«Запредельная жизнь»

Дидье ван Ковелер Запредельная жизнь

Я умер в семь часов утра. Сейчас в окошке радиобудильника светится 8.28, а никто еще не знает об этом событии. Книга, над которой я заснул вчера вечером, захлопнулась, и мой палец остался в ней закладкой.

В первую минуту я решил, что мне просто снится дурной сон, который кончится ровно в девять, когда, как каждое утро, включится «Радио Савойя» и вернет меня к повседневной реальности. Однако необычность этого сна – изображение не менялось, я постоянно видел со стороны, извне, собственное бездыханное тело крупным планом и с наплывом – несколько смущала. Все еще не решаясь поверить до конца, но уже готовый смириться, я стал рыться в памяти, пытаясь вспомнить, что случилось ночью, но не находил ни следа боли, дурноты, разрыва – одно только ничего не говорящее ощущение ровной протяженности.

Помню, в половине седьмого Фабьена, как всегда, подняла стальную шторку на витрине лавки, готовясь принять ранних клиентов – строителей. И уже через минуту кричала, высунувшись в сад через заднюю дверь:

– Жак! Месье Рюмийо интересуется газовыми горелками для городских условий, что ты ему посоветуешь?

Я зарылся в подушку и подумал – и это была последняя мысль, которая сформулировалась у меня изнутри: «Нет меня, я умер!» Похоже, так и случилось. Представляется невероятным, чтобы простые слова, в которые я не вкладывал ни воли, ни приказа, вдруг возымели столь действенную силу, но другого объяснения своей внезапной кончины я не вижу. Чувствую (прошу прощения – чувствовал) я себя прекрасно. И даже имел шанс дожить чуть не до ста лет – так по крайней мере посулил мне электронный астролог, сервер «Минителя» «36-15 Оракул», – я услышал по «Радио Савойя» рекламу и из любопытства подключился. Вы вводите свой возраст, вес пульс, знак зодиака, профессию и любимое занятие – и получаете предполагаемую продолжительность жизни. На мои данные – тридцать четыре с половиной, семьдесят три, пятьдесят девять, Близнецы, торговец скобяными товарами, акварель – выскочило девяносто восемь лет и поздравление с лучшим результатом. И вот вам!

– Слышишь, Жак! Что ты скажешь по поводу газовой горелки для месье Рюмийо?

Моя вдова повторила вопрос исключительно для того, чтобы месье Рюмийо, один из наших лучших клиентов, подумал, что я с утра пораньше в делах, копаюсь на складе. Она прекрасно знает, что на самом деле я сплю до девяти, но, поскольку владельцем скобяной лавки числюсь я, считает нужным создавать видимость, будто я активно занимаюсь торговлей.

– Спасибо, Жак! – Выслушав ответ, которого не было, Фабьена, видимо, передала месье Рюмийо полученные от меня сведения.

Рядом с моим телом, тихонько постанывая, спит Наила. Первые лучи солнца гладят ее разметавшиеся на голубой подушке волосы. Нежность, тоска и безутешность охватили меня при виде наших обнаженных тел, тесно прижавшихся друг к другу на узком диване. Я лежу на животе, впритык к стенке, и правой рукой обнимаю Наилу за плечи. Мой трейлер – домик-прицеп – чуть раскачивается от ветра, и можно подумать, что я дышу.

Судя по ракурсу, я нахожусь где-то над холодильником – надо бы сказать, «находится моя душа», но я никак не выговорю, мне все кажется, что это было бы преувеличением. Ничего не изменилось в моем мышлении, я не получил никакого откровения, у меня не открылось никакого особого дара, никакой сверхчувствительности. Просто я отделился от тела и смотрю на него, как будто я – висящее на стене зеркало. Но, за исключением этого, я как был, так и остаюсь собой. Единственная серьезная перемена касается зубов: у меня уже три дня ныл нижний коренной, а сегодня боли как не бывало. И вот интересно: то, что прекратилась зубная боль, произвело на мое сознание большее впечатление, чем то, что я скончался. Остановка же сердца и дыхания не вызвала у меня никаких эмоции – я ее попросту не заметил. Спал себе и спал. Можно сказать, проспал свою смерть. И сам не знаю, хорошо это или плохо.

Наила повернулась и уперлась в мою ногу ягодицами. Я с грустью констатировал, что не чувствую ни уютного тепла ее кожи, ни холода, который должен передаваться ей, – впрочем, я не знаю, успел ли уже остыть. Меня самого раздражает, что приходится говорить «я», обозначая одновременно семьдесят три килограмма неживой плоти и покинувшую ее личность, но мне пока трудно разделять эти два моих компонента. Наверное, со временем привыкну. А, собственно, сколько времени я буду пребывать в таком состоянии? Мое сознание – оно что, тоже вот-вот должно умереть? Если я продолжаю жить, как утка, которая еще бегает пару минут с отрубленной головой в силу рефлекса, то эта мнимая жизнь продлится до тех пор, пока информация о моей смерти не дойдет до всех нервных узлов… Может, некий контрольный пункт в самых глубинных структурах мозга еще не в курсе события и действует наперекор общему процессу или отказывается сдаться? Этакий центр управления полетом, который срочно катапультировал мой интеллект в виде спутника, чтобы сохранить обозревающее устройство – только зачем?

Откровенно говоря, все это меня очень мало колышет. Единственное, что могло бы представлять для меня интерес в плане посмертной жизни, это возможность воскреснуть. То есть вернуться в свое тело на денек-другой или пускай хоть на несколько часов. Успеть кое-что привести в порядок, кое-что доделать – самое важное и дорогое. Закончить картину, изменить завещание, написать письмо сыну, перевести на один счет дивиденды по акциям и страховку, сменить аккумулятор в моем «форд-ферлейне», который стоит и ржавеет под чехлом, да прокатить отца вокруг озера и наконец насладиться еще разок телом Наилы и пряным фондю по-савойски с сухим вином. Пребывать в виде чистого духа – это не по мне. Если нельзя активно действовать, участвовать в жизни, общаться, лучше уж совсем исчезнуть. У меня не созерцательная натура.

Кварцевые цифры на часах сменяют друг друга под мерное дыхание Наилы, к которому каждые десять минут присоединяется урчание холодильника. Кажется, время идет для меня так же, как при жизни, но бег секунд больше ничего не значит, никуда не направлен. Скучно. Я попробовал молиться, препоручить свою душу Кому (с большой буквы) подобает, но почувствовал себя необслуженным клиентом в ресторане, который старается привлечь внимание официанта, и замолк из чувства собственного достоинства. Господи Боже (если Ты существуешь – до настоящего момента у меня нет на этот счет никакой информации…), Господи, какая скука! И, сдается мне, это еще только самое начало.

Несколько раз я делал попытки воссоединиться с плотью. Собрав все силы, о которых решительно ничего не знал: какие они, как действуют и существуют ли вообще, – пытался сконцентрироваться и вернуться в себя, втиснуться в тело, как в тесный ботинок. Черта с два! Тужился, тужился, прилаживался так и этак, искал точку опоры, и все без толку – все равно оставался снаружи. Добился только продолжительного урчания в животе, да и то неизвестно: может, это результат не зависимой от моей воли химической реакции.

Впрочем, желание вернуться в тело скоро прошло. Какой-то внутренний инстинкт – или стремление оправдать неудачу – говорил мне, что если бы мне и удалось обрести свою оболочку, то я остался бы заточенным в ней, пока она не рассыплется в прах. Нет, лучше уж поскучаю в нематериальном состоянии над холодильником, чем буду медленно разлагаться по законам биологии. Если все равно предстоит воскреснуть из праха – в конце концов, возможно, я нахожусь лишь в преддверии, на стадии первоначальной подготовки к новой, еще не изведанной форме существования, – чего ради тянуть волынку?

Без четверти восемь я смирился с неизбежным – окончательно признал свою смерть. И это вовсе не было капитуляцией. Все мои потуги горе-спасателя, целителя-телепата вновь завести сердце, восстановить дыхание и кровообращение казались теперь глупыми и жалкими. Оглянешься – так даже смешно. Я улыбнулся. Как бы это объяснить? Стоило мне успокоиться, принять свое, так сказать, посмертное состояние, как все компактное пространство моего трейлера, с красками, кистями, мольбертами и спящей натурщицей, прояснилось, стало более ко мне расположенным, более приязненным, что ли – отсюда ощущение улыбки, вот как говорят: «улыбается жизнь». Перестав бунтовать, я как бы вписался в отлаженный миропорядок, и природа радовалась этому. Конечно, все это очень субъективно, но что я могу поделать, в моем-то положении!

Итак, вот уже сорок пять минут я покорно слежу за скачущими на экранчике зелеными цифрами и жду. Жду, что будет дальше. Жду, чтобы проснулась Наила и увидела меня. Она первой удостоверит мою смерть. Посмотрит, откажется верить, испугается, расстроится – и это будет окончательным закреплением происшедшего. Тем самым мое бытие будет исчерпано. Сначала я стану покойником для нее, потом для моего семейства, и их скорбь вольется в мою память. Если мое мышление и дальше не потухнет, я обрету свою проекцию в другом измерении – в зеркале чувств моих ближних: горя, любви и обиды, – которые вызовет мой внезапный конец. И уже не буду одинок.

Пока же я парю над холодильником под усыпляюще ровное дыхание Наилы, словно привязанный к своему телу невидимой бечевой. Однако повторяю для сведения живых, если кто-нибудь из них меня слышит (хотя мои первые попытки установить контакт потерпели неудачу): это единственное изменение, которое я могу отметить. Теперь, когда недоумение, протест и страх перед неизвестностью, бушевавшие во мне поначалу, улеглись, я чувствую себя как обычно. Разве что ощущаю, ввиду прерванной связи между сознанием и мышцами, некоторую расслабленность и неприкаянность, но в этом для меня нет ничего нового. Я и при жизни был весьма легковесным.

Если что и омрачает мой покой, так это мысли о Наиле. Она первый раз согласилась остаться у меня в трейлере, под окнами жены. Я умоляю ее проснуться и уйти, чтобы не оказаться замешанной в моей смерти, избежать скандала. Фабьена все знает или по крайней мере догадывается, и, по-моему, ей на это плевать, но родители Наилы – правоверные мусульмане, и они ей не простят. У нас с ней все было безоблачно… И вдруг такой конец! Представляю, что начнется: подозрения, допросы в полиции, пересуды, злорадные расистские россказни, косые взгляды – шум на весь городок. Проснись скорее, радость моя, пожалуйста, проснись и уходи!… Я так хочу остаться живым в твоей памяти, в нашей любви, которая касается только нас двоих. Беги скорее, и, может, успеешь забрать меня с собой; может, я поселюсь в твоих воспоминаниях, как знать… Проснись же!

Не слышит. Коснуться ее я не имею никакой возможности, проникнуть в ее сны тоже не могу. Какое горькое бессилие.

Мне вспомнились все теории и верования, которыми нам прозудили уши на земле. Тридцать с лишним лет я был убежден, что после смерти существует Нечто. А выходит, после смерти нет ничего. Одно только мое «я» – и больше совсем ничего. Единственное любопытное явление, которое я отметил с семи часов двух минут – я принял за точное время своей кончины показания кварцевого будильника в момент, когда увидел его из позиции «над холодильником», – касается памяти. Она как будто подчинялась теперь некоему ритму, подобному вдоху и выдоху, приливу и отливу: меня по временам захлестывал, помимо моего желания, поток воспоминаний о чем-то давно забытом, незначительном или смутно неприятном, что давно было вытеснено временем. Ничего особенно интересного, и я уже начал жалеть, что не прожил жизнь бурно, экстравагантно, бесшабашно и экзотично… Если я обречен после смерти пересматривать всю цепочку нудных мелочей, из которых она состояла, – ничего себе развлеченьице! Или это, что ли, и есть рай и ад? Ты на целую вечность заперт один, и тебе снова и снова, до бесконечности, прокручивают день за днем все, что ты делал, пока был жив. В таком случае участь какого-нибудь наглого гуляки, нераскаявшегося грабителя или удачливого садиста вполне может оказаться куда завиднее участи обычного порядочного человека, который никогда не делал ничего дурного и жил в мире со своей совестью.

Гляжу на тело, из которого меня выставили без всякого предупреждения, – вот он я, этот парень с голым белым задом, что валяется впритирку к стенке, долговязый, дрябловатый, нескладный, лежит, засунув палец между двадцать четвертой и двадцать пятой страницами романа Ламартина. Что я оставил после себя на земле? Что толку было от моего существования? Всю жизнь я хранил верность юношеским мечтам, которыми сам пресытился; всю жизнь лелеял образ идеальной женщины, неизменно желал добиться внутренней гармонии в своих картинах, мазал полотно за полотном, чтобы они служили перегородкой между мной и обыденностью; наблюдал, как стареет мой отец и растет мой сын, и старался не показать им свое разочарование; обожал озеро Бурже, книги Александра Дюма, запах мокрых кипарисов, бургундское вино, фондю, оперы Верди и песенки Брассанса, заварные пирожные, тихий снег и первое пятно краски на полотне, которое еще вольно стать чем угодно. Я любил жизнь, но обходился малым; путешествовал по миру на своем неподвижно стоящем прицепе, и если не отъезжал далеко от дома, зато ничего не потерял в пути. Прожил сравнительно благополучно и ушел из жизни, как выходят из-за стола, учтиво поблагодарив шеф-повара. К чему ругать меню, раз сам его выбрал, оспаривать счет, выпрашивать добавку? Будь мне отпущено еще с десяток лет, я с удовольствием прожил бы их, а нет – легко обойдусь. Все равно, сколько бы времени тебе ни было отпущено, гением не станешь, а все остальное мне успело надоесть.

Конечно, все было бы иначе, если бы я был нужен тем, кто мне дорог. Но сын меня не любит, отец ругает, а жена давно не замечает. Люсьен ставит мне в вину, что я не имею достаточного веса в глазах его друзей и учительницы, отец обижается, что я уже не ребенок, Фабьена прекрасно справляется с лавкой – я лишь наследник стен. Ну а Наила… Наила торгует путешествиями в турагентстве «Хавас», я для нее – лишь эпизод, найдутся другие клиенты, посвободнее, которые забредут полистать каталоги.

Я не хочу сказать, что моя смерть как-то оправдана, но не было и никаких доводов, чего бы ради ее откладывать. Пустота, которая после меня останется, заполнится довольно быстро. Мой уход всем на пользу: Люсьену наконец будет чем похвастаться, папа сможет еще глубже погрузиться в прошлое, обложившись моими детскими фотографиями, а Фабьена поспешит забетонировать заросшую бурьяном площадку, которую занимал трейлер, чтобы расширить место для склада. Все без меня пойдет отлично. Возможно, это единственный отчет который я смогу представить Кому надлежит, но, как мне кажется, если мои руки пусты, значит, они уж точно чисты.

Ну вот. По-моему, я испытал свою совесть – проверка закончена. Если Ты этого дожидался, чтобы появиться. Я готов. Можешь дать о себе знать. Чем больше минут сменяется на экране часов, тем больше я убеждаюсь – вот-вот произойдет нечто: меня позовут, словно пациента из очереди перед врачебным кабинетом.

Интересно, кто мне откроет дверь, кто вызвался или кому поручено меня встречать? Ангел-хранитель, Судия, мать, которой я так и не узнал, бабушка с дедушкой, которых мне так не хватало, светящееся существо, возникающее в конце туннеля, как рассказывают некоторые из побывавших одной ногой в могиле и вынесших из состояния комы непоколебимо-безмятежный взгляд и тоску по смерти, которая не пожелала взять их? Или, может, перевозчик душ через реку забвения? Или инспектор, который будет проверять мои счета? Или крылатый казенный адвокат, который выделен защищать меня против рогатого прокурора?

Дожидаясь, что же будет, от нечего делать еще раз мысленно проглядываю свою жизнь.

На полу, завернутые в бумажный носовой платок, валяются два презерватива – свидетели моей последней ночи в этом мире; комок у самого мольберта, где сохнет портрет Наилы, которому суждено остаться незавершенным.

* * *

Меня звали Жак Лормо, я проживал по адресу: Экс-ле-Бен, авеню Терм, дом 64, мне было почти тридцать пять, но все говорили, что я на них не тяну. Я и вообще-то ни на что особенное в жизни не тянул. Вот уже пять с половиной поколений Лормо торгуют скобяным товаром, дело передается от отца к сыну, меня же семейное призвание обошло стороной: покупатели меня раздражали, цифры не лезли в голову, инструменты валились из рук. К счастью для моего отца (который терпеливо, хотя и не слишком веря в успех, пытался направить меня на истинный путь), я повстречал Фабьену.

Первое время после того, как отец оставил нам магазин, она из уважения к нему еще делала вид, что я участвую в торговле. Продолжала его игру. Стояла за прилавком и при случае призывала меня на помощь. «Жак, объясни мадам Бофор, что бельевая веревка продается в мотках по двадцать метров, а меньше отрезать нельзя». Но мадам Бофор долго и нудно убеждала меня, с мерками в руках, что ей нужно от силы шесть с половиной метров, и я, чтобы она отстала, в конце концов шел и отрезал ей эту веревку, так что Фабьена вскоре понизила меня по служебной лестнице. Я же был только рад спускаться по ступенькам, на которые меня заставил вскарабкаться отец. От продавца-консультанта к кассе, от помощника кассира в отдел оборудования для ванных комнат, оттуда, поскольку я валялся в ваннах и читал «Три мушкетера», меня вежливо переместили подальше с глаз на второй этаж, к болтам и гайкам, которые я отвешивал по заказам Фабьены; она передавала их по внутреннему телефону, а я, при большом наплыве покупателей, его выключал и потому вскоре очутился в подсобке, где, как когда-то в пятнадцать лет, распаковывал картонные коробки. Постепенно жена отказалась от мысли добиться от меня хоть какого-то толку, привыкла, что меня никогда нет рядом, и я мог спокойно вернуться к своим картинам и устроиться в трейлере «Эвазьон-400 L», свадебном подарке отца.

Между тем картина у меня перед глазами сменилась на другую. Меня словно охватило тепло, я слышу пение птиц, далекий гул винтового самолета. Мне пять лет, и я только что нечаянно наступил на улитку в саду нашего дома в Пьеррэ. Можно подумать, это самое важное событие в моей жизни – я все время мысленно к нему возвращаюсь и вновь, обрывками, его переживаю. То вижу всю сцену целиком, то в сжатом виде, то со всеми ближайшими и дальними последствиями. Вот я поднимаю улитку и кладу ее на листок орешника. Раковина разбита, рожки поникли, скользкое тело съежилось. Я заливаюсь слезами. Бегу домой и выпрашиваю у занятой стряпней бабушки вилку для торта и скотч, устраиваюсь со всем этим хозяйством в кухне за столом и пытаюсь починить ракушку – складываю осколки один к одному, а на пустые места вклеиваю картонные заплатки. Потом кладу раненую в коробку из-под шоколадного печенья, подстилаю ей листочек салата и выставляю коробку на подоконник, на солнышко. Улитка не шевелится, но это просто потому, что она еще боится. Папа выслушал мой диагноз, затягиваясь трубкой, и, выпустив дым, покачал головой. Я должен был, как он считает, воспользоваться листьями салата в натуральном, а не кулинарном виде или уж хотя бы, рассуждая с чисто психологических позиций и из деликатности по отношению к улитке, стряхнуть с них резаный чеснок. Все эти, казалось бы, давно забытые слова, из которых я тогда мало что понял, воспроизводятся в моей памяти с чеканной точностью, и вокруг каждого эхом роятся позднейшие ассоциации.

Наступил вечер, а улитка так и не пошевельнулась. Мне было ясно, что она умерла, но я не мог признать это перед взрослыми и уверял, что я ее вылечил, демонстрируя засохшие листья салата, якобы ею обгрызенные. Папа кивал, бабушка же считала, что потакать моим иллюзиям нехорошо и жестоко. Она показывала мне на цепочку муравьев, которая протянулась по картонной стенке коробки прямо к застывшей в салатных грезах выздоравливающей. Я давил муравьев по одному пальцем – нечего, навещать больную еще рано. Папа налил полную компотницу воды и пустил реанимационный бокс плавать по поверхности, чтобы непрошеные посетители утонули. Бабушка со вздохом пошла спать.

Посреди ночи я встал и в пижаме вышел в мокрый от росы сад. Тщательно прочесав в лунном свете треугольный участочек в два десятка квадратных метров, где росли гортензии и японские сливы, а над головой скрипел под ветром соседский орешник, нашел-таки точно такую же улитку. Осторожно взял и, объяснив ей ситуацию, отнес в дом, а там переклеил на ракушку, в которую она, конечно же, спряталась, кусочки скотча с картоном. После чего положил невредимую улитку на место пострадавшей, а ту, прочитав над ней «Отче наш», зашвырнул за забор к соседям.

Утром меня разбудил папа и радостно сообщил о чудесном исцелении. Он вытащил из ванной бабушку с зубной щеткой в руке, повлек ее к подоконнику, где стояла коробка, и дрожащим пальцем показал нам обоим на залатанную скотчем воскресшую улитку – она безмятежно завтракала листиком цикорного салата. Я напустил на себя скромный вид, а бабушка поздравила меня с прекрасным самочувствием пациентки и протянула руку, чтобы сменить салатный лист. И тут-то, под листом, она обнаружила вторую улитку, украшенную точно такими же скотчевыми заплатками, которая шевелила рожками, обследуя внутреннюю поверхность коробки. Видимо, нам с папой пришла в голову одна и та же мысль. Не говоря ни слова, мы посмотрели друг на друга с полным взаимопониманием, которое существовало между нами много лет и притупилось только с появлением в нашей жизни Фабьены.

* * *

– Жак!

Ее голос замутняет кадр, и снова меняются декорации. С пола до потолка стеллажи с металлическими ящиками, и на каждом вместо ярлыка отвертка, или гвоздь, или шпингалет, или пассатижи разных калибров – моя супруга, придумавшая это новшество, постановила, что это лучшее украшение лавки и одновременно стимул что-нибудь купить. Если покупатель не знает названия нужного ему предмета, ему достаточно ткнуть пальцем, не уронив своего достоинства. За десять лет Фабьена подняла процент прибыли, и без того вполне приличный, до сорока. Она приписывает этот успех своим способностям психолога, но, по-моему, куда большую роль тут сыграли ее внешние данные – в двадцать восемь лет она сохранила безупречную фигуру и легкую походку, благодаря которым в 1986 году завоевала титул «Вице-мисс Савойя», вот только скандинавски-белокурые волосы несколько потускнели под неоновым освещением торгового зала, превратив ее в типичную блондинку-продавщицу.

Фабьена стоит около приспособления для мытья паласов и зовет меня. Не знаю, перенесся ли мой дух в магазин или это воспоминание.

– Жак, мадемуазель Туссен хочет посмотреть последний каталог автокосилок от «Массей-Фергюсона».

Воспоминание. Вот я вылезаю из витрины и несу мадемуазель Туссен каталог новейших косилок. Ну а эта картинка мне зачем? Что за важность в этой беседе о преимуществах усовершенствованного подвесного бака-травосборника по сравнению с моделью D-93? Или из всей моей земной жизни не нашлось припомнить ничего более стоящего и приятного? Я еще понимаю – эпизод с улиткой, он имеет какую-то весомость, какой-то смысл, возможно, даже символический, но снова выслушивать брюзжание мадемуазель Туссен по поводу ее садового инвентаря – это-то чего ради?

Я и без того слово в слово знаю все, что скажет эта карга и что я ей отвечу.

– А систему приводных ремней к лезвиям они улучшили? А то у меня за сезон срывались трижды – не успеешь включить.

– Это еще и потому, что вы слишком коротко подстригаете, мадемуазель Туссен. Я ведь вам говорил, что надо ставить переключатель на цифру два.

– На цифре два газон похож на плешивого ежа, а я хочу, чтоб он был гладенький, как поле для гольфа, я уж вам сто раз повторяла!

Вот стерва. Семьдесят лет, железное здоровье, сухонькая, как девчонка, на лице ни морщинки, глазки змеиные, седые волосенки забраны в хвост резинкой, иссиня-черное платье и дутая куртка в любое время года, собачья корзинка на руке, здоровенные розовые кроссовки «Палладиум» на литой подошве, оставляющие великанские следы, – ее ноги похожи в них на зубочистки, воткнутые в закусочные мини-колбаски. Сколько раз я пытался спихнуть ее нашим конкурентам, но нет: у нее самое крупное в Эксе состояние, и она желает отовариваться в самом крупном скобяном магазине. Поэтому каждые две недели является менять свой инвентарь, требует «хозяина», каковая роль возлагается по этому случаю на меня, и я обязан выслушивать ее претензии, пока не подпишу ей чек. Мы оба понимаем, что это комедия, но ей так интереснее жить. В общем-то я ее понимаю. До шестидесяти трех лет она была сиделкой при своей деспотичной и придирчивой матери, которой принадлежало две трети всех местных гостиниц, и та всячески ею помыкала. Они ездили по городу в старой «симке-аронде», мегера-мамаша позади, дочка впереди за шофера. Колесили на лысых покрышках от «Бристоля» к «Бо-Риважу», от «Гранд-отеля» к «Королеве Гортензии», проверяли, не растащили ли вилки, сколько заказано номеров, на месте ли персонал, урезали расходы на ремонт сантехники.

Каждый раз, когда мадемуазель Туссен делала робкую попытку нарушить заведенный порядок, например заикнуться о том, что неплохо бы включить центральное отопление в трехкомнатной квартире, где они жили, или купить пару новых покрышек, мегера неизменно отвечала: «Вот умру – делай что хочешь». Сразу после кончины матери мадемуазель Туссен распродала все гостиницы, купила себе спортивный «ламборгини-дьябло», парк в три гектара в центре города, в котором отгрохала уродливую коробку с солнечными батареями, и теперь проматывает свое наследство, путешествуя по свету и покупая газонокосилки.

– Позвоните в «Массей-Фергюсон», Жак, и спросите напрямик насчет приводных ремней.

– Там занято, – слышу я свой ответ.

– Наберите еще раз. Я не тороплюсь. Единственное, что у нее есть хорошего, так это ее собака.

Старый, облезлый, глухой и кривой пудель, которого она всюду таскает с собой, а он, бедняга, еле дышит, сидит, забившись в свою корзинку, и цепляется за жизнь, чтобы никому не причинить лишних хлопот.

– А то ишь какие хитрые: делают ролики побольше, пропускают ремни потолще, а усовершенствовать саму систему подвода лезвий и не думают!

– Всего хорошего, мадемуазель Туссен.

Чтобы заставить себя произнести эти слова, я собрал все силы и предельно напрягся – едва я произнес их, как сцена оборвалась.

* * *

И вот я в каком-то желтоватом тумане и среди полной тишины. А ведь это уже прогресс. Коль скоро я способен бороться с пошлостью, которой были наполнены мои дни, и изыскивать в памяти средства проветривать свою избирательную память, то пытку – если меня пытают – еще можно вынести. Или это еще цветочки? Господи Боже, кто бы Ты ни был, Тот, во имя Которого меня крестили, или Другой, избавь меня от полного беспамятства, от потери личности и ее окружения, от пустоты. Теперь-то я знаю, что именно этого боюсь больше смерти.

Я не хочу совсем исчезнуть. Эта желтая дымка, поначалу показавшаяся мне такой уютной, теперь вдруг превратилась в удушливую клоаку, каменный мешок. Я согласен снова плыть против течения, снова ухватить нить своей жизни, согласен проштудировать все входящие в программу воспоминания, как будто готовлюсь к какому-то экзамену. 

Ну вот – что-то вырисовывается, туман редеет и уступает место интерьеру магазина. Я снова в левой витрине, там же, где был, когда меня позвала Фабьена. Может, я совершил скачок во времени и эпизод с приводными ремнями, длившийся около часа, ужался? Как бы не так. Мадемуазель Туссен стоит на другой стороне улицы, повелительно потрясая сложенным зонтиком – пытается остановить поток едущих на зеленый свет машин. Я не только не сократил сцену и не обошел ее стороной, а, наоборот, угодил к самому началу, к той точке, от которой еще недавно так отбрыкивался. Ничего, главное – все-таки вернулся. С тех пор как Фабьена отказалась от мысли приохотить меня к скобяному делу, она требовала от меня только одного – физического присутствия, а то мало ли какие пойдут разговоры. Поэтому я демонстрируюсь. Раз в неделю переоформляю витрину. Прохожие видят меня за работой – я занят делом, соответствую своему положению, продолжаю семейные традиции; они здороваются, я отвечаю. К Рождеству я усыпаю витрину снегом, к Пасхе украшаю яйцами, к Сретенью – блинами, к 8 мая – игрушечными танками. И каждый год получаю первый приз от коммерческого общества нашего района. У меня бывает «египетская» неделя – с выложенными из банок с краской пирамидами и рекламными надписями на свитках самоклеящегося «папируса»; «каникулярная» декада – с пароходами, зонтиками и шашлычницами, расставленными на дюнах из настоящего песка. Но мне самому больше всего нравится экспозиция ко Дню отцов. Я раскладываю в витрине дисковые пилы, электрические ножи – хватит, чтобы вырезать всех любимых домочадцев; этот арсенал наводит несчастных отцов семейств на мысль о бойне под визг и рокот механических орудий убийства, о живописных кровавых оргиях среди праздничных гирлянд и транспарантов с надписями «Поздравляем папочку!».

Возвращаются из школы детишки и останавливаются поглазеть на мое творчество. Я строю им рожи – они гогочут. Выходит на минутку освободившаяся от клиентов Фабьена и гонит их тряпкой. Но, едва она скрывается в дверях, мои зрители прибегают опять. Я надеваю себе на шею деревянное сиденье от унитаза, показываю руками в садовых перчатках «Мульти-флекс» разных чудищ, расстреливаю их электродрелью, они целятся в меня пальцами, я падаю, корчусь под рекламными плакатами на усыпанном бумажными цветами полу и умираю в страшных муках, на секунду останавливая взгляд случайного прохожего, – дети же покатываются со смеху. Я так люблю детский смех. Мой сын никогда не смеется. Он стесняется моего шутовства и всегда отворачивается, проходя мимо витрин. Если я захожу за ним в школу, он делает вид, что не замечает меня. И, щадя его чувства, я иду, поотстав на десяток шагов.

Витрину отделяют от магазина зеленые шторы, которые я задергиваю, когда устраиваю свои представления. Фабьена примерно догадывается о том, что происходит за ними, и переносит испытание с восхищающим клиентов стоическим видом. «Бедная мадам Лормо», – сочувственно вздыхают они, искоса поглядывая в мою сторону, и Фабьена делает им скидку. Об этом знают все постоянные покупатели, так что в дни оформления витрин в лавке полно народу. В конечном счете еще и набегает прибыль, так что мое кривлянье нежданно-негаданно оборачивается рекламной кампанией.

Только один раз, первого апреля, мне удалось вывести Фабьену из себя: я повесил на витрине табличку «Закрыто на инвентаризацию». Все утро Фабьена проторчала за прилавком, не понимая, что происходит, – грызла ногти, шпыняла прохлаждавшихся без дела продавцов. Время от времени она выходила на улицу посмотреть, не идут ли покупатели, и тогда я снимал табличку, а сам продолжал как ни в чем не бывало украшать весеннюю витрину: размещал удочки под пластмассовой яблоней в цвету.

За обедом Фабьена не проронила ни слова, потом вдруг вскочила, схватила ключи от своего «Мерседеса-300 D» (у нас есть «мерседес», чтобы показать, какие мы стали шикарные, и простой дизель-фургон, чтобы показать, какие мы остались скромные) и куда-то укатила на час. Потом я узнал, что она ездила к двум нашим главным конкурентам – к Франсуа-Филиппу и в «Товары для дома-2000», – чтобы их уличить: она решила, что они сбивают цену, делают скидку больше установленного префектурой лимита.

Шутка блестяще удалась, но реакция Фабьены, когда я во всем признался – просто поздравил с первым апреля, – меня ошеломила. Она оглядела по очереди всех служащих – они все были моими сообщниками и чуть не фыркали, дожидаясь, когда настанет минута всеобщего веселья – и заплакала. Беззвучно и неудержимо, прямо на людях. Продавцы по одному улизнули в подсобку, чтобы там отсмеяться вволю. А я стоял и смотрел раскрыв рот: эта холодная красавица, совсем чужая мне, которую я сначала видел в платье с блестками и диадеме, с цветущей лучезарной улыбкой, с почетной лентой «мисс» через плечо, а потом сразу превратившейся в работящую, упорную, рачительную хозяйку, одинаково ответственно выполнявшую функции главы фирмы и примерной матери, – эта женщина вдруг предстала передо мной девчонкой с зеленного рынка, какой была до того, как мы встретились. Маленькой, неопытной, продрогшей на холодном ветру, которую тиранят родители и презирают другие торгаши.

Я обнял ее, попросил прощения, и мы в последний раз были близки. Всю ночь она пролежала с открытыми глазами, а на другой день предложила мне отныне спать в гостевой комнате. Я возражал: подумаешь, неловкая шутка, у меня и в мыслях не было ее обижать. «Вот именно, – сказала Фабьена. – В том-то и дело, что ты даже не подозреваешь, когда и чем причиняешь мне боль». С тех пор мы только сохраняли видимость супружеских отношений перед сыном или когда шли на вечер в Лайонс-клуб, куда я изредка соглашался пойти для порядка. А из гостевой комнаты я вскоре перебрался в трейлер.

* * *

Прекрасно понимаю, почему возникло воспоминание об этом первом апреля и почему оно было таким ярким, таким болезненным. Иначе не могло и быть. Я знаю всю свою вину перед Фабьеной, знаю, что несправедливо пренебрег ею из-за своей инертности, неизжитого мальчишества, обиды на то, что ничего не сумел сделать в жизни. Легче всего было переложить вину за это на нее. Счесть, что мою свободу загубил ребенок, которого я не хотел. Ребенок, так похожий на мать, в котором нет ни чувства юмора, ни лени, который начисто лишен художественной жилки. Музыка, живопись, книги оставляют его совершенно равнодушным. Ему хочется только одного: приносить пользу, быть допущенным в мир взрослых. Он с удовольствием обслужит покупателя, наклеит ярлычок на инструмент, отмотает проволоку, измерит трубы. В восемь с половиной лет он умеет отсчитать и дать покупателям сдачу – когда-то меня учил этому мой отец. Я словно снова вижу себя маленьким, только я притворялся, делал вид, что мне это нравится, а он, по-моему, нет. Вполне искренне произносит: «Благодарю за покупку, до свидания!» А когда покупатели, видя, что он еле-еле возвышается над прилавком, и то на цыпочках, спрашивают: «Что ты хочешь делать, когда вырастешь большой?» – отвечает: «То же самое». И с нетерпением поджидает из месяца в месяц, пока подрастет и дотянется до следующего ящика в стеллаже.

На первом году его жизни у нас с ним как-то выдалось несколько счастливых недель. Фабьена упала и сломала ногу, подвешивая на место какой-то инструмент, и я вставал рано утром покормить малыша из бутылочки. При тусклом свете ночника я рассказывал ему длинные истории про ковбоев. Ему, кажется, нравилось, он ждал продолжения, радовался, срыгивая молоко. Как только Фабьене сняли гипс, она снова взяла кормление в свои руки – я, по ее мнению, все делал не так. Плохо стерилизовал, мало скармливал, ребенок худел на глазах и т. д. Я по-прежнему валялся по утрам сколько хотел, было обидно, но ничего не попишешь – наверное, она права, и я действительно «ни на что в жизни не годился».

Когда Люсьен заговорил, я хотел опять начать рассказывать ему истории, но одним из первых его слов было: «Почему?» Каждое утро, как только его мать уходила в магазин, я тихонько вылезал из постели, шел в его комнату, перешагивал через барьер манежа, садился на корточки посреди всяких кубиков и начинал: «Жил-был на Дальнем Западе шериф по имени Уильям». – «А почему?»… Очень быстро я бросил эту затею.

* * *

– Жак, мадемуазель Туссен хочет посмотреть последний каталог автокосилок от «Массей-Фергюсона».

Среди детских бутылочек, косилок и больных улиток я пытаюсь сосредоточиться на мысли о Наиле. Сейчас без пяти девять. Наила все еще спит, и будет полный кошмар, если Фабьена так и обнаружит нас: голых, в обнимку, ее – такую молоденькую и меня – мертвого. Никаких сведений и никаких предчувствий относительно будущего у меня нет. Только смутный страх и уверенность, что необходимо срочно что-то сделать. Я пытаюсь удержать кадр: мое тело в трейлере в данный момент. Умоляю Наилу проснуться, потрясти меня, пощупать пульс, понять, что случилось. И, главное, не суетиться. Ты ничем мне не поможешь. Я люблю тебя. Проверь, чтобы не осталось никаких следов того, что ты здесь была, никаких следов этой ночи, убедись, что никто тебя не увидит, и беги, прошу тебя! Сделай это для меня. Не хватало только, чтобы эта заваруха коснулась тебя.

Но она спит, в полной отключке, и, похоже, дышит еще ровнее.

* * *

Ну вот, все мутится, Наила становится прозрачной, предметы тают – я снова улетаю. Куда: к улитке или в магазин? Нет. Теперь я на озере, на паруснике Жана-Ми. Ветер крепчает, надо быстро маневрировать, а я путаюсь в фалах, спотыкаюсь о якорь и пытаюсь выполнять поток указаний, который обрушивает на меня мой шкипер.

– Спускай, спускай парус, дубина! Жуткий ветер – нас снесет! Берегись – байдарка по правому борту! Поворот! Жак! Вот тупица! Байдарка, говорят тебе, по правому борту! Слышишь меня? Поворачивай!

Ничего я не слышу. Капюшон сполз мне на глаза, лицо все мокрое, меня трижды огрело по голове реей, байдарка полированного красного дерева надвигается вплотную – и мы в нее врезаемся.

* * *

– …температура в тени на рассвете: в Шамбери – минус четыре – ничего себе! – в Экс-ле-Бене чуть теплее – минус два, ну а в горах лучше не вылезать из-под одеяла…

Девять часов – включилось радио. Наила проснулась, вскакивает как встрепанная, наклоняется ко мне, целует в затылок и шепчет скороговоркой:

– Побежала, кофе пить уже некогда. Все было чудесно. Ну, спасибо!

Она вскакивает, влезает в трусики, джинсы, свитер.

– Хорошая новость для лыжников: снег в горах ожидается уже на высоте четырехсот метров. Давно пора. Верно же, Кристоф?

Наила выскользнула из прицепа и оставила меня наедине с «Радио Савойя». «Побежала»… вот так. Сам не знаю, рад я или огорчен. Кажется, всей душой желал, чтобы ее эта история со мной никак не коснулась, а теперь, когда мое желание исполнилось и я должен быть доволен, что волей случая у нее даже не испортилось настроение, мне жаль, что не она первая найдет меня мертвым. Мне бы хотелось услышать, как она заклинает меня вернуться, просит сказать, что я ее люблю… Утопить мою печаль в ее слезах… С Фабьеной я бы так легко не отделался. Получил бы по всей программе: и «скорую», и «реанимацию», и сердечный массаж, и электростимуляцию. И все это, разумеется, без толку. Удрать бы от этой скукотищи: медицинской возни, бумажных формальностей, дружной скорби… Уйти вместе с Наилой, увязаться за ней, тенью проскользнуть в ее комнатку под самой крышей на улице Верден. Посмотреть, как она принимает душ, как укладывает и закалывает свои непослушные курчавые волосы, надевает строгий костюм служащей турагентства и бежит на работу; сейчас усядется за стеклянной перегородкой, расцветет дежурной улыбкой, и пожалуйста – обворожительно-вежливая Наила готова со знанием дела распродать весь свет, это она-то, ничего, кроме Сарселя, Мюлуза да Экс-ле-Бена, в жизни своей не видавшая.

Но, похоже, оторваться от себя мне не дано. Три раза я приказывал себе: «Ухожу!» – но ничего не получалось. Значит, я обречен витать в трейлере, привязанный к своему телу, фигурально говоря, бродить из угла в угол и вытерпеть все: хладнокровную деловитость Фабьены, бурные переживания отца, серьезность Люсьена – представляю, как он встает со своего места посреди урока, после того как директор, этот надутый индюк, вдруг зашел в класс и торжественным тоном сообщил учительнице: «Лормо должен срочно идти домой – У него в семье случилось несчастье».

Я уж не говорю о двух завернутых в салфетку использованных презервативах и неоконченном, но, скажу не хвалясь, уже имеющем явное сходство с моделью портрете Наилы – то-то будут находки! Вот идиотизм! Умереть так нелепо! Было бы в тысячу раз лучше страдать, задыхаться, сколько угодно часов биться в агонии – но чтобы все было в ажуре, чтобы никому не дать повода вспоминать обо мне с обидой, горечью, издевкой. Вот он – мой ад. Наказание за грехи наступит, как только они начнут думать обо мне как о покойном. Я буду корчиться по их милости в муках совести и дожидаться, пока их мысли не займет что-нибудь другое. Пока они не забудут меня окончательно.

Мне так нужна твоя любовь, Наила. Устоит ли она в потоке грязи, которая на тебя польется?

– …влейте в кипящую смесь взбитые белки, снимите ее с водяной бани и продолжайте помешивать. Подайте на стол с бутылочкой бургундского.

– Спасибо, Кристоф. А теперь послушаем «Люблю тебя до гроба» – прямо разрывается сердце! – в исполнении Франсиса Кабреля, эту песню Патрик просит нас послать своей Карине, которую он нежно целует и просит не сердиться за последнюю встречу в «Алькателе», а затем – «Ваш гороскоп», у микрофона Шанталь.

– Ты все перепутала, Ванесса, гороскоп сначала.

– О, прошу прощения – гороскоп так гороскоп.

– Вроде бы ты вчера не пила, а послушать – как с бодуна.

– Гопля, говорит «Радио Савойя», слушайте нас на частоте девяносто два и три десятых килогерца, ваше радио – «Радио Савойя»!

Не хочу жаловаться, но если бы как-нибудь вырубить это чертово радио… А то от дикой мешанины из рекламы, жизнерадостных голосов, причитаний мадемуазель Туссен и страстей вокруг улитки можно спятить. Пытаюсь отключиться от этого мельтешения и сосредоточиться на каком-нибудь весомом эпизоде, вынырнуть в значительном моменте прошлого, обрести контроль над своей памятью, но все зря – так и продолжаю кружить на автопилоте.

– Овен: будьте осмотрительны в делах, возможны осложнения в личной жизни. Телец: у вас чешутся руки – вперед, ваш час настал…

И вдруг – я снова на паруснике, восемьдесят шестой год, мы с Жаном-Ми на озере Бурже.

– Ну давай же, обормот! Убирай кливер! Да ты совсем безрукий – не видишь, нас заносит в другую сторону?!

– «Расстались мы, конец любви…»

– Берегись – получишь реей по башке! Ну вот! Жак!!! Совсем, что ли, оборзел?!

– «Но оглянись и позови.

И спасены мы оба.

Мы оба, мы оба.

Люблю тебя до гроба…»

Мы снова боднули байдарку. В конце концов Жан-Ми сам спускает парус и бросает якорь, а я перегибаюсь через борт, чтобы оказать помощь потерпевшей, девушке со светлыми, перехваченными обручем волосами. Она честит меня на все корки.

– Жак, ты что, не видишь, сколько времени?! Сегодня вторник. Сейчас привезут товар от Жотюля, займись мадемуазель Туссен – ты обещал ей разобраться с трактором! Ох, все та же музыка!

Фабьена рывком выключает радиобудильник и выскакивает из трейлера. Тишина – какое счастье! Может, возымела действие моя молитва, чтобы кто-нибудь выключил музыку, и поэтому ворвалась Фабьена? Как бы то ни было, мадемуазель Туссен не должна ждать, и если через пять минут я не выйду, жена придет меня трясти. Остается ждать развития событий. Умереть в день поставок – это вполне в моем духе. Ладно, иду… Вот только побуду еще чуть-чуть на озере, все равно это ничего не изменит… Как настоящий спасатель прыгаю в волны, выуживаю наглотавшуюся воды Фабьену, подсаживаю ее на борт парусника. И только теперь оживает ощущение ее груди под моими ладонями. Нечего сказать – самое время загореться желанием к этой спортсменке, красавице из какого-нибудь фьорда, с бирюзово-синими, как у северной лайки, глазами. Никогда еще ни одна девушка так не поражала меня внешностью, а я даже не спросил, как ее зовут. Мы едва успели обменяться несколькими словами: «Вы что, совсем идиоты, где у вас глаза?!» – «А сами почему не свернули – при таком ветре веслами управлять легче». – «Как теперь догнать мою байдарку?» – «Подождите немножко, свернем наконец парус и пойдем на моторе». Да еще на прощание она бросила: «Все-таки спасибо. В другой раз будьте осторожнее». А потом влезла в байдарку и поплыла, ритмично взмахивая веслами. Восхищенный Жан-Ми тут же набросился на меня: «Что ты за кретин! Такая классная девочка, а ты – ноль эмоций! Так никогда и не отлипнешь от Анжелики – уже две недели, может, хватит? Теперь моя очередь».

В тот же вечер я снова увидел нашу утопленницу на конкурсе «Мисс Савойя» в зале «Казино». Она была одной из претенденток и выступала под номером 21. Фабьена Понше из Альбервиля, изучает коммерцию, любит природу, оперу, водный спорт. Сплошное вранье: она была уличной торговкой, не могла отличить тополь от ивы, Моцарта от Верди, а байдарка была ей нужна только затем, чтобы перед конкурсом подтянуть грудь и укрепить брюшной пресс. Мой отец, как уважаемый гражданин Экса, входил в жюри наряду с бароном Трибу из Общества спортивных игр, месье Пенсом – директором регионального отделения Госэнерго, четой Амбер-Аллер с местного радио, Жаном-Ми, представлявшим кондитерскую фабрику Дюмонсель, доктором Нолларом из водолечебницы и генеральшей Добре, на чьи деньги был обновлен занавес. Председательствующий месье Рюмийо, инженер-гидравлик, заместитель мэра по культуре, время от времени озабоченно наклонялся, чтобы выслушать мнение Бороневски, генерального директора шинного завода «Бора-Пнэ».

* * *

Я уже приготовился выслушать объявление результатов, как вдруг кто-то постучал в дверь, которую Фабьена неплотно закрыла.

– Тук-тук! – пропел слащавый, но боевитый голосок. – Вы уже встали, можно войти?

И в трейлер заглянула мадемуазель Туссен. Ну, знаете ли… Мне и в страшном сне не могло присниться, что она и сюда явится меня доставать.

– Поппей, поздоровайся с нашим другом Жаком, – приказала она свернувшемуся на дне корзинки псу.

Дряхлый пудель жалобно поскулил, уткнув нос в клетчатую подстилку.

– Так как же, Жак, вы хотели уточнить насчет моего мини-трактора? Э-эй! Проснитесь!

Я думал, что она передумает входить, увидев, что я голый, но она в тридцать девятом была на фронте сестрой милосердия и принялась бесцеремонно меня трясти.

– Да вставайте же! Вот лежебока! Не то что супруга – она-то с раннего утра за работой!

Тут пальцы ее застывают на моем плече, быстро скользят по руке к запястью и щупают пульс.

– Жак?

С неожиданной для своей кукольной комплекции силой она переворачивает меня. При виде же застывшего лица, приоткрытого рта, остекленевших глаз отшатывается, прикусывает кулачок и восклицает:

– Невероятно!

А затем прибавляет вполголоса, обращаясь к точке на смежной с туалетом стенке сантиметров на сорок выше моей головы:

– Не бойтесь, я тут. Вы умерли. Но все будет хорошо, я вам помогу. Сохраняйте спокойствие, расслабьте свое ментальное тело, вы в переходном состоянии, и вам здесь ничего не грозит. Я скоро вернусь.

* * *

Мадемуазель Туссен уходит. А мой дух, по-прежнему наблюдающий за происходящим в трейлере с высоты холодильника, остается смущенным и озадаченным. Последней турпоездкой, которую мадемуазель Туссен предприняла этим летом, было путешествие по Тибету, и вернулась она какой-то странноватой, в ореоле тайны, с глубокомысленной улыбкой и загадочным видом посвященной. Когда в начале декабря она заказывала у нас мини-трактор «Боленс», то поведала мне, что стала буддисткой. И прибавила, перегнувшись через прилавок и озираясь на других покупателей, профанов: «Только тс-с!» От неожиданности я сделал помарку в счете, который выписывал ей. Она, святоша каких мало, исполнявшая во время каждой воскресной мессы почетную роль чтицы второго отрывка из Писания, обличавшая фарисеев, брызгая в священном раже слюной в микрофон; она, флагман прихода, способная сбить весь хор своим суматошным кудахтаньем, неуемная активистка движения «Аксьон католик» и благотворительного кружка по вязанию теплых вещей для солдат стран, ведущих военные действия, – в силу какого внезапного озарения или внезапного затмения могла она обратиться в буддизм? Я представил ее себе в буфете водолечебницы завернутой в простыню, с бритой головой, разъясняющей, позванивая колокольчиками, курортникам их карму. Тогда это показалось мне ужасно смешным. Сейчас – уже не очень.

С минуты на минуту она вернется вместе с Фабьеной, и события начнут ускоренно развиваться. Мне уже будет некогда углубляться в воспоминания, придется иметь дело с данностью, то есть со своей смертью. Со всем ее антуражем, со всеми последствиями, с горем или безразличием, которые она вызовет. Пока никто не констатировал моей кончины, было еще позволительно сомневаться. Теперь же, когда я вижу свое обесточенное лицо с пустыми глазами, мне ясно, что меня больше нет на свете, что конечная дата моей жизни уже написана и скобки закрыты. Разлучат ли меня с телом или уложат в гроб и похоронят с ним вместе, я – это посмертное «я», которое сейчас тут витает, мысль, лишенная отклика, оторванная от поступка – уже не смогу действовать сам, а буду лишь испытывать на себе чужие действия. Ну, поехали… Пусть входят родственники, пусть начнется эта пытка: слушать их и быть не в состоянии с ними говорить.

* * *

Шум заезжающего во двор грузовика с товаром перекрывает возглас «Что?», трижды на разные лады повторенный пронзительно-надтреснутым, вороньим голосом. Это Альфонс. Лучший вариант.

Стук брошенной на плиточный пол лопаты, тяжелый топот до самого трейлера, и вот прицеп заходил ходуном – в него вламывается, едва не сорвав дверь, Альфонс. Рост – метр девяносто, возраст – восемьдесят лет, атлетическое сложение, лицо испанского гранда, на лоб надвинут берет, в сорок втором году он получил воинский орден Почетного легиона за то, что перебил голыми руками шестерых немецких солдат, охранявших какое-то укрепление в Тарантезе. «Это дело случая, – сказал Альфонс награждавшему его после Освобождения префекту. – Они были на своем месте, я – на своем, каждый выполнял свой долг, и все как-то само собой вышло. Я вполне мог очутиться на их месте. И ведь у них были семьи». Альфонс – лучший человек, какого мне довелось встретить на земле. Пятнадцать лет назад, когда его провожали на пенсию, он угостил аперитивом весь персонал скобяной лавки, веселились до полуночи, Альфонс развернул подарки, был страшно доволен, всех благодарил, а на следующее утро в шесть часов был на своем месте. Отослать его ни у кого не хватило духу. Он был и остался нашим самым первым – в смысле «самым старым» – продавцом, но главная его роль в нашей семье – бессменная нянька. Когда-то его нанял мой дед, которого он спас во время Сопротивления, и Альфонс вырастил нас всех – моего отца, мою сестру, моего сына и меня самого, – каждому в свой черед говоря одни и те же слова, читая те же книжки, с каждым играя в те же игры и путая нас всех в памяти, в которой только и есть, что клан Лормо да стихи его названного предка. В далеком 1915 году его младенцем подобрали на скамейке в мемориальном парке Ламартина («Альфонс де, член Французской академии, 1790-1869. От города Экса с благодарностью») на берегу исторического озера, где поэт, влюбленный в лечившуюся на местных водах чахоточную деву, умолял время остановить свой бег; найденыша приняли монахини и окрестили его Альфонсом Озерэ.

Альфонс упал около моего тела на колени и на мгновение застыл, прижав голову к груди – послушать, не бьется ли сердце, потом встал, перекрестился и, тихо повторяя мое имя, бережно опустил мне трясущимся заскорузлым пальцем правое и левое веко. Слезы наполнили его глаза и потекли по щекам вдоль глубоких зигзагов морщин. Он стал читать «Ave», сбиваясь от волнения на свои любимые александрийские стихи. Мне от его молитв становится очень хорошо, не столько от слов, сколько от мелодии, успокоительной, монотонной. Альфонс невольно впадает в ритм колыбельных, которые он мне когда-то пел. Без лишних причитаний он охватил всю мою жизнь одной мелодией, которой, как он думал, провожал меня на небо. В городе над ним смеются. Он местный дурачок, забавный и безобидный.

– Двадцать пятая страница, – вздыхает он, взглянув на книгу, над которой я заснул. – Надеюсь, тебе хоть было интересно…

Второй явилась вытянувшаяся в струну Фабьена; ее, без всякой к тому нужды, поддерживала мадемуазель Туссен.

– Осторожно, дорогая, тут ступенька.

– Да пустите меня.

Моя жена делает несколько шагов к кушетке. Она реагирует в точности так, как я ожидал. Не выпуская из руки накладную на обогреватели от Жотюля, секунду смотрит на меня, сверкая глазами и сжав губы, а потом, резко отстранив мадемуазель Туссен, которая мячиком отлетает к самому холодильнику, срывается с места – поднимает с пола перину, отталкивает Альфонса:

– Накройте его, и нужно побольше воздуху, окно, что ли, распахните! И быстро вызывайте «реанимацию» и доктора Мейлана – номер записан около кассы.

Альфонс выбегает, прихватив с собой мадемуазель Туссен. Он ничуть не обольщается, но, если Фабьене хочется еще хоть сколько-нибудь верить, что я жив, он готов поднять всех на ноги, чтобы суета на какое-то время отодвинула страшную правду.

Я остаюсь наедине со своей вдовой. И что же – она отворачивается и вцепляется обеими руками в раковину. Не обронив ни слезинки, трижды встряхивает головой, кусая побелевшие губы и не отрывая глаз от неоконченного холста на мольберте. Вдруг хватает флакон лимонной жидкости, которой я мыл посуду, если ужинал у себя, поворачивается и выплескивает на мое тело с выкриком:

– Кретин!

И я нахожу это надгробное слово вполне подходящим.

Врач поставил диагноз: кровоизлияние в мозг. И прибавил, в утешение родным, что я не страдал. Однако Фабьена, пристрастившаяся, с тех пор как Люсьен болел свинкой, часами читать медицинскую энциклопедию, тут же разъяснила ему, что разрыв мозгового сосуда означает, что у меня была гипертония. Молодой врач – в прошлом году он купил у меня одну картину для украшения своей приемной – пытается возразить, что у меня всегда было нормальное давление, но тщетно: Фабьена уже зациклилась и запальчиво, будто это его вина, восклицает, что гипертония – наследственная болезнь. Бедный Люсьен. Мало того, что он губит свое детство, часами просиживая перед экраном за видеоиграми, так теперь еще мать будет по десять раз в день набрасываться на него с тонометром, обматывать руку манжетой, надувать манжету грушей и, насупясь, следить за стрелкой. Мысль о том, что ее сын с восьми с половиной лет обречен сидеть на бессолевой диете, удесятеряет ее ярость, которая еще не уступила место печали. Врач, не споря, выписывает справку о смерти и, слегка озадаченный, уходит.

Во дворе он сталкивается с моим отцом – тот бежит с безумным видом, выпучив глаза, в надетой поверх пижамы и застегнутой не на те пуговицы вязаной кофте со свежим кофейным потеком; рядом с ним поспешает Альфонс Озерэ, неся перед собой, как олимпийский факел, на вытянутой руке мобильный телефон… Позвольте, но я, выходит, очутился снаружи. И сам не заметил как. Мое сознание последовало за доктором Мейланом, и вот я под мелким дождиком на улице, на уровне вывески, между надписью «Лормо – прием поставок» на внешней стене дома и стареньким отцовским «ситроеном» с распахнутой дверцей, который медленно оседает на подвесках. Значит, я без всякого усилия воли отдалился от своего тела, устремившись навстречу отцу или желая, движимый остаточным инстинктом вежливости, проводить молодого доктора, который осматривал мои останки с явным волнением и сочувствием. Но задерживаться на этом феномене у меня не остается времени – отец и Альфонс врываются в трейлер, и мое поле зрения переносится вместе с ними назад.

– Жаки! – отчаянно вскрикивает папа. Он не звал меня этим именем добрых двадцать лет. И бросается на кушетку поперек моего тела.

– Ни к чему не прикасайтесь, месье Луи! – ужасается Альфонс. – Как же отпечатки! Сейчас приедет полиция – я им сообщил, как только Туссен мне сказала… о, какое горе, мадам Фабьена! Клянусь, я найду негодяя, который это сделал, и оторву ему голову.

Я понимаю Альфонса. Сначала он подыграл Фабьене, будто меня еще можно спасти, а теперь считает своим долгом подкинуть версию о том, что меня убил какой-то бродяга, хочет таким образом немного отвести удар, отвлечь несчастную женщину поисками преступника.

– У него кровоизлияние в мозг, – говорит Фабьена, но тон ее не соответствует смыслу слов.

– Это они так говорят, – многозначительно качает головой Альфонс.

Он лихорадочно озирается, ища какие-нибудь признаки взлома, улики. Взгляд его падает на бумажную салфетку с завернутыми в нее влажными чехольчиками, и, мгновенно сориентировавшись, он наступает на нее ногой.

– Жаки, ответь мне, скажи что-нибудь… – рыдает отец и трясет меня.

– Он не может, – с предельным тактом вступается за меня Альфонс, положив руку отцу на плечо. – Не может ничего сказать, но это была легкая смерть.

Ты прав, Альфонс. И это лучшая эпитафия, какую я мог бы пожелать. Мне не на что жаловаться, не о чем сожалеть, разве что об огорчении, которое я всем доставил, от того же, что более всего терзало меня и омрачало мою смерть, ты, Альфонс, меня избавил, накрыв своей широкой подошвой следы любовной ночи. Мне была нестерпима мысль, что могут подумать, будто я умер в объятиях Наилы, и будут ее в этом обвинять.

Моя тревога растворилась, сменившись несказанным облегчением, в трейлере вдруг разлился покой, словно свершившееся наконец окончательно проявилось.

Не иначе как кто-то управляет иронией судьбы, совпадениями, странными повторами. Когда-то Альфонс давал мне первые бутылочки с молоком, учил делать первые шаги, подарил мне первую коробку красок. Он опекал меня, когда я только вступал в жизнь, потому что отец, так мечтавший иметь сына, считал себя убийцей моей матери и был занят тем, что прокручивал любительские фильмы, где она была снята. И сегодня именно Альфонс облегчает мое вступление в иной мир, проворно наклоняясь и подбирая бумажный комок, сделав вид, что он выпал у него из кармана, куда он его и засовывает. Тут он вспоминает о мобильном телефоне, который все еще держит в руке:

– Ох, извините! Это Брижит!

Фабьена берет трубку, загробным голосом говорит в нее «алло», подтверждает моей сестре, уехавшей давать концерт в Бар-ле-Дюк, что я действительно скончался, и прекращает разговор, сославшись на то, что пришла полиция.

Вежливый жест – «под козырек», соболезнования, блокнот, вопросы, ответы. Ничего интересного – я заранее знаю, о чем они будут спрашивать. Самого молодого, видимо, солдата срочной службы, с веснушчатым и угреватым лицом, вырвало мне на колени – он слишком поздно попытался зажать ладонью рот. («Простите его, мадам Лормо, это первый труп, который он видит».) Этот инцидент ускоряет дознание и заключение. Смерть от естественной причины – тело поступает в распоряжение родственников.

* * *

И вдруг я отключился. Словно ухнул в черную дыру. Мне показалось, что на секунду, но оказалось, что полицейских уже нет. Я прозевал их уход. Где же я был? Что произошло? Меня захлестнул страх. Только я начал привыкать, осваиваться в новом состоянии, как вдруг это леденящее выпадение сознания. Нематериальное существование, уже начавшее казаться естественным, неприятные ощущения, связанные с отрывом от жизни, сменились чувством вечности, и вот снова все поплыло. Две, три или пять минут пропали, для меня их просто не было, а я-то уж решил, что эти заносы в прошлое кончились и я опять участвую в действиях живых, в текущем времени. Если это первые неполадки, предвещающие капитальную аварию, я предпочел бы, чтобы мысль пресеклась раз и навсегда. Боже мой, мама, дедушка, если вы меня слышите, избавьте меня от постепенного угасания. Я хочу сохранить ясность. Это все, что у меня осталось.

* * *

У меня из рук вынули книгу, помыли мне колени, завернули меня в простыню и унесли. Я хотел бы остаться в трейлере, но, очевидно, должен следовать за своими останками, точно верный пес за хозяином: может, через несколько дней я окончательно, включая душу и мысли, умру на мраморной плите в нашем семейном склепе, как мамин Лабрадор, не пожелавший, вслед за отцом, принять меня, сдох на ее могиле?

– Осторожно, не заденьте! – суетится Альфонс, когда меня проносят через застекленную дверь с надписью «Запасной выход», выходящую на задний двор магазина, к бассейну и складам.

Теперь, когда я спокоен за Наилу, мне хотелось бы очутиться рядом с ней, когда она узнает новость. Сухое раздражение Фабьены мне тягостно, ее мысли пачкают меня. Я слишком хорошо знаю, что означает моя смерть для моей жены. Засветило наследство.

– Он читал «Грациеллу», – сокрушается Альфонс, с виноватым видом потрясая моей книжкой, и, поскольку никто его не понял, уточняет: – Роман Ламартина!

– Ну и что? – нетерпеливо спрашивает Фабьена, делая знак продавцам, чтобы они не впускали клиентов.

– Это я ему подарил.

– Он умер не от этого, – обрывает его она, наклоняясь и подбирая водный фильтр, который сбили мои ноги.

– Так и не узнает, чем там кончилось, – вздыхает Альфонс и засовывает книгу в тот же карман, где лежат презервативы.

Подумай обо мне, Наила. Обо мне живом. Постарайся притянуть меня. Здесь мне сейчас больше нечего делать. Не хочу видеть, что будет дальше.

Но мне не удается довести до отчетливости ни одного образа, ни одного воспоминания. Я как будто выдуваю мыльные пузыри, которые лопаются, только хочешь к ним прикоснуться. Напрасно я напоминаю себе день за днем всю историю нашей любви. Такое впечатление, что она мне больше не принадлежит и я не имею на нее никакого права. Может, время счастливых воспоминаний еще не настало и я должен выдержать траур?

– Кто жизнь мою прервал? Кто я? Кем должен стать? – вопрошает за меня Альфонс, сопровождая меня вверх по лестнице, понурив голову.

– Не сделан первый шаг – уж время умирать…

– Отвяжись от него, – бурчит кладовщик, который держит меня за щиколотки.

Старик послушно стихает, но продолжает декламировать, беззвучно шевеля губами. Если я не ошибаюсь, это «Бессмертие».

О дух, что оживить когда-то захотел Меня, с каких, скажи, небес ты прилетел?

С удивлением обнаруживаю, что понимаю по губам или помню наизусть эти стихи, которые слышал в детстве, но был уверен, что они давно забылись, затерялись, стерлись. Правда, теперь они меня непосредственно касаются.

И для каких миров покинешь землю вновь? Ты все забыл? И вновь воскреснуть ты готов? И новой жизни плен, и снова забытье…

* * *

Их двое, оба немногословны, у обоих постные и соболезнующие рожи, профессиональные ухватки. Они деловито осматривают меня, перебрасываются какими-то цифрами, непонятными формулами, фармацевтическими терминами, соглашаются друг с другом или приходят к согласию после спора. Открывается чемоданчик, в нем флаконы, шприцы, ампулы.

Фабьена выходит из комнаты, затворив за собой дверь. Погребальных дел мастера из фирмы братьев Бюньяр с улицы Бен разминают пальцы, хрустят суставами и наконец приступают к работе. Пробил их час.

Не хочу нагнетать мрачность, но туалет покойника – зрелище, смиряющее гордость. Пока представители «Бюньяр бразерс» изощрялись в своем искусстве – инъекции, макияж, – дабы привести меня в презентабельный вид, я, если можно так сказать, отвел глаза. Теперь я понял, чем было вызвано недавнее затмение. Когда около меня происходит нечто малосимпатичное, я способен вырубаться – неоценимое свойство, которым я, кажется, уже научился пользоваться. Достаточно как следует сосредоточиться на одном из доступных мне воспоминаний, чтобы перестать видеть то, чему подвергается мое тело. Когда юный полицейский во время дознания наблевал мне на колени, я не успел ни о чем подумать и потому провалился в черную дыру. На этот раз, наученный опытом и основательно искушенный в лечении улиток, я решаю переждать в этом убежище, пока меня не кончат прихорашивать. Улитка, косилки, байдарка – на настоящий момент мои спасательные ресурсы ограничиваются этим небогатым ассортиментом. Но я надеюсь со временем его расширить. Не торопиться, постепенно набираться знаний, осваивать возможности, продвигаться потихоньку, отрабатывать гаммы.

* * *

Я приземлился в Пьеррэ, в нашем саду, но гортензии стоят голые, большая соседская ива исчезла – это другое время года, да и год не тот. Дедушка с бабушкой уже переехали на Юг, сестра вышла замуж, для двоих дом стал велик, и отец его продает. Новый владелец клянется, что оставит все как есть – никаких переделок! – что дом ему нравится и так, обшарпанный, заросший плющом, осевший, плохо отапливаемый. «Ей-богу!» – повторяет он через каждые три фразы. Папа пожимает ему руку. Я, обливаясь слезами, обхожу на прощание все комнаты, в последний раз зажигаю и гашу везде свет, закрываю все двери, перекрестив каждую, – благодарю эти стены и прошу у них прощения. Новый хозяин увидел, что я делаю, улыбнулся и снова обещал, что все останется в целости и сохранности. Через полгода дом будет снесен, а от сада останется только цифра на плане – номер земельного участка.

Мне навсегда запала в память влажная тишина большого жилища, все его уголки, все краски, запахи прошлогодних яблок и задутых свечей. И теперь все эти разрозненные ощущения собрались воедино, чтобы воссоздать дом и все, что у меня с ним связано. Мертвые обретаются в эмоциях; разумеется, я не имею оснований говорить во множественном числе, но это открытие, которое подтверждается каждым новым воспоминанием, для меня великое счастье, и я хотел бы разделить его с другими.

* * *

Вернувшись, я с трудом себя узнал. Расфуфыренный, при галстуке, свеженький, с нарумяненными щеками и чуть подведенными глазами, мой труп смахивал на нотариуса, явившегося в контору после веселой ночи в «голубом» кабаре. Художники, создавшие этот шедевр, довольные собой, с достоинством складывали инструменты.

За стеной слышен голос агента похоронной фирмы – он пришел утрясти программу увеселений. Шелестят страницы каталогов, обсуждается цвет атласной обивки, форма ручек и сорт дерева. Месье отличался хорошим вкусом – ему подойдет полированный дуб. Наша последняя модель – «Версаль», медные или латунные ручки, внутри обивка из гофрированного шелка, цвет на выбор, свинцовая прослойка – пожизненная гарантия! Почему-то эта гарантия вдруг выводит из себя отца, он обрывает гроботорговца и вопит, что я прекрасно обойдусь сосновым гробом стандартного размера, который продается в магазине Леклерка, а червям и подавно все равно, гоните в шею этого гнусного обиралу с его «пожизненной гарантией» и оставьте моего сына в покое, все эти выкрутасы мне его не вернут. Фабьена пытается его унять, уводит на кухню, потом догоняет на лестнице агента, который вращает глазищами, как в немом кино, просит его понять и извинить убитого горем отца и заказывает по сходной цене модель «Трианон», без свинца, предусмотренную для жертв массовых катастроф: крушений кораблей и самолетов, пожаров и прочее.

* * *

Любопытная штука: отцовское горе меня обрадовало и сблизило нас с ним так, как не случалось уже лет десять. Мне хотелось сказать ему спасибо за это негодование, за Леклерка и «пожизненную гарантию», – сказать, что на его месте я заорал бы точно так же, что я его люблю таким, какой он есть, и что он заслужил пережить меня. Как ужасно, что я больше не могу ни с кем общаться. Я бы так хотел поговорить с папой, с Альфонсом, с сестрой, которая сейчас, наверное, мчится через Вогезы на мотоцикле, чтобы успеть к нашей последней встрече… В приливе оптимизма утешаю себя тем, что это вопрос времени: сейчас острая скорбь мешает им услышать меня, слишком свежа потеря, а горе – плохой проводник, и мои сигналы тонут в помехах разливанного моря слез. Когда же они свыкнутся с тем, что я мертв, то, наверное, смогут поймать мою волну. Когда у них уже не будет моего тела, застывшего в своем последнем земном облике, облике этого безмолвного нотариуса с кислой улыбкой, они будут вынуждены сделать усилие, чтобы воскресить меня в памяти и воображении, – вот тогда-то я смогу возобновить контакт. Как только надо мной сомкнется земля, я оживу в них. Так я надеюсь.

А пока не стоит тратить попусту силы, будем просто наблюдать за ними, ничего не упуская. Хватит того, что я проспал свою агонию, больше я ничего лишаться не хочу. У меня странное чувство, что в некое заранее назначенное место в потустороннем мире, куда теперь меня еще не пускают – держат в ожидании, – мне необходимо прибыть полноценным. Приведя в порядок всю жизнь, пересмотрев и разобрав все воспоминания. Взвесив все свои поступки и их следствия, все, что я после себя оставил. Вероятно, я нахожусь в неком преддверии, где положено разложить свои вещи, помыться, переодеться – приготовиться к решающему кону… Вот только неприятно, когда не знаешь, чего именно от тебя ждут. Или ничего не ждут? Просто позабыли в прихожей.

Как бы то ни было, но отныне, утратив физическое бытие, я присутствую в мире лишь постольку, поскольку обо мне думают живые люди. Их мысли и поступки имеют огромное влияние на мое настроение. Так, яростная вспышка отца доставила мне радость, а практичность Фабьены, сторговавшей для меня гроб по себестоимости, наоборот, огорчила – мне не пришлось насладиться ее растерянностью, на что я мог вполне законно рассчитывать. Пусть бы моя смерть хоть немного выбила ее из колеи. Застигла врасплох. Но Фабьена всегда мгновенно применялась к обстановке и успевала все сделать загодя. Наши новенькие визитки прислали из типографии за десять дней до свадьбы.

* * *

Пока на меня наводили марафет, Фабьена методично всех обзванивала. Поставила в известность мэтра Сонна, банк, страховое агентство, мэрию, ресторан, священника и главного редактора «Дофине либере». Она нашла верный тон – теперь ее печаль звучит вполне натурально. Наблюдая ее бурную деятельность, я как будто вместе с ней открываю одну за другой новые перспективы, вижу, как она осваивается, проникается уверенностью, с каждым шагом все прочнее утверждается в резко изменившемся положении, и у меня возникает мысль – та же, что и у нее, только она еще не решается ее сформулировать, – что, умерев, я наконец-то сделал что-то толковое. Говорю это без всякого сарказма: я искренне рад за Фабьену, и мне действительно хорошо там, где я пребываю. Мы оба нашли свои амплуа: мне всегда как нельзя более подходила роль новопреставленного, так же как Фабьене – правопреемницы.

Очень скоро она уже выправила доверенности, свидетельство о смерти и принялась разбирать мои бумаги. Ну и, разумеется, наткнулась на кассету. С надписью «Папа». Нет, Фабьена, нет, это не то, что можно подумать! Положи ее обратно в ящик, или выбрось, или послушай – и поймешь… Только, ради Бога, не давай ему…

Фабьена нахмурилась. Догадываюсь, что ей пришло в голову. Она быстро вышла из комнаты и пошла на кухню к отцу. Он сидит там перед стиральной машиной и смотрит в окошечко, как крутится белье. Идет полоскание, мелькают мои рубашки, носки, безнадежно заляпанные краской штаны.

Ни слова не говоря, Фабьена протягивает ему кассету. Папа отрывает взгляд от карусели моей последней стирки. Увидев надпись, он грузно оседает на стуле. Каким же надо быть ослом, чтобы хранить такую запись! Надо всегда иметь в виду неожиданности, не оставлять ничего валяться, а все не предназначенное для чужих глаз уничтожать, как будто готовишься умереть завтра. Фабьена стоит неподвижно, не нарушая зависшей паузы между полосканием и отжимом, она похожа на вестника, который знает, что выполнил что-то очень важное, но смысла своей миссии не понимает.

Отец берет кассету дрожащими пальцами. Что это: мои последние слова, исповедь, посмертная просьба о прощении, – в любом случае нечто, заставляющее усомниться в «естественности» моей смерти. Я читаю вопрос в их глазах. Фабьена делает движение в сторону шкафчика над морозилкой, где она держит отравленное зерно, чтобы морить крыс на чердаке. Но оба тут же отвергают подобное предположение. Это на меня не похоже. Да и с чего бы мне было обрывать свою жизнь, которая, как они полагают, состояла из одних удовольствий!

– Ведь он был счастлив, – с упреком в голосе говорит папа. Ответом ему служит грохот начавшегося отжима. Я бы не возражал, если бы такого рода штучки, такую достойную домового иронию принимали за «знаки», за проявления моего «духа». Возможно, со временем так и будет. Фабьена, со своей неизменной логикой, произносит по видимости убеждающим, а по сути желчным тоном:

– Если бы он решил покончить с собой, то сначала дописал бы свою картину.

Отец кивает, до обидного легко соглашаясь с ее доводом, – никто не считается с моим душевным состоянием, за мной даже не признают права на неадекватность, на долго подавляемое и внезапно прорвавшееся отчаяние. Все убеждены, что видят меня насквозь. Я и не думал, что настолько одинок.

Слова Фабьены заставили меня вспомнить о недописанном портрете Наилы на мольберте в трейлере. На холсте – в обрамлении оконного переплета – выходящая из воды на берег обнаженная Наила. Называться это должно было «Забытое окно». Что теперь станется с картиной? Я не уверен, что моя вдова захочет исполнить мою последнюю волю, которую узнает из завещания. И не уверен, что я сам по-прежнему этого хочу. Мне уже не кажется удачной идея вручить Наиле ее портрет в качестве прощального подарка. Расплывчатость, незавершенность изображения может отразиться и на памяти обо мне, и на ее ко мне отношении. Я, без конца твердивший, что хочу ее понять, не сумел даже закончить ее портрет…

Отец смотрит на кассету другими глазами. Раз это не крик отчаяния – для которого не было причин, – значит, запись как-то связана с установившимся между нами в последние годы молчанием. Палец его стирает пыль с этикетки. Ход его мысли прост: он решил, что я когда-то записал на пленку то, чего не осмеливался сказать ему, и эта запись завалялась в ящике. Бедный папа. Когда он узнает…

На пороге кухни появляются двое моих гримеров с удрученным выражением выполненного долга на физиономиях. Скорбно опущенные веки означают, что я готов.

Опираясь на стиральную машину, папа встает со стула, еще раз смотрит на кассету и прячет ее в карман – на потом.

Я покоюсь, вытянув ноги носками врозь, с восковым лицом, сложив руки на пупке, обряженный в темно-серый костюм, который был на мне в день свадьбы. Благопристойная полуулыбка на губах – фирменное изделие братьев Бюньяр, ритуальных визажистов с улицы Бен. Вокруг меня белые розы, язычки свечей, стоит приторный запах припудренной мертвечины. Я готов принимать визитеров.

Мой гроб установлен в гостевой комнате. Ради этого из нее вынесли лошадку-качалку, коляску, манеж и другие вещи, из которых вырос наш сын и которые Фабьена когда-то сложила здесь на случай появления второго ребенка – все равно гостей у нас не водилось.

Сквозь спущенные ярко-красные жалюзи комнату заливает дрожащий неоновый свет от вывески магазина «Топ-Спорт», где я обычно покупал плавки, сапоги для верховой езды и лыжные ботинки. Еще в сентябре мы поссорились с владельцами из-за этой несносной дребедени: Фабьена утверждала, что вывеска создает помехи, которые заставляют мигать нашу собственную рекламу. Соседи из «Топ-Спорта» наверняка не придут посидеть у моего смертного одра. А жаль. Нам есть что вспомнить.

Приближаются чьи-то шаги, открывается дверь. Первый посетитель, Альфонс, распахивает створку окна и бухается на колени у изголовья гроба.

– Я ей сказал, – быстро-быстро шепчет он мне прямо в ухо. – Она выплакала все слезы, я за тебя порадовался. Быть любимым – прекрасно, только этого не поймешь, пока не помрешь. Взять, например, Жюли и Ламартина. Если бы она осталась жива, они приходили бы к озеру да сидели бы себе на лавочке, как пара старичков, и не стал бы он о ней писать. А еще я ей сказал, пусть не волнуется – ну, ты знаешь насчет чего, – ничего не обнаружилось, это дело у меня в кармане. Прийти она не может из уважения к семейству, но велела тебя поцеловать и открыть окно: по их вере считается, что так твоей душе будет легче улететь… Аминь, – закончил он громче, так как на пороге появляется Фабьена.

Прежде чем встать с колен, Альфонс запечатлевает на моем лбу поцелуй, от которого по всему кадру пробегает дрожь. Во мне поднимается волна чувств – комната сжимается, свечи опрокидываются…

– Вы с ума сошли! – кричит Фабьена. – Уже без трех минут! Закройте немедленно окно!

* * *

Я углядел ее, когда шел по тротуару мимо витрины агентства: вот программа кругосветки, вот вид Бразилии, а вот… С зажатой щекой телефонной трубкой, она, оттолкнувшись, скользила на стуле на колесиках сначала в одну сторону – взять какую-то брошюрку, потом в другую – дать ее сидящему перед ней клиенту, что-то говорила и указывала на фотографии, но слов я не слышал. Давно можно было перейти дорогу – машины на перекрестке, к которому я повернулся спиной, остановились на красный свет, – но я застыл перед витриной с батоном хлеба под мышкой. Проплывая от телефона к клиенту и обратно в этом залитом искусственным светом аквариуме, она казалась каким-то очень отчетливым, но в то же время нереальным, далеким, призрачным видением. Не знаю, из-за чего возникало такое впечатление. Возможно, из-за несоответствия безмятежного выражения ее лица и энергичных жестов; безотрадного взгляда и видимо оживленной речи, улыбки, сопровождающей каждую фразу. Я неотрывно смотрел на эту подвижную неподвижность, на выбившуюся из гладкого шиньона вьющуюся прядь, меня заворожили эти печальные, не видящие меня глаза. От волнения у меня перехватило горло, пальцы хватались за несуществующую кисть, чтобы запечатлеть эту каплю в зыбком море, неожиданный островок покоя, эту молоденькую девушку родом из дальних краев, продававшую сказочную экзотику с невыразимо скорбным видом.

В это время загорелся зеленый свет, и машины, сигналя, двинулись вперед – как мне показалось, прямо в витрину. Я отскочил, как будто стоял посреди дороги.

Я вернулся туда на другой день и через день. Разглядывал девушку, прилипнув к витрине и делая вид, будто интересуюсь Бразилией, а потом до самого вечера носил в себе ее образ, пытался перенести на полотно колыхание ее груди под белой блузкой, когда она порывисто поворачивалась на стуле, жест, которым она походя пыталась заправить непокорный локон. Все эти наброски никуда не годились, но ее дежурная улыбка вставала передо мной, как только я закрывал глаза. Я тоже улыбался, за столом, глядя в тарелку. «Что такое?» – спрашивала Фабьена. «Ничего», – отвечал я и снова утыкался в суп, где среди вермишелин скользил стул на колесиках.

Наконец настал день, когда я решился толкнуть дверь. Вошел – и натолкнулся на смешливую искорку в ее глазах: меня засекли.

– Добрый день. Вы хотели бы поехать в Бразилию? – спросила Наила, указывая на фото в витрине.

Голос у нее был мягкий и неожиданно лукавый. Последние слова она снабдила все той же казенно-лучезарной улыбкой, я ответил «да». Она понимающе кивнула, на миг сплела пальцы под подбородком, потом с бессильным вздохом развела руками и показала на красовавшийся слева от нее цветок в горшке:

– В таком случае вам придется обратиться к моей коллеге – заграничными путешествиями занимается она.

Бразилия исчезла с лица земли, и я увидел рыжую девицу, с плотоядным видом поджидавшую меня под сенью фикуса.

– Увы, – шепнула Наила, снова отпустив мне улыбку. Огненная толстуха забросала меня вопросами, на которые я отвечал как придется, не вникая в их смысл. Когда же наконец я смог перевести дух, то увидел, что она, озабоченно нахмурив лоб, роется в каталоге.

– Боюсь, что на вечерний воскресный рейс в Рио льготный тариф не распространяется. На всякий случай сейчас уточню по каталогу «Греза-тур», но, по-моему, это исключено…

Я явно стал в ее глазах не столь заманчивой добычей. Тут уж я принялся ставить перед ней все мыслимые проблемы, отвергать все варианты решения, торговаться, обсуждать условия контракта, изобретать самые дурацкие места посещений, требовать луну с неба и оспаривать ее компетентность. Когда стало окончательно ясно, что мы не сходимся во взглядах на Бразилию и несчастная была на волосок от того, чтобы запустить мне в голову свой каталог грез на осенне-зимний сезон, я посмотрел на часы и сказал, что, пожалуй, зайду завтра.

Я вышел, бросив взгляд на Наилу, а она проводила меня глазами с таким сочувствующим видом, что я не мог забыть его до следующего утра.

На другой день, переступив порог турагентства, я пошел прямиком к фикусу и уселся напротив рыжей толстухи. Она посмотрела на меня без улыбки и очень значительно дрогнувшим голосом сообщила, что туристическая фирма согласилась в виде исключения предоставить мне льготный тариф на воскресный рейс при условии, что я не буду требовать никаких изменений в маршруте. Я ответил, что все обдумал и решил вместо Бразилии съездить в Коррез. Она резко захлопнула каталог, сказала:

– Займись этим господином, Наила, – и стала сворачивать буклеты с картинками карнавала в Рио, проклиная сквозь зубы неотесанных пентюхов.

Вскоре я повадился приходить в агентство через день, в обеденное время, когда напарница Наилы уходила, а она оставалась дежурить и перекусывала бутербродом. Я заигрывал с Наилой во всех городах и весях метрополии, она увлекала меня в разные концы: из Брив-ла-Гайярда в Мон-де-Марсан, из Мен-и-Луары в Камарг, из окопов Вердена в ущелья Тарна. Мы обсуждали достоинства предложенных тем или иным туром ресторанов, перепархивали с экспресса на экспресс, выбирали по фотографиям домики в живописных уголках. На карте нашей Страны Нежности[1] были обозначены винные подвалы и летние трассы, памятники городской архитектуры и колоритные деревушки… Мы обговаривали часы отправления и прибытия, словно назначали свидания; произносили «входит в стоимость путевки», словно давали обещания; так подробно изучали маршруты экскурсий, что они заменяли нам общие воспоминания. Послушный ее голосу, я пересекал Ледяное море[2], купался в бухте Пор-Миу, плыл по каналу из Роны в Рейн; нарочно запутывался в железнодорожной сети и в системе шлюзов, призывая ее на помощь, и мучительно желал чтобы она расслышала то, чего я не осмеливался произнести, когда спрашивал, где больше комарья: в Пуату или в Сент-Мари-де-ла-Мер.

Я, до женитьбы менявший подружек каждые два-три месяца, отчаянно робел перед этой девчонкой, косившейся на мое обручальное кольцо. Для смелости я попытался взбодриться в молодежных клубах и толчее автовокзалов и стал уносить с собой килограммы брошюр, которые ночью, в трейлере, обнюхивал, надеясь уловить ее ванильный запах, пока не засыпал среди ларзакских овец и меркантурских серн.

Наила неутомимо подбирала мне вариант за вариантом, я же каждый раз отвергал их в последнюю минуту и задавал ей новые координаты. Я даже подписал страховку на случай возврата, идеальное транспортное средство для такого путешественника на месте, как я. Наила включилась в игру и исполняла свою роль со старанием и удовольствием. Поначалу это удовольствие лишь на одну треть объяснялось интересом ко мне, а на две остальные – затаенным ликованием, которое наполняло ее при появлении коллеги, фикусной барышни. Неделю за неделей каждый день, возвращаясь с обеда, она заставала нас в очередном воображаемом путешествии; мы преодолевали сотни километров, чтобы уменьшить разделявшее нас, сидящих рядом, расстояние, она же тихо бесилась.

Наконец как-то в понедельник я решился… Это было в Шалон-сюр-Сон, где надо было ждать три часа, прежде чем пересесть в автобус на Лон-ле-Сонье. Я шепотом спросил ее, свободна ли она вечером. Она с сожалением пожала плечами, ткнула в расписание и сказала, что нам не хватит времени. Я истолковал это как формальный отказ и ответил на него трехнедельным отсутствием. Застыв на полдороге, тоскуя и упиваясь своей тоской, я не знал, что сильнее: печаль от того, что я не вижу Наилу, или радость от того, что, не видя ее, тоскую и просиживаю ночами перед мольбертом, безуспешно пытаясь ее изобразить.

– Да трахни ты ее, – сказала мне Фабьена как-то в воскресенье, когда мы выходили из церкви. На улице шел дождь.

– Что-что?

– Трахни, говорю, ту бабу, которая застряла у тебя в голове. По крайней мере перестанешь на меня огрызаться, натыкаться на фонари, извиняться перед ними да петь Брассанса во время мессы.

Первый раз в жизни я был на грани того, чтобы обмануть жену, но она ухитрилась и тут мне подгадить.

Спустя три дня я нашел в почтовом ящике открытку с видом на Мон-Сен-Мишель, отправленную из отделения у нас на углу. На ней бледно-синей ручкой наклонным почерком было написано: «Открылась прямая линия Эпиналь – Шатору». Назавтра, когда я толкнул дверь агентства, Наила обратила на меня уже готовую улыбку, которую надела для разговора с семейством, ехавшим по тарифу «киви». Их заявка на билеты томилась в ожидании под мелодию из «Времен года» Вивальди, которую наигрывал коммутатор железнодорожной компании. «Добрый день, месье. Что бы вы хотели?» «Меня интересует Клермон-Ферран», – ответил я. «Попробуем что-нибудь устроить». И под недовольными взглядами киви-туристов мы снова пустились в наше сентиментальное путешествие по лабиринтам французских путей сообщения.

* * *

Перед этим я убеждал себя, что, вероятно, Наиле не позволяет вступать в связь с женатым мужчиной ее религия, да и меня в каком-то смысле больше устроят платонические отношения. С Фабьеной мне не хватало не физического удовлетворения, а радостной гармонии, не омраченной никаким расчетом и никакими обязанностями. Мне так нужна была живительная духовная близость, когда тебя поймут, подхватят шутку; так хотелось замкнуться в скобки, выгородить себе островок и думать, что впереди еще целая жизнь, ушедшее же время не упущено, а, наоборот, выиграно, так как не потрачено на неизбежный для взрослого человека конформизм… В общем, желая Наилу, я желал обрести себя. Но однажды в четверг я, как обычно, зашел в турагентство и вдруг увидел совсем другую Наилу: запавшие глаза, поджатые, побелевшие от гнева губы. Я спросил что-то про реки в Ардеше. В ответ она сообщила, что ей надоело выслушивать ругань отца, который обвиняет ее в том, что она уже не девушка. Она решила сделать его упреки обоснованными и наметила в помощники меня, если, конечно, меня не затруднит такая услуга. Эта прямота, не слишком лестная для моего самолюбия, странным образом нашла во мне отклик, напомнив о презрительном предложении Фабьены изменять ей не церемонясь. Мы с Наилой забрались на парусный склад водноспортивного клуба и довели дело до конца, полные самых лучших дружеских чувств, которые не исчезли и в дальнейшем, когда мы научились доставлять друг другу удовольствие.

– Простите, – прошептала Наила, не глядя на меня.

– Это вы меня простите, – учтиво ответил я.

И мы оба расхохотались, лежа на расстеленном парусе. Потом встали и отыскали в пустой ввиду зимнего времени раздевалке полотенца.

Это было в прошлом году.

Что ждало нас в будущем? Может, нашей любви очень скоро пришел бы конец? Или страсть и искренность притупились бы со временем и все свелось к нудной связи? Или все же у меня хватило бы мужества – и желания – бросить ради нее семью? На что я решился бы, если бы дошло до крайности: предпочесть Наилу или пожертвовать ею?

Не удивлюсь, если окажется, что я умер от нерешительности. С горечью убеждаюсь, что эта черта характера не исчезла и за гробом.

* * *

Напутствие меня в мир иной прошло нормально. Я ничего не почувствовал. Пожилой священник честно пробубнил всю обойму положенных молитв, но держался как-то отчужденно, словно недоумевая, почему вдруг он тут очутился. Мы видели друг друга первый раз. Ни в нашей церкви, ни в Пьер-рэ я его не встречал. Возможно, его прислали по вызову – какая-нибудь служба «Гробы на дому» вроде «Срочной медицинской помощи».

Мне очень стыдно, но, пока мою душу препоручали Господу, я думал только о том, что теперь бы в самый раз глоток аперитива.

Часов в двенадцать пришел из школы Люсьен, ничуть не испуганный, с ранцем за спиной и электронной игрой на батарейках в руке – видно, не отрывался от нее всю дорогу. Вероятно, хотя Фабьена все объяснила по телефону, учительница с директором побоялись рассказать мальчику, что произошло. Мать ждала его в передней. Она взяла его за плечи поверх ремней от ранца и, подготовив почву какими-то туманными намеками, наконец сказала, что в дом пришла беда и он теперь стал мужчиной. Люсьен сразу просек.

– Папа умер? – выпалил он с округлившимися глазами. Фабьена прервала на полуслове запутанные рассуждения о жизни, смерти, испытаниях и взрослении. Такая реакция выбила ее из колеи, почти… разочаровала – у нее было заготовлено еще столько красивых фраз.

– Нет-нет, – невольно вырвалось у нее в первую секунду. – То есть да… Видишь ли, он ушел, но не покинул нас навсегда – он сейчас на небе вместе с бабушкой. Понимаешь? И ты должен молиться за него, потому что…

– От чего он умер? – перебил Люсьен, всегда, как и его мать в нормальном состоянии, мысливший практически.

– Разрыв ао… Это было не больно, как укол. Папа не страдал, он ушел во сне. Крепись, малыш.

И Фабьена прижала его к себе вместе с ранцем. Наконец-то она заплакала. Хотя, как я подозреваю, не из-за меня, а из-за нависшей над сыночком угрозы гипертонии.

– Где он? – спросил Люсьен, высвободившись и стоя прямо, как деревянный солдатик.

Фабьена кивнула в сторону гостевой комнаты.

– Ты хочешь проститься?

Она погладила Люсьена по щеке и улыбнулась, как будто все понимала и хотела его пощадить:

– Это не обязательно. Ты можешь запомнить папу таким, каким он был в жизни. Например, когда приходил вчера поцеловать тебя на ночь. Вот так о нем и думай. Как будто он жив и всегда рядом. Погасишь свет – и он тут.

В это время открылась дверь с улицы и вошел Альфонс вместе с моей сестрой. Женщины обменялись взглядами. И сразу потянуло ледяным холодом.

– Ну иди же поцелуй папу! – скомандовала Фабьена внезапно изменившимся голосом.

И, даже не сняв болтающегося за спиной ранца, подтолкнула его в коридор.

– Нет, не так! – протестующе крикнул Люсьен. – Пусти меня!

Он вырвался, взбежал по лестнице и хлопнул дверью своей комнаты.

– Люсьен!

Не глядя на мою сестру, которая кладет шлем на столик и удрученно качает головой, Фабьена взбегает вверх вслед за Люсьеном и останавливается перед его дверью, украшенной наклейками с черепашками-ниндзя.

– Люсьен, малыш! Слышишь меня?

Она кусает ногти. Колеблется. Стучит в дверь. Наконец заглядывает. Люсьен стоит у раскрытого шкафа, раздетый до пояса, сжав зубы и вздернув подбородок. Джинсы и свитер валяются на полу рядом с портфелем, и он снимает с вешалки синий в полоску костюм в стиле Уолл-стрит, который он попросил у меня в подарок на Рождество. Встретив его гневный взгляд, Фабьена опускает глаза и тихо притворяет дверь.

Вторая половина дня посвящена утряске формальностей и улаживанию самых неотложных дел. Закрыть счет в банке, погасить налоги, выправить доверенности, составить сообщения и уведомления, тут завершить, там приступить… Позаботиться о моей душе можно будет потом, когда закроются конторы.

* * *

Я не заметил, как прошло время.

В какой-то момент мне показалось, что передо мной открылся светящийся туннель, который выводил на мерцающий изменчивой гаммой красок берег… То был не более чем замысел моей неоконченной картины, эхо последнего сна, настойчиво заполнявшее паузы, когда возникшие в связи с моей кончиной практические заботы отрывали моих близких от мыслей обо мне самом.

Вокруг меня пульсировали разные сочетания цветов и их оттенков, вырастали перспективы, открывались, смыкались или расплывались глубины, но я был навсегда лишен возможности закрепить хоть что-то материально. Фигура Наилы, точнее, ее карандашный набросок выглядел чем-то вроде геометрической конструкции непонятного предназначения. Что я хотел сказать этой картиной? И в каком виде она существовала: во всей своей потенциальной безграничности или сведенная к скудной данности моей работы?

Где-то между пространством синих стен гостевой комнаты и солнечных каскадов «Забытого окна» я явственно услышал повторенный несколько раз подряд ответ – повторенный моим голосом! «Цинковые белила, желтый кадмий, сиена натуральная…» – говорил этот голос. Я перечислял цвета палитры Винсента Ван Гога периода «Едоков картофеля», последовательность, которую с суеверным преклонением запомнил, перенял и теперь повторял как «Сезам, откройся», как заклинание, способное открыть двери рая: «…кобальт, жженая кость, киноварь…» – увы, под моей кистью эти магические слова отзывались только безжизненными пятнами.

* * *

Близ моего одра расселось в принесенных из секции садовой мебели складных креслах семейство в полном сборе – вся большая четверка плюс Альфонс, положивший на столик в изголовье мою вчерашнюю книгу с обнадеживающей закладкой, наша кассирша Одиль, ее муж Жан-Ми – знаменитый в городе кондитер с улицы Даниель-Ропс, и, наконец, мадемуазель Туссен, которая, видимо, сочла, что имеет на меня особые права, коль скоро первой обнаружила мое тело. Именно она рассадила собравшихся по степени скорби, приготовила кофе, зажгла свечи и поправила на мне галстук. Как настоящая хозяйка торжества. Тиканье ее спиц складно вплеталось в глухое уханье маятника настенных часов. Бдение над моим телом продолжается уже полтора часа, и если у кого-то на глазах еще и выступит слезинка, то только от зевоты.

– Как мирно он выглядит! – в пятый или шестой раз повторяет Одиль.

Как будто когда-нибудь я выглядел свирепо. Какая, право, у людей короткая память и как легко они наклеивают вам ярлык, пользуясь вашей безответностью. Правда, у Одили со мной свои счеты. Одиль, с ее унылым длинным лицом, сутулой спиной, торчащими, как недоразвитые крылышки, и дрожащими, когда она плачет, лопатками, тайно и безнадежно влюблена в меня еще с тех пор, как нам обоим было по четырнадцать лет. Она не выказывала ни капли злости или досады ни когда я гулял со всеми ее школьными подружками по очереди, а те сначала коварно использовали ее как прикрытие, а потом отшвыривали за ненадобностью, ни когда сам женился на коронованной красотке, а ей подсунул в мужья своего приятеля Жана-Ми, которому после аварии на водных лыжах нужна была преданная душа, ни когда, наконец, без тени смущения и уверенный, что делаю ей приятное, я попросил ее быть крестной матерью моего сына. Словом, по моей милости ей двадцать лет приходилось корчить хорошую мину – но что же я мог поделать? Сегодня я угомонился, и, глядя на меня, она сама обретает мир.

Люсьен, очень серьезный, затянутый в чересчур солидный для его возраста полосатый костюм, подошел ко мне, заложив руки за спину. Медленно наклонился, запечатлел на моем лбу ритуальный поцелуй и, выпрямившись, оглядел присутствующих, чтобы все видели, что он не плачет. Не знаю, что творится у него внутри, каков, так сказать, уровень подземных вод, но я был просто потрясен тем, как он собрал все силенки, чтобы сдержать слезы и показать себя достойным маленьким мужчиной, главой осиротевшего семейства. Прежде чем отойти, он, как другие, почтительно перекрестил меня, словно следуя инструкции по пользованию каким-то новым предметом, и уж затем сел на свое складное кресло между матерью и теткой, напыжившись и уставив на меня невидящий взгляд.

Как я теперь жалею, что уделял так мало внимания этому совсем не похожему на меня мальчугану. Помню, как-то раз я упрекнул Фабьену в том, что она поддерживает в Люсьене его дурацкую серьезность, она же ответила, что он такой из-за меня: я не даю ему возможности быть ребенком, потому что ребячусь сам и занимаю детскую нишу в семье. Если бы я добросовестно исполнял роль отца, а не дурачился почем зря, как младенец-переросток, то и Люсьен был бы нормальным восьмилетним ребенком, а не таким маленьким старичком, как сейчас, который каждый день прилежно ходит в школу и учится на «отлично», по средам хозяйничает в магазине, а все свободное время проводит перед видаком с приставкой, не мешая мне резвиться и не покушаясь на мою территорию.

В прошлом году перед Рождеством он убрал свою комнату в предвидении «Макинтоша», который он попросил у Деда Мороза. Чтобы освободить место, он вытащил в коридор свои плюшевые игрушки и положил их на мешки со старой одеждой – Фабьена собиралась отдать ее бездомным, – а все мини-машинки, какие я подарил ему за восемь лет, расставил на моих книжных полках. Я чуть не прослезился, когда увидел рядом со своей коллекцией паровозиков эти «динки-тойз» и «солидо», говорившие мне о его детстве больше, чем фотографии. Фабьена была права. И вот сейчас Люсьен похоронит здоровенного придурка, которого из приличия звал папой. Протокольная скорбь скоро пройдет, и Люсьен сможет скроить в памяти мой образ по собственному вкусу. Мне вдруг отчетливо вспомнилось, как иногда за столом он ни с того ни с сего самым нейтральным тоном сообщал: «У Алена Нолара развелись родители» или «У Амели Ревийон умер отец». Не скажу, чтобы в глазах его была заметна зависть, но замечания и соображения, которые следовали за этой информацией («Ален стал лучше учиться, с тех пор как у него появилось две комнаты», «Амели хоть освободили от физкультуры»), наводили на мысль, что эти примеры его прельщали.

Теперь я понимаю, что принимал за отцовские чувства чистейшей воды эгоизм. Сквозь сеть накладывающихся друг на друга монотонных импульсов – молитвы Одили, александрийские строчки Альфонса, вздохи Брижит, вязание мадемуазель Туссен – я кое-как прорвался в грохочущий Луна-парк, куда водил Люсьена в конце каждого семестра. В награду за отличные успехи. Это была наша, как я говорил, «мужская прогулка». Я совершенно искренне хотел разделить с ним, увидеть, в его глазах и снова пережить восторг от катания на карусели – мне в его возрасте дарила это удовольствие сестра. Люсьен вяло тащился, держа свою длинную леденцовую палку в опущенной руке как поводок, с которого спустили собаку, равнодушно проходил мимо тира, зевал в «доме с привидениями»; раздраженно заводил глаза, когда на «авторалли» в его машинку врезались другие такие же с хохочущими ребятишками за рулем; уныло разглядывал с «американских горок» крыши домов, в то время как его соседи, упиваясь страхом, визжали на виражах.

Возвращались мы, когда уже темнело, я – сияющий, он – с чувством выполненного долга. Фабьена спрашивала Люсьена: «Ну что, он хорошо поразвлекся?» – и тот отвечал: «Да».

Эпизоды с аттракционами следуют друг за другом вполне упорядоченно, не то что первые обрывки воспоминаний, когда меня швыряло из сада с улиткой в море с байдаркой. Люсьен постоянно присутствует в каждом, и его присутствие ощущается сильнее моего – наши прогулки наедине, без Фабьены, видятся мне глазами сына. На колесо обозрения и мини-автомобильчики накладывается его лицо, такое, каким оно видится сейчас, в дрожащем пламени окружающих меня свечей; меня ведет нить его мыслей, и я чувствую себя не совсем мертвым, потому что не один. Какое счастье переживать эти часы так, как они представляются Люсьену, оказывается, они запали ему в душу глубже, чем я думал, и теперь он дарит мне их вместо молитвы. Это несколько изменило в лучшую сторону мое отношение к ритуальному бдению над телом. Все или почти все, кто собрался вокруг моего одра, принесли с собой память о самых лучших, самых трепетных минутах, которые мы пережили вместе, – принесли, чтобы как-то восполнить мое отсутствие.

Но вот карусель с лошадками подернулась рябью, вся картинка задергалась, затуманилась, сжалась, и в следующее мгновение я увидел себя сидящим в классе за партой Люсьена с зажатыми между низким столом и сиденьем коленками. Самого Люсьена нет. Это родительское собрание, на котором я заменял занятую инвентаризацией Фабьену. Дело происходит месяц, а может, год тому назад. Вокруг меня взбудораженные мамаши и примостившиеся на сыновних стульях отцы. Разбираются рисунки, и очередь дошла до меня. Произведения наших ребятишек развешаны на стенах. Тема – «Моя семья». Люсьен нарисовал замок без окон, с закрытой дверью, перед крыльцом – машина, и ни одного живого человека. Как выясняется, это страшно важно. Нормальные родители, с облегчением нашедшие себя на рисунках своих отпрысков, смотрят на меня с презрением или сочувствием.

– Почему ты не нарисовал папу и маму? – спрашивает учительница.

Это события предыдущего дня. Люсьен стоит у доски. Странно – отныне стоит мне задаться каким-нибудь вопросом, как я тут же получаю на него ответ, как будто внутри извлекаемой из памяти сцены раскрываются скобки.

– Они уехали в магазин.

Училку не проведешь – особа с соломенным перманентом поднимает брови домиком, хитро улыбается и показывает пальцем на рисунок:

– Да? А почему же машина на месте?

– Чтобы ездить по магазинам, у них есть другая, – объясняет мой сын привычно-снисходительным тоном – как еще прикажете относиться к идиотским вопросам взрослых!

– А почему рядом с домом нет тебя? – не унимается учительница.

– Потому что я рисую эту картинку.

Снова родительское собрание. Кто-то ерзает, разминая затекшие ноги, кто-то незаметно выдвигает ящики столов своих деток и изучает содержимое. В дверь просовывается голова директора:

– Ну как, они хорошо себя ведут?

– Очень, – отвечает учительница, и дверь закрывается. Жанна-Мари Дюмонсель, возмущенная тем, что оказалась на задних рядах, около самой батареи (это географическое положение отражает школьные успехи ее внучки), яростно критикует систему оценок. Учительница методично, пункт за пунктом, разбивает ее аргументы. Нудные, вздорные пререкания, бесконечное пережевывание мелочей и топтание на месте, как будто заело пластинку, – все это затягивает меня в какой-то круговорот скуки и тревоги. Я хочу вернуться на прощальное бдение, но не могу прорваться, сил хватает только на дрейф в воспоминаниях. Да и улизнуть в другой пласт прошлого, как я вдруг понимаю, мне больше не удастся. Слишком осязаемы голоса, слишком весомы взгляды, я не могу взять и растаять. Реальность сомкнулась вокруг меня и «схватилась», как цемент. А страх навсегда застрять на этом школьном собрании только еще прочнее втискивает меня в классную комнату; стены и лица проступают все явственнее. Чувство замкнутости, удушья, которое мучительно нарастало во мне тогда под осуждающими взглядами более достойных своего звания отцов, словно было своеобразным предчувствием, интуитивным предостережением, которое оправдалось в полной мере только сейчас. Может быть, смерть – это такой отстойник, куда стекаются и где получают подтверждение забытые предчувствия?

Выручает меня Альфонс, возвращая в настоящее время громогласным восклицанием:

– Никто, никто и не подозревал!

Все вздрогнули и настороженно воззрились на него. Старикан побагровел, пробормотал извинения – руки его заходили, как «дворники» по лобовому стеклу – и по-черепашьи втянул голову в воротник. Но через полминуты, только все успели вновь погрузиться в свои мысли, он, собрав всю смелость и преодолевая робость, выпалил:

– Какой он был замечательный человек!

Сестра и Фабьена поблагодарили его улыбкой, надеясь, что это конец его выступления. Но я-то знаю своего дядьку. Если уж он завелся, его не остановишь. Так и есть.

– Да что там, – продолжает Альфонс, – не далее как вчера – он заходил помочь мне навести порядок на складе, мы вытаскивали ледовые буры, то еще фуфло, в прошлом году еле-еле продали три штуки, – так вот вчера он мне вдруг и говорит: «Знаешь, Альфонс, лучшее, что может сделать человек, чтобы что-нибудь осталось после него на земле, – это трудиться. Кто ничего не сделал, тот все равно что не рождался». – Я ничего такого не говорил, но оценил благородные побуждения Альфонса: он хотел заменить память о лентяе образом труженика, вероятно, в расчете повлиять на святого Петра, который, видимо, представляется ему этаким насупленным уполномоченным, собирающим отзывы живых об усопшем. – Он мог бы стать известным художником, выставляться в Шамбери, недаром же сам префект купил для музея его пейзаж – вид на озеро, – когда разыгрывалась лотерея в пользу собак-поводырей, помните, показывали по местному каналу?… Да что я говорю – Шамбери! Он бы и на Париж потянул, и на весь мир, если бы захотел, но семья, дело – то есть скобяная торговля, – для него это было свято. Я держал его на коленях, когда он был еще вот такусенький, и я скажу вам: этот человек никогда не бросил бы ближних ради блестящих бирюлек и всяких там фу-ты ну-ты. Никакая слава ему бы не вскружила голову. Он не из таких. Сызмальства был смышлен хоть куда, но всегда оставался простым.

– Спасибо, Альфонс, – с нажимом шепчет Фабьена, намекая старику, что его чересчур звучная речь мешает молитвам окружающих.

– Не за что, мадам Фабьена! – возражает Альфонс, прижимая руку к груди. – Я говорю от сердца – какая ж тут заслуга! Он был великим художником, но никакой работой не гнушался, хотя мог бы найти занятие получше, чем возиться с железяками да хозяйственным хламом, с его-то руками – ему ведь ничего не стоило за три минуты нарисовать какой угодно закат или там букет, все как настоящее, я-то знаю, он и меня написал. Изобразил таким как есть, просто я никому не говорил из скромности: что такое мой портрет по сравнению с шедеврами, которые рано или поздно будут висеть в картинных галереях!

Мадемуазель Туссен протягивает ему тарелку с печеньем – может, отвлечется и потеряет нить.

– Да-да! – настаивает Альфонс, как будто кто-то усомнился в его словах. – Честное слово! Мне тогда было семьдесят пять, и портрет все равно что зеркало. Теперь-то уж, конечно, не узнать, пять лет прошло, а старость есть старость…

На этот раз Фабьена ничего не сказала. Наоборот, выдержала паузу и веско кашлянула – это прозвучало так, как будто кто-то защелкнул кошелек во время мессы. Альфонс понял. Он заискивающе оглядел всех, словно прося поддержки, но никто не отозвался. Все смотрят на свои или на мои ноги, все ушли в себя. Тогда Альфонс сдвигает берет на другое ухо, опускает глаза и смущенно заключает:

– Аминь.

Дальнейшее он уже шепчет себе под нос, чтобы никого не беспокоить. Снова забренчали спицы мадемуазель Туссен. Люсьен сидит на кончике стула, отважно сопротивляясь сну.

Одиль, прижав к лицу носовой платок, искоса поглядывает на мужа, мысленно упрекая его за то, что он меня пережил. Бедняга Жан-Ми! Нам с ним всегда было не о чем разговаривать, но мы отлично понимали друг друга. Он обожает спорт, в совершенстве владеет кондитерским искусством и мается, когда нечем занять руки – работать головой он не мастер. Сидеть над моим телом – для него сущее наказание, он чувствует себя неловко и сам на себя злится. За всю жизнь он ни разу не сказал. мне «Здравствуй!», вместо этого с размаху залеплял кулаком в грудь и вопил: «Живем, старик!» А тут вдруг – на тебе!

В настроение сестры я предпочитаю не вникать, и так ясно. Она неотрывно, с тупым отчаянием смотрит на мое раскрашенное восковое лицо, стараясь навсегда его запомнить, отвоевать у небытия, в которое я, согласно ее убеждениям, канул. Сначала в глазах ее пылало возмущение несправедливостью судьбы, теперь оно потонуло в слезах. В ней нет ни капли сомнения или надежды, ни намека на молитву, устремленную ко мне или к потолку, только взвешенные в вакууме мысли обо мне. Брижит, вопреки всем прогнозам, уже десять лет живет с раком легкого, и мысль, что это она сидит у моего гроба, а не наоборот, по временам исторгает у нее горькую усмешку, которую моя жена истолковывает на свой лад.

Фабьена, конечно же, думает о завещании. Она знает, что я был очень привязан к Брижит и что эта привязанность только усиливалась от того, что мы редко виделись (у Брижит сумасшедшая жизнь: то гастрольные гонки, то долгие периоды простоя, которые она пережидает, забившись в свою нору), и имеет все основания опасаться, что я мог сделать основной наследницей сестру. Действительно, поскольку будущее Фабьены и Люсьена обеспечено – им достается дело, дом и акции, я назначил Брижит единственной наследницей моей страховки, то есть суммы в два миллиона триста тысяч франков. Для Фабьены это ощутимый удар. Возможно, иногда я думаю о Фабьене хуже, чем она заслуживает, потому что это облегчает угрызения совести, испытываемые мною по отношению к ней, но в данном случае ошибки быть не может, я слишком хорошо знаю свою вдову и уверен на сто процентов: она уже строит планы модернизации магазина, рассчитывая пустить на это доход от моей скоропостижной кончины. Так нет же! Прощай, плиточная облицовка взамен штукатурки, прощай, кондиционер, прощайте, лепные ростры из «Касторамы»[3] и система видеонаблюдения. В кабинете нотариуса предстоит душераздирающая сцена.

Пытаюсь настроиться на отца, но не чувствую его – связи нет. Он вообще внутренне отсутствует: сжимает в кармане кофты кассету, которую ему дала Фабьена, и весь в ожидании, в предчувствии момента, когда все разойдутся спать, а он останется на кухне наедине с моим голосом. Это он думает, что там мой голос. Какое же разочарование его ждет и как же я корю себя за мелочную жестокость, причину существования этой вещицы, в которую отец вцепился изо всех оставшихся сил.

В последнее время мы общались очень мало. Когда я приезжал на заброшенную ферму в Тревиньене, на развилке двух больших дорог, куда он прочно забился с тех пор, как оставил нам магазин, то судил о его состоянии по кротовым кучам перед домом. Если земля была тщательно выровнена и десяток колышков указывал, где расставлены ловушки, значит, все в порядке и я застану папу аккуратно одетым, выбритым и по обыкновению колдующим над тремя видеомагнитофонами, без конца просматривающим пленки, что-то заново переписывая и монтируя; на всех трех экранах – мама: идет, улыбается, смотрит; на трех экранах их свадебное путешествие через всю Америку, семейные праздники, четыре года счастья, оборвавшегося с моим рождением.

Если же, открыв ворота, я видел, что все перерыто, земля вспучена кротовыми ходами, значит, экраны выключены, а отец сидит небритый, в пижаме, перед бутылкой коньяка и тупо молчит. Кроты торжествовали. Судя по тому, что сегодня он не выходит из оцепенения, на щеках у него щетина недельной давности, из-под запачканной кофты торчит воротник пижамы, а от черного костюма, который Альфонс привез ему из Тревиньена, он отказался, пожав плечами, не исключено, что теперь победа останется за ними навсегда. А жаль. Еще год назад даже в подобных обстоятельствах, я уверен, папа оценил бы иронию судьбы, заметив, что мы с ним оба одеты в те же самые костюмы, какие были на нас в день моей свадьбы. Вопреки горю, времени и пространству, он смог бы в хорошие дни – дни заряженных кротоловок – сохранить ту внутреннюю связь, которая все-таки существовала между ним и маленьким сыном с видеопленок. Может, и для меня взрослого нашлось бы местечко в его видеотеке? Может, у него еще хватило бы сил подверстать меня в архив памяти?

Я умер слишком поздно.

Альфонс, по-прежнему прилежно перебиравший про себя эпизоды, которые, на его взгляд, наилучшим образом отражали мою суть, вдруг прыснул в кулак. Фабьена метнула в него строгий взгляд, вздохнула и досадливо поерзала на цветастом складном стуле.

– Да это мне пришел в голову тот случай в лицее Грези-сюр-Экс с учителем латыни и разбитым окном, которое все заклеивали бумагой, – объяснил Альфонс. – Помните, а?

Вопрос повис в полном молчании. У Альфонса горели глаза, щеки морщила широкая улыбка – он призывал всех в свидетели. Но скорее всего этой истории никто, кроме отца, не знал, а тот, вынырнув на мгновение из летаргии, что-то пробормотал себе под нос и снова обмяк, предпочитая вспоминать в одиночку.

– Ну и насмешил же он меня тогда, наш Жак! Этот их латинист, забыл, как его звали, фу-ты, глупость, ведь я еще на прошлое Рождество носил ему в хоспис каштаны… серьезный такой был мужчина… да вот, чтоб вы имели представление, он как две капли воды похож на бородатого ветерана Первой мировой – знаете памятник в Кларафоне?

Он снова оглядел все лица, проверяя, дошло ли его сравнение. И на всякий случай уточнил:

– На 913-м шоссе, напротив Перимона. Раньше он стоял прямо на повороте в Летьер и был самым опасным памятником павшим во всей округе: там спуск от Ревара, и вот, чуть туман или гололед – так бац! – каждую зиму с десяток человек разбивалось насмерть, в конце концов его перенесли на другую сторону, поближе к колодцу, сейчас-то там вообще все застроили… о чем это мы говорили?

Ответа не последовало, только зашаркали ноги под садовыми стульями. Каждый надеялся, что Альфонс наконец истощится и можно будет продолжать чинное бдение. Между тем лица успели несколько измениться, на некоторых застыло недовольство, и по этому признаку я заключил, что память обо мне и забота о спасении моей души постепенно уступают место подсчетам расходов, доходов и налогов, планам на отпуск, привычной зависти и ссорам с соседями из-за смежной стены. Запах горячих свечей располагает к размышлениям, а посидеть часок в тишине и обмозговать набежавшие проблемы никогда не вредно. Однако Альфонс лишает людей этого удовольствия: он вспомнил, о чем говорил, и, хлопнув по колену беретом, продолжает:

– Ах да! Это я начал про латиниста! Серьезный такой мужчина, похож на ветерана, что всем тычет в глаза свою раненую ногу… Между нами говоря, я его видел раза три-четыре при исполнении служебных обязанностей, когда месье Луи был занят в лавке и посылал на родительское собрание меня… Как он всех чихвостил, сейчас уж не припомню за что, но видно было: этот свой хлеб ест не даром! Мину – вот как его звали! Я еще запоминал: как «минус», только без последней буквы. Да, точно – месье Мину, преподаватель французского, греческого и латинского, только греческому учить было некого. Зимой и летом в черном сюртуке и с тросточкой – чуть не забыл про тросточку! Сейчас-то он ездит в инвалидной коляске, но тросточка – это очень важно в той истории!

– Тише, вы! – шипит мадемуазель Туссен, указывая на мой утопающий в розах труп.

– Так ведь о нем же и речь, почему не вспомнить хорошее времечко! По-моему, уважать мертвого – значит говорить о нем как будто он живой. Верно, месье Луи?

Отец драматически поднял брови в знак своего бессилия, адресуясь к Фабьене, она же, приняв неизбежное, судорожно сглотнула слюну.

– Ну так вот, окно, значит, разбито мячом, и школьный завхоз велел заклеить его крафтом до прихода стекольщика. А стекольщиком был тогда Перинетто из Вивье, родом итальянец, его еще звали Равиоли, так, для смеху. Славный малый этот Равиоли, работящий, не ленивый и не скаред…

– Если уж вы не можете дать нам спокойно молиться, – не выдержав, обрывает его мадемуазель Туссен, – так хоть говорите о покойном!

– А я что делаю! – возмущается Альфонс и даже топает ногой. – Да вы послушайте!

– Вы толкуете про кларафонский памятник, учителя латыни и стекольщика, до которых нам нет никакого дела!

– Продолжай, Альфонс! – подбадривает его Брижит.

Фабьена бросает на невестку ледяной взгляд. Мадемуазель Туссен свирепо набрасывается на спицы и вывязывает петли с кровожадным выражением лица. Одиль пихает локтем Жана-Ми, у которого урчит в животе.

– Ну вот, значит, учитель Мину входит в класс, видит эту бумагу вместо стекла, вспыхивает и давай стучать тростью в пол и кричать: «Халтурщики! Паскуды!»

– Здесь ребенок, – напоминает Фабьена.

– Это по-латыни, – выворачивается Альфонс. Люсьен смотрит, поджав губы, с тем досадливым раздражением, которое всегда вызывал у него Альфонс.

– Это, мол, издевательство, и – раз! – раздирает тростью бумагу! Не затем он стоял под снарядами, чтобы ему вместо порядочного стекла вставляли в окно паршивую бумагу. Тут-то и начинается самое главное.

Альфонс хитро ухмыляется и машинально тянется за стаканом, но натыкается на мою ногу и, вспомнив, где находится, сконфуженно теребит шнурок на моем левом ботинке.

– А Жаку в то время шел семнадцатый год, такой, понимаешь, был петушок, уже и в девушках знал толк. И всегда готов отколоть штучку, чтобы какая-нибудь Клодина или Анна-Шарлотта – та, что потом вышла за молочника – на него лишний раз взглянула. Короче говоря, на другой день входит Мину и видит – на место бумаги, которую он вчера продырявил, приклеили новую. Тогда он недолго думая поднимает трость и снова – раз! – Войдя в раж, Альфонс дергает за мой шнурок и развязывает его. Потом озадаченно смотрит на свою руку, нахлобучивает на голову берет, смущенно переводит взгляд на хозяйку и встает. – Извиняюсь, мадам Фабьена. Это я нечаянно, увлекся малость, не уследил за собой.

Словом, так было три дня подряд, как урок латыни – так он: «Требую, чтобы вставили стекло!» – и раз тростью!

Альфонс наклонился проверить, как получился двойной узел, который он старательно завязал на моем левом ботинке, одобрительно кивнул и взялся за правый, чтобы и там сделать такой же, иначе длинные концы, можно оступиться.

– А на четвертый день ребята приходят в класс и видят – чудо! Вместо бумаги новенькое стекло – Равиоли из Вивье сподобился-таки вставить. И тогда Жак, известный хохмач, знаете, что делает? Он… он…

В горле у Альфонса заклокотало, забулькало, на губах проступила пена. Он побагровел, затрясся спиной и затряс мою ногу, которую все еще сжимал рукой.

– …он берет…

Но каркающий смех вырывается наружу и переходит в приступ кашля. Альфонс задыхается. К нему подскакивают отец с сестрой, стучат по спине, отцепляют от моего ботинка и усаживают на стул. Мертвенно-бледная Фабьена поднимает канделябр и вазу с розами, которые он опрокинул, когда бил руками по воздуху, силясь продохнуть.

Наконец кашель отпускает Альфонса, и в восстановленной тишине мадемуазель Туссен, не переставая вязать, скучным голосом произносит:

– Он берет кусок крафта, приклеивает поверх стекла, а учитель, собираясь снова проткнуть бумагу, разбивает тростью новое стекло.

Альфонс, никогда не понимавший эгоистов, смотрит на старую деву растерянно и изумленно – она спутала ему все карты: финал, который должен был произвести фурор и послужить еще одним козырем для спасения моей души, прозвучал невыразительно и бесцветно. Он еще разок кашлянул и, вдруг застыдившись своего непрошеного выступления, опустил глаза и поспешно перекрестился, словно снова ныряя в себя.

В комнате повисла сомнамбулическая тишина, я вернулся в парк, в мысли Люсьена. В рождественский вечер он спросил меня, откуда «на самом деле» берутся дети. И вот, когда мы мчались с ухаба на ухаб и ледяной ветер швырял в лицо сладкие крошки от моей вафли, я решил объяснить ему кое-какие технические детали. Но оказалось, что он уже в курсе того, как работает его «штучка», и спрашивал не об этом. Он не хотел детей и боялся, что когда-нибудь женщина преподнесет ему такой сюрприз. Я привык мгновенно, не прибегая к логике, улавливать истинный смысл того, что он говорил, и понял: он как бы выражал мне сочувствие, но одновременно и упрекал – таким нежеланным ребенком был он сам. «Ты должен был соблюдать осторожность», – сказал мой сын. У меня перехватило дух – такое благородство и такая затаенная боль слышались в этих словах маленького человечка. Я не нашелся, как разуверить его, не сумел приласкать, сказать, что я его люблю, и попросить прощения столь же деликатно и целомудренно, как выразил свои чувства он. И я малодушно перевел разговор, показав ему падающую звезду. Мы застыли, глядя в небо, меж тем как наш вагончик, звеня смехом и визгом, несся по спирали.

И вот сегодня, сейчас, я пытаюсь что-то исправить, сказать тебе, что без тебя мне незачем было бы жить, что я благодарен маме за то, что она заставила меня согласиться. Чтобы ты не думал, что я к тебе безразличен, что твое рождение и слишком быстрое взросление стало для меня обузой – хотя, похоже, я действительно умел любить только тех, кто уже не меняется или кого больше нет. Просто я очень боялся отяготить тебя, согнуть, как когда-то согнул меня мой отец, желавший непременно сделать меня своим преемником… впрочем, я и на него не сержусь. Поэтому я тебе не навязывался, чтобы ты, если захочешь, мог любить меня без усилий, раздражения и обязательств или, если это тебе понадобится для самоутверждения, ненавидеть без угрызений совести. Во мне не было ни страха одиночества, ни ревности, ни жажды властвовать, ни самолюбивого желания гордиться своим детищем. Единственный принцип, которым я мог руководствоваться в твоем воспитании, это тот, что я унаследовал от своего замечательного деда, которого ты не застал и чье имя носишь, хотя твоей маме оно не нравилось и казалось слишком «простецким». «Если любишь, оставь в покое», – говаривал он.

Я захлебываюсь словами, поток наконец хлынувших наружу чувств грозит затопить «американские горки», но вот наш вагончик срывается с креплений, слетает с рельсов и оказывается на экране компьютера. Люсьен засыпает. Какое действие оказывают на меня сны живых, я пока не знаю и на всякий случай соскакиваю с подножки и с ходу пытаюсь переключиться на сестру. Связь устанавливается мгновенно, качество изображения отличное. Не в обиду скорбящим обо мне будь сказано, но мне, ей-богу, начинает нравиться это посмертное существование. Возможно, люди не переживали бы так по поводу смерти, если бы им сказали, что она – ворота в Луна-парк, знай себе пересаживайся с одного аттракциона на другой.

* * *

В сознании сестры разворачивается вся моя жизнь в хронологическом порядке. Она так часто перебирала в уме события нашего детства, что они разворачиваются без сбоев и во всех подробностях. Я вижу свое рождение, горе и слезы в доме, понимаю, какой горечью и неприязнью встретил меня мир – я не представлял, насколько сильно было это чувство. Только Брижит и Альфонс отнеслись ко мне как к обычному, ни в чем не виновному младенцу. Вот я начал ходить, и с тех пор доминантой в воспоминаниях сестры стал ключ от маминой комнаты. Она располагалась на втором этаже, и нам было запрещено туда ходить. Папа же часто запирался там ночами, мы слышали над головой его шаги, и мое воображение, вскормленное волшебными сказками, которыми Альфонс старался отвлечь меня от невеселой реальности, рисовало жуткие картины. Я долго думал, что мой отец – Синяя Борода. Он говорил мне, что мама жива, что она после моего рождения уехала в Америку и там живет на ранчо, но я не верил ни единому слову и первые несколько лет сознательной жизни искал ключ от секретной комнаты, где должен был стоять зловещий шкаф, в котором были развешаны по росту на перекладине тела семи убитых жен и среди них моя мама.

Когда мне исполнилось четыре года, Брижит подарила мне этот ключ. Стащила у отца из тумбочки и заказала дубликат. И вот как-то в четверг вечером мы забрались в заветную комнату и стали искать хоть какие-нибудь мамины следы – поскольку, как я сразу с некоторым разочарованием убедился, ее тело не висело в шкафу среди платьев. Комната Синей Бороды оказалась музеем юной, стройной, жизнерадостной девушки со светлыми волосами. Она улыбалась с каждого черно-белого кадра. Мама в лодке, на лыжах, на лошади, на пляже, с собакой-лабрадором, привязанной к рулю «форда» с откидным верхом. Брижит знала маму целых три года, пока не родился я, и это давало ей право верховодить в наших экскурсиях по маминой жизни. Она будто бы помнила все до мелочей и комментировала каждый кадр с таким уверенным и сведущим видом, что мне хотелось ее стукнуть или дернуть за волосы и отнять эти три драгоценных года.

Мы заряжали пленки в нацеленный на пустую стенку проектор и часами разглядывали кадры свадебного путешествия родителей по Америке, где, как уверяла моя сестра, мама встретилась с другим мужчиной, к которому потом и уехала. Лично мне больше всех приглянулся красавец шериф с пленки номер 19, со звездой на груди, в темных очках, на три головы выше отца – он стоял, небрежно опершись о капот новенького – не то что родительский «фордик» – «шевроле». Наверное, когда мама вернулась в Экс, он засыпал ее страстными письмами и наконец подарил ей ранчо – иначе она не согласилась бы нас бросить. Весь свой гардероб она, очевидно, оставила здесь, и мы разыгрывали костюмированные спектакли. Я изображал отца: ходил, набычившись, с английским ключом в руке. Брижит играла маму, жестокую попрыгунью: обзывала меня пентюхом и убегала, запахнувшись в длинную шаль. Однажды папа застукал нас как раз на сцене отъезда. Никогда не забуду его лица, побелевших пальцев на дверной ручке. Чтобы сдержать слезы, он раскричался, надавал нам оплеух, выгнал вон и наказал, но, что бы он ни делал, у нас уже было твердо решено: когда-нибудь и мы сбежим от него в Америку.

У нас с Брижит был загашник, куда мы складывали гостинцы, которые получали на Рождество. Взрослые, сами того не подозревая, помогали нам готовиться к побегу. Брижит вычерчивала маршрут на карте в энциклопедии: мы будем обходить все ранчо в Техасе, Колорадо и Оклахоме – трех штатах, где женщин берут в ковбои. В один прекрасный день найдем маму где-нибудь в салуне в Эбилене, на родео в Уичито-Фолс или преследующей скотокрадов на границе с Нью-Мексико. И весело поскачем вместе по прерии среди кактусов, а о скучном лавочнике, у которого она оставила нас до поры до времени в Экс-ле-Бене, Савойя, будем только вспоминать. Чтобы подготовить меня к путешествию, Брижит давала мне уроки верховой езды и водила в тир стрелять из пистолета. По выходным мы уходили за город и там на лугу упражнялись в бросании лассо: гонялись за телятами, связывали им ноги бельевой веревкой, а потом улепетывали в лес от разъяренного фермера, который, заглянув в загон, находил все стадо стреноженным.

Брижит включила в программу даже такие, казалось бы, вполне факультативные предметы, как сольфеджио, арифметику, рисование и парусный спорт. Уметь музицировать надо было на случай, если придется просить милостыню; владеть счетом – чтобы сосчитать пули в револьвере и оставить последнюю себе; а кто не способен нарисовать портрет-робот гангстера и определить по ветру расположение индейского лагеря, тому вообще лучше до конца своих дней сидеть в курортном городишке и заниматься скобяной торговлей. Надо сказать, все, к чему я таким образом приобщился в шесть лет, за исключением цифири, позднее стало для меня главным в жизни.

Но однажды отец взял меня за плечи и открыл правду: мама умерла, рожая меня. Теперь, сказал он, я уже большой. Что ж, я действительно как раз дорос до того возраста, когда уже мог страдать. Лучше бы у меня не отнимали мою сказку про Синюю Бороду, пока я сам не перестал бы в нее верить. Потому что «по правде» выходило, что маму убил я. Хоть отец и говорил – судьба.

Потом у Брижит наметилась грудь. Она часами болтала с мальчишками и уже не поверяла мне всех своих секретов. Может, ей просто стало неинтересно – ведь делать вид, что мама жива, больше не имело смысла, и она принялась морочить голову другим. Нередко она убегала из дому по ночам, отец запирал ее в спальне, а я искал ключ.

Главной моей заботой было следить за своим весом, я не слезал с весов, считая, что терять килограммы – такое же похвальное дело, как получать хорошие отметки. Маму погубило то, что я был слишком крупным, и я каждое воскресенье клялся в церкви Богу худеть ради спасения ее души. Если же иногда мне случалось поддаться дьявольскому искушению витрин кондитерской Дюмонселя, я тут же бежал исповедоваться и среди прочих грехов, к удивлению кюре, называл свой вес.

Вскоре Брижит снова подобрела ко мне, а все потому, что я стал обеспечивать ей алиби: в выходные она возила меня в Этрие и, пока я в одиночестве катался на лошади, развлекалась в конюшне. Как-то раз в воскресенье, отъездив свой час на Звезде и подогнав ее к стойлу, я увидел, что оно занято: там лежала моя сестрица под конюхом. Пришлось нам со Звездой поворачивать и снова кружить по манежу, пока не освободится место. Брижит дала мне пятьдесят франков за то, чтобы я забыл про это добавочное время.

Я продолжал складывать сбережения в ту же розовую фаянсовую свинью, в которой мы копили деньги на побег, но теперь она превратилась в подобие церковной кружки – я жертвовал в память о маме. Ведь спешки больше не было – Америка могла подождать. Чем дольше мы вытерпим, тем больше накопим и тем дальше уедем, говорила Брижит. Вот только цены на билеты все росли и росли, я видел, как меняются цифры в витрине турагентства. В конце концов Брижит нашла более простой выход – вышла замуж. А я в пятнадцать лет остался один на один с дурашливо ухмыляющейся розовой свиньей. Разбивать веши не в моем характере. Так я никуда и не поехал.

* * *

Картинки из детства, которые оживают в уме сидящей у моего бесчувственного тела сестры, казалось бы, должны доставлять мне удовольствие. Но мне как-то неуютно в ее мыслях. Брижит уверена, что от моего «я» ничего не осталось, и эта уверенность заражает меня. Атеизм ее так непоколебим, ощущение пустоты так явственно, что, окунувшись в них, я тоже перестаю верить в духов, а значит, и в самого себя. Поэтому, как ни мила мне сестра, лучше не задерживаться в ее сознании – чего доброго, растворюсь. А мне так хотелось помочь ей, избавить ее от болезненного чувства вины… Да нет же, нет, Брижит, вовсе ты не должна была лежать на моем месте. Тебе дана такая стойкая ремиссия, потому что у тебя на земле еще много дел. А с меня взятки гладки. Я отправился первым согреть тебе местечко на свете, который, сдается мне, существует даже для тех, кто в него не верит. Иначе причина моего затянувшегося одиночества была бы слишком страшной. Не может быть, чтобы мама и дедушка с бабушкой лишились вечной жизни из-за своего скептицизма. Нет, они, наверное, заняты где-то в другом месте или дают мне время проститься со всеми вами. Как бы то ни было, но, когда нотариус вскроет завещание – завтра или послезавтра – и огласит мою последнюю волю, ты будешь смеяться до слез и, несмотря на все свои предубеждения, будешь вынуждена признать, что я по-прежнему с тобой и жду тебя, хотя и без нетерпения.

Альфонс замер на стуле, вытянув шею и упершись локтями в колени, точно застыл на часах. После неудачного опыта с разбитым стеклом он отчаялся передать другим свое восхищение моей особой, но продолжает старательно и прилежно, как все, за что берется, предаваться умилительным воспоминаниям.

Его мысленными очами я вижу себя в коляске. Он вывез меня подышать свежим воздухом в парк водолечебницы. Весна, на деревьях возле открытой эстрады распустились почки. Альфонс при боевых орденах, в парадном берете и клетчатой ковбойке, украшенной галстуком-бабочкой. Глядя по сторонам с мечтательной улыбкой и покачивая коляску в ритме скрипичных переливов Штрауса, которыми оркестр наполняет курортную истому парка, он бороздит аллею за аллеей в поисках навек запечатленного в его сердце идеального образа – это образ Жюли Шарль, чахоточной красавицы, вдохновившей Ламартина на лучшие из его савойских стихов.

Вот ему приглянулось личико под кедрами. Он резко тормозит, закладывает лихой поворот, чуть не сбивая другую коляску, объезжает вокруг фонтана, чтобы встреча сошла за случайную, оставляет меня в тенечке и направляется к сидящей на скамейке девушке с книгой. Подойдя, снимает берет и, держа его на отлете, как шляпу с пером, отвешивает незнакомке поклон по всем правилам придворного этикета.

Вдруг парковую сцену прорезает телефонный звонок. Альфонс вскакивает и бросается в кабинет. Звонок включен только на одной линии – для самых близких. Остальных просят оставлять соболезнования автоответчику – запись прослушают завтра.

Трубку радиотелефона вернувшийся в гостиную Альфонс протягивает Фабьене, с почтительным страхом в голосе поясняя:

– Нотариус.

Фабьена здоровается, пару раз благодарит, трижды вздыхает и спрашивает нотариуса, не присоединится ли он к собравшимся у гроба:

– Жак придавал большое значение такой совместной молитве. Вообще в последнее время он стал очень религиозен, как будто предчувствовал…

Вот так фальсифицируется история. Нет, Фабьена, я ничего не «предчувствовал» и если ходил с тобой на воскресные мессы, то только для того, чтобы полакомиться потом пирожным. Но пусть себе моя вдова наводит глянец на мой портрет, предназначенный для клиентов – для нее они равнозначны потомству. Благочестивый трудяга почуял близкий конец и все аккуратненько привел в порядок: позаботился и о делах, и о душе. Так и слышу разговор в магазине: да-да, он как раз накануне исповедался и успел заказать трубу-двадцатку для вашей плиты, месье Рюмийо. Царствие ему небесное, всегда к вашим услугам.

– Скажите Марии, чтобы принесла еще один прибор, – говорит Фабьена Альфонсу, который уносит телефон, складывая на ходу антенну.

Бдение продолжается. Я понимаю, что злость делает меня несправедливым, и я не столько улавливаю меркантильные соображения Фабьены, сколько приписываю их ей. Но предпочитаю не вникать в ее душу. Мы два года спим отдельно, и я не стану злоупотреблять своим положением теперь. Хотя, пока волны Наилы до меня еще не доходят, именно глядя на Фабьену, я снова начинаю жалеть о том, что со мной случилось, и невольно примериваюсь к ее еще не тронутой увяданием женской прелести, к угадывающейся под черной блузкой груди. А она, думает ли она так же обо мне, представляется ли ей, как мы тесно прижимаемся друг к другу, не забыла ли, как нам было хорошо в первый год семейной жизни? Вспоминает ли наш «форд-ферлейн», отель «Омбремон», свадебное путешествие в Рим – мы собирались посмотреть на Папу, а вышло так, что получили его благословение в номере «Альберто Сальватори», в постели, по телевизору? Мои губы, язык, прикосновение моей тугой плоти к ее бедрам, когда она приникала ко мне сверху?

Не знаю, дошло ли до Фабьены посмертное желание, которым я загорелся к ней, этот бередящий пустоту морок, или ее собственные мысли сбились с молитв на что-то более мирское, но она покраснела. В наши счастливые времена я так любил смотреть на эту заливающую ее щеки краску… Подойду сзади к стоящей за прилавком жене, как бы ненароком прижмусь к ней и шепну на ухо: «Там у нас в отделе болтов надо кое с чем разобраться». Если она была настроена так же, как я, то отвечала: «Минутку, я позову Одиль», – и Одиль заступала на ее место, а мы забирались в подсобку, где была навалена куча пакли из упаковочных коробок, и давали себе волю. С годами скобяная торговля поглощала ее все больше, потом появился Люсьен, и секс свелся к урочным сеансам перед сном, а Одиль приходилось звать не чаще, чем пару раз в месяц…

– Пора укладывать ребенка, – напомнила мадемуазель Туссен. – А вам самим надо бы перекусить. Идите, а я побуду здесь, я не голодна.

Фабьена с сомнением посмотрела на Люсьена, малыш выпрямился как на пружине, злясь на себя за то, что заснул на стуле. Отец, с трудом разогнув затекшие ноги, встал, задул оплывшую восковыми сталактитами свечку, кивнул Фабьене и вышел. Брижит взяла за руку и повела за собой сопротивляющегося для виду Люсьена.

На пороге Люсьен обернулся и незаметно послал моим останкам воздушный поцелуй кончиками пальцев – так же я прощался с ним каждый вечер, когда выходил из его спальни и оставлял его лежащим в кровати. Кажется, он уже начал любить меня задним числом, начал строить на опустевшем месте образ идеального отца, каким я никогда для него не был. Что ж, я все больше убеждаюсь, что умер не зря.

Жан-Ми, у которого уже добрых полчаса бурчало в животе, вскочил первым, открыл дверь, чтобы пропустить мое семейство, и теперь ждет, не выпуская дверной ручки, пока его жена наглядится на меня.

– Мы еще вернемся, Одиль! – умоляюще, с плохо скрытым нетерпением говорит он.

В комнату просачивается запах баранины с травами. Надо же, как хорошо я стал различать запахи, скорее идеи запахов. Я точно знаю, что Фабьена распорядилась приготовить на вечер баранье жаркое, что сейчас она достает его из духовки и поливает соком, и мое сознание по прописям памяти воскрешает запах, каким он бывал из воскресенья в воскресенье. По крайней мере так мне представляется этот механизм.

– Почему? Почему ты? – вдруг всхлипывает Одиль, и лицо ее кривится.

Жан-Ми надувает щеки, возможно, не без основания сочтя этот риторический вопрос обидным для себя.

Одиль рыдает, склонясь над моей осклабившейся оболочкой, стискивает мои окоченевшие пальцы.

Теперь, когда нет моей жены, она может не таясь излить свое горе. Но мадемуазель Туссен твердо отстраняет ее:

– Не надо, прошу вас. Не плачьте так сильно. Это ему повредит.

Я не очень понимаю смысл ее слов. Правда, Одиль накапала слезами на лацкан моего пиджака и там осталось пятно, но, учитывая, куда отправится мой костюм, это не так уж важно.

– Слышишь, что говорит мадемуазель Туссен? – решается заметить Жан-Ми.

Одиль вскидывается, обрывает плач, точно останавливает лошадь на полном скаку, и идет в столовую, резко сбросив с плеча утешающую длань Жана-Ми.

Мадемуазель Туссен выжидающе смотрит из-под круглых очков. Когда же дверь наконец захлопывается, она откладывает в сторону вязанье, потирает руки и, живо подвинув свой стул к моему изголовью, возбужденно шепчет:

– Ну-с, приступим!

В глазах старой девы пляшут свечные огоньки, ноздри ее трепещут. Мне как-то неуютно оставаться с ней наедине. Она же явно желала этого с самого начала вечера.

– Не тревожься, о высокородный Жак Лормо из Экс-ле-Бена, – зашептала она, уставив взор в выключенную люстру. – Ты пребываешь в Промежуточном Состоянии, деяния твоей последней жизни смешиваются с кармическими видениями, и ты не понимаешь, что с тобой. Тебя терзает страх, смятение и так далее – это нормально. Я тут. Я Тереза Туссен, которую ты отлично знаешь – еще сегодня утром ты должен был доставить мне газонокосилку «Боленс», – ныне я твой духовный проводник, бодхисатва, и больше тебе нечего страшиться неизведанного – положись во всем на меня. Вот «Бардо Тхедол»[4], – она достала из кошелки рыжую книжонку, – «Тибетская Книга мертвых», с помощью которой я произведу перенос твоего сознания.

Нет, какова нахалка! Ее ведь, кажется, ни о чем не просили. Молилась бы себе о спасении моей души, если уж оно ее так заботит, но пусть оставит меня в покое – мне надо провести инвентаризацию всей своей жизни, подвести итог, во всем разобраться, установить связь с теми, кого я люблю, а не ударяться ни с того ни с сего в экзотические религии.

– О Всеблагой Амитабха, к тебе взываю, тебе доверяюсь. Да снизойдут на высокородного сына твоего Жака Лормо Три Драгоценных Прибежища, и да помогут они ему на пути познания Высшей Реальности.

Да заткнись ты! Я католик! Прочти надо мной «Отче наш» и вали отсюда, не то тебе не достанется баранины.

Но мадемуазель Туссен игнорирует гневные флюиды, которыми исходит моя душа, и продолжает лопотать свою галиматью, неуемная, как лесной ручеек. Меня охватывает ужас. Мадемуазель Туссен повторяет свое заклинание четырежды, на все четыре стороны света – я обложен, затравлен и жду, что будет с моим бедным телом: начнет ли оно светиться, летать, превращаться…

– Слушай, о высокородный, слушай и запоминай. Смерть – это переходное состояние, находясь в котором ты можешь, если сумеешь, управлять своей кармой, чтобы положить конец воплощениям и достичь совершенного состояния Будды. Вот эта «Книга мертвых» будет твоим путеводителем. Я же – твой наставник и пока что держу руль вместо тебя, но будь внимателен – скоро, когда ты будешь достаточно подготовлен, я передам его тебе, а сама пожелаю счастливого пути и устранюсь, ибо такова миссия Терезы Туссен в нынешней ее жизни!

Ну, у старушки совсем крыша съехала! Я никогда не держал ее за важную клиентку, но отделаться от нее из-за ее маниакальной дотошности и дикого упорства было невозможно. Если она вцепляется в души такой же мертвой хваткой, как в косилки, то вечный покой я обрету еще не скоро.

– Слушай же, о высокородный Жак, слушай и повторяй за мной, – продолжала мадемуазель Туссен, глядя в рыжую книжонку и воздев палец. – «Когда из-за необузданного гнева мы будем блуждать в сансаре, пусть Бхагаван Ваджрасаттва поведет нас по лучезарному пути Зеркальной Мудрости, и пусть Мать Мамаки будет охранять нас на этом пути». Повтори.

Обратив ободряющую улыбку к люстре, она выждала несколько секунд и продолжала:

– Хорошо! Тебе уже должно стать лучше. Цель моих наставлений в том, чтобы ты понял, что предстающие тебе призрачные видения, какими бы ужасными они ни были, – всего лишь отражение твоего сознания.

Что она там лопочет? Нет у меня никаких призрачных видений. Не считая истории с ее приводным ремнем и родительского собрания, мои воспоминания ничего ужасного не содержат. Я постепенно постигаю их пользу и смысл, а из чувств живых по отношению ко мне извлекаю фрагменты и одни, как кусочки мозаики, складываю в целостную картину, другие до поры откладываю в сторону. По существу, вся моя психическая реальность определяется тем, что творится вокруг моего мертвого тела в реальном мире. И мне вполне комфортно. Или она собирается наслать на меня кошмары, накликать чудищ, разыграть Апокалипсис, ради того чтобы потом испробовать, под силу ли ей развеять свои же собственные бредовые измышления?

– «Из-за твоей плохой кармы ты испугаешься чарующего синего цвета – мудрости, исходящей из сферы всепознания. Зато тебя влечет тусклый белый свет второстепенных божеств дэв…»

Вовсе нет. Ничего меня не влечет, я верую в Господа, владыку Царства Небесного, посылающего по великой благости своей мир и покой людям Своим, я крещен, причащен, венчан и буду погребен как христианин, так что пошла вон! Отцепись от меня! Твоя рыжая книжка ко мне не относится – я не тибетский мертвый, и никто не имеет права обращать меня в буддизм против моей воли и насильно отлучать от доброго католического чистилища, где я прилежно сортирую свои деяния и подбираю аргументы в свою защиту.

В эту секунду в дверь просовывается голова Альфонса.

– Вашу машину увозят на штрафную стоянку, – флегматично сообщает он.

– Как?! – Мадемуазель Туссен поспешно захлопывает «Книгу мертвых» и, подхватив кошелку, бросается вон из комнаты, топая своими слоновьими кроссовками.

Спасибо, Альфонс, дружище!

Мой старый дядька подходит к одру, задувает догорающую свечу и, послюнив пальцы, тушит фитиль, чтобы едкий дым не тревожил меня. А потом жалобно смотрит мне в лицо, на котором легкий сквознячок шевелит тени, и шепчет:

– Жаль, что тебя там нет. Такое удачное жаркое!

Как, они уже покончили с закусками? Сколько же времени я потерял, отбиваясь от кармической чуши? Хоть бы эту Туссен отволокли подальше вместе с ее «дьяболо», чтобы духу ее не было в моей загробной жизни!

– Невозможная женщина! – эхом отзывается Альфонс. Эхом… Было бы здорово, если бы моя мысль отзывалась в его словах. Но это, разумеется, просто случайное совпадение, и я тут ни при чем.

– Тратить такую прорву денег на спортивную машину, чтобы ездить на ней за хлебом, когда все знают, что у города не хватает средств на расширение водолечебницы… Эх, Жак, Жак… Не все люди живут по-людски…

Уморительная история с этим «дьяболо»: не успела мадемуазель Туссен выехать на своем приобретении из автомагазина и проехать сто метров, как ее задержали за превышение скорости. А поскольку ехать медленно ее «дьяболо» просто не может, в городе же на каждом шагу полицейские засады, она обречена кататься по замкнутому маршруту: от почты до крытого рынка и обратно, иначе машину тут же подцепляют и оттаскивают на штрафную стоянку.

– Ты тут не скучаешь? – спросил Альфонс и заботливо расправил складочки на моем пиджаке. – Давай я побуду с тобой и заодно прочту тебе молитву. Какую ты хочешь? Мне так тяжело, малыш. Еле смог проглотить кусочек баранины – и то стыдно было. Прости меня, Боже, ибо я оскорбил Тебя… А чеснока твоя супруга не положила. В кои-то веки проявила внимание к твоему вкусу… Прости, это, конечно, дурно, но я не со зла. Хотя тебе, по твоим достоинствам, подошла бы жена вроде Жюли Шарль, которая не мешала бы полету твоего воображения и ушла первой. Теперь, когда тебя нет, могу тебе сказать: все эти годы я не переставал искать тебе такую, но где там – я и себе-то за всю жизнь не нашел… Ты бесконечно благ, и Тебе не угоден грех… Тут ведь вот что: при Ламартине у нас в Эксе лечили чахотку, а теперь погляди – одни ревматики да тонзиллитики. Прошу Твоего благословения и принимаю твердое решение… Надо, конечно, на чем-то остановиться, я понимаю, но иметь жену, которая хромает или сморкается без передышки… это как-то не по мне… Принести покаяние и впредь не оскорблять Тебя. Аминь. Вот если бы она кашляла – это подогревало бы мое вдохновение… Прости меня, Боже, ибо я оскорбил Тебя… Но туберкулеза больше нет – медицина шагнула вперед. Да и мне уже не двадцать лет. Ты бесконечно благ, и Тебе не угоден грех… Возраст дает себя знать. Доживешь до моих лет – поймешь. – Он осекся, виновато взглянул на меня и, горько усмехнувшись, прибавил: – Ох, прости.

Закончив молитву, Альфонс стал гладить меня по головке (как в детстве, когда гремел гром и он убаюкивал меня) и читать вслух «Озеро» Ламартина. Повлияло ли на меня ровное, похожее на ласковый ветерок дыхание его любви, или так сильно было притяжение столовой, где решалась моя будущность, так или иначе, поднявшись на крыльях поэзии, я в середине строфы перенесся сквозь стену.

Ты помнишь, может быть, тот вечер тихий, ясный? Молчали оба мы, и мир дышал везде. И в сладкой тишине слышнее был согласный Плеск весел по воде…[5]

* * *

Все сидят вокруг большого стола орехового дерева под настоящим деревенским хомутом со свисающими матовыми лампами – в знак траура зажгли только половину.

– С глубокой печалью, – предлагает Брижит.

– С безутешной скорбью, – возражает Фабьена и что-то исправляет в лежащем слева от ее тарелки черновике.

– Стоит мне что-нибудь сказать… – вскипает Брижит.

– Если все, что я делаю, вам не нравится, – перебивает Фабьена, – напишите и поместите свой собственный текст и не будем терять время.

– Что ж, я так и сделаю. Вычеркивайте мое имя, не стесняйтесь.

Фабьена, не потрудившись ответить, заканчивает правку и перекатывает тележку с бараниной к другому концу стола.

– Возьмите хоть ломтик, папа.

Первый раз она назвала моего отца папой. Он поднимает пустые глаза на Брижит, а та ждет его заступничества.

– Нет, спасибо, – говорит он и прикрывает тарелку рукой. Брижит опускает глаза. Она и на этот раз пробудет у нас не дольше нескольких дней. Фабьена выиграла. Здесь хозяйка она.

Луи, Фабьена и Люсьен Лормо

с безутешной скорбью сообщают

о внезапной кончине, постигшей по воле Божьей

их сына, мужа и отца

Жака Лормо

16 января 1996 г. в возрасте 34 лет.

Отпевание состоится 18 января в 15 часов

в церкви Пресвятой Девы в Эксе.

Желательны живые цветы.

Сначала Фабьена написала после моего имени «генеральный директор торговой фирмы Лормо и сын», но вместе со следующим объявлением от нашего персонала это слишком смахивало бы на рекламный листок.

Работники скобяного магазина Лормо

с прискорбием сообщают

о кончине генерального директора фирмы

Жака Лормо.

По случаю траура 18 января магазин будет закрыт.

В результате стычки между Фабьеной и Брижит, в которой папа отказался быть арбитром, моя сестра в самом деле дала отдельное объявление. Между бараниной и сыром она тайком от всех продиктовала по телефону несколько строчек, которые стали мне лучшим прощальным подарком:

Брижит Лормо, она же Бриджи Уэст,

потеряла любимого брата

Жака Лормо,

свободного художника,

о чем и сообщает с глубокой печалью.

Похороны состоятся в сугубо семейной обстановке.

Цветов и венков не приносить.

С победным злорадством повесив трубку, она вернулась к сыру. Представляю реакцию наших поставщиков и клиентов завтра утром, когда они развернут «Дофине либере» и будут вынуждены выбирать между двумя противоречащими одно другому сообщениями или же допустить, что у меня был тезка и однофамилец, умерший со мной в один день. Красота! Похороны будут под стать всей моей жизни. С самой женитьбы я, как говорят о доме, нарушающем общую линию улицы, выламывался из ряда, и все попытки Фабьены вправить меня заканчивались сокрушительной неудачей. Скандальная шуточка с некрологами должна, по мнению моей супруги, повергнуть общество Экса в шок, на самом же деле ее расценят как очередную и последнюю мою шутовскую выходку, этакий розыгрыш вроде посмертного извещения о дешевой распродаже, и к нам хлынет народ. В разгар стилистических разногласий между Брижит и Фабьеной над тарелками остывающей баранины на лестнице появился Люсьен. Вышел из своей комнаты и неподвижно стоял наверху в своей кургузой красной пижамке – сжав зубы, слушал, как накаляется разговор. Мне вдруг представилось, как в прошлые зимы, перед Пасхой, за тем самым ореховым столом, где сегодня меня осыпали высокопарно-скорбными словесами, сидел я сам и расписывал сваренные вкрутую яйца, превращая их в смешные головки. А Люсьен вот так же, как сейчас, стоял на лестничной площадке и пытался разглядеть мои потайные художества. Бедный мой малыш! Я никогда уже не буду прятать от тебя крашеные яйца. И тебе не придется наблюдать, как, повторяя из года в год неизменный ритуал, твой отец все больше меняется сам и делается стариком; не придется ради него разыгрывать из себя доверчивого дурачка, как когда-то приходилось мне ради моего отца. За этим же столом, который стоял у нас еще в Пьеррэ, он рисовал ночью на скорлупках круглые глазищи и здоровенные носы, а рано утром звонил в саду в колокольчик и кричал: «Пасхальная курочка снеслась!» Я же вскакивал с постели, хватал корзинку и бежал вниз по лестнице, а за мной Брижит: она незаметно подкладывала крашеные яйца в кусты, где я должен был их находить.

Эх, Люсьен… Кто же распишет тебе через три месяца пасхальные яйца? Вряд ли дед, с которым у тебя холодно-почтительные отношения, тряхнет стариной и возьмет мою кисточку. Неужели на этом столе больше никогда не будет акварельных пятен? Глупо, но именно эта немудрящая картинка заляпанного стола, которая никого не заставила бы и слезинку уронить, меня внезапно пронзила и протрезвила. Я, кажется, в первый раз до конца понял, что больше не оставлю никаких следов на земле. И задумался, для чего продолжаю это свое бестелесное существование. Для чего и для кого.

* * *

На улице пошел снег. Белые искорки не сразу тают в рыжей шевелюре мэтра Сонна. Он здоровается, выражает соболезнования, ему предлагают баранину – еще немного осталось. Прежде чем приступить к исполнению того, зачем пришел, он желает поклониться моему праху. Мы знакомы еще по лицею в Грези-сюр-Экс, вместе учились все четыре года. Он собирался податься во «Врачи без границ», а мне прочили блестящее будущее в абстрактной живописи. А вышло так, что ему, как и мне, пришлось пойти по отцовским стопам. Он стал нотариусом, я – скобянщиком, и вот уже пятнадцать лет мы оба старательно избегали встреч.

– Он выглядит так мирно, правда? – произносит Одиль. Она играет роль почетного эскорта при госте, пока Фабьена разогревает мясо.

Альфонс притопывает на месте, еле сдерживая из учтивости нетерпение и выразительно поглядывая на дверь – пожалуйте туда, к столу! Когда они вошли, он стоял наклонившись ко мне и быстро отпрянул, прижав палец к губам. По тому, как раскраснелись его щеки и сузились в щелочки глаза, я догадался, что он рассказывал мне об одном из своих последних амурных подвигов. В восемьдесят с лишком он все еще каждый раз, когда хорошенькая клиентка говорит ему, что на вид он мужчина хоть куда, отвечает: «В этом смысле у меня все в порядке. Вот память подводит – это да». Начало его любовных похождений приходится еще на время жизни в женском монастыре. Боготворя несравненную Жюли Шарль, чья чахотка вдохновила его приемного праотца Ламартина на гениальные строки, он решил пойти по его стопам. И когда одна из сестер подхватила зловредный кашель, он пробрался к ней в келью и грубо покусился на коленопреклоненную праведницу. Альфонсу было тогда четырнадцать лет. Из монастыря его выставили в два счета, и он стал кочевать с толстенным томом стихов под мышкой с фермы на ферму, нанимаясь в работники. Как правило, к осени, когда начинался сезон бронхитов, его каждый раз прогоняли вон. На какое-то время его поиски возлюбленной прервала война. Но вот его демобилизовали, наградили орденом, он поступил в скобяной магазин и, обретя таким образом солидное положение в обществе, с новой силой ощутил потребность в музе. Чуть не угробив своим бурным натиском пять-шесть хворых курортниц и едва не угодив под суд после жалобы городского управления по туризму, он в пятидесятые годы решил утишать томление плоти при помощи проституток крепкого телосложения, а пациенток водолечебницы беречь для идеальных устремлений.

– Нам все кажется, что мы бессмертны, – произносит нотариус в приливе жалости к себе. – А ведь я его ровесник…

– Я тоже, – говорит Одиль.

– Я даже на пару месяцев старше…

– Так вот, – продолжал свое повествование Альфонс, как только посетители вышли, – это новенькая, она работает около перехода внизу Женевской улицы. Звать Амалией. Бразильянка из Сан-Пауло, настоящая женщина, не то что эти перевертыши из ночных клубов – пыжатся быть и тем и сем сразу, а на деле ни то ни се, хуже, чем ты сейчас, жалкие куклы. Интересно, может, ты уже в раю? – перебивает он сам себя и смотрит на часы. – И я распинаюсь перед пустым местом? Но это ничего, я привык. Это ведь такая редкость, чтобы тебя слушали, чаще всего даже и вида не делают.

Я бы рад послушать тебя еще, Альфонс, но не могу быть везде одновременно. Меня притягивает столовая, и я устремляюсь туда, причем с охотой – ведь там с минуты на минуту зачитают мои последние распоряжения, и мне любопытно посмотреть, кто как их примет. Однако же, когда в поле моего зрения снова проступает ореховый стол, часть моего сознания, кажется, остается в гостевой комнате. Что-то вроде зуда отвлекает внимание, я слышу, не различая слов, горячий шепот Альфонса, он словно приглушенная мелодия, на фоне которой звякают вилки и ложки. Возможно, моя мысль – это поток частичек мозга, облачко атомов, все еще связанных друг с другом, но обреченных в дальнейшем распыляться и оседать всюду, куда меня будут призывать? Надо будет продумать эту гипотезу на досуге. Пока же сконцентрируемся на мэтре Сонна, нотариусе из конторы на бульваре Президента Вильсона, смущенно сидящем перед своей тарелкой, – он более или менее представляет себе, что содержится в конверте, который оттопыривает внутренний карман его пиджака.

– Кто бы мог предположить? – вздыхает он и протирает запотевшие роговые очки.

– Никто, – тоном, отсекающим дальнейшие рассусоливания, изрекает Фабьена. – Вы упоминали по телефону о каких-то… особых распоряжениях. Подлить вам соуса?

– Нет, спасибо.

– О чем же идет речь?

– Лучше всего прямо сейчас вскрыть завещание. – Мэтр Сонна откидывается на стуле, достает конверт и вскрывает его столовым ножом. А затем в сгустившейся тишине, трижды прокашлявшись, оглашает полный текст моего последнего волеизъявления: – «Я, нижеподписавшийся Лормо Жак, приветствую всех вас и посылаю вам свои соображения с того света. Это – мое завещание, которое я пишу, будучи, как говорится, в трезвом уме и ясной памяти. Сейчас прекрасный летний вечер, и жизнь кажется такой отрадной, что хочется продлить ее за земные пределы…» – Нотариус восхищенно вздыхает, покачивает головой и повторяет последнюю фразу, смакуя ее звучание в нынешних обстоятельствах. Однако его слушатели мало чувствительны к литературной форме, их больше волнует содержание. Поэтому он с сожалением читает дальше: – «Прежде всего я настоятельно прошу, чтобы меня отпевали в нашей часовне в Пьеррэ-дю-Лак…»

– Но почему? – не выдерживает Фабьена, уже договорившаяся насчет отпевания в Нотр-Дам.

И тут же жалеет об этом вопросе, почувствовав на себе осуждающие взгляды остальных, словно напоминающие, что она вошла в мою жизнь позже их всех. Там, в Пьеррэ, напротив нашего дома, на месте которого ныне раскинулась гигантская автостоянка, похоронили мою мать, пока я лежал в роддомовском инкубаторе. Сегодня поселок, где прошло мое детство, на склоне холма над озером, превратился в стройплощадку, в центре которой осталась часовенка с маленьким кладбищем, которые стыдливо закрывают от глаз огромные рекламные щиты, расхваливающие новейшие товары.

– «Далее, я желаю быть похороненным, – с возрастающей неловкостью читает нотариус, – в расписном деревянном гробу в виде рыбы, работы племени га из Ганы, описание прилагается».

Остолбенелое молчание прервал заливистый хохот Брижит. Спасибо, сестричка! Я в деталях видел сейчас сцену, которую предвкушал еще прошлой весной, когда как-то в воскресенье вечером сидел у себя в трейлере и сочинял это завещание под доносившийся из окон Фабьены шум трансляции теннисного турнира.

– Простите, – простонала Брижит под перекрестным огнем гневных взглядов. Она согнулась на своем стуле а-ля Людовик XIV, обхватив себя руками и пытаясь унять смех, но ничего не могла сделать – ее трясло, как отбойный молоток.

– Что это значит? – набросилась Фабьена на бедного мэтра Сонна, он же, красный от смущения, протянул ей бумажную гармошку – то самое описание.

Гроб-фантазия!

Шедевр традиционной ганской резьбы по дереву – скульптура из полого древесного ствола может служить в чисто декоративных целях, использоваться как шкаф или бар, наиболее же эффектно его применение по исконному назначению – в качестве гроба. Вы можете уже сейчас подготовить себе похороны в фольклорном стиле с гробом в форме льва, рыбы, носорога, антилопы… Заказ будет выполнен по вашему выбору и по вашим меркам!

Цена – от 15 000 франков.

Нейман Маркус.

Заказы по адресу: а/я 650 589, Даллас, Техас.

Брижит отворачивается вместе со стулом, чтобы не оскорблять своим весельем всеобщего возмущения. В восемьдесят шестом году, после ее развода и операции, я навестил ее в санатории в Ламот-Бевроне, куда ее засунули врачи. Она, вернее ее тень, сидела посреди огромной столовой с выцветшими обоями, под яркими неоновыми лампами, вместе с десятком других пациентов, у которых еще хватало сил добредать сюда из своих комнат в часы приема пиши. Среди них был старик с торчащими наружу трубочками, после каждой второй ложки супа терявший вставную челюсть; путевой обходчик из Креза, который то и дело ронял голову на покрытый клеенкой столик и разражался рыданиями; и даже заключенный, нажимавший на прикрепленный к горлу микрофон, чтобы попросить соли, по обе стороны от него сидели двое полицейских и беседовали о велогонке «Тур-де-Франс». Я привез Брижит ее гитару, несколько петард от ее приятелей-музыкантов, фотографию коронованной блондинки, на которой собирался жениться, если она согласится и проспект подарка-хохмы, который я заказал для нее в Америке.

В этом унылом доме доходяг я разными дурацкими шуточками и неуместными воплями помог Брижит взглянуть в лицо фатальному исходу, который врачи прочили ей в скорейшем будущем, – так она в далекие годы учила меня бросать лассо и рисовать в предвидении путешествия на Дальний Запад. И если сейчас я более или менее спокойно принимаю происшедшее и даже продолжаю существовать в виде какой-то легчайшей, легче воздуха, мысленной субстанции, то в немалой мере обязан этим нашим тогдашним прогулкам в детство – под руку по грязным дорожкам парка под нескончаемым дождем; судорожным смешкам в зале со столиками под клеенкой и неоновыми лампами; победе жизни над страхом; уверенности, с которой я убеждал Брижит, что если ее и приговорили, то она имеет право на кассацию, помилование свыше и, наконец, в крайнем случае побег. Тогда-то я и сообщил ей, что заказал по ее меркам малиновую рыбину с плотоядной улыбкой, обитую циновкой из лиан и открывающуюся сбоку, аванс уже уплачен, но, если ей больше нравится антилопа или носорог, еще не поздно изменить заказ.

И раз я счел себя вправе воспользоваться гробом, который был приготовлен для нее, значит, верил в ее окончательное выздоровление. Смех Брижит перешел в слезы, плечи ее сотрясались теперь от рыданий, но, поскольку она сидела спиной к столу, никто не заметил разницы.

– И вы полагаете, я должна допустить, чтобы мой муж был погребен в какой-то… рыбе? – выдавила Фабьена, почти не разжимая зубов.

– Видите ли… – подал голос мэтр Сонна. – Конечно, это последняя воля покойного, но… мы ведь знали его, так сказать, причудливый характер. Когда в прошлом году он рассказал мне по телефону о своем… э-э… несколько странном пожелании – теперь я могу об этом говорить, не нарушая профессиональной тайны, – то прибавил буквально следующее: «Это так, для смеху». Так что я как юрист, право же, в затруднении. Следует ли считать, что это распоряжение подлежит буквальному исполнению или оно имеет некоторым образом аллегорический смысл? Боюсь, что в данном случае я некомпетентен. Решение за вами, мадам Лормо.

Ампирные каминные часы пробили половину одиннадцатого. Получив от нотариуса право решающего слова, Фабьена несколько пришла в себя. Она обвела взглядом сидящих за столом: Брижит, еле сдерживающую то ли слезы, то ли смех; отца, тупо уставившегося в глянцевый проспект; Одиль, пихающую под столом мужа, чтобы помешать ему подкладывать себе сыру.

– Отстань, Одиль, в конце концов это был мой друг, я сам разберусь! – огрызается Жан-Ми, отрезая ломоть грюйера. – И эта его рыба – не просто прикол, это чертовски важно и имеет прямое отношение к смерти. Это символ, уж африканцы знают, что делают, они такие вещи давно просекли! И нечего пожимать плечами! Мы все живем на одной планете и скоро ее доконаем, известное дело: животные, природа, озоновый слой, миллиарды коптилок и помоек – наши дети не будут знать, что такое питьевая вода, подумаешь – жуть берет, так что оставь меня в покое, Одиль, хочу и ем, не твое дело! Прости, Фабьена, но ты ведь меня понимаешь!

Фабьена кивает и сочувственно накрывает ладонью руку Жана-Ми, которого не выносила на дух и близко не подпускала бы к нашему столу, не будь он таким искусным кондитером. К немалому моему удивлению, она вдруг уступает:

– Что ж, ладно. Пусть будет как он хочет. Какая жизнь, такие и похороны – людям на смех, если у кого-то будет веселое настроение. Правда, мы окажемся в дурацком положении, но нам не привыкать. Сколько времени понадобится на доставку этой… штуковины? – Она передает гармошку Брижит. – Отменить заказ у Бюньяра проще простого, но если надо ждать десять дней и в городе вообразят, что мне не дают разрешения на погребение, это не пойдет…

– Сутки «Федеральным экспрессом», – коротко отвечает сестра.

– Вы отлично осведомлены, – сухо замечает Фабьена.

– Сначала этот саркофаг предназначался мне, – спокойно поясняет Брижит, обезоруживая Фабьену.

– В любом случае гроб не поместится в склеп, – веско вставляет свое слово папа.

Какое-то время все осмысливают его замечание. Об этой стороне дела я как-то не подумал.

– Спилим плавники и хвост, – предлагает Фабьена, вновь отвоевывая главенство у Брижит притворным смирением.

Отец важно качает головой:

– Там только одно место, поверх гроба его матери, и оно для меня.

Брижит хочет остановить его, взять за руку, но он уклоняется. Ей-богу, он, кажется, обиделся! Мой отец обиделся на меня за то, что я отнимаю у него место в могиле! Как же мало мы все стоим!

Фабьена поднимает голову и, забывшись, кладет вилку на вышитую скатерть. Брижит резко встает.

– Отлично! – говорит она. – Хватит об этом, забудем! Раз Жак вас стесняет, остается его сжечь!

– Брижит! – возмущается папа.

– Что? Ты же сам этого хочешь, разве нет? Так он займет куда меньше места. Маленькая урна, а спустя некоторое время – еще одна, моя, да и то не обязательно: мой прах можешь выкинуть в сортир, спустить воду, и аминь! Зато ты будешь лежать вдвоем с мамой, правильно, ведь мы с Жаком никогда для тебя ничего не значили!

– Не смейте говорить в таком тоне с отцом! – Фабьена ударяет ладонью по столу.

– А ты, мисс Франция, заткнись. Получила наследство – и радуйся. Жака убила эта ваша убогая жизнь, вы сделали из него куклу, комнатную собачку для ваших мещанских посиделок. Кто из вас, кроме Альфонса, пытался понять его картины? А это было не просто хобби, блажь от нечего делать, это был крик души, мольба о помощи, но вас не прошибешь, по-вашему ведь как: спросишь человека «Как дела?», услышишь «Нормально» – значит, все в порядке. Главное – чтоб был порядок! Ну так успокойтесь, не будет никакой рыбы, я оставлю ее для себя, Жак просто хотел пошутить, правда? Напугать нас! Все так и подумают, не беда. Похороните его по-людски, как положено, в ящике с ручками, чтобы не было никаких разговоров, и дело с концом! Испортили человеку жизнь, так чего же со смертью церемониться! Никогда, никогда не прошу вам того, что вы сделали с моим братом!

Фабьена сжимает вилку так, что побелели суставы, она бы ответила, но тут с лестницы раздается громкий плач Люсьена, и она оборачивается. Бросается к нему, обнимает, утешает:

– Что ты, что ты, малыш, ничего страшного! Мы просто немножко поспорили.

– Не хочу, чтобы папу сожгли! – кричит Люсьен сквозь рыдания.

– Никто не собирается его сжигать. Тетя Брижит просто пошутила. Пойдем-ка…

Фабьена уводит Люсьена в его комнату и закрывает дверь. Остальные сидят молча, не поднимая глаз от стола и прислушиваясь к шагам наверху. Жан-Ми, как раз отправивший в рот еще кусок сыра, когда понесло Брижит, не успел его прожевать и застыл с раздутой щекой.

Я пытаюсь собраться с мыслями, обдумать слова Брижит. Она сбила меня с толку. Я совсем не считал себя таким уж несчастным. Мне, конечно, не хочется, чтобы меня сожгли, хоть это и суеверие, но Брижит явно передергивает, она сама заговорила о кремации, ни у кого этого и в мыслях не было. Я могу догадаться о ее внутренних побуждениях: испытав на себе, что такое отмирание плоти, она хочет избавить мое тело от медленного разложения, этого безобразия, которое остающиеся наверху прячут в землю для собственного спокойствия… но можно было выразить все это в более приемлемой форме. Поразительно, до чего ожесточает человека уверенность в том, что смерть есть конец всего. Или я плохо знаю свою сестру? Я всю жизнь восхищался ею: потому что видел в ней бунтарский дух, потому что, не в пример мне, у нее хватило смелости посвятить себя искусству, хватило сил развестись с кретином-мужем, научиться жить с одним легким. Но, может быть, ей всегда не хватало доброты, и ее талант, твердость духа, решительность развились как оправдание внутренней холодности?

Мне было больно так думать о сестре, хотя безмерное презрение, с которым она изобразила мое существование, должно было бы меня ожесточить. Впрочем, в моем положении чувствовать, что сохраняешь уязвимость, пожалуй, даже утешительно.

– Прости меня, папа, – шепчет Брижит.

Папа широко разводит руками, беспомощно роняет их на стол и смущенно улыбается. Это несколько разряжает атмосферу. Жан-Ми с облегчением глотает кусок. Мэтр Сонна, ни разу не напомнивший о себе, пока бушевали страсти, со скромностью истинного миротворца молчком разделывается с бараниной. И тут папа в порыве оскорбленной любви хватает Брижит за руку и произносит бесподобную тираду:

– Пусть покоится вместе с матерью! А мы с тобой еще поскрипим… Ладно? В будущем году истекает срок аренды соседнего участка – прошло тридцать лет, а я стою на очереди. Вот и хватит места для всех.

Браво! Семейное пристанище расширяется. Но самое потрясающее – это способность живых еще и теперь удивлять меня. Я думал, что выпад Брижит страшно оскорбит отца, и его неожиданное великодушие меня расшевелило. Что могло бы быть скучнее, чем наблюдать из потустороннего мира привычную житейскую канитель?

– Хочешь, я переночую у тебя? – шепчет сестра, и по щеке ее стекает слеза.

– Не надо, – говорит отец, прочно окопавшийся в одиночестве с тех пор, как я женился. – Не беспокойся. Теперь все будет хорошо.

Еще немного – и он сказал бы: «У меня есть цель», – имея в виду перекупку тридцатилетней концессии для воссоединения семьи. Я же, в силу понятной солидарности, не мог не подумать о соседях-мертвецах, которых выкопают и вышвырнут вон. Каков вообще этикет на кладбище? Общаются ли временные, тридцатилетние обитатели с постоянными, бессрочными? А какова участь выдворенных, забытых, бомжей из общих могил? Бывают ли общие собрания со ссорами из-за пограничного цветка или затеняющего чужую территорию креста? Мне не терпится узнать. И вступить, если получится, в контакт с себе подобными.

Спускается Фабьена, на лице ее спокойствие и решимость. Видимо, она овладела собой, сидя с Люсьеном. Наверху у малыша отчаянно застрекотала видеоигра – он словно хотел заглушить голоса злых поджигателей праха взрывами и мелодичными трелями умирающих и воскресающих для очередной жизни виртуальных героев.

Фабьена садится на свое место и как ни в чем не бывало обращается к нотариусу:

– Продолжим?

Тьерри Сонна некоторое время собирается с духом, опершись локтями на стол и потирая пальцами переносицу, затем разворачивает сам собой сложившийся лист бумаги и с усилием читает:

– «Согласно брачному контракту, все имущество, переданное мне при жизни моим отцом, переходит к моей супруге Фабьене до совершеннолетия нашего сына, в дальнейшем же они вольны распорядиться им по своему усмотрению. Зато…»

– Пожалуйста, погромче, – просит Фабьена.

Мэтр Сонна трижды судорожно сглатывает, словно у него пересохло во рту, и продолжает, не только не повысив голос, но еще и втянув голову в плечи:

– «Зато сумму, предусмотренную договором о страховании жизни, который я подписал в агентстве Петреля, наследует моя сестра Брижит Лормо, она же Бриджи Уэст».

Электронный наигрыш в честь выигравшего кон героя несколько смазывает ошеломительный эффект прочитанного. Однако Люсьен успевает дойти до середины следующего уровня игры, прежде чем заинтересованные лица обретают дар слова.

– Простите меня, Фабьена, – медленно выговаривает моя сестра.

– За что? За деньги, которые вы получили от моего мужа, или за гадости, которые вы наговорили о нем? Или теперь он уже не представляется вам таким уж ничтожеством?

Браво! Фабьена взяла за меня реванш.

– Может, нам лучше уйти? – предлагает Одиль. – Альфонс остался там один с Жаком…

– У нас нет никаких секретов, – возражает Брижит. – Я могу пожертвовать эту сумму на медицинские исследования или…

– Это ваше личное дело, – перебивает ее Фабьена и жестом приглашает нотариуса возобновить чтение. – Что там дальше?

Сонна, все это время не отрывавший глаз от последнего прочитанного слова, осторожно продолжает:

– «Что касается моего художественного наследия – спасибо, что никто не рассмеялся, – пусть каждый из родственников и друзей выберет в трейлере кому что придется по вкусу и возьмет себе. Мне хотелось бы также, чтобы картины, на которые не найдется охотников, были переданы…»

Мэтр Сонна сделал многозначительную паузу и потянулся к стакану с водой.

– Кому? – спрашивает Жан-Ми.

– Здесь смазано, – извиняющимся голосом отвечает нотариус и взглядом призывает на помощь Фабьену.

Она, даже не взглянув в завещание, отзывается:

– Я поняла. Что еще?

Мой несчастный душеприказчик вкладывает в конверт первый листок, разворачивает второй и, вскинув брови, принимается отчетливо и предельно выразительно читать:

– «И наконец, весьма важная для меня просьба, за которую искренне прошу извинения у тех, кого она шокирует…»

Тьерри Сонна придвигается к столу и допивает до дна свой стакан воды.

– Ну-ну? – стоически ободряет его Фабьена, готовая к самому худшему.

– Весьма сожалею… Я ехал из Бур-Сен-Мориса… тут этот гололед… я вышел надеть на колеса цепи и упал.

Листок передают из рук в руки. Три последние строчки действительно расплылись, так что их невозможно прочитать. С трудом различимы слова «в дар» и «кому понадобится». Да и то – различимы для меня, а мне этот текст как-никак знаком. Хорошо хоть подпись невредима. Как понимать этот инцидент? Что это: случай или перст судьбы? Может быть, моему последнему желанию не следовало исполняться? Теперь, за чертой, я все более и более критически отношусь к чувствам, под влиянием которых писалось завещание.

– Может, он хочет, чтобы его одежду раздали бедным? – предполагает Одиль.

– Нет-нет. – Жан-Ми водит пальцем по чернильным разводам. – По-моему, он хочет подарочную упаковку – ну, гроб с бантиком… Шутки ради… Это вполне в его духе.

Версия Жана-Ми не находит поддержки, и он передает завещание Брижит. Та пробегает глазами по спорным строчкам и уверенно говорит:

– Он просто хочет, чтобы его трейлер отдали бездомным!

Этого еще не хватало! Я ничего не имею против бездомных и с удовольствием отдал бы им всю недвижимость, три этажа скобяной торговли и жилую квартиру в том же доме, но только не трейлер! Пусть он достанется Люсьену, или Альфонсу, или Наиле – какого дурака я свалял, что не оговорил этого в завещании!

– Или просит, чтобы на отпевании над ним прочитали какое-то определенное место из Евангелия, – вносит свою гипотезу отец.

Все хороши! Да я хотел безвозмездно отдать свои органы для нужд медицины, чтобы они пригодились для спасения других людей, только и всего! Разве это так не вяжется с моим характером, что никому не пришло в голову?! Или я уж такой закоренелый эгоист, что и после смерти должен думать только о себе? Если все так считают, лучше пусть и правда сожгут!

– Ну и скотство! – В столовую врывается разгневанная мадемуазель Туссен. Она вся в снегу, ее кроссовки прямо-таки обледенели. – На улице минус пять, снегу по колено, а я должна была сесть на их мотоцикл и оттащить свою же собственную машину на штрафную стоянку. Видите ли, раз ее зацепили, то отцепить можно только там и только когда я уплачу штраф. Ну, попляшет у меня мэр на следующих выборах!

Она хватает последний кусок грюйера, который не успел доесть Жан-Ми, и, яростно жуя, объясняет, что поставила свою машину в гараж, накормила собаку и вернулась пешком, чтобы проститься со мной. Хоть бы кто-нибудь ее пожалел, пригласил к столу: присядьте, мадемуазель Туссен, дорогая, вы продрогли, съешьте баранины… – так нет же, всем плевать, и мадемуазель Туссен чеканным шагом, разбрасывая на ходу ледышки, прошествовала в гостевую комнату и скрылась за дверью. Через минуту оттуда вышел Альфонс. Я изо всех сил стараюсь удержаться в столовой – не хочу снова угодить в силки тибетских заклинаний.

Но трапеза окончена, торта не будет – на этот раз, ввиду обстоятельств, Жан-Ми пришел с пустыми руками. Завещание с так и не разгаданной последней прихотью вложено в конверт и заняло почетное место на буфете, между нашей свадебной фотографией и школьным дневником Люсьена, который я уже не смогу подписать.

Мои плакальщики дружно поднимаются и возвращаются ко мне пить кофе. Мадемуазель Туссен мирно вяжет. Ни молитв, ни воспоминаний до меня ни от кого не доходит. Для проформы они досиживают еще четверть часа до полуночи, когда же компьютерное курлыканье перекрывается боем часов, расходятся спать.

Альфонс без особых церемоний выпроваживает мадемуазель Туссен, предложившую посидеть со мной до утра.

– Ему надо отдохнуть, – бормочет он и вручает старой деве ее кошелку и гигантский зонтик.

Дверь закрывается. Люсьен выключает компьютер. Лифт скользит по шахте вниз.

Что ждет меня дальше?

* * *

Я остался ненужным часовым при ставшем мне чужим теле. Теперь, когда все стихло, я словно вернулся в сегодняшнее утро, в первые минуты после смерти. Вместо прыгающих на экране электронных цифр глухо постукивает маятник, но время словно сделало петлю, и я очутился в исходной точке. Изменился ли я? Сказать по правде, не уверен, что я бы сильно обрадовался, если бы все оказалось просто сном и я бы открыл глаза в трейлере, рядом с прижавшейся к моему боку Наилой и услышат шум въезжающих в ворота фургонов с товаром.

По-настоящему мне хотелось бы другого: чтобы кто-нибудь гулял с моим сердцем в груди или чтобы мои глаза вернули кому-нибудь зрение. Это неосуществленное желание – единственное, о чем я жалею отсюда, из предположительной вечности. Целехонькое, исправное тело пропадает даром – вот вопиющая неблагодарность, глубоко противная моему существу. Сколько я ни говорил себе, что это не моя вина, что главное – само намерение, тягостное ощущение невыполненного долга не отпускало. Как будто, раздав свое тело по кусочкам, я мог бы хоть как-то отплатить за сохранность сознания.

Теперь, когда по милости какого-то нотариуса, не умеющего надеть цепи на колеса, моя телесная оболочка обречена гнить целиком, мне почти стыдно за избыток жизненных сил наполняющих меня в присутствии близких. Стыдно, что я еще здесь – волнуюсь, переживаю, сержусь, даже улыбаюсь.

Да, несмотря на все что они скажут или сделают, несмотря на разочарования, измены, на неудобную бесплотность и предстоящее забвение, я люблю жизнь, все еще люблю, и хочу оставаться на земле – потому, наверное, и остаюсь.

Мне бы еще средство помочь тем, кто зовет меня, перелить им свои мысли – последнее, что у меня есть, – и я был бы счастливейшим из мертвых.

Из-за неоновых вспышек «Топ-Спорта» мое зрение стало мигающим, завитки серого дыма от задутых свечей скачут на полосатом фоне опущенных ставней. Без бодрого аккомпанемента вязальных спиц мадемуазель Туссен вздохи маятника кажутся мрачными и тонут в гнетущей пустоте. Я что, должен продолжать бдение у гроба в одиночестве? Видеть не могу эту гримасу от Бюньяров. Чертовы гримеры – из-за них на сетчатке и в памяти близких вместо моего настоящего лица останется насквозь фальшивая физиономия самодовольного болвана с загадочной ухмылкой. От всего этого становится неуютно, одиноко и хочется поскорее от себя уйти.

Что мне стоит в моем нематериальном и, как я имел возможность убедиться, летучем состоянии, вместо того чтобы торчать у собственного изголовья, удрать – нанести ответный визит тем, кто почтил меня своим присутствием?

Пытаюсь максимально расслабиться, приготовиться к отбытию в неизвестном пока направлении, отдаться притяжению того или той, в чьих мыслях обо мне содержится больше всего печали, любви или сочувствия…

И почти тотчас оказываюсь в неоновом же, но сплошном, немигающем свете. Красном – от вывески бара «Уэлш-паб». Местечко, знакомое с юности, – тут, по соседству, школа парусного спорта. Отец оставил машину на стоянке у гавани и спустился вниз к озеру, к дороге вдоль берега, проходящей между рядом платанов и шеренгой поскрипывающих снастями яхт. Снег уже не падает, на земле лежит рыхлый белый слой, в который вминаются ботинки. Отец прохаживается взад-вперед под голыми заиндевевшими деревьями в лунном свете смотрит на проступающую сквозь облака скалу Кошачий Зуб; прожекторы высвечивают там силуэт аббатства Откомб, покинутого монахами, – их выкурили оттуда озорницы, повадившиеся загорать голышом под окнами обители. Так что григорианских песнопений здесь больше не услышишь, осталась только сувенирная лавка.

Одинокая прогулка продолжается, отец бредет вдоль берега, останавливается, прислоняется к балюстраде, спускается к воде. Медлит, колеблется, боится, надеется, гадает… В общем, оттягивает момент, когда вернется домой и прослушает мою кассету. Я изо всех сил пытаюсь внушить ему не делать этого, но контакта по-прежнему нет, остается только кружить снаружи. Он ежится от холода, плотнее кутается в куртку. Может быть, он воспринимает меня как сквозной ветер? Наконец, подняв воротник, он возвращается к машине и садится за руль. Автомобиль проседает на гидравлических рессорах, а когда отец включает зажигание, снова поднимается, словно бы с колен. На полу у заднего сиденья валяется забытый мешок с картошкой, из него сочится и впитывается в коврик коричневая жижа.

Мы едем к центру. Мне довольно трудно удерживаться здесь – притягивает явно ощутимый поток любви, волны добрых слов достигают слуха сквозь шум мотора и увлекают за собой. Но я не поддаюсь. Это голос Альфонса – он расхваливает меня, сидя с Брижит в своем домике у вокзала. Ублажать себя сейчас не время. Мое место рядом с отцом, я должен разделить его терзания, надежду, тревогу и уверенность в том, что он вот-вот услышит меня и я скажу ему что-то важное, прежде чем окончательно превращусь в единицу хранения, видеофильм, смонтированный из отдельных кадров и диапозитивов, – интересно, на сколько времени я потяну? Моим пристанищем, более долговечным, чем гроб, станет коробочка с этикеткой «Жак», содержащая пленку на 240, 180 или 120 минут. Пустяк по сравнению с тридцатью коробками маминой экспозиции, разложенной по месяцам и занимающей целую полку. Меня отец снимал мало. И сейчас это его, я чувствую, мучит.

Поворот на Сен-Жозеф, огни стройплощадки. В ослепительном свете прожекторов патетически воздели обнаженные ветки яблони, а рядом краны, экскаваторы, дорожные катки, со всех сторон обступившие запущенную ферму. Когда я был маленьким, здесь было образцовое хозяйство на швейцарский лад: чистенькие племенные коровы, фруктовые деревья с ленточками для отпугивания птиц. Жанна-Мари Дюмонсель держала марку и настаивала на том, чтобы муж и сыновья пользовались для изготовления сластей только «домашними» продуктами – свое молоко, свои сиропы и т. д. Но после смерти главы семейства и кризиса, поразившего в середине семидесятых годов кондитерский цех в связи с модой на похудание, ее рвение иссякло и отец купил у нее ферму, чтобы поселиться там на старости лет, но при этом не поинтересовался автодорожными проектами. Он задумал устроить там маленький рай, развести кучу живности для внуков, но этой мечте не суждено было осуществиться. Когда началась стройка, разбежались даже куры. И теперь, после пятнадцати лет затишья, снова загрохотали бетономешалки – возводится антишумовое заграждение, которое заодно навсегда отгородит нас от солнца.

Я нарочно говорю «нас».

Папа въехал в ворота – он оставил их открытыми, когда утром рванул в магазин. Альфонс придерживался тактики выдавать информацию постепенно и для начала сказал ему, что мне стало плохо. Машина остановилась у пересохшего колодца. Разбухшая дверь дома, как всегда, с трудом поддается и безбожно скрипит. Отец зажег свет в просторной кухне, которая служит ему жилой комнатой, кинолабораторией и ванной, подошел к столу и застыл, глядя на свой брошенный впопыхах завтрак. Недопитое молоко, надкушенный ломтик хлеба с растаявшим маслом. Значит, когда он прожевывал первый кусок, я еще был для него жив – дикая мысль!

Не снимая куртки, он вынул из кармана кассету с надписью зеленым фломастером «Папа» и вставил ее в стереокомбайн, который я подарил ему в прошлом году. Один из немногих подарков, которыми он пользуется. Обычно же только приоткрывает уголок коробки, благодарит, снова запаковывает и засовывает подаренную вещь в большущий шкаф. Там скопился целый склад: каждый день рождения, праздник отцов, каждое Рождество представлены мобильным телефоном, грилем, прочей бытовой техникой, художественными альбомами, двумя сервизами – для коктейля и кофейным, халатами… Все рассортировано по секциям с аккуратными бирками «от Брижит», «от Фабьены и Жака», чтобы, когда придет время раздела, между наследниками не было никаких недоразумений и каждый мог забрать свое добро. А я вот оказался не столь предусмотрительным…

Папа сел и, волнуясь до дрожи, стал ждать, пока прокрутится конец и начнется запись. Чего именно он ждет сейчас, в эти секунды? Теплых слов, признаний, просьб, упреков? Его сокровенное желание мне известно: он надеется, что я попрошу его перебраться в наш дом, поручу заботиться вместо меня о Фабьене, и тогда он сможет освятить родственным долгом ту тайную страсть, которую питает к ней с самого первого дня, когда мы оба увидели ее на конкурсе красоты. Он ждет, что я облегчу муки его совести – скажу, что давно понял причину его отдаления от нас. И его твердокаменной верности маминой видеопамяти, и затвора почище тюрьмы. Теперь ему больше не надо устраняться ради меня. Теперь между ними стоит только разница в возрасте. Знаю, знаю я, что он мечтает услышать: лучшее, что я мог бы подарить ему на прощание, это надежду, что все еще возможно.

Запись началась тремя сигналами «бип-бип-бип», после чего зазвучал папин голос:

– Жак, это папа. Сними трубку, если ты дома. Вторник, 11 часов. Если пойдешь в магазин, захвати для меня хлебцев, ананасового йогурта и три банки кассуле[6]. Целуй Фабьену.

Снова три коротких сигнала. У отца буквально отвисает челюсть. Он вглядывается в крутящуюся кассету через узкое окошко и не верит своим ушам:

– Алло, это папа. Ты дома? Сейчас суббота, половина десятого. Передай Фабьене, что ее рыба – просто объедение. Я завезу ей блюдо завтра в магазин. Какая погода в Эксе? Наверное, дождь… у нас тут пошел снег, но не лежит, а сразу тает. Перезвони мне. Целую, пока.

Отец рухнул локтями на стол, закрыл лицо ладонями и трясет головой. Прости, папа, я не хотел… «Бип!»

– Жак, перезвони мне. Я получил документы из налогового управления, эти кретины снова оформили все на мое имя. У меня лопнуло терпение, я сочиняю им письмо, вот послушай: «Месье, позвольте напомнить вам, что, согласно акту, составленному 15 апреля 1981 года в нотариальной конторе мэтра Сонна, расположенной по адресу: Париж, ул. Президента Вильсона, 45, скобяной магазин Лормо был…» Постой, тут у меня на стройке опять что-то взрывают. Перезвони мне. Сейчас четверть одиннадцатого. Только поскорее – я хочу отправить письмо сегодня до обеда.

И так еще двадцать минут. В последнее время отец быстро сдавал, и я предчувствовал, что он долго не протянет… Поэтому я не стирал его сообщения на автоответчике, а переписывал их на эту кассету… Суеверно боялся накликать беду. И вообще уничтожать голос, который мне, возможно, уже не так долго осталось слышать, представлялось мне кощунством.

– Ты дома? Это папа. Ты не забыл про генератор для «форда»? Привет Фабьене.

Отец успокоился, он ровно дышал и обреченно слушал свой голос с обозначенными тройным «бипом» интервалами – голос, перебирающий житейские мелочи, фрагменты текста и подтекста, сплетающиеся в живую ткань повседневности. Нетерпеливые звонки-напоминания; звонки с замаскированным призывом на помощь; звонки в минуты одиночества, когда он даже не притворялся, что хочет сказать что-то конкретное. Обычно это бывало часов в пять вечера – он набирал мой номер, просто чтобы услышать мой голос, благодарящий за оставленное сообщение. В таких случаях он говорил: «Это был папа», – и прошедшее время заставляло меня немедленно хватать трубку и заводить с ним разговор о погоде, ни о чем и о чем угодно, лишь бы забить чем-нибудь шесть отделяющих нас друг от друга километров, которые зияли в каждой паузе.

«Бип!»

– Это папа. Понедельник, утро. Умер Миттеран.

Это было последнее сообщение. Дальше – вхолостую шелестит пустая пленка. Отец обмяк, свесив руки, уставившись в одну точку. Жгучий стыд тисками сжимает мое сознание – наверное, так плачут мертвые.

Папа перематывает пленку назад. И, к моему удивлению, запускает ее снова, выборочно прослушивает некоторые места и лицо его медленно расцветает улыбкой. На нем отражается облегчение, радость, чуть ли не благодарность и гордость. Ничего не понимаю… Или… вот оно что! Он смотрит на полку маминых кассет. И, должно быть, думает, что я пошел по его стопам. То есть тоже складывал день за днем в архив. В таком случае пленка содержит не свидетельство его ничтожности, а законсервированную в словесном сиропе отеческую любовь. Такой поворот – для меня полная неожиданность. Сам того не желая, я умиротворил папину душу, примирил его с самим собой. Он растроганно улыбается и глотает сбегающие из глаз в уголки рта слезы. Подозреваю, что он сейчас вытащит кассету и положит ее на полку, в дополнение к пятидесятичасовому обозрению его супружеского счастья.

Не останавливая записи, он встает и идет в другую комнату – ледяной чулан, ведущий в гараж, где под синим холщовым чехлом одиноко стоит мамин «форд-ферлейн-скайлайнер» 1957 года выпуска. Отец широким жестом, словно откидывая покрывало с постели, сдергивает чехол. На свет божий показывается громоздкая бело-розовая колымага. Старая американка блестит всеми своими протираемыми каждое воскресенье хромированными ручками и зеркалами. Под открытое небо она последний раз выезжала в день моей свадьбы. Что-то в ее механике тогда в очередной раз не сработало и откидной верх застыл под проливным дождем в вертикальном положении.

Папа бережно и нежно открывает дверцу, садится за руль, устраивается поудобнее и кладет руку ладонью вверх на переключатель скоростей… точно так же, как в то далекое лето, когда я успешно сдал экзамены на бакалавра и мы с ним отправлялись покататься вдоль озера и поохотиться на девушек. Заметив парочку «голосующих» подружек, я хлопал отца по ладони. Девчонки «клевали» на роскошный автомобиль, где все, от сидений до крыши, включая ветровики, радиоантенну, дверцу бардачка и вмонтированный в подлокотник охладитель для кока-колы, было электрифицировано (все, кроме «дворников» – эти были устроены каким-то допотопным образом и работали только на малом ходу или на месте и только когда не шел дождь), и охотно садились к нам. Ввиду упомянутых технических особенностей машины, наши донжуанские успехи впрямую зависели от метеорологических условий.

В те времена папа походил на Джона Уэйна, я же был заурядным прыщавым подростком, и ему стоило немалого труда сделать так, чтобы мне досталась курочка посимпатичнее.

Так он и заснул – раскрытая рука ждет моего прикосновения, доносящийся из кухни голос диктует покупки. Мой отец…

* * *

Когда-то в этом кирпично-бревенчатом домике был пост диспетчера ныне не существующей сортировочной станции. В шестидесятые годы папа купил его на торгах для Альфонса, всегда питавшего слабость к железной дороге. Два окна этого «шале на стрелке», как старый чудак именовал свое жилище, были круглый год украшены цветами. Поздней осенью Альфонс заменял горшки с живой геранью точно такими же с искусственной, чтобы обеспечить постоянство декораций проезжающим пассажирам.

Все свободное от скобяной торговли время Альфонс проводит у этих своих окошек: притормаживающим курьерским поездам машет рукой, проносящимся не замедляя хода сверхскоростным смотрит вслед. Вид уходящих в обе стороны до самого горизонта рельсов и ржавых заброшенных запасных путей будит в нем поэтические переживания, которые он силится облечь в должную форму. Но каждый раз эти усилия идут прахом, когда грохот вагонов возвращает его к грубой реальности.

Порой в воскресенье он застывает над мойкой среди кухонных испарений, напоминающих о стародавних паровозах, и, устремив взор на рельсы, часами ждет вдохновения, чтобы отлить в рифмованные строчки «Железнодорожную оду» – гимн глади полотна и лабиринту поворотов, что трепещет в нем, как готовое родиться на свет дитя. Первая строчка уже готова, она сложена 18 июля 1964 года, и Альфонс повторяет ее словно приманивая на нее другие александрийские стихи, которые должны слететься, подобно стае птиц: «О рельсы без конца, что в Эксе сведены…» Но что сказать вслед за этим обращением, он никак не придумает, а напрашивающиеся сами собой варианты (например: «Как нити макарон в тарелке всей страны») отметает и потому вхолостую жует макароны под молчание упрямой музы. Не так просто заменить любовь к прекрасной чахоточной деве созерцанием участка сети национальных железных дорог.

– У тебя тут ничего не изменилось, – сказала Брижит.

– А зачем мне что-нибудь менять? – подхватил Альфонс, внося на ночь в дом горшки с фальшивой геранью. – Они хотели поставить мне телефон, но я сказал – спасибо, не надо. У меня и так забот хватает – все стены растрескались из-за этих сверхскоростных, будь они неладны. Тебе подушку или валик? Маленькой ты любила валик, но девичьи вкусы – дело такое… Вот уж что все время меняется!

Брижит оглядела крохотную кухоньку – кирпичный кубик. Альфонс уже раскладывал на крашеном цементном полу походную кровать, уступая гостье комнату. Но Брижит взяла кожанку и всунула руки в рукава:

– Послушай, Альфонс… Я, пожалуй, все-таки поеду…

– Не выдумывай. Я тебе малость задал перцу за то, что ты наговорила гадостей о моем Жаке, но все уже забыто. Мне будет приятно, если ты останешься и будешь спать вот тут, у меня над головой, да-да, ужасно приятно. Не скажу почему – секрет, но это связано с Жаком. Представь себе, твой братец был парень не промах – вот, кстати говоря, еще одно очко в его пользу. У него была своя жизнь. А больше ничего не скажу – и не проси.

Воюя со скрипучими пружинами старой складной кровати, Альфонс краешком глаза посматривает на Брижит – только и ждет, что она начнет его расспрашивать. Но Брижит не слушает. Она думает о своем и вот-вот уйдет. И тогда Альфонс подзадоривает себя сам.

– Что бы ты сказала, – хитро говорит он, – если бы я тебе сообщил – понимаешь, если бы! – что у Жака была любовница?

– Сказала бы «браво», но к чему фантазировать!

Альфонс нерешительно морщит лоб, несколько раз открывает рот. Его так и подмывает рассказать Брижит о моей весенней вылазке. В тот раз я сказал дома, что еду на сверхскоростном в Париж на ярмарку посмотреть новинки и переговорить с поставщиками, а сам провел три дня с Наилой в постели Альфонса. Три дня и три ночи, наполненные исступленными ласками. Я вышел шатаясь, но не насытясь, и вложил весь оставшийся пыл в рассказ о последних моделях американских косилок с дистанционным управлением – такого энтузиазма от меня не ждали. Альфонс же то и дело говорил Фабьене с притворным вздохом: «Эти суперэкспрессы жутко утомляют!» – оправдывая мои синяки под глазами.

– Нет, лучше я поеду сейчас. На дороге свободно, снег кончился. А вечером у меня концерт в Труа.

Альфонс увял, опустил голову. Брижит обняла его за плечи.

– Мое место там, понимаешь, – объясняет она, – там, с группой. Ты же знаешь – я уношу Жака в сердце. Я и так всегда буду думать о нем, а от того, что я останусь и брошу горсть земли в яму, ничего не прибавится.

– Но и не убудет, – ворчливо замечает Альфонс. – Жаку было бы приятно видеть тебя на похоронах.

– Он жив только в нашей памяти, – убежденно говорит моя сестра. – Другого не дано.

Альфонс пожимает плечами. Поди втолкуй ей… Для него я был бы жив сегодня ночью, если бы он слышал скрип кровати над головой. Когда в первое утро мы с Наилой спустились в кухню, он встретил нас, стоя перед накрытым столом и заложив руки за спину. Его распирала гордость, и, улыбаясь во весь рот, он сказал: «Я слышал, как вы там кувыркались, и решил, что вам не помешает выпить кофейку».

– Ну, я пошла.

– Поступай как знаешь, – сдался Альфонс.

Он круто развернулся и тут же задел плечом развешанные на стене кастрюли и споткнулся о разложенную кровать. Брижит снова обняла старика и горячо расцеловала в обе щеки, чтобы приободрить его:

– Ну же, Альфонс! Не распускай нюни! Жаку было бы неприятно видеть тебя в таком состоянии.

– Что ты в этом понимаешь! – несколько высокомерно возразил Альфонс, демонстрируя превосходство верующего человека над безбожником.

Брижит не стала спорить. Альфонс вышел на порог помахать ей на прощание рукой. Вот она перешла пути, вот нашла на привокзальной стоянке свой мотоцикл, села на него и рванула с места по прямому как стрела бульвару Президента Вильсона. На перекрестке она остановилась на красный свет, спустила одну ногу на землю и только тогда обернулась, прижала руку к шлему и послала воздушный поцелуй.

Еще минута – и мотоцикл, заложив вираж на площади Аннеси, скрылся за поворотом. Повторилась давняя сцена. Только на этот раз мы с Брижит расстались навсегда. Если когда-нибудь она изменит взгляды и позовет меня, я постараюсь откликнуться, пока же мне хватает дел с теми, кто в меня верит или по крайней мере хранит в себе такой образ Жака Лормо, за который можно зацепиться.

До свидания, Брижит.

Альфонс закрыл дверь, влез по лестнице, похожей на мельничную, наверх, понарошку уложил мою сестру, подоткнул ей, как в детстве, одеяло, поцеловал в лобик и пожелал хороших снов. Потом спустился, оставив у девочки свет.

На кухне он достал тщательно вымытую баночку из-под варенья «Бабушкин сад» – обычно он кладет в такую червей, когда идет на рыбалку, – проверил на свет ее чистоту, а потом вынул из кармана платок с презервативами моей последней ночи. Уложил их в банку, открыл старенький холодильник и поставил ее на самую нижнюю полку, рядом со вскрытым смородиновым желе и приманкой для форели. Потом перекрестился, закрыл холодильник, символически преклонил колени и улегся на походную кровать впритык к мойке, вслушиваясь в тишину над головой.

Интересно, как это другие духи ухитряются, что называется, «являться» в доме? Как им удаются все эти классические штучки? Лично я добрых десять минут земного времени безуспешно пытался заставить скрипеть пустую кровать, чтобы подать знак Альфонсу. Чего только не перепробовал: и просто нажимать, и сообщать ей колебательное движение, и даже деформировать пружины, внедрившись в них на молекулярном уровне, – но только выбился из сил. Правда, начала трястись и сдвинулась на несколько сантиметров тумбочка, но причиной тому был пронесшийся по рельсам марсельский экспресс.

У меня словно перегорела батарейка, энергии не осталось даже на новые желания. А поскольку ни передать свои мысли, ни проявить себя материальным образом я оказался не способен, то, похоже, мне грозило застрять навсегда в этом домишке у железной дороги. Буду делить кров с дедом, который меня вынянчил, и никак не смогу его об этом уведомить.

Правда, я ощущаю что-то вроде свежего ветерка, но мое сознание слишком тяжело, чтобы он мог подхватить меня, – я лишь раскачиваюсь на месте. С тех пор как умер, я совсем не спал, если не считать сном двух-, трехминутного выпадения во время полицейского дознания, не следует ли из этого, что в моем новом состоянии я не нуждаюсь в сне? Всю жизнь было так: если я не досыпал свои восемь часов ночью и два среди дня, то ходил вареный. Засыпал моментально: стоило голове коснуться подушки, как я растворялся во сне, точно сахар в стакане чая. Вот было блаженство, причем доступное всегда, вне зависимости от настроения…

Я бы и сейчас с радостью поддался дреме, но не уверен, что проснусь, и потому упорно бодрствую, балансирую на краю бездны. Мой долг, даже если он заключается в чистом созерцании, еще не выполнен, я это ясно чувствую. Импульс, который я получил от отцовской улыбки, сменившей долгое уныние, еще увеличили щедрые излияния Альфонса. Вне всякого сомнения, я подпитываюсь за счет живых. Но эта сила тут же исчезает, если я пытаюсь с ее помощью наладить общение с кем-нибудь из них.

Потому что для общения нужно как минимум две стороны, между тем Альфонсу вполне достаточно говорить с самим собой, отец держит меня в прошлом, сестра принципиально отрицает, а любовница не желает знать. Воспоминания Альфонса о моем тайном романе направили и мои мысли в то же русло, так что я ненадолго перенесся в комнату Наилы и вынес из этого визита самые смешанные эмоции. Наила крепко спала при свете. Рядом с ее постелью догорала в блюдце палочка ладана – привлекала или отгоняла мой дух? Я здесь никогда не был – боясь соседей, Наила не пускала меня в свою клетушку под крышей, и теперь я невольно почувствовал себя незваным гостем. Все вокруг было не то чтобы враждебным, но совершенно посторонним – тут мной и не пахло. Наила лежала свернувшись калачиком, в мужской пижаме, прижимая к себе плюшевую обезьянку, о которой никогда мне не говорила. В этой очень домашней, интимной обстановке ничто не напоминало о нашей близости, и мое вторжение явно было нескромным и нежеланным. На полу валялась початая упаковка снотворного – может быть, поэтому Наиле не снились сны и мне некуда было приземлиться. Лицо ее, обычно такое открытое, было непроницаемым. Она пребывала в вакууме, в герметическом забытье, и я не смог удержаться подле нее.

Я думал, что снова вернусь в мысли Альфонса – вот кто всегда легко впускал и выпускал меня, – но вместо этого очутился на какой-то неведомой мне лестничной клетке. Голые, скупо освещенные ночной лампочкой стены, забранное решеткой окно, плиточный пол. На ступеньках, спиной ко мне, сидел человек в спортивном костюме и от нечего делать постукивал пальцами по тетради со спиралью. Где это я? Смахивает на школу, летний лагерь или какую-нибудь контору. Впервые я попал в незнакомое, не связанное ни с моими воспоминаниями, ни с окружением моих близких место. Или меня наконец пригласили в зал ожидания? И я скоро предстану перед судиями и встречусь с пращурами? Но тогда, значит, мне тоже, как тому ожидающему в синем тренировочном, вернули земную внешность, чтобы облегчить опознание? Потому что он выглядел вполне материальным. Вот зажег сигарету и пускает дым между прутьями перил.

Я хотел сдвинуться с места, но не вышло. Незнакомец словно удерживал меня за спиной. Не он ли меня призвал? Ну, если так… если уж невесть кто, любой клиент, заглянувший в лавку купить шурупов или наждачной бумаги и услыхавший о моей смерти, – и тот в силах потревожить меня случайно залетевшей ему в голову мыслью, то что же начнется через несколько часов, когда выйдет газета с траурным объявлением?

Пришпиленный к лестнице, я терпеливо ждал, когда молодой человек соизволит подумать о чем-нибудь другом, как вдруг перенесся в родной трейлер и увидел себя лежащим навзничь, свежескончавшимся, в естественном виде, еще без этого уродливого макияжа, но с липкими желто-зелеными потеками на коленках… да это полицейский! Молоденький новобранец, так своеобразно почтивший мои останки, – это он сидит на лестнице, а находимся мы с ним в полицейской казарме на улице Марлио. Выходит, я так запал в душу этому худющему, как жердь, белобрысому парню с простоватой физиономией! Правда, я его первый покойник. Он симпатяга и так же мается в армии, как когда-то я. Но завязать с ним разговор я никак не мог. Ведь я для него только воспоминание о постыдной слабости, мой дух для него – пустое место.

Вскоре какая-то чернявая девица вытеснила меня из его мыслей, и я наконец вернулся к Альфонсу, где и старался сейчас, безуспешно, поскрипеть кроватью.

Единственным человеком, который относился ко мне как к реальной сущности, кому я был интересен в нынешнем моем состоянии и кто жаждал помочь мне, как ни грустно, оказалась мадемуазель Туссен. До крайности изнуренный попытками установить контакт с мебелью и боясь снова распылиться, я из чувства самосохранения послал старой буддистке сигнал бедствия. Лишь бы не оставаться одному в полной неизвестности относительно своей дальнейшей участи. Если слабый ток, влекущий меня, пробивающийся сквозь мое одеревенение, исходит от нее, отдамся ему и усилю этой своей податливостью.

Так я и сделал – и тут же об этом пожалел. Вот она, мадемуазель Туссен, сидит за столиком из тонированного стекла перед зажженной черной свечой и, воздев палец, читает. В конце каждой фразы она подымает глаза куда-го влево от меня – проверяет, тут я или нет.

– «О вы, гуру и дэвы, и вы, преданные дакини, преисполненные великой любви и сострадания, даруйте мне освобождение от Промежуточного Состояния, направьте ветер моей кармы к тому воплощению, которое позволит мне продвинуть его на пути постижения Истины»; это молитва о даровании ясного зрения. Повтори!

Не знаю, что и делать. Звучит довольно внушительно, но что будет, если я войду в игру и впрямь во все это поверю? Ее попытки обратить меня (во всех смыслах слова), вернуть меня обратно на землю в другом теле не вызывают во мне ни малейшего сочувствия – мне это ни к чему. Не соблазняет и перспектива достичь сущности высшего порядка, мне и так неплохо, а запасов утраченного счастья хватит на целую вечность. Я хочу остаться дома. Так и кружить на месте, теша себя иллюзией, будто навожу порядок. С другой стороны, я бы не возражал, если бы она пристегнула к другой жизни мой домик-трейлер. Если моя память и мои вещички останутся при мне, почему бы не отправиться в новую экскурсию по этому миру?

– Ясное зрение откроет тебе доступ в область белого света. На нынешнем этапе ты должен полностью расслабиться, о высокородный сын. Пребывать в бездействии, ни на чем не задерживаться мыслью. Иначе снова окажешься в клетке, из которой я с таким трудом тебя вызволила. Теперь, когда ты освободился от оков твоей бывшей семьи, ты должен принять решение. Кем ты желаешь стать: духом преисподней, голодным претом или дэвом?

Я пытаюсь мысленно ощупать себя. Она же, бормоча себе под нос, листает «Книгу мертвых» назад, что-то подчеркивает, загибает страницу.

– Судя по тому, что я вычитала в соответствующей главе о твоем ментальном теле, при любом из вариантов, которые я тебе предложила, ты родишься не из яйца и не из лона. Просто представь себя тем, что ты выбрал, и тут же им станешь. Но помни: обман не дозволен. Твой дух, изведав страшные видения, точно знает, каким путем ему должно идти… Иду-иду, Поппей!

Мадемуазель Туссен со вздохом встает, вкладывает в книгу моей судьбы закладку и, шаркая шлепанцами, подходит к корзинке, где лежит и скулит дряхлый пудель. Он с осени парализован.

Псу без малого девятнадцать лет, он еле видит, но никак не умрет – боится, что заругает хозяйка.

Мадемуазель Туссен, ворча, меняет ему подгузник и снова переключается на меня.

– Итак, высокородный сын, теперь, когда ты оставил прошлую жизнь, оставил попытки установить связь с окружавшими твое бывшее тело людьми, пред тобой появятся знаки места твоего следующего рождения. Рассмотри их и выбери, что предписывает тебе твоя карма, но будь внимателен, не то останешься вечно томиться в Промежуточном Состоянии, и тогда уж я ничем не смогу тебе помочь. Если рождение должно произойти на Восточном материке Виратдеха, будет видно озеро с плавающей на нем парой лебедей. Туда не иди. Помни о своем нежелании идти туда. Если рождение должно произойти на Западном материке Годхана, будет видно озеро, на берегу которого пасутся конь и кобыла. И туда не иди, возвращайся назад! Там много богатства, но нет Дхармы, а богатство не продвинет тебя вперед. Если рождение должно произойти на Северном материке Уттаракуру, будет видно озеро, на берегу которого пасутся коровы и быки…

Это монотонное чтение как-то странно действует на меня: успокаивает и одновременно придает сил. Слова завораживают все больше и больше. Не знаю, что лучше: поддаваться или противиться этим чарам, и потому стараюсь вообще не вникать и ни о чем не думать. В моем положении это не просто, а может, и нежелательно: умственная активность – единственная доступная мне форма деятельности, и я боюсь, что, перестав мыслить, перестану и существовать. Или, наоборот, – как знать! – провалы в пустоту – единственное средство зашиты, которым я располагаю, единственный способ отдохнуть в пути и не заблудиться. Вижу озеро, пару лебедей, успеваю подумать: «Как красиво!» – и поворачиваю назад.

– Так. – Мадемуазель Туссен закрывает книгу и смотрит вправо, где я, по ее расчетам, должен находиться. – Мы просмотрели все материки, куда могло бы проникнуть твое ментальное тело. Ты все еще здесь, значит, мне остается либо перенести твое сознание в Чистые Сферы Будды, но для лавочника это, прямо скажем… либо помочь тебе выбрать лоно для нового рождения среди нас и нового цикла существования в сансаре. Расслабься же и смотри. Опиши мне, как видятся тебе будущие родители, и я помогу тебе отыскать их.

Если я правильно понял, она рассчитывает, выполнив роль посредницы, улучшить собственную карму, перескочить через ступеньку и получить за мой счет погоны ламы.

– Я буду твоей восприемницей в новом рождении, – предвкушает старая дева, сияя детской радостью, – и ты не пожалеешь! – Затем она взволнованным шепотом прибавляет: – Ты у меня будешь первенцем.

Она закрывает глаза и вся напрягается.

– Да ну же! Передавай мне, что видят твои глаза! Покажи своих будущих родителей.

Мадемуазель Туссен закрывает глаза, набирает полную грудь воздуха и старается не дышать. Воздух просачивается у нее изо рта маленькими порциями и гасит свечку. Не открывая глаз, она нетерпеливо жалуется:

– Ничего не вижу!

Еще несколько минут она сидит напыжившись, нахмурив лоб, втянув голову в муслиновый ворот, потом открывает глаза и видит дымящийся фитиль. Тогда, кипя обидой, пожимает плечами, отпихивает стул и встает из-за стола.

– Ну конечно, – вздыхает она, выходя и закрывая за собой дверь, – я, как всегда, никому не нужна.

Я остаюсь в комнате один с поскуливающей собакой. И вдруг меня обдает приятным теплом. По-моему, это зовет Поппей. Он задрал нос до самого края корзинки – чует меня в темной пустоте и подает мне знак. Как это не похоже на общение с людьми: те затягивают меня в свои воспоминания, заставляют волноваться. Пес же просто дает знать, что он здесь, что он меня узнал и мы сейчас чем-то похожи друг на друга: оба растеряны, одиноки, зависимы от чужой воли, оба тоскуем по теплу. Он смотрит прямо на меня, а я отвечаю ему взглядом – да-да, я не оговорился. И до чего же приятно, когда ты видишь и тебя видят, когда можешь погрузиться в сознание существа, которому ты нужен, оправдать его ожидания, предстать перед ним благодетелем.

Старый пудель вытянул морду и попытался повилять задом, но тело его уже не слушалось. По мере того как мое сознание проникало в его собственное, он скулил все выразительнее. А проникновение было необычайно глубоким, никакого сравнения со всем, что мне пришлось испытывать прежде. Мне открылась вся его жизнь, его скудные воспоминания – я увидел, где он бывал, чего желал, от чего страдал. И понял: ему страшно умирать, он просит подержать его за лапу, подбодрить и помочь одолеть этот последний путь. И я остаюсь с дрожащим пуделем, теперь моя очередь быть провожатым, вместилищем памяти, которую его мозг уже не может удержать. Хозяйка меж тем спит в соседней комнате.

* * *

Как короток собачий век… И как насыщен болью и страхом. Страх, что хозяин тебя бросит, что ты ему не угодишь, уронишь палку, страх не ответить на пахучий призыв, запечатленный на дереве, не найти утром косточку, которую грыз во сне. Ко всему этому примешивается неодолимая потребность быть всегда рядом с хозяином, предупреждать его об опасностях, которых он не видит. Успокойся, Поппей, успокойся, я здесь, я все понимаю, догадываюсь даже о том, чего не вижу. Это общее усилие спаяло и утомило нас. Я уже не знал: то ли я увлекаю его, то ли он удерживает меня. Всю нескладную любовь, которую я так и унес из мира людей, я теперь излил на него, чтобы помочь ему перейти рубеж. Я говорил ему, что там будет хорошо, что он сможет переноситься, как я, куда угодно: захочет – будет сидеть около своей ненаглядной Терезы Туссен; захочет – будет бегать задрав хвост и вынюхивать все новые и новые запахи, которые наполнят его долгий сон хорошенькими сучками, любовными играми и вкусными, не исчезающими с наступлением утра косточками… Не будет больше унижений, страха перед побоями, бесполезных страданий, запертых дверей, антиблошиных ошейников, запретных кресел, тряски в корзинке. Ты будешь свободным, Поппей, тебя будут любить, ласкать и понимать… Иди же, иди сюда…

Наконец крепко вцепившаяся в меня собачья память стала ослаблять хватку, и я ощутил невыразимое блаженство. Я выполнил назначенную мне миссию. И даже если мое посмертное существование только для того и было нужно, чтобы помочь старому пуделю безболезненно перекочевать в мир иной, оно уже вполне оправдано.

Пудель уже не дышит – маленькое тельце застыло на дне корзинки. «Какой у него мирный вид», – сказала бы Одиль. То как безоглядно доверился мне Поппей и поручил мне свою память – от которой сейчас остались только какие-то обрывки, – странным образом многое изменило во мне самом. Может быть, если бы меня кто-нибудь провел по этому пути, как я провел пса, мне было бы легче, я был бы более чутким и понятливым. Я явственно ощутил способность что-то давать другим, чего при жизни от меня никто не ждал. Не знаю, почему так, в чем именно заключается эта способность и к чему я ее применю, бесспорно одно: покидая свое тело, Поппей оставил мне то, в чем я больше всего нуждался, – веру в себя.

Надеюсь, с моей помощью он отправился прямо в собачий рай, который, наверное, легче заслужить, чем наш, человеческий, – наглядное доказательство тому – моя неприкаянная душа. Или я опять ошибаюсь. Ведь если не считать хозяйки, которая тиранила Поппея, он был один на свете. А я – нет.

Может быть, рай – нечто вроде хосписа, куда принимают тех, кого на земле уже некому приютить?

* * *

Это новое чувство увлекает меня к Фабьене. Она неподвижно лежит в постели с открытыми глазами и ждет, когда наступит утро. Люсьен спит, прижавшись к ней, на месте, которое когда-то было моим. Два стойких солдатика, плечом к плечу против целого враждебного мира.

Я слышу, как нарастает шум пробуждающегося города, шелестят страницы утренних газет и люди отпускают комментарии относительно красотки скобянщицы, которая наконец получила что хотела: фирму и деньжата. «И знаете, что самое пикантное? Он умер очень кстати для нее – ведь он собирался разводиться». – «Да что вы?!» – «Я вам говорю! Они уже давно не живут, он гулял на стороне, а уж она – известное дело, бывшая Мисс! Строит из себя важную барыню, но всем известно, откуда ее вытащили. И сынок туда же – яблочко от яблоньки недалеко падает, вечно задирает нос, а было бы чем гордиться! Говорят, ребенок не от него». – «Правда?» – «Точно». – «Тогда понятно… Мальчишка-то вроде ненормальный». – «Она прижила его с одним заезжим актером из труппы, что гастролировала у нас в казино. Играли бульварную пьеску. Вы же понимаете, что за птица! Хотя… муж-то у нее пил по-черному, от этого и умер. И хорошо еще, если она ему не помогла… а что? Подлить в рюмку яду – и дело с концом, таким, как она, это раз плюнуть, особенно когда пахнет наследством. Впрочем, тут еще придется повоевать, и глядите, драчка уже началась – они даже объявления дали каждая свое, не могут поделить состояние, и, помяните мое слово, дело кончится плохо». – «Но он, кажется, ничем, кроме художества, не занимался, откуда же состояние?» – «Э-э, это только видимость, чтобы не платить налогов. Все думают: на скобяной торговле не сильно разбогатеешь, а на самом деле – там огромные деньжищи!» – «Да-а?…» – «Все вроде бы скромненько: мини-фургончик и все такое, но это пустяки, главное-то – счет в швейцарском банке. Несколько поколений обделывали темные делишки с производителями и поставщиками – и куда только смотрит полиция! А папаша-то, папаша каков – совсем опустился, просто срам, вот они его и прячут! Вот увидите теперь, когда она стала хозяйкой, как подскочат цены. Такие особы ни перед чем не остановятся: сначала она торговала собой, лишь бы выбиться в люди, потом разбогатела на гайках да шурупах, а порядочные люди вечно в убытке. Нет в мире справедливости… Моя очередь? Добрый день, мадам Лормо, примите мои соболезнования, мы прочли в газете, Боже мой, какое горе, и как внезапно это случилось, кто бы мог подумать, еще вчера был бодрый и веселый, что делать – уходят всегда лучшие, жаль тех, кто остался, мне, пожалуйста, шесть штук серных фитилей и две дюжины пластмассовых крышек, о, я вижу, сухой спирт опять подорожал!…»

Предчувствуя, сколько ей придется выслушать за день, Фабьена осторожно встает, поправляет на Люсьене одеяло и долго смотрит на него спящего – он лежит точь-в-точь как я, обняв подушку. Сама она за всю ночь не сомкнула глаз. Перебирала в уме, что еще нужно сделать, уладить, чего еще ждать… вспоминала всю свою жизнь. Десять лет замужества. Люсьен. Магазин. Ей двадцать восемь. У глаз наметились морщинки. Любила ли она меня когда-нибудь? Стоя в ванной перед зеркалом, Фабьена смотрит в него, словно ища в нем следы былых чувств. Свадебное путешествие. Рим. Колокола. Дождь. Мы четверо суток не выходим из номера «Альберто Сальватори». В окно видны три сосны и полкупола. Лежим, прильнув друг к другу. И после всего этого – другой мужчина?… Я жил в ней. В ней зачал новую жизнь. А умер в объятиях другой. Фабьена знает, чувствует и казнит себя за это. Она прикасается к себе, как прикасался к ней я: гладит по голове, приподнимая волосы со лба, потом по затылку, по ноге от колена и выше. Я так тоскую о тебе, Фабьена, о тебе прежней. Если бы ты не навязала мне ребенка… Если бы не этот брак, которым вы меня связали, как бы я любил тебя! Ты навсегда осталась бы моей тайной возлюбленной…

Фабьена открыла краны, плеснула в ванну розовой пены. Пока наливается вода, она сидит на краю, обхватив колени руками. И думает, как сложилась бы ее жизнь без меня. Сызмальства она торговала овощами вразнос в любую погоду, терпела ругань продрогших на ветру родителей. Корзинки с пореем, пирамиды из яблок и помидоров, которые все время нужно выкладывать заново, окоченевшие руки, извилистые улочки и опостылевшая тележка – знай ее нагружай, разгружай да перегружай… Но вдруг – чудо! В один прекрасный день под арками рынка Монмельян к ней подходит фотограф. Вы позволите, мадемуазель? Улыбнитесь! Локон вот так… Нет-нет, передник не снимайте. Если ваши родители не возражают, я хотел бы сделать с вами целую серию снимков. Вам пятнадцать лет, отлично. Вот моя визитка, пресс-карточка, это для журнала «Фото», знаете?

В студии на нее со всех сторон нацелили жаркие лучи софитов, чтобы выгоднее оттенить и высветить. Делать ничего не надо, только пройтись, подвигаться. Показаться. Повернуться, улыбнуться – чтобы получилось красиво. Соблазнительно изогнуться, выставить грудь – возбудить желание в невидимых зрителях, которые никогда к ней не прикоснутся. Не надо даже говорить, и, главное, в тепле! Она провела в студии пять часов, и за это время ей открылась новая жизнь. Другой она больше не хотела. Позировать, быть желанной, но недоступной – вне досягаемости. И всегда в тепле.

Первые фотографии имели успех, зародили в ней надежду. Ее стали продвигать. Она выиграла конкурс «Мисс Бюст-83» в ночном клубе в Эгбелете, на следующий год стала «Мисс Вен-д`Арбуа-84», затем – «Мисс Альбервиль-85», впереди был областной конкурс в Эксе, последняя ступенька на пути к титулу «Мисс Франция». Она не сомневалась, что будет первой. Но стала второй и встретила меня.

Фабьена закручивает краны, влезает в пенную ванну. Шесть часов утра. До открытия магазина полтора часа.

Я с самого начала понимал, чем прельстил Фабьену, почему она, неотразимая красавица, выбрала меня – даже не по расчету, а спасаясь от худшего. От скольжения вниз: от вице-мисс к девушке в национальном костюме на захолустной сельхозвыставке и дальше – к модели для порножурналов, из года в год обнажаясь все больше и получая за это все меньше, чтобы в конце концов вернуться к родителям, к тому же лотку на колесах, под дождь и ветер. Она предпочла магазин, то есть меня. Такой выбор сулил жизнь под кровом, возможность спокойно состариться, не рискуя сорваться и все проиграть. И раз она так решила, то готова была полюбить меня. Стать для меня всем на свете. Довериться мне, как еще никому и никогда, отдать мне свое тело, на которое другие лишь глазели с вожделением; родить мне сына, расширить дело, которое он когда-нибудь унаследует. Жизнь представлялась ей полной до краев, вроде горячей ванны, что восстанавливает силы после рабочего дня, как две капли воды похожего на предыдущий и ничем не отличающегося от следующего.

Остаток воды шумно засосало в сливное отверстие. Душ смыл пену со стенок. Фабьена вытерла полотенцем свое безупречное тело, от которого я был отлучен – теперь этот запрет потерял всякий смысл. Я принял ее решение, не разобравшись, чем оно вызвано. Понял только сейчас и корю себя за то, что тогда не стал возражать. Она боялась, что однажды ночью я перестану ее хотеть, начну себя принуждать, отчего моя неприязнь еще усилится; вот и задумала избавить нас обоих от такого эпилога и упредить мое охлаждение. Теперь мне совсем в ином свете представилась ее реакция на мою кончину и прощальное «кретин!» в трейлере перед приходом врача. Я легко обходился без нее, и у меня и мысли не возникало, что Фабьена может страдать от нашей физической разлуки, коль скоро сама этого пожелала. Сколько же ночей она ждала, чтобы я нарушил запрет, открыл дверь и ее решение рухнуло, отмененное единством наших тел.

Фабьена застегнула молнию на платье, которого я на ней раньше не видел. Впрочем, я давно уже не разглядывал ее… Предусмотрительно подкрасила ресницы водостойкой тушью, чтобы не потекла от слез. Я люблю тебя, Фабьена. Если бы мог, я написал бы это на запотевшем зеркале ванной, словно вернулись времена нашего свадебного путешествия. Возможно, тогда это было не совсем правдой, зато правда теперь, когда мы окончательно потеряли друг друга.

Фабьена смотрит на часы. До утреннего ритуала поднятия железных штор осталось пять минут. Однажды я спросил ее, почему она неукоснительно открывает лавку в такую рань. Она ответила, что как-то утром открыла в половине седьмого и заставила электрика ждать на холоде. Тогда я услышал в этих словах только алчность – как бы не упустить хоть одного клиента, теперь же до меня дошел их простой и пронзительный смысл, и они хлестнули меня, как пощечина. Никакие кашемировые пальто и замшевые перчатки не могли усыпить в Фабьене замерзшую на ледяном ветру девчонку. Сострадание к каждому, у кого нет теплого крова, было единственной слабостью, которую она себе позволяла (потому что видела на месте этих людей себя). Она постоянно жертвовала пять процентов от прибыли на бездомных, а я, чурбан, видел в этом только способ снизить налоги. Фабьена первой в городе зажигала свои витрины, и это было не просто свидетельство ее возросшего общественного престижа, но и символом счастья, которым она не могла не поделиться с теми, кому не так повезло.

Почему мы стараемся понять близких, только когда они перестают обременять нас? В Фабьене было все, чтобы наполнить любовью мою жизнь и дать пишу вдохновению. Но я искал на стороне, чтобы считать себя свободным. Ее же вынужденно терпел и соблюдал видимость хороших отношений ради сына и из уважения к соседям. И ставил ей в вину собственные угрызения, малодушие, иллюзорное бегство… Начать бы все сначала… Да нет, что я мог бы предложить Фабьене, кроме своих эгоистических мечтаний! Загнать магазин и пуститься куда глаза глядят, вести жизнь бродячего художника, рисовать и продавать на улицах, на рынках мгновенные портреты прохожих… Словом, я мечтал о том, от чего она бежала. Нет уж, все к лучшему. Но все равно грустно.

Фабьена возвращается в спальню, на цыпочках подходит к кровати и накрывает Люсьена, потом, довольствуясь светом бра из ванной, открывает ящичек своего комода, где держит украшения. Приподнимает один футляр, вынимает из-под фетровой обивки ящика какую-то фотографию и, наконец, задвигает ящик и выходит из спальни.

Эта карточка мне знакома. Я думал, что потерял ее еще пять-шесть лет тому назад, а ее, значит, утащила Фабьена. Не хотела, чтобы у меня осталась частица ее прошлого, воспоминание о жизни до меня – ликующая красавица в купальнике с блестками, – боялась, что когда-нибудь я буду сравнивать ее с этим эталоном. Фабьена на фото улыбается, одной рукой упершись в бедро, другой поправляя волосы, на стройном теле лента с надписью «Мисс Альбервиль». Она подарила мне этот снимок в тот вечер, когда от нее уплыл следующий титул, и написала на нем: «Жаку Лормо, в день нашего знакомства, на добрую память. Фабьена Понше».

Фабьена меж тем идет в гостевую комнату, вкладывает фотографию во внутренний карман моего пиджака и, не взглянув на меня, выходит.

* * *

Снег на крышах заискрился под нежданным солнышком, а на земле превратился в стылую коричневую кашу; прохожие месят ее ногами, машины разбрызгивают колесами. Самое обычное утро. У меня никогда не хватало времени оценить красоту этого повседневного пейзажа, и вот впервые нашлось. Ничего не скажешь, хорошо было в нашем мире!

Я нахожусь на высоте пятого этажа, метрах в пятнадцати от земли, и витаю вдоль фасада, выкрашенного густо-зеленой краской, размытой возле окон в фисташковые пятна, – по мнению местных урбанистов-новаторов, это самые что ни на есть савойские цвета. Банк напротив размалеван под двухцветную мармеладку «клубника с бананом» – тоже неслабо. За ночь мой угол зрения заметно расширился, хочу думать, что это благоприятный признак. По-прежнему никаких указующих дорогу потусторонних ориентиров: не реет архангел, не клубится адский дым. Зато все ощутимее мир земной, которому я больше не принадлежу. Хотя, похоже, прирос к нему намертво.

В открытое окошко мансарды прямо над спальней Люсьена высунулся сосед – стоя на стуле и изогнувшись, он соскабливает снег со ската крыши. В прошлом веке его предки владели всем строением и сдавали первый этаж под скобяную лавку, скобянщики расширялись, снимали и покупали все большую часть помещения, пока не вытеснили хозяев в одну-единственную комнатушку под крышей. Люсьен уже выпрашивал у нас и ее к своему совершеннолетию. Доживающий последние годы в родовом гнезде отпрыск домовладельцев громко поздоровался в мою сторону, и я едва не ответил, поддаваясь не успевшей отсохнуть с позавчерашнего дня привычке, однако приветствие относилось к соседке из дома напротив – она ответила, и у них завязался разговор из окна в окно, я же был для них прозрачен.

Возвращаюсь в спальню Фабьены. Не могу сказать, что я прохожу сквозь стены в полном смысле слова. Все несколько иначе: я представляю себе место, мысленно проецирую себя туда и там оказываюсь.

С той минуты как открылся магазин, Фабьена вся в заботах, от которых ее не стоит отвлекать. Я же остаюсь со спящим Люсьеном и подкарауливаю зазор между его снами, чтобы проникнуть в них, беспрестанно говорю с ним, продолжаю ковбойские истории, которые рассказывал давным-давно, когда его мама лежала в гипсе, а я кормил его из соски. Стоит Люсьену заворочаться или вздохнуть – я спешу ускользнуть на улицу, боюсь невольно все испортить и прервать связующую нас нить, которой так дорожу. Может, это и смешно, но я слишком хорошо помню, как дедушка регулярно посещал меня после своей смерти. Мне снились сны совершенно в его духе, в них настолько точно отражался его юмор, его веселое бесстыдство, что я не мог усомниться – это он посылал мне привет. Например, я бежал на звонок открывать дверь у нас в Пьеррэ и видел на пороге его, деда. Разъятого на части. Отдельно ноги, отдельно руки, правая держит на кончике пальца голову, левая сжинает английский ключ. «Здорово, Жако. Я, видишь, развинтился, а как собрать все снова – забыл. Помоги, а?»

Сегодня о помощи прошу я сам. Привет, Люсьен. Эй, послушай! Посмотри! Пасхальное утро. Ты с корзинкой в руках выходишь во двор, где стоит мой прицепчик, искать яйца. Вот нашел одно. Стоймя на автопогрузчике. Ты его хватаешь, разглядываешь мою физиономию, нарисованную на скорлупке, и тут же разбиваешь. Я падаю в тарелку, смешиваюсь с белком и желтком, а ты меня слизываешь и бежишь дальше, к каруселям, искать еще. И подбираешь следующее, и это опять я – мальчик с пальчик; без тебя я бы так и потерялся, но пока ты находишь дорогу от яичка к яичку…

– …в субботу и воскресенье Весы окажутся между Марсом и Венерой, это сулит успех в сердечных делах!

Ага, никто и не подумал выключить радиобудильник у меня в трейлере, ровно в девять он запустил «Радио Савойя». И, хотя в спальню звук доносится едва-едва, Люсьен проснулся и резко сел в постели.

– Папа?!

В голосе тревога, он позвал меня. Ура, значит, он наконец почувствовал мое присутствие! Он принял сон, который я ему навеял, пошел по следам, разбил яйцо… Как хорошо, что я остался рядом с ним…

– Папа… – повторяет он шепотом.

Он уже не зовет. Он вспомнил, что меня нет, и мысль о моей смерти забила брешь, через которую я посылал ему известия о своей иной жизни. А обрывки сна, если он вообще был, растаяли в жестокой яви. Что ж, я понял: быть услышанным – дело не безнадежное, но долгое.

Взглянув на часы, Люсьен в панике соскочил с кровати, в два прыжка оказался у двери, распахнул ее и чуть не сбил с ног Фабьену – оторвавшись на минуту от соболезнующих покупателей, она принесла ему на подносе завтрак.

– Куда ты, Люсьен?

– Как куда – в школу! Ты меня не разбудила!

– Малыш…

Как бы помягче напомнить сыну, что он осиротел и учительница разрешила ему сегодня не приходить на уроки?… Фабьена ставит поднос на кровать.

– А ты не хочешь остаться со мной?

– Нет.

Фабьена отвернулась. Слезы, которые она сдерживала с той минуты, как встала за прилавок, горькие слезы одиночества хлынули у нее из глаз. Но она стояла молча, вздернув подбородок. Люсьен надул щеки, усадил ее, протянул ломтик хлеба с медом и внушительно сказал:

– Ешь.

Держа хлеб в руке, Фабьена говорит, что все понимает и просит извинения, сейчас Альфонс отвезет его в школу на грузовике, и все будет в порядке. Мед капает на простыню – Люсьен поправляет хлеб в руке матери. Но все равно она его не ест и явно есть не будет – и он кладет кусок обратно на поднос. Фабьена же все держит руку на весу так, как ее согнул Люсьен. Малыш не любит целоваться, но тут он набирает полные легкие воздуха и чмокает мать в мокрую щеку, со стороны похоже, что он ее боднул.

– Мне снился папа, – говорит он ободряющим тоном, как тренер приунывшим футболистам. – Он был на небе с ангелами, и у него самого тоже крылья. Он сказал, что ему хорошо, что он будет нас оберегать и что Бог на него не гневается.

Очень мило, хотя и сплошное вранье. Фабьена кивает и что-то невнятно мычит.

– Но только, – продолжает Люсьен, – если мы его сожжем, он попадет в ад, это сказал сам Господь.

– Никто не собирается сжигать твоего отца, – с досадой обрывает его Фабьена.

Тогда, со спокойной душой, малыш бросает:

– Ну я пошел одеваться, – и выбегает из спальни. Фабьена же падает на постель и судорожно рыдает. Я знаю, что довело ее до такого состояния. Газета с объявлением моей сестрицы. Злорадно-жалостливые приставания добреньких покупателей. Вопросики с подковыркой: «Так венков не присылать или все же можно?» Издевательские замечания «в объявление вашей золовки, по всей вероятности, вкрались опечатки». И совсем доконало известие о бегстве Брижит, которое принес Альфонс, по возможности смягчив неловкость («Она неважно себя чувствовала и решила поскорее ехать назад».) Мне непереносимо тяжело видеть плачущую Фабьену. Столько лет я поддерживал и защищал сестру, всегда был за нее против жены, и вот теперь я на стороне Фабьены, а она не знает и не узнает об этом.

Но минутная слабость прошла, Фабьена встала, одернула платье, поправила кремовый халат – такие по ее распоряжению носит весь персонал, и она сама подает пример. Затем заново причесалась перед зеркалом и, изобразив на лице ангельскую улыбку, медоточивым голоском отчеканила:

– Хрен тебе в глотку, стерва, иди ты на фиг со своим гребаным венком.

Она решительно расстегнула верхнюю пуговицу на халате и приколола к блузке рубиновую брошь, которую я, на зависть всему городу, подарил ей когда-то по случаю пятилетия свадьбы. Все так же сладко улыбаясь в пику притворно-скорбным рожам, вызывающе проговорила в зеркало:

– Благодарю вас, мадам Рюмийо, всего хорошего, – последний раз всхлипнула и пошла на свой пост за прилавком.

Жаль, ты не слышишь меня, Фабьена. Клянусь, теперь, когда ты овдовела, я был бы рад снова просить твоей руки.

Из своей комнаты выходит Люсьен в наглухо застегнутой куртке и вязаной шапочке, с ножницами в руках. На цыпочках крадется по коридору и решительно открывает дверь в мою гардеробную. Там он, держа наготове ножницы, оглядывает содержимое шкафов, что-то выбирая.

Но я не могу дольше тут оставаться. Кто-то думает обо мне или где-то происходит нечто, призывающее меня в другое место, и как бы я ни хотел отдать сыну все свое внимание, этот зов донимает меня как щекотка. Сколько могу, упираюсь, пытаюсь задержаться в гардеробной. Люсьен выдвигает ящик, вытаскивает из стопки моих свитеров старый джемпер в черно-белую полоску, примеривается к рукаву и с гримасой досады бросает обратно. Другое изображение накладывается на стенные шкафы – это витрина турагентства. Ага, это Наила. Минутку! До сих пор я был ей не очень нужен, так что теперь может и подождать.

Люсьен, вздохнув, выдвигает другой ящик, с носками, долго роется, наконец извлекает из кучи пару черных и одним махом отстригает резинку. Не понимаю – зачем? Турагентство затягивает все сильнее, я еще противлюсь, но только из гордости. Мой сын старательно отрезает от моего носка полоску шириной сантиметров в пять, становится перед зеркалом и нацепляет ее на рукав куртки. Сосредоточенно нахмурившись, поправляет повязку и резко подается вперед, словно пихая в зеркале невидимого соперника:

– Вот так, Марко! Небось не будешь больше приставать ко мне на переменках! У меня умер отец, ясно?

И мой печальный рыцарь, неся мои цвета, с геройским видом отправляется в школу. Что это за Марко? Будь спокоен, я разберусь в этой истории с приставаниями на переменках. Так вот куда девалась твоя кожаная куртка, которую ты будто бы отдал бомжу на улице? Если кто-то тебя терроризирует, положись на меня – мой дух ему спуску не даст! Правда, пока я не очень-то страшен, раскачать кровать и то не умею, но это вопрос времени. Потренируюсь и все освою: и являться привидением научусь, и стучать в стену, и сбрасывать камни на головы сопливых рэкетиров. Главное – задаться целью, как следует разозлиться и поверить. Уверенность в себе у меня уже есть, остальное, полагаю, приложится.

Но ты все-таки мог бы сказать мне про этого Марко пораньше, а? Я бы всыпал ему еще при жизни – это было бы куда проще.

Я остался в гардеробной один, между тем притяжение Наилы ослабло. Мысль о том, что сына рэкетируют в школе, закрепила меня на том месте, где во мне взыграл гнев. Видимо, чем больше эмоций я испытываю, тем прочнее занимаю пространство. Недурно задумано.

* * *

Я отвлекся от образа Люсьена и перенесся на Женевскую улицу, к витрине турагентства. И сразу понял, почему я здесь. Наила вешает в витрине рекламные объявления о чартерных маршрутах на февраль, а снаружи, у платана, утопая в снежной каше, стоит и неотрывно смотрит на нее тот самый молодой полицейский, который этой ночью мучился из-за меня бессонницей, Неужели он ее узнал? Это было бы странно – я не заметил, чтобы он особенно приглядывался там, в трейлере, к моей незаконченной картине. Если только в тот короткий промежуток, когда я, так сказать, потерял сознание. Может быть, это была своего рода защитная реакция? Бегство от опасности, которую я почуял, но которой не захотел посмотреть в лицо?

Полицейский бросает окурок в водосток и затаптывает – под ногой хрустит ледок. Затем одергивает на себе тесноватую форму и толкает дверь.

Рыжая девица у фикуса поднимает на него глаза. Наила продолжает возиться со своими «заманчивыми поездками по сниженным ценам». Молодой человек представляется: Пейроль Гийом, помощник полицейского, и подходит к Наиле:

– Можно вас на пару слов, мадемуазель?

Наила оборачивается с Мартиникой в зубах, кивает, прикрепляет афишку скотчем и показывает ему на кресло напротив своего места.

– Деловая поездка или отпуск?

Она старается говорить любезно-оживленным тоном, но голос звучит глуховато.

– Я пришел по поводу Жака Лормо, – в лоб огорошивает ее Пейроль Гийом, решительно не умеющий долго держать в себе то, что не дает ему покоя. – Вы были близко знакомы с ним?

Наила бледнеет. Это не очень заметно – она и так плохо выглядит. Но я вижу: на виске у нее забилась маленькая жилка, как всегда в минуты страха или гнева.

– А в чем дело?

– Он умер.

– Да, я знаю. Прочитала утром в газете…

– Вы ведь, кажется, ему позировали?

Опасный тип. Наила с каменным видом отпирается: она знала меня только в лицо, слышала, что я занимаюсь живописью… и вдруг она взвивается, увидев, что рыжая толстуха застыла с прижатой к уху телефонной трубкой и, якобы дожидаясь, пока ее соединят, буквально впивает каждое слово:

– Но с какой стати вы меня расспрашиваете?

– Просто из любопытства, мадемуазель. Я пришел неофициально. Причина смерти месье Лормо установлена – разрыв аневризма аорты, – и следствие закрыто. Просто мне понравился ваш портрет, который он писал. Я проходил мимо и узнал вас. Вот и все. Извините за беспокойство.

Он встает, надевает кепи и выходит на улицу под приятный перезвон колокольчика. Наила провожает его глазами, пока он переходит через улицу, и утыкается в какой-то каталог, не глядя на толстуху. Та положила трубку и смотрит на нее с безмолвным сочувствием.

Конечно, я понимаю и не сержусь на Наилу за то, что она отрицала наши отношения. Но все же можно было соблюсти хоть какое-то правдоподобие. Любопытство юного сыщика еще больше распалилось, и в глазах его, когда он уходил, появилось что-то такое, что внушает мне опасение.

Пока я отсутствовал, меня уложили в гроб. Ничего неожиданного, но все же я был поражен. Бюньяры последний раз подштукатуривают меня. Тело со всех сторон окружают волны шелковых складок – похоже на коробку с праздничным набором цукатов, Жан-Ми торгует такими под Рождество.

– При таких барышах вполне могли бы взять для него «Версаль».

– «Трианон» полегче.

Низенький, подумав, делает мне пробор на другую сторону. Длинный, поправляя мою улыбочку, продолжает:

– Бабник был еще тот.

– Да-а?

– Знаешь девчонку из турагентства «Хавас», ну, эту черномазую герлу? Вот он с ней развлекался.

– Да ты что?!

– Спроси у Жасенты, она с ней вместе в бассейн ходит.

– Ах ты сукин сын! – возмущается низенький и напрочь Убирает пробор. – И это называется – она ни с кем не гуляла! А ты уверен, что твоя Жасента не заливает?

– Не веришь, спроси у Каро. Да все ее подружки в курсе. У них ведь так – все друг дружке выкладывают.

Хорошенькое дело. Думаешь, что никто на свете ничего не знает, а оказывается, ты на самом виду. Мне, в общем-то, плевать на злые языки этих гробовщиков, но как-то не хочется присутствовать, когда будут привинчивать крышку.

– Ха! Погляди-ка, что у него в кармане.

– Оставь, родственники иногда нарочно вкладывают.

– Телка что надо, а? Все при ней… Это когда же было?… Фу-ты ну-ты, Мисс Альбервиль!

– Думаешь, она подложила карточку, чтоб он ее на том свете только такой и вспоминал?

И так далее… Похоже, они завелись надолго, так что лучше отключиться. Пока они крутят фотографию Фабьены, нырну-ка я в нее. И попробую погрузиться так глубоко, как не осмеливался раньше. Страшно хочется узнать, как она жила до того, как мы встретились; увидеть ее совсем маленькой, потом подростком на рынке с тележкой, потом начинающей фотомоделью, разделить с ней одинокие годы, которые она прожила без меня, – однако я выныриваю в театральном зале казино, среди смокингов и вечерних платьев.

* * *

– О наши богини, гордые, нежные, блистательные, загадочные, неизменно прелестные и грациозные, чья красота не уступает уму, сегодня в моем лице город Экс-ле-Бен рад приветствовать вас в Савойском дворце, который был сооружен Шарлем Гарнье в 1849 году и превратился на один день в храм красоты, в котором воссияет, подобно пеннорожденной Венере, избранная нами верховная жрица-весталка, иначе говоря, «Мисс Савойя-86» (аплодисменты), будущая посланница нашего благодатного солнечного края на национальном конкурсе, где она, несомненно, затмит всех! Да здравствует Мисс Франция! Да здравствует Франция! – выкрикивает, стоя на сцене перед опущенным занавесом, месье Рюмийо, помощник мэра по культуре, председатель Зрелищного комитета. Под крики «браво» он приветствует парижского представителя, присланного наблюдать за ходом отборочного тура, и, воздев руки, пятится за кулисы, затем выскакивает оттуда на цыпочках и уносит микрофон на ножке. Занавес поднимается, и начинается парад претенденток.

Фабьена выступает под номером 21. Размеренным шагом, сияя улыбкой и глядя куда-то вдаль, она проходит в ряду других первый круг и предстает перед жюри, изящно помахивая картонкой с нарисованными цифрами. Жан-Ми, сидящий во втором ряду судей, узнает ее и принимается отчаянно жестикулировать, повернувшись ко мне. Рюмийо негодующе вращает глазами, я же, не понимая, что хочет сказать мой приятель, продолжаю рассматривать красавиц одну за другой, мысленно оценивая их шансы, а заодно и свои – которую удастся подцепить? Три часа назад мне дала отставку хорошенькая Анжелика Бораневски, наследница шинного завода «Бора-Пнэ», и в казино я пришел с Одилью – неизменной спутницей в переходные периоды. Наряженная как на свадьбу, она сидела в красном кресле, держа на сжатых коленях коробочку пастилок для горла. Никто из молодых людей никогда не звал ее после вечеринки зайти в кафе и выпить на дорожку, поэтому она из самолюбия говорила всем, что у нее начинается ларингит, и уходила самой первой и одна. Вот и теперь, меж тем как претендентки с безупречной улыбкой прогуливались по сцене, она уже начала поглядывать на часы. Мое внимание и надежды сконцентрировались на номере 39, брюнетке с вулканической грудью, кошачьей повадкой и короткой стрижкой каре. Она заняла пятнадцатое место. В претендентке номер 21 я поначалу ничего примечательного не заметил.

Однако, когда кортеж под гладиаторский марш уходил со сцены, меня привлекло что-то необычное в ее походке. Фабьена нервничала и держалась изо всех сил. В столкновении с парусником она повредила себе лодыжку и, когда сходила со сцены, начинала прихрамывать. Ее родители сидели в зале, разодетые в нафталиновые костюмы, и успели сообщить ближайшим двум рядам:

– Это наша дочь.

Фабьена глотала стыд, старалась думать только о короне, которую она получит вечером из рук респектабельных судей. Может, она и не самая красивая, но в ней есть некая тайная сила, которую она уже испробовала на председателе Рюмийо, когда он, показывая девушкам на репетиции, где чье место, заодно заигрывал с ними.

Переодеваясь в битком набитой раздевалке, где все чуть не дрались из-за зеркал, она улыбалась. Только что, во время испытания на общее развитие, она неожиданно серьезно заявила в микрофон, что хочет посвятить свой титул «Мисс Савойя», если получит его, афганскому народу, притесняемому советскими оккупантами и «в эту минуту» ведущему с ними героическую борьбу. Это выражение солидарности, наверное, помогло ей наверстать пол-очка, упущенных в туре «длинное платье – высокие каблуки».

Раздаются первые звуки мелодии из «Кармен», пестрая стая участниц устремляется на сцену, и на минуту я заражаюсь от Фабьены радостной энергией, уверенностью в себе, в том, что сейчас, через сорок пять минут, когда ей на голову возложат венок, в руку дадут скипетр, через плечо наденут ленту и завалят подарками от местных коммерсантов (бесплатная реклама перед телекамерами), начнется новая жизнь. Сейчас она, на зависть более богатым, красивым и образованным соперницам, поднимется выше всех – на верхнюю ступеньку подиума, откликаясь на призыв: «Мисс Савойя-86 – Фабьена Понше!»

Но увы, номер 14 голосом Мирей Матье выразительно выкрикнул пожелание, чтобы прекратилось кровопролитие на оккупированных территориях, потому что «в мире нет ничего ужаснее, чем забитый камнями ребенок, особенно если эти камни швыряли другие дети». Неистовые аплодисменты разбили мечту Фабьены вдребезги. Ее заткнули за пояс. Номер 17, поднапрягшись, сымпровизировала экологическую речь об опасности эксплуатации АЭС в Крей-Мальвиле. Учитывая, что в жюри входили два инженера из Госэнерго, это была не самая удачная идея. В конечном счете Афганистан потянул на второе место. Корона победительницы досталась пухленькой милашке, такое решение снимало с женатых членов жюри подозрение в предвзятости и избавляло от ночных упреков жен.

Я нашел отца около фонтана перед казино, на автостоянке. Он стоял в сизом облаке от выхлопа множества отъезжающих машин, руки в карманах, и громко возмущался выбором своих коллег по жюри. Хорошо же будет выглядеть Савойя на зимних Олимпийских играх с этой своей Мисс, у которой такой плоский зад и южный акцент! Когда можно было выбрать восхитительную блондинку, и к тому же уроженку Альбервиля! Никогда раньше я не видел его таким разгоряченным. Едва в дверях артистического выхода показалась Фабьена в габардиновом пальто, как он устремился прямо к ней:

– Луи Лормо – я был в жюри и голосовал за вас, это просто возмутительно! Вы в сто раз лучше!

– Вы очень любезны, – бесцветным голосом отвечала Фабьена.

– Позвольте представить – мой сын Жак.

Глаза ее были полны тоски, ей хотелось одного: чтобы все это скорее кончилось. Родительская машина стояла черт знает как далеко, она должна была плестись туда, потом ехать с ними в отель «Бо-Риваж», где опять надо будет выступать, фотографы попросят всех, кроме победительницы, выйти из кадра, супрефект произнесет хвалебную речь в честь благородных порывов Мисс, которой предстоит защищать честь департамента. Надо будет всем представлять родителей, чтобы они не обиделись. И наконец вечер, который обещал быть самым счастливым в ее жизни, закончится в зеленном фургоне; подол сшитого вручную атласного платья будет подметать грязный пол, где валяются морковная ботва и листки салата. Золушка возвратится к своим тыквам, и всю дорогу, не превышая сорока километров в час, отец будет ее пилить: «Видишь, чем кончаются эти дурацкие игры в принцесс!»

И вдруг наши взгляды встретились. Я узнал давешнюю байдарочницу. А она – типа, который опрокинул ее лодку. С этой минуты мы неотрывно смотрели друг на друга.

– Это вы, – протянула она, и в голосе ее было больше печали, чем обиды.

– Странная штука случай, – изрек я, впадая в идиотизм – первый признак того, что я влюбился.

Папа восторженно глядел то на нее, то на меня. Потом живо обернулся к стоявшей у самого фонтана и выжидательно покашливавшей Одили.

– Одиль, моя кассирша, – пояснил он, сразу устанавливая дистанцию во избежание недоразумений. – Я держу скобяной магазин на авеню Терм. Ты ведь можешь дойти пешком, Одиль, тебе тут недалеко?

Одиль от неожиданности уронила коробку с пастилками. Но тут же подобрала ее, пожелала всем спокойной ночи и запоздало объявила о своем ларингите и о том, что ей нужно поскорее лечь. Едва простившись с ней, мы начисто забыли о ее существовании.

– Если позволите, мой сын подвезет вас, его автомобиль тут рядом, – предложил отец.

Вид огромной американской машины, поблескивающей в свете фонарей под мелким дождиком всеми своими хромированными деталями, несколько изменил к лучшему первоначальное впечатление Фабьены о моей особе.

– Это «форд-ферлейн-скайлайнер 1957», – объясняет папа, открывая Фабьене дверцу. – Верх, как видите, металлический, но посмотрите, что будет, когда кончится дождь.

Он помогает ей сесть, поправляет складки платья, чтобы их не прищемило, и осторожно закрывает дверцу. Потом обходит вокруг машины и передает мне ключ, шепча:

– Невероятно! Фантастика, да и только! Ты видел? Глаза, походка – живой портрет твоей матери, просто копия! Я еле высидел в жюри – думал, инфаркт хватит… Смотри не упусти ее, понял?

Странно! Насколько я представлял себе маму – по черно-белым любительским фильмам, – ни малейшего сходства нет. Разве что в фигуре что-то общее… Но отцу, разумеется, виднее.

Сам он забирается на заднее сиденье. Итак, решается моя судьба. На другой стороне площади, под аркой из зелени, Анжелика Бораневски весело болтает с братьями Дюмонсель. Меня же насмешливо подбадривает – машет зонтиком. Жан-Ми ей в тон показывает поднятый палец.

– Что ты там замечтался – поехали! – торопит отец.

Я сажусь за руль, захлопываю дверцу и окунаюсь в жасминовый запах. Через полгода, сразу после свадьбы, Фабьена сменит эти духи – ей казалось, что «Герлен» больше подходит ее новому положению.

На минутку отодвигаю события, чтобы подольше удержать аромат жасмина, прочно вошедший в мою жизнь. Ни прежде, ни потом не испытывал я такого радостного желания, какое поднималось во мне, стоило Фабьене очутиться в шести метрах от меня. И сколько я ни нюхал разных флаконов в парфюмерных лавках и отделах, такого запаха найти не мог. Схожая цветочная нотка, кажется, встречается в «О` жен», но у Фабьены жасмин был послаще. Видимо, она сама делала какую-то смесь. Точно я так и не узнал. Все, что касалось ее прошлой жизни, всегда было для меня запретной темой. Пришлось перестраиваться на «Герлен».

– Я заново родилась в твоих объятиях, – сказала она мне три дня спустя, когда мы впервые лежали в постели, в номере четырехзвездочной гостиницы «Омбремон».

Сказано высокопарно, но совершенно искренне. Наверное, никогда я не любил Фабьену так сильно, как в тот первый вечер. В ресторане она съела жесткие белые концы спаржи и оставила нежную зелень. На лотке у родителей она видела только фасоль, морковку, помидоры, салат да артишоки. И по смущенному взгляду убиравшего тарелки официанта поняла, что сделала что-то не то. Тогда она спросила у меня. Она хотела все знать немедленно. Через полгода она чистила грушу ножом и вилкой в два раза быстрее прочих дам из Лайонс-клуба, могла бы, пусть у нее и не было случая применить это умение, должным образом разместить за столом посла, епископа и министра и заканчивала заочно бизнес-курсы.

– Ага, дождь наконец кончился, – обрадовался папа. – Сейчас вы что-то увидите. Ну-ка, Жак!

Я останавливаюсь перед светофором на площади Ревар и вопросительно смотрю на него в зеркальце. Он энергично кивает. Это такой тест. Я нажимаю на перламутровую кнопку слева от руля. Сколько раз мы проделывали эту штучку, с тех пор как восстановили мамину машину и превратили ее в безотказное средство охмурения!… Фабьена вскрикивает. Под оглушительный рев электромотора крышка багажника вдруг открывается спереди назад, крыша кузова поднимается на полметра вверх, застывает на три секунды в горизонтальном положении, чтобы затем, описав полукруг, скользнуть в багажник, который тут же закроется, и машина неожиданно превращается в изящное открытое авто.

Момент нашего коронного теста после дождя наступает сразу после этого трехсекундного зависания. Прежде чем убраться в багажник, крыша складывается, причем ее задняя часть опускается вертикально вниз, прямо над передним сиденьем, обдавая занимающую его пассажирку ледяным душем – это и есть эффективное испытание на чувство юмора. Один-единственный раз я из упрямства продолжал встречаться с девушкой, которая его не выдержала – обругала на чем свет стоит конструктора и возвела в страшное преступление ущерб, нанесенный ее туалету, – и что же? Я провел с ней две невыносимо скучные недели, пока наконец как-то в ресторане она не воткнула мне вилку в руку за то, что я улыбнулся соседке по столику. С тех пор я целиком полагался на результат водяного тестирования.

Мокрый шиньон Фабьены съехал набекрень, промокшее платье потемнело. Она оторопело смотрела на меня. Я тоже словно бы потерял дар речи – сидел в мокром смокинге и ждал. Она подняла руку, отвела налипшие на лоб пряди, шмыгнула носом, отжала свою ковровую сумочку и судорожно расхохоталась. А отсмеявшись, покачала головой:

– Видно, такой у меня сегодня невезучий день.

Папа сзади сжал мое плечо. Испытание пройдено с честью.

На следующем светофоре у нас глохнет мотор. Аккумулятор сел, перенапрягшись на перемещении крыши. Я вышел на дорогу, чтобы остановить какую-нибудь машину и попросить у водителя «прикурить». Тем временем папа, вольготно раскинувшись на заднем сиденье, расхваливал меня перед Фабьеной. Я получил диплом бакалавра с отметкой «хорошо», я очень милый, очень веселый, я веду передачу о культуре на радио «Волна Шамбери», я люблю природу, увлекаюсь оперой и парусным спортом – так же, как и она, если судить по тому, что она рассказала о себе со сцены, – а скобяная торговля, управление которой он вскоре передаст мне, дает три миллиона чистого дохода.

Нас выручил Жан-Ми со своей «альфой-ромео». Пока мы возились с мотором, на тротуаре неподалеку от нас стояла Анжелика Бораневски: тряслась от смеха и демонстративно целовалась с Жаном-До. Наконец здоровенный восьмицилиндровик снова зафырчал, и я вернул Жану-Ми его «крокодильчики». Он хмуро пробурчал:

– Эта ваша идиотская крыша… сколько можно! Над тобой все смеются.

– Ничего, я переживу.

– Благодарю за Анжелику. Ты уверял, что я ей нравлюсь, а она прилипла к моему братцу.

Сматывая провод, он желчно оглядел блондинку на переднем сиденье, которая с улыбкой слушала отцовские разглагольствования, пожал плечами, сев в свою «альфу», и рванул с места, направляясь к кварталу ночных клубов.

– Мадемуазель Понше никогда не была в Америке, – значительным тоном сообщил мне папа.

Я посмотрел на Фабьену с сочувственной миной. Ее волосы просыхали и снова укладывались в легкие волны.

– Мне надо поторапливаться, – проговорила она виноватым голосом.

Она попросила высадить ее около роскошного «ягуара» в ста метрах от вокзала, где ее ждал родительский фургончик, и сказала, что ее жених вот-вот подойдет. Я попробовал уговорить ее подождать жениха в нашей машине, не можем же мы оставить ее промокшую посреди улицы, но она стояла на своем. Самое большее, на что ее удалось уговорить, это взять с собой половице, которое мы всегда держим в бардачке на случай тестирования. Фабьена подписала нам на память по фотокарточке – у нее в сумке была припасена целая пачка, она ведь готовилась к победе – и вышла. В машине осталась лужа – следствие холодного душа – и жасминное облачко.

– Осечка, – сказал я, отъезжая.

– Черта с два, – возразил папа, хитро подмигивая фотографии с автографом. – Это «ягуар» доктора Ноллара, ты что, не узнаешь его кадуцей? Ну-ка, поезжай кругом.

Я свернул направо, на бульвар, в сторону водолечебницы, поехал по улице Мари-де-Соль, потом вниз мимо страхового офиса и, подкатив к вокзалу, застал семейную сцену. Краснолицый мужчина, которого пыталась удержать женщина в довоенных мехах, закатил Фабьене оплеуху и заорал:

– Что за наглость! Мы уже полчаса торчим тут и ждем тебя! Где тебя носило?

– Не трогай ее, Реймон! Ей же еще на банкет!

– В таком виде? Куда ты девала свой новый зонтик?

– Отлично, – воскликнул папа. – Разворачивайся по Шарля де Голля. Она тебя не видела. Можешь считать, что я спятил, но я уверен, эту девочку нам сам Бог послал. Клянусь, это неспроста. Ей сколько лет, восемнадцать? А твоя мать умерла в шестьдесят первом – как раз…

– Ну, знаешь… По-твоему, это реинкарнация, что ли? И ты серьезно?

– Какая разница, откуда она явилась и что мне чудится! Главное – не упустить ее. Я записал номер фургона, если за три дня она не принесет полотенце нам в магазин, я узнаю в автосправочной адрес владельца, и ты ее снова подцепишь.

Помолодевший, оживший, влюбленный папа – просто чудо! Первый раз он искренне восхищался девушкой, а не притворялся и не подыгрывал мне, чтобы поддержать дружеские отношения, которые сложились у нас с ним, когда я дорос до любовных шашней. Я готов был сделать что угодно, лишь бы сохранить эту искру в его глазах.

И сделал.

Через три дня после конкурса на звание «Мисс Савойя» Фабьена пришла в магазин и принесла выстиранное, выглаженное и упакованное в шелковую бумагу полотенце. В тот же вечер мы с ней пошли в кафе водного клуба. Она сказала, что поссорилась с женихом. Синяк на щеке – это след ссоры. Между ними все кончено. Потом был первый поцелуй у озера. «У вас такой милый папа».

На другой день после нашей первой ночи в отеле «Омбремон» Фабьена обедала у нас дома. Об этом знал весь город, потому что она купила у Жана-Ми пирог на троих. Отец откупорил бутылку жевре-шамбертена. Одиль приготовила цыпленка по-таитянски – рецепт из «Теленедели». Я подозревал, что она из мести перестарается с чесноком и перцем, и потому включил в меню еще холодную баранину. Альфонс суетился, достал мамин сервиз, хрусталь, медную посуду и серебряные приборы, которые в радостном возбуждении начистил до блеска. У нас не хватило жестокости удержать его, и столовая стала похожа на антикварную лавку.

В назначенный час Фабьена позвонила в дверь, в руках у нее был папин любимый ромовый пирог – подсказка Жана-Ми. Я пошел открывать, и тут отец на секунду задержал меня – вложил мне в руку мамино обручальное кольцо:

– Оно достанется ей или никому. Ладно?

Я кивнул.

Вино отдавало пробкой, цыпленок оказался несъедобным, а баранину Одиль забрала себе.

Фабьена приготовила нам яичницу.

Я покидаю нашу первую семейную трапезу – пора вернуться и взглянуть, что там со мной творится. Но тут происходит нечто любопытное. На конкурс красоты я проник через карточку, которую рассматривали над моим гробом молодчики из похоронного бюро, а возвращаюсь через другую, точно такую же, – и попадаю к отцу на кухню.

Папа разложил на большом деревенском столе все мои фотографии: я маленький, подросток, я в молодежном лагере, на соревнованиях по конному спорту, в армии, наша свадьба, рождение Люсьена… Вот где для меня богатый выбор. Пьянящий соблазн перенестись в любой день прошлого, очутиться в нашем старом доме, которого больше нет, увидеть улыбку бабушки, полюбоваться на кавардак, который устраивал до жути рассеянный дедушка, обменяться понимающим взглядом с Брижит, ощутить, с какой гордостью отец держал под уздцы мою лошадь, когда мне присудили разряд…

А он-то, как он себя чувствует после ночи в гараже, на сиденье «форда»? Папа выбрит, с подстриженными и гладко зачесанными волосами. На нем серый с красной искрой костюм. Я не видел его таким с того дня, как он удалился от дел. Пожелал, чтобы я занял его место, а сам предпочел опуститься, растолстеть, зарасти грязью, лишь бы Фабьена не заметила любви в его взгляде. Ему было очень тяжело, но он думал, что делает счастливым меня, давая мне эту женщину, и искренне верил, что только для меня ее желает…

Сегодня утром он сбросил десять лет. И я за него рад. Кассета с записями сообщений из автоответчика, кажется, избавила его от угрызений совести по отношению ко мне и даже от ревности, в которой он себе не признавался. Мы наконец помирились, хотя никогда и не ссорились, просто молча отдалялись.

Отец берет со стола ту самую фотографию, на ней надпись: «Луи Лормо на память о холодном душе». Он улыбается красавице с блестками и кладет ее во внутренний карман – точно таким же движением, как Фабьена, когда засовывала карточку в мой погребальный костюм.

* * *

Кондитерская Дюмонселей, вся в мраморе, зеркалах и позолоченных лепных гирляндах, похожа на старинную карусель, только без деревянных лошадок. Понятия не имею, с чего меня сюда занесло. Что ж, посмотрим, теперь я, не противясь, с полным доверием переношусь туда, куда меня влечет. Может, теперь причина этой тяги – самый обыкновенный голод? Вернее, ностальгия по голоду, которого я больше не испытываю. Мне очень не хватает упорядочивающего течение дня графика аппетита, трапез и пищеварения. Конечно, умом я с этим свыкся, но жаль, что исчезло предвкушение запрограммированного удовольствия, исчезла сама потребность в этом удовольствии. В буквальном смысле не текут слюнки.

Или причина в моем одиночестве: мне не с кем разделить свои переживания, и это выражается в тоске по общему застолью.

– Мама, в малиновый именинный пирог для Бофоров – спирт или ликер?

– Ничего! Сколько тебе говорить, Жан-Гю: если я ничего не указываю в рецепте, значит, ничего не надо добавлять сверх обычного!

– Но в малиновый пирог, как я понимаю, обычно добавляют малиновый ликер. Иначе какой же он малиновый, спроси у Жана-Ми.

– Не спорь с матерью! Валери, подберите космы! Здесь вам не свинарник! Мари-Па, покажи руки!

Мне всегда нравилось у Дюмонселей: здесь так вкусно пахнет горячими круассанами, миндальным кремом и флердоранжем и все всегда бранятся между собой. Жанна-Мари, мать семейства, старательно подчеркивающая свое легкое сходство с английской королевой, восседает за кассой, величавая и воинственная, и шпыняет молоденьких продавщиц. Девушки держатся недолго – хозяйка рассчитывает каждую новую, едва заподозрит, что она побывала в постели Жана-До, шоколадника. Для поддержания сексуального тонуса он колется экстази. Жанна-Мари за всеми должна уследить: Жан-До не упускает случая запустить руку в кассу; Жан-Гю, спец по кремам, накачавшись сухим савойским, частенько начиняет слоеные трубочки взбитыми белками для ромовых корзиночек; Жан-Ми норовит щедро напечь сладостей сверх заказанного, а Мари-Па, страдающая булимией, после того как ее трижды спасли в последний момент от брака с проходимцами, тайком пожирает эклеры, наполеоны и безе – психоаналитик, с которым она, обжегшись на знакомствах по объявлениям, общается только заочно, по почте, говорит, что это своеобразная форма матереубийства. Я всегда хорошо относился к Мари-Па. Еще в лицее, когда мы с ней очутились в одном классе – она, тогда склонная, наоборот, к анорексии, пропустила год, – я часто писал за нее сочинения. Так и повелось. И последние четыре года каждые две недели не кто иной, как я, перелагал на правильный французский ее влечение к смерти, которое она, рыдая, обнажала передо мной в трейлере. И это было потруднее, чем составлять брачные объявления, а они, естественно, тоже были моим произведением. Но психоаналитик из «Мод и услуг» оказался толковым малым. Он определил у Жанны-Мари кастрационный комплекс по тому, как заковыристо она назвала своих детей (Жан-Донадье, Жан-Микеланджело, Жан-Гюстален, Мари-Палатин), с тем чтобы утвердить свою власть над ними через усечение этих имен. После этого открытия состояние Мари-Па улучшилось. Но через два месяца ей исполнится сорок, а выразить ее душевные муки будет некому, поэтому уже сегодня утром ряды пирожных на подносах поредели.

– Мари-Па, это что?! Ты ковыряла пальцем юбилейный торт?

Заплаканная Мари-Па прячет руки за спиной. Мне сдается, что ее мать злится не из-за попорченного торта, а из-за того, что знает причину ее слез. Кондитерская Дюмонселей – самая старая фирма в нашем городе посте скобяной лавки Лормо: мы основаны в 1799 году, а они при Наполеоне III, и для Жанны-Мари это настоящая трагедия. Она пытается переспорить муниципальные архивы с помощью цифр из миндального теста на выпеченном в честь фальшивого двухсотлетия меренговом торте.

– Что-то сегодня особого наплыва нет, – вступает в беседу уже тепленький Жан-Гю, не сообразив, что невинная реплика, которой он хотел рассеять гнев матери, только распалит его.

– Ну да, не все же могут похвастаться свежим покойником, – отвечает Жанна-Мари, и слова ее повисают в гнетущей пустоте торгового зала.

– Мама, – укоряюще говорит Жан-Ми, единственный из детей, вышедший из-под материнских юбок сравнительно неповрежденным – благодаря спорту.

– Если и дальше так пойдет, очередь к Лормо перекроет нам вход. Ей-богу! А если ты собираешься реветь все утро, Мари-Па, встань на витрину, может, и к нам кого-нибудь приманишь.

Колкости королевы-матери прерывает звонок в дверь.

– Добрый день, месье, – тоном соболезнующей соседки встречает она посетителя и властно призывает: – Валери!

Удостоенная высокой чести продавщица спешит обслужить… ну конечно, все того же юного полицейского… Я только затем и выбираюсь в город, чтобы встретить его. На этот раз он в штатском: джинсы, кроссовки, серая куртка.

– Что желаете? – приступает к делу девица с растрепанным шиньоном – эту уволят до конца недели.

– Спасибо, я просто смотрю.

Мадам Дюмонсель протяжно вздыхает, так что эхо отдается под расписанными в духе Сикстинской капеллы сводами. Невостребованная продавщица возвращается на прежнее место – подпирать центральную колонну.

Начинающий сыщик, заложив руки в карманы, медленно продвигается вдоль стеклянного прилавка, разглядывая кондитерские изделия, как рыбок в аквариуме. Наконец он останавливается перед Жаном-Ми, который принес лоток с партией только что украшенных кремом пирожных под названием «па-риж-брест».

– Это «сент-оноре»? – вежливо спрашивает Гийом Пейроль.

– Вроде, – отвечает не расположенный спорить Жан-Ми.

– Вы ведь были лучшим другом Жака Лормо?

Да что ему надо в конце-то концов?! Ясно сказано: естественная смерть! Заключение по всей форме. Жан-Ми поднимает глаза от лотка и внимательно смотрит на коротко стриженного вихрастого молодого человека, который понимающе ему улыбается.

– Да, а что? Вы его знали?

– К сожалению, нет. Я очень ценю его живопись.

– Да?

В этом удивленном восклицании смешались недоверие и насмешка. Уж я-то знаю Жана-Ми.

– Умереть таким молодым и оставить недописанное произведение, это ужасно. Ведь правда? Это все равно как если бы вы умерли и оставили недопеченный торт.

Жан-Ми, никогда не думавший о такой возможности, недоверчиво глядит на него и скромно возражает:

– Торт – это всего лишь торт.

– Понимаете, я писатель. То есть я пишу, но… пока не нашел издателя. А тем временем меня призвали в армию.

– В какие войска? – расцветает Жан-Ми, довольный, что разговор перешел на знакомый предмет. – Я служил в альпийских стрелках.

– В полицию.

– Что ж, тоже неплохо. Но с альпийскими стрелками не сравнить. Добрый день, мадемуазель Туссен.

– Не очень-то он добрый, – ворчливо возражает одетая в черное старая дева.

– Вы, конечно, были у Лормо, – слащаво причитает Жанна-Мари. – Такое горе!

– Я только что похоронила свою собаку, и у меня отнимается рука, оттого что пришлось копать мерзлую землю в саду, но я не кричу об этом направо-налево! – отчеканивает Туссен, прекращая разговоры о чужом трауре.

– О, я в отчаянии, – почти неподдельно сокрушается королева-мать. Животные не так застят ей свет, как Лормо.

– В отчаянии? Вы? Из-за моей собаки, которую и в магазин-то не пускали? Не смешите меня.

– Это распоряжение префекта, – оправдывается кондитерша.

– Вам же хуже – накликаете беду, – с горьким злорадством облеченной тайным знанием предрекает мадемуазель Туссен. – Дайте мне одну булочку с изюмом.

– В себя не могу прийти, – картаво объявляет с порога мадам Рюмийо, в платиновых с голубым отливом химических кудрях, по-пижонски увешанная значками. – Бедный месье Лормо. Мой муж был его последним клиентом.

– Чушь все это, – обрывает ее мадемуазель Туссен.

Она расплачивается за булочку и выходит под снисходительное молчание, которым всегда встречают причуды богачей. Кажется, она оставит меня на некоторое время в покое.

С полицейским такой надежды нет. Он снова атаковал выкладывающего венские слойки Жана-Ми:

– Вы ведь знали его много лет, да?

Еще бы – мы ходили в один детский сад.

– Он уже в детстве рисовал?

– Ты что, кроме шуток, разбираешься и тащишься от его художеств? – Жан-Ми перегибается к собеседнику над клубничными тортами. В это время в магазин заходит новая порция посетителей в трауре. – А мы-то над ним издевались. Так, без всякого зла, конечно. Но издевались. А картинки-то, выходит, чего-нибудь стоят?

– Конечно.

Лично я другого мнения. Мне всегда нравился замысел и сам процесс, а не результат.

– Во всяком случае, мне они кажутся интересными. Особенно портрет, который он не успел закончить, тот, где окно и девушка…

– Тс-с! – Мой друг поспешно обрывает полицейского и бросает испуганный взгляд на клиентов, уверенный, что все внимательно слушают. – Что вы берете, мадам Рюмийо?

– Право, сама не знаю… Ко мне сегодня приезжают из Лиона сын с невесткой, он там преподает историю…

– Советую вам взять саварен.

– …в университете. Придет еще мэр. У него, бедняжки, столько забот с новой водолечебницей. Пожалуй, я возьму наполеон и саварен с ликером из трав.

– Лучше вот этот, мадам Рюмийо, это у меня новинка – с цитрусовым ликером.

– Нет-нет, в другой раз. Я люблю с травами.

– Другого раза может не быть, если никто не захочет брать. – Жан-Ми начинает злиться. Его место не за прилавком, а у печи, дипломат из альпийского стрелка никакой. – Могли бы хоть попробовать!

Свирепый взгляд матери, которая ненавидит его эксперименты, кладет конец беседе. Жан-Ми с оскорбленным видом передает мадам Рюмийо заботам сестры, а сам принимается накладывать в картонку сырные палочки, якобы для моего обожателя, чтобы их разговор не показался подозрительным.

– Ни слова об этой картине, понял? – шепчет он сквозь зубы.

– Да-да, ни слова. Обещаю.

– Как ты мог ее видеть? Или ты был в трейлере во время полицейского дознания?

– Да.

– Видишь ли, эта девушка – моя подружка, – благородно подставляется Жан-Ми. – Я хотел сделать ей подарок и попросил Жака, чтобы он написал ее по фотографии, понимаешь?

– Понимаю, – улыбается Гийом, заметно тронутый этим столь же непосредственным, сколь и неловким дружеским жестом.

Звонит телефон. Королева-мать солидным тоном отвечает:

– Кондитерская «Дюмонсель», алло? – И сейчас же нетерпеливо рявкает: – Да, Одиль, да, подожди минутку! Он придет, как только сможет! У нас, представьте себе, много посетителей.

– Сейчас будет вынос тела, – догадывается Жан-Ми и снимает фартук.

– Как вы думаете, мне можно пойти?

Лучший друг покойного долго обдумывает просьбу и не находит, что возразить. Поэтому, вытряхнув сырные палочки к сосискам в тесте и мини-кишам, дает свое позволение.

– Подменишь меня, Мари-Па? Пока, мама, я ненадолго. Мадам Дюмонсель, не отвечая, кладет трубку и приказывает дочери:

– Цитрусовый саварен пойдет подешевле. Надо, чтобы он разошелся до обеда. Поставь 73 франка вместо 105.

Жан-Ми надувает щеки, хватает висящий под витриной с апельсиновыми пирожными галстук и, гордо вздернув подбородок, идет к выходу. По пути он сталкивается с раввином из талмудической школы, который заходит в кондитерскую с десятком мальчиков в темно-синих картузах, озаряемый экуменической улыбкой мадам Дюмонсель.

– Добро пожаловать, месье Майер, добро пожаловать, дети! Какой чудесный день! – радостно сменив регистр, щебечет она о благоприятном прогнозе на шабат.

– Мари-Па, бредзелей[7], поживее! – на три тона ниже командует она, не замечая расширенных от ужаса глаз дочери – первый ее набег был сегодня на эльзасский отдел.

– Мы молимся за месье Лормо, – поучительно-строго одергивает хозяйку раввин. – Дети очень любили его. Я принес вам назад вчерашний яблочный штрудель – он пахнет спиртом.

– Жан-Гю! – громоподобно вопит Жанна-Мари. Мари-Па облегченно вздыхает и, повинуясь рефлексу, не глядя, но безошибочно попадает рукой в ряды разложенных у нее за спиной ромовых баб.

– Если бы я слушал мать, то делал бы одни шарлотки с яблоками да мраморные бисквиты с шоколадом, – брюзжит, выскочив на улицу, Жан-Ми.

Гийом сочувственно кивает, как будто давным-давно привык выслушивать его излияния. Я смотрю, как они слаженным шагом сворачивают за угол, направляясь туда, где еще с полчаса будет находиться мое тело, и испытываю странное чувство, как будто у меня что-то отняли.

* * *

Перед тем как закрыть крышку гроба, меня снарядили в дорогу. Люсьен принес мне свой рисунок, отец сунул в карман, где уже лежала вложенная Фабьеной фотография, ручку с золотым пером, которую приготовил мне на день рождения, Одиль положила мне на грудь засушенный цветок, Жан-Ми подарил единственный кубок, который мы с ним выиграли в регате, а Альфонс примостил под рукой «Грациеллу» с закладкой в соответствующем месте.

Всем спасибо.

Счастье, что теперь я избавлюсь от лицезрения гнусной физиономии, не имеющей со мной ничего общего.

Полицейский держался поодаль, у самого порога, и с отрешенным видом пожирал глазами Фабьену; мне здорово доставалось, когда я вот так же пялился на незнакомых людей – старался уловить и запомнить позу, выражение, сочетание красок, которые могли бы дать импульс для картины. Он как будто тоже пытался что-то запечатлеть в памяти. Возможно, сегодня вечером на лестнице казармы в тетради со спиралью появится изображение Фабьены, такой, как сейчас, когда противоречивые мысли заострили черты ее лица и затуманили взгляд.

Ну вот, наконец ящик задраили. Альфонс оглядел всех с детской улыбкой, желая поделиться с каждым своим горячим упованием на лучшее. У меня же такое, не слишком приятное, чувство, что я присутствую при спуске на воду и крещении корабля. Могли бы все же благолепия ради обойтись без электродрели.

* * *

В пять минут шестого Наила выключила компьютер, пожелала приятного аппетита оставшейся на вечернее дежурство коллеге и подошла к своему мопеду. Не уверен, заметила ли она мой фургон-катафалк, который проехал мимо нее по Женевской улице к заведению Бюньяров, в своего рода транзитный зал для ожидающих погребения. Наила отстегнула цепь и обернула ее вокруг седла, перекинула через плечо спортивную сумку и, как всегда по средам, отправилась в бассейн.

Я не долго колебался между этими двумя маршрутами.

В раздевалке Наилу окружили подружки. Сразу заговорили обо мне. Было на что посмотреть: стайка обнаженных девушек, которые утешают, расспрашивают о подробностях и клянутся никому ни слова. Я чувствовал себя как в чудесном сне, и это яркое переживание оборвало последние нити, привязывавшие меня к содержимому гроба.

То-то повезло: покуда поставщики и клиенты проходят по одному через мою отгороженную малиновыми шторами кабинку и важно уверяют друг друга: «Он еще с нами!» – я нахожусь здесь, в женской раздевалке. На дверцах шкафчиков висят лифчики, их обладательницы сравнивают, кто больше загорел, дают советы, как лучше кварцеваться, отработанными движениями надевают купальники, откровенничают, заливаются смехом.

Наилу мучила мысль, что аневризм мог развиться у меня из-за перенапряжения во время секса. Ее утешила Каро Перрино, студентка-медичка третьего курса:

– При оргазме сосуды, наоборот, сужаются.

– Я даже не заметила, что он мертвый, Каро! Это не дает мне покоя!

– Нашла о чем жалеть! Мы сегодня вскрывали одного типа, которого хватил инфаркт за рулем – так его спутница при смерти в реанимации. Дайте кто-нибудь шампунь!

– Ты что, собираешься мыть голову перед бассейном?

– Учти, если не надевать шапочку, хлорка съест краску.

– Ничего он был в постели, твой скобянщик?

– Жасента, прекрати!

– А что такого? Дело-то прошлое.

Неизвестная мне вислогрудая девица, намазываясь кремом, стала рассказывать небылицы о том, что у нее была со мной связь, и приписывать мне такие причуды, что я, ей-богу, пожалел, что это вранье. Сладко вздыхая, она вспоминала, как я часами ласкал ее моей кистью или очень натурально рисовал у нее на спине груди и потом брал ее сзади. Наила слушала все это безучастно. Наконец на настойчивые вопросы ответила, несколько приукрашивая истину, что обычно за ночь у меня выходило по четыре-пять раз. И этот кортеж наяд, расхваливающих мои гениталии, а не моральные достоинства, был мне приятнее, чем хор плакальщиц. Шлепая сандалиями, они сбежали по лестнице из раздевалки к закрытому бассейну, нырнули в воду и поплыли наперегонки.

Выиграла, к моей гордости, Наила. Ее глаза, без грима и красные от хлорки, трогали меня больше, чем слезы. После сеанса она задержалась на ступеньках, рассеянно глядя сквозь стеклянную стену на раскачивающиеся под ветром голые тополя. Направлявшийся к трамплину парень оценил ее фигуру восторженным возгласом. Наила улыбнулась. Отлично. Жизнь продолжается.

Я устранялся с легким сердцем. Хорошо бы еще раз услышать из ее уст «люблю тебя», пусть даже сказанное другому. И я даже был готов принизить значимость того, что было между нами, чтобы она без угрызений могла завязать новый роман. Возможно, и правда то, что мы принимали за гармонию, было всего лишь взаимным опасением. Я боялся, как бы она не вторглась в мою повседневную жизнь, не потребовала от меня жертв, не ущемила свободы, которой при всем желании я не мог бы пожертвовать. Она же подозревала, что я только слежу за ней, наблюдаю ее в самые острые любовные моменты, чтобы закрепить эфемерное в материальном, в чем, на ее взгляд, заключается сущность художника. Эта постоянная настороженность неизбежно порождала в нас обоих чуткость к ощущениям, настроениям, нуждам другого и часто позволяла добираться до высшей точки одновременно.

Девушки переодевались, в бассейне вместо них под свистки тренера плавали школьницы, а Наила, завернутая в полотенце, вышла на холодное солнце, пошла по уставленной урнами ивовой аллее к озеру и, остановившись на краю слякотной волейбольной площадки, прошептала:

– Я на тебя не сержусь.

Не знаю, что именно она мне прощала: мой уход, настырность юнца полицейского или сексуальные выверты, которые мне приписывали ее подружки, но я в ответ поблагодарил ее всей душой, без всякой надежды на возвращение, но и без тоски. С той минуты, как ее мопед увлек меня в сторону, противоположную той, куда тащился катафалк, смерть перестала быть чем-то таким уж капитальным. На песчаном берегу стояли в ряд педальные катамараны, в воде тихо покачивались заиндевевшие стебли тростника, над верхушками ив с криком проносились чайки, голые мачты яхт теснились у причала, тут же громоздились разобранные на зиму детские горки – все это складывалось в светлый пейзаж, говорящий о том, что все замерло лишь на время, до новой весны. Вот и я был лишь на пороге нового, а передо мной – вся жизнь живых.

– Если хочешь, можешь и дальше любить меня, – тихо сказала Наила, глядя на кромку желтой пены. – Когда понадоблюсь, я всегда буду твоя.

И зашагала назад, переодеваться. Пошла торговать путешествиями. Я же, бродячий дух, болтающийся в голубой прогалине над озером и глядящий вслед чинно плывущей линеечке уток, остался недоумевать: как подступиться к женщине, не имея тела?

* * *

Уважаемая госпожа Лормо!

Я весьма опечален кончиной Вашего супруга, который всегда отличался веселым нравом и, наверное, не пожелал бы, чтобы его оплакивали. Он был человеком в расцвете сил и оказал нашему водному клубу честь состоять его членом – увы, недолго! Из моей памяти не изгладилось, что вы встретились друг с другом благодаря нашему Зрелищному комитету во время конкурса красоты. Теперь я отошел от дел, но до сих пор с нежностью вспоминаю тот вечер.

С искренним соболезнованием Андре Рюмийо.

P.S. Прилагаю чек на Аграрный банк в уплату за газовые горелки.

Фабьена вынула приколотый скрепкой чек, а письмо положила в папку с надписью: «Жак – для ответа». А потом, прихватив бутерброд с холодной бараниной, пошла в подсобку, где лежат распакованные коробки. Теперь в них не кладут паклю, как раньше, когда мы только поженились. Ее заменили кусками пенопласта, которые, должно быть, с треском ломаются, если на них заниматься любовью. К моей радости, Фабьена улыбнулась – видно, вспомнила.

Но то была краткая вспышка.

Странно, что она печально бродит вот так без дела. Она попросила, чтобы сегодня после обеда ее заменили в магазине и освободили от обязанности принимать соболезнования, чем осчастливила бедняжку Одиль. Ибо именно верная Одиль стоит за центральным прилавком со скорбно склоненной головой – Pieta, да и только – и проливает слезы перед каждым новым посетителем, уверенно войдя в роль и.о. вдовы. Если бы вы видели, какой у него был мирный вид. Точно таким я знала его в юности. Когда мы вместе учились. Таким же счастливым. Это было для него избавлением. Если она будет продолжать в том же духе, все решат, что я собираюсь защищать диссертацию на степень доктора филологии, а умерла Фабьена.

В подсобку, предупреждающе покашляв из деликатности, входит Альфонс. Он успел в обеденный перерыв сходить на заседание Комитета друзей Ламартина и добиться, чтобы там одобрили его идею прислать мне венок. Это имеющее статус общественно полезной инициативы содружество местных эрудитов, которые собираются два раза в неделю ради увековечивания памяти поэта: читают его стихи, сочиняют петиции в соответствующие инстанции с просьбой о переизданиях, о наименовании улиц в его честь и о субсидиях. Альфонс расходует всю свою пенсию на членские взносы и пожертвования в фонд развития, числится в активистах-благотворителях и шумно гордится этим. Остальные члены комитета не в восторге от такой рекламы, но Альфонс незаменим как носитель транспаранта во время юбилейных торжеств.

– Это я… я уже вернулся, – сообщает он, как будто Фабьена могла не услышать его кашля. – Я был в Комитете. Они всем сердцем с нами. И сразу сказали: мы закажем венок. Я не хотел, чтоб они тратились, у них и так-то денег нет, стал скромничать, не надо, мол, говорю, но они – ни за что! Наш дорогой Лормо, наш друг Жак… я ничего не смог поделать. С другой стороны, прямо за душу берет, до чего тепло к нему относились в поэтических кругах.

Фабьена сидит как каменная на площадке автокара, руки на коленях, с надкушенного бутерброда свисает мясо.

– Что сидеть взаперти, мадам Фабьена? Вы не хотите пойти прогуляться?

– Я хочу побыть одна.

– О, такие желания жизнь выполняет легко. Когда-то, помню, мне этого тоже хотелось. Это было в Руре во время войны. В армии ты всегда на людях, и вот я каждый день думал… но я вам надоедаю… Смотрите – упадет мясо. Вы совсем ничего не едите!

Фабьена глядит на этого, как обычно, подтянутого старика. Она всегда старалась не пускать его в наш семейный круг. Его деревенский выговор слишком напоминал ей мир, из которого она вырвалась; ей казалось жизненно необходимым оградить от его влияния Люсьена, а тут… Люсьен в школе, я в гробу, Одиль заменяет ее в магазине, клиенты опостылели, время остановилось.

– Альфонс… я часто пренебрегала вами…

– Что вы, я привык…

– Вас не затруднит, если я попрошу вас теперь побольше заниматься Люсьеном?

– Наоборот! – бурно радуется Альфонс. – Он заменит мне Жака. – И, спохватившись, извиняющимся тоном: – То есть я хочу сказать…

– Я поняла.

Альфонс мотнул головой в сторону двери – мол, я пошел – и уже повернулся, забыв сделать вид, что он приходил что-то взять.

– Альфонс…

– Да, мадам Фабьена. Если хотите, я заеду за ним в половине пятого. Возьму машину Одиль, а то малыш стесняется, когда около школы стоит наш фургон.

– Альфонс, когда в коробки начали класть пенопласт?

Альфонс покраснел. Он не знал, что хотела услышать Фабьена, и не смел заговорить с ней о добрых старых временах, когда в коробки клали паклю, а он, Альфонс, по собственной инициативе стоял на страже перед подсобкой, чтобы нас никто не потревожил. Поэтому он ответил, что постарается узнать, и быстренько выскользнул. Фабьена подняла голову и посмотрела на окошко под потолком – в него уже не попадало солнце, и в помещении сгустился обычный в это время дня полумрак. Она машинально поправила выпадающий кусок мяса в разрезанной булке и вышла, оставив бутерброд на автокаре.

Час с лишним она вытаскивала из всех шкафов и ящиков мои вещи, аккуратно складывала их, засовывала по карманам заменяющие нафталин цитрусовые шарики. Очень мило – такая заботливость. Как будто я еще вернусь.

Запаковав всю одежду в чемоданы, она села на пол посреди гардеробной, растерянно глядя на этикетки из аэропортов – отметины наших путешествий: Рим, Канары, Зальцбург, Па риж – Диснейленд… Скорее всего Фабьена раздаст мои вещи благотворительным обществам: «Помощь бездомным», «Эммаус», «Католический фонд милосердия». Не вижу тут ничего обидного. Наоборот – прекрасно, что мои любимые штаны и куртки будут кому-то служить и видеть божий свет, вместо того чтобы уныло висеть на вешалках. Если какие-то бытовые предметы вызывают во мне острое сожаление, то только те, что лежат в шкафах кухонных. Обеденный прибор, который больше не положат на стол.

Вдруг Фабьена вскакивает, видимо, осененная новой идеей. Чемоданы засовывает в мою часть гардеробной, закрывает и запирает на ключ дверь. Мой отъезд откладывается. Не заходя в магазин, Фабьена выходит на задний двор. Там, в нише оборудования для бассейнов, ее поджидает Альфонс и тотчас устремляется следом. Фабьена нехотя останавливается. Он же протягивает ей свою визитку:

АЛЬФОНС ОЗЕРЭ

Комитет друзей Ламартина

Общественно полезная инициатива

Он деликатно вычеркнул свое имя и приписал сверху дату появления во Франции пенопластовых упаковок, которую ему назвали на картонажной фабрике.

– Спасибо, Альфонс. – Фабьена смотрит на него новым, добрым взглядом, и это меня очень радует. – Это было совсем не срочно.

– Потом забудется, – скромно отвечает Альфонс и отходит.

Дождавшись, пока он скроется в недрах магазина, Фабьена забирается в трейлер. Там все «как было». Она подходит к «Забытому окну» и разглядывает неоконченный портрет Наилы так же беспощадно и придирчиво, как собственное лицо в зеркале, когда делает макияж. Так проходит несколько долгих минут. Не могу понять, о чем она думает. Я слегка размяк в женской раздевалке и никак не могу встряхнуться и вновь обрести способность читать мысли, которую вроде бы успел неплохо натренировать. Впредь надо остерегаться долго нежиться в созерцании. Как я догадываюсь, удовольствие и познание не всегда совместимы, а еще вернее – приходится выбирать либо одно, либо другое.

Теперь Фабьена переходит к моим художественным принадлежностям. Вот замоченные в скипидаре кисти. Чистенькие, готовые – для кого? Люсьен рисует фломастерами, говорит, что краски очень пачкают. Жаль, никому не пришло в голову положить мне в гроб кисть. Каждый положил что-то дорогое и символическое для него самого, о нем самом говорящее. Что ж, значит, не один я эгоист. Просто я, хоть никто бы не сказал, может, больше от этого страдал.

Фабьена берет лист крафта и заворачивает «Забытое окно», закрепляя по бокам скотчем. Затем ставит картину на пол, около дверцы в туалет. Мне все еще неясны ее намерения. Похоже, она и сама в нерешительности. Осматривается, несколько раз обходит мастерскую: то ли осваивает территорию, то ли представляет себя на моем месте. Она прекрасно смотрится в пронизывающем трейлер солнечном луче: когда проходит между круглыми окнами, на ее черном платье вспыхивают искры – опилки, приставшие к ткани на складе. Кажется, она просто убивает время – не видал такого за все годы, пока мы жили вместе. Ходит и ходит по кругу, и мало-помалу походка ее делается отточенной, бедра начинают покачиваться, лицо расслабляется, словно к ней вернулись усвоенные до меня навыки. Трейлер превращается в сцену, где она позирует, в подиум, где она демонстрирует себя. Но вот пол домика на колесах пошатнулся под ней, она задевает локтем флакон с фиксативом и опрокидывает его. Вместе со стеклянным флаконом разбивается вдребезги мираж, Фабьена застывает, глядя на осколки и растекающуюся по наклонному полу коричневую лужицу.

Она тяжело вздыхает, а затем проделывает нечто совершенно невообразимое. Снимает туфли, укладывается на кушетку, принимая позу, в которой нашла меня вчера утром, закрывает глаза. И все – лежит не шевелясь в полной тишине. Чувствует ли она мое присутствие? Меня снова одолевает желание скрипнуть дверцей или пружиной, чтобы как-то ответить на ее ожидание, на этот восхитительный порыв. Ведь она потянулась ко мне, забыв обо всем, что было у меня тут не с ней… но дыхание ее становится громче и ровнее – она уснула.

Что ж, я остаюсь оберегать ее сон. И с тоской думаю, что при жизни никогда не обнимал ее на этой кушетке. Теперь же… знать бы, как подступиться… Фабьена сейчас так же привлекательна, так же желанна, как Наила, когда она обращалась ко мне на берегу, у шеренги катамаранов.

Кварцевые цифры будильника отсчитывали минуты, Фабьена спала, а я пребывал над холодильником, точно так же, как вчера утром, когда начался мой новый опыт. Пользуясь досугом, я вспомнил все, что произошло за это время. И, надо сказать, проанализировав всю цепочку своих посмертных эмоций, пришел к неожиданному и не слишком лестному для себя выводу, что за два дня небытия продвинулся значительно дальше, чем за тридцать четыре года реальной жизни.

Когда Фабьена проснулась, уже стемнело. Она недоверчиво посмотрела на часы и вскочила с растрогавшим меня виноватым видом. Рванулась к двери, но передумала. В кухонном уголке отыскала чашку, ложку, вскипятила воду и приготовила себе кофе, прикончив мой пакет. Она сидела задумчивая, и чувствовалось, что ей опять стало не по себе в этой гарсоньерке на колесах. Вдруг она подхватила завернутый портрет и, зажав его под мышкой, без пальто, не отвечая на приветствия попадавшихся навстречу знакомых, побежала куда-то по городу.

Авеню Флер, улица Шарля Дюлена… Налево до почты и на другую сторону к кинотеатру «Нуво-казино». Как она узнала адрес Наилы? В справочнике ее имени нет, а комната, где она живет, записана на имя арендующей помещение подруги. Неужели выследила? Или они знакомы? Это последнее предположение довольно неприятно, но после всего, что я открыл в своей жене со вчерашнего утра, меня бы ничего не удивило. Может, она сама наняла Наилу и подстроила нашу связь, чтобы я не изменял ей невесть с кем, без ее санкции? Пока она шла по Верденской улице, я чувствовал, как становлюсь жалким паяцем и жизнь моя сужается в щелочку. Не желаю верить, что самые лучшие, самые сокровенные минуты нашей любви – всего лишь притворство. Это не вяжется с Наилой, с теми словами, которые она только что произносила вслух там, на озере. Гоню от себя гнусные мысли о двойной игре моей жены, о том, что если все обман, то рассыпается прахом лучшее, что хранит моя память… но Фабьена уверенно поднимается по стертой деревянной лестнице на шестой этаж и звонит в дверь. Никто не открывает. Тишина. Тогда она садится на пол под дверью, прислоняет картину к перилам и остается ждать.

Сейчас семь часов. Наила кончает в шесть, и от дома до работы на мопеде ей минут пять езды. Пытаюсь вызвать в воображении ее образ, чтобы очутиться с нею рядом, но тревога не дает сосредоточиться: черты лица стираются, воспоминания о наших встречах, начиная с самой первой на парусном складе, накладываются друг на друга и спутываются в клубок. Чтобы остановить эту чехарду и успокоиться, представляю во всех деталях ее мопед: синий, с красной сумкой, старой наклейкой «Олимпиада – Савойя» и скособоченным щитком от грязи. И обнаруживаю его прицепленным к столбику с «кирпичом» перед кафе неподалеку от крытого рынка. Через стекло вижу Наилу – она сидит за столиком около игрального автомата, перед ней бокал с лимонадом, рядом мужчина моего возраста, преуспевающего вида, удрученно качает головой. Я проникаю внутрь.

– Я на тебя не сержусь, – говорит Наила. Те же слова, что днем у озера, и тот же тон.

– Пойми, – причитает ее приятель, – не будь она в таком состоянии, меня бы ничто не удержало, даже дети. Но сейчас, когда у нее депрессия, она так слаба и так во мне нуждается, я просто не имею права… пойми меня.

– Если хочешь, можешь и дальше любить меня, – тихо говорит Наила, разглядывая картонный кружочек под своим бокалом. – Когда понадоблюсь, я всегда буду твоя. Больше мне ничего не нужно.

Приятель смущен и обескуражен. Он ждал другой реакции: упреков, взрыва ярости, презрения – в общем, форменной сцены. А такое смирение и такое ошеломляющее предложение застали его врасплох. Что тут ответишь, кроме «спасибо»? Бедняга обезоружен, сбит с толку. Браво, Наила, блестяще сыграно. Да и немудрено: старалась, репетировала.

– Ты возвращаешься в Лион?

– Я должен ехать.

Как давно они знакомы? Может, встречались по четвергам? Наила всегда была занята в четверг.

– Но в мэрии все прошло удачно: я почти уверен, что выиграю торги. И тогда в будущем году, если захочешь, мы сможем видеться чаще. Я стану бывать в Эксе как минимум три раза в неделю.

– Конечно, – отзывается Наила, не требуя никаких обязательств.

Больше мне тут нечего делать. Был у них с Фабьеной сговор или нет, теперь не имеет значения. Теперь, когда я уже явно не разведусь, она делает долгосрочную ставку на другого – это нормально. И он ничего – симпатяга. Гладит руку, к которой мне больше не прикоснуться, и вырисовывает на ней пальцем сложные вензеля, должно быть выражающие его душевный разброд.

Я же возвращаюсь к своей законной жене, и мы с ней терпеливо ждем Наилу на лестнице.

* * *

Мне вспоминается другое кафе – это было ранней весной, в порту. Жан-Ми попросил меня испытать с ним вместе его новую яхту. Мы опробовали ее у Кошачьего Зуба, и в результате меня отрядили звонить продавцу, чтобы он срочно прибыл и на месте установил неисправность штурвала. Выйдя из телефонной будки, я прошел несколько шагов и застыл перед витриной «Уэлш-паба». В зале сидела Фабьена с крупным бородатым мужчиной – врачом, который наблюдал ее во время беременности. Обычно весьма флегматичный, он что-то оживленно говорил, разводя руками. Моя жена зачарованно, упоенно слушала, по временам восторженно ловила его руку или заливалась смехом, закрыв лицо ладонями, заказывала еще и еще анисового ликера с водой. Пока я стоял и глядел через стекло на эту пару, которую объединял развивающийся во чреве плод, одежда на мне почти высохла. Не знаю, сколько продлилось это созерцание, эта оторопь перед явлением новой, неведомой мне Фабьены, такой светящейся, безоглядно счастливой. В конце концов за мной пришел Жан-Ми и позвал помочь отбуксировать яхту, а когда маневр был окончен, Фабьены с доктором уже не было.

Я никогда не обмолвился о том, что видел их вместе. Но до шестого месяца беременности Фабьена бредила бегемотами, игуанами и китами. Время от времени по вечерам, купаясь в ванне, она сообщала мне, например, что кашалот может на одном вдохе нырять на глубину трех тысяч метров – это установлено с помощью гидролокатора. Я был очень рад за кашалота. Бегемот же, оказывается, мог пять минут бежать не дыша со скоростью двадцать километров в час по илистому дну реки благодаря обтекаемой, как корпус гоночной машины из «Формулы-1», морде. Она подписалась на какие-то специальные журналы. И твердо решила рожать под водой: статистика однозначно свидетельствовала, что это благоприятно отражается на ребенке и значительно уменьшает степень родового стресса.

Но за три месяца до срока доктор утонул в озере; нырнул и задохнулся. И увлечение кончилось. Не знаю, кто из нас – Фабьена или я – вспомнил об этом ее акушере-подводнике, сидя на пахнущей супом лестнице. Я уже не могу отличить, где ее мысли, а где мои собственные. Так или иначе, хоть она никогда ничего мне об этом не говорила, но первой потерей в ее жизни был именно он.

Наила вернулась одна, держа в одной руке шлем, в другой газеты. Фабьена встала ей навстречу. Вот уже час она вскакивала каждый раз, как на лестнице загорался свет. Наила посмотрела на нее без малейшего удивления.

– Они переехали, – вежливо сказала она, указывая на дверь напротив. – Могу вам дать их новый адрес.

– Я Фабьена Лормо, – ответила моя жена.

Наила замерла. Недоверчиво оглядела гостью, заметила прислоненную к перилам картину. И резко повернулась. Фабьена поймала ее уже на второй ступеньке.

– Да нет же, я не для того пришла, чтобы упрекать вас и выяснять отношения. Ревность – пустое чувство, на котором я не собираюсь зацикливаться. Мы с вами потеряли одного и того же человека… то есть скорее всего не одного и того же… Но кто еще сегодня может рассказать мне о нем? И с кем я могу о нем поговорить, кроме как… Я прошу у вас всего пять минут.

Наила возвращается, открывает дверь, пропускает Фабьену. Зажигает свет, уменьшает яркость и снимает куртку.

– Это он сказал вам про нас?

– Нет, – улыбается Фабьена, распаковывая картину. – Люди. Фотография, анонимное письмо… «Твой муж спит с арабкой». В таком духе…

– Я француженка, – твердо, со спокойным достоинством возразила Наила. – И никогда не сталкивалась в этом городе с расизмом.

– Потому что вы хороши собой. – Фабьена поставила незаконченный портрет на комод с выдвинутыми ящиками, из которых свисали рукава каких-то одежек. – Я подумала, что вам будет приятно иметь этот холст. Тем более что Жак в завещании оставил вам все картины, которые не заберут родственники.

Наила кусала губы и отворачивалась от портрета, как будто отстраняясь от своего изображения.

– Я очень сожалею, – сказала она.

– О чем?

– О том, что он упомянул меня в завещании. Это нехорошо по отношению к вам… Некрасиво…

– А я сталкивалась с расизмом, – оборвала Наилу Фабьена, пристально глядя на нее. – Вас это удивляет? Мои родители были тупые хамы, они видели, что я на них не похожа, но старались, как могли, заставить меня стать такой же. Свободой, достоинством, самоуважением я обязана Жаку. Так что никакого права в чем-либо упрекать его не имею – ни его, ни вас, Наила. Вы вели себя очень тактично, и не ваша вина, что Жаку в городе завидовали, а меня были рады-радешеньки унизить. Но я не намерена играть в эту гнусную игру. Жаку было с вами хорошо, а я его любила – вот и все, что я вижу.

Более того, он даже лучше относился ко мне, как бы искупая свою любовь к вам. Он был порядочным человеком.

– Я знаю.

– Я хотела бы, чтобы вы пришли на похороны.

– Почему?

– Из-за людей. Из-за анонимных писем. Я сейчас прошла через весь город с этой картиной под мышкой, чтобы все видели, что я иду к вам. Для нас обеих единственный способ защититься и отомстить – это быть вместе. Подружиться или, во всяком случае, сплотиться. Вы согласны?

Наила проглотила комок. Ее слегка оглушило. Меня тоже. Она предложила Фабьене присесть. Выпить. Угостила печеньем. Сообщила, чтобы моей жене не было неловко, что она находится на нейтральной территории: я никогда здесь не был.

– Вы его любили? Можете не отвечать.

Наила не ответила. Она зажгла палочку благовоний, налила по бокалу мартини, и обе стали пить, уставившись в электрокамин.

– Вы верующая, мадам Лормо?

– Честно говоря, не знаю. Я практикующая католичка: молюсь, грешу, исповедуюсь и причащаюсь. А еще я занимаюсь шведской гимнастикой. Когда молюсь, я верю. А когда смотрю на людей, сомневаюсь. Но ведь главное, кажется, раз в неделю посещать Бога в церкви?

– Не знаю. В моей религии очень трудно быть женщиной и сохранять веру. Похоже на такую игру, из которой выбываешь, как только сделаешь хоть одно движение. Я не выполняю никаких правил, но верю. Извините, у меня нет льда для мартини. Можете не пить. Что вы сделали для Жака?

– В каком смысле?

– Надо постирать его одежду в проточной воде. Все, что он носил… Это поможет его душе освободиться.

– Я постирала в машине, – извиняющимся тоном сказала Фабьена.

Наила развела руками, но ободряюще улыбнулась – обойдется и так.

– Надо дать ему время, – продолжала Наила. – Знаете, как начинается рамадан: на заре, когда глаз уже может отличать черную нить от белой. Примерно так же со смертью. Нужно сорок дней, чтобы во всем разобраться. И подготовиться к окончательному уходу. Можете отдать его вещи бедным, это хорошо, но оставьте две-три, которые он особенно любил. Не делайте больших перестановок, не меняйте то, к чему он привык… Чтобы у него остались ориентиры. Оставляйте свет и открытое окно там, где он спал… На случай, если он заблудится. И не плачьте о нем по ночам. Это ему повредит.

– Постараюсь, – пообещала Фабьена и встала, – вообще-то со мной это бывает чаще всего ближе к вечеру. – Как-то вдруг стало видно, до чего она устала. Одернув рукава, она прибавила: – Ну, я пойду. Если вам что-нибудь нужно…

Взгляд по сторонам пояснил, что она имела в виду все, о чем я мог позаботиться, от платы за жилье до мебели.

– Благодарю вас, я зарабатываю достаточно. Они попрощались за руку и немного помедлили.

– Можно я скажу вам одну вещь о Жаке, мадам Лормо?

–Да?

– Со мной в постели он всегда закрывал глаза.

Это неправда, но сказана она из самых добрых побуждений (хотя лично для меня любить Фабьену в теле Наилы значило бы обманывать дважды).

– И напрасно, – с ненаигранным восхищением ответила Фабьена.

С тем мы и ушли.

Не знаю и знать не хочу, что сделает Наила со своим неоконченным портретом. Почти наверняка он угодит в чулан или в подвал, а она так и будет спать с открытым окном. Мне до этого больше нет дела. Но то, что произошло между двумя моими возлюбленными, неоценимо важно. Впервые я горжусь этими своими параллельными связями, которые внезапно объединились. И сейчас для меня важнее всего, чтобы каждая из женщин чувствовала, что я остался ей верен.

* * *

За обедом они сидят вдвоем. Моего прибора нет, но перед моим местом машинально положили плетеную подставку. Люсьен молча ест суп, глядя в тарелку. Он недоволен, что Альфонс заехал за ним в школу на зеленом «ситроене» Одили: ее леопардовые чехлы, плюшевая собачка с болтающейся головой на заднем стекле и идиотские наклейки – это еще хуже, чем бедный фургончик Лормо. За два дня малыш как будто постарел, как может постареть мальчишка: уголки губ опустились, голова вжалась в плечи. Да, траурная повязка защитила его сегодня на переменках от насмешников и рэкетиров, его как сироту отпустили с физкультуры, но все равно – я чувствую – он обижен на меня за то, что меня нет. Обижен, потому что ему кажется, что все слишком быстро научились без меня обходиться. Фабьена после разговора с Наилой как-то успокоилась, ходит с мечтательной улыбкой и затуманенным взглядом. Еще позавчера она каждую минуту делала сыну замечания по поводу того, как он сидит, как держит вилку с ножом и насколько бесшумно ест, теперь же Люсьен взгромоздил на стол локти и хлюпает с каждой ложкой, а матери хоть бы что! Да еще Альфонс: сначала самозванно втерся в толпу ожидающих у школы родителей, потом, неизвестно по какому праву, взял его ранец, пригладил волосы, стал расспрашивать, как прошел день, что сказала учительница, какой столбик таблицы умножения и какое стихотворение задали на дом. И дошел до того, что предложил прийти почитать ему перед сном. Люсьен ледяным тоном, как разговаривают со слугами герои исторических фильмов, ответил спасибо, он не нуждается в том, чтобы кто-нибудь заменял ему отца.

Фабьена оставляет ложку в супе и рассматривает ноготь большого пальца правой руки, на котором откололась эмаль. Люсьен, испытующе глядя на нее, рыгает открытым ртом. Фабьена и ухом не ведет. Она во всех деталях представляет себе меня в объятиях Наилы, эта картина смущает ее, но заставляет томно улыбаться. И даже вгоняет в краску.

– Я рыгнул, – взывает Люсьен.

– Да-да, молодец, – шепчет она в забытьи. Обиженно выпятив губу, Люсьен хватает всей пятерней кусок хлеба и принимается крошить его в суп. Брызги летят во все стороны. Мария вносит второе и обалдело смотрит на это свинство.

– Можете идти спать, – сомнамбулически произносит Фабьена. Мария уносит супницу.

Люсьен молча встает из-за стола и идет следом за домашней работницей (мы приучили его не называть Марию прислугой). Фабьена удивлена, но не замечает, чем вызвана такая выходка. Мальчик расстроен, это нормально, надо бы подняться к нему поговорить. Но из комнаты Люсьена уже слышатся электронные трели и взрывы – разговор можно отложить. И Фабьена снова дает волю воображению. Уставясь на жаркое, видит нас с Наилой.

Надо проведать, как там Люсьен. Он сидит на полу перед экраном и управляет спускающейся в глубокий колодец гориллой Донки Конгом. Горилла высоко подпрыгивает и сверху наскакивает на чудищ. Раздавленные враги превращаются в безобидные коровьи лепешки, которыми отмечен путь героя. У него есть помощник – бабуин. Он возникает неожиданно, его надо сначала каким-то непостижимым образом вызволить из ящика, потом разогреть оплеухами, и тогда очки бабуина и гориллы складываются. Иногда вдруг появляются бананы, и если успеть ухватить их при помощи выпархивающих из дупла летучих мышей, то получаешь лишнюю жизнь – в бою с чудовищами полезно иметь парочку про запас. В игре участвуют еще гигантские шершни; на голубых можно не обращать внимания, а укус красных смертелен. Цель игры, насколько я понял, достичь дна, истратив минимальное количество жизней.

В редких случаях, когда я напрашивался поиграть с Люсьеном, он объяснял мне правила на такой технической тарабарщине, что я только робко поддакивал и сидел дурак дураком, а он нажимал кнопки за двоих и время от времени приговаривал: «Теперь играешь ты». Я покорялся.

Вот и сейчас он орудовал двумя пультами, и, судя по его гримасам, я выигрывал. Помнится, в газетах любят писать, как кто-то увидел покойного родственника в телевизоре, на фоне помех после конца передач. Звучали эти свидетельства вполне правдоподобно. Интересно, а у меня выйдет проникнуть в видеоигру? Появиться в видеокоридоре среди чудищ, летучих мышей и шершней? По-моему, Люсьен в самом деле играет за меня и, глядя на экран, сосредоточенно обо мне думает, так может, я смогу помочь ему вывести мой образ в виртуальную реальность? Но как это делается? Чертов сноб, я признавал только свои холсты и кисти и презирал информатику. А теперь кусаю локти – ясно же, что любой нормальный дух, при минимальной грамотности, может, благодаря энергии, из которой состоит, транслировать себя в запрограммированном виде в эту подвижную систему, смешаться с частицами, слиться с потоком свободных электронов, проявиться в строчках и точках. Кабы знать заранее…

– Стой и не двигайся, – говорит Люсьен горилле. – Сейчас я наберу тебе жизней.

На экране появился рой летучих бананов, и малыш посылает на перехват эскадрилью летучих мышей, чтобы обеспечить меня запасными существованиями. Синтетические трели отмечают количество будущих инкарнаций. Хорошо бы настоящая смерть была похожа на эту игру… Впрочем, так ли они далеки друг от друга?

В самый разгар этих моих размышлений и попыток проникнуть в колодец я вдруг ощущаю, что меня настойчиво влечет чья-то воля, как будто подхватывает отлив, – такое мне уже знакомо. Не иначе как затягивает в игру, в компании Донки Конга! И, впитав силу сорока шести бананов, я тотчас поддаюсь этой волне, предвкушая, как вот сейчас выскочу из ящика вместо бабуина и Люсьен заведет меня оплеухами…

Однако вместо этого я оказался около чужой кровати полированного дерева. На ней лежит навзничь и храпит Жан-Ми, свесив руку и уронив на коврик номер «Экип». Засосало меня намертво. То есть никакой возможности вернуться обратно, к Люсьену и его обезьянам, сколько ни тужься. Меня удерживает энергия более мощная, чем мой собственный потенциал. В комнату проникает с улицы свет фонаря, и я вижу торчащие под одеялом согнутые коленки тощей Одили. Она ласкает себя и шепчет мое имя. Так. Значит, придется дождаться конца. Скуки ради изучаю зеркальный шкаф, шторы, красивый рисунок на обоях – увитый глицинией каменный колодец, – повторенный пять или шесть сотен раз повсюду, от потолка до плинтусов, и изящно подхваченный узором на постельном белье. Кто выиграл хоккейный матч в Монреале, каковы шансы Франции в соревнованиях по тройному прыжку среди мужчин? С трудом расшифровываю строчки на складках газеты.

Наконец коленки судорожно сжимаются, слышен шумный и страстный всхлип, на секунду заглушивший храп Жана-Ми, потом коленки расслабленно опускаются, а сверху опадает одеяло. Все.

Одиль поворачивается на бок и засыпает. Я свободен.

К Люсьену пришла Фабьена и выключила игру. Люсьен закапризничал – еще рано – и припомнил матери все обиды: хлюпанье и рыганье за столом, Альфонс, грузовик… Фабьена ничего не поняла и хотела померить ему температуру и давление. Он раскричался, она расплакалась, он вытолкал ее за дверь и заперся.

Вернусь, когда все успокоится.

Я хотел бы ночью побыть с Фабьеной, но ей нужно от всего отключиться, было бы бессовестно навязываться, когда она так устала. Впрочем, это зависит не от меня. Последнее, что я с удовольствием отмечаю: она натянула лыжный свитер и шапочку, открыла в спальне окно и оставила свет.

Дома удержаться было не за что, и меня понесло в ночные сны к чужим.

* * *

Во сне он так же точен, добросовестен и дотошен, как в работе. Когда я был маленьким, он раз сто рассказывал мне об этой встрече, ни на йоту не изменяя рассказа. Она сидела закинув ногу на ногу на скамье Ламартина под сенью цветущего каштана и что-то писала в лежащем на колене блокноте. Альфонс имел обыкновение пару раз в неделю наведываться туда, где начался его жизненный путь, увидел ее и сразу решил, что эта восхитительная светлокудрая дева была подарком небес. Как будто добрая фея своим счастливым произволением вдруг превратила сгорбленную старуху, которая обычно присаживалась на цементную скамью под мемориальной доской передохнуть по пути с поля домой, в юную принцессу.

Альфонс растерянно стоял и щурился на солнце. Потом прикоснулся к плечу незнакомки кончиками пальцев, чтобы проверить, не мерещится ли ему. Девушка вздрогнула и резко обернулась. Он радушно поздоровался и дал историческую справку:

– Тот, кого вы видите перед собой, родился здесь, на этом самом месте. Как раз где вы сидите. Точнее говоря, здесь меня нашли. Тома Петрель и вдова Бофор – один копал тут неподалеку картошку, другая шла за грибами. Взяли и отнесли в Трессерв, к тамошнему кюре, тогда это был аббат Дома. Что ж еще делать с подкидышем, тем более дождь собирался.

– I don`t speak french[8], – ответила девушка. На самом деле она была из Воклюза и приехала сюда в связи с научным интересом, но таким способом отваживала савойских ухажеров.

– О, вы оттуда?! – восхитился Альфонс. – Вот оно, провидение! Ведь после смерти Жюли Ламартин нашел утешение с одной из ваших соотечественниц. Ее звали Энн Берч. В жены она годилась, но источником вдохновения осталась Жюли.

– Sorry, but what do you say about Lamortagne[9]?

– He понял?

– Что вы сказать о Ламортане?

Тут Альфонс понял, что «Ламортань» было американским произношением имени Ламартина, и остолбенел. Выходит, белокурая красавица проплыла тысячи километров, пересекла океан ради того, чтобы посидеть на скамье, на которой было написано «Озеро»! Она же, все еще продолжая из осторожности симулировать акцент, призналась, что изучает литературу в университете и пишет диплом по зарождению французского романтизма.

Альфонс немедленно повез ее в наш магазин. Это судьба! С сияющим и гордым видом он восседал в огромном бело-розовом экипаже, кивал прохожим и демонстрировал их молодой исследовательнице как дидактический материал:

– Вот мадам Дрюметта, колбасница с улицы Бен, делает лучшие в городе «дио» – это наши местные колбаски, я непременно угощу вас. Вот парк водолечебницы, где он повстречал Жюли, которая, как вам известно, страдала чахоткой.

Служить посредником между двумя ламартинистами был призван мой отец, который тотчас сам прельстился новой знакомой Альфонса, Как и она – им. Перед этим неотразимым Джоном Уэйном в сером рабочем халате девушка не стала больше притворяться и призналась: она действительно проучилась три года в Массачусетском университете, но родом была из Кавайона. Через неделю они обнимались в «форд-ферлейне». А Альфонс только-только записался на курсы английского. Но он был не в обиде. Наоборот – радовался за них. Глядишь – посчастливится нянчить их детишек.

Держась одной рукой за поясницу и кряхтя, Альфонс вылез из своей походной кровати, доплелся на негнущихся ногах до холодильника и, прежде чем вынуть масло, перекрестился.

– Еще немножко – и ты будешь рядом с ней на кладбище – печально сказал он содержимому банки из-под варенья. – Я как раз подумал перед сном: у вас есть кое-что общее. Ты не успел дописать портрет, она – работу по Ламартину.

Действительно. К огорчению Альфонса, мамина диссертация осталась незаконченной. Это единственное, в чем он когда-либо упрекал отца. Любовь оттеснила занятия. В свадебное путешествие молодые предпочли отправиться не в Италию, как хотел бы Альфонс, памятуя о Поэте, а в Америку, на Дальний Запад. Альфонс следовал за ними от Канзас-Сити до Санта-Фе по путеводителю. По возвращении они обменялись впечатлениями. Молодожены преодолели триста километров, Альфонс – двести двадцать страниц.

Старик неловко стаскивает с себя майку, ругая на все корки свой ревматизм и себя самого. Корявый старый пень! Чуть не опрокинув электрокамин, он наконец добирается до туалета, со стоном мочится, снова лезет в холодильник – отхлебывает из горлышка глоток вина, чтобы освежить мозги. Куда девались его трогательные пастельные сны? Пока он растирается жесткой мочалкой, я проделываю эксперимент. Может быть, его сновидения отпечатались на покрывале походной кровати, внутри спальника, в хлопьях пыли на полу, кирпичных и дощатых стенах, пропитали их, скопились в них и сохраняются здесь даже с большей отчетливостью, чем в сознании, которое все больше заполняется рутиной реальности: ломота в суставах, утренний душ, хлопоты по хозяйству. Сохраняют ли сны автономное существование, когда владелец их забывает? Вот бы встретиться через посредство Альфонса с мамой. Инициативу, наверное, должен проявить я – она, видимо, не может или не хочет использовать свое право на посещение и обратиться ко мне впрямую. Что ж, я пытаюсь представить себе, что это я лежу на месте Альфонса, свернувшись в клубок на дряхлой раскладушке. Замираю, жду. И… ничего. Ни скамьи, ни свадьбы, ни фирменных колбасок мадам Дрюметта, ни заброшенной диссертации, ни Америки. Как будто все бывшее до моего рождения никогда не существовало. Видения вернулись в Альфонсово подсознание, я же ни на что не имею права.

Впрочем, имею – на «форд-ферлейн». Уж его-то я знаю как свои пять пальцев, не я ли его холил и лелеял, чинил и чистил, пинал и проклинал, когда он ломался! Сидя в нем, я повторял те же движения, что и мама, как бы продлевая ее жизнь. На ее хорошее и плохое настроение, ее крутые виражи, лихие прогулки и поездки под градусом накладывались мои.

Следующие несколько часов я торчу в пропахшем пылью гараже рядом с механиком, который напевает бодрые песенки Шарля Трене, похожие в его исполнении на сыр с дырками. С самого рассвета он со знанием дела колдует над шикарной американкой. Для него это просто порядком изношенная колымага. Он разбирает детали под мерный свинг, отбивает такт инструментами и ловко закручивает гайки – каждая умещается в три ноты.

– Все в порядке, – говорит он, заходя на кухню. – Я заменил переключатель скоростей, глушитель и размонтировал крышу.

Папа стоит перед дымящейся кастрюлькой, в которой разогревается кофе, и, глядя в зеркало над раковиной, поправляет галстук. Слышно, как в пристройке негромко ворчит мотор.

– Значит, я могу ехать?

– Ну… в общем да, – с заминкой отвечает механик. – А тюлевые ленты оставить?

Поразмыслив и сняв с огня кастрюльку, папа отвечает: «Оставьте». Для храбрости он выпивает весь кофе до последней капельки, садится в «форд», ни разу не выезжавший со дня моей свадьбы, и едет к часовне. Белый тюль развевается на ветру.

Первыми явились Дюмонсели. Жанна-Мари, мать-настоятельница сладкой обители, в длинном каракулевом манто и берете из того же меха, стоит на замшелом пороге часовни. За ней – весь выводок по старшинству.

– Какая прекрасная смерть! – искренне вздыхает она, прижимаясь к щеке Фабьены и целуя воздух. – Хоть какое-то утешение в вашем горе.

Ее собственного мужа убил коровий пук. Он пошел подоить корову для успокоения нервов, кончил дойку и хотел зажечь сигарету, но тут гремучая смесь кислорода с исторгшимся из коровьей утробы метаном взорвалась, и обоих, хозяина и скотину, разорвало в куски. Сообщение об этом событии появилось на первой полосе «Дофине либере», на похоронах весь Экс с трудом удерживался от смеха, а Жанна-Мари навсегда осталась травмированной. Как бы ни отыгрывалась она на детях, но глубоко въевшиеся горечь и унижение отравили ее почтенное вдовство.

Фабьена благодарит. Она украдкой поглядывает на кучку людей около автостоянки напротив часовни, еще не успевших перейти через дорогу. Поджидает Наилу. Но Наила не придет. Рано утром она собрала чемоданы и отбыла на остров Маврикий. Там открылся отреставрированный отель и для пользы дела разослал приглашения турагентствам. Собственно, пригласили фикусную барышню, но она не пожелала ехать туда в сезон циклонов и послала вместо себя помощницу.

Как я мечтал поехать вдвоем с Наилой в настоящее путешествие, куда-нибудь на край света, где нет ни одного европейца. Мы собирались осуществить этот план на будущее лето. Я рад, что она улетает именно сегодня, отрывается от земли в то самое время, когда меня погребают. Допускаю, что в моих силах в один миг переноситься в любую точку планеты без всяких посредников, но эта независимость мне не нужна. Я предпочитаю лишь отвечать, когда меня зовут.

Перед отъездом Наила написала мне письмо и оставила его в шкафу, засунув между рамой и холстом «Забытого окна».

Жак! В нынешнем своем положении ты, вероятно, уже знаешь, что, кроме тебя, у меня был другой мужчина. Мне это было нужно, чтобы не попрекать тебя твоей женой. И я этому рада теперь, когда познакомилась с ней. Честно говоря, я не очень понимаю, зачем я тебе понадобилась. Фабьена куда красивее меня. Когда мы с ней разговаривали, мне казалось, что твоя любовница не я, а она. А уж на твоей картине я и вовсе уродина. Но мне было с тобой хорошо. И ты не сразу со мной расстанешься. Я всегда доверяла тебе. И доверяю. Вот это я хотела тебе сказать.

У тайванцев есть очень неглупая традиция. На похороны семья усопшего приглашает стриптизершу. Она идет на кладбище в толпе провожающих и по дороге раздевается. Так она помогает покойному освободиться, вырваться из пут, в которых держат его скорбящие родственники, и он легко воспаряет на небо в приятном возбуждении. Правда, здорово? Так вот, имей в виду: сегодня днем, в три часа, когда тебя начнут отпевать, я буду в аэропорту, найду там укромное местечко и устрою для тебя стриптиз. Захочешь – приходи. Если же тебе что-то помешает, знай – на Маврикии я одна, и каждый раз, когда буду раздеваться, это для тебя.

Я очень тронут таким предложением, тем более что благодаря Одили успел убедиться – этот трюк действует. Само письмо, в котором сконцентрирован мысленный импульс идеального турагента – Наилы, уже послужило мне неоценимым подспорьем, сделав меня совершенно безучастным к приближавшемуся событию. Я горел желанием тут же ответить, похороны же воспринимал как какую-то рутинную процедуру.

– Бедный сиротка, – вздыхает Жанна-Мари, ероша волосы моего сына. – Жизнь, она такая, малыш.

– У него осталась мама, – всхлипывает Мари-Па. Люсьен сжимает зубы и поправляет расческой пробор. К стоянке подкатывает отцовский «форд» в свадебном убранстве. Кондитерша, возмущенная до глубины души, уводит свою свиту в часовню. Фабьена прячет улыбку в траурную вуаль. Ей самой странно, до чего приятно оказалось шокировать тех самых добропорядочных обывателей, в чей круг она так упорно старалась войти Удовольствие непослушного ребенка, ломающего игрушку… уж не от меня ли она заразилась. Она дожидается отца на ступенях, кивком выражает полное одобрение белому тюлю и переступает порог, опираясь на его руку. Люсьен идти за руку отказался, пропустил их на несколько шагов и вошел следом, похожий в своем черном костюме на маленького банкира, сцепив пальцы, опустив голову, полный сознания своей важности, но машинально старающийся не наступать на швы между каменными плитами.

Кладбище вокруг часовни состоит из старинных, по большей части заброшенных могил. В прежние времена почтенные граждане нашего города считали за честь быть похороненными тут, под сенью замка королевы Виктории, сожженного солдатами вермахта. Ныне они приезжают в супермаркет напротив запасаться провизией.

Я задерживаюсь еще на минутку посмотреть на фамильный обелиск Лормо, высокое остроконечное, похожее на душевую кабину сооружение из черного мрамора. Вокруг решетка, запертая на три висячих замка, – не убежишь! Слева могильщики долбят мерзлую землю и проклинают меня на чем свет стоит.

Пришедшие на церемонию спешно подтягиваются по гравийной дорожке, скользя на попадающихся под ноги корочках льда. Часовня быстро – тем более что на улице пошел дождь – наполняется людьми. Грустно смотреть, как все тут обветшало. На деревянных панелях – белые пятна плесени, витражи потрескались, пол усеян осколками черепицы, холод внутри хуже, чем на улице, но священник прежний – тот же, который меня крестил, причащал и венчал. Аббат Кутан из Пюньи-Шатно. Теперь он, при своем паркинсонизме, остался один на шесть приходов южной части города и ездит на требы и службы на видавшей виды малолитражке, прихватив чемоданчик с облачением и реквизитом. Роль певчего при тщедушном седеньком священнике выполнял детина-акселерат, лучший регбист в сборной Кларафона. Кочевой пастырь раскладывал на оскверненном каракулями местных подростков алтаре колокольчик, флаконы с вином и святой водой и портативный магнитофон с записью органа. Сегодня он успел совершить мессу в молодежном лагере и венчание в Сент-Оффанже, а отпев меня, отправится крестить младенца в Мукси. У него, как у бродячего циркача, походный чемоданчик всегда наготове, он является по первому зову, поддерживая видимость религиозной жизни в отмирающих приходах. По воскресеньям наматывает километров тридцать пять и служит пять литургий. Когда его не станет, епископ урежет мессы до одной-единственной в месяц, совершаемой в разных храмах поочередно, придется верующим курсировать из одного в другой.

Народу, однако, набралось изрядно. Барон Трибу из Общества спортивных игр, директор водолечебницы доктор Ноллар, Анжелика Бораневски, которую теперь, с тех пор как она стала генеральным директором шинного завода «Бора-Пнэ», распирают не только силиконовые протезы, но и заботы, пятеро нотариусов из конторы Сонна, трое аптекарей, чета рыбных торговцев, фининспектор, «Дом прессы», отель «Бо-Риваж», поставщики и клиенты, представитель фирмы «Боленс», делегация от моего отделения Лайонс-клуба, фотограф из «Дофине либере», директор нового супермаркета (отныне мой сосед) и генеральша Добрэ – эта отдает дань вежливости моему отцу, поскольку тот присутствовал на похоронах ее мужа в 1968 году. Мэрия отрядила Андре Рюмийо, уполномоченного по похоронам; из Зрелищного комитета его выперли, и теперь он цепляется за эту последнюю должность. Торговая палата прислала венок. Явились, по собственному почину, даже месье и мадам Понше; мы не встречались с ними с самой свадьбы – такова была воля Фабьены; разобижены они и на этот раз – дочь никому их не представляет. Так что они заняли позицию у входа перед кропильницей и накидываются на каждого входящего с рукопожатием: «Родители жены». Первыми срывая соболезнования, они сияют от удовольствия и угодливо улыбаются, как трактирщик богатому посетителю.

Фабьена простудилась ночью под открытым окном и без конца сморкается. Люсьена это шокирует. Он самолично сочинил надпись для своего венка, вон он на почетном месте у скамьи, на которую сейчас водрузят гроб: «Лучшему из отцов». Это, пожалуй, перебор. Но Люсьен страшно горд.

Рядом с Дюмонселями, сидящими на два ряда дальше семейства покойного, примостилась Тереза Туссен. Она переступила порог церкви первый раз после обращения в иную веру. Из кармана у нее демонстративно торчит «Вестник Тибета», на груди приколот медальон с улыбающимся Далай-ламой – все говорит о том, что она присутствует здесь как вольный слушатель и только ради меня.

Одиль из деликатности села по другую сторону прохода, отдельно от Жана-Ми с братьями. Это она, с разрешения Фабьены, которая петь не умеет, выбрала песнопения. Самые трудные. Накануне сутки отрабатывала их перед зеркалом – ее одну будет слышно в общем хоре.

Часовня наполнилась чуть ли не до отказа, пришло человек сто. Я и не подозревал, что у меня столько знакомых. Будь моя воля – я бы из них всех позвал десятка полтора, не больше. И прибавил трех-четырех, кого здесь нет, а было бы так приятно увидеть. Лица из прошлого: потерянные из виду друзья, мимолетные подруги… Может быть, они тут, но слишком изменились и я не узнаю их. Вообще средний возраст собравшихся великоват для моего поколения. Должно быть, у тех, кто помоложе, хватает других дел. Или они послушались мою сестру и не стали нарушать «сугубо семейную обстановку».

Певчий ломающимся голосом объявил, что церемония начинается, и призвал всех к тишине. Под стихарем у него надет синий спортивный костюм – вечером тренировка по регби. Аббат Кутан прокашливается и произносит несколько слов в сломанный микрофон: когда священник говорит, он не работает, а когда замолкает – пронзительно свистит.

– Эймерик, меня слышно? – осведомляется кюре, возясь с выключателем.

– Черт бы драл эту хрень! – отзывается певчий и стучит микрофоном по алтарю – усиленный звук громом отдается под сводами.

Рабочие от Бюньяров нечаянно оказались донельзя точны: покачивая гроб, как лодку, они переступили порог часовни ровно в три, с последним ударом колокола. За ними шел сын Жана-Гю, маленький очкарик, вызвавшийся нести на подушечке мои награды. Это была идея Фабьены. Поначалу меня эта затея раздражала, теперь же я получше узнал свою жену и оценил ее тонкость – она хотела тайно почтить мое чувство юмора. На малиновом бархате поблескивали герб города – мне присудили его как победителю конкурса на лучшее оформление витрины к Олимпиаде – и почетная медаль 120-го транспортного полка, которую я получил во время армейской службы за декорации и постановку рождественского спектакля для детей офицеров.

Сынок Жана-Гю медленно вышагивает за гробом, успевая поворачивать голову направо и налево, чтобы кивнуть или подмигнуть всем своим приятелям. У левого переднего носильщика развязался шнурок – я жадно жду, что будет, но все обходится. Когда лакированный сундук проплывает мимо Одили, она краснеет и отворачивается – увы, причина мне известна.

«Трианон» плавно приземляется на козлы. Бюньяровские работники раскладывают сверху несколько венков для красоты и удаляются в боковой придел.

В часовне появляется Альфонс. А то я уж начал беспокоиться. Запыхавшись, он катит перед собой инвалидную коляску. Вот не знал, что, кроме нас, у него есть кто-то из близких. Он пристраивает своего инвалида около кропильницы – мои теща с тестем освободили место, переместившись в первый ряд – и заботливо вытирает своим носовым платком стекающую у него изо рта слюну.

Кюре вздевает на нос очки, наклоняется над магнитофоном и включает Баха. Левая половина крыши начала протекать, люди жмутся и уворачиваются от капель, раскачиваясь совсем не в такт органным переливам. Кюре, видя это, указывает им на сухие места в правой стороне, однако там все занято – многие сообразили заранее. Заорал чей-то ребенок. Генеральша Добрэ клюет носом. Месье Рюмийо роняет приличествующую случаю слезу, стараясь попасть в объектив фотокорреспондента. Директор водолечебницы, человек занятой, прикрываясь молитвенником, заглядывает в электронный блокнот.

– Что мне тут делать? – дряблым голоском спрашивает гость в коляске.

Альфонс наклоняется к нему и шепчет на ухо:

– Разве вы не узнаете? Это же Жак Лормо, выпуск семьдесят седьмого года, семнадцать с половиной баллов по французскому и четырнадцать по латыни!

Боже мой! Это месье Мину! Гроза всей школы… Монтерлановская осанка, негнущаяся нога и грохочущая по каменному полу подкованная железом палка. Во что он превратился! Право, иногда стоит умереть пораньше из простого человеколюбия…

– Четырнадцать по латыни, – механически повторяет старый учитель.

Насколько я понимаю, Альфонс нарочно вытащил его из богадельни и привез сюда, чтобы у меня на похоронах, кроме собратьев по торговому цеху Экса, присутствовал свидетель моих блестящих успехов в науках, которые, пойди я по материнским стопам, открыли бы мне дорогу в университет. Не могу передать, до чего меня тронуло такое отношение. Для Альфонса мои возможности не исчерпывались витринами и картинами. Он принимал в расчет потенциальные пути, на которые я не осмелился ступить. Сегодня все шоры спали: робость, лень, страх потерять свободу, – и неосуществленное будущее уравнивается в правах с настоящим. Вряд ли кто-нибудь понял порыв Альфонса, но мне он от этого еще дороже.

– Это надолго? – забеспокоился месье Мину.

– Ему так приятно, что вы пришли. Он так часто вас вспоминал.

– Тише вы! – шипит на Альфонса соседка.

– Я близкий родственник, – возражает он.

Из того, что он шепчет на ухо месье Мину, я понимаю, что он регулярно навешает инвалида и держит его в курсе поэтической жизни города. Когда-то именно Мину, с которым Альфонс познакомился в школе, на родительских собраниях, ввел его в Комитет друзей Ламартина. Благодаря ему он может, предъявляя визитку, гордо представляться пациенткам и служащим водолечебницы: «От меня отказались родители, зато я признан общественно полезным».

Постепенно в часовне установилась тишина, только нет-нет да поскрипывали сиденья и щелкали замочки дамских сумочек. Люсьен обернулся и считает, сколько народу пришло почтить память его отца. На руке у него мои часы, которые я оставил в трейлере, в ящике ночного столика. Затвердевший от долгой носки ремешок не мог держаться на тоненьком запястье, и Люсьен проделал новые дырочки.

– Господи всемогущий! – дребезжащим голосом заговорил кюре. Микрофон усиливал примерно один слог из пяти. – Мы собрались сегодня в Твоем храме, чтобы помолиться об упокоении души рабы Твоей Маргерит Шевийя, принявшей христианскую кончину, причастившись Святых Даров. Мне приятно видеть, что так много людей провожает в последний путь эту женщину, которая, насколько мне известно, была одинокой и умерла в больнице.

Аудитория изумленно замерла, потом по рядам пополз ропот. Певчий, заподозрив неладное, заглянул в записи кюре и с перекошенной физиономией возбужденно зашептал ему в ухо:

– Мадам Шевийя – это в Вилларше в пять часов!

– Хорошо, я буду говорить громче, – смиренно вздохнув, ответил аббат Кутан и продолжал: – Она всю жизнь была труженицей, сначала работала в деревне, затем перебралась в Экс-ле-Бен и от простой прачки дослужилась до технической сотрудницы мэрии. У Маргерит Шевийя было трое детей и шестеро внуков, и, казалось бы, она заслужила спокойную старость в кругу заботливых близких. Однако же ей пришлось доживать последние годы в монастырском приюте Мон-Репо вплоть до того несчастного дня, когда она упала и сломала шейку бедра. Господу помолимся!

Фабьена и отец переглянулись, не зная, как реагировать. Певчий повернулся к ним и бессильно развел руками, далеко вылезавшими из рукавов слишком короткого ему стихаря.

– Благодать Господа нашего да пребудет с вами! – возгласил кюре, трепеща всем своим щуплым тельцем.

– И со духом твоим! – пропела в ответ одна только Жанна-Мари Дюмонсель, страшно обрадованная тем, что память одного из рода Лормо омрачит событие не менее курьезное, чем коровий пук.

– Каждый, кто хочет сказать несколько слов о покойной…

– Да это не она! – закричали со всех сторон сразу и замахали руками.

– …может выйти и сделать это по окончании службы.

Кюре снова нажимает клавишу магнитофона. Одиль с ничуть не пострадавшим пылом выводит «Господи, помилуй». Из третьего ряда слышен сдавленный хохот – братья Дюмонсель сидят с багровыми лицами, судорожно сцепив руки, стиснув зубы и глядя в пол. Я сам еле сдерживаюсь, чтобы не изойти волнами заразительного смеха. Ошибка старого кюре сбила с моих приятелей благопристойную печаль и воскресила память о наших школьных шкодах. Жан-Ми про себя вспоминает самые дурацкие шуточки, а кое-что шепчет вслух братьям, те добавляют что могут. Вот это самое подходящее настроение для данного момента. Я погружаюсь в стародавнее веселье, как в мягкую пуховую перину; мне тепло, уютно и спокойно, как в детстве, когда по утрам в Пьеррэ я нежился в постельке и сквозь сон ощущал знакомые звуки и запахи – на кухне для меня готовился завтрак. Чего только мы не откалывали: взять хоть хлопушечный концерт в церкви или переполох среди курортниц, когда мы вылили в целебный источник флакон текилы…

– Пиф-пиф-паф и пуф-пуф-пуф!– шепотом запевает Жан-Ми под «Господи, помилуй», наклонившись к братьям.

– Тара-тара-тарарах! – подхватывают Жан-Гю и Жан-До. – Бравый генерал Бабах!

Это из оперетты Оффенбаха «Герцогиня Геролльштейнская», которую мы поставили в школьном театре, с Одилью в главной роли, вместо «Затворников Альтоны» Жан-Поля Сартра, на которые начальство предлагало субсидию.

– Вы сами не понимаете, какие губите в себе задатки, – печально сказал мне месье Мину, возвращая тетрадь с сочинением, которое оценил восемнадцатью баллами из двадцати возможных, через несколько дней после спектакля, где я высмеял его в образе генерала Бабаха.

Зато сейчас я все понимаю. Понимаю, что внес свою лепту в многолетнюю травлю бедняги учителя, которую безжалостно вели поколение за поколением балбесов-учеников. Развалина в инвалидной коляске – наш поверженный враг. Я вдруг отчетливо увидел, как Жорж Мину стоит перед своими развешанными на стенке дипломами, приставив к подбородку дуло пистолета. Сколько раз одиночество, издевательства учеников, разочарование в жизни доводили его до грани самоубийства? И не случайно Альфонс, хотя и совсем из других соображений, выставил его передо мной. Учитель-словесник да еще Одиль – это, пожалуй, единственные два человека мучить которых доставляло мне удовольствие. И вот сегодня они тут, в полусотне метров друг от друга, одна поет ради спасения моей души со всем жаром незамутненной любви другой меня не помнит. Ты была права, Одиль: я стал мирным. Но гордиться мне особенно нечем.

– Помяни, Господи, преставившуюся рабу Твою Маргерит…

Братья Дюмонсель заразили смехом еще шесть рядов. Благочестивые католики трясутся, зажимая рты, и слезы катятся у них из глаз. Они не хотят смущать аббата Кутана, он же, видя такую бурную скорбь, считает ее показной и невозмутимо продолжает отпевать чужую покойницу. Между тем даже отец с Фабьеной пыжатся и кусают губы, чтобы удержаться в рамках приличия. Фабьена прелесть: как она махнула рукой шокированному дикой накладкой певчему – пусть все идет как идет! Зато Люсьен в бешенстве вертит головой направо и налево, шикает на соседей и возмущенно толкает в бок мать и деда.

– …в Тебя верила, на Тебя уповала, избави ее, Боже, от адских мук…

– Извините, это можно компенсировать.

Кто-то заговорил со мной. Кто-то появился в моем измерении. Это открытие мгновенно оторвало меня от наблюдения за происходящим в часовне. Глуховатый скрипучий голосок проникал мне в самую душу и наполнял восторгом. Наконец-то я не один!

– Приходите в пять часов в Вилларше. Там он будет вместо меня отпевать вас.

Не может быть! Наверное, мне просто почудилось, оттого что я слишком хотел встретить себе подобных. Или это желание в конце концов кого-то из них привлекло? Слова, которые я слышу, рождаются внутри моего сознания, и я не решаюсь ответить, боясь оборвать контакт.

– Мне было девяносто девять лет, а эти олухи все ждали, когда исполнится сто, чтоб я задувала их дурацкие свечки! Очень мне нужны эти церемонии! Двадцать лет никто не являлся, все откладывали до юбилея! Ну и ладно. Я им ничего не оставила. Никто никогда не узнает, где спрятаны мои золотые. Отлично!

Меня вернул к реальности звонок. Две трети мужчин спешно полезли во внутренние карманы пиджаков.

– Благодать Господа нашего да пребудет с вами…

– Я на совещании, перезвоню позднее, – пробормотал директор водолечебницы и отключил мобильный телефон.

Сколько минут я отсутствовал? Кюре отошел от микрофона и жестом пригласил желающих произнести надгробное слово. Люсьен с решительным видом встает, подходит к кюре, тащит его за руку к самому гробу и указывает на свой венок с надписью «Лучшему из отцов». У аббата Кутана отвисает челюсть, он смотрит на певчего, а тот в подтверждение сокрушенно разводит руками. Страшно сконфуженный, кюре рассыпается в извинениях, трясущимися руками перебирает листочки с записями на сегодня и роняет их на пол. Не пытаясь подобрать их и не утирая хлынувших слез, он в полном отчаянии, сгорбившись, возвращается к алтарю.

– Ничего не понимаю, – шепчет он, весь дрожа.

– Да вот, – ободряет его Эймерик и дает мой листочек.

– Что же, начинать отпевание сначала…

– Нет времени, через полчаса у вас крещение в Мукси…

– Мой отец… – срывающимся голосом выкрикнул Люсьен в окончательно издохший микрофон, – мой отец, конечно, не хотел бы, чтобы о нем плакали, но это не значит, что можно смеяться! Вам-то что, это не вы потеряли отца, иначе вы бы знали… а я так любил его и… и…

У него перехватило горло.

– Помолимся о его душе, – мягко подсказал ему кюре, тронутый глубоким чувством мальчугана, сквозившим в сумбурных словах.

Люсьен вернулся на место, заливаясь слезами. Его жгло унижение, которое причинили мне, тяготил груз приготовленной со вчерашнего вечера и оставшейся невысказанной речи. Фабьена хотела обнять и утешить его, но он резко отвернулся. У микрофона его сменил папа. Он выразил надежду, что я встречусь в раю со своей матерью, и попросил всех, кто меня любит, молиться об этом. Я никакого эффекта не ощутил, однако им это, кажется, дало облегчение.

Я попытался восстановить связь со старухой покойницей невольно узурпировавшей мое отпевание, обменяться с ней впечатлениями, опытом, советами, но ее уже нет. Все вошло в нормальную колею, никто больше не прыскает, на лицах приличествующее случаю выражение, а я по-прежнему томлюсь в одиночестве. Только внешний сбой, путаница в бумажках позволили мне соприкоснуться с другой душой. Если эта встреча в самом деле имела место, она оставила у меня странное впечатление. Маргерит Шевийе никого на земле больше не любила, и вот она свободна. Так, может быть, и я должен отлепиться от живых, чтобы меня приняли в ином мире, но хочу ли я этого? Меня удерживает не только страх перед темной бездной. Я бы не цеплялся так за этот свет, если бы не был убежден, что еще нужен моим близким.

А теперь, ну-ка, одним броском, как гимнаст, проверяющий на турнике свою гибкость, я перенесся в аэропорт. Наила ждет посадки на Маврикий. Наверное, ее стриптиз я прозевал. Она читает женский журнал, статью про керамиды и фруктовые кислоты. Сейчас ей не до меня. Стюардесса объявляет через динамик о задержке рейса по непредвиденным обстоятельствам.

Я собираюсь исчезнуть, но вдруг обращаю внимание на молодого спортивного блондина, похожего на любителя виндсерфинга. Он сидит прямо за Наилой, спиной к ней, и тихонько тянет к себе ее сумку, которую она поставила на пол. Я пытаюсь вмешаться, хотя, наученный горьким опытом, не слишком надеюсь на успех. Изо всех сил мысленно внушаю Наиле: «Обернись и посмотри на свою сумку!» Рука блондина скользит вдоль молнии и замирает на замке. И тут Наила отрывается от журнала, оборачивается, озадаченно смотрит на выруливающий за окном самолет. Молодой человек отдергивает руку, достает из кармана какой-то проспект и делает вид, что изучает его. Наила берет сумку и подходит к стойке. Скорее всего это совпадение или сработала ее собственная интуиция, не думаю, чтобы сказались мои усилия, но меня они утомили.

* * *

Когда я возвращаюсь в Пьеррэ, месса уже закончена и часовня опустела. Кюре упаковал весь реквизит в свой чемоданчик, и на голый алтарь капает с потолка. Козлы, на которых стоял мой гроб, оставили след на вытертом ковре. На одной скамейке висит забытый промокший платок.

Мой гроб поставили прямо поверх маминого. Сейчас полетят розы и гулко застучат комья мерзлой земли. Отец втихаря снимает церемонию на видео. Люди смотрят на камеру осуждающе. Меня же красный кружок, отпечатавшийся вокруг папиного глаза, умиляет больше, чем его слезы.

Аббат Кутан освящает могилу и произносит небольшую речь, на этот раз обращенную к кому надо. Но места на его листке немного, и мой земной путь сжат до предела. Я родился, вырос, вошел в дело, женился, родил сына и умер, аминь. Еще капля бальзама на душу Жанны-Мари Дюмонсель: кюре назвал меня москательщиком.

Мадемуазель Туссен, надвинув капюшон, искоса всех разглядывает и что-то царапает на бумажке. Записывает имена. Одни, поколебавшись, вычеркивает, другие помечает стрелочками. Должно быть, выискивает среди поверхностных христиан кандидатов в рекруты Будды. Вот ее взгляд задержался на Мари-Па, стоящей у края могилы с капризной гримаской на пухлой физиономии и с лопаткой земли в руке, как маленькая девочка, обиженная на океан, который разрушил ее песочный замок. Она задерживает других, и Жанна-Мари своей рукой высыпает землю, подталкивает дочь и передает лопатку следующему. Мадемуазель Туссен обводит имя Мари-Па кружком и прячет листок в кошелку.

Фабьена подает могильщикам знак, что можно заканчивать. Люсьен вцепляется в ее руку, как будто у него хотят отнять мать. Альфонс, держа раскрытый черный зонтик над месье Мину, поднимает глаза к небу, как бы перенося мой образ туда из ямы, которую вот-вот закопают.

Наконец завершающий этап: рукопожатия, формулы сочувствия, ободрения, сожаления. Надо пережить это испытание, время лечит, жизнь продолжается… Фабьена кивает, Люсьен благодарит, отец пожимает плечами. Одиль, вдова-дублер, стоит в сторонке, готовая, если что, в любую минуту подменить Фабьену. Альфонс, согревая в ладонях замерзшие в тонких черных перчатках пальцы моей жены, высказался с необычным для него лаконизмом:

– Знаете, мадам Фабьена, достоинств Жака это ничуть не умаляет, но увидите сами к одиночеству привыкаешь.

Затем представил учителя Мину, еще раз напомнил о моих четырнадцати баллах по латыни и покатил инвалидную коляску по кладбищенской аллее.

Десяток безразличных рук, десяток шаблонных фраз, и вдруг перед Фабьеной возник незнакомый молодой человек, которому она тоже машинально протянула руку. Но вместо выражения скорби он хвалит мой талант. Удивленная Фабьена благодарит.

– Я понимаю, что сейчас не время, мадам, но… какова цена?

– Простите?

– Я хотел бы, если позволят средства, купить одну из картин вашего мужа.

Фабьена внимательно смотрит в лицо молодого человека, продолжающего сжимать ее руку.

– Зайдите в мастерскую завтра в одиннадцать часов, – говорит она наконец и высвобождает руку.

– То есть в трейлер?

– В трейлер.

Гийом Пейроль наклоняет голову и уступает место следующему соболезнующему.

– Уже назначает свидания, – едко усмехается Жанна-Мари Дюмонсель.

– И выбирает молоденьких, – не разжимая губ, цедит мадам Рюмийо.

Сердиться на них не стоит. Надо же им чем-то заполнять свою жизнь. Фабьену их уколы и пересуды никак не досягают, я чувствую, как она отстранилась, возвысилась, отделилась от всего этого, как будто унаследовала мою отрешенность. Люсьен подталкивает ее локтем, чтобы она обратила внимание на Анжелику Бораневски, которая уже несколько секунд держит перед ней протянутую руку. Фабьена спускается на землю и изображает признательную улыбку.

– Очень мило, что вы пришли.

– Это такая малость, – вздыхает бедная Анжелика. В свое время она щедро дарила себя всем моим ровесникам, а теперь, с тех пор как заняла видное место в «Бора-Пнэ», притворяется, будто ни с кем не знакома.

Откуда ни возьмись у могилы появляются супруги Амбер-Аллер, и злость, которой не смогли разбудить желчные кумушки, мгновенно закипает во мне. Вот кому незачем было являться. Тем более с опозданием, чтобы привлечь побольше внимания. Важные, вальяжные, они торжественно шествуют, слегка кивая направо и налево шалеющим от такого счастья особо избранным именитым согражданам. Он – жирный самодовольный боров с усиками в ниточку и маленькими холодными глазками за очками в красной оправе. Она – бледная томная красавица с великосветскими повадками. Двадцать лет, пользуясь своим родством с одним влиятельным депутатом, они распоряжаются местными СМИ. У них в руках все рычаги: газеты, радио, телевидение, взятки, блат, компромат, – влияние их беспредельно. Когда, закончив лицей, я хотел избежать скобяной карьеры и составил проект цикла передач на радио, то представил его им. Они пришли в восторг. Можно было подумать, что меня прочат в короли эфира, на самом же деле я был для них просто лакомой свежатинкой. Они играли мной, как кошка мышью: то поощряли, то тормозили, забавляясь моей наивностью и горячностью, вынужденными уступками и разочарованиями. Порой дразнили и обходились со мной подчеркнуто холодно, чтобы заставить меня домогаться их милости, Вечер в Шамбери, когда я попался на их удочку, – самое постыдное мое воспоминание, и я благодарю Бога, если это Он программировал мою жизнь, за то, что мне не пришлось еще раз пережить ничего подобного.

Зачем Амбер-Аллеры приперлись сюда? Чтобы попросить у меня прощения? Не дождутся! Я всегда ненавидел их и не собираюсь менять отношение: так же, как меня, они ломали и ломают других людей, у которых нет ни возможности, ни сил склеить обломки. Меня спасла служба в армии, иначе я бы, наверное, убил их. Как-то раз я уже налил им вместо кофе жидкость для прочистки труб и отнес в кабинет. К несчастью, щелочь разъела пластмассу, прежде чем они успели отпить. До сих пор жалею об этой неудаче. Я ничего не забыл, и если бы в моей власти было являться вам, уж я бы поизводил вас всласть, подонки! Вон отсюда! Не смейте заговаривать с Фабьеной, пачкать ее своими скользкими лапами и гнусными речами. Сама она может не остеречься – я ведь ей про вас не рассказывал. А если прикоснетесь к моему сыну, клянусь, вы у меня попляшете. Душу погублю, но сумею призвать на вашу голову все злые силы этого мира, чтоб они вас стерли в порошок…

Однако я напрасно беспокоился. Амбер-Аллеры пришли по делам: договорились с директором водолечебницы об интервью, перемолвились словечком с заместителем мэра и парочкой рекламодателей, завербовали мадемуазель Туссен в спонсоры передачи о животных и попросили торгового представителя BMW взглянуть на их машину. Мои похороны оказались чрезвычайно практически полезным мероприятием: они застали всех сразу и сэкономили массу времени. Все обстряпали и уже уходят, элегантная пара в бежевых кашемировых пальто, и уводят с собой автоспеца. От Фабьены им никакого проку, они и не взглянули в ее сторону. Мой гнев рассеялся так же быстро, как разгорелся. Я никогда не умел долго злиться. Что ж, пожалуй, приятно еще раз убедиться, что я ничуть не изменился после смерти.

Очередь сочувствующих рассосалась, церемония подошла к концу. Чета Понше переминается с ноги на ногу, гадая, как поведет себя их дочь. Перемигнувшись, они решают подступиться к ней через Люсьена.

– Ты отлично держался, Люлю, дружочек.

Но Фабьена, завидев этот маневр, обрывает рассказ торговки рыбой о том, как умирала ее тетушка, и свирепо идет прямо на родителей.

– Ну здравствуй, – скрипит мадам Понше. – Ты еще не забыла, что мы есть на свете?

– Сейчас не время, – отрезает Фабьена.

– Мы отмахали сорок километров по такой погоде, причем за рулем была твоя мать – у меня опять разыгралась подагра.

– Он уже сдал анализы, скоро ложится в больницу.

– Пришлите мне счет – я оплачу, – говорит Фабьена и притягивает к себе сына.

– Ну можем мы хоть внучка поцеловать?

– Он все знает, – холодно отчеканивает Фабьена.

Окаменевшие Понше остаются стоять между двумя могилами. Люсьен старается шагать как можно шире и еле поспевает за матерью.

– Что это я знаю? – спрашивает он.

– Потом объясню, малыш.

Надеюсь, она не станет этого делать. Всю нашу брачную ночь я прижимал ее, плачущую, к своей груди и не мог успокоить. Захлебываясь, она рассказала все-все: как в четырнадцать лет ее изнасиловал лучший друг родителей, их сосед по рыночному прилавку, как они заставляли ее молчать, угрожали, избивали, оскорбляли – «ты, мерзавка, сама к нему приставала», – как пришлось тайком делать аборт и как потом долгие годы она была вынуждена делать вид, что все это забыто, мучиться и ждать, когда наконец она станет по-настоящему свободной и сможет вычеркнуть их из своей жизни.

– Скажи сейчас. – Люсьен во всем добивался определенности. – Они не любили папу, да?

– Да, – отвечает Фабьена.

Спасибо, милая. Обнявшись под дождем, они идут к стоянке. Две родные фигурки. Мне нестерпимо больно видеть, как они удаляются. Но сейчас мне лучше их оставить, я слишком переживаю потерю самого себя. Как ни странно, никакой легкости после погребения я не ощущаю, наоборот, стало намного хуже. Я убеждаю себя, что все это мне только кажется, но все равно слышу, как мое закопанное в землю тело зовет меня на помощь и укоряет, что я его бросил. Мысли о том, что ему предстоит разложение, а я не могу ничего сделать и не хочу разделить с ним эту участь, страшно тяготят меня, и нести эту тяжесть домой ни к чему.

Фабьена с Люсьеном уезжают на «мерседесе», отец садится в свой «форд». Поедут ли они вместе к нам, не знаю. Альфонс в грузовичке рулит к дальнему концу озера, на болота, где находится хоспис месье Мину. Наила летит над морем и беседует с соседкой, пышной маврикийкой. Та без аппетита ковыряет вилкой в пластмассовых посудинках от компании «Эр Франс» и рассказывает, как у них на острове готовят местные блюда. Одиль дежурит в магазине за прилавком и грустно разглядывает мою последнюю композицию в витрине.

В конце концов я осел в Старом порту, в «Уэлш-пабе», рядом с Жаном-Ми и его братьями. Они устроили здесь этакий поминальный мальчишник с неизменным vin d`abymes – «ваше хроническое винцо», как говорит хозяин заведения. (Мы с ним тоже давние знакомые: когда мне было шестнадцать лет, он нашел меня в постели своей дочери и знатно всыпал.) Вспоминали и, как водится в подобных случаях, превозносили до небес мои подвиги. Компания сгрудилась у стойки, со стаканами в руках, тут же дымятся косяки, вскипает пеной разливное пиво, хохочут праздные девицы, коротающие время до ночной охоты на курортников. Поминки затянулись, проходил час за часом, все новые бутылки опорожнялись в мою честь, и я постепенно забылся в винных парах. Чувство потери притупилось в этом мужском товариществе, грубом, плоском и плотском, которому не только не мешали, но придавали особый смак шлюхи – ведь с ними можно говорить как со своим братом. Красноватое марево бара, грохочущая, завывающая музыка – и нет больше ничего серьезного, важного, бесповоротного. На смену вечерним любителям опрокинуть стаканчик является ночная публика, а мы не трогаемся с места, мы – островок сплоченной дружбы, шумно-терпкой грусти, беспричинного веселья, сплетенье одиноких душ, мы, выбившиеся из колеи, вопящие, чтоб заглушить отчаяние и боль. Вот кто-нибудь выходит на минутку, вот возвращается с опорожненным мочевым пузырем и облегченным сердцем и продолжает ту же песню. К полуночи, совсем как в доброе старое время, доходит до хорошей драчки. Так отмечались все торжественные события: получение аттестата, первая передача на радио, уход в армию, возвращение, свадьба, рождение ребенка… Вся жизнь укладывается в десяток удалых попоек.

– За тебя, Жак! – ревет Жан-Ми, воздевая стакан и возводя глаза к потолку, и все собравшиеся в баре следуют его примеру.

Не ищите меня так высоко, друзья.

* * *

Вернулся я на рассвете, вдрызг пьяный общим хмелем, с трудом соображая. Снова падали хлопья снега. Я пробирался по аллеям, вот уж воистину затаив дух, чтобы не потревожить соседей. Здравствуйте, генерал Добрэ, мое почтение, доктор, каноник, мадам Дриве – надеюсь, вы были рады соединиться в прошлом году с вашим мужем? Здравствуй, крошка Эжен (1937-1938), шагнувший в вечность прямо из пеленок. Привет тебе, депутат Амбер, вот кто остался верен себе и после смерти – что на предвыборных плакатах, что на портрете-медальоне, вмонтированном в гранитную, похожую на аэродинамическую трубу глыбищу, та же пошлая улыбочка. Добрый день, чета Бофоров (шестьдесят восемь лет супружества), поздравляю вас с дубовой свадьбой. Привет вам от сыновей, Пьер Дюмонсель, с них вполне хватает родительской опеки вдовствующей мамаши. А вас, месье Андрие, я не поблагодарил за игрушечный «роллс-ройс», который вы мне подарили на Рождество 1968 года. Здравствуйте, семейство Леон под слоем грязи и мха, – ваши дети живут своей жизнью; здравствуй, Сара, чуть тебя не забыл, а ты была самой талантливой из нас, дожила примерно до моих лет и успела стать доктором биологии; здравствуй, Софи де Шалансе, при жизни я никак не мог приударить за тобой, мне было всего три года, но теперь я подрос, позвольте пригласить вас на танец, мадемуазель!

Мама, это я. Да, прошлялся до утра. Но погоди ругать меня, давай познакомимся. Пожалуйста, скажи мне что-нибудь… Явись мне, скажи, что ты оберегала меня все эти годы, что я не слишком огорчил тебя тем, как жил, и может быть, все-таки ты родила меня не зря. Скажи, что любишь меня, как я любил тебя, какой ты мне мечталась. Скажи, что ты по мне скучала и что теперь, на том свете, мы будем вместе.

Мамочка! Скажи же хоть что-нибудь. Хотя бы просто «да». Ну скажи, что ты здесь и слышишь меня. Может, ты перевоплотилась? И теперь живешь на ранчо в Техасе, или катаешься на лошадях в Сомюре, или преподаешь литературу в Иль-де-Франс? Может, мой голос не проникает туда, где ты замурована?

Кладбище пусто, здесь нет никого. Ни моей матери, ни шести лежащих ниже слоев Лормо, ни соседей. Сколько я ни взываю, ни прошу, ни умоляю – никто не отвечает. Кроме меня, ни одной живой души в этом скопище костей. Теперь я почти уверен, что старушка в часовне мне просто померещилась. Видно, фантазия, и я поддался минутной иллюзии, заслоняясь от реальности.

Куда попадают все мертвые?

И почему я, только я один, застрял на земле? Никто меня не встретил и никто не зовет. Я молюсь, смеюсь, плачу, размышляю, послушно пересматриваю все посылаемые мне воспоминания, сочувствую, прошу прощения, упиваюсь вместе с приятелями, которые благодаря мне провели приятную ночку с веселыми девицами, я маюсь, прислушиваюсь, клянчу, признаюсь в любви, а никто и не почешется.

Никто не сказал мне ни словечка, если не считать Альфонса, но он разговаривает со всем что ни попадя: с деревьями, с инструментами в магазине, с поездами… Никого не волнует, что я испытываю, – никого, кроме одной начинающей буддистки, да и для той я учебное пособие. Меня украсили цветами, оплакали, окурили свечами и почтили мраморной стелой, на мраморе высекли имя, даты рождения и смерти, пожелания вечного покоя – и привет!… жизнь продолжается.

Никто не дал мне знать, что я для него еще существую, разве что псина, которую я проводил в рай, да и та не предложила мне разделить с ней там конуру.

Если это расплата, то за что? Я слишком любил одиночество, и теперь мне показывают, что значит настоящее одиночество? Ну хоть покажитесь, эй! Или хоть покажите дорогу. Ведь смертных-то грехов я не совершал!

Или…

На могильной плите у фонтана, на пятнадцатой аллее второго участка – семейство Трибу де Монтескуров – выгравирована цитата из притчи о талантах. Правда ли, что я не употребил в дело то, что было мне дано при рождении? Да нет. Я заснул последним сном посреди картинок, которые малевал по воскресеньям, и ни в чем не раскаиваюсь. Предел моих возможностей был мне ясен. Неудачник – совсем не обязательно гений. Если бы пришлось начать все сначала, я не хотел бы ничего менять в своей жизни, на какую бы смерть она меня ни обрекала. А значит, бесполезно томить меня под колпаком и выжимать угрызения совести, которых нет и не будет. Уничтожьте меня, пересадите в другое тело или оставьте гнить в земле, но только перестаньте со мной играть. Я сам себя не узнаю. Меня не веселит вино, тяготит одиночество, я уже не хочу ни во что верить.

Встает солнце, свежий снег искрится на могилах. Новый день. В комнате Фабьены по-прежнему открыто окно и горит свет. Без толку.

* * *

«ГРЯДЕТ ИИСУС» – оранжевыми буквами написано на синем борту несущейся по лагуне лодки. Негр-рыбак на корме, проплывая мимо девушек, многозначительно помахал им рукой.

– Ты думаешь, ему привиделся этот пляж? – спросила Наила.

Прежде чем ответить, ее подруга потягивается, лежа на песке, застегивает лифчик и переворачивается на спину:

– Да, а может быть даже, он и привел тебя сюда.

Наила подвигается, чтобы голова была в тени соломенной хижины. Обе лежат на маленьком серпообразном пляже с наклонными пальмами, прижатом к крутому склону, на котором разбросаны увитые бугенвиллеями бунгало. В отеле Наила встретила старую подругу по школе туристического бизнеса – та работает в туристической фирме «Куони». Девушки быстро распаковали вещи и побежали на лагуну купаться, пока сотня других приглашенных на остров коллег сидели в гостиной с кондиционером и слушали доклад о введенных в отеле новых удобствах.

Выходя из воды, Наила наступила на морского ежа. Она поскакала дальше на одной ножке, упала на песок и стала вытаскивать колючки – тут-то и произошло озарение, которое вызвало сюда меня. Воды лагуны, бирюзовые и темно-зеленые над грядами морской травы, три соломенные хижины на берегу, прислоненный к кокосовой пальме плот вдруг напомнили ей пейзаж, изображенный в «Забытом окне». Я-то помню, что вдохновлялся цветной картинкой, вложенной в пачку печенья, и особого сходства не углядел, но Доминик, подружка Наилы, была склонна к мистике.

– Понимаешь, в тот момент он искал твой образ, настроился на твою волну и ему предстал этот пляж, где ты сейчас о нем думаешь. Потому что для мертвых время и пространство меняются качествами. Пространство течет, а по времени можно перемещаться.

– Так, по-твоему, он знал, что скоро умрет?

– Не совсем. Это было подсознательное знание. Оно его и подстегнуло. Ведь медиумические способности есть у всех людей, только их надо развивать с детства, как учатся играть в теннис или на пианино, если же нет, они могут проявляться только в исключительных обстоятельствах. Перед смертью все становятся ясновидящими, это давно известно. Намажь меня, пожалуйста.

Доминик переворачивается на живот и спускает с плеч бретельки. Наила с отрешенным видом натирает кремом ее загоревшую в предыдущих командировках спину.

– На картине я выхожу из воды, и все это в обрамлении открытого окна – взгляд из окна без стен. Это какой-то знак?

Скорее подражание Магритту, но любопытно, что ответит Доминик. Это стройная брюнетка с пышной грудью, длинными бархатными ресницами и очень уверенным голосом.

– Тебе надо почитать литературу, например Реймонда Муди, Хелен Вамбах. На сегодня накопились уже горы свидетельств, исходящих от тех, кто пережил клиническую смерть. Все рассказывают одно и то же: они видели свое тело сверху, слышали, как паниковали врачи – на энцефалограмме прямая линия! – а сами чувствовали себя как огурчик. И только посмеивались. Вот это и есть твое открытое окно без стен. Такой символ.

– В нашей религии есть обычай: оставлять открытым окно в комнате умершего. Это помогает ему скорее оторваться от земли и освободить нас, живых. Но Жак… я все время чувствую, что он здесь…

– Наверно, он прозевал свою очередь. Намажь, пожалуйста, повыше, там, между лопатками, где я не могу достать.

– Не знаю… Может, это оттого, что он не успел закончить мой портрет… И это его удерживает.

– Да нет, не бери в голову… Все задохлики, которые вернулись с того света, попадали в длинный, освещенный с дальнего конца туннель, а потом все они видели «существо из света», кто Иисуса, кто Аллаха, кто кого-нибудь из умерших родных, и оно говорило: «Твое время еще не пришло, возвращайся назад». В раю все было так прекрасно – цветы, облака и все такое, – что всем нашим хмырикам хотелось там зависнуть насовсем, но небесные вышибалы давали им пинка под зад. И они очухивались в своем теле, а у врачей челюсти отваливались. А потом все говорили, что у них поменялось отношение к жизни: перестали суетиться и стали жутко правильными, потому что знают, в какое прекрасное место попадут потом. Тебя намазать?

– Значит, ему там хорошо, – шепчет Наила, подставляя спину.

– Как сказать, – остерегает ее специалистка. – Ведь те, кто описывал рай во всех этих книжках, – они вернулись назад. Может, им потому его так и показали, что они должны были вернуться. Чтобы их разохотить.

– Не понимаю.

– Ну, например, когда тебе продают загородный дом, то показывают эскиз. На бумаге не домик, а мечта: деревья, цветы и всего один сосед где-то за просторной лужайкой. Ты полагаешься на эту картинку и покупаешь, а на деле оказывается совсем другое: кругом грязища, сам дом – типовая халупа, и еще сотня таких же впритык друг к другу, соседи – сплошь шпана, со всех сторон орут магнитофоны, и все это на шумной автотрассе. Перепродать это сокровище невозможно, а выплачивать кредит придется чуть не всю жизнь.

Наила замирает под равномерно втирающей крем рукой приятельницы. Слова Доминик растревожили ее, так что она почти забыла про меня и про свой портрет. Она встает и снова бредет к воде. По навесному деревянному переходу над пляжем, соединяющему две группы бунгало, снуют турагенты с нагрудными табличками и с ворохом проспектов в руках. Невыспавшиеся после ночи в самолете, они чихают, выйдя на солнце из своих холодильников с кондиционерами, и мечтают поскорее запереться в номере. Наила плывет ровным кролем, не задевая морских ежей на дне. Доминик разбивающиеся о коралловый риф волны напоминают гул бульвара Клиши, где она живет. Чтобы отвлечься, она включает плейер, надевает наушники и погружается в «Дождь по крыше» Нугаро. Я остаюсь один в этой дикой жарище – судя по выступившим на теле Доминик капелькам пота. Может, мне повезет с чужим человеком? Вдруг эта девушка, с ее интуицией и сверхчувственными прозрениями, услышит меня? Ее познания в потусторонних сферах и притягивают, и отпугивают меня. Она, кажется, так же, как и я, догадывается о неприятной истине, но пытается от нее отвернуться. А уверенный тон, которым она рассказывает живым о мертвых, скорее всего служит для того, чтобы отгонять людей. Мы с ней похожи, она такая же одиночка по натуре и нашла отличное средство, чтобы ее оставили в покое. Или она просто хочет сначала взбудоражить, а потом успокоить Наилу. Это было бы неплохо. Мне так хорошо смотреть на этих двух мирно загорающих девушек – эротика тут ни при чем. Благодаря им жестокой ночи на кладбище как не бывало, она стала чем-то далеким, нелепым и нереальным. И дело не только в перемене климата или часового пояса, да я этих вещей и не ощущаю. Я думаю, теперь мне надо слиться с кем-нибудь в его настоящем, впрячься в его будущее, влезть в чужую судьбу, о которой я ничего не знаю, и поехать в ней зайцем – чтобы стряхнуть груз безысходных воспоминаний. Я собрал по крупицам и разжевал все свое прошлое, и это ни к чему не привело. А может, я потому никак не могу установить контакт ни с одним умершим, что все они облюбовали себе по живому человеку и вросли в своих избранников, как я собираюсь врасти в Доминик. И все мои мытарства с семи часов утра минувшего вторника – обычная, нормальная вещь, как у всех. Взлеты, падения, примирения, разлуки были лишь уроками, из которых я должен уяснить, что пора поставить крест на себе и своих близких и начать новое существование… В таком случае резко меняются представления о рае и аде: проклятые обречены сидеть в каком-нибудь злодее, мерзавце или дуре, а спасенные устраиваются в хороших людях.

Наверное, прежде чем окончательно выбрать Доминик, следует немножко подождать. Учесть ее предостережение – историю с купленным по эскизу домом. Но сама по себе тяга к кому-то постороннему – несомненно, шаг вперед. Всплывают и некие полузабытые признаки, подтверждающие, что я на верной дороге. Как только отошла Наила, к Доминик бочком-бочком, делая вид, что клюет какие-то несуществующие крошки, стала подбираться желто-зеленая птица. При каждом скачке на голове ее смешно трепыхался лихой хохолок. Уморительно серьезная, она похожа на неудавшийся рисунок, на некую помесь дрозда с попугаем. Доминик, подложив руку под голову, следит за ней глазами, вполголоса зовет. Птица сложным маневром – вбок и назад – приблизилась еще. Очень медленно Доминик протянула к ней раскрытую ладонь, и этот жест и последующие слова сразили меня.

– Привет, как дела? – тихонько сказала она. – Скучаешь?

Я вспомнил зимнюю ночь 78-го года, которую провел в Кавайоне, родном городе деда и бабушки. Они вернулись туда, когда моя сестра вышла замуж, а я настолько подрос, что мог жить один у нас дома в Савойе, которую они никогда не любили. Они привыкли к солнцу и тосковали без него. Вскоре после переезда, зимой 78-го года они умерли. Сгорели вместе с домом, тесно прижавшись друг к дружке, так же, как прожили всю жизнь. Как ни странно, я не очень горевал, хотя был очень привязан к этим вечным влюбленным, неизменно приветливым, улыбающимся, спокойным. Я старался быть похожим на них и чуждался мрачной вспыльчивости и лихорадочной восторженности отца. Смерть мамы они приняли с кротким смирением, возможно, потому, что остальные шестеро детей давно покинули их ради большого мира. Но главное, они так любили друг друга, составляли такое самодостаточное целое, что их сердца были обоюдно заполнены и места для других просто не оставалось. Вот почему смерть в один день представлялась мне не трагическим, а скорее закономерным концом. Кроме того, мне было всего семнадцать лет. Только когда родился Люсьен, я стал понимать, насколько мне их не хватает.

Ночью после похорон я пошел побродить по улицам, чтобы остаться одному и подумать о них спокойно, так, как они заслуживали. И вот тогда на углу пустынной улицы мне встретилась собака. Хромой пес без ошейника, помесь овчарки с кем-то еще, изможденный, старый и абсолютно мирный. Я не сказал ему ни слова, но он увязался за мной, впрочем, не заискивая и сохраняя достойную дистанцию. Из гордости, стыдливости или хитрости он делал вид, что не нарочно идет за мной по спящим улицам, а вынюхивает какой-то след, который случайно совпадает с моим маршрутом. Я включился в игру и стал резко менять направление, сворачивать назад, описывать круги. Каждый раз пес, перебегая от фонаря к фонарю, от урны к урне, довольно быстро снова нагонял меня. И вдруг с ничуть меня не удивившей ясностью я подумал о деде. Та же ненавязчивая внимательность, притворное равнодушие, настойчивость без нажима. Обернувшись на ближайшем углу, я попробовал негромко позвать: «Деда!» Пес никак не отреагировал. Но у меня бешено стучало в висках, чувство уверенности распирало грудь. Я явственно ощущал, что дед здесь, рядом, в этой псине. Чудесное, необъяснимое ощущение. В то время в свете только что пройденных школьных курсов естественных наук смерть представлялась мне рассеянием отдельных клеток и химических элементов, душе же в этом процессе отводилась роль своеобразной пыльцы. Эту «пыльцу» вдыхали оказавшиеся поблизости люди, собирали пчелы, клевали птицы, щипали коровы, и умерший, внедряясь таким образом в другие существа, обогащался их опытом. Каково было процентное содержание субстанции моего деда в теле бродячей собаки? Пусть всего лишь полпроцента – этого достаточно, чтобы я чувствовал его приветливую улыбку, значащую куда больше ненужных бурных излияний.

Я находился на холме Сен-Жак, белые прожекторные лучи выхватывали из тьмы силуэты безжалостно подстриженных олив. Этот призрачный пейзаж будил во мне радость, вкус к жизни, а тут еще влюбленные парочки в кустах фыркали, слыша, как я благодарю драного хромого пса за все, чем ему обязан: за то, что умею ценить хорошее вино, полуденный отдых, тонкую иронию… Это он научил меня видеть разные фигуры из облаков, обращать внимание на хорошеньких девушек, строить шалаш, разжигать костер, следить за пчелами… Мелким вещам, в которых можно найти утешение едва ли не от всех бед.

В гостиницу я вернулся на рассвете. Центральный вход был еще закрыт, но у меня был ключ от бокового. Пес по-прежнему бежал за мной. Я остановился перед дверью – он тоже. И выжидающе застыл, отвернув морду в сторону. И тут малодушие – или здравый смысл – взяло верх. Я сказал ему, что животных в гостиницу не пускают и что я все равно завтра уезжаю. И бросил платановую ветку, чтобы он за ней побежал. Пес не двинулся с места. Тогда я приоткрыл дверь, быстро вошел и захлопнул ее за собой. Стоя с другой стороны, прислонившись к створке лбом, я в первый раз услышал его голос – протяжный, тоскливый, на одной ноте вой, который три ночи не давал мне уснуть. И еще долго я корил себя за то, что тогда не впустил его.

– Как его звали, этого твоего лавочника?

– Жак Лормо.

Наила искупалась и легла на песок обсыхать, спугнув желто-зеленую птицу. Разговор надолго прервался. Разомлевшая на солнце Доминик лежала с закрытыми глазами. Наконец она лениво спросила:

– Ваше агентство имеет дело с гостиницами «Куони»?

– Смотря где. На Маврикии, например, у вас не лучшие цены.

– Просто мы не халтурим.

Поднялся ветерок, зазвонил колокольчик, и турагенты в бермудах или парео озабоченно потянулись на лекции.

– Может, и нам с ними поскучать? – томно потягиваясь, спросила Наила.

– Зачем? Успеем наскучаться на том свете.

Наила, припоминая свою картину, рисует на песке три хижины и плот, а Доминик погружается в сон. Я оставляю ее.

Куда подамся теперь, не знаю, но, расставаясь с Доминик, я испытываю знакомое по прошлому сладостное чувство, которое всегда любил продлить, – предвкушение давно обещанного свидания.

* * *

Разобрали не так уж много картин. Альфонс взял один натюрморт, папа – склеенную улитку в нашем саду в Пьеррэ, Одиль – бурю на озере, где я изобразил нас с Жаном-Ми на яхте. Люсьен перед уходом в школу попросил, чтобы оставшиеся картины поместили в его комнату, и сейчас Альфонс, страшно довольный, развешивает их по стенам, с пола до потолка, чтобы порадовать мальчика этим вернисажем. Фабьена объясняет все это Гийому Пейролю, тот пришел в трейлер с опозданием, запыхавшись, весь в снегу.

– Я никак не мог раньше – у нас была учебная тревога в горах…

– Не важно. Можете посмотреть вместе с моим сыном. Он вернется в двенадцать часов. Пройдете через магазин, – сказала Фабьена и захлопнула дверцу трейлера.

Фабьена меня беспокоит. Она осунулась, пожелтела, под глазами круги, которые даже не умещаются под темные очки. Скорее всего она все утро просидела перед моим пустым мольбертом, уничтожая мой запас мятных конфет – на полу валяется куча фантиков. Картины унесли, и замоченные в скипидаре кисти выглядят душераздирающе.

Кажется, я понимаю, что с моей женой. Узнаю симптомы. Когда родился Люсьен, врачи признали у нее послеродовую депрессию. Но у нее был стимул – вырастить ребенка. Теперь же, когда я похоронен, формальности завершены, с наследством все улажено, ей больше нечего делать, осталось только отдыхать и восстанавливать силы. Фабьена не умеет ничего не делать. И вдруг забросила свою скобяную торговлю… Значит, дело обстоит серьезнее, чем я сначала подумал. С четырнадцати лет она постоянно была напряжена, как пружина, и устремлена к ясной цели. Со мной цель была достигнута и превзойдена, но ответственность, которую она несла вместо меня, все время давила на нее и не позволяла расслабиться. И вдруг пружина лопнула. Жить как раньше не имело смысла. Теперь уже не было опасности, что я потребую развод, попытаюсь отнять у нее Люсьена, буду настраивать его против матери… Без меня им обоим обеспечено спокойное будущее. И она опустила руки. Ума не приложу, как ей помочь, хуже того: не вижу никого, кто мог бы понять ее так, как я. Тем более что жаловаться она никогда не станет, а скрывать свои чувства умеет в совершенстве – мне ли не знать.

Меня одолевает искушение вернуться на Маврикий. Не сочти меня трусом, Фабьена, но бессилие, на которое ты меня обрекаешь, для меня невыносимо. Страдала бы по крайней мере где-нибудь в другом месте. Здесь, в трейлере, я не могу отделаться от чувства, что это я причиняю тебе боль.

– Готово! Все развесил! – кричит со двора Альфонс.

Фабьена тяжко вздыхает, снова надевает темные очки, обводит напоследок взглядом мою тесную обитель. Будь я жив, я бы много отдал за такой понимающий взгляд, но теперь он приводит меня в отчаяние. Нехотя выходит она из трейлера тянуть опостылевшую лямку.

– Может быть, мне лучше взять «мерседес», я постараюсь быть очень осторожным, а, мадам Фабьена? А то машина Одили ему тоже не по нраву.

Не споря, Фабьена протягивает Альфонсу ключи и поднимается к Люсьену посмотреть экспозицию. В эту самую минуту в школе прозвенел звонок на обеденный перерыв. Альфонс, насвистывая, гордо выводит из гаража «мерседес» – то-то обрадуется мальчуган! Надо будет обратиться к нему почтительно – «месье!», пусть приятели знают, с кем имеют дело. Наследник Лормо – это вам не шутка! Альфонс вошел в роль телохранителя: руки бережно сжимают руль в кожаном чехле, прямая спина, вздернутый подбородок, бдительный взор поверх фирменной звезды на капоте.

Люсьен остался в классе один. Он закрывает тетрадь, надевает на ручку колпачок и медленно-медленно складывает все в портфель. Остальных после звонка как ветром сдуло. Только несколько человек ждут его в коридоре, пихая друг дружку в бок и поглядывая на дверь класса. Учительница с папкой под мышкой и сумкой через плечо обернулась почти с порога и подошла к Люсьену. Принужденно улыбаясь, погладила его по голове. Люсьен резко откинулся назад.

– Тебе плохо, малыш?

– Нет, мадемуазель, все нормально.

– Ты мог бы подольше побыть дома. Я понимаю, каково тебе сейчас. Потерять отца в твоем возрасте – это самое страшное горе. Ты сразу стал взрослым.

– Спасибо.

– Я могу тебе чем-нибудь помочь?

– Нет, мадемуазель.

– Ты уверен? Иногда бывает нужно выговориться. А твоя мама сейчас в таком состоянии, что, наверно…

– Но вы мне не мама! – взрывается Люсьен. – Оставьте меня в покое!

Бедная учительница замолкает, бормочет извинения и, поникшая, отходит прочь, делая вид, будто ищет ключи. Люсьен застегивает портфель, встает, оттолкнув стул ногой, и вылетает в коридор, точь-в-точь шериф, выходящий из салуна с твердым намерением навести в городе порядок.

– Ты даешь! – похвалил Люсьена стриженный под ежик коротышка.

– Не твое дело, – буркнул Люсьен.

– Ловко ты ее отбрил, – хохотнул Самба, сын тренера по водному спорту.

– Фигня! – вмешался белобрысый подросток с прядью на лбу. – У него, видите ли, папочка умер, вот он и кочевряжится. Давай-давай, Лормо, пользуйся…

Люсьен оборачивается к белобрысому и тычет ему пальцем в физиономию:

– А ну отдавай мою куртку, Марко! Живо!

– Ой, испугал! – кривляется Марко.

– Отдавай, говорю, куртку, она моя, ясно?

– Чего-чего?! Давно не получал? Ишь ты, сиротка, какой крутой стал! – Люсьен, яростно сжав зубы, толкает Марко к вешалке.

– Брось, Лормо, не то он взбеленится! – вопит сынишка Жана-Гю в очках с толстыми стеклами.

– Ставлю три наклейки за Лормо! – объявляет Самба.

– Заткнись, черномазый! Придержи свои наклейки!

Марко со зловещей улыбочкой поднимает воротник куртки и делает три шага вперед. Люсьен, сдерживая слезы и глядя ему в лицо, медленно отходит. Остальные расступаются в круг. Марко размахивается, но тут Люсьен наскакивает на него, валит на пол и принимается лупить своими маленькими кулачками с небывалой силой – возможно, мне все же удалось передать ему часть моей. Давай-давай, молодец, так его, так! Марко на полу извивается под его ударами.

– Ой, не могу, Лормо, ты меня защекотал!

Он вдруг взбрыкнул ногами, и мы полетели к стенке. Боль и ненависть, которые я разделяю с сыном, увы, не прибавили мне могущества. Эх, как бы стать для него настоящим добрым духом, ангелом-хранителем, джинном из лампы Аладдина… Люсьен остался лежать. У него из носа пошла кровь и запачкала рубашку. Марко холодно смотрит на него сверху вниз и равномерно причмокивает – наслаждается муками обреченной жертвы. Неожиданно он разжимает кулак и протягивает Люсьену руку:

– А ты не слабак. Будешь теперь со мной.

Люсьен, оглушенный, недоверчиво берется за протянутую руку. Марко поднимает его на ноги. Самба хлопает по плечу и поздравляет.

– Он теперь правда с нами? – переспрашивает осторожный Самба, прежде чем принять меня в круг вассалов.

– Дюмонсель, дай Самбе три наклейки, – распоряжается Марко в подтверждение своих слов. И стаскивает с себя куртку.

Люсьен расплывается в улыбке, весь так и сияет, но, дабы не уронить мужскую честь, старается не выказывать свою радость. Он благородно отстраняет руку Марко с курткой:

– Можешь оставить себе, она тебе больше идет.

– Спасибо, – говорит главарь шайки. – А насчет твоего отца – паршиво, конечно. Мне легче – у меня его вообще никогда не было.

– Повезло, – соглашается Люсьен.

Не знаю, как отнестись к этой реплике. Звенит звонок в столовой.

– Иду-иду! – кривляется Марко.

Шайка льстиво смеется остроумию вождя. И Люсьен с ними. Они шагают по коридору сплоченной группкой, в ногу, барабаня в каждую дверь. Люсьен на седьмом небе. Отныне потеря отца свяжется у него в памяти с тем, что его как по волшебству приняли в компанию, с сентября отравлявшую ему в школе жизнь.

– Огонь! – хором вопит вся ватага, пробегая мимо бюста несчастной Марии Кюри, чье имя носит школа. Бюст превращен в мишень и весь покрыт комочками жевательной резинки и плевками.

– Почему бы тебе тоже не обедать в столовке? – приглашает сын Жана-Гю.

Все гогочут.

– В самом деле, – спокойно говорит Люсьен. – Надо будет записаться.

На пороге школы он останавливается. За решеткой внутреннего двора стоит «мерседес» с торжественно распахнутой задней дверцей. Альфонс, держа в руке свой берет, не спускает глаз с дверей, откуда выбегают школьники. Минуту Люсьен колеблется, не зная, что предпочесть: роскошную машину, к которой его никогда не подпускали, или только что завоеванное положение среди сверстников. В конце концов он властно кладет руку на плечо Жана-Мари Дюмонселя, которому в шайке отведена роль «шестерки»:

– Скажи моему шоферу, что я пойду пешком.

Сын Жана-Гю поворачивает свою очкастую физиономию к главарю, молчаливо спрашивая его санкции, а затем подбегает к «мерседесу» и с важным видом выполняет поручение. Альфонс опечаленно захлопывает дверцу, надевает берет, и роскошная колымага за ненадобностью уезжает прочь.

– Тортоцца хочет тебя спросить, – говорит Марко, указывая пальцем на толстяка со стрижкой-ежиком.

– А ты можешь говорить со своим отцом вот сейчас, когда он на том свете? – спрашивает тот.

Люсьен, не ожидавший такого, быстро находится и небрежно отвечает:

– Ясно, могу.

– Врешь небось, – поддевает его Тортоцца.

– А вот и нет! – заводится Люсьен. Он победил самого Марко, а тут какой-то жирдяй будет к нему цепляться – еще чего! – И он, если хочешь знать, меня слышит.

– Да-а? Может, еще и отвечает?

Ребята остановились посреди двора, ветер треплет им волосы. Все выжидательно уставились на Люсьена, он же, засунув руки в карманы, с самым скромным видом отвечает:

– Бывает и так…

– Стакан, что ли, двигает? – Тортоцца насмешливо подмигивает приятелям. Но Люсьен ухватывается за эту подсказку:

– Конечно, а ты как думал?! Тортоцца почтительно присвистывает:

– Здорово! А давай попробуем сегодня в шесть часов у меня дома. Тащи все что надо. И вы все приходите, парни, ладно?

Парни кивают.

– Учти, у меня флюиды что надо! – продолжает Тортоцца. – Сестра говорит, еще лучше, чем у нее.

– Твоя сестрица уродина, – замечает Марко.

– Зато у нее флюиды что надо. У нас это семейное. Моя сицилийская тетка умеет гадать по куриной печенке. Пусть только Лормо не удивляется, если стол вдруг сорвется с места и взлетит.

Люсьен пожимает плечами с бывалым видом.

– Пошли жрать! – командует Марко и направляется в столовую. Компания идет за ним, приотстав на три шага.

До скорого, парни! – кричит Люсьен. – Приятного аппетита!

Он вышел из ворот и шагает, счастливый, держа ранец за ремни. Но радость омрачается тревогой: он вляпался сгоряча в дело, о котором не имеет понятия. Толстенные подошвы его ботинок месят ледяную грязь на тротуаре, и в ритме шагов ему представляются диковинные картинки – с говорящими блюдечками, летающими столами и куриными печенками, – которые могут иметь отношение к загадочным словам «флюиды» и «медиум». Он напевает для храбрости «Побоище» – песенку Брассанса, которой я научил его, когда ему исполнилось семь лет, там некая мегера истребляет полицейских – лупит их своим огромным выменем. Встречные прохожие глядят на него с неодобрением, они не знают, что эти куплеты объединяют нас с сыном больше, чем «Отче наш».

От Окружного бульвара до Курортной улицы такое запутанное движение, что Люсьен пешком по прямой добрался до дому скорее, чем Альфонс на «мерседесе». Из-за угла трейлера он глядит, как старик ставит машину в гараж и заходит на склад металлических товаров, чтобы прибраться там, пока все на перерыве.

Переждав из деликатности пару минут, мальчуган входит туда же. Альфонс разматывает моток проволоки для изгородей и вместо обеда жует карандаш. Люсьен подходит к нему с виноватым видом:

– Привет, Альфонс, как дела?

– А, ты уже пришел, – не оборачиваясь, говорит старик. – Ну да, молодому пройтись по улице – одно удовольствие. Надеюсь, ты не простудился? Иди к себе – я там развесил картины.

– Спасибо, что приехал за мной на «мерседесе», – шепчет Люсьен, усаживаясь на ящик.

– Ему было полезно проветриться.

Они помолчали. Было слышно только, как бренчит проволока – Альфонс разматывает виток за витком, чтобы потом смотать как следует.

– Этот малый из Гренобля, который поступил в ученики, – ворчит он, – вроде бы и старается, но в нашем деле из него ничего не выйдет – нет хватки. Вот посмотри на эту проволоку – кто так отрезает!

– Как ты думаешь, у меня получится вызвать папу стаканом?

Альфонс кладет моток на верстак и опускается на корточки рядом с ящиком заклепок, по которому Люсьен стучит пятками.

– Очень может быть. Я не знал, что ты в этом разбираешься.

– А как это делается, Альфонс? – Люсьен хватает спасителя за руку.

Старик смотрит на эту ручонку, вцепившуюся в его рукав. Может быть, первый раз Люсьен вот так потянулся к нему. От волнения у него перехватывает горло, так что он не может сразу ответить и оттягивает время, перекладывая жеваный карандаш изо рта за ухо.

– Этот метод описывает Ламартин в письме племяннице Валентине весной пятьдесят третьего года. Берешь лист картона, пишешь на нем алфавит, переворачиваешь стакан или рюмку, потом несколько человек прикладывают к нему пальцы, и пробегает такой легкий ветерок…

– Флюид?

– Вот-вот. Ты становишься чем-то вроде антенны и улавливаешь то, что передает покойник, а потом, по законам физики, это переходит на стакан и он начинает двигаться от одной буквы к другой. Ты задаешь вопросы – он отвечает. Ламартин рассказывает, что Виктор Гюго таким манером записывал стихи, которые ему диктовал один англичанин – Шекспир. Я и сам пробовал, но в одиночку плохо получается. И потом, у меня дома и так все всегда дрожит и двигается – из-за поездов.

– И ты думаешь, с папой может получиться?

– Если он захочет говорить, то заговорит. И насколько я его знаю, за ним дело не станет.

– Классно!

– Только может оказаться, что он занят другими вещами. Ну, понимаешь, не оттого, что не хочет с тобой говорить, а просто ему же надо там освоиться, он только что прибыл…

Но у Люсьена сразу стал такой расстроенный вид, что Альфонс берет свои сомнения обратно и задорно хлопает его по колену:

– Хочешь, попробуем вместе, ты да я, на пару?

Мальчишка смотрит на него, не зная, что ответить, и, по-моему, раздумывая, как бы не слишком дать Альфонсу почувствовать, что они неравны. Да, не поспеши я убраться на тот свет, мне бы надо было кое-что подправить в воспитании сына.

– Спасибо, но мы с ребятами собрались заняться этим у Тортоцца, сегодня в шесть часов. Он говорит, у него сильные флюиды.

– Это сын автомеханика? – Альфонс удивлен. Люсьен сокрушенно разводит руками. Проглотив разочарование, Альфонс снова вытаскивает из-за уха карандаш.

– Сегодня вечером я бы все равно не смог – у меня Комитет. Тебе наверно, нужен расчерченный лист – ладно, я сделаю. Только не показывай маме. Вообще-то ты еще не дорос до таких вещей.

– Клянусь! – Люсьен поднимает варежку.

Альфонс отрезает кусок крафта и пишет по кругу алфавит. Внутри круга столбиком цифры от нуля до девяти и слова «да» и «нет» в рамочке.

– Это для ответов на однозначные вопросы – так скорее. Карандаш опять отправился за ухо.

– А что лучше взять: стакан или рюмку?

– Я советую стаканчик от горчицы. Рюмка на ножке не такая устойчивая. И может разбиться при резком вираже. Но иди – мама ждет тебя обедать.

Он берет с этажерки стаканчик, на котором нарисованы утенок Дональд и его друзья с удочками, вытряхивает из него окурки, вытирает и протягивает Люсьену.

– Расскажешь потом, – вздыхает он и снова принимается за проволоку.

Люсьен обещает, благодарит и выбегает во двор. Я устремился было за ним, но придержало какое-то новое чувство. Страх. Люсьен, упоенный, с улыбкой до ушей, прижимает к себе портфель, куда бережно поместил стаканчик и сложенную вдвое расчерченную карту. Альфонс забыл нанести букву W – постараюсь обойтись без нее.

На кухне, как всегда, для Люсьена был приготовлен обеденный прибор, салфетка и таблетка глюконата. Но его ждали также целых два сюрприза: у плиты стояла Одиль, а за столом сидел со стаканом томатного сока Гийом Пейроль.

– Мама ушла в бассейн, – торжествующе доложила, смакуя каждое слово, Одиль.

Люсьен поставил портфель на пол и удивленно переспросил:

– В бассейн?

– Да. Она пошла плавать. – Одиль подкрепила слова гребком по воздуху, с удовольствием призывая постороннего человека в свидетели недостойного поведения вдовы.

– Мама вольна делать что хочет, – одернул ее Люсьен. – Что сегодня на обед?

– Я поджарила тебе гольца, – с важностью ответила кассирша. – Ты знаком с месье Пейролем из полиции? Он хочет с тобой поговорить. Это Люсьен, мой крестник.

Крестник заглянул в сковородку, где шипела в разогретом масле длинная, тонкая, страшно костлявая рыбина, гордость нашего озера.

– Какая гадость, – сморщился Люсьен. – Я хочу рыбных палочек.

– Рыбных палочек! – вздохнула Одиль, ища сочувствия у гостя. – Они все на этом помешались. Думают, что все эти мороженые штучки так и ловятся в сети. Ты будешь есть то, что дают, и никаких разговоров.

– Я здесь дома, а ты на службе, – отчеканил Люсьен и, повернувшись к ней спиной, обратился к гостю: – Вы меня ждете?

– Здравствуй, Люсьен. Меня зовут Гийом, мы виделись вчера на кладбище… Я хотел купить картину твоего отца, и твоя мама сказала, что я могу посмотреть их у тебя.

Мальчуган смотрит на неожиданного клиента круглыми глазами. Настроение у него сразу исправляется, и, чувствуя себя важной персоной, он пожимает гостю руку.

– Вы обедали? У нас сегодня рыба.

– Благодарю за любезность, – стараясь быть серьезным, ответил Гийом.

– Обычно бывает что-нибудь получше, но сегодня у нашей служанки выходной. Пойдемте пока посмотрим.

И они выходят из комнаты, предоставив Одили срывать злобу на гольце, которого она свирепо переворачивает вилкой.

– Вы что, тоже художник? – спросил Люсьен на лестнице.

– Нет, но я люблю искусство.

– Почему же вы пошли в полицию?

– Я просто прохожу службу. А вообще-то я учусь на филфаке, готовлю диплом. Правда, не очень тороплюсь. Больше всего я люблю писать книги.

Люсьен церемонно распахивает дверь своей комнаты, и нам всем троим открываются увешанные картинами стены. Но, как ни старался Альфонс размещать их вплотную, рама к раме, в одном месте остался свободный квадрат, а самую большую картину пришлось поставить на пол около кровати. Это вечер во время сбора винограда. Гулянье при свете фонариков. На первом плане молодой парень с недовольной рожей. Та еще мазня.

Гийом Пейроль расхаживает, как в музее, задрав голову и заложив руки за спину. Ни за что не поверю, что ему нравится. Поданное таким образом, мое творческое наследие напоминает винегрет. Гийом нечаянно задевает ногой игрушечную «феррари», спотыкается и еле удерживает равновесие. Люсьен ловит и прижимает машинку к полу ботинком. Я с благодарностью замечаю, что он забрал из моей комнаты все машинки, которые я когда-то дарил ему на дни рождения и которые он выселил, когда подрос.

– Готово! – кричит из кухни Одиль.

Гийом возвращается к картине, прислоненной к кровати:

– Мне нравится вот эта.

– Это кутеж виноградарей в Кларафоне, – объясняет Люсьен, ошарашивая меня своей осведомленностью.

– Кутеж?

– Ну да, деревенский праздник. Так у нас говорят. Вы откуда?

– Из Парижа.

– Я был на Эйфелевой башне.

– Я тоже. А ты не пробовал плевать оттуда, с высоты, жевательной резинкой?

– Нет. – Люсьен удивлен.

– Это очень забавно. Потом спускаешься и ищешь ее внизу. Выигрывает тот, кто первым отыщет свою.

– А как узнать, что это твоя?

– Прежде чем выплевывать, конечно, прилепляешь бумажку.

– И ты когда-нибудь выигрывал?

– Ни разу. Дурацкая, вообще говоря, игра.

– Подгорает! – кричит Одиль.

– Тебя научил твой отец?

– Нет. Мой отец – человек серьезный. Дурак, но очень серьезный.

Запах горелого не дает укрепиться зародившейся мужской дружбе. Гийом указывает на разобиженного деревенского парня посреди гулянки и спрашивает цену.

– Триста франков, – от фонаря отвечает Люсьен. – Но тебе я уступлю за двести.

– Идет, – Гийом вынимает из кармана початую пачку «Голуаз» и вытаскивает из нее несколько свернутых в рулончик купюр – я тоже так делал в армии. Вообще при нем я словно молодею. Вижу свою копию.

– У тебя есть дети? – спрашивает Люсьен. Мне бы тоже хотелось это знать.

– Нет.

– Это не мне. – Люсьен не берет денег. – Опусти это в кружку пожертвований за упокоение душ, томящихся в чистилище. Это в церкви Пресвятой Богородицы. Слева как войдешь.

– Ну вот, сгорело! – доносится злорадный возглас из кухни.

– Ты думаешь, он в чистилище?

– Если в раю, ему это не понадобится.

Люсьен сел на кровать, подобрал с пола желтый «феррари» и с погрустневшим лицом катает его по ноге. Одно колесо не крутится. Люсьен, насупясь, распрямляет крыло, которое мой покупатель погнул каблуком. Оглушительно хлопает входная дверь. В наступившей вслед за этим звенящей тишине слышно только равномерное тиканье часов в гостевой комнате.

– Он ведь не может быть в аду, правда? – не поднимая глаз, шепчет мой сын.

– Конечно, нет, – успокаивает его Гийом с полной убежденностью. – Художники не попадают в ад.

– Почему?

Гийом садится на кровать рядом с Люсьеном и помогает ему освободить колесо.

– Ад для тех, кто никогда не рисковал. Никогда не сомневался в себе, ничего не делал или, как мой отец, плевал на людей и использовал их в своих интересах. Вот почему я пытаюсь писать книги.

– Какие?

– Свои. Знаешь, был такой писатель… настоящий, который всю жизнь работал ради того, чтобы дарить людям радость… Жан Кокто… так вот, он как-то сказал: «Когда придет смерть, я умру богатым человеком». Не беспокойся за своего папу. Посмотри, сколько он вам оставил. Худшее, что может ему грозить, это налоги.

– Налоги?

– Ну да. Он был талантлив, любим, имел хорошую семью, служил искусству – сколько сокровищ! Естественно, с него причитаются налоги. Там, где он сейчас, он должен давать и давать.

– А как с него могут брать?

– Поговорим об этом как-нибудь в другой раз. Сейчас мне пора в казарму.

Гийом взял картину под мышку и стал спускаться вниз по лестнице вслед за озадаченным Люсьеном. Одили на кухне нет – она ушла. Горелая рыба – в мусорном ведре. На столе на видном месте – пакет чипсов и упаковка ветчины.

– Приятного аппетита. Сегодня же отнесу деньги в церковь, как мы уговорились. Передай привет маме.

– О`кей! Пока, Гийом!

– Пока!

Люсьен сжимает пакет с чипсами, пока он не лопается. Малыш улыбается, счастливый тем, что за его отцом признали столько заслуг. Оставляю его в раздумье о человеке, который за несколько минут стал для него больше чем другом. И ничуть не ревную, что мой сын переносит привязанность ко мне на постороннего: чем дальше тот продвигается в своем расследовании, тем больше становится на меня похож. Однако же, надеюсь, Люсьен не забудет про горчичный стаканчик и бумажное поле. У нас свидание в шесть часов в гараже Тортоцца, ты помнишь, малыш? Я буду там.

* * *

Фабьена в лиловой шапочке ленивым брассом плавает из конца в конец дорожки закрытого бассейна. То ли я еще под впечатлением предыдущей, такой эмоционально напряженной сцены, то ли мешает слишком шумный фон здесь, в бассейне – на соседних дорожках пловцы из местной команды отрабатывают кроль и баттерфляй, тренер свистит, выкрикивает номера и результаты, – но мне кажется, что Фабьена думает обо мне как-то странно. Безучастно. Просто повторяет про себя «Жак, Жак»… не связывая мое имя ни с каким воспоминанием, ни с какой мыслью. Что, она уже забыла, как я выглядел? Я растворился в хлорированной воде? Так же повторяют номер телефона, чтобы не забыть, когда не на чем записать. Зовет меня на помощь? Не похоже. И что за глупость прийти в бассейн простуженной. Если только это не нарочно. Хороший грипп – чем не предлог, чтобы отдаться назревающей депрессии, не вставать с постели, благо есть оправдание – температура.

Фабьена вылезает из воды по лесенке, идет в душ. На ней цельный купальник, в котором она была на Канарах прошлой зимой – наше последнее путешествие. Цыплячье-желтое солнце на черном нейлоновом фоне уже начало отколупываться.

В раздевалке ее узнали подружки Наилы и стали пихать друг друга локтями. Раздираемые любопытством, сочувствием и желанием посплетничать, они в конце концов возвращаются к тому, чем были заняты: досушивают волосы жужжащими электрофенами и прихорашиваются перед зеркалом.

Около комплекса водного спорта под платанами стоит фирменный фургончик Лормо – Фабьена взяла его, чтобы весь город видел: она едет в бассейн, – а рядышком дожидается папин «ситроен». Вот и Фабьена: идет большими шагами, отжимая рукой мокрые волосы, пальто нараспашку, в джемпере под горлышко, вдыхая полной грудью ледяной воздух и выдыхая клубы пара.

Папа выскакивает ей навстречу:

– Фабьена, что с тобой?

Она глядит на него без малейшего удивления, улыбки, смущения – без всякого выражения.

– Вам, конечно, позвонила Одиль. Да, я схожу с ума, пошла купаться, вместо того чтобы кормить обедом ребенка, ну и что? Уволю эту Одиль. Всех уволю. Продам магазин. Плевать я на всех хотела. Вас это устраивает?

Бедный папа смотрит на нее оторопев и не знает, что ответить. На всякий случай он раскрывает руки, и Фабьена с рыданиями бросается ему на грудь.

– Ничего, ничего, – приговаривает он, гладя ее по мокрым волосам. – Все нормально.

– Да уж! Я ничего не хочу делать, никого не могу видеть, терпеть не могу плавать и закатываюсь в бассейн на сеанс с двенадцати до двух, как любовница Жака, чтобы влезть в ее шкуру, чтобы он со мной заговорил! Ничего себе нормально!

– У Жака была любовница? – Вот когда папа действительно ошарашен.

– Только не говорите мне, что вы об этом не знали, Луи! Кому угодно, но не мне!

Отец в шоке. Фабьена не представляла себе, как мало мы друг с другом говорили. Ей казалось, что только ненависть и отчаяние могут быть немы.

– Кто же она? – с трудом выговаривает он.

В глазах его такое искреннее неведение, что Фабьена находит в себе силы улыбнуться, взять его под руку и подвести к его машине.

– Ладно, папа. Мне уже лучше. Не знаю почему, но лучше. Я поеду домой. Как раз успею отвезти малыша в школу.

– В таком состоянии?

Фабьена оборачивается и прислоняется спиной к «ситроену». Она опять захлюпала и запахнула на себе пальто.

– Папа… Я боюсь наделать глупостей в магазине. Боюсь остервениться, нахамить клиентам… Мне нужно немножко передохнуть… Вас не затруднило бы снова взять на себя дело?

– Меня? – воскликнул отец, который только того и ждал. – Да ничуть!… Наоборот!

Из уважения к общему трауру он умерил свой восторг и стал уверять Фабьену, что будет выполнять только самую неблагодарную работу – справляться с текущими делами – и не подумает вмешиваться в управление; хозяйкой остается она, ничего не изменилось.

– Все изменилось. Я уверена, Жак еще любил меня. А я его прогнала. Из-за ерунды, из-за такой ерунды, если б вы знали… Я вбила себе в голову какую-то чушь, а дальше все разрасталось само собой… Я сама, сама толкнула его к этой женщине. И, наверно, правильно сделала… Не в том дело… Знаю, что глупо так говорить, что это неправда, и все же… Я все время думаю, что, если бы не оттолкнула его тогда, он сейчас был бы жив. Я одна, одна, совсем одна!

– А я… – прошептал отец.

Покраснев, он стоял на ветру, с развевающимся шарфом на шее, и был готов произнести слова, которые сдерживал десять лет. Я не ханжа, но тут мне стало противно. Однако он прав. Я жил так, как будто впереди была целая вечность. Пусть хоть он не повторит моей ошибки. Он открывает рот, набирает воздух, ищет какой-нибудь знак, что-нибудь вокруг, что поддержало бы его порыв, смотрит под ноги, ну, сейчас… Но слова не сходят с языка. Нет, подходящего момента никогда не будет. Он гаснет, сникает и поднимает глаза:

– Я хотел сказать: у вас есть Люсьен.

Фабьена уткнулась лбом в ворот его куртки и тихо прошептала:

– Каждую ночь, с тех пор как я отказалась спать с ним… Каждую ночь я по собственной воле оставалась одна, но так надеялась, так ждала, что вот откроется дверь… И все опять станет как раньше… Я ненавижу себя…

– Ну-ну, – он резковато оборвал ее признания – сам-то он не смог открыться…

Наконец он отвел и подсадил ее в кабину фургончика, посоветовал включить отопление, выпить грогу и не беспокоиться о работе: завтра в семь утра он будет в магазине, и все, положитесь на меня, пойдет своим чередом. Все эти слова означают одно: я люблю тебя, – то, чего она никогда не пожелает услышать.

Красный с темно-синими буквами фургончик отъехал и скрылся из виду. Глядя ему вслед, папа утешается ставшим привычным доводом: быть непонятым лучше, чем смешным. И все не так плохо: вылезти из норы и занять место, которое он мне уступил, – как-никак большой шаг вперед.

Меня в его мыслях нет и близко, поэтому я оставляю его одного в ржавом «ситроене» строить планы новой жизни, которая не принесет никаких перемен.

* * *

Надо было убить время до шести часов. Боясь опоздать, я отбросил искушение махнуть на Маврикий. Правда, длительность путешествия для меня ничего не значит, но, прибыв на место, я не распоряжаюсь своими эмоциями и могу застрять в какой-нибудь точке. Это не жалобы, а опасения.

Поэтому я гулял, не слишком удаляясь от места встречи, и наносил визиты вежливости людям, которые никоим образом не могли бы меня задержать. Например, налоговому инспектору, который был последним, с кем я говорил при жизни. Он драматически рассказывает об этом каждому, кого приводит в его кабинет приближение срока подачи декларации. Этот наш разговор в понедельник вечером внезапно приобрел особое значение – инспектор не может отделаться от мысли, что он в какой-то мере стал причиной моей смерти. Не слишком ли сурово он отнесся к подсчетам доходов, которые я ему представил? Несчастный потерял сон. Клиенты, которым он успел поведать об этом случае, – тоже, поскольку приняли его слова за скрытую угрозу.

Я застал его в парке, в кафе «Ротонда», он с безутешным видом ел курицу-гриль и читал «Канар аншене». Здесь и мэтр Сонна – он вышел из-за столика, где сидел с компанией финансистов, и, проходя мимо налогового инспектора, пожал ему руку. Оба понимающе-сокрушенно покачали головами.

– Бедняга Лормо. Этот цирк в часовне…

– Представляешь, я последний, с кем он говорил при жизни!

– Я тоже! Если б ты знал, как я хлебнул лиха с его завещанием… Ладно, бог с ним. Ты придешь в субботу играть в гольф?

– Не знаю.

– Обещают хорошую погоду.

– Меня еще беспокоит нога.

– А меня в клубе записали в слабаки.

Оставляю их с их бедами и порхаю под голыми ветвями парковых деревьев – ищу, с кем бы выпить спокойно чашечку кофе или соснуть после обеда. Но самому выбрать и спроецироваться на кого-нибудь мне трудно, похоже, мои желания буксуют, если не сопрягаются с желанием живого человека. А нынче, сколько ни настраиваюсь, ничего не могу уловить, – очевидно, я сейчас никому не нужен. В такое время я и сам не без труда возвращался к работе и обычно подбадривал себя сладким.

Кондитерская Дюмонселей, желая обставить Лормо, работает без перерыва. Дети Жанны-Мари сменяют друг друга за прилавком. Сегодня меж витрин мыкается страдающая булимией Мари-Па, изнывая от соблазнительных запахов и гоня от себя искусительную мысль, что, пока мать отдыхает, она вполне могла бы безнаказанно полакомиться. К тому же между часом и тремя покупателей никогда не бывает – желающие подкрепиться предпочитают славной фирме «Дюмонсель» лавочки поскромнее, с более доступными ценами.

Мари-Па хватается за пачку «Кэмел» в кармане халата, желая побороть одну тягу другой: заменить наполеоны сигаретами. Вечером перед телевизором она выкуривает по две пачки, чтобы перебить аппетит. Воспитательница в детском саду звала нас с ней «жених и невеста». Хоть она на четыре года старше, но во дворе всегда подходила ко мне. Мы держались за руки, делились друг с другом цветными карандашами, играли в папу и маму, а нашим сыном был вечно копошившийся в песочнице Жан-Ми. Она была красивой девчонкой, пока мать не подавила ее, не в силах смириться с тем, что дочь взрослеет. Она и теперь еще вполне миловидна, хоть ее и разнесло, вполне свежа, несмотря на горькую обиду, которую она топит в калориях и табачном дыме. Возможно, попадись ей хороший человек, тоже солидной комплекции, и теплое отношение потихоньку растопило бы лишний жир. Но от ожирения в Эксе не лечатся, а объявления в отделе знакомств («девушка 39 лет 110 кг, не утратившая надежд, ищет серьезного человека такого же веса») ее мамаша ни за что бы не потерпела.

Если бы я мог поправлять волшебной палочкой промахи судьбы… Отыскать бы на улице какого-нибудь симпатичного, добродушного толстяка, привести сюда, заманить в кондитерскую, познакомить парочку… Но слишком концентрироваться на проблемах Мари-Па, пожалуй, опасно – чего доброго, растрачусь до времени. А перед сыном мне надо явиться вооруженным всеми своими способностями, если таковые окажутся. Очень надеюсь. Ведь это будет первый раз, когда не я один пытаюсь войти в контакт с живыми. Желание Люсьена должно дать мне сил ответить.

Вдруг распахивается дверь и входит… Нет, не упитанный прекрасный принц, а мадемуазель Туссен. Вот про кого я совсем забыл. Да и она после похорон оставила меня в покое.

– Добрый день, милочка, – говорит она елейным голоском.

– О, здравствуйте, мадемуазель Туссен, – живо отзывается Мари-Па. – Вы редко заходите в такое время. Что прикажете?

– Ничего. Я хотела с вами поговорить.

Старая дева наклоняется над горой ром-баб и бесцеремонно хватает за руки трепещущую кондитершу.

– Давайте откровенно. У вас есть любовник?

Мари-Па, давно привыкшая к материнским допросам, даже не удивляется, а только опускает глаза, мотает головой и пожимает плечами:

– Да нет.

Туссен энергично встряхивает ее руки.

– Послушайте меня – отчаиваться рано. Что сказал бы ваш отец, он так гордился вами!

– Я посвятила себя Иисусу, – смиренно лепечет Мари-Па.

– Ему это не больно надо. Разве вы не хотите иметь ребенка?

– О-о… – Мари-Па душераздирающе вздыхает.

– Сорок лет – пора бы пошевелиться, детка! Нечего надеяться на Святой Дух.

– Тридцать девять, – застенчиво поправляет моя бывшая «невеста».

– Тем более!

– Но для этого нужна пара…

– Отлично. Я вас записываю.

Туссен решительно щиплет девушку за пухлую ручку и топает к выходу, попирая старинный паркет своими ботинищами. Стеклянные витрины трясутся от ее шагов. Я ничего не понял. Мари-Па тоже. Она застыла, глядя на дверь и машинально запустив руку в пирожные на подносе.

Я догнал буддистку на углу у казино. Она в раздумье остановилась около дома Дюмонселей, бордового с белыми щипцами особняка – по этажу на братьев и сестру, а самый верхний – маменькин. Как раз в этот момент Одиль распахивает окно в спальне Жана-Ми, чтобы поскорей его добудиться. Она не в духе и толкает створку с такой силой, что от стены отлетает кусок штукатурки. Туссен, глядя на нее, ухмыльнулась было, но тут же с сомнением поджала губы. Топая, как слон, она двинулась по Женевской к вокзалу, на ходу ставя галочки в своем списке. Приближаться к ней настолько, чтобы ухватить ее мысли, я все же опасаюсь, поэтому слежу, оставаясь поодаль. Дойдя вдоль путей до переезда, она направляется к домику стрелочника, где живет Альфонс. Он занят тем, что стирает иней с листьев пластмассовой герани, макая кисточку в теплую воду.

– Эй, Озерэ, – приступает к нему Туссен, – я в этом году задумала развести тюльпаны, заказала луковиц на сто квадратных метров, когда их надо сажать в грунт?

– Да зачем тебе сажать: одна вода для поливки обойдется в копеечку, уж луку-то купила бы сколько надо на рынке, – ворчит Альфонс. Они с Туссен знакомы шесть десятков лет, и на «вы» он с ней только в магазине.

Дружески похлопав его по плечу, Туссен уточняет, что говорила о тюльпанах, журит за рассеянность и без всякого перехода сообщает, что он мог бы составить счастье какой-нибудь женщины.

– Мне и так неплохо, – отвечает Альфонс.

Тон у него непривычно хмурый. Скорее всего его расстроил Люсьен. Он, наверное, уже видел, как сидит рядом с мальчуганом за столиком, вопрошает горчичный стаканчик и покрывает своим ровным почерком прилежного ученика листок за листком, записывая мои щедрые откровения об ангелах небесных, о моей маме, Ламартине и Жюли Шарль.

– В одиночку вертеть стакан не получается, – вслух жалуется он.

– А о женитьбе ты не думал? – гнет свое Туссен. Альфонс пожимает плечами.

– Где ты найдешь такую женщину, которая была бы изящна, как тюльпан, и с дырявыми легкими, но которой хватило бы на мой век, чтобы не сидеть тоскливо на скамейке, откуда мы когда-то любовались озером вдвоем? Любовь – дело такое! Но не буду тебе докучать, это не по твоей части, – добавил он, смягчаясь.

– Знаешь, – говорит Туссен, потупясь на кончики своих «луноходов», – я ведь уже не девушка.

– Прости, – смущенно отводит глаза Альфонс.

– Да ты тут ни при чем, – с затаенным сожалением вздыхает Туссен. Он снова осторожно смотрит ей в лицо.

– Ладно. – Она хлопает в ладоши у него перед носом, возвращая разговор в нужное русло. – Что сделано, то сделано, а что нет, то нет. Буду говорить прямо, не люблю ходить вокруг да около – ты ведь меня знаешь.

– Ну да, – подняв бровь, хмыкает Альфонс.

– Так вот, хочешь жениться на молодой Дюмонсель?

– На ком? – ужасается он. – На Мари-Па?

– Она мечтает иметь ребенка, в ее возрасте это нормально, но ее замкнуло на образе отца, поэтому ей нравятся только пожилые мужчины. Так вперед! Я знаю, что она от тебя без ума.

– Да на что она мне? – отпирается Альфонс. – И потом, она ведь не страдает легкими.

– Ну, за этим дело не станет – она столько курит! Ну же, Альфонс! Решайся! Ты отлично воспитал четверых чужих детей, и что это тебе дало? Только неблагодарность и унижения. И эти Лормо продолжают бессовестно тебя эксплуатировать.

– Неправда! – возмутился Альфонс.

– Для тебя, конечно, это благо, потому что ты один-одинешенек. Но надо же шевелиться! Ты красивый, еще полный сил мужчина. И я знаю, как тебе хочется стать отцом.

– В моем-то возрасте? – обороняется он.

– Такое бывало. Подумай: прелестный малыш, твой и ничей больше, такой же забавный, каким был маленький Жак, то-то была бы радость на старости лет, а?

– Нет, – говорит Альфонс, протирая последний лист, – брось ты эти затеи, Тереза! От твоих забот чувствуешь себя как на больничной койке. И вообще, даже если допустить, что это возможно: Мари-Па, ребенок от нее и все прочее… как ты себе представляешь, я буду изо дня в день выносить такую свекровушку? Не для того я, благодаря поэзии, дожил до своих лет, чтобы под конец увязнуть в человеческой глупости. А Жанна-Мари раньше своих детей не умрет – можешь мне поверить. Норов не даст. Ну, мне пора, до свидания, перерыв кончается.

Альфонс запирает свой домик и уходит, а Туссен еще долго обескураженно смотрит, как удаляется худощавая фигура, раскланивающаяся по пути с каждым встречным. Потом достает листок и вычеркивает две строчки. На мгновение ее ручка замирает, потом, разрывая бумагу, царапает какое-то имя. Чье именно, мне не видно, впрочем, я и так уже потерял с ней сегодня немало времени. Может, у нее новая идея: реинкарнировать меня, как пересаживают растение из горшка в горшок, – мне-то что, пусть себе тешится.

* * *

Взлетаю над «Парк-отелем», башней из тонированного стекла, которая торчит на месте бывшего городского сада, где я учился ходить. С птичьего полета вид у города малопривлекательный. Это мой первый полет, и я еще плохо ориентируюсь, но диссонанс между черепичными, разных цветов, кровлями, вычурными куполами устаревших дворцов и примитивными бетонными коробками с безобразными, до жути плоскими крышами и щетиной труб прямо-таки режет глаз, сверху это куда хуже, чем снизу. Не мешало бы проектировщикам подумать и о мертвых!

Опускаюсь на паперть церкви Пресвятой Богородицы, с непривычки это получилось довольно неловко: меня слегка мутит, как будто кружится голова. Проникаю в храм и, дожидаясь, не явится ли наш приятель полицейский погасить свой долг, перебираю молитвы. Народу много, сейчас самое время: верующие пациенты после утренних процедур и тихого часа приходят поставить свечку для усиления действия лечебных грязей. Пятифранковые монетки гулко падают в кружки соответствующего святого. Заступник пребывающих в чистилище душ, похоже, никого не интересует. Скуки ради подслушиваю грешки, вполголоса перечисляемые в исповедальне. Кюре отпускает их, зевая.

Гийома что-то нет. Возможно, он задержался на учениях или на задании. Мне не очень-то нужны его двести франков, но было бы жаль, если бы он пожадничал. Слово есть слово, Люсьен ему поверил, и он не имеет права обманывать малыша. Не желая разочаровываться до конца, переношусь в гараж Тортоцца. Условленный час еще не наступил, но лучше я подожду на месте. Освоюсь с обстановкой, в которой мне предстоит, так сказать, дебютировать в роли духа.

Люсьен точно так же изнывает от волнения в полукилометре от меня, сидя дома за супер-калорийным ужином, который мама приготовила ему, искупая свое отсутствие в обед. Горячий шоколад, вафли с черникой, блинчики с каштановым кремом. А перекармливать-то его ни к чему. Еще заснет над стаканом… Фабьена спросила, приходил ли полицейский. Люсьен рассказал про сделку. С заколотыми на затылке волосами Фабьена сразу помолодела и стала похожа не на мать, а на старшую сестру своего сына. Она позвала его в кино на шесть часов. В «Рексе» снова крутят «Бродягу и красотку», мой любимый фильм, мы смотрели его два раза все втроем, и при других обстоятельствах меня бы очень тронуло это предложение. Люсьен сказал спасибо, но он должен идти к Ксавье Тортоцца заниматься географией. Нет так нет.

Без четверти шесть с бьющимся сердцем мой сын берет портфель, где лежит только стаканчик, лист крафта да еще на всякий случай «Знаешь ли ты Францию?». Но Фабьена уже ушла в кино.

– Соболезную, мадам Лормо, – говорит кассирша.

– Благодарю вас, один билет…

* * *

В глубине гаража, где горит лампочка «Запасный выход», около сливной ямы, сделали две подставки из покрышек и положили сверху три доски. От глаз мадам Тортоцца, обслуживающей бензоколонку по ту сторону запертых решеток мастерской, спиритов закрывал ряд грузовиков с опрокинутыми кабинами. В торжественном молчании Люсьен развернул лист и поставил в центр горчичный стаканчик вверх дном. Все уселись вокруг импровизированного стола на табуретках. Марко щелкнул пальцами. Самба выдувает пузыри из жвачки. Ксавье Тортоцца зажег свечку и тоном знатока сказал:

– Так им комфортнее.

В заднюю дверь вбежал запыхавшийся Жан-Мари Дюмонсель.

– Пацаны, опоздал! – выпалил он, протирая запотевшие толстые очки. – У меня дома напряг: дядя надрался в муниципальном совете и всыпал тетке, потому что на нее наорала бабка, из-за того что она сожрала наполеоны, заказ барона Трибу…

– Не грузись, не в школе, – обрывает его Марко. – Выкинь всю эту муть из башки, вали сюда и сиди тихо.

Жан-Мари послушно садится и глядит на стакан.

– Кто никогда не занимался спиритизмом? – спрашивает Тортоцца.

Жан-Мари украдкой озирается – все сидят с умным видом. Он робко поднимает палец.

– Вот наказание! – вздыхает Марко. – Люсьен, расскажи этому олуху.

Люсьен единым духом выдает технические сведения, которые почерпнул у Альфонса, небрежно перечисляя имена и книги.

– А что это за Ламартина? – спрашивает Самба.

– Дикарь есть дикарь! – фыркает Марко.

– Я родился в Верхней Савойе! – обижается Самба.

– Вот я и говорю. Не Ламартина, а Ламартин, это тебе не телка какая-нибудь, а поэт.

– Подумаешь! Что у нас, поэтов, что ли, нет! Это в Нижней Савойе…

– Что-что?! А ну повтори!

– Не цапайтесь, – вмешивается Тортоцца. – А то духи обидятся и не отзовутся.

Савояры враждующих штатов моментально успокаиваются и временно откладывают войну. Люсьен с замиранием сердца прикасается указательным пальцем к краю стакана. То же самое делают остальные, Повисает тишина, слышен только гул включающегося каждые пять минут вентилятора.

– Есть тут кто-нибудь? – до жути важным голосом вопрошает Тортоцца.

Напыжась, концентрирую всю волю на стакане.

– Кто будет толкать, по шеям накостыляю! – предупреждает Марко.

Стакан не двигается.

– Пусть разогреется, – говорит Тортоцца.

– Думайте все о моем отце, – шепчет Люсьен.

– А я его не знал, – говорит Самба.

– Высокий такой, спортивный, волосы как у Люсьена, большой приколист, – описывает Марко. – Клевый мужик.

– Ясно, – кивает Самба и настраивается по этому портрету-роботу.

Со стороны заваленного пустыми канистрами от масла стола в дальнем углу раздается скрип. Люсьен вздрагивает, стакан качается.

– Папа, это ты?

Всей силой мысли пихаю стакан. Это все-таки не кровать. Ребята, не дыша и вытянув руки, не сводят глаз со сдвинутых пальцев. Даже вентилятор затих.

– Ты меня слышишь, папа?

Стакан вдруг срывается с места и скользит к слову «да».

– Класс! – вскрикивает сын Жана-Гю и замирает с открытым ртом.

Я и сам поражен. Волна неудержимой радости захлестывает меня, сметает все внутренние преграды. Давай, малыш, еще вопрос!

– Где ты сейчас? – сдавленным голосом спрашивает Люсьен.

Как ему объяснить? Пока я подыскиваю слова и примериваюсь к буквам на бумаге, вмешивается Тортоцца:

– Это слишком трудно. Не спеши, сначала спрашивай просто «да» или «нет», иначе он не поймет.

– Мой папа был не такой уж тупой! – вскидывается Люсьен.

– Не лезь! – говорит Марко. – Делай как чувствуешь, Люсьен.

Тишину снова нарушает скрип. Люсьен настороженно косится в угол и снова обращается ко мне. С большим трудом он выговаривает то, что мучает его больше всего:

– Ты в раю?

Врать не хочется, но стакан помимо моей воли описывает круг на месте и снова показывает «да». Люсьен испытывает огромное облегчение, и я радуюсь за него. Выходит, я не так уж соврал: возможность говорить – это и есть рай.

– Ты не сердишься, что я продал картину с кутежом в Кларафоне?

Он еще не договорил, а я уже ответил «нет». Престиж моего сына растет с каждой минутой.

– Тебе хорошо?

Снова «да». Стакан перемешается все быстрее и увереннее. Главное – наловчиться.

– Можно я тоже спрошу? – просит Самба. Марко смотрит на Люсьена, тот кивает.

– Скажите, месье, там, в раю, много народу из Верхней Савойи?

Жан-Мари прыскает в воротник свитера. Я делаю петлю и возвращаюсь – «да»! Долой расизм.

– Вот видишь! – Самба торжествующе поворачивается к Марко.

– Везде нужны рабы, – бесстрастно замечает Марко. – Давай дальше, Люсьен.

Люсьен колеблется. Я пытаюсь угадать, что он хочет спросить, но у него в голове теснится слишком много вопросов, он не знает, какой лучше выбрать.

– Ты бываешь рядом со мной, когда я играю в Донки Конга у себя в комнате?

Конечно, «да».

– Ксавье, пора делать уроки! – кричит Тортоцца-мама с бензоколонки, перекрывая шум отъезжающего автомобиля.

– Сейчас иду! – отзывается Ксавье.

– Еще один вопросик! – умоляет Жан-Мари. Люсьен закидывает голову и закрывает глаза, чтобы сильнее чувствовать мое присутствие.

– Папа, ты не хочешь мне еще что-нибудь сказать?

Вот задачка… Сказать, что я его люблю, – не хочется ставить малыша в неловкое положение перед товарищами. Придумать бы что-нибудь такое, чтобы у него не оставалось сомнений, что он разговаривал со мной, упомянуть какой-нибудь нам одним известный секрет… Я уж было собрался поблагодарить его за то, что он забрал в свою комнату мои машинки, и мысленно нацелился на букву «С», но вдруг стакан рванулся в другую сторону и остановился на букве «Ш». Промашка. Как теперь зачеркнуть? Ладно, поехали дальше, пусть будет «шпасибо», Люсьен поймет и так. Я прицелился на «П», но попал на «О». Неловкость или я разучился писать? Вместо «А» получилось «Л». А дальше стакан понесло. Он метался по бумаге кругами и зигзагами, сбрасывая на виражах детские пальцы и полностью выйдя из-под моего контроля. Тортоцца выкрикивает буквы, Самба быстро записывает. Передо мной все затуманилось и завертелось колесом. Очнулся я только тогда, когда стакан остановился. Застыл на букве «Л».

– Ничего себе задал жару твой родитель! – восхищается, утирая пот со лба, Тортоцца. – Ну, что там получилось?

Самба, прикусив губу, пустил листок по рукам. На нем написано: «Шол бы ты на хрен, дебил».

Приятели Люсьена скрючились от хохота, он же побелел как полотно. Ничего не понимаю. Кто это сделал? Стакан летал слишком быстро, чтобы допустить, что это подстроил кто-нибудь из ребят. Остается предположить, что вместо меня стаканом завладел другой дух… Но чей?

Люсьен вскочил, опрокинув табуретку, и под дружный смех бросился вон из гаража. Постой, малыш, это ошибка, это был не я…

– Придурок! – сказал Марко стаканчику из-под горчицы и щелчком скинул его на пол. Стаканчик разбился.

– Вдобавок с ошибкой, – заметил Самба, указывая пальцем на «шОл».

Люсьен мчался через уставленную битыми автомобилями площадку. Стой, мой мальчик, остановись, прошу тебя, неужели ты думаешь, что я мог так унизить тебя перед друзьями, ты же меня знаешь…

– Сволочь! – вопил он, задрав голову к небу. – Чтоб ты сдох!

Ногой распахнул калитку автосервиса и припустил по улице. Он с такой силой отпихнул меня, что я как приклеенный остался висеть над развалюхами. Да и что толку бежать за ним, раз он меня не слышит и никогда больше не пожелает говорить со мной.

За несколько секунд я познал ад.

* * *

– Приглашаем всех желающих отправиться на морскую прогулку к водопадам! В одиннадцать часов на Оленьем острове подводная экскурсия под руководством Филиппа, а на острове Манжени пикник с шампанским! Вечером мавританский буфет в ресторане «Пайот» и конкурс креольских танцев вокруг бассейна!

Не исключено, что я навсегда останусь в этом чужом мире, где меня никто не знает, где у меня нет вех, нет резонанса и ассоциаций, затеряюсь в толпе приехавших бездумно погреться на солнышке отдыхающих. Стать привидением в гостинице на берегу Индийского океана – не худший способ провести вечность. Тут у всех хорошее настроение, контингент часто меняется, а веселая суета на меня не распространяется. Пройдет время, и муки совести, страдания от малодушия и бессилия станут подобны набегающим издалека и разбивающимся о коралловый барьер волнам. Может быть, облюбую себе номер 2642, где живет Доминик Руа, служащая фирмы «Куони», и останусь здесь, когда она уже уедет. На этот раз я мертв окончательно. «Чтоб ты сдох!» – крикнул мне мой сын, и я повиновался.

Днем Наила с Доминик слишком заняты, чтобы думать обо мне, поддерживая мое стабильное существование. И я распыляюсь. Они взлетают над лагуной на бипланах, огибают рифы на водных лыжах, лавируют между купальщиками на доске с парусом, ныряют, ходят то на теннисные корты, то в сауну, обходят в обед все пять гостиничных ресторанов и пробуют по блюду в каждом, определяют по степени загара курортный стаж постояльцев – словом, набираются опыта и знаний, чтобы по возвращении во Францию дать своим клиентам исчерпывающую информацию.

На островочке Манжени они устроились за столиком под кокосовыми пальмами у самой воды, ветер сдувает с коленей желтую скатерть, на свободные места присоседились двое голландских туристов – судя по остывшей красноте кожи, стаж две недели – и навязываются в кавалеры. Спасибо, не надо. Но те с тяжеловесным юмором настаивают.

Без всякого стыда я подглядываю за пляжными романами, в то время как мой сын взбешен до слез, жена в депрессии, а отец исполняет мои обязанности. Со временем все само уляжется. Я больше ни во что не вмешиваюсь, я перестал считать себя необходимым. Кажется, мой дух начинает распадаться, и это даже приятно. С самого вторника мне было отказано в сне, и вот сейчас, здесь, на пляже, он настигает меня, я даже чувствую тепло, жар…

Пожалуй, даже слишком сильный. Сквозь жужжанье моторных лодок пробивается еще какой-то треск. Лагуна подернулась языками пламени, небо сморщилось, купальщиков, соломенные хижины заволокло дымом… Пожар! Меня втянуло во двор нашего дома. И, как только глаза немного привыкли к темноте, я понял почему. Люсьен в пижаме бегал вокруг пылающего посреди двора костра, поливал ректификатом из бутылки скатанные в комок тряпки и швырял их в огонь. Костер был сложен из моих картин – он выкинул их все сверху, из окна. Съеживаясь, истекая краской, горели холсты, трещали и взметали фонтаны искр сосновые рамы. На улице одни за другими распахиваются ставни, раздаются крики. Фабьена, встрепанная, в моем черно-белом тренировочном выскочила из прицепа и стоит, шатаясь от снотворного. Люсьен, эй, Люсьен! Не лей спирт в огонь, слышишь! У него кончились тряпки, и он уже размахнулся, чтобы ливануть прямо из бутылки, не соображая, что струя загорится и пламя перекинется на него самого. Остановись! Фабьена подумала то же, что я, и с криком бросилась к сыну. К счастью, в костер летит вся бутылка – мгновенный взрыв огненного шара, фейерверк, и все.

– Люсьен, ты с ума сошел, прекрати!

Крупная искра залетела в контейнер с картоном, который тут же вспыхнул. Со стороны водолечебницы послышался вой пожарной сирены. Люсьен увернулся от матери, перелез через задние ворота и спрыгнул на улицу.

– Люсьен, малыш! Куда ты! Вернись!

Но он бежит, дрожа от слез и возбуждения. Фабьена схватила ключи от ворот и открыла их как раз в ту минуту, когда из подъехавшей пожарной машины посыпались пожарники с огнетушителями. Растолкав их, она бросилась вдогонку за Люсьеном. Он уже перебежал через площадь Ревар и помчался по улице Шамбери к полицейскому управлению.

Во дворе лежала груда углей, припорошенных белым пеплом, – все, что осталось от пятнадцати лет моих художественных упражнений.

Фабьена догнала Люсьена на углу улицы Трессерв, затащила в первый попавшийся бар и, растолкав проституток и их клиентов, пробилась к стойке.

– Эй-эй, дамочка, несовершеннолетним вход воспрещен…

– Дайте быстро грогу и что-нибудь укрыться!

Она сажает Люсьена под красным балдахином около батареи, хлопает по щекам и растирает спину и руки. Мальчишка сидит бледный, неподвижный, уставившись в одну точку. Девицы в высоких сапогах и мини-юбках укутывают его в меха, приносят тазик с горячей водой и уксусом, чтобы согреть ноги, наперебой вспоминают домашние средства: фиалковая настойка, имбирный корень, зубчик чеснока, мелиссовая вода… Фабьена пробует на безучастном Люсьене все подряд, а недовольные клиенты уходят в другой бар.

– Ну вот, наш чижик порозовел, – радуется Флорида из Марселя, она здорово раздалась с тех пор, как мне было двадцать лет.

– Немудрено, ты засунула его ноги в кипяток! – возмущается пышная мулатка, которой в мои времена не было.

– Дайте же ему, бедняжке, вздохнуть! – вмешивается хозяйка. – Что стряслось, почему он в такую холодину бегает по улице в одной пижаме? Боже мой, да это же мадам Лормо! Мы с вами виделись в магазине. Я так сочувствую вам, дорогая! Тогда понятно – такое потрясение для малыша.

– Мне нужен Гийом, – бормочет Люсьен, еле шевеля синими губами.

Девицы, расступившиеся, чтобы дать ему воздуху, снова сбились в кружок, предлагая свою помощь: каждая хоть одного Гийома да знала.

– Это полицейский, из казармы напротив, – вздыхает Фабьена.

– Господи, да зачем он ему понадобился? – с тревогой спрашивает Флорида.

– Не знаю я, – стонет моя жена. Она никак не отдышится после бега, но ее уже снова одолевает снотворное. – Он ему продал картину отца, а потом, ума не приложу, что на него нашло, спалил все остальные. Теперь, может, собирается поджечь полицию. Не могу, не могу я больше…

Она уронила голову на руки. Хозяйка щелкает пальцами – подают бутылку коньяка и сахарницу.

– Ну-ка, милочка, выпейте залпом, а малышу сахарку с коньяком!

– Нельзя ли лучше кофе? Я приняла три таблетки лексомила…

– Простите, – вступает в разговор дородная блондинка, – это не вы были когда-то второй после меня на конкурсе красоты? Я Мирей Пернель, «Мисс Рюмийи-86»…

– Я.

И тут начались чудеса. Фабьена плюнула на приличия и стала такой, какой была до меня, снова окунулась в атмосферу конкурсов и фотосъемок, вспоминая об их лихорадочном веселье и забыв об ожесточенном соперничестве, обидах, уязвленном самолюбии – теперь все это казалось такими пустяками. Мирей Пернель почти сделала карьеру. Это ее рука в рекламе минеральной воды Перье сладострастно оглаживала бутылку, пока пенящаяся струя не вышибала крышку – а потом этот клип запретили как оскорбляющий нравственность.

– Ну и пришлось мне из Парижа опять возвращаться сюда… Так что же вдруг парнишке вздумалось куролесить?

Люсьен, завернутый в три лисьих боа, пончо и мохеровый плед, в чепчике с черными перьями, стиснутый шестью парами налитых женских грудей и напичканный сахаром с коньяком, начинает соотносить масштабы реальных проблем, так что обида на горчичный стаканчик и сожжение картин становятся на одну доску с подвигами гориллы и битвой летучих мышей с банановыми гроздьями. Он внятно рассказывает слушательницам о спиритическом сеансе в гараже Тортоцца.

– Сумасшедший! – ужасается мулатка с Антильских островов и трижды осеняет себя крестом. – Мертвые – это же табу, если ты не «вуду»!

– И потом, тебя же просто надули! Кто-то из твоих приятелей подталкивал стакан пальцем, вот и все. А твой папа, святая душа, ни при чем! Одно слово – надувательство.

– Я тоже, – говорит Флорида, – когда-то пыталась крутить стол и вызывать месье Жермена, если кто помнит такого… Ну и… то же самое, попался какой-то шкодливый дух и давай ругаться… я его, конечно, тоже послала куда подальше. Сам-то месье Жермен был учтивее некуда. Если хочешь знать мое мнение, чижик, никакие это не духи говорят через стакан, а так, мелкие оболтусы, вроде тех чокнутых, что базарят на улице. Что на том свете, что на этом – недоумков везде хватает. Небось один такой и валяет дурака. В чем дело, что я такого сказала?

Девицы подозрительно уставились на Фабьену, которая прямо-таки корчилась со смеху.

– Ничего-ничего, простите, я не над вами, – еле выговорила она, – просто в кои-то веки Жаку досталось… Всю жизнь морочил людей своими дурацкими розыгрышами, а тут сам напоролся. Прости, малыш, – она притянула к себе мордашку Люсьена и поцеловала, – но ты же видишь – это такие пустяки. Я очень люблю твоего папу и уверена: если он нас сейчас видит, то тоже смеется.

– Но я сжег его картины! – ужасается Люсьен.

– Он напишет другие, – утешает его мулатка. – Увидишь его во сне – скажи «я тебя люблю», и он будет посылать тебе по ночам картинки, тебе одному. Вот как надо общаться с мертвыми. Только так.

Парики и кудряшки затряслись в знак согласия. Люсьен улыбнулся. Феям никогда не поздно прилететь и склониться над кроваткой.

Что ж, кажется, тут все в порядке и мое присутствие больше не требуется. По мере того как удаляется сцена, стихают смех и сердечные слова, я словно бы медленно поднимаюсь. На другой небесный уровень…

И вдруг приземляюсь в спальне Одили, полной рывков и стонов. Жан-Ми выполняет супружеский долг. Глаза у мужа и жены закрыты, и Одиль с такой силой взывает ко мне, что меня буквально прибивает к изножью кровати и я вынужден наблюдать их любовь. Только было снизошедший в душу мир испаряется под напором грубой плоти от одной мысли о том, что я, по милости нашей кассирши, обречен целую вечность, ad vitam aeternam, быть виртуальным участником ее любовных утех.

– Жак!

Я цепенею. Полупрозрачная белая фигура по ту сторону кровати произнесла мое имя. Взмахом туманного рукава она указывает на вспотевшего от усердия Жана-Ми.

– Он думает обо мне все десять лет, чуть ли не каждый раз. А она часто звала тебя. Пока ты был жив, проступали только детали: глаза, зажатая в руке кисть…

– Сара, ты?!

– Ты не забыл меня? Но почему-то никогда не звал…

Любовный дуэт набирает силу. Одиль вскрикивает, Жан-Ми шумно дышит. Мы с Сарой при них. От волнения я не могу говорить. Ее же слова воспринимаю как разноцветные импульсы, окрашивающие ее светящийся контур. Сара. Неприступная задавака. Круглая отличница, особенно любила биологию и целыми днями сидела дома над микроскопом. Хорошенькая или нет – мне и в голову не приходило оценивать с этой точки зрения столь недосягаемое светило. А Жан-Ми, судя по всему, оценил. После окончания школы Сара уехала в Париж и там нахватала каких-то умопомрачительных дипломов – так рассказывала нам ее мать, с конца весны до начала осени торговавшая в парке мороженым. Потом защитила докторскую по молекулярной биологии и стала директором исследовательского центра при молочной фирме «Жерве – Данон». И хоть мать хвасталась жалованьем дочки – пятьдесят тысяч франков в месяц, – в городе потешались: стоило кончать университет, чтобы заниматься йогуртами… В Эксе Сара больше не появлялась. У Дюмонселей, если вдруг заговаривали о ней, называли ее не иначе как «жерведанонкой». Зимой того года, когда я женился, она разбилась на машине. Яркой кометой промелькнула на нашем небосклоне в школьные годы и давно забылась, как множество других в жизни. Может быть, Жан-Ми был единственным, в чьей памяти она еще существовала, единственным, кто мог ее удержать.

– Наконец-то ты тут, наконец есть хоть кто-нибудь! А то я говорю-говорю с ним, а он ничего не слышит, затаскивает в постель, делает свое дело и отсылает назад – вот и все. Послушай меня, Жак, умоляю тебя, послушай! Эволюция началась не с кембрийского взрыва, как все думают, а на три миллиарда лет раньше, в эпоху бактерий. Состав протоплазмы в наших клетках в точности повторяет состав протоокеанов. Я доказала это, все формулы в архивах «Данон» в Сюси-ан-Бри, ячейка номер сто сорок четыре, синяя папка. Ее сдали на хранение не открывая. Скажи им, я никак не могу!

– Сара… Я тоже не могу… Ты первая душа, которую я вижу…

– Ты меня чувствуешь там, внутри?

– Да! – стонет Одиль.

– Жизнь создали бактерии, без них первые растения не смогли бы ассимилировать азот, необходимый для развития животных… Бактерии управляют эволюцией, слышишь, Жак, они создали нас в своих целях: мы должны построить космические ракеты, чтобы распространить бактерии на другие планеты… Я показала это на примере термитов, все лежит в синей папке, но они заглянули только на последнюю страницу – там формула молочного фермента, абсорбирующего токсины… Понимаешь, термиты с помощью своих бактерий пожирают древесину и выделяют метан, который служит для поддержания кислородного насыщения на уровне двадцати одного процента. На пять процентов больше – и все живое бы сгорело, на пять меньше – не могло бы дышать. Я доказала, что бактерии регулируют гомеостаз Земли!

– Я ничего не понимаю, Сара… Ты говоришь слишком быстро…

– Нет времени, они сейчас кончат! Раз ты меня слышишь и видишь, значит, мои бактерии взяли у твоих определенные гены, чтобы восполнить функцию, которой не обладает их ДНК. Точно так же при зарождении Земли они расщепили молекулы воды, чтобы получить водород… Спустя сто миллионов лет они едва не уничтожили сами себя из-за одновременно высвободившегося огромного количества кислорода. Тогда они позаимствовали генетический материал у других микроорганизмов, которые потребляли кислород. Мы – потомки этого слияния. Скажи им все это!

– Сара! Я пытался поговорить со своим сыном, а мое место в стакане занял другой дух, бактерия-паразит. Как ее прогнать?

– Понимаешь, у меня есть доказательство того, что наши бактерии перешли из одного царства природы в другое с помощью управляемой эволюции…

– Так, значит, вот мы кто такие, да? Наша память – скопище бактерий. Бактерии, покинувшие мое тело, это теперь я? Они проникают в мысли других людей, позволяют мне переноситься с места на место, устремляются на зов? Да, Сара? Это они, бактерии, и перевоплощаются, да?

– У меня есть доказательство! Вещества, из которых состоит скелет, были сначала отброшены как отходы. А потом в ходе эволюции бактерии их приспособили. H2O2 + CO2 + Ca. Слышишь? Надо найти в синей папке страницу двадцать пять. Понимаешь?

– Да, Сара.

– Спасибо, Жак, спасибо. Передай это кому-нибудь, кто тебя услышит… сто сорок четвертая ячейка в Сюси-ан-Бри…

– Хорошо, Сара.

– Нет, нет, Жан-Ми, хватит!

– Нет, ты кончишь, ты у меня кончишь!

Кровать сотрясается все сильнее, нас с Сарой бросает друг к другу, и наши мысли, воспоминания сплетаются на ином, не требующем понимания уровне. Чем ближе миг наслаждения, тем полнее сливаемся мы, смешивая страхи и краски – или, может быть, Сара просто бледнеет. На меня обрушивается вся бездонность ее прошлого и нынешнего одиночества, так что я начинаю понимать, какое счастье, что меня тревожат столько оставшихся на земле. А я-то жаловался. Сара уверена, что открыла тайну зарождения живого, и это знание пропадает зря, никому до него и дела нет. Чтобы солидно выглядеть и чтобы никто не мешал заниматься наукой, она уродовала себя, создавала вокруг себя вакуум и преуспела в этой обороне и самоизоляции даже больше, чем хотела. Ее никто не любил, родная мать довольствуется тем, что аккуратно приносит цветы на могилу, незавершенные работы валяются в архиве, и только один-единственный человек иногда воскрешает ее в памяти, разжигая себя в постели.

– Так я рассчитываю на тебя, Жак! Сюси-ан-Бри, сто сорок четвертая ячейка!

Как я могу ей отказать? Жан-Ми с супругой кончили, и я остаюсь один. Сара! Где ты? Сара!

– Кто первый пойдет мыться: ты или я?

– Ты уже встал, ну так иди. Зачем зря спрашивать?

– Что ты цепляешься ко мне на каждом слове?

– Хватит, Жан-Ми! Сколько можно!

– Да катись ты…

Сара нагрузила меня своей болячкой, но сама ничем не помогла мне, ни во что не вникла. Она ничего и не может для меня сделать, так же как я для нее. Однако это только первая проба. Теперь моя душа лишилась невинности, и возможно, в следующий раз я буду действовать более умело…

Слышно, как течет вода, открываются дверцы шкафчика, жужжит механическая зубная щетка, и все.

Я с нетерпением поджидаю нового прилива желания у Жана-Ми, но Одиль уже заснула, а он развернул «Экип» и тоже потихоньку проваливается в сон и видит перед собой чьи-то карабкающиеся на гору ноги. Похоже, следующей встречи с Сарой мне придется ждать до завтрашнего вечера. Без помощи Жана-Ми я не могу ухватить ее, как бы интенсивно о ней ни думал.

* * *

Что ж, я снова свободен. И снова один. Зову на помощь, но никто не идет. Нет больше сил болтаться на обочине, вот уж буквально между небом и землей. Наверное, я не смог извлечь урок из пройденных испытаний, не смог понять посланные мне знаки. Если так и застряну на опушке, в отстойнике, который питает эротические фантазии и религиозные убеждения, так и буду игрушкой для бредней Туссен и спазмов Одили поочередно, кончу как Сара, но у нее-то есть свои причины торчать у самой границы и биться в стены – она распростилась с телом, не достигнув цели, к которой сводился смысл ее жизни. Я же все завершил. После меня осталось пустое место, и оно уже начинает заполняться, остались раны – они уже заживают, воспоминания – они никого не терзают. Мне можно присоединиться к ушедшим раньше меня, пусть только скажут как. Раз Сара на привязи из-за своих проблем, а мама и предки смотрят, как я тут маюсь, и безмолвствуют, надо найти другого помощника. Общение с мертвыми вполне возможно, теперь-то я знаю, они проявляют себя более или менее ощутимо: от голоса «за сценой», как старушка, которую отпевали вместо меня, до цветоречи Сары. Но они обе желали говорить только о себе, я же должен найти душу, которую интересовал бы именно я, духа, который пытался войти в контакт со мной, еще когда я был жив.

И тут во мне ожило стершееся за годы воспоминание. Может быть, весь путь, который я прошел со вторника, вел меня назад, в май 1989 года… В тот год я сам встретился с духом. Я, конечно, пустил в ход здравый смысл, списал все на свое желание поверить в то, чего на самом деле не было, и мало-помалу начисто забыл. Однако семь лет назад, на берегу Средиземного моря, мне единственный раз была протянута рука из потустороннего мира, к которому я теперь принадлежу… Если розовая вилла еще цела и тогдашняя девушка-призрак – вот кто легко вступал в общение с любым случайно подвернувшимся человеком – все еще там, то я наверняка найду ход на небо.

Это было наше первое летнее путешествие, Фабьена непременно захотела воспользоваться трейлером, чтобы папа видел, что его свадебный подарок пригодился. Я выбрал наудачу – четырехзвездочный кемпинг в Жуан-ле-Пене. Однако сумасшедшие цены ничем не оправдывались, единственной имевшейся в наличии роскошью были автомобили постояльцев. Я с тревогой замечал, что, помимо нежных словечек и болтовни по поводу кухни, игры в мяч или музыкальных групп, мне в общем-то не о чем говорить с Фабьеной. А тут еще она по сто раз на дню спрашивала: «О чем ты думаешь?» Я думал о холстах и мольберте, оставленных в Эксе, чтобы освободить место для нее. И знал, что она думает о раскаленных летним солнцем опущенных железных шторах на витринах нашего магазина с табличкой «Закрыто на каникулы». Она чувствовала себя такой же неприкаянной без клиентов, как я – без своих кистей. Пожертвовав друг для друга каждый своим индивидуальным счастьем, мы оба были несчастны и составляли гармоничную пару.

Как-то раз я пошел выбросить мусор. Контейнеры стояли в жидком сосняке на дальнем конце пляжа. Меленький белый песок ласкал босые ступни, покалывание сухих сосновых иголок унимало мигрень, звуки за спиной становились все тише. Я погружался в траву и зелень, как купальщики там, на пляже, в морские волны. Даже птицы смолкали, когда я проходил рядом.

Сосны кончились, пошел подлесок погуще, редкие стволы пальм и эвкалиптов были оплетены жимолостью и плющом, на колючках боярышника остались висеть клочья пластиковых пакетов. Пляжные крики окончательно утонули в населенной странным шуршанием тишине – насекомые и змеи укрылись здесь от толчеи кемпинга. Было что-то успокоительное и затягивающее в этих пышных зарослях, и я шел все глубже. С каждым шагом усиливалось впечатление неожиданных так близко от пляжного многолюдья джунглей и какой-то неопределенной опасности, и от этого подмывало бежать, позабыв обо всем на свете.

Вдруг на очередном повороте тропинки или, вернее, извилистой просеки в колючих кустах показался увитый плющом дом. Розовая штукатурка выцвела и потрескалась. На обшарпанной террасе стоял старомодный шезлонг с обвисшим от дождей полотняным сиденьем. На подлокотник была надета старая, но целехонькая соломенная шляпа. Плитка на полу потрескалась, паркет рассыпался, двери и черепица с крыши сорваны запасливыми людьми. Посреди гостиной выросла акация. Однако в комнате была и обстановка, как будто упрямый скваттер пытался восстановить в развалинах прежний антураж. Перед камином с выломанной решеткой, где на куче пепла лежали две-три черные головешки, скособочилось вольтеровское кресло. Рядом стоял низкий столик с кипой женских журналов пятидесятых годов. Почти новые бархатные занавеси обрамляли единственное уцелевшее окно.

Я замер под пологом налитых светом листьев, приглядываясь и прислушиваясь в поисках кого-то, чье присутствие было явно ощутимо. Ни одной паутины в этом заброшенном жилище. Разграбить дом могли и неделю назад, навести уют – тоже. Но акации было не меньше десяти лет. Я подошел и хлопнул ладонью по клеенчатой обивке кресла – пыли вылетело самая малость. Неужели кто-то недавно прибирался в этих руинах? Тут мое внимание привлекла полуразрушенная лестница – я явственно слышал нараставшее поскрипывание. И сколько бы я ни твердил себе, что это деревянные балки рассыхались и трескались под палящими солнечными лучами, рациональное объяснение не сходилось с распиравшим грудь тайным трепетом.

Прижимаясь к перилам, я стал вдоль стенки подниматься по краю ступенек. Какой-то вандал расколотил их кувалдой – из мести или чтобы преградить путь наверх. Я все сильнее ощущал некий зов, мягкий, но настоятельный. Перекрывая тяжелый дух гнилого дерева и остывшего пепла, витал нежный аромат духов.

Лестница вела в пустую комнату, где распустила крону акация. В конце коридора со сломанными половицами была дверь, тоже единственная, за ней – спальня с узкой кроватью, покрытой розовым стеганым одеялом. На полированном комоде стоял старый флакон духов без пробки и лежала овальная черепаховая щетка с запутавшимися в ней черными волосами. Я взял щетку, закрыл глаза и глубоко вдохнул, чтобы из дурманящего цветочного запаха возникло видение, и в тот же миг я ее увидел. В белой до полу рубашке она стояла, прислонясь к стене, и заслоняла лицо локтем. Я ощутил леденящий страх. Не свой – ее. На меня нахлынули впечатления: опасность, близость врагов, обыск, разгром, арест… Я открыл глаза – при свете дня наваждение рассеялось. Ни запаха, ни чувства, что здесь кто-то есть. Что-то подталкивало меня поскорее уйти. Словно внутренне внятная просьба, призыв подождать, отложить удовольствие, обещание встречи…

В тот же день Фабьена сильно поранила ногу об острый камень, и вечером мы уехали из Жуан-ле-Пена.

Что ж, я вернусь попросить прощения и предложить свою помощь сегодня. Вдвоем мы приведем дом в полный порядок. Не знаю, кто ты и как тебя зовут, откликаюсь так нескоро, но чувствую, что ты меня ждешь. Зову тебя, как когда-то позвала меня ты, чтобы попытаться спасти обитель, в которой ты затворена. Может быть, если бы я помог тебе увековечить память о твоем жилище, ты получила бы свободу и была бы вольна отправляться куда угодно и к кому угодно, как я. Ведь я был связан с моими близкими, пока чувствовал, что им меня не хватает, что они растеряны, страдают.

Сосняк на три четверти выгорел. Вилла отстроена, увеличена на один этаж, расширена с трех сторон, перекрашена в желтый цвет. На месте ветхой террасы устроен бассейн с двумя кипарисами по краям. На площадке около лимузина сосредоточенно играют в бадминтон дети. Их мать обрезает розовый куст в глиняной кадке. Отец сидит под квадратным тентом, читает рулончики факсов и носком тапки почесывает комнатную собачку.

Я зову сестру, раньше меня покинувшую мир, черноволосое видение в длинной рубашке. Витаю в кондиционированном воздухе новехоньких, в провансальском стиле интерьеров и предоставляю себя в полное распоряжение потусторонних сил, напрашиваясь в ученики настоящему призраку.

И вдруг происходит что-то ужасное. Впервые с тех пор, как расстался с телом, я ощущаю физическую боль. Я отвержен с такой неприязненной силой, отринут так энергично, что мое сознание сковывает паралич… Она меня гонит. Ей нужны не мертвые, а живые: цепляясь за них, она может оставаться в доме. Всеми силами пытаюсь объяснить, что я с самыми дружескими намерениями, но все напрасно: я вторгся на ее территорию, и она меня атакует, пожирает, как делают пауки, когда впрыскивают в жертву желудочный сок и переваривают ее, прежде чем заглотить. У меня атрофируется представление о собственной личности, утекает память, я уже не могу ни спастись бегством, ни вернуться откуда пришел. «Предоставьте мертвым погребать своих мертвецов…» Нет! Не хочу! Стены и свет исчезают или, не знаю уж, засасывают меня, последняя попытка удержать вышедшее из-под контроля сознание терпит крах… я гасну.

* * *

А дальше – некое подобие музыки, туманная дымка, колышущиеся в ней силуэты. Смутное ощущение, что вокруг полно народу, на меня со всех сторон смотрят, за мной наблюдают, меня обступают… И вот я посреди толпы, состоящей из фрагментов лиц, неполных тел, плывущих над парадными платьями улыбок. Ко мне тянутся руки, поднятые бокалы. Вокруг меня струятся, обвиваются, меня ласкают по-земному обольстительные голоса:

– Вы новенький?

– Как самочувствие?

– Бокал шампанского!

– Вы здесь впервые?

Не знаю, кто это, но я видал таких, и я от них уже не раз отделывался. Мимолетные знакомцы, чужие люди, с которыми надо здороваться, которых надо выслушивать, развлекать… Благотворительный концерт, прием в супрефектуре, вернисаж, коктейль в гольф-клубе… Назойливые статисты, являвшиеся красть мое время и силы… Фигуры их становились все отчетливее и реальнее; жадные до свежих душ, они замкнули мой островок покоя в кольцо улыбок, тостов и объятий.

– Чем вы занимаетесь?

– Поведайте о своих замыслах.

– Вы так молодо выглядите!

– Вы, можно сказать, в хороших руках.

Поймали, связали, взяли в плен. Видно, только и ждали момента, чтоб затащить меня в свой круг, в свой ад, в свою общую могилу. Кажется, это прием у Амбер-Аллеров в Шамбери. Разносят печенье и горячие напитки для согрева… Все-все в сборе. Барон Трибу из Общества спортивных игр, доктор Ноллар из водолечебницы, Анжелика Бораневски и президент Рюмийо, члены жюри конкурса «Мисс Савойя», пятеро нотариусов из конторы Сонна… Все по очереди подхватывают меня и кружат в медленном танце, морочат трескучим смехом и жеманными голосами, меняют в угоду мне лица, превращаются в Фабьену и Наилу, в отца и даже в Люсьена – вот он пробирается в толпе, хочет позвать меня… Но это невозможно! Или они с самого начала играли мной? Принимали обличья моих близких, терзали мою память, чтобы разыграть передо мной мою же собственную жизнь в комическом виде?

С самого вторника, с семи утра, они невидимо следили за мной, подглядывали и потешались над моими блужданиями, безумными надеждами, неудачами, внушали мне иллюзии и поджидали, пока я переступлю порог… Умоляю, пусть кто-нибудь из живых, кто меня по-настоящему любит, позовет меня и вернет на землю… но все, все они здесь, хихикают, теснят, душат, пожирают… Боже мой, Боже, избавь меня! Только не этот ад! Сжалься, только не этот… Любой другой.

Исчезли. Зал опустел. Стены растаяли. Может, это было страшное видение, одно из тех, что предрекала мадемуазель Туссен, материализация того, чего я всегда избегал… Простое предостережение. Я понял. Отныне и близко не подойду ни к какому духу. Никого не стану разыскивать: ни маму, ни бабушку с дедушкой, ни призрак из Жуан-ле-Пена. Останусь в предписанных мне рамках и не буду взламывать запретные двери. Закончу свою миссию на земле. Если она у меня есть. Пусть это будет самая ничтожная услуга или просто взгляд, эхо мысли, иллюзия близости…

* * *

Цветут каштаны – пять месяцев прошло без меня. Где я был, в каком временном измерении? Мне кажется, прошел только миг, да и во мне никаких изменений. Как ни досадно, никаких. Я вернулся в исходную точку, в мой зал ожидания, в трейлер. И уж на этот раз по собственной воле я отсюда не выйду.

Пожалуйста, располагайте мной. Пользуйтесь кому надо. Увиливать я больше не стану.

Фабьена продала мой трейлер. Папе пришлось долго настаивать, сначала мягко, потом тверже, чтобы она решилась поместить объявление. Альфонс, Люсьен, врач – все уговаривали ее… Нельзя было и дальше жить так, как она жила, против времени, часами сидеть у окна и ждать, как будто я сейчас закончу картину, вылезу из своей берлоги и вернусь к ней. Нельзя было и дальше так любить меня. Это могло стоить ей здоровья.

Переговоры с покупателями взял на себя отец. Фабьена закрыла ставни, чтобы не видеть, как посторонние люди ходят по двору. Она поставила условие: трейлер продается со всей обстановкой, как есть, чтобы от моей жизни без нее под ее окном не осталось ни следа, ни тревожащего душу намека. Это был единственный способ избавиться от нервной депрессии, в которой она увязала. Какое счастье, что при вас ваш свекор, повторял доктор Мейлан, очень милый, но совсем молодой. Фабьена его понимала. Помолодевший на десяток лет отец поселился в гостевой комнате, окружил ее вниманием, и мало-помалу из старшего в семье превратился в мужчину в доме. И утвердился в этой роли, когда сбагрил трейлер и окончательно выпроводил Альфонса на пенсию, сославшись на сложности с налоговой инспекцией. Теперь он один был живой памятью обо мне.

Помню, что я испытывал, когда в Люсьене года в два или три проявилось сходство со мной. Как странно было видеть в зеркале его черты. Вот и сейчас мне так же не по себе. Папа носит мою одежду. Он похудел, подтянулся, подкрасил волосы и ждет своего часа. Фабьена же не знает, как себя вести, как не слишком жестоко дать понять, что его надежды несбыточны, как отказать, не причиняя боли. Да он и не спрашивает, а потому у нее нет случая сказать «нет». Время работает на него, он становится необходимым, и постепенно Фабьена к нему привязывается, из жалости принимает его любовь. С Люсьеном у него тоже наладились отличные отношения: он играет с ним в видеоигры, изучает информатику, чтобы не отстать от внука, подключает его к Интернету – словом, заменяет меня, как может. Для Фабьены это очень важно. Она видела на моем примере, что получается, когда ребенку прививают культ умершего родителя. Только Одиль без конца поминает меня в магазине: «Жак всегда расставлял косилки на левой стороне витрины, рядом с автосекаторами». Но кто же слушает Одиль? Мой опыт и привычки тонут в стрекотании ее кассы.

Однажды утром трейлер покинул наш двор, прицепленный к зеленому «пежо», и я уехал вместе с ним. Хозяева – пара из Изера, им лет по сорок, двое детей.

Возможно, это начало нового небытия.

Муж шпарит по левой полосе, семафорит фарами, подрезает тех, кто не дает себя обогнать, сигналит и ругается. У него шестнадцать цилиндров, пусть это знают все! А под сиденьем на всякий случай дубинка. Жена от страха съежилась, закрыла глаза и судорожно сжала кулаки. Семейство едет отдыхать.

На заднем сиденье дочь, девчушка лет пятнадцати, нахохлившись, упивалась своей несчастной любовью и голосом Майкла Джексона из наушников. Сын же ничего не делал.

Ничего не говорил. И смотрел в одну точку. Трейлер трясся и болтался на ста сорока в час и поспевал как мог.

Место стоянки выбрали у ручья, между взбирающимся по склону виноградником и тенистым черешневым садом. Предполагалось, что дети будут спать в палатке, но Фредерик забрался в домик на колесах и не захотел вылезать. А когда у Фредерика появляется какое-нибудь желание, ему не перечат. В палатку пришлось втискиваться родителям.

Ванесса тоже полюбила трейлер, это крошечное помещение с постоянно меняющимися за окнами видами, которое она быстро колонизировала, наполнив картинками и любимыми песенками, сумбурными снами, припадками веселья и мрачности. Трейлер обрел новую жизнь, и я все больше в нее вовлекаюсь. Сколько же времени я буду прикован к этому металлическому домику? Или только ржавчина откроет мне путь в вечность?

Мне нравится следовать за Ванессой. Парень, о котором она лила слезы в начале поездки, давно забыт. Она гоняет на своем велике по окрестным деревням и дразнит местных ребят джинсовыми шортиками с бахромой и свободно колышущейся под майкой грудью. Часами точит лясы, сидя под вязами у колонки, а над головой у нее чиркают выпархивающие из-под черепичных крыш ласточки. Почти каждую ночь она тащит меня на танцы куда-нибудь на деревенскую площадь, к стенам старого замка, на площадку с фонариками под платанами или около бассейна на плохонькой вилле. Каждый раз флиртует направо и налево, разжигает пятерых-шестерых кавалеров, разрешая им самое большее пощупать груди, и всегда возвращается одна. Я у нее, получается, за дуэнью.

В трейлер она влезает бесшумно, держа в руке кроссовки, в темноте целует крепко спящего брата, раздевается и укладывается голышом на банкетке в моем «гостином углу», превращенной в дополнительное спальное место. Мою кровать занимает Фредерик, но я сплю с Ванессой. Ее мысли и сны расплывчаты, изменчивы, сбивчивы. Я начинаю привыкать к ее девичьей памяти: то, что волнует ее сию минуту, через час выветривается из головы. Я дремлю, когда она скучает, просыпаюсь вместе с ее руками, засыпаю, когда она утомляется. Мне хорошо. Наконец-то можно отдохнуть.

Не думаю, что Ванесса меня как-то воспринимает. Но она не дала матери ссвободить шкафчики, забитые моими художественными принадлежностями. Ей приятно спать в жилище незнакомого мужчины. В объяснение того, почему трейлер продавался со всей обстановкой, мой отец, чтобы не смутить покупателей, рассказал, будто я бросил жену и удрал на край света с любовницей. И Ванесса из ночи в ночь лепит образ этого беглеца и переносит на него свои мечтания вырваться на волю. Постепенно ее воображение делает из меня красавца-мужчину, который в один прекрасный день встретит ее, Ванессу, и бросит ради нее жену и детей. Я стану знаменитым художником, очень богатым, очень сексуальным. И увековечу ее на своих полотнах, которые будут стоить бешеные деньги. Она зажжет во мне страсть, уйдет от меня, вернется, снова уйдет, я пойму, что не могу без нее жить, буду на коленях просить ее руки, и она снизойдет, и станет моей женой, а потом вдовой, и выпустит духи, носящие мое имя, и будет жить как захочет, и плевать она тогда хотела на предков и на школу, и увезет брата в Америку, и там его вылечат, и больше никто не будет называть его дебилом.

Я действительно полюбил Ванессу, не за недозрелое тельце или изменчивый, как весенняя погода, нрав, а за то, как хорошо она вписывается в мой антураж. Как хозяйничает в трейлере, как повторяет мои жесты: дергает и захлопывает дверцу холодильника, чтобы не трясся; цепляет занавеску душа на защелку круглого окошка; расправляет посудную тряпку на краешке хлебницы… Все эти мелочи умиляют, питают и привязывают меня к ней больше, чем любые мысленные воззвания, любые молитвы… И с братом она обходится так же, как обходился бы я. Фредерик целыми днями вырезает фигурки из комиксов, а она собирает их, наклеивает на большие листы бумаги, точит ему ножницы. Всячески показывает, что понимает смысл этих его занятий, их важность, видит, как красиво получается. Она даже превосходит меня в неуклюжем усердии и психологическом невежестве. Никакого творческого импульса, которым так восхищается сестра, у Фредерика нет – наоборот, он хочет кромсать, разрушать целостность мира, в котором для него нет места и который он сам отвергает. Наклеенные Ванессой фигурки он вырезает снова, а она и рада: получается, что они делают какое-то общее дело. Мать только вздыхает. Она давно потеряла надежду. Отец и подавно отступился. Он не может даже показать сына людям и никогда не сможет гордиться им, заниматься его образованием, сделать его своим преемником в филиале «Пежо – Южный Гренобль». Трейлер был куплен именно для того, чтобы не видеть больше в гостиницах замешательства и жалости других постояльцев. Вот кончится лето, и он поместит Фредерика в интернат для аутичных детей, там он будет среди таких же, как он сам, и перестанет отравлять жизнь нормальным людям. Ванесса еще ничего не знает. Она, конечно, будет против, разбушуется, но это пройдет. Купят ей собаку.

Я прожил в моей новой семье уже, наверное, недели две. За это время парни из окрестных деревень всерьез обозлились на динамистку Ванессу. Я чую, как сгущаются тучи, Ванесса же ничего не видит или, может быть, бессознательно провоцирует опасность, лишь бы случилось хоть что-нибудь. Ножницы брата, бесцеремонно взрезающие упорядоченную жизнь окружающих, воздействуют на нее гораздо сильнее, чем моя блеклая тень, о которой она больше не думает.

И вот однажды ночью, после очередной танцульки под фонариками, где она забавлялась по своему обыкновению, трое на мотоциклах догнали ее на выезде из деревни, сбросили с велосипеда и потащили в траву. И снова, как в тот раз, когда пытался вступиться за Люсьена, я исходил яростью от бессилия и вынужден был смотреть и терпеть, меня терзали ее крики, жгла ее боль. Мерзавцы заглушали ее стоны смехом, заливали рыдания водкой, которую вливали ей в рот из горлышка, сдирали с нее одежду. Изнасиловать ее они не смогли – были сильно под кайфом, но вволю поиздевались и избили ногами.

За это время с полтора десятка машин проехало мимо, прибавив скорости, пока наконец одна не остановилась и из нее не выскочил человек с зажженным фонарем. Молодчики оседлали мотоциклы и умчали. Человек с фонарем выкрикнул: «Есть кто-нибудь?» Ванесса замерла скрючившись, лицом в землю, чтобы задушить всхлипы. Тогда он сел в машину и поехал своей дорогой. А Ванесса еще долго лежала, дрожа всем телом, и только сверчки стрекотали в высокой траве. Начало светать, когда она пешком, в разорванной в клочья одежде вернулась в трейлер. Взгляд у нее стал таким же неподвижным, как у брата. Она помылась, вылив на себя весь запас воды, а когда душ поперхнулся и зашипел, натянула свитер и легла рядышком с Фредериком, который, по обыкновению, спит как бревно, не слышно даже, как дышит. Ванесса прижалась к нему, окунулась в тепло и тишину. Я прикладываю всю оставшуюся у меня энергию, чтобы поддержать, успокоить ее, помешать замкнуться в немоте, подобно брату. Ты не должна молчать, Ванесса, должна рассказать матери, подать в суд… Не оставляй этого в себе. Ты никогда не сможешь забыть того, что произошло, если не найдешь слов, чтобы выразить это, выпустить из себя…

Я чувствую, это моя последняя попытка передать импульс. Силы явно иссякают, и я уже не подзаряжаюсь, как прежде. Должно быть, мое время на исходе. Но стоит ли экономить: на что еще имело бы смысл растратить себя, перед тем как погаснуть? Выскажись, Ванесса, откройся, разберись в себе и объяснись…

Утро. Трейлер залит солнцем. Ванесса наконец уснула. Зато приподнимается в постели Фредерик и смотрит на сестру с тревожным удивлением. Ванесса прижала его к самой стенке, он осторожно выкарабкивается и переступает через нее – так же делал я, когда у меня ночевала Наила. Наконец он вылезает и садится за стол перед листом бумаги, на которой Ванесса наклеила для него Снупи и Бэтмана. Но вместо ножниц берется за карандаш. Потом переворачивает лист и начинает рисовать. Я смотрю и не верю. По мере того как он водит карандашом, моя усталость исчезает бесследно. Он очертил рамку, а в ней рисует волны, кресло, стоящее не то на песке с протянувшимися по нему тенями, не то на примятой ветром траве. Карандаш снует по бумаге, обводит, заштриховывает. Невероятно! Он делает три картины в одной. Вольтеровское кресло под акацией, забытое окно и силуэт встающей с высокой травы Ванессы. Все это неумело, коряво, неясно, но сомнений нет – это моя мечта, мой кошмар и несчастье с его сестрой… Мне это не мерещится. Я прослеживаю ход его композиции, растворяюсь в нем, направляю его руку, замедляю, убыстряю движения…

Наконец-то, наконец кто-то слышит и слушает меня. Значит, я предназначался не Ванессе. Теперь я знаю, кому должен являться, кому я нужен и как могу ему помочь.

Стоп, Фредерик! Остановись. Ты перегрузил эскиз, потерял мысль. Порви этот лист, вот так, чтобы не было соблазна скопировать, возьми другой и начни сначала. Найди первую линию, наметь движение, как только что… Так… Не думай о деталях, удержи чувство, которое ты хочешь выразить, образ, который я тебе посылаю…

Нет. Порви и опять начни сначала. Не нервничай. Молодец. Бери карандаш. Ножницы не трогай. Не так. Ну постарайся, Фредерик! Доверься мне. Не оставляй меня. Попробуй еще разок…

– Режи! Смотри! Да иди же скорей! Посмотри, что он сделал… Да не Ванесса, это он! Я сама видела, прихожу – а он сидит и рисует…

– Ну и что? Тут же ничего не нарисовано, одни каракули.

– Да нет, это рисунок, как ты не понимаешь?! Он сделал нам рисунок! У тебя отлично получилось, Фредерик! Слышишь? Очень красивый рисунок, миленький, мне очень нравится, просто чудо, ты у меня молодец, я так рада… Спасибо, благодарю тебя, Боже…

– Не валяй дурака, видишь – он не хочет отдавать тебе эту штуку, накалякал сам себе, да и все. Прости, но, по-моему, все один черт: калякать, рвать или резать! Ему лишь бы нас изводить!

– Замолчи, Режи! Ты же помнишь, что сказал доктор! Посмотри, Фредо, у тебя тут есть еще и краски, и кисточки, все что хочешь, полным-полно, ты можешь делать цветные рисунки, давай, солнышко мое, придумывай разные истории и рисуй… Ванесса, куда ты? Ты мне нужна – полно стирки. Ванесса, вернись!

– Ванесса, слышишь, что мать говорит? Иди сюда сейчас же! Да что вы, обалдели?! Или сговорились испортить мне отпуск?! Надоело мне с вами дурью маяться, пошли все на фиг!

– На фиг, – шепчет Фредерик и снова берет карандаш.

Немая сцена – обомлевшие родители смотрят на сына, вытаращив глаза, а он в десятый раз принимается рисовать одно и то же. Не надо, Фредерик, так мне будет слишком трудно. Не при них, они нам мешают, я отвлекаюсь, и ты меня хуже слышишь… Спешить некуда. У нас уйма времени.

Я поселился в воображении Фредерика, и теперь я – гамма красок, набор ракурсов и композиций. Я фокусирую мысль на идее картины, основывающейся на воспоминании, посмертном видении или эпизоде текущей жизни, и жду, чтобы замысел излился на бумаге. Точнее, чтобы Фредерик уловил его и воспользовался им тогда, когда на то будет его собственное желание. Я не подталкиваю его и появляюсь лишь тогда, когда это нужно ему. Известные мне технические приемы он открывает интуитивно, ощупью или как-то впитывает их, но не я вдохновляю его, а наоборот. Это он побуждает меня трансформировать в некие художественные волны то, что до нашей встречи я только переживал или безуспешно пытался выразить на уровне первичных восприятий.

Его стиль все меньше похож на мой. Однако для смешивания красок он пользуется тем же растворителем, что и я: треть льняного масла, треть скипидара, треть уайт-спирита. Отлично, значит, единственный секрет, которым я владел в своей жизни, нашел преемника.

Усилия, которые приходится прикладывать, чтобы оставаться отстраненным, быть только инструментом в руках другого человека, значительно ослабили узы, связующие меня с этим миром. Я стал недосягаем для страстных призывов Одили и причуд мадемуазель Туссен; почти не слышу мыслей моих родных; и с тех пор, как посвятил себя Фредерику, совсем не испытываю сожалений об утраченном теле. Пусть себе гниет в земле – что за важность! – я воплощаюсь в его палитре, на его картинах.

Нет-нет, Фредерик, не надо класть краску так густо, чтобы получить чистый цвет. Толщина слоя не дает глубины. Даже когда пишешь тени, старайся вводить контрастные мазки… Вот-вот, примерно так. А здесь у тебя закатное солнце отражается в окнах – не налегай на косые линии и разбавь желтый цвет. Точка белил создаст впечатление занавесок. Открываешь перспективу, а сам остаешься невидимым, тогда в картине появляется тайна, притягательная сила, скрытый план… Правильно…

Ты хорошо сделал мостовую: разноцветные точки, как будто солнце играет на камнях. Но обводить контуры ни к чему – сотри-ка эти черные линии. Положись на палитру, пусть дышит, пусть краски говорят свободно, не ставь им перегородок, они сами тебе подскажут, что делать.

Интересно, что у тебя связывается с этой вечерней улицей? Что значат для тебя этот детский стол с пустым стульчиком на краю тротуара и эти безразлично идущие мимо люди? Для меня смысл совершенно ясен: это мое воспоминание. Но если для тебя это просто символ, навязывать свои ассоциации я не стану. Хотя скорее всего здесь слиты оба толкования.

Мне было тогда четыре-пять лет, мы жили в Пьеррэ. Как-то в четверг ко мне примчалась Брижит: только что звонила мама, она садится в самолет и возвращается во Францию. Я хотел встретить маму как можно раньше, поэтому занял пост перед домом; поставил свой круглый столик поперек канавы и уселся на стул лицом к дороге – таким образом я мог обозревать деревню с севера на юг на целый километр. На столе стоял стакан лимонада, лежали пакетики печенья и шоколадного драже и, на случай, если ожидание затянется, карманный фонарик. Еще я прихватил расческу, и не зря: каждый прохожий спрашивал, что это я тут делаю, и ерошил мне волосы.

Совсем вечером, перед купанием, вышла Брижит и сообщила, что мама позвонила опять: ее самолет сломался, пришлось отложить возвращение до другого раза, она меня целует.

Нет, Фредерик, не жалей меня, не за что. Это вовсе не грустная картина. Вложи в нее веру. Надежду. Ведь главное, чтобы было кого ждать.

И разбавь, говорят тебе, желтый.

* * *

Он назначил ей встречу в кафе «Парк-отеля». Зеленоватые в прожилках деревянные панели, плафоны из опалового стекла, светло-розовая плитка, обсыпанные гравием цементные колонны, широкие окна выходят на заднее крыльцо казино. Сам он, как всегда, приходит с опозданием. Признается, что пишет роман, герой которого похож на меня. И спрашивает разрешения использовать мою биографию. Разумеется, имя будет другое. У него заготовлен перечень интересующих его вопросов. О названиях инструментов, о нашем знакомстве, о рождении Люсьена… Фабьена отвечает ровным голосом, окуная маслины в коктейль. На ней синий с белой отделкой костюм. Волосы подстрижены очень коротко. Она превратилась в девчонку, с тех пор как отошла от дел.

– Но почему именно мой муж?

– Видите ли… мне кажется, что на его месте я поступал бы точно так же, как он. Я не хочу сказать, что воссоздаю в своей книге всю его жизнь… Это было бы слишком самонадеянно. Но он помогает жить мне самому.

Гийом глотает последнюю маслину и вскидывает глаза на колышущиеся верхушки кедров, посылая последние слова в небо. Несколько написанных страниц он уже показывал под большим секретом Люсьену и спрашивал его мнение. Узнав, что я стал героем романа, Люсьен окончательно проникся ко мне уважением. Он внес свои поправки: «Папа так не говорил». Гийом послушно переписывает под его диктовку и все больше влезает в мою шкуру. А у Люсьена с каждой новой главой крепнет ощущение, что он управляет моей жизнью, начатой сначала, так же, как делает с обезьянами и человечками на экране видео.

– Сын все время говорит о вас. И твердит, что вы в меня влюблены.

– Мне, право, жаль, но…

– Вам не за что извиняться.

– Да нет, я хочу сказать… меня вообще не очень привлекают женщины…

– Я так и думала. Но ради Люсьена нам с вами было бы хорошо подружиться, если, конечно, вы не имеете ничего против.

Гийом улыбается и спрашивает у метрдотеля меню. По-моему, он соврал. Сделал ставку на доверительные, дружеские, непринужденные отношения, чтобы тихой сапой соблазнить Фабьену: пусть в один прекрасный день подумает, что это ей принадлежит заслуга научить его любить женщин. Сдается мне, что папе скоро придется вернуться к себе на ферму. Впрочем, может быть, я ошибаюсь. Ведь писатель – Гийом, а я – его персонаж. Ему и выбирать. Отныне жизнь Жака Лормо в его руках. Надеюсь, он ею удачно распорядится.

Альфонс каждое воскресенье приходит на мою могилу и рассказывает, что новенького в городе. Только его голос еще и может собрать воедино отдельные эмоции и пристрастия, из которых состоял когда-то лавочник из Экс-ле-Бена.

– Представляешь, они собираются делать вместо наземного перехода туннель. Придется уничтожить полтора десятка деревьев и шесть домов, и все из-за того, что кому-то лень постоять три минуты перед шлагбаумом. С ума люди сходят. Ну, что еще? Жан-Ми с Одилью ждут ребенка, говорят, если будет мальчик, назовут его в твою честь Жан-Жаком – по-моему, очень мило. Вот еще, по-моему, недурная новость: Мари-Па разругалась с мамашей и – держись! – переехала жить к какому-то типу в Бурк-ан-Брес. Посмотрел бы ты на нее: осталась половина того, что было, так похудела от счастья, а жених – беженец без паспорта. Жанна-Мари разом постарела на десять лет. Минутку, я взгляну на листочек – я там все записал, чтобы не забыть… Ах да – мадемуазель Туссен уехала на месяц в тибетский монастырь. Тяжелый случай. Ну а про сестру ты, конечно, знаешь?

Я знал. Брижит получила результат последних ежегодных анализов. Метастазы в печени. В тот же вечер у нее был концерт в Лиможе. Она, наверное, никогда так хорошо не играла. Другие музыканты изумленно подхватывали ее гениальные импровизации, награжденные жидкими хлопками из полупустого зала. Потом Брижит вернулась в гостиницу и выбросилась из окна.

Я был рядом, когда белое облачко покинуло разбитое в лепешку тело. Явился, чтобы встретить ее, просто, без всякого злорадства, тихо торжествуя. Видишь, Брижит, загробная жизнь существует…

Но она меня не увидела.

Облачко потянулось к гостиничному бару, где музыканты, друзья Брижит, обмывали концерт, и растворилось в дыме их сигарет. Неужели точно такое же разочарование пережили мои мать и бабушка с дедушкой, когда ждали меня на выходе из тела?

Вряд ли Брижит придется маяться в зале ожидания так же долго, как мне: ее не держит ничего, кроме какого-нибудь ритма, особого аккорда, способа игры на гитаре, которые ее коллеги воспроизведут однажды на концерте, когда подумают о ней.

Каждую неделю голос Альфонса становится все глуше, воспоминания повторяются, а настоящее как будто совсем не держится у него в голове.

– Дай и мне местечко. У меня что-то совсем отказывают мозги… Даже «Озеро»… проснулся сегодня утром и забыл две строфы. Все ясно: это конец.

Нет еще, Альфонс. Пока что ухожу я. А ты еще долго проживешь, вырастишь еще одного ребенка, позабудешь прошлое, но выдержишь и снова будешь оберегать будущее семьи… Прощай, мой вечный дядька, мой ангел-хранитель, престарелый поэт. Лет через пятнадцать – двадцать тебя настигнет легкая смерть, ты лучше подготовлен к ней, чем был я. Ты свое предназначение на земле выполнил, и тебе не надо будет перебирать, как мне, свои грехи. Тебя, наверное, ждет твоя мать, и Ламартин, и Жюли Шарм, до которой дошла вся твоя любовь – и она отдаст тебе столько же. Я за свою жизнь научился только ходить по кругу, поэтому мне пришлось впрячься в работу другого. Теперь я наконец в расчете и скоро удалюсь. Растворюсь, растаю… По крайней мере так я думаю.

Фредерик вот-вот найдет свой стиль и пробьется сквозь зеркало без амальгамы, которое отделяло его от всех людей. Его живописью уже начинают восхищаться. Вместо интерната для аутистов его отдали в художественную школу. Скоро его родителей будут осаждать торговцы картинами. Он давно уже превзошел мой скромный талант, придал ему глубокий смысл, и я ему почти не нужен.

Одно из последних доступных мне чувств – это усталость. Теперь, когда Фредерик стал писать красками сам, мне все труднее сохранять сосредоточенность и передвигаться по воле других людей… Вот уж не предполагал, что можно вот так стареть после смерти. Моим нормальным состоянием стала какая-то заторможенность. Я больше никуда не рвусь, ничего не хочу, ничем не возмущаюсь. Мне трудно подбирать слова. Заканчивать мысли. Я пуст. Как белая страница.

* * *

Когда мой писатель думает о другом, я выпадаю из времени и осознаю, что перестал существовать, только когда он снова пытается вместить меня в какую-нибудь фразу, исправляет им же вложенные в мои уста слова. Когда роман выйдет в свет, будут ли читатели хоть ненадолго призывать и оживлять меня? Я сам не понимаю, хочу этого или боюсь. Уступив свое место, надо бы исчезнуть совсем. А я почему-то цепляюсь за последнее. И пытаюсь внедрить в воображение автора какие-то непонятные слова: «Сюси-ан-Бри, сто сорок четвертая ячейка». Он не слышит, а я не знаю, почему это так важно и так меня огорчает.

* * *

Наступила зима. Писатель сидит в своем номере. У него успели отрасти длинные волосы, и он уже не в военной форме. На экране компьютера прокручивается текст романа.

Досмотрев, он добавляет последнее слово – «КОНЕЦ».

Мне страшно.

Примечания

1

Имеется в виду знаменитый роман французского писателя XVII века Оноре д`Юрфе «Астрея», где существует такая карта. – Здесь и далее примеч. пер.

(обратно)

2

Ледник во Французских Альпах, Верхняя Савойя, в массиве Монблан, длиной 12 км

(обратно)

3

«Касторама» – сеть магазинов, где продаются дешевые товары.

(обратно)

4

«Бардо Тхедол» – книга наставлений, которую в буддийской религии положено читать над телом умершего, чтобы облегчить ему новое рождение или прервать цепь рождения и смерти и достичь Великого Освобождения, нирваны. Использованная переводчиком лексика почерпнута из изданий «Тибетская Книга мертвых», М., 1998, перевод О. Тумановой.

(обратно)

5

(Перевод И. Кутика)

(обратно)

6

рагу по-лангедокски.

(обратно)

7

Бредзели – эльзасские соленые крендели с тмином.

(обратно)

8

Я не говорю по-французски (англ.).

(обратно)

9

Простите, что вы сказали о Ламортане? (англ.) 

(обратно)

Реклама на сайте