«Дэниэл молчит»

Марти Леймбах Дэниэл молчит

Глава первая

Впервые мой муж увидел меня на вечеринке и сразу решил жениться. Так он потом говорил. В тот момент я изображала себя в седле мотоцикла своего возлюбленного — парня, который учился со мной в университете, обожал Т. С. Элиота и «Харлей-Дэвидсоны» и просил крепче держаться за него, пока мы мчали по Сторроу-драйв к Бостону, и зимний ветер, будто осколки стекла, полосовал нашу одежду. Если позволю себе, то без труда вспомню, как изо всех сил прижималась к нему, вдыхая теплый запах его кожаной куртки, и как всю дорогу на балет чертыхалась от страха.

Устроившись на мягком красном плюше театральных кресел, мы целовались, пока не появился Барышников — сгусток энергии, летавший над сценой, словно на батуте. Я всегда требовала билеты в передние ряды, чтобы наслаждаться мощной грацией тел, упругой силой мышц, блестящей от пота кожей.

Мой фанат мотоциклов и поэзии как-то лизнул меня прямо в глаз — я и моргнуть не успела — и признался, что мечтает пересечь вместе со мной пустыню, питаясь только пчелиными личинками и финиками. В теплые дни он шлепал по кампусу босиком, с трехнедельной бородой, во все горло распевая на немецком, который изучал в университете. Так, с песнями, он и появлялся у моего скромного студенческого ложа и под колокольный звон соседней церкви изучал мое тело языком.

— Стивен, — представился мой муж, тогда еще незнакомец. Темные джинсы, дорогая куртка, почти по-девичьи полная верхняя губа, поразительно красивое лицо. — Тебя в электророзетку включили?

Оседлав воздух, обхватив руками пустоту перед собой, я тряслась верхом на воображаемом «харлее». И смеялась. Я даже не сразу поняла, что вопрос адресован мне. Вокруг было столько девушек — Стивен мог обращаться к любой из них. Но компания, которую я развлекала сценкой из жизни байкеров, с появлением Стивена как-то растаяла. Похоже, все хорошо знали если не его самого, то этот тип мужчин, и предпочли отступить.

А я не знала. Моего любимого уже не было в живых, он погиб в аварии по дороге на работу. Я и мотоцикл-то не водила; только и умела, что крепко держаться за юношу впереди, с сияющим черным шлемом на голове. На любимой моей голове.

— Это я вроде на мотоцикле еду. — Надо же, какая глупость.

— Любишь мотоциклы? — спросил Стивен.

— Когда-то любила.

— Выпьешь чего-нибудь? — Он мотнул головой в сторону бара. — Бокал вина?

Я отказалась: не пью. Соврала, конечно, но откуда мне было знать, что передо мной — будущий муж? Парень как парень, один из многих, — какая разница, что брякнуть в ответ?

Стивен улыбнулся, покачал головой. Он не из тех, кто легко отступает.

— Дай-ка угадаю. Ты когда-то любила выпить.

В тот вечер он был первым, чей взгляд остановился на мне, а не скользнул мимо; первым, кто не сравнивал меня с остальными девушками, по списку. И первым, должна признать, кто предложил мне выпивку.

— Бокал белого вина, пожалуй, выпью, — сказала я.

Он кивнул. А затем, ни доли секунды не колеблясь, протянул руку и кончиками пальцев провел по моим волосам.

Я уставилась в пол.

— Из Канады? — спросил он.

— Из Америки.

— И что привело тебя в Англию?

Так уж сложилось, по правде говоря. Но объяснять пришлось бы слишком долго.

— Сама не знаю.

Он рассмеялся:

— Еще чего! — Парень был слишком в себе уверен; а на меня смотрел — будто знал всю жизнь. — Только не говори, что заблудилась.

— Вот именно. Заблудилась.

Он сунул руки в карманы, наклонился поближе и снова отстранился — с улыбкой. Он вел себя так, словно мы заключили тайный договор, но возражать мне почему-то не хотелось.

— Пойду принесу вино.

— Когда все это происходило? Очертите временные рамки, — предложил эскулап. В руках мой психоаналитик держал механический карандаш и блокнот с зажимом, его кожа, темная и глянцевая, в свете настольной лампы блестела, как начищенное седло.

— Шесть лет назад. Весной. В ветреные дни цвет облетал с деревьев и кружился в воздухе, будто конфетти.

Настал черед рассказа о маме.

— Она умерла, — сообщила я эскулапу.

Он молчал, выжидая: этого недостаточно.

И я объяснила, что маму унес рак, а меня в ее последний миг рядом не оказалось. Позже, увидев свидетельство о смерти, я поняла, что в это время была на катке. Выписывала круги на прокатных коньках в небольшом городке близ Бостона. Как это меня характеризует? Что говорит обо мне? Не могла я этого предвидеть, вот в чем дело-то. Точный момент, я имею в виду. Ну никак не могла предвидеть. Маме удалили обе молочные железы, вывели трубку из ложбинки бывшей груди, она лишилась бровей и волос, даже кожа с нее сходила струпьями. Через все это я прошла вместе с ней, только не через смертный час, когда уже ничто не могло ей помочь. И никто.

Самое худшее, призналась она (когда еще могла ходить), самое худшее — если не считать, что она умирает, — это унизительная необходимость носить платья для беременных. Изуродованные раком органы распирали ей живот, создавая впечатление, что она чуть ли не на сносях. Покупка одежды в специализированном магазине, среди будущих мам — великолепных символов плодородия, — страшно угнетала ее и тяготила. Но мы справились, уж не знаю как.

— Мне бы эти наряды для тебя покупать, — сказала мама в очереди к кассе, держа в руке приготовленную кредитку.

В свои двадцать два я не слишком выделялась из толпы молодых женщин, прикидывающих, какой размер лифчика подойдет им теперь, когда все прежние стали тесны. Правда, я не была беременной, хотя в глубине души не возражала бы.

— Нет уж. Родила бы инопланетянина, а где найдешь ползунки для существа с тремя ногами?

— У тебя будут прелестные дети, — возразила мама. — Ты ведь красавица.

В магазине, помню, назойливо звучал мотивчик колыбельной, бренчало детское пианино. Я улыбнулась маме:

— Ага, красавица. А уколешь — зеленая кровь потечет.

Перед самым моим отъездом в аэропорт мама сказала:

— Обещай, что приедешь. Хочу увидеть тебя в последний раз. Кто еще меня рассмешит?

Я пообещала. Это был мой долг — так же, как готовить ей блюда, которые она уже не могла есть, посреди ночи помогать принять ванну, сидеть рядом, когда она, измученная, лежала в кровати — телефон с одной стороны, фотографии детей (ныне взрослых) с другой. Я обещала вернуться сразу же, но в вечер ее смерти скользила по катку, в толстых шерстяных носках, в варежках.

Если честно, я и не собиралась находиться рядом с мамой в ее последний миг. Это было выше моих сил. Человек я энергичный и крайне деятельный, могу хохотать до упаду, беситься от ярости или броситься в немыслимый любовный роман как в омут головой. Но я трусиха, вот в чем дело. Только вся моя трусость, похоже, осталась в прошлом.

Своего психоаналитика я называла эскулапом. За глаза, конечно. А в глаза я звала его Джейкобом. Мое американское происхождение восхищало его не меньше, чем меня — его статус лондонца, черная кожа и полное отсутствие волос на теле, за исключением седоватых усов, которые он то и дело пощипывал тонкими пальцами. У Джейкоба изящные руки хирурга, хотя сам он весь плотный такой, коренастый. Высокое кожаное кресло вытерлось в том месте, где обычно покоился его затылок, и потрескалось на кромке подушки под коленками.

— И это все? Все, что вам хочется рассказать о матери? — спросил он со вздохом и заложил ногу за ногу. Его сдержанность лишь подчеркивала мою собственную нервозную, вибрирующую энергию. — Значит, она умерла, а вас рядом не было. Понятно. Ну а раньше? В детстве?

Моему эскулапу положено заглядывать мне в душу, а между тем сама я о нем абсолютно ничего не знала. Таков единственно верный вариант отношений между врачом и пациентом, однако мне в нем недоставало тепла. В моей жизни на тот момент не было никого, кто хотел бы заглянуть мне в душу, чтобы найти там что-то хорошее и доброе. Все хотели понять, что же во мне не так. Проще простого: во мне теперь все наперекосяк.

— В детстве? Мама работала… Не помню. Не имеет значения.

— Объясните.

— А не важнее ли, по-вашему, как я себя чувствую сейчас?

Я словно целую бочку какого-то ускорителя проглотила: в голове мельтешили обрывки мыслей; ногам-рукам, кажется, неведом был покой; меня постоянно мучил голод, разве что кроме тех секунд, когда я ела. Проглочу пару кусков — и начинало мутить. Все это подступало ко мне исподволь, месяц за месяцем. В итоге перед Джейкобом сидела не та уверенная в себе, беспечная девушка, которую когда-то встретил на вечеринке Стивен, а ее бледная тень.

— Джейкоб. — Я вздохнула. — Будьте другом, выпишите мне что-нибудь.

Он не согласен:

— Мелани, вам необходимо расслабиться. В противном случае мы с вами ничего не добьемся.

Но я не в состоянии расслабиться, иначе меня не было бы в его кабинете. Когда-то я глотала книгу за книгой, а теперь и одну не могла домучить до конца. В библиотеке выискивала полезную литературу, но даже книжонки из серии «Помоги себе сам» казались шифровкой. Запомнить телефонный номер было выше моих сил. И потому я просто бродила. Заглядывала в ночные бары на Эджвер-роуд, где молодежь тянет сладкий табачный дым из кальянов, нарезала круги по рынку Нью-Ковент-Гарден, изредка подбирая с блестящих каменных плит пола оброненный цветок. Могла оказаться на вокзале — глухой ночью, без билета. Я составляла длинные перечни, когда что необходимо сделать, и записывала по пунктам в блокнот, пристроив его на ладони. Или невидяще таращилась на вокзальные стены. Или на какие-нибудь другие стены, смотря где я очутилась, слоняясь в бессоннице по городу. Днем у меня руки, бывало, дрожали от усталости. Я жмурилась от света, плескала в лицо ледяной водой, читала свои ночные списки и заводила будильник уродских электронных часов, которые когда-то нашла в туалете вокзала Паддингтон, боясь уснуть ненароком. У меня ведь дети, мне нужно за ними присматривать, песни им петь, играть с ними. Дети для меня — ценность не меньшая, чем для иного самые крупные бриллианты королевы. Ради детей — и только ради них — я готова на все.

— Мне помощь нужна, — сказала я Джейкобу. — Всего лишь помощь. Я живу в постоянной тревоге.

— Я и пытаюсь вам помочь. — Он улыбнулся: зубы как клавиши фоно, губы как спелые, яркие фрукты. Его собственные дети уже взрослые. Вот и все, что я о нем знала. — Объясните, что же вас так тревожит.

Джейкоб рассчитывал, что я вывернусь наизнанку, выплесну на него все мои тревоги. Исключено.

Дома я без устали раскладывала детские вещички и игрушки, собирала палочки от леденцов, занятные обертки от покупок. Коробки из-под яиц становились у нас гусеницами, банки из-под джема превращались в расписные подставки для карандашей или в блестящую крошку для отделки коллажей. Я выкладывала на стол мелки, карандаши и блюдца для клея в ожидании, когда проснется Эмили, моя малышка, которая любит животных и искусство. Дэниэл никак не хотел рисовать, только ломал карандаши и рвал бумагу. Я твердила себе, что он еще слишком мал. Тихий голос во мне обещал: «Подожди немного, все наладится, вот увидишь!» Но голос фальшивил, а ребенок даже не пытался что-нибудь нацарапать. И в этом часть моей тревоги.

— Мой сын, — сказала я Джейкобу. Тот кивнул: продолжайте.

Каждое утро я вела детей в парк, крепко прижимая к себе, словно кто-то собирался оторвать их от меня, утащить, похитить навеки. Этот страх прочно поселился в моем сердце. Среди многих иных. Я давно сходила бы за рецептом на прозак, если бы не убеждение, что врач немедленно сообщит кому следует в соцслужбе и у меня отберут детей. Курам на смех, конечно… собственно, потому-то и я посещала психоаналитика, хотя эти визиты, признаться, ничего не меняли.

— Выпишите мне что-нибудь, или я вас рассчитаю.

— Рассчитаете — меня? Что это значит?

Я покачала головой и вздохнула, чувствуя себя шелухой семечки, сгнившей в бесплодной почве, или винным бурдюком, высохшим на солнце.

— Платить вам перестану, вот что это значит.

Джейкоб улыбнулся — понял. Но ничего не выписал.

У Эмили белокурая копна непослушных кудрей и смеющиеся глаза цвета аквамарина. Рот с широко расставленными молочными зубами делает ее похожей на тыковку для Хэллоуина, а когда моя девочка заливается смехом, кажется, будто внутри нее звонко лопаются пузырьки, целое море радости бурлит и пенится.

Она волочит Микки-Мауса за шею, а за ней самой волочится веревка, пришпиленная к брючкам: у Эмили тоже должен быть хвост, как у игрушечного мышонка. Забравшись с ногами на табурет у стола в гостиной, она втолковывает мне всевозможные способы разрисовать родственников Дамбо и в особенности их красочные попоны, требующие высшего мастерства. В отличие от большинства детей, Эмили рисует не только на бумаге; она обожает трехмерные рисунки, в связи с чем у нас живут девять серых резиновых слонов, с хоботом книзу и хоботом кверху, которых она не раз раскрашивала и перекрашивала. Подходящий — с ее точки зрения — Дамбо нам пока не попался, так что слоновья семейка обещает вырасти.

У Дэниэла одна любимая игрушка и десятки других, которые для него будто и не существуют. Единственная обожаемая моим сыном игрушка — деревянный Паровозик Томас, с физиономией в виде часов с черным ободком и трубой, здорово смахивающей на шляпу. Паровозик должен следовать за Дэниэлом повсюду, находясь либо у него во рту, либо в руке. Ни в коем случае не в руке Эмили и уж конечно не в раковине, под струей воды. Никакие мои уговоры и обещания вымыть игрушку за минутку — меньше чем за минутку — на Дэниэла не действовали: он барабанил кулачками по моим бедрам и верещал как мартышка, горестно округлив рот.

— Дэниэл, ну пожалуйста, не плачь. — Я вернула ему паровозик.

Увы, слишком поздно — Дэниэл уже разошелся и не в силах остановиться. Крепко зажмурившись, он уткнулся подбородком в грудь, словно в попытке уклониться от удара. Я упала перед ним на колени, схватила за плечи, но он вырвался и шлепнулся на пол — в тот самый момент, когда в дверях появился вернувшийся с работы Стивен.

— Его на улице слышно.

В одной руке у Стивена почта, в другой мобильник. Его силуэт так четок — безукоризненный костюм, тугой узел галстука, пиджак на полусогнутой руке. Кажется, он явился в дом из совершенно иного мира, где царят порядок, здравый смысл и спокойствие. Обойдя Дэниэла, он пересек комнату и от задней двери махнул дочери — та застраивала наше крохотное патио башнями из кубиков. Эмили сорвалась с места, повисла на отце, защебетала счастливо о том, как соорудила башню высотой с себя. Подхватив ее на бедро, Стивен вернулся ко мне и Дэниэлу.

— Почему Дэниэл плачет? — спросила Эмили.

— Я вымыла его паровозик. — Растянув губы в улыбке, я попыталась скорчить рожицу. — Сейчас успокоится.

— Ш-ш-ш-ш, Дэниэл!

Дэниэл будто и не слышал уговоров сестры.

— Может, у него аллергия на что-нибудь, как тебе кажется? — предположил Стивен.

— Мне кажется…

Мне совсем не хотелось открывать мужу свои мысли. Паровозик пробыл в моих руках всего полминуты. А Дэниэл с каждым днем плакал все больше и больше, по любым, самым странным и необъяснимым поводам. И я представления не имела — почему.

— Что тебе кажется? — настаивал Стивен. Голос мужа прозвучал резковато — надо надеяться, только потому, что он старался перекричать рев Дэниэла.

— Что это не совсем нормально.

Поставив дочь на пол, Стивен попросил ее принести Микки-Мауса:

— Хочу серьезно поговорить с этим мышонком!

Эмили захихикала, в восторге от театральной мрачности его тона. Стивен опустился на корточки рядом со мной, протянул руки к Дэниэлу. Тот по-прежнему никого и ничего вокруг не видел.

— Два года. Несносный переходный возраст, — произнес его отец безапелляционным тоном.

— Ему уже почти три.

Стивен вздохнул. Он так привык к моим вечным переживаниям за Дэниэла, что, должно быть, устал от них. Даже наверняка устал, но я иначе не могла. Стивен выпрямился и вновь взялся за почту, перебирая конверты.

— Маленькие дети все плачут, разве нет? — бросил он через пару минут. — Сама ведь только об этом и твердишь.

Плачут, конечно. Но не так. Я вижу малышей ежедневно. На детских площадках, в яслях. Ни один из них не похож на Дэниэла.

— Дело не в этом, — буркнула я.

Стивен открыл рот, но вместо ответа лишь улыбнулся и мотнул головой. И что означал сей жест? Сарказм?

— Это не мои фантазии, Стивен!

Я протянула руку, чтобы погладить Дэниэла по спине, он меня отпихнул. Он не позволял ни прикоснуться к себе, ни обнять, а сам все плакал, словно его кто-то чудовищно колотит, словно его пчела ужалила или какая другая беда приключилась, еще страшнее. Стащить бы с него все одежки, осмотреть, ощупать каждый дюйм его тельца и убедиться, что опасности нет — ни волдырей, ни синяков, ни пчелиного жала, если уж на то пошло. Я сдержалась лишь потому, что знала точно: ничего я не обнаружу, ничего у него не болит. Сколько их уже было, таких осмотров, и всегда все в порядке.

— Оставь его в покое. — Стивен изучал очередной счет и, судя по сосредоточенному взгляду, прикидывал точность суммы. — Поплачет и перестанет.

— Не могу я оставить его в покое. С ним что-то не так.

Стивен с шумным вздохом провел ладонью по губам и потряс бумажкой:

— Скажи на милость, что может стоить две сотни фунтов в игрушечном магазине «Тойз-Я-Ас»?

— Игрушки. — Я перевела взгляд на Дэниэла. — Так не должно быть!

— Он плачет. Все дети плачут — твои собственные слова.

А это что? Дети так не делают. Оттолкнувшись головой от моей лодыжки, Дэниэл возил лбом по полу.

— Пожалуй, нам самое место среди акционеров «Тойз-Я-Ас». — Ключом от машины Стивен вскрыл следующий конверт.

— Стивен!..

Кажется, я близка к панике. У меня должно быть какое-то объяснение и какое-то… средство?.. чтобы остановить происходящее. Дэниэл, похоже, всерьез вообразил собственную голову половой тряпкой. Как бы на моем месте поступили другие мамы? Они все такие уверенные в себе и такие спокойные; хотя лично мне казалось, что у них и забот-то с детьми нет, разве что ребенок брокколи на тарелке оставит или обувь по дому раскидает. Уж конечно, ничего похожего на то, что происходило в этот момент на моих глазах. Дэниэл катался в истерике, да и я недалеко от него ушла. К моему ужасу, он попытался сунуть голову под ковер, будто специально, чтобы было еще больнее, — и, естественно, зашелся в крике.

— Стивен! Ты видишь?!

Но в этот момент с лестницы скатилась сияющая Эмили с Микки-Маусом в руках.

— У ребенка голова болит, только и всего, — отмахнулся Стивен.

Однако смотрел он, отметила я, только на Эмили — словно боялся увидеть то, что видела я. Дэниэл дополз до стены и изо всех своих силенок тыкался головой в угол комнаты.

Глава вторая

Когда Стивен куда-нибудь уезжал — к примеру, в командировку, — я спала между детьми: Эмили с одного боку, Дэниэл с другого. Только так я могла откликаться на каждое их движение, ощущать тепло их кожи, зыбь их сновидений. Мне удавалось уснуть, только если оба рядышком со мной ворочались, время от времени пинались, а Дэниэл и плакал иногда — он еще не привык спать всю ночь без просыпу. Я не жаловалась на рваный сон. Поднимаясь с Дэниэлом среди ночи, я приветствовала покой темноты. Я жила с чувством, что мое сердце — это часы, заведенные дыханием моих детей, а кровать — наше убежище, где нас никто и ничто не тронет. Пока мы вместе, в тепле под одеялом, темнота безопасна и нежна как бархат. Паровозик Томас дремал в кулачке Дэниэла; слоновья семейка в цветастых цирковых попонах глазела на нас с тумбочки.

Поскольку в последнее время я вся на нервах (дерганая, как говорил Стивен, и, положа руку на сердце, я с ним согласна), прошлую ночь я так и спала — один ребенок слева, второй справа. Никак иначе мне бы не прийти в себя после истерики Дэниэла. Он был мне необходим рядом — притихший, безмятежный, любимый. Мне нужно было вновь ощутить связь с ним. Вряд ли Стивен это понимал — вряд ли хоть кто-нибудь понял бы, — и потому проснулась я чуточку виноватая, словно своим поведением выказала слабость духа и собственное ничтожество. Стивен провел ночь в кровати Эмили — односпальной и достаточно удобной, — но ему-то хотелось спать совсем на другом ложе. На работу он собирался в недобром отстраненном молчании, и, путаясь в его старом спортивном костюме, еще не готовая встретить новый день, я не сразу решилась с ним заговорить.

— Стивен… У меня не вышло найти няню на вечер. Так жаль…

— А ты искала?

Он одевался в шаге от меня, свежий и чистый, кажется, до хруста, как новенькая банкнота, с приглаженными, еще влажными от утреннего душа волосами. Поправил резинку трусов-боксеров, застегнул брюки и ремень. Согнулся пополам в позе спринтера на старте, чтобы завязать шнурки на ботинках.

— Конечно, искала. Позвонила нескольким.

Неправда — но другой отговорки не нашлось. Стивен собрался со мной сегодня вечером на какой-то деловой ужин, а я с ним ни за что не пошла бы. И речи быть не могло.

— Жаль, что так вышло. Прости, Стивен.

Извинялась я искренне, но не за свое нежелание сопровождать мужа на банкет. Я бы согласилась, честно, если бы не опасение, что кто-то заметит мой страх, мою глубочайшую тревогу. Прежде я не была затворницей, а теперь будто начисто лишилась способности общаться с людьми на вечеринках. Окружающие выглядели настолько нормальными, что я чувствовала себя какой-то полоумной.

— В последнее время я сама не своя…

— Чем этот парень занимается за шестьдесят пять фунтов в час, хотелось бы знать, — со вздохом отозвался Стивен.

— Кто? Джейкоб? Слушает. Я говорю, а он слушает. Джейкоб не виноват в том, что я не хочу с тобой идти.

— Ага. Так я и знал. Ты не хочешь.

Черт! Проговорилась.

— Да нет же, хочу, — соврала я с вымученной улыбкой.

Остановив на мне взгляд, Стивен покачал головой. Его пальцы заскользили вниз по безукоризненно чистой крахмальной рубашке, пропуская пуговицы в петли.

— Могла бы поговорить со мной. Обошлось бы куда дешевле.

— Он должен мне что-нибудь выписать. Валиум, например. Или прозак. Столько лекарств наизобретали, глаза разбегаются. — Попытка шутки тоже не удалась. Я настолько измучена, что из горла вместо смеха вырвался хрип.

Достав из шкафа галстук, Стивен вертел шелковую полоску в руках, пока не добился идеального узла, после чего спустился в прихожую, где на перилах лестницы висело его пальто. До меня донесся шорох, затем мелодичное звяканье ключей в кармане, и Стивен снова появился на пороге спальни, с пузырьком темного стекла в руке.

— Я рассказал одному из ребят на работе, что с тобой творится, и он принес мне вот это. — Пузырек мелькнул в воздухе и приземлился на постели. — Антидепрессант или что-то вроде того. Ну? Идешь сегодня со мной или нет?

— Или нет.

Таблетки я тем не менее спрятала в тумбочке.

Они длинные, эти таблетки, узкие и белые. И от одной-единственной штучки в голове закружился мелкий пух, а песня, услышанная по радио часов пять назад, ясно и четко зазвучала в ушах, забивая каждую мысль. Под такой аккомпанемент у меня никак не ладилась игра «Мой малыш пони» — фантазия отказывала, а Эмили требовалось продолжение истории, чтобы воспользоваться новенькой кухней для пони и надеть на лошадок новенькие сверкающие короны. Я все твердила: «Они пекут пирог для вечеринки», а Эмили упорно требовала: «Дальше, дальше!»

— М-м-м… Дальше?.. Они пекут… пирог?

Глазищи дочери укоризненно кольнули меня из-под насупленных бровей.

— Ну, маму-у-у-уль! — Эмили теряла терпение.

— Так, хорошо. Не пирог. Они пекут… торт?

Я отошла взглянуть на Дэниэла — и поняла, что его нигде нет. Кошмарная девичья поп-группа завывала в самое ухо, не желая умолкать. Я не только слышала этих девиц, но и видела, как они танцуют на сцене. В моей голове полным ходом шло светозвуковое шоу. Тщетно я затыкала уши пальцами и, прикрыв глаза ладонями, волчком вертелась на месте. Точь-в-точь как Дэниэл, когда сильно расстроен.

— Дэниэл!!!

Тишина в ответ. Дэниэл никогда не отзывается. Надежда на то, что, привлеченный моим голосом, он появится откуда-нибудь, тоже растаяла. Я поднялась в спальню, обшарила все шкафы и шкафчики. Дэниэл исчез в недрах дома, словно в брюхе у хищника. Мой сын обратился в Гудини и растворился в воздухе у меня на глазах. Я слетела вниз по лестнице, заглянула под все стулья, за все шторы, чувствуя, как с каждой секундой лавина паники подступает все ближе. Я металась от окна к окну, выискивая, которое из них открыто, я ползала по полу, боясь наткнуться на бездыханное тело сына, умершего от удушья, отравы или приступа неведомого недуга. В голове вертелся калейдоскоп неописуемых образов: разбросанные ручки-ножки, застывшие, как у статуи, остекленевшие глаза. Он умирал, мой малыш, а мне не удавалось его найти, сколько бы я ни наматывала круги по дому и сколько бы ни звала его, надсаживаясь.

— Дэниэл! ДЭНИЭЛ!

Сына по-прежнему нигде не было, но теперь уже дочь требовала внимания. Она скуксилась, будто ее отругали за баловство, обиженно выпятила нижнюю губу: вот-вот заплачет. Я подхватила ее на руки и, пристроив на бедре, продолжила поиски. Целую вечность спустя я нашла Дэниэла в душе: он катал своего Томаса по кафельному борту кабинки и, похоже, даже не заметил моего появления. Дернув дверцу, я усадила Эмили на край раковины и наклонилась за Дэниэлом. Он на меня не смотрел, он меня не видел, он тянулся к Томасу-паровозу, быстро-быстро сжимая и разжимая кулачки.

— Ты сказал, что сам можешь со мной поговорить! Вот и поговори!

Я позвонила Стивену на работу, включив детям «Телепузиков». (Абсолютно кретинская передача; с моей точки зрения, даже вредная, но Эмили в восторге от кремового автомата, который плюется розовой жижей, а уж в исполинских кроликах и вовсе души не чает.) Сидя у меня на коленях и не отрывая взгляда от телевизора, Дэниэл ежесекундно наклонялся вперед, почти к самому экрану. Эмили, послушавшись меня, села подальше, в кресле с ней расположилась добрая дюжина пластмассовых пони. Дочь подпевала мелодии «Телепузиков», и разноцветные маленькие лошадки плясали у нее в руках.

— В чем, собственно, проблема? — поинтересовался Стивен. — Ты его искала — и нашла. Он играл в душе, но кран не открывал, воду не включал, а значит, утонуть не мог…

Кроме всего прочего, я страшно боялась, что кто-нибудь из малышей утонет в нашем крошечном прудике. Прежде чем дать согласие на переезд в этот дом, я настояла, чтобы декоративный водоем спрятали под тремя слоями проволоки. Мы вызвали рабочих, и те исполнили заказ, исподтишка переглядываясь. А когда я предложила им чаю, поинтересовались: «Обычный чай, мэм, ничего не подсыпали?» Отстойник-септик возле нашего летнего коттеджа постигла схожая участь. Парень из службы ассенизации, который под моим руководством заваливал люк отстойника булыжниками, заверил меня, что мера предосторожности вполне оправдана. Ребенок за полминуты может погибнуть в емкости, крышка которой открывается одним пальцем. И чай этот парень, между прочим, выпил молча, без всяких там вопросов с подвохом.

— Возвращайся домой, Стивен! Пожалуйста! Выключи компьютер, выйди из-за стола, надень пальто.

Носки на мне из разных пар, джинсы разорваны в паху, голова два дня не мыта, а стекла очков до того захватаны, что окружающий мир сквозь них виделся будто в кожуре. Пока я умоляла мужа вернуться, у Дэниэла случилась авария, но памперс нужно было менять на месте: если оторвать малыша от «Телепузиков», к телевизору он вряд ли вернется, и что тогда? Мне пришлось бы гоняться за ним по всему дому, лишь бы он прекратил бесконечно спускать воду в унитазе, который воспринимает как игрушку, никогда не пользуясь им по назначению. А потом стаскивать его со шторы, на которой он постоянно виснет, или отнимать книги, из которых он строит подставку, чтобы добраться до хрустальных часов на камине. Дэниэл отказывался играть со мной, несмотря на мои ежедневные попытки. Я раскладывала перед ним книжки в самых ярких обложках, катала игрушечные машинки вверх-вниз по пандусам самодельного гаража, пряталась где-нибудь, чтобы минуту спустя выпрыгнуть, как черт из табакерки, перед носом у сына. Дэниэл отворачивался. Он жил в собственном мире, отгородившись от меня стеклянным барьером, сквозь который мне никак не прорваться.

— Я знаю, как уехать домой, — прозвучал в трубке голос Стивена.

— Извини, не расслышала. Что ты сказал? — Какофония девичьих голосов по-прежнему терзала мои уши, а Дэниэл, потянувшись к телевизору, едва не свалился на пол. Дай ему волю — он бы расплющил нос об экран чертова ящика. — Твои таблетки — просто кошмар. И то, что у нас здесь делается, тоже.

Я держала Стивена на телефоне все время, пока он ждал электричку на вокзале Паддингтон. Когда он сел в вагон, я его тоже не отпускала. Связь была отвратительная, время от времени трубка вообще умирала, но я все давила и давила на кнопки; я просила мужа, умоляла, я заклинала его не уезжать. Он был вынужден продолжать разговор, даже шагая по нашей улице. Пожалуйста, ну пожалуйста, скажи «да»!

Стивен был уже сыт по горло моей истерикой и, переступая порог, не скрывал недовольной мины. Эмили нырнула в объятия отца:

— Сегодня праздник, да, папуль? Ты пришел домой днем, потому что праздник?

Дэниэл, забыв о телевизоре, с отрешенным видом водил пальцем по рисунку ковра.

— Не совсем, — ответил дочери Стивен. — Мы поиграем в твоих пони, но потом мне надо кое-куда позвонить. Очень важный звонок.

— А у моих лошадок тихий час! — Эмили перевела взгляд на диванную подушку, где под кухонным полотенцем почивала вся пластмассовая конница. — И кстати, им тоже потом надо позвонить. Очень важный звонок. Так что будешь со мной играть!

Стивен пересек комнату к безмолвному, недвижимому Дэниэлу.

— По-моему, с ним все в порядке.

— Но он исчез бог знает на сколько!

Я кромсала ножом хлеб, обрезая корки, для сандвичей Эмили. Дэниэл у нас сандвичи не ел. Печенье — сколько угодно, и сдобное, и сухое; молоко и хлопья — с удовольствием. А мяса ни кусочка не проглотит, и фрукты выплевывал, и овощи. Я каждый день пичкала его витаминами и пироги пекла с морковкой или тертыми кабачками.

— Сколько ни звала — не отзывался. Будто вообще не слышал!

— Мальчик мой, ты с мамой в прятки играл? — усмехнулся Стивен.

Подняв голову, Дэниэл в упор глянул на отца, но ничего похожего на ответную улыбку на его лице не появилось.

— Он просто играл, Мелани. С чего ты всполошилась?

— Просто играл! — Нож полетел у меня из рук в раковину, оставив зазубрину.

Стивена состояние сына не волновало. Зато его крайне волновало будущее дочери: Эмили уже четыре года, а она до сих пор не в школе.

— Девочка отстанет!

— Отстанет? От кого? Или от чего?

— От сверстников.

Все наши знакомые отправили детей в ясли, а потом в детский сад, едва те освоили горшок. Но я точно знала, что мою малышку школа не привлекает. Проходя мимо школьных дворов, где звучали смех и топот десятков ног, резкие окрики футболистов и щебет девчонок, игравших в резиночку, Эмили неизменно посылала мне долгий взгляд — предупреждение, чтобы я даже не надеялась заточить ее в подобном месте. Классы, расписанные в цвета спектра, парты с яркими фломастерами — все это не для моей дочери. Эмили предпочитала отправлять факсом папе в офис портреты Пингу — пингвиненка из шведского мультика. Эмили обожала взвешивать бананы в «Теско», крошить хлеб для уток в парке Риджентс и заходить в зоомагазины, обитателям которых она придумывала имена — всем без исключения, даже сверчкам, идущим на корм остальным.

Стивен такого рода внешкольную деятельность не одобрял. Правительство опубликовало сведения о том, что дети, посещающие дошкольные учреждения, лучше учатся в начальных классах. В тот же день, когда материал появился в прессе, Стивен вернулся домой с «Индепендент» и швырнул ее на кухонный стол, накрыв газетой всех наших добрых пластилиновых чудищ.

— Эй! Не порть наше добро! — возмутилась я.

— Ваше? — хохотнул он.

— Ну, дочкино.

— Лучше прочти вот это. — Он ткнул пальцем в статью.

У одного из чудищ вывалились глаза-шарики, я вернула их на место, глянула на заголовок статьи и, кивнув, принялась ремонтировать следующего монстра.

— Прочти. — Стивен пошел в спальню переодеваться.

Поздно вечером, уложив детей, я узнала от мужа новость: он позвонил в три школы, нам предстоит их посетить, выяснить все необходимое и записать Эмили по крайней мере в одну из них.

— Чем раньше начнет, тем лучше у нее будут результаты, — подчеркнул Стивен.

— Ты так говоришь, будто она тюлень дрессированный! И вообще, чему такому особенному учит школа и о каких результатах речь? Уверена, что в школе она не узнала бы, как пользоваться факсом или сделать стул из папье-маше.

Один из дождливых дней полностью ушел на этот самый стул. Мы с Эмили смастерили его из сломанной половой щетки и остатков проволочной сетки, затянувшей наш крайне опасный — на мой взгляд — прудик в саду. Мы обмазали стул канцелярским клеем, облепили газетами и расписали розовой и желтой краской. Он хромает на одну ногу, слегка пованивает и, вполне возможно, опасен для здоровья. Но для меня этот стул — олицетворение наших с дочерью творческих способностей. И пусть он привлекает тучи насекомых, в том числе и неведомых британской науке (в книжке о здешней флоре и фауне их точно нет), выкинуть его — выше моих сил.

— В школе дети учатся читать и писать, — отозвался Стивен.

— В четыре года? Ничего подобного.

— Они играют с другими детьми.

— Эмили тоже играет с другими детьми.

Я не сказала мужу, что прошлым вечером наша дочь треснула мальчика по голове за то, что тот подгонял ее, пока она карабкалась по лестнице на горку. Она еще и на руку ему наступила, — правда, вопрос, намеренно или случайно, остался открытым. Няньки пострадавшего ребенка в поле зрения не оказалось, и мне пришлось, оставив Дэниэла одного на качелях, в поисках няни таскать малыша на руках по всей площадке и вытирать ему сопли. Вернувшись, я столкнулась с очередной трагедией: мальчик постарше слишком сильно раскачал Дэниэла, а тот заходился в горестном крике. Отличный повод проглотить таблетку-другую, но тогда я их не принимала.

Обхватив обеими ладонями мою голову, Стивен массировал мне виски, сжимал мочки ушей, легонько тер лоб вдоль кромки волос.

— Что тебя так достало?

— Да твои треклятые таблетки, что ж еще! Черт! Глотать их — и работать? Не представляю, как вашим сотрудникам это удается.

— Извини, — хохотнул Стивен. — Глупость сделал.

— Боже, как я волнуюсь за детей.

— Тебе бы нормальную помощницу найти вместо этой… как ее… никчемной уборщицы.

— Ее зовут Виина. И она не никчемная. Она моя подруга.

Виина — без пяти минут доктор философии. У нее блестящий ум, общаться с ней — одно удовольствие, а вот уборка и впрямь не ее стихия.

— Хм. Помнится, в последний свой приход она отдраила плинтусы так, что хоть ешь с них, зато к горе посуды в раковине не притронулась.

— Угу… Виина не выносит пыли.

Откровенно говоря, у Виины пунктик насчет пыли. Она без устали трет мокрой тряпкой верхние края дверей и задние стенки выдвижных ящиков. У нее есть специальная щетка для батарей отопления, за которую, по словам Виины, ей положен патент, поскольку это ее собственное изобретение. «Какая прорва у вас здесь пыли», — частенько повторяет она. Если ей удается довести рамы картин до стерильности, то, бывает, она даже берется за пылесос. «Лучше бы кафельный пол сделали и жалюзи на окна, чем покупать эти толстые ковры и шторы с оборками, которыми только пыль собирать», — как-то посетовала она. А на мое возражение — мол, индийские рестораны сплошь увешаны шторами с оборками и прочей замысловатой драпировкой — скорчила мину и заявила, что лондонская пыль «страшная гадость», а здесь никому и дела нет до грязных штор и ковров.

— А может, все-таки взять няню? — Голос Стивена так же нежен, как и руки.

— Нет. Мне нравится заниматься детьми. Это единственное, что я по-настоящему люблю.

— Тогда почему тебе так плохо? — вздохнул Стивен. — Нелепость какая-то.

Он не прав. Я читала о неадекватной, иногда даже неистовой реакции животных на появление больного детеныша. И по телевизору как-то видела жуткую сцену, разыгравшуюся при рождении у антилопы-гну малыша с дефектными сухожилиями. Колени теленка никак не разгибались, и несчастное создание билось в конвульсиях, не в силах побороть строптивые конечности. Гепарду хватило пяти минут, чтобы оценить положение и ухватиться за счастливый шанс. Мама-антилопа семенила вокруг своего увечного дитя, взбрыкивая, фыркая и угрожающе нацеливаясь рогами на гепарда, во взгляде которого явно читалось злорадное предвкушение столь легкой добычи. Антилопа попыталась боднуть врага, но тот легко увернулся и продолжил наступление. Мать прибегла к отчаянной уловке, решив отвлечь внимание хищника на себя. Она затанцевала перед самым его носом, предлагая взамен своего детеныша собственный замшевый бок. Я не выдержала:

— Выключи!

Стивен смотрел телевизор в своем любимом кресле, положив ноги на столик Эмили и поставив тарелку с ужином на колени.

— Выключить? Сейчас? Дай хоть досмотреть, что с теленком-то будет!

Схватив пульт, я нажала на кнопку, как на курок пистолета, направленного в самое сердце гепарда.

— И так понятно, что с ним будет.

Глава третья

Стивен Марш. Таково полное имя моего мужа. Его дядя Реймонд изобразил генеалогическое древо семейства Марш, корни которого уходят в далекое прошлое, к черно-белой, за годы обросшей пристройками ферме в Кенте, куда одним солнечным августовским днем привезли и меня — чтобы собственными глазами увидела истоки мощного клана, принявшего меня в свои ряды. Родовое гнездо Маршей оказалось приземистым лабиринтом из пропахших пылью комнат, очаровательным, но капризным строением с хронически протекающей соломенной крышей и очевидной нехваткой привычных удобств: древний проект не предусматривал ни гаража, ни подъездной аллеи, которую заменяла проселочная дорога через пастбище. Дом производил сильное впечатление — хотя и требовал крайней бдительности, чтобы здесь можно было жить, — буквально с первой же минуты заставив меня думать о таких штуках, как отравление свинцом или колики от воды, кишащей микробами. Мне следовало здесь что-то постичь, но что? Я терялась в догадках.

— Тебе этого не дано, — заметил Бернард, отец Стивена. — Ты же родом из страны иммигрантов.

Позже резиденция, так сказать, патриархов семейства переместилась в кирпичный послевоенный дом в Эмершеме, с двумя спальнями и ничейной гостиной, где потолок затянут тканью, а стены увешаны уродливыми медными светильниками. Тесновато, конечно, зато с этим жильем они справлялись, а поддерживать жизнь в фермерском доме в их возрасте никому не под силу. Учитывая манеру Бернарда расплескивать чай, полы от передней до задней стены устлали немарким паласом. Лично я вмиг оценила их новорожденную практичность, поскольку была сыта по горло бесчисленными вычурными домами с террасами и грандиозными квартирами. Только в таких предпочитали жить коллеги Стивена, поголовно сменившие двухместные спортивные авто на пятиместные семейные «вольво». При всем моем восхищении настоящими каминами, натертым до блеска паркетом и стенами (с изящным выпуклым узором), плавно переходящими в сводчатые потолки с роскошной лепниной, при виде этого великолепия я не могла избавиться от чувства собственной неполноценности. В конце концов, я действительно дочь иммигрантов. Мой ныне покойный отец был незаконнорожденным отпрыском еврея, скрипичных дел мастера.

— Миленький палас, — шепнула я на ухо своей золовке Кэтрин. — Наводит на мысли о… пабе? Нет, пожалуй, о зале ожидания в аэропорту.

— Подозреваю, что мама стала жертвой изощренной текстильной аферы. — Кэт ухмылялась, глядя на напольное покрытие в блекло-золотистых и густо-кирпичных разводах. — У них еще и гараж забит остатками — на замену, когда папа чашку опрокинет.

В свои тридцать четыре Кэт даже не побывала замужем, и это обстоятельство крайне заботило ее родителей. Кэтрин — врач и заядлая теннисистка, высокая, с крепкими бедрами, мощными руками и внушительной атлетической статью. Единственная девочка в семье, она была обречена все детство играть с братьями в крикет, футболить мячи в ворота и махать теннисной ракеткой на заросших лужайках близ фермы. Среди Маршей она стала моим единственным союзником, и я обожала ее.

— Не хочешь куда-нибудь опустить парнишку? — Кэт кивнула на Дэниэла, уснувшего у меня на руках.

Следуя примеру своей матери, Дэниэл спал как придется, не желая признавать рутинную смену дня и ночи. Мог заснуть в полночь, проснуться в пять утра и еще подремать после обеда, но только на руках. Стоило его уложить, как он подавал голос, с криком выгибался и тер кулаками глаза. И сколько ни укачивай, сколько ни воркуй над ним, сколько колыбельных ни пой — все напрасно. Если он где и засыпал, кроме моих рук, так это в машине. Мне бы таксистом работать, учитывая то несметное бессмысленное количество миль, что я ночь за ночью проводила на колесах.

— Давай его мне, — предложила Кэт. — Или Дэвиду — пусть чем-нибудь займется.

Дэвид, брат Стивена, весь день как приклеенный просидел перед телевизором, отвлекаясь от крикетного матча лишь на еду. Подавляющую часть съестных запасов поставила его жена — после чего ее загнала в спальню разыгравшаяся мигрень. Трое их мальчишек, сразу по приезде высыпав на мерзлую лужайку, без устали долбили мячом по стене дома. Время от времени Триша выползала из спальни, орала, чтобы они немедленно прекратили свой дурацкий футбол, и вновь захлопывала за собой дверь. Дэвид и сейчас, ломая пальцы, неотрывно следил за перипетиями отборочного матча, который проходил где-то в очень жарком месте: на всех игроках широкополые белые шляпы, и носы присыпаны тальком.

— Спасибо. Лучше я сама.

Кэт сразу ощутила бы, как Дэниэл вырос, какой стал тяжелый. Меня радовало, что сын растет, а как же, — просто не хотелось привлекать к нему внимание родни. Наверняка кто-нибудь отметил бы, что такой большой мальчик не должен спать у мамы на ручках.

На обед предлагалось несколько пирогов из «Маркс и Спенсер», целое блюдо сосисок для детей, зеленый салат и закуски с разнообразными соусами. Я промахнулась со своими корнуоллскими цыплятами и сложным гарниром. Перестаралась, как всегда, а в итоге чувствовала себя так, будто явилась на детский пикник в наряде от Шанель. Уж не знаю, почему крохотные цыплята с жареным картофелем и водяным крессом совершенно не вписались в меню семейного обеда, однако они были явно не к месту. Мне была четко ясна лишь неприязнь Эмили: этих птичьих карликов она считала трупами пасхальных цыплят.

— Обошлась сегодня без своих непропеченных слоеников? — подколола Кэт, приглядываясь к блюду. — Впечатляюще.

— А на мой взгляд, они не стоят тех денег, что за них выкладывают. Одни кости, и больше ничего. — Дафна, мать Стивена, поджала губы с выражением презрительного торжества: ее такой показухой, как эти жалкие полукуры, не проведешь.

— Мне было сказано — принести закуски. — Триша пожала плечами, пальцем размешивая в стакане с водой две шипучие «аспиринины».

— А это и есть закуска! — радостно возразила я, кивнув на свой вклад в трапезу.

Но деликатес так и остывал, почти нетронутый, на ложе из водяного салата. И мои профи-троли тоже оскандалились — их все старательно обходили, налегая на смородиновый пирог с кремом и готовый, еще слегка замороженный, десерт «Летний». Ума не приложу, почему люди, купающиеся в деньгах, набивают живот подобной дрянью? Боюсь, этой типично английской экстравагантности мне никогда не понять.

— Съесть ничего не хочешь? — шепотом поинтересовался Стивен. — Попробуй. Может, сиськи снова отрастут, чем черт не шутит?

— Стивен! Без пошлостей, пожалуйста. — Дафна, как школьник, приставивший к замочной скважине ухо, ничего не упускала.

— Ой, извини, дорогая, — подал голос ее муж. Увлеченный крикетом, он вообще не поднимался из своего кресла, — Ты что-то сказала?

— Не тебе, па, — закатив глаза, отозвалась Кэт. — Просто Стивен в своем репертуаре.

Стивен, по крайней мере, заступился за моих цыплят.

— Бесподобно! — съев две штуки, заявил он, хотя вряд ли кто-то потрудился услышать.

Я ковырялась вилкой в тарелке, стараясь не разбудить Дэниэла, который проспал весь обед, вытянувшись, как щенок, поперек моих ног. В итоге поесть мне так и не удалось — слишком неудобно. Да и не хотелось.

— Посиди со мной, — попросила я Стивена.

— А я где? Я с тобой, — бросил он с другого конца комнаты.

Дафна, в шерстяной юбке до полу и безупречной блузе со стоячим воротничком, дефилировала между нами с царственным видом. В своих хлопчатобумажных штанах и джемпере на ее фоне я выглядела неряхой. Зато на прошлое сборище я прибыла на шпильках и в мини-юбке — и что? Оказалось, у Маршей запланирована «семейная прогулка» по склонам Чилтерн-Хиллс. Мне бы еще утром, перед выездом, догадаться, что я опять промахнулась с нарядом: Стивен недаром лишний раз прошелся щеткой по ботинкам, прежде чем сесть в машину.

— Может, уложишь ребенка нормально? — Во взгляде Дафны на внука читалось неодобрение.

— Мы с ним связаны. Неразрывными узами.

Дафна опешила.

— Странное у тебя чувство юмора.

Она отвернулась от меня, но обход продолжила, сетуя на старшего сына — в последнее время он заметно раздался вширь.

— Нужно как-то выкраивать время для спорта, дорогой, — проворковала она, птичкой пристроившись на подлокотнике кресла рядом с Дэвидом.

Дэвид и не подумал оторвать взгляд от экрана. Единственный из всех, кому пришлись по душе профитроли, он не намерен был отвлекаться ни от них, ни тем более от крикета.

— Работы много, — буркнул он невнятно и, ткнув вилкой в профитроли, оглянулся на меня: — Сама сделала?

Я покачала головой: нет.

— Черт, а вкусно.

Дэвид из тех мужчин, кто видит в стряпне стремление женщин лишний раз услышать комплимент. Если же мы не возимся на кухне, а подаем магазинные блюда, комплимент скукоживается, теряет свою силу. Свекровь не единожды наставляла меня: надо, мол, преподносить любое блюдо как собственное произведение. «До тех пор, пока — и если — муж не увидел штрихкод на упаковке, стой на том, что все приготовлено твоими руками». У меня же иной подход. Я не поразить стремилась — скорее, обдурить, и себя в первую очередь. Удалось сообразить сносный ужин? Значит, и в жизни будет царить такой же порядок. Логика заурядной домохозяйки. Вранье чистой воды.

— Лично я такие штуки печь не стала бы. — Дафна покосилась в мою сторону. — Хотя кто-то ведь их сделал. Хотела бы я знать, каким образом в такие микроскопические дырочки крем запихивают?

— Пистолетом.

Мой ответ почему-то подействовал на всех, как выстрел. Дэвид, Стивен и Дафна недоуменно заморгали, глядя на меня. Дядя Реймонд, уединившийся в углу с книгой по истории Лондона, уставился поверх бифокальных очков. Свекор заерзал в кресле, будто внезапно выдернутый из сна.

— Кондитерским пистолетом, — уточнила я, попытавшись улыбнуться.

Профитроли я купила в итальянской кондитерской, куда попала на рассвете, полночи проколесив с Дэниэлом, который никак не хотел засыпать. Молодежь, работавшая здесь, — явно близкие родственники — в пять часов утра была уже на ногах. В свежевыкрашенном белом домике окна были закрыты ставнями, фонари над входом освещали тротуар. Изнутри до меня доносились голоса, чуть веяло ароматами сдобы. Я нарисовалась на пороге, изумив ребят. Пока они пытались объяснить мне, что еще закрыты, из кухни выкатился коротышка в черных штанах с пузырями на коленях и пижамной, если не ошибаюсь, куртке. Он годился остальным в отцы, а скорее всего, и приходился им отцом. Лицо его было темно от щетины, а лоб казался в два раза больше из-за лысины до самой макушки. Хозяин увидел моего белокурого сына с любимым паровозиком в руках — и остановился, вытирая влажные ладони о полотенце за поясом.

— Ага. Ладно. — И он махнул мне, чтобы проходила. Может, за бездомную принял или за жертву мужа-дебошира. Выглянув наружу, он осмотрел улицу и захлопнул дверь.

Ребята пожали плечами и вернулись к работе, а я, устроившись на стуле, наблюдала, как они раскатывают и режут тесто, взбивают крем. Слабо понимая по-итальянски, я все же уловила, что они гадают, откуда я родом, не из Америки ли. Пока Дэниэл возился в муке на полу, я покупала выпечку коробка за коробкой (предлагали-то ее чуть ли не даром) и отвечала на вопросы вроде: «Почему американцы пьют так много дрянного кофе?» и «Почему американцы так любят воевать?» От итальянского кофе у меня голова шла кругом, и я больше наслаждалась душистым паром, чем пила. Как долго мне позволят здесь сидеть? Хотелось бы остаться навсегда, но Эмили могла проснуться в любую минуту. Пришлось попрощаться.

— Извините за беспокойство. — Я остановилась на пороге. К шести утра небо уже пронизали оранжево-розовые полосы, а на улице прибавилось машин.

— Приходите еще, Мисс Америка! — крикнул один из ребят.

Хозяин заметил, что я ухожу, и вновь покинул свой пост, на ходу рявкая указания сыновьям. Низенький, с широченными для такого роста плечами, он раскраснелся от жара печи.

— Будем ждать, синьорина. — И он помахал мне рукой. Ладонь мясистая, вся в муке, с обручальным кольцом, впившимся в палец…

По случаю семейного обеда дядя Реймонд вновь привез генеалогическое древо Маршей на листе размером с географическую карту. Дядя Реймонд — одинокий старик с необъятной нижней частью и несметным количеством подбородков. Передвигался он с помощью трости, которую получил в наследство от отца и мечтал передать Стивену или Дэвиду в конце своего земного пути, а в восемьдесят четыре года этот миг, понятно, уже не за горами. Дафна пристроилась рядом с ним на краю цветастого дивана и сияла, буквально купаясь в море мне неведомых имен. Ее неизменно приводила в восторг сложная паутина имен и стрелочек, начертанных пером Реймонда: сколько женщин рожали детей, чтобы продолжить род Маршей и остаться листочком на этом дереве. Судя по свежим кудрям, Дафна с утра побывала в салоне красоты. В промежутках между созерцанием родственных связей Маршей она нахваливала волосы Эмили: никакой гребень их не берет, и при этом выглядят так естественно, водопадом колечек накрывая плечи. Оценив эту роскошь, Дафна переключилась на меня:

— А твои чудесные волосы куда подевались?

Когда Стивен впервые меня увидел, мои густые волнистые волосы доходили до середины спины. Опубликовав к тому времени несколько очерков в литературном журнале, я все же не знала наверняка, чем обязана приглашению на ту вечеринку, где познакомилась с будущим мужем, — своей перспективной журналистской карьере или шикарным волосам.

— А я о тебе слышал, — сказал Стивен, шагая бок о бок со мной по Стрэнду. Вранье, конечно, но приятно.

— Я о тебе тоже. — Меня пугала его непомерная самоуверенность. Уж слишком легко он вел себя с женщинами. — Точнее, о таких, как ты, — добавила я, вызвав у него смех.

Я пришла на вечеринку с распущенными волосами, и они окутывали меня, будто золотистая шаль. Позже Стивен признался, как мечтал в те минуты окунуть пальцы в светлые волны, провести языком по моим губам.

Сейчас у меня самые обычные, ровные волосы до плеч, едва ли вполовину прежней густоты. После рождения детей я написала пару-тройку статей как внештатник и, возможно, вернусь к полноценной работе. Когда-нибудь. Сейчас мне совсем не до этого.

— Что с ними произошло? — не унималась Дафна.

— Не знаю.

— Выпали?

Я промолчала. Сомневаюсь даже, что от меня ждали ответа.

— Думаешь, это из-за?.. — Дафна изобразила рукой туманный жест.

— Из-за стресса? — уточнила я, но Дафна лишь пожала плечами. Пора было закрывать эту тему. — Гормоны, наверное, виноваты. Ну, вы понимаете. Половые гормоны.

— Н-да. Вздор все эти ваши гормоны. — Дафна поджала губы, демонстрируя осуждение. И обернулась к Реймонду: — Молодец. Хоть ты «Тоук» правильно написал. Вечно все делают ошибку, хотя фамилия самая что ни на есть английская.

Тоук — девичья фамилия Дафны, занимающая место в нижнем углу карты Реймонда. Ткнув где-то рядом с ней костлявым, искривленным артритом пальцем, Дафна улыбнулась, довольная.

Мое имя тоже фигурировало в генеалогическом древе Маршей. Мелани Левин, добавка к другому имени: Стивен Джеймс Эдвард Марш. Однако мое имя, неожиданно заметила я, написано простым карандашом.

Почему? Почему это меня вписали карандашом?

Я переложила сына на колени Стивену, чтобы сходить в туалет, и в коридоре наткнулась на Кэт, застывшую перед стеклянными дверцами книжного шкафа.

— Где-то здесь точно есть что-то интересненькое для меня. — Кэт изучала корешки книг. — Точнее, должно быть. По логике.

— Знаешь, меня в ваше генеалогическое древо записали простым карандашом, — пожаловалась я золовке. — А детей — чернилами. На развод надеются, как считаешь?

Кэт расхохоталась:

— Лично я вообще не представляю, как женщины терпят моих несносных братцев. На месте Триши я бы мигренью не ограничилась. Мой тебе совет — держись за Стивена. Этот хотя бы разговаривать способен.

— Причем даже не черным карандашом, представляешь? Вообще еле видно, будто нацарапали.

— Я все слышала! — раздался из-за спины голос Дафны, и свекровь, в сопровождении Реймонда, процокала из гостиной. — А карандашом тебя вписали потому, что тогда вы были только обручены. Все очень просто. Вечно ты поднимаешь шум, не потрудившись уяснить суть вещей.

— Суть вещей? Мама!

Кэт, как всегда, встала на мою защиту. Еще на свадьбе она тайком сунула мне валиум и шепнула, что ее рецепты в моем распоряжении отныне и навечно. Не воспользоваться ли удобным шансом, подумала я, и не выклянчить ли у нее магические пилюли под названием «прозак»? Я тут же и отказалась от этой идеи, вспомнив сомнительный эффект от таблеток Стивена.

— Господи, о чем ты? — добавила Кэт. — Они уже пять лет женаты!

— Да, но они были обручены так недолго, если помнишь. А Стивен много лет встречался с Пенелопой, вот мы и решили, что он может передумать.

— Я тебя умоляю, — фыркнула Кэт.

Подобрав губы, Дафна воздела палец кверху, словно проверяя направление ветра.

— Ты представить себе не можешь, дорогая, сколько раз он менял свое мнение. В этом весь твой брат: в данную минуту он твердо уверен в одном, а в следующую — в прямо противоположном. Словом, чтобы не портить работу дяди Реймонда, мы и вписали имя Мелани карандашом.

— Чушь какая-то! — прокомментировала Кэт.

— Неважно, — вставила я.

— Мы сейчас же запишем тебя ручкой. — Реймонд с удрученным видом промокнул влажный лоб. — Я очень извиняюсь.

— Мне думалось, тебя не волнуют семейные традиции и генеалогические древа. — Дымчато-серые глаза Дафны смерили меня с ног до головы. — Впрочем, люди меняются.

Заслышав спор, Бернард проковылял в коридор. У него тоже нашлось что сказать.

— Стивен и Пенелопа много лет были вместе, мы ее считали членом семьи, — важно сообщил он мне. Из-за проблем с легкими Бернард сопровождал каждое слово свистящим вздохом, что, однако, не лишало его речи авторитетности. — Это не значит, что мы не считаем тебя членом семьи. Не глупи.

— Папуль, тебе лучше сесть, — с нажимом предложила Кэт.

— Ты довольна? — поинтересовалась у меня Дафна.

Стивен и Дэвид так и не оторвались от крикета. А Эмили поотрезала головы у моих цыплят, приставила их к противоположному, совершенно не подходящему для головы месту и объявила во всеуслышание, что если мы будем продолжать ругаться, то разбудим ее брата, он разорется, а потом его не успокоишь.

— Ну-ка, напомни мне, — попросила я Стивена в машине, на пути домой, — как долго вы встречались с Пенелопой?

— Шесть лет. О черт, только не начинай все по новой.

Его протяжный вздох предупреждал, что продолжение темы может обернуться крупной ссорой.

— На год больше, чем мы женаты… Хотя кто их считает, эти годы?

Стивен промолчал.

— С тебя полагалась улыбка.

Но Стивен так и не улыбнулся, и я прекрасно знала почему. Шутка, конечно, стара как мир: одна из версий анекдота о еврейской мамаше, который мой отец в свое время рассказал моей маме, а она передала мне. Однако дело не в этом. Просто я разучилась шутить. Наряду со многими другими качествами, я постепенно теряла свою резвость, свое остроумие, которыми отличалась с детства. Такое чувство, что я терпела поражение в войне — причем в войне даже не объявленной. Что же касается Пенелопы, то я была в курсе, что Стивен продолжал с ней общаться. Они остались друзьями. Пенелопа изредка присылала открытки из забытых Богом уголков Земли, музыку которых изучает, с описанием инструментов из камня и тростника. Но так было всегда, со дня нашего со Стивеном знакомства, а значит, не о чем и переживать.

Дэниэл проснулся, пока мы стояли в пробке на шоссе М40, на подступах к Лондону, и поднял рев, как только сообразил, что вновь оказался в оковах детского сиденья.

— Так. Отлично, — буркнул Стивен.

— Он не виноват, что терпеть не может эту штуку.

Стивен не ответил мне, не сделал даже попытки успокоить сына. Он просто устал, уговаривала я себя. Да и Дэниэл так кричит… Что может Стивен сказать в таком шуме?

— Ладно, сейчас что-нибудь придумаем. — К чему делать вид, что истерика Дэниэла действует на нервы только Стивену, если я сама уже на грани срыва.

А Дэниэл все не унимался; извиваясь, дубасил кулачками по подлокотникам. Мы с Эмили присваивали его приступам бешенства женские имена, как метеорологи — ураганам: Аннабелла, Бетти, Каролина. Угроза назревающей истерики под именем Луиза вынудила меня перебраться на заднее сиденье.

— Можно, я на мамино место сяду, вперед? — спросила Эмили.

— Валяй! — Стивен похлопал по подушке, и Эмили, просияв, мигом шлепнулась рядом с отцом. — Привет, красотка.

Оставшись сзади вдвоем с сыном, я катала паровозик по дверце машины, по коленкам Дэниэла и вверх, до самого подбородка. А он с визгом бился затылком о спинку, сучил ногами и плакал так, что рубашка намокла. В конце концов я сдалась и вынула его из сиденья. Пока Стивен обсуждал с Эмили значение слов «бабушка» и «дедушка» и рассказывал, как когда-то он был сыночком бабули Дафны, я тихонько расстегнула блузку. Дэниэла, кажется, устроили те капли молока, что еще остались у меня в груди. Я его почти отлучила. Почти. Я очень старалась, уж поверьте, но что поделаешь, если я не выношу детских слез.

— Мелани, ты что творишь? — Стивен наблюдал за мной в зеркальце заднего вида. — Только не говори, что снова взялась кормить его грудью.

— А что ты предлагаешь? Он никак не успокаивается. Пожалуйста, давай поскорее доберемся домой, — добавила я, будто пытаясь заключить сделку.

— До четырнадцати собираешься сыну сиську давать?

Кэт сказала бы: «Заткнись, Стивен, не зуди. Он же еще совсем кроха, пусть себе сосет». Пенелопа, с которой мы время от времени встречались, с хохотом шепнула бы, что это в нем говорит ревность. «Не можешь дождаться своей очереди?» — подколола бы она, сдувая темную челку со лба. Ну а я промолчала. Дэниэл умолк, вот что главное. И Эмили заливалась смехом, не в силах поверить, что бабуля Дафна была мамой маленького Стивена. Дети довольны, а больше мне ничего и не нужно.

Глава четвертая

Когда Стивен ухаживал за мной, его подруга крутила роман со своим университетским преподавателем. Если бы Стивен пригласил меня к себе, в большую, на весь этаж, квартиру в перестроенном викторианском здании на Белсайз-парк, я бы много чего могла узнать о Пенелопе. Дубовый паркет здесь был завален ее одеждой и диковинными музыкальными инструментами, внешне смахивающими либо на резные трости, либо на старинные горшки. Филиппинские пищики и бамбуковые ксилофоны, африканские барабаны из высушенных тыкв и румынские свирели обитали здесь в добром соседстве с элегантным роялем 1926 года, тихо доживавшим свой век в одном из углов комнаты. Специальность Пенелопы — этномузыковед; проще говоря, она изучает барабанную дробь маньчжурских шаманов, бразильский ритуальный рокот, переливы шотландских свирелей и даже мелодии европейских уличных музыкантов. Хотелось бы мне отозваться о ней как о нудной, рыхлой девице, предпочитающей шерстяные штаны и песни у костра, но я бы покривила душой: Пенелопе не составило бы труда провести день на Аскоте,[1] при шляпе с гигантскими полями, однако чаще она щеголяла в мини-юбках и сапогах до бедер, воротники свитеров обрезала, чтобы обернуть ими плечи, спала нагишом на атласном белье и гордилась своей способностью получать удовольствие от секса даже под водой. Это все, что мне удалось вытянуть из Стивена… Да-да, согласна, лучше бы я не спрашивала. Родители Пенелопы, если не ошибаюсь, придерживались теории происхождения человека от рыбы, в связи с чем каждый отпуск рисковали жизнью детей, напяливая на них костюмы для подводного плавания и акваланги.

Пенелопа совсем не красавица, у нее крючковатый нос, жидкие волосы и слишком широко расставленные, напоминающие коровьи, глаза. Есть в ней, однако, что-то такое, благодаря чему она с легкостью затмевает таких, как Стивен. А Стивен, уточню, из тех, кто, осознавая собственный потолок, окружает себя (быть может, напрасно) незаурядными личностями, которые могут воодушевить его и дать пищу для размышлений, помимо телевизионных новостей. Даже мне очевидна притягательность Пенелопы, ее эффектная сексуальность, ее изумительная речь. Встретив меня случайно на улице, она не бросила с высокомерным безразличием: «Ах, это вы!» Нет, она попросила произнести несколько слов — зебра, алюминий, анонс, Алабама — и пришла в восторг до трепета ноздрей хищного носа, вслушиваясь в долгое «а» из «Алабамы» и протяжное «о» из «анонса». Точно Генри Хиггинс, она безошибочно определила акцент, заявив, что я с юга, скорее всего из Вирджинии. Кивнув Стивену, она коротко обронила: «Привет, котик» — и зашагала прочь.

Однако Стивен ни словом не обмолвился о Пенелопе, как не упомянул о том, что квартиру они купили вместе, или о том, что их отношения рухнули с появлением в университете представителя элиты французских этномузыковедов. Доктор Жак-Пьер Деверо, всемирно известный эксперт по азиатскому идиофоническому звуку, умыкнул Пенелопу из-под носа у Стивена, отправившись с ней на изыскания в Таиланд. Меня же Стивен скромно пригласил в Хэмпстед-Хит, где, сидя на лужайке, мы любовались фейерверками.

— Твои восемь дисков на острове? — поинтересовался он.

Я представления не имела, о чем речь, поскольку тогда еще не слышала о шоу на Радио-4, где у знаменитостей спрашивают, какую музыку они взяли бы с собой, случись им попасть на необитаемый остров. И конечно, я не догадывалась, что это не столько вопрос, сколько приглашение выказать остроту ума и глубокое понимание классической музыки.

— «Петя и Волк»… — Больше ничего на ум не шло.

Стивен растянулся на подстилке, пристроив подбородок на сцепленных ладонях. Фейерверки расцвечивали ночное небо, и по лицу Стивена метались блики. Он казался жрецом примитивного племени. Услышав, что мне больше нечего добавить к своему выбору музыки, он устремил взгляд на озеро, как-то внезапно и резко поскучнев. Я далеко не глупа. Могла бы по одной этой смене настроения сообразить, чего ждет Стивен от женщины. Чтобы развлекала его, как было принято во времена Эдварда, — приятная беседа, знание истории, виртуозная игра на фортепиано плюс, желательно, на арфе. Иными словами, мне следовало сообразить, что я ему не пара, какого бы высокого мнения он ни был о моих ногах. Я же лишь пожала плечами, дунула на одуванчик, послав крохотные зонтики в сторону Стивена, и заявила, что предпочитаю музыку морских раковин и русалок, ревущих китов и лопочущих дельфинов. И разве необитаемый остров — не симфония сам по себе, если там рождаются все эти звуки, не говоря уж о непрестанном плеске волн о скалы и ласковом шелесте прибоя?

Похоже, ответ доставил ему удовольствие. Стиснув мою лодыжку, Стивен притянул меня к себе, поцеловал и назвал прелестью.

Могу лишь догадываться, что ответила бы на такой вопрос Пенелопа.

— В этом причина ваших тревог? — спросил Джейкоб. Его глаза в полумраке кабинета казались очень большими и абсолютно круглыми. Кожаное кресло поскрипывало под его весом, когда он наклонялся ко мне. — Вас беспокоит эта женщина? Пенелопа?

Я мотнула головой, не понимая, зачем вообще тратила его время на рассказ о Пенелопе. Точнее, свое время.

— Тогда, быть может, поговорим о том, что у вас на самом деле происходит?

— Я не знаю, что происходит.

Чтобы мой сын был рядом, мне нужно самой найти его, подойти к нему, взять за руку.

В залитой солнцем гостиной Дэниэл лежал ничком на полу и методично бил ногами по балконной двери, запустив пальчики обеих рук внутрь подгузника. Он отказывался отвечать или хотя бы смотреть на меня, а моих слов будто и не слышал. Кажется, он делал это нарочно — отворачивался от меня, смотрел куда угодно, только не на мое лицо, не в мои ищущие его взгляда глаза, не на мои губы, складывающиеся в слова, которые я умоляла его повторить.

— Мама, — твердила я в надежде, что он хотя бы попытается повторить.

Эмили, глядя на брата, укоризненно поджала губы, а тот уже отпихивал меня, решив, что если колотить ногами дверь нельзя, то лучше убежать в другую комнату.

— Скажи «мама», Дэниэл! — строго потребовала Эмили.

Он даже остаться с нами не захотел — вывернулся из моих рук и начал карабкаться наверх. Солнечный лучик брызнул снопом разноцветных искр на стену, и Дэниэл взобрался на спинку дивана, чтобы попробовать на язык красочные блики.

— Я записала Дэниэла на прием к специалисту по слуху, — сообщила я Стивену. — Так что поход в школу придется перенести.

Стивен ужинал на кухне, проглядывая «Файнэншиал таймс». Он тряхнул газетой, чтобы разгладить сгиб, поднял на меня глаза и вновь уткнулся в статью.

— Это привилегированная школа для девочек, и там всего два места, — наконец отозвался он.

Раз он не желает на меня смотреть, решила я, то и ответа не дождется. По крайней мере, вслух ничего не скажу. Я пожала плечами, вскинула брови, наклонила голову к одному плечу, затем к другому — словом, изобразила раздумья над его информацией. Погруженный в новости финансов, ни одного из моих красноречивых жестов он не видел, однако минуту спустя отложил газету и со вздохом скрестил руки на груди.

— Я слушаю, Мелани. По-моему, нам нужно быть в школе вдвоем. Ты почему не ешь?

На тарелке передо мной давно стыл омлет с сыром, горошком и жареными помидорами.

— Я ем. Ну… собираюсь.

— Эмили тоже надо взять, с ней наверняка захотят поговорить.

На другом конце стола Эмили, в нагрудничке с крупным цветком посередине, увлеченно пририсовывала синюю шляпу пластмассовой обезьянке размером с ее ладошку.

— Девочке четыре года, Стивен! Они что, собираются ее тестировать?

Мой сарказм пропал втуне.

— Именно, — глядя мне прямо в глаза, подтвердил Стивен, потом подцепил вилкой кусочек омлета с двумя горошинами, поднес к моему рту. И улыбнулся. Ослепительно и нежно. Я замерла, завороженная: как давно он мне не улыбался! Совершенно неожиданно Стивен стал таким милым, что мне захотелось только одного — остановить мгновение. — Ты обязательно поешь. Эмили обязательно пойдет в школу. И все у нас будет хорошо. Обязательно.

Я приоткрыла рот навстречу омлету и медленно прожевала, не сводя глаз со Стивена. До меня вдруг дошло, что он всего лишь пытается навести порядок в семье, как делает это в офисе. И ведь наведет… если я позволю.

— А как же Дэниэл?

— А что — Дэниэл?

— Я записала его к врачу, чтобы проверить слух.

— Не многовато ли врачей? — Стивен отрезал еще кусочек омлета, передал мне вилку и кивнул, чтобы ела. — Точно помню, что видел счет от какого-то врача.

— Тот доктор не годится. Я нашла самого лучшего специалиста. — Я проглотила вторую порцию омлета и, отложив вилку, принялась убирать со стола. — Не хочу, чтобы Эмили тестировали!

Стивен разозлился, но виду не подал.

— Перенеси консультацию, Мелани.

— Дэниэл меня очень тревожит.

— Его слух, хочешь сказать? По-твоему, у него плохо со слухом?

— Нет, — подумав, ответила я. — Боюсь, со слухом у него все нормально.

Стивен обжег меня взглядом: пристыдил, будто я опорочила его сына.

— С Дэниэлом все в порядке, и точка. Он парень, а мальчишки всегда отстают от девочек. И не стоит дергаться из-за Эмили, она и знать не будет, что ее тестировали. — Стивен обратился к дочери: — Эмили, ты не против тестирования?

Эмили оторвалась от своей обезьянки. На щеке у нее синела краска, волосы тоже были измазаны.

— Против.

— Да ладно! Ты даже не знаешь, что это такое — «тестирование».

— Мамуля говорит, оно плохое.

Стивен закатил глаза:

— Отлично!

— Ты ее будто на работу устраиваешь, — добавила я.

— Ерунда. Сейчас везде детей тестируют. Это входит в программу.

Дэниэлу наскучили разноцветные «зайчики» на стене, и он пришлепал к нам на кухню. Я бросилась навстречу — обнимать, но он снова отверг меня: дернул плечами и сбросил мои руки. Увернувшись от объятий, он на цыпочках просеменил к холодильнику, мастерски вскрыл замок «от детей» и вытащил пакет молока. Покончив со шляпой, Эмили принялась за курточку: обезьянка, по-видимому, задумывалась как дрессировщик Дамбо, но, на мой взгляд, выглядела бы более достоверно без свирепо обнаженных клыков.

— А что, по-твоему, будет, когда протестируют его? — Я кивнула на Дэниэла.

Опрокинув пакет вверх дном, он отрешенно поливал пол молоком. На нас он так и не посмотрел.

Когда мы со Стивеном переспали, случилось это не у него, а в квартире его сестры, пустовавшей, пока Кэт проводила каникулы во Франции. Я не сразу поняла ни зачем мы там оказались (Стивен мельком бросил, что ему нужно полить цветы), ни чья это квартира, и, признаться, ощутила себя шлюхой. При всем желании я не могла не заметить, что любовью мы занимались на полу, а не на кровати, и что Стивен, сварив кофе, вымыл чашки и вернул в точности туда, откуда взял, заметая следы нашего присутствия. Он сказал, что любит меня, — я не поверила. Некоторые мнят себя «мировыми ребятами» только потому, что в постели признаются в любви каждой девушке. Решив, что Стивен как раз из их числа, я оставила признание без ответа. Здесь можно было бы и поставить точку в наших отношениях, да и в Америку пора было возвращаться — я ведь приехала всего на год, за суррогатом диплома, по программе обмена студентами. Не диплом, понятно, а подачка, которую здешние университеты бросают американцам, чтобы задаром отправить своих студентов учиться в Штаты. В заявлении я сообщила о своем глубоком интересе к британской литературе, что, в общем-то, не было чистым враньем. Однако истинная причина крылась в другом: завершив высшее образование, я представления не имела, куда податься — теперь, когда мне предстояло хоть что-нибудь делать, и потому год в Оксфорде привлекал. Оксфорд как-никак — это приятное общество. Культура. Мне виделись улицы с кофейнями и тускло освещенными магазинчиками, с рядами велосипедов у входных дверей и туристами со всех концов света; блестящие молодые люди в распахнутых пальто и очках в проволочной оправе; университетские профессора в неизменном твиде, шаркающие мокасинами среди полок букинистических лавок. И Оксфорд не обманул: он таков и есть. Отличное место, чтобы укрыться от всего мира, — важно лишь смотреть в оба, чтобы не споткнуться о пьянчужку на тротуаре, и не выпасть из окна ночного бара, где танцуют топлес.

— Не уезжай, останься со мной, — попросил Стивен. — Я от тебя без ума.

Я не знала, насколько его задело (и задело ли вообще) внезапное исчезновение Пенелопы из его жизни; я сама еще не оправилась от маминой смерти и гибели моего мотоциклиста. Тем заманчивее прозвучало предложение Стивена. По правде говоря, мне совсем не хотелось возвращаться домой. Начать все с нуля в Англии казалось куда легче. Я месяц за месяцем жила в Лондоне, среди диковинных инструментов Пенелопы и ее причудливой музыки: речитативы монахов, лязг металла, пронзительные звуки свирелей. Нажмешь кнопку — и тебя оглушает барабанная дробь, от которой кровь кипит в жилах, или губные гармошки струят одиночество гор. Я и не думала влюбляться в Стивена. Мне всего-то надо было выгадать время, сообразить, чем заняться дальше. То был странный период в моей жизни, дни абсолютной свободы. Не нужно бежать куда-то к определенному часу, некому докладывать, где и с кем я провожу время. Лежа на диване, я часами слушала плач крохотных скрипок в руках столь же крохотных музыкантов родом из Чиапаса, что в Мексике. Я прочитала все, написанное Мартином Лютером Кингом, и обнаружила в себе способность поверить в Бога, если кто-нибудь потрудился бы меня обратить. А к концу лета, буквально на пороге неизбежного возвращения в Америку — причины жить на родине всегда найдутся, верно? — я поняла, можно сказать, невзначай, что полюбила Стивена.

Мы ехали на его вымазанном грязью синем «фольксвагене» в сторону Южного Уэльса, где давно присмотрели пляж, не облюбованный туристами и потому почти дикий и почти всегда пустой. Свободная рука Стивена лежала на моем колене, он самозабвенно подпевал Вэну Моррисону, а я смотрела на его профиль. И вдруг поняла, что люблю его всем сердцем, как любят очень близкого друга или члена семьи. У него был дар поднимать мне настроение; он приносил мне чай в постель и читал вслух смешные отрывки из книг, совсем как мой брат в детстве. Он оказался опытным туристом и знал, к примеру, как поставить палатку на ветру или приготовить плотный завтрак на одном-единственном крохотном газовом баллоне. Как-то на рынке Портобелло-роуд он купил несессер палисандрового дерева и собственными руками переделал его в патефон, эдакий пережиток музыкального прошлого, с компактными динамиками, уместившимися на подоконнике за кроватью. Даже после нескольких лет супружества его ласки в постели были так же продолжительны и бескорыстны, его руки так же нежны, как и неизменный благодарный завершающий поцелуй.

— Раз уж речь о сексе — как часто он случается? — спросил мой эскулап, занеся руку с карандашом над блокнотом.

— Не в этом дело. С сексом у меня проблем тоже нет.

Джейкоб вздохнул, покачал головой. Уронил карандаш на стол.

И все же в тот раз, на сеансе, номер которого обозначался астрономической цифрой, мы добрались до сути.

— Что меня пугает? — хлюпая носом, повторила я вопрос Джейкоба. Целый час в этом кабинете, минус шестьдесят пять фунтов из семейного бюджета, шестьдесят минут дорога туда и обратно, нестерпимая головная боль, а желанного рецепта как не было, так и нет… А я только и сделала, что нарыдалась. — Что меня пугает?

Джейкоб кивнул. Молча и без улыбки. В другое время я гадала бы, наверное, о чем думает психоаналитик на сеансах, где только и льются потоки слез. Но мне не до Джейкоба.

— С моим ребенком что-то не так! — Я вытолкнула слова из саднящего горла, сквозь слезы и сопли, превозмогая звон в ушах.

— Что именно? — осторожно уточнил Джейкоб.

Он ускользает от меня, мой малыш, вот что! Он будто потерялся или бродит где-то очень далеко, у кромки горизонта, даже когда он совсем рядом со мной, даже в моих объятиях. Не знаю, откуда у меня это чувство. Не знаю, как удержать сына. В этот самый миг где-то раздался первый крик новорожденного, и мир празднует его приход. Вокруг бушует весна: цветы, птичий гомон, мамы с младенцами. А меня все это лишь угнетает, и нет сил признаться даже самой себе.

— Я не знаю, что с ним не так!

Мои руки Дэниэл использовал как инвентарь — отгибал пальцы и прижимал ладонь к деревянному паровозику: катай! Он кружился на полу и падал, смеясь; он ходил и ходил вдоль забора сада, где его ножками уже вытоптана трава; он ничего не брал в рот, кроме молока с печеньем, и не выпускал из рук одну-единственную дурацкую игрушку.

— У него одна игрушка! Других не признает, будто его загипнотизировали.

— Какая?

Вопрос в духе Джейкоба, что я в нем и обожала. Не сказал ведь: «Ну так купите ему другую!» Знал прекрасно, что половина игрушечного магазина уже перекочевала к нам в дом.

— Паровоз.

Джейкоб задумался.

— У меня тоже были паровозики. И у моего сына. Рельсы, помнится, весь стол занимали. Мы с ним строили вокзал из коробок…

— В том-то все и дело! А у нас — никаких рельсов, никаких вокзалов, вообще ничего. Дэниэлу нужен только сам чертов паровоз.

— Вы показывали его невропатологу?

Невропатолог. Я ненавидела это слово и все, что с ним связано. Казалось, стоит лишь произнести «невропатолог» — и приговор подписан.

— Через две недели мы с ним идем к педиатру. Слух уже проверили. Ухо-горло-нос сказал, все в порядке.

— А точнее? — мягко настаивал Джейкоб.

И я описала прием у предыдущего доктора:

— Дэниэла посадили в комнату со звукоизоляцией, дали разноцветные кубики, чтобы построил башню, а вокруг него тем временем что-то шумело и вспыхивало. Потом сделали снимок внутреннего уха. Сказали, что со слухом все в порядке, забирайте домой.

Кивнув, Джейкоб поводил пальцем над усами, облизал губы кончиком розового языка: размышлял.

— И что дальше?

— Мы вернулись домой.

Мы вернулись домой, где Дэниэл забрался на стул, чтобы дотянуться до люстры, и поднял истошный крик, потому что не смог. Потом методично, краешек к краешку, раскладывал на ковре видеокассеты, а я пыталась поймать его взгляд, утащив паровозик и пристроив его у самого своего носа. А еще я повела его в парк и смотрела, как он набирает в ладошки песок, пропускает сквозь пальцы… и больше ничего. Никаких «догонялок», кормления уток. А раньше он обожал кормить уток. На пути из парка я вспоминала, как он смеялся, гоняясь за ними, как бросал катышки хлеба в воду и следил, какая из уток ухватит первой. Я фотографировала его на этом пруду: лицо светится, кулачки с приготовленным хлебом над головой — вот-вот бросит. Я достала эти снимки, и Стивену пришлось спать на диване в гостиной, потому что я проплакала над ними всю ночь. А утром я подняла мужа угрозой самоубийства, что и привело меня в кабинет к Джейкобу. И уходить отсюда мне совсем не хотелось.

Глава пятая

Делайте все возможное и невозможное, чтобы избежать встречи со специалистом по возрастному развитию, особенно из государственной больницы. Не потому, что все они непременно и поголовно неучи или наговорят вам ужасов о вашем ребенке, хотя ни то ни другое не исключено. Дело в другом. Сначала вы поставите машину на стоянке, огороженной высоким забором и неровно размеченной грязно-белыми столбиками с висящими на них ржавыми цепями. Затем вам придется миновать ворота с мудреным замком, врезанным как можно выше, чтобы ни одному из детей не удалось спастись бегством; пройти множество совершенно одинаковых коридоров, пропитанных запахом хлорки, с затертым линолеумом, безрадостно облупленными стенами и плакатами со страшными словами: дислексия, синдром Дауна, шизофрения. И наконец, вы доберетесь до комнаты, где ждут приема родители с неполноценными даже на первый взгляд детьми. Эти дети редко смеются, плохо говорят, не общаются друг с другом, а играют с чем угодно, только не с игрушками. Если вас привела сюда та же причина, что и меня, то в каждом из этих малышей вам почудится тень человечка, любовь к которому не выразить словами и который в свои три года уже не вправе ни на что рассчитывать… кроме такой вот судьбы.

Дэниэл начал собирать всякие круглые вещицы, что я поначалу приняла за добрый знак: все ж таки меньше внимания к Паровозику Томасу. Теперь его манили мячики, надувные шары, шашки, крышки от молочных бутылок и майонезных банок, шайбы и колечки, блестящие сидишки. В медицинский центр Фрилмана, на прием к специалисту по «задержке развития» доктору Маргарет Додд он прихватил столько драгоценных кругляшков, сколько уместилось в руках. И Томаса не забыл. То монетка, то крышка, то шарик нет-нет да и ускользали из его пальцев, мы останавливались, поднимали и шли дальше, до следующей потери. Черепашьей скоростью, с бесконечными остановками, мы пересекли бетонированный двор Центра и добрались до главного входа. У детского отделения мне пришлось взять сына на руки, чтобы его сокровища не растащили другие дети. Каждый из них если не возился с таким же мусором, то творил что-то странное с игрушками. Одна из девчушек колотила куклой Барби по столу, подбрасывала как можно выше и снова колотила. А мальчик, живой как ртуть, прижимавший к себе ворох машинок, до слез напоминал Дэниэла с его набором бесценных кругляшей.

Доктор Додд встретила нас с медицинской картой Дэниэла наготове. Таких, как она, трудно описать. У нее было абсолютно аморфное лицо, словно черты его сглаживались с каждым прожитым годом. Глядя на нее, я поймала себя на мысли, что все подходящие ей определения начинаю с «не»: не высокая, не полная, не худая, не изящная, не такая уж старая, но уж никак не молодая. И не слишком внимательная к Дэниэлу. Пока она расспрашивала нас со Стивеном, ее ассистентка пыталась увлечь Дэниэла целой горой игрушек: каждую положено назвать и показать, как с ней играют. На белом халате доктора Додд пришпилена именная карточка — единственная вполне определенная деталь в ее облике. Вопросы свои Додд задает с равнодушием стоматолога, а ответы заносит в графы стандартного бланка.

В каком возрасте он начал уверенно сидеть? Ползать? Ходить? Когда произнес первое слово? Утверждая, что в его багаже есть несколько слов, вы имеете в виду связные слова или отдельные слоги? Какие именно слова он может сказать? У него возникают сложности со сменой распорядка дня? Ему знакома игра в «понарошку»? Что он ест? Сколько раз в день спит? Его сильно пугают громкие звуки? Он любит подолгу кружиться? Как насчет персеверации, то есть множественного повторения одних и тех же действий?

Ответы на эту лавину вопросов меня пугали. Весь ужас в том, что Дэниэл был самым обычным малышом лет примерно до полутора, когда мы заметили, что он не хочет говорить. Мы со Стивеном оба помнили, как ребенок называл «мячом» любой предмет круглой формы, включая нектарины и пуговицы. Затем появилось слово «дай», но исчез «мяч». А потом он вообще замолчал. К трем годам Дэниэл виртуозно открывал замки, включал телевизоры и расстегивал ремни безопасности в машине, зато был не в ладах с игрушками. После светомузыкальных погремушек, которые радовали его в девять месяцев, единственной его любовью стал Паровозик Томас. А сон… нет, он так и не научился спать всю ночь, да и вообще почти не спал. Что же до боязни громких звуков, то мне закрыт путь в дамские комнаты магазинов: стоит кому-нибудь включить сушилку для рук, как Дэниэл от ужаса заходится в крике. Гавкнет собака за окном, раздастся звонок в дверь — и мой мальчик, зажав уши руками, бежит куда глаза глядят, лишь бы подальше от шума.

После Центра Стивена ждала деловая встреча, поэтому он был в костюме из бутика на Жермин-стрит, с плотным шелковым галстуком. Одна его рубашка стоила больше, чем я позволила бы себе потратить на пальто, и выбрит он был безукоризненно. Но с каждым вопросом доктора Додд, с каждым моим горьким ответом Стивен терял свой лоск. Он сник, сгорбился. Обмяк на стуле, уронив крупные ладони между коленями, уставился невидящим взглядом в блеклый линолеум. А позади нас ассистентка доктора тщетно пыталась увлечь Дэниэла игрушками и выжать из него хоть слово. Дэниэл угрем выскальзывал из ее объятий, а когда она попыталась усадить его прямо на стол с игрушками, упал и застыл как каменный. Поле битвы нам не было видно, но я ловила каждый звук за спиной, сопровождаемый пулеметной очередью вопросов докторши. Пока Дэниэл отбивал атаку ассистентки, я отчитывалась о психическом здоровье своих родственников: отец покончил жизнь самоубийством в подвале нашего дома, когда мне было четыре года, мать впала в глубочайшую депрессию, узнав свой диагноз: рак. Стивен поднял голову только раз — когда услышал вопрос, не обращалась ли я сама за помощью к психиатру.

— Нет, — отрезала я.

— А стоит подумать, — сказала докторша. — Скорее всего, у вашего сына аутизм, а принять это не так просто. Ну-с, посмотрим, что у него с речью.

Мне было невыносимо смотреть на Стивена. Подумать только, он вечно злился на меня за неуемное внимание к детям: дескать, я балую их в ущерб и себе, и ему, пою колыбельные, вместо того чтобы пойти с ним в кино, возвожу кукольные домики из коробков, вместо того чтобы пригласить гостей, и, отказавшись сопровождать его на корпоративную рождественскую вечеринку, устраиваю пикник для плюшевого зверинца Эмили и играю в ладушки с Дэниэлом. Боже… Меня затошнило от неожиданной мысли: когда Дэниэл перестал играть в ладушки?

Я вцепилась мужу в локоть:

— Стивен! Когда Дэниэл перестал играть в ладушки?!

Вместо ответа он лишь мотнул головой. Его взгляд был прикован к докторше. Она что-то говорила, но слова до меня не доходили.

Почему такое случилось со мной? Сколько матерей придерживаются теории «поплачет и перестанет» и, едва отлучив от груди, бросаются искать ребенку мало-мальски приличную няньку. Я же отзывалась на каждую прихоть своих малышей. Ошибочный метод воспитания, если верить тем, кто настаивает на укрощении нрава младенцев и дрессировке дошколят, однако я просто наслаждалась безраздельным, эгоистичным и всецело невинным господством детей… И все равно съежилась от беспощадного чувства вины за то, что не смогла вспомнить, когда Дэниэл перестал играть в ладушки. Я виновата, да, я сама искалечила своего сына, этот подарок небес, моего малыша; когда он появился на свет, я смеялась от счастья и наглядеться не могла на его сморщенное личико и темные глазки. Внешне Дэниэл — само совершенство: губы пухлым бантиком, застенчивая полуулыбка, кожа цвета спелого персика. Он такой красивый, а я сломала ему жизнь. Я его упустила. Как же это я так, а? И как мне после этого смотреть ему в глаза, ведь я его предала? «Ох, малыш, малыш, пожалуйста, не надо, — говорила я про себя. — Прошу тебя, не уходи, вернись ко мне».

— У него часто болят уши, — произнес Стивен.

Похоже, вопросы посыпались снова, а я пропустила свой ход. Во рту вязко, будто пригоршню резинок изжевала, и словам не пробиться сквозь эту кашу. Я положилась на Стивена — он выглядел надежным и собранным, в то время как я в своей никчемности, казалось, взмыла под потолок и следила за всем издалека. Расскажи ей, Стивен, как часто у него подскакивает температура. Расскажи, какой он болезненный.

— Температура часто поднимается. И еще гланды… — продолжил Стивен.

И живот! Не забудь про живот, пожалуйста, дорогой. Расскажи, сколько порой уходит в день памперсов. А запоры? Четыре дня стула нет, а то и пять.

— С кишечником тоже нелады, — добавил Стивен.

Доктор Додд занесла все это в карту, после чего отошла к ассистентке обсудить успехи Дэниэла в языке и речи. А мне его наконец вернули, моего мальчика, и он хватался за все сразу: за свои кругляши, Паровозика Томаса, даже за маму. Я прижала его к себе — слишком сильно, он скуксился, но тут же затих, привалившись к моей груди, как к спинке стула. Его успехи в речи, если верить докторше, близились к нулю. В развитии он не дотягивал до младенца шести месяцев от роду. Я крепко держала его в объятиях, вместе со всей его коллекцией круглых сокровищ, сама не понимая, откуда берутся силы: в висках бешено стучало, сердце колотилось, дыхание перехватывало.

— Что ж. Большое вам спасибо, — донесся до меня голос Стивена, и муж взял меня за руку, помогая подняться.

Я оторвалась от стула, прошла все коридоры, дождалась, пока разберутся со всеми замками и кодами, чтобы мы могли вернуться к машине. Ноги едва держали, как после хорошей гулянки, и стены грозили сомкнуться над головой. Слава богу, со мной Стивен — я бы не рискнула сесть за руль. Нервы, будто нити полуистлевшего лоскута, едва не разлетались в пыль. Руки были ледяные, хотя лоб взмок и по спине ползла струйка пота. Путь домой, казалось, лежал через неведомые земли; нагромождения зданий, магазины, даже дорожные знаки — все создано для людей, не имеющих с нами ничего общего. Мы здесь чужестранцы. Светофор вспыхнул красным — внезапно. Машины затормозили по обе стороны от нашей — слишком близко. Я могла бы поклясться, что мы мчим по шоссе с запредельной скоростью и катастрофа неминуема, а когда бросила взгляд на приборную доску, спидометр показывал вполне рядовые цифры. Стивен не лихачил, вел аккуратно, обе ладони на руле, внимательный взгляд на дорогу. А меня корчило на сиденье, я без конца ерзала и сама замечала, как неровно и хрипло дышу. Ноги мелко дрожали, я подтянула колени, обхватила их руками. И все время оглядывалась на Дэниэла — неожиданно смирный, он смотрел в окно, катая колесики Томаса по губам.

В машине мы обычно включали диск с любимыми детскими песенками, и я распевала их вместе с Эмили. Но Эмили не было, и тишина в салоне казалась осязаемой, гнетущей. Вспомнив о дочери, я как-то неожиданно поняла: ее брызжущая энергия — вот что заслоняло от меня состояние сына. Эмили болтала за двоих, без устали сыпала вопросами, с ней никто не знал ни скуки, ни отдыха. Я попалась на удочку, вообразив, что и Дэниэл с нами, и лишь теперь отчетливо осознала, что закрывала глаза на очевидное. Дэниэлу все равно, играет в машине музыка или нет, он не замечает ни меня, ни Стивена. Он всегда был таким, ведь диагноз, даже такой страшный, как аутизм, не меняет ребенка в одночасье. И все же перемены ощутимы. У меня такое чувство, будто утром я вышла из дома со своим любимым мальчиком, а возвращалась с бомбой замедленного действия инопланетного производства.

Доктор Додд объяснила, что Дэниэл будет развиваться — по-своему, но все же будет идти вперед. Однако во многом, напротив, будет деградировать, становясь заметно более «аутичным», как ни туманно это звучит. Вы должны понять, настаивала она, что аутизм передается с генами, и нередкие психические отклонения в родне с обеих сторон (отец Стивена тоже склонен к депрессии) доказывают, что у нас как раз такой случай. Клянусь, она просияла, услышав о самоубийстве моего отца. Этот факт для нее решил все: Дэниэл пал жертвой неудачного набора генов. Ни в одной из семей не было аутистов? Неважно. Лечение, лекарства? Никакие лекарства не помогут, и говорить не о чем. Найди я в себе силы открыть рот, рассказала бы, как тяжело, долгие недели, Дэниэл болел после прививки от кори-свинки-краснухи. Даже по фото видно — с тех пор он и стал преображаться.

Впрочем, ничего бы моя речь не изменила. Стивен упомянул о вакцине, но у докторши нашлась целая подборка статей о безопасности данного вида прививок. И вообще — разве это не мой отец сунул дуло в рот и спустил курок, зная, что наверху спят дети?

Мой, ответила бы я, если бы осмелилась, если бы, потрясенная до глубины души, сумела выговорить хоть слово. Но он же, мой отец, шутил с нами, и смеялся, и танцевал, подхватив нас на плечи. Он мог свалить соперника с ног своим остроумием, а его улыбка освещала все вокруг. Он не был слеп и глух к чувствам других и уж конечно не был аутистом. В сорок девять у него обнаружили неоперабельную опухоль мозга; голова болела — как если бы ее взорвали изнутри. Нет, я не знаю подробностей того, что произошло в подвале, но уверяю вас, он любил жизнь.

Эмили оставалась дома с Вииной. Устроившись на коврике у камина, она разыгрывала сценку с участием Дамбо, где дрессировщица, свирепого вида обезьянка в синей куртке и шляпе, заставляла несчастного слоненка прыгать с убийственной высоты в миску с овсянкой. В свое время мы слепили Дамбо из глины и обожгли в духовке, особенно переживая, как бы не потрескались уши. Глазищи у Дамбо просто гигантские, а морда невинная. Так что не только пресловутые уши отличали его от пластмассовых сородичей, купленных в Развивающем центре и, несмотря на свои правильные формы, куда менее привлекательных. Правда, в нарисованных попонках Эмили они все стали симпатягами.

— А где муж? — первым делом поинтересовалась Виина.

Трудно поверить, но Стивен, даже узнав диагноз Дэниэла, только довез нас до дома и вернулся на работу. «У меня важная встреча, — сказал он. — Не волнуйся. Если надо, прими таблетку — и в постель, а Виина пусть присмотрит за детьми».

В том сюрреалистичном, постдиагностическом трансе я просто не в состоянии была возражать. Разве что против таблеток. Я скормила их унитазу, а пузырек наполнила аспирином.

— Такое впечатление, — поведала Виина, — что британский империализм передается с генами. Твоя дочь пожеляля отправиться со мной в Индию, чтобы разъезжать на сльоне, как королева. — Она засмеялась, качая переброшенной за спину толстой косой, и от нее повеяло апельсиновым чаем.

— Империализм тут ни при чем, Виина. Это все влияние слоненка.

— Что за сльоненок?

— По имени Дамбо. Игрушечный.

— Игрушечный сльоненок? Шутишь? Девочка уверяет, что ей срочно нужен дворец!

Мы усадили детей обедать, и Виина, выбрав насадку подлиннее, взялась пылесосить шторы. Весь нижний этаж у нас — одна большая комната, где я и бродила вслед за Вииной с ее пылесосом, одним глазом приглядывая за Дэниэлом, чтобы глотал пищу, а не только катал между пальцами. Перекрикивая шум, я пыталась объяснить Виине, что наш мальчик, оказывается, аутист и его поведение будет ухудшаться, если что-нибудь не предпринять, — неизвестно, правда, что именно. Даже высказанная вслух, новость не обрела реальность. Скорее напоминала фильмы, где герои обнаруживают, что через десять дней мир рухнет, если не отыскать способ спасения. Вот только нет такого способа.

— Какие глюпости. — Виина нацелилась шлангом на штору. — У тебя здоровый ребенок. Но он мальчик, и ему суждено вырасти в мужчину.

— Нет, нет, неееет! Как бы страшно это ни звучало, а для тебя особенно, Виина, — на деле все гораздо хуже.

Мне просто необходимо было выплеснуться, заставить Виину понять и принять то, что она слышит. Этот порыв не проходил и вряд ли мог пройти; отныне он станет частью меня и положит конец не одной давней дружбе.

— Он аутист! — прошептала я ей на ухо, чтобы не услышали дети. — Так врач сказал. Он никогда не будет таким, как все. Ужасно. Ничего страшнее и быть не может.

— У меня на родине, — мотнув головой, возразила Виина, — сжигают женщин.

— Ну, Виина!

— Лючше поешь, пока не умерля с голоду.

Какая еда?! В горло не лезли ни чай, ни даже вода, которую предложила Виина. Я в один день разучилась пить, есть, спать. Припав щекой к столешнице, я замерла, уронив руки и глядя перед собой.

Кажется, Виина долго наблюдала за мной, прежде чем выключить пылесос и взять меня за руку. Какая сухая и теплая у нее ладошка, отметила я, и какая маленькая по сравнению с моей. А глаза карие до черноты, даже зрачки не сразу разглядишь. И очень грустные. А ведь это моя вина, не сразу сообразила я. Виина перевела взгляд на Дэниэла, потом на Эмили. Я прочитала ее мысли: она думала о том, как больно все это ударит по детям. Диагноз в одно-единственное слово изменит их жизнь. Миг спустя выражение ее глаз изменилось, теперь я видела в них мудрость. И решимость. Отпустив мои пальцы, Виина присела рядом, прямая, строгая.

— Я будущий фильософ и дочь Индии, — роняя слова, медленно произнесла она. — Поэтому я чельовек мрачный. Я каждый день наблюдаю, как мир спотыкается и падает, сльовно пьяница. Мусульман берут в плен — и уверяют, что к расизму не причастны. Белим скинхедам сходят с рук издевательства над чернокожими — и опять никакого расизма. Я не приехали в эту страну, а сбежаля из своей, где все еще хуже, где по-прежнему существует каста неприкасаемых, а мальчиков похищают, кастрируют и отдают в евнухи. Извини, дорогая Меляни, но ты — беляя женщина, живущая в раю для белих. И не говори мне, что ничего страшнее быть не может.

— Каста неприкасаемых? — повторила я.

— Ганди пыталься называть их «божьими детьми», но сами они зовут себя «далит», что значит «подавленные».

— Я тоже подавленна, Виина.

Она кивнула; очки в массивной оправе сдвинулись к кончику аккуратного носика. Последовал глубокий-глубокий вздох.

— Да, я понимаю. Но он жив. И ты тоже.

Странное дело — на душе стало легче.

Глава шестая

Домик у нас небольшой, в два этажа. Когда-то это был всего лишь гараж у настоящего особняка, что высился по соседству. Миниатюрный садик засажен декоративными розами и лавандой. Летом за окном гудели гигантские, чуть не с грецкий орех, шмели. Мне нравилась гладкость и летняя прохлада оштукатуренных стен; нравилось, что зимой, проснувшись, вдыхаешь аромат мороза и угля. Для меня это был не просто дом, а дворец, истинное чудо в центре плотно застроенного города. Когда вскоре после рождения Дэниэла мы переехали сюда, я спала с детьми и по утрам лежала, глядя в окно, составленное из кусочков стекла неправильной формы, сквозь которые ветки деревьев кажутся ломаными, и следила, как солнце разрисовывает небо яркими красками. Пока Стивен собирался на работу, мы перебрасывались приглушенными фразами, чтобы не разбудить детей. Стивен высок, внушителен. Мощная грудь, широкие запястья, крупные ладони, могучая шея. Я смотрела на наших прелестных детей, прижавшихся ко мне во сне с обеих сторон, на своего красавца мужа — и думала о том, что на свете еще не было женщины счастливее меня. И столь же довольной тем, что дала ей жизнь.

Тогда я не знала, что дала мне жизнь. Дэниэл выглядел совершенно здоровым. Казалось бы, в ребенке-аутисте что-то непременно должно проявляться с самого рождения, какая-то подсказка для матери, чтобы любила его меньше, чем другого, нормального ребенка. Быть может, он не льнет к тебе так крепко, не обнимает, не смеется, когда ты катаешь его «по кочкам, по кочкам». Так нет же — Дэниэл все это умел. Для него я была трамплином и гамаком, мое бедро — креслом, а его смех радовал мое сердце. У нас сотни фотографий: Дэниэл съезжает с горки на детской площадке, топает по лужам в новеньких резиновых сапожках, возит игрушечный поезд, Дэниэл цепляет на нос очки мистера Картофельная Голова, Дэниэл танцует. Он менялся постепенно, смутные симптомы мелькали и исчезали. Но вы не перестаете любить своего ребенка только потому, что он не говорит, отворачивается от гаража с блестящими машинками, который вы ему купили, или упорно отказывается с вами играть. Вы не перестаете его любить, даже если он не позволяет прикоснуться к себе, не говоря уж о том, чтобы вымыть ему голову, или день-деньской плачет безо всякой видимой причины. Нет, вы не перестаете его любить — вы вините в его неудачах только себя.

Стивен не желал говорить со мной о сыне. Рано уходил на работу, поздно возвращался и общался только с ноутбуком. Далекий, недоступный.

— От того, что ты делаешь, никому не легче, — не удержалась я от упрека. Я ничком растянулась на диване, носом в подушку, а Стивен, на другом конце комнаты, барабанил по клавишам ноутбука, отвечая на е-мейлы.

Он долго молчал. Потом сказал:

— Если ты знала, что у него проблемы, почему не обратилась за помощью?

— Ах, вот как? Выходит, я во всем виновата?

— Я только спросил, почему ты не обратилась к врачу. Раньше. Ты же знала.

Лучше бы и дальше молчал. Отправлял бы электронку в свой Гонконг или какого там черта он делает.

Проснувшись, я еще блаженствовала пару секунд, прежде чем на меня вновь обрушилось осознание нездоровья моего сына и всего того, что меня ожидало. Дэниэлу не дано миновать многие из вех обычного детства. С годами он станет еще более замкнутым и несговорчивым, вероятно, даже опасным — как для себя, так и для других. И для Эмили? Очень может быть. Меня уже предупредили, что ради здоровых детей родителям случается отдавать ребенка-аутиста в специальное заведение, — однако тревожиться не о чем, срок еще не вышел. (Не о чем тревожиться? Не о чем?!) Ну а для начала мне следует принять тот факт, что Дэниэлу потребуется особая школа для детей, неспособных учиться наравне с нормальными. От меня ничего не зависит, все, что я могу, — сопровождать его сквозь детство и юность, пока какое-нибудь заведение (а если повезет — закрытая община) возьмет на себя заботу о моем повзрослевшем сыне. Печальная истина заключалась в том, что аутизм не лечат, поскольку его причина — генетический сбой, за который нам расплачиваться всю жизнь.

— Стивен, прошу тебя, не ходи сегодня на работу. Останься с нами. Пожалуйста! — взмолилась я.

Какой это был день? Кажется, вторник. Ворох тревог крутился у меня в голове, как белье в сушильном барабане. Вот вывернулась одна, потом другая, и еще. Я и об этом сказала Стивену. Сказала, что предстоящий день выглядит непомерно долгим, и я не понимаю, в каком направлении идти. Я заблудилась.

Стивен посочувствовал, потрепал по руке, кивнул. Но не остался.

Дядя Реймонд — милый, милый дядя Реймонд — позвонил мне, чтобы утешить. Не кори себя, детка, за прививку Дэниэла, сказал он. Его голос в трубке был слишком громок; Реймонд говорил как человек, который наблюдал зарю телефонизации, который кричал, напрягая горло, в черепаховые раструбы настенных аппаратов и вызывал абонента через телефонисток. Реймонд рассказал, что, когда он сам был еще ребенком, дети тысячами умирали от кори. Температура за сорок, мозги просто плавились. Так что я ни секунды не должна жалеть о той прививке.

— Приезжайте в гости, — попросила я.

Реймонд жил на другом конце Лондона, в доме, где вырос и который делил с матерью до ее смерти лет тридцать назад. Когда я попала к нему в первый раз, он повел меня наверх, показал заметные трещины на потолке — от бомбы, проломившей крышу во время войны. Потом мы стояли у окна, смотрели на раскинувшийся перед нами квартал тесно прижатых друг к другу домов, а Реймонд рассказывал, что когда-то здесь были одни воронки да груды камней — все, что осталось от разрушенных зданий. Солдатом он видел такое, о чем отказался говорить.

«Не стану взваливать на тебя свои воспоминания», — объявил он и сразу же спросил, не найду ли я применения глубокой сковороде, в которой его мама пекла торты на дни рождения своих сыновей — Реймонда с братом. И еще предложил поделиться со мной полотняным постельным бельем, тоже оставшимся после матери.

— Сейчас приеду, — отозвался на мою просьбу Реймонд. — А ты все-таки не вини себя.

— Я и не виню.

Ложь. Я становилась отменной лгуньей. Удобная неправда — мой камуфляж, только защищала я не себя, а других, тех, кто не вел борьбу с аутизмом, например, счастливых родителей здоровых детей. Или Реймонда, которого я открывала, как путешественник — древнюю волшебную страну. Мне захотелось устроиться поуютнее на широком подоконнике в доме его матери, полюбоваться высоким дубом, который маленький Реймонд посадил собственными руками, поговорить о том, как за годы его жизни изменился Лондон, обсудить прошлое, отмахнуться от будущего. А где, кстати, та сковородка? Пока он доедет, решила я, успею испечь бисквитный корж, пропитаю кремом, и мы будем говорить о шифровальных машинах, беспилотных самолетах, битвах на чужих берегах, о краях, известных мне только по книжкам, самых-самых далеких краях.

— В жизни такое случается, — добавил напоследок Реймонд. — И никто не знает почему.

Никто не знает… Но думать не запретишь. Я-то была уверена, что прививки детям не делают одни только хиппи. И прекрасно помнила тот день, когда придерживала пухлую попку Дэниэла, пока медсестра наполняла шприц.

Директор подготовительной школы пришел в восторг от Эмили и будет счастлив видеть ее среди учеников на занятиях, которые начинаются осенью. Он до крайности белобрыс, этот директор, с чересчур высоким лбом и тонко вылепленным носом. Судя по его цветущему виду, я бы сказала, что свободное время он в основном проводит под парусом, и скорее всего, оказалась бы права. Директор восседал за большим дубовым столом, в окружении фотографий знаменитых кораблей, вроде тех, которые ставят в сухом доке на вечный прикол, на радость туристам. Кроме того, книжная полка ломилась от бутылок с моделями таких же судов. Я вытаращилась на них, как на коллекцию чучел у таксидермиста.

— Мое хобби! — заметив интерес к бутылкам, напыщенно объяснил директор. Фамилия его Картуэлл: медная пластина с по-женски витиеватой гравировкой оповещала об этом всех и каждого.

— Вы это делаете сами? — ахнула я в изумлении.

Неужели кто-то готов в таком признаться? Жутковатый тип, определенно. В голову поползли мысли о ядовитых зельях в чулане и покойниках под половицами.

Картуэлл кивнул, слабо повел рукой — мол, не в моих правилах хвастать — и указал на громоздкие кресла у стола: располагайтесь.

— Девочка не по годам разговорчива, верно? — Он открыл папку с именем Эмили. Результаты теста он отбубнил, как диктор — метеосводку.

Я отметила его привычку беспрерывно что-то перебирать на столе: за две минуты разговора он сдвинул пресс-папье из левого нижнего угла в правый верхний, выложил карандаши в строгом порядке, провел тыльной стороной ладони по промокашке, выровнял стопку листков для заметок и навел порядок в разложенных сбоку визитках. И пока он разъяснял нам суть результатов теста, я никак не могла сосредоточиться, сбитая с толку его болезненной и неестественной суетливостью. Он еще и ногти наверняка грызет.

— А вы видели рисунки Эмили? — спросила я.

Помимо контрольных листков в папку Эмили попала добрая дюжина ее рисунков: здесь и Микки-Маус, и Дональд Дак, и пес Плуто, и несколько вариантов Дамбо, порхающего в небе. Я принесла рисунки, так как твердо уверена, что в них проявляется личность Эмили, ее интересы, все, что делает ее такой, какова она есть. Я не сомневалась в гениальности своей дочери, однако мистер Картуэлл лишь сдвинул брови, глянув на рисунки.

— Да. Гм. Э-э-э. Красиво, — промямлил он, будто перед ним возникла груда дурно пахнущей туземной снеди, пробовать которую на вкус у него не было ни малейшего желания. — Вернуть их вам? — И он протянул листки через стол.

Я уже была готова толкнуть речь о важнейшей роли искусства в развитии Эмили, как вдруг Стивен наступил мне на ногу, подавая тайный знак: «больше ни слова». Стивен не часто затыкал мне рот, хотя и не мог избавиться от опасной для собственного здоровья манеры умалять мое мнение. Сейчас, однако, он здорово просчитался: не в том я была настрое — Картуэлл здорово завел меня своими уверениями, что Эмили, мол, не грозит отставание из-за «проблемных» детей, благо школа тщательно отсеивает таких учеников. Да еще эта его возня с барахлом на столе. У него у самого проблемы, зудела в голове мысль. Какой он серьезный, мрачный, точно об аттестации нейрохирургов речь ведет, а не о детях. Откашливается постоянно, да громко так, будто из пушки стреляет. Ботинок Стивена упорно давил на мою ногу, и в конце концов я решила, что эта помеха как раз из тех, от которых нужно избавляться немедленно. Словом, пока Картуэлл разглагольствовал о своей распрекрасной школе и отсеве «проблемных» детей, я подняла зонт — старомодный, с длинным, заостренным кончиком — и сделала выпад, стараясь попасть Стивену по ахиллесову сухожилию.

Если на лице мужа и отразилась боль от моей атаки, то едва заметно. В другое время я преклонилась бы перед ним за такую выдержку. Только очень уж он пекся, что о нас подумают. Не позволил себе ни отодвинуться, ни попросить пощады, чтобы не уронить себя в глазах директора.

— Ни о чем не волнуйтесь, Эмили у нас понравится, — заверил Картуэлл, не ведая о битве под столом.

Стивен бросил на меня быстрый взгляд, явно предупреждая, что ему не до шуток, чем разозлил неимоверно. Я напомнила ему, что он у меня на крючке, — проще говоря, хорошенько ткнула зонтом ему в ботинок.

— Даже в самую младшую группу мы не принимаем детей, требующих особой заботы, равно как детей с проблемами в поведении, — гнул свое Картуэлл, а Стивен тем временем с приличной силой лягнул зонт.

Картуэлл запнулся:

— Вы слышали? Какой-то странный звук…

— Это какой же? — осведомилась я. — Как будто кто-то лягнул зонт?

Пока Картуэлл расписывал таланты учеников, рассвирепевший Стивен двинул мне по туфле носком ботинка. Я опять пустила в ход зонт; Стивен продемонстрировал потрясающее самообладание, не подав виду, что получил порядочный удар по лодыжке. Даже кивнул несколько раз, соглашаясь с мудрецом Картуэллом: разумеется, проблемных детей нужно отсеивать, как же иначе. Потому-то мы и здесь. Это одна из причин.

— У вас ведь двое детей, если не ошибаюсь? — спросил Картуэлл. — Сына зовут Дэниэл? И сколько Дэниэлу лет?

— Три, — поспешил ответить Стивен.

— Прекрасно, прекрасно. Значит, скоро составит компанию сестре.

Я собралась объяснить, что Дэниэл как раз такой ребенок, перед которым двери этой школы закрыты, но Стивен, рискуя остаться калекой, снова наступил мне на ногу. Я повернула голову, посмотрела ему прямо в глаза. И шарахнула мужа зонтом с такой силой, что он невольно ахнул.

— Теперь я точно что-то слышал! — вскинулся Картуэлл. — А вы?

— Пожалуй, — подтвердила я. — Как будто кость треснула.

Картуэлл неспокойно хохотнул, с дотошной аккуратностью, листок к листку, собрал все бумаги в папку Эмили и поднял голову, переводя взгляд с меня на Стивена.

— Пожалуй, нам пора. — Стивен поднялся.

Всю дорогу к выходу мужчины делились воспоминаниями о собственных днях в подготовительной школе, похмыкивали изредка — дескать, времена изменились. Я поняла, что они ударили по рукам, сделка совершилась. Выйдя на улицу, я едва не взвыла в голос от возмущения, до того мне не понравился этот странный директор. Вот уж напыщенный тип! Как можно отправлять нашу девочку в школу, руководитель которой засовывает корабли в бутылки и твердо обещает оградить детей от общения с такими, как мой сын?

Увы, ту битву я проиграла. Легкая хромота не умерила решимости Стивена: Эмили будет учиться в престижной школе.

Подросток-аутист из Букингемшира откусил отцу большой палец руки. Я прочла об этом в газете на пути домой после встречи с Картуэллом. Палец нашли и пришили, а мальчик сбежал из дома.

Палец-то нашли, а парня?

В Америке молодой человек с диагнозом «аутизм» зашел в банк и приказал: «Руки вверх!» — прицелившись в служащих пальцем вместо пистолета. При задержании его убили, поскольку он отказался сложить «оружие».

В суде родителям объяснили, что ничьей вины в гибели их сына нет. Его убили за попытку вооруженного нападения, хотя в качестве огнестрельного оружия выступал палец. Иными словами, «такое случается».

Автоответчик произнес голосом Стивена:

— Мэл, послушай, мне жаль…

Он продолжил, когда я подняла трубку:

— Я просто не хотел, чтобы ты все испортила…

— Значит, ничего тебе не жаль. Свое гнешь. — Я отключилась.

Он позвонил позже:

— Ты ж меня ударила!

— Продолжаешь гнуть свое. — Я бросила трубку.

Но к вечеру взгрустнулось, слезы на глаза, боевой пыл улетучился. Я вышла посидеть на крыльце с Дэниэлом. Его так и тянуло к железным перилам. Вскинув голову, он разглядывал их, затем опускался на корточки — и резко выпрямлялся, как чертик на пружинке из коробки с сюрпризом. Казалось бы, ничего страшного, если бы это не длилось добрый час. И, судя по блеску его глаз, устремленных на параллельные прутья перил, энтузиазма у него хватило бы еще на час, чего я, конечно, не позволила. Сидя на крыльце, я думала о том, что могу и ошибаться насчет той школы. Наверное, Эмили нужен хороший старт, и если эта школа обеспечит ей такой старт, пожалуй, не стоит возражать. Эта мысль раздражала меня, расстраивала. Не сильнее, впрочем, чем мысль об Эмили, запертой в четырех стенах со мной и братом-аутистом.

Из-за поворота показался Стивен: мобильник прижат к уху, в другой руке дипломат; широкий, уверенный шаг. Заметив меня на крыльце, он остановился.

— Ты что здесь делаешь?

— Извини за безобразие с зонтом.

Он мотнул головой.

— За все извини.

Полночь, а мне не спится. Светится циферблат будильника, урчит холодильник, за окнами с гулом проезжают редкие машины. Грудь Дэниэла поднимается и опускается, моей щеке тепло от его дыхания. Я смотрю на спящего сына и желаю ему только одного: пусть будет нормальным. Вот и все. Самым обычным ребенком. Не звездой, не гением, просто маленьким мальчиком.

Секундная стрелка перепрыгивает от двенадцати к следующей цифре, издали доносится бой башенных часов. Дэниэл меня не слышит, но я все равно обращаюсь к нему:

— Вот и наступило завтра.

На эскулапе новехонькие кроссовки, ослепительно желтые, будто он два гигантских банана к ногам прицепил. Строгий темный костюм явно против экстравагантных товарок. Джейкоб сам приехал ко мне. То есть я позвонила ему, поймав перед самым уходом в спортзал, но не смогла произнести ни слова, даже назвать собственное имя. Прижимала трубку к уху, слушала его многократное «алло, алло» и молчала. Боялась вторгнуться в его день, в его рабочий график, в его налаженную жизнь. Он вычислил меня, отыскав номер с АОНа в списке своих пациентов, положил трубку, сел за руль, приехал сюда.

И теперь с нашего дивана наблюдал, как я бьюсь в рыданиях на полу. Виина увела детей в парк. Без меня. Хотя мне положено быть с ними.

— Даже этого сделать я не имею права!

— Прямо сейчас? В эту самую минуту, в среду, в три часа пополудни? — уточнил Джейкоб. — Нет, не имеете.

— Ну почему я такая никчемная?

— Вы не никчемная. Вы в шоке, Мелани. Признаться, я и сам в шоке. Я представления не имел, что ваш сын… Мне очень жаль. Мелани, я обязан это сказать — очень жаль.

Мне хотелось услышать от него совсем другие слова. Пусть бы сказал, что не согласен с диагнозом. Подъехав к дому, Джейкоб на пороге столкнулся с Вииной; он видел, как Виина тащила за собой Дэниэла, крепко ухватив его за руку, а мой сын семенил на цыпочках, и взгляд его блуждал по стене.

— Почему вы не возражаете против диагноза? — всхлипнула я. Джейкоб молчал. Я ждала ответа, а он не открывал рта. — Скажите, почему!

Он только головой качнул.

— Тогда скажите, что вы думали обо мне, пока не узнали правду о том, что творится с Дэниэлом?

Еще не поздно догнать Виину, они наверняка на детской площадке. Вот только где взять силы подняться с пола?

— Думал, вы перенервничали. Грешил на семейные неурядицы. На проблемы с мужем.

— Господи, мой муж!

Меня накрыл новый шквал неудержимых слез. Мы его переждали, Джейкоб и я. От рыданий болела грудная клетка, а на щеке лопнули мелкие сосуды. Я в зеркале увидела, когда ходила в туалет: уродливая дорожка из красноватых точек. Кто бы знал, что можно до такого дорыдаться?

— А что вы обо мне думаете теперь, когда знаете о Дэниэле?

— Вы скорбите. Вы переживаете тяжелую утрату.

— Но Дэниэл жив! — Я повторила слова Виины.

— И все же прежнего мальчика, каким вы его себе представляли, больше нет.

— И после этого вы зоветесь психоаналитиком?!

Я взвыла в голос, не помня себя, схватила с ковра кирпичики конструктора, чашку из-под кофе и швырнула через всю комнату. Чашка попала в каминную решетку и разлетелась вдребезги. Да как она посмела! В бешенстве я метнула туда же книгу, коробку фломастеров, очки. Поскольку очки остались целыми, я прекратила погром, замерла и перестала дышать. Сознательно. Уткнувшись лбом в колени, я не позволила себе ни единого глотка воздуха. Я тонула. И утонула бы, если бы не Джейкоб.

— Послушайте, Мелани… — начал он.

Много позже, все еще на полу, едва ли не касаясь щекой дурацких бананов, я прошептала:

— Что будет, если Дэниэл умрет? Что будет, Джейкоб?

Я повторяла вопрос снова и снова, на одном дыхании, без пауз. Просто дикость какая-то.

— Он не умрет. Он будет жить, и вы тоже, Мелани.

— А я хочу умереть! Но я не могу умереть. Потому что если я умру — кто ему поможет? Джейкоб, пожалуйста, выслушайте. Прошу, не уходите, не смотрите на часы…

— Я не смотрел на часы.

— Все равно. На всякий случай… вдруг захотите посмотреть… не смотрите! На часы, я имею в виду. Джейкоб, мне надо вам все объяснить. Когда рождается ребенок, у тебя возникает убежденность, что если ты умрешь, сердце малыша будет навсегда разбито. Ведь он еще совсем кроха, который и часа не может без тебя прожить, да и кто ему поможет, как не ты, если он, не дай бог, упадет. Правда, все мы так думаем?

Джейкоб кивнул, хотя вряд ли у него мелькала мысль о собственной смерти, когда его дети были маленькими. А когда дети выросли, и подавно. И вообще, по-моему, кроме меня, никто не думает о смерти. А мне довелось с ней столкнуться. Мама умирала по частям — врачи кромсали ее на куски. Мой возлюбленный, мой лучший друг однажды утром вылетел из седла на бетон массачусетского шоссе на скорости шестьдесят миль в час, потому что кто-то в джипе не потрудился повернуть голову.

— Словом, ты знаешь, — продолжала я, — что если умрешь, то искалечишь ему жизнь. И ты цепляешься за каждую крупицу здоровья, изо всех сил стараешься дожить до конца дня. А назавтра все повторяется. Пусть даже подсознательно, но ты избегаешь ненужного риска. Страхового полиса мало. Сбережения тоже ничего не решают. Ребенку нужна ты, потому что ты знаешь, как подоткнуть ему одеяло, какие он любит сказки, сколько ему почитать на ночь и куда повести в субботу. Ты его любишь, и он любит тебя. И не просто любит! Он — часть тебя, как рука или голова. Он заявляет на тебя права, он считает, что ты принадлежишь ему, как его собственное тело. Но смерти не избежать, и ты утешаешься тем, что однажды он вырастет. Он станет взрослым, будет водить машину, заниматься любовью с женой, проводить время с друзьями, собирать книги, ходить на футбол. Ты точно знаешь, что он не останется на всю жизнь тем несчастным, страдающим, одиноким ребенком, которому сказали, что мама больше никогда не вернется. А теперь, Джейкоб, я расскажу, что будет с Дэниэлом, с моим малышом, который не повзрослеет, потому что он аутист. Когда я умру, то оставлю в этом мире такого же малыша. Он не будет водить машину, обнимать в постели жену, он вообще не станет мужчиной в мире взрослых людей. Он останется все тем же крохой, не способным понять, почему мамы больше нет рядом. Что с ней случилось? Кто ее забрал? В моем случае, Джейкоб, малая вероятность оставить ребенка с разбитым сердцем превратилась в неизбежный факт. Потому что я не бессмертна.

На большее меня не хватило. Конец. Но Джейкоб простился со мной только через час.

Глава седьмая

Впервые имя Бруно Беттельхайма я услышала в университете, на занятиях по социологии. Нам велели изучить его статью о том, как некоторые заключенные нацистских концлагерей копировали своих же палачей, создавая некую побочную власть евреев над евреями. Беттельхайм не поленился подробно описать, как многие заключенные жаждали добыть хоть кусочек нацистской формы, а некоторые будто бы даже издевались над своими же товарищами по несчастью и отпускали в их адрес антисемитские оскорбления.

— Не поверю, — сказал Маркус.

Он сидел на краю моей постели в одних боксерах, дожидаясь, когда крем с алоэ вера притушит пожар кожи, — обгорел, пока мчал ко мне на мотоцикле без рубашки. Помню, Маркус все кривился, изучая опус Беттельхайма, — то ли обожженные плечи горели, то ли он считал, что автор сильно преувеличил якобы виденное собственными глазами в концлагере.

— Вранье, — сказал Маркус, в очередной раз мотнув головой.

Беттельхайм меня мало заботил, и я вряд ли вспомнила бы тот день и реакцию Маркуса, если бы после вынесенного Дэниэлу приговора не бросилась изучать все, мало-мальски связанное с аутизмом. А Беттельхайм, как оказалось, не только сочинял байки о евреях в концлагерях, но еще и родил грандиозную идею — дескать, причина аутизма кроется в преступном отношении матери к ребенку. Мое внимание, понятно, сфокусировалось на байке номер два.

Итак, что же я узнала о сочинителе? Уже в 1939 году Беттельхайм обосновался в Америке, где зажил новой жизнью в качестве эксперта в области аутизма. Все бы ничего, если бы не отсутствие доказательств, что он хоть что-то понимал в детях-аутистах. Судите сами: Беттельхайм утверждал, что знаком с Фрейдом (маловероятно), что получил диплом психоаналитика (неправда), что до переезда в Америку опубликовал два научных труда (никто в глаза не видел ни одного) и что был членом европейской организации, изучавшей детей и подростков с отклонениями в эмоциональной сфере (чему нет свидетельств). Высшее образование Беттельхайм действительно получил, он был доктором философии и специализировался на философской эстетике, которая исследует вопросы типа «Что есть искусство?».

И тем не менее он каким-то образом убедил весь мир, что является крупным спецом по детям-аутистам, и основал в пригороде Чикаго школу, где им будто бы обеспечивалась необходимая терапия. Матерей аутистов он ставил на одну доску с ведьмами — пожирательницами младенцев, с королями-детоубийцами и эсэсовцами в концлагерях. Беттельхайм был в чести и оказал громадное влияние на отношение к аутизму во всем мире. Никто не смел ему возражать. Появись Дэниэл на свет в то время, меня тут же заклеймили бы: я искалечила его психику, превратила в растение, и отчаяние загнало его в аутизм. Беттельхайм, подделавший чуть ли не все свои «верительные грамоты», заявил бы, что я на уровне подсознания желала Дэниэлу смерти. И ему поверили! Мир заметил — более того, приветствовал — шарлатана, который проклинал несчастных матерей, убеждал родителей отказаться от собственных детей и уверял, что вернет аутистам полноценную жизнь при помощи психоанализа. Лично я считаю это преступлением против гуманизма. Но что было, то было. И если мы забудем, как легко удалось нас одурачить Беттельхайму и ему подобным, история может повториться.

Все это я выложила специалистам мнимого земного рая для детей-аутистов в ответ на вопрос, согласна ли я записать Дэниэла на их программу. А программа-то, как выяснилось, основана на изначально ошибочном мнении, что аутистам нужны психоаналитики. Все эти специалисты желали толочь воду в ступе, строя гипотезы, что же пошло не так в «критический момент» эмоционального развития Дэниэла.

— В жизни ребенка ВСЕ моменты — критические, — сказала я. — Ваше бестолковое учреждение следует путем, проложенным не просто безумцем, а моральным преступником.

— Прошу прощения, миссис Марш. Боюсь, вы не совсем понимаете… — обратилась ко мне психологиня с волосами песочного цвета.

Боже правый, да она моложе меня! Шнурок вон вплела цветной в свои белые лохмы. Отложив блокнот, девица белозубо осклабилась. Ну ясно — только вчера сняла брэкеты.

— По-моему, я вам предоставила полную историческую справку, мисс, — огрызнулась я.

Ей что, заняться нечем? Домашние задания делала бы, к примеру. Или к выпускному экзамену готовилась. Да хоть бы угри выдавливала, наверняка ведь замучили. Ну почему, сложилась горькая мысль, почему судьба моего сына настолько всем безразлична, что он попал бы, будь на то мое согласие, в руки даже не к начинающему врачу, а к студентке? Девчонка, которая мажет губы блеском, обеспечит «терапию» моему мальчику? Да и не «терапия» это вовсе, а дерьмо! Не удивлюсь, если эти спецы верят, что Земля плоская!

Психологиня-недоносок взглядом обратилась за поддержкой к коллеге, настоящему эскулапу. С первого взгляда было понятно, что он настоящий: заметно старше, грудь впалая, ладони мягкие, белые — человек явно не утруждал себя физической работой.

Настоящий подал голос:

— Мы, собственно, не виним вас в болезни сына, миссис Марш.

Лицо у него лопатой, сквозь редеющие волосы на голове проглядывали родинки, предвестники возможного рака кожи. Ему я была склонна верить исключительно из-за родинок. Я бы дала ему знать, да побоялась, неверно поймет.

— Ах, не вините? Как мило с вашей стороны. Теперь еще объясните, зачем Дэниэлу ваша психотерапия. А если бы у него проблемы с сердцем были, с легкими, с почками — вы бы тоже обратились к психоанализу, позвольте спросить? — Я добавила еще пару-тройку замечаний насчет Беттельхайма, этого гения, который не колеблясь обвинил бы меня в подспудном желании смерти моему малышу. И наконец, коснулась материального вопроса. Сто фунтов в час — таковы расценки государственной службы здравоохранения за то, чтобы ее специалисты чесали языками о причинах сбоя в психологическом развитии Дэниэла. — Уверена, налогоплательщики не в курсе, чем вы тут занимаетесь. Не помогаете — это точно. Уж лучше потратить деньги на человека, который научит Дэниэла говорить. Надеюсь, даже для вас очевидно, что жить бессловесным довольно неудобно.

— Мы и учим их говорить, — возразил настоящий. — Мы помогаем им облекать в слова свои ощущения.

— Вон оно что. Ну а пока мой сын, почти трех лет от роду, не может произнести «мама». Скажу больше — он и на собственное имя не реагирует. Сомневаюсь, чтобы вам удалось выудить из него описание всех его фобий.

— Миссис Марш! Мы все — квалифицированные…

— Кем квалифицированные? И в чем? О том и речь. Вокруг толпы так называемых специалистов, но ни один, похоже, не способен помочь человеку, которому помощь необходима, в данном случае — Дэниэлу. Что вы за специалисты, если от вас никакого толку? За что вам вообще платят?

Юное дарование и эскулап переглянулись. Ну и парочка. Соль и перец. Куклы в белых халатах.

— Больше нам здесь делать нечего. — Я взяла Дэниэла за руку.

Увы, твердость характера я проявляла далеко не всегда. На меня наводили ужас детские площадки, супермаркеты… Особенно супермаркеты. Единственный способ совершить с Дэниэлом самый обычный (для большинства) поход за продуктами — завалить его сладостями, чтобы удержать на сиденье тележки. Без лакомства он поднимал крик, вмиг расстегивал хлипкий ремешок на тележке и пытался вывалиться, не думая о том, что будет больно. Он запросто выскальзывал бы даже из-под ремешка, но я всегда носила поясок и привязывала сына за талию к спинке сиденья — сколько ни дергайся, не убежишь. Правда, он истошно визжал и выглядел форменной жертвой родительского насилия. Мои объяснения окружающим («Боюсь, как бы не упал») лишь укрепляли их во мнении, что я моральный урод, от которого ребенок готов удрать любым способом, пусть даже головой об пол.

Имелся и другой вариант: гоняться за Дэниэлом по всему магазину, выискивая его в проходах, где он тянул к себе все, что жаждал пощупать, открыть, откусить, понюхать. Иными словами, я должна была заранее согласиться, что семья останется без продуктов и без порядочной суммы за товары, которые Дэниэл свалит и растопчет, освобождая себе место на полке, лишь бы дотянуться до очередной заветной цели.

Лично я предпочла бы вариант номер три: чтобы в тележке Дэниэла удерживало небольшое угощение. Скажем, один леденец на палочке или несколько штучек печенья.

Слишком многого хотела.

В данный момент он всем телом тянулся к рядам шоколадных крекеров, выискивая желаемую пачку носом, как щенок, и, округлив глаза, тыкался лицом в яркую упаковку, наполняя легкие ароматом ванили и шоколада. Мне не дано понять поистине чувственного восторга, который Дэниэлу дарит обоняние. Даже Эмили следила за ним как завороженная, наравне со мной пытаясь вникнуть, что за удовольствие находит младший брат в таком необычном знакомстве с окружающим миром. А Дэниэл уже свистнул пачку, сунул под мышку, словно плюшевого мишку, потянулся за следующей, сунул под другую руку и крепко обнял себя, прижимая добычу к груди, крыльями разбросав локти.

Я подняла его, чтобы усадить в тележку. Не такая простая процедура, как кажется, если ребенок совершенно не помогает — не сгибает коленки, не смотрит, куда сунуть ножки. Дэниэл ничего не видел, не слышал, не замечал, кроме пачек с печеньем. Я осторожно направила его ноги; Эмили решила помочь, дернула братца за ботинок, тот оказался у нее в руке, и она разжала пальцы. Ботинок жабой шлепнулся на пол — пришлось поднимать.

Настала минута выбора: оставить Дэниэлу всю пачку печенья — да-да, целую пачку, содержимое которой он уже вовсю уминал, — или попробовать договориться на одну-две штучки.

Попробую договориться.

Я взяла с полки точно такую же пачку, ногтем подцепила красный язычок упаковки, приподняла медленно, пока не показался темный бок верхнего крекера. Не совсем новичок в мире Дэниэла, я остро ощутила аромат печенья, где смешались запахи муки и масла, сахара и шоколада. Я вдохнула так глубоко, что, кажется, Дэниэлу ничего не осталось. К счастью, он не заметил; все его внимание поглощено блестящей шоколадной глазурью, сладкими крошками, прилипшими к упаковке.

— Скажи «печенье», Дэниэл!

Эмили в ужасе прихлопнула рот ладошкой:

— Мамуль! Это крекеры!

Ах да. Само собой. Конечно, крекеры. И разумеется, это здорово облегчало мне задачу. Произнести «крекер» под силу даже Дэниэлу. Я вздохнула, глянув на сына. Он заметил мою пачку и потянулся за ней, не отрывая глаз от маминой руки, будто это и не рука вовсе, а механическая клешня в игровом автомате, которой при большом везении можно добыть игрушку из горы плюшевых зверей. В лицо мне он и не подумал посмотреть, как не подумал и о том, чтобы попросить у меня угощение.

— Крекер, Дэниэл. Скажи «крекер».

Все напрасно. А мне и хотелось-то всего лишь, чтобы он сделал попытку, хоть знак подал, что хочет говорить со мной. Но Дэниэл лишь молча тянул руку за крекером, достать не сумел, дернул ногой от обиды.

— Крекер, — шепотом повторила я. Ну почему бы ему не попробовать?

Он наклонился вперед так, что ремешок врезался в живот. Я отступила на шаг — он впал в ярость, засучил ногами, вцепился в ручку тележки и начал дергать ее, всем телом раскачиваясь взад-вперед. На его рев уже оглядывались покупатели. Я покатила тележку по проходу, отведя руку с пачкой печенья подальше от Дэниэла. В период беременности я прочитала гору книг о воспитании. Помнится, среди бесчисленного множества советов встретился и такой: если ребенок закатил истерику, нужно как можно скорее сменить обстановку. Если вы находитесь в помещении — выйдите на улицу. Если на улице — зайдите куда-нибудь. Представления не имею, почему это так важно для детей, однако с Эмили срабатывало, когда она пыталась добиться своего ревом. Любознательная донельзя, она моментально начинала изучать новую обстановку, и слезы высыхали. С Дэниэлом такой фокус не прошел. Он продолжал реветь, пока мы ехали мимо полок с печеньем и сдобой, с конфетами и чипсами, не умолк и в отделе замороженных продуктов. Багровый от крика, взмокший, он излучал жар почти осязаемый, как и его оглушительный вой. На него было больно смотреть, и в овощном отделе я уже сама едва сдерживала слезы.

— Сегодня истерика «Синди», — сказала Эмили.

— Синди? — Я улыбнулась дрожащими губами. — Откуда такое имя?

— Кукла Синди. Купишь мне?

— Конечно, куплю, — машинально пообещала я.

Я еще не оставила надежды утихомирить Дэниэла без подкупа печеньем, хотя уже не понимала, зачем так выкладываюсь. Мало мне усилий, которые тратились на то, чтобы не смотреть во все глаза на ровесников Дэниэла, мирно сидевших в тележках или послушно топавших вслед за мамами; чтобы не слышать, как они клянчат любимые лакомства, тыча в них пальцем, или спрашивают разрешения посмотреть игрушку. Наконец, чтобы не завидовать им и не выплеснуть со слезами свою отчаянную мечту услышать хоть слово от Дэниэла. Любой его невразумительный слог я впитывала в себя, как пересекший пустыню путник глотает воду. Боже, как мне хотелось, чтобы Дэниэл заговорил. Я знала заранее, что его слова будут звучать точно так же, как и у других малышей — звонко, пискляво… если только он когда-нибудь захочет сложить звуки в слова. А пока приходилось уговаривать его хотя бы перестать кричать.

— Вот, возьми печенье. — Я сдалась и высыпала гору мелких кругляшей на коленки Дэниэлу.

Какой восторг! Круглое — и можно кушать. Не глядя на меня, он ухватил пригоршню и принялся облизывать каждую штучку, будто метил свою собственность.

— А мне? — заныла Эмили.

Боже, о дочери совсем забыла! Я ухватила у Дэниэла один кругляшок, весь в крошках. Отлично, теперь уже и Эмили нахохлилась, вот-вот заплачет.

— Он облизал! — обиженно проскулила она.

Пришлось стащить еще одно печенье, а первое упало и распалось в труху у моих ног. Эмили в ужасе съежилась и уставилась на Дэниэла — вдруг увидел и снова поднимет крик. Слава богу, не заметил, и Эмили протянула руку за печеньем, хотя, скорее всего, Дэниэл успел облизать и его. Я боковым зрением углядела, что на нас таращатся покупатели. То ли мы с самого начала привлекли внимание, то ли выставили себя на посмешище последней сценой, где мамаша затыкает рот избалованному чаду целой упаковкой печенья. Я в ответ тоже выпучила глаза. Черт бы вас всех побрал. Если бы вы только знали! Пока народ расползался, я постаралась платком собрать с пола все крошки от раздавленного печенья и сунула платок в карман. Боже, до чего все это жалко выглядит. Будь моя воля — плюнула бы на все и удрала домой. К несчастью, не расплатившись, отсюда не сбежишь, а значит, придется выстоять очередь к кассе. Оставалось только надеяться, что трех упаковок печенья Дэниэлу хватит.

Пока я собиралась с силами для последнего испытания, в мою сторону направилась женщина в густо-зеленом пальто, с ореолом седеющих волос вокруг головы. Мягкий взгляд за очками в толстой пластмассовой оправе, на губах улыбка, и сережки, я заметила, модные, но ни намека на макияж. Привыкшая к репликам незнакомцев насчет моих детей — чаще насчет Дэниэла, — я внутренне изготовилась услышать обвинительную речь. Жаль только, сама я была слишком разбита, чтобы дать полноценный отпор едкой шуткой или колкостью; горло жгло как от перца, а глаза, кажется, вообще сварились. Если бы дама в зеленом уступила дорогу, я бы просто сбежала, но она остановилась рядом, посмотрела на Дэниэла и подняла глаза на меня:

— У вас прелестный малыш.

Между нами повисла пауза, взгляды встретились. Я покачала головой; в черепе так гудело, будто плотину прорвало.

— Неправда… — И я расплакалась. На глазах у совершенно чужой женщины, на глазах у всего магазина.

Люди косились и отворачивались.

— Мамуль! — Эмили запрокинула ко мне голову, обняла за талию. — Ты не плачешь! — Это не вопрос, а утверждение — ей хотелось, чтобы так и было.

— Он очень похож на моего мальчика.

Голос у женщины приятный, грудной, глаза выразительные. И она явно пыталась донести до меня какую-то мысль. Я поняла, что нужно выслушать, хотя и предпочла бы оказаться подальше отсюда, последовав примеру остальных покупателей, которые спешно покинули отдел.

— Представляете, — продолжала женщина, — когда мы ходили в «Макдоналдс», мой малыш обегал все столы и откусывал кусочек — один-единственный кусочек — от каждого гамбургера, до которого мог дотянуться. Люди просто… хм-м. Я думала, кто-нибудь когда-нибудь нас убьет! — Она рассмеялась и подошла еще на шаг. — А однажды он устроил такую истерику в машине, что нами заинтересовалась полиция — решили, что ребенка украли.

Я потянула за воротник свитера, вытерла им же глаза, обвела взглядом таблички с названиями товаров, посмотрела на потолок с рядами ярких лампочек. Голова болела, как рваная рана. И Дэниэл выказывал все признаки очередной истерики — никак не мог забрать в руки все печенье до единой штучки. Печенинки крошились и падали на пол.

— А в туалет нигде, кроме как дома, мы зайти не могли, — призналась женщина. — Он просто не выносил сушилки для рук.

Я кивнула, глядя в пол. Я поняла скрытый смысл ее слов.

— Мне приходилось таскать с собой мужа повсюду, даже по магазинам, тем более продуктовым. Вы отважный человек.

Она боялась обидеть меня и потому не произносила самого главного слова. Его произнесла я.

— Ваш сын — аутист? — Ответ мне был известен.

Женщина кивнула.

— А он разговаривает? — Остальное не так уж важно. Лишь бы Дэниэл когда-нибудь заговорил, и музыки прекрасней мне не нужно.

— Разговаривает? Дорогая моя… — Женщина погрустнела, ее взгляд стал похож на мамин, когда я расстраивалась, а она хотела утешить меня и говорила, что все пройдет. — Ну конечно, разговаривает. И ваш малыш заговорит. Обязательно.

Колени дрогнули, я едва удержалась на ногах. Дэниэл опять расплакался, от обиды, что столько шоколадных кругляшей раскатилось по полу. Еще и Эмили запросилась на ручки. Ну как мне тебя взять — не дай бог, сама тут же рухну?

— Вы уверены? — чересчур резко вырвалось у меня. Я не хотела грубить, так вышло. — Откуда вам знать, что он заговорит?

Я замерла в страхе. Вот развернется сейчас и уйдет.

— Уверена, — улыбнулась женщина. — С ним все не так плохо, как вам кажется. Я многих видела… нет, я не врач, просто мать. Поверьте, ваш ребенок заговорит. А еще однажды вы придете сюда и он не устроит сцену. Все изменится к лучшему, вот увидите.

Я кивнула, хотя и не знала, можно ли ей верить. На прощанье женщина записала свой телефон, я бережно сложила листочек и спрятала поглубже в передний карман джинсов, где держала все самое важное, все, что не имела права потерять, — ключи от машины, кредитки. А теперь и номер телефона новой знакомой. И имя. Цветочное имя — Айрис.

Глава восьмая

Моего свекра, Бернарда, волновало исключительно благополучие Стивена — его сына, отца Дэниэла, моего мужа. Стивен — взрослый мужчина, который способен разговаривать, одеваться, работать, смеяться над анекдотами, водить машину, веселиться на вечеринках, заигрывать с женщинами, танцевать. И это лишь немногое из того, что Стивен умел, а Дэниэл — нет. И возможно, никогда не научится. Однако Бернард переживал за Стивена.

— Отец у тебя мерзавец. Хотя ты и сам знаешь, — рявкнула я на мужа.

Стивен провел весь день у родителей, пытаясь заверить Бернарда, что у нас все в порядке. Черта с два у нас все в порядке. Раздрай полный.

— И что теперь прикажешь делать? — огрызнулся Стивен, после чего нацепил наушники своего «эмпетришника» и отключился.

Бернард пребывал в убеждении, хоть и не признавался, что аутизм Дэниэла — это кара Божья, по крайней мере частично. Все то недолгое время, что мы со Стивеном прожили вместе до брака, его отец не переставал скулить, что мы «живем во грехе». В один прекрасный вечер Бернард — тогда ему было семьдесят шесть — прибыл в Лондон поужинать с сыном в ресторане по соседству с офисом Стивена. В зале, полном бизнесменов, отдыхающих после трудового дня, он взял обе руки сына в свои и спросил, едва ли не со слезами на глазах, — неужели у Стивена «связь», если он живет в одной квартире с женщиной? Его тридцатилетний сын занимается сексом с женщиной, не связанной с ним брачными узами?! Представить такое было выше сил Бернарда. Когда Стивен сознался, что действительно спит со мной, его отец рухнул на стол, придавленный глыбой ужасной новости.

— Глянь-ка, какой праведник нашелся! Где он жил, хотелось бы знать, — в раю? Подумаешь, трагедия — взрослый сын трахается! — бушевала я, услышав отчет Стивена об ужине с отцом. — В Америке у родителей гора с плеч, если сын в тридцать лет спит с женщиной!

Негодование. Злость. Обида. Стивен не испытывал моих чувств. Перед глазами у него стояло страдальческое лицо старика-отца, который тянул к сыну руки через стол.

— А все ты виноват, — заявила я Стивену. — Нечего было пять лет держать в тайне неистовый, безумный — я бы даже сказала, подводный — секс с этой… как ее там.

— Пенелопа.

— Знаю! Почему ты не рассказал о ней!

— Еще чего! Признаться отцу, что сплю с Пенелопой?!

— Именно. Вынырнул бы из подводных глубин — и признался.

А теперь Бернард весь в тревоге за Стивена, поскольку уверен, что Дэниэл разрушит ему жизнь. «Это ужасно — иметь такого ребенка», — без устали твердил он. Я же, относительный новичок среди родителей нездоровых детей, не находила нужных слов, чтобы объяснить, насколько оскорбительно подобное замечание. Куда хуже намека на кару Божью — тайной подоплеки каждого разговора. Крайне озабоченный вопросами христианства, морали, грехов отцов и прочего в том же духе, Бернард терзался глубочайшим страхом за Стивена… ах да, и за Дэниэла тоже. Правда, вся семейка наперебой повторяла, что сам-то Дэниэл никогда «не поймет» и будет счастлив. Как будто мой сын — недочеловек. И всему этому я должна была поддакивать.

Позвонил Дэвид, чего-то хотел — я не дала ему шанса уточнить, — очевидно связанного с «семьей». А «семья», в представлении деверя, — это он сам, Стивен, Кэт, Дафна и Бернард.

— Послушай-ка, Дэвид. Только не подумай, что мне плевать на вашего отца… (Хотя, положа руку на сердце, мне и впрямь на него плевать.) Но в данный момент Бернард не значится на первом месте в списке моих забот.

Дэвид не нашелся с ответом — или же отвлекся на телевизор: я определенно слышала в трубке репортаж с футбольного матча. Но скорее все же онемел от потрясения. У близких родственников Бернард всегда значился заботой номер один. С чего только, я понятия не имела.

— Постарайся уговорить Стивена, чтобы навестил отца. — Это уже Триша. Видно, вырвала трубку из пальцев мужа, завороженного ключевым моментом матча. — Бернард снова близок к депрессии.

Все ясно. Семья Стивена лихорадочно искала ответ на вопрос, что будет, если Бернард погрузится в пучину депрессии. Он слишком стар, не вынесет. У него слабое сердце, проблемы с сосудами, с легкими, со сном.

— Я тоже, — сообщила я Трише.

— Да, но ты молода.

— А Дэниэл? О нем никто не волнуется?

— Ну что ты. Они все горюют.

Что-то не заметно. Дафну, например, скорее выбьет из колеи не совсем, по ее мнению, идеальная прическа или очередное пятно на их уродливом паласе, чем проблемы куда более очевидные и жгучие.

Дафна тоже позвонила — хотела услышать Стивена, а пришлось подыскивать слова для человека, которого она считала всего лишь прискорбным фактом в биографии своего сына. Так иные матери относятся к увлечению сына-подростка поп-музыкой или к привычке бросать кроссовки в комьях грязи посреди коридора. Диагноз, конечно, безотрадный, посочувствовала она в трубку, но разве не «изумительно», что в наши дни для детей вроде Дэниэла открыты «такие прелестные дома», где добиваются «таких превосходных результатов».

— У Дэниэла есть дом, — отрезала я.

Ее счастье, что она была на другом конце провода. Окажись она здесь собственной персоной, посмей выдать мне этот бред со своей радостной улыбкой и колючими глазами… даже не знаю, что я сотворила бы.

— Ну конечно, конечно, у него есть дом, я знаю… — поспешила заверить Дафна.

Могла бы не трудиться, я видела ее насквозь. Как там Триша сказала? «Они все горюют»? Кто? Старик, которого собственный здоровый сын волновал больше, чем мой больной? Ладно, пусть Бернарда нельзя за это винить, но чтобы он «горевал»? О Дафне и говорить нечего, если, по ее мнению, Дэниэлу самое место в «прелестном доме» для таких же, как он. Зная Дафну, я отлично поняла, что у нее на уме. Она представляла себе грандиозный белоснежный особняк в окружении пышных садов, с оптимистичным названием вроде «Ручеек» или «Дом магнолий». В своих фантазиях Дафна бесшумно катила в машине по прямой как стрела аллее, затененной дубами и огороженной невидимыми, но крепкими заборами. «Ну не изумительно ли, какая здесь красота!» — ахала она в мечтах: мол, всем бы такую жизнь, как у обитателей этой роскошной тюрьмы.

— Твоя мать звонила, — шепотом сообщила я Стивену.

Все вчетвером мы устроились с пиццей перед телевизором, где шла «Улица Сезам». Эмили хихикала над Коржиком и подпевала балладе буквы «Кью» о том, как замечательно быть буквой «Кью». Дэниэлу буква тоже понравилась, поскольку он не отрывал глаз от экрана.

— Она хочет отправить Дэниэла в заведение для неполноценных детей, — добавила я.

— Не передергивай. Ничего подобного она не говорила.

— Я собственными ушами слышала!

— Она всего лишь переживает, как мы справимся…

— Как ты справишься.

— Во всяком случае, она хочет как лучше.

— Она и тебе сказала? Точно! Она сказала тебе то же самое!

— Я не стану продолжать этот разговор, — хмуро уронил Стивен и сдержал обещание.

А через несколько минут все изменилось, потому что Дэниэлу понравился Элмо. Наш мальчик смотрел на Элмо и смеялся. Он подскакивал, светился от радости, глаза сияли. Я взяла его руку, сложила пальчики так, чтобы один указывал на экран, и не отпускала, пока почти не поверила, что он это делает сам.

— Вот! — Стивен с открытым ртом уставился на Дэниэла. — Вот чего мне все время не хватает. Этого. Что он делает… ты делаешь…

Дэниэл почти сам тыкал пухлым пальчиком в Элмо и заливался смехом. Он выглядел самым обычным малышом, как все трехлетние дети, и мы радовались и смеялись вместе с ним. Эмили объедалась любимой пиццей и вытягивала длинные нити из расплавленного сыра. Стивен восхищался своим сыном. Давно мы не были так счастливы. А все потому, что Дэниэл показывал пальчиком на Элмо. Или пытался показать.

Будущие учителя Эмили попросили записать ее в подготовительную группу, чтобы к осени она уже втянулась в режим. Это называется «подготовить» ребенка. То есть, если я правильно поняла, нам предлагалось подготовить ее к школе, которая будет готовить ее к подготовительной школе, которая будет готовить ее уже к той школе, из которой она отправится прямиком в университет. По-моему, явный перебор, но когда я напомнила Стивену, что дочери еще нет и пяти, он пригвоздил меня взглядом к полу:

— Не ставь Эмили палки в колеса.

— Палки в колеса?! — Я выскочила вслед за ним из дома прямо в пижаме, с торчащими со сна волосами.

Стивен, однако, не из тех, кто позволит втянуть себя в дискуссию посреди улицы.

— До вечера, — ответил он ровно, будто не слышал моего возмущенного вопля.

Словом, за Эмили все решили, и мне тоже пришлось смириться с необходимостью ежедневно приводить ее в группу к половине девятого утра. Я собирала детей, усаживала Дэниэла в коляску, брала Эмили за руку, и мы пешком отправлялись в школу, где моя дочь с помощью клея и блесток мастерила открытки, водила хороводы с песнями и дралась за игрушки.

— А что тебе больше всего нравится в школе? — спросила я с показным энтузиазмом.

— Уходить домой.

— Ладно, а еще?

Эмили задумалась.

— На полдник дают крекер.

— Здорово! — Я продолжала разыгрывать восторг. — Мне вот никто на полдник печенье не дает.

— Ага. Только крекеры противные, — скривилась Эмили. — И дают один!

Ей не хотелось туда идти. И мне не хотелось отправлять дочку в эту псевдошколу. Но раз сказано «надо», никуда не денешься.

— Я так скучала по Дэниэлу! — Эмили уронила портфель на тротуар и, наклонившись к коляске, чмокнула брата в макушку.

— Правда скучала?!

Мы встретились во дворе школы, среди мам, нянек и десятков опрятных ребятишек. У каждого ребенка в руке листочек, пропитанный сахарной водой, насаженный на палочку, с приклеенными на него семенами. Тема недели — весна, и они изучали, как прорастают зерна.

— Солнышко мое, он по тебе тоже скучал! — зачирикала я во все горло. — Он так тебя любит, так любит!

Уж я постаралась, чтобы мамы и няньки не пропустили прелестную сцену моей встречи с дочерью, которая обожает своего младшего братика и так скучает по нему, что бросается целовать. Кажется, мой мелодраматический щебет их не впечатлил. Кто-то закатил глаза. Некоторые корчили мины, вроде их вот-вот стошнит.

Часов в пять утра, так и не убаюкав Дэниэла, я переложила Эмили под бок к Стивену, чтобы ей было спокойнее, если вдруг проснется. Потом натянула на Дэниэла свитер поверх пижамы, самые толстые носки, кеды — и отправилась прямиком в итальянскую кондитерскую. Я крутилась на блестящем табурете, с Дэниэлом на коленках, а он болтал ногами и заливался смехом, щуря счастливые глаза. И я каталась, каталась на этой карусели до головокружения.

Ребята из кондитерской напоминали мне диких кошек; все юные, грациозные, черноглазые и черноволосые, похожие друг на друга, как галчата. Кухня для них — что тренажерный зал: перебрасывают друг другу сковородки, вертятся вокруг своей оси с полными подносами горячего хлеба.

Подпевая на английском песням по радио, они топали по залу в тяжелых ботинках и на ходу швырялись в меня сырыми кусочками теста, а их отец, или дядя, или кем он им приходится — я уже знала, что его зовут Макс, — вытирая пот мясистой ладонью, распоряжался всей командой молодняка и рявкал на итальянском, чтобы не смели бросаться продуктами в леди. А я как раз не возражала, они смешили меня, притворяясь, будто мука сама по себе разлетелась по залу и засыпала мою блузку. Один из них — на вид лет семнадцати, не больше — опустился на одно колено и предложил мне руку и сердце.

— У меня уже есть муж! — рассмеялась я.

— А он вас любит?

— Самый большой дурень из них всех! — Макс хлопнул сына по затылку.

Глухой январской ночью по окнам забарабанил дождь. Днем что-то случилось с бойлером, и дом дышал горячим паром. Одна половина кровати завалена всеми книгами, какие я только смогла найти по аутизму, игровой терапии, обучению детей речи, детскому развитию. Многие попали ко мне благодаря Айрис, с которой я познакомилась в супермаркете. Она же посоветовала мне не заглядывать в старые книги — слишком далеко продвинулась с тех пор наука. Книги заняли мою сторону постели, а мы со Стивеном — другую.

— Только чтобы я не забеременела. Пожалуйста! — прошептала я, уткнувшись в грудь мужа надо мной. — Ты, конечно, и сам не хочешь… я не имела в виду… будь осторожнее, и все.

Стивен замер, молчание повисло убийственное. А потом он скатился с меня и уставился в потолок.

— Нам что теперь, никуда не ходить, ничего не делать? — С каждым словом его голос звучал все громче.

— Не злись, пожалуйста…

— Я уже разозлился! — гаркнул он так, что спальня загудела от эха.

Я внутренне съежилась, приготовившись к тому, что на меня сейчас выплеснется. Нам даже любовью не заняться, скажет Стивен, чтобы я не думала о детях — уже рожденных или потенциальных — и не прислушивалась к каждому шороху. Больше всего я боялась, что он свяжет все с Дэниэлом, с аутизмом, со всем этим кошмаром, в котором мы оказались, и под конец бросит мне в лицо, что Дэниэл разрушил его жизнь. Но я не услышала ни звука. Стивен стеклянными глазами смотрел в потолок и молчал, совсем близкий и недостижимо далекий. Я спешно надела ночную рубашку, пригладила волосы. Я вдруг застеснялась собственного мужа. Мне хотелось спрятаться. Нет, мне хотелось убежать.

— Стивен, прошу тебя, не надо так.

— Как — так?

Я запнулась. В самом деле, о чем я его просила? Чтобы не злился? На его месте любой разозлился бы. И вообще, в том новом мире, куда нас привел диагноз Дэниэла, нет запретных эмоций. Однако между нами происходило что-то иное, а сказать об этом вслух никто не решался.

Плечи Стивена затряслись; я поняла, что он плачет. Я впервые видела его плачущим. За те годы, что мы были вместе, я лицезрела его раздраженным, даже в бешенстве, а услышав диагноз Дэниэла, он был подавлен. Но сейчас он был совершенно убит, и я не могла его утешить, как ни старалась. Опустившись на колени у кровати, я обращалась к мужнину затылку, но Стивен так и не обернулся, не посмотрел на меня, не ответил.

— Я не виновата, Стивен. И ты не виноват.

Дорогой доктор Беттельхайм,

Надеюсь, вы были где-то рядом, когда я баюкала моего малыша или держала над ним погремушку, пока он не научился брать ее сам? Я очень люблю сына и дочь. Даже не догадывалась, что способна на такую любовь. Почему вы мне не верите? За что презираете меня и всех женщин, воспитывающих детей-аутистов? Мне двадцать девять лет. Я бы не задумываясь, на глазах у всего света рассталась с жизнью, если бы это избавило моего сына от ужасного диагноза. Если бы моя смерть могла превратить его в обыкновенного ребенка — самого обыкновенного, как другие дети, — я поднялась бы на эшафот и собственными руками затянула веревку. И улыбалась бы, прощаясь с той болью, которую мне причиняет неспособность моего сына говорить, играть, смотреть на людей. Вы не услышали бы от меня ни слова протеста. Я ухватилась бы за этот шанс. Вам пришлось бы применить силу, чтобы стащить меня с эшафота.

Я закончила письмо, аккуратно сложила листок, спрятала в конверт и убрала в деревянную резную коробку для украшений, устланную малиновым бархатом, которую Стивен подарил мне на нашу первую годовщину, вместе с жемчужным ожерельем. Неужели когда-то он так меня любил? Вспоминалось с трудом, но я старалась.

Разумеется, доктор Беттельхайм давным-давно мертв. Самоубийство.

Я мечтала быть хорошей женой. Хорошей матерью. Тем клеем, что скрепляет семью, символом постоянства и мира в нашей жизни. Все это и есть женщина, разве нет? Я рано потеряла свою первую семью и с тех пор отчаянно старалась создать новую. Мы с Маркусом просто не успели стать настоящей семьей. Его родители и моя мама считали, что мы слишком молоды для брака, и мы разработали план — если это можно так назвать — сделать вид, что я залетела. Какому идиоту взбредет в голову симулировать ненужную беременность? А мы вот собирались. И наверняка преуспели бы, учитывая нашу бурную близость — не ограничиваясь тривиальным сексом в постели, мы занимались любовью под ветвями плакучих ив, на кукурузных полях и пляжах, а случалось, и в общественном транспорте. План не сработал только потому, что нам не хватило времени. Я старалась пореже вспоминать Маркуса: если бы он остался жив, на свете не было бы Эмили и Дэниэла. Как ни чудовищно это звучит, но если я должна была потерять Маркуса, чтобы появились Эмили и Дэниэл, — я в любом случае пошла бы на такую сделку.

— Какая-то извращенная логика, — сказал Джейкоб, двигая взад-вперед челюстью, словно подчеркивая мысль. — Для того чтобы ваши дети появились на свет, никого не нужно было убивать. Я не понимаю, что вы имеете в виду.

— Все вы понимаете. — Хорошо еще, о письме Беттельхайму ему не рассказала. Бог знает, какой он сделал бы вывод.

Джейкоб сперва закатил глаза, а потом снова уставился в блокнот, где все это время что-то строчил, мрачно стиснув губы.

— Я мать, Джейкоб. А матери — они как медведицы. Ах да, у вас здесь и медведей-то нет.

— Но вы ведь не убили Маркуса? — спросил он, нацелив на меня ручку, как микрофон.

— Ой, Джейкоб, прекратите. Конечно, нет. Нет!

— Тогда о чем мы говорим? — Он облегченно вытянул руки на столе.

— Всего лишь о том, что если бы он не погиб, у меня не было бы Эмили и Дэниэла. И еще о том, что я стараюсь реже о нем вспоминать, потому что это было бы предательством по отношению к детям.

— А к мужу?

— И к мужу, — с нетерпеливым вздохом согласилась я.

Быть хорошей матерью и женой — задача не из легких, но, полная решимости ее выполнить, я потратила целый день на обход всех местных химчисток, поскольку никак не могла отыскать вещи Стивена. Он уверял, что я сдала их в химчистку, а талончик потеряла. Допустим, сказала я, спорить не буду. Пожалуй, на меня похоже. Найду я тебе твои два костюма и три галстука. Да-да, само собой, успею до твоей командировки в Вену. Нет проблем. В самом деле, какая оплошность с моей стороны — не прицепить талончик скотчем к дверце шкафа, а еще лучше — к собственному телу. Большая ошибка. Хотя, с другой стороны, на этих чертовых талончиках следовало бы название химчистки печатать, а не кучу цифр. Запросто же можно спутать с лотерейным билетом и прочей макулатурой вроде купонов на скидку или корешков квитанций со скачек.

Все утро я таскалась от химчистки к химчистке, толкая перед собой коляску с Дэниэлом, а он всю дорогу норовил пошаркать носками ботинок по тротуару, так что скорость была, сами понимаете, не спринтерская. Отправив Эмили в школу, я могла полностью посвятить себя сыну, если бы он только согласился разделить со мной то удовольствие, что находил в своих кругляшах. Он держал их на коленках и любовался в одиночку, из всей кучи явно отдавая предпочтение отвинчивающейся пробке от холодного чая «Снэпл».

От служащих химчисток помощь нулевая, никто не желал пальцем пошевелить, чтобы отыскать костюмы Стивена. Откуда такая враждебность в людях, ума не приложу. Подай им все детали: когда сдала и все такое. Главное, что сдала, разве нет? По крайней мере, могла сдать, раз уж приносила сюда вещи раньше. Уж в этом-то у меня сомнений не было.

И еще одно. По-моему, родителям аутистов должны выдавать жетоны на стоянки для людей с ограниченными возможностями. Нет, у таких родителей должны быть особые жетоны, дающие право парковаться как можно ближе к нужному месту. Думаю, инвалиды со мной согласились бы. Я даже знаю одну старушку в коляске, которая точно ухватилась бы за мою идею — после встречи с Дэниэлом, который пытался спихнуть ее с коляски, чтобы устроиться там самому. Дама отчаянно звала на помощь, и нам пришлось сматываться, чтобы не загреметь в полицию.

— Только не говори, что не нашла костюмы, — прошипел Стивен.

Я кормила Дэниэла грудью, чем вывела из себя его отца, убежденного, что детей нужно отлучать от груди в девять месяцев. Эмили в девять месяцев уже забыла о грудном молоке, постоянно твердил мне Стивен. Но Дэниэл не похож на других детей — если можно так сказать, не выставив себя на посмешище, — и вдобавок простудился. Горло покраснело, сопли рекой, и голова наверняка болела: он старался ею не вертеть. Единственное, чем я могла ему помочь, — это дать грудь, что бы там по этому поводу ни думал Стивен. Что же касается его костюмов, то я их не нашла.

— Пока нет, — уточнила я для Стивена.

— Мэл, они мне нужны! Я сотни фунтов за них выложил. И на покупку новых времени нет, командировка на носу.

— А что, в Вене костюмы не продаются?

— Откуда мне знать, черт возьми? Ясное дело, продаются, — вскипел он. — Но мне нужны мои.

Я обещала непременно найти и на следующий день снова отправилась в поход, объезжая по кругу все химчистки и везде умоляя поискать наши вещи. Если верить одной из умных книг о воспитании аутистов, таких детей нужно постоянно отвлекать от их аутизма, к примеру, от одержимости какими-то предметами. А я потерпела в этом полнейший крах. Простуженный, пленник коляски, он был вынужден день напролет кочевать по району в поисках костюмов своего отца.

— Нашла? — Стивен позвонил мне с платформы, пока ждал электричку домой.

— Да.

— И где?

— В кладовке, — сообщила я кисло.

— В стенном шкафу? — Стивен перевел мою американскую «кладовку» в правильный британский «стенной шкаф»; я эту поправку проигнорировала. Секунду спустя в трубке раздался смех. — Ну, Мелани! Ну ты и растяпа!

А мне совсем не смешно, я очень расстроена. Дэниэл опять прижался носом к телевизору, а Эмили полдня скорбела по искалеченному пластилиновому Дамбо. Кроме того, Дэниэл посреди цикла выключил стиральную машину, я не заметила, открыла дверцу и затопила кухню. С тех пор как Дэниэл приболел, мне удавалось спать часа по два в день, не больше. Так что я была не в духе, мягко говоря. И тем не менее заставила себя хохотнуть вместе со Стивеном, потому что так надо, потому что муж не прикасался ко мне вот уже три недели, и меня мучило подозрение, что больше не прикоснется никогда.

Мне было страшно. Хотелось спать. И плакать. Не в состоянии ни на чем сосредоточиться и здраво мыслить, я бестолково металась по дому: то шторы задерну, то игрушки соберу, то возьмусь драить кастрюлю до хирургического блеска. Виина предложила посидеть с детьми, чтобы мы со Стивеном сходили, к примеру, в ресторан перед его командировкой. Я отказалась — не могу. Не в силах так долго сидеть на одном месте.

— Что ты принимаешь? Прекрати гльотать всякую дрянь, — посоветовала Виина.

— Я ничего не принимаю. Держусь исключительно на «Нескафе».

Боюсь, мне все же надо было выйти куда-нибудь со Стивеном. Опять я, идиотка, дала маху. Потому что на следующее утро, после отъезда Стивена в аэропорт, я обнаружила пакет с подарком на день рождения Дэниэла — лохматого Элмо, игрушку-варежку, можно было бы сказать, в натуральную величину, если бы Элмо был реальным существом. (А я уверена, что это не так, хотя выглядел он поразительно живым, чего в последнее время нельзя было сказать о моем муже: вернувшись из офиса, он вел долгие беседы по телефону или стучал по клавишам ноутбука, отвечая на е-мейлы.) В пакете обнаружилась говорящая (Мне уже три года!) открытка с Паровозиком Томасом и трубочка купюр, стянутая резинкой. Тысяча фунтов. Тысяча. Слишком много, если он намерен, как обещал, вернуться через несколько дней. И до слез мало, если он не собирался возвращаться. У меня родился новый, и далеко не беспочвенный, страх.

Глава девятая

Логопед глубоко беременна — месяцев шесть, прикинула я. У нее толковое, живое лицо и по-американски бодрый голос. Подъехав вместе с креслом к столу с раскрытой картой Дэниэла, докторша одернула платье и с ходу, без тени смущения, приступила к самой больной для меня теме — заговорила о Дэниэле, который сидел тут же, в кабинете.

— Тяжесть средняя. Не безнадежен. — Она прищурилась на Дэниэла сквозь стекла очков без оправы. Левое ухо у логопеда утыкано дюжиной стразов, на макушке облачко подобранных заколками черных кудрей, а роскошная улыбка затмевает мелкие прыщики — бич беременных. — Собственно, я не вправе даже называть его аутистом, не моя специальность. Однако на вашем месте я подумала бы о спецшколе и о круглосуточном уходе. Иного выхода у вас просто нет.

В точности слова Стивена: иного выхода у нас просто нет. По мнению мужа, сына требовалось как можно скорее отправить в специализированное заведение для детей с задержкой развития. Стивен на этом настаивал; его упорство — самая тяжкая из проблем, которые он мне создавал, но не единственная.

— Есть другой выход! — возразила я.

Она рассмеялась.

— Вы крепкий орешек, однако аутизм, доложу я вам, — штука сложная. Обычные логопеды, и я в том числе, за таких детей не берутся. Приведите мне ребенка с легкими речевыми отклонениями — и я завалю вас идеями, как с этим справиться. А с вашим мальчиком… — Она покачала головой.

Дэниэл устроился на полу, поджав под себя ножки, и с отрешенным видом раздирал страницы журнала, который я для него купила, с картинками Паровозика Томаса. Он не обращал ни малейшего внимания ни на меня, ни на докторшу, ни на разговор между нами. Его ничто не интересовало, кроме мерного звука раздираемых глянцевых страниц.

— Но почему вы не возьметесь за Дэниэла? — настаивала я. Докторша переводила взгляд с меня на Дэниэла и молчала, покусывая губу. — Почему? Скажите правду. Не бойтесь, хуже не будет. — Конечно, это ложь. Мне уже стало хуже от ее слов. Она ведь мне отказала, и все потому, что сочла Дэниэла безнадежным. Если я правильно ее поняла. — Прошу вас! Я ко всему готова. Будьте со мной откровенны.

Она со вздохом пожала плечами, колыхнув налитой, как у всех беременных, грудью.

— Почему не возьмусь? Потому что он молчит. Если бы хоть несколько слов мог сказать — пожалуй, я попыталась бы. А ваш случай не для меня. Вам нужна помощь квалифицированного специалиста по такого рода заболеваниям. Повторяю, подумайте о школе с…

— Ему только три года!

— Я имею в виду — позже, когда он немножко подрастет.

— Не буду я ждать, пока он подрастет! — вырвалось у меня чуть резче, чем следовало.

Докторша хотела что-то сказать, но тут же передумала и стиснула челюсти. Замкнулась. Я поняла, что битва проиграна.

— Мне очень хотелось бы помочь вам, миссис Марш. Честное слово, очень хотелось бы. Но это не в моих силах.

Я стояла в очереди на прием к ней четыре недели. Я приехала сюда, вместо аэропорта, где, судя по моим часам, как раз приземлялся самолет Стивена из Вены. За три дня, что мужа не было дома, он ни разу не позвонил, а я все ждала звонка с извинениями и обещанием немедленно вернуться. Набирая его номер, я натыкалась на автоответчик — уж не знаю, то ли в Вене нет мобильной связи с Лондоном, то ли Стивен решил не отвечать на звонки.

— Ну хоть помогите мне сдвинуться с мертвой точки, — взмолилась я. — Если бы он начал говорить…

— Каким образом, мэм? Лично я представления не имею.

У меня длиннющий список вопросов, толстая чековая книжка, и во времени я не ограничена. Я готова на все, чтобы мой сын заговорил… а она не имеет представления?

— А как же «прикладной поведенческий анализ»? Слышали о таком?

Я раскопала книгу под названием «Хочу услышать твой голос» Кэтрин Морис, матери двоих детей-аутистов. Автор утверждала, что этот самый «анализ» — ППА — за каких-нибудь два года превратил ее детей в совершенно нормальных. Звучит, конечно, невероятно, зато обнадеживающе.

— ППА — это Ловаас. — Докторша вскинула брови. — Я сама из Лос-Анджелеса, где Айвор Ловаас работал. Видите ли, его подопечные не пользуются языком в контексте, просто как роботы реагируют на определенный стимул. То есть если ребенку задают вопрос: «Как тебя зовут?» — он называет свое имя. Однако языка он не понимает.

— Ясно.

Она отодвинула кресло, но так и не смогла положить ногу на ногу — живот мешал.

— Да, но если бы Дэниэл научился произносить свое имя и еще хотя бы несколько слов, вы бы за него взялись, верно? Ваши слова! — напомнила я.

Она со смехом погрозила пальцем:

— Поймали-таки!

— Ага, поймала, — улыбнулась я в ответ, принимая условия игры. Играть так играть, лишь бы сманить ее на нашу сторону.

— О'кей. Но только если он будет произносить их осознанно. Если же вы их вдолбите в него, по Ловаасу…

— А как вы догадаетесь? Ну можно хотя бы попробовать?

— Уж догадаюсь, будьте уверены, — подмигнула она.

Признаться, ее неизменная жизнерадостность меня покоробила. Веселиться, отказывая мне в помощи, — в этом было что-то порочное.

— И не вздумайте обращаться к Энди О'Коннору. А вы о нем непременно услышите, если уж копнули в Прикладной Поведенческий Анализ. Специального образования у О'Коннора нет, только университетский диплом. Он не учился работать с детьми. Он сам по себе — потому что ни один приличный институт или больница его не возьмут. Цены, кстати, задирает выше крыши. Доморощенный комедиант и первостатейный жулик. Даже не приближайтесь к нему.

— А что он делает, этот Энди О'Коннор?

— О-о! Заявляет, что может все. — Докторша презрительно закатила глаза. — Дети у него и говорят, и играют… Короче, темный тип.

Энди О'Коннор. Я не забуду это имя.

Стивен так и не позвонил, не ответил ни на один мой звонок, и я отправилась с Дэниэлом к мужу в офис. Третий этаж, в конце коридора, угловой кабинет с видом на Гайд-парк. Там я устроилась в удобном офисном кресле и вертелась на нем вправо-влево, отсчитывая минуты, пока Дэниэл карабкался на стол и тыкал пальцем в клавиши компьютера и кнопки телефона.

Десять минут прошло — Стивен не появился. Я загрузила компьютер, подключилась к сети, воспользовавшись его паролем, угадать который не составляло труда: «Эмили». Зашла в его электронный ящик и беззастенчиво покопалась в письмах. От брата — счет матчей по крикету и галиматья насчет отбора игроков; деловые е-мейлы от коллег по офису; уйма моих писем, неоткрытых, с призывами и угрозами в графе «тема» (Прочти, УМОЛЯЮ! ПОДНИМУ НА УШИ ПОЛИЦИЮ!!!). Я отправляла их из кафе на Бейкер-стрит, все… ну-ка, подсчитаем… все семнадцать.

Четверть часа ожидания. Не повезло мне — видно, Стивен на каком-нибудь совещании.

Мы с Дэниэлом поменялись местами, он забрался в кресло, а я уселась на стол. Сбросив туфли, я болтала ногами и кружила Дэниэла в кресле. Он счастлив, глазенки загорелись, но моя цель — чтобы он захлопал в ладоши. Крутану кресло, хлопну сама и прошу повторить. Снова крутану кресло, снова хлопну… Я едва ладони не отбила, но Дэниэл не хлопнул ни разу. Он уже в год прекрасно умел хлопать, у нас и фотографии были, а сейчас отказывался, и все тут.

— Хлоп! Давай, Дэниэл! Хлоп! — Я взяла обе его руки в свои и свела ладони вместе. — Хлоп! — Еще один виток кресла. — Ага! Ты хлопнул!

Почти правда.

Двадцать пять минут. Я кормила Дэниэла грудью в офисе Стивена. Вот было бы крику, если бы супруг увидел.

Сорок пять минут. Дэниэл заснул.

Через пятьдесят пять минут после нашего прихода помощница Стивена зашла в кабинет с документами.

— Мне жаль, Мелани. Его сегодня не будет, он работает дома. Вам разве не сказали?

Никто мне ничего не сказал.

— Он работает дома, — повторила помощница и, явно сконфуженная, с пылающими щеками, выскочила за дверь — только каблуки по коридору зацокали.

Глава десятая

Превратив всех друзей Стивена в своих друзей, я совершила большую ошибку. Я с самого начала привечала жен и подружек его однокашников, одногруппников, а стоило ему уйти, как меня выставили из их круга.

«Наверняка это временные сложности», — цедили мне через губу. Допустим. Но если сложности временные, если Стивен вернется и все наладится, — зачем нашим друзьям меня избегать?

Они оказались только его друзьями, а моими никогда и не были.

«Как жаль. Ужасно жаль», — сочувствовали мне, но в гости не приглашали. И ко мне ни один не заглянул. Очень плотный график. Дети загрипповали. На работе аврал.

— Ты не поверишь, что вчера произошло! — воскликнула в трубку жена университетского друга Стивена. С этой парой мы даже отпуск вместе провели, обменивались подарками на Рождество, и мне казалось, что уж им-то я нравлюсь сама по себе. — Мне предложили поработать в Бристоле все выходные до самого августа!

— Что ты говоришь!

Она оказалась права — я ей не поверила.

Впрочем, и мои собственные знакомые — из дородовой группы, например — тоже куда-то испарились. У всех нормальные дети и повседневные хлопоты. Муж допоздна торчит на работе, денег ни на что не хватает, в крайнем случае — у ребенка пробки в ушах. Этим круг их забот и ограничивался. А мне было невыносимо тяжело оставаться с ними на одной волне, задавать до чрезвычайности важные вопросы: где им лучше отдыхалось, почему они покупают продукты в магазине за углом, а не в соседнем, довольны ли новой няней, или новой работой, или новорожденным? С другой стороны, я их тоже напрягала, поскольку я — живой пример того, что ни один из нас не застрахован от беды. На моего малыша никто не смотрел с восхищением, зато их дети в моих глазах были гениями, и все потому, что им удавался ошеломительный, волшебный и стопроцентно обыденный трюк: они росли нормальными детьми.

— Наш Тео так забавно произносит «Микки-Маус»! — поделилась со мной радостью одна из них. Я подружилась с ней в послеродовой группе, и наши дочери попали в одну дошкольную группу. Тео — ее младший, совсем кроха. — Ну-ка, покажи тете Мелани, что ты умеешь, котик! Скажи «Микки-Маус».

— Ики-ус! — послушно повторил Тео и засиял беззубо.

— Он чудо, правда? — всплеснула руками его мама.

Я считала ее подругой. Ну хорошо, пусть доброй приятельницей. Ее зовут Бекка, и я не раз приглашала ее на чай.

— Прелесть, — кивнула я с натужной улыбкой.

Дэниэл, к счастью, спал в коляске, избавив меня от пытки молчанием, особенно заметным в сравнении с лепетом Тео.

— А ведь ему только год и четыре! — не унималась Бекка.

Я бы ее с наслаждением придушила, если б не боязнь последствий. Как-никак ее сын умеет говорить и запросто сдаст меня полиции.

— Прививка MMR тут ни при чем, верно? — поинтересовалась одна из родительниц, ежедневно в половине первого дожидавшихся вместе со мной у ворот школы.

Я эти минуты ненавидела, но ради Эмили выстаивала в толпе мамаш и нянек, которые то и дело шикали на сверстников Дэниэла, чтобы те закрыли рот и не шумели. Я же с замиранием сердца надеялась, что Дэниэл заметит, как я гримасничаю, тычу пальцем в красный автобус или дую ему на животик, — и хоть что-нибудь повторит.

— Не знаю, — призналась я.

— Говорят, тот врач, который во всем обвинил эти прививки, — просто обманщик, — внесла свою лепту ее подруга. Она здесь оказалась просто за компанию, дети у нее старше наших и учились в одном из заведений, от которых меня всегда бросало в дрожь, — в школе для девочек Св. Павла.

Мне уже известно, что корь-свинка-краснуха — прекрасная, надежная вакцина, не имеющая ничего общего с аутизмом. Это факт. И в радиопередачах, и в телешоу мне доказывали, что я насочиняла себе связь между прививкой и аутизмом Дэниэла. А у меня в глубине души продолжала жить уверенность, что дело тут не в моей фантазии. Мой сын начал меняться после прививки, все признаки налицо; не могла я такого выдумать.

— Сомневаюсь, чтобы тот врач был обманщиком, — возразила я.

— Ой, ради бога! — воскликнула сторонница элитных школ. — Он подпевал родителям, которым непременно нужно было кого-то обвинить.

На ней бело-синий льняной костюм; лицо безупречным сердечком, красивое. Руки этой женщины никогда не касались стен, которые ее ребенок извозил испражнениями, она не терпела истерик по часу и дольше, она вряд ли к чему-нибудь в жизни стремилась до боли в сердце. Но она хотела причинить боль мне. Без сомнения.

— У моего сына аутизм. И стул у него плохой, — сообщила я этой женщине, которой наверняка плевать и на меня, и на моего сына.

— А прививка-то при чем? — фыркнула она. — Прививки спасают детям жизнь!

И подруги отвернулись, плечом к плечу, вытягивая шеи в сторону здания, откуда вскоре высыпали дошколята.

Айрис об Энди О'Конноре не слышала, и метод ППА ее не впечатлял.

— Скорее всего, очередная афера, — с осторожным скептицизмом отозвалась она.

— Афера?

У меня упало сердце. Я так рассчитывала… почти уверилась, что именно ППА спасет Дэниэла.

— Еще и очень дорогая к тому же, — добавила Айрис. — С другой стороны, моя информация слегка устарела. Я кое-кому позвоню, разузнаю.

Вот и захлопнулась еще одна дверь.

Но всего через несколько часов Айрис позвонила снова. Она все утро провисела на телефоне, добывая сведения об Энди О'Конноре, и голос ее лился в трубку звенящим ключом, оживляя мою надежду:

— Энди О'Коннор — это волшебник! Несколько мам аутистов сказали, что он творит чудеса. Дети его обожают.

— А мне он поможет? То есть Дэниэлу? Поможет?!

— Разыщите его. — Негромким, но уверенным голосом Айрис назвала мне номер телефона, будто секретный шифр передала. — Добейтесь встречи с ним.

— Добьюсь!

— Не опускайте руки, Мелани.

Когда сын Айрис был в возрасте Дэниэла, метода, который использует Энди О'Коннор, еще не знали. По крайней мере, в Англии. Будь я на месте Айрис, меня снедало бы горькое разочарование. А она искренне хочет помочь мне и моему сыну.

— Как мне вас благодарить, Айрис?

— Позвоните О'Коннору.

Она спешно распрощалась — нужно освободить телефон. Сыну захотелось войти в Интернет — в который раз за день, — а телефонная линия у них одна.

Полтора десятка раз набрав номер Энди О'Коннора, я вдоволь наговорилась с автоответчиком.

«Здравствуйте, вы позвонили Энди О'Коннору. Сейчас я не беру новых клиентов, но вы можете оставить свое имя…»

Ирландский акцент, голос энергичный и дружелюбный. Но перезвонил ли он мне? Нет.

Я оставляла сообщения вежливые, сообщения резкие, сообщения с извинениями за то, что оставляю так много сообщений. Я оставляла сообщения с дополнениями и исправлениями к предыдущим. Я самым жестким тоном умоляла немедленно мне позвонить. Я жалобно требовала набрать мой номер. Даже представилась журналисткой из «Дейли телеграф», мечтающей взять у него интервью, но, боюсь, он к тому времени уже запомнил мой голос.

Ответного звонка все не было. «Сейчас я не беру новых клиентов…» Я догадывалась, что причина — в этой части приветствия.

Опустить руки? Еще чего.

— Привет, Энди. Вопрос: что сказать аспирантке Оксфорда с дипломом, полученным в Тафтсе?[2] Сдаетесь? Ответ: получите свой гамбургер с жареной картошкой.

Шутка с длиннющей бородой, но на следующее утро Энди позвонил.

— Получите свой гамбургер с жареной картошкой! — рассмеялся он.

Отправив Эмили в дошкольную группу, я принималась за упражнения из книги о прикладном поведенческом анализе, который Энди О'Коннор взял на вооружение, а логопед отмела как бесполезную трату времени. Энди пообещал нами заняться, но не раньше чем через несколько недель.

— Сейчас на мне масса детей, — объяснил он по телефону. — Мамаши вконец замучили! Даже поспать некогда!

— А с чего бы это вам спать, когда нам, мамам, не до сна? — уколола я.

— И то правда!

Судя по голосу, человек он добродушный, мягкий, веселый. Заверил, что понимает, как тяжело общаться с ребенком, который совсем не говорит, и пообещал прийти, как только возникнет «окошко» в работе.

— Вы из Америки? — поинтересовался он. — Люблю американцев. Хм. Женскую половину.

А я вмиг полюбила Энди О'Коннора. Это было неизбежно: козыри-то все у него на руках. И плевать мне, сколько придется заплатить. Стивен настаивал на специальной программе для Дэниэла, причем хотел записать его немедленно. И по-прежнему считал спецшколу единственным нашим спасением в будущем. Так и заявил, позвонив мне из офиса. Но мы ничего другого еще и не попробовали, сказала я. Если он вернется домой и прочитает одну-две книжки об аутизме, то сам поймет, что недооценивает возможности детей с таким диагнозом.

— Сейчас я вернуться не могу, — ответил он.

— И что же тебе мешает, черт возьми?!

— Прежде всего этот твой настрой.

— Ну конечно. — Как можно принимать всерьез человека, который ведет себя как капризный ребенок. — Я ведь такая страшная бяка!

— Говорят, есть такие школы, где…

— Если он попадет в одну из этих школ, мы его потеряем. К тому же отправить в спецшколу всегда можно, если уж все остальное не сработает. Ты выбрасываешь белый флаг до начала сражения, Стивен!

— Я устал с тобой сражаться.

— Хочешь сказать, что не вернешься домой, пока я не соглашусь отдать Дэниэла в спецшколу?

— Нет, совсем…

— Так почему ты не возвращаешься?! — Я даже голос повысила. Ладно, согласна. Я просто-напросто заорала.

Какая разница — он все равно уже переключился на другую линию.

— Где папуля? — выпалила Эмили.

Она задает этот вопрос каждый день после школы, пунктуальная, как часы. И я каждый день отвечаю по возможности радостно:

— На работе, где же еще.

В руках у Эмили рисунок. Гусеница получилась из длинного прямоугольника с пририсованными глазами, а бабочка — цифра 8, уложенная на бок и раскрашенная. Если бы учителя разрешили ей рисовать по-своему, вышло бы лучше, но сочетания красок и так впечатляли.

— Вот это да! Отличный рисунок!

Эмили пришлепнула листок к моему животу и запрокинула голову:

— А когда папуля вернется домой?

— Он пойдет с вами гулять в парк. — Мой ответ Эмили не устроил. Она прекрасно поняла, что это, собственно, и не ответ вовсе. — Ну-ка, давай по бордюру!

Эмили держалась за мою руку за спиной, я держалась другой рукой за коляску, и мы прошли по бордюру до самого перекрестка. И как только не свалились всей компанией.

— В какой день он вернется? — Ладошка Эмили крепко стиснула мою. — Сегодня?

— Скоро, — пообещала я. — У тебя здорово получается!

— Скоро когда?

— Давай скакать! Готова? Раз, два, начали!

Я запрыгала на одной ноге, а Эмили встала как вкопанная. Прыжки и бордюр побоку — нам грозили слезы.

— Папа придет в субботу. — Я подхватила дочь на руки. — А если повезет, то и раньше.

В книжке по прикладному поведенческому анализу, экспериментальной терапии для аутистов, подчеркивалось, что ребенка необходимо научить говорить как можно раньше. А значит, Дэниэл обязан заговорить. Он должен запомнить названия самых разных предметов, а для начала — научиться слушать меня. Очень хорошо, но каким способом заставить его обратить на меня внимание? Я видела только один: отнять Томаса. Держа паровозик над головой, я ждала паузы в обиженных криках Дэниэла. Едва Дэниэл уставал плакать и тянуть руки к Томасу, я опускала на журнальный столик яркий мяч, прикладывала к нему ладошку Дэниэла, отчетливо произносила: «Мяч!» — и награждала Дэниэла паровозиком.

В первую мою попытку Дэниэл рухнул на пол и минут пять с горестным воем колотился лбом о дверцу серванта. Я ждала, с Томасом над головой, хотя сердце ныло от желания подхватить сына на руки и отдать любимую игрушку. Материнский инстинкт призывал сделать что-нибудь — все что угодно! — лишь бы ребенок перестал плакать. Но я обязана была привлечь его внимание, а кроме конфискации Томаса ничего не действовало. Истерика вскоре прекратилась, но Дэниэл не желал иметь ничего общего ни со мной, ни с журнальным столиком, ни с мячом. С большим трудом мне удалось поймать его пальцы и дотронуться ими до мяча. «Мяч!» — сказала я и отдала Томаса.

В следующий раз он уже не катался по полу — просто вопил. Я снова поймала его руку, приложила к мячу, произнесла заветное слово и вернула паровозик.

В третий раз он сам дотронулся до мяча.

— Мяч! — сказала я.

Пухлая ладошка на долю секунды задержалась на мяче.

Я отпраздновала победу, кружась по кухне в танце, в обнимку с Дэниэлом и Томасом. Радио заливалось песней Принца, которую я так давно не слышала… слишком давно… Подари мне минутку… подари поцелуй.

Стивен уже две недели жил у Кэт, навещая детей лишь по выходным. Полнейшее безумие, но мне никак не удавалось убедить мужа в том, что это полнейшее безумие. Он приходил в свой дом, чтобы пообщаться со своими детьми. Он водил их в парк, играл с Эмили в футбол — словом, все как раньше, если забыть, что на ночь он уходил к сестре. К концу второй недели я поняла, что сыта по горло.

— Ладно. Отлично. Твоя позиция предельно ясна, Стивен, но умоляю…

Щадя мои чувства, он всегда являлся к нам в кошмарном виде: серые спортивные штаны, уродливый свитер, щетина, немытые волосы. Он явно пытался вызвать отвращение, видимо не догадываясь о том, что мужчинам его типа все эти уловки лишь придают сексуальности. Ему бы обтянуть зад черной кожей, выбрав брюки размера на три меньше своего, всунуться в водолазку с горлом до самого подбородка, отрастить неопрятную бородищу и обриться наголо. Быть может, тогда я вздохнула бы свободнее. А он вваливался в дом, будто только что вылез из постели, — вариант для меня никуда не годный.

Я скучала по нему. По утренним поцелуям с ароматом мыла. По его отрешенности, когда он долбил клавиши ноутбука, отвечая на е-мейлы. Мне не хватало его любимого пива в холодильнике, не хватало чая, который он приносил мне по утрам, и тех минут, что мы проводили с детьми перед телевизором. И я тосковала по его теплу в постели.

Я пыталась представить его с неопрятной бородой, голым черепом, в мерзкой водолазке и нелепых штанах матадора. Срабатывало… на минуту-другую, пока он не улыбался мне со снимка всей нашей семьи на фоне незамысловатого летнего домика в Уэльсе.

— Мне очень жаль, что все так вышло, Мэл, — вздохнула Кэт, которую мой телефонный звонок застал на рабочем месте, в кабинете. — Я-то что могу поделать — выставить его вон? Думаешь, он вернется к тебе? Если тебя это хоть капельку утешит, знай, что он очень несчастен. Все вечера проводит перед телевизором, наливаясь пивом.

— Вот это как раз в порядке вещей, — возразила я.

— Хочешь сказать, это и есть жизнь семейного человека? Слава богу, я не замужем! Еще он с компьютером развлекается да по телефону треплется. Короче, общается только с техникой.

— Хм. Опять же — норма.

— Послушай, Мэл… Ты наверняка хочешь спросить, упоминает ли он о тебе. Отвечаю — нет. Ни слова о тебе не говорит. Как, кстати, и о том, когда освободит помещение. А я жду не дождусь этого дня. Единственное, в чем я уверена, — он не счастлив. Даже по воскресным вечерам в ящик пялится, прыгая по каналам.

— Таков он и есть, мой муж.

— Е-мое, можешь забирать его себе со всеми потрохами.

— Держи меня в курсе, ладно? — попросила я.

— Само собой. И ты меня — насчет Дэниэла. Я тоже виновата.

С чего бы это Кэт испытывать вину из-за моего ребенка?

— Я должна была заметить. Терапевт как-никак, — объяснила она. — К сожалению, нас едва знакомят с такими отклонениями, как аутизм. К тому же дети-аутисты, которых я видела, были гораздо старше и совсем плохи. Никакого сравнения с Дэниэлом.

Ее слова грели мне душу целый вечер. Совсем плохи. Никакого сравнения с Дэниэлом!

Единственное, без чего я не мыслю себе жизни, — это видеомагнитофон. Наш сломался, и я тут же отправилась в «Джон Льюис» за новым.

— У предыдущего еще не вышел гарантийный срок, — подсказал продавец.

— И сколько займет починка?

Парень пожал плечами.

— Вот видите. Значит, я на несколько дней останусь без видика.

— Даже на несколько недель, — уточнил продавец.

Я покачала головой и протянула деньги:

— Доставьте новый, только обязательно в упаковке.

По вечерам мне было так одиноко, что я даже названивала брату. Мой старший брат либо обитает на какой-нибудь военной базе, либо живет с женщиной, которая регулярно наведывается в свои прошлые жизни и считает, что раньше она была грегорианским монахом, римским легионером, служанкой при королеве Елизавете и жертвой гибели «Титаника». Она лет на двадцать старше Ларри, близка к менопаузе, а в нынешней своей ипостаси — особа с причудами. Занимается выхаживанием обездоленных, перенесших психологическую травму попугаев; живет в трейлере где-то в штате Мэн. Там можно застать и моего брата, если он не коротает вечер на каких-нибудь зряшных вечерних курсах, исследуя внутренние аспекты своей сущности, или не уходит в астрал с помощью травки.

— Ты в юности такая красотка была! — объявил Ларри, когда я позвонила в первый раз. — Слышь, я всем корешам твою фотку показывал, так они были просто в улете!

Это ж до какого отчаяния я дошла, если мне захотелось услышать брата. Впрочем, как раз слышала-то я его с большим трудом. Попугаи верещали как резаные. Ларри даже пообещал зажарить того, что забился в угол, яростно выщипывал перья и без продыху вопил: «Жизнь хоррроша!»

Я осваивала с Дэниэлом один очень полезный прием, используя в своих интересах его одержимость любимыми предметами. Например: пока он спал, цепляла Томаса к верхнему краю штор, к которым Виина питает такую ненависть, и ждала, когда Дэниэл проснется и начнет искать свой паровозик.

— Не нашел? А вот он где! — И показывала пальцем вверх, на штору.

В конце концов Дэниэл догадывался, что нужно посмотреть, куда нацелен палец, обнаруживал игрушку — и тут же ее получал. Я повторяла этот фокус без устали, пристраивая Томаса на рамы картин или на кухонные полки, привязывая в туалете к шнуру от лампы. И всякий раз, как только его взгляд, проследив за моим пальцем, натыкался на цель, Дэниэл получал свой паровозик.

Однажды меня осенила идея получше. Слямзив паровозик, я сунула его на карниз для штор и сложила пальцы Дэниэла так, чтобы он сам показал вверх. И сразу же вручила ему Томаса. Стоило пальчику указать на паровозик — и Томас непременно возвращался к Дэниэлу. Вскоре мой мальчик уже тыкал пальцем в печенье, молоко, в любимые кругляши, которые я раскладывала по всему дому как можно выше.

— Мяч!

Дэниэл показывал на мячик.

— Дамбо! — Эмили тоже включилась в игру.

Дэниэл показал на Дамбо.

— Уши ему сломаешь! — Эмили быстренько забрала своего слона.

Я задохнулась от счастья, когда Дэниэл шагнул еще дальше. Вооружившись коробочкой с «мыльными пузырями», я подношу к губам желтую палочку с колечком на конце и говорю:

— На старт, внимание, мммм…

— Аш! — говорит Дэниэл.

И я дую, дую, дую.

Одна из любимых игр — забег с коляской. Мы с Эмили бегом толкаем коляску по дорожкам Гайд-парка — и резко тормозим.

— Дэниэл, скажи «марш»! — требует Эмили.

— Аш! — выходит у Дэниэла.

Мы снова мчим по дорожке. И снова останавливаемся, хватая ртом воздух. Дэниэл ждет продолжения.

«Аш!» — говорит он, и коляска срывается с места. Из-под наших кроссовок летит галька, мы хохочем, пролетая мимо десятков неодобрительных лиц тех, кто уже забыл счастье от первых слов ребенка.

— А откуда, собственно, у попугаев психологическая травма? — спросила я Ванду.

Ее не устраивал привычный статус «подружки» Ларри, и она именовала себя «леди-друг». Я попала в ее сети, поскольку Ларри не оказалось дома и трубку взяла Ванда. Она почему-то находила особый кайф в том, что звонок из Англии.

— Очень просто. Люди покупают попугаев, попугаи их достают, люди их вышвыривают. Попугаям деваться некуда, попадают ко мне. — Голос Ванды звучал на фоне пронзительных птичьих криков. Гвалт стоял такой, что мне приходилось держать трубку на приличном расстоянии от уха. — Говоришь, ты из Англии? А почему акцента нет?

— Потому что я сестра Ларри. (Тьфу, вот балда.) Мы с ним вместе выросли.

— Как это? Ларри ж не англичанин!

Мне было лень пускаться в объяснения.

— А все-таки, Ванда? Как попугаи попадают к вам? Почему их никто не берет?

— Потому что они психи. Слышь, как орут? Несчастные психи, вот кто эти попугаи. Они никому не нужны.

— Почему?

— Только не говори, что не слышишь этот гребаный шум! — заорала Ванда.

Она развернула трубку к птицам. Казалось, там беснуется разъяренная толпа. Хоть бы предупредила! У меня едва барабанные перепонки не лопнули.

— Они все крушат, верещат без конца, от страха бьются в клетках и ломают крылья, — продолжала Ванда. — Попугай привязывается к одному человеку. Если этот человек его бросает, у попугая сносит крышу. А у твоих мальцов есть тамошний акцент?

— У той, которая разговаривает, — есть.

Я пыталась представить себе «несчастных психов» Ванды. История болезни ее попугаев слегка напоминала теорию Беттельхайма о причинах аутизма детей. Точнее, теорию так называемого «институализированного аутизма»: если мать отказывает ребенку в любви, игрушках и вообще отгораживается от него, то ребенок уходит в свой мир.

— Значит, все эти попугаи когда-то были нормальными?

— Ищщщё какими нормальными, — подтвердила Ванда. — Это ж все люди с ними творят. Это все чертовы люди.

— Но их можно вылечить?

— Куча времени уйдет, штоб ты знала.

— А если бы их не бросали? Были бы нормальными?

— Только с первым хозяином. Тогда они счастливые птички. Тогда они улыбаются.

— С ними ничего не случилось бы, если бы их любили, ласкали, играли с ними?

То есть лелеяли так, как я лелеяла Дэниэла с минуты его рождения. Он ни дня не провел без мамы… Боже. Я вдруг поняла, как низко пала в своем отчаянии. Ну надо же — искать поддержки у Ванды, которая верит, что в прошлой жизни была индейской скво.

— Лапуля, ты, никак, попугая надумала завести? Ну так я тебе вот что скажу: дай ему такую любовь — и он твой на веки вечные! Только не вздумай выбирать из моих психов! Мои птички — обуза будь здоров.

В очередной приход Стивена мы устроили ему сюрприз. Правда, он горел желанием поскорее забрать детей в их любимый детский городок имени принцессы Дианы, но уступил моим просьбам.

— Так. Стой здесь и смотри!

Я достала «мыльные пузыри» и за ручку привела Дэниэла. Глазенки у него вмиг загорелись: пузыри-то круглые, а все круглое он любит. Я опустилась перед ним на корточки, с «мыльными пузырями» в руках, с надеждой в сердце.

— На старт, внимание…

— Маш! — сказал Дэниэл.

Стивен не верил своим ушам. Круглыми от изумления глазами он уставился на сына, а тот ловил плавающие в воздухе пузыри, кружился, стиснув кулачки, топтал переливающиеся шарики.

— С ума сойти! — выдохнул Стивен. — А ну, еще раз!

И мы повторили для папули на бис:

— На старт, внимание…

— Маш! — сказал Дэниэл.

Стивен осыпал поцелуями Дэниэла и крепко обнял меня. Давно мне не было так хорошо, как в его объятиях. Я прильнула к нему и повисла на шее, мечтая только об одном: о его поцелуе. Настоящем поцелуе. В конце концов, мы все еще муж и жена, вон и обручальное кольцо по-прежнему у него на пальце.

— Как тебе это удалось, Мелани?

Его глаза смотрели на меня с любовью и восхищением, он мной гордился. Я рассказала о ППА, о книжках, о том, как после долгих поисков в Интернете нашла-таки нужные советы, примеры и массу рассказов о детях, которые заговорили благодаря этому методу:

— Детей нужно мотивировать всем, что они любят: конфетами, игрушками, да чем угодно.

— Потрясающе! — отозвался Стивен. — Ты просто умница.

Я замерла в ожидании поцелуя. Теперь-то он меня точно поцелует, теперь он вернется домой и останется с нами.

— Мы так по тебе скучаем, Стивен, — прошептала я.

А он опустил глаза. И отвернулся.

— Стивен! Ну надо же что-то делать…

— Что делать?

Я вздрогнула. Его безразличие прихлопнуло меня, будто железная крышка, я даже лязг услышала.

Эмили смотрела по телевизору «Маппетов» и одновременно рисовала картинку, крутя ручки своего «Волшебного экрана», а Дэниэл снова занялся своим паровозом. Я потянула Стивена в сад, на скамейку у прудика, под слоями проволочной сетки больше похожего на лужу с бурой тиной.

— Возвращайся домой, пожалуйста, Стивен. Я вела себя как ненормальная. Может, я и сейчас слегка не в себе. Я совсем забыла о тебе, но… теперь, когда я знаю, что нас ждет, все наладится. Я на все готова ради нас, Стивен. Ради нас. Тебя, меня, Эмили и Дэниэла.

Стивен молчал, бледный и очень утомленный. Он немного поправился — судя по его нездоровому виду, от пива.

— Гм. Н-да. Я как раз хотел поговорить с тобой насчет нас.

«Нас» в его исполнении мне совсем не понравилось.

— Не надо! — Мне показалось, что я вылетела из своего тела, взмыла вверх, подальше от Стивена, и повисла в воздухе, словно душа новопреставленного. — Молчи! Дэниэл начал говорить — так давай помнить только об этом.

— Он выучил одно слово, Мелани. Я все равно считаю, что ему необходима спецшкола. Все, что ты делаешь, конечно, очень важно. Я тебе очень благодарен…

— Ничего себе благодарность!

Неужели все это происходит на самом деле? А я-то размечталась! В моих фантазиях Стивен, убедившись, что сын не безнадежен, возвращался домой, мы начинали жизнь сызнова, и у нас все получалось. Я даже представляла, как через несколько лет Дэниэл будет связно говорить, и смеяться, и играть с другими детьми. Пустые надежды, которым не суждено сбыться.

Взяв Стивена за подбородок, я повернула его лицом к себе, как бессчетное число раз делала с сыном. Я не хотела сдаваться, как бы мрачно все ни выглядело, и потому сказала без тени сомнения:

— Если он может произнести «марш» — значит, будет говорить.

Стивен нервно облизнул губы.

— Я понимаю, что ты имеешь в виду. Обещаю, что буду помогать… сделаю все… что в моих силах.

— Ты вернешься?

Он покачал головой.

— Не можешь же ты вечно жить у сестры!

— Я больше не живу у Кэт. Прости, Мелани. Я… мы с Пенелопой опять вместе.

Мне больше нечего было сказать. Да и не могла я говорить: дыхание перехватило.

— А что… — пролепетала я наконец, — что сталось с прославленным французским этно… музыковедом? Неужели не возражает?

— Пенелопа его выгнала. Он спал со своими студентками. Пенелопа просто взбесилась.

— Да неужто? Бедная, бедная Пенелопа. А когда он спал с ней, она не бесилась? Тоже ведь была его студенткой! К тому же я сомневаюсь, чтобы он додумался жениться на ней или завести детей, а время-то потихоньку тю-тю? Верно? Часики тикают, пора бы найти мужика, который любит детишек. Ага! Гляди-ка, кто это? Неужто Стивен? А ну подать его сюда!

Стивен тяжко вздохнул.

— Твой сарказм просто неприличен.

— Скажи еще, что она не уговаривает тебя зачать с ней ребенка.

Он промолчал, и я совсем пала духом. Поняла: попала в точку. Настанет момент — через год, через два, — когда у Стивена будет новая семья. Сквозь балконные двери мне была видна Эмили, ее кудрявая головка, розовая рубашка. Я смотрела на дочь, которая хохотала над Коржиком, подпрыгивая на нашем самодельном стуле из папье-маше. Я умирала от желания прижать ее к себе и пообещать, что все будет хорошо. Да, дорогая, у нас все будет хорошо, и братик будет с тобой играть, и папа вернется домой. У этого ребенка никого нет, кроме меня, а что я из себя представляю? Судя по взгляду Стивена, ничего особенного. Долговязая фигурка, обтянутая гладкой кожей, хорошо знакомое тело. Женщина без будущего, с неполноценным ребенком на руках. И только.

Глава одиннадцатая

В жизни случаются времена, когда инвентаризация необходима, и для меня наступил как раз такой момент. Кроме лондонского дома у нас был еще так называемый «коттедж» — ветхое, не отапливаемое бунгало с мансардой, переделать которую все не доходили руки. Мы спасались здесь летом от лондонской духоты, валяясь на крохотной лужайке, буйно-зеленой, как заливной луг, с марта по сентябрь и неопрятной, буро-желтой, зимой. Этот коттедж, который недалеко ушел от шалаша, попался мне под горячую руку во время отпуска в Южном Уэльсе, и я выложила за него, не раздумывая, все мамино наследство. Нам пришлось здорово попотеть над водопроводом, чтобы можно было пользоваться ржавой раковиной на кухне, и заделать прореху в крыше шифером, купленным, по счастью, на месте. Но мы так и не справились с сыростью, разъедавшей стены, и с некоторой кособокостью из-за оседания почвы. Крапивы здесь росло больше, чем травы, и очень скоро обнаружилась небольшая проблема с отводом воды — как выяснилось, мы устроили позади дома болото. Словом, летний домик был вечным долгостроем, завершить который не удавалось из-за рождения детей и лондонской жизни, которая поглощает целиком.

И все же одно достоинство у коттеджа имелось: он был оформлен на мое имя. Нет, я не забыла о том, что, стоя у алтаря, поклялась делить все земное добро со Стивеном, но ведь и он клялся любить меня, пока смерть не разлучит нас, а вовсе не до тех пор, когда в семье немножко заштормит, а бывшая подружка решит, что не прочь его вернуть. Итак, я выставила бунгало на продажу и взялась переворачивать лондонский дом в поисках вещей, за которые тоже можно выручить деньги. Разумеется, Стивен продолжал оплачивать расходы на дом и детей, в этом плане все оставалось по-прежнему. Однако Пенелопа, при всех своих прекрасных манерах и экзотической притягательности, была девушкой практичной, а значит, вполне здраво ожидала от Стивена половины той суммы, которую она тратила на квартиру, продукты и бензин. Кстати, о бензине. Вот и еще один повод для продажи дома. Однажды вечером Стивен забрал машину, уж не знаю где припрятав ее в этом ненавидящем автомобили городе. Так что добираться до коттеджа стало затруднительно: расположен-то он в четырех милях от ближайшей деревни (тоже мне населенный пункт — почта да скобяная лавка), и путь к нему лежал по частной дороге, а потом через козью ферму. Так что первым делом я продала — незаконно, само собой — разрешение на проезд по дороге, в котором без машины не видела проку. Его купил типичный кокни с татуировкой «УБЬЮ» на костяшках пальцев. Тех денег, что он предложил, хватило на половину сеанса Энди О'Коннора — чудо-специалиста по игровой терапии, который обещал научить Дэниэла играть «как все дети».

Впервые увидев Энди, я подумала, что он сам еще почти ребенок — ростом не выше меня, с мальчишеской гривой темно-каштановых волос и пушком на щеках вместо бороды. Правда, явился он с дипломатом и в костюме, а при виде Дэниэла засиял, будто раскопал сокровище.

— Хорош негодник, — сказал Энди, уроженец графства Корк, и пожал мне руку, не сводя глаз с Дэниэла. А тот щурился, изучая дверцы рабочего стола на кухне. Это его любимое занятие: он часами мог разглядывать жалюзи, полоски света на полу, даже блестящую поверхность ложки. Затем Дэниэл придвинул стул к раковине, чтобы добраться до окна и слизнуть капельку со стекла. — Умственную отсталость сразу исключаем. Гляньте-ка, какой язычок. Думаю, со звуками проблем не будет. Когда заговорит, понятное дело.

Я как-то спросила у докторши, поставившей Дэниэлу диагноз, означает ли термин «отставание в развитии», что мой сын — умственно отсталый. Поколебавшись, она все же подтвердила мое подозрение, добавив, что, по данным медиков, таковы восемьдесят процентов аутистов. К столь суровому приговору я оказалась не готова, и у меня все поплыло перед глазами. В то утро из семейной пары с двумя прелестными детьми мы превратились в родителей ребенка-аутиста, еще и умственно отсталого вдобавок.

— Откуда вы взяли, что умственной отсталости у него нет? — спросила я Энди.

— С первого взгляда видно. Все эти тесты, которые доказывают обратное, — дерьмо. — Энди бросил дипломат на кресло и вынул наушники плеера.

— Я четыреста фунтов потратила на тесты. Мне сказали, что при своем «ай-кью» 49 Дэниэл — умственно отсталый ребенок. А вы говорите, что это не так?

— Нет, моя хорошая, не так, — заявил Энди.

В жизни не видела более самонадеянного, чтобы не сказать нахального, типа. Забросив пиджак на верхний угол двери, он избавился от галстука, снял запонки и бросил их на стол, как кубики-кости, после чего скинул туфли, вытащил полы рубашки из брюк и расстегнул пуговицу воротника.

— Вы что делаете?! — возмутилась я.

Парень брал за свои услуги больше, чем хирург за операцию на головном мозге, а вместо работы собирался устроиться как дома? Черта с два. Расстегнет еще одну пуговицу, решила я, — вылетит за дверь, и проницательные зеленые глаза не помогут.

Энди рассмеялся:

— Я сюда пришел играть с ребенком — или мне достать Британскую шкалу способностей?[3]

Я выразительно посмотрела на его пиджак, на разбросанные туфли.

— Прямиком из арбитража, — объяснил Энди. — Помогаю разобраться с одним иском против чинуш. Ребенка не позволяют забрать из специальной школы, чтобы он мог заниматься дома. Мать все организовала, а школе плевать. Бюрократы чертовы.

Несмотря на смертельную серьезность моего гостя, я не удержалась от улыбки. Мой маленький ирландский герой, вот ты кто, Энди О'Коннор!

Засучив рукава, он открыл коробку с деревянным конструктором и ловко соорудил железную дорогу с туннелем и мостом в придачу. Покопавшись в ящике с игрушками, выудил Энни и Кларабель — пассажирские вагоны, которые тянет Паровозик Томас в мультиках. Затем достал еще один паровоз, безошибочно назвал его Эдвардом и загудел от имени Томаса, который под его рукой медленно пополз по рельсам. Все это заинтересовало Дэниэла, он подошел к Энди, недоверчиво поглядывая на железную дорогу.

— Неееет! — воскликнул Энди. — Авария! БАХ!

Требовался ремонт: Энни оторвалась от Томаса, а у Кларабель неполадки с колесами.

— Снова в путь! — Впереди мост, который Энди незаметно толкнул коленом. — БАХ! — сказал Энди, и процедура ремонта повторилась.

В какой-то момент — даже я не уловила, когда именно, — Энди сцепил вагончики и отодвинулся, передавая бразды правления в руки Дэниэла. Тот вытянул палец и прикоснулся к Томасу. Подтолкнул на сантиметр, не больше.

— У-у-у! Чух-чух-чух! — загудел Энди, подражая паровозу, который с его помощью снова пополз по рельсам.

Когда Томас приблизился к мосту, Дэниэл подпрыгнул в предвкушении аварии.

— БАХ!

После починки дороги Энди дождался, когда Дэниэл пальчиком подтолкнет Томаса сантиметра на два.

И часа не прошло, как Дэниэл уже сам катал паровозик, заливаясь счастливым смехом при каждом новом «бах». Не описать словами, что творилось в моем сердце, когда я смотрела на своего сына, играющего со своим новым другом.

— А что скажете насчет всяких других методов? — спросила я.

Боже, сколько я перелопатила литературы о терапии искусством, терапии музыкальной, звуковой, даже терапии, основанной на расчесывании волос ребенка — для «сенсорной стимуляции».

Энди строил новую дорогу, уходящую на край дивана, чтобы получилось «бах» с высоты. Глянув на меня, тут же вернулся к делу.

— Можете попробовать, — отозвался он. — В большинстве своем вреда эти методы не приносят.

— А пользу?

Энди пожал плечами:

— Я специалист по игровой терапии и предпочитаю поведенческий подход.

Так сказать, «без комментариев». Очень тактично. Но у меня создалось ощущение, что он многое оставил недосказанным; что я обращалась к человеку, уставшему от сражений, но обретшему в окопах мудрость. Он словно говорил: «Перед вами единственное заряженное ружье. Так хватайте же его, черт возьми. Хватайте и стреляйте».

Мы вместе дошли до школы Эмили, и я показала Энди наш любимый трюк с мыльными пузырями.

— Маш! — сказал Дэниэл и запрыгал в коляске.

— Блестяще! — Энди подмигнул. — Да вы для этого дела рождены, сестричка. Место ассистента занять не желаете?

Мамы и няньки у школы глаза проглядели, изучая Энди, — должно быть, приняли за мою пассию. А по мне, так от мистера О'Коннора запросто можно было потерять голову. В конце концов, кто, как не Энди, научил Дэниэла говорить «мама»? Он усадил его в синее креслице и «запускал ракету в космос», как только Дэниэл складывал губы для звука «м». Потом Дэниэлу нужно было только сказать «а» — и ракета летела по орбите вокруг комнаты. Я то и дело зажмуривалась от ужаса, что оба врежутся в стену. Но Энди — мастер своего дела, уж в этом я убедилась. Он и по Трафальгарской площади протанцевал бы в розовой пачке и чулках на подвязках, если бы эта клоунада помогла моему мальчику заговорить.

— А вот и наша куколка, верно? — Энди кивнул на Эмили.

— Как вы узнали?

— Похожа на вас и школу не любит.

— Говорит, что переменки любит… к тому же, думаю, общение с другими детьми ей на пользу.

— Оставьте ее как-нибудь дома, Мелани Марш. — Энди сцепил все слова в одно, немыслимо длинное. — Пусть поиграют вместе — вот будет класс, а?

Откуда он взялся? Чем я заслужила такое чудо, как Энди О'Коннор? Специалист по играм — надо же, кто бы знал, что такие существуют? В любом случае, он первый, кто посмотрел на Дэниэла с любовью. Когда я говорю, что мой сын — аутист, я представляю, как он сует пальцы внутрь памперса и размазывает содержимое по стульям, балконным дверям, изразцам камина. Если его не занять чем-нибудь, он часами вытягивал бы нитки из ковра, или, лежа на полу, изучал Томаса, или расплющивал нос об экран телевизора. Он не чувствовал опасности и, заходясь в истерике, мог раскроить себе голову. Он наотрез отказывался пользоваться туалетом, а попробуешь усадить — вопил и молотил кулачками. Энди же пообещал, что однажды Дэниэл будет играть с сестрой, как любой нормальный ребенок, и я знала, что пойду на все, чтобы оплачивать его сеансы.

Вернувшись домой, я опять занялась поисками вещей для продажи. Если ликвидировать ковры, то пылесос уж точно не нужен.

Глава двенадцатая

Виина сообщила, что меня спрашивал военный.

— Позвониль в дверь вечером, когда я чистиля стольовые приборы, — продолжала она. Уму непостижимо, как можно посреди моего дома, в хаосе конфетных фантиков, раскиданных игрушек, раздавленных тостов и засохших ошметков овсянки, хладнокровно чистить столовые приборы?! — Я взяля нож подлиннее, на всякий слючай. За дверью парень стояль, стриженный местами — польоска тут, польоска там, а на макушке «ежик» ромбом.

— Очень образно, Виина. А имя узнать тебе в голову не пришло?

— Он подарки оставиль. — Виина мотнула головой.

На кухонном столе у нее за спиной стоял пакет из «Сиарз». Я не видела этих пакетов с тех пор, как уехала из Америки, и сердце екнуло. От ностальгии, должно быть.

— Это случайно не мой брат был, нет? Этот стриженый не смахивал на помесь Брэда Питта с гигантским носорогом?

Виина нетерпеливо отмахнулась:

— Сольдат и сольдат, больше ничего не знаю. Я с сольдатами не общаюсь. Брэдпит — это что?

— Хочешь сказать, ты ему даже дверь не открыла?

— Конечно, нет. — Она дернула плечом: что за вопрос?

Мы вместе обследовали подарки. Процедура необходимая, а то мой брат способен не моргнув глазом всучить трехлетнему малышу «всамделишные» боеприпасы, а расцветающей девушке пяти лет — чулочки на сексуальном пояске с резинками. Такой вот он говнюк. Ничего похожего, однако, в пакете не обнаружилось. Ларри с искренней заботой выбрал подарки, подходящие Дэниэлу и Эмили по возрасту, да еще и упаковал красиво, в узорную бумагу пастельных тонов, с яркими ленточками. Эмили, я была уверена, придет в восторг от переливающегося костюма русалки. Дэниэлу предназначался мягкий футбольный мячик и миниатюрный шлем вратаря. Ларри удалось растрогать меня до глубины души. Подумать только — прислал кого-то с подарками! Пусть даже выбирала и упаковывала их Ванда, только Ларри мог уговорить коллегу волочь пакет через Атлантику, чтобы доставить к порогу моего дома.

— Ну? Убедились, порнографии нет? Теперь что — обратно заворачивать? — утомленно вздохнула Виина. По ее мнению, проверять подарки родственников на благонадежность — сущая глупость.

— Непременно, — кивнула я. — Все должно выглядеть в точности так, как было.

— Все равно что на государство работать. Спльошное надувательство, — пробурчала Виина, но все же покорно помогла мне разгладить бумагу и вернуть на место скотч так, чтобы рисунок идеально совпадал. — У тебя чудесные дети, — грустно вздохнула она. — Жалько, что я больше не буду убирать за ними игрушки.

Сегодня Виина у меня в последний раз. Мне не по средствам ей платить, а сократить жалованье, как сама она не раз предлагала, не позволяла совесть. Я буду скучать. Я всегда так ждала, когда придет четверг, а с ним и Виина — с щеткой для батарей собственного изобретения в руке, с радугой ярких заколок в туго заплетенных волосах. Закончив уборку, она всякий раз жаловалась, что чище в доме не стало, и хмурила брови, оглядывая гостиную, словно оскорбленная в лучших чувствах. А когда я протягивала деньги, мотала головой — то ли говоря, что не стоит платить за недоделанную работу… то ли что сумма маловата. И то и другое было правдой. Мне жаль до слез расставаться с ней.

— Что ж, лядно, раз так… Мне давно пора заняться Уольтером Бенджамином, — отозвалась на мою новость Виина. — Да и смотреть, как ты себя гольодом моришь, — радости мальо.

Настало время прощаться. Казалось, из моей жизни один за другим уходили через невидимую дверь все близкие люди.

— Заглядывай в любое время, — попросила я.

— Я оставиля тебе свою щетку для батарей. — Виина перебросила сумку через плечо и прикоснулась к моей щеке изящными темными пальцами.

Виина заблуждалась, я вовсе не морила себя голодом. Коллектив итальянской булочной заваливал меня библейского вида ломтями pane toscano,[4] глазированными ячменными плетенками с блестящими брызгами хвойных семян, сладкими focaccia[5] с веселыми ямочками — отпечатками пальцев сыновей Макса, которые вымешивали сдобное тесто, немилосердно избивая его кулаками.

— Моя жена передала для вас ужин, — сказал Макс, вручая мне увесистый коричневый пакет с домашними равиоли, бережно прикрытый сверху. В пакете была стеклянная миска. Сквозь бумагу пробивался аромат фирменного томатного соуса жены Макса. — По-нашему, вы гораздо лучше выглядите, синьорина.

Я и чувствовала себя гораздо лучше. До совершенства моей жизни далеко, но одно в ней замечательно: Дэниэл заговорил. Он строил железные дороги по всему дому, с мостами для крушений поездов. Для кого-то мелочь, а для него гигантский скачок, в сравнении с бесконечным разглядыванием Томаса у самого своего носа. Поезда у нас теперь сваливались с подоконников, с углов кухонного стола и телевизора, с края ванны. «Бах!» — говорит Дэниэл, и поезд терпит крушение. «Маш!» — и поезд пускается в дорогу. А чтобы добиться моего внимания, он должен сказать «мама». Дергать за руку бесполезно: пока не сказано заветное слово, я даже не взгляну на него. Зато услышав «мама», я вмиг оказываюсь рядом, хватаю на руки, танцую до головокружения, топаю за ним куда пожелает. Я его лучший, хотя и страшно надоедливый друг, вечно влезающий в его игры, его верная собачка, которая всегда трусит следом. Дэниэл каждый день учит новое слово, и пусть нам с Энди приходится потрудиться, но результат того стоит.

Я, радостно улыбнулась Максу.

— Здоровья стало больше. И силы. — Макс согнул руку, сжал кулак и поиграл бицепсом. Потом похлопал себя по щекам: — И тут. Больше краски на щеках.

— Теперь еще грудь нужна, — вставил самый младший, Паоло.

Я подплыла к Паоло — тот стоял на посту у пугающего вида печей с черным нутром и блестящими противнями — и приблизила губы к самому уху этого ребенка пятнадцати лет, не по годам языкастого, за что он регулярно и получал от отца затрещины.

— Пао-о-оло! — проворковала я, под обстрелом черных глаз: все его братья замерли в ожидании представления. — У меня есть грудь.

Кухня взорвалась хохотом; даже Паоло смеялся, конфузливо поеживаясь. Он еще долго краснел и хихикал при взгляде на меня.

Меня ждало прощание еще с одним человеком, с Джейкобом-эскулапом. Откинувшись на спинку своего кресла, вытянув скрещенные ноги, он вертел карандаш обеими руками сразу и шумно отдувался. Из-под толстых стекол очков глаза его смотрели испытующе.

— Давайте все-таки продолжим. За меньшую плату, — сказал он. — Вам рано прекращать сеансы.

— А чем они помогут? — На улице потеплело; на мне прошлогодние, порядочно заношенные сандалии и потрепанные джинсы. Светлые тонкие волосы, с которыми не справиться ни заколкам, ни резинкам, свободно падают на уже загорелые плечи. — Без обид, Джейкоб. Просто я теперь знаю, в чем моя проблема. Она не исчезнет, сколько бы часов я ни провела на вашем роскошном диване, перелопачивая свои воспоминания.

— Это вы о Дэниэле? Ваш сын и есть ваша проблема?

— А не пошли бы вы, Джейкоб? — нежно сказала я, и эскулап рассмеялся.

— Вы так молоды, Мелани. Вам кажется, вы взрослая, а я вот смотрю на вас и вижу совсем юного человека. Слишком молодого, чтобы полагаться только на себя.

— Не так уж я и молода.

Джейкоб пошевелил пальцами в воздухе: он не согласен, но спорить не будет.

— Я переживаю за вас, — признался он. — И у меня есть определенные сомнения насчет этого вашего прикладного поведенческого анализа. А вдруг не получится? Что тогда?

Джейкоб не сторонник новой терапии. Поведенческая психология в его понимании ассоциировалась со слабыми электрическими полями и одурманенными лабораторными крысами. Он все спрашивал, не опасаюсь ли я за психику Дэниэла. Что станется с душевным здоровьем мальчика, если мама постоянно требует от него «подать голос» и сует шоколадку за удачную попытку? Его душевное здоровье, без запинки ответила я, будет несравнимо хуже, если он пойдет по жизни бессловесным и не понимающим речь других.

— Я помог бы вам принять случившееся, — сказал Джейкоб.

— Знаете что, Джейкоб? — подумав, ответила я. — Не уверена, что хочу принимать то, что случилось. У меня такое чувство, что мое нежелание смириться с бесповоротностью диагноза как-то помогает Дэниэлу. Да, он аутист, но мне кажется, что если не позволять ему замыкаться в себе, непрерывно тормошить, то он не скатится в пропасть, останется с нами. А вот если пустить все на самотек…

Мысли Джейкоба понятны: я зря теряю время. Возможно, он поражен моей самонадеянностью: другие мамы, значит, недостаточно упорно сражались за своих детей, если у них ничего не вышло? Само собой, я не считала себя ни умнее, ни настойчивее других. Мамы аутистов работали не жалея сил и помогали детям подняться чуть выше, пусть хотя бы на ступеньку, — сколько я слышала таких историй! Именно благодаря этим мамам я получила телефон Энди О'Коннора. И одна из таких мам подошла ко мне в супермаркете, чтобы сказать, какой у меня прелестный сын.

Все они согласны с тем, что попытка не пытка. И что плохого в том, чтобы попробовать спасти своего ребенка?

— Кроме того, — продолжал Джейкоб, — нельзя забывать и о Стивене. Похоже, вам нужно принять еще один факт вашей жизни.

Вот уж о чем мне думать совершенно не хотелось.

— Наши со Стивеном жизненные цели не совпадают, — ответила я.

В воображении я рисовала себя женщиной плотной, крепко сбитой, с мощными икрами и сильными руками; женщиной, которая ведет хозяйство умело и жестко, никому в семье не позволяя отступать от установленного ею графика: понедельник — стирка, вторник — уборка.

Женщину, у которой все под контролем, даже Стивен не посмел бы ослушаться. Увы, я совсем другая. Храбрюсь перед Джейкобом, а в душе творится черт знает что, сплошное месиво. Ногтем поскреби — и тоска всплывет на поверхность, как морская пена.

— Хотите знать, что меня сейчас тревожит, Джейкоб?

Он повел бровью, привычно пощипывая усы.

— Предположим, я добьюсь с Дэниэлом очень немногого и он войдет во взрослый мир не совсем таким, как все. Точнее, совсем не таким, как все. Однажды вечером он будет бродить по улицам, разглядывая, например, ограду, как он любит, а полиция решит, что он накачан наркотиками. Его остановят, он закричит, начнет вырываться. Поскольку он «оказал сопротивление», его изобьют. Он будет звать маму, а я не смогу помочь: меня не будет рядом. — Я поперхнулась, в шоке от собственных слов. Вот до чего запугала себя — едва справилась с приступом тошноты. — Вы понимаете, Джейкоб?

— Прошу вас, Мелани, не отказывайтесь от терапии.

— Да что ваша терапия сделает, когда мой сын окажется в руках полиции?

Джейкоб сдвинул брови, откинул голову, провел ладонью по лицу.

— Мелани…

— К тому же я не могу позволить себе ваши сеансы.

— Считайте, этот месяц уже оплачен.

— Ничего подобного!

— А я говорю — оплачен.

Мы уставились друг на друга, соревнуясь в упрямстве.

— Послушайте, Мелани, — прервал молчание Джейкоб, — я прекрасно понимаю, что вас беспокоит, и ваша тревога правомерна. — Он подался вперед, опустив ладони на стол. — У меня ведь у самого сын. Девятнадцать лет, учится в художественном колледже, живет в Уилвитче. И я все время боюсь, что когда-нибудь его изобьют до смерти его же сверстники, поскольку он… другой. Или же в полицию заберут… Представить страшно, что с ним сделают там.

— А почему, собственно, там с ним что-то должны сделать?

— Потому что он черный, — протянул Джейкоб, будто разговаривал с идиоткой. Хотя кто я, если не идиотка, после такого вопроса? — Мало того. Он еще и гей.

Я попыталась представить сына Джейкоба. Это он купил отцу те желтые кроссовки, в которых Джейкоб приехал ко мне. И, как выяснилось, он льет скульптуры из металла.

— Фантастические скульптуры! — добавил Джейкоб. — Он очень талантлив. И мы живем в постоянной тревоге за него. Вам было бы интересно послушать меня во время моих сеансов.

Глядя друг на друга, мы рассмеялись. Бог его знает, что между нами проскочило. Искра единения, быть может. Миг безусловной любви.

— Вы мне очень нравитесь, Джейкоб, но приходить, не оплачивая ваше время, я не хочу. Что вы за психоаналитик, если у вас нет «ровера»?

— У меня «БМВ», — возразил Джейкоб.

Я честно призналась ему, что в глубине души не верю в помощь психотерапии. И добавила, обведя взглядом весь кабинет — дорогую мебель, шкафы, полные книг с названиями вроде «Я и другие» или «Кризис утраты»: — Мне вовсе не это нужно.

— А что вам нужно, Мелани?

«Вернуться домой, — мысленно ответила я. — Вот что мне жизненно необходимо». Стивен остался с детьми без особой радости и наверняка мечтал оказаться под боком у Пенелопы. Я к этому еще только привыкала… Нет, по правде говоря, ни к чему такому я привыкать не хотела.

На обратном пути я перебирала в уме все возможные вопросы Стивена. Он весь вечер, наверное, посвятил Эмили: читал книжки, готовил «понарошку» торты для ее мультяшных героев, запускал Дамбо в полет. Эмили очень плохо без него. По вечерам она часто плакала и колотила меня кулачками, требуя вернуть папу домой. Ради дочери я пошла бы на любые хитрости, угрозы, подкуп, в том числе и сексуальный. Я не колебалась бы, если бы могла заманить Стивена хвалебной одой или танцами у шеста в нашей гостиной. Я изливала бы свои чувства ямбом, взметая обнаженную ногу на шест.

Вернуть любой ценой. Его трусость перед аутизмом Дэниэла, его измена и равнодушие бледнели перед моим стремлением вернуть детям отца.

Дом встретил меня светом музыкального ночничка в детской. Он такой забавный, этот ночник: крутится медленно, наигрывая колыбельную, а на стенах возникают разноцветные фигурки животных. Я его обожала. И хранила снимки детей, завороженных волшебной лампой, благодаря которой по комнате как живые расхаживали жирафы и павлины. Сбросив сандалии, я на цыпочках поднялась в детскую. Стивен устроился в плетеном кресле посреди комнаты, между двумя детскими кроватями, и, похоже, спал, скрестив руки на груди и уронив голову. Пройдет время, подумалось мне, он постареет и будет вот так же сидеть в таком же кресле. Кто тогда окажется рядом с ним, если не я? Слова, сказанные перед алтарем, что-то да значат, верно? Ведь это я обещала быть тем человеком, которому Стивен будет нужен не только молодым и красивым. Человеком, которому он будет нужен всегда.

— Ты опоздала, — сказал Стивен.

— Дети были рады? В смысле — твоему приходу они были рады?

— Я уж подумал, что ты отправилась на одну из своих полуночных экскурсий.

— Минутку лишнюю потратила, не больше. Заглянула в книжный, в отдел медицинской литературы. Хочу узнать о работе мозга.

— Ну, узнаешь — и что? Какая разница?

— Ладно, неважно. Книга мне все равно не по карману. Восемьдесят фунтов стоит.

— Ты не можешь позволить себе покупать книжки по восемьдесят фунтов, Мелани!

— Я и не купила. Между прочим, рубашка на тебе фунтов за восемьдесят.

Где-то в Библии говорится, что нужно с осторожностью подбирать слова, которые мы произносим. От крохотной искры может сгореть огромный лес… Как-то так, если не ошибаюсь. Я спешно сменила тему:

— Детей я, конечно, одних среди ночи не оставляю.

— Надеюсь, — отозвался Стивен. Ему отлично известно, что я никогда не оставляю детей одних, даже в игровой комнате супермаркета. — Дэниэл говорит «бах» и играет с игрушками. По-настоящему играет, а не смотрит на них. Неплохо бы познакомиться с парнем, который его учит.

Я кивнула.

— Кстати, Кэт принесла мне книгу о развитии детей, — продолжил Стивен. — Там говорится, что к трем годам ребенок должен произносить несколько сотен слов. Составлять связные фразы и вопросы, начинающиеся с «кто», «что», «как».

— Не все сразу.

Стивен поднялся с кресла. Волосы зачесаны назад и набок, подбородок в густой щетине. Похоже, он решил сменить имидж: помимо новой прически и новой рубашки, еще и перестал бриться. Быть может, он и впрямь однажды заявится в черной коже и с бородой до пояса. Что ж. Парочка татуировок, кольцо в нос — и я буду счастлива выставить его из своей жизни. К великому моему сожалению, даже щетина Стивену к лицу. Ну не издевательство?

— Никак не могу избавиться от мысли, Мелани, что мы сами ему вредим, не отправляя в спецшколу. И вообще, больше так продолжаться не может, с твоими темпами мы очень скоро вылетим в трубу. А ради чего? Сказано же, что он никогда не сможет учиться в обычной школе и никогда не станет нормальным.

Я замотала головой. Ты хоть одну спецшколу видел, Стивен? Ты отдаешь себе отчет, что невозможно научиться говорить, если вокруг только дети, которые либо молчат, либо твердят одну и ту же бессмысленную фразу? Как ты не понимаешь, что нет никакой надежды стать нормальным в обстановке, далекой от нормальной?

Я уже побывала в одном из таких заведений. Едва переступив порог спецшколы, рекомендованной местным комитетом по образованию, я поняла, что Дэниэл мог бы проучиться здесь хоть до конца своих дней — и не произнести ни слова.

— Исключено. Ты с ума сошел!

Он сделал шаг ко мне и остановился совсем близко. Слишком близко. Лицо угрожающе потемнело. С таким взглядом, с этой своей щетиной… он смахивал на подонка. Куда девался парень, который учил меня вальсировать и хохотал, пока я оттаптывала ему ноги; который терпеливо — и отважно, если не героически — колесил вместе со мной по улицам Лондона, пока я приспосабливалась к левостороннему движению? Нависший надо мной человек не имел ничего общего с тем, который смастерил патефон из палисандрового несессера и на безупречном французском шептал мне, что мое тело для него как сад: в нем все прекрасно. Этот, чужой Стивен смотрел на меня с жалостью и презрением.

— Ты провела вечер у психоаналитика, — сощурился он, — и смеешь называть меня сумасшедшим?

Во сне я иду промозглой ночью по улице. Зимние листья шуршат вдоль обочины тротуара; деревья заснули, кажется, на веки вечные, и почкам уже не суждено распуститься. Внезапно я вспоминаю, что оставила детей дома одних. Такого быть просто не может, но это сон, и во сне я вдруг понимаю, что бросила детей. Я мчусь обратно, задыхаясь от панического страха. Улицы сплетаются, я не могу отыскать свой дом. А миг спустя оказываюсь у себя на пороге.

В гостиной кто-то есть, этот человек мне смутно знаком. Да это Беттельхайм! Маленького роста, в очках с толстыми стеклами на лисьей физиономии, он сидит в кресле — любимом кресле Стивена — и тычет пальцем в Дэниэла. Мой сын заводной куклой кружится и кружится в углу комнаты, ни на чем не задерживая бессмысленный взгляд.

— Посмотри, что ты наделала! — ревет Беттельхайм.

Его взгляд обвиняет. Я леденею от мысли, что вина лежит на мне.

Бросаюсь к Дэниэлу, подхватываю его на руки, но он неподвижен в моих объятиях.

— Посмотри, что ты наделала! — желчно повторяет Беттельхайм.

Я проснулась в комнате, залитой оранжевым светом. Уличный фонарь светил прямо в окно мимо не задернутых штор, превращая спальню в громадный подсвеченный аквариум; мне даже показалось, что меня разглядывают, будто рыбу за стеклом. Открыв окно, я вдохнула ароматы раннего утра, угля, дождя. Человек из моего кошмара исчез.

Реальный человек тоже исчез. Из моей жизни.

Глава тринадцатая

Я завела тетрадку, куда записывала каждое новое слово Дэниэла. Он уже говорил «мяч», «Томас», «яйцо», «масло», «шарик». Не все слово целиком, конечно, для него это слишком сложно. «Томас», например, звучало как «Оо-аас», ну так что ж? Разве не замечательно? Сначала я боялась записывать слова: вдруг Дэниэл снова замолчит, как уже случилось с ним в младенчестве. Мне приходилось постоянно напоминать себе, что он вырос, ведь в свои три года и три месяца мой сын вел себя как младенец.

— Время есть, — заверил меня Энди, а я думала о том, что, как только ребенку стукнет четыре, Стивен потребует отправить его в подготовительную школу. И куда попадет Дэниэл, если к тому моменту не заговорит? — Он уже говорит, женщина! — Энди отхлебнул чаю. Он любил крепкий и сладкий, «какой пьют каменщики». Два его брата тоже работали в Лондоне, возводили стены по всей столице. — Что там у вас, в этой вашей тетрадке, если не слова, которые он говорит?

В дни занятий с Энди я с трудом сдерживала ухмылку, а в душе царил почти покой. Я верила в Энди и всякий раз ждала от него подтверждений, что немота Дэниэла позади, что мой сын не превратится в одного из тех детей, которым приходится менять памперсы на взрослые подгузники. Нет, он вырастет нормальным мальчишкой; натянув джинсы и забыв про рубашку, будет вылетать из дома с мячом в руках и сражаться в футбол с друзьями. Он будет мечтать о гоночных автомобилях и о полетах на аэростатах. Мой сын вырастет таким, как все, — или почти таким. И он будет счастлив.

Дэниэл развивается планомерно и стабильно, сказал Энди. Его успехи — настоящее чудо в сравнении с другими детьми. Мне очень повезло, добавил он. Повезло? Слово отдавало горечью, но, слушая Энди, я начала понимать, что он имел в виду и почему мне повезло. Один из подопечных Энди, мальчик восьми лет, целыми днями бегал по дому, повторяя: «Есть перерыв. Есть Кит-Кат. Есть перерыв. Есть Кит-Кат». Он твердил рекламный слоган в буквальном смысле до хрипоты, а потом вдруг переключался на другой: «Вы пострадали в аварии? Наберите ноль-восемь два ноля три пятерки три девятки. Не забудьте номер. Ноль-восемь два ноля три пятерки три девятки». О «Кит-Кат» он больше не вспоминал.

— Речевые стереотипии, — объяснил Энди. — Худший из признаков аутизма.

Сумеет ли Энди помочь этому ребенку, спросила я, ожидая отрицательного ответа. Наверняка в некоторых случаях даже он бессилен.

— Само собой, — ответил Энди, вытягивая листок папиросной бумаги из кармашка рюкзака. Плюхнул сверху ком табака — на вид сыроватый, с запахом свежескошенной травы и кожи. — Но лучше все-таки не тянуть до такого возраста.

Как будто меня надо в этом убеждать!

— А моей подруге Айрис поможете? У нее сын еще старше, подросток. Говорить умеет, но, судя по всему, других проблем хватает. И очень непростых.

И самая сложная из этих проблем — возраст мальчика. «Знаете, что может быть хуже подростка? — с улыбкой спросила меня Айрис. — Аутичный подросток». Ее сын вихрем носился по дому, его неудержимо тянуло в сад, он подолгу бродил по кругу, размахивая руками. Посреди ночи он рвался на улицу; его завораживал свет в окнах жилых домов, ослепительное многоцветье Пикадилли, вспышки фар ночных автобусов. Айрис установила сложнейшие замки на все двери и окна. Ее не смущало, что дом превратился в тюрьму, из которой, к несчастью, ее сыну хватало сообразительности ускользать.

Энди кивнул, улыбаясь. Он готов помочь, но и у него в сутках лишь двадцать четыре часа.

А потом мы учили Дэниэла складывать пазл. Я заранее купила в Развивающем центре деревянную головоломку, из которой складывался, естественно, Паровозик Томас с вагончиками и кондуктором Перси. Дэниэл называл имена — Томас, Перси, Эдвард, и я направляла его руку с фрагментами пазла на нужное место картинки. Он очень быстро уловил суть, и я готова была скакать от счастья. Раньше он лишь переворачивал коробки, смотрел, как яркие кусочки головоломки падали на пол, — и, перешагнув, тут же о них забывал. Мы с Энди хором хвалили его за каждую попытку, а когда фрагменты сложились в картинку, по гостиной покатил, освещая себе путь прожектором, веселый Томас на батарейках. Эта игрушка — приз для Дэниэла за готовый пазл. Дэниэл догадался, что «настоящий» Томас появляется, только когда другой складывается из кусочков, и заранее улыбался, подбирая очередной фрагмент.

— По пять минут каждые два часа, ежедневно до следующего сеанса, — сказал Энди. — Купите новый пазл, этот ему скоро надоест. И постоянно заставляйте говорить.

— У нас получится, Энди?

— У нас все получится. Да, и помните: стереотипии — наш самый главный враг. Неважно, чем вы заняты — белье развешиваете или ужин готовите, — как только он начнет повторяться, немедленно отвлекайте. Он не должен ни твердить одно слово, ни смотреть в одну точку часами.

Аутисты склонны к стереотипиям. Они прыгают на месте, мотают головой взад-вперед, бурчат что-то бесконечно-монотонное. Впрочем, навязчивые привычки есть у каждого из нас. Да я сама частенько грызу ручку…

— Кто-то в носу ковыряет, кто-то грызет ногти, накручивает волосы на палец, облизывает губы. Или ручку уродует, как вот вы в данный момент, — объяснил Энди. — Мою, между прочим, ручку.

Я спешно вынула ручку изо рта и протянула Энди, но на синем колпачке уже красовались следы зубов.

— Грызите дальше, Мелани. — Энди отверг обмусоленную ручку. — Обойдусь как-нибудь.

Мне с ним весело, и он лечит моего ребенка. Его рюкзак набит папками с таблицами развития детей, блокнотами с заметками и пригодной для игр мелочевкой. Здесь и искрящийся волчок, и надувная лягушка, которая скачет по столу, и черепашка, которая умеет говорить, если дернуть за кольцо на панцире, и еще масса всяких жужжащих и светящихся вещиц. Плюс несчетное количество паровозиков и машинок.

Энди пообещал, что Дэниэл начнет играть со своим паровозиком, и уже через несколько недель я смотрела, как мой сын цепляет к Томасу вагоны. Он сам доставал Энни и Кларабель из ящика с игрушками и возил состав по полу.

Плевать мне, что логопед, та беременная докторша, назвала Энди неучем без специального образования, — парень явно знал, как превратить Дэниэла в нормального ребенка. С каждым днем Дэниэл плакал все реже, и ему некогда было возиться с кругляшами. Хотя его любовь к круглым предметам мне помогла: я научила Дэниэла отличать большие кругляши от маленьких, монетку, например, от майонезной крышки. А Энди отметил его успех, засыпав цветным конфетти собственного производства. Трудно представить, сколько он работал дыроколом, чтобы вышла такая гора; Дэниэл визжал от восторга под дождем круглых бумажек.

За пылесос я выручила девяносто фунтов. И ковров мне совсем не жалко.

Глава четырнадцатая

Кэт сказала, что соскучилась по мне, по детям и хочет увидеться. Договорились, что она встретит нас у школы. Мы нашли ее машину, и я пристегнула Эмили и Дэниэла на задних сиденьях, радуясь ожидающим нас приключениям. К моему полнейшему восторгу, Кэт предложила поход в зоопарк.

— Я приглашаю, — добавила она.

Здорово! Мне непросто сводить детей в зоопарк: за цену такого похода можно купить один час занятий с Энди, или продуктов на полнедели, или школьный жакет для Эмили к осени. Собственно, жакет меня не слишком беспокоил — Стивен, вне всяких сомнений, оплатит, — однако муж четко дал понять, что Энди О'Коннор обходится слишком дорого. Дескать, игры с ребенком не стоят таких безумных денег. Но он-то не видел собственными глазами, чего Энди добивался от Дэниэла! И не понимал, что игры — это лишь малая часть работы Энди.

— На пасхальные каникулы родители водили нас в зоопарк, — говорила Кэт. — Каждый год, непременно в один и тот же день. В субботу мы шли в зоопарк, а в воскресенье отмечали Пасху. Жара и лондонский зоопарк в моем сознании не совмещаются. Для меня зверинец навсегда связан с Великим постом. Как услышу пасхальный гимн — перед глазами шлепают ластами дрессированные тюлени.

По желанию Эмили мы зашагали по нагретой белой дорожке прямиком к слонам, «слишком быстро», по мнению запыхавшейся Кэт. Она насмешила меня своими жалобами на жару. В моей родной Вирджинии даже ранней весной тебя окутывает горячее марево. А летом бывают такие дни, когда каждый вдох обжигает, воздух горяч, как распаренная шерсть, и каждый жест под палящим солнцем дается с трудом. Летним днем в Вирджинии не походишь быстрым шагом. Мы пережидали жару дома, у кондиционера, попивая ледяной чай (такого, кстати, в Англии не сыщешь) и сражаясь с насекомыми, которые тоже рвались в прохладу. Чешуйницы упорно лезли по водостокам, невесть откуда налетали осы. Земля вокруг дощатого дома, где мы жили, кишела жабами, прятавшимися от жары по норам, и змеями, бесстрашно выползавшими по вечерам на нагретые камни. С заходом солнца наступало время москитов, мы нещадно поливали себя репеллентами, и в последнее время я не раз задавалась вопросом, не эта ли отрава — причина болезни моего ребенка. А может, в аутизме Дэниэла виновны пестициды, которые тоннами распыляли на местные поля одномоторные самолеты, — они летали низко, как гуси, заставляя нас невольно пригибаться. Ребенком я шлепала по ручьям и пила воду из любого источника. Мы с братом все окрестные леса излазали, объедаясь голубикой и дикой земляникой, что пряталась под празднично-зелеными листьями. Мыть ягоды? Да нам такое и в голову не приходило. Мы ловили рыбу, не задумываясь о чистоте воды; тайком уписывали соседскую малину, не ломая голову над вопросом, как она выросла, такая красавица, среди полчищ всевозможных паразитов.

— Имей в виду, я никогда не любила Пенелопу, — прервала мои мысли Кэт.

Мы стояли перед слоновьей вольерой, и восторгу Эмили не было предела. Серый слоненок величиной с лондонское такси казался совсем крошечным рядом с морщинистой мамой-слонихой! Дэниэлу было не так интересно, но и он смотрел на слонов, что уже хорошо, даже если при этом он жевал уголок воротничка рубашки. Я отвлеклась от Кэт на пару минут, чтобы помочь Дэниэлу ткнуть пальчиком в животных: «Большой слон! Маленький слон!» — но все же совмещать терапию с беседой с Кэт было сложновато.

— Уж так она себя любит, так любит. Воображала, — фыркнула Кэт. — По-своему, конечно, хороша — отдаю должное, — но я вздохнула с облегчением, когда он на ней не женился. И я всегда гордилась такой невесткой, как ты.

Эмили двинулась вдоль ограды, мы следом — с отставанием, чтобы она не слышала разговора.

— А почему в прошедшем времени? Я по-прежнему твоя невестка. Или я чего-то не знаю?

Кэт быстро глянула на меня и отвела глаза.

— Черт побери! Выкладывай, Кэт!

Дожидаясь шоу морских львов, мы наблюдали, как рассаживаются на сине-зеленых стульях зрители, слушали дрессировщицу — громогласную даму с микрофоном у рта и связкой рыбы на ремне у пояса. В бассейне перед нами вода дрожала, как желе на подносе. Дэниэл нырнул бы туда с удовольствием; я удерживала его за рубашку, а он тянулся вперед, размахивая руками, как крыльями, — вот-вот взлетит, дай только разогнаться.

— Ты права, — продолжила Кэт. — Стивен явно в шоке, иначе не ушел бы из дома так внезапно. Очень надеюсь, что он опомнится. Но видишь ли, я знаю Пенелопу. Девица себе на уме. Представь, мне позволено звонить собственному брату только на мобильник. Она бесится, если домой звонишь.

— Я тоже от Пенелопы не в восторге, но не Пенелопа стояла рядом со мной перед алтарем и обещала не покидать меня, пока смерть не разлучит нас.

— Да уж. Не понимаю я Стивена.

Мы общались шепотом, сдвинув головы, под аккомпанемент изумленных возгласов зрителей водного шоу: морские львы выскакивали из воды и плюхались обратно, прыгали сквозь обручи и носами пасовали большие мячи.

— Эту красавицу зовут Солюшка! — сообщила в микрофон ведущая, бросив серебристую рыбину крупной «львице», рассекающей рябь бассейна.

Прижав к себе Дэниэла, я успокаивала его, когда публика уж очень шумела. Он всегда боялся громких звуков, и, пока длилась овация зрителей в адрес Солюшки, игравшей с дрессировщицей в мяч, Дэниэл с плачем зажимал уши руками. И все-таки он следил за представлением на воде — уже достижение. Ну а Эмили уж так скакала, хлопала и веселилась, хоть отбойный молоток к ней привязывай — чего энергии зря пропадать. Все шло прекрасно до тех пор, пока на Дэниэла не попали брызги из бассейна. Он взвыл, вывернулся из моих рук и сломя голову кинулся бежать. Я поймала его только у последнего ряда кресел, стараясь не думать о том времени, когда Дэниэл будет сильнее и быстрее меня. Нет-нет, моего сына не придется удерживать на веревке, больше похожей на наручники, как тех угрюмых воспитанников спецшколы, которых я видела на входе в зоопарк и которых учителя вели от вольеры к вольере, будто скот на бойню.

Тигр бродил в своем загоне взад-вперед, взад-вперед. Полосы на шкуре казались отражением металлических прутьев клетки. Зверь глядел на всех сразу и ни на кого в отдельности, будто прислушиваясь к природным инстинктам охоты, насыщения, продолжения рода. Мне знаком этот взгляд… я видела его у сына. Ноги готовы были нести меня прочь от жуткого зрелища, и лишь собрав волю в кулак, я смогла устоять на месте.

Притихшая Эмили льнула ко мне, завороженно разглядывая громадную кошку всего в нескольких футах от нас: отвисшая на животе шкура, густая шерсть, желтые клыки в приоткрытой пасти. А Дэниэл просто не обратил на тигра внимания. Шестьсот фунтов экзотики из индийских джунглей моего сына не заинтересовали. Зато он не сводил глаз с воробья, нахально резвившегося в пыли на тигриной территории. «Птичка», — сказала я и, повторив несколько раз, услышала от Дэниэла: «Тика». Еще одно слово. Дома я запишу его в свою тетрадку, а потом буду мастерить птичек из бумаги и всевозможных подручных средств, рисовать фломастерами и красками, размахивать руками, изображая из себя птичку. Мы будем бегать по дому с картонными крыльями за спиной, словно ангелы, а на пруду в Риджент-парк рассматривать чаек, подражать их кульбитам в воздухе и ныркам в воду. Мы закрепляли каждое произнесенное Дэниэлом слово, и я не собиралась отступать от этого ритуала, пока мой сын не заговорит со мной наравне.

— Боюсь, родители тоже свою лепту внесли, — продолжала Кэт. — Люди они непростые, сама знаешь. Мама с виду такая безобидная — банки с вареньем в церковь таскает, время на мальчишек Дэвида и Триши выкраивает. Но все это до поры до времени. Желание отца для нее закон. Ради него она обо всех забудет. Родные дети побоку — лишь бы мужу угодить. Она убеждена: родители должны выступать единым фронтом. Весь первый семестр в школе-интернате Стивен — ему восемь лет было — рыдал ночи напролет. Родителям тогда не разрешали общаться с детьми, пока те не отвыкнут от дома. Е-мейлов никаких не было, сотовых тоже. На каникулах Стивен молил отца и мать, чтобы не отправляли его обратно, — в буквальном смысле молил, на коленях, весь в слезах. А отец и слышать не хотел.

Кэт убила меня своим рассказом. Внешне вся из себя изысканная — безукоризненный выговор, элегантное платье-рубашка, туфельки от Рассел и Бромли, с блестящими медными вставками, — она все же оставалась моей любимой, прямой и откровенной Кэт. Я знала, что она ни слова не сочинила ни о своих родителях, ни о Стивене, человеке, которого я по-прежнему любила и желала. Наш сын весь в него — те же темные глаза, те же широкие скулы… У меня сердце разрывалось от мысли, что такой же вот мальчишка на коленях просил пощады у родителей, которым неведом иной путь вырастить своего ребенка, кроме как отлучить его от себя и от дома.

— Тяжело тебе, должно быть, приходится, — прошептала Кэт. — Вокруг столько любопытных глаз, все исподтишка следят за тобой, каждый твой шаг с Дэниэлом критикуют…

Солнце и масса впечатлений утомили детей: Эмили прикорнула на диване, Дэниэл уснул у меня на коленях. А мы с Кэт переводили дух с бокалами ледяного лимонада в руках.

— Ко мне тут недавно приходили двое… Собирались записать Дэниэла в спецшколу для детей с задержкой развития, — отозвалась я, вспомнив кошмарных визитеров в длинных плащах, с блокнотами и ручками наизготовку. Таким бы злодеев выслеживать, а рядом с детьми им делать нечего. Дэниэла они разглядывали с безопасного расстояния, как дикого зверя — вот как тигра в зоопарке, например. Хотя Дэниэл иногда… Я замотала головой, отгоняя образ сына, вытаптывающего траву вдоль забора нашего сада. — Знаешь, Кэт, я их попросту выставила. Эти меня точно раскритиковали. Но они-то не знают, как Дэниэл вырос за последнее время. Они увидели страшно запущенного ребенка, который способен произнести лишь полсотни слов. А для меня его пятьдесят слов — это ровно в пятьдесят раз больше, чем было до начала наших занятий.

— Я-то знаю, что для тебя значат дети и сколько ты для них делаешь. Не слушай тех, кто винит во всем тебя, Мелани. Дети-аутисты появляются на свет все чаще, и никто не может понять почему.

Я умолчала о том, как во снах меня преследует Беттельхайм, как задевает сарказм матерей на регулярных сборищах у школы и как тяжело даются ночные часы ожидания и одиночества.

— Я себя виновной и не считаю, Кэт. Но по-прежнему уверена, что прививки плохо отразились на Дэниэле. Все до единой, не только корь-свинка-краснуха.

— Не забывай, что я каждый день отправляю детей на прививки.

— Прости, я не хотела тебя обидеть. Ты тут ни при чем.

Кому, как не мне, знать, что мать лишается покоя с момента первого крика ребенка и последствия каждого ее шага останутся с ней до самой могилы. Так есть ли смысл кого-то винить?

— И не позволяй никому себя оскорблять, Мелани. Учти, желающие наговорить гадостей найдутся. Одна такая вчера была у меня на приеме. Жаловалась, что ремонтную бригаду ее мужа послали в Майда-Вейл чистить и перекрашивать стены в квартире, где живет подросток-аутист. Судя по всему, мальчик по ночам мажет стены экскрементами. Слышала бы ты, как она возмущалась: мол, таких детей надо взаперти держать, и почему это ее муж должен за больным убирать — не дай бог, заразится, и что себе думают родители.

— А ты что? — выдавила я сквозь застрявший в горле ком. Казалось, я проглотила электрическую лампочку и осколки впились в сердце.

— А я презентовала ей упаковку резиновых перчаток. — Кэт заговорщицки улыбнулась. — Со словами: «Вот вам решение вашей проблемы. Врачи ими пользуются ежедневно».

Мы расхохотались, и я обняла Кэт.

— Помни, ты моя подруга навсегда, — добавила она.

Я кивнула. Признаться мне, что Стивен готовится к разводу, у Кэт так и не хватило духу.

Глава пятнадцатая

Ha одном из снимков в моих альбомах Дэниэл сидит на крыльце рядом с сестрой. Глаза устремлены прямо в камеру, улыбка во весь рот, лицо светится радостью. Я часто смотрела на этот снимок и думала: что же в этот день случилось такого хорошего? Что мой мальчик ел или чего не ел, какие химические процессы в организме подняли ему настроение? На одной из лекций, которые я по возможности посещала, доктор, занимающийся биологическими аспектами аутизма, утверждал, что на состояние детей-аутистов существенно влияет пища. Им вредны продукты, содержащие витамин Е, сахар, аспартам, зерновые, глутамат натрия; продукты, в которых много красителей, даже натуральных, некоторые фрукты например. Худшее, чем можно кормить аутиста, — это клейковина и молоко, то есть единственное, что согласен есть Дэниэл. А клейковина, как назло, везде присутствует: и в крекерах «Карр», и в дижестивах «Мак Вити», не говоря уж об итальянской выпечке, от которой ломился наш дом. Согласна, без сдобы и печенья вполне можно прожить, но лишать Дэниэла его любимого молока? По-моему, это несправедливо. Я столько усилий приложила, приучая сына к чашке, а наливать теперь могла только воду или разбавленный сок.

Дэниэл подошел ко мне, дернул за рубашку и округлил рот — просил грудь. Я отстранилась, указывая на чашку.

— Ули! — потребовал он. Молоко у него почему-то «ули». А потом вдруг четко произнес: «Mo-око!» И потянулся к моей груди.

Но мне все же пришлось повернуть его лицом к чашке.

Тот же доктор после лекции посоветовал давать Дэниэлу козье молоко в сочетании с комплексом ферментов для лучшего усвоения. Сырое козье молоко привозят из Уэльса; еженедельная доставка обходилась мне в двадцать с лишним фунтов. Двадцать фунтов в неделю за молоко — неслыханные деньги. Двадцать фунтов или около того — это государственное пособие Дэниэла по инвалидности. Выходит, государство оплачивало молоко для Дэниэла. Грандиозная помощь моему маленькому сыну.

На ферменты пришлось раскошелиться уже мне, причем вылились они, доложу я вам, в кругленькую сумму.

Ночью мне одиноко, к тому же рваный сон Дэниэла не давал уснуть, и я набрала номер брата.

— Чего ж телик не смотришь? — спросил он. — Кабельное-то небось есть? Можно еще в супермаркет прошвырнуться, который круглосуточный. Чаты, казино, залы ожидания в аэропортах. Да мало ли чего изобрели для таких полуночников, как ты.

— Но я спать хочу!

— О'кей, — отозвался он небрежно — мол, подумаешь, нашла проблему. — Валиум, ативан, транкин, ксанакс, буспирон. Закажи по Интернету и дрыхни сколько влезет. У тебя ж куча времени.

Ларри выдал еще один совет: перепихнуться по-быстрому.

— Я слыхал, это последняя фишка у британцев, — хохотнул он. — Меня б в твою шкуру — уж я б покувыркался.

— Я замужем, не забыл? И вообще, трехминутные интрижки не для меня. Неинтересно.

— М-м-м-м, — протянул Ларри с очевидным неодобрением. — М-м-м-м… Не вздумай эту бредятину на свидании отпустить. Улыбочку давай, улыбочку. И тверди, что секс любишь. Иначе ни черта не выйдет.

В следующий раз Ларри сам позвонил. На часах пять утра, солнце оранжевым леденцом нависло над крышами домов. А голос Ларри в трубке ясен и бодр: у них только одиннадцать вечера.

— Да ладно, ты гонишь! — басил Ларри. — Быть того не может!

— Честное слово.

— И это в двадцать первом веке? Самое любимое «мыло» в этой гребаной стране, куда тебя занесло, идет по радио?!

— Точно. «Арчеры», — выдохнула я вместе с дымом. Энди забыл свою сигарету, я решила затянуться разок-другой. Не в доме, конечно, — в саду, на скамейке у нашего закисшего пруда.

— По радио?! — Брат был в шоке. — Средь бела дня?

В хорошие дни я считала слова в лексиконе Дэниэла. Он уже знал больше сотни и начал их складывать! Три года я не слышала от сына ни словечка, зато теперь, если включить фантазию, он готов играть «в слова» целыми днями. Я и в мяч его научила играть, не забывая хвалить каждый раз, когда ему удавалось поймать или бросить мяч.

Всего несколько месяцев назад Дэниэл вовсе не замечал мяч, даже если тот попадал ему в лицо или в живот. А когда я заставляла его взять мяч — подносил к лицу и долго рассматривал, сощурив глаза. Или кидал вверх и отворачивался, не глядя, куда тот упал. Теперь он научился ловить. И даже пытался бросать его обратно. Ну, почти всегда пытался.

На прогулках в Риджент-парк я катала его на трехколесном велосипеде; мы хором кричали «Утки!», поднимая в воздух стаи диких уток. Притянув к себе сиденье качелей на тяжелых цепях, я начинала: «На старт, внимание…»

— Маш! — говорил Дэниэл — и я отпускала сына в полет.

Но случались и плохие дни, когда Дэниэл отказывался говорить, когда его взгляд вновь блуждал, ни на чем не останавливаясь, а мне не с кем было поделиться, на мои звонки никто не отвечал. В такие дни я разваливалась на части и мечтала только об одном: отыскать какую-нибудь кнопку, рубильник — что угодно, лишь бы выключить себя из этой жизни. А то весь свет не мил, и туфли жмут. В магазинах я растравляла себя, любуясь ровесниками Дэниэла: они не дают своим юным мамам ни минуты покоя, засыпают вопросами и ведут сложнейшие переговоры, сколько именно шоколадок надо купить. Казалось, от этих детей исходит сияние, словно они покрыты слоем глазури, которая и отражает, и притягивает свет. А мой мальчик в магазинной тележке лишь смотрел перед собой пустым взглядом или возил языком по губам, пока кожа вокруг рта не загорится пунцовым кругом. Он мог ткнуть во что-нибудь пальцем или что-то сказать, но больше молчал, если только я не настаивала на общении. Его нужно было заводить, как старинные автомобили, которые не двигались, пока не крутанешь ручку. Хотя при желании он уже много чего мог сказать. И горы печенья мне теперь не требовались, чтобы удержать его в тележке. По совету Энди я как следует кормила Дэниэла перед самым выходом, а в магазине держала под рукой крекеры (без клейковины), время от времени вознаграждая его за терпение. И представьте, у нас все получалось. Правда, сначала пришлось помучиться. В первый раз Дэниэл рыдал до синевы, а потом ринулся бежать. Энди загородил дорогу, и тогда Дэниэл рухнул на пол и забился в истерике. У меня все внутри переворачивалось, но Энди был настроен оптимистически.

— В нашем распоряжении целое утро. — Энди даже умудрился улыбнуться. — Забудьте об окружающих. Считайте, что в магазине только я, вы и Дэниэл. Сохраняйте спокойствие, и мы справимся.

Стиснув зубы, я сохраняла спокойствие. Рыдания Дэниэла постепенно стихли, Энди поднял его и, не переставая говорить, пошел по проходу, пристроив ножки Дэниэла на своих ботинках. Я двинулась следом, машинально наполняла тележку — варенье, яйца, хлеб, — а сама не спускала глаз с Дэниэла и Энди.

— Здорово шагаешь! — восхищался Энди, хотя сам практически нес Дэниэла на ногах. — Молодец, парень, идем дальше!

Наконец Дэниэл затопал по проходу самостоятельно. Энди оглянулся, подмигнул мне и предложил Дэниэлу крекер. Погуляв еще минут пять, мы вышли из магазина с пустыми руками.

— Что мы творим, Энди? Бросили полную тележку посреди магазина. Так нельзя! — прошептала я, выскальзывая вслед за ним из двери.

Энди расхохотался и хлопнул меня по плечу.

— Еще как можно! — заверил он, протягивая Дэниэлу его любимого самоходного Томаса. И добавил: — Повторять ежедневно, а лучше дважды в день, до нашей следующей встречи.

— А когда наша следующая встреча?

С каждым днем Дэниэл требовал все больше, а главное, все четче.

— И-ще поезд! — сказал он не оставляющим сомнений тоном: это приказ, а не просьба.

Вот только нищала я с катастрофической быстротой. Продать бы коттедж, и побыстрее, иначе скандала со Стивеном не избежать.

Стивен пришел к выводу, что я безответственно отношусь к деньгам, разбазаривая бешеные суммы на терапевтов, гомеопатов, кинезиологов. Ладно, согласна, толку от всех этих спецов никакого, но как я могла узнать, пока не попробовала? Зато Энди стоил каждого потраченного на него пенни. Энди необходим нам как воздух, в нем моя единственная надежда на выздоровление сына. А Стивен наотрез отказался выдавать мне наличные и даже кредитки пригрозил аннулировать.

В доме все меньше вещей на продажу; скоро мне уже нечего будет рекламировать в бесплатных газетных купонах или на объявлениях с красочным «ПРОДАЕТСЯ», которые я пришпиливала на киосках. А у меня запланирована еще не одна консультация со специалистами.

Аутизм, как оказалось, недуг не из дешевых. Если его лечить.

Стивен все-таки обнаружил отсутствие ковров, своего любимого кресла, антикварного морского хронометра, что висел над камином, персидского ковра из-под стеклянного журнального столика (столик, кстати, тоже сделал ноги). Убедившись, что та же участь постигла и его многолетнюю подборку альманаха по крикету «Уизден», он взвился, как столб пламени, долго набиравшего силу под тлеющими угольками. Мне даже показалось, он меня ударит. Впервые очутившись лицом к лицу с человеком, готовым поднять на меня руку, я поняла: такое противостояние требует мужества в сочетании с некоторой тупостью и изрядной долей упрямства. Борьба с аутизмом ребенка, пожалуй, требует того же самого, мельком отметила я, отступая от разъяренного мужа.

— Поделом мне! — вопил Стивен. — Женился на чокнутой — теперь расхлебываю!

Его зубы сверкнули в оскале, между бровей черным ущельем пролегла морщина, на шее и висках вздулись вены. Стивен будто вырос, раздался в плечах и стал непомерно громаден для почти пустой комнаты, по которой он метался, рассекая кулаками воздух.

А меня, как ни странно, расставание с вещами вообще не трогало. Не то чтобы я их не ценила; просто ценность — понятие относительное. Я с легкостью обменяла бы все свое имущество на несколько новых слов Дэниэла. У меня иная шкала ценностей, только и всего.

— Можешь орать сколько влезет, Стивен, — мне до лампочки.

Если я буду и дальше крушить наш дом, предупредил мой муж, то он заберет детей, пусть даже в однокомнатную квартиру Пенелопы.

Тут уж настал мой черед взорваться.

— Вздумал угрожать?! Позволь напомнить, что мои дети — граждане Америки! И не надейся — ни один судья на свете не отнимет детей у матери в пользу отца, который живет с любовницей.

— Если только эта мать не пациентка психиатра!

Он быстро соображал, мой муж, вот уж чего не отнимешь. Учеба в бизнес-школе даром не прошла, и вверх по служебной лестнице он взмыл не за красивые глаза.

— Черта с два ты это докажешь, — парировала я. — А вот я докажу, что никогда не обращалась к психиатрам. У докторши, которая Дэниэлу диагноз ставила, так и записано, черным по белому!

— А у меня все счета на руках! — рявкнул Стивен.

— Ты сам-то слышишь, что несешь, черт бы тебя побрал?

— Будь так любезна, прекрати чертыхаться!

— Будь так любезен, убирайся к чертям собачьим из моего дома!

Что он и сделал, причем быстро, без единого слова проскочив мимо детей в саду. Эмили с ведерком и совком возилась в зеленой пластмассовой песочнице в форме лягушки, время от времени поглядывая в сторону дома. Я знала, о чем она думает, сдвинув бровки под полями соломенной шляпы: что там происходит, в доме, почему папа с мамой все время ругаются, почему больше не лежат в обнимку под одним одеялом и никогда не целуются?

По пятницам Энди до последней минуты своего сеанса пахал как лошадь в поле. В обтрепанных джинсах, взъерошенный до невозможности, он то строчил что-то в своем блокноте, то гонялся по всему дому за Дэниэлом, а тот верещал, хихикал и улепетывал, то и дело оглядываясь на своего преследователя. Энди превращался в очень злой тепловоз, который замыслил напасть на простодушный паровозик (Дэниэла), коварно подбираясь к нему по боковой ветке. Дэниэл не успевал опомниться, как перед ним, в цилиндре и плаще, представал всемогущий маг, способный любого мальчика сделать невидимым! Подхватив Дэниэла под мышки, Энди щекотал его до тех пор, пока тот не взвизгнул, задыхаясь от счастья: «Опять бегать!»

И гонка возобновилась.

Посреди всего этого веселья зазвонил телефон. Я смеялась, поднимая трубку, от радости за сына забыв обо всем на свете.

Телефонный звонок вернул меня к реальности.

— Сейчас не время скандалить, — бесцветным голосом произнес Стивен.

Мужчины встретились в гостиной. На Энди футболка с цифрой 8 во всю грудь и «маринованные штаны», по выражению моего брата, — в смысле, камуфляжные брюки. Стивен, заметно взмокший в своем костюме, снял пиджак и закатал рукава рубашки. Молодец, приехал с работы пораньше, специально чтобы поучиться у Энди приемам общения с Дэниэлом.

— Главное, чтобы Дэниэлу было весело, — говорил Энди. — Паясничайте, кривляйтесь. Чем больше вы валяете дурака, тем лучше. И держите при себе шоколад. Как только вы его позовете: «Дэниэл!» — он должен отозваться: «Папа!»

Неужели мы так далеко продвинулись, что Стивен согласился брать уроки у Энди? Ни за что не поверила бы, если бы не видела собственными глазами. Такое событие стоило отпраздновать, не будь Стивен опять в паршивом настроении. Он договорился о встрече с директором одной из спецшкол, а я отказалась пойти, чем привела его в бешенство. Слышать не желаю ни о какой школе, заявила я мужу. Даже если бы я не возражала против спецшкол как таковых, все равно не отдала бы Дэниэла, потому что у него и дома учебы хватает. Когда-нибудь — если у нас получится, конечно, — Дэниэл сможет учиться в обычной школе, пусть даже с дополнительной помощью. Стивена мне, к сожалению, убедить не удалось.

И все же он приехал к Энди, так что не все еще потеряно.

— Итак, не забывайте: ему должно быть весело, — повторил Энди. — Вы держите шоколад, зовете: «Дэниэл!» — а он должен ответить: «Папа!»

Стивен посмотрел в сад на сына.

— Дэниэл… — буркнул он и закашлялся.

— Ладно. Гм. Э-э-э… — протянул Энди. — Как бы это сказать… Пожалуй, чересчур деловито. Можно понять, вы ж сюда прямо из офиса. Попробуйте добавить капельку… м-м-м… радости, что ли. Ну, вроде у вас для него сюрприз.

Стивен кивнул, расправил плечи.

— Дэниэл! — окликнул он.

— Гораздо лучше, — оценил Энди. — Но, откровенно говоря, Стивен, вид у вас немного сердитый. Лучше вот так: «Дэээниэээл!»

— Ясно. — Стивен подался вперед и почти пропел, отчетливо и звонко: — Дэээниэээл!

Сидя в саду на скамейке, рядом с Дэниэлом, я тут же отозвалась:

— Папа!

— Папа! — эхом повторил наш сын, и Стивен принес ему шоколадку.

— Не медли с шоколадкой, — посоветовала я. — Он должен связывать награду с тем, что отзывается на твой зов.

— Без тебя обойдусь, — процедил Стивен.

Выйдя из гостиной в сад, Энди остановился рядом с нами.

— Высший балл обоим. Блестяще! Я уж молчу о нашей суперзвезде.

Он поцеловал Дэниэла в макушку, не заметив устремленный на него хмурый взгляд Стивена.

Я оказалась на мели. Ситуация безвыходная, пришлось обратиться к брату за помощью. Очень-очень-очень надо, Ларри, пожалуйста, одолжи денег. Моего брата никогда не трогало загрязнение атмосферы, не мучила совесть за состояние окружающей среды, не волновала борьба зеленых. Ларри основал, по его собственному выражению, «Фонд Порока», то есть все средства он вкладывал в казино и компании, производящие сигареты, алкоголь, оружие. Полный остолоп, конечно, но далеко не нищий. «Ставь на порок» — так звучал его финансовый девиз.

— А у меня все вложено, — ответил на мою просьбу Ларри. — И вообще, бабки тебе не помогут.

Само собой. Заранее ведь знала ответ, могла бы и не трудиться. Ларри, как и все остальные, уверен, что аутизм безнадежен и неизлечим. Да и сочувствие ему неведомо, в отличие от Дэниэла, которому душевная черствость вроде бы положена по диагнозу. Однако именно Дэниэл при виде чужих слез начинал рыдать. Чтобы Эмили никогда не плакала, я осыпала ее конфетами, а чувствуя свои близкие слезы, мчалась в ванную — умываться холодной водой. Зато мой брат, человек как будто совершенно здоровый — если забыть о том, что он живет среди орущих попугаев и пребывает в убеждении, что несмотря ни на какие экономические кризисы, люди будут покупать все необходимое для своей скорейшей кончины, — отказал в помощи единственному племяннику.

Несколько дней спустя Ларри сам позвонил. Случай уникальный, поскольку звонки через Атлантику слишком дороги для такого скряги. В связи с неурожаем, сообщил Ларри, китайцы решили спасти зерно, уничтожив всех воробьев. Эту ошеломляющую новость он то ли где-то услышал, то ли прочитал, то ли узнал на одном из миллионов форумов, из которых не вылезает. Его звонок застал меня за чтением вечерней сказки Дэниэлу. Точнее, я пыталась читать, чтобы удержать ребенка в постели.

— Ну и что? — сказала я, не дождавшись продолжения.

Брат молчал.

— Дальше-то что, Ларри?

В трубке — долгие мили глухого безмолвия.

— Не могу… — наконец прорезался голос Ларри. — Слов нет… чтобы описать… никакой язык не способен выразить всю глубину моего… как это назвать? Гнев? Потрясение? Отчаяние? Какое небывалое вероломство!

— Вообще-то с описанием ты отлично справился, но почему ты в таком состоянии? — спросила я. Может, его Ванда бросила? Или попугай ухо отхватил?

— Птицы… — простонал Ларри. — Их. Травят. Газом.

Мы уселись в кружок — Энди, Дэниэл и я.

— Мама! — сказала я.

— Энди! — сказал Энди.

— Дэниэл! — сказал Дэниэл.

— Точно! Ты — Дэниэл! — Я обнимала его, щекотала, смеясь от гордости за своего сына, — гордости, неведомой тем, кто не жил с ребенком, неспособным в три года назвать свое имя.

А Энди отчаянно замотал головой:

— Нет, Мелани! Никаких местоимений. Дэниэл еще не готов.

— Ладно, — послушно отозвалась я, мысленно отметив это правило, как и все другие советы Энди. — Больше не буду.

Энди собрался продолжить игру, но вдруг запнулся и погладил меня по плечу. Его взгляд лучился такой нежностью, что я отвела глаза.

— Не надо так переживать, — прошептал он.

— Энди!

— Мама!

— Дэниэл!

Позже я спросила Энди, можно ли попробовать научить Дэниэла говорить «Меня зовут Дэниэл».

— Попробовать можно. — Энди лежал на полу, восстанавливая силы после чертовски утомительного «урока», во время которого Дэниэл опять летал в синем пластмассовом креслице по комнате. — Но, прежде чем сложить три слова, он должен твердо усвоить двусложные фразы.

Я кивнула, глядя на него сверху вниз. Энди протянул руку, я помогла ему подняться. Мы замерли на секунду, не разнимая рук. Ладонь у него сухая и теплая. А глаза цвета полыни.

— Дак! — вдруг сказал Дэниэл, увидев нарисованного Эмили утенка.

Энди подскочил к нему, наградил шоколадкой.

— Дональд Дак! — сказал он.

— Дак! — настаивал Дэниэл.

— Дональд Дак! — медленно повторил Энди.

— Дона Дак! — отозвался Дэниэл, и, схватив его за руки, Энди устроил ему «карусель».

— Я тоже хочу! — кинулась ко мне Эмили.

Я кружила ее, крепко обхватив запястья, а она заливалась колокольчиком, моя доченька, моя маленькая подружка.

Мебели в гостиной почти не осталось, зато полно места для игр, беготни и полетов.

Врачиха-логопед стала просто огромной; живот едва умещался на коленях, будто привязанное к талии пушечное ядро. Я снова пришла к ней, поскольку она обещала заняться Дэниэлом, если он сможет произнести хоть несколько слов. Но стоило мне переступить порог кабинета, как все мои мысли сосредоточились на том, до чего же она беременна. Не в силах удержаться, я все разглядывала ее живот и ладонь, которой она его машинально поглаживала, распухшие икры, весь ее образ, полный радостного предвкушения.

— Когда ждете? — спросила я и поразилась, услышав в ответ:

— Через два месяца.

А я-то решила, что она может родить в любую минуту. Разве что двойня?

— Это четвертый, — объяснила докторша, поняв причину моего удивленного молчания. — После третьего мышцы уже не те. Как увидишь положительный тест на беременность — отказывают тотчас. Выбрасывают белый флаг и ныряют к самым коленкам.

Я молча кивнула. Я умирала от зависти к этой женщине, которую воображение рисовало почему-то рядом с грузным бородатым мужем, в окружении безупречных детей. Как бы мне хотелось еще раз пережить это чудное время: прислушиваться к пинкам крошечных пяток, по утрам прижимать ладони к животу, здороваясь с малышом, и считать недели до встречи с ним.

Мой сын катал паровозик по краю красного коврика на полу кабинета. Подобрав складки широкой юбки, докторша опустилась рядом на корточки.

— Привет, Дэниэл! Ну, как поживаешь? — произнесла она со своим жизнерадостным американским выговором.

«Привет» было бы достаточно. Чересчур много слов сразу, подумала я и оказалась права: Дэниэл предпочел игру слишком сложному диалогу.

— Я вижу, ты паровозики любишь? Умница.

Никакой реакции.

— Давайте я попробую? — осторожно предложила я. — Просто чтобы вы знали, что он у нас умеет, если, конечно, захочет.

Докторша явно боролась с сомнениями: сняла очки, задумчиво потерла лоб. Ее щеки цвели россыпью веснушек, совсем как у меня во время беременности. И пальцы чуточку распухли — помню, и у меня так было.

— Ладно, — позволила она наконец. — Хотя на мой взгляд, мы теряем время.

Я устроилась на коврике напротив сына. Посмотрела на Дэниэла, затем на паровозик. Протянула руку, и два моих пальца «побежали» от ступни Дэниэла вверх, а я уставилась на них, в изумлении открыв рот: что это они творят? Вот уже и до живота добежали! А теперь принялись щекотать моего мальчика! Как только Дэниэл поднял на меня глаза, я отвернулась: знать ничего не знаю, не ведаю, никого не щекотала. Пальцы вновь пустились в путь, добрались до коленки, побежали выше. Дэниэл включился в игру, забыв о своем Томасе.

— Привет, Дэниэл! — сказала я.

— Ии-вет, мама.

Я начала напевать песенку из мультфильма «Паровозик Томас» и несколько раз кивнула, предлагая сыну продолжать.

— Паровозик Томас…

— Катит себе, катит, — подхватил Дэниэл.

Судя по выражению на лице докторши, мои идеи здесь не приветствовались.

— Дэниэл, сколько тебе лет? — спросила она.

Дэниэл не ответил. Занят был очень — следил за моими пальцами, которые в любой момент могли зашагать вверх по его ноге и добраться до живота.

— Мне двадцать девять! — сказала я.

— Мне три! — сказал Дэниэл и поднял руку, пытаясь показать три пальчика. К сожалению, не слишком успешно.

— Молодец! — Я помогла ему прижать к ладони большой палец и мизинец, чтобы оставшиеся три показывали его возраст.

— Вы не осознаете сути работы логопеда, — заявила мне логопед — тоже мать, трое ребятишек которой улыбались со снимка на столе, а четвертый терпеливо ждал своей очереди. — Он не говорит. Вы его заставляете своими фокусами.

Фокусами? Фокусами?!

— Дэниэл, какую игрушку ты больше всего любишь? Этот паровозик? А как паровозик зовут? — выпалила докторша.

Три вопроса подряд. Естественно, Дэниэл не справился. Откуда ему знать, на какой отвечать, а какой пропустить мимо ушей?

Логопед вынесла свой вердикт:

— Нет, я не смогу ничему научить этого ребенка.

Я была с ней совершенно согласна.

Мне нужно побывать на приеме у специалиста по трудотерапии (восемьдесят фунтов в час), поскольку у Дэниэла проблемы с вестибулярным аппаратом, а детских врачей похожего профиля в округе не нашлось. У меня намечена встреча с хирургом (девяносто фунтов в час) — от ходьбы у Дэниэла быстро устают ноги. Кроме того, необходима консультация ортопеда (пятьдесят фунтов в час), который знает — или не знает, — какую выбрать для Дэниэла обувь, чтобы он не бегал на носочках. И наконец, я собиралась еще раз поговорить с тем толковым врачом, который посоветовал специальную диету, так как, по его мнению, сахар аутичным детям вреден.

— А что вы тогда предлагаете в качестве приза? — спросил Энди, когда я заявила, что «Смартиз» теперь под запретом.

Англичанин одарил бы меня недовольным взглядом. Будучи ирландцем, Энди смотрел на меня с любопытством и горел желанием докопаться до корней моей свежеиспеченной уверенности, что сахар для аутистов — тот же героин.

— Не знаю, — ответила я честно. Сама до умопомрачения перебирала варианты и ни к чему не пришла.

Утром я оставила Энди заниматься с Дэниэлом, а сама села на электричку до Хэттон-Гарден,[6] чтобы продать свое обручальное кольцо из белого золота, с квадратным бриллиантом. Дивный день дышал весной и радостью жизни. Вокруг меня бурлил людской поток: юные пары, опьяненные грезами о предстоящей свадьбе, леди в возрасте, чьи изуродованные ревматизмом пальцы унизаны перстнями, туристы в поисках сувениров по дешевке. На Хэттон-Гарден есть все что душе угодно, в том числе и скупка, легко узнаваемая по вековой примете — трем медным шарам над дверью.

О чем я думала, пока ювелир изучал мое кольцо? О том, смогу ли жить, потеряв любимого, мужа, человека, с которым связывала все надежды? Нет, я просто была чертовски рада, что не позволила Стивену подарить мне на помолвку материно обручальное кольцо. Если бы я тогда приняла этот бриллиантово-сапфировый дар, переходивший в их семействе из поколения в поколение, мне пришлось бы его вернуть.

Воображение ювелира мое кольцо не поразило. Он вынул из глаза свою линзу, пожевал губами и назвал сумму, на которую я вынуждена была согласиться. За все утро лучшего предложения мне никто не сделал, а я исходила улицу вдоль и поперек. Но я все равно разозлилась. На себя — за то, что не сообразила привезти заодно и жемчужное ожерелье.

Дело было сделано. Я возвращалась домой — обзванивать врачей, записываться на прием. Продолжать жить.

Снова пятница, день занятий с Энди.

— Пива у вас, конечно, нет? — просипел изнемогший к четырем часам Энди.

Он совершенно выбился из сил, пытаясь научить моих детей вместе играть в прятки. Мы с Эмили прятались, а Энди показывал Дэниэлу, как нас нужно искать. Обнаружив нас, Дэниэл получал от меня или от Эмили приз — непременно без сахара, молока и клейковины, купленный в одном из специализированных магазинов, по которым я за последнее время стала докой. Мне известно три торговые точки в полумиле от дома, где можно купить такое диетическое лакомство.

Я мотнула головой:

— На пиво денег не хватает. К тому же от пива толстеют.

— Вам это не грозит, миссис Марш. А насчет денег… Я заметил, что из дома постоянно исчезают вещи. — Энди обвел комнату красноречивым взглядом. На месте любимого кресла Стивена теперь подсыхал новый стул из папье-маше, нашего с Эмили производства.

— Вы бы здорово облегчили мне жизнь, если бы принимали кредитки, — призналась я. — Он еще не аннулировал «Визу», за счет чего мы пока и едим. Полагаю, Стивен решил загнать меня в нищету, чтобы я сама подала на развод. Не иначе, какой-нибудь умник-адвокат посоветовал. Подав на развод, я буду вынуждена договариваться с ним, идти на компромиссы — к примеру, в письменном виде признать его права на встречи с детьми. На данный-то момент у него нет никаких прав, вот в чем дело.

— А у вас нет денег… — Энди поднял мою левую руку, где на безымянном пальце вместо обручального кольца белела полоска кожи. — Похоже, он у вас ловкач, — добавил он с улыбкой, не выпуская мою ладонь. — Почему бы вам не сделать из него честного человека?

— Что? Дать развод? — расхохоталась я. Только так я и справлялась с ситуацией: переводила все в шутку. — С чего бы это мне оказывать ему такую любезность?

— О да, нрав у вас крутой. — Палец Энди был нацелен на меня. — А я, признаться, обожаю женщин с характером.

В следующую пятницу Энди явился с тремя пакетами продуктов, электронной «говорящей» книжкой для детей и упаковкой бутылочного «Гиннесса».

— Не смейте все это выкладывать, Энди. Мне ничего не нужно!

— В самом деле, что это я, миссис Марш? Вы ж у нас упакованы по самую макушку. Гляньтека, какой подсвечник на камине! Его запросто можно переплавить. А решетка вокруг камина? Да ее в утильсырье с руками оторвут. Не упустите из виду и дверные ручки. Медь нынче в цене, пару-тройку шиллингов как пить дать выручите.

О черт, до чего я дошла… А Энди, пожалуй, прав… подсвечник-то, скорее всего, серебряный.

Я шагнула к столу, куда Энди выкладывал покупки, что-то напевая себе под нос. Выглядел он при этом так естественно, словно всю жизнь прожил в моем доме. Тем не менее я схватила его за руку и замотала головой: нет!

— Ни под каким соусом, Энди! Таскать мне продукты я не позволю. Исключено.

Он наклонил голову к плечу, скосил глаза на мои пальцы, обхватившие его запястье, — и ухмыльнулся, нахал.

— Между прочим, пиво-то — высший сорт, миссис Марш. Глоток вам, уж простите за наглость, не помешает, чтобы расслабиться.

— Хватит талдычить это ваше «миссис Марш, миссис Марш»!

Я цеплялась за злость как за спасательный круг, пытаясь не утонуть в великодушии Энди. Своей добротой он выбивал почву у меня из-под ног. Я была благодарна, но в глубине души и оскорблена — нет, сконфужена — тем, что превратилась в объект благотворительности.

— Знаете, что вам нужно, миссис Марш? — Энди остановился совсем рядом, взял меня за подбородок. — Знаете, что вам действительно нужно, — кроме мужа, конечно? Хороший друг. А лучше — два. Согласны?

Я не ответила. Просто опустила глаза.

— Скажете, я что-то сделал не так? Напрасно принес вам что-то вкусненькое?

Не напрасно. Меня тянуло к этому парню с вечно всклокоченными волосами, в выцветшем, протертом на локтях свитере. Закупая для меня продукты, сам он наверняка остался без обеда. Мы с ним вроде бы ровесники, а на вид ему не дашь больше двадцати. Он говорит, что хочет быть моим другом, только мое сердце вроде как занято. И он ничем меня не обидел, нет.

— Энди, вы мне нравитесь. Но не будьте же балдой!

«Балда» — любимое словечко Энди — в его исполнении звучало очень нежно. И я постаралась скопировать его тон. Ирландские корни давали о себе знать в отдельных выражениях и привычках — например, делать самокрутки. Он курил их у нас в саду, на скамейке у прудика, закованного в проволоку и потому бесполезного для птиц.

— Вы позволили бы мне поцеловать вас, Мелани? — протянул он будто фразу из песни, не сводя с меня мягкого, мглистого взгляда. — Если б я осмелился — вы позволили бы?

Мне хотелось этого больше всего на свете. Слова были сказаны, и желаемое обрело реальные очертания.

— Только не на глазах у детей, — ответила я шепотом.

Глава шестнадцатая

Дэниэлу уже три с половиной, и местный совет по образованию рекомендовал — а точнее, требовал — записать его в детскую группу спецшколы, чтобы к четырем годам он не оказался без места. Я не могла отделаться от мысли, что за этим стоит Стивен.

— Вам это тоже необходимо: вы сможете освободить время для себя, — сказала моя гостья.

Очки немолодой дамы висели на цепочке, мешковатая шерстяная кофта топорщилась на опавшей груди, коротковатые рукава не скрывали запястий с выпирающими артритными суставами. Эту милую, по-матерински сердечную женщину прислали погладить меня по головке за успехи с Дэниэлом, но заодно и убедить в том, что мой сын не сможет привыкнуть к школе, если я не буду подпускать его к другим детям в критический момент его развития.

— Все мы думаем лишь о его благе, — продолжала она. — Мы желаем Дэниэлу только добра.

А я вот не желала отдавать его ни в школу, ни в дошкольную группу. Школа не сотворит чуда с моим сыном. Чем ему поможет общение с такими же, как он сам, детьми? Можно подумать, эти дети при знакомстве говорят друг другу: «О-о, привет! У нас, похоже, одинаковые проблемы. Давай дружить!» Я шесть месяцев потратила на то, чтобы научить его повторять слова и жесты, а теперь ему в качестве образца для подражания предлагали детей, не способных учиться в нормальной школе!

— Вот увидите, в эту группу ходят и дети более развитые, чем Дэниэл, — не прекращала свою агитацию дама из совета. Голос ее звучал негромко, бережно, словно она обращалась к напуганному щенку: «Ну же, давай, иди ко мне; вот так, умница!»

— Нет, — сказала я. Имею я, в конце концов, право дать своему сыну шанс стать нормальным человеком?

— Миссис Марш, вы ведь понимаете, что ему нужны сейчас — и будут нужны всегда — высококвалифицированные медицинские работники?

— Нет.

— Мы готовы соблюдать оговоренную вами диету. При желании вы будете приносить ему козье молоко.

— Нет.

— Вы делаете ошибку, миссис Марш, — произнесла она с укором, но очень мягко, давая понять, что я причиняю ей боль своим решением — нелогичным решением, губительным как для моего сына, так и для меня самой. — У нас работают замечательные специалисты. Вам не придется обращаться к платному логопеду, у нас есть свой врач.

— Нет.

Знаю я их специалистов, у всех побывала. Видела невропатологов и педиатров, хирургов и ортопедов, офтальмологов и гастроэнтерологов, логопедов и гомеопатов, специалистов по музыкальной и краниосакральной терапии. Плюс ни одного чокнутого знатока альтернативной медицины без внимания не оставила, а в Лондоне, доложу я вам, таких хоть отбавляй. Некоторые пытались помочь, от большинства не было никакого толку. И никто не верил, что мой сын когда-нибудь сможет учиться в обычной школе или вести жизнь обычного человека.

Никто, кроме Энди О'Коннора. Энди, с его таблицами и графиками успехов моего сына. Энди, который теперь занимался с Дэниэлом бесплатно. Наотрез отказался брать с меня деньги. Я постепенно выудила из него, что так чаще всего и бывает: если клиенты больше не могут платить, он продолжает заниматься больными детьми за символические деньги. В Астоне, в крошечной квартирке, живет отец-одиночка. У ребенка тяжелая форма аутизма, жена сбежала. Энди даже за первое занятие не взял ни гроша, не говоря уж о сто первом. Зато клиенты из Холланд-парк раскошеливались по полной. Такая вот скользящая шкала оплаты, фирменный знак Энди О'Коннора.

— Как только продам коттедж, тут же расплачусь, — пообещала я.

— И думать не смейте, — отрезал Энди — единственный, кто отрабатывал свой гонорар до последнего пенни.

— Когда пойдем к папе? — спросила Эмили, едва открыв глаза в субботу.

Неделя у моей дочери делилась на субботу и воскресенье, когда она встречалась с отцом, и остальные дни, когда она его не видела. Я даже думать боялась о том, как это может на ней сказаться. Впрочем, о том, что во все прочие дни она о Стивене не вспоминала, я тоже старалась не думать.

— Сразу после завтрака, — ответила я.

Эмили лежала рядышком со мной, пристроив голову на моем плече. Дэниэл, по другую сторону, разглядывал свою ладонь, сгибая и разгибая пальцы.

— Что он делает? — Эмили улеглась поперек меня и уставилась на брата. — Ты что делаешь, Дэниэл?

Не дождавшись ответа, я подсказала:

— Дэниэл, нужно ответить: «Я играю».

— Я играю, — повторил он.

— Что ты делаешь, Дэниэл?

— Я играю.

Семь часов утра, но терапия, как я уже успела убедиться, — работа круглосуточная. На завтрак я предложу Дэниэлу запеканку, а ложку «забуду», чтобы добиться от него «Дай ложку, мама!». Рубашку попытаюсь надеть ему через ноги, «спутав» ее с брюками, чтобы услышать: «Не так, мама!» Натяну носок на руку или пристрою ненарезанное яблоко между двумя кусочками хлеба. «Нет, мама!» — скажет Дэниэл. Он говорил, только если ситуация вынуждала, но все же говорил, и каждое его слово для меня бесценно. Каждое его слово — будто глоток воды для пересохшего горла, и, счастливая, я пила их как драгоценную влагу.

Эмили ответом не удовлетворилась:

— А во что он играет?

Во что? Этот вопрос посложнее.

— Понарошку пылинки — это космические корабли, — нашлась я, зная, что Эмили будет довольна.

— Иду папе, — сказал Дэниэл.

Я подпрыгнула от изумления.

— Верно, моя умница! Ты пойдешь к папе! Сегодня!

— У тебя здорово получилось, Дэниэл, — оценила и Эмили.

Я заглянула ей в глаза, и она улыбнулась — буквально расцвела, уж не знаю, от предстоящей ли встречи с отцом или от радости общения с братом. Да это и неважно. Главное — мой ребенок счастлив, а значит, я тоже счастлива. Я горела желанием поделиться с Энди потрясающей новостью: мой мальчик сам заговорил о будущем событии, которого он ждал. Боже, как я мечтала, что однажды это произойдет! Хотя Энди мне, конечно, не удивить. Он и бровью не поведет. «Надо верить в своего ребенка, — скажет. — Ваш сын, Мелани, гораздо умнее, чем вы думаете».

К каждой встрече со Стивеном я собирала детей, как на экзамен. Наглаживала одежку. Тщательно причесывала обоих. Затем проверяла ногти (подрезаны), уши (вымыты), обувь (начищена). Очень плотный завтрак обязателен — чтобы не захотели есть. Перед самым выходом — туалет, чтобы не понадобилось искать на улице. И наконец, основное — настроение. Дети должны быть веселы, но не взбудоражены. Нытье я заранее пресекала, предусмотрев все возможные просьбы: в сумку уложены самые любимые игрушки, кое-что перекусить и попить, панамки или тонкие дождевики, в зависимости от погоды.

Стивен ждал нас на детской площадке, где я всегда вручала ему своих безупречных детей. Эмили ринулась к отцу, потрясая стопкой рисунков. Листочки хлопали на ветру, сияли красками. Отобрано только лучшее, специально для папули. Эту жажду дочери предстать перед отцом в самом выгодном свете я воспринимала как зловещий знак. Как можно запретить моей девочке выкладываться ради мужчин? Как объяснить, что она должна остаться самой собой, сберечь все свои шипы и загадочную, зато ее собственную логику?

— Не споткнись! — кричала я, когда тоненькая фигурка Эмили летела в раскрытые объятия Стивена. Осторожно, солнышко. Помни, что ты бесценна — такая, как есть. — Смотри под ноги, Эмили!

Она меня не слышала, не могла услышать. Стивен ждал ее, пригнувшись, разбросав руки в стороны и полы плаща по траве. Он предлагал ей себя до последнего дюйма, от пальцев ног до макушки, и, вся нацеленная на отца, она видела только его, ощущала только его, помнила только его. Боюсь, в тот момент я слишком хорошо ее понимала.

Стивен при случае указывал мне на нюансы, отделяющие меня от идеала: я неприлично часто чертыхаюсь, выбираю отвратительные духи и вечно сдуваю волосы с глаз. Духи ты мне сам подарил, возражала я, а с волосами ничего нельзя поделать, они такие тонкие, что заколками не удержишь. Стивен в ответ тяжко вздыхал. Его не устраивал и мой американский стиль одежды. По мнению Стивена, коже полагается быть черной или коричневой, так что моя ярко-желтая сумочка, вся в медных заклепках, получила отставку. Стивен кривился при виде моих слишком коротких платьев и категорически отверг полупрозрачную летнюю юбку на пестрой кокетке, заявив, что в ней я вылитая Вильма Флинтстон. Он на дух не переносил тихоокеанские мотивы в одежде и цветастую кайму на юбках и платьях. Мою обожаемую замшевую куртку-ковбойку с бахромой он счел пережитком прошлого и вынудил меня избавиться от нее, умудрившись остаться в стороне, словно я распрощалась с курткой по собственной инициативе. Такова мощь национальной сдержанности; англичане даже молчат красноречиво. Без единого, казалось, слова Стивен изменил меня, и, хотя до юбок с цветами на сером фоне дело не дошло, я очень скоро начала присматриваться в «Маркс и Спенсер» к более практичным туфлям и куда более консервативным нарядам, чем те, которые выбрала бы по своему вкусу и которые можно было найти лишь у «Гост».

Подумав, я пришла к выводу, что одежда, собственно, ни при чем. Стивена задевало во мне нечто более глубинное — мой акцент, мои корни… или отсутствие таковых. В отличие от Пенелопы я не вписывалась ни в один из известных Стивену общественных пластов, чем его и обескураживала. Пенелопе сходили с рук самые неожиданные, вычурные наряды — имитация под шкуру зверей вместо юбок или шифоновые одеяния, до того льнущие к телу, что невольно закрадывалось подозрение в отсутствии нижнего белья, — но ведь она приходилась родней Хаксли, а ее мать носила титул жены баронета. Пенелопа сохраняла имя, независимо от оболочки. Я же, напротив, была никем и ничем. Думаю, Стивена одурачил мой серьезный облик студентки Оксфорда, хотя на самом деле после смерти мамы и после гибели Маркуса я хотела только одного — семью.

— И вы ее получили. — Энди кивнул на детей.

Мы усадили их на диванных подушках перед телевизором, а сами устроились позади и шептались чуть слышно. Как на свидании. Нет. Как будто Энди был в этом доме всегда.

— А у вас семья большая, Энди?

— Не очень. Я четвертый.

— Замечательно, — вздохнула я. — Четверо детей!

— Четвертый — из восьми, — уточнил Энди. — У меня еще трое младших сестер и братишка.

Мне бы встать наконец и заняться чем-нибудь полезным — посуду убрать, белье загрузить в стиральную машину. Только я об этом подумала, как Энди взял мою руку. Повернул ладонью кверху. Поцеловал, глядя в глаза. Приложил свой палец к моим губам. Потом к своим. Беззвучное послание, полное страсти. «Я подожду, — молча говорил Энди. — Я знаю, тебе нужно время, но ты все ближе — и неизбежно придешь ко мне». Однажды он обнимет меня, потому что, когда частичка моей души умирала, только он сумел к ней прикоснуться и вернуть к жизни. И она принадлежит ему по праву.

В университете среди многих предметов я изучала и поэзию. Помню, как меня завораживали слова на бумаге, такие безжизненные, словно шелуха от семян или сухие нити скошенной травы. Такие одинокие на белоснежном пространстве страницы. Но стоило их прочесть — и слова оживали. Мне нравилось, как они звучат внутри меня, льются мотивом, который больше никому не слышен. С тех пор я только так и читаю стихи: сначала пробегаю глазами, затем отвожу взгляд от страницы и вслушиваюсь в мелодию.

Подвязки, ленточки, крючочки без конца Скрепляют твое тело, душат страсти, И только разобрав себя на части, Ты вышагнешь из смятого кольца.

Беззвучно повторяя строчки, смакуя каждое слово, я думала о собственной хрупкой оболочке, о своем кольце, которое с недавних пор не носила. Надо было продать его вместе с обручальным, но много ли выручишь за простенькую золотую полоску? А потом я задумалась совсем о другом, об аутизме. Конечно, об аутизме. Я о нем никогда не забывала; это моя боль, которая точила меня ежесекундно, довеском цепляясь к каждой мысли.

Мне вдруг пришло в голову, что, читая стихи, я недаром увожу взгляд от страницы и стараюсь услышать. Мне трудно по-настоящему осознать смысл слов, пока я на них смотрю. Прочувствовать их можно только наедине с самой собой — и я отворачиваюсь от книги. Наверное, то же самое происходит и с Дэниэлом. Стоит мне заговорить с ним, как он отворачивается. Он не может слушать и смотреть одновременно. Ему приходится выбирать.

И я поклялась больше не требовать, чтобы он смотрел на меня, когда слушает. Замечала ведь, как он морщится, будто от слишком яркого света. Опустившись на колени перед своим трехлетним сыном, я обещала, что позволю ему быть самим собой, позволю отворачиваться, если ему так лучше.

Устремив взгляд поверх моего плеча, Дэниэл потребовал новую обувь, с пряжками.

— Хочу туфли с пяшкой, — сказал он.

Четыре слова подряд — впервые в жизни!

Устремив взгляд на потолок, Дэниэл произнес:

— Я хочу туфли с пяшкой.

Пять слов подряд!

В полупустой гостиной, за бутылкой «Гиннесса» — гостинцем Энди, — я держала перед собой зеркальце, которое мы использовали, когда учили Дэниэла мимике или показывали, как сложить губы для какого-нибудь звука. Я смотрелась в зеркальце и видела, что волосы у меня стали гуще, а на щеках появился румянец. Каждое субботнее утро, когда Стивен уходил с детьми в парк, я навещала своих итальянцев и непременно покидала кондитерскую с банкой домашнего кетчупа, приготовленного женой Макса, с которой мы даже не знакомы.

Я постаралась впихнуть побольше кетчупа в Дэниэла вместе с его диетическими спагетти, но соус вызвал у сына недоверие — овощи он на дух не выносил. Похоже, он заподозрил связь кетчупа с помидорами, да и зернышки базилика ему несимпатичны.

— Гамбугей, — потребовал Дэниэл.

Гамбургеры мой сын готов поглощать с утра до ночи.

— Я хочу гамбургер, — поправила я. Чтобы получить желаемое, он должен использовать максимум слов.

— Я хочу гамбугей, — повторил Дэниэл.

— Чего ты хочешь, Дэниэл?

— Я хочу гамбугей!

И он его получил.

А мы с Эмили набросились на равиоли, поистине гигантские, брызжущие мясным соком — кажется, больше двух штук за присест и не съешь, — поливая их томатным соусом, до того сладким, что его можно подавать на десерт.

— Дэниэл, будешь соус? — предложила я.

Он замотал головой:

— Не надо соус. — В арсенале Дэниэла уже появились и отрицательные ответы, а «не надо» он произносил с ирландским акцентом.

— Ты его больше любишь! — вдруг сказала Эмили. — Мне никогда гамбургеры не делаешь!

— Ты же не просила. Сделать тебе гамбургер?

— Нет, спасибо. — Эмили с довольной улыбкой махнула рукой. — Обожаю равиоли!

Выговор у Эмили — точь-в-точь как у Стивена. Ей скоро в школу, и учиться она, без сомнения, будет блестяще, но я благодарна Богу за это лето, когда Эмили принадлежала только мне.

— Ты знаешь, как сильно я тебя люблю, солнышко?

— Угу. — Тема ей уже наскучила.

— А ты, Дэниэл? Ты знаешь, что я тебя очень люблю?

Он глянул на меня, отвел взгляд, снова посмотрел. Но так и не ответил.

Однажды утром я проснулась от нестерпимой боли. Я не могла понять причину, хотя боль была знакома: поясницу ломило, отдавало в живот и стягивало такими спазмами, от которых одно спасение — горячая ванна. Сняв пижаму, я обнаружила, что виной всему месячные. У меня снова начались месячные, которых не было целый год. И тощей меня уже никто не назвал бы.

Тем же утром я набрала номер Виины — рассказать, что я поправилась и не умираю с голоду, что Дэниэл говорит, с каждым днем все больше и больше, и что я жива, жива, жива!

— Таких здесь нет, — ответила трубка незнакомым голосом.

— А куда переехала Виина?

— Без понятия.

У меня дрогнули колени, и я опустилась на пол, кляня себя за то, что забыла о ней на много месяцев — не звонила, даже не вспоминала. Боже… Потерять такую подругу. Виина робка, застенчива, чувствует себя чужой и уверена, что ее здесь не любят за акцент и цвет кожи. Сама она позвонить не решилась и наверняка подумала, что была нужна мне только как прислуга. Как мне оправдаться? Как убедить ее, что я обошлась бы без ее уборки, но не без нее самой? Не зная ни телефона, ни адреса — как в этом чудовищном мегаполисе найти одинокую индианку, если даже ее экзотическую фамилию я вряд ли воспроизвела бы?

Вот он опять, Бруно Беттельхайм: жесткий рот, тяжелые старческие веки, лысеющий череп, безвольный подбородок, очки в черепаховой оправе.

И акцент, который я не могу определить:

— Я уже извинился! Довольно меня обвинять!

Это сон. Конечно, это сон, но все так реально. Маленький человечек передо мной неистов и резок. Он быстро кивает, обращаясь ко мне, словно ставит точку после каждого слова.

— Я убил себя! Вам этого мало? Прекратите меня травить! Я не преступник! — рычит он и брызжет слюной. Как загнанный в угол беззубый зверь. Как агрессор, взятый в плен и лишенный оружия.

Проснувшись, я с удивлением поняла, что кошмар с Беттельхаймом меня больше не пугает.

Глава семнадцатая

Прошли те времена, когда я могла зайти в магазин и купить все, что необходимо детям. С недавних пор я с пылом фанатика насаживала колпачки на фломастеры Эмили, чтобы не засохли, детскую одежду покупала на вырост и молилась, чтобы их обувь выдержала до конца сезона. Когда на Эмили нападал рисовальный зуд, я в душе возмущалась неимоверным количеством потраченной гуаши и даже пыталась слить остатки во флакон — тщетно, поскольку изъян в дизайне тары делает эту процедуру невыполнимой. Я сама себя ненавидела за то, что дергалась из-за ерунды вроде испорченных альбомных листов или сломанных карандашей. И за то, что тащила Эмили мимо магазина игрушек, хотя Дэниэлу покупала все, что нужно для его развития.

Единственный потенциальный покупатель коттеджа испарился, едва глянув на мою недвижимость, а Стивен продолжал гнуть свою линию, превращая жизнь в ад. Наличных он мне не давал вовсе. Твердил, что нужно поговорить, — знала я его разговоры — и настаивал на спецшколе для Дэниэла. Мой упорный отказ его не устраивал, и Стивен карал меня нищетой. Детей я научилась стричь собственными руками и лишилась права превышать определенный лимит по кредитке. Не спорю, деньги на продукты у меня уходили бешеные, но ведь я покупала козий сыр и масло из сырого козьего молока, органические фрукты и свежее мясо только откормленных на пастбищах коров. А все это в дешевых супермаркетах не сыщешь. Кроме того, Дэниэлу требовались всевозможные добавки, причем на заказ, чтобы наверняка без вредных компонентов. Шоколад для Дэниэла в пять раз дороже обыкновенного, обычный хлеб я из его рациона исключила, заменив специальным, без клейковины, — по четыре фунта за булку. Домашний выходит дешевле, но экономия невелика, учитывая стоимость органических яиц — тридцать пенсов за штуку.

Временами я ненавидела Стивена и все же каждую секунду мечтала его вернуть. Ради Эмили. И ради Дэниэла. Стивен — их отец, и я считала себя обязанной облачать его в сверкающие рыцарские доспехи, которые ему стали великоваты. Я отдавала себе отчет в том, что делаю: сознательно приукрашиваю своего мужа, который не позволяет мне звонить ему домой — только в офис или на мобильник. Кроме самой чрезвычайной ситуации — уточнил он и заиграл желваками, услышав от меня, что в условиях чрезвычайной ситуации мы живем вот уже полгода. С точно таким же лицом он отсылал неуклюжего официанта или отчитывал слишком говорливого таксиста.

— Скажи, Стивен… Ты помнишь, что тебе во мне нравилось?

Мы всей семьей встретились в детском городке имени принцессы Дианы, неподалеку от гигантского корабля, его главной достопримечательности. Завалившееся набок, утопающее в песке судно, конечно, не настоящий корабль, а эффектный аттракцион, игрушка для детей. Глядя на него, я вдруг подумала, что мы четверо похожи на этот корабль, который никогда не выйдет в море. Очаровательная «игрушечная» семья в сказочной стране чудес. Воплощение счастья — со стороны. Видите высокого мужчину в рубашке навыпуск и темно-зеленых брюках, а рядом — светловолосую женщину в сарафанчике? А ребятишек их видите, которых они привели в Гайд-парк погулять солнечным днем? Какая прелесть, не правда ли? Увы, все это обман зрения. Когда я спросила у Стивена, что ему дорого во мне, что он во мне ценит и любит, — он лишь отвел взгляд и отодвинулся, насколько позволяла скамейка.

Что ж, пришлось говорить мне.

— А я помню, как ты вылил целый флакон миндального масла себе на руки, растер мне спину и комната долго благоухала, как сад. Помню, когда мы занимались любовью, мне каждый раз казалось, что ты готов все начать сначала, так ты был нежен. По воскресеньям ты приносил мне чай в постель и газету, которую я никогда не читала. Но ты сам читал мне вслух самые важные новости…

— Что это ты вдруг? — перебил меня Стивен таким тоном, словно я бесцеремонно вторглась во что-то личное, куда с некоторых пор доступ мне заказан.

— Вспоминаю, как на той вечеринке, где мы познакомились, ты повернул меня к себе лицом и сказал: «Надеялась уйти без меня? Забудь». Вспоминаю, как ты просил непременно звонить и сообщать, все ли со мной в порядке, даже если я отъезжала на пять миль от дома. И о том, что ты видел, как рождались твои дети, тоже вспоминаю с удовольствием.

— Прекрати. — Стивен часто заморгал, как будто ему запорошило глаза. И отвернулся, сгорбившись. Ему не нужны мои воспоминания.

— Ты понял, что я хочу сказать, правда, Стивен? Если у нас есть хоть малейший шанс, если ты еще хочешь вернуться ко мне, — скажи сейчас, потому что я сыта по горло. Мне осточертело вешаться тебе на шею, и меня достала нищета.

На другом краю площадки Дэниэл гонял скворцов, а Эмили, с пиратским кличем «Свистать всех наверх!», карабкалась по веревочному трапу корабля. Пират из нее, правда, не слишком убедительный: образу мешал веселенький желто-зеленый комбинезон и розовый шарик в форме лошадки.

Стивен коснулся моих пальцев, сжимающих край скамейки, и тут же отдернул, как от подгнившего фрукта. Я вздохнула.

— Не надо, Стивен. Не ломай нашу семью.

— Боюсь, мы ее уже сломали, — возразил он. — Мне кажется, диагноз Дэниэла разбросал нас в разные стороны, а ты упорно не желаешь ничего с этим делать.

— Что?! Да я выкладываюсь, как… А вот что ты делаешь?

Стивен побелел от злости. Я нарушила священный кодекс женщины, мечтающей завоевать его расположение: никогда не критикуй Стивена. Если кто и заслуживает критики, то это я. Разве не понятно?

— Ему необходима спецшкола, — процедил Стивен. — Все специалисты на этом сошлись.

— Дэниэл каждую минуту учится чему-то новому. Плевать мне на этих, с позволения сказать, специалистов. С чего они вообще взяли, что могут называться специалистами? По мне, так сколько дипломов ни наполучай, если не способен помочь ребенку — ноль ты без палочки, а не специалист.

— Он никогда не станет нормальным. Надо бы смириться, Мелани. Но мне, откровенно говоря, очень сложно жить с этим фактом… лицом к лицу.

Бедный Дэниэл! Мало того, что он изо всех своих силенок старается понять этот мир, таинственный и ускользающий, — похоже, ему придется врачевать душу взрослого мужчины. Естественно, Дэниэлу никогда не сравняться с Эмили, которая впорхнула в этот мир хозяйкой и всегда была на три шага впереди всех ожиданий. И все-таки Дэниэл шагал вперед с быстротой, которой ни один из так называемых специалистов и вообразить не мог. Выходит, надежда есть?

— Ладно. Я тебя понимаю, Стивен. Но не у нас одних ребенок — аутист. Таких родителей вокруг масса, и они как-то справляются. Давай познакомимся с ними, встретимся…

— Нет, — отрезал Стивен.

Потеряв нас из виду, Дэниэл крутил головой, как перископом. Я успокоила его, помахав рукой.

— Мне не нужна масса друзей со странными детьми, Мелани. Я не хочу жить в их мире. Мой план не таков.

— Что за план, Стивен?

— Вот видишь! — воскликнул он вместо объяснения и, поднявшись со скамьи, навис надо мной — большой, сильный мужчина. Ему не обязательно повышать голос, чтобы мне показалось, будто он кричит. Свои мысли он обрушил на меня, словно боеголовку запустил: — Вот это я и имею в виду! Ты не способна понять, почему я не хочу проводить время с родителями больных детей. Так знай, что я не желаю! Я не так представляю себе свою жизнь, ясно? То, что ты мне предлагаешь, — безнадежно, непривлекательно и тягостно. Можешь сказать, что я эгоист, что я не прав, бестактен, бессердечен! Обзывай меня как угодно, оскорбляй, но не тяни в такую жизнь!

— Я не собиралась тебя оскорблять, Стивен.

— Моей вины в том, что случилось, нет! Так уж вышло.

Мне хотелось объяснить, что ему не удастся убежать от случившегося, даже и пытаться не стоит. И что любовь к Дэниэлу будет жить в нем, пока сердце гонит кровь по венам. Мне хотелось прижать его к себе и пообещать, поклясться, что я всеми силами буду защищать его от этой боли, потому что теперь знаю, как бороться с аутизмом нашего сына. Всего лишь полгода назад, на этой же площадке, Дэниэл плюхнулся бы на землю и часами сыпал песок сквозь пальцы, не замечая ни людей вокруг, ни качелей, ни кораблей, где так здорово играть в пиратов. Мне многое хотелось сказать… Но Стивен был глух к любым словам, которые противоречили его собственному взгляду на будущее Дэниэла. Мне не удалось до него достучаться, хотя он и позволил взять себя за руку.

— Посмотри туда, Стивен, и ты увидишь своего сына.

С другого берега моря из песка, от борта гигантского пиратского корабля, нам махал рукой Дэниэл.

Вот почему поздно вечером, услышав звонок, я подумала о Стивене. Кто еще может прийти ко мне в десять часов? В сердце вмиг вспыхнула надежда. Раздувая ее огонь, я летела к двери; охваченная языками ее пламени, взялась за ручку…

И замерла. Сегодняшний Стивен, вдруг пришла в голову мысль, — не совсем тот, которого я знала и любила. Точнее, я испытала на себе его презрение. А уж этого мне никогда не забыть. Мне вспомнился Джейкоб, утверждавший, что в некоторых районах города его сын спиной ощущает ненависть. В Корнуолле парень с ума сходил от навязчивого и, скорее всего, верного чувства, что хозяева жилья, люди, которые предоставили ему кров и пищу, брезговали им, как бродягой. Как будто черный цвет его кожи мог осесть на мебели, впитаться в стены. Ту же брезгливость ощущала и я со стороны своего мужа. Он винил меня в болезни Дэниэла, — винил не с бешенством Беттельхайма, а с немым возмущением игрока на тотализаторе, обнаружившего, что он поставил на аутсайдера. Моя генетическая увечность не вызывала у него сомнений: на генеалогическом древе Маршей нет и намека на аутизм.

Дверь я открывала медленно, с тяжелым сердцем. Пусть не думает, что мне не терпится его увидеть. Я была бы счастлива, если бы на пороге оказался Энди с его дерзкой ухмылкой. «Пришел поболтать минут пять перед сном», — сказал бы он и протопал в дом, не дожидаясь разрешения. Но на каменных ступеньках крыльца скорчилась хрупкая фигурка с длинными распущенными волосами, блестящими и темными, как океан в ночи. Она закрывала глаза руками — вот что напугало меня больше всего. Фигурка поднялась и сделала шаг ко мне — осторожный, нетвердый шаг жертвы несчастного случая. Длинная ручка ее холщовой сумки запуталась в волосах.

— Виина!..

Вместо ответа она схватилась за мою руку. Медленно, поддерживая друг друга, мы двинулись по коридору.

Глава восемнадцатая

С уходом Стивена в моей жизни возникла некая пустота, словно он забрал с собой все наши совместно прожитые годы. Казалось, там, где раньше лежали самые нужные вещи — столовые приборы и ножницы, ключи от машины и батарейки, — остался лишь пустой ящик. Но с течением времени я кое-что осознала: глубоко внутри меня прячется личность, не похожая на жену Стивена. Думаю, любовь каким-то ловким трюком постепенно меняет тебя, превращает в другого человека. Энди сказал бы «оставляет след». Рядом со Стивеном я была такая же, как и после его ухода, — и вместе с тем совсем другая. Моя тоска по Стивену, мое желание видеть его в доме, вместе с детьми, возникли вовсе не с его исчезновением. С самого первого дня нашего брака я ждала — ждала, когда он вернется с работы, когда перезвонит, когда ляжет в постель. Его одобрение для меня было превыше всего, и я носила одежду, которая нравилась ему, причесывалась, как любил он, отказывалась от привычных слов и фраз, потому что так хотел он, — например, перестала называть брюки «штанами», как говорила с детства. Мы со Стивеном шли в паре, как лошади, запряженные в повозку, как две гончие на охоте. Только он всегда чуть впереди, а я за ним. «Сбавь ход, подожди меня, — молила я про себя. — Если только ты меня любишь».

Быть может, сказала я Виине, то же самое вышло и у нее с тем парнем, который ее бросил. Точнее, в случае с этой парой, ушла сама Виина.

— Я думали, американцы все культурные. — Она сгорбилась в кресле, уронив голову на руки, рассыпав волосы по столу.

Я покачала головой:

— Всякие встречаются.

— Дверь перед женщиной открывает, сам везде расплячивается. Такой красавец… Форма ему идет. Вольосы густые-густые, «ежиком».

— Форма? Он военный?

— Тот самый, который тогда подарки детям принес. Сказаль, приятель твоего брата. Я когда от тебя ушля, снова его увиделя — за столиком у соседнего паба. У него пиво через край переливалось и губы все в пене были. Он меня тоже заметиль. А я давно на мужчин внимания не обращаю, ну и мимо него прошля. Он бросиль свое пиво и пошель следом. Я прибавиля шагу — не такая я дура… Думаля, я и вправду умная. О-о-о, какая же я дура!

Представить себе приятеля моего брата не составляло труда. Наверняка точно такой же, как Ларри. Камуфляж, черный берет с кокардой, непременно набекрень; на штанинах — объемистые накладные карманы с клапанами на двух пуговицах. Ботинки, по описанию Виины, — танкистские, с кожаными завязками вместо шнурков. Связист какой-нибудь, брошенный на совместные учения британской и штатовской армий. Или офицер, прибывший по обмену для повышения квалификации. Устроил себе экскурсию по городу, где предстояло прожить год-другой. Чего я не могла представить, так это Виину рядом с ним. Сколько я ее знала, она даже не пыталась скрыть своего презрения к мужчинам. Кто, как не Виина, демонстративно отвернулась, задрав нос, когда абсолютно безобидного вида парень спросил у нас дорогу? Я ответила на его вопрос, и Виина обозвала меня легковерной, а заблудившегося парня — «лицемером». Каким-то чудом американцу в форме удалось добиться не только ее внимания, но и сердца, а он не оценил этот редкий дар.

— Он казалься таким хорошим. Я ведь за него вышля… — Виина со вздохом опустила раскрытую ладонь на стол. Безымянный палец украшало солдатское кольцо. — Хочу, чтобы ты зналя: это в первый и в последний раз, — добавила она, прикоснувшись к своему глазу.

Он не промахнулся, снайперски попав по мишени: левый глаз у Виины совсем заплыл. Я от души надеялась, что хороший американский парень догадается поискать свою жену у меня. Мой брат, бравый сержант с дважды сломанной челюстью и мозолями на косточках пальцев от бесчисленных потасовок, научил меня нескольким «грязным», как он сам говорил, приемчикам, против которых не устоит на ногах даже самый крутой вояка. Все они рассчитаны на внезапность — противник не должен заподозрить, что на него нападут, — а в качестве подручных средств используются предметы домашнего обихода.

— Нужно приложить лед, — сказала я, заглянув в обезображенное лицо Виины.

— Поздно. Льод надо сразу прикладывать. Вообще-то я хотеля попроситься на твой диван, но ты, смотрю, спортзаль устроиля из гостиной. Где мебель?

— Продала. Против кровати Эмили не возражаешь?

Уголки рта Виины дрогнули, но улыбки не получилось. Виина скривилась от боли. Миниатюрная, хрупкая, в носочках на крошечных ступнях, она легко сошла бы за шестиклассницу, да и то не самую крупную среди сверстниц.

— Как дети, Меляни?

— Дэниэл научился говорить! Может показать пальцем и сказать: «Смотри, вертолет. Смотри, красная машина». Но вопросы пока задавать не умеет.

— Тем лючше, — устало кивнула Виина. — Мне вопросы ни к чему.

Утром Виина выпила в постели травяного чая и попросила книжку.

— Давай почитаю? — предложила я, заметив, как она щурит здоровый глаз.

Эмили наслаждалась воскресным отдыхом от школы, и дети спозаранку носились по дому, катаясь на голых половицах. Можно даже сказать, играли вместе, как и обещал Энди. Он появится позже, наш Энди, — в мешковатых джинсах с обтрепанными карманами и коленками, продранными в играх на полу с детьми, в футболке не по размеру, с россыпью веснушек на голых руках. Прямо с порога он подхватит Дэниэла и забросит на плечо, как носильщик ручную кладь. Моему сыну хорошо у него на руках. Моему мальчику, непонятно как соединившему нас.

— Что будем читать? — Виина откинулась на спину; ее волосы казались еще темнее на фоне обоев в бело-розовые букетики. — Найдешь что-нибудь… счастливое?

О стайках веселых детей на цветущих полях, о радостных сюрпризах, что множатся, как котята по весне. О волшебной лавке сладостей, где любая конфетка уносит тебя в прошлое. Об отзывчивых драконах и мудрых говорящих совах. О настоящих мужчинах, не ведающих страха и готовых рисковать жизнью ради простых девушек, которые вдруг оказываются принцессами голубых кровей и повелительницами дивных стран.

Я кивнула. Будет тебе сказка со счастливым концом, Виина.

Стивен принял мое приглашение встретиться на нейтральной территории, выпить и поговорить. Я постаралась не слишком забивать себе голову тем, что надеть на эту встречу, что сделать с волосами, как накраситься. Пусть не мнит, что я по-прежнему из кожи вон лезу ради него. Но демонстрировать полное безразличие тоже не годилось. Итак, в своих любимых джинсах на бедрах, в замшевых ботиночках и сорочке под цвет глаз я нарисовалась на пороге винного бара с таким беспечным видом, словно встречалась здесь со Стивеном ежедневно. Подумаешь, великое дело — выпить с собственным мужем по бокалу вина. Взглядом я нашла Стивена за столиком у противоположной стены. Он давил на кнопки мобильника, набирая кому-то СМСку; поднял голову, посмотрел на меня и вернулся к своему занятию. Я села напротив и молча ждала, когда он закончит. Все во мне так и кипело. Каких-нибудь две-три минуты ожидания, но я была возмущена. Почему меня это так взбесило?

В тесном помещении с голыми кирпичными стенами полно народу, определенно сослуживцев, расслабляющихся после целого дня в офисе. Взрывы смеха за соседними столиками меня тоже раздражали, подчеркивая наш со Стивеном настрой, далекий от веселья. Времени в обрез, сообщил Стивен, и я без предисловий приступила к тому, ради чего задумывалась эта встреча:

— Возвращайся домой. Довольно этого безрассудства, у тебя семья!

Стивен заморгал, скорчив такую мину, будто я сморозила оскорбительную глупость. Он убежден, что трения между нами не связаны напрямую с диагнозом Дэниэла, поскольку начались гораздо раньше. И склеивать что-то бесполезно.

— Что ты все зудишь об одном и том же? — процедил он. — Может, стоит поговорить о чем-то дельном? Как там Дэниэл, например?

«Не смей даже прикидываться, Стивен, — хотелось мне сказать, — что интересы Дэниэла для тебя сейчас превыше всего. Да когда вообще ты, Стивен, — хотелось мне сказать, — думал о том, что будет лучше для Дэниэла?» Разумеется, мне и в голову не пришло произнести все это вслух. Я гениальный тактик: каждое сказанное мною слово должно идти на благо детей.

Сделав глубокий вдох, я обвела взглядом виды Темзы, украшавшие стены бара, прищурилась на россыпь мелких лампочек, утопленных в потолок, собралась с мыслями.

— Сейчас Дэниэл играет и говорит на уровне двухлетнего ребенка, то есть за полгода он сделал рывок на восемнадцать месяцев. У него все получится, Стивен, но мы должны и дальше так же упорно работать.

— Кто это мы?

— Я. — Имя Энди я предпочла не называть. — И ты, если только…

— Послушай, я не терапевт, не педиатр или кого ты там собралась из меня сделать…

Мобильник пискнул, Стивен глянул на дисплей. С каким наслаждением я размозжила бы эту сотовую пакость о стену, если бы не подозревала, что меня неправильно поймут и отправят в психушку.

— А как же Эмили? О ней ты подумал?

— Это шантаж.

— Ты их отец, Стивен!

— И буду им всегда.

Ну да. Против фактов не попрешь.

— Стивен, ты должен быть с нами.

— Зачем? Так все хорошо устроилось. Меньше… разногласий.

«Затем, что я тебя люблю», — сказала бы я, не мучь меня сомнения. Заглядывая в себя, я не находила любви. Однако в данный момент речь шла не обо мне и не о моих чувствах.

— Мы с тобой не были счастливы, — сказал Стивен.

Вот когда я всерьез разозлилась. Он говорит о счастье! Да разве наше счастье сейчас имеет значение?

— Они твои дети, Стивен. Тебе мало этого счастья?

Стивен откинулся на спинку стула, остановил на мне изучающий взгляд, словно пытался что-то во мне осмыслить, разложить по полочкам. А через пару секунд я заметила, что он смотрел не в глаза мне, а чуть выше. Думал о чем-то, но маловероятно, чтобы обо мне или моих словах. Потом вздохнул. Открыл рот — и закрыл, не издав ни звука. Наконец, застыл в ожидании, очевидно прикидывая, долго ли ему еще торчать на этом стуле.

Чуть дольше, чем тебе хотелось бы. Так я решила.

Представив себе лица своих детей, я вывалила на Стивена целый ворох причин, почему он должен вернуться. Ты нам нужен, мы скучаем по тебе, без тебя дом пуст. Что бы ни было в прошлом, мы обязаны сохранить семью. Я помолчала, глядя на мужа — очень надеюсь — с любовью и мольбой. Он не возражал, и я продолжила. Я вкладывала в свой монолог всю душу, выплескивала ее со слезами в голосе. Слезы — это уже лишнее, но сдержать их было не в моих силах. Вернись к нам, Стивен, умоляла я, как будто в моей груди вместо одного бились три сердца и я говорила от имени детей. Долго говорила. Пока не поняла, что вещаю впустую. Стивен не верил ни единому моему слову. И правильно делал, очевидно, — вряд ли я сама им верила. Он был закрыт для меня наглухо, как дверь, запертая на засов.

Зазвонил мобильник. Ожил внезапно, замигал, заверещал, заскакал по столу. Стивен протянул руку (выключить, подумала я) и нажал на кнопку.

Собрался ответить на звонок!

Я треснула по телефону, вернув на стол, и мы со Стивеном молча смотрели, как он ползает между нами умирающим жуком. Когда я поднялась со стула, меня трясло от бешенства. Чертова штуковина продолжала вопить, с каждой секундой все громче.

— Ты пожалеешь, Стивен! — заорала я, перекрикивая и телефонный звон, и галдеж вокруг.

Он не услышал — говорил по телефону.

Всю дорогу домой я видела только мужчин. В деловых костюмах, в джинсах и легких куртках, в майках и без маек. Я смотрела на них и думала: что происходит? Кто вы, ребята? И где та гребаная тарелка, на которой вы прилетели?

Знаете, что ответил мой брат, услышав от меня историю Виины?

— А я тут с какого боку?

Ни сочувствия, ни каких-то сведений об этом красавце, его приятеле, который так поступил с бедной девушкой.

— И все? Больше ничего не хочешь сказать?

— Э-э. Не-а. Короче, вот чего. Я даже не в курсе, какая из себя эта твоя Фрида…

— Виина!

— Без разницы.

Ты ничтожество, сказала я. Полное, абсолютное ничтожество, неведомо каким образом оказавшееся в близком родстве со мной.

— Угу, — протянул он лениво. — Усек. И чего? Я ж твоим мелким послал подарки? Ну поставили фингал этой козе. Сколько у меня было фонарей? Сотни! Бывает, глаза продеру — на морде фингал. А откуда? Хрен его знает.

Достал меня братец окончательно.

— Слушай, Ларри, ты у меня вот уже где!

— Да что ты говоришь? С чего бы это? Скажешь, я ее под дулом пистолета с этим парнем обженил?

Он прав, конечно, но, полная негодования, я решила, что он заслуживает кары.

— Чтоб ты знал, в Англии оружие запрещено. А когда запретили и охоту на лис, правительство посчитало необходимым наложить вето и на любые выражения, хоть как-то связанные с агрессией: рубить сплеча, поразить цель, под шквальным огнем. Все это теперь запрещено законом. Так что в следующий свой приезд сюда придержи язык, братик. — Я вздохнула с сожалением.

Есть! Заглотнул крючок.

— Гонишь? Считай, я не слышал. Это ж фашизм! — взревел Ларри. Я так и видела его гримасу и скрюченные пальцы, вцепившиеся в волосы.

— Не вздумай тут ляпнуть что-нибудь вроде палить по воробьям, одним выстрелом двух зайцев убить, применить тяжелую артиллерию…

— Е-мое! И когда ж эту чертовщину запускают?

Ларри в агонии, ха-ха. Джунгли Амазонки, среди которых он живет, своим безумным галдежом заглушали его голос. В особенности отличалась одна из птиц. Жизнь хорррроша! — неслось через океан.

— Завтра в полдень, — любезно ответила я. — Минута молчания в память обо всех застреленных представителях человечества — и капут военным метафорам.

В одной рубашке, разбросав в стороны ножки-палочки, Дэниэл сидел на шахматном полу ванной. Мы притащили сюда весь конструктор «Дупло», сотни разноцветных пластмассовых кубиков, — они так задорно шуршали, если покатать их в ладонях, и так весело скакали по кафелю, падая с построенной совместными усилиями гигантской башни.

— Следите за его краником, а башню я и сам отремонтирую, — сказал Энди.

Он распластался на полу ванной — в пыльных кроссовках на босу ногу и джинсах цвета пасмурного неба. На джинсах, кстати, оторван задний карман — я это знала с утра, поскольку теперь я изучаю Энди, как прилежная студентка. Я и в ванной разглядывала его, как новоиспеченная возлюбленная, — отметила и завитки волосков на лодыжках, и небольшое темно-красное родимое пятно, едва прикрытое волосами на шее, и белесый шрам над правой бровью — след юношеского увлечения пирсингом.

Мы учили Дэниэла пользоваться туалетом. Отдать его в ясли нет никакой надежды, пока он не избавится от памперсов.

— Увидите, что поднимается, — немедленно тащите Дэниэла на унитаз! Но учтите, Мелани, — добавил Энди, — он может и крик поднять.

Дэниэл посмотрел на меня. На Энди.

— Пампес! — сказал он.

— Туалет! — возразил Энди.

Полочка над ванной ломилась от шоколадных монеток и мини-пакетиков апельсинового сока — самых желанных лакомств Дэниэла. Он давно уяснил, что приз дается только за усердную работу. Решив, что в данном случае его цель — башня из разноцветных кирпичиков, Дэниэл рьяно взялся за дело.

— Хочу сок, — сказал он, на секунду оторвавшись от строительства.

— Отлично сказано, парень. — Энди глянул на пакетики, ткнул пальцем: — Дай мне сок, пожалуйста.

Дэниэл подумал, склонив голову набок, но предпочел не следовать примеру.

— Хочу сок! — повторил он, обращаясь ко мне.

Энди настаивал на своем. Подпустил театральности. Подбоченился одной рукой, другую выбросил вперед, указывая на полку:

— Мама, дай сок, пожалуйста!

Дэниэл вытянул пальчик:

— Мама, дай сок, пожалуйста!

Он тут же получил свой сок и шоколадную монетку в придачу — за старания.

— Начинается! — заорала я.

— Туалет! — выпалил Энди.

— Пампес! — взвизгнул Дэниэл.

Я подхватила его с пола, усадила на унитаз и держала обеими руками, пока он вопил, брыкался и драл на мне волосы.

— Хватит хохотать, Энди!

Он ухмыльнулся:

— Кажется, вам не помешает переодеться.

Дэниэл промахнулся мимо унитаза, залив мне всю рубашку.

На кухне я сняла рубашку, бросила на пол перед стиральной машиной и прошла к балконной двери, чтобы взять чистую футболку с веревки в саду. Вся в мыслях о том, сможет ли Дэниэл когда-нибудь распрощаться с памперсами, я как-то упустила из виду, что дефилирую по дому в шортах и лифчике. Зато Виина не упустила. Она играла с Эмили в больницу: ясное дело, Эмили была доктором, с пластмассовым стетоскопом на груди, а бедняжка Виина подвергалась обследованию, лежа на столе.

— А ты больше не похожа на ходячий скелет! — крикнула она мне в спину.

Я вернулась в ванную, где место башни уже заняла стоянка машин. Добрая дюжина авто расставлена по местам, однако в центре нашего внимания только одна, пожарная машина. Ей предназначалась главная роль. Энди достал из кармана свечку и простенькую одноразовую зажигалку. В восторге от пластмассового брусочка, Дэниэл разглядывал жидкий газ внутри, будто в микроскоп смотрел.

— Девянацать, восенацать, семь! — сказал он.

Энди взял у него зажигалку, подбросил на ладони, присмотрелся к блестящей и гладкой, как леденец, поверхности.

— Молодчина, все правильно! — кивнул он Дэниэлу.

На дне зажигалки едва проглядывали крохотные цифры, которые Дэниэл уже выучил.

Крутанув колечко, Энди добыл огонь из зажигалки, поднес к нему фитилек свечи.

— Пожар, пожар! — воскликнул он. — Подавайте пожарную машину, срочно!

И Дэниэл покатил пожарную машину по дорожке, лавируя между припаркованными авто. Завывая сиреной, он приближался к свече, которая грозила спалить красный «мини» — фаворита Дэниэла. Красный — его любимый цвет. Как только пожарная машина добралась до свечки, Дэниэл надул щеки и затушил огонь.

Мы с Энди устроили овацию. Дэниэл перекатился с живота на спину, сел на полу и улыбнулся, довольный:

— Я потуший пожай!

Спустя три часа мы вернулись в гостиную. Все это время мы катали машинки, пускали мыльные пузыри, устроили пикник для паровозиков, уговорили Дональда Дака сыграть в прятки с Плуто. Дэниэл два раза пописал в унитаз и, поднатужившись, сработал кое-что посерьезнее. Как только он осознал, что ему обещано за пользование туалетом (шоколадка) и чего он не получит ни при каких условиях (памперс), он начал сдавать позиции.

— Больше никаких памперсов! — заявил Энди, при всем этом присутствовавший. — Не желаю больше видеть памперсы на этом парне!

Кто бы поверил в подобное начало романа? В компании с ребенком, временами сильно напоминающим Маугли, на фоне таких непривлекательных декораций, как унитаз. И все же Энди был рядом, и глаза его светились нежностью ко мне и моему сыну. Моей дочери Энди утром вручил карандаши, завернутые в бумагу и перевязанные резинкой. Дэниэл получил обожаемый апельсиновый сок и божью коровку, которая машет крыльями, если потянуть за веревочку.

— А ночью?

— Нет.

— А когда в магазин пойдем?

— Нет. Если припечет, можно и на улице пописать.

— Угу. Боюсь, прохожие будут недовольны.

— Прохожие? — Качая головой, Энди достал папиросную бумагу, ловко скрутил сигаретку и провел языком по краешку листка, запечатывая тонкую трубочку. — У прохожих нет детей-аутистов, Мелани. А значит, нет и права на недовольство.

Глава девятнадцатая

Мы с Вииной собирали ее вещи в квартире ее американского мужа. В отсутствие хозяина, понятно: с ним Виина не то что встречаться, даже по телефону разговаривать отказывалась наотрез. Мы обходили квартиру, как грабители, складывая в чемодан и вещевой мешок все, что принадлежало лично Виине. Сама она все время молчала, словно и впрямь чувствовала себя воришкой. Ступив через порог, спрятала очки в кармашек рубахи, закрепила волосы узлом на затылке, закатала рукава и взялась за дело.

Жилище, из которого бежала Виина, помещалось в самом обыкновенном кирпичном доме, с гулкой лестницей и металлическими перилами, покрашенными через площадку в желтый и зеленый цвет. На всех дверях, чуть пониже глазков, были намалеваны цифры в едином стиле.

— У нас номер тринадцать, — сказала Виина. — Мне бы сразу догадаться…

Собранные вещи мы оставляли на улице, под охраной таксиста. Привалившись к своей машине, он наблюдал за нами и флегматично жевал жвачку. Не предложил ни помочь вынести сумки, ни хотя бы загрузить их в багажник — молча смотрел со скучающим видом, словно делал одолжение уже тем, что согласился подождать. Сначала мы вынесли одежду, затем взялись за книги. Книг у Виины столько, что нам пришлось загрузить их в старые пакеты «Теско», которые нашлись на кухне.

— Переезд затеяли? — недовольно буркнул таксист и, глянув на часы, выплюнул жвачку.

Виина насупилась.

— Вот, возьмите деньги. — Она протянула водителю банкноту.

Мы вновь поднялись в квартиру, закончили с книгами и принялись за коллекцию дисков, отбирая те, что принадлежали Виине. Заметив на столе у телефона маленькую фотографию моей подруги с парнем в военной форме, я тайком сунула ее в сумку. Сейчас Виина не позволила бы ее взять, но вдруг потом пожалеет? Я решила сохранить для нее снимок — на всякий случай.

Когда все было собрано, квартира заметно опустела и стала намного просторнее. У мужа-военного оказалось не так много пожитков: документы, одежда, лампы, разномастные стулья. Зато имелся плоский телевизор на модной подставке из стекла и металла и шикарный современный CD-плеер с колонками в виде изящных башенок.

— По-моему, надо бы взять кое-что из этого, — предложила я Виине. — Хоть что-нибудь ценное.

Виина обвела взглядом телевизор, стерео, телефон с факсом.

— Здесь нет ничего ценного.

Подходил к концу один из тех душных летних дней, что неохотно сдают свои позиции. Дождя не было уже очень давно, воздух горчил, отдавая химией, промышленная пыль с каждым вдохом заполняла легкие. Однако жарким вечер не был: поверх футболки и джинсов я набросила фланелевую рубашку и носки выбрала поплотнее.

Виина не в состоянии заниматься. Сказала, «сольдат» забрал ее разум, как военный трофей. И она занимала себя радиопередачами. Унесла приемник в детскую и свернулась клубочком рядом с моей спящей дочерью, впитывая в себя детскую безмятежность, как не раз делала и я. Дети, грелки, горячий шоколад и радио — лучшего лекарства для успокоения души не придумано. Виина привезла все свои вещи, но спать предпочитала в ночной рубашке, которой я ее снабдила. Чересчур большая для моей миниатюрной подруги, рубашка волочилась за ней шлейфом подвенечного платья.

Энди устроился внизу, в гостиной, соорудив подобие постели из старых зимних пальто и простыней. Игрушки он выстроил шеренгой вдоль стен и свистнул с моей кровати подушку, а из кладовки — дорожный плед. Его джинсы дышали на ладан; мне даже послышалось, как с треском рвется ткань на коленях, увеличивая и без того приличные дыры. Невзирая на голые коленки, Энди продолжал ползать по полу — доводил до ума импровизированное ложе, весьма неприглядного вида, смахивающее скорее на лежанку для крупного пса.

— Заметьте — я ни на что не намекаю, — предупредил он, когда я поймала его за этим занятием. — Просто хочу посидеть с вами на чем-нибудь капельку поудобнее, чем ваши стулья. К постели-то своей вы меня не подпустите, верно?

— В моей постели Дэниэл.

— Само собой. И это здорово, хотя… — Энди запнулся и вздохнул, а потом с ухмылкой перекрестил рот. Вид у него был смущенный, но не без лукавства. — Я же не давал обета целомудрия. В юности любая девушка могла рассчитывать от меня на два шанса. Не разрешила поцеловать себя раз, не разрешила два — все, прощай. Я тут же испарялся. Не согласилась переспать в течение одной-двух недель — прощай. Представляете, какой бы из меня вышел первоклассный стервец, если б подфартило с наружностью, как вашему мужу, черт бы его побрал?

Нет, таким я не могла себе его представить. Энди — это Энди. Милый, терпеливый, земной. Я даже от его акцента без ума. Но никогда прежде я не видела его таким нерешительным и смущенным, как сейчас. Он всегда так уверен в себе, будто весь мир у него в кармане.

— Вы хотите о чем-то попросить, Энди? О чем?

— Хочу, чтобы вы знали, Мелани. Я все понимаю. У вас такие… обстоятельства.

— Иными словами, вы считаете меня странной, да? Ну конечно. По-вашему, я не от мира сего.

Глядя мне прямо в глаза, Энди пожевал губами, в точности как Джейкоб, и заговорил медленно, словно опасаясь, что я не уловлю смысл.

— Нет, Мелани. Вы не странная. Вы — мама аутиста. Точно такая, как и все, с которыми я общаюсь. Я это понял в первый же свой приход. Дэниэл сидел в своей коляске и молчал, а вы переживали за него и прислушивались к лепету его сверстников на школьном дворе. Я и сейчас вижу, как вы страдаете — от того, что он бегает на носочках, от того, что иногда рычит как звереныш. Но я точно знаю: никакие страдания не погасят огонь вашей любви к нему. Вы любили бы его ничуть не меньше, даже если бы он по-прежнему молчал. Хотя Дэниэл уже говорит и будет говорить еще лучше, я вам обещаю. Но даже если бы он не замечал вас, отталкивал, убегал от ваших объятий и поцелуев — все равно он был бы вашим обожаемым мальчиком. У мам аутистов божий дар любить тех, кого любить невозможно. Тех, кого весь мир считает недостойными любви. Правда, в данном случае я с миром не согласен, — добавил Энди. — Категорически.

Я отвернулась, чувствуя, как от смущения загораются щеки.

— Мелани…

Энди встал с пола. Шагнув ко мне, обнял за плечи и повел, как слепую, к импровизированной постели. Усадил, а сам опустился напротив. Ростом разве что чуть выше меня, он такой худой, что я запросто могла бы носить его джинсы. И пояс его мне был бы впору, и обувь. Когда он уселся на коленях, его лицо оказалась вровень с моим — я видела смешливые «гусиные лапки» в уголках глаз и легкую тень щетины на бледном, усыпанном веснушками лице. Не так он юн, как мне думалось. Взрослый мужчина, который любил и мечтал, который превратил помощь больным детям в дело всей своей жизни и который жил, судя по рассказам, в каморке размером с салон автомобиля, среди книг по психологии.

Увидеть бы эту комнату собственными глазами, подумала я. Узнать, где он хранит одежду, подсмотреть интимные штрихи его жизни: заглянуть в альбомы с фотографиями и записные книжки, на полки, в шкаф, в тумбочку у кровати.

Похоже, большая часть каждого дня у Энди проходила в труде, за который он не получал ни пенни. У одного из его клиентов, рассказывал он, жена умерла от какого-то редкого неврологического заболевания, что-то вроде ранней болезни Альцгеймера. Этот человек все свои деньги отдает очень посредственной няньке, и на лечение пятилетней дочери ничего не остается. Еще одна клиентка Энди родом из Азии. Ее муж требует, чтобы она ухаживала за его родителями и продолжала рожать ему детей, хотя уже третий ребенок родился больным — не способен сосредоточиться, угрюм, агрессивен и, когда Энди впервые увидел его, вообще не умел играть. У четвертого ребенка аутизм; он постоянно прыгает по кроватям, а играет только в стрелялки «Плейстейшн». Говорить умеет, зато не может повторить даже простейших действий и целыми днями твердит расписание поездов компании «Ферст Грейт Вестерн».

Платили ему те, кто имел такую возможность. Кто не имел — лечили детей за так. А чтобы их не мучила совесть, Энди уверял, что чудовищно богат. На самом деле его чудовищное богатство было чудовищной ложью.

— Я всегда говорю, что мой отец разводит лошадей в Западном Корке, — с ухмылкой объяснил Энди. — Значит, думают все, у него полно денег. Лошадей у нас действительно хватает, а вот с деньгами туговато.

— Почему? У меня на родине коннозаводчики — люди, мягко говоря, обеспеченные.

— Хм. Ну что вам сказать. Ирландия кое-чем богата, и одно из главных ее богатств — трава.

Мы растянулись бок о бок на постели из старых одеял. Забросив руки за голову, Энди описывал мне лошадей с фермы отца:

— Крупные, коренастые и лохматые, в черно-коричневых пятнах. Порода такая, с шишковатыми копытами и густыми хвостами. Здоровенные и очень добрые. Когда мне было не больше, чем Эмили, я вечно крутился возле жеребят, а старшие братья подсаживали меня на двухлеток, чтобы они привыкали к узде. Отец нередко пахал на лошадях, хотя у нас, само собой, был трактор, не настолько уж мы первобытны. Они глупеют, если не заставлять их работать, говорил отец. Лично я считал, что умом они и так не блещут. По-моему, отцу это было нужно, чтобы поднять на лошадей цену: приученные к упряжи стоят дороже.

Я представляла себе маленького Энди летним утром на голубовато-зеленом лугу. Путаясь босыми ногами во влажной траве, он оттаскивал от забора заблудшего жеребенка, под одобрительные возгласы многочисленных братьев и сестер. Я представляла, как он ехал на ярмарку, прикорнув между мешками и попонами в кузове отцовского грузовика. Свежий воздух и торфяные костры. Каким ветром из той жизни его занесло в Лондон? Почему он предпочел проводить время с больными детьми и их истерзанными тревогой мамами, строить башни в туалетах и возить игрушечные паровозики в душных гостиных?

Почему? Я задала этот вопрос вслух.

Энди повернулся ко мне лицом, провел пальцем по моей щеке, шее, ложбинке груди и остановил ладонь на животе.

— В университете мы изучали труды некоего Беттельхайма, который основал в Чикаго школу для детей-аутистов. В свое время его превозносили как героя. Я прочитал все его работы, где он писал об аутистах и их матерях… Теперь ему, конечно, не верят, но…

— Мне известно, что такое этот Беттельхайм!

— У моего старшего брата, Лайама, был аутизм в очень тяжелой форме. Помню, как он бегал по дому голый и бился головой о камин, пока на лбу живого места не оставалось. Шлем, который ему специально купили, он срывал с головы и опять рвался к камину.

Энди говорил, и я видела мальчика, очень на него похожего, но выше ростом, с длинными шаткими ногами и гигантской багрово-синей шишкой на бледном лбу.

— Мама у нас робкая и доверчивая — как ягненок, который всегда бежит за стадом. Она отдала Лайама, потому что ей так велели. Сказали, что он опасен для остальных детей, тех семерых, которые учились ходить, догоняя Лайама. Он был непредсказуем, даже подростком скакал по столам и кроватям, как Тарзан. Ну, мама и послушалась. А отец согласился, потому что не видел другого выхода.

Перед моими глазами возник отец Энди, в сапогах до бедер, с большими, натруженными ладонями. Он обходит дом, построенный собственными руками, и, остановившись у камина, с мукой вспоминает сына, которого в этом доме больше нет.

— Лайам умер. С ним случился эпилептический припадок, он скатился по лестнице и разбился. И двух лет не прожил в том заведении, куда его отправили, — в спецшколе. Что это за школа, если там ничему не учат? Все это время мама мечтала вернуть его домой. Говорила, если ему суждено умереть — пусть умрет дома, в семье, среди родных людей.

Мотнув головой, я закрыла глаза ладонью.

— Не скажу, что его смерть меня так уж потрясла, — продолжал Энди. — Мне лет десять было, а Лайаму гораздо больше, он казался совсем взрослым, да и дружить с ним было сложновато, сами понимаете. Но мама… Она стала другой. Семеро детей так и не заменили ей умершего сына. Она тосковала. Нет, конечно, она радовалась за нас и каждому помогала изо всех сил, но в душе все равно тосковала. Вам знакомо это чувство, правда ведь? Правда, хорошая моя?

Я кивнула. Поднялась на руках и легла на Энди, накрыла его своим телом, уткнулась носом в ложбинку шеи, вдохнула соленый запах его кожи.

— Поедешь когда-нибудь со мной к родителям, Мелани? Они будут в восторге от твоих детей. И от тебя.

Отец Энди почему-то виделся мне в комбинезоне пепельного цвета, а мама — очень хрупкой, с изящной шеей и тонким, изрезанным морщинами лицом. Именно такими я представляла их на пороге родного дома Энди: они здоровались со мной, обнимали детей, а на Дэниэла просто не могли насмотреться, как на Лазаря, которого подняли из могилы золотые руки их сына.

Энди поцеловал меня. В первый раз. Он уже столько знал обо мне, мы столько часов провели вместе за самыми странными занятиями, порой на грани приличия. И первый поцелуй? Невероятно.

— Сегодня я не попрошусь остаться, — сказал Энди. — Но когда-нибудь… да?

Я кивнула, стараясь не думать о том, что скажу детям, когда это произойдет. А Стивена мне ставить в известность или промолчать? Собственно, любую мысль о Стивене я вообще сразу гнала прочь. Это у меня такая новая линия защиты. «Стивен ушел» — и все. С глаз долой — из сердца вон. Любая иная мысль под запретом.

«Стивен ушел», — повторяла я в объятиях Энди, закрыв глаза под его поцелуями.

Стивен ушел. Я гладила мягкие волосы Энди. Стивен ушел. Я наконец осознала очевидное. Он ждал меня, этот дар небес. Я могу полюбить его, если только позволю себе. Так почему любое мое робкое движение к счастью ощущалось предательством по отношению к детям?

— Энди… Что-то в последнее время радость дается мне с трудом. — Я расстроена и недовольна собой. Я как будто оправдывалась перед Энди. Нет, я определенно извинялась перед ним.

— Счастье впереди, — заверил он. — Только не останавливайся.

В «Кларкс» не бывает обуви с пряжками для мальчиков. «Липучки» — пожалуйста. Шнурки — сколько угодно. Но не пряжки. Та же проблема в «Старт-Райтс»: с пряжками — только девчачья обувь. На невесомых летних туфельках, в моем детстве именовавшихся «бальными», пряжки есть, а на прочных, мальчишеских, — нет.

Дэниэлу необходима обувь, которая поддерживала бы лодыжки. Так сказал ортопед — длинный, совершенно лысый дядька, напомнивший мне пеликана своей широченной улыбкой, приличным брюшком и несуразно тощими ногами. За сто двадцать фунтов он выдал мне диагноз: гипотония и гиперподвижность суставов. Другими словами, Дэниэл — гуттаперчевый мальчик; слишком легко гнется. Такие дети бегают на носочках, как балерины, часто спотыкаются и падают, выворачивая слабенькие суставы. Их даже крепко обнимать нельзя, слишком сильное давление им противопоказано, как тюбику с зубной пастой.

— Но с возрастом пройдет? — спросила я. — Можно чем-нибудь ему помочь?

И да и нет. Можно купить ему обувь, которая поддерживает лодыжки. И можно надеяться, что суставы окрепнут.

— Видимо, он с рождения такой? — Ортопеда интересовало, не был ли Дэниэл аморфным, как резиновая кукла, в моих руках.

Дэниэл был безупречным ребенком. В одиннадцать месяцев уже топал по дому в своих крохотных ботинках. Заливался смехом, гоняясь за Эмили. И уж конечно не бегал на носочках — я бы заметила. Ну не было у него в младенчестве симптомов аутизма. Вот почему я не готова принять мысль о генетической природе его болезни, даже если забыть о том, что ни у меня, ни у Стивена в роду не было аутистов. Гипотония и гиперподвижность суставов должны были бы проявиться с момента его появления на свет, но Дэниэл был идеальным ребенком и очередной осмотр в полтора года прошел на уровне своих сверстников. Что-то с его организмом случилось позже, ближе к двум годам. Правительство настаивает, что вакцинация ни при чем, — тогда что это было? Кто бы знал, как тяжело матери вспоминать своего ребенка здоровым — и следить, как он меняется на глазах под влиянием невидимой, зловещей силы. Я умирала с каждым категоричным диагнозом очередного специалиста. В кабинете ортопеда мне было страшно, пальцы тряслись, глаза слезились, голос срывался.

Но стоило мне открыть рот, и я не могла остановиться. Я рассказывала о Дэниэле, пока не выдохлась. Я смотрела на белые стены кабинета, на свои руки, туфли, ни на чем не задерживая взгляд, пока он не упал на Дэниэла у моих ног. И я успокоилась: мой сын рядом, он говорит, он развивается, и никто не может этого отрицать, даже врачи.

— Вы очень возбуждены, — посетовал доктор, присматриваясь ко мне. Волосы у меня чуть влажные — перед самым выходом я сунула голову под кран, а потом еще и несла Дэниэла на плечах до метро, поскольку не могла себе позволить взять такси. — С вами все в порядке? Вы уверены?

— Видите ли, я уже довольно давно живу как на передовой. Вы только что сказали, что не в силах мне помочь. Ладно, я это понимаю и даже принимаю. Но не рассчитывайте, что я при этом сохраню хладнокровие.

К ортопеду я попала в июне. С тех пор прошли месяцы, я потратила тысячи фунтов, посетив всех традиционных и альтернативных медиков, практикующих в Большом Лондоне. Судя по тому, что список исчерпан, а мой банковский счет давным-давно не подавал признаков жизни, рассчитывать я могла лишь на себя.

Я отправилась по магазинам на поиски ботинок с пряжками, не выдержав трогательных просьб Дэниэла. «Очень хочу туфли с пяшкой», — умолял он каждый день и, сложив ладошки, склонял голову, вроде как перед королевой. Я пообещала ему купить туфли, и сын мне поверил, весь засветившись от предвкушения. Так почему в этих чертовых магазинах нет туфель с пряжками для моего мальчика, который уже с легкостью составляет предложения из четырех и даже пяти слов?!

— Только девичьи. — У элегантной дамы в торговом зале «Кларкс» убийственно очаровательный для продавщицы акцент; костюм на ней из льна, очки на дорогой цепочке, туфли классом повыше, чем «Кларкс». — Я уже говорила, когда вы заходили в первый раз, — добавила она.

— Я помню. Но он хочет ботинки с пряжками.

— Возьмите на липучках. Очень удобно.

— Пяшки. А-а-а! Пяшки, пяшки, ха-ха-ха! — Дэниэл запрыгал на носочках, как если бы кто-то нажал на кнопку «пуск». — Хочу туфли с пяшкой. Хочу-хочу! Очень-очень!

Целых восемь слов подряд. Энди обещал, что однажды я перестану считать. «То есть он станет нормальным, как все?» — спросила я. Энди всегда честен со мной. Он всегда говорит мне правду. «Нет», — ответил он. Я и сама знала ответ, но что поделать — я упрямо пыталась выторговать для Дэниэла другой диагноз; я надеялась, что кто-нибудь найдет у него синдром Аспергера,[7] речевые нарушения — только не аутизм. Все что угодно, только не полновесный аутизм. Зря время потеряешь, Мелани, ничего не выторгуешь, предупредил Энди, для которого аутизм — заболевание излечимое, но только в том случае, если от него не прятаться.

— Боюсь, с пряжками у нас только туфли для девочек, — повторила продавщица.

Вдоль одной из стен торгового зала тянулись ярко-розовые полки в картинках Барби. В этой карамельной девчачьей сказке и жила мечта Дэниэла — туфли с пряжками. Дэниэл понял смысл сказанного красивой дамой, он давно перестал игнорировать чужую речь. Налюбовавшись на ряды блестящих туфелек, он прошел к полкам, разрисованным динозавриками, сдернул оттуда пару мальчишеских ботинок — зеленовато-коричневых, с толстыми подошвами, с голограммами доисторических монстров на застежках — и понес их на другой конец зала, где поставил на полку вместо прелестных лакированных туфелек с пряжками.

— Прошу прощения. Вы не могли бы что-нибудь сделать? — с нажимом сказала продавщица.

Еще чего! Я обомлела от этой сцены. Как ему это удалось?! Как он сообразил, что от вожделенной цели его отделяет принадлежность к «неправильному» мужскому полу? В отличие от взрослых, он с легкостью решил проблему: поселил ботинки с толстой подошвой и липучками в царство девчонок и кукол, а желанные туфельки с пряжками — в мужской мир динозавров и джунглей.

— Молодой человек, будьте так любезны поставить обувь на место! — Продавщица бросилась к Дэниэлу.

Ой-ой, а вот это большая ошибка. Она схватила его туфельки, те, что с пряжками, те, о которых он так давно мечтал. Дэниэл вывернулся с недовольным рыком. Продавщица повторила попытку, и Дэниэл вонзил зубы ей в руку.

— ААААА! — Она в бешенстве обернулась ко мне. Укус был ерундовый — крови ни капельки. Дэниэл ее всего лишь предупредил, не больше. Хотел бы укусить по-настоящему — запросто отхватил бы кусок ладони. — Мадам! Я настаиваю, чтобы вы забрали своего ребенка! — Придерживая поврежденную руку, продавщица взирала на меня со смесью презрения и гадливости.

— Простите нас, пожалуйста. — Мне надо было раньше вмешаться, сразу объяснить, что Дэниэл — аутист и от него нельзя требовать строгого следования привычным для нас правилам.

— Поймите, мадам, в нашей стране лакированная кожа предназначена только для девочек. И только девочки носят туфли с пряжками. Так уж у англичан сложилось, извините. Это факт национальной жизни.

Да неужели. Факт национальной жизни, как «Липтон» или банковские выходные по понедельникам. Как левостороннее движение.

Эта дамочка решила, что, будучи американкой, я готова наряжать сына в колготки и туфли на шпильках. Американцы ведь все как один извращенцы, уж это-то для нее очевидно.

— Вам очень не хотелось бы этого делать… — медленно произнесла я. Объяснения были излишни — в моей руке уже появилась кредитка. — И вас это просто убивает, но вам все же придется расстаться с этими туфлями.

Всю дорогу домой Дэниэл скакал по тротуару, любуясь обновкой, восхищаясь блестящими пряжками. И мне плевать, что в лакированных туфельках на разлапистых, чисто мальчишеских ступнях он попадал прямиком в категорию трансвеститов. Мне важно одно: мой мальчик счастлив. Обычно он скулил и жаловался, падал на землю и просился на ручки, а сейчас у него просто не было времени на подобную ерунду. Он даже почти не спотыкался! Не обошлось, конечно, без косых взглядов попутчиков в метро, явно решивших, что малыш надел туфли старшей сестры, но этих людей я видела в первый и последний раз в жизни.

— У нас новые туфли, — с улыбкой сообщила я соседке по вагону; вцепившись в фирменный пакет, она прожигала взглядом новенькие, блестящие бальные туфельки Дэниэла.

— Понятно, — уронила она.

Лучше поблагодарила бы. Как-никак мы с Дэниэлом оказали ей любезность: будет о чем поговорить за чаем с мужем.

— Привет! — войдя в дом, крикнула я.

Когда мы уходили, Виина и Эмили усердно трудились над декорациями для спектакля, который Эмили обещала показать вечером, — постановку «Красавицы и Чудовища» с Микки-Маусом в главной роли. Дамбо забыт — вероятно, навсегда. Разноцветная слоновья семейка во главе с Дамбо получила прописку на подоконнике, где и скучала уже много недель. В последний раз, читая Эмили историю про Дамбо, я прониклась глубочайшим сочувствием к его маме. Бедняжку заперли за то, что она защищала своего малыша, да еще и надпись на клетку привесили: «Осторожно, бешеная слониха!»

— Почему они это сделали, мамуль? — Эмили разглядывала в книжке рисунок несчастной слонихи с грустными глазами.

— Невежество, — вздохнула я.

— А что такое невежество? — спросила моя пятилетняя разумница.

— Невежественный человек — тот, который очень мало знает. Или не хочет знать.

Виина оставила записку на кухонном столе: они с Эмили ушли гулять в парк. А Стивен — сообщение на автоответчике с просьбой срочно перезвонить. Я набрала номер его мобильника и поразилась, услышав его голос — глухой, безжизненный, звучащий как из-под толщи воды.

Сердце его отца не выдержало постоянной депрессии. Бернард умер утром, по дороге в больницу.

Глава двадцатая

Похорон за свою жизнь я посетила почти столько же, сколько и свадеб. Довольно необычно для женщины, которой еще нет тридцати, но тем не менее это так. Мне хорошо известны правила, я привыкла к сдержанности приветствий, к порядку церковной службы, умею терпеливо молчать, пока звучат гимны, слова утешения викария и молитвы родных и близких. На английские похороны я не забыла надеть шляпу, но, едва переступив порог в церкви, поняла, что совершила грубейшую ошибку, не убрав под нее волосы. Распущенные по плечам, чересчур светлые, они выглядели оскорбительно в траурном море темных костюмов и галстуков.

Энди сам вызвался присмотреть за детьми.

— Мелани, ты же знаешь, я умею с ними общаться, — настаивал он. — Я знаю, что Дэниэлу можно есть, а чего нельзя. Я его понимаю. И тебя понимаю, Мелани. — Он протянул мне свой мобильник, с улыбкой прикоснулся к щеке.

«Ты прав, Энди, — подумала я. — Ты действительно меня понимаешь». Энди знал, что я позвоню минимум пять раз по дороге до церкви, столько же — сразу после окончания службы, а весь обратный путь не отпущу Эмили от телефона.

Такая уж я есть. К чему бороться с собой?

Когда я выходила из дому, Эмили слушала «Беги, пес, беги» в исполнении Энди, сидя у него на коленях. Дэниэл получил задание собрать все предметы, которыми можно писать, — своего рода речевое упражнение. Уверена, ребенок умер бы от скуки с кем угодно, только не с Энди. Ведь Энди в конце концов заявит, что писать можно не только мелками, фломастерами, ручками и карандашами, которые притащит Дэниэл, но и, скажем, шоколадным пудингом. А потом устроит настоящее шоу, вывозит в пудинге все стеклянные поверхности в доме, рисуя рожицы веселые, грустные, изумленные, озадаченные, чтобы Дэниэл попутно учился распознавать эти эмоции. Дэниэл тоже начал рисовать — в основном телепузиков и детей. Все девочки у него такие же светловолосые и кудрявые, как его сестра, а мальчики пузатенькие, с крупным темным пупком.

Похороны Бернарда проходили в церкви из кирпича и камня, чуть в стороне от центральной улицы. Со своего места в пустом ряду я любовалась сводчатым потолком с высеченными из камня мифическими фигурами по краям, мощными колоннами, подпирающими хоры, дверями-арками из толстого темного дерева, со старинными коваными ручками. Цветные витражи окон не пропускали ни солнечный свет, ни городской шум с улицы. Заходя в церковь, я отметила, что каменные ступени истерты за столетия ногами верующих и тех, кто приходил сюда, как я, по необходимости и так же, как я, не находил Бога в этом прекрасном здании с богатой отделкой и резными деревянными скамьями.

С началом службы меня охватил страх за детей; будто холодом подуло с пустых мест на скамье по обе стороны от меня, где положено быть Эмили и Дэниэлу. Понятно, что они не высидели бы такую службу. Дэниэл вообще не мог сидеть на одном месте дольше пяти минут нигде, кроме поездов. Он стонал, ерзал, отпихивал игрушки, которые я ему подсовывала, не соблазнялся ни печеньем, ни изюмом. Так что Дэниэла можно было взять с собой в единственном случае: если бы служба проходила в ночном поезде на Шотландию. Ну а Эмили я предлагала поехать, но дочь предпочла провести полдня с Энди. Должна признаться, я ее не винила. Мне и самой здесь было несладко.

Метрах в десяти впереди, в левом ряду, негромко переговаривались Дафна и Пенелопа. Пенелопа очень бледна; в тусклом свете потолочной люстры ее кожа казалась прозрачной. Дафна, в бархатной шляпке, прижалась к ней, как к подруге. Через несколько минут Пенелопа чуть повернула голову, выискивая кого-то взглядом. Стивена, должно быть, решила я. Она не утратила своего шарма ни на йоту: все тот же хищный нос и чересчур широко расставленные глаза, но и взгляд все тот же, невыразимо сексапильный даже под траурной темно-синей шляпкой, и тот же ослепительный блеск крупных, лишь самую малость кривоватых зубов.

Она меня заметила. Шепотом передала информацию Дафне, и обе повернули головы. Я изобразила улыбку, приподняла в приветствии руку. Мне искренне жаль Дафну. Трудно представить боль от потери человека, с которым прожил сорок лет. Что же до Пенелопы… я не могла избавиться от чувства, что сплавила ей подержанное и не совсем исправное авто. Пенелопу ждало неприятное открытие: рано или поздно она убедится, что на этом транспорте далеко не уедешь.

Я видела его, когда он входил в церковь вместе с братом, когда вставал во время исполнения гимнов, когда садился, когда преклонял колени. Я все время видела его — в темном костюме с узким неброским галстуком, с волосами, гладко зачесанными соответственно случаю. Ненароком увидев меня, он отвернулся.

Службу вел удалившийся на покой священник, близкий друг Бернарда. Когда привычные слова обещания вечной жизни были сказаны, выражение его лица смягчилось, взгляд потеплел, и отставной викарий сообщил нам, что всегда считал Бернарда человеком очень милым и забавным. Вот уж с чем я не могла согласиться. В моих глазах Бернард был каким угодно, но только не забавным. Да, он был честен, трудолюбив и всеми уважаем, судя по количеству пришедших почтить его память. Зато на мое первое Рождество с новой родней, увидев груду принесенных мною подарков, закупленных в «Хэрродс», в нарядных упаковках, он без намека на улыбку заявил, что «это типично для американцев: все они считают «Хэрродс» идеалом хорошего вкуса». Так что «забавным» я Бернарда не назвала бы, как ни уверял нас в этом старый священник с добрым морщинистым лицом.

— Бернард, помню, терпеть не мог писать одно письмо разными ручками, — говорил его друг. — Он считал, что чернила даже одного цвета различаются оттенками, и, начав письмо одной ручкой, ни за что не соглашался сменить ее на другую. Если чернила в ручке заканчивались, он переписывал все письмо целиком. Представляете, какие человек сам себе создавал неудобства? В конце концов он разработал так называемую «систему учета чернил»: высчитал, на сколько строчек хватает стандартного баллончика ручки, и все время помнил о лимите, излагая мысли на бумаге…

Люди вокруг улыбались, вспоминая этот «учет чернил», о котором я впервые слышала. Меня лично система Бернарда не умилила: она здорово смахивала на навязчивую идею — один из симптомов аутизма. Как и еще одна его привычка, о которой тоже вспомнил старый викарий. Бернард, оказывается, скрупулезно подкалывал чеки за любой купленный товар и хранил минимум семь лет.

— Как всем вам известно, — продолжал священник, — Бернард очень любил людей и легко с ними сходился. Оговорюсь — известно всем, кроме одного человека, поскольку Бернарда трудно было назвать ловеласом. Бедная Дафна в полной мере ощутила на себе его идею ухаживания: Бернард полагался на Божий промысел, сам ничего не предпринимая, чтобы привлечь внимание женщины. Я очень хорошо помню тот день, когда он впервые рассказал мне о прелестной молодой леди по имени Дафна Тоук. Они встретились на концерте духовной музыки, во время антракта. Пока Дафна угощалась пирожком, Бернард разглядывал ее с противоположного конца холла — отойти дальше было просто некуда. «Как же ты тогда с ней познакомился?» — спросил я, когда он ворвался ко мне со своей потрясающей новостью. «А я встал под часами на стене. Ей же нужно было узнать время? Вот она меня и увидела!» — ответил Бернард. Признаться, он меня не убедил. «Ты уверен, что она тебя заметила?» — спросил я. «Конечно, уверен! — сказал Бернард. — Я стоял прямо перед ней!» Как ни странно, он оказался прав. Через несколько недель их уже видели рядом на крещенской службе. Не вместе, заметьте, — каждый пришел в своей компании, однако Бернард существенно продвинулся: ему больше не приходилось выискивать часы на стене, чтобы обратить на себя ее внимание. Несмотря на столь многообещающее начало, Бернарду понадобилось четыре месяца, чтобы пригласить ее на концерт, два года, чтобы увидеть в Дафне свою суженую, и полных четыре года, чтобы повести ее под венец. Но взгляните, сколько прекрасных молодых людей сегодня носят фамилию Марш! Разве это не истинное чудо, не торжество постоянства Бернарда и долготерпения Дафны?!

Все рассмеялись. Во всяком случае, я точно смеялась, пока не поняла, как викарий разглядывал молодых Маршей в первом ряду. Мне показалось — или викарий и впрямь был озадачен? Похоже, он не был в курсе последних перемен; не знал, что мое вписанное карандашом имя наконец стерли и что постоянство Бернарда, равно как цельность характера, сыну не передалось. Совсем наоборот. Его сын — трус и приспособленец. И ловелас, само собой.

На поминках, устроенных в местной гостинице, поскольку в церкви не оказалось подходящего помещения, я подошла к Дафне с соболезнованиями. Специально для свекрови я привезла фотографию Эмили и Дэниэла. Она поблагодарила за снимок, похвалила детей — «очаровательные», посетовала, что давно их не видела, снова поблагодарила — за то, что я приехала на похороны. И удалилась. А меня подозвал Реймонд и за локоть притянул поближе.

— Извините, дорогая Мелани, — сказал он мне на ухо шелестящим старческим голосом. — Я обещал вас навещать, но…

— Реймонд! — Я его обняла, только теперь осознав, как скучала.

— Выглядите изумительно, Мелани.

— Ну что вы. — Меня не оставляло ощущение, что я опять промахнулась с одеждой. Несмотря на все мои усилия, в присутствии Маршей я всегда чувствовала себя белой вороной.

— Вы как глоток свежего воздуха в этом мрачном обществе.

Я была поражена, польщена, растеряна. Реймонд вздохнул, и я заглянула ему в лицо — прекрасное, как у древнего идола, с любовно вырезанными морщинами и складками. Его глаза за дымкой прожитых лет были полны любви и участия. Он слегка сжал мой локоть. Я погладила его пальцы, поцеловала в щеку и пригласила как-нибудь приехать к нам на целый день. Но тут вернулась Дафна, чтобы увести Реймонда, и я не успела сказать ему самого главного: мы его любим. Эмили, Дэниэл и я.

Похороны сами по себе мероприятие не из приятных. А если хоронят человека, который тебя никогда не любил, и среди присутствующих его сын — твой почти уже бывший муж, — которому от тебя ничего не нужно, кроме развода… Словом, мне было на редкость неуютно, хотя почти никто из толпы и не догадывался, что для клана Маршей я уже отрезанный ломоть.

— Рада вас видеть, Мелани, как дети?

— О, Мелани! Сто лет вас не видела!

— Прекрасно выглядите, дорогая. Милая шляпка.

Дяди, тети, кузены и кузины Стивена, не говоря уж о престарелых друзьях Бернарда, по-прежнему считали меня подругой жизни Стивена, а его самого — моим верным, заботливым мужем. Я бы на их месте насторожилась при виде Пенелопы рядом со Стивеном. Возможно, кого-то этот факт и просветил, если моего появления в одиночку оказалось недостаточно.

— Чертовски отважная ты девушка, — сказала Кэт, протягивая мне бокал вина.

На Кэт простенькая юбка до середины икры, наглухо застегнутый черный пиджак с длинными рукавами, несмотря на жару, под ним темная невыразительная блузка, волосы безжалостно упрятаны под скромную шляпку, ни следа косметики на лице. Меня всегда поражало упорное и будто бы даже намеренное стремление Кэт портить свою незаурядную внешность. Вероятно, сказывалось воспитание в пансионе, где акцент делается на единство облика, взглядов, поведения. Меня бы туда на недельку, поучиться общепринятым стандартам. Я-то думала, что на подобные мероприятия англичанки носят исключительно юбки до полу, однако, кроме меня, в наряде такой длины здесь обнаружилась одна-единственная дама — представительница духовенства. По этикету надлежало надеть «миди». Блузка на мне также слишком яркая, пиджак с короткими рукавами — вопиющая оплошность, — да еще помада на губах, что уж вовсе непозволительно.

— Пришла ради тебя, — сказала я. Кэт молчала. — Ну хорошо. Ради него тоже.

— И еще просто потому, что ты славный и отзывчивый человек, — проговорила Кэт. — В жизни эти качества нисколько не помогают, но мы все их ценим.

Я улыбнулась.

— Мне искренне жаль твоего отца, Кэт. И не прийти было бы нехорошо.

На другом конце зала, рядом с сервированным на столе фуршетом, Пенелопа потягивала вино, кивая собеседнику — одному из двоюродных братьев Стивена. Имя кузена, помнится, Эндрю, он преподаватель Кембриджа и специалист по родственным связям племен Борнео. Я всегда терялась в обществе Эндрю, рассказы которого отдавали похабщиной: его излюбленной темой были ритуалы лишения девственности и роль в этом процессе родных дядьев девочек. Зато Пенелопа, похоже, в его компании как рыба в воде. Она давно и близко знакома не только с Эндрю, но со всей родней — зря, что ли, столько каникул провела в фамильном гнезде в Пик-Дистрикт, где наравне с членами семьи ловила рыбу в дождь и болела за игроков в крикет. Все правильно, решила я. Пенелопа и должна быть со Стивеном. Она ему подходит. Она способна, внимая антропологу Эндрю, восторгаться экзотическими обрядами туземных племен — и в полной мере наслаждаться преимуществами собственного пуританского вышколенного класса. В присутствии кузенов Стивена я не могла избавиться от чувства, что они ловят мой акцент, как легкую, но неприятную нотку в духах. Впрочем, это уже преувеличение. Они давно ко мне привыкли. И вообще, они слишком хорошо воспитаны. Все, кроме Эндрю, само собой.

— Пойду, пожалуй, поздороваюсь. — Кивнув Кэт, я направилась к Пенелопе.

Эта женщина совсем не глупа, и ее радар работал не хуже моего: в переполненном зале она каждую секунду знала, где я нахожусь. Стоило мне сделать шаг в ее сторону, как она обернулась: открытое, приветливое лицо, в одной руке бокал, другая протянута ко мне. Показала в улыбке лошадиные зубы. Мое имя произнесла, как радостную весть:

— Мелани! — Помолчала, настраиваясь на мою волну. — Я так хотела поговорить!

Вся из себя улыбчивая, изящная, привлекательная. По правде говоря, я едва не сбежала.

— Еще увидимся, — негромко сказала Пенелопа, коснувшись губами щеки Эндрю.

А Стивен внезапно пропал. Он вскользь глянул на меня в церкви и чуть позже, когда я входила в банкетный зал гостиницы, так что знал о моем присутствии. Поскольку он позвонил мне после смерти Бернарда, я решила, что он хочет видеть меня на похоронах. Ошиблась, похоже. А если он хотел, чтобы я привезла детей, то это глупо. Окажись в этом зале Дэниэл, не видать им подставочек под бокалы и колец для салфеток — мой любитель всего круглого вмиг конфисковал бы. Потом залез бы под стол и стащил скатерть со всеми закусками. И уж конечно, никто не оттянул бы его от сыра и крекеров — он душу готов продать ради запретного плода. Дэниэл жаждал мучного, как наркоман дозы, а все, что я подсовывала ему без клейковины, — для него замена довольно жалкая. Ну не может ребенок без торта.

— Ты меня, должно быть, ненавидишь, — сказала Пенелопа.

— Нет. Я бы не назвала это ненавистью.

Пенелопа кивнула. Очень не хотелось, но я вынуждена признать, что она и впрямь хороша; что-то в ней определенно королевское. Четко очерченные скулы, выразительный взгляд больших глаз под низкой, густой челкой.

— Помнишь нашу первую встречу в Кэмден-Таун? — спросила она проникновенным голосом, чуть наклонившись. Пенелопа заметно выше меня — при том даже, что в отличие от меня, дуры, выбрала туфли на очень скромном каблуке.

— В Кэмден-Таун? Мы не могли встречаться в Кэмден-Таун.[8]

— Почему же? — с улыбкой удивилась Пенелопа.

Сногсшибательная женщина. За несколько лет, что мы не виделись, она чуть округлилась в бедрах, слегка потяжелела, но сохранила плавность форм и внушительность облика. Настоящая красавица, думала я, чувствуя себя рядом с ней бесцветным и топорным существом, в котором сексапильности не больше, чем в веере из промокашки.

— Ладно, неважно, — отозвалась я.

— Послушай-ка, тебе необходимо поговорить со Стивеном. Мы оба хотим с тобой поговорить. Пора бы уже, ты согласна, Мелани?

Наверное, пора. Я не знала ответа. Я могла думать только о том, что смотрю на будущую мачеху своих детей и вижу женщину гораздо более привлекательную, чем их родная мать. Я без труда представила, как Эмили с Пенелопой болтают об учителях и хоккее, обсуждают экзамены и рождественские балы. Пенелопа с Эмили. С моей девочкой, которую я первые месяцы часами баюкала на руках, потому что у нее болел животик, у которой я была пациентом для игр «в больницу» и лошадкой для скачек, которую я учила крутить педали и толкала, толкала, толкала ее первый велосипед, пока хватало сил и дыхания. Разве это справедливо, что Пенелопа — истинная красавица, истинная англичанка, истинная… словом, все то, чем мне никогда не стать? Но от этого факта никуда не деться. И от нее самой тоже. Ни мне, ни Эмили.

— А по-моему, тебе пора привыкать нянчить Дэниэла.

Я застала ее врасплох.

— О? — ошарашенно выдохнула Пенелопа, скучнея на глазах. (Черта с два я подпущу ее к детям.) — Замечательная мысль.

— Мы думаем, он уже научился пользоваться туалетом, — поделилась я с видом ученого, совершившего великое научное открытие. — Хотя мы можем и ошибаться.

— Понятно. — Она вцепилась в жемчуга на шее.

— Главное — следить за его хоботком, — продолжала я.

Пенелопа сглотнула слюну, кашлянула, выжала улыбку.

— А если по большому сходил — подтирать немедленно, пока он сам это не сделал, руками. Впрочем, если у тебя полно времени и моющих средств, то можно и не спешить.

Пенелопа молчала. Ничего удивительного: что на это ответишь?

— Прошу прощения, — сказала я, заметив Стивена на пороге зала.

Пенелопа все так же молча освободила мне дорогу.

Галстук Стивена немного съехал набок, веки набрякли, как от бессонницы. Он обеими руками пригладил волосы, и я заметила под светлыми прядями шрам, полученный во время игры в регби лет двенадцать назад. А еще я заметила, что, даже начиная лысеть, он все еще очень красив.

— Очень мило с твоей стороны, — сказал Стивен. — Спасибо, что приехала.

— Мне искренне жаль, Стивен…

— Врачи виноваты. Не те лекарства ему давали от сердца. Пичкали этим крысиным ядом вместо бета-блокираторов. Не помню даже, что они там понаговорили про причину. Что-то такое про инсульт.

Его взгляд был направлен мимо меня, куда-то мне за спину, и я вдруг поняла, что в глаза он мне не смотрел уже очень давно. Много, много месяцев.

— А дети где?

— Дома. С Вииной. И с Энди.

— Энди — это который учит Дэниэла играть?

Я кивнула.

Стивен протяжно выдохнул.

— Похоже, парень знает, что делает.

— Он ирландец, — сказала я, чтобы хоть что-нибудь ответить.

— Я помню, — процедил Стивен, и я сообразила, что мой ответ был не столь невинен, как мне хотелось бы.

А Стивен за пять лет нашей семейной жизни научился и мысли мои читать, и нюансы голоса улавливать, не заметные ни для кого другого. Он расшифровал скрытый смысл моих слов. Энди ирландец — в отличие от тебя, Стивен. Он с нашими детьми — в отличие от тебя. Он умеет с ними играть — в отличие от тебя. Он рядом со мной — в отличие от тебя. Ничто из этого от Стивена не ускользнуло. Временами он сварлив, конечно, и почти всегда скрытен, но ни в коем случае не глуп.

— Мне очень хотелось бы повезти детей куда-нибудь отдохнуть, Стивен. Лето кончается, а они ничего не видели, кроме Лондона.

— Как насчет Ирландии? — желчно поинтересовался он. — Ирландия в планы не входит?

— Мне бы хоть немножко денег, чтобы свозить их на море.

— Я сам свожу их на море. Если только ты уверена, что им туда надо.

И он ушел, а я осталась стоять на месте как оплеванная. Широкими уверенными шагами он вернулся к Пенелопе, и она распахнула глаза, словно увидела в его лице что-то божественное, великое, святое. Допускаю, что и вправду увидела.

Можно было уходить, приличия соблюдены. Я пообщалась с Дэвидом, Кэт, еще раз с Дафной — она неважно выглядела, как-то враз постарела, стала маленькой и хрупкой. Перебросившись парой слов с теми, кто меня еще помнил, и с теми, кто от души старался принять меня в лоно семьи — такие тоже встречались, — я решила попрощаться со Стивеном. Не обидеть его, не потревожить, не разозлить — всего лишь попрощаться.

Он стоял рядом с братом и беседовал о крикете.

— Всего хорошего. — Я кивнула.

— Пока, — буркнул Стивен, кивнув в ответ. После секундного замешательства, с холодом во взгляде, наклонился и поцеловал в щеку. Сухо и почти официально. Эта дань вежливости была оскорбительнее пощечины и тягостнее разлуки. Меня отодвинули в сторону, как ненужный хлам.

Я поплелась прочь, к тяжелой двойной двери, настежь открытой в фойе гостиницы. Я жалела, что приехала, жалела, что я такой «славный и отзывчивый человек». Жалела себя и мечтала превратиться в свою противоположность. Сняв горчичного цвета ленточку между двумя металлическими столбиками, я пошла по коридору. Миновала двери лифтов, стойку администратора и служащих в униформе. «Хочу домой», — как молитву беззвучно повторяла я, когда за спиной раздался голос. Я услышала, как Стивен окликнул меня, как глухо застучали его ботинки по ковровой дорожке, в которой я только в этот момент узнала напольное покрытие из дома Дафны.

— Подожди! — Стивен взял меня за локоть и осторожно развернул к себе, в точности повторив свой жест в вечер нашего знакомства, когда он не позволил мне уйти без него. — Вот… — Вытащив из кармана бумажник, он доставал банкноты одну за другой, по двадцать фунтов, по пятьдесят. — Свози детей на море, Мелани. — Посеревший и осунувшийся, он был не похож на себя. — Поцелуй их за меня и скажи, что я их люблю, ладно?

Глава двадцать первая

Коттедж в Уэльсе не назовешь отличным местом для летнего отдыха. Изначально предназначенный для овец, он был переделан под жилье где-то в семидесятых, когда искусство интерьера, похоже, переживало глубокий кризис. Линолеум на кухне мастера незатейливо бросили поверх нескольких слоев прежних покрытий; от его буро-оранжевой расцветки рябит в глазах и давление подскакивает. Ковер в комнате, искусственное чудовище со свалявшимся ворсом унылого болотного цвета, здорово выгорел в том месте, куда сквозь эркер (ладно, без прикрас: сквозь самое примитивное окно с заурядным стеклом, наводящим на мысли о витрине магазина) попадают лучи бессовестно скупого уэльского солнца. Вся сантехника темно-коричневая, что хотя бы избавляет от необходимости ее надраивать, а кирпичный камин смахивает на облепленную дурацкими узорчиками помесь улья с допотопной печью. Ну и наконец, оазис красоты — садик при коттедже. Агент по недвижимости расписал «буйство трав и цветов», но на деле это клочок земли, заросший сорняками и маками, чье «буйство» подпитывает благоухающий отстойник — дырявый, судя по слизистым потекам на стенках.

— Н-да… — протянул Стивен, в первый раз увидев эту лачугу, с приобретением которой, если откровенно, я дала маху. — Теперь мы по крайней мере знаем, как тяжела была жизнь первобытного человека.

Об уэльском коттедже я вспомнила в связи со звонком своего агента. Только я зря обрадовалась.

— Прошу прощения, миссис Марш, — сказал агент, — но у меня неважные новости. Позади вашего коттеджа кто-то незаконно вывалил целую кучу навоза. Кто и с какой целью, неизвестно, но мы не имеем права показывать недвижимость со всем этим добром в придачу. Хотелось бы, чтобы вы или ваш муж приехали и разобрались лично.

Куча навоза? Коровьего? Лошадиного? Овечьего? Навоз с козьей фермы, что смердит в двух шагах от моего коттеджа? Не с неба же он свалился. И что означает «незаконно»? А если «узаконить» конкретный навоз — коттедж можно продавать вместе с кучей?

— Ну и что за навоз? — поинтересовалась я у агента.

Оказалось, о природе дерьма никто понятия не имел, хотя об амбре поговаривали и парок над кучей наблюдали.

— Настоятельно советую вам решить эту проблему, — сказал агент Роберт, молодой человек с очаровательным, как наверняка считала его мама, заиканием. «Це-це-це-целая куча навоза», по его мнению, являлась непреодолимым препятствием для продажи коттеджа, а если жалобы дойдут до местных властей, то неприятностей не миновать. — Сезон подходит к концу, миссис Марш. Эти фе-фе-фекалии вам совершенно не на пользу.

Пообещав что-нибудь предпринять, я положила трубку и плюхнулась на пол рядом с Дэниэлом и Энди — они смотрели видеофильм о том, как из бумажных пакетов мастерить роботов. На экране — светлый стол с разложенными на нем необходимыми предметами: простой карандаш и несколько цветных, набор ярко-красных пуговиц, блестящая бумага, клей и, разумеется, бумажный пакет. Затем появились руки, в которых я моментально узнала руки Энди. Пока голос за кадром — голос Энди — объяснял каждое действие, руки на экране что-то резали, прилаживали, приклеивали, и в результате на свет появился вполне убедительный робот.

— Прежде всего роботу нужны глаза, — сказал голос. — Глазками у нас будут пуговицы. Берем клей…

Энди называл такие фильмы «игровым видео». Дэниэл быстрее запоминал увиденное по телевизору, и потому Энди записал на пленку то, чему хотел его научить.

— Ты когда успел? — спросила я.

— Пока ты была… Пока тебя не было.

Слово «похороны» с недавних пор под запретом. Меня насторожили игры Эмили, наслушавшейся разговоров о похоронах Бернарда. Микки-Маус у нее то умирал, то восставал из мертвых.

Фокус с «игровым видео» удался. Дэниэл смотрел, раскрыв рот, а в конце фильма обнаружил у себя за спиной тот самый светлый столик с теми же приготовленными к работе материалами!

— Глазками у нас будут пуговицы, — попугайчиком повторил Дэниэл слова «комментатора».

Энди механическое повторение не устроило:

— А какие мы возьмем пуговицы?

— Красные пуговицы, — ответил Дэниэл. — Красные пуговицы будут глазками.

— Супер! — сказал Энди.

Стоп. Секундочку. Хотелось бы кое-что прояснить. Я дернула Энди за рукав, он оглянулся, сияя от успеха своей задумки.

— Где ты взял видеокамеру, Энди?

Видеокамера — едва ли не единственная ценная вещь, которую я не продала. И хранила я ее в укромном месте, на случай грабежа.

— В твоем ящике с нижним бельем, — не моргнув глазом ответил Энди.

— А что конкретно тебе понадобилось в ящике с моим нижним бельем? Что ты вообще делал в моей спальне?

— Искал видеокамеру, — уморительно серьезно ответил Энди.

Виина принесла мне чашку чая.

— Я ему сказаля, Меляни, что у тебя точно быля видеокамера, но ты ее, наверное, продаля. Это я виновата.

Я перевела взгляд с Виины на Энди. Тот стоял с простодушным видом, подбрасывая на ладони детские пластмассовые ножницы.

— Мне все равно надо было узнать, — шепнул Энди, — что моя девочка предпочитает — чулочки или колготки?

Он отвернулся, с головой ушел в занятия с Дэниэлом, и оторвать его не представлялось возможности, хотя я безжалостно хлопала его по спине, дергала за футболку, даже забралась пальцами под ремень джинсов и оттянула резинку трусов, чтобы щелкнуть как следует.

Поздно ночью, едва мне наконец удалось уснуть, зазвонил телефон. Я потянулась к трубке, в полной уверенности, что это мой брат.

— Ларри, что за мировая катастрофа вынудила тебя позвонить сюда и расстаться с живыми деньгами?!

— Это не Ларри.

Точно. Это не Ларри. Это Стивен.

Я села на кровати, прижав колени к груди. Еще полгода назад я все бы отдала за ночной звонок Стивена. А сейчас даже не знала, что сказать.

— Тоскуешь по отцу?

— Угу. — И после паузы: — Ты его никогда не любила.

Я вздохнула.

— Сейчас у тебя самое трудное время. Постепенно будет все легче. После смерти мамы я постоянно набирала ее номер телефона и только потом вспоминала, что ее больше нет. Везде видела похожих на нее женщин. Но через несколько месяцев боль начала уходить, и через год я была более-менее в порядке.

— Теперь совсем не скучаешь по ней?

Я помолчала. Язык не поворачивался произносить такие страшные слова. Разве можно когда-нибудь привыкнуть к чему-то настолько страшному и бесповоротному, как смерть родителей? И все же мы привыкаем. Мне очень не хватало мамы, только когда я услышала диагноз Дэниэла. Никакой аутизм не помешал бы маме обожать Дэниэла.

— Боли нет, — сказала я в трубку. — Но я часто о ней думаю.

— А я часто думаю о Дэниэле. К такому не привыкаешь, верно?

Нет. К такому не привыкаешь. У Дэниэла бывали дни хорошие и плохие. Утром мы с Энди повели детей в городок аттракционов — и потеряли Дэниэла. Я снимала Эмили с качелей, а Энди отвечал на очередной телефонный SOS кого-то из мам аутистов. Поставив Эмили на землю, я оглянулась, не увидела Дэниэла и жестом попросила Энди помочь. Он обошел городок, но вернулся ни с чем. Через несколько минут я уже металась между качелями и песочницами с отчаянными криками «Дэниэл!». Энди подключил к поискам охранника. Вместе мы организовали поисковую группу из нескольких мам. Я описала им своего мальчика — карие глаза, светлые волосы, зеленые шорты, желтая футболка, — и волна тошноты подкатила к горлу от страшной мысли: то же самое придется повторять в полиции. Я разрыдалась, кинулась к Энди, но и ему нечем было меня утешить.

— Ты действительно считаешь, что он развивается, правда, Мелани?

Мне знакома и эта интонация, и чувства, что за ней скрываются. Я сама так часто задавала похожие вопросы, с замиранием сердца ожидая нужный ответ. Стивен хотел услышать от меня «да». Да, конечно, он развивается; с ним все будет хорошо, нет причин волноваться.

— Еще как развивается!

Я умолчала о вчерашней прогулке в детский городок и о том, что, когда Дэниэла наконец нашли, мы с Энди были близки к помешательству. Мой малыш забрался в пластмассовый тоннель — один из аттракционов городка — и что-то выстукивал палочкой по стенке. Десяток людей надрывались, выкрикивая его имя, а он не только не отозвался, но и не заметил, похоже.

Когда Стивен отключился, я набрала номер Энди. На звонок далеко за полночь он, конечно, не ответил — я услышала только просьбу оставить сообщение на автоответчике.

Я и оставила.

— Просто думала о тебе. Решила сказать «пока». Спокойной ночи.

Энди проводил у нас почти все вечера, заезжая сразу после работы. Возникал на пороге все в тех же драных джинсах, футболке и кроссовках — рюкзак через плечо, волосы во все стороны и неизменная улыбка.

Эмили в восторге от новой игры: она привязывала шнурки от его обуви к ножкам кухонного стула, Энди притворялся, что не заметил этого, вставал, делал шаг — и с потешным изумлением растягивался на полу.

Дэниэл, едва завидев Энди, тащил ему паровозики и просил, как мы его научили: «Давай играть!»

Мы все сроднились с Энди, и это здорово.

— Не так уж плох, — оценила Виина.

Ничего более положительного в адрес мужчин я от нее не слышала.

Когда дети заснули, трое взрослых завели речь о религии — или вокруг религии, поскольку из меня не велик знаток.

— Мы не были истово верующими. Правда, папа был иудей, зато мама — атеистка, — сказала я.

— Неужели не возникало проблем из-за разницы во взглядах? — удивился Энди. — У меня на родине поубивали бы друг друга на этой почве.

— Представь себе, никаких проблем. Их позиции странным образом уживались. После папиной смерти мама сделала единственную уступку иудаизму: она отвергала все, что с евреями точно не связано. Хотя и религии отца она нас не учила. Собственно, и не могла: сама почти ничего не знала. Если мама видела в чьем-то саду статую Девы Марии, что в наших краях не редкость, она говорила что-нибудь неодобрительное. А еврейскую Пасху, Песах, или Хануку не отмечала, но непременно сообщала нам, что настал праздник. Кажется, однажды она купила нам ханукальный волчок — дрейдел, только не объяснила, как с ним играть.

— А у нас соблюдали пост, — сказал Энди. — Каждый должен был от чего-нибудь отказаться.

— И от чего вы отказывались? — поинтересовалась у него Виина.

— Ни от чего. Какого черта?

— То есть католик вы чисто номинальный? — с бесстрастным видом уточнила Виина. И обратилась ко мне: — А родители твоей мамы тоже были атеистами?

— Квакерами.

— Ква-ке-ры? Странное слово. Как паралитики.

— Квакеры стараются хорошо относиться к людям.

— Индусы хорошо относятся к людям, — сказала Виина. — Ко всем, кроме мусульман.

— Ага. И к коровам они тоже хорошо относятся, — вставил Энди.

— Вы что-нибудь знаете об индуизме? — Судя по ее взгляду, подобная мысль Виине казалась абсурдной.

— Кроме их любви к коровам? Ничего.

— А во что верите?

Виина была убеждена, что в Бога верят только необразованные люди. Можно даже сказать, идиоты. И утверждала, что эти люди гораздо счастливее таких, как она. «Блаженные», — отзывалась Виина о верующих.

Энди вспыхнул, но вызов принял.

— Верую в Отца, Сына и Святого Духа. В Божий промысел верю. Но не в Папу Римского. Папа может поцеловать меня в задницу.

Виина снова повернулась ко мне:

— А ты что скажешь, Меляни? Тоже готова предльожить свою задницу для поцелюя религиозным лидерам мира?

Я мотнула головой, как будто отказывалась от чашки чая.

— Мне и так хорошо.

— Папу она тоже терпеть не может, — сообщил Энди Виине, незаметно подмигнув мне. — Сама сказала, по секрету.

— У нас уже и секреты имеются? — уронила Виина.

Несколько дней спустя, перед самым ужином, я услышала голос Стивена на автоответчике.

— Перезвони мне, Мелани, как можно скорее, — произнес он официальным тоном.

Так, так, все ясно. Агент по недвижимости наябедничал, что я ничего не предпринимаю в отношении кучи навоза, препятствующей продаже коттеджа. Стивен представления не имел о моих коварных планах, зато теперь он в курсе и наверняка жаждет поделиться собственным мнением на этот счет.

— Сегодня трубку не снимаем! — объявила я. Мы готовились к ужину в саду, таскали тарелки, ложки-вилки, бокалы. Даже Дэниэл пришел не с пустыми руками: торжественно принес соломинку для сока. — Кажется, Стивена поставили в известность насчет дерьмовой ситуации.

— Дерьмовой ситуации? — недоуменно повторила Виина.

— Я ослышался — или кто-то произнес «дерьмо»? — уточнил Энди.

Глава двадцать вторая

Нечестно требовать от человека, чтобы он не пытался помочь своему ребенку. Для родителя ничего не делать — значит постоянно бороться со всепоглощающим желанием вступить в бой с опасностью, которая грозит ребенку, защитить его, вынести из огня, убить его дракона. Даже в самом безнадежном случае ждать сложа руки неизмеримо тяжелее, чем делать хоть что-нибудь, пусть и абсолютно бесполезное.

Мой ребенок жил себе безмятежно, не догадываясь о своем отличии от других, а я разрывалась на части, выискивая способы остановить аутизм. У игровой терапии, при всей ее действенности, тоже есть ограничения. С фактором времени не поспоришь. Дэниэл очень быстро развивался, но и его сверстники не стояли на месте. Он обязан бежать с ними наперегонки — или вовсе отказаться от гонки. Для меня это так же очевидно, как если бы кто-то сказал: «Твой сын спасется из горящего дома, только если выскочит прежде, чем рухнет крыша».

Дэниэл играл с телепузиками, машинками, паровозиками (а как же). В догонялки с Эмили играл. Он научился говорить и способен сказать мне, что любит, а чего не любит. Он слушал сказки, если изображать их в лицах, и рисовал, если пообещать шоколадку. Словом, прогресс налицо, я ни в коем случае не умаляла успехи Дэниэла. Но все же до спасения из горящего дома ему еще далеко.

У врачей странная манера общаться со мной. Раньше, к примеру, доктора спрашивали, что меня беспокоит, а теперь просто смотрели с жалостью.

— И что вас сюда привело? — поинтересовался один из них, называющий себя специалистом по неврологии.

Странная постановка вопроса, согласитесь. Что меня привело? Стечение обстоятельств? Судьба? Или это риторический вопрос? Роль матери аутиста явно предполагает наличие чувства юмора. Приходится еще и развлекать людей, которым платишь бешеные деньги.

Я пошла напролом:

— Ему трудно далеко ходить. Говорит, ножки болят.

Доктор перевел взгляд на Дэниэла — тот играл на полу со своими паровозиками. Если пробыть в кабинете достаточно долго, он оторвется от игры и скажет, потирая коленку: «Ношка болит. Моя ношка болит». Он жаловался мне по нескольку раз на дню.

— Он ведь у вас аутист, — ответил человек в белом халате. На шее — стетоскоп, на столе — компьютер, у стены — кушетка для осмотра. Исходя из всех этих медицинских атрибутов, я сделала вывод, что передо мной врач, — и ошиблась.

— Вы считаете, что из-за аутизма у него болят ноги? Или же он жалуется, потому что болен аутизмом?

Мой собеседник задумался.

— Собственно, и то и другое. Ноги у него, возможно, и не болят. Его что-то тревожит, но он не знает, что именно.

— Дэниэл способен отличить ноги от рук. И от головы тоже.

Доктор посмотрел на меня так, словно я сама готовый пациент психушки. В отличие от его супруги, улыбавшейся с семейных фотографий. На столе целая выставка снимков любимой жены доктора и любимых чад, сплошь девочек.

— Видите ли, — сообщил он, — я пользую детей из ясельной группы местной школы для аутистов. И знаю, что они говорят все что взбредет в голову. А могут и промолчать, когда действительно болит.

Если бы любое мое слово воспринимали как полную белиберду, я тоже предпочла бы помалкивать. Школа для аутистов, говорите? Знаю я ваши «школы», которые и школами-то называются только потому, что подопечным еще не исполнилось восемнадцати.

Минут десять спустя консультант школы для аутистов убеждал меня в том, что Дэниэл способен вкладывать в свои слова исключительно их буквальный смысл. То есть может называть вещи и действия, которые видит собственными глазами. Ничего сочинить он не в состоянии, солгать тоже не может, как и ориентироваться в абстрактных понятиях. Все это также проявления аутизма. Кроме того, доктор заверил меня, что мой сын не испытывает боли, как другие дети. Нормальные.

— Минутку. С вашего разрешения я повторю еще раз, доктор, потому что искренне верю в вашу способность соображать.

Доктор потемнел лицом. Он не впервые имел дело с чокнутой мамашей аутиста.

— Н-да? — раздраженно бросил он.

Глазами показав на Дэниэла, я произнесла очень, очень медленно:

— Он говорит, что у него болят ноги.

Но мы уже не интересны доктору. Демонстративно уткнувшись в карту следующего пациента, он плевать хотел на то, что говорит и чего не говорит мой сын.

Тот же врач рассказал мне, что в школе, которую он курирует, дети пьют коровье молоко ведрами, могут сколько угодно кружиться на месте, потому что их не тошнит. И они не испытывают боли. Я попыталась втолковать ему, что из-за проблем с кишечником аутистам противопоказано коровье молоко: оно не усваивается в организме, в итоге делая их «еще больше аутистами». Так не стоит ли от него отказаться? Пусть не во всех случаях, но в некоторых это определенно поможет детям.

— Перейдите на козье молоко, — посоветовала я. — Сырое, не пастеризованное. Если не сработает, давайте им рисовое молоко.

— Им не понравится новый вкус, — возразил доктор. — А если эти дети перестанут пить молоко, они умрут с голоду.

— Ладно. Предположим. — Кому, как не мне, знать, чего стоит накормить аутиста. Я дни напролет терла кабачки, чтобы тайком напихать в гамбургер, а в йогурт из козьего молока вбивала желтки экологически чистых яиц. — Заменяйте коровье молоко постепенно: сначала долейте одну десятую часть козьего молока на девять десятых коровьего и каждую неделю уменьшайте долю коровьего, пока полностью не перейдете на козье. Вот увидите, детям это пойдет на пользу. По собственному опыту знаю.

— У вашего ребенка аутизм не в такой тяжелой форме, — сказал доктор.

Я не видела ни малейшего смысла уточнять, что изначально Дэниэлу поставили диагноз «умеренный аутизм», а не «аутизм в легкой форме». И уж конечно, не синдром Аспергера. Не стоило и рассказывать о детях, которым заметно помог отказ от коровьего молока. Я просто кивнула:

— Даже если это и так, доктор, для родителей безнадежных форм не существует. Может, стоить попробовать…

— Нет. — Он не скрывал раздражения: я определенно наступила ему на мозоль. Вероятно, кто-нибудь из мам аутистов уже предлагал то же самое. Он остановил на мне ледяной взгляд, перевел на Дэниэла, потом вновь уставился на меня. — Экспериментами мы не занимаемся.

А дети пусть себе кружатся. Никогда не забуду, что этот врач сказал перед самым моим уходом:

— Они могут кружиться сколько угодно, и их не тошнит!

Как будто эта способность, присущая детям-аутистам, достойна восхищения и подражания.

День выдался утомительный. Дэниэл скакал по дивану и стульям, нарочно натыкался на стены — все больше молча. Пока я пекла его диетические булочки, он налетел на меня неуклюжим смерчем. Одна радость: голова у него все-таки закружилась и затошнило так, что пришлось отдыхать на полу. Мне стало спокойнее. Нормальная реакция. Прекрати дергаться. Поднявшись с полу, Дэниэл подошел ко мне, вывернув губы, как обезьянка.

— Я тебя люблю, мой дорогой.

— Я тебя люблю, — сказал Дэниэл.

Повторил за мной? Или действительно сказал то, что хотел сказать?

— А почему ты меня любишь?

Совершенно идиотский вопрос, на который ни один ребенок не ответит.

— Ты любишь павозики.

Ошибся? Перепутал местоимения? Наверное, имел в виду, что он любит паровозики?

Я ткнула себя в грудь:

— Я?

И сердце у меня заплясало от счастья: Дэниэл кивнул.

Дети-аутисты теперь попадались мне на глаза повсюду: в парках, на вокзалах, в супермаркетах, да просто на улице. Многие мамы похожи на меня — так же квохчут над своими малышами, так же ловят каждый звук, каждый жест ребенка. Мы сходились мгновенно, нас роднила одна беда. Мы не тратили время зря, нам достаточно пары слов, чтобы познакомиться. От таких мам я узнала, что витамина В, цинка и магния Дэниэлу нужно больше, чем обычным детям. Узнала, что в Диснейленде аутистов пропускают без очереди, и это здорово, хотя свозить детей в Диснейленд мне и не по карману. Узнала о бесплатных уроках плавания в соседнем бассейне и о новейших идеях в обучении речи. Эти мамы добры, великодушны. Они замечательные.

Но иногда и они меня раздражали. К примеру, когда начинали фразу со слов «Конечно, тяжелее всего…» и заканчивали чем-нибудь, не представлявшим для меня особых проблем. Тяжелее всего, когда окружающий народ глазеет на вас с ребенком и отпускает нелицеприятные замечания? Да ничего подобного. Тяжелее всего, что родные не понимают или отказывают в помощи? Можно обойтись и без поддержки родных. Оставаться наедине со своими мыслями и чувствами — вот что тяжелее всего. Но этой темы мы с другими мамами не касались. Как не говорили о статистике несчастных случаев: сколько детей-аутистов среди утонувших, погибших на дорогах, проглотивших по недосмотру что-то не то. Мы обходили молчанием своих мужей и свои надежды на будущее. О будущем мы старались даже не думать.

Некоторые из мам несли аутизм своих детей, как флаг над головой, утверждая, что это не болезнь, а «отличие». Мол, таких детей не нужно лечить, нужно лишь осознать, что они другие. Я знала одно: эти женщины столкнулись с аутизмом в очень щадящей форме, им не приходилось чистить ковры от содержимого памперсов, они не смотрели в отчаянии, как ребенок катается по полу и мычит или ревет как звереныш. Признаться, эти женщины меня тоже раздражали. Немножко. Я восхищалась их мужеством и терпением, присутствием духа и тем упорством, с которым они защищали своих детей. Однако дороги у нас разные. Растить ребенка с такой формой аутизма, как у Дэниэла, — все равно что с серпом в руках продираться сквозь джунгли: впереди ничего не видно, в сторону не шагнешь, назад не вернешься.

Но Дэниэл сказал, что любит меня! Пусть потихоньку, но он уже сам начал прокладывать себе дорогу. Однажды он спросит, что такое аутизм, и мне захочется ответить, что это «отличие». Всего лишь отличие.

В первый раз после ухода Стивена я отправилась бороться с бессонницей на улицы ночного города. Перед уходом разбудила Виину, сказала, что иду гулять, и попросила прислушиваться к детям до моего возвращения часа через два-три. Виина приподнялась на локте, волосы будто струи чернил разлились по подушке. Кивнув в знак согласия, она коснулась моей щеки и покачала головой влево-вправо, как маятник.

Виине не понять, как это я не боюсь бродить одна по городу, почему тревожусь не о себе, а о других, всегда только о других. О своей девочке, которой придется безумное количество часов проводить в школе, едва ей исполнится пять лет. О своем чудесном сыне, которому приходится трудиться изо всех сил, только чтобы понять этот мир. И о самой Виине. Да, я тревожилась о ней, потому что не представляла, кто сможет оценить этот изумительный цветок — женщину, которая изучала труды Бенджамина и Дерриды, в то время как окружающие отказывали ей в интеллекте только потому, что она индианка, миниатюрная, тихая, с кожей более темного оттенка, чем у большинства соотечественников.

Время за полночь, но на улице сумерки, подсвеченные туманными звездами и фонарями. Таков Лондон: здесь не бывает по-настоящему черного неба, лишь это ночное марево. Порывы ветра приятно холодили — так мать дует на заболевшее дитя, остужая горячий лоб. Подземка выбрасывала таких же, как я, полуночников: беззаботную молодежь, парочки, льнущие друг к другу на пути в ее постель или в его постель, бизнесменов, задержавшихся на деловом ужине. Выходя из дому, я свернула в тугую трубочку и сунула в карман деньги, которые дал Стивен. Можно было бы дойти до итальянской булочной, да только она закрыта. Уже вынув карточку для прохода в метро, я замерла перед турникетом. Я поняла, куда направлялась. Не для того я вышла, чтобы бесцельно бродить по улицам в попытке убежать от своих страданий, отчаяния, страха. Той меня больше нет. И страха в моем сердце больше нет. Я повернулась спиной к турникету, словно разрубив жизнь, как спелую дыню, на две половинки.

Мне не так далеко ехать, моя цель — сразу за мостом Воксхолл.

Таксист неразговорчив, нелюбезен. Отъезжая от тротуара, он так резко дал по газам, что меня мотнуло на сиденье. Припав виском к стеклу, я ощущала телом дрожь двигателя, крутые повороты и редкие выбоины лондонских улиц. Лондон не сравнишь ни с каким другим городом. Он уникален, он роскошен и нищ, его дрожащие огни ослепляют, элегантные здания поражают, реклама кружит голову. Движение здесь никогда не замирает, как и в Нью-Йорке, только Лондон ярче, со своими цепочками фонарей по берегам реки, длиннейшими мостами, ухоженными парками и прохожими всех национальностей и цвета кожи.

К югу от реки высился крикетный стадион «Овал», довольно непрезентабельный, весь в потеках грязи. А вот и улица на задворках Камберуэлла, вся из викторианских домов-близнецов с каменными крылечками и пыльными окнами. Многие заколочены, кое-где окна освещены сиротливой лампочкой. Энди жил в самом конце улицы, рядом с химчисткой, двери которой разукрашены граффити. Я здесь впервые, конечно, но лондонские таксисты свое дело знают: волноваться по поводу адреса мне не пришлось.

Я протянула шоферу двадцатку из денег Стивена, добавила десятку из своего кошелька. Правильно я сделала, что взяла такси. Виина точно одобрила бы.

Комната Энди на первом этаже, в задней части здания, там, где была бы гостиная в обычном доме, не переоборудованном под сдачу внаем. Энди так смешно описывал мне соседского кота, за которым наблюдал по утрам, когда тот гонял птиц в саду. На цыпочках, по узкой дорожке, мимо велосипедов, цепями прикрепленных к водосточной трубе, я обошла дом, высматривая обитель Энди. А вдруг его нет дома? Вслед за этой мыслью закралась другая, ревнивая, на которую я не имела права. А вдруг он не один?

В комнате было темно, но шторы не задернуты на ночь, и в свете луны я разглядела вдоль стен самодельные полки из кирпича и досок, набитые книгами, растрепанными стопками бумаг, папками, видеокассетами. Видны были даже корешки книг по аутизму, по детскому развитию и обучению детей речи. Но комнату Энди я узнала не только по литературе. Его присутствие ощущалось во всем. Вместо кровати — матрац на полу, и окно, даже ночью поднятое, зияло черной дырой, как распахнутый рот. Забраться в комнату не составило труда: я легла на подоконник, а дом будто напряг мышцы и втолкнул меня внутрь. Выпрямившись, я уставилась на матрац. Постель была пуста.

За моей спиной раздался шелестящий звук, как если бы кто-то шел по траве. Я обернулась, выглянула в окно и увидела его на газоне — в шортах, босого, с самокруткой в зубах. А Энди увидел меня — незваную ночную гостью, в его комнате, у его постели. Ветер растрепал ему волосы, рассыпал оранжевые искры с горящего кончика сигареты. Энди смотрел на меня без улыбки, сосредоточенно.

— Ты ко мне надолго?

Вопрос не об этой ночи, как и мой ответ:

— Не знаю. Боюсь, это зависит не от меня.

Энди с силой затянулся, задержал дым, вынул изо рта сигарету и коротко выдохнул.

— Не от тебя — значит, от него?

То есть от Стивена.

Быть с Энди… Сказать ему, что я вся в его власти и пусть, если хочет, даже напишет на мне свое имя. Но я ведь не только себе принадлежала. Еще и Эмили. И Дэниэлу. Я ни одного решения не имела права принять в одиночку.

Мне вдруг стало жутко стыдно. Стыдно за то, что приехала сюда; но и за то, что не могла дать Энди тот ответ, которого он ждал, тоже стыдно.

— Он вернется, — сказал Энди, щелчком отбросив окурок в траву. — А потом опять уйдет. Когда что-нибудь случится.

— Откуда ты знаешь?

Энди пожал плечами, вдохнул глубоко.

— Видел уже. Постоянно вижу. Такие приходят и уходят — из жизни, из дома, из игр своих детей. Я всегда знаю, чем дело закончится, но предупреждать бесполезно.

Он поднял на меня глаза, улыбнулся грустно. А потом залез в окно, притянул меня к себе за бедра, ткнулся носом мне в шею.

— Я все равно очень рад, что ты пришла.

Глава двадцать третья

Игрушечные пони должны скакать через барьеры, не сбивая их, и как можно быстрее. Барьерами служили скрученные носки, время отмерял секундомер. Дэниэл в восторге от секундомера, Эмили в восторге от лошадок. Я снимала игру на видеокамеру — для Энди, который хотел показать кассету совету по образованию, чтобы добиться финансовой помощи для аутистов дошкольного возраста. Энди мечтал открыть курсы для тех, кто готов помогать больным детям. Такова его жизненная цель, простая и ясная. И благородная, добавляла я. Еще одна причина моей любви к нему.

— Готова, Эмили? Лошадка на старте? — спросил Энди.

Эмили кивнула, подняв к нему улыбающееся лицо.

— Готов, Дэниэл? Твоя лошадка на старте?

Дэниэл поднял глаза, но не ответил. Энди закивал яростно, и, уловив намек, Дэниэл тоже кивнул.

На старт, внимание, марш! Пони пустились вскачь, через барьеры, под размеренное тиканье секундомера.

Мой брат не знал, как пишется «хитроумное изобретение». Эту причину — единственную — он счел достаточным поводом для звонка среди ночи. Ни один нормальный человек не снял бы трубку в такое время, но я всегда настороже, как зверь, которого однажды уже пытались загнать охотники.

— Как пишется «хитроумное изобретение»? — спросил Ларри.

Энди в постели рядом со мной, его губы еще влажны от моих поцелуев, а в глазах просьба отключить телефон. Сунуть под кровать, швырнуть в окно, спустить в унитаз. Главное — избавиться от него, и немедленно.

— Что? Не знаю, Ларри. Завтра скажу, — ответила я брату. Дети уснули, но в любой момент могли проснуться. Мне очень многое хотелось сделать, и разговор с Ларри никак не вписывался в планы. — Ой, нет! Завтра не скажу. На пару дней уезжаю в Уэльс. Кстати, не волнуйся, если позвонишь и не застанешь меня дома.

— А я за тебя и не волнуюсь. Я за себя волнуюсь. Я несу ответственность за чертову прорву вещей.

Например? За что, собственно, несет ответственность мой брат? Трейлер принадлежит Ванде, попугаи тоже. Машину он наверняка берет напрокат у Ванды. Разве что армия Соединенных Штатов возложила на него ответственность? Пугающая мысль.

Энди вычислил проблему, скатился с кровати и достал ручку и блокнот из своего рюкзака, сваленного в куче с джинсами, футболкой, носками. Написав два слова, молча показал мне листок.

— Понимаешь, — тем временем басил в трубку Ларри, — я хотел написать, что сделал хитроумное изобретение, но не знаю, как это пишется.

— В таком случае, может, и не стоит писать?

Час спустя, положив голову на грудь Энди, я смотрела на желтый мраморный шар луны, заглядывающей в спальню всякий раз, когда ветер раздувал занавески, и прислушивалась к звукам в соседней комнате. Точнее, к сонной тишине в детской.

— Мы услышим их шаги, если они проснутся, — успокоил меня Энди.

Как он понял, о чем я думаю?

— Эмили всегда спит до утра. Если кто и проснется, так Дэниэл.

— Я принесу его к тебе и уйду. А до тех пор побуду с тобой, если ты этого хочешь.

— Энди, конечно, ты можешь остаться.

Он подцепил свалившееся одеяло за угол и натянул на нас.

— Я сказал — если тыэтого хочешь. Скажи, Мелани, даже если ответ мне не понравится. Скажи правду.

Я многое могла бы ему сказать: что он мне дорог; что как бы он ни был близок, мне хочется еще ближе; что я мечтаю забраться в него, как в пещеру, или надеть на себя как вторую кожу, спрятаться в нем…

Но меня хватило лишь на едва слышное:

— Хочу, Энди.

Мимо окон проехала машина, где-то вдалеке взвыл и затих пес.

— И не передумаешь, Мелани? Я пойму и не стану тебя винить.

— Не передумаю.

— Знаешь, когда я понял, что люблю тебя, мне захотелось стереть к чертям лицо твоего мужа с фотографии на камине. Сейчас мне просто его жаль.

— Нечего его жалеть.

— У меня такое чувство, Мелани… Даже не знаю, как его описать. Вроде я чудом избежал страшного несчастья — авиакатастрофы или крушения поезда. Беда прошла мимо — я встретил тебя.

Я всюду видела Энди. Даже днем перед глазами возникала его улыбка — и усталость, тоску, неуверенность как рукой снимало. Энди не просто понимал меня — он меня чувствовал. Его не раздражала моя тревога за Дэниэла. Ему удавалось меня успокоить, он напоминал мне, что время еще есть, и всегда обещал, что мы справимся.

— Если ты со мной только потому, что надеешься на чудо, то тебя ждет разочарование. Не в моих силах превратить Дэниэла в нормального ребенка.

— Вовсе не поэтому, — возразила я чуть быстрее, чем нужно.

— Точно, Мелани? Учти, такого не будет. Я не волшебник. Не рассчитывай, что с моей помощью Дэниэл будет развиваться, как его сверстники без аутизма. Очень надеюсь, что для тебя это не трагедия, потому что для меня Дэниэл — замечательная, уникальная личность. Таким я его вижу. Но как бы я ни старался, обычным ребенком он не станет. Ты это понимаешь?

Я кивнула. Не слишком уверенно, но с желанием принять этот факт.

— К тому же ты теперь и сама знаешь, что и как нужно делать. Ты играешь с ним целыми днями, и у тебя получается не хуже, чем у меня.

— Нет, у тебя лучше.

Энди приподнял голову и заглянул мне в глаза.

— Не лучше, Мелани. Я тебе не нужен. Во всяком случае, не для этого.

— Ты нужен мне, Энди.

— Ради Дэниэла? Или ради тебя самой? Я должен быть уверен, что ты понимаешь разницу.

Я вспомнила, как в первый день, у ворот школы, Энди обещал мне, что Дэниэл будет играть с Эмили. Он оказался прав. Мои дети теперь играли вместе. Прошлым вечером в ванной они плескали друг в друга пенной водой, помирая со смеху. Я вспомнила, как Энди учил Дэниэла говорить «мама», зная, что это приведет меня в восторг. И добился своего.

Воспоминания грели мне душу, но все они связаны не столько с Энди, сколько с Дэниэлом.

— Ты когда-нибудь был женат?

В нормальных обстоятельствах я давным-давно задала бы этот вопрос.

— Нет.

— Ну а подруга была? Постоянная?

— Две. Я имею в виду серьезные отношения. Не скажу точно, сколько лет, но долго.

— В таком случае ты должен знать, что любовь к человеку не в вакууме существует, она связана с другими людьми, событиями, прошлой жизнью любимого. Любовь — штука сложная и запутанная. Или со временем становится такой. Поверь, уж я-то знаю.

Энди задумчиво молчал, и я продолжила:

— А ты хочешь, чтобы я отделила тебя от всего, что у меня с тобой связано. Это невозможно.

Я его убедила.

— Ладно, — кивнув, сказал Энди.

Поспав рядом со мной пару часов, Энди спустился в гостиную, где и ждал меня вместе с детьми, пока те скакали вокруг, висли на нем, наскакивали на него и отлетали, как от резинового. Ему предстояла поездка в Уэнсуортс, к восьмилетнему мальчику, который недавно произнес первое слово. А я должна была забрать его оттуда на прокатной машине, чтобы потом мы все вместе — дети, Энди и я — отправились в Уэльс.

— Навоз, — хохотнул он, приняв мое приглашение. — Кто бы мог подумать, что отпуск с тобой мне обеспечит куча навоза?

Арендованная машина, шикарный «вольво» с обтянутыми кожей сиденьями, радио и даже CD-плеером, не ехала, а плыла как по воздуху и слушалась малейшего движения ладоней на руле, малейшего прикосновения ноги на педалях. И бесшумна была настолько, что я пыталась ее завести с уже работающим двигателем.

Такая роскошь мне была бы не по карману, но нам повезло: в прокате по ошибке вручили ключи не от той машины, а когда спохватились, я уже упорхнула, в итоге получив авто категории «люкс» по цене малолитражки. Подарок судьбы, что и говорить. Дети, конечно, счастливы, особенно Дэниэл, обожающий все, что связано с техникой. Накануне вечером я взяла его с собой на тест-драйв, и он сидел тихо, как мышка, очарованный урчанием мотора, плавными движениями ручки переключения скоростей, подмаргиванием индикаторов поворота. Когда я затормозила у дома, он еще долго гладил ладошками приборную доску, разглядывал циферблаты, водил пальцем по цифрам.

— У мамы зеленая машина, — констатировал он.

Наш временный транспорт темно-зеленый, с металлическим глянцем, яркий, как новенький американский доллар.

Ради такого случая отдраив детские креслица, я прикрепила их на заднем сиденье и принялась укладывать в багажник купальники и полотенца, крем от солнца и пластмассовые ведра, надувные круги и мячи. Сюда же отправились пакеты со специальной мукой и все прочие ингредиенты для домашних пирогов, которые я наловчилась печь; банки с витаминами и гора апельсинов, чтобы делать свежий сок на завтрак.

— Возьми мои говорящие книжки, — попросила Эмили. — Те, что Энди принес.

Говорящие книжки — наше новое увлечение. Эмили научилась читать слова внутри, большими буквами — мы, пес, кот, час, — и каждый день теперь нес ей новое открытие.

— Возьму, солнышко. А сейчас беги домой, пожалуйста. Побудь с Вииной, ладно?

Но Эмили не в силах покинуть машину. Сказала, будет ждать, пока я сложу все вещи, чтобы мне не было скучно.

— Дорогая, тебе самой будет скучно. До Уэльса ехать много часов, устанешь еще от машины. Поиграй пока.

— Не устану.

Пришлось пойти на хитрость:

— А где твои лошадки? Ну-ка, собирай. Ты же не оставишь их дома?

Эмили сунула палец в рот, подумала — и за шею поволокла в дом своего Микки-Мауса.

— С меня шоколадка послушной девочке! — крикнула я вдогонку.

Согнувшись над багажником, я укладывала свернутые дорожные пледы, одновременно проворачивая в мыслях тысячу вопросов. Хватит ли муки для хлеба Дэниэлу? Хватит ли солнцезащитного крема? Хватит ли козьего молока? Взяла ли я бумагу для Эмили и паровозики с машинками для Дэниэла? Голова шла кругом, и я довольно поздно заметила, что за мной наблюдают.

Рядом стоял Стивен.

— Ты перестала отвечать на звонки, — сказал он.

Конец лета подарил чудесное, почти безветренное утро, но солнце в десять часов еще не выглянуло из-за крыш соседних домов, так что мы со Стивеном стояли в тени. На Стивене знакомый мне бежевый костюм и коричневые туфли, пуговица воротника под галстуком расстегнута. Он сбрил новообретенную бороду и подстригся. А я — в джинсах Энди, тех, что с прорехами на коленях и оторванным карманом. Они мне свободноваты, но не слишком. И длинноваты, но лишь на дюйм-другой. Я готова в них штурмовать горные вершины и кувыркаться по небу.

— Надеюсь, вам повезет с погодой в Уэльсе. Здесь обещают дожди.

— Не страшно. Пусть будут дожди.

— Со мной связался агент по недвижимости. Странный такой звонок…

Я молча кивнула.

Стивен раскрыл ладони, словно предлагая подарок:

— Никаких обид, Мелани. Это же твой дом. Просто если тебе нужна была помощь в его продаже, могла бы сказать. Я готов помочь и с этой кучей…

— Дерьма, — подсказала я.

— Я могу договориться, чтобы ее убрали.

Покончив с багажом, я закрыла багажник и вновь повернулась к Стивену в ожидании продолжения. В том, что продолжение неминуемо, я не сомневалась. Стивен переминался на месте, не зная, куда девать руки, и явно не решаясь заговорить.

— Я подпишу бумаги, если ты за этим пришел, Стивен. Правда, нужен будет адвокат. У тебя ведь наверняка есть. И одна просьба: сделай одолжение, не говори пока ничего Эмили. Думаю, что в ее возрасте рановато вникать в такие проблемы.

Стивен по-прежнему молчал.

— Если будем благоразумны, сами облегчим себе жизнь, Стивен. Так что давай попробуем, ладно?

— Я буду очень благоразумным. — Стивен сделал шаг вперед, остановился напротив меня, скрестил руки на груди. И вздохнул: — Только развода я не хочу.

Я подняла на него глаза: жесткие складки у губ исчезли, взгляд почти умоляющий. Эта неожиданная кротость шла ему и трогала мое сердце.

— Пожалуйста, Мелани. Всего пять минут. Давай поговорим.

Когда он жил у Кэт до переезда к Пенелопе, я обрывала телефон, заклиная Стивена поговорить со мной. Помню, даже сделки ему предлагала: «Если поговоришь сейчас, я три дня подряд не буду звонить». В ответ — молчание, смертоносное, как выстрел. Я пыталась острить, но он не смеялся. Я долго, многословно объясняла, почему он должен вернуться, — а он только злился. Я плакала, чертыхалась — он бросал трубку. А теперь он просил пять минут моего времени. Разве у меня были причины отказать?

Я не хотела, чтобы Эмили и Дэниэл видели отца, — не сейчас, во всяком случае. Оставив Стивена, я прошла в дом и попросила Виину присмотреть за детьми. Дэниэл на полу возился с пластилином, лепил паровозики и машинки. Малыш как малыш, похожий на сотни других. Разве что изредка он подносил слепленную фигурку к глазам и выбрасывал руку вперед, словно тыкал кредитку в автомат.

— Скоро вернусь, — пообещала я.

— Можно взять всех лошадок? — спросила Эмили.

Мы идем со Стивеном по улице, минуем итальянскую кондитерскую, где на витрине выставлены ватрушки, ломти хлеба с крапинками трав, тонкие диски пиццы, а из двери плывет аромат кофе, наводящий меня на мысли об охре, потемневшей от времени древесине и акценте чужеземных мужчин.

— Прекрасно выглядишь, — говорит Стивен, опустившись рядом со мной на скамейку в парке, чуть в стороне от влюбленных парочек, пьянчужек, детей на роликах, старушек с булками для голубей.

Не могу поверить, что он выбрал для комплиментов это время, этот день, эту минуту. Почему сейчас? — хочется мне закричать на весь парк.

— Я размышлял над твоими словами, Мелани… Наверное, ты права. Я должен быть рядом с вами.

Как будто «мои слова» были сказаны на прошлой неделе. Проспался человек — и при свете дня увидел мою правоту.

Я смотрю на него, не скрывая изумления, а он продолжает — непринужденно, дружелюбно. Он, оказывается, думал, что у Дэниэла небольшие проблемы — со слухом, к примеру, или с речью, — но куда сильнее его волновали мои проблемы. Связи между первым и вторым он не видел. А когда узнал диагноз — просто-напросто испугался и сбежал.

— Я поступил как трус. Именно. Как трус.

Трудно не согласиться. Но и обвинять его я не могу. Я присматриваюсь к Стивену, пытаясь вычислить, насколько он играет и зачем ему это нужно. Тень обмана мелькает, как темное пятно на поверхности океана, предупреждающее о присутствии акулы под толщей воды.

— Моя вина тоже есть, Стивен, не очень-то я тебе помогала. Я тоже ничего не знала, но все время ждала чего-то ужасного…

А теперь не жду. С появлением Энди ощущение неминуемой беды исчезло. На душе у меня легко, я свободна и молода. Я снова счастлива.

— Ты молодец, Мелани. Ты умнее меня. Как ты поняла?

— Просто в жизни всегда случается какое-нибудь несчастье.

Совершенно неожиданно в глазах начинает щипать. Через несколько секунд я уже вытираю нос то ладонью, то краем футболки. Я смахиваю слезы жалости к себе. Я знаю, что Стивен, вернувшись, отнимет то восхитительное чувство свободы и легкости, которое далось мне таким трудом, которое я заслужила. Стивен возник — и отменил наши с Энди дни, недели, месяцы. А вместе с ними словно перечеркнул и успехи Дэниэла. Так что теперь я плачу и от жалости к Дэниэлу.

Перед носом у меня возникает платок Стивена. Я прижимаю его к глазам, безуспешно пытаясь унять слезы. Почему это так сложно? Разве я не лежала в объятиях Энди всего несколько часов назад? Разве не смеялась, когда он демонстрировал мне листок с «хитроумным изобретением»? Разве он не ждет, когда я заеду за ним на шикарной, пусть и арендованной, машине? Разве не могу я сохранить то хорошее, что появилось в моей жизни? Неужели нужно расстаться с ним, как с награбленным добром, которым я не вправе пользоваться?

Я имею право на счастье. Я хорошая мать и когда-нибудь, возможно, снова стану хорошей женой. Но сколько ни тверди это себе, Стивен всегда получает то, что хочет. Он проницателен и идет напролом. Надеялась уйти без меня? Забудь. Он умеет повернуть ситуацию себе на пользу, и уж он-то отлично знает свои права. Когда он берет меня за руку, я не нахожу сил противиться. Но перед моими глазами вдруг возникает другой человек — юноша, с которым я была знакома целую жизнь тому назад. А ведь он похож на Энди, думаю я. Та же сияющая улыбка, тот же светлый взгляд на мир. И на Дэниэла похож. Та же страсть к технике, поездам и мотоциклам, гоночным машинам и вертолетам. Он меня любил. Когда мама умерла, он помчал на мотоцикле из Нью-Йорка в Бостон, едва положив трубку телефона после разговора со мной среди ночи. «Буду через три часа», — сказал он тогда и через три часа уже входил в мою квартиру, неся с собой запахи выхлопных газов и снега. В жизни всегда случается какое-нибудь несчастье. Неужели и сейчас случится? И разве это несчастье — слушать глубокий голос моего мужа и смотреть в его глаза, полные огня, который способен растопить сердце женщины, если это не удастся словам.

— Я сам во всем виноват, Мелани. Ничего не хотел слышать, ничего не хотел знать. Я не ценил тебя. Ты как-то спросила, помню ли я, что любил в тебе. Можно я сейчас отвечу? Ты разрешишь, Мелани?

Я мотаю головой. Нет, нет, нет — гулким эхом стучит в голове.

У меня нет выбора: Стивен решил — и, значит, все равно выскажется.

— Я любил все, чем ты отличалась от меня. Ты никогда не была отшлифованной, отполированной до глянца, идеально отточенной. Для меня это было в новинку. Из меня делали человека определенного типа, и в конце концов я убедил себя, что хочу им стать. Пока я работал над собой, превращаясь в чудовищную каменную горгулью, ты распускалась, как полевой цветок, как невиданной красоты деревце. Вот что я любил в тебе, Мелани. Тебя любил. И люблю.

Черт, мне конец. Энди испаряется из моей жизни, как утренний туман. А в мое сердце на место предвкушения возможного счастья вползает холод.

— А как же Пенелопа?

Вдруг он просто выпустил ее из виду? Стоит напомнить. Она ему подходит гораздо больше. Я ведь никто и ничто. Стивена это всегда коробило. Рита без сексуальности. Элиза Дулитл без шарма.

— Пенелопе тридцать пять, и она хочет иметь детей. Нормальное желание, однако, когда она завела разговор о ребенке, я кое-что понял…

— Ты больше не хочешь детей, потому что боишься рождения еще одного аутиста?

Стивен качнул головой:

— Нет. Я понял, что на свете есть только одна женщина, которую я вижу матерью своих детей. И это не Пенелопа. Это ты, Мелани.

Я ему не верю. В душе я умоляю его замолчать. Как мне жить в ладу с самой собой, если я оттолкну отца своих детей? Ради них я готова на все, и, если бы в моей жизни не было Энди, я не раздумывая, не колеблясь приняла бы Стивена обратно, пусть даже исключительно ради детей. Ради Дэниэла, с отцовскими карими глазами и песочными волосами. Ради Эмили, которая виснет на шее отца и просит не уходить.

Эмили! Самое время кое-что выторговать для моей дочери.

— Ты настаиваешь на той подготовительной школе для Эмили, которую выбрал? Может, найдем попроще, чтобы Эмили не сидела в классе часами?

— Конечно. Если ты так хочешь — найдем. И на спецшколе для Дэниэла я тоже не настаиваю.

Ни секунды колебания, ни недовольного вздоха?

— А Дэниэлу и не нужна спецшкола.

— Я тебе доверяю, Мелани.

Что это значит? Видимо, он доверяет мне во всем, что касается детей.

— Знаешь, Стивен, если бы что-то случилось с тобой… с тобой, а не с Дэниэлом, я боролась бы точно так же. И неважно, сколько сил или времени мне потребовалось бы.

— Я знаю, Мелани. Я в этом уверен.

Зато я совершенно не уверена. Смутная мысль вдруг вспыхнула, как фитиль, осветив для меня все.

— А вот ты вряд ли станешь за меня бороться, Стивен. Я имею в виду — если что-нибудь случится.

Что-нибудь непременно да случится. По опыту знаю. Видела собственными глазами.

— Что ты говоришь, Мелани? Разумеется, я буду за тебя бороться.

Он верит своим словам. Голос течет как мед, слова выстраиваются шеренгой, как солдатики. Так почему же я чувствую себя Евой, которой искуситель нашептывает в райских кущах что-то опасное?

Среди зеленых деревьев лондонского парка Стивен произносит слова, по которым я когда-то тосковала. Мне грустно. Жаль и его, и себя. Но теперь я точно знаю: что-то он недоговаривает, что-то утаивает. Он умен, привлекателен, достоин восхищения. Но он не говорит всей правды.

Думаю о Пенелопе, которая жаждет семьи так же, как я когда-то. Она старше меня на пять лет — мелочь, но не для женщины, мечтающей о ребенке. Пенелопа поставила на Стивена, а он решил, что она недостаточно хороша для него. Была хороша, когда он ушел из дома, а она взяла на себя заботы о нем. Но недостойна быть матерью его детей. Бог мой, какую цену мы платим за любовь к нему.

Я как-то вдруг утомилась. Устала смотреть на его красивое лицо.

Не могу я ему доверять. Хотя если очень постараться, наверное, смогла бы. На память приходят слова Энди. Он вернется. А потом опять уйдет. Так и будет, теперь я это вижу. Чего он лишит меня, когда уйдет в следующий раз?

Я прикасаюсь губами к щеке Стивена, прижимаю ладонь к груди, где бьется сердце. Я целую его так нежно, как будто боюсь поранить губами. Я знаю, что сейчас обижу его, и думаю о том, что за всю нашу жизнь никогда намеренно не причиняла ему боль. Я не могу произнести ни единого слова из тех, что собираюсь сказать. Пытаюсь представить чувства Пенелопы, если бы она была здесь, с нами. Думаю об Энди. Если уж он полюбил, его не напугают двое маленьких детей любимой женщины, пусть даже один из них аутист.

Мне становится легче. И проще сделать то, что я уже решила, — сказать Стивену «прощай». Я попрощаюсь с ним — и все, что делало нас единым целым, уйдет еще дальше в прошлое. А пока Стивен заглядывает мне в глаза, надеясь, что не опоздал. Но я знаю, как я сейчас поступлю. И он знает. Он читает это на моем лице. Я еще только поднимаюсь со скамьи, а он уже отводит взгляд.

— Можешь кое-что обещать мне напоследок? — говорит он. Жесткие складки у губ вернулись, взгляд устремлен в сторону от меня, в пустоту. — Если с ним ничего не выйдет, ты дашь мне шанс? — отрывисто бросает он.

Меня что-то настораживает. Этот тон… Что-то в жизни пошло не по желанию Стивена. В чем-то он ошибся и теперь зол на себя. Но на меня он зол больше и потому одной-единственной фразой переложил ответственность за крах нашей семьи на мои плечи. Я разбила семью своими прихотями и интрижками. Он еще и благородным умудрился выглядеть, со своей «последней просьбой». Умен, этого не отнимешь. Тем и нравился, должно быть. Раньше, но не сейчас.

— Не уверена, — честно отвечаю я.

Стивен переводит взгляд на меня, поднимает брови. В этом разговоре все идет не по его плану.

— Мне пора, Стивен.

Я ухожу медленно, ожидая оклика. Он наверняка попытается меня остановить. Все тем же размеренным шагом дохожу по дорожке до ворот и иду дальше по улице, думая только о том, что сию минуту навсегда рассталась с отцом своих детей и обратного пути нет. Тротуар странно плывет подо мной, ноги вдруг перестают слушаться, будто чужие. Я спотыкаюсь, но продолжаю идти. Мне тяжело. Ему тоже. Шаг за шагом я приближаюсь к своему дому и детям, которым нужна. Через несколько минут я вижу в окне Эмили. Она встречает меня улыбкой, на миг исчезает из виду и возвращается с братом. Дэниэл показывает на меня пальчиком и что-то говорит Эмили. Что-то смешное — я вижу, как она смеется.

Стивен за мной не пошел, и я ему благодарна.

— Мы опаздываем, — предупредила я по телефону Энди. — Не волнуйся. Сейчас усажу детей в машину, и мы тут же трогаемся.

Энди моментально уловил мое настроение.

— Подожди, не отключайся!

Я прижала мобильник к уху и замерла. Что я делаю, куда иду? Совсем недавно такие ясные, ответы вдруг ускользнули.

— Мелани, — мягко сказал Энди, — не нужно спешить. Я жду тебя. Просто жду и никуда не исчезну.

Я и не спешу. Мне незачем спешить. Я верю Энди.

Примечания

1

Ипподром близ Виндзора, где в июне проходят ежегодные четырехдневные скачки — важное событие в жизни английской аристократии. — Здесь и далее примеч. перев.

(обратно)

2

Тафтс — университет в США.

(обратно)

3

Один из наиболее известных общих тестов умственного развития.

(обратно)

4

Тосканский хлеб (итал.).

(обратно)

5

Белый итальянский хлеб (итал.).

(обратно)

6

Улица Хэттон-Гарден — центр ювелирного бизнеса Лондона с XVII века.

(обратно)

7

Вид психического нарушения, часто считается проявлением слабой формы аутизма.

(обратно)

8

Один из злачных кварталов Лондона.

(обратно)

Оглавление

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Глава семнадцатая

Глава восемнадцатая

Глава девятнадцатая

Глава двадцатая

Глава двадцать первая

Глава двадцать вторая

Глава двадцать третья . . . . . . . . .

Реклама на сайте