«Русский жиголо»

Владимир Спектр Русский жиголо

1

Рано или поздно я откроюсь. Ну, ты поняла, куколка. Рано или поздно – шикарная толпа перед входом, громкая музыка и вспышки, телевидение и глянец, политики и бизнесмены, Никас Сафронов, Ксения Собчак и Оксана Робски, Андрюха Фомин, Федоров и Венгеров, вся эта старая гвардия, плюс парочка молодых английских рок-идолов под героином и какой-нибудь настоящий герцог из маленького, но гордого европейского государства. Врубилась? Да, да. Вот именно, детка, ведь речь идет о месте, которое делаю я. Лично.

И уже скоро. Не сегодня-завтра. Помещение найдено, команда собрана, небольшая заморочка с инвестором, но я над этим работаю. Деньги будут, обязательно будут – и это не просто очередная ебаная установка, по совету доктора Курпатова, это недалекое будущее, вот именно, ага. Так что жди, жди, скоро – лавэ, проект, бизнес-план, архитектор, получивший какую-то там охеренную премию в Штатах, и лучший в Москве персонал: итальянец шеф-повар, ну тот, что кормил трюфелями нефтяных олигархов в «Palazzo Ducale», модные татуированные бармены и две известных столичных педовки-кондитеры. Площади и бабло позволяют действовать с размахом, так что новейшее кухонное оборудование, барная стойка и часть мебели изготавливаются на заказ, это вам не стандартная поебень, полученная на халяву у Bacardi за три года эксклюзива, даже униформу шьет на заказ японский дизайнер, ну тот, что делал для Puma эти прикольные кроссовки, будто запачканные кровью, Miharaya Asuhiro, или как его там, впрочем, не важно, не важно, ведь главное – на стенах висят принты Дэмиана Херста и (кое-где) мозаика Оли Солдатовой. Алкогольные брэнды записываются на прием. «В очередь, в очередь!» – кричу я им. То нарисуется Мишка Семиз со своим «бризером», то Дима с водкой «Веда», а то и Рустам Тарико битый час рыдает в трубку. Короче, без лишних слов ясно, что у меня будет все так, как и должно быть в первоклассном месте. Горобий кусает локти. Новиков набивается в друзья. Оганезов в шоке. Я уж не говорю об остальных, их-то уже просто не существует!

Ладно, чего там, куколка, ждать осталось недолго. Очень скоро я откроюсь, и это будет не какой-нибудь беспонтовый lounge с деревенской претензией на модность, очередная безликая штамповка, богадельня для стареющих ловеласов в Lacosta и необразованных малолетних шлюх в D&G, а самое закрытое, самое правильное место в Москве. Уж поверьте, это я умею. И как только это случится, я первым делом запарюсь с саундтреком. Многие думают, что звук имеет значение лишь на дискотеке или в DJ-баре. Смешно объяснять такие простые и понятные любому недоразвитому ребенку вещи, но я, пожалуй, повторю прописную истину. Так, на всякий случай, детка. Для тех, кто не в курсе.

Так вот. Звук для правильного места так же важен, как и дизайн интерьера. Серьезнее стоит относиться только к еде и наличию стеклянных полочек для кокаина в туалетах. Короче, фишку надо рубить, фишку. Я открываю даже не заведение, нет, я открываю тему, целую тему ресторанного такого и немного даже что ли клубного типа, куда нельзя будет вот так вот запросто завалиться с улицы в компании дешевых потаскух, накачанных амфетаминами. Это будет место, куда люди стремятся попасть, где мизерные порции органической дряни стоят немереные бабки, по плазмам транслируют порно манго, телки сплошь в босоножках Jimmy Choo и Manolo Blahnik, городские подонки жмутся в очереди перед входом, а аудиопрограмма эклектична до безобразия. Вот именно, а ты что думала? Эклектика во всем – в еде, в оформлении интерьера и в музыке, потому что главное, чтобы звук точно соответствовал времени суток и атмосфере в зале. Всех правильных людей в этом городе задолбали уже стандартные миксы из технохитов.

В общем, музыкальная политика следующая. В будни я не буду сильно извращаться, достаточно крутить беспроигрышные варианты, типа черного пианиста Джо МакБрайда или, наоборот, гитариста Пола Брауна, хотя нет, он белый, а я, в целом, за цветных, несколько прифанкованных ребят. И тут очень подойдет какая-нибудь команда вроде Bona Fide, или даже саксофонист Дэйв МакМюррей, хуй с ним, пусть крутит свою шарманку, телки любят сопли, но только все это в течение недели, я говорю, в серые рабочие будни.

А в пятницу-субботу у нас ведь будет не протолкнуться, клуб открыт круглые сутки, и afterparty перетекают в угарные вечеринки.

Денис Симачев презрительно морщится на творения Солдатовой, Богдан Титомир спит в VIP'e, Ульяна Цейтлина демонстрирует новые сиськи, а серьезные дядьки из политики косят под клубных наркоманов и рыщут в поисках дилера, не снимая солнечных очков от Prada. И вот тут уже надо работать с диджеями, разъяснять свою позицию, твердо стоять на своем, чековать их playlist'ы, короче.

С утра играет Панин, дает такой electroclash старинный, всех этих Cheeks On Speed и иже с ними, чтобы мурашки по коже и атмосфера Лондона, днем Smash и Катрин Весна подпускают гламура, а уже ночью Шушукины, Кубиковы, Зорькины, Санчесы и Хельги хуярят deep techno или tech-house, жестко и быстро, посылая упругий бит прямо в стеклянные мозги посетителей. А пару раз в месяц – привозы звезд, без всякого наебалова, никаких вторых составов, вот уже и старый приятель Timo Maas все звонит из Франкфурта и спрашивает: «Когда?», – а я прошу подождать, потому что на очереди Dj Sasha и Danny Tenaglia…

Итак, в середине дня, когда те, что никак не могут угомониться и тщетно пытаются соскочить на тихом, хуяча семнадцатый уже по счету лонг-айленд и мечтая о постели, хотя знают наверняка, что заснуть теперь удастся не скоро, ведь покурить ни у кого нету, а те, что недавно пришли, только начинают потихоньку вставляться виски-редбулом и небодяженным «первым» (еще бы, у меня ведь работают лучшие дилеры в городе), мы втыкаем хиты Rolling Stones, Doors, Clash, New York Dolls и тому подобное старое рок-н-ролльное дерьмо.

Вот так, ребята, в эфире те самые песни, под которые ваши папы раскладывали ваших мам, в общем, классика, классика, мать ее, но никакого китча, никаких розовых соплей, никаких ебаных The Beatles или группы Queen, нет уж, увольте!

Чуть позже ветеранов рок-сцены сменяет легчайший French, постепенно превращающийся в funky, с засэмплированными негритосскими вздохами-выкриками, вроде: «ooh baby, yeahh baby, fuck me harder», энергии уже через край, дальше – миксы из альтернативного хип-хопа, доходящие вдруг в своей кульминации (где-то около двух часов ночи) до самого решительного tech-house, жесткого и дипового a'la клуб «Крыша Мира» под утро.

Часам к семи утра надо дать людям расслабиться, агрессию поменять на сладкую истому, диджей заводит smooth jazz, какое-нибудь сексуальное даунтемпо с таким порочным женским вокалом, что даже у накокаиненных встает, а телки текут и трутся друг о дружку, ну вы знаете, как это бывает, поди, видели в клипах Busta Rhymes, уж точно.

Короче, все понятно без слов и не стоит так уж сильно на этот счет вытряхаться. В общем, фишку надо рубить и осознанно избегать занудства lounge, когда один трек настолько похож на другой, что кажется, будто проигрыватель заело. Заевший проигрыватель! Вот что запросто может привести к смерти заведения. Ну и отсутствие стеклянных полочек в туалетах.

2

– Представь, – неожиданно громко говорит Макар, – что тебе предлагается сделка.

– Ну? – вздрагиваю я, выныривая из своих сладких грез и уныло рассматривая блюдо с цветной капустой, стоящее на столе.

– Посмотри вон на того придурка, – Макар кивает куда-то в угол ресторана.

– Ну, – повторяю я, ковыряя в капусте вилкой. Мысли о клубе плавно сдвигаются в сторону. Меня не то чтобы абсолютно отпускает, нет, маячит нечто бесформенное на горизонте, мутные толпы на входе, осаждающие фэйсконтрольщика, Умар Джабраилов и красавчик Алишер, и я точно знаю, что все это: облако, призрачное нечто, дымка, туман, завеса – на самом деле и есть мой клуб, самый прекрасный, самый фантастический проект в московской индустрии развлечений. Одновременно я думаю о том, что мне предстоит как минимум два месяца жесткой диеты, никакого мяса, никаких десертов и алкоголя, если я хочу войти в летний сезон с нормальным весом.

– Нет, ты посмотри, – настаивает мой друг. – Ему вот диета ни к чему. Ест все подряд, даже, подумать страшно, гамбургеры, а все такой же стройный, как в двадцать.

Я подношу маленький кусочек капусты ко рту и пытаюсь заставить себя положить ее в рот. Мне необходимо хоть что-то, что сможет подбодрить меня, дать импульс, заряд, минимальный настрой для того, чтобы справиться с этим отвратительным овощем. Здесь к месту был бы косячок или старина Prince, только не ранний, а что-нибудь из более позднего, вроде песенки «Musicology» с одноименного альбома 2004 года.

Heard about the party now Just east o Harlem Prince's is gonna b there But u got 2 call him, –

крутится в моей голове.

– Так ты посмотришь или будешь делать вид, что я не к тебе обращаюсь?

Вот в этом весь Макар.

– Знаешь, в чем твоя проблема? – бормочу я вроде как про себя. – Ты чересчур настойчив. Это, конечно, неплохое качество, но у тебя оно развито чрезмерно. И многих женщин это обламывает. Так что фишку надо рубить.

– Фишку? – переспрашивает Макар на редкость омерзительным фальцетом. – То есть быть таким мягкотелым придурком, как ты? Нет уж! Телки любят сильных мужиков.

А ведь этот диск Prince мне нравится практически весь. Но больше всего, куколка, я тащусь от ужасно грувовой, качающей вещи «Illusion, Coma, Pimp & Circumstance» и следующей за ней сентиментальной «A Million Days». Хотя и «Call My Name» ничуть не хуже.

Ooh Call My Name

Whenever You Need My Love Whoa Whoa Baby Call My Name Whenever You Need My Love, –

кажется, я даже напеваю это вслух, кажется, Prince поет вместе со мной.

Я закрываю глаза. Я прислушиваюсь к себе. Алло, детка, посмотри, я так романтичен сегодня, именно здесь и сейчас, в этом стремном кафе, над тарелкой отвратительной безвкусной растительной дряни. Вот я слушаю, как Prince ласково ноет в моем сердце. Под такую музыку приятно расставаться с женщиной. Ранним утром оставить ей, спящей, короткую записку с глупыми словами, немного помедлить, порыться в ее сумочке в поисках черной карточки American Express и выйти за дверь номера люкс отеля Burj Al Arab. Катить в маленькой смешной зеленой машинке навстречу солнцу вдоль линии моря и слушать «The Greatest Romance Ever Sold», глотать соленые слезы и вспоминать ее запах, голос, прикосновения и взаимные проникновения. Пусть Prince поплачет за меня. Пусть он поплачет…

– Телки любят сильных, – говорит Макар. Он никак не может угомониться, он, бывает, принимает близко к сердцу то, что, казалось бы, не имеет к нему и малейшего отношения. Сейчас, например, он убежден, что его святой долг направить меня на путь истинный, раскрыть мне глаза. – Они ненавидят слабовольных лощеных кретинов. Мужик должен быть изрядно помят, мрачен и малословен. Вот тогда их реально вставляет. Накрывает реально, как кошек от валерьянки.

На нем голубая рубашка поло от Burberry, бежевый джемпер Prada и идеально выглаженные брюки Lanvin. Конечно, именно такой человек и должен рассуждать о преимуществах расхристанного стиля!

Just Let Him Go And Soon The Pain Will Pass, –

напеваю я.

– Да чего там, они же подсознательно хотят хоть раз в год получать крепких увесистых мужских пиздюлей. Бабы по своей природе мазохистки, можно даже сказать, рабыни, только признаваться в этом не хотят, запудрили себе и нам мозги всяким феминистическим дерьмом, а кто это дерьмо, спрашивается, придумал?

I Know You're Hurtin But My Love Will Make You Feel So Right, –

пою я.

– Тебе хоть ясно, почему эта сука Клара Цеткин провозглашала независимость и равные с мужиками права?

– Я не интересуюсь историей, приятель.

– Ты просто идиот! Ну, подумай, подумай, придурок, о Кларе Цеткин!

– Признаться, я очень смутно представляю, кто она вообще такая.

– Ты серьезно? О боже, да ты – клинический случай. Ты же должен был проходить это в школе!

– А! – говорю я и заставляю себя проглотить небольшой склизкий комочек капусты, неожиданно оказавшийся в моем рту. – А! Это та самая женщина-математик.

– Холодно, Филипп, холодно. Напрягись, прошу тебя. Ну! Клара Цеткин, революционная борьба…

– Все, вспомнил. Спасибо, старик, а то я действительно испугался, что на мою память оказали большое влияние транки. Вспомнил. Она стреляла в Ленина, верно?

– Ты непроходимый идиот. Ну это же та самая Клара Цеткин, борец за права женщин, революционная оторва, все моталась по лагерям, все никак не могла угомониться.

– Ага.

– Ну, напрягись чуть-чуть! Ты как думаешь, почему это она все мутила?

– Она была женой Троцкого, что ли?

– Да нет. Ты конченый кретин. При чем здесь Троцкий? Цеткин – немецкая революционерка! При чем здесь Троцкий?

– Вроде не при чем.

– Вот именно. А все дело в том, что она была жутко страшная, еще хуже, чем Крупская.

– Да ты что! – говорю я, медленно пережевывая капусту.

– Да! И на нее ни у кого не вставал! Она и так и сяк – безрезультатно! И вот она от безнадеги, от угнетения своих природных эротических позывов возненавидела всех самцов вокруг. Весь мужской мир.

– «It's a man's, man's world», – мурлычу я себе под нос.

– И ладно бы эта Цеткин стала просто очередной активной лесбиянкой, их, кстати, на зоне именуют ковырялками, а знаешь почему?

– Господи боже!

– Впрочем, это не важно, не важно, так вот, эта активная сука даже на это, на лесбийскую любовь, на извращенную ориентацию оказалась неспособна.

– Что извращенного в однополом сексе? Похоже, ты дикий человек с абсолютно дремучими представлениями, приятель.

– А ведь ее и женщины не хотели, сторонились, презирали даже. Представляешь?

– Ну и что?

– В смысле?

– Ну, к чему ты все это прогнал?

– Да я объясняю тебе смысл всего, что происходит вокруг. На примере Клары Цеткин. Ее никто не хотел – и вот, пожалуйста, ей пришлось быть сильной, бороться, и теперь у нас есть праздник Восьмое марта.

Тут уж я молчу.

– А на самом деле самки ищут сильного самца.

Мне снова нечего сказать.

– Они ищут того, за кем можно укрыться, как за ебаной каменной стеной, и спокойно рожать, благоустраивать свою вонючую пещеру, постепенно превращая ее в коттедж на Рублевке, в них просто заложено все это…

– Я теряю нить, приятель, – только и говорю я.

– Они всегда ищут настоящего мужика, – говорит он, – а все эти прилизанные загорелые мудилы с глянцевых обложек, кубики на прессе, причесочки там, увлажняющее молочко, пирсинг, татуировочки… Вся эта нелепая начинка твоих педрильных журналов…

– То есть? – только и спрашиваю, тихо и коротко, лишь для того, чтобы снова погрузиться в отрешенное молчание.

– Что? – он прекрасно понимает вопрос, но все же переспрашивает, это вообще его манера, все время переспрашивать, и только для того, чтобы потом уж гнать без остановки, гнать, словно под феном, с абсолютно серьезной рожей, самозаводясь при этом, словно Гитлер.

– Что? – спрашивает Макар и не ждет ответа. – Я имею в виду этот твой идиотский педовский GQ и тому подобную лажу. Всю эту глянцевую поебень, что ты хаваешь без остановки, весь этот гламурный фаст-фуд. GQ, Vogue, Esquire, Harper's Bazaar… Кто, ты думаешь, пишет для них и кто их читает? Одни разочарованные в жизни педовки. Дрочат на этих твоих метросексуалов, уроды. А настоящий мужик не будет париться своей внешностью, нет уж! Позавчера я, например, сам видел, как один, бледный и изможденный, недавно, по-моему, откинувшийся с зоны типаж запросто отмудохал трех перекачанных долбоебов в «Галерее».

– В «Галерее»?

– Ну да, это было под утро, когда собралась одна пьянь да проституция, ну и торчки, конечно.

– Там была драка?

– Ты чего, там почти каждые выходные месилово натуральное под утро, быки никак телок не поделят, а халдеи уже привыкли, вяло так стоят в сторонке и ждут, пока все не устаканится. И секьюрити курят, и никто не зовет ментов. Бывает, конечно, в дело вмешиваются телохранители каких-нибудь толстопузиков. Вот тогда уже действительно становится весело.

– Вот это да, – говорю я, – давно я ночь напролет не тусовал.

– Старость, – констатирует Макар.

– А спорт… – начинаю я, но так вяло и тихо, что Макар, похоже, не слышит.

– А? – переспрашивает он, но я молчу.

– Спорт, безусловно, нужен, – тут же говорит он, из чего я делаю вывод, что опять переспрашивал Макар так просто, ради проформы, дабы поиздеваться, ну такая издевка типа «как ты сказал, спорт, или че?!», впрочем, не важно, парня все равно не заткнешь, я даже иногда думаю, что он точно на стимуляторах, хотя, впрочем, нет, вряд ли, мой приятель, при всем своем оголтелом похуизме, еще как думает о своем здоровье, в общем, он гонит, а я терпеливо жду, жду, ибо рано или поздно он сам выдохнется. Тем временем Макар продолжает распыляться: – Да, важен, важен спорт, но не эти твои увеселительные мероприятия в клубе, где собираются жеманные пересушенные проститутки в поисках очередного кошелька да педовки центровые, нет, на хуй, вернее сказать, в пизду, в могилу или в задницу, в сырой темный погреб, ведь важен только настоящий спорт, то, что ты делаешь, чтобы достичь результатов. Понял? – Он смотрит победителем и, так как я вообще не реагирую, продолжает: – Спорт – это когда выкладываешься до конца, хуяришь по полной, чтобы стать первым. И хуяришь ты не для кого-нибудь, не для того чтобы красоваться в обтягивающей маечке и давать климактеричным старушкам Шварценеггера, не для того чтобы педрилы в каком-нибудь зачуханном клубе терлись о твою круглую жопу, а для себя, только для себя, ты хочешь побить все возможные рекорды, утереть нос другим придуркам, доказать, что ты среди них самый крутой, и все остальные мужики должны сдохнуть от зависти, сдохнуть и отдать тебе своих жен, сестер, матерей и дочерей, потому что так правильно, так надо. Потому что ты гребаный лидер, самый злоебучий вожак во всей вашей зачуханной стае, врубаешься? Вот когда от баб у тебя отбоя не будет.

– Ага, – бормочу я, – ты меня утомляешь.

Мой приятель, детка, принадлежит к тому многочисленному виду жиголо, что подкупают богатых женщин своим яростным, возведенным в состояние высшей религии мачизмом, своей мужиковатостью, помноженной на алкоголизм и холостяцкую домовитость, на мракобесие истинно мужских ценностей. Он цепляет тех, что всю жизнь пронянчились с неуверенными в себе кретинами, пусть даже последние и владели крупными пакетами акций каких-нибудь горно-обогатительных комбинатов или еще какой лажей в том же духе. Последняя его подружка, симпатичная загорелая тетушка под полтинник, снимает для него апартаменты в сталинском доме на Фрунзенской набережной, оплачивает его увлечение экстремальными видами спорта, пьянки в самых дорогих барах, содержание Subaru WRX и все остальное…

– Ну? – ноет Макар.

Я не отвечаю. Мне становится скучно. Одновременно я вспоминаю, что Вероника не звонит мне уже второй день. Вот это действительно хреново. Как бы она не собралась подслиться от меня. Откладываю в сторону вилку, с отвращением отодвигаю тарелку с остывшей дрянью и верчу в руках телефон, думаю, как славно было бы иметь Vertu, а не этот стандартный Nokia, хоть и лимитированной серии Sirocco, в общем, меня так и подмывает набрать ее номер, но я держу себя в руках. Пока еще держу себя в руках…

– Женщина любит в мужчине самца. Это природа, – похоже, Макар разошелся не на шутку. – Мальчики их не интересуют, им нужны опытные, немного усталые, немного даже пропитые, тертые такие… – Он на мгновенье замолкает в поисках подходящего определения. – Калачи. Понимаешь? Мало того, телки любят, когда их берут силой, – он кивает в подтверждение своих же слов. – Это в них природой заложено, – настаивает он. И ждет, что я вступлю в полемику.

Вообще-то мне есть что возразить. Сказать, к примеру, что все женщины разные. И очень многие из них жаждут отношений «мама – сын». Особенно это касается тех, кто преуспел в жизни, сделал головокружительную карьеру, а заводить детей было как-то недосуг. Или, к примеру, та, что вовремя схапала себе олигарха и полжизни сама проходила у него в дочках. Время бежит, лолита взрослеет, и ей дают отставку. Дети-то, как правило, остаются при папаше. Ну да, конечно, богатство покупает себе все что угодно, даже сыновью любовь, такие дела. А бедной изможденной крошке бальзаковского возраста необходимо реализовывать свои материнские инстинкты.

И вот тогда мое время выходить на сцену.

Что касается секса, детка, то и здесь все не столь однозначно, как принято считать в среде потрепанных городских мачо во главе с моим другом.

Немало женщин жаждут заботиться о своем любовнике, опекать его, как собственное дитя, а еще немало и таких, которые любят, когда мужчина им подчинен, находится в их власти, зависит от них, служит им. Сначала они только испытывают неясное влечение к доминации, читают первые книги по теме или шарят по Интернету, подглядывая за другими, стыдясь своей внезапной страсти.

Потом, когда естество, наконец, вырывается наружу, приходит пора первых опытов, первых тематических игр. Первый вскрик унижаемой и мучаемой жертвы, свист хлыста, жар раскаленного воска, первые отметины и слезы на глазах, страх и трепет, сперма, пот, сладкая боль, истома, превращающаяся в пытку.

Подавлять и причинять страдания. Звериные инстинкты просыпаются, смешиваясь с материнскими. Это ли не извечный лейтмотив родительской любви? Покопайтесь в своих воспоминаниях, вспомните детство. Естество сильнее, чем любой наркотик, здесь вряд ли поможет доктор Маршак, из этой страсти нет выхода, с этой подсадки не соскочить до самой смерти. Та, что хоть раз в жизни испробовала физическую власть над мужчиной, никогда уже не станет прежней. Она всегда и всюду будет искать таких отношений. Лишь методы становятся все изощреннее, на смену воску приходят опыты с электричеством, иголки, японский бандаж.

Настает черед философии, изучая ее постепенно, шаг за шагом, женщина утверждается в темной, ведовской, оккультной ее основе. Религиозные ищут спасения в Церкви и не находят. В конце концов, они начинают ненавидеть даже этот институт. Со временем они и сами становятся городскими… Кем? Я размышляю над подходящим определением. Пожалуй что ведьмами, точнее и не скажешь. Печальными городскими ведьмами с кучей комплексов и ранимой душой. Точно. Половина гардеробной в моей квартире занята подаренными мне женщинами игрушками. Наручники, стеки, кляпы, страпон… Специалисты называют их девайсами…

– Если у нее нет детей, – вместо всего этого обширного крамольного текста только и произношу я, – или есть, но под крылом у папаши, который ее, свою экс, на дух не переносит…

– Еще бы, – мой друг понимает меня с полуслова, – стерва, развела мужика на кучу лавэ!

– Ну вот, – подытоживаю я, нехотя вновь принимаясь за еду, – вот она и хочет обратить на своего избранника материнскую заботу. Она может и пожурить, и приласкать, и так далее. Фишку надо рубить. Они разводят своих папиков, а мы разводим их, своих мамочек.

– Бред все это, – категорично заявляет Макар. – Я, например, никого не развожу, что я, шлюха, что ли?

– Интересно, милый, а то, чем ты живешь, как, по-твоему, называется?

– Никак не называется, – режет Макар. – Если у моей подруги денег немерено, она может со мной поделиться, не обеднеет. Знаешь мой принцип по жизни?

– Приятель, я думал, что такого понятия как «принцип» в наши дни просто не существует.

Мимо нашего столика проходят молодые модели, они сплошь в поддельном DsQuared2 и D&G, я морщусь, а Макар провожает их долгим взглядом и цокает языком.

– Так вот, – спохватывается он, – мой принцип – никогда ничего ни у кого не просить.

– Да что ты! – издевательски хихикаю я. – Не может быть! – И делаю круглые от удивления глаза.

– Вот именно, – говорит Макар, – я ни у кого ничего не клянчу, хочет – дает, не хочет – не дает.

– Видно, чаще всего хочет, – усмехаюсь я, – да к тому же ты общаешься только с богатыми…

– И что с того? – кривится мой друг. – Хочет – не хочет. Да плевать мне на это, на моральный этот аспект. Я бизнесом занимаюсь, по крайней мере, пытаюсь, а не разглагольствую вхолостую о славе великого недоумка-промоутера.

О да, это правда. Макар действительно занимается бизнесом. За то время, что я его знаю, он разорил уже несколько мелких лавочек, подаренных любимыми женщинами. Последнее предприятие, какая-то дикая биллиардная на улице Рылеева, презент одной прославленной актрисы советских еще времен (Макар ласково называл ее «моя тетя Валя»), продержалась на плаву удивительно долго и сгинула в тартарары только пару месяцев назад.

– Короче, все равно все они хотят только одного…

Он ждет от меня ответа, а я думаю о девайсах, всех этих хлыстах и стеках, масках и наручниках… При этом я не знаю, нравятся ли эти игры мне самому.

– Все хотят только одного, – повторяет Макар.

И он умолкает, ожидая от меня, наивного, вопроса, чего именно хотят все женщины мира, но я молчу, делая вид, что увлечен этой сраной капустой, и ему не остается ничего другого, кроме как вернуться в самое начало диалога.

– Ладно, забудь, – говорит он.

– Я уже это сделал, приятель.

– Так вот… – говорит Макар и смотрит мне в глаза с усмешкой.

Я отворачиваюсь.

– Представь, что тебе предлагается сделка, – не отстает он. – Представь, что ты живешь вон с тем толстым, – он снова кивает в угол ресторана, и мне все-таки приходится оторваться от диетпитания и посмотреть.

– С тем лысым, что ли, в сером костюме? – уточняю я.

– Ага, – кивает Макар, – короче, ты живешь с ним в его шикарном загородном доме, заботишься о нем, ведешь хозяйство…

– Судя по этому костюму, у него как раз нет ши-кар-но-го загородного дома. В лучшем случае – простой двухэтажный коттеджик.

– Да полно, неужели мало примеров по-настоящему богатых придурков, совсем не заботящихся о своей одежде. Возьми, к примеру, Степанова.

– Это верно, старый жмот одевается, как малоимущий пенсионер.

– Вот именно, – Макар важно кивает. – Сколько там у него миллионов? Он всем врет, что и шести не наберется, а я так думаю, эту сумму можно смело умножать на десять.

– Ну, оперирует-то он только единичкой. Остальные лежат себе в разных банках.

– А скорее даже надежно зарыты, где-нибудь в родной деревне.

– Какие у тебя точные данные! Что, все общаешься тихонечко с его дочуркой?

– Нет уж, увольте! – Макар выразительно вертит пальцем у виска. – Идиотка конченая. Малахольная и недоразвитая. С ней и сам таким станешь. И потом, ты рожу ее видел?

– Зато какой тесть… – тяну я мечтательно.

– Да ладно тебе, у него зимой снега не допросишься, он и дочке своей жидится. Когда я к ней подкатывал, он ей как раз первую машину купил. Знаешь, какую?

– Интересно.

– Да ни хуя интересного, Фил. Дерьмовую шкоду «Фелицию» девяносто хрен его знает какого года. И зеленого цвета к тому же. Прикинь?

– Да, – соглашаюсь я, – похоже, со Степановым каши не сваришь.

– Ладно, плевать, что там говорить, если у него даже любимый коттедж дешевым сайдингом отделан, понял? Чтобы недорого и покрасивше. Вот такая экономия. Нет, с ним каши не сваришь, сколько дочку ни окучивай. До тех пор пока старый мерзавец не сдохнет, ловить там нечего, а с учетом того, что он плотно подсел на здоровый образ жизни, это произойдет ой как не скоро.

– Степанов что, занимается хатха-йогой? – спрашиваю издевательским тоном.

– Кто его знает, чем этот мудила занимается, но сто пудов не пьет, не курит и постоянно по врачам ошивается, то иглоукалывание, то какая-то там специальная оздоровительная параша. И еще трахает своих секретарш. Молодость их лакает, старый козел.

– Вот как…

– Он их специально только за этим и нанимает. Только с таким условием – спать с ним не реже раза в неделю.

– И что, много таких дур находится?

– Целая огромная хохлятско-молдавская армия. Но это не важно, не важно, плевать на Степанова, – машет руками Макар, – ты представь, что этот в костюме богатый и ты живешь с ним, ведешь хозяйство…

– В смысле? – уточняю я. – Разве у него нет прислуги?

– Ну, есть, – раздраженно кивает Макар, – есть там шофер и кухарка, я имею в виду, ведешь хозяйство в общем понимании…

Мимо нашего столика проходит Оскар Кучера в сопровождении съемочной группы Муз ТВ. На Оскаре – белая олимпийка Fake London, а все телевизионщики сплошь в свитерах Zara, и все они, как один, курят дешевые тонкие сигариллы.

– Так вот, – говорит Макар и тут же прерывается на минуту, когда к нам подходит официант, чтобы поменять пепельницу.

– Здесь всегда слишком часто меняют пепельницы, – ворчу я. – Ты не находишь, что в нормальном заведении их не должны менять каждые две минуты, и уж во всяком случае, не во время нашего с тобой разговора…

Макар пожимает плечами. Это ему как раз все равно. Что за фигня! Ему нет дела до действительно значимых вещей, зато он заморачивается по всякой ерунде, он утверждает, что ему плевать, что носить, да он и не знает никаких дизайнеров, если только хрестоматийные имена вроде Versace и Cavalli, да Gucci. Хотя, вот, пожалуйста, сегодня на нем Burberry и Prada. Он твердит, что не посещает косметические салоны, и явно презирает меня за то, что я пользуюсь отшелушивающей маской и делаю маникюр. Подумать только, ему даже без разницы, какая музыка играет в кафе, где он сидит! Я уверен, он бы ни в жизнь не отличил Луиса Салиноса от Дуэйна Смита. Возможно, он даже не отличил бы Duran Duran от Pet Shop Boys, только представь себе это, детка! К тому же его абсолютно не интересует, что за люди являются здешней публикой. Еще бы! Иначе он не выбрал бы это место на Трубной площади, этот убогий столик в самом центре зала. Мы сидим за ним, как на витрине, будто участвуем в дурацком телешоу, и все вокруг: оголтелая компания клерков, например, романтичная парочка у окна или старая проститутка с поддельной сумкой Louis Vuitton – короче, все вокруг без исключения греют уши и таращатся на нас. Но Макару хоть бы хны. Он озабочен только одним. Заставить всех вокруг соглашаться с его мнением по интересующим его же самого предметам. Все остальное просто не существует. Или, вернее, он отказывается верить в значимость всего остального. Так что, как ни крути, а весь мир вращается вокруг него, в этом Макар убежден. Только он никогда в этом не признается, даже самому себе…

– Так, – не унимается мой друг, – ты живешь с этим лысым, ходишь по выходным с ним вместе в гости, по выставкам и в кино, и каждый вечер вы ложитесь в огромную такую деревянную кровать с балдахином… – Он умолкает и криво улыбается.

А я смотрю на толстяка в костюме и пожимаю плечами.

– Как-то не очень, – тяну я.

– Да нет, – говорит Макар, – ты не понял. Это не то, что он трахает тебя или заставляет сосать во время выпуска последних известий. Нет. Вы просто живете с ним, как старая семейная пара, которая вместе уже двадцать или даже двадцать пять лет. Знаешь, такие родственные отношения. Ты трешь ему спинку в душе, а он отпускает тебя одного отдохнуть в Турцию.

– В Турцию? – я презрительно кривлюсь. – Ты меня утомляешь. И что мне за это предлагается?

– Ну, – Макар потирает руки, – во-первых, он тебя содержит, меняет тебе машины, дает карманные деньги и все такое.

– А во-вторых?

– А во-вторых, каждый месяц тебе на счет капает пятерка.

– Пятерка? Ты с ума сошел, – я недовольно кривлюсь.

– Заметь, – с жаром защищается Макар, – тебе ведь не надо ее тратить, ты живешь на всем готовом. Все, что хочешь: шмотки, рестораны, тачки, мобильные телефоны – он тебе оплачивает.

– И кокаин?

– Нет, – Макар отрицательно качает головой, – что ты! Для этого твой супруг слишком консервативен. Никакого кокаина, никаких клубов и, естественно, никаких телок. И, кстати, он против того, чтобы ты много бухал.

– А как же строить досуг?

– Да ты ограниченный тип, Филипп! – восклицает Макар. – Придумай что-нибудь. Читай литературу. Выжигай по дереву. Лепи из пластилина. Опять же, займись спортом, в конце концов.

– Спасибо, – фыркаю я, – я по горло сыт фитнесом.

– Вот, снова здорово. Твой фитнес – разводка для имеющих деньги лохов. Он, между прочим, просто вреден для здоровья. Ты подумай сам: торчишь часы напролет в идиотском зале вместе с десятком таких же, как ты, долбоебов и дур, и надрываешься, тягая железки. Я говорю о настоящем спорте, вроде игры в регби: полная выкладка, адреналин, азарт и все такое, сечешь?

– Не нужен мне никакой адреналин, – отрицательно качаю головой, – мне надо, чтобы у меня вес был семьдесят кэгэ, и все.

– Придурок, – жалостливо вздыхает Макар. – Ну и сиди себе со своим сраным фитнесом и пустой башкой. Посмотрим еще, чем все это обернется. Надрываешься в спортзале, а потом прешься в бар и хуяришь виски с кокосом. Ты думаешь, у тебя мотор, как в «Хонде»? Поверь мне, уже очень скоро он даст сбой.

– Так что же с досугом? – мне неохота битый час рассуждать на околоспортивные темы. Тем более мне не хочется касаться вопросов здоровья.

– Ну, – Макар в замешательстве разводит руками, – я же сказал, вы ходите по выставкам, в гости, в рестораны. Ты же любишь таскать свою задницу по пафосным кабакам?

– Это профессиональное… – начинаю я, и Макар тут же проводит рукой по горлу, показывая, как ему плевать на все мои утверждения, и я обиженно умолкаю.

– Главное, никаких телок, – повторяет Макар.

– Ну, я могу иногда хоть встречаться с ними? – уточняю я. – Тайком?

– Можешь пытаться, но он все время следит за тобой. Берет распечатки твоих телефонных разговоров. Проверяет тебя. Такой, короче, домостроевский вариантик.

– А он может дать мне денег, чтобы я открыл ресторан?

– Не думаю, – Макар пожимает плечами. – Хотя, как договоришься. Может, ты сможешь развести его, но не факт.

– Нет, – я категорично качаю головой, – не катит.

– Ладно, согласен, условия жесткие. Давай повысим гонорар. Как насчет семеры?

– Десятка, – говорю я. – Евро. А меньше и не предлагай.

– Договорились, – смеется мой друг. – Ну, давай, иди к своему пупсику.

– А на какой срок подписывается контракт? – спрашиваю я.

3

Чуть позднее, вечером, около восьми, в то самое время, когда большинство заслуженных отцов из добропорядочных московских семейств уже сидят на своих высококачественных добротных кухнях немецкого или итальянского производства, чаще всего выполненных в стиле «португальская деревня» или «оранжевое техно», напичканных встроенной техникой Miele или, на худой конец, AEG, пьют ромашковый чай, каркадэ и мяту, слушая трепотню детей, я еду на открытие Diesel Olmeca Bar, в их flagman store на Тверской. Ну, то есть сначала я, конечно, заезжаю домой, принимаю душ и втираю в тело увлажняющий крем Shiseido, ставлю видео на запись – не хочу, типа, пропускать новую серию «Друзей», и переодеваюсь, долго смотрю на себя в большое зеркало в ванной комнате, отражение отчего-то нечеткое, мне кажется, все дело в общей усталости, я крепко зажмуриваюсь и снова открываю глаза, но эффект – нулевой, рябь и муть, я выпиваю таблетку ксанакса, на душе уныло, включаю ноутбук и просматриваю почту, хотя, на самом деле, конечно, писем нет, и я просто так бездумно минут десять втыкаю в этот идиотский Интернет.

Еще через час в моем Mini Cooper'e гремит Locodice, мечется от minimal techno к deep house, а на улицах полно машин, какие-то подростки продают на перекрестках гвоздики и поддельные швейцарские часы, угрюмые прохожие, сплошь в темно-серых дафлкотах и с зонтами, спешат к метро, у каждого второго в руке портфель, чаще всего черный, но встречаются и рыжие, а в соседнем Volvo совершенно обалденная блондинка курит тонкую сигарету и с кем-то треплется по громкой связи. Я смотрю на нее сквозь тонированное стекло, она опускает стекло и выкидывает наполовину выкуренную сигарету на улицу, замечает меня и, ну надо же, улыбается и машет мне рукой, что-то кричит, быть может, она видела мои фотографии в последнем номере «InStyle» или на обложке «Меню Удовольствий», или еще что-то в этом роде, а может быть, она путает меня с кем-то, но я, конечно, не реагирую, нет, я просто еду на вечеринку в Diesel. По дороге созваниваюсь с парой-тройкой таких же, как и я, придурков – все как один ноют, что не видят смысла в подобных сборищах, что там будет неинтересно, что, в конце концов, все эти тусовки надоели, все одно и то же и ноль креатива, короче говоря, всем не нравится, но все будут, словно повинность какая-то. Ну да, ну да, действительно, надо же хоть куда-нибудь ходить через силу, если никто из нас не работает? В конце концов, я и сам уже давно не понимаю, что заставляет нас всех таскать свои задницы по подобным мероприятиям. Вот ведь знаю наперед, как там будет скучно-скучно-скучно, ну очень скучно, ну типа я уже даже вижу, куколка, как там Гоша Куценко или Степа Михалков начнут шутить с восторженными журналистками из «Cosmo», а Тема Троицкий накачиваться текилой, как Вадим Григорян будет ехидно пялиться из-под очков Alain Mikli, а Рустам Тарико объявится в сопровождении очередной шикарной телки в колье Chopard, и так далее, и тому подобное, по программе, как положено, ну, в общем, нам это движение известно заранее, ходы все прописаны, и все это ужасно невыразительно и серо, но я все же иду. Зачем? Да ладно, как будто кто-то всерьез может ответить на этот вопрос! Вот, пожалуйста, зачем ты вчера напился? Не ясно. А зачем ты вырядился, как клоун? Нет ответа. Зачем ты потратил на дерьмовые итальянские шмотки свою последнюю треху? Тишина. Ну зачем ты, в конце концов, пришил ту милую старушку из дома напротив, отрезал ее седую голову и подбросил к входу в сбербанк? Бедная бабка, божий одуванчик, что, чем-то тебе мешала? Нет, нет и нет! Просто на вопрос «зачем?» у меня нет ответов, ни единого, и, поверьте, их нет ни у одного нормального человека на этой планете. Ну да, собственно, нет – и ладно.

И вот, куколка, я тащусь на эту идиотскую тусовку, и на мне светло-бежевый бомжацкого вида смокинг Collection Priv? и такие убитые заводским способом джинсы HTC, что кажется, им уже лет двадцать, не меньше, с гигантскими клепками на карманах, а на ногах любимые кеды Yoji Yamomoto, и все это потому, что я конкретно секу в мировой моде, и бог меня упаси напялить что-нибудь растиражированное и узнаваемое, вроде Richmond или этого вездесущего DsQuareed2. Одежда говорит о тебе, верно, куколка, верно, но ведь это код, этот язык умеют понять лишь немногие, так что не стоит стремиться произвести впечатление на широкий круг лохов, которые, возможно, не секут даже разницы между дешевкой D&G и первой линией Dolce & Gabanna.

Когда я прихожу на вечеринку, настроение снова падает, ксанакс не помогает, я курю сигарету за сигаретой, втягиваю жадно серый дым и выпускаю его через нос, а на душе так муторно и напряжно, я смотрю на свое отражение в огромном зеркале, что висит в торговом зале, очертания немного размыты, я думаю, не закинуться ли либриумом, и в спертом воздухе витает какое-то неразборчивое предчувствие, и хочется выпить, но диета, эта идиотская диета, она просто сводит меня с ума, и я пью только минеральную воду Voss и все размышляю над вопросом «зачем?».

Наверное, все дело в скуке, думаю я, все дело в одиночестве, ну а как еще убить этот вечер, чем заполнить эту дыру? Может, стоит записаться в команду регби, по совету моего друга? Или перечитывать на ночь Оксану Робски? Шарить по блогам знакомых, разыскивая упоминания о себе, любимом? Ну не втыкать же, в конце концов, перед телевизором?!

Да, к тому же, кто знает, быть может, именно здесь, в молодежном магазине Diesel, и дожидается меня серьезная сорокапятилетняя владелица какого-нибудь горно-обогатительного комбината, в скромной бриллиантовой подвеске Harry Winston и с часами Patek Philippe, забредшая по случаю поглядеть на мирскую суету?

Ладно, брось, куколка, такого не бывает. Diesel не то место, а Olmeca не тот напиток…

Увы…

И вот уже через каких-то полчаса я стою в компании малознакомых мне кретинов, тех, кто всегда ошивается по подобным мероприятиям, слушаю обычную для подобных компаний чушь о яхтах, часах и загородных домах и, конечно, думаю о Веронике. Та все еще не появилась, и к тому же даже не думает поднять трубку, когда я ей набираю. Настроение все портится и портится, портится и портится, хотя, казалось, дальше уже некуда. Что я делаю здесь? Ради чего я стою среди этих болванов и пожимаю руки протискивающихся мимо персонажей? Петя Фадеев хлопает меня по плечу и улыбается, Олеся Судзиловская чмокает в щеку и улыбается, Чулпан Хаматова подмигивает и тоже улыбается. О, господи! Мне не остается ничего как улыбаться в ответ.

– Видимо, вам не весело, – говорит мне какая-то тетя, с виду под полтинник. На ней атласное черное платье Grimaldi Giardina, подвеска из коллекции Tiffani Atlas и неплохая пластика, и, похоже, она отчаянно косит под Ким Кэттрол.

– Вам, видимо, тоже, – я киваю ей и улыбаюсь, вот именно, улыбаюсь, а что поделать, эта механическая улыбка уже лет десять как не сходит с моих губ, и тетя поднимает в ответ бокал с шампанским.

– Ну, я лично планирую это положение исправить, – усмехается она и чокается своим шампанским с моей бутылочкой минеральной воды, – а вы?

– А я уже нет, – и снова улыбка в ответ.

– Да ладно! – она широко раскрывает ледяные глаза, а вокруг ни морщинки, и губы такие полные, словно у звезды венгерского порно. – А что так?

– Не знаю, просто ощущение такое, – я тоже таращусь в ответ, в глазах у меня – светло-голубые линзы, и, конечно, я не перестаю улыбаться.

– Мне скучно последние десять лет, – говорю я, помедлив.

– Бог ты мой! Да десять лет назад вас, наверное, еще не было на свете.

– Ну, вы мне льстите…

– Надо как-то бороться со скукой, – она подходит чуть ближе, всего на полшага, но я уже чувствую аромат ее духов.

– Наверное, – вздыхаю в ответ и тоже придвигаюсь на полшага, и мой запах от Michael Kors спаривается с ее Viktor&Rolf, с тем самым, что недавно появился и стал бестселлером и продается у нас пока только в «Весне» по сотне евро за флакон.

– Так, может быть, вам надо выпить?

– Увы, – я улыбаюсь, вздыхая, – никакого алкоголя.

– А что, проблемы? – и она тоже улыбается. – Давайте я угадаю. Вы, наверное, алкоголик?

– Быть может, вы правы. Я, наверное, алкоголик. Я с таким удовольствием накачался бы сейчас виски, – улыбка.

– Ну ладно, бросьте, не может быть, вы не похожи на пьяницу.

– Ну, не знаю, может быть, пока еще нет. Сейчас я не пью, потому что сижу на диете, понимаете? – я улыбаюсь. – Просто диета, диета, диета, борьба с лишним весом.

– Это у вас-то лишний вес? – она подходит еще ближе, практически вплотную, и улыбается. – Не может быть. И в каком же месте? Покажите…

– Э-э-э, – только и говорю я, улыбаясь, и немного отодвигаюсь, но вот именно что не особенно далеко, потому что в тот же момент замечаю у нее на запястье модель Patek Philippe, выпущенную ограниченным тиражом.

– Как вас зовут, незнакомка? – улыбаюсь я.

– Мария, – отвечает она, – просто Мария, – и тоже улыбается.

Мимо проходят Оскар Кучера и Анастасия Заворотнюк, Иван Дыховичный и Андрей Макаревич, Сергей Члиянц, Маша Макарова, обе «татушки», Степан Разин и Александр Лебедев. Все, хоть и улыбаются, выглядят отчего-то встревоженными, это настроение передается и мне, я затягиваюсь чьим-то джойнтом и возвращаю его владельцу, шарю в кармане в поисках таблеток, но там лишь пустая обертка, она выскальзывает у меня из руки, и тогда я предпочитаю уйти. Мария записывает мой номер в свою пафосную оранжевую трубку Vertu.

4

А ведь когда-то все было совсем по-другому, правда, детка? Тебя, поди, еще и на свете не было, и никто даже и предположить не мог, во что все выльется, ведь тогда, в другой жизни, было очень странное время, мне не было еще и четырнадцати, и все правильные московские ребята слушали heavy metal. Кто-то еще крутил Depeche Mode или Duran Duran, короче, эту новую волну, New Wave, но такие, как мы, фанатели от тяжелой музыки. У нас были смешные прически, не так давно, кстати, вернувшиеся стараниями лондонских стилистов. Потрепанный номер журнала «Metal Hammer» стоил половину месячной зарплаты наших родителей, а винил группы Anthrax и вовсе астрономическую неподъемную сумму. Моими любимыми командами тогда были англичане Judas Priest и американцы Manowar. И я прекрасно помню почти истерическое, но однозначно приятное возбуждение, которое охватывало меня, когда я слушал на стареньком монокассетнике «Электроника» боевики вроде «Blood Of My Enemies», «Eat Me Alive» или «Breaking The La». Я помню, как ездил на проспект Мира, где находился тематический ларек звукозаписи, за заказанной неделей раньше кассетой. Как мчался с этой кассетой домой, просто распираемый ни с чем не сравнимым вожделением. В моей комнате белые стены были украшены мрачноватыми рисунками в духе фантастических фильмов ужасов вроде «Извне». Их нарисовал мне одноклассник Лешка, присевший на Motorhead. Я устраивался на анатомическом вращающемся кресле, вставлял в «Электронику» кассету и нажимал ободранную серебристую кнопку. То, что происходило дальше, было похоже на волшебство. Никогда больше, ни на каком сверхмощном звукоснимателе не добивался я похожего эффекта. Никогда больше одна только музыка не действовала на меня словно самый мощный наркотик. А ведь звук был практически нулевым, никаких низких или высоких частот, просто энергия била через край, вырывалась из слабых динамиков и через слух проникала прямо в кровь. Накрывало реально.

Анализируя свое прошлое, я прихожу к выводу, что именно через heavy metal и произошло мое первое знакомство с западной культурой. Мало того, именно эта музыка, а не школа или родители, оказала влияние на мое становление в целом как личности. Наверное, все дело в том, что металлическое движение шло вразрез с общими установками, с тем, что нам говорилось в школе, с тем, что продвигала ангажированная властью пресса. Таким, как я, хилым и болезненным, не отличающимся хорошей успеваемостью, но и не пользующимся авторитетом у шпаны, не имеющим ни друзей, ни успеха у начинающих формироваться девочек, агрессия металлической сцены дарила ощущение избранности. Мы больше не были аутсайдерами, отверженными и гонимыми, мы просто были другими. И если окружающие не хотели принимать нас, видеть в нас положительные качества, то, под воздействием «злой» и тяжелой музыки, мы становились уже плохими настолько, насколько это вообще возможно, чернее и хуже любого дворового хулигана.

Днями напролет мы таскались по улицам, дворам и паркам в поисках трупиков крыс, кротов, голубей и ворон. Особую ценность представляли черные кошки. Мы препарировали их, отчленяли кости и внутренности, вырезая сердца, маленькие зловонные комочки, ибо с их помощью, верили мы, можно было обрести нечеловеческую силу и даже вызывать мертвых. Мы собирались в заброшенных подвалах и лепили фигурки из воска. Когда бывало холодно, мы разжигали костры, вырывая листы из ксерокопированного «Молота Ведьм». Мы проводили время на кладбищах, одетые в черные одежды и ботинки на шнуровке (тогда у спекулянтов только появилась обувь Destroy и Bunker), мы шлялись по погребальным церемониям, пугая скорбящих, – маленькие молчаливые фигурки, плакальщики, лелеющие ненависть, первые московские готы.

В давние времена добрая христианская Церковь сожгла бы нас всех заживо. Но и в наши дни, через сотни лет после разгула инквизиции, мы не могли рассказать об этом никому, ни родителям, ни одноклассникам, ни тем более учителям. Тотчас последовала бы незамедлительная реакция со стороны школы, РОНО, комсомольской организации и КГБ, нас сочли бы сумасшедшими, опасными для общества психопатами, будущими маньяками, объявили бы нас поддавшимися тлетворному влиянию Запада, принялись искать среди нас шпионов. Мы были связаны тайной, возможно, сами того не осознавая, мы были братством. Мы знали про себя такое, что нельзя было рассказывать, ибо наша внутренняя свобода превосходила все мыслимые границы и становилась социальной опасностью. Постепенно мы взрослели. Все вокруг изменялось, старело, обращалось в ерунду, тягомотину, прах и пепел, теряло актуальность. Вот и наше увлечение прошло, как-то само по себе перестало быть темой, попросту испарилось. Но осознание темной исключительности осталось в наших сердцах навсегда.

С тех пор я вижу знаки, зловещие знамения, символы приближающегося конца.

В те далекие времена обе мои любимые группы проповедовали немудреную металлическую героику и бешеный ритм, а советской цензурой считались ужасными ограниченными фашиствующими сатанистами. Тогда я даже представить себе не мог, что Manowar когда-нибудь выступит на сцене затрапезного ДК Горбунова, Rob Halford из Judas Priest вдруг объявит себя голубым, а тот парень, что рисовал мне мрачноватые фантастические плакаты, погибнет от слишком сильной дозы смеси героина и спида.

Мне до сих пор кажется, что все это было только вчера: заслушанные до дыр кассеты и самопальные клепаные куртки, меломанские толкучки и разгромные статьи в «Московском Комсомольце», восковые фигурки и унылые московские кладбища. Мне кажется, что только вчера мне было четырнадцать лет.

Мне грустно почти всегда, когда я вспоминаю то время, вот и сейчас грусть живет в моем сердце.

К тому же Вероника до сих пор не объявляется, и я близок к тому, чтобы снова набрать ее номер.

5

Пробка при выезде из города, что совсем не удивительно, ведь часы показывают половину седьмого. Я смотрю по сторонам. Такое впечатление, что в Москве теперь нет ни одной машины дешевле двадцати пяти тысяч. Вот так, обеспеченные граждане возвращаются в свои загородные дома. В уютные коттеджи с каминами и спортивными залами, несколькими ванными комнатами и теплыми гаражами. Примерные домоседы, успешно оттрубившие свой рабочий день во славу новой российской экономики. И эта гребаная пробка кажется нескончаемой, но настроение не ухудшается, я улыбаюсь и сам удивляюсь – чему? Может быть, погоде? Ранняя осень, вечер, а солнце все еще светит, лучи падают на красочный рекламный плакат напротив только что построенного элитного дома. «Купи квартиру любимой» – гласит он.

Я надеваю темные очки Prada. Я думаю о гендерной (удивительно все-таки, как запоминаются такие серьезные словечки!), так вот, я думаю о гендерной политике, о роли женщин в мировой истории и о том, что у нас в стране эта роль все еще сильно принижается, и попробовали бы они повесить такой плакат где-нибудь в Нью-Йорке, их бы мигом феминистки засудили. Я думаю о том, что мне, безусловно, ближе слоган: «Купи квартиру любимому», – а еще лучше: «Обеспечь любимого», – но сколько же это времени должно пройти, прежде чем такие плакаты смогут появиться на улицах нашего города?

Я думаю о том, что традиционная система, мужской шовинизм и снисходительное отношение к женщинам как к слабому полу здорово отравляют мне жизнь. А еще я хотел бы, чтобы следующим президентом России была женщина. Не сексуальная славянка a'la Тимошенко, а невзрачная, полнеющая дама ближе к шестидесяти, за бизнесом и карьерой так и не познавшая настоящей любви, так и не распробовавшая сексуальных утех, этакая печальная климактеричка. Ибо только они любят мужчин по-настоящему, на склоне лет относясь к сильному полу со всей материнской нежностью, с той особой любовью, что нередко питается мощными, но тщательно скрываемыми сексуальными расстройствами…

– Ты попьешь с нами чаю? – подает с заднего сиденья голос моя дочка Даша. Ей девять лет, она учится в частном лицее и живет с моей бывшей. – Мама сказала, что попьешь, – уточняет она.

Светка одного со мной возраста. Мы женились, когда нам было по двадцать. Мы вместе поступили учиться на первый курс в один и тот же институт, вместе утюжили у гостиницы «Россия» и вместе уже в то время тащились от The Cure и U2.

Света была самой модной девочкой нашего потока, яркий маникюр и дутые куртки, Карлос Кастанеда и духовные практики, ЛСД и шампанское, ну я, впрочем, не отставал.

На нашей свадьбе в ресторане «Прага» гуляли утюги и валютчики, дети дипломатов и работников Совмина, авангардные художники и музыканты, а столы ломились от балыков, черной икры и польских подделок итальянского Amaretto.

Тогда, в бурное постперестроечное время, нам казалось, что это любовь. Может быть, так оно и было, однако странно, что с тех пор меня ни разу не посетил и намек на чувства. Скорее всего мы попросту придумали себе их. Зачем? Не знаю, возможно, по молодости, только из самого желания любить.

Мы разошлись с ней лет шесть назад, когда смысла в нашем совместном существовании уже не было. Она всегда была поглощена работой, карьерным ростом, решением стратегических задач. У нее просто не оставалось времени на выстраивание отношений. К тому же ее, видно, очень напрягало, что я никак не мог найти себя в жизни. То есть, по ее разумению, не мог. Свете хотелось видеть рядом с собой мужчину, равного ей по положению и статусу. Того, на кого можно положиться. Того, кто готов променять вольные хлеба на высокооплачиваемое рабство. Того, кто не бегает в косметические салоны. Того, кто не считает калории. И, очень может быть, того, кто не умеет мечтать. До одури, до зевоты растиражированного сильного мужчину, юродивого придурка с пластмассовыми мозгами, крепкими бицепсами, волевым подбородком и безграничным чувством ответственности.

Одного только она не учла. Нужна ли такая, как она, ему? Или этот крепкий семьянин, настоящий мужчина и полный кретин предпочтет ее общество общению с инфантильной дурой, заботливой и нежной и умеющей готовить наваристые борщи?

Итог мне был ясен с самого начала. В конце концов, Светлану совсем перестали интересовать межличностные отношения, и она сосредоточилась на работе. Она замкнулась, зациклилась, просто помешалась на форвардных сделках, квотах и аккредитивах. Ну, имеет право, в конце концов. Ведь теперь она пашет в ЛУКОЙЛе, занимает там какую-то важную должность, вроде начальника юридического отдела.

Где та модная фарцовщица, за которой волочились самые звездные центровые? Что теперь она понимает в музыке и шмотках, стиле и знаковости тех или иных событий и вещей? Куда делись духовные практики вкупе с безумным латиноамериканским шарлатаном, пусть никому ненужные и идиотские, но все же бывшие неким тавром, символом, наподобие РОСТЕСТА, свидетельством юношеской наивности и искренности? Юность незаметно утекла водой сквозь пальцы, смыв безвозвратно наивность, искренность и умение радоваться окружающему тебя миру.

Да ладно, бог с ним, я не претендую на оптимистическую оголтелость. Это, в конце концов, происходит со всеми, сплошь и рядом цинизм проникает в души вчерашних детей. Мы и не замечаем, как превращаемся в роботов, зацикленных на программе «воспроизводство и приумножение», в роботов-андроидов, в ходячие биологические механизмы, но важно же не оставлять попытки. Важно верить, что когда-нибудь снова станешь живым.

Увы, все это мимо. Света больше не пытается вернуться из мира машин. Почти полное отсутствие свободного времени и каких бы то ни было интересов помимо работы, безукоризненное следование деловому этикету. Высокая, стабильная зарплата, служебный автомобиль с водителем, неизменный деловой костюм от Escada и загородный дом по Ново-Рижскому направлению, куда я и везу нашу с ней дочь. В общем-то, прекрасная плата за деградацию.

– Так ты попьешь с нами чаю или нет? – ноет дочка.

Не знаю, в чем дело, только чаще всего людям приходится несколько раз повторить вопрос, прежде я соблаговолю дать ответ. И ведь дело не в том, что я считаю себя пупом земли и таким образом подчеркиваю свою исключительность. Нисколько! Меня, признаться, и самого порядком бесит подобная тягомотина, вот только поделать я ничего не могу. Тут нужна работа над собой, все равно как в случае со спортивным залом. Бывает, распустишь себя, бросишь заниматься, и уже через пару месяцев ощущаешь, как твой прекрасный пресс постепенно превращается в омерзительное брюшко. Еще месяц-другой расслабухи, и брюшко превратится в самое натуральное пузо. В итоге все же находишь силы взять себя в руки, злобно швыряешь в багажник сумку со спортивной формой и кроссовками и тащишься в зал.

Я вспоминаю вдруг свой давний роман с одной дамой, женой замминистра и близкой подругой Оли Слуцкер. Вот тогда мне не надо было париться, выкруживая себе абонемент в Word Class подешевле. Моя подруга была просто помешана на фитнесе, мы ходили в клуб по три-четыре раза в неделю, я лично знал всех тамошних знаменитостей и даже с парой депутатов был на короткой ноге. Она умерла от разрыва сердца, через пару месяцев после того как мы расстались, старое натруженное сердце не выдержало нагрузки, и мне ее жаль…

– Пап, – ноет Даша, – ну, пап!

Иногда это становится совсем не выносимым.

– Обязательно, – говорю я, – безусловно.

Пить чай в компании бывшей жены… Я не то чтобы не люблю подобный способ скоротать время, просто в какой-то момент начинает закрадываться в голову шальная мысль, что мне все только показалось, развода не было, мы так и живем вместе. Каждое утро Света уезжает на работу. По дороге она отвозит Дашу, и я остаюсь дома один. Так было почти каждый день, за исключением выходных и праздников, ну или если мы уезжали в отпуск.

Ровно в 6:30 аварийной сиреной выл огромный электронный будильник на комоде. Светлана просыпалась резко, словно кто-то нажимал кнопку «power», приводя в действие систему ее жизнеобеспечения, вечером установленную на «standby». Я не помню ни одного случая, чтобы она проспала. Мало того, я не помню ни одного дня, чтобы она заболела. Отлаженный, сложный механизм, работающий как часы. Высокотехнологичная японская разработка. Секретный проект фирмы Sony. Специально для достижения лучших результатов в корпоративной среде. Она всегда была поглощена работой, карьерой, своим материальным ростом и репутацией холдинга, которым она жила. А что касается меня…

Что до меня, я так и не работал ни одного дня, искренне полагая, что есть масса других, более приятных способов жить безбедно. Находиться на уровне. Это все, что мне было нужно от жизни.

Друзья, приятели, просто знакомые, и женщины, сотни, целые полчища женщин. Московская тусовка, ее извечная мельтешня, личные проблемы, возведенные в ранг мировых, и мировые, низвергнутые до уровня шума, отголосков, случайным образом докатывающихся до глянцевой прессы, – все это и было моей жизнью. Вечеринка за вечеринкой, презентация сменяется показом, а по средам баня, где собираются все.

Именно поэтому я и занялся организацией частных вечеринок для богатеньких лохов. Что может быть приятнее, чем дарить людям праздник? Нет, вернее сказать: «продавать». Итак, что может быть приятнее, чем продавать лохам атмосферу? Эти-то бирюки, давно уже схапавшие свои миллионы, разучились веселиться сами по себе. Они ждут, бедные дети бюрократическо-корпоративной машины, что вот придет дипломированный специалист с целым пакетом решений в портфельчике Cartier, и тут же мигом все изменится, заискрится весельем, зажгутся улыбки красавиц, словно неоновые вывески казино на Новом Арбате. Все сразу же станет тип-топ, вплоть до самого утра, с танцами и пьяным братанием, почти по-русски, только с некоторым таким особым гламурным налетом. Ночь, упругий электронный бит, да русский размах – мне нравилось.

Правда, в конце концов, оказалось, что и в этом бизнесе основная составляющая – изматывающая скучнейшая рутина. Именно поэтому у меня и не было системности, желания расширить свою деятельность. Обычно я довольствовался заказами, что поступали случайно от вышеперечисленных друзей, знакомых и женщин. Бывало, торчишь в какой-нибудь пафосной дискотеке, с тоской смотришь в глаза окружающего тебя быдла и нет-нет, а срубишь пару тыщонок. А потом и эта круговерть стала утомлять меня. Все оказалось как-то слишком мелко, как-то чересчур поверхностно.

В моей жизни не осталось никакой идеи. Возможно, она и не была мне особенно нужна. Так что я забил и на эту деятельность. Я просто перестал понимать, ради чего все это. Было абсолютно ясно, что суперпромоутером мне не стать, миллионов не заработать. А на жизнь мне хватало, богатые друзья выручали. Вернее сказать, – подруги.

По будням моя бывшая жена просыпалась в 6:30. Представляешь, куколка? Вот тебе и ответ, почему мы развелись. Мы просто жили с ней в разных плоскостях, в разных измерениях. 6:30. В это время я иногда еще и не думал ложиться. Моя бывшая никогда даже не пыталась собираться бесшумно, чтобы не разбудить меня, справедливо полагая, что раз уж я не работаю, то и проблемы недосыпания у меня не существует. Вообще, все то время, что мы жили вместе, Светлана культивировала образ занятого человека, кормильца и опоры. То есть саму себя она планомерно возводила на пьедестал.

Впрочем, я никогда не противился подобной постановке вопроса, меня всегда устраивала роль второго плана. Вот разве что ранние подъемы бесили. Ровно в 7:15, приняв душ и собравшись, моя дочь и жена садились завтракать, порой и я присоединялся к ним. Сонно гладил дочку по головке, сонно выслушивал наставления и поручения своей половины. Обычно она не стеснялась давать их мне, опять же справедливо полагая, что раз уж она купила мне машину, то я обязан колесить на ней по городу по хозяйским делам.

Они уходили, а я снова заваливался спать и потом уже, в районе часа, включался. Я послушно сдавал грязную одежду в химчистку, закупал продукты в супермаркете и на рынке, посещал ателье и обувные мастерские, оплачивал счета… На все это обычно уходила масса времени…

Итак, в 7:45 они уезжали, и я оставался один. До сих пор помню это странное, немного детское ощущение свободы, будто твои предки свалили-таки в субботу на дачу и оставили всю квартиру в твоем распоряжении. Ты сидишь в кресле и просто охуеваешь, другого слова не подобрать, именно охуеваешь, потому что никак не можешь разобраться в себе, представить, как воспользоваться этой свободой, ведь тебя обуревает сотня желаний, и все они такие противоречивые…

Да, ты можешь делать все, что душе угодно, позвать, например, в гости соседскую девочку Лену, ту, что ходит в джинсовой мини-юбке и белых полусапожках, и попытаться, пусть неуклюже, напоить ее мартини из родительского бара и совратить. И понятно, что выпьет она слишком много, и родители, сто пудов, это заметят, и придется брать огонь на себя, а вот дать, скорее всего, Лена не даст, зато будет долго блевать в туалете и, наконец, покинет тебя, бледная и недовольная, оставив грязь в уборной и сумбур в твоей голове.

Все это ясно, но разве столь яркий замысел, даже на 99 % безнадежный, не стоит попытки воплотить его в жизнь? А еще можно пригласить лучшего друга и самому выпить с ним сладкого ароматизированного вина, а потом еще и виски, и, может быть, ту мерзкую настойку, что стоит в холодильнике, намеренно отпивая из всех бутылок понемногу, в слабой надежде, что родители не заметят.

Можно, в конце концов, не звать никого и, пребывая в одиночестве, выкурить одну из отцовских сигар, а потом включить привезенный из-за границы видак и смотреть вожделенную кассету из запретных, что ты давно уже заприметил в родительском шкафу, и мастурбировать, мастурбировать, да, целый день мастурбировать, лишь изредка прерываясь на чтение поэмы «Мцыри», ведь ее задали по литературе.

Странно, находясь в Светкином доме, я всегда вспоминаю детство, тот нежный возраст, когда я даже еще и не думал о том, как будет выглядеть моя будущая бывшая жена.

Ощущения странные, в горле начинает першить, и это, конечно, не то чтобы грусть, но, возможно, всего лишь сиюминутная ностальгия по давно утраченному счастью…

6

За чаем мы говорим ни о чем и обо всем на свете. О новых мюзиклах, о Папе Римском, например, о цунами, о том, какая будет зима, о детской преступности в Латинской Америке, проблемах клонирования и о ценах на нефть. Впрочем, последняя тема действительно занимает нас. Как-никак, но мы оба зависим от цены за баррель напрямую.

– Надеюсь, она никогда не опустится, – говорю я, а сам думаю о Веронике. Решаю дать ей еще один день, еще один шанс, а потом уже плюнуть на все и набрать самому. Ну неужели же она решила бросить меня, как это не вовремя, я только задумал сделать ремонт.

– Может, поешь что-нибудь? – вздыхает Светлана.

– Нет, – качаю я головой, – ты же знаешь, я – на диете.

– Ерундой маешься, – пожимает плечами бывшая, – ты прекрасно выглядишь.

– Ага, – киваю я, – пять лишних килограммов, между прочим. Прекрасно выгляжу! Вот именно. Лет на двадцать пять, не больше, правда? А ты знаешь, чего мне это стоит? Фитнес два раза в неделю, занятия тай-бо и тустепом, бассейн, солярий, массаж горячими камнями, косметический салон и вот эта жесткая обязательная диета раз в полгода. К тому же я никогда не позволяю себе есть после семи.

– Заняться тебе нечем, – хмыкает она. – У меня, например, и на половину из того, что ты перечислил, времени не будет. Почему ты не найдешь себе нормальную работу? Тебе не кажется, что можно быть сколько угодно жирным, да хоть уродливым, зато внутренне состоявшимся человеком?

– Что ты имеешь в виду? – как всегда подобные разговоры выводят из равновесия, и я слегка завожусь. – Что это, по-твоему, такое – «состоявшийся человек»? Какой у этого самого человека должен быть ежемесячный оклад? С какой цифры начинается состоятельность, с трех, пяти тысяч? И что такое, в конце концов, эта твоя хваленая «нормальная работа»?

– Ну, ты понимаешь, – она закатывает глаза.

Я демонстративно смотрю на часы, не стесняясь, прямо на здоровый циферблат Officine Panerai, подарок жены одного депутата от фракции «Единство», но Светку этим не пронять.

– Ты понимаешь, – повторяет она.

– А вот и нет, – говорю я, возможно, чересчур категорично, – вот и нет. Не понимаю. Напялить идиотский костюм с галстуком и каждый день с десяти до восемнадцати торговать ебалом в какой-нибудь убогой конторе?

– Во-первых, не матерись при дочке, – она немного понижает голос, чтобы придать значимости своим словам, – во-вторых, может быть, и с восьми тридцати до самого позднего вечера. Да хоть до часу ночи! Почему бы, в конце концов, и нет, если за это тебе будут платить приличные деньги, если у тебя будут бонусы в виде того же спортклуба, медицинского обслуживания в хорошем центре и еще, самое главное, перспектива?

– Ну, – я развожу руками, – вряд ли мне выдадут корпоративную карту Petrovka Sports…

– Почему бы и нет? Все зависит от той структуры, где ты будешь работать, и от того профита, что ты им будешь приносить.

– В этих корпорациях просто невыносимые условия, Светлана. В любой момент ты станешь ненужным и тебя выкинут на помойку. И что тогда? По-моему, уж лучше не привыкать ко всем этим бонусам. Лучше иметь меньше, но достигать это самому, своими руками…

На этой фразе моя бывшая жена громко смеется.

– «Своими руками!» – повторяет она все с тем же идиотским хохотом. – Не смеши меня! Ради бога…

– Все равно эта ужасная корпоративная среда, корпоративная культура…

– Ну, ты имеешь в виду жесткую внутреннюю конкурентную борьбу? Это так. И интриги, безусловно, эти чертовы интриги. И именно поэтому ты будешь прикладывать максимум усилий, чтобы быть лучшим. У тебя все получится, вот увидишь. Ты ведь полон креатива. Конечно, все это огромный челендж, но…

– Вообще-то я имел в виду кое-что другое…

– Что именно?

– Знаешь, я как-то был на встрече в головном офисе «Metro Cash & Carry».

– Интересно, с какой целью? – она смотрит насмешливо и пожимает плечами.

– Не важно. Они хотели устроить себе новогоднюю дискотеку. Настоящую тусовку, с дымом, светом и приглашенным английским DJ возле елочки.

– И, как всегда, у тебя ничего не вышло?

– Дело не в этом, какая, собственно, разница? – отмахиваюсь я.

– А в чем? – взгляд ее становится еще насмешливее, и в нем уже сквозит недоброе. Темные такие сполохи. Что ж, в конце концов, это неплохо, ведь у большинства людей глаза пусты и непроницаемы, просто оптические прицелы, ультрасовременные объективы, видоискатели с отражающими линзами.

– Ты знаешь, я был шокирован тамошней обстановкой.

– …?

– Этот их ужасный гигантский офис на Ленинградке. Всюду переходы, лестницы и коридоры, коридоры с низенькими потолочками, такие узкие, что и двум людям не разойтись, ведь площадь должна использоваться с максимальной выгодой. Ни одного квадратного сантиметра впустую. Знаешь, что я там испытывал?

Она молчит и смотрит куда-то в сторону, в гигантское окно, за которым безупречная английская лужайка и ель, и все это плавно погружается в темноту, наступление сумерек ощущается физически, так явственно, что я тоже вдруг умолкаю и смотрю в окно.

– Ну? – прерывает Светлана тишину. – Что же за муки ты там испытал?

– Тошноту. Не поверишь, меня мутило в буквальном смысле этого слова. Чувства, похожие на те, что испытал, гуляя в Помпее. По месту, где живет смерть…

– Бог ты мой, – Светлана вздыхает, – как высокопарно…

– Эти жуткие узкие длинные коридоры, освещенные лампами дневного света. А с обеих сторон – кабинеты. Вернее сказать, клетушки, маломерки с прозрачными стенками. Никаких штор, жалюзи или ширм. Никакого матового стекла. Прозрачные клетушки по пять-шесть квадратных метров, залитые мертвенным светом…

Она снова пожимает плечами.

– В каждую клетушку втиснуто по паре столов и стеллажей, безликая такая светло-серенькая мебелишка из располагающейся неподалеку «Икеи», а на столах стоят серенькие мониторчики, и в каждом – таблицы, таблицы, таблицы, реестры накладных, списки поставщиков и отчеты. Представляешь? Циферки, буковки, графы, все такое маленькое и невзрачное, как, впрочем, и те роботы, что за этими мониторами хоронят себя живьем…

– Ага. И ты считаешь это невыносимыми условиями?

– Ну конечно, ты можешь сказать, что бывают условия и похуже.

– Вот именно. Например, в тюрьме.

– Не понятно, почему все вокруг так часто вспоминают про тюрьмы? Похоже, вся эта блатная тема пропитала наш мир насквозь.

– Так мы же в России живем, – она пожимает плечами. – Ладно, не буду травмировать твою хрупкую психику, приведу для примера какое-нибудь режимное предприятие в Северной Корее.

– Ты еще Освенцим вспомни.

– И Освенцим…

– Я говорю о том, что происходит в нормальном демократическом, вроде бы, обществе, при отсутствии видимой диктатуры. Ведь это повсеместное явление. Любая страна. Я не трогаю режимные предприятия, зоны, армию и другие институты подавления индивидуальности. Бог с ними, они, видно, именно для этого и созданы. Я говорю про этот, так называемый, демократический мир в целом: Россия, Америка, Франция, Япония, Аргентина. Любой офис транснациональной корпорации. Любой международный банк. Унификация, зомбирование… Ничего не изменилось. Раньше тебе прививали любовь к партии, а теперь к тому священному монстру, на который ты имеешь счастье работать. Революционная романтика поменялась на романтику апсайда, объема продаж и продвижения брэнда. Засирание мозгов. Унификация.

И все это под призывы церковников к смирению. А если сама идея смирения мне претит? А если мне нравится гордыня?

– Во-первых, гордыня – это самый страшный из смертных грехов, потому как все остальные грехи начинаются именно с нее. Допусти в свое сердце гордыню, и душа твоя достанется дьяволу.

– Сатане.

– Именно. А что касается продаж…

– Да, что касается продаж?

– В современном обществе все зависит от объема продаж. И ты мог бы преуспеть в этом, продавая хотя бы самого себя. Ведь ты же далеко не идиот. У тебя светлая голова и хорошо подвешенный язык…

– Только я не понимаю, ради чего мне стоит это делать? В смысле, ходить в дешевом костюме и галстуке, лизать жопу руководству, зависать на отупляющих тренингах, питаться в корпоративной столовой, плести интриги против своей начальницы, какой-нибудь выпускницы Академии народного хозяйства при Правительстве РФ, зачем? Лишь для того, чтобы получить лишний бонус, заслужить служебный автомобиль марки «Форд», быть посланным на обучение в Кельн?

И что, ради этих сомнительных благ надо запариться, к примеру, с MBA?

– Звучит не очень привлекательно, верно. Но все может быть так же, только по-другому.

– То есть?

– То есть тебе придется ходить на работу в костюме, но это может быть до-ро-гой костюм, вот у меня, к примеру, служебный автомобиль – А8, и вместо обучения в Кельне я летаю на переговоры в Женеву.

– Ну да, при определенном усердии размеры моего бонуса раздуются до невероятных пределов, возможно, я, так же как и ты, построю себе загородный дом, вот только, боюсь, к тому времени я уже перестану быть самим собой…

Света молчит, она знает – это камешек в ее огород.

– Послушай, а как же наша совесть? Как же те студенческие времена, когда мы впаривали кроличьи шапки жирным бундесам? Как эти безумные тусовки в «Молочке»? Ты помнишь мои первые белые кроссовки Reebock? Ты помнишь свои первые голубые Levi's? Что стало с нашей молодостью? Неужели мы превратились в обычных запрограммированных бюргеров? Куда девать наше прошлое, все наши авантюры и мечты? Засунуть их в жопу? Смотреть на мир по-взрослому? Мы все постарели, и на хуй это юношеское дерьмо! Так? Но кто-то, хотя бы горстка людей в этом безумном мире, хотя бы несколько человек должны отдавать себе отчет, куда катится наш мир и к чему все идет?

– Бред, – Светка вздыхает, – ну что за чушь? Что происходит ужасного? Мир такой, каким он был всегда. Это всего-навсего развитие. Поступательное движение. Никто не в силах остановить его. Пора взрослеть, милый.

– Развитие мира обусловлено не только техническим прогрессом, но и человеческим фактором, известно тебе? А все международные корпорации давно превратились в безликие машины.

У них нет владельцев, нет лица, всё какие-то фонды и государственные структуры. Единственная цель корпораций – захват новых рынков, действительно непрекращающееся развитие, поступательное движение вперед до тех пор, пока все рынки не будут освоены, все люди в мире, вплоть до последнего австралийского дикаря, не будут вовлечены в глобальный бизнес. До тех пор, пока двигаться вперед будет уже просто невозможно…

Света молчит. Она наверняка уже пожалела, что затеяла со мной эту дискуссию. Только меня уже не остановишь. Я давно поднаторел в подобных беседах, они ведь лучше любого феромона укладывают телку в постель, тебе надо лишь уметь к месту употреблять всякие умные словечки и выражения, вроде «глобализации», «корпоративного рабства» и «религии потребления».

– И вот тогда начнется настоящий кризис, упадок, всеобщий коллапс и парализация. Самоуничтожение. Революция без идеи. Бунт против самих себя. Депрессия, в конце концов, на фоне всеобщей человеческой бездуховности и деградации. Ведь люди, по воле таких, как ты, превратятся всего лишь в роботов, что сидят в прозрачных клетушках и уныло смотрят на экраны мониторов, – продолжаю я.

– Смело, смело. Прекрасная антиутопия, – Света слегка хлопает в ладоши. – С тобой трудно стало спорить, видно, свое безделье ты тратишь на философствования. Как бы там ни было, даже если Землю ждет коллапс, до этого довольно далеко. Вряд ли ты сможешь остановить эту катастрофу, и, в то же время, даже твои праправнуки не увидят весь тот ужас, что ты описываешь. А вот работу в корпорации ты мог бы использовать, чтобы им жилось хорошо. Обеспечить их безбедную жизнь. В крайнем случае, облегчить их страдания. В конце концов, ты действительно построил бы себе дом.

– А что если мне не нужен дом?

– Не говори глупостей. Каждому человеку нужен дом. Это естественно.

– Это естественно только для того, кто никак не забудет свои деревенские корни. Кулачество. Вечное «мое-мое». Мой дом, моя земля. Я родился в городе, все мои предки жили в городах, меня абсолютно не тянет ковыряться в земле, мне нравится жить в квартире, так, чтобы если я захотел вдруг выпить кофе в каком-нибудь приличном месте, то мне не приходилось бы два с половиной часа пилить до него на тачке.

– Черт с тобой. Ты мог бы купить себе квартиру в более престижном районе. Быть может, в том самом доме, где как раз находится это твое правильное место. Тебе останется только спуститься вниз на лифте. Или, например, ты мог бы купить квартиру большего размера. Какой-нибудь двухэтажный лофт. Скажи, тебе хочется жить в двухэтажном лофте?

Я немного медлю с ответом. Что скрывать? Этого бы мне хотелось.

– Ну? – подбадривает меня Светлана.

– Конечно, – сдаюсь я.

– Так тебе точно надо устроиться на работу.

– И я смогу себе позволить лофт?

– Именно. Через некоторое время.

– Интересно, что ты имеешь в виду. Сколько это «некоторое время?» В конце концов, ты помнишь, сколько мне лет?

Она в который раз пожимает плечами, показывая, что это вопрос настолько глупый, что не требует ответа.

– Я ведь никогда и нигде не работал. Что еще за резюме я принесу?

– Я же не предлагаю тебе идти искать работу на улице, – она снова пожимает плечами, словно удивляясь моей тупости. – Я, например, могу поговорить со своими знакомыми. Сейчас многим нужны свои надежные люди.

– Ага, – киваю я, – чтобы мной руководил какой-нибудь молодой корпоративный выродок. Чтобы я писал отчеты и посещал занятия со штатным психологом.

– А что в этом такого?

– Мне просто это не интересно.

– Что вообще тебе интересно? Целыми днями торчать в Spa? Скупать тоннами идиотскую музыку на Горбушке? Или ночи напролет нюхать кокаин со своими нелепыми тусовщиками-друзьями, приближая неминуемый инфаркт? Рано или поздно ты станешь законченным наркоманом. Рано или поздно у тебя не будет ни своих денег, ни друзей, которые захотят угостить тебя, потому что ты будешь им не интересен. На что ты тогда пойдешь, чтобы достать наркоту? Вот именно, сколько тебе лет, Филипп? Сколько тебе, в конце концов, лет? Ты выглядишь на двадцать пять, ты одеваешься неформально, словно герой турецкого MTV, и какие у тебя при этом интересы? Может быть, пора уже остановиться, осмотреться, взвесить все, к чему ты пришел?

– Я только это и делаю. Я только и смотрю по сторонам. Я взвешиваю. И знаешь, что я вижу?

– Ну?

– Что в свои годы я так ни хера ни к чему и не пришел. Пустота вокруг. Никакого смысла ни в чем. Это только в юности тебе кажется, что жизнь имеет смысл. С годами ты, наконец, понимаешь, что это неправда. Смысла нет. Ни в чем.

И, что самое главное, я не думаю, что припахиваться в какой-нибудь корпорации – лучший выход из всего этого…

– Чего «этого»? – она вот-вот взорвется.

– Ну, всего, к чему я пришел. Всей моей жизни.

– Ты зря называешь это жизнью. Ты ничего не достиг. Сейчас ты просто не очень удачливый жиголо, и все. А кое-кто в твоем возрасте правил империями.

– Конечно, я даже помогу тебе, сказав, что кое-кто и сейчас правит целыми империями. Вернее, это так считается, а на самом деле нет.

– Что-то я запуталась в твоей демагогии.

– Ну, например, Путин.

– Да, давай обсудим Путина, почему бы и нет?

– Считается, что он правит страной. А на деле он сам – узник цепи обстоятельств, поступательного движения своей жизни, и вряд ли в силах хоть что-нибудь изменить…

– Очень интересно. Напиши об этом книгу, – теперь в ее глазах явственно тлеет ненависть, столь откровенно, что я умолкаю.

– Ничтожество, – говорит она.

Я сдаюсь.

– Ладно, похоже, ты просто фишку не рубишь, Светка. Я ведь занимаюсь клубным бизнесом. Мое призвание – промоушн, ты же знаешь. Помнишь, как весело было на той прошлогодней вечеринке, куда я тебя приглашал?

– Между прочим, это был твой последний проект. Что ты сделал с тех пор?

– Ну, – отвечаю уклончиво, – не сразу Москва строилась. Я планирую, наконец, открыть свое заведение. И веду переговоры со спонсорами.

– С какими? С богатыми обладательницами особняков на Рублевке?

– Нет, почему же, – я делаю вид, что возмущен, – с крупными алкогольными компаниями.

– Бред, – категорично заявляет Светлана, – ты ни черта не делаешь. Тебе надо устроиться на работу. Пора взрослеть!

– Послушай, – я взмахиваю рукой, будто отгоняя назойливую муху, – сколько раз мы говорили об этом? Мне не интересно работать, я просто не люблю пахать. Я считаю, что человек разумный предназначен для более возвышенных целей, нежели горбатиться на безликого корпоративного монстра. И я не хочу всю свою жизнь потратить на это занудство. И, к тому же, я не хочу взрослеть!

– Да? – она смотрит мне прямо в глаза, и я вижу, что она просто вне себя от ярости. – Вот как? А ты думаешь, я хотела?! Да?

– Ну… – я пытаюсь возразить, но она тут же перебивает меня:

– Мне пришлось повзрослеть, милый. Поверь мне, когда-нибудь это случится и с тобой.

7

Это странно, но иногда я думаю о пустоте. То есть не то чтобы это представляло для меня какую-то проблему или там чересчур заботило меня, нет, бросьте, меня больше волнует, стоит ли мне повторно пробивать ту татуировку, что сделал мне Индеец пару лет назад, я никак не могу решить, потому что боюсь, что цвет ее станет слишком контрастным, а я, извините, не выступаю в попсовой группе с дебильными песенками про любовь и к тому же ненавижу контрасты, напротив, я тяготею к размытости и плавным переходам. Еще меня занимают мысли о том, будут ли и в следующем сезоне эти высокие под колено сапоги так же актуальны, как и в нынешнем. Меня это волнует, реально занимает, потому что сапог у меня примерно четырнадцать пар, начиная от тех лакированных, что мне подарил прошлой весной Алик из Fresh Art, и заканчивая безупречно строгими, почти офицерскими Etro, что я купил себе совсем недавно в Bosco.

Ну, впрочем, это не важно, не важно, к делу не относится, я просто хочу сказать, что время от времени я размышляю о пустоте, окружающей меня. Ведь так чаще всего и бывает: рождаешься в благополучной семье, в столице, никаких жилищно-коммунальных проблем не испытываешь, ходишь в правильный детский сад, а после в нужную школу, среди твоих одноклассников сплошь дети дипломатов и заведующих плодоовощными базами, потом родители выбирают для тебя вуз, а за ним, вроде, начинается взрослая жизнь, тебе дарят квартиру и машину, остается лишь стать солиднее, самому создать семью, но…

Но вот только оказывается, взрослеть-то ты и не собираешься. Ну нет никакого желания становиться ответственным и серьезным, строить загородный дом, в котором можно будет потом сидеть у камина долгими вечерами, в окружении многочисленных домочадцев. Не хочется взрослеть! Это забавно в двадцать, в двадцать пять немного странно, но мило, а вот когда тебе уже за тридцать, вот когда тебе уже за тридцать…

Ну, господи Боже, ну отчего все в этом мире подвержено старению?! Почему же нельзя просто прожить молодым спокойную милую жизнь, лет семьдесят или даже больше, без напрягов и отвратительной ненавистной работы, перемещаясь по миру, из столицы в столицу, с курорта на курорт, в окружении таких же юных и прекрасных людей, в компании себе подобных, одетых исключительно в Gucci и Prada, попивая минералку Voss и время от времени балуясь кокаином?

Как бы не так! Ужасное будущее грозит всем нам. Физическая старость уже пожирает мои клетки, я целое состояние трачу на восстанавливающие кремы Biotherm…

Духовная старость в то же время гложет мою душу. Когда-нибудь я буду таким дряхлым, выжившим из ума стариканом, ну вы знаете, ведь никому еще не удавалось победить время.

А с другой стороны, какая разница, я сейчас классно выгляжу, когда большинство двадцатипятилетних придурков в этой стране похожи на взрослых дядек, с животами и идиотскими прическами, убогой обувью и желанием казаться старше, во что бы то ни стало старше и солиднее.

Я же, наоборот, хочу быть как можно более расслабленным. Я хочу казаться моложе, я хочу вообще выглядеть мальчиком. Я хочу, чтобы взрослые проблемы никак меня не трогали, пока я вот так, играючи, спокойно, без стресса и вопросов самому себе и окружающим, без особой цели качу по своей немного скучной жизни на смешном, почти игрушечном, новеньком спортивном немецком автомобильчике.

Нет, ну надо же, все же я иногда думаю о пустоте. Впрочем, какая разница? Это же лучше, чем думать о падении курса йены или о ливано-израильском конфликте!

В конце концов, само время сейчас пустое, не заполненное почти ничем, кроме идиотских разговоров, вялого секса да зеленого чая с унаги-роллами, и покажите мне хоть кого-нибудь, кто живет по-другому! Заметьте, кстати, что я не имею в виду водителей троллейбусов, учтите, это совсем другая вселенная, другой мир, и я не собираюсь стучаться в его двери, нет уж, увольте!

Просто в моей вселенной такая жизнь: вместо друзей – знакомые, вместо общения – пустая болтовня в накуренных кафе, вместо литературы – глянцевые журналы.

Ну и что? Ты стремишься получить все и сразу, ты швыряешься своей молодостью направо и налево, ты ждешь, ждешь, все время ждешь, но ничего не меняется, только дни бегут своей чередой, сливаясь в недели, вырастая в годы, и уже вскоре ты слышишь шаги своей собственной смерти…

Вот только это меня немного и тревожит. Самую малость, впрочем. То есть почти не трогает.

Ну да, да, именно, а еще вот, как я буду выглядеть мертвым, что естественно. Об этом ведь надо думать еще при жизни, а то потом поздно будет. Мне, например, не хотелось бы лежать старым и страшным, изможденным морщинистым бревном в недорогом гробу. Мне не хотелось бы, чтобы меня небрежно вывезли на ржавом катафалке из дешевого общегражданского морга какие-нибудь нетрезвые мудаки. Мне непременно надо, чтобы проводы мои прошли в такой изящной обстановке, похоронная процессия, lounge, лошади в траурной попоне, ну, типа, чтобы легкая грусть витала в воздухе, а собравшиеся пили шампанское, и скорбные девушки, желательно, не выше метра шестидесяти восьми, в черных вечерних сексуально-сдержанных платьях G.Guaglianone, в шикарных платьях Valentino и торжественных нарядах Viktor & Rolf несли и несли бы к гробу нежные белые и розовые цветы…

Я хочу, чтобы мои похороны не оказались бы очередными обычными проводами стандартной серости в пустоту, когда все только и ждут, чтобы заколотили крышку гроба вот такими гвоздями, когда, наконец, можно будет дорваться до водки с салатом, нет уж, пусть это будет перформанс, пусть это будет моя последняя вечеринка, шикарный салют моим любовницам, приятелям и врагам…

Хотя, есть ли у меня враги? Быть может, соперники, это да, такое возможно, куколка, но враги…

Нет, не думаю.

8

И вот, наконец, она объявляется! Да, Вероника объявляется, когда я уже собираюсь лечь спать. Каков придурок! Второй день ожидаю ее звонка, глотаю феназипам и ксанакс и две таблетки либриума, а она и не собирается париться. Набирает в полтретьего ночи, как ни в чем не бывало, даже не подумала, что это попросту неприлично.

– Привет, миленький, – говорит она. И сразу же, не дожидаясь ответа: – Как прошел день?

Голос у нее хриплый, низкий, прокуренный.

– Ты хотела сказать – два дня, куколка, – говорю я.

– Вот-вот, – вздыхает Вероника, – как они прошли, эти два дня?

– Без тебя ужасно, – отвечаю и почти не кривлю душой.

– Ой-ой, – тихонько смеется она, – не может быть. Не пугай меня, малыш.

Она прекрасно знает, как меня бесит это обращение.

– Слушай, я правда ждал твоего звонка весь день.

– Ты ужасно милый, – она глупо хихикает, и я понимаю, что она по меньшей мере не трезва. – Ну ты же знаешь, малыш, что у меня слишком много работы. Слишком много. Просто через край.

Это я знаю, чего там. Вероника торгует земельными участками, предназначенными в основном под строительство крупных торговых центров. Еще попадаются проекты спортивно-развлекательных сооружений и таможенных терминалов, короче, такое капитальное дерьмо. Хотя чаще всего именно торговые центры.

Когда-то Вероника была чиновницей, звалась по имени-отчеству, сидела в мэрии в ебанистическом кабинете с большим портретом президента в красном углу, со стенами, обитыми дубовыми панелями, и кровавым ковром на паркетном полу.

И сейчас ей уже сорок три, и всего в этой жизни она добилась сама. Ну, конечно, не без помощи мужчин, но и эта помощь, в общем, надо признать, ее личная заслуга. Потому что выбирать себе спутников (так же как и спутниковое TV – ха-ха-ха) надо с умом, вот именно, иначе жизнь может пойти не по плану, а моя взрослая девочка всегда все делала именно что только по плану. По своему собственному, никем не корректируемому плану.

И вот результат – она на короткой ноге с первыми лицами в московском правительстве, и даже выше, на федеральном уровне. У нее прекрасный офис на Новинском бульваре, контракты с важнейшими западными сетями, вроде того же злосчастного «Metro Cash & Carry». Ее кабинет теперь выглядит по-другому, ультрасовременно – никаких тебе сраных дубовых панелей, одна из стен, та, что выходит на Садовое кольцо, и вовсе целиком стеклянная, современная итальянская мебель, не дизайнерская, конечно, но все же, стекло-металл-пластик, будьте любезны, и огромная плазма Bang & Olufsen на стене. Лишь портрет президента, похоже, переехал сюда из прошлого офиса. Что ж, он ведь гарант российской безопасности, так что и изображение его наверняка призвано выполнять функцию некоего охранного сертификата, а может быть, даже и экспонируемой посетителям индульгенции, некоего символа определенной вседозволенности, которая, конечно, не такая полная, как Веронике хотелось бы, но все же, все же…

– У меня огромное количество работы, – повторяет Вероника, – ты же знаешь.

Да, да, это я знаю. А еще я знаю, что она страдает хроническим алкоголизмом и гипертонией, была замужем два раза, и оба раза неудачно, ее единственный сын живет в Лондоне и почти не звонит, в груди у нее высококачественные американские имплантанты, во рту немецкая металлокерамика, она ездит на S-классе с водителем и пользуется косметикой La Prairie.

В целом она прекрасно выглядит, такая сексуальная бизнес-леди, в почти деловом костюме Marc Jacobs, никогда не отлипающая от своего нового Vertu, сильная женщина с крутым нравом и мужским взглядом на окружающий мир, дама бальзаковского возраста, с почти безупречной кожей, если не считать за проблему наметившийся кое-где целлюлит и старушечьи морщинки в уголках глаз.

– Огромное количество работы, Филипп, – вздыхает она. А я молчу, и ей снова приходится повторить: – Работа, понимаешь? – она вздыхает. – Переговоры затянулись.

– Понимаю, куколка. Сложные долгие переговоры, затянувшиеся до двух часов ночи.

– По-моему, ты не в настроении, – снова вздыхает она.

– А по-моему, ты выпила слишком много виски на этих своих нескончаемых переговорах. Надеюсь, ты проводила их не в «Красной Шапочке»?

Черт меня за язык тянет, не могу удержаться, несет меня, и все тут, раньше-то я был спокойнее, ну что я, в самом деле, взъелся, словно сварливая жена? Она ведь позвонила, вспомнила обо мне, пусть и среди ночи, так что с того?

– Я пила со страховщиками в «Прадо», – только и говорит она, – надо было как-то снижать выплаты по комиссиям за последний объект.

Как сильная личность Вероника предпочитает мужские напитки. Конечно, она не откажется и от мохито или B52, но ее истинной страстью всегда были и остаются дорогие выдержанные односолодовые виски разных сортов. Так что самая истинная ее любовь, разумеется, не я, а двадцатипятилетний Glenfiddich.

– Созвонимся завтра, – наконец устало произносит она, – будет новый день, ты сделаешь пробежку, примешь душ, вотрешь в свое холеное тело килограмм увлажняющего крема, выпьешь кофе и сможешь, наконец, сказать хоть что-нибудь приятное. А то, знаешь, мне и от других приходится много дерьма выслушивать…

– Вероника, – только и говорю я, – Вероника!

– Я уже сорок три года Вероника, – перебивает она, – и у меня целая куча забот, проблем и напрягов. И я их решаю, ежечасно и ежеминутно, в основном в процессе переговоров, ясно? Я регулирую финансовые потоки огромной организации, осваиваю государственные бюджеты и налаживаю смежные связи. Неужели ты считаешь, что мне интересно конфликтовать и с тобой? Тоже мне, субъект федерации! Это тебе ясно?

– Да, куколка, теперь мне все ясно, – шепчу я.

Ну, куда уж яснее. Да, да, да. А еще теперь мне точно ясно, что она хочет бросить меня. Черт возьми! Мои худшие опасения подтверждаются. А я-то считал себя параноиком, полагал, что это надуманный бред. Теперь уж нет смысла притворяться перед самим собой, что все в порядке, что все идет как надо. Ничего подобного. Что-то случилось, поезд сошел с рельс. Она хочет избавиться от меня, но пока, возможно, не приняла окончательного решения. А вот я так много поставил на нее. Я даже предположил, что именно она – моя судьба. Мне казалось, что это именно та женщина, с которой мне надо связать себя узами. Вот именно, куколка, брачными узами! И что теперь? К чему я пришел? Я растерял все свои заготовки. Я практически не смотрел на сторону, хотя одно время вокруг меня крутилась целая стая нефтяных дочек, газовых племянниц и министерских внучек. И даже одна немолодая банкирша. Целая огромная свора богатых баб, вот именно.

В глазах темнеет от ужаса, что я просчитался. Как можно было быть таким безответственным? А я ведь, наверное, даже немного влюбился.

Правда, нет худа без добра, теперь все встало на свои места, мне абсолютно ясно, что Вероника хочет избавиться от меня. Что же послужило этому причиной? Если б я только знал! Я всегда вел себя с ней как подобает, никогда не лез в ее дела и ничего не клянчил, не напрягал пустыми разговорами и не грузил своими проблемами, и даже не изменял. Ну, почти не изменял, короче, не важно, она все равно не в курсе, с кем я летал отдыхать на Бали.

С прижатой к уху телефонной трубкой я вяло плетусь на кухню, наливаю в стакан Miranda минеральной воды. Глотаю ксанакс. От бессилия я готов выронить трубку и с рыданием зарыться в подушку. Да я готов телефон вдребезги расколошматить! Я готов вообще всю посуду в доме перебить, выворотить из гардеробной всю одежду и порвать ее на куски, особенно эти идиотские старперские костюмы от Patrick Helman, что она подарила мне недавно. Зачем мне все это, я не на помойке себя нашел! Мне прежние любовницы, случалось, дарили машины, часы, и даже бизнес. Вот именно! Целый спортивный клуб, пусть в Марьино, но все же тысяча квадратных метров, Kettler, Weider, сауна и витаминный бар, такие дела, куколка! Марину я всегда вспоминаю с особенной теплотой, пусть даже она, в конце концов, отобрала этот свой подарок, как только выяснилось, что я ухожу к ее подруге, чемпионке по фигурному катанию, и к тому же обладательнице неслабого состояния. Будь я на ее месте, я, возможно, и сам бы так поступил, особенно когда узнал, что моя возлюбленная переспала со всеми общими знакомыми и выбрала в итоге самого лучшего, самого близкого друга.

Но Вероника, дряхлеющая Маргарет Тэтчер? За кого она меня держит?

Стоп, стоп, стоп, возьми себя в руки, надо срочно успокоиться, нельзя и виду подать, что ты напряжен, что боишься разрыва. Пусть себе думает, что у меня все еще высокий рейтинг, что такие, как я, на дороге не валяются, и стоит ей только попытаться расстаться со мной, на меня сразу набросится куча телок. Обеспеченных, красивых и молодых. Молодых, красивых и обеспеченных.

Да таких просто не бывает, как не бывает чудес в этом мире!

Спокойно, спокойно, надо взять себя в руки. Надо попытаться проанализировать, что же произошло, в чем причина. Возможно, что и причины как таковой нет. Между прочим, так часто бывает, просто случается всякое дерьмо без особого на то повода. Возможно, я просто надоел ей, возможно, она встретила кого-то моложе, энергичнее и обаятельнее.

Самое печальное, что у меня сейчас нет ни сил, ни желания бороться. Мне хочется стать отшельником, лучше сказать – изгоем, бросить все разом: диету, тай-бо и сеансы медитации – послать к черту этот большой город, всех этих придурков, почем зря коптящих небо, весь этот дешевый балаган… Мне хочется перейти на другую ступень эволюции, прекратить мечтать о новом родстере и куртке из последней коллекции Dior Homme.

Не успев даже додумать эту мысль, я разражаюсь истерическим смехом. Закрываю рукой микрофон телефона и смеюсь. Ну что за чушь лезет в голову! И перед глазами – та самая куртка Dior из винтажной кожи, в клепках и с кучей карманов…

Надо успокоиться, а то впечатление такое, что я просто схожу с ума. Что еще за бред? Я ведь всегда был прагматиком и реалистом, не верил ни в бога, ни в черта, совершал только обдуманные поступки и мог обхитрить любую прожженную стерву.

Да, я всегда боролся с женщинами их же оружием, подлостью и лицемерием, лестью и сексом, похотью и пошлостью, именно, детка, именно, и гордился этим, ведь я всегда просекал фишку, так что же теперь творится со мной? Я ведь всегда умел держать удар, ведь так, куколка? Я всегда знал, что не пропаду, да что там говорить, я просто шагал по трупам, перешагивал через женщин, не растрачиваясь на сантименты и сопливые воспоминания, они всегда были лишь разменной монетой, только ступеньками лестницы, что вела меня наверх.

Я знал, что рано или поздно встречу ту, что станет моей женой, которая сможет обеспечить меня и наших будущих детей. И надо же было, чтобы я поставил на эту сучку Веронику! Казалось, я все точно рассчитал. И ее алкоголизм, и глубокая душевная неустроенность, и отсутствие контакта с единственным ребенком, и куча денег, которые уже не так интересно тратить на одну себя, потому что все, что можно, уже давно куплено…

Так что со мной? Почему я так разочарован? Чего я боюсь? Неужели это первые признаки старости? Первые признаки склероза? Я тупею, похоже, я просто тупею день ото дня в этом комфортабельном городе, в этой Мекке стяжательства. Старость… Вот именно, первые признаки умирания не заметны чужому глазу, они появляются исподволь, внутри моей телесной оболочки, порождая чуму безумия в мыслях. Надо же!

«Бросить все, предать забвению, стать отшельником!» Жить в ските? В землянке? Питаться картошкой и луком?

Да, нервы совсем ни к черту. Я хохочу, просто покатываюсь со смеху, а на душе грязно и мерзко и нет ни малейшего повода веселиться. О чем я думаю, что за идиотизм? Единственная моя задача сейчас – выйти с честью из игры. И желательно – с положительным балансом. Поэтому я делаю вид, что сдаюсь.

– Я ведь начал волноваться, куколка, – говорю я проникновенно, едва успокоившись, – в офисе тебя не было, а к мобильному телефону ты не подходила.

– Чего волноваться? Ты же в курсе, что я не могу отвечать на все звонки во время переговоров, – она вздыхает.

Подумать только! «На все звонки»! С каких это пор я стал относиться к пренебрежительной категории «все»? И потом, Вероника всегда отвечает на звонки. Всегда! Даже во время секса, хотя лично я бы этого не делал, ей и так не много времени осталось на плотские наслаждения.

Ради чего она, спрашивается, вообще живет? Ради работы? Ради того, чтобы сумма на ее счетах из шестизначной превратилась в семизначную? Зачем, спрашивается, человеку столько денег? Видимо, Вероника – неисправимая трудоголичка. Самая типичная наркомания, между прочим. Зависимость похуже героиновой. Всегда быть при делах, всегда на связи. Для всех, кроме меня.

– Я просто волновался, – говорю я, – вдруг что случилось?

– И что? – смеется Вероника. – Ты бы поспешил мне на помощь?

В этой фразе все – от пренебрежения до брезгливости, меня просто в дрожь бросает, я хочу возразить, закричать истошно: «А почему бы и нет?!» Но я молчу. На самом деле мне абсолютно нечего сказать.

– Спокойной ночи, – сонно произносит Вероника, – я наберу тебя завтра с утра.

– Я буду ждать, – мне не остается ничего как повесить трубку.

В голову лезут сомненья, и спать больше не хочется, но я все равно выключаю телевизор, смотреть в экран и вовсе нет желания, я зачем-то даже тушу ночник и сижу так в полной тьме и тишине, может быть пять минут, а может и десять.

Я вообще человек, склонный к сомнениям. Принять решение и, главное, поверить, что оно единственно верное, поверить бесповоротно, как в аксиому, нет, такого со мной еще не случалось.

Жизнь – чересчур жесткая штука. Она все время ставит нас перед выбором, либо черное, либо белое, и вроде как среднего не дано, и что тут поделать, если из всех цветов я предпочитаю серый? Что тут скажешь, если мне не по душе резкие очертания и контрасты, мой идеальный мир – царство полутеней. Иногда я и сам себя ощущаю всего лишь тенью, а не человеком, ведь никаких человеческих ощущений я не переживаю, в смысле духовных, почти никаких.

Правильно ли то, что я вот так, без боя, уступаю Веронику? Мою Вероничку, пусть немножечко, самую малость, но мою? И что я буду делать, когда окончательно расстанусь с ней? На какие такие деньги я буду жить, в конце концов? Мне ведь нужно содержать машины, одно ТО стоит почти шестьсот долларов, не говоря уж о бензине. Мне нужно оплачивать личного тренера и косметологов, покупать именную одежду, а еще я собирался слетать на пару недель на Карибы и сделать в квартире ремонт. Ну, конечно, ведь hi-tech уже не в фаворе, модерн, смешанный с классикой, только он, он и больше ничто, к тому же ко мне в гости который месяц подряд напрашиваются фотографы из AD! В конце концов, мне же надо на что-нибудь есть, и желательно не в «Макдоналдсе».

Давай вспомним, куколка, когда я последний раз жевал гамбургер?! Вот уж воистину верх корпоративной мерзости, апофеоз корпоративного свинства. И ведь от этого дерьма полнеют!

Хитрые ублюдки, пиарщики, психологи, рекламщики, верные слуги мирового капитализма кормят рабочий скот дешевыми котлетками, чтобы те жирели и жирели, ощущая изо дня в день свою ущербность по отношению к персонажам, населяющим экраны их телевизоров. Ухоженные телки из рекламы косметики, успешные мужчины на новеньких корейских автомобилях с белоснежной улыбкой, закидывающиеся мезимом форте…

У жирных рабов опускаются руки, они больше не думают о революциях, они думают о диетах. Они думают об убогих корейских машинках, чтобы стать хоть чуть-чуть похожими на того лощеного придурка из телевизора. Они запрещают себе хлеб и сахар, конфетки и пирожные, но вот пройти мимо «Макдоналдса» зомби просто не в состоянии. Клоун из фильма ужасов, пластиковый Рональд Макдоналд улыбается всем нам своей нечеловеческой улыбкой.

Я вспоминаю историю о том, как группа провинциальных антиглобалистов была настолько возмущена строительством первой в их городе сетевой столовки, что за пару недель до торжественной церемонии открытия исхитрилась похитить зловещую фигуру клоуна. Каждый день они присылали в городскую администрацию по пластиковому пальцу чудовища с требованиями не допустить появления в родном городе гамбургерной заразы. В противном случае экстремисты обещали клоуна казнить.

Увы, Рональда Макдоналда нельзя убить, точно так же, как анархическим группкам не справиться с процессами массовой глобализации. Открытие столовой состоялось, и члены городской администрации радостно фотографировались с новенькой фигурой, еще более жуткой и аляповатой…

Я уверен: Рональд Макдоналд переживет нас всех, и в день, когда случится всемирная катастрофа, миллионы его пластиковых копий оживут и отправятся в победный марш по выжженной мертвой Земле. Они будут воровать скот у фермеров, коров, быков, баранов и свиней, тут же пихать эту живность в жуткие агрегаты и перерабатывать живьем в сочные румяные котлетки. А курицы и прочая домашняя птица пойдет на макнаггетсы, на эти ебаные прохимиченные макнаггетсы…

Да ладно, к черту глобализацию! Какая вообще разница, мы все дети ее и мы же ее верные слуги, мы живем в четко брэндированном обществе и определяем успешность друг друга по лэйблам на одежде. Именно так мы распознаем своих, отделяем себя от лохов, становимся выше и значимее, чем армия остальных придурков. C другой стороны, мне насрать на политику, глобализацию, интеграцию и все такое, это просто красивые слова, которые принято кидать во время посиделок в очередном DJ-баре, чтобы все телки вокруг делали круглые глаза и оценивали твое интеллектуальное развитие…

На самом деле, какая разница – я говорю, мне плевать, плевать на все эти гибельные или, наоборот, созидательные процессы, но я ведь просто физически не в состоянии так питаться! Неделя на гамбургерах, и я прибавлю не пять, а пятнадцать, нет, целых двадцать килограммов и буду вообще никому не нужен!

Голова идет кругом, меня просто трясет. Перед глазами вереница гамбургеров, меня, кажется, вот-вот вырвет. Я пытаюсь успокоиться, взять себя в руки.

С другой стороны, совершенно ясно, что наши отношения бесперспективны, Вероника давно смотрит на сторону, да и денег на открытие ресторана не даст, теперь это уже очевидно. Жадность в ней сильнее всего, всяких чувств. Она слишком взвешенная, слишком просчитанная для широких жестов. В этом отношении она похожа на меня, возможно, именно поэтому я и выбрал ее, зная, что с таким человеком будешь действительно как за каменной стеной.

Хорошо, хорошо, успокойся, приятель.

Мысли скачут, как бешеные, мечутся из стороны в сторону, от Макдоналдса до собственного клуба и обратно, мне трудно сконцентрироваться и задержаться хотя бы на одной из них.

Вероника, куколка моя! Если я отпущу тебя, если мирно исчезну из твоей жизни, то что я смогу получить в качестве отступного?

Господи! Я точно схожу с ума.

Попросить просто так, за здорово живешь, энную сумму денег невозможно, прямое спонсорство не в ее правилах. Машина у меня и так новая, вряд ли удастся уговорить поменять ее. Может быть, стоит срочно придумать какие-нибудь несуществующие дорогостоящие курсы, обучение или (даже лучше) срочное лечение от ужасной внезапно накрывшей меня болезни? Вероника не откажет, но может попытаться оплатить все сама, прямым переводом со счета. Значит, надо найти такие курсы, где согласятся вернуть мне эти лавэ наличными, за откат. Процентов, скажем, за пятнадцать.

Черт возьми, как все сложно и при этом мелко! Веронику я теряю, и мне срочно нужна замена. Мне нужна та, кто…

Вот, интересно, кто? Я мысленно перебираю всех своих старых и новых знакомых женщин. Я включаю свет и принимаюсь нервно ходить по квартирке. Появляется навязчивое желание выпить, расслабиться, снять напряжение. Я представляю себе большой бокал с лонг-айлендом. Нельзя, нельзя, я на чертовой диете. Как давно я уже не пил ничего крепче кофе!

Я роюсь в тумбочке в тщетных попытках найти валявшийся там с прошлого года сканк. Ненавижу курить, не моя тема, но сейчас было бы самое то немного дунуть. Дунуть и отупеть, успокоиться, сделаться сонным и ублаженным. Не найдя ничего, кроме старой закопченной пипетки, я принимаюсь мастурбировать, но мой член не подает видимых признаков жизни. В отчаянии я все же ставлю диск группы Pulp. Может быть, хоть эти декаденты смогут меня успокоить?

Я думаю о наркотиках, о том, какой из них мне мог бы сейчас подойти, но в голову не приходит ничего, ведь я теперь веду гребаный здоровый образ жизни. Этот сраный образ, распропагандированный мировыми массмедиа, растиражированный в угоду государств, идеология тупых добропорядочных семьянинов, уверовавших раз и навсегда в правильность своего пути.

Как первые поселенцы Дикого Запада, они уверенно прут вперед со своими тележками и повозками, набитыми всевозможным скарбом и бытовой техникой, детьми, домашними животными и комнатными растениями. У особенно удачливых на телегах значатся эмблемы ABT, Hamann, Caractere или Gemballa. Они прут по жизни, не разбирая дороги, вытаптывая девственные леса и осушая реки, оставляя после себя ровные поля, засеянные кукурузой и чем там еще? Бобами? Возможно. Если хочешь быть на вершине, встань в их ряды. Занимайся спортом non stop, ходи в фитнес, питайся раздельно. Делай культ из своего тела, из этой кожаной оболочки. Помогай сам себе. Прибегай к услугам пластических хирургов. Медитируй, в конце концов. Носи на запястье красную ниточку Каббалы. И зарабатывай деньги. Чтобы рано или поздно и твою телегу украсила вожделенная эмблема.

I thought so long and suddenly I realised I love love Am I loving the girl or the feeling I feel? –

несется из колонок.

Я немного успокаиваюсь и закуриваю сигарету. Может быть, мне пора уже попытаться сделать что-нибудь самому? Ну, то есть самому разрулить ситуацию, найти денег, поднять проект. Ага. Ну какой еще проект?

Я перебираю в уме варианты. Что можно было бы предпринять, чтобы остаться на плаву. Чтобы даже повысить свой нынешний жизненный уровень. Клуб мне одному не потянуть, у меня, конечно, есть некоторая известность, только больно уж в узких кругах, увы. Среди невменяемых тусовочных телок, это да, а так… Вечеринки я не устраивал уже долгое время, а в нашем мире память аудитории – шлюха непостоянная, большинство денежных мешков успели благополучно забыть о моем существовании. Кто его знает, ведь все шло неплохо, у меня были бюджеты, пусть небольшие, но эти лохи сами несли мне свои денежки и рано или поздно я бы заработал себе имя, которое потом спокойно продавал бы сигаретникам или алкобрендам…

С другой стороны, я всегда был против самой идеи этого медленного подхода горбатиться всю жизнь, сжигать свои мозги в клубных эвентах, размениваться по мелочам… Мне всегда был нужен карт-бланш, а все остальное я даже за дело не считал, отметая в хлам все многочисленные встречи и возможности, зато коллекционируя подружек и удовольствия.

И вот теперь сижу тут, в полутемной студии на Никитской, прикуриваю сигарету от сигареты, слушаю старых нытиков из Pulp и мучаюсь от жалости к самому себе. Картинка убогая, не спорю. Надо все же что-то придумать, может, стоит чем-то заняться, хотя бы сейчас, на первое время, восстановить былые связи. К сожалению, в голову приходят только криминальные идеи. Похоже, ни один из законопослушных бизнесов мне сейчас не по плечу. Как-то не могу я себе представить, что вот так начну горбатиться за копейки. И потом, даже на самый мелкий проект нужны деньги.

В смятении я тушу сигарету. В конце концов, я всегда знаю, где достать неплохой «первый». Сейчас все это выглядит как невинная помощь друзьям, не более. Просто услуга знакомым серьезным богатым женщинам, которые хотели бы немного расслабиться, немного снять стресс. Один-два, максимум три грамма. Никакой схемы, просто редкие девичники в районе Рублево-Успенского шоссе. При желании это может обратиться действительно бизнесом, особенно если подтянуть знакомых стриптизеров, и вот тогда можно поднять вполне реальные лавэ, ни от кого не зависеть и…

А как же ментовские прихваты, бандиты и общее реноме? Да, именно, как оно, это сраное реноме, о котором все столько трындят направо и налево, а никто его и в глаза не видел. Только и слышишь фразочки вроде: «Я не хотел бы испортить свое реноме». Хотя все мы внуки доярок, ну, в лучшем случае, рабочих сталелитейного производства…

Какое там к шутам реноме? С другой стороны, не хватало еще, чтобы в тусовке шли слухи, будто бы я барыга. Ситуация рано или поздно выйдет из-под контроля. Вот тогда точно придется забыть про клуб! И разве смогу я тогда найти себе достойную партию? Да все в миг плохо обернется. Мигом в дверь постучат ребята в мышиной форме, такие злобные лохи с претензией на Глеба Жеглова. И будет среди них один, с дорогущими часами на запястье, в ботинках A.Testoni и с карманами, полными изъятого на таможне кокоса. И этот, главный, сделает морду кирпичом и занюхает, не стесняясь, неслабую дорогу с компакт-диска тех же самых Pulp и предложит сотрудничество, а проще говоря, лечь под мусоров, распространять этот самый стафф, что у него в кармане, по клубам и знакомым, и чем все это закончится, известно, но вот ведь беда, не готов я уехать на северный курорт. Меня там сразу опустят и заразят каким-нибудь ужасным сифилисом.

Я вздрагиваю, закуриваю еще одну. Шлю к черту криминал и снова возвращаюсь мыслями к женщинам.

Я думаю о тех женщинах, которых я знаю и которых можно рассматривать в качестве замены. Большинство из них, куколка моя, увы, не дотягивают до требуемого уровня. В конце концов, не путаться же мне с той старой, семидесятилетней итальянской миллиардершей?

«Вероника, Вероника, – думаю я, – а ведь я уже привык, что ты у меня есть. Вот мы расстанемся, детка, скоро совсем расстанемся, перестанем видеться, а потом и созваниваться. Мне будет грустно без запаха твоих духов, без этих пьяных ночных звонков, без твоих резких, порой безумных поступков, не поддающихся обычной логике. Помнишь, как один раз, вернувшись с неудачных переговоров, ты перебила в припадке бешенства всю коллекцию Led Zeppelin на виниловых дисках, что сама подарила мне на Новый год? К счастью, на следующий день от тебя явился курьер с точно такими же пластинками и милой запиской. Я до сих пор храню ее. Помнишь, что ты написала в ней? Впрочем, действительно, это не важно, текст не имеет никакого значения, важен лишь сам факт ее существования. А помнишь, как ты вышвырнула в окно мою стереосистему, не желая больше слушать то, что ставил я? А ведь для тебя я всегда выбирал самое лучшее, сборники Buddha Bar или Hotel Costes, к примеру. Впрочем, в музыке ты была абсолютно всеядна и с равным удовольствием могла слушать Русское Радио или раритетную запись Louis Prima и Kelly Smith. У них тебе больше всего нравилась „Just A Gigolo“, ты часто заставляла меня включать диск именно с этой вещи и, слава богу, что эта дурацкая песенка сама по себе перетекает в славную „I Ain't Got Nobody“. Ты помнишь, Вероника, как мы летали на выходные в Париж и я показывал тебе свои любимые места, те самые, что скрыты от назойливых туристов лабиринтом кривых улочек квартала Марэ? Помнишь, как мы пили кофе по двенадцать евро за чашку на пятьдесят шестом этаже башни Монпарнас и смотрели на город, и кофе не был достаточно крепок, чтобы привести нас в чувство? Тогда ты переходила на виски, а я заказывал белое вино, и в сумраке ресторана огонь свечи отражался в твоих глазах и казалось, что они блестят, как блестели, должно быть, лет двадцать пять назад. Помнишь, как мы летали в Калифорнию, к моему другу Сашке Шкловскому? Этой старой педовке удалось-таки вытащить счастливый билет, и теперь он живет там на огромной вилле с каким-то здоровенным сорокалетним чернокожим театральным режиссером.

Солнце светило тогда, казалось, лишь нам одним. Сашка укатил со своим активом в Бостон, а мы целыми днями валялись возле бассейна, потягивая мохито, лишь изредка выбираясь в город, чтобы купить кокаин у знакомого русского дилера. Ты помнишь, Вероника?»

Диск заканчивается, вместе с ним неожиданно уходит напряжение. Возможно, это просто усталость, моральная и физическая, еще бы, такой стресс.

Я снова ложусь в кровать, беру с тумбочки первый попавшийся глянцевый журнал. Какой-то смазливый тип на обложке демонстрирует безупречный торс, и я думаю, что с такими молодыми красавчиками мне уже не тягаться. С другой стороны, женщины, особенно взрослые и умные, больше жаждут духовной близости, теплоты и интеллектуального уровня, всего того, чего они лишены в своей повседневной жизни, и именно это я и могу им предложить. Так что…

Я снова, в который раз за ночь, сбрасываю одеяло и подхожу к зеркальным дверцам встроенного шкафа.

Мне тридцать один, но выгляжу я значительно моложе, при этом никто и не подумает назвать меня юнцом. Мужчина что надо, интеллигентный, подтянутый и загорелый, кожа гладкая и ровная, красивая крепкая задница, сильные руки и длинные прямые ноги.

Довольный осмотром, я снова забираюсь в постель.

– Ничего страшного, – говорю я сам себе, – еще повоюем.

«На что же я буду жить?» – думаю я, засыпая… Рональд Макдоналд улыбается мне и машет приветственно пластмассовой рукой в безобразной желтой перчатке.

Я тут же в ужасе просыпаюсь. Господи боже, детка, не хватало еще и во сне видеть всякую мерзость.

Я снова включаю ночник и снова роюсь в прикроватной тумбочке. Наконец, в самой ее глубине, то есть практически в недрах, среди всякого барахла, покоящегося там с незапамятных времен, давно неиспользуемых штуковин, вроде тюбика анальной смазки с анестетиком, скидочных карточек разных магазинов от «Мира Детства» до ЦУМа, пипеток и связок с ключами, цепочек и колец A&G, полупустых сигаретных пачек, покет-буков и прочего дерьма, я нахожу маленькую позолоченную коробочку, украшенную логотипом Hermes. В ней нет сканка, зато немного «шишек», вот надо же, а я и забыл о них, ну здравствуйте, маслянистые мои!

И я забиваю вот такой косяк и ставлю в проигрыватель диск Caf? del Mar, скомпилированный Dj Bruno, и сизый сладкий дым заполняет комнату, а музыка, и без того нежная и медленная, источает ну просто истому, словно стареющая модель в полночь в Vogue-caf? и вот тут уже я засыпаю по-настоящему, сладко, словно дитя.

9

Этой ночью, детка, мне снится будущий клуб. Да, это заведение – место чрезвычайно расслабленное, даже ленивое. Говоря это, я подразумеваю не банальную русскую лень, сопутствующую безыдейной пьянке, а ту похотливую негу, что разлита в неспешных сказаниях Древнего Мира. Так что забудьте о расплодившихся в современной Москве псевдопафосных шалманах, где только интерьеры и кухня итальянские, а идеология все та же – родная сердцу кабацкая веселуха. Времена меняются, а с ними и ментальность, люди по горло сыты подобным подходом. Я знаю, что говорю, потому что слежу за тенденциями. Короче, рублю фишку. Приходя ко мне, вы погрузитесь в атмосферу пышной римской оргии, где самые извращенные сексуальные излишества вершатся среди богатства декора и изобилия экзотических яств.

Современный европейский интерьер в стиле art deco переплетается с восточными мотивами, роскошь на грани фола соседствует с утонченным минимализмом японского дизайна. Эклектика – вот идеология моего заведения. Эклектика и мода, а еще камерность и конфиденциальность. Последнее – очень важно, ибо, приходя ко мне, вы почувствуете защищенность и полную свободу, вы сможете делать все, что только душе угодно, и никто не скажет ни слова упрека, и ни один гребаный папарацци не снимет на скрытую камеру полет вашей души.

Да, здесь спокойно смогут проводить время самые богатые и знаменитые, и даже Шон Пенн, захоти он приехать в Москву по делам или просто так, ради телок, непременно закажет у нас столик. Вот именно. Ведь в мой клуб невозможно будет попасть без предварительной записи. Исключения из правил, конечно, будут, на то оно и частное заведение, чтобы иметь возможность вершить произвол.

В палитре моего ресторана не будет никаких резких или ярких цветов. В нем даже не будет мебели с острыми углами. Здесь всегда будет царить полумрак и приглушенные тона, основной из них – глубокий багрянец, огромные окна в человеческий рост, и те я задрапирую полупрозрачным муаром. Столы – стеклянные овалы в зоне кафе и большие полированные из черного дерева в зоне ресторана. И тут и там кресла Филиппа Старка, да, те самые, с золочеными подлокотниками и прозрачными спинками. Хотя, возможно, Старк уже не актуален и стоит приобрести мебель Castelbajac? Но и это не бесспорно, тут надо спросить дизайнеров по интерьерам, тех, что не просто на деньги разводят, а по-настоящему, со всей присущей делу серьезностью рубят фишку. Потому как интерьер для ресторана – первое дело. Наряду с музыкальным оформлением, конечно.

Безмятежность сна резко обрывается, и сразу, почти без перехода, я вижу следующий. Ну что за черт, нет, детка, ну надо же!

10

Просто Мария оказывается Марией Сергеевной Сущевой, сорок семь лет, владелицей сети SPA «Varesse». Похоже, эта дама не из тех, что любят тянуть резину, она звонит мне уже на следующий день после беспонтовой тусовки в Diesel и предлагает встретиться, выпить кофе.

Не могу сказать, что подобное предложение меня сильно впечатляет, вообще-то я предпочел бы сидеть во все том же банальном «Прадо», точить лясы со своими бездельниками-дружками и не корчить из себя ловеласа, но кто знает, кто знает, ведь очень может статься, что именно Марии Сергеевне суждено стать новым инвестором моего блистательного клубного проекта. «Блистательного», вот именно, хорошо сказано, куколка!

В общем, Мария звонит мне и предлагает встретиться, и я тут же навожу о ней справки. Справляюсь, детка, у проверенных в тусовке знатоков, у тех, кто всегда в курсе и держит нос по ветру, кто есть кто и кто сколько стоит.

И тут выясняется, что душевное равновесие моей новой знакомой покоится на нехилом состоянии, оставленном ей покойным супругом, совладельцем какого-то там горно-обогатительного комбината в Сибири, а может, на Дальнем Востоке или еще где, да я, честно говоря, не силен в географии, и стоит эта Мария Сергеевна немало, а возможно, даже больше, чем Вероника.

Итак, в обед мы встречаемся с ней в кафе «Весна» на Новом Арбате. Слава богу, в это время народу там немного: лишь невостребованные модели предпенсионного возраста, безуспешно стремящиеся замуж, топ-менеджеры на ланче, с кислыми лицами разглядывающие этих старушек или (чаще всего) внимательно изучающие свои коммуникаторы (в основном «Q TEK» или «ETEN»), пара музыкальных продюсеров с прожженными лицами и один пьяный главный редактор дурацкого новостного интернет-издания. Андрей Бартенев в дальнем углу зала снимается для телеканала ТНТ, на голове у него, естественно, матрешка, он одет в ярко-оранжевый двубортный костюм, сочный, словно апельсин.

Я прихожу в кафе раньше времени, здороваюсь со знакомыми моделями, машу рукой Бартеневу и одному из продюсеров, тот смотрит мутным взглядом и, похоже, не узнает, но все же машет в ответ. Я занимаю столик у окна в пол, заказываю морковный фреш, салат рукола и сибас на пару. Смутно узнаваемая тележурналистка спрашивает, какая вечеринка планируется в эту пятницу в «Газгольдере», бар-менеджер «Весны» Рома что-то неловко шутит насчет кокоса, Бартенев посылает мне воздушный поцелуй, а второй музыкальный продюсер пожимает плечами.

Я всем им улыбаюсь в ответ.

Какое-то время сижу совершенно расслабленно, почти бездумно, забыв про свои проблемы, просто таращусь в окно на проезжающие мимо машины.

Тем временем на противоположной стороне Нового Арбата менты блокируют движение. Проходящие по улице лохи настроены дружелюбно, они держат под руки своих подружек и каждый второй пьет пиво, чаще всего «Клинское» или «Балтику», грязные цыганята клянчат у лохов деньги, делают на грязном асфальте сальто, распевают что-то и прилипают к окнам кафе, смотрят карими глазами на меня, моделей и музыкальных продюсеров, а на небе – ни облака, и солнечный свет заливает почти идиллическую картину мира.

С воем и мигалками проносятся правительственные лимузины, охрана трясется в огромных черных американских джипах, дула автоматов враждебно торчат из чуть приоткрытых окон.

Двойные стекла кафе гасят неприятные звуки, вой сирен и рев моторов, цыганские песни и нелепую болтовню прохожих, делают их мягче, приятней, спокойнее. Внутри кафе тихонько играет какая-то музыка, невнятный jazzy, а по плазмам крутят клипы Мадонны, и в воздухе неуловимо пахнет сигарами Cohiba и трюфелями…

– Привет, – говорит она и садится рядом.

Вот именно, она сознательно садится рядом, а не напротив, сечешь фишку, куколка? Меня просто обволакивает ароматом ее сладких духов, я готов об заклад биться, что это старый Chanel, а еще запахом новенькой кожи от ее сумочки Gucci.

– Привет, привет, – отвечаю, и в тот же момент официант приносит сок, и я тушу сигарету и тут же привычно берусь за стакан.

– Давно сидишь?

Как и любая деловая женщина, она, вроде, не ожидает ответа, задавая вопросы механически, действует в рамках заложенной программы и поворачивается к официанту, застывшему на почтительном расстоянии. Она просит его принести минеральной воды и бокал вина, этой итальянской шипучки lambrusko, что принято пить теперь за обедом, а еще салат из морских водорослей и гребешков и какие-то роллы и темпуру, в окно бьет яркий солнечный луч, он заставляет меня отвлечься от мыслей о Веронике и даже не дает возможности сосредоточиться на Марии.

На парковке напротив – сплошь лимузины Аudi, из них то и дело вылезают чиновники с повадками мини-олигархов и их жены, иногда с детьми, иногда без, они двигаются вяло, словно в замедленном клипе, некоторые одеты в Armani, а некоторые – в какое-то дешевое несчитываемое барахло, и все это действие разворачивается прямо передо мной под музыку Stone Temple Pilots, что начинает вдруг звучать в кафе.

– Спасибо, что согласился встретиться со мной, – говорит Мария. Голос у нее нежный, как у девочки.

– Ну что ты! – я улыбаюсь. – Мне, наоборот, очень приятно, я и подумать не мог, что ты мне позвонишь.

– Вот как?

В этот момент Бартенев стреляет у меня сигарету, а официант приносит вино и воду, и она тут же делает пару быстрых глотков игристого и сразу же запивает водой.

– Я даже не думал, что такой разгильдяй, как я, будет интересен такой серьезной женщине, как ты.

Я произношу фразы вкрадчиво и мягко, постепенно втягиваясь в роль, но все еще не в силах оторваться от окна, залитого солнечным светом, и мне кажется, в первый раз за долгое время я любуюсь чем-то другим, отличным от обуви, автомобилей, часов, женщин или мужчин, глянцевой рекламы, аксессуаров или ювелирных изделий.

– Вот как?

Наконец, я нахожу в себе силы перевести взгляд на собеседницу. На ней темно-серый деловой костюм Prada, морщинки вокруг глаз все же заметны, но она держится уверенно и раскованно, словно только и делает, что кадрит в кафе самцов моложе себя лет на двадцать, впрочем, скорее всего так оно и есть.

Я зажигаю сигарету и тут же тушу ее, улыбаюсь, стараясь выглядеть немного смущенно, немного наивно, делаю вид, что нервничаю под ее бесстыжим пронзающим взглядом, пожимаю плечами и бормочу:

– Я так думал.

– А разве ты не думал, что заинтересовал меня сразу во время нашего знакомства?

– Ну, – я снова улыбаюсь, несколько испуганно и по-детски, в конце концов, именно улыбаться я умею лучше всего, – по-моему, там, на этой презентации, всем было просто скучно.

– Да ладно! – она отставляет в сторону воду, вытаскивает пачку ментоловых сигарет и закуривает. – А по-моему, многие там веселились от души. Во всяком случае, Богдан Титомир выглядел счастливым.

– Бог ты мой, что за новость! Когда я его вижу, Боня почти всегда счастлив, хотя ему для этого, наверное, приходится съесть пять таблеток или выкурить по меньшей мере семь косяков.

– Ну, а другие?

– Я думаю, они тоже пользовались какими-то специальными препаратами…

– Возможно, – она все вдыхает и выдыхает холодящий дымок, – возможно, хотя я не видела там сильно удолбанных.

– И слава богу, возможно, мир меняется к лучшему, – я умолкаю и делаю умиротворенное лицо, складываю пальцы в знак мира, и в этот момент передо мной ставят рыбу.

– Впрочем, какая разница, что нам до них?

– Никакой разницы, – я киваю и берусь за приборы. – Ты не возражаешь?

– Конечно, – она тушит сигарету. – Важно, что мы познакомились на этой тусовке, хотя обычно на подобных мероприятиях нет никого, с кем можно было бы поговорить.

Я киваю, а про себя думаю: «С чего это ты сделала вывод, будто со мной есть о чем говорить?»

– Чем ты занимаешься?

В этот момент ей приносят салат, на первый взгляд, ужасное месиво из пожухших водорослей и осклизших гребешков. Странно, обычно у Новикова хорошо кормят. Впрочем, Мария поедает салат с аппетитом, так что, возможно, он не так уж и плох, как кажется на первый взгляд.

– Чем же ты занимаешься? – повторяет она, сосредоточенно жуя. – Твое лицо отчего-то мне кажется знакомым. Скажи-ка, мы не могли раньше встречаться?

– Возможно, возможно, – рассеянно отвечаю я, терзая рыбу, – скорее всего, детка, возможно, ты права, скорее всего что так. Ведь я – промоутер, раскручиваю тусовку, заставляю тусовку двигаться, делаю людям праздник, быть может, куколка, ты когда-то приходила на мои вечеринки. Нет, точно, ты не могла их пропустить… – Она откладывает палочки и в сомнении смотрит на меня. – Ну вот, например, я как-то с Гулливером делал Хэллоуин в Доме ученых, ты помнишь, тот самый, где было столько конфетти, что в них запросто можно было утонуть, а еще какую-то несовершеннолетнюю модель принародно трахнули пятеро удолбанных танцоров, среди которых был негр из Сьерра-Леоне, они сделали ее прямо на сцене, это запросто можно было разглядеть, несмотря на то что вокруг было слишком много белого дыма, и еще диджей, по-моему, Фил, да точно, за вертушками стоял он, все время ставил какой-то идиотский трек, возможно даже, это был «Easy Lover» или еще какое-то дерьмо в исполнении Kentish Man, ну как, припоминаешь?

– Вряд ли, – бормочет она обескураженно и снова принимается за еду.

– Ну что ты, куколка! – расхожусь я. – Точно не скажу, в каком это было году, да это и не имеет никакого значения, важно только, что все тогда сходили с ума от этого сопливого лейбла Hed Kandi, и их липкий disco звучал из каждой встречной машины, из каждой, детка, даже из «москвичей» и «газелей», представляешь, а еще, помнишь, тогда было модно стричься почти под ноль и отращивать баки, ну, баки, баки, вот именно, тогда все просто помешались на этих баках, и даже Димка Ашман носил что-то в этом духе, ну, как, припоминаешь, припоминаешь, куколка?

Мария лишь пожимает плечами.

– Господи боже! – не отстаю я. – Ну ты же не можешь не знать мою серию вечеринок в Куршевеле, в те времена, когда отдыхать там еще не считалось признаком дурного тона, и эти лохи-олигархи не идиотничали, снимая виллы на соседнем курорте с той только целью, чтобы каждый вечер мотаться туда-обратно, лишь бы иметь возможность говорить всем направо и налево: «Ах, этот Куршевель, он стал так невозможен, он так испортился, и теперь там собираются какие-то отбросы! Приходится кататься на лыжах в другом месте, там, где почти нет наших». Ну, как, догоняешь, детка?

Обычно большинство моих знакомых после такого монолога закатывали глаза и тянули: «Ах, боже мой! Так это был ты? Это были твои вечеринки, нет, ну надо же! А я ведь ездила туда с Горобием (Рустамом Тарико, Умаром Джабраиловым, Сашей Оганезовым), на мне была еще такая яркая лыжная куртка Moncler, может, припомнишь?» – и так далее и тому подобное, ну, вы понимаете…

Но вместо этого она просто ест свой салат и все еще не говорит ни слова.

– А закрытая loftparty на Нижнем Сусальном?! Мы еще выписали этого стремного япошку Takeshi Wada! Ты же не можешь не помнить дикий порноугар, что я устроил тогда, запустив в гламурную толпу: телочки сплошь в вечерних нарядах от Gucci и Dior, а мужчины в смокингах Armani – сто пятьдесят самых страшных проституток из Химок?

Она опять предпочитает отмалчиваться и смотрит на меня несколько ошарашенно, из чего я делаю вывод, что, возможно, большую часть жизни она проводит за границей, и возможно, на другом континенте. Может быть, она вообще инопланетянка.

Я умолкаю и снова терзаю рыбу.

– Ну то есть, ты говоришь, что устраиваешь людям веселье, – неопределенно бормочет она. – И что, выгодное это дело?

– Ах, как тебе сказать, детка, – так же неопределенно отвечаю я, – и да, и нет, и да, и нет… Деньги, в общем, хорошие, нормальное бабло, но, возможно, видишь ли, я, э-э-э, просто перерос эту тему, возможно, мне надоело размениваться по мелочам, но сейчас я, похоже, взял, так сказать, э-э-э, творческий отпуск, вот, думаю, так сказать, о новом проекте.

– Интересно, – говорит она тихо, наблюдая за тем, как шустрый официант ловко расставляет на столе тарелочки с темпурой и роллами, – очень интересно.

Теперь уж я предпочитаю отмалчиваться. Не стоит грузить женщину своими проблемами сходу, ведь если все пойдет как надо, то рано или поздно придет время, и вот тогда уж главное – не упустить свой шанс.

– Что же это за новый проект? – упорствует она. – В какой сфере?

– Да все то же, – бормочу я в ответ, – все касается только того, что я знаю: тусовка, диджеи, вечеринки и гламур, но это ведь не интересно, куколка, это все так, работа, суровые будни, брось, не стоит, так, ерунда, запускаю кое-что, закручиваю, мучу помаленьку, забудь об этом, давай лучше поговорим о тебе, чем все же ты занята, кроме макраме и айкидо, кроме благотворительных аукционов и запекания индейки на Рождество, расскажи мне, в какой сфере лежат твои интересы?

Тут она заказывает еще вина и почти не ест темпуру, а я, наконец, заканчиваю с рыбой, мне хочется пить, отчего-то все время хочется пить, и я прошу принести мне еще минералки.

– Ах, я занимаюсь красотой, – легонько вздыхает она, – а чем же еще может заниматься женщина в моем возрасте?

– Красотой? – я делаю вид, будто мне интересно. – О, господи, куколка, а я почему-то так и думал, может быть потому, что ты сама и есть эта красота…

– Не надо, не льсти мне, – она усмехается и смотрит мне прямо в глаза, в ее зрачках отражается нетронутая темпура и часть окна, улица и цыганята, крутящие сальто, я невольно вздрагиваю, а она кладет свою руку на мою и довольно сильно ее сжимает. – Не льсти мне, – шепчет она.

11

Я смутно помню те времена, крошка, когда я жил себе безмятежно, день сменялся днем, женщина женщиной, вечеринка вечеринкой. Когда-то я был весел просто потому, что солнце светило, – без всяких видимых причин или там допингов. Когда-то я спал спокойно и почти не видел сны. Впрочем, они мне вообще были не нужны тогда, детка.

Время прошло, неумолимое время, что заставляет чувствовать приближение старости, и все изменилось. Такая тема, детка, день сменяется днем, и солнце светит, как прежде, но вся эта чехарда больше не приносит прежней радости. Во всяком случае, той радости, что я ощущал раньше от одного только осознания, что живу! Представляешь, куколка?

Впрочем, надо признать, в моей жизни нет и никаких особенных страданий, все так скучно и равномерно, да, главное, мне плевать, мне даже нравится, я привык к скуке, мне по кайфу так жить, наполовину в мире теней, вот только бы старость не дышала мне в спину…

Время течет, и я вдруг начал видеть сны, много снов, просто целую кучу, один тревожнее другого, они снятся мне, такие логичные и последовательные, что едва хватает сил отличить их от яви.

Вот один из недавних, куколка, пожалуй, наиболее яркий, буквально насыщен цветом, в основном красным. В нем я должен пройти инициацию в колдуны, какие-то там темные шаманы, Вуду, Ктулу или культ богини Кали, не знаю, не знаю.

В общем, во сне я отношусь к этой теме очень трепетно, словно бы она была делом всей моей жизни.

История происходит в квартире моих родителей, в «сталинке» на Таганке, я торчу там один, бормочу какие-то заклинания и тусуюсь на кухне, а в раковине лежат чьи-то отрубленные руки, женские такие изящные пальчики, ногти с красным лаком. Для того чтобы стать совсем темным и беспредельно крутым, мне надо эти ногти съесть. Сожрать ногти мертвеца – такой вот обряд. Сначала я хочу вырвать их плоскогубцами, но выходит не очень, они отрываются вместе с мясом. Тут я втыкаю, что раз это обряд, то достаточно только маленький кусочек ноготка съесть, не обязательно все. Срезаю с одного пальца ножничками аккуратно и ем его, попросту проглатываю, детка, запивая водой из-под крана. Ну а потом еще надо было выдавливать из этой мертвечины кровь и размазывать по лицу…

Как ни странно, этот сон не был особенно кошмарным, он не оставил ощущения ужаса или омерзения. Я относился к происходящему в нем спокойно, так, будто все это обыденная тема, мало ли, ну обряд, ну колдовство, что тут необычного? Бред какой-то. Интересно, сны хоть что-нибудь да значат? Если это так, то очень было бы интересно узнать, куколка, что за скрытый смысл в этой галиматье…

А между тем стареющая сучка Вероника звонит мне только после обеда, что, конечно, совсем не удивительно. Понятное дело, всю первую половину дня она гробит на то, чтобы избавиться от похмелья. Даже странно, как быстро она приходит в себя, в ее возрасте обычно на это уходит куда больше времени.

Вот они, деловые женщины за сорок: целый день вкалывают не разгибаясь, переживают, нервничают, ведут закулисные игры, плетут интриги, чтобы вечером снять стресс, накачиваясь крепким алкоголем в каком-нибудь абсолютно не модном, но чрезвычайно дорогом кабаке.

Нет, детка, это не мой выбор. Я слишком жаден до своей скучной и никчемной жизни, слишком люблю самого себя, короче, рублю фишку. И пока моя любимая глотает алкозельцер и парится под горячим душем, я успеваю позаниматься на силовых тренажерах, ведь мне надо быть в хорошей форме и я использую каждую свободную минутку с толком. После я еще некоторое время гоняю на велосипеде, потому что мой персональный тренер Димка Жирнов, тот самый, что ведет соответствующую рубрику в журнале GQ, считает, что кардиоваскулярные нагрузки чрезвычайно полезны при борьбе с лишним весом и должны занимать не менее пятидесяти процентов тренировки.

Само по себе катание на велосипеде я люблю с детства, но и в этом простом, казалось бы, деле очень важен подход. Для эффективности тренировки надо выбрать такую нагрузку и интенсивность, чтобы находиться в «аэробной зоне», в которой организм начинает сжигать жир. Определяется это с помощью пульса. У меня, например, он должен быть около 155 ударов в минуту. Не менее важна и музыка, что будет крутиться в вашем iPod'e во время поездки. Самый лучший саундтрек для велосипеда – тяжелый и быстрый jungle. Такой грязный и сырой лондонский саунд, представляете? Звучит дико, а факт – нет ничего, что лучше бы соответствовало этому виду спорта.

Я гонял по Парку Победы, а в наушниках отчаянно молотили подопечные лондонского лейбла Bad Company UK. Под их влиянием я вспомнил время, когда все с ума сходили по drum'n'bass. Тогда еще даже этот проходимец Roni Size казался суперзвездой, и унылая команда Lemongrass выпускала синглы в стиле jungle. Я носился по немноголюдным в эти часы аллеям, пугая голубей и вечно ворчащих нянек с детьми в ярких импортных колясках, и, прислушиваясь к себе, с удовлетворением отмечал, как физическая нагрузка, встречный ветер и скачущий ритм музыки прочищают мне мозги.

Особенно вставил трек «Hornet», я прослушал его несколько раз подряд и мог бы крутить еще, но вовремя спохватился, пора было уже заканчивать тренировку и приниматься за дела. Кстати, единственная музыка, которую можно использовать в качестве замены jungle для велосипедных прогулок, это металлический hardcore. Ясное дело, он чересчур тяжеловат для занятий спортом и рождает ненужную агрессию, но если под рукой нет ничего из drum'n'bass, то и диск каких-нибудь Stuck Mojo образца 2000 года сойдет. Вообще, мощно и отвязно сыгранное «мясо» удачно ложится на все возрастающий темп тренировки.

Хотя, возможно, для какой-нибудь идиотки из Луховиц лучшим саундтреком ее жалких попыток подкачать пресс и подтянуть задницу станет последний диск невообразимой певицы Валерии или еще более нереального певца Димы Билана…

…Уже ближе к двум часам дня я еду домой и принимаю душ, натираю тело увлажняющим лосьоном, душусь новым запахом от Michael Kors и только собираюсь набрать Макару, чтобы вытянуть его куда-нибудь пообедать, как звонит Вероника.

– Привет, – говорит она. – Такие дела, я вчера перебрала и устала и, возможно, была резка с тобой.

– Все нормально, – говорю я довольно холодно, можно выразиться даже – отстраненно, словно Рената Литвинова в ее очередной нудной трагикомедии, а внутренне весь ликую и делаю стойку, словно сеттер на охоте.

Еще бы! Может быть, не все потеряно и я просто напридумывал себе невесть что, и она совсем не собирается бросать меня? Быть может, я готов пуститься в пляс и исполнить чечетку, танец с саблями, но сдерживаюсь и только лишь молча изображаю тот старый клип Paula Abdul, где она дает секси с этим охуевшим от счастья мультяшным котом, сдерживаюсь и молчу, не подаю перед Вероникой вида, ни звука, молчу, рот на замке, граница тоже, враг не пройдет, no pasaran, суки, no pasaran.

И это трудно, это ужас как трудно, детка, но я привык, потому как знаю, что в игре под названием «человеческие отношения» нельзя откровенничать и демонстрировать эмоции, вернее, можно, но только не те, что на самом деле, а те, что служат достижению целей, ибо человеческие отношения не только игра, но и война, самая жестокая и кровопролитная бойня на свете, ну и вообще, фишку надо рубить, куколка, фишку.

В этой мясорубке даже на минутку нельзя приоткрыть полог, скрывающий твои истинные переживания, нельзя пустить чужака в свою душу, а уж поверь мне, детка, любой самый близкий тебе персонаж, самый интимный sweetheart – на самом деле чужак, он только притворяется, притворяется, впрочем, не задумываясь, не анализируя, а просто потому, что так уж устроены люди, да, да, да, это часть человеческой натуры, и даже если этот самый близкий и участвует в твоей судьбе, то только исходя из своих сугубо эгоистических соображений, ведь человек, детка, по сути животное, дерьмовый падальщик, хитрый и коварный, и, воспользовавшись твоей слабостью, он, эта подлая скотина, однозначно не преминет использовать знания о тебе в свою пользу и сделает больно, укусит тебя в самое сердце, лягнет в грудину, а может быть, просто разорвет твое хрупкое тельце на части, на маленькие трогательные кровавые кусочки.

– Все нормально, – только и говорю я и снова умолкаю, давая Веронике возможность еще раз извиниться.

– Последнее время мы мало виделись, – говорит она действительно виноватым голосом, а у меня так даже член эрегирует от счастливого возбуждения. – У меня много работы, и вообще… – она умолкает.

– Ты и правда много работаешь, куколка, – соглашаюсь я, – тебе надо подумать о своем здоровье.

– Да, – говорит она после легкой заминки, – да, мне не мешало бы отдохнуть.

– Съезди куда-нибудь, – предлагаю и затаиваю дыхание.

Вот она – настоящая проверка.

– Надо бы, – вздыхает Вероника.

– Купи путевку и слетай хоть в Турцию.

Я снова начинаю нервничать. Сейчас, именно сейчас я и узнаю, что у нее на душе. Ведь если она все еще со мной, то непременно предложит поехать вместе или скажет что-нибудь вроде «у меня много дел, а вот через месяцок давай скатаемся вдвоем».

Но ничего подобного Вероника не произносит, вместо этого она выдает:

– Ой, ты же знаешь, как я не люблю этот клубный отдых. Идиотские аниматоры не дают прохода, заняться абсолютно нечем, только истекать салом на солнце да барахтаться в теплой соленой воде, пить виски вечером и пиво с утра, такая, в общем, чисто российская тема, а рядом, куда ни кинь взор, наши, всякие чиновники с семьями, бандиты и их дешевые потаскухи. Ненавижу!

Я снова в ауте. Да она просто вырубает меня, просто сносит мне башню своим измывательством. Ну скажите мне, кто она такая? Алла Пугачева? Мадонна? Наоми Кэмпбэлл? Кем она себя вообще возомнила? Юлией Тимошенко? Кондолизой Райс? Да что такое творится! Звонит с извинениями и будто бы не втыкает, что лучше всего загладило бы ее вину! Похоже, я и вправду ей надоел до жути. Ну все, хватит, это уже через край, это уже никуда, стоп, стоп, успокойся, милый, черт с ней, черт с ней! Найду себе другую. Да хоть ту же иностранную бабку!

– Ну, поезжай куда-нибудь еще, – прошипел я сквозь зубы, – действительно, Турция – это отстой какой-то, просто лететь недолго, пару часов, и ты на море, а вокруг говорящие вибраторы и шиш-кебабы, мечети и дерьмовая кожа, а так можно и в Доминикану махнуть, и в Канкун, но тут ты реально запаришься с визами, мексиканское посольство сейчас сильно ебет мозги, или двинь, например, в Италию, в Милан, куколка, на via Spiga, потрать там десятку-другую, ты же любишь прибарахлиться. Пошляешься по Montenapoleone и подлатаешь нервишки.

– Ой, да там полным-полно паломников, приехали молиться…

– Где? – Я не могу сдержать ядовито-язвительных интонаций. – В Милане? Вот уж не знал, что туда Ватикан перенесли.

– Все равно, – упрямствует Вероника, – общее настроение в стране чересчур религиозное, только этого мне и не хватало. – Я предпочитаю молчать, потому что уже вконец задолбался разыгрывать из себя участливого кретина. – Надо подумать, – говорит Вероника, – может и правда куда-нибудь смотаться. А то я тут с ума сойду.

«Нет, милая, – хочется крикнуть, – это я от тебя с ума сойду!»

Что происходит? В каких мы отношениях? Кто мы друг другу? И не Вероника ли предлагала мне еще с полгода назад жить вместе? А ведь надо было соглашаться. Хуй бы она тогда меня вот так за здорово живешь слила. Надо было соглашаться, а я, как обычно, затормозил с решением. Ну да, я хотел еще осмотреться, вокруг крутилась пара неплохих вариантов, взять хотя бы Ольку, ту, чей папаша два года назад праздновал шестидесятилетний юбилей в Дубаи, в отеле «Парус».

Я тогда подрядился организовывать торжества. Двести пятьдесят гостей, из них больше половины супер-VIP'ов и celebrities, всяких адвокатов и чиновников, уголовников, примостившихся депутатами, народных артистов и олигархов, короче, тех, чьи отожравшиеся лица без конца мелькают по ящику и на страницах глянца. Празднование длилось три дня, пятьдесят гостей были поселены в апартаменты стоимостью по 5000 $ за ночь, а именинник обретался и вовсе в президентском номере. Бюджет юбилея переваливал за полтора миллиона, одним только артистам, всякой рухляди типа Ottawan, заплатили по пятьдесят тысяч долларов за получасовые номера. И я неплохо заработал, особенно на фейерверках, водке и черной икре, и мигом выплатил остаток долга по ипотеке…

Надо было мне стусоваться с этой Олькой, она, похоже, была не против. Страшная, конечно, зато моего возраста, а стало быть, проще было бы найти общие интересы, не надо было бы подстраиваться, париться на первом ряду на концерте какого-нибудь старого пердуна вроде Пласидо Доминго. К тому же она любит отжигать по-нашему, а не в этих идиотских пафосных караоке, где одна песня стоит сто пятьдесят долларов, и, по обыкновению, к тому времени, когда ты приходишь, какой-то мрачный тип в черном уже успел пробашлять пятеру и теперь не успокоится, пока не споет все песни группы Nazareth или Олега Газманова, что принципиально не важно. И еще у нее нет идиотских установок старших поколений, что все, что насыпается и нюхается, – белая смерть, а все, что наливается и пьется, – живая вода. С другой стороны, деньги у нее не свои, а папины, а он тот еще жучило, пришлось бы с ним отношения выстраивать. Но какой отец, в конце концов, не желает добра своей дочке?

– Алло, – говорит Вероника, выдергивая меня из размышлений, – алло, ты еще тут?

– Тут, детка, – устало подтверждаю я, – куда уж мне деваться?

Это факт. Завязался с этой сучкой перезрелой, и вот сегодня мне даже абсолютно некуда идти.

Олька месяц назад вышла замуж за молодого банкира с какой-то армянской фамилией, папаша остался доволен, а я пролетел, и другие кандидатки тем временем тоже скрылись из поля зрения. Кроме, пожалуй, богатой итальянской старухи.

– Чем думаешь заняться сегодня? – спрашивает Вероника, хотя, я уверен, она прекрасно знает, что все мои планы я запросто порушу ради нее.

– У меня была назначена встреча, – отвечаю уклончиво и морщусь от досады.

– Я думаю, может быть, в кино сегодня сходим. На «Джэймса Бонда». Говорят, неплохой. Вечером, в восемь, премьерный показ в торговом центре «Европейский», на Киевском.

Ничего лучше она и придумать не могла. Хотя…

– Давай созвонимся к вечеру, посмотрим, – пусть себе думает, что у меня свидание.

Вероника какое-то время молчит, озадаченная моим нежеланием договориться сразу.

– Ладно, – наконец выдавливает она, – я тебе наберу после шести.

Я вешаю трубку и с пару минут туплю, размышляя, не позвонить ли Марии Сергеевне.

12

– Ведь какая тварь, представляешь?! – орет мне Макар со своего места, как только я вхожу в ресторан, посетителей в это время нет, музыка почти не слышна, и охранник, с вот такими плечами и уродливо маленькой головой, похожий на статиста со съемочной плошадки Пети Буслова, мигом напрягается и делает стойку, сверлит меня глазками, а я улыбаюсь и машу ему рукой, мол, все в порядке, дружище, не парься, все в норме, полет нормальный.

Этот шкаф немного расслабляется, я миную гардеробную и бросаю быстрый взгляд на свое отражение в зеркале, оно нечеткое, меня это немного напрягает, то ли зрение портится, то ли что-то происходит в этом городе с зеркалами, впрочем, я выкидываю эту проблему из головы, как только подхожу к столику и просекаю, что мой приятель в ярости. Он уже минут сорок торчит в «Аисте» на своем обычном беспонтовом месте в самом центре зала, нервно дергает ногами, сучит худощавыми ручками и отчаянно хлещет какой-то дерьмовый китайский копченый чай.

Все дело в том, что этим утром его бросила Жанна, обладательница чудесных силиконовых сисек и владелица крупного риэлтерского агентства. Пиджак из последней коллекции Nicole Farhi, в который он одет, изрядно помят, рукава некогда кипенно-белой сорочки Lanvin потемнели, а запонки отсутствуют вовсе.

Я внимательно его рассматриваю, нахожу абсолютно нездоровым, улыбаюсь и сажусь напротив; официантку, милую такую девочку, приехавшую поступать в ГИТИС из далекой провинции, прошу принести гранатовый фреш, потом снова улыбаюсь и, наконец, говорю с легким упреком в голосе:

– Поздравляю, сегодня ты просто превзошел сам себя! Грязная рубашка, мятый пиджачок и вид конченого торчка на ломке.

Похоже, Макар меня даже не слышит.

– Такая сука! – говорит он немного тише, чем вначале, но охранник все равно снова напрягается.

– Ага, – я отвечаю и смотрю по сторонам, но в зале пусто, я вновь сталкиваюсь взглядом с этим быкообразным секьюрити, и мне приходится отвернуться и сконцентрироваться на изможденном лице моего товарища.

– Сука! Я ведь даже не изменил ей ни разу, носился с ней, как с писаной торбой, во всем потакал. Даже в караоке с ней вместе ходили, – Макар нервно подрагивает и смотрит по сторонам волком, бледный и лысеющий человечек в мятом дизайнерском шмотье. – В караоке! – повторяет он и делает страшные глаза. – Представляешь?

– Какой кошмар! – я прикрываю глаза рукой.

– Именно, – Макар кивает, а возможно, просто так, от бешенства трясет головой, – именно! В караоке! Сидели рядом с жирными ублюдками из Пенсионного фонда и пели хором «Миллион алых роз».

– Да ты что?!

– «Миллион алых роз», «Мадам Брошкина», короче, весь этот атомный репертуар Пугачевой… И после такого она меня бросила… Сказала, что не видит больше смысла встречаться…

– Я удивлен, – говорю я и заказываю подошедшей девочке суп-пюре из шпината (жуткая дрянь, но я на диете).

– А хули тут удивляться? – реагирует мой друг, быстро, словно строчит из пулемета, да, похоже, его рот не закрывается вообще ни на минуту, как под порядочной дозой фенамина. – Ничего такого удивительного. Денег у нее до хуя, вот и бесится с жиру. Все богачки сходят с ума, все они давно потерялись в этом мире. Вот будь она простой разведенкой, каким-нибудь занюханным менеджером среднего звена, в возрасте под соракет! Она бы держалась за мужика, как за спасательный круг! Кому бы она, на хуй, была нужна?

– Никому, – соглашаюсь я.

– Именно. Сидела бы по выходным дома, смотрела телек и дрочила бы на Безрукова в роли Есенина, вот и все. Ну, изредка нарезалась бы дешевым шампанским, типа «Новый Свет», да трахалась бы с начальником IT-отдела на унылых корпоративных праздниках. Никаких тебе пансионатов «Бор», Санкт-Морица или уикэндов на СПА-курортах в Тоскане! Никакого «Кристалла»! Никакой черной чилийской щуки! Никаких тебе, в конце-то концов, танцоров из «Красной Шапочки»!

– То есть?

– Никаких стриптизеров, я говорю!

– А что, Жанна трахала стриптизеров? – оживляюсь я.

Макар не слышит вопроса, он смотрит в одну точку и все парит меня и парит.

– Не было бы у нее этих денег, какая тогда, спрашивается, в пизду, шопинг-терапия? Какой массаж камнями? А новый Range Rover Sport?!

А пилатес?! А ежедневные посиделки в этих новиковских харчевнях? – Он мрачно обводит зал ресторана воспаленными глазами, делает неопределенный жест и продолжает: – Вино по две сотни за пузырь, севиче из тунца, блядь, черная икра банками и, мать их, целые тазы устриц! Бога они забыли, папу своего. Хоть бы раз, в воскресный день, да на Пасху хоть, на Рождество, в церковь зашла, грехи бы свои отмаливать…

– Так она трахала стриптизеров? – снова спрашиваю я.

– Какая там церковь! Сидеть в ресторане и жрать. Поглощать, поглощать, поглощать! Целые тонны устриц самого гигантского размера!

– Спала со стриптизерами?

– Мраморная говядина мехсекциями!

– Покупала себе мальчиков в женских клубах?

– Хамон, трюфеля, ризотто из каракатицы…

– И часто? В смысле, часто она так развлекалась?

– Она же забыла, что существует простая еда, что такое «селедка под шубой» и «макароны по-флотски» не могла вспомнить!

– Так она трахала стриптизеров? – не отстаю я.

– Не важно!

– Мне интересно. Трахала или нет?

– Ну да, да, да, а что тут такого? – наконец, Макар, взрываясь, отвечает на мой вопрос. – Что за тема, ведь все богатые телки их имеют время от времени!

Я пожимаю плечами, качаю головой с сомнением.

– Ну чего ты все кривишься, интеллигент сраный? – взвивается Макар. – Твоя что ли, думаешь, не устраивает оргии? Ебаные девичники?

– Вообще-то думаю, что нет. Думаю, ей нужен несколько иной сексуальный опыт.

– Ну ты и мудак! Ты себя послушай, откуда такой только нарисовался на мою голову, аристократ сраный! «Сексуальный опыт»! Где ты это вычитал, мудила? В жизни этот самый опыт нормальными взрослыми людьми зовется просто поебками, так? Грязными блядскими поебками, понял? У твоей суки что, несколько поколений аристократии за спиной и родовой замок в Уэльсе, с охотничьими собаками, маразматичным дворецким и портретом любимого прадедушки, убитого, хуй знает когда, к примеру, при Ватерлоо? Они же все, эти миллионерши, кто они такие на самом деле?

– Кто?

– Да обычные провинциальные тетки, доярки свинарные, дочки из пролетарских советских семей, отец там шоферил, к примеру, и пил по-черному или хуярил винт, пиздил маманю, а та блядовала с местным участковым и доченьку тому же учила. Подкладывала под мусоров, догоняешь? Да они же все прожженные торговки, в застойном социалистическом прошлом заведовали бы универмагами, банями, столами заказов, втыкаешь? Эти твари, проститутки рублевские, по цинизму давно перещеголяли своих муженьков, пузатых олигархов. И, в конце концов, что такого в том, чтобы трахать стриптизеров? Они для того и нужны. Их все ебут. А вот бога позабыть, это и вправду грех. Ну, а трахать стриптизеров… Да что с того?

– Да ничего, так… разврат какой-то, – развожу я руками.

– Хуйня, – Макар произносит это слово так громко, что охранник снова поворачивается в нашу сторону, – хуйня. Простонародный разврат – первобытная штука, вот на Руси бабы парились с мужиками и не срамились, кто кого пялил, муж женушку или соседку, а то и соседа обрабатывал, особо-то не напрягались. Вообще, народ находит забытье в трех вещах. Знаешь, в каких? В ебле, религии и выпивке, это, считай, три столпа народного спокойствия! Да ты обратись к истории, что во всем этом страшного, ну ебля, простая ебля за деньги, кто чем может, тем и торгует, некоторые нефтью и газом, а некоторые хуем и жопой, разницы ноль, только от нефти лавэ побольше, а так ничего грязного в этом нет. Ну, ебля, трахалово, проституция, ну, оргия, подумаешь!

– Так ты трахал их вместе с ней! – неожиданно догоняю я.

– Слушай! – совсем уж взрывается Макар. – В конце концов, что тебе до всего этого?! Я же не лезу к тебе в кровать, не осуждаю тебя, когда ты втихую от Вероники берешь себе на ее же денежки элитную блядь и развлекаешься. Это твое личное дело, вот так. Я хоть и погряз в разврате, как и большинство, но в отличие от всех вас, потерявшихся, во всяком случае каждое воскресенье хожу в храм, ставлю свечки, читаю Святое Писание и через это очищаюсь, хоть самую малость, но стремлюсь. И позвал я тебя не для того, чтоб ты мне морали тут зачитывал, я тебе сам какую угодно моралитэ прочту, приживалка ты мужская, а позвал я тебя, уродец, потому что мне хуево, понимаешь, я не знаю, что теперь делать, эта сука кинула меня, всего с двумя штуками оставила. Такой период, я почти все деньги слил, ну погулял немного, новый агрегат прикупил, туда-сюда, сам знаешь. Теперь вот даже ума не приложу, как сведу концы с концами. Скоро конец месяца, надо платить за квартиру…

– А сколько за нее платить-то надо?

– Почти двушку и надо…

– Ого!

– Слушай, мне ж не шестнадцать лет, чтоб в общежитии тусоваться, мне хоть минимальные удобства нужны. Да ты на себя посмотри…

Он внезапно осекается, немного успокаивается, перестает дрожать и достает сигарету.

– Вот видишь, – говорит он, – даже закурил снова.

– Ну, – я не нахожу в себе сил промолчать, – по-моему ты всегда курил…

– Ты ебанулся, да? – Макар даже вскакивает со стула, но тут же плюхается обратно, расплескивая при этом чай. – Когда? Когда я курил? Одну-две сигареты, да и то только если бухал.

– Так ты и бухал…

– Опять за старое! Когда? Я не пью уже лет десять! Ну когда я последний раз нажрался, припоминаешь?

– Ну, вот хотя бы, ты сам говоришь, что, типа, погулял.

– А, – Макар машет рукой, – это же так, эпизод, не система. Не считается. И вообще, не усложняй, ладно? Ты мне посоветуй лучше, как мне быть, я же тебя затем и вытащил, ты, главное, скажи, что теперь делать-то?

– Черт его знает, – говорю я неопределенно, – невесело как-то все получается.

– Не то слово, – устало соглашается Макар. Он как-то сникает, обмякает весь, перестает тараторить. – Мне уже тридцать два, – говорит он, – старость не за горами. Пора бы уже устаканиться в жизни, найти себе дело, бабу, семью. Квартиру вот надо бы купить.

– Так отложил бы денег, – говорю я просто для того, чтобы не молчать и не выглядеть безучастным. – Зачем ты, к примеру, столько денег на новую машину слил? У тебя была вполне приемлемая тачка. А эти лавэ мог бы вполне на квартиру потратить. Оформил бы ипотеку и…

– Это у меня, значит, приемлемая тачка была? – снова взрывается Макар. – То есть «Субару» WRX две тысячи второго года ты называешь приемлемым? Ты сам-то на чем ездишь? У тебя же две машины, икс-пятая, нет, ты прикинь! Икс-пятая и мини-купер! А я, значит, должен на помойке кататься? Да, я надеялся, что Жанна поможет.

Я вообще думал, что с Жанной у меня все серьезно, надолго, может быть, думал я, мы распишемся рано или поздно. Ведь я ее устраивал во всех отношениях, ей нужен был такой, как я, настоящий мужик, не слюнтяй, спортивный и жесткий, вот, понимаешь?

– Я тоже думал об этом.

– В смысле? – он удивляется.

– Ну, не в смысле, что я тоже жесткий, а про возраст…

– Тебе-то что? – перебивает меня Макар, – ты ведь у своей Вероники, как у Христа за пазухой.

– В том-то и дело, что не все так однозначно, – говорю я, – есть у меня подозрение, что она завела себе другого.

– Другого?

– Да, кого-нибудь помоложе. И, возможно, не столь амбициозного, того, кто не станет парить ее своими проблемами, не будет предлагать вложиться…

– А! – верещит мой друг, заходясь в истерике какого-то запредельно идиотского смеха. – Ну ты даешь, бля! Ты, значит, все надеешься развести Веронику на кабак?

– Сейчас уже нет, – я тоже закуриваю и принимаю удрученный вид, даже не от осознания, что мои идея идет прахом, а от того, что и сам уже не знаю, насколько эта идея хороша.

Может, все вокруг правы и мне не стоит и помышлять о своем деле, я ни на что не способен и пора бы попытаться устроиться на работу, наверстать упущенное. Быть может, мне стоит прекратить пытаться жить легко, надо смириться, сделаться проще и забросить тай-бо, плюнуть на устремления и обрядиться в серенький костюм с неброским галстуком, отправиться в стадо, к тем, кто никогда даже и не мечтал ни о чем большем, нежели тихая покойная старость в кругу домочадцев… Я улыбаюсь.

– Что? – не понимает Макар. – Чего ты лыбишься, придурок?

– Да вот думаю, как мы с тобой смотримся со стороны, – два потасканных и глубоко разочарованных в жизни типчика уже за тридцать. Кто мы? Ты задумывался когда-нибудь об этом? Что мы делаем здесь в этой жизни? В чем наше предназначение?

– Да ладно, что разнылся? – Макар качает головой. – В твоем случае еще не все потеряно. Она ведь не сказала тебе, что ты ее заебал?

– Нет.

– Ну вот, все еще можно исправить. Ни в коем случае не показывай ей, что ты боишься, переживаешь, дергаешься, напрягаешься… Ну, ты же опытный сердцеед! Так не хуй давать слабину, твою бабу, наоборот, должно реально накрыть, что ты спокоен, как танк, и совсем не ревнуешь к молодому мясу, потому что уверен в своих собственных силах. Вообще не говори об этом, будто ты и знать не знаешь. Дай ей погулять, поблядовать. Наоборот, окружи ее заботой и вниманием, стелись вокруг нее, будь словно шелковый. И брось, наконец, эти свои идиотские бредни насчет клуба.

– Слушай, – мне становится не по себе, и я понимаю, что все мои недавние мысли о стаде были просто секундной слабостью, меня так и не отпустила эта звериная тяга к самоутверждению, пусть даже и через самоунижение, плевать, ведь важно добиться цели, во что бы то ни стало доказать самому себе, что хоть чего-то, а стоишь, что ты не просто кусок мяса, не просто безмозглый жиголо, не способный ни на что, кроме как разводить богатых теток на бабло…

– Во-первых, это никакие не бредни, а мечта всей моей жизни, а во-вторых…

– Идиот, – перебивает меня Макар, – на хуй тебе эта мечта? Мы же животные, приматы, бля. А главная мечта любого примата, чтобы было тепло и не голодно, понял? Тебе нужно прочно встать на ноги, вот что. Лучше сидеть без клуба, но при баблосе, чем без него же, но и при этом пустым, как бомж. К тому же, даже если ты вдруг разведешь ее, то все равно прогоришь. Пора взрослеть, приятель, пора взрослеть…

Ну вот опять. Теперь и этот туда же. Почему все вокруг уверены, что я ни на что не способен и пора уже прекращать мечтать? Быть может, это связано с тем, что на самом деле взросление – это как раз и есть потеря способности мечтать? Что ж, тогда я, пожалуй, пока взрослеть не буду.

– Это еще почему? – спрашиваю, но уже скорее для проформы, мне, как всегда, тема становится неинтересной.

«Не хочу взрослеть, – думаю я, наблюдая, как мой друг прикуривает очередную сигарету. – Не хочу и не буду».

– А потому что ты туповат и работать не умеешь, – не унимается меж тем Макар. – Проебешь свой клуб-ресторан со свистом, и вот тут-то она тебя точно спишет!

– Как всегда у тебя чересчур категоричные суждения, Макар, – говорю я, а сам даже не знаю, правду он излагает или нет.

– А только с категоричными суждениями и можно еще жить.

– Ты рассуждаешь так радикально, будто бы тебе всего двадцать.

– А тебе сколько? Девяносто?

– Слушай, я не хочу все это обсуждать, ты меня все равно не переубедишь. В конце концов, даже если все и так, как ты говоришь, ну, я конченый лох и лузер, у меня нет шансов, сил, ума и так далее, вот даже если все это так, как ты тут гонишь, то все равно я имею право попробовать. Мое личное право распоряжаться собственной судьбой.

– Ага. И чужими деньгами тоже, заметь.

– Я говорю, что имею право проебать все со свистом, да? Это же мое личное решение, и отвечать за него тоже только мне, правда? Я, в конце концов, имею право заблуждаться, может быть, меня просто все это движение прикалывает, а? Пусть даже я прогорю, пусть даже Вероника взбесится и пошлет меня, да пусть она меня проклянет, нашлет на меня тайфун, цунами и ивантеевскую братву, не важно, по хую, я хочу попытаться. Потому что только тогда, только в этом случае я смогу в старости, перед самой смертью, оглядываясь назад, сказать себе, что использовал свой шанс, а не сидел на жопе в нерешительности. Я смогу сказать себе, что было время, когда я перестал быть проституткой, когда я попытался поднять планку, расширить границы, преодолеть рубеж…

– Да, да, да… – насмешничает Макар, смоля, как паровоз. – Хуйня все это. Несешь здесь невесть что. Угомонись, я ведь не та невменяемая журналистка, что брала у тебя в прошлом месяце интервью для Harper's Bazaar. Я твой друг, твой старый товарищ по оружию, и моя обязанность предупредить тебя, идиота, объяснить, если ты в свои годы никак сам не допрешь, что главное в жизни – деньги, а не шансы, границы и, эти, ну, как ты там сказал, планки. А твоя, кстати, планка, похоже, окончательно съехала. Все эти наркотики, алкашка, извращения и заботливые мамочки… Пойми же, клоун, что с деньгами ты будешь счастливым, а с ебаным использованным и просранным шансом – наоборот. Деньги, понимаешь, деньги рулят миром, лавэ, капуста, бабло, короче, все дело в них, в деньгах.

– Скажу тебе крамольную мысль, – я тоже курю одну за другой, что чертовски вредно, конечно, но хоть чувство голода притупляет, – дело в том, что я, при всей своей продажности и циничности, не могу с тобой согласиться. То есть деньги, конечно, важны, но не только в них счастье.

– Ты безнадежный придурок, – Макар откровенно смеется мне в лицо. – Мало того, ты еще и двуличная сволочь.

– Что?

– А то, что не надо делать обиженную рожу. Ты ведь знаешь, что счастье именно в них, в сраных денежных знаках, в этих купюрах, знаешь доподлинно, точно так же, как и я, только тебе западло в этом признаваться. Даже перед самим собой. Такая хуйня, Филечка, такой на деле расклад. Ты все еще пытаешься выставить себя этаким романтиком-авантюристом. А на деле ты всего лишь стареющая проститутка. Ты жиголо – такой же, как и я, как Егор, да как вся наша теплая тусовочка, как весь наш блядский междусобойчик… Ты только посмотри на свою жизнь со стороны… Давно ли у тебя была подружка моложе тебя? Давно ли у тебя была подружка просто так, по любви, не из этих богатых старых чудовищ, а просто девушка?

– Слушай, – говорю я, – честно говоря, меня заебало выслушивать твои оскорбления. Если это все, что ты имел мне сообщить, то, знаешь, я, пожалуй, пойду.

– Ага, вали, вали, – Макар белеет от злости, – вали, обидчивый мудак, на хуй ты мне не усрался со своей поддержкой.

13

Остаток дня я провожу дома, скучаю, уныло мастурбирую под порноканал, но так и не кончаю, смотрю на свое отражение в идиотское зеркало на потолке, в глаза будто песок насыпали, отражение двоится, троится, мутнеет и вскоре исчезает вовсе, я начинаю тереть глаза руками, смотрю по сторонам, и картинка проясняется, телки на экране плазмы так отчетливо сосут здоровый ниггерский хуй, что даже страшно становится, но с зеркалом – все та же лажа, ни черта не видно, что же это за странное расстройство зрения?

Я нервничаю, глотаю ксанакс и включаю свой новенький X-Box 360.

Вяло играю в Far Cry Evolution, меня безостановочно мочат, и уже через час я бросаю это занятие, просто валяюсь на диване, своем любимом красном кожаном дружке от Zani & Zani, безучастно пролистывая последние номера GQ, Esquire и Men's Health, рассматриваю свои фотки в разделах светской хроники, зачем-то воткнув в CD-проигрыватель старенький альбом почти забытого Underground Resistance. Детройтское техно не помогает, и я уже начинаю подумывать о том, чтобы развлечься замысловатым самоубийством, как мой новенький слайдер Nokia Sirocco выдает последний хит Снупи Дога на предельной громкости.

Я нажимаю зеленую кнопку, и, конечно, это мой старый кореш Егор, очередной расслабленный женский любимчик, неженка с брутальной внешностью и имиджем средней руки наркодилера, владелец маленького бутика бельгийских дизайнеров. Среди всех моих стародавних знакомых, похоже, лишь он один выжил, он один остался свидетелем и соучастником моей шалой юности, тех ярых лет, что насквозь были пропитаны рэйвом, сексом, наркотиками и безумием, а еще ощущением безграничной свободы, непрекращающейся, неисчерпаемой личностной свободы, презрением к деньгам и связям, приличиям и условностям, комфорту и стабильности. Да мы самого слова такого не знали в те времена, какая уж там стабильность!

Как мы с ним отжигали тогда, на самой заре клубной России! Клуб «Птюч» был нам родным домом, тусовка не останавливалась ни днем, ни ночью, ни в будни, ни, тем более, в выходные. Нам было весело, весело, очень весело, а вы как думали, черт возьми, даже словами не передать, как нам тогда было весело! Мы болтали, смеялись, пили, курили, двигались, закидывались, трахались, вставлялись, слонялись без дела, и нам все время было весело. Нам было так весело, что, похоже, в конце концов, мы исчерпали лимит веселья, отпущенный на всю жизнь, и вот теперь извечной скукой расплачиваемся за те дикие времена, повышенным давлением и общей вялостью платим мы по счетам нашей юности.

А времена, между тем, изменились, и люди тоже. Машка Цигаль теперь шьет бархатные спортивные костюмчики в стиле Juicy Couture, Тимур Мамедов, по слухам, мотает срок где-то в Израиле, Владик Монро заделался художником, а Игорек Шулинский поит невнятную студенческую тусовку в «Водка-баре».

Ну что поделать, тот угар и свистопляска на самом деле были жизнью взаймы, наступила пора погашать кредиты. Сроки вышли, куколка, мы повзрослели, и у нас уже не горят глаза, последний свой экстази я съел больше трех лет назад, и экспириенс тот был всего лишь тусклой пародией на наши прежние тусовки. Я иногда думаю, что мы с Егором очень похожи, ведь у него те же проблемы, что и у меня – пустота повседневности поглощает нас, ничто уже особенно не интересно, ничто не вставляет, вот даже «круглые» уже не те…

Похоже, что мы навеселились до предела, досыта, за короткие юношеские годы вдруг кончились восторг и удивление, отпущенные на долгую жизнь. И вот результат: теперь ничто уже не трогает нас, окружающее пространство, весь дивный огромный мир потерял свежесть и краски, сжался до маленького мирка, ну что ж, ничего с этим не поделаешь, приходится жить так, в пустоте.

Я, впрочем, не обламываюсь, мне комфортно.

– Теперь нам до самой смерти жить в пустоте, – говорю я Егору вместо приветствия.

– В смысле? – не врубается он.

Он старше меня на пять лет, но выглядит отлично, ему никак не дашь больше двадцати пяти, поджарое гибкое тело, кубики на животе, загорелый, бритый наголо красавчик из журнала, правда, глаза выдают старика, но это не страшно, по хую, по хую, я так считаю, и все со мной соглашаются, главное – тело, ведь в нашем мире смотреть в глаза стремновато, да и вообще не принято.

– Привет, – говорит Егор. – Ну и чем занимаешься, подружка?

Между собой мы всегда общаемся, словно две хабалистые педовки, это такая игра, воспоминание о молодости и безумных тусовках, обо всех наших голубых дружках, вроде того же Владика Монро, Сашки Шкловского или Бартенева.

– Да в кино собираюсь со своей, а ты?

– На работу еду, я ведь такая работящая.

Егор последние несколько лет строго верен своей подруге, жене министра какой-то бывшей союзной республики. В благодарность за верность и скромность именно она одарила моего приятеля тем самым небольшим бутиком на Кутузовском проспекте. Егор возит бельгийцев и кое-каких японцев, но в целом не напрягается.

В конце концов, его благосостояние совсем не зависит от того, как в магазине идут дела.

– Не рано на работу-то?

– В самый раз, в самый раз, я так давно там не была, пора уже заскочить, задать там всем шороху.

– Ты уж задай им, – смеюсь я, – или дай.

– Нет уж, милочка, – смеется в ответ Егор, – всем будешь давать – скоро кончишься, я не такая, как некоторые. Я теперь приличная дама. Живу тихонечко со своим восточным счастьем, и ни направо, ни налево.

– Совсем никуда, что ли?

– Ага. Именно. Ни в рот, ни в зад.

– Понятно. А чего звонишь?

– Да соскучилась сильно. Моя вот уехала на родину, на очередную народную вакханалию, то ли свадьбу, то ли похороны, то ли выборы какие, не помню, но это ведь и не важно, правда? В смысле, к чему нам отягощать свою память ненужной инфой, да? Ну вот я и звоню, предлагаю, может, встретимся, поговорим про кино?

– Про кино? – я задумываюсь, ибо «поговорить про кино» на нашем с ним языке значит замутить «первого». Почему-то именно кинематографическая тема под «белым» идет особенно бойко. Помню, последний раз, когда мы нанюхались в «Прадо», то полночи до хрипоты спорили о независимых режиссерах. Егор утверждал, что Такеши Китано все еще нельзя относить к мэйнстриму, я же твердил, что как только авангард получает приличный кэш, то тут же весь его радикализм и заканчивается. Впрочем, я не очень хорошо помню, быть может, речь шла о Вонге Кар Вае, Такасе Миике или вообще о ком-то малоизвестном, но что-то было в этом роде, какое-то восточное дерьмо, точно.

– Ну, милая… – тяну я, и, сказать честно, мне хочется, ох как хочется послать все к черту, похерить и мою властную подругу, и все эти ебаные игры в отношения, задвинуть планы и диеты, здоровый образ жизни, силовые тренировки и прочее, сесть с этим родным раздолбаем в каком-нибудь правильном месте, там, где не так много придурков и шлюх, и, главное, никого знакомых, чтобы, не дай бог, ни одному уроду не взбрело бы в голову радостно орать при виде нас: «Привет!», – чтобы ни один лох не плюхнулся бы за наш укромный столик, чтобы только чивас со льдом и кокос, да еще ненавязчивая музыка, какой-нибудь minimal или down-tempo, и наша беседа, пустая и никому в целом мире не интересная, не несущая в себе ничего, никакой информации, кроме энергетики и тепла, вот именно – тепла, почти материнского тепла, а не в нем ли я нуждаюсь сейчас больше всего?!

– Ну, милая, – говорю я, – у меня же здоровый образ жизни.

– На хуя?! – Егор удивляется искренне. – Зачем?

Он ведь, правда, такой хуйней никогда не страдал, да ему, впрочем, и не надо, мотор-то у парня всегда работал, как часы, а лишний вес не прибавлялся, вот только нервы шалили, ну, депрессовал, это правда, так у кого они в порядке, куколка, нервы эти, в наше время?

– На хуя? – не отстает Егор. – У тебя че, проблемы?

– Да ну ты ж знаешь, – говорю я, – конечно, у меня проблемы с лишним весом, поэтому я стараюсь пару раз в году сидеть на жесткой диете.

И так трудно, пиздец, а тут еще ты, старая перечница, масла в огонь подливаешь!

– Да ладно, – смеется Егор, – какие еще у тебя проблемы? С каким еще лишним весом? Так выглядеть, как ты, в твоем возрасте удается только голливудским ублюдкам, но там-то пластика и коллаген, клиники, чистки, липосакции, дорогостоящие ебучие доктора, а ты вот, видишь, сам по себе, самородок московский, выглядишь на все сто, бля, так что че ты гонишь, ерунда такая!

– Ага, ерунда, – говорю я, – ты даже и представить себе не можешь, как я парюсь, чтобы так выглядеть!

– Да ладно, – снова смеется он, – забудь, брось, от одного раза ничего страшного не произойдет. Расслабишься и заодно, наоборот, решишь на вечер проблему с аппетитом.

– Ну, хорош, хорош, – говорю я, – хорош меня убалтывать, а то я еще соглашусь, и все, понесется пизда по кочкам, не остановишь. В последний раз мы с тобой так про кино поговорили, что я из клинча только на третий день вышел, проснулся где-то в Мытищах…

– В Мытищах?! Ха-ха-ха! – Егор смеется, просто заливается. – Элитное местечко! И как там?

– Да полный пиздец, проснулся, смотрю – где я, ничего не понимаю. Рядом телка какая-то…

– Так, так, телка, хотя в твоем случае запросто мог быть и мужик, какой-нибудь там стареющий долбоеб, но рядом оказалась женщина, уже удача, ну-ну, поподробнее, – не унимается мой дружок.

– Нет уж, на хуй подробности, вот ты ржешь, а у меня мурашки по спине, так противно, прикинь?

– А че за телка-то?

– Хуй ее знает, силикон сплошной, подобрала, говорит, меня где-то в шесть утра у «Дягилева»…

– Ага, подобрала и к себе в логово утащила.

И отъебла еще, наверное, девочку нашу невинную.

– Да нет, это-то вряд ли, ты ж сам понимаешь, в том состоянии со мной ничего сделать было нельзя, нестояк полнейший.

– Да ладно, – снова смеется Егор, – брось, ну ты же секс-машина, приятель.

– Ага, точно, только у машины, похоже, бензин не вовремя кончился.

– Да у тебя же еще пара грамм оставалось, когда же ты успел их хуйнуть-то?

– Не знаю, Егорик, то ли потерял, то ли спиздили, то ли угощал блядей каких-то чересчур усердно, не помню, в общем, короче, пришлось плотно на алкашку присесть.

– Ага, ага, снусмумрик наркотический, ну и чего Мытищи-то? Наверное, элитный жилой комплекс…

– Ну, кстати, квартирка, вроде, приличная, кожаные диваны, джакузи, антресоли там, бар, проектор, типа всего метров сто, ну, типа сто двадцать, а может и больше…

– И?

– Что еще за «и»? Нормально, в целом. Только вот адресок хуевый.

– Вот ты привереда! Баба, ну или мужик – не важно, тебя, считай, на руках из горящего танка вынесла, в смысле, из «Дягилева», а ты нос воротишь. Не сволочь ли?

– Ой, мне этот загул даже вспоминать страшно.

– Ну и вынесла она, значит, тебя из танка, в свою берлогу оттащила, а дальше-то чего?

– Да ничего! – я тоже смеюсь. – Такси вызвал, и домой, домой.

– Погоди, погоди, ну ты ее хоть перед уходом в щечку поцеловал?

– Да иди ты, – я хохочу в голос, – какой там! Никаких нежностей! Быстрее, быстрее в Москву родную! В цивилизацию!

– Неблагодарная ты сучка какая! А твоя как на все это?

– Да как? – я немного медлю с ответом, возвращаясь мыслями к своей подруге. – Никак вроде, похоже, и не заметила ничего.

– Везет! – искренне восхищается Егор. – А моя бы такое устроила! Знаешь, какая она ревнивая, Гюльчатай моя?

– Ну, зато моя теперь мне устроила, – говорю я, хотя вроде и не собирался, но вот так всегда, вечно растреплешь о том, что на сердце лежит.

– Что случилось? Ты снова выступил, что ли?

– Если бы, Егор, если бы… Я ведь на диете, так что тише травы, ниже воды, такие дела.

– Ну а в чем дело-то?

– Бля, Егорик, вот сразу и не скажешь. Просто есть у меня такое ощущение, что, ну как бы выразиться, похоже, она меня… сливает.

– Да ты что! Ты ведь с ней так серьезно общался! Ты же на личной жизни крест поставил. Всех своих пожилых миллионерш распугал. К подружке моей Гюльчатай в гости съездить отказался, а ведь она тебе трешку давала! Дела! Ну да и твоя ведь тоже, похоже, на тебя виды серьезные имела!

– Ага, – бормочу я, – виды-то она имела, да вот что-то передумала, наверное.

– Бля-я-я-я – тянет Егор, – это плохо, подружка, я вот и говорю, надо повстречаться, подумать, все обсудить, модель поведения выработать.

– Ну не знаю, не знаю, бухать я точно не буду, а без этого как с «первого» сниматься?

– Да ладно, – напирает Егор, – да мы по маленькой, по одной там, по две, ну по три максимум. Знаешь, у меня какой кокос? Только вчера вымутил. Перуанский. С печатью, все дела…

– С какой еще печатью?

– Ну ты че, не в теме, приятель? Наркокартели ставят личные печати на товар. Вроде как знак качества, сечешь?

– Это чего, на пакетике печать, что ли?

– Ну ты и лох! – смеется Егор. – На килограммовых брусках печать стоит, въезжаешь?

– Ага, понятно, втыкаю, – бормочу я.

– Да ты не втыкай, а соглашайся лучше. Качество, знаешь, какое? Посидим, расскажешь мне о своих проблемах, я, может быть, чего посоветую.

– Не знаю, – я раздумываю над предложением, но никак не приду к решению, – не сегодня точно, надо мне все же со своей потусовать, прощупать ее, сучку.

– Эх, – вздыхает мой друг, – ну вот так всегда! Придумает вечно какую-то хуйню, здоровый образ жизни, диету или отношения. Прощупывание сучек. Охуеть от тебя можно. Осложняет себе жизнь, а когда ему друг помочь хочет в сложной ситуации разобраться… – Он снова вздыхает. Следом вздыхаю и я. – Ладно, – наконец, говорит Егор, – давай не парься особо, все разрулится, вот увидишь. Чего вы смотреть-то пойдете?

– «Джеймс Бонд», премьерный показ, Дэниэл Крейг, кумир молодой прогрессивной педерастии.

– Ну да, ну да, не Вонг Кар Вай, конечно, но таким ограниченным типажам, как ты, сойдет.

– Ладно, Егорик, я тебе завтра наберу, может, пересечемся, кофе попьем.

– Ага, ну и по одной, по две максимум, я угощаю, ладно?

– Ладно, – улыбаюсь я, – раз угощаешь.

14

Вечером мне приходится тащиться в кино, хоть настроения нет совсем. Мало того, Вероника просит заехать за ней на машине, а я-то надеялся, что это она пришлет своего водителя, хотя, впрочем, какая разница, все равно – диета, и выпивка не значится в моих планах. Идиотский dress-code вечно требует black-tie, но мне плевать, и я одеваюсь на премьеру нарочито небрежно – олимпийка и штаны с драконом от Maharishi, а на ногах – черные кроссовки из кожи питона Neil Barrett.

И вот – нескончаемая пробка Садового кольца. Машины, машины, тысячи машин, а в них мужчины и женщины, офисные работники и представители свободных профессий, детки богатых родителей, шлюхи, добропорядочные мамаши, бизнесмены и чиновники, менты, врачи и сотрудники аварийных служб.

Я стараюсь не смотреть на них, они все мне не интересны, меня волнует только, сколько еще времени проторчу я в этой ужасной автомобильной давке! В моем CD-проигрывателе – сборник Брайана Ферри. Именно его музыка сейчас к месту, отлично подходит к моему внутреннему состоянию. На душе скребут кошки и грустно, а старые сентиментальности вроде «These Foolish Things» не усугубляют настроение, но и не стремятся вывести из него, служа скорее фоном, нежели основной темой вечера. Пой мне до поздней ночи, Брайан, пой мне до тех самых пор, пока я не усну, убаюкай меня, Брайан. Потому что только во сне, может быть, я обрету спокойствие, мне приснится черная карточка American Express с моей фамилией, и дом на берегу океана, и огромная счастливая непрекращающаяся уверенность в завтрашнем дне.

На подземной стоянке мы еле отыскиваем себе свободное место, и я с трудом втискиваю свой миник рядом с отвратительным черным «Гелендвагеном». Всю дорогу я молчу, окружающее пространство меня ужасно бесит. В этот будний вечер в только отстроенном центре полно народу, как будто бы никому не надо на следующий день вставать на работу. «Кругом одни бездельники, – думаю я, – а еще жалуются, что дела у них обстоят не очень». Здесь много молодых лохов с окраины города и их поблядушек, а еще целая толпа черных, каких-то якобы «модных» чехов в маленьких, типа «именных», вязаных шапочках, знаете, таких, на которых аршинными буквами значится «RICH», «ARMANI», или «PRADA», или еще что-то в том же духе. Есть, конечно, и симпатичные простушки, стайками пасущиеся у магазинов недорогого белья и дешевой косметики, у стоек с китайской бижутерией, в кафешках на первом этаже и наверху, у самого кинотеатра, там, где так невыносимо тянет попкорном. Все взрослые элегантно одетые дамы, встречающиеся нам по пути, прогуливаются под ручку со своими спутниками, чаще всего мерзкими прощелыгами, одетыми сплошь в черные свитера и брюки, ну или на худой конец с толстыми богатеями в дорогих полосатых костюмах.

– Давай для начала немного посидим в каком-нибудь фаст-фуде, вроде TGI Friday, – предлагает Вероника, – ужасно хочется сожрать какую-нибудь высококалорийную американскую гадость, а то на этих премьерах практически не кормят…

Подумать только, TGI Friday! Я молча смотрю на нее, лицо, благодаря восстановительным маскам, приобрело-таки нормальный цвет и одутловатости почти не наблюдается, а на глаза она нацепила полупрозрачные очки Dior, видно, мешки из-под глаз убрать так не удалось.

– Ну что, – канючит Вероника, – пойдем?

Я выпью пивка…

Только этого мне не хватало, чтобы от нее пахло пивом!

– Пиво? – укоризненно переспрашиваю я. – Что-то вроде TGI Friday?

– Ну да, – говорит она как ни в чем не бывало, – что тут такого? Один маленький бокальчик.

Что тут такого? Действительно. Обладая такими деньгами, больше и заняться нечем как сидеть в паршивой американской столовке и херачить пиво. К тому же лично мне там будет абсолютно нечего съесть.

– Пойдем хотя бы в суши, – говорю я, – а то мне придется сидеть, как бедному Буратино, и тоскливо смотреть тебе в рот.

– Ах, точно, – кивает Вероника, – диета.

Мы премся в какой-то убогий суши-бар, и тут выясняется, что в нем нельзя курить.

– Скоро у нас будет совсем как в Америке, – ворчит Вероника, – ни вздохнуть, ни перднуть.

Мы все же усаживаемся за какой-то крохотный и неудобный столик, я заказываю себе два сашими из тунца и свежевыжатый грейпфрутовый сок, а моя спутница берет большой бокал Хугардена и целый поднос роллов. Веронике приносят еду, и я смотрю на ее тарелку с завистью. Впрочем, я завидую теперь даже тем, кто питается в «Елках-палках», они ведь могут сами выбирать себе блюда, а не сверяться с изуверскими аннотациями маньяка-диетолога.

– Бедненький! – Вероника замечает мой взгляд и истолковывает его по-своему. – Пивка хочется?

Я отрицательно мотаю головой и, плюнув на развешанные вокруг таблички с перечеркнутой сигаретой, закуриваю. Слава богу, что курение не вредит фигуре! Это последняя маленькая радость, что мне доступна сегодня. Ну, почти последняя. Хотя, когда-нибудь, конечно, придется бросить. И лучше, наверное, сделать это быстрее. Вон Макар бросал, и ничего, не курил почти месяц, а моя бывшая супруга запросто бросила после десяти лет сплошного курения. Такая нынче тема, что все эти бюргеры только и делают, что пекутся о своем здоровье. Бросают курить, пьют только красное вино, покупают только экологически чистые продукты в специальных супермаркетах. Неплохая, кстати, тема – организовать некое экологическое общество с идиотским названием и за умеренный кэш штамповать обычные кефиры, сосиски и йогурты своим логотипом, типа «одобрено Российским экологическим союзом» или еще что-нибудь в этом роде. Можно неплохо поднять, как думаешь, куколка?

Ну да, а еще бюргеры теперь много думают о душе, ходят по воскресным дням в церковь, постятся.

Мой приятель Игнасио, тот самый, что женат на дочери азербайджанского нефтяного магната, тоже недавно бросил курить. Жена заставила бедолагу, хотя ради собственной вышки я и не то бы сделал! Короче, для этого мой приятель даже специально прочел какую-то французскую книжку.

Знаешь, детка, эти медико-популистские брошюры, про которые в рекламе говорится так: «Девяносто процентов людей бросили курить сразу после прочтения. Только десять процентов из них закурили снова»? Интересно, откуда у них такие точные подсчеты? Я пока читать не собираюсь, хоть Игнасио мне ее регулярно подсовывает. Могу себе представить. Там, наверное, смакуются всякие кошмары, вроде черных, пропитанных смолой легких и количества людей, ежегодно погибающих от рака, спровоцированного курением, вот-вот, ну а мне пока вполне хватает тех ужасов, о которых ежедневно твердят с экранов ТВ и страниц газет. Мне хватает жертв террористических актов, споров вокруг эвтаназии и перспективы грядущего в скором времени Всемирного потопа.

Единственное, что на меня немного подействовало, так это информация, что, оказывается, все поголовно владельцы табачных империй сами-то не курят. Члены совета директоров какого-нибудь British-American Tobacco не курят! Все равно, как байки о том, что серьезные драгдилеры никогда не притрагиваются к своему смертоносному товару. Хотя, по-моему, это разводка, я думаю, все они периодически к наркоте прикладываются. Ну, конечно, героиновые короли вряд ли вмазываются «голубым льдом», но то что все они пользуют время от времени кокс, это уж к бабке не ходи. Такова специфика бизнеса. Такова среда.

То же самое и все эти менты-полицейские, бойцы из антинаркотических подразделений мира. Опера не брезгуют амфетаминами и «круглыми», полковники вставляются чистейшим колумбийским конфискатом. Или этим, перуанским, с печатью. Специфика оперативной работы. Среда, мать ее.

Но как бы там ни было, плевать на среду, а курить надо бросать, это точно, нельзя же выглядеть белой вороной. Вот уже и в Италии запретили курить в ресторанах. Скоро эта зараза здорового образа жизни чумой распространится по всей Европе, докатится до нас, и что ж тогда, в минус тридцать бегать на улицу, давиться на морозе жадными затяжками?

Ладно, детка, забудь, черт с ним, не стану же я бросать курить сейчас, как раз в то время, когда мне нельзя алкоголь, я практически отказался от наркотиков и не ем ничего из нормальной человеческой пищи! Да кем я тогда стану, в конце концов? Овощем? Знаешь, детка, очень может быть, что тогда на меня снизойдет просветление и я стану святым. Поеду в Оптину пустынь, мне там полагается скит какой-нибудь комфортабельный, с DVD, плазмой во всю стену и джакузи, буду поучать сбившихся с пути.

Вот это тема! Может, мне и вправду стоит задуматься? Стать пророком, ходить в таких драных веригах от Viviene Westwood? Стану отшельником, точно, куколка! В конце концов, прелюбодеяние меня сейчас уже почти не интересует…

– О чем это ты задумался? – Вероника с аппетитом расправляется с роллами.

Действительно… Сказать тебе? Хочешь знать, куколка? Да о том, что секс с тобой меня полностью выводит из равновесия, я столько трачу на него воображения, сил и нервов, что после него в течение почти недели я ни о чем подобном и думать не могу!

– О курении, – говорю я.

– Собираешься бросать? – улыбается она.

– Не знаю, – я беру в руки палочки и долго пристально разглядываю, словно вижу впервые, прежде чем разъединить их.

– Курить, конечно, вредно, – Вероника широко раскрывает рот, намазанный ярким «блеском», и ловко отправляет туда довольно приличный кусок «Калифорнии».

– Конечно, – соглашаюсь я.

– Но я пока бросать не собираюсь, – не успев прожевать, она хватает очередной кусок и смачивает его соевым соусом. Только теперь это «Филадельфия».

У меня пропадает аппетит.

– Так много стресса, – продолжает рассуждать Вероника, – приходишь, бывает, на переговоры и абсолютно не знаешь, что сказать. Да что там говорить, не знаешь, как людям в глаза смотреть!

– Ага, – бормочу я и, наконец, разъединяю палочки.

– А сигареты – идеальная штука, – Вероника ест имбирь, целый имбирный куст, окунает его в соевый соус, отправляет в рот и даже не морщится, – время идет, страсти утихают, а ты, тем временем, степенно садишься, роешься в сумке, вскрываешь пачку, прикуриваешь…

Я молчу, только киваю и заставляю себя подцепить на палочки кусочек тунца.

– Смотри-ка, – она роется в своей необъятной сумке Balenciaga, – вот партнеры подарили, как тебе?

Она небрежно швыряет на стол золоченую зажигалку Cartier. Это женская модель, на одной стороне – маленькое зеркало. Я беру ее и рассматриваю, заглядываю в зеркальце. Отражение, естественно, мутное, в глазах рябь, я со вздохом кладу зажигалку обратно на стол, рядом с пачкой сигарет Davidoff ultra, на которые с недавних пор перешла моя подруга. До этого она курила Kent 4.

– Ну, как штучка? – спрашивает Вероника, расправляясь с очередной порцией роллов.

– Прикольно, детка, – бормочу я, – прикольно.

– Пока то да се, – не унимается Вероника, – зажигалку разглядеть, прикурить там и так далее, а потом, глядишь, и тема вырисовалась, как себя позиционировать, и неловкость прошла.

– Что же за дерьмо? – шепчу я.

Вероника не обращает внимания.

Наконец, мне приносят сашими.

– А у вас тунец натуральный? – спрашиваю я официантку, недоверчиво разглядывая поддетый на палочки кусочек рыбы.

– В смысле? – официантка делает вид, что не понимает и о поддельном тунце слышит впервые.

– В самом прямом, – говорю я. – Настоящий тунец или нет?

– Ну, конечно, настоящий, – официантка пытается округлить свои раскосые глаза, у нее это не получается, – какой же он еще может быть?

Я начинаю заводиться. Ненавижу, когда меня пытаются выставить дураком.

– Вы что же, – спрашиваю язвительно, – вот тут, значит, работаете и никогда про поддельного тунца не слыхали?

– Что ты кипятишься, Филипп? – говорит Вероника примирительно. – Ну, не в курсе девочка, и все.

– Что значит «не в курсе»? – меня все больше и больше разбирает раздражение.

Понятное дело, оно, конечно, вызвано не официанткой и не ее незнанием проблемы поддельной рыбы в Москве. Это детонатор, вершина айсберга, на самом деле, проблема гораздо глубже и кроется она все в том же, в моей вечной неустроенности в настоящем и полной неуверенности в будущем. Ну и еще меня бесит поведение Вероники. Сидит себе королевой, хвастается зажигалкой, как девчонка, наворачивает роллы как ни в чем не бывало.

– Тунец – рыба дорогая, – говорю я, пытаясь успокоиться, – многие наши японские рестораны, такие, к примеру, как этот, экономят, покупая похожую на тунца дешевую рыбешку, потом красят ее в красный цвет и нате, пожалуйста, угощайтесь, поддельный тунец!

– Никогда ничего подобного не слышала, – заявляет официантка так громко, что парочка за соседним столиком оборачивается в нашу сторону.

– Ну-ну, – говорю я уже спокойнее, – я вот еще выясню, как выявлять поддельного тунца, и снова к вам приду…

А потом мы премся на эту ужасную премьеру.

На последний этаж торгового центра вход только по пригласительным, мы минуем кордон секьюрити и оказываемся в маленьком холле, битком набитом журналистами глянцевых изданий, знакомыми тусовщиками и знаменитостями средней руки. В углу невыразительно блеет джаз-банд.

– Я выпью немного? – моя подруга кивает в сторону столиков с халявным шампанским, я пожимаю плечами, мол мне-то какое дело, и оглядываюсь. Оксана Фандера с супругом позируют для светской хроники, Толик Ляпидевский озабоченно высматривает кого-то у женского туалета, главный стилист GQ Игорь Гаранин пожимает мне руку, приветливо улыбаясь.

– Ну, как тут? – роняет он.

– Как видишь, – я делаю презрительную гримаску.

– Вижу, – кивает он в ответ.

Появляется Вероника с бокалом шампанского.

– Определенно не Crystall, – усмехается она.

– Даже не Krug, – улыбается Гаранин, салютуя ей своим бокалом.

Мне становится скучно.

– Пошли уже, – я обреченно киваю в сторону одного из кинозалов.

15

После киносеанса Вероника пребывает в благодушном настроении. В этом отношении она сущий ребенок: поела, попила, посмотрела хорошую сказку со счастливым концом – радости выше крыши. Я, наоборот, еще больше мрачнею, даже ухожу в себя.

Во-первых, на протяжении всего фильма Дэниэл Крейг, с лицом московского оперативника, мочит бандитов, постоянно умирая при этом от разных дикостей, вроде отравления ядами или жесточайших ударов арматурой по яйцам, представь себе, крошка! Просто обалдеть можно!

И это у них считается хорошим фильмом! Мужика раздевают догола и пиздят по яйцам какой-то херней, по-моему, куском бетона на веревочке, со всей дури пиздят, между прочим, детка! Я не понимаю, им что, не хватает реальных ужасов нашей жизни, а, куколка?! В настоящей жизни, в реальности, нам всем угрожают рак и куриный грипп, СПИД и гепатит и еще добрая сотня смертельных заболеваний, тайфуны и землетрясения, экологические катастрофы и террористические акты, а ведь мочить никого не позволяется, ни одного бандита без санкции нельзя завалить, крошка, якобы не имеем права, и все тут, и только судьи, диктаторы и гребаные полевые командиры обладают подобной привилегией!

Во-вторых, примерно через полчаса после начала мне вдруг становится невыносимо скучно. Все эти первые полчаса Дэниэл Крейг гонится за каким-то бомжеватым черным, причем, не знаю, как у кого, а у меня ощущение было такое, будто он гонится потому, что этот ниггер у него мобилу подрезал. В смысле, куколка, там такой product placement этого Sony Eriсsson, что по-другому и не подумаешь. Ну и потом, я заранее знаю, что скажет в тот или иной момент герой, мало того, я знаю, когда следует начинать бояться, а когда уже пора вопить от ужаса.

Ну и, наконец, в-третьих, через ряд от нас я вдруг замечаю свою бывшую любовницу Вербицкую. В прошлом модель, обладательница почти идеальной фигуры и от природы изумительных сисек, лет семь назад Алена Вербицкая осуществила-таки свою детскую мечту – вышла замуж за богатого одинокого английского аристократа преклонных лет. С мужем ей повезло, примерно через год он отправился на ковер к своей ранее почившей супруге. Представляю, сколько там было разборок.

Под словом «там» я, разумеется, имею в виду загробную жизнь, не уточняя, рай это или ад, потому как не нам, смертным, судить о промысле господнем.

Так или иначе, тридцативосьмилетняя русская вдова теперь является обладательницей очень неприличного состояния. Такая, знаешь, куколка, до ужаса интересная тема, вроде родового замка в Шеффилде, особняков в Лондоне и Малибу, личного самолета, телохранителей, маленьких, но безумно дорогих собачек, карликовых лошадей и бегемотиков, ну и так далее, по списку.

Короче, естественно, что сразу после того как ее муженек отправился на небеса, я попытался возобновить отношения. Я почти состояние угрохал на доставку свежесрезанных орхидей, лилий и тому подобного флористического дерьма в Соединенное Королевство, сопровождая посылки милыми записками, иногда в стихотворной форме. В конце концов, я дошел до того, что подгадал время и, когда Алена объявилась на Сочинском кинофестивале в сопровождении Маши Мироновой и какого-то атлетического придурка из массовки, нарисовался там же, вроде бы случайно оказавшись за соседним столиком в ресторане «Radisson SAS Лазурная». Тщетно. Алена лишь улыбнулась и помахала мне ручкой. Она даже не соизволила пообщаться со мной, когда я изящно приблизился к ее столику с бокалом «Манхэттена» в руке и со словами: «Надо же, какие люди!» Она просто отвернулась, и все, глотнула дерьмового шампанского и что-то сказала на ухо атлету. Атлет громко заржал. И с тех пор я ее ненавижу.

Всю вторую половину фильма я таращусь на Вербицкую, стараясь в темноте угадать, изменилась ли она за три года, что мы не виделись, стала ли хуже, пришлось ли закачивать чудесные сиськи силиконом, но тщетно. Из-за этого мрачного фильма, в котором, по-моему, все основное действие разворачивалось лишь ночью да в каких-то погруженных во тьму катакомбах, ну и еще на довольно убогих яхтах, принадлежащих мировому преступному сообществу, в зале ничего не видно, а как только включается свет, она сбегает в обнимку с развязным хлыщом в барбуровской куртке. Ничего, кстати, удивительного, что в мире остается все меньше и меньше по-настоящему консервативных марок, раз даже барбуровские куртки стали носить такие вот неприятные тощие извращенцы с внешностью провинциальных сутенеров!

– Выпьем еще по маленькой, – предлагает Вероника, будто всю дорогу я вместе с ней только и делал, что хлестал «синьку». – Пивка? – предлагает она невинно, будто не знает, что это не мой напиток, и вообще я на диете.

– Только не в этом ужасном торговом центре, – нехотя соглашаюсь я.

– Хочешь, поедем ко мне, – предлагает она, – отварим креветок…

– И я буду запивать их зеленым чаем! – восклицаю я. Не понятно даже, как можно быть настолько невнимательной к другим людям.

– Ну да, ну да, – сокрушенно кивает Вероника, – диета… – Она умолкает, задумывается ненадолго и говорит: – А ты никогда не хотел ее нарушить?

– В смысле, диету?

– Ну да, что тут такого страшного, если ты один раз плюнешь на все и выпьешь пива с креветками?

Она явно находится в благодушном настроении и хочет мне угодить. Но эти неловкие попытки только еще больше раздражают меня.

– Если позволить себе нарушить ее один раз, то потом можно нарушить и второй, и третий, и так далее. Получится не диета, а вольница.

– Да ладно, – машет она руками и ухмыляется.

– Не «да ладно», а точно. Я даже хочу сказать, что основной смысл диеты именно в самоограничении. Это тренировка воли такая. То есть это вроде как пост, только лишенный религиозной составляющей, сечешь фишку, детка? Главное в диете то, что ты отказываешь себе в чем-то, к чему питаешь слабость, к чему привык.

– Значит, ты, можно сказать, постишься.

– Да, можно сказать и так, только я не оборачиваю все это в фольгу из христианской морали. Но по сути это именно так.

– Бедненький, – она пожимает плечами с гримаской легкого отвращения на лице, – издеваешься сам над собой неизвестно зачем!

– Мне лично известно, – бормочу я.

– Жизнь такая короткая, – продолжает она.

– Ага, надо успеть выпить свою цистерну.

– Нет, дурачок, надо просто прожить ее наслаждаясь, а не ограничивая себя.

– Вероника, в который раз я замечаю, что ты совсем не сечешь фишку. Самоограничение есть крайняя форма самореализации. Ее высшая, духовная точка. Именно через самоограничение человек перестает быть животным. И тогда он наслаждается своим просветленным самосознанием.

– Ага, – ей быстро надоедает спор, она знает, насколько я поднаторел в пустословии. – Ну и куда поедем?

16

Около часу следующего дня я просыпаюсь один в квартире Вероники. Вообще-то у нее есть и коттедж, и находится он, конечно же, на Рублевке. Жуковка, вот именно. Элитная недвижимость, еще бы, а мне даже не может кабак построить. Заметь, куколка, я не говорю «подарить», верно? Я ведь не блядь, я прошу выступить моим инвестором, я деньги ей хочу заработать, помочь ей, дурочке, хочу. И что же Вероника? Ноль внимания. Тишина мертвая. А вот дома, квартиры, подземные гаражи себе воротить – пожалуйста. На Рублевке, например, у нее здоровенный такой несуразный домина, как она любит говорить, «в континентальном стиле». В доме – бассейн и тренажерный зал, солярий и зимний сад с прозрачной крышей и каминная, обставленная американской мебелью сороковых годов, коллекция каких-то авангардных скульптур современных русских пидорасов, называющих себя художниками, и темный хайтековский кинозал с мягкими звукопоглощающими стенами и креслами, словно в первом классе самолета, и этот чертов гараж на четыре машины, а в гараже – черный шестисотсильный Magnum и серебристый Porsche Carrera. Такие дела, детка! Солярий дома, сечешь?

А я, между прочим, через день сижу в нудной очереди в Sun & City и плачу по четыреста рублей за десять минут загара. И это еще при том, что никому не известно, как часто жлобы меняют лампы в своих агрегатах!

Ну да, так вот, представляешь, у Вероники, естественно, огромный такой дворец в районе Жуковки, однако б?льшую часть своего времени она проводит здесь, в этой светлой квартире на Остоженке. «У меня не так много свободного времени, чтобы тратить его еще и на пробки, – говорит обычно она, как бы в оправдание, – так что приходится ютиться».

Бог ты мой! «Ютиться»! И это про шикарные пятикомнатные апартаменты с видом на храм Христа Спасителя!

Я качаю головой, вспоминая Веронику и все эти ее фразочки, шаблоны и заготовки, которыми она пользуется. Надо же! Бедная Вероника ютится в ужасной дыре…

Беру в руки пульт и включаю огромный экран, закрепленный прямо под потолком. По Euronews сплошные взрывы и поджоги, автокатастрофа в Египте и обострение ситуации в секторе Газа, в Ливане все в руинах, и «Хэсболла» раздает людям деньги, за каждый разрушенный этаж дома по десять тысяч долларов, а в Чечне убит какой-то министр, и в Ираке захватили в заложницы непутевую итальянскую журналистку. Сидела бы дура дома, со своим Франческой, жрала бы фетучини!

Посмотришь все это с утра, и весь день насмарку, так что я переключаю каналы. Я переключаю каналы и думаю, что вот с такой же радостью я переключал бы свою жизнь, типа, куколка, если что не нравится, не в кайф, страшновато – переходите на другой канал, будьте любезны.

На Discovery пустыни, там, кстати, чаще всего пустыни, ну и еще морские котики. Меня все эти пейзажи не радуют, не знаю, неужели им больше нечего показывать? А как же оливковые рощицы, пляжи белого песка и водопады?

По MTV какие-то здоровенные ниггеры дают распальцовку на фоне белого удлиненного Hammer'а.

По VH1 ностальгическая панихида по восьмидесятым: Майкл Джексон опять негритенок и танцует с какой-то белой телкой.

А по русским каналам и вовсе сплошные сериалы и реклама. Стиральный порошок и подгузники, новый Ford Focus, йогурт и лапша, Билайн и МТС, Анастасия Заворотнюк, а еще кока-кола, М-Видео и какой-то отстой вроде нового подсолнечного масла. Полное дерьмо.

На Spice Platinum нелепая силиконовая свинка усердно сосет чей-то толстый хуй. Неинтересно.

Выключаю телевизор и иду в ванную, обернувшись в полотенце цветов флага Leather Pride. «Красный цвет символизирует любовь, – помнится, говорила мне Вероника, – белый – чистоту, черный – кожу, и синий – деним». Ванная комната отделена от остального пространства полупрозрачной стеклянной перегородкой. В зеркале вместо моего отражения – сплошная пелена, и я ужасаюсь от мысли, что бриться теперь мне придется на ощупь.

Не успеваю включить душ, как раздается телефонный звонок. Наверное, это ее новое увлечение – звонит проведать мамочку. Ладно, сейчас мы ему устроим, да, куколка?

Я хватаю трубку и говорю, может быть, излишне резко и торопливо:

– Алло! Алло!

– Ты чего кричишь? – удивляется Вероника. – Случилось что?

Какое-то время я молчу, удивленный своей ошибкой. Да и вообще странно, Вероника не имеет привычки звонить в такое время, ведь ей некогда.

– Нет, – наконец прихожу в себя я, – нет, просто… так получилось.

– Ага, – говорит Вероника, – понятно. А чего это ты хватаешь трубку у меня в квартире? Распоряжаешься, да? Я же просила не делать этого.

– Прости, – только и нахожу что сказать.

– Я просила тебя не поднимать трубку, – похоже, она завелась. – Ты обещал – и вот, пожалуйста. К тому же, ты что, не следишь за своим мобильным? Чего это он у тебя с утра отключен.

– Прости, – повторяю я, а сам просто рот себе рукой прикрываю, чтобы не спросить, чего это она так боится, что я подойду к телефону, – разрядился, наверное.

– Слушай, – ее тон неожиданно теплеет, – я совсем забыла, еще вчера хотела сказать. Вылетело из головы, да еще я себя так чувствовала хреново. Я имею в виду, может быть, поедем вместе? Отдохнем недельку? Ты куда бы хотел?

Я молчу, крепко сжимаю в обеих руках телефонную трубку и ушам не верю. Вот оно. Счастье. Так просто. Всего несколько слов, и я на седьмом небе.

– Эй, ты меня слышишь? – Вероника вздыхает. – Что-то ты сегодня не очень разговорчив… Как ты себя чувствуешь?

Губы сами по себе складываются в блаженную улыбку, я еле слышно шепчу:

– Охуительно! Охуительно! Супер!

И тихонько подпрыгиваю на месте.

– Алло? – говорит Вероника. – Я не слышу.

– Ну, – я, наконец, беру себя в руки и стараюсь, чтобы голос звучал как можно более безразлично, – ну, а куда ты сама хочешь поехать?

– Ты знаешь, – она вздыхает, – я думаю, может быть, в Лондон? Я бы с сыном повидалась. Мне там еще и по делу надо кое с кем пересечься.

В моих мыслях сумбур, но сумбур приятный. Неоновой рекламой вспыхивают слова: «Лондон! Охуительно! Супер! Я снова в фаворе! Может, и нет никакого нового увлечения, а если и было, то уже прошло. Лондон! Охуительно!»

– Что же ты сегодня такой мутный? – опять вздыхает Вероника. – Ни слова не вытянешь!

– Прости, – я концентрируюсь что есть сил, – прости. А когда ты хочешь ехать?

– Ну, визы получим, и полетели… Ты как думаешь?

– Не знаю, – говорю я как можно спокойнее, – не знаю. У меня были планы на ближайшее время. Кое-кто заинтересовался моей концепцией ресторана.

– Да что ты! – Я знаю, насколько ей неприятно это слышать, но что поделаешь, таков закон, надо ковать железо, пока горячо, и тут уж не до сантиментов. – Да что ты! – повторяет Вероника. – И кто же этот заинтересовавшийся, можно пояснить?

– Ну, – говорю я уклончиво, – это пока еще только переговоры. Начальная стадия. Не стоит заострять внимание.

– Дурачок, – говорит она мягко, но я знаю, что внутри у нее все кипит, – глупый. Ты же знаешь, что я могу тебе помочь. Ведь мы с тобой еще не закончили разговор по этой теме, даже и не подступили к серьезному обсуждению. К тому же, если уж я тебя не устраиваю как инвестор, то ты мог бы просто посоветоваться со мной, я знаю всех в этом мудацком городе и смогла бы выяснить, что за птица твой будущий партнер и что у него на уме. – Я молчу, потому что мне кажется, она сказала еще не все. И точно, я прав. – Или у нее, – заканчивает Вероника.

– Я обязательно посоветуюсь с тобой, Вероника, только пока еще рано. Зачем толочь воду в ступе, пока все еще так неопределенно?

– У нас с тобой, между прочим, тоже все еще неопределенно, – она говорит это зло, уже не притворяясь, и я просто соколом взмываю на самую вершину блаженства.

– Ты же знаешь, – говорю я спокойно, даже немного заискивающе, – я никогда не был против того, чтобы расставить все по своим местам.

– Вот-вот, давай съездим отдохнем и со всем разберемся, – она остывает, но в голосе еще слышны стальные нотки, – придем в себя, подышим полной грудью и разложим все по полочкам. И с твоим рестораном, я надеюсь, тоже вопрос закроем.

– Ладно, – соглашаюсь я, немного поколебавшись для вида, – тогда нам надо запариться с визами.

– Привези мне в офис сегодня загранпаспорт, пару фотографий, – говорит Вероника совсем умиротворенно. – Меня не будет, оставь у секретарши.

– Хорошо, – я стою прямо перед стеклянной стеной и разглядываю в ней свое отражение. Разве мне можно дать тридцать два? Двадцать семь, не больше.

– Она у меня новенькая, – говорит Вероника, – Леной зовут.

17

В офисе у Вероники тихо, светло и пахнет свежим кофе.

– Вероника Павловна уехала и ее сегодня, наверное, уже не будет, – новая секретарь Лена, симпатичная девушка, с копной рыжих волос и небольшой, но очень красивой грудью, вздернутой такой, обтянутой черной водолазкой, поднимается из-за стола. Она смотрит на меня чуть раскосыми зелеными глазами, такими яркими, что я сразу догоняю – линзы.

– Знаю, знаю, – киваю я, – просто паспорт и фотки оставлю. Она не предупредила?

– А, паспорт! – Лена кивает и улыбается чуть смущенно. – Для английского посольства, да?

– Именно, – я улыбаюсь в ответ, настроение у меня отличное.

– Вероника Павловна говорила, да, – она улыбается снова, улыбка у нее светлая, ну, обычная вроде улыбка, но что-то меня в ней цепляет, что-то неожиданно трогает меня, детка, вот так вдруг берет за живое, и это довольно удивительно. Я на секунду даже прикрываю глаза. Обалдеть. Нет, сейчас так уже никто не улыбается. Что это еще за святая простота с такой вот милой стеснительной улыбкой?

– А вы тут недавно работаете? – спрашиваю, вынимая из внутреннего кармана тонкой иссиня-черной кожаной куртки Collection Prive? паспорт и пару своих цветных фотографий.

– Третий день, – Лена снова улыбается. – Может быть, кофе?

– Да, кофе не помешает, спасибо, – я сажусь за ее стол, окидываю взглядом пустую приемную. – А где же Настя? Уволилась?

– По-моему, ее на какой-то новый проект перевели, – пожимает плечами Лена, – и она в командировку уехала. В длительную.

– В командировку? – я не могу скрыть удивления.

Что за командировка, да еще и длительная? Насколько я знаю, бизнес Вероники никогда не простирался за пределы МКАД. Хотя, кто его знает, говорят, областные центры сейчас на подъеме. Наверное, мутит землю где-нибудь в Иркутске.

– Я точно не знаю, – Лена наливает в маленькую чашечку кофе. – Вам сколько сахара?

– Мне, увы, без сахара, – улыбаюсь я.

– А почему «увы»?

– Потому что в чашечке эспрессо без сахара всего одна килокалория, а если с сахаром, то, знаете, их сколько?

– Сколько?

– Лучше я даже не буду произносить это вслух.

– Ладно, – Лена снова улыбается и даже слегка хихикает, – не надо, а то я без сахара не могу, а мне точно надо бы себя ограничивать. Лето скоро…

– Да вам, по-моему, беспокоиться не о чем, – я довольно беспардонно разглядываю ее фигуру, – вы ведь спортом занимаетесь?

– Сейчас уже нет, так, хожу на фитнес пару раз в неделю, а раньше да, было дело. Гимнастикой.

– Вот я и вижу, что фигура у вас спортивная.

Под моим взглядом Лена окончательно смущается, садится за стол, пряча свои длинные ноги в обтягивающих брючках. Надо же, насколько может быть сексуальна офисная униформа.

– Я буду заниматься вами, – говорит она.

– Ага, куколка, это в точку, мной давно пора бы заняться!

– В смысле, вашей визой, – она смущается еще сильнее, ее почти детское лицо заливается краской.

– А-а-а… – тяну я, – а то я подумал…

– Вашей визой, – повторяет она.

– Ну, отлично, отлично, куколка, значит, я уже считай в Лондоне.

– Попробую сделать все как можно быстрее. Вам надо будет на интервью в посольство придти.

– Ну да, – я киваю, – конечно.

– Я постараюсь подать документы завтра утром, мы нашли там запись, а во второй половине дня вам, может быть, надо будет подъехать.

Я киваю, продолжаю смотреть на ее обалденную фигуру, на грудь, поднимаю глаза выше и снова встречаюсь с этим детским взглядом.

– В посольство, – уточняет она. – Я вам позвоню.

– Конечно, конечно, куколка, – говорю я, – только можно сразу на «ты», ладно? А то я себя каким-то пенсионером уже ощущаю, каким-то старпером, честное слово.

– Хорошо, – она сдержанно улыбается и слегка кивает, – давайте на «ты». В смысле, давай.

Она нервно хихикает. Вот, ну надо же, умею я смущать телочек!

– Очень хорошо. Ты, Лена, детка, мой телефон запиши и, когда все будет ясно, набери мне, только желательно, чтобы у меня часа полтора было в запасе, по пробкам добраться.

18

Где-то в районе восьми объявляется Вероника.

– Я освободилась, – говорит она тоном, не терпящим возражений, – собирайся, я за тобой через полчаса заеду.

Ну что тут поделаешь? Я только вздыхаю. Все, что было запланировано на этот вечер: диск Natasha Atlas, паэлья с морепродуктами, свежевыжатый сок и DVD с новым фильмом Уэйса Крэйвэна, – отправляется к чертовой бабушке.

Я бреюсь наощупь (второй раз за день!) и брызгаю себе на шею и запястья ароматом Kenzo Аir.

Я надеваю свои любимые хулиганские джинсы Evisu и олимпийку A&G. Я не ропщу, не выступаю, не начинаю даже свою обычную канитель, мол, куда и зачем. Пока надо вести себя паинькой, нарабатывать очки.

Она заезжает немного раньше, чем обещала, минут через двадцать, и ей приходится еще какое-то время ждать, прежде чем я выхожу.

– Куда мы едем? – спрашиваю уже в машине, закуривая.

– Ко мне, – отвечает она, вырывая сигарету, выкидывая ее, только прикуренную, в окошко и залепляя мне рот долгим и страстным поцелуем. От нее пахнет ментоловыми сигаретами, духами Gucci Rush и совсем немного алкоголем.

«А вчера ты не была такой бодрой», – злорадно отмечаю я про себя.

Вчера она заснула, как только ее голова коснулась атласной подушки.

– Я хочу трахнуть тебя, – шепчет, нет, скорее, по-змеиному шипит она мне в ухо, – я хочу поиметь тебя по полной.

Дома Вероника гасит верхний свет и зажигает свечи, надевает свой лучший траурный латексный комплект, что мы купили в нашу последнюю поездку в Париж в этом туристическом балагане Sexodrom на Пляс Пигаль, и тут уже я въезжаю, что у нее на уме.

– Ого, да вы настроены агрессивно, мадам!

– Я настроена тебя на клочки порвать, мерзавец, – говорит она, – поставь-ка музыку.

Пока я выбираю походящий саундтрек, Вероника откупоривает бутылку шампанского Mumm.

– Все будет красиво и порочно, порочно и романтично, грязно и до предела развратно, до такого предела, до которого мы еще с тобой не добирались, – шепчет она.

Я ставлю последний диск The Thievery Corporation. При первых же звуках «Marching The Hate Machines (Into The Sun)» Вероника начинает слегка пританцовывать, извиваться на манер стриптизерши, насмерть убравшейся героином. Дрожащий свет делает ее лицо похожим на посмертную маску.

– Я хочу, чтобы ты разделся, – приказывает она.

– Подожди минутку, детка, – прошу я, – может, раскурим для начала джойнт?

– Тебя что, без травы уже не вставляет? – угрюмо спрашивает она, и мне приходится бросить эту затею. Ну что ж, придется сконцентрироваться и постараться возбудиться самостоятельно…

Хотя я рад, сегодня мне повезло и в царящем полумраке комнаты мне не разглядеть следы ее увядания.

– Разденься, – повторяет она и садится в кресло.

Я покорно снимаю олимпийку и джинсы и застываю, охваченный внезапным переживанием. Время бежит так быстро, пройдет совсем немного, и я начну замечать признаки старения уже и на своем собственном теле. Сколько мне еще осталось? Десять лет, двадцать, а может, лишь пять?

В любом случае, жизнь для меня уже не восхождение и не развитие. С некоторых пор она – плавное и медленное (пока!), но не останавливающееся ни на мгновенье, ни на один миг, скольжение вниз. Со временем скорость скольжения будет только расти, потом само скольжение превратится в стремительное падение…

Да, я трезво смотрю в глаза действительности. Мне осталось совсем чуть-чуть, но при этом я только в самом начале пути. Я только сейчас чувствую за плечами крохи необходимого житейского опыта. Быть может, с годами он мог бы обратиться в житейскую мудрость, но все дело в том, что я уже не смогу в полной мере воспользоваться ею. Это касается всей моей жизни – в принципе, я только стартую, хотя это по сути своей уже финиш и идти, в общем-то, мне некуда. Я только стартую, куколка, такие дела. Являются ли показатели материального успеха мерилом человеческой самореализации? Возможно, это только один из тысячи параметров. Черт, в таком случае, детка, я даже не знаю, к чему мне следует стремиться. Мне осталось совсем немного, время бежит все быстрее и быстрее, мой старт плавно перетекает в финиш, мне некуда идти. В принципе, всем нам некуда идти, да, детка?…

– Ты снова не надел нижнего белья, – комментирует Вероника, – развратный мальчик!

– Ты же знаешь, я не ношу его с джинсами, – оправдываюсь я, включаясь в игру.

– Я знаю только, что ты испорчен до мозга костей, – она поднимается и снова танцует, ее тело кажется таким молодым и прекрасным, еще бы, она тратит на это кучу денег, а, спрашивается, зачем?

От времени никому еще не удавалось убежать. Ни один миллиардер не может пока купить себе лишний год жизни. Я имею в виду год, который можно было бы провести полноценно, будто в юности, дыша полной грудью и наслаждаясь жизнью. Не тот год, что можно пролежать на койке дорогой американской клиники, нет! Я имею в виду время, когда ты трахаешь молодых телочек и вкушаешь деликатесы, катаешься на кайте и жаришь шашлыки, слушаешь громкую и сырую музыку, употребляешь алкоголь и наркоту, отрываешься на дискотеках, спишь по пять-шесть часов в сутки и не теряешь энергии и внутренних сил. Все это уже невозможно. Мы тешим себя надеждой, что рано или поздно, когда-нибудь, через полгода или девять месяцев мы снова сможем вести жизнь, такую как в молодости, и это самообман, детка. От времени нельзя убежать. Не убегу от него ни я, ни ты.

– И с каких это пор ты смеешь обращаться ко мне на «ты»? – голос Вероники таит в себе угрозу.

– Простите, – я покорно склоняю голову.

– Что-что?

– Простите, – я уже полностью включаюсь в игру и встаю на колени.

– Обратись ко мне как подобает, сучка.

– Госпожа, – шепчу я.

– Громче!

– Госпожа, – повторяю я в полный голос.

– Еще, тварь, еще громче, так, чтобы соседи услышали, чтобы стекла зазвенели, чтобы на улице менты всполошились, чтобы я поняла, насколько ты преклоняешься передо мной, подстилка!

– Госпожа! – пронзительно кричу я. – Госпожа!!!

– Расскажи-ка мне, кто ты, – приказывает Вероника, и голос ее звенит закаленной сталью.

– Я – вещь, принадлежащая вам, госпожа…

– Дальше.

– Я всего лишь продолжение ваших рук, воли и желаний, госпожа. Мое тело принадлежит вам. Я всегда готов исполнить любое ваше желание, но никогда даже не посмею мечтать об этом. Я – ваша подстилка, госпожа.

– Ты готов быть для меня плевательницей? – Вероника наклоняется надо мной.

– Да.

Она приоткрывает свой рот, пухлые, словно вывернутые наизнанку губы, крашенные темно бордовой, почти черной помадой.

– Открой рот, – приказывает она.

Я слушаюсь, и большое количество ее слюны тягучей увесистой нитью медленно падает из ее рта в мой.

– Нравится?

– О да, госпожа, – я глотаю ее плевок и чувствую, что действительно начинаю заводиться.

– Я готов быть для вас чем угодно, госпожа, – говорю я, – даже унитазом.

– Продолжай, – говорит Вероника и отходит к столу, где стоят в золотых подсвечниках толстые черные свечи.

– У меня нет и не может быть своих желаний, мнений и прав.

– Продолжай, – говорит она и зажигает одну из свечей.

– У меня нет тайн от вас, госпожа, я открыт вашему взору, вашим желаниям и прихотям.

– Так-так, – качает она утвердительно головой и подходит ко мне вплотную, – так-так.

– У меня нет ничего: мои вещи, мое тело, мои мысли и даже моя жизнь принадлежат вам.

Раскаленные капли жгут мою спину, воск скатывается по ней, постепенно охлаждаясь и застывая безобразными черными потеками.

– Ваше благо, госпожа, для меня всегда высшая цель. Я никогда не сделаю ничего, что может повредить вам. Если так будет нужно, то я пойду для вас, госпожа, на все: умру, солгу и унижусь.

Острое жжение на сосках.

– Вы вправе подарить меня на время любой другой женщине, и я буду служить временной госпоже так же, как постоянной.

– Это уж дудки, – шепчет Вероника и капает свечой на мой член. Резкая боль даже заставляет на время забыть о возбуждении. – Госпожа не несет за тебя никакой ответственности и не должна никак заботиться о тебе, – говорит Вероника. – А теперь расскажи мне, что ты обязан делать, – она задувает свечу и достает прищепки. Обычные тугие деревянные прищепки.

– Ох… – срывается с моих губ.

– Что-что?

– Я обязан исполнять любое ваше пожелание с покорностью. Фраза «сделай, если хочешь» равносильна для меня приказу. Для меня нет ничего такого, что было бы неприлично сделать в вашем присутствии или по вашему приказанию. Я должен просить прощения за совершенные ошибки. Прощение возможно только после наказания.

– Вот именно, – улыбается Вероника, и первая из прищепок тисками сжимает мой правый сосок.

Я слегка вскрикиваю от боли, но нахожу в себе силы продолжить:

– Я должен быть благодарен вам за все, что вы делаете.

– Точно, – вторая прищепка оказывается на левом соске.

Боль достигает той точки, когда следом за неприятностью ощущений вдруг приходит диссоциативное состояние, граничащее с экстазом.

– Наедине с вами я должен ходить в ошейнике и той минимальной одежде, которую вы разрешите мне надеть.

Еще две прищепки на грудь, еще одна на яйца, и сразу еще две туда же.

– Я обязан становиться на колени перед вами при малейшем внимании с вашей стороны. Это моя основная поза.

Я уже не в состоянии сосчитать, сколько прищепок у меня на сосках, а сколько на яйцах и в области лобка.

– Я должен при каждой встрече исповедоваться перед вами, госпожа, во всех своих делах, прегрешениях и провинностях. Ваши тайны для меня священны. Я не открою никому ваших тайн, и сам не буду любопытен. Мой рот всегда на замке для всего, что касается вас, госпожа, – говорю я хрипло.

– Да, – эхом отзывается Вероника.

«Это уж вряд ли», – думаю я вдруг сквозь экстаз и полуобморочную негу, смешанную с болью.

– Я хочу наказать тебя, – шепчет Вероника. Она танцует под медленную «Satyam Shivam Sundaram». – Придется тебя наказать.

Ее холодная ладонь трогает мою задницу, гладит ее, опускается ниже, прихватывает яйца и сжимает их так крепко, что я невольно вскрикиваю от боли.

– Вставай и идем, – шепчет она и поворачивается, не отпуская моих яиц.

Я следую за ней, словно собака на коротком поводке.

Она приводит меня в спальню.

– На колени, – приказывает она.

Я снова опускаюсь на колени прямо перед кроватью, застеленной багровым покрывалом, спиной к Веронике. Та резкими движениями срывает с меня прищепки. Боль накрывает меня волнами, словно наркотические приходы.

– Ложись, – говорит она.

Стоя на коленях на полу вплотную перед кроватью, я ложусь на нее и вытягиваю вперед руки, Вероника надевает на них наручи и скрепляет между собой.

– Удобная позиция, – шепчет она, – чтобы наказать такого негодника, как ты. Все открыто, беззащитная плоть как на ладони.

Она снова гладит мою задницу, потом чуть выше, поясницу, спину, склоняется к моей шее и слегка прикусывает ее зубами.

– Восхитительно, – шепчет прямо в ухо и резко выпрямляется, отходит на шаг, встает у меня за спиной.

– Ты готов?

Я не успеваю ответить. На мою беззащитную задницу обрушивается серия ударов тонким хлыстом. Они ощутимы, но пока не доставляют заметных страданий, Вероника знает свое дело и еще только готовит меня к мучениям. Она бьет меня по заднице и спине, некоторые удары захватывают даже шею, я лежу молча, пытаясь отрешиться от всего земного, расслабиться, впасть в нирвану. Ведь только так, полностью растворяясь в ощущениях, можно не только вытерпеть, снести боль, но даже получить не похожее ни на что экстатическое удовлетворение.

Хлыст бьет все сильнее, удары становятся все чаще.

Она меняет хлыст на толстый и длинный кнут с плетеной рукояткой в форме фаллоса.

Погружение в боль, самоотдача, ты закрываешь глаза и отдаешься орудию, терзающему твою плоть.

И если бы я при этом был хотя бы капельку, хоть самую малость мазохистом!

Все дело в женщинах, а вернее сказать, в моих женщинах. Всегда выбирая подруг старше меня и лучше устроившихся в жизни, не умея косить под мачо, молодого самца, уверенного в себе, я вынужден был избрать роль более слабого, ведомого, с готовностью исполняющего любые прихоти своей госпожи.

Всегда, сколько я помню, все начиналось с простых человеческих отношений, а заканчивалось сексуальным рабством. Да что говорить! Последнее время у меня просто нет достаточных сил, чтобы играть активную роль. Все, что возможно, выжато из моей эмоциональной сферы, я практически не чувствую возбуждения, я могу часами пялиться на порноканал и онанировать, да так и не кончить, и дело тут вовсе не в импотенции, совсем нет. Все дело в нравственном выхолащивании, в заторможенности, в бескрайней и бесчувственной пустоте, что с незапамятных времен поселилась у меня в душе и смотрит, смотрит оттуда на мир ничего не выражающим взглядом моих некогда голубых глаз. Да, да, у меня голубые глаза, а ты и правда не заметила, куколка?

Хлыст бьет все сильнее, оставляя пунцовые отметины на моей загорелой и гладкой коже. Удары становятся резче.

Боль это шквал. Она распространяется по всему моему телу, не концентрируясь в местах ударов, а расползаясь во все стороны и даже проникая вглубь.

Боль это тоже наркотик, как и многое в нашем мире, только надо уметь правильно употреблять его.

Меня никогда не наказывали родители. Либерально настроенные, они всегда предпочитали разъяснительную беседу физическим экзекуциям.

Теперь я сомневаюсь, правы ли они были.

Я старался не драться в детстве, всегда уступая более развитым сверстникам.

Теперь я не уверен в правильности своего выбора.

Я всегда предпочитал исподтишка отомстить, столкнуть лбами недавних обидчиков, втираясь в их круг, завоевывая доверие, прибегая ко лжи и предательству, изучая с самых ранних лет науку интриганства.

Теперь я искусно пользуюсь ею в своей взрослой жизни.

Хлыст в последний раз со свистом разрезает воздух и опускается на мою истерзанную плоть.

Я открываю рот, чтобы глотнуть воздуха, но мне он кажется пустынным зноем, палящим и обжигающим мою глотку. Я открываю глаза, перед ними яркие пятна и круги.

Вероника склоняется надо мной, целует меня в губы, проводит рукой по подбородку.

– Слезы, – говорит она.

А ведь я никогда не плакал в детстве. Я просто не умел это делать.

Теперь я научился плакать и не стесняюсь слез.

19

Снова настроение у меня скверное. Я чувствую себя раздраженно и подавленно. А все потому, что в этом гребаном посольстве желающих уехать в туманный Альбион целая толпа. И все по большей части какие-то бомжи, правда, несколько заграничного вида – уж больно чистенькие на них кроссовочки и нейлоновые куртяшки. Хорошо еще, что мои бумаги уже отправили в канцелярию и остается лишь сидеть на неудобном пластиковом стульчике и ждать, когда вызовут на собеседование.

От нечего делать я листаю припасенный на этот случай журнал. На последней странице, среди фотографий с показа Дениса Симачева в лофте Кати Гомиашвили, нахожу несколько моих. Нормально рассмотреть себя не удается, шум вокруг стоит несусветный, англичане постоянно что-то выкрикивают в микрофон, да и соотечественники галдят как подорванные.

Секретарша Вероники сказала, что будет ждать меня на улице, на всякий случай. Я не спорил, хотя смысла в этом ее ожидании не было никакого, если бы мне отказали в визе, она вряд ли смогла бы это исправить. Я немного размышляю о ней, решаю, что скорее всего она приезжая, у москвичей совсем не такое выражение лица, ну и улыбка, да, искренняя, немного смущенная улыбка.

«Симпатичная девочка, – думаю и откладываю в сторону глянец. – Интересно, сколько ей лет? Наверное, не больше двадцати четырех».

Тщетно пытаюсь вспомнить, когда в последний раз я общался с девушкой моложе меня.

Вдруг кто-то дотрагивается до моего плеча.

Я оборачиваюсь и удивленно смотрю на стоящего рядом лоха. Ненавижу подобные жаргонизмы, куколка, ты в курсе, но в данном случае по-другому и не скажешь. Примерно моего возраста, одетый в мятые салатовые слаксы и мешковатый джемпер. Жиденькие светло-русые волосенки едва прикрывают череп, обтянутый розовой сухой кожей. «Где-то я этого козла видел», – думаю я.

– Филипп! – он издает отвратительный смешок, больше похожий на сладострастный взвизг. – Ты что, не узнаешь меня?

Я молча качаю головой, честно пытаясь вспомнить это одутловатое лицо в нежно-розовых прыщах, с маленькими черными глазками психически больного хомяка.

– Это же я, – для убедительности он тыкает себя кривым пальцем во впалую грудь, – Гривин Андрей!

И я тут же вспоминаю никчемного болвана. Мы учились вместе в университете. Сколько же лет назад это было?

– Последний раз виделись на выпускном! Одиннадцать лет назад, да? – он будто читает мои мысли.

Я вяло киваю. Больше всего на свете мне не хочется вступать в ностальгический диалог о чудной студенческой поре.

– Что же ты не ходишь на наши ежегодные встречи?

Я пожимаю плечами.

– Мы собираемся на факультете, представляешь, все там же, хоть он нынче и закрыт, ну, в смысле, переехал, но место, именно это место для нас с тобой святое, ведь так?

Не нахожу в себе сил даже кивнуть, детка, так, мотаю неопределенно головой, а этот придурок никак не может угомониться.

– И мы собираемся каждый год, и народу много ходит, ну раз от раза, но человек пятьдесят собирается запросто.

Я молчу.

– И мы идем в то кафе, то, что в гостинице, помнишь?

Я молчу.

– Представь себе, оно все еще существует, почти в том же виде, что и раньше, ну, какой-то минимальный ремонт они, конечно, сделали, ну, мебель поменяли, но в целом все, как в наши студенческие годы, представляешь?

Я молчу.

– И мы берем пива, помнишь, как мы брали жигулевское по пятьдесят шесть копеек, а потом еще сдавали бутылки и брали опять, помнишь?

Я молчу.

– И вот мы берем пива, но, конечно, уже не жигулевское, его там теперь нет, не продается, а то можно было бы, ага, так, для смеха!

Он издает каркающий смешок. Я молчу.

– Ну и, конечно, мы берем водку, а как же, пиво без водки – деньги на ветер, ага?

Я молчу.

– И выпиваем там, а потом идем обратно на факультет, туда, на крылечко, где все стояли и курили, помнишь? И снова пьем, ну, не в говно, конечно, а так, чтобы вспомнить и приобщиться, чтобы воспоминания ожили, понимаешь?

Я молчу.

– Вот, – говорит Гривин, – а ты-то чего не ходишь?

– Времени нет, – едва слышно мямлю я.

Честное слово, детка, нет у меня желания объяснять этому розовощекому кретину, что я из тех, кто живет настоящим и будущим, или, может быть, не живет вовсе, а так, существует, не важно, главное, что прошлое мне по хую, да, да, да, абсолютно по хую, и я не собираюсь тратить драгоценные часы, минуты и секунды своей и без того короткой жизни на то, чтобы встречаться с подобными ему дегенератами, которые давно уже стали пузатыми дядьками, а все мнят себя растрепанными студентишками.

Я не намерен предаваться пустым воспоминаниям, мол как же было прикольно в хуй его знает каком лохматом доперестроечном году, и пиво тогда стоило вот столько, портвейн столько, а стипендия была вот столько, и Светка Мишина пять раз делала аборт, по одному от каждого из ее одногруппников, а Женя Еремин (помните этот замечательный случай?!) облевал преподавателя философии…

Мне все это давно не интересно, это все было, да и ладно, оно погребено где-то под осколками моей памяти, и меня совершенно не вставляет ковыряться в ней, ибо память моя – вонючая выгребная яма, и черт его знает на какой ужас я могу наткнуться, копошась в ее хламе…

– Да ты чего! – продолжает радостно тараторить мой собеседник тем временем. – Почти все собираются, представляешь? Многие успели пожениться, детей нарожать, и все равно…

Я согласно киваю, надеясь, что пытка не продлится долго.

– А ты сам-то женат? – Андрей без приглашения плюхается на освободившееся рядом место и оказывается так близко, что приходится немного отпрянуть, чтобы он не забрызгал меня своей ядовитой слюной. – Дети есть?

– Нет, – бормочу я, – в смысле, не женат.

– Что ж так? – он удивленно приподнимает тонюсенькие червячки бровей. – Пора, брат!

– Думаешь? – я отворачиваюсь, раздумывая над тем, сказать ли ему, что ребенок у меня есть, а чужих детей я в принципе не люблю.

– У меня уже двое, – Андрей сует руку за пазуху и вытаскивает светло-бежевое, немного грязненькое портмоне, – сейчас покажу тебе фотографии.

Да он просто переполняет чашу моего терпения! Слушать всю эту галиматью я еще согласен, но вот рассматривать омерзительные рожицы чьих-то слюнявых отпрысков! Почему эти пидорасы из бюргеров так обожают показывать своих детей? Хоть один вытащил бы фотографию своего папаши или прабабки, так нет же! Вот оно – отвратительное неуважение к сединам. Так было всегда. Наши дети не помнят о нас. Те, кто обязан нам жизнью, срут нам на головы, даже не успев опериться! И меня рано или поздно ждет такой же итог. Увольте! Я резко поднимаюсь. Можно даже сказать, вскакиваю.

– Мне пора, – почти кричу я ему прямо в ухо.

От неожиданности мой однокашник вздрагивает.

– Тебя что, вызвали? Я вроде не слышал твоей фамилии, – тянет он обескуражено.

– Ага, – радостно подхватываю я спасительную идею, – вызвали. Точно. Ты не слышал. Они так невнятно бормочут. Ну, все, все, бегу. Ну, давай, брат, до встречи!

И я рву прочь, словно бегун, услышавший команду «старт!». Забегаю, не оглядываясь, в сортир, хлопаю грязноватой дверью. Стены блеклого кафеля, пара кабинок и несвежего вида писсуары.

«Лондон, блядь», – думаю я с каким-то злым сарказмом. Мне отчаянно хочется кокаина.

Понемногу приходя в себя, торчу в посольском туалете минут двадцать, если не все полчаса. Смотрю на себя в зеркало, но, увы, резкости никакой. Настроение совсем падает, меня начинает напрягать это мое расстройство зрения, я глотаю таблетку ксанакса, даже выкуриваю сигаретку со сканом. Это в английском-то посольстве! Дожили, братья англичане, вон что у вас в сортирах русские творят! Вонь стоит дикая. Слава богу, все это время в туалет никто не заходит.

Наконец, я беру себя в руки и осторожно выползаю наружу. Этого монстра Гривина нигде не видно, и я, наконец, вздыхаю спокойно. Опять усаживаюсь на неудобные скамейки и снова принимаюсь ждать своей очереди.

Настроение плавное, тихое, но без подъема.

В визовом отделе определенно есть нечто от гестапо. Или так должна выглядеть небесная канцелярия, дающая добро на тусовку на небесах?

Народу становится все больше и больше. Среди окультуренного сброда стали попадаться вполне приличные импозантного вида старички в неплохих костюмчиках. Один из таких, более всего похожий на удачливого дирижера, с копной седых волос, грузно опускается на свободное место рядом со мной. Странно, детка, по отношению к нему я не испытываю ни ненависти, ни отвращения. Мне, конечно, немного не по себе оттого, что старый мудак уселся так близко, но в конечном итоге по фигу. Он, во всяком случае, не лезет с разговорами, поминая давно забытых знакомых и козыряя фотографиями своего отвратительного семейства.

Внезапно динамик хрипло выкрикивает мою фамилию. Я направляюсь к названному окошку. Там, за стеклянной перегородкой, сидит, а правильнее сказать, восседает, словно император Нерон на троне, пожилой британец в синем блейзере и строгих очках в роговой оправе. Его косматые седые брови по-брежневски величественно торчат из-под очков. Что за хуйня творится в этом посольстве? Какой-то парад старых клоунов. Шапито. Рядом с английским цербером пришибленно и устало сидит молодая русская ассистентка.

– Do you speak English? – спрашивает англичанин, метнув на меня хмурый взор блеклых глаз из-за толстых стекол.

– Нет, – отвечаю я, хотя английский у меня разговорный. Ну уж, дудки! Сосите, бритты!

В России мы говорим по-русски!

Ассистентка мягко улыбается.

– Я переведу, – говорит она.

– Спасибо, – я так же мягко киваю в ответ.

Эта девка вполне ничего себе: лет двадцати шести – двадцати семи, в сереньком обтягивающем костюмчике, она походит на учительницу младших классов. Сексуальную мечту всех мальчиков школы. Младшеклассники видят ее во сне, перезрелые обалдуи с девятого по одиннадцатый мечтают грубо отодрать в школьном сортире.

Я неожиданно для самого себя вдруг ощущаю, что член мой напрягся. Я удивлен, нет, я обескуражен! И в то же время, именно в этот миг, впервые за несколько лет, я чувствую себя по-настоящему счастливым. Оказывается, я способен на такие простые земные радости: возбудиться при виде хорошенькой сучки. Обычная нормальная реакция мужского организма.

Просто представить ее у школьной доски, в мини-юбке, с указкой в руках. Яркая помада на пухлых губах, очки в тонкой оправе, провокационно расстегнутая белая блузка. Просто представить, как она лежит на парте, уже голая, раздвинув свои прелестные ноги, и сосет мой член пухлыми блядскими губами, а я, простой парень из девятого «А», вожу рукой по ее сочащейся дырке, глажу клитор, а потом вдруг спускаюсь ниже и медленно всовываю два пальца (всего два) в ее анальное отверстие! Вот это да! Да у меня даже дух захватывает!

Все то время, что я мысленно трахаю «учительницу», английская плесень с недовольным видом пролистывает мои документы. Он подолгу разглядывает мою анкету, особенно детально изучает паспорт. Почти каждую визу он рассматривает с каким-то неподдельным изумлением, будто удивляясь, что такому типу, как я, вообще могли дать куда бы то ни было разрешение на въезд.

– You travel a lot, – наконец констатирует он.

– Ага, – я утвердительно киваю, не дожидаясь перевода, а сам думаю: «Интересно, этот британский дед трахает свою русскую ассистентку? Заставляет ли он ее поиграть с ним в школу? Скорее всего нет, такие, как он, вечно опасаются огласки. Да и не факт, что он вообще в состоянии кого бы то ни было трахнуть».

– Why do you travel a lot? – не унимается дед.

Я пожимаю плечами.

«С другой стороны, бывают такие энергичные старички, это что-то. Брат моей бабки, например, был женат семь раз. Сейчас ему уже под восемьдесят, а он премило сожительствует с сорокапятилетней тетушкой и растит с ней общего ребенка, которому от силы лет восемь», – думается мне.

– Do you travel for business or for vacation?

– Когда как.

– So strange, – старикан, похоже, недоволен, – you travel too much… And if you travel for business, why you don't have any business visa?

На этот раз я предпочитаю дождаться перевода. Потом, улыбнувшись ассистентке, я говорю, пожимая плечами:

– Просто я стараюсь сочетать бизнес и отдых.

Старик недовольно молчит. Сквозь стеклянную перегородку я слышу его отвратительное сопение.

– Чего ж тут странного? – я качаю головой, будто бы в недоумении, на самом деле мне, конечно, плевать.

Англичанин тоже качает головой, как бы копируя меня.

– It's so strange that you travel too much, but you have not been to England yet. The great country, great history… – он опять пожимает плечами, кидает гневный взгляд в сторону улыбающейся мне ассистентки. – It's so strange that you are going there now.

– Не вижу ничего странного, – мне неожиданно хочется грохнуть по стеклу кулаком, до смерти напугать мерзкого англосакса. Я даже вздрагиваю и в недоумении смотрю на свою правую руку. Обычно агрессия мне не свойственна.

– Very strange, – опять говорит британец, в который раз качая седой головой и, ничего более не добавив, поднимается со своего места.

– Подождите, он сейчас справится о вас у руководства, – «учительница» ободряюще улыбается.

– А у вас красивый браслет, – она легонько машет своей маленькой ручкой в сторону моего запястья.

Я слежу за ее жестом. Я улыбаюсь ей.

– Да, – соглашаюсь я, – Cartier, подарок.

– Неплохой подарок.

– Точно, – соглашаюсь я, – неплохой.

– Тот, кто вам подарил его, должно быть, очень хорошо к вам относится.

– Очень, – соглашаюсь я.

Мне подарила его Ирина, член совета правления Уральского трубного завода. У Ирины был сложный характер, но щедрая душа, и я до сих пор иногда скучаю по ней. Ей было почти пятьдесят, и выглядела она уже не очень, шея, грудь и целлюлит, ну, ты в курсе, детка, как это бывает у женщин, тем более что она наотрез отказывалась прибегать к помощи пластических хирургов. Тем не менее сердцем она была молода. Своим свежим взглядом на мир, на окружающих она меня просто поражала. По сравнению с ней я был потерявшим всякий интерес к происходящему старичком. Ирина всегда была легка на подъем, что, безусловно, удивительно при тех деньгах, которые у нее были, и при той ответственности, что на ней лежала. Экстремальный спорт, поиски сокровищ, тусовки в лучших клубах мира, тусовки в худших клубах мира, вращение в высшем обществе Старого Света, наркотические сквоты опустившейся богемы…

Она была готова на любые эксперименты, и в области секса в том числе, ее любимой игрушкой был страпон, и именно с ней я познал, что такое настоящий беспощадный анальный фистинг…

Мы много путешествовали вместе, почти каждый уикэнд мы проводили где-нибудь в райском уголке, похожем на рекламный мир Баунти. Можно сказать, мы жили, не разбирая чемоданов, в каждую минуту готовые сорваться в поездку одни или с ее друзьями. Мне жаль, что я потерял ее.

– Человека, который подарил мне это, больше нет, – зачем-то говорю я.

Лицо ассистентки вдруг расплывается кляксой, и я вспоминаю тот день, когда Ирина ушла, то страшное утро, удивительно пасмурное небо над Тенерифе, когда я обнаружил ее тело в плетеном кресле на балконе номера люкс роскошного Costa Adeje Grand Hotel.

Мы славно повеселились тогда на этом острове несмотря на глупость обслуживающего персонала и несносную кухню, все эти гофио и мохо, неудачно зажаренные гамбас и чиппирронес.

Мы не скучали, ничуть, хотя подобные отели как один похожи на дорогие дома престарелых, нельзя и шагу ступить, чтобы не наткнуться на почтенную английскую, немецкую или американскую заплесневелую чету. Плевать, мы презрели выходы в свет, мы не посещали рестораны и казино, лишь по утрам я ходил на море, все остальное время мы торчали в номере, снабженные бухлом и неплохим кокаином.

Мы развлекались, покупая местных красоток и мачо, пользуя их как сексуальных роботов, снимая на видео наши безумства, но все же большую часть времени проводили наедине.

Один раз нам удалось подцепить молодую англичанку, вчерашнюю школьницу, сбежавшую от строгости родительской опеки. Семнадцатилетняя оторва в джинсовых мини-шортах и ковбойских сапогах, вздорная грудь – соски торчком, она не была девственна, но все же опыт ее был невелик и ограничивался банальным трахом со сверстниками в грязных клубных сортирах Манчестера. Это было так мило. Она прожила с нами целых три дня и жила бы еще, радуясь бесплатному алкоголю и наркотикам, если бы Ирина в порыве не свойственной ей ревности не вышвырнула девчонку из отеля, впрочем, я думаю, та не расстроилась. Отношение к жизни у нее было поистине английским.

Я вспоминаю то время и мысленно улыбаюсь: ничто, казалось, не предвещало беды. Один только раз, поздней ночью, Ирина сказала мне, глядя на массивы вулканов: «Здесь жизнь настолько спокойна, что уже это вызывает отвращение. Особенно на склоне лет». Тогда я понял, что все время она сильно ощущала свой возраст, пускаясь во все тяжкие, она стремилась забыть о том, что движется к закату. Я понял, что и англичанку Ирина ревновала не ко мне, это было бы чересчур сладко, нет, она приревновала к ее молодости, к тому, чего сама была безвозвратно лишена…

В тот день я вернулся с пляжа так и не искупавшись, дул ветер, и лезть в воду не хотелось. По дороге в гостиницу я зашел в Интернет-салон и проверил почту. В общей сложности меня не было всего часа три, не больше…

Казалось, что Ирина задремала в кресле, на глазах у нее были темные очки, а на столике стояла пустая бутылка Chivas. Я прошелся по поводу ее ежеутреннего пьянства, сел в кресло напротив и только тогда обнаружил пустые упаковки дормикума, валяющиеся под столом. Одна, вторая, третья. Все еще не веря, я дотронулся до ее руки и тут же вскрикнул от ужаса: кожа была холодной и липкой, вялой и до предела мертвой!

А потом начался настоящий кошмар. Полиция и врачи, портье и толпа интересующихся туристов, экстрадиция тела, цинковый гроб, путешествующий вместе со мной в небольшом частном самолете, литры виски и никакой способности хоть каплю захмелеть.

В Москве было еще хуже: допросы, вскрытие и нескончаемые разговоры с ее партнерами и родственниками, панихида, похороны, мерзкая погода. Казалось, тогда все и вся объединились против меня.

Я так и не узнал, что заставило Ирину покончить с собой.

До сих пор она иногда приходит ко мне во снах, сидит рядом, в темных очках, с бутылкой Chivas, и молчит…

– Жаль, – говорит ассистентка и мигом возвращает меня в действительность, – жаль.

Она смотрит серьезно и печально и явно собирается сказать что-то еще, не нужные мне слова, соболезнования и тому подобную лажу, как грозный английский старикан возвращается и, пыхтя, взгромождается на свое место.

– O'key, – только и говорит он и протягивает паспорт со свежей английской визой.

– Thank you, sir, – я выдавливаю из себя подобие улыбки.

20

На следующий день я, наконец, встречаюсь с Егором. Мы сидим с ним в ресторане Bon, что на Якиманской набережной, этот выпендрежник настаивал, чтобы встретились мы именно в нем, он там еще не бывал, представь себе, детка? Вся Москва уже отметилась, а этот тормоз так и не сподобился…

И вот, пожалуйста, за соседним столиком Паша Фэйсконтроль роется в своем ноутбуке, а чуть поодаль Оганезов и Ляпидевский поят каких-то невменяемых америкосов, очень похожих на инвесторов с большими бабками.

– Последнее время мне снятся кошмары, прикинь, приятель, – тяну я, – что за дерьмо?

– Кошмары? – переспрашивает Егор. – Да ладно…

– Вот, например, этой ночью мне такая дикость привиделась, обалдеешь!

– Дикость? – снова переспрашивает мой дружок (это у него манера такая – все переспрашивать, будто сомнению подвергать). – Ага…

– Ты только представь, приятель, мне приснилась какая-то гулянка, типа презентация, вечеринка там или что-то вроде того.

– Ну, тусовочка, одним словом?

– Ну да, ну да, но не то чтобы пафосный эвент, а такой, немного лайт.

– И?

– Ну вот. Короче, приперся я на эту вечерину, стою у бара, бухаю вискарь.

– Вот это правильно, – кивает Егор.

– Бухаю, значит, и тут ко мне подходит телка, вроде знакомая такая, похожа на Ульяну Цейтлину. Мы с ней здороваемся, обнимаемся, целуемся, а она вдруг оглядывает меня критически и говорит: «Ты че, Фил, сдвинулся совсем?»

– Сдвинулся? – опять переспрашивает Егор, хихикая. – Надо же, вы уже столько знакомы, а она это только заметила!

– «Ты че, Фил, сдвинулся?» – значит, говорит она мне. – «Ты че так вырядился-то?!»

– А как ты вырядился? – удивляется Егор. – Без штанов, что ли, припер?

– Да в том-то и дело! Я смотрю на себя, ну все вроде o'k, олимпийка, джинсы True Religion, все нормально, короче. Вот только…

– Что? – Егор делает круглые глаза.

– Да только на ногах у меня не кеды Dior, не кроссовки, там Puma или еще какие, в конце концов, а черные лакированные туфли Bruno Bordese, представляешь?!

– Да, приятель, ну, ты лажанул, ну, ты выдал, – ошарашенно тянет Егор, неодобрительно качая головой, – ну как так, к олимпийке – лакированные туфли нацепить, а?

– Такой кошмар, я там не знал, куда мне деваться, со стыда чуть сквозь землю не провалился. Проснулся в холодном поту под утро и уже больше не заснул.

– Я тебя понимаю, приятель, – говорит Егор, – мне тоже, бывает, такое приснится…

– Типа?

– Ну вот, например, как-то мне приснилось, что у меня не один нормальный член, как у всех, а много, представь себе: целая гроздь маленьких члеников, типа виноградной, сечешь?

– О, господи, – только и говорю я, – да ты совсем больной.

– Ага, – удовлетворенно соглашается мой друг, – это точно.

– Ладно, – говорю я, – забудь об этом.

– Я и не вспомнил бы, если б не ты со своими лакированными туфлями.

Я морщусь, эти дебильные кошмарные сны уже начали меня доставать.

– Ну и как тебе место? – обвожу я ресторан широким жестом, умудряясь при этом помахать Оганезову с Ляпидевским, подмигнуть роскошной блондинке за соседним столиком и подозвать официанта.

– Ну, старик Старк, – говорит Егор и улыбается, – ну так, неплохо, неплохо…

На нем зеленые штаны Maharishi с вышитым на правой брючине драконом, армейские ботинки и черная олимпийка Neil Barrett. Он усиленно шмыгает носом и курит тонкие сигариллы. Перед ним бокал виски-колы. Он заказал спагетти, но есть не хочет, аппетита нет.

– На хрена ты всегда берешь жрачку, приятель? – спрашиваю я. – Ты же постоянно на «первом», и аппетита у тебя никогда нет.

– Когда столько торчишь, – говорит Егор, улыбаясь, – приходится есть через силу, иначе можно умереть от истощения.

На мне все те же Evisu, кеды Dior и тонкий синий свитер D.U.K.E. с дурацкой надписью на спине – «Just Be Bad». Я пью зеленый чай.

– И потом, когда я заказываю жрачку, приятель, то действительно есть хочу, – говорит Егор, – но потом, пока они несут, телятся, тянут, ну, вся эта обычная канитель, ты понимаешь, так вот, за это время я успеваю пару раз в туалет сходить, сделать три, ну, четыре дороги, и вот, аппетита как не бывало, а еду-то приносят. Такая лажа, в самом деле… Ну что, сходим?

– Ой, Егор, – я тут же начинаю ломаться, – у меня же диета…

– Ну и что? Я же тебе не спагетти мои предлагаю, – перебивает он.

– Да ведь я и бухать не могу.

– Так и не надо. Зачем бухать? По одной-две сделаем, и порядок.

– Ага. А потом я буду полночи пытаться заснуть.

– Да ты чего? – он смеется и хлюпает носом и трет его пальцами правой руки. – Да ладно! Шутишь! С одной-двух ты заснешь, как ребенок, этот «первый» спокойный, как героин, я, например, сплю прекрасно, перуанский, с печатью, ну, я же тебе говорю!

– А почему, собственно, перуанский, Егор? Его же производят, вроде, в Колумбии?

– Ну ты и лох, приятель, это же все брендирование, легендирование продукта, сечешь фишку? Нет, ну, скажи я тебе, что он колумбийский, ты бы поверил, а? Всем ведь известно, что колумбийского в Москве нет и быть не может, в лучшем случае такой питерско-колумбийский вариант, да?

– Да, точно, это как таблетки – когда говорили, что они голландские, никто не верил, а вот назови их, к примеру, бельгийскими, уже другое дело, разбирали, как пирожки.

– Точно, точно, или когда я развожу свою Гюльчатай на понюхать, а ты ведь в курсе, что она вечно осторожничает, я ей всегда говорю, что беру у дилера, который в Государственную Думу кокос поставляет, сечешь?

– Да ну?

– Я тебе говорю, она ведется, и все прокатывает на ура.

– Ага, понятно, – тяну я, – значит, «первый» – дерьмо?

– Кто тебе сказал? – смеется Егор. – «Первый» – супер, перуанский и, к тому же, заметь, с печатью!

– Эх, приятель, – мямлю я, – ну что ты меня соблазняешь…

– Я так хочу тебя соблазнить, – кривляется Егор, – пойдем со мной в туалет, детка, я покажу тебе свою штучку.

– Ну ладно, – неожиданно для самого себя соглашаюсь я, – похоже, тебя не переспорить, приятель. Хрен с тобой.

И мы идем в туалет, и на плоском бачке мой друг делает две такие дороги, каждую размером с шоссе Москва – Минск, детка, ну, ты врубаешься, о чем я.

– Ничего себе, – качаю я головой, скручивая купюру.

Едкий кокаиновый запах бьет в нос, слизистую щиплет, на глаза наворачиваются слезы.

– Пиздец, – только и говорю я.

– Охуенный, – говорит Егор и тут же снова разворачивает пакетик и насыпает еще, немного меньше, чем в первый раз, – давай еще немного.

Потом мы сидим в ресторане, прибитые ударной дозой, и первое время даже слово вымолвить не можем. Вокруг люди, знакомые и не очень, телки в коротких платьях от Oscar de la Renta и мужики в костюмах Patrick Helman и Corneliani, официанты подают им гаспачо и тартар из тунца, салаты из кролика и каре ягненка, Ляпидевский улыбается нам и подмигивает, а мы все никак не придем в себя.

Наконец, первым оживает Егор. Его сразу же пробивает на болтовню, он гонит про свой убыточный бизнес и всеобщую стагнацию, про свою восточную мамочку, которая души в нем не чает, про новую машину, Porsche Cayenne, который та подарила ему совсем недавно, и он тут же конкретно запарился с тюнингом, типа обвес, решетка радиатора и карбон в салоне, про новый диск Locodice, который вставляет почище кокоса, про последний фильм Вуди Алена, ну да, да, да, конечно, про новое кино…

В итоге, про мою ситуацию мы не говорим вовсе. Все мои проблемы отходят на задний план. Я просто сижу и слушаю своего приятеля, и, вот странно, говорить самому совсем не хочется, а на душу мне снисходит какая-то благодать. Я думаю о предстоящей поездке в Лондон, о том, что все в общем-то не так уж и плохо, ситуация благоприятная, и, возможно, именно там, в Лондоне, я разведу свою подругу на вложения в клуб.

21

В этом огромном ужасном Хитроу я стараюсь не вынимать наушники iPod'a из своих ушей до тех самых пор, пока раздраженная Вероника сама не выдергивает их. Она говорит мне:

– Может, вернешься на бренную землю?

И нервно крутит пальцем у виска. Я пожимаю плечами и нехотя выключаю iPod.

– Nick Warren, его лучший сет с Saeed & Palash, помнишь, убойный трек Trancesetters «Roaches» в ремиксе Peace Division, – говорю я ей. – Отличное вступление для высадки на английскую землю.

– Какой смысл путешествовать вместе, если один из нас всю дорогу втыкает под дикую долбежку?

– Ага. Только другой из нас еще в Шереметьево накачивается односолодовым вискарем так, что по прибытии у нее начинается дикое похмелье и общее разочарование от жизни.

– Иногда мне кажется, что у тебя даже вместо мозгов музыка, – говорит Вероника и быстрым уверенным шагом направляется в сторону паспортного контроля. Я снова пожимаю плечами и тащусь вслед за ней.

В аэропорту народу много, но никакой особенной давки, хотя в пестрой толпе кого только не встретишь – европейцы и американцы, индусы и арабы, евреи и китайцы.

Я думаю, что наверняка среди всех этих придурков, притащившихся в туманный Альбион, есть злонамеренные сволочи, из тех, что всегда готовы испортить вам отдых, извращенцы, мечтающие о том, чтобы попасть в экстренный выпуск известий, такой выпуск, когда диктор с каменным лицом сообщает: «Теракт в лондонском аэропорту. Две тысячи погибших. Три тысячи раненых. Еще пять тысяч считаются пропавшими без вести».

Быть может, здесь, прямо рядом со мной тусуют сейчас новый Мохаммед Атта аль-Сайед и Марван Юсеф аль-Шеххи или как там их еще звали, этих долбанутых смертников, направивших захваченные самолеты на башни Всемирного торгового центра? Я ежусь, мне становится не по себе. Со страхом смотрю я в чужие лица.

Я мысленно переношусь на восемь лет назад в аэропорт Бен Гурион, я вижу толпы палестинцев, прикидывающихся благонадежными гражданами, стайки хасидов с детьми, женами и баулами, молодых солдат, скрывающих страх под маской безразличия, и Светлану, одетую во все черное, нервную вдову израильского адвоката, сделавшего свое состояние на помощи в получении гражданства русским криминальным авторитетам.

Я прилетел в Израиль тотчас, по ее звонку. Это был первый раз, когда мне просто платили, не облекая ситуацию флером романтических отношений. И, кстати, детка, я не был против, меня это не смущало, нет, нет, во-первых, предложенная сумма была красивой, да и поездка эта являлась на деле не проституцией, а неотложной психологической помощью старой клиентке.

Светлане еще не было и тридцати, когда ее мужа, Мойшу, нашли на подземной автостоянке новенького офисного центра в Хайфе. Очередь «Узи» прошила черный BMW Z8 насквозь, три пули застряли в обшивке родстера, остальные угодили в голову его хозяина. Светлана говорила, что крови было много, буквально ведро, ее даже не удалось окончательно отмыть со светло-серой кожи сидений рекаро. Плевать, автомобиль купил в подарок молодой любовнице какой-то профессор, подслеповатый семидесятилетний кретин, ищущий вечную жизнь в объятиях циничной лолиты.

Наверное, Света действительно любила своего супруга, слишком уж часто она рассказывала мне о нем. О его коллекции курительных трубок, нелепо сочетающихся с ненавистью к табаку. О его собаке – тупом пятнистом доге Марсе, подарке какого-то очередного уголовника. Марс, кстати, детка, так и не перенес гибели хозяина, на пятый день после его смерти он сбежал из дома и угодил под грузовик на каком-то скоростном шоссе.

Она рассказывала мне о склонности Мойши к педерастии, с годами все прогрессировавшей, о том, как однажды она засекла его клеящимся к долговязому накуренному арабу, неподалеку от набережной в Тель-Авиве.

Она тогда довольно долго наблюдала за этим процессом, не прерывая, а муж, потеющий толстячок в дорогом костюме, вел себя, словно хмельная украинская потаскушка, стремящаяся заполучить молодую мужскую плоть…

Она действительно любила его, простая питерская еврейка, девушка из семьи учителей. Он часто просил оттрахать себя страпоном, иногда доходил до того, что приводил в дом мужскую проститутку и заставлял Свету смотреть на то, как он сосет и отдается смуглому атлету. Несмотря на такие отклонения, она истово любила Мойшу и сильно переживала утрату. Ложась со мной и забываясь в предоргазменной истоме, она часто называла меня его именем, и именно в такие мгновенья я чувствовал настоящее удовлетворение.

Я провел в Тель-Авиве две недели, мы почти не вылезали из постели, а по утрам Светлана крутила домашнее видео и просила меня смотреть вместе с ней, и с тех пор я испытываю некоторое отвращение к частному порно.

Однажды она вышла за сигаретами и не вернулась, а я прождал ее весь день и лишь на следующее утро узнал, что в магазинчике, где она обычно делала покупки, был совершен теракт, взрыв разрушил лавку до основания, погибли хозяин и три покупателя, среди которых была и молодая женщина в строгом черном платье.

– Не тормози, – голос Вероники возвращает меня к действительности, – заснул, что ли?

Чуть позже, во встречающем нас лимузине, длинном, блестящем хромом и черным лаком, я снова пытаюсь слушать музыку, тем более что Вероника явно не настроена разговаривать. На этот раз это Satoshie Tommie, двойник, выпущенный на Renaissance. Музыка не столь жесткая, как обычно у этого американизированного япошки, но все равно ужасно качающая, я прикрываю глаза и проваливаюсь в омут звуков, мне вспоминается Москва, девяносто восьмой, времена первых рэйвов, и почему-то Тимур Мамедов.

Я думаю, что было бы неплохо послушать транс и с раздражением отмечаю, что в памяти моего iPod'a нет ни одного соответствующего диска. Музыка звучит все громче, я погружаюсь в нее все глубже, я думаю, что надо было тогда, в две тысячи первом, рискнуть и привезти в Москву Juno Reactor. Быть может, это был тот самый шанс, что дается судьбой один раз, мне стоило попытаться вытянуть его, быть может, у меня бы все получилось, и это событие перевернуло бы мою жизнь.

Сейчас я был бы уважаемым промоутером, то есть на самом деле уважаемым, и международные брэнды в очередь бы выстраивались, чтобы отдать мне свои денежки. Рано или поздно я стал бы богат. Пусть не баснословно, хуй с ним, но у меня могла получиться совсем другая жизнь. Мне не было бы необходимости вечно притворяться, строить из себя рубаху-парня и дамского угодника, позитивного и интеллигентного, быть социально активным и общительным, смотреть в рот своим мамочкам, нести эту вечную околоинтеллектуальную чушь о корпоративном рабстве и тому подобном, заниматься с ними нудным и изматывающим извратом…

Да я вообще перестал бы заниматься сексом, детка! Так, только легкая мастурбация перед сном и то ради профилактики простатита. Возможно, я стал бы одиночкой, накопленные деньги позволили бы мне отгородиться от всего мира, купить хибару, пусть где-нибудь на Крите, не важно, я мог бы смотреть часами на море, запивая умиротворяющий пейзаж сладким местным вином.

Вероника смотрит на меня, качает головой и с легкой презрительной усмешкой отворачивается к окну. Не понимаю, что этого человека так напрягает в действительности – то, что я слушаю музыку, или, быть может, она уже жалеет, что взяла меня с собой в эту поездку? Как бы там ни было, сейчас я не парюсь, мы ведь вместе в Лондоне, и никуда ей теперь от меня не деться, вот так вот, куколка, а эта ее реакция меня только развлекает. Вообще, скорее всего, она бесится, что ее сын даже не удосужился встретить свою мамашу. Хотя в свои годы она могла бы привыкнуть к подобной неблагодарности. Все давно в курсе, детка, что жизнь есть вечное разочарование родителей в своих детях, и наоборот.

Помнится, мой отец мечтал видеть меня ученым, чего он только не делал, чтобы пристроить меня в физтех! Все его университетские дружки стояли на ушах, только бы угодить профессору Шкловскому. И что, спрашивается, из этого вышло? Я сбежал уже с первого курса, делать отцу было нечего, пришлось идти на поклон в Министерство иностранных дел. Ну, великого дипломата из меня тоже не вышло, еще бы, как-то не вставляло меня провести лучшие годы своей жизни помощником консула в какой-нибудь нищей Гане, окончательно там спиться и растолстеть и лишь под пенсию, в качестве выходного бонуса, отправиться послом в Афины…

Вот тоже мне бонус! В гробу мы видали такие бонусы, да, детка?

Я, в свою очередь, разуверился в отце, когда мне еще не было и тринадцати. До тех пор он был самым лучшим, сильным и благородным. Внезапно я врубился, детка, что его все вокруг ненавидят: и коллеги по работе, и родственники, и соседи, и даже мать, которая не разводилась с ним лишь потому, что больше ей некуда было идти.

К тому же отец грозился в случае развода лишить ее материнских прав, на это он был способен, я не сомневаюсь. Он был настоящим деспотом, и вся его жизнь была подчинена желанию вершить произвол, плести интриги и унижать окружающих.

Я помню, как-то подслушал один из ночных разговоров моих родителей и после этого представления мои о нашей семье как о счастливой ячейке не менее счастливого общества благополучно развеялись. Мать плакала и умоляла, грозилась уйти, но отец лишь посмеивался над ней и понемногу переходил к угрозам, обещая поместить ее в сумасшедший дом…

Лимузин едет плавно и неспешно, как и полагается этой долбаной аристократической карете. На лондонских улицах промозгло и сыро, вечерний воздух пронизан влагой и ароматами этнической кухни, особым таким неприятным запахом, вонью большого города, грязные мысли его обитателей носятся в воздухе, совокупляясь друг с другом, протыкая друг друга насквозь, ебя друг друга, пространство вокруг нас переполнено автомобильными гудками, скрипом тормозов, воем сирен и другим урбанистическим шумом, акустическим мусором, а я хоть и не слышу его за шквалом progressive house, все равно начинаю нервничать. За окном лимузина почти ничего не видно, только блики на боках у мчащихся рядом автомобилей.

– Мы приехали отдыхать, – я дотрагиваюсь до плеча Вероники. – Все будет супер.

У нее звонит телефон, она торопливо хватается за трубку, словно все это время ждала звонка. Я вспоминаю, что еще в Москве она говорила о каких-то делах в Лондоне, о какой-то важной встрече. Или она ждет звонка от сына?

В наушниках стучит упругий бит, в голове приятная неразбериха, воспоминания об отце проходят, как плохой сон, и мне абсолютно нет дела до всех этих Вероникиных важных дел. Я прилетел, чтобы расслабляться и отдыхать, ну и чтобы прояснить свою позицию в нашем с ней тандеме.

И вот тут-то я своего не упущу, детка, мой покойный батюшка может быть спокоен.

Вероника прижимает к уху vertu и почти ничего не говорит, только согласно кивает на слова своего невидимого оппонента.

Тем временем мы уже въезжаем в центр города, справа и слева нас обступают громады домов викторианской эпохи.

Я приглушаю громкость и спрашиваю Веронику:

– А где мы будем жить?

Она только закончила разговор и несколько растерянно смотрит на меня, занятая своими мыслями.

Мне приходиться повторить вопрос:

– Ау, Вероника! Где у нас забронирован номер?

– В Hazlitt's.

Вероника снова в который раз пожимает плечами так, будто я спросил очевидную глупость и ответ подразумевается сам собою.

– Hazlitt's? – повторяю я вопросительно.

– Центр Вест Энда, Сохо, здание прошлого столетия.

Теперь приходит пора пожать плечами и мне. Ох уж эти новоиспеченные буржуа! Они живут в придуманном ими самими мире, совершенно искренне полагая, что все вокруг просто обязаны знать все эти их роскошные отели, разбираться в высоких винах и уметь отличить стул эпохи Людовика XVI от кресла XVIII века.

– Скажи, ты когда-нибудь прекратишь слушать свою идиотскую музыку и поговоришь, наконец, со мной? – похоже, Вероника и вправду раздражена.

«Нет, – хочется мне ответить назло ей, – я не выну наушников на протяжении всего нашего отдыха. Мало того, я буду слушать музыку даже ночью, особенно ночью, когда ты будешь трахать меня страпоном и сама скакать на моем члене. Именно в то время, когда ты будешь оргазмировать, я сделаю ее громче, находясь одновременно с тобой и в то же время в далеком прекрасном мире ломаных техноритмов».

– Ты прекратишь слушать ее? – повторяет Вероника.

– Конечно, конечно, – отвечаю я, вынимая наушники. – Что же ты раньше-то не сказала?

22

Который час просиживаю штаны в Starbuck's, в том, что на углу Newman Street и East Castle. Который час уныло туплю перед чашкой остывшего латте без кофеина. Что я здесь делаю, детка? Почему я не на шопинге в Harrod's или Garrard? Почему не сижу за столиком Zaika или Nobu, не в Gordon Ramsay или Spoon? Почему передо мной не стоит блюдо с вот такими свежайшими устрицами, а в бокале не плещется все тот же пресловутый Mumm Cordon Rouge? Где журналисты, где фоторепортеры? Я не вижу ни Ника Найта, ни Паскаля Шевалье, даже наш доморощенный Фридкес не наводит на меня свой объектив! И почему в моем кармане нет черной карточки American Express, в конце концов?! Что все это значит?

Быть может, эти вынужденные посиделки в сверкающем клинической белизной кафетерии для бедняков являются очередным знаком, очередным поводом к тому, чтобы, наконец, задуматься?

В голове вертятся мысли об ошибке. Все же интересно, когда она была допущена, когда я пустил товарняк своей судьбы под откос? Возможно, это произошло в далеком девяносто третьем?

Тогда я впервые стал встречаться с женщиной много старше меня. Разница в двадцать лет, между прочим, сечешь фишку? Маргарита была женой известного хореографа из Большого. Ему было лет семьдесят, импотент на транках, он к тому же был убежденным педрилой. Я видел ублюдка всего пару раз: опустившееся существо неопределенного пола, злобное и мерзкое, как охуевшая гиена в клетке лондонского зоопарка, животное, одетое в непременного Yamomoto. Тогда, кстати, никто у нас об этом дизайнере и не слышал, куда там, детка, ведь вся страна с ума сходила от поддельного Versace.

Хореограф никого не любил, кроме самого себя, впрочем, постепенно его злоба достигла такого апогея, что и себя он тоже, похоже, люто возненавидел. У него не было ни друзей, ни родственников, и лишь изредка молодые провинциальные танцовщики драли его дряблую задницу в надежде получить хорошую партию. Конечно, и этот убогий секс случался не часто, старик не переваривал все вокруг, так что мир по праву платил ему той же монетой.

Маргарита служила ему ширмой, он ходил с ней по премьерам и церемониям награждений, выезжал в загранку и на курорты и щедро платил ей за это, ибо в те годы общественная мораль еще не пала окончательно, и от публичных людей требовалось соблюдать хоть какие-то внешние приличия…

Я пью отвратительный холодный кофе и стараюсь не смотреть по сторонам, ведь в этой кофейне все до того унифицировано и безлико, что просто тошно становится. Эта сеть, конечно, не Макдоналдс, здесь хотя бы нет зловещего клоуна, секущего за посетителями, но вред она наверняка приносит не меньший. Зомбирование масс отвратительной кофейной жижей, развращение толпы жирными пончиками, такие дела, куколка.

…А Маргарита была крупной, рослой и грузной теткой. Ее лицо еще хранило следы прежней красоты, но тело уже было ни к черту – огромные живот и груди, жидкие, словно студень, большие бледно-розовые соски, заросли густых черных волос на лобке. Как ни странно, именно эта похабность и возбуждала меня, ведь все мои тогдашние подружки, худые симпатичные студентки, были чересчур стандартны, обычны, они бездарно, но старательно копировали пластиковые образы, тиражируемые безликими глянцевыми журналами, в сексе подражали пару раз просмотренной родительской порнокассете с Чиччолиной, но, увы, в них было мало эротизма и совсем не было похоти. Секс с ними уже не казался пороком, это были нормальные такие, здоровые человеческие соития, вызывавшие во мне порой отвращение, так как, признаться, детка, я с самого своего детства любил грязь.

Мы встречались с Маргаритой в ее большой квартире на Маросейке, щуплый юноша и свиноподобная матрона. Обычно она заставляла меня раздеться, подгоняя пощечинами и четырехэтажным матом.

Она садилась в старинное кресло, широко раздвигала свои жирные ляжки, ножищи в высоченных черных ботфортах, хватала меня за уши и буквально носом тыкала в свою сочащуюся, поросшую черным волосом пизду. Она обожала, когда я лизал ей, иногда это могло продолжаться больше полутора часов, я до боли натирал язык, да у меня просто голова кружилась, кровь шла носом, а Маргарита все требовала еще и еще, буквально зверея от наслаждения, вопя в голос непотребности, вонзая в мою шею свои багровые когти.

Она давала мне сосать свои сиськи, сжимая их в попытке выдавить из сосков молоко, цепко держа меня за яйца и крича в голос: «Давай, сучонок, соси свою мамашу, соси меня, жри мое дерьмо!»

Я никогда не имел ее сзади, вообще само проникновение Маргарита практиковала крайне редко, а если и делала это, то только в позе наездницы, сама задавая бешеный темп и трахая меня, словно последнюю шлюху.

Она была прирожденной садисткой уже в те далекие дикие времена, когда БДСМ у нас в стране был почти неизвестен. Она и сама ничего не знала о диссоциативных состояниях, но уверенно вводила меня в них.

Я кончал с ней мощно, с криком, с конвульсиями, близкими к обмороку, однако сразу же после этого ощущал омерзение и даже не мог смотреть на свою любовницу. Маргарита чувствовала это и свирепела, специально быстро доводила меня до оргазма, а сама кончала долго, занудно, как-то пару раз я чуть не блеванул прямо на нее во время сессии.

Ее, похоже, это заводило, она связывала меня и хлестала старым армейским ремнем, норовя пряжкой достать по яйцам, мочилась на меня в ванной и плевала в лицо.

После секса Маргарита любила часами отмокать в горячей ванне, вот в ней она и умерла, сердечко не выдержало, а может, просто потеряла сознание и наглоталась воды. Теперь это уже не имеет значения, врачи зафиксировали смерть от сердечного приступа, и бог с ним.

Я помню, на кладбище было полно народа, все руководство Большого театра и какие-то хмыри из правительства. Скорбящий супруг проблеял невразумительную речь. Я зачем-то, быть может из хулиганства, подошел к нему и пожал эту гадкую влажную старческую лапку. В глазах педрилы была пустота, возможно, его душа уже покинула наш мир, оставив лишь нелепую физическую оболочку. Как бы то ни было, и ей, этой жалкой тушке, обретаться здесь оставалось недолго…

С такими воспоминаниями торчать в этом мерзком Starbuck's все тяжелее и тяжелее, я смотрю на посетителей, на туристов и местных, европейцев, узкоглазых, арабов и черных, я думаю, что наверняка существует статистика, сколько по всему миру чашек кофе продает эта сеть в минуту, сколько унифицированных и безликих клиентов сидят вот так же, как и я, в одиночестве за маленьким столиком, уныло таращась в чашку отвратительнейшего латте.

Вообще-то я не интересуюсь политикой, мне плевать на антиглобализм или сторонников объединения Европы, я могу рассуждать обо всем этом, но только лишь для того, чтобы привлечь к себе внимание, тем более что такие разговоры сегодня в моде, это тема, детка, а всегда надо быть в теме, ведь правда? Но, честно признаться, мне на все это положить, равно как и на голод в Африке, рабское положение женщин в Катаре, вырубку лесов в Южной Америке и исчезновение бенгальского тигра. Меня не интересуют ядерная угроза, последствия цунами и проблемы детской преступности, мне, в общем, на все плевать, кроме своих, сугубо материальных проблем, но всякий раз, когда я попадаю в подобное отштампованное, растиражированное, ничем не примечательное заведение, я внутренне содрогаюсь.

Дело в том, что больше всего на свете я боюсь пополнить ряды постоянных посетителей этого концлагеря, детка. Сегодня я здесь потому, что у меня практически нет денег, на кредитке отрицательный баланс, а эта дрянь Вероника вот так запросто забыла оставить мне хотя бы пару сотен фунтов, чтобы я хоть как-то убил время в ее отсутствие.

Я пытаюсь смотреть в окно. Это трудно, почти все оно занято какой-то отвратительной рекламой. Цвета у рекламы неприятные, резкие и ядовитые, и сам текст, который, слава богу, не виден, я уверен, тоже крайне неприятный.

Я пытаюсь смотреть в окно на город, а не на его жителей. Мне не хочется смотреть на них. Я вообще стараюсь не смотреть по сторонам, я пытаюсь смотреть вообще, я пытаюсь смотреть в пустоту. Ведь кругом такие одинаковые люди, в одинаковой европейской одежде китайского, впрочем, производства, пьют одинаковые мерзкие напитки и едят одинаковые сэндвичи с пластмассовой ветчиной и салатом. Понимаешь, о чем я?

Это все происходит исподволь, куколка, все происходит незаметно. Незаметно для самого себя ты вдруг растворяешься в их массе, становишься одним из них, ты копируешь их движения, штампуешь их фразы и, возможно (а это самое страшное), их мысли. В конце концов, ты становишься одним из них. Ты и не заметишь, как у тебя вдруг появится малогабаритная квартира и малолитражная машина, жена со среднестатистической внешностью и в меру скверным характером, пара очаровательных детишек – мальчик и девочка (непременно мальчик и девочка!), тебе начнет нравится играть в боулинг с друзьями и жарить шашлыки на природе в погожий летний денек. Рано или поздно ты, возможно, даже обзаведешься дачей. А потом случится самое страшное, куколка. Ты начнешь покупать себе сборники Romantic Ballades.

Проведя здесь, в Starbucks, чуть больше двух часов, я элементарно теряюсь и уже не могу понять, что это за время, страна и люди вокруг, даже само место я идентифицирую с трудом, находя в нем очевидное сходство абсолютно со всеми монстрами сетевого общепита.

Между тем Вероника опаздывает уже больше чем на час. С самого утра она умчалась на встречу и обещала перезвонить ровно в два. Бедная трудоголичка! Ах, бедная моя Вероничка, единственное, что помогает ей расслабиться и хоть немного отрешиться от работы, так это приличное количество хорошего виски и целое море агрессии…

Мне интересно, как давно она занималась обычным сексом? Я имею в виду, когда двое ложатся в кровать, целуются и обнимаются, шепчут друг другу на ухо всякие глупости. Возможно, если спросить ее, она и сама не вспомнит. Я думаю о Веронике с нежностью, переходящей отчего-то в горечь. И что еще за горечь на отдыхе? Нет, черт возьми, я не намерен предаваться унынию здесь, в Лондоне. И какого только хуя я приперся в этот Starbucks?

В этот момент я вспоминаю, детка, как выполз из отеля около двенадцати и пару часов шатался в районе Piccadilly. Мне абсолютно нечем было заняться. Музеи я ненавижу, архитектура мне до лампочки, а денег, чтобы позволить себе купить какое-нибудь стоящее барахло, вроде первых линий новых коллекций молодых британских дизайнеров, у меня сейчас нет, так что я просто бесцельно бродил по улицам.

Я заходил во все бутики и примечал все понравившиеся мне вещи в надежде, что скоро, как бы невзначай, приведу сюда Веронику и смогу получить что-нибудь в качестве подарка. Где-то в глубине души уже бултыхалась эта сраная горечь, только я не обращал на нее внимания, на эту печаль. Странно, ведь депрессия не так часто посещает меня, ну надо же, чтобы именно сейчас и здесь, на отдыхе…

Я заходил во все новые и новые магазины и никак не мог понять, что гложет меня, осознание своего полнейшего ничтожества или еще что…

Под конец я совсем устал от безделья и наваливающейся тоски, на меня снизошло совсем уж мрачное и грустное настроение. Я отчего-то вспомнил Лену, новую секретаршу Вероники, которая помогала мне оформлять визу. Я вспомнил, как она меня ждала у посольства, как искренне обрадовалась положительному решению.

На ней была короткая белая безымянная куртка и светло-голубые джинсы. Она вообще была одета донельзя просто, так просто, что мне даже было немного не по себе идти рядом с ней, но потом, чуть позже, я вдруг перестал обращать внимание на эту ее одежду, просто шел рядом, весело болтая и думая только о том, что говорил.

Я вспомнил, как мы зашли с ней во «Френч кафе», что в Смоленском пассаже, она выпила тогда только минеральную воду без газа, а я апельсиновый фреш. Мы немного потрепались на отвлеченные темы, вроде того же идиотского Джеймса Бонда, что я смотрел с Вероникой, туристических поездок в страны Западной Европы и еще какой-то ерунды.

Я не сводил взгляда с ее изумрудных глаз и неожиданно для самого себя поинтересовался, не линзы ли у нее. Оказалось, что нет, это естественный цвет ее глаз. Я даже немного расстроился, такие проколы для меня редкость, а Лена, похоже, в который раз смутилась. Нет, ну надо же, есть еще девушки, способные так мило смущаться!

Гадкий латте тем временем кончается, а вместе с ним иссякает и мое терпение. Я, в который уже раз, хватаюсь за мобильный телефон и набираю Веронику. Если так и дальше пойдет, то, боюсь, наш отпуск вряд ли приведет к положительному результату.

«У меня уже нет сил выносить все это», – думаю я, слушая нескончаемые трели гудков.

Вероника не подходит. Естественно, она не подходит, все это вполне в ее стиле.

Business is first! А я, простите, на каком сраном месте у нее нахожусь я?!

От нервного напряжения слегка дрожат руки, появляется даже боль в висках. Я закрываю глаза, провожу рукой по лбу, качаю головой из стороны в сторону. Боль потихоньку рассеивается.

«Спокойно, спокойно! Не хватает еще самостоятельно превратить поездку в кошмар. Плевать, в конце концов, я всегда знал, что она трудоголик, фактически больной человек. Может быть, это как раз и неплохо. Стоит попробовать устроить с ней свою судьбу. Пусть проводит на работе все свое время. Пусть даже трахается со своей работой. Чем больше она будет занята, тем свободнее я буду себя ощущать. Я просто буду рядом, поддержка и опора в минуты грусти и мгновенья радости. Вторая половина. Со всеми вытекающими правами. Спокойно! Надо постараться расслабиться, насладиться сменой обстановки, этим прекрасным городом. Все в порядке, в порядке. Мне еще не так много лет, пусть я пока ничего не добился, пусть я растратил молодость зря, есть еще время наверстать упущенное, стоит только развести Веронику на ресторан. Стоит только получить немного денег на открытие ресторана, и я смогу подняться, показать всем, на что я способен, доказать, что я не пустое место. Чертовы знаменитости выстроятся в очередь, чтобы получить у меня столик. Куколки с длинными ногами и вот такими сиськами будут виться вокруг меня роем. Журналисты оборвут мой телефон, чтобы взять интервью. Фридкес, Шевалье и даже Ник Найт устроят мне фотосессии. Спокойно, спокойно, все еще можно исправить, в конце концов, я жив, здоров, и у меня есть голова на плечах», – я глубоко вздыхаю, медленно открываю глаза и с удивлением обнаруживаю, что прямо передо мной сидит какой-то сумрачный худосочный лысоватый тип лет сорока в сером линялом плаще.

Его лицо словно изъедено оспой, бесцветные глаза смотрят холодно и в то же время насмешливо, а в руках он вертит мятую пачку Silk Cut.

– Sorry? – говорю я довольно неприязненно и надменно.

– Дерьмово, что здесь курить нельзя, – отвечает тип на чистейшем русском, – что за кофе без сигаретки, а?

23

Я впадаю в легкий ступор и уныло и в то же время ошалело таращусь на этого лысого придурка.

«Неужели опять сокурсник, одноклассник или что-нибудь в этом роде? – думаю я, тут же отметая эту возможность. – Не может быть. Он очевидно старше. И почему в Лондоне? Так кто же это такой? И как этот придурок догадался, что я его соотечественник? На лбу у меня это точно не написано, слава богу, хоть одним-единственным моим достижением на сегодняшний день является внешность и чувство стиля. Я всегда выгляжу как парень с картинки, я всегда больше похож на северного итальянца, чем на измученного бытом Селивана…»

Словно прочитав мои мысли, лысый представляется:

– Тимофей, – и протягивает мне руку.

Я с опаской поглядываю на нее, руки не подаю и вместо ответного представления спрашиваю:

– Мы знакомы?

Тимофей улыбается, вернее, вымучивает кривую ухмылку, обнажающую мелкие желтые зубы:

– Нет, – и убирает свою кривоватую лапу.

– Тогда простите, но у меня сейчас не так много времени, – говорю я и собираюсь подняться.

Места мало, я хочу выйти из-за стола, но надо, чтобы этот лысый тоже поднялся и пропустил меня.

– Мы не знакомы, – говорит он негромко, даже и не пытаясь привстать, – но это лишь пока. Я вот, например, тебя уже охуенно хорошо знаю. Так что, как бы ты ни торопился, Филипп, все же придется немного задержаться.

– Откуда вам известно мое имя? – наверное, я выгляжу немного испугано, но что тут поделаешь, не каждый же день в чужой стране вас достают мерзкого вида лысеющие земляки-незнакомцы.

– По роду деятельности я многое знаю, – лысый снова усмехается и продолжает, – ты только не волнуйся так, а? Все в порядке. Здесь такое неудобное место. Не покурить, не выпить. Давай переползем в паб и ебанем пивка, а?

«Ага! Делать мне больше нечего, как с такими вот маньяками по пабам шататься!»

– Извините, у меня действительно практически нет времени. Говорите, что вам нужно, и разойдемся. Я слушаю.

– Ого! – Тимофей разводит руками, словно удивляясь. – А я и не ожидал, что ты такой борзый. Можешь за себя постоять, да, парень? Да?!

Последнее слово он практически выкрикивает, злобно и пронзительно, сидящие за соседним столиком туристы оборачиваются в нашу сторону.

Тимофей машет им рукой и криво улыбается:

– Hi!

Он снова поворачивается ко мне:

– Все это херня. Делать тебе сейчас абсолютно нечего: и мамочка твоя никак трубку не берет, и идти тебе особенно некуда. Так что ты уж не откажи в любезности, пообщайся со мной. Заметь, пока что я просто прошу, и это общение в итоге может иметь положительные результаты для нас обоих, а не только для меня одного.

– Да кто вы такой-то? – спрашиваю я, возможно, чересчур истерично.

– Скажем так, я представляю интересы государства. Нашего великого, могучего государства. Рассеи-матушки. Сечешь фишку?

На этой фразе меня просто озноб пробирает.

– Сечешь, а, парень? – лысый кривится и продолжает: – Если бы мы находились в Москве, то я, безусловно, предъявил бы тебе ксиву, может, просто вызвал бы тебя, мудилу, повесткой и пообщался бы в кабинете, но здесь, увы, а может быть, к счастью, к твоему, бля, счастью, Филиппок, здесь это невозможно. Да и, наверное, лучше вот так, без официоза, просто поболтать о том о сем, да?

«Ага, – думаю я лихорадочно, – лысый урод и вправду похож на мента. Или на гэбиста. Что же за дерьмо такое? В чем дело, неужели это как-то может быть связано с моими маленькими грешками? Вряд ли, вряд ли, делать им больше нечего как только тащиться за мной в Англию, чтобы припомнить, что я когда-то кому-то намутил немного „первого“».

Тем временем Тимофей поднимается со стула:

– На той стороне улицы есть прекрасное местечко. Пойдем выпьем и покалякаем.

Он просто поднимается и уходит, не торопясь, но и не оборачиваясь с целью проверить, следую ли за ним я. Он просто уверен, что я иду за ним. Да, в этом он прав, не знаю, в чем тут дело, куколка, но я веду себя, словно зомби, поднимаюсь и двигаюсь вслед за ним в сторону выхода.

На улице солнце и толпы туристов, а в пабе «Black Rose» безлюдно, сумрачно, грязно и отчего-то сыро, вдоль столов стоят такие грубые деревянные скамейки, словно в дрянной немецкой пивной. Тимофей заказывает Guinness.

– Что за вопрос?! – почти кричу я, но он не реагирует, курит и смотрит в сторону, пока не получает свою пинту.

– Что вы хотели? – снова спрашиваю я, но лысый молчит, целиком погрузившись в процесс потребления пива.

Я ничего не заказываю, я сижу молча напротив и стараюсь выглядеть спокойно, хотя, наверное, у меня не особенно получается.

Наконец, Тимофей прерывается, ставит уже на три четверти пустую кружку на грязный стол, утирает тыльной стороной ладони губы и говорит:

– Диета, да? – и тут же, не дожидаясь ответа, присасывается к кружке снова.

Он опустошает ее за какие-то считанные секунды и требует повторения, а я все это время сижу молча, в каком-то нервном оцепенении разглядывая нового знакомого.

Он не нравится мне все больше и больше, и, видимо, в какой-то момент он ловит на себе мой недовольный взгляд, потому что улыбается, теперь уже нагло и во весь рот, не стесняясь. На меня веет прокислым пивным духом и еще чем-то абсолютно неудобоваримым, я замечаю, что во рту у него не хватает зубов. Я морщусь.

– Я ведь тоже сидел на диете, – говорит Тимофей, – когда у меня язву-то обнаружили. Тяжело. Ни ебнуть, ни закусить. И, знаешь, ни хуя не помогало. Мне тогда один знающий человек, военный хирург, между прочим, мы с ним в Сочах еще познакомились, вместе бабцов там ебали да черноте рыла крушили, ну, не важно, короче, он мне посоветовал, значит, такую тему – пол-литра водки и батон хлеба со сливочным маслом. Такая, нах, диета! И вот, все как рукой сняло!

Он подмигивает мне, снова протирает губы, но не очень тщательно, в уголках остается белесая пена, откидывается на жесткую деревянную спинку скамьи, закидывает ногу на ногу и закуривает:

– Ох, полегчало.

– Похмелье? – уточняю я, чтобы хоть что-то сказать.

– Ну да, – кивает Тимофей, – вчера немного повеселились. С атташе.

– Ага.

– Знаешь, как обычно это бывает. Сначала немного пива и разговоры с нужными людьми, потом эти нужные куда-то соскакивают и идет виски, а потом шлюхи и еще виски, откуда-то появляется порошок, а потом уже вообще никто ничего не помнит, – он трясет головой.

– Ага, – повторяю я.

– Значит так. Ближе к делу, да, Филипп? – улыбается своей отвратительной улыбкой мой новый знакомый.

– Да, – голос мой немного дрожит, но я все же надеюсь, что это не очень заметно, – интересно все же, что вам нужно от меня?

– Не хочешь, кстати, нюхнуть? У меня еще с ночи осталось…

– Я не употребляю.

– Да, да, – говорит Тимофей и разражается пугающим, крякающим каким-то смехом, – правильно, я тоже. Но кокос – отличный, просто сказка, в Москве такого не встретишь.

– Я не употребляю, я даже не знаю, о чем вы…

– Вот заладил, – он снова смеется, отвратительно рыгая мне прямо в лицо, – пиздабол!

Я молча жду, когда он успокоится.

– Видишь, какая лажа, – наконец говорит Тимофей, – от тебя, в общем-то, нам ничего и не нужно.

– Тогда в чем же дело?

– А в том, что у родного государства много вопросов накопилось к известной тебе Веронике Павловне Кузнецовой.

«Ага. Вот оно. Так я и думал. Были у меня смутные подозрения. Все из-за этой сучки Вероники. Нет, ну надо же, теперь еще ее говно мне расхлебывать!» – думается мне.

Но вместо этого я говорю:

– И чем же я могу вам помочь? Почему бы вам не обратиться к ней непосредственно напрямую?

– Не все так просто, – Тимофей хмурится и наклоняется над столом, приближаясь ко мне почти вплотную. – Мы ее, конечно, вызовем. – Он делает паузу. Я тоже молчу, жду продолжения. – Вызовем и потолкуем. Когда надо будет. Когда вон там решат, – он поднимает крючковатый палец кверху, указывая в грязно-бежевый потолок паба. – А покамест нам, значит, нужна твоя помощь.

«Вот это здорово! Придурки из органов хотят, чтобы я стучал на свою же подругу, на ту, которая, может быть, рано или поздно станет моей судьбой, матерью моего ребенка! Да они охуели! И потом, в конце концов, неизвестно ведь, органы это или конкуренты. По-любому, дело, наверное, заказное, но от этого не менее серьезное», – думаю.

– Ну и? – подбадривает меня Тимофей.

– Что? – я изображаю полного идиота.

– Ты мог бы помочь нам, естественно, не бесплатно.

– Ого! С каких это пор государство платит? Ведь это же просто долг любого гражданина!

Лицо Тимофея внезапно наливается кровью. Он наклоняется еще ближе, почти прислоняется ко мне и выдыхает зло:

– Не юродствуй. Не юродствуй, бля! Не ерничай, бля! Наши отцы да деды не за то воевали, чтобы ты тут в этих ебаных английских кулуарах нос свой сопливый воротил. Не за стакан гиннеса они воевали, понял? Не за полграмма кокса пополам с фенамином, втыкаешь? Я тебе говорю тему, ясно? Важную, бля, тему. А во всех важных темах есть заинтересованная сторона, да? Сторона с неограниченными возможностями, ну, ты в курсе, не маленький. Речь может идти об очень приличном баблосе.

Он переводит дух и снова откидывается на спинку. Бросает в пепельницу изжеванный окурок и тут же прикуривает новую сигарету.

– Что же я должен делать?

– А ничего такого, – затяжки Тимофей делает глубокие и частые, сигарета уже скурена до середины, – да ниче не надо делать, прикинь?

Он снова смеется, гогочет, словно старая дряхлая утка, нет, скорее, как гусь, старый, больной гусь, гогочет, а потом снова резко умолкает, мутно глядит на меня с мгновение и продолжает:

– Просто надо отвечать на некоторые наши вопросы, следить за перемещениями, встречами, попытаться найти кое-какие документы. Ничего особенного.

– А если я откажусь?

– Ну! – восклицает лысый и поднимает руку, подзывая официантку, – ты же знаешь. Был бы человек, а статья найдется. Мы пока только немного посмотрели, пробили тебя по своим каналам, а уже нашли кое-что. Ты ведь в клубном мире крутишься. Nightlife, бля. «It's a first day, la, la, la!» Наркотики, проституция и все такое.

– Что за ерунда? Я занимаюсь клубным промоушеном. Я организовываю вечеринки, и все. Это легальный бизнес. Никакого отношения ни к торговле наркотиками, ни к проституции я не имею.

– Ага, точно, не имеешь. Просто балуешься немного. И не надо на меня так глядеть, кабы у тебя, бля, гляделки вдруг не лопнули. В наше время никто ни от чего не застрахован. Сам знаешь, примут с какой-нибудь херней, потом век не отмоешься… Ты, кстати, как? Не хочешь? – он кивает в сторону сортира и на мгновенье замолкает, тушит окурок и сразу же прикуривает следующую сигарету. – Да к чему все это? Ты что же, отказываешься?

Взгляд лысого, колючий и злой, рентгеном впирается прямо в мои глаза. Я невольно отвожу их, прячу, перевожу на стену с облупившейся светло-голубой краской, ищу хоть какую-нибудь дерьмовую картинку, чтобы зацепиться за нее, лишь бы не смотреть на лысого.

– Я не отказываюсь, – наконец выдавливаю я, – но и не соглашаюсь. Я думаю.

– А ты думай активнее! – почти кричит лысый. – Шевели мозгами-то! Напрягай извилины! Ты знаешь, какие тут люди играют? Если есть деньги, то решить по человечку вопрос, закрыть его, это не проблема. Даже не тема. Особенно если человечек так, пустое место. – Для пущей убедительности он показывает на пальцах, какой я маленький человечек. – Не стоит лезть под поезд, под каток, бля, сечешь? Нам про твою житуху блядскую, про то, сколько стоят для любой, бля, почтенной богатой старушки твои услуги, все известно, дружище, ага!

Мне настолько не по себе, что я решаю плюнуть на все и соскочить с диеты, выпить бокал пива. Поднимаю руку.

– Правильно, – поощряет меня Тимофей, – к черту эти диеты! Давай ебанем за знакомство.

Подходит унылая официантка в возрасте и грязном фартуке. Тимофей заказывает два двойных виски.

– Я хотел пива, – вяло сопротивляюсь я.

– Хотел пива, а в твоем положении лучше принять вискарика, – голос у Тимофея почти сочувственный. – Крепкий алкоголь хорошо прочищает мозги.

– Ну, и о каких суммах речь идет? – спрашиваю я, так просто, чтобы не молчать.

– Все зависит от того, как сильно ты нам поможешь. Ну, для начала могу тебе пару штучек одолжить. Так, на первое время, а там поглядим, как оно пойдет, – на этих словах лысый запускает руку в карман своих штанов и вытаскивает скомканные стофунтовые бумажки. – Вот, – говорит он, кидая деньги на стол, залитый пивом, – вот, посчитай-ка.

Я насчитываю всего тысячу двести двадцать фунтов.

– Ну, сколько есть, – пожимает плечами Тимофей, – говорю же, погуляли вчера неплохо. Да ты бери, бери, хули думать.

Неуверенно убираю деньги в карман. Стучать я не собираюсь, но раз лох дает лавэ, грех не воспользоваться.

– Только за стол ты платишь, я теперь на мели, – смеется Тимофей.

Еще спустя час в грязном и пропахшем мочой туалете лысый делает здоровые дороги на крышке унитаза, даже не удосужившись протереть ее бумажным полотенцем.

– Вляпался ты, Филипп, вляпался, брателло, – горячечно шепчет он. – Такая тема, эта твоя Вероника не простая падла. Все это звенья одной цепи, все это жуткая подстава, всему нашему миру подстава. Всемирное кидалово. Думаешь, денежки к ней с неба свалились? Думаешь, вот так за здорово живешь можно особняк на Рублевке отхватить?

На какое-то время он умолкает, склонившись над унитазом и жадно втягивая в себя кокаин.

– Бля-я-я-я! – он резко вскакивает, бешено трет нос тыльной стороной ладони и передает мне свернутую в трубочку старую, советскую еще, трешку, изрядно мятую и измочаленную.

С удивлением смотрю на нее и тоже склоняюсь над унитазом.

– Видал? – говорит Тимофей. – Талисман мой. Сколько наркоты через нее просеяно – можно просто так к носу поднести, и уже вставляет, накрывает реально, особенно с утра, с похмелюги, сечешь?

Кокаин действительно отличный, вставляет быстро и сильно, словно удар током, мозги проясняются.

– Ты мне расскажи про Веронику, – прошу я Тимофея, – что за тема такая?

– Это, брат, мерзкая тема, тебе пока не стоит в нее с головой нырять, а то не вынернешь еще, не дай бог! – он улыбается, кривит губы как-то плотоядно, словно мелкий хищник, степная крыса или опоссум.

– И все же, – настаиваю, – если уж решился вам помочь, должен же я быть в курсе…

– Ты не ссы, не ссы.

Мы идем за столик и снова пьем, Тимофей заглатывает виски стаканами, безостановочно требуя повторения.

– Да ты узнаешь все в свое время, а пока скажу тебе, что тема эта ненормальная, извращенная, темная, не совсем даже человеческая.

– То есть? – от удивления я широко открываю глаза.

– Вот именно, – кивает мой новый знакомый, – античеловеческая тема. Вот такая хуйня. Ну что, еще по одной?

24

На третий день нашего пребывания в Лондоне она все-таки врубается. На третий день нашего пребывания она все-таки находит нужным присесть рядом со мной, пока я принимаю ванну с лепестками роз и ванильной пеной, поцеловать меня в губы, заглянуть мне в глаза и спросить с задушевной хрипотцой:

– Что случилось?

В это время, около часу дня, я почти что расслаблен, а из спальни доносится эта прикольная новая песенка Pet Shop Boys – «The Sodom And Gomorrah Show», я курю джойнт с дерьмовым сканком, купленным вчера на Кэмдэне, и пью диетическую колу.

– Что случилось, милый?

Она произносит эту фразу так по-театральному неестественно, что я морщусь, кидаю джойнт в унитаз, но промахиваюсь, и он так и остается тлеть на кафельном полу, ставлю недопитую колу на край ванны и с головой погружаюсь под воду, а когда выныриваю, она все еще сидит на корточках возле ванны и ждет ответа.

– Что-то ведь случилось, правда? – шепчет она.

На ней только белый махровый халат с эмблемой отеля.

Я молча встаю и, стараясь не смотреть в глаза Веронике, принимаюсь вытираться махровым полотенцем с такой же эмблемой, что и на ее халате.

Она смотрит на мое тело, скользит взглядом по рукам, груди, ненадолго задерживаясь на смешной татуировке в стиле tribal, опускается ниже и останавливает взгляд на уровне члена.

И, конечно, я знаю, что она хочет меня. Я знаю, что сейчас, как никогда, я могу управлять ею. Если кто-то и был у нее в Москве, то скорее всего он так и не смог дать того, что ей так необходимо. Возможно, он был красив, молод и энергичен, но вот был ли он настолько порочно сексуален, настолько обольстительно покорен?

Вероника не из тех женщин, что предпочитают берущих нахрапом самцов. Она не ищет примитивного секса, грубого срывания юбок и банального кунилингуса. Все это она прошла много лет тому назад. Ей нужен мужчина-шлюха, самец-сучка. Ей нужна настоящая мужская стерва. Она ждет от своего партнера тотальной передачи власти над собой, безоговорочного послушания, принятия наказания как изысканной ласки. Она готова снести за это капризы и растранжиривание, сумасбродство и истерики. Ей даже нравится подобное поведение.

А вот ты много знаешь нормальных, именно нормальных мужчин, способных на эту девиацию, детка? Дело в том, что Вероника никогда не удовлетворится обществом сексуально извращенного маньяка, вечно мастурбирующего ублюдка, порнографа, думающего только в одном направлении, насколько бы он ни соответствовал ее прихотям в отношении секса. Ей не нужно озабоченное животное мужского пола, растерявшее свой интеллект, личность в состоянии распада. Она ищет общества милого и спокойного, образованного и надежного, спортивного и симпатичного, стильного и духовно развитого спутника. Породистого самца-шлюхи.

– Ну, что такое с нашим мальчиком? – она протягивает ко мне руку.

Из спальни слышны первые аккорды «I'm With Stupid» все тех же Pet Shop Boys, транслируется, похоже, запись какого-то из их недавних концертов.

– Ну же! – нетерпеливо вскрикивает Вероника.

Я отодвигаюсь, не даю ей дотронуться до себя и обертываю бедра полотенцем.

– Почему у тебя плохое настроение, милый? – она качает головой.

Я не отвечаю, прохожу мимо нее в спальню, беру с тумбочки увлажняющий крем Matis, замечаю, что по телевизору на канале VH1 действительно идет их концерт, убираю громкость почти до нуля и некоторое время молча смотрю в окно.

– Филипп! – она хмурится, похоже, мое молчание начинает ее по-настоящему доставать.

Я беру с тумбочки упаковку ксанакса, снова иду в ванную, встаю перед гигантским зеркалом, глотаю таблетку, запиваю колой, медленно наношу крем на лицо.

– Филипп! – повторяет она.

– Да, да, да, – я кладу крем и упаковку таблеток на край ванны и снова прохожу в спальню. Сажусь в кресло возле окна, вытаскиваю из мятой пачки, валявшейся на полу, сигарету.

– Закажи кофе, – говорю я.

Вероника послушно берется за телефон.

– Без кофеина, – говорю я.

Следующие десять минут до прихода room service мы пребываем почти в полной тишине. Слышно, как за окном чирикают какие-то птицы.

– В центре Лондона, – говорю я.

– Что? – не понимает Вероника.

– Странно, что здесь, в самом центре города не слышно ничего, кроме птиц, – кофе уже принесли, но я упрямо продолжаю пить колу, – я имею в виду – никакого городского шума.

– Ах, это, – она берет с подноса чашечку, подходит ко мне, склоняет голову набок, скрещивает руки на груди. – Может быть, ты все же поделишься со мной своими переживаниями?

– С чего это ты взяла, что я переживаю?

– Ну, я же вижу, – она делает глоток, потом несколько шагов к кровати, замирает, поворачивается ко мне, – я ведь тоже переживаю за тебя. Ты мне не безразличен.

– Если бы я был тебе не безразличен, – говорю я тихо и довольно вяло, но, с эмоциональной точки зрения, я уверен, это самый верный тон сейчас, – то мне не пришлось бы клянчить деньги на ресторан у каких-то малознакомых людей.

– Ах, вот о чем ты, – Вероника вздыхает и ложится на кровать.

Она слегка приподнимает и вытягивает свои гладкие стройные ноги, и это отвлекает меня от ее лица, я любуюсь безукоризненным педикюром.

– Ну да. Не стоит говорить об этом. Все равно все впустую.

– А я как раз собиралась обсудить с тобой…

– Не ври, – я шепчу, – ради бога, не ври мне! Ты и не думала…

– Ну что ты! – она поднимается и снова подходит ко мне. – Ведь это не такой простой вопрос, правда? Речь идет о шестизначной цифре, и даже далеко не о единичке, ты что же думаешь, для меня это пустяки?

Она пытается погладить меня, опускает руку мне на плечо, но я отстраняюсь.

– Я не прошу тебя подарить мне эти деньги, правда? Я не прошу тебя одолжить их мне.

Я предлагаю тебе вложиться в высокодоходный проект. Ты же знаешь, какой я профессионал в этом вопросе. У меня все вот где, – для наглядности я сжимаю правую руку в кулак и трясу ею перед Вероникиным лицом, – лучшие бармены и дизайнеры, диджеи и повара, танцовщицы и наркодилеры, вся эта ебаная московская тусовка, все это гламурное барахло, вот они где, видишь? Я все держу на кончиках пальцев, детка, я все держу на кончиках пальцев.

– Так, – голос Вероники становится до тошноты холодным и чужим, – что это ты тут мне истерики закатываешь? Я тебе говорю – вопрос больших денег. И у меня таких свободных сейчас нет.

– Вот именно! – мне неожиданно хочется броситься прочь из комнаты, я встаю и иду в ванную, беру упаковку ксанакса и проглатываю еще таблетку, снова запивая колой. – На меня у тебя никогда нет свободных денег. У тебя вообще ничего нет на меня – ни денег, ни времени, ни сил хотя бы выслушать до конца!

– Я слушаю, слушаю, слушаю, хватит уже меня попрекать, ты не даешь мне закончить, все время перебиваешь.

– Так ты уже все сказала. Разве нет? Ты же сказала, что у тебя нет свободных денег!!!

Эх, черт, не так я хотел вести разговор! Я прикрываю глаза ладонью, стараюсь досчитать про себя до двадцати. Дальше десятки дело не идет.

– Ты все сказала!

– Нет! – Вероника неожиданно хватает меня за руку, тянет к себе, прижимается своим лбом к моему. – Ну-ка открой глаза!

– Дай мне успокоиться.

– Открой глаза, истерик, – она слегка толкает меня своим лбом, словно в попытке забодать.

– Ну что? – я открываю глаза. Я делаю это медленно, нехотя, и, мне кажется, в уголках блестят слезы.

– Дай закончить. Проект не копеечный и денег требует немало, но я могу найти еще дольщиков, не вопрос. Тебе надо написать для меня проект.

– Послушай, – я стараюсь говорить как можно спокойнее, но голос дрожит, и слезки, маленькие такие жалкие слезки вот-вот польются ручьем, – я думал, мы можем сделать это все вместе, вдвоем. Ты и я. Это помогло бы перевести наши отношения на иной уровень. Совсем иной.

Она гладит меня по голове.

– Успокойся, мы ведь и так вместе. Даже если надо кого-то подтянуть, так что в том плохого? Лишние дольщики, я имею в виду, миноритарные, не имеющие контроля, люди с деньгами и возможностями, при этом абсолютно далекие от клубной сферы, вот именно, такие люди никогда не помешают. А потом, если все будет удачно, то с ними еще можно будет делать новые проекты.

– Миноритарные?

– Именно, потому что контроль – только моя привилегия.

– И кто они? – я ставлю пустой стакан на поднос, беру с него кофе. Но, вот дерьмо, он уже остыл, и я снова ставлю его обратно, направляясь к мини-бару.

– Это группа лиц. Я еще не определилась до конца, пока думаю. Среди них есть совладельцы крупных и средних компаний и чиновники, сам понимаешь, какие чиновники будут выполнять функции, ты же не маленький.

– Конечно, – я беру из мини-бара очередную банку диетической колы.

– Вот именно, кроме того, среди них есть некоторые известные личности, что для подобного проекта, как мне кажется, немаловажно, всякие телевизионщики, художники, артисты, и даже один известный пластический хирург.

– И они не будут лезть в управление проектом? – я открываю банку и делаю глоток.

– Ни капельки, – она допивает кофе, морщится, ставит чашку на прикроватную тумбочку. – Никто не будет тебя контролировать.

Я молчу и только улыбаюсь, иду к зеркалу, беру с полочки темные очки Alain Mikli, надеваю их.

– Потому что тебя контролирую только я, – говорит Вероника.

«Ага, пожалуйста, как скажешь», – смеюсь я про себя, а сам говорю:

– Конечно.

И смотрюсь в зеркало, поправляя очки. Отражение нечеткое, оно, как всегда, размыто, в комнате мало света, а в темных очках вообще почти ничего не видно.

– Ты знаешь, почему это так? – Вероника встает с кровати и сбрасывает свой халат. – Разденься, сучонок, – говорит она.

Я отхожу от зеркала и тоже раздеваюсь, оставляю на лице только очки, опускаюсь на колени и смотрю на нее снизу вверх, я знаю, сейчас душа ее в моей власти ровно так же, как моя плоть в ее руках. Она снимает с меня очки, швыряет их в направлении кровати.

– Почему? – повторяет Вероника.

– Потому что вы – госпожа.

– Так, – она идет в гардеробную и возвращается со своим черным саквояжем для путешествий Gucci, в котором она всегда возит девайсы, хрустальные дилдо от Agent Provocateur, смазку, латексные перчатки, зажимы, кляпы, наручники и кожаные хлысты, – и что это значит?

– Что вы всегда правы.

– А еще? – она вынимает наручи.

– Любая ваша просьба – приказ, который я обязан выполнять без вопросов.

– А если ты этого не сделаешь? – холодная, грубая кожа наручей впивается в мои запястья.

– Тогда вы накажете меня по вашему усмотрению. Вы можете наказать меня и просто так, ни за что. Я не смею просить не делать этого.

Вероника надевает мне на ноги кандалы и укладывает меня на узкую кушетку, стоящую почти по центру комнаты.

– Ты приносишь мне слишком много беспокойства последнее время, – говорит она, – а я все терплю, и уже за одно это ты должен быть благодарен мне, вещь.

– Я благодарен, – только и успеваю сказать я, как получаю в рот жесткий пластиковый кляп, ремешки которого Вероника закрепляет у меня на шее.

– Ты обязан защищать мои интересы, а не ебать мне мозги, – говорит она тихо и наносит первый удар, я слышу свист, с которым плеть разрезает воздух, а потом резкая боль пронзает мое естество.

– Ты не должен лгать мне, сука, – второй удар следует за первым, он ощутимее, и я вздрагиваю. – Где ошейник с моим именем, щенок? – кричит Вероника и наносит удар за ударом. – Я давно не видела его на тебе! Ты знаешь, что если я разозлюсь всерьез, то откажусь от тебя, передам тебя, тварь, другой хозяйке, а может быть, ты хочешь, чтобы это был мужчина, а, шлюха?

И вот в этот миг мне становится по-настоящему страшно, хоть я и знаю, что это лишь игра, неважно, где-то за потоком слов скрывается настоящая правда, та истина, от которой я бегу.

«Никогда, – думаю я про себя, – никогда я не позволю тебе сделать это».

25

На следующий день Вероника все же встречается со своим сыном. Она опять уходит рано утром, когда я еще вижу сны. Просыпаюсь с мерзким ощущением, что приснилась какая-то гадость, вроде отрубленных рук или тому подобного безобразия, только вот никак не могу припомнить, пустота кругом.

Ладно, пустота эта давно поселилась в моем сердце. Я слушаю музыку, перемещаюсь в пространстве, сижу на диете, занимаюсь сексом, строю планы и даже мечтаю, но на самом деле все это лишь неплохая актерская игра, призванная скрыть поглощающую меня пустоту. Мне давно уже неинтересно жить. Единственное, что меня занимает, – почему так произошло? Возможно, из-за того, что теперь я навсегда утратил детские иллюзии. Их сожрала похотливая вагина Маргариты или еще какой-то бабы, возможно, их похитил мой отец, когда оказался в моих глазах самозванцем, а вовсе не суперменом, быть может, я сам продал их, обменял на скромный денежный эквивалент, и вот теперь у меня есть модно обставленная студия в центре, BMW X5 и Mini Cooper, гардеробная, забитая дизайнерским шмотьем, и в то же время нет чего-то главного, без чего все это нажитое добро остается лишь барахлом, просто кучей ненужного дерьма…

Вот такие дела, детские иллюзии ушли с молотка. Впрочем, выручил я за них совсем не много. Мои амбиции так и не были удовлетворены, стало предельно ясно, что я вряд ли совершу в этой жизни что-нибудь действительно важное.

Ну, типа, когда ты маленький, то мечтаешь стать ебаным супергероем, Бэтмэном или наемным убийцей, порнозвездой или космонавтом, продюсером программы «Смак» или владельцем сети «Перекресток», криминальным авторитетом, ну или еще кем-то в этом роде.

А потом проходит время, сучье, безжалостное время, палач, лишенный эмоций, лицемерное нечто, отсчитывающее, сколько тебе еще осталось бездумно коптить здешнее неприветливое небо.

Ты так и не спас мир от злодеяний доктора Зло, ты так и не полетел в космос, не тебе принадлежат все эти нефтяные вышки и газовые скважины, ты не снял ни одного порнофильма, ты даже не снял ни одного фильма ужасов категории «В», не написал ни одной книги, даже ни одной маленькой дерьмовой статейки в желтую газету…

Приходит пора, и ты уже не мечтаешь, ты ясно понимаешь всю бессмысленность своего существования, и она тебя тяготит, как тяготила, возможно, Наполеона имперская гордыня, бессмысленная и великолепная в своей упадочнической несбыточности, но, увы, так же необходимая его организму, как вода и воздух.

Время чаще всего несется, словно горный взбесившийся ручей, изредка, наоборот, течет медленно, как Волга, нет, как Нил, но не затем, впрочем, чтобы продлить наслаждение, а затем лишь, чтобы протянуть мучения.

Время тянется и изматывает или пролетает незаметно, не важно, главное, оно всегда движется поступательно, от рождения к смерти, от новой жизни к гибели, и никогда не поворачивает назад. Неизменно только одно – оно неумолимо.

Признаки старения. Они проявляются сразу после твоего появления на свет, просто ни ты, ни окружающие пока не могут их видеть. На самом деле смерть сразу открывает счет, с самого рождения она кроется в складочках нежной кожи младенца, в его кудрях…

Развитие всегда приводит к разрушению. Самые могущественные цивилизации всегда пожирали сами себя или друг друга на пике своего величия. Вот загадка высшей несправедливости природы – почему именно тогда, когда за твоими плечами появляется этот ужасный жизненный опыт, груз воспоминаний, омрачающий твои и без того беспокойные сны, именно в то время, когда ты, наконец, понимаешь, что можно и нужно жить не торопясь, что личное и интимное намного важнее общественного и социального, а иррациональное значимее порядка, именно в это время смерть встает перед тобой в полный рост?

Всю свою жизнь ты стараешься для других. Ты никогда не принадлежишь сам себе. В детстве ты хочешь радовать своих родителей и учителей, ты ищешь их одобрения, и желания твои продиктованы их желаниями, а потом, буквально через мгновение, ты уже вкалываешь как проклятый, чтобы обеспечить свою семью, теперь ты заботишься уже о своих собственных детях. О тех самых детях, что вряд ли будут звонить тебе в старости чаще одного раза в неделю, не говоря уж о том, чтобы заехать к тебе в гости…

Впрочем, не важно, речь не об этом, забота о потомстве – инстинкт, без него человечество перестало бы существовать. Так что это не преодолеть, это сильнее нашего рационализма.

Итак, в тот самый момент, когда твои дети, наконец, встанут на ноги, когда, казалось бы, ты сможешь начать жить для самого себя, тебя постигнет полнейшее разочарование. Хуй не стоит, врачи запрещают пить, не говоря уже о наркотиках, слабеют зрение, слух, память и мышцы, гниют и ломаются зубы, некогда плоский и подтянутый живот превращается в мерзкое пузо, и вот смерть стальной когтистой лапой вцепляется в твое горло.

Совсем скоро и у меня признаки старения будут настолько явны, что не заметить их станет невозможно. Очень скоро я превращусь в рухлядь, в заживо гниющую горбушу, в руины, седину, испражнения, хлебный мякиш, горы нитроглицерина, запах мочи и мерзкие мысли о том, как бы протянуть еще один унылый день.

Вот так. Время проходит, приходит осознание, что я был рожден просто так, без всякой миссии. Цель моего пребывания здесь отсутствует, как впрочем, и у большинства людей, как, впрочем, у всех.

Да, да, возможно, цели нет ни у кого, просто некоторые сами ее выдумывают, чтобы не так скучно, не так страшно было жить. Чтобы не так горько было встречать каждый день нелепой, никчемной, пустой жизни, обыкновенного физического, животного существования, чтобы сердце не обмирало от страха при каждом взгляде на календарь или часы, при каждой записи в ежедневнике. А ведь ты всегда считал себя отличным и особенным, нет, даже избранным.

И вот стало ясно, что это все бред и детские выдумки. Ты такой же, как все, один из миллионов, винтик, червяк, и, если ты исчезнешь, ничего не изменится, солнце будет светить, и люди забудут о твоем существовании довольно быстро, кто-то уже через пару дней после твоей смерти, а кто-то через год, но что такое год по сравнению с вечностью?

И тогда ты понимаешь, что у тебя остается лишь одна возможность. Единственный выход – стать до предела плохим, даже преступить и этот предел, стать асоциальным, презреть все возможные общечеловеческие нормы, жить вне правил и даже вопреки им, творить нечто поистине ужасное и варварское, вроде публичного каннибализма…

Иногда мне кажется, что я уже переживал нечто подобное. Оно скрыто где-то там, на помойке моей памяти. Я знаю, что мое сознание хранит ужасную тайну про меня самого, но я не хочу копаться в этой грязи. Я просто не хочу это знать. Впрочем, иногда даже это мне представляется слишком легким и скучным и совсем не забавляет. И тогда наступает время взорваться…

Итак, Вероника уходит, а меня с собой, естественно, не берет. Очень глупо с ее стороны, потому что я бы разрядил им обстановку. Представляю, что это будет за занудство – встреча мамаши, растерявшей всякую способность к материнской любви, и сынка, с трудом изъясняющегося по-русски, отпрыска, никогда эту самую любовь не ощущавшего, да и не нуждающегося в ней вовсе.

Они усядутся друг напротив друга в каком-нибудь дорогом кафе, за прозрачным столом, на мягких кожаных диванах, закажут минеральную воду без газа и по легкому салату и начнут старательно трепаться о полной ерунде, скрывая образовавшуюся неловкость. Вероника наверняка будет мучиться от навязчивого желания выпить и станет проклинать про себя этот мир, в котором как-то не принято закидываться с утра скотчем.

С такими мыслями я встаю с кровати. С огромной кровати черт его знает какого века, в меру скрипучей и мягкой. С шикарного аристократического антиквариата с массивными резными ножками и спинкой. Что в нем только толку, если Вероника занимается сексом где угодно, кроме постели. Мне кажется, это связано с какой-то ее детской фобией. Может быть, папаша как-то, напившись, изнасиловал дочку в ее детской кроватке, а может быть, наоборот, маман брала ее к себе в постель «погреться», долгими зимними вечерами поджидая своего статусного супруга с очередного затянувшегося совещания.

Впрочем, Вероника никогда не рассказывает о том времени, когда она была маленькой. Она вообще не любит распространяться о своем прошлом, всегда уходит от этой темы.

«Возможно, в прошлом у нее было слишком много боли и унижения», – думается мне. Отсюда – ее желание подавлять и унижать. Что же, я допускаю эту игру, главное – не она, главное – дивиденды.

На лицо я делаю себе маску из клубники и киви, на голову – маску из водки и желтка, это очень укрепляет корни, я пью свежевыжатый мандариновый сок и размышляю, чем бы сегодня заняться. Я думаю о магазинах и том, что если бы Вероника и вправду заботилась обо мне, то оставила бы свою кредитную карточку на тумбочке у кровати с какой-нибудь милой запиской. Я даже начинаю подсознательно верить в это чудо, хоть наверняка знаю, что чудес не бывает. Я даже подхожу к тумбочке и оглядываю пол вокруг нее в надежде, что карточка случайно упала. Тщетно.

Я не очень расстраиваюсь, ведь то, что я внезапно поддался слабости и поверил в невозможное, тоже является всего лишь игрой. Вернее, частью Большой Игры, придуманной мною для себя самого.

И без нее моя жизнь была бы совсем невыносима.

В номере звонит телефон. Я не подхожу, ведь мне никто не нужен, я самодостаточен, впрочем, возможно, это всего лишь слово на букву «С». Так или иначе, телефон надрывается, но мне наплевать, мне плевать, детка, мне и правда никто не нужен, или, наоборот, это я никому не нужен, как бы там ни было, плевать, я не собираюсь отвечать на звонки, а Веронику пусть ищут по мобильному.

Телефон не умолкает, я испытываю все больше и больше раздражения. Ну, и кому там приспичило?! Наконец, приходится взять трубку.

Голос на том конце телефонной линии мигом приводит меня в ступорозное состояние:

– Чего так долго к телефону идешь? – вместо приветствия говорит Тимофей.

Я молчу, пытаюсь унять дрожь, внезапно охватившую меня.

– Мамочка отправилась на встречу со своим генетическим отпрыском, да, Филипп?

Я молчу, не хватало еще подыгрывать этому психу.

– А чем занято брошеное дитя?

– Я только проснулся, – хмуро бормочу я.

– Да, я так и думал, – хихикает Тимофей, – ты не из тех, кто рано встает. Ты, кстати, как, после нашей встречи, восстановился?

– Да вроде нормально, – говорю я, а сам думаю, что зря я до сих пор ничего не сказал Веронике. Тогда бы мы вместе придумали алгоритм действий с этим лысым психом, выбрали бы правильную модель поведения.

– Что звонишь? – спрашиваю как можно более неприязненно.

– Раз мамочки нет дома, детки могут пошалить, – этот убогий явно настроен юмористично, – детки могут порыться у нее в сумочке.

– Что? – от волнения у меня першит в горле.

– Что слышал! – голос Тимофея вдруг становится похожим на злобный клекот. – Давай напрягись. Поройся, устрой ей обыск, на хуй. Мне нужна ее записная книжка. Не та, которой она обычно пользуется, а такая маленькая, Moleskinе, из зеленой кожи.

Я вспоминаю этот маленький блокнотик. Вероника обычно таскала его всегда с собой, но я никогда не видел, чтобы она хоть раз пользовалась им.

– Я думал, она пустая, эта книжка.

– Мне не интересно, что ты там думал, – шипит Тимофей, – давай поищи ее. А как найдешь, сразу перезвони на трубу.

Он кладет трубку, и первая моя мысль – набрать Веронике и рассказать обо всем. Что я за тупица, что так до сих пор и не рассказал о происшедшем?

Я набираю номер, но в самый последний момент спохватываюсь, ведь его наверняка прослушивают. Возможно, прослушка есть и здесь, в гостинице. Ну, тогда я молодец, что ничего не ляпнул. Хотя, надо было сделать это где-нибудь. В кафе или хотя бы вчера вечером, пока мы гуляли по Сохо.

Ладно, что уж теперь, раньше надо было думать. Встречусь с Вероникой и все расскажу.

В конце концов, даже если в словах Тимофея и есть доля правды, даже если способы наживы у Вероники не совсем законны, даже если она полномочный представитель Триады в Москве, что мне с того? Я хочу жениться не на этом лысом ментовском извращенце и даже не на своей бедной Родине, плевать я на нее хотел, а на Веронике, так что получается, надо мне держаться с ней вместе, будь она хоть самим исчадием ада, в самые тяжелые времена быть с ней.

А узнать, что там в этой книжечке написано, все же стоит. Ну так, на всякий случай.

И вот уже через полчаса скрупулезных поисков я смотрю на нее – обыкновенная такая записная книжка из тисненой кожи, даже не потрепанная. Ну и что же за секреты она в себе хранит?

С каким-то детским благоговейным интересом открываю и вижу колонки цифр, всевозможные комбинации четверок, шестерок и девяток, убористо написанные на нескольких страницах.

Надо же, а ведь я до сих пор не видел ее почерка, что ж, немудрено, в наше время люди предпочитают набирать текст в ворде, отправлять письма по электронной почте, даже любовные записки обернулись SMS.

Цифры занимают почти всю тетрадку, с первого и до последнего листа, и только в конце, на внутренней стороне обложки значится такой текст:

Обряд посвящения:

– за неделю до обряда три раза в день есть мясо, не меньше 300 г за разовый прием пищи, птица или рыба недопустимы;

– за шесть часов до обряда, во время него и в течение шести часов после концентрировать в себе ненависть к миру, ко всему, что вокруг и внутри, – таким образом, чтобы кульминация ее силы пришлась на время проведения обряда, а после постепенно сошла на нет;

– во время обряда обмазать лицо кровью мертвеца. Мужчина использует женскую кровь, а женщина мужскую, детская кровь в данном обряде неприменима;

– во время обряда есть ногти мертвеца, можно просто проглотить и запить небольшим количеством воды.

Я перечитываю текст снова и снова. Ощущение такое, будто еще мгновение, и я в обморок упаду. Тошнит, перед глазами круги. Что же это за чертовщина такая?

Вот именно – чертовщина.

Телефон звонит снова, я вздрагиваю и буквально заставляю себя поднять трубку.

– Ну, что? – развязный голос моего недавнего знакомого просто выводит из себя. – Чего завис-то?

– В смысле? – бывают в жизни моменты, когда подсознательно хочется стать как можно тупее.

– Нашел?

– Нет, – я лгу, а на лбу вдруг появляется испарина, – нет нигде.

– Ага, – говорит Тимофей, – а ты часом не пиздишь?

Я молчу и думаю, что в своей жизни я частенько обманывал, но никогда еще вранье не давалось мне с таким трудом. И все дело не в муках совести, а в банальной моей трусости. Я оказался один в жуткой заварухе, быть может, я просто схожу с ума, вокруг только враги, мне жутко страшно и хочется домой, в Москву, в родительский дом, и чтобы мне было восемь лет.

В этот момент у меня звонит мобильный.

– Слушай, – выдавливаю я, – мы так не договаривались.

– В смысле?

– В том смысле, что ты не имеешь права мне хамить.

Тимофей молчит, видно, озадаченный моим внезапным отпором.

– Я посмотрел, где возможно, – продолжаю, и мне становится вдруг значительно легче, – нигде ничего нет. Так что, увы.

– Ага… – снова тянет Тимофей.

– Да, – поддакиваю я.

Мобильный звонит снова.

– Извини, – говорю я, – у меня второй звонок. И кладу трубку, не дожидаясь ответа.

26

Это место лишь условно можно назвать пабом, оно больше похоже на один из тех дорогих, но безликих винных баров, что растиражировали по всему миру предприимчивые французы. Все вокруг белое, стены и пол, полированные столики и барная стойка, словно ресепшен в дорогой стоматологической клинике, – такая же чистая и сдержанная, никаких тебе пивных пятен или потертостей – сплошь хром и стекло. Музыка слышна еле-еле, по-моему, ранний Soul Ballet, ну или тому подобная расслабуха, народу почти нет, так, только пара столиков еще занята.

Вероника расположилась в самом темном углу, что неудивительно – выглядит-то она не очень. Перед ней полупустой бокал виски, тлеющая сигарета намертво зажата в руке.

– И какой же это по счету? – киваю я на бокал.

– Пятый, – она разводит руками, словно и сама удивлена такому количеству выпитого в это время дня.

– Что, – я сажусь рядом и оглядываюсь в поисках официантки, а заодно проверяю, не следит ли кто за нами, – разговор не получился?

Меня немного трясет, словно я простудился.

– Типа того, – вяло кивает Вероника, – считай, что его просто не было. Сидели и тупо молчали.

– Ну да, ну да, – еле слышно бормочу я, так просто, чтобы не молчать.

– Ощущение было, будто мы из разных миров, представляешь? – говорит Вероника.

– Ну, в каком-то смысле, – киваю я, – так оно, наверное, и есть.

Она резко вскидывает голову, смотрит на меня зло, такое ощущение, что еще секунда, и она выплеснет мне в лицо остатки вискаря, с криком и матом запустит мне в голову самим стаканом.

Я инстинктивно втягиваю голову в плечи, ежусь в своей темно-серой олимпийке Maharishi.

– Наверное, – вместо этого обреченно шепчет она, – наверное.

Она залпом допивает свой чивас и с сомнением смотрит на появившуюся рядом коренастую девицу в черном переднике и белой блузке.

– Не надо больше, – говорю я Веронике, – в таком состоянии алкоголь только ухудшит твое положение.

– Он помогает мне снять напряжение, – упорствует она, но безынициативно, тут же сникая.

У меня совсем нет аппетита, я смотрю в меню, но так ничего и не заказываю, отрицательно качаю головой и надеваю на глаза темные очки Dior. Они зеркальные.

Вероника видит в отражении себя, бледную и старую, морщится, хочет что-то сказать, быть может, попросить меня снять их, но так и не находит в себе сил.

– Ты уж прости, – говорю я, когда официантка разочарованно отходит от нас, – но мне надо у тебя кое-что спросить.

– Валяй, – она выглядит подавленной, и я даже на какой-то момент думаю отказаться от предстоящего разговора.

Вместо Soul Ballet теперь звучит Jeff Mills, детройтское техно вколачивает невидимые гвоздики в наши уши. Мне неприятна вся ситуация, однако я знаю, что поговорить необходимо. Когда, если не сейчас?

Я снимаю очки, тру глаза, потом надеваю их снова и, наконец, спрашиваю:

– Ты не знаешь, что это за дерьмо такое, когда надо жрать ногти покойника?

– Что?! – Вероника вздрагивает, вид у нее такой, будто она сейчас сблюет на стол. – Что?!

– Сон мне приснился, будто бы я мазал лицо кровью какой-то мертвой телки и жрал ее же ногти. Не знаешь, что это? Может, обряд какой-нибудь? Я никак вспомнить не могу.

На этих словах она вздрагивает и бледнеет еще сильнее, хотя минуту назад мне казалось, что сильнее уже некуда. Да на ней просто лица нет.

Я думаю, что вот именно так она и будет выглядеть в гробу, до прихода косметолога из погребальной конторы.

Через мгновенье Вероника все же берет себя в руки, щеки немного розовеют.

– Не знаю, – она пожимает плечами. – Мерзость какая-то тебе снится, надо попытаться выкинуть ее из головы, а ты мусолишь. Забудь.

– Да я так и думал сделать, – говорю я, – просто выбросить из головы, не получается. Посмотри-ка.

И мрачно протягиваю ей зеленую тетрадку.

– Что это? – спрашивает она.

– Что это? – спрашиваю я.

– Зачем ты мне показываешь эту жуть?! – Вероника делает страшные глаза.

Ее начинает трясти, резким движением она вырывает у меня записную книжку, пролистывает ее. Взгляд ее задерживается на описании обряда.

– Идиот, – шипит она.

– Спокойно, – говорю я и стараюсь улыбнуться, улыбка не получается.

В динамиках начинает играть какой-то обезличенный lounge, что-то вроде ранних сборников Caf? del Mar.

– Попугать меня вздумал? – она захлопывает тетрадь и убирает в сумку.

– Ты не поняла, – говорю я, – я не просто так притащил эту тетрадку. Мне поручили ее найти.

– Что? – похоже, она вот-вот вырубится, просто грохнется в обморок на блестящий керамический пол. – В каком это смысле?

Голос у нее тихий и дребезжащий, старушечий такой голосок.

– Сейчас я тебе все объясню. Но ты мне должна в ответ рассказать, что это вообще за хуйня такая творится. И что еще за чертовщина, обряд этот, договорились?

В ответ Вероника лишь слабо пожимает плечами, но мне и этого достаточно.

– То, что я тебе расскажу, штука крайне серьезная и неприятная, – говорю я.

Вероника мрачнеет еще больше. Я немного медлю, собираясь с духом и, в конце концов, выкладываю все начистоту.

Рассказываю детально, сначала про сон, потом про то, как я переживал, что Вероника меня бросит, как обрадовался, когда она решила взять меня с собой в Лондон.

Я ничего не говорю ей о своих страхах, что у нее есть другой, ни слова не произношу про ресторан и бабки, сейчас это все неуместно. Я говорю, как скучал, когда она уходила по делам, рассказываю, как шлялся по магазинам, не имея возможности даже купить ей подарок, я так и говорю: «Тебе подарок», – и, по-моему, это ее трогает, во всяком случае, она уже не выглядит такой отмороженной.

Я подробно описываю, как заперся в этот ужасный Starbucks, потому что у меня не было денег ни на одно приличное место, как ко мне подкатил этот лысоватый мусор, Тимофей, как развел меня и запугал.

Рассказываю, как мы сидели в дешевом пабе и пили, как нюхали кокаин в сортире и как он вынудил меня пообещать помогать его конторе. Как я обещал стучать на Веронику. Как я согласился стать доносчиком. Как пытался рассказать об этом ей с первого же дня, но все не выходило, как-то не к месту получалось.

Я рассказываю о своих переживаниях, о том, что боялся, что она меня не поймет и не поверит, но вот сейчас уже догоняю, что все – дошел до точки.

Потом я еще раз рассказываю свой сон. И про запись в зеленой тетрадке. И про странные слова Тимофея о том, что Вероника чуть ли не в мировом заговоре против человечества подозревается, во всяком случае, я так его слова понял.

Она молчит, внимательно, не перебивая, слушает. Когда я заканчиваю, она все так же молча, жестом подзывает официантку и делает ей знак принести нам выпивку.

– Слушай, – я качаю головой, – если честно, я еще ничего не ел, к тому же у меня диета и бухать сейчас как-то неправильно.

– На хуй твою диету. Надо выпить, – тяжело и медленно произносит Вероника, словно у нее еле язык ворочается, – тут точно надо выпить.

Приходится согласиться.

Официантка приносит два двойных скотча и яблочный сок.

– Давай, – кивает мне Вероника и подносит стакан к губам.

Она пьет быстро и жадно, почти залпом, и громко бахает почти опустошенным стаканом о белую столешницу.

– Хуевые дела, – говорит она.

Я отпиваю немного, ставлю стакан и спрашиваю:

– Что происходит?

Она некоторое время смотрит на меня молча, потом медленно, словно нехотя, разлепляет рот, свои чудесные губы, в меру закачанные коллагеном.

– Это я у тебя хотела бы спросить, – говорит она еле слышно.

Я снимаю очки. Меня мутит.

– Мне казалось, ты знаешь, – говорю я, – что все это значит. И что это еще за заговор против человечества?

Вероника молчит. В колонках играет трек Kyoto Jazz Massive. Музыка мрачная, но легкая, словно последний вздох умирающей невесты. «„The Brightness Of These Days“», – вспоминаю я название композиции.

– Иногда мне кажется, что ты никогда не бываешь серьезен, что ты всегда шутишь, придуриваешься, симулируя тяжкое психическое расстройство, – произносит Вероника, – иногда мне кажется, что в своем саморазвитии, или самоуничтожении, ты дошел уже до такой экстремальной стадии, до такой черты последней, что все вокруг, даже человеческие трагедии, тебе кажутся лишь игрой, какой-то взрослой версией очередной детской забавы. – Она допивает свой виски. – Скажи-ка, – говорит она, – ты ведь помнишь, во что любил играть ребенком?

– Конечно, – я пожимаю плечами, снова надеваю очки, в них я чувствую себя намного уютнее, – ничего особенного, машинки там, солдатики, прятки. А что?

– А разве не ты сам рассказывал мне, что любимым твоим занятием в детстве было сжигать невинных беззащитных животных, ящериц и мышек, котят, раненых голубей?

– Ну и что?! – в раздражении машу я рукой. – Дети почти все жестоки без причины, это ведь простая тяга к естествознанию, посмотреть, что будет, если запалить костер и отправить на него живое существо. Да ты сама-то разве не мучила их?

– Мучила, – кивает она обреченно, – конечно. Только…

– Что? – насмешливо перебиваю я. – И вообще, к чему ты это?

– Я мучила их, но никогда не делала из этого обрядов, – еле слышно произносит Вероника, – и, потом, это не было моим лю-би-мым развлечением.

– Ну и что? – я пожимаю плечами. – Для меня это тоже не было ничем таким… основным. Вообще, к чему ты клонишь?

Я снова берусь за стакан. Виски ложится неожиданно хорошо, меня постепенно перестает трясти.

– Этот заговор против человечества, – шепчет Вероника, – это же твоя тема.

– То есть?

– Разве ты не помнишь, как часто говорил мне: «Вместе против всех»?

– Пока что я не понимаю, о чем ты. Но мне очень хотелось бы въехать, – говорю я как можно безразличнее, – просечь фишку.

На самом деле в этот момент мне кажется, я начинаю о чем-то догадываться. Вернее даже, не догадываться, а чувствовать нечто, постигать смысл сказанных когда-то слов, произведенных когда-то действий…

Смутные подозрения терзают мне душу.

– Я хотел бы понять, – твержу я.

– Я тоже хотела бы, – говорит Вероника, – последнее время у меня было такое ощущение, что что-то определенно произойдет, случится какая-то беда, и вот тут эта тетрадка…

– Твоя тетрадка, – говорю я.

Она отрицательно качает головой.

– Нет, – только и говорит она.

– В смысле?

– Это не моя тетрадка, – бормочет она.

– Не твоя? – я почти кричу. – Тогда чья же? И что она делает в нашем номере?

– Мне кажется, это твоя тетрадка, – едва слышно шепчет она.

Мне становится плохо. Перед глазами мутнеет, я вот-вот грохнусь в обморок.

– Это твой почерк, – наконец говорит Вероника.

Я на миг теряю сознание. Когда я прихожу в себя, она уже кивает официантке, жестом просит счет.

– Нам надо поговорить! – настаиваю я.

– Только не здесь, – говорит она, – возьми мою сумку, и пойдем пройдемся.

Я беру из ее рук оранжевый Hermes Birkin, и мы быстро выходим из стерильности дорогого кабака на залитую солнечным светом улицу. Некоторое время мы идем молча. Народу вокруг немного, суббота, и большинство кокни, нормальные семейные люди, сидят себе по домам, смотрят ТВ или возятся с детьми, собираются на пикник за город или проведать родственников, живущих неподалеку от Лондона. Нормальные люди.

Я иду и думаю, что нормальные люди всего мира заняты сейчас этим. Прогулки по городским паркам и аллеям, необязательный шопинг, бассейн, боулинг, игра в квазар, мороженое в сахарном рожке, цирковые представления, собачки и кошечки, а еще тигры, лошади, морские котики и грустные клоуны в идиотских париках.

Отцы семейств читают газеты, килограммы и тонны желтой прессы, спортивных обозрений и биржевых сводок.

В это время мамаши в отвратительных, но жутко полезных витаминных масках и бигуди следят, чтобы отпрыски доели, наконец, свои мюсли, хлопья и творог.

Они созваниваются с друзьями и обсуждают планы на вечер, и настроение у всех этих нормальных такое приподнятое, спокойное такое, блядь, настроение выходного дня, они предвкушают именины и свадьбы, крестины и просто званые ужины, походы в театр и кино, пивные, аттракционы, аттракционы, сраные аттракционы, эти американские горки, колеса обозрения и комнаты смеха, короче говоря, целую гребаную кучу аттракционов, и еще музеи, галереи и выставки, частные коллекции, иконы, гжельский фарфор, яйца Фаберже, полотна Ренуара, концептуалистов, дом-музей Паустовского, архитектуру конца XVIII века, японскую живопись, работы молодых немецких фотографов и всякое другое дерьмо.

В первый раз за свою жизнь я думаю обо всем этом не с чувством превосходства, а с какой-то легкой грустью. Мне кажется, я когда-то давно совершил ошибку, неправильно расставил приоритеты, сознательно избегал становиться одним из нормальных и простых, почитая этих людей скучной и серой массой. И вот итог – похоже, я завидую им.

Мы идем с Вероникой по светлой стороне улицы, небо ясное, ни облачка, а солнце такое яркое, что приходится постоянно жмуриться. Я по привычке смотрю на свое отражение в витринах магазинов, обращаю внимание на редких прохожих, кто как одет, какая прическа, и все в таком роде.

Навстречу попадаются сплошь неопрятные типы из местных, лохи в отвратительных мешковатых джинсах и балахонах GAP, с рюкзаками и наушниками в ушах. Еще есть немного туристов, по большей части японцев или других узкоглазых, они энергично движутся в разных направлениях галдящими стайками и беспрестанно фотографируются, отчего-то напоминая мне маленьких юрких пустынных зверьков.

Я хочу сказать об этом Веронике, уже поворачиваюсь к ней, чтобы поделиться своими наблюдениями, и тут же понимаю, что Вероники нет. То есть ее совсем нет, нигде, ни здесь, ни чуть поодаль, ни в самом конце улицы.

Я думаю, что, может быть, я увлекся витринами и прохожими и взял слишком быстрый темп, а она отстала. Я поворачиваю назад и бреду в сторону ресторана, откуда мы вместе вышли совсем недавно. Вероники нет. Я смотрю на часы, похоже, прошло уже довольно много времени, видимо, я чересчур погрузился в свои идиотские наблюдения и притормозил, а она, как обычно, психанула и ушла вперед. Я снова разворачиваюсь и иду, даже бегу по улице и снова нигде ее не вижу.

Что за черт? Я звоню ей на мобильный, но он не отвечает. Идиотизм! Я останавливаюсь и пытаюсь вспомнить, как мы вышли из ресторана, как пошли по улице, и тут с ужасом отмечаю, что не помню, выходила ли Вероника вместе со мной.

Я снова разворачиваюсь и бегу сломя голову обратно, расталкивая группы японских туристов, похожих на сусликов, и аборигенов, похожих на массовку фильма Trainspotting.

За какие-то семь минут я пробегаю почти всю улицу и останавливаюсь у того дома, где находится паб, так похожий на французский винный бар. У дверей зачем-то собралась дикая толпа, я пытаюсь протиснуться к входу, но его охраняют полицейские придурки и никого не пускают внутрь. Что еще за хуйня?

Я собираюсь уже продвинуться ближе, вплотную к этим идиотам. Я хочу попытаться объяснить усатому сержанту с каменным лицом, явному деревенскому дебилу, что я ищу свою спутницу, что, возможно, она пошла в туалет, а я вышел на улицу, и мы потерялись. Я хочу сказать ему, что ее телефон, как назло, выключен, а ведь она никогда его в принципе не отключает, и я не понимаю, что происходит. Я даже хочу сказать, что, возможно, ее похитили враги, ведь она не просто стареющая, но молодящаяся дама, а серьезный игрок в русском бизнесе, и у нее много врагов, даже здесь, в этой их ебаной Англии. Короче, я собираюсь уже выложить всю эту ахинею полицейскому тупице, но тут…

Двери ресторана распахиваются, и два санитара медленно выносят на улицу носилки с чьим-то телом, укрытым простыней. На белой простыне, где-то в районе лица жертвы, расплывается багровое пятно. Одна из рук жертвы свешивается с носилок, и я узнаю яркий маникюр, тонкие пальцы и колечко от Tiffany из розового золота и платины!

– Блядь! Блядь! Блядь! – почти кричу я, но голос срывается и превращается в испуганный птичий клекот, и я думаю: «Слава богу!». Слава богу, потому что он тонет в общем людском гомоне и шуме улицы и никто не обращает на меня внимания.

Я поворачиваюсь в отчаянии и с силой продираюсь сквозь плотную толпу зевак. Я стремительно иду по улице прочь от ресторана, стараясь не перейти на бег. Я прохожу несколько кварталов, стараясь не встречаться ни с кем взглядом, усердно смотрю себе под ноги, словно ищу что-то там, на тротуаре.

Наконец, я сворачиваю за угол, во двор какого то дома викторианской эпохи, покрашенного свежей голубой краской. Меня колотит. Меня просто выворачивает наизнанку.

Я прислоняюсь к холодной шершавой стене с уже облупившейся кое-где краской и блюю. Мой желудок пуст, ведь завтракал я только стаканом виски, и поэтому из меня не выходит почти ничего, кроме желчи.

Кто-то проходит мимо, совсем близко, в полуметре от меня. Я вздрагиваю и оборачиваюсь в ужасе. Я почти уверен, что это Тимофей, сраное лысое чучело, урод, сейчас он бросится на меня.

«Давай, падаль, давай, мне не страшно, почти ни капельки не страшно, – я поворачиваюсь и выставляю вперед кулаки, – тебе придется повозиться со мной, сука!»

Но нет, это всего лишь бомж, какой-то донельзя опущенный старый придурок, в провонявших потом и испражнениями лохмотьях.

– Hey, mister! – пропойца машет мне своей крючковатой лапой и скалится, показывая гнилые желтые зубы.

Я отворачиваюсь, опираюсь руками о стену дома, пытаюсь взять себя в руки.

– Life's too short, mister, – слышу я.

Я оборачиваюсь и смотрю на бомжа, тот подошел совсем близко, смотрит на меня своим мутным взглядом и улыбается.

– We all are dying, do you know? – бормочет он.

И тут что-то взрывается внутри меня, толкает меня вперед, прямо на омерзительного бомжа. Я с размаху бью его в старческое, сморщенное, опухшее от нескончаемых пьянок лицо, в это омерзительно рыло, еще раз и еще, он валится на землю, а вокруг никого, двор достаточно глухой, и никто не может помешать нам. Мы здесь вдвоем, только он и я, и это так же интимно, словно секс, только агрессия моя самая настоящая, а не эта извращенная болезненная поза Вероники.

Агрессия выходит из меня толчками, выплескивается сквозь мои поры, сочится сквозь них вместе с потом, я нарушаю все возможные пределы, пересекаю границы и бью бомжа ногами в этих смешных красных татуированных кроссовках Puma by Alexander McQueen.

Я внезапно вспоминаю все свои страшные тайны, до сего мига надежно, казалось, спрятанные на дне моей памяти.

Я вдруг вспоминаю пропавшую без вести учительницу физики, Анну Степановну, властную даму бальзаковского возраста, вспоминаю, как после ее исчезновения к нам в школу приезжал этот чудаковатый следователь, со смешной украинской фамилией, по-моему, Бабенко, он допрашивал всех, и учеников, и учителей, но что они все могли ему рассказать?

И только я один знал, куда и как подевалась она, только я мог бы поведать, что ее тело покоится на дне старого колодца не так далеко от школы, только я мог рассказать, какой мучительной смертью умирала она, та, что, казалось, обладала неограниченной властью над учениками, абсолютной властью надо мной…

Я бью бомжа, буквально втаптывая его в землю, потому что знаю, он – не человек. Это Старость, сама Старость, верная пособница смерти, проходила рядом в его обличье. Да она, впрочем, всегда рядом, я знал это и раньше, но воочию ее не видел, только признаки увядания, только посланников ее, тех, кто приходил в наш мир, облеченный властью, тех, с кем следовало бороться.

И вот Старость распростерта передо мной на земле, и у меня есть возможность с ней поквитаться.

Я бью бомжа по почкам, в пах и по лицу, прямо в крючковатый нос, который сразу же обращается в кровавое месиво, в гнилой, дурно пахнущий рот и в уши, особенно в уши, в брови, поросшие седым мхом. Я бью его всюду. С упоением и какой-то болезненной негой наношу яростные удары. Я смотрю вниз, на его лицо, в надежде увидеть гримасу боли, но, к своему удивлению, обнаруживаю, что бомж издевательски улыбается, кривит свой беззубый рот в наглой усмешке.

С каждым ударом гнев мой растет, он ширится, превращается в ненависть, а ненависть, как известно, не имеет предела. Я уже и не смотрю под ноги, просто замешиваю старческое тело, гнилой виноград должен обратиться в сок.

Вот он, наконец, перестает улыбаться, вот уже даже не дергается там, на земле, лежит, как колода, и это меня, наконец, охлаждает. Я замираю в удивлении, словно прихожу в себя. Мгла рассеивается, меня снова тошнит. Мне становится страшно. Невыносимо жутко. Боже мой, что со мной, что я наделал?

Я уже почти не помню того, что произошло с Анной Степановной. Я закрываю глаза и снова открываю их, надеясь, что все, происшедшее со мной за последние полчаса, за последние несколько дней, а может быть, за всю мою жизнь, за такую короткую и черно-белую жизнь, всего лишь наваждение, сон, яркий и бессмысленный, а оттого так похожий на реальность.

Я закрываю и открываю глаза, трясу головой. Нет, черт, все происходит на самом деле. Вот он я, стою в пустынном лондонском дворе, возле дома викторианской эпохи, а подо мной, на земле, валяется тело.

Я склоняюсь над ним, всматриваюсь в его истекающее кровью лицо, меня тошнит все сильнее. В конце концов, я блюю прямо на это тело, на это лицо… Вернее, когда-то его можно было так назвать. Вместо глаз сплошные кровавые пузыри, рта тоже не видно. И самое ужасное – он лежит тихо, словно труп.

Словно ТРУП?!

«Fallen angel head crashes dead out of control, lost memories staircase twists darker…» – доносится «Killing Game» Skinny Puppy.

Я оборачиваюсь, звук такой мощный, будто где-то рядом включена на полную мощность огромная стереосистема. Но нет – это всего лишь музыка в моем воспаленном мозгу. Бог мой, а я и не подозревал, что знаю эту песню.

Я бросаюсь прочь.

27

Знаешь, самое смешное, детка, что я не могу придумать ничего лучше, чем вернуться в отель. Потный и грязный, с оранжевой женской сумочкой под мышкой, крадущийся по теневой стороне улицы, я похож на одного из свежеобращенных бродяг. На недавнего клошара, молодого бомжа, свихнувшегося безработного, бросившего свой дом.

Интересно все же, как становятся ими?

Я не имею в виду алкоголиков и наркоманов, прожигающих саму жизнь, вплоть до доставшегося по наследству жилья. Здесь все ясно, мне до такого все же далеко.

Меня интересует странное по сути своей явление, присущее только крупным мегаполисам развитых и благополучных стран, когда обычный среднестатистический гражданин, не молодой, но и не старый, малообеспеченный, но ведь и не нищий, и не то чтобы совсем одинокий, вдруг выходит на улицу и захлопывает за собой дверь.

Я имею в виду – захлопывает ее навсегда.

Вот ты сидишь себе, детка, в долбаной малогабаритной квартире, каких тысячи в Манчестере, Бронксе или Южном Бутово, смотришь TV, один нескончаемый сериал за другим, ток-шоу сменяет передача про пластическую хирургию, а по MTV крутятся какие-то невнятные клипы совершенно не знакомых тебе певцов.

В Euronews молодые арабы жгут машины, и кого-то завалило обрушившимся домом, очередное цунами смыло с лица Земли еще один райский остров, число погибших приближается к сотне тысяч, серийный убийца лишил жизни сто семьдесят два человека, из которых семьдесят были как раз бомжами, зато остальные – напротив, вполне зажиточными горожанами, террористы взорвали бомбу на железнодорожной станции и ее осколками ранило двести пятьдесят пассажиров, но, слава богу, никто не погиб, хотя эти данные, конечно, пока уточняются, и, вполне возможно, жертвы еще будут, десятки, а может быть, сотни, следите за нашими выпусками, не переключайтесь на другие каналы, потому что все, что вы видите, все, что вы слышите, все, где боль и смерть царят беспредельно, все это и есть наша с вами сраная реальная жизнь!

Возможно, это телевидение виновато в том, детка, что ты в одночасье решаешь бросить все. Быть может, у тебя просто едет крыша, ты чувствуешь себя чужим в лапах этого хищного зверя, именуемого цивилизацией, или просто тебя ужасает, что у каждого гражданина помимо прав есть еще и какие-то обязанности. И вот тогда ты сжигаешь свой паспорт, как в недалеком прошлом советские диссиденты в отчаянном прозрении жгли свои партбилеты, ты выбрасываешь мобильный телефон и делаешь шаг за порог…

Опустившийся завсегдатай унылого Starbucks. Вечный странник. Клошар. Бомж. От этих мыслей вдруг прошибает на слезу. Я сдерживаюсь, только всхлипываю, но уже при самом подходе к отелю, непосредственно перед ним, почти за два метра до тяжелых дверей благородного дерева, на глазах у высокомерного швейцара, раздутого от особого халдейского достоинства, меня накрывает, я трясусь, и плачу, и размазываю слезы и сопли по лицу. В горле стоит ком, в ушах какая-то канитель – звуки улицы приглушены обрывками из любимых мелодий.

Сквозь саксофон Кима Уотерса – гудки машин и голоса прохожих, сквозь гитару Чета Аткинса – грохот отбойных молотков. Арабы-рабочие вскрывают асфальт с остервенелым видом, а я думаю о террористах, о том, что вот так же эти шахиды станут вскрывать черепные коробки европейских обывателей, только дай им волю.

Я даже не чувствую страха, только жалость по отношению к ним, этим одержимым, и к обывателям, которых сгубила хваленая европейская терпимость, впрочем, все это тут же оборачивается в жалость к самому себе.

Приходится пройти мимо отеля, не хватало еще, чтобы халдейские рожи видели меня в таком состоянии. Может быть, мне вообще не стоит показываться там, наверняка эти суки, Тимофей или кто-то другой, уже ждут меня в номере…

Я втягиваю голову в плечи, отворачиваюсь и стараюсь как можно незаметнее прошмыгнуть мимо. Я плачу почти беззвучно, а в голову приходят бредовые мысли об увлажняющем креме на основе человеческих слез, лучше всего детских. Такой крем точно бы пользовался спросом у истеричных дам, мечущихся по клиникам и Spa в поисках эликсира вечной молодости. Взбесившиеся суки! Твари, трахающие мальчиков в надежде, что их сперма сыграет роль некой прививки молодости! Суки, крадущие у мальчиков их силу, их возраст…

Вы воровали и у меня…

Я вдруг снова вспоминаю учительницу Анну Степановну. Рыдания сотрясают меня еще сильнее, кажется, они уже не прекратятся никогда.

Я силой воли гоню воспоминания прочь. Нахожу в кармане упаковку ксанакса, глотаю таблетку без воды, она царапает мое горло.

Мне приходится отойти от отеля на приличное расстояние, прежде чем я все же успокаиваюсь, беру себя в руки, вытираю слезы. Ничего не поделаешь, надо возвращаться, даже если этого делать нельзя, такой вот парадокс, куколка! У меня никого нет в этом огромном фриковском городе, а мне все же надо принять душ и переодеться, надо взять себя в руки, выкурить джойнт, постараться расслабиться, иначе я рано или поздно сойду с ума или окажусь в полицейском участке.

Я думаю о том, кому я мог бы позвонить, попросить немедленной помощи, меня даже посещают идиотские мысли вроде российского посольства, но я вскоре отметаю их как полнейший идиотизм. Я не подданный Штатов, к примеру, а мое государство, как известно, не любит утруждать себя из-за всякого там человеческого мусора.

Мне надо собрать вещи, попытаться обменять билет или, в крайнем случае, купить новый, надо валить из Лондона, иначе быть беде…

Мне нужны деньги, нужна хоть чья-нибудь помощь. Я соберусь с мыслями и смогу позвонить. Вот только кому? Макар? Чем он сможет помочь мне, – во-первых, он сам на мели, а потом мы и расстались последний раз не здорово. Егор? Возможно, но только вот как я смогу посвятить его во все происшедшее?

Что случилось с Вероникой? Как это произошло? И еще этот бомж, что если я убил его? Не знаю, что же на меня такое нашло, какой-то неистовый приступ ярости…

В голову приходит только бывшая жена. Но, боюсь, и она вряд ли будет рада такому обороту. Света всегда стояла на той позиции, что взрослый человек сам решает свои проблемы, не впутывая в них окружающих.

«У окружающих тебя и так есть чем заняться!» – помню, как-то отрезала она. Что ж, в этом была доля истины. Но все же кто-то должен мне помочь. До недавнего времени я мог обратиться к Веронике. Теперь она мертва. Какая простая и обыденная фраза. Снова накрывает, и очередная порция рыданий сотрясает меня.

Солнце неожиданно прячется, и небо заволакивает серыми тяжелыми тучами. Еще через минуту начинает накрапывать мелкий дождик, будто природа плачет вместе со мной, это успокаивает, или ксанакс начинает действовать, что как нельзя кстати. Я поднимаю лицо к небу, затянутому серой дерюгой, голова запрокинута, невидящие глаза застланы слезами, они стекают по гортани в рот, мне солено, и я ловлю редкие дождевые капли и вспоминаю Веронику.

Мне дико думать, что вот – все – ее уже нет. Похоже, что смерть так и не стала привычной спутницей моего существования. Я думаю о тех смертях, что я видел. Старики говорят о смерти, словно о природном явлении, таком же незначительном, как снегопад или гроза. В старости смерть не вызывает удивления или драмы, к ней привыкаешь.

Старики привыкли, а я еще нет, да я вовсе не намерен привыкать, но это случится, обязательно случится, рано или поздно, как и осень моей жизни, и поэтому я реву в голос, стоя в самом центре Лондона, на тротуаре, задрав голову и уставившись в небо. Редкие прохожие обходят меня на почтительном расстоянии, вид мой не внушает им доверия. «Очередной уличный псих», – думают они и идут стороной, прикрываясь зонтами и ускоряя шаг.

В конце концов, я кое-как успокаиваюсь. Я вытираю глаза, в них словно песка намело, так режет, я пытаюсь взять себя в руки и проанализировать ситуацию. Я хочу разложить все по полочкам, но, увы, ничего не выходит, все мысли вертятся лишь вокруг отеля, вокруг душа или даже ванны, вокруг пары-тройки порций виски, вокруг звонка какому-то мифическому спасителю.

Как так вышло, что я, дожив до своих совсем не юношеских лет, так и не научился самостоятельно преодолевать трудности? В голову приходят простые и здравые мысли. Странно только, что я осознаю это только сейчас.

Все дело в том, детка, что я – мальчик с телом мужчины и немудреным житейским опытом городского жиголо. Идиот, который всю свою жизнь старался прожить за чужой счет и считал, что так оно легче. Бред. За фасадом красивой жизни всегда есть что-то еще, некая грубая реальность, изнанка, дерюга…

Я продавал свою молодость тем, у кого ее не было никогда. Богатым женщинам, слишком рано распрощавшимся с детскими мечтами.

Всегда под женской опекой.

Богатая подруга мигом решит твои проблемы. Она станет твоей мамочкой, твоей наставницей, твоей нянькой.

И она заберет твою молодость, энергию, когда-нибудь – даже само желание жить.

Я транжирил свою молодость, я думал, у меня она будет длиться вечно. Я не представлял себя взрослым, я не представлял себя старым. Я никогда не думал, что вдруг окажусь в ситуации своих взрослых любовниц, с опустевшей душой и с одним лишь отличием – без должного количества денег, чтобы купить для этой души хоть какой-то контент.

Пришло время, и моя молодость кончилась.

Я не ожидал, что это случится так быстро.

Во всяком случае, не сейчас, я надеялся, что еще будет время и я все же успею добиться успеха…

28

Швейцар и эта блядовитая телка на ресепшене прикидываются, будто бы несказанно рады моему появлению. Я же делаю постную мину и стараюсь как можно быстрее забрать ключи от номера, в то время как они начинают меня парить, грузить дешевым обывательским хламом, видно, не наболтались еще друг с дружкой.

Наперебой они задвигают мне разные унылые темы, плетут что-то насчет погоды, осадков и нового альбома этого мажорного наркоши Пита Догерти. Они гонят про мюзикл «Mama Mia», который недавно удосужились посмотреть, проходятся и по поводу самой группы ABBA, потом, естественно, касаются недавнего теракта в лондонской подземке. Они не замолкают ни на секунду, сплошное бла-бла-бла, причем и швейцар и хостес, оба, делают вот такие круглые глаза, когда говорят о жертвах трагедии, о десятках, а может быть, сотнях жертв, но я не слушаю, не отвечаю, я направляюсь к лифту.

В лобби бармен, на редкость уродливый паки, заторможенно протирающий бокалы за стойкой, машет мне своей волосатой лапкой, горничные-филиппинки щебечут: «Hi!» – и улыбаются, и даже пара японских гостей с третьего этажа до неприличия приветливо кивают мне.

Ну а я, осунувшийся и бледный, растрепанный и помятый, не нахожу в себе даже сил ухмыльнуться в ответ, просто выдавить подобие улыбки, просто скривиться, нет, на хуй, на хуй, все это выше моих скромных возможностей.

Я ныряю в лифт, скрываюсь в нем, как в детстве, бывало, скрывался от всего мира под старой своей скрипучей кроватью, представляя себе тайное убежище, свою личную нору, темную и узкую, но все же уютную, уютную хотя бы потому, что я тогда был по-ребячьи наивен и уверен – никто и никогда не найдет меня в ней.

Надо отдать должное моим предкам, они всегда делали вид, что и вправду потеряли меня, искали, искали, искали и не находили…

Так незаметно эти недавние воспоминания стали вдруг далеким прошлым, безвозвратным и оттого невероятным, как, впрочем, и все мое детство, странно, но именно они отпечатались в моей памяти лучше всего, и именно эти воспоминания заставляют мое сердце сжиматься в какой-то печальной и одновременно сладкой истоме.

И вот я ныряю в лифт, в свое убежище, под кровать (в метафорическом смысле). Итак, я ныряю туда, в старинный такой добротный лифт, чем-то напоминающий миниатюрную сигарную комнату, в смысле – темная благородная древесина, зеркала, толстый палас на полу и все такое. Он движется вверх почти бесшумно, и я думаю, что вот, надо же, мотор-то поставили новенький, заменили ему мотор-то. Так и мне пора заменить мой характер, выбросить вон всю нерешительность, беспомощность и инфантилизм. Да, пора бы уже просто выбросить все это на свалку, ведь продать в комиссионный вряд ли получится, на хуя оно кому нужно?

Я выхожу на своем этаже и направляюсь к номеру, и с каждым шагом, с каждым моим медленным и тяжелым шагом, приглушенным кроваво-красной ковровой дорожкой, с каждым метром, с каждым вздохом до меня все яснее доходит, что я совершаю ошибку. «Возможно, эта ошибка будет стоить мне жизни», – думаю я. В довершение ко всему у меня вдруг начинает раскалываться голова. Острая боль пронзает затылок, словно какой-нибудь лох, опер, подручный лысого урода, саданул меня туда кастетом. Я даже нервно оглядываюсь, но вокруг, естественно, никого.

«Меня наверняка там уже ждут, этот ублюдочный долбанутый Тимофей или еще кто, какая-нибудь сволочь из органов», – думаю сквозь боль и сомнения и открываю дверь.

В номере настоящий погром, вещи разбросаны: рубашки, джинсы, кофточки и вечерние платья от Ann Demeulmeister и Balenciaga свалены в кучу на кровати, а на полу какие-то салфетки и бумаги, целые кучи скомканных бумаг – бланков, писем и графиков. Створки секретера распахнуты настежь, цветы выкинуты из ваз и разбросаны по комнатам, всюду вытряхнутые пепельницы, косметика, гигиенические тампоны, разбитая бутылка из-под шампанского Mumm Cordon Rouge, раздавленные шоколадные конфеты, раскрошившееся печенье и компакт-диски. В спальне включен телевизор, по каналу MTV крутят новый клип Cheap Trick, но звук убран до минимума, и старые клоуны безмолвно и уныло трясут седыми головами.

Я медленно прохожу по комнатам, стекло и диски скрипят под ногами, я, как конченый параноик, заглядываю за портьеры и под диваны, включаю везде свет, словно ищу ублюдка, перевернувшего номер вверх дном. Ну, естественно, – никого.

Со вздохом облегчения я запираю дверь и даже припираю ее комодом. Зачем мне это – непонятно, ведь ясно же, что если кому-то надо будет сюда проникнуть, он это сделает, по-любому сделает, хоть я тут целую баррикаду сооружу.

Как бы то ни было, с комодом приходится изрядно помучиться, он такой тяжелый, что в первый момент я думаю, он просто прикручен к полу. Я упираюсь что есть силы, антикварная рухлядь поддается, и с диким грохотом я придвигаю его к двери. Обессилевший, близкий к помутнению рассудка, с ноющей головной болью, но все же удовлетворенный проделанной работой, я, наконец, наливаю себе выпить. Я включаю звук у телевизора, а там уже New York Dolls, и вообще вся эта концертная программа, похоже, посвящена старому року, который, как говорится, оказался живее всех живых.

Виски немного приводит меня в чувство, я скидываю с себя грязную и даже местами порванную одежду, включаю воду в ванной и кидаю туда пару шариков масла и еще соль, да, непременно, для расслабухи нужна ароматизированная морская соль, я снова выключаю звук у телевизора, но включаю проигрыватель и подбираю с пола один из джазовых дисков.

Он потерт и чем-то заляпан, по-моему, шоколадом, а может быть, чьими-то испражнениями, я оттираю его бумажным носовым платком и ставлю в проигрыватель. Ура, он даже играет! В колонках мягко бренчит гитара, а я в таком состоянии, что не могу определить, что это за музыкант, в грязной своей одежде я нахожу полусмятую пачку сигарет, вспоминаю про скан, делаю джойнт, закуриваю и забираюсь в ванну.

Мне надо подумать, да, черт, мне надо подумать, мне просто надо немного подумать, собраться с мыслями, зажать свою волю в кулак.

Я закрываю глаза. Передо мной сразу появляется лицо Вероники.

– Привет, – говорю я.

Вероника улыбается, но ее лицо похоже на посмертную маску.

– Знаешь, детка, – говорю я ей, – всю свою жизнь я стремился избегать ответственности, и вот, пожалуйста, моя бесхарактерность привела к таким плачевным последствиям.

Вероника молчит.

– Да что там говорить, это же я виноват в твоей смерти, в гибели единственного близкого мне человека.

Вероника молчит.

– Хуй бы с тем, что ты не давала мне денег на открытие ресторана, хуй со всем этим чертовым модным бизнесом и всеми этими деньгами, с гнилой тусовкой и понтами, хуй со всем этим дерьмом, только бы ты была жива, куколка.

Я снова готов заплакать, да, черт побери, у меня же не может быть столько слез, кто я, сраная кисейная барышня, впечатлительная студентка?

На этой мысли я погружаюсь в сон, граничащий с бредом. Мне все видится лицо Вероники. Ее багровая губная помада такая темная, что кажется черной.

– Расскажи, что тебе запрещается, – приказывает Вероника.

Я стою на коленях голый, руки за моей спиной связаны, тело в ссадинах и царапинах.

– Я не имею права скрывать что-либо от вас, госпожа. Ложь является недопустимой, – говорю я, и голос мой дрожит.

– Дальше.

– Я не имею права ревновать вас, требовать любви, внимания и заботы. Я не имею права без вашего согласия встречаться с кем-либо, не могу заниматься сексом ни с каким мужчиной или женщиной, но по приказу госпожи обязан это делать с любым. Я никогда не должен по собственной инициативе смотреть в ваши глаза. Я не могу задавать никаких вопросов. Я не могу возражать, отказываться выполнять приказ или иметь свое мнение. Я не должен питать каких бы то ни было иллюзий насчет своих отношений с вами, госпожа. Я всегда был, есть и буду только рабом, и никем более, – я чувствую, что плачу, слезы жгут мои щеки, будто раскаленный воск черных свечей. – Все эти правила я нарушал, – говорю я, – накажите меня, госпожа.

И в этот момент я просыпаюсь.

Я открываю глаза, резко возвращаюсь к бодрствованию и первое время никак не могу поверить, что это был лишь сон, с удивлением смотрю по сторонам и прислушиваюсь, не идет ли Вероника. Еще через мгновение сука-реальность наваливается камнем, огромный тяжелый гранитный ком черной-пречерной правды поглощает меня и переваривает с сытой отрыжкой, и не остается уже ничего, кроме боли и пустоты.

– Вероника, – шепчу я, – это я виноват в том, что тебя больше нет.

Я стараюсь взять себя в руки. Вылезаю из холодной уже воды, накидываю белый халат с эмблемой отеля. На душе до того мерзко, что впору повеситься. В телевизоре безмолвно крутится старый ролик Rolling Stones, я смотрю на экран, и вдруг молодой Кейт Ричардс криво усмехается и посылает мне воздушный поцелуй.

Я в ужасе отворачиваюсь, смотрюсь в зеркало на противоположной стене, а вместо отражения – лишь размытое пятно, белесая клякса, я кидаюсь к тумбочке, нахожу в выдвижном ящике упаковку ксанакса и глотаю таблетку, запивая ее теплой выдохшейся диетической колой из полупустой бутылочки, что стоит на журнальном столике. Мне кажется, что на его стеклянной столешнице я отчетливо вижу следы от бесчисленных кокаиновых дорог.

Чуть позже, минут через пять, когда я все же понемногу прихожу в себя, я наливаю себе еще виски, беру оранжевую сумочку Hermes и открываю ее. Ну а что мне еще остается, детка?

Внутри полно всякой ерунды: паспорта, водительские права, разные блески для губ, румяна, тени и все такое, но среди мусора – отключенный мобильный, зеленая записная книжечка Moleskinе, портмоне из крокодиловой кожи и маленькая серебристая флэшка.

Это тот самый носитель информации, что Вероника всегда таскала с собой, подозреваю, там может быть что угодно – от старых фамильных фотографий, до важнейших и секретных документов, и очень может быть, что там спрятано именно то, из-за чего ее убили.

Я беру флэшку и ищу ноутбук, где-то он должен быть, ведь когда я уходил, он стоял вот здесь, на том же журнальном столике, ну, а теперь, похоже, его нигде нет. Его нет и на секретере, он даже не валяется разбитый на полу, похоже, его забрали с собой те, что обыскивали номер, сечешь, детка? Вот черт! Расстроенный, я возвращаюсь к сумке, беру портмоне и открываю.

Пачка фунтов стерлингов, тысячи три, не меньше, плюс чуть больше тысячи евро. Золотая Master Card. Черной карточки American Express не видно, это странно. Ну что же, и это неплохо, во всяком случае, у меня есть хоть какие-то средства к существованию.

Я старательно разгребаю кучи бумаг на полу и ковыряюсь в скомканных графиках и счетах, вырванных страницах из глянцевых журналов, большей частью GQ, Vogue и Harper's Bazaar, наконец, через пятнадцать минут усердных поисков, я нахожу смятые авиабилеты.

Так, надо срочно звонить в British Airways, попробовать обменять билет на ближайший рейс.

К сожалению, на дворе ночь, и в офисе авиакомпании срабатывает автоответчик. Я решаю ехать в аэропорт. Если есть на свете бог, то должен же он хоть раз в жизни мне помочь! Хотя возможно, я давно уже не под его опекой…

29

Уже чуть брезжит мерзкое лондонское утро, холодно, влажно, и небо тусклое, темно-серое такое, типа, поминальное небо. Звезд на нем, конечно, нет, и оно при этом хрупкое, как битая стекляшка автобусной остановки, того и гляди развалится.

Я высовываю голову в окошко такси в ожидании, но пока сверху сыплется только редкая морось, словно ангелы ссут на нас с небес, а на самом въезде в аэропорт гигантская пробка.

Трейлеры и фургоны, такси и мотоциклисты, мопеды, мопеды, мопеды, разная дорожная техника, Caterpillar и Iveko, мрачные представительские лимузины и целая куча Mini Cooper'ов, похоже, этим утром всем нам срочно понадобилось на хуй валить из Соединенного Королевства.

Еще бы! Ведь здесь блекло и кисло, на улицах – сплошь пенсионеры и футбольные фанаты, наркоманы и панки в футболках с Игги Попом и Sex Pistols, пакистанцы и индусы, арабы и албанцы, жирные американские туристы и тощие японские роботы с дорогими фотоаппаратами, клерки, клерки, всюду мелкие клерки в копеечных полиэстеровых костюмах, и извращенцы обивают пороги секс-шопов, приобретая анальные и вагинальные вибраторы, недорогие резиновые куклы и пошлые розовые меховые наручники, видеодиски с примитивным поревом, подумать только, никакого вкуса, детка, никакого вкуса и никакого стыда!

Я смотрю в окно и думаю, что когда в прошлом мне приходилось бывать в этом городе, всякий раз сопровождая мамочек в их деловых поездках, он мне нравился, меня прикалывало, куколка, как понравилась бы, возможно, любая туристическая Мекка, но вот теперь…

В этот раз Лондон открылся мне со своей самой отвратительной стороны, я увидел прогнивший мирок бомжей и дорогих гостиниц, провонявших нафталином и клопами, империю дешевых секс-шопов и пип-шоу, грязное царство «демократичных» пабов и больничную пустоту дорогих ресторанов, и, конечно, все эти штамповки-Starbucks.

C другой стороны, дело, естественно, в настроении, все дело в ситуации и том тупике, в котором я оказался.

Прочь отсюда, прочь от проблем и ужаса…

Вот только…

Что ожидает меня в Москве? Я стараюсь об этом не думать, все же там моя гребаная Родина, там все мне знакомо, может быть, там кто-нибудь сможет мне помочь.

Ну, типа, детка, как бы там ни было, я доволен, насколько это возможно в моем положении. Я, наконец, почти добрался до Хитроу, и меня никто не попытался завалить, никто, я надеюсь, не выслеживал меня от отеля, не было никакого преследования и зловещих телефонных звонков, впрочем, я вообще решил не включать телефон, не светить номером, куколка, такие дела, короче пока все прошло более или менее спокойно.

Водитель кэба, этот на редкость отвратный кокни, с тараканьими усиками, ну, ты сечешь, детка, такой жалкий придурок, всю дорогу, сквозь пробки и вялое утро, пытается меня разговорить, в надежде на щедрые чаевые. Я стойко молчу, вжавшись в потрепанное сиденье.

– Fucking weather, mister, – бессмысленно бормочет он. – Suicidal city.

На его неуклюжих грубых ручищах, поросших рыжей щетиной, целая россыпь безобразных веснушек и родинок. Я смотрю на него, на его веснушчатые неуклюжие лапы и думаю о раке, меланомах, переходящих в метастазы, о том, как руки его, лицо и все тело пожирает ужасный недуг.

– Don't worry, – говорит мерзкий кокни, – we'll be in time.

Я отворачиваюсь и смотрю в окно, прямо в безрадостный осенний полумрак.

Ну вот, куколка, наконец мы у цели. С облегчением расплачиваюсь и намеренно не даю мерзавцу чаевых, врубаешься, куколка, и он смотрит на меня с отвращением и отчетливо спеленгует: «Fuck you, mister», – и медленно, словно ожидая, что я спохвачусь, окликну его и вручу нагло зажатую капусту, уезжает прочь.

«Die!!!!! – кричу я ему вслед. – Fuck off and die!!! Motherfucker!!!», – а на душе погано, в голове туман. Я смотрю кэбу вслед и изрыгаю проклятия, и вдруг вижу, представляешь, детка, просто вижу, как прямо на моих глазах какой-то идиот на здоровенном старом зеленом рэйнджровере, несущийся на большой скорости по крайней левой, вдруг резко поворачивает перед кэбом направо, словно не видит ни черта, и тут же с немереной силой хуярит его в левое крыло.

И я наблюдаю все происходящее, словно в замедленной съемке, детка, лишь визг тормозов и скрежет металла реальны, пронзительны и быстры, тут же образуется дикая пробка, машины сигналят, и воют полицейские сирены, и из такси валит сиреневый дым.

Я в шоке, детка, я в полном ауте, мне снова кажется, будто я сплю и вижу дурной сон, да, я готов грохнуться в обморок, мне кажется, мной владеет дьявольское наваждение, мне кажется, что я просто удолбан по уши кислотой, вот и чудится невесть что, я стискиваю зубы и отворачиваюсь и устремляюсь прочь, валю что есть силы в здание аэропорта, ищу, в нервном припадке, стойку регистрации, а в ушах все стоит противный визг тормозов, и мне хочется быстрее покинуть эту страну, в надежде, что на родине этот морок, наконец, кончится. В слабой такой, типа, трепетной надежде.

В конце концов, не без помощи ксанакса, туман в моей голове понемногу рассеивается, и на удивление быстро и всего за какие-то сто пятьдесят фунтов мой билет обменивают на утренний рейс.

Видно, зря я гнал на всевышнего, я все еще под опекой, может быть, не все еще потеряно.

В голову приходит идиотская банальщина, типа, я давно не был в церкви, по приезде надо обязательно зайти, короче, явный бред, и все это отдает деградацией, да, куколка? Но я посмотрел бы на тебя, окажись ты в такой ситуации, я бы посмотрел на твое поведение, ох, я бы поприкалывался…

Мой самолет вылетает еще через три с половиной часа, и в какой-то нервной, но радостной ажитации я бесцельно слоняюсь по аэропорту.

Здесь опять полно всяких подозрительных личностей, грязненьких индусов, заразных китайцев и бородатых арабов, короче, международных бродяг, всех этих ебаных беженцев и иммигрантов, религиозных фанатиков и извращенцев, тех самых, с анальными вибраторами в задних проходах, потенциально у кого-то из этих ублюдков вместо вибратора запросто может быть бомба и даже не одна, хотя всего одна такая адская машина способна мигом превратить все здание и нас вместе с ним в руины. Да, да, в руины, в груды щебня, вывороченной арматуры, осколков битого стекла и расплавившейся оргтехники, в горы человеческого мяса. В груды окровавленных трупов с оторванными конечностями и вытекшими глазами, среди которых будут раздаваться стоны пока еще живых, но находящихся в не менее плачевном состоянии, чем мертвые. Взрыв, копоть, стоны, крики и кровь. Вот именно, все это запросто может произойти.

А что? Разве катастрофы происходят в каком-то параллельном нам мире, детка? Ты разве так и не осознала, что все это взаправду? Самонадеянные болваны, для большинства из нас это просто картинка в телевизоре, голос в радиоприемнике, фото в вечерней газете. И даже если вчерашний однокашник или коллега по работе, сосед там или еще кто-то, кого мы хорошо знаем, так вот, если этот кто-то вдруг погибнет, его разорвет, к примеру, на тысячу мелких кусочков, комочков багровой требухи, так, что никто и никогда уже не опознает его тело, вернее сказать, не тело, а мешанину из крови, мяса, кишок, костей, дешевой одежды и частей от мобильного телефона и наручных часов, даже в этом случае мы будем уверены, что с нами такое уж точно не случится никогда.

Никогда! Вот уж полная лажа! Стоит только одному из этих вечно укуренных палестинцев, по уши замотанных в грязные белые, черные и красные платки, рвануть здесь бомбу во имя аллаха, дернуть за чеку, нажать с диким гоготом на красную кнопочку, и привет, alles, пиздец, нас всех больше нет, прощайтесь, прощайтесь, ну же, прощайтесь быстрее, ведь все, жопа, мы на том свете! Которого, кстати, наверное, тоже нет.

При жизни ты слишком много значения придавала своей личности, детка, может быть, отчасти даже думала, что мир вертится вокруг тебя, не так ли? И что теперь, когда смерть обдала тебя своим холодным дыханием? Кто о тебе будет помнить?

Возможно, внезапная гибель послужит поводом собраться – убитые горем муж и родители, дети, сестра, братья, племянники и еще куча каких-то малознакомых людей, ну там соседи и знакомые, тетки и их супруги, короче, все эти болваны, с которыми ты и не думала знаться при жизни, так вот, куколка, все они усядутся за стол – нажраться по случаю твоего ухода.

И, представь только себе эту мерзость, кто-то из них скажет несколько мрачных, проникновенных слов, что мол покойная была прекрасным человеком, дочерью, заботливой матерью, ну и все такое, твоя мамаша всплакнет, а муж с удивлением поймает себя на мысли, что глаза его сухи.

Возможно, коллеги по работе будут немного огорчены, но все это скоро пройдет, детка, и память останется лишь у очень немногих. Потом и они забудут. Вот и все. Будто тебя и не было вовсе, куколка. Довольна?

Вот что касается меня, то, возможно, я был бы доволен.

Возможно, Смерть гуляет сейчас рядом со мной, проходит регистрацию на какой-нибудь рейс или пьет кофе за пластиковым столиком в столовой.

Хотя, вообще-то, сейчас меня даже это не слишком волнует. Мне плевать на шахидов, наоборот, я напряженно всматриваюсь в лица пестрой толпы в поисках славянских черт. Еще бы, куда больше, чем террористов, я опасаюсь своих соотечественников.

В одном из баров на втором этаже я беру себе «Гиннес» и закуриваю. Старушка Англия, быть может, одна из последних европейских держав, что еще не продалась Америке, и то, что в большинстве общественных мест можно курить, – лишнее тому доказательство.

«Гиннес» густой и терпкий, такой, каким он и должен быть, хотя, возможно, это и не «Гиннес» вовсе, а Murphy's, не важно, я не разбираюсь, короче, я пью и с грустью вспоминаю о нарушенной диете, но куда уж там, к черту все, главное – выйти живым из этой передряги. Лишние килограммы я уберу мигом, если вообще у меня получится набрать их, с такими нервами и всеобщим беспределом в моей непутевой жизненной ситуации.

Ну вот, объявляют посадку на рейс. В багаж сдавать мне нечего, большинство вещей оказались безнадежно испорченными, да и к чему теперь все эти дорогие женские тряпки? Набор девайсов я тоже оставил в номере, пусть идиотка с ресепшена развлечется с придурком-швейцаром.

Я ведь щедрый парень, куколка, я думаю о ближних.

30

В бизнес-классе самолета неожиданно пусто, практически никого, возможно из-за чересчур раннего времени вылета. Пара мерзких русских бизнесменов, в накрахмаленных сорочках и с ноутбуками, негромко трут об оборотах и телках, грустная пожилая дама вяло роется в сумочке Etro, тощая модель с затравленным взглядом листает глянцевый журнал. Я запиваю две таблетки либриума бокалом чиваса, строю тощей модели глазки и пытаюсь слушать iPod.

«Fallen angel head crashes dead out of control lost memories staircase twists darker rooms lit with left out toys after playing men changes toys into tools twisted playthings on the staircase fools whose weapons represents the killing game», – шепчет мне Skinny Puppy.

Тощая модель чуть заметно улыбается мне, листая Harper's Bazaar с какой-то смутно знакомой звездой на обложке, жаль только, никак не вспомнить ее имени, я улыбаюсь в ответ и тут же проваливаюсь в глубокий, вязкий сон.

31

А потом, куколка, я вдруг оказываюсь в Москве, в Шереметьево-2. С этим аэропортом у меня связано столько грустных, но приятных воспоминаний, от советских шпионских фильмов до первого моего выезда за рубеж с родителями, что, только я спускаюсь по трапу самолета, у меня в горле начинает першить и слезы наворачиваются на глаза, такая вот сентиментальщина, затащись! Только представь себе, детка, я вдруг чувствую радость от возвращения на родину! Да, именно радость, потому что здесь меня окружают толпы соотечественников, молодящиеся тетки с поддельными сумками Prada, их вечно орущие наглые детишки да небритые мужья с дорогими смартфонами в руках, все что-то говорят друг другу или кричат в телефоны, короче, как это обычно бывает в Шереметьево: шум, гам, сумбур и сумятица, – но это не важно, ведь главное, вся эта толпа – наши, пусть и хамоватые, но наши.

Я смотрю по сторонам почти с умилением, почти с нежностью и вдруг думаю, что и среди них полным-полно зашифрованных фанатичных кретинов, скрытых шахидов, новых Аттов, Джарров и Ханджуров, прячущих под полами кашемировых пальто пластиковую взрывчатку, тринитротолуол, адские машины, начиненные ржавыми гвоздями, или ампулы с сибирской язвой, в конце концов.

Короче, радость проходит так же быстро, как и появилась, я снова напрягаюсь, думаю о массовых убийствах, взрывах, отравлениях и прочем ужасающем дерьме, как можно скорее договариваюсь с таксистом, стареющим гопником в черных джинсах и узконосых ботинках турецкого производства, почти не торгуюсь, представь себе, детка, почти не снижаю безумный прайс, и вот уже через каких-то десять минут старый «сорок первый» уверенно встревает в вечную пробку на Ленинградском шоссе. Дребезжащие динамики изрыгают веселуху «Русского Радио», в салоне накурено и противно пахнет бензином, а где-то высоко над нами небо – мглистое и ненастное, предзимнее суровое московское небо.

В моем кармане – ключи от квартиры Вероники, и я решаю ехать к ней, пожить какое-то время там, прийти в себя, устроить себе каникулы в человеческих условиях в районе «золотой мили». К тому же я надеюсь хоть как-то прояснить сложившуюся ситуацию, надеюсь найти хоть какую-нибудь зацепку.

32

Проходит чуть больше недели с моего возвращения, а лучше сказать, – бегства, а я совсем никого не хочу видеть.

Нет, конечно, я набираю Егору и говорю этому раздолбаю, что был бы рад его повидать, посидеть, выпить и даже поговорить про кино. Но у Егора проблемы, муж его восточной красавицы что-то прознал и грозится закопать моего друга живьем, так что тому совсем не до разговоров.

– Как-нибудь в другой раз, – нервно бормочет он, – как-нибудь потом.

А больше я никого видеть не хочу, это так, детка, точно.

Поэтому я торчу в квартире Вероники, выхожу из дома раз в три дня, только за сигаретами и водой, ну и еще чтобы пожрать в соседнем суши-баре, наскоро запихнуть в себя довольно стремные сашими, и то только тогда, когда вконец надоедают йогурты, молоко, хлопья и мюсли, которыми забиты все кухонные шкафы покойной и этот величественный стальной холодильник Liebherr, который по размерам можно запросто спутать с отдельной комнатой.

Целыми днями я стараюсь не глядеть на себя в зеркало, тем более что отражение, как обычно, представляет из себя невнятное белесое пятно.

«Надо бы сходить к окулисту», – твержу я как заведенный и не трогаюсь с места.

Целыми днями я валяюсь на кровати, курю джойнты и смотрю телевизор, успокаиваюсь, релаксирую, глотаю ксанакс и либриум, скольжу по каналам, переключаюсь со скучных сериалов на бездарные ток-шоу, меняю VH1 на MTV, перескакиваю с Comedy Club на передачу «Аншлаг».

Я только не хочу смотреть новости, они меня угнетают. Краем уха я все же узнаю о столкновении поездов в Китае и террористическом акте на Филиппинах, о захваченной в заложники журналистке в Афганистане и о том, что обвалилась крыша какого-то бизнес-центра на Ленинском. О количестве жертв я ничего не знаю, я всегда успеваю переключиться до того, как диктор назовет цифру, но, думаю, за то время, что я зависаю в квартире у Вероники, народу полегло просто пропасть.

А в квартире уютно и спокойно, меня только немного напрягает обстановка, она все же напоминает о Веронике, ну да, все эти безвкусные дорогущие кожаные диваны в гостиной, зеркальные шкафы в спальне и еще, детка, этот ужасный, беспрестанно трезвонящий телефон. Отключать его как-то лень, да и вообще, должно же рядом быть хоть какое-то живое существо?

Денег, кстати, в квартире нет, зато я нахожу изумительный гарнитур от Pasquale Bruni и браслет 18-каратного золота с черными и белыми бриллиантами Jacob & Co. Я не думаю, что присваивать ее драгоценности как-то подло или там недостойно, детка, – ведь Вероника так и не подарила мне то самое кольцо от Cartier, что обещала еще на прошлый Новый год, и, в конце концов, все это чрезмерно роскошное барахло ей явно больше не понадобится.

Я роюсь в ее ноутбуке, этом желтом монстре Asus Lamborghini, исследую его содержимое и содержимое флэшки, что я привез из Лондона.

Ничего интересного там, к слову, нет, куколка. Все цифры и отчеты, какие-то диаграммы, пара бизнес-планов, короче, полная лажа, детка, ничего особенного. Вот только некоторые фотографии меня радуют, все наши поездки, даже остров Бали и тусовка с теми обдолбанными японскими чудиками, техногномиками, как мы их прозвали, все хранится на жестком диске. Я смотрю фотографии и курю джойнт за джойнтом. Телефон в квартире все трезвонит, как подорванный. Я глотаю либриум.

Я обыскиваю весь дом, но не нахожу ничего такого, чтобы хоть как-то пролило свет на ее гибель, ничего такого, что было бы достойно внимания. На вторую неделю, куколка, мне кажется, что я начинаю понемногу приходить в себя. Я постепенно привыкаю к мысли, что моей подружки больше нет, к ее пустой квартире и даже к тому, что телефон все звонит не переставая.

На звонки я, конечно, не отвечаю. Мне плевать, детка, даже если это ее новое увлечение, даже если это лысый придурок Тимофей, даже если это «Моссад» и ФСБ вместе взятые.

Я не реагирую на внешние раздражители, я пытаюсь приспособиться к новой ситуации.

Причем, надо ведь понимать, куколка, что у меня диета. Суп-пюре из брокколи, лук шалот и сельдерейный сок.

В какой-то момент, за просмотром очередной серии «Женаты и с детьми», я вдруг втыкаю, что снова начинаю сходить с ума, но на этот раз по-другому, да я просто дичаю, ни с кем не общаясь, ведь с момента моего приезда я так и не сказал никому ни слова, даже свой собственный мобильный ни разу не включил.

В итоге, приходится с этими самоограничениями подвязать, иначе, чувствую, сдохну, депр накроет меня по полной.

И вот – морось и ветер, и осознание, что скоро зима, и поэтому с неба сыплется мелкое говно, но зато в «Галерее» жарко, и кругом полным-полно малолетних шлюх в D&G и DsQuareed2 и престарелых пузатых кретинов в Brioni и Kiton.

Что ж, успокаивает, что здесь все как всегда: экспаты в убогих клетчатых рубашках Polo by Ralph Lauren стоят вдоль барной стойки с неизменным дерьмовым светлым пивом, провожая похотливыми взглядами каждую блядь, проходящую мимо, вездесущий Бартенев в костюме матрешки как-то уныло машет мне рукой и пьет зеленый чай, Никас Сафронов хлещет односолодовый виски, Такнов, Меркури, Клебанов и Губкин столпились возле туалетов, а чуть дальше Петя Листерман – сидит себе за центровым столиком с двойным коньяком Hennessy X.O. в бокале в окружении молодых сутенеров на стажировке и большого количества дешевых блядей, прикидывающихся дорогими шлюхами. Все, естественно, улыбаются.

Еще на входе я встречаю своих старых знакомых: одного армянского юриста, занимающегося международными арбитражами, не помню только, как его зовут, скорее всего, Норик, но может быть, и Арсен, впрочем, это не важно, куколка, и молодого банкира Макса, того самого рублевского миллионера с карликовым поросенком и особняком в стиле «технозамок». Он заявляется с двумя тощими моделями, Викой и Никой или Никой и Аллой, впрочем, это не важно, какие-то простые пролетарские имена, типа Нюра и Стася, Дуня и Фекла, ну и так далее; еще я встречаю старую подругу Вероники Ингу.

Инга – преуспевающая архитектор и алкоголичка, она очень умна, ей всего тридцать пять и выглядит она отлично, почти на столько же, сколько она зарабатывает в год, то есть, сечешь, куколка, пластика у нее дорогая.

Армянский юрист тут же предлагает выпить вискаря или там самбуку, но его никто не слушает, Инга теребит меня за рукав и раз пять подряд спрашивает, где Вероника и как у нее обстоят дела, а Максу интересно, ходил ли я на открытие нового бутика Bosco, того самого, в Гостином дворе, в котором теперь будет продаваться Gaetano Navarra, модели Нюра и Алла, или как их там, молчат, смотрят по сторонам и делают вид, что им скучно.

Я сходу соглашаюсь выпить с юристом, невзначай здороваясь с Аркадием Новиковым, который при виде всей нашей братии спешно покидает свое заведение, и мы тут же проходим в глубь зала. Макс рассказывает, как он был в прошлую пятницу в «Лубянском» на «Комеди Клабе»: «Полный отстой, но вообще-то прикольно», – Инга просит передать Веронике привет и тут же отваливает в сторону с каким-то тщедушным и незапоминающимся портфельным инвестором в сером Canali, по-моему, Сашей, но может быть, и Лешей, и это, конечно, не важно, а модели, стопудово, торчат на экстази, они на самом приходе, отчего молчат и благодушно смотрят большими зрачками по сторонам, все еще делая вид, что им скучно, хотя, я думаю, прет их серьезно.

Ну и потом мы довольно долго сидим за столиком, в самом дальнем дерьмовом углу «Галереи», но зато с комфортом, на этих идиотских мягких диванчиках, и уставшие официанты невозможно медленно несут наш заказ, виски там, самбуку, спрайт, ром-колу, сыр и ягоды и шампанское, все хотят Mumm, но Макс заказывает Crystal, а армянский юрист рассказывает какой-то нудный и несмешной анекдот, и банкир говорит, что вот, типа, завтра он отваливает на Капри, а я говорю, ну, похоже, сезон-то уже закончился, я, типа, в курсе, хотя на самом деле мне, конечно, все это по хую, но он всерьез заводится и отвечает, что едет не отдыхать. Ага, сечешь, фишку, куколка?

И вот тогда, наконец, армянский юрист обрывает свой дурацкий занудный анекдот на полуслове и спрашивает Макса, зачем же вообще ехать на этот ебучий Капри, если не отдыхать, а тот отвечает, вроде как не понтуясь, а по делу, что собирается, типа, купить себе дом и едет прицениться, ну и телки там неплохие, типа, много гламурных туристок из Франции, Англии и все такое, и модели тут же напрягаются, и одна из них, такая, с коричневой сумочкой Gucci, бледным лицом и кругами под глазами, вдруг говорит, ни к кому особенно не обращаясь, ну так, просто бормочет себе вполголоса: «Ой, возьмите меня с собой, все же знают, я просто обожаю Капри!».

И так, обсуждая Капри, вчерашнюю тусовку на «Крыше» и новый силикон Нади Сказки, мы сидим за столиком часа два-три, а может и больше, шампанское уже никто не хочет, все предпочитают крепкие напитки, и очередная откупоренная бутылка грустно валяется в ведерке с растаявшим льдом, а я успеваю выпить приличное количество двойных виски Chivas 18 и даже раза четыре сходить в туалет, потому что у армянского юриста оказывается неплохой «первый», что, конечно, редкость теперь в Москве, и этот приподнятый хачик всех им угощает, даже соседние столики, хоть они совсем и не celebrities, ну что тут поделать, широкая восточная душа; все, конечно, прикладываются по разу, а то и по два, зато модели банкира отказываются, типа, здоровый образ жизни, сельдерейный сок, солярий, фитнес и все такое, хотя какое там к черту здоровье, таблеточные они телки, ну да ладно, плевать; и тогда уже мы, старики, методично и поступательно гробим свое здоровье под трек Deep Area «Mad Love Fot Ya» и «I Believe» от Sounds Of Blackness. В итоге юридический армянин так теплеет, что даже отсыпает мне почти что полграмма.

Макс уже не в первый раз рассказывает, как он ездил в Париж и как дерьмово его обслуживали в «Будда-баре», сколько времени он ожидал заказанного столика и какой плохой он оказался, и какие отвратительные там были официанты, и как они все требовали, чтобы он заказал себе основное блюдо, в то время когда он так нанюхался, что аппетит отсутствовал напрочь и ему хотелось просто бухнуть, чтобы придти в себя, в итоге он, не зная языка, заказал какое-то блюдо из птицы, а когда ему его принесли, то был уверен, что это голубь, очень уж похоже, и ему стало нехорошо, потому что мы ведь здесь, в России, как-то не привыкли жрать голубей, даже в «Cantina Antinori», ну, вы понимаете, говорит он, как-то это не по-человечески, не по-русски, блядь, это вроде того, как корейцы, которые жрут собак, но потом ему все же объяснили, что это перепелка, и он ее съел через силу, но все равно какой-то неприятный осадок остался, и больше он в «Будда-бар» не пойдет ни за какие коврижки, ну в «Костес» там, ну в «Бартолео», куда ни шло, но в этот ужасный арабский клоповник – ни за что.

Все то время, что мы торчим в «Галерее», к столику постоянно подходят разные знакомые, большей частью мужчины, и некоторые из них выглядят как бизнесмены, а другие – как бездельники, но почти все они немного похожи на гомиков, и потом совсем уже пьяная Инга бросает своего портфельного инвестора, садится к нам, заказывает виски и несет какую-то ерунду про то, что ее приятель открывает через неделю новый бутик, или бар, или SPA-салон, это не важно, а важно, что называться это место будет «Изврат», и это действительно прикольно, но ее никто не слушает, а она все время спрашивает меня, как там дела у Вероники, и я уже даже не пытаюсь на это реагировать, надоедает напрягаться.

А потом я в очередной раз иду в туалет и вдруг решаю больше за столик не возвращаться, забираю в гардеробе свой бушлат New York Industrie и ухожу не попрощавшись, просто сливаю по-английски, куколка, но, я уверен, никто уже не обращает на это внимания.

На улице две серьезные дамы солидно грузятся в оранжевый Hummer, их водитель, здоровенный, коротко стриженный детина, в строгом черном костюме, придерживает дверцу, и одна из дам низким грудным голосом спрашивает, не хочу ли я прокатиться в бар «Seven», я молча соглашаюсь, киваю, и улыбаюсь, и залезаю на заднее сиденье, и та, что приглашала, садится рядом, близко-близко, берет меня за руку и шепчет в самое ухо: «Ну и как тебя зовут, красавчик?»

В маленьком баре «Seven» – настоящий биток, темно, и люди стоят плотно, а какие-то ненормальные все же пытаются танцевать, потные тела трутся друг о дружку, парень, похожий на Ляпидевского, а может быть, и сам Ляпидевский, крутит пластинки, естественно, все тот же disco, но когда я кричу ему: «Здорово, Толян!» – он только пожимает плечами и не отзывается.

Большинство из посетителей приехали сюда из «Галереи», и от этого мне становится как-то не по себе, кругом те же рожи, что и полчаса назад, только в другом интерьере, а тетки, которые привезли меня, планомерно накачиваются дорогим шампанским, и та, что с низким грудным голосом, становится все развязнее и норовит ущипнуть меня за задницу, и тогда я беру у нее номер телефона, целую в щечку ее подругу, киваю на прощанье Ляпидевскому или просто парню, похожему на Ляпидевского, и сливаю из бара.

На улице холодно и сыро, у таксистов неприветливые пропитые рожи и чрезмерные аппетиты, и сначала я думаю поехать в «30\7», но не рискую, в это время там должно быть критически много пьяных экспатов, и я отправляюсь на Петровку, в «Дягилев».

Там, как всегда – толпа малолетних шлюх обоих полов и взрослых пузатых кретинов на входе. Какой-то кавказец потрясает над головой волосатой ручищей, на запястье поблескивает поддельный Rolex, и он кричит: «Паша! Паша!» – но охрана отодвигает придурка в сторону и выдергивает из толпы меня, и я жму Пашину руку, хлопаю кого-то по плечу и тут же оказываюсь в клубе.

Несколько метров призрачного винилового коридора, гардероб, лестница, и вот снова – шквал невнятного disco, трясущийся в белой горячке свет, толпа потных тел. Барная стойка, а вокруг телки, все как одна в мини и ботфортах, а у барменов усталые лица, и танцовщица на высокой тумбе еле трясет своей тощей задницей совсем не в такт этим сопливым битам и лупам.

Я беру виски-колу, меня кто-то толкает, я обливаюсь, липкая жидкость на новеньком свитере D.U.K.E., оборачиваюсь и вижу Веронику, она смотрит в сторону, туда, где VIP-столики и толпа нанюханных олигархов, я трогаю ее за рукав и кричу: «Вера! Вера! Вероника!» – и та оборачивается на мой крик, и в этот момент я догоняю, что перепутал, просто ошибся, и воспоминания обрушиваются на меня каменной глыбой, я вижу перед собой носилки и тело, покрытое простыней, и кровавое пятно на том месте, где должно быть лицо.

Я иду в туалет, там очередь, впрочем, как обычно, и стоять в ней совершенно нет сил, я слабо флиртую с какой-то поношенной блядью в шляпке Phillip Tracy, но безуспешно, и, в конце концов, обессилевший и опустошенный, покидаю клуб.

На «Крыше» творится обычная вакханалия: пьяный Олег Ефремов зависает у барной стойки, знакомые тусовщики, педовки, бандюки и какие-то неизвестные мне подонки, и у всех почему-то очень озабоченный вид, – я заказываю себе водку-редбулл и прусь в туалет. Уже в кабинке меня совсем накрывает, сказывается нервное напряжение последних дней, усталость и алкоголь, а еще и кокос, все же дерьмовый, бодяженый какой-то химический «первый». Делаю дорогу, потом вторую, и голова вроде понемногу проясняется, я умываюсь холодной водой и возвращаюсь в зал.

– Привет, быстро же ты свинтил! – произносит до ужаса знакомый голос, я вздрагиваю и поднимаю глаза от столешницы, которую созерцаю уже, кажется, целую вечность.

За моим столиком сидит он. Этот ментовской лысый придурок, все в том же дерьмовом плаще, который я видел на нем во время нашей первой встречи в Лондоне, он даже здесь, в клубе, его не снимает, нет, ну надо же, каков лох, и как таких только пускают в правильные места?

– Чего ты в плаще-то? – только и говорю ему я.

– Burberry, – гордо чеканит Тимофей, выпячивая грудь и отгибая край плаща, чтобы я увидел классическую клетку, – Burberry, еще лет семь назад притаранил из этого гребаного Альбиона, во как, сносу нет, сечешь?

Я тупо киваю, удолбанный и пьяный, все видится словно в тумане, такие дела, детка, а Тимофей, словно пидор какой, придвигается почти вплотную.

– Ну че? – говорит он ехидно, – сбежал от проблем, да?

– Что тебе надо? – выдавливаю я из себя, постепенно приходя в чувство.

– Мне? – Тимофей смеется, тонкие губы его дрожат и кривятся, обнажая пожелтевшие кривые зубы. – Мне? – повторяет он. – А ты не знаешь, а?

Внезапная ярость вдруг охватывает меня.

– Зачем вы это сделали? – кричу я ему в лицо. – На хуя надо было ее убивать, она ведь вменяемая баба была, неужели нельзя было как-то решить по-человечески?

– Не понял? – похоже, ментовской придурок всерьез ошарашен. – Че-то я не воткнул. Ты нам мокруху, что ли, шьешь?

– А кому еще ее прикажешь шить?

– Да я у тебя хотел узнать, – Тимофей нагибается над столом и приближает свое лицо почти вплотную к моему, – я думал, ты мне расскажешь, как так получилось, что мамочка твоя отправилась к праотцам?

– Так я и думал, – шепчу я в ответ, – вы меня подставить решили, суки, суки…

На глазах моих слезы, я весь трясусь, будто мне холодно, хотя нет, скорее это похоже на жар.

– Тихо, тихо, тихо, – твердит Тимофей, – спокойно, ниче такого я не имел в виду, я же знаю, что ты парень с вот такими маленькими яйцами, ну, в фигуральном смысле, образно, блядь, так-то они у тебя, наверное, как у слона, да хуй с ними, с яйцами, хуй с ними, я и не думаю, что ты мог свою опекуншу завалить, нет, нет, я так не думаю.

– Вот именно, – говорю я сквозь слезы, – я ведь ее любил.

– Ага, ага, – говорит Тимофей, – это точно, любил ее, и все ее бабки, все ее связи да возможности, но это все в прошлом, отлюбил, бля, теперь вот нет ее и надо понять, что произошло, кто ее заказал, сечешь?

– Да я-то откуда знаю? Мне казалось, это дело вашей конторы.

– Ну, ты и псих, точно! Насмотрелся сериалов про чекистов. Нет, ну не мудак ли? Я гляжу, ты совсем расклеился, идиот. Или, может, ты спецом такого невруба корчишь, а? Может, ты все знаешь, просто не хочешь помочь, бля, следствию, а? Может быть, бля, тебя эти суки, звери эти, что твою матрону завалили, припугнули крепко, а? А может, и лавэ дали, за молчание? Ты же любишь капусту-то? Вон, даже мне полюбовницу свою за бабло продал, а?

– Я ничего не знаю! – почти кричу я. – Не знаю, понял? Просто мы сидели с ней в ресторане, я нашел эту тетрадку и рассказал ей обо всем, и о тебе, кстати, тоже, понятно? А она сказала, что ей придется все мне объяснить, и мы пошли куда-то, только это я думал, что мы пошли, а на самом деле пошел-то я один, а ее убили…

Я впадаю в ступор, из глаз моих бегут слезы, и я совсем не могу удержать их.

– Ну хорош, хорош, – говорит Тимофей, – ну че ты как баба? Понятно, что ты в шоке, но надо держаться, че ты раскис-то? Надо тебя поправить, ты, я смотрю, еще и нажрался в говно…

И мы идем с ним в туалет, и он делает мне дорогу, и его кокос не в пример лучше моего, он и вправду поправляет меня реально, я беру себя в руки и перестаю плакать, и даже дрожь проходит.

– Давай-ка по порядку, – говорит мне Тимофей. – Расскажи мне для начала, че там в ее книжке было написано. Где она вообще, книжка эта?

– Дома, у меня дома.

– Ага, надо бы на нее взглянуть, но пока ты мне расскажи просто все подробно, и вместе подумаем, что теперь делать. Вот, я тебе черкну номер своего секретного мобильного, ты проспишься и наберешь…

На этих словах он вытаскивает ручку, обычную шариковую ручку Bic, а не какую-то там Montegrappa, пишет своим корявым почерком цифры на купюре и передает мне.

Я тупо смотрю на мятую купюру, это все та же советская трешка, что я видел в Лондоне, я пытаюсь прочесть номер, но цифры у меня перед глазами расплываются, лезут одна на другую, и мне вдруг кажется, что почерк этот я уже где-то видел.

Я рассказываю Тимофею о тетрадке, о том, что там были сплошь шифры и только на обороте описание какого-то дикого обряда, а еще о том, что видел перед тем этот обряд во сне.

Все то время, пока я вытряхаюсь, Тимофей молчит и смотрит на меня внимательно, и мне кажется, во взгляде его сквозит искренняя жалость и желание помочь.

А потом ночь внезапно кончается, и я просыпаюсь на следующий день у себя дома и никак не могу решить, приснилось ли мне все, что происходило этой ночью, или нет?

Голова раскалывается, состояние предобморочное, я нахожу алкозельцер, развожу в стакане воды пару таблеток и встаю под горячий душ. Настроение отвратительное, тем более что я совсем не помню, чем же вчера закончилась тусовка.

Я пытаюсь вспомнить, натираясь гелем для душа с маслом цветков жожоба, но все тщетно, я помню только Тимофея, его ужасные гнилые зубы, тусклый невыразительный взгляд.

Через сорок минут, а то и больше, я все же вылезаю из-под душа, делаю себе эспрессо, но кофе не лезет в горло, и я просто пью воду, целую тонну воды Evian с ароматом клубники, а плазменные панели включены повсюду в квартире, только без звука, и по одной из них транслируется подборка старых клипов Duran Duran, по другой очередная серия «Тихого Дона», а по той, что на кухне, – новости.

33

В кармане джинсов, куколка, я нахожу смятую трешку с криво написанным номером телефона. Определенно, этот почерк я где-то уже видел, да и сам номер мне кажется знакомым. Я включаю мобильный и набираю Тимофея. На том конце провода – короткие гудки. Я чувствую смутную тревогу, мне кажется, я вот-вот грохнусь в обморок, я глотаю таблетку ксанакса и сворачиваю джойнт, сердце стучит, как бешеное, а в голове туман. Я звоню еще раз и еще, и вдруг с ужасом понимаю, чей номер я пытаюсь набрать.

Это ведь номер моего телефона!

Такие дела, детка, ничего не понять, похоже, я совсем запутался…

В ужасе я вытаскиваю зеленую книжку Moleskinе и открываю на странице с описанием обряда. Сравниваю почерк с запиской Тимофея – они идентичны. Меня мутит, я плетусь в кабинет, беру со стола любимую ручку Вероники, вот именно, Montegrappa, ограниченная серия, оникс и серебро, а что ты хотела, куколка?

Я пишу ей в книжке Moleskinе первое, что мне приходит в голову: «ВМЕСТЕ ПРОТИВ ВСЕХ».

Я понимаю, что все это – действительно мой почерк.

Я понимаю, что в книжке и номер телефона на трешке писал один человек.

А именно – я.

И вот тогда я действительно падаю в обморок.

Я теряю сознание, детка.

34

Проходит мгновенье, а может быть, час, сутки, неделя или целая вечность. Я не в курсе, куколка.

Я окончательно прихожу себя, когда снова встречаюсь с Марией Сергеевной Сущевой в кафе «Весна» на Новом Арбате. Вечер, и народу здесь теперь гораздо больше, чем в прошлый раз, вот лица, правда, те же: модели предпенсионного возраста, стремящиеся замуж, топ-менеджеры после работы, расслабившие галстуки на своих сорочках Van Laack, та же пара музыкальных продюсеров с прожженными лицами. Андрей Бартенев в дальнем углу зала снимается для телеканала МузТВ, на голове у него – резиновый Бигмак, он одет в зловещий ярко-красный клоунский костюм, испещренный оскалами логотипа сети «Макдоналдс».

Я прихожу в кафе раньше времени, я ведь всегда так делаю, куколка, когда свидание относится к разряду особо важных, я здороваюсь со знакомыми моделями, машу рукой Бартеневу и одному из продюсеров, тот смотрит мутным взглядом и, похоже, снова не узнает, но все же машет мне в ответ.

Я занимаю столик у окна в пол, заказываю карпаччо и бокал montepulcano. Какой-то смутно узнаваемый stand-up-комик спрашивает, был ли я в прошлые выходные на «Крыше», Бартенев посылает мне воздушный поцелуй, а пожилая, но молодящаяся дама, что сидит за соседним столиком, подмигивает мне и салютует бокалом.

Я всем улыбаюсь в ответ.

Какое-то время сижу совершенно расслабленно, почти бездумно, просто таращусь в окно на проезжающие мимо машины; а тем временем, на противоположной стороне Нового Арбата, менты блокируют движение. Проходящие по улице лохи угрюмы, они тащат упирающихся пьяных подружек, и каждый второй пьет пиво, чаще всего «Клинское» или «Балтику», верткие цыганята кидаются в лохов грязью и камнями, делают на скользком асфальте сальто, распевают что-то непотребное и прилипают к окнам кафе, корчат рожи, смотрят карими глазами внутрь, на меня, моделей, пожилую даму и музыкальных продюсеров, шепчут проклятия, а небо сплошь затянуто тучами и дымом.

С воем и мигалками проносятся правительственные лимузины, охрана трясется в огромных черных джипах, дула автоматов враждебно торчат из чуть приоткрытых окон.

Двойные стекла кафе гасят неприятные звуки, вой сирен и рев моторов, цыганские песни и грязную ругань прохожих, но отчего-то не делают их мягче. Внутри кафе тихонько играет какая-то музыка, невнятный jazzy, а по плазмам крутят клипы Мадонны, и в воздухе неуловимо пахнет сигарами Cohiba и трюфелями…

– Привет, – говорит Мария и садится рядом. Меня обволакивает ароматом ее сладких духов.

– Привет, привет, – отвечаю, и в тот же момент официант приносит вино, и я тушу сигарету и тут же берусь за бокал.

– Хорошо, что ты позвонил мне, – улыбается Мария. – Представляешь, на следующий день после нашей встречи я потеряла телефон, а в нем был твой номер…

– Но ты не сильно расстроилась из-за этого, правда? – кокетничаю я.

– Нет, сильно, – улыбается она, – мне бы хотелось познакомиться с тобой… – Она на мгновенье умолкает, словно смущается, но уже через секунду берет себя в руки. – Мне бы хотелось познакомиться с тобой поближе, – она смотрит мне прямо в глаза, – мне кажется, ты такой интересный человек.

– Не льсти мне, – я улыбаюсь и тоже смотрю ей в глаза, – не надо, но, к слову сказать, я тоже познакомился бы с тобой поближе, детка.

– Да? – она снова медлит, будто взвешивает что-то, потом, решившись, продолжает: – Тогда поедем ко мне? – Она накрывает мою руку своей и немного подается вперед. – Зачем нам терять время?

– Конечно, куколка, – я улыбаюсь, поднимаю руку и прошу счет у подоспевшего официанта.

И уже через пару минут мы идем к выходу, берем в гардеробной вещи, и перед тем как покинуть «Весну», я успеваю посмотреться в зеркало. На миг мне кажется, что я вижу свое отражение, пусть и расплывчатое, я приглядываюсь и немного теряюсь, потому что из зеркала на меня смотрит какой-то сумрачный худосочный лысоватый тип лет сорока в сером линялом плаще Burberry.

Я замираю, протираю глаза, но отражение больше не фокусируется, оно не становится четче, напротив, расплывается и вскоре исчезает вовсе.

Оглавление

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

Реклама на сайте