«Маленький серый ослик»

Первая ушла, как в песок, но, к счастью, деньги были. Треху выкинул Рабчик, треху положил сам Манаев, Рамоницкий, слегка покряхтев, добавил два желтых рубля и рубль мелочью, и, наконец, даже переживающий больше всех Федюша, покопавшись в карманах, выудил откуда-то сложенную в восемнадцать раз мятую обтерханную бумажку.

Вероятно, последнее, что у него было.

– Достаточно, – сказал Бледный Кузя. Из брезентовой клетчатой сумки, поставленной между ног, извлек два отливающих чернью фугаса с кривыми наклейками и, жестом фокусника перекрутив их в воздухе, очень ловко впечатал на середину ящика, застеленного рваной клеенкой. – Оп-ля!.. Кушать подано!..

– Ну, не томи, не томи, – умирая, простонал Федюша.

По землистому источенному потом лицу его, по полуоткрытому рту, из которого вырывалось мелкое и частое дыхание, было видно, что ему сейчас хуже всех. У него даже глаза запали, а обтянутый кожей нос, заострился, как у покойника.

Впрочем, и остальным было не лучше. Рамоницкий усиленно сжимал виски и они вминались под жесткостью пальцев, как гуттаперчевые. Рабчик, подвернув толстенные губы, ощерился, будто голодный медведь, да так и застыл, по-видимому, борясь с тошнотой. У самого Манаева катастрофически пересохло горло, а по спекшемуся твердому мозжечку царапал изнутри черепа острый коготь. Режущая боль отдавалась в затылке. Жить не хотелось. Прошла – вторая, и он сразу же откинулся на теплую стенку склада – прикрыв глаза, ощущая на лице горячее солнце. Надо было ждать. Просто ждать. Ждать – и более ничего. Он слышал, как Рабчик, сохранивший не в пример другим определенную бодрость, нудновато рассказывает Бледному Кузе о вчерашнем.