Оксана Аболина Когда сгнил придорожный камень…
И люди умирали, не успев родиться.
А кто и родился, то прожил свою жизнь сиро и бедно…
Коллективное творчество клуба «Дерзание» 16.07.1986ИЗ ПРОТОКОЛА ПО ПОВОДУ СМЕРТИ ФРАНЦА КЛЕВЕРА, 24 ЛЕТ, МЛАДШЕГО КЛЕРКА ГОРОДСКОГО АРХИВА, БРОДЯГИ ПО ПРОИСХОЖДЕНИЮ
Я, государственный следователь Габриэло Сордоно, свидетельствую о том, что 3 июля 1978 г. в 18 ч. 15 м. по местному времени, в здание префектуры, где я тогда находился, прибежал домовладелец Фернандо Скорна с сообщением, что в пятой квартире его дома по ул. Кривой был найден труп жильца Франца Клевера. Двери и окна в комнату были заперты изнутри, потерпевший сидел за столом, с карандашом в руке, над кипой исписанных бумаг. Со слов Фернандо Скорны и по свидетельству понятых, Габриэло Пасечника и Пабло Косоглазого, известно, что Франц Клевер появился в наших местах недавно, месяца два назад, снял вышеуказанную комнату и устроился на работу в Городской Архив. По данным досье Клевер был малообщителен, к политическим партиям и религиозным сектам не принадлежал, друзей и врагов не имел, к врачам за мед. помощью не обращался, наследства не оставил. Причина его странной смерти неясна.
Известно, что после работы он ежедневно приходил домой в 16 часов, запирался в квартире и, по всей видимости, что-то писал, так как служанке, приносившей ему в 17 часов обед и чай, приходилось постоянно убирать с его стола какие-то рукописи.
В этот раз Франц Клевер не ответил на ее настойчивый стук в дверь. Испугавшись, она спустилась к хозяину дома, который с двумя понятыми взломал дверь в квартиру и обнаружил труп жильца.
4 июля 78 г. Габриэло СордоноИЗ РАЗГОВОРА МАНУЭЛЯ ПРОЙДОХИ СО СВОИМИ ДРУЗЬЯМИ В ТРАКТИРЕ «НОЧНАЯ БАБОЧКА»
— Клевер-то? Да-а, встречался я с ним однажды. Случалось, братцы. На кладбище. Чудной такой тип… Стоит он, значится, у креста какого-то сто лет уж сгнившего, и заупокойную читает. Я к нему подошел и говорию:
— Слушай, — говорю, — брат, а я-то думал — ты нездешний.
А он в ответ:
— Я и нездешний. С чего ты взял?
А я говорю:
_ За кого же ты тут Богу песню поешь-то?
Он посмотрел так серьезно, да вдруг как ляпнет:
— Да вот о себе и пою…
Я испугался даже, говорю:
— Как же можно — заупокойную и — себе?
А он говорит, грустно так:
— Я когда-то здесь жил… и когда-то здесь умер… Вот могила моя. — и перекрестился, печально-печально…
Ну, думаю, мозги набекрень у парня. Спрашиваю:
— Чего это с тобой? Пьяный ты, что ль? Где такой бреднятины поднабрался?
Он говорит:
— Нет, — говорит, — человек живет не одну жизнь. Так-то брат. Я долго искал свою могилу, долго искал то место, где прежде жил, долго вела меня путеводная звезда.
Я говорю:
— Ты — чё, более умного дела не нашел, чем искать свою бывшую могилу?
А он говорит:
— Нет, — говорит, — я просто всегда знал, что когда-то тогда… в прошлой жизни, я начал писать одну книгу и не успел ее закончить. И, умирая, попросил я Бога не дать мне забыть о ней, позволить вернуться на землю, найти следы этой книги и продолжить ее…
— Ну и как? Нашел? — спросил я.
— Да, — ответил он грустно. — она в хранилище нашего Архива. Только, чует сердце, я ее опять не успею закончить…
Да, братцы. А потом, на прощанье он еще говорит мне: «Забавно вот Мануэль. Ты ведь и не знаешь, а ты мой прапраправнук. Вот как иногда случается…»
Ну, я сделал ему ручкой — мол, пошел ты друг, со своими сказками. Только грустно мне стало потом как-то… Вдруг, думаю, все это правда? Никто ж не знает — откуда он. Может, переодетый ученый. Или чародей. Пришел по какой-то нужде своей в дыру нашу, тихий такой, незаметный, бродяга… а сам — голова! Такое знает, что нашим дохлым мозгам и во сне не приснится!.. И умер он не по-нашему как-то… Эх, выпьем, выпьем, братцы, на помин души Франца Клевера, авось он святой, коль чудной такой. Может, и он тогда за нас на небе помолится?..
РУКОПИСЬ ФРАНЦА КЛЕВЕРА КОГДА СГНИЛ ПРИДОРОЖНЫЙ КАМЕНЬ…
Лист 1
Ну, что же, бродяга, Франц Клевер, вот я и вернулся к этим пожелтевшим хрупким листам бумаги со стертыми буквами, чудом сохраненными Временем. О чем мне писать? И стоит ли продолжать эту работу? Я не знаю. Старое время умерло. Старые люди умерли. Старые мысли умерли. И умер я. Осталась только моя память.
Я прочитал свой трактат, написанный триста лет тому назад, и сердце мое исполнилось горечи. Вечный Бродяга, всегда помнящий прошлое и не знающий будущее, я вернулся туда, откуда пришел из прежней своей жизни. Ничего не осталось на этой Земле того, что было 300 лет назад. Лишь черепки моего черепа… И ничего не останется от моей нынешней рукописи через 300 лет, кроме жухлых листов бумаги, стертых букв и молодого бродяги — меня — который вновь сядет писать… Ничего не останется от моей рукописи, потому что будут другие люди, чем-то похожие на этих, но жизнь их будет иная.
Я много ходил по земле и искал страну, где есть мир. Мира нет нигде. Нигде. И что остается мне делать, скажите? Ничего. Но я… Я все-таки хочу оставить еще один свой след на этой несчастной планете. Не потому, что этого хочет мое самолюбие. И не потому, что я подвержен мании славы. Это все умерло во мне однажды, когда я шел по дороге в поисках своей рукописи и счастливой обетованной страны — и вдруг понял как бескрайнен этот мир, а я — всего лишь буква в бескрайней книге бытия. Впрочем, как и любой. Великих нет. Есть где-то, наверное, избранные, но они об этом молчат, и никто не знает о них…
А писать я хочу потому, что я все-таки очень надеюсь, что когда-нибудь на земле, когда сгниет придорожный камень, когда страдание переполнит чашу терпения и мрак всосется в души людей, когда взаимное истребление станет нормой человеческих отношений, когда отомрет этика и заглохнет мораль, умрет любовь — я верю, что тогда не выдержит человек тьмы, которую сам создавал всю историю своего существования. И вспомнит о том, куда он должен вернуться.
Давай попробуем, милый бродяга, писать так, как подсказывает нам Небо, хотя оно не всегда подсказывает, но даже если не подсказывает, оно молчит. А когда оно молчит — оно дает понять, что молчит оно не зря.
О чем мне рассказать в моей книге? Кого сделать героем ее? Какими будут люди нового мира? Как придут они к нему? Кто поможет им? И где все это случится? На земле? На небе? В море? В мыслях? В чувствах? В словах? В музыке? В песне?
Пускай моим спутником станет странный человек, сын покойницы Выдры, Угорь, живущий в воде.
_______________
…Я не знаю, когда это должно было случиться, знаю только, что ночь тогда была черной, и небо было черным, гулко и грозно ревел прибой, тупой и великий в своей неизбежностия, в безличии и слепой одухотворенности. Невидимые волны вздымались, ревя и сметая в пучину чаек. Ни звезды не виднелось в небе, которое еще днем покрыла грозная тяжелая туча, пришедшая с севера.
Так было…
Взбесившийся ветер, воя и скуля, как брошенная собака, рвал крыши с домов в Поместье, крушил вековые деревья, сметал хрупкие постройки для зерна и скота. А испуганные лошади и коровы в обнаженных хлевах кричали человечьими голосами, зовя на помощь. Но никто не слышал их в пелене мрака и грохота невиданной бури. Да, так было…
Весь мир обуял страх, весь мир… И только один человек, живущий у берега моря, в выдолбленной водой пещере оставался спокоен. Он, да еще старик Дуб, про которого говорили, что он святой и живет тысячу лет. Он, да старик Дуб. Да дурак Колоколец, поселившийся в корягах сосны на опушке леса.
Про Угря мало кто что знал. Почти ничего не знали…
Лист 2
Правда ли, нет ли — но говорили, что Угорь в воде переставал быть человеком. Когда он нырял в море — его тело растворялось в волнах. И только солнце играло на скользкой блестящей черной спине неведомого, невесть откуда возникшего зверя.
На берегу же Угорь чувствовал себя неуютно — часто задыхался, хрипел и выбирал каждый удобный момент, чтоб окунуться хотя бы на миг в воду. Он и рыбу ловил руками, плавая за косяком — сам, как рыба.
И от людей он ушел, чтоб жить у моря. Поселился в прибрежной пещере. Жил — не тужил. Кому совет нужен был — сам приходил. А приходили к нему многие. Море — оно ведь все Угрю рассказывало. И что когда сеять, и как наговор отвести, когда бурю ждать.
Сам он бурь не боялся — напротив, встречал их как праздник — танцевал дикий танец свободы в волнах, уходя в распахнутую пасть моря.
И еще Угорь не боялся Хозяина. Не нужно ему было ни зерна, ни скота, ни земли — море его кормило, считая своим сыном, болтали в Поместье, что покойница Выдра, Царствие ей Небесное, понесла ребнка, купаясь в жаркий день в море. Понасла, — а облегчения-то и не заметила — коки нажевалась, что ли? Уснула у кромки моря, а наутро — глядь — младенец у берега полощется. А как вынули его из воды — он причать стал, задыхаться, назад рваться, извиваясь — так и прозвали его: Угорь.
С людьми дружбы Угорь не водил — его друзья жили в море. Крестным отцом ему царь вод приходился, Хмырь. Русалки — сестрами да невестами. Проблемы людские не волновали Угря. Не понимал он, зачем живут люди скотской жизнью — угодничают рабски пред Хозяином, да горб гнут, кто в поле, кто на пастбище. Не понимал он общинного быта. Что с того, что один богаче, другой — беднее? Все братья. Так говорят в Деусане. И если он, безбожник сызмалетства Угорь осознал все это, то что же вы, верующие?
— Зачем люди ходят в Деусану? — спрашивал он в детстве морского Хмыря. — Что Хозяину с того, что перед ним раболепствуют?
— Не вникай, — сынок, — неизменно отвечал Хмырь. — Окунешься в трясину — не вылезешь. Стоячей водой пахнет род человеческий. Живи свободно.
И жил Угорь привольно, вольготно, с единственным правом — на жизнь. И было его этого завсегда довольно.
Но приходили к нему люди. Плакали. Кланялись. Спрашивали:
— Не знаешь, Угорь, кто мою лошадь увел?
Он улыбался, скаля зубы (Помочь? Пустяк!), выходил на берег, вставал пред водой на колени, смотрел на свое отражение, которое игриво менялось, превращаясь в чужой незнакомый облик, и голос Хмыря сообщал ему:
— Сынок, ты видишь вора Потеряй Карман. Ушел он с конем на ярмарку в Теласко…
Благодарные за совет несли Угрю яйца, муку, сало, он все брал, потому что не мог никому объяснить, что плата ему не нужна, и что ему достаточно моря в этой жизни, а больше ничего и не надо.
Лист 3
И вот настало время… Странное время. Запенился грозно прибой, и черная туча пришла с севера. Страшная черная туча — какие люди носят в своем горле. И воды закружились в вихре ярости, ломая рыбацкие лодки.
— О-го-го, — свободно вздохнул Угорь и окунулся в прибой. И маленькая черная тучка вылетела из его горла и понеслась вверх, в небо, и соединилась с большой тучей, и волны злобно ощерились и ударили Угря по лицу.
— О-го-го, — еще раз крикнул он, и тело его стало хрустально-прозрачным. И играя волнистыми плечами, подплыли к нему подружки-русалки. Засплетничали, кокетливо взмахнув длинными ресницами:
— Там Хмырь. При полном параде.
— В бороду европейские водоросли вплел. Дорогие. Импортные.
— И с трона слез. Гостя усадил какого-то. Ой, молоденький он! Краса-авчик. Светленький такой. Никто у нас его прежде не видел.
— И с тобой, Угорь, он говорить хотел, я подслушала. Хмырь потому и устроил бурю — знал, что ты сразу к нам соберешься.
Вылезли из орбит глаза. Меж пальцев проросли перепонки. Ноги слились в единую линию. Угорь распрямил упругое гибкое тело, протянул вперед руки и податливо принял волну, поднявшую его на гребень и бросившую на щербатое каменистое дно.
И тут же из темноты выступили глаза царя вод.
— Здравствуй, Угорь.
— Здравствуй, царь. Ты искал меня?
— Да, Угорь. Гость у нас. Помоги ему — чем в силах. В люди его, понимаешь, надо отвести. Придется тебе пойти, сынок. Никто из нас, кроме тебя, не может на берег выйти. Сам знаешь… Ты пойдешь — и он за тобой. Только знаешь ли… он немного со странностями…
— А кто он?
— Познакомься.
Вспыхнул яркий золотой свет, ярче солнца, золотей золота. Ослепленный Угорь зажмурился, прикрыв рукой глаза, а когда решился отвести руку в сторону — он увидел не Хмыря, ни собственного тела — всё исчезло в искрящемся потоке, посреди которого стоял прекрасный юноша, светящийся звездным огнем.
— Он пойдет тайком, — сказал царь вод Угрю. — Невидимым. Он не хочет, чтоб о нем знали до поры.
Лист 4
На опушке леса играл с бабочками дурак Колоколец. Блистая разноцветными лохмотьями, звеня переливчатыми колокольчиками, развешанными по рукавам, он бегал от цветка к цветку и громко болтал сам с собой:
— Всё красивое любит красивое, ибо бабочки любят цветы, а цветы любят бабочек. Но Колоколец любит и цветы и бабочек, а бабочки и цветы любят Колокольца, значит, Колоколец самый красивый в мире. Прекрасный Колоколец, как ты чудесно звенишь! Прекрасный Колоколец, какое светлое у тебя имя…
— Колоколец, — позвал появившийся из леса Угорь.
— Здравствуй, Угорь. Я самый красивый. Ты это знаешь?
— Знаю, Колоколец.
— Ты меня любишь?
— Очень.
— Пойдем тогда ко мне. И ты поешь моих лепешек.
— Я не хочу есть, Колоколец.
— Но если ты поешь моих лепешек, ты оставишь мне монетку. Ты не обидишь бедного Колокольца…
— У меня нет ни одной монетки, дружок…
— Всё равно. Тогда ты поешь моих лепешек и кого увидишь — всем скажешь, что Колоколец самый добрый и самый красивый.
Торопиться Угрю было некуда — Звезднокожий юноша, выйдя из воды стал невидимым, и только из следов его тянулись вверх грустные Небесные Слезы.
Угорь взглянул на небо — с моря ползла-надвигалась страшная черная туча.
— Ну, хорошо, Колоколец, пойдем…
Угорь жевал черствую пресную лепешку и запивал ее полутухлой водой, а дурак преданными глазами смотрел на него.
— Угорь… возьми меня с собой… Я с тобой хочу…
— Что это тебе вдруг приспичило?
— Черный гриб страха и злобы растет у людей в горле. Угорь добр и бесстрашен.
— М-м?
— У Угря в горле светлый фонтан. И Деус Брамос ходит с ним рядом.
Угорь поперхнулся лепешкой.
— Колоколец! Ты что, видишь его?!
— Дурак не во всем дурак, — меланхолично отвечал Колоколец. — Ты меня возьми с собой все-таки…
— Да неохота мне идти, — вздохнул Угорь. — С людьми еще связываться… Да и Брамос ваш — чудной. Попросился в Поместье, а сам исчез, только эти вот растут, — Угорь потянулся наружу и сорвал цветок. Не люблю я такие причуды. Иди-ка ты с ним дальше, раз так хочешь, а я вернусь к морю.
Он вылез из коряг сосны, в которых жил Колоколец, и вдруг увидел, что цветущие следы босых ног стали быстро удаляться в сторону Поместья.
— Деус Брамос! Деус Брамос! — запричитал Колоколец.
— Эй, Звезднокожий, погоди, пошутил я, — закричал Угорь и побежал вдогонку следам. — Мне за тебя Хмырь голову снимет!
Сзади мелодично зазвенели колокольчики. Угорь оглянулся — дурак спешил за ним, размахивая руками. А из следов Звезднокожего робко тянулись вверх голубые Небесные слезы.
К вечеру они пришли (но черная туча опередила их и уже поджидала там) в Крысиную Нору — селение, лежащее на пути к Поместью. Оборванные детишки, прыгая, проводили их на постоялый двор.
— Эй, Угорь, эй, Колоколец, почему у вас столько следов? У-лю-лю! — сообщали они селению новость, обрывая небесные слезы. — У Колокольца с Угрем по три ноги. Колоколец и Угорь пришли. Вместе. Смотрите, сколько цветов!
Любопытные выглядывали из-за оград домов.
— У меня нет денег на ночлег, — объяснил хозяину постоялого двора Крысе Угорь. Колоколец и следы стояли рядом. — Я отработаю, если хочешь.
— Ха-ха, — сказал Крыса. — Не слишком ли нагло, Угорь?
— Мне комнаты не надо. Дай только бочку с водой. А Колокольца и… моего друга, он тут рядом — на сеновал устрой. За дурака Деус прости. Ну и поесть немного не помешает. А я воды тебе нанесу. 50 ведер. Хорошо?
— Ха-ха, — повторил Крыса. — За троих — и ни гроша.
— Ты не понял, — спокойно объяснил Угорь. — Нам комнат не надо. Бочка и сеновал. И всё.
— Нанесешь воду, починишь крышу, вымоешь полы — тогда поговорим.
— Не много ли? — усомнился Угорь, — Ты, кажись, перегибаешь, друг.
— А заодно хлев уберешь. А нет — твое дело. Расскажу всем, что ты колдун и черта с собой водишь. И сорняки после него поли еще. Вон повылезли по всему двору.
— Тьфу ты! — плюнул с досадой Угорь и вдруг увидел, что следы Звезднокожего, стоявшие до того смирно и цветущие на песчаной дорожке двора небесными слезами, сдвинулись с места и направились к воротам.
— Эй, — куда ты! — закричал Угорь. — Погоди!
Но следы шли дальше и дальше и привели Угря с Колокольцем на берег Крысонориного пруда.
— Хорошая мысль, — похвалил Угорь Звезднокожего. — Здесь и заночуем, друзья. Только куда Колоколец денется?
— А я на бережку посплю, — радостно заверил дурак. Тут травка мягкая. Травка любит Колокольца. Травка хорошая.
— Ну и ладно. Только жаль, голодный ты остался, — сочувственно произнес Угорь.
— А Колоколец листики поест. У деревьев много листиков. Они добрые и не жалеют их для Колокольца.
— Ну, а я в пруду посплю. А ты, невидимка, — натянуто произнес Угорь, — Брамос ты или нет, ты как хочешь…
— Угорь, — позвал Колоколец.
— Да?
— А правду говорят, что ты в воде в рыбу превращаешься?
— Ха, а ты погляди-ка…
Угорь бросился в пруд и Колоколец увидел, как тело его съежилось, покрылось чешуей, руки превратились в плавники, ноги — в хвост. Сделав круг по воде, рыба вытянулась в длинный узкий черный шланг и стала угрем. Потом, не успел дурак глазом моргнуть, как пруд исчез под тушей огромного кита, который, отдуваясь, пыхтел на месте водоема.
Колоколец затаил дыхание. Кит, полежав немного, сердито посопев, вдруг исчез, а из глубины пруда на Колокольца посмотрело веселое лицо друга. Угорь хитро подмигнул: ну, как, мол? Дурак радостно запрыгал, хлопая в ладоши. Переливчатый звон колокольчиков пролетел по округе.
Ночь Звезднокожий с Угрем провели в пруду. В воде облик Звезднокожего проявился. О чем они говорили до рассвета? — дурак не знал. Он простоял на коленях на берегу всю нось и в немом восхищении смотрел на светящуюся воду.
— Деус, сделай, чтобы всем было хорошо в этом мире, — безмолвно просил дурак. Стесняясь, неловко протягивал к пруду руки и обитатели Крысиной Норы до утра слышали как со стороны Чертова Логова, как они прозвали пруд, доносится изредка: дзин… дзин…
На рассвете Угорь вылез из воды и сел, обняв Колокольца за плечи. Следы топтались рядом.
— Пойдем в Деусану? — спросил дурак.
Угорь хмыкнул.
— Путник, войдя в селение, должен очиститься от дорожной пыли и открыть сердце миру, — напомнил Колоколец устав Деусаны.
Угорь передернул лопатками. В Деусану он никогда не ходил. Даже крестили его в детстве не в храме, а в море.
— Сам говоришь, — сказал он, кинув взгляд на следы, — что Брамос со мной ходит. Так ежели он здесь, зачем нам идти к нему туда?
Но Звезднокожий, как видно принял сторону Колокольца. Пока путники спорили, следы подозрительно повернули в сторону Крысонориного храма, над которым безобразной глыбой застыла черная туча.
— Ну что вы в этой тоске благовонной находите? — печально вздохнул Угорь и побежал вдогонку следам.
Лист 5
В Деусану их не пустили.
Разъяренная толпа прихожан приветствовала Угря бранью.
— Иди прочь, колдун!
— Ишь чего вздумал — дьявола в храм ввести!
— Топай отсюда, коль жизнь дорога!..
Дурак беззвучно плакал в стороне, только колокольчики жалобно звенели.
— Люди, я же свой, — попытался образумить толпу Угорь. — Вы что, не видите? Я сын покойницы Выдры. Угорь я. Я всегда помогал вам.
Но толпа была неумолима.
— Всю жизнь колдовал, оборотень!
— Поплатишься ныне!
— Изыди, сатана!
Метко брошенный камень ударил Угря в грудь.
— Не колдун он! С ним Брамос! — взвизгнул Колоколец и упал на землю. Он катался по двору Деусаны, причитал и плакал:
— Не колдун он! Не колдун!
Но за первым камнем полетел второй, третий…
Вдруг что-то случилось с толпой. Она присмирела, страх появился в глазах обезумевших людей.
Черная туча напряженно и зло заурчала и стала еще черней, еще суровей и неприступней.
Угорь отер рукавом разбитое в кровь лицо и оглянулся. А оглянувшись, увидел страшную картину. Посреди толпы стояли двое. Звезднокожий и еще кто-то. Какой-то серый, размытый, неизвестный тип. Люди, давясь, заплетаясь полусогнутыми ногами, отступали от них, ужас стыл в зрачках их глаз, пульсировал в горле, сжимался в животе. Но эти двое не замечали возникающей паники. Сковав друг друга взглядами, они молча о чем-то говорили. О чем —.Угорь не понял, боль в тебе не давала ему сосредоточиться, и мысли его прыгали, тревожно и лихорадочно.
«Убьют Звезднокожего, — думал он. — Придут в себя. И убьют. Зря он появился. Что им до него? Один раз убили — другой — вот и третий будет… А все-таки он вовремя возник. Молодец! Не подвел. Какое ему до меня дело? А все-тки выручил — не дал добить. Колоколец смешной — как он на них пялится — у всей толпы глаз не хватит смотреть, как он смотрит. А эти-то, приумолкли все. Струсили. Ничего, еще успеете свое взять, еще озвереете. Только что же это за тип?! И откуда? Его здесь раньше, помнится, не было. Серый, черный, бр-р, противный. Кто же он? — спросил себя Угорь, и тут же что-то хлопнуло его по самой макушке. — Ужас, — понял он. — Это Ужас».
Мало-помалу толпа приходила в себя. Уже мелькнула в ней мысль, что Звезднокожий явился как возмездие за избиение Угря. И полетели к Угрю просящие взгляды:
— Заступись!
— Прости!
— Не храни зла!
Какая-то женщина не очень уверенно подошла к нему с чистой льняной тряпкой и обвязала его раненную камнем грудь. И Колоколец, неизвестно когда успевший сбегать к Чертову Логову, принес в дырявой фляге, найденной им на помойке, вечно доброй воды из пруда.
Все стали осторожно внимательны с Угрем, кто-то крикнул: «Угорь — святой наш», — и от этого крика он громко и неприятно рассмеялся. Толпа вздрогнула, так это было странно и не к месту в тот момент.
И тогда Звезднокожий оторвал, наконец, свой взор от серого неподвижного Ужаса, и, подойдя к Угрю почти вплотную, проникновенно и глубоко заглянул ему в глаза. Нездешней любви коснулось сердце Угря, и он забыл, что презирает толпу и боится за Звезднокожего, забыл, что противны ему люди с их дрянными душонками, скребущими по сердцу мыслями о несовершенстве мира, забыл, что ноет и болит его тело, побитое верующими прихожанами во дворе Деусаны. За один только миг его симпатия к Звезднокожему как к светлому святому существу переродилась в нечто благоговейное и трепетное. Впервые проскользнул в его жизни луч любви — не той, какой море его любило — любовью в самом себе, безличной, громадной, — а человеческой заинтересованностью к его, никому не нужной Угриной судьбе, к его думам и чувствам, которые до сих пор понимала и знала только вода. И этот луч коснулся сердца Угря непонятной тоской и еще более непонятной надеждой. Захотелось что-то предпринять, но Угорь не понял, чего ему хочется. Желание действия возникло у него впервые и было еще размытым, слабым, беспомощным. Он страшно удивился этому новому чувству, попробовал углубиться в него, чтоб понять, как вдруг из-за спины его раздался голос.
— Господь наш Деус Брамос, — провозгласил вышедший на паперть священник Крестец, — покинув грешную землю 20 веков назад, обещал вернуться, и явился в образе огненного столпа святому Варфоломею и пятитысячной толпе прихожан Касонского храма. И сказал Деус наш: «Зачем молитесь вы мне, люди, зачем просите придти к вам, когда сами же и боитесь меня? Я послан был к вам для любви, но из семян добра, посеянных мною, вы вырастили дубы страха. Не зовите меня отныне всуе. Не ищите. Не ждите. Лучше не ждите совсем, чем так, как ждете вы, — преисполненные заботой о своем спасении и своем благе. Да, спасение будет, но не будет вам Спасителя. Придет возмездие к вам, чрез него — очищение. И тогда я вернусь. Я вернусь к вам, когда сгниет придорожный камень…» О, Господь наш Деус Брамос, — вдохновенно продолжал Крестец. — в сей великий день и час, когда явился ты прихожанам Крысонориного храма…
Гулко и звонко неслась в напряженной тишине речь священника, впечатываясь в испуганные умы людей.
— Открой нам наш Путь. Научи нас верности и благости. Будь милосерден к рабам твоим. Останься с нами вовеки веков, не покидай нас, Господь наш Деус Брамос!..
Звезднокожий молчал.
Наступила пауза, долгая, томительная, невыносимая.
«Я что-то не так говорил? — переживал Крестец. — Да, я был слишком мелочен. Надо было сказать о всеобщей любви, а я — только о Его обещаниях. Он теперь не замечает меня. И всех нас… Какие ничтожества мы перед ним. Он ничего не скажет в ответ. Будет вот так молчать. Деус, не надо! Пусть случится скорее хоть что-то…»
Но ничего не случалось, а время шло. И росло напряжение. И черная туча, урча, росла. И серый размытый Ужас тоже чернел и тоже рос и рос у всех на глазах.
— Господи! — не прокричала, а простонала обвязавшая Угрю раны женщина. — Господи! Спаси нас! Не Томи! Грешны мы! Грешны! — и упала, истерично всхлипывая.
Угорь пожал плечами, не понимая этого избытка эмоций, а Колоколец сострадательно потянулся к женщине. Колокольчики зазвенели, разорвав оцепенение и тишину, и тут же понеслось со всех сторон:
— Господь, вылечи меня!
— Господь, пошли мне дождя на пашню!
— Господь Деус Брамос, даруй мне сына!
— Помоги!
— Спаси!
— Выручи!
Звезднокожий не шевелился. Однако, Угрю показалось, что ему хочется что-то высказать толпе, что в молчании его кроется нечто более глубокое, чем то, что можно произнесть словами.
— Помоги, Господи, отомсти за меня Хромому Бродяге!
— Отними у Крысы мою жену!
— Скажи Хозяину, чтоб выпустил из подземелья брата!
Ни на кого не глядя, словно не слыша устремленные к нему вопли, Звезднокожий легко шагнул вперед и, мягко ступая, пошел к воротам, оставляя позади себя небесные слезы.
— Господь, не покидай нас! Останься! — закричала вслед ему толпа и повалила за ним. Колоколец, робко семеня, тоже побежал, чуть в стороне, просительно заглядывая в светлое любимое лицо. И Угорь, вспомнив, как полчаса назад в него летели брань и камни, тоже решил на всякий случай поспешить и не бросать Звезднокожего одного. Ни на минуту. Он оглянулся. Ужас нерешительно чесал лохматой черной лапой затылок — о чем-то думал. Наконец, и он решился и пошел за толпой. Во дворе Деусаны остался только один человек — несчастный, раздавленный, всеми забытый священник Крестец. Он никак не мог успокоиться и все мучился тем, что не сумел достойно поприветствовать Деуса Брамоса от имени человечества. Горестно взмахнув рукой, он поплелся вслед толпе, волоча по земле тяжелый шлейф мантии и сметая им хрупкие небесные слезы.
И только он шагнул за ворота, над Деусаной посветлело — черная туча заметно сдвинулась в сторону постоялого двора.
Лист 6
По тропе двигалась толпа, во главе которой шествовал странный, невообразимо странный тип. До того странный, что у Крысы даже разболелись глядя на него глаза.
— Эка невидаль, — озадаченно крякнул он, обращаясь к единственному посетителю пивного бара жандарму по прозвищу Кирпич.
— А что там такое? — охотно поинтересовался блюститель порядка.
— Да так… Ничего… Подозрительный… Весьма подозрительный… — задумчиво приподняв верхнюю губу, обнажившую длинные острые зубы, пробормотал Крыса. — Сколько времени нынче, шеф?
Кирпич обстоятельно и деловито полез обеими руками в карман шаровар и извлек из них круглый серый будильник.
— Двенадцать.
— Мда… Странно… Служба еще не кончилась, а все уже идут… И батюшка в мантии тащится…
Кирпич решительно отодвинул недопитую кружку пивной пены, встал и подошел к окну. Зрелище, действительно, было чрезвычайно любопытное.
— Никак сюда собираются? — дивился Крыса. — Ну и дела, однако, затеваются. Поздравляю вас, Кирпич.
— С чем? — туповато осведомился жандарм.
— Ну как же… сегодня вам, похоже, предстоит отличиться.
— М-м?!
— Скажите, если я вам подарю тысячу монет, дадите мне половину?
— Тысячу? Половину? — лицо Кирпича изобразило крайне сосредоточенную мину. Он долго упорно рассчитывал, сколько же останется ему от обещанной тысячи. Наконец, сосчитал.
— Согласен, — выдохнул он.
— Подпишите, — приказал Крыса, и когда Кирпич огрызком карандаша старательно вывел «Ж.К.» в мигом составленной трактирщиком расписке, таинственно прошептал:
— Вон тот, впереди идет, видите? По моему разумению, это — Подонок. Все приметы сходятся. Во-первых, не наш, во-вторых, прихожан со службы увел. И даже батюшку. Только он, говорят, умеет к себе так привязывать… Кто его раз увидит — отойти не может. А за поимку его Хозяин обещал тысячу монет. Вот вам и выгода. Пятьсот — мне — за идею, 500 вам — за все остальное…
— Взять, — рявкнул Кирпич и двинулся к двери.
— Постойте, — окликнул его Крыса. — Не стоит торопиться. Поспешишь — людей насмешишь. Подонка, говорят, силой взять нельзя. Только хитростью. Я понаблюдаю из окошка, да подумаю, как с ним справиться, а вы, пока они дойдут, вполне успеете выпить еще кружку пивца.
Звезднокожий, сопровождаемый прихожанами, вступил во двор, серый и безобразный, из дорожки которого служанка все утро старательно выдирала вросшие в цемент небесные слезы.
Слишком тихо стало во дворе — словно и не люди сюда вошли, а тени. И потемнело в небе, как перед грозой.
Звезднокожий остановился, и тесный круг людей обступил его. Среди них Крыса разглядел и Угря с Колокольцем, и бестелесно-черного незнакомца, от которого все пытались отодвинуться подальше.
— Что там? Еще не пора? — спросил вернувшийся к пивной кружке Кирпич, уже строящий из пятисот монет золотые мосты.
— Тс-с, прошептал Крыса, а про себя подумал, что дело-то, похоже, интересненьким будет, и не тысячью монетами оно выгорает, а и десятью тысячами, пожалуй. Да-да, за Подонком, по рассказам, всякая шваль шляется, а здесь и публика-то необычная — Угорь здесь… Колоколец здесь… батюшка… Брамосом пахнет тут, однако ж, ох, как пахнет Деусом Брамосом!.. — Крыса торопливо перекрестился. — Может, он и не Брамос, конечно, но вполне вероятно и то, что он… ой-ё-ёй, не-ет, нюх у Крысы на такие вещи отменный. Прекрасный нюх у Крысы, слава Брамосу, — Крыса еще раз перекрестился. Теперь вопрос — что же делать в создавшейся ситуации?
Пожалуй, есть три варианта: примкнуть к толпе, остаться нейтральным, или же заложить этого… да нет, все-таки, Брамоса.
Какие проценты выгоды у первого варианта? Царство Небесное — оно, пожалуй, при этом всем светит. Но вот Хозяина-то не проймешь ни Брамосом, ни диамоном. Он сам сатана. Спустит он на эту компанию свою знаменитую свору гончих псов, и на меня в таком случае, разумеется… Можно предупредить Брамоса, чтоб не шел в Поместье, и этим пред ним выслужиться, но он и сам не дурак. У него свои цели. Захочет — не пойдет, а захочет — так и пойдет. Куда смотрит его дорога — никто не знает. А коль пойдет, а я останусь — так вся моя выслуга при мне и останется. Предателем окажусь. Раз предупреждал — значит, знал, что опасно, и в опасности, получается, бросил. М-да… А пойти-то он туда точно пойдет, он такой. Всегда в пасть зверю лезть привык. Да-а… Свора-то уж больно свирепая. Конечно, несколько минут боли стоит Царства Небесного, только не завидую я тому, кто увидит, как смерть на него воочию несется. Не смогу я этого. Силенок не хватит… А жаль. Что-нибудь полегче бы. Эх! Ну, ладно. Возьмем теперь другой вариант — останемся в стороне. Все бы это, конечно, хорошо, но при таком раскладе, конечно, вреда не будет, но ведь и пользы-то тоже никакой. Скука — и всё. Что был Брамос, что нет — всё одно. Все в Царствие Небесное, эти-то подонки безграмотные, подлизы, подлипалы — все они вон толпой встали, все попадут. Один я — Крыса Крысой. Тьфу! А третье — кх-кх, это — предательство, как ни называй. Это деньжата, без спора. Но и ад. И это — тоже без спора. Косточки паленые, мясцо жареное. Тут свора гончих райскими птичками покажется. А может, не покажется? Мда-мда… А если прикинуть так, чтоб мне пошли денежки, а ад — кому другому? Возможно такое? Скажем — ад предоставим Хозяину, а? Я его извещу, чтоб он Брамоса встретил с почетом и с музыкой, а остальное меня не касается — я свое дело сделал. Красивая картинка? Кирпич…
— Да, — рявкнул жандарм.
— Будьте готовы. Надо проводить этого… гостя в Поместье.
Лист 7
Звезднокожий молча стоял посреди двора. Сотни глаз внимательно и робко смотрели на него.
Вдруг словно сдрожь пробежала по его телу, оно покачнулось, как дерево. Наклонившись вправо, Звезднокожий вскинул левую ладонь ко лбу, выгнул руку дугой и стремительно бросил ее вверх. Лицо его замерло с выражением крайней сосредоточенности.
Толпа вздохнула и вновь замерла. Медленно, ни на кого не глядя, Звезднокожий выпрямил тело и заискрилось оно ярче прежнего. Возникла откуда-то из воздуха тихая неуловимая мелодия. Лица людей разгладились, напряжение спало. И только Ужас омрачился и побледнел. Звезднокожий закружился в танце света.
Люди, — звали его руки толпу, — идите ко мне. Я люблю вас. Идите, не бойтесь. Мне нечего вам прощать. Вы чисты и невинны. Идите ко мне, прекрасные мои друзья! Идите все вместе. И будьте все вместе отныне и навсегда. Пусть будет на земле рай. Мои бедные и любимые братья, я люблю вас, и ваши исстрадавшиеся сердца кричат в моей груди болью. Будьте вместе! Не мстите никому. Возьмитесь за руки, и идите, идите, идите… — одна за другой вылетали из глоток людей маленькие черные тучки и, чуть помешкав, уносились стремительно вверх, сливаясь с большой тучей. — Вы заслужили счастье, — пело тело Звезднокожего, — возьмите его, вот оно, здесь, перед вами. Ваше горе искупило все грехи. Берите, берите, берите счастье… Его хватит всем, не смущайтесь, берите. Всем хватит моей любви, друзья мои.
Тяжелая туша раздвинула толпу и вступила на крохотную импровизированную аренку.
— Именем Брамоса, — прорычала туша.
Мелодия исчезла. Легкая судорога волной прокатилась по телу Звезднокожего. Он остановился и внимательно вгляделся в физиономию Кирпича.
— Именем Брамоса, ты арестован за бродяжничество, — тяжелая пятерня жандарма легла на плечо Звезднокожего.
— Эй, полегче, брат, — подал глолос Угорь. — Смотри, как бы я о тебе Хмырю не сказал, что думаю! А моих друзей, учти, твой закон не касается. Они тебе устроят рыбий пир.
— Р-разойдись, — рявкнул Кирпич.
Толпа поколебалась и раздвинулась. Колоколец снова заплакал, причитая и всхлипывая. Побледневший, было, Ужас вновь налился здоровым серо-черным румянцем и обрадованно-суетливо потер друг о друга лапы.
Звезднокожий отрешенно улыбнулся, бросил веселый взгляд в прикрытое ставней окно бара и легкими шагами, сопровождаемый жандармом, отправился под арест в Поместье.
Следом за ними выскочили за ворота и Угорь с Колокольцем. И Ужас, нехотя бросив толпу, снова присоединился к разношерстной компании. Сзади задвигалась-загромыхала, освобождая солнце, страшная черная туча. Видимо, и она решила прогуляться в Поместье…
Во дворе, под слепящим солнцем, толпилась подавленная мрачная публика.
— Пути Господа нашего Деуса Брамоса неисповедимы, — провозгласил Крестец. — Он снова от нас ушел. Так ведь было, наверное, нужно? — неуверенно спросил священник. Но ответом ему было только тяжелое дыхание толпы, да несколько теней загадочно мелькнули тут и там и скрылись за изгородью.
Через час постепенно все разошлись — кто отправился в бар — посудачить с друзьями о случившемся за кружкой пивной пены, а кто домой — обдумать в уединении то, что Звезднокожий успел заронить в умы — тревогу ли? Грусть ли? Мысль какую?
— Где Берта-служанка? — спрашивали в баре мужчины у бегающего меж столов Крысы.
— Заболела, — кратко отвечал Крыса. Работы у него сегодня было на двоих — и только к вечеру он сумел выглянуть во двор, превратившийся в цветущую лужайку.
— Что за черт? — крякнул досадливо Крыса. — Эй, Берта! Выдери сорняки! — но тут же он вспомнил, что еще днем послал служанку вперед Звезднокожего с письмом к Хозяину.
Лист 8
Много-много веков назад люди были дикими и жили в шалашах в лесу. Поместья тогда еще не было, и Хоозяина, и денег — слава Брамосу — тоже. И были все люди — как братья и сестры, как мужья и жены. Дети диких были общими детьми, и еда, добываемая охотниками — тоже общей.
Что же случилось потом? Как и когда появился Хозяин? — об этом рассказывали страшные легенды и сказки. А что в них быль, что ложь — кто знает?
Но все же был один человек, который помнил те времена. Звали его старик Дуб. Впрочем, был он неразговорчив и всегда молчал.
А когда бы разговорился он, услышали б люди старую, как род человеческий, историю о том, как однажды в темном холодном шалаше диких родился задумчивый мальчик. Прозвали его — Печальный.
Однажды маленький Печальный ушел в чащу за ягодами и не вернулся. Его не искали, как никогда не искали и других потерявшихся детей. Ибо дети диких не возвращались только тогда, если их задирал лесной зверь, или падало, ломая слабые мальчишечьи позвонки, гнилое дерево, или острое жало черной змейки впивалось в маленькую пятку. Искать потерявшихся детей не имело смысла — их уже не было в живых, поэтому не досчитавшегося как-то раз вечером Печального ждали до утра, а утром и ужин, и завтрак его поделили между другими детьми.
Однако Печальный был жив и здоров и в этот день, и на следующий, и через год, и через сто лет, и даже тогда, когда внуки его братьев умерли от старости, и внуки внуков тоже умерли. А Печальный все жил.
Случилось так, что бредя в тот долгий день по чаще в поисках ягод, он сел отдохнуть под раскидистым дубом, прилег и заснул. Но не проспал он и десяти минут, как кто-то сильно шлепнул его по затылку. Печальный открыл глаза и огляделся — вокруг никого. Только рядышком, в ямке, золотисто-изумрудный желудь — лежит себе, хитро поблескивая.
«Почему желудь всегда падает на землю? — подумал Печальный. — И вообще почему все предметы земля притягивает? И как из такого крохотного желудя может вырасти такой громадный дуб?! Никак не может. Значит — это все не правда, а сказка?
Но глава рода никогда не рассказывает сказки. Он всегда говорит правду. Значит, из этого желуденка все-тки должен когда-нибудь вырасти дуб до небес? Ух, голова кругом! Но что-то мне все же не верится… Как это может быть?! Как это может быть?!» — изумленно восклицал Печальный, подавленный загадочностью природы, способной прятать великое в малом.
Ему совсем не хотелось возвращаться домой, в шалаш диких.
«Я должен сам увидеть как вырастет из желудя дяб», — решил он и сел, скрестив ноги, перед ямкой…
Бесконечной чередой, сменяясь в непрерывном земном ритме, потекли дни и ночи. Много зим унеслось с той поры.
Однажды охотники гнали по лесу лань. Быстрые тени сновали между стволами деревьев. Раненый зверь загнанно метался по дубраве, пугаясь боли, шума, неведомого врага, неизвестности, маячавшей сбоку. Но уйти от людей ему не удалось…
Обратно — возвращались нагруженные добычей — освежеванную тушу разделили поровну и бесшумными осторожными шагами двигались вперед.
Внезапно насторожились. Ведущий остановился и инстинктивно натянул тетиву лука. Там, вдалеке, белело что-то непонятное. Чужак, посягнувший на территорию диких? Нет. Тот давно услышал бы шорох травы, приметил бы разноголосую панику птиц.
Продвинулись ближе. Тихо окружили. Удивленно переглянулись, скрытые кустами — напротив столетнего дуба сидел, скрестив худые ноги, тощий голый старец.
Отступили назад, потом, в легендах, рассказывали, что с незапамятных времен в лесу сидит лесной дух — старик Дуб.
Перед битвами с чужаками мужчины приходили на это место и, боясь потревожить старца, молили его о победе. Старик не шевелился. Но мускулы воинов при виде его наливались упругой силой, а сердца — бесстрашием.
… Крохотная жизнь теснилась внутри желудя, пульсировала в ядрышке, рвалась наружу, натыкаясь на неприступную преграду — толстую жесткую кожуру. Энергия жизни умирала и воскресала в желуде сотни раз, процессы циркуляции затихали, чтоб потом взорваться, взбунтоваться с новой силой.
А земля тем временем упорно и целеустремленно делала свое дело — разъедала кожуру щелочами, размывала водой, питала зародыш жизни своими невидимыми соками, согревала накопленным за день теплом и терпеливо ждала, когда росток созреет для новой, самостоятельной жизни. А пока что миллиарды миллиардов братьев томились в земле, самонадеянно стремясь нарушить единение с природой, вырасти в своей индивидуальности. Пока что они не догадывались, что индивидуальность — это просто особая форма гармонии, присущая природе.
Однажды ночью в груди у Печального отчаянно заколотилось сердце, горло перехватило спазмами — кожура прорвалась, маленький зеленый росточек высунул язычок за пределы дома. Дороги назад больше не было. Еще один странник явился в жизнь.
Мир встретил росток радостно и приветливо. Днем его грело солнце, ночью успокаивала луна, земля дарила животворящую энергию, старые деревья прятали от голых жестких солнечных лучей и от ветра.
Существовало, конечно же, и много неизведанных опасностей, но все они, испытывая росток в трудностях, дарили ему закалку, стойкость, неприхотливость. Стремление к жизни у ростка было сильнее опасностей, поэтому жизнь упорно, день за днем, побеждала. Если бы он не выдержал экзамена на индивидуальность, ему пришлось бы снова слиться с природой до очередного воплощения.
А Печальный по-прежнему сидел в неизменной своей позе, скрестив ноги и не отлучаясь от ростка ни на шаг. Он не ел и не пил. Он настолько вжился в сознание растения, что ему не требовалось ничего человеческого. Сокиз земли питали его растущий организм, поднимаясь по позвоночнику к мозгу. Продукты распада захватывались и уносились кровью и, трансформируясь в энергетические шлаки, уходили обратно в землю. Всем организмом, всей нервной системой и токой человеческой психикой Печальный вжился в росток и не было между ними разницы кроме той, что дубок просто существовал и рос, а Печальный не мыслью, но всем сознанием охватывал этот процесс в себе и во всем живом — во Вселенной.
Вскоре еще одно молодое дерево зеленело в дубракве, шелестя листьями. Новые ощущения проникали в его существо. Радость любви, даруемой солнцем, и дождем, и воздухом. Уже не желудь, а весь мир были его домом. Жадно тянулись вглубь корни, поднимались вверх ветви.
И Печального больше не было. Никто уже не помнил о маленьком потерявшемся мальчике. Расползлась, повинуясь росту костей, его набедренная повязка. Голое тело, не знающее ни холода, ни жары, обратилось в молодой дубок.
…Только однажды люди решились потревожить лесного духа. Много даров принесли они в тот день старцу. Самый смелый выступил вперпед и, упав на колени, сказал:
— Старик Дуб, прости нас, что пришли мы к тебе с прошеньем, но неспокойно в доме у нас. И в сердце у нас тревога. Жили когда-то мы вместе. Дружно жили. Было всего у нас поровну. Но злой дух войны поселился внутри племени. Потеряли мы покой. Могучий Медведь со своими друзьями держит нас у себя в повиновении. Но и он боится хитрого и ловкого Хозяина… Страшно нам, лесной дух! Скажи, что нам делать?
Не разжимая губ, не шелохнувшись, но громко, звонким молодым голосом заговорил старик Дуб:
— Кто может жить вольно — живите, свобода во всем и в вас, кто не может — ждите своего часа. Хозяин родит Хозяина, а тот дргого. Не скоро поймете вы, что собственности не существует, но что поделать — вы ее уже придумали…
… Легкими шагами Звезднокожий подошел к старику Дубу и тихо сел рядом, скрестив ноги. Угорь, Колодец, Кирпич и Ужас, замешкавшись, остановились на некотором расстоянии от них. Недолго посидев, Звезднокожий молча встал и тут случилось невероятное, ибо не успел он выпрямиться, как не сходивший всю жизнь с места старец поднялся вслед за ним.
И снова путники двинулись в сторону Поместья. Немного им уже осталось идти — по солнцу до заката и еще пять миль.
Только солнца-то не было — черная туча поглотила его и прятала от земли.
Путники шли, теснясь друг к другу. Кирпич боялся упустить Звезднокожего и топал рядом, готовый, если понадобится, в любой момент схватить его за плечо. За Кирпичом, страшась его агрессивности к Звезднокожему, следовал Угорь. А Ужас с циничным любопытством наблюдал за всеми ними. Колоколец семенил сблоку, мысленно моля Брамоса позволить ему разделить его участь. Старик Дуб шествовал позади процессии, стройный, высокий, могучий. И не шествовал даже, а грациозно ступал, едва касаясь земли.
А в двух милях к востоку, ориентируясь по небесным слезам, ныряя между деревьями и зарослями кустов, перекликаясь таинственным шепотом, двигались за Звезднокожим от самого постоялого двора неясные тени.
Много сыновей не пришло в тот вечер на ночлег к матерям Крысиной Норы.
Лист 9
Кирпич проснулся среди ночи. Было холодно. Сначала он долго соображал, почему спит в мундире и бок его никто не греет — ни толстая любвеобильная женушка, ни покорная служанка Крысы. Вдруг он вспомнил о Звезднокожем и о своей миссии сопровождать его в Поместье. Где он? Сбежал? Кирпич встряхнулся. В страхе огляделся.
Звезднокожий, скованный рука к руке цепью, спокойно сидел рядом, ласково светясь. Никто, кроме жандарма, не спал, но никто и не заметил, что он проснулся. Это дало ему время, чтоб сориентироваться и понять, что происходит нечто нелепое — такое, что никогда не уложится в его квадратную голову.
Единственное интуитивное ощущение, присущее Кирпичу, мгновенно обострилось до крайности — атмосфера сгащалась каким-то неясным заговором. Но и порядок наводить было нелепо — никто не произносил ни слова.
А тем не менее, Кирпич знал, что что-то здесь явно не так. Они не просто молчали — они о чем-то молчали.
Ясно, что опасен был этот святой, старик Дуб. Ишь как уселся напротив. И тоже весь светится. Думают, гады, если они колдовать умеют, так им все и можно. А вот и нет. Мать ему, Кирпичу, в детстве такой амулет на шею повесила — помогает и от наговоров и от заговоров. Сколько ему гадостей строить пытались — а толку? Вот он, Кирпич, живой, здоровьем так и пышет. То-то же! Не наколдуете много…
Дурак этот противный, построил рожицу, умиляется. Но он-то не страшен. А вот Угорь — он всех поопасней. Думает много. И серьезный чересчур. Только тоже ведь ненормальный — кто еще себе голову из фляги водой поливает? а тип этот серый… Чуть не забыл ведь. Его и не видно почти. Так с мраком и сливается. На чьей стороне он? Ой-ё-ёй! А ведь там еще кто-то есть?!
Забыв о том, что он приковал себя вечером к Звезднокожему, Кирпич попытался вскочить на ноги, но тут же плюхнулся на землю. В кустах что-то зашуршало. Кто-то побежал прочь. Еще… Еще… Еще…
— Всем лечь! — рявкнул жандарм. — Никаких собраний! Я кому говорю, а?!
Никто не пошевелился.
— Я долго буду повторять? А ну, ложись на землю! Лицом вниз! — неиствовал Кирпич.
Внезапно Звезднокожий послушался его и спокойно лег. Вслед за ним, как подкошенный, бросился навзничь Колоколец.
Тихо, с достинством, улегся на траву старец. Надо ему завтра из листьев хоть повязку набедренную сварганить — срам так к Хозяину идти!
Угорь? Не слушается?! Нет, тоже лег, сдвинув броси, насупленный. Да, опасно с ним… А этот косолапый, серый, исчез он, что ли? Или с ночью слился? Ладно, бояться нечего.
Кирпич нащупал на шее амулет и спокойно заснул.
Странный сон ему приснился. Сидит он на Страшном Суде. Вокруг Звезднокожий, старец — вся давешняя компания. Та же ночь, те же кусты.
— Убить его, — мрачно констатирует Угорь, зеленый от долгого пребывания на суше, — не человек он, хуже акулы. Убить, и — никаких разговоров.
Смутно Кирпич догадывается, что это о его смерти так заботится Угорь, но сейчас его это мало волнует, еу вдруг становится интересно, как другие члены компании отреагируют на это предложение.
— Нечего с ним цацкаться, — подбавляет Угорь решимости друзьям. — Все водное царство — за его смерть.
— Смерти нет, — сообщает старик Дуб. — Как же ты собираешься его убить?
— Убить! Убить! — эхом отвечают кусты. — Кирпич заслужил смерть.
— Как Деус Брамос скажет, — преданно возражает Колоколец, так тому и быть.
— Убить, радостно трет лапы Ужас. — Убить.
— Но это же нереально — убить. — удивляется старик Дуб и повторяет. — Смерти нет. Смерти нет. Да и зачем?
Звезднокожий грустно оглядывает своих друзей. Всех по очереди.
— Убить! Убить! — раздается вокруг. Неумолимые голоса все звонче, все пронзительней. — Убить!
Убить!
Звезднокожий кладет Кирпичу на плечо руку и все замолкают. Кандалы, связывающие жандарма с Брамосом, опадают, и Кирпич чувствует себя провинившимся школяром перед добрым учителем, который игнорирует бойкот учеников и приветливо дает шанс на исправление. Лица окружающих вытягиваются, искажаются…
«Он не виноват, — думает Звезднокожий, но каждый понимает его мысль. — Он не злой. Он просто иначе не умеет. Его так научили. Угорь! Будь другом, воспитай из него человека».
Угорь морщится. И тут Кирпич просыпается и садится, щуря сослепу глаза.
… Все путники были уже готовы двинуться в путь. Угорь — с мокрыми черными волосами — где-то верно, до рассвета успел найти ручей и выкупаться. Посмотрев на Кирпича, он поморщился, как минуту назад во сне и взглянул на Звезднокожего, тот едва заметно кивнул головой и улыбнулся. И снова Кирпич почувствовал себя нашкодившим школяром. Ничего уже не соображая, он полез в бездонный карман шаровар и извлек маленький ключ. Отстегнул наручник от Звезднокожего.
— Иди, — грубо толкнул он пленника. — Только смотри, больше не попадайся мне на глаза. *замечание аффтара: Ох, влияние Гюго, однако! Плагиат-с!*
Звезднокожий не тронулся с места.
— Уходи, раздраженно крикнул жандарм.
Звезднкожий стоял.
— Убирайся прочь! Ненавижу! ненавижу! ненавижу! — Кирпич топал слоновьими ногами, под которыми испуганно дрожала земля, и бессмысленно размахивал громадными кулаками.
— Мы хотим, — старательно строя миролюбивую мину, — произнес Угорь. — Чтобы ты, Кирпич, был с нами.
Лист 10
Шел и шел снег… Белые, ехали верхом воины. Они были далеко от меня, И я не узнал, мои ли это братья… — Когда вернешься с войны, братишка? Когда все люди станут друзьями? — Тогда, когда зацветут столбы, Когда утренняя звезда взойдет вечером, Когда сгниет придорожный камень…[1]— Тс-с, — прервал песню Хромого Бродяги часовой. — Сюда идут.
— Стрелки! По местам!
— Они?
— Хм! Увидим.
— Тихо, мерзавчики! Ничего не случилось. Бродяга, пой!
Но Хромой Бродяга не успел даже набрать в легкие побольше воздуха для своего заунывного плача — как Звезднокожий со своими спутниками под конвоем стрелков вступил на поляну, где собрались мерзавчики.
… Они сидели у костра и ели странное варево из травы и листьев, придающее человеку уверенность, силу и храбрость.
— Чтоб избежать непонимания, представлюсь, — высокомерно произнес длинный костлявый парень, влияние которого заметно ощущалось среди мерзавчиков. — Я — Подонок. Так прозвали меня приспешники Хозяина. И я принял эту кличку, так как она олицетворяет отношение власть имущих ко мне, равно как и наоборот. — Подонок обвел окружающих взглядом, полным решимости дать немедленный отпор любому, кто усомнится в его словах. Но все спокойно молчали, мерзавчики — благоговея перед атаманом и почетными гостями, Угорь — выжидательно, а Звезднокожий — с глубоким откровенным интересом.
Лишь Кирпич недовольно ворочался, обожженный злыми искрами, метнувшимися на него из глаз Подонка. Он туго соображал, как ему в данной ситуации должно поступить — арестовать присутствующих именем Брамоса или тихо промолчать. Что-то грубое, неотесанное, непонятное ворочалось в его тяжелой голове.
А тем временем ободренный всеобщим вниманием Подонок продолжал свою речь, уже не прерываясь:
— За мою голову Хозяин дает тысячу монет. Ты видишь, Брамос, я доверяю тебе заочно, всего лишь со слов Берты — служанки Крысы, проходившей здесь вчера в Поместье. Мне остается надеяться, что и ты поступишь по совести — поможешь нам, отщепенцам, мерзавцам, которых Хозяин изолировал от наших жен, друзей, соседей — от всего мира. Мы боремся за справедливость. Ты обещал придти к нам, как сказано в Книге, когда сгниет придорожный камень. Это время настало. Ты — Деус, а твои друзья — святые. Ты должен встать на нашу сторону — мы помогаем обездоленным и — настанет время — с твоей помощью поднимем на бой с Хозяевами всю страну. Если ты не с нами — значит, ты не Деус. Значит, ты сатана. И хоть ты бессмертен — я найду тогда способ умертвить тебя, хотя б не только Дуб, Угорь и Колоколец были на твоей стороне, но и все Крысонорцы. Подумай немного. Твой выбор недолог. Споет Бродяга песню и должен ты будешь дать нам ответ.
Звезднокожий даже не шевельнулся, а спутники его придвинулись к нему поближе.
— Пой, Бродяга, пой.
Бродяга, жилистый старик, вскочил и, хромая, отошел в сторону. Остановился. Медленно, подняв глаза к небу, осел на колени и запел жалостным зовущим плачем:
— О, Небо! О, Деус Брамос! Приди. Приди ко мне. Приди к моим несчастным друзьям. Ибо сгнил давно придорожный камень. Ибо я одинок. И они одиноки. И все одиноки на этой Земле. И я смотрю на звезды. И вижу прошлое. Этот луч, упавший ко мне на ладонь, Оторвался от звезды, Когда меня еще не было на свете. И не было даже праматери нашей Земли. О, Деус Брамос, помоги несчастной планете! Наши вожди идут впереди людей, Но они впереди людей, а не с людьми. И каждый из нас прав, и неправы другие. Всемирный раздор в каждом сердце. Помоги нам, Господь Деус Брамос! Поможешь ведь, а?— Как ты сказал — так будет, — промолвил за Звезднокожего старик Дуб в ответ песне.
— Нам нужно твое слово, Брамос, или кто ты там, — сурово произнес Подонок.
Звезднокожий промолчал, а в защиту его вдруг поднялся жандарм Кирпич. Он схватил за плечи Подонка и зарычал:
— Погоди у меня, Подонок, постой! Не рвись! не пущу. Ты арестован именем Брамоса. Тысяча монет. Хо-хо!
Мерзавчики опешили. Подонок, сотню раз попадавший в безнадежные, казалось, ситуации, и лихо, нахально, весело выбиравшийся из них, оказался прикованным к жандарму — рука к руке.
Гордость его — охотничий нож, сразивший не одного Хозяйского холуя — Кирпич ловко извлек из сапога Подонка и самодовольно произнес:
— А говорили — тебя силой не взять! Хо-хо…
Подонок загнанно рванулся в сторону, но наручник, недавно снятый со Звезднокожего, теперь крепко держал его запястье.
— Мерзавчики, на помощь! — процедил сквозь зубы Подонок.
Но мерзавчики не сдвинулись с места, а из кустов решительно вышли те, кто преследовал Звезднокожего всю ночь от самого постоялого двора — кто безусый, а кто уже и женатый — молодые, белозубые, крепкие — краса и гордость Крысиной Норы.
— Ну, мерзавчики, за дело, — зло приказал. Подонок.
Мерзавчики колебались.
— Подонок, прости, пожалуйста, он ведь Брамос, а с ним старик Дуб, — робко сказал один. — Я не могу.
— Боитесь?! Их больше?! — прошипел Подонок. — А вы ведь и в самом деле мерзавчики, даже на мерзавцев не тянете. Трусы поганые. Ну, ты, жирная морда, Кирпич, веди меня, веди, лучше подохнуть, чем с таким дерьмом дело иметь.
Звезднокожий улыбнулся.
— Слушай, Кирпич, брось, отпусти его, — попросил Угорь. — Зачем тебе тысяча монет? Ты и так имеешь всё, что хочешь.
— Не все, — проворчал Кирпич, подумав о дорого стоивших сержантских погонах. — Он ведь убьет Брамоса!
— Смерти нет, — напомнил старик Дуб, — отпусти его.
— Отпусти, — передразнил лесного духа Ужас. — Смерти-то ведь нет.
— Ладно, только нож я ему не отдам… — недовольно бурча, Кирпич освободил Подонка, тот стремглав отпрыгнул на безопасное расстояние.
Мерзавчики повеселели.
— Я же сказал, что выберется, — прошептал Хромой Бродяга. — Он такой…
— Эй, вы, трусы, вам есть дело до Деуса, которого защищают жандармы? — нахально и громко поинтересовался Подонок. — Кто хочет, так и быть, пусть идет за мной. Потом разберусь. А ты, Брамос, ты берегись, берегись меня. — И, не оглядываясь, словно и не думая вовсе о том, остались ли среди мерзавчиков верные ему люди, он решительно двинулся в лес. Мерзавчики цепочкой потянулись за ним…
А черная туча то ли кашлянула, то ли едва сдержала смех — небо громыхнуло и замолкло.
Лист 11
Перед костром плотной дружной стеной стояли Крысонориные парни.
— Позволь нам прводить сас дальше, — попросил Звезднокожего самый юный из них — по имени Мальчик.
Звезднокожий согласно кивнул головой.
— Прости, что мы таились от тебя. Мы боялись, что ты не возьмешь нас с собой.
Звезднокожий кивнул еще раз.
— Деус Брамос, — можно тебя спросить?.. — парни, почувствовав себя уверенней, расселись вокруг костра. — Деус Брамос, прости нас за нашу наглость, но мы не понимаем тебя. Не понимаем, зачем ты сотворил этот мир? Чтобы мы страдали? Или чтобы мы пришли в рай? Но стоит ли рай страдания? И если нужно страдание, то не слишком ли оно велико? Зачем подземелье, зачем смерть, зачем болезни? Зачем искушения, которые ведут нас в ад и которых все равно не избежать. Мы не протестуем против того, что ты так задумал. Может быть, другого решения и быть не может. Но тогда объясни его нам. Ведь не грех же понять — что к чему. Дорогой ценой мы платим за свои ошибки, но еще большей — за ошибки предков. Деус Брамос, помоги нам! Мы способны вынести всё, что ты положишь на наши плечи, но нам нужно знать — для чего все это? Ты думаешь: познав истину, мы используем ее против тебя? Но ведь ты — Деус, все равно все случится так, как ты пожелаешь, тебе не страшно это. Или, может, ты боишься, что мы испугаемся правды? Что мы повредим себе? Но как же без правды создать на земле что-то новое, светлое, доброе? Строить его на лжи? Парадокс! Мы не понимаем сего. Объясни нам, Брамос! Ты молчишь… Зачем ты пришел? Неужели для того, чтоб мы по-прежнему жили во мраке и тыкались, как слепые котята, в вопросы, на которые не существует ответа? А, может быть, и тебя не существует, Деус Брамос? Кто ты? Призрак? Расскажи! Зачем ты пришел? Помочь нам? Но чем? Что мы должны делать? Бунтовать? Смириться? Умереть? Или ты явился просто напомнить о себе? Есть, мол, я. Значит, и Царство Небесное есть. Старайтесь, ребятки, заслужить его. Не мелковато ли, о Деус? А может, вот этот, — Мальчик ткнул пальцем в ужас, — сильнее тебя. Может уже поздно нас спасать и ты пришел попрощаться с нами перед тем, как ад разверзнется у нас под ногами? А, может, ты молчишь потому, что и ответа-то нет? Или ответ недоступен нам? Или ты хочешь, чтоб мы нашли его сами? Может, ты и сам его не знаешь? Может, ты сам и есть ответ? Брамос, Брамос, мы не отступимся от тебя, как это сделал Подонок. Ни за что не отступимся. Пусть без знания, но мы пойдем за тобой, все равно. Нам ничего уже не нужно. Мы просим только смиренно… Но нет — не хочешь — не говори.
Звезднокожий молчал.
— Мальчик, ты сам ответил на все вопросы, — грустно произнес старик Дуб.
— Не понимаю.
— Вопрос всегда важнее ответа.
— Не понимаю.
— На любовй вопрос ответ придет — рано ли, поздно ли. Но если нет вопроса — не будет ответа. Брамос пришел потому, что вы его искали. И многие другие тоже. Большинство из корысти. Но вы — ради истины, которую вы не знаете. И потому, что существуете вы, задающие вопросы, пришел он — который сам по себе ответ на все вопросы… А вообще-то его не существует — вот он и молчит. Но секунда его молчания дороже всего богатства Хозяина. Для тех, кто хочет понять. Давно, когда праматерь Земля породила первых людей, они, боясь природы, искали Посредника с ней. И он пришел, но его не поняли. Не поняли, что его не должно быть. Поэтому он и вернулся. И привел меня к вам, чтобы я объяснил.
— Почтенный старик Дуб, — с уважением спросил Мальчик. — Почему же он сам не сказал вам всего этого?
— Чтобы вы не искали больше посредников, — ответил старик Дуб, — Придорожный камень сгнил. Но вы, ребятки, еще на перепутье. Вам опасно свернуть по неопытности на ту тропу, где ждет вас вот этот… — старец указал на Ужас. — Когда бы Брамос заговорил, вы написали бы новую Книгу, потому что смотрели бы на слово, а не в слово. Вот и всё, что мне нужно было ответить на ваши вопросы, ребятки…
Напряглась-громыхнула свинцовая туча. Ужас вскочил с места и радостно запрыгал вокруг костра. Его черная тень побежала по лицам сидящих. Издалека донесся приближающийся собачий лай.
Угорь вздрогнул, жандарм торопливо перекрестился правой рукой, нащупывая левой амулет. Колоколец обнял Звезднокожего, надеясь умереть вместе с ним. Крысонориные парни выхватили из-за голенищ сапог ножи, сильные, смелые, ловкие, — однако ж дрожь пробежала по их ногам.
— Не надо, — сказал старик Дуб. — Смерти нет. — он встал и пошел навстречу надвигающейся хозяйской своре гончих псов. Никто не успел остановить его.
Ужас дико захохотал, вытанцовывая дьявольские пируэты и прыгая через костер, разойдясь, наглея, щелкнул Мальчика по носу. Поцеловал Угря, брезгливо отпрянувшего. Подпрыгнул к обнявшимся Звезднокожему и Колокольцу.
Неожиданно свора вылетела на поляну и черным бесформенным комком обволокла старика Дуба. Крысонориные парни ринулись ему на помощь.
— Смерти нет, — раздался голос лесного духа. И они остановились. Свирепые голодные псы, ласкаясь, лизали руки и ноги старца.
— Учитесь не бояться, — сказал старец. — Ведь смерти нет!
Ужас упал на землю и зарыдал.
Лист 12
Служанка Берта подала Хозяину письмо Крысы.
— За какое такое известие я должен выложить десять тысяч? — удивился Хозяин — Не велено говорить…
— Не велено говорить…
— Очень важное?
— Очень.
— Тысячу дам.
— Не знаю ничего.
— Подонка, что ли, поймали?
— Важнее.
— Полторы тыщи. Законники едут?
— Нет. Важнее.
— Что еще важнее? Три тысячи. Землетрясение будет?
— Важнее.
— Да что важнее-то, о Деус? Пять тысяч. Лесной дух на тебе что ли жениться решил?
— Не скажу — не угадаете, — кокетливо поиграла глазками Берта.
— Ну хорошо. Даю все десять. Но если ерунда какая — и с тебя, и с Крысы шкуру спущу в Подземелье.
— Не ерунда поди. Дайте денежки вперед. Так. И обещайте, что никого отнимать не пошлете.
— Обещаю-обещаю. Говори.
— Ну, новость такая. Слушайте. Деус Брамос сошел с небес на землю.
— Да ну? — съязвил Хозяин.
— Да-да, и завтра утром он будет в Поместье.
— Вот и хорошо, — сказал Хозяин. — Еще один бунтовщик нашелся. Надо ж, какой наглец — Брамосом назвался! Ну что же… До утра погреешь постель мне, а там посмотрим, в Подземелье тебе идти, или назад, к Крысе. Эй, холуи! не кормить сегодня собак!
… Самым страшным в Поместье было Подземелье. Каждый мог туда попасть. За что? За что угодно. За случайное слово, не восхваляющее Хозяина. За срубленное в его роще дерево. И за срубленное на своем участке дерево. За то, что жена красивая. За то, что нечем налог платить. Подземелья боялись больше смерти. Мало кого выпустил из него Хозяин. А если и выпускал он кого, то лишь затем, чтоб навек сломленный, больной человек поведал друзьям о том ужасе, какой пережил сам, и внушил бы этот дикий страх другим.
Обреченного на длительную пытку воспитанные в доме Хозяина холуи хватали, и никакие слезы, никакие мольбы, никакие деньги не могли их умаслить — человека провожали молча, как мертвого.
Придумал Подземелье дед Хозяина — тоже Хозяин. Под своей усадьбой провел он ход к громадной подземной пещере до полуметра заполненной водой. Кормили посаженных туда узников раз в три дня, чтоб они ослабели и не могли поддерживать друг друга по очереди во время сна, как они пытались это делать, чтоб не дать товарищам по несчастью лечь в воду и утонуть. Впрочем, многие не выдерживали такой жизни и сами топились. Никакой информации не поступало в Подземелье извне, лишь в последнее время часто стали меняться холуи, приносящие еду, и попавшим сюда недавно становилось ясно, что еще одного приспешника Хозяина уничтожили люди Подонка…
Лист 13
Черная туча бурчала и волновалась. И бросала на землю черные молнии. И проливалась горячим черным дождем. И было ей с чего дергаться — кто знал, чем кончится сегодняшний день?.. Разве что Брамос…
Путники, сопровождаемые поскуливающими псами, вступили на территорию Усадьбы. Со всего Поместья тайно собирались сюда жители, чтоб проследить за ходом событий. Кто прятался в листве деревьев, кто в кустах за изгородью, кто в сточной канаве, кто под лазом.
Вышедший на крыльцо посмотреть, не возвращается ли свора, Хозяин, сначала подумал, что еще спит и видит дурной сон. Он в страхе растерянно протер глаза. Нет, все верно: свора ласково вертела хвостами, окружив бунтовщиков.
— А вот и Хозяин, — сказал Мальчик, и все вопросительно взглянули на Звезднокожего. — Что прикажешь делать с ним? Какая ему положена казнь?
Звезднокожий легким движением развинул толпу теснившихся перед ним Крысонориных парней, подошел к Хозяину и встал перед ним на колени.
Несколько мгновений все ошеломленно молчали.
— Ну, знаешь ли, — проворчал Угорь. — знал бы, зачем меня Хмырь посылает — сам бы его послал…
Ужас, придя в себя от изумления, довольно улыбнулся и, подойдя к стоящему на коленях Звезднокожему, осторожно тронул его за плечо.
— Я понял тебя, — сказал он скрипучим голосом. — Ты их в самом деле любиль. Я не верил. Теперь верю. Но скажи — ты ведь знаеь, кто — я. Ты знаешь, зачем я шел за тобой. Скажи: ты смог бы меня полюбить, как их? — и, наклонившись, он поцеловал Звезднокожего в губы. Звезднокожий встал и дружески обнял Ужас. Черная туча загрохотала, воздух завибрировал, свет и тьма смешались между собой. Пропало время. Все вокруг утонуло в беспрерывном мелькании черно-золотых красок.
Когда люди пришли в себя — ярко светило солнце. Не было ни тучи, ни Звезднокожего, ни Ужаса.
— В этом, несомненно, что-то есть, — сердито заявил себе под нос Угорь. — Только я этого не понимаю и понимать не желаю. Я считаю это варварством, идиотизмом и… захлебнувшись воздухом, он не кончил фразы и бросился прочь, за изгородь, в сточную канаву, в которой обернулся угрем и, проскользнув между спрятавшимися в канаве людьми, исчез.
— Догнать его, схватить! — закричал пришедший в себя Хозяин. Он заметил в толпе жандарма и приказал ему: — Кирпич! Этого — быстро ко мне!
Но Кирпич только сплюнул горько и, сорвав с шеи заветный амулет, с тупым безразличием отбросил его прочь, сел на землю и заплакал.
Хозяин трусливо отступил с крыльца в дом, и из дверей его тут же повыскакивали холуи. Их было много. Слишком много, чтобы сопротивляться. Да драка и не успела завязаться, как парней Крысиной Норы уже связали и повели в Подземелье.
Туда же четверо холуев поволокли обмякшую, не сопротивляющуюуся тушу жандарма. Вслед за ними побежал Колоколец. Перед носом его дверь в Подземелье захлопнулась. Он забарабанил по ней кулачками.
— Иди домой, дурак, — добродушно бросил один из холуев. — А то и тебя запрут.
Но Колоколец остался у двери в Подземелье и, плача и горюя, лег у ее порога.
… На крыльце, улыбаясь, стоял Хозяин. Довольный, потирал он руки и мурлыкал под нос веселую мелодию — холуи увели-таки опасный сброд. И кто знает — может, среди этих мерзавцев прячется и Подонок?.. Надо будет завтра допросить их с пристрастием.
На территории усадьбы, перед крыльцом, остался стоять только не тронутый холуями старик Дуб, окруженный голодными псами.
— Эй, почтенный старец, может зайдешь ко мне потрапезничать? — крикнул Хозяин.
Старик Дуб не ответил ему, только взглянул с состраданием, повернулся и отправился прочь, туда, где у старого дерева провел всю свою жизнь. Собаки проводили его тоскливым воем.
— Постой, лесной дух, — закричал Хозяин и, спотыкаясь, побежал вслед за ним. Во взгляде старика Дуба, в его откровенной жалости, он увидел глубокую, скрытую безысходность, для него, для Хозяина, не для кого другого, не для Подонка даже, не для мерзавчиков, а только лишь для него одного. Во взгляде старика Дуба был конец.
— Лесной дух, лесной дух, ведь Брамос мне поклонился, лесной дух, лесной дух, — причитал Хозяин и бежал позади старца — по Поместью, по опушке, по лесу. Назад он не вернулся.
Говорили впоследствии и век, и два спустя, а может, и больше, что бродит по чаще одичавший, обросший шерстью человекозверь, которого раньше все боялись и звали странным именем Хозяин.
Лист 14
— Вперед, — приказал Подонок, и мерзавчики направились к Усадьбе.
… А в это время Угорь купался в лесном озерце, смывая с себя досаду на Звезднокожего и впитывая в тело чистоту. «Надо проникнуть в подземелье, — думал он, — ну и гад Брамос. Друг людей, Деус называется. Думал: придет, добрые дела сделает, мне ручку пожмет в благодарность. Тьфу ты! Все в этом мире людей ненормально. Как же пролезть в Подземелье? И зачем он встал на колени? Ни за что б не разозлился, если б он так не сделал. Не верю, что они должны оставаться рабами, хоть они и люди. Плевать мне на них всех, но это уж слишком! А вообще-то ведь не плевать. Надо ж… Что это со мной случилось?»
— Эй, Угорь, — позвал маленький хлюпенький озерной водяной.
— А-а, привет, — обрадовался Угорь. — Нашел родную душу. Слушай, я тебе расскажу такое… Может, подскажешь… Посылает меня Хмырь значит…
— Да я знаю все, — отмахнулся водяной, — все уже эжто знают. Хмырь просил тебе передать, что к Подземелью от моего озера течет подводный ручей. Проберешься?
— Где? Покажи скорей!
Обмякший Кирпич одиноко сидел в углу Подземелья по грудь в холодной воде, когда кто-то вдруг дернул его за ногу.
— Кто здесь? — гаркнул он — Тут что, еще твари морские водятся? — жандарм закричал испуганным басом.
Из воды поднялась черноволосая голова Угря.
— Привет, — сказал он. — Я к вам в гости. Я хочу вам помочь выбраться отсюда. — узники столпились вокруг загадочно появившегося посетителя. — Сейчас нас здесь много, — произнес Угорь, — И все мы хотим выйти отсюда. Когда принесут еду, надо не дать холуям закрыть дверь. Не все же они стоят у выхода. Кирпич, возьмешься за это?
— Я думал, что больше не увижу тебя.
— Ну-ну, — сказал Угорь. — Не надо это… Не переживай. Давай дело делать. Садись у двери и жди.
Известие о том, что Хозяин куда-то пропал, привело холуев в состояние паники. Они весь день бегали по усадьбе, ища его, когда вдруг появился Подонок со своими людьми. Обескураженные холуи, не зная, кого же теперь защищать, сразу сдались в плен.
Подонок выбрал из холуев наименее ему противного на вид и велел отвести мерзавчиков к Подземелью.
У двери в Подземелье лежал Колоколец.
— Впусти меня туда, — попросил он, увидев вышедшего первым холуя. Но за холуем появился Подонок, мерзавчики… Дурак, переливчато звеня, запрыгал от радости, но лицо его при этом оставалось грустным.
Вечером в Поместье состоялся Праздник Освобождения. Длинная цепь людей беспрерывно тянулась к Центральной площади, где горел большой костер и Хромой Бродяга пел песни.
Нет Брамоса. Но он здесь. Нет Ужаса. И больше не будет. Свет входит в сердца. Жандарм стал человеком. Подонок стал человеком. Холуй стал человеком. Нет Брамоса. Но он здесь. Какая радость — свобода! Построим ее в себе. Убьем в себе Хозяина. И вырастим мир и надежду. О Деус, о Деус Брамос, Тебя не понять нам. Но спасибо тебе…К Хромому Бродяге подошел Мальчик.
— Однажды ты оскорбил меня, — сказал он. — Ты помнишь? Нет? А я мечтал отомстить тебе. И молил об этом Брамоса. Прости меня.
Праздник разгорался. Здесь присутствовали все: и парни Крысиной Норы, и мерзавчики, и холуи, и жители Поместья.
— Ну вот и все, — сидя на почетном месте, подумал Угорь. Он подошел к Кирпичу и тихонько предложил:
— Когда захочешь меня увидеть, приходи на берег моря и — просто крикни меня. Хорошо?
Он отступил в тень, спрятался в канаву, и, превратившись в Угря, ускользнул.
А Колоколец в это время возвращался к сосне, в корягах которой он жил. Вдруг что-то засветилось перед ним. Деус Брамос? Неизвестно. Только стоило с той поры дураку загрустить, как сверху, от звезд, на него проливался тот самый блаженный свет.
— Друг мой, — слышал Колоколец. — Спасибо тебе…
Лист 15
На поляну, где жил старик Дуб, крадучись, пробрался Крыса.
— Лесной дух, — упал он на колени. — Я каюсь пред тобой. Помоги мне, ради Брамоса, прости, что вторгаюсь в твое безмолвие. Черная моя душа прогнала меня от людей. Я слишком плохой человек. Мне не место там. Разрываюсь я. Нельзя мне там жить. Но как же жить, если не там? Я не в силах уйти и не в силах переделать себя. О, черная, завистливая, плотоядная, скупая моя душонка! Что же мне делать с ней?
— Твоя душа не черна, — произнес старик Дуб.
ПОСЛЕСЛОВИЕ
Здесь рукопись оборвалась. На каждом листе ее стоял штамп полицейского управления г. Теласко, в канцелярии которой она осталась, прикрепленная к закрытому, непонятному делу о смерти Франца Клевера. Вернется ли он снова к нам через 300 лет? Найдет ли свою рукопись? Начнет ли писать ее заново? Или, может быть, мир настанет, все-таки, уже через 300 лет? Почему он умер? Кто знает?..
1986 г., Рига
Примечания
1
По мотивам латышской народной песни.
(обратно)
Комментарии к книге «Когда сгнил придорожный камень...», Оксана Аболина
Всего 0 комментариев