«Капитан»

Михаил Григорьевич Кизилов Капитан Повести и рассказы

Жердели

Все в жизни хорошо и правильно, никому дороги не перешел. Все своим, как говорится, горбом… Погордиться не грех. Бывало, втайне и гордился. Что в том зазорного? Институт с первого раза, с первой попытки. Армия: там тоже все как надо. Женитьба, рождение сына. Интересная работа… Отчего этот вопрос? Мучает: как я живу?

Утро, день, нередко и вечер допоздна — работа. Великие лекари — работа и время, но и они лишь ненадолго облегчали муку… Опасное это дело, страшно представить, что такое может быть, чтобы душа не болела. Если душа не знает боли, считай, нет ее, считай, неживой ты. Говорю как-то своему товарищу:

— Мы же не сами по себе, мы же продолжение чье-то. Понимаешь? Есть глубинная память: у каждого она личная, своя, ее не передашь знаками или формулами, она в сути каждого человека, в основе его поступков, характера, честности или бесчестия…

— Погоди, старик, какая глубинная память? О чем ты? Я не знаю, кто были мои дед с бабкой, не говоря уже о «пра-пра».

— А я несу в себе эту память. Она — чистилище.

Хотя прошло столько лет, давно уже в живых нет моего деда, но его голос до сих пор в моих ушах.

— Ребятушки-братушки! Ну-ка вставайте, вставайте же! Снова проспали! Опять прозевали… Пчелки, вишь, полную банку медку нанесли вам. Под жерделью поставили, вам доставили-оставили.

Голос деда Игната. Он будит нас с Димкой. Мы разом выскакиваем из постели и несемся во двор. И взаправду. Вот она — банка с первым медом! Стоит себе на верстаке под жерделью, нас дожидается. Эх, опять прозевали. Каждый год собираемся посмотреть, как это пчелки несут первый мед, как в банку его складывают. И на этот раз без нас все произошло. Опоздали! Дед тоже хорош. Не мог раньше позвать…

Стоим мы под жерделью, и кажется нам, что в банке не мед, а солнышко, что пчелки на солнышко за медком летали. Разве можно столько меда сразу взять с цветков малых? Солнышко же вон какое большое….

А во дворе можно задохнуться от буйства весны. Солнце высоко в небе, разогрело землю, разгладило теплом траву, и босым ногам уютно и весело. Пока не жарко, глубокая синева неба не прокалилась еще зноем, свежая. Прямо у порога огородная зелень вспыхивает кое-где задержавшейся капелькой росы. И как же это она не растекается?! И как держится роса? Дальше сияют радуги цветника и пышные облака сиреней, а над ними степенно и величаво несут свои седые головы старые, раскидистые жердели. Они кажутся необычайно высокими, — белый цвет незаметно переходит в легкую голубизну, и трудно в глубине неба найти их макушки.

Все ликует. С крыши дома, заглушая суетливую болтовню воробьев под стрехами, с торопливой нежностью спадает воркование горлинки, скворцы несут в утро деловитую радость, но главное, что делает мир по-настоящему праздничным, — жердели.

Огромные, в полтора-два обхвата внизу, выросшие вольно, отчего в полуметре от земли во все стороны раскинулись ветви, жердели занимают добрую половину всего участка. Черные стволы в глубоких шершавых морщинах уносят ввысь огромные вороха ветвей, — на которых, тесня друг друга, сплетаются в величавый букет цветы. Издали кажется, что букет шевелится, возится, каждый цветок перешептывается лепестками с соседями, и как сами кроны жерделей сливались с небом, так и этот шепот переходил незаметно в напряженный стройный гул.

Если подойти ближе, гул становился отчетливей и можно различить множество пчел по перламутровым вспышкам их крылышек на солнце. Они-то и делали букеты воздушными, больше принадлежащими небу, чем стволам.

Пчелиный гул собирал воедино, в песню, чириканье воробьев, сольные партии цвинькающих щеглов, воркование горлинки, скворцовые подголоски — и весь стройный хор пел хвалу утру и долгую жизнь лету. Как в оркестре басовые инструменты незаметно скрепляют тонкие голоса струнных, так и пчелы своим неторопливым гудением вносили стройность в эту разноголосицу.

Жердели занимали много места у дома. Соседи считали причудой деда держать их на участке. Сорняки, а не культура. Действительно, чуть выедешь за город — и вдоль бесчисленных полей потянутся бескрайние лесозащитные полосы жерделей. Иди набирай сколько хочешь, если не можешь обойтись без них, без этих маленьких диких сородичей абрикоса!

Деда соседские пересуды мало трогали. Он ревностно следил за немолодыми уже деревьями, поливал в сухое лето, по осени обрезал отжившие ветки, весной белил стволы, чтобы не донимали муравьи, прилаживал скворечники. И как-то получалось, что другие фруктовые деревья приносили богатые урожаи через год, а дедушкины жердели плодоносили ежегодно. И каждую весну дедушкин дом был похож на огромный белый остров — пахучий, гудящий и поющий на разные голоса. Поглядывая на кроны из-под густых, таких же, как цветы, белых с серебром бровей, дед задумчиво говорил: «Люди много еще не знают, а природа не ошибается. Раз каждый год родит, значит, земля с радостью дерево кормит, лучшие соки ему отдает. Пусть растут мои жердели, людей и землю радуют, улицу красивой делают».

Улица окраинная, тенистая от зелени, устлана густой травой. Пахнет фруктами, редкая машина проедет, примнет траву. Летними вечерами мужское население играет на этой траве в домино и подкидного, детвора тут устраивает кучу малу, женщины с семечками обсуждают свои известные проблемы.

Покой нарушили экскаваторы и бульдозеры. Дошла очередь и до этой улочки. Землеройные машины оставили среди зелени и тишины трехметровой глубины канаву и горы земли рядом. Мальчишки и девчонки радуются возможности полазать по земляным горам, целыми днями пропадают среди строителей. Улица кипит от звуков моторов, шума водоотливных помп и детских голосов. Глубокими вечерами слышно, как сыплется в канаву грунт. А оглушенные дневным шумом сверчки робко и неспешно пробуют свои осипшие от долгого молчания голоса.

— Перемены, ребятушки, начались, — говорит дед. — Вспоминать вы это начало будете. Вспомните. Оно же отделит вас!

Казалось, дед не прав. Почему отделит, от чего? Ребятня не совсем понимала деда.

В канаву уложили широченные бетонные трубы. Яму засыпали. Весной улица опять вся зазеленела: трава вымахала еще более высокая. Играй в прятки. Играй же! Но, что же это случилось? Вроде меньше людей со своими скамеечками выходит за калитки. Не та стала улица? Да и ребятня вроде быстрее расти стала. Кто в прошлое лето еще играл с малышами, тот нынче занят иными затеями.

И снова пришли тракторы. Срезали своими ножами траву. Стала улица глубже, превратилась в широкое ложе под будущую дорогу. Первый же ливень наполнил ее до краев. Мы выпросили у деда старые ясли для коровы. Ясли выдерживали двоих. Целый день, пока не ушла вода, мы, мокрые и грязные, «ходили по морям — по волнам». И все это время дед стоял у ребячьего водоема. Глядел на бестолковую суетню, радостную сутолоку. А потом вода ушла. Воды стало по щиколотку, ясли сели на мель.

Дед помог их вытащить, перевел дыхание и сказал тихо:

— Уходит… уходит, ребятушки, вода. Готовы ли вы к ее уходу? — Детвора стихла, не понимая деда. — Уйдет вода, придут машины с песком и камнем. Появится дорога. Прежде чем подойти друг к другу, придется вам посмотреть по сторонам — нет ли помехи-машины.

И мы по-своему поняли, что скрывается за вопросами деда: в жизнь входит что-то новое, доселе неведомое. Деду оно видно и понятно. И он хочет, чтобы поняли это и дети. Но мы своими умишками еще многого не понимали, поэтому просто удивлялись: при чем тут дорога, при чем тут машины, если мы друзья? Что-то недоговаривает.

Именно тогда и зародились дедовские посиделки. В самый разгар весеннего буйства дед устраивал медовые праздники. И начинался такой день одними и теми же словами:

— Ребятушки-братушки! Ну-ка, вставайте, вставайте же!

Мы с Димкой выбегали во двор и видели не только банку с медом — сияет на иззубренном дедовом верстаке под самой развесистой жерделью, — но и пряники, и конфеты, висевшие на тонких нитках.

— Как это? Такие маленькие пчелки разве могут развесить на ветвях тяжелые пряники и конфеты? Может быть, это ты сам повесил?

Дед, улыбаясь, отвечал:

— Многого вы пока не знаете, ребятушки-братушки, но то — ничего. Главное, что не мешаете пчелкам трудиться, меды собирать.

Мы заступались за крылатых тружениц, лезли в драку, когда мальчишки ловили или убивали пчел.

— Пчела жалит злого и нечестного, а доброго жалеет, — говорил дед, а мы охотно вторили ему. Сначала над нами посмеивались и дразнили, но когда Димка после очередной «пчелиной ссоры» в ребячьей запальчивости пробил голову булыжником местному заводиле, нас оставили в покое.

Что с этих психов-пчелолюбов возьмешь?

Выросли мы с Димкой, приехали к дому весной. В память о детстве, которое не вернуть, о деде, тоже ушедшем из этого дома, только безвозвратно, поставили на прежнее место банку с медом. Пчелы тучей к верстаку слетелись.

Трижды ставили банку, трижды роились пчелы над даровым медом. У деда такого не бывало, не бросались его пчелы к легкому взятку. Оставил дед завет. Не разгаданный на долгие годы.

В пору созревания жерделей собирались во дворе ребята со всей улицы. Дедушкины жердели были самыми вкусными, самыми сочными, со сладкой косточкой. Более десятка этих плодов за раз не съесть. Перезревшая паданка оставляла на земле косточку и мокрое место вокруг.

Дед не допускал перезрева, вовремя сзывал ребятню. Сборщики уносили жердели домой — каждый, кто хотел.

И не столько за эти плоды, сколько за те считанные дни, когда дети находились под присмотром дедушки, соседи были благодарны ему. Не так много времени прошло с войны, чтобы не бояться другого «урожая» — снарядов, мин, патронов, гранат, которые мы собирали, не думая о том, чем это может закончиться.

«Обчий фонд» поступал в распоряжение бабушки. Варилось варенье, сушилась курага… Из плодов мы с наслаждением тащили косточку. Под жерделью, неподалеку от верстака, лежала стальная балка, невесть откуда заброшенная сюда войной. По всей длине балки дед насверлил углубления, в которых косточки хорошо умещались.

Детвора усаживалась поудобнее у лунок с голышами в руках. Дед разносил каждому по пригоршне косточек.

Поначалу, кроме постукивания, шумного жевания и кратких восклицаний: «Вот здорово! Во вкусная попалась! А мне горькая почему-то…» — ничего другого не слышалось. Дед приносил складной стульчик, усаживался во главе и, оглаживая светившуюся в лучах солнца бороденку, ласково и задумчиво смотрел на нас.

Собственно говоря, косточки были тоже не самым главным на этом празднике: несколько погодя начинались «дедушкины посиделки», так шутливо называл эти сборы отец. В общем-то они устраивались в любую пору: было ли на улице слякотно, пуржило ли, — в теплую дедушкину комнату битком набивались ребята. Дед сидел на своем складном стуле, остальные кто где: на скамеечках, стульях, кровати, полу. Дед не только сам говорил, но и ребятню тормошил, каждому давал высказаться — частушкой, стихом, балалайкой, гармошкой.

А когда в школе появился духовой оркестр, мальчишки стали ходить к деду в обнимку с трубами-раструбами. Бабушка хваталась за голову, но дед с завидной стойкостью переносил голоса альтушек, буханье баса или неустоявшийся жеребячий голос трубы.

Пел он очень тихо. И первой была всегда одна и та же песня — «Вечерний звон».

— Вечерний звон… — начинал дед, все переставали стучать голышами и так же тихо, на шепоте, подхватывали:

— Как много дум наводит он…

Обычно пели все, невзирая на возраст. На улице четко придерживались возрастного ранжира, но дедовы посиделки объединяли малышню и подростков с ломким басом. После «Вечернего звонка» шел черед другим песням. Слыхали здесь и хулиганские песни, исполняемые с крикливой лихостью. Дед терпеливо слушал выступление такого солиста, потом просил спеть того, кто знал настоящие, задушевные песни.

Ах ты, дедушка, дедушка!

На пустыре стали строить пятиэтажные дома! В котловане набралась вода. Для детворы подарок. Чего лучше — пруд под боком появился. Отдельные умельцы под водой весь водоем проплывали. Все ныряют, а я никак. Объяснили мне товарищи, как да что делать, чтобы пронырнуть котлован. Я с духом собрался, чуть было не прыгнул, но в последний момент неожиданно для себя, неторопливо, чуть вразвалочку, даже небрежно, подошел к соседскому мальчишке. Тот был старше, с такими, как я, не водился, играл со сверстниками в шашки неподалеку от котлована. Я и не надеялся на него особенно, но все же.

— Сеня, подстрахуй, я первый раз прыгать буду…

Было в этой просьбе столько значительности и серьезности, что Сенька, вопреки своим привычкам, не отпустил ни колкости, ни насмешки. Встал и весело сказал:

— Не бойся, Маша, я — Дубровский…

Я разбежался, изо всех сил оттолкнулся от земли и уже в полете почувствовал, что повело меня куда-то вбок и лечу я уже не головой, а ногами вперед. Попытка исправиться не помогла — в воду я плюхнулся боком. Вынырнуть как-то умудрился. Потом увидел краешек уходящего на закат солнца, а ниже испуганные глаза Димки — младшего брата — и его ручонки, которые тянулись ко мне в надежде помочь. Я еще пытался барахтаться, молотил руками воду и, уже теряя сознание, почувствовал, как кто-то подхватил меня и выволок из мутной воды канавы на свет, к воздуху. Сенька!

Потом Сенька лежал рядом. Видно было, что он устал. Мальчишки притихли.

— Ну, Саня, ты дал, — раздались голоса, — Мешком летел, чуть на тот берег не выпрыгнул.

— Как бомба упал!

— Ребята, а ведь Сенька спас его. Сашка ведь тонул! Умирал! А Сеня его спас! — вдруг неожиданно раздался голос всегда молчавшего Скрипача.

Родители Скрипача — Вовки Переверзева — очень хотели, чтобы он стал музыкантом и интеллигентным мальчиком. Ребятня же, наоборот, все делала, чтобы Вовка был таким, как все. От такой раздвоенной жизни Вовка сутулился и больше молчал.

Все замолкли, пораженные смыслом его слов. Посмотрели на Сеньку. Тот опустил глаза, и даже сквозь загар было видно, что он покраснел.

— Скажешь тоже: умирал, спас. А вы и поверили Скрипачу, — Сенька враз стал насмешливым и быстрым. Ребята заулыбались, готовясь посмеяться над Вовкой, но почему-то не смогли.

— А ведь действительно, Сенька, ты спас Сашку, — уверенно сказал Виталий Бобров. Виталия уважали — он хорошо играл в баскетбол и лучше всех стрелял. С ним все молча согласились.

— Отдохни маленько, потом отмоемся от грязи, — голос Сеньки чуть дрожал.

Я сидел притихший и оглушенный. Перед глазами стояли краешек солнца над кучей земли, глаза и ручонки Димки. А потом была чернота воды. Я кого-то подминал под себя, куда-то лез. В голове мелькало:

«А если бы не Сенька, значит, я бы утонул?» А Димка? Он бы остался один. Кто бы за него заступался? А мама? А дед? Что делал бы дед без меня? Дед всегда говорил: «Сашка — старший, думать должен, Димку защищать». Но ведь не Димка прыгал, а я! А если бы я утонул, Димка остался бы без старшего брата. Его бы не взяли ни в какую компанию. Малявка, и заступиться некому».

Я лежал на траве и смотрел в небо. Рядом сидел Димка и осторожно гладил плечо, его глазенки медленно отходили от испуга, становились опять большими и голубыми. Хотелось плакать.

Когда мы с Сенькой уже спокойно плескались, смывая не столько грязь, сколько страх, неожиданно появилась мама. Никогда до этого дня она не искала нас, не ходила за нами, а в этот день почему-то пришла. Димка ничего не сказал ей. Малек, а сообразил!

И позже Димка не выдал меня. А ведь не раз ябедничал. Чуть что — сразу доложит. Когда я перейду в третий класс, когда вернусь из деревни, где впервые переплыву речку, — я сам признаюсь. Я скажу матери, что тогда на канаве тонул. Мать всплеснет руками, но промолчит. Она ответит на это признание позже, когда прочитает в газете о моем награждении медалью и поверит, что ее сын стал взрослым. Она скажет, что сердце матери — вещун. Оно повело ее тогда к канаве, позвало ее — болью.

Я лежу на спине и смотрю в небо. Поворачиваю голову, вижу ту же синеву, а ниже по вершине холма зеленым частоколом лесополоса. Тополя торчат зубьями пилы.

Зубья пилы. Короткая, к рукоятке расширяющаяся ножовка. Ножовка лежит на маленькой кучке песка. Прошедший дождь и солнце посадили на полотно стали яркие пятна ржавчины. Два мальчугана, оба пяти лет от роду, прыгают со штабеля досок на песок — кто дальше. Один из них я, второй Колька. Оба подстрижены наголо — «под Котовского», в вылинявших, до колен сатиновых трусах. Колька побольше, с прямым носом, карими глазами и тонкими губами. Я с россыпью веснушек и улыбающимися голубыми глазами. Мы прыгаем уже второй день. Колька повыше и прыгает дальше. Я нервничаю, переживаю. С улицы раздается:

— Сашка, обедать!

— Ну вот, я так и знал. Только стал тебя догонять, как бабушка зовет, — удрученно вздыхаю я и обреченно машу рукой, как это делают взрослые, но вдруг решительно говорю: — Давай еще прыгнем. Последний раз.

— Давай, — внешне лениво соглашается Колька, — только я все равно прыгну дальше тебя.

— Посмотрим, — кричу я и взбираюсь на доски. — Колька, убери пилу, я на нее могу прыгнуть.

Колька удивленно смотрит на меня, потом на пилу и насмешливо произносит:

— Я до нее не допрыгнул ни разу, а ты и подавно.

— А я говорю — убери пилу. Она зубьями на меня смотрит. Напорюсь, — повышаю я голос.

Колька презрительно морщится и бросает:

— Прыгай скорее, а то опять бабка прибежит, начнет кричать.

И точно в подтверждение этих слов, с улицы опять разносится:

— Сашка, куда ты, антихрист, запропастился, марш домой.

— Ну чего прилип, — бурчит Колька, — прыгай.

Я согнулся, присел на корточки, два раза взмахнул руками, примериваясь.

— Качай, качай, — подразнил Колька. Но я его уже не слышал. Не сводя глаз с пилы, резко оттолкнулся и прыгнул. И в тот же миг понял, что прыгнул так, как никогда еще не прыгал, и что долечу до пилы, но не испугался, а наоборот, резко бросил ноги вперед, прогибаясь. Большой палец ноги точно пришелся на зубья. Боли не почувствовал — допрыгнул!

Я сидел на песке, задрав ногу, и рассматривал, как на пальце двумя красными смородинами набухали капли крови. Колька стоял рядом, вытянув физиономию.

— Говорил тебе, убери пилу. Теперь тащи керосин, — радостно кричал я Кольке, выдавливая кровь, и он без слов пошел за керосином.

Позже дед скажет мне, что радость всегда сильнее боли.

— Ну что, Сашок, поедем к дяде Лене? — Я не верил своим ушам. Конечно же! Еще спрашивает! Отец раскрыл дверцу кабины. — Полезай!

— Я хочу в кузов. В кабине не поеду, — и вскарабкался на колесо «студебеккера», протянул руку, чтобы подхватили сидящие в кузове. Там было человек десять взрослых.

— Садись в кабину или не поедешь вообще… — голос отца неумолимый.

— Нет, я поеду в кузове.

Отец захлопнул кабину. Снял меня с колеса и поставил на землю. Ловко забрался в кузов, стукнул ладонью по крыше кабины и крикнул:

— Поехали!

Я онемел. Заработал двигатель, машина тронулась и набрала скорость, помчалась, поднимая пыль. Я глотал пыль, задыхался и умирал от горя.

Машина ушла. Я сижу у калитки, всхлипываю.

— И в этот раз ты, внучек, не прав, — тихо говорит дед. Подошел сзади, руку на голову положил.

И в этот раз? Значит, был какой-то еще раз? Был? Когда? Я обернулся на дедово тепло.

— Первый раз был неправ, когда перед машинами дорогу перебегал.

На пустыре начали строить школу; грузовики подвозили кирпич, песок. А мальчишки устроили соревнование: кто ближе всех к машине перебежит дорогу.

Отец возвращался с работы. Молча взял меня и Димку за руки. Пошли домой. Раньше мне нравилось так ходить: отец посередине — большой и сильный, мы с братом по краям. Мама глядит на нас и радостно говорит: «Мужики мои идут».

Отец идет, как всегда, не торопясь. Он слушает, а я рассказываю, как Димка поймал большого «красняка» — бабочку, и думаю, что гроза миновала и отец не будет наказывать. Отец умылся и пошел в дом. Из комнаты через окно позвал нас.

Мы вошли, а там отец с ремнем. Спокойно говорит:

— За такие дела пороть надо.

И хлопнул Димку. Тот в рев.

— Сами погибнете и шофера в тюрьму спровадите. Что делать, коль не понимаете русского языка…

Тут же вытянул ремнем и меня дважды.

— Ты старший, тебе побольше.

На рев прибежали мама с бабушкой. Отец прошел мимо них в коридор.

Стыдно поднять на отца глаза. «Смотри за Димкой», — наказывают мне. Я старший, у родителей на меня надежда. А я? Ведь брат мог оказаться под колесами. И не было бы за это прощения. Никогда и ни за что.

— Получили на орехи, — нарушил молчание за столом дед. — Это ничего. Когда справедливо, ничего…

— Приятного аппетита, — сказал отец, как всегда, и потрепал нас с Димкой по вихрам, тоже как всегда…

— Вот она первая твоя вина, Сашка. А другая вина в том, что поперек отцовского слова пошел. Не послушался отца, опозорил перед чужими людьми, сидящими в машине. Они спешили, но за тобой заехали. Значит, уважают они отца, специально заехали. Отец, может, им так и сказал: за сыном заедем, он у меня давно в деревню собирается. У хорошего отца и сын хороший. А сын-то и подвел. В кузове не место маленьким, там тяжело ехать: пыльно, тряско.

— Дед, откуда у тебя это умение все объяснять?

Дядя Леня привез меня к себе на хутор. Через несколько дней подошло время пасти стадо, дошла очередь до дядиного двора. Пастуха в деревне не было — управлялись сами. Сколько голов во дворе держат, столько дней и пасти череду.

Стал я приглядываться, как пасут череду. Понял — ничего трудного. Главное, провести стадо между люцерновыми полями. Вечером, когда коровы сыты, это не трудно. А вот утром… С обеих сторон сочные стебли, стоит лишь только морду протянуть.

Я не понимал, почему жалеют так траву, пока не объяснили, что нельзя корове есть много свежей люцерны. Может пасть. И вот пастухи, поминая недобрым словом агронома, метались по утрам, пресекая попытки буренок и пеструшек забрести на желанную люцерну. В тот год была еще одна забота: в стаде подрастал бычок. Нет-нет да и лез пободаться. Получал палкой по лбу, нехотя отступал. Для взрослого пастуха подобные наскоки пустяк, была бы палка понадежнее. Меня же предупредили: чуть что — беги к мужикам, которые тоже пойдут со стадом, три двора пасли в тот день. Я с легкой душой отправился на работу.

Небо чистое, с реки ветерок, стадо на косогоре. Мне эти места сразу запомнились, еще когда первый раз подъезжал к хутору. Поднялись на холм: дорога освободилась от лесополосы, перед глазами разлив реки. У подошвы холма просторный затон с двумя рукавами, поросшими по берегам очеретом-камышом. Когда-то посреди затона был остров, который почему-то называли «баги», к нему из деревни насыпали дорогу — «греблю»: там заготавливали сено. С появлением плотины река разлилась, скрыв под водою и баги, и греблю. Место острова указывали заросли камыша, тростника, росшего прямо из воды.

Миром и покоем веяло от реки и от арбузов, которые по утрам блестками на солнце, как маленькие зеркальца, обозначали место бахчи. Бахча по склону спускалась к реке. Напротив густой зеленью стоял ровными рядами колхозный сад. А вечером — краса какая! Солнце уходит за реку. Отсветы по водной глади. Небо темнеет медленно. Там, где русло реки поворачивает и прячется за колхозным садом, хутор. Домов не видать, спрятались в густых, темных зарослях деревьев. Выдают хутор огороды, словно ковры, ниспадающие к воде речки.

— А вот и речка, — сказал дядя Леня, впервые вывозя меня из прибрежных камышей на чистую воду.

Я, уцепившись за борта лодчонки, с опаской смотрел на огромный разлив реки. А когда клюнул первый окунек, а потом пошла настоящая рыбалка, осмелел. Во многих местах довелось позже ловить рыбу и даже акул, но по-настоящему душой отдыхал только здесь, на этой речке с ласковым названием Бейсужок. На старой лодчонке с одним веслом, с удочками из орешника, леской ноль шесть и поплавком из куги. Если долго не бывал здесь, то снилась речка: большая, чистая, светлая.

Скот пасся на отлогих берегах, у реки. Я наверху сижу, обхватив колени руками, — гляжу на реку и за нее. И еще дальше…

Стадо медленно идет по косогору. Я лег на спину. Высь голубая, облаков нет, ничто не мешает вспоминать, а след от самолета кажется белой легкой тропинкой, по которой хорошо идти в детство…

Я поднялся, побрел за стадом. Впереди лежала высоковольтная опора — тянули ЛЭП. Мачта напоминала остов космической ракеты, еще недостроенной, по которой рано или поздно предстояло лететь. Натянув поглубже на глаза кепчонку, я сбросил легкую курточку и сел в тень опоры. Солнце стало припекать. Задремал и не заметил. Проснулся словно бы от толчка: передо мной шагах в пяти бычок. Пришел самоутверждаться.

Он показался мне огромным и иссиня-черным, с массивными и острыми рогами.

— Чего тебе, дураку, надо? — как можно ласковее спросил я и, пошарив рукой, схватил палку. Палка показалась игрушечной по сравнению с бычьей головой.

Бык еще ниже наклонил лобастую голову. «Что это он ко мне подошел? Мужиков позвать? Сидят себе у воды, ничего не видят. Позовешь — еще на смех поднимут. Мало ли отчего может подойти бык к человеку?»

Бык рыл копытом землю: загребал пыль и бросал себе на холку. Глаза наливались кровью.

Я медленно встал и отступил, оперся о металл. Бык еще ниже наклонил голову, я, не сводя с него глаз, перепрыгнул через поперечину мачты. Бык крутанул головой и обежал препятствие. Я перескочил назад.

Бык коротко мыкнул, снова обежал. Мне игра понравилась, быку — нет: глаза на выкате, на губах появилась пена. На стыд сильнее страха. В очередной раз перепрыгивая через поперечину, я за что-то зацепился выбившейся из брюк майкой; майка затрещала, я посмотрел на нее и все понял — майка-то красная, вот в чем дело. «Если ее сиять и ему бросить, он отстанет. Но майку истопчет. Нет уж!» На ней ведь белая полоска и буква «С» — эмблема «Спартака». За майку и на риск пойти можно, еле-еле маму уговорил полоску нашить.

И я, подгадав момент, бросился по косогору вниз — едва ноги успевал переставлять. А за спиной сопенье и топот, казалось, вот-вот страшные рога собьют с ног. Кепка слетела. С разбега в реку — плюх. Вынырнул, проплыл от берега метров пятнадцать и только на глубине оглянулся.

Быка у воды не было. Он, как ни в чем не бывало, пасся у опоры. Маленький, невидимый такой бычишка.

— Что, на солнце сомлел? — спросил один из пастухов.

— Ага, — весело откликнулся я, а сам подумал: хорошо, что хоть без кепки в воду сиганул, а то бы не поверили, догадались бы, что от быка сбежал. Хорош бы я был — в кепке посреди реки. И я весело рассмеялся.

Вылез на берег, отжал одежду. Брюки и майку на куст повесил. Красивая майка, с девяткой на спине.

Я еще раз взглянул наверх, на быка. Победно взглянул и не зло.

Дед сидел с внуками на веранде дома, неторопливо распутывая рыболовную леску. Мы помогали ему, от этого леска запутывалась еще больше, но дед терпеливо распутывал снова, так, за делом, делясь с нами житейской мудростью. То что это мудрость, мы еще не понимали, просто заслушивались очередным дедовским рассказом, которые любили. А дед тем временем говорил:

— Учиться вам, хлопчики, хорошо надо. Но отца с матерью не забывать. А дети пойдут — тем более. Потому как малые должны расти рядом со старыми. Как мы с вами. На том всегда земля наша стояла.

— Конечно, не забудем, с чего бы…

— О жизни говорю, внучики. Вот послушайте такую притчу. Сидит старый ворон на гнезде. Вот-вот воронята должны вылупиться. Ждет. Первый появился, расколол скорлупу, разломил ее надвое — самый сильный. Отряхнулся, на ножонки пробует встать. Старый ворон склонил голову, смотрит на него внимательно и спрашивает: «Скажи мне, вороненок, будешь ты меня кормить, когда я старым стану и не смогу пищу сам себе добывать?» — «Буду!»— бодро ответил вороненок. Взял его старый ворон за шиворот и выбросил из гнезда.

— Да что же он делает? Ведь вороненок погибнет тогда, — воскликнули мы хором.

— Не перебивайте, детки, дослушайте до конца.

А тут скоро и второй вороненок проклюнулся, вылез из скорлупы, радуется белому свету. И его спросил ворон: «Будешь меня кормить, когда я старым стану?» — «Буду!» И его выбросил ворон.

Наконец проклюнулся последний, третий вороненок: «Будешь кормить меня, вороненок, когда я старым стану?» — «Буду, но до тех пор, пока у меня самого воронята не появятся», — ответил третий вороненок.

Его и оставил в гнезде старый ворон. В природе все на этом держится, старшие дают жизнь младшим, выкармливают их; потом они забывают друг друга. Но люди не вороны. Мы отличаемся от всего живого не только тем, что говорить умеем. Людям нужно многому научить младших. Поэтому дети должны почитать и поддерживать стариков не только в благодарность, не только потому, что этого требует сыновий долг, но и для того, чтобы старые смогли передать то, что сами знают. Как у жердельки: цветочки на ветках держатся, ветки из ствола растут, а ствол от корня идет. Вот и мы с бабкой, как тот ствол — шершавый, черный; родители ваши — это ветки толстые, а вы — молоденькие, свежие веточки. А корни — это мои родители и прадеды. И не можем мы друг без друга. Не могут корни жердельки без лепестков, без листиков, через них дышит дерево, не могут без корней и ветвей лепесточки. Все связано. Так и у людей. Все дружно должны жить.

— Деда, а почему не все живут дружно? Почему Миколкин отец от них уехал? Почему он их бросил?

— Видите, хлопчики, — дед задумался, — и в природе так бывает. Вот жердельки тоже болеют. Иногда ветки целые засыхают, иногда гусеница на них нападает, вредители разные. Если сильное дерево, то устоит. А слабое заболеет. Так же и люди: сильный человек прежде всего о своих цветочках думает — о детях, а слабый старается сладкую жизнь себе устроить. Вот и убегает от хлопот и от забот. Потом под старость увидит, что один остался, не на кого опереться, никому он не нужен. Пожалеет тогда, да поздно будет — не простят ему этого, не примут его дети. И умрет он один, никому не нужный, и на могилку никто к нему не придет. Не помянут его добрым словом люди. Сладкая жизнь большой горечью оборачивается.

— Малы еще ребята для таких серьезных разговоров, — говорит бабушка. А дед знай себе рассказывает, и мы слушаем, ловим каждое слово, запоминаем. Прочно запоминаем: позже, когда в школу пойдем и когда взрослыми станем, не один раз вспомним его притчи. А пока стараемся расспросить обо всем деда, благо на многочисленные «почему» у него есть время ответить. Интересно нам все, и про деда интересно, где он рос, что делал, когда маленьким был? Спрашиваем, а он, довольный, улыбается, ему тоже интересно рассказать, молодость вспомнить.

Вырос дед под Великими Луками, в селе Солоти. Голодное время, словно ветер-суховей, вырвало его — лепесток из кроны родимого древа, забросило на юг. Живуч оказался род. Упал обожженный листок на добрую почву, пустил вглубь тонкий, словно волосок, корешочек и прижился.

По родным краям тосковал. Мечтал поехать перед смертью, проститься. Потому-то и рассказывал частенько своим внучатам о земле, где сам мальчишкой был.

— Деда Игнат, расскажи что-нибудь смешное, про кулачный бой.

Дед удобно усаживался на стул, поглаживал бороденку и начинал:

— Значит, так, края у нас лесистые да холмистые. Места для потехи маловато. Посему зимой, когда речка станет, народ выходил поразмяться. Ну, мальцы-огольцы с горок катаются, те, что старше, — на коньках. Коньки сами делали — дощечки с проволокой или костяшками к валенкам привязывали — хорошо. Потом мальцы из села, что на другом берегу реки стояло, тоже кататься выходили. Позже начиналось главное. Сначала то здесь, то там что-то не поделят мальчишки. Ну, а потом село на село. Но уговор — честные кулачки. Едва мальцы зачинали, как на лед выскакивали, словно того и ждали, пацаны постарше. Тут уж повеселей дело шло, начиналось сражение.

— Вперед! — командовал кто-нибудь.

— Лупи, Сергеев. (У нас в деревне все Сергеевы были.)

— Бей щурят! (У них Щукины были.)

Ну и идет катавасия, только снег разлетается. Прут стенка на стенку, но не убегают. Если те, что поменьше, иногда спину казали, то эти бьются, но не бегут. Как в бою настоящем. Русские ведь никогда от врага не бегают. А здесь хоть и не война, но сражение. Мальцы марку держат. А позже, глядишь, и взрослые: сначала те, кто помоложе, а потом и с бородами уже подтягиваются по разным берегам речки, гуртуются, обсуждают, подбадривают своих, а старики смотрят, чтобы все честно было. Потом кто-нибудь командует:

— А ну, ребятня, расступись! Мужики идут.

Сначала в тулупах, в шапках — зима ведь, мороз. Позже разогреются, полушубки долой, шапки слетают. Лихо махались! У нас Григорий, кузнец, был, так в полную силу никогда не бил. А они против него своего Сидора, мельника, выставляли. Уж когда все устанут, эти двое меряются силой. Здоровые оба, красивые мужики, у нашего борода черная, а у мельника — светлая. Так только по бородам и определишь, где кто.

— Так и до утра можно драться?

— А вот тут-то вы, внучки, не правы. Это не драка, а кулачки. Не для драки, а для того, чтобы удаль потешить, кровь разогреть, душу хоть в этом отвести. Это сейчас вы в кино бегаете, книги читаете, в школе учитесь, а мы ведь по два класса заканчивали, и то много было. Жизнь — работа, а радостей — кот наплакал, праздники редки. Вот и устраивали себе развлечение. А после кулачек всем селом друг к другу в гости ходили, вместе синяки и шишки обсмеивали, потешались над полученными тумаками. Так и жили…

Было в его голосе и слове столько радостного и доверительного, что мы навстречу ему и сами распахивались-открывались. Чего только не доверяли деду, даже о тайниках с найденным в старых окопах оружием проговаривались. Дед, слушая подобные откровения, старался оставаться спокойным. Молча теребил бороденку, давал выговориться до конца, после чего осторожно рассказывал какой-нибудь страшный случай, про ребят и оружие, уговаривал сдать его. Мы обещали ему отнести оружие в военкомат, но проходили дни, возникали новые тайники-склады. Погиб Ваня Андрианов. Нашел снаряд, унести не смог — тяжелый, и решил разобрать его на месте, как еще друзей не позвал. Эхо взрыва подняло воронье с тополей, заставило людей оторваться от дел своих, тревожно оглядеться. Как потом говорили милиционеры, три снаряда рядом лежали. Тогда родительскому терпенью пришел конец, и, захваченные врасплох облавой, мы за один вечер лишились всего того, что наполняло нашу жизнь неосознанной гордостью и тревогой, что возвышало нас над мальчишками из центра города.

О минувшей войне на дедовских посиделках рассказывалось многое. Ее отзвуки гремели в лесопосадках, кто-то подрывал найденный снаряд, кидал в костер патроны, через город тягачами волокли на переплавку разбитые танки и орудия. Время от времени город содрогался от мощного гула. Это саперы, свезя с окрестностей мины и снаряды, взрывали их.

Но самой войны мы не знали. Детские души бередили рассказы взрослых, фашистов все ненавидели люто. Однажды дед рассказал нам о немцах:

— Входили фрицы в город и по нашей улице. За мотоциклетками — танки. Я из погреба выглядываю, хочу врага разглядеть, какой он стал. С шестнадцатого года немца не видел. Он и показался вскорости во всем своем виде: машина грузовая у нашей калитки остановилась. Двое с нее соскочили, ко двору идут. У жердельки залопотали, загоготали. А жерделька была вся в плодах, уже почти созревших. Тут и топор появился. Один из них топором по жердельке, словно по сердцу меня. Так больно мне стало… Зашаталась она, плоды посыпались. Ударил второй раз, и упало деревце. Другой немец взял жердельку и понес к машине. В кузов забросил. Уехали, я к пеньку подошел, а на нем сок выступил — горький и прозрачный.

Первым заплакало дерево. А потом человек. Два года не просыхали глаза людские по душам загубленным, два года сочилась жерделька, хотя сразу засохнуть должна была. А она два года сок гнала — по людям плакало дерево.

Запомнил я того, мордастого, с топором. И вот через год фашисты драпанули. Все бросили, даже раненых.

Стою я во дворе, радуюсь, о весне думаю. Скоро можно будет молоденькие жердельки окапывать. Назло немцам вместо одной срубленной у меня уже три подрастало в огороде. Достал лопату, копнул землю. Вижу — рановато. Мерзлая пока земля. Вдруг слышу за спиной:

— Фатер, фатер! Гитлер капут!

Оглядываюсь — немец. Оружие у калитки бросил. Руки задрал.

Ишь ты! Гитлера похоронили уже… Подошел я к нему поближе. Небритый, а вроде узнаю его. Кажется, тот самый, который мою жердельку срубил. Я ему и говорю, мол, зачем срубил дерево. Я по-ихнему немного научился в первую мировую войну. А фашист к лопате тянется, мол, дай я деревце окопаю. Чего уж, бери, поглядим, как ты трудиться умеешь. Он к деревьям. Копает, пар с него валит, улыбается. Ишь ты, человек в нем имеется. Думаю, проснулся человек.

Глядь, по улице немецкая машина из последних идет. Немец лопату в сторону. Мне кулачищем в зубы — и за ворота. Я упал, кровью умылся. В себя пришел, поднялся, гляжу, а немец посреди дороги на коленях. Не взяли его свои, мимо проехали. Эх, думаю, грохну тебя сейчас, чтобы и кусков не осталось, чтоб для новой подлости, тебя не склеили. Автомат его у калитки так и валяется. Поднял я автомат, но, чувствую, не могу убить — на коленях он стоит. Сейчас долго рассказывать, а тогда все быстро в голове промелькнуло. Сплюнул я в сердцах и в дом вошел. Живи, думаю, нелюдь подлая.

Так что не бывает врагов добрых. Враг — оборотень. Когда ему плохо — хвост поджимает, а когда в безопасности — наглое нутро из него так и прет.

Нам с Димкой одежду обычно мама шила сама, на вырост, и лишь изредка нас баловали покупными вещами, тоже на вырост и одинакового размера. Димка был младше на два года, но долго шел вровень со мной, а к четырнадцати годам вытянулся на целую голову выше. Но тут как-то так получилось, что купили нам костюмчики: коричневые, ворсистые, с курточками на молнии и брюками-шароварами. Мы сразу стали похожи на медвежат: один пухленький увалень с голубыми глазками и круглой головой — Димка, и я — тянущийся из последних сил вверх, но все равно маленький и щупленький. Оба коротко острижены, и это еще больше умиляло окружающих. Эти костюмы на нас надевали в особо торжественных случаях: когда приходили гости или во время редких выходов в город. Выход в город для нас был праздником потому, что там взрослые покупали колбасы и магазинного хлеба. Обычно же бабушка по старинке сама пекла хлеб.

Однажды во время завтрака дед неожиданно объявил:

— Ребятушки, сегодня пойдем в город.

До центра города можно было доехать на трамвае, но дед всегда предпочитал идти пешком. Дело было весной, солнце уже порядком припекало, в костюмчиках идти было жарко, но мы не замечали этого. Еще бы, первый раз с дедом пошли в город. А дед просто так ничего не делает. Что-то задумал, но что? И мы, то забегая вперед, то отставая от деда, перешептывались, строя различные догадки — куда же он ведет?

Дед молчал, делая вид, что не замечает радостной суеты.

Вот уже вышли к центру города, к большим магазинам. Чтобы не потеряться, мы взяли деда за руку.

— Деда, здесь пряники продают, — потянул за руку деда Димка.

— Не торопись, внучек: будут тебе и пряники, а пока дело надо сделать.

Мы сразу притихли.

Оставили позади строй магазинов на главной улице и направились в сторону городского парка. Туда мы никогда не ходили, но знали, что там была трибуна, мимо которой на Первое мая и Седьмое ноября проходили праздничные колонны, и там находился исполком. Мы толком еще не понимали, что такое исполком, слышали от деда, что там правление города — Советская власть. Это было понятно и из книжек, и из рассказов деда — он сражался за Советскую власть. Возле этого здания мы притихли, да и дед тоже стал как-то строже, подтянулся. Прохожих здесь было меньше, и город казался от этого просторнее.

Дед повернул нас через площадь к большим фотографиям, над которыми я увидел большие буквы: «Городская доска Почета». Мы недоуменно переглянулись, а дед сказал: «Смотрите, хлопчики».

Мы глянули и обмерли. На третьей слева верхней огромной фотографии был наш отец, но какой-то непохожий на себя. Всегда торчащий чубчик был аккуратно зачесан, округлившиеся глаза смотрели серьезно и строго, губы сжаты, и все лицо казалось вытянувшимся и напряженным, застывшим. Я вслух прочитал: «Сергеев Егор Игнатьевич — слесарь завода «Октябрь». Рядом были другие фотографии, но их мы не видели.

— А папка немой, немой на фотографии, — вдруг сказал Димка.

Я от возмущения даже опешил:

— Как это не твой, не узнал, что ли?

Димка ошарашено посмотрел на меня, потом на деда и заревел. Сквозь плач было слышно, как он четко выговаривал: «Это мой папка, но он немой, немой!» Ни дед, ни я ничего не понимали. Наконец дед успокоил Димку, и тот пояснил:

— Это мой папка, папа Егор, но он молчит, а бабушка говорила, что таких людей называют «немой».

Дед и я обескуражено смотрели на него.

Потом дед медленно сосчитал фотографии и сказал:

— Вот как получается, хлопчики, много людей, очень много живет в нашем городе, а на доске Почета всего двадцать восемь. И среди них ваш отец. Мы должны брать с него пример. Сашка этой осенью пойдет в школу, поэтому учиться должен так, чтобы отцу не было стыдно за сына. Шутка ли, весь город видит его на фотографии, такого отца подводить нельзя.

Домой мы возвращались радостные, но тихие, даже купленные колбаса, хлеб и мороженое не сделали нас оживленнее. Мы несли в себе нечто большее, что останется с нами на всю жизнь: гордость и щемящую радость за своего отца.

Много позже, приезжая в родной город навестить родителей, я всегда ходил к доске Почета. Через два года на третий видел фотографии отца, только с каждым разом его лицо на них становилось все морщинистее, а волосы белее, и только глаза смотрели так же широко и открыто да несколько лет назад на фотографиях появился галстук. А в последний год с этой же доски глазами-кругляшками на прохожих смотрел Димка. Фотография была цветная, Димкины голубые глаза пытались что-то сказать, рот был чуть приоткрыт, а густые вьющиеся волосы, так и не покорившись фотографу и расческе, торчали во все стороны. От этого Димкино лицо казалось и озорным, и веселым.

Я сел на лавочку напротив доски Почета, смотрел на Димкину фотографию, и мне было покойно и хорошо. Покойно за брата, который пошел по стопам отца и трудится на том же заводе, радостно за то, что отец с Димкой вместе ходят на работу по утрам, когда город еще только просыпается, что вечерами внуки не отпускают моего отца — уже деда Егора ни на шаг от себя, и что он, усаживая их на качели, напевает, придумывает им сказки, рассказывает про своего отца и деда.

Беда пришла неожиданно.

Война принесла не только смерть и разрушения, но и утвердила свои мальчишеские законы и жестокие игры. Провинившихся, кто не подчинялся старшим по возрасту, наказывали — «давили масло», то есть двумя палками сжимали грудь до боли, либо, просунув палку между ног, поднимали — «катали на кобыле». В нашем районе наказания почти не прижились, но вот на улице появился новенький — Гарик, шестиклассник. Получилось, что Гарик оказался на улице старшим. Димка однажды заупрямился, не подчинился ему. Заступиться было некому, и тот посадил Димку на палку, а потом несколько раз встряхнул.

После этого Димка поскучнел, меньше бегал, позже стал жаловаться на боль в ноге. Врачи не могли понять, в чем дело, никто не связывал «катание на кобыле» с болезнью. И не скоро установили диагноз — туберкулез кости. Сначала лечили дома, потом предложили санаторий. Домашние всполошились, не могли представить себе, что Димку на несколько лет нужно будет увезти к Черному морю в город Геленджик. И слыхом не слыхивали, что есть такие санатории. Долго тянули, не желая отправлять Димку, больше всех противился дед. Он ходил сам и посылал бабушку к каким-то костоправам, старухам, те приходили, лечили, но Димке становилось хуже, а дед все упорствовал: как это так, отправить к чужим людям ребенка, да он там и дня не сможет прожить, нельзя детей от родителей отрывать, Наконец отец сам пошел к главному врачу диспансера. На следующий день директор завода дал свою машину, и Димку повезли в Геленджик.

Едва въехали в санаторий, как Димку быстро положили на кровать с колесами и куда-то увезли. Я увидел его только через полчаса — сказали, чтобы зашел попрощаться.

Димка лежал на голубой кровати, в голубой пижаме, ошеломленно хлопая своими большими глазами. Все было голубым: и Димкины глаза, и кровать, и пижама, и стены из голубого кафеля. Я вдруг понял, что голубым бывает не только небо, что это не только цвет радости. Я попытался выдавить из себя какие-то слова, но видел перед собой то Димкины глаза там, у ямы, когда он пытался спасти меня, то вдруг передо мной появлялись его сегодняшние глаза — большие и ошеломленные, с каплями слез, быстро скатывающимися по щекам. Не успевала скатиться одна, как на ее месте появлялась вторая.

Димка лежал молча, а слезы бежали и бежали. Это напугало меня больше всего. Обычно Димкины слезы сопровождались громкими всхлипываниями, а сейчас слезы были немыми. До меня дошло: мы сейчас уедем, Димка же останется здесь один. Потерянно я переводил взгляд с Димки на маму и отца, опять на Димку и силился что-то сказать.

— Ну, родители, все. Димочке надо мыться и идти на ужин, — весело проговорила какая-то женщина в белом.

Я дернулся и, заикаясь, выдавил из себя:

— Пока, Димка. Ты тут не разлеживайся, лечись скорее, — пожал его руку и выбежал из стеклянного здания.

Шел мелкий противный дождь, было темно и холодно. Я стоял у колонны, размазывал по щекам слезы и воду. Вышли родители, сели в машину и молча поехали. Когда выехали на «тещины языки» — длинные объезды ущелий между Геленджиком и Новороссийском, дождь пошел сильнее, было слышно, как воет ветер-северняк.

— В дождь уезжаем, — сказала неожиданно мама, — значит, природа хочет, чтобы мы сюда еще приехали.

«Скорей бы приехать и забрать Димку», — с надеждой подумал я. Под шум дождя и ветра я задремал, но вдруг, как от толчка, очнулся: передо мной стояли Димкины испуганные глаза, в уголках которых набухали слезы. Димка смотрел укоризненно и молчал.

Домой приехали поздно ночью. Дед караулил у калитки, молча открыл ее и с тяжелым вздохом, когда все зашли во двор, задвинул засов.

Следующий раз я увидел Димку весной.

Море было нежно-синее, ярко светило солнце, разноголосо пели птицы. Димка лежал на кровати с колесами, в белой рубашке, под ярко-зеленым деревом, улыбался, ел конфеты, показывал свои рисунки.

— Димка, у тебя уже нет голубого цвета? — обрадовано спросил я и бросился обнимать Димку.

Я сразу поверил, что братишка выздоровеет. И в этот раз было много голубого — небо, море, но это была живая голубизна, а не цепкая синь приемного покоя.

— Привет тебе от деда. Он сказал, что тебе жердельки поклон посылают.

— Как они в этом году?

— Ничего, только без тебя нынче пчелки ни меду, ни пряников ни принесли. Хотят, наверное, чтобы ты, Димка, поправился скорее, тогда и принесут.

Димка заморгал, потом расплылся в довольной улыбке.

— Вот так пчелки, вот молодцы, — но тут же осекся. — Нет, мне не жалко, они ведь и тебе должны принести.

— А мне без тебя не надо, — нашелся я и тоже рассмеялся.

Мама сидела рядом, поглядывая на нас, и молчала. Несколько дней мы жили в поселке, каждый день проведывали Димку.

Санаторий большой. В нем лежали ребята со всей страны по нескольку лет и все друг друга знали. Димка познакомил меня со своими друзьями, с теми, кто уже ходил. Ребята были общительные, помогали лежачим. Когда мы уезжали, Димка даже не плакал, только отводил глаза в сторону, потом попросил:

— Деду привет передай и жерделям тоже. Когда будете косточки бить, то за меня съешьте штук сто. Ребятам привет, скажи, скоро выпишусь.

Но Димка выписался только через два года. Ему сделали тяжелую операцию, после которой он стал хромать. Домой привезли его в начале апреля. А в конце месяца зацвели жердели. Зацвели как никогда дружно, как будто радовались Димкиному приезду. Однажды утром мы проснулись от дедова крика:

— Ребятушки-братушки! Ну-ка, вставайте, вставайте же!..

Мы вскочили, я рванулся к двери, но, краем глаза увидев испуг в Димкиных глазах, остановился. Димке нужно было надеть тутор — корсет, сделанный из пластмассы, зашнуровать его на ноге и на животе, как ботинок. И только после этого он мог выйти.

— Димуля, вперед, — весело прокричал я, схватил со стула тутор. В четыре руки быстро зашнуровали его и пошли во двор. На верстаке стояла банка с медом. Дед радостно улыбался. Но в этой улыбке было что-то незнакомое. Дед смотрел пристально, словно молил о чуде, ждал, что вот-вот Димка побежит. Но чуда не было, и это ожидание в глазах деда сменилось улыбчивой печалью на долгие годы.

Когда дед впервые увидел исполосованную шрамами ногу Димки, он вздрогнул, вошел в дом, сел на лавку и что-то долго и бессвязно бормотал. Я хотел посмеяться над ним, но столько было в его согнутой спине беспомощности и желания помочь хоть чем-то внуку, что я прикрыл дверь и тихо вышел.

Лежим мы с Димкой в постели. Не спится. Шепотом обсуждаем мальчишеские дела.

— Сань, а Сань, а правда, у нас деда мировой! Повезло нам. И по-немецки может говорить.

— Да, деда у нас что надо, — неторопливо соглашаюсь я.

— И добрый, ничего ему не жалко. Что ни попроси, все даст.

— Нет, не все, помнишь, не дал нам играть отцовскими медалями и своим крестом. Ну и правильно сделал, что не дал. Это боевые награды, а не игрушки. Он же тебе объяснял, что награды они в боях заработали. Дед ведь в плен пять немцев взял. Жаль, что он не любит рассказывать про ту войну, а в эту он уже старый был. Если его даже уговоришь, то все равно неинтересно рассказывает: «Сидели в окопах, стреляли в немцев, они в нас. В атаку ходили, убивали друг друга». И про случай, за который крест получил, тоже скучно говорит: «Приказали языка добыть, мы и добыли».

— Да, хороший у нас деда, только вот старенький, — подражая взрослым, произнес Димка.

Прошли годы.

Дед никогда не писал мне писем — уже плохо видел, да и не любил он это занятие. А тут, когда я учился на третьем курсе и предупредил родителей, что летом поеду на Север комиссаром студенческого строительного отряда, я получил от деда письмо. Собственно, письмо под диктовку деда писал Димка, о чем он написал, как когда-то во время войны делали в госпиталях: «Письмо записал Димка Сергеев». Оно было коротким, всего из нескольких фраз.

«Здравствуй, Сашок! С поклоном к тебе твои родичи. У нас все в порядке, чего и тебе желаем. Ты пишешь, что поедешь комиссаром на Север. Не знаю, что ты там будешь делать, но хочу сказать тебе только одно: комиссар слово святое, кровью и болью завоеванное, Его надо заслужить. Верю, что заслужил, но этого мало. Надо оправдать. Верю, что оправдаешь, не подведешь. Помогай тебе бог. Поклон от родичей. Дед Игнат».

Я вспомнил, как улыбался тогда по поводу «помогай тебе бог», но письмом был очень растроган и через год, и через два, когда опять выезжал на Север, доставал это письмо, перечитывал его.

А последний урок дед дал мне несколько лет спустя.

Я уже служил. Написал домой о том, что скоро выйдем в море, просил не беспокоиться, если от меня долго не будет писем.

Деду прочитали это письмо. Он подержал его в руке, потом положил его на стол и накрыл легонькой, почти прозрачной рукой. Осторожно перебирая пальцами, дед ощупывал письмо, словно пытаясь пальцами еще раз прочитать его. И вдруг неожиданно, он никогда до этого не говорил о смерти, сказал будничным голосом:

— Я скоро умру. Сашке ничего не пишите. Без него схороните. Пусть узнает, когда из моря вернется. Там печаль плохой попутчик.

Дед умер на второй день после выхода моего корабля в поход. Весь поход меня ничего не кольнуло, и в каждом письме с моря я весело спрашивал: «Как там дедуля бегает?»

Дед остался живым. Не прощался я с ним, не бросал землю в могилу.

В начале мая все жердели покрыты нежно-зеленой свежей листвой. Родичи одеваются в лучшее, детей принаряжают, идут проведать усопших стариков. Я пришел к деду майским вечером. Кладбище встретило аккуратной прибранностью могил, чистотой и обилием зелени. Почему-то казалось, что здесь должно царить запустение. Было тепло, пели птицы. Могила деда проста — по его просьбе: «Не хочу, чтобы меня камень давил». На земляном холмике тюльпаны и колокольчики, металлический крест.

Я в растерянности остановился: «Здравствуй, деда», — и осторожно погладил крест рукой. Вокруг цвели ландыши.

«Маленький цветок, а за жизнь крепко держится — корень глубокий и прочный», — вспомнил я.

И именно благодаря этим ландышам как-то сразу поверил, что здесь лежит дед. Деда Игнат. Мой корень — живой и глубокий.

Двенадцать лет прожил я в Ленинграде и каждый год Девятого мая ходил на Пискаревское кладбище. О деде, о доме вспоминал. Тогда я умел быть счастливым, потому что умел помнить. И сейчас помнить не разучился.

На Пискаревке на мраморе цветы, конфеты, шарики — это погибшим детям оставляют. На скамьях старушки: «В нашем дворе в одну зиму одиннадцать мальчиков как косою скосило. Всем от двенадцати до четырнадцати…»

Говорят старые люди о горе народном. Болит сердце. Молодые подходят, слушают. Пожилая женщина поливает цветы на могиле старшего лейтенанта Черкачева. Здесь это редкость: Пискаревское — это общие могилы. На плитах крошки хлеба. Прилетают птицы, клюют хлеб и, кажется, слушают, слушают, что говорят люди, о чем скорбят.

— А где меня похоронят?

Тогда ли, на Пискаревском, спросил я себя первый раз? Или сейчас? Кто знает. Важно не это — где, когда… Важно иное. Я вдруг понял, что важно не только родиться, но и умереть на отеческой земле. Тогда обязательно придут к тебе на могилу, просыплют хлебные крошки. Птицы прилетят, будут слушать, что тебе говорят земляки.

…Дом под жерделями. Цветут они. Пчелами поют, сами разговаривают. В небе верхушки свои топят. Скворушки передразнивают всех, на разные голоса кричат златоклювые, ласточки беседуют, словно сухое мягкое дерево сверлят, воробьи суетятся, на скворцов не в обиде — перезимовали в скворечниках, и на том спасибо, щеглы цвенькают, легонькие, словно стрекозы, мухоловки перепархивают. Сверчки — ночная смена — передают заботу кузнечикам, на целый день. Сирень распустилась. На жерделях висят пряники и конфеты. Под самой большою — старый иззубренный верстак. А на нем — банка. Порожек горяч, мураши ходят по порожку. Трава-мурава словно прохладный коврик — весело босым ногам…

И голос из прошлого:

— Ребятушки-братушки… Ну-ка вставайте, вставайте!..

Служба «С» Из походного дневника

Плавбаза выходила в ураган. Ветер — тридцать три метра в секунду. В борт. В правый. К левому подошли два буксира и поджимали, чтобы на берег не выбросило. Швартовы не отдавать — натянуты на разрыв, поют в порывах ветра воющим басом. Командир приказал по громкоговорящей: «Режьте автогеном». Сквозь вой ветра услышали звон лопнувшей стали и удары о стенку.

Корабль почти выпрыгнул из бухточки, бортом к волне и ветру. Один из буксиров, поджимавший нас с кормы, ударило о бетонный пирс. Со смаком и скрежетом.

Командир потом говорил, что до сих пор такого у него не случалось.

Адмирал на мостике пытался подсказывать, но в ответ услышал железное:

— Товарищ адмирал, прошу разрешить управлять кораблем самостоятельно!

Так уходили в большие моря.

— Товарищ капитан третьего ранга, лейтенант Сергеев прибыл для дальнейшего прохождения службы!

Единственное, что лейтенант умел пока делать — представляться.

Из-за шахматного столика кают-компании поднялся уверенный плотный мужчина. По всему чувствовалось — хозяин.

— Старший помощник командира капитан третьего ранга Моргун. Иван Степанович, — добавил он мягче, протягивая для пожатия руку.

В кают-компании были и другие офицеры, но Сергеев настолько устал, добираясь многочисленными оказиями, что почти никого не запомнил.

— Ну что ж, лейтенант, пока приготовят вашу каюту, продолжим знакомство у меня.

Каюта старпома удивила строгостью и простотой. Первое впечатление: все, что положено — есть, чего не положено — и быть здесь не может.

Расположившись за массивным столом, площадь которого делили между собой глобус и огромная пепельница.

Моргун спросил:

— Каким ветром занесло на самый боевой корабль? Что заканчивал?

— Политехнический институт.

— Так, — протянул старпом, и лицо его поскучнело, — опять студент… Ненароком, значит?..

— Если говорить честно, то и в самом деле — случайно.

Сергеев невольно улыбнулся, вспомнив суету и волнения, какими жил последние полгода. Теперь, сквозь огромное пространство, разделявшее Ленинград и Дальний Восток, все прежние дела показались наивными и детскими.

Заметив улыбку, старпом совсем поскучнел и тусклые голосом полюбопытствовал:

— Комсомолец?

— Коммунист.

Моргун вскинул голову, внимательно посмотрел на Сергеева, потом встал, прошелся по каюте, посмотрел еще раз и уже совсем иным голосом произнес:

— Ну-у, это, меняет дело! А то был тут до тебя один «стьюдент», — он презрительно скривил губы, — два года прослужил. Ни черта не делал. Ну, а к нам-то, — с хитрецой опять спросил Моргун, — сам попросился или за какую провинность направили?

— И сам, и направили, — с разделением произнес Сергеев. Дотошность старпома начинала раздражать.

— Это хорошо, что сразу все на место ставишь, — почувствовав раздражение, резюмировал Моргун. Он встал из-за стола и уже официальным голосом подвел итог разговора — Коллектив у нас хороший. Большинство офицеров молоды. Скоро выйдем из ремонта и пойдем в дальний поход. Думаю, что все будет нормально. Хозяйство большое и сложное, тут одним разговором в каюте в курс дела не введешь. Поэтому, если будут вопросы, всегда готов помочь советом и делом. Ну, идите отдыхайте! Каюта уже готова. Рассыльный проводит.

В каюте, несмотря на позднее время, Сергеев не мог уснуть. «Зачем я здесь? Кому это было нужно? Ведь мог бы остаться на кафедре, тем более что скоро будет готова в металле экспериментальная установка. Собирался сказать новое слово в теоретических основах теплотехники. И уже светила кандидатская степень. И вдруг — стол у стены, над ним книжная полка, напротив — койка, у двери раковина умывальника, зеркало, смотрящее на встроенный шкаф, а в круглом стальном оконце — сопки края Земли…»

В глубине души Сергеев уважал себя за скоропалительность решения. Где-то читал, что умение в корне изменить образ жизни присуще лишь сильным характерам.

И сейчас, меряя шагами каюту, он вспомнил, с чего все началось.

Был неплохим студентом, «шел» в науку, подавал надежды. Руководил комсомольской организацией института. И вдруг Дальний Восток, море, корабли… «А может, и не вдруг? Может, всю жизнь к этому шел? Может, это мое?»

Поняв, что все равно заснуть не удастся, он вышел на палубу. Было темно и ветрено. Рядом светились огни завода и многочисленных кораблей. Подальше, на фоне темных сопок, сливающихся с мрачным, без звезд, небом, редея, рассыпались огоньки поселка.

«Как холодно и неуютно здесь», — подумал Сергеев и зло усмехнулся: «Застрадал бедный мальчик, уюта захотел… Оставался бы в Ленинграде…»

Он вспомнил Сашу Котова, с которым учился на одном потоке и который стал невольной причиной новой — дальневосточной жизни.

В общежитии после стипендии группа отмечала день рождения общей любимицы — Алены, однокурсницы, девушки, на редкость обаятельной, всегда подчеркнуто аккуратно одетой. Она всю жизнь прожила в Ленинграде, поэтому в институт вместе со званием мастера спорта по художественной гимнастике перешло из школы и ее второе имя — Дюймовочка.

Дюймовочка всегда была в центре внимания, но все «лидеры» вуза формальные и не формальные уже потерпели фиаско.

В тот вечер Котов играл на гитаре. Саша был в ударе, и именинница не сводила с него глаз. Сергеев страдал молча. Вдруг один из самых тихих — Олег Гончаров — ляпнул про Дюймовочку такое, что Сашина гитара взлетела в воздух и раскололась на голове обидчика. Потом были «скорая помощь», объяснительные записки, разбирательства… Родители Олега, как выяснилось позже, учились когда-то вместе с деканом факультета. Декан принял решение: Котова из института отчислить. Комитет комсомола во главе с Сергеевым решение опротестовал и отстоял Сашу перед ректоратом. Из института пришлось уйти Олегу Гончарову. Декан, человек умный и спокойный, констатировал: «Распределяться, Сергеев, все равно ко мне придешь». События произошли за два месяца до распределения.

Тогда-то впервые у Сергеева и появилась мысль — «не приду». Но это было лишь первым толчком. Окончательное решение вызрело позже, когда решил для себя: Алена может стать невестой и женой, если он уедет куда-нибудь надолго и далеко и будет ей писать письма, много писем. Иначе ее не завоевать… И вот он пришел на военную кафедру:

— Товарищ полковник, можете отправить куда-нибудь подальше? В Арктику, на Чукотку или Камчатку?

— Для нашего отличника все можем. Поедешь на Тихоокеанский?

В отделе кадров Краснознаменного Тихоокеанского флота люди деловые и немногословные.

— Лейтенант, есть два места: одно — на берегу. Второе — на корабле, который скоро в дальние моря пойдет.

— Конечно же на корабль!

— Не торопись, на корабле придется заниматься многим: обязанности шире, чем учили в вузе — начальником службы снабжения, то бишь интендантом.

Интендант — это было несколько непонятно. Память подсказала изречение Петра I: через три года интенданта надо вешать.

«Но мне-то служить два года!» — облегченно нашел он шутливый выход и громко, утверждающе произнес:

— Корабль.

И вот он здесь, на большом корабле, именуемом плавучей базой подводных лодок. Когда улетал, все говорили — «возвращайся». Все, кроме Алены. Даже «пиши» не сказала. В силу глубочайшей своей порядочности посчитала долгом сообщить, что за эти годы Сергеев не стал героем ее сердца. Попрощались просто:

— До встречи!

— Пока!

Это даже интересно. Способен он на что-то или нет. До отпуска год. Стало быть, будут письма. Придется осваивать эту вполне оправдавшую себя в веках форму борьбы за женское сердце…

…Однако пора и спать. Часы, переведенные с утра на девять часов вперед, показывали два ночи.

Все эти дни частенько вспоминал выступление профессора Попова — самого доброго заведующего кафедрой в институте. На торжественных проводах студентов, уходящих служить в ряды Вооруженных Сил, он говорил: «Можно быть плохим инженером, плохим директором, но нельзя быть плохим солдатом и настоящее преступление быть плохим офицером. За неграмотность и глупость военного человека люди могут заплатить своими жизнями».

Он имел право на эти слова — Петр Петрович Попов, любимец студентов, прошедший всю войну от рядового бойца народного ополчения до командира разведроты…

Принял дела и обязанности. Называюсь — офицер по снабжению. Еще можно — начальник службы «С» — снабжения, а проще — интендант. Коротко, как кличка. Все-таки не боевой офицер… Первые дни боялся насмешек и колкостей по поводу моей службы. Однако никто не смеялся. Думал — из вежливости, но потом понял, какое место занимает в жизни корабля эта далеко не самая романтическая служба.

Плавбаза — не столько плавучая, сколько плавающая база. Это значит, что океанские штормы треплют ее точно так же, как и все прочие корабли. Несмотря на тыловое предназначение — снабжать в открытом море экипажи подводных лодок всем необходимым, на палубе «Амгуни» орудийные башни, на надстройках — зенитные автоматы. Для самообороны. Даже в некоторых иностранных справочниках плавбазы такого тина именуются «артиллерийскими кораблями», что вызывает у старпома Моргуна приливы особой гордости. Но мне греет душу коронная фраза начальника продовольственного снабжения соединения: «В военное время на кораблях воюют БЧ-2 и БЧ-3. В мирное — служба «С».

Ну что ж, интендант так интендант. Партбилет обязывает, надо — значит, надо!

Пошел на соседние корабли, в береговую базу к коллегам. Приняли хорошо, но без лишних эмоций. После бесед с «китами снабжения» проникся некоторым уважением к будущей, а точнее сказать, уже настоящей профессии.

Знакомлюсь со службой, с боевыми помощниками.

Пытаюсь вспомнить то, что изучали на военной кафедре в институте. Хотя вся теория далека от нынешней моей службы, кое-что применить можно. Помнится, никто не мог с первого раза сдать зачета по составлению раскладки — то есть по ассортименту блюд, расчету норм выхода пищи так, чтобы все было как положено — ни больше ни меньше. Думал, что и на корабле это будет самым сложным, но это-то как раз оказалось одним из простых дел.

После визита к начальству и коллегам три дня сидел над приказами и инструкциями, как перед экзаменом, с той лишь разницей, что запоминал интендантскую цифирь и параграфы надолго и прочно. Потом даже сам удивлялся, что смог все выучить. Кроме того, изучал устройство корабля, уставы, распорядок, расписания. Не любопытства ради, а опять же для дела. Хоть и интендант, а обязан уметь дежурить по кораблю, с выходом же в море — нести ходовую вахту. Вот уж никак не ожидал, что буду стоять на мостике! В моем понимании вахтенный офицер — национальный герой, а тут извольте им стать.

«Сдашь на допуск к вахте — пришьешь нашивки на рукава, моряком станешь. А пока — интендант: бочкотара, усушка, утруска. Будешь нести вахту — другие офицеры станут уважать, не будешь — терпеть присутствие, а в душе презирать» — так непосредственный начальник капитан-лейтенант Вересов Игорь Викторович психологически точно нарисовал перспективу.

Время на все дали две недели, так как впереди поход в большие моря.

В первый день на корабле опасался различного рода флотских розыгрышей, на все реагировал не торопясь, осмысливая, не кроется ли какого подвоха. Но прошло три дня — и все спокойно. После того как механику трижды не удалось «купить» меня, совсем успокоился. Почувствовал себя почти моряком. Вот тут-то меня и подловили.

Вечером зашел сосед — лейтенант Рыжков, командир группы БЧ-2:

— Пошли к Асееву, посидим, поговорим.

— С удовольствием.

В каюте командира БЧ-2 пять человек. Собираются есть арбуз, который привез вернувшийся из отпуска капитан — лейтенант Асеев. Разрезали, пошел разговор «за жизнь».

Хозяин каюты достал из сундука сапог, лапу, дратву, прочий сапожнический инструмент.

— Люблю, — говорит, — с обувью повозиться, — вы продолжайте, я не помешаю.

И принялся постукивать молотком, слушая очередной анекдот. И вдруг, спохватившись, обратился ко мне:

— Слушай, Александр Егорович, не в службу, а в дружбу, ты самый молодой, зайди к старпому, забери у него мое шило, я ему позавчера давал. Моряка посылать неудобно, а я уж фартук нацепил.

— Конечно, конечно, какой может быть разговор!

— Только старпом у нас человек рассеянный, может забыть, что я ему давал. Ты скажи, что позавчера, в семь вечера я ему приносил свое шило. Скажи, мол, требует отдать! — пристально глядя в глаза, пояснил Асеев.

Прихожу к старпому. Обращаюсь по уставу:

— Товарищ капитан третьего ранга, капитан-лейтенант Асеев просит вернуть ему его шило, которое он вам позавчера давал.

— С чего это, интересно, ему на ночь глядя шило понадобилось? — удивился старпом и вдруг, широко улыбнувшись, переспросил: — Ему именно шило понадобилось, а все остальное у него есть?!

— Так точно! — не моргнув глазом, пояснил я. — Сидит в фартуке и что-то с сапогами делает.

— Ну-у, сапожник! — опять улыбнулся старпом, встал, заглянул в ящики стола, потом в рундук под койкой. Прошелся по каюте, заглядывая в шкафчики, остановился посреди каюты и хлопнул себя по лбу: — Слушай, Сергеев, я ведь его шило подводникам отдал. Обещали только завтра вернуть, но скорее всего забудут. Старпом с лодки попросил… Так что извинись перед ним за меня и скажи: Моргун твое шило пропил! Ну иди!.. Са-пож-ник! — добавил нараспев.

Четко повернувшись, я вышел.

В каюте Асеева все было по-прежнему. Офицеры слушали очередной анекдот. Асеев тихонько постукивал никелированным молоточком по подошве сапога. На меня никто не обратил внимания.

— Ну что старпом? — тихо спросил Асеев: ему мешали говорить гвозди во рту.

— Велел сказать, что ваше шило пропил! — лихо доложил я.

Каюта взорвалась страшным хохотом. Лейтенанты Рыжков и Сухоруков громыхали оглушительными раскатами, командир БЧ-3, старший лейтенант Иванов заливался каким-то частым всхлипыванием, капитан-лейтенант Вересов, помощник командира упал на койку и смеялся рыдающим смехом, изредка постанывая. Асеев хохотал столь тонко и заразительно, что, глядя на его запрокинутую голову и капельки слез в уголках глаз, стал смеяться и я. В дверь просунулся старший лейтенант Кирюшин из БЧ-4, на редкость красивый офицер, и почти испуганно спросил:

— Что за ржание?

Ему долго не отвечали, и он стоял сначала с нерешительной улыбкой, потом, заразившись весельем, расхохотался за компанию. В дверь просунулась долговязая фигура начальника радиотехнической службы, старшего лейтенанта Володина. Окинув взглядом каюту, он строго спросил:

— Что, сволочи, небось Сергеева разыграли?

И тут до меня дошло. Вчера за ужином механик рассказывал, что рабочие завода где-то достали «шила» и напились. «Шило» ведь на языке моряков — чистый спирт.

Тут уж искренне и громко захохотал я, а следом новый приступ хохота потряс всю каюту.

Молодцы!

Когда все успокоились, Асеев снял фартук, встал и мягко, словно извиняясь, попросил:

— Не обижайся, Александр Егорович, флот без шутки не живет. Без хорошей, доброй шутки!

«Новому суточному наряду приготовиться к построению для развода», — голос дежурного по кораблю металлом динамиков сотряс корабль. Новый суточный наряд — это и я, лейтенант Сергеев, сегодня, впервые самостоятельно, заступаю дежурить по кораблю. Волнуюсь больше, чем перед экзаменом. Шутка ли, целые сутки работа всех звеньев отлаженного механизма — дежурной службы корабля будет зависеть от меня.

Еще и еще раз мысленно отвечаю на вопросы, которые буду задавать наряженным на дежурство, лихорадочно листаю корабельный устав.

Сейчас прибежит рассыльный и доложит:

— Товарищ лейтенант, новый суточный наряд на развод построен!

Поднимусь на палубу, поздороваюсь, в ответ раздастся обязывающее: «Здр-ра-вия желаем!»

Осмотрю форму одежды, внешний вид, проинструктирую, выборочно спрошу обязанности. Займет это все минут пятнадцать — двадцать; потом обход корабля, доклад командиру — и служба завертится. И никто не вспомнит, что две недели назад ты был гражданским человеком, и ничего подобного не знал, и слыхом не слыхивал. И это хорошо, если не вспомнят. Не должны даже думать об этом. Раз ты дежурный по кораблю — значит, отвечаешь за все, что на нем в твое дежурство произойдет. А что две недели назад было — это никого не волнует.

Казалось бы, пустое занятие этот вечерний ритуал. Зачем одно и то же изо дня в день? Ведь все грамотные. Зачем ежедневные построения, зачем специально гладить одежду и чистить обувь, зачем повторять то, что каждый и так знает? Но со временем понимаешь скрытый смысл этого ритуала.

Море — оно большое и сильное, и только ежедневно, ежечасно перебарывая, подтягивая себя, можно приготовиться к встрече с любой неожиданностью, к коварству стихии…

А если еще и воевать когда-нибудь придется? Поэтому собранность нужна всегда и во всем. И — навыки, доведенные до автоматизма.

Поэтому тот же капитан-лейтенант Вересов, распекая моряка за «неглаженые шнурки», всегда припоминает стихотворные строчки: «Видно, в бурях есть такая сила, что всегда, еще издалека, заставляет выглядеть красиво внутренне и внешне моряка».

Расписался в журнале и получил пистолет с двумя обоймами; он чувствительно оттягивает ремень и внушает уверенность. Оружие есть оружие. Оно всегда действует магически, руки иногда просто чешутся — достать, подержать, прицелиться… А там и до выстрела чуть-чуть: только сдвинуть вниз флажок предохранителя, дернуть затвор да нажать спусковую скобу. Особенно подмывает по ночам, когда на палубе никого, а по близкому берегу крадется лиса или иной зверь.

Не выдержат нервы у одного, а плохо станет всем.

Темными долгими ночами, когда сидишь в рубке дежурного с пистолетом на боку, все эти вопросы не кажутся праздными…

Половина двенадцатого ночи. Обхожу кубрики и помещения корабля. Команда спит, но кое-где по углам читают, прикрыв плафон фанерой. Не положено. Но скоро демобилизация, и ребята готовятся в вузы. Я уже знаю, что абитуриенты живут в третьем кубрике, и не заглядываю к ним.

Спускаюсь к арсеналу и глазам не верю. У двери часового нет. Часовой — высокий худощавый старший матрос из комендоров по фамилии Малый — москвич, начитанный веселый парень, любитель поговорить о поэзии. Поворачиваюсь к трапу, а он из-за выгородки высовывается и с запозданием докладывает по уставной форме.

— Почему не на месте?

Переминается с ноги на ногу, потом отвечает:

— Проверить вас хотели, товарищ лейтенант, — спуститесь к арсеналу в первое дежурство или нет. Пошутили. — Держится с достоинством, но в глазах и вина и тревога. «Что-то много шутников в БЧ-2, и тут проверяют», — промелькнуло у меня, и я вспомнил шутку с «шилом».

— С четырех заступишь снова. Шутник!

Малый мрачнеет, но понимает, что отделался легко, так как только сейчас до него начинает доходить содержание шутки. Потом кивает и лихо чеканит:

— Есть!

Утром весь корабль говорит о том, как дежурный по кораблю снял Малого с поста за полчаса до окончания вахты. Малый, при его красноречии и самолюбии, молчит.

Сдав дежурство по кораблю, Сергеев решил прогуляться по поселку. Завод, у пирса которого стояла «Амгунь», начал понемногу успокаиваться, шум стал приглушеннее, тихий вечер будоражил только потреск электросварки. Не торопясь, в предвкушении спокойной прогулки по хорошо асфальтированной дороге, подошел к проходной. Полез в карман за удостоверением — и вдруг прямо перед собой увидел пышную каштановую прическу, которая могла принадлежать только одной женщине в Советском Союзе. Это были ее волосы, при каждой встрече по-разному зачесанные: то аккуратно уложенные, то распущенные, а однажды просто растрепанные проливным дождем и сильным ветром, — сколько раз проявлялись они на его глазах в тесной каморке фотолаборатории в стареньком студенческом общежитии.

— Света! — тихо позвал Сергеев, и глаза, такие знакомые, глянули изумленно и радостно.

После неуклюжих объятий и скоропалительных вопросов заговорили более или менее последовательно. Сразу же выяснилось, что Света здесь с мужем. Тот закончил училище подводного плавания, служит на лодке, а она уже месяц работает на судоремонтном, по специальности.

— Света, а как же кафедра?! Как же твои планы?! Она подняла на Сергеева большие глаза и слабо улыбнулась:

— Думаю, что и кафедра, и диссертация у меня теперь будут на уровне детского сада. Я ведь до института в школе получила специальность воспитательницы. Ну, а пока до яслей дело не дошло, поработаю по второй специальности. Лодка мужа в заводе стоит, так что иногда на работу вместе ездим. Кстати, он сегодня после дежурства дома, мы приглашены в гости, пойдешь с нами?

— Пойду.

Три студенческих года Сергеев таил от Светланы свои чувства. Они учились в одной группе. Он терзался, потому что не мог понять, как же она к нему относится? Уважает? Относится по-приятельски? Любит ли?..

Несколько раз они ходили в театр, но потом как-то не заладилось. Она была для него богиней, и он, в силу юношеского максимализма, не мог понять, что Светлана существо земное и жизнь у нее вовсе не голубая. Он влюбился в нее в колхозе, куда первокурсников направили сразу после вступительных экзаменов.

У вечернего костра сидела девушка, отблески огня высвечивали высокий лоб, внимательные глаза и роскошные волосы. Девушка сидела на бревне, закинув ногу на ногу. Маленькая ступня в полосатых носках тянулась к огню, казалась беззащитной и детской. Сергееву хотелось взять эту ножку в руки и отогреть дыханием, естественно, это желание осталось желанием, но породило нечто большее, чем просто жалость.

Потом начались занятия. На лекциях они сидели рядом, вместе ездили на студенческую стройку в Мурманскую область. Но это была скорее дружба, чем что-либо иное, та дружба, когда у мужчины не хватает решимости, да и опыта — завоевать женское сердце…

Потом в ее жизнь ворвался этот курсант подплава — Ленинградского училища подводного плавания — Сева. Вернее, не ворвался, а скатился снежным комом с Кавголовских гор…

Группа, в которой учились Сергеев и Светлана, выбралась в одно из зимних воскресений в Кавголово. Благополучно спустившись с горки, отнюдь не самой высокой, все собрались внизу, ожидая самого нерешительного. В это время с крутого склона съехал высокий парень в ярком свитере и шапочке с помпоном. Наперерез ему вылетела девица на санках. Увидев мчащегося лыжника, девица соскочила на снег, а санки покатились под ноги парню. Из облака взвихренного снега донесся звук лязгающего удара, полетели щепки от лыж, дощечки от санок и шапочка с помпоном. Снег был настолько чист, что всем были заметны даже шурупы от креплений, которые разлетелись по сторонам. Когда снежное облако рассеялось, все увидели лежащего навзничь парня. Вокруг стало тихо. Парень пошевелил ногами, потом руками, потянулся, сел, ощупал себя, вскочил на ноги и воскликнул: «Опять командир роты скажет — специально сломал!» — и засмеялся так заразительно, что его дружно поддержали. Он был очень красив в этот момент — стройный, запорошенный снегом, с широченной улыбкой на обаятельном лице. В трех шагах от него стояла Светлана. Она смотрела на него во все глаза…

И вот теперь она здесь, на краешке земли…

В застолье, как водится, вспомнили всех и все: и Кавголово, и экзамены, и ребят. Сергеев опять не выдержал и спросил, а как же кафедра? И услышал ответ, который надолго запомнился.

— Знаешь, Саша, женщина о кафедре, о диссертации и о прочих прелестях эмансипации сожалеет лишь тогда, когда она не знает, что такое любить. А если любит, то не только сюда, а куда угодно поедет. Ворвался этот нахал в мою жизнь, — она кивнула на мужа, который не сводил с нее глаз, но кивнула с такой нежностью и благодарностью, что у Сергеева даже в горле запершило. — Помнишь в Кавголово? Скажи он мне еще тогда, через минуту после падения, что надо куда-то ехать, я бы ни минуты не стала раздумывать! Знаю, впереди по-разному будет. Не только радости. Но я готова ко всему. Впрочем, как и большинство здешних женщин. И еще я здесь поняла, что если муж моряк, то это не только долгие ожидания, но и большие радости. Когда он появляется. Каждый раз в чем-то новый, не такой, какой уходил, но родной по-прежнему.

И она, легко вздохнув, предложила тост за Ленинград.

Так у Сергеева неожиданно появились на Дальнем Востоке друзья, и когда выдавалась минута-другая, спешил он в этот добрый дом, где обретал не только покой, но и веру в искренность человеческих отношений.

С официальным рапортом на мое имя пришел мичман Колесов. Так и заявил:

— Ничего не дають, товарищ лейтенант.

— Что не дают?

— А ничего не дають! Ни сурика, ни краски не дають, даже ветоши и то не дають.

— Кто не дает?

— Как кто? На складе. Тыл нарядов не даеть. Говорят — выйдите сначала из ремонта, потом дадим. А ведь это неправильно. А еще друг называется! — И он обиженно засопел.

— Кто друг?

— Начальник шхиперской службы соединения. Служили с ним вместе. А теперь вот не дають, о чем и докладываю, как моему начальнику, — скользнув по мне взглядом, он потупился, затем спросил: — Разрешите идти?

— Хорошо, рапорт оставьте. Разберемся.

С рапортом иду к помощнику командира капитан-лейтенанту Вересову. Все-таки первый официальный рапорт на мое имя. Прочитав мичманскую цидулю, Вересов снял телефонную трубку, набрал номер и, усмехаясь, обронил в нее:

— Ну-ка, зайди ко мне, грамотей.

Через минуту в дверь постучали, раздалось осторожное «разрешите», потом в проеме одновременно появились голова и нога в огромном обтрепанном ботинке, за ними ввалилось нескладное тело Колесова.

— Прибыл по вашему приказанию, товарищ командир!

Глаза Колесова тревожно забегали, когда он увидел на столе у Вересова свой рапорт.

— Ты писал? — дружелюбно спросил Вересов.

— Так точно, согласно уставу обратился к непосредственному начальнику.

— Ты мне знанием уставов мозги не пудри! Я все равно их лучше тебя знаю, — Вересов уже говорил раздельно и жестко, — а вот ежели ты и тебе подобные вместо того чтобы выполнять свои прямые обязанности будут писать рапорты с семью ошибками и озадачивать ими лейтенанта Сергеева, то службой «С» опять на недельку займусь я!.. Помнишь, как плохо вам всем было, когда демобилизовался «стьюдент», — он точно скопировал старпомовские интонации, — а Сергеев еще не прибыл?

— Так точно, помню, товарищ капитан-лейтенант, — Колесов сокрушенно взмахнул рукой.

— Рапорт заберешь? Или пусть лейтенант краску выбивает?

— Так точно, заберу! Разберемся сами!

— Ну вот и молодец! Разберись, разберись, — уже ласково, как ребенку, посоветовал Вересов.

После ухода Колесова Вересов пояснил.

— Один из наиболее порядочных твоих подчиненных. Честен, любит свое дело, морю предан. Этот рапорт, я уверен, проделка мичмана Хамичева, А Колесов соображает медленно, вот тот его и подговорил — почву на будущее щупает. Ну ничего, я ему покажу, голубчику, подначивать простаков…

Корабль готовится выйти из заводской гавани. Каждый день куча дел, скопище людей. Старпом крутится как заведенный, командира почти не видно. Появляется только в кают-компании, через день проводит занятия. Все это время приглядываюсь к нему, потому как уже знаю, что командир — лицо корабля.

Капитан второго ранга Соловьев Андрей Андреевич. Маленького роста, с прекрасной военной выправкой, худощавый. Ему сорок пять лет, но выглядит несколько старше — подводят седина и морщины. Открытое лицо, чуть курносый нос, карие, очень живые, глаза, обычно с веселыми искорками, в крутой ситуации — резко темнеющие.

Соловьев прекрасно играет в шахматы. В каюте всюду книги и журналы. На столе несколько номеров «Дейли уорлд». В обычную жизнь корабля почти не вмешивается, доверяя вершить дела старпому. Умеет и любит учить офицеров Делает это с большой охотой. Особенно жестко относится к занятиям по тактике морского боя. Судя по его рассказам за шахматной доской, очень любит рыбалку и собирать грибы. Жена милая, спокойная женщина. Женился через три дня после выпуска, «когда уже имел право носить кортик». Воспитал двух сыновей — оба курсанты училища подводного плавания. В центре внимания держит самое главное — боевую подготовку. До мелочей не опускается. Если что-то, на его «военно-морской глаз», не так, может бросить надтреснутым резковатым голосом старпому:

— Иван Степанович, подскажите лейтенанту Курносову, что легкодоступные женщины — не самое главное в жизни флотского офицера.

Моряки его любят — за знания, за справедливость, за четкость приказаний, за то, что помнит всех пофамильно, не придира, не зануда и не срывается на крик.

Приглашен к командиру в каюту. Один раз уже здесь был, когда представлялся. Сегодня, по всей вероятности, разговор будет более серьезный.

— Ну как, Александр Егорович, освоился? Вошел в курс дела? — В этом обращении по имени-отчеству я уловил не только традиции флота, но и некоторое к себе уважение, поэтому с внутренним удовольствием ответил:

— Стараюсь, Андрей Андреевич!

— Знаю, что начал неплохо… Значит, послужим вместе? — глаза смотрят с прищуром, но без улыбки.

— Послужим!

— Ну вот и выяснили отношения! Хотелось, чтобы понял: готовность твоего подразделения — готовность корабля работать в море, тем более работать с подводниками. Это настоящие моряки. У нас не служба — прогулка. У них — служба. Там настоящие мужчины служат. До мелочей не опускаются, жизнь по большому счету меряют. А наша база для них — большой город среди океана, и тебе чаще, чем кому-либо из наших, с ними общаться придется. Не расслабляйся и до уровня своих бравых мичманов не опускайся. Всегда на порядок должен быть выше. Впрочем, — он улыбнулся, и морщинки побежали от глаз, — думаю, что питерское воспитание тебе поможет. Стало быть, о главном поговорили. Ни пуха!

— Спасибо!

— А почему не «к черту»?

— Не суеверный!

Он с интересом посмотрел на меня?

— Ты «Капитальный ремонт» Соболева читал?

— Еще в школе.

— Ну, тогда возьми и изучи, рекомендую! Знал человек, что писал и для чего писал, — и протянул всю в закладках книгу, лежавшую на столе.

— Спасибо.

Позже я понял, почему он так неожиданно предложил читать Соболева. Многие моряки склонны к своего рода суевериям. Хотя это слово — «суеверие» — они не любят. Тут все тоньше и сложнее. Море — стихия переменчивая, и флотские люди никогда не зарекаются, не любят забегать наперед… Мой лихой ответ, как лакмусовая бумажка, проявил городскую натуру.

«Капитальный ремонт» читал с карандашом в руке. Понял, что с командирской подачи открыл для себя интереснейшего писателя. Как потом выяснилось, большинство морских офицеров считает за великую удачу иметь эту книгу в своей личной библиотеке. Каждому новичку, приходящему на флот, рекомендуют ее, как своеобразное пособие для постижения азов корабельной жизни. Позже я понял, что офицеры — выпускники военно-морских училищ — прекрасно знают книги маринистов, как классиков, так и современных. Наиболее читаемая из них «Капитальный ремонт» Леонида Соболева.

Старпом. О старших помощниках командиров написано очень много. Вероятно, потому, что, как правило, старпомами служат личности колоритные, своеобразные. Должность эта обязывает ко многому. Старпом — движитель всего, что на корабле делается. Поэтому и внимания заслуживает самого пристального.

Стало быть, наш старпом. Самое примечательное — командный голос. Потому как умеет Иван Степанович Моргун отвести душу, распекая нерадивого моряка. На собраниях офицеров или на швартовке старпом поражал своим заковыристым флотским слогом. Самое удивительное, что «загибы» никогда не повторялись. «Загибы» Моргуна пытались заучивать и повторять, но всегда безуспешно. У Моргуна настоящий дар импровизатора. Молодые офицеры иногда его донимали:

— Иван Степанович, как это у вас получается, поделитесь?!

Иван Степанович пристально вглядывается в дерзеца и выдает еще одну, коронную тираду:

— Ты ведь знаешь, что такое джаз? Впрочем, откуда? Я имею в виду классический джаз. Так вот, подойди и спроси у настоящего музыканта, сколько у него будет длиться та или иная музыкальная фраза? Он посмотрит на тебя по крайней мере с удивлением. Потому как здесь творчество имеет место быть! Так и здесь, — поднимает палец и по слогам произносит он: — Твор-чес-тво! Ты меня понял, сынок?

Во время стоянки в ремонте Моргун полновластный хозяин. Дипломатия с заводским начальством, заботы о запчастях, сроках и качестве ремонта, покраске, о «канадках», о теплой одежде для верхней вахты, о ботинках — все на нем. В этой стихии он как рыба в воде.

На второй день после моего прибытия Моргун пожаловался, что медики не разрешают держать на корабле свиней и кур. А то бы он развернулся! Даже собственноручный проект корабельной свинофермы показал. Штурманское дело, как выяснилось позже, в начале дальнего похода, знал не очень хорошо, но отличался великим желанием учиться и этим заражал всех. Поэтому, спустя две походные недели, как моряк Моргун стал на порядок выше всех, и офицеры штаба, сначала подтрунивавшие над его штурманскими промашками, стали искать другие поводы для шуток.

А еще Моргун — отец трех девчонок, и очень этим гордился:

— У всех гениев дочки были, я тоже не слабак!

Вчера «Амгунь» прошла ходовые испытания с выходом в океан. Впервые в жизни Сергеев видел берег с моря. Сопки покрыты низкорослыми, но весьма причудливыми деревьями, вытянутыми в одну сторону от ветров, дующих всегда в одном направлении, и толщи снега. Темная, начинающая желтеть листва отчетливо смотрится на буром фоне сопок, с нахлобученными на их вершины облаками.

На закате пугающе темнеют густая зелень берега и черное зеркало воды. Если подняться на господствующую высоту, то от увиденного захватывает дух: настолько широкий и красочный открывается мир; контрастностью красок и их насыщенностью мир этот напоминает полотна Рокуэлла Кента, о многом заставляет задуматься.

Сегодня субботний сход на берег. Старший лейтенант Володин предложил мне посмотреть, как «гуляет» мичман Колесов.

Часам к восьми вечера, когда места за столиками самого престижного для моряков ресторана уплотнились до предела и кое-где уже образовывались общие компании, в зале ресторана появился Колесов. В черном строгом костюме, при белом галстуке и с ослепительно белым уголком платочка в грудном карманчике. Табличка «Мест нет» висела на входной двери еще до нашего прихода, но Колесова встретил метрдотель и проводил за отдельный столик у самой эстрады. Мы сидели метрах в четырех за его спиной. Колесов с достоинством уселся в кресло, достал сигареты и зажигалку, но курить не стал. Через минуту официант поставил перед ним графинчик и рюмку.

Мичман, не торопясь, наполнил рюмку, медленно, со смаком закурил. Выкурив сигарету, так же не торопясь, выпил водку, шумно выдохнул и, положив руки на стол, поднял взгляд на оркестр. Пианист понимающе кивнул, и в зал поплыла мелодия «Раскинулось море широко».

Колесов не спеша встал, подошел к эстраде, взял микрофон и, неожиданно для меня, запел красивым баритоном. В зале раздались робкие аплодисменты, но тут же замолкли — его слушали. Пел Он действительно красиво, без напряжения, стоял свободно, чуть откинув назад голову, прикрыв веки. Гости, перестав жевать и стучать приборами, внимали. Именно внимали, боясь шелохнуться. В шквале аплодисментов потонули последние аккорды старинной морской песни. Колесов, не обращая никакого внимания на овации, снова бросил взгляд на пианиста. Тот кивнул, и в зал медленно полилась «Степь да степь кругом». И если в первой песне он держал позу: о море поет моряк, — то здесь выкладывался вовсю. С изяществом настоящего мастера он держал микрофон в правой руке, левой же уверенно дирижировал в такт песне; оркестранты, словно завороженные, следили за его рукой и даже покачивались, повинуясь ее ритму. Было такое впечатление, что они — и солист и музыканты — одно целое, что для них, кроме зимней степи и долгого пути, ничего не существует. Есть только умирающий товарищ, которому уже не помочь.

В зале стояла гулкая тишина. И если бы я не знал, что передо мной подчиненный, мичман Колесов, шхипер, немного нескладный, вечно жалующийся на береговое начальство, кладовщик, неуклюжий в своих огромных, растоптанных ботинках, я бы не колеблясь принял его за заезжего артиста.

Смолкли последние аккорды. Минуту в зале стояла оглушающая тишина, потом раздался гром аплодисментов. Иван Кузьмич Колесов молча прошел на свое место, пару минут посидел, закрыв глаза, потом выпил вторую рюмку. Достал из кармана деньги, положил под фужер десятку и не спеша удалился.

Во время учебного плавания должны зайти в Петропавловск-Камчатский.

Для нас Камчатка открылась неожиданно — на входные огни легли с рассветом, поэтому сопки появились сразу перед кораблем, «все вдруг», заслонив собой панораму.

Но вот прошли «три брата» — скалы при входе в бухту справа по борту. Причудливость их формы передает чуткую настороженность безмолвных часовых. Они первыми встречают корабли, входящие в Авачинскую губу, с них открывается вид на город. Здесь его величают Питером. Хотя пакетботы, пришедшие сюда первыми, и названы в честь апостолов, время перетолковало имена: во славу Петра Великого.

Сквозь рассеивающуюся пелену утреннего тумана проявились дома и трубы, а несколько позже справа по курсу, в небе, повисли два огромных «камня». Ослепительно белые, спрятавшие нижнюю часть в туман, с чуть розовеющими вершинами в лучах восходящего солнца, они притягивали к себе взгляд какой-то чистой, не тронутой человеческим прикосновением фантастичностью. Казалось, что утро начинается, зарождается внутри этих исполинов.

Один — с геометрически правильным конусом, второй — с двумя вершинами, словно уставший от жизни, врастающий в землю докер. Когда-то и этот вулкан поражал правильностью форм, но титаническая мощь внутрипланетной энергии вырвалась на поверхность, и извержение унесло вершину. Вулкан, словно стыдясь своего уродства, утих на века.

А может быть, только задремал?

Вулканы Авачинский и Корякский, нависшие над городом массивными глыбами, вовсе не притесняют людей, не давят; более того — служат ясным и четким фоном карабкающегося на сопки города, защищают его от ветра.

За несколько дней стоянки на рейде Петропавловск-Камчатского вулканы ни разу не повторились, открываясь взору каждый раз по-новому. Четко видимые в погожий день, они всегда поражали контрастностью черно-белых полос, от набившегося в ущелья снега, и плавностью перехода в чистую белизну вершин, на фоне лазурного неба. В такие дни они казались визитной карточкой полуострова: всякое может быть и в природе, и между людьми, но в основе здесь — чистота и ясность.

Они представали порой с нахлобученными огромными облаками, укрывшими плотно вершину — казалось, навсегда; однако, через какой-то час, облака застилали подножия, обнажая конусы вулканов.

Иногда над вершиной одного, который еще «не говорил», появлялось маленькое облачко, чуть зацепившееся за узкую корону, оно тянулось вверх, увеличивалось в размере и постепенно рассеивалось. Вулкан «курил». Этот дымок казался игривым и быстро исчезал, словно вулкану было совестно, что он как-то напоминает о себе людям, тревожит их.

Местные рыбаки утверждали, что вулканы очень красивы на подходе к Камчатке, когда в погожий, солнечный день четко прорисовываются перед истосковавшимися по земле взорам моряков.

На вулканы можно смотреть часами. Как на огонь или воду. Завораживают они, неизменно настраивают на серьезные размышления о смысле жизни. Раньше Сергееву как-то некогда было подумать об этом. Позже он часто вспоминал ту стоянку на рейде Петропавловск-Камчатского и мысленно благодарил флот и вулканы за предоставленную возможность осознать свое место в жизни.

Именно там он впервые понял, что каждый человек должен хотя бы раз в жизни остановиться, собраться с мыслями «по большому счету», чтобы понять, что в его жизни главное, где оно и что нужно сделать, чтобы это главное в мыслях стало действием и реальностью.

Если подойти к иллюминатору и взглянуть на окружающий мир, то ничего хорошего не увидишь, так как все красоты забиваются заводскими трубами, домами и домишками, судами у стенки.

Но если посмотреть из глубины каюты в тот же иллюминатор, то виден только склон сопки, лес и небо над ним. Сопки серо-желтые: нижние ветви деревьев уже успели потерять листву, но верхняя часть сохранилась полностью, ярко-желтая листва гармонирует с насыщенно-бордовым цветом кустарников. Небо, глубокое, ярко-голубое, усиливает ясность и четкость картины. Камчатка — край насыщенных, контрастных, но в то же время гармонирующих, дополняющих друг друга цветов и оттенков. В этой четкости и ясности уже ощутимо чувствуется приближение зимы. Местные жители рассказывают, что в этих краях межсезонье сведено до минимума. Сначала появляется робкий снежок на вершинах сопок, к полудню он тает, потом как-то незаметно остается, и с этого момента каждую ночь снежная граница будет опускаться все ниже и ниже и в один из дней дойдет и до людей. И тогда все станет белым: и город, и сопки, и лес между ними. Потом завьюжит, запуржит, пойдут бураны, и к декабрю появятся непролазные сугробы и заносы.

Стоим на рейде Петропавловск-Камчатского.

В двадцать часов получили штормовое предупреждение — приближается тайфун «Мария».

Погода пока нормальная — редкие облака, ветер 7–10 м/сек.

23.00 — Ветер — 20, порывами 23 м/сек. Дождь. Выставлена усиленная вахта. Ждем «Марию». Большинство членов экипажа смотрят телевизор — международный матч по хоккею.

00.32 — Первая тревога. Не держит якорь. Ветер — 27 м/сек. Еще два метра — ураган. Подработали машинами, выбрали якоря. Отошли немного и забросили снова. Держимся. Пошел снег.

11.10 — Опять учебная тревога. Ветер 27 м/сек. Вахтенному офицеру показалось, что снова ползем. Спускались в каюты и кубрики после отбоя тревоги молча, не сетуя. Понимали, что в таких случаях лучше перестраховаться.

Чайки висят в воздухе (зависают) либо стремительно падают к воде, как бы захваченные врасплох ветром. Но на воде умудряются сидеть на одном месте, подтверждая мысль: волны — одна видимость перемещения, воду-то никуда не уносит, просто выпячивает. Ничто никуда не уходит, с нами остается.

17.07 — Снова тревога. Отдали второй якорь. Ветер 30 м/сек.

20.00 — Заступил на вахту. Ветер 30–31 м/сек., чаек не видно. Всю вахту не уходил с крыльев мостика, систематически беря контрольные пеленги на береговые огни — не несет ли. Опять пошел дождь, частый и крупный, бьет шлепками по лицу, гулко стучит по капюшону канадки. Темень, холодно. В семи кабельтовых от нас слева по борту, между снежными зарядами, видно, как борется с ветром небольшой корабль. Справа в миле от нас поселок. Видны огни в окнах, «тихая жизнь» — люди смотрят телевизор, сидят в кинотеатрах, а рядом на всех кораблях и судах тяжелая работа с якорями, концами и т. д. — борьба за живучесть.

В 23.20 — Сыграл учебную. Показалось, ползем. Старпом, не дослушав доклада, — спокойно резюмировал — играй тревогу. Командир похвалил за бдительность — лучше ошибка, чем наоборот, но по взгляду Вересова понял, что ошибся. По таким взглядам быстро понимаешь полноту власти вахтенного офицера, ценность правильно принятого решения.

09.00 — «В связи с большим снегопадом мобилизовать всю имеющуюся технику и рабочие коллективы на очистку от снега проездов, территорий, кровли. Выход транспорта, за исключением «скорой помощи», машин для развозки хлеба, пассажирских автобусов, запрещен до особого разрешения. Занятия в школе для учащихся 1–5 классов отменяются».

Это сообщение по радио. На берегу тоже не все так спокойно и тихо, как казалось. Снег, ветер — 20–25 м/сек. Но чувствуется, что тайфун идет на спад.

14.00 — Сравнительно тихо, ветер 5–6 м/сек. Появилось солнце. В его лучах сопки радуют ослепительной белизной и четкой очерченностью линий на фоне неба. А сколько таких тайфунов за год?

Пошли домой; дождь, холодно. Прощальный взгляд на «трех братьев». Теперь они не кажутся настороженными и чуткими, а просто нахохлившимися, уставшими от дождя и пронизывающего холода стариками, желающими счастливого плавания всем честным людям.

Недолго побыли мы на Камчатке, но всем полюбился этот край, и где-то в глубине души каждый надеется вернуться сюда. Тем более корабль уходит в дождь — Камчатка не хочет расставаться, плачет.

Едва прошли скалы, как почувствовали дыхание океана — зыбь, неторопливую, основательную и размеренную.

По команде «корабль к бою и походу изготовить» место лейтенанта Сергеева — главный командный пост, у рукоятей машинного телеграфа. На учебных тревогах у стенки и ходовых испытаниях он уже освоился и лихо отрабатывал командирские команды типа — «левая вперед — 80, правая — 90»!

Последние проверки прошли успешно, и старпом по такому случаю собрал вечером в кают-компании офицеров, поздравил и заверил, что самое большое через месяц корабль пойдет в поход.

Все торопливо разошлись по каютам, погода начала портиться, и нужно было успеть на рейсовые катера в город, к семьям.

И вдруг динамики снова позвали офицеров в салон. Восприняли это спокойно. Знали, что для старшего помощника это было в порядке вещей — провести лишнее совещание. Однако на этот раз собирал командир. Он был как всегда краток:

— Через два часа становимся под погрузку. Командирам боевых частей и служб подготовить заявки на получение всего необходимого. Продовольствие вещевое и шкиперское имущество будем брать — для себя плюс для лодок согласно распоряжению на поход. Грузиться будем круглосуточно. Организуйте работу подчиненных так, чтобы матросы могли поспать хотя бы три часа в сутки. Вы — еще меньше. От заводской стенки отходим через два часа, впрочем, через час пятьдесят шесть минут. Больше не задерживаю!

В сутолоке дел Сергеев успел написать письма родителям и Алене. Предупредил, что писем, возможно, долго не будет. Для него это плохо. Ведь в его положении единственное средство в борьбе за ее величество любовь — письма. В голову лезли мысли о лейтенанте Шмидте и его почтовом романе. Нескромно, но мысли не остановишь…

Сергееву было немного грустно смотреть на других моряков, которых пришли провожать. Он не любил, когда его провожали на поезд или самолет. Но море не железная дорога, тут расстояния и пространства — несоизмеримые. При отходе это чувствуется особенно остро.

И завертелось!

Во время перехода к пирсу Сергеев собрал своих сверхсрочников, вместе подсчитали, разобрались: кто куда едет, где что получает. Как только ошвартовались, моряки, ведомые мичманами, бросились на склады получать провизию, имущество.

Через час машины пошли одна за другой, у борта «Амгуни» образовалась очередь. Грузились одним краном и вручную — по трапу: второй кран переносил торпеды. Мешки, ящики, бочки, коробки, опять мешки. Все это исчезало в трюмах как в прорве. Грузовики отъезжали и отъезжали пустые, а корабль даже не осел. Бездонный он, что ли? Все возбуждены. Мичманы, появляясь время от времени, докладывали, как о мировых рекордах, о получении сверхдефицитных грузов. Сергеев смотрел на них как на героев, но капитан-лейтенант Вересов — помощник командира, приземлял его восторги и четко ставил мичманов на место:

— Почему сурика получил на двести килограммов меньше? Почему фруктовые компоты только двух наименований?

Сверхсрочники спускали пар и, зажав под мышками папки с документами, бросались в снежную круговерть. И опять машины, прицепы, автофургоны… Самое главное сейчас — грамотно все распределить по помещениям и кладовым, чтобы не искать потом, где что. На палубах и трапах живые ручьи. Необходимо, чтобы эти ручьи текли каждый по своему руслу, нигде не пересекаясь.

Разгрузили достаточное количество машин, а в кладовых забиты только углы.

Постепенно люди стали уставать, ритм спал… Вот тут-то и сказал свое слово помощник командира корабля Игорь Вересов. Капитан-лейтенант.

Он невысокого роста, весь кругленький, лысый, в прошлом мастер спорта по боксу, с очень симпатичным лицом. Один из лучших штурманов флота. Прямой, вспыльчивый, требовательный, говорит, что думает, невзирая на то, кто передним — подчиненный или начальник. До Высшего военно-морского училища с отличием окончил Нахимовское. На Тихом океане уже двенадцать лет. Узлы вяжет лучше любого боцмана. Может ночью разбудить половину офицеров, чтобы указать на непорядки в их хозяйствах. Большой шутник. Умеет и любит поддержать компанию. Женат. Когда рассказывает о детях, сам похож на пятилетнего. Жена полная противоположность — медлительная, стройная, красивая женщина. Воспитывает троих детей. Двое от первого мужа.

На погрузке Вересов был везде. Казалось, он летал по кораблю: где шуткой, где окриком, где действием, а где лихим соленым словцом помогал, заставлял, приказывал:

— Разве это загрузка, орлы-соколики?! Загрузки еще не было! — слышался его голос с кормовых трапов, по которым моряки таскали мешки с мукой.

— Тоже мне, мореманы! — доносилось сквозь рев ветра со шкафута, где моряки пытались кран-балкой поставить на кильблоки только что доставленный с завода командирский катер.

— Загрузки еще не было, это так, семечки! — гремел он на юте. — Подумаешь, загрузили продовольствие! Семечки! Скоро боезапас начнем грузить, вот действительно будет работка!

К вечеру пошел боезапас. Все остальные службы прекратили погрузку.

Сначала грузили главный калибр. Палуба что каток: моряки ступают осторожно, ведя локтями по штормовым леерам.

Работа!

Все как-то серьезнее стали. Чем-то потусторонним веяло от неторопливых неразговорчивых офицеров, руководивших погрузкой снарядов, казалось, стояли они у черты иного мира…

Река стальной смерти втекала в погреба бесшумно, скоро и ладно. Все, кто видел ее, кто стоял на ее извивах и перекатах, стали старше и строже, даже Вересов притих. С каждым снарядом, опущенным в погреба, все дальше уходило от них детство, житейские треволнения, все прежние, пустячные, в общем-то, дела… А машины все подходили и подходили. Четко. Одна за другой. По мере разгрузки. Ни одна не стояла у борта лишней минуты. И в этой жутковатой четкости угадывалась та строгая и непреложная жизнь, которой теперь уже с первых предпоходовых часов они обязаны были жить, повинуясь не только силе командирского приказа, но и голосу собственной совести, чувству ответственности за судьбы тех, кто остается на берегу.

Почти каждый из экипажа уже знал, что такое труд, представлял цену трудовой копейки, и многие понимали, что сейчас грузят на корабль не только снаряды главного калибра, но и телевизоры, детские коляски, холодильники, магнитофоны, которые можно было бы сделать, если бы не надо было точить эти угрожающе тупорылые, отливающие в лучах прожекторов болванки.

Потом пошел боезапас калибром поменьше. Его грузить было легче, веселее. После предыдущих грузов кассеты зенитных автоматов казались елочными игрушками.

Командир приказал готовить второй ужин. Сергеев пришел на камбуз снять пробу. Вахту нес мичман Кононович, старший кок-инструктор. Самый молодой из сверхсрочников в службе «С». Служить ему до демобилизации осталось считанные месяцы, но он продолжал ревностно исполнять свои обязанности.

— Как дела, Володя? — усталым голосом спросил Сергеев. Кононович вздрогнул, вышел из задумчивости.

— Вы знаете, товарищ лейтенант, лучше уж наши грузы таскать, чем эти чушки. Нет, с нашим ассортиментом повеселее…

После двухчасового отдыха пошли машины с имуществом и продовольствием. И опять Вересов порхал на палубах и трапах.

— В темпе! В темпе! В темпе!

Мичман Хамичев с утра пришел к Сергееву — отпрашиваться. Хотел остаться на корабле, чтобы лично руководить загрузкой, но при этом разговоре оказался Вересов, который прокомментировал теоретические рассуждения Хамичева столь хлестко и весело, что тот колобком скатился с трапа и юркнул в кабину грузовика.

За этим отличником смотреть в оба. Лентяй, каких свет не видывал!

Что из себя представляет Хамичев, Сергеев уже догадывался. По кораблю мичман ходил в кителе, который составил бы честь самому добросовестному механику — в пятнах масла, затерт до ослепительного блеска, потому как в носке четвертый срок. Должность у Хамичева — баталер вещевой, то есть заведующий вещевым складом. Сергеев в первые дни службы терпел и прощал ему многое, даже невыходы на построения. Все-таки в два раза старше. Однако несколько раз, когда обнаглевший Хамичев совсем зарывался, Сергеев, к удовольствию старпома, публично «драл» Хамичева в присутствии других мичманов. Это встретило единодушное одобрение, ибо моряки могут многое простить, но только не лень. Лень — несовместимое с морем понятие. Поэтому начальник службы «С» старался в суматохе погрузки не выпускать Хамичева из виду.

А погрузка шла полным ходом.

Быстрей! Быстрей! Быстрей! В других боевых частях время тоже на вес золота — проверка аппаратуры, оформление документации, наладка механизмов и агрегатов…

На корабль прибыл новый замполит. Он развил кипучую деятельность — привез несколько машин кинофильмов, каких-то коробок, свертков, приборов.

У всех дела. Есть и спать некогда.

Наконец продовольствие и прочие грузы службы снабжения были на борту в кладовых. Оставалось получше все уложить и закрепить по-штормовому, так как ветер заметно усилился. Моряки шатались от усталости, но отдыха никто не просил. Понимали — не до того. Мичманы тоже не вылезали из кладовых. Многие из них в дальние походы не ходили, поэтому и не знали, что такое настоящее крепление по-штормовому. Сергеев в этом деле тем паче не был силен, вот и старался еще и еще раз все проверить, потрогать, крепко ли держится?

К шестнадцати часам все укрепили, завязали, принайтовали. К этому же времени закончили погрузку и другие подразделения.

На корабле появились жены и дети — политотдел позаботился. Некоторые добирались полдня из других поселков.

Вот штурман-лейтенант Щеглов по коридору несет двойняшек, которым вместе целых пять лет. Начальник РТС, старший лейтенант Володин осторожно ведет под руку свою Любашу и выговаривает ей за то, что приехала, все-таки в положении, но глаза довольны и сияют гордостью. Доктор — капитан Гребенюк подтянут и до синевы выбрит, рядом с ним хорошенькая жена. Все женщины что-то привезли мужьям в дальнюю дорогу, но главное, зачем они съехались, — пожелать счастливого плавания. Счастливого — это значит возвращения всем и вместе. А что будет между выходом и возвращением, это уж не столь важно. На то они и моряки, чтобы в моря ходить…

Короткий митинг.

И вот раздалось долгожданное: «Корабль к бою и походу изготовить!» По этой команде лейтенанту Сергееву идти на ГКП — главный командный пост — принимать доклады командиров боевых частей и в свою очередь докладывать командиру корабля. К тому же во время отхода ему положено стоять на телеграфах, задавая ход машине.

Всех волновал вопрос — будут ли заходы в иностранные порты? Вдруг прибежал рассыльный:

— Товарищ командир, товарища лейтенанта Сергеева вызывает адмирал!

Адмирала Сергеев в глаза не видел. Застегнул рабочую куртку, зашел, представился.

— Лейтенант, уточните, получен ли приказ о расчете?

— Получен, товарищ адмирал! Два часа назад уточнил.

— Идите.

Приказ о порядке расчета валютой в иностранных портах. Стало быть, заходы будут! Сергеев опять вернулся на ГКП. В иллюминаторы кроме снега ничего не было видно. Рев, свист ветра. Корабль стоял в маленькой бухточке, лагом к ветру, держался на стальных концах, в которых пели шквалы. Такая погода для начала ноября даже здесь редкость. В такую погоду концы не отдают. Их режут автогеном…

На следующий день после выхода вызвали к командиру.

— Сергеев, доложи обстоятельно, как и чем мы загружены?

Выслушав подробный доклад, командир встал, прошелся по каюте, привычно глянул в иллюминатор и сказал:

— Надеюсь, ты понял — все, что было до отхода от стенки, легкая разминка. Сейчас мы начали большой марафон. Необходимо обеспечить одно — ответственное отношение к своим обязанностям каждого моряка твоей службы: каждого мичмана, каждого старшины, каждого матроса. От вас сейчас многое будет зависеть. Еще раз разберитесь в кладовых, переложите продукты поудобней. Если нужна помощь людьми — дадим сколько надо. Думаю, что много беспокойства доставит нам рыба — и свежемороженая, и селедка. Пойдем на юг — быстро начнет портиться. Поэтому сейчас побольше выдавайте на камбуз. А вообще: приготовиться к серьезной работе. — Видимо несколько удивившись своему многословию, он взял очередную сигарету, раскрошил ее, набил трубку, сладко затянулся и, удобнее располагаясь в кресле, продолжил: — Думаю, что поход, по крайней мере его первые месяцы, запомнишь надолго. И еще — наш корабль, пожалуй, будет сейчас единственным в этом регионе выпекать свежий хлеб. А это очень много — свежий хлеб в океане! Поэтому прошу следить, чтобы на бачки давали столько хлеба, сколько моряку необходимо, но не больше. Чтобы за борт не выбрасывали. Хотя на «Амгуни» к хлебу относятся в общем-то бережно, тем не менее поглядывай. Походи по кубрикам — побеседуй с матросами. Только прошу — не казенными словами. Лучше коряво, но по-человечески. Если хлеб будет оставаться, сушите сухари. Потом квас делать будем, и сократите выпечку. Но каждый день мы должны быть готовы к максимальной выпечке. Впрочем, ты в этом скоро сам убедишься — при встрече с подводниками. Кстати, знаешь ли ты, что свежий, только что испеченный хлеб нельзя выдавать личному составу? И почему?

— Ну это-то уж знаю! Научили ветераны снабжения. Может привести к завороту кишок, — бойко ответил я, и он остался доволен.

— Тогда все. В твою ответственность я верю. Что до твоих подчиненных… Тут надо работать вместе. На неделю освобождаю тебя от вахты. Разберись во всем, чтобы на каждый день была четкая картина и по ассортименту, и по сутотдачам. И еще запомни, — он опять встал и пошел к иллюминатору, — на флоте без запаса нельзя. Понял? Я почти уверен, что твой Бобровский кое-чего прихватил трошечки побольше, чем полагается. Такой он человек шустрый, — командир улыбнулся. — Твоя задача — чтобы он без твоего разрешения ни одного килограмма друзьям с лодок не передал сверх положенного. Иначе ему удержу не будет — начнет менять одно на другое… Разберись основательно! Если вопросов нет — свободен.

Я сначала не поверил, как это так — лишнее получили? Ведь все на моих же глазах было. Ну Бобровский, ну и жук!

Мичман Петр Бобровский — баталер продовольственный. Это не человек, а черт в морской форме. Живая юла, ни минуты не стоящая на месте. Шумливый, крикливый. Во время его дежурства по всему кораблю — от шпилевой до румпельного отделения — несколько раз в сутки прокатываются волны Петиного энтузиазма. Ни один матрос, заступающий на вахту или дежурство, не уверен, что отстоит до конца — Бобровский снимает с вахты и дежурства за малейшую провинность. Строевую службу знает до мелочей. К своим непосредственным подчиненным относится требовательно, ко за их интересы сражается шумно и до победы. Моряки посмеиваются над ним, но любят. Бобровский — бывший боцман, переведенный в продовольственники. Как говорится, попал на свое место. Голова у него полна различного рода идей, и не дай бог не остановить его на полпути.

Доверчив, но с оглядкой. Любит анекдоты из серии «Пришел муж домой» и умеет их рассказывать. Закончил семь классов. Поэтому с грамотой плоховато. Когда много пишет — потеет. Руки в татуировках, грудь и спина тоже. Ходит чуть боком, косолапо и очень стремительно. В правой руке всегда амбарная книга, в которой ничего не записано — на всякий случай.

В самое короткое время сумел стать любимцем корабля, а это возможно, ежели ты, помимо прочего — мастер своего дела. Недавно Бобровский выдал дочку замуж, и это предмет его гордости номер один. Гордость номер два: жена, вернее, ее физическая способность доставлять супруга домой в любом состоянии и, если надо, то и «успокоить действием». Посему Бобровский пару раз приходил на службу в черных очках. Вот такой у меня мичман.

Пригласил Бобровского к себе, официальным тоном спросил:

— Товарищ мичман, почему не доложил о сверхнормативных продуктах?!

Невинные глаза.

— Так вы не спрашивали!.. Я как раз только сегодня все это оприходовал! — И он раскрыл книгу, где аккуратно рукой матроса Карышева, а он — правая рука баталера, все записано и подчеркнуто красным карандашом.

— Мне от вас ничего скрывать нельзя, товарищ лейтенант. Море — оно серьезных любит. Тут не до береговых интендантских шуточек! — И Бобровский преданно смотрит мне в глаза. Даже неудобно: заподозрил честного человека черт-те в чем! Чтобы скрыть неловкость, встаю и предлагаю еще раз пройти по кладовым и заведованиям.

Прошло тридцать шесть часов похода. Впереди много интересных часов, суток, недель и месяцев. Это просто здорово — так выходить. Но… элемент внутреннего беспокойства имеет место быть. Теряется еще одна нить с Аленой — письма. Их, может, долго не будет. А это уже плохо. Остается надеяться на случайные оказии. Писать письма и ждать оказии, ошеломлять количеством и качеством. Поймал себя на мысли, что рассуждаю, как Суворов — в любом случае крепость нужно брать. Даже смешно стало. Хотя вроде бы все и по Дарвину — бороться за свои чувства надо.

Стало быть, буду бороться, хотя голос логики чувствует себя не очень уверенно. Но за меня… глубочайшая порядочность хорошего человека. Так уж устроена русская женщина: если человек попадает в хотя бы чуть отличные от других условия, она в глубине души выделяет его, и если сделать шаг навстречу — сразу не оттолкнет, не отвернется. Поэтому будет какое-то время, какая-то надежда, какие-то возможности, которые нужно использовать. Только письма должны быть интересными, а в дальнейшем они станут нужными. Ежели этого не случится — перехода из интересного в нужное, то «сливай, Саша, воду», еще можно сказать «суши весла».

Выхода нет — придется осваивать хорошо зарекомендовавший себя в веках способ бороться за женщину — письма. Вместе с технологией снабжения будем осваивать и технологию этого отнюдь не простого жанра.

Сегодня шестой день похода. Как и во все предыдущие дни — сильная килевая и бортовая качка. Справа на траверзе Япония. Мы идем строго на юг. К качке все уже привыкли, но на верхнюю палубу никого не выпускают. Ветер еще не стих. Ложась спать, правые ногу и руку вдеваю в петли. Во время сна чувствуешь крен, и соответственно работает то нога, то рука.

Состояние то невесомости, то перегрузки. Когда корабль идет вверх и ты взбегаешь по трапу — почти взлетаешь, и наоборот: враздрай с кораблем — прижимает. Отсюда, наверно, и пошло — единство корабля и экипажа. Для меня это теперь не просто фраза, но нечто большее, жизненно важное, подтвержденное временем и походом. Первый день в море было немного не по себе, подташнивало, но если заниматься делом, то дурнота не ощущается.

На следующий день после выхода, часов в шесть утра, когда команда еще спала, прибежал старшина второй статьи Сверчков — широкоплечий, кряжистый сибиряк. На камбузе он, что называется, негласный лидер. Готовит лучше всех, хотя до службы работал отнюдь не поваром — трактористом. Очень спокойный, выдержанный человек, а тут чуть ли не заикается:

— Товарищ лейтенант, укачало Черкасова, лежит в кубрике, сильно стонет…

Прыгаю в брюки, надеваю китель, тапочки, хватаю пилотку и бегом в кубрик. На палубе, вцепившись рукой в принайтованный стол, корчится Черкасов — кок. Над ним хлопочут Федоров и кто-то из боцманов… Кок сощурил на меня слезящиеся глаза, просипел:

— Товарищ лейтенант, не могу больше… Застрелите меня! — Лицо сине-желтое, осунувшееся, взгляд пустой. Еще ничего не сообразив, интуитивно скомандовал врастяжку: «В-с-ста-ать!» Слабая мысль промелькнула в глазах кока, он поднялся, держась за стол. Я стоял на палубе, уходящей из-под меня, расставив широко ноги, ни на что не опираясь. Лишь самолюбие и необходимость личного примера помогали держаться прямо.

— Одеться и быстро на надстройку! Дайте мне чью-нибудь канадку! Сверчков и Федоров, за мной!

Дружно полезли по трапу наверх. Кормовая надстройка — объект нашей приборки. Пока поднимались, вспомнил, что Вересов советовал: «Если кому будет плохо, то на верхнюю палубу его, швабру в руки — через несколько минут станет человеком».

Выбрались наверх. Темно, холодно, ветер ревет, дождь и качка. И килевая, и бортовая. Схватившись за поручни и леера, жадно дышим. Черкасов опять согнулся.

— Матросу Черкасову взять швабру и начать приборку! Приказываю! — проорал ему в ухо. Он смерил меня тоскливым, ненавидящим взглядом, но ослушаться приказа не посмел, взял швабру.

— Страхуйте его! — бросил я Федотову и Сверчкову.

Очень тяжело и нехотя Черкасов сделал шаг, другой, потом потянул за собой швабру. Потом еще движение, еще. Сверчков продирался сквозь дождь и ветер, как охотничья собака по следу — чутко и всевидяще. Постепенно привычка взяла свое, движения Черкасова стали более плавными, широкими, несмотря на сильнейшую качку. Ее уже никто не замечал. Через десять минут в лучах кормового прожектора на лице Черкасова проступил румянец, да и весь он ожил, вовсю шуровал шваброй по палубе.

Через полчаса, продрогшие, вернулись в кубрик. Черкасова было просто не узнать: глаза светились, лицо обрело нормальный цвет.

— А теперь спать, Черкасов! И забудь свои немочи!

Он с надеждой и благодарностью посмотрел на меня и пошел к койке.

— Передай Кононовичу, что я освободил его до обеда от корабельных работ и построений, — сказал я Сверчкову, а сам подумал: «Какие там построения, когда устоять невозможно! И как это Черкасов на верхней палубе на ногах держался? Наверно, швабра своей тяжестью помогала».

Теплынь кубрика звала и меня в постель.

В родной каюте, забравшись под одеяло, я попытался разобраться в причинах своих столь решительных действий, но ничем, кроме интуиции, не смог их объяснить. С тем и заснул.

Позже, в конце похода, Сверчков мне сказал, что моряки признали меня своим командиром после случая с Черкасовым. На корабле ведь как: приходит молодой офицер, его подчиненные, разумеется, считают, что свое дело они знают глубже, точнее, лучше, и, естественно, держат марку. И вот если лейтенант сможет доказать или показать, что знает больше или способен на большее, чем они, только тогда он будет признан, только тогда придет уважение, без которого немыслима нормальная служба. И не обязательно, чтобы это было важное событие в жизни всего корабля, вовсе нет. Не обязательно, чтобы демонстрация командирских качеств произошла во время учебной тревоги или в других экстремальных условиях. Зачастую такое утверждение происходит в самых будничных делах, когда признанный ас боевой части вдруг поймет, что его командир на порядок лучше знает технику или корабельную службу. Если местный лидер бился полдня в поисках неисправности, а пришел офицер и обнаружил ее через полчаса, тогда наверняка после его ухода кто-то из «старичков» заметит: «А наш-то лейтенант ничего! Разбирается».

И вот после этого-то «ничего» лейтенанты и становятся для подчиненных командирами в полном смысле этого слова.

В моей офицерской судьбе такой поворотной точкой стал случай с матросом Черкасовым.

Поход продолжается, и все идет своим чередом. Коки готовят пищу, хлебопеки пекут хлеб, а экипаж все это дружно поглощает. С помощью моряков из других боевых частей провели переукладку продовольствия и имущества.

Наступила размеренная и потому спокойная жизнь. К тому же установилась погода, повеяло теплыми ветрами, небо стало голубей, а на верхней палубе уже можно гулять в рубашке.

В половине десятого утра, это время я хорошо запомнил, в каюту ворвался мичман Бобровский. Он был бледен, взволнован и впервые — без своей амбарной книги.

— Товарищ лейтенант, конец света! Рыба портится! Вернее, уже испортилась… За эту ночь.

Схватив пилотку, помчался в холодильник. Открываю тамбур и чувствую тяжкий, затхлый дух. Пришла очередь бледнеть и мне…

В рыбной камере и предбаннике холодильника, куда была загружена рыба (основная камера забита мясом), копошились матросы Карышев и Чекулаев. Некоторые коробки они уже вскрыли, и было очевидно — спасать рыбу поздно…

— …вчера вечером, — упавшим голосом докладывал Карышев, — когда выдавал мясо на сегодняшний день, все было в порядке, а утром пришел, увидел и сразу же доложил товарищу мичману…

— За ночь мы прошли много, а идем строго на юг. Рыба же может испортиться в течение часа, — напрягая память, прокомментировал я. — А как рефмашина работает?

Где-то билась подленькая мысль, что механики, может быть, не дали холода.

— Как обычно.

— Ну что ж, пошли к командиру.

Командир выслушал молча и сравнительно спокойно. Потом, не давая нам и тени надежды на возможность списать рыбу, отрезал:

— Начало есть! Запомните одно: ни я, ни адмирал по инспекторскому свидетельству ни рубля ни спишем! Рыбу за борт! А об остальном думайте и решайте сами. Слава богу, не первый год замужем.

— Товарищ командир! — взмолился Бобровский.

— Отставить, Бобровский! — Соловьев встал с кресла и вышел на крыло мостика. — Будем считать инцидент на сей момент исчерпанным. Думайте и действуйте. Свободны!

Несолоно хлебавши поплелись к себе.

Через несколько минут личный состав службы «С» занимался наипротивнейшим делом — выносил на верхнюю палубу и сбрасывал в море картонные короба с тем, что называлось «рыба свежемороженая». Странное это было зрелище. Обычно любые корабельные работы, особенно «упражнения по переноске тяжестей», сопровождаются шуткой, здоровым смехом, озорством.

А сейчас лица у всех угрюмые… Вот тащит коробку старший матрос Сахаев. Он из Джезказгана. По-восточному красивый, тонкий человек. Любит работать, но делать только свое дело. Делать красиво и четко, но не помогать кому-то. Еще не научили этому. Его основная обязанность — «по вещевой части», а по совместительству он сапожник.

Проходя мимо горе-продовольственника Карышева, Сахаев презрительно морщится, молчит, считает ниже своего достоинства разговаривать с ним.

Следом в обнимку с коробкой поднимается по трапу матрос Вайнер — воплощение трудолюбия и добродушия. Он из Казахстана. По национальности — немец. У Вайнера могучий разворот плеч к тонкая талия. Он специалист «по шхиперской и портновской части», по совместительству — парикмахер. Машинка для стрижки волос в его руках кажется игрушечной, но он один из лучших мастеров своего дела, а в нашем соединении — лучший. Работает неторопливо, но быстро и красиво, с хорошим вкусом. Именно благодаря ему многие на «Амгуни» не поддались традиционной моде: пошел в море — брей голову. Любимое занятие Вайнера — возиться с гирями. Короб с рыбой в его руках кажется невесомым. Обычно он говорит очень мало, но здесь не выдержал, обозвал продовольственников обормотами и вредителями.

Следующим борется с коробом старший матрос Федоров — кок. Маленького роста, шустрый, подвижный, с хитрой физиономией. До службы работал поваром в ресторане «Прага» в Москве, но готовить не любит.

— У нас за такие вещи… — роняет он, проходя мимо Бобровского, тот делает вид, что не слышит.

Матрос Карышев — правая рука Бобровского — тоже не находит себе места. Кряжистый, молчаливый таежник. Он не раз ходил на медведя, тем не менее сохранил на удивление детское лицо. Любимые книги — тома «Толкового словаря» Даля. На политзанятиях отвечает медленно, коротко, взвешивая каждое слово. Работает также обстоятельно и надежно. Однажды один из баковых упал при крене и заскользил по палубе к борту. Карышев неуловимым броском догнал его и схватил за капюшон канадки. Только и вымолвил: «Держись, сынок!» Хотя «сынок» в боцманах третий год служит, а Карышев едва разменял второй. Кристально честен. Бобровский за ним как за каменной стеной. Сегодня глаза у Карышева растерянные, весь он какой-то поникший, опущенный; тяжело ворочает короба, взваливая морякам на плечи.

А те молча вываливают рыбу за борт. Хорошо хоть море пустынно. Позор наш никому не виден.

Надо бы провести разбор. Соображаю: лучше сделать это позже, к концу дня. Пусть занимаются прерванными делами. Поэтому командую:

— Разойтись по заведованиям!

В глазах замечаю сначала удивление, потом облегчение и что-то похожее на благодарность.

Следующее утро началось с учебной тревоги. Едва стихли колокола громкого боя, как счет жизни пошел на секунды: завертелись стволы орудий, заработали подъемники, и снаряды влетели в казенники.

У меня по тревоге — все те же машинные телеграфы. Ибо в такие минуты руководить практически некем. На вахте остаются только те, без кого не обойтись. Остальные — на своих боевых постах: в расчетах орудий, зенитных автоматов, в аварийных группах.

«Потому как служба «С» существует в свободное от боевых действий время», — шутит мичман Бобровский.

После артиллерийских учений пришел командир БЧ-2 с журналом боевых расписаний. Капитан-лейтенант Асеев Олег Фролович. Коренастый, здоровый человек. Говорит быстро, во время споров заводится, сбивается. Самолюбивый, но требовательный офицер, О подчиненных заботится не напоказ.

— Давай, начальник, еще раз разберемся, кто из твоего героического подразделения что у меня по тревоге делает. Одного бойца необходимо заменить.

— Почему? — на всякий случай занимаю агрессивную позицию.

— Понимаешь, пошел с проверкой, смотрю — у кормового орудия хохот, — Асеев частил скороговоркой. — Обнял твой Тойменов снаряд, а от палубы оторвать силенки не хватает. Вертится вокруг него, как Бобровский вокруг своей жены, а поднять не может! Ему кричат: «Оставь, отойди в сторону», а он: «Нет, я сам должен». Давай замени его на другого моряка из твоего же подразделения.

— Постой, постой, Олег Фролович, мне моряки как-то говорили, что Тойменов, несмотря на свои сто пятьдесят сантиметров, отличился в учебном отряде меткой стрельбой. Вот к давай посадим его на пулемет вместо Вайнера, который гири любит.

Асеев скривился от «пулемета», но поправлять не стал — что со «студента» возьмешь? — заменил фамилии, захлопнул журнал и ушел. Мог ли он подозревать, что через десять дней матрос Тойменов на зачетных стрельбах перекроет все нормативы БЧ-2?!

Составляю раскладку на следующую неделю, в каюте жара, не спасает открытый иллюминатор. Стук — входит мичман Кононович.

— Товарищ лейтенант, молоко свернулось! Прикажите Бобровскому выдать еще, иначе к обеду не успеем.

Сегодня на обед должен быть молочный суп на сгущенном молоке — самое любимое у моряков блюдо в тропиках.

— Почему свернулось?

— Говорят, чуть подкисло, заложили в котел, стали варить, а оно свернулось…

Не очень верится в то, что оно могло «подкиснуть».

— Пошли!

На камбузе собрались почти все коки, едва ли не впервые за весь поход. Приказал всем, кроме вахтенных и Сверчкова, покинуть камбуз. Возле котла сокрушенно топтался Федоров — его вахта.

Вызвал Бобровского, приказал выдать еще сгущенки, тот, естественно, напустился на Кононовича и коков: «Вымогатели, продукты только портить умеете! На жаре передержали, потому и свернулось! Это вам не в «Праге» груши околачивать. Здесь работать надо! И соображать!»

Бобровский почему-то был уверен, что в московских ресторанах не может быть нормальных поваров — слишком большой город, чтобы всех вкусно накормить. И он всегда старался уколоть этим Федорова.

Я посмотрел на Федорова и тихо спросил:

— Почему?

Кок долго мялся, не отвечал. Потом стащил с головы колпак и, переминаясь с ноги на ногу, еле слышно произнес:

— Моя вина, товарищ лейтенант… Котел плохо промыт был, а я не проверил, поэтому и свернулось…

Я отвел взгляд. На Федорова было жалко смотреть, он походил на неожиданно промокшего воробья. Мокрый халат плотно облегал его ладную маленькую фигурку, нос как-то опустился, уголки губ упали вниз, и, казалось, еще мгновенье — и он зарыдает.

— К обеду успеете приготовить по новой?

— Конечно! — разом выдохнули и Федоров и Сверчков.

— Тогда вперед!

Команда непостижимым образом узнала о случившемся, и во время обеда, обходя кубрики, я то и дело слышал: «А это правда, что суп два раза варили?»

— Правда!

— Видно, поэтому так вкусно!

На корабле, в длительном походе, у каждого моряка — от матроса до флагмана — есть потаенное место, куда он забирается, когда хочет побыть один — написать письмо, почитать книгу, заняться любимым делом или просто помечтать.

У одних это уголок надстройки или кубрика, у других каюта или верстак в мастерской, у третьих библиотека или боевой пост, у четвертых гирокомпас или румпельное отделение, одним словом, любой уголок или закуток от самых верхних надстроек до трюмов.

У Сергеева таким местом стала… хлебопекарня.

Однажды в начале похода он зашел сюда проверить, как идут дела, и поразился резкому отличию помещения от всего остального на корабле.

Свежевыкрашенные в светло-желтый цвет переборки и серебристый цвет печи и подволока успокаивали, кафель палубы приятно отдавал теплом.

Рядом за переборками и под палубой текла другая жизнь: проворачивались и осматривались механизмы и машины, предназначенные для военных действий. Сменялись вахты, фиксировались в вахтенном журнале координаты, обнаруженные «цели», маяки.

А здесь работали машины и механизмы для поддержания жизни. Тихо гудели электродвигатели, скоро и неутомимо, как у снегоуборочных машин, загребали лопасти тестомесильных агрегатов, сначала с шуршанием муки и журчаньем воды, потом со вздыхающими интонациями приготовляемого теста.

Медленно крутящиеся дежи[1] матово поблескивали нержавеющими боками.

Пахло мукой, растительным маслом и еще чем-то неуловимым, очень домашним. Было уютно и покойно. Сергеев задержался и стал наблюдать, что будет дальше.

Когда замес был готов, хлебопек — старший матрос Тарасов приступил к заполнению форм: ребром ладони отделял кусок теста, несколько раз перебрасывал с руки на руку, придавая нужную форму, и мягким броском отправлял в форму, уже обмазанную растительным маслом.

Хлебные формы, на одну треть заполненные тестом, черным забором выстраивались на столе между печами. В любое время года в хлебопекарне было тепло — хлеб должен «подойти».

С того дня лейтенант Сергеев стал часто приходить в хлебопекарню, сначала якобы с проверкой, а потом уже просто так. Заходя, снимал тапочки и босыми ногами, предварительно помыв руки над раковиной у двери, с удовольствием прохаживался по теплому кафелю, спрашивал, как дела, и устраивался в кресле у стола. Хлебопек не мешал, тоже занимался своими делами.

Заложив тесто в формы и установив их на столе, Тарасов или его коллега Иванов мыли дежи, стол для приемки хлеба, наводили порядок… да мало ли дел у хорошего матроса на своем заведовании.

Сергеев тоже не терял время — писал, считал, читал. Хлеб тем временем подходил, дорастал до уровня форм. Отправив его в печь, хлебопеку можно было и отдохнуть.

А позже наступал самый ответственный момент — хлебопек во всем белом и даже в белых рукавицах открывал дверцы печей и доставал формы, аккуратно переворачивал к вынимал хлеб.

Движения хлебопека неторопливые, размеренные, лицо сосредоточенно. И если все предыдущие операции он мог делать, напевая при этом, посвистывая, разговаривая, то во время выемки хлеба все делалось молча.

Удался ли?

А запах!!! Так и кажется, что с очередной порцией появится каравай на огромном лопухе, как в деревне когда-то!

Позже, когда весь хлеб аккуратными, стройными подберезовиками выстраивается на столе, хлебопек отламывает кусочек от верхней буханки и пробует. На лице появляется довольная улыбка.

Получилось!

На корабле хлебопек личность уважаемая. Никому в голову не придет показать новичку: «Вон кок пошел», а про хлебопека обязательно скажут с уважением. Так как плохих хлебопеков на кораблях не бывает.

Вот и старший матрос Тарасов и матрос Иванов — они в общем-то веселые мальчишки, но в хлебопекарне всегда сосредоточенные, уверенные в своих действиях мастера, осознавшие, какой груз лег на их плечи — печь хлеб.

Характерная деталь: большинство матросов, используя слабинку лейтенанта Сергеева к хлебопекарне, на месте хлебопеков постарались бы установить «неформальные отношения» с офицером, чтобы потом где-нибудь в кубрике небрежно бросить: «Вот я с лейтенантом». Тарасов и Иванов никогда не позволяли себе этого, не унизили ни себя, ни своей должности, одной из самых главных и почетных на корабле — авторов свежего хлеба.

Юг есть юг. Помимо общечеловеческих радостей службе «С», он несет и огромное количество хлопот: пришлось исключить из рациона котлеты, рубленые шницеля, исчезли рыбные блюда и, что особенно обидно, — селедка.

Тихоокеанская селедка всегда самое желанное блюдо, а тут уже месяц не пробовали. Она закончилась. Старались готовить молочные супы из сгущенного молока, из сухофруктов, больше варить компота и делать квас. Очень много кваса. Сергеев следил, чтобы хотя бы два раза в сутки его доставалось всем. Ледяного, из холодильника. Особенно для БЧ-5.

После захода в Африку с витаминами стало еще лучше: появились свежие овощи — помидоры, лук, огурцы, капуста огромных размеров и бананы. Но про мясо не забывали, потому что море — это прежде всего работа, а работа без мяса — такого на флоте не водится.

Если положено матросу определенное количество продуктов в сутки, я, начальник службы «С», должен их дать; положено ему получить столько-то калорий — он должен их получить. И хотя южные нормы довольствия составлены с учетом жары, все равно порции не съедаются. Стало быть, надо меньше давать, но этого делать нельзя, за это судить надо. Можно бы было каждый день оприходывать экономию, но, опять же, нельзя. Экономить можно только чай, кофе, перец, уксус и хлеб.

Остальное — не моги!

Что делать? Пошел к помощнику командира капитану-лейтенанту Вересову. Сначала был недоуменный взгляд, потом — урок:

— Нет ничего мудрее военных уставов и инструкций! У тебя рыба портилась?

— Портилась!

— Выбросил?

— Выбросил!

— Думаешь, тебе ее спишут? Ошибаешься, слишком сложная карусель, да и ты для этого должен пройти кроме огня и воды еще и медные трубы. Проще — сейчас недодавать, раз не съедают, чтобы не выбрасывать рыбам продукты, а при отчете, согласно таблице замен, все компенсируется. Так до тебя делали. Запомни, на кораблях интенданты не воруют. Море подонков не выносит. Подонками они, если имеют к этому склонность, потом на берегу могут сделаться, когда забудут море и флотские отношения. Так что не мучай себя придуманными сложностями, а делай так, как устав, инструкция и опытные товарищи рекомендуют.

Вскоре после начала похода в каюту зашел замполит — капитан-лейтенант Мальков. Поговорили о службе. Потом он выложил цель своего прихода: я, как руководитель службы, должен вести политические занятия для моряков. Слушателями будут боцманская команда, писари, радиотехническая служба и родная служба «С». Это даже интересно — заново прочту первоисточники. Однако нужен и преподавательский опыт. Поэтому прошусь на занятие к лейтенанту Борисенко — заместителю командира БЧ-5 по политической части. Он выпускник Киевского Высшего военно-морского политического училища, толковый офицер. В походе стоит верхнюю вахту, к тому же осваивает и вахту в ПЭЖе, чтобы в дальнейшем тянуть лямку весь поход с родной БЧ-5. На корабле Борисенко недавно, однако сумел уже завоевать симпатии и офицеров, и матросов. Порядочный, честный, любящий свое дело и море человек. Вот к нему-то и пошел на выучку. Занятие как занятие. Но самое главное — вопросы. Запомнился такой:

«Товарищ лейтенант, а зачем нам вообще нужны плавбазы?»

Борисенко подошел к карте. На ней, словно щупальцами огромного спрута, земной шар был опутан сетью военных баз НАТО и других империалистических блоков: СЕНТО, СЕАТО, АНЗЮС…

— Как видите, — неторопливо начал замполит, — подводники Соединенных Штатов имеют во всех уголках земного шара целую сеть военно-морских баз, куда они постоянно заходят для ремонта и отдыха экипажей. Советские моряки лишены этого. Нет у нас таких баз. Цели у нас с американцами разные. Они воевать хотят, мы защищаем себя и страны социализма. Поэтому и необходимы нам такие корабли, как наша «Амгунь». В море она для подводника все: здесь ремонт можно сделать и топливом заправиться, фильмы обменять и хлеба свеженького откушать. А знаете, какое это счастье, — он даже зажмурился от удовольствия, — в море после долгого перерыва свежего хлеба вволю поесть. С горбушечкой! После нескольких месяцев автономки. Не знаете! А нет ничего вкуснее. Мы на плавбазе не ценим, а подводники очень даже хорошо ему цену знают. Да и наконец, просто для разрядки переселиться на несколько дней в большие каюты после лодочной тесноты — это тоже праздник. Одним словом, плавучая база — своего рода аккумулятор положительных эмоций для лодочных экипажей.

Моряки слушали молча. Если бы он говорил им эти простые слова на берегу, во время стоянки в заводе или даже во время «малых плаваний», это бы не имело успеха. Положено — выслушали. Сейчас же слушали с напряженным вниманием. Потому что были уже за их плечами загрузка, выход в море в ураган и первые недели большого плавания. Взрослее они все стали за эти дни, серьезнее, строже.

Стало быть, и мне к занятиям готовиться нужно, исходя из этого.

Вечером, сменившись с вахты, старпом собрал совещание. Он был строг, торжествен, многозначителен, как никогда.

— Товарищи офицеры, завтра сдаем одну из самых важных задач — стрельбы. Стреляем малыми калибрами. Я уговорил командира, — Моргун придал своему лицу особенное выражение, — стрелять обоими бортами. Сначала побросаем бочки, потом расстреляем их на циркуляции. Стрельбы до потопления. Надеюсь, в моей седеющей голове не появится нового серебра от стыда за боевую часть два…

Асеев при этих словах встрепенулся, но промолчал.

— Прошу грамотно поставить задачу личному составу, — продолжал старпом. — Рекомендую во время учебной тревоги отработать условно пару задач и для главного калибра.

Через несколько минут, учитывая важность момента, я построил службу «С» на юте.

— Ну что, герои-снабженцы! Завтра стрельбы. У нас непосредственно жмет на гашетку один Тойменов, — и я глянул на левый фланг, где из-за плеча Федорова торчал козырек пилотки Тойменова, — остальные на подачах и в аварийных партиях. Надеюсь, товарищи матросы и старшины, не посрамим честь самого боевого на корабле подразделения.

— Никак нет! — почти хором.

На следующий день, разбросав на сложном маневре бочки и отойдя на приличное расстояние, врубив самый полный, плавающая база «Амгунь» начала зачетные стрельбы.

Все ждали команды — моряки, приготовившись бежать на боевые посты, офицеры штаба с секундомерами в руках, адмирал поглядывал на командира.

Но тот, как всегда спокойно, тянул сигарету за сигаретой.

Вот сейчас раздадутся звонки, срывающие всех в едином порыве — к бою! К бою! К бою!

Ну вот же, ну сейчас!..

Потом, когда бочки придут на траверз, объявлять тревогу будет поздно — проскочим и не поразим!

Вот уже и старпом отбивает такт ногой, как солист в оркестре во время затянувшейся паузы.

Ну же! Пора! По-ра!

Но Соловьев заходит в рубку, бросает взгляд на гирокомпас и командует:

— Обе — вперед самый полный!

Ощутимо завибрировала палуба.

Ну пора же! Не успеем! Что же он делает?!

И вдруг как выстрел: «Тревога! Учебная тревога!» Старпом прыжком к аварийным звонкам, — и понеслось!

Так давно уже не бегали! На одних носочках, как балерины в прыжках, взлетали на боевые посты, и автоматы уже заворочались, отыскивая цели, и вот уже первая бочка на траверзе, и кажется, все готовы к этому слову, но все равно оно бьет неожиданно:

— Огонь!

Загрохотало, застучало, засверкало даже в лучах солнца. К бочкам потянулись малиновые пунктиры снарядов. Было отчетливо видно, как, не долетая до цели, они отскакивали от поверхности воды и рикошетом уходили в небо. Но вот ближе, еще ближе… вот видно, как дернулась бочка, словно подпрыгнула, — и быстро исчезла в волнах.

Только третий автомат с левого борта еще молчит. У меня проносится: «Тойменов! Ну что же ты! Эх, Тойменов, Тойменов, опять сказку читаешь на автомате…»

Мне в иллюминатор виден этот автомат, виден и Тойменов, влипнувший в прицел. Чего же он тянет?!

Но вот наконец задергался ствол, засверкало из дульной воронки… Я облегченно вздохнул и проводил рассеянным взглядом тойменовские трассы.

И… не поверил глазам: он с первого выстрела всаживал в бочку снаряд за снарядом, как гвозди вбивал в мягкое дерево — одним ударом. Бочка затонула в секунды. Тойменовский автомат смолк, легкий поворот ствола — и, опережая пунктиры других пушек, его снаряды подбросили вторую бочку и не опустили ее, пока она не затонула. На мгновение вспышки у ствола исчезли и опять засверкали, посылая погибель третьей емкости из-под растительного масла, еще не списанной в книге учета службы снабжения, в графе «бочкотара». Короткая очередь — и ствол ищет очередную жертву, которую уже почти нащупала очередь соседнего автомата. Но Тойменов и здесь успел на долю секунды раньше. Две пушки скрестили свои интересы на одной цели. Все было кончено в течение мгновений. А вокруг еще грохотало и сверкало, корабль уже проходил строй бочек, вернее, бывший строй; правый борт добивал последнюю бочку из двух автоматов уже за кормой. Приятно пахло порохом.

Все были возбуждены. Адмирал, задрав козырек фуражки, потирал от удовольствия руки:

— Ну как, флагманский артиллерист, уложились в нормативы?

— Вполне, товарищ адмирал!

— Асеев, — крикнул адмирал высунувшемуся из ЦАПа командиру БЧ-2, — что за орел у тебя на третьем автомате с левого борта? Пригласи его сюда!

Через несколько минут, робко озираясь, на мостике появился Тойменов. Растерявшись от скопища людей, да еще с большезвездными погонами, он совсем испугался, но увидел меня — приободрился. Подошел к адмиралу строевым шагом, звонким голосом прокричал:

— Товарищ адмирал, матрос Тойменов по вашему приказанию прибыл!

— Да ты, оказывается, — соколенок! — улыбнулся адмирал. — Благодарю за меткую стрельбу!

Тойменов бросил руку к козырьку и лихо выпалил:

— Служу Советскому Союзу!

— Держи краба! — сказал адмирал, и матрос нерешительно протянул ему руку.

— Ты где стрелять научился, товарищ Тойменов? Охотник, наверное?

— Никак нет, товарищ адмирал, я не охотник. В школе стрельбой занимался и в учебном отряде. А так не приходилось… — и он виновато улыбнулся.

— Ну молодец! Молодец, — еще раз воскликнул адмирал и взмахнул рукой, собираясь хлопнуть Тойменова по плечу, но уловив разницу в росте, щуплость матроса, неуклюже обнял его за плечи: — Спасибо, сынок, растрогал! Иди.

И, развернув его, слегка подтолкнул в спину. Тойменов двинулся к трапу.

Адмирал повернулся к нам и уже строго сказал:

— Какие люди у нас… Замечательные люди! И, махнув рукой, ушел с мостика.

Вечером служба «С» гуляла. Тойменову приготовили настоящий плов. Бобровский выдал вишневый сок и печенье. Герой дня, красный от всеобщего внимания, слабо оправдывался:

— Сказали поразить цель, вот я и поразил. А лейтенант Рыжков мне все в мегафон шумел, почему не ведем огонь. А зачем вести? Прицелиться надо. Зачем зря стрелять? Сказали поразить, мы и поразили.

— Кто это мы?

— Как кто? Наш расчет! Я же не один на автомате, трое нас.

Все сидели молча, слушая моряка, которого еще, наверное, ни разу-то никто в компаниях и не слышал. Но с сегодняшнего дня, стоило ему заговорить, и замолкали наши записные балагуры, ибо четыре металлические бочки, лежащие сейчас на дне океана, дали ему это право.

Слева на траверзе остров Бинтан, прошли маяк Беракит. Входим в Сингапурский пролив. Длина пролива — что-то около шестидесяти миль, пролив узкий. Пройти его можно только во время прилива — мелковат для современных судов. Вода желтая, мутная от песка, поднятого винтами. Очень оживлен. Корабли здесь — как автобусы на людном проспекте. Вернее, еще чаще: не прошел один — виден уже другой. Чудно смотрятся супертанкеры. Как большие утюги на узкой гладильной доске. Одно неверное движение — и съедет с края. Огромны, но быстроходны. На фоне чуть видимых в дымке серых гор кажутся существами из другого мира. Впечатляют элегантностью надстроек и размахом крыльев мостика.

Все на палубе. Ждем появления в утренней дымке Сингапура. Пожалуй, ни один город мира не окружает такое количество легенд, как этот. Большинство из них про пиратов. Сингапур на санскрите — «Город льва». Изображение льва есть и в современном гербе Сингапура. Вот только со львами плохо. Нет их на острове. Из животного мира в основном остались птицы, да и то в заповеднике.

Я где-то читал, что в начале прошлого века на месте Сингапура было маленькое селение малайцев и китайцев. Хроника тех лет донесла до нас: «Даже джинны и дьяволы, не говоря о простых смертных, не решаются плавать вокруг Сингапура, ибо там обосновались пираты».

На шкафуте собралось человек двадцать свободных от вахты моряков, и лейтенант Гриценко продолжает рассказ об этом городе-космополите, в порту которого каждые пятнадцать минут пришвартовывается или отчаливает корабль.

— Когда-то Сингапур был гордостью британской короны на Востоке, сейчас это независимое государство. Сингапур не имеет своих источников воды, ее по трубопроводам перекачивают из Малайзии. В городе более миллиона жителей — больше семидесяти процентов из них китайцы. Государственный язык — малайский, официальными языками также считаются английский, китайский, тамильский.

Постепенно на рострах собирается больше и больше моряков. Командир ничего не говорит, большой зам смотрит ревностно. А Гриценко тем временем сообщает новые подробности:

— Сингапур одна из самых грамотных стран Юго-Восточной Азии. Здесь практически все население острова, от десяти до двадцати лет, грамотно. В Сингапуре самая низкая смертность в Юго-Восточной Азии. Сингапур называют не только городом китайских миллионеров, но и городом многочисленного и сильного пролетариата, есть даже свой металлургический завод.

— Товарищ лейтенант, как же это получается — самая грамотная страна, а пираты, говорят, и сейчас есть? — спросил, вклинившись в паузу, мой Федоров. Глаза его хитро блестят.

— Действительно, бич Сингапура — пиратство. Сегодняшние флибустьеры оснащены мощными катерами и промышляют преимущественно одним — наркотиками, — охотно отвечает Гриценко, — и власти ничего сделать не могут, вернее сказать, не очень стремятся.

Молодец все-таки Володя. Теперь многие с интересом поглядывают вперед справа по борту, где вот-вот должен, показаться порт Сингапур.

И вот из дымки выплывает все больше и больше судов, стоящих на рейде. Поднимаюсь на мостик к сигнальщикам, смотрю в окуляры. Как на ладони, рядом суда, суда и еще раз суда. Среди них насчитал четыре наших трубы. Флагов в дымке не видно.

Много небоскребов — белых, растительности почти не видно, лишь только по гребням далеких и невысоких гор (самая высокая — сто семьдесят семь метров) видны деревья.

Пролив постепенно сужается. Очень много мелких островов, особенно слева по борту. Уже невооруженным взглядом видны здания на берегу, и опять суда, суда, суда.

Тепло. Солнечно. То и дело попадаются рыбаки на утленьких суденышках. Они отнюдь не спешат уступить дорогу.

Чап-чап — топает морской трамвайчик с материка на остров. Вопреки всем правилам судовождения. Дескать, много вас тут всяких ходит, а мы чаще.

— Стоп машины! Полный назад!

Слышно, как забурлило за кормой, но инерция — штука мощная: продолжаем медленно катиться вперед; остановились, с дрожью корпуса двинулись назад, попятились. Трамвайчик прошел в кабельтове от форштевня. И вдруг резко увеличил ход, людей сдуло с палубы. Что такое? Глядь, а наша кормовая пушка так это аккуратно смотрит на трамвайчик.

— Командир БЧ-два, в чем дело?! — резко спросил Соловьев.

Через несколько минут бордовый от стыда капитан-лейтенант Асеев докладывал: на пушку забрался матрос и любопытства ради через прицел наблюдал за горизонтом, суда разные рассматривал, проворачивая маховичок горизонтальной наводки. И тут в окружье прицела вплыл трамвайчик. Как на ладони. Моряку интересно на людей поближе посмотреть. И невдомек, что вместе с прицелом и ствол проворачивается. Потому и сиганул трамвайчик, потому и сдуло с палубы пассажиров. Через час, когда вышли из пролива, в корабельном клубе состоялся разговор с экипажем об ответственности за честь флага Советского Военно-Морского Флота. Очень многому научил моряков этот нелепый, в общем-то, случай.

Буквально продираемся сквозь обилие островов. Хотя карты, по которым ходим, выверены точно, но даже страшновато становится от одного взгляда на нее. Справа и слева несколько маяков — иначе не пройти. Наконец проходим маяк Рафлс, после него будет спокойнее.

Штурман — сама сосредоточенность, куда вся внешняя безалаберность делась. Не до нее, надо работать серьезно. Подхожу к карте и только сейчас замечаю, что до экватора осталось немногим более одного градуса. Каких-то шестьдесят с небольшим миль. Пустячок, но приятный.

Наконец вошли в Малакский пролив. Здесь уже вольготнее. Наименьшая ширина около сорока километров, длина около шестисот миль, менее судоходен, но и здесь видно очень много судов. Разделяет Южно-Китайское и Андаманское моря, Индийский и Тихий океаны.

«Корабельное время пятнадцать часов», — доносится из динамиков. Это значит, кому-то вахту стоять на час больше, потому что мы догоняем время и вынуждены его корректировать. Корректируем не что-нибудь, а время! Что же тогда космонавтам с ним делать?

Сегодня на совещании старпом неожиданно поднял меня:

— Сергеев, ты бываешь на юте после обеда?

— Нет.

— Рекомендую!

Наскоро пообедав, пошел на ют. Из-под кормы винты выбрасывали грязно-зеленые буруны, в которые ныряли чайки, выхватывали оглушенную рыбу. На леере был закреплен желоб, уходящий к воде метра на два за борт. Постепенно на палубе стали появляться матросы, потом на ют потянулись бочковые и вываливали в этот рукав остатки обеда. Чайки стали еще оживленнее и пронзительнее. Сразу даже не дошло, как много выбрасывается остатков, в том числе и белого хлеба. Спрашиваю у Малого:

— Не вкусно? Что ж в кубрике не сказали, во время обхода?

— Нет, что вы, товарищ лейтенант, вкусно, но очень жарко, много не съешь.

Пошел к старпому:

— Иван Степанович, много за борт летит, в том числе белый хлеб.

— И я о том же. Вспомни молодость, поговори с моряками на комсомольском собрании. Прикажи Карышеву выдавать неполную порцию хлеба, кому не хватит, еще раз придут. Никто тебя не упрекнет в недовыдаче, наоборот. Если моряк хлеб выбрасывает — это плохо. Но нужно не в строю им это втолковывать, а на собрании душевным языком говорить.

К комсомольскому собранию я готовился тщательно. Обложился справочной литературой, написал целый доклад, даже кое-что раскопал из истории снабжения английского флота.

Собрание устроили в клубе. Долго думал, с чего начать. Встал на трибуну, посмотрел в зал. Моряки сидели молча, без всякого интереса, особенно корабельные интеллигенты — БЧ-4 и РТС. Начал с того, что в XI–XII веках английским морякам пищу выдавали один раз в день, что самыми важными продуктами были пиво и мясо. При упоминании о пиве по залу-клубу прокатился гул одобрения. В глазах появился интерес. Дальше было проще. Рассказал, что в 1831 году пиво было отменено, а в 1907 году солонина, что только в 1825 году в рацион моряков были включены свежее мясо, овощи и свежий хлеб. Не удержался и прочитал весь перечень продуктов, который был в 1907 году: 225 граммов мяса, 450 граммов овощей, 112 граммов сахара, 450 граммов хлеба, сгущенное молоко и варенье. В целом выступление принимали хорошо, заинтересованно. Не стал рассказывать, что такое хлеб в настоящее время: больше половины моряков из села, знают это лучше меня. Объяснил про экономию. Поддержали.

Расходились, громко обсуждая пиво, солонину и Кононовича.

На следующий день Карышев гонял ершистых:

— Гуляй вальсом, не хватит — придешь еще раз.

Пришли только двое.

Прибежал рассыльный:

— Товарищ лейтенант, вас командир на мостик вызывает!

К форме «трусы — пилотка», в которой мы щеголяем, добавляю шорты и рубашку с погонами, иду на мостик. Докладываю о прибытии. На мостике кроме командира находится и контр-адмирал Сомов — командир соединения. Высокий, спортивного склада. Про него говорили, что моряк он потомственный, из известной флотской династии… В море провел большую часть своей жизни, половина которой отдана подлодкам-дизелюхам. Ему сорок два года, но смотрится намного старше из-за резких складок у рта и густой седой шевелюры. Он с любопытством оглядел меня и протянул бланк радиограммы:

— Ознакомьтесь с этим, лейтенант, и примите нужные меры.

Наученный Вересовым строить служебные отношения с офицерами походного штаба, я демонстративно прошу у него разрешения обратиться к командиру. После адмиральского «добро» с невинной физиономией уточняю:

— Товарищ командир, указание товарища адмирала следует воспринимать как ваш приказ?

Командир сначала не понял, потом в его глазах заиграла довольная смешинка, и он добродушно изрек:

— Безусловно!

Поворачиваюсь к адмиралу и беру у него радиограмму. Сомов смотрит на меня с недоумением, потом улыбается:

— Ну и ну! Андрей Андреевич, и нахальные же ребятишки у тебя служат. Откуда таких выпускают? Адмирала побоку, главное — командир. Ну и дела! Из студентов, наверное? — обращаясь уже ко мне, спрашивает он.

— Так точно! Студент.

— А впрочем, правильно! — вдруг серьезно резюмировал он. — Командир есть командир!

Я пробежал глазами текст радиограммы: «Хлеба, хлеба, хлеба и зрелищ» — и выжидающе посмотрел на адмирала. Уловив в моих глазах вопрос, он пояснил ситуацию:

— У нас на лодках ребята тоже с юмором служат. Завтра будет встреча с одной лодкой. У них неделю назад закончился хлеб, на галетах и печенье сидят. Потому так лаконично и выражаются. Сегодня испеките хлеба из расчета, чтобы они могли с собой взять. Сколько вы можете за тридцать шесть часов испечь хлеба? После моего доклада он удовлетворенно кивает головой:

— Вполне достаточно! Кроме хлеба выдайте все, что им положено. Все понятно?

— Все!

— Тогда добро, свободны.

Через час совещание с офицерами проводил старпом:

— Товарищи, завтра встреча с мастерами торпедных ударов. Передадим им топливо и другие необходимые материалы. Торпеды — не будем. Вересову продумать систему загрузки с двух кранов и скоординировать действия всех служб и подразделений. Передадим им все, что положено. Они скоро пойдут домой.

Я с восьми до двенадцати на вахте. Прекрасная погода, почти полный штиль, чуть-чуть тянет ветерком, пока не жарко. В десять часов на мостике появился адмирал, спросил, когда была связь с лодкой, потом поинтересовался:

— Давно ли сдал на допуск на самостоятельное несение вахты?

— Не очень, — ответил я не по-уставному.

— Нравится?

— Лучше, чем интендантством заниматься!

Адмирал снял солнцезащитные очки, внимательно посмотрел на меня, а потом, медленно подбирая слова, стал размышлять:

— А вот это ты, лейтенант, зря! За хорошего снабженца я, не задумываясь, трех вахтенных офицеров сменяю да еще и коньяк поставлю. Потому как снабжение в армии вещь великая, а на флоте и того больше. Не буду тебе прописные истины втолковывать насчет важности хорошего харча. Скажу о другом. Вот ты со своей службой несколько дней назад испорченную рыбу выбрасывал. Сложно тебя винить в том, потому что не научили тебя, что в такие походы нельзя брать рыбу. Консервы получать надо. Но консервы находятся на другом складе, гораздо дальше от места загрузки. Снег, метель, машины идут тяжело. Вот нам и дали рыбку. Мне не до продуктов было, командиру тоже, а ты по неопытности даже не задумался об этом. Но я не про это… Думаешь, не знал начпрод соединения, когда подписывал бумаги о загрузке? Знал, — отвечая самому себе, с озлоблением произнес он. — Знал, что рано или поздно выбросишь эту рыбу, но загрузил и доложил об успешной погрузке. И самое обидное, что я его официально за жабры не могу взять. Мне тут же скажут: а куда сами смотрели? Так что учись, Сергеев, запоминай! Думаю, что после этого похода на порядок выше многих береговиков будешь, потому что море учит гораздо быстрее и лучше, чем берег.

Мы стояли на правом крыле мостика, плавбаза шла постоянным курсом. Командир, видя, что адмирал разговорился, не перебивал его и не отвлекал, но я чувствовал себя неудобно — все-таки на вахте. Адмирал заметил мое беспокойство.

— Андрей Андреевич, — обратился он к командиру, — ты не против, если я, пользуясь случаем, лейтенанта жизни поучу?

И, не дожидаясь ответа, снова повернулся ко мне:

— Важно, чтобы из этого похода ты честным человеком вернулся, чтобы не научился разные там делишки обделывать… Обидно, когда мы большие дела делаем, а какая-то гниль может использовать это в личных целях. Безжалостно таких расстреливал бы! — глаза его злобно сверкнули.

— И еще, если будет заход в иностранный порт, то на нашем борту будут жить подводники. Двое командиров — ребята нормальные, но третий люто снабженцев ненавидит. Впрочем, не без оснований… Так он в первый же день тебе руки начнет выламывать. Ты его просто пошли ко мне, а я ему все объясню.

Заметив, что ближе к полудню на верхней палубе моряков становится все больше и больше, он улыбнулся:

— Надеются лодку заметить. Но я больше чем уверен, что этот анархист Соколов, — и он улыбнулся, — всплывет в пяти кабельтовых по левому борту. Не дальше.

Адмирал как в воду глядел. В двенадцать часов, когда я уже сдал вахту старшему лейтенанту Иванову, но еще не успел уйти с мостика, раздался доклад сигнальщика: «Цель — слева, десять, дистанция три кабельтовых, цель — подводная лодка!» и крики: «смотрите! смотрите!» Слева по курсу из нежно-голубоватой воды начала выпячиваться темная рубка. За нею тянулся далеко видный пенный след. Рубка быстро росла, и вот уже показался длинный хищный корпус с яркими пятнами сурика на зловеще черных бортах.

— Боцманской команде приготовиться к приему лодки с левого борта!

«Амгунь» замедлила ход, боцманы в спасательных жилетах оранжевыми запятыми застыли вдоль борта с ручными кранцами, двое с бросательными концами.

Подводная лодка идет на сближение: на рубке видны люди. Дистанция уменьшается. По лодочной палубе в корму и нос побежали швартовщики — ярко-оранжевые сверху и бело-голубые снизу, в отличие от наших незагорелые и потому похожи на киномарсиан. И вот уже в очень чистой воде видно, как работают винты лодки на малых оборотах. Вот мы коснулись бортами, уже бросательные и проводники на лодке, уже закрепляют стальные концы, мы идем на самом малом, лодка остановила свои машины, идет на «привязи». Вот и мы уже застопорились. Ложимся в дрейф. Механики еще не успели подать шланги для заправки топливом, а сверху в рубку и толпу, стоящую на верхней палубе, полетели концы и кончики, на которых передаются мешки с почтой, сигаретами, журналами. Заместитель уже обменивается фильмами, Бобровский, перегнувшись через леер, уточняет, что подавать первым. Не дожидаясь крана, поплыл, вернее, полетел свежий хлеб в мешках под радостный гомон подводников.

Встретились друзья по учебным отрядам, по училищам, соседи по домам и квартирам. Лодка нашего соединения.

Тут же, у борта, и адмирал, и офицеры штаба. Подход кратковременный, сходни спускать не будем. В этой суете невозмутим один Вересов: эмоции эмоциями, а дело — делом. Высмотрев, что Хамичев еще не раскачался, он тут же его «прихватил»:

— А ты что же, как всегда, еще чешешься? Почему разовое белье еще не на палубе? Почему не готово к загрузке?

Хамичев засуетился, засучил ногами, но заметив, что матросы Сахаев и Вайнер уже тащат по палубе мешки, тут же забурчал:

— Как это не чешусь?! Мы готовы, начнем передачу, как только Бобровский закончит с продовольствием возиться.

В спешке я не рассмотрел толком подводников. Улучив минуту, поднялся на шкафут и оттуда увидел всю живописнейшую картину. Полным ходом идет погрузка: на лодке открыты все люки, более или менее свободные от работ обливают себя забортной водой, бросая матерчатые ведра на длинных концах за борт. Непреложная деталь одежды — пилотка.

Командир лодки, заместитель и старпом щеголяют в новом «разовом» белье — трусы и рубашка.

Топливо передано, а заодно и все остальное. И опять команда:

— Приготовиться к отходу лодки с левого борта!

А лодка еще мирно покачивается у борта, ее винты пока дремлют и кажутся каким-то фантастическим оперением в изумрудной воде, просвечиваемой ярким солнцем на несколько десятков метров. Субмарина похожа на большое животное, устало прикорнувшее, греющее округлые бока. И даже не верится, что эта длинная черная сигара — гроза для огромных стратегических, атомных подводных крейсеров, не говоря уже о кораблях надводного флота.

— Отдать швартовы!

Концы на борту, между нами появляется полоса воды, она шире и шире. Мы даем малый ход, боцманы с кранцами бегут вдоль борта, чтобы не ободрать краску, а лодка уже отходит назад, как отваливается от матери сыто насосавшееся дитя.

Вот первый раз чихнул лодочный дизель, вот он уже застучал, выплевывая клубы дыма, мимо борта проплыла рубка, на мостике которой офицеры отдают честь нашему флагу, и лодка уже за кормой, отдаляется, ярко поблескивая гидроакустическими сферическими антеннами. Все машут руками и пилотками. Подводники ложатся на свой курс, а мы на свой. Когда еще придется встретиться?

Ежедневно в одно и то же время на горизонте появлялась маленькая точка. Ее предварял доклад вахтенного радиометриста: по курсу цель, дистанция… курс…

Точка быстро приближалась. И вот уже хорошо виден идущий точно на нас самолет. Противолодочный «Орион» с опознавательными знаками американских ВВС. В двух-трех кабельтовых самолет отворачивал чуть в сторону и на уровне мачт проносился вдоль борта. Случалось видеть, как американские летчики приветливо махали руками. То ли потому, что приятно все-таки встретить живых людей в океанской пустыне, то ли потому, что за обнаруженный советский корабль получат солидную премию.

Реакция у нас довольно спокойная. Пусть летают. Сознание собственной значимости придает уверенности в себе. Никогда раньше гордость за Родину не ощущалась так остро.

Глядя на «Орион», я испытывал единственное чувство — любопытство: надо же, как далеко забрались они от родных берегов! Потом приходила мысль, что совсем неспроста они, эти «Орионы», над океаном летают. Чего-то нужно им, чего-то выискивают… Так возникало живое продолжение политических занятий: наглядная иллюстрация к рассказу о деятельности военных империалистических блоков.

Однажды очередной «Орион» не отвернул, как обычно, а пролетел прямо над нами.

У командира пилотка с козырьком на затылок прыгнула. Глаза черные, лицо жесткое, злое. Все, кто стоял на мостике, услышали его надтреснутое:

— Ну-у, супостат, живи до завтра.

На следующее утро, после первого доклада радиометриста о появившемся «Орионе», колокола «громкого боя» подбросили сотни людей, добавили к форме «трусы-пилотка» противогазы и каски, в секунды бросили их в башни орудий, снарядные погреба, в аварийные партии…

В динамике раздался асеевский тенорок:

— Товарищ командир, а если он опять прямо над нами пролетит, может, не условно? Раз — и отлетался супостат!

— Думаю, отвернет.

— Понял, — браво откликнулся динамик, потом уже спокойно продолжил: — Я б его, супостата, прямо над мачтами… Аккуратненько! И полетели бы за кормой клочки по рыбьим закоулочкам!

Командир схватился было за микрофон, но сообразил, что Асеев, играя в рассеянность, специально не отключился от ГПК. Соловьев бросил быстрый взгляд на адмирала. Тот был непроницаем.

И вот «Орион» все ближе и ближе.

Ну иди, голубь, иди сюда, посмотрим на тебя.

Идет как по ниточке, прямо на нас…

Прямо на нас! Даже у меня ладони зачесались, а каково ребятам на пушках?! Вот уже видны в бинокль цифры и буквы на плоскостях, бортовой номер 156076. Вчерашний «орел».

— До цели шесть кабельтовых, пять кабельтовых, четыре, три кабельтовых, — голос метриста звенит. — Цель отворачивает от курса, — но это уже видно и без доклада.

Летчик не выдержал игры: за четыреста метров отвернул. Прошел слева по борту, на высоте ста метров. Один из пилотов помахивал рукой.

Ему никто не ответил.

Для всех он был уже просто неинтересен.

Наши хоккеисты — чемпионы мира, а мы здесь не знаем даже состава команды. Не до этого. Потому что, когда об этом говорили в эфире, и позже, когда станции уже не брали «Маяк» и замполит читал вслух телеграммы последних известий, про хоккей сразу забывали. Память автоматически отбрасывала второстепенное, мелкое, сосредоточивая на главном, на основном. А основное — резко обострилась международная обстановка, может разразиться новый очаг войны на земном шаре.

И все по местам, все по боевым постам. В такие периоды моряки становятся классными специалистами не за месяцы и годы, но за дни и недели. Когда все успокоилось, когда разрядилась обстановка, вспомнили и про хоккей, и про другие радости. А до этого затаив дыхание слушали сводки международных событий.

Южные моря. Благодать. Тепло, но не жарко. Легкий ветерок, глубокое голубое небо, яркое солнце и безбрежность воды. На мостике командир спросил:

— Сергеев, тебе на вахте не приходилось проявлять Южный Крест?

— Какой там — на вахте, вообще не приходилось.

— Ну что ж, сегодня проявишь.

За время подготовки похода, выхода и плавания я кое-что увидел, многое из того, что раньше считал экзотикой, стало привычным, научился почти не удивляться. Но от этих слов — «Южный Крест» — что-то защекотало в груди. Да, действительно, сегодня его можно будет увидеть. Об этом говорит карта звездного неба и штурманский прогноз. Но чтобы так повезло — на моей вахте — не ожидал!

Солнце садится очень быстро, как обычно в тропиках, но хочется, чтобы скрылось оно еще быстрее. Спокойное море, голубизна, переходящая в лазурь водную, а потом и в небесную. Большое, круглое, красное солнце. Но вот край его задел за горизонт и начал заметно исчезать. Сначала зарозовели близкие к нам облака. Постепенно розовое перешло в малиновое, потом в бордовое. Редкие облака кажутся кровавыми, но все это длится минуты. Начинает незаметно темнеть, потом быстрее и быстрее, и вот уже только край неба все еще играет сложной гаммой красноватых оттенков. И наступает ночь. Зрелище весьма впечатляющее, хотя уже и не раз наблюдавшееся. И… забыл про Крест. Вздрогнул от командирского:

— Смотри, Александр Егорович!

Действительно, он именно проявился, как на фотобумаге. Сначала звезды были едва заметны, затем проступали все яснее и яснее — и вот запылали во всем своем великолепии.

Южный Крест…

По его длинной перекладине лучшие сыны Земли сверяли курс к Южному полюсу. Казалось, что он начинается там, на полюсе холода, там его основание, там его корни. Оттуда он забрал все тепло, чтобы здесь полыхать ярко, звать людей туда, к своим истокам.

Я стоял на крыле мостика, не в силах оторвать взгляд от неба, и вдруг понял, что медленно раскачиваюсь в такт доселе незнакомой мелодии — вкрадчивой и очень сладкой. Невидимый оркестр звездного неба, входил в душу, куда-то звал, и главную партию в этом оркестре вело созвездие Южного Креста, Танцевать бы под эту медленную, сладостную мелодию с Аленой, всю жизнь бы танцевать, но она ее не слышит и никогда не увидит Южного Креста.

Южный Крест! Еще одна ступень в морском опыте, когда количество переходит в качество.

Красивы приветствия встречных судов. Торжеством и мелодией наполняется голос вахтенного офицера:

— Отсалютовать судну с левого борта.

По этой команде сигнальщик в ответ на приветствие пассажирского лайнера приспускает на треть корабельный флаг и опять поднимает на прежнее место. Вахтенный любой страны считает за честь выполнение этого святого для моряков обычая. Первыми салютуют военному кораблю «торгаши» и «пассажиры».

Флаг приспустил французский танкер. В такие минуты еще и еще раз испытываешь гордость за принадлежность к флоту его величества рабочего класса.

Получаем продовольствие с маленького транспортного рефрижератора. Поскольку корабли разновелики, то несколько метров при развороте стрелы поддон с продуктами проплывает над водой. Все шло нормально, на кране опытный моторист. И вдруг по закону подлости, когда поддон с последними шестью ящиками сливочного масла повис над зеленоватой водой, лопнул один из тросов. С шумным плеском ящики упали в волны. Все замерли. Повисла тишина, в которой прогремел старпомовский бас:

— Сергеев и Бобровский на ГКП!

Пока бежали на мостик, Петя выдыхал:

— Товарищ лейтенант. Можно все достать.

Я ничего не отвечал, просто не успел ничего осмыслить. Для меня пока было ясно одно: спускать катер и ловить ящики. Потеряем всего несколько килограммов: обрежем верхний слой, остальное масло не испортится.

— Ваши предложения, мореманы? — старпом смотрел строго.

— Спустить катер, выловить ящики! — выпалил я скороговоркой.

Он кивнул и взялся на микрофон:

— Катер к спуску! Старшим — капитан-лейтенант Вересов.

Выход Вересова на катере — это всегда красиво. Моряк милостью божьей. На зыби катер раскачивается, как хороший маятник, но Игорь стоит легко и небрежно, и кажется, нет такой силы, чтобы смогла его пошатнуть. И он еще при этом задиристым мальчишеским голоском команды выдает. Всегда в сложных и неясных ситуациях Игорь Вересов идет на катере. Вот и сейчас, несмотря на солнечную погоду, разыгралась сильная зыбь, на которой катер то поднимается на уровень лееров, то проваливается ниже ватерлинии. Но Игорю хоть бы что — только чуть расставил ноги.

Пока Вересов с матросами вылавливали масло, мичман Бобровский, используя паузу, озабоченно инструктировал своих подчиненных:

— Сейчас будем грузить мясо. Напоминаю: получаем продукты в море. Особое внимание обращать на то, как взвешивать! Смекаете?!

Старший матрос Карышев и матрос Слепцов — крепыш из Якутска, коммунист, человек кристально честный — с недоумением взирали на своего шефа.

— Эх вы! А еще по десять классов закончили! У меня хоть семь с прицепом, но смекаю! Со-обра-жать надо! Поясняю. — Мичман, прохаживаясь по кормовой надстройке, где проходило экстренное заседание продовольственников, выводил железную цепь доводов: — Весы где будут стоять? — И сам себе ответил: — Правильно! На верхней палубе рефрижератора. Палуба — это горизонтальная часть корабля, а корабль в море, а на море зыбь. Корабль то вниз, то вверх… И тут, — голос его зазвенел от радости и напряжения, — мы можем дать маху. Можно взвесить груз, когда корабль идет на волне вверх, тогда не досчитаешься нескольких килограммов, на волне вниз — наоборот — выигрыш! Сечете?

Карышев и Слепцов смотрели на Бобровского как зачарованные.

Петя, войдя в раж, давал указания:

— Карышев, со мной на рефрижератор! Слепцов, будешь принимать на нашей палубе. Карышеву за качкой и весами следить лично, — впрочем, нет, за этим буду следить я — мичман Бобровский. Ты, Карышев, смотри, чтобы все взвешенное попало на поддон и было хорошо уложено. Говяжьими полутушами только тебе и ворочать. Следи, чтобы уложены были как надо, да на моториста на кране покрикивай, чтобы история с маслом не повторилась. Поняли? Главное для нас — волна! Вот какая такая наука физика получается.

Я стоял, закусив губу, чтобы не рассмеяться. Поэтому, когда подошел катер с выловленным маслом, нарочно остался на палубе.

Бобровский вместе с Карышевым уже были на верхней палубе рефрижератора и помогали морякам открывать трюм. Установили весы, и через несколько минут снизу раздался возмущенный Петин тенорок:

— Ты что ж, думаешь, если мы с Дальнего Востока, так все можно. Ни фига! Не лаптем хлебаем! Сам буду взвешивать, — наступал он на долговязого моряка — как оказалось потом, одного из штурманов.

Тот, не понимая, что от него хотят, переминался с ноги на ногу и глуповато улыбался. Потом, наконец уразумев, расхохотался и, в свою очередь, заводя Петю, потребовал:

— Стало быть, будешь ловить экстремальные моменты на волне?

— Какие такие моменты?! — горячился Петя.

Гражданские моряки, видя, что мичман заводится, подливали масло в огонь:

— Мичман, смотри, обманет! Он такой. Он всех обманывает, даже свою жену.

Петя переводил взгляд с одного на другого, нервно теребя амбарную книгу. Местный боцман, стоявший на лебедке рефрижератора, которой поднимали мясо из трюма, не глядя на Петю, изрек довольно внятно:

— Разве вы моряки? Раз в году в морях-то бываете!.. — И он презрительно смерил взглядом «спортивную» Петину фигуру.

Такого Бобровский стерпеть, конечно, уже не мог. Он даже подпрыгнул и, увидев меня, чуть ли не заверещал:

— Товарищ лейтенант, грабят при ясном солнце? Куда же это годится?!

Едва сдерживая смех, я спросил:

— Кто грабит? Ведь ты же еще ничего не получил! Треплешься только, а мясо оттаивает…

Бобровский запнулся, словно наткнулся на кнехт, огляделся, потом решительно направился к весам, ставя точки над «i»:

— Взвешивать сам буду!

Штурман с рефрижератора стоял на своем:

— Лови максимум — максиморум или минимум — миниморум, чтобы не просчитаться! — и улыбнулся откровенно издевательской улыбкой.

— Какой миниморум?

Штурман снисходительно пояснил:

— Миниморум — наименьший минимум. — И, обращаясь к своим, покачал головой: — Сколько работаю с военными, а такого горлопанистого встречаю впервые! Видимо, и правда, КВН на военном флоте не прижился, потому что сложно команду набрать. Веселые служат на Дальнем Востоке, а находчивые — в Москве.

Раздался оглушительный хохот. Вересов, молча наблюдавший картину Петиного сражения с мельницей и видя, что флотскому достоинству угрожает опасность, распорядился:

— Бобровский, гаси фонтан красноречия! Экономят не на спичках!

Петя как-то сразу успокоился, и пошла работа.

Впервые на катере вышел в открытый океан.

Зыбь, качает. Точнее, швыряет. Не ожидал, что это так ощутимо — океан. Именно на таком плавсредстве понимаешь всю необузданную его силу.

С катера поднимался на танкер по штормтрапу. В море все нужно делать быстро и молча. Я же по причине прекрасного настроения «завис», отвечая на приветствия. Случайно, боковым зрением, увидел, что катер на зыби стремительно несет по восходящей к борту танкера. Пулей наверх. Привальный брус катера с хряском прошелся по борту танкера. Штормтрап обрезало в каких-то двадцати сантиметрах от моих ног. В этот миг руки уже были на леерах. Подтянулся и забрался на танкер спокойно. Не дошло. Но взглянул на обрубок того, что называлось штормтрапом, и сразу вспотел. Ноги стали ватными. Слабость, как после затяжного спурта в бассейне. Сразу подумал про жизнь и про его величество случай в ней.

На танкере угощали по-королевски — черепаший суп, ананасы и кокосовые орехи. Первые два блюда понравились. Орех — нет, водянистое молоко, невкусное, остротой отдаленно напоминает козье. Мякоть как у турнепса. Внутри — луковица.

Если встретятся в море где-нибудь два корабля, один из дальнего плавания, другой — недавно отошедший от родной стенки, то даже не искушенному в морском деле человеку сразу станет ясно, кто из них кто. И дело вовсе не в том, что возвращающийся весь в красно-коричневых, почти кровавых пятнах сурика.

Нет. Есть нечто другое, сразу неуловимое, не бросающееся в глаза, но дающее возможность почувствовать огромное превосходство первого над вторым.

В первую очередь отсутствие суеты и лишних людей на палубе. За время похода каждый научился не только ценить время, но и рационально использовать его. Каждый офицер, мичман, старшина, матрос знают, чему отдать свободную минуту, и этим заняты.

На корабле-новичке еще много слоняющихся, свободных от вахт, глазеющих на юте, и им никакой старпом или помощник командира не могут найти занятие. Еще свежи воспоминания о земле, о доме, с которым связывали регулярные письма, еще не схлынула суета загрузки и отхода, еще эмоционально человек готовится к мысли о том, насколько долгим будет плавание, и его слегка страшит мысль: а как же это — полгода без писем? На митинге адмирал говорил, что почту будут доставлять регулярно, но в это как-то не очень верится, ибо слишком далек путь от наших берегов до Индийского океана. И хотя ничего сложного в этом нет, но не верится потому, что речь идет не о каком-то отвлеченном адресате, а о нем, моряке из далекого сибирского села, тувинской деревушки или большого города. В школе учителя много говорили о могуществе современного человека, но настоящая уверенность в себе приходит к юноше в армии или на флоте вот после таких длительных поводов, когда происходит не только сплачивание экипажа, но и становление каждого моряка как специалиста, как личности, мыслящей государственными категориями. Пройдет всего лишь две-три походных недели, и задачи, казавшиеся у причальной стенки непостижимо трудными, покажутся шуточными и детскими, потому что за плечами и кормой тысячи миль, которые экзаменуют много строже любого самого взыскательного адмирала, которые обостряют чувство ответственности у каждого и каждому помогают найти свое место в большом и нужном деле защиты интересов Родины, социалистического содружества, защиты интересов мира на Земле.

И это уже экипаж, это уже корабль, который выполнит любое задание: выйдет в море в любую погоду, окажет помощь терпящему бедствие в ураган и шторм — ибо каждый в совершенстве знает свое дело, каждый чувствует плечо друга.

Старпом держит речь в кают-компании:

— Товарищи офицеры! Завтра к нам на борт прибывают два экипажа лодок. Сегодня мы с помощником проверили все основные позиции. Должен сказать, что в основном мы готовы к приему. Но мне бы хотелось поговорить с вами о другом. Для вас наш корабль дело привычное и кое-кому, может быть, даже надоевшее, благодаря частым старпомовским совещаниям. Но для героев-подводников, — Моргун чуть-чуть усмехнулся, — наш корабль — база. Если хотите — оазис среди океана. Все есть: и баня, и парикмахерская, и ларек, то есть магазин, и кают-компании в их распоряжении. Девушек, правда, нет, но это для моряка в море лишнее, — тут он опять позволил себе улыбку. — Люди к нам отдыхать прибывают, посему задача наша — организовать этот отдых на уровне лучших санаториев. Надеюсь, что их отдых не станет и вашим тоже. Хочу верить, что славные традиции плавбазы «Амгунь» нашим экипажем будут преумножены и подводники, кроме слов благодарности, ничего не смогут сказать при прощании. У меня все. Можете быть свободны.

— Сергеев! — окрикнул он меня и с самым серьезным видом приказал: — Проверь лично, чтобы в парикмахерской были одеколоны «Шипр» и «Красная Москва». Лейтенанты с лодок любят щегольнуть.

Я чуть было не улыбнулся, но вовремя понял по серьезным лицам других офицеров: ритуал есть ритуал. В самом деле, ведь приятно после нескольких месяцев жизни в отсеках оказаться вдруг в парикмахерской, расположиться в удобном кресле, ощутить на шее крахмальную простынку, а на отросшей шевелюре — ножницы мастера. А для полного удовольствия втянуть запах хорошего одеколона, не говоря уже про баню с пресной водой и отдых в большой каюте, где голова не касается подволока, где между переборками целых три метра, и иллюминатор можно открыть и впустить свежий воздух, и увидеть чаек, летающих рядом, глубокое небо и бирюзовую воду… Вот почему безо всяких шуток инструктировал я личный состав службы «С», подробно, с экскурсами в психологию. Матросы слушали внимательно и серьезно, мичманы чуть снисходительно, Бобровский порывался что-то вставить веселое, но, натыкаясь на мой взгляд, так и не решился.

Затем собрал ближайших своих помощников мичманов на «большой совет». Первым взял слово мичман Колесов.

— Товарищ командир, — Колесов демонстративно называет меня либо так, либо по имени-отчеству в неофициальной обстановке. Обычно за игрой в шахматы, в коих он превеликий дока. Правило у него такое — всех противников за шахматной доской называть по имени-отчеству, «дабы великую игру не осквернять». — Товарищ командир, давайте мы в каждую каюту положим по куску мыла для морской воды, хоть это и не положено. За счет нашего личного состава. Наши что те слоны по палубе круглыми сутками шляются. В душе когда захотят, тогда и моются, только включи помпу, и все тут. Пусть подводники по-человечески поживут! — Колесов даже глаза мечтательно зажмурил. — Потратим два часа, зато они придут, а коечки заправлены, полотенца красиво висят, и мыло тут же, как в хорошей гостинице. И тут же комплект разового белья в счет того, что им выдавать будем. Зато красиво как. Внимание проявим!

Мичман Хамичев даже подпрыгнул от этих слов:

— Как это? Как это — просто так положить белье и мыло? А кто распишется? Не положено! — отрубил он, испепеляя Колесова взглядом, это надо же, столько работы придумал!

Колесов спокойно выдержал хамичевские молнии:

— Тебе, конечно, не нравится, потому что лишний раз по трапу спуститься надо, а потом еще и подняться.

Хамичев заерзал в кресле. Последние полмесяца служба ему не кажется медом. Требую от него все, что положено, и очень жестко. Держусь нарочито официально, проверяю выполнение каждого своего приказания. Он уже ходил жаловаться старпому, но получил мудрый совет: честно дослужить срок, дабы лейтенант Сергеев не списал без пенсии. После этого Хамичев сделал заход к Вересову, но и там не нашел сочувствия.

Холодок в наших взаимоотношениях возник с того дня, когда Хамичев, доложив на загрузке, что едет на склад, пошел спать в каюту, отправив вместо себя старшину Сахаева. Я заставил его сделать все, что положено. Но это было только начало. В Индийском океане, ночью, когда нужно было передать тропическую форму по буксирному концу (мы заправлялись с танкера на бакштове во время сильной зыби), Хамичев испугался и отказался выйти на палубу, сославшись на головную боль и инструкцию. Я дал тогда себе слово: лишь придем в базу — все сделаю, чтобы списать сачка в запас. Обмундирование мы тогда успешно передали. Даже интересно было работать ночью, когда светится не только луна, но и все море от фосфоресцирующего планктона, когда буксир, выныривающий из волны между нами, кажется небесной нитью, когда на волне нос корабля взлетает вверх, а потом с шипеньем погружается в очередной вал, который прокатывается вдоль борта в полуметре от твоих ног, а ты стоишь и, ухватившись за гюйс-шток, то проваливаешься вместе с кораблем, то снова взлетаешь. Да еще при этом нужно крепить мешки к скобе, потом вязать капроновый конец, переданный с танкера, на поплавке, и выловленный из воды кошкой, — это запоминается.

С той ночи и начались наши подчеркнуто уставные отношения с Хамичевым. Естественно, это требовало с моей стороны «работы без ошибок». А тут — ловушка. Если я поддержу предложение Колесова положить в каждую каюту по куску мыла, то это будет нарушением норм довольствия, так как подводники пробудут у нас меньше того срока, на какой рассчитан срок использования мыла для морской воды. Посему и ерзает в кресле Хамичев: усек возможность прихватить расточительного начальника и доложить об этом старпому. Но меня служба «С» кое-чему уже научила. Поэтому встаю и ставлю задачу:

— Приказываю мичману Хамичеву выдать каждому подводнику по куску мыла.

Хамичев чуть ли не вскакивает, ко вовремя вспоминает волшебное слово, перед этим сказанное — «приказываю», — и замирает в кресле. Я медленно продолжаю:

— Тому же мичману Хамичеву произвести перерасчет с учетом норм довольствия. Мичману Буйлову удержать из жалованья лейтенанта Сергеева, то есть из моего жалованья, перерасходованные деньги.

— Есть удержать! — голос Буйлова дрожит от радости: Хамичеву теперь придется помучиться с копеечным перерасчетом, а потом, в конце концов, прийти на поклон к нему — мичману Буйлову, которого люто ненавидит за честность и порядочность.

Расходимся все с хорошим настроением. Все, кроме Хамичева. С этого момента настроение у него не улучшится вплоть до тихого схода с корабельного трапа в запас. И торжественных проводов не будет. Море не прощает лени.

На камбузе усиленный наряд: на борту живут экипажи лодок — каждое блюдо готовим в двух котлах. Несмотря на волнение, все идет как положено. Снял пробу доктор, потом командир, и вот уже прозвучало по трансляции: «Команде обедать». С некоторым опасением я прошел по кубрикам, сначала заглянул в свои, потом к подводникам. Везде все в порядке. В ответ на вопрос: «Как обед?» — дружно отвечают: «Нормально!» В приподнятом настроении зашел в кают-компанию офицеров-подводников. И тут неожиданно получил щелчок по носу. В ответ на мое радостное: «Приятного аппетита! Как обед? Хорошо ли приготовлен?»— старпом с лодки неожиданно нараспев продекламировал:

— Хорошо-то хорошо, но и ничего хорошего.

Я даже растерялся. «Ну, — думаю, — герои-подводники, заелись. Морякам нравится, а вам нет». Видя мою обескураженность, старпом чуть улыбнулся и сказал:

— Давай, лейтенант, иди пообедай, а потом мы поговорим о том, как нам жить дальше.

Делать нечего, прихожу в свою кают-компанию и докладываю командиру о том, что матросы все довольны, а у офицеров есть претензии. Командир, уловив в моем голосе обиду, поднял взгляд и посоветовал:

— А ты поговори с ними, они просто так болтать не будут, может, что и дельное скажут.

После обеда я, старпом и доктор с лодки вышли на ют. Жгуче слепило солнце, но легкий ветерок позволял дышать относительно нормально. Во время обеда соседи по столу мне уже рассказали об этом старпоме, капитане третьего ранга Агапове. Ему тридцать один год, но он не женат. Это его последний поход в качестве старпома — отправляют на командирские классы. Рассказали, что на собеседовании командир соединения бросил ему шутливый упрек: «Почему не женат?» На что Агапов вполне серьезно ответил: «Лодка, она тоже женского рода, а я однолюб».

И вот теперь мы стояли на юте, подводники курили, а я ждал. Сильно затянувшись, Агапов раздумчиво произнес:

— Понимаешь, Александр Егорович, я знаю, ты человек новый, к тому же молодой, поэтому многое из нашей флотской кухни не знаешь. Вот ты сегодня по кубрикам ходил, и тебе везде «спасибо» за обед говорили. Поэтому ты такой радостный и влетел к нам. Не так ли?

— Так!

— Они по-своему правы, матросы, — действительно, неплохо приготовлено, но ведь все они молодые, здоровенные ребята, желудки у них гвозди переварят, а для народа постарше, вроде нас, через полчаса твой пережаренный комбижир изжогой обернется. А если каждый день ты таким первым кормить будешь? А если еще второе с обильным соусом, опять же на пережаренном комбижире, сделаешь? Тоскливо станет. Поэтому не обижайся, но не каждому коку дано почувствовать, когда и как готовить. Наш это умеет делать, ваш, судя по сегодняшнему обеду, нет. Поэтому пусть мой твоих поучит.

Он смотрел на меня спокойным взглядом, в котором где-то далеко пряталась хроническая усталость. И мне стало перед ним стыдно. Что есть я по сравнению с ним? Гастролер, волею каприза подавшийся за экзотикой, эдакий нравственный пижон, доказывающий собственное благородство. Через два года вернусь на кафедру и буду считать себя героем за службу здесь. А он труженик, пахарь. Всю жизнь после двадцати двух лет он провел на лодках. Для него это и есть жизнь. Другой он не знает и не хочет знать. Прочный корпус лодки для него и место работы, и дом. И сейчас от меня зависит, какими станут для него дни на плавбазе — радостью или мучением.

Через два часа собрал всю свою службу. Думал, что моряки не сразу поймут, станут доказывать, что жир это не сливочное масло, что для диетического питания нужны соответствующие продукты. Но ошибся! Первым заговорил Федоров:

— Конечно, нам что, мы через три года домой поедем на молоко, на масло, а офицерам двадцать пять лет из казенного котла хлебать, а если все двадцать пять пережаренным жиром будут кормить, да еще в тропиках? С язвой уйдут.

Его все поддержали. Договорились, что будем нажимать в основном на легкие супы и особенно внимательно обращаться с жирами.

Первый выходной за поход. Старпом по такому поводу собрал офицеров в кают-компании и официально об этом объявил. Даже не верится, как-то отвыкли от этого гражданского слова. Выходной так выходной, но торжественностью старпомовского голоса он поднят до уровня национального праздника, и все стали строить грандиозные планы. Заместитель планирует кино, концерт самодеятельности, спортивные соревнования по подтягиванию и выжиманию, шахматам и нардам. За вечерним чаем пошел философский разговор, тема которого: «Море хорошо с берега, а берег с моря». Действительно, за что морякам платят морские?

В общем-то нелегкая работа, шторма, качка, относительная «зацикленность пространства», порой двадцать четыре рабочих часа в сутки — все это мелочи.

За разлуку, за беспокойство о своих близких, за то, что к возвращению Володина из похода его крохотная Наташка уже «почти сидела». За то, что жена Кирюшина на девятом месяце вынуждена была лететь к матери в Ленинград, так как, кроме мужа, у нее на Дальнем Востоке близких людей не было, и Кирюшин через различные каналы наводил связь с Ленинградом, и только через неделю ему сообщили, что все в порядке, жена добралась домой. За то, что когда старпом сходит на берег, то, как правило, возвращается на корабль с затуманенным взором и с неистовством крутит службу по новой, так как пять дам — жена, теща и трое дочерей не могут разделить его между собой…

Вероятно, в первую очередь за это.

Казалось бы — кому это надо? Столько времени в море, дети рождаются, а отцы их впервые видят через несколько месяцев. Не война же, в конце концов. Так почему же в моряки идут?

А потому что море — это море!

Об этом как-то хорошо сказал командир.

В октябре шли на Север. Резкий порывистый ветер, волнение — семь баллов, мелкий злой дождь с налетами снега. Промозглая ветреная сырость, проникающая острым потоком в малейшую щель одежды. Постоянные капли на лице — мерзковатая погода. Стояли на крыле мостика.

— Смотри, Саша, ну что в этом хорошего? Вместо того чтобы с толстым журналом на диване сидеть или мирно посапывать, торчу здесь. Вроде уже не мальчик. Но не уйти от этого. Пробовал. Полтора года на берегу выдержал. Потом буквально бежал, на первое попавшееся место, только бы в море. Сейчас вот друзья на берег зовут: место хорошее, боевое. Но затоскую без воды, не смогу. На пенсию отправят — пойду на гражданские суда. Это уж как болезнь — на всю жизнь.

— Андрей Андреевич, а почему молодые в море рвутся?

— Причины две. — Он задумался, собираясь с мыслями, прикурил и продолжил: — Море, оно сильное, настоящее. Поэтому сильные люди к нему тянутся. Да и что греха таить — много оно морякам радостей дарит. После первого шторма человек преображается, что-то настоящее в нем появляется. Позже — эта жажда противоборства необходимостью становится. Остальное уже по законам профессионализма происходит. Это первая, на мой взгляд, причина. А вторая в том, что надо, чтобы кто-то в моря ходил, чтобы себя защитить могли, да и не только себя. — Он опять задумался, потом тряхнул головой и добавил: — Надо, и все тут!

Однако это так, мысли вслух и про себя, перед подходом к чужой земле. Земля — африканская, а время у нас — московское.

С рассветом увидели берег. Большая песчаная коса, зеркало воды и скользящие по зеркалу парусники образца тысяча семьсот «затертого» года. Редкая зелень и силуэты мечетей на фоне бледно-зеленых гор. Небольшой городок, элегантное здание портовой конторы; современные подъемные краны уныло опустили клювы без крюков.

Спустили катер, на нем ушел Володин и пять моряков — принимать концы.

Несмотря на мертвую зыбь, пришвартовались, как обычно, — четко и без суеты. В наступившей тишине донеслись звуки барабанов, крики, пение — народ или веселится, или молится.

С палубы, со стороны солнца, подводный мир просматривается как в аквариуме: большие, яркие, желто-фиолетовые рыбы, маленькие рыбки с блестящей, серой чешуей лениво плавают у самой поверхности, много мелких махрово-фиолетовых с желтыми хвостами и полосатых.

Некоторых мы узнаем и наперебой шумим:

— Вот это морские ласточки — из черного бархата, вот те — морские петухи — с вуалевыми хвостами, а это — зеленухи!

Но большинство пород нам не знакомо. Красиво — глаз не оторвать! Но, увы, уже зовут на берег, пришел представитель фирмы, у которой будем получать свежие овощи и мясо.

Схожу с трапа. Стройный негр в ослепительно белом костюме чуть принимает в сторону, чтобы офицер мог отдать честь флагу, — опытный.

Собираюсь поразить его английским, но он на приличном русском орет:

— Привет, коллега!

— Здравствуйте. А почему коллега?

— Учился в Советском Союзе.

Рядом стоит мальчишка с большим лотком — на нем образцы продуктов. Быстро договариваемся: качество провизии будем проверять у трапа. Что же касается количества, то при первых же цифрах у Махмуда заблестели глаза и вырвалось уважительное:

— О-о-о! Большому кораблю — большое плавание.

— Деньги нужны экипажу? Сколько?

Старательно записывает мои ответы на каком-то лепестке бумаги. Договорились, что через час представитель фирмы привезет валюту.

Мичман Буйлов к ритуалу первого в его жизни получения иностранных денег переоделся в тропические брюки неимоверной ширины. Они страшно неудобны уже после двадцати пяти градусов тепла. Поэтому все офицеры и сверхсрочники за деньги купили шорты, все, кроме Буйлова — не положено, значит, не положено.

В нашу канцелярию зашел старичок, открыл обшарпанный чемодан, выбросил на стол громаднейшую пачку денег, перевязанную заурядной веревкой. Мичмана Буйлова от такого вольного обращения с деньгами чуть столбняк не хватил. Старичок привольно устроился в кресле и с издевкой спросил на корявейшем английском.

— Считать будешь? — Он обратился именно к Буйлову, видимо определив собрата «по запаху».

— Ишь, чо делается? Чо делается? Чо творят, чо творят? Деньги веревками вяжут и бросают, как ветошь механик не бросит. Работнички! Ну дела, — запричитал мичман, пытаясь унять волнение, охватившее его при виде столь непочтительного отношения к денежным знакам, и уловив издевку в моем переводе вопроса старикашки.

— Конечно, буду! Ишь, чего захотел — не пересчитывать! У нас так не принято! Может, у них сплошь бордель, — постепенно успокаиваясь, продолжал мичман Буйлов, — а у нас порядок во всем! Мы не шаляй-валяй, мы моряки, по всему миру ходим!.. Ишь, пижоны, деньги веревками вяжут.

Потом, осененный догадкой, он отдергивает от пачки руку и вопрошает:

— Товарищ лейтенант, спросите у него, пожалуйста, он не с помойки веревку подобрал? А то нам капитан Гребешок говорил, тут болезни всякие есть.

Я, еле сдерживаясь от смеха, прошу старичка развязать веревку, ибо его коллега умеет развязывать только морские узлы. Старичок достает нож и с серьезным видом режет веревку.

Буйлов обстоятельно усаживается, достает пенсне, протирает стекла, водружает их на нос и начинает считать, предварительно потребовав тишины.

Несмотря на то что купюры старые и измятые, считает Буйлов очень быстро, вызывая восхищение у коллеги с потертым чемоданчиком. Сумма сошлась полностью, все было точно, но Буйлов никак не мог успокоиться и все бубнил под нос:

— Надо же, пижоны, с веревками ходят. Бросают тут. Тоже мне шипшандлеры, — нараспев произнес он новое для себя слово, которое вчера раз пять переспрашивал у меня. Пересчитав и разложив по одному ему известному принципу денежные знаки на столе, он облегченно снимает пенсне: — Товарищ лейтенант, скажите, пожалуйста, этому: пусть достает ведомость, я готов расписаться за получение суммы.

Перевожу, но старичок поясняет, что расписываться не нужно — фирма русским морякам верит. Потом, когда будем уходить, он придет, возьмет то, что мы не израсходуем, и тогда уж распишемся и поставим печать. Мичмана Буйлова опять прошибает холодный пот.

— Как это без росписи?! Во всем ведь мире, во всех банках расписываются. Я ведь деньги получил? Получил! Значит, должен расписаться. Ну и чудеса! Во всем мире расписываются, а здесь нет!

Мичман Бобровский — он давно уже здесь крутится, — расслышав тираду насчет всего мира, тут же поддел Буйлова:

— Иван Федорович, ежели всем миром считать Владивосток, а под банками подразумевать сберкассу на Садовой, то тогда, конечно, там без росписи не дают.

Буйлов позеленел, но вспомнил, что имеет дело с иностранцами, сдержался, встал и нерешительно заключил:

— Ну как хотите! Не надо расписываться, значит, не буду. Я пойду к себе, ведомость сделаю на выдачу… Тоже мне финансисты… Я бы такого в самый захудалый колхоз счетоводом не взял. Пижон, — ворчал мичман, закрывая свой металлический сейф-чемодан, созданный по его проекту умельцами БЧ-5. Красивым жестом защелкнул браслет на запястье правой руки, от которого тянулась изрядной толщины цепочка к рукоятке сейфа. Затем окинул взором канцелярию, вежливо кивнул, на прощание и переступил комингс.

Впервые вышли в город. Жарко. На улицах в тени деревьев (кроны их напоминают листву наших верб) сидят мужчины, пьют что-то похожее на кофе с молоком, жуют какую-то зелень — до пузырей на губах. Мальчишки настырно предлагают сигареты, зажигалки, какую-то дребедень. Женщин можно увидеть только в районе рынка и кое-где за домашними заборами. Попадаются виллы, обсаженные пальмами и все теми же вербами. Под ногами — песок, камни.

Цены в лавках плавающие. С приходом наших кораблей резко возрастают — русские не торгуются.

У магазина старик держит за руку девушку лет шестнадцати. Очень красивая мулатка, с шоколадной кожей, длинными, чуть вьющимися волосами, огромными глазами и изящным овалом лица. Предлагает за шиллинг. Рядом на тряпке лежат затейливые ракушки. Стоят два-три шиллинга штука.

Жарко и душно. Спать ложимся поздно, когда верхняя палуба начинает отдавать накопленное за день тепло. А его накапливается много: солнце весь день стоит над головой, а корабль не двигается — сросся пуповинами гидрантов и электрических кабелей с берегом. Жарко даже стальным швартовым концам: их приходилось дважды смазывать и неоднократно поправлять противокрысиные щитки, чтобы африканские грызуны не принесли инфекции и не добрались до наших кладовых.

По каютам разошлись в начале второго. Кажется, только уснули, как вдруг взвыли колокола «громкого боя».

Учебная тревога! Ночью, в иностранном порту!

Память машинально фиксировала все по секундам, кроме единственного — как часы оказались на руке.

4 часа 55 минут — учебная тревога!

4 часа 55 минут 35 секунд — на КГП. Форма одежды: трусы, пилотка, тапочки, противогаз, на шее капроновый фал с ключами и печатью.

Старпом и командир уже здесь, адмирал появился десятью секундами позже.

4 часа 56 минут 15 секунд — боевые части доложили о готовности.

Все смотрят на адмирала, он на командира. Нервозность и суета.

4 часа 56 минут 39 секунд — на ГКП появились мичман Бобровский и штурман Щеглов с мокрыми волосами и капельками влаги на теле. Далее пошел сбивчивый доклад Бобровского.

— Товарищ командир, дежурю по низам. Прошел по кораблю, поднялся на палубу, тишина. Вдруг слышу, вода вроде шевелится, плещется, справа по борту. Я к лееру, глядь за борт, а там человек плывет. К кораблю подплывает, а наш портик открыт. Я дежурному в рубке: «Играй тревогу!» Рассыльного к трапу, — а часовому у трапа: «За мной!» — и бегом к портику. Подбегаем, кричу: «Руки вверх!» Глядим, а это товарищ лейтенант Щеглов плавает и говорит мне: «Чего орешь, если я руки вверх подниму, то и утонуть могу». Тут я понял, что сплоховал. А если бы это подводные диверсанты были и мину бы подложили!

Командир сощурил глазки, перевел взгляд на штурмана:

— Прошу в рубке остаться только офицеров. — И, дождавшись, пока Бобровский и матросы покинули ГКП, резко спросил Щеглова: — Что скажете, штурман?

— Товарищ командир, очень искупаться захотелось, столько уже стоим, а ни разу не купались. Открыл портик, плыву обратно, вдруг слышу: «Руки вверх! Хенде хох!» Смотрю, Бобровский из портика чуть не вываливается, а рядом матрос с карабином, и палец спусковой крючок щупает.

Командир обвел взглядом ГКП, опять остановился на Щеглове, потом бросил:

— Отбой учебной тревоги! Щеглов, зайдите ко мне! Потом вышел на крыло мостика и, повернувшись в сторону восходящего солнца, с сожалением произнес: — Хороший день будет, а так бездарно начался. — И пошел вниз по наружным трапам.

Все только сейчас заметили, что уже рассвело, солнце оторвалось от горизонта, между ним и морем быстро ширилась полоса, чистое, без единого облака небо переливалось нежными оттенками, стояла тишина, не нарушаемая даже легкой зыбью или дуновением ветерка. И тотчас, словно извиняясь за невнимание к солнцу, зашевелился городок: запричитали, заблеяли мулы, заревели верблюды, из каморки вышел портовый сторож — день вступал в свои права.

После подъема флага объявили выговор штурману Щеглову с добавлением, что командир задержит представление на очередное звание. Бобровскому — выговор за то, что самовольно сыграл учебную тревогу, и благодарность — за бдительность. Вечером часть экипажа на баркасах ушла купаться. С этого дня морские ванны «штурмана Щеглова» экипаж стал принимать регулярно.

Мичман Роман Шарахутдинов заведует складом БЧ-5. Наши каюты рядом, поэтому волей-неволей жизнь Романа в поле моего зрения. Непосредственный начальник Шарахутдинова — механик, капитан 3-го ранга — инженер Кравченко. Его зовут Дед. Он и в самом деле уже дедушка. Прекрасно знает свое дело, машины. Любит пошуметь. А в общем честно дослуживающий свое офицер, много видевший, много знающий. Любимое занятие — чеканка по меди. Выбивает только парусники. С удовольствием их дарит. С еще большим удовольствием эти подарки принимают, так как Кравченко делает это вполне профессионально.

У механика с Романом сложные отношения. На этом корабле они служат вместе девятый год. Несмотря на дружбу, механик спрашивает с Романа сурово и строго, периодически устраивая ему «пропесочивание». За время совместной службы научил его играть в шахматы и привил любовь к книгам. Шарахутдинов освоил уже такие жанры, как детектив и приключения путешественников, сейчас увлекся Чеховым.

Родился и вырос Роман в бухте Провидения и западнее Хабаровска никогда не был. Маленького роста, толстый. Короткие ноги и голова, сросшаяся с массивным туловищем. Руки в шрамах — встречался с волками. Любит политинформации и беседы на международные темы, но сам в них никогда не участвует, слушает, что умные люди скажут.

На все имеет собственное мнение — очень трезвое. Мечтает, чтобы дети — девочка и мальчик — стали инженерами.

В его заведовании идеальный порядок. В кладовой БЧ-5 всегда есть все. Если прикажут — выдаст. Нет — на нет и суда нет. Моих мичманов считает бездельниками: «Надо же, пять человек, а я на всю БЧ-5 один. Выгоняйте их всех, берите меня». Механик его искренне ценит, но всегда ждет от Романа какого-нибудь «номера».

И сегодня Роман оправдал надежды механика.

Хозяин самого крупного в городе магазина учился когда-то в Советском Союзе. По-русски говорит относительно неплохо.

У входа в его магазин стоят три наших матроса. Двое внутри. В руках всевозможные свертки. На прилавке сидит мичман Шарахутдинов, слева от него тоже сидит хозяин магазина, между ними пустая бутылка и стаканы. В углу спит человек, как оказалось — помощник продавца. Моряки поясняют, уже рухнул. Хозяин еще держится, но язык явно заплетается. Вспоминает Москву и студенческие деньки… У Романа Шарахутдинова фуражка на затылке, пот ручьями, но — ни в одном глазу. На полках невообразимый кавардак, потому как Роман товар выбирал обстоятельно. Роман снисходительно похлопывает хозяина по плечу и обещает:

— Ну, ничего, Саид, ты готовься! Я еще послезавтра приду. За угощение — благодарствую!

Шарахутдинов соскочил с прилавка, и вся группа, обсуждая ситуацию, пошла в порт, к кораблю. Моряки потом рассказывали, что, обрадовавшись «оптовому» покупателю, хозяин лавки притащил бутылку виски и предложил обмыть покупки. Роман ответил, что по таким пустякам он не пьет, но за дружбу между народами выпьет. Под тосты и выпили на троих бутылку.

В поселке продают страусиные яйца. Прекрасный сувенир. Если моряк не знает английского — назовут цену, если знает — обязательно напомнят, что русские моряки не торгуются, потом заломят.

Обратно шли как из инкубатора — у каждого в руке по страусиному яйцу. Вечером сделали яичницу. Вкус как у гусиных яиц, только запах чуть резковат. Старшие офицеры, кроме командира, отказались пробовать наотрез, молодые продегустировали все, как один.

Объявили конкурс на лучшее фото. Победитель — четыре моряка со страусиными яйцами в руках на фоне мечети, пальм и стада верблюдов.

Идем за кораллами. Давно уже собирались, но все было недосуг. Наконец адмирал дал добро. Грамотные люди подсказали, возьми перчатки, на ноги кеды, маску, чтобы сподручнее ломать было. Технология проста: подныривай к кораллу и старым одесским способом на «раз-два» — ломай. До этого с корабля и с пирса уже рассматривали подводный мир, поражаясь обилию его обитателей и разноцветью красок. С бота все выглядит еще фантастичнее. Не верится, что такое может быть наяву. Четко просматривается дно, хотя глубина в этих местах до десяти — пятнадцати метров. Мы идем туда, где помельче — три-четыре метра.

Пришли. Заглушили двигатель, натянули маски, перчатки, посыпались за борт. И… забыли про кораллы — сразу оглушила тишина необыкновенная. Вода чистейшая, нежно-голубая, лазурная, насквозь просвечивается солнцем. Песок на дне ярко-желтый. И тишина. И коралловые островки. А вокруг рыб, как в сказке, — видимо-невидимо. Каких только нет: с желтой головой и зеленым хвостом, с полосами вдоль и поперек, иссиня-черные, с бархатным отливом. Каждая размером с хорошую щуку. А вот неторопливо проплывает похожая на скалярию, величиной с письменный стол. Рядом с ней вертится рыбка с желтым клином на спине, посреди которого — глаз. Все кажется нереальным.

А это что за чудо-юдо? Что-то бесформенное, толстое, неуклюжее, как батискаф?

Разбираться некогда, срочно наверх — за глотком воздуха — и вбок — от греха подальше. Неопознанное существо с неожиданной прытью метнулось в другую сторону. И тут только дошло: да это же черепаха! Их здесь очень много, и они довольно крупны. Хорошо их видно с бота. Непуганные, подплывать к боту не боятся.

Насмотревшись на рыб и прочую живность, которая «в маску тычется», вспоминаем про кораллы. Ухватившись за облюбованный отросток, опираешься ногами в дно и — раз-два! Иногда силенок не хватает — веками ведь нарастало, — тогда в ход идут захваченные с бота рычаги. Но вокруг так красиво, что охотничий азарт постепенно спадает и, наконец, проходит вовсе. Хочется просто плавать и любоваться тем, что видишь, — как в заповедном лесу, когда идешь и жалко даже травинку сорвать, хотя она сама в рот просится. Невольно в голову приходят мысли о хрупкости этой красоты. Понимаешь вдруг, что не зря ученые бьют тревогу. Даже представить на миг страшно, что все это может погибнуть от вмешательства человека.

За все время нашей стоянки ни один корабль не откачивал воду из трюмов, рука бы у трюмачей не поднялась, даже если бы флагман и не запрещал откачку.

Полный штиль. Вода синяя-синяя. По голубой синеве идем обратно. Мимо борта проплыла коричневая медуза, плавно распуская и вновь подбирая свой «двигатель». Вокруг нее рой мелких рыбешек. Глаз от воды не оторвешь.

Жарко. Мы все в трусах, а кажется, что укутаны чем-то очень мягким, теплым, податливым и противным. Это знойный воздух облепил нас, хотя и плывем мы с приличной скоростью. Если дунет ветерок, то еще ничего, но стоит сесть пониже, спрятаться за борт — и в мгновение ока покрываешься испариной.

День Советской Армии и Военно-Морского Флота. Корабль, украшенный флагами расцвечивания, в лучах яркого солнца очень красив и строен. С утра, во время малой приборки, радисты врубили военные мелодии. Настроение приподнятое, то здесь, то там слышен смех, шутки. И вдруг все вздрогнуло.

На верхнюю палубу, на людей, на поселок и море брызнули величавые, гениальные в своей простоте, полные мягкого лиризма аккорды. На песчаный пляж, на поселок, замирающий под рассветным солнцем, в душу каждого флотского и нефлотского человека светлой радостью входила мелодия… Все замерли — и те, кто драил палубу, и те, кто руководил этой простой, но необходимой на море работой.

Рядом со мной стоял Карышев и вполголоса старательно пел:

Он в семнадцатом брал с нами Зимний, В сорок пятом шагал на Берлин. Поднималась с ним в бой вся Россия По дорогам нелегких годин…

Лицо его было серьезным и каким-то мягким, подсвеченным изнутри. Пилотку держал в руке.

Да, он застал всех врасплох, этот марш. Обычно на флотах его слушают два раза в год — когда увольняемые в запас сходят с корабля на берег. В другое время — нет!

А тут, у чужого берега, когда уже несколько месяцев не слышали «Маяк», когда скучали не только по родным и близким — по березкам, в душу вдруг ворвались святые для военного человека звуки. Да, это был марш «Прощание славянки». А еще проще и роднее — «Славянка». Мог ли предположить ее создатель, носящий такое простое я замечательное имя — Василий Иванович и такую добродушную фамилию — Агапкин, что его марш, родившись на тихой улочке Тамбова в 1912 году, пойдет шагать не только по России, но и по всей Европе? Сегодня немцы, болгары, поляки, венгры, чехи поют на его мотив народные песни! Поют и у нас. В 1965 году музыкант ансамбля песни и пляски Дальневосточного округа А. Федотов сочинил слова песни.

Под этот марш уходили полки в первую гражданскую войну, а его автор 7 ноября 1941 года дирижировал сводным оркестром во время того самого сурового парада, с которого шли сразу на передовую. В июне 1945 года на самом святом параде под звуки «Славянки» по Красной площади проходили герои Сталинграда и Севастополя, Одессы и Курска, Ленинграда и немногие из тех, кто встретил войну на Буге; проходили те, у кого за плечами остались Варшава, София, Прага, Бухарест, Будапешт, Вена и Берлин.

А мелодия лилась — властная, переполняющая душу, такая родная. Наша мелодия.

Сам Василий Иванович Агапкин говорил о своем детище: «Марш «Прощание Славянки» был мною написан накануне первой мировой войны, под влиянием событий на Балканах… Марш посвящен женщинам славянкам, провожающим своих сыновей, мужей и братьев на защиту родины…»

Я стоял у леера и вспоминал, как впервые услышал этот марш во время стоянки корабля в заводе, до похода.

Увольняемые в запас неуклюже топтались в середине толпы на верхней палубе.

Построение, фотографирование, потом прощание. Растерянно-радостные лица. Держатся. Они еще не верят, что отслужили, им жаль уходить с корабля, которому многое отдали.

Впереди ждет жизнь, о которой три года мечтали. И все-таки жаль уходить. Но это еще не настоящая жалость, а какая-то неосознанная, необъяснимая, смутная. Настоящая придет позже, они ею заболеют через месяц, через год — и на всю жизнь. Они еще думают, что службой отдали долг Родине, а сейчас возвращаются к настоящей жизни, они еще не осознали, что прожитые на флоте годы — это их золотой запас, из которого всю оставшуюся жизнь будут черпать нравственные и физические силы, это не просто служба — а самая настоящая, активная жизнь, когда каждый из них жил большими заботами — интересами защиты Отечества.

Потом каждый из них в деталях будет не раз вспоминать с гордостью трудные недели и месяцы, после которых быстро взрослеют. Очень трудно отвыкать от моря, каждому оно будет сниться — большое и сильное. Со временем все плохое забудется, останутся самые светлые воспоминания, наслоенные на большой общий фон моря.

В этот день повезло с погодой. Спокойное море, солнце, редкие белые облака, строгая форма, лихость в глазах. Нашивки, значки, кое у кого медали.

Но вот тревожно и протяжно закричали лодки, их подхватили баритоны и басы кораблей, над трубами многих из них появились причудливые круги дыма. Это кочегары салютуют уходящим, зная наперед, что за свои «художества» в небе получат наряды вне очереди лично от командиров БЧ-5. Но что значит наряд, если прощаешься с друзьями!

Все слова уже сказаны. Пошли к трапу.

Вступили на трап… и — «Славянка».

Отдают честь флагу — в последний раз. И вот — первый шаг на землю. В новом качестве.

И — «Славянка», которая заполнила все: причал, сопки, поселок, саму душу.

У провожающих блестят глаза, бескозырки в руках. Радуются мелодии, потому что у многих здесь жизнь тоже меряется «Славянками».

Парни еще одного поколения стали мужчинами, настоящими людьми. Какую жизнь они проживут?

Верится — честную…

Все это промелькнуло у меня в голове здесь, в Африке, в чужом порту.

А мелодия то замирала, то вдруг взрывалась мощными аккордами. Музыка заполнила все, казалось, что, кроме нее, нет ничего живого, все замерло, звучала только музыка да слышалось тихое нашептывание Карышева, стоявшего почти по стойке «смирно»: «За край наш родной мы все пойдем в священный бой».

С последними аккордами «Славянки» на палубу опустилась необычная для этого времени тишина. Все молчали. Я первый раз видел, как действует музыка на моих моряков. И уж готов был спросить у Карышева: «Неужто все слова знаешь», — но, взглянув в глаза матроса, осекся. Карышев был где-то очень далеко. Лицо его, обычно мягкое, как-то подобралось, у губ появились незамечаемые раньше складочки, отчего он выглядел старше и строже своих двадцати лет, глаза затуманились. Из оцепенения всех вывел деревянный голос дежурного по кораблю:

— Окончить приборку. Приготовиться к занятиям по специальности.

Смысл старой флотской пословицы: «Море хорошо с берега, а берег — с моря» — начинаешь понимать на десятый день после смены декораций, то есть со дня прихода в порт, особенно в чужой. И хотя заход деловой, и то, что положено морякам, они выполняют, но все заметно расслабились. Это естественно — море дисциплинирует лучше любого начальства. «Размяться хочется» — так определил состояние экипажа капитан-лейтенант Вересов. Наконец ситуация определилась: через два дня снимаемся, но куда идем, пока неизвестно. Начали готовиться к выходу. Получаем свежие овощи на обратную дорогу: побольше картофеля — он чистый, крупный, долго будет храниться; свежую капусту, репчатый лук. Помидоров и огурцов берем немного — на первое время. Вместе с Махмудом подсчитываем закупленное, пишем соответствующий документ.

Позже появляется знакомый старичок с потрепанным чемоданом, ему возвращаем неизрасходованные деньги и тоже пишем бумагу. Свежее мясо, несмотря на настойчивые просьбы Махмуда, брать не стали: нам могли предложить только верблюжатину. Я хорошо помнил, какой с ней получился казус. В день прибытия Махмуд предложил свежего мяса. Я спросил:

— Говядина или баранина?

— Конечно, говядина, какой разговор?

Получили (хорошо, что ума хватило взять на один раз), приготовили. Офицеры ничего, но матросы многие отказались — верблюжатина. А зовут ее здесь — говядиной.

Когда закончили все расчеты с берегом, еще и еще раз проверили укладку продуктов и имущества службы, закрепили все по-штормовому — на всякий случай.

И вот наконец-то раздались звонки и обязывающая на долгую работу в море команда: «Корабль к бою и походу изготовить».

Экипаж, от матроса до командира, делал свое дело без суеты. Своевременно пошли доклады о готовности боевых постов, служб и боевых частей к походу. Все идет как положено. Но внутреннее волнение есть. Все-таки выходим в море. Пусть оно теплое и в это время спокойное, без штормов, но море — это море.

Вот уже все на местах, и раздается команда: «Отдать швартовы», и следом другая: «Выбрать правый якорь» (мы стояли на одном якоре).

Несколько минут ожидания — и с бака доносится доклад боцмана Сапина: «Правый якорь чист!» Старпом тут же командует: «Гюйс спустить, флаг перенести». Сигнальщики мгновенно отрабатывают команду, и на мачте «до места» взлетает походный флаг.

— Обе машины вперед — сорок!

— Есть обе вперед — сорок!

Корабль вздрогнул, ожил и «зашумел», как самовар, — привычно и покойно. Пошли.

— Левая вперед — пятьдесят, правая — сто. Руль лево — пятнадцать, — в голосе командира скрывается радость.

Я еще более радостно репетую команды, и указатели телеграфов в мгновение ока оказываются в нужном положении. Вахтенный рулевой — старшина 1-й статьи Рычков с широченной улыбкой кладет руль влево, мы ложимся в циркуляцию, оставляя за кормой изящную кривую.

— Обе вперед самый полный! — командир не отказал себе в удовольствии выйти на всех парах, — Пусть смотрят, как русские моряки ходят!

Все улыбаются, и адмирал еще больше поднимает настроение:

— Товарищи, идем домой!

Через минуту это известно всему экипажу. Это хорошо, что домой. Как там?

А в Советском Союзе циклон. Холодный воздух прорвался в районе Норильска. Очень холодно. У нас же тридцать два градуса жары по Цельсию. Далеко слева остров Цейлон. Жарко и душно и очень хочется в зиму. Чтобы было чуточку холмистое, с далью, убегающей к лесу или озеру, место, чтобы был близко лес и обязательно березы, чтобы был легкий морозец, безветрие и луна.

Только что закончился снег. Мороз крепчает. Снег под ногами поскрипывает звонко и резковато, а если идешь по лесу, то звук шагов дополняет то чувство восторженной жуткости, когда и страшно, и уходить не хочется. Ты знаешь, что к одиннадцати вечера доберешься до базы, где ждут тебя коллеги по команде, выбравшиеся сюда на институтские сборы. Напоят чаем, и пойдет разговор про сессию, про завтрашнюю тренировку, про то, как кто-то сбился с трассы и заголодал, то есть будет нормальная спортивно-студенческая жизнь. А пока ты в лесу, то находишься в другом, немного нереальном сказочном мире, добром и мягком, располагающем к раздумью, спокойному мировосприятию. А еще хочется, чтобы снег летел из-под лыж и ты тоже летел, с трудом удерживая равновесие, чтобы дух захватывало.

Это мечты, а пока лучший отдых — книги. Только что прочитал фразу, которая потрясла, Впервые в жизни почувствовал, как на голове зашевелились волосы:

«22 июня 1941 года была очередь в загсы. Везде. По всей стране».

Всего одна строка, но сколько в ней жизни.

Лежим в дрейфе. Матросы выпросили на камбузе шкуру от окорока, нашли крюк толщиной в хороший палец и приблизительно такого же размера капроновый фал. Забросили. Не прошло и минуты, как «клюнула» акула. Раз-два — вытянули! Забилась на палубе. Удар кувалдой — затихла. Измерили — больше полутора метров. Собрались чуть ли не все свободные от вахты. А все-таки красива она и по-своему изящна. Чудо морское. Стало жалко, и больше не ловили.

Под вечер, когда уже все, в предвкушении прохлады, выбрались на палубу, я услышал крик Сверчкова:

— Товарищ лейтенант, смотрите!

Сначала увидел за кормой фонтаны, потом кабельтовых в четырех всплыло что-то огромно-неуклюжее, медленно, но неотвратимо погрузилась в воду тупая голова, высоко вскинулся хвост, и — резкий удар! Сначала виден всплеск, потом доносится звук. Как выстрел пушки, только более растянутый. Кит! Не успел скрыться один, как появился второй, потом еще и еще, но подалее. Словно флот на маневры вышел.

«П-фу-г-г, б-б-у-у-х!»

Расступись все живое, киты гуляют!

Тихо стало на палубе. Видимо, каждый представил себе встречу один на один в море. Когда корабль преследуют акулы, матросы бросают им с юта всякую всячину. При этом стоит там шум и смех, хотя, окажись кто-нибудь в воде, — пощады не будет. А все равно — смеются. Сейчас моряки молча провожали стадо взглядами. Серьезными, уважительными. И только когда спины китов растворились в сумерках, старший лейтенант Володин задумчиво произнес:

— Да-а, хороши зверюги!..

Стоявший рядом Сверчков добавил.

— Красивые какие, зачем их только бьют?

— Товарищ лейтенант, вас приглашает к телефону лейтенант Котеночкин!

Решив серьезно заняться подготовкой к сдаче кандидатского минимума, я использовал старое флотское правило: «Если хочешь спать в уюте — спи всегда в чужой каюте». Для начала я попросил, к великой радости механика, у которого не хватало телефонных аппаратов, снять из каюты телефон. И вот теперь смотрел на рассыльного, как на Шерлока Холмса, и соображал, как он меня нашел и что за сюрприз приготовил мне Котеночкин. Полчаса назад в корабельной санчасти началась операция по удалению аппендикса. Котеночкин хоть и стоматолог, но ассистирует хирургу. Стало быть, звонит по делу. Поднялся в рубку дежурного по кораблю.

— Товарищ лейтенант, голос Котеночкина звенит от значительности, — у нас складывается тяжелая обстановка. Очень жарко. Поэтому нижайше просим лично вас принести нам квасу из холодильника.

Вот стервец! Жара стоит плотная, квас, естественно, не успеваем запаривать, заняли все свободные емкости, но все равно не хватает. Перед началом операции Бобровский отнес в санчасть десятилитровый баллон с квасом, а сейчас, не упуская случая, Котеночкин заготавливает живительную влагу впрок. В другой ситуации дело у него не выгорело бы, а тут расчет точный: интендант наверняка захочет на операцию посмотреть. Прибежит с удовольствием. Расчет, в общем-то, верен, но так просто я не сдаюсь:

Аппендикс мне уже удалили… Да и зачем лишнюю инфекцию в операционную вносить?

Котеночкин не ожидал такого оборота, запнулся, потом принялся энергично убеждать:

— Ну что ты, Саша! Когда ты еще такое увидишь? Тем более сам флагманский медик Петров делает операцию, а он у стола — бог!

При упоминании фамилии Петрова я невольно улыбаюсь. Щупленький человечек, шустренький, с вихрастым, растрепанным пробором на розовенькой голове, оттопыренными ушами и удивительно детскими глазами. Излучение добра. Не обидел бы мухи, ежели бы та не переносила инфекцию. За чистоту и соблюдение санитарных норм борется, не зная устали. Оптимист с хорошо развитым чувством юмора. Очень интересный собеседник, любознательный от природы.

В Африке многим из нас подарили рога антилопы. Ему не подарили. Очень расстроился. Просил, буквально канючил:

— Всем дали роги, мне не дали роги. Дайте мне роги! Менялся на кораллы, рапаны, страусиные яйца… К концу похода собрал в своей каюте восемь разновидностей рогов, чем искренне гордился.

— Эти начальнику медслужбы подарю, эти коллегам в госпитале, эти соседу…

Достал рогами всех так, что ему посулили собственные — после похода. Шутя посулили, но попали в точку. Возвратившись в базу, Петров получил письмо от жены, вернее, уже от бывшей жены. Ушла к другому медику, тоже майору, но сухопутному. Пришел в кают-компанию удивленно-веселый!

— Ну надо же, Володин оказался прав! Не прошло бесследно мое последнее увлечение.

— Неужели теперь не выбросишь? — забросил удочку капитан-лейтенант Асеев, в надежде, что и ему кое-что перепадет.

— Выбросить не выброшу, а дарить буду. Такому подарку цены нет: рога от рогоносца. В этом что-то есть. Обязательно раздарю. Помнить будут.

Но это все еще впереди, а сейчас и майор Петров, и Котеночкин, и Гребенюк — начальник медслужбы корабля — парятся в операционной, решают судьбу старшины Слепенкова.

Я их всех отчетливо представляю: в зеленых халатах, в бахилах, масках. Поход сблизил нас, тем более что продовольственники и медики работают рука об руку. Хочется взглянуть, какие у них сейчас лица. Обычно они весело-ироничные.

Котеночкин наседает:

— Представляешь, тебе предлагают заглянуть вовнутрь человека. Че-ло-ве-ка! А ты еще ломаешься!

— Ну ладно! Если ты так настаиваешь, я иду. Готовь маску и бахилы!

В ответ вежливое напоминание:

— Санитар с баллончиком у входа в холодильные камеры ждет… Уж распорядись там…

Закутали в халат, надели маску, перчатки и бахилы, ввели в операционную. На столе лежит старшина — обычно крикливый и веселый Слепенков, сейчас — бледный с синими губами. Его держит за руки санитар, старшина 1-й статьи Владимирский, и уговаривает, как ребенка:

— Ну потерпи, Слава! Немного осталось. Сейчас зашивать будем!

Петров и Гребенюк, склонившись, колдуют над ним. Котеночкин сидит в стороне, довольный.

Я чуть не выругался. Вот, стервец, ни черта не делает, а квасу ему подавай! Демонстративно развернулся и вышел из операционной. Через десять минут вышли все остальные. Лица довольные, так и сыпят латынью. Еще бы, за весь поход — первая операция. Котеночкин просто светится. Прочитав на моем лице все, что я хотел сказать, он поспешил меня опередить:

— Уважаемые коллеги! Александр Егорович по случаю напряженнейшей работы нашего славного коллектива собственноручно доставил эту бутыль сюда!

И сдернул простынку с запотевшей емкости литров на пятнадцать.

«Ну и жук! — промелькнуло у меня, — И здесь обманул! Ничего себе баллончик!»

Но ничего не поделаешь: пока я соображал, Владимирский и Гребенюк налили в кружки квас, а Петров торжественно произнес:

— Поднимаю этот тост за стоматолога Котеночкина, который сегодня нам просто-напросто утер нос!

Все разом выпили. Я думал, что заслуга Котеночкина состояла в обеспечении медиков квасом, а оказалось все серьезнее. Ни Петров, ни Гребенюк не смогли найти у Слепенкова аппендикс — случай, как говорят врачи, аномальный. Котеночкин каким-то образом отыскал его в минуту. Остальное было делом техники, и стоматолог вполне заслуженно удалился травмировать интенданта просьбами о квасе.

«Ну что же, Котеночкин есть Котеночкин!» — как о чем-то само собой разумеющемся подумал я, вглядываясь в добродушное лицо бородача.

До службы Котеночкин закончил Ленинградский педиатрический институт, лечил зубы у детей в Петергофе, потом был призван на три года. Служить ему осталось три месяца и двенадцать дней.

Балагур, весельчак. В море удалил зуб у адмирала, который от анестезии отказался: не переносит новокаина. Котеночкин своими шуточками довел адмирала до слепой ярости. Адмирал желал только одного — выбраться побыстрее из кресла и вплотную заняться стоматологом. Забыв про боль, пациент выражал чувства вращающимися глазами. Убедившись, что адмирал доведен до состояния, заменяющего анестезию, Котеночкин в мгновение ока удалил зуб. Флагман только застонал, как раненый зверь. Ярость ушла вместе с болью. Адмирал оценил находчивость стоматолога. Поставил в пример на совещании. После этого Котеночкин отпустил бороду и перестал замечать старпома, который явно страдал оттого, что «целый офицер» не несет никакой вахты. Когда нападки старпома становились особенно агрессивными, Котеночкин в кают-компании задавал вопрос:

— Товарищ капитан третьего ранга, а вдруг и вам новокаин не показан?

Моргун мгновенно успокаивался на неделю. Стало быть, опять Котеночкин на высоте. Молодец, Женя!

Так уж повелось, что во всех книгах о море самым тяжелым местом на корабле — во время похода в южные моря — называется машинное отделение. Но, по-моему, нигде не написано о том, что немногим уступает ему в этом камбуз.

Зимой, на Севере, на камбузе хорошо, тепло, сквозняки только донимают. Но летом, да еще в тропиках, когда в тени плюс тридцать пять, придумать что-нибудь хуже сложно. А ведь кок должен нести вахту обязательно в халате и колпаке.

Зной, духота, жара, к котлам и печам не подойти. Вытяжную и вдувную вентиляцию включать просто нет смысла.

Единственное, что более или менее спасает — душ, да и то помогает мало, так как температура воды за бортом двадцать восемь градусов по Цельсию. Но коки ничего, держатся. Даже улыбаются. Однажды, во время снятия пробы пищи, я предложил установить вахту по два часа, но моряки только улыбнулись:

— Ничего, товарищ лейтенант, это не самое худшее, выдюжим.

Мы посмотрели друг на друга, улыбнулись понимающе и пошли заниматься своими делами: я докладывать командиру о готовности обеда, коки — к котлам и плитам.

Вчера вечером чуть не объявили пожарную тревогу.

Во время стоянки в Африке мичман Колесов купил тигровую мазь. Хранил до очередного приступа радикулита. Тот не заставил себя долго ждать. Колесов всей пятерней стал растирать мазь по спине. В это время по коридору отсека шел Бобровский, он-то и услышал захлебывающийся визг:

— Горить!.. Горить!..

Где горит? Что горит? Крики слышны из каюты Колесова. Толкнул дверь — закрыто. Вышиб плечом. На койке корчится мичман и блажит дурным голосом:

— Ой, ой! Не могу! Горить!.. Горить!.. Ой, горить!..

Оказалось, спина горит. Петя тут же его «пожарником» и окрестил.

Все идет нормально: служба делает свое дело, никаких жалоб на питание, работают сапожная и портновская мастерские, парикмахерская. Почти уверенно чувствую себя в роли вахтенного офицера. Но напряжение есть. С подъема до отбоя. Внутреннее беспокойство вошло в меня со шмякающими ударами коробов с мороженой рыбой, выбрасываемых в волны Восточно-Китайского моря, и поселилось в душе прочно — похоже, до конца похода. И хотя капитан-лейтенант Вересов утверждает, что все будет нормально, «по нулям», от этого легче не становится. Шутка ли — столько рыбы загублено.

Вот почему после того злополучного дня, когда мичман Бобровский ворвался в мою каюту без своей амбарной книги, скрупулезно слежу за книгой расхода продовольствия. Постепенно остаток свежей рыбы растворяется в набегающих сутодачах, но червь сомнения точит душу. Поймут ли моряки, не обижены ли питанием? Каждый день, хотя и не обязан это делать, обхожу весь корабль во время приема пищи. Везде слышно одно: «Нормалек». От этого становится немного легче, но стоит остаться одному, как приходят сомнения. Прав ли? Имею ли право поступать таким образом — использовать жару для погашения чужих ошибок? И вот настал внутренне желанный день. На плавбазе «Амгунь» по книгам учета не осталось ни одного килограмма свежемороженой рыбы. Вересов по такому поводу пошутил в кают-компании:

— Товарищи офицеры, сегодня экипаж доел последний килограмм мороженой рыбы, пора либо переходить на консервы, либо ловить с юта на ходу свежую.

Все понимающе улыбнулись и с сожалением посмотрели на меня. Несмотря на то что тетрадь у нас все вроде бы сходилось, спокойствия не было. А вдруг что-то не учитываю, вдруг чего-то не догрузили, вдруг при проверке обнаружится недостача или избыток?

Устраивать подсчет и перевешивать сейчас немыслимо — кладовые все еще основательно забиты. Поэтому стараемся следить, чтобы все шло по закону: положено — отдай. И только после ревизии немного успокоился. Командир назначил комиссию — проверить состояние дел в службе снабжения. Председатель комиссии капитан Гребенюк — начальник с медслужбы корабля. Высокий человек с четко очерченным носом и тонкими губами, Основателен, в движениях быстр, ходит стремительно. Санчасть содержит в идеальном порядке. Все время копается в оборудовании, что-то совершенствует. Еще находясь в заводе, насобирал кучу всевозможных агрегатов, аппаратов, механизмов. Сейчас в походе потихоньку устанавливает их «для использования в оздоровлении личного состава». Человек по натуре веселый, но в работе — сама сосредоточенность.

Так же основательно, как и за свое заведование, принялся за ревизию службы снабжения. Я, честно говоря, в душе побаивался, хотя каюты наши рядом, и мы часто коротаем вечера.

Четыре дня шла проверка, четыре дня Бобровский был сама предупредительность. Но постепенно, когда становилось ясно, что в целом за службой особой недостачи нет, его плечи разворачивались все шире и шире, а голос делался громче. Когда был готов акт проверки, согласно которому на корабле в излишестве оказалось несколько тонн муки (уже оформленной как сэкономленный продукт) и не хватало четырех килограммов мяса, он совсем развеселился. Хвалил себя везде, где мог. В конце концов помощник командира не выдержал и напомнил:

— Подожди, придем на базу, там еще проверочка будет.

Но Бобровский парировал:

— После Гребенюка мне личный ревизор адмирала флота не страшен.

И протопал на ют, смешно косолапя загорелыми ногами.

Лежим в дрейфе. Заправляемся с танкера. На горизонте сначала появился дымок, потом дым, чуть позже контуры корабля. Быстро сокращается расстояние. И вот уже виден идущий полным ходом гражданский танкер. Из суперогромных. Идет со стороны солнца, поэтому флага пока не разглядеть. Вдруг чей-то возглас:

— Ребята, наш!

И точно, на полном ходу проходит мимо советский танкер современнейшей конструкции, водоизмещением тысяч восемьдесят. Красота! На корме родной флаг, своя «советская труба».

— У-p-pa! — пилотки вверх, старпом не выдержал, дал команду приветствовать гудками. Наши прошли, не сбавляя хода, красиво, четко отсалютовав флагом и тифоном. На палубе тоже машут руками. Приятно.

Темный низ и ослепительно белый верх. Красота обводов и линий. Аляповато-серыми пятнами смотрятся на верхней палубе два глухо задраенных катера — спасательные. Катера огнестойкие. Могут идти по горящему морю, и люди в них не пострадают в случае катастрофы, оттого и терпят эту дисгармонию моряки, обычно столь ревностно относящиеся к внешнему виду корабля.

Восьмое марта. Каждый припас кое-что к этому дню. На столе шампанское — поднять бокалы за любимых женщин. Весь поход хранили игристое чудо-вино; через ворох дней рождений, через Новый год пронесли, но до Восьмого марта продержались и холостые лейтенанты, и солидные отцы семейств. Под тосты за женщин прошли границу Тихого и Индийского океанов.

После походного Восьмого марта написал сестре: «Если хочешь всю жизнь быть мадонной, богиней, просто любимой, выходи замуж за моряка, геолога, полярника. Словом, за того, кому судьба или воля начальства дают возможность остановиться, поразмышлять о смысле жизни, подумать о ее величестве женщине».

Самое дорогое в море — письма. Письма в армии всегда желанны, но в море, когда месяцами не видишь земли, — особенно.

Ходит корабль по морю, решает свои задачи, течет обычная жизнь, все размеренно и ясно.

И вдруг из БЧ-4 как молния — ПИСЬМА! И начинается новый отсчет времени. До письма. А потом после письма…

Сначала, едва успев распечатать, письма «глотают». Побыстрей узнать самое главное — все ли в порядке, все ли живы, здоровы. Потом вникают основательно — читают, перечитывают, изучают почерк, интонации, пытаясь представить, где и как были написаны эти строчки.

А если кому-то повезло и его первый раз в жизни назвали в письме дорогим и любимым человеком, то даже молодые, отнюдь не сентиментальные люди впервые узнают вкус мужской слезы.

Стало известно, что будет встречный корабль. Что на нем? Письма или только газеты и журналы? Будут ли письма? Это волнует всех — от матроса до адмирала. Через два часа поступило уточнение — идет большой десантный корабль, везет для нас кое-какие грузы. И — письма!

И вот долгожданный день. Утром, после приборки, замаячили антенны БКД. Потом показался и весь он — большой, чистенький, неуклюжий, но ходкий — бодро режет волну.

Делаем разворот, подходим правым бортом. Хотели подойти левым, но десантники энергично запротестовали — они так привыкли, так им удобнее. Ну чего ж, подошли правым. А у нас на корме шлюпбалка для вывалки трапа лет десять уже не проворачивается: замерла под углом сорок пять градусов к борту — и так это аккуратненько прошлась по борту десантовоза. Скрежет, треск — леер лопнул, как бамбук, И диалог старпомов. Наш дипломатично напомнил:

— Мы ведь говорили — левым бортом. Слушать надо старших, все-таки из больших морей идем!

На БКД промолчали. Но письма уже на борту!

Во время рандеву всегда найдутся грузы, которые необходимо передать друг другу. Но прежде всего письма. Едва подошли, как вахтенный офицер, упреждая доклад на полсекунды, спросил по громкоговорящей:

— На борту ли письма?

— Письма на борту!

Потому как море всяким бывает, и приказы тоже разные поступить могут — неизвестно, сколько рядышком простоим. Но история не знает ни одного случая, чтобы встретились корабли и не передали почту. Бывало так, что документы на передачу груза не успевали оформить, груз частично успевали выбрать, хлеб не весь принимали, но никто не припомнит такого, чтобы встретились и не успели передать почту.

Сергеев получил целый ворох писем: от мамы, друзей и три от Алены. Три хороших и теплых письма. И в каждом вопросы и просьбы писать чаще. Чувство огромной, переливающейся через край радости охватило его. Он и предположить не мог, что три простых слова: «пожалуйста, пиши чаще» — станут началом нити, которая приведет его белой июньской ночью в аэропорт Пулково, а еще через месяц, во Дворец бракосочетаний на набережной Красного Флота.

— Погиб интендант, — скажет старпом — и кают-компания дружно согласится, а замполит вручит ордер и ключи от квартиры. А пока лучшей наградой за поход стали три простых слова: «пожалуйста, пиши чаще».

Яркие краски кончились. Серо. Дождь. Ветер. Качка. В тропиках одна мысль о брюках и рубашке казалась пыткой — неужели каждый день надевать придется? Но чем выше на север, тем плотнее стали одеваться. Сначала простые брюки, потом и шерстяные надели. И жарко не было.

Милях в тридцати земля. Над водой летают фрегаты. С океана суденышко — маленькая и изящная яхта. Впечатление такое, что ей тоже грустновато. К вечеру раскачало. Ночью спокойные пологие валы. Крен до тридцати двух градусов; медленное, без рева ветра и шума волн, раскачивание и дождь действуют на нервы. Изредка, словно тяжелый вдох, проходит вдоль борта волна. Настороженная дремота, но не сон. В пять утра пришел Котеночкин:

— Саня, выдавай жилет!

Спасательный то есть. Весь поход не вспоминал про это индивидуальное спасательное средство. Видно, и у него раскачались нервы.

Впервые за четыре месяца услышали «Маяк». Слушали все.

Первые снежинки. Соскучились по ним. До родного причала пятьсот миль. Уходили — были сугробы. Сейчас весна. Какая она там?

И вот уже видны родные берега. От волнения хочется курить. Но сигареты кончились две недели назад, и теперь самый дотошный проверяющий не смог бы найти нигде окурка. Адмирал и командир сосут пустые трубки — опытные люди. Остальные борются со своей привычкой без вспомогательных средств.

Хорошо виден город в редких пока еще огнях. На мостике как никогда много офицеров, но командир молчит и даже не раздражается. Рядом со мной мучается ожиданием старший лейтенант Володин — начальник РТС. Тоже из студентов. Высокий, тощий, черноволосый, с неизбывнейшим чувством юмора. Много читает, пишет стихи. Строгий, справедливый командир, не терпящий ни малейшей лжи. Очень любит своих «дам» — жену Любашу и дочь Наташку, которую еще не видел. В походе излюбленная мишень его острот — Мальков. Истоки этой «любви» уходят в душный декабрьский вечер, когда проходили Малакский пролив. Мальков решил проявить служебное рвение, узнал, что у Володина жена должна скоро рожать, запросил базу. И через шесть часов торжественным голосом по громкоговорящей поздравил счастливого Володина с рождением дочки. Естественно, молодого отца поздравили, от всего экипажа отбили телеграмму. Родитель сел за поэму «Восьмое марта». Через пять дней пришло поздравление от начальника политотдела. В нем указывалось и точное время рождения ребенка — на пять дней позже данных Малькова.

Перед заходом в бухту Володин был у командира, выпрашивал отпуск сразу после схода на берег. Тот дал «добро», поэтому Анатолий сейчас обстоятельно обдумывает детали предстоящей поездки. Крылья мостика, несмотря на усиливающийся ветер, забиты офицерами штаба, да и нашими тоже. Но гвалта нет. Каждый, сохраняя достоинство, говорит шепотом, хотя душа кричит и поет. Осталось два поворота — и мы дома. Семейные обсуждают сход, решают, какие сувениры с собой возьмут сразу, какие позже. Неженатым проще — почти все остаются на вахтах и дежурствах, подменяя отцов семейств, но все равно у каждого свои планы — баня, встреча с друзьями, звонки девушкам.

Но вдруг тень пробежала по лицам офицеров штаба. Оперативный дежурный просит на связь командира, Соловьев ушел в рубку. Все замерли. Через минуту из динамика раздался голос командира:

— Товарищ адмирал, в открытом море нуждается в помощи малый противолодочный корабль. Мы ближайшие, кто может помочь. Оперативный предлагает подогнать катер, чтобы снять вас и офицеров штаба, зачем вам время терять.

Рука адмирала уже держала микрофон, и едва командир закончил, он четко произнес:

— Андрей Андреевич, передай оперативному: катер за штабом посылать не надо. Не будем терять времени, Идем к МПК с экипажем.

— Есть, товарищ адмирал! Старший помощник, объясните личному составу задачу!

Старпом рванулся к звонкам, и сигналы тревоги заполнили все отсеки. Собственно говоря, этого можно было и не делать, так как все еще стояли по готовности номер один, какая объявляется при прохождении узкостей. Командир вернулся в рубку:

— Лево на борт! Левая машина — стоп, правая — полный вперед!..

Старпом четко, со звенящими интонациями в голосе кратко проинформировал экипаж по трансляции:

— Товарищи, идем оказывать помощь экипажу малого противолодочного корабля.

Развернулись и пошли полным ходом. За это время успели узнать подробности: у МПК заглох двигатель, противолодочники стали на якоря, но один из них сорвало, второй едва удерживает, и корабль сносит на скалы.

На выходе из бухты нас догнал спасатель. Окончательно поверили, что все серьезно: сначала думалось, что идем на учения.

Ветер усилился. Вышли в море при тридцати метрах в секунду. Снег с дождем и вой ветра. Через полчаса увидели МПК. Ветер не ослабевал. А тут еще темнота. Врубили все прожектора. Раскачивало так, что на ГКП зашкаливало кренометр. Это наша-то махина! А каково им на «малыше»?! Вот уж вправду — швыряет как щепку.

— Ну, что ж, начнем работу, — сказал командир. — Подходить будем кормой.

И затем уже в микрофон:

— Ютовым на ют! Баковым собраться в коридоре офицерской кают-компании! Помощнику командира Вересову возглавить спасательную операцию! Старшему лейтенанту Володину приготовить девять человек из баковых и возглавить высадку на МПК!

И, выключив микрофон, добавил:

— Дело может и до этого дойти…

И опять в микрофон:

— Командиру БЧ-два подготовить линемет к работе! Следить за расстоянием от МПК до берега!

И опять будничным голосом без микрофона старпому:

— Иван Степанович, работай со спасателем. Главная задача — чтобы они нам не мешали.

Несколько минут томительного молчаливого сближения с «малышом» — так уж окрестили спасательный корабль — и пошли доклады:

— Товарищ командир, ютовые на юте, бросательные, проводники и буксир — приготовлены! Линемет к работе готов!

Это помощник. И тут же Володин:

— Баковые на месте! Со мной пойдут мичман Сапин и восемь моряков!

Мичман Сапин — главный боцман. Худой, высокий, с негромким голосом. Но те, кому положено, слышат его хорошо. Быстр и точен в движениях. Любит море и знает корабль. К морякам относится взыскательно и с уважением. Невозмутимый человек. Выходил из себя только в разговорах с Хамичевым, которого ненавидел, считая нахалом и бездельником.

— Ну что ж, Володин и Сапин — это надежно, — отозвался старпом.

Капитан 2-го ранга Соловьев согласно кивнул.

— Товарищ командир! — в голосе старшего лейтенанта Крылова, командира БЧ-4, тревожные нотки. Это довольно необычно, потому что за весь поход Крылова мало кто слышал и видел, разве что на вахте. К его молчанию привыкли. Главное, что весь поход связь работала бесперебойно. Иначе у Крылова и не могло быть, ибо любит он на свете три вещи: службу, жену и себя. Он — притча во языцех у старпома на всех совещаниях. Моргун систематически распекает командира БЧ-4 за невнимание к приборкам, к внешнему виду радиотелеграфистов, к порядку в кубрике. Но ни разу за весь поход никто не сделал ни одного замечания за плохую связь. Не было и не могло быть такого. Кроме прочего, Крылов занимается йогой. Вывести его из равновесия — все равно что заставить Хамичева бежать стометровку. Невозможно.

Вот почему его тревожный голос — как выстрел над ухом.

— Товарищ командир, три минуты как пропала связь с МПК. Да и до этого нечетко работали. Видимо, у них молодежь на станции.

— Ты мне на них не сваливай! Я с тобой работаю, посему будь любезен, обеспечь связь! — Командир — сама вежливость.

Подошли вплотную. МПК то взлетал над нашей кормой на уровень четырехэтажного дома, то проваливался в бездну так, что из водяной ямы торчала только верхушка мачты. И вот после трех — четырех качаний в пяти метрах друг от друга форштевень МПК «поцеловал» на очередной волне наш левый борт в районе шлюп-балки и пошел писать извилистую кривую к корме, выдавив попутно иллюминатор. Зато наши успели точно перебросить проводник. О чем и доложил довольный голос Вересова.

— Проводник на МПК!

На палубе противолодочного корабля его приняли три человека.

— Товарищ командир, пусть Крылов объяснит этим мореманам, что втроем они буксир не вытянут. Нужно еще человек шесть, — потребовал-попросил Вересов.

Так и получилось. Проводник они еще вытянули, но когда дело дошло до буксира — три человека его не удержали. Зашли еще и еще раз. Опять подали проводник, но на палубе уже никого не было.

Рядом крутился спасатель, обстреливая МПК из линемета.

— Крылов! — командир опять включил общую трансляцию, чтобы экипаж был в курсе. — Сообщи на МПК, что будем высаживать своих парней!

— Товарищ командир, — отозвался Крылов, — с МПК сообщают, что их люди на палубу выйти не могут.

— Я все понял! Передай им еще раз, что пойдут наши люди.

И опять без микрофона старпому:

— Старший помощник, убери спасатель! Пусть меньше суетятся со своей игрушкой. Тоже мне стрелки нашлись! Пусть не мешаются. Без них справимся…

И опять в микрофон:

— Вересов, заходим еще раз. Готовьте людей к высадке! В группу высадки включите мичмана Колонка и кого-либо из мотористов. Помогут с ремонтом двигателя. Подойдем опять левым бортом от шлюпбалки и дальше. Постарайтесь в первое касание отправить большую часть людей и обеспечьте их страховку. — И неожиданно весело посмотрев на меня, выдал: — А ты так и не стал за поход настоящим интендантом! Не врубился, что в твоем заведовании иллюминатор выдавлен, А там наверняка какое-нибудь хамичевское барахло мокнет. Пошли своих людей, пусть узнают.

Я чуть не крякнул. Как он может? Людей спасать надо, а он о тряпках. Видимо, это все отобразилось на моей физиономии, поэтому Соловьев пояснил:

— Командир должен любую мелочь учесть. Сейчас мы подойдем опять левым бортом и иллюминатором столько воды нахлебаем, что потом ты три месяца с тылом будешь переписываться, доказывая, что не специально. Да и лишняя вода нам на борту ни к чему.

— Так это пустая каюта! Там подводники жили! — почти прокричал я от радости, демонстрируя компетентность.

— Ну вот и отлично! Удобнее воду откачивать будет!

Но тревога оказалась напрасной. Нос МПК выдавил только стекло, а поскольку иллюминатор был задраен броняшкой, то воды в каюту практически не попало. Об этом значительным голосом доложил Хамичев по телефону. Зашли еще раз.

С левого крыла доносится грохот старпомовского голоса, усиленного мегафоном:

— На спасателе! Отойдите в сторону, не мешайте работать! Будем высаживать своих людей на МПК.

Легко сказать — высаживать. Ветер — двенадцать баллов, до берега полторы мили, а у нас огромная парусность. Если нас болтает, то «малыша» просто швыряет. Амплитуды, мягко выражаясь, разные.

Но суеты и паники нет. Доклады быстры, деловиты, чуть лаконичнее, чем обычно. Все-таки недаром ходили в «большие моря».

Безусловно, общее спокойствие во многом шло от командира. Не дергал никого понапрасну. По мостику порхал с крыла на крыло. В эти минуты он был просто прекрасен. Это была его жизнь. Он делал самое нужное и святое — спасал людей. И делал это профессионально, на той грани риска, когда удача обеспечена. Да и риск, наверно, был кажущийся, а на самом деле — четкий расчет, глубочайшие знания, опыт и уверенность командира в своем экипаже.

Адмирал стоял, привалившись плечом к переборке, не проронив ни слова.

— Товарищ командир! — это ворвался с ветром усиленный громкоговорителями голос Вересова. — Первыми пойдут Володин, Сапин, Колонок, Гуков и Карышев.

Колонок — мичман из БЧ-5, тихий, незаметный человек с золотыми руками, Гуков — из боцманов, огромного роста, удивительно пропорционально сложенный боксер из Днепропетровска.

Подошли кормой, но неудачно. Волной далеко отбросило друг от друга. Пошли еще раз. Старпом, отогнав спасатель, мучился без дела, как застоявшийся конь. Наконец не выдержал:

— Товарищ командир, разрешите уйти на ют. Лично разберусь.

Глаза Соловьева сверкнули, но голос спокоен:

— Не дергайся! Не мешай людям делать то, что они должны и умеют делать.

Подошли еще раз. Нос МПК раскачивается в десяти ветрах.

Волны подносят МПК к нам все ближе.

— Правая — вперед сорок!

Мы подработали машиной, чтобы смягчить удар. Вересов докладывает:

— До МПК девять метров, семь метров… шесть метров… два метра… Есть касание!.. Один метр!

С ГКП в незадраенный иллюминатор видны освещенные прожекторами ют и МПК. Вот после двух раскачиваний нос МПК пошел вниз в полуметре от нашей кормы.

— Вперед! — выдохнул Вересов.

Володин, а мгновением позже еще четверо прыгнули на палубу. МПК и перепрыгнувшие на него моряки исчезли за нашей кормой.

— Пятеро на борту. Нос МПК идет вверх в метре от нас. На следующем взмахе высадим остальных, — доложил Вересов тревожным голосом.

Потому тревожным, что на вознесшемся баке МПК четко видно, как Володин схватился за вьюшку, распластавшись на палубе. Обняв руками кнехт и ногами упираясь в люк, лежал Гуков. Рядом с ним, вцепившись руками в якорь-цепь, — Карышев и Колонок. У самого борта присел, ухватившись за невидимый леер, Сапин. Именно от его лихой позы и захватывало дух. Вересов держал за плечо следующего моряка. Шнур микрофона уходил за пазуху канадки. Чуть поодаль стояли еще четверо матросов.

— Пошли! — выдохнул Вересов, и все пятеро даже не спрыгнули, а скорее сошли на МПК.

И опять все исчезло. Мелькнули только мачты.

— Подать буксир! — прокричал командир.

Но опережая его команду, донесся голос Вересова:

— На МПК подан буксир! Буксир выбирается! Остальное уже было делом флотского умения и грубой физической силы. На МПК выбрали якорь и пошли у нас «на узде».

— До берега девять кабельтовых! — доложил капитан-лейтенант Асеев.

Мористее шел спасатель, Через полчаса с МПК передали, что запустили двигатель и могут идти сами.

— Крылов, передай им, что береженого и командующий бережет. Пусть идут с нами. В бухте отпустим.

Позже, когда пришли, помощник с МПК рассказывал:

— Хотели проскочить какие-то восемьдесят миль. Но заглох двигатель. Пока ремонтировали, начался шторм. На корабле много молодых, первый раз в море…

Но все это будет позже, а сейчас мы во второй раз возвращаемся из большого похода. Опять офицеры штаба на мостике, и впереди уже ярко светится город. 22 часа 05 минут. Если не будет еще вводных, то к пирсу подойдем минут через сорок.

На траверзе города, когда ветер значительно стих, к борту подошел МПК и по штормтрапу поднялись на «Амгунь» люди Володина. Их встретили тепло, но без лишних слов.

Некогда. Пора к швартовке готовиться. Теперь уже осмотрелись обстоятельно. Снег перестал, город мерцал огоньками. Вот уже виден пирс. На берегу, несмотря на задержку, поблескивает медь оркестра. Много офицеров, матросов. И женщины. С детьми.

На мостике тишина.

Подошли четко и конечно же на швартовке работали так, что командующий долго потом на совещаниях ставил нас в пример другим.

И хотя еще много дел на швартующемся корабле, но душою все там, на берегу, потому что уже отчетливо видны встречающие жены и дети.

Подали трап. Моряки сходят спокойно. Честь флагу, а уже на берегу — бегом. Фуражки падают. Но это уже на берегу. Сколько тепла и счастья в глазах. И слез. Радостных.

Все.

Вот теперь действительно дома!

Рассказы 

Бабушкин плакат

— Бабушка, бабушка, я дядю Митю нашел! — закричал Сашка, подбегая к дому. Толкнул ногой ветхую калитку и, распугивая во дворе кур, опять закричал: — Бабушка, я дядю Митю нашел!

Старуха, сгорбившаяся над корытом со стиркой, подняла голову.

— Ты почему, антихрист, без пальто? — начала она, но тут же осеклась: — Какого дядю Митю?

Саша, окропленный веснушками мальчуган, развернул на земле большой плакат и, сбивая дыхание, выпалил:

— Какого-какого… Нашего!.. Вот он! — и ткнул пальцем в снимок.

Бабушка осела на колени и, вытирая о передник мыльные руки, вгляделась в фотографию. На ней были видны пушка и четверо солдат в ватниках и касках. Один держал в руках снаряд, второй вглядывался в прицел, третий тащил из-под дерева снарядный ящик, а четвертый стоял чуть в стороне с поднятой рукой. Снимок был явно любительский — нечеткий, расплывчатый.

Сашка все еще порывисто дышал, не сводил победного взора с плаката. Бабушка перевела непонимающие глаза на внука, и тот скороговоркой пояснил:

— В бою под Харьковом расчет сержанта Сергеева Д. И. уничтожил три танка, два тягача и более ста пятидесяти солдат вражеской пехоты… Так тут написано.

Мгновение взгляд бабушки не менялся, потом она вдруг села на землю и, глухо простонав, заплакала.

Саша забегал вокруг нее. Вцепился в ее руку и попытался поднять бабушку, но понял, что не справится, и заревел во весь голос. Бабушка пришла в себя, обняла внука и, с трудом выдыхая, с паузами, попросила:

— Зови скорее деда… Он в магазин за хлебом пошел… Давай, внучек, бегом… За ним мигом…

Сашка выскочил на улицу и, взбивая дорожную пыль, понесся во всю прыть.

Запыхавшийся дед почти вбежал во двор. Плакат был разложен на столе около летней кухни, а рядом на скамейке сидела бабушка в выходном платье и, разглядывая фотоснимок, теребила пальцами концы нового платка. Дед осторожными шагами приблизился к жене.

— Читай, — приказала она.

— Они сражались за Родину, — пробубнил медленно дед.

— Здесь читай, — с нетерпением указала бабушка, — под карточкой.

Дед, невпопад перебирая губами, одолел надпись, странно дернулся, попятился и бухнулся на скамейку напротив бабушки и заплакал.

Старики смотрели на фотографию. Он — сухонький, сгорбившийся, с белой жиденькой бородкой и тяжелыми темными руками; она — прямая и строгая, сохранившая дородность и гордую степенность до преклонных лет.

Сняв парусиновый картуз, дед промокнул им глаза, положил на стол рядом с собой и попросил:

— Сашка, рассказывай…

Сашка кашлянул и начал:

— Значит, так… В школе, ко Дню Победы оформили стенды. Мы на переменке побежали их смотреть. Я увидел этот плакат, прочел и обомлел. А вдруг, думаю, это наш дядя Митя? Побежал к учительнице, Александре Никитичне, и говорю: «Там на снимке мой дядя. Можно, я плакат бабушке и дедушке покажу? Они у меня старенькие, им сюда тяжело идти». Она, Александра Никитична, подошла к плакату, посмотрела на фотографию, потом на меня, сняла плакат, свернула его: «Неси!» Я и принес.

— Так, говоришь, посмотрела сначала на плакат, потом на тебя? — дед машинально погладил бороденку, встал, надел картуз и снова его снял. И неожиданно для Сашки спросил: — Портфель в классе остался?

Сашка молча кивнул, растерянно подумал: «Как это он может о каком-то портфеле спрашивать, когда наш дядя Митя нашелся».

— Вот что, внучек, беги в школу, найди там Михаила. Пусть передаст батьке с матерью, чтобы вечером у нас были.

При упоминании о школе Сашка поморщился. Но то, что дед так уважительно произнес имя Мишки, своего задиристого внука, а его, Сашки, двоюродного брата, говорило о важности поручения.

Вечером собрались все родственники. Дед встал и, запинаясь, сказал:

— Вот ведь как получилось… Сегодня Сашок принес из школы плакат. Вот он. В нем написано про нашего Митю…

И хотя об этом уже все знали, сидели молча. Мужчины хмуро дымили папиросами.

— Значит, так… — Дед словно вспомнил времена первой мировой войны, на которой дослужился до фельдфебеля и заслужил Георгиевский крест, строго распорядился: — Ты, Егор, как человек с фронтовой закалкой, сходи в школу. Узнай, откуда эта фотография, где делали плакат. Фотографию, наверное, взяли из военного архива. Надо туда написать… А если дело позовет в дорогу — и до Москвы доедем…

Дед обычно никогда не говорил ни о дяде Семене, погибшем в войне с германцами в 1915 году от газов, ни о дяде Мите, пропавшем без вести в конце 1943 года. Бабушка же, наоборот, часто рассказывала о дядьях. Особенно о младшем — Мите. Он ей часто снился, и каждый раз, разгадывая сон, она возвращалась к военной поре.

Бабушка умела и любила рассказывать и были и небылицы. Особенно про Илью Муромца. Это и понятно: сама она из тех же мест, откуда Илья родом — из-под города Мурома. Сидя на краешке постели, бабушка мелодичным голосом напевала: «В некотором царстве, в некотором государстве…»

И для детей все вокруг преображалось… Слушали ее с веселым вниманием и взрослые. Но всегда, с чего бы она ни начинала сказку, сбивалась на разговор о дяде Мите.

Вот и в тот памятный вечер, рассказывая на ночь Саше и его младшему брату сказку, она поделилась с ними своим последним сном:

— Прихожу я, значит, домой с базара. Легла отдохнуть, и вдруг мне сквозь сон будто кто-то шепчет: «Загляни в сундук, загляни в сундук…» А чего, думаю, в него заглядывать, когда там все в порядке, вчера только проветривала. Ну и лежу-полеживаю. А он, голос, опять шепчет: «Загляни в сундук, загляни…» Ну я, значит, открыла сундук, стала перебирать вещи и вдруг гляжу, а по руке-то змейка ползет так медленно и так щекотно. И главное, я ее не боюсь. Ползет и ползет, и ласково так смотрит. Я и спрашиваю: «Чего тебе, родимая, — молочка?» А она молчит, только язычок свой красный показывает. Уж на плечо взобралась и нежно головкой своей о щеку мою трется. Тут меня и осенило. Как закричу: «Ми-тень-ка!» И проснулась. Лежу и поняла — жив мой сыночек. Не мог он без вести пропасть, меня не повидав. А змейка, значит, к свиданию. Придет скоро мой Митенька. Придет или объявится где-то.

Сашка с братом никак не могли увязать змейку с дядей Митей, но, прижавшись друг к другу, слушали не дыша, веря, что дядя Митя, такой красивый на фотографиях, обязательно придет.

А бабушка продолжала:

— Вот видите, сын Антонины в Канаде какой-то объявился… Письмо прислал. Пишет, что женат на француженке. И детей у них двое. Это хорошо, что живой, только как же так — живой, и в Канаде? Нет, Митенька наш придет домой, просто он где-то задерживается на особой работе. Он ведь у меня, ух, башковитый был… Поп его почему к грамоте приобщал? Потому что смышленый Митенька был. Читать и писать так быстро выучился, что и попа за пояс заткнул. Сам учить людей грамоте стал. Активничал в лик-бе-зе, — еле выговорила она чуть ли не по слогам трудное для нее слово. — А потом и фотографировать научился. Даже для газеты фотографировал. Очень его уважали. Он и на войну с фотоаппаратом и гармошкой пошел. А как на гармошке играл! Девки любили… А он голубоглазый. И глаза большие! Я его за них глазанякой звала, серьезный был. Не гонялся за каждой юбкой, одну Пашеньку и любил только… Думали уже свадьбу играть. А тут война. Он в армии не служил по причине слабого здоровья, а тут на войну сам пошел. Напросился. И уже в августе сорок первого был на фронте. Письма писал не так чтобы часто, но в месяц раз — точно. Даже фотографии присылал… А потом никаких сведений. С декабря сорок третьего года. Ничего… Нет, он не сможет долго в другой стране жить и не женится на какой-то француженке. Домой вернется.

Увидев, что напугала внуков рассказом о змейке, бабушка спохватилась:

— Ну да что же это я опять вас заговорила, давайте сказочку вам напоследок пропою… Из-под города-то Мурома, из-под села-то Карачарова, где большая река течет, Окою зовется…

И вот теперь этот плакат. Бабушка повесила его над своей кроватью и на день по нескольку раз забегала в дом, чтобы полюбоваться им. Чем дальше, тем больше было у нее уверенности в том, что на плакате дядя Митя. Об этом она уже говорила по вечерам детям и соседкам:

— Митя над головой у меня висит!

Все в доме теперь жили одним — поисками дяди Мити. Даже в школе учителя и одноклассники переживали, спрашивали у Сашки, как идут дела. Но ответа на письмо пока не было. Дедушка все чаще поговаривал о поездке в Москву.

Сашка с Димкой не понимали, почему дядя Митя не идет домой. Вот ведь на плакате он живой, а домой почему-то не идет.

И однажды Сашка, помогая маме нести картошку, спросил, почему дядя Митя не пришел, почему раньше не искали дядю Митю, ведь уже пять лет прошло после войны? Мама тяжело вздохнула и рассказала, что в июле сорок четвертого года из части, где служил дядя Митя, пришло сообщение о том, что сержант Сергеев Дмитрий Игнатьевич пропал без вести.

В тот день, когда пришла бумага, бабушки дома не было — она ездила в деревню. Дедушка решил ей не говорить об этом и дочкам запретил.

Жизнь тем временем шла своим чередом.

Бабушка так же суетилась во дворе: готовила обед, кормила внуков, стирала, обихаживала поросенка и прочую домашнюю живность. Словом, все делала обычно. Необычным было то, что по нескольку раз утром выходила на улицу и поджидала почтальоншу, уставшую от жары и тяжелой сумки. Долгожданной весточки не было, и бабушка продолжала хлопотать по дому. Но к шести часам вечера опять перемещалась поближе к калитке, чтобы первой встретить письмоносицу.

И вот однажды пришло письмо о том, что издательство направило их запрос в Центральный архив Министерства обороны СССР, который ответит в положенные сроки.

Бабушка это письмо положила в старую, толстую книгу с золотым тиснением — Псалтырь. Каждый день она бережно раскрывала металлические застежки, доставала конверт, бумагу со штампом и внимательно разглядывала ее на свет — читать она уже не могла. Плакат так же висел над бабушкиной кроватью в большой рамке под стеклом, которую по ее просьбе смастерил разъезжающий на инвалидной коляске стекольщик, раз в неделю будораживший округу голосом: «Стекла вставлять! Вста-а-в-лять стекла!»

А дни бежали. На фруктовых деревьях появилась завязь, а плоды абрикосов уже имели размеры «снарядов» для рогатки…

Наконец пришло письмо из архива. Опять собрались все родственники, вскрыли конверт, вытащили тоненький, почти прозрачный листочек. На нем было напечатано, что на плакате изображен Сергеев Дмитрий Иванович, 1921 года рождения, русский, уроженец города Курска, войну закончил в звании младшего лейтенанта, в настоящее время живет в Курской области, работает в колхозе председателем… И еще в конверте были адрес и фотография, на которой изображен военный в фуражке, с орденами и медалями на груди. Курносое, не очень выразительное лицо, глубоко посаженные глаза и на подбородке ямочка.

Над столом повисла тишина. Фотографию молча передавали из рук в руки. Дошла она по второму кругу и до бабушки.

— Ну это же не он! Как вы не разберете! Это же не он! — Она поднялась и побежала в дом. А оттуда высеменила, неуклюже неся на вытянутых руках плакат, и положила его на стол.

— Я и говорю, что не тот. Напутали они. Смотрите, на плакате Митенька какой красавец. Да и светленький он. А тут тюша какой-то. Ой, чего я говорю! Он тоже хороший человек, но ведь не похож на Митю. Они все спутали. Это лейтенант из Курска, а на картине Митенька! Вот так-то!

— Так, конечно, так… — подхватила Сашкина мама. Остальные промолчали.

— Убери эту бумагу к себе, — сказала бабушка деду, — а Митеньку я на место унесу.

Взяла плакат и понесла в дом. Сашкин отец заметил:

— Ошибки могут быть. Пусть ждет. Она права. — И тихо добавил: — Все же надежда!

…Прошло десять лет. Сашка учился в институте в другом городе, когда осенью пришла телеграмма: «Бабушка умерла…»

Она лежала в гробу непривычно неподвижная, с траурным бумажным венчиком на голове. Казалось, что все дело в этом венчике, длинном, разметавшем свои концы на всю ширину гроба. Это он, венчик, удерживает бабушку в гробу, не дает ей поднять голову. Стоит появиться слабому ветерку, и венчик виновато сползет извивающейся полоской на пол, а бабушка поднимется и, как всегда, торопливо посеменит по своим делам.

Но закрытые бабушкины глаза, спокойное, почти без морщинок и от этого какое-то незнакомое лицо говорили о том, что ветерок не нужен — бабушка покорилась этой бумажке на голове, которая пролегла зримой границей между двумя мирами: живущими и жившими. И бабушка находится уже там, по ту сторону траурного венчика.

Сашка подошел и поцеловал руку. Слез не было. Повернулся и вышел из комнаты.

На кладбище шел мелкий дождь, было зябко. Перед тем, как накрыть гроб крышкой, Сашкина мама положила в него старый, с застежками Псалтырь и свернутый рулон бумаги. Рулон неуклюже топорщился на мертвенно бледных руках и останавливал на себе взгляд.

— Это бабушкин плакат, — тихо пояснил Сашке брат. — Она так велела: «Митя к вам живой вернется, а со мной пусть такой будет».

Счастливый человек

Моя первая командировка в Якутию была не из самых приятных. Экспериментальная установка, разработанная нашей лабораторией для условий вечной мерзлоты, «не шла». Заказчик не подписывал бумаги, от которых зависела премия целого коллектива — хоть криком кричи! «Мышиная дипломатия» с местными властями, честно признаться, меня порядком выматывала. Я ежедневно звонил в Ленинград и согласовывал возникающие вопросы. И тут большим неудобством оказалась разница поясного времени. Застать шефа на рабочем месте практически было невозможно, поэтому в полночь я отправлялся на переговорный пункт и звонил ему домой. А дело происходило зимой, и сорокаградусный мороз был дополнительным раздражителем в нервной и суетной командировке.

Переговорный пункт располагался в старом одноэтажном здании, удивительно теплом, даже жарком. Бревенчатые стены и деревянные половицы притерлись друг к другу за десятки лет, надежно оберегали ноги посетителей от дыхания стылой земли. Видимо, от этого я шел сюда с удовольствием, вызванным и тем, что в современной железобетонной гостинице, взметнувшейся высоко над землей, меня ни на минуту не покидало ощущение сырости, зябкости и неустроенности мира.

В эту вымораживающую всю душу ночь на переговорном пункте, как обычно, было безлюдно и жарко натоплено. Девушка-телефонистка улыбнулась мне как давнему знакомому и приняла заказ на разговор. Удобно устроившись в кресле, я расстегнул полушубок, снял шапку и, чтобы как-то скоротать время, начал просматривать журнал. После сильного мороза, казалось, все тело впитывало в себя теплоту, и от этого, разморенный, я начал потихоньку подремывать. Телефонистка тоже сонно клевала носом. Каждый из нас ждал свое: она — утра, я — разговора с шефом.

Неожиданно громко бухнула входная дверь. Я вздрогнул и открыл глаза. Там, где было морозное облако, выросло чудище в черном полушубке, унтах и огромной волчьей шапке.

— Добрый вечер… а точнее, доброй ночи, — услышали мы звучный голос.

Подойдя к дежурной и сняв шапку, меховое чудище оказалось молодым человеком лет двадцати двух, со скуластым лицом, обвислыми усами и аккуратным пробором русых волос на голове.

— Здравствуйте, — еще раз поприветствовал он телефонистку и представился: — Валентин.

— Здравствуйте, Валентин, — чуточку игриво, нараспев произнесла девушка. — Что у вас?

— На два ноль-ноль разговор с хутором Новоленинским Краснодарского края, — четко доложил он и протянул квитанцию.

— Ну что ж, ждите. До двух еще много времени, — спокойно сказала дежурная. Но в ее глазах, как я заметил, появился интерес.

Мой сон пропал, и невольно я стал наблюдать за Валентином.

— Так, — протянул он, — будем ждать. Больше ждал, теперь уж чего, потерплю часок. А как вас зовут? — обратился он к дежурной.

— Светлана.

— Хорошее имя, солнечное, и тебе идет, — переходя на «ты», искренне заметил Валентин. Он, потирая с холоду руки, стал расхаживать вдоль перегородки. Я успел заметить, что он добирался сюда издалека и потому ему приятно быть в нашем обществе, и еще мне показалось, что он простой и наивный человек. Он смотрел то на меня, то на Светлану так, как будто мы были очень рады его видеть.

— Да-а, хорошее имя Света. У моей невесты девчонку так зовут, — сказал он, глядя на меня и причесываясь, — Вот хочу их сюда вызвать, потому и приехал на переговоры. А она боится. Вернее, не она, Светка, а ее мать, Людмила, боится ехать.

И с таким выражением, словно доставлял нам удовольствие, он сел напротив, чтобы разом видеть меня и дежурную, и повел разговор:

— Мы с Людмилой в Новоленинском познакомились. У меня там дядя живет. Места хорошие. Река, фрукты… А рыбалка! Окуни как бешеные клюют. Вот и после армии по пути домой к дяде завернул. Как-то вечерком решил рыбу половить. Подхожу к лодке, слышу: кто-то поет. И до того хорошо, аж сердце у меня застучало. Сел я в лодку и, позабыв про свои снасти, потихоньку погреб веслом на голос. Там, на Кубани, лодки такие с одним веслом каюками называются. — Валентин понял, что овладел нашим вниманием, воодушевился, стал размахивать руками. — Слабый ветерок воду рябил да девичью песню разносил по округе. Вдруг певунья умолкла, — видно, услышала плеск моего весла. Но я осторожно гребу вдоль камыша, медленно, тихо, и тонкий голосок опять повел свою песню. Ну прямо как артистка настоящая. Я и грести перестал. Чувствую, что уже рядом. И точно — прямо за поворотом стоит лодка, а в ней молодая женщина. На голове венок из ромашек, глаза чуть прикрыты… какая-то вся милая, нежная… Уставился на нее. Она почувствовала мой взгляд и повернулась ко мне. Но не испугалась, а продолжала петь. А когда замолкла, посмотрела на меня внимательно. Тут-то я ей и сказал: «Здравствуйте!» Она мне тоже ответила: «Здравствуйте». Так мы и познакомились. Вернее, я и раньше о ней знал — от дяди был наслышан. Ей советовали на артистку учиться. А она не захотела. Поехала в Ростов-на-Дону в кооперативный техникум. Замуж вышла. Да неудачно. Бросила техникум и вернулась с грудной Светланкой к родителям. Завклубом стала работать. — Валентин расстегнул полушубок, устроился поудобнее на стуле и продолжил: — Очень мне тогда ее песня понравилась. Очень, — задумчиво произнес он. — Людмила потом часто мне на реке пела. Только песни какие-то были грустные, тягучие. Потом я уехал на Восток. И решил вот их со Светкой сюда перетянуть. Как вы думаете, поедет? — спросил он меня.

— Все от тебя зависит, — уклончиво ответил я. — Сможешь убедить — поедет.

— Смогу, — твердо произнес он. — Сколько я ей писем написал. Поначалу она отвечала редко, а сейчас — на каждое письмо. На каждое! — подчеркнул Валентин и радостно улыбнулся. — И письма такие хорошие пишет…

Зазвонил телефон. Валентин бросился к стойке:

— Света, у меня пятнадцать минут заказано. Но если буду говорить дольше — не разъединяй, я заплачу.

Но оказалось, что вызывали не его, просто Светлане позвонила подруга-телефонистка из соседнего поселка.

Валентин сел рядом со мной, расслабленно вытянул ноги, потом поднялся и опять сел. Он явно волновался, как всякий влюбленный и счастливый до тоски человек.

В это время дали Ленинград, но шефа еще не оказалось дома. Его жена заверила, что он скоро придет, и я перенес разговор на час.

Едва я устроился в кресле, как дали разговор Валентину. Он кинулся к телефону. Из кабины раздался его радостный голос:

— Алло, алло, Людмилочка, это ты? Здравствуй! Как вы там? Дождь, говоришь? А у нас хорошо, солнечно. Что ты говоришь?.. А-а, какой мороз? Нормальный мороз — тридцать пять градусов… Что-что? Да нет, здесь все переносится иначе. Тридцать пять у нас это мало… Люда, когда ты приедешь?.. Как зачем?.. Жить здесь!.. Ну и что, что холодно? Это ерунда! Летом, говорю, зато очень тепло. Да и зимой не замерзнешь! Я тебе и Светке унты купил. Как какой размер? Тебе тридцать седьмой, Светке на вырост. Что-о! Ну, это туфли у тебя тридцать шестой, а унты должны быть тридцать седьмой. Шапку тебе купил. Как какую? Меховую… Чтобы не замерзала, и полушубок для тебя припас… Прилетай! Как это негде жить? Я снял комнату, в деревянном доме. Ты, главное, прилетай, все будет хорошо… Почему ты думаешь, что Светке будет тяжело лететь…

— Что-что? Горлышко болит? Ну подожди, пока поправится, тогда и вылетай. Слабое горлышко вообще и в зиму страшно лететь? Ты, главное, ничего не бойся. Здесь такие же люди живут! Даже лучше! Я не могу за тобой приехать, не отпускают с работы. Ты долетишь до Якутска сама, а здесь все будет хорошо. От Якутска как? Автобусом. Но здесь недалеко, три часа. Почему далеко, это недалеко, это совсем рядом. У нас хорошо, ягод очень много, лето чудесное, жаркое, и река Лена течет красивая, и рыбы много. Чего ты боишься? За Светку боишься? Ну так я же с вами буду… Как это так, к кому полетишь? Ко мне! Ну и что, что не жена, станешь женой! А пока невеста!.. Ну, чего ты боишься?.. Что-что?! Даже по карте далеко? Так ты по карте пальцем медленно водишь, а самолеты сюда быстро летают. Пять часов — и ты здесь!.. Девушка, подождите, не разъединяйте, я заплачу!

Валентин выглянул из кабины, замахал дежурной руками.

Светлана щелкнула тумблерами переключателей и торопливо попросила:

— Да, да, дежурная… Абонент просит. Очень надо!

Я сидел молча, слушая этого шумного, открытого человека. И почему-то не испытывал чувства неловкости за то, что был свидетелем личного разговора. Напротив, было такое ощущение, что я этих людей хорошо знаю и чем-то могу помочь им.

Валентин между тем продолжал:

— Людмилочка, все это мелочи. Как только Светка себя почувствует лучше, сразу вылетай. Как что, ты родителям скажешь? Скажи, что ко мне летишь. Ну и что, если они меня почти не знают. Ты-то хорошо знаешь. Ну хочешь, я им письмо сам напишу?.. Почему не надо? Напишу!.. А Светка давно болеет? Неделю уже. Ты знаешь, от нашего климата многие выздоравливают, воздух ядреный, сухой! Так что собирайся, пожалуйста. Я тебе здесь уже и работу подыскал. Обещали тебя дожидаться и не брать другого человека. Будешь в нашем клубе работать. Он у нас лучше, чем у вас, настоящий… Настоящий, говорю, у нас клуб. Так что, Люда, не тяни, пока место есть, приезжай… Да холод — это ерунда! Живут же здесь люди, и хорошо живут… Почему застрянешь? Сейчас больших морозов уже не будет, поэтому туманов нету, и самолеты хорошо летают. Это тебе не Камчатка… Не Камчатка, говорю, это у них там бураны бывают, а у нас теперь до весны тихо будет. Так что приезжай. Может, тебе денег еще выслать?.. Как на что? На билеты!.. Ну и что, что высылал! Может, ты на что другое потратила?.. Ну, смотри сама. Это мелочи, ты, главное, приезжай!.. Девушка, девушка! — сорвался Валентин на испуганный фальцет. — Подождите, еще пять минут… Как уже полчаса? Ну, я же заплачу… Почему больше получаса нельзя занимать линию?.. Ну, еще хотя бы три минуты!

Светлана опять подключилась и умоляюще-требовательным голосом попросила за Валентина;

— Дайте ему хотя бы минуту!

— Люда, нас разъединяют. Приезжай! — скороговоркой выпалил Валентин. — Когда будешь вылетать, дай телеграмму, обязательно встречу. Не переживай, встречу обязательно… Ну, зачем весну ждать. До нее целых два месяца… Что-что? Страшно… Вот глупенькая, я-то ведь с тобой буду… Все, все, девушка, прощаемся. Людмилочка, давай скорее телеграмму. Прилетай! До свидания! Пока…

Валентин вышел из кабины, направился к дежурной, доставая кошелек.

— Сколько я должен? — голос его был веселый. Рассчитавшись со Светланой, он сказал:

— Ну что, пойду я. Все хорошо! Главное, что они приедут. А когда — это уже другой вопрос. Конечно, страшно лететь с ребенком в Сибирь зимой, боязно. Может, она и права. Но главное, что они приедут. При-е-дут! — протянул Валентин нараспев. Схватил со стола шапку, подбросил ее к потолку и, поймав, поворотился к телефонистке: — Ну, Света, спасибо большое. До свидания!

Он протянул мне руку, крепко пожал ее и еще раз сказал:

— Главное, что они приедут!

Входная дверь опять впустила морозное облако тумана, в котором растаяли полушубок, унты и мохнатая волчья шапка счастливого человека.

После его ухода стало как-то пусто, скучно, и мне тоже захотелось счастья. Я задумался и оттого, видно, не сразу уловил смысл сказанных телефонисткой слов:

— Кто ходит на переговоры, а Валентин на уговоры… Я здесь недавно работаю, а от других слышала о нем. Раз в месяц сюда как штык является. Алёкается уже третий год кряду…

Стратегическая задача

Лейтенанта Сергеева, офицера по снабжению плавбазы подводных лодок, вызвали к майору Вязьмину, начальнику службы соединения.

Сергеев знал Вязьмина как немногословного и жестковатого человека, видящего перед собой прежде всего задачу и средства для ее выполнения. Подчиненные часто обижались, что людей, решающих эти задачи, он в расчет не принимает, относится к ним как к исполнителям, поэтому Сергеев ехал в штаб внутренне собранным и настороженным.

Вязьмин принял его неожиданно ласково, широко улыбнулся, поднялся навстречу, усадил в кресло и для начала рассказал даже анекдот. Полтора года службы на плавбазе научили Сергеева многому, и радушный прием начальства вызвал у него обратную реакцию: он еще более собрался и насторожился, сосредоточенно ожидая конца прелюдии. Вязьмин заметил это и без долгих отступлений перешел к существу вопроса:

— Вот какое дело, лейтенант. По нашим меркам, служишь ты достаточно, чтобы считаться пусть не опытным, но толковым интендантом. У тебя за плечами дальний поход, а проведенная ревизия показала, что прошел ты его достойно. Не каждому удается такое. Освоил, значит, науку снабжения. Вот потому и решили доверить тебе и твоему кораблю в целом выполнение сложной стратегической задачи. Повторяю: стратегической задачи. — Он встал и подошел к карте. — Вот здесь, — он ткнул указкой в едва приметный кружочек на кромке береговой черты, — складывается напряженная обстановка с завозом продовольствия. По нынешним раскладам своими силами мы не сможем забросить около ста тонн продовольствия: баржи все в разбеге, у гражданских в эту пору своих забот через край, да и, сам понимаешь, волокиты много с документами. Вот и вызвал я тебя, чтобы сначала поставить задачу перед тобой, услышать твое мнение, а уж потом и перед командиром. Проще, конечно, отдать приказ командиру и — вперед, но хотелось с коллегой встретиться, поговорить, что называется, с глазу на глаз. Задача не из легких…

«Сватает, выходит», — подумал Сергеев, продолжая внимательно слушать.

— Загрузим мы вас здесь по самую маковку: холодильные камеры под масло и мясо, трюма под крупу, муку, консервы, верхняя палуба под овощи. Клетневку и лари сделаем в самом лучшем и быстром виде. Сутки на переход и, думаю, за неделю разгрузитесь на месте, погода там прекрасная. Заодно успеете и отдохнуть от суеты.

«Не пряник задача, — соглашаясь внутренне с Вязьминым, подумал Сергеев. — Только зачем он все это мне объясняет, куда сватает? Не такой человек Вязьмин, чтобы сидеть и лейтенанта ублажать. Что-то здесь не стыкуется, чего-то он не договаривает, темнит…» — размышлял Сергеев. Для себя он уже решил сомнений не выдавать, окончательно не соглашаться, мотивируя тем, что необходимо передать разговор командиру, посоветоваться с ним.

— Ну и как, лейтенант, по силам задача?

— Прежде чем докладывать командиру, разрешите вопрос.

— Давай.

— Представители той части, кому предназначен груз, будут получать его на ваших складах или груз должен пройти через наши книги учета?

— Конечно, через ваши. Снабженческий же рейс. Получите, оприходуете и передадите, как положено, на месте, — неторопливо и мягко пояснил Вязьмин. — А как иначе, лейтенант?

И все сразу стало на свои места — все это ласковое обхождение, отеческий тон, длительные объяснения, — стало ясно с ним. Однако отказываться Сергеев не посмел. Надо было как-то выкручиваться из неприятного положения. Он мог заартачиться, но кто знает, возможно, майор и не таил злого умысла.

— Я должен посоветоваться с командиром, — уклончиво ответил Сергеев, но Вязьмин сел рядом и продолжил уговоры:

— А что командир? Если ты согласен, ему и горя мало, вроде как извозчику. А дело общее сделаете. Заодно и в тех широтах побываешь, лейтенант. Ты не бывал ведь на Севере?

«Надо же, — про себя усмехнулся Сергеев, — и это выведал».

Внезапно он разозлился, вспомнив поход в Индийский океан. Тогда по приказу майора Вязьмина им отгрузили чрезмерное количество свежей рыбы, которую пришлось выкинуть за борт в южных широтах. Матросы его службы ругались на чем свет стоит, таская по трапам и выбрасывая в море картонки с испорченной рыбой. А теперь, видите ли, майор Вязьмин, моложавый и стройный для своих лет, пытался переложить хитрую «стратегическую задачу» на плечи молоденького олуха-лейтенанта… И вины за собой не чует! А есть ли вообще необходимость в такой стратегии? В порту достаточно гражданских судов, которые могут принять груз быстро и профессионально. Краны есть, докеры есть — в чем загвоздка? Скорее всего, майор вовремя не сориентировался, не заказал эти суда, и не хотел идти на поклон портовому начальству нынче. Дескать, решим все руками молоденьких лейтенантов, вопреки инструкции, запрещающей подобного рода деятельность.

Сергеев продолжал слушать пространные рассуждения Вязьмина о важности поставленной задачи и все больше и больше обретал уверенность в своих оценках. На повторный вопрос: «Ну что, лейтенант, согласен?» — и дружеское похлопывание по плечу он ответил:

— Все вы правильно рассчитали, товарищ майор, но опоздали на год. За этот год я кое-чему научился и прекрасно оценил ваше предложение: приказать вы можете, но убедить меня — не убедили. Случай действительно серьезный, и я не могу принимать решение, не посоветовавшись с командиром.

— Эх, лейтенант, тебе еще служить и служить, а ты вон с каких пор теряешь самостоятельность, — стараясь сохранить отеческий тон, сказал Вязьмин.

— Да нет уж, товарищ майор, полгода всего осталось, — возразил Сергеев.

— Так уж и полгода? — сощурился майор, и Сергеев, настроенный критически, разглядел корень «стратегической задачи»: вон куда метит не в меру ласковый нынче Вязьмин!

— Полгода, товарищ майор, — непреклонно повторил он. — Мне уже несколько раз предлагали остаться на действительной, и дважды именно вы. Я бы и не против, но год назад, когда зимой грузили меня, неграмотного лейтенанта, тем, что у вас залежалось — старыми консервами, компотами, не говоря уж о той рыбе…

При слове «рыба» глаза Вязьмина забегали, он встал и взмахнул руками, будто защищаясь:

— Сколько же ты мне эту рыбу поминать будешь! Говорил ведь, мой недогляд, будто на тебя убытки повесили…

— Да я не о рыбе, товарищ майор, я о вашем предложении. Я бы и остался на флоте, но через ту рыбу в первые месяцы и даже недели узнал то, что другие постигают годами, узнал, как не надо служить. Сами вы и настроили меня уходить на гражданку… А мне ведь поначалу интересно было, хотя я в службе снабжения человек случайный, а сейчас понимаю свое место здесь как долг офицера и коммуниста. Отслужу положенное и вернусь к сугубо штатской жизни. И вот вы придумали гениальный ход, «стратегическую задачу». Я решил ее, — перевел дыхание Сергеев и продолжил: — Вы прекрасно знаете, что для загрузки ста тонн продовольствия будут привлечены другие экипажи. А это сотни людей. Моряки — ребята молодые, озорники даже, о многом не задумываются, но если и каждый пятый выпьет по банке сгущенки, съест по куску колбасы, по пачке печенья, добавим к этому выгрузку на Севере, а береговики будут принимать продукты у трапа, то недостача получится приличная. А тут вы и ревизию подошлете. Не надо будет посылать такого опытного ревизора, как Иванов, любой быстро обнаружит недостачу и составит акт. Вы пригласите меня и скажете: «Лейтенант, согласно этого акта, на корабле недостача. Либо у вас крупные неприятности, либо остаетесь служить, а мы уже вместе изыщем разумный выход из положения, который обойдется вам в треть оклада». Не так ли, товарищ майор? Вот вы и придумали «стратегическую задачу», хотя прекрасно знаете, что подобные эксперименты категорически запрещены специальной инструкцией. Спасибо, товарищ майор, за отеческую заботу, но я склонен вернуться в родной институт.

Майор, не перебивая, выслушал, и по мере того, как Сергеев распалялся, взгляд Вязьмина становился все простодушней, а улыбка мягче. Дождавшись конца тирады лейтенанта, он встал и, расхаживая по кабинету, заговорил:

— Грамотный… Все вы, молодые, грамотные. — В голосе не было жестких интонаций, тон был мягкий, «домашний». — Понимаешь, мы, старики, собираясь вместе, частенько толкуем о вас, молодых. Грамотные — спору нет, но не это главное. Хочется понять: настоящие ли вы? Жизни плохой вам не досталось, разве какие-то издержки. Но вот что вы максималисты — сразу заметно, тотчас по крупному счету судите. Вот ты меня опять рыбой уколол, а знаешь ли ты: я специально поднял документы и разобрался — рыбы вам к выдаче было на десять суток, остальное — рыбные консервы. Это уж «химики» на складах переиначили, не хотели за консервами в пургу ехать, а твой мичман мух проловил. Так вот, я начальника того склада отправил на меньший оклад дослуживать. Понимаешь, да? Вроде я перед тобой оправдываюсь — к чему? — махнул рукой Вязьмин. — А вот к чему… — задумался он ненадолго и продолжил: — Думаешь, мне грамотные мужики не нужны, так уж мне «химики» нравятся? А толковых интендантов не хватает. Ты вот, к примеру, оставаться не хочешь, обиделся, злую шутку с тобой сыграли, отчего и весь флот побоку. Ну, разве плохая служба у тебя? Работа живая, всегда с людьми, всем нужен, адмиралов с меньшим восторгом встречают, чем плавбазу в море. А ты — нет, в институт… А что бы тебе, лейтенант, не остаться? — с неожиданно новым оживлением воскликнул Вязьмин. — Слушай, чем тебе не институт здесь? Возьмись напиши диссертацию о проблемах снабжения, да тебе флот из лучшего мрамора памятник отгрохает. Чем не стратегическая задача — снабжение флота? Ты и мне, старику, подфартишь: собственного кандидата наук выпестовал. Старикам это главное…

— Какой же вы старик, товарищ майор… На вас женщины оглядываются, — непроизвольно подпустил леща Сергеев.

— Оглядываются, значит, скрипим еще, — польщен но ответил Вязьмин. — Но я-то старость чувствую, вот и задумываюсь, кто после меня придет. Ладно, иди дослуживай… Привет командиру от старика Вязьмина.

— А как же «стратегическая задача», товарищ майор?

— Побольше или поменьше? — тотчас отреагировал Вязьмин.

— Общая…

Они разом рассмеялись и крепко пожали друг другу руки.

Погонные метры

После трехлетнего отсутствия я приехал к родителям. Была середина июля — самое любимое время года в детстве, — много фруктов, жарко. Но это было в детстве, а сейчас Кубанское море внесло свои коррективы в природу; жара с тяжелой надсадной влагой давила все живое — дышалось тяжело. Непривычно уставший, я стоял на перекрестке, ждал зеленого света. Вдруг передо мной остановились бежевые «Жигули». Машинально я заметил, что весь передок у них был обвешан многочисленными фарами, как у гонщиков. Неожиданно меня кто-то окликнул. Из машины вышел высокий, довольно плотный улыбающийся человек. Подошел ко мне, обрадованно крикнул:

— Здорово, старик, — и протянул руку.

— Привет, — ответил я, пытаясь мучительно вспомнить, кто это.

— Не трудись, не вспомнишь, меня никто не узнает, еще больше заулыбался он. — Помнишь игру с восьмой школой? Ну правильно, я и есть Леха! Что, изменился сильно? — продолжал гудеть он сверху. — Садись, поехали.

Собственно, спешить мне было некуда, я сел в машину. Леха сначала включил магнитофон, потом тронул. Как обычно в таких ситуациях, перескакивая с одного на другое, мы начали вспоминать ребят, с кем играли за сборную школы по баскетболу. Леха у нас был «столбом». Несколько неуклюжий, под щитом он преображался. Не оставлял никаких шансов противнику. В той игре с восьмой школой за первое место, на последних секундах Леху под щитом схватили за руки. Судья назначил два штрафных броска. Счет был 68:67 в пользу восьмой школы. В первый момент мы обрадовались, но тут же поняли, что это не спасет, Леха пробивать штрафные не умел. На тренировках — пожалуйста: он бросал с любой точки «чистые» — только сеточка дергалась. В играх тоже — но кроме штрафных. Один на один с кольцом, никто не мешает, не толкает, только и забрасывай, но именно так, чтобы никто не мешал, Леха не умел забрасывать. Судья, успокоив болельщиков и игроков восьмой школы, взял мяч и пошел к кольцу. За ним уныло потянулись остальные: команда восьмой школы с какой-то надеждой на чудо, мы — без. В зале повисла тишина. Судья коротко свистнул. Леха не торопясь стукнул мячом об пол, помял его, опять стукнул и неожиданно быстро бросил, но не с вытянутой руки, а как-то от груди. Сеточка дернулась — чистое попадание. Зал засвистел, закричал, заорал. Мы не верили своим глазам. Леха стоял невозмутимо, уставившись взглядом в пол. Судья поднял руку. В зале опять повисла тишина. Судья передал Лехе мяч. Он опять стукнул его об пол, помял, снова стукнул и вдруг раздался истошный крик:

— Ты что делаешь?

И разом несколько голосов дружно закричали:

— Ми-мо, ми-мо!

Судья взял мяч, дождался тишины:

— Если еще повторится, команде восьмой школы будет объявлено техническое замечание, за безобразное поведение болельщиков.

Техническое замечание — это еще два броска. В зале снова стало тихо. Судья передал Лехе мяч. Коротко свистнул. Леха взял мяч обеими руками, широко раздвинул ноги и, как когда-то в детстве, когда еще не хватало силенок добросить до кольца, снизу, от коленей, бросил. Зрители заревели. Мы схватили Леху на руки и стали качать, Несколькими минутами позже, когда команде вручали кубок, главный судья спросил у Лехи:

— Как же это ты смог?

Леха, переминаясь, ответил:

— Так ведь надо было!

И вот теперь этот Леха сидит за баранкой рядом со мной. Он сильно изменился. Из тощего, неуклюжего подростка превратился в здорового, уже заматеревшего мужчину. Тогда, в детстве, он зачесывал волосы назад, отчего они топорщились во все стороны, сейчас у него был аккуратный, уложенный пробор. Вот только что же произошло с его курносым носом? Поймав мой взгляд, он пояснил:

— Пластическую операцию сделал, поэтому никто и не узнает! Слушай, старик, давай заедем ко мне, на секундочку, понимаешь, позарез надо заскочить, заодно посмотришь, как я живу.

Леха жил в только что построенном доме на окраине города. Дом, незаметный с улицы — рядом таких много, — внутри поражал продуманностью планировки. Со всеми удобствами, телефоном, чешской и румынской мебелью. В большой комнате стояла стенка, вся заставленная хрусталем и посудой. Оглядев это величие, я не сразу понял, что меня что-то беспокоит, что-то не так в доме. Невольно я еще раз мысленно пробежал взором по всем комнатам, Леха первым делом показал мне их, и вдруг меня осенило: в доме я не видел ни одной книги. Удивленный, я повернулся к Лехе и спросил, мысленно усмехаясь про себя:

— Леха, а ты принципиально без книг живешь?

— Да нет, — смущенно ответил он, — просто руки не дошли. Я ведь шесть лет строил, а въехали два месяца назад. Но я этот вопрос решу. Будут и у меня книги. Все будет, дайте Лехе только время.

Забрав какие-то бумаги, мы поехали в центр города. Меня разбирало любопытство, и я еще раз вернулся к домашней теме.

— Леш, но ведь для дома, машины и книг нужно не только время, но и еще что-то? — и показал пальцами.

— Ну, это не проблема, я уже десять лет как арбузы выращиваю, потом на грузовик и в Донецк, к шахтерам. За десять лет можно не только машину и дом купить.

На том же перекрестке мы распрощались, а через день я улетел. Прошел год. Опять в отпуск я прилетел к родителям. Через день приехал Леха. Едва увидев меня, схватил за руку и потащил к машине.

— Старик, поехали скорей ко мне, очень надо, буквально на полчаса, мне нужна твоя помощь.

Я без слов оделся.

Дома Леха широко распахнул дверь в большую комнату, и я замер на пороге. Вместо былого хрустально-посудного великолепия вдоль стены тянулись огромные полки с книгами.

— Ну и Леха! — вырвалось у меня. Я подошел ближе, стал внимательно рассматривать книги. Большинство книг были старые, многие дореволюционного издания. Из новых бросались в глаза свежим пятном тома Всемирной литературы. На полках стояли полные собрания Соловьева, Ключевского, дореволюционный Достоевский. Книги стояли без всякой системы, рядом с Буниным литературное приложение к «Ниве», тут же томик Пушкина 1899 года. Много книг было по медицине.

— Ну как, впечатляет? — спросил Леха. Его глаза радостно блестели. — Понимаешь, только позавчера завез, но не знаю, что стоит оставить, а что нет. Посмотри, пожалуйста. Плохие ты прямо клади на пол, а остальное я расставлю.

Я стоял ошеломленный, не зная, верить или не верить глазам.

— Ну, Леня, люди десятилетиями такие библиотеки собирают, а ты за год. Силен, но непонятен, — отозвался я.

— А мне чего, ты ведь сказал, нет книг, я и сам думал, что надо, пусть девки мои читают, а там, глядишь, и я буду. Я сначала стал по магазинам каналы наводить, но понял, что это долго. Решил у кого-нибудь библиотеку купить полностью. А тут как раз профессор мединститута умер, а дети объявление повесили, что книги продают. Ну я к ним пришел и говорю: «Все покупаю». Стали думать, как определить стоимость, я прикинул и предложил им: «Давайте я за погонные метры платить буду. Полторы тысячи метр». Они и согласились.

Я сразу не понял и переспросил:

— Как, как?

— Полторы тысячи рублей погонный метр. Здесь шесть с половиной метров: и им тоже удобно — не возиться, и мне хорошо.

Стекла еще не были вставлены, и я прошелся вдоль шкафа, рукой поглаживая корешки. Последним в ряду стояли одиннадцать томов А. П. Чехова.

«Даже он, знаток человеческих пороков, слабостей, — подумалось мне, — не предполагал, что его книги будут покупать на погонные метры».

Поздний ребенок

— Встреть, пожалуйста, Елену, — позвонил двоюродный брат из Москвы, — она завтра прибывает в Ленинград из-за границы. В отпуск едет.

Брат женился недавно, и я еще не знал его многочисленную новую родню.

— Елена вышла замуж за американца и уже три года живет там. Раз в два года приезжает домой, — пояснил Борис.

— Конечно, только как она выглядит?

— Среднего роста, шатенка, с большими глазами, интересная дама, стройная. По крайней мере, три года назад была, — пошутил он. — Теплоход называется «Леонид Соболев».

На следующий день, когда я приехал в порт, теплоход стоял у стенки. Уже был спущен трап. На палубе стояла стройная молодая женщина в больших темных очках. На руках у нее была девочка годиков двух. И девочка и мама встречали меня взглядами.

«Про ребенка Борис ничего не говорил, ну да такие дела быстро делаются», — подумал я, подходя к трапу.

— Вы Сергей? — спросила женщина. — Я получила Борину радиограмму.

— Да, а вы Елена? — в свою очередь показал и я свою осведомленность.

— А как зовут маленькую?

— Дашенька, — ответила Лена и звонко чмокнула ребенка в щечку. Девочка счастливо рассмеялась. — Вещи мы уже на палубу вынесли. Дашенька, беги, скажи маме что дядя Сережа пришел, можно идти.

— ???

— Это ребенок моей попутчицы, — пояснила Лена, — вместе едем. Кроме Дашеньки, у нее еще младенец шестимесячный, а я с Дашенькой за дорогу подружилась. Давайте поможем им на такси сесть. Ее родители, пожилые люди, в Калинине живут и не смогли встретить.

В проеме двери появились женщина с ребенком и Дашенька.

— Пошли!

В этот же вечер я отправил Елену в Москву поездом. Жизнь бежала своим чередом, и я забыл о ней. Пока через два года опять не позвонил Борис.

— Встреть, пожалуйста, Елену.

Опять на палубе теплохода стояла стройная молодая женщина в темных очках, и опять у нее на руках был ребенок. И опять не ее. Уже на правах старых знакомых мы разговорились. Елена всю дорогу до дома рассказывала, какой чудесный ребенок у попутчиков. Как он хорошо говорит, что поет, какой послушный и развитый. Он даже стишок сам написал бабушке, на двух языках стишок. Елена тараторила без умолку. Когда подъехали к дому, увидев детишек, играющих на площадке, искренне призналась:

— Детей очень люблю. Моя воля — семерых бы родила! — Но остановилась на полуслове. Я не стал возвращаться к этой теме, считая ее запретной для постороннего человека. Тем же вечером Лена уехала в Москву. И опять побежала жизнь. Прошло еще три года. И снова позвонил Борис:

— Завтра приезжаю в Ленинград, встречать Елену. Теплоход приходит вечером.

Я не придал его приезду никакого значения, хочет человек родственницу встретить, что здесь особенного. На следующий день вместе поехали в порт.

— В этот раз Елена приезжает совсем. Развелась с мужем. Отъездилась! — прояснил свой приезд Борис.

— Ты знаешь, два раза ее встречал, и два раза с ребенком на палубе стояла, — сказал я ему.

— Да она на необитаемом острове ребенка найдет. Своих хочет иметь, но разобраться с мужем не могут. Он ей категорически заявил, что ребенок у них может быть только при условии, если Елена примет его гражданство. А она наотрез. Перед свадьбой она предупредила жениха, что от советского гражданства не откажется. Он согласился, думал, наверное, что уговорит позже. Надо сказать, что парень он красивый — высокий, боксом занимался. В общем, мужик что надо. Был у нас в Москве год, язык совершенствовал. И вот такая беда. Уперся: если родишь, то разойдемся. А Ленка его очень любила, да и сейчас, дура, любит. Девять лет промучили друг друга. Что он только не делал, чтобы ее убедить сменить подданство, но Елена наотрез. А после того как сказала ему, что умирать на Родину уедет, он не выдержал и предложил развод. До лета дотянули и, вот, едет домой. Ты знаешь, с одной стороны, жалко ее, но с другой — как-то спокойнее стало, все-таки дома будет.

За разговором мы не заметили, как подошли к порту. Прямо перед воротами заводил швартовы большой теплоход, на палубе которого стояла Елена в темных очках, с ребенком на руках.

Елена выглядела измученной и усталой. В голове блестела седина, по лицу разбежались мелкие морщинки.

— Ну, что, с прибытием, сестричка, — обнимая и целуя ее, произнес Борис.

— Все. Приехала. Дома, — устало произнесла Лена и больше за всю дорогу до нашего дома не сказала ни слова.

Вечером за чаем немного отошла, да и сынишка развеселил своими проказами и шалостями. Она опять стала знакомой — говорливой и улыбчивой.

Мой подвыпивший тесть не выдержал и сказал:

— Все, Лена, в жизни бывает. Главное, что ты дома, среди своих.

— Да, конечно, только для вас это все слова, вы не знаете, что это такое быть дома. Это особенно чувствуешь, когда далеко. Живешь — только встречей со своими, общностью со страной. Знаешь, что ты человек российский. Что-то я плакатно заговорила, — вздохнула она. — Но это ведь действительно очень много — принадлежать России. А мне говорят — откажись. Как это так?

Она сказала это простым, будничным голосом, но столько было в этом голосе убежденности, что мы ни на миг не усомнились в искренности этих слов.

Через два года я приехал в Москву на стажировку. Пошел к Борису в гости. Там собрались родственники — отмечали день рождения старшей дочки. Из соседней комнаты доносились детские голоса, крики, шум. Елена была тоже здесь, она сновала из комнаты на кухню, громко командуя. Каждый раз она на секунду останавливалась и открывала дверь к детям. Бросив быстрый взгляд, закрывала дверь и мчалась дальше. «Лена на необитаемом острове ребенка найдет», — вспомнил я фразу Бориса и напомнил ему вслух:

— На этот раз без острова обошлось. Сейчас Катька уже говорить начала. Ленка с ней носится, беспокоится, как бы не обидели. Что поделаешь, поздний ребенок — выстраданное счастье.

Однажды

Есть в Пенжинской губе, в селе Манилы, рыболовецкий колхоз. В нем с рождения и живет Семен.

…Красота и экзотика здешних мест не трогают старожилов. Они равнодушно наступают на бруснику, устилающую ковром землю, не замечают грибов, как будто высаженных здесь чьей-то хозяйской, заботливой рукой — столько попадается крепеньких, молоденьких. Привыкли и к тому, как быстро и дружно меняют цвет перед зимним холодом карликовые березки, когда серые камни, и серые облака на горизонте, и серые воды губы в сочетании с этой вспышкой красно-желтых красок создают картину фантастическую.

Семен вот уже пятнадцать лет собирается уехать с Камчатки, но наступает весна, и все зимние настроения уходят вместе со снегом, а там начинается рыбалка, охота…

Но не это главное, что держит Семена. Здесь живут сильные, бесстрашные люди. Теперь и о себе он может так сказать. Но когда-то, когда ему едва исполнилось девятнадцать… Может, тот случай и стал проверкой — быть ли Семену настоящим дальневосточником, сильным и стойким в беде. Кто знает, когда нам жизнь подбрасывает подобные испытания — в зрелом возрасте или, вот как Семену, — в начале, так сказать, биографии.

…Маленький катерок вез рыбаков к противоположному, едва виднеющемуся берегу губы. Изредка на смотровое стекло мелким бисером сыпались брызги, и тотчас под килем что-то глухо ухало, катерок кренился набок, но быстро выпрямлялся, набирал прежнюю скорость. Рокот мотора усыплял, и, чтобы развлечь себя, Семен решил поговорить с пассажирами. В носовом отсеке их было трое: Санин — смуглый и кряжистый камчадал лет пятидесяти, Еремей Пальцев, славившийся среди рыбаков, людей смелых и выносливых, особою силой, и Иван Быков. Придерживая штурвал, Семен нагнулся, заглянул в отсек — там было тихо. Рыбаки, видно, дремали, удобно устроившись на брезенте. Семен вез их к Лысому мысу, где стоит колхозный невод.

Он и сам сладко потянулся. Вспомнил губы Татьяны, с которой расстался перед самой дорогой. «Вот ведь какая штука, гулял, гулял… А может, и женюсь», — думал он, представляя девушку здесь, на катере, рядом с собой. И услышал с удивлением, что двигатель стал стучать как-то вприпрыжку, словно хромой на каменной лестнице, потом чихнул и смолк. Семен растерялся: «Что за ерунда!» Опустил штурвал, бросился к корме, но ничего не понял. Нажимал на стартер, дул на свечи, схватил было ключ и тут же выронил из рук. Катер развернулся боком к ветру, беспомощно закачался. Темные волны, разбиваясь о неживой корпус, откатывались с шумом, и шум этот словно застрял в ушах и не давал ходу мыслям. В чем причина? Что же делать?

Рыбаки в отсеке завозились, Санин закашлялся… «Сейчас понесут на чем свет стоит… А я — что?» И мгновенно все понял: он забыл заправить баки! Прогулял с девкой и забыл про катер! «Бензина нет, совсем нет бензина…»

Первым из отсека выглянул Санин. Он посмотрел на Семена внимательно, потом не спеша выбрался на палубу, навалился грудью на борт, огляделся по сторонам и лишь после этого спросил:

— Что, машинка испортилась?

Семен, не ожидавший от него такой реакции, тихо ответил:

— Да, испортилась… — И вдруг, разозлившись на это спокойствие, визгливо крикнул: — Бензина нет, совсем нет! Ясно, да? Прогулял до утра, забыл долить. И нет его! Понял?!

— Однако ты зря кричишь! — так же спокойно перебил его Санин. — Упрекать тебя никто не собирается, и без того видно, что море тебя не трепало. Сколько раз говорил я тебе, имей на борту якорь. А багор у тебя есть? А вода пресная? А харч? Ни черта у тебя нет. Год нас уже возишь, и год говорю тебе: не только девки в голове должны быть… Хорошо еще, что погода тихая, волны нет… Не рыбак ты, Семен!

Из отсека, услышав голоса и поняв, что случилось, вышли Иван и Еремей. Молча опустились на корточки, закурили. Стучали о борт волны, катер вздрагивал, пахло бензиновой гарью, где-то плакала чайка.

— Ну, так что же делать-то будем, Степан Иванович? — обратился к Санину Иван. — Резину поджечь. Дым черный далеко видать…

— Где резину-то возьмем. Сюда автопокрышку нужно, не меньше. А у него, — Санин кивнул на Семена, — всего и резины-то что сапоги. Но вещь портить нельзя, пригодится… Подождем, через час отлив начнется, к морю вынесет, а там, на губе, рыбокомбинат маяк строит. Может, плотники увидят нас…

— Как же, так они и ждут, — усмехнулся Еремей. — Плотники, небось, на танцах. Сегодня суббота. Теперь на два дня в колхоз ушли.

— Ну и ладно, — успокаивая, перебил его Санин. — Не пропадем. Так и так в колхозе нас хватятся… В августе море спокойное, беды особой нет, ну, подрейфуем денек-другой. Отдыхайте, ребятки.

Его уверенность, певучая речь рассеяли страх перед опасностью, заставили улыбнуться.

Нашлось полпачки заварки, алюминиевая кружка и кусок сухого, точно глиняный черепок, хлеба. Но это никого уже не расстраивало. Сутки не месяц, можно потерпеть.

Через час, как и предполагал Санин, катерок понесло к выходу в открытое море. Две пустынных косы, отделяющие лиман от морского простора, стремительно нарастали. Мощное течение, клокоча и пенясь, устремлялось в узкий проход между ними и, прорвавшись сквозь него, серебристым клинком врезалось в зеленовато-синюю морскую воду. Круто вздымались и тяжело падали огромные белые волны. Вот промелькнул недостроенный маяк, осталась за кормой коса. Волны, крутые и бешеные, рванулись навстречу катерку, вынесенному из лимана, словно пытаясь смять его, как игрушку. Рыбаки напряглись, понимая, что здесь им придется несладко. Только Санин не растерялся, юркнул, как мышь, в отсек и с силой и ловкостью, которой позавидует любой молодой, выбросил оттуда брезент.

— Что рты разинули, волной зальет, укрывай катер…

И бросился к штурвалу, чтобы выправить катер носом к волне.

Укрывшись брезентом, прижали его к бортам. Стало темно.

Продолжая ворочать штурвал, Санин крикнул, чтобы держали крепче.

Было темно и жутко, казалось, катер летит куда-то в бездну, там, впереди, что-то трещит и рушится.

— Держитесь! Ребята-а-а…

Катер вздрогнул, тяжко охнул, провалившись в яму, затем взлетел так, что дух захватило… Когда шум утих, люди выбрались из-под брезента. Начался дрейф. К вечеру плотный, как вата, туман обложил все вокруг катера пеленой.

Трое спали в отсеке, тесно прижавшись друг к другу, четвертый неподвижно стоял у штурвала, изредка поворачивая голову то влево, то вправо. Через три часа он разбудил одного из спавших, передал ему часы, а сам лег на его место.

Двое суток продержался туман. Темный клочок воды вокруг катера беспрестанно колыхался. Промозглая сырость, казалось, проникла до костей. Сон тяжел и чуток, нервы как струны…

В ночь на третьи сутки начался шторм. Это был ад. Фосфорические горы носили катерок на своих хребтах, то швыряя его в бездну, то кидая к тучам. Он кренился, черпая бортом воду, вставал на дыбы, угрожающе скрипел. И вновь взлетал, и вновь падал. Четверо, накрыв брезентом рулевой отсек, крепко держали тяжелую ткань за углы: когда волна обрушивалась на катер, брезент мгновенно провисал, наполненный водой, и люди тотчас выливали ее за борт. И снова натягивали брезент как крышу, чтобы после следующего удара волны повторить все сначала. Но иногда катер швыряло так, что люди падали, и тогда холодный поток устремлялся в отсек, вода затапливала его все больше и больше. Люди, судорожно цепляясь за борта, снова становились по местам и вновь растягивали над собой мокрый, неимоверно тяжелый брезент. Никто ни на кого не смотрел, каждый понимал, что это единственная возможность оттянуть свою гибель, и потому крепко держался за угол брезента.

В селе лишь на вторые сутки подняли тревогу — пропали рыбаки. И только собрались выслать на поиски самолет, как налетел ураган: разрушил печные трубы, разбросал бочки, оборвал провода, выкинул на берег две баржи… Решили: в такой шторм не спастись на маленьком катерке. И все же направили специальный катер курсировать вдоль берега в надежде обнаружить хоть какие-то следы пропавших. Два дня вдоль берега линии летал самолет — с той же целью. Но поиски были тщетными.

А люди были живы. Изможденные, похудевшие, уставшие от непосильной борьбы со стихией, они спали. Над ними сияло спокойное лазурное небо. Семен открыл глаза, не шевелясь, долго смотрел вверх. Пересохшие губы в крови. Руки как чужие, не слушаются, пальцы не сожмешь в кулак — обессилели. И как будто в бреду, не понять: не то ласковое синее небо над ним, не то вода…

Что-то стукнуло. Семен увидел, как Санин, сморщившись, жадно глотая ртом воздух, медленно поднимается на ноги. Хочет улыбнуться ему, но не может — лицо искажается в гримасе, совсем не похожей на улыбку. Санин кашляет, наваливается большим грузным телом на борт, пристально всматривается вдаль. Семен с трудом узнал его лицо. Оно почернело, сморщилось, седые волосы слиплись и торчали как перья. Лишь глубоко посаженные глаза продолжали блестеть, как и пять дней назад.

«Ох, и потрепало же нас», — слышит Семен чей-то хрип. Он косит глаза и видит, как из носового отсека выползает на четвереньках Еремей. Он тоже тяжело дышит, облизывая желтым языком почерневшие губы. И вот уже все четверо, навалившись на борт, с тоской смотрят на медленно тающий берег; недосягаемо далекий, он повис над водой зыбкой, прозрачно-голубоватой каймой… Сверкающая грудь моря мерно вздымалась и опускалась, волны толклись у борта, радуясь, убегали вдаль, сливались с небом. Небо как море, море как небо. Люди — песчинки. Жарко. Тело вялое, сердце стучит в висках, дышать тяжело. Жарко, очень жарко. Пить хочется.

Натянули над смотровым стеклом кусок тряпки, легли, кто где мог. Закрыв глаза, чтобы не видеть рыбаков, Семен отгоняет назойливо бьющуюся в голове мысль: «Виноват… Виноват… Виноват…» Теперь, когда море, которое в шторм забрало все их силы, позволило расслабиться, эта мысль не оставляла Семена. И тем назойливее была она, чем больше понимал Семен, что никто из рыбаков не помнит о его вине. «Виноват, виноват, виноват», — стучало в висках. Душный сон опутал тело, стало темно и пусто.

К вечеру похолодало, жиденький туман повис над морем, мельчайшие частицы влаги приятно щекотали кожу, люди ловили их ртом, пытаясь утолить мучившую их жажду, но только еще больше разжигали ее.

Старый Санин долго смотрел на муки своих товарищей, потом задумчиво проговорил:

— А что, ребята, ладно ли будет, если мы брезент расстелем, как чашу. — И тут же пояснил: — Туман-то на брезенте оседать должен, затем по капле сползать вниз начнет, хоть мало, но горло смочить можно будет…

Общими усилиями натянули брезент. «Чаша» получилась огромная, заняла почти весь отсек. Ночью дежурили у нее по очереди. Под утро Еремей разбудил Семена. Молча толкнул его в бок, молча улегся.

«Молчат, сволочи! — думал Семен, прислонившись к холодному борту. — Ну, виноват, ну, выбросьте за борт». Ничего не видно в густом тумане. Но вот взгляд его скользнул вниз, на дно чаши. Там что-то тускло блеснуло. «Вода, вода, вода», — безумно шепчет Семен, наклоняясь все ниже. Воды стакана два. Но ему вполне хватит, он выпьет всю, до капельки. Никто не узнает об этом. Вода как магнит; все ниже и ниже склоняется Семен, еще секунда — и его пересохшие губы прикоснутся к холодной влаге.

В последнее мгновенье он услышал, что сзади кто-то поднялся. Обернулся, увидел, как, упираясь ладонями, на коленях выползает измученный Еремей. Тупо посмотрел на него. Что-то понял. Прищурился:

— Не шали, парень. — Поскреб под рубашкой и, широко зевнув, уполз в отсек.

И снова застучало в висках: «Виноват, виноват, виноват…» Теперь уже двойная вина была на нем. И вода так соблазнительно поблескивала на дне «чаши».

Утром Еремей лишь взглянул в сторону Семена, но промолчал. Лицо его больше не казалось измученным. Каменное и тяжелое, оно было равнодушным.

Воды досталось каждому по кружке. Семену подали кружку первому. Он было заслонился ладонью, как от удара, но Еремей настойчиво проговорил:

— Бери! — И ни тени укора не было в его взгляде. Равнодушное спокойствие.

Почти весь день стоял Еремей на коленях у борта, время от времени вытягивал шею, глядел по сторонам. Губы его при этом беззвучно шевелились. И вдруг, показывая пальцем через плечо, он весь затрясся, пытаясь что-то сказать. Тихо, с какими-то странными нотками в голосе он проговорил, обернувшись к остальным:

— Там… земля… Совсем близко…

Все зашевелились, пытаясь подняться на ноги. С правого борта приближался скалистый берег. Вот уже отчетливо виден галечный пляж. Крутым желобом спускался к нему, раздвинув скалы, поросший стлаником распадок. Рыбаки не верили своим глазам.

— Просыпаюсь, — бормотал Еремей, — думаю, снится. Но глаза-то открыты.

— Ребятки, а я ведь это место знаю, — неожиданно сказал совсем охрипший Санин. Он был оживлен, но так не вязалось это оживление с его изможденным лицом, повисшими, как плети, руками. — Вон там, за мысом, бухта…

Вспомнил и Семен. Вспомнил, как возил рыбаков туда еще в прошлом году. Но промолчал. Он прикидывал: от этого мыса до поселка три часа на катере, а если пешком, то километров семьдесят. И надежда, нелепая надежда затеплилась в его мозгу.

Когда до берега оставалось совсем немного, ветер пропал и катер снова застыл. Оцепенели и люди на нем. Через несколько минут ветер опять подтолкнул катер. Но теперь уже от берега. Метр, два. Спасительный берег отдалялся, и теперь, может быть, навсегда.

Рядом с Семеном скрипнул зубами Иван. Еремей, вцепившись руками в борт, подавленно молчал. Непонятная лихорадочная сила толкнула Семена к борту. Он уже перекинул через него ногу, но Санин, едва успев, схватил его за штанину.

— Ошалел, сукин сын! — гневно прошептал он. Губы его дрожали, слабая рука, которой он схватил Семена, мелко тряслась. И вот уже держат Семена за плечи два других рыбака.

— Ребята, да вы что! Я доплыву! Слышите?! Я обязательно доплыву. Мне надо. Я сообщу о вас! — он рванулся к борту.

Теперь его не удерживали. Только Санин, пристально посмотрев ему в глаза, проговорил:

— Не спеши. Не доплывешь. Да и без сапог не надо. Тут тебе не Кубань, камни кругом, холод. Подожди, я тебе лодку сделаю.

— Помогите, — обратился он к остальным.

Общими усилиями выдернули они из рамы деревянное, с кожаным верхом сиденье, сложили в него, как в корыто, сапоги и куртку. Подали Семену.

— А теперь послушай старика, — заговорил Санин. — Коли выжить хочешь, до воды не дорывайся, как выплывешь. Сначала глоток сделай, один. Через полчаса еще один, и только потом можешь больше, с кружку. — Он говорил, и рот его кривился от жажды. Еремей при этом отвернулся. Справившись с собой, Санин продолжал: — И на ягоду не набрасывайся, понемногу сначала.

Подул ветер и еще на метр отнес катер от берега. Семен сел на борт, как на коня, оглянулся в последний раз и, стиснув зубы, опустился в воду. Сразу сдавило грудь. Он держался одной рукой за сиденье, другой отчаянно загребал и не чувствовал холода…

Темный берег почему-то не приближался, а лишь качался впереди — влево-вправо. Плыл Семен долго, и когда его «лодка» уткнулась в берег, тут же потерял сознание. Потом, очнувшись, он никак не мог вспомнить этого мгновения. Долго лежал, не решаясь открыть глаза, чувствовал под боком камень, слышал плеск волн. А вдруг это сон?.. На ощупь нашел камень, крепко сжал его в ладони и только тогда приподнял веки. Оперевшись на локти, поискал взглядом катер. Черная точка была далеко в море.

И он пополз вперед. Полз до тех пор, пока не услышал звон ручья. Прикоснулся губами к прохладной светлой воде. И желание, страстное желание напиться всласть и умереть возникло у него в этот миг. Но вспомнил взгляд старика, вспомнил, как смотрел на него Еремей в ту ночь, когда он дежурил у «чаши». «Сволочь, — подумал он про себя, — сволочь!» И после одного глотка отполз от ручья, словно виноват был и за этот, один-единственный глоток! Он знал: где растет стланик, есть брусника. И точно. Ягод было много. Он схватил их горстью, вместе с травой и листьями, запихнул в рот. И думал, что он должен есть, чтобы дойти. Утешал себя, что не голод руководит им сейчас, а единственное желание, одна необходимость — дойти до людей и сообщить о катере.

Скоро стало темно. Всю ночь он полз. Нападая на ягоду — ел понемногу, на ручей — пил. Когда забрезжил рассвет, он оглянулся. Внизу вороненой сталью блестело море. Появились силы встать. Он подобрал палку и, опираясь, отправился дальше. С каждым шагом, однако, идти становилось труднее и труднее, обманчивое было это ощущение силы.

Рыбаков, отнесенных в море, нашли раньше, чем его. Но он знал: чтобы спасти их, он должен идти и идти…

Неформальная просьба

Анатолий Далинин сидел в президиуме отчетно-выборного собрания техникума и, переводя взгляд с одного лица на другое, мысленно просил сидящих в зале о тишине. Но комсомольцы не внимали его взгляду.

Далинин всегда с удовольствием приходил в техникум. Собрания здесь были хорошо подготовлены, не заорганизованы, всегда были незапланированные выступления и интересные предложения. Так случилось, что в этом году Анатолий неделю провел в Магадане. Вырвавшись наконец-то из обкома, он собирался приехать пораньше, но, как говорится, если уж не везет, то до конца. Сначала ему навязали инструктора ЦК комсомола, который хотел посетить собрание. Позже, у самого поселка, машина остановилась у размыва. Русло реки Олы забилось льдом, и река, повернув в сторону, погнала по дороге поток воды. Пришлось идти вверх по течению до крепкого льда, там перебираться через реку и пешком топать в поселок. На собрание чуть не опоздали.

Анатолий, конечно, не переживал бы так, если бы не этот работник Центрального Комитета. С первого взгляда вроде бы неплохой, общительный парень, но кто знает, что этот неплохой парень напишет в своем отчете. Анатолий улыбнулся, вспомнив, как Сергей, инструктор ЦК, изумлялся по дороге салатному цвету неба и красоте заснеженных сопок. Смешной он немного. Нашел чему удивляться — небу. Ну и ехал бы сюда жить. Небо как небо. Анатолий привык к нему. Он искренне любил Север, хотя никогда не говорил об этом. Родился и вырос Анатолий в поселке Ола, здесь учился, работал в совхозе. Позже стал секретарем комитета комсомола, потом заведующим отделом райкома и, наконец, первым секретарем. Закончил заочно институт. В поселке его хорошо знали, так же как и он всех. Он чувствовал себя нужным, ему нравилось идти на работу на час раньше, чтобы переброситься шуткой, поздороваться со спешащими на работу земляками…

И вот сегодня комсомольцы подводили своего первого секретаря. Собственно, они не были виноваты, и Анатолий знал это. Но какое-то чувство мучительной ревности не давало ему покоя, и он в который раз думал, что ребята могли бы вести себя спокойнее в присутствии работника ЦК.

А тут еще представитель центра, играя в демократию, сел во второй ряд президиума, и Анатолий не видит его реакции. Небось записывает в свой блокнотик разные заметочки, по которым Анатолию позже придется давать объяснения в обкоме.

В начале собрания Анатолию показалось, что все в порядке. Четко выбрали президиум. Ребята внимательно слушали доклад, в зале было тихо. Настороженные приездом инструктора ЦК, работники райкома «оказали помощь» в подготовке выступающих. Но выступления, тексты которых были заранее отпечатаны, ребята не воспринимали. Анатолий метал недобрые взгляды на второго секретаря, выделявшуюся в зале нарядной прической. Надо же, прическу сделать нашла время, а собрание подготовить не сумела! Конечно, он понимал, что Нине не хватало опыта — секретарем она работает всего месяц. Но раздражение не проходило, и он старался поймать Нинин взгляд, чтобы хоть глазами выразить ей свое отношение ко всему этому. Но Нина уже неплохо знала своего первого и, сидя прямо напротив него в зале, старательно отводила взгляд.

Директор техникума уже дважды вставала за столом президиума, призывая учащихся к тишине. Каждый раз после этого в зале на несколько минут становилось тихо, — казалось, слышно было, как шевелят своими листьями пальмы, росшие в больших бочках у стен. Но энергия, заключенная в засидевшихся на собрании юнцах, требовала выхода, и подростки начинали двигаться, ерзать на стульях, вертеться, и вот уже чья-то рука протянулась к девчоночьим косичкам. И вот уже девчонка сердито бьет обидчика по рукам, соседи, получившие отпор, смеются, и постепенно, как рокот просыпающегося поутру моря, в зале нарастает гул: выступающий чуточку повышает голос, на такую же чуточку повышается и шум в зале. Устанавливается состояние динамического равновесия — президиум и выступающие живут своей жизнью, а зал — своею. Потом директор опять стучала карандашом по графину, вставала и — все повторялось сначала: в очередной раз наступала относительная тишина, в которой, как казалось Анатолию, был слышен стук его сердца.

Анатолий снова перевел взгляд в зал. «Но ведь хорошие же ребята, просто отличные, а усидеть не могут», думал он с обидой.

Вот Пашка Курчавин — капитан сборной по баскетболу. Почти взрослый человек, а туда же, разыгрался, как мальчишка, — захватил своей ногой ноги впереди сидящего Володьки Печенегина, тоже из сборной техникума, и не отпускает. Володька уже стул скоро перевернет, но не так просто вырваться из Пашкиных лап. Анатолий вспомнил, как на Ленинском зачете больше всего вопросов задавали Пашке. Он запомнился Анатолию двумя ответами.

— Что ты сделал за год для своего совершенствования? — спросили его.

И Пашка очень серьезно ответил:

— Стал комсомольцем и научился быстро сушить грибы.

Кто-то рассмеялся ответу, а комсорг насторожилась:

— Постой, постой, ты ведь в комсомол вступил еще в прошлом году, а не в этом? Как же так? Тебя ведь про этот год спрашивают.

— Правильно! Вступал в прошлом, а комсомольцем стал в этом! — категорично заявил Пашка.

— Как это понимать? — не выдержал Анатолий.

— А так, — раздражаясь от непонятливости, пояснил Пашка, — вступал, вместе со всеми, а по-настоящему почувствовал себя комсомольцем в этом году, точнее, полгода назад.

— Расскажи, — попросил Анатолий. Но рассказал не Пашка, а ребята, наперебой.

В их поселке находится детский дом. Его воспитанники не хотят уезжать отсюда — здесь их дом, здесь директор, который многим заменил родителей. Но в поселке не хватает рабочих мест. Люди вынуждены уезжать, но всегда в день рождения директора стараются приехать. Этот день отмечают как день открытия дома. Собирается много людей, празднуют, нет-нет да и случаются разного рода нежелательные события. Вот и последний раз один из прежних выпускников на улице разбушевался, грозил разнести поселок. Выломал хороший кол и начал крушить заборы. Его пытались урезонивать, но, испугавшись страшного: «Не подходи, убью!» — отступили.

Пашка вместе со своими однокашниками дежурил в оперативном отряде. Увидев размахивающего колом и кричащего человека, пошел к нему.

Тот опять закричал: «Не подходи!» — и начал раскручивать кол над головой. Но Пашка продолжал идти.

— Куда, малец, стой! Стой, тебе говорят! — закричали из толпы.

То ли этот крик подействовал, то ли пьяный увидел, что к нему идет подросток, но, сделав по инерции два-три круга колом над головой, уронил его на землю, а сам прислонился к заборчику. Пашка подошел к пьяному и что-то тихо сказал. Неожиданно тот отпрыгнул в сторону и — в руках блеснул нож. Пашка не дернулся. Пьяный шагнул к нему, толпа замерла. Ближайшие мужчины стояли в пяти метрах и боялись сделать лишнее движение, чтобы пьяный в испуге на зацепил Пашку. Поднеся лезвие к Пашкиному лицу, тот отчетливо спросил:

— Боишься?

— Боюсь, — признался ему Пашка и, в свою очередь, медленно, не сводя взгляда с лезвия, спросил: — Только зачем тебе меня трогать?

— Верно. Незачем, — согласился пьяный. — Ты кто такой? — после небольшой паузы опять спросил он.

— Как кто? Комсомолец!

Пьяный внимательно посмотрел на Пашку, потом сложил нож, опустил его в карман, сел на землю и заплакал. Пашка стоял у заборчика бледный, закусив нижнюю губу.

После того случая Анатолий выделял Пашку из всех ребят, считал его более взрослым и серьезным. И вот сегодня взрослый и серьезный Пашка веселил ребят, которые потеряли всякий интерес к собранию, напряженно следили, кто кого одолеет. Анатолий с улыбкой вспомнил и вторую часть Пашкиного ответа — о грибах.

— Вы думаете, на Севере легко грибы высушить? А я специальные зеркальные отражатели поставил — и получилось!

Такой он, Пашка! Серьезное и смешное в нем рядом. Но сейчас Анатолию было не до шуток.

«Ну, погодите, сейчас я выступлю, меня-то вы уж будете слушать, как миленькие», — Анатолий невольно заводил себя. Он знал, что сказать этим ребятам, и уже торопил время.

Очередной оратор, скосив глаза на листок, скучно бубнил о необходимости повышать успеваемость. Анатолий снова взглянул в зал. Его сосед по дому Иван Плетнев сломал лист пальмы и щекотал им приятеля. Тот крутил головой, чесал шею, потешая зевак. Девчонки вели себя скромнее, но почти все шушукались и хихикали.

«Завалили собрание, заорганизовали», — подумал с тоской Анатолий и бросил очередной выразительный взгляд на своего второго секретаря. Та упорно смотрела в сторону.

И вот Анатолий на трибуне.

— Ну, что же, товарищи, вроде бы все неплохо в вашей комсомольской организации. Но я не собираюсь вас хвалить, а совсем даже наоборот.

«Что это я, куда меня понесло, — промелькнуло у Анатолия, — зачем я с этого начал».

И он, смутившись, казенным голосом «пошел ставить задачи». Видел недоуменные взгляды ребят и, распаляясь от этого, стал сыпать общими лозунгами и призывами.

«Да что же это такое у меня, ни одного человеческого слова, надо скорее заканчивать», — опять пронеслось у него в голове. Он быстро свернул выступление, поздравил ребят с отчетно-выборным собранием, пожелал успехов и сел на место. Зал жидко захлопал в ладоши.

«Ну, вот, и я внес свою лепту в формальное собрание», — с острой тоской укорял себя Далинин. Он досадовал и на директора техникума, которая несколько раз выходила из зала и после каждого выхода долго шепталась с парторгом, досадовал на секретаря комитета комсомола, на ребят и, наконец, на инструктора ЦК, который уже шел к трибуне.

С некоторой ревностью следил за ним Анатолий, где-то в глубине души желая, чтобы тот выступил не лучше его. Но инструктор покорил зал сразу же, с первой фразы:

— Что, ребята, неинтересно сидеть на таком собрании?

Зал дружно и охотно ответил:

— Нет!

И инструктор заговорил тихо и просто о том, в чем видит суть и смысл работы их организации, каждого из комсомольцев. А Далинин помрачнел еще больше. Он думал о том, что, оказывается, плохо знает этих ребят, таких легкомысленных, на которых нельзя положиться в серьезном деле. Он не реагировал на шумные аплодисменты, которыми наградили инструктора, и жаждал только одного — чтобы собрание скорее закончилось.

Вот уже выбрали новый состав комитета комсомола, председатель сообщила, что повестка дня исчерпана, и, когда уже комсомольцы были готовы вылетать из зала, еще раз поднялась директор техникума:

— Ребята! У меня очень неприятное сообщение.

Зал затих от этих слов. Каждый мысленно уже раскаивался за свое поведение на собрании, за то, что не мог сдержаться в присутствии москвича, и думал, что сейчас директор назовет его фамилию и скажет, что ей стыдно за своих учеников.

— Ребята, у нас несчастье. Лена Клепова и ее младший братишка попали в автомобильную аварию и сейчас находятся в больнице. Им нужна кровь. Звонили из больницы Просят помочь. Кто из присутствующих в зале преподавателей и учащихся согласен сдать кровь для товарищей, нужны добровольцы! — И она первой подняла руку.

— Я-я! — громыхнуло в зале.

— Желающих прошу записаться у комсоргов групп.

Через мгновение комсорги, зажатые со всех сторон, писали на листочках фамилии.

Зимняя дорога к сыну

Согнувшись под тяжестью рюкзаков, двое медленно взбирались по узенькой снежной тропинке на крутую, высокую террасу. Склон террасы был исчеркан мелкими следами. В обычные дни здесь полно зверья, но сегодня склон пустынен. Нервно подрагивая, изогнулась по ветру таежная поросль. Водят хоровод голубовато-серые струйки снежной пурги. Внизу, в распадке, лениво раскачиваются вершины кедров. Звонко скрипит иод подошвой спрессованный снег, морозный воздух обжигает, упруго и жгуче дышит в лицо. Первым взобрался на террасу высокий, худощавый мужчина. Подбросив на спине звякнувший металлом рюкзак и навалившись грудью на ствол ружья, он стал внимательно наблюдать за попутчиком. Тот взбирался медленно, пожалуй, даже слишком медленно — как будто каждый шаг давался ему с трудом.

Первый подметил это, и лицо его, заросшее клочковатой, кудрявой, белой от инея бородой, сделалось тревожным. Он растерянно оглянулся на чернеющий невдалеке лес, зябко повел плечами.

Когда напарник наконец поднялся и отдышался, он нерешительно сказал:

— Степа, может, и правда зря мы сегодня вышли? Поздновато уже. Да и морозище, не приведи господи. Ну, что тебе один день даст?

— Что, слабо, Гришка? Так ты можешь и обратно податься. Не твоя же баба рожает, а моя. Вмиг до избушки домчишь, лыжню-то пробили.

— Тебе, Степа, тяжело, я же вижу. Не-е-ет, зря ты в тайгу идешь в таком состоянии. Не успел еще оклематься толком. — Он говорил все громче и торопливей, словно боясь, что его перебьют, начнут разуверять. — Надо бы пару деньков переждать. Хворобу твою осилить, непогодь обмануть. Ну чем ты жене поможешь? Ей сейчас не ты, а акушерка или уже нянька нужна. И потом, подумай сам, если будем идти так медленно, то не только до шоссейки, но и до попутного зимовья не дойдем засветло. Я-то думал, хватит у тебя силы, а ты уже сейчас отдышаться не можешь.

— Я своей Люське всегда нужен, а сейчас особенно. Вот когда она будет рожать пятого, тогда, может быть, спокойно к этому отнесусь, а сейчас на месте мне не усидеть. Да и сам посуди, если бы я неделю на простуду не потерял, давно бы дома был. Не могу я ждать, Гриша. Ты возвращайся, я не обижусь, здесь тропа нормальная. — Он улыбнулся и посмотрел на Григория чуточку снисходительно. Ресницы его заиндевели, лицо раскраснелось. На нем был теплый, из серого сукна бушлат и из такого же сукна брюки, выпущенные поверх кожаных олочей и перехваченные внизу веревочками, чтобы снег не сыпался в обувь. Большая, подбитая черным, мохнатым собачьим мехом шапка спадала ему на глаза, и он то и дело сдвигал ее на затылок. Насмешливо поблескивая глазами, он хлопнул товарища по плечу: — Ну что, не убедил? Ну и упрям же ты, браток. Успокойся, Гриша, нытьем погоду не улучшишь. Все нормально будет, не бойся, дойдем. Ты вот подумай лучше, вдруг у меня уже сын родился? А я хорош папаша, вместо того чтобы наследника хоть одним глазочком поглядеть, где-то с тобою по лесам, по долам шляюсь. Извини, Гриша, сейчас не до охоты. Идти надо, идти. Да что здесь осталось? Километров двадцать до дороги. Пройдем их запросто. Летом в пару часов бы домчали.

— То летом, Степа, а сейчас зима. А таежники из нас пока еще не вышли. Второй сезон только пытаемся охотиться.

— А нам с тобой в тайге сезон за три можно засчитать. Мы же не туристы, а охотники. На худой случай, не успеем до дороги, в зимовьюшку к соседу заглянем, чайку с чагой попьем, ночь скоротаем, а там рукой подать. Да и темень нам не помеха. Луна! Вспомни, как мы в прошлую зиму в свой первый промысловый сезон капканы при луне снимали. Красоти-и-ища была! Река как серебряная лента, тайга вся голубая-голубая. А над ней луна как фонарь неоновый. И тихо-тихо вокруг, это тебе не город. — Он глубоко вздохнул, мечтательно произнес: — Люблю ходить по тайге лунной ночью.

— Тебе только вирши писать. Ночью, Степа, по тайге бродят только лешаки да дикие звери, а нормальные люди спят. И вообще, ты, паря, зубы мне не заговаривай, до зимовья асфальт еще не проложили, по снежной целине идти придется, ухайдакаешься, романтик. Да и тропа с прошлого сезона не чищена — заросла, завалена. Оставишь глаза на сучках, вот будет тебе тогда лунная ночь. Давай лучше вернемся, Степа, а?

— Серый ты человек, Гриша. Я тебе о природе для вдохновения рассказываю, для того чтобы второе дыхание быстрее пришло. Приободрить хочу. А ты все об одном и том же — вернемся. Сказано — уйду. С тобой или без тебя, но уйду! Меня в твоей тайге сейчас на цепи не удержишь. Кто знает, а вдруг мне Люська двойню родила? Вот это бы удружила.

— Да ну тебя, Степка! — отмахнулся Григорий. — Я тебе про Фому, а ты мне про Ерему. Хреновину ты затеял, да не бросать же тебя, пойдем уж, что будет, то и будет.

У кромки леса тропинка оборвалась, дальше начиналась снежная целина, и под ней едва угадывалась летняя тропа — она белой, небрежно брошенной тесьмой петляла среди огромных кедров и елей, на стволах которых виднелись затекшие смолой затеси. Снежная кухта то и дело осыпалась с нижних ветвей на головы путников. Замерла тайга: не стучат дятлы, не слышно вездесущих синиц, не шуршит коготками о древесную кору юркий непоседа поползень. Лишь сухо и звонко пощелкивают от мороза деревья. Сквозь густые ветви над головой иногда показывается солнце — тусклое и холодное, точно хрупкий ледяной кружочек.

Вскоре тропа вывела путников к речке и протянулась вдоль заиндевелых тальников.

Но вот вдалеке призрачно замаячили крутобокие синие сопки. У подножия одной из них, вот той, островерхой, затерялось осевшее в землю, рубленное в лапу, дранью крытое охотничье зимовье. Но далеко еще до сопок, ох далеко! А до шоссейки еще дальше! Плечи уже зудят и болят, надавленные лямками рюкзака, и ноги все больше и больше наливаются горячей свинцовой тяжестью. Монотонно шуршит под лыжами рассыпчатый, зернистый снег, и нет ему конца и края, и словно бредешь ты, опутанный клейкой паутиной, или продираешься сквозь какую-то незримо-податливую массу, и что-то сверху давит тебя тоже и тянет назад, и хочется наконец содрать со своих плеч эти лямки, сбросить со спины груз, широко расправить плечи, вздохнуть и стоять так, блаженно слушая, как отдыхает, успокаивается распаленное тело, как уходит из тебя, словно ток в землю, тяжесть.

Но бросить рюкзак нельзя, и долго стоять тоже нельзя. Григорий тяжело дышит, то и дело с тревогой посматривает на синие сопки и на тусклое, холодное солнце, которое неумолимо опускается на макушки подзолоченных елей.

Борода и брови его обледенели, точно облепленные клочьями ваты, из-под шапки на висках сосульками торчат влажные прядки волос. Жарко! Воды бы напиться, но нельзя — враз ослабеешь, отяжелеешь вовсе. Он то и дело подбрасывает рюкзак на спине и, низко согнувшись, давая отдых плечам, поджидает Степана. Степан устал, но старается не отставать, и, когда Григорий оглядывается на него, он улыбается.

Вот и знакомая валежина: она лежит поперек тропы, толстая, в два обхвата, — очень удобная для отдыха. Григорий приваливается к ней рюкзаком, сбрасывает с натруженных плеч лямки. Степан устраивается рядом, он тяжело дышит, шапка сдвинута на затылок, на белом чистом лбу капельки пота, завитки волос поседели от инея. Подхватывает рукавицей снег с валежины и жадно припадает к нему губами. Он устал, с натугой кашляет, но карие глаза смотрят на мир по-прежнему дерзко, с вызовом и не по-таежному беспечно: ему вроде бы дела нет до того, что солнце клонится к закату, что мороз все сильней, что пройдено только треть пути. Впереди у него встреча с родными. Дом. И ничего, что еще ночь придется потерять в зимовке соседа, зато завтра они наверстают. В зимовке, куда они скоро придут, — железная печь. Они будут сидеть в отблесках огня на жестких нарах, смотреть и слушать, как потрескивают в топке смолистые кедровые поленья.

Степан взглянул на сопки; в лучах предзакатного солнца они казались призрачными и невесомыми, точно вышиты сиреневой нитью на тонкой прозрачной вуали.

Он оглянулся. Было жаль покидать эту красоту, но и заставить себя прожить здесь не то что месяц, как они предполагали в начале сезона, но даже несколько дней он не мог. И не только потому, что стремился увидеть жену, сына, но и потому, что осточертела ему — горожанину — нелегкая лесная жизнь с ее постоянной борьбой за существование, с опухающими от усталости ногами, со скудной едой, возней с капканами, с топливом, с тоской о городских оживленных улицах.

— Красиво, правда, Гриша? — он кивнул на сопки. — Прямо как шелковые.

— Не ешь снег, снова заболеешь, — сказал тот недовольно, даже не взглянув в ту сторону, куда указывал Степан.

Теперь Григория заботило другое: он уже знал наверняка, что идти придется ночью, но сомневался, смогут ли они, в сущности новички в тайге, вообще дойти когда-нибудь до этой проклятой избушки. Его угнетало подозрение, что они уже прозевали затеси, указывающие поворот к избушке. Он гнал от себя эту мысль, надеясь, что не на этом, так на следующем склоне увидит знакомую затесь на кедре. Как все глупо и нескладно получается! Зачем он, дурень, пошел на поводу у Степки? Дождались бы промхозовского сторожа Федотыча — старого таежника, он бы и вывел их из тайги в поселок, как договаривались. Это ж надо, такую глупость сотворили, пошли в мороз без пилы, без топора, к тому же и спутник немощный. Он покосился на Степана.

«И все из-за его прихоти. И чего я на своем не настоял? Сказал бы, и точка! А с другой стороны — не драться же с ним, парень упрямый, и сам бы ушел. Приспичило ему в город — жена, видите ли, рожает. Ну и что? У всех рожают. Раньше надо было думать и не ходить нынче в тайгу вообще. Черт подери этих баб. Может быть, пока не поздно, оставить рюкзаки на тропе, вернуться налегке в свое зимовье, а утром со свежими силами продолжить путь? Это, пожалуй, дело, вопрос ведь, найдем ли соседскую избушку. Но попробуй скажи ему об этом. — Григорий опять испытующе покосился на Степана. — Нет, не согласится вернуться — бараном упрется. Надо двигаться вперед, только бы Степан не обессилел».

— Степан! Устал? Может, вернемся?

— Ну что ты, Гриша, пустое говоришь. Дойдем, — Степан упрямо качнул головой. — Дойдем. Что, сам, наверное, устал? Ишь, распалился весь, как печка.

— С чего ты взял? Просто немножко вспотел, безрукавку надо было в рюкзак положить, жарко в ней. — А мысленно продолжал ругать себя: «Эх, растяпа! Даже топорика не взял — на избушку понадеялся. Ну, и где она, та избушка? Под той сопкой или вот этой? Все они на один лад. Лучше об этом не думать. Все будет хорошо! Найдем затесы, доберемся до избушки, а у соседа все есть — там мы не пропадем». Мысль о том, что, возможно, придется ночевать не в избушке, а прямо в тайге, он гнал от себя прочь. Он страшился этой мысли и потому старался говорить и думать о чем-нибудь другом.

— Степа! Ты что, как пацан. Не ешь снег, сколько раз говорить?

— Ну чего ты, Гришка, по пустякам привязываешься? Сам знаю, что делаю. У меня когда-то в школе вожатая была, такая же зануда, как ты. — Он зло рассмеялся, и смех его в морозной тишине прозвучал коротко и ломко, как рассыпавшаяся весенняя льдинка.

На следующей валежине Степан уже не смеялся. Отдышавшись и вытерев рукавом пот со лба, он устало сказал:

— Вроде бы здесь я в прошлую зиму двух колонков поймал, а?

— Нет, Степан, это, кажется, вон за той сопкой, — ответил Григорий рассеянно.

— А я говорю, здесь!

— Ну ладно, здесь так здесь. Тебе видней, чего спорить.

— То-то же, Гришка, а то шумишь, споришь. Чего замолчал? Боязно? Не переживай, потихоньку-полегоньку доберемся, ночка лунная. Все будет хорошо, браток. Вон и распадок Деревский, видишь? Помнишь, там все шатун ходил, а я его так и не устерег. Жаль, что он тогда не встретился мне.

Григорий видел, что места вокруг незнакомые и на Деревский распадок ничего похожего вокруг нет, но спорить не стал, паникой дела не поправишь.

Он поежился. Оба вдруг притихли, напряженно к чему-то прислушиваясь, озираясь.

Вероятно, наступил тот момент, когда все в природе на мгновение смолкает. Это время, когда день уже угас, а ночь еще не наступила, и все живое словно бы застигнуто врасплох, и каждый вглядывается в сумрак предстоящей ночи напряженно расширенными зрачками: кто со страхом, кто с нетерпением и с надеждой.

Из-за гребня сопки, похожей на черную медвежью спину, несмело высунулась луна — на фоне голубой холодной зари она казалась прозрачной и тонкой, как рыбья чешуйка, и не верилось даже, что будет она скоро царственно плыть по небу, затмевая своим светом искристое сиянье звезд.

Из чащи леса доносился какой-то невнятный звук — то ли шорох, то ли потрескиванье.

При выдохе воздух изо рта вырывался тугой светлой струйкой. Мороз пробрался уже в обувь, покалывал пальцы ног, обжигал лицо.

Степан больше не отпускал в адрес молчаливого попутчика ехидных реплик, не поглядывал кругом в поисках таежных красот и все реже и реже вспоминал о жене, которая должна была родить ему сына.

Григорий огляделся: всюду непроницаемо плотной стеной зловеще чернела тайга.

«Полпути всего одолели, а ночь уже близко. И почему я не настоял на своем? Ну, хотя бы вернулись днем. Тряпка я, самая настоящая тряпка! — Он вспомнил вдруг слова Федотыча, который учил его таежной премудрости: «Тайгу, браток, нахрапом не возьмешь: нахрапистых да безрассудных она, матушка, наказывает без жалостев. Перво-наперво завсегда имей при себе топоришко, особливо в зимнюю пору, само собой, спички, провиант подходящий — спине тяжело, а брюху сыто. А к тому уж прилаживай рассудок — опыт, значит, таежный. Без опыту в каждом деле — труба дело, хоть, к примеру, морехода взять, хоть таежника, хоть геолога. Коль опыт имеешь, сам не пропадешь и другому не дашь пропасть…»

Григорий взглянул на усталое, осунувшееся лицо Степана и признался себе в том, что никакого таежного опыта не имеет, что никогда даже не ночевал в зимней тайге у костра и что вообще тайги он всегда побаивался, был в ней случайным гостем, беря у нее то, что легко давалось в руки.

«Ничего, ничего, все будет хорошо, — пытался утешать он себя, — все будет нормально, надо двигаться вперед, только вперед, и все будет нормально». Но, думая и утешая себя так, он между тем ясно чувствовал неубедительность своих слов и надвигающуюся беду. «Нет опыта — труба дело», — вновь припомнились ему слова Федотыча. Он медленно поднялся и молча пошел вперед, изредка поджидая Степана.

Потом они, развязав рюкзак, торопливо грызли мерзлое сало, заедая его сахаром, продрогли при этом, но сил не прибавилось. И вскоре опять брели в лунной ночи, пошатываясь от усталости.

Григорий уже не чувствовал в душе своей ни страха, ни сомнений, он просто равнодушно двигался, прислушиваясь к шороху лыж Степана. Когда лыжи сзади затихали, он молча ждал. Потом Степан стал все чаще и чаще садиться на снег, Григорию приходилось возвращаться к нему и подбадривать:

— Ничего, ничего, Степа, осталось немножко, совсем немножко. — И помогал ему подняться.

Степан отталкивал его, зло огрызался и снова медленно двигался следом.

Наконец Григорий догадался бросить свой рюкзак с различным ненужным сейчас скарбом и взять себе рюкзак Степана — этот сидор бросить было нельзя: в нем продукты. Но и это мало помогло: Степан даже без груза все чаще и чаще валился на бок в холодный, тускло посверкивающий в лунном сиянье снег, виновато повторяя:

— Погоди, Гришуха, дай передохнуть.

Посидев, он вновь поднимался и шел дальше, шел молча, без жалоб.

У крутого склона, который выводил на большой выворотень, похожий на обгоревшего и застывшего с судорожно распростертыми щупальцами чудовищного кальмара, Степан вдруг вскрикнул. Григорий обернулся и увидел, что он лежит на боку, неестественно подогнув ногу, прихваченную вывернувшейся лыжей.

— Ты что, Степа?

— Нога, — он жалобно и виновато улыбнулся. — Все, Гриша, приехали, я, кажется, ногу вывихнул или сломал. Больше идти не смогу. — Он сказал это спокойно и твердо. — Не смогу!

Григорий усадил Степана на валежину, развязал тесемки и осторожно снял олоч, боясь увидеть кровь.

«Слава богу, открытого перелома нет», — подумал он с облегчением и чуть тронул подъем ноги пальцем. Степан вскрикнул. Пока нога не распухла, Григорий поспешил надеть обувь и завязал тесемки на брюках.

— Давай-ка, Степа, я из лыж нарты сооружу, и двинемся дальше.

— Не смогу я больше двигаться, — упрямо повторил Степан и облегченно вздохнул. — Никуда отсюда не пойду. Ты поищи сам зимовье. Как найдешь, вернешься за мной. А чего брести незнамо куда, только последние силы терять.

Григорий попытался уговорить напарника, но тот, свернувшись у выворотня, не отвечал ему, поглаживая рукой больную ногу.

Григорий вспомнил, что у соседа в зимовье есть охотничья нарта. Вдвоем с Федотычем они бы легко и быстро довезли Степана до избушки. Приволокли сюда нарты, а заодно и спальный мешок для Степки прихватили. Только где эти нарты? А главное, как же отыскать зимовье? Если продолжать поиск, так лучше делать это одному. Быстрее и толку больше, чем тащить Степана на лыжах неведомо куда — это же верная смерть обоим, а так, глядишь, и выкарабкались бы. Привезут они с Федотычем Степку в зимовье. А пока нужно разжечь для него жаркий костер, натаскать дров про запас, и пусть сидит у костра, греется, сил набирается, а он тем временем обогнет низинкой сопку, может быть, где-то там и зимовье затаилось. Часа через два-три вернется за Степкой.

Он не торопясь, внимательно глядя на Степана, рассказал ему о своем намерении.

— Ты, Гриша, опытней, — впервые признал Степан, — тебе видней, — он согласно кивнул Григорию, и лицо его повеселело.

— Сейчас я для тебя, Степан Игнатьевич, разожгу костер — большущий разожгу кострище, и будешь ты косточки прогревать. Ничего, Степа, ни-че-го-о, сейчас мы, сейчас.

И он стал суетливо бегать от дерева к дереву, от валежины к валежине, отыскивая сухие дрова для костра. Он натыкался на толстые крепкие сухостоины, яростно раскачивал их, пытаясь сломать или повалить, но они стояли незыблемо, как железные колонны. Григорий лихорадочно разгребал руками и ногами снег, поднимал с земли тяжелые промерзшие валежины и тут же с остервенением отбрасывал их прочь.

Наконец ему удалось отыскать несколько полусырых валежин и разжечь небольшой костерок. Живое пламя взбодрило его.

— Ничего, ничего, Степа, сейчас я еще принесу, много дров принесу.

И он опять кружил неподалеку, стаскивая к огню уже все, что попадало под руку, полагая, что теперь в большом пламени будет гореть и сырое.

Покончив с дровами, наломал еловых веток и аккуратно разостлал их между костром и выворотнем.

— Садись, Степа, поудобнее, вот сюда садись. Здесь тебе будет тепло. Вот так, молодчина. — Он заботливо усадил Степана на мягкую хвойную подстилку. — Все будет хорошо, Степа, все будет отлично, ты не сомневайся, — торопливо убеждал он не столько Степана, сколько себя. — Во-от, тепло уже, видишь? Тепло-о. А ноге легче? Хорошо. Ну, я побегу, Степа, я быстро обернусь, налегке ведь, ты не сомневайся. Привезем с Федотычем чайник, чайку вскипятим — попьешь, отдохнешь, и все будет хорошо.

— Не надо чайник, Гриша, принеси горячего чаю во фляжке. Фляжку за пазуху положишь, вот и не остынет чай. Ну, беги, Гриша, я подожду, — он подбадривающе кивнул другу и виновато улыбнулся.

И, ободренный этой улыбкой, Григорий тотчас же, не оглядываясь, заскользил по тайге.

На белой тропе лежали голубые извилистые тени от ветвей и деревьев, от них рябило в глазах, ему чудилось, будто запутался он в крепкой сети, как муха в паутине; пугаясь этого, он рвался вперед с еще большей силой и отчаянием, но выходило — лишь торопливей приминал снег лыжами, продолжая двигаться с тою же скоростью — медленно и трудно, цепляясь лыжами за ветки и толстые, узловатые корни деревьев, выползающие на тропу.

В распадке зимовья не оказалось. Григорий заскользил по склону сопки, торопясь обогнуть ее. Потом была вторая. На длинном, знакомом ему хребте третьей он запутался лыжей в петле узловатого, оборванного корня и сорвался на обнаженную каменную осыпь, сломал лыжи, а сам упал с трехметрового обрыва.

Долго лежал, постанывая от ушибов. Потом боль утихла, Григорию стало теплее и уютнее, и он, прикрыв лицо от ветра рукавицей, задремал.

Сквозь сон он вспомнил наконец то место, через которое только что шел. И облегченно понял, что нашел зимовье Федотыча, до которого, если идти напрямик, оставалось не больше двухсот метров.

Ветер убаюкивал Григория, но иногда, кажется, он приносил запах дыма и отрывистый лай собак. Но желания идти не было. Хотелось еще немного передохнуть. И снилась ему такая же реальная зимняя ночь, как и та, которая окружала его.

Снилось, что ночь была светлая! Все вокруг было красиво и торжественно. Но не было ему дела до этой чудной красоты, которую он воспринимал только умом, им овладело полнейшее равнодушие ко всему.

Он даже не обрадовался, когда вдруг увидел перед собой приземистую, присыпанную снегом избушку.

Он обошел вокруг зимовья, отыскивая нарту, но ее нигде не оказалось. Это удивило Григория, и только теперь он обратил внимание на давние следы, а новых не было. В снегопад к избушке приходил какой-то человек, около дверей он рубил сухостоину, тут были разбросаны запорошенные снегом щепки и лежала недорубленная верхушка дерева. Человек пришел с верховьев речки и туда же ушел, о чем говорил поблескивающий в лунном свете нартовый след.

«Наверное, Федотыч приходил, а потом ушел куда-то, — равнодушно подумал Григорий. — Ну и черт с ней — обойдусь без нарты. Она вроде и не нужна мне. — Но тут же догадался, что вместе с нартой Федотыч, наверное, взял на таборе и топор. А коли так? Коли хозяин и топор забрал? Проклятье! Да подавись ты, старый черт, своим топором! Напилю пилой тонких жердин, вот и будут дрова. А вдруг пилу тоже Федотыч унес или ее украли? Вдруг туристы какие-то все забрали? И ничего нет в избушке. Ничего! Труба дело! Пропа-де-ешь, пропа-де-ешь…»

Эти мысли подхлестнули его, он рванул на себя дверь, шагнул в ледниково-холодную темень избушки, дрожащими, застывшими пальцами, просыпая из коробка спички, зажег стоящую на столе свечу, огляделся.

Топор лежал перед печью, здесь же была сложена охапка сухих дров, поверх которых лежали береста и смолистые щепки. Пол был чисто выметен, и все вещи лежали на своих прежних местах, только спальный мешок Федотыча не лежал на нарах, как прежде, а был аккуратно свернут и подвешен к потолку — подальше от мышей и сырости.

«Слава богу, все на месте», — облегченно подумал Григорий, ведя взглядом полки и стены избушки. Потом он некоторое время глядел на огонек свечи, словно бы прислушиваясь к тем чувствам, которые должны были хлынуть сейчас из его души. Но не было в душе ни боли, ни тяжести, бередило только какое-то раздражение, какое-то ускользающее воспоминание.

Григорий растопил печь, принес с речки воду в чайнике, поставил его на печь. Печь была большая, чугунная и поэтому долго не накалялась; он нетерпеливо сидел над ней, сонно покачиваясь, вздрагивая от холода. Но вот избушка, наконец, наполнилась теплом, однако пахло не как всегда, смолистыми поленьями и прелью, а сырым мехом и оттаивающей землей. Он натолкал в топку еще поленьев, прилег на нары и стал ждать, когда закипит в чайнике вода. Тогда он заварит чай покруче, нальет горячего чая во фляжку, возьмет топор и спальный мешок и побежит.

Да куда бежать-то? Зачем ему бежать из тепла? Но снова засвербела какая-то назойливая мысль, какое-то отдаляющееся воспоминание, и он опять не мог поймать его.

Монотонно шипела на горячей плите пролитая из чайника вода, глухо и ровно шумела под льдом река, перед глазами, то сливаясь в большое радужное пятно, то раздваиваясь на два желтых лепестка, ритмично колыхался огонек свечи; по больному, избитому при падении телу убаюкивающими волнами разливалась теплая, благостная истома… Еще какой-то бурлящий звук вскоре донесся до его угасающего слуха, донесся и пропал, все стихло. И вдруг перед ним появился Степка. Он сидел, прислонясь к железному боку печки, и, улыбаясь, говорил:

— Ты беги, Гриша, беги, а я тебя здесь подожду.

И в тот же миг Григорий проснулся. Пробудился не столько от мертвого холода, от которого уже онемели было его руки и ноги, от предчувствия своей близкой смерти, а от слов Степана, услышанных наяву. С минуту Григорий напряженно вглядывался в тайгу, рассматривал крутую стену осыпи, с которой сорвался, пытаясь вспомнить и понять, где он и что с ним. И вдруг снова почувствовал нарастающую тяжесть громадной, чудовищно страшной, непоправимой беды, которая свалилась на него и на Степана.

«Он ждет меня! Ждет!» — и от этой мысли Григорий окончательно проснулся. Он хотел быстро вскочить и мчаться, кричать, но тело плохо подчинялось ему, он с трудом встал на колени. Ему послышался лай собак. Григорий попытался взобраться на каменную осыпь, с которой свалился, но сорвался. Неудачной оказалась и вторая попытка. Тогда он огляделся и удивился, что пытается лезть по обрывистой стене, в то время как если немного обогнуть ее, то можно выйти к зимовью.

Через полчаса, завернув в спальный мешок топор и фляжку, приторочив их к нарте, Григорий с Федотычем выскочили из зимовья и торопливо заскользили в тайгу по следам, оставленным Григорием.

Луна только что скрылась, и там, где она исчезла, над темными горбами сопок, виден был ее перламутровый свет. В мертвенно-бледном, чуть синеватом небе острыми холодными иглами посверкивали звезды. Мороз выдавливал из глаз отстающего Григория мелкий бисер слезинок. А внизу над речкой там и сям мутно-белыми клочьями недвижно висели туманы.

— Быстрей! Быстрей! — подгонял себя Григорий. — Только бы успеть.

У Григория уже не было сил бежать, кололо в боку, он хрипел, кашлял, давясь и обжигаясь огненно холодным воздухом. Он проклинал тайгу, себя и весь белый свет. Временами ему казалось, что все это происходит с ним во сне — в страшном, кошмарном сне, и тогда на мгновение к нему подступало облегчение, слабой искоркой вспыхивала в его сознании надежда на спасительное пробуждение; но искра, сверкнув, тут же гасла, как светлячок в жестком, безжалостном кулаке, и вновь наваливался темный страх.

Он четко ощущал упруго-рассыпчатую поверхность своего следа, видел угрюмо проплывающие мимо мохнатые темные ели, слышал, как скрипит и тяжко охает под ногами снег.

Тайга, окутанная морозным инеем, стояла не шелохнувшись, точно замерла. Все так же глухо шумела подо льдом река, все так же назойливо рвал лицо ветер.

Над сопками занималась заря.

Красный Угол

Присесть, по обычаю, на дорожку, собраться с мыслями и — в путь. Я ожидал привезти впечатлений необыкновенных, так как помимо деловых встреч, назначенных моим начальством на срок командировки, мне предоставлялась возможность увидеться на Дальнем Востоке со школьным приятелем — Женькой. Испытывал ли я перед этим волнение, тревогу? Да нет, не собственные чувства одолевали меня на протяжении всего пути от аэропорта Москвы до дальневосточного Арсеньева, где должен был встречать меня Женька. Я лишь пытался представить, какие эмоции вызовет мой приезд у старого приятеля, он ведь теперь не москвич, а истинный таежник, живет в деревне с каким-то архаичным для нашего времени названием — Красный Угол. Где-то, слышал, есть Красный Пахарь, Красный Маяк, просто Красное, наконец, но в них хоть какое-то отражение современной жизни, а тут — не поймешь что.

Пасмурный и моросный день августа во Владивостоке — это не августовский день в Москве. После столичной духоты погода в чужом краю прельстила меня своей натуральностью, что ли. На нее не действовали ни асфальтовые корки дорог, ни многоэтажки проспектов, ни озеленение. Здесь погода была сама по себе, независима, как недалекое море.

Женька заждался меня, но особо не распространялся: мол, ах, как я рад, ах, как ты не изменился, ах, как там наша Москва. Москву он не вспомнил ни разу. Забыл ли он город своего детства, или здесь и впрямь так сказочно хорошо жить, что и маму родную не вспомнишь — я пока не знал.

Энергичное — как включают ток рубильником — рукопожатие, легкий кивок в сторону стоянки автомобилей, где через минуту «занервничал» его резвый «газик», выходя на дистанцию Арсеньев — Красный Угол, — вот и вся встреча.

Четыре часа по такой, как эта, разбитой грунтовой дороге — и, уверен, Гоголь не написал бы красивой фразы, лишающей трезвого разума любого мало-мальски умелого шофера: «Какой русский не любит быстрой езды…» Женька гнал в темноте вопреки любым доводам рассудка, прочесывая фарами несущегося чуть ли не по воздуху «газика» монолитные боковые стены просеки, словно в погоне за преступником. Я мечтал, чтобы хоть на минуту прекратилось это сверхскоростное движение, но Женька время от времени утешал, выдавливая сквозь зубы:

— Потерпи маленько. Здесь совсем близко.

Я и терпел.

Невероятно, но мы доехали благополучно. Ужинали так же торопливо, как и ехали. Жена моего друга с болгарским именем Светла кормила нас, даже не присев, ловко прислуживая, как официантка. При этом на ее лице то и дело появлялась улыбка, такая же проворная, как и руки, мелькавшие с тарелками над столом.

— Еще понемножку? — Женька вопросительно посмотрел на нее, кося выразительный взгляд одновременно и в мою сторону.

— Совсем бессовестный, загнал гостя, — возмутилась Светла, все так же услужливо улыбаясь. — Ему спать хочется давно.

И убрала со стола зеленый графинчик с какой-то невероятно хмельной жидкостью — спирт, настоянный на таежных травах.

Я и вправду раскис, как несправедливо наказанный ребенок: эта морочная гонка, потом такое же спешное пережевывание угощения за столом, глотание одна за одной из наперстковых рюмок жгучей выпивки сделали свое дело — разговаривать ни о чем не хотелось, радости от встречи с другом не было.

— Понял, — смирно согласился Женька и положил ощутимо тяжелую руку на мое плечо. — Значит, дружочек, отдыхай, как пожелается. Ешь, когда захочешь и что захочешь, а вечером, если пожелается… — он показал рукой на место, где только что стоял графинчик с искристым напитком, давая понять, что нас ожидает по вечерам. И мигнул Светле: — Давай, стели гостю…

Спать мне предложили на сеновале — в роскоши запахов свежего сена и накрахмаленных простыней. Я как лег, так и уснул тут же, словно потерял сознание.

Утром приснился удивительный сон, в котором не важно было действие, но неповторимы ощущения — зыбкое, едва уловимое чувство единства с рыбами, плавающими в прозрачной воде горной речушки. Похоже, рыбы, с искрящимися глазами в коричневых ободках, улыбались мне нежно и утомленно. И одна из них, самая сильная, хвостом коснувшись в стремительном разбеге чистейшего песка на дне, взмыла вверх и подплыла к моим ногам, держа в мягких больших губах перстень с рубином редкого красного цвета. Я протянул руку… Рыба всплеснула хвостом и исчезла. И смех ее рыбьих подружек прозвенел в тишине сна, как, бывает, звенят елочные игрушки, если ненароком заденешь новогоднюю елку — дзынь, дзынь, дзынь. Я подумал, проснувшись, что смеялись рыбы надо мной — как над дураком…

Было уже около десяти. С высоты сеновала я выглянул в оживленный утренний мир таежной деревеньки. Раскачиваясь, как канатоходец, на заборе балансировал петух, растопырив крылья и горланя во всю мочь свою единственную песню души. Моему взору открылась картина: тридцать, не более, домов деревеньки, казавшихся макетами архитектурного плана, а не жилищами. Здесь не работала машина времени — не слышался гул автомашин, не виднелись краны строек, — было тихо и зелено. Вершина высокой сопки за домами светилась от восходящего солнца. Первые лучи подсвечивали зелень исполинских кленов на склоне. И все, что предстало моему взору, казалось необычным, далеким от привычной мне городской действительности.

Я спустился вниз и тотчас ощутил, что утро наполнено и звуками — кудахтали куры, пели птицы, жужжали пчелы, сыто похрюкивал поросенок, где-то близко рычала собака. Я огляделся. Двор большой, но не обнесенный, как у других, забором. Словно граница, пролегла распаханная земля — между постройками и огородом. Огород, большой и ухоженный, полого спускался к торопливо бегущей речушке-каменке. Чего здесь только не было: картофельные груды, кукурузные рядки, возвышающиеся над всем, как парус степенной лодки, огурцы, помидоры, лук, а вдоль огорода ярко светились желтые кругляшки дынек.

Светла орудовала тяпкой, и мне не хотелось прерывать ее работы своим «здрассте». Так красиво и ловко мелькали ее руки, что я невольно залюбовался, а услышав за спиной Женькино «как спалось», вздрогнул от неожиданности и покраснел, будто он уличил меня в каком-то греховном желании.

— Я спал как в сказке!

— Да, на балконе так не поспишь, хоть и тоже на воздухе, — засмеялся отрывисто Женька. — Ну, пошли умываться.

Снял полотенца с бельевой веревки, натянутой во дворе, и мы пошли по тропинке через огород, вниз — к речке.

Как и подобает хозяину, Женя, чуть пропуская меня вперед, показывал рукой то в одну сторону, то в другую, объясняя, где что растет.

— Смотри, это лимонник, а это дикий виноград…

Я не успевал запоминать и тут же мог перепутать, где что. А Женька спешил дальше, хвастливо и сбивчиво повествуя о хорошей жизни:

— Вот таких леночков таскаю, сантиметров до сорока.

Я не поверил.

— Ну, наполовину, а хариусы, конечно, поменьше. Вот в этом омутке таскаю. Каждое утро…

Воды в омутке, где мы умывались, было мало, и я снова не поверил.

— Уху сейчас есть будем или вечером? — насмешливо спросил он. — С десяток сегодня натаскал. Когда я начинал в леспромхозе работать, вот на это самое место кета на нерест заходила! Да. Нету воды, нет и рыбы.

Женька смыл с лица мыло.

— А куда она подевалась? Вода и рыба?..

— Туда, куда все девается, — ответил он так, будто я в этом был главный виновник. — Лес вырубили, влагу нечем удерживать… Ты же знаешь, что влагу корни удерживают. Речки обмелели. Это, дружочек, теперь не тайга. Разве что для вас, таких, как ты, городских, — пахать.

— А ты себя здешним считаешь?

Он проигнорировал мой вопрос и сказал совсем о другом:

— Представляешь, превратности судьбы! За рубку леса мне грамоту дали, когда я вальщиком в леспромхозе работал. А в прошлом году — медаль «За трудовое отличие». За что? За то, что леспромхозовских гоняю — не придерживаются правил рубки леса, не думают о молодняке. Теперь я — лесничий.

Я понял, засмеялся:

— Это у Бидструпа карикатура есть: архитектору орден дали за строительство красивого здания, а пилоту за то, что он разбомбил его. Оба грудь выпячивают.

— Вот-вот, вечная тема для карикатуристов…

— А ты бы не бегал с места на место, — я вроде как пошутил.

Женька серьезно посмотрел мне в глаза:

— Понимаешь, смысл такой — всюду работать надо как следует. Вот мой закон.

— Ну есть же правила, наконец.

Женька вздохнул и посмотрел на меня как на глупого школьника:

— Правила? А кто их, эти правила, сочиняет? Если уж ты такой… сантименты разводишь, то я тебе популярно объясню: это как в школе: один спрашивает математику, и, хоть лопни, выше этого предмета нет, а другой, такой же убежденный в исключительности литературы, будет гнуть свои требования. — Он постучал себе ладонью по лбу: — Вот они где, все правила. Разум. Разум на рабочем месте, лесник ты или учитель… Когда я нагляделся на леспромхозовское варварство, ушел. Но я ушел — другой «дуб» пришел. Так вот.

Я хотел спорить, доказывая, что не все «дубы», как он выразился, но, взглянув на речушку, мелководно перекатывающуюся по камешкам, представил себе здесь полноводный поток с прозрачными струями, с рыбами, приснившимися мне на новом месте. Где же истина? И чем для меня плоха эта речка? Чем плоха для меня тайга? Вырубили кедры и вековые липы?

Во дворе под черемухой нас ждал накрытый стол. Столешницей служила круглая ясеневая плаха не меньше метра в диаметре. Вместо стульев — чурбаки.

— Жень, сколько же лет твоему столу?

— Что? О чем ты? — не понял он, сощурив вопросительно глаза.

— Да вот, плаха ясеневая вместо стола…

— А, ясенек… Триста лет. Это мы с Вальком не поленились, из тайги притрелевали. Из такого бурелома вытащили — о-ей. От старости упал, бурей своротило, а ведь рос, как колонна — мощный… Я плаху воском натираю, чтоб не сгнила под дождем и от жары чтоб не потрескалась! Мебель… — усмехнулся он. — Тут у нас редко, но еще попадаются такие вот долгожители. — Голос Женьки потеплел, плечи расправились. Забыты глобальные проблемы века и леспромхозовские мелкие дела. Но вдруг он поскучнел и грустно сказал: — На костях наших оседает висмут, стронций, свинец. Мы незаметно чахнем. Но думаешь отчего? Да оттого, что души наши давным-да-а-вно исчахли. А ведь человек мог бы летать, да. Я подсчитал: килограмм съеденной свинины прибавит и тебе килограмм собственного веса. А баранина в полтора раза тяжелее. Сколько ты уже съел? Тонну? Куда же тебе летать с таким балластом?

— А ты что, святым духом сыт?

— Я тонны на три, дружочек, увеличил свой вес. Тонны три меня отдаляет от полета… Ну найди выход, ты ж институт закончил. Неужель учился только, чтоб свою тонну съесть?

— Не знаю, Жень, не знаю…

— То-то, — сказал, словно точку поставил, Женька.

Мы пошли по узкой лесной дорожке от огорода, прогуляться немного. С одной стороны ее — приречные заросли ивняка, ольхи, клена, с другой — тянулась полоска мелкого леса. Дорога поросла глухой травой. Непросыхающие лужи в колеях — видно, здесь вывозили древесину — подернуты зеленой ряской, туда-сюда носился паучок-водомер. Над застоявшимися лужами повисла мошка. Тень от деревьев держалась по всему коридору дороги, а вдалеке, словно выплеснулась отсюда, — ярчайшая лазурь неба.

Я вспомнил, что вчера, когда шел спать на сеновал, видел высокое звездное небо, и оно показалось мне неправдоподобным по своей величине и яркости.

Мы вернулись во двор, к ясеневому столу под черемухой.

— Жень, отчего вашу деревню называют Красным Углом? — спросил я, усаживаясь на чурбан.

— Все ясно: триста солнечных дней в году, тепло, безветренно. Микроклимат… — И после недолгой паузы добавил — Что-то библейское — агнец веры…

Светла к нашему возвращению с прогулки переоделась в легкий сарафанчик и, действительно, была вся светлой, радостной. Стояла на пороге, у ног ее терлись две пушистые кошки.

— Завтрак, значит, готов, — констатировал Женька, оглядев жену с ног до головы. Подергал носом, принюхиваясь к запахам кухни. — Горячий завтрак! — крикнул весело. — Это уж точно в твою честь. Меня она этим не балует. Да я и сам не хочу…

И только я, довольный, разулыбался Светле, как хозяин крикнул зло:

— Опять ты эту плеть подняла! Сколько говорить, оставь в покое, пусть засыхает!

Я взглянул на виноград, который оплел веранду. Никакой старой плети не обнаружил. Чего это он?..

— Сегодня на завтрак ушица, — будто не слыша его, пропела нежно Светла. — Горяченькая…

Женька успокоился мгновенно.

— Ну, подавай на стол, попотчуем гостя.

Только взялись за ложки, затарахтел мотороллер.

— О! — Женька поднял кверху палец, вслушиваясь.

В калитку вошел парень в ватнике, в крепких яловых сапогах и ярком шлеме.

— Сердце мое! К столу, к столу, — засуетился хозяин. — Садись, Валек! Подружка, давай тару для нового гостя! — обратился он к жене.

— Не-е, мужики, не буду. Я до вечера в тайгу, — отвечал парень, пожимая мне руку. — Просто по пути заскочил узнать: приехал твой товарищ или нет?

— Как видишь! — Женька похлопал меня по плечу. — Большой специалист по лесу, — хвастливо добавил.

Я промолчал: пусть врет, если хочется. Женька обратился ко мне:

— Хочешь с Вальком покататься по тайге? Он такие здесь места знает, ого-го! Фомич не знает таких.

Валек скромно улыбнулся на такую рекламу.

— А кто такой Фомич? — спросил я, просто чтобы спросить.

— Есть такой тут, — вдруг резко сказал Женька. — Да ладно… Потом познакомлю, если захочешь, ну его, к чертям собачьим… Поедешь, а? — не меняя тона, так же резко спросил меня.

Не разобрав как следует вкуса, я дохлебал уху из хариусов и поспешил за Евгением в кладовку — подобрать сапоги по размеру, штаны, куртку.

— Экипировка, — проговаривал Женька, помогая надеть все это. — Здорово тебе повезло, что Валек заглянул. Этот человек тайгу любит, как… как… — он не подобрал слов, чтобы выразить любовь Валька к лесу. — Теперь сюда лишь в отпуск приезжает, на Камчатке плавает, а сам местный. О, мы с ним в такие дебри забирались. В общем, не пожалеешь о поездке. Ружье возьми…

— Да ну, — отмахнулся я.

— Бери, бери! — настаивал друг. — С Валентином хоть пушку бери, разрешаю…

Ехали мы очень быстро, «Вятка» летела стрелой — сначала по дороге, потом по тропинке; выскочили на сопку.

— Отсюда пойдем бродить, — сказал Валентин, заглушая мотороллер. — Здесь есть что посмотреть.

Было жарко, градусов тридцать. Деревья — дубки, березы, тополя и кое-где ясень — прохладу держали плохо. В зарослях кустарника парило как в бане, да еще с непривычки показалось, что гнус и мошка из всей тайги слетелись на одного меня.

Валек быстро зашагал вперед, я старался не отстать или хотя бы не потерять его из виду. Продравшись через плотную стену лещины, переплетенной узорами лимонника и других вьющихся растений, незнакомых мне, вышли на ровное место. Стволы деревьев тянулись высоко вверх, метров на пятьдесят, и их развесистые кроны таили мягкую прохладу, тень опускалась до земли. Но и солнечного света хватало. Это было удивительное зрелище. Свет с неба как бы скользил по ветвям вниз, окружая дерево солнечным кругом. Первое, что пришло на ум: светлица, горница, покой.

— Тиссы, — шепотом объяснил Валентин. Я не понял, но кивнул, соглашаясь и переводя это слово по-своему, на понятный мне язык — тишина.

Оказалось, это деревья.

— Десять лет назад, — продолжал шепотом Валентин, — они чуть было не отправились на мебель. — Он погладил ствол. — Мы с Женькой тогда еще работали вальщиками. На этом участке — по Макарову ключу. Какой-то деляга-руководитель велел вырубить тисс — по спецзаказу. — Он улыбнулся, вспоминал: — Мы с Женькой чуть ли не бунт объявили, Комиссия тогда приехала, приказ уволить подписали, но не одолели ничем. Никто из бригады не захотел тисс уничтожать…

— А как же вам все-таки удалось… отстоять?

Валентин задумался. Мне показалось, что не хочет рассказывать по каким-то своим причинам. Но он ответил:

— Первую ночь Женька здесь караулил. С ружьем. А я на попутку — и в краевое управление махнул.

— А дальше?

— За ружье, конечно, влетело. Но вот, как видишь, стоят… — он протянул снова руку к стволу и погладил.

— Ладно, пошли.

Мы двинулись через рощу, и я подумал — как через Георгиевский зал.

Вдруг от неожиданности я вздрогнул: из-под ног выпорхнула птица. Да какая большая. Птица фыркнула и исчезла. Как молния.

— Рябчик, — сказал Валентин.

Стараясь ступать тише, вышли к срезу хребта и по следу, отпечатанному с той поры, когда здесь брали лес, спустились в низину. Время от времени Валек приостанавливался, поджидая меня, шептал:

— Гляди, здесь кабаны проходили ночью, а вот козлы были… Матерый парень прошел, матерый.

Я, вроде как понимающий, согласно кивал головой, а иногда и вправду замечал разницу между одними следами и другими. Воображение тотчас подсказывало: удлиненная хищная морда вепря. Страшный рык… И — картина дорисовывалась: кабинет, камин, мягкий свет огня, и отсветы пламени выхватывают на стене чучело головы вепря, стеклянный холодный взгляд…

Я поторопился нагнать Валентина, который опять вглядывался в землю у себя под ногами. Он хотел показать мне козла.

Но никаких козлов не встретилось, хотя — вот следы, вот лежка. Видно, кто-то испугал, ушли. Когда мы выбрались на дорогу, ее пыльное полотно было словно раскрытая книга — козлы, точно, бежали. Наследил и еще кто-то.

Валек оживился, заговорил громко:

— Смотри, уточка проковыляла, вот здесь свернула. А это? Чей след?

По пыли тянулась тоненькая полосочка.

— А это — змейка проползла! — обрадовался он моему удивлению. — Мелкая змеечка… А тут вот — полоз… А здесь — отряха-барсук дорогу перескочил. Торопился…

Незаметно и я втянулся, как в игру, в это угадывание — кто из лесных обитателей двигался через дорогу или вдоль.

Валек, довольный, как учитель после трудного урока, потер ладонями одна о другую.

— Знаешь, — неожиданно предложил он, — пошли уточек постреляем.

И я не понял по голосу, что он сказал ласковее — «уточек» или «постреляем». Вообще-то я люблю пострелять, но как-то не вязалось сейчас в моем представлении охота с этим зеленым покоем. Валентин посмотрел на меня внимательно.

— А вообще-то, — сказал он, — пошли в тир. У меня здесь тир имеется. Свой. Душу отвожу, когда пострелять хочется…

Я еще раз удивился этому человеку.

Мы шли на расстоянии двух метров друг от друга и скоро спустились к реке. Я нес заряженное ружье в руке на отлете. Ближе к берегу взвел курок, приготовился, Валек непонятно начал суетиться, оглядываться на меня, что никак не похоже было на него — высокого, сильного, уверенного.

— Тебе что, уже приходилось уточек стрелять? — спросил он неожиданно недобро.

— Раза два. Но оба — неудачно.

Валек подобрался, стал строже лицом, напряженнее.

Прошли поворот, другой — река петляла все чаще. Потом по скользкому бревну перебрались на другой берег — уток нет. Я спустил курок. Валентин сразу же приосанился, пошел свободнее, не оглядываясь больше.

И все же я увидел утку! Под самым бережком сидела она на поваленном стволе и преспокойно чистила перышки. Замерев на полушаге, я затаил дыхание и взвел курок снова. Прицелился, взяв на мушку лапки птицы. Но тут над головой ахнул выстрел. Спугнутая утка крякнула и исчезла в папоротнике на берегу. Валентин, как будто ничего не произошло, ахнул выстрелом еще раз — правее места, куда ускользнула уточка, сбив зарядом лишь верхушки растений.

— Ну, надо же, — крякнул он почти как утка, — с двадцати метров не попали.

Я сочувственно кивнул, хотя знал, если бы он хотел, то не промахнулся бы. Ладно уж, охоты нет, и это не охота.

Дальше, как нарочно, дичи не попадалось. Оно и понятно. Солнце припекало нещадно, все живое искало прохлады. Мы гоже приостанавливались в тени чуть ли не через каждые десять метров.

— До тира километра два-три вверх по сопке, — предуведомил Валентин. — Пошли.

Ничего не поделаешь, пошли. Да потом еще к мотороллеру возвращаться не меньше.

И вот вышли к сопке. Здесь было чисто, светло, а тиром служил крутой песчаный обрыв. На проволоке висели вырезанные из дерева кабан, медведь да две автопокрышки со вставленными крест-накрест жердинами. Метров с пятидесяти мы начали «отстрел».

Валек стрелял с вытянутой руки, щеголял будто, с «воздушкой». Зарядив оба ствола, почти не целясь, стрелял дуплетом: первый выстрел отодвинул в сторону автопокрышку, второй — вернул ее на место. И глядя, как он решетит кабана и медведя, я понял: по уточке он не промазал. Валек опередил мой выстрел, побоявшись, что я убью утку.

— Люблю нюхать пороховой дым, — сказал он вдруг, лениво опуская стволы книзу. И потянул воздух носом.

— Понятно уж…

— Да ладно, не обижайся. Я знал, что ты поймешь… Слушай, хочешь, покажу такие штучки?.. Чего только нет в нашей тайге!

Вернувшись на место, где нас ожидал мотороллер, мы съездили в гости к енотовидным собакам. Племя их, штук тридцать, понастроило в уютной ложбинке много земляных ходов. Собаки мы не увидели ни одной, зато налюбовались плодами их активной деятельности — свежеразбросанной землей, подрытыми камнями.

— На каждую собаку — два входа, — объяснил мне Валек. — Запасной и парадный.

— Как в кинотеатре, — пошутил я не к месту.

— Давай завтра снова в тайгу, — предложил я ему. Валентин охотно согласился.

…Утро выпало росное. Туман уже начал расходиться, когда мы тронулись в путь. Лежал по распадкам легкими пластами, подтаивал по краям. Вот-вот ожидалось солнце, свет за сопкой становился все выше. Туман на глазах иссяк.

И снова мы на «Вятке» поднялись вверх по хребтине, оставили мотороллер, а сами через высокие папоротники и незнакомый мне кустарник отправились пешком. Крупные листья, как чаши, были наполнены росой до краев. Пауки додремывали последние минуты — скоро солнечные лучи спугнут ловцов мушек, отсыревших вместе с кружевами паутин. Валентин снова шел впереди меня, и снова, как вчера, из-под ног вылетела птица. Теперь я знал — рябчик! Он летел впереди нас, то и дело опускаясь метрах в семи-восьми, и хвост его был раскрыт веером, в точности как на картинках в детских книжках. Потом улетел в сторону. Валентин поглядел на меня, улыбнулся:

— Ну, чего?! Хорошо?! Я кивнул.

— Еще есть одно уникальное место. Сейчас покажу.

Мы прошли вперед метров десять, и я не сразу понял, что находимся в дубовом лесу. Именно в дубраве. Воздух чист и мягок, а земля прохладна и как будто ухожена, как в парке. И хотя могучие, крепкие стволы стояли то тут, то там, не тесно и не далеко друг от друга, — было ощущение простора, необъятности этого леса. И тишина здесь была особенная, дубравная, где нет иных звуков, кроме шороха листвы над головой — каждого листика по отдельности. В лучах яркого утреннего солнца дубрава была празднична и величава. Но кое-где виднелись пни.

— Для паркета дуб брали, — уныло пояснил Валек. — Помощней этих, — он указал на красавцев. — А там, — он махнул рукой, — за сопкой, липу на балалайки извели. Для музыки, для человека… Неинтересно живу, — сказал он как бы между прочим. И я насторожился: откровение? Ничего так не боюсь, как чужого откровения. Он продолжал — Когда я возвращаюсь из рейса на берег, ничего так не хочу, как поскорее попасть к себе в тайгу… Ни в рестораны, ни в кино не тянет.

Но почему он уехал от всего этого? Спросил же я его совсем о другом:

— Валентин, а почему вашу деревню назвали Красный Угол?

— А-а, почему… Солнце всходит в углу долины, а заходит в ее противоположной стороне. Восход и закат — все в красном свете. Это Женька там чего-то придумывает про библейское… Пошли, покажу, где на изюбря охотятся.

На том месте, где сопка подходит к крутому отвесному обрыву, видны в земле глубокие, словно вырытые, ямки от копыт. Множество таких следов. За крайним к обрыву дубом — навесик. В ствол вбиты две скобы, а в кроне — прочный настил из досок.

Здесь все усеяно рытвинками-копытцами. Видно, звери любовались видом с отвесной стены.

— Где земля сильно истоптана, — объясняет Валек, — пробивают колом ямки, сыплют в них соль, а сверху опять землей притрушивают. Пройдет дождь, соль размокнет, земля парит, и соленый запах притягивает изюбрей. Они и собираются в это место, чтобы соленую землю полизать. Вот тут их и увидишь, с настила. А чтоб зверь человека не учуял, охотник натирается полынью и затихает. Не все смотреть сюда ходят… Если изюбрь даже слегка ранен, от следующего выстрела он подается к обрыву и… Оттуда его и достают потом. На мясо.

Мы молча отправились в обратный путь, за мотороллером. Но Валентин чуть скосил в сторону, ведя меня и тем же путем, и не тем же — по вырубке. Здесь уныло. Место захламлено сгнившими стволами и пнями. Кое-где пробивается зелень молодых кедров. Они не выше чем до колен. Валентин сказал, что им уже десять — пятнадцать лет, а до первых шишек ждать — лет тридцать — сорок.

Миновав проплешину, мы вышли к рядам таких же молоденьких кедров, взбирающихся по склону сопки.

— Угу, штурмуют, — гордый за них, сказал Валентин. И повеселел: — Вечером в баньку… А пока, — он оглядел меня с ног до головы пристальным взглядом, — а пока… У тебя глаз не завистливый, нет?

Я пожал плечами, не понимая — о чем он.

— Да нет вроде. Ну тогда я тебе еще кое-что покажу.

На мотороллере проехали низину и снова оставили своего «коня» дожидаться, а сами пошли к распадку. Лес становился плотней, начиналась власть тьмы и хаоса: поваленные один к другому сгнившие стволы, колючая аралия, витки непроходимого лимонника и винограда. Потом как будто просветлело, попадались сосны, кедр, лиственница. Тень ярусами, как покрывала темные.

— Только т-с-с! — шепнул Валек.

Я приготовился прикоснуться к какой-то тайне этого леса.

Проломившись через очередной барьер валежника, но все же стараясь не шуметь, мы очутились на открытом среди деревьев месте. Лучи солнца покачивались на хвойных лапах. Больше я ничего не видел.

— Да ты пригнись, пригнись, — шепнул Валентин.

Я присел на корточки. Перед моими глазами — горсть ягод на длинном стебле. Дальше еще точно такой же стебель с ягодами цвета рубина.

— Женьшень! — догадался я, выпрямляясь.

Вся поляна перед нами была в красных шапочках ягодных гроздьев. Выше, ниже друг над другом, с тремя и пятью резными листьями.

— Можешь потрогать, — разрешил он. — В Москве расскажешь.

— Все равно не поверят, — вздохнул я. — Про поляну женьшеня не поверят…

Отчего-то на коленях, я подполз к женьшеню-патриарху, аккуратно притронулся к листьям, понюхал ягоды.

— Ты его копаешь? — спросил как о само собой разумеющемся.

Валентин улыбнулся:

— Зачем? Я и так сто лет проживу. Пусть растет. И после меня… Пока люди не найдут… Жалко. Мне поглядеть — год без тоски плаваю… Ну, поехали, что ли…

Домой домчались быстро. Евгений обещал сводить в настоящую сибирскую баню. Он был дома, когда я вернулся. Но я не торопился рассказывать об увиденном. Спросил между прочим:

— Жень, а что ж своей бани не построил, чужую идешь топить?

— А, — безнадежно махнул рукой и взглянул на Светлу. — Строил. Три…

Я понял, что ему неприятно вспоминать, неприятна эта тема. Перевел на другую:

— А тот, чья баня, что за человек?

— Вчера, еще утром, не помнишь, встретился — Фомич? Корявый такой, коротконогий. Он вот и пригласил… Помыться с гостем. Я ему сказал, что приезжает друг мой — шишка из Министерства лесного хозяйства. Вот он, гад, и подсуетился…

Я вспомнил мужика, который вчера при случайной встрече пожал мне руку. Рука была гладкой, цепкой. Он нес мешок на плечах.

— Что в мешочке-то? — спросил ехидно Женька, когда тот остановился поздороваться. — Не иначе козочка?

— Откуда, голубчик, откуда! Папороть собирал. Посушить хочу немного, зимой козочке кушать, — и, мне показалось, подмигнул Женьке.

— Что ж поздно папоротник собираешь?

— Припоздал маленько. Баньку строил, не до этого было…

— Ну-ну, — только и ответил Женька, — Давай, собирай.

Он пошел дальше.

— Ох и хитрюга, ох и браконьер! Где ускользнет, где откупится. За семьдесят уже, а по сопкам бегает, как молодой козел… Травку он несет… Козочке…

— Что ж не останавливаешь, если видишь.

— Это тебе не на трамвае без билета прокатиться — застукают сразу. Это, дружочек, тайга…

Помолчал и продолжил:

— Было дело. В мае Фомич изюбриху подстрелил. Сколько мог, унес, остальное закопал… вместе с приплодом.

— Откуда ты узнал?

— Собака моя нашла, Таймырка. Раскопала. Никто не мог, кроме него. И доказательство потом было. Ему осинка для баньки потребовалась, меня к себе зазвал, упрашивал без волокиты, без бумажек всяких разрешить… Ну и угощал маленько. Изюбрятиной. Так-то вот.

Я опешил. Он посмотрел на меня долгим внимательным взглядом, как гипнотизер, и сказал, едва заметно оправдываясь:

— Хоть раз сам выстрелишь, трудно потом наказывать…. Так-то вот. Ты — не судья. Ты здесь чужак. И — понимай, как хочешь.

…Топить баньку Женька меня не взял. Отдыхай, сказал, сам справлюсь.

Мы со Светлой уселись за ясеневый стол под черемухой пить чай. Сначала не о чем было говорить. Я снова спросил про баню — почему Женька не построил свою? Меня как будто заклинило на этом, может, из-за неприятного Фомича, к которому предстояло идти мыться.

— Не везет ему с баньками, — улыбнулась красиво Светла. — Первая, из кедрача, сгорела, вторая, осиновая, тоже, а третью так и не достроили. Наваждение… — Усмехнулась: — Вам не кажется, у злых людей всегда есть незащищенное место. Как ахиллесова пята…

Мне показался странным ход ее мыслей. Но, почувствовав ее желание выговориться, я не возражал против подобного философствования красивой женщины.

— Как сказать, — замямлил я, пряча глаза от ее хитроватого взгляда. — Я не задумывался. А что, разве Евгений злой человек?

Как говорят, точно — попал в яблочко. Ей надо было поделиться об отношениях с Женькой. А с кем, если не со мной — другом детства? Да при этом она еще и чувствовала мою симпатию, вернее сказать, любование — человека городского, искушенного, как ей, видно, казалось, женской красотой.

— И да, и нет. Тут по-другому. Человек добрый — он часто перебарщивает. Начинает отмерять от себя, возомнив, что он единственно справедливый на всем белом свете. И тогда — он злость в чистом виде. Но если в чем сам виноват — тут другая крайность: якобы не имеет морального права судить… Но если он прав — больше никто не прав… Попробуй не подчинись.

— А вы?.. Пробовали не подчиняться?

Она горько, что никак не вязалось с ее простодушными светлыми глазами, усмехнулась:

— Пробую. Веточку старую вон подвязала.

— Но… но ведь так же трудно понимать друг друга. — Я хотел сказать «любить» и не смог почему-то произнести этого слова.

— Трудно, — Она помолчала. — Всю жизнь мой Женечка за королевой охотился. Чтоб такая — одна во всей Вселенной, и его. Мы с ним познакомились в редакции какого-то журнала, уж и не помню. Я с подружкой туда зашла и — увидела! Стихи приносил. Самобытный, не чета всем этим, — она процокала языком, подражая стуку копытец. — Он тогда уже на Дальнем Востоке жил. Я — за ним. Вот. А мне пророчили, по меньшей мере, скрипку Амати… Я тоже москвичка.

— И бросили?

— А что ж! Таких мужиков одних не оставляют, охранять надо. Они сами бросают.

— И думаете, Женька может бросить вас?

Она опять горько усмехнулась.

— Нет, теперь не бросит… — Помолчала. — У меня никогда не будет детей. А так бы глазом не моргнул, оставил, я уверена. И он узнал — что не королева. Вот так и живем.

Я понял теперь ее постоянно услужливую улыбку.

— Не бросит, — продолжала она уверенно. — Зря я, что ли, столько картошки переполола, да окучила, да любимых его кушаний наготовила! Но — всегда начеку. Хотя… он без поводыря не может… Вот я аккуратно вожу…

Я почувствовал, что мы заходим в разговоре в опасную зону — интимную. И быстро спросил:

— А почему ваша деревня так странно называется? Про себя подумал: «Что за черт! Приехал задать всего два вопроса, получается!»

Она, как истинная женщина, поняла мою неловкость от ненужных откровений, легко поддержала другую тему:

— Наверное, тот, кто назвал, хотел передать ощущение святости этих мест… Я так думаю. Чтоб люди чище…

— Что — чище? — неожиданно громко, еще где-то за калиткой, спросил Женька. — Кстати, о чистоте! Пошли, дружок, баня готова!..

…По дороге он продолжил незаконченный рассказ о Фомиче.

— Он когда-то здесь был лесником. Покос — к Фомичу на поклон, лес нужен — опять к нему, дрова — к кому же еще? Другой бы разрешил — и дело с концом. Этот нет — покуражиться надо. Себе сено косишь — и мне накоси. Дров хочешь — выполи Фомичу огород. Потешился в свое время, гад. А куда вся злость делась — все забыто. Здороваются, хоть бы что. А жа-а-дный! Супружницу свою, Егоровну, в черном теле держит, гроша лишнего не даст. Обновка когда на ней была — никто не вспомнит… Да ну его. Давай, рассказывай, как вы с Вальком поохотились.

С чего было начинать? Конечно, с женьшеня.

— Где? — вспыхнул Евгений. — Да ты говори, не бойся, я у него травинки не трону. В какой стороне?

Я объяснил, как смог.

— Сколько корней, как стоят?

Но я рассказывал совсем о другом — о цвете ягод, о необычном чувстве, испытанном рядом с корнем жизни. Женька как будто не слушал.

— Ох и разыграем же сейчас гада! — сказал он вдруг, сощурясь зло. — Только ты не испорти спектакль. Не понимаешь? Ну и не надо. Я его сейчас на жадности стравлю…

Мы подошли к баньке Фомича.

…Женька перевязывал рассыпавшиеся прутья веника и бурчал:

— Пожалел новый дать, старый хрыч, а! Ничего, сейчас, как по спецзаказу, организуем сандуновский комплекс. Приготовься. И веники свежие будут, и еще кое-чего… — он засмеялся в предвкушении удачи.

Только мы выбрались в предбанник передохнуть, явился Фомич. Поздоровался степенно, неторопливо разделся, из-под лавки вытащил веник и прошел в баню. Мы за ним.

Парился он как следует: в шерстяной лыжной шапочке, в брезентовых рукавицах, хлестал себя с протяжкой — снизу вверх, сверху вниз. Температура в баньке градусов сто. Через минуту вывалились снова в пребанник — отдышаться.

— Фу-ух, хорошо! — блаженствовал Фомич.

— О-ох, — так же блаженно подпевал Женька.

Я сопел сам по себе.

— Товарищ, да? — поинтересовался Фомич, словно забыв нашу недавнюю встречу на улице.

— В одном дворе жили, — быстро ответил Женька. И я понял: розыгрыш начинается.

— А-а-а, — протянул дед. — Ну и как у нас — сила?

— А ты знаешь, Фомич, — перебил его Женька, не дав и мне возможности лишний раз умилиться перед знатоком тайги. — А ты знаешь, правду говорят, — новичкам везет! Не успел в тайге шага сделать, как поляну открыл! Корней, говорит, на сорок. По Пихтачному ключу. Вот добыча так добыча! А мы, дуралеи, дорогу туда забыли…

— Так уж и по Пихтачному, — насторожился и, я бы сказал, даже испугался чего-то Фомич.

— Ну, вон туда, — отмахнул я пар от себя.

— Учись, Фомич, жить, — с ехидной улыбочкой посоветовал Женька. — Пошли мыться дальше…

Я полез на полок, хотел было плеснуть ковшик воды на камни, Женька прикрикнул:

— Не разводи сырость в партере! Давай сюда и начинай париться по-настоящему. А туда-сюда — и закуска прибудет. С Фомичом во главе. Пока не выведает место — не отступится, увидишь.

Мы почти выползли в предбанник и — точно! На лавках кроме двух холщовых простыней, — вобла и пиво, в запотевших бутылках — из погреба. И это не все. Распахнулась дверь — и не вошла, а вплыла Егоровна с блюдом на вытянутых руках: мясо, зелень, кусок пирога с начинкой, малосольные огурчики! За ней, с широкой улыбкой, вступил в предбанник Фомич — с банкой коричнево-медовой жидкости. А под мышкой — два аккуратных свеженьких дубовых веничка.

— Парьтесь, хлопчики, парьтесь, пока да угощайтесь, не спешите… Счастливый твой товарищ — два веничка на чердаке отыскалось… А потом ужинать заходите… Удачу твоего товарища обмоем. Надо же, как подвезло, а! А самый большой — какой был?

— Вот, — показал я ребром ладони до шеи.

— Семисучковый! Не выкопали еще?

— Да нет, завтра думаем, — пробасил, сдерживая смех, Женька.

Фомич осторожно прикрыл за собой дверь:

— Ну, поджидаю… Парьтесь пока.

Мы насладились баней, уже не было сил даже разговаривать: кивки, жесты.

— А завтра — на рыбалку! Чтоб век в Москве помнил тайгу и — друга.

— Да? — только и спросил я.

Часа три мылись мы. И когда вышли, я направился было к Женькиному дому, но он настойчиво потянул за рукав:

— Праздник продолжается!

И повел к Фомичу.

Мы вошли в дом: у стола, накрытого лучше, чем в перворазрядном ресторане, сидела с несчастным видом Егоровна, вяло отгоняла от лица мух и всхлипывала.

— Что такое? — не понял Женька. — А хозяин где?

— Помер. Как из баньки пришел, так и помер… А-а-а-а-а… Сердце схватило. Перепарился, наверное… Пока за фелдшерицей сбегала, он и помер…

— Да вы кушайте, кушайте, стол накрыт, — говорила она словно в беспамятстве. — Сам велел попотчевать-то… Перед смертным часом…

И снова завела свое тихое, бесконечное «а-а-а», словно укачивая себя этим звуком. Мы стояли как потерянные.

— Егоровна, мы уж пойдем, — сказал как-то неуверенно Женька. — Пришлем людей. А, ладно, — он набулькал в рюмку медовухи, залпом выпил. — За упокой, или, как там говорится… в народе.

Я отказался.

Когда вышли, он сказал:

— Да брось ты печалиться. Таких, как он… давно к стенке надо.

— А ты лучше? — спросил я угрюмо.

Женька взорвался:

— Не собираешься ли ты меня учить жить? Не становись в позу, вечный студент-заочник! С московской пропиской. Ты зритель — вот твое место и предназначение.

Он хотел оскорбить, а я не знал, чем возразить. Дальше мы шли молча.

— Хочешь, отвезу тебя на мотороллере в Арсеньев? К самолету? — вдруг спросил он.

Я кивнул и предложил:

— Давай на дорожку посидим здесь, у этого дерева.

Теперь кивнул он, понимая меня.

Мы сели и, глядя на бурлящий у корня поток, задумались…

«Скорая помощь»

Зазвонил телефон. Глебов, заведующий редакцией поэзии, посмотрел на часы — до начала рабочего дня было еще десять минут — и со вздохом снял трубку.

— Слушаю…

— Товарищ Глебов? Здравствуйте, Петр Сергеевич. Вас беспокоит врач «Скорой помощи» Сударушкин Александр Иванович. Нам необходимо с вами встретиться.

Глебов похолодел, пальцы онемели. Жена и дети были на даче, и в голове пронеслись картины одна страшнее другой. С усилием он выдавил:

— С-слушаю…

— Я беспокою вас по несколько необычному поводу, — заторопился невидимый собеседник. — Не могли бы вы принять меня по просьбе моего друга?

— Так вы звоните не по служебной необходимости? — почти прокричал в трубку Глебов.

— Нет, конечно же, нет! Ой, ради бога, простите, я даже не подумал, что могу испугать вас. Нет, конечно!

— Если вас устроит, — облегченно вздохнул Глебов, — жду сегодня в семнадцать часов.

— Обязательно буду, — отозвались в трубке.

Ровно в семнадцать раздался осторожный стук в двери, а следом показалась голова с ясными голубыми глазами и виноватой улыбкой. На вид посетителю было немногим более сорока, весь он излучал доброту, искреннее желание и готовность быть нужным.

— Я по поводу моего друга, — начал он с порога, затем, спохватившись, представился: — Сударушкин Александр Иванович. — Его рука оказалась на удивление крепкой и жесткой.

Поблагодарив за приглашение сесть, Сударушкин примостился на краешек стула, поставил на колени спортивную сумку и с первыми словами весь подался вперед.

— Видите ли, к сожалению, я ничего не смыслю в поэзии, но мой друг, Борис Щекин, пишет, как мне кажется, замечательные, ну просто замечательные стихи, — и улыбнулся виноватой и обезоруживающей улыбкой. — Мы с ним работали вместе в одной бригаде пять месяцев, и за это время я и мои коллеги убедились, что он настоящий поэт. Хотите послушать? — спросил Сударушкин, вынимая из своей сумки кассетный магнитофон.

— Нет.

— Почему?

— Я их знаю, — пояснил Глебов.

Чуть больше года назад ему позвонил приятель и попросил ознакомиться со стихами молодого автора, уходящего со дня на день в армию. Глебов согласился. Вскоре перед ним стоял юноша спортивного типа. Помимо внушительной подборки стихов, он выложил на стол многотиражку и несколько фотографий.

— Здесь я снят во время выступлений, — пояснил юноша, — и мои публикации. Мне бы хотелось, — да, именно так он и выразился, — чтобы меня издали отдельной книгой в серии гражданской лирики. Сергей Петрович сказал, что он договорился с вами по телефону.

Глебов не впервые сталкивался с подобной настойчивостью юных дарований.

— Ну что ж, давайте посмотрим, есть ли предмет для разговора.

Предмета, к сожалению, не оказалось. Два-три стихотворения еще годились для публикации, с некоторыми можно было работать, и Глебов терпеливо объяснил юноше, в чем его общие ошибки. Под конец он выразил надежду, что армия поможет его «поэтическому и гражданскому становлению» — от частых встреч с пробивными дарованиями он сам сбивался на штампы. На последнее желание Глебова Борис ответил: сделает все возможное, чтобы остаться в Московском военном округе. На том и расстались.

— И как ему служится? — спросил Глебов поручителя Бориса. — В нашем разговоре я пожелал ему попасть туда, где потруднее, хотя на «Скорой помощи» он видел боли, страдания и слез с избытком.

— Ой, что вы, — воскликнул Сударушкин, — как раз это проходило мимо него.

Глебов недоуменно посмотрел на Сударушкина.

— Да вы поймите: он был выше этого.

— Выше человеческой боли?

— Петр Сергеевич, вы так категорично судите, — стушевался собеседник. — Понимаете, Борис жил в другом измерении, не опускался до суеты.

— Ладно, — махнул рукой Глебов, понимая, что затягивает разговор. — Вернемся к поэзии.

— Петр Сергеевич, — тотчас переключился Сударушкин, — две недели назад я видел Бориса, ездил к нему. Он служит в Закавказье, и ему там приходится несладко.

— Это хорошо, — кивнул Глебов, прикуривая сигарету, предлагая закурить и Сударушкину. Тот замахал руками, дескать, не курю.

— Что ж хорошего? — откровенно огорчился Сударушкин. — Он полы мыл, всю казарму, картошку чистил — представляете?

— Представляю, — ответил Глебов. — Сам мыл и чистил. Ваш Борис потом всю жизнь армию благодарить будет.

— Хорошенькая благодарность! Вы считаете, армия человеком делает? Он же поэт!

Глебова этот разговор стал раздражать.

— Не припомню что-то загубленных. Не знаю, как вы, а я три года отслужил без печали.

— Вполне возможно, — тихо возражал Сударушкин, — вы, наверное, человек крепкий, но для тонкой души Бориса сержантские категоричные приказы убийственны.

Он стушевался совсем и, не докончив мысли, умолк.

Глебов мрачно погасил сигарету, откинулся на спинку кресла и внимательно оглядел сидящего напротив аккуратного человека. «Попался бы ты ко мне лет двадцать назад, в две недели всю дурь выбил бы. — Глебову даже смешно стало, когда он представил Сударушкина в солдатской форме, в ушанке с завязанными под подбородком тесемочками. В том, что именно так носил бы Сударушкин шапку зимой, он не сомневался. — Жаль, не попался ты к сержанту Глебову…» — еще раз мысленно пожалел он и, спрятав поглубже неприязнь к собеседнику, попробовал объяснить ему свою позицию.

— Ну, хорошо, приехали вы, к примеру, на вызов, кто-то из вас категорично распоряжается, командует, вам приказали бежать за шиной или массировать сердце, вы что же, обидитесь на старшего?

— И побегу и буду массировать, — горячо заговорил Сударушкин. — Но это разные понятия — речь идет о человеческой жизни, а там сержантская придурь…

— Которая с тонкими душами не стыкуется, — иронически закончил Глебов за Сударушкина. — Из моего взвода двое стали кандидатами наук, один художником, а служил я к тому же в стройбате на Крайнем Севере, где какой там сержант — пятидесятиградусный мороз тонких душ не щадит. Борис-то ваш в каких войсках?

— Сейчас в госпитале. До этого был в обычной мотострелковой части, потом попал в госпиталь с повышенным давлением, понравился сестре-хозяйке… и она оставила его при себе, то есть при госпитале, — поправился он. — Вот уже три месяца там служит…

— И на ваш взгляд, ему тяжело служится? — не скрыл иронии Глебов.

— Не совсем, — замялся Сударушкин, — но Борис рядовой, начальства и в госпитале хватает, командуют, помыкают им, не любят почему-то его… И потом, сестра-хозяйка, как бы вам сказать, — засуетился на стуле Сударушкин и начал заливаться краской, — она не очень молода, и такая толстая, что у нее «молния» на сапогах до конца не застегивается. А ведь Борису только девятнадцать, — с тоской вырвалось у Сударушкина.

— Вот и хорошо, — удовлетворенно сказал Глебов. — Пусть познает жизнь, — и, подводя итог разговора, добавил: — Стихи у Бориса пока слабые, а в большинстве просто плохие.

— Не может быть! — воскликнул Сударушкин. — Не может такого быть, что все триста стихотворений были плохими, штук сто наберется хороших, и даже больше. — Но сник и очень тихо закончил: — Впрочем, я уже говорил, что ничего в поэзии не понимаю… Но так хочется ему помочь, ему так трудно, ему моральная поддержка нужна.

— Мы напечатаем, и ему полегчает? — спросил Глебов с прежней иронией. — Работать ему надо над стихами прежде всего и учиться. Жизни, конечно.

Глебов собирался припомнить и сестру-хозяйку, за спиной которой спрятался Борис, и справедливость нелюбви к нему товарищей по службе, и многое другое, что пагубно для начинающего автора, но вид сникшего Сударушкина вызывал жалость, и он по-человечески пожалел его:

— Сейчас-то Борис пишет?

— Да, — ожил Сударушкин. — Он передал мне свои последние стихи и очень просил повидать вас и уже в двух письмах спрашивал, состоялась ли встреча, но вы только появились после отпуска. Пожалуйста, напечатайте его стихи, ему сейчас так трудно, так тяжело, а публикация поможет ему, возможно, не так им помыкать будут.

— Тогда вообще никаких стихов! — резко ответил Глебов, и Сударушкин обмяк на стуле.

«Обморока еще не хватало», — спохватился он и миролюбиво сказал:

— Ладно, покажите его последние стихи…

Сударушкин без слов полез в сумку, дрожащими руками вынул туго набитый конверт и так же молча протянул Глебову.

Глебов вынул все листы, разогнул и на выбор стал читать: «Ночью к нам привезли больного, на ученьях попал в беду. Сморщил лоб…» — он прервал чтение и вернулся к началу;

Ночью к нам привезли больного, На ученьях попал в беду. Сморщил лоб, губы сжал, ни слова, Только «мама» кричал в бреду.

Он снова прервал чтение, посмотрел на Сударушкина. Тот терпеливо ждал приговора, сжав руки между колен.

Утром умер. Что скажут маме? Я живой, а парнишки нет. Мне морщинка его на память В девятнадцать досталась лет.

Глебов помолчал, задумавшись, Сударушкин ни лицом, ни позой не переменился.

— Пожалуй, мы напечатаем несколько его стихов, — решил Глебов.

— Ох! — сказал Сударушкин, уронив сумку на пол. Он засуетился, не зная, подымать ли сумку или благодарить Глебова, и еще больше проявлял растерянность.

— Да вы не торопитесь, — успокоил его Глебов перед заключительными словами. — Сколько ему еще служить?

— В мае вернется, по весне возвращается…

— Вот к окончанию службы и сделаем ему подарок.

Капитан

Воскресным утром в мою каюту постучал рассыльный:

— Товарищ лейтенант, вас к старпому.

Я глянул в иллюминатор. В темную глянцевую гладь стекла бился мелкий и злой дождь. Сквозь серую пелену ее проглядывали огни поселка. Непогода, которую уже давно поджидали, нагрянула на наш полуостров.

Сколько ни гадал я, зачем понадобился старпому, ничего не надумал… Уже десять дней как я на корабле, принял дела, понемногу втягиваюсь в новую для себя флотскую жизнь. А ведь еще три месяца назад все было по-другому. Военный флот, моря существовали только в моем воображении. Я был студентом-дипломником и совсем не предполагал, что окажусь на корабле, да еще не где-нибудь, а на самом краешке земли…

В каюте старпома я застал худощавого человека в форменной фуражке, с усталыми глазами. На меня он, как показалось в первый момент, даже не обратил внимания.

— Знакомьтесь, — сказал старпом, — Виктор Чумаков — капитан буксира, человек гражданский, но всегда помогает нам, военным… — И уже мне: — Виктор забросит тебя на ту сторону залива. Получишь там стальной конец, то есть буксирный трос. Через шесть часов выходим в море. Без этого троса никак нельзя — на обратном пути должны привести в базу противолодочный корабль… Машина уже заказана, со склада вернешься на ней. Времени в обрез, посему одна нога здесь, другая — там.

— Понял! — бойко ответил я.

Слабая усмешка тронула губы Чумакова и тут же погасла.

— Ты за него держись, — сказал мне на прощание старпом и улыбнулся мягкой, не идущей к его грубоватому лицу улыбкой. — Виктор может с закрытыми глазами пройти в любую точку залива.

Я не поверил и про себя подумал: «Прихвастнул маленько старпом». Это, как я уже знал, за ним водилось. Тем более что я уже слышал о Чумакове как о сквалыге.

Мы с Чумаковым сошли по скользкому трапу на буксир, работавший на малых оборотах у борта нашего корабля. И когда я поднялся в рубку, впервые услышал эту странную команду:

— Уперед!

Буксир вздрогнул и сквозь дождевую муть пошел вперед по водным ухабам.

Спустя полчаса сквозь сизую пелену, как на фотобумаге, проявился пирс. Я взялся уже за ручку двери и повернулся к Виктору, намереваясь попрощаться с ним.

— Не суетись, — остановил Чумаков. — Вместе на склад заявимся. Воскресенье потому как, — пояснил он. — Начальства там нет, даром только пробегаешь, а у меня кореша — помогут.

И действительно, только благодаря Чумакову удалось сравнительно легко найти кладовщика, быстро получить и загрузить бухту троса на машину.

Мы уже хотели трогать, как вдруг Виктор Чумаков, бросив быстрый взгляд на молоденького солдата-водителя, потом на ребристую бухту, занявшую две трети кузова и возвышавшуюся над кабиной на добрых полтора метра, сказал:

— Подождите малость. Есть еще дело, я мигом. Вскоре он вернулся с ящиком и засунул его под брезент в кузов.

Капитана я, видимо, не стеснял: может быть воспользовавшись благоприятным моментом, он вершил свои дела. Мне стало неловко, будто ненароком подглядел в замочную скважину, и я ближе пододвинулся к солдату-водителю, освобождая место.

Виктор Чумаков уселся в кабину и произнес мне уже знакомое:

— Уперед!

Дождь и ветер усилились. Нелегко было ориентироваться в сумраке городских улиц. Пока выбирались на окраину, водитель порядком издергался.

Наконец-то показался причал, к которому сиротливо жался наш корабль. Осталось спуститься с сопки метров пятьсот по извилистой дороге, а там до самого пирса ровное, как стол, шоссе.

Бухта в кузове вела себя спокойно, только при торможении возникало ощущение, что между кабиной и тросом не доска, а фанера. Пошли на спуск. Вдруг из-за поворота навстречу выскочил «газик». Солдат-водитель нажал на тормоза, но грузовик пополз юзом, надвигаясь — лоб в лоб — на встречную машину. Отвернуть было некуда: слева — деревья, справа — обочина, а за нею — глубокий овраг. Мы услышали, как надсадно затрещали передние доски кузова.

— Не жми, отпусти тормоз, — бросил Виктор Чумаков. — Отработай двигателем.

Водитель автоматически выполнил команду; машины остановились в полуметре друг от друга. За спиной вновь послышался треск досок.

Из «газика» выскочил шофер в кепчонке и, воткнув руки в карманы, замер.

Чумаков открыл дверцу, заглянул в кузов. Ну-ну, подумал я, проверяет, цел ли его ящик. Вот жук!

— Пронесло, — усмехнулся он. Достал сигарету, сунул солдату в губы и только после этого предложил мне: — Кури, мозги прочищает! — Хлопнул по плечу и выскочил из кабины. — Эй, на шхуне! — громко крикнул он водителю «газика». — Греби назад, уводи посудину с фарватера.

В кепке, сдвинутой на затылок, шофер застыл на месте, не отводя взгляда от покосившейся бухты троса.

Я выбрался из кабины и полез в кузов. Бухта проломила доски и непонятно на чем держалась: то ли на тонком металле кабины, то ли на собственном благоразумии. Ящик с икрой тоже был невредим.

— Ну что, может, мне за руль сесть? — предложил Чумаков солдату-водителю.

Тот немного помялся, затем твердо отрезал:

— Нет, я сам.

— Хорошо, но троим нам в кабине делать нечего, — вслух стал рассуждать Витя Чумаков. — Если что — выскочить не успеем. — Он отвел меня в сторону. — Солдат молодой, поэтому ты иди пешком, — тихо предложил он, — а мы поедем с открытыми дверцами — мало ли что…

Но тут активно запротестовал я. Витя Чумаков так же неожиданно быстро согласился, и только тогда я понял — он просто проверяет меня.

— Ну что ж, решение правильное, — одобрил Чумаков. — Садись в кабину, солдата воспитывать надо.

Шофер «газика» немного успокоился, сдал машину задним ходом под гору и освободил нам дорогу.

— Уперед! — скомандовал Витя Чумаков и подмигнул мне: — Будет время — захаживай на буксир, лейтенант!

После разгрузки у корабля Витя Чумаков поехал в аэропорт отправлять груз. Я смотрел ему вслед, и если первая моя мысль, что капитан жаден к деньгам, проскочила как-то случайно, то теперь мне она показалась не такой уж наивной. Скорее всего, и на склад он вызвался идти со мной не ради троса.

И тогда я для себя решил, что «Витя-уперед», как я его окрестил за странную команду, не чист на руку. А жаль. В дороге он мне показался другим. И, сам того не сознавая, присматриваясь к капитану, стал оценивать его с беспощадной, свойственной молодости резкостью. А к его услугам я и после прибегал не раз. Да разве только я один? Многих он выручал, когда объявляли штормовое предупреждение и в город не ходили рейсовые катера. После нелегкого трудового дня, не зная, с какой оказией добраться через бухту домой, моряки и судоремонтники собирались у будки дежурного по пирсу с подветренной стороны и ждали у моря погоды.

И тут как нельзя кстати и объявлялся буксир Вити Чумакова. Качаясь ванькой-встанькой, зарываясь носом в волны, он, точно нож сквозь масло, шел к причалу. Флотский люд подтягивался к месту швартовки буксира, грудился.

В зюйдвестке[2] и сапогах с опущенными голенищами, Витя Чумаков кулем переваливался через борт на пирс. Пассажиры расступались, приветствуя капитана короткими возгласами:

— Вить, ну ты даешь! Везет же черту!

Чумаков с понимающим видов кивал всем на ходу широченной фуражкой, притороченной ремешком к подбородку, и, проводя ладонью по шее, говорил:

— Делов сегодня… невпроворот… Припоздал, извиняйте.

И вразвалку направлялся к деревянной, похожей на скворечник будке. Разговоры и смешки на причале как-то разом сами по себе прекращались. Не проходило и пяти минут — Витя снова показывался в дверях, издали махал рукой. Все, кто стоял у буксира, давно знали этот жест и горохом ссыпались на уходящую из-под ног палубу. Берег сразу пустел.

Витя Чумаков деловито и спокойно поднимался в ходовую рубку, вставал к штурвалу и, толкнув ручку машинного телеграфа, бросал неизменное:

— Уперед!

Стародавняя задерганная посудина с низенькими бортами, выбравшись на открытый рейд, пыхтела, упрямо лезла на волны, рассекая корпусом стылую воду и хлесткий ветер, сыпавший дождем или мокрым снегом. Слушая, как скрипят тесные переборки, как вибрирует под ногами палуба, пассажиры в небольшом салоне, пахнущем хлебом и человеческим теплом, с нетерпением ждали скорой встречи с городом: близкие огни, подернутые легкой дымкой вечера, каждому сулили свои радости.

Наконец буксир мягко тыкался скулой в кранцы, свисавшие с бетонного парапета.

Я обычно последним покидал буксир и всякий раз удивлялся: как Вите удается в «нелетную» погоду заполучить «добро» на переход из базы в город и обратно?

Один корабельный офицер малость прояснил эту ситуацию. Однажды в непогоду командующему срочно потребовалось идти на дальний причал, а катер — то ли по причине поломки, то ли из-за нерасторопности дежурно-вахтенной службы — к установленному времени ему не подали.

Штабные офицеры, сопровождавшие адмирала, видя его угрюмое лицо, выжидающе примолкли, а адъютант — сухонький мичман с рыжими усами в стрелку — засновал от судна к судну, не зная, кого подрядить в рейс. В такой момент на глаза ему и попался Витя Чумаков. Капитан буксира, тщедушный на вид, без проволочек взялся доставить адмирала и его свиту. Офицеры штаба, сомневаясь в благополучном исходе рейса — в то утро был туман, штормило, — наперебой советовали адмиралу дожидаться своего катера. Но тот их даже слушать не стал: из непредвиденных ситуаций, мол, тоже надо уметь выходить с достоинством… И когда буксир уверенно пересек бухту и пришвартовался к причалу, адмирал, желая, видимо, до конца довести урок, преподанный офицерам, поднялся в ходовую рубку и в их присутствии крепко пожал руку Чумакову:

— Спасибо за выручку, капитан.

— Так ведь всегда в таких случаях… — обронил Витя Чумаков, вроде даже оправдываясь.

— Хочешь сказать: привычное дело, — перебил командующий. — А знаешь, что такое привычка? Это, брат, вторая натура.

— Натура так натура… Только она тут ни при чем. Мой буксир стоял неподалеку. Прибежал мичман: можешь? Я ответил: уперед!

Адмирал посмотрел внимательно на Виктора Чумакова, затем на штабистов. И вдруг, улыбнувшись, весело сказал:

— А ты, капитан, не только с головой, но и с юмором. Молодец! Если надо — разрешаю твоему буксиру в любую погоду ходить по бухте.

И, повернувшись к двери, скомандовал офицерам:

— Уперед! И только уперед!

Было на самом деле так или все это нафантазировали задним числом, неизвестно, но дыма без огня не бывает. Весь день суденышко выводило от портовых и заводских причалов большие корабли и вводило другие, подавало к ним плавсредства с топливом, водой, буксировало баржи. Случались и другие непредвиденные работы. Вечерами Витя Чумаков охотно отпускал на берег экипаж, а сам оставался на борту судна: читал газеты, книги, смотрел телевизор. И только в «чистую» субботу позволял себе малость расслабиться. Это был своего рода ритуал: в конце большой приборки он вместе с командой мылся в душевой, ловко переоборудованной механиком в парную. И в такой неурочный час, чтобы ненароком не нарваться на грубость, зря его лучше было не тревожить. А вот чуть погодя, когда «гуляли» с гитарой и Витя Чумаков пел романсы «из репертуара Ивана Семеновича Козловского», любой мог поддержать компанию.

Естественно, такой образ жизни капитана вызывал удивление и любопытство у окружающих. Зная, что Витя Чумаков на борту, моряки субботними вечерами нередко заворачивали к нему. Бывал и я на этих «посиделках». И как-то невольно стал свидетелем такого разговора.

— А ты, капитан, наверно, уже миллионер, — долговязый, нескладный моторист с заячьей губой усмехнулся, откинувшись на спинку дивана. — Не куришь, на баб не заришься. Выпиваешь раз в неделю, а в отпуск, пожалуй, и сам забыл, когда ездил. За десять лет на Востоке, поди, сбил капитал?

Все в кают-компании примолкли, ожидая, что скажет Витя Чумаков. Думали, отшутится, но он к словам моториста, давно чем-то обиженного на свою судьбу, отнесся серьезно.

— Чужая мошна, что вдовая жена… — капитан тяжело вздохнул, и я сразу уловил перемену в его настроении. — Деньги не главное в жизни, хотя, если говорить честно, здесь я остался из-за них. Нужны потому как.

И сразу насупился, свекольно набряк лицом и больше ни слова не обронил за вечер.

В кают-компании наступила неловкая тишина, и я поспешил уйти с буксира. Шел на свой корабль и размышлял об услышанном. Мне показалось странным неожиданное смятение Вити перед поставленным напрямик вопросом моториста.

Месяца два я не встречался с Чумаковым. А как-то в субботу зашел на почту, отправить жене перевод, и увидел капитана за столиком. Он что-то писал, однако тоже заметил меня. Деваться некуда, я присел на свободный стул, поздоровался, Витя кивнул в ответ — и каждый занялся своим делом.

К окошку почтовых отправлений мы подошли почти одновременно. Чумаков первым подал девушке бланк, и я успел прочитать адрес: «Орловская область, город Мценск, детский дом № 4».

«Берегись автомобиля» насмотрелся?» — чуть было не брякнул я. И вдруг во мне словно отпустило пружину — я все понял…

С почты мы шли к причалу вместе, и Чумаков рассказал о себе. Оказалось, что он сам воспитывался в детдоме Мценска.

Там же и жил позже с семьей. Потом сосед поманил на Восток рублем. Поехал сначала на год. Зазноба появилась. Долго тянул, прежде чем написать жене правду. Развелись. На мальчишку ползарплаты отсылал. А зимой сынишка, первоклассник, катаясь с горы на санках, угодил в речную полынью. Спасти не удалось, и бывшая жена, не вынеся удара, слегла, истаяла как свеча. В произошедшем Виктор винил себя, топил свое горе водкой, глушил печаль в работе. Пробовал создать новую семью — не получилось, не смог перешагнуть через память. После поездки на родину еще больше замкнулся. С того времени и стал переводить деньги, слать посылки в детский дом, где когда-то сам воспитывался…

На причале перед нами выросла высокая фигура. Слегка покачиваясь на ногах, моряк неуверенной походкой подошел к Виктору Чумакову. Я узнал Витиного моториста.

— Слышь, капитан, вот… — он пошарил в карманах куртки и, вытащив пачку квитанций, протянул Виктору: — Тут за все месяцы… Виноват. Любовь — это не только цветочки, ясное дело…

Виктор исподлобья взглянул на него:

— Ясное дело… По всему Союзу тебя разыскивали…

— Мне с детства нравится игра эта… в жмурки, — осклабился моторист. — Возьми, капитан, обратно на буксир. Больше не подведу.

— Подведу, не подведу… Эх ты, — внешне спокойно, но с внутренним ожесточением сказал Виктор. — В одну и ту же воду дважды не ступают… Играй в свои жмурки на другом фарватере. Себе разбитой семьи не прощу, а уж от твоего крохоборства с души воротит.

Моряк в растерянности остался стоять на причале, а Виктор повел меня к себе на буксир.

В каюте, аккуратно прибранной, я спросил его:

— Ты чего с ним так круто?

— А-а! Подонок! — отмахнулся Витя и заходил по ковру. — Холостяка из себя строил. Я ему доверял, а он, гад, от уплаты алиментов укрывался. Дитя сладить ума хватило, а кормит пусть дядя. — Капитан некоторое время стоял не шевелясь; в вислых плечах и руках, тяжело опущенных в карманы, чувствовалась усталость. — Когда я об этом прознал — вмиг вышиб с буксира.

— А может, стоило его простить, Витя? Кто в жизни не ошибался! Квитанции показывал…

— Правду говорят: тупо сковано — не наточишь, глупо рожено — не научишь. Дело не только в алиментах. После его ухода с буксира кое-что другое вскрылось.

Я взглянул на часы. В двадцать один ноль-ноль мне нужно было явиться на свой корабль, который стоял на рейде.

— Витя, мне пора, обещал быть к вечернему чаю.

Чумаков глянул в иллюминатор: смотри, мол, что в природе делается. Но тут же вздохнул. При чем тут, дескать, природа, если человеку надо.

— Придется звонить самому.

Он оделся и ушел. Не успел я набросить шинель — Витя Чумаков уже в дверях стоит:

— Оперативный дал «добро». Уперед!

Как только буксир отошел от причала, Чумаков подозвал меня, кивнул на компас:

— Следи, чтобы на румбе было двести семьдесят. Выйдем прямо на твой пароход.

И точно. Минут через пятнадцать из тумана показался огромный борт корабля. Неистово работая машинами, буксир подвернул к трапу и прижался к кораблю, будто детеныш к матерому киту.

— Витя, пошли ко мне в гости, — предложил я.

— Не могу. Там, на берегу, может, еще кто застрял.

Поднимаясь но трапу, я услышал такое знакомое:

— Уперед!

Сон Стеньки Разина

Никто не ожидал такого обильного снегопада на пороге весны. Не верилось, что могло выпасть столько снега за одну ночь. Черные стены домов, темно-зеленые от патины бронзовые статуи прикрывали глубокие морщины проулков, врезавшихся в ослепительно белое лицо Праги, и вся она походила на строгую старушку, зачем-то снявшую чепчик с седых волос.

Утром город выглядел притихшим, незнакомым. Длинные вереницы машин двигались по улицам в этот ранний час осторожно, с нахлобученными шапками снега, в расчищенных передних стеклах виднелись напряженные лица водителей. Снег еще не таял; солнце едва-едва принялось за работу, разбрасывая искры, слепящие и радужные, будто вольтова дуга сварки делала первые надрезы на белой поверхности.

В общем потоке машин, выезжающих из Праги по Карловарскому шоссе, большой бело-голубой корпус «Икаруса» особенно выделялся. На фоне чистого снега, не загрязненного пока, автобус смотрелся гордым лебедем. Казалось, стоит ему выбраться из городской толчеи, помчаться по трассе — и сзади единой строчкой останутся соединенные им голубой цвет неба и белый — земли. Но автобус не спешил порадовать пассажиров, и они считали, что водитель попросту осторожничает на скользкой брусчатке.

С утра разъяснилось, но голова у водителя автобуса Карела Новака все еще побаливала, как случалось обычно при перемене погоды: старая контузия служила ему лучше всякого барометра, и продолжительность болей определялась непогодой. Не выглядывая в окно, Карел мог совершенно точно сказать, идет ли снег или дождь.

Но и теперь, хотя погода и установилась, крепко ломило в затылке. Чтобы Милена, гид, с которой сегодня совершал поездку Карел, не заметила этого, он массировал затылок небрежно, словно поправлял и все никак не мог приладить на затылке кепку. Со стороны казалось, что он то сдвигал ее на лоб, то снова натягивал поглубже.

На утреннем осмотре перед рейсом старый Махач сказал бы: «Давление, дорогой Карел, давление, пора на покой, в следующий раз и не просись на линию», — однако сегодня его осматривал новый врач, молодой, почти мальчишка: он смотрел молча, и Карел понял, что в следующий раз этот мальчишка так же молча запретит ему выезд на трассу. И все. А там рассказывай, не рассказывай про старые раны: в рейсы посылают только здоровых людей. А он к тому же еще староват.

Новый врач, конечно, пожаловался начальству: только было Карел полез в кабину, его позвали к управляющему.

Этому новенькому невдомек, что Карел с управляющим без малого сорок лет знаком, и управляющий Ян Седлачек только и сказал Карелу: «Зачем тебе лишние хлопоты? Бери отгул, когда с головой неладно». Это у Карела-то неладно… Ян хоть и в начальство вышел, а сообразить не может, что с его, Карела, головой нужно весь год отгулы брать…

Свободных мест с салоне автобуса не осталось. Ехали участники фестиваля политической песни из разных стран. Пока выбирались из города, все с интересом и любопытством рассматривали Прагу, и Карел не отвлекался, внимательно наблюдал за дорогой. В душе он гордился, что гостям нравится его родной город.

По шоссе автобус побежал быстрее, пассажиры ожили, заговорили, послышался негромкий смех. Карел знал, что сейчас кто-нибудь возьмет гитару, губную гармонику или концертино, начнутся песни, и от него, водителя, потребуется максимум внимания, потому что не слушать песен Карел не мог и поругался бы и с Махачем, и с этим мальчишкой-доктором, если бы его вдруг отстранили именно от этой поездки. Правда, с артистами всегда много возни: к автобусу во время стоянок они всегда опаздывают, дивятся чему-то в самом неподходящем месте, забывают в салоне вещи и даже музыкальные инструменты. Но Карел все прощал им ради концертов, которые как-то стихийно возникали в дороге. Ради этого можно было стерпеть и головную боль.

Карел прибавил скорость, и мокрый снег на шоссе таял, чавкал под колесами, а потом это чавканье превратилось в однообразное непрерывное фырканье, которое сливалось с шумом мотора, «Сейчас запоют», — подумал Карел. И точно: первыми достали инструменты — гитары, маракасы и что-то Карелу незнакомое — ребята из Сальвадора. Латиноамериканские ритмы бодрили в дороге; в музыку вписался гул мотора, шелест колес. Карел улыбнулся и прибавил газу.

Он знал: когда едут артисты из разных стран, они будут петь по очереди, выдерживая вежливые паузы; одних наградят аплодисментами, для других наградой станет молчание.

Так и есть, подумал Карел и снова улыбнулся: после восклицаний в адрес сальвадорцев запели девочки-болгарки. Они неторопливо начали какую-то серьезную песню, и во всей этой неторопливости звучало столько сдерживаемого гнева и боли, что Карел, не понимая слов, догадался: поют о войне. Пели они очень хорошо. Когда песня кончилась, в автобусе, как и предполагал Карел, замолчали, и он подумал, что народ, сверх меры познавший войну, невзгоды, передает потомству боль и ненависть другим путем, не воспоминаниями. Может быть, и с каплей материнского молока. Так ли это, не так, но в их отряде, воевавшем на стороне Красной Армии, была словачка, родившая в сентябре сорок второго года мальчика, и она пела ему песню, которую и колыбельной-то трудно назвать: «Лютый ветер, запах крови, черный вечер пришел». Где сейчас этот мальчик, Карел не знал и песни той не слышал уже сорок лет, а вот хорошо помнит, как умолкал ребенок, едва мать запевала. Ян Седлачек был тогда у них командиром отряда, он просил ее подыскать что-нибудь повеселее, нечего тоску разводить. Мать запевала другую песню, но ребенок не унимался, пока не услышит «Лютый ветер…», это у него вроде приварка к материнскому молоку было…

После болгарок запели финны, артисты из Красного театра. Пели они слаженно. Это был целый музыкальный рассказ, веселая беседа нескольких человек, где хоть и говорят бойко, но не перебивают друг друга.

Куда же подевалась его любимая русская песня про вечер, от которой мигом унималась головная боль?.. Он не слышал ее с войны. Сколько раз просил русских спеть ее, но так и не допросился. Чаще всего те пели «Подмосковные вечера» и никак не могли понять, какую еще песню о вечере хочет услышать водитель.

Сейчас, прислушиваясь к тому, что происходило в салоне, Карел ждал очереди русских. Возможно, на этот раз ему повезет: не могли же в России забыть такую по-русски широкую и необычную песню!

Запели палестинцы. Они вступили неожиданно, выждав положенную паузу. В автобус точно ворвался сухой и горячий бейрутский воздух, синее раскаленное небо и злой, захлебывающийся пулеметными очередями, вой «фантомов». Грохот, взрывы, частая, лихорадочная стрельба.

Палестинцы пели так, как и сражались: мелодия была резкой, требовательной, песня была со сложными переливами.

И Карел вспомнил свою войну, где также хватало боли и гнева. Перед глазами встала лесная дорога, их батальон во время марша и сваливающийся на колонну воющий фашистский самолет. Он свалился на колонну дьявольским наваждением, никто не ожидал его появления. Карелу отхватило тогда осколком большой палец на ноге, другим осколком ему раскроило затылок, контузило, До сих пор, стоило вспомнить ему ту лесную дорогу, в сознании рождался мерзкий вой, грохот пулеметов «штукаса» и вслед за этим начинало ломить в затылке и ломать большой палец на ноге. Пальца, конечно, давно нет, но казалось, что палец на месте, а Карел только-только приходит в себя после контузии и чувствует мучительную боль. «Фантомные ощущения», — говорил старый Махач, когда Карел жаловался ему, и у Карела слились ощущения давней атаки гитлеровского самолета и современных войн в которых разбойничают американские «фантомы».

Резко, на высокой ноте закончили песню палестинцы, но молчание в салоне «Икаруса» словно продолжало ее. Автобус бежал по шоссе, жизнь текла своим чередом, но это молчание перекрывало все звуки. Такая же тишина стояла после налета на чехословацкий батальон в лесу, тишина угрюмая и горькая, как сама мать-скорбь над убитыми и ранеными. «Лютый ветер, запах крови…» Черная тишина.

И сразу после воспоминаний голову начали сжимать безжалостные обручи. Карел хотел съехать с проезжей части, немного постоять, но сдержался, не позволил себе этого: грозное дыхание бейрутского воздуха ощущалось сейчас в салоне, и Карел только крепче стиснул зубы.

Он не расслышал первых гитарных аккордов: новая песня пришла спокойно и просто, как входят в собственный дом люди. Вернее, это была еще не песня: русский гитарист провел легкими пальцами по струнам, перебор сменялся перебором, потом короткая пауза, несколько аккордов, и только после этого четкий и громкий гитарный бой возвестил начало песни. Уверенный голос вплелся в мелодию, соединил вместе аккорды, Карел даже подумал, что это продолжается песня палестинцев, но вдруг зазвучали русские слова.

«Икарус» так же быстро бежал по загородному шоссе, слушая песню. Карел старался понять, о чем она. Боль еще жила в затылке, но притаилась, не подавала признаков.

Песня была незнакомой, с резкими, отрывистыми словами, с тревожными и требовательными аккордами гитары.

Порой пальцы гитариста постукивали по корпусу инструмента, стук был тревожным, торопливым.

Песня закончилась тремя аккордами, разгоряченный голос умолк перед ними, будто оборвался. Боль в затылочной части ничем не откликнулась, но Карел чувствовал ее по привычке.

И вдруг он едва не вскрикнул: он разыскивал свою песню сорок лет, а она явилась неожиданно просто, без всяких церемоний; и Карел даже испугался, что она так же внезапно уйдет. Карел сбросил скорость, поспешно выискивая предлог для остановки, но передумал и поехал дальше медленно, — у самой обочины, стараясь разобрать каждое слово песни, запомнить его и не отпустить. «Ой да не вечер, да не ве-е-чер…» — сколько лет он ждал ее!

Ой, да не вечер, да не вечер, Мне малым-мало спалось. Мне малым-мало спалось, Да во сне привиделось.

Песню подхватили. Она разгуливала по салону, словно ветер в чистом поле, и разноголосое пение усиливало ее красоту и мощь.

Ой, налетели ветры злые Да с восточной стороны И сорвали черну шапку С моей буйной головы.

Все внимательно слушали песню, мощно звучал хор голосов. Лишь когда песня закончилась, Карел заметил, к собственному удивлению, что автобус стоит у края шоссе, но сейчас было не до этого: так хорошо вдруг ему стало. Ах ты, как бывает! Он опустил голову к баранке и терся то одной, то другой щекой о ладони.

Милена испуганно заспешила по проходу между креслами к водительскому месту.

— Товарищ Карел Новак, что с вами? — Она всегда обращалась к нему так, подчеркивая уважение к его возрасту и водительскому мастерству.

Карел рывком поднял голову и быстро начал объяснять. Милена никак не могла понять, что случилось, зачем вдруг понадобился магнитофон, при чем здесь вечер и лесная дорога. Карел остановил свои сбивчивые объяснения, секунду продолжал и с радостью почувствовал, что боль в затылке начисто пропала, и, развернувшись на кресле к пассажирам, отыскал глазами группу русских.

— Я плохо скажу, — начал он, подбирая русские слова, — пусть лучше она переведет. — И продолжил по-чешски, стараясь не торопиться: — Меня ранило на войне в голову, и, когда я пришел в себя, было очень больно. Русская девушка пела мне эту песню, и боль проходила. Помню, в первый раз, — заторопился он, возвращаясь в памяти к тем давним годам, — открыл глаза — все черно, я даже не открывал их, чтобы не так было больно, а потом вдруг услышал песню, вот эту песню, и боль сразу прошла. Как она называется? Спойте еще раз, я запишу на магнитофон.

Милена переводила слово в слово, не замечая, что передает интонацию взволнованной речи Карела, заражаясь его горячностью. Она смутилась, когда Карел попросил:

— Успокойся. Не торопись, песня нашлась, — и улыбнулся Милене. Потом спросил по-русски: — Как она называется?

— У нее два названия, — ответил парень, который играл на гитаре. — «Казачья притча» или «Сон Стеньки Разина».

— Забыли так… мою песню, — говорил Карел, все еще оставаясь в плену воспоминаний.

— Нашу, — с улыбкой поправил парень, показывая ладонью на себя и на Карела.

— Да, да! — обрадовано согласился Карел.

Потом он записывал в блокнот отдельные непонятные слова, попросив всех в автобусе подождать: время еще было. Его не удивило, что у русских тоже есть песня о лютом ветре. Он расспросил, кто такой Стенька Разин, и долго припоминал что-то. Русские с помощью Милены пробовали объяснить доходчивей, но Карел отмахивался: не то, не то…

— По Стеньке шапка! — вспомнил он наконец давно слышанную пословицу.

Русские засмеялись, поправили его:

— По Сеньке.

— Нет! — смеялся Карел. — По Стеньке. Когда есть такие песни, которые лечат голову, значит, по Стеньке!

Оживление в салоне разгоралось, теперь с помощью друг друга переводили слова Карела на иные языки, и даже Милена, сердито посматривающая на часы, не подгоняла водителя и гитариста. О том, что надо ехать, вспомнил сам Карел.

— Поехали, — сказал он, включая зажигание. — Раз по Стеньке шапка, надо ехать дальше.

Огромные, вековые липы вдоль шоссе, одетые снегом, провожали бело-голубой «Икарус» и никуда не спешили.

Они старились год от года, могли бы рассказать множество историй, если бы могли говорить или спеть, если бы они пели. Но они просто молча стояли по краям Карловарского шоссе, потому что столетиями не двигались с места.

Перебирая в уме слова песни, Карел добрался до второго куплета. «Теперь посмотрим, — подмигнул он липам. — Сил еще хватит».

Краткий словарь морских терминов

Бак — носовая часть палубы от форштевня до фок-мачты.

БЧ — боевая часть.

Дежи — емкости, в которых квасят и месят тесто на хлеб.

ГКП — главный командный пункт.

Грот-мачта — средняя, самая большая мачта на корабле.

Кабельтов — мера длины, равная 0,1 морской мили (185,2 м).

Корма — задняя часть корабля.

Румпельное отделение — помещение, в котором расположен механизм поворачивания руля.

Леер — туго натянутый трос, служащий для ограждения борта.

МПК — малый противолодочный корабль.

Портик — маленькое отверстие прямоугольной формы в борту корабля для грузовых операций.

ПЭЖ — пост энергетики и живучести.

РТС — радиотехническая служба.

Телеграф машинный — прибор для передачи приказаний об изменении хода корабля.

Траверз — положение какого-нибудь предмета, перпендикулярное курсу корабля.

Узел — единица измерения скорости, обозначающая морскую милю в час.

Флагшток — верхушка мачты или специальный шест, служащий для подъема флага.

Фок-мачта — передняя мачта на корабле.

Форштевень — передняя грань носовой оконечности корабля.

ЦАП — центральный артиллерийский пост.

Швартов — стальной, капроновый или пеньковый трос, заведенный при швартовке корабля на берег или другой корабль.

Шкафут — часть палубы между фок- и грот-мачтами.

Шпилевая — помещение для якорной машины, предназначенной выбирания якорной цепи и подъема якоря.

Штормтрап — веревочная лестница на корабле.

Ют — кормовая часть палубы корабля.

Примечания

1

Дежа — емкость, в которой квасят и месят тесто на хлеб.

(обратно)

2

Зюйдвестка — широкий непромокаемый плащ с капюшоном.

(обратно)

Оглавление

Жердели

Служба «С» Из походного дневника

Рассказы 

  Бабушкин плакат

  Счастливый человек

  Стратегическая задача

  Погонные метры

  Поздний ребенок

  Однажды

  Неформальная просьба

  Зимняя дорога к сыну

  Красный Угол

  «Скорая помощь»

  Капитан

  Сон Стеньки Разина

Краткий словарь морских терминов

Реклама на сайте