«Южное пекло»

Елена БЫКОВА ЮЖНОЕ ПЕКЛО

«Тамань — самый скверный городишко из всех приморских городов России». Целиком могу согласиться с Лермонтовым. Специально даже перечитывал этот его рассказ. Замечательный был писатель. Но Тамань городишком, даже самым скверным, никогда не была, всегда только станицей. Станица она и теперь. И нет в ней буквально ничего привлекательного. Только что море, да и то, какое это море, искупаться противно. Всё затянуто водорослями, и гнилью пахнет. Специально спускался к берегу — всё Лермонтова вспоминал, изучал описанные им места.

Домики, может быть, и стали получше. А в остальном — ерунда.

Осмотрел станицу. В парк зашёл. Только одно название, что парк, какие-то щипаные деревья. Но бюстик Лермонтову стоит. Так себе бюстик, никакого сходства, хотя написано: «Лермонтову». Очень они его здесь чтят, своим считают. Чудаки! Будто что-то он для них сделал. «Увековечил!» Странный народ. Каждый так и шпарит цитатами из него — и в магазине, и на пристани. Я на пристань специально заходил. С катерами здесь всё в порядке. Это меня и не удивило, ходят три раза в сутки, не как при Лермонтове. Теперь бы дожидаться ему не пришлось. А вот что удивило меня в Тамани, так это то, что говорят здесь и рассуждают так, словно война была вчера, а не четверть века назад. Будто бы и не было других событий в жизни.

Правда, это касается пожилых. С молодёжью на эти темы не разговаривал. Да и вообще, в чём она может разобраться, молодёжь?..

Иногда мне приходит в голову, что все мы были бы другими, если бы прошли войну. Не было бы в нас ни эгоизма, ни разболтанности, ни легкомыслия такого, если бы мы знали, что такое воина, а не только слышали. Вот хотя бы Лермонтов. Мог бы он так думать и писать, если бы лично сам не участвовал в войне? Хотя и война-то в то время была так — пустяки. Правда, и на ней убивали…

Прибыли мы в Тамань с экспедиционной машиной, потому что и этот полуостров лежал в районе наших работ.

Я бы и не стал о ней вспоминать, если бы не один случай. Произошёл он как раз в Тамани и всё не выходит у меня из головы.

Ну ещё, конечно, начитался Лермонтова, и это имеет значение.

Партия наша была комплексной, каждый занимался своим делом. Выбор района, место отбора проб, всё это было нашей обязанностью — гидрогеологов.

Конечно, порядка не бывает, когда в маршрут едет много народу. А тут получилось именно так. Химики — две девчонки — с нами увязались. Я не стал возражать, потому что, думаю, и они люди. Не всё же им в лаборатории торчать, пусть проедутся.

Изучаем мы подземные воды. Дело это для меня было новое, я только что начал работать в этом институте, ну и потом… Как бы это оказать? Нравились мне эти девчонки, особенно одна. Просто не встречал я ещё такой. Сразу понял — палец ей в рот не клади. Очень необыкновенная она была и чертовски красивая. Я бы с неё глаз не сводил, но понимаю, подсмеивается надо мной. А я этого не люблю. Их и девчонками-то не назовёшь — обе старше меня. Одна уже кандидат наук, а другая только ещё собиралась защищать.

В общем, оказались в Тамани.

Поехали мы к источникам, тем, что по плану были у нас намечены. Разыскивали их недолго, потому что, кроме меня, в маршруте были ещё два опытных гидрогеолога, один из них занимался дейтерием.

Ну, конечно, у каждого источника обе они, химики, производили свои опробования. Ящики выгружают, с приборами возятся, анализы делают. Всё с такой жадностью записывают, опять к приборам, переделывают там что-то. А мы ждём!

Наконец отыскали последний источник. На карте он отмечен под названием «Южное пекло». Может быть, пекло здесь и бывает, даже наверное, да только летом, а тут конец сентября.

Место, конечно, удивительное. Рядом море, уж не какой-то там залив, а настоящее. Поднимается вверх, как стена, и дельфины на солнце играют.

Химики наши около этого источника окопались.

«Наконец-то! То, что мы искали!..» Ахи, охи, восторги и всё такое. Приборы из ящиков повытащили, нас к машине то и дело гоняют: «Принесите это, принесите то». А машина довольно далеко, к источнику подъехать нельзя.

Мы отобрали свои пробы, записали всё, что нужно, ну и в общем свободны. Походили вокруг, поискали, может быть, есть ещё какие-нибудь выходы воды. Ничего не нашли. Ждём химиков. К морю опустились. Купаться не рискнули — прохладно. Вернулись к источнику, видим, расположились как дома. Будто их ничего не касается. Мы спрашиваем: «Ну как вы, скоро?» Отвечают: «Нет». Мы переглядываемся, вроде и неудобно слишком торопить — работают, но солнце уже высоко.

Шофёр наш, флегматичный такой паренёк, говорит:

— Жрать охота. Чем так сидеть, может, обед сготовим?

Она отвечает:

— Дело ваше.

— Вы что же, ночевать здесь намерены? — спрашиваем у них.

— Да, — отвечает она, — все данные к тому, чтобы здесь остаться.

Все стали возражать:

— План у нас не выполнен, много неотобранных проб. Надо двигаться дальше.

Я-то молчу, уже знаю, что лучше с ней не связываться. А она:

— План, план. У вас только план в голове, а не научная работа. Мы отыскали объект и обязаны его исследовать.

Геолог, который дейтерием занимался, больше всех волнуется, у него ещё на Керченском полуострове работы невпроворот.

— Знаете что — семеро одного не ждут. Надо собираться.

А она отвечает:

— Во-первых, не одного, а двух. А во-вторых, мы остаёмся.

Другая, менее решительная, сама такого хода не ожидала. Но она ни в какую:

— Мы остаёмся. Это наше право.

Ну, думаю, заварилась каша… Даже любопытно понаблюдать. Для меня они все — народ новый. Интересно, чья возьмёт.

И другая вдруг тоже её поддерживать стала.

— Останемся, — говорит, — и всё!

Но остальные не уступают:

— У нас тоже работа, свои задачи.

— Уезжайте, — говорит она, — а мы останемся.

С ума сошла! Ведь надо же додуматься! Кто их оставит здесь одних? Была бы хоть палатка. В машине у нас только брезент. Да и вообще, оставлять их тут я не имею права. Разговор становится принципиальным. Она возмущается:

— Я не кататься поехала! Я объект для экспериментов нашла. Вы срываете мне исследования!

Разозлилась. Глазищи горят, так искры и разбрасывают.

А глаза у неё… Таких, честно признаться, я не встречал. И что удивительно, злость ведь никого не украшает, а её наоборот, чем злее становится — тем красивее.

В общем, конечно, может быть, она и не красавица, и в лермонтовские времена никак бы не котировалась. Лермонтов, так тот больше всего ценил у женщин правильный нос. Но я думаю, что в каждую эпоху своя красота, Наталия Пушкина, например, считалась непревзойдённой красавицей, а мне такая красота не импонирует.

Мне лично нравится только то, что современно. Хотя обе они вообще не слишком этим отличались. Говорили друг с другом на «вы», да и с другими, и со мной. Не курили, глаз не подмазывали и вообще не мазались совершенно. Не то что другие девчонки, которых я знаю. У тех весь смысл жизни — как бы помоднее одеться. Но тут совсем другое дело.

Шумели они, шумели: «Научная интуиция» — и всякие другие громкие слова, но убедить наших геологов так и не смогли. Пришлось им подчиниться. Потому что под открытым небом оставлять их было нельзя, а задерживать машину тоже — поджимали сроки.

Собрали они своё хозяйство молча, уселись в кузов, ни на кого не смотрят — злятся. Наш шофёр газанул, дорога сухая, можно любую скорость дать. За целый день проголодались, спешим. Решили пообедать в Тамани.

Едем и всё молчим. Обычно у них была такая манера вслух восторгаться дорогой: «Ах, ох, посмотрите, какой пейзаж, какой закат, неужели вы не видите?» А я не люблю, когда мне что-нибудь навязывают, сам всё замечаю. Но тут обе ни слова.

Видим, навстречу нам машина — мелиораторы. Она по крышке кабины — хлоп. Остановиться требует. Не успел наш шофёр затормозить, она из кузова выскочила — и наперерез. Те останавливаются. Другая тоже — прыг! — и бежит за ней. Никто из наших не реагирует. А я вылезаю и подхожу. Она с мужчиной незнакомым разговаривает, из полевой сумки документы достаёт, показывает, что-то объясняет. Мне говорит:

— Знакомьтесь, совхозный бригадир.

Он здоровается, приветливо так, за руку. Видно, что очень доволен этой встречей. Смотрю на него — сила! Лицо бронзовое, брови сросшиеся, зубы необыкновенной белизны. Он удовольствия своего скрыть не может и всё время улыбается.

А она ему:

— Вы наш спаситель. Ничего в жизни так не уважаю, как работников полей. Вы люди мужества, труда, потому и настоящие мужчины. Как нам повезло!

Только он, по-моему, уже и не слушает, а просто глаз оторвать от неё не может. А она и так вокруг него, и этак. И другая тоже не отстаёт. В общем, вижу — бригадир обалдел. И понять его можно. Откуда вдруг всё это в них появилось, стали совсем другими. Точно мы для них не мужчины. Конечно, по сравнению с этим парнем, может быть, так оно и есть. Что бы тут моё самолюбие ни говорило, а что правда, то правда. И рост, и фигура. На женщин всё это действует.

В общем, она доказывает бригадиру, что им необходимо провести исследование у источника «Южное пекло», и просит дать им палатку на несколько дней. И так она его уговаривает — приближается к нему, и волосы её у самой его щеки. Бригадир сияет.

— Очень, — говорит, — приятная встреча. Что же, постараюсь обеспечить.

А она не теряется:

— Слово пахаря — закон!.. — Говорит, что лучше сразу их ящики с оборудованием перетащить в «газик». Что наша машина, мол, только до Тамани их довезёт, а потом в Керчь уйдёт, стало быть, только он сможет их доставить до источника, и, значит, они целиком в его власти, от него зависят.

А я думаю, как это у неё всё мигом получается. Не голова, а кибернетическая машина. По рукам и ногам хочет связать бригадира. Всё это происходит буквально в одно мгновение. Стою рядом и как дурак молчу.

Бригадир говорит, что ящики он забирает, а к источнику сможет их отвезти только завтра утром. Тогда и палатка будет. А сейчас, мол, у него дела, и он только вечером освободится. Машина, говорит, пусть уходит в Керчь, а он их встретит в Тамани. Назначает место и время у памятника Лермонтову в двадцать один тридцать.

Ящики они в его машину перетаскивают и свои спальные мешки тоже. Распрощались с бригадиром. Он уезжает, а они сели в машину и говорят:

— Вот всё и устроилось. Теперь мы не зависим друг от друга. Палатка у нас есть. Вы отбирайте пробы в Керчи, а мы проведём свои исследования здесь. Через трое суток приедете за нами.

Вернулись в Тамань, животы подтянуло, с утра ничего не ели, а уже темнеет. Зашли в чайную. Хорошо пообедали, все довольны. Вдруг я вспомнил, как она этого совхозного бригадира обольщала и как своими волосами лицо его задевала… И тут я понял, что оставить их одних не смогу.

Нам бы пора уже ехать в Керчь, шофёр торопит, понимаю, что и геологи наши спешат. Но молчат, потому что всё-таки я начальник. Конечно, я только формально был их начальником. Все они гораздо опытнее и старше меня, я ведь только-только окончил институт. Получилось так, потому что иикто из них начальником партии ехать не соглашался. Кому охота возиться с машиной, платформами, деньгами, всякими там бумажками, ведомостями? Никому. Я бы и сам не согласился, назначили — пришлось.

Но тут, думаю, время оказать своё слово. Смотрю на них — сидят как ни в чём не бывало. Она вынула полевой дневник, что-то записывает.

— Вот что, — говорю геологам, — поскольку я всё-таки начальник, то решаю так. Вы поезжайте с машиной, у вас работа на Керченском полуострове. Вы лучше меня во всём разбираетесь. Отберёте пробы, вернётесь сюда, в Тамань. А я женщин одних оставить не могу.

Тут все заговорили:

— Правильно, правильно! Как это нам раньше не пришло в голову! — В общем, хвалят меня, что очень хорошо решил.

Она не реагирует, записывает. Ну, а другая обрадовалась, вскакивает и заявляет:

— Молодец! Наконец и в нашей партии хоть один мужчина нашёлся. Молодец! — и целует меня, да так крепко!

Я смутился, говорю:

— Может быть, всё-таки не при всех.

А она, продолжая писать, говорит:

— Наедине мы, может, и не рискнули бы. — Непонятно только, в насмешку это говорит или серьёзно. — Конечно, с нами ничего не случится, бояться за нас нечего. Мы под надёжной охраной бригадира, но вы молодец! — И улыбается.

Забираем мы свои рюкзаки, и машина уходит. Темнеет, а ждать бригадира ещё долго. Сидим в чайной. Она кончила записывать, спрятала дневник. Спрашивает:

— Что будем делать?

— Давайте, — говорю, — почитаем.

А книг у меня в рюкзаке сколько угодно. У нас было заведено: в каждом посёлке или станице мы первым делом забегали в книжный магазин. И то, что в Москве нарасхват — популярные поэты и фантастика — здесь лежит, пылится. Я по фантастике, например, собрал всё, что только выходило. Одно время зачитывался, фантастика, конечно, это хорошо. Понимаю, что через неё можно многое выразить. Но для меня это уже пройденный этап. Мне кажется, что надо прямо говорить, без всякой фантастики и о том, что будет, и о том, что есть. Надо смело критиковать плохое и вокруг себя и в себе самом, как это делал Лермонтов. По-моему, пора бы научиться так писать, как он.

— Хотите, — предлагаю ей, — что-нибудь почитать?

А она:

— По-моему, не время и не место.

Другая говорит:

— Были бы карты, поиграли бы в дурака, но карт нет. — Опять я не могу понять, с намёком ли в мой адрес это говорится или просто так. — Может быть, поиграем на спичках?

Я говорю:

— Давайте на спичках. — Потому что в этой игре я знаю приём и всегда могу выиграть.

А она предлагает:

— По-моему, надо узнать, что сегодня в городском клубе. И людей посмотрим, и клуб. Кто пойдёт? Бросим жребий. Давайте ваши спички, — говорит мне. Обломала одну: — Кто вытянет без головы, тот идёт узнавать.

Нам с ней повезло, а другая вытягивает спичку без головы.

— Значит, вам идти, — говорит она.

Но я перебиваю:

— Нет, нет, сидите, пойду я.

Пока я бегал в клуб узнавать, в чайной их, как мухи, облепили ребята. Обе с ними весело беседуют, о чём-то расспрашивают, смеются. Мне это не понравилось, но я не показываю виду.

Они меня увидели, спрашивают:

— Ну как?

Говорю:

— «Любовь под вязами». Пойдём? Я этого фильма ещё не видел.

— Чудесно! Замечательный фильм! Я его смотрела. С удовольствием пойду второй раз. — Другая тоже не видела. — Вам обязательно надо посмотреть. Софи Лорен… — и всё такое. И говорит так, будто обращается не только к нам, но ко всем ребятам. Ребята говорят:

— Мы уже видели, фильм приличный, смотреть можно. Он у нас уже третий день идёт.

Взяли мы свои рюкзаки и пошли.

— Вот будет номер, если ваш бригадир нас подведёт.

Она мне в ответ да ещё с иронией:

— Не беспокойтесь. Такие не подводят. Посмотрите лучше на звёзды. Видите, как мерцают?

Подумаешь, звёзды, какие-то белые мошки. И ведь очень точное наблюдение Лермонтова, что звёзды на Кавказе кажутся очень маленькими. Не то что в Средней Азии. Я как-никак там практику дважды проходил. Вот это действительно звёзды. Как фонари в небе. И откуда только Лермонтов мог так понять пустыню? Ведь не был же он в Каракумах?

Билеты купили запросто. Клуб ничего, каменное здание. В зале пустых мест полно и одно старичьё. Фильм в двух сериях. Удивительная это манера. Зачем нужно делать по нескольку серий? Мне кажется, что само искусство кино это исключает. Фильм должен быть короткий и точный, как выстрел, потому что и время наше скоростное. А эти бесконечные серии мне невыносимы. Получается это оттого, что сценаристов настоящих мало, вот серии и шлёпают, а расход государству больше, за каждую отдельно плати. Другого смысла я в этом не вижу.

Сели в свой ряд. Я между ними. До этого не случалось нам никогда ходить вместе.

На нас смотрят — не здешние. И честно признаться, очень мне приятно с ними сидеть, даже какую-то гордость испытываю от этого.

Начался фильм. Но я как-то не могу следить за тем, что происходит на экране. Занят своими мыслями. Обе они смотрят, а я больше за ними слежу. Там страсти начали разыгрываться, я тоже начал смотреть и замечаю, что она нет-мет да и взглянет на меня, как я реагирую. А я реагирую так: две серии до половины десятого мы, конечно, не успеем посмотреть, и бригадиру придётся ждать, а это неудобно.

Началась вторая серия. Говорю:

— Нам пора.

А она:

— Ничего, ничего. Что это вас так волнует? — И показывает на экран. — Лучше смотрите.

Сижу. Взглянул на часы.

— Человек ждёт, — говорю, — надо бы идти.

— Ну и пусть подождёт, ничего с ним не случится. Что вы всё отвлекаетесь? Смотрите. А который час?

— Десять минут, — говорю, — уже ждёт, а ещё надо дойти. Давайте я пойду, предупрежу его.

А она мне:

— При чём тут вы? Разве он с вами договаривался?

Я и сам понимаю, не со мной, и глупо, что я больше их волнуюсь, но что с собой поделаешь. Сижу и мучаюсь. Она говорит мне шёпотом:

— Вот что, вы вдвоём сидите, вы первый раз смотрите, а я уже видела, я пойду. А то правда неудобно, — и поднимается.

Я ей:

— Куда же вы ночью одна? — А тут уже на нас шикать стали. Самый напряжённый момент. — Давайте все пойдём, не могу же я вас одну отпустить.

— Что за глупости, — говорит, да так сердито, — не мешайте людям.

И другая тоже с раздражением мне:

— Да посидите наконец спокойно! — А сама прямо вперилась в экран.

Она тихонько выходит из зала, а я сижу, будто на углях. И что там происходит на экране, совсем не вижу. Зачем, думаю, она пошла одна, меня не пустила?

Еле досидел до конца. Вышли мы из клуба, ветерок с моря подул. Моя спутница берёт меня под руку.

— Холодно, — говорит, — и спать хочу. — И жмётся ко мне.

А я даже ответить ей ничего не могу, потому что переживаю.

Доходим до Лермонтова. И что же вы думаете, — она с бригадиром стоит чуть ли не в обнимку. Свою куртку на него набросила. Нас увидела, даже не смутилась. И хоть бы что. К нам обращается:

— Нашего бригадира мы с вами совсем заморозили, никак отогреть не могу. — И руки его своими руками трёт.

Бригадир нас встречать вышел без пиджака, в пижонской рубашке, надо думать, продрог. Другая ко мне прижимается и спрашивает его:

— Куда мы пойдём? Где вы нас устроите? Ужасно спать хочу.

Бригадир вроде бы ко мне обращается, очень мило так говорит:

— Я здесь на частной квартире, один, у меня дом — три комнаты, прошу ко мне, места всем хватит. Посидим, закусим, поговорим.

Пошли какими-то задворками. Она с бригадиром впереди идёт, о чём-то болтает. А мы с другой позади тащимся, молчим. Никак не разберу, о чём они там говорят, только она всё время смеётся, заливается. И всё это мне не нравится. Врезать бы сейчас этому бригадиру. Он хоть и тяжелее меня, но ничего, получил бы будь здоров. У меня как-никак разряд по боксу. Так руки и чешутся.

Заходим в помещение. Домишко ничего, чисто. Стол уже накрыт — бутылка коньяку, какая-то закуска, вино, всё как полагается.

Бригадир приглашает садиться.

— Вы извините, если что не так, наспех всё.

Она расхваливает стол:

— Всё чудесно, тепло, уютно. Ах, как давно мы так не сидели. — Она рядом с ним, а я с другой рядом сел.

Выпили по стопке за знакомство. Всё вроде идёт нормально. Бригадир такой оживлённый, довольный. Без конца что-то рассказывает, а она во все глаза на него уставилась, слушает, ему поддакивает, страшно всем заинтересована. Это его ещё больше заводит. Парень он действительно начитанный — книг в комнате полно. В общем, разговор идёт бойко. Только я как-то в этом разговоре не могу принять участия, и другая сидит зевает.

Ещё выпили. Мы с бригадиром закурили. А она вдруг:

— Пойдёмте, — говорит, — хочу купаться при луне.

А луна огромная, только что взошла.

Бригадир ей:

— Никуда я вас не пущу, холодно, простудитесь. А потом у нас здесь не положено купаться по ночам.

— А у нас положено. В этом маршруте я каждую ночь купаюсь и сейчас хочу, — дразнит бригадира.

Он говорит:

— Жаль, что вы нам не попались, ундина! А в вас действительно есть что-то от ундины.

Она смеётся:

— Вы находите?.. Но правда же, я купаться хочу.

Что купаться она захотела, меня бы не удивило, оттого что за этот маршрут она себя уже показала. Мы в спальных мешках лежим, дрожим, никак не согреемся, холодно, ветер, а она в море совершенно спокойно заходит, заплывает так, что её и не видно. На нервах любит играть. Вернётся, всех ещё высмеивает. «Вы, — говорит, — всё в жизни проспите».

Но сейчас, думаю, дело не в купанье. Просто она хочет вдвоём с бригадиром побыть. От нас избавиться. Это ясно. А что, если он так ей понравился, что она уже ничего признавать не хочет? Что он втрескался в неё, это — элементарно, с ундиной сравнивает.

Между прочим, что такое ундина, я не знал. Когда у Лермонтова это слово встретил, даже у неё спросил, думал, ответит по-человечески. А она мне:

— Это, — говорит, — гидрогеологическое слово, как же вы его не знаете? Чему вас в институте учат?

Я сразу догадался, что она высмеивает меня, отлично знаю, что такого слова в геологии нет. Не поленился, отыскал в словаре.

Конечно, плохо, что у классиков часто встречаются незнакомые слова и даже сноски не всегда бывают. От этого иногда многого нельзя понять. Особенно я не люблю всякие мифологические имена и из Библии тоже. А вообще всё это оттого, что мы не слишком-то образованны, не хватает нам общего развития. Всякие современные вещи знаем и в технике что-то смыслим, а в истории, например, ни бум-бум.

Меня до некоторой степени задело, что бригадир знает, что такое ундина, а я не знал. Думаю, наверняка она не забыла, что тогда надсмеялась надо мной. Но это между прочим.

А она так и тянет его за собой.

— Не хотите, — говорит, — одна пойду.

Но тут другая не выдержала и ааявляет:

— По-моему, мы сюда не купаться пришли. И вообще уже пора спать.

И я довольно резко говорю:

— Да, пора спать.

Она расхохоталась:

— Ну, если вы уже сговорились, сдаюсь. Пошли за вещами!

С бригадиром чокнулась, с ходу выпила свой коньяк и даже не закусила. А я не понимаю: «Сговорились»! Что она этим хочет сказать? Никакого сговора не было.

Мы остались одни и закурили. Бригадир говорит:

— Да, занятный они народ, с ними не соскучишься.

Я молчу.

— А что ты такой мрачный? Может, кто-нибудь из них твоя девушка?

Я разозлился. Какое ему дело? При чём тут моя девушка? И ляпнул:

— В зависимости от обстановки.

Бригадира даже передёрнуло. Сразу подобрался весь. Вижу, переборщил. Говорю про другую:

— Успокойтесь, та моя девушка.

Тут они вваливаются с рюкзаками, даже мой притащили.

— Поухаживаем за начальником.

А другая всё своё:

— Умираю, спать хочу.

Бригадир просит:

— Подождите. Вы ещё вина не пробовали. На экспорт делаем. Такое только у нас, в Тамани.

Будь она проклята, эта Тамань! От злости весь коньяк — себе в стакан.

Опять сидим все вместе за столом. О чём-то разговариваем. Речь заходит о дельфинах, ни к селу ни к городу. Бригадир рассказывает — что-то там читал по этому поводу. И она говорит, что, мол, сейчас была бы не против пофлиртовать с дельфином, потому что уже доказано, какие они умные. А был, мол, такой случай, что чуть не умерла со страху. Однажды далеко заплыла в море, и вдруг, значит, стадо дельфинов навстречу. Она испугалась, знала, что они могут «заиграть». Кто-то там ей когда-то говорил, что надо лечь на воду и не двигаться. Она так и сделала. Лежит, уши в воде, ничего не слышит. Вдруг чувствует прикосновение дельфина.

— Вы представляете, — говорит, и с таким выражением, — чувствую, что к моему телу вдруг прикоснулось что-то скользкое и холодное. Прикоснулось, и всё.

Тут я не выдержал. Поднялся и говорю:

— Давайте расходиться. Как говорили древние греки — кто где, кто с кем? — И к ней обращаюсь: — Решайте, вы же сильны в мифологии.

А она:

— Учитывая ваш общеобразовательный ценз, предлагаю спички.

Я говорю:

— Не понял.

А она:

— Зачем решать. Лучше разыграем. У нас заведено. — Бригадиру объясняет, берёт у него из рук коробку, вынимает две спички, обламывает у одной головку. — Она — «спичка без головы», я — «спичка с головой». Пожалуйста, тяните. Пусть судьба и решит, кто с кем.

Вы представляете? А я ещё мог ею восхищаться и как дурачок все насмешки сносить!..

Она так небрежно спички встряхнула, зажала в руке, протягивает мне:

— Что же вы? Тяните!

Я вытянул спичку без головы. Она засмеялась:

— Получайте своё.

Другая, недолго думая, поднимается и обращается ко мне:

— Ну и слава богу. А то ведь разговорам конца не будет. Пошли, — и тянет меня за собой в другую комнату.

Думаю, на пару действуют. Но делать нечего, иду. Раскладушка стоит, на ней подушки, одеяла, на двоих.

— Устраивайтесь на полу.

Я на пол своё сложил и сел как дурак. А та командует:

— Ну, чего расселись? Быстро стелитесь. Тушите свет! — Разделась и под одеяло, улеглась на раскладушке. — Наконец, — говорит, — можно заснуть. Спокойной ночи.

Сижу в темноте. Из их комнаты на полу только полоска света. Они там смеются, стульями задвигали. Думаю: «Нехорошо получилось. Я, как начальник, не имел права оставлять их вдвоём. Тем более что я видел, к чему она всё клонит…»

Слышу заливается: «Ха-ха-ха, ха-ха-ха!» Я из себя выхожу, а эта уже посапывает.

А бригадир-то хорош! Палатку пообещал и теперь воспользоваться хочет. «Я тут на частной квартире». Хорошо устроился! Местная власть!

Они тише стали говорить. Понимаю, что нельзя подслушивать, но ничего с собой поделать не могу. Совсем замолчали.

Полоска света на полу погасла, я вскочил. Нет, я так этого не оставлю… Будь что будет! Я рванул дверь в их комнату. Влетел и прикусил язык.

Полумрак. Горит настольная лампа. Сидят у стола, книг навалено. И он что-то бормочет тихо, в книгу не смотрит. Она повернулась, посмотрела на меня так серьёзно, даже печально как-то:

— Вы знакомы с поэзией Фредерика Гарсиа Лорки? Нет. Наш бригадир его на память читает. Садитесь, коли уж вам не спится.

И нечего мне больше сказать.

Просидели мы так до рассвета. Они друг другу всё стихи читали. Тут за ним машина пришла, чтоб ехать на поля.

Перед отъездом он мне говорит:

— Чаем их напои, — показал где что взять. Я на него смотреть не мог. — Машина с палаткой за вами скоро придёт, довезёт, куда надо.

С ней попрощался, сказал:

— Я вас найду.

И уехал.

Вот, собственно, и вся история. Но почему-то не выходит она у меня из головы. И случай этот для меня — не просто случай.