«Семисвечник»

Им, давно мертвым,

Им, давно забытым

… и вот слезы угнетенных,

а утешителя у них нет;

и в руке угнетающих их – сила…

Ребекка сидела на тахте в домашних шароварах, спиной опершись о подушку, и рассказывала; было воскресенье, приятный день, и хотя я мог позволить себе отдых в любой день, для Ребекки это было именно воскресенье. На улице моросило, под окном ветер с дождем раскачивал фонарь; крупные капли стучали о жестяной козырек; Ребекка рассказывала, а я лежал на тахте, положив голову на вышитую бисером подушечку; наши ноги переплетались. На круглом столике возле тахты дымился кофе в двух обитых, когда-то парадных чашках. Они были разные, обе – остатки каких-то семейных сервизов каких-то – вероятно, мертвых – еврейских семей; мы не включали свет: нам хватало ярких окон домов на другой стороне и уличного фонаря сквозь завесу неустанных дождевых капель; от перекрестка доносились звонки трамваев. Приятное, сахарно сладкое воскресенье; Ребекка рассказывала, и глаза ее были как стеклянные, как две серебристые стеклянные рыбки. Она рассказывала:

– …И я туда пошла. В субботу утром. Они специально выбрали шабат. Мне было пятнадцать, и я знала, что не вернусь. Я знала, что евреев там убивают, и отец тоже знал. Но не пошел даже проводить меня. Он тогда мало выходил из дому; рано утром шел на работу, а вечером крался по лестнице как дух. А в тот раз особенно боялся, потому что братец накануне смылся; пусть к транспорту тащится дядя Огренштейн и такие же дураки, сказал он. Если отбрасывать копыта, так прихватить с собой хоть одну немецкую свинью. Это, Дэнни, у него из детективных романов – прихватывать… Потом его все равно сцапали, но он, уходя из дому, ничего не взял с собой. Не хотел брать даже ту пару узлов, которые с собой тащила я. Но он хотя бы пытался что-то делать. Не молчал, по крайней мере. Не шел, как теленок…