«Память»

Балл Георгий Память Рассказы

Шляпа

Светлой памяти писателя Александра Шарова, Шеры, с которым я продолжаю дружить и беседовать.

Сел за компьютер. Нужно было мне напечатать один маленький рассказ. Заложил бумагу в принтер. А дальше… Что было дальше?

Вынул из принтера один лист бумаги. Ножницами вырезал небольшое отверстие посредине.

— Вот так, — сказал я себе, словно давно все задумал.

Пошел в коридор, где висело старинное зеркало. Туманное зеркало. Глянешь в такое зеркало, и в крови начинает бродить беспокойство.

Скотчем приклеил бумагу. Заглянул в кружок-окошечко.

И увидел бесконечную пустыню зеркал.

Было тихо. Я ждал…

Но тот момент, когда появился высокий, худой старик, я упустил: может, заснул? Может, проспал много лет? Или веков? Там время как-то по-иному скользит, в пустыне зеркал.

Старик осторожно шагал по пустыне зеркал. Падал. Ботинки у него расшнуровались. Он наступал на шнурки. Падал и каждый раз вставал. Иногда его ноги закручивались штопором. И приходилось их раскручивать. При этом он смешно, по-птичьему, махал руками.

Куда это он? Один в пустыне зеркал. Упорный старик.

Впереди увидел черный железный контейнер. Мы с ним одновременно его увидели.

Попытался быстрее идти. Чаще стал падать.

Я весь напрягся — так мне хотелось, чтоб он дошел… Ближе… Ближе…

Наконец ухватился за край контейнера.

Я с облегчением вздохнул. Одной рукой он держался за край контейнера, другой — шуровал там, внутри…

На зеркала полетели женские платья, брюки, рубашки, манишки, подтяжки, галстуки-бабочки…

Я смотрел. Эти черные галстуки-бабочки вызвали в моей памяти весеннюю молитву ручья. И догоняющий, задохнувшийся от быстрого бега терпкий запах черемухи. Где-то далеко за кладбищем, за железной дорогой еще не очень уверенно пел соловей. Наверное, я на мгновение заснул. А что же старик? Мой старик. Один в пустыне зеркал, рядом с железным контейнером.

Что-то он там нашел. Замер. И вытащил шляпу с полями. Такую теперь редко кто носит. А он забыл держаться за край контейнера. Обеими руками натянул шляпу и погляделся в зеркала…

Вспыхнула его улыбка. И сразу же отразилась в пустыне зеркал. Старик толкнул рукой контейнер, и тот покатился на невидимых мне колесиках.

Старик посмотрел на меня. Да, он явно теперь смотрел не в зеркала, а красовался передо мной. Даже сдвинул шляпу на затылок:

— Ну как?

Я не мог сразу ответить. На меня глядело молодое лицо. Передо мной был юноша.

— Неплохо, — я ведь давно его узнал. Именно юношей. — Да, очень даже прекрасно.

— И вы можете это подтвердить перед судом присяжных заседателей?

— С весенней радостью живого ручья под тем мостом, помните? — Я готов был заплакать. И он это почувствовал:

— Ну не горячитесь, старик. Это все шляпа. Все дело в шляпе.

— Извините меня за каламбур, старик… но в жизни вы всегда были немножечко шляпой.

Мы смотрели друг на друга долго, до розового тумана. Мы смеялись. И я все-таки заплакал. Потому что любовь. Пустыня зеркал уже вся была в розовом тумане.

Я на мгновение закрыл глаза. Когда открыл, в пустыне зеркал — никого.

Я отклеил скотч с краев бумаги, и в моем старинном зеркале увидел свое лицо. Помолодевшее, немного растерянное. На голове — круглая шляпа, весело съехавшая на затылок.

Я подошел к компьютеру. На дисплее прочитал: «Когда б я был голландской уткой…»

Вот и привет от Шеры. Ни он, ни я ничего не забыли. У Бога все живы. И один день, как тысяча лет.

Трамвай-оркестр

Холодно

Очень холодно

Полторы недели в городе лил дождь

Без продыха лил

Поздняя весна

Удар большого барабана

Тррах!

Тихий, призывный звук флейты

И трамвай вздрогнул

Загудели рельсы

Застучали колеса, настраивая инструменты оркестра

Гусеницей из депо выполз трамвай

На синем фоне трамвая красные буквы

Исполнять в темпе ALLEGRO!

Ниже, у самых колес

Можно в темпе LARGO,

в общем, как уж выйдет, постара…

(смыто дождем)

Неслышно падали листья на мокрое поле трамвая

Глухие, слежавшейся глины, новые удары большого барабана

Тррах! Тррах! Тррааах!

И рядом почти сразу распрямилась мышца трубы

Труба по-птичьему:

приголубь слезами!

А если на военном — жизнь продолжается

И засмеялась флейта сякухати

Она смеялась, выкидывая замысловатые коленца

Размахивала шляпой с дыркой посредине

Пускала ветры спереди и сзади

Звала в свидетели разноцветные звезды

А был еще не вечер

Геометрия оркестра не выстроилась

Прелюдия

И мне не стоило большого труда примыслить банку с засахарившимся вишневым вареньем, которое осталось еще с зимы, и нужно было просунуть ложку и на самом дне банки подцепить сладкий комок, что-то там внутри банки и даже внутри меня, то есть автора, а может, и свидетеля, близкого друга Георгия Балла, и все это дрогнуло воспоминанием детства, жаркого лета, и звучание настраивающихся инструментов оркестра обретало вес, объем и плотность, и рот изобиловал слюной.

Он (Георгий Балл) сидел, плотно прижавшись к скамейке. На нем была постная телогрейка, под ней черный свитер, на голове вязаная черная шапочка, прикрывающая лысину, широкие брюки, огромные тупоносые ботинки, шнурки болтались. Да, он или я, непригляден, нелеп и старомоден.

Не ему (Георгию Баллу) поднимать к небу саксофон. Не у него толстые губы и широкие крылья носа на черном лице. А того, кто это умеет делать, причем легким дыханием гения, мы с Георгием Баллом одновременно примыслили не разумом, а всем пространством оркестра.

О этот пробивающий до печенок голос золотого сакса!

ЭЭЛЛЬ МЕЧИГАНОО КАРПУЧИО

ЭЙ, CONDUCTEUR!

И трамвай шел. Вначале осторожно, я бы (надеюсь, Георгий Балл не станет возражать) употребил выражение: «мягко стучал колесами».

Не оглядываюсь, и так понятно: один в вагоне (понятно, что Георгий Балл во мне, а я в нем). Колеса вдруг замолкли.

Каркас музыки только проступил, когда на нас рухнула тишина. И мы, будто коллодием, приклеились к скамейке.

Время остановилось

Пауза

В трамвай вошли двое молодых людей

Их голоса

Козел вонючий

Загазел по-тихому

От удара носком ботинка покатилась пустая банка пива. Ткань музыкального образа откликнулась, обретя дыхание и направление, введя необходимый корректив в движение.

Вновь включено остановленное время

И одновременно проявилась возможность

Не укатить в небеса

Описание пришельцев

Высокий, здоровый амбал, под два метра, в длинном черном пальто, другой, который был пониже ростом, в кожаной куртке. Оба без шапок. У кожаного волосы окрашены в ярко-оранжевый цвет, у амбала черные волосы на затылке завязаны красной лентой. Они разговаривали друг с другом с помощью мобильников. Музыка мобильных позывных.

Вдруг

Беспеч

Чист

Юн

Звук

Звучание СКРИПКИ БЕЗ ЗНАНИЯ СМЕРТИ

Забурлило у меня в животе. Похоже, я (или он, Георгий Балл) уже проглотил кусочек вишневого варенья. Похоже, что так. Все громче музыка переваривания.

УРРЫЫЫЫ

Урооооооооооооооо

УРИИИИИИИИИИИ

Ухохохо…хиии

Тють…тють…..

БоооооООООООО

Иииииииииииииии

Пф….пф…пиии….кикиии

Ух…УХ….тиуа…тиуаа…………

ТИУАА, оп…тик…тик…

А между тем СКРИПКА БЕЗ ЗНАНИЯ СМЕРТИ одиноко продолжала звучать.

«…Затхлый, привычный запах помойки. Рядом — деревянные сараи в центре двора. Еще Толюн и Коляня, татарин, не подожгли их. Это чуть позже. Но вот они облили керосином вату, чтобы гонять крыс. Крики во дворе. (Здесь, и далее, вся картина пожара в исполнении трамвая-оркестра).

Горим!

Пожар!

Горим!

Сараи горят!

К сараям бежали женщины, а случилось все днем, и многие взрослые не вернулись с работы, а в сараях хранили картошку, и бочки с солеными огурцами, капустой, и проеденные червяками и тараканами матрацы, и поломанные стулья, столы и вообще всякую рухлядь, которую жалко было выбросить, и стояли бутыли с керосином, а дома на берегу Яузы были построены в тридцатые годы, и Георгий Балл жил тогда в корпусе 7, дом 18/20 по Большой Почтовой.

Голос, вернее, истошный крик бабы Фени.

Манька! Люди! Манька!

В одном из сараев бабка держала козу, а сараи уже горели, и банки с горящим керосином лопались, а во дворе была клумба, на верху которой был установлен черный железный памятник В.И. Ленину с кепкой в руке, так сказать, местный, может, его сделали умельцы на Авиамоторном заводе, а может, его откуда еще привезли, точно никто не знает, но зимой, когда клумба покрывалась снегом, ее специально для ребят домов 18/20 по Большой Почтовой обливали водой, чтоб ребята могли использовать клумбу для катания на санках или коньках, а памятник на зимний период закрывали рогожей для сохранности, но во время пожара памятник еще сильнее почернел, а во время общей паники кто-то принес из дома колун и принялся отбивать кепку у В.И. Ленина, чтоб спасти ее от пожара.

Сирены двух пожарных машин

Трамвай-оркестр подхватил и особо выделил их, а также крики

Тяните шланги!

Почему, мать вашу, не стыкуете!

Вода не идет!

Надо бы до Яузы дотянуть!

Качайте! Качайте!

Пошла вода

По двору бегали крысы. Среди крыс металась коза Манька с оторванной веревкой на шее. Коза кричала глухим страхом.

Голос козы

Споткнувшись о шланг, коза упала. К ней подбежала бабка. Она схватила обрывок веревки, потянула за веревку и сама свалилась рядом, закатилась в плаче: „Кормилица моя ты ненаглядная. И молочко твое створожилось. И как же я тебя берегла да холила. А сберечь — не сберегла от огня и пламени…“

Плач бабы Фени

Из голубятни выпустили голубей.

Крики голубей

Они кружились над пожарищем. С воем подъехала „скорая помощь“.

Сигналы „скорой помощи“

Увезли обгоревших Коляню и Толюна. (Из детских воспоминаний Георгия Балла)».

Удар БОЛЬШОГО БАРАБАНА вернул к реальности

Поехали дальше (голос Георгия Балла)

Возможно, Георгий Балл первый услышал голос юной СКРИПКИ БЕЗ ЗНАНИЯ СМЕРТИ, а потом уже тот с фиолетовыми волосами позвонил по мобильнику черноволосому с косичкой.

Город спит

Голос СКРИПКИ

Крик о помощи!

Откликнулся ЗОЛОТОЙ САКС

В своем торопливом разговоре, как бы отстраненном, сам с собой, он стремился опередить события. И сквозь все, задергивая занавесом стук колес, насмешливый голос ФЛЕЙТЫ СЯКУХАТИ. Она издевалась и забавлялась, будто это был ее бенефис, слепленный из пустяшных соринок, пушинок и соломенных чертиков.

Зазвучала ТРУБА

Пора. Георгий Балл отклеился от скамейки. Поставил рядом банку с остатками варенья. Сунул руку в карман телогрейки. Нащупал ключи от дома. Зажал их в кулак. Так удар будет крепче. Проверено в драках юности. С фиолетовыми волосами крикнул напарнику.

Оставь мне этого старика

Сейчас его уделаю

Погас свет

БОЛЬШОЙ БАРАБАН

Мощно подключились ВСЕ СТРУННЫЕ

Заработал весь оркестр

ГОБОЙ

ФАГОТ

КЛАРНЕТ

АЛЬТ

ФЛЕЙТА

ВИОЛОНЧЕЛЬ

КОНТРАБАС

ТУБА

КОЛОТУШКОЙ по железу

И сквозь и через

Голос живота

ИООО…ТЮТИТЮ…

УУУУУУУУУУ.

Та юная СКРИПКА БЕЗ ЗНАНИЯ СМЕРТИ была уже не одна. А Георгий Балл продолжал слышать только скрипку. Ее крик о помощи. Пусть сейчас он старик, но ведь был юношей. Даже слишком горячим юношей. И в нем росла легкость, поднималась к небу. А ему навстречу летели из черноты неба, из черноты беспредельного небытия разноцветные звезды. Странно, как они похожи на открытые окна — зеленые, пурпурно-красные, желтые…

Трамвай-оркестр прибавлял скорость

Заточка

За…точка

Заточка — острая спица

Ткнут в сердце

И совсем немного крови

Да чем хуже финки?

И легче спрятать в рукаве

«Когда пожар наконец погасили, пепелище жутко воняло. Эти старые матрацы, проеденные клопами, черные головешки рухляди еще долго дымились. А крысы куда-то сбежали…»

Трамвай-оркестр не остановился, набирал скорость.

— Георгий! Георгий! Тебе страшно, скажи только честно. Ведь мы с тобой одно звено в какой-то длинной цепи. Где ее начало? Где конец?

Ползет

Он (Георгий Балл) ползет

Между скамеек

На скамейках тени

Прижались друг к другу

Похожие на людей

Хор?

Похоже, что так

Поют?

Мычат

Мычат?

Что-то веселое

Похоже на хор

На тень из «Волшебной флейты» Моцарта. Навстречу летят разноцветные звезды, похожие на открытые окна. Издалека, возможно, в горах Австрии, пропел КЛАРНЕТ. Как давно Георгий мечтал отправиться в путешествие по Европе. А теперь такая прекрасная возможность.

CONDUCTEUR! CONDUCTEUR!

Звала ФЛЕЙТА

— Мне бы хотелось выйти на берег реки Зальцах, где прекрасный Зальцбург. Родина Моцарта, — шепчет Георгий Балл.

Звук ТУБЫ

Любимого, нет, любимейшего инструмента Георгия Балла. «Где эти типы, которые… Я их не вижу… Да черт бы с ними! — И сам себе отвечает: Оркестр их сдунул. Главное теперь Зальцбург».

«Madames et Messieurs, вставайте! В позицию! — объявлял невидимый CONDUCTEUR. — Все танцуем…»

Тени поднялись. Георгий Балл пополз дальше, не чувствуя сопротивления танцующих.

Навстречу — разноцветные звезды-окна. Приближались и сразу же исчезали в бесконечности.

Он чувствовал: цель близка. Вот и водитель CONDUCTEUR, дирижер. Оглянулся. На его глазах черная повязка.

ГОЛОС ПАСТУШЬЕГО РОЖКА

Вдалеке коза с веревкой на шее осторожно спускалась с горы. Трамвай пополз вверх в гору, к монастырю, к парку.

Снова музыка из «Волшебной флейты»

Прямо к тому домику, где она прозвучала в первый раз в 1791 году.

Вскрикнула ФЛЕЙТА

Запели СКРИПКИ

С грохотом катятся камни

УДАР КОЛОТУШКОЙ по железу

Еще один КОЛОТУШКОЙ по железу (слабее)

Еще один удар КОЛОТУШКОЙ по железу (слабее)

Еще один удар КОЛОТУШКОЙ по железу (еще слабее)

Еще один удар КОЛОТУШКОЙ по железу (еще слабее)

ПРОПЕЛ ПАСТУШИЙ РОЖОК

Тихо подключились СТРУННЫЕ

ВЕСЬ ОРКЕСТР (очень тихо)

Тише, еще тише

Незаметнее

Так же незаметно уходит, растворяется в слепой черноте трамвай-оркестр. И прежде чем совсем исчезнуть, одиноко и громко

ПАСТУШИЙ РОЖОК

Коза с желтыми глазами старого китайца с остатками веревки на шее долгим взглядом смотрела туда, где исчез трамвай-оркестр.

Прислушалась

Над ней привычное, чисто вымытое небо

Коза опустила голову

И принялась щипать траву

Память

Я помню все. Точнее, почти все. Я помню: взял молоток с массивной ручкой. Размахнулся и ударил по шляпке гвоздя. Он чуть вошел в стену. Потом уже не помнил, сколько раз я опускал молоток. Гвоздь медленно, как бы нехотя, входил в стену. Крик в темном лесу неизвестной птицы. Может быть, совки? Да, может быть. Тоскливый крик. Повторяющийся много раз.

Полупустой вагон в метро. Поздний час. Последняя электричка. Все те несколько человек, застигнутые этим часом, я их не запомнил, сидят с закрытыми глазами. Я сам пытался уловить кусок покоя, беспечности под ровный стук колес. По мегафону — женский голос, объявляющий остановки. Можно еще так сидеть с закрытыми глазами. Моя — нескоро. Есть время расслабиться, вытянул ноги. И в этот момент почему-то открыл глаза.

Напротив меня — девушка в свободном сером платье, ее русые волосы тоже свободно ложились на платье.

Зина? Зоя? Поздно? Одна? Я был уверен, что она совершенно одна.

Встал и пересел на противоположную скамейку. Положил ей руку на колено. Она неторопливо убрала мою руку. Поправила прическу.

Я это помнил: движение руки, откидывающее назад волосы.

— Сейчас будет моя остановка. И мы вместе с вами сойдем, — сказал я. Она едва заметно утвердительно кивнула.

…Когда мы вышли из метро на поверхность, было совсем темно. Тучи плотно закрыли небо. Ситил мелкий осенний дождик. И я выбрал более короткий путь по старому шоссе, мимо свалки мусора.

— Ну что тебе сказать, друг мой Леха? Сколько мы с тобой дружим? Лет пятнадцать? Теперь представь меня как человека, который всю жизнь провел, допустим, спрятавшись за шкафом. Однажды выглянул и поразился открывшейся перед ним унылой картине разрушения. Из земли торчали крючья, трубы. Всюду пустынная неприглядность. Кучи щебня. Горы мусора. Земля некрасиво умирала.

Леха, я тебе сказал, что ее звали Зина, а может быть, Зоя, в обоих случаях я ошибался. У нее было редкое для наших мест греческое имя Филиппия, что по святцам означало — Любящая коней. Это имя ей чрезвычайно подходило. И я тогда сфантазировал, представил себе целый табун рыжих лошадей, который охраняли и вели за собой два могучих жеребца, гнедой и каурый.

…Мы остановились, пропуская машину. По разбитой дороге, с ямами и остатками разбитого шоссе, проехал МАЗ с прицепом, груженный кирпичными блоками. Его фары слабо освещали дорогу. Машина натужно гудела, попадая скатами в колдобины и ямы с водой.

Мне было совестно перед Филиппией за весь этот разор земли. Я жалел, что не захватил с собой зонтика. И не столько думал, чтоб защитить ее от дождя, нет, мне хотелось прикрыть неприглядность умирающей земли. Я вспоминаю эти металлические крючья, торчащие из земли, заваленной щебенкой и мусором, эти гигантские жерла труб, которые гудят о спасении. Но спасения не будет. Слишком поздно, чтоб кто-то пришел на помощь.

Я был не способен назвать ее подлинным именем. Ее прекрасное, солнечное имя зябло убирали холодные струи дождя.

— Понимаешь, Леха, я чувствовал, что завел ее в западню. Выхода я не видел. Сплошной нудный осенний дождь не оставлял мне никакой надежды. Да, я потерял дорогу к моему дому, который стоял на окраине большого города.

Вдалеке загудел поезд. И стук колес вязал и вязал длинную цепочку платформ и вагонов. Но все-таки надо было найти какой-то выход. Я не смотрел на свою спутницу. Мне становилось страшно за нее. Она в легком платье. Ведь дождь не перестанет. Это такая же безнадега, как некрасивая смерть земли.

Все время, что мы шли, она молчала.

— Не волнуйтесь, я знаю, где вы живете, — услышал вдруг ее голос.

У меня скопилось сразу много вопросов, а вырвалось:

— Да?

— Вы большой фантазер. Что мне давно известно.

— Как давно?

— По земному времени, года два.

— А есть еще какое-то время?

— Сами знаете, что есть. Идемте скорее к вам домой. Или я сама вас отведу. Этот дождь портит мне настроение.

И она уверенно пошла, не обращая внимания на лужи. С ней я легко прорывался сквозь сеть дождя.

Если кто-нибудь мне сказал бы, что это происходит со мной не во сне… Впрочем, может быть, и во сне. Слишком удивительно. Все происходящее держалось на каплях дождя, залетевших в окно моей квартиры, которая прочно поместилась на третьем этаже нашего синего кирпичного дома с деревянными переборками между этажами. Дом давно подлежал сносу, а ему сделали временный косметический ремонт, покрасив в синий цвет, впрочем, вместе с кусками штукатурки во многих местах краска уже облупилась. И на этих местах открылись больные красно-черные дыры.

— Сейчас я включу чайник. Всего несколько минут… Вам надо принять горячий душ. В ванной комнате, слева, на сушилке, висит чистое полотенце. А рядом мой халат. Обязательно наденьте. И не обращайте внимания на грязное белье в тазу.

— Леха, ты где? Ничего, что я тебя не вижу. Это не самое главное для нас, верно?

— Вы хотите знать, как я вас увидела? Вы, конечно, понимаете, что это было не в метро.

— Так где же? Может, вы мне тогда приснились?

— Нет, я вас увидела раньше, гораздо раньше. Не подходит вариант с Питером, где вы читали свои рассказы? А потом раз в месяц я ездила сюда, к вашему дому. Я совсем не хотела, чтоб вы меня тогда застали. Это была моя прихоть ездить сюда, смотреть на ваши окна. Следить, как вы приводите к себе женщин. Оставаться самой невидимой. Да, вы правы, я не была тогда вполне здоровой. Это я легко прочитала вашу мысль. Вы удовлетворены?

Помню, я молчал. Смотрел на нее. В моем красном халате, с распущенными русыми волосами, еще не совсем просохшими, развевающейся гривой, и широкими ноздрями молодой, сильной лошади. Еще мгновение моего молчания, и она ускачет… Жеребцы развернули табун в сторону реки и фиолетово-красного люпинового поля, леса, прочь от города. Грохот множества копыт. Уже невозможно было различить отдельных лошадей. Табун сплошным потоком неудержимо катился перед моими глазами…

— Боже мой, сделай так, чтоб я хоть что-то мог сказать, — молился я. Не слова нужны. Только не слова. Я успел сказать и написать столько слов. А сейчас они особенно не нужны. Или все уйдет в сон или в черт знает что!

— Леха, ты слышишь меня? Я уже не знал, кто безумен.

И когда она исчезла, я оделся и вышел. Все так же нудно и буднично ситил осенний дождик. Даже усилился. Все так же с надрывом, пьяно кричали трубы.

Без любви и ласки умирала земля. Разве это не безумие?

— Вера! Вера! Я пришел. А ты, небось, думала — завалился где-нибудь.

— Пришел, так поднимайся, чего орать. Людей только будишь, гадина.

— Не ругайся. Я пришел.

Снова дождик. Только дождик.

Я поднялся к себе. Взял молоток и начал добивать гвоздь.

Шум от удара молотка

Постепенно

Очень медленно

Придвигалась ко мне Филиппия

Гвоздь почти совсем вошел в стену. Еще несколько ударов, и все будет кончено.

Гвоздь войдет по самую шляпку

Я отложил молоток

Прислушался

Дождь лил без передыху

Я слушал: не прокричит ли в далеком лесу ночная птица. Нет. Дождь в полной темноте доделывал свою работу. Заливал сплошным потопом больную землю.

Я взял опять в руки молоток. Мне надо было завершить то, что начал. Размахнулся…

Помню, на меня близко и внимательно смотрел глаз гвоздя. И помню рядом слышал смех и прерывистое дыхание. Поверь, Леха, я никогда не был так счастлив. В смехе и радости я делал одну работу — любил.

Оглавление