«Колесо»

Елена БЫКОВА КОЛЕСО

Он сидел за письменным столом вполоборота к двери: широкий тяжёлый торс, большая голова с залысиной, крупный значительный профиль. Он повернулся, вежливо и тихо сказал:

— Здравствуйте. Входите, пожалуйста. Садитесь. — Он указал на диван. — Слушаю вас.

— Никак не думала, что к вам, вот так просто, можно прийти без всяких звонков, писем, резолюции. Это удивительно и прекрасно!

— Слушаю вас, — сказал он. — А как же может быть иначе?..

Она рассказала о болезни сестры, о сроке, отпущенном ей на Каширке, о теперешнем её состоянии.

— Всё, как по учебнику, всё, как по учебнику, — сказал он. — Отказываются вторично оперировать?! Обычное дело.

Зазвонил телефон.

— Да. Да. — Он неохотно поднялся и объясняюще развёл руками. — Извините, оставляю вас на несколько минут.

О нём, о его методе, она знала по нашумевшей статье и по толкам, ходившим в медицинском мире, с которым волею судьбы столкнулась в последнее время.

У неё всегда было предубеждение к «светилам». За это время оно только укрепилось. «Рассуждать, раздумывать? Сейчас?..»

Говорили разное: и то, что он смел, решителен, талантлив. Одни считали его авантюристом, другие — крупным учёным. Слышала она и о том, что он нравится женщинам, избалован, красив.

И сегодня, в который раз, взвешивая всю эту смешанную информацию, она готовилась к встрече, предусмотрев всё, вплоть до мелочей туалета.

В ожидании она оглядывала кабинет: книжные полки со множеством каких-то безделушек, очевидно сувениров, на стенах — окантованные фотографии и дипломы иностранных обществ. На письменном столе — педантический порядок, маленький бюст Гиппократа и три аккуратно поставленных в ряд, коллекционных автомобильчика — синий, жёлтый, красный.

Она улыбнулась, от какой-то странной знакомости этого стола. И почему-то, ни к селу ни к городу, вспомнила, как её муж в первый раз признался ей в любви. Они сидели на людях, в гостях, он оторвал бумажку от папиросы, нацарапал на ней несколько слов и передал ей. Всё это происходило между общим разговором, заметно только для неё. Она прочла и дописала — «да». А он, её будущий муж, поджёг листок и слизнул пепел с ладони.

— Так значит, отказываются оперировать?.. — сказал он, усаживаясь в кресло. — Обычное дело. Всё, как по учебнику. Но надо посмотреть.

Он согласился посмотреть сестру.

Ничего ещё не было решено, ничего не обещано, но она уходила из клиники уверенная в том, что он поможет и что-то сделает.

В воскресенье она приехала в условленное время, но был обход, и ей пришлось ждать.

Пять месяцев, подаренных сестре тогда, казались благом. Она увезла сестру в Тарусу. Это было их первое лето вместе. Как же так случилось, что ни разу, никогда до этого, не пришло ей в голову провести отпуск с сестрой?..

Лето выдалось чудесное: синь, мягкие излучины Оки, жёлтые плёсы. Запах яблок повсюду.

С утра сестра усаживалась в саду редактировать диссертации своих аспирантов.

— Что ты возмущаешься? Я совсем здорова! Это ты больна! Не спишь по ночам.

Ночи проходили в раздумьях. Она слушала, как падают и со звоном ударяются яблоки о землю, как ровно, спокойно дышит сестра. В окнах рябила листва, растворялась во тьме. Появлялся Адмирал Нельсон, так прозвала сестра наглого помоечного кота за длинное чёрное пятно, как повязку по глазу. Он начинал скрести по стёклам, бегать по крыше, исступленными воплями призывая подругу, сиамскую кошку хозяев. Сестра огорчалась, что он так роняет достоинство. В предрассветном небе, наваждением ушедшей старины контуры деревьев превращались в расплывчатые очертания фантастических замков и городов.

Опять вставало солнце, и новый день приносил свои заботы и радости.

Постоянная ложь, которой она окружила сестру, заражала. Днём она и сама, вопреки всему, начинала верить, что диагноз ошибочен и сестра будет жить.

Они гуляли по лесу, бродили вдоль берега, взбирались на кручу и там, с высоты холма, любовались Окой. Пряди у берёз золотели, красным вспыхивали осины, клонили ветви алые гроздья рябин — щедрость красок, жар обречённости. Бабье лето запутывало паутинами. Развевались по воздуху тонкие нити.

Прошло полгода. Прошёл подаренный срок. Навсегда уходило детство, живая память о матери, связь с прошлым. Уходила правда, та единственная правда, которую скажут тебе, потому что искренне любят. Навсегда уходила защищённость этой любовью перед неудачами, одиночеством, перед всем миром.

От врачей всех рангов единый приговор:

— Вторично оперировать? Зачем? Дайте ей спокойно умереть.

«Уподобиться Харону и спокойно перевезти ладью через Стикс? Нет! Только действовать!»

Но вокруг ватная стена участия и безнадёжности. Кому нужно чужое горе?

Сестра точно растаивала.

«Надо пробовать. Рисковать. Чем я рискую? Ведь всё равно обречена».

Она увидела его и не сразу узнала в халате и зелёной шапочке. Он шёл по коридору сутулясь, и грузный, и лёгкий. Поклонился, улыбнулся устало, открыл дверь, пропуская её вперёд:

— Простите, заставил вас ждать. Садитесь. — Он вопросительно взглянул на неё.

— Вы обещали посмотреть сегодня мою сестру. Она лежит сейчас…

— Да, да, — перебил он. — Всё помню. Транспорт есть?

Он сбросил с себя шапочку и халат, швырнул их на кресло и здесь же, при ней, надел пиджак.

В такси они сели рядом. Заказанная ею машина была заезженной и грязной. Она извинилась.

— Какая ерунда! Что вас волнует. — Его рот скривился в гримасу.

— Значит, в воскресенье вы на работе?

— Обязательно.

— Как вы, наверное, устали от больных.

— Как вам сказать? От этого никуда не уйдёшь.

Он не сказал, что любит своих больных. Видит их такими неподдельно-естественными, такими похожими в едином страхе за жизнь. Любит их, и только эта любовь делает его сильным даже тогда, когда он недостаточно твёрд.

Он не сказал ей ничего этого, но она чувствовала, что он думает так. Он только добавил:

— Профессия. Другой я для себя не мыслю. — И была в этих его словах такая ясная убеждённость и простота, что она с завистью и восхищением смотрела на него.

— А вы чем занимаетесь?

— Геолог.

Он задал несколько вопросов и, выслушав, над чем она работает, шутливо заметил:

— Вам хорошо. У вас всё более ясно. Уже имеется теория экзогенных месторождений! А мы вот до сих пор не знаем, откуда появляются у больного камни. Тело человека тайна.

— Наверно, человеческая душа ещё большая тайна.

— Не спорю, — ответил он и замолчал.

— Человеческая душа… Вы знаете, я сейчас заново открываю для себя мою сестру. Поверьте, эта женщина необыкновенная.

Она была потрясена, когда в старинной книге: «Philosophie moderne», её читала сестра, случайно в главе «Sisteme de Leibniz» нашла закладку. Рукой сестры было написано: «De tous les mondes possibles Dieu a choisi et cree le meilleur (Leibnitz)». А дальше по-русски: «Она знает всё и обманывает меня. И я знаю, что умираю, но не могу мучить её тем, что знаю».

Эти слова сестры жгли её, и она, вопреки всему, ждала чуда и одержимо билась за её жизнь.

— Я был бы рад помочь, — сказал он. — И не потому, что ваша сестра необыкновенная. Для меня она просто больная. — И, помолчав, добавил: — Так учили меня мои учителя.

В институте, получив историю болезни, он уселся в ординаторской.

Сестра ещё не знала, что она замышляет вторую операцию. Она вошла к ней в палату, чтобы предупредить о приезде профессора. Лицо сестры удивило её. Оно было так сосредоточено, как будто она решала какую-то сложную задачу. Сестра увидела её, заволновалась, лазурные её глаза заблестели и высветили строгое лицо.

«Какая красавица!» Красоту сестры, поглощённая только собой, она вообще не замечала, лишь иногда, отвлекаясь от себя, не могла не признать, что сестра красивее её.

Всегда она была эгоисткой. Набаловали. Когда была маленькой, говорила: «Это мне, ты большая». Когда стала взрослой: «Мне нужно, я моложе». Когда вышла замуж: «Это мне, я замужем, а ты нет». И так всю жизнь.

Но сейчас, доставая из сумки нарядную пуховую кофточку, она сказала:

— Тебе будет в ней тепло. И я хочу, чтоб ты была ещё красивей.

Сестра просияла от удовольствия:

— У меня никогда не было такой чудесной кофточки. — И в этом была такая детская беспомощность, что она, готовая разрыдаться, нарочито строго сказала сестре:

— Не волнуйся. Сейчас тебя будет смотреть профессор.

Она вернулась в ординаторскую. Он всё ещё изучал историю болезни. Погрузившись в страницы и закусив нижнюю губу, он почему-то непрестанно тряс согнутыми в коленях ногами, упёршись ими в пол. «Странная манера». Только позже она поняла, что это привычная разминка хирурга, вынужденного стоять долгие часы над операционным столом.

— Всё, — наконец оказал он, легко поднялся, — теперь можно посмотреть больную.

Обратно ехали в том же такси.

— Конечно, состояние вашей сестры тяжёлое. Но силы ещё есть. Операцию должна перенести.

Она взглянула на него с благодарностью.

— Что позволяет вам так думать?

— Опыт. Иного выхода нет.

— Значит, вы согласны делать операцию? — спросила она.

— Я сказал. Поживём, увидим.

Всё в ней ликовало от этой победы.

Они въехали в город, и она спросила, куда его подвезти. Ей показалось, что на секунду он заколебался и потом назвал адрес.

Обо всём, касательно перевода больной к нему в клинику, она должна была договориться с его секретарём.

Надо было осторожно подготовить к этому сестру. Исподволь она начала её уговаривать, объяснять все преимущества операции. Уговаривая сестру, она уговаривала себя.

— Что ты стучишься в открытую дверь? — как-то сказала сестра. — Я же согласна!

У сестры возобновились ознобы, появилась желтуха. Завотделением института, где она лежала, крупный специалист, сказал:

— Я слабо верю в то, что он станет оперировать.

Теперь сомнения стали одолевать её: смеет ли она идти на этот риск? А вдруг сестра не перенесёт операции? И даже если не так, во имя чего подвергать её новым мучениям? Ведь все, и даже он, повторяют одно и то же: спасти нельзя, послеоперационный период — тяжёл. Идти на этот риск, чтобы продлить срок? Но, может быть, продлить только страдания?

Страшней всего было то, что никто, ни друзья сестры, ни её собственные друзья, никто, кроме неё самой, не мог взять на себя ответственность.

«Что делаешь, делай скорее», — сказала сестра.

Но эти слова, думала она, сказаны были на Тайной вечери Иуде. Не предаю ли я свою сестру? Нет. Что делаешь, делай скорее.

Она пришла в клинику, чтобы договориться о переводе туда сестры. Её встретила секретарь, оглядела быстро, изучающе и одобрительно улыбнулась, как бы оценив все её старания произвести впечатление. А ей вдруг стало стыдно от неуместности своего прихода такой расфранченной сюда, в клинику, где и болеют, и мучаются, и умирают.

И только в его кабинете она почувствовала себя уверенней.

Он вошёл и, кивнув ей, уселся в кресло. Сегодня он был усталый, поникший. Зелёная операционная форма сидела на нём небрежно, на ногах были стоптанные тапки. Он так и остался сидеть в шапочке.

— Ну? Решились перевозить к нам сестру? С секретарём договорились? — спросил он равнодушно и тихо.

Она сообщила, что за эти дни отёк ещё усилился и в институте сомневаются, что он возьмётся оперировать.

— Поживём, увидим. Другого выхода нет.

Он взял со стола тюбик, выдавил из него крем и стал смазывать себе руки, которые заволгли от резиновых перчаток. Она встала.

— Куда вы? Сидите!

— Не хочу вам мешать. Вы устали.

— Да, операция была сложная. Но не от этого. Донимает текучка. Больше устаёшь от всяких ненужных дел.

Он закурил. Его руки не соответствовали её представлению о руках хирурга. Скорее это были руки мастерового — широкие, с короткими пальцами. Но ей было приятно на них смотреть, в них она видела надёжность и силу. Секретарь принесла бумаги на подпись… Он устало и скучающе просмотрел их, подписал и отдал. В кабинет зашли несколько врачей и стали говорить с ним о чём-то. Она опять поднялась, и опять он остановил её:

— Вы никому не мешаете, сидите!

Она не могла понять, почему он её задерживает. Казалось бы, обо всём договорено. «Может, жалеет меня? Но разве я вызываю жалость? Не думаю. Печалиться себе я не позволяю».

— …Вспомни, что Данте, — как-то сказала сестра, — в самые глубины ада поселяет тех, кто предавался печали, кто «в милом воздухе, что веселится солнцем, печальны были».

«Сестра любила цитировать…» — подумала она, с ужасом ловя себя на том, что иногда думает о сестре уже в прошедшем времени.

Она чувствовала, хотя и не могла сосредоточиться на их разговоре, что говорит он с врачами так, будто хочет, чтобы и она его слушала. Почему-то ей сейчас казалось, что своим присутствием она не только не мешает, но даже в чём-то помогает ему.

Небольшой рисунок на стене, окантованный под стекло и явно непрофессиональный, привлёк её внимание. На рисунке изображён был он в маске, в перчатках, во время операции.

— Что вы там разглядываете? — спросил он, когда врачи вышли из кабинета.

— Неплохой рисунок, — сказала она. — Вас когда-нибудь писал настоящий художник?

— Нет.

— А можно было бы сделать портрет. Вы находка для живописца!

Она заметила, что слова её приятны ему. В этом было что-то непосредственное и милое, тронувшее её — маленькая слабость в таком большом и сильном человеке.

— Я обязательно этим займусь, — сказала она.

— Вы художница? — обрадовалась секретарь.

— Нет, но у меня много друзей художников, и я уже знаю, кого приведу сюда в следующий раз. Вы не откажетесь позировать?

Он развёл руками:

— Пожалуйста. Можно будет порисовать и в операционной…

Такая его готовность вызвала в ней желание улыбнуться, но она сдержалась.

— Очень хорошо, очень хорошо. Обязательно привозите к нам художника, — радовалась секретарь.

Уходя из клиники, она размышляла о том, как вторглась в мир его кабинета, как заранее продумывала манеру своего поведения, нарушая все нормы. «Что только приходит в голову?..» Ей казалась легкомысленной, даже бесстыдной эта уловка с портретом. Но она смутно чувствовала, что и эта уловка чем-то сможет ей помочь.

Отыскать приятеля-художника оказалось непросто. Наконец, с трудом, ей удалось дозвониться к нему:

— У вас имеется блестящая возможность проявить свой талант, — начала она, — я нашла вам модель. Необходимо, поймите, необходимо сделать портрет для выставки. В депрессии? Провалили вашу картину? Я была уверена, что так и будет, предупреждала. Теперь напишите портрет и примут без разговоров. Чей? Увидите. Кота в мешке? Так я же говорю вам, что увидите. Можете мне поверить. Интригую? Ну если хотите, пожалуйста: хирург, светило… Вы не только захотите его писать, но и лепить станете.

Был неоперационный день, когда она вместе с художником зашла в кабинет. Их встретила секретарь, обрадованно забеспокоилась:

— Присаживайтесь, располагайтесь, как вам будет удобно. Шефа нашего рвут на части, не обращайте внимания. Он должен появиться с минуты на минуту. Не стесняйтесь, начинайте сразу рисовать. С ним надо построже. Пусть позирует. Чем вы будете? Масляными красками?

— Вас тоже непременно надо порисовать, — сказала она секретарю, — и лучше всего пастелью. Эти припухшие глазки, нежность кожи.

— Меня-то не обязательно. Что уж там, всё ушло, дети взрослые. Шефа, шефа!..

Появился шеф и заполнил собой кабинет.

Художник походил на охотничью собаку, сделавшую стойку.

Шеф сидел в своём кресле, бросив тяжёлые руки на стол. Художник искал ракурс, поворот, свет. Отходил, подходил, советовался с ней, наконец взял альбом:

— Прекрасно, прекрасно. И как хорош этот синий пуловер с белой сорочкой. Я так и буду писать, в этом синем, — и стал делать набросок.

Она оставила их и пошла в палату к сестре.

Взгляд сестры говорил: «Я боюсь. Иду на все эти мучительные испытания потому, что верю в тебя, как и всегда верила. Ты не подвергла бы меня всему, если бы не знала, что я поправлюсь. Знаю тебя, знаю, как неистощима твоя энергия, как тебе самой необходима сейчас эта борьба за меня. Вижу, как бьётся в тебе сила жизни. Всё понимаю. Боюсь. И тоже хочу жить».

Она с ложечки покормила сестру и подробно, в мизансценах, весело рассказывала, как в кабинете шефа орудует сейчас художник. Она старалась развлечь сестру своим шутливым рассказом. И ей это удавалось. Сестра, как всегда, любовалась ею, пока не начинались озноб и рвота.

Мучительно было делать весёлое лицо, не допускать сомнения. Она до изнеможения уставала от этой повседневной игры и, приходя домой, чувствовала, как её покидают силы.

Неотвратимость конца становилась реальнее. «Состоится ли операция? Успеет ли?» Ни на людях, ни на работе, ни даже во сне она не могла теперь найти успокоения. Единственное место, где она чувствовала себя защищённой, — это был его кабинет в клинике. Она поняла, что не мешает ему своим присутствием. Она сознавала свою власть над мужчинами, умела этим пользоваться, но размышляя по этому поводу, решила, что в ней ему нужна сейчас её вера в него, эта вера делает его сильнее, таким, каким он хотел бы быть.

Он не заговаривал с ней о сестре, и она умышленно избегала этого, потому что всё время боялась, что он уже не сможет оперировать.

Этот день был особенно тягостен для неё, давило сердце, с утра лил дождь, было серо и мокро.

Когда она вошла к нему, то сразу поняла, что ничего не состоится. Он сидел в какой-то безнадёжной позе, понурый и серый. Но сказал:

— День назначен. Всё это время мы решали пути операции. Исследования подтвердили наши предположения. Это будет операция-реконструкция. Повторяю, вопрос может стоять лишь о продлении жизни.

— Но если, если операция пройдёт благополучно… Сколько сможет она?..

— Я оперирую. Бог устанавливает сроки.

К её волнению за сестру теперь добавилось волнение за него. Мало сказать — волнение. Она боялась за его каждый шаг. Лишь бы с ним ничего не случилось, не сшибла бы машина, не заболел бы гриппом… С утра она уже звонила секретарю, появился ли? Здоров ли?

В день операции она пришла в клинику опять вместе с художником. Этот несобранный и, как всегда ей казалось, ненадёжный человек всё это время оказывал ей несравненную услугу. Он переживал период увлечения своей моделью и постоянно сопровождал её в клинику. Появляясь вместе в кабинете шефа, они словно разряжали атмосферу деловой напряжённости. Она понимала, что их вторжение приятно и секретарю, и шефу как некий отдых, передышка от обыденности. Но главное — появление вместе с художником как бы оправдывало перед персоналом ежедневные посещения сестры, вне всяких правил распорядка клиники, и постоянное сидение в кабинете, ставшее уже необходимостью.

В этот день было назначено две операции, и сестру должны были оперировать второй. Шеф только что вернулся, закончив первую операцию. Он встретил их, как всегда, приветливо:

— Ваша сестра уже в операционной, — сказал он. — А эмиссар ваш может идти со мною. Я обещал. — И, обратившись к секретарю, добавил: — Позаботьтесь, чтобы дали художнику форму, бахилы и всё остальное.

Он поднялся и, не взглянув на неё, вышел из кабинета. Вышел и художник с секретарём. Она осталась одна.

Всем своим знакомым и знакомым сестры она запретила приходить сегодня в клинику. Сегодня она ни от кого не хотела сочувствия. Ей не нужны были сопереживатели: «Одна решилась на операцию, одна и должна мучиться». Но сейчас ей стало жутко.

Секретарь вернулась и, взглянув на неё, весело заговорила:

— Художника мы обрядили. Он такой довольный, что будет рисовать в операционной. Спокойно! Операция уже началась, волноваться нельзя. Рюмку коньяку?! Хотите?

Весёлый дружелюбный тон этой женщины на миг успокоил её. Вчера, уходя от сестры, она думала, что, может быть, видится с ней в последний раз. Сестра была спокойна, всем видом своим хотела показать, что не боится, верит в хороший исход. Но она-то понимала, что сестра хочет поддержать её, затеявшую эту операцию.

Секретарь села печатать на машинке, и каждый удар по клавишам мучительно отдавался в голове. Она поднялась, но секретарь посмотрела участливо:

— Не уходите. Я перестану. У меня и другой работы полно. Шеф, когда волнуется, тоже не выносит стука машинки.

— Ваш шеф волнуется? Я думала, он всегда спокоен.

— Спокоен? Ещё как волнуется. Виду только не показывает. Нельзя. Но я-то его изучила за пятнадцать лет. — И секретарь взглянула на часы, висевшие в кабинете.

Постоянно взглядывала на часы и она. Ей казалось, что с момента, как в кабинет вернулась секретарь, она уже несколько часов томится в ожидании, тогда как стрелка передвинулась всего лишь на двадцать минут. Сейчас движение этой стрелки ей было жизненно необходимо: «Если время операции длится не меньше часа, то это значит, что больного оперируют, что-то там делают, а не просто вскрыли, взглянули, убедились в полной безнадёжности и зашили».

Секретарь вставала, уходила, возвращалась, опять уходила и возвращалась снова. И каждый раз, как только дверь приоткрывалась, у неё обрывалось сердце: он сейчас войдёт, и, значит, всё уже кончено.

Час тянулся вечность. Но когда этот час наконец прошёл и часовая стрелка передвинулась, ей стало сразу спокойнее.

И секретарь, которой невольно передавалось её волнение, тоже облегчённо вздохнула:

— Ну, вот видите, оперируют… Значит, всё идёт хорошо. Не смогли бы ничего, уже вернулись бы. Сегодня в операционной все хирурги.

И опять надежда закралась в душу: «А вдруг окажется, что ещё можно спасти?» Вспомнился давний разговор с сестрой. Скоропостижно умер их общий друг, обе сетовали…

— Ужас, ужас! — повторяла она. — Как неожиданно приходит горе.

А сестра сказала:

— Радость тоже приходит неожиданно.

Время двигалось с обычной своей скоростью, то есть протяжённость минуты совпадала сейчас с обычным её ощущением.

Операция шла уже более трёх часов. Для неё это означало, что там, в операционной, идёт сражение за сестру.

— Ну, что же, пора уходить, мой рабочий день окончился, — сказала секретарь, взглянув на часы. — Жаль вас оставлять одну. Что-то они уж очень долго.

И вдруг она почувствовала, как леденеет от страха.

— Скажите, может быть… — начала она. — Потому они и не возвращаются?

— Да успокойтесь же! Такого не бывает! — воскликнула секретарь. — Чтобы во время операции?.. Это ЧП и только по вине хирурга. У нас этого не может быть! Не волнуйтесь. Я узнаю.

Стрелки часов опять остановились.

— Операция продолжается, — сказала секретарь, войдя, — говорят, ещё, надолго. Наберитесь терпения. До завтра.

Теперь она сидела в вестибюле. Мимо прогуливались больные, проходил персонал. Нянечки на тележках повезли в палаты ужин. «Когда это было?..»

…Парк культуры ярко освещён. Они с мужем решили прокатиться на чёртовом колесе. Две какие-то допотопные старушки в одинаковых панамках и абсолютно похожие, как близнецы, наблюдали, как крутятся люди в стальной махине.

— Зоя, — говорит одна, — помнишь, как мы с тобой? Совсем другое колесо. Какая мощь! Всё так переменилось…

— Переменилось-то, переменилось, — точно таким же голосом отвечает другая, — а принципы-то старые…

Первым она увидела художника в халате, в шапочке, с альбомом под мышкой, сияющего, довольного. За ним еле передвигался шеф, будто пуды волочил на ногах. Лицо у него было осунувшееся, влажное и, как ей показалось, скорбное. Заметив её, он сделал над собой усилие и, вбирая голову в тяжёлые полные плечи, улыбнулся, как будто этой улыбкой хотел сказать: вот вы сидите здесь всё это время, ждёте, мучаетесь, но мы-то ведь там тоже трудились в поте лица.

В кабинете он устало опустился в кресло.

— Вот, — сказал он как-то особенно бережно, — операция закончена. Всё оказалось так, как мы и думали. Опухоль дала метастаз в печень, небольшой. За всю мою практику таких операций у меня было три. — И, помолчав, добавил: — Я вас предупреждал, самое тяжёлое — послеоперационный период. Ваша сестра ещё не проснулась. А вам следует немедленно идти отдыхать, — сказал он строго и потом улыбнулся.

— Я голоден как волк. Но поработал отлично! — сказал художник, перебирая свои рисунки. — Всё это, конечно, надо привести в порядок. Но я уже верю в большой холст. В операционной потрясающе интересно! Я не ожидал.

Небольшой этюд в цветном карандаше поразил её. Художник запечатлел один из моментов операции: всё заслонила спина хирурга. Но это был шеф, не узнать было нельзя, так была схвачена спина, так выразительна, действенна, напряжена. И рука сестры, из-под простыни с вонзившимися в вену трубочками. Чуть согнутые пальцы, открытая ладонь будто просила — «Помогите!» И так эта рука была знакома, так повторяла её собственную руку, что она поспешила отвернуться.

На другой день шеф повёл её в послеоперационную палату.

— Можете взглянуть, издали.

Сестра лежала под капельницей, с кислородной трубочкой в ноздре. Жёлто-серое с чёрными огромными глазницами заострившееся лицо выражало только страдание. Дыхание перехватило у неё от ужаса: на какие муки обрекла она свою сестру.

Заметив, что они вошли, с усилием сестра улыбнулась и, разжав запёкшиеся губы, еле слышно произнесла:

— Всё идёт хорошо.

В периоды всех бед в сестре её поражала духовная мощь, которая и ей помогала жить. И сейчас она вспомнила, как после похорон мужа всё время плакала, а сестра запрещала; «Плакать нельзя. Только мужество сохраняет образ». — «Но я люблю его, люблю», — повторяла она. «Люби! Кто же тебе мешает?» — «Но ведь он умер». — «Ну и что же. Люби».

Жизнь сестры была подтверждением этих слов. В начале войны, в ополчении погиб тот, кого сестра любила. Всю войну помогала она его семье. Жена вышла замуж, а сестра воспитала двух его детей, дала им возможность учиться…

Слёзы текли, и она только выше задирала голову, чтобы сестра не смогла заметить, что она плачет.

Никогда не видела она сестру такой беспомощно-несчастной. «Что же я с ней сделала?»

Она виновато взглянула на него. Но в его взгляде не прочла взаимопонимания.

— Вы сделали для неё всё, что могли. Совесть ваша должна быть чиста, — объяснял он, когда они уже сидели в кабинете. — А мы, врачи, обязаны бороться за продление каждого часа. Как же вы этого не можете понять?!

Опасались воспаления лёгких, отека лёгких. Всё это миновало. Возникла другая беда — непроходимость. Отказал желудок, искусственно созданная операцией система уже неделю не действовала.

А он стоял на своём:

— Говорю вам, заработает.

В кабинете он и ещё два хирурга рассматривали невысохшие рентгеновские снимки.

— Вот, — показал он на снимки, — ваша сестра. Только ею и занимаемся! — добавил он сердито.

— Неужели придётся снова оперировать? — спросил один из хирургов.

— Поживём, увидим, — ответил он. — Думаю, что нет. Всё должно заработать.

Прошло ещё три дня, и он торжествовал победу. Она сидела в его кабинете, и вместе они радовались.

— Что я вам говорил? Терпение и время. Теперь ваша сестра быстро пойдёт на поправку.

Он остановил её, когда она хотела подняться:

— Куда вы? Сидите! — И, как-то просительно взглянув на неё, добавил: — Поговорим…

Она удивилась какой-то странной, вдруг возникшей его неуверенности, как будто он хотел ей сказать что-то и не решался.

И чувство нежности к нему охватило её. Она обрадовалась: «Может, и в самом деле я ему небезразлична».

— Так где же ваш художник? — спросил он. — Почему не является?

Все эти дни ей было не до него, но она сказала:

— Работает над портретом. — И почему-то добавила: — Вот закончит, подарим вашей жене.

Он капризно скривил рот:

— Жене? Я ушёл от неё.

Она молчала.

— Ушёл, прожив тридцать лет! — добавил он с вызовом.

— Когда? — спросила она.

— Как вам сказать… Ушёл недавно. Именно тогда, как вы здесь появились.

— Куда же вы ушли?

— К кому, вы хотели спросить? Разумеется, к женщине. Собственно, вы меня туда и отвезли. Помните, в первый раз я смотрел вашу сестру?.. Вы и отвезли.

Зазвонил телефон, он снял трубку и с кем-то разговаривал.

Она вспомнила, отчётливо вспомнила их возвращение и то, как он не сразу сообразил, куда его подвезти. Она вспомнила дома, обнесённые бетонной оградой, и как освобождённо, как легко он направился к ним.

Он положил трубку и угрюмо молчал.

— Она, по крайней мере, хорошая, та, к которой вы ушли?

— Я всё равно бы ушёл. Хоть сюда, на этот вот диван, — добавил он помолчав, — с одним портфелем, как я и ушёл. Мне ничего не надо. Я видел, как горел Кёнигсберг, и понял тогда, что всё — прах.

— Кёенигсберг сгорел, но Кант остался, — сказала она.

— Вы правы. Мысль, только она и важна. Так почему женщины этого не могут понять?

— Я — женщина, и я не понимаю, как вы смогли уйти от жены, прожив с ней столько лет?

— Отношение.

— К вам плохо относились?

— Никак. Я был орудием добывания денег.

— Не верю.

— А я вам говорю. Не понят! Никакого интереса к моим делам, ко мне. Сын — оболтус, бросил институт, тунеядец.

— Не сердитесь на него, — сказала она.

— Я совершенно безразличен к нему.

«Но почему всё это он мне рассказывает?..»

Время от времени он выглядывал в окно, будто высматривая кого-то там внизу на улице.

— Сколько же всё это можно терпеть? — продолжал он.

— И вы влюбились в женщину, к которой и ушли. Сколько ей лет?

— За сорок.

— Не слишком молодая. Значит, понимает вас и денег не требует. А чем занимается?

— Обеспеченная женщина. Вдова профессора.

Она почувствовала раздражение и неприязнь к этой обеспеченной вдове. Ей стало грустно за него, и за себя тоже.

Но она весело сказала:

— Кстати, я тоже вдова. Но может, вы и правы. Надо рвать верёвки жизни, если они обязывают, — добавила она, понимая выспренность своих слов.

Он опять взглянул в окно.

— Вот и приехали за мной.

Она быстро спустилась на лифте, взяла в гардеробе пальто, поспешно оделась и вышла на улицу. Поодаль от подъезда клиники, прямо под окном его кабинета, стояли синие «Жигули». С чисто бабьим любопытством она пыталась разглядеть сидевшую за рулём, но к остановке подошёл троллейбус. «А жаль, — подумала она, — жаль, что не успела разглядеть её».

Выходя из троллейбуса, она почти наткнулась на притормозившие «Жигули» и прямо перед собой увидела красивое, холёное лицо женщины. «Слишком крепко держит руль», — подумала она враждебно. Рядом с женщиной сидел он, погружённый в раздумья. Как всё повернулось. «Но зачем мне он всё это рассказывал? Себя уговаривал?»

Сегодня для неё был праздничный день. Она ждала его к ужину, готовилась и волновалась, понимая, что хочет ему нравиться.

Открыв дверь и наконец увидев его, совершенно неожиданно для себя, от благодарности, нежности, она захотела вдруг к нему прижаться. Но сказала:

— Что случилось? Почему вы опоздали?

Он был навеселе. Это делало его чуть свободней обычного и очень шло к нему.

— Прошу прощения. Обычная история. Доставили больного. Молодой хирург поставил неправильный диагноз. Мне пришлось срочно оперировать.

— Что с больным?

— Больной в порядке. Хирурга понизят в должности, мне — выговор. А… — он махнул рукой. — Я к этому привык. Как ваша сестра?

— Неплохо. Счастлива, что у себя дома, со своими книгами.

— А что я говорил? Ознобов нет! Желтуха прошла! Аппетит!

— Мне даже кажется, к ней вернулась вера в жизнь. А вдруг?..

— Так оно и должно быть. В этом-то и всё дело!

— Это было коррида… — рассказывал он о своём докладе.

— Вы в качестве тореадора или быка?

— Пикадора! Как они взбесились. Надо было бы вам посмотреть.

— Вы слишком агрессивны, — сказала она, любуясь им.

— Только так и надо. Да посидите вы, не суетитесь. Что я к вам жрать приехал?

— Учёные не любят, когда их сердят. Наверное, и не стоит?

— Дудки! — он чокнулся с ней и выпил. — Вы понимаете, что вся наша беда в консерватизме. И он повсюду. Я имею в виду хирургию. Не нарушая обычных норм, никаких открытий не сделаешь. Традиция — это прекрасно. Но наука, чтобы развиваться, требует только принципиально новых решений, — он выпил. — И в отношении приёмов самой техники операции, инструмента, всё то же самое. Вот, посмотрите на мои руки! — он протянул обе руки. — Чем отличается левая? Видите, два эти пальца? Так вот, они не действуют, ранение на фронте. Мне пришлось переучиваться. Оперировать восемью пальцами. Нарушать нормы! Понятно? Представьте, мне это очень многое дало.

Ей хотелось поцеловать эти руки. Но она сказала:

— Нет худа без добра.

Он опять выпил.

— Поживём, увидим.

— А что за рубежом? — спросила она. — Вы побывали в стольких странах. Как там у них с нарушением норм? Они нас сильно обогнали в хирургии?

— Не сказал бы.

— Я понимаю, — продолжала она, — что оборудование, инструменты у них, конечно, лучше.

Он перебил:

— Кто это вам сказал? Нисколько! Я оборудован на самом высшем современном уровне.

— Как в США?

— Ерунда. Всё, что у них, есть и у меня.

— А идеи?

— В США не заметил.

— Италия? Англия?

— Нет.

— Где же?

— Пожалуй, всё-таки Франция…

— В чём же их преимущество?

— В мысли! L'esprit de la France, — сказал он с прекрасным произношением, улыбнулся: — За мысль! — и выпил.

— Это я уже слыхала, что мысль мы ценим превыше всего. — Она вспомнила его слова: «Так почему женщины этого не могут понять?» — И как же?.. Вдова, к которой вы ушли, всё понимает? — спросила она с ревнивой шутливостью. — И что мы будем дальше делать?..

— Я вернулся домой. Да! Всё осточертело. Ведь я совсем её не знал. Мы и знакомы-то были с неделю. Вы во всём виноваты, отвезли меня тогда. Эта женщина, обеспечивающая тылы. Бездельница! Вставала в одиннадцать часов. Решила, что я буду ей служить. Представьте, в гастроном меня посылала. Я свалял дурака. Не спорю, было невмоготу.

«А сейчас?

— Как вам сказать? Поживём, увидим. Дома что-то поняли. За это время сын начал работать, хочет стать оператором. Я очень рад.

— Но вы же говорили, что сын вам безразличен?

— Да мало ли что я говорил. Как так безразличен? В этом-то и всё дело.

Он хмелел. За полночь она вызвала такси. На этот раз она везла его к жене.

Через два месяца сестры не стало.

Из всех миров, которые можно представить, бог отобрал и создал наилучший (Лейбниц).