудь набедренный гранатомет, ну, такой, из которого можно стрелять с бедра.

— Как он выглядит?

— Кто?

— Вильгельм.

— А, нормально. — И опять сдержанное молчание. — Не знаю. Он здорово устал, наверное. А это правда, что Пол Тиман хочет забрать его в корпус?

— Да.

— А ты его отпустишь?

— Конечно. Не хочу ставить ему палки в колеса. Он на этом и звездочку заработает.

— Без него нам будет нелегко.

— Знаю, что нелегко.

— Ему, пожалуй, отдохнуть не мешает. Нам всем не мешало бы. — Бен устало взглянул на командира дивизии. — На тебя, Сэм, наверное, со всех сторон давят? Бесстрашный Дуглас хочет небось, чтоб мы завтра же были в Манильском заливе?

Дэмон наклонился вперед, оперся руками о колени.

— Бен, скажи откровенно, этот боевой приказ тебе чем-то не нравится? Что, по-твоему, мы не сможем его выполнить?

— Несомненно, выполним, сэр. — И опять заговорил в шутливом топе: — Прорваться, уничтожить, окружить один фланг, перерезать пути коммуникаций противника. Все тактические приемы великого корсиканца будут использованы в этой операции!.. Я сразу бы смазал, если б не был уверен.

— А как чувствуют себя ребята?

— Промокли и устали. Но готовы драться. Я уже поговорил с ними. Они верят, что прорвутся. На этот раз мы сделаем это с маху. — Он начал было чесать голову, но, вовремя вспомнив, что она намазана, поспешно отдернул руку. — Веля ребята Вильгельма хорошо продвинутся на лоном фланге и отвлекут на себя побольше этих мерзавцем…

— Можешь быть уверен, — перебил его Дэмон, — Уинни будет подгонять их. — Он посмотрел на карту, я вновь его охватила тревога, будто змея ужалила. «В чем же дело? Где, черт возьми, кроется ошибка?» Взглянув на уродливую, вымазанную синим раствором голову Бена, Дэмон успокоился. Он чувствовал теплую привязанность к этому сварливому, неугомонному человеку, которого так давно знал, с которым столько было пережито, который был ему ближе всех на белом свете. Однако страх опять захлестнул Дэмона, вытеснив все чувства.

— Ты, Бен, будь осторожен, — неожиданно сказал Дэмон. — Хотя бы на этот раз, Бен, ладно? — Мичиганец, кажется, не ожидал такого поворота и отвел глаза в сторону, стиснув кулаки. — Не пытайся выиграть бой в одиночку. — «Я начинаю говорить, как Уэсти, — подумал Дэмон отрешенно. — Меня одолевают дурные предчувствия и беспокойство».

По крыше палатки вновь забарабанил дождь. Бен занялся пряжкой полевого ремня, соскребая прилипшую к латуни грязь.

— Ты только послушай этот дождь, — вяло проговорил он. — Во всем мире нет такого количества воды. — Неожиданно Бен резким движением открыл чехол противогазной сумки и начал рыться в ней. Переложив носки, пачки сухого пайка, плитки шоколада, перевязочные пакеты, он вытащил бутылку виски. — Как насчет того, чтобы выпить, генерал? Я угощаю. o

Дэмон с удивлением взглянул на него. Это совершенно не походило на Бена. «Неужели он решил, что я разваливаюсь?» — мелькнула у Дэмона паническая мысль, но он тут же прогнал ее.

— Где ты раздобыл? — спросил он, чтобы хоть что-то сказать.

— Да вот, все таскал с собой. Подарили на прощание в министерстве. Видишь, даже не распечатана.

— Дополнение к папку! — весело проговорил Дэмон, однако Бен даже не улыбнулся. — Так что же мы празднуем?

— Ничего. Все. Перевоплощение Джорджа Паттона в Гасдрубала Волосатого. — И вытащил из противогазной сумки алюминиевую кружку. — Давай, генерал. Ты же не австралиец.

Дэмон не знал, что сказать. Протянув руку, он взял со стола свою походную кружку и подставил ее. Бен налил от души. Виски на фоне металла светилось ярко-оранжевым цветом.

— Э-э, это очень много, хватит, — запротестовал Дэмон. Он опустил кружку и добавил, как бы бросая шутливый вызов: — Ты думаешь, мне это необходимо?

— Здесь это всем необходимо, — ответил Бен, не сводя с него взгляда. — Устал ты, Сэм, — продолжал он, помолчав. — Ты все время возбужден, взвинчен до предела. Надо расслабиться.

— Это правильно, Бен, но у меня ведь тысяча…

— Не будь ты таким святошей! — неожиданно взорвался Крайслер, потом медленно, почтительно улыбнулся: — Давай, давай, дважды предлагать не буду.

Дэмон пожал плечами и тоже улыбнулся:

— Ладно, давай выпьем за них.

— Правильно. За них. За «Саламандру». Алюминиевые кружки глухо звякнули.

— За золотушных ящериц!

Выпили, будто сделали глубокую затяжку сигаретным дымом. Дэмона передернуло, но затем он почувствовал, как медленно разлилось по всему телу тепло. Ладно, он взвинчен. Возможно. Скорее всего так. А кто на его месте не был бы взвинчен? Какой у него выбор? Разве только надеть шляпу, сесть на очередной самолет и улететь на Вокаи? Дэмон потягивал виски, время от времени поглядывал на карту обстановки и безразлично слушал Бена, который рассказывал о каком-то Малдуне из роты Баучера.

— …Они учатся. Но, боже мой, иногда такое преподнесут! Он стоял в карауле у командного пункта, и вдруг откуда ни возьмись появляется этот солдат в совершенно новенькой форме и во все горло распевает: «И теперь, моя крошка, я почти никуда не хожу». Позже Малдун рассказал мне: «Я его идиотской морды не видел, но подумал про себя: „Э, парень, ты вообще больше никуда не пойдешь“, а сам — щелк затвором. Солдат завопил: „Не стреляй, парень!“ Мне же что горох об стенку, вот и пальнул в него». Оказалось, это был япошка, весь обвешанный гранатами, ну, прямо, как рождественская елка. «Но, Дун, — говорю я ему, — лица ты его не видел, по-английски он говорит отлично, как же ты решил, что он японец?» Дун отвечает: «Полковник, если солдат в этой дьявольской дыре напяливает на себя форму с иголочки, то он либо косоглазый, либо тыловая крыса. Но даже тыловая крыса не наденет пляжные тапочки…» — С крыши палатки прямо на рукав Бену свалилась ящерица и замерла в складке, свесив тонкий зеленый хвост. — Симпатяги они, правда? Только неприятно, когда забираются в кофе или в ботинки. Я издал специальный приказ по полку: «Любой, кто придавит геккона, будет наказан властью командира роты». Знаешь, как солдаты на них охотились?… Я говорил тебе, что Джексон сказал Биллу Баучеру, когда мы обложили их из минометов две недели назад?

— Бен, — тихо сказал Дэмон. — Бен…

— Что?

— Что у тебя на уме, Бен?

Полковник бросил на него испытующий взгляд и быстро опустил глаза.

— Выпей еще, Сэм, — предложил он.

— Послушай, я ведь только что…

— Выпей побольше. Давай, давай…

От частого мытья кружка вытерлась до блеска, на краю ее была маленькая вмятина. У Дэмона вдруг защемило сердце.

— В чем дело, Бен? — спросил он.

— Возьми себя в руки, Сэм. У меня плохие новости… Расти только что получил через Пирл-Харбор сообщение из Вашингтона. А в Вашингтон оно пришло с Европейского театра военных действий, Сэм… — На лице Бена застыло какое-то озлобленное и в то же время умоляющее выражение. — Плохи дела, Сэм…

Взгляд Дэмона упал на отпечаток ботинка на земляном полу. Рисунок каблука рассекала какая-то линия. Его каблук. Значит, он где-то порезал его.

— Донни, да? — прошептал он. Бен утвердительно кивнул.

— Над Пфальцмундом. Во время массированного налета.

— …Уже проверили?

— Его самолет загорелся, отвалилось крыло. Парашютов не было.

Дэмон поставил кружку на стол, потом взял, сделал несколько больших глотков и опять поставил. Кивнул головой.

— Понятно…

— Бога ради, Сэм. Я что угодно отдал бы за то, чтобы этого не случилось.

— Ничего, ничего… — «А Томми? — подумал Дэмон. — Боже мой, Томми!» — …Она знает? — спросил он.

Бен отрицательно покачал головой.

— Никто не знает, кроме тебя. Сообщение передал толстяк Герберт из восьмой армии. Я разделяю твое горе, Сэм.

— Ничего, ничего… Спасибо. — Он проговорил это, уже стоя, хотя и не помнил, когда поднялся со стула.

Бен встал, добавил в кружку Дэмона виски, загнал ладонью пробку в горлышко и засунул бутылку обратно в противогазную сумку. Несколько секунд он стоял в нерешительности, опустив руки.

— Сэм, я бы все на свете отдал, чтобы не сообщать тебе этого. — Он нагнулся, натянул на себя плащ-накидку, надел каску. — Сэм…

Пламя фонаря заметалось, то ярко вспыхивая, то затухая. Дэмон будто окаменел. Казалось, он перестал дышать, кровь остановилась в жилах, чувства притупились. Наконец он взглянул на Бена, на его нелепо перекошенное лицо.

— Боже мой! — глубоко вздохнул он. — О, боже мой!.. — Сэм, хочешь, я побуду с тобой?

Дэмон покачал головой.

— Нет. Я скоро приду в себя. Увидимся в семь.

— Хорошо.

Бен еще раз взглянул на Дэмона, потом неожиданно обхватил его за плечи, крепко сжал в объятиях и нырнул под полог. Дэмон слышал, как он говорил с часовыми. Затем голоса стихли, и только свирепо хлестал дождь.

Дэмон сел. Его мальчик мертв. Мысль об этом никак не укладывалась в голове. Он не мог примириться с этим. Он остался без сына. К этому еще надо привыкнуть. Как много минуло лет…

Ну что ж, такова война. Убийство. Убийство людей. Кто-кто, а он хорошо это знает.

Он подошел к койке, вытащил из-под нее патронный ящик, вынул папку и стал просматривать письма Донни. Наконец нашел то, которое хотел прочитать. Это письмо мальчик написал, видимо, перед своим первым вылетом.

«…Я помню, что ты говорил о страхе. Еще в Гарфилде, когда Брэнд сидел в каторжной тюрьме. Помнишь? Не думаю, что из меня получится очень хороший солдат. Во всяком случае, в твоем смысле слова. Я слишком много размышляю, слишком обо всем тревожусь. Но я буду стараться, и, может, все получится не так уж плохо. Должно получиться неплохо, потому что нам надо победить в этой войне. Мы должны победить и победим!

Однако я пошел на войну не по тем причинам, по каким воюешь ты. Я иду воевать, чтобы положить конец всем войнам, милитаризму, тирании, чтобы никогда больше не могли появиться голодные, больные и отчаявшиеся, такие, каких мы видели на Лусоне. По-твоему, это невозможно. Ты считаешь, что войны будут всегда, ибо люди есть люди алчные, эгоистичные, жаждущие власти. А я уверен, что это возможно, что человек может и должен измениться и что это должно наступить теперь. И если ради этого мы должны отказаться от некоторых предубеждений, умерить гордыню, пожертвовать определенными материальными благами, если мы и в будущем должны жить строго и ограничивать себя в чем-то — пусть будет так. Пусть будет так, говорю я. Пусть. Немецкий летчик, который сегодня стреляет в меня, тоже верит в свою страну, права она или нет. Иначе зачем ему рисковать жизнью? Я считаю, что его страна не права. А что, если однажды, объективно, и моя страна тоже окажется неправой? Что тогда?

Да, это должно наступить — новые небеса и новая земля, как бы по-детски это ни звучало. Ибо если этого не будет, то все жертвы напрасны. Пролитая кровь, несчастья, разрушения — все будет напрасно. И это будет самым грязным оскорблением миллионам и миллионам людей, которые так много страдают в надежде, что наступит мир благороднее и чище…»

Письмо на этом не кончалось, но Дэмон не стал читать дальше. Его мальчик умер. Теперь от него остались только письма…

Глава 7

— Хэлли Бёрнс была права, — сказала Джойс Тэнехилл, ломкими движениями протирая губкой грудь Бена Крайслера. — Вы просто дьявол рогатый.

— Ну что вы! Это самая настоящая клевета. — Вся правая рука у него была перевязана бинтами, а лодыжка левой ноги замурована в гипс. — Я всего лишь обычный американский солдат с обычными нормальными инстинктами.

— Что вы! — Она наклонялась к нему еще больше и понизила голос, чтоб ее не услышали полковники Резерфорд и ля Мотт, лежавшие у противоположной стены. — Скажите, это правда, что вы ущипнули Култер за попу? Она пришла в бешенство.

— Наоборот, ей это очень поправилось…

— Черта с два! Она собирается писать на вас рапорт.

Бен широко улыбнулся:

— Кому? Моему командиру?

— Нет. На имя генерала Кайма, командующего гарнизоном острова.

Он поджал губы.

— Ха, тыловой крысе.

— Мне еле удалось ее отговорить. Я сказала ей, что у вас был сатириаз.

— А это еще что за дьявольщина?

— Это когда человека все время одолевает страстное желание. Можете щипать Моранди, меня или даже Хач, но Култер — ни в коем случае! Она вам такой скандал устроит.

Бен подмигнул.

— С ней интереснее: она сопротивляется.

— Вы неисправимы. Добьетесь, что домой отошлют…

— А это что, катастрофа?

Покровительственно улыбаясь, Джойс покачала головой. Он похудел. Его лицо стало еще более костлявым, большой искривленный нос висел крючком, волосы поседели, а кожа пожелтела от атабрина. От перевязанной руки несло потом, спиртом и дезинфицирующими средствами, а также густым терпким запахом заживающей раны.

— Никак нет, — громко заявил Бен, — такого вояку домой не отправят пока он сам, черт возьми, не захочет этого. — И, хитро взглянув на нее, произнес вполголоса: — Клянусь, вам бы очень хотелось, чтоб на койке лежал не я, а Сэм.

— О, нет, — машинально ответила она, не подумав, потом улыбнулась, стремясь скрыть смущение. — Нет, с ним еще больше беспокойства, чем с вами.

— Почему же? Он ведь не будет шлепать мадам Култер по тому месту, где носят пистолет.

— Нет, не будет. Но беспокойства с ним больше.

— О, такому беспокойству вы были бы только рады!

Пока Джойс вытирала его полотенцем и поправляла простыню, она все время чувствовала на себе его взгляд. Она знала, о чем он думает, и ей почему-то это нравилось. Бен беззаботный простак, но по-своему чертовски умен.

— Меня не обманешь, — пробормотал он, — рыбак рыбака видит издалека.

— Возможно, вы и правы.

— Послушайте, а ведь сегодня не ваша смена?

Джойс кивнула. Хоган опаздывает, да и делать нечего. Лучше уж работать.

На самом же деле, самой приятной частью дня для нее была встреча с Беном, и она старалась продлить ее: взбивала подушки, раскладывала сигареты, ставила графин со свежей водой и предавалась воспоминаниям об оставшемся далеко позади заливе Девон. Она была потрясена, когда Бена привезли на самолете с Лолобити. Рана выглядела ужасно: осколок мины пропахал всю руку, открытая рана зияла от кисти до плеча. И все же это ранение было не столь уж серьезным. А вот осколок величиной с большую горошину, который Уэйнтрауб извлек из ноги, заставлял беспокоиться гораздо больше. Если поражены суставы, то это хуже всего. Однако не прошло и трех дней, как к Бену вернулась его природная жизнерадостность, и вот уже две недели он потешал всю палату: то подшучивал над сестрами, то издевался над Стокпоулом и Тиллетсоном, то собирал деньги на празднование дня высадки следующего десанта на Тихоокеанском театре, то рассылал всем придуманные им самим смешные анализы кала, написанные на обрывках туалетной бумаги.

— Почему бы вам не поспать, как полковник ля Мотт? — спросила она увещевающим тоном.

— Поспать? В то время когда у моей койки такая красавица, готовая исполнить любой мой каприз? Берни может спать сколько угодно, он все равно мертв ниже пояса.

— Ох, и опасный же вы человек! — Она подмигнула ему и повернулась, чтобы уйти.

— А у меня… как это вы назвали-то?

— Сатириаз. — Она произнесла это одними губами, так, чтобы не услышал Резерфорд.

— Отлично. Можно сказать, я очень хорошо провел день. Джойс сменила другому раненому повязку на груди. Этот уже выздоравливал. Затем, перевязав еще одного, с ампутированными ногами, села за столик дежурной и стала смотреть на сверкающие огни позади сборного дома из гофрированного железа, на обвисшие кроны пальм, стволы которых лениво клонились вправо. Уже четыре месяца базовый госпиталь размещался на острове Дезеспуар. Этот приятный островок, расположенный на границе моря Бисмарка, имел форму почки. Солдаты быстро переименовали его в «умопомрачительный курорт». Конечно, это был никакой не курорт — слишком жарко и ужасные проливные дожди, но все равно перебраться сюда было приятно. Сейчас все продвигались сквозь зеленую паутину островов на север. Медленно, но продвигались. Это будет тянуться годами. Не надо быть генералом, чтобы понять это; любой дурак догадается. Занося сведения о больных в журнал, Джойс подумала о Сэме. Теперь, когда его дивизия вернулась сюда после операции на Лолобити, она не могла не думать о нем. Каждый раз она представляла его стоящим перед солдатами, руки на бедрах, весь устремлен вперед, говорит тихо, но убежденно. Он всегда виделся ей таким. Его сын недавно погиб в Германии: ей сказал об этом Бен. У Сэма есть жена, красивая и стройная, и дочь-студентка. Джойс стремилась узнать о Сэме как можно больше. В ее памяти откладывалось все, что говорили о нем Бен, офицеры и солдаты дивизии: о его героизме в Моапоре или на полуострове Вокаи, о его упорной борьбе в защиту рядовых солдат, о необыкновенной любви к шипучке с мускатным сиропом и клубничному мороженому и даже о таких неприятных вещах, как исключительная красота его жены. Будто все это каким-то непонятным образом делало его ближе к ней. Ее мысли унеслись вновь к заливу Девон, к минутам, — проведенным у джипа в мягком свете нарождающегося утра. Затем, как часто случалось теперь, когда она думала о Сэме, Джойс начала фантазировать. Будто все происходит в Сан-Франциско: война закончилась; японцы привели всех в изумление, внезапно капитулировав; жена Сэма только что умерла от скоротечной неизлечимой болезни, не испытав страданий; они встретились совершенно случайно в доме общих знакомых на Телеграфном холме и поехали оттуда в «Сент-Френсис»; заняли угловой столик, и он сидел напротив нее, сцепив руки и положив подбородок на большие пальцы. Он говорил о…

Джойс взяла суточную рапортичку и, хмурясь, погрузилась в чтение. Эти мечты — глупость, и больше ничего. Глупо и бессмысленно. У тебя своя жизнь, ты стала жертвой собственных интересов. Жизнь не складывается в угоду нашим фантазиям. Она встретила Сэма, провела в его обществе несколько коротких часов, была счастлива, что так случилось, но должна оставить мысль о дальнейшем. В этом мире большинству не удается встретить человека, близкого к их идеалу или хотя бы такого, кто вызывал бы большую симпатию. И нечего проливать слезы по этому поводу. Взять ее замужество с Брэдом, например…

Эти колебания между смелыми грезами и покорным подчинением судьбе выводили из себя Марти Хаченс, ее соседку по палатке. Добродушная брюнетка из Линбрука на Лонг-Айленде, она потрясала всех своим мастерством в хирургии и пользовалась большой популярностью у больных. Ее кредо было простым и кратким.

— Черт возьми, ведь живешь только раз! — сказала она как-то поздно ночью, когда они, обнаженные, лежали на койках и курили. — Уверяю тебя, второго случая не представится. Переспи с ним, и делу конец.

Джойс тихо рассмеялась:

— Хач, но он же генерал-майор.

— И что, по-твоему, у него нет никаких желаний? Не будь наивной. — Она произнесла это как проповедник в церкви. — Послушай, ведь он состоит из таких же элементов, как и любой рядовой первого класса.

— Но у него есть жена и семья.

— Да, есть. Но, как я слышала, в этой семье совсем не так хорошо, как могло бы быть. Гарри Резерфорд говорит, что она даже не пишет ему! Черт бы побрал этих шикарных американских сучек в модных штанишках! Хотелось бы мне поговорить хоть с одной из них! Я бы так нашлепала по их надменным кошачьим мордам, что им пришлось бы ходить задом наперед до конца дней своей ничтожной жизни. Гарри говорит, что, когда погиб их сын, она даже не…

— Ну хватит, Хач! — непроизвольно вырвалось у Джойс. — Оставь ее в покое! Тебе вовсе не к лицу сплетничать обо всем, что слышишь.

Хач резко приподнялась, опустила ноги на пол и повернулась к собеседнице. Ее густые черные волосы свесились на лоб.

— Слушай-ка, а ведь ты и в самом деле втрескалась в него…

— Да, — ответила Джойс после небольшой паузы. — Втрескалась.

— О, девочка! — Хач воткнула сигарету в пепельницу, сделанную для нее сапером десантных войск из алюминия сбитого японского истребителя. — В самом деле влюбилась! Так в чем же дело? Давай иди к нему. Он же здесь сейчас. Чего ты ждешь? Благодарности в приказе за сохранение невинности? Сейчас этим никого не удивишь…

* * *

Джойс убралась в лаборатории и помогла сменить повязку у сержанта с ожогами второй степени на обеих ногах; потом она направилась на склад, чтобы получить смену чистого белья для одной из палат. Выйдя на безжалостный тропический солнцепек, она зажмурилась и… надо же — вот он! Сунув большой палец в набедренный карман брюк, он с рассеянным видом подбрасывает другой рукой в воздух большую желтую монету и смотрит на выстроенные в шеренгу палатки. Они встретились взглядами. Рот у него приоткрылся, большие темные глаза засияли.

— Привет, — сказал он.

— Привет.

Непринужденной походкой он подошел к ней. Похудел еще больше, осунулся и выглядел таким усталым, что, казалось, пи-когда больше не сможет отоспаться. Глаза его смотрели на нее с каким-то ласковым изумлением. У нее сразу же отлегло от сердца.

— Вы, наверное, пришли навестить Бена? — спросила она поспешно и показала рукой: — Он вон там, в шестнадцатой…

— Я знаю. Я только что разговаривал с ним.

— Мы все в диком восторге от него.

— В этом я не сомневаюсь. — И помолчал в нерешительности. — Откровенно говоря, я пришел сюда, чтобы увидеть вас.

Она тщательно разгладила простыню поверх стопки белья. Как странно, но ей показалось, будто сразу же смягчился невыносимый тропический зной, будто проходившие мимо санитары, медсестры и посетители двигались в каких-то странных сумерках.

— Все говорят, что вы спасли плацдарм на Вокаи.

— У меня было много помощников.

Она растерялась, не зная, говорить ли что-нибудь о мальчике или не надо. Ей хотелось сказать, но она боялась причинить ему боль, если перейти к этому так неожиданно в этот захватывающий дыхание первый миг их встречи.

— Наверное, это было ужасно, — не удержалась она.

— Временами было нелегко.

— И вот вы вернулись. С новой победой.

— Новая победа…

На мгновение его лицо стало таким печальным, таким измученным и расстроенным, что ее охватило жгучее желание обнять его, прижать его голову к груди. Она любила его сильнее, чем представляла себе. У нее подкашивались йоги. И это мог заметить каждый, кто проходил мимо. По тому, как она склонила голову, по ее позе каждый мог догадаться о ее чувствах. Но ей все равно. Пусть видят. Пусть.

— Слава богу, вы живы, — проговорила она.

Он не сводил взгляда с ее глаз.

— Бен сказал, что у вас сегодня выходной.

— Да, я свободна. Это просто… — она показала на белье, — скуки ради, чтобы чем-нибудь заняться.

— …Пошли покатаемся, — предложил он, охваченный внезапным порывом. — Вокруг острова. Выкупаемся. У меня есть джип.

— В вашем полном распоряжении?

— Да, в моем. — Он улыбнулся. — Поехали.

— Хорошо, — сказала она непринужденно. — Поедем.

* * *

Пляж был маленький — аккуратный белый полумесяц между двумя миниатюрными скалистыми мысами. Вода между рифом и берегом была такой же непостоянной, как непрерывно меняющийся рой мыслей в голове: то желтая, как золотой песок; то ярче изумруда с великолепными, захватывающими дух полосками бирюзы. Они плавали в спокойной, теплой воде недалеко от берега, среди коралловых рифов, похожих на заготовки скульптур, сделанные старыми слепыми мастерами. Потом лежали под пальмами, растущими вдоль берега. Солнечные лучи падали на их тела четкой сеткой света и теней, отчего они походили на разукрашенных для обряда первобытных людей. Поодаль, в глубине бухточки, две туземные женщины, одна с ребенком на руках, обнаженные по пояс, в длинных ярких ситцевых юбках бродили по мелководью, охотясь за ракушками, да еще мальчуган с палкой в руке носился взад и вперед, поднимая серебристые брызги.

Большую часть дня Сэм был молчалив, затем вдруг разговорился. Опершись локтями в песок, пристально всматриваясь в морскую даль, он рассказал о странах, в которых побывал за долгие годы службы в армии, о людях, хороших и гадких, встретившихся ему в жизни. Она слушала его затаив дыхание.

— Как много вы повидали! — воскликнула она восхищенно. — Почти весь свет…

— Довольно мрачный способ увидеть все это, — заметил он после небольшой паузы. — Я был всего-навсего солдатом. Да, солдатом… Конечно, я суров, — неожиданно сказал он. — Однако, хотим мы этого или нет, но мы здесь, мы влезли в эту войну с головой. И нам больше ничего не остается, как покончить со всем этим наибыстрейшим, жесточайшим способом… Это закон джунглей: мы их или они нас… Мне доверили пятнадцать тысяч парней, так что есть о ком поволноваться. Да, конечно, я суров, — повторил он и впервые с начала своего рассказа взглянул на нее. — А каким же, черт возьми, мне еще быть? Распевать панихиды, рвать на себе одежду и посыпать голову пеплом? Запереться в какой-нибудь каменной башне и рыдать навзрыд по поводу того, каким бессердечным зверем может быть человек? Умыть руки от всего этого? Нет, это невозможно. Я каждую минуту думаю о тех, кто лежит в госпиталях и о тех, кто копошится там, в грязных окопах, и смотрит на меня жутким взглядом… Все это не выходит у меня из головы!.. Любой рядовой лежит там в грязи, дрожит как осиновый лист и думает: «Что что за идиот? Посмотрите на этого сукина сына с двумя звездами. Ради всего святого, почему же он такой дурак?» Так что, как ни крутись, а виноват во всем ты. Твоя вина. Чтобы ни случилось, виноват ты. Ты, и только ты.

Джойс не все поняла из сказанного им. Она знала, что в тыл японцам высаживали какой-то десант, но по какому-то роковому стечению обстоятельств японцы в ту же самую ночь, только немногим раньше, и на тот же самый участок высадили подкрепление, которое успело окопаться и было настороже. Передовой батальон американцев высадился, но понес большие потери и остался без радиосвязи. Затем, без всяких видимых на то причин, противник большими силами предпринял три атаки на участке его дивизии, как раз тогда, когда Бен должен был начать наступление. Четыреста семьдесят седьмой полк отразил атаку японцев и отрезал им путь к отступлению, но на это ушло шесть часов, и батальон Джимми Хойта к этому времени был почти весь истреблен и буквально сброшен в море.

— Но если вы ничего не знали об этом подкреплении…

— Нет, я должен был знать. Я обязан был удостовериться. Любым способом. Ведь это я посылал их туда, так ведь?

— Сэм, — проговорила она умоляющим голосом, — послушайте, ведь вы ничего не могли сделать…

— Мог. Это была моя обязанность, но я не сделал этого. Убито двести тридцать семь человек! — Чеканя слова, произнес он неумолимым тоном. — Двести тридцать семь человек, которые могли бы остаться в живых!

— Но это позволило победоносно закончить операцию…

— Да, — сказал Дэмон. — Конечно. — Он закрыл глаза, наклонился вперед, его плечи приподнялись. — О, негодяи! — воскликнул он, и в голосе его послышались рыдания. — Проклятые негодяи! Они затевают все эти войны, а потом им наплевать на все, кроме вкладов и прибылей от разработки нефти и каучуковых плантаций…

Джойс крепко обняла его.

— Сэм, — прошептала она. — Милый…

Дэмон ответил ей горячими поцелуями и страстными объятиями. Обжигаемая его страстью, Джойс поняла, что безумно любит этого человека. Любит, и ей нет никакого дела до всего остального мира. Ничто не помешает ей любить его: ни эти две туземки, ни двести двенадцатый базовый госпиталь, ни война на Тихом океане, ни жена Сэма, ни будущее человечества… Она пылко обнимала его, переполненная поглотившим ее безграничным счастьем и блаженством…

Глава 8

Дверь резко распахнулась. В зал вошел майор Пренгл и четким высоким голосом, в котором звучали одновременно и высокомерие и почтительность, объявил:

— Джентльмены, генерал Мессенджейл!

Вместе с остальными встал и Бен Крайслер. Послышался скрежет ножек стульев о полированный тиковый пол.

Генерал-лейтенант Котни Мессенджейл, сопровождаемый офицерами штаба корпуса, быстро прошел вдоль стены зала к дальнему концу длинного стола и скомандовал:

— Вольно, джентльмены. Прошу садиться.

Крайслер опустился на стул, ощутив острую боль в раненой ноге. Он вытянул ее под столом и достал из кармана сигарету. Здесь, на Валева-Хайтс, дул чистый и прохладный пассат, слегка посвистывая в противомоскитных сетках. Стены зала, где проводились штабные совещания, были окрашены в нежный серо-голубой цвет, а дальняя стена задрапирована темно-бордовой тканью. «Далеко от дома, но как дома», — подумал Бен, криво усмехнувшись. Дом, в котором они находились, был старой резиденцией голландского губернатора, и несколько месяцев назад в нем размещался Такура и его штаб. Американские самолеты разрушили одно крыло здания и изрешетили все остальное, но базовые инженерные части искусно отремонтировали его, и теперь, сидя за красиво отполированным столом из красного дерева с овальными концами, можно было подумать, что в мире ничего и не происходило: ни войны, ни японской оккупации, ни изнурительной кампании на островах. За высокими окнами под безупречно голубым небом виднелось море Бисмарка, похожее на гладкий зеленый ковер; еще дальше, на горизонте, курились вершины двух близнецов, двух ступенек на пути к Филиппинам — Беттанея и Токуны.

Штаб-сержант Хартжи объявил:

— Не курить. Приказание генерала! — и Крайслер неохотно раздавил свою сигарету в латунной пепельнице, сделанной из гильзы 79-миллиметрового японского снаряда.

Мессенджейл остановился, чтобы переговорить с адмиралом Фарнхэмом. Крайслер нахально уставился на Мессенджейла, рассматривая три звездочки на его крахмальном воротничке и бледную, выцветшую рубаху цвета хаки. «Настоящий продубленный соленым потом ветеран, — подумал Крайслер. — Как он это сделал? Вымачивал по ночам в соленом растворе, что ли? Ставлю пятьдесят против пяти: он специально подкрасил волосы под седину, чтобы произвести впечатление на Макартура!»

Вошел здоровый как бык Баки Уоррен. Как всегда, опоздал. Его летная пилотка выглядела так, будто он спал на ней. Бросил на ходу:

— Здорово, Бен, старый греховодник. Как дела?

Бен, ухмыльнувшись, ответил:

— Точно так же, как были, когда мы расстались.

По этому обмену фразами Бен сразу же почувствовал свою крайнюю взвинченность. Он бросил взгляд на Сэма, который сидел рядом с ним и набрасывал карандашом проект письменного приказа. Командир дивизии ответил ему мрачным взглядом, и Крайслер понял, что тот тоже ломает голову над вопросом: почему каверзный Мессейнджейл пришел не с полной охапкой карт? Особенно если сейчас должно состояться такое выдающееся священнодействие? Это было как раз в стиле Мессенджейла: довести всех до нервного напряжения, а затем остановиться, чтобы мимоходом поболтать с Блиссом Фарнхэмом, будто никого кругом и не было. «Полоумный садист, чертов ублюдок», — подумал Бен. Он раздраженно повертел в руках лежавшие перед ним блокнот и карандаш, пощелкал пальцами по единственной звездочке, украшавшей его воротничок. Генеральский чип. Это благодаря Сэму. И вот он здесь, в святая святых, в этом недоступном для непосвященных и внушающем благоговение кругу, где принимаются грозные решения… Но он был бы чертовски доволен, если б можно было возвратиться в свои полк. Странная вещь! Если есть возможность, тебе, конечно, хочется продвинуться, результат продвижения очень приятен, ведь это самый важный скачок — от полковника к бригадному генералу. Он с удовольствием написал об этом Мардж, и его очень тронуло обмывание, которое устроила в его честь вся «банда». Однако чем выше продвигаешься, тем больше отдаляешься от всего, самого дорогого для тебя. Ему не хватало общения с французом Бопре, с Джимми Хойтом и Стэном Баучером, споров в столовой, ставок об заклад, постоянных пикировок и подначек.

А теперь еще из всех паршивых шансов, которые могли выпасть на долю старенькой, бедной, битой-перебитой пятьдесят пятой, ей выпала эта миссия — «вытягивать» Мессенджейла на командира корпуса. И это после всего, что было. За какие грехи? О боже!..

— Итак, джентльмены… — Мессенджейл уже подошел к дальнему краю стола. Райтауэр, начальник его штаба, занял свободный г гул справа. Сам Мессенджейл продолжал стоять, внимательно наблюдая за всеми своим быстрым проницательным взглядом, в котором таился слабый отблеск… Чего? Злости? Вызова? Довольства? Затем, искривив верхнюю губу, он улыбнулся: — Я полагаю, вы сознаете, что я вызвал вас всех сюда не без определенной цели. — Обернувшись, он сказал: — Действуйте, Эдвард.

Пренгл и сержант Хартжи подошли к стене позади него и откинули темно-бордовый занавес.

— Джентльмены, — продолжал Мессенджейл решительный тоном, — как видите, нам достался Паламангао. Для двадцать девятого корпуса это, конечно, первая операция, и это обстоятельство обязывает нас провести ее так, чтобы она стала памятным событием, таким, которое в глазах наших товарищей по оружию покрыло бы нас славой, а у противника вызвало бы ненависть. Паламангао, как вам известно, — самый крупный и наиболее важный в группе островов Висаян, а также связующее звено между Лусоном и Борнео, операции по захвату которых должны последовать. В связи с этим операции по решению поставленной перед нами задачи я присвоил кодовое наименование «Палладиум» в память о троянской эгиде, которую Улиссу и Диомиду пришлось вынести из Трои для того, чтобы этот неприступный город пал. — Он сделал паузу, взял в руку указку с красивым наконечником из слоновой кости и, подойдя к карте, обвел длинный и сравнительно прямой участок береговой черты, чуть повыше той части острова, очертания которой напоминали хвост какаду. — Первоначальная высадка будет произведена здесь, у Бабуяна. Участки высадки получают обозначение «Блю-Первый» и «Блю-Второй». Дивизия генерала Дэмона высадится в шесть тридцать двадцать второго числа, развивая наступление вглубь через последовательные рубежи: «Грин», «Орандж», «Блю» и «Ред». Вот здесь. Цель наступления — захватить деревни Илиг, Фотгон и Уматок, перерезать шоссе Калао — Даломо, и главное — овладеть взлетно-посадочной полосой у Масавиенга. В восемь ноль-ноль двадцать третьего дивизия генерала Свонсона атакует здесь, — он указал на большой, овальной формы залив, — на участках «Уайт-Первый» и «Уайт-Второй»; последовательные рубежи атаки — как указано на карте. Задачи этой дивизии следующие: захватить Даломо, перерезать шоссе между Рейна-Блавкой и Фотгоном и соединиться с пятьдесят пятой дивизией близ Масавиенга и взлетно-посадочной полосы. Дивизия генерала Бэннермана будет находиться в резерве корпуса, на плавсредствах. Ее развертывание будет произведено в зависимости от обстановки. Основная масса японских сил, как это следует из имеющихся донесений, сосредоточена здесь, в районе Масавиенга, и здесь, юго-западнее Рейна-Бланки. — Мессенджейл помолчал и внимательно посмотрел на лица сидящих. — То, что мы собираемся совершить, повторяет собой классический пример боя у Канн: двойной охват двумя ударными соединениями. Как только кольцо окружения замкнется, объединенные силы обойдут с востока и юга вот эту горную цепь и начнут продвижение к восточному побережью в направлении Калао, Апреманай и Уорминстер. На этом операция закончится. — Он опустил указку. — Таков общий замысел. Есть ли какие-нибудь вопросы общего характера?

— Сэр! — обратился толстяк Бэннерман.

— Да, Пол?

— Каким образом сюда затесалось название Уорминстер?

По обе стороны стола раздались смешки. Мессенджейл улыбнулся.

— Я думаю, это случилось не без помощи какого-нибудь ренегата-эмигранта… Предлагаю сразу же заслушать разведку. — Он передал указку сержанту Хартжи и непринужденно уселся. — Итак, перейдем теперь к скучным подробностям. У полковника Фаулера имеются точные данные о группировках войск противника. Я полагаю, нам следует заслушать его сейчас и посмотреть, кто нам противостоит.

Фаулер, высокий стройный офицер в очках, разложил перед собой какие-то бумаги и четким напряженным голосом начал быстро читать:

— В состав гарнизона острова входят отборные подразделения девяносто четвертого морского отряда «кейбитай».[79] Командующий — адмирал Отикубо. В число армейских соединений, выявленных к настоящему времени, входят восемнадцатое соединение под командованием генерала Мурасе в составе тридцать девятой и девяносто второй дивизий, присланных сюда из Маньчжурии для усиления основного гарнизона острова, и прибывшая позже восемьдесят третья дивизия, переведенная из Китая. Командует его генерал-лейтенант Колусай. Имеются также три отдельных полка — сорок восьмой, семьдесят первый и сто двадцать второй. В состав всех соединений, по расчетам, входит тридцать восемь тысяч человек. Военно-морские силы…

«Боже мой! — с раздражением подумал Крайслер. — Сказал бы еще: тридцать семь тысяч девятьсот девяносто пять человек. Как на распродаже по сниженным ценам…» он еще раз украдкой бросил взгляд в сторону Сэма и заметил, что губы у него искривились в презрительной усмешке. «Да, этого тоже не околпачишь. У этих типов из разведки просто талант вечно дьявольски ошибаться». В их дивизии ходил анекдот: возьми данные разведки, удвой их и к результату прибавь двадцать процентов, тогда попадешь в точку. Он вытащил из нагрудного кармана сигарету и начал катать ее между пальцев. Все это показуха и театральное представление. Разве так организуют операцию? Обычно сначала из корпуса в части спускают предварительные боевые приказы, чтобы дать время на их изучение, а затем проводят совещание. В том, как Мессенджейл готовит это мероприятие, есть что-то озадачивающее и отталкивающее: это театрализованное раскрытие занавеса перед картой, преамбула, это дурацкое кодовое наименование операции… Нужно было бы выбрать короткое звонкое слово вроде «болеро», или «энвил», или «когуар», а не какую-то там хитроумную кличку, полную дополнительных мифологических значений!..

Бен бросил негодующий взгляд на продолжающего врать Фаулера и с тоской вспомнил о грубоватом, флегматичном, но честном Тимане — теперь, увы, переведенном на должность командующего Гавайским округом…

Тем временем Фаулер продолжал бубнить. Ранее видневшиеся за горизонтом Бенапей и Токун скрылись в стлавшейся над океаном дымке. Крайслер лениво всматривался в лица сидящих за длинным столом.

Пол Бэннерман, тучный, пухлый и розовощекий, — весь внимание. Он только что из форта Брэгг и со своей превосходной вновь сформированной сорок девятой дивизией рвется доказать, что будет не менее стойким, чем кто-либо другой. Генералы из семьи Боннерманов участвовали во всех войнах, начиная с войны 1812 года. Мессенджейл был в штабе пятого корпуса, которым во Франции командовал старик Бэннерман, а теперь Пол был командиром дивизии под началом Мессенджейла. Своеобразный обмен местами. То ли Мессенджейл нажал на все кнопки в Вашингтоне, чтобы добиться этого назначения, то ли Пол выпросил себе назначение, узнав, что Мессенджейлу дают корпус на этом театре? Всего можно добиться, если у тебя есть талант подмазаться в нужный момент и в нужном месте. Как бы то ни было, Пол был здесь и вовсе не но воле случая.

Свонни. Осторожный, несколько старомодный. Он так и не залечил свою старую язву и все еще возмущается операцией на Лолобити, когда Тиман снял с него стружку за то, что он не взял Комфейн, несмотря на представившуюся возможность. Дергает себя м нижнюю губу, беспокоится о подкреплениях, о выборе мест для командного пункта, о районах расположения баз снабжения и все так же не способен увидеть леса за деревьями. Однако он хорошо ладит с войсками, а что еще надо? С проклятой писаниной пусть имеет дело штаб.

Дальше за столом сидят большие чины флота — плечо к плечу, с видом богачей, попавших на какой-то благотворительный концерт в маленьком городишке. Они непоколебимы в убеждении, что война на Тихом океане — это их война, что на этом театре решения принимают они, и только они, и все еще уверены, несмотря на ужасное кровопускание на Тараве, Сайпане и Гуаме, что золотая дорога в Токио идет через тысячу атоллов. Какое ослепление! Таг Мурто, командующий соединением поддержки, сверкает глазами из-под своих кустистых бровей как игрушечный мастифф! У него такой вид, будто ему не терпится своими руками разодрать на части каждый японский авианосец и сожрать его с потрохами. Рядом с ним Блисс Фарнхзм, которому предстоит командовать экспедиционными силами. Пристально, с эдаким избалованным, надменным видом он изучает свои ногти. До смешного обманчивая внешность! В ней ни малейшего намека на его железные нервы, которые ни на минуту не изменили ему у мыса Сопута, когда транспорты успели разгрузиться лишь на половину и «Сиракузы» кормой вперед уходил под воду, а японские самолеты налетали на них со всех румбов и офицеры из воздушной разведки в отчаянии вздымали руки к небу. Да, внешность у некоторых людей бывает весьма обманчивой.

Напротив него Баки Уоррен. Мужественное, волевое лицо. Интересно, почему это все большие начальники в авиации неизменно чертовски красивы? С одного запястья у него свисает медальон с личным знаком, на другом — хронометр с черным циферблатом, выдающий решительно все, за исключением разве сообщений о боевых действиях для прессы. Ну что ж, этот, пожалуй, будет своеобразным улучшением красавчика Хэла, которого перевели на какую-то канцелярскую работу во Флориду. Говорят, его намечают вскоре назначить на пост командующего бомбардировщиками В-29. Отлично! Теперь морякам будет с кем погрызться. Черт возьми, вся эта воздушная стратегия — просто безумная затея! Захват баз в Микронезии обескровил полдюжины дивизий. А что это дало? Оказалось, что при налетах на Токио они теряли так много бомбардировщиков, что понадобилось захватить некоторые из островов Бонин, чтобы построить аэродромы для истребителей сопровождения этих монстров. А японцев бомбежки заставят сдаться не больше, чем англичан в сороковом или немцев в настоящее время. Старая песня. Зато так удобно, так понятно и так внушительно звучит…

Рядом с ним Сэм. Его лицо печально и апатично. После нескольких месяцев боевой подготовки он выглядит сравнительно отдохнувшим. Его сын убит. Его единственный мальчик. И между ним и Томми образовалась пропасть. Проклятые женщины! Они только все поганят своими сентиментальными представлениями о пьедесталах, своей вечной верностью, бесконечной заботливостью и бог его знает чем еще. Видимо, все это — результат войны. Впрочем, нет. Тут более глубокие корни. Они заразились всем этим во времена гусаров, кринолинов и надушенных носовых платков, а также из книжек типа «Что должна знать каждая женщина». А знают они вовсе не так уж много. «Милый, — написала ему однажды Мардж, — это так ободряет меня, когда я знаю, что ты думаешь обо мне каждую свободную минуту». Бог ты мой! Да во время операций бывало так, что он не вспоминал о ней целыми днями, да и о других чертовски хороших вещах тоже. Все, что требуется в такие минуты, это хороший анекдот.

Бен вздохнул и почесал голову. Ну ладно, это не слишком честно по отношению к старушке: ведь она сейчас беспокоится о Джои. Мальчик отправляется в дивизию Мэнтона Эдди, к востоку от Парижа. Свежеиспеченный младший лейтенант, только что из Вест-Пойнта, едет в действующую армию, так же, как он когда-то. А кажется, как давно это было. «Но Джои не такой, как я. Он похож на Мардж. Беспечный. Такой не надорвется, все — вразвалочку. Он никогда не полезет в драку без нужды, не будет рисковать и всегда будет преуспевать…»

Теперь с докладом по своей части выступал Брайсон. Он бессвязно бормочет о расчетах расхода боеприпасов и продовольствия, о том, что в первые сутки высадки нужно выгрузить на берег шестьсот тонн, об абсолютной необходимости создать тридцатисуточный запас материально-технических средств. Его изборожденный глубокими морщинами лоб блестит от пота, подбородок утопает в воротнике рубашки. «Неужели он думает, черт возьми, что все усядутся на берегу в тесный кружок и будут бурно аплодировать, пока выгружают запасы? Господи, какая же это глупость — вызвать сюда офицеров штабов соединений, да еще разодетых как игрушки для рождественской елки! Глупо и оскорбительно! И вот они сидят в этом проклятом дворце (Бопре окрестил его Малым Трианоном, и прозвище привилось), обвешанные всеми знаками отличия, слишком располневшие, слишком высоко оплачиваемые и жаждущие в кругу избранных в момент выдающегося священнодействия… А драгоценные часы тем временем летят и летят, тонут в бумажной волоките и никчемной болтовне. Ну как тут не ожесточиться?…»

Он, действительно, хватил через край, написав Томми такое письмо. Никаких веских причин для этого у него не было, разве только то, что они давно знали друг друга по службе в Беннинге и Гарфилде. В начале письма он выразил свое соболезнование, а потом чем больше марал бумагу, тем больше выходил из себя, и его письмо все больше и больше становилось похожим на мольбу идиота. Глупо. Ему бы держать свой рот на замке. Письмо, вероятно, лишь усилило ее страдания. Женщины — мудреные создания, с ними трудно ладить больше чем, так сказать, на оперативном уровне. Впрочем, Сэм ничего не сказал об этом письме. Возможно, она не написала ему об этом и, уж конечно, не ответила ему, Бену.

Рука у него затекла, и ее свела судорога. Опустив руку между коленей, он начал массировать мышцы выше локтя. Да, а эта Тэнехилл оказалась неплохим человеком: Сэм был бы вне себя, если не встретился бы с ней. Его начал часто беспокоить желудок, чего раньше с ним никогда не бывало, он ужасно утомился и стал раздражительным после предыдущей десантной операции…

Брайсон закончил свои до смерти скучные разглагольствования. Мессенджейл предложил доложить о воздушном прикрытии, и Крайслер, вновь подняв голову, внимательно слушал докладчика.

— Согласно имеющимся в моем распоряжении данным, на Паламангао — от четырехсот пятидесяти до пятисот самолетов, а на островах в море Висаян, вероятно, еще двести шестьдесят, — говорил Мурто высоким хриплым голосом. — Конечно, это не считая тех, которых они могут перебросить с Формозы.

— Не может быть, Таг! — запротестовал Баки Уоррен. — У вас появилась азиатская склонность к преувеличениям. Да у них не хватит аэродромов даже для половины этого количества! Во время наших последних налетов на перехват вылетело только сорок пять самолетов, а на земле мы уничтожили сто двадцать пять машин. Все, что у них осталось, это флаг да пара парией, чтобы поднимать его на флагштоке. Японской авиации — капут! Мурто бросил на него зловещий взгляд.

— Мне очень хотелось бы разделить ваш оптимизм!

— Вы вполне можете сделать это. Все очень просто. Аэродром в Масавиенге полностью разрушен, Таг.

— На чем именно вы основываете свое заявление? — спросил Фарнхэм.

— Личный осмотр с высоты двухсот футов. — Улыбка Баки казалась еще более ослепительной, чем у Хэла. — Конфуций сказал: «Один взгляд с высоты птичьего полета равен тысяче неуверенных подсчетов». Если б вы не сидели все это время в кают-кампании, потягивая шоколадно-солодовый напиток, то наверняка были бы настроены куда оптимистичнее относительно предстоящего пикника. Почему бы вам время от времени не сесть на велосипед и не прокатиться в гарнизонную лавочку?

— Нам не до таких забав, — пробормотал Мурто. — Он и Баки враждовали еще со времени рейда на Вунаканау, когда военно-воздушные силы, нанося обеспечивающий удар в целях прикрытия, внезапно получили сокрушительный отпор, будто забрались в осиное гнездо, и Баки обвинил военно-морской флот в утечке содержания его переговоров, ставших известными японцам. Если и есть что, к чему военно-морской флот относится особенно щепетильно, так это к охране военной тайны, посему этот скандал прогремел повсюду, вплоть до Пирл-Харбора. — Я скажу вам, почему не атаковал аэродромы на островах Висаян, — гневно продолжал Мурто, спрятав свои глубоко посаженные голубые глаза под свисающими кустистыми бровями. — Причина, мой друг, состоит в том, что последние пять суток я просидел в окопах на Таклобане,[80] а они целыми эскадрильями обрабатывали в это время район высадки…

— Вот это здорово! — Баки так хлопнул ладонью по столу, что его золотой браслет с опознавательным медальоном зазвенел. — Я отдал бы шестимесячное жалование, чтобы посмотреть на это! Ну и как? Вы измяли там свои погоны, приятель?

Таг кивнул в ответ, мрачно улыбнувшись:

— О’кей, продолжайте ваши шутки. Посмотрим, что вы скажете, когда они начнут налеты с аэродромов на Лусоне.

— Джентльмены, — добродушно вмешался Мессенджейл, — не кажется ли вам, что мы слишком отвлеклись, не так ли? — И повернулся к адмиралу авианосного соединения: — Не доложите ли вы о ваших оперативных возможностях, Спенсер?

Мурто опешил. Никто не называл его Спенсером с тех пор, как он тридцать шесть лет назад уехал из дома в Галвестоне, штат Техас. Несколько смешавшись, он взглянул на лежавшую перед ним пачку бумаг, прочистил глотку и вновь поднял глаза.

— Я готов начать наносить удары семнадцатого числа семью авианосцами. Непрерывно в течение пяти суток, если позволит погода.

— Вы можете гарантировать воздушное прикрытие над обоими районами высадки, адмирал? — озабоченно спросил его Брайсон.

Мурто скорчил такую гримасу, что, казалось, от его лица не осталось ничего, кроме бровей и подбородка.

— Полковник, я ничего не гарантирую. Мы выведем из строя взлетно-посадочные полосы и перехватил! все, что сможем, с аэродромов островов Висаян и Лусона. Я имею семь авианосцев и около четырехсот самолетов в строю. Исключая возможные потери, это все, чем я располагаю для участия в операции «Палладиум».

— В таком случае, в чем же дело, Таг? — упрекнул его Баки. Он был раздражен, потому что впервые ему придется зависеть от военно-морского флота: пока тот не захватит взлетно-посадочные полосы, он не сможет перегнать на них свои самолеты и людей. Общая дистанция полета от Бенапея до Давао на острове Паламангао составляла четыреста семьдесят миль, а от Давао до Паламангао — еще триста восемьдесят. — Если б у меня была здесь пара моих групп и я поработал бы над этой скалой в течение пяти суток, войска смогли бы высадиться на берег, забросив винтовки за спину.

— Вот именно! — огрызнулся Мурто. — Точно так же, как им пришлось это делать при высадке на Вокал!

— Что вы хотите этим сказать? Возможности авиации противника в этом районе высадки практически были сведены к пулю. Полуостров Вокаи был нашей заботой, а не моей…

— Джентльмены, — вмешался Мессенджейл, — в операции «Палладиум» все рода войск получат обширные возможности проявить себя. Я вполне уверен в способности авианосцев адмирала Мурто обеспечить воздушную поддержку до того момента, когда военно-воздушные силы смогут ввести в строй взлетно-посадочные полосы в Масавиенге и Рейна-Бланке. Давайте перейдем к другим вопросам.

— Мы сделаем все, что в наших силах, — упрямо продолжал Мурто. — Однако я должен подчеркнуть, что мы не сможем оставаться в этом районе позже полудня третьего дня после высадки.

— Минутку, минутку, Таг! — запротестовал Баки. — Вы должны продержаться в этом районе несколько дольше, чем говорите. Пока взлетно-посадочная полоса в Масавиенге не войдет в строй и не будет способна принять по крайней мере одну истребительную авиагруппу, мои руки связаны…

В спор вступил Блисс Фарнхэм, до этого пристально изучавший свои ногти.

— Я опасаюсь, что вопрос несколько сложнее, Баки, — сказал он приглушенным голосом. — Тагу поставлены задачи в заливе Лингаен, и он обязан их выполнить. Адмирал Кинкейд недвусмысленно…

— Но, уважаемые, вы же должны удержать этого тигра за хвост, пока мои ребята не прибудут на место! Ведь мы же договорились…

Самонадеянная опрометчивость Уоррена и чрезмерная осторожность моряков привели к тому, что спор зашел в тупик. Тем временем Райтауэр, остроносый, довольно грузный мужчина с чрезмерно длинной прической, поглядывал в свои заметки, время от времени подбрасывал спорящим все новые и новые вопросы. Мессенджейл, развалившись в удобной позе, наблюдал за начальником своего штаба слегка покровительственно, как родитель за ребенком, который пытается вступить в разговор взрослых. Райтауэр был старательным, методичным, осторожным и несколько пессимистичным служакой. Частично об этом говорили его узкие, плотно сжатые губы и усталое выражение глаз. В то же время это был почтительный и мягкий человек, обладающий в ярко выраженной степени уникальной способностью растворять свое собственное «я» в желаниях и мнениях старшего начальника. Он не расставался с Мессенджейлом со времен службы с Першингом, сразу после первой мировой войны. Крайслер знал его по совместной службе в Бейли. Было абсолютно ясно, что Мессенджейл собирался сам быть начальником собственного штаба.

Крайслер пристально посмотрел на карту. Не нравится ему этот план наступления! Слишком сложный, слишком рискованный… Эта вспомогательная высадка в заливе Даломо. Какой в ней смысл? Высадка десанта достаточно рискованное предприятие, больше того — отчаянное. Зачем же удваивать опасность, намечая две высадки в районах, разделенных водным пространством шириной в шестьдесят пять миль? И где Мессенджейл возьмет столько десантных судов и высадочных средств? Он метнул взгляд на Фарнхэма, но адмирал слушал (или делал вид, что слушает) Райтауара. Тонкие очертания лица адмирала подчеркивались изогнутыми дугами бровей и удлиненными белыми веками. Вся эта затея казалась излишне усложненной. Главная высадка на Бабуян, на оба берега устья реки Калахе, была задумана достаточно хорошо (или достаточно плохо), здесь хватало места для фронтального выхода на берег двух дивизий: на левом фланге — пятьдесят пятой; на правом — дивизии Свонни. Захватить плацдарм, развить наступление на Илиг и Уматок и перерезать дорогу, затем пропустить необстрелянную дивизию Бэннермана через свои боевые порядки для наступления на взлетно-посадочную полосу, а Свонни поставить заслоном на правом фланге, в направлении на Калао. Какой смысл во всех этих разговорах о Каннах, об охвате с моря? Неужели Мессенджейл думает, что все пойдет так гладко: поросшие травкой поля с мощеными дорогами, великолепные холмы с историческими старинными замками для комфортабельного размещения оперативных органов?…

Перебранка по вопросу о воздушном прикрытии, по-видимому, на время улеглась: Мессенджейл намеревался попросить командующего Тихоокеанским флотом продлить на трое суток поддержку военно-морскими силами, и Таг согласился оставить в районе операции до дня Д + 7 четыре авианосца при условии, если это решение утвердит Кинкейд. Начальник отдела боевой подготовки штаба Мессенджейла Бёркхардт, человек мощного телосложения, с которым Крайслер служил в Гойлларде, докладывал о центре пополнений на острове Дезеспуар и о проектируемом передовом центре пополнений на Вокаи. Суетящиеся, взволнованные (Крайслер, как наяву, видел их перед собой), молодые парни в новом рабочем платье убирают территорию, толкаются в очередях к полевым кухням, собираются группами перед экраном кинопередвижки, сверкая глазами из-под касок. Завороженные и тихие, сидят они потом на своих койках, занятые бесконечными отупляющими играми в «двадцать одно», «сердечки» и «безик», или пишут письма, которые неизменно начинаются так: «Дорогие родные, я не могу сказать, где именно сейчас нахожусь, но здесь жарче, чем когда-либо бывает в Гейнс-Корнерсе. Сразу за нашей палаткой целый лес пальмовых деревьев…»

Это была операция, задуманная человеком, которому никогда не приходилось стоять по пояс в воде, который никогда не всматривался до рези в глазах во влажный мрак джунглей, не обливался обильным потом, шагая по вязкой от грязи тропе и вздрагивая в испуге от пронзительных криков птиц, поскольку это могла быть перекличка японских снайперов. Саму, вот кому следовало стать командиром корпуса после Тимана. Или даже Свонни. У него, в сущности, самая большая выслуга лет в этом чине. Командиры дивизий с боевым опытом должны продвигаться первыми. Однако Макартур решил, что Сэм слишком молод. Да, черт возьми, если тебе еще не семьдесят семь и ты еще не окостенел от коленок и выше, значит, ты слишком молод. Джо Коллинс вовремя смылся с этого театра военных действий. Он уже командует корпусом во Франции: к моменту, когда они доберутся до Германии, он, возможно, станет командующим армией. Если штабные типы с тремя звездами на воротничке, такие как Мессенджейл, хотят командовать действующими войсками, то пусть бы шагали на ступеньку назад и не гнушались сесть на дивизию…

Откинувшись на высокую спинку кресла и положив руки на изогнутые подлокотники, Мессенджейл смотрел на Крайслера. Казалось, он улыбался; по крайней мере, его верхняя губа слегка приподнялась, как в улыбке. Однако в его янтарных глазах не было и намека на радушие или благожелательность. Сковывающий загадочный взгляд, как у затаившейся перед прыжком кошки. Чем бы это могло быть вызвано? Может быть, сигаретой, которую Крайслер держал за кончик большим и средним пальцами? Что, если командир корпуса рассматривает это, как нарушение субординации, несмотря даже на то что сигарета не зажжена? Может быть, все дело именно в этом? Крайслер почувствовал себя вынужденным ответить на этот взгляд, как на очной ставке. В его взгляде слились воедино и открытая неприязнь к этому зловеще сложному тактическому плану, и возмущение этими штабными визитерами в чистеньком новом обмундировании с их разговорами о градиентах пляжа, о рубежах наступления и планах прикрытия… Он понимал, что устраивать из этого поединок взглядов — глупо, больше, чем глупо, даже опасно, но отвести глаз не мог. Просто не мог.

В этот момент то ли Бёркхардт сам уронил, то ли ветерок выхватил листок бумаги из его рук, но это небольшое происшествие дало Бену возможность отвести свой взгляд. К своему удивлению, он почувствовал, как учащенно забилось у него сердце и выступил пот на лбу. Сигарета разломилась пополам, крошки табака рассыпались по темной отполированной до маслянистого блеска поверхности стола. Крайслер с нарочитой медлительностью положил обломки сигареты в пепельницу. Что с ним происходит, черт возьми? Значит, он боится? Да, он боится. Однако не потому, что у Мессенджейла три звезды, этим его не напугаешь. Здесь было что-то еще, что-то совершенно другое, какая-то тревога, какую человек испытывает, глядя на неумолимо приближающуюся к берегу огромную гряду воли или на качнувшуюся высокую стену, готовую упасть на ничего не подозревающих людей. Такого страха Крайслер раньше никогда не испытывал. «Хладнокровен, сукин сын, — подумал он почти с отчаянием, сметая крошки табака в ладонь. — Да он, кажется, готов погубить нас всех до одного. Если ему это выгодно…»

В его лодыжке, глубоко в кости, вновь появилась пульсирующая тупая боль. Он выпрямил ногу под столом, но, наткнувшись на ногу Брайсона, быстро убрал свою. Неожиданно ему стало стыдно, он почувствовал себя напроказившим школьником. Сэм предупреждал его об этом шесть педель назад, когда Мессенджейл появился впервые. «Бен, я знаю, тебе эта карусель в Маниле стала поперек горла. Я тоже от нее не в восторге. Но служба остается службой. Мессенджейл — наш командующий, и я надеюсь, ты зарубишь это себе на носу».

«Так точно, сэр», — ответил тогда Крайслер. В такие минуты с Сэмом не поспоришь. Однако вся беда с Сэмом заключается в том, что он слишком честный. В его глазах подлец никогда не бывает законченным подлецом: он всегда найдет для него смягчающие обстоятельства. Это вовсе не значит, что Сэм не мог быть достаточно крутым, когда это требовалось: на Моапоре он так быстро отстранил от должности этого глупого, невежественного недоноска Кейлора, что тот не сразу даже сообразил, откуда гром грянул; Сэм также отправил Ходла в Штаты после фиаско при высадке на Вокаи. И тем не менее иногда Сам не видит, что находится у него под самым носом.

В действительности же опасения Крайслера относительно Мессенджейла оказались беспочвенными. Командир корпуса поздравил его с производством в бригадные генералы, пожал ему руку и, улыбаясь, спросил: «Как там дела на фронте?» Это напомнило Бену — и он рассказывал об этом Мессенджейлу — об одном случае. По пути на передовую у Комфейна Бен задал этот вопрос забрызганному грязью, едва стоявшему на ногах от усталости капралу, который наполнял фляжку водой из цистерны. Бен заговорил с капралом просто так, чтобы убить время. Тот пристально посмотрел на него и ничего не ответил. Тремя часами позже Бен проделывал тот же самый путь обратно, но уже на носилках. На каждом ухабе его встряхивало, и он обливался собственной кровью. Случилось так, что его проносили мимо того самого подразделения, в котором служил этот усталый капрал и в глазах которого на этот раз появилось любопытство. «Ну что, полковник, — спросил он, — как там дела на фронте?» «Да так, всяко бывает, — пробормотал Бен и с трудом улыбнулся, хотя это причинило ему невероятную боль. — По-всякому…»

Манера, в которой Мессенджейл рассказывал эту историю (а она разошлась но всей дивизии задолго до прибытия Бена), вызвала у него раздражение: он почувствовал, что Мессенджейл нечестно использовал ее в своих собственных интересах. Эту историю не следовало распространять просто так, мимоходом, и тем более не следовало это делать тому, кто в некотором роде не заслужил права рассказывать ее. Правда, когда Мессенджейл поздравил его, Бен почувствовал облегчение. Ни тогда, ни позже Мессенджейл не напомнил о бале-маскараде в Маниле. «Как же, конечно, — сказал он Тиману, — я служил вместе с Бенджамином на Лусоне. В более счастливые дни». Бен даже задал себе вопрос: «Уж не предал ли Мессенджейл тот случай забвению вообще?» Однако теперь, вглядываясь украдкой в эти близко посаженные янтарные глаза, Бен понял, что это не так…

Бёркхардт закончил. Теперь приступили к обсуждению деталей операции. Крайслер заинтересовался и стал слушать внимательно.

— А какова там дорога, — спросил Свонсон, — между Даломо и Фотгоном?

— Покрыта четырехдюймовым слоем щебенки, генерал, — ответил Фаулер.

— На всем протяжении?

— Нет, только до Менангаса. От этого пункта идет простая грунтовая дорога.

Свонни вопросительно посмотрел на него:

— Вы хотите сказать: простая звериная тропа. Без покрытия?

— Так точно, генерал.

Крайслер видел, как взгляд Свонсона, обращенный к карте, скользнул в юго-западном направлении, вдоль извилистой красной линии, ведущей к взлетно-посадочной полосе, и остановился на густо заштрихованном яйцевидном пятне, которое обозначало скопление значительных сил противника ниже аэродрома, оседлавших дорожный узел.

— Старая шоссейная дорога из Рейна-Бласки раньше была мощеной, не так ли?

— Да, она не доходит до Менангаса на четыре-пять миль.

— Может, японцы позаботились продолжить ее? Правда, обычно они этого не делают.

— Мы не имеем никаких данных о проведении каких-либо работ на этом шоссе, генерал.

— Понятно. — Свонсон вновь перевел взгляд на карту. — Ну, что ж, нам остается наилучшим образом воспользоваться тем, что есть.

В первый раз за это утро заговорил Сэм:

— Да, и вы должны будете прибыть вовремя, Свонни. Моим ребятам предстоит тяжелый бой.

«Суют в самое пекло, — подумал Крайслер. — Вот чем оборачивается высокая боеготовность. Нас только что на крест не поднимают да под топор не кладут». И посмотрел на Мессенджейла, но лицо командира корпуса было непроницаемо: тот наблюдал за Сэмом, который просматривал оценку группировки японских войск, подготовленную разведкой и размноженную на мимеографе.

Дэмон медленно поднял голову.

— Генерал…

— Что такое, Сэмюел?

— Вы сказали, что дивизия генерала Бэннермана должна находиться на плавсредствах в резерве корпуса…

— Да, правильно.

— В таком случае, — продолжал Дэмон после небольшой паузы, — я полагаю, она будет использована для поддержки высадки главных сил десанта на участке «Блю».

Мессенджейл поджал губы, его глаза сделались почти бесцветными.

— Я хочу держать дивизию здесь, в районе мыса Фаспи, чтобы ее можно было выдвинуть в любом направлении в зависимости от обстановки.

— Но поскольку высадка главных сил производится на участке «Блю» и главные силы противника сосредоточены в районе к югу от взлетно-посадочной полосы, подкрепления в первую очередь потребуются именно на этом участке.

Некоторое время они молча смотрели друг на друга. В конференц-зале воцарилась глубокая тишина. Наконец Мессенджейл улыбнулся:

— Не беспокойтесь, Сэмюел. Мы предусмотрим развитие событий. Я не думал, что прославленная пятьдесят пятая потребует дополнительной поддержки.

— Нам придется вынести всю тяжесть ударов главных сил противника, генерал.

— Именно поэтому я и выбрал вашу дивизию. Я безгранично уверен в ее отваге и героизме.

Это было занятно. Со своего места Крайслер видел лишь неполный профиль Сэма и тем не менее заметил, что по его лицу прошла едва заметная тень. Когда тень исчезла, Сэм суховатым, глухим тоном ответил:

— Я передам это солдатам, сэр.

Затем участники совещания обсудили направления ложных ударов и план прикрытия острова Негрос. После этого заслушали доклад полковника Кэррутерса, начальника отдела военной администрации штаба корпуса, о филиппинском населении и силах партизан под командованием Мендереса. Время приближалось к полудню, и Мессенджейл сказал:

— Ну что ж, джентльмены, по-моему, начало великолепное. Предлагаю сделать перерыв на ленч, чтобы дать возможность сомневающимся рассеять свои сомнения, а исполнителям — проникнуться решимостью выполнить то, что им полагается. Спенсер, — обратился он к Мурто, и тот опять заморгал, ошеломленный таким обращением, — не свяжетесь ли вы при первой возможности с адмиралом Кинкейдом?

— Да, свяжусь, генерал.

— Прекрасно. В таком случае, до свидания, джентльмены.

* * *

Холлингфорд, шофер Сэма, ожидал их в джипе. Крайслер нырнул в машину. Сэм последовал за ним, коротко приказав:

— Дивизионная столовая.

— Есть, сэр.

Машина тронулась от величественного белого здания с зашторенной верандой. Крайслер и Дэмон посмотрели друг на друга.

— Ну, что скажешь, Бенджи?

— Не нравится мне все это. Что-то здесь не сходится, Сэм. Прежде всего, чего он хочет добиться этими двумя охватывающими маневрами? Будто недостаточно одной высадки? А потом, эта затея с резервом на плавсредствах…

— Да, — согласился Сэм с неожиданной яростью. — Именно в этом дело. Именно…

Эта неожиданная вспышка встревожила Крайслера: не видел ли Сэм в этом чего-то большего, что ускользнуло от его внимания? Реакция Сэма вначале привела его в замешательство, потом настроила на шутливый лад.

— Вот черт! — начал он. — Такая уж наша судьба — садиться голым задом на сковородку.

— Сукин сын!

Крайслер повернулся и с удивлением заметил, что Сэм пристально уставился на него. Холлингфорд, не оборачиваясь, смотрел прямо перед собой на гладкую узкую полосу асфальта.

— Ты понимаешь, что он задумал? — настойчиво спросил Сэм. В его глазах были гнев и боль. Это выражение Крайслер никогда раньше не видел у Сэма. — Понимаешь?

— …Не-е-ет, а что такое? — ответил Крайслер, запинаясь. — Нет, черт возьми, кроме разве того, что ему хочется сыграть роль Ганнибала, Цезаря и Наполеона, всех в одном лице… — добавил он с недоумением. — Что же еще он хочет, по-твоему, Сэм?

— Поразмысли над этим.

Уставившись неподвижным взглядом на дорогу, Сэм погрузился в угрюмое молчание. Крайслер знал, что теперь лучше ив пытаться продолжать разговор: когда на Сэма находило такое мрачное настроение (правда, это случалось довольно редко), оставалось только одно — предоставить его самому себе. Так или иначе, теперь у них уйма работы с этим Паламангао, то бишь «Палладиум»! Господи, всего каких-то семь недель до начала операции! Им придется сделать рельефные макеты местности для тактических занятий, масштабную модель участка высадки на остров Бабуян, пересмотреть график боевой подготовки и ускорить ее. Может быть, удастся провести две тренировочные репетиции высадки с боем на Бенапей раньше, чем придет время паковать вещи. Две тренировки были бы очень полезны.

Он дважды искоса поглядывал на Сэма, однако выражение лица у того не изменилось. «Старина Сэм, — подумал он в приливе привязанности и в то же время с раздражением. — Старый невозмутимый Сэм. Сколько же нам пришлось пройти вместе! Берег реки на Моапоре и танковая атака на Вокаи, гребень хребта и атака на рассвете у мыса Комфейи. И вообще — самые трудные участки. Сэм, старина, если они подгадят тебе, я выварю их в кипящем масле и сдеру с них шкуру. Вот увидишь!»

По обеим сторонам нового шоссе проносились джунгли, густые, навевающие дремоту. Холлингфорд притормозил: перед ними появились ворота, увенчанные большой доской, на которой была аккуратно выведена надпись: «Вы наслаждаетесь покоем на этом покрытом роскошной зеленью тропическом острове благодаря любезности пятьдесят пятой пехотной дивизии, одержавшей победы при Моапора — Вокаи — Лолобити — Бенапей».

Сэм проворчал что-то. Лицо его тронула холодная печальная улыбка. На стволе дерева пониже большой доски, кто-то прибил маленькую, на которой размашистым, с завитушками почерком было написано: «Тем не менее я, черт возьми, предпочел бы наслаждаться покоем дома в Су-Фоллсе».

* * *

«29 октября 1944 года. Вчера направился в Малый Трианон подергать за усы льва в его роскошном логове. Убежден вне всяких сомнений: план атаки Паламангао излишне усложнен, хитроумен и в силу этого порочен. Достаточно высадить десант на участке „Блю“, прорваться с ходу в глубь острова, перерезать шоссе, захватить взлетно-посадочную полосу, наконец, заблокировать полуостров Танаг, если ему этого хочется, сковать правый фланг японцев в районе Калао, продвинуться на север в направлении залива Даломо и в конечном счете — Рейна-Бланки. Затем, наступая на восток, на Калао, обеспечить стыки. К чему все это планирование с точностью до секунды? К чему эта вспомогательная высадка, требующая удвоенного количества высадочных средств, пехотно-десантных кораблей и транспортов? Зачем обременять Тага двумя районами разгрузки, двумя участками высадки десанта, требующими прикрытия? Риск и трудности перевешивают выгоды внезапности, которая может быть, а может и не быть достигнута.

Мессенджейл очень приветлив, держится свободно. Производит впечатление человека, в высшей степени уверенного в себе. Там же был Райтауэр. Он не выразил желания оставить нас вдвоем, а Котни Мессенджейл и не пытался выставить его за дверь. Преднамеренно? Будь я проклят, если собирался просить о разговоре с ним с глазу на глаз. Сказал, что, на мой взгляд, высадка в районе „Уайт“ не оправдывает затрачиваемых сил и средств, и просил его пересмотреть свое решение. Он улыбнулся едва заметной улыбкой. „Я верю в нашу способность справиться с этим соответствующим образом, Сэмюел. Одни тактические соображения и те уже оправдывают смелость такого замысла“. Этакий „морской волк у руля“! Затем последовал довольно бессвязный спор и обмен официальными любезностями, и в конце концов я раскрыл свои карты. „Относительно резервной дивизии, сэр. Я совершенно определенно рассматриваю ее как резерв сил, высаживаемых на участке ‘Блю’“.

Райтауэр бросил на меня сердитый взгляд, будто я написал на стене непристойные слова. Мессенджейл поднялся со стула и подошел к окну подумать наедине с самим собой. Немного погодя, он задал мне вопрос: „Почему вы об этом спрашиваете?“ „Потому, что мой начальник разведки имеет достоверные данные о перемещении дивизии Мурасе в район южнее взлетно-посадочной полосы между Илигом и Фотгоном и об интенсивном строительстве оборонительных сооружений в том районе“. — „Кто у вас начальник разведки?“ — „Полковник Фелтнер, сэр. Очень хороший офицер, очень надежный. Воздушная разведка проверила данные, полученные от партизан“. — „Ах да, это такой, небольшого роста…“

Он возвратился к столу и снова сел. „Вы, кажется, опасаетесь, Сэмюел? Это не похоже на вас“. И смерил меня взглядом. Этот взгляд я запомнил ещё со времен службы на Лусоне. „Вы что, не уверены в своей дивизии?“ Я не клюнул на это и не вскипел. „Никак нет, сэр, вполне уверен. Но я не убежден в том, что какому бы то ни было подразделению не следует ставить задачи, превосходящие его возможности“. Он посмотрел на стол, повертел в руке кольцо для ключей с прицепленным к нему брелком „Фи Бетта Каппа“.[81] Странно: никогда раньше не замечал я этого брелка. Может, это значок почетного члена, который он подцепил во время службы в Вашингтоне? Ну что ж, у каждого из нас есть свои привычки, свои амулеты и сувениры. „Я считаю это необходимым для безусловного успеха операции, Сэмюел. Необходимо обеспечить гибкость в использовании сил. Если противник вздумает упорно обороняться у Даломо или на… левом фланге района высадки ‘Уайт’, я хочу иметь возможность перебросить силы в любом направлении, куда потребует развитие обстановки. Подвижной резерв — очень ценная вещь, Сэмюел. Если вас слишком задержат на бабуянском направлении, я хочу иметь возможность продвинуться через Даломо. Нам крайне необходимо как можно раньше захватить взлетно-посадочную полосу“.

Здесь-то меня сразу и осенило: „Левый фланг района высадки ‘Уайт’!“ Затем короткое замешательство. И то, что он не назвал имени… Он хочет попытаться добиться успеха на обоих направлениях: Свонни может пробиться с боем на соединение со мной, и тогда он бросит в бой дивизию Бэннермана, повернет ее от Даломо на север и возьмет Рейна-Бланку. Несомненно. Приветствуйте победоносного героя! А меня оставят на растерзание двум дивизиям и отборным отдельным частям. Просто замечательно!

Я почувствовал, как меня переполняет гнев. Райтауэр наблюдал за мной с эдаким безразличным видом. Он тоже знал это. Я сказал: „В таком случае, генерал, я чувствую себя обязанным настаивать на передаче мне в тактическое подчинение сорок девятой дивизии в качестве составной части моего резерва“. Он откинулся на спинку кресла: „Но послушайте, Сэмюел…“ „В противном случае, — спокойно продолжал я, — в связи с данными разведки о диспозиции сил противника, я не могу взять на себя ответственность“.

Вот тут-то и наступило гробовое молчание. Райтауэр уставился на меня с открытым от изумления ртом, а Мессенджейл широко раскрытыми глазами. Затянувшаяся пауза. Я подумал о пятьдесят пятой, о всех новичках и старослужащих, о дне похорон на кладбище в Моапоре, о той ночи у реки, когда ребята таскали меня как беспомощного ребенка, вспомнил о высадке на Вокаи…

Вначале мне показалось, что Мессенджейл намерен поймать меня на слове и прикажет собрать вещички и отправиться на судно. Его лицо вытянулось, брови изогнулись, взгляд стал холодным — таким, какой Джо Брэнд называет взглядом великого вождя индейцев. Казалось, кровь отлила от его лица, даже от губ. На его лбу четко обозначилась ярко-голубая вена, убегающая под треугольный выступ волос. И вдруг он рассмеялся и опять встал. „Ах, Сэмюел, Сэмюел, ну стоит ли говорить об этом? Можно подумать, что здесь происходит встреча Брута с Кассием!“ (Такая же мысль пришла в голову и мне, хотя не совсем на таком же литературном уровне.) „Давайте не будем ссориться по этому поводу. ‘Палладиум’ принесет достаточно лавров для всех нас“. Я сказал: „Меня очень мало интересуют лавры, генерал“. „Такого старого вояку, как вы? Поверьте, Сэмюел, даю вам слово: если вас сильно прижмут и вы вызовете сорок девятую, вы получите ее. Согласны? Удовлетворяет вас это?“

Перед его великодушием и щедростью я, такой мрачный и непреклонный, почувствовал себя глупо. „Конечно, генерал, я только думал…“ — „Хорошо, хорошо, я не хочу, чтоб вы больше думали об этом. Безусловно, вы получите эту дивизию, если потребуют обстоятельства. Неужели вы могли подумать, что я подвергну риску судьбу всей операции из-за этого?…“ — „Конечно, нет, сэр. Я не имел в виду ничего такого“. Райтауэр переводил взгляд с меня на Мессенджейла, как сбитый с толку зритель на теннисном мачте. Что же, черт возьми, так встревожило его-то? Он-то ведь будет сидеть в комфортабельной каюте на „Фарго“, потягивать содовую со льдом и слушать донесения по радио.

Мессенджейл вновь уселся в кресло. Меня прошиб пот, и я почувствовал острую боль от тропической язвы под мышкой. Да, чудом обошлось. Начался бессвязный разговор о предварительном обстреле. Мессенджейл очень доволен, что командующий Тихоокеанским флотом разрешил морякам прикрывать десант в течение восьми суток. Бен прав: флот у него в кармане! Должно быть, вдобавок ко всему подмазался к Эрни Кингу[82] во время продолжительной и приятной службы в Вашингтоне в оперативном управлении. Ну что ж: им все позволено и они все могут, как говаривал старый мистер Верни.

Как бы случайно, он взял в руки стоявшую у него на столе небольшую красивую модель туземной лодки. „Подарок старосты из деревни Валева. Прелестная вещь, правда? — Его пальцы скользнули по блестящему черному дереву корпуса. — По-моему, ее можно послать президенту. В его коллекцию моделей судов. — И посмотрел на меня. — Как вы думаете, ему поправится?“ Мне вспомнились туземные лодки на „той“ реке, пляшущие на поверхности черной воды пулеметные трассы и Бен после телефонного разговора с Диком: „Итак, все готово к операции ‘Смерть’“. „Я уверен, что президент будет очень доволен, генерал“.

Затем без всякого предисловия: „Как давно вы находитесь здесь, Сэмюел? С сентября сорок второго, да?“ „Так точно, генерал“. — „Больше двух лет! Это немало…“ Задумался, посмотрел на простор режущего глаз, яркого, то изумрудного, то небесно-голубого, то цвета индиго, теперь принадлежащего нам моря; за ним, в Рабауле, сидит, как скот в загоне, мощный японский гарнизон и томится в бездействии, как ржавеющий плуг. Затем напрямик: „Вам не кажется, что вы, возможно, нуждаетесь в отдыхе?“ Почувствовал себя встревоженным, растерялся: тон его голоса заботливый, но за ним что-то кроется. Может быть, он разозлился (по-своему, конечно) после происшедшей несколько минут назад стычки? Или, возможно, испытывает меня? Проверяет, так сказать, преданность низов верхам. Конечно! А как насчет преданности верхов низам?

„Ничуть, генерал, я чувствую себя отлично. После Бенапея у меня было достаточно времени для отдыха. Месяц назад Нэйт Уэйнтрауб выдал мне медицинское заключение о полной пригодности к службе“. Он снова задумался, уставив взор в пространство и зажав в зубах гагатовый мундштук. „Меня беспокоят некоторые из вас, кто повторил подвиг у Фермопил, здесь, в этих далеких краях, в те тревожные дни, когда время мчалось с неумолимой быстротой и его так не хватало на все самое…“ На лице Райтауэра младенческий восторг. Еще бы! Начальство изрекает перлы мудрости. Впрочем, может, я слишком плохого мнения о нем? Может, он серьезно так думает, хотя бы в какой-то мере? Да нет, вряд ли. Поднимает лицо, смотрит прямо в глаза: „Не полезно ли вам съездить на недельку в Брисбен?“ „Нет, сэр, не думаю. И потом, здесь так много предстоит сделать. Безотлагательно“. Конечно! Неделя отдыха и развлечений у Леннона, а питом проснешься в одно прекрасное утро и узнаешь, что тебя освободили от должности. Нет уж, благодарю! Так и не смог угадать, что же таилось в его глазах. Они непроницаемы. Такие светлые, с эдакими точечками на зрачках и… без глубины и блеска. Да, да, они совсем не светятся. „Я отправил бы вас домой самолетом на некоторое время, если бы это было возможно“. Продолжает грызть свой гагатовый мундштук. Наверное, думает, что я переутомился на фронте, теряю хватку. Внезапно меня охватил страх: в животе похолодело, как перед приступом лихорадки. Ничего похожего на ощущение, которое испытал минутой раньше, когда взял его на пушку с сорок девятой дивизией. Неужели он действительно думает освободить меня именно таким образом? он хочет выпроводить меня с фронта. Бена и меня, нас обоих. Этих хулиганов, этих радикалов, этих никудышных солдат! „Мне в самом деле очень хотелось бы дать вам возможность побывать дома, хотя бы несколько дней. Это было бы важно во многих отношениях“.

Нет, он не намерен снимать меня. По крайней мере, пока еще не намерен. Я совершенно необходим ему для захвата Паламангао. Дивизия взвилась бы как ракета, если б он уволил меня сейчас, и он хорошо знает это. Они ни за что не дали бы в обиду и Бена, это точно, а ведь Бен — еще большая головная боль для него, чем я. Райтауэр не смог бы поднять их с коек, не смог бы сделать этого и Бёркхардт, и Мессенджейл тоже хорошо знает это. Может быть, после боев за Паламангао? Конечно, остаются еще Формоза или Китай, а за ними — острова метрополии. Он подождет, чтобы посмотреть, как мы вынесем священный „Палладиум“ из надменного Илиона.

Но что же, черт возьми, он подразумевал под этим „во многих отношениях“? Узнал что-нибудь о моей связи с Джойс? Или это какая-то угроза? У Райтауэра есть возможности разузнать обо всем этом. К черту его! К черту их всех!

„Вы получили какие-нибудь известия от своего тестя, Сэмюел?“ — „Нет, уже несколько недель, генерал, с тех пор как он высадился во Франции“. — „Понимаю“. Этот внимательный, коварный взгляд. Он знает что-то. О папе или Томми? То или другое? Издавна знакомое чувство неловкости. Каждый знает о тебе все, только ты ничего не знаешь. Эти осторожные беседы вполголоса за стаканом хайбола или за чашкой чая, эти сочувствующие взгляды украдкой. „Полагаю, вы слышали о…“ „Клуб благородных мучеников“ — слова Томми. Представляю себе, как она кривит ротик; как наяву, вижу яркий блеск ее глаз.

Но здесь что-то большее. Похоже, он знает что-то о Томми, и в самом деле, что-то знает. Знает и не хочет сказать мне. Ох, эти власть имущие и блаженствующие в верхах! Боже, как иногда легко возненавидеть человека! Что ж, он ни за что не скажет мне, а, может, это и к лучшему.

Травма Джимми Хойта очень расстроила меня. Здесь, по этим булыжникам, все слишком быстро ездят. Каждый считает это доказательством своего мужского достоинства — мчаться сломя голову. Ни черта этим не докажешь, кроме того, что человеческие бока мягче, чем прессованная сталь. Ей богу, я скоро задам им жару и буду строго взыскивать с них за это. Люсиан на Сицилии вот что сделал: пятьдесят долларов штрафа за каждое нарушение правил движения. Однако все равно это дурной знак. Кто же теперь примет мой любимый четыреста семьдесят седьмой? Можно было бы продвинуть Рея Фелтнера: солдаты знают его и он им по душе, но кто тогда возглавит разведку? Баучер — вот кто им нужен! Он будет трясти их как грушу, однако его боевой опыт ограничен масштабами роты, в ему не следует перепрыгивать сразу на полк. Может и не справиться. Посмотрим, как у него пойдут дела с третьим батальоном. Пожалуй, придется назначить Джонни Росса. Посоветуюсь с Беном: он позже меня командовал этим полком, у него могут быть кое-какие мысли на этот счет.

Раньше я многие годы высмеивал консервативных, выживших из ума старших офицеров, их манеру, с которой они распекали „этих молодых офицеров“, их слабости, недостатки и неподготовленность. Теперь я сам стал таким же старомодным, выжившим из ума старшим начальником. По существу, мне следовало бы остаться командиром полка, а Бену — моим заместителем. Так, как было в Моапоре. Тогда я был бы избавлен от всей этой бумажной волокиты, бесконечной говорильни и неразберихи. Но тогда, несомненно, я не имел бы двух звезд, персональной машины и огромной палатки, самой что ни на есть моей собственной, и, подумать только, каким бы несчастным я себя чувствовал, не имея всего этого дерьма.

Сегодня пришла большая почта. Наконец-то получил вести от папы. Он взбешен действиями Монтгомери,[83] попавшего в пиковое положение в Фалезе: упущен великолепный случай прорвать линию Зигфрида, когда немцы дрогнули и стык их флангов оказался неприкрытым. Все еще добивается назначения в действующую армию, но безрезультатно. Слава богу, что хоть снова выбрался во Францию.

Забавное, милое письмишко от Пегги. Она пишет, что мать неистовствует по поводу того, что она бросила школу и стала работать на ферме. Зачем же злиться? Если Пегги сама этого хочет? Слишком много развелось в наше время людей, поучающих других, как им строить жизнь. Почувствовал какое-то удовлетворение. Возврат к земле в одном поколении. Я и сам бы не прочь, прямо хоть сейчас! Идешь по междурядью, лущишь кукурузу и наблюдаешь, как из-под волосатой бледно-зеленой листовой обертки появляется нежный желтоватый початок. Или пилить стволы упавшего дуба! Пила ходит взад я вперед с тонким ритмичным повизгиванием, с каждым взмахом осыпая мой левый ботинок красными опилками… Или гулять по убранным полям! Сейчас самое время: стерня подморожена, в пушистых, голубых на утреннем солнце паутинах, трещит под ногами, как разбитое стекло. Да, мой милый дневник. Я тоскую по дому. И устал.

Ни слова от Томми.

Предстоящая операция навевает на меня какие-то мрачные предчувствия. Не могу прогнать их. Мессенджейл пытается добиться ею чертовски многого. Дерзость, сознательный риск — все это хорошо, конечно, но… но в нужном месте и ради стоящей цели. Ведь только что закончился сезон дождей, а остров огромен. К чему тогда все эти затейливые захождения пешим ходом?

Однако в итоговом донесении главному штабу вооруженных сил в юго-западной части Тихого океана и в Вашингтон этот замысел будет звучать весьма внушительно.

Он смертельно ненавидит меня — вот в чем дело. Он ненавидит меня до глубины души, а я презираю и боюсь его. Точнее, не его самого, а того, что он может сделать, того, на что способен: подобно известным явлениям богов в обличье смертных, как у Гомера. В Мессенджейле, в его душе таится что-то странное. Он говорит с вами о больших вопросах, о проблемах командования, о важности изучения местности, но все это не имеет никакого значения. Главное — то, о чем он думает в глубине души.

Я часто мысленно возвращаюсь к тому случаю на внутреннем дворе в разрушенном замке близ Сен-Дюранса. Он не понимает, не любит человека. Да. Старого доброго homo mensura с его хватательными когтями и косолапыми ногами, его благородством и алчностью, надеждами и тщеславием, трепетом и безграничными его возможностями. Люди. Мужчина склонился над раковиной, смывает растворителем грязь с пальцев. Жена его с бигуди на голове — у плиты: она то и дело утихомиривает ребятишек под неумолчный гул радиоприемника. Ее лицо излучает какой-то свет. А может, это нежное, мечтательное выражение появилось у нее при взгляде на малыша? Мужчина у раковины выпрямляется, подходит к ней сзади и украдкой целует ее, а она смеется, чуть-чуть ворчит, потому что он еще мокрый и в мыле. И вдруг оборачивается и крепко обнимает его, прямо посреди кухни. Ребятишки ссорятся из-за игрушек, заглушая радиопередачу… Все мужчины и женщины со своими мечтами и проступками, ссорами и примирениями, теперь оторваны от своей интимной жизни и своих близких. Они разрознены и безжалостно брошены в джунгли, горы и раскаленные пески пустынь, чтобы сохранить тот образ жизни, в который мы так страстно верим, с которым связано так много славных событий, что даже просто воспоминание о них в эту жаркую, душную ночь, здесь на опушке джунглей у берега моря, в десяти тысячах миль от родины, способно растрогать вас почти до слез… Только далеко не все там так славно, как могло бы быть, почти все не так даже после всех этих страданий и потерь. Мужчина у раковины собирается потребовать кое-каких перемен. И клянусь богом, будет чертовски лучше, если эти перемены произойдут!

Однако Мессенджейл не видит, не понимает ничего этого. Он не способен любить человека, стоящего у раковины, который пытается отмыть грязь с рук. А раз он не способен любить его, то и сам не больше, чем получеловек.

И еще одна мысль в этот поздний, ночной час, полный тяжелых раздумий: если я презираю Мессенджейла и боюсь его, как много во мне самом от человека?»

Глава 9

У входа в палатку стоял сержант Брэнд. Обернувшись, он доложил:

— Сэр, генералы Мессенджейл и Райтауэр.

Лицо Брэнда было соверше2нно бесстрастным, но его блестящие черные глаза выразительно сверкнули, и Фелтнер подумал: «Быть беде. Опять боги гневаются на нас».

— Спасибо, Джо, — ответил Дэмон. На лице его застыло каменное выражение. Фелтнер поднялся и собрал в пачку донесения, но генерал небрежным тоном остановил его:

— Нет, нет, вам лучше остаться, Рей. Возможно, нам понадобятся какие-нибудь материалы из тех, что вы принесли.

— Очень хорошо, сэр, — ответил Фелтнер, хотя на душе у него было совсем нехорошо: он предпочел бы находиться сейчас в своей палатке или на берегу в пункте высадки. Или вновь очутиться в Лоло, или на Дезеспуаре, или в Тимбукту.

Снаружи послышался шум мотора джипа. Вот он оборвался, и наступила тревожная тишина. Затем в палатку оперативного отделения штаба дивизии вошел Мессенджейл в сопровождении начальника своего штаба. На нем была аккуратно отглаженная полевая форма, пилотка без окантовочного шнура и хорошо начищенные сапоги парашютно-десантных войск; личного оружия при нем не было, зато у Райтауэра на портупее висела кобура с пистолетом.

Фелтнер, Притчард и Брэнд встали по стойке «смирно», а Дэмон, поднявшись, вышел вперед и произнес:

— Доброе утро, генерал. Привет, Лайал.

Мессенджейл раздраженно повернулся назад и, откинув входной клапан, выглянул из палатки.

— По-моему, у вас плохо организована охрана, Сэмюел, — сказал он, продолжая оглядываться. — Вы выставляете караул вокруг расположения штаба?

— Так точно, сэр, выставляем, но вчера я резко сократил его. Мессенджейл обернулся.

— Почему?

— Потому что потребовалось подкрепление на передовой.

Командир корпуса не сказал на это ничего. Он подошел к карте обстановки, прикрепленной к чертежной доске, которая была установлена на какой-то подставке вроде мольберта. В правой руке он все время вертел между пальцами какой-то странный предмет, не похожий ни на офицерский стек, ни на прутик. Наконец Фелтнер понял, что это большой японский веер, изысканно разукрашенный, с ручкой из слоновой кости и очень тонкими стерженьками. Мессенджейл раздобыл его в Даломо. Скорее всего, кто-то дал ему его. Фелтнер не мог оторвать глаз от этого веера и с несчастным видом переминался с ноги на ногу.

Прищурив глаза, Мессенджейл водил кончиком веера по нанесенной на карту диспозиции войск. Его тонкие красивые губы были плотно сжаты. Мускул на щеке, обращенной к Фелтнеру, то и дело подергивался. На лице никаких признаков пота. Теперь, когда Фелтнер подумал об этом, ему пришло в голову, что он никогда не видел, чтобы Мессенджейл потел, как бы жарко ни было. Однако черты лица его как-то заострились: оно стало более мрачным и сосредоточенным, как бы отшлифованным испытаниями и напряжением последних двух недель. На правом фланге, там, где располагались позиции третьего батальона четыреста семьдесят седьмого полка, кончик веера остановился и дважды легко ударил по карте. Дэмон, стоявший рядом со своим непосредственным начальником, ничего не сказал. Фелтнер встретился глазами с Притчардом, затем с Брэндом. Как и остальные, ординарец стоял, расслабившись, выражение его лица было по-прежнему дерзким, откровенно насмешливым. А может, это презрение? Фелтнер полюбил Брэнда после боев за плацдарм высадки на Во-кап. При отражении танков Брэнд совершил свой удивительный подвиг, за что Дэмон добился награждения его «Крестом за выдающиеся заслуги». Брэнд стал полноправным членом этого небольшого избранного кружка, который участвовал в боях вместе с Печальным Сэмом, бдительно охраняя его жизнь. Фелтнеру правился мрачный сарказм индейца, его горячность и с трудом контролируемая независимость поведения. Сейчас, стесненный присутствием Мессенджейла, Фелтнер вдруг обнаружил, что наблюдает за ординарцем с завистью. Хорошо этим рядовым, черт возьми! У них больше возможностей относиться к начальству с пренебрежением. Они могут рассесться где-нибудь и ворчать себе на здоровье, пересказывая бесчисленные слухи и байки. Они слишком далеки от обжигающих лучей солнца…

— Вы, по-видимому, утратили наступательный порыв? — решительно заметил командир корпуса.

— Да, мы замедлили продвижение.

— И это после блестящих успехов первых двух дней?…

— Японцы изменили тактику, сэр, — ответил Дэмон. — Они решили оставить прибрежные позиции, чтобы организовать более упорное сопротивление в глубине обороны и обстреливать артиллерией плацдарм высадки.

Как бы в подтверждение этой оценки над их головами послышался тонкий шелестящий свист, а затем воздух потрясли дна сильных грохочущих разрыва на плацдарме высадки десанта. Вслед за этим сразу же раздались ответные артиллерийские залпы.

— Мне известно, что противник почти не оказал противодействия при высадке! — раздраженно возразил Мессенджейл. — Уж не хотите ли вы сказать, что отрицаете роль огневой подготовки с моря и воздуха?

— Да, отрицаю. Если б японцы хотели остаться, они остались бы.

— Я не согласен с вами.

Дэмон не ответил. Наступила короткая пауза. Грохот выстрелов и разрывы снарядов разгоравшейся артиллерийской дуэли все нарастали. Фелтнер, сжимая в руке пачку донесений, уставился на доску сводок у противоположной стены палатки перед походными письменными столами. Действительно, сопротивления фактически оказано не было. Штурмовые подразделения десанта спрыгивали в воду и, охваченные недоверием и ликующие, поспешно устремлялись вперед, в глубь территории, мимо брошенных пулеметных гнезд и ходов сообщения, развивая наступление в направлении джунглей и первой гряды невысоких холмов. Неужели все обойдется и им предстоит легкая победа? Неужели японцы выдохлись? Становилось как-то жутко. На берег прибыли последующие эшелоны десанта. Периметр плацдарма высадки быстро расширялся. Высадились береговые партии и начали организовывать выгрузку запасов… А потом без какого бы то ни было предупреждения раздались смертоносные разрывы 47- и 70-миллиметровых снарядов с большой начальной скоростью. Берег окутался грязным дымом, поглотившим тревожные крики, стоны раненых и умирающих.

Через два часа наступавшие в глубь территории части уперлись в давно знакомую систему обороны из прикрывающих друг друга дзотов и перекрестного снайперского огня. Началось медленное мучительное продвижение, ведущее к неизбежным потерям. Командир дивизии использовал все приемы и уловки, которым научился за два года и четыре кампании: четко скоординированные артиллерийские барражи, внезапные танковые атаки на небольшую глубину при тесной поддержке пехоты, взаимодействующие группы огнеметов и автоматчиков, обманные движения и обходы с флангов. Однако медлительность, с какой жирные карандашные линии на карте обстановки перемещались вперед в направлении взлетно-посадочной полосы, приводила в отчаяние. Восемнадцатая дивизия, которая с такой же легкостью высадилась и заливе Даломо, но сути дела, застряла в шести милях к северу от Менангаса. К тому времени стало совершенно очевидно, что расчетные данные разведки о численности войск противника оказались весьма далекими от истинных: по данным раведки, у японцев на Паламангао было тридцать восемь тысяч человек; в действительности же оказалось пятьдесят пять тысяч, причем это были стойкие, дисциплинированные войска, управляемые опытными начальниками и полные решимости сопротивляться до последнего солдата.

Прислушиваясь к разговору генералов и наблюдая за их лицами, Фелтнер вдруг почувствовал, как он устал. Этому способствовало изощренное коварство противника, его упорство, смелость, и фанатизм, его тактика просачивания в боевые порядки крупными силами. Этому не видно конца. Каждая новая операция (исключая операцию у Моапоры, ибо ужаснее Моапоры ничего не было и не будет) оказывалась хуже предыдущей — более затяжной, более кровопролитной. А сколько еще их впереди? Много, чертовски много, до боли в сердце много!..

— Сэмюел, — продолжал между тем Мессенджейл, — мне совершенно не понравился наш разговор по телефону сегодня утром.

— Я представляю себе, генерал. Искренне сожалею.

— Откровенно говоря, меня огорчает ваше отношение к такому незначительному и небольшому маневру захождения флангом, как «Пайлон».

Дэмон сжал губы.

— Сэр, я считаю, что проводить его в настоящий момент слишком рискованно. Совершить такой маневр означало бы обнажить весь фланг полка в течение большей части дня. — Его голос звучал спокойно, но в тоне проскальзывали просительные нотки, — я только что разговаривал с командиром боевого патруля. Он убежден, что японцы сосредоточивают силы для решительного наступления на рубеже Уматок — Аргихан, возможно, уже завтра.

Мессенджейл пожал плечами.

— Упреждающий удар, вероятно. Они определенно не предпримут наступления крупными силами, пока части Свонсона угрожают их тылу.

— Но это только часть их тыла. Здесь у них в тылу горы и тропа, идущая из Апреманая и Калао. Здесь много места для осуществления маневра по обеим сторонам горной цепи. В донесениях партизан говорится: «Два полка подходят из Агусана».

— Филиппинцы!.. — с усмешкой заметил Мессенджейл. — Оставьте вы их в покое! Нашли кому верить. Можно ли доверять этим эмоциональным людям без подготовки и образования, если они не способны отличить воловью упряжку от «роллс-ройса»?

— Но солдата с винтовкой они хорошо знают, если видят его, генерал. Вот уже три года они скрываются в джунглях. И все это время перед ними японцы.

Послышался высокий пронзительный свист, на этот раз не столь резкий. Взрыв раздался не далее пятидесяти ярдов от них, затем последовал еще один. Все в палатке вздрогнули, инстинктивно вобрав голову в плечи, все, кроме Мессенджейла. Нахмурившись, он спокойно продолжал стоять у карты, приложив веер к губам. «Если меня убьют, — гневно подумал Фелтнер, — если я сыграю в ящик, стоя здесь как идиот, только потому, что этот самонадеянный ублюдок решил доказать, что не боится артогня, я буду являться к нему по ночам всю его жизнь!..»

— Позвольте мне провести части Уинни через боевые порядки Мака, развернуть их фронтом на запад к морю и затем прорваться в направлении на Менангас с дальней стороны, — решительно предложил Дэмон. — Я уверен, что, действуя таким образом, мы сможем добиться успеха. Мы создадим непосредственную угрозу им с этого горного кряжа, и тогда японцы вынуждены будут отойти.

— Но здесь почти непроходимые джунгли… Вы не сможете пройти через них!..

— Сможем. Ребята привыкли к джунглям, к тому же они с большей охотой попытаются пройти через джунгли, чем сложить головы в лобовых атаках.

— Но именно поэтому я и прошу вас выполнить маневр «Пайлон», — раздраженно возразил Мессенджейл. — Это идеальный маневр, позволяющий окружить взлетно-посадочную полосу. Разверните фронт на восток от Фотгона — и их основные силы окажутся в мешке. Я не знаю, почему вы не хотите понять это?…

— Так мы только сами бросимся в открытую пасть, генерал. Мурасе — изобретательный и энергичный командир. Он уже сосредоточил силы вот здесь, выше и ниже Уматока, и здесь, близ Фогада. Я не верю, что он позволит нам оторваться от них.

Мессенджейл пристально взглянул на командира дивизии:

— Мурасе? Кто такой Мурасе?

— Очень опытный и знающий генерал. Он отличился, будучи командиром полка, в тридцать восьмом году в операции в долине Янцзы.

— А откуда вам это известно? Из вашей поездки в Китай?

— Нет, генерал. Мой начальник разведки полковник Фелтнер собрал на него личное досье.

Дэмон жестом показал на Фелтнера, и командир корпуса повернулся к тому.

— О да, Фелтнер. Что ж, это предусмотрительно с вашей стороны. — Янтарные глаза Мессенджейла на мгновение задержались на начальнике разведки.

Только теперь Фелтнер, старавшийся подобрать выражения, которые прозвучали бы и не подобострастно и не враждебно, заметил, что командир корпуса едва сдерживает ярость. Его губы были почти белыми, вена на лбу вздулась. Понимает ли это Дэмон? Видимо, да, судя по его размеренному тону.

Мессенджейл вновь повернулся к карте. В напряженном ожидании все молчали. Боже! Сколько еще будет продолжаться эта глупая сцена? Фелтнер с досадой отметил, что застыл от напряжения, что ноги его дрожат, а по лицу и шее катится пот. Эти бесконечные, долгие мгновения врезаются в память, приводят в бешенство и, как расплавленный свинец, выжигают глубокий след в душе. Слева от Фотгона донесся звонкий лай очередей из автоматического оружия, потом резкий звук взрыва мины и, будто воспламенилось какое-то горючее вещество, последовала короткая вспышка ружейных выстрелов. Тишина в штабной палатке стала еще более напряженной.

— Почему вы не носите полевую форму? — с явным раздражением спросил Мессенджейл.

Дэмон изумленно посмотрел на него. Зеленая рабочая куртка Дэмона насквозь пропотела на спине и вокруг талии под брезентовым ремнем, на котором висели пистолет, две фляжки и индивидуальный пакет.

— Сойдет и эта.

— Вам было бы гораздо прохладнее. Уверяю вас.

Сэм спокойно пожал плечами и кивнул в направлении передовой.

— Там все так одеты…

— Но у вас другие обязанности. Совершенно другие…

На это Дэмон ничего не ответил. Он казался на целую жизнь старше по сравнению с тем временем, когда Фелтнер впервые увидел его в прогнившем, с прогнувшимся перекрытием блиндажей в Моапоре, однако глаза Дэмона по-прежнему были ясными, а взгляд — уверенным. Прислушиваясь к мучительному, неравному спору, Фелтнер почувствовал странную грусть. «Все мы изменились, все без исключения. Да, клянусь богом!..»

— Сэмюел, я, не колеблясь, требую, чтобы маневр захождения был выполнен как приказано, — сказал Мессенджейл. — Это решение правильное.

— Я не думаю, что это решение правильное, сэр, — мягко ответил Дэмон. — Но это ваше решение.

— Благодарю вас. В самом деле. Вы, следовательно, неудовлетворены им?

— Да, неудовлетворен. Как я сказал сегодня утром, считаю, что в настоящее время этот маневр повлечет за собой слишком большой риск, несоизмеримый с целями, которые могли бы быть достигнуты.

— Но мы должны овладеть этой взлетно-посадочной полосой К завтрашнему дню! — Мессенджейл сделал глубокий вдох. — Вы, конечно, представляете себе важность взлетно-посадочной полосы Масавиенг для кампании на островах Висаян?

— Вот уже четверо суток, как аэродром нейтрализован. А налеты с Негроса и Миндоро были незначительными.

— Но для использования нашими силами, для нас, мой друг! Неужели вы не понимаете важности применения истребителей берегового базирования для налетов на Лусон, Миндоро, Негрос?

— Да, сэр. Но без риска поставить под угрозу захваченный плацдарм и всю операцию.

Мессенджейл сунул веер под мышку и сцепил пальцы рук.

— Хорошо. Давайте представим самое худшее. Предположим, он наносит удар по вашему фронту, удар большими силами, правильно выбрав время удара. Вы что же, не справитесь с этим?

— Конечно, справлюсь, генерал, но для этого потребуется вызвать два полка сорок девятой дивизии.

— Для этого? Ну что вы, что вы… У вас не такие уж плохие позиции, не правда ли? Где находятся ваши резервы?

Дэмон показал кивком головы.

— В районе мыса Фаспи. Батальоны, находившиеся в резерве, выдохлись после девяти суток непрерывных боев. — Помолчав немного, Дэмон добавил: — Я не могу гарантировать, что сумею сдержать атаку крупных сил на мой фланг в ходе выполнения предполагаемого вами маневра захождения.

«Мне надо сейчас же уйти, — решил Фелтнер. — Немедленно! Я не понадоблюсь им больше со своими разведывательными данными». Однако Фелтнер понимал, что для этого ему придется вмешаться в их разговор, чтобы спросить разрешения, а обстановка исключала какое бы то ни было вмешательство. Его взгляд упал на Райтауэра, который слушал этот разговор со странно напряженным, почти жаждущим выражением лица; и вдруг, как ударом молнии, Фелтнера осенило, что означало присутствие бригадного генерала Райтауэра на этом совещании. Сердце Фелтнера забилось в тяжелой тревоге.

В этот момент Мессенджейл напряженным тоном заметил:

— Генерал Дэмон, вы взяли на себя миссию учить меня, как командовать корпусом?

— Я пытаюсь советовать вам, сэр. Это входит в мои обязанности.

— Вот как… Если ваша совесть не позволяет вам проводить эту операцию, я полагаю, вы сознаете, что я вполне готов освободить вас и назначить кого-нибудь другого, кто будет проводить ее так, как требует приказ.

— Генерал, — произнес Дэмон (голос его звучал отчетливо и твердо), — вы вправе освободить меня от должности в любое, угодное вам время.

По лицу Мессенджейла пробежала легкая дрожь. Наклонив голову, он медленно направился к Дэмону; его изящная поступь была полна угрозы. Остановившись, он вытащил из-под мышки веер и слегка похлопал им по костяшкам пальцев. В этом жесте было что-то обыденное и в то же время странным образом захватывающее: Мессенджейл напомнил Фелтнеру актера, забывшего свою роль, но решившего удержать внимание аудитории с помощью обаяния своей личности. Наконец он прекратил постукивать веером, его взгляд встретился с взглядом Дэмона. Они стояли почти вплотную друг к другу.

— В чем дело, Сэмюел? — спросил Мессенджейл вкрадчивым голосом. — Вы боитесь?

В палатке воцарилась абсолютная тишина. Скосив глаза, Фелтнер заметил, как Брэнд импульсивно рванулся с места, но тут же сдержался. Больше никто не пошевелился. Фелтнер чувствовал, как в висках у него пульсирует кровь. Стоявшие друг перед другом фигуры, казалось, колышутся в тусклой полутьме палатки. Лицо Дэмона стало цвета старой бронзы.

— Генерал, — начал он очень тихо. — То, что вы сказали, отвратительно. Это неправда, и это оскорбительно. — Он говорил, ни на мгновение не сводя с Мессенджейла глаз, в которых светилось холодное презрение. — Если вы считаете, что я не могу выполнять ваши приказы, вам ничто не мешает поручить дивизию кому угодно. — Он сделал паузу, бросил мрачный взгляд на Райтауэра и затем продолжил: — Если вы приказываете выполнить этот маневр, я выполню его в полную меру моих способностей. Я скажу вам больше: на всем юго-западном Тихоокеанском театре военных действий вы не найдете никого, кто может выполнить приказы, которые считает неправильными, так же хорошо, как выполню их я. И это тоже вы знаете.

Еще несколько секунд они простояли в центре палатки, не сводя друг с друга глаз. Затем, не проронив ни слова, Мессенджейл изящно повернулся.

— Я так и полагал, — сказал он. В его голосе, казалось, не осталось и следа эмоций: ни гнева, ни страха, ни удовлетворения. И это обстоятельство испугало Фелтнера больше, чем все произнесенные до этого угрозы и злобные выпады. Мессенджейл еще раз взглянул на карту обстановки, поднял веер и ткнул его концом в пересечение дорог за Фенегаяном, будто хотел пробить дыру в карте, в чертежной доске, в стенке палатки и в находившейся за ней стене джунглей. Когда Мессенджейл вновь перевел взгляд на Дэмона, Фелтнер не поверил своим глазам: командир корпуса улыбался. — Я думаю, в этом отношении вы правы. Маневр действительно рискованный… Тем не менее маневр «Пайлон» остается в силе, как приказано.

— Хорошо, генерал. Если вам угодно, будет по-вашему. Но если мне нанесут удар во фланг и я окажусь в затруднительном положении, я вызову части сорок девятой дивизии, как было условлено в прошлый раз.

— О, не накликайте беду, Сэмюел…

— Я только хотел, чтобы это было обусловлено, сэр.

Мессенджейл бросил на него последний долгий взгляд, задумчиво похлопал по нижней губе веером гейши.

— Договорились. Но я могу сказать вам заранее: они вам не понадобятся. — И резко повернулся. — Пошли, Лайал.

После их ухода Фелтнер обнаружил, что его всего трясет от ярости и отвращения.

— Грязная, отвратительная сволочь! — произнес он, задыхаясь.

— Ну и подлец, — почти одновременно пробормотал Брэнд.

— Стоп, прекратите это, — сказал генерал. Он окинул их суровым взглядом, сменившимся затем злой усмешкой. — Можете думать все что угодно, но не говорите об этом вслух. Я не разрешаю этого.

— Меня это устраивает, — заметил Фелтнер.

Брэнд не шелохнулся. У Притчарда был испуганный и подавленный вид. Он смотрел на всех недоуменным взглядом.

— В чем дело, Гарри? — спросил его Дэмон. — Вы что, решили уже, что вам придется возвращаться в свою роту?

— Нет, сэр, — быстро ответил адъютант под смех Брэнда и Фелтнера. И, видимо почувствовав себя как бы младшим членом фирмы, новичком, которому не довелось стоять под разорванным в клочья знаменем бок о бок со своим начальником на Вокаи и в Моапоре, он взволнованно добавил: — Но если бы он отстранил вас, я бы сказал ему пару теплых слов!

Дэмон улыбнулся под общий хохот:

— Ну что ж, хорошо, что вы не сделали этого.

Где-то слева на передовой опять начался обмен артиллерийскими залпами. Дэмон выглянул из палатки, его широкие плечи под зеленой, пропитанной потом тканью ссутулились.

— Да, есть над чем подумать… — начал было он, но внезапно оборвал фразу и потер лицо ладонью. — Хорошо, — продолжал он бодрым тоном, — вы все слышали, что сказал этот господин?

Как говорил генерал Крайслер в таких случаях? «Нам не надо рассуждать, наше дело воевать!»

— Ага, — подхватил Брэнд, — у него много таких присказок: «Сохнуть да дохнуть», «Плакать да квакать».

У дальнего конца опушки джунглей с оглушительным грохотом разорвалось еще два снаряда.

* * *

— Генерал, да я же видел их! — настаивал летчик, стройный красивый юноша с длинными серебристо-белыми волосами, которые он то и дело откидывал назад быстрым, грациозным движением согнутой ладони. — Так же ясно, как вижу вас. Они размахивали, разноцветными шарфами, или, как их там, rebozos,[84] что-ли, и указывали ими направление. Они все время показывали на север, в направлении старых испанских казарм, на дорогу, ведущую в Ритидиан…

— Понятно, — сказал Мессенджейл. — А как насчет передвижения войск?

Юноша нахмурился. На правом запястье у него поблескивал ставший теперь обязательным для всех летчиков браслет с опознавательным медальоном. Рукава рубашки были плотно закатаны выше бицепсов. Руки покрыты рыжеватым пушком.

— Видите ли, генерал, там трудно было рассмотреть что-нибудь. Только на дороге. Я летел большей частью на высоте пятидесяти-шестидесяти футов. Мельком я видел небольшую колонну…

— Что вы подразумеваете под небольшой колонной? — Летчик взглянул на него с некоторой тревогой, и Мессенджейл сообразил, что его голос прозвучал более резко, чем он хотел. «Глупо, я так лишь запугаю парня», — подумал Мессенджейл. — Я имею в виду, как ты оцениваешь численность колонны, сынок? — продолжал он ободряющим отеческим тоном. — Сколько их было? С батальон? Или больше?

— О, нет. — Летчик хлопнул по колену своей бейсбольной шапочкой. — Меньше. Рота, может две. Видите ли, они пришли в сильное смятение, бросились врассыпную, в разные стороны… Рассмотреть что-нибудь детально в этих зарослях очень трудно.

— Да, да, конечно.

— А как понимать поведение этих филиппинцев, генерал… — вмешался Фаулер. — По-моему, они пытаются подсказать нам, что японцы отводят свои силы, начинают общее отступление на север.

— Что ж, это возможно.

Внешне сохраняя полное спокойствие, Мессенджейл задал летчику еще несколько вопросов. Стояла страшная жара. Лицо Фаулера было кирпично-красным, и из всех его пор градом катился пот. Перед высадкой десанта все приличные здания в Даломо были превращены артиллерийским огнем в руины, и командный пункт расположили поэтому в развалинах старой конторы в Дель-Монте, неподалеку от берега. Однако это место оказалось совершенно неподходящим. Здесь, на восточном побережье острова, у подножия холмов, совершенно преграждавших путь живительному дуновению пассатов, было безветренно и душно. Надо будет безотлагательно перевести штаб, как только станет возможным выбраться из этой раскаленной печи. Грудь зудела от потницы, будто ее кололи множеством иголок. Мессенджейл с отвращением приподнял прилипшие к потному телу рубашку и майку.

Вошли Райтауэр и Пренгл. Мессенджейл кивнул им. Через несколько минут он поднялся. Фаулер и летчик встали тоже.

— Ну ладно, отлично, сынок, — сказал Мессенджейл. — Пожалуй, это все. Я больше не задерживаю вас. — Он улыбнулся и подчеркнуто вежливо кивнул. Эту манеру он сделал своей отличительной чертой, получившей ярлык «манера Мессенджейла». Затем, протянув летчику руку, сказал: — Молодчина.

— Благодарю вас, сэр. — Неловкость юноши была трогательной. Он направился к выходу, но, повернувшись, добавил: — Я подумал, что вас может заинтересовать все это, сэр.

— Да, да, сынок, правильно. Я всегда благодарен за любую информацию, какой бы незначительной или не имеющей отношения к делу она ни казалась. Благодарю вас, лейтенант.

Летчик вышел, а Мессенджейл направился к занимавшей всю восточную стену комнаты карте, на которой были нанесены все объекты и отражены даже самые незначительные действия. Мысль о том, что позади него стоят Райтауэр и Фаулер, которые (Мессенджейл был уверен в этом) почтительно наблюдают за ним и благоговейно ожидают формулирования им выводов, — эта мысль, несмотря на испытываемое раздражение, приятно щекотала ему нервы. Само по себе созерцание карты всегда приносило ему огромное удовлетворение. Весь мир покоится на символах — флагах, обручальных кольцах, траурных повязках, звездах и нашивках, вечерних туалетах и автомобилях. Нанесенные на карту прямоугольники с их взаимнопересекающимися линиями — символ перекрещивающихся нагрудных ремней пехотного снаряжения — обозначают роты и батальоны солдат, которые продвигаются по джунглям и теснят японские силы, обороняющие аэродром. На карте представлена вся необъятная сложность военных действий: вот бесшумно подкрадываются патрули и вдруг замирают, когда головной дозорный, опустившись на колени, укрывается за деревом и слегка ударяет по ложе винтовки; вот роты связи тянут провод вдоль троп; артиллерийские расчеты подбегают, обливаясь потом, к своим 105-миллиметровым орудиям и тут же отскакивают от них, как заводные фигурки; солдаты инженерных частей, взгромоздившись на свои тракторы и грейдеры, прокладывают дороги и просеки для доставки снабжения. Все это представлено здесь, перед его глазами. По одному его слову все эти десятки тысяч работающих до изнеможения солдат остановятся и вновь придут в движение, но уже в другом направлении…

Боже, до чего же жарко! Жара, подобно осязаемой пленке, подобно какому-то отвратительному, воспламеняющемуся газу обволакивала тело. Ни малейшего дуновения ветерка! Огромная акация за окном даже не шелохнется. Звуки, казалось, разбухали от жары. Скрипучие раздражающие голоса по радио, пульсирующий стук телетайпа в центре связи, развернутом в соседней комнате, казались ему необычно громкими и угнетающими. По-видимому, он допустил ошибку. Вероятно, ему надо было расположить штаб корпуса в районе Бабуяна, рядом с Дэмоном. Свонсон оказался достаточно управляемым. Для связи же с Ночным Портье у него было только радио, и вот уже почти два часа, как от него не поступило никаких донесений.

Он вставил сигарету в длинный гагатовый мундштук и закурил, стоя спиной к двум офицерам штаба и рассеяно пробегая глазами по обозначенным на карте холмам, ручьям и тропам, уже знакомым до отвращения. Операция развивалась с отставанием от намеченных планом сроков. Оценка сил противника оказалась далекой от истины: по-видимому, в этом центральном районе, включавшем аэродром и узел дорог, Отикубо сосредоточил значительно большие силы, чем кто-либо предвидел. Если они не сдвинутся с места и в ближайшие два дня не захватят эту взлетно-посадочную полосу, Мурто донесет Кинкейду, что не может уйти отсюда, а Кинкейд заявит протест Макартуру — и через несколько часов Макартур будет звонить ему, Мессенджейлу. Лусон был любимым детищем, взлелеянной операцией: все, что мешало ей или оттягивало от участия в ней силы, вызывало гнев верховного главнокомандующего.

Он подошел к письменному столу, взял телефонную трубку и сказал:

— Соедините меня с «Манго».

Раздался обычный, бьющий в уши треск, донеслись чьи-то возбужденные голоса, затем к телефону подошел Римен и, наконец, послышался размеренный замогильный голос Свонсона.

— Арчибальд? Это Мессенджейл. Как у вас дела?

— Довольно хорошо, генерал. Довольно хорошо. Мы учли все обстоятельства… «Муслин» только что занял деревню Хасугбу.

— А как дела в районе горного хребта?

— В районе горного хребта сопротивление противника усиливается, генерал. Японцы там оказывают противодействие и дерутся как дьяволы. Эванс выслал патрули…

— А как с мостом через Ланобу? Он еще не взят?

— Думаю, что нет, сэр.

— Мы должны переправиться там, вы же знаете. Мост имеет решающее значение. Продолжайте энергично наступать. Что слышно о батальоне Гроссинга? Взял он высоту триста семь?

— Я жду этого сообщения с минуты на минуту, сэр. Сегодня утром он был вполне уверен, что возьмет. Я сейчас же проверю, если вам угодно.

— Хорошо. Продолжайте наступать, Арчибальд. Попытайтесь обойти с запада излучину реки Лагуак. — Он назвал координаты общего направления наступления, которые отлично помнил наизусть. — Это запасный вариант, о котором мы говорили. Поддерживайте максимальное давление в районе горного хребта.

— Есть, генерал. Будет исполнено. Японцы ожесточенно дерутся за Нокюет. Мы несем тяжелые потери…

— Я знаю. Поддерживайте в частях наступательный порыв. Сейчас важнее всего время. Мы должны взять этот аэродром к полудню завтрашнего дня.

— Есть, сэр. Мы делаем все, что в наших силах. Мессенджейл положил трубку и, откинувшись на спинку своего вращающегося кресла, закрыл глаза.

— Взяли они горный хребет «Д», генерал? — спросил Райтауэр.

Мессенджейл покачал головой.

— Пока еще нет. От «Кортика» поступило что-нибудь?

— Ничего, после первого донесения в одиннадцать ноль-ноль, сэр.

— Понятно.

Мессенджейла вдруг охватили раздражение и подавленность. Большая карта с ее аккуратными нитями линий и условными обозначениями издевательски насмехались над ним. Она обманывала, она не говорила о том, что происходит в действительности и вообще ни о чем не говорила. Можно рвать и метать, вытряхивать душу из командиров дивизий и полков, следить за действиями по наведению мостов и материальному снабжению, оказывать доверие или угрожать наказаниями; можно приказывать и даже изредка сталкивать людей лбами или сидеть в этой парилке, получать донесения и отмечать происходящие изменения; однако все это вовсе не обеспечивает возможности уверенно знать, что же произошло и происходит в действительности. Люди лгут тебе: они говорят, что они думают о том, что произошло, как Райтауэр, или, как Свонсон, говорят то, что по их мнению, ты хочешь услышать. То ли от страха, то ли в замешательстве, то ли из подхалимства или чувства вины, то ли в порыве тщеславия они сочиняют ложные версии о реальной обстановке и событиях, которые разыгрываются в зарослях пропитанного влагой и миазмами леса, в оврагах и в траве, что в рост человека. А ты сидишь и пытаешься соткать из этой причудливой путаницы доступную пониманию картину, которая позволила бы тебе работать…

Он встал и начал прохаживаться взад и вперед, размышляя над докладом летчика. О чем они сигналили ему? Рейна-Бланка! Этот небольшой городок с белой цитаделью в восточном стиле, город из экзотической мечты, расположен на высокой зеленой равнине в двадцати пяти милях отсюда. До войны ему приходилось прогуливаться по его многолюдным улицам, любуясь невероятным смешением туземных лиц (моро, сулу, тагалы, байао, самалы), гордыми лицами испанцев, девушками в развевающихся юбках, красивым парком с его мозаичным фонтаном и порхающими по деревьям птицами. Город одновременно и притягивал и отталкивал его — как все на этих бесстыдно чувственных островах. Невысокие, но мускулистые мужчины с их вечным смехом и пением; женщины с их стремительным взглядом на вас, таким загадочным и шаловливым; дети — они были, как и везде, — своевольные, капризные, упрямые, забавные и обаятельные. Однажды, еще там, в Гарфилде, Асунта не пришла во время, чтобы успеть приготовить обед, к которому ожидались важные гости. Опоздала настолько, что предпринять что-нибудь было почти невозможно, и Мессенджейл сильно отругал ее. «Ах, боже мой, но, сэр, — оправдывалась она, — я была на мессе в церкви Малате, на мессе в память моей матери». «Нет, — сердито сказал он тогда, схватив ее за руку, — я важнее чем месса. Понятно тебе?» «Ах, сэр!» Какой странный взгляд бросила она на него! А затем к нему подошла Эмили и сказала: «Нет. Ты не важнее мессы, Котни. Когда-нибудь ты можешь стать таким, но сейчас — нет». И улыбнулась своей простой, неестественной, чисто бостонской улыбкой, которая всегда приводила его в бешенство. Затем повернулась и ушла. Ушла к своим макам и мандрагорам, к своим усыпляющим сиропам, в свой мир, который так много лет был ее утешением и прибежищем.

Теперь же — и это любопытно, так как он никак не мог отыскать какой-либо побудительной причины, — она очень изменилась. Ее письма стали серьезными и содержательными, а мысли упорядоченными и бодрыми. Она занялась работой в организации культурно-бытового обслуживания войск и в солдатских клубах. И — что было чрезвычайно удивительно — даже выступала на собраниях, агитируя подписываться на военные займы. По-видимому, она стала весьма сведующей, так как он получал восторженные письма от дядюшки Шюлера и офицеров, которые еще служат в оперативном управлении. Какая досада! Почему она не могла стать такой раньше, когда это могло бы так помочь его карьере? Впрочем, надо быть благодарным за помощь в малом, так же как и в большом. Ее деятельность бесспорно приносит ему теперь немалую пользу: публичное упоминание его имени не может не явиться существенным дополнением к периодическим коммюнике, в которых он начал занимать видное место… Тем не менее все это почему-то беспокоило его, будто именно. его отсутствие освободило ее от пристрастия к снотворным средствам. И еще одно, почти столь же неприятное: ей удалось добиться этого возрождения без его помощи, почти вопреки ему. Ей удалось, по-видимому, установить более хорошие отношения и с Джинни, которая жила вместе с двумя другими девушками в Нью-Йорке. Письма дочери, нечастые и короткие, свидетельствовали о рассеянном, бурном образе жизни и серьезном недостатке контроля…

— Лайал, — позвал он неожиданно.

— Да, сэр? — Круглолицый, с полными щеками, Райтауэр уставился на него большими голубыми глазами. Инфантильное выжидание, будто надеется получить бутылочку с молочком. Исключительно прозаичный, бескрылый ум, неспособный к творческим взлетам, но изумительная память и может горы своротить. И чрезвычайно предан, а это крайне важно.

— Лайал, в каком состоянии шоссейная дорога на Рейна-Бланку?

Начальник штаба поджал губы.

— Великолепная дорога, генерал. Хорошее покрытие, двустороннее движение, отличные обочины. Японцы поддерживали ее в довольно хорошем состоянии. На ней, вероятно, есть несколько неважных участков — воронки от бомб и тому подобное, а так — первоклассная дорога.

— Протяженность несколько более шестнадцати миль, да?

— Так точно, сэр. Шестнадцать и две десятых.

— А остальная часть покрыта коралловой и известняковой щебенкой?

— Да, сэр.

— Интересно… Интересно, а не может ли танковый батальон прорваться через Аполете и внезапной атакой захватить этот город?

— Захватить Рейна-Бланку? Конечно, сэр. Я думаю, может…

Младенчески голубые глазки Райтауэра смотрели с беспокойством. Мессенджейл знал, о чем тот думал: танковая колонна застрянет там, в городе, а тем временем японские резервы, находящиеся вокруг недостроенной взлетно-посадочной полосы и к югу от города, перегруппируются, атакуют и уничтожат их. Но он больше ничего не сказал. Улыбнувшись, отвел глаза в сторону.

Чтобы занять город, необходимо нанести быстрый и сильный удар. Японцы наверняка взорвут город, если у них будет время: не в их правилах по каким бы то ни было причинам объявлять города открытыми, тем более что этот город находится на возвышенности и прикрыт с фланга рекой, а это создает хорошие возможности для обороны.

Мессенджейл взглянул на берег, где по изрытой земле, как жуки, ползали машины и, как муравьи, копошились люди. Их крики едва доносились сюда. За этой охваченной лихорадочной деятельностью полосой берега лежали гладкие темные воды моря Сулу, где, покачиваясь, стояли на якорях транспорты, с которых выгружались запасы снабжения.

Макартуру ни за что не удастся взять Манилу неразрушенной: расстояния слишком велики, подходы по долине от залива Лингаен слишком тернисты, японцы слишком мстительны и окончательно выжили из ума… Таким образом, Рейна-Бланка станет первым важнейшим городом на Филиппинах, который будет освобожден. И островитяне никогда не забудут этого. Их признательность будет безграничной. Фокус! Этот город станет фокусом всей кампании, сверкающей кульминацией. Ни один город на Тихом океане еще не был возвращен невредимым. На Новой Гвинее и Соломоновых островах не осталось ничего, кроме жалких деревень с хижинами из пальмовых листьев. Гарапан и Аганья разрушены военно-морским флотом до неузнаваемости, японцы сожгли Таклобан. О взятии неразрушенного города заговорили бы газетные заголовки в Штатах. А почему бы и нет?… Сейчас, когда Паттон и Ходжес застряли в Вогезах и на итальянском фронте мертвое затишье?… Да, неплохо было бы…

— Сэр?

Мессенджейл вздрогнул и улыбнулся выражению невинного любопытства на лице Райтауэра: должно быть, он произнес последнюю фразу вслух. Он снова взглянул на карту. Конечно, он мог бы предпринять еще одну высадку десанта, несколько севернее, скажем, в Патнонге. Однако это потребовало бы слишком много времени и заставило бы вновь обратиться к военно-морскому флоту с просьбой о кораблях и дополнительной воздушной поддержке, а этого ему не хотелось. Такое обращение вызвало бы исключительно опасные толки. Он представлял себе, что сказали бы в штабе командующего вооруженными силами на Тихом океане, в Гавайском военном округе, в Вашингтоне: «Кто такой этот Мессенджейл? Ему дали целых три дивизии и боевые корабли со всего театра. Чего же еще он хочет? Неужели он не может решить задачу тем, что у него есть?»

— Радиограмма от «Кортика», генерал.

Минчер, подойдя к письменному столу, протягивал бланк раскодированного донесения. Мессенджейл прочитал:

«Время 14.34. Выполняю „Найлон“, как приказано тчк Авангард координатах 2378 западу Фанегаяна тчк Отразил атаку силой взвода тчк Кортик».

Мессенджейл был близок к тому, чтобы громко рассмеяться. Он улыбнулся Райтауэру и, передавая ему радиограмму, сказал:

— Что я говорил? Двадцать три семьдесят восемь — это значит, что захождение выполнено более чем наполовину, так ведь? Это почти две трети пути…

— Да, сэр, около того.

— Говорил же я вам? — продолжал он вне себя от радости.

— Да, сэр, вы говорили, — сияя подобострастно, отвечали, наклонившись к нему, Райтауэр и Фаулер.

— Дэмон нервничал совершенно напрасно. Операция проходит точно по плану, как часы. Азиаты слишком одурманены, заморочены и ошеломлены, чтобы предпринять что-нибудь.

Два сорок. Еще четыре часа, и они фактически займут назначенную позицию и завтра утром будут готовы начать атаку на аэродром. Они займут его к полудню. Мессенджейл был полон уверенности, от подавленности не осталось и следа. Он энергично поднялся на ноги.

— Лайал, — сказал он, — свяжитесь с Бэннерманом и прикажите ему немедленно выполнить маневр «Ротонда». Разыщите Престона и скажите ему, чтобы в шестнадцать тридцать он ввел в бой свои танки выше Аполете. Отдайте приказ о наступлении на Рейна-Бланку в основном направлении Пандада — шоссе Эгьюнальдо — Лимпок. Передайте Престону, что ему следует ожидать попыток противника обойти его с востока, и внушите, что его первоочередная задача — заблокировать шоссейную дорогу с юга и долину Сабаг — с востока. Основная задача Бэннермана — захватить город неразрушенным, подчеркните, что противник будет у него как с фронта, так и с тыла, скажите, что ему необходимо организовать круговую оборону. Поставьте его в известность, что я незамедлительно выдвигаю пятьсот сорок первый полк без одного батальона в направлении Нокюета. Вы все поняли?

Райтауэр смотрел на него, часто моргая, полуоткрыв рот.

— Вы хотите… начать все это немедленно, генерал?

— А когда же, по-вашему? — резко прервал его он. — В пасхальное воскресенье?

— Да, да, сэр. Конечно.

— Тогда действуйте. Мы завершим эту операцию с блеском. Я отправляюсь к «Манго» посмотреть, как дела с этим мостом.

— Есть, сэр.

Мессенджейл пересек комнату широкими шагами. На лицах провожавших его взглядом Райтауэра и Фаулера застыло забавное выражение благоговения и страха. Мессенджейлу пришло в голову, что на свете есть только две категории людей — суетящиеся и уверенные в себе — и что все человеческие взаимоотношения определяются этим делением. Интересно исследовать эту мысль в дневнике сегодня вечером, когда уляжется суматоха дня.

— Пойдемте, Эдвард, — сказал он, и Пренгл, вскочив на ноги, поспешил за ним. Остановившись на пороге комнаты и посмотрев на Райтауэра и Фаулера, Мессенджейл тихо засмеялся.

— По коням, джентльмены, — сказал он. — «На войне выпадает лишь один благоприятный момент. Гений пользуется им». Наполеон. Принцип сорок пятый.

Все еще продолжая смеяться, он спустился по ступеням к ожидавшей его разведывательной бронемашине.

Глава 10

Это началось незаметно, как весенний дождик: сначала донеслись отдаленные хлопки, слабые, похожие на выстрелы из игрушечных ружей, затем редкие выстрелы слились в сплошной, трескучий гул, прерываемый звучными разрывами мин. Дэмон поднял голову и увидел, что Фелтнер, Брэнд и другие тоже прислушиваются; их руки — с ложками, котелками и консервными банками — застыли у ртов. Из общего звукового фона стрельбы выделялись рокот мотора бронетранспортера, который приближался по идущей от берега тропе, и резкий голос Дикинсона, разговаривавшего в палатке по телефону с начальником дивизионной артиллерии.

— Где это, в Фотгоне? — спросил начальник оперативного отделения штаба дивизии Сполдинг, не обращаясь ни к кому конкретно.

— Нет, это там! — Брэнд мотнул головой в сторону севера. — В Фанегаяне.

Он прав, в этом не было ни малейших сомнений. Порыв лишенного свежести бриза всколыхнул пальмы, они прерывисто зашуршали листьями и снова застыли. Как-то сразу, без видимой причины, район расположения штаба, казалось, опустел.

— Проклятые мухи! — взорвался Притчард.

Поставив котелок на колени, он одной рукой отгонял мух, а другой ел. Эти мухи были несносны: они налетали черно-синими тучами, тяжелые, массивные, уже обожравшиеся, неторопливо садились на пищу, ползали по ней, налезая друг на друга до тех пор, пока не начинали казаться клочьями какого-то пушистого, блестящего живого коврика. А когда подумаешь, на чем они, возможно, сидели только что…

— Не дают тебе они покоя, а, Гарри? — насмешливо спросил адъютанта Сполдинг.

— О господи! Еще как, полковник. Я не возражаю, пусть они жрут мою пищу, с этим можно смириться — они могут быть такими же голодными, как любое живое существо. Но то, что они садятся на еду, гадят в нее и вытирают об нее свои проклятый лапки, это меня раздражает…

Услышав привычный негромкий смех солдат, Дэмон улыбнулся. Он ненавидел мух больше, чем что-либо другое. Из всех лишений и страданий, которые несла с собой война в джунглях — дожди и москиты, малярия, тропические язвы и жара, — мухи, роившиеся повсюду черным пушистым облаком, были хуже всего. Они, казалось, предвещали наступление ужасного дня, когда человек потеряет контроль над собой, уступит своей склонности к насилию и саморазрушению; когда все города будут снесены до основания, все фермы окажутся в руинах, все поля снова превратятся в болота или покроются зарослями кустарника и лиан. Одни насекомые, несметные тучи насекомых овладеют всем и вся.

Дэмон поднялся и пошел по тропинке, вившейся позади палаток. Стрельба в районе Фанегаяна продолжалась. Она даже усилилась. Настоящий бой. Это уже не разведка боем в составе взвода, в этом можно быть уверенным. Вдруг Дэмон увидел Притчарда. он спешил к генералу по тропинке, и лицо у него было встревоженное.

— Генерал…

Заметив тревогу на лице адъютанта и понимая, что стоящие неподалеку офицеры могут услышать их разговор, Дэмон строго кивнул головой в сторону. Притчард нахмурился, но замолчал. Дэмон приблизился к нему вплотную и спросил:

— Ну, что там?

— От генерала Крайслера, сэр. Он находится в четыреста семьдесят седьмом полку. Они атакованы превосходящими силами…

Дэмон кивнул и, обливаясь потом, быстрым шагом направился через небольшую просеку на командный пункт. Связист Стинсон подал ему телефонную трубку.

— «Кортик» слушает, — сказал Дэмон.

— Сэм, нас долбают — только держись! — На фоне сухого треска, на который накладывались шипение и грохот выстрелов, голос Бена звучал напряженно и неясно. — Тщательно организованная атака, которой предшествовал минометный огневой налет. Они уже прорвались через позиции роты Флетчера.

— Какими силами?

— По меньшей мере полк, а может, и больше.

— Полк! Бен, ты уверен в этом?

— Всемогущий бог, никаких сомнений! Я совершенно уверен…

— А как Джонни справляется?

— Он ранен, Сэм. Я принял командование. По-моему, так будет лучше, дела здесь сейчас неважные… Послушай, я отступаю к небольшой гряде холмов, что южнее деревни, попытаюсь закрепиться на линии «Эль восемьдесят шесть — тридцать два». Поддержи меня огнем из всех средств, какие найдутся, по району, расположенному сразу за холмами. Прямо сейчас же.

— …Бенджи, ты сдержишь их?

— Не знаю. Они лезут отовсюду, их все больше и больше. Нам придется очень трудно. Ты лучше…

В трубке раздался глухой звук удара, за ним невообразимый треск.

— Бен!

— Да. Ты лучше дай им жару всем, чем можешь, по району севернее Уматока. Это банановая роща, помнишь, мы говорили о ней, заросли у подножия холмов. Как раз там они и сосредоточивают свои силы.

— Хорошо. Держись. Я скоро буду у тебя с резервом. Дэмон положил трубку и взглянул на часы. Рассчитано точно: атаковали сразу же, как наши силы прошли наиболее удаленную точку дуги захождения. Да, конечно. А почему бы им и не сделать этого?

— Дик, прикажите Фаглистеру прибыть сюда со своими людьми без промедления.

— Ясно, генерал.

— Винни! — позвал он сержанта де Луку.

— Есть, сэр.

— Отправь это немедленно. Вне всякой очереди. «„Кортик“ — „Связке“. Исполнить маневр „Бэкстоп-Три“ немедленно. Получение подтвердить». Конец радиограммы. Записал?

— Так точно, сэр.

— Теперь еще одну. Вне всякой очереди. «„Кортик“ — „Кондору“. Подразделения, выполняющие маневр „Пайлон“, контратакованы силами не менее полка. Положение критическое. Приказал „Связке“ высаживаться на берег немедленно. Прошу нанести удар авиацией севернее Уматок 600–1000 ярдов. Весьма срочно». Конец радиограммы.

Следующие двадцать минут он был занят: поставил задачи артиллерии, срочно отправил резервный батальон четыреста восемьдесят четвертого полка в излучину реки Калахе, южнее Уматока, поднял по тревоге полк француза Бопре, находившийся на левом фланге четыреста семьдесят седьмого полка, и переговорил с Дикинсоном и Сполдингом относительно дорожной сети и проблем снабжения, которые возникнут, как только части Бэннермана высадятся на берег. За это время поступил еще один короткий доклад Джека Броззи, заместителя командира полка, умолявшего об артиллерийской поддержке. Дэмон пытался успокоить его, но без видимого успеха. Четыреста семьдесят седьмой откатывался от хребта «Эль», по-видимому, под усиливавшимся давлением противника. Дэмон вертел в руках перочинный ножичек, проклиная эту глупую систему радиосвязи. Что лучше: поехать на передовую и подбодрить Бена и полк или отправиться на берег в район высадки? Он решил в пользу второго: Бен достаточно надежен, а личная встреча с толстяком Бэннерманом поможет убедить его в необходимости срочных действий; кроме того, возникнет вопрос, как развертывать в боевой порядок сорок девятую.

— Сэр, радиограмма от «Связки», — доложил де Лука. Дэмон взял полоску бумаги у радиста и прочитал:

«Исполнить не могу тчк Ранее получил приказ выполнить маневр „Ротонда“ тчк Передовые части высаживаются Доломо 16.30 тчк „Связка“».

На покрытую потом щеку де Луки уселась муха; задними лапками она быстро поглаживала свои синеватые переливающиеся крылышки: левое, затем правое, потом оба сразу. Радист смотрел на Дэмона широко раскрытыми глазами.

— Это же мой резерв, — громко произнес Дэмон. — Мой!.. — Он сжал губы. Костлявое профессорское лицо Дикинсона было полно тревоги. Эта проклятая дурацкая затея с двумя высадками в разных районах! Ему нужно было бы иметь прямую телефонную связь с обоими: Мессенджейлом и Бэннерманом, а не пользоваться этой допотопной радиопантомимой. Бэннерман бесцельно болтается сейчас где-то в море, идет в залив Даломо…

— Они уже ушли? — спросил Дэмон настойчиво. — Они действительно ушли?

— Кто, генерал?

— Митч — не слыша вопроса, обратился Дэмон к начальнику связи. — Немедленно пошлите кого-нибудь в район высадки проверить, ушла ли «Связка». Пусть узнает: нельзя ли установить с ними контакт?

— Есть, сэр.

— Винни…

— Да, генерал?

— Передай еще одну, — сказал Дэмон с горечью. — Только одну. Вне всякой очереди. «„Кортик“ — „Кондору“. Прошу немедленно возвратить „Связку“ для выполнения маневра „Бэкстоп“ в соответствии договоренностью, повторяю, договоренностью. Участок высадки „Блю“ в опасности». Конец радиограммы.

Он почувствовал, что ему становится дурно. Сознание того, что за его спиной больше нет пятнадцати тысяч солдат, что они находятся далеко, во многих десятках миль отсюда, и готовятся сейчас к высадке там, где они совершенно не нужны, что для отражения двадцати тысяч японцев у него в резерве нет ничего, кроме двух батальонов, которые безнадежно измотаны, было равносильно медленно вгоняемому в спину ножу. Он мог бы помчаться за Бэннерманом на торпедном катере, но это ни к чему не привело бы. Сорок девятую обратно не вернешь, только зря потратишь время. Этот подлец, тупой, опьяненный властью, узколобый подлец! Дэмон сделал отчаянное усилие, чтобы взять себя в руки, сохранить видимость спокойствия, подавить панику. Он должен обдумать создавшееся положение…

Когда снова раздался звонок от «Арбалета», он взял трубку с предчувствием чего-то ужасного.

— Сэм? Это Бенджи. Нас здорово потрепали. Они вклинились в наши порядки очень глубоко. — Голос Крайслера звучал напряженно, пронзительно, говорил он довольно неуверенно. — Ребята держатся изумительно. Они… Я просто не могу передать тебе, как они держатся. Джексон…

— Бен…

— Но дела наши плохи, Сэм. Очень плохи, В строю осталось человек четыреста.

— Четыре сотни?!

— Да. А может, и меньше. У меня нет связи с Фредом. Послушай, Сэм, открой огонь из всего, что у тебя есть, по квадрату «Эль восемьдесят четыре»… «Эль восемьдесят четыре»…

— …Но ты же находишься в этом квадрате…

— Они спихнули нас с высот. Мы сейчас на западной стороне долины, у тех двух небольших холмов, на которые мы с тобой смотрели, помнишь? Обстреляй всем…

На линии связи что-то случилось, раздался раздирающий уши треск и грохот.

— Бен! — тревожно закричал Дэмон.

— Да, да. Я здесь. Пока здесь. Послушай, Сэм, мы не можем сдержать их. Они наступают волнами, как обычно. Их целая дивизия. По меньшей мере дивизия. Ты можешь подбросить нам боеприпасов? Тридцатого калибра. Они просачиваются, затем атакуют… с флангов. Это не психические атаки…

Треск в трубке настолько усилился, что Дэмон не мог разобрать ни слова.

— Бен! — закричал он. — Послушай, отходи назад, сейчас же! Отходи оттуда, пока еще есть возможность…

— Об этом не может быть и речи, старина. Мы заняли круговую оборону. Ты лучше подготовься, японцы прут, не считаясь с потерями. В наступление введены все их силы. Передай Бопре, пусть он лучше…

Связь прервалась. Шипение, треск и звуки глухих взрывов сменились абсолютной тишиной. Японцы перерезали линию. А может, ее перебило минометным огнем, кто его знает. Дэмон медленно положил трубку на место и поднялся на ноги. В палатке стояла тишина.

— Обрыв на линии? — спросил Брэнд. Дэмон кивнул.

— Де Лука, — сказал он, — настройся на волну «Арбалета» и оставайся на ней.

— Есть, сэр.

Теперь он был отчетливо слышен — набухающий, как бутон, грохот боя, адская какофония, значение которой Дэмон знал слишком хорошо; бой неотвратимо надвигался на них, как лесной пожар, готовый сжечь их всех. Дэмон нервно ходил взад и вперед у входа в палатку. Что предпримет Мурасе? Он может закрепиться на занятых позициях и вести с них сдерживающие бои. Он может круто повернуть на запад южнее Фотгона, чтобы атаковать фланг Бопре и ослабить таким образом давление на взлетно-посадочную полосу. Он может устремить свои силы на запад по шоссейной дороге и нанести удар по частям Свонсона, очистив себе путь к отступлению на север…

Мурасе может также продолжить наступление вниз по долине, чтобы выйти к плацдарму высадки. «В наступление введены все их силы», — сказал Бен. Конечно, не исключена ошибка — в бою три сотни солдат могут показаться армейским корпусом. Но Бен не мог так ошибиться. А что он хотел сказать о Бопре? Что должен сделать француз? Завернуть свой фланг? Отойти? Атаковать в направлении Фанегаяна?

Какой путь изберет Мурасе?

Дэмон поймал себя на том, что внимательно наблюдает за палаткой разведывательного отделения штаба, где под откинутыми вверх полотнищами Дэн Ханида допрашивал пленного. То был один из многих взятых в плен японцев — ефрейтор из состава тридцать девятой дивизии; его подобрали в бессознательном состоянии. Странное дело, этот японец был ранен почти так же, как Бен в бою за Лолобити: пуля прошла вдоль всей его руки. Склонив вперед наголо остриженную голову, японец напряженно следил близорукими глазами за допрашивающим. Ханида спросил его о чем-то, пленный кивнул и ответил «хай». Ханида заговорил снова, пленный холодно взглянул на него и нахмурился, затем произнес целую тираду. Дэмон смог уловить слова «ямато дамаси».[85] Неукротимая, непоколебимая воля. Да, в этом им не откажешь. Дэн мягко улыбнулся и спокойным тоном снова сказал что-то, но на этот раз японец тупо уставился на офицера-разведчика и промолчал. Ханида дал ему что-то поесть, вероятно тропический шоколад; пленный японец сделал короткий, быстрый поклон, почти со страхом схватил шоколад и начал жадно перемалывать его зубами.

Дэмон отвернулся. Мурасе будет прорываться в район высадки. К запасам, сложенным в штабеля в несколько ярусов под пальмами, к беспорядочно наваленным горам продовольствия, ящикам с боеприпасами и медикаментами. Уже многие дни лишенный всего этого, он пожертвует чем угодно, лишь бы добраться до них. С точки зрения тактики, это не лучшее решение. Что ему следовало бы сделать, так это повернуть все силы на Свонсона, оттеснить его назад на Даломо и отступить в направлении на Рейна-Бланку и далее на север, оставив горы слева. Но притягательная сила запасов снабжения на плацдарме высадки была слишком велика: голодный, изнуренный, отчаявшийся, Мурасе окажется не в состоянии противиться искушению. Возможно, он уже оставил надежду отступить, возможно — как было с Тойядой на Вокаи, — такое решение просто не приходило ему в голову. Ямато дамаси! Если он прорвется в район высадки, то расстреляет танко-десантные корабли и другие мелкие плавучие средства, сожжет все, чем не сможет воспользоваться, и либо удерет на полуостров Танаг, либо отступит на выжженную солнцем и бесплодную землю на пути к Калао. Это означало оставление взлетно-посадочной полосы, но Мурасе пошел бы на этот риск: у него все равно не осталось самолетов, а лишение американцев возможности использовать эту полосу тоже не имело бы большого значения, за исключением разве возможного уничтожения главного плацдарма высадки. Подобный маневр означал бы также разделение японских сил и оставление войск под командованием Отикубо, обороняющих взлетно-посадочную полосу, под угрозой оказаться в клещах, образованных частями Свонсона и Бопре, а это не выдерживает критики, с тактической точки зрения. Возможно, Мурасе нанесет здесь только отвлекающий удар, а затем воспользуется брешью, образовавшейся после отхода Бопре вправо, перейдет в наступление на Фотгон и атакует Свонни с фланга?

Нет. Там находятся транспорты: наблюдатели Мурасе должны были увидеть их, когда они, обогнув мыс Фаспи, шли на север; он мог даже получить данные о высадке в заливе Даломо. Здесь повсюду шныряют японцы, переодетые в филиппинскую одежду.

Мурасе узнал, конечно, что его, Дэмона, лишили резервов, и почувствовал, что его собственный путь отхода к Рейна-Бланке и к мысу Норт вот-вот будет блокирован.

Дэмон подошел к своему столу, взял ремень, каску и полевой бинокль. Окружающие не спускали с него глаз.

— Боб, — обратился он к Сполдингу, — соберите всех.

— Сэр?…

— Всех до одного. Связистов, интендантов, писарей, поваров и хлебопеков. Прочешите все тыловые подразделения. Нам понадобится каждый человек, я подчеркиваю, каждый. Даю вам право забирать абсолютно всех. — Он подошел к карте. — Мы создадим линию обороны вот здесь, в районе Уматока, чуть севернее Грасси Холлоу.

Маленький Фелтнер с изумлением посмотрел на него.

— Но, сэр. а как же полк, разве мы не пойдем туда?

— Это исключено. У нас хватает своих забот. Дик, передайте Бопре, пусть прекратит атаку и всеми своими силами пробивается на северо-восток, в направлении Фанегаяна.

— Есть, сэр.

— Я иду вон туда и окопаюсь там. Дик, возьмите на себя оборону нашего расположения. Создайте оборонительную линию вот здесь, на возвышенности у Илига, перед нашим лагерем, и заблокируйте тропу.

— Ясно, генерал.

Дэмон окинул взглядом находившихся в палатке. Их лица выражали опасение, неуверенность, недоверие: в их глазах он выглядел человеком без нервов, жестокосердечным подлецом, бросающим полк на произвол судьбы. Но сейчас их отношение к нему не имеет значения. Есть другое, и оно значит очень многое.

— Японцы попытаются пройти вот здесь, — произнес он суровым тоном. — Вот по этой тропе. И мы остановим их. Отступлению не будет никаких оправданий, чтобы не было никаких «сдерживающих действий на отходе», понятно? Мы заставим их заплатить за каждый ярд. — Они смотрели на него мрачно и встревоженно. Надо подготовить их. Дэмон скупо улыбнулся. — Скажу вам одно: если японцам почему-либо посчастливится пробиться к берегу, то тех из них, которые останутся в живых, не хватит, чтобы составить бейсбольную команду.

* * *

Мягко пламенел под листвой деревьев розовато-оранжевый свет; легкий ветерок, пробегая по траве, слегка покачивал ее кончики. Непрерывно сгибаясь и выпрямляясь, люди копали жирную влажную землю. Где-то впереди застрочил пулемет — короткая, громко прозвучавшая очередь: «та-та-та». Со стороны Бабуяна, набирая высоту в пульсирующем замирающем ритме, над ними пролетели и оглушительно взорвались где-то впереди тяжелые снаряды. Затем восстановилась тишина. Дэмон ходил среди одиночных окопов, размышляя на ходу, останавливаясь здесь и там, чтобы поговорить с солдатами. Вот он подошел к загорелому солдату с черной бородкой. «Россини, — вспомнил он. — Из Уорчестера, в Массачусетсе. Повар, пробивающийся на должность заведующего столовой». Дэмон улыбнулся:

— Ну как, подготовился, Россини?

— Будьте уверены.

— Отлично.

Два солдата из разведки устанавливали легкую тридцатимиллиметровую пушку. Спир, офицер интендантской службы, разговаривал с тремя связистами о ручных гранатах. Тропический день угасал, приближались сумерки: теперь листва казалась более светлой, чем небо, и какой-то серебристой, будто все в мире поменялось местами.

Дэмон продолжал обход, проверял позиции пулеметов, секторы обстрела. Какой-то молодой парень долго провожал его пытливым взглядом. В стремительно наступавших сумерках лицо солдата с глубоко посаженными большими глазами напомнило Дэмону Донни. Из пополнения. Генерал не знал его фамилии.

— Как дела, сынок?

— Хорошо, сэр, думаю, что все хорошо. — Парень запнулся, с опаской взглянул в сторону соседних окопчиков. — Я никогда… — Он снова запнулся. — …Я никогда еще не бывал в бою.

— Каждому приходится начинать когда-нибудь.

— Конечно, сэр.

— Как твоя фамилия?

— Норрис, сэр. Рядовой, личный номер тринадцать семьдесят один четыреста восемь.

— Да, конечно, ты вполне справишься. — Дэмон опустился на одно колено возле его окопа. — Все будет отлично. Стреляй по ним без передышки, когда услышишь команду. А ты отстегнул застежки на подсумках?

— Застежки?

— Ну да, на подсумках. Чтобы быстрее достать обоймы, если они понадобятся. Вот так, видишь?

— Ох! Да, понимаю. — Парнишка застенчиво улыбнулся. — Вот здорово, я никогда не догадался бы.

Дэмон похлопал его по плечу и пошел дальше. Этот эпизод напомнил ему ночь в Бриньи. Все повторяется. Спустя четверть века, на другом конце света, тоже перед атакой противника. Он снова идет вдоль окопов переднего края, проверяя, подбадривая, шутя. Тогда был его первый бой. Как любопытно вспомнить это! Да и делать сейчас больше нечего. Подготовка к бою закончена. Бопре перегруппировал своих ребят так быстро, как только мог, чтобы заткнуть хотя бы часть образовавшейся бреши; сам Дэмон ввел в действие все свои резервы, дал заявку на поддержку огнем корабельной артиллерии и авиацией, позаботился о доставке боеприпасов и продовольствия и успел протянуть несколько линий заграждения из колючей проволоки. Если Дэмон ошибся в своих предположениях, произойдет катастрофа и вся операция по захвату острова окажется под большой угрозой; если его предположения окажутся верными, многие из этих ребят, которые роют сейчас окопы и чистят оружие, будут убиты. А его предположения верны, он убежден в этом. Теперь, когда все сделано, оставалось только ждать и вот так обходить всех вокруг, чтобы показать некоторым струсившим солдатам, что генерал с двумя звездами вовсе не боится рисковать своей жизнью и будет на передовой вместе с ними.

— Когда же, генерал, к нам пожалуют япошки? — громко спросил с характерной для алабамцев медлительностью полный веселый ротный писарь по фамилии Хеффингларнер.

Дэмон посмотрел на часы с нарочитой внимательностью.

— Они будут здесь в семь сорок восемь. Если не опоздают.

— Ох, и зададим же мы жару этим гадам!..

* * *

Тишина давила, как груз, который, как ни перекладывай с плеча на плечо, все равно неумолимо прижимает к земле. Луна еще не взошла. Из небольшой прогалины перед занятой ими линией обороны — Притчард уверенно слышал это теперь, несмотря на время от времени вспыхивавшую на юге от Фанегаяна стрельбу, — доносился ритмичный шорох, производимый идущими но джунглям людьми. Он взглянул на Дэмона, но генерал, стоя рядом с майором Шоулзом в обширном, приспособленном под командный пункт окопе, не подал никакого виду и не произнес ни единого слова. Притчард раздраженно смахнул с лица москитов; он чувствовал, как учащенно бьется его сердце. Японцы наверняка там, в этой стене мрака. Они подходят. В Лолобити он принял командование взводом, в котором выбыли из строя офицер и иге сержанты, и справился довольно умело; здесь же совсем другое дело. До наступления темноты он бегал по поручениям генерала, помогал натягивать проволочные заграждения вдоль берега реки на левом фланге, организовывал и выстраивал в боевой порядок всю эту разношерстную ораву, а затем сидел возле телефона, принимая донесения о продвижении подразделений четыреста восемьдесят четвертого полка, спешивших прикрыть брешь на фронте западнее Калахе. Но ему постоянно не хватало времени, чтобы сделать все так, как требуется, по правилам. Такова уж, видимо, война: тебе никогда не хватит времени сделать все, что ты должен сделать…

Стоявший рядом с Дэмоном Брэнд произнес шепотом:

— Готовятся к атаке, генерал.

— Еще нет, — ответил Дэмон. — Осталось немного. Притчард пристально всматривался в лицо Дэмона, но не мог рассмотреть его выражения. Высокая, словно высеченная из цельного камня, фигура генерала вырисовывалась на более темном фоне стены джунглей. Положение серьезное. Да, очень серьезное. Притчард пробыл вместе с генералом уже достаточно долго, чтобы понять, когда тот сильно встревожен. Под маской непринужденности Дэмон скрывал тревогу и опасения. Этого Притчард никогда не замечал у него, даже там, на острове Лолобити. В окопе, совсем неподалеку от них, кто-то осторожно рыл землю короткими, рубящими ударами, — вероятно, делал нишу для ручных гранат и запасных обойм.

Перед наступлением темноты из джунглей к переднему краю вышли трое: капрал и два рядовых из батальона Баучера. Сейчас они лежали на земле, запрокинув голову, в позе, говорившей о крайнем изнеможении. Двое из них были ранены, и, пока санитары оказывали им помощь, они отвечали на вопросы генерала короткими односложными фразами. Сначала их часть подверглась огневому налету из легких минометов, мины накрывали их с правого фланга и с тыла. Потом их начали косить огнем пулеметов «намбу», и вдруг со всех сторон на них полезли японцы. Мартин был убит. Айноура тоже. Они отступили, попытались организовать оборону, на короткое время задержались, затем отступили снова. К этому времени их часть разгромили, остались изолированные кучки солдат, без связи, без боеприпасов. Позже им удалось ускользнуть от японцев, они начали искать свое подразделение или хоть кого-нибудь. Но им попадались только мертвецы.

Капрал, худощавый, узкоплечий, с темными вьющимися волосами, прислонился спиной к стволу дерева и пробормотал:

— Если бы вы знали, ребята, что там только было! Это какой-то ад кромешный.

— Вы видели Крайслера? Или полковника Росса? — спросил Дэмон.

Капрал устало покачал головой и сказал:

— Бреджер сказал, что Крайслер убит. Разрывом мины. Лицо Дэмона едва заметно дрогнуло.

— Ты уверен в этом?

— Нет, генерал. Я ни в чем не уверен. И даже в том, что нахожусь здесь.

— Я уверен, — вмешался один из рядовых, низкорослый светловолосый парень по фамилии Баджиани. — И я уверен, что останусь здесь.

— Ты хочешь остаться здесь? — спросил его Дэмон. — На передовой?

— А что вы понимаете, генерал! — грубо ответил Баджиани. — Они убили моего дружка Томми Спейера, а с ним мы не расставались с первых дней службы. Я был рядом, когда в него попала пуля, но сделать ничего не смог. Я еще не рассчитался с ними, понимаете. — Он держал раненую руку прижатой к боку, но глаза его горели мрачной решимостью. — Дайте мне пару подсумков.

Его направили на левый фланг, где окопалось необычное подразделение, состоящее из поваров и писарей. Капрал, раненный в спину, ушел по тропе, ведущей в район высадки.

— Э, ребята, кто там есть?

Голос был высокий и напряженный, слова, как шелест, донеслись к ним из глубины джунглей. Притчард вздрогнул от неожиданности. По всему переднему краю раздалось щелканье откидываемых предохранителей.

— Эй, где вы там? — настойчиво продолжал голос. — Ребята…

— Лорелей! — окликнул кто-то.

— Видишь ли, я не знаю этого чертова пароля…

— Кто вы такой? — Притчард узнал голос старшего сержанта Лэттимера, находившегося в одном из передовых окопов.

— Мы из батальона Баучера. Нас здесь пять человек. Дайте нам подойти, хорошо?

— Эй, пальните ракету, чтобы разобраться, — обернулся сержант Лэттимер назад, к командному пункту.

Притчард взялся было за ракетницу.

— Нет, нет, ради бога, никаких ракет! — снова раздался голос. — Здесь кругом японцы. Послушай, у нас раненый парень. Вы только не стреляйте…

— Как тебя зовут? — спросил Лэттимер уже мягче.

— Родригес, Лоу Родригес… — Затем быстро, сердито: — Какая тебе, черт возьми, разница, как меня зовут? Ради бога, разрешите нам подойти. Нам и так нелегко пришлось…

— Ладно, — ответил Лэттимер. — Идите.

Послышалось торопливое, осторожное шуршание; пустые консервные банки и патронные обоймы, подвешенные к проволочному заграждению, весело зазвенели на разные голоса, как колокольчики на шеях коров.

— Огонь!

Притчард в изумлении повернулся. Рука Дэмона легла на плечо пулеметчика, склонившегося над пулеметом у передней стенки окопа.

— Открыть огонь!

Голова пулеметчика в каске рывком повернулась назад.

— Что? Но… они же…

Дэмон резко толкнул пулеметчика в затылок:

— Открыть огонь, я сказал!

Пулемет подпрыгнул, из его дульного среза с оглушительным грохотом внезапно, вырвалась вспышка голубого пламени в полфута длиной и в ночной мрак полетели смертоносные оранжевые шарики — трассирующие пули. Притчард скорее услышал, чем увидел, как генерал зарядил ракетницу. «Старик совсем спятил на старости лет», — подумал он с ужасом. Кто-то истошно завопил:

— Прекратите огонь, вы, идиоты!

С треском вспыхнула выпущенная ракета, осветив все нестерпимо ярким, режущим глаза светом. По ту сторону проволочного заграждения Притчард увидел суетящихся людей: два человека падали на землю, один держался за голову; кто-то кричал по-японски — торопливые, короткие, односложные звуки, не имевшие, как ему показалось, никакого смысла. Теперь начали стрелять и из винтовок. Возле проволочного заграждения на землю свалилось еще два человека, а единственный оставшийся в живых в ужасе убежал прочь, исчез, как привидение, в густых зарослях. Пулемет внезапно замолчал, а после неоднократно повторенных криков: «Прекратить огонь!» постепенно затихла и ружейная пальба.

— Это уловка, — решительным тоном произнес генерал. — Этот хитрец, конечно, не мог знать, что уже многие годы Родригес называл себя Тико. Он не любил, когда его называли Родригесом.

— Понятно, — пробормотал Притчард, весь дрожа. Неожиданность происшедшего, совершенно непредвиденный оборот событий, возвращение тишины и мрака вывели его из равновесия, он задыхался от нервного возбуждения. В то же время во всем этом было что-то такое, что тревожило его.

— Но если он воспользовался именем Родригеса… и майора Баучера…

— Да. Это верно. — Голос Дэмона не дрогнул.

Передний край снова погрузился в глубокую тишину. Один из японцев у проволочного заграждения тихо стонал. Притчард продолжал стоять, сжимая в руке ракетницу. «Ах, подлецы, — пробормотал он вполголоса. — Грязные ублюдки. Сыграть такую подлую шутку, обмануть людей таким способом…»

Притчард снова услышал часто повторявшийся неторопливый шорох, который производили люди при движении. Японцы опять приблизились, пользуясь столь любимым ими отвратительным мраком; джунгли кишели ими. Плечи Притчарда содрогнулись независимо от его воли. Как только угас свет ракеты, зрение совершенно отказало ему, он ничего не мог различить, кроме каких-то плывущих и тонущих во мраке серых пятен. Он потер глаза. Воздух был плотным и душным; запах земли, влажной гнили и отбросов с силой ударял в нос, от него некуда было деться. Москиты непрерывно впивались в щеки и лоб. Черт возьми, в следующий раз он не опоздает с выпуском ракеты, он осветит все здесь, как на Бродвее, и будет непрерывно поддерживать…

— Алло, янки! Эй ты, болван!

Голос был ехидный, неровный, будто говорящий едва удерживался от смеха. Напряженный до предела, готовый ко всему, что может последовать из окутавшей передний край темноты, Притчард оставался спокойным и внимательно прислушивался.

— Сейчас мы тебе всыпем… Понимаешь ты это? Эй, ты, солдатик!

В плотном насыщенном испарениями воздухе слова звучали жутко, странно, будто говорило какое-то отвратительное бесполое существо. «Это другой человек, — спокойно подумал Притчард, — не тот, который пытался выдать себя за Родригеса. У них двое умеют так хорошо говорить по-английски. Они превзошли нас в знании языков».

— Эй, солдатик, ты очень скоро умрешь! Ты знаешь об этом? Да, да. Очень скоро. — Однако по мере того как голос продолжал дразнить их, издеваться над ними, он становился менее страшным. — Это ведь не очень весело, ты знаешь, глупый янки? Сидеть здесь и ожидать, когда умрешь?

— Подавись своим дерьмом, Тодзио! — крикнул кто-то на левом фланге.

— Спасибо, солдатик, — с издевкой ответил голос. — Премного благодарны.

— Сдачи не надо, можешь заткнуть ее себе в задницу…

— Так, ну что, пожалуй, хватит, — тихо сказал Дэмон. — Довольно…

— Что, пора всыпать им? — спросил майор Шоулз.

— Нет, — ответил генерал. Он говорил таким тоном, будто речь шла об отправке в корпус требования на одеяла или палатки. — Они пока не все собрались здесь. Это все делается только для того, чтобы вынудить нас преждевременно открыть огонь, показать им, где находится наше автоматическое оружие. Теперь ждать осталось недолго.

Наклонившись вперед, Притчард отчетливо услышал доносящееся со всех направлений от переднего края легкое шуршание. Он дрожал от нетерпения и злобы.

— Почему мы не…

Внезапно раздался нарастающий, все усиливающийся вон, пронзивший джунгли до самых глубин. Сирена. Притчард от неожиданности подпрыгнул. Он заметил, что даже генерал вздрогнул. Вой сирены то нарастал, то падал. Он проник в самые дальние уголки мозга, вызвав воспоминания о прошлой жизни дома, о съехавшихся со всех сторон пожарных автомобилях и о поднятых вверх лицах, когда среди ночи в высоком доме напротив вспыхнул пожар. Люди в ночном белье стояли на тротуарах, глядя вверх, туда, где пожарные, как муравьи, цеплялись за раскачивающиеся лестницы, а в окнах то здесь, то там метались тени дрожащих, испуганных жильцов, застигнутых огнем.

— Интересно, где, черт их возьми, они достали эту штуку? — спросил у генерала майор Шоулз.

— Пожарная сирена. Используют все, что оказалось под руками. — Притчард почувствовал руку Дэмона на своем плече. — Теперь они подходят. Слышите?

— Пока воет эта чертовщина, я ничего не могу расслышать… И все же, несмотря на вой сирены и стрельбу, разгоревшуюся западнее, Притчард услышал хруст и шорох под ногами множества людей, прокладывающих себе путь сквозь заросли. Наконец вой сирены сменился неприятным резким рычанием, потом затих.

— Минометы, огонь! — крикнул генерал решительно.

Майор Шоулз передал приказание, и где-то позади них раздалось приглушенное «поп-поп-поп», а затем в джунглях впереди раздался грохот разрывов мин. Послышались вопли и хриплые крики.

— Отлично! — Притчард понял, что говорит сам с собой. — Вот вам, сволочи! Вот вам! — Он почувствовал, как его охватывает, доводя до дрожи, навязчивая ярость против всех японцев, когда-либо живших на земле.

Над ними вспыхнула осветительная ракета, залив все вокруг ярким, неровным, ослепительным сине-белым светом. Повернувшись, Притчард заметил ярко-красные полосы трассирующих пуль; казалось, они летят прямо на него, а потом, изогнувшись вверх, поворачивают куда-то дальше, набирая скорость и прожигая себе путь сквозь ночную мглу у него над головой. Вот еще один пулемет начал стрелять регулярными длинными очередями. «Пытаются нащупать, откуда мы положили тех пятерых у проволочного заграждения», — подумал Притчард. Отворачиваясь от ослепительного света ракеты, он тщетно пытался разглядеть что-нибудь впереди.

Кто-то похлопал его по предплечью, и он поднял голову. Рядом был Дэмон.

— Ракеты! — кричал он ему. — Непрерывно!

Притчард послушно повернулся и, зарядив ракетницу, выстрелил, затем схватил карабин. Генерал, приложив ладони ко рту рупором, поворачивал голову слева направо и кричал:

— Открыть огонь! Открыть ог…

Его голос утонул в грохоте пулеметного и ружейного огтя. Ночь была исполосована, как лоскутное одеяло, трассирующими нулями и белыми вспышками дульных выхлопов; вокруг них забурлил наводящий ужас карнавал. Затем Притчард услышал глухой треск разрыва осветительной ракеты; местность впереди них залило ярким светом. Вот они, молча и упорно идущие японцы, их гладкие темные лица поблескивают, будто это вовсе не лица, а каски; в льющемся сверху свете их глаза кажутся неправдоподобно удлиненными, нарисованными гримом щелочками. Подбегая небольшими группами к проволочному заграждению, японцы наваливались на проволоку всем телом или лихорадочно рубили ее похожими на тесаки штыками. Японцы были всюду. На какое-то мгновение, показавшееся ему бесконечностью, Притчард почувствовал себя совершенно парализованным и беззащитным; его охватило желание безвольно скорчиться в окопе и ждать, когда эта жестокая, неотвратимая лавина нахлынет на них и уничтожит. Противиться этому желанию было выше его сил, выше вообще всяких сил. Причудливые, искривленные, раскачивающиеся тени легли на землю. «О боже, ракета!» — мелькнуло в голове Прит-чарда. Раскачиваясь, выпущенная им ракета опустилась на верхушки деревьев; проклиная свою забывчивость, он дрожащими руками выпустил следующую ракету, схватил еще одну.

— Не так быстро, Гарри, — сказал Дэмон, приблизив лицо к нему вплотную. — Следи за интервалами, выпускай ракеты через равные промежутки времени.

— Есть.

Притчард обернулся и схватил карабин. Пулемет рядом с ним грохотал, как клепальный молот по наковальне; японцы шарахались в стороны, поспешно разбегались и снова настойчиво устремлялись вперед, но прицельный огонь с переднего края прижимал их к земле. Сосредоточить мысли на чем-нибудь было невозможно. Ясно мыслить в этом хаосе — среди диких воплей и грохота стрельбы, под жутким зеленоватым светом качающейся над головой ракеты — было невозможно. Но теперь Притчард стряхнул с себя оцепенение, к нему возвратилась способность двигаться. Он поднял карабин и прицелился в рослого японца в обмундировании почти черного цвета, который только что ударил кулаком по своей каске. «Граната!» Притчард попал в него; он, несомненно, попал в него, но громадного роста солдат императорской морской пехоты тем же быстрым движением руки поставил на боевой взвод еще одну гранату, ударив о свою каску, и швырнул ее. Затем, будто споткнувшись о натянутую проволоку, японец внезапно упал и исчез из виду. На этот раз Притчард не забыл о ракете, он выстрелил еще одну и, продолжая вести огонь из карабина, скоро опустошил магазин. Японцы дошли до передней линии окопов и уже стреляли по ним и бросали в них гранаты; но теперь Притчард не испытывал никакого страха, он ощущал только ярость и напряженную мстительную приподнятость, как будто слегка опьянел. Два солдата сцепились друг с другом. Как дети, затеявшие борьбу в ящике с песком на детской площадке. Они раскачивались и неловко переставляли ноги. К ним бежал офицер в плотно облегающем кителе и блестящей каске, держа двумя руками перед собой самурайскую саблю. Притчард выстрелил в него, увидел, как офицер дернулся, когда пуля попала в него, выпрямился и, угрожающе подняв саблю над головой, побежал дальше, мимо борющихся солдат; затем его ударили в грудь трассирующие пули, он медленно опустился на колени, его зубы сверкнули в мучительной гримасе, как у человека, попавшего в трясину. Притчард перенес прицел влево на еще одну группу из четырех или пяти человек, тыкавших штыками в другой окоп. Кто-то больно сжал его плечо. Это был Дэмон, он показывал назад и вправо, где через затемненное пространство бежали несколько человек.

— Останови их! Верни обратно!

Притчард сразу же понял, в чем дело, и кивнул. Сматываются. Это плохо. Подобные вещи могут превратиться в беспорядочное бегство, этого допускать нельзя. Он выскочил из окопа, мельком увидел Брэнда, заправляющего в пулемет ленту, Шоулза, скорчившегося у передней стенки окопа: сложив обе руки рупором, майор кричал что-то в телефонную трубку. Уже поднимаясь на ноги, Притчард заметил еще одного солдата, удиравшего в тень.

— Эй, парень! — крикнул он. — Вернись обратно!

Любопытно: он никогда не был силен в беге, довольно медлительный, он предпочитал виды спорта, в которых его массивное телосложение давало ему преимущества, например борьбу и метание молота, в которых и добивался приличных результатов. Но теперь он быстро догнал беглецов, будто те были цепями прикованы к деревьям. Он схватил одного солдата за шиворот и остановил его, схватил другого за пояс и крикнул:

— Куда это вы собрались? Второй солдат дико вращал глазами.

— Мы не можем больше здесь оставаться!

— А я говорю, можете. Можете и останетесь!

— Нет, нет, мы отойдем туда, в тыл, я слышал, как они говорили…

— Ничего вы не слышали! Вы сматывались. А ну-ка давай обратно! Все обратно… — Возбужденные, они нерешительно смотрели на него; в одном из них Притчард узнал писаря-чертежника из разведывательного отделения. — И ты с ними, а еще сержант! — сказал он сердито. Глупость, явная банальность этого замечания поразила его самого. — Давайте. Бегом. Обратно в окопы!

Один из солдат пустился было бежать, но едва он сделал шаг, чтобы обогнуть стоявших впереди, как Притчард остановил его жестом. Трассирующие пули впивались в деревья над ними. Солдат вскрикнул от страха и снова рванулся от Притчарда.

— Черт вас всех возьми! — прорычал Притчард. — Немедленно назад, в окопы! — Он замахнулся на них карабином. Его охватило желание расхохотаться, но в то же время в нем закипела ярость оттого, что приходится торчать здесь в темноте, когда вокруг с визгом и воем проносятся, неся смерть, осколки и пули. — Чтоб вас всех разорвало! Вы же попали в пятьдесят пятую, так уже ведите себя как подо…

Позади них с грохотом разорвалось что-то, ударившись о ствол дерева. В воздухе вокруг засвистели осколки. Небольшая группа беглецов переполошилась. Притчард вспомнил строки устава: «Не могут быть оправданы симуляция или трусость на поле боя. Начальник обязан прекратить их любыми средствами, которые быстрее всего приведут к цели, всегда имея в виду, чтобы их применение не привело к еще более худшим результатам». Параграф 23.

— Я кому говорю? Назад! — Ему пришла в голову мысль, что он мог застрелить кого-нибудь из них, прямо сейчас, вот так, как сказано в уставе. Эта мысль напугала его, ведь предохранитель его карабина спущен. — Пошли, пошли, черт вас возьми… Да ну же, двигайтесь! — Он медленно поднял карабин, держа палец подальше от спускового крючка.

— О нет, нет, не-стреляйте, капитан, — подняв руку, в испуге вскрикнул жирный солдат-коротышка с толстыми губами. — Нет, не надо, не стреляйте, пожалуйста!..

— Тогда отправляйтесь! Там ждут, надеются на вас, на всех нас… — Теперь он подталкивал их, как воспитатель подталкивает непослушных ребятишек, попавших под дождь во время прогулки. — Давайте, давайте, двигайтесь побыстрее.

Навстречу им из темноты, пошатываясь, держась рукой за голову, шел человек. В прерывистом, трепещущем свете ракет они увидели, что одна сторона его лица и горло блестят от залившей их крови. Он бросил на них полный муки взгляд и побрел дальше. Увидев раненого, беглецы снова потеряли присутствие духа. Сухопарый солдат, первым заговоривший с Притчардом, пробормотал что-то и попятился. Притчард схватил его за рабочую куртку и встряхнул.

— Ты куда, гадина, собрался? — с яростью зашипел он. — Да ты знаешь, что в сотне ярдов внизу по тропе проходит еще одна линия обороны. Им приказано стрелять в любого движущегося человека. В любого! Так что можешь идти, если хочешь…

Но и это не подействовало. Дрожа от страха, солдаты с ужасом смотрели на него. Последние остатки мужества покинули их.

— Ну хорошо же, черт с вами со всеми! Идите куда хотите! — со злобой крикнул он. — Не нужны вы мне, никому не нужны такие негодяи, сукины сыны… Хотите остаться здесь, чтобы быть убитыми? — с презрением бросил он им, поворачиваясь, чтобы уйти на передний край. — Хорошо, оставайтесь, и пусть вас всех здесь перебьют. Вы только подумайте, что скажет Печальный Сэм, когда узнает об этом…

Они потащились за ним. Невероятно! Спотыкаясь, они плелись за ним в грохочущую, пугающую темноту. Теперь он олицетворял для них безопасность — вот в чем было дело. Они не хотели, чтобы он ушел от них. А может, они идут потому, что он произнес имя Дэмона?

— Вот и хорошо. Это уже гораздо лучше, — проговорил он вслух, но слова его потонули в оглушительном грохоте артиллерийской стрельбы.

Передний край был похож на какой-то дьявольский пляж, на котором все кипело: озаренный фейерверком, кострами, с фигурками людей, прыгающих и орущих в приступе жуткого веселья. Пока они бежали, на них оборачивались, и лица смотрящих были злыми, полными безмерного изумления. Притчард услышал, как кто-то злобно выругался им вслед.

Наконец они подбежали к своим окопчикам, спрыгнули в них. Толстый солдат начал лихорадочно шарить вокруг в поисках винтовки. Высокого роста бородатый солдат в сбитой набок каске что-то крикнул им.

— Ты здесь старший? — заорал на него Притчард. — Ты отвечаешь за это отделение?

— Так точно. Эти идиоты убежали от меня…

— А почему ты не вернул их? Теперь смотри сам, я больше не собираюсь гоняться за ними…

— А вы не останетесь с нами? — спросил его сухопарый солдат.

— Ты что, думаешь, мне больше нечего делать? — Но лицо парня, такое умоляющее, тронуло его. Солдат явно испытывал угрызения совести. — Я еще вернусь! — крикнул Притчард. — А вы пока держитесь крепче.

Радостно возбужденный, он круто повернулся и, низко пригнувшись, побежал на командный пункт.

«Я заставил их подчиниться. — Мне это удалось! — с гордостью думал он. — Я пошел и привел их обратно. Это что-то значит…»

Неожиданно он осознал, что лежит на земле, на боку, растянувшись во весь рост. Почему он упал? Притчард попробовал поднять руку и оттолкнуться от земли, по не смог. Он не ощущал никакой боли. Это хорошо. Идиот, должно быть, он споткнулся о корень! В этом нет ничего удивительного, здесь так темно…

В следующий момент он почувствовал, что по его телу течет что-то теплое. К горлу подступила тошнота. Перед глазами закружились сияющие лучи и пятна. Он медленно подтянул назад левую руку и нащупал на боку глубокий влажный разрыв. Очень глубокий. Ранен. На него медленно нахлынуло безграничное изумление, сразу же уступившее место испугу.

— Командир! — крикнул он, но сразу же понял, что в этом бешеном грохоте его голос звучит не громче шепота. Удушающее чувство тошноты усилилось; в спине и в боку появилась боль, тупая, далекая. Она медленно расходилась по всему телу. Что-то, похожее на жесткие перья, опахнуло его лицо. Он должен вернуться к Дэмону. Должен. Место адъютанта…

Он сделал невероятное усилие, чтобы подняться. Кровотечение усилилось. Огненные круги перед глазами рванулись вверх, потом понеслись вниз и исчезли; он не мог понять, куда они делись; затем наступила темнота и могильная тишина…

Глава 11

— Я просто предлагаю сделать выбор вам самим, ребята, — сказал Дэмон. — Знаю, что вы все подлежите эвакуации, что вы уже сделали больше, чем многие другие. И я не задержу ни одного из вас, кто захочет, чтобы его отправили… Только добровольцев я прошу вернуться вместе со мной на передовую. Сейчас там нужен каждый солдат, способный держать оружие, и это святая правда, ребята. Если фронт будет прорван — плацдарм высадки не удержать. И тогда больше некому будет получать здесь письма, друзья.

Никакой реакции. Молчание. Коренастый, курчавый парень с забинтованной шеей отвел глаза в сторону. Доктор Зиберт, оперировавший солдату бедро в окружении плотной кучки санитаров, метнул на Дэмона сердитый взгляд и снова взялся за дело.

…Всю ночь напролет они едва удерживали позиции, и это досталось им невероятно тяжелой ценой. Дважды они отразили атаки; затем, около двух часов ночи, на правом фланге, упиравшемся в опушку джунглей, рота японских солдат прорвалась-таки. Дэмон перебросил туда часть людей Янга. Минометы поставили плотный огневой заслон, и в конце концов им удалось сковать наступавшего противника и заткнуть брешь. Их отовсюду обстреливали снайперы, засевшие на деревьях, в пустых окопах или в грудах имущества, но не они представляли собой главную опасность. Вскоре после четырех часов ночи японцы вновь нанесли удар и захлестнули левый фланг, опиравшийся на берег реки Калахе. С рассветом Дэмон отвел свои части вниз по тропе на запасные позиции, подготовленные Диком у деревни Илиг…

— Нам нужно продержаться, — продолжал Дэмон. — Еще самую малость, ребята. Это все, о чем я прошу вас. Но только тех, кто чувствует, что способен на это.

Он медленно шел по палатке, и по его одежде то тут, то там пробегали яркие в серовато-зеленом мраке солнечные зайчики. От непрестанного грохота артиллерийской канонады его голова будто раскалывалась на части, а в глубине сознания постоянно всплывала жуткая картина быстро вырастающей над ними увенчанной гребнем водяной горы, которая вот-вот с неумолимой мощью обрушится на непрочную, полуобвалившуюся стену…

— Вы хотите сказать, что нас не отправят, генерал? После всего того, что мы перенесли?…

Это сержант Левинсон, минометчик; на его левой руке окровавленные бинты, красивое лицо сморщилось в кривой улыбке.

— Привет, Левинсон. Как чувствуешь себя?

— Не могу пожаловаться, генерал. Вернее, могу, но думается мне, что ни черта из этого не выйдет.

Дэмон заставил себя улыбнуться:

— Да, нигде нет покоя уставшему человеку. А как ты? Пойдешь со мной?

Левинсон смотрел на него несколько секунд, затем неожиданно спросил очень тихим голосом:

— А что, так уж плохо там, на передовой?

— Да, — ответил Дэмон. — Так плохо, что приходится упрашивать.

Левинсон отвел взгляд в сторону, вздохнул.

— Ну и ну! — Он поцокал языком, как огорченная хозяйка. — Столько хлопот и забот в этом доме, что никак не отвертеться. — Он поднялся на ноги. Перед куртки минометчика был забрызгай его собственной кровью. — Ладно, видно, кому-то надо стать морской свинкой номер один. — Он снова улыбнулся своей кривой улыбкой. — Дайте мне винтовку. Если какой-нибудь идиот присоединится ко мне, чтобы заряжать, я буду стрелять из нее. Дэмон ощутил, как его мгновенно охватило чувство глубокого облегчения. Он легко потрепал минометчика по плечу и сказал:

— Как только окончится эта операция, я добуду для тебя ящик пива. Торжественно обещаю тебе.

Левинсон улыбнулся.

— Ну что ж, постараюсь не забыть вашего обещания… Кто еще? — спросил он, оглядывая находящихся в палатке. — Или вы думаете, что я собираюсь идти туда один?

Наступила короткая пауза, затем неожиданно поднялся курчавый парень и, сорвав с нагрудного кармана бирку раненого, сказал:

— Ладно, пошли, давай кончать с этим делом! Все равно, черт возьми, нас не оставят здесь ни на минуту в покое.

— А чего ты ерепенишься, Беккер? — обратился к нему пехотинец по имени Сондерс, у которого обе ноги были в лубках. — Ведь ты вот уже два с половиной года как бездельничаешь здесь, на Тихом океане…

— Ха, откуда ты знаешь? — горячо возразил Беккер, другие солдаты засмеялись, а незнакомый Дэмону худой нескладный парень в очках, грудь которого была обмотана бинтами, поднялся на ноги и неуверенно произнес:

— Я попытаюсь, но не знаю…

— Молодец! — Дэмон повернулся к Зиберту: — он сможет? Доктор так же сердито и враждебно взглянул на него.

— А откуда, черт возьми, мне это известно? Я знаю одно: это может привести к сильному кровотечению…

Теперь вокруг Дэмона задвигались и другие; он называл их по фамилиям — тех, кого знал. Зиберт по-прежнему зло смотрел на него. Но Дэмон должен был сделать это, должен. Другого выхода не было.

На земляном полу сидел телефонист по фамилии Тэмплер; видимых признаков ранения у него не было.

— А ты как, Тэмплер? — спросил Дэмон. — Пойдешь с нами? Тэмплер посмотрел на него со страхом, его большое тело, казалось, уменьшилось в размерах, руки тряслись той ритмичной дрожью, которая была так хорошо знакома Дэмону.

— Я не могу, генерал, — пробормотал он. — Я просто… не смогу этого сделать. Я знаю, что не смогу…

— Ладно, Тэмплер. Можешь остаться.

Дэмон продолжал двигаться по палатке, умоляя, призывая, объясняя, а тем временем с тропы, где проходил передний край, доносился треск ружейной стрельбы, снова участившейся; в переполненную палатку вносили все новых и новых раненых, его предположение оправдывалось: Мурасе бросил в атаку на Бабуян все свои силы.

— Дэмон! — услышал он чей-то голос и повернулся. Это Россини. Его живот и пах забинтованы, над головой висит капельница с консервированной кровью, круглое грязное лицо, сонное от уколов морфия. — Ну, так какого вы теперь мнения о поварах и пекарях?

— О, они превосходные ребята, Россини! Первый сорт. Я поставлю на них против любой части на Тихом океане, в любой момент.

Дэмон закрыл лицо руками. Боже, как он устал! Они должны продержаться. Обязаны. Бопре отлично провел отход на фланг — долина к западу от Калахе надежно прикрыта. Перед рассветом группа японцев прорвалась на участке, обороняемом людьми Эджи, и теперь бродила где-то у них в тылу, но японцев в этой группе было меньше взвода — слишком мало, чтобы причинить серьезный урон. Главное заключалось в том, чтобы переломить хребет основным силам, перемолоть их так, чтобы иссяк их наступательный порыв. Как бы там ни было, его догадка оказалась правильной. Теперь все, что от них требуется, это удержаться но что бы то ни стало. Надо только обеспечить достаточную защиту путей доставки боеприпасов. Разведроту следует перебросить…

— Кровопийца!

Изнуренное, бледное лицо на стоящей рядом с ним койке, нижняя половина тела покрыта одеялом, под которым выделяется нога. Только одна нога. Бутылка с плазмой. По трубочке медленно идет кровь прямо в тонкую побелевшую как полотно руку. Капрал из службы снабжения, как же его фамилия? Блестящие голубые глаза, неподвижный, остекленевший взгляд.

— Пришел даже сюда, чтобы забрать нас… Дэмон смотрел на него молча.

— Мало тебе, что перебили всех там… — Его голос поднялся до пронзительного крика. — Так пришел и сюда, хочешь вытащить нас снова!..

Дэмон подошел к нему.

— Молчать! — сказал он властно, насколько мог. Повернувшись к врачу, чувствуя на себе множество взглядов, он добавил: — Заставьте замолчать этого человека, слышите вы? Заставьте его замолчать!..

Дрожа от ужаса, Дэмон вышел из палатки. Он невольно вспомнил Уэсти и сравнил себя с ним. Ему потребовалось неимоверное усилие воли, чтобы выбросить из головы это воспоминание.

* * *

Из глубины джунглей доносились крики японцев: одинокий голос, высокий, кричащий горячо и страстно, и время от времени резкие крики одобрения, как какая-то дьявольская литания. Сидящий за пулеметом Брэнд подумал со злобой: «Снова попытаются атаковать, собираются с духом». При этой мысли его охватила холодная ярость. Неподалеку от него, в длинном окопе, где размещался командный пункт, присевший на корточки Дэмон внушал Кадлесу Диккинсону и коменданту штаба майору Фолку:

— Мы обязаны удержать эту позицию. Именно здесь. Ни у кого не должно быть колебаний, никаких задних мыслей, никаких разговоров об отходе. Внушите это вашим людям.

— Вы думаете, они попытаются наступать среди бела дня? — спросил Фолк.

— Да. Противник вынужден это сделать. Он должен продолжать наступление. Теперь он увяз в это дело так же глубоко, как и мы…

Брэнд продолжал наблюдать за генералом. Тот выглядел невероятно уставшим: ссутулился, лицо грязное, щеки ввалились, под глазами серые мешки, говорившие о крайнем измождении. Он болен, Брэнд знал об этом, он сам ходил к Кораццо, чтобы взять для генерала болеутоляющее средство, но оно, видимо, не подействовало. Бог ты мой, как же он вынослив! Около трех часов ночи Брэнд погрузился в короткий беспокойный сон; проснувшись, он обнаружил, что Дэмон по-прежнему в работе: всматривается в джунгли, разговаривает с кем-то по телефону, одновременно отдавая распоряжения связному. Но сейчас он выглядел совершенно обессиленным: глаза ввалились и из-под бровей выглядывали острые белесые зрачки, густая серая щетина на щеках делала его старым и мрачным. Тем не менее он все еще действовал. После перестрелки в районе Холлоу, перед самым рассветом, у него был очень сильный приступ лихорадки; но вот он уже снова на ногах, ловко заряжает магазин автоматической винтовки «браунинг»; утапливая большим пальцем подающую пружину и вставляя один за другим патроны, он одновременно слушает Дикона Фелтнера, который докладывает, что запасы патронов и мин уменьшились до опасных пределов.

Пропитывая все вокруг, с деревьев капала влага. За рекой тишину нарушали отдельные выстрелы и приглушенные взрывы гранат. «Если они ударят еще раз, — устало подумал Брэнд, — то я не знаю…» Отсюда, с небольшой возвышенности, в просветах между стволами пальм он видел полоску моря за Бабуяном и стоявший на якоре транспорт. «Хорошо этим проклятым морякам, — пробормотал он и стиснул зубы. — Каждый день в сухой постели, трехразовая горячая жратва, кино, корабельная лавка и душ из пресной воды…» он вспомнил об одном дне на Бенапее, когда, возвратившись из боя под Хорсшу, потный и усталый, Дэмон обнаружил чудесный душ, который Брэнд устроил для него из разрезанной пополам нефтяной бочки, продырявленной на дне и подвешенной к дереву, а также двух ведер с водой, привязанных над ней к веткам. Стоя под душем, Дэмон намыливался и распевал: «Люби меня, и я покорю весь мир».

— Джо, — сказал он тогда, я собираюсь представить тебя к «Военно-морскому кресту». За выдающиеся заслуги. Ей-богу, на свете есть три парня, которым мне хотелось бы пожать руку, это те, кто придумал колесо, противомоскитную сетку и душ.

— А как насчет пороха? — спросил Брэнд.

Дэмон весело улыбнулся и, как мальчишка, сделал непристойный жест.

— К черту всякий порох. Навсегда! — крикнул он и продолжал напевать…

«Что ж, — подумал Брэнд, — мир он не покорил, отнюдь нет, но зато она любила его, с этим было все в порядке, насколько я в этом разбираюсь. Лейтенант Тэнехилл…» Брэнд был вне себя от изумления в ту ночь в Диззи Спа, когда, возвратившись, чтобы взять в стирку белье Дэмона, услышал как он разговаривает с ней в палатке. На мгновение Брэнд застыл на месте, прислушиваясь с жадным вниманием, затем в смущении ускользнул прочь, чувствуя себя немного виноватым за то, что вообще слышал это. Сперва это расстроило Брэнда. Он считал Дэмона выше всего этого и то, что он услышал, немало удивило его. Сам-то Брэнд был не прочь и выпить пива, и сходить в увольнение, и даже поднабраться, когда представлялся случай. Дэмон же, казалось, не нуждался ни в спиртном, ни в женщинах, как нуждались в них большинство находившихся здесь мужчин; как будто он запрятывал все свои желания куда-то в дальний угол, где они не могли быть ему помехой; как будто настоящий страх, одиночество или тайный плотский голод никогда не подступали к нему. Теперь Брэнд знал, что это не так. Дэмон просто не показывал своих чувств, вот и все, но он так же, как и остальные, испытывал их. Однажды поздно вечером Брэнд наблюдал, как, низко надвинув на глаза рабочую шапочку с козырьком, Дэмон читал письма сына. Брэнд видел, как он проводил рукой но лбу и глазам и продолжал читать. Генерал хранил эти письма в кожаном портфельчике, подаренном ему дочерью в день рождения. Кожа портфельчика уже поизносилась, позеленела и кое-где потрескалась от сырости, и Брэнд несколько раз порывался почистить портфельчик и помыть его с мылом, но каждый раз его удерживал страх, что генерал будет недоволен, если увидит, что кто-то посторонний брал его в руки… А теперь лейтенанта Тэнехилл отправили в Штаты. И все эта гадина, Мессенджейл. Его работа…

— Ну, как дела, Джо? — спросил подошедший к нему Дэмон.

Брэнд кивнул.

— Опять выдумывают какую-нибудь сатанинскую штуку. Появившийся откуда-то де Лука доложил:

— Вам радиограмма, генерал.

Дэмон повернулся и, взяв листок, прочел вслух:

— «„Кондор“ — „Кортику“. Рубеж „Орандж“ должен быть удержан любой ценой. Дальнейшее отступление категорически запрещается. Уверен, вы сможете удержаться. Шестьсот двадцать девятая полковая боевая группа грузится на суда в Даломо для отправки на плацдарм высадки „Блю“ немедленно». Телеграмма отправлена открытым текстом, так, что ли?

— Да, сэр.

— Вот это здорово! Наверное, для того, чтобы японцы могли перехватить ее и точно знать, чего им следует опасаться.

— А где находится рубеж «Орандж»? — спросил Брэнд после короткого общего молчания.

— «Орандж» — это рубеж, который должен быть достигнут к концу вторых суток наступления. Фактически это рубеж, на котором мы находимся сейчас. — Дэмон передал радиограмму Диккинсону и пристально посмотрел на стоящие стеной джунгли. — «Дальнейшее отступление». Интересно, о чем он думает? Что я собираюсь установить следующую линию обороны прямо в море? — Дэмон презрительно скривил губы. — Черт возьми, разве не приятно узнать, что он так уверен в нас? Если мы не удержимся здесь, то с успехом можем пуститься вплавь обратно на Бенапей…

— Далековато придется плыть, — пробормотал Брэнд.

— А как же иначе? — На скулах генерала задвигались желваки.

— В самом деле, он что, струсил, что ли? — спросил Диккинсон.

— Возможно. Хочет обезопасить себя на случай провала.

— Но они не смогут прибыть сюда вовремя, так ведь?

— Шестьдесят пять миль по воде? Никаких шансов. И все же оповестите об этом всех, пусть знают, что помощь в пути.

— Но зачем, генерал? Если они не могут даже…

— Затем, что у солдат должна быть вера в то, что им помогут, — резко оборвал его Дэмон. — Особенно в такой малообнадеживающей обстановке, как сейчас… — На спокойном лице Кадлеса появились растерянность и озабоченность. Дэмон улыбнулся: — Прошу прощения, Дик. Просто сказались последствия длинной ночи. — Он похлопал начальника штаба по плечу. — Не принимайте это близко к сердцу. Возвращайтесь в свою галантерейную лавочку. Мы выкарабкаемся отсюда, несмотря ни на что.

«Это он из-за Крайслера, — подумал Брэнд. — Вот что его точит. Ох, этот Бен! Генерал боится, что Крайслер погиб там вместе со всеми остальными. Боже, если Крайслера убьют, эта будет для него тяжелым ударом. Это поразит его в самое сердце».

— Уин? — Генерал говорил по телефону спокойным, уравновешенным голосом. — Неважно, как бы сильно он ни давил на правом фланге, не оттягивайте туда силы. Это отвлекающий удар. Его интересует только тропа… Да, правильно… Нет, они стоят твердо, удержатся. Я еще позвоню…

Слушая его, Брэнд улыбался. Боже, да есть ли что-нибудь такое, с чем генерал Дэмон не справился бы? Артиллерия, подрывное дело, тактика, оказание первой помощи — он знает свое дело от мушки до приклада.

«Если вы раните генерала, — сказал он про себя, развернув пулемет на несколько градусов и пристально вглядываясь вперед сквозь неплотную завесу кустов гуавы и лиан, — если вы тронете хотя бы один волос на его голове, я сам буду убивать вас, всех подряд. Голыми руками. Без конца. Клянусь в этом».

— Что? — спросил, удивленно посмотрев на него, рядовой штабной роты Уелан, временно прикомандированный к ним в качестве второго номера.

— Ничего.

Справа от них в кустах начали разрываться мины; они ложились все ближе, а разрывы становились все оглушительнее, подобно приближающемуся грому. Брэнд поднял свою винтовку и проверил обойму и крепление штыка, затем ручные гранаты, уложенные рядышком в выемке на передней стенке окопа.

* * *

Голоса японцев утихли, только изредка из-за колышущегося зеленого моря джунглей доносились отдельные вопли. Напряженно прислушиваясь, Брэнд уловил режущий уши звук выстрелов легких минометов, находящихся прямо перед фронтом, и, крикнув: «Вот они, летят!», нырнул в окоп. Его засыпало комьями земли и обломками древесины. Он приник к влажной земле, наблюдая за генералом, который успел прижаться к передней стенке окопа и продолжал говорить по радио. Его слова доносились как бы издалека, обрывками:

— …Плевать на это, сейчас самый раз… вызывал вас, но нельзя же стрелять несогласованно… Дистанция тысяча восемьсот… отклонение, как указано ранее… беглый огонь. Переходите на поражение как можно ближе… пока не подойдут танки…

Взрывы мин переместились левее, к реке. Брэнд быстро поднял голову. Ему в лицо, выше глаз, тут же попал комок земли, и Брэнд снова нырнул в укрытие; его колотила лихорадочная дрожь, и в то же время он ощущал странное спокойствие и жажду действовать. Он снова рывком приподнялся — и вот они показались! Японцы бежали небольшими группами, их обмундирование коричневато-горчичного цвета казалось грязными заплатками на сочном зеленом фоне джунглей. Они пронзительно вопили. Прошедшей ночью они молчали, а теперь испускали нечеловеческие вопли; широко раскрытые рты казались черными ямами на их лицах. Японцы прыгали и спотыкались о трупы своих же солдат, размахивали винтовками, саблями и гранатами, производя впечатление неоклюжих и слабосильных, но в то же время они казались необычными существами, пришельцами с какой-то далекой планеты. Звуки стрельбы слились в один все заглушающий грохот. Брэнд дважды двинул рукоятку затвора и открыл огонь. Он видел, как трассы очередей его пулемета скрещивались с другими трассами на груди и животе солдат противника, которые замедляли бег, падали ничком, медленно валились набок или продолжали бежать, полные свирепой ярости, швыряли ручные гранаты, похожие на небольшие жестяные банки, и затем в свою очередь Превращаясь в безголовые, лишенные конечностей, бесформенные мешки, падали. На их месте возникали все новые в новые фигуры, выкрикивающие какие-то слова или имена или просто вопящие от боли и страха, и все эти крики сливались в один нечеловеческий, дикий вопль: ааааииииии!..

Сидевший рядом Уелан неожиданно подскочил и тут же безжизненно рухнул на дно окопа, зацепив откинутой рукой голову и лицо Брэнда. Пулеметная лента задергалась и пошла с перекосом. Поправив ее, Брэнд развернул пулемет влево, снова вправо, ведя огонь короткими очередями по наибольшим скоплениям противника. Идиотская, слепая храбрость этих безоглядно рвущихся вперед японцев вызывала в нем бешеную злобу. Этому потоку не было видно конца, он угрожал захлестнуть все впереди себя. Слишком много. Их было слишком много. Казалось, никто не может удержать их. Пронзительно крича, завывая и швыряя ручные гранаты, они уже докатились до передовых окопов.

Раздалось несколько громовых ударов. Брэнду почудилось, что взорвалось что-то в самом его черепе; воздух вокруг внезапно показался твердым, как окутанная клубами дыма и ныли железная маска. Взрывные волны ударяли по нему, как тяжелые доски, в глазах потемнело. Брэнд погрузился в странное забытье, почувствовав себя слабым, бессильным существом, съежившимся от страха. Закрыв голову руками, побитый и задыхающийся, он кричал: «Слишком быстро!» Однако его голос звучал слабо, как у старого астматика. Он сам не понимал, почему выкрикивает именно эти слова. Он никак не мог прийти в себя, а по нему били все новые и новые волны, на него один за другим сыпались сокрушительные удары; казалось, будто чья-то рука давит ему на мозг, закрывает все окружающее, не пропускает звуки и не дает связно мыслить. Это не может долго продолжаться, так не должно быть. Однако это состояние не проходило. Верхушки деревьев разлетались на медленно, как во сне, плывущие по воздуху частички, похожие на лепестки раскрывающегося под водой гигантского цветка. Рядом с его рукой лежит чья-то нога, точнее, часть ноги в ботинке и обмотке. Поблизости кто-то отчаянно закричал; чье-то тело свалилось в окоп рядом с ним, и ему в глаза бросилась алая, пульсирующая масса, в которой он смутно распознал человеческое лицо; крики исходили из этой сочащейся кровью массы, но вскоре они стали замирать и прерываться хрипом. Способность связно мыслить покинула Брэнда. Не надо больше этого. Не надо! Он с ужасом оглянулся, ища генерала, и увидел, что тот сидит, согнувшись, приставив руку к уху. Ошеломленный, охваченный изумлением, Брэнд сообразил: генерал разговаривает по телефону.

— О господи! — простонал он, задыхаясь. — Боже ты мой, как же это?…

И сразу же исчезла давившая на мозг рука, прекратились, будто растаяли, удары внутри черепной коробки. Его зрение прояснилось, он увидел серые сумерки, голубое еще небо и плывущие по нему вереницей облака. Цепляясь дрожащими руками за стенку окопа, он с трудом поднялся на ноги и увидел, что японцы все приближаются, они невероятно близко; идут ощупью, спотыкаются о высокие груды трупов; движутся, как бездумные, бесстрашные, пьяные марионетки. Брэнд продолжал стрелять, следя, как они спотыкаются и падают. Теперь японцы подходили со всех сторон: бежали между окопами, по перепаханной, развороченной взрывами земле, заваленной изувеченными трупами и снаряжением; они стреляли и прикалывали штыками всех, кто попадался на их пути. Пулемет Брэнда вдруг захлебнулся. Он схватился за затвор и обнаружил, что кончилась лента. Оглянувшись, Брэнд понял, что в окопе никого не осталось, кроме генерала, который вел огонь из автоматической винтовки «браунинг» короткими очередями по четыре патрона; его широкие плечи сотрясались от отдачи. Фолк был убит. Такая же участь постигла и де Луку. А японцы были теперь совсем близко, коренастые, кривоногие, орущие свой дьявольский боевой клич. Ненавистные враги. Брэнд потянулся за новой лентой, но, сообразив, что не успеет вставить, схватил винтовку и выстрелил в двух солдат, приближавшихся большими шагами, еще в одного, потом еще в трех, появившихся позади них. Он кричал что-то. Бешеная ярость охватила его, неудержная, безотчетная ярость, которой он всегда доверял, не подводившая его в самые страшные минуты, если отказывали мускулы, нервы, кости. Пустая обойма взлетела вверх. Он потянулся к подсумку за новой обоймой, но увидел перед собой офицера — низкорослого, коренастого, плотного человека с саблей у плеча, длинной, отливающей синевой, как лед в тени. Не успеть! Брэнд выпрыгнул из окопа, поскользнулся и, припав на одно колено, вскинул винтовку вверх, горизонтально над головой; сабли японца опустилась вниз и ударила по винтовке с силой, от которой заныли руки. Брэнд успел заметить вспотевшее, искаженное от напряжения лицо офицера. Оно было совсем рядом. Держа саблю обеими руками, японский офицер снова замахнулся, его толстое туловище изогнулось с большим проворством. Брэнд сделал выпад вверх и почувствовал, что поразил противника: штык вошел японцу в живот под пряжкой поясного ремня, украшенной императорской хризантемой. Что-то ударило Брэнда по плечу и спине, он снова упал на колени. Офицер ухватился за ложу его винтовки, на его лице появилось смятение, как будто он застыдился чего-то. Брэнд увидел, что это пожилой человек, больной и очень испуганный. Из большой тропической язвы на его верхней губе сочилась желтая слизь. Он упал на Брэнда, потянув своей тяжестью винтовку вниз и в сторону. Тело японца неприятно пахло рыбой, влажной гнилью и застарелым потом.

Задыхаясь, Брэнд выпустил из рук винтовку и отшвырнул мертвеца в сторону. Левая рука сильно болела, онемевшие мускулы покалывало, но пальцы действовали. Повернувшись, он увидел, что Дэмон, прислонившись к задней стенке окопа, неуклюже возится с блестящим черным трапециевидным магазином, пытаясь перезарядить автоматическую винтовку; по его куртке медленно расплывается алое пятно. Ранен. Генерал ранен.

— Командир! — крикнул Брэнд. Оглянувшись назад, он увидел, что к ним приближаются еще четыре японца. «О боже, как их много!» Японцы приближались к ним с определенной целью, оставляя в стороне другие окопы. «Они поняли, кто здесь находится, — мелькнула у него мысль, — они догадались! Им нужен генерал. Сволочи! Ах вы, сволочи!» Ярость снова охватила его. В порыве отчаяния Брэнд дернул свою винтовку и наконец вытащил штык из тела мертвеца. «Слишком поздно, ничего уже не сделаешь», — подумал он в отчаянии и все же поднял винтовку со штыком, чтобы прикрыть себя.

Он поднялся на ноги. Позади него раздалась оглушительная очередь из автомата «томпсона». Бежавшие японцы метнулись в сторону и попадали вперед головами. По земле в их окоп катилась ручная граната. Брэнд повернулся и увидел позади окопа полковника Фелтнера, он был без каски и стрелял по японцам с безумным отчаянием.

— В укрытие! — крикнул Брэнд во всю мощь своих легких и бросился головой вперед в окоп.

Граната взорвалась с резким, звонким треском, ее осколки запели в воздухе, словно струны арфы. Фелтнер исчез, как провалился сквозь землю. Брэнд выпрямился, схватил винтовку Услана и выстрелил в стройного японского офицера, старательно целившегося из пистолета в окоп центра сбора донесений, где находились Кадлес Диккинсон и другие штабные работники. Брэнд всадил в него две пули, но офицер упорно продолжал целиться, пока наконец не схватился за лицо и горло руками и, повернувшись, не упал. На его месте появился низкорослый японец в шапочке с козырьком. Наклонив голову, он держал в вытянутой руке какой-то предмет, похожий на бутылку с саке. Пулеметные трассы впились в него, он пошатнулся, но продолжал бежать. Руку с бутылкой охватило пламя, взвившееся ореолом над головой и плечами японца. Оно быстро перебросилось на головной убор и одежду, японец резко повернулся, как будто забыл что-то, и помчался к реке, издавая пронзительные крики, и, наконец, упал. Пламя охватило его волосы и шею.

Справа раздался ужасающий грохот. Снова снаряды. Но никого не видно. Больше никто не бежит. Только груды мертвых и умирающих, а наступившее относительное затишье наполнилось воплями и стонами. Артиллерийские снаряды противника рвались теперь где-то позади, на дальних участках леса. Оттуда доносилась стрельба, кто-то продолжал вести огонь короткими очередями из автоматической винтовки. «Мы сдержали их натиск! Боже мой, мы снова остановили их…»

Вдруг там, где за мгновение до этого никого не было, появился японский солдат. Он брел медленно, нерешительной походкой.

Брэнд выстрелил, не раздумывая. Японец упал, снова медленно поднялся, как лунатик, опять упал. Брэнд бросил взгляд на генерала, который сидел теперь на дне окопа, пытаясь одной рукой вставить в винтовку новый магазин. Лицо бледное, как восковое, кровь пропитала рукав, весь бок его куртки.

— Санитара! — крикнул Брэнд хриплым голосом. — Ради бога, санитара сюда!..

Футах в тридцати от них завязалась яростная рукопашная схватка: вихревой калейдоскоп размахивающих оружием, делающих выпады фигур, крики и вопли. Пулемет! Он отдал защелку коробки заряжания, откинул продолговатую металлическую крышку, схватил ленту и вставил ее в приемник; снова бросил взгляд на генерала и увидел черно-белый цилиндр, похожий на большую автомобильную свечу, катившийся по утоптанному дну окопа. Не успеть. Он в ужасе смотрел на гранату — безмерная вечность одного мгновения, в которое, Брэнд понимал, что бесцельно кричать, предупреждая об опасности. Он мог бы выпрыгнуть из окопа, но Дэмон, сидящий с автоматической винтовкой на коленях, ни за что не успеет сделать этого. Мгновение длиной в вечность, за которое Брэнд успел заметить распростертое в причудливой позе тело Уелана, угловатый корпус рации и генерала, теперь уже откровенно поддерживающего свою руку и плечо и пристально смотрящего вниз, на остановившийся рядом с ним страшный сверкающий гофрированный предмет; из запала гранаты прерывистым каскадом вылетали светящиеся искры.

Поздно.

Брэнд отшвырнул пулеметную ленту и рывком распластался над гранатой.

…Холод. Застывший мир. Звенящий и полусонный мир на этой высокой, тяжело вращающейся столовой горе. Но его уже нет, он растаял в этом холоде, исчез без остатка. Глаза потускнели. Странно. Здесь, на этой высокой горе, все должно быть так ясно… О боже, он успел сделать это! Он будет вечно там, где на горных вершинах мороз, где ранним прохладным утром вьется солоноватый и пьянящий дымок от костров…

Но что с генералом? Генерал смотрит на него и говорит:

— Джо, Джо…

Брэнд не слышит этих слов, но хорошо видит, как шевелятся губы генерала, лицо у него сморщенное, испуганное, и, кажется, он вот-вот заплачет.

Все. Конец. Дома…

Глава 12

Пресс-конференция состоялась во дворце в зале приемов. Старый султан Паламангао, ныне покойный, жил здесь со своими двадцатью тремя женами, наложницами и детьми в атмосфере празднеств, петушиных боев и рыболовных пикников на реке Кагаян или Туббатаха. С приходом японцев все это кануло в область преданий, и теперь старший сын султана — стройный смуглый человек с блестящими, как у туберкулезного больного, глазами, одетый в измятую форму цвета хаки — во время японской оккупации он скрывался у партизан, — сидел на левой стороне широкого помоста и смотрел на все окружающее отсутствующим взглядом. В зале приемов было прохладно, — видимо, из-за очень высокого потолка; продолжением зала служила веранда второго этажа, выполненная в испанском стиле и огражденная сплошной филигранной решеткой из редчайшей породы дерева. Изумительные по красоте бугенвилии обвивали роскошными плетями стройные колонны и свисали с карнизов; время от времени по залу проносился легкий ветерок, шелестя бумагами на длинном столе, за которым стоял генерал-лейтенант Мессенджейл в свеженакрахмаленной рубашке цвета хаки, с указкой из слоновой кости в правой руке и ждал, когда войдут последние корреспонденты. Его офицер службы общественной информации полковник Сиклс вместе с некоторыми офицерами из отдела гражданской администрации сидел рядом с молодым султаном. По другую сторону сидели генералы Бэннерман и Свонсон и большинство офицеров штаба корпуса; их руки сложены на груди, на лицах предусмотрительность и радость. В зале царила атмосфера общего радостного ожидания. Дэвиду Шифкину все это напоминало экзамены в высшей школе или день вручения наград в летнем лагере.

— Привет, Шиф, — сказал Рэндолл, проталкиваясь к нему. Как и большинство корреспондентов, он был одет в чистую рубашку цвета хаки и, увидев грязное, с проступившими пятнами пота рабочее платье Шифкина, поднял брови и ухмыльнулся: — Ты неважно выглядишь, сынок. Очень неважно.

Шифкин посмотрел на него ничего не выражающим взглядом в сказал:

— Все мои вещи пропали.

— Что, здорово вам досталось там? — озабоченно спросил его стоявший рядом Чарли Мид.

— Да, здорово.

Позади них с шумом захлопнулись массивные двери из красного дерева, перед которыми встали два солдата с пистолетами на боку, с выражением мрачной профессиональной строгости на лицах, столь характерной для военных полицейских.

— Пожалуйста, не курить — приказание генерала, — объявил техник-сержант Хартжи и направился к двери у дальнего левого угла помоста. Шифкин потер глаза и лоб, подумав: «Махинации. Всего добиваются махинациями. А теперь — призы и награды!»

— …Основной причиной катастрофического поражения японцев является недостаточно четкая организация единого командования, — говорил Мессенджейл бодрым голосом, четко выговаривая каждое слово. — Адмирал Отикубо, по-видимому, был поставлен во главе всех сил, оборонявших остров. Но генерал Ямасита в штабе императорских войск на Лусоне поручил генералу Колусаи командование всеми сухопутными силами на Паламангао, и мы только недавно узнали из захваченных японских документов, что генерал Мурасе считал себя ответственным за оборону района Фотгона и взлетно-посадочной полосы. В дополнение ко всей этой неразберихе можно указать на то обстоятельство, что Колусаи и Мурасе сильно недолюбливали друг друга и питали взаимное недоверие — не слишком благоприятные взаимоотношения для эффективного проведения военных операций в недружественной стране. Нельзя сказать, что мы не воспользовались этими благоприятными для нас обстоятельствами.

Мессенджейл улыбнулся, и в зале послышался приглушенный гул одобрительных возгласов.

— Таким образом, — продолжал он, — когда мы нанесли удар в заливе Даломо, японцы оказались перед способной свести с ума дилеммой, которая часто возникает перед командующими в обороне: какие из наступающих сил противника главные? Отикубо воздвиг стационарные оборонительные сооружения, чтобы любой ценой удержать взлетно-посадочную полосу. Но Колусаи, по-видимому, был сторонником более гибкого решения, он хотел иметь возможность, если станет слишком жарко, отступить на рубеж Рейна-Бланка — Терое — Наболос и, возможно, установить последнюю линию обороны вот здесь. — Генерал провел указкой по перешейку, очертания которого напоминали костлявую шею какаду. — Мурасе, напротив, вовсе не был обманут высадкой в Даломо. Он считал, что высадка на остров Бабуян свидетельствует о том, что это направление было главным, и настаивал на контратаке всеми наличными силами именно здесь, имея в виду в конечном счете сбросить нас в море…

Последовавшее за этим молниеносное наступление генерала Бэннермана на Рейна-Бланку застало их всех, буквально врасплох. Так или иначе, но Колусаи решил, по-видимому самовольно, отступить вдоль шоссе Эгьюнальдо до Наболоса. Отикубо очень кстати сделал себе харакири; Мурасе, который весьма умело сдерживал наши силы в районе высадки десанта на Бабуяне, потерял голову и бросил все силы, находившиеся в его распоряжении, и лобовые атаки на линии Фанегаян — Уматок, но при этом не поставил в известность штаб Колусаи или Отикубо и не предпринял никаких попыток организовать взаимодействие атакующих сил. Он, конечно, несколько продвинулся, но преуспел лишь в том, что безнадежно раздробил свои силы… Печальное повторение прошлого… Все те же японские косность, соперничество, переходящие в своеволие, неспособность совладать со своими нервами в критический момент. Видимо, слова, которые часто повторяет генерал Макартур, абсолютно верны: «Просто они недостаточно хороши, чтобы играть в высшей лиге».

На этот раз хохот был почти всеобщим. Шифкин огляделся. Большинство корреспондентов торопливо записывали, следя за продвижением указки из слоновой кости на восток, вдоль топких красных и синих лилий и далее в обход тесно закрученных завитков горной цепи.

— В итоге гарнизон противника, как эффективная боевая сила, к настоящему времени ликвидирован, — продолжал Мессенджейл. — Передовые части сорок девятой дивизии находятся в шести милях от Наболоса и в семнадцати милях от Норт-Кейпа, вот здесь, — указка постучала по голове кричащего какаду, — а восемнадцатая совершает разворот вблизи южной дороги, что у подножия горы Маунт-Лимпон. Согласно утренним донесениям, сегодня подразделения пятьсот девяносто восьмого полка находятся примерно в десяти милях от Калао и встречают лишь спорадическое противодействие совершенно дезорганизованных сил противника. — Мессенджейл выпрямился и повернулся лицом к аудитории. — Кампания закончена, при этом на целых шестнадцать суток с опережением графика. Остается лишь прочесать местность. По последним данным, количество убитых у противника достигло сорока трех тысяч четыреста шестидесяти одного человека. Верно я говорю, Шервин?

— Так точно, сэр! — Полковник Фаулер вздрогнул от неожиданности. — Совершенно верно.

— Вот, пожалуй, и все, что я имел сказать, — продолжал Мессенджейл. — В заключение мне хотелось бы прочитать вам радиограмму, которую генерал Райтауэр вручил мне перед началом пресс-конференции. — Он достал из кармана полоску бумаги и начал читать: — «Пожалуйста, примите и передайте всем участвовавшим в боях офицерам и солдатам мою искреннюю благодарность за блестяще проведенную операцию по захвату острова Паламангао. Операция является примером того, что может быть достигнуто в сжатые сроки, если командование проявляет творческую инициативу и полно решимости выполнить поставленную задачу. Ваша победа вдохновит другие командования и приблизит нас всех к долгожданному дню всеобщей победы». Подписано: «Дуглас Макартур».

Раздался взрыв аплодисментов. Мессенджейл кивнул и сказал:

— Благодарю вас, джентльмены, от имени двадцать девятого корпуса. Операция «Палладиум» — я полагаю, мы можем сказать это, не опасаясь впасть в преувеличение, — оказалась успешной. А теперь есть ли еще вопросы?

— Генерал, какое испытываешь чувство, когда с помпой входишь в город победителем? — громко спросил Рэндолл.

Мессенджейл улыбнулся, но его глаза, смотревшие через окна на сады и далекое море, оставались серьезными.

— О, поистине волнующая картина! Некоторые из вас, состоявшие при мне, видели: население толпами вышло на улицы и, вновь оказавшись на свободе после стольких лишений, трогательно выражало свою радость. Нас буквально забрасывали цветами, и, могу вас заверить, это было приятной переменой после того, как нас забрасывали тяжелыми снарядами. — На этот раз к общему смеху присоединились офицеры штаба. — В городе оказались представители двух партизанских соединений: полковник Геррера и капитан Томас, и мы были счастливы приветствовать их. Как мне помнится, некоторые из вас присутствовали при этом. В ходе этой операции мы, как вам известно, весьма полагались на их информацию. Через несколько дней состоится церемония, на которой я лично вручу награды этим весьма храбрым людям.

Взглянув на Рэндолла и заметив, что тот, сверкая глазами из-под очков, радостно улыбается, Шифкин пробормотал:

— Громкая победа на Мэдисон-сквер-гарден.

Рэндолл нахмурился и заметил:

— Брось, Шиф. Сегодня такой большой день.

— Я вот слушаю и слушаю, но о пятьдесят пятой почему-то ни слова,

Рэндолл пожал плечами, а Мид спросил:

— А в чем дело? Разве есть что сказать?

— Многое, — ответил Шифкин. — Очень многое…

* * *

Шифкин прислушивался к вопросам и ответам и к нестройному праздничному гулу в этом красивом зале с мозаичными стенами, и его раздражение все возрастало. Ошеломляющие контрасты! Он никак не мог привыкнуть к ним. Его всегда возмущал и злил резкий переход оттуда, где от страха замирает сердце и пересыхает во рту, где вокруг тебя только грязь и разрывы, в места, подобные этому, где никто не испытывает ни тревоги, ни отчаяния, ни гнева, где в прохладном свежем воздухе раздается беззаботная, бессмысленная болтовня. Он слышал, как корреспондент Ассошиэйтед Пресс Йортни задавал вопрос об обстановке в гавани Калао, а перед его взором все еще стояло лицо санитара-негра, когда тот узнал, что человек, которого он только что притащил, давно мертв; или образ того отчаянного сержанта с большой рыжей бородой, который с хохотом палил по джунглям. Шифкину довелось повидать и лишения, и тяжкий труд, и ужасы, но он оказался совершенно неподготовленным к представшему перед ним зрелищу паники, разложения ранее дисциплинированных частей и боевых цепей, перерыва всякой связи и снабжения… И перед лицом всего этого — абсолютно потрясающие, железные нервы одного человека. Он вспомнил, как на рассвете второго дня, когда, судя по тому, как солдаты перебегают, закапываются в землю и от страха напускают в штаны, можно было понять, что обстановка стала исключительно опасной и даже самые спокойные начали терять присутствие духа, Дэмон говорил растерявшемуся капитану: «Зачем идти к ним, если можно заставить их Подойти к нам? По крайней мере нам не придется выковыривать их из земли». И позднее (или это было раньше?), обращаясь к минометному взводу: «Веселей, ребята! Мы заманиваем их на дистанцию выстрела из рогатки…»

Задолго до этого Шифкин перестал задавать вопросы, отбросив все мысли о том, чтобы оставаться сторонним наблюдателем. Вскоре получилось так, что он, пошатываясь, задыхаясь и выбиваясь из сил, несет с санитаром носилки, а его руки, казалось, вот-вот выскочат из суставов. Туда и обратно по тропе, на которой то здесь, то там раздаются смертоносные разрывы, визжат разлетающиеся во все стороны осколки, то и дело сбивая кого-нибудь с ног. Уходишь с раненым, а возвращаешься с патронами, гранатами и водой. И так час за часом, пока полуобнаженные, безмерно усталые люди не валятся с ног прямо на дороге и не засыпают мертвым сном. Когда наконец все кончилось и он подошел к изможденным, обросшим щетиной солдатам, которых он обслуживал в бою и которые теперь чистили оружие и натягивали колючую проволоку, он почувствовал мгновенно возникшую искреннюю привязанность к ним, привязанность, какой он никогда не испытывал в своей жизни раньше.

— Ну, что скажешь, Шиф? — спрашивали они его, дружески пожимая руку или похлопывая по спине, хотя но возрасту он годился в отцы большинству из них.

— Слушай-ка, а ты парень что надо! — сказал кто-то из них. — Да-а, одно время казалось, что они закидают нас дерьмом, правда? Я хочу сказать… Господи, уж если генерал решил… Да, старина Печальный Сэм все-таки остановил этих сукиных сынов…

— Генерала ранило, — сообщил им Шифкин.

— Не может быть! — раздалось сразу несколько голосов. Они уставились на него в замешательстве, в гневе, в страхе, в горе; в глазах многих показались слезы.

— Нет, только не генерал… Где? Как это случилось?

— У опорного пункта на тропе, близ Илига.

— Да нет же, не может быть! А куда его ранило?

— В грудь, в плечо, в руку.

— Так он жив?… Он еще жив?

— По-моему, жив.

И затем — трудно поверить, — маскируя свое волнение потоком отборной ругани, они просияли от радости:

— О, он еще вернется!.. Послушай, Шиф, ты не знаешь генерала, это же… это тигр, мать его так, и хвост у него крючком… Черт возьми! Да ему даже если руку оторвет, так он ее проволокой прикрутит, смажет маслом, и она заработает лучше прежнего, это я тебе говорю!.. Он вернется!

— Надеюсь, вернется.

— Никаких «надеюсь». Вернется, вот увидишь.

* * *

— А куда же теперь, генерал? — весело спросил корреспондент «Юнайтед пресс информейшн».

— Джентльмены, мы направимся туда, куда прикажут. — Мессенджейл изобразил на лице чарующую, любезную улыбку. — Однако, я думаю, мы можем, не опасаясь, сказать, что наш девиз: «Вперед на север».

Послышался слабый смех. Затем корреспондент «Трибюн» Бингхэм, неофициальный старшина корреспондентов на театре военных действий, крупный мужчина с густыми пшеничными усами, большими голубыми глазами, сказал звучным низким голосом:

— Генерал, вы только что завершили операцию, явившуюся своего рода шедевром амфибийной войны…

— Запомните, это сказали вы, я этого не говорил! — прервал Бингхэма Мессенджейл, сверкнув глазами.

Когда хохот затих, Бингхэм, сдержанно улыбаясь, продолжал:

— …И наиболее примечательной особенностью всего этого — поправьте меня, если я ошибусь, — является то, что вы никогда до этого не командовали войсками на фронте. Я понимаю, это глупо — задавать сегодня такие вопросы, однако скажите нам: испытывали ли вы вообще какие-нибудь опасения, когда прибыли сюда, чтобы впервые принять на себя командование действующими войсками?

Мессенджейл нахмурился, повертел указку длинными пальцами:

— Я не сказал бы… Впрочем, известные опасения были, конечно. Опасения — это удел всякого командующего. Всегда может возникнуть что-то неожиданное, непредвиденное, что-то такое, что спутает все ваши планы. Возьмите камикадзэ, например. Это как раз и есть то самое неожиданное и непредвиденное. Но эта угроза, слава богу, касается прежде всего флота. Однако отвечаю на ваш вопрос, мистер Бингхэм. Нельзя сказать, чтобы я опасался чрезмерно. Успешно воевать — это значит правильно применять принципы, тщательно готовиться и прежде всего никогда не делать то, чего ожидает от вас противник. Я полагаю, что мы поступили именно в соответствии с этими принципами. В конце концов, один очень выдающийся генерал сказал однажды, что война — это не что иное, как масса случайностей, и хороший командующий не упустит возможности воспользоваться ими. В данном случае господа Отикубо, Колусаи и Мурасе предоставили нам исключительные возможности.

Снова приглушенный гул одобрительных восклицаний. Шифкин прикусил губу. Он был сравнительно новым человеком на этом театре военных действий и поэтому вопросов не задавал, предоставляя эту возможность другим. Но если никто не собирается сказать ни одного слова о…

— Генерал, — он сам удивился, что говорит так громко, — не могли бы вы сказать нам, как чувствует себя генерал Дэмон?

— Превосходно, мистер Шифкин. У него все великолепно. Мой старший адъютант был там менее двух часов назад и получил исчерпывающий доклад от полковника Уэйнтрауба. — Мессенджейл медленно перевел взгляд с Шифкина на других корреспондентов. — Я надеюсь, что отсутствие Ночного Портье не вызывает у вас особого беспокойства. Это великолепный солдат, как вам известно. — Губы Мессенджейла раздвинулись в раздражительной улыбке. — Он был бы сейчас здесь, вместе с нами, но не смог устоять перед соблазном, хотя бы на короткое время, изобразить из себя сержанта Йорка.

Одобрительные смешки в зале разозлили Шифкина еще больше.

— Насколько я разбираюсь, генерал Дэмон прибыл на передний край в район Уматока, чтобы спасти плацдарм высадки десанта, после того как четыреста семьдесят седьмой полк был атакован с фланга и смят — бой, в котором был убит генерал Крайслер…

Командир корпуса нахмурился.

— По-моему, вряд ли все это было так мрачно, как вы представляете. Вероятно, вы недостаточно знакомы с подвигами Ночного Портье под Моапорой и на Вокаи, мистер Шифкин. Он всегда вырывается вперед дальше чем необходимо, и для меня это было источником огорчений; однако такому стремительному агрессивному боевому командующему, каким является генерал Дэмон, приходится предоставлять свободу действий. Я убежден, что его присутствие очень помогло поднять ослабевший дух солдат на критических участках.

Мессенджейл выжидательно обвел взглядом зал, высматривая следующего желающего задать вопрос. Шифкин быстро спросил:

— Генерал, разговор шел о восемнадцатой и сорок девятой дивизиях. Не могли бы вы сказать несколько слов относительно пятьдесят пятой?

Отчего же, с удовольствием! Я считал, что это в основном уже принадлежит истории. Пятьдесят пятая вынесла на себе тяжесть безрассудных атак Мурасе, дралась великолепно, и ее заслуга состоит в том, что она перемолола большую часть двух японских дивизий — тридцать девятой и девяносто второй. Она действовала в духе лучших традиций армии.

— А в наступлении на Калао пятьдесят пятая участвует?

— Нет, не участвует. Дивизия понесла довольно тяжелые потери, как известно, и общее мнение таково, что после ее ратных подвигов ей необходим отдых.

Шифкин сжал кулаки. «Ну хорошо, раз так. Хорошо. Раз так — пусть будет что будет».

— Генерал, верно ли, что если бы дивизия генерала Бэннермана была использована для поддержки пятьдесят пятой у Фанегаяна и Уматока, то «Саламандра» не понесла бы таких тяжелых потерь?

В зале послышалось оживление. Шифкин почувствовал, как многие повернулись к нему. Сидевший рядом с ним Рэндолл пробормотал что-то, но Шифкин не расслышал его слов. Генерал Мессенджейл мрачно взглянул на него сверху вниз.

— Части сорок девятой были направлены на плацдарм высадки на Бабуян. для поддержки пятьдесят пятой дивизии, мистер Шифкин.

— Да, но не раньше пяти тридцати в пятницу, и из Даломо, отчего они прибыли слишком поздно, чтобы оказать какую-либо помощь.

Лицо Мессенджейла сделалось напряженным.

— Боюсь, что вы неправильно информированы по этому вопросу.

— Я находился близ укреплений противника на тропе в районе Илига, когда японцы вышли из боя и начали отходить, генерал.

Брови командира корпуса метнулись вверх.

— Я не знаю, что вы хотите услышать от меня, Шифкин. В данном случае был допущен обдуманный риск. Подвижность резервных сил имела существенное значение для успеха всей операции, для ее быстрого развития. Поэтому, когда представилась возможность для наступления на Рейна-Бланку…

— Но сорок девятая дивизия была резервом генерала Дэмона и предназначалась для развития успеха на участке высадки «Блю», так ведь, сэр?

Наступила короткая пауза. Шифкин проглотил слюну. Мессенджейл сверлил его своим взглядом: большие янтарные радужки, маленькие черные зрачки — точки в центре.

— Дэйв, по-моему… — Это был звучный баритон Бингхэма. Шифкин узнал его, не оборачиваясь. — По-моему, мы вряд ли добьемся чего-нибудь, если займемся рассмотрением множества предположений и…

— Бинг, я хотел бы внести ясность в этот вопрос. — Шифкин не сводил взгляда с Мессенджейла. — Это так, генерал?

— Откуда у вас эта информация, мистер Шифкин?

На лице корреспондента появилось крайнее удивление.

— Как откуда? Из плана боевых действий, генерал… Из инструктажа, проведенного в районе Валева-Хайтс…

— Боюсь, что здесь вы допускаете ошибку. Резерв, оставшийся на плаву и имевший кодовое название «Спэннер», мог быть вызван силами, действовавшими на участке «Блю», только с согласия командира корпуса.

— Но в этом случае…

— Одну минуту, пожалуйста. — Голос Мессенджейла внезапно стал строгим, не допускающим возражений. Пробежав взглядом по лицам других корреспондентов, он снова повернулся к карте. — Обстановка, в которой оказалась пятьдесят пятая дивизия восьмого и девятого числа, была прискорбной, весьма прискорбной. Но предпринять что-нибудь было невозможно. Генерал Дэмон совершал в это время обходное движение вот здесь, ниже Фанагаяна, — правильный маневр, хотя, конечно, связанный с известным риском, — пытаясь окружить взлетно-посадочную полосу выше Фогтона, вот здесь. Имелись все основания думать, что он завершит его беспрепятственно. Но… То ли разведка виновата в этом, то ли недостаточно активно велось патрулирование, то ли это была простая случайность — а случайность это существенный фактор в бою и командующий должен научиться считаться с пим, хочет он того или нет, — так или иначе, но четыреста семьдесят седьмой полк оказался неподготовленным к отражению атаки своего незащищенного фланга в четырнадцать пятьдесят восьмого числа. Как вам известно, два его батальона были смяты и сильно потрепаны, контакт между подразделениями был потерян, и Мурасе, изумленный и обрадованный своим первоначальным успехом и вместе с тем введенный в глубокое заблуждение, самостоятельно принял решение воспользоваться прорывом и сразу ввел в бой две свои дивизии. Это был ход азартного игрока, что было безрассудно и крайне показательно для операций японских войск в этой войне. Я был уверен, что пятьдесят пятая дивизия сможет сдержать и сдержит этот бешеный натиск, и моя уверенность более чем оправдалась. Наступление противника провалилось самым жалким образом. Потери Мурасе были ошеломляющими, взлетно-посадочная полоса осталась под защитой незначительных сил, и Колусаи оказался не в состоянии отразить сковывающее наступление сил генерала Бэннермана на шоссе Эгьюнальдо к северу от Рейна-Бланки и, следовательно, осуществить сколько-нибудь организованное отступление к Наболосу. Противник проиграл битву двадцать пятого числа прошлого месяца, когда два плацдарма высадки были расширены до назначенных мною рубежей первой фазы наступления. Однако такое быстрое и искусное завершение операции «Палладиум» стало возможно лишь благодаря маневру «Пайлон» и этому удивительному тактическому промаху Мурасе, а также тому, что мы быстро воспользовались этим промахом.

Шифкин почувствовал, как горит у него лицо. Он должен был бы теперь отказаться от попыток выяснить что-нибудь, ему нужно было бы замолчать. Если все происходило так, как должно было произойти, то может ли он, всего-навсего простой писака, дергать за бороды сильных мира сего в их каменных палатах? Однако что-то такое — то ли упрямая страсть, побудившая его стать журналистом, а в 1937 году заставившая бросить теплое местечко в редакции ради фронта в Бригуете на испанской земле, то ли воспоминания об измученных лицах солдат на передовой у Илига — не позволило ему молчать. Это было глупо, губительно, не могло привести вообще ни к каким практическим результатам, и тем не менее он должен задать этот вопрос. Вопрос касался правды, а о правде Шифкин заботился больше, чем о чем-либо другом.

— Одну минутку, генерал, я хочу понять вас правильно. Генерал Дэмон доносил вам, что он завершил маневр «Пайлон»?

Мессенджейл посмотрел на Шифкина долгим проницательным взглядом. Что-то мгновенно вспыхнуло в его глазах, затем погасло.

— Да, это так, — сказал он.

— И вы не приказывали сорок девятой дивизии следовать в Даломо, пока не получили донесение об этом?

— Правильно. Однако вы должны считать эту информацию секретной. — Генерал перевел взгляд на сотрудников своего штаба. — Прошу военных цензоров взять это на заметку. Эти слезные некрологи по отдельным деталям прошедшей операции не принесут никакой пользы, так же, как нельзя предъявить никакого обвинения ни генералу Дэмону, ни пятьдесят пятой дивизии. Напротив, их роль иначе не назовешь, как доблестной. Маневр «Пайлон» был рассчитанным риском, предпринятым с моего полного одобрения. И результаты маневра — я думаю, мы все можем согласиться с этим — более чем оправдали этот риск.

— Если под оправданием вы подразумеваете также и истребление одной из лучших дивизий из всех, какие мне приходилось видеть почти за три года…

— Мистер Шифкин, — перебил его Мессенджейл. Корреспондент заметил, что теперь генерал разозлился: вена на его виске вздулась и стала похожей на толстую суровую нить. — Я вижу, вы сравнительно новый человек на этом театре военных действий, и чувствую, мне следует напомнить вам, что ваше поведение и ваши возражения подпадают под действие военной юрисдикции.

— Это мне хорошо известно, генерал. Я находился с войсками в Африке и Европе более двух лет.

— Тогда вы, несомненно, знакомы с существом и пределами ваших прав и обязанностей. Это был тяжелый бой, а в тяжелых боях несут потери. Это все, что я желаю сказать. — Он посмотрел на других корреспондентов, и его худое бледное лицо прояснилось снова. — Я не имею желания омрачать то, что является поводом к большой радости, и не думаю, что происшедшее здесь может омрачить ее. Американское оружие одержало большую победу. Давайте же смиренно вознесем благодарность за нее и соберемся с силами для будущих суровых испытаний. — Он вручил указку сержанту Хартжи. — Ну что ж, я полагаю, что все. Всего доброго, джентльмены, желаю вам удачи.

Раздались оживленные аплодисменты. Командир корпуса кивнул, улыбнулся и направился к боковому выходу, ведущему в жилые покои дворца. Шифкин видел, как военные полицейские замерли по стойке «смирно» у быстро распахнувшихся дверей и высокая фигура, сопровождаемая офицерами штаба и командирами дивизий, исчезла во мраке внутренних помещений.

Кто-то потянул его за рукав. Это был Мид, его круглое лицо выражало растерянность.

— В чем дело, Дэйв? Какого черта ты взбеленился?

— Да так, — пробормотал Шифкин, — просто прочищаю глотку.

Они вышли на расположенную высоко над землей просторную веранду; легкий бриз приятно опахнул вспотевшие лоб и шею. Вдали, как огромное голубое блюдо, лежало море Сулу. Бингхом, проходя мимо, бросил на Шифкина беглый, явно неодобрительный взгляд и направился дальше.

— Что случилось, Шиф? — спросил Рэндолл. — Почему ты нервничаешь? Хочешь, чтобы тебя отправили домой? Смотри, старина, если ты будешь продолжать в том же духе, тебе придется писать красочные рассказики о рабочих батальонах в какой-нибудь заброшенной дыре.

— Именно это я и собирался сказать ему, — заметил Мид. Шифкин холодно, с оскорбленным видом, посмотрел на них.

— Послушай, Чарли, ты знаешь так же хорошо, как и я…

— Ладно, ладно… — Лицо Мида исказилось от раздражения. — Что ты собираешься делать — биться головой об стену? Ты же не новичок в этом деле.

— Да, — мрачно согласился Шифкин, — я не новичок…

— В таком случае успокойся, — посоветовал Рэндолл. — Мессенджейл становится влиятельной фигурой в этих краях. Старый запасник Дуглас не посылает таких поздравительных радиограмм, если они не заслужены. Ты понимаешь, что я имею в виду?

— Да, понимаю.

— Зачем ты поднял весь этот шум о Дэмоне?

— С ним поступили подло, вот почему…

— О боже, не говори мне о Дэмоне! Я видел его на Вокаи. Он вытворял такие штуки, от которых тебя стошнило бы. Это кровопийца, которого ничто не остановит.

— Он отчаянный человек.

— Вот именно, это крепкий орешек, как и все они, только еще хуже. Ты опоздал к самой жестокой драке, Шиф. То, что тебе пришлось повидать, не идет ни в какое сравнение с тем, что было.

— Да, я понимаю.

Они не спеша шли по красивой широкой улице, мимо домов с причудливыми, увитыми виноградными лозами металлическими решетками и балконами второго этажа. На улице резвились дети; один из них, виляя из стороны в сторону, ехал на трофейном японском велосипеде; неистово кудахтая и поднимая облака пыли, от него во все стороны разлетались куры. Величавой и грациозной походкой, неся большие тыквенные сосуды на голове, прошли две женщины, одетые в яркие юбки с полосами красного, зеленого и желтого цвета. Неужели так было лучше? Спасти небольшой город, несмотря на то что это означало гибель для многих американских солдат? Нет, это было вовсе не лучшим решением. Это было куплено ценою нарушения слова, а если доверие подорвано, если человек изменил своему слову, своему обещанию, то полагаться на что-нибудь в этом мире просто невозможно.

— Теперь на очереди остров Себу, — весело сказал Рэндолл, щурясь от солнца. — Потом Панай и Замбоанга. Вероятно, как раз к тому времени, когда начнется знаменитый сезон дождей. Здесь льет больше, чем на Лейте и Лусоне. Бобби Блейк только что прибыл из района Лингаена; рассказывает, что они живут там… как скот… Есть одно явное преимущество в блицзахвате городов: квартиры и офицерские клубы готовы к немедленному приему гостей.

Шифкин внезапно остановился и повернул назад, в направлении гавани.

— Куда? Что ты еще намерен выкинуть? — обеспокоенно спросил Мид.

— Я вернусь примерно через час. У меня есть небольшое поручение, которое я должен выполнить в госпитале.

— Не ввязывайся больше в неприятности, — предупредил его Мид. — Это тебе не Европейский театр военных действий. Здесь Тихий океан.

— Я начинаю понимать это.

— Вот что я скажу тебе, Шиф! — бросил вслед ему Рэндолл, даже не скрывая злобной усмешки. — Не лучше ли тебе направиться завтра рысцой к Мессенджейлу, чтобы принести ему свои извинения? Ты можешь объяснить это тем, что после пребывании в боевой обстановке у тебя сдали нервы. Скажи ему, что ты потерял голову после приступа тропической лихорадки и не сознавал, что делаешь.

— Великолепная идея! — Шифкин обернулся и посмотрел на обоих собеседников, которые в замешательстве удивленно уставились на него. — Возможно, приступ тропической лихорадки как раз сейчас-то и начинается.

* * *

— Вот это штопка предстоит! — сердито проворчал доктор Тервиллигер, осматривая своими выпуклыми глазами покрытые струпьями сочащиеся раны. — Ничего, ничего. Вы крепкий шельмец, Дэмон. Даже несмотря на то что являетесь чемпионом мира среди проклятых богом дураков. — Он взял зонд, похожий на миниатюрное копье с крошечной булавой на рабочем конце, и снова склонился над Дэмоном. — Три дырки! Этот японец либо был очень метким стрелком, в чем я склонен усомниться, либо он должен был находиться не более чем в десяти футах, когда решил отправить вас на тот свет.

Дэмон, тяжело дыша через нос, ничего не ответил.

— О, да это осколок ручной гранаты! — продолжал Тервиллигер. — Кусок железного лома от строительной балки из Чикаго, ржавевшей себе многие годы где-то там, на свалке, в Саут-Гейри, в Индиане… Однако хитрые япошки знали, как его использовать. — Он передал зонд медицинской сестре Юнис Хоган, высокой приятной на вид девушке с медно-красными волосами, и выбрал другой; Дэмон тем временем открыл глаза и вздохнул. — Конечно, на выздоровление потребуется время. Лопатка задета, трапециевидная мышца — одни ошметки. Не думайте, что все это срастется за пять минут, как у девятнадцатилетнего.

— А я вовсе и не думаю этого, — ответил Дэмон, наблюдая, как Тервиллигер, снова взяв зонд, наклонился над его грудью.

— Слава богу, хоть на этот раз вы не думаете, — проворчал Тервиллигер, осматривая рану и осторожно вводя в нее зонд. — Когда вы, черт возьми, прекратите строить из себя Густава Адольфа?[86] — спросил он, извлекая из раны острый кусочек старого железа. — Тяжело дыша, Дэмон откинулся на подушку; с его лба в бровей скатывались крупные капли пота. — Да, — продолжал бормотать Тервиллигер, — хорошего здесь мало. Вам следует отправиться домой, старый вояка. С вас достаточно, понимаете? Б следующий раз я вообще откажусь штопать вас…

* * *

После ухода Твикера Дэмона охватило гнетущее чувство одиночества. В госпитальной палатке на острове Бабуян, где он лежал вместе со всеми другими, он чувствовал себя намного лучше.

Теперь, оставшись в небольшой палате один («Я подвергся сегрегации», — подумал он, криво усмехнувшись), в госпитале, в который были превращены старые испанские казармы в Рейна-Бланке, прикованный к постели болью, он терпеливо лежал, дремал, смотрел в потолок, отгоняя мысли о последних тридцати днях и ночах. Он старательно отбрасывал прочь встававшие перед главами картины недавних событий и сосредоточивал свое внимание на давно минувших днях в Уолл-Уитмене, на танцевальных вечерах, пикниках и церковных ужинах, вспоминал лица, голоса, жесты школьных друзей, или взрослых, или девушек. Но неизбежно, с неторопливой настойчивостью, подобно смене прилива отливом, в его голове всплывали воспоминания о форте Беннинг, или о Дормере, или о Лусоне, а потом появлялись неясные, расплывчатые, ускользающие обрывки мыслей о боевых делах или о вечерах, проведенных в кругу семьи, и виделось милое худое лицо с острым носиком и быстрыми сверкающими озорными глазами. Тогда невольно его собственные глаза наполнялись слезами, ив порыве ярости и стыда он комкал простыни здоровой рукой. Ему ни за что не следовало соглашаться на этот охват флангом, ни за что! Он знал, что это ошибочный маневр. Ему надо было отказаться, категорически… Но тогда Мессенджейл назначил бы Райтауэра и все равно пошел бы напролом. И солдаты дивизии не дрались бы под командованием Райтауэра так, как дрались с ним: они были бы отбиты, захлестнуты, рассеяны я отброшены. Мурасе вышел бы на плацдарм высадки, повернул бы во фланг Бопре и, выжигая и разрушая все на своем пути, проливая потоки крови, прошел бы по их тылам до самого мыса Фаспи…

Но тогда, возможно, и Бен отказался бы. В таком случае…

Дэмон закрыл глаза. Так много чудесных людей погибло. Так много! Баучер, Джексон, Фромен, Станкула, Каваллон, Доухерти, Родригес — все «неукротимые» ветераны того памятного ночного боя на реке. Джо Брэнд и Гарри Притчард, Рей Фелтнер тяжело ранен гранатой; если он выживет, то наверняка не будет больше мужчиной. Том Сполдинг потерял ногу. Винни де Луке попало в обе ноги, а у Джека Макговерна обожжены лицо и горло. Левинсон, Лилджи, Госталс погибли. Дивизии больше не существует. Немногие оставшиеся в живых заходили к нему под тем или иным предлогом, напряженные и внимательные, сидели на стульях у его койки. Но им почти не о чем было говорить. Дивизии больше не было, и они сознавали это: осталась небольшая кучка упавших духом, измотанных, бывалых солдат, и ничто не могло изменить этого факта. Какие это были ребята. Как много он с ними прошел! И кончить подобным образом… А главное — Бен…

Послышался шум, потом быстрые шаги. Дэмон открыл глаза. Неужели он заснул? В ногах возле койки стоял, внимательно всматриваясь в его лицо, Котни Мессенджейл. С ним никого не было. Когда он подошел? От неожиданности Дэмон моргнул несколько раз и бросил на командира корпуса злой взгляд.

— Ну, как дела, Сэмюел?

— Не могу пожаловаться, — ответил Дэмон после короткого молчания. — Впрочем, мог бы, да боюсь, что Твикер не обратит на это внимания.

— Да, Тервиллигер беспощаден, правда? Только что я говорил с ним о вас: его беспокоит навязчивая мысль, что вы почти израсходовали отведенный вам судьбой запас удачи. Я ответил ему: «Audentes fortuna juvat»,[87] но он мгновенно парировал «Бен Джонсон говорит, что фортуна улыбается только дуракам, генерал» — и улыбнулся мне своей сатанинской улыбкой. Однако, скажу я вам, мы здесь становимся поразительно культурными: еще немного, и мы станем писать сонеты на латыни и изъясняться ямбом. — Он развернул складной брезентовый стул спинкой вперед и легко уселся на него верхом. — Я собирался зайти раньше, да все мешали дела. Ну хорошо, как же они лечат вас здесь?

Дэмон махнул здоровой рукой.

— Как видите. — Он вытащил сигарету из пачки, лежавшей, рядом с кроватью, и прикурил ее от серебряной зажигалки, принадлежавшей Бену: присевшая в пламени саламандра дерзко высунула свой язычок, ее перепончатые лапки вцепились в меч. Командир корпуса посмотрел на зажигалку и отвел глаза в сторону. «Он пришел один, — подумал Дэмон. — Впервые после Лусона я вижу его с глазу на глаз».

— Как идет операция? — вяло спросил Дэмон.

— Как по маслу, Сэмюел. Некоторые части Арчибальда находятся в Калао. Все закончилось, лишь кое-где символическое сопротивление, несколько засад на дорогах, чисто сдерживающие действия. Остальные умирают от голода в джунглях. Осталось только прочесать местность. Макартур очень доволен.

— Еще бы…

— А вы не видели его поздравительную радиограмму? Я приказал разослать ее и зачитать во всех подразделениях.

— Да, я видел ее.

Нагнувшись, Мессенджейл скрылся за койкой, а когда снова выпрямился, Дэмон увидел у него на колене самурайскую саблю с усыпанным гранатами и изумрудами эфесом и тонкой гравировкой на обнаженном лезвии.

— Это сабля Мурасе. Варварское оружие, не правда ли? Я хочу, чтобы она принадлежала вам, Сэмюел. Она бесспорно ваша.

— Нет, — сказал Дэмон. — Она ваша, генерал. — Он вспомнил Джексона, мрачного и исступленного, с саблей в руках в сгущавшихся сумерках на реке Ватабу, его слова: «Ох, если бы вы видели, как мы пригвоздили этих косоглазых! После всех этих долгих месяцев мучений…» — А где Мурасе? — спросил он.

Мессенджейл сдержанно улыбнулся:

— Лежит в траншее с двадцатью глубокими ранами головы, как сказал бы Тервиллигер. Не далее пятидесяти ярдов от вашей последней оборонительной линии у Илига. Ножен от сабли так никто и не нашел.

Итак, в то бесконечное утро Мурасе бросился в отчаянную атаку, которая оказалась для него последней. А теперь он уже разлагается в черной земле где-то рядом с Беном, Баучером, Джо и всеми остальными. Дэмон наблюдал за бегающими по изогнутому клинку пальцами Мессенджейла; он почувствовал, что переполняется гневом при виде этого человека, руки его дрожали.

— Сэмюел, дело, которое вы совершили, просто великолепно. Великолепно. Право же.

— Дивизия совершила это, генерал.

— Ну что вы, я не думаю…

— Да, да. Дивизия! — Голос Дэмона звучал напряженно и нетвердо, и это разозлило его. — Знание местности, понимаете? — продолжал он. — Я вколотил им в голову: знай местность, на которой действуешь! И они поняли это, как видите. Изучили местность в совершенстве. Половина из них навсегда осталась в этой грязной дыре… — Внезапно Дэмон рванулся вперед на кровати, несмотря на страшную боль. — Почему вы поступили так? — спросил он гневным шепотом. — Почему?… Чтобы попасть на первую полосу в газетах? Ради дутого римского триумфа?

Лицо Мессенджейла сильно побледнело, его тонкие губы стали бескровнее, чем обычно.

— Сэмюел, я не думаю, чтобы происшедшее в ходе операции недоразумение относительно…

— Нет, — тихо перебил его Дэмон и покачал головой. — Нет. Это так просто вам не пройдет, генерал. Это не смоется и не сотрется. У меня есть все ваши радиограммы, и я достал копии своих. Кроме того, уцелело несколько свидетелей. Пара свидетелей. Плохо, что я тоже не сыграл в ящик, правда? Вместе со всеми остальными! Тогда все сложилось бы так, как хотелось вам. Никаких недоразумений, никаких вопросов…

— Сэмюел, это тяжкое обвинение.

— Вот как? Прошу прощения, это самые мягкие выражения из тех, что я мог бы использовать сейчас. Самые мягкие, самые осторожные обвинения из тех, какие я могу предъявить вам. Поверьте мне.

Несколько секунд Мессенджейл молча смотрел на свои ногти.

— Надеюсь, мы не станем подобными колкостями завершать эту доблестную кампанию…

— Не произносите этого слова! — раздраженно перебил его Дэмон.

— Какого слова?

— «Доблестную»! Не смейте его произносить! Вы не имеете права произносить это слово, так же, как и многие другие. Вы оскверняете его.

— Сэмюел, я уверен, вы не думаете так, этого не может быть.

— Не думаю? О, вы еще узнаете что и как я думаю об этом! Наступила короткая пауза. Глаза командира корпуса расширились, на лбу начала пульсировать набухшая вена.

— Неужели ваша почти тридцатилетняя карьера для вас ничего не значит?…

Дэмон попытался рассмеяться, но безуспешно.

— Мессенджейл, я сунул бы эту руку, — он поднял свою здоровую руку, — в горшок с кипящим маслом, если бы это позволило уберечь от вас хотя бы отделение солдат… Но это не значит, что моя карьера ничего не значит для меня. Нет…

— Вы уверены, Сэмюел? Вы совершенно уверены в том, что хотите поступить подобным образом? — Янтарные глаза потускнели, зрачки стали почти невидимы. — Вы сами изменяли свои планы, когда этого требовала обстановка. В Моапоре вы даже не подчинились приказу…

— Правильно. Но разница только в том, что я сделал это ради спасения жизни солдат и к тому же не жалел собственной жизни, находясь вместе с ними на передовой…

— О нет, там было и еще кое-что, не правда ли? — Губы командира корпуса искривила обычная для него снисходительная улыбка. — Некое необъяснимое удовольствие в том, чтобы вырваться на свободу и ни от кого не зависеть, сбить с толку окружающих, добиться нового триумфа для своей не очень-то удавшейся карьеры. И, как вы сами любите повторять — теперь это одна из любимых поговорок Печального Сэма, — все хорошо, что хорошо кончается.

Дэмона снова охватила ярость. Задыхаясь, он скомкал край простыни.

— Вы чудовище, — сказал он, и его глаза наполнились слезами. — Вы грязное хладнокровное чудовище! Ради своей карьеры вы сожрали бы собственную мать! Вы хуже, чем Бенуа-Гесклен! Тот по крайней мере был не способен ни на что лучшее. А вы!..

— Это на вас совсем не похоже, Сэмюел.

— Да. Не похоже. Действительно, не похоже. Если бы я был хоть наполовину таким, каким мне следовало быть, — только наполовину! — я встал бы с этой койки и вбил бы вам зубы в вашу отвратительную, лживую глотку…

Мессенджейл встал и, держа саблю у бедра, начал ходить взад и вперед в ногах койки.

— Вы ставите меня в очень трудное положение, Сэмюел. Поистине в очень трудное.

— Это единственное утешение.

— Раз уж эта неприятность произошла, я все же надеюсь, что мы сможем избежать строгого судебного разбирательства. Я не любитель ворошить грязное белье перед посторонними, особенно семейное грязное белье, если это случилось в семье…

— В какой семье?

Мессенджейл повернулся, крайне изумленный.

— В семье офицеров корпуса. А о чем же, по-вашему, я говорю? Корпуса, членом которого вы являетесь, Сэмюел, почетным членом. Я надеялся, что в этом отношении вы более стойкий солдат. — Он снова начал ходить взад и вперед. — Сэмюел, вы пробыли здесь достаточно времени. Двадцать восемь месяцев, не так ли? Это довольно долгая разлука с семьей и домом, с узами, которые удерживают человека от того, чтобы свернуть с правильного пути. Я знаю, что может сделать одиночество с человеком, находящимся в таком нервном напряжении. Это знают многие из нас. Это вполне понятно. Но там, в Вашингтоне, этого не поймут. А милая, наивная, введенная в заблуждение, нетерпимая в вопросах нравственности американская публика не поймет тем более…

— Вы подлец! — воскликнул Дэмон. — Вы и это вытащите на свет, да? — Лицо Мессенджейла оставалось совершенно невозмутимым. — Ну, конечно, вытащите. Вам мало было отправить Тэнехилл в Штаты, вы искалечили бы ее жизнь вместе с моей, если могли бы, вы уничтожили бы всех, кто угрожает блестящей карьере Котни Мессенджейла. Вы не остановились бы ни перед чем. — Он сжал кулаки, стараясь унять дрожь в голосе. — Ну что ж, приготовьтесь к взрыву, мистер. Если дело дошло до этого, то будь что будет. Отступать — не в моих правилах. — Понимаю. — Командир корпуса кивнул и, поджав губы, снова начал ходить по комнате. — Это достойно сожаления. Мне хотелось, чтобы вы поняли это. В более широком плане…

— В более широком плане?

— Да. Предстоит еще так много сделать. Впереди большой и тернистый путь.

— Что вы имеете в виду?

— Я хотел бы, чтобы вы пересмотрели свое решение, Сэмюел. Дивизия нуждается в вас.

— Какая дивизия? — воскликнул Дэмон хриплым голосом. Он был готов расплакаться, и боязнь этого заставила его напрячь все свои силы. Если бы только он был на ногах! — Какая это теперь дивизия? Они все теперь там, у Фанегаяна, Уматока, на тропе у Илига, погребены под шестифутовым слоем дерьма. И это ты загнал их туда!.. Я хочу дать тебе совет, Мессенджейл. Несколько слов. Не появляйся там в темное время без своей свиты. — Он почувствовал слабость от охватившего его гнева. — Они знают все, мистер! О, да, не сомневайся! Они знают.

Мессенджейл улыбнулся своей чарующей, обаятельной улыбкой.

— Пока они боятся меня, мне безразлично, что они думают. В этом-то и сила, движущая колесницу войны.

— Жалкий ты подонок, Мессенджейл, — сказал Дэмон с глубоким презрением. — Тебе ничего не понять… Ничего… — Дэмон хотел добавить что-то, но замолчал: говорить больше было не о чем. Порок Мессенджейла — и не было порока большего, чем этот, — заключался в том, что он решил: в этом мире не существует больше ни милосердия, ни благородства, ни любви. Омерзительно было убеждаться в том, что и теперь, в конце 1944 года, существуют такие отвратительные типы…

— Само собой разумеется, я огорчен тем, что слышу от вас, — твердо произнес Мессенджейл. — Ничего, кроме похвалы, о пятьдесят пятой дивизии я сказать не могу. По правде говоря, это одна из главных причин моего пребывания сюда сегодня. Я думаю, что мы могли бы представить ее к благодарности в приказе президента. Я совершенно уверен, что при подобных обстоятельствах нам удалось бы добиться этого.

Дэмон печально улыбнулся и опустил глаза. Конечно! Мессенджейл слишком умен, чтобы попытаться подкупить его наградой. Он предлагает награду дивизии, но хитро ставит при этом условие: «Мы могли бы», «Нам удалось бы». Да, конечно.

Для пользы службы!

Дэмон рассматривал свою здоровую руку. А почему бы дивизии, не получить благодарность президента? Кто заслужил ее больше, чем солдаты его дивизии? Те из них, кто остался в живых… Им еще предстоят бои за Минданао, потом будет Формоза и острова Рюкю, а дальше и сама Великая Япония и внушающая ужас равнина Канто. И кто тогда защитит ребят? Кто останется с ними, чтобы показать, как снять и приладить многозарядный магазин винтовки М-1 так, чтобы не цеплять им за лианы; как привязать «собачьи жетоны», чтобы они не позвякивали; как носить ручные гранаты на поясе, чтобы не мешали при переползании? Без него Мессенджейл будет безжалостен: в каждой операции дивизию будут посылать на самые опасные участки, направлять на самые грязные работы. Кто защитит солдат дивизии? Дик будет только молча соглашаться; Уинслоу слишком молод и неопытен; француз Бопре выйдет из себя и изобьет Мессенджейла в присутствии тридцати корреспондентов и какого-нибудь адмирала…

А как поступил бы в таком случае Джордж Колдуэлл? Какой путь подсказывает мудрость перед этим бессовестным замыслом? Дэмон не знал этого. Больной, слабый, сокрушенный горем и уставший до изнеможения, он совершенно не представлял себе, как поступить.

Он поднял глаза. Мессенджейл по-прежнему бесстрастно наблюдал за пим, его широкоскулое лицо спокойно, янтарные глаза непримиримы. «Нет большей пропасти, чем та, которая разделяет раненого и здорового», — с грустью подумал Дэмон, ковыряя ногтем гипсовую повязку. За какие грехи он обречен в течение половины своей жизни сталкиваться с этим человеком, и всегда в неравных условиях? А Мессенджейл стоял перед ним весь наутюженный, в форме со складками, острыми как лезвие бритвы, с тремя звездами на воротничке рубашки, в фуражке с тульей, заломленной, как у Макартура, только без золотого шитья. Такой уверенный. Такой страшно уверенный в своем продвижении семимильными шагами к высшим командным постам. Теперь он надолго останется здесь. Макартур представил его к медали «За выдающиеся заслуги», на следующей неделе его портрет появится на обложке журнала «Тайм», планируется опубликовать статью о нем в «Коллиерсе». Шифкин, оскорбленный и разгневанный, заходил два дня назад и рассказал ему об этом и о многом другом.

Дэмон знал: Мессенджейл тоже не будет сидеть сложа руки. Если он, Дэмон, попросит освободить себя от должности и потребует военного суда, Мессенджейл не пожалеет ничего для своей защиты. Человек, изменивший слову, которое он дал ближайшему подчиненному, и затем солгавший об этом представителям прессы, не остановится перед тем, чтобы утаить или фальсифицировать документы, уничтожить чью-то репутацию или привлечь к ответственности невиновных. К тому же у него за спиной в Вашингтоне крупная политическая сила — дядя в сенате. И наконец, убедительная победа в кармане. Дэмон представил себе, как кто-то, занимающий высокий пост в Пентагоне, скажет в уютном кабинете: «Что за вздор несет этот Дэмон? Такая блестящая победа.

Блестящая! Чего он добивается? Дэмон всегда был таким бунтарем, не так ли? Не лучше ли ему возвратиться домой и поостыть немного?»

Наблюдая за Мессенджейлом, Дэмон медленно кивнул головой. Едва шевеля губами, он сказал:

— Я надеюсь, вы сможете добиться для «Саламандры» благодарности в приказе президента, генерал. Солдаты честно заслужили каждую строку такого приказа, и даже больше того.

Командир корпуса позволил себе слегка улыбнуться:

— Безусловно заслужили, Сэмюел. Честно заслужили. Я уверен, что Вашингтон благосклонно отнесется к настоятельным рекомендациям моего штаба.

Дэмон снова кивнул головой:

— А теперь, с вашего разрешения, сэр, я попытаюсь немного поспать.

— Конечно, конечно, Сэмюел… Итак, все это останется между нами?

Дэмон пристально посмотрел на него неприязненным взглядом.

— Несомненно, я хотел бы этого, генерал. Если представление к благодарности в приказе президента будет утверждено, я буду склонен поступить именно так.

Мессенджейл хотел сказать что-то, но остановился.

— Очень хорошо, — сказал он после паузы. — Будем считать этот инцидент исчерпанным. — У двери он задержался и протянул Дэмону саблю Мурасе. Украшенная драгоценными камнями рукоятка засверкала в мягком рассеянном свете. — Вы уверены, что не хотите принять это?

— Совершенно уверен, генерал. Как вы говорите, это варварское оружие. Вам оно подойдет больше.

— Как вам угодно. — Командир корпуса направился к выходу. — До свидания, Сэмюел.

— До свидания, сэр.

Дэмон попытался уснуть, но не мог. Долгое время после ухода Мессенджейла он лежал, глядя на колышущийся от ветра шатер из ветвей акации.

Глава 13

— Ну хорошо, случай! — сказал Билл Боудойн. — Если, по-вашему, все это просто дело случая…

— Ну, конечно! — Томми Дэмон засмеялась. — Что же здесь еще может быть?

С далекого черного африканского континента дул пронизывающий, порывистый ветер; мощные волны гнали на пляж причудливые гирлянды зеленой пены; в небе над ними кружились морские птицы; пронзительно крича, они то и дело камнем падали в воду.

— Вы просто циничны и богаты, — упрекнула она его.

— Будьте уверены! И собираюсь быть еще богаче.

— Ну, а я — нет. Я верю во все… — Улыбаясь, Томми отскочила от него в сторону и побежала вдоль пляжа. Кулички взлетали над ней и рассыпались во все стороны пестрым веером. Оглянувшись, она увидела, что Билл решил не догонять ее, но все равно, жадно глотая холодный сырой воздух и шлепая ногами по влажному песку, побежала еще быстрее, пока не выдохлась и не бросилась ничком на небольшой песчаный холмик. Немного погодя подошел Билл и уселся рядом с ней.

— Знаете, кто вы такая? — спросил он. — Вы — интеллектуальная пиратка!

— Пираты не бывают интеллектуальными!..

— Интеллектуальны, как и все другие. — Некоторое время он молча смотрел на нее лукавыми серо-голубыми глазами. — Американские женщины очень податливы, несмотря на их внешнюю неприступность и претенциозность. Они так скромны и уютны. Вот почему вы необычны — известно вам об этом? Вы не боитесь рисковать.

Она крепко обхватила руками колени и несколько секунд следила за боровшимися со встречным ветром чайками, за тем, как они, описав вираж, резко падали вниз.

— Я старалась взять самое лучшее из того, что мне выпадало, — сказала она спокойно.

— Нет, вы взяли больше, чем выпадало. Иначе и быть не могло, потому что вы воспитывались и средневековой атмосфере.

— Каждый живет по каким-то правилам.

— Несомненно! Все зависит от того, что за правила… — Он улыбнулся сардонической улыбкой. — Вот вы, офицерские дети, вы все становитесь такими пуританами, стоит вам услышать грубое слово. Вам следовало бы жить с десятком мужчин, с сотней. Вы дали бы что-то каждому из них.

— Вздор, — возразила она.

Однако ей было забавно слушать его здесь, на берегу Лонг-Айленда, дрожа от пронизывающего морского ветра, наблюдая, как медленно катятся увенчанные пеной, кипящие волны. Непринужденная, спокойная уверенность в его голосе — голосе потомственного жителя Новой Англии — говорила об унаследованном богатстве, о полученном в привилегированной школе образовании, силе и власти нескольких стабильных поколений, о загородных домах на берегу моря, о ежегодных поездках в Сен-Морис или на греческие острова, об автомобиле с шофером за рулем, ожидавшем у подъезда конторы в центре города в четыре тридцать; уверенность Билла вырывала ее из тесного, маленького круговорота армейского мирка. Пока она не встретила его на каком-то приеме, организованном три месяца назад управлением военной разведки, — Томми фактически никогда еще не оставляла этого мирка. Окружающий ее мир мог рассыпаться в прах, а сердце сжаться от боли, но в этом мирке каждый элегантно одевался, показывал на людях выдержку, хорошее воспитание и контроль над собой, а также притворный интерес к событиям текущего дня — катастрофическим или тривиальным. Даже весть о том, что отец ранен осколком снаряда в Хьюртжен-Форесте, не слишком вывела ее из равновесия. Просто это явилось еще одним булыжником в лавине несчастий. Через несколько недель его доставили домой. Он сильно хромал, выглядел очень старым и беспомощным; оказавшись в домашней постели, он спал целыми сутками.

Томми узнала от Батча Ризера, что ее отец был ранен, а один из его адъютантов убит огнем своей нее артиллерии. Не желая вступать в какие бы то ни было разговоры о происшедшем на фронте и здесь, в столице, Колдуэлл подтыкал под спину подушки и занимался переводом мемуаров генерала Марбо. Томми продолжала хозяйничать и ухаживать за отцом, занималась с увечными ветеранами в госпитале Уолтера Рида, проводила время в объединенной службе организации досуга войск, делала вещи, которых кто-то — армия, страна, мир — ожидал от нее.

Все это изменил Билл Боудойн; его безжалостный, но снисходительный цинизм насмешливо развеял ее легковерие. Шокированная, восхищенная, наполовину рассерженная, она слушала его язвительные рассказы о войне: о потерянных шансах, борьбе умов, попустительстве, ловком хищении запасов, честных людях. Это казалось просто невероятным — лейтенанты и капитаны, которых она до недавнего времени считала беззаботными, обязательными и воспитанными, жадно грызлись, вцепившись друг другу в глотку, в то время как солдаты на фронте обливались потом или замерзали в грязи под холодным дождем. Однако Билл, казалось, смотрел на все это, как на своего рода нелепые розыгрыши, тем более забавные в силу их возмутительности. Обычно он нетерпеливо отметал в сторону любое ее замешательство или испуг.

— В вас слишком много благородства. Во многих из вас. А знаете ли вы, на Европейском театре военных действий есть трехзвездный генерал, который каждое утро встает с постели одной пользующейся особенно дурной славой графини, опрокидывает стопку неразбавленного бербона, а затем двадцать минут простаивает на коленях в лихорадочно страстной молитве?

Томми слабо улыбнулась:

— Да, и я даже знаю кто.

— Конечно, знаете! Вы все насмерть поражены двадцатым веком. Вы не видите, что происходит вокруг вас. По-вашему, каждая война должна выглядеть, как озаренный сиянием крестовый поход с парящей в воздухе чашей Грааля Иосифа из Ариматеи, видимой только праведникам. Тогда как в действительности война напоминает не что иное, как работающую полным ходом большую корпорацию с ее заседаниями совета директоров, докладами и проспектами, графиками и схемами, генеральным планированием и рекламой — вплоть до конечного продукта.

Его губы кривились в презрительной усмешке, когда он приводил примеры и контрпримеры интриг, антипатий и далеко идущих замыслов. Черчилль с его навязчивой идеей высадки в Югославии и наступления вверх по Дунаю, чтобы опередить русских — что угодно, где угодно, только бы опередить русских; старик Корделл Хэлл, охваченный непримиримой ненавистью к де Голлю, который в свою очередь плавился на медленном огне от неутомимой, на какую только способен уроженец Эльзаса, жажды мести Великобритании и Америке; враждующий с англичанами Чан Кайши, который, избавившись наконец от бедняги Джо Стилуэлла, стал добиваться еще большей помощи от американцев, чтобы набить карманы своих приспешников. А американцы? Теперь, войдя в Германию, они с совершеннейшим апломбом предоставляют нацистским чиновникам править за них делами. Нет, они не оказались ни мечом господним, ни мечом Гедеона; Америка просто великая держава — наиболее влиятельная мировая держава теперь, выходящая на сцену на волне агрессивности и практической целесообразности.

— Подождите, и вы еще увидите, какую карту держат в рукаве для Японии. О, подумать только! Все четыре острова, охваченные огнем от моря до моря. Воздушные налеты на Гамбург покажутся лишь слабеньким огоньком зажигалки!

Она верила в правдивость рассказов Билла. Он заседал в одном из важных советов, учился когда-то в одной школе с Гопкинсом, присутствовал с начала и до конца на переговорах с Дарланом в Северной Африке. Он оставил юридическую работу в крупных корпорациях ради поста специального помощника военного министра, и она знала, что после окончания военных действий его ожидает назначение федеральным судьей или место в одной из комиссий по расследованию военных преступлений. Он знал мир, и, по-видимому, этот мир был не таким, каким она его себе представляла.

Нельзя сказать, чтобы она привязалась к нему так уж сильно, но с его появлением изменился весь уклад ее жизни. Он был дважды женат на женщинах состоятельных и дважды разводился, а теперь он хотел ее. Он хотел ее, и его изысканное внимание, его невероятная уверенность были неотразимы. Они встречались в его квартире или в доме его друга, руководившего статистическим управлением; изредка они выезжали на пляж или в горы, поднимаясь верхом по туманным тропам, где луч солнца расцветает сверкающими бронзой зайчиками на боках лошади. Она почувствовала, что плывет навстречу его настойчивому желанию, как туземный ныряльщик поднимается на поверхность моря с легкими, жаждущими свежего воздуха. Ей хотелось нежиться в испускаемых им лучах. С другой стороны, в этом влечении было… Ей не хотелось думать о том, что было с другой стороны.

Теперь вот, в начале апреля, он уговорил ее провести несколько дней в его загородном доме в Ист-Хэмптоне — большом квадратном здании с колоннами, старыми искривленными рожковыми деревьями и необъятными зелеными газонами, полого спускавшимися к Атлантическому океану…

* * *

Он взял ее руки в свои.

— Ты изумительная женщина, — сказал он. — Ты знаешь это? По-настоящему, несомненно, изумительная… Почему бы тебе не выйти за меня замуж?

Она взглянула на нею с удивлением.

— Выйти за тебя?

— Почему бы нет? Ведь с Сэмом Дэмоном у тебя все кончено, ты же знаешь.

Она улыбнулась, все еще удивленная.

— Ты устанешь от меня через полгода. Как и все другие мужчины.

— О нет, я не устану. Теперь мне хочется постоянства. Жить в одном ритме. Мне нужна сильная и внутренне дисциплинированная натура. Такая, как ты.

— Боже мой! — Томми была вне себя, изумленная тем, что он увидел ее с этой стороны.

— Я говорю серьезно… выходи за меня, — повторил он. — Что тебя удерживает? Ты же знаешь: все, что у тебя было с Сэмом, провалилось к черту.

— Сэм был хорошим мужем для меня, — решительно возразила она и только после этого с болью в сердце сообразила, что сказала о нем в прошедшем времени.

— Несомненно, он был хороший. Но он же оставил тебя, ты сама сказала об этом. — Он смотрел на нее уверенным, пронизывающим взглядом. — Ты представляешь собой гораздо большее, чем то, что ему по плечу. Так было все время, только вы оба не замечали этого.

Она покачала головой. С моря продолжали мчаться вереницы облаков, серебристые сверху и угольно-черные снизу.

— Я не могу, Билл. Это было бы несправедливо… Поступить так жестоко, когда он находится там…

— Но имеет ли это какое-нибудь значение? Он знает, что между вами все кончено. Он профессиональный солдат, для него война — это главное. Ты думаешь, он выйдет в отставку и возвратится домой, чтобы тосковать в одиночестве? Или ты боишься, что он приставит пистолет к виску?

— Билл, ради бога!..

— Ты думаешь, он захандрит и умрет с разбитым сердцем? Ты же знаешь, как он проводил время там…

Она посмотрела на него в изумлении.

— Что? Что ты имеешь в виду?

— Ту медсестру, с которой он там путался… — Ее глаза широко раскрылись. — Ты хочешь сказать, что ничего не знала об этом? Боже мой, я думал, что вы, армейские дамы, знаете обо всем, что происходит повсюду…

«Да, мы знаем, — подумала она со злостью, — знаем все, кроме тех, кого это касается. Итак, это все же правда. Господи, как это на него похоже! Быть абсолютно верным мужем двадцать лет, никогда даже не бросить взгляда на другую юбку, чтобы затем спутаться с какой-то толстой, хихикающей подавальщицей ночных горшков, да так, что меньше, чем через месяц, это стало известно всей армии! Молчаливый слабоумный тупица!» Внезапно ее охватили ярость и жажда мести, однако ощущение неуместности выражения этих чувств заставили ее прибегнуть к иронии.

— Что ж, это его дело, — пробормотала она. — Если ему захотелось стать посмешищем для всего театра военных действий…

— Вот так штука! Извини, Том-Том. — Билл выглядел сконфуженным, таким она никогда не видела его. — Кроме шуток, я думал, ты знаешь. Брэд Пэрри из управления Сомервелла сказал мне, что он узнал об этом от…

— Не надо, — резко перебила она его. — Я больше ничего не хочу знать. В конце концов, это не мое дело.

Однако это, несомненно, было ее дело. Если не ее, то чье же еще, черт возьми? Но Томми все еще оставалась в замешательстве: если Сэм — верный и надежный, как скала, Сэм — мог вступить в такую совершенно дурацкую связь…

У всех людей есть свои слабости, как сказал однажды Кот Мессенджейл, надо только разглядеть слабость, присущую данному индивидууму, и искусно играть на ней…

Билл хмуро рассматривал свои ногти.

— Черт возьми! Мне просто не везет. Теперь ты подумаешь, что я нарочно очернил его, чтобы укрепить свою позицию.

— Не глупи, — ответила она. — Я знаю, ты выше этого.

— Отлично. Тогда выходи за меня замуж.

— Билл, все же это не меняет того факта, что он находится там, в ужасно тяжелых условиях.

— Конечно, находится. А где же ему еще находиться? Он сам выбрал это для себя, в этом вся его жизнь. Нет, это безнадежно сентиментальная позиция.

— Ничего не поделаешь, я — сентиментальная женщина!

— Нет, ты не такая. Ты романтична, но не сентиментальна.

Закинув руки за голову, Томми размышляла над словами Билла… В небе неумолимо громоздились облака, ветви рожкового дерева за окном метались на ветру вверх и вниз. Да, она, действительно, романтична; и вот у ее ног жизнь, которой она жаждала все пять тысяч пыльных знойных дней, слушая отрывистые немногословные команды, трески ружейных выстрелов на стрельбищах, резкие звуки горна. Теперь у ее ног был мир, суливший довольство и высокое положение… И вот она сейчас отказывается от всего этого. В чем дело? Что с ней происходит? У каждого только одна жизнь, один путь, который он проходит только один раз. Почему же не воспользоваться случаем, не пойти по этому пути, куда бы он ни вел? Билл прав: с Сэмом все копчено, он порвал с ней, а она с ним; по-видимому, он даже нашел себе другую женщину. Они никогда больше не смогут перекинуть мост через болото взаимных обвинений и отчужденности последних лет. Что удерживает их вместе теперь? Донни мертв; Пегги не нуждается в ней, она увлечена проектом квакерской фермы в Флемингтоне, и у нее есть интересующийся ею молодой человек; отец поглощен своими собственными делами. Какие узы привязывают ее к этой трудной прежней жизни? А рядом сильный, привлекательный, богатый человек, и он предлагает ей свою руку, новую жизнь в центре событий, праздную, полную веселья жизнь… И если между ними нет любви, то есть привязанность, живой интерес к партнеру, уважение… Так почему же ей не решиться на это? Откуда этот испуг и гнетущее чувство утраты?

Чтобы решиться, нужно всего-навсего оборвать несколько истершихся, перепутанных нитей, собраться с духом и пожелать перемены. Почему она не может сделать этого?

Она сделает. Обязательно сделает это.

Томми уже открыла рот, чтобы ответить, но в этот момент зазвонил телефон. Билл вскочил с кровати и подошел к аппарату.

— Да, — ответил он, держа руку на облаженном бедре и подмигивая Томми. — Да, это я. — Затем он неожиданно весь изменился: выражение уверенности и легкой насмешливости исчезло, уступив место раздражению и напряженности. — Значит, это подтверждено? Определенно подтверждено? Боже мои! В самом деле? Хорошо-хорошо, я приеду. Приеду как можно быстрей. Ладно.

Он положил трубку так осторожно, будто она была из дорогого фарфора.

— В чем дело? — спросила она.

— О боже, — пробормотал он. — Подумать только! — Он продолжал стоять, уставившись на телефон. — Президент, — сказал он спустя некоторое время, — президент только что умер. Сильное кровоизлияние в мозг.

— О! — прошептала она еле слышно. — Значит, он не увидит это.

— конечно, нет… Не увидит что?…

— Как что? Победу… — Это было первое, что пришло ей в голову.

— Да. — Билл уже торопливо одевался. — Мне нужно немедленно возвратиться. Поедешь со мной или останешься здесь?

— Не вижу никакого смысла оставаться здесь одной, — ответила она, улыбаясь; но Билл не улыбнулся ей в ответ: мысленно он был уже в Вашингтоне.

— Ну и дела! — Он яростно дергал шнурки ботинок. — Теперь все пойдет не так, как надо. Стив Ёрли сказал, что устал до смерти. Еще бы! Представляю себе, что там сейчас происходит.

— Трумэн будет президентом, — заметила Томми.

— А кто же кроме него? Конечно, он. — Билл презрительно фыркнул. — Как жаль, что я так и не научился играть в покер. Научишь меня, пока мы будем возвращаться? Хотя бы начальный курс? Боже мой, какие же колоссальные перемены теперь произойдут в ближайшем окружении. Возможно, я вернусь как раз вовремя, чтобы узнать, что меня уже вышвырнули.

— Я не думаю, что они пойдут на это.

— Просто не знаю, что сказать, дорогая. Твои предположения могут оказаться так же верны, как и мои. Гарри не любит нас, нью-йоркских пройдох, уж это-то я знаю. Да, сейчас и он, наверное, как перепуганный цыпленок.

— Что ты имеешь в виду? — Томми уже встала и набрасывала на себя платье.

— Президент держал решительно все в своих руках. Решительно все. Теперь все перемешается и полетит в тартарары.

Томми почувствовала, как глаза ее неожиданно наполнились слезами.

— Он был такой смелый, — пробормотала она.

— Франклин Делано Рузвельт? Вздор. Это был опьяненный властью эгоцентрист и непревзойденный специалист по политическим махинациям. Но он хорошо разбирался в событиях и умел направить их в выгодное для себя русло. А теперь вот увидишь, как старый морской волк подомнет всех под себя, всех до одного. Этот неукротимый курильщик сигар. — Томми смутно догадывалась, что Билл имел в виду Черчилля. — Стоять наготове к отражению красной чумы! Война на Эльбе!

— Что?

— А как же, моя милая! Новая Столетняя война. С тысяча девятьсот четырнадцатого по две тысячи двадцатый или что-нибудь в этом роде. Неужели ты не слышала? И уж эту войну с современной не сравнишь.

Томми смотрела на него молча. Его категорический злобный тон вызвал в ней такое безысходное отчаяние, что она почувствовала себя навсегда прикованной к полу этой комнаты.

— …Я не верю этому, — наконец сказала она.

— И не надо. Мне-то что? — Он завязал фуляровый галстук пышным бантиком а ля герцог Виндзорский. — Тем не менее это то, что должно произойти. А у нас теперь нет никого, кто знал бы цифровой код, чтобы открыть сейф.

— Этого не может быть, — упрямилась Томми. — После всего, что было…

— Все может быть. Все, что придет на извращенный ум подленького homo sapiens. Все что угодно… Он же зверь, — заявил Билл с неожиданной горячностью, надевая пиджак. — Ваш павший кумир, господин своей судьбы. Он обожает это: он обожает резню и опустошение, пытки себе подобных. Подождите, и вы еще увидите, что с нами будет в славном тысячелетнем рейхе.

— Да, нацисты…

— Нацисты? Черта с два! Они сделали только то, о чем мы все мечтали. Животное в человеческом образе ни от чего не испытывает большего удовольствия, чем от разгрома роскошного дворца, распарывания нескольких животов и пожирания собственной блевотины. Человек — это безволосая обезьяна, жаждущая сырого мяса и сатанинского веселья. Неужели все вы не понимаете этого?

— Нет, — сказала она с ужасом, — человек не животное. Не только животное.

— О боже! И это говоришь ты, проведшая в Вашингтоне последние три года. Все вы никуда не годные, сентиментальные романтики…

Томми посмотрела на него с удивлением. Но Билл уже потерял интерес к разговору, если это вообще можно было назвать разговором. Он быстро и ловко укладывал свои вещи, хмурясь, бормоча что-то себе под нос. Удивительного в этом, пожалуй, ничего не было: президент умер, его собственное будущее под серьезной угрозой: но даже если и так…

Неожиданно Томми почувствовала прилив тревоги за Сэма; такой сильной, реальной тревоги, как будто это был предмет, находившийся у нее в руках: что Сэм делает в эту минуту, о чем думает, каково его мнение об этой войне и о мире, который появится из пламени и обломков… Вторая Столетняя война. «Я лгу сама себе, — подумала она. — Все это время. Мыслить — размышлять, предполагать, помнить — означает отказываться от требований момента. Вот что означает быть человеком».

Безволосая обезьяна, вот кто утонул в этот момент.

— Билл, — сказала она тихо. — Я не верю тебе.

— Я так и думал. — Он взглянул на нее и понял, о чем она говорит. Его брови опустились; она принудила его возвратиться к проблеме, касавшейся их двоих; здесь, на Лонг-Айленде, и он был раздражен этим. — О чем ты говоришь?

— Я хочу сказать, Билл, из этого ничего не выйдет, — ответила она, запинаясь. — Это было бы нечестно. Я не могу так поступить.

Он с шумом захлопнул чемодан и выпрямился, глядя на нее долгим оценивающим взглядом; его нижняя губа выпятилась, холодные ясные глаза сузились. На какое-то мгновение Томми охватил необъяснимый страх.

— Может быть, ты и права, — сказал он. — Может быть, ты должна возвратиться к нему. Подумать только, как засверкает твой ореол мученицы! Единственное, что ты сможешь сделать, это войти с выражением горя на лице, сесть на кушетку в гостиной и обвинить его в гибели сына. И действительно, причинишь ему боль этим. Свежая рапа, посыпанная солью…

Томми смотрела на него, ошеломленная, не в силах вымолвить хоть что-нибудь. Его лицо исказила жалкая улыбка, по обеим сторонам шеи появились темно-красные пятна; она никогда не видела его таким злым. А может, он ей только представляется таким? Может, это оттого, что она хочет видеть таким?

— Ты будешь в восторге от этого, правда? Бесконечная хандра, складывание картинок-загадок, девичники и дамская трескотня. Храбрая армейская женушка, так благородно несущая свой тяжкий крест! Ты можешь стать его честью и совестью на целый день и на полночи вдобавок. Какое это доставит тебе наслаждение! Наслаждение мазохиста.

— Билл, это же нечестно… — произнесла она растерянно.

— Вот как? Подумать только! А не это ли тебе правится больше всего на свете? Примерная мама с целью в жизни! — Он выразительно показал пальцем на пол у своих ног. Я только что предложил тебе — и я не уверен, что предложение останется в силе — настоящую новую жизнь. Бегство из казармы в новую жизнь. Может, это не совсем та жизнь, к которой твоя романтическая душа стремилась, когда тебе было пятнадцать. Но, несомненно, реальная жизнь, жизнь с достоинством, целью и уважением. Никаких орденов, парадов и смотров, но зато уважение. В паши дни его встретишь далеко не так уж часто. Кроме того, ты могла бы стать моей помощницей, вместе нам удалось бы добиться кое-чего. Я думаю, ты понимаешь, о чем я говорю.

— Билл, если позволишь…

— Но тебе не терпится поскорее вернуться на свою незабвенную каторгу. Испытать муки огненного колеса на глазах многотысячной толпы. Матрона в мученическом венце. А иначе для чего еще годится муж-солдат? Конечно, это куда лучше, чем двадцатилетняя рента! Господи, вот будет жалость, если его и самого прикончат при вторжении на Хонсю…

— Довольно, Билл!.. — Теперь Томми сама разозлилась, но это чувство заглушалось смятением и растущей тревогой. Ей нужно было бы посмеяться над этим, это могло бы развлечь ее. Что же, ради всего святого, происходит с ней? Она неожиданно представила себе Сэма, таким, каким он был в форту Харди, давным-давно, сидящим на краю ее койки, и глаза у него жалкие, умоляющие; «Я как раз тот человек, Томми, кто должен вести этих ребят на эту отвратительную бойню».

Расстроенная, встревоженная, Томми резким движением закрыла свой чемодан. Всего несколько минут назад она решила, что живет как бы в заточении, и ей захотелось бежать из него. Однако Сэм был ее прошлым и залогом ее будущего. Донни был душой этого прошлого, тем общим, что было между ними, только между ними одними — надеждой и памятью. Оставить Сэма означало еще раз уничтожить Донни, и уничтожить более жестоко, чем это сделали немецкие истребители…

— Все готово? — спросил Билл с порога.

— Да.

Когда она спускалась по лестнице, дождевые капли оставляли размытые прозрачные следы на оконных стеклах.

* * *

— Они сделали это просто для того, чтобы избавиться от меня, — заявила Викки Ворден, и ее гладкое красивое лицо исказилось от злости. — Они могут говорить что угодно, но все сводится к этому.

— Дорогая, попытайся взглянуть на это с другой стороны, — предложил ей Эль Хэмбро.

— С какой же еще другой стороны можно смотреть на это? Пресс-агент кинозвезды развел руками.

— Здесь ты приносишь себе колоссальную пользу. Твоя популярность огромна, я говорил тебе, что…

— Хорошо, надеюсь, это прибавит мне очков там, на небесах, — возразила она, — потому что, будьте уверены, на земле это не принесло мне ничего. — Ее глаза засверкали. — Шанс, выпадающий раз в жизни, уплывает из рук в помойку, а я просиживаю до боли задницу в десяти тысячах миль от своей основной базы.

— Ну, ну, Ви-Ви, — пожурил ее Лью Пфайзер. Подобно большинству комедийных актеров, в жизни это был тихий и застенчивый человек. — Генерал Мессенджейл был изумительно гостеприимен с нами, но я не думаю, что ему очень интересны все эти голливудские сплетни.

— Ах, извините, генерал! — Викки Ворден повернулась к командиру корпуса. Выражение неудовольствия исчезло с ее лица, его оживила обаятельнейшая улыбка, вот уже три года сиявшая на экранах, афишах и дверцах солдатских рундучков. — Право, мне очень неловко. Это действительно самый шикарный прием из всех, что мне давали после приема у генерала Айка в окрестностях Парижа в… как называлось это место, Лью?

— Марнес ля Кокетт.

— Ах да! Почему это я все время забываю его?

— Право не знаю, милочка. Кинозвезда манерно повела плечами.

— Я обожаю дворцы, они всегда вызывают во мне желание совершить что-то невероятное: завести роман с каким-нибудь султаном, пытать людей в подземелье, забыться и уйти с головой в наслаждения…

— Для всего этого вовсе не обязательно иметь дворец, моя дорогая, — сказал Пфайзер.

— Лью, ты ничтожный садист! — она обвела красивыми карими глазами филигранную вязь на потолке зала. — Такой замок, как этот, навевает на тебя что-то сказочное, все то, о чем ты когда-то мечтал. Понимаете?

Сидевший во главе длинного стола Котни Мессенджейл степенно кивнул. Действительно, дворец вызывал подобные ощущения, и даже большие. Ему был приятен произведенный эффект. Отдельный столовый зал с балконом, в котором давался званый обед для артистов труппы объединенной службы организации досуга войск и старших офицеров штаба, был изолирован от собственно офицерского клуба, но соединялся с ним узким коридором так, что музыка и смех, доносившиеся из главного зала, создавали легкую атмосферу веселья для уединившегося здесь избранного общества. В то же время было установлено, что, кроме барменов и официантов, никто не должен входить сюда, исключая самые крайние случаи. Его гости, прибывавшие сюда через Рейна-Бланку — корреспонденты, конгрессмены, эстрадные артисты, — всегда чувствовали эту особую дворцовую атмосферу, она делала их несколько более почтительными и подавленными. Исключение составляла мисс Ворден, которую, по-видимому, ничто и никогда не могло смутить.

— Простите меня, за то что я в таком отвратительном настроении, генерал, — попросила она, очаровательно надув губки. — Я переживаю самый большой кризис в своей жизни и очень нуждаюсь в вашей помощи.

Мессенджейл улыбнулся своей обворожительной улыбкой.

— Все что угодно, в пределах моих скромных возможностей, мисс Ворден.

Ее лицо озарилось радостью, как у маленькой девочки; в центре ее зрачков, казалось, засверкали маленькие звездочки.

— Пожалуйста, зовите меня Викки.

— Боюсь, что не смогу, — ответил он. — Я никогда никого не называю уменьшительным именем.

— Но почему? Я же сказала, что вы можете…

— По-моему, это, во-первых, вульгарно, а во-вторых, совсем необязательно.

— О…

Наступила неловкая пауза. Пфайзер и Хэмбро смотрели на Мессенджейла смущенно. Довольный произведенным эффектом, он снова улыбнулся и сказал:

— Однако я буду называть вас Виктория, если разрешите. Она выпрямилась в своем кресле, немного смущенная.

— Ах, я буду в восторге! — воскликнула она и, неожиданно прицелившись своим пальцем с ярко-красным ногтем в горло Пфайзеру, продолжала: — Видишь, Лью? Вот это галантность! То, чему ты никогда не научишься… Боже, почему мужчины растеряли всю свою галантность?

— Мы растеряли ее, сопровождая тебя по боевым фронтам, дорогая, — ответил комик.

Викки Ворден пропустила его слова мимо ушей. Все ее внимание вновь сосредоточилось на Мессенджейле.

— Дело в том, что мне грозит опасность потерять самую большую роль в моей карьере. Правда. Они уже распределяют роли. «Тэсс из рода д’Эрбервилль». — Она прикусила ровными зубками нижнюю алую губу. — Это роман Томаса Хардинга. Мессенджейл снова кивнул.

— О да, помню. А они вешают ее в конце?

— Не знаю. Я не читала сценария. Такой шанс выпадает раз в жизни, а студия вытурила меня в это отвратительное турне по всем поганым дырам на Тихом океане. А теперь от меня еще хотят, чтобы я нашла Чета и примирилась с ним. Может ли прийти в голову более дурацкая идея?

— Ну-ну, Ви-ви… — пробормотал Хэмбро.

— Не спорь, это именно так. Чудовищно! По такой жаре… Конечно, каждый понимает, что в августе везде жарко, — обратилась она к Мессенджейлу. — Можно, я буду называть вас Кот? — спросила она. — Это звучит так… как бы сказать… так сильно и мужественно. Даже угрожающе. Генерал Кот… — Ее лицо вдруг приняло озадаченный вид. — Ох, мне кажется, не следовало говорить так, правда?

— А если бы моя фамилия была Маршалл…

Через коридор, соединяющий эту отдельную столовую с помещениями штаба корпуса, вошел капитан Гролет из разведывательного отделения и теперь, наклонившись, что-то быстро и взволнованно говорил Фаулеру. Фаулер повернулся и недоуменно посмотрел на Гролета, на его спокойной физиономии появилось раздражение.

— Кот, вы чувствуете себя одиноким здесь, правда? — спросила кинозвезда.

Бесцеремонность этих людей иногда поразительна, но Мессенджейл был уверен, что его лицо никоим образом не выдает тоге, что он чувствует. Он повернулся к ней, неожиданно поняв, что все другие за столом чувствуют себя скованно. «Они боятся ее, — подумал он с тайным удовольствием, — а еще больше боятся меня. Они как бы между двух огней».

— Командующий всегда одинок, — ответил он. Улыбнувшись, она покачала головой.

— Я не это имела в виду. Но неважно. — Она осушила свой бокал — к еде Викки едва прикасалась, хотя большинство остальных неустанно расхваливали кухню — и нагнулась к нему, ее глаза расширились и смотрели на него вызывающе.

— Всему свое время, — произнесла она и постучала ноготками по столу. — Всему…

— Я знаю, — согласился Мессенджейл.

— Я знаю, что вы знаете. Поэтому я и восхищаюсь вами: вы никогда не ошибаетесь. — Она кивнула, пристально наблюдая за ним исподлобья. — Поэтому-то я и хочу вашей помощи. Вы ведь не откажете в помощи даме в беде?

Мессенджейл медленно кивнул в знак согласия — этакий снисходительный кивок в присущей ему манере. Эта кинозвезда может сыграть положительную роль в его карьере. Однако через несколько секунд он отбросил эту мысль прочь: обстоятельства складываются как нельзя лучше, и он достигнет всего сам. Кампания но захвату долины реки Кагаян завершится к копну месяца. Дивизия Дэмона уже захватила Лагум. Где-то в начале сентября части Свонсона смогут начать тренировку перед высадкой на остров Хонсю. Операция «Коронет». К тому времени у него будут и двенадцатая армия, и четвертая звезда, и обширная равнина Канто, на которой можно будет развернуть свои легионы. Япония будет защищаться фанатически, падет не сразу… А потом наступит захватывающий период оккупации. Может быть, даже (а почему бы и нет?) состоится и аннексия, осуществится давняя его мечта об американском господстве в Восточной Азии. В этом случае стране понадобятся губернаторы, способные управлять твердо и искусно. Но это не надолго: самое большее на год. Потом обратно в Вашингтон, оперативное управление. А там…

Фаулер встал из-за стола и быстро направился в служебное крыло дворца, сопровождаемый озабоченным Гролетом. Мессенджейл лениво поразмыслил: что бы это могло означать? Может, Ямасита прислал мирные предложения? Или Курита сделал последнюю самоубийственную вылазку из залива Бруней? То и другое было маловероятно. Скорее всего, поступили какие-нибудь донесения о переброске войск противника из Китая на острова метрополии.

— …Это чертовски нелепая история, — продолжала Викки Ворден. — На студии вбили себе в голову безумную мысль о том, чтобы я поехала и отыскала Чета, и, знаете, они подвели под это определенную идею: будто это поможет обоим нашим Хуперам. Где этот проклятый Луабаган?

— Луабаган, — автоматически поправил ее Мессенджейл. — Это довольно сильно разрушенный город на западном берегу реки Чико, на самой северной оконечности Лусона.

— Боже! Последний раз, когда я выезжала в прифронтовую зону, я чувствовала себя отвратительно. К черту все это, я не могу снова поехать туда, — простонала она. — Есть мелко нарубленное мясо ив замызганных жестяных тарелок, таскаться по грязи, пытаясь найти…

— Ви-ви, душечка, это же фронтовая зона, — запротестовал Хэмбро. — Вы же знаете, нам сказали…

— О, заткнись, Эль… Если бы хоть не было этих проклятых насекомых! — воскликнула она с неожиданным озлоблением. — И всяких этих ужасных болезней…

— Кто такой Чет? — спросил ее Мессенджейл.

— Чет Белгрейд. Это мой муж. Собственно, мой бывший муж. Сразу после нападения на Пирл-Харбор он раздулся от патриотизма, как рождественский индюк, и поступил в армию, хотя в этом не было ни малейшей нужды, и его законопатили сюда на целые годы. — Она издала короткое кудахтанье в знак отчаяния. — Боже мой, я не знала, что он находится в джунглях. Воюет… Я попросила Берта Лоусона узнать, нельзя ли его прислать сюда или в Манилу. Но ничего не вышло. Они сказали Берту, что без Чета никак не обойтись. Это первый раз за двадцать шесть лет, чтобы о нем так отзывались. Какой у него чин, Эль?

— Первый лейтенант.

— Первый лейтенант! А интересно, Кот, вас они послушаются? Я хочу сказать, если вы позвоните им… Нельзя ли его откомандировать, или демобилизовать, или сделать еще что-нибудь, так чтобы я смогла увидеться с ним здесь, в Рейна-Бланке. Или там, в Маниле. — Она пристально смотрела на него влажными умоляющими глазами. — Не смогли бы вы, Кот, заставить их прислать его сюда самолетом?

Опять дивизия Дэмона. Казалось, что его заботы начинаются с этого Ночного Портье и кончаются на нем, даже такие совершенно фривольные, как эта. Может быть, он допустил ошибку, позволив делу зайти так далеко? Ведь уволил же Брэдли в Сицилии Терри Аллена за самонадеянность и неподчинение, и это не принесло ему никаких неприятностей. Впрочем, он посмотрит, как Ночной Портье поведет себя во время операции на Хонсю, подержит его на коротком поводке. По правде говоря, это доставляет неоспоримое удовольствие — держать Дэмона на…

— Вы представляете себе, о чем вы просите, Виктория? — Он задержал свой взгляд на ней с выражением мягкого укора, что, как он был уверен, приводило собеседника в сильное замешательство. — Поскольку вы не являетесь его женой, вряд ли можно ожидать, что командование признает наличие каких-либо преимущественных прав в данном случае. И кроме того…

— Генерал…

Мессенджейл обернулся. Рядом с ним стоял Фаулер, выглядевший весьма необычно. Мессенджейла охватило слабое предчувствие чего-то дурного.

— Да, Шервин?

— Можно попросить вас на минуту, сэр?

Фаулер никогда не стал бы вмешиваться в случаях, подобных этому, если б не произошло что-то важное; возбужденное состояние штабиста было очевидно. Подавив раздражение, Мессенджейл слегка улыбнулся окружающим и сказал:

— Меня, кажется, снова обязывает долг. Я скоро вернусь.

Он направился по прохладному полутемному коридору в оперативный отдел, повернул налево и вошел в комнату разведывательного отделения.

— Ну, что такое? — Усилием воли он произнес это совершенно спокойно, но в его голосе все же слышалась дрожь раздражения.

— Гролет только что вызывал меня относительно этого, генерал. Мы решили, что необходимо доложить вам немедленно. Мы сбросили бомбу на Японию.

Первой мыслью Мессенджейла было, что Фаулер рехнулся.

Он почувствовал, как его охватывает гнев: все эти разведчики какие-то неуравновешенные, они подвержены диким взлетам фантазии в самые неподходящие моменты.

— И это то, что вы сочли необходимым доложить, Шервин?

— Это необыкновенная бомба, сэр. Гролет только что получил телетайпное сообщение из Манилы. Мощность бомбы превышает двадцать тысяч тонн тринитротолуола.

Он пристально посмотрел на обоих и спросил:

— Одна бомба?

— Да, генерал. Атомная бомба, сказано в сообщении, в которой использована энергия элементарных частиц. Вот оно.

Мессенджейл прочел сообщение, онемевшими пальцами возвратил его Фаулеру, подошел к окну, повернулся ко всем спиной.

Одна бомба.

Все кончилось. Совершенно ясно, что это конец. Теперь японцы сдадутся. Ни банзай, ни камикадзэ, ни бусидо, ни ямато дамаси — ничто не спасет их. Вторжения на острова собственно Японии не будет. Он не станет командующим армией. Его охватило чувство огромной утраты, затем ярость, от которой он почти задохнулся.

— Вот другое сообщение, сэр. Разведывательное донесение о том, что Советский Союз развертывает свои силы на сибирской границе, — сказал Гролет.

— Это означает, что японцы признают себя побежденными, не так ли, сэр? — спросил, сияя от радости, Фаулер.

— Разумеется. — Голос Мессенджейла был совершенно спокойным. Голос никогда не выдавал его. — Правда, не исключено, что потребуется сбросить еще десяток бомб или около того.

— Еще десяток!.. — воскликнул Гролет.

— Конечно. — Он повернулся к ним. — Почему бы нет? По-моему, попытки примирения будут предприняты ими в ближайшие дни, самое большее через две недели.

— Это кажется фантастичным, правда, генерал? — спросил Фаулер.

— Да, фантастично.

— Весь город одной бомбой…

«Все пропало!» Эта мысль стучала молоточком в мозгу Мессенджейла. Традиционные победы уничтожены громом среди ясного неба. Все пропало! Он почувствовал настоящую слабость от ярости и разочарования. Почему Шюлер не сказал ему об этом, не подготовил его? Они должны были знать об этом — кто-нибудь из числа влиятельных должен был знать об этом… Если б он был хотя бы в Маниле! Весь мир переменился. Все хитроумные уловки, на изучение которых он затратил всю жизнь, чтобы пользоваться ими, оказались бесполезными. Он почувствовал себя игроком, который обречен увидеть свое богатство, дом, семью и будущее сметенными безжалостным движением деревянной лона-точки крупье. Это невыносимо! Эти грязные, подлые ученые!

Окажись они сейчас все или хотя бы один из этой компании здесь, в этой комнате, с каким огромным удовольствием он перестрелял бы их! Навязчивый восторг на загорелом скуластом лице Гролета вызвал у него отвращение. Мессенджейл поднял глаза на большую карту Японии, на изогнутую цепь островов, похожую на найденные археологами побелевшие кости, напоминающий круглую шляпу с плоской тульей Хоккайдо; растянутый в юго-западном направлении, похожий на подвешенный гамак Хонсю; как пясть прилепившийся к Внутреннему морю, маленький Сикоку, а пониже его, как увесистый кулон, Кюсю. Операция «Коронет». Прибрежные районы Чоси и Кацута, на изучение которых он затратил сотни часов. И все это теперь ни к чему. Все напрасно.

Это был самый скверный момент в жизни Мессенджейла.

Когда он повернулся к офицерам своего штаба, на его лице было выражение собранности и готовности к действиям.

— Ну что ж. Это отразится на нашем оперативном планировании, если не сказать больше.

— Так точно, генерал. Несомненно.

— Итак, я думаю, что нам не следует оставаться здесь не завоевавшими почета и невоспетыми. Шервин, не передадите ли вы мои сожаления мисс Ворден и ее окружению?

Фаулер заморгал от удивления.

— Вы… вы не хотите возвратиться к гостям, сэр?

Бывают моменты, когда проявляемая человеком бычья тупость способна привести в невероятное бешенство. Мессенджейл до боли в пальцах сжал гагатовый мундштук и сказал ледяным тоном:

— Я разрешаю вам сообщить этой кучке неблагопристойного отребья, что мне надо работать. Вам достаточно ясно, Шервин?

— Так точно, генерал.

— Очень хорошо. — Он резко повернулся, выскочил из комнаты разведывательного отделения, неспешно, почти бегом, направился по полутемному коридору и у первого же поворота с силой налетел на старшего техника-сержанта Хартжи. Сержант со стоном отшатнулся, несколько папок с бумагами выскользнули у него из рук, их содержимое рассыпалось по полу.

— Черт тебя возьми! — крикнул Мессенджейл злобно. Его опять охватила ярость, до дрожи, до тошноты. — Надо смотреть, куда прешься!..

— Так точно, генерал… сэр. — Хартжи начал заикаться. — Извините, сэр…

Сержант стоял перед ним вытянувшись; кожа на лбу у него облезла, а у корней жестких черных волос мелкими пузырьками выступил пот. «Я мог бы убить этого человека, — стрелой пронеслось в голове командира корпуса, — он мой полностью. Я мог бы прикончить ею, уничтожить одним словом, одним движением…» Пока Мессенджейл наблюдал, как в зрачках Хартжи прячется страх, его внезапно, как приступ лихорадки, охватило трепетное ликование, впервые испытанное им, когда он был кадетом старшего курса в Вест-Пойнте, затем это ощущение так же быстро погасло, оставив после себя неприятное чувство опустошенности. Теперь ничто не поможет, абсолютно ничто.

— Идите, Хартжи, — сказал он резко. — Не оставьте важные бумаги на полу…

— Слушаюсь, сэр.

Потом Мессенджейл сидел совершенно неподвижно в своей комнате — прежде это были апартаменты епископа — и курил. На его столе лежал доклад Бёркхардта с проектом боевого приказа и распоряжениями резервным частям передового и тылового эшелонов. Он с раздражением отвел взгляд от стола. Все это ни к чему. И надо же было этой кучке изнеженных интеллектуалов состряпать устройство, которое способно погубить его триумф в самый решающий момент, лишить его даже малейшего ощущения достигнутой цели. Это возмутительно! А теперь еще намерены включиться эти русские. Должен же быть какой-нибудь способ остановить их, отбросить назад; неужели там, наверху, не могут контролировать обстановку? Надо немедленно связаться с Шюлером.

Послышался взрыв женского смеха, приглушенный и далекий, доносящийся, казалось, из глубокого подземелья, снова наступила тишина. «Всему свое время». Внезапно Мессенджейл, понял, что готов расплакаться. Он окинул печальным взглядом комнату: книга с закладками на полках, вешалки с обмундированием, шкатулка с орденами и медалями, подробная карта острова Хонсю.

В дальнем углу комнаты стояла обнаженная сабля Мурасе…

Глава 14

Трехгранные тополя и ивы покрылись золотом цвета ржавчины, река обмелела — лето стояло сухое. Кукурузу уже собрали, и обширное поле, раскинувшееся за фермой Тимрада, выглядело запущенным и непроходимым. Теперь до самой фермы Гэса Хормела проложена пешеходная дорожка, покрытая плиткой с каменной обочиной. Кузницы Клаузена уже не существовало, на ее месте появилась заправочная колонка фирмы «Мобайл», нарядно раскрашенная красными и голубыми полосами; на гидравлических домкратах стояли три автомашины, но под ними никто не работал. Кто-то, сидевший в конторке, заметив небольшую автоколонну, махнул им, и с головной машины, которую вел брат Дэмона Ти, ответили сигналом сирены. Дэмон махнул в ответ рукой, хотя не имел никакого представления, кто сидел в конторке.

— Это сын Дика Таппера — Джин, — сказал Тед Барлоу, повернувшись от руля к сидевшим на заднем сиденье Сэму и Томми. — Он скоро тоже приедет.

Лавка Олли Бэшинга, в которой торговали фуражом и зерном, была закрыта, так же как и магазин тканей и готового платья Нисбета: противосолнечные шторы опущены, в витрине вывешена табличка.

— Какая везде тишина, — заметил Дэмон.

— Все на Зеленой лужайке, — сказала его сестра Пег. — Это хорошо, что все соберутся! — Они ехали в «бьюике» Теда с откинутым верхом, и Пег одной рукой придерживала шляпу, поля которой трепало ветром. — Городская церемония. Сегодня твой день, Сэм.

— Вовсе нет, — дружелюбно возразил он. — Однако я все равно рад быть здесь.

— Ох, да не будь же ты таким натянутым и скромным! — Пег повернулась к Томми. — Честное слово, неужели он не может держаться так, чтобы не выводить людей из себя?

Слегка улыбнувшись, Томми кивнула со словами:

— Не может. Он всегда такой.

Томми посмотрела на Сэма, и на мгновение их взгляды встретились, но она быстро отвела свой в сторону; он обхватил руками колени. Она, несомненно, разочарована им: его внешностью. Так же, как и многим другим. Сама же она, напротив, выглядит очаровательно, как всегда: подбородок приподнят, зеленые, широко раскрытые глаза блестят, слегка вьющиеся волосы коротко подстрижены и зачесаны набок. Сэм хотел сказать что-то, но промолчал. Сидящая на заднем сиденье впереди идущего «понтиака», который вел Ти, шаловливая дочь Пег, Ненси, которой уже исполнилось семнадцать, повернулась назад и показала им язык; Сэм улыбнулся ей в ответ. Они проехали по тенистым улицам, свернули на Мэривэйл-стрит, затем поехали по авеню Линкольна. Теперь на улицах появились люди, очень много людей, и все они спешила к центру города; вокруг взрослых сновали шумные ребятишки. На флагштоках, в окнах вторых этажей и у входных дверей висели флаги. Увидев подъехавших, Шелдон Кимбэлл в сером полотняном костюме — Дэмон сразу узнал его — вскинул обе руки и закричал:

— Это он, ну наконец-то!

— Привет, Шелли! — отозвался Дэмон и махнул ему рукой. Вот она, родина. Они повернули на Мэйн-стрит. В витринах магазинов замелькали плакаты и увеличенные фотографии. Отовсюду на Дэмона смотрело его же лицо, увеличенное в три, в четыре раза, моложавое, довольно суровое и мрачное, полное самоуверенности. Томми наставила его сфотографироваться, когда ему присвоили временный чин полковника, в форту Орд. Это была та самая фотография. Как давно это было! Так хорошо знакомая ему гостиница «Грэнд вестерн» теперь называется «Уитмен армс»: две современные двери из зеркального стекла с небольшим козырьком над ними, а сбоку неоновая вывеска с надписью: «Кафе».

— А тот стол портье со второго этажа они, наверное, убрали, — заметил Дэмон.

Тед Барлоу расхохотался:

— А как же, конечно! Теперь там все модерновое: полированные стойки и музыка по уикендам. Старый бар превратился в роскошную гостиную, в которой подают коктейли по семьдесят центов. Все полностью обновилось. А уж как бы ты теперь справился с верзилой Тимом Райли, я представляю…

— О, теперь я издал бы специальный приказ! Оба расхохотались, а Томми спросила:

— А кто такой верзила Тим Райли?

— Неужели он вам никогда не рассказывал об этой истории? — удивился Тед. — Ну как же, Тим Райли был самый здоровенный парень в округе, буян и страшный драчун. Он пригрозил Сэму, что вышвырнет его из отеля, а Сэм одним ударом взял да и спустил его вниз по лестнице, да так, что Тим через входную дверь вылетел прямо на улицу. Одним ударом!

— Сказки, — пробормотал Дэмон. — Вот как рождаются сказки. Милая, ты не верь всему, что услышишь здесь.

— О конечно, не поверю, ни в коем случае! — Она засмеялась, и, когда взгляды их снова встретились, сердце Дэмона пронзила мгновенная сладкая боль; однако он не мог понять, о чем она думает. Они снова были вместе, но как чужие. Оставалась тысяча вопросов, на которые еще не было времени ответить с тех пор, как он сошел с борта самолета С-54 на аэродроме в Керни и увидел ее, стоявшую на асфальте немного поодаль от других, маленькую и элегантную, одинокую и полную решимости. Он все еще любил ее. Он чувствовал это даже в той сумбурной обстановке, которая неизбежна при подобных встречах; он хотел ее, нуждался в ней… Но прошлого не вернешь. Раз что-то случилось, раз произошла эта неприятность, к прошлому возврата нет.

И все же он ощущал ее присутствие, как что-то очень яркое; она была источником света, купаясь в лучах которого, он глупел от радости. Ее близость усиливала необычность этого дня с медленно двигавшейся по улицам его детства процессией, улыбками и радостными приветствиями знакомых ему лиц. Он не мог придумать, о чем можно говорить, в голове всплывали и тут же пропадали обрывки воспоминаний, как ненужный хлам, не вызывая никаких мыслей. То он еще находился в Кобе — нет, хуже, он был еще на Лусоне, просматривал текущие донесения патрулей и оперативные сводки и планировал это ужасное наступление на Хонсю… «Он, этот мир, наступил слишком скоро, — подумал он. — Я оказался не готов к нему, не был готов к возвращению домой».

— Как ты все это находишь, Сэм? — спросил его Тед. — Ведь ты побывал во многих местах и насмотрелся всякого…

— Все выглядит замечательно, — ответил Дэмон. — Просто чертовски замечательно, можешь мне поверить.

— Еще бы, будь уверен!

И вот перед ними Зеленая лужайка и большое раскрашенное полотнище, натянутое поперек Мэйн-стрит, между булочной Сноу и аптекой Виннотта, которая называется теперь «Пэрэмаунт», на полотнище надпись: «УОЛТ-УИТМЕН ПРИВЕТСТВУЕТ СВОЕГО ЛУЧШЕГО СЫНА». А под этим: «ДОБРО ПОЖАЛОВАТЬ ДОМОЙ, СЭМ ДЭМОН!» А вот и городская ратуша, она в самом дальнем конце Зеленой лужайки; стоянки автомашин возле нее полиостью очищены, и Эд Херкенталер, теперь начальник полиции, при всех регалиях, энергичным жестом указывает им направление движения. Перед ратушей задрапированный флагами помост. На тротуарах множество людей. Все его окликают, машут руками, пробираются к машине, в которой он сидит.

— Ради бога, встань, Сэм, — сказала Тед. — Как ты думаешь, чего ради они накинулись на мою машину?

— Они и так видят меня всего, — ответил Дэмон.

Пока автомашины медленно двигались вокруг площади, Дэмон, с трудом вспоминая имена и лица людей, крепко пожимал тянущиеся к нему со всех сторон руки. Они ехали по площади, которую много лет назад жители города назвали его именем. Машины остановились, Сэм помог Томми выйти. Некоторое время вокруг них царило приятное замешательство: все кричали, смеялись, хватали его за руки, хлопали по плечу. К ним подошли Ти и муж Пег Фрэнк со своей вялой, недоумевающей улыбкой; потом появилась мать Дэмона, которая не встречала сына в аэропорту; она была совсем маленькой, похожей на птицу, очень спокойной. Когда Сэм крепко обнял ее, она показалась ему до странности тщедушной.

— Сэм, — сказала она твердым, мелодичным, нисколько не изменившимся голосом, — как чудесно, что ты вернулся домой!

— Да, очень хорошо быть дома, мама.

Взгляд ее быстрых темных глаз скользнул по шести рядам его орденских планок. Они ровно ничего не значили для нее, в ему было приятно это: мать никогда не кичилась ими. Главное — ее старший мальчик дома, в безопасности. Она пытливо смотрела ему в глаза.

— Теперь тебе лучше? Твоя рука…

— О конечно, мама! Все в порядке.

— Как бы мне хотелось, чтобы твой дядя Билл был здесь, — сказала она. — Ему было бы так приятно.

— Мне тоже хотелось бы, — ответил он. — И мистер Верни. И отец. — Он снова крепко обнял ее.

Кто-то сильно хлопнул его по плечу, и он повернулся. Хэрродсен-старший, он нисколько не постарел по сравнению с тем, каким был в 1929 году, воскликнул:

— Ну, мой мальчик, как чувствуешь себя, возвратившись в эту благословенную богом страну?

А позади него — чудо из чудес — стояла Силия Шартлефф в красивом платье лимонно-желтого цвета с глубоким вырезом а в шляпе с большими полями, теперь пополневшая, но все равно красивая. Рядом с ней Фред в костюме из шелка-сырца.

— Я не могла пропустить такой день! — сказала Силия, стараясь перекричать другие голоса. — Фред должен был уехать в Каунсил-Блаффс, но когда папа сказал, что вы приезжаете домой… — Громко рассмеявшись, она обняла его, а он вспомнил тот вечер у ворот ее дома, когда она потянулась к нему и поцеловала, а затем вырвалась и убежала. Тогда она поддразнивала Сома относительно его судьбы. Он представил ее Томми и наблюдал за ними обеими, все еще охваченный непонятным чувством: среди криков, свиста и добрых пожеланий, доносившихся со всех сторон, невозможно было связно думать о чем-либо. Ему хотелось обнять Томми, прижать ее к себе так, чтобы они оба услышали, как бьются их сердца.

Эмиль Клаузен, брат кузнеца Фрица Клаузена, теперь мэр города, очень важный и потный в своем темном костюме, белой рубашке и полосатом темно-бордовом галстуке, повел Дэмона через ликующую толпу к помосту, на котором стояли в шеренге более двадцати военнослужащих в форме. Те, кто вернулся с войны в Уолт-Уитмен. Эмиль но очереди представил их Дэмону. Среди них были: и старший сын Дика Таниера Гарольд, и Джон Стэйси — парашютист из восемьдесят второй воздушно-десантной дивизии, и сын Отто Снорни Билл, сержант с орденом «Серебряная звезда» и «Красной стрелой» — значком тридцать второй пехотной дивизии, и безрукий лейтенант из двадцать пятой пехотной дивизии «Тропическая молния», и сын Пег Элан, капрал из третьей дивизии морской пехоты, и племянник Теда Барлоу Ральф Лионе, артиллерист из военно-морского флота. Дэмон обменялся с каждым из них рукопожатием, для каждого нашел несколько теплых слов.

Эд Херкенталер вежливо попросил всех собравшихся сесть. Перед помостом, призывая друг друга к тишине, горожане рассаживались на складных стульях из бамбука, взятых по этому, случаю — Сэм знал это — из подвала городской церкви и из зала организации ветеранов иностранных войн. Новый священник, пухлый, круглолицый молодой человек но фамилии Эккерт, изобразив на физиономии серьезность и печаль, произнес немногословную речь о глубочайшей преданности стране, о необходимости веры в бога и о благах, ожидающих всех на небесах. Единственным достоинством его проповеди была ее краткость, и, когда кончилась заключавшая ее молитва, люди на Зеленой лужайке облегченно вздохнули. Дэмон поднял голову и посмотрел вниз, на новый памятник, пока покрытый белым миткалем. За священником выступил Эмиль Клаузен, говоривший нервно и неуверенно, затем к краю помоста подошел Уолтер Хэрродсен. Навалившись всем туловищем на задрапированные флагами перила с таким видом, будто он у себя в банке, Хэрродсен сказал:

— Сегодня мы собрались здесь, чтобы торжественно открыть новую мемориальную доску в память о наших сыновьях, павших в этой войне, — начал он. Несмотря на семьдесят шесть лет, его голос был сильным и звонким, без признаков дрожи, волосы на голове были еще густы и лишь едва тронуты сединой на затылке. — Это торжественный и важный для нас день. И здесь, на этой церемонии, никто так не радует нас своим присутствием, как человек, которого меня просили представить вам. Это самый прославленный из сыновей Уолт-Уитмена, который много лет назад оставил свой дом на Мэривэйл-стрит и вышел в мир, чтобы покорить его! Я знал его еще мальчиком, когда он был вот таким, когда он был школьником, блестящим спортсменом и превосходным студентом, когда он по шестнадцать часов в день работал на ферме Сайреса Тимрада и был ночным портье в отеле. Он был хорошим работником на ферме я хорошим ночным портье: отлично вел конторские книги и предоставлял людям комнаты, какие им хотелось; он даже поддерживал там порядок, когда было необходимо.

При этих словах многие пожилые люди из числа присутствующих понимающе закивали головами, поднялся одобрительный гул. Уолтер Хэрродсен улыбнулся и засунул руки в карманы пиджака.

— Было даже время, когда моя Силия немного втюрилась в него, как принято у нас говорить. Но потом она передумала… Я говорил ей, что она совершает ужасную ошибку, но вы знаете, каковы девушки в Уолт-Уитмене. — Он подождал, пока стихнет хохот. — Да, он казался во всем похожим на остальных, может быть, чуть спокойнее, чуть сильнее, чем большинство ребят его возраста. Но под этой покладистой, спокойной внешностью скрывалось что-то такое, о чем никто из нас не догадывался: чувство самопожертвования, любви и преданности пашей великой стране, горячий патриотизм, который в час испытаний ставил честь Соединенных Штатов превыше всего…

* * *

Сидя позади и правее Хэрродсена, Сэм размышлял, пропуская мимо ушей громкие, выспренние слова. «Почему люди не хотят быть хоть немного поближе к реальности, особенно в такие вот моменты? Поставьте человека перед себе подобными и позвольте ему открыть рот — один бог знает, что он наговорит». Он вспомнил Донни и тот момент, когда однажды вечером в форту Бейлисс они разговаривали за обедом о причудах полковника Статтса.

«…Но, папа, если это неправда, почему же он говорит так?»

«…Потому что он глупый, тщеславный, самодовольный старик», — вмешалась тогда Томми.

«Да, но если он знает, что говорит неправду…»

«Это совсем не так просто, — сказал он сыну. — Иногда наша память изменяет нам. Часто, когда мы вспоминаем что-нибудь, мы видим вещи такими, какими нам хочется их видеть, а не такими, какими они были на самом деле».

«Не почему мы делаем так, если это неправильно?…»

Сэм отложил тогда в сторону нож и вилку.

«Ну, как тебе сказать. Во-первых, люди не любят вспоминать случаи, когда они не справились с чем-нибудь, или были ничтожными, или боялись чего-то; они предпочитают вспоминать о том, как были храбрыми, находчивыми и хорошими. Поэтому они, мягко выражаясь, несколько искажают события. Это присущая людям слабость, а мы ведь все люди».

Донни ничего не ответил. Сэм помнит быстрый, мрачный, очень напряженный взгляд сына. Никогда не знаешь, что ребенок примет близко к сердцу…

Сэм украдкой взглянул на Томми, но ее лицо выражало только вежливый интерес.

* * *

— Все вы знаете, — продолжал Хэрродсен, — как этот юноша отправился во Францию и заслужил там высшую награду нашей страны за героический подвиг, не имевший себе равных в американских экспедиционных войсках; как он поднялся из рядовых до чина майора; как он был ранен, когда повел солдат в атаку на позиции противника, и как все то же глубокое чувство самопожертвования и долга побудило его остаться в рядах армии. Я помню, как однажды, когда он находился здесь в отпуске, он поделился со мной своими опасениями, что Германия не стала миролюбивой страной, а Япония является постоянной скрытой угрозой нашим берегам. И он сказал мне, что всегда будет готов защитить родину, если возникнет нужда. Каким нереальным все это казалось в то время! А потом эта нужда возникла, как гром среди ясного неба, и он пошел делать то, к чему был призван, то, что был обязан делать: спасать нашу замечательную демократию. Не словами, но храбрыми делами…

И вы все знаете, как он сплотил измученные разбитые войска и вдохнул в них мужество и надежду и лично повел их к победе над свирепым и заносчивым врагом. За этот подвиг он был удостоен второй по значению награды нашей страны. Затем он лично нанес сенсационное поражение батальону танков противника, его поставили во главе лучшей дивизии на Тихоокеанском театре военных действий. И, как на Филиппинах, когда Дэмон стал генерал-майором, когда под натиском японских орд фронт начал рушиться, он был тяжело ранен, второй раз в своей жизни. Но паши части выстояли, и его дивизия получила благодарность ни больше, ни меньше, как самого президента Соединенных Штатов. И я знаю, что все вы, сыновья и дочери Уолт-Уитмена и округа Буффало, собравшиеся здесь сегодня, присоединитесь к моим словам: «Отлично, Сэм Дэмон!» За прошедшие годы мы не так часто видели тебя, как нам хотелось бы, но, несмотря на это, мы заявляем: твоя страна гордится тобой, твоя армия гордится тобой, и, наконец, последнее, но от этого нисколько не менее важное: твой родной город гордится тобой больше всех!

Раздались все нарастающие аплодисменты, и оркестр заиграл «Звезды и полосы навечно». Дэмон, пожимавший руку Уолтеру Хэрродсену, вспомнил оркестр пересыльного пункта пополнений в форту Орд, расположившийся у полотна железной дороги, по которой отправлялись маршевые части, и игравший «Кто-нибудь другой займет мое место», а парни, искоса поглядывая друг на друга, уныло улыбались. Он вспомнил и ребят из «Саламандры» в Диззи Спа, как они пили пиво и скандировали свой боевой клич: «Моапора! Старик — жив!..»

Эмиль Клаузен произнес что-то невнятное и махнул рукой. Дэмон встал и направился к барьеру. Помост был сколочен из оструганных досок, пахнущих только что срубленной сосной. Ему вспомнился импровизированный помост на кладбище в Моапоре и неподвижный, душный воздух, в котором они стояли там. Люди на Зеленой лужайке аплодировали и выкрикивали приветствия, их лица, раскрасневшиеся и напряженные, были обращены к нему. Он помахал им рукой. Он был растроган, но не до слез. Странно он себя чувствовал в этот момент: немного оцепеневшим и невесомым, будто он медленно падал в пространстве, пытаясь уцепиться за что-нибудь — крюк, доску, крыло какой-то большой птицы…

Он не совладал с собой только однажды, пять дней назад, в Кобе, когда сдавал свою дивизию французу Бопре. Последний смотр. Тогда он не различал лица стоявших перед ним людей — мешали слезы. Теперь он ясно видел все лица — родственников и друзей своего детства и юности. Он снова помахал им и немного встряхнулся, но время сыграло с ним шутку: оцепенение не проходило, прошлое встало перед ним живее, чем настоящее, оно поднялось и затмило эту залитую солнечным светом, колышущуюся толпу. Здесь, в центре Зеленой лужайки, уже стояла мемориальная доска, установленная после первой мировой войны, — войны, которая велась за окончание всех войн, и он чувствовал себя ближе к Деву, Рейбайрну и Брюстеру, чем к любому из присутствующих здесь друзей его юности. А рядом с этой доской, скрытое покрывалом, стояло то, ради чего они все собрались здесь сегодня, — другое сооружение из мрамора и бронзы, со списком имен людей, погибших в эту войну, войну за окончание всякого мира, как однажды гневно назвал ее Бопре. И не было в его жизни человека, который сравнился бы с Беном, и никогда не будет.

Эмиль Клаузен с извиняющимся видом улыбнулся Дэмону и поднял руки над головой, призывая к тишине. Ну что ж, пусть они кричат и ликуют от облегчения и радости. Все кончилось. Снова все кончилось. Но — и его снова начал охватывать медленно нарастающий гнев — есть правда, которой эти стоящие внизу американцы никогда не узнают и которая никак не гармонирует с этим взрывом затянувшихся восторженных излияний. Никто никогда не узнает. На протяжении четырех лет газеты были заполнены крикливо напыщенной болтовней; лишь изредка появлялись правдивые ленты кинохроники, снятые некоторыми действительно честными фронтовыми операторами и корреспондентами:, да иногда какой-нибудь возвратившийся с фронта ветеран, такой же, как сидящие здесь, позади него, рассказывал, свернувшись калачиком у домашнего огня или сидя в затемненном баре, часть этой правды своей жене, или девушке, или родителям. Но и это была весьма приблизительная правда, правда, искаженная желанием, забывчивостью, печалью, боязнью тысяч осторожных и усердных цензоров. Но может быть, так лучше? Кто рассудит?…

Однако для мертвых, для десятков тысяч мертвых, не существовало ни кинохроники, ни газет, ни большой стратегии, ни празднеств. Для них все кончилось в тот один решающий момент ужаса и боли, когда мелькнула последняя мгновенная мысль, что время остановилось, все окружающее рухнуло в леденящий мрак. Вот к ним-то он и обратится в своем выступлении, об их надеждах и мечтах, об их ужасной беззащитности в это роковое мгновение он и скажет. Точнее, не к ним, а к оставшимся в живых, к тем, кто идет вперед по жизненному пути. К живым, но от имени погибших. Именно сейчас, пока не зажили раны, пока свежи воспоминания, он скажет несколько слов правды о войне, несколько честных слон, настолько честных, насколько зависит от него, во всяком случае, — потом он снова уйдет за кулисы.

Люди на Зеленой лужайке уже успокоились л глядели на него снизу вверх, ожидая, что он скажет им. Он поднял голову, крепко сжал руками шершавые сосновые перша и начал говорить.

* * *

Сидя на помосте рядом с Эмилем Клаузеном и Уолтером Хэрродсеном, Томми Дэмон наблюдала за своим мужем. Он выглядел более худым, чем когда-либо, даже в Канне. И очень постаревшим. Его изборожденное морщинами лицо было мрачным, как лица на фотографиях, снятых Брэди,[88] времен Гражданской войны. Сколько же ему лет? Сорок семь. На два года старше века. Но эта еще далеко не старость.

Толпа никак не могла успокоиться, и Сэм продолжал смотреть на нее спокойным и печальным мрачным взглядом. Томми разгладила юбку на коленях и подумала: «Зачем я приехала? Что мне здесь надо?» Ее мучили сомнения, в голове царил сумбур воспоминаний и догадок.

Их встреча в аэропорту Керни получилась нескладной. Он сошел вниз по трапу и сразу же заметил ее; по его лицу незаметно пробежала странная дрожь, затем оно расплылось в неподдельно радостной улыбке. Вокруг него толпились репортеры и фотографы, он вырвался из их кольца и бросился к ней: его объятия были одновременно и знакомыми и чуждыми. Она вся дрожала, шляпа свалилась с ее головы.

— Сэм, — сказала она.

— О-о, родная. Спасибо, что приехала…

— Я очень хотела приехать, — ответила она.

Но это было не совсем верно: она должна была приехать и приехала, но продиктовано это было далеко не одним желанием. Она и сама не разобралась в том, что побудило ее. Сэм написал ей, что на пути в Вашингтон его пригласили выступить в Уолт-Уитмене на открытии нового мемориала в память погибших на войне и что он уезжает из Кобе семнадцатого числа. Она осторожно ответила, что была бы рада показаться там вместе с ним, если он хочет этого. Его ответ был краток: да, он хочет. Предыдущей ночью она вылетела сюда, смущенная и полная дурных предчувствий; остановилась она в семье сестры Сэма Пег.

У них даже не было возможности сказать что-либо друг другу, они только наскоро обменялись взглядами, и их тут же окружили родственники и друзья. Брат Сэма Ти подал ей шляпу, и она поблагодарила его. Затем их окружили представители прессы — она была удивлена, увидев репортера из чикагской «Трибьюн», — фотографы начали вертеть ими, как марионетками.

— Генерал, не повернетесь ли вы к жене еще больше, посмотрите, пожалуйста, друг на друга — вот так, да, так хорошо, хорошо…

Она была раздосадована, смущена, сердита — и все же слегка улыбнулась. Не такой она представляла себе их первую встречу после более чем трех лет разлуки, и все же встреча произошла именно так, как она предвидела: он дома, он в армии, они снова попали на парад…

* * *

Толпа окончательно успокоилась. Сэм оперся руками о перила и обвел аудиторию пристальным взглядом, как будто хотел запомнить все лица, запечатлеть этот момент в памяти на долгое время.

— Я надеюсь, вы простите меня, если я буду говорить немного нескладно, — сказал он. — Всего пять коротких дней назад я был в Японии, прогуливался по берегу Внутреннего моря… А когда я был мальчиком, бывало, требовалось пять дней, чтобы доехать на повозке отсюда до Биг-Спринга… А отсутствовал очень долго, почти тридцать лет, и мир вокруг меня сильно изменился. Для всех нас изменился. Это не тот мир, который мы знали в тысяча девятьсот шестнадцатом году…

* * *

Томми вспомнила — это не приходило ей в голову уже очень давно — тот момент в казино, когда солнечные лучи, играя на воде, превращали ее в чешуйки чистого золота. «Я должен извиниться за то, что так упорно разглядывал вас», — сказал он тогда.

Его взгляд был таким настойчивым и в то же время робким и доверчивым, несмотря на паутину тонких морщинок вокруг глаз. «Дело в том, что вы напоминаете мне кого-то там, в Штатах…»

* * *

— Вы пригласили меня, — продолжал Дэмон, — принять участие в торжественном открытии этого мемориала, и это для меня большая честь. Но я знаю, вы поймете меня, если я не стану употреблять такие слова, как отвага, или героизм, или слава. Я оставлю их тем, кому не довелось своими деяниями пополнять список насилий и страданий. Сегодня мое сердце слишком переполнено скорбью по поводу понесенных потерь. Мы собрались здесь, чтобы почтить память людей, чьи имена начертаны на этой доске. Так давайте отдадим эту почесть их памяти просто и честно. Эта война, — его голос неожиданно стал резким, — была бесконечно долгим, унылым и грязным делом, и это могут подтвердить люди, сидящие позади меня. Они дрались храбро и мужественно, надеясь на лучшие дни, и то, что они сделали, не может быть и не будет забыто. Но что славного в том, что человек убивает себе подобных, или в том, что его убивают, или в том, чтобы провести много-много дней в ненависти, в мучениях и в страхе? Кто говорит, что в этом заключается слава, тот нагло лжет…

* * *

Однажды в 1942 году, когда Дэмоны жили в форту Орд, они подъехали к заправочной станции в Монтерее, но колонки с обеих сторон оказались заблокированными. Какой-то капрал-танкист оставил свою машину — помятый, старый черный «шевроле» — и, всунув голову в окно другой машины, разговаривал с девушкой. Томми и Сэм возвращались домой после пешеходной прогулки по калифорнийскому лесу из гигантских мамонтовых деревьев; Сэм был без шляпы, в свитере. Он выключил мотор и спокойно наблюдал за капралом. Томми же импульсивно потянулась вперед и дважды нажала на кнопку сигнала. Капрал, коренастый, с покатыми плечами парень, с густыми, кустистыми черными бровями, вытащил голову из окна машины, свирепо посмотрел на них и сказал: «Не горячись, не горячись, приятель!» — и снова сунул голову в окно.

— Да ну же, Сэм! — запротестовала она, когда он никак не отреагировал. — Это же возмутительно! Почему бы ему не пригласить ее к себе на заднее сиденье и не убраться с дороги?

— А мы никуда не спешим.

— Но он так ведет себя просто потому, что не знает, кто ты такой.

— Конечно, не знает.

— Так пойди и скажи ему…

Он повернулся к Томми, посмотрел на нее спокойным, проницательным взглядом.

— Послушай, Томми, пройдет немного времени, и он окажется в какой-нибудь паршивой дыре, где у него только и будет забот, как бы уберечь свою задницу. А сейчас дай ему позабавиться. Мы можем подождать.

Надувшись, она уступила.

— Ты безнадежен. Ты просто позволяешь им ездить на себе…

* * *

— Мы любим говорить, что война жестока, — продолжал Дэмон. — Но ни один человек не узнает, насколько она жестока, как глубоко, как чудовищно жестока, если он сам не пройдет через ее огонь и не почувствует, как она обжигает. Люди, чьи имена значатся на этой доске, прошли через это. Многие из них умерли ужасной смертью, некоторые погибли бесполезно. Да, бесполезно, — повторил он. На Зеленой лужайке стояла глубокая тишина. — Потому что самое отвратительное в войне — это ее бессмысленное расточительство: разрушение вещей и домов, уничтожение жизней и надежд и этой мечты о личном достоинстве, которым мы так дорожим, как особым достижением Америки. Сокровище страны — это ее молодые люди, и их гибель безмерно ужасна потому, что она непоправима. Она так же ужасна, как потеря самоуважения. И чаще погибают именно хорошие люди: санитар, идущий под пули, чтобы вынести из боя раненого; автоматчик, прикрывающий отступление своего патруля; офицер, пытающийся предотвратить панику; артиллерист, накрывающий своим телом гранату, когда она угрожает его друзьям…

Лицо Дэмона было мрачным, даже грозным, как будто он хотел наброситься на слушающих с кулаками, но знал, что ему не позволят этого сделать. Толпа внизу оставалась спокойной, но Томми знала, это тревожная тишина, люди со страхом ждут, что еще скажет оратор. Дорогой, бедный, изумительный, невозможный человек: неужели он не понимает, что они не хотят слышать ничего, кроме гимна славе? Нет, он никогда не изменится.

— И вот они здесь, их имена высечены на этой плите. Это все, что осталось от их напряженных лиц, их надежд, их неприкосновенных душ. Они мертвы. Они были необыкновенно доверчивы, когда неотвратимо приближались к долине смерти. Они не искали никакой протекции, чтобы подольше сохранить себе жизнь, они не требовали никаких социальных привилегий, никаких отличий, никаких должностей, дающих власть или влияние. Они не требовали ничего. А как же мы, принявшие такой расточительный и щедрый дар? Окажемся ли мы настолько бессердечными, чтобы продолжать расхищение всех этих богатств? Предадим ли мы осмеянию их смерть, их медленную, ужасную агонию?…

— Власть! — продолжал он, мрачно кивнув головой. — Теперь она есть у нас. Мы держим ее обеими руками. Перед нами новый мир, чистый как стеклышко. Эти молодые люди заплатили за него наличными, и это была горькая плата, могу вас заверить. Горькая как желчь. Они заплатили своей жизнью не за мир ракет, бомб и колючей проволоки, не за мир заморских рынков, благоприятного золотого баланса и возможностей выпотрошить по-волчьи тех, кого нам угодно называть слаборазвитыми странами. Дорогие друзья, мы можем построить новый Иерусалим, но мы достигнем только того, чего добиваемся…

* * *

Томми поймала себя на том, что с силой сжимает руки. Да, правда. Человек — это животное, как говорил Кот, как говорил и Билл Боудойн. Человек слаб, он поклоняется фальшивым богам, у него просто гениальная способность выкарабкиваться из им самим же созданных трудностей лишь для того, чтобы попадать в еще более худшие положения; он эгоистичен, вероломен и жесток… Но люди все же должны надеяться. Надеяться на мир, на любовь, на щедрость, на возможность оказаться на залитом солнечном светом берегу реки, где старые люди могут сидеть и мечтать, а дети — играть без страха. Даже потерпевшие поражение, даже те, кто находится в глубочайшем отчаянии, те, кто испытывает на себе безграничный цинизм других, все они должны надеяться…

Слезы защипали ей веки; она заморгала, посмотрела на худую, осунувшуюся фигуру Дэмона. Он был одет в выходную форму, хорошо отглаженную, хотя сильно потертую на локтях и на плечах. Он даже надел свои орденские планки, исключая планку, обозначающую принадлежность к частям, получившим благодарность президента. Сидевший рядом с ней мэр Клаузен слушал Сэма почти с самозабвенным вниманием; человек по имени Хэрродсен и его компаньон, похожий на маклера по продаже недвижимой собственности, скрестив руки, нахмурясь, сердито смотрели себе на ноги. Милый Сэм!.. Если им хочется ненавидеть его за то, что он говорит такие вещи, пусть ненавидят. Должен же кто-то сказать им это…

* * *

— Давайте же запомним это. Они хотели, чтобы мы запомнили это, хотя бы только для того, чтобы заставить нас укрепить решимость не сеять раздоры и не вызывать новую войну. Обнаженный меч, который мы так гордо держим — в руках, обоюдоострый: он так же опасен для держащего, как и для окружающих…

— Мы стоим на распутье. В одном направлении лежит путь великодушия, достоинства и уважения к другим расам и обычаям; другой путь наверняка ведет к алчности, подозрительности, ненависти и к старой кровавой дороге насилия и бессмысленных разрушений, а теперь, да оградит нас бог, и к полному уничтожению всех конфликтов и триумфов человеческой расы на земле. Мои дорогие друзья и сограждане, какой путь мы изберем?

На мгновение он умолк, окидывая толпу оценивающим взглядом, затем поднял руку ко лбу.

— Простите меня, если можете, за такое мрачное выступление в этот прекрасный сентябрьский день, когда по всей стране раздается эхо победных возгласов; но я слишком удручен тяжестью потерь, я вынужден громко сказать об этом, как сказал еще один солдат, уставший от кровопролития и безумия: «Так покоримся же тяжести испытаний, принесенных этими печальными временами; говорите то, что на сердце у вас, а не то, что вы должны сказать…»

* * *

Он замолчал и повернулся спиной к покрытым флагами перилам, печальный, суровый, подавленный. Томми заметила, что вокруг нее сначала воцарилось короткое изумленное и испуганное молчание, а потом раздались неуверенные аплодисменты. Мэр Клаузен вытирал глаза тыльной стороной своей большой красной руки; Уолтер Хэрродсен смотрел на Сэма с напряженной и озлобленной улыбкой. Не обращая на него внимания, Сэм сел рядом с Томми.

Затем торжественно сняли покрывало с памятника — каменной плиты, выглядевшей до абсурда будничной и небольшой. Его преподобие Эккерт предложил всем прочесть молитву, а потом вперед выступил с горном ветеран из тридцать второй дивизии и протрубил сигнал отбоя: звуки пронеслись в неподвижном воздухе, как легчайшие, чистейшие стеклянные шарики. На этом церемония закончилась. Все поднялись со стульев. Несколько солдат окружили Сэма и пожимали ему руку, разговаривали с ним. А Томми все еще не понимала, что же она чувствует, зачем приехала, что должна делать или говорить.

Люди бесцельно толпились на траве вокруг помоста, казалось, никто не знал, что делать, у всех на лицах было веселое облегчение, как у детей, освободившихся от докучливой обязанности, и это разозлило Томми. Брат Сома Ти пригласил всех сесть в машины и ехать домой пообедать.

— Сегодня у нас твое любимое блюдо, — сказала Сэму его мать. — Жареные цыплята.

— Ну так поедемте, — ответил он, ласково улыбаясь.

— Все тот же Печальный Сэм, — сказала сестра Сэма Пег и подмигнула Томми. — Расшевелил их всех, подбросил им тему для размышлений. Нисколько не изменился, правда?

— Да, нисколько, — ответила Томми.

— Пошли, Сэм, — позвал Ти, — поехали. Никто не тронется с места, пока ты не поедешь.

— Вы поезжайте вперед. — Он взял руку Томми и зажал ее в своих, как когда-то в Канне на Ля-Круазетт; она посмотрела на него с изумлением. — Мы придем домой попозже.

— Но послушай, поедем, какой смысл болтаться здесь?…

— Увидимся дома. Мы пойдем пешком.

— Хочет показать своей милой город, — сказал Тед Барлоу. — Понятно, понятно.

Ти выглядел обескураженным. Его поредевшие волосы были аккуратно разделены пробором.

— Но места в машине хватит всем, ведь ехать полмили, Сэм.

— Мы пройдемся. Поезжайте вперед, — повторил Сэм, притворно нахмурившись. — Отправляйтесь, отправляйтесь.

Улицы были переполнены народом, жители города то и дело окликали его, останавливались, чтобы перекинуться словом и пожелать ему всего хорошего; всем им хотелось еще и еще раз произнести его имя, будто это был талисман, как старая однофранковая монета, которую он всегда носил в правом кармане брюк вместе с перочинным ножом с костяной рукояткой.

— Сэм! — раздавались их голоса в свежем осеннем воздухе. — Сэм… Сэм Дэмон…

Затем, повернув, Сэм и Томми стали подниматься на вершину холма мимо большого белого дома с колоннами и оранжереей, с высокими коваными железными воротами; потом они остались одни на краю поля, простиравшегося вниз, к обрыву у берега реки. По полю, что-то вынюхивая, кружила большая серая собака.

— Сэм, — сказала Томми, — тебя осудят за эту речь.

— Да. Чертовски подходящий случай.

— Эти репортеры записали все до последнего слова.

— Я думаю, что дал им достаточно оснований отправить меня на виселицу. Черт с ними, четыре года я держал свой рот на замке. Но к генералам с двумя звездами никто не прислушивается.

— Это была хорошая речь, — сказала она. — Я рада, что ты высказал все это. Хотя не думаю, что в управлении генерал-адъютанта она вызовет большой восторг.

Сэм презрительно фыркнул:

— После того как придира Кот напишет мне аттестацию, они не дадут под мое начало даже военного склада в каком-нибудь Споку алми-Джанкшен.

— Ох нет, он не может сделать этого! — запротестовала она. — После того как твоя дивизия была упомянута в приказе президента…

— Думаешь, не может? Подожди, и увидишь. Он может сделать все, что ему заблагорассудится. Теперь он там ходит в любимчиках у Макартура. — Он мрачно улыбнулся. — Они понимают друг друга.

Вдалеке, где-то среди тополей и зарослей у реки, послышался одиночный выстрел из ружья. Собака, бегавшая по полю, куда-то пропала.

— Ну что ж, во всяком случае, война кончилась.

— Нет. Ничего еще не кончилось.

— Что именно? — Она посмотрела на него с тревогой.

— Самые большие сражения еще впереди.

Она вспомнила Билла Боудойна, заправлявшего в брюки рубашку в Ист-Хэмптоне под аккомпанемент барабанившего по стеклам дождя.

— Россия? — пробормотала она. Ее сердце сжала щемящая боль. Он покачал головой и сказал:

— Нет. Я не знаю. Дело не в этом, а в нас. Здесь. Между теми, кто хочет, чтобы мы были демократией — настоящей, а не показной, не витринной, — и теми, кто хочет, чтобы мы были великой державой, теми, кто в фуражках с шитьем и прочими побрякушками.

Снова раздался выстрел из ружья, по реке прокатилось многократное эхо.

— Какой-нибудь мальчишка с дробовиком, — заметил он рассеянно. — Никакой разрядки после этой войны нет и не будет.

Она наклонила голову.

— В данный момент эта мысль звучит для меня неубедительно.

— Я понимаю. Со мной тоже было так. Но факт остается фактом. Люди остаются такими, какими были: запуганными и мстительными, алчными и забывчивыми. И все, что ты можешь сделать, это быть самим собой, делать то, на что способен, и надеяться на лучшее. Довольно скучная философия, правда? Особенно если сравнить ее, например, с философией Мессенджейла. Этот вознесся на вершину и формирует мнения миллионов.

— Нет, не может быть, — произнесла она с оттенком горечи. — Ты говоришь так просто потому, что невероятно устал, и потому тебе кажется, что этому не будет конца…

Сэм улыбнулся, но в его глазах таилось сомнение.

— Томми! — Он снова взял ее за руку, но на этот раз по-другому. — Томми, я надеюсь, ты пойдешь со мной домой. Я хочу, чтобы ты пошла, разумеется, если ты сама желаешь. Я не знаю, как ты относишься ко всему этому…

Она молча всматривалась в его лицо, чувствуя твердость и теплоту его руки, ощущая привычное желание уступить, пойти навстречу его желаниям. Но между ними все еще оставались отчаяние и горечь последних трех лет. Он отпустил ее руку, обнял ее вокруг талии в медленном ласковом пожатии. Ей так много хотелось сказать ему, но она, казалось, не могла вымолвить ни слова. Дрожа от возбуждения, она отстранилась и повернула к нему лицо.

— Многое произошло за это время, Сэм…

— Я знаю. У меня тоже. Но есть такие вещи, Томми, которые важнее всего другого. — Она никогда не видела его таким сконфуженным. — Иногда самое важное заключается в том, чтобы просто продолжать делать то, что ты должен делать, идти своей дорогой до конца… Ты мне нужна, Томми. Клянусь! Я знаю, что не всегда делал все, чтобы оправдать эти слова, что часто вел себя неправильно. Я был несдержанным и упрямым, но это потому, что я верю в духовные ценности, в людей. Ты понимаешь это, правда? Я никогда ничего не делал просто так…

Его лицо придвинулось вплотную к ней. Он выглядел таким постаревшим и изнуренным. «Он устал, — неожиданно подумала она. — Он настолько устал, что непременно заболеет, если не позаботится о себе, если кто-нибудь не позаботится о нем…» Ее мысли заметались, как водоросли в неспокойной воде. «Никакой разрядки не будет». Она хотела быть полезным человеком. Ведь хотела? А Сэм и есть такой человек: человек, о котором люди говорят, что хотят быть с ним в трудную минуту, когда приходит решающий час; человеком, к которому обращаются, попав в беду. Она слышала это о нем в Харди, в Орде, на Лусоне. Он был не в больших чинах, но в нем было что-то, в чем они все нуждались, на что они все опирались.

— Ты нужна мне, милая. Ты просто не знаешь, как сильно нужна. — Он сжал ее руки тем старым жестом, который она так хорошо помнила. — Родная, относительно Донни: я никогда не влиял на него, чтобы он завербовался. Я пытался отговорить его. Ты должна верить мне, Томми, ведь он был мужчина, он решил, что обязан так поступить, неужели ты не понимаешь? От поступков, подобных этому, мужчину не удержишь…

— Я знаю, — сказала она. — Он был достаточно взрослым, чтобы понимать, чего он хочет. Теперь я понимаю это. — Она положила руку ему на плечо, чтобы остановить его. Билл был не прав, она поняла это, совершенно не прав. Она не хотела бичевать Сэма за смерть мальчика, не хотела всю жизнь колоть его шипами мести. Мысль об этом принесла ей облегчение. Она хотела быть полноценной, быть полезным человеком. А польза состоит просто в том, что они жили вместе, пробивались вперед все эти нелегкие годы, непризнанными, неоцененными, разделяли надежды и изумительные открытия, выпадающие на долю родителей. Все эти годы! Должна ли она повернуться к ним спиной сейчас, предать их, принизить их место в ее жизни?

И еще: он сказал, что она нужна ему. Он никогда не говорил этого раньше, никогда не говорил именно так, все эти годы…

— Мы будем жить так, как ты захочешь, — сказал он, — с этого дня все будет по-твоему. Я обещаю. Попробуешь вместе со мной? Еще раз?

Она печально улыбнулась ему. Милый, глупенький Сэм: он не мог перестать быть самим собой так же, как не мог расправить крылья и взлететь над рекой, над ивами и тополями, прижавшимися к ее берегам. Она кивнула.

— Хорошо, — сказала она. — Я попытаюсь.

Его взгляд смягчился еще больше.

— Бен обычно говорил в таких случаях: «Стоит попытаться…» Согласен. — Он нежно обнял ее.

Звезды на лацкане его тужурки оцарапали ей лоб. Она почувствовала себя спокойной и смирившейся, полной надежд и немного печальной. Позади них, у поворота дороги, она увидела двух наблюдающих за ними мальчиков и вспомнила о моряках в тот день на парапете в Лё-Сюке. Ее глаза наполнились слезами…

Часть пятая. Дельта

Глава 1

— Жуткий бродячий зверинец, вот что у них получилось, — заявила Гертруда Вудрафф. — Кажется, им понадобилась нянька. Представляете, два сорванца — тринадцати и пятнадцати лет, — которым нужна нянька! И родители нашли им эту девицу: синие джинсы и милая слащавая улыбка. А потом они узнают, что эта самая девица оказалась в мотеле в пригороде Майами с двумя мужчинами. Не с одним, а с двумя! Так вот, они наняли другую, тоже в голубых джинсах и тоже с милой слащавой улыбкой, а неделей позже, когда Элли с мужем поехали к друзьям на Сент-Кэтрин — это островок в группе Си-Айлендс — и остались там ночевать, этой новой девице взбрело в голову пригласить друзей и устроить вечеринку с распитием пива прямо в гостиной у Элли. Так вот, немного погодя всей компании наскучило отплясывать и пить пиво, и они стали бросать игрушки, мебель и всякий хлам вниз по парадной лестнице.

— Едва ли это было просто пиво, — заметила Томми Дэмон.

— Еще бы! Конечно же, не пиво. Горшок[89] — вот как они это называют. Бог знает почему. — Гертруда рассмеялась своим рассыпчатым, кудахтающим смехом. — Они что же, берут это из горшка, чтобы сделать сигареты, что ли?

— Чай, — задумчиво произнесла Томми. — Еще они называют это чаем. А еще — рифер, и магглс, и Мэри Джейн.[90]

— Господи, откуда столько названий? — удивилась Жанна Мэйберри.

— Состояние экстаза, вероятно… Вы никогда не замечали, что все порочные наслаждения имеют сотни названий?

— Пожалуй, что так. Мне это как-то не приходило в голову.

— Ну, и что же произошло потом? — напомнила Томми Гертруде о незаконченном рассказе.

— Соседи вызвали полицию. Полицейские приехали и обнаружили, что представители нашего подрастающего поколения швыряют посуду и стулья Элли из угла в угол и распевают какую-то сумасшедшую погребальную песенку. Дети Элли — Бобби и Карен — в пижамах, тоже бесились и горланили со всеми вместе. И если вы думаете, что хоть один из этих дорогих деток испугался и спрятался в шкафу, то вы глубоко ошибаетесь. Никто. Это нее детские шалости. Кажется, зачинщик всего этого, нянькин дружок, сказал полицейским, что через три дня его забирают в армию и ему на все наплевать. «Хотиен, пиф-паф, — сказал он, — я не спешу в могилу. Совсем не спешу». Вот что они говорят. Разумеется, все это неправда. Ведь в Хотиене находятся лишь советники, да? Дипломаты…

— Не совсем так, — сказала Томми.

— Как бы там ни было, но они рассуждают так. Ей-богу, современная молодежь для меня загадка. Не понимаю я их…

— А я их понимаю, — медленно произнесла Томми. — У них такое же мироощущение, какое было и у нас в девятнадцатом году, только они не желают участвовать в этом. Они видят, как это начинается, знают, во что это превратится, и знают, почему так произойдет.

Обе приятельницы смотрели на Томми, озадаченно моргая.

— Томми, — сказал Гертруда, — ведь не хотите же вы сказать…

— Хочу. Именно это я и хочу сказать.

— Но не можем же мы допустить, чтобы они просто… задавили нас. Норм говорит, что если Хотиен будет потерян…

— …То будет потеряна Юго-Восточная Азия, потом Гавайские острова, а затем весь мир. Слыхала я это. — Томми вздохнула. — Интересно, так ли это, действительно ли будет так, как нам говорят. Лично я склонна усомниться в этом. — Гертруда смотрела на нее все еще с тревогой, и Томми, легко улыбнувшись, тряхнула головой. Ей не хотелось ссориться с этими двумя приятельницами, тем более из-за политики. — Впрочем, это не мое дело, — добавила она непринужденно. — Я свою жизнь прожила. Вы тоже прожили.

— Да будет так! — согласилась Жанна Мэйберри.

И женщины беззаботно рассмеялись. Одетые в брюки и блузки, они полулежали в складных креслах из алюминиевых трубок на тесной площадке-солярии за домом Дэмонов. Пробивавшиеся сквозь кроны сосен солнечные лучи были теплыми, но рваные клочья тумана, то и дело скользившие над головами женщин, заставляли их вздрагивать от холода и набрасывать на плечи шерстяные кофты. На кофейном столике из секвойи перед ними в беспорядке стояли пустые высокие стаканы для виски с содой, кофейные чашечки и коробка с конфетами. Дул легкий ветерок. Из-за дома, со стороны фасада, доносились приглушенные звуки: что-то тяжелое бросали в тачку.

— Что он делает? — спросила Гертруда.

— Выкладывает оригинальную дорожку. Эти плитки из секвойи он купил по доллару за штуку. По дешевке, как я понимаю. А вокруг них хочет все засадить дихондрой.

— А, понимаю, сделать зеленый покров. Как бы я хотела, чтобы Норм заинтересовался садоводством! Он только и знает, что болтает в клубе о гольфе, а все вечера напролет смотрит телевизор. До самого последнего шоу. Пристрастился как к марихуане. Позавчера говорю ему: «Норм, бога ради, иди спать, ты ведешь себя, как девятилетний ребенок!» А он отвечает: «Еще пару минут. Я и не представлял себе, сколько картин пропустил». На прошлой неделе он пожаловался на боль в глазах, спрашивал, не знаю ли я, с чего бы это. Я ответила, что не знаю, черт возьми, не имею ни малейшего представления. Сказала, пусть садится поближе к телевизору, глазам, может быть, станет полегче… Вот если бы Сэм играл в гольф… Тогда бы Норм поменьше сидел дома.

— Сэм не станет играть в гольф. Когда мы приехали сюда, я уговорила его купить комплект бит, и он несколько раз играл, весьма недурно для новичка. Но потом утратил интерес. К этой игре Сэм относится с предубеждением.

— С предубеждением?

— Ну да. Гольф ассоциируется у него с представлением о финансовых магнатах, которые носят полотняные шапочки и живут в свое удовольствие, в то время как работающие дети смотрят на свет божий из зарешеченных фабричных окон. То же и с теннисом: Сэм не может простить теннису того, что в него играют богатые бездельники. К бейсболу и плаванию он относится иначе. Только в бейсбол он уже не может играть.

— Норм и Джерри обычно не упускали случая сыграть в гольф, когда вместе тянули лямку… — Спохватившись, что при вдовствующей Жанне Мэйберри развивать эту тему, вероятно, не слишком тактично, Гертруда проглотила остаток фразы и нахмурилась. — Томми, — спросила она после короткого молчания, — вы действительно так думаете?

— Что вы имеете в виду?

— Хотиен. Вы действительно думаете, что это не… является необходимостью?

Повернувшись, Томми посмотрела на морщинистое энергичное лицо подруги, на ее аккуратно завитые седые волосы. Гертруда Вудрафф была красивой женщиной и отличной женой военного.

Не ее вина, что Норм служил в штабе Пэкки Винсента, когда того отстранили от командования после Сиди-Бу-Нура, и некоторое время Норма, кажется, никто не хотел брать к себе. Какое-то мгновение Томми испытывала желание уклониться от ответа, но что-то не позволило ей промолчать. Если Герт и вправду желает знать ее мнение, она его узнает.

— Не знаю, что вы подразумеваете под необходимостью, — сказала Томми. — По-моему, это так же необходимо, как воровство или проституция.

— Да, но распространение коммунистического террора…

— Послушайте, если эта борьба в Хотиене так жизненно важна для нас, то почему мы не вступаем в нее? Почему мы не объявляем войну и не ведем ее, принося необходимые жертвы честно и открыто? Зачем вся эта скрытая возня, все украдкой?

Гертруда нахмурилась и ответила:

— Это не украдкой, просто теперь все так делают.

— О да, я вижу.

— Томми, — вмешалась Жанна, — не понимаю, как мы можем судить о чем-то, не зная того, что знают там, в Вашингтоне.

— Вот-вот, то же самое говорили и немцы в тридцать третьем году. «Фюреру виднее». Лу, а вдруг ему не виднее? А вы когда-нибудь задумывались над этим? А может быть, он совершенно так же прав в догадках, как и мы, простые смертные?

Гертруда смотрела на нее жестким взглядом, а Жанна, откинув голому, снисходительно улыбалась.

— Ах, Томми, вы всегда были такой диссиденткой!

— Неужели? Ну, не будем больше говорить об этом, девочки. Томми отпила уже остывший кофе и посмотрела на лениво ползущее в разрывах облаков солнце. Таково одно из преимуществ репутации: люди делают вам скидку заранее, если они вообще склонны ее делать. При любых обстоятельствах она решила отныне говорить все, что ей нравится, разумеется, в разумных пределах. Она молчала большую часть своей жизни, молчала долгие годы, по теперь молчать не будет. Сэм выстоял свой последний парад там, в Бейлиссе; прямой как шомпол, он отдавал честь поразительно четко, а на щеках ею сурового лица блестели слезы. Перебравшись сюда, в Монтерей, они купили дом. Кармел, где жили Хаммерсгромы, Вудраффы и Жанна Мэйберри, не поправился Сэму: наигранная простота и небрежное богатство этого местечка оскорбляли его чувства. Поэтому они забрались повыше, в Мойте-Висто, и обосновались в хорошеньком маленьком домике, построенном из секвойи в глубине хвойного леса, откуда открывался вид на Маунт-Торо и залив.

Со стороны побережья, где прокладывали новую автостраду, донесся гул взрыва, и Томми вспомнила форт Харди, бесконечные взрывы, жену майора Бауэрса. Что ж, этот дом не бог весть какой дворец, но, по крайней мере, отсюда их никто не выгонит. У нее с Сэмом появились знакомые вне офицерского круга: музыкант и его жена, бывший рапчеро из штата Монтана, ушедший на покой профессор из Беркли. Не так уж много. Они все еще были скованы узким руслом своей прежней жизни. Какое-то время Томми боролась с привычной рутиной, но через несколько месяцев все же подчинилась беспорядочному чередованию вечерних игр в бридж и хождений в кино. Она начала рисовать, купила себе набор масляных красок в художественном салоне Оливера и изображала причудливые сцены: рыбацкие лодки, стоящие на якоре в заливе, или скачущих галопом по залитым солнцем полям лошадей. Однако добиться желаемого эффекта ей не удавалось. По вечерам во вторник она посещала образовательные курсы для взрослых при местной средней школе, и в конце концов остановилась на ткачестве — начала ткать циновки, занавески и салфетки, украшенные сине-желтыми узорами. Потом ею вновь овладевала неуемная жажда движения, и тогда она уходила в прогретый солнцем мрачный лес за домом, наслаждалась запахом вереска и толокнянки.

Жизнь ее прошла… Прошла? Ей исполнилось, подумать только, шестьдесят два года, а один из сыновей Пегги уже учится в колледже. Все эти годы промелькнули быстро, растаяли в пыли двух континентов, в звуках военных горнов. Ее отец умер во вторую годовшину победы над Японией, умер довольно мирно, отпустив несколько колкостей но поводу нежелания некоторых высших офицеров принять объединенное командование, и был похоронен на Арлингтонском кладбище со всеми воинскими почестями. Сразу же после смерти отца Сэма перевели в форт Бэннинг. Она растратила свою жизнь на тысячи вечеринок, чаепитий, приемов. И отец и сын мертвы. Два внука — добродушные рослые простаки, которых она видела, наверное, раз в год, — дом, за который они С Сэмом только что начали расплачиваться, и муж, которого она хотела любить, — это все, что у нее осталось.

Она очень хотела любить Сэма, и она любила его очень сильно, но они были такие несхожие люди. Моя посуду или сидя за ткацким станкам, она слышала доносящийся из подвала визг токарного станка или электропилы. Джон продолжал медленно и упорно мастерить вещи: шахматы из лимонного и орехового дерева, два табурета, кофейный столик из прибитого к берегу бревна, дубовую доску для резки хлеба… Его неизменное стремление внять в руки кусок дерева, неторопливо разметить его, а потом тщательно обработать было похоже на голод. Он с нетерпением ждал конца ленча, чтобы снова спуститься в мастерскую, туда, где на многочисленных крюках и полочках над верстаком аккуратно размещены его инструменты.

Вечера Дэмон просиживал во второй спальне, которую превратил в кабинет, за чтением, низко надвинув на лоб свою старую шапочку с козырьком, чтобы свет не слепил глаза. Дальний Восток по-прежнему поглощал все его внимание, даже в отставке он не мог забыть о нем. Дэмон прочитал Абенда, Лакютюра, Мао Цзэ-дуна; проштудировал работы Фолла, Гийэпа и «Шуи Ху Чуань». Как-то вдруг, нежданно-негаданно, на Дэмона начали смотреть как на эксперта по партизанской войне: события в Малайзии, на Кубе, в Алжире и Хотиене возбуждали интерес, и редакции военных журналов осаждали Дэмона просьбами написать для них статьи. «Боже мой, я почти два года бродил по всему Северному Китаю, представил доклад из тридцати пяти тысяч слов, и этот доклад использовали в качестве туалетной бумаги, а теперь они до смерти хотят узнать, как же вся эта дьявольщина получается», — думал Дэмон. С несколько смешанным чувством он посылал в редакции статьи о Сунь Цзы, Лоуренсе, Фрэнсисе Мэрионе, об операциях Линь Цзоханя — те самые статьи, которые были вежливо отклонены пятнадцать лет назад, — и видел, что эти статьи помещают на почетном месте, следил за тем, как их анализируют и превозносят до небес.

— Секрет успеха — в долговечности, — сказал он Томми, сверкнув глазами. — Потяни достаточно долго — и увидишь, как все твои бредни превращаются в гениальные идеи.

Томми попыталась уговорить его написать мемуары.

— Милая, я не писатель. Вот если бы твой отец…

— Но ты прожил такую жизнь, Сэм! Важную жизнь. И людям было бы интересно узнать о ней.

— Никто не захочет читать сумбурные воспоминания какого-то командира дивизии. Айк, Маршалл, Джордж Паттон, титаны мысли и потрясатели Вселенной, — вот о ком хотят знать люди.

— Тогда опубликуй свой дневник с примечаниями. Мне думается, что его стали бы читать с увлечением, — настаивала Томми.

Дэмон расхохотался:

— Если мой дневник опубликуют, в Пентагоне полыхнет так, что зарево будет видно здесь, на мысе Лобос. Меня заживо в мазуте сварят.

— Но ты мог бы несколько отредактировать его.

— Отредактировать!.. Тогда пришлось бы печатать его на асбестовых листах и заключить в свинцовый переплет.

Тем не менее писал Дэмон много. Он вел обширную переписку с Джимми Хойтом, ставшим теперь генерал-майором и служившим в отделе стратегического планирования, с сыном Бена Крайслера Джои Крайслером, который некоторое время жил с ними в Беннинге, а ныне изнывал на штабной работе в Льюисе, и еще с несколькими бывшими сослуживцами. По ночам его мучила боль в руке: Томми замечала, как он потихоньку массирует руку или успокаивает себя аспирином или болеутоляющим. Его жизнь тоже прошла, однако в поведении Дэмона не произошло никаких изменений. Он, казалось, не испытывал ничего подобного тому лихорадочному сожалению, которое временами овладевало Томми.

— Неужели тебе не надоело все это? — решительно спросила она мужа как-то вечером, когда они возвращались от Хаммерстромов. — Все эти глупые затеи, надоевшие игры, одни и те же россказни…

— Должен признать, что Чинк действительно может надоесть.

— Да нет, я спрашиваю, не хочешь ли ты заняться чем-нибудь другим, попробовать жить как-то иначе?

Он взглянул на нее, улыбнулся своей рассеянной печальной улыбкой:

— Бедняга. Не очень-то весело тебе живется, да?

— Я этого не сказала. Я не жалуюсь.

* * *

Дэмон никогда не рассказывал ей о Паламангао. Ни единого слова. Томми с уважением относилась к его молчанию и не расспрашивала мужа. Однако когда они жили в Беннинге, она выведала все у француза Бопре, зашедшего однажды вечером навестить их. В тот вечер Сэм задержался в штабе. Француз полагал, что Томми все известно, и под видом выяснения некоторых подробностей она узнала всю историю. По мере того как француз рассказывал, ее лицо заливала краска гнева. Она подозревала, что все это было правдой, и все же в глубине души отказывалась верить, что это действительно было так. Теперь, после рассказа Бопре, она поняла, что все обстояло именно так.

— Отвратительно! — воскликнула она. Впервые в жизни, после стольких лет, проведенных среди военных, она ясно ощутила, какой страшный психический надлом порождает война. Раньше она связывала с войной лишь физическую муку, агонию, смерть, ранение и другие, менее значительные тяготы. Теперь она поняла, какой изощренной пыткой может явиться столкновение с людьми вроде Кота Мессенджейла. «Черт бы его взял, — подумала Томми, стиснув зубы, — черт бы его побрал!» — Это хуже, чем отвратительно. Это выходит за пределы человеческого разума.

— Да, я готов подписаться под вашими словами, — сказал француз.

Томми посмотрела на него вопросительно.

— Ну, а что же вы? Неужели вы не захотели… не знаю, как и сказать… не захотели вскрыть это дело, разнести все в пух и прах?

— Клянусь, я хотел, Томми. Я спорил с Сэмом, но он принял решение, а вы знаете, какой он. Если решит что-нибудь…

— Да, знаю.

— Сам бог не сумел бы этого изменить. Как Сэм пожелал, так и было сделано. Так вот, пятьдесят пятая дивизия была отмечена в приказе верховного главнокомандующего. Сэм заключал сделку с нашим знакомым: он обещал молчать, если Мессенджейл добьется объявления благодарности дивизии в приказе.

— Но ведь они погибли! — взорвалась Томми. — Все его друзья…

— В этой сделке не было никакого обмана, — вспыхнул француз. — Неужели вы хоть на миг можете допустить, что Сэм не знал этого? Но вслед за погибшими шло много других несчастных парней, а грязная война должна была продолжаться, разве нет? Не будьте же, черт возьми, такой глупой святошей…

Томми сжала рукой колено.

— Я не святоша, — мягко сказала она, — извините, Бопре. Я не то хотела сказать. — Помолчав, она добавила: — Так вот почему он не хочет носить значок отличившейся части.

Рассерженный француз уставился на потолок.

— Слава богу, хоть теперь-то вы понимаете.

В разговорах с Сэмом она никогда больше не касалась этой темы. Она лишь догадывалась, какая страшная борьба происходила в его душе, какое жгучее унижение он должен был испытывать, вступая в эту сделку. Поразительно! Он всегда был прав в своих суждениях о Мессенджейле. Несмотря на эксцентричность и непопулярность его поступков, Сэм оказывался прав в большинстве случаев. Томми вспомнила один из вечеров в клубе в форту Орд, когда во время ажиотажа вокруг формирования негритянских дивизий Мори Одом сказал:

— Сэм, ты не хуже меня знаешь, что я не имею расовых предрассудков. Но достойный сожаления факт состоит в том, что негр просто не может соображать достаточно быстро, чтобы хорошо воевать.

— Генри Армстронг и Рей Робинсон, кажется, прекрасно справляются, — парировал Дэмон, улыбаясь.

— О, разумеется, профессиональный бокс! Но я говорю о способности быстро реагировать на неожиданности. Ты никогда с неграми не работал, Сэм. Поговори с Джеффом Баркером, он занимается здесь неграми. В казармах грязь, все вверх дном, автоматы заржавели, а грузовики… господи боже, что там только творится!

— Может быть, они считают, что им совершенно безразлично, следить за своей амуницией или нет.

— Что ты говоришь? В армии они или не в армии? Само собой разумеется, что они обязаны заботиться о своем снаряжении, как и все другие.

Дэмон поудобнее устроился в кресле.

— Я хотел сказать, может быть, если к неграм относились бы как к равным, действительно как к равным, их отношение к службе изменилось бы.

— О, брось, Сэм! — вмешался с манерной медлительностью Джим Рэвинел. — С негром нельзя обращаться как с равным но той простой причине, что он таковым не является. Не был таковым и никогда не будет. Череп негра имеет другую форму, мозг негра меньше мозга белого, негр — это представитель низшей расы. Не знаю, хорошо это или плохо, или вовсе не имеет значения, но факт остается фактом.

— Я очень в этом сомневаюсь, — сказал Дэмон, и Томми заметила, как на его лице появляется упрямое выражение. — Весьма сомневаюсь.

— Прямо беда с тобой, Сэм, ты просто мечтатель, — заметил Мори. — Скажи откровенно, подчинился бы ты приказам темнокожего офицера?

Дэмон посмотрел на него с изумлением.

— Разумеется, подчинился бы. И ты подчинился бы, и Джим тоже.

— Никогда! — воскликнул Рэвинел. Его красивое лицо исказилось, глаза сузились. — Никогда! Да я лучше уйду в отставку, чем подчинюсь приказу черного!..

— Почему? — спросил Сэм. — Давайте взглянем на вещи реалистически. Нам всем приходилось служить в подчинении законченных, отъявленных сукиных сынов, неучей, идиотов, садистов и бог знает кого еще. Они приказывали нам, и мы подчинялись. Какая же разница? Как хороший солдат, вы…

— Это никоим образом не касается службы, — произнес Рэвинел ледяным тоном. — Это нечто совершенно иное. Если ты не в состоянии понять этого, мои объяснения бесполезны.

В углу, где они сидели, стало тихо и неуютно. Томми сделала Сэму сердитый знак глазами, но он продолжал спокойно:

— Мы должны прийти к этому, джентльмены, независимо от того, как каждый из нас смотрит на это. Рано или поздно, но это должно произойти, ибо только таким путем мы приблизимся к той великой демократии, какой мы любим называть нашу страну. И армия — самое подходящее месте, чтобы начать.

— Господи, да почему? — сварливо спросил Мори.

— Потому, что все мы, военные, делаем вещи, которые нам И правятся. Но имя службы. Постоянно. Потому, что нас приучили уважать принцип больше личности, а чин — больше недостатков. И если придет приказ из управления генерал-адъютанта в Вашингтоне, в котором будет сказано: «Вы должны сделать то-то и то-то, независимо от ваших личных мнений по данному вопросу», мы подчинимся этому приказу. Вполне вероятно, что как раз мы-то и выполним этот приказ лучше других.

— Должен вам сказать, я надеюсь и молюсь, чтобы этот день никогда не наступил, — возразил Джим Рэвинел и осушил свой стакан…

* * *

«И Сэм оказался прав. Такой день все же настал, — думала теперь Томми, глядя на скользившие по вершинам сосен разорванные облачка тумана. — Приказ из управления генерал-адъютанта поступил-таки, и негры и белые спали в одних казармах, и белые служили в подчинении черных офицеров…»

Донесшийся из дома настойчивый протяжный телефонный звонок вернул Томми к мягкому солнечному свету и монотонному огайскому выговору Гертруды Вудрафф. Тяжело вздохнув, Томми начала подниматься с кресла, но увидела Сэма в грязной рабочей рубахе, идущего через кухню.

— Я послушаю! — крикнул он.

Кивнув ему в знак согласия, Томми снова уселась в кресло.

— Ну, мне пора, — заявила Гертруда. — Пошли, Жанна.

— Куда вы торопитесь? — спросила Томми. — Какие-нибудь особые дела?

— Никаких особых, в этом-то все и несчастье. Прачечная да письма. Да еще сад. Обычные занятия старой глупой бабы… Я толстею, — прибавила Гертруда и нажала на выпирающий под блузкой живот. — Полюбуйтесь. Мне надо с этим что-то делать.

— Почему бы тебе не заняться этими упражнениями по системе йогов?

— Это сидеть, сдерживая дыхание и засунув пальцы ног под мышки? Ну уж нет, спасибо.

— Они же легкие, — возразила Томми, — и доставляют удовольствие, честное слово. Я могу за двадцать минут показать их тебе, Герт.

— Нет уж, я пойду своим путем слабой и утомленной женщины: виски «Кэнэдиэн Клаб» и горячая ванна. — Поднявшись, Гертруда и Жанна направились к двери, ведущей через гостиную И выходу. Томми пошла проводить их.

— Итак, до пятницы? — уточнила Гертруда.

— Да.

— Замечательно! Боже, до чего же будет здорово попасть в приличные магазины, увидеть яркие огни, вещи. Эта пышность и великолепие прямо преследуют малютку Герти. Так мы заедем за тобой около восьми?

— Отлично.

Томми смотрела, как подруги уходят по дорожке из секвойевых плиток. Сэм разместил плитки слишком широко для женского шага, и попытки Гертруды и Жанны ступать на середину каждой из них вынуждали обеих женщин идти неестественной шаткой походкой.

— Изумительно! — крикнула Жанна, указывая на плитки. — К вам будут приходить, чтобы полюбоваться этим…

— Если мы раньше не свалимся замертво от изнеможения.

Пройдя в кухню, Томми остановилась, прислушиваясь к шуму отъезжающего автомобиля. У Вудраффов был английский «форд», гудевший, как перегруженная швейная машина. Голоса Сэма слышно не было — телефонный разговор, по-видимому, закончился. Однако из спальни Сэм не вышел. Почему такая тишина? Она вошла в спальню. Сэм сидел у туалетного столика, опершись подбородком на большой палец.

— Кто звонил, дорогой?

Он повернулся и посмотрел на нее. Томми заметила, что две странички в телефонном блокноте исписаны торопливым почерком мужа.

— Звонил Скип Бёрлесон, — сказал Дэмон. — По поручению начальника штаба. Настаивают, чтобы я поехал в Хотиен.

— В Хотиен?! — воскликнула Томми. — Но зачем? Зачем? Дэмон встал. Он был покрыт саманной пылью, поперек нижней части туловища тянулась грязная полоса.

— Там происходят важные дела. Кажется, более значительные, чем это кажется на первый взгляд. Это будет специальная миссия. — Его лицо было серьезным и озабоченным, но глаза светились странным, неуловимым блеском.

«Китай, — подумала Томми и мгновенно ощутила укол яростной ревности, — господи боже, снова Китай».

— Начальник штаба хочет, чтобы я возглавил миссию, — продолжал Дэмон.

Томми посмотрела на него пристально.

— Сейчас? Прямо теперь же?

— Да. Как можно скорее.

— Ты хочешь сказать, что тебя намереваются призвать из запаса?

— Полагаю, что дело идет к этому.

— Но почему тебя? Ты ведь ушел в отставку… — Она жалобно всхлипнула. — И потом, ты сделал достаточно, ты уже сделал больше, нежели любой десяток этих людей, вместе взятых. Целых сорок три года…

— Я знаю.

Он уже решил. Он решил ехать. Значит, говорить что-либо бесполезно. Сложив руки, Томми спросила:

— Значит, ты едешь?

Нахмурившись, Дэмон рассматривал свои грязные ногти.

— У начальника штаба, видимо, есть на то причины. Особые причины.

Она беззвучно вздохнула и отвернулась. Война преследовала их. День победы над Японией, солнечный, с дымкой сентябрьский полдень на Зеленой лужайке в Уолт-Уитмене, и их самые пылкие надежды — все это совершенно ничего не значило. Вместо мирных годов, о которых она мечтала, вместо основанного на принципах разума и искренности сообщества народов, к которому, как ей казалось, должны были прийти, вновь и вновь то тут, то там вспыхивала война: в Индонезии, в Греции, в Палестине, в Индокитае…

Сэм не был в Корее: Брэдли пожелал, чтобы Дэмон стал начальником пехотного училища в Беннинге. Но он пристально следил за событиями, остро переживал бои в районе Пусана, где Джои Крайслер командовал ротой, радовался высадке в Инчоне. Но о переводе Дэмон не просил: он всегда служил там, куда его посылали, и не изменял своему правилу. Он не скрывал своих дурных предчувствий, когда Макартур наступал на север, к Ялу. «Из этого ничего не выйдет, — сказал он печально. — Мне безразлично, что говорит сам Макартур, или Уиллоби, или какой-нибудь еще кудесник из его разведки, но из этого ничего не получится. В войну вступят китайцы, и тогда нам придется очень туго». Во время переговоров о перемирии он был преисполнен молчаливого ликования. «К чему все эти причитания и скрежет зубовный? Идея тотальной победы так же мертва, как динозавр. Во всяком случае, это неосуществимая концепция…» Между тем войны продолжали возникать: в Пакистане, в Суэце, на Кубе, в Алжире, в Лаосе, в Хотиене. Сэм получил третью звезду, и его перевели обратно в Бейлисс…

Дэмон заглядывал в расписание самолетов на Сан-Франциско и составлял памятку неотложных дел, разговаривая сам с собой вполголоса: надо послать телеграмму Джои, пройти медосмотр в военной комиссии, повидать Слаттера и Спайка Робинсона, которые только что вернулись оттуда, и вообще собрать всю информацию, какую только можно; интересно, а нельзя ли повидать Джипа Вилларетти…

— Но ведь там Кот Мессенджейл, не так ли? — спросила Томми.

Дэмон утвердительно кивнул головой.

— Да, он возглавляет корпус военных советников в Хотиене.

— Блисс Фарвхэн тоже там, и Фаулер, и Гролет — вся шайка. С чего ты решил, что сможешь добиться какого-то успеха в борьбе с этой бандой?

Дэмон нахмурился, но ответил без раздражения:

— Видишь ли, они состоят при корпусе военных советников. Это совсем другое дело. Моя миссия будет политической.

— Но ведь ты сам говорил, что там все, в сущности, сводится к политике. Возьми Лаос. Где кончается одно и начинается другое? Вес проблемы политические, и следовательно, военные, и следовательно, снова политические. — Спохватившись, что она повысила голос, Томми продолжала более спокойным тоном: — Для меня это звучит так, словно ты собрался прямо в осиное гнездо. А зачем? Чего ты этим добьешься? Ты просто поедешь туда, вымотаешься до предела, а через полгода они снова начнут взрывать друг друга…

Дэмон сел на кровать, медленно провел рукой по лицу.

— Кто-то должен сделать это.

— Хорошо, но почему ты? Пусть это сделает кто-нибудь другой. Кто-нибудь… — Она чуть не сказала «помоложе», но вовремя сдержалась. — …Кто не был вечно в «черном списке» Кота Мессенджейла. Почему, господи боже, они выбрали тебя? — опять закричала она. — Неужели они не видят, что это безнадежное дело? Он перехитрит тебя, он будет ставить капканы на каждом твоем шагу…

Дэмон весело подмигнул ей:

— Может быть, я перехитрю его.

— Не паясничай, — сухо отрезала она. — Тебе, Сэм, уже не тридцать пять. Я не хочу, чтобы ты ехал туда барахтаться на залитых водою рисовых полях и в джунглях. Ты вернешься, заболев чем-нибудь ужасным.

— Все ужасное, что только может произойти, со мной уже произошло.

— Нет, не произошло, и ты знаешь это. — Ее возбуждение скорее нарастало, нежели уменьшалось. — Им необходим жертвенный агнец. Кто-нибудь из тех, кого им не жаль. Вот почему они призывают тебя на службу. Если это дело политическое…

Дэмон косо взглянул на нее.

— Возможно. Я подумал об этом. Но мне не верится, что начальник штаба способен замыслить нечто подобное.

— Ты чертовски уверен в себе… На сколько ты едешь?

— Я не знаю, дорогая.

Она начала ходить взад и вперед по спальне.

— Не могу понять, почему ты должен делать это, — сказала она. — Господи, война отвратительна…

— Конечно, отвратительна.

— Я знаю, что слишком стара и глупа для этого, но бывают минуты, когда я жалею, что не стала пацифисткой. Абсолютной пацифисткой, Я думаю, что единственный правильный путь, это мир. Знаешь, как они говорят: «Скажи силе правду».

Он кивнул головой.

— Да. Иногда и я хочу того же. Единственная беда заключается в том, что сила существует. И единственный способ справиться с ней — это встретить ее без страха… По-моему, это старый, испытанный способ.

— Да, — помолчав, согласилась она. — Другого пути, пожалуй, нет.

Дэмон бросил на нее удивленный, озабоченный, почти испуганный взгляд, спросил:

— Что с тобой?

— Ничего. Ничего.

Стоя у кровати, Томми смотрела, как он снимает половые башмаки, испачканные глиной, на которой стоял их дом. Она могла бы сказать, что это выльется в авантюру, упрекнуть в том, что он, как и прежде, намерен свершать великие дела. Идиот! Но она любила его: он — это все, что у нее осталось, и она любила его. Решая этот вопрос, он поступает несправедливо, совершенно несправедливо, ведь они уже покинули армию, купили в рассрочку этот дом, обрели новых друзей, восстановили связи со старыми, привыкли к новому ритму жизни. И вот теперь все это должно развалиться из-за того, что какому-то услужливому, ничего не понимающему придурку из окружения начальника штаба что-то стукнуло в голову. Возмутительно!

Дэмон стащил с себя потную рабочую рубаху, и ее взгляд скользнул по его шрамам: обожженная, сморщенная коша, красный лоскут пересаженной кожи на груди, неприятные гладкие пурпурные пулевые шрамы и треугольные метины на плече и спине. Левые рука и плечо были тоньше, более ссохшиеся, нежели правые. «Его убьют! — вдруг оглушила ее внезапная мысль. — Если он уедет на этот раз, он уже не вернется». Она вспомнила сумасшедший маскарад в Гарфилде, нелепо вырядившегося Бена и его ссору с Мессенджейлом и свое внезапно жуткое предчувствие, озарение — одному богу известно, что это было. Но Бен был всего лишь другом…

— Не уезжай! — взмолилась она.

Никогда прежде она не говорила ничего подобного. Гнев и гордость всегда сдерживали ее. Но сейчас ей было все равно. Она с содроганием подумала об одиночестве Жанны Мэйберри и Мэй Ли, о пережитом ею самой долгом одиночестве военных лет; она не хотела снова разлучаться с этим усталым, глупым, серьезным, милым, сводящим с ума стариком. Она подошла к нему и осторожно прикоснулась к его израненному телу.

— Не уезжай, Сэм. Пожалуйста…

С минуту Дэмон угрюмо смотрел на нее, водя языком по внутренней стороне щеки.

— Дорогая, — сказал он наконец, — на Паламангао, когда меня ранили, японский морской пехотинец метнул гранату в окоп командного пункта, и все, что я мог сделать, это лежать и смотреть на эту гранату. А сейчас я сижу здесь и смотрю на тебя только потому, что на гранату бросился парень, бросился, чтобы спасти мою жестоко искромсанную шкуру. Имя этого парня — Джо Брэнд.

— О, — едва слышно произнесла Томми, — ты никогда не рассказывал мне об этом.

— Да, не рассказывал… Так если теперь я понадобился армии, неужели ты думаешь, что я имею право сидеть сложа руки, пустив все по течению? После всего, что было…

— Но он хотел, чтобы ты жил! — возразила она.

— Да. Должно быть, так. — Его голос звучал твердо, непреклонно. — И, откровенно говоря, я очень сомневаюсь, что достоин этого. — Он перевел взгляд на склонившиеся над каньоном искривленные ветви сосен. — Это связано с Китаем, — прибавил он. — Я имею в виду оба Китая… Они находятся в весьма взрывоопасной ситуации там.

— О, — прошептала Томми, — Китай…

— Да. Начальник штаба лично говорил со мной минуту или две.

Томми крепко сцепила пальцы.

— Китай! — взорвалась она. — Неужели ты хочешь сказать, что они в самом деле…

— Ну, довольно, — прервал ее Дэмон тоном, каким она слышала, он отдавал приказания, тоном, которому никто не мог перечить. Слабо улыбнувшись, он похлопал ее по бедру. — Я уже рассказал тебе больше, чем следовало. И сделал это только потому, что знаю, какая ты славная, дисциплинированная, привычная к лагерной жизни женушка. — Опершись руками о бедра, Дэмон тяжело поднялся. — Родная, это весьма критический момент. Я должен ехать, я должен сделать все, что в моих силах.

Томми погладила рукой его щеку и пробормотала:

— Zu Befehl Herr,[91] старый генерал!

Глава 2

Далеко внизу, словно спины неутомимо бегущих животных, вздымались и опускались темно-зеленые холмы, а в долинах изящными узорами лежали залитые водой рисовые поля, вспыхивающие серебряным блеском под лучами солнца. В наушниках, которые ему дал командир вертолета Водтке, Джои Крайслер услышал голос: «Танго Тайгер, я „три — ноль — пять“. Нахожусь в двух-трех минутах лета от цели. Конец…»

Джои поднял голову, его взгляд упал на морщинистое лицо Сэма Дэмона, и тот мрачно подмигнул ему. Джои подмигнул в ответ и, стараясь перекричать мерный гул двигателя, произнес нараспев:

— Здесь ничего не происходит…

Неважно, сколько раз ты делал это — в джунглях, в хвойных лесах или на скованных холодом пустынных холмах, — все равно всегда где-то глубоко в груди тебя пронизывает резкий электрический разряд, как будто туда ворвался поток морозного воздуха; дыхание и сердцебиение учащаются, словно подгоняемые адреналином. И, как всегда в такие моменты, в твоем сознании одна за другой проносятся знакомые картины: Карэс, схватившийся за живот, задыхающийся, ловящий воздух широко раскрытым ртом; большая кровоточащая рваная рапа и сырое месиво из обрывков одежды, клочьев мышц и осколков раздробленных костей на обнаженной спине Оглайна; маленький санитар, сидящий в дверном проеме, в немом оцепенении от ужаса уставившийся на то место, где только что была его нога и где теперь ее нет; Дженсен, охваченный пламенем из собственного огнемета, катающийся, извивающийся на чернеющем под ним снегу; а поверх всех этих кошмарных картин, заслоняя их, — страшные, оглушающие удары по руке, по лицу, будто обухом, и обжигающая боль, а затем сначала стремительное, потом постепенно слабеющее кровотечение. Словом, все, что может случиться с человеком на войне, все ужасные возможности, о которых Джои Крайслер знал теперь очень много.

Водтке похлопал маленького хотиенца — командира отделения — по плечу, затем повернулся к Дэмону и поднял два пальца. Тот ответил кивком головы и взял винтовку казавшуюся рядом с новым, более тяжелым оружием устаревшей и маленькой. Крайслер видел, как генерал вынул из подсумка обойму, привычно стукнул кончиками патронов по ложе винтовки, вставил ее в магазин и плавно двинул сверкавший затвор взад и вперед. «Многострадальный Печальный Сэм, — подумал Джои, — вступает в еще одну войну. Нет им конца».

Во время корейской войны половину своего отпуска после ранения Крайслер провел у Дэмонов, ожидая, пока выяснится, на что стало похоже его лицо, стараясь не волноваться и уговаривая себя, что все случившееся не беда: что значит изуродованная щека и челюсть по сравнению с потерей йоги, руки или половых органов? До той поры Томми вечно нервировала его, ее острый, язвительный ум задевал, так сказать, его самые слабые струнки. Казалось, она постоянно оценивает его. Джои понимал, в чем дело: она сравнивала его с Донни и приходила к заключению, что ему, Джои, весьма многого недостает. Это вполне естественно: Донни был высоким, изящным и обладал великолепным умом, тогда как Джои — коротышка и ничем особенным не блещет. На что же он будет похож теперь, после ранения? Но тогда, в Беннинге, Джои очень привязался к Томми. Раздражающая, сварливая сторона их отношений исчезла. Томми кормила его, следила, чтобы он прибавлял в весе, меняла ему повязки. Именно Томми привезла Джои домой после серии пластических операций и утешала его, когда обнаружилось, что результаты операции далеко не так хороши, как могло бы быть. «Вот увидишь, в следующий раз они исправят это. Ты уже выглядишь вдвое лучше», — говорила она. А когда Джои уныло возразил, она заявила ему напрямик: «На кого ты хочешь быть похожим, на Тайрона Пауэра? Врачи не в состоянии сделать тебя краше, чем ты был, и кинозвезды из тебя все равно не получится. Никто из вас, Крайслеров, никогда не обладал даже тенью драматического таланта…»

По мнению Сэма, однако, это было не так. Сэм говорил, что отец Джои был фантастическим, бесподобным актером в армии. После того как рука зажила и пластические операции закончились, Джои и Сэм совершили несколько поездок в Канаду и на Каскадные горы, где они занимались преимущественно рыбной ловлей. Сэм рассказывал о Моапоре и туземных шлюпках с выносными уключинами, о шуме, поднявшемся из-за накрашенных по трафарету букв «ЧСД», о желтом шарфе и о том эпизоде на Вокаи, когда весь полк был прижат к земле чуть ли не самым жесточайшим огнем из всех, какие довелось видеть Сэму, и когда Крайслер-старший сказал Баучеру самым бравым голосом, словно они находились на параде, а не под огнем противника: «Стэн, в тех пещерах такие запасы сакэ, хоть купайся в нем, и если мы не заберемся туда и не захватим его, то эти маленькие прожорливые хитрецы выпьют все сами…» У Крайслера-старшего всегда была в запасе шутка и прибаутка, а это имело куда большее значение, нежели смысл того, что он говорил в те минуты. Поставленные перед ним задачи он выполнял по-своему, всегда все делал на свой лад.

Как и его отец, Джои ненавидел рутину и пришел в восторг, когда Сэм предложил ему принять участие в этой миссии.

И вот теперь близился момент, когда Джои предстояло приобрести бесценный опыт. Число оборотов двигателя увеличилось до максимума, и вертолет резко завибрировал. Согнувшись под тяжестью оружия, хотиенские солдаты, разинув рты, напряженно смотрели в открытую дверь. Крайслер снял наушники, застегнул «молнию» пуленепробиваемого жилета и, подняв свой карабин, вставил в казенную часть длинный, похожий на банан, магазин. Вертолет начал быстро снижаться, скользя над склоном огромной горы, отчего возникло впечатление, будто их, отягощенных большим грузом, стремительно затягивает сильным течением в водную пучину. Видневшееся слева расплывчатое зеленое пятно оказалось дремучими джунглями. Сержант Водтке отстегнул свой спасательный пояс от двери вертолета и взялся за устрашающего вида автоматическую винтовку М-14 с массивной пистолетной рукояткой и цилиндрическим пламегасителем на конце ствола. Крайслер представил себе партизан, притаившихся с автоматическим оружием, нацеленным на участок приземлении. При мысли о том, что, опускаясь так медленно и беззаботно, они, по сути дела, представляют собой великолепную мишень для укрывшегося внизу противника, он ощутил отвратительный холодок в паху.

Они неслись над самыми верхушками высоких деревьев, над все шире развертывавшейся перед ними зеленой болотистой долиной. Потом открылись расчищенные в джунглях участки, и тогда вертолет начал плавно опускаться, словно осенний лист в безветренный дети. Резкий толчок от соприкосновения с землей — и высокая болотная трава, как при сильном ветре, побежала волнами под гонимым винтами воздухом. Водтке похлопал командира отделения по плечу, и тот скрылся из поля зрения, а за ним, высоко подняв винтовки, один за другим исчезли остальные солдаты. Крайслер двинулся к выходу следом за Сэмом, выпрыгнул из вертолета и, подняв фонтан грязных брызг, сильно увяз ногами в разжиженной почве. Он выпрямился и, удаляясь от вертолета, услышал издавна знакомый, привычный треск ружейной пальбы. Сэм стоял совершенно неподвижно, поджидая Джи Вилларетти, переводчика миссии, и своего младшего адъютанта Боба Форбса, спешивших к нему от места приземления вертолета.

— Видели его? — спросил Форбс. — Этот пулемет?

— Нет, — ответил Джои. — Где?

— Вон там, на склоне холма, возле той маленькой речушки. Сделал четыре или пять выстрелов. Похоже на автомат «браунинг»; стрелял одиночными выстрелами.

Хижины стояли скученно, почти впритык одна к другой; их крыши из поблекших, высохших пальмовых листьев белели на фоне сочной, влажной зелени джунглей. Рассыпавшиеся цепью солдаты двигались по селению, стреляя на ходу. Около одной из хижин маленькой группкой теснились женщины, как будто, сбившись вместе, они могли защитить друг друга, обрести неприкосновенность перед лицом надвигающейся опасности. На них были типичные длинные, доходящие до щиколоток платья из черной или коричневой домотканой материи, украшенные широкой каймой красно-белой вышивки. Капитан Дезотелз, один из инструкторов корпуса военных советников в Хотиене, руководящий проведением операции по прочесыванию, что-то кричал, указывая вперед; Крайслер уловил доносившееся оттуда слабое щелканье мелкокалиберной винтовки. Слева раздавались крики и шум погони. Повернувшись, Крайслер увидел маленького человечка, который, отчаянно молотя руками по воде, взметая вокруг себя высокие сверкающие всплески, барахтался в дальнем конце затопленного рисового поля. Грянул залп, но мальчишка — беглец показался Крайслеру мальчишкой — скользнул в растущие на краю поля тростники и, вскарабкавшись на берег, исчез в лесу.

Крайслер нахмурился. Дэмон, легко держа винтовку в одной руке, шел следом за цепью хотиенских солдат. Теперь впереди слышались разрывы гранат, однако звуки были приглушенными, словно гранаты рвались где-то под землей.

Они подошли к хижинам. Женщины — некоторые из них прижимали к груди младенцев — с плачем и причитаниями толпились вокруг Дезотелза, который в ответ на их слезы неумолимо качал головой, делая рукою повелительный, не допускающий возражений жест. Неподалеку, уткнувшись лицом в траву и грязь, лежал худой, жилистый человек в куртке с длинными рукавами и широких черных брюках. На ногах у него были самодельные сандалии, подошвы вырезаны из автомобильной покрышки, завязки — из камеры. Человек был опоясан узкой полоской материи, из-под которой свисало нечто похожее на большой круглый кусок жира. Оружия ни на нем, ни около него не было. Крайслер нагнулся, перевернул тело на спину: на лице мужчины застыло выражение тупого безразличия. Кровь еще хлестала из носа и рта с такой силой, что разобрать, куда попала пуля, было невозможно. Потрогав то, что показалось ему куском жира, Крайслер понял, что это комок клейкого риса, завернутый в кусок отрезанного от полотнища парашюта нейлона.

— Мертвый? — спросил, подойдя к нему, Кеттелсон, еще один из участвующих в операции советников. Утвердительно кивнув головой, Крайслер выпрямился и пошел дальше. Цепь быстро продвигалась между хижинами. «Ла дай, ла дай!» — громко крикнул солдат, шедший впереди Крайслера, и из ближайшей к ним хижины вышел согбенный седобородый старик с сузившимися глазами. Солдат грубо оттолкнул старика в сторону, сорвал с пояса гранату и выдернул из нее чеку. Глаза старого крестьянина широко раскрылись, он беззвучно забормотал что-то и замахал руками. Солдат швырнул гранату в дверной проем и, пригибаясь, метнулся прочь. Старик крикнул что-то и бросился к хижине мимо Крайслера, но тот успел схватить старика за пояс и свалить на землю со всей допустимой при столь резком движении осторожностью, а потом упал на землю и сам, провожая изумленным взглядом убегавшего от хижины солдата. В этот момент из хижины донесся приглушенный тоненький визг младенца. Лежа на животе, охваченный внезапным ужасом, Крайслер в течение этого краткого мига только и успел подумать: «Четыре секунды, ничего не сделаешь», потом: «О господи, так вот почему он хотел броситься обратно» и: «Может быть, она не взорвется, ведь может не взорваться. Если бы только она не…»

Взрыв был оглушительным и мощным. Из дверного проема выбило клубы пыли и куски земли и глины. Тишина. Крайслер бросился вперед, шагнул в хижину. Посреди хижины было сооружено смешное маленькое укрытие, похожее на слепленный из высохшей грязи низенький улей. Одна из стенок убежища была разворочена взрывом, и, посмотрев в пролом, Крайслер разглядел в темной мешанине оторванных конечностей, обрывков одежды и осколков посуды несколько телец, плававших в лужах, глубоких лужах крови. Маленькие, искромсанные, безжизненные тельца. Никто из них не шевелился. Крайслер отшатнулся.

— Что там? — спросил появившийся за его спиной в луче тусклого света Дэмон.

— Двое детей. Похоже, что это были двое детей и мать с грудным ребенком.

Они напряженно посмотрели друг на друга и отвели глаза. Затем генерал повернулся, и они вышли из хижины, но тут же столкнулись с другим солдатом, который подносил горящий факел к карнизу крыши.

— Что же ты делаешь? — ожесточенно спросил солдата Дэмон.

Хотиенец явно не понимал английского. Он нервно улыбнулся, поднял свободную руку и, сделав ею быстрый, выразительный и грациозный жест, означавший пожар, стрелой понесся дальше вдоль ряда хижин. Несколько хижин уже пылало. Кругом густыми клубами стлался вонючий, удушливый дым. До их слуха доносились все новые и новые зловещие команды; солдаты забрасывали хижины гранатами, поджигали их и продолжали быстро двигаться вперед. Вопли женщин и плач детей стали еще громче. Крайслер сделал судорожное глотательное движение, вытер рот. Старый крестьянин стоял на коленях на том месте, где его оставил Крайслер. Обратив лицо к своей объятой пламенем хижине и прижав к вискам распухшие, изуродованные работой руки, старик с удручающей размеренностью раскачивался верхней частью туловища взад и вперед. Морщинистое лицо его было искажено горем. Ветер трепал длинные седые волосы старика.

«Господи, что же это?» — спросил себя Крайслер, догоняя Дэмона, который быстро шел по направлению к двум американским советникам.

— Капитан! — окликнул генерал Дезотелза. Лицо Дэмона было искажено ужасом. Он не кричал, но голос его был отчетливо слышен в вое ветра и грохоте взрывов. — Капитан…

— Да, генерал? — ответил Дезотелз, отходя от своего коллеги.

— Вы сжигаете хижины…

— Да, сэр. Это делается по моему приказанию. Мы сжигаем все курятники, в которых есть бункера.

Дэмон презрительно посмотрел на офицера.

— Бункерами вы называете эти жалкие маленькие укрытия, слепленные из грязи?…

— Да, генерал. Их следует рассматривать как сооружения, имеющие наступательное значение.

— Но вы сжигаете и их одежду, их продовольствие, их рис… Как же они будут жить?

Дезотелз нахмурился.

— Их должны переселить в другое место, генерал. Всех жителей деревни.

— Кто дал разрешение на проведение этой акции?

— Генерал Тхо Хук, сэр. И генерал Бэннерман полностью согласен с ним.

— Понятно. Продолжайте, — процедил сквозь зубы Дэмон.

— Есть, сэр. — Дезотелз затрусил в дальний конец деревни, к постройке, напоминавшей сарай для хранения зерна.

Дэмон бросил на Крайслера и остальных членов миссии гневный взгляд и сказал:

— Пошли. Досмотрим все до конца…

Они пошли по деревне. Теперь пылали почти все хижины, над их полыхающими с трескучим ревом крышами взметались вверх огненные смерчи, осыпаясь густым дождем мерцающих искр. Воздух был отравлен горьким, зловонным запахом сгоревшего зерна и одежды.

На площадке перед сараем прямо в грязи корчился человек — парень лет семнадцати или восемнадцати. Обнаженный по пояс, он сидел на коленях со связанными за спиной руками. Рядовой хотиенской армии, склонившись над пленникам, угрожающе и настойчиво расспрашивал его о чем-то. Юноша молчал. После каждого своего вопроса солдат хлестал пленника гибкой бамбуковой палкой, и на лице и шее юноши вспухали ярко-багровые рубцы. Остальные молча наблюдали за допросом. Наконец юноша сказал что-то и опустил глаза.

— Что он сказал, Джи? — спросил Дэмон у Вилларетти.

— Говорит, что он крестьянин, выращивает рис и ничего не знает о Хай Мине.

— Он лжец и свинья! — вмешался ведущий допрос сержант, невысокий, крепкого сложения человек с жирным подбородком, и узким, как щель, ртом. Он спросил что-то по-хотиенски, вытащил из ножен штык и повторил вопрос, а затем ловким, поразительно небрежным движением полоснул пленника поперек груди. Кровь медленными кривыми струйками поползла по телу. Юноша содрогнулся и снова застыл.

— Ради бога… — гневно начал Форбс.

Сержант ухмыльнулся, опустил острие штыка к самому низу живота пленника и, слегка нажимая пальцами на рукоятку, повторил вопрос. Юноша молчал. Сержант нажал на рукоятку чуть сильнее, и клинок вошел в тело. По измученному, изуродованному лицу пленника потоками струился пот. Кровь стекала теперь ему на штаны, окрашивая темную ткань. Зубы пленника были обнажены в страшном оскале.

Крайслер отвел глаза. Стрельба уже почти совсем смолкла, и в наступившей тишине было слышно медленное, затрудненное дыхание пленника. «Боже всемогущий!» — ужасался Крайслер. За семнадцать лет службы в армии ему довелось повидать кое-какие мерзости, даже самые отвратительные. Приходилось и самому участвовать в них. В Вербомоне, на северном фасе Арденнского выступа, он помог остаткам вдребезги разбитой инженерной роты взорвать мост через реку Амблев под самым носом у немецких танков, а потом, скорчившись за грудой булыжника, в бессильной ярости смотрел, как на том берегу эсэсовцы выволокли из домов десятка два женщин и детей и, гогоча и ругаясь, расстреляли их. Он видел этот Schrecklichkeit[92] и еще многое другое. А на следующий день, когда в тумане глухо ревели двигатели танков, он, дрожа от холода в заснеженном окопе в районе Стумона, отплатил немцам. До того дня с ним никогда не случалось ничего подобного: добродушный, веселый, беззаботный — он был маменькиным сынком, — Джои Крайслер ни разу не терял самообладания. Но тогда, охваченный холодной яростью и каким-то радостным презрением к опасности, он скашивал появлявшиеся из тумана фигуры в черных мундирах. Перед ним были враги, эти монстры из СС, с нашивками-черепами, монстры, проповедующие террор и жестокость. Он не пожелал отступать дальше. Он остановился сам и заставил других остановиться рядом с собой. Их был сорок один человек, с четырьмя базуками, полдюжиной подрывных зарядов и двумя пулеметами. И ни в тот день, ни в последующие немцам не удалось продвинуться дальше по дороге на Льеж. Это была расплата за Schrecklichkeit.

В Корее Крайслер также видел кое-что, от чего его тошнило: изуродованные тела, пленные, расстрелянные в неубранном жнивье, дети, разорванные в кровавые клочья артиллерийским огнем. Крайслер видел еще, как угрозами и побоями вымогали сведения у взятых в плен немцев. То были удары, наносимые в отчаянии и неистовстве. Но ничего, подобного такому преднамеренному, огульному, бессмысленному и жестокому убийству беспомощного, беззащитного гражданского населения и таким извращенно жестоким пыткам пленных, как истязание, свидетелем которого он был сейчас, Крайслер еще никогда не видел. Это не война. Это не было уничтожением сил противника на поле боя. Это не было внезапным нападением из засады. Это нельзя даже назвать репрессалиями. То, что творилось сейчас у него на глазах, поразительнейшим образом напоминало Schrecklichkeit.

Цепенея от своего открытия, Крайслер посмотрел на Сэма Дэмона. На лице генерала застыло выражение безучастности. Затем генерал обратился к подошедшему Дезотелзу:

— А где же партизаны, капитан?

— Мы взяли троих. Двое убиты, а вот этот пленный…

— Который, очевидно, скоро тоже станет трупом. Задыхающийся, напрягающий свои последние силы, чтобы не закричать, пленник, опустившись грудью к бедрам, сложился почти пополам.

— Это единственный способ обращения с ними, генерал. — Дезотелз — высокий блондин с густыми бровями — казался очень серьезным и решительным. — Поначалу я… я был смущен некоторыми применяемыми здесь контрразведкой методами борьбы с повстанческим движением. Но иногда это единственный способ получить сведения.

— Он сообщил вам не слишком-то много, не так ли? — спросил Дэмон, указывая на пленного.

— Некоторые из них весьма непреклонны. Фанатики.

— Он был вооружен, когда его схватили? Дезотелз покачал головой.

— Они выбрасывают оружие, когда чуют, что их вот-вот схватят. У них постоянно действующая инструкция на этот счет. Чтобы не быть пойманными с поличным. Затем они надевают соломенную шляпу, берут мотыгу и сразу же превращаются в крестьян. Такова война, которую мы здесь ведем. — Он криво усмехнулся, но тотчас же быстро добавил: — Впрочем, мы захватили винтовку.

— Какого образца?

— Карабин М-1.

Верхняя губа Дэмона поползла вверх.

— Понятно. Вы хотите сказать, что удается возвращать кое-что из своего же собственного оружия.

— Да вроде того, генерал. В этом районе их чертовски трудно обнаружить. Там, в районе Нан Кена, в настоящей рисовой стране, можно, используя авиацию, обнаружить их. А здесь они удирают в джунгли, и выследить их невозможно. О, джунгли они используют весьма успешно!

— А как проходит блокирующая операция по ту сторону хребта?

— Там, видимо, возникли некоторые осложнения, сэр. Нам только что сообщили, что высаженную там группу здорово потрепали.

— Ясно.

С минуту Дезотелз молча ковырял землю обутой в тропический башмак ногой, затем сказал:

— Генерал, я сожалею, что эта операция не была более успешной. Частенько нам везет больше. Хотя, сказать по правде, иногда мы и вовсе никого не захватываем. — Он сделал отрывистый примирительный жест большим пальцем и мизинцем. — Может быть, этот маленький сукин сын сообщит нам что-нибудь полезное.

Взгляд Крайслера помимо воли снова обратился к пленнику. Четверо или пятеро солдат обступили пленного тесным кольцом, и Крайслер не мог понять, что они делают. Наконец он разглядел: солдаты окунали голову юноши в наполненную водой бадью. Он отвел глаза в сторону.

— Этот «маленький сукин сын» не скажет вам ни единого слова, — заметил Дэмон уверенно и твердо. — Спорю на пятьсот долларов… Когда по плану нас должны подобрать вертолеты?

Дезотелз с услужливой поспешностью посмотрел на часы.

— Ровно через восемь минут, генерал. Они будут точно в назначенное время, вот увидите.

— Весьма рад слышать это, — сказал Дэмон и рассеянно взглянул на свои полевые башмаки.

Вокруг, превращая фигуры мечущихся людей в тени, низко стлался дым от сожженных хижин. Плач женщин и детей не ослабевал.

* * *

«16 мая 1962 года. Кажется, здесь все очень запутано. Хай Минь контролирует большую часть страны ночью, солдаты By Хоя — днем. Правительственные войска располагают всеми видами американского снаряжения и припасов, однако их медленно теснят к Кау Луонгу. Повстанцы вооружены преимущественно старым французским или самодельным оружием (если они вообще чем-нибудь вооружены), но побеждают. Медленно, мучительно, едва заметно и часто отступая, но все-таки побеждают. Нынешний кризис создан, по-видимому, Хоань Чаком, недовольным генералом, оставшимся от прежнего режима Нго Хьена. Удалившись, подобно оскорбленному Ахиллесу, в свои штаты, в Плей Хоа, пребывая в дурном расположении духа, Хоань Чак недавно распустил слух о том, что намеревается отказаться от статуса некоей третьей силы и перейти на сторону Хай Миня. Это, как поведал мне в посольстве готовый разрыдаться Старлинг, безусловно, склонит чашу весов в пользу повстанцев.

Но повстанцы конечно же не являются повстанцами в прямом смысле этого слова. Они называют себя народно-освободительной армией (или как-то вроде этого), и многие из них были ведущими фигурами в борьбе за изгнание французов (большинство же этих крикливых типов в Кау Луонге явно таковыми не были). Во вторник вместе со своей свитой вернулся самолетом в Кау Луонг… Над вершинами гор фантастическим прибоем клубились свинцовые тучи. Вспомнил, как тогда летел с Беном в Моапору.

Кау Луонг — это примерно то, каким представляет себе таинственный Восток оформитель витрин на Пятой авеню. Велорикши — прямо как в творениях Чарли Чэна, торговцы — как из книг мистера Мото. По улицам парами фланируют американские солдаты с таким видом, будто они уже пресытились всей этой экзотикой: в руках у них полно покупок. Пожаловал (другое слово вряд ли подойдет) в резиденцию высших чинов. Вход охраняется двумя до блеска начищенными хотиенскими рядовыми первого класса. Синдром величия, как сказала бы Томми. Вестибюль напоминает „Статлер-бар“, направо — столовая с белоснежными скатертями и улыбающимися хотиенскими официантами, налево — бар. Все выдержано в изысканном стиле, залито мягким рассеянным светом. Множество проституток и любовниц штабных офицеров и генералов — в облегающих платьях, с фальшивыми бюстами, густо положенным гримом, который должен, по замыслу, придать им западный облик. Кондиционированный воздух, обтекаемые формы, все герметически изолировано от насекомых, пыли, паразитов, а заодно и от действительности. Родина вдали от родины, в старом маленьком Хотиене».

«17 мая 1962 года. Сегодня встречался с Котни Мессенджейлом. Он уютно расположился в старинном дворце (что бы он делал, если бы не было дворца?) с видом на залив. Масса лакеев, много гостиных, салонов и приемных. Дал мне пройти три четверти расстояния от дверей до своего стола по скрадывающему шум шагов ковру, затем поднялся и стоя поджидал, пока я подойду. Раздражающий пустяк, рассчитанный на то, чтобы поставить меня в неловкое положение. Я остановился по стойке „смирно“, отдал честь. А почему бы и нет? Он небрежно ответил на мое приветствие, и мы обменялись рукопожатием. „Итак, Сэмюел, вот мы и встретились снова“. Совершенно верно. Чувствовалось, что он, несмотря на все свое самообладание, чуть неспокоен. „Клянусь Юпитером, вы, кажется, и на день не постарели“. Вот уж это совсем неправда. Хотя относительно его самого это справедливо: все тот же повелительный, ястребиный взгляд, все та же обворожительная улыбка, все тот же бесстрастный, лишенный человеческой теплоты голос. Он прямо-таки остановил время. Как? У него теперь четыре звезды, на груди всевозможные диковинные ордена, полученные от камбоджийских правителей. Четыре звезды… В памяти всплыли строки: „Ты Гламис, Кавдор и король. Ты стал всем, что тебе вещуньи предсказали; хотя, боюсь…“ И так далее. Впрочем, нет, не всем: еще остается пост начальника штаба армии, и этой должности Мессенджейл пока не занял. Но это вопрос времени (времени, разрушительному действию которого он не подвержен).

Расслабленно откинулся на спинку кресла, этакая обманчивая, наигранная вялость. „А я-то думал, что вы прослужили уже более чем достаточно. Просто не можете оставаться вне игры, а?“ „Нет, с меня достаточно, генерал. — Настала моя очередь улыбнуться. — Начальник штаба призвал меня для выполнения этой миссии“. Предполагал, что сразу же расскажу ему о том, как обстоят дела. „Да, я слышал“.

Несколько комплиментов. Никаких воспоминаний. Он сказал: „Мне тоже, пожалуй, пора выйти из упряжки. Воз становится слишком тяжел для старого вояки… Мир изменился с той поры, как мы были молодыми, Сэмюел. Вы согласны?“ „Готов расписаться под вашими словами“, — ответил я. „Да. Меня интересует, к чему все это приведет. Как вы думаете? Я хочу сказать, ради чего мы треплем свои старые нервы здесь, в этой беспокойной, пе-счастной стране?“ Надеялся, что он продолжит мысль, однако он замолчал. Коварный Котни. Неужели он разочарован, готов отказаться от своих честолюбивых замыслов и упустить жезл? Думаю, что нет.

После обмена несколькими фразами об общих знакомых мы перешли к сути дела. „Пол Бэннерман сказал мне, что вы наблюдали в Дельте некоторые из наших операций по прочесыванию, проведенных с воздуха. Каковы ваши впечатления?“ Вопрос означал, что ему уже известно, каковы мои впечатления. Кажется, у него везде есть шпионы. Ответил ему, что не считаю, будто бы виденного мною достаточно для того, чтобы вынести компетентное суждение, ибо из тех трех операций, что я наблюдал, две были почти совершенно неудачны, а третья сорвана.

Поднявшись, он расхаживал взад и вперед по кабинету. „В Вашингтоне не представляют, с чем нам приходится сталкиваться здесь. Они все еще оперируют представлениями времен второй мировой войны — крупные монолитные группировки противника, стабилизировавшиеся линии фронта и прочая мистика“. Он пустился в пространные рассуждения о том, что он назвал „новой дипломатией“, проповедуя необходимость более изощренного, менее сентиментального подхода к международным отношениям и возврата к методам кардинала Мазарини на этой новой арене, где доминируют обман и подрывная деятельность и где задачей первостепенной важности является психологическая подготовка государства. Я слушал вежливо, пожалуй, даже внимательно. Не мог не вспомнить о той аудиенции у Макартура в отеле Ленона. Как давно это было! И почему этим типам всегда надо, чтобы вы сидели, в то время как они расхаживают и мечут громы и молнии?

„Сэмюел, только за последние два месяца мы потеряли шестьсот сорок семь человек, представляете? Шестьсот сорок семь! В том числе пилотов и членов экипажей вертолетов, а также советников наземных войск и солдат из мобильных частей, которые начали действовать совсем недавно… Полагаю, вам известно это“.

Я ответил, что известно. „Знаю, вы думаете, что я ни во что не ставлю жизнь и кровь солдат, но это, поверьте мне, не так. Две недели назад тут побывал Геринг и преисполнился праведным гневом: ‘Вы бомбите гражданское население! Вы уничтожаете мирные объекты страны! Богом обиженный придурок. Неужели он не понимает, что повстанцы — это народ, а народ — это повстанцы? Неужели неясно, что народ и повстанцы — это одно и то же? Конечно, есть несколько фанатичных руководителей, укрывшихся там и сям. Но они никогда не смогли бы действовать, если бы население не было с ними заодно. Каким образом повстанцев предупреждают об опасности, где они прячут оружие, откуда они получают продовольствие?“ „Значит, решение состоит в массовой высылке населения?“ — помолчав, спросил я. „Сэмюел, знаете, что я скажу… — Остановился прямо передо мной, глаза сузились. — Решение состоит в том, что сделал Чан Кайши в провинциях Хубэй и Хунань. Да. Если крестьяне поддерживают повстанцев, прячут их, кормят их, поставляют им солдат, значит, абсолютно логичное решение состоит в том, чтобы уничтожить эту базу повстанцев“.

Ошеломленный, я вопросительно смотрел на него. Он отвернулся. „Разумеется, об этом не может быть и речи. Мы слишком погрязли в прописных истинах унаследованной от девятнадцатого века морали, для того чтобы воспринять нечто подобное…“ Затем он начал мелодекламации по поводу Хоань Чака, который по его словам, заигрывает с Хай Минем и взывает к ООН, вопя о территориальной целостности. „Территориальная целостность! Да знают ли они значение этих слов?…“ Наконец я прервал поток его красноречия, спросив, говорил ли он с Хоань Чаком. Он посмотрел на меня с видом разгневанного святого. „Я дважды приглашал его прибыть сюда, и каждый раз он отклонял мои предложения под самыми смехотворными предлогами. Смерть сестры! Они само олицетворение хитрости. Притворно улыбающиеся, вероломные маленькие твари, одному богу известно, как это французы могли так долго терпеть их“. „Шелк и каучук смягчали муки, — заметил я, — не говоря уже о меди и олове“. Он посмотрел на меня с неприязнью. „Затасканная банальность. Подождите, и вы узнаете их получше… Совершенно ясно, что он ведет двойную игру, используя нас в качестве противовеса“. Он достал свой неизменный гагатовый мундштук, аккуратно вставил в него сигарету. „В любом случае это попросту выжидание“. „Выжидание чего, сэр?“ — спросил я удивленно. „Соответствующего сигнала. Сигнала, который укажет на его желание договориться с ними и покончить с этой абсурдной обезьяньей кутерьмой. Вы поймете, как это делается, после того как побудете здесь немного, Сэмюел. Это может произойти в виде зондажа о представлении экономической помощи, или в виде одной из мрачных религиозных церемоний, или даже в виде конференции, посвященной проблемам развития сельского хозяйства. Но вы можете быть абсолютно уверены в том, что все это не будет иметь ни малейшего отношения к вопросу, ради которого они собрались. Вот каковы здешние правила игры. Но именно этого-то и не понимают там, в Вашингтоне. Наши государственные мужи любят тешить себя мыслью, будто они разбираются в положении дел, которое складывается здесь, но на самом деле они не разбираются, вот что прискорбно“.

Я сказал, что, по моему разумению, Хоань Чак просто-напросто хочет отделаться от гоминдановских дивизий, которые висят у него на шее с тех пор, как терпеливо содерживавшие их бирманцы наконец предложили им убраться из своей страны. Он резко вскинул голову. „Чистейшая чепуха, Сэмюел. Это притворство и лукавство. Всего-навсего предлог, чтобы привлечь красный Китай. Хоань Чак пока не сделал этого только потому, что мы находимся здесь, в Кау Луонге. Я хочу, чтобы вы переговорили с Фредериком Брокау, он главный человек ЦРУ в здешних краях и виртуоз своего дела. — И снова расплылся в улыбке. — Полагаю, вы не имеете каких-либо возражений против беседы с ним?“ „Конечно, не имею, — ответил я, улыбнувшись на его манер. — Я послушаю всех“. Он кивнул головой. „Да. Вы всегда так поступали. Это ваш величайший недостаток. Впрочем, нет, один из величайших“. Я не без труда подавил искушение ответить. Он обошел вокруг стола. Оперся костяшками сжатых в кулаки рук на лежавший на столе бювар — символический жест, означающий, что аудиенция подошла к концу. Я поднялся. Он бросил на меня быстрый пронизывающий взгляд — тот самый, что Бен называл взглядом папаши Иеговы, — затем, резко стиснув зубы, задрал торчавший изо рта гагатовый мундштук вверх. Прямо-таки Франклин Делано Рузвельт в веселом настроении. „Только на сей раз, Сэмюел, не делайте выводы слишком поспешно“. „Я не буду спешить, генерал“, — ответил я.

Инструктаж, полученный в штаб-квартире корпуса военных советников в Хотиене, был примерно таким, какой я и ожидал услышать. Инструктаж проводил Гролет. Он изменился. Большая часть его прежней безрадостной официальности исчезла: он стал более угодливым, более обходительным и искусным. Многому научился. Инструктаж не содержал ничего особенного, чего я уже не разузнал бы самостоятельно, за исключением подробнейших характеристик некоторых главных действующих лиц. Согласно этим характеристикам, Хоань Чак — своеобразный гедонист: опиум и женщины. В этих мрачных, старых, еще французами построенных казармах возникает довольно гнетущее ощущение: прохладные, скупо освещенные помещения, опущенные жалюзи не пропускают режущий глаза, ослепительный солнечный свет. Молчаливые ряды лениво покуривающих офицеров — как участники и зрители некоего фильма, имеющего весьма малое отношение к той жизни, которую он должен отображать. Но все горячо убеждены в том, что это великий фильм, колоссальный, грандиознейший.

Выйдя после инструктажа на улицу и смешавшись с толпой, я облегченно вздохнул: одетые в белые шелковые брюки и золотистые или зеленые блузки, девушки похожи на экзотических птиц; величественно скользят велорикши; женщины крикливо торгуются с продавцами рыбы у грубо сколоченных прилавков… Все это заставило меня вспомнить Манилу и те бесплодные годы. Качели с Мессенджейлом на одном конце и Джо Брэндом на другом. Годы, изменившие мою жизнь. Полковник Фаркверсон и Монк Меткаф. Джеррил и Линь Цзохань. Прямые противоположности. Прошлое и настоящее, принятие и отрицание, „янь“ и „инь“.

Но и то, что происходит здесь, тоже несправедливо. Несправедливо и нереально по-своему, так же нереально и лживо, как нереально и лживо все то, что происходит в комнате для инструктажа в старых французских казармах. Шикарные стройные девушки, облаченные в ао-даи; парни из богатых семей, сынки представителей клики By Хоя, разъезжающие по городу в своих „рено“ (почему они не в дозоре на севере страны? Или не на оборонительных позициях в Дельте? Ведь это же их режим, тот режим, который обеспечивает им безбедное существование на верхних ступенях общественной иерархии), штабные офицеры в своих „крайслерах“ и „ситроенах“. Поддавшись минутному па-строению, нанял велорикшу и поехал в сторону аэродрома но дороге Као Бинь Ча, мимо затопленных водой рисовых полей, на которых, склонившись под своими шляпами-блюдечками, работали босые крестьяне. Поля и воду щедро припекают золотистые солнечные лучи; словно громоздкие черные машины, тяжело двигаются буйволы, а рядом с ними, размахивая бамбуковыми прутьями, важно ступают ребятишки. Реальный, подлинный мир. Ощутил приступ жгучего, отчаянного гнева ко всем нам и нашим планам относительно этого народа, ко всем нам, пытающимся направить развитие событий в необходимое нам и нами предначертанное русло… Даже теперь, несколько часов спустя, когда я сижу в этом сверху донизу зачехленном и сплошь задрапированном борделе и пишу эти строки, испытанное мною тогда чувство уныния и гнева не покидает меня. Кого, черт побери, мы хотим одурачить? Мы ведем себя точно так же, как до нас вели себя французы: беспечно сидим в своих воздвигнутых на песке замках, лепечем о вертикальных охватах, стратегических деревнях, о работе тылов, в то время как вокруг нас медленно и неотвратимо поднимается прилив, волны которого безжалостно захлестнут нас. Мы ни в чем не желаем уступить и ни от чего не отказываемся. Мы так уверены, так чертовски уверены в себе…

Когда находишься один в чужом и незнакомом тебе городе, то поддаешься меланхолии. Так далеко от дома! В такие моменты особенно отчетливо видишь все свои ошибки и недостатки. „Томми, — хочется мне крикнуть, — прости мне мою непреклонность, мое пристрастие к критическим суждениям, мое романтическое сумасбродство, мою несговорчивость и больше всего мою безграничную убежденность в том, что я призван и должен вершить великие дела…“

Взрыв. В двухстах—трехстах ярдах отсюда. Может быть, чуть дальше. Этот глухой, отдающийся в ушах звук может означать только беду. Вероятно, пластиковая бомба. Кто-то убит, кто-то отвратительно, до неузнаваемости изувечен, кто-то отчаянно пытается убежать.

„Война — это жестокость, и ее нельзя облагородить“. Уильям Шерман.

Или, быть может, кто-то пытается украсть какие-то медикаменты?…»

Глава 3

— Все донесения, поступающие от моих представителей на местах, одинаково тревожны, — сказал Лаймэн Бимис. Это был плотный, лысый человек с коротенькими, толстыми руками, которые беспокойно передвигали лежавшие перед ним на столе донесения, то притягивая, то отталкивая их. Голос Бимиса звучал, однако, спокойно. — Террористы активизируют свою деятельность, особенно в провинциях Бак Хоа и Винь Йен. Промышленные предприятия фактически не работают. — Беззвучно шевеля губами, он обвел взглядом лица сидевших за длинным столом. — Я, не колеблясь, констатирую, что «Комнетрин» накануне кризиса, и кризиса тяжелого. Представитель группы французских акционеров только что уведомил меня о том, что они самым серьезным образом изучают вопрос о прекращении кредитования.

— Неужели это нельзя пережить, Би? — спросил сидевший во главе стола заместитель министра. — Вот уж не подозревал, что все эти иностранные пайщики имеют такое значение…

— Само по себе это можно было бы пережить, — все тем же размеренным голосом ответил Бимис, — но, как только станет известно о подобном решении, начнется реакция на бирже. Не подлежит сомнению, что нью-йоркские биржевые спекулянты не преминут воспользоваться затруднениями «Комнетрина», а это будет иметь весьма неприятные последствия.

— А как на рудниках? Каково положение там?

— В сущности, такое же, — ответил глухим гнусавым голосом некто по имени Фрейзер, которого Дэмон никогда прежде не видел. — Все работы прекращены. Вагоны с рудой простаивают.

Наступила короткая пауза. Заместитель министра посмотрел на какие-то бумаги, лежавшие под его левым локтем. Он был еще совсем молод, лет сорок шесть — сорок семь, однако волосы его поредели, а очень пышные, свисающие вниз светлые усы в сочетании с непредставительной осанкой придавали ему усталый и мрачный вид. Резкая линия орлиного носа и узко посаженные серые глаза лишь отчасти скрадывали легкую тень нерешительности на его лице. Тем не менее лицо его было отмечено печалью той праведной непорочности, которую можно приобрести только в закрытых привилегированных подготовительных учебных заведениях в северной части Бостона. На нем был костюм английского покроя с узкими лацканами и двойными складками, французская рубашка с широкими манжетами и коротким жестким воротничком. Временами он надевал очки, но, по-видимому, совершенно в них не нуждался; в данный момент одна из дужек очков свисала из уголка его рта.

— Так, — произнес заместитель министра с решительным видом и закашлялся. — По мнению министра, нам следует проводить здесь жесткую линию. Однако излишне говорить, что нам надлежит тщательно изучить все возможные варианты. — Он бросил настороженный взгляд на сидящих за столом. — Генерал Дэмон, значит, по-вашему, Хоань Чак намеревается выступить против этих китайских частей в ближайшем будущем?

— Я бы не сказал, сэр. То есть, если под ближайшим будущим вы подразумеваете недели две или около того. Хоань Чак заверил меня в том, что он не начнет боевых действий до тех пор, пока направленный им недавно протест не будет представлен Генеральной Ассамблее Организации Объединенных Наций. Однако я не могу поручиться за это.

— В таком случае вероятность боевых действий существует? Дэмон пристально посмотрел на заместителя министра:

— Да, сэр, существует. Но я думаю, что для ближайшего будущего она невелика.

— Генералиссимус в беседе со мной подчеркнул, что любую подобную акцию он будет рассматривать как акт агрессии против Националистической Республики Китай, — быстро вставил замечание Мессенджейл.

Дэмон промолчал. Заместитель министра нахмурился, отчего стал выглядеть еще более мрачным.

— Исключительно щекотливое положение…

— По моему мнению, открывается бесподобная, уникальнейшая возможность, сэр, — вновь вмешался Мессенджейл. — Дивизии генерала Чэнь Бугоу представляют собой силу, необходимую для проведения начальной фазы операции. Солдаты генерала Чэня хорошо знают местность, великолепно обучены; как вы, вероятно, знаете, многие офицеры и унтер-офицеры этих частей в свое время служили в составе оперативной группы «X», которую в Рамгархе готовили люди Стилуэлла для кампании 1944 года в Бирме. Генералиссимус заверил меня, что в случае столкновения между силами генерала Чэня и китайскими коммунистами он будет считать себя обязанным помочь генералу Чэшо.

Охваченный ужасом, Дэмон в недоумении огляделся. Они собрались здесь для того, чтобы обсудить действия Хоань Чака. При чем же здесь китайцы? О начальной фазе какой операции идет речь? Но лица сидящих вокруг стола были невозмутимы, они с интересом внимали авторитетному голосу. На какое-то мгновение у Дэмона возникло ощущение, что ему привиделось одно из тех кошмарных сновидений, в которых главный герой, единственный из всех действующих лиц, предчувствует приближающуюся катастрофу и пытается предупредить об опасности всех остальных, высказывает ряд отчаянных и тщетных предостережения, и в этот момент к нему наконец приходит обжигающее неожиданностью сознание того, что лишь он один является заранее намеченной, ничего не подозревающей жертвой — беспомощной, подавленной, никого не интересующей жертвой…

Но нет, это не сон. Они сидели в штабном конференц-зале с гладкими, роскошного кремового цвета стенами, причудливо задрапированными окнами, едва слышимым шелестящим гулом кондиционеров. Вон сидит заместитель министра, у него внимательное мрачное лицо, в почти невидимых губах дужка очков; а вокруг него созванные им на это заседание военные и гражданские лица, все внимательны, все в здравом рассудке, все молча соглашаются…

— В Тайбэе меня заверили в том, что они готовы ввести в бой девять дивизий немедленно, — продолжал Мессенджейл, — за которыми в течение шестидесяти — девяноста дней с момента начала боевых действий последуют еще пятнадцать дивизий. Это твердо гарантируется и, несомненно, раскрывает перед нами некоторые весьма заманчивые возможности. — Поднявшись, Мессенджейл подошел к занимавшей одну из стен огромной карте Юго-Восточной Азии. — Например, вполне можно было бы осуществить нанесение удара по двум расходящимся направлениям: первое из Биньхая в долину реки Лун, вот здесь, а второе в виде серии морских десантов в Бэйхай и Аньпу из Тонкинского залива. Предварительные бомбардировки и прикрытие с воздуха легко могут осуществить самолеты авианосного соединения адмирала Фарнхэма, оперирующего из Тракфонга, а также авиацией, базирующейся на аэродромах во Вьетнаме и на Марианских островах. Плацдарм можно расширить постепенно и уверенно, перейдя бассейны рек Йю и Сюнь, имея в качестве первоочередной задачи захват Лючжоу и расположенные на флангах Дун Вань и Чжапо, вот здесь и здесь. Суть этой операции будет аналогична овладению плацдармом в Нормандии, а полуостров Лючжоу сыграет роль Котантена и станет центром наращивания сил для главного броска либо в направлении Гуйлиня и Чанша, вот сюда, либо на восток, в направлении Кантона и Чжэнчжоу.

«Только не будет Парижа, — думал Дэмон, внимательно следя за указкой и слушая ясный убеждающий голос. — Не будет внутренних сил сопротивления, не будет местных жителей, встречающих вторгшихся солдат с распростертыми объятиями и красным вином; не будет советских армий, неослабно оказывающих неумолимое давление на другом фронте… — Дэмон спохватился в гневном изумлении. — Неужели это действительно обсуждается?

Неужели сейчас серьезно и трезво рассматривается вопрос об этой войне?»

— Раньше или позже, но нам неизбежно предстоит схватиться с ними, — продолжал, вернувшись на свое место, Мессенджейл. — Это должно произойти, и я думаю, что с этим все согласны. А если это так, то что может быть более подходящим средством для достижения наших целей и более подходящим поводом для вторжения, как не армия, которая доблестно отказывается признать свое поражение и не желает ничего иного, кроме возвращения своей родины силой оружия? Силы генерала Чэня сыграют роль воодушевляющего элемента, это прекрасная возможность. Упустить ее означает оставить силы Чэня на произвол судьбы, принеся в жертву хотиенским повстанческим силам тридцать тысяч в высшей степени преданных солдат, обладающих опытом борьбы с партизанами. Собственно говоря, мы лишь поддержим союзника. Я не сомневаюсь, что к участию в конфликте удастся склонить и южнокорейские силы, и филиппинские части. Кроме того, у нас есть свои войска в Японии. На данный момент мы располагаем восемью дивизиями первого эшелона плюс, по-видимому, тридцать батальонов поддержки и обеспечения, инженерных и прочих. Разумеется, этот план будет представлен на рассмотрение комитета начальников штабов.

Вытащив дужку очков из уголка рта, заместитель министра повернулся к Фарнхэму и спросил:

— Каково ваше мнение, Блисс?

Адмирал внимательно разглядывал свои ногти. В отличие от Мессенджейла он заметно постарел с 1944 года, однако изменения, принесенные временем, были приятными, даже, пожалуй, приукрашивающими; его худое, обожженное солнцем лицо все еще хранило отпечаток аристократизма и ума.

— Я склонен согласиться с мнением генерала Мессенджейла, сэр, — произнес он. — Флот находится в состоянии отличной готовности. Для достижения максимальной эффективности нанесение ударов самолетами с авианосцев можно координировать с действиями авиации, базирующейся на аэродромах в Кохине. Все побережье от Макао до Дуншэна исключительно уязвимо для бомбардировок с воздуха и моря.

Заместитель министра кивнул головой и посмотрел на Брокау.

— Фред, а каково ваше мнение относительно масштабов и интенсивности сопротивления китайских коммунистов?

Поведя могучими, как у защитника команды американского футбола, плечами, представитель Центрального разведывательного управления с важным видом авторитетного специалиста живо ответил:

— Все донесения указывают на значительное брожение как в провинции Гуанси, так и в провинции Гуандун, следствием чего является значительное нарушение отправления различных гражданских функций и функций поддержания порядка. Я сказал бы, что военная операция предлагаемого здесь типа имеет превосходные шансы на успех.

И снова непродолжительная пауза. Заместитель министра, поигрывая очками, уныло уставился в лежавшие перед ним бумаги. Было ясно, что, отправляясь сюда, он намеревался предпринять какие-то действия быстро и решительно, однако это оказалось несколько более затяжным и сложным делом, чем он предполагал.

— То, что вы предлагаете, Котни, весьма серьезное предприятие, — произнес он медленно, как бы выбирая слова. — Предприятие, связанное со значительным риском.

— Сэр, я по собственному опыту знаю, что, не рискуя на пути к намеченной цели, никогда не удается достичь чего-либо стоящего.

— Прошу извинить меня за то, что перебиваю вас, но я должен внести в дискуссию замечание исключительной важности, — раздался монотонный, спокойный голос Бимиса. — «Комнетрин» и «Тонкаллой», по всей вероятности, прекратят свое существование, если только не будут предприняты позитивные, решительные шаги по сдерживанию наступления, ведущегося Хай Минем. Совершенно очевидно, что правительственные войска абсолютно не в состоянии справиться с его силами. План, подобный тому, что нарисовал генерал Мессенджейл, дает нам самые подходящие средства для того, чтобы отбросить назад ведущих подрывную деятельность коммунистов. И если мы намереваемся предпринять здесь что-либо во имя наших заокеанских интересов, то мы должны сделать это сейчас или же вовсе никогда и ничего не делать.

Дэмон продолжал разглядывать лица сидящих. Он был ошеломлен невероятностью происходящего. До чего же ловко все придумано! Эти гоминдановские дивизии, если только их можно назвать дивизиями, там, в Баосине; официальный протест Хотиена и сделанное Хоань Чаком заявление о своих намерениях; ультиматум Чан Кайши, который — это совершенно ясно любому дураку — является попросту попыткой сохранить лицо (каким же образом этот засевший в своей островной цитадели в тысяча двухстах милях отсюда мелкий, продажный политикан может настаивать на создании между остатками своей состоящей из оборванцев армии и войсками Хоань Чака демилитаризованной зоны шириною в десять километров как на категорическом условии? Это же явный абсурд); неоднократные полеты Мессенджейла в Тайбэй для совещаний с генералиссимусом; Девятый флот, вышедший в море из Тракфонга; осуществляемые Брокау диверсионные операции на китайской и таиландской границах; наконец, поставленные под угрозу крупные капиталовложения «Комнетрина» в производство каучука и горнорудную промышленность. Капиталовложения — вот что является первопричиной происходящего сейчас кошмара. «Торговля следует за флагом», — прочитал он где-то давно. Ныне, кажется, все изменилось: над крупными капиталовложениями, надежно прикрывая их, появляется развевающийся стяг. А может быть, так оно всегда и было…

— Генералиссимус в беседе со мной настойчиво подчеркивал, сэр, — продолжал Мессенджейл, обращаясь к заместителю министра, — что он готов бросить на эту операцию все свои ресурсы. Он убежден, что время выбрано правильно и успех обеспечен.

Заместитель министра покачал головой, покусал дужки очков. На его лице по-прежнему сохранялось спокойное выражение пристального внимания, но Дэмон чувствовал, что Мессенджейлу удалось склонить его в пользу операции. Ведь все представлялось таким правильным, таким необходимым, таким неизбежным…

— Генерал Бэннерман, каково ваше мнение?

— В высшей степени одобряю, сэр! — Хотя Пол значительно сбавил свой вес, физиономия его оставалась по-прежнему полной. Как много восхитительных вкусных вещей было в Киото, Бад-Годесберге, Париже, Анкаре, Сеуле и вот теперь здесь, в Кау Луонге. «Ох, уж все эти пышечки! — бывало, говорил Рейбайрн, наблюдая за маленькими парижанками, которые, подблескивая глазами, торопились домой. — Вы только посмотрите на них, командир…» За буйные годы службы в оккупационных войсках и в миссиях за рубежом Бэннерман пришел к заключению, что противостоять пышечкам, как в прямом, так и в переносном смысле, просто немыслимо. Ходили слухи, что здесь, в Кау Луонге, он содержал двух хотиенских красоток, каждую в отдельных апартаментах, и что устраиваемые им холостяцкие вечеринки являют собой нечто жуткое даже на фоне оргий, учиняемых военнослужащими из мобильных войск. В настоящий момент Бэннерман, помаргивая от непривычного умственного напряжения, преданно смотрел через стол на заместителя министра. На пунцовой, безобразно раздутой, как если бы распухли кости его черепа, физиономии Пола отчетливо выступали багровые стежки вен, так что теперь он походил не столько на нетерпеливого ребенка, сколько на не лишенного некоторой способности соображать поросенка средней величины, быть может, на одного из спутников Улисса, оставшегося в том облике, который получил во дворце Кирке по мановению творящего зло волшебного жезла. Однако Пол знал, чего хочет, или, точнее, чего от него хотят.

— Это совершенно безупречное комплексное решение проблемы, сэр, — торжественно проговорил он тонким дребезжащим голосом. — Тем самым раз и навсегда была бы устранена проблема коммунистической инфильтрации из Китая: мы крепко-накрепко запечатали бы все пункты проникновения коммунистов в Индокитай, все без исключения. Если вы желаете знать мое мнение, то скажу, что настало время перенести войну на территорию противника, вместо того чтобы откатываться на заранее подготовленные позиции и ожидать, когда они нанесут нам удар еще до того, как мы пошевелимся…

Веселое оживление среди сидящих за столом. Заместитель министра улыбнулся, отчего лицо его неожиданно стало по-мальчишески приятным.

— Разделяю ваше нетерпение, генерал.

Бэннерман облизнул губы. На крыльях его носа блестели крошечные капли пота.

— Я не хотел бы быть столь резким, — продолжал он, — но станешь резким, когда несешь такие потери. Мои ребята выдерживают основную тяжесть борьбы, получая при этом чертовски мало поддержки. Мне кажется, что нам надо каким-то образом начать выбираться из этой трясины.

— Не могу полностью не согласиться с вами. — Взгляд холодных серых глаз остановился на Дэмоне. — А что вы скажете, генерал?

И вот настал все тот же любопытный момент. Хотя к нему обращался заместитель министра, Дэмон напряженно ощущал, что вот-вот встретится с пристальным взглядом Мессенджейла. Все эти годы всегда младше Мессенджейла по чину, всегда слабее, а не сильнее. Всегда изгой, и всегда его голос был голосом еретика. Плохой солдат… Только теперь он не лежит на больничной койке, обессиленный многочисленными ранами… И нет ребят из «Саламандры», за которых он чувствовал бы личную ответственность.

Дэмон глубоко вздохнул и сказал:

— Сэр, я решительно против.

Заместитель министра часто заморгал глазами, словно его разбудили среди ночи.

— Против? Против чего?

— Против всего замысла.

— Вот это да, Сэм! — с шутливым гневом воскликнул Бэннерман. Остальные, однако, молчали.

— Ваши доводы, генерал?

Дэмон подался грудью вперед. «Здесь ничего не происходит», как сказал бы Джои Крайслер. Продолжай, если уж прыгнул в эту яму обеими ногами.

— Прежде всего с оперативной точки зрения: войска генерала Чэня крайне ненадежны и небоеспособны.

Послышался приглушенный ропот.

— Что ни задумай, Ночной Портье всегда против! — сказал Мессенджейл, непринужденно рассмеявшись. — Сэмюел, на основании чего именно вы пришли к такому заключению?

— На основании пяти дней, проведенных мною в Баосине, генерал.

Все смотрели на него в изумлении.

— Вы были там? Инспектировали армию Чэня? — спросил заместитель министра.

— Я ознакомился с этой армией вплоть до рот и отделений. Несколько раз, обманув приставленных ко мне штабных офицеров, мне удавалось поговорить и с офицерами, и с солдатами. Они совершенно деморализованы, они разлагают и приводят в ярость хотиенцев, среди которых живут. Эта армия существует преимущественно разбоем и торговлей опиумом: я получил достаточно явных свидетельств и того, и другого. Старшие офицеры остались точно такими же испорченными и продажными, какими были во время войны с Японией. Дисциплины в этих войсках фактически не существует, как не существует и плана боевой подготовки. Их оружие и снаряжение — наше оружие и снаряжение, сказал бы я, — Дэмон бросил быстрый злой взгляд на Брокау, — в ужасном состоянии. Как эффективная боевая сила, «армия» генерала Чэня не представляет никакой ценности.

Наступило короткое неловкое молчание. Бэннерман апоплексически побагровел. Бимис смотрел на Дэмона с раздражением и отвращением. На лице Мессенджейла застыло знакомое Дэмону выражение зловещего раздумья. Фарнхэм изучал пальцы своих рук. Лицо Брокау было непроницаемо, но в ледяных синих глазах мелькал слабый отблеск презрительного удивления. Заместитель министра, недоверчиво раскрыв рот, крутил свои очки. Ну что ж, пропадите вы все пропадом. Вы узнаете правду, пусть даже вам придется подавиться ею.

— Это ваше продуманное мнение специалиста, Дэмон?

— Да, сэр. Отнюдь не будучи первоклассной ударной силой, эта «армия» — я употребляю это слово в кавычках — раскрошится, как мел, и разлетится по ветру, столкнувшись с любым организованным сопротивлением… Я беседовал, и довольно долго, с генералом Хоань Чаком в Плен Хоа, а также с двумя другими командирами расположенных на севере страны соединений. И могу, не колеблясь, сказать, что эти люди не только откажутся поддержать авантюру, подобную той, о которой говорилось здесь сегодня, но и будут постоянно противиться проведению любой операции во взаимодействии с этими недисциплинированными дивизиями Чан Кайши. — Обведя взглядом сидящих за столом, Дэмон спросил: — Неужели мы серьезно рассматриваем вопрос о развязывании на Азиатском материке подобной воины, большой и нескончаемой?

— Послушайте, Сэмюел, — резко сказал Мессенджейл, — вы приехали сюда на увеселительную прогулку всего каких-то жалких два месяца назад…

— Я приехал сюда, в Азию, двадцать четыре года назад, и я не отсиживался, потягивая виски с содовой, в Шанхае или в миссиях. О народной войне я узнал не с чужих слов. И я провел почти шесть недель в этой стране. Беседовал с хотиенцами всех званий и положений и слышал, что говорят они. А вы, джентельмены, вы делали это?

— Ответьте, Дэмон, бога ради, — вмешался Бимис, — на чьей вы все-таки стороне?

— Я на стороне действительности и против принятия желаемого за действительное.

— Действительное? Действительность состоит в том, что они, эти люди, — наш противник. Этот народ безоговорочно противится нашему образу жизни, нашим усилиям модернизировать их страну, создать в ней промышленность, поднять уровень их жизни. Вы что же, в этом тоже сомневаетесь? Будь я проклят, если я знаю, каковы ваши убеждения, но догадываюсь: то, что о вас говорят, правда…

— Что же обо мне говорят, мистер Бимис? — спокойно спросил Дэмон.

Вертя шеей, словно воротничок душил его, промышленник зло посмотрел на Дэмона, но ничего больше не сказал.

— Я думаю, что никто не ставит под сомнение мою лояльность, — продолжал Дэмон. — Я служил своей стране сорок три года, служил и в хорошую погоду, служил и в ненастье, и это имеет гораздо большее значение, нежели вы думаете, мистер Бимис. Но я уважаю патриотизм людей других стран, людей, которые совершенно так же преданы своей стране, точно так же готовы к самопожертвованию и так же честны, как и мы. Случается, что они не веруют в то, во что веруем мы. Но обладаем ли мы неким неопровержимым доказательством того, что наш путь является единственно возможным путем для всего остального мира? Для мира, который не так уж трепещет перед нами, как нам хотелось бы думать. Для мира, который относится к нам совсем не так дружественно и совсем не с таким уважением, как это было всего лишь пятнадцать лет назад…

— Такой разговор ни к чему не приведет, — горячо возразил Бимис. — Вы считаете себя слишком хорошим для всех этих дел, не так ли, Дэмон? Слушайте, у нас у всех есть дела, которые надо делать и которые не ждут. Мое дело управлять «Комнетрином», а ваше — исполнять принятые решения.

— Небольшая поправка, — парировал Дэмон. — Мое дело давать советы. И я даю их.

— Сэмюел, — вмешался Мессенджейл, вынув изо рта свой гагатовый мундштук, — уж не пытаетесь ли вы выдвинуть теорию, что коммунистический Китай не является противником Соединенных Штатов?

Мессенджейл… Он по-прежнему обладает властью, обаянием, плавностью речи, поразительными интеллектуальными достоинствами… Он всегда будет таким, всегда будет командовать… Но сейчас это не имеет значения. Этот безумный план нападения на континентальный Китай с использованием деморализованной, дряхлой, оборванной армии Чан Кайши был задуман не ради интересов вооруженных сил, или страны, или мира.

— Не знаю, генерал, — тихо сказал Дэмон. — Идти в ногу со временем довольно трудно. Помните, тогда, в тысяча девятьсот пятидесятом году, и вы, и присутствующие здесь Блисс и мистер Бимис — все вы говорили нам, что подлинным врагом является Советский Союз… Вы призывали нас воевать с русскими, предрекая ужасные катастрофы, которые неминуемо обрушатся на наши головы, если мы не разбомбим Москву. Мы не вняли вашему совету, а обещанных вами катастроф не произошло. Теперь вы говорите мне, что подлинным врагом, тем самым злонамеренным агрессором, с которым мы должны сражаться до последнего солдата, является Китай. — Дэмон обвел сидящих за столом презрительным взглядом. — Какая была бы жалость, джентльмены, если бы все мы погибли в превентивной войне с русскими в тысяча девятьсот пятьдесят первом году, в войне, которая, как теперь очевидно, была совершенно не нужна!..

Они молчали. Дэмон явился как бы парализующим их магнитом, притягивавшим к себе всю их ненависть. Однако они молчали. Как это всегда говорила Томми: «Никто не может ответить тебе „нет“, Сэм». Когда она произносила эти слова, в ее голове звучало отчаяние любящей женщины. Так тому и быть. Он сделает еще одну попытку.

— Сэр, — обратился он к заместителю министра, — я прошу вас пересмотреть все это самым тщательным образом. Предлагаемое генералом Мессенджейлом рискованное предприятие успехом не увенчается. Оно погубит нас. Тайбэй хладнокровно использует нас для достижения своих целей, китайский народ будет сражаться стойко и умело. Мы будем затянуты в море крови, принесем неисчислимые жертвы: две дивизии, десять дивизий, сорок дивизий, а чего мы добьемся? Этой войне не будет конца, и мы выдохнемся, как выдохлись японцы в долине реки Хуанхэ. Это отнюдь не ниспосланная богом возможность, это просто сладкозвучная мелодия. Как сказал один очень хороший солдат несколько лет назад, это будет ошибочная война в неподходящем месте и в неподходящее время. Эта война станет величайшей катастрофой за всю историю нашей страны.

Дэмон опустился на свое место, сцепил пальцы на краю стола и посмотрел на сидящих. Некоторые избегали его взгляда, другие сердито смотрели на него. Мессенджейл улыбнулся — Дэмон знал, что это вовсе не было улыбкой — и спросил:

— Вы закончили ваши разглагольствования, Сэмюел?

— Да, — ответил Дэмон, — я закончил.

Совещание продолжалось. Теперь обсуждались вопросы о стратегических деревнях, экономических реформах, проблемы безопасности в Кау Луонге. Дэмон посмотрел на чистый лист лежащего перед ним блокнота, начертил на нем окружность, вписал в нее квадрат, в котором снова начертил окружность, а в ней еще один квадрат. Вокруг всего этого нарисовал неровные завитушки. Лебединая песня. Знаменитые последние слова. Что ж, по крайней мере, он высказал им то, что думал. Теперь его отзовут и, разумеется, без фанфар. Довольно-таки безрадостный конец. Единственным его приобретением в этой миссии был быстро прогрессирующий гастроэнтерит, который в настоящее время удалось, к счастью, приостановить.

Но на лице заместителя министра не было гнева и возмущения. Его близко посаженные серые глаза были печальны и внимательны. Один раз его задумчивый взгляд встретился с взглядом Дэмона и затем скользнул в сторону.

Да, он устал. Слишком стар для этого «джаза Джима из джунглей». Свою задачу он выполнил, и пошли они ко всем чертям: пусть затевают эту изощренную, кровожадную, дорого обходящуюся бессмыслицу. Все равно пришло время возвращаться домой.

В середине однообразного геометрического рисунка Дэмон поместил маленькую пятиконечную звездочку.

Глава 4

— Это было просто ужасно, — сказал заместитель министра, — действительно ужасно. — Поднеся белый льняной платок к усам, он легким движением вытер их. — Фасад здания полностью разрушен. Погибших клали прямо на мостовую. Девять убитых, восемьдесят четыре раненых. Кажется, так, Гил?

— Да, сэр, — быстро откликнулся один из его помощников, — но они сказали, что еще не кончили разбирать развалины.

— Поразительно, что могут сделать две сотни фунтов пластика, — заметил Мессенджейл, глядя на поникшие в знойном полуденном безветрии деревья у кромки бассейна. — Поразительно и ужасно, когда взрывчатка попадает не в те руки, — добавил он.

— Неужели невозможно принять более эффективные меры но обеспечению безопасности? — Не без некоторого раздражения спросил заместитель министра. — Помнится, мы обсуждали этот вопрос на совещании во вторник. — Заместитель министра был явно потрясен видом разрушенного отеля «Ригорд», мимо которого они проехали сегодня на рассвете по пути из аэропорта. Мессенджейл довольно живо представил себе эту картину: изуродованный и закопченный фасад белого, выстроенного во французском колониальном стиле здания; завывание сирен машин «скорой помощи»; санитары, разбирающие завалы камня; груды разбитого в мельчайшие кусочки отвратительно хрустящего под ногами стекла; безжизненные, лежащие навзничь тела, кровь. Все это в мягком розовато-сиреневом свете раннего утра.

— Мы усилили караулы и установили несколько новых постов в различных местах, — ответил он на вопрос заместителя министра. — Нами приняты также и другие меры предосторожности. Но остановить трех-четырех членов созданного Хай Минем клуба самоубийц, поклявшихся взорвать ресторан или отель, чрезвычайно трудно. Когда сталкиваешься с фанатизмом такого рода, то слишком многого не сделаешь. К тому же мы находимся здесь на положении, лишь немногим отличающимся от статуса советников. Если бы мы располагали здесь крупными силами и обладали соответствующими полномочиями…

Он не закончил фразу и знаком велел слуге подать еще по одной порции спиртного. Было необходимо несколько разрядить обстановку. Гролет сидел как на иголках, и Мессенджейл украдкой бросил на подчиненного угрожающий взгляд. Излишняя нервозность и нетерпение губят дипломатический процесс. Они поговорили о разных незначительных делах, и, выбрав подходящий момент, Мессенджейл как бы вскользь спросил:

— А каково решение относительно нашей маленькой экскурсии в Китай? — хотя и предчувствовал, каков будет ответ.

— Решение было отрицательным. — В голосе заместителя министра слышались извиняющиеся нотки. — Министр полагает, что это предприятие повлечет за собой обязательства, непосильные для нас в данный момент. В Вашингтоне считают, что Россия и Китай не являются в настоящий момент неминуемыми противниками. — Заместитель министра помолчал, как бы размышляя. — В сущности, они считают сейчас более важным переговорить с генералом Хоань Чаком и, если возможно, добиться его поддержки. — Извиняющиеся нотки в голосе заместителя министра зазвучали еще сильнее. — Фактически я получил указание захватить в Пном Ду Дэмона и лететь с ним в Плей Хоа или в его окрестности для переговоров с Хоань Чаком.

С минуту Мессенджейл внимательно изучал свой гагатовый мундштук. Так-так, прямо-таки фантастично. И все этот ублюдок Дэмон. Приходится упускать такую изумительную, сверкающую всеми гранями возможность из-за того, что этот лицемерный тип своими заклинаниями накликал осуждение и разрушил его план. Отвратительно! Мессенджейл сделал глубокую затяжку и выпустил клубы сигаретного дыма.

Несмотря на то что заместитель министра торопился на встречу с Дэмоном, Мессенджейл уговорил его остаться на обед. Надеясь в глубине души на неблагоприятный исход переговоров с Хоа Чаком, он долго и красноречиво излагал ему свои взгляды на войну и дал уничтожающую характеристику Дэмону.

Заместитель министра сидел так же прямо, как и раньше, однако его серые глаза теперь посоловели и затуманились. На высоком гладком лбу под прядями волос блестела испарина. До чего же легко играть на тщеславии уроженцев Восточного побережья! Несмотря на столетия власти, милостей и наград, хилая порода этих людей тем не менее жаждет новых заверений, подтверждающих, что они по-прежнему обладают способностями, сильной волей и мощью, что они могут принимать безжалостные решения, порождающие триумфы. Реалисты, короче говоря.

— Реализм, — сказал Мессенджейл вслух в фыркнул. — Стало очень модно бросаться этим словом, правда? Приравнивать его к словам «цинизм», «варварство», «бесчеловечность»… Остается, однако, фактом, что война пришла к нам сюда, в Хотиен. И коль скоро она уже пришла, коль скоро мы вынуждены ее вести, то почему бы не заставить ее работать на нас? Почему бы не воспользоваться ею для того, чтобы подготовиться к грядущим конфликтам?

В глубине души Мессенджейл был уверен в том, что война будет расширяться. Она должна быть расширена, потому что это единственный логичный, с государственной точки зрения, шаг. Близится затоваривание потребительского рынка, промышленность ослаблена издержками и требованиями рабочих, дефицит платежного баланса становится угрожающим. Вся эта болтовня либералов насчет того, что война не является более орудием политики, всего лишь фразы, рассчитанные на дешевый эффект. В сущности, интервенция крупными силами в Хотиен была бы как раз тем, что в данной ситуации необходимо, если только у тех, кто сидит в Вашингтоне, хватит ума понять это. Перед нами не что иное, как заповеданная Хжоном Хэем «великолепная маленькая война», возродившаяся в середине двадцатого века, строго выдержанная в канонах американской военной традиции; война, в которую нет никакой необходимости втягивать народ; война, поддержанная большим бизнесом; война во исполнение охватывающих весь мир, освященных ныне законом и ставших бессрочными военных обязательств США; война, которая ведется на краю земли с минимальным, а то и вовсе с нулевым риском прийти в столкновение с крупной державой. В некотором смысле такая интервенция даже предпочтительнее рискованного нападения на Китай…

— Трудно избавиться от впечатления, — сказал Мессенджейл вслух, — что нас уносит, уносит в трясину безмятежности, благодушия, пассивности, нерешительности, застоя. Америке не хватает единства, сплоченности, понимания своего предназначения. Возникает весьма практический вопрос: нельзя ли использовать участие в каком-либо идеологическом конфликте вроде того, какой происходит здесь, в Хотиене, в качестве своеобразного фокуса экономических и психологических усилий американцев и тем самым осуществить частичную и насущно необходимую мобилизацию национальных ресурсов? Как вы полагаете?

Мессенджейл замолчал и отпил глоток коньяку. Дальше этого он заходить не будет. Это слабость большинства военных: они никогда не могут удержаться от того, чтобы не ляпнуть лишнее слово, то самое слово, которое обрушивает своды храма прямо на их упрямые головы. Ярким примером такой болтливости был этот Уокер в Корее… А Макартур! Он был злейшим врагом самому себе. Ему никогда и ни за что не следовало бы делать того злополучного заявления о том, что существует-де новая концепция, будто бы солдат обязан прежде всего быть предан родине и конституции, нежели тем, кто временно осуществляет исполнительную власть. Катастрофическое заявление. С того самого момента Макартур перестал существовать как политическая фигура в жизни Америки. Одно дело думать так, это хорошо, но ему никогда не нужно было высказывать подобного вслух. А Паттон!..

— Боже правый, уже четвертый час! — воскликнул заместитель министра, взглянув на часы. — Нам давно пора идти. В четыре часа у меня встреча с Дэмоном в Пном Ду. — Он стремительно поднялся на ноги. Его помощники последовали примеру начальника. Затем заместитель министра снял очки и слегка коснулся пальцами бровей и усов. На его высоком французском воротнике были пятна. — Отдаю должное вашему красноречию и кухне, Котни, но я должен бежать. — Направляясь к выходу, он спросил: — Можете ли вы заверить нас в том, что китайское коммунистическое правительство не будет активно вмешиваться в случае, если участие США в хотиенском конфликте потребуется расширить?

— Утверждаю это категорически, — ответил Мессенджейл. — Самыми важными данными из всех, полученных нашей разведкой здесь за последние три года, являются данные о том, что в подобном случае Китай не выступит. В этом мы уверены.

Заместитель министра кивнул головой, покусал дужку очков.

— То же самое утверждал штаб Макартура перед операцией на реке Ялу, — сказал он.

— Правильно. Но современная ситуация не совсем сходна с ситуацией того периода. Я уверен, что Фредерик Брокау поддержит меня в этом.

— А какую, по вашему мнению, позицию в таком конфликте займут наши союзники по СЕАТО?

— Я уверен, что они окажут нам искреннюю поддержку. В особенности Филиппины и Австралия.

Заместитель министра кивнул головой.

— Это интересно. Вы бы не составили для меня меморандум но этому вопросу к следующему моему приезду?

— Буду счастлив сделать это.

— И благодарю вас за это поистине королевское пиршество, Котни. Весьма благодарен. Я не едал ничего подобного со времен моей юности, прошедшей в посольстве в Париже.

Мессенджейл пожал протянутую ему руку.

— Я передам повару, он будет на седьмом небе от радости.

— Весьма признателен вам за исчерпывающую информацию.

— Всегда и с величайшим удовольствием к вашим услугам, — ответил Мессенджейл, распахивая дверь. — Счастливого пути, господин министр. Надеюсь на ваше скорое и успешное возвращение…

* * *

Четыре человека, составлявшие миссию Дэмона, сидели в паршивеньком, переполненном посетителями кафе неподалеку от аэродрома Пном Ду. Клонившееся к закату солнце изливало потоки расплавленного золота на металлические столы, на сидевших в непринужденных позах посетителей, на жестяные, некогда покрашенные розовой и желтой краской стены лачуг на противоположной стороне улицы. Порывы ветра поднимали маленькие вихри пыли и гнали обрывки бумаги и листья, мчавшиеся мимо них, словно лесные зверьки. То и дело в небо с напряженным ревом, заставлявшим содрогаться все вокруг, взмывали самолеты, и тогда разговоры смолкали. Потом самолет удалялся, растворялся в небе, и все продолжалось по-прежнему: пыль, ослепительный свет, дым от кухонных очагов, странный запах, к которому примешивались запахи йода, плесени, рыбы, старой меди… Этот запах напомнил устало сидящему в сплетенном из толстой проволоки кресле Сэму Дэмону запахи в Пасае на Филиппинах, а затем длинную комнату в Шармвиллере, на берегу Марны: там стоял такой же обманчивый, тревожащий аромат, аромат всегда манивших его чужбинных дорог.

Дэмон не мог стряхнуть с себя то чувство уныния, которое преследовало его весь этот день. Поначалу, получив закодированную радиограмму от заместителя министра, Дэмон воспрянул духом. Ему удалось невероятным, одному богу известным, в обход всех правил игры образом предотвратить осуществление безумного замысла грандиозной войны с Китаем. По крайней мере, на время. Но теперь, днем позже, его, все еще пошатывающегося от изнурительной дизентерии, убивающего время в ожидании самолета, одолевали сомнения и уныние. Он сказал то, что должен был сказать, и, произнеся свою речь, замедлил угрожающее развитие событий. Но его не покидало чувство, что в то время, пока он сидит здесь в бездействии, против него скрыто и неудержимо работают мощные и коварные силы. Мессенджейл избавится от него тем или иным образом, и тогда они повернут хотиенскую войну так, как им хочется.

Неподвижные отблески дня уныло меркли. Было поздно. По дороге, влекомая крестьянином-хотиенцем, который, сгорбившись, налегал на ручки, тащилась типичная в этих краях двухколесная тележка, а за ней — еще одна. При виде тележек сердце у Дэмона упало. Откуда это с каждой минутой нарастающее, тучей над ним нависшее ощущение отчаяния и подавленности? Дэмона охватывал страх. Мимо входа в кафе, держа карабины на ремне, вразвалку, обычной ленивой поступью, какой в любой стране и в любую эпоху ходят дозорные, прошли два солдата.

Опустив пальцы в правый нагрудный карман, Дэмон пошарил в нем и, нащупав стершуюся однофранковую монету, вытащил ее. Изображение девушки в фригийском колпаке и гирлянда из дубовых листьев почти стерлись: Дэмон едва мог различить профиль и контур глаз. Давным-давно он поднял монету на счастье и носил ее с собой с того памятного дня в Париже. Счастье… Старые солдаты знают, что если ты сделаешь даже все возможное, продержишься так долго и так стойко, как только можешь, то даже и в этом случае тебе потребуется хоть небольшое счастье. Что ж, у него было счастье, ему везло во многих случаях… — Генерал…

К нему обращался Форбс. Джои поднялся со своего места. Лица его людей были обращены на юго-восток, и, повернувшись в ту сторону, Дэмон услышал прерывистый низкий гул, увидел длинный неясный силуэт в небе, похожий на какую-то хищную птицу, парившую над залитыми багровым светом холмами. Бортовые огни самолета мигали торжественно и весело…

— Почти вовремя, — насмешливо сказал Джои Крайслер. — Что он там делал, устраивал какую-нибудь треклятую пресс-конференцию, что ли?

Огромный самолет шел на посадку, плавно снижаясь в теплом сумеречном воздухе, растворяясь в уже легших на землю фиолетовых тенях, сливаясь с тьмой. Вместе с ревом приближающегося самолета Дэмона охватило чувство всепоглощающего, парализующего, мертвящего ужаса. «Самолет разобьется, — тревожно подумал он. — Разобьется и, прежде чем кому-либо удастся добраться туда, сгорит, сгорит дотла там, в конце посадочной полосы». Но он остался сидеть на своем месте, инертный, поглощенный мрачными предчувствиями и отчаянием…

Нет, самолет коснулся земли, подпрыгнул, снова подпрыгнул, из-под его шасси взметнулись сдвоенные буруны пыли. Огромный и призрачный, он катил в направлении приземистых строений на дальнем конце аэродрома. В салоне самолета светились огни. Слава богу, не разбился и теперь подруливает к административному зданию. Из него выйдет заместитель министра в сопровождении своей небольшой свиты, и ему, Дэмону, надо взять себя в руки, приготовиться вновь вступить в схватку.

Внезапно все они оказались в шаре огня в грома. Огня в грома слишком большой для человеческих чувств силы. Дэмон оказался на земле, сидел на земле, а вокруг него в беспорядочном вихре во всех направлениях неслись какие-то частицы. «Бомба!» — молнией пронеслось в его сознании. Но ничего, кроме этого, он не в состоянии был понять. Как он попал сюда, на землю? В ушах стоял звон, а на его фоне — какие-то звуки, похожие на эхо в безлюдных ночных улицах. Совершенно оцепенев, он видел, как, сжимая в руках карабин, к нему ползет Джои, без фуражки, с почерневшим лицом, по его шее сбегает тоненькая струйка крови, весь левый рукав оторван. «Бомба», — снова пронеслось в его сознании. Да, конечно. Теперь он слышал звуки стрельбы, резкую трескотню автоматов. Джои очень спокойно, размеренно вел огонь; выскакивающие из его автомата латунные гильзы яркой, сверкающей струей сыпались на крышку стола. А почему, черт возьми, ничего не делает он, Дэмон? Почему он сидит и ничего не делает? Он начал было подниматься, но по всему его телу прокатилась волна нестерпимой жгучей боли. Он чувствовал себя выпотрошенным, липким, разваливающимся на куски. Выпотрошенным и разваливающимся. Он медленно посмотрел вниз: передней части рубахи и брюк нет, а там, где раньше был ремень, на его теле глубокая, липкая, сине-белая борозда.

— Ох, — простонал он или ему показалось, что простонал. «Ранен. Ранен, и на этот раз уже не зачинишь». Горячая кровь струилась из его тела, из его ног. Третье ранение, и теперь уж конец. Осторожно зажав живот обеими руками, Дэмон оглянулся…

Стрельба прекратилась. Кругом царила бессмысленная суматоха. Его окровавленные скользкие внутренности медленно вываливались между пальцами, и он не мог их удержать. «Выпотрошили генерала, — оцепенело подумал он, — распороли трехзвездного генерала. Крупный успех».

— Джои, — тихо сказал он, — Джои, они говорят, что мы всего-навсего роботы и подхалимы. Что мы — не имеющие собственных мозгов глупцы. Это не так. Опровергни эту ложь. Продолжай начатое мною дело и закрой путь этим ублюдкам. Какое значение имеет карьера одного человека, если он может сдержать роковое течение событий хоть ненадолго, даже совсем ненадолго? — Господи, как тяжело говорить. Сосредоточиться. Мысли разбегались, цеплялись друг за друга, ускользали… — Джои, вот единственное, что я понял за шестьдесят пять лет, единственное: романтический, расточительный, добродетельный поступок в конечном счете приносит пользу и приводит к добру, а практичный, рассчитанный на выгоду, удобный шаг всегда ведет к беде. Да. Запомни это. Джои, если тебе придется стать перед выбором — быть хорошим солдатом или быть хорошим человеком, то постарайся быть хорошим человеком… — Дэмон почувствовал, что жизнь покидает его. — Джои! — закричал он изо всех сил, но понял, что не издал ни малейшего звука. Он должен заставить Джои понять это! Боль снова усилилась, она пронизывала его иглами, опаляла огнем. Огромное грязное колесо продолжало крутиться. Он ничего не видел. — Я хочу видеть Джои. Подполковника Крайслера. — Почему они не подчиняются ему? Он должен поговорить с Джои, должен убедить его. Но его так качает… Его неумолимо несет в темную пучину. Нет. Собрав все свои силы, он попытался вырваться из потока, но понял, что не может. Он был совершенно обессилен, падал, падал…

* * *

— Здесь невозможно было что-нибудь сделать, подполковник, — сказал майор Шульц, скользнув взглядом по записям в регистрационном медицинском журнале. — На нем не осталось живого места. А с такой дырой в печени…

— Да, — ответил подполковник Крайслер. Он стоял в изножии койки и пристально смотрел на тело генерала. Рука и шея Крайслера были забинтованы. На его крупном лице со вздернутым носом застыло выражение опустошенности. — Понятно.

— Он был сложен как лошадь, — заметил капитан Делани. Шульц сердито посмотрел на него. Это замечание Делани было верхом бестактности. Чтобы сгладить впечатление от оплошности коллеги, Шульц спросил:

— Сколько ему было лет?

— Шестьдесят пять, — ответил Крайслер. Казалось, он не мог отвести взгляда от лица Дэмона. — Он был великий боевой командир, — сказал он резким, неожиданно зловещим голосом.

— Да, сэр, — ответил Шульц. — Разумеется. Весьма прискорбная потеря.

— Да…

— Да, — вздохнул Делани, — еще одно очко в пользу Хай Миня.

Шульц снова бросил на своего помощника осуждающий взгляд, но Крайслер лишь кивнул головой.

— Они заплатят за это. — Голос Крайслера был негромок, но в нем прозвучала такая сталь, что у Шульца мороз прошел по коже. — Они должны заплатить, и они заплатят… — Крайслер медленно подошел к краю кровати и напряженно посмотрел на бескровное лицо Дэмона. — Он был величайшим боевым командиром из всех, когда-либо служивших в этой дерьмовой американской армии. Что бы там ни говорили. — Он повернулся и быстро вышел из госпитальной палаты.

Шульц медленно натянул простыню на голову покойного генерала.

·

·

Примечания

1

Да здравствует кайзер! (нем.)

(обратно)

2

Набор в Вест-Пойнт, как и в другие военные училища США, осуществляется строго по рекомендациям министров видов вооруженных сил или определенных лиц. К числу этих лиц относятся президент США, вицепрезидент, сенаторы и члены палаты представителей конгресса. — Прим. ред.

(обратно)

3

Ах, какой ты шикарный, сержант! (франц.)

(обратно)

4

Вот и мы, Лафайет! (франц.)

(обратно)

5

Ну и дурень же, ты! (нем.)

(обратно)

6

Что происходит? (франц.)

(обратно)

7

Там немцы? (франц.)

(обратно)

8

Да, конечно, немцы. А ты что, думаешь, эскимосы, что ли? (франц.)

(обратно)

9

Э, погодите немного. Это я вам говорю. Посмотрим… Вы сейчас тоже драпаете как зайцы. Слышите, вы… (франц.)

(обратно)

10

Нет, нет, не тяжело. Открытая рана… (нем.)

(обратно)

11

Где Шрёдер? (нем.)

(обратно)

12

— Здесь колючая проволока, осторожнее…

— Можешь еще продержаться?

— Да, конечно, но очень устал… Держись подальше от леса, слышишь? Держись правее, только правее, через луг… Ты должен пробиться.

— Правильно. Ни пуха ни пера.

— Ни пуха ни пера… (нем.)

(обратно)

13

Оставьте вы это, эй вы, сумасшедшие ублюдки! (нем.)

(обратно)

14

Конрад? (нем.)

(обратно)

15

Конрад?.. Где?.. (нем.)

(обратно)

16

Высший орден США, учрежденный в 1862 году для награждения военнослужащих, проявивших на поле боя высокий личный героизм и готовность к самопожертвованию. — Прим. ред.

(обратно)

17

Сколько?.. Сколько километров до бошей? (франц.)

(обратно)

18

Километров?! …твою мать! Пятьдесят метров, метров! (франц.)

(обратно)

19

За неимением лучшего (франц.).

(обратно)

20

Командный пункт Дамбахер XLVII (нем.)

(обратно)

21

Солдаты, стойте! Что происходит, а? (франц.)

(обратно)

22

Лес двенадцати ласточек (франц.).

(обратно)

23

Шутливое прозвище уроженца или жителя штата Северная Каролина в США. — Прим. ред.

(обратно)

24

Второй по значению военный орден США, учрежденный конгрессом в 1918 году для награждения как военных, так и гражданских лиц, проявивших на поле боя личную храбрость. — Прим. ред.

(обратно)

25

Делайте ставки, дамы и господа, делайте ставки… (франц.)

(обратно)

26

«Орлица, Канн» (франц.)

(обратно)

27

О, но ведь это смешно! Он притворяется… (франц.)

(обратно)

28

Мое почтение, мадам. Я думал, что вы… что вы были… (франц.)

(обратно)

29

Мое почтение, мадам (франц.).

(обратно)

30

Ну, конечно, конечно… (франц.)

(обратно)

31

Французские первооткрыватели рек Миссисипи и Миссури. — Прим. ред.

(обратно)

32

До свидания (франц.).

(обратно)

33

До свидания, мадам (франц.).

(обратно)

34

Чай с танцами (франц.).

(обратно)

35

В средневековых рыцарских романах о короле Артуре и рыцарях Круглого стола Персиваль — один из наиболее чистых в нравственном отношении рыцарей, которому вместе с Галахадом и Бором удается найти чашу св. Грааля. — Прим. ред.

(обратно)

36

Горничная (франц.).

(обратно)

37

Навязчивая идея (франц.).

(обратно)

38

Утонченные (франц.).

(обратно)

39

Ну что, посмотрим, а? (франц.)

(обратно)

40

Дерьмо (франц.).

(обратно)

41

Офицер, выслужившийся из рядовых. — Прим. ред.

(обратно)

42

Благопристойны (франц.).

(обратно)

43

Молодые люди, сохраняйте элегантность! (франц.)

(обратно)

44

Высшее должностное лицо в армии США, фактически — главнокомандующий. Он полностью ответственен за вопросы боеготовности, боевой подготовки и боевого применения сухопутных войск, их идеологической обработки и материально-технического обеспечения, является членом объединенного комитета начальников штабов и в качестве такового — советником президента США по сухопутным войскам. — Прим. ред.

(обратно)

45

Вы понимаете, мадемуазель? (франц.)

(обратно)

46

Нет (франц.).

(обратно)

47

Амёрст и Вильямс — частные привилегированные высшие учебные заведения, готовящие элиту для административного аппарата США. Плата за курс обучения в Амёрсте превышает девять-десять тысяч долларов. — Прим. ред.

(обратно)

48

Капитан, я привел Луиса поговорить с вами. Сейчас же! (тагальский)

(обратно)

49

Ищите женщину (франц.).

(обратно)

50

Три народных принципа (кит.).

(обратно)

51

Brand — клеймо (англ.).

(обратно)

52

На четверых (франц.).

(обратно)

53

Натиск на Восток (нем.).

(обратно)

54

Трудно (кит.).

(обратно)

55

За окончательную победу (кит.).

(обратно)

56

Ну, вот и хорошо, Цань Цзянь…вот и прорвались. (кит.)

(обратно)

57

Целься! (кит.)

(обратно)

58

Готовиться к маршу! (кит.)

(обратно)

59

Ничего не поделаешь… Ничего сделать невозможно… (кит.)

(обратно)

60

Приказ командира! (кит.)

(обратно)

61

А-а! Чтоб им провалиться, чертям… твою мать… (кит.)

(обратно)

62

Преждевременное извержение (лат.).

(обратно)

63

Смелей, всегда смелей… (франц.). Слова Дантона. — Прим. ред.

(обратно)

64

Слушаюсь, Берт (франц.).

(обратно)

65

Слушаюсь (нем.).

(обратно)

66

Гвардия умирает, но не сдается! (франц.)

(обратно)

67

Иронический перефраз ставшего крылатым приказа одного из командующих в сражениях XVIII века: «Не стрелять, пока не увидите белки глаз наступающего противника». — Прим. ред.

(обратно)

68

Знаки различия полковника. Носятся на углах воротника. — Прим. ред.

(обратно)

69

Имеется в виду Кристофор Колумб, «переправившийся» через океан и открывший Америку. — Прим. ред.

(обратно)

70

Сигнал адмирала Нельсона английскому флоту перед началом Трафальгарского сражения в 1805 году. — Прим. ред.

(обратно)

71

Равнина на юго-восточной части острова Хонсю на побережье Тихого океана, на котором расположены крупнейшие острова Японии. — Прим. ред.

(обратно)

72

Здесь перечислены командующие американскими армиями на Европейском театре военных действий во второй мировой войне. — Прим. ред.

(обратно)

73

Частный женский колледж при Колумбийском университете в Нью-Йорке. Основан в 1889 году. — Прим. ред.

(обратно)

74

Персонаж одной из английских рыцарских легенд — племянник короля Артура. Пытался учинить мятеж, захватить трон и жену короля, но потерпел поражение и был смертельно ранен в битве на реке Кэмэл. — Прим. ред.

(обратно)

75

Xэнди, Томас Трой (род. в 1892 г.) — американский генерал, участник первой и второй мировых войн; последнюю закончил в должности заместителя начальника штаба сухопутных войск. В 1949–1952 годах командовал войсками США в Европе. — Прим. ред.

(обратно)

76

Макнейр, Лесли Джеймс (1883–1944) — американский генерал, участник первой и второй мировых войн. Командующий сухопутными ройсками США в 1942–1944 годах. Убит во время боев в Нормандии 25 июля 1944 года (при бомбардировке союзной авиацией). — Прим. ред.

(обратно)

77

Разновидность бейсбола, напоминает русскую лапту. — Прим. ред.

(обратно)

78

Известный американский киноактер. — Прим. ред.

(обратно)

79

Полицейско-жандармские подразделения в японских вооруженных силах. — Прим. ред.

(обратно)

80

Полуостров и аэродром на острове Лейте (Филиппинские острова), куда американские войска высадились 21 октября 1944 года. — Прим. ред.

(обратно)

81

Привилегированное общество студентов и выпускников колледжей. — Прим. ред.

(обратно)

82

Начальник главного штаба ВМС США в период второй мировой войны. — Прим. ред.

(обратно)

83

Командующий английскими войсками на западном фронте в Европе в 1944 году. — Прим. ред.

(обратно)

84

Шаль, платок, накидка (исп.).

(обратно)

85

Дух Великой Японии (японск.).

(обратно)

86

Шведский король, известный полководец XVII века. — Прим. ред.

(обратно)

87

Фортуна улыбается удачливым (лат.).

(обратно)

88

Знаменитый американский фотограф XIX века, автор фотоэпопеи гражданской войны в США 1861–1865 гг. — Прим. ред.

(обратно)

89

Жаргонное название марихуаны. — Прим. ред.

(обратно)

90

Жаргонные названия сигарет с марихуаной. — Прим. ред.

(обратно)

91

Слушаюсь, господин… (нем.)

(обратно)

92

Ужас (нем.).

(обратно)

Оглавление

Предисловие

Однажды орел…

  Часть первая. Фруктовый сад

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

  Часть вторая. Пшеничное поле

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

  Часть третья. Заросли чапареля

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

  Часть четвертая. Лиана

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

    Глава 5

    Глава 6

    Глава 7

    Глава 8

    Глава 9

    Глава 10

    Глава 11

    Глава 12

    Глава 13

    Глава 14

  Часть пятая. Дельта

    Глава 1

    Глава 2

    Глава 3

    Глава 4

  · . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте