«Офелия и Брут»

Александр Ермак «Офелия и Брут»

ДУШИ МОЕЙ ГАНГРЕНА

О, господи, какая же она дрянь… Стерва… Сволочь, мразь, гадина…

— Александро, дорогой. Доброе утро…

Доброе утро… Сколько нежности, заботы вкладывает Люси в эти слова. И с закрытыми глазами я вижу эту ангельскую улыбку, это умиление на ее лице. Сколько злобы и желчи скрываются за ними. Она уверена в том, что ничего доброго не ждет меня сегодня утром, впрочем также как и днем, вечером, ночью. Все как вчера, позавчера, неделю, месяц, год назад…

Доброе утро… Люси знает как я люблю сон, и поэтому будит меня прежде, чем зазвонит будильник. Каждый раз она находит вполне убедительный и даже благой для этой экзекуции повод. И я уже давно сам просыпаюсь до будильника. Лежу и с ужасом жду, жду, сейчас Люси скажет:

— Александро, дорогой. Доброе утро…

Потом она пойдет в ванную и запрется у меня перед носом.

Что Люси там делает все это время? Может, просто сидит на стульчике, смотрит в зеркало на свое довольное отражение, ловит в тишине участившийся стук моего сердца, представляет гримасы моего раздраженного ума, беззвучно смеется?

Каждый раз она выходит из ванной в тот самый момент, когда я, проклиная все, направляюсь вниз по лестнице. Люси кричит мне в след:

— Александро, дорогой. Надеюсь, я тебя не задержала. Ведь ты еще успеваешь…

Я замираю на ступенях. Не нахожусь, что сказать. Ведь все так просто, так очевидно. Я возвращаюсь. Конечно, в шкафчиках снова перестановка. Что я не найду сегодня? Не вижу зубной пасты…, слава богу, крем для бритья на месте… Бритва? Нет, вот она… Интересно, первый ли я сегодня ей пользуюсь?…

Я уже взведен, начинаю придираться, искать то, чего не было.

Люси знает, как основателен я в приеме пищи, как люблю неторопливо завтракать, обдумывая предстоящий рабочий день во всех подробностях. Поэтому она не торопится с завтраком. Я бы сам готовил его с большим удовольствием, но:

— Александро, дорогой. Я же должна делать твою жизнь легче и приятнее…

Люси всегда только начинает готовить, когда мне уже нужно выходить. Глядя, как она меланхолично намазывает масло на хлеб, как роняет на пол тщательно слепленный бутерброд, я вколачиваю себе в горло неразрезанную булку. Вливаю стакан чая, обжигая глотку, и бегу, бегу вниз по лестнице к машине, стараясь быстрее покинуть этот дом тихого семейного ужаса.

В выходные же дни я никуда не тороплюсь. Тяну завтрак, сколько могу, по сто раз пережевывая каждый кусок хлеба, яйца, сыра. Пью мелкими-мелкими глотками давно остывший кофе. В конце концов меняю его, но и новый кофе остывает так быстро.

Как могу оттягиваю момент, когда Люси решит, что я закончил свою трапезу, и произнесет натянуто томным голосом:

— Александро, дорогой. Может, займемся любовью?

Она права в том, что позволяет мне прожевать и проглотить мой завтрак. Это не дает мне подавиться и разом кончить все мои мучения. Хотя в эту минуту я готов поперхнуться и глотком воздуха — с ней заниматься любовью?

Молча и торжественно, как на каком-то обряде, Люси заводит меня в нашу спальню. Бережно и неторопливо стягивает с себя все одежды, аккуратно развешивает и расправляет в шкафу на плечиках, складывает на полках. При этом всячески отвергает мои робкие попытки помочь ей, притронуться к ней, обнять, поцеловать. Потом она укладывается на кровать, предварительно сняв с него и тщательно сложив покрывало, разводит свои ноги и, поворачивая голову на бок, скорчив личико великомученицы, высокопарно произносит:

— Александpо, дорогой. Приди ко мне…

Когда я наблюдаю этот процесс, во мне умирает мужчина. Будто меня пинают в пах, и мой стройный крепыш корчится от невыносимой боли, становится безвольными, беззащитным, ни на что не годным, ничего не желающим.

Люси знает это. Я вижу по подрагивающим кончикам губ, по легкой испарине, выступающей на ее красивом и холодном животе. В этот момент она достигает, по-видимому, одной ей понятного оргазма.

Все друзья и знакомые завидуют мне черной завистью. И я сам себе завидовал. Я любил таких женщин… Миниатюрная, с точеными ножками и грудками, с грациозными кошачьими повадками, с таким милым личиком и такими pаспахнуто-удивленными глазами. Тонкие губы, короткая стрижка, длинные холеные пальцы, вызывающие своими прикосновениями священный озноб.

Когда только познакомился с ней, ухаживал и готовился к свадьбе (она не позволяла мне спать с ней до этого события, ссылаясь на традиции семьи), я представлял себе, как целыми днями буду трахать ее. Трахать там, где это только можно делать.

В спальной, разметав подушки и одеяла, наполовину свалившись в экстазе с кровати…

В саду на траве как Адам и Ева, наедине со всей планетой, на виду у всей вселенной…

В ванной среди теплых вздымающихся клоков пены, под потоком теплых упругих струй воды…

На кухне, на обеденном столе, потеснив столовые приборы и уронив на пол специи…

В подвале, отыскав среди рухляди боле менее подходящую взлетно-посадочную площадку…

В прихожей, вернувшись с вечеринки, горя желанием и нетерпением…

В мастерской, на верстаке среди груды стружек, источающей еще один природный запах…

В гостиной на кресле, пока гости осматривают библиотеку…

На балконе после заката, шагая в наслаждение как в пропасть, ощущая высоту и призрачность воздуха…

У бассейна, настигнув ее после гонки у бортика, вытолкнув вверх, овладевая ею разгоряченной и мокрой…

Как я хотел сжимать эти укрытые ото всех груди, забрасывать на плечи эти недосягаемые ни для кого ноги. Я представлял себе, как она будет всасывать меня в себя, как будет сладко стонать, кусая и царапая меня от восхищения и восторга. Удивленный мир будет отражаться в ее удивленных глазах.

Но в ту долгожданную, в ту разъедающую мое воображение, в ту самую новобрачную ночь Люси молча отстранила меня от себя, бережно и аккуратно разобралась со своим одеянием, легла на кровать и раздвинула ноги, повернув голову на бок, скорчив то самое личико великомученицы. В ту ночь я получил свой первый удар в пах.

Затем стал получать их регулярно по выходным. Когда я спал с ней последний раз? Лет пять назад? Да, я тогда изрядно надрался… Каким же тошным было пробуждение…

При всей своей неспособности быть партнершей, она целые дни посвящает уходу за собой, стараясь быть привлекательной, обворожительной, сексапильной. Тени. Пудры. Кремы. Помады. Гели. Краски. Лаки. Маски. Стрижки. Бритье. Массаж. Ванны и ванночки…

Сколько раз я задавал себе вопрос: зачем Люси это делает? Не для меня. Любовников у нее нет — я нанимал частного детектива. Не для работы, ведь большую часть времени она проводит дома. Для себя? Ей нравится быть красивой для самой себя? Ловить свою красоту в восторженных глазах окружающих? Одаривая мечтой, обещанием, не предоставлять на деле ничего? В этом Люси находит удовольствие?

На какой же крючок я поймался. Красивое, образованное, манерное, обворожительное чудовище.

Она хороший охотник. Как я не понял этого сразу. Был ослеплен, оглушен. Опьяненный самец, хомо сапиенс, надеющийся на взаимность. Я был польщен, когда Люси выбрала именно меня. Нет, я всегда ценил себя достаточно высоко, но был польщен, сознаюсь, был польщен. О, человеческое тщеславие…

А она действительно охотилась. В толпе поклонников Люси отыскала меня. Достаточно известного, богатого и перспективного — для родственников и знакомых. Достаточно интеллигентного — для себя. Она знала мою доброту и мягкость, то, что не смогу противостоять ее нежной твердости, мягкому напору, скрытой наглости и хамству, застенчивому цинизму. Знала: я никогда не позволю себе ни одного грубого слова или жеста, никогда не замахнусь и не ударю. Она сможет использовать меня безнаказанно.

И Люси оказалась права. Я действительно тот, кого она искала. И вот стою перед ней: здоровый и неглупый, вместе с тем совершенно безоружный мужик. Сношу все ее издевательства и оскорбления, и ничего не могу сделать. Hе знаю, как с нею бороться. Я в тупике, я в отчаянии. Я не хочу прожить так весь остаток своей жизни. Hо Люси каждый день говорит мне:

— Александро, дорогой. Мы будем жить долго и счастливо…

Она не оставляет меня одного. Даже если я закрываюсь в своем домашнем кабинете, через считанные минуты Люси разбивает мое уединение, пощелкивая ногтем по двери:

— Александро, дорогой, ты еще здесь?…

Да, она преследует меня по всему дому. С пачкой своих чертовых журналов о моде. Люси… критик мод, ведет колонку в одном их этих псевдоэлитарных журналов. Его издает ее папаша и надо отдать должное этому мужчине — он не уступил ей весь журнал. Он не доверил ей даже штатной должности. А так она не приносит никому (кроме меня) особого вреда, ваяет свою колонку целый месяц, гоняясь за мной со стопкой журналов по всему дому. В подвале, в саду, в мастерской, в прихожей, в ванной, на кухне, в спальной, в гостиной, на балконе, у бассейна. Всюду она настигает меня:

— Александро, дорогой. Послушай, пожалуйста… Ты же знаешь, как я дорожу твоим мнением…

Сначала Люси увлекалась спортом. Разъезжала по кортам и площадкам, брала интервью у мускулистых философов. Сама пыталась махать клюшкой, пыхтеть в тренажерном зале. Однако запах пота был ей предельно противен. И она обернулась к моде.

Теперь, после совместного с нею посещения журналистских сборищ, я знаю, что мода и спорт в журналистике — скопище бездарных людей. В этих отделах засилье невеж, прикомандированных сильными мира сего: родственники, любовники, любовницы, родственники любовниц и любовницы родственников. И еще, там на десяток душевных уродов в оболочке леди и джентльменов всегда найдется один болван, отдувающийся за всю эту публику перед редактором. За этих снобов, слоняющихся по чемпионатам и светским тусовкам, перемывающих косточки знаменитостям и друг другу.

С какой скоростью я улепетываю утром на работу и как тащусь вечером домой. Что ждет меня сегодня? Тоже самое, что и вчера. Демонстрация свежекупленных тряпок? Просмотр и разнос фотографий манекенщиц в журналах? Чтение нового варианта ее статьи о моде?…

Пожалуйста, я готов смотреть, слушать, внимать. Я целый день готовился к этой встрече. Я стоически перенесу этот вечер, также как и все другие вечера.

— Александро, дорогой, поговори со мной…

Только не это… О чем, дорогая? Солнце мое отмороженное, о чем мы можем говорить с тобой? Моя работа не интересна тебе. Мои увлечения, привычки — моветон, варварство, пережитки, плебейство… Мои друзья — серость на серости… Соседи — предел тупости… О моих родителях? Уволь… О твоей бедной мамочке, которой не довелось увидеть счастья своей дочери? Говорят, что ты на нее как две капли… Конечно, ее жаль, но… О тебе? Можно, но только оч-чень осторожно… Конечно, люблю… Ну, не плачь, пожалуйста… Счастье мое… Как ты могла подумать… Ты самая-самая… Только ты… Только с тобой… Только в тебе…

О твоем отце? Не говорим, хотя достойный мужчина… Да, об этой наглой массажистке говорить не будем… О твоих подругах? Да, я слушаю, очень интересно… Неужели таки купила?… Да, он подлец… Благородный с виду… А его мать… Да, слушаю… А отец казался человеком с душой… Да, она сама хороша… Да-да, именно выпендрилась, кичилась… Именно, по заслугам… Вот у нас по-другому… Да, ты идеальная жена… Да, как хорошо у тебя все получается…

У меня болит голова. Я иду в спальню, зная, что меня ждет еще одна кошмарная ночь. Когда-то я спал как убитый, здоровым сном здорового человека. Но у нее-то бессонница… Люси будит меня по десять раз за ночь, ласково уговаривая перестать храпеть. Я в тысячный раз прошу выгнать меня в другую комнату, но:

— Александро, я не смогу уснуть без тебя…

И я провожу ночь в каком-то бреду, вздрагивая, ворочаясь. Я боюсь заснуть. Ведь, это означает быть тут же разбуженным ею…

Тщетно пытаюсь вспомнить, о чем мы говорили с ней до свадьбы. Помню как первый раз притронулся к ней, когда мы танцевали. Помню, когда я поцеловал ее в первый раз в эту целомудренную щечку. Помню, как впервые осмелился представить ее в своих объятиях. Но о чем, о чем мы говорили эти восемь месяцев нашего знакомства? Не могло же желание убить во мне разум? Я ведь должен был знать, что мне предстоит не только спать с этой женщиной. Говорить, думать, спорить, принимать решения… Или я думал, что все сложится само собой, естественно, также просто, как у всех…

И вот результат. Она естественна, она в своей стихии. А я? Какого черта я терплю эту холодную, распоряжающуюся мною куклу? Hо что мне остается делать? Это сладкое слово — развод? Увы, только фига в кармане, только мечты, грезы, мираж в виде одинокого странника.

Люси ни за что не даст мне развода. Она не допускает даже самой мысли о разводе. Просто не понимает, как это пришло мне в голову.

— Александро, дорогой. Разве мы не счастливы?…

Наверное, Люси действительно счастлива. Наверное, это ее действительное представление о браке: получать удовольствие, терзая другого. Если она всю жизнь ждала этого момента, то, конечно, ни за что на свете не расстанется с такой возможностью.

Ее семья ее поддержит. Моя скорее всего тоже. Не поймут друзья, знакомые, сослуживцы. Не рассказывать же и в самом деле всем и вся, как Люси меня изводит, каждый день, каждый час, каждую минуту, из года в год…

Кто мне поверит? Она так красива, так внимательна и заботлива к гостям, к моим друзьям и знакомым. Как Люси преображается в присутствии посторонних. Играет с детьми, болтает с женщинами, волнует мужчин, прижимаясь ко мне — в ее глазах столько вселенской любви.

И все счастливы и спокойны за меня. Она и они счастливы. Все счастливы. Все, кроме меня. Или за счет меня? Или во мне? Как я устал.

— Александро, дорогой. Ты слишком много работаешь…

Это не работа изнуряет меня. Это наша с тобой совместная жизнь. А работа, работа — это единственное, что еще держит меня на плаву. Это мой спасательный круг. Когда я, обессиленный в волнах безбрежного семейного океана, готов пойти ко дну, я вспоминаю о работе, об этих десяти-двенадцати часах без тебя, Люси…

Работа… Ее малые и большие проблемы, бросающие многих в истерику, в шок, лишь закрывают на время лицо моей жены, ее голос, ее жесты…

Работа… Раньше она позволяла мне прятаться от Люси. Я напрашивался в командировки, даже в те, в которые никто и никогда не хотел ехать. Я оставался в грязных цехах с рабочими, ища неполадки в машинах. Подменял тех счастливчиков, что стремятся к семейному очагу. Я всячески оттягивал свое возвращение домой.

И чего же этим добился… Начальство стало так ценить меня, что больше никуда не отпускает. Для работы в цехах мне дали в подчинение целую толпу сотрудников. Для меня лично выделили отдельный кабинет, в котором я теперь с ужасом жду, что вот сейчас зазвонит телефон:

— Александро, дорогой. Ну, скажи, что ты меня любишь…

И мне некуда и незачем идти из этого чертова кабинета. И Люси это знает. Она звонит по несколько раз на дню:

— …ты думаешь обо мне?

— …ты скучаешь?

— …ты рад меня слышать?

Принимая мой измученный вид за особое старание и напряжение на работе, начальство предоставило мне внеочередной отпуск. Оплаченный за двоих: «Вы заслужили побыть с женой побольше…»

Я мечтал об отдыхе, но с ужасом представлял его совместным с нею. И вот семь дней в одном номере. «Ты меня любишь?…» Модные журналы. «Александpо, дорогой…» Без работы. «Займемся любовью?…»

И именно там, в этом чертовом гостиничном номере я нашел успокоение. На исходе первого же дня совершенно бешенный, вдруг засмотрелся на вазу у окна и потом внезапно перевел свой взгляд на затылок благоверной супруги. Необходимость расчета траектории и силы удара успокоила меня, предала ясность мыслям, а возможный результат принес долгожданный душевный покой.

Взвесив на взгляд вазу, медную с толстым дном, я четко, во всех деталях представил себе, как поднимаюсь с кровати, делаю шаг, другой. Беру вазу, чувствую ее тяжесть, укладываю в ладони, крепко обжимаю горловину пальцами, размахиваюсь — ваза опускается на рыжий крашеный затылок. Хрясть… Люси вздрагивает и беззвучно валится на пол. Я в восторге вскидываю руки, подпрыгиваю что есть мочи и ору, ору победный вопль первобытного человека…

— Александро, дорогой. Ты кричал, тебе что-то приснилось?

Это не сон. Это бред. Это наваждение. Я не убийца, не садист, не насильник. Я не терзал в детстве братьев наших меньших и дрался только защищаясь. Но это ведь тоже защита… Если бы Люси напала сейчас на меня с ножом в руке, ранила, а я в ответ убил бы ее этой вот вазой, то суд, возможно, и оправдал бы супруга. Но какая разница ножом, топором или словом, поведением, быстро или мгновенно? Увы, ни один суд не воспримет то, что долгие годы она медленно и наверняка убивает меня: разрушает мое некогда крепкое здоровье, раскачивает нервы, растлевает мозг.

Она источает яд. Я чувствую это. Целыми днями я дышу отравленными парами ее тела, ее души, ее ума. Друзья и родственники видят этот дивный цветок, а я, сорвавший его, дышу отравленным ароматом. Глядя на нее, думая о ней, чувствую как меня дурманит этот яд, как я меняюсь. В моих глазах появляется блеск безумия, в голове моей — несвойственные ей мысли. И мне кажется, что в эти минуты долгого нахождения вне общества — только наедине с нею, я способен на поступки, несвойственные мне. И если что-то лишит меня работы, моих редких встреч с родными и знакомыми, когда тело и мысли избавлены от дурмана, я умру отравленный ею…

Я замечаю, как медленно, но верно становлюсь сумасшедшим, душевным калекой. Еще немного и запросто смогу умереть — и это будет несчастный случай или в результате тяжелой и продолжительной болезни. И ее никогда не осудят. Более того. Ее будут жалеть, ей будут сочувствовать. И сама Люси будет стоять в черном платье у моей могилы с совершенно искренними слезами на глазах:

— Александро, дорогой. Как я любила тебя…

Нет, только не это. Я убью ее раньше…

Эта мысль позволила мне расслабиться. Я даже улыбнулся и посмотрел на себя в зеркало, чего давно не делал в середине дня. Более того, впервые за несколько последних лет я пригласил ее на ужин в ресторан.

Мысль о ее убийстве позволила мне выжить, пережить этот совместный отдых, вернуться на работу и даже услышать от коллег:

— Отдых пошел вам на пользу…

Да, я вновь почувствовал вкус к работе. Из кабинета улетучилась наполнявшая его неотвратимость пришествия Люси. Временами я вообще переставал о ней думать. Теперь я не вздрагиваю и не бледнею, когда она звонит. Нет, я расслабляюсь, устраиваюсь поудобнее в кресле и представляю ее на электрическом стуле, говорящей мне:

— Александро, дорогой. Неужели ты меня не любишь?

Я отчетливо вижу ее нагое, дрожащее на сквозняке тело, ее разведенные, опутанные проводами ноги. Ее напряженные холеные пальцы, ухоженные ногти, впившиеся в подлокотник. Ее всклокоченную, покрытую ремнями и электродами голову. Ее лицо великомученицы. И глядя в ее еще незашоpенные pаспахнуто-удивленные глаза, я отвечаю:

— Нет, не люблю, не люблю, не люблю…

И жму, жму кнопку замыкания…

— Вы меня вызывали?

Отзывается на звонок секретарша…

Дома я продолжаю упиваться своими мыслями.

Я подкрадываюсь к ней сзади и накидываю на ее шею удавку. Люси хрипит, рвется, но я не отпускаю ее и она падает к моим ногам замертво. И я вскидываю в восторге руки, подпрыгиваю и ору, ору победный вопль первобытного человека…

Я убивал ее кухонным топориком. Разделывал на столе различными ножами на мелкие кусочки, раскидывал во дворе перед стаей ворон…

Я топил ее в бассейне. Последние пузыри на поверхности и вот ее безвольное тело мягко опускается на дно…

Я знал, что никогда не смогу убить. Ни ее, ни кого-то другого. Я даже не смогу нанять убийцу. Мысль о том, что я действительно убил, сведет меня с ума. Если раньше не сведут с ума мысли о представляемом убийстве.

Я травил ее. Цианистый калий в суп. Конвульсии. Мышьяк в чесночный соус. Оцепеневший труп. Как красива, как хороша и как любима она мною в гробу…

Я распинал ее в мастерской. Вбивал в нее гвозди. Она истекала кровью. И с каждой каплей я становился свободней…

Я бросался на нее привидением среди ночи. Инфаркт. Перед звонком в «скорую» — пауза в полчаса. Сеpдобольный врач разводит руками, а я брожу по пустому дому и ору, ору вопль первобытного человека.

Я высасывал из нее кровь вампиром. Накачивал наркотиками. Щекотал до смерти. Сжигал на костре. Бросал с балкона. Hо Люси была живее всех живых. Она восставала из пепла. Выныривала. Воскресала…

Я заливал ей горло свинцом. Колесовал и четвертовал. Но Люси оживала и говорила:

— Александро, дорогой. О чем это таком ты думаешь?

Я начал пить. Немножко в кабинете. Побольше дома.

Я и раньше надирался по поводу. Теперь я пил ежедневно.

Я перестал убивать ее. И начал убивать себя. В подвале, в мастерской, в саду, в прихожей, в ванной, на кухне, в спальной, в гостиной, на балконе, у бассейна. Везде у меня была припрятана бутылочка свободы.

Я ни с кем не хотел бороться. Никому ничего объяснять, доказывать. Я хотел одного. Чтобы меня отпустили, чтобы мне дали свободу. Свободу мыслей, жестов, поступков.

И с каждым глотком все больше и больше свободы вливалось в меня. Я смеялся, видя ее непонимающее лицо, ее невозможность совладать со мной, подчинить меня, причинить мне боль.

Да, Люси могла бы запереть меня в психушке, отдать на принудительное лечение. Но кто бы с ней остался рядом? Кого бы она мучила вместо меня?

Люси была не готова к моему побегу. И хотя отыскивала мои запасы, разбивала бутылки, она понимала, что проиграла — я покупал новые. Меня забавляла наша игра: я изощренно прятал, Люси как профессиональный сапер искала и находила. Но находила всегда меньше, чем я прятал. И с каждой бутылкой я все больше отдалялся от нее.

Каждый вечер я праздновал победу, ускользая от нее и накачиваясь жидкостью свободы. Я сидел в кресле или лежал на ковре или на лужайке и давал свободу своим мыслям, ощущал себя недосягаемым для нее.

Мои веки смыкались. Перед глазами вспыхивал яркий свет. Другой свет. Другое небо. Другая земля. Море. Чайки. Это остров. Хижины среди зарослей. И дружелюбные, симпатичные аборигены. Они смеются, машут мне руками. Аборигенки. Ах, как смотрит на меня вон та. Да, она очень мила…

Я засыпал, пуская пьяные, но как в детстве счастливые слюни…

Каждый день после работы или с утра по выходным я обходил и обползал свои владения, зачастую не добираясь до спальни самостоятельно. Люси била меня по щекам, она что-то кричала, но она была далеко. Люси ничего не могла мне сделать. Я смеялся ей в лицо. Ей не добраться до меня, ей не причинить мне боль, не подчинить мои желания, не изменить ход моих мыслей. Все что она может — отобрать бутылку, но я обязательно найду другую…

А сегодня у меня прекрасный повод, редкостный праздник. Целый вечер ее не будет дома. Уехала на презентацию нового детища своего папашки. Такой вечер не скоро повторится. Чтобы распить бутылочку вот так, не прячась. Не оборачиваясь на шаги и шорохи, не боясь, что Люси зайдет и отберет выпивку. У камина, за столиком с закуской, не торопясь, расслабясь.

Ну-ка, милая, иди сюда. Сейчас я наклоню твою головку и прижмусь к тебе губами, и ты отдашь мне всю свою плоть, всю свою страсть, все свое тепло, грезы. Ты подаришь мне свободу, это сладкое, высшее чувство…

О, я уже вижу, вижу мой остров. Остров свободы. Остров покоя. Нет журналов. Нет душевного макияжа. Нет лживых слов. Такое настоящее теплое солнце. Такой чистый и здоровый воздух. Здравствуйте, мои друзья. Здравствуй, моя Лола.

У тебя новая повязка?… И новые бусы?… Ты ждала меня, Лола?… Конечно, ждала. Ты что-то шепчешь на непонятном еще мне языке. Твой отец не будет против, если этот день мы проведем не в деревне, а на берегу океана, только вдвоем?… Что сказала твоя мать?… Мы можем идти? Как они добры и чутки. Я не обману их доверия, не причиню тебе зла. О, Лола, дай мне свою руку. Я крепко сожму ее. Бежим, бежим к океану. Ты пахнешь страстью, твои глаза и губы зовут, твои пальцы дрожат. Скорее окунемся в прохладные волны — моя кровь слишком горяча, мое лицо пылает. Лола, ты будешь во мне такое желание… Мы плескаемся в океане как дети. И бросаемся на песок. Я читаю тебе стихи, которые только что сочинил сам. Я пою тебе песни, которые ты не понимаешь. Но как ты слушаешь меня… Нет, по твоим глазам я вижу — ты понимаешь… О, я хочу, чтобы ты слушала меня. Как много я хочу рассказать тебе… И ты что-то шепчешь. Я обязательно выучу твой язык, я так хочу понимать и быть понятым… А хочешь, я покажу тебе, как здорово играю в футбол. В колледже я был лучшим полузащитником. Да, я сильный. Не веришь? Я донесу тебя на руках вон до той скалы… Донес… Ты смеешься… Ты верила, но хотела, чтобы нес тебя по песку, прижимал тебя к своей груди, к своему сердцу… Хочешь, чтобы я нес тебя дальше, к тем пальмам?…

Ну, кто может звонить в такую минуту?

— Александро, Александро. Люси попала в автокатастрофу… Это ужасно. Но не волнуйся. Она жива. Пара шишек, легкое сотрясение. Она будет жить долго…

О, господи, какая же она дрянь… Стерва… Сволочь, мразь, гадина…

БЕЛКА

— Опять свои копейки принес, — напустилась на Федора жена, когда он протянул ей полученную за месяц зарплату, — Только на прокорм и хватает. Все люди как люди. В кино, в гости ходят. А нам и выйти не в чем. Зима надвигается, а у ребенка даже шапки недраной для школы нет. Опять мне вечерами подрабатывать? А ты мне зачем? Вот счастье себе нашла…

— Ну, Насть…, — попытался смилостивить ее Федор.

Но жена, видимо, была совсем нынче не в духе. Вместо того, чтобы выговорившись привычно подобреть, она напустилась пуще прежнего:

— Денег нет. Окно в сенях разбито — полгода со сквозняком живем. Штакетник перед домом валится — чужие свиньи по двору ходят. А у него, то понос, то палец сбил, то стекло не завезли, то инструмент сломался… У всех мужики, как мужики. А у меня одной непутевый — только и может что жрать, спать да ворон в небе считать…

Была у Федора такая блажь: прилечь под открытым небом и смотреть вверх в синь, на облака, на самолеты, на птиц. А чтоб жена при этом не пилила за всякие его хозяйственные провинности, сбегал Федор при малейшей возможности в старый родительский дом на окраине деревни.

Отец с матерью уж несколько лет как умерли. Дом, по уму, надо было бы продать. Но Федор, как мог, оттягивал продажу под разными предлогами: то, мол, покупателей нет, то денег мало дают, а на следующий год за дом больше можно будет взять.

Дом же зарастал понемногу со всех сторон крапивой да полынью. От калитки до самого дальнего забора в огороде. Осталась только одна протоптанная Федором тропинка через двор мимо дома. В ее конце стояла посреди бурьяна старая проржавевшая кровать, выкинутая когда-то родителями из дома да так и не донесенная Федором до помойки.

На нее-то он и бухался. Блаженно закрывал глаза. В темноте растворялись непочиненный штакетник, разобранный да так и не собранный движок на работе. Уходили вдаль недовольное лицо жены и мастера. И тогда Федор снова открывал глаза и смотрел вверх на все, что летает, кружится, парит. И думал о том, что хорошо бы получить в следующую зарплату мешок денег. Отдать их Насте. Так, чтобы она заулыбалась и сказала:

— Ну, и мужик у меня. Тут хватит и дочке на шапку, и мне на сумочку, и тебе куртку вместо телогрейки справим. На люди не грех будет показаться…

Федор представил, как идут они втроем по деревне в кино. По центральной улице. Дочка — в новой шапке. Настя — с сумочкой как у агрономши. Сам — в куртке на меху, как городской.

Все на них будут глазеть. А Настя прижмется к нему поплотней и скажет:

— Не мужик у меня, а золото…

— И какого только черта я тебя такого непутевого терплю, — не унималась Настя.

— Ну, Насть…

— Ну-ну…Всю жизнь, ну да ну… Не мужик, а дите великовозрастное. Мало мне одного ребенка в доме… Надоело. Уйди с глаз долой. Уходи и не показывайся пока ума-разума не наберешься…

— Ну, Насть…

— Я все сказала, — неожиданно твердо отрезала жена и вытолкала изумленного Федора за дверь. Заперла ее изнутри.

Федор, потолкавшись недолго у дверей, вздохнул и отправился на родительский двор. Пробрался в бурьян и завалился на кровать. Снова замечтался.

И дойдут они втроем до клуба. Мужики расступятся, пропуская:

— Здорово, Федор. Семейство выгуливаешь?…

— Да надо бы немного и развеяться, а то все работа да работа…

И вечером не пустила Настя Федора в дом. Пришлось заночевать в родительском.

И на следующий день история повторилась. И на следующий.

Новость облетела деревню. Мужики на работе кривили рты:

— Видать, совсем ты непутевый мужик, Федор. Ни движок толком починить, ни бабу приструнить…

Федор отмалчивался. Возвращался в родительский дом и смотрел в небо. А оно по-осеннему хмурилось. Мешало сосредоточиться. И еще какие-то шорохи в бурьяне появились.

Федор думал сначала, что ему кажется, будто тень какая-то там мелькает. Но потом затаился и выследил-таки. Белка рыскала по огороду. Готовилась, видать, к зиме. Собирала на огородах припасы, а под склад присмотрела себе заросший угол пустующего родительского дома.

Чудная красивая белка. Уже зимняя серебристо-бежевая шкурка. Пышный пушистый хвост. Маленькие бусинки-глазки.

Федор стал присматривать за ней.

В маленьком щупленьком тельце было столько сил. Белка ни минуты не сидела на месте. Прыгала по земле, по заборам и деревьям. Что-то рыла в бурьяне. Стрелой неслась к дому и обратно. Федор даже не успевал разглядеть порой, какую добычу она сжимала своими зубками: орех, подсолнуха кусок или еще что… Дела у нее явно спорились.

А на улице стало холодать и Федор снова попытался было вернуться домой. Но Настя снова его не пустила.

Тогда он пришел днем, когда жена была на работе. Но не пустила и дочь. Заревела за дверью:

— Не сердись. Мамка не велела…

— Не велела — так не велела, — развел руками Федор и снова вернулся в родительский дом. Затопил в нем печку. А для наблюдений нашел себе новое место — на завалинке возле двери под крышей. Там не дуло и не капало, как в бурьяне.

Белка уже совсем свыклась с его соседством. Бегала не только по огороду, но и по двору. Даже когда Федор сидел на завалинке.

Однако стоило ему встать или хотя бы поднять руку, она тут же взмывала на старую яблоню, а с нее на крышу дома.

— Ишь, какая пугливая, — дивился Федор.

Утром уходя на работу, он оставил на завалинке сухарь. Вечером не нашел его:

— Ага, съела. Не гордая, значит…

И каждое утро он стал оставлять ей подарки: горсть семечек, кусочек печенья, старую, найденную в родительском столе карамельку. Белка все прибирала.

В выходной Федор решил попытаться отдать свой подарок лично. Присел на завалинку и дождался, когда белка спустилась во двор с яблони, прыгнула несколько раз по двору и замерла, глядя на него. Тогда он легонько бросил ей печенье.

Белка отпрыгнула в сторону, но не убежала. Подождала немного и вернулась на прежнее место. Потом осторожно подобралась к печенью, схватила его зубками и тут же метнулась на яблоню.

Теперь Федор с утра не оставлял ей ничего. Сам выходил с угощеньем вечером после работы. И белка тут же появлялась. Она ждала его.

— Получается, — расплывался в улыбке Федор, глядя на все ближе подбирающуюся к нему с каждым разом зверюшку.

Вскоре белка начала подходить к нему на вытянутую руку. И Федор решил кормить ее уже с ладони. Протягивал кусок яблока:

— Ну, бери же, бери…

И еще через несколько дней она действительно начала брать подарки прямо с руки.

Потом позволила себя погладить. Федор снова разулыбался:

— Давно бы так…

Она стала совсем ручной. Щелкала семечки с ладони и уже не напрягалась, когда Федор проводил пальцем по ее голове, по шее, по спинке, трогал пушистый хвост.

В один из дней Федор почувствовал, что белка его уже окончательно не боится. Он улыбнулся и протянул ей печенье. Она взяла и как обычно потянула гостинец лапками в рот.

Федор погладил белку по спинке. Она даже не вздрогнула. И тогда он крепко прихватил ее рукою. Поднял в воздух.

— Непутевый, говорите. Будет к зиме моей дочке шапка… Еще какая шапка будет, — потряс он белкой в сжатой ладони.

Зверек дернулся было. Но Федор еще сильней свел пальцы. Так, что хрустнуло что-то под ними. Маленькое тельце обмякло…

КУКОЛКА

— В этом году мы рекомендуем вас в аспирантуру…

Так сказал ей директор, пригласив к себе в кабинет.

— Вы же хотели продолжить образование?… Я не ошибаюсь?…

Он не ошибался. Анна действительно хотела учиться дальше. Ей казалось, что она еще многое может. Внутри себя Анна ощущала какое-то беспокоящее, ничем не занятое пространство. Надеялась, что новые знания, уверенность в себе заполнят эту пустоту. И тогда она уже на полных основаниях сможет быть довольна собой.

Анна и сейчас имела определенные успехи. Ее любили ученики. Уважали их родители. Порой хвалили даже коллеги. Но она думала о том, что никто из них не может реально оценить ее. И мечтая об аспирантуре, сомневалась: достаточно ли у нее знаний и опыта для сдачи экзаменов. Ведь в конкурсе будут участвовать лучшие преподаватели из лучших, экзамены принимать — признанные специалисты. Такие, как их директор школы — бывший заведующий кафедрой, сменивший вдруг однажды теоретическую работу на практическую, большой город — на маленький.

Он был великолепен в своем директорском кресле. Серьезный, зрелый мужчина с ученым взглядом и платочком в нагрудном кармане пиджака. Директор овладевал посетителем с порога, молча выслушивал его лепет и четко произносил свой приговор:

— Рассмотрим на педсовете…

— Придется принимать меры…

— В этом году мы рекомендуем вас в аспирантуру… Надеюсь — не подведете…

Анна вышла от него восторженно-растерянной. Она спиной чувствовала — он провожал ее действительно заинтересованным взглядом. Но как не обмануть его надежд?…

День был таким ярким и красочным. Над зеленой поляной порхали бабочки. Ветер замирал от прикосновений к ним — шелковым, парчовым, бархатным. Лучи солнца, отражаясь от их крыльев, разлетались вокруг осколками радуги. Воздух был наполнен шелестом, запахом цветов, жизнью. А под нижним листом одного из цветов лежало нечто неподвижное, укутанное в твердую серую оболочку — куколка.

Анна долго смотрела на это странное существо, почему-то ожидая, что вот-вот на ее глазах сойдет защитный покров и перед ней во всей своей красе предстанет новый великолепный обитатель этой поляны.

Но ничего не происходило. И тогда, не выдержав, она осторожно прикоснулась к куколке. И тут же волна сладостного тепла прокатилась по всему ее телу. Она вздрогнула и проснулась…

Несколько дней Анна решалась. И решилась. Зашла к нему в кабинет:

— Если смогу подготовиться к аспирантуре, то только с вашей помощью. Могу ли я рассчитывать?…

Он пристально поглядел на нее:

— В этом безусловно есть резон… Если я буду располагать свободным временем, то…

Они занимались в его кабинете.

Анна тщательно готовилась к каждой встрече. Читала, конспектировала, кое-что зубрила. По несколько раз чистила и гладила свою одежду. Ведь иногда во время занятий он останавливался вдруг взглядом на какой-нибудь части ее платья или тела. И она вновь и вновь разглядывала себя в зеркале — нет ли пятен, складок, пушинок, не растрепались ли волосы, не осталось ли на руках мела или чернил.

И Анне казалось, что она все делает верно — при встречах директор глядел на нее с улыбкой. Одобрительной, без сомнения.

Несколько раз в их занятия вмешивались телефонные звонки, запоздавшие преподаватели и родители учеников. Он заметно раздражался, когда его отвлекали. И тогда Анна предложила заниматься у нее дома — это рядом со школой, живет она одна и никто не будет им мешать.

Он согласился.

В квартире было чисто и прибрано. Анна как всегда была хорошо подготовлена. И все же почему-то ощущала волнение — легкое, непонятное и одновременно смутно знакомое.

Директор пришел вовремя. Как обычно выслушал ее задание, отметил и обсудил с нею небольшие ошибки. Объяснил новую тему, назвал необходимые материалы.

Полтора часа пролетели быстро. Он попрощался и пожал ей руку. Впервые. Своей сильной, такой гладкой и теплой…

Отныне директор подавал ее и при встречах в школе, явно отмечая Анну среди других учителей. Пожалуй, впервые в жизни ее так выделяли из коллектива. Это было и неловко, и приятно. И еще она теперь частенько слышала за спиной:

— Аспирантка…

Кто-то смотрел на нее с одобрением, кто-то без. Но что ж теперь. На ее месте мог быть каждый, кто захотел бы пойти дальше. И она, ощущая признание своих успехов, своей значимости, с каким-то особенным чувством благодарности и надежды подавала ему руку.

Анна ступала по прекрасной поляне. Бабочки уже не пугались ее, кружили свои хороводы совсем рядом. Вот только с куколкой, все также лежащей под листом, ничего не происходило. И Анна вновь и вновь прикасалась к этому невзрачному существу, пытаясь расшевелить его. Вновь и вновь по телу пробегала волна сладостного тепла…

Несколько месяцев их занятий пролетели незаметно. И однажды он произнес, улыбнувшись:

— Ну, вот и все, что я мог сделать. Вы хорошо поработали и, я думаю, без проблем поступите…

От давних гостей у нее осталась бутылка вина и Анна предложила:

— Отметим окончание подготовительных курсов?…

Директор не отказался.

Пока пили, он живо и увлекательно рассказывал о том, что ее ждет. Как будет интересно и какая она молодец, что в отличие от многих к чему-то стремится.

Анна не замечала времени, ей было так тепло и уютно от спокойного голоса, от одобрительных слов, от самого его присутствия. И она не сразу поняла, когда директор поднялся из кресла и протянул руку:

— Мне пора…

Анна автоматически сжала его пальцы и как-то забыла отпустить их. Ему пришлось даже приложить некоторые усилия, чтобы освободиться:

— Ну, что вы, что вы… Я должен был это сделать, коллега…

Он ушел.

Над зеленой поляной по-прежнему порхали великолепные бабочки. Серое существо все также неподвижно лежало на своем месте.

Анна подняла куколку с земли. Она, наконец, решилась помочь этому бедному созданию. Надорвала серое покрывало и в тот же миг прямо в ее руки брызнула липкая зловонная жижа.

К горлу подкатила тошнота…

«ОЗЕРО СЛАДКИХ СЛЕЗ»

Она вышла на ухоженную курортную набережную. В легкой дымке виднелись другие — далекие и холмистые берега озера. По спокойной воде устремлялись к ним круги от купающихся.

Десяток взрослых и детей плавали, брызгались, весело взвизгивали. В конце набережной белым песком блестел пляж. Она захватила с собой купальный костюм, но сомневалась, что действительно хочет войти в воду. Может быть, просто полежит на берегу. Ничего не делая. Ни о чем не думая.

Так хотелось забыться. Выбросить из головы работу. Нудного начальника. Усталого мужа. Требующую ремонта квартиру. Кухню… Хоть ненадолго…

Она шла по набережной к пляжу, ни на кого не обращая внимания. Смотрела на гладь воды. Полной грудью вдыхала чистый сладковатый воздух. Щурилась на солнце. И даже, кажется, улыбалась. Сама себе.

На нее невозможно было не обратить внимания. Молодая и красивая. Одна. И вот кто-то присвистнул за спиной. Слева цокнули языком. Справа незатейливо предложили:

— Давайте познакомимся…

Она отрицательно кивнула головой. Никаких романов. Только солнце, воздух и вода. Только отдых…

Спустилась на пляж. Присела на первую попавшуюся скамейку, чтобы оглядеться и выбрать себе место на песке.

Рядом с ней тут же, даже не спросив разрешения, присел какой-то мужчина.

Она недовольно вздохнула. Но он смотрел куда-то в сторону. И куда-то в сторону не громко произнес:

— В переводе с древнего местного наречия это озеро называется «Озеро сладких слез»…

Она молча продолжала осматривать пляж.

Мужчина слегка повернул голову и остановил взгляд на поверхности воды. Где-то далеко от берега. Он как будто бы вовсе не замечал ее и обращался лишь к какому-то своему невидимому ей слушателю:

— Это случилось пятнадцать веков назад. Они встретились на одном из центральных восточных базаров, заменяющих в то время молодым людям дискотеки и бары. Девушка и юноша. Он был единственным сыном северного раджи, а она — единственной дочерью южного шейха…

Мужчина говорил негромко. И она как-то бессознательно наклонила голову в его сторону, напрягла слух.

Он, конечно же, ничего не заметил. По-прежнему смотрел вглубь озера и как будто просто описывал то, что видит там:

— Девушка была так прекрасна, что юноша не удержался и предложил ей коллекционного щербета. Он был строен. Глаза его излучали отвагу, ум, высшее образование. И она не удержалась и приняла из его рук хмелящую чашу. И отпила из нее.

Юноша тут же бросился на колени:

— Выпей и мою душу так же, как этот щербет. Я люблю тебя.

И она опустилась на колени рядом с ним и вложила в его губы ломтик персика:

— Ты поглотил мое сердце. Я тоже люблю тебя.

Но только их губы сомкнулись, как налетела охрана и разъединила влюбленных. С двух разных сторон с великолепных коней смотрели на девушку и юношу их отцы.

— Никогда моя дочь не выйдет за сына Севера, — констатировал южный шейх.

— Никогда мой сын не женится на дочери Юга, — сформулировал северный раджа.

— Таков наш обычай, — ругнулся южный шейх.

— Так завещали нам предки, — выразился северный раджа.

— Мы должны уважать обычаи и заветы, а также пункты трудового соглашения, — развела мозолистыми руками охрана.

— Но мы любим друг друга, — взмолились весьма молодые люди.

— Отец, разве ты не хочешь счастья для своей единственной дочери, — ринулась девушка к южному шейху.

— Отец, разве не ты учил меня не отступаться от своего счастья, — пророкотал юноша северному радже.

— Ты будешь счастлива, — гарантировал южный шейх, — Но не с ним, а с тем, на кого укажу я.

— Ты будешь счастлив, — подвел черту северный раджа, — и выберешь себе в нашем раджистане столько симпатичных девушек, сколько твоя душа и плоть пожелают…

Слезы покатились из глаз девушки. Кровь потекла из прокушенных губ юноши. Но влюбленная пара не смогла вырваться из крепких рук многочисленной охраны.

И так их разлучили, увезли в разные концы земли.

Сто тридцать раз приходили свататься к девушке разные южные шейхи. Но она в гневе гнала их напрочь.

Сто тридцать девушек подарил северный раджа юноше. Уступил даже любимую пышногрудую Индигирку из собственного гарема. Но ни к одной груди не притронулась рука честного юноши.

Ночью возбужденный разлукой не спал. Обернувшись к югу он шептал:

— Услышь меня, дивная прелесть. Услышь печальную песнь моей любви и страсти…

И за тысячами барханов, за сотнями гор, за десятками оазисов просыпалась девушка и оборачивала свои колени к северу:

— Я слышу тебя, любимый. Но что я слабая, красивая девушка могу сделать. Мой отец сердится на меня. И он обещал, если я не приму ни одного предложения, то через две луны отдаст меня замуж за первого, кто войдет, вползет или влетит на заре в наш город. И тогда мне всю жизнь придется стирать и готовить для нелюбимого…

Жестокая страсть ударила юноше в голову:

— Не бывать такому кощунству…

И еще до утра он разработал не самый глупый план. Решительно и неудержимо посетил свой гарем, о чем сразу же стало известно отцу от его любимой и не раз обласканной Индигирки.

По утру Раджа велел вызвать к нему юношу:

— Теперь я вижу перед собой не мальчика, но мужа. Твое затмение прошло. И теперь ты можешь снова полностью располагать собой. Может быть ты хочешь выехать на соколиную охоту? Или в честь выздоровления нашего драгоценного наследника мы организуем конные состязания? Или может быть танцевальный фестиваль «Мисс — живот года»? Или…

— Нет, спасибо, о благороднейший из отцов. Видишь ли, фазер, я хочу провести несколько дней в знаменитой центральной библиотеке. Думаю, что мне следует еще поднабраться опыта предыдущих поколений, прежде чем начать свою собственную самостоятельную жизнь…

— Разумно, сын мой. И также разумно будет снабдить тебя моей надежной охраной.

— Я буду только признателен тебе за такую услугу и прислугу.

Тем же вечером спецкараван юноши отбыл в центральную библиотеку.

Там сразу же по приезду заказал он себе «Энциклопедию семейной жизни». И, не слезая с верноподданного верблюда, принялся вслух читать «Несколько сотен советов начинающим».

И уже через двадцать минут вся охрана впала в глубочайший эротический сон.

Убедившись в таком положении дел, юноша без помех покинул библиотеку и город. Он скакал на верном и заправленном под завязку верблюде без остановок четыре ярчайших дня и четыре кромешные ночи. И успел, благополучно прибыл в желанную местность на самом рассвете.

Но какое жестокое разочарование ждало его у городских ворот. Под ними собралась толпа мужланов, желающих войти первыми.

«Что делать?» — горячечно мыслил юноша.

В это время из толпы вышагнул огромный детина-воин и сказал:

— Кто победит в схватке по олимпийской системе, тот и войдет в город первым. Заметано?

— Заметано! — зычно и довольно откликнулась толпа мужланов.

Это означало, что будет битва не на жизнь, а в усмерть. Из каждой пары состязавшихся живым должен остаться только один. И этот уцелевший примет участие в следующей схватке. Выживший в ней участвует в следующей. И так до тех пор, пока из всех желающих остаться в живых у ворот не останется кто-то один одинешенек.

Юноша напряженно размышлял. А детина-воин тем временем расправлялся по очереди с желающими прикоснуться к роскошному телу знатной невесты.

И вот уже желающих не осталось. И детина-воин потряс своей боевой кувалдой:

— Нет больше женихов. Значит, ближайшей же ночью дочь южного шейха станет моей от кончика волоска до самой розовой пяточки…

— Не станет, — раздался тут иссупленый крик сына раджи.

Юноша не мог допустить этой позорной свадьбы. Но будучи просвященным гуманистом он также не хотел убивать мастеровитого детину-воина. И поэтому придумал следующий выход:

— Я принимаю твой вызов. Но драться мы будем не на мечах, а на кулаках…

— Как хочешь храбрый юноша, — пожал саженными плечами детина-воин и помахал у всех зевак перед носом своими кулаками размером с рыло навуходоносра.

И грянул бой на песчаном ринге.

Для вида юноша два раза выпадал в нокдаун. Когда же детина-воин окончательно распоясался и нагло задумал послать его в нокаут, юноша, в совершенстве владеющий стилем «кобра», нанес свой кинжальный, усыпляющий удар.

Детина-воин рухнул на землю как десантник без парашюта. И, по рассказам очевидцев, проспал под стенами города четырнадцать месяцев и два года беспробудно и беспросветно.

Юноша же, набросив на лицо черную маску, первым ворвался в город. Первым облобызал ступени дворца, по которым ступала кроссовка любимой.

Его тут же привели к шейху, мучающемуся бессонницей, похмельем и мыслями о незатейливом будущем своего бастовавшего шейхства.

— Наконец-то, — буркнул он, увидав претендента в маске. Икнул и хлопнул в ладоши: — Подать чудесный утренний напиток и привести мою чудесную разбуженную дочь.

Ее принесли, так как ноги девушки, скованные предчувствием ужасной участи, отказывались двигаться и волочились, портя уникальные восточные ковры.

Шейх, пригубив из графинчика, вытер рукавом губы и молвил:

— Забирай мою дочь и пол бюджета в придачу. Живите счастливо и после смерти владейте моим шейхством. Сим повелеваю!

— Этому беззаконию не бывать, — вскричала дочь и, выхватив у охранника обоюдоострый ятаган, занесла его над своей левой и необъятной грудью.

— Остановись, любимая, — вскричал юноша и сорвал с себя невзрачную черную маску.

— О, любимый мой, ты здесь, — свалилась девушка без чувств и одежд в его влюбленные руки.

— Он обманул меня, — взвопил шейх, — Схватить и изувечить до неузнаваемости немедленно…

Но охрана не успела сомкнуть кольцо. Юноша с девушкой на руках вскочил на своего скакового верблюда и понесся прочь от дворца, прочь из негостеприимного, хотя и определенно южного города.

Шесть дней продолжалась погоня. И, казалось, молодые люди должны ускользнуть от шейховской охранки. Но в ложбине на границе пустыни и гор их ждала засада северного раджи.

Волей-неволей беглецы попали в окружение.

— Сдавайтесь, — кричали подлые наемники с севера и юга, — ваши отцы ждут вас и души не чают…

Юноша, собрав свою волю в кулак, вышел грудью вперед. Он надеялся, что его боевое искусство и любовь помогут справиться с двумя тысячами пятьсот семидесяти тремя бойцами отряда особого назначения. Но девушка, пересчитав наличный состав неприятеля, оценив вооружение, поняла — сопротивление бесполезно.

— Должен быть выход, — тем не менее твердила она. И неожиданные слезы хлынули из ее глаз.

— Ты плачешь? — поцеловал ее юноша и изумился, — Сладкими слезами?

— Да. Есть только один способ избежать разлуки и обрести вечное счастье. Мы утонем в нашей любви, — пролепетала она и зарыдала с утроенной силой.

На глазах изумленной охраны ложбина, в которой залегли влюбленные, стала заполняться водой.

— Свершилось чудо, — прорекли начальники боевых отрядов, побродив по берегу озера и нигде не обнаружив беглецов. Даже на дне этого прозрачнейшего резервуара никого и ничего не было видно. — Как в воду канули. Растворились в своей любви…

Мужчина вздохнул. Затем улыбнулся и повернул к ней свою голову:

— Вот так и появилось это «Озеро Сладких Слез». Оно не замерзает самой лютой зимой и не пересыхает самым знойным летом. Как сама любовь…

Хотите искупаться?…

НАПАРНИКИ

Это был их первый совместный выезд. И сразу же серьезный — помощь в задержании особо опасного преступника.

Только заняли позицию, как по рации прошла дополнительная информация:

— Преступник вооружен. При сопротивлении — стрелять на поражение…

Они переглянулись.

— Может он и не на нас выйдет?

— Может и не на нас…

Оба проверили пистолеты, запасные обоймы. Прикинули взглядом расстояние до арки, откуда он может появиться.

— Возьмешь его на мушку. Я выйду из машины и крикну: «Стой! Руки вверх!» Если что — стреляй ты. Я буду подходить со стороны, так что не помешаю…

— Хорошо…

Прошел час. И еще один. Опускались сумерки.

Они ждали напрасно. Из арки так никто и не вышел. Когда совсем стемнело по рации им передали:

— Преступник обезврежен. Всем отбой. Возвращаемся…

Они улыбнулись друг другу:

— Отвоевались на сегодня…

— Точно…

Выбравшись из разбитых переулков старого пригорода, мягко покатили по шоссе в сторону центра.

— А если бы он выхватил пистолет, ты бы выстрелил?

— Конечно…

— И я бы выстрелил…

— А ты уже… убивал?

— Нет. Только по мишеням стрелял. Но если надо…

— Если надо, то, конечно…

Они помолчали на светофоре.

Потом покурили.

Ехать еще было долго.

— Когда мне было восемь, я, кажется, убил свою бабушку…

— Кажется?

— Да. Этого точно никто не знает. Даже я сам…

Бабушка была старенькой и немного повернутой на огне, электричестве, в общем на всем, что светит или греет. Отвернешься, и она тут же выключит плиту там или лампу. Если почует любой дым, так закричит: «Пожар, пожар». И тогда нужно ее ловить, чтобы она не выскочила на лестницу в ночной рубашке.

Родители здорово с ней мучались. А меня тогда все ее истории страшно забавляли. И однажды я решил бабушке подыграть. Разжег в пепельнице небольшой костер и сунул ей под кровать. Крикнул в ухо: «Горим, бабуля».

Думал, сейчас она подскочит, побежит. Родители за ней, я за ними. Будет весело…

Она не подскочила. И даже не встала.

А потом родители вызвали врача. Тот сказал:

— Сердечко остановилось. Не молодая уже. Что вы хотите…

Что такое инфаркт, я узнал только спустя несколько лет. И до сих пор пытаюсь понять… Пытаюсь вспомнить ее лицо до того как я зажег спичку… Пытаюсь вспомнить дышала она еще или нет, когда я крикнул ей… Но ничего не получается…

Конечно, родители могли бы что-нибудь прояснить, но боюсь у них спрашивать. Если был я виноват, то какой с меня спрос — с маленького. Они себя винить будут. А так — они думают, что все было своим чередом.

А я в этом не уверен…

Они снова помолчали.

Опять покурили.

Ехать еще было долго.

— Ей было девятнадцать… Брюнетка. Все при себе. Идет как плывет. Заводила мужиков на раз.

Я ревновал ее. А она, конечно, злилась и иногда нарочно делала вид, что ее еще кто-то интересует кроме меня.

Так мы и встречались с ней два года. День миром, два в скандалах. Но дело все же шло к свадьбе. Мы даже назначили день. Она заказала платье. Разослали приглашения. Все должно было быть как у людей…

В тот вечер мы зашли с ней в бар. Посидели. Выпили по рюмочке. Меня потянуло к бильярду.

Она обычно не очень была довольна, когда я отходил шары покатать. Но в этот раз ничего не сказала.

Мне фартило, пока я не оглянулся на нее. Смотрю: тип к ней какой-то клеится. Говорит что-то. Потом за руку взял. Что-то пальцем ей на ладони выводит.

Я хотел было рвануться к нему. Но решил скандал новый не поднимать. Может, гадает ей там какой-нибудь чудак. Водятся же такие безобидные придурки. Но глазом так кошу в их сторону на всякий случай.

А игра, конечно, уже не идет. То кий мимо шара, то шар — мимо лузы. Понятно, какая там игра, если он на ее плечи уже свой пиджак набросил.

Конечно, в том углу здорово от кондиционера дуло. Но ей-то уж не стоило принимать его пиджак. Я бросил кий и пошел к ним:

— Поехали домой.

— Чего вдруг?

— Поехали.

— Здесь так хорошо. Зачем торопиться?

Тот субчик, что ее обхаживал, даже не посмотрел на меня. Я мог бы сказать ему пару ласковых, но в чем собственно он виноват. Сидит девушка одна, скучает. Я и сам бы, будь свободен, за такой приударил.

Это она должна была его отшить, сказать, что не одна. А она, видимо, чтобы показать, что и без меня может прекрасно обходиться, его не отшила. Думала, что я шум поднимать здесь не стану, начну ее уговаривать, извиняться за то, что оставил одну.

Но я на такие финты поддаваться не собирался:

— Через полчаса я уезжаю.

— Как хочешь, — пожала плечами.

Мне кровь бросилась в голову. Но я опять же сдержался. Сказал ей как бы спокойно:

— Смотри. Придется одной добираться…

— Не волнуйся. Доберемся…

Мне нечего было сказать.

Играть расхотелось напрочь и я отошел к стойке бара, заказал себе еще рюмочку.

А публика разогрелась, в углу уже танцевать начали. И она туда же. Боже, как она танцевала.

У нее всегда неплохо получалось. А тут просто себя превзошла. Ее бедра, грудь так и ходили ходуном, рвались из-под юбки и кофточки.

Весь бар на нее вылупился Все мужики мысленно лапали ее. И она знала это. И еще знала, что я среди этих мужиков. И потому все больше входила в раж. Она ведь танцевала не для них — для меня. Чтобы я сдался, подошел к ней и на коленях вымаливал прощения.

Я бы так и сделал, наверное, если б не мысли о свадьбе. Дать слабину накануне — значит подписать себе приговор на весь семейный век.

— Нет, — сказал я себе и опрокинул еще рюмку.

А она уже танцевала с каким-то новым мужиком. Он положил руку на ее талию. На мою талию…

Смотреть на это было, сам понимаешь…

Я был уверен, что после моего ухода, она тут же потеряет интерес и к мужикам, и к танцам. Возьмет такси и вернется домой. Походит по квартире, помается и позвонит мне…

Так и не уснул в ту ночь. Все ждал ее звонка. Но она не звонила.

Несколько раз я терял терпение и поднимал трубку, чтобы позвонить самому. Но в последний момент останавливал себя:

— Слабак. Никуда она не денется. Объявится завтра, как миленькая. Будет прощения просить…

В тот день у меня был выходной, но, понятно, какой тут отдых. И с утра я пошел на работу. Там всегда найдется что-нибудь отвлекающее. А когда она позвонит, как бы между прочим скажу:

— Не сейчас. После работы. Может быть…

А за одно еще один выходной заработаю. Его потом к медовому месяцу можно будет добавить.

На работе мне обрадовались:

— Вовремя ты объявился. Дежурный на пульте уже час как пересидел — сменщик у него заболел. А найти кого-нибудь в выходной…

— Нет проблем. Я отдежурю…

Дело в общем нехитрое. Поднимай трубку да регистрируй сообщения о происшествиях.

Только уселся за пульт, как поступило первое:

— … обнаружен труп молодой женщины. Документов, удостоверяющих личность не найдено. Лицо и тело сильно обезображены. Брюнетка…

ОБЛАЧКО

— Здравствуй, Облачко… Не беспокойся, нет, не задерживаюсь… Что-нибудь купить по дороге?… Твои любимые… И еще голубую… Конечно… Нет, не отразится… Конечно, постараюсь… Уже готово?… Лечу, лечу, Облачко…

— Не расшибись… Везет же некоторым. Меня вот совсем домой не тянет. Ну, хоть тресни… Может, завернем в “Свободу”?… По пивку?…

— Не совращай его. Я и сам бы к такой на крыльях каждый день несся. Не то, что моя…

— Пока, ребята…

— Счастливо…

— А ты сначала попробуй, как он двух жен переварить. Вот может тогда и повезет…

— Да… помучился он на славу, я ведь знал их. Еще те были подруги. Первая, когда его на руках принес с дня рождения, чуть голову мне не разнесла чайником — благо промахнулась. Вторая сама выпить была не дура. А после рюмки да и шасть к тебе на коленки. Конечно, он не выдержал…

— Но эта вторая, ведь, правда ничего была. Ко мне тоже запрыгивала, жалко, что была жена друга…

— Да тебе не без разницы ли: жена друга, подруга жены — лишь бы баба. Тебе жениться надо…

— На вас посмотришь — всяческое желание пропадает… Был человек, и вдруг одна оболочка от него осталась, жена все содержимое вытряхнула… Я вот люблю поспать, полежать так и подумать об устройстве мира. А это мне только подружки позволяют. Женись я на любой из них и сразу стану таким же, как ты. Или как он. Помнишь, какие он заморочки придумывал до первой жены — все верили, а он нас накалывал каждый раз. А потом в какого-то робота превратился — ни мечты, ни фантазии. Скучным стал, вылитый ты…

— Ладно я — мне лет-то уже сколько. А на него не городи, он сейчас молодцом…

— Ну, конечно, повезло, наконец, человеку. Эта его последняя, конечно, женщина с большой буквы. Я бы даже сказал — человек. А если она одна такая и есть на всем белом свете? Так на ком же мне жениться?…

— Ты его нынешнюю хоть одним глазком видел?

— Только фотографию, у него в левом ящике стола лежит. А в натуре пока не видел. Он ее ни с кем не знакомит, никуда не берет с собой. Боится, что уведут, наверное…

— Я бы тоже боялся…

— Вот и в новый дом переехал. В том районе от соседа до соседа пешком не дойдешь. Сколько же ей приходится на магазины времени тратить…

— А что ей еще делать. Детей нет, муж зарабатывает прилично. Наверное, целый день по магазинам разъезжает и прихорашивается к вечеру, мужа ждет в полной готовности…

— Как она появилась, так в гости перестал приглашать…

— Нет, он же говорил, что она хочет видеть его друзей в своем доме…

— А он не хочет, видимо, чтобы она прыгала к ним на коленки…

— Дурак ты… Если ему с ней хорошо дома, то на черта мы ему там нужны. И если нам с ним хорошо в пивной, то на черта там она нам нужна?

Ты, вообще, посмотри на него и на себя. Как он одет, поглажен, каким одеколоном от него пахнет. А ты все время как из задницы. Женись, а то там навсегда застрянешь…

— Пошел ты…

— Здравствуй, Облачко… Ну-ну…, сейчас, дай я хоть сумки отпущу… Ты сегодня брюнетка… А знаешь, мне нравится. И прическа само собой… Какая ты фантазерка…Какая ты у меня сладкая… Пойдем в дом, а то соседи на нас смотрят, им завидно будет…

Как пахнет!.. Мыть руки?… Сейчас-сейчас, мой санитар… Вот проверяй. Чистые? Чистые…

Что это? Суп “Счастливая семейка”?… У-у-у, какая вкуснятина…

А это? “Очаровательная ножка”? О, я сейчас и язык свой проглочу…

Мое любимое пиво…

Спасибо, Облачко, так вкусно… Я отползаю…

Я просмотрю быстренько газету?

Облачко! Они выиграли! 7:5! Ты представляешь!.. Поздравляешь… Да, конечно, свожу тебя обязательно…

— Алло… Да… Привет… В субботу… На озеро, на то, на дальнее… Ну, конечно… Сейчас спрошу…

Облачко, ребята приглашают нас на рыбалку в субботу… Может театр перенести на воскресенье?… Спасибо, Облачко. Но ты не сможешь?… Хочешь съездить к своей маме, потому что она хотела заехать к нам?… Какая ты умница, Облачко!..

— Да, я еду… Один… Нет, без проблем… Обстоятельства… Все, в пять на выездном перекрестке…

Жаль, что ты не едешь, Облачко… Его жена будет скучать одна и надоедать нам… Нет, она поедет обязательно, она его не отпускает одного… Хорошо, что ты у меня не ревнивая… Ну, по крайней мере не до такой степени… Может быть в другой раз?… Подумаешь? А то жена рыбака и не умеешь держать в руке удочку… Договорились… Поедем в следующий раз вместе и я тебя буду всему учить… Ты, кстати, разводила когда-нибудь в дождь костер с одной спички… Если вдруг будет дождь, я тебя обязательно научу…

Кстати, ты очень понравилась ребятам… Они даже просили, что б ты со своим печеньем почаще заглядывала к нам на работу…

— Ну, кто там еще?… Алло… Да, вы не ошиблись… Кого?… А ее нет сейчас дома… Что-нибудь передать?… Кто ее спрашивал?… Понятно… Всего доброго, святой отец…

Не пущу тебя больше на воскресную проповедь… Ты даже священника можешь соблазнить… Конечно, шучу…

Вынести мусор?… Ах, тяжелое ведро… Момент, Облачко… Что я должен был еще сделать?… Почистить бассейн?… Ты не против, если я это сделаю в воскресенье?… Смазать дверь в гараж?… Она так противно скрипит?… Так, где у нас масло?… Заливай в масленку… Умница… Теперь капни сюда… Так, готово… Можно мыть руки…

Конечно, я многое умею… Хозяйственный?… Сообразительный?… Даже философ?… Наверное, ты преувеличиваешь… Я, конечно, люблю порассуждать о том, что нас окружает. Но я не думал, что кто-то сможет полностью разделять мои взгляды… Действительно, не видел, чтобы кто-нибудь слушал меня с таким интересом, как ты… Философ, говоришь?… И не сказать ведь, чтоб я этому где-то учился, просто дано, видимо, от бога…

А вообще, человек должен быть развит гармонично — и голове, и телу следует быть сильными… Да, хоть я и не стал профессиональным спортсменом, но живота у меня нет и бицепсы, видишь, не одрябли… Тебе нравится мое тело? Атлетическое?… Ну, стройным я всегда был… Ну, что ты, до Ахилла мне далеко, хотя на самом деле эти древние, говорят, были на много нас меньше и слабее. Так что может быть ты и права… Сейчас вот как возьму тебя на руки, как эту… Как ее… Венеру?… Европу?… Афродиту!.. Где ты там, Облачко?… Иди сюда…

Ты уже успела переодеться?… Это же мой подарок! Тебе правда это нравится?… Какая дерзкая юбка… И вызывающая блузка… Ты специально меня так… Никакого отдыха после работы… Я же просто не могу удержаться… Какие у тебя волосы… Как я люблю эти ушки…, брови…, носик…, щечки…, я не смогу оторваться от этих губ…

А что у нас здесь?… Какая!.. Тебе завидуют все подруги, мне — друзья… Не маленькая, и не большая, такая упругая, такая соблазнительная… Я готов ласкать ее круглые сутки, я не могу оторваться от нее…

Нет, отрываюсь… А здесь? Здесь снова ничего нет? Нет, на этот раз здесь что-то есть… Какие пикантные… И на поясе… В зеркале я вижу тебя даже сзади… Я включу музыку… Да, сначала это… О…

Я не могу больше… Не торопиться?… Ты хочешь поиграть?… Какие они у тебя нежные… Как ты ласкова… Да-да… О… Как я люблю тебя… Твои губы, твой язык…

Да, теперь вот так…, я ласкаю тебя…, я чувствую твой запах и вкус… Я…, я теряю над собой контроль… Боже… Я люблю тебя, Облачко…

Как нам хорошо вдвоем… Ты любишь меня, какое счастье… Я был и есть первый и последний, единственный и неповторимый мужчина в твоей жизни?… Неужели ты никогда не хотела и не любила никого, кроме меня?… Нет?… А вдруг кто-то может быть лучше?… Не может быть?… Никого не нужно?…

Моя рука устала, но хочется, чтоб ты лежала на моем плече вечно… Чтоб я чувствовал твою любовь, твою веру в меня, в наше будущее со мной…

Мы снова говорим об этом… Мы с таким нетерпением ждем… Скоро, очень скоро ты скажешь мне… Я так хочу услышать это… У нас будет ребенок… Я переспрошу тебя, как бы не понимая… У нас?… Ты ответишь: да, у нас… Ребенок?… Ребенок… Дочь?… Сын… Сын?! Сын! Сын!!!.. И кто будет счастливее меня в эту минуту…

Я, кажется, засыпаю… Выключишь свет?…

Я улыбаюсь… Я знаю, утро начнется с тебя, с твоего поцелуя, с твоей улыбки. Ты скажешь мне: “Доброе утро, милый” и протянешь чашечку кофе…

А завтрак уже готов… Отутюжены брюки и рубашка… Почищена обувь… А ты одета, как будто идешь на светский бал, а не провожаешь мужа на работу… Когда ты все успеваешь?… Я так люблю тебя, Облачко… Я готов для тебя на все… Я, может быть, даже не пойду завтра с ребятами пить пиво… Хочешь?…

МОЕЙ ОЛЬГЕ

— Не может быть, — только и смогла прошептать она, читая выпавшую из букета записку. Роскошные розы впились шипами в ее ладони. Но не они пронзили болью сознанье, а два слова: «Моей Ольге» — все содержание записки.

— Моей Ольге… — повторила она вслух, — Этого просто не может быть…

Она так ясно увидела Альфреда, лежащего в постели, его осунувшееся лицо и горящие глаза. Она вновь услышала его слабый голос:

— Я скоро уйду, но это ничего не значит. Я не отдам тебя никому. Ты будешь любить только меня. Пройдет время. Тебе будут говорить — жизнь продолжается, ты красивая женщина, как смотрят на тебя мужчины — выбирай любого и не хорони себя раньше срока. И ты так и сделаешь. И будешь жить, как все, но любить ты будешь только меня. Я не отдам тебя никому и после того, как меня не станет. Это мне по силе…

Она слушала тогда Альфреда и не понимала, о чем он. Ольга безумно любила его и в мыслях у нее не было любить кого-либо еще. Но она прощала его — больного умирающего человека, как впрочем всегда прощала Альфреда и здорового.

Ольга не вдумывалась в смысл его слов — в них не было никакого смысла. Тогда.

Но после смерти Альфреда, после нескольких месяцев воспоминаний, страданий, увещеваний, она уступила жизни и тому, кто спал сейчас в ее кровати, тому, кто каждым своим словом, движением отодвигал от нее прошлое, размывал четкость линий и лиц минувшего.

Он был неглуп, заботлив и временами даже трогателен. С ним не было тошно вечерами и спокойно засыпалось. Он был аккуратен и чистоплотен. Он нравился ее подругам — делал им комплименты, умел поддержать разговор. Он говорил о семейной демократии и идиллии. Он сам был практически идеален. Но, Боже, разве можно было его сравнить с Альфредом?

Альфред был во всем неистов — и в мыслях и в чувствах. Он не говорил о них, он жил ими. И это волновало ее необычайно.

— Ольга, — услышала она сзади. Мужчина обнял ее и, поцеловав в шею, выдохнул в ухо:

— Поздравляю с днем рождения…

Он развернул ее к себе лицом и протянул на ладони открытую коробочку с кольцом.

— Спасибо, дорогой…

Боже, это первый день рождения без Альфреда… Но он не забыл — он прислал этот букет. Так, как присылал его, когда не мог быть рядом с нею. Из любого города, из любой страны в этот день приходил букет роз с маленькой запиской «Моей Ольге». Он никогда не сомневался и не говорил лишнего — Моей Ольге…

— Моей Ольге? — прочитал Он, — От кого это?…

— Потом, если позволишь…

Она налила себе виски и вышла на балкон. Поймала себя на том, что последний раз с утра пила виски после того, как они с Альфредом гуляли всю ночь по городу в грозу…

— Тебе плохо?

— Ничего… Оставь меня, пожалуйста, я потом все объясню…

Альфред, Альфред… Этот безумец, действительно, не хотел выпускать ее из своих объятий, отдавать кому-либо еще…

Забравшись на кресло, и отхлебывая уже прямо из бутылки, Ольга вновь и вновь перебирала в памяти свое прощание с Альфредом. Тогда ее поразило насколько живым казалось его лицо с затаившейся в уголках губ улыбкой. Он пронес ее через всю свою жизнь. Даже на самых ранних детских фотографиях Альфред улыбался. И теперь, думая о нем, Ольга в первую очередь вспоминала его улыбку…

Она навестила могилу. Поцеловала холодную плиту надгробия. Смахнула горячую слезу. Шепнула:

— Спасибо за цветы, Альфред…

Возвращаясь, проехала мимо дома. Остановилась возле бюро доставки цветов. Долго не решалась зайти. Ответ был вполне предсказуем:

— Я сожалею, мадам, но не в наших правилах предоставлять информацию о клиентах…

Ольге показалось, что она чувствует лукавый взгляд Альфреда. Он стоит в дверях за спиной. Сейчас она обернется и бросится в его объятия. И Альфред на руках вынесет ее из этого офиса, и потащит по улице, целуя на ходу куда получится — в губы, в шею, в нос, в лоб, в щеки, в глаза… И она тоже засмеется, а потом заплачет. Конечно же, заплачет — ей так хочется разреветься на его груди, и чтоб он гладил ее волосы, и шептал ей, шептал и улыбался…

За спиной никого не было.

Ольга вернулась домой. Он ждал:

— Не могу ли я чем-либо помочь?…

— Нет. Ничего. Все хорошо.

— Тогда едем?

— Едем…

Праздничный ужин в дорогом ресторане…

Как это здорово есть одну сосиску на двоих. Без рук, каждый со своего конца. С кетчуповым поцелуем на последнем кусочке…

Он заснул…

Ночью можно просто считать звезды: один считает голубые, другой — розовые. Спорить из-за зеленых. Давать имена друг друга. Сто третья звезда имени Моей Любви…

Поцеловал утром…

Сначала в комнату вползал запах персика. Потом впархивала едва слышимая музыка. И персиковая капелька падала на ее губы…

Заехал вечером на работу. Подвез домой…

Сколько вечерних соблазнов. Штурм казино с горсткой мелочи в кармане. Сладкие поцелуи на скамейке у духовной семинарии. «Охота на полицейского» — это, когда нужно держать дистанцию между тобой и полицейским в десять шагов в течении тридцати минут. И, чтоб не забрали в участок…

Пикник в центральном парке…

За городом есть поляны, которые больше ни с кем не надо делить. И можно пить вино из горлышка и петь во весь голос, и, охрипнув, слушать птиц и нежные слова…

Концерт в консерватории…

Альфред пел ей серенады, от которых сходили с ума соседи. У него не было слуха, но он не придавал этому значения. Она тоже. А как он читал стихи. Свои. Те, что сочинил для нее будучи в другой жизни Пушкиным, Рембо, Петраркой…

Театр…

Он любил играть Ромео. И падал к ее ногам, как убитый. Но больше ему шла роль Мавра. Когда он клал свои руки на ее шею, Ольга была готова умереть…

Понравился родителям…

«Господи, чтоб ноги этого фигляра не было в нашем доме… У него же ничего серьезного нет на уме…»

Сделал предложение…

Она была просто его. Это было само собой. По-другому не могло быть. Альфред целовал ее и говорил:

— Жена… Женушка… Женуля…

Получил согласие…

Она просто закрывала глаза:

— Милый…

«Настольная книга будущей матери»…

Он так этого хотел, но не торопился. Альфред был так ужасно серьезен, говоря о детях…

Они вместе планируют завтрашний день…

Как она ждала завтрашнего дня! Дня нового, неведомого, в котором Альфред подготовил столько сюрпризов…

Следующую неделю…

Месяц…

Год…

Ольга не спала эту ночь накануне. Под утро тихонько выскользнула из постели. Он даже не шелохнулся.

Прокралась за дверь и затаилась на пуфике в прихожей. Сердце стучало все сильней и сильней. Так хотелось виски…

Но она дождалась. К дому подъехала машина. Опережая звонок, Ольга распахнула дверь.

— Распишитесь в получении…

Как сладко впились в ее ладони розы. Как трудно прочитать сквозь слезы на найденной в букете записке.

ЛЮБИШЬ — НЕ ЛЮБИШЬ

Почему я поехал на поезде? Самолеты летали по расписанию. В кармане лежало два авиабилета. Один из них на мое имя. И я мог сдать второй, зайти в самолет и выйти из него через пару часов. Уже на месте. Но я сдал оба билета. Вернее порвал. Медленно-медленно — ее. И быстро-быстро — свой. Я не хотел, чтобы второй билет имел какую-либо связь с первым, даже и уничтоженным. Падая, обрывки покрывали друг друга, смешивались, пропитывались лужной водой, белое становилось серым. У меня не было больше билета на самолет. Но не поэтому я поехал на поезде.

Перелет к морю слишком быстр. Он подходящ, когда летишь вдвоем. Когда не терпится избавиться от соглядатаев: родственников, знакомых, сослуживцев, прохожих, пожизненных спутников всех сортов — параллельных и перпендикулярных. Когда бежишь прочь от распахнутых пространств офисов, улиц, населенных квартир. Когда дорога каждая минута, проведенная вдвоем. Когда ты действительно хочешь быть вдвоем, вдвоем, вдвоем…

Вдвоем в самолете так тягостно от скованности ожидания и так сладко от предвкушения. Знаешь — скоро объявят: «Пристегните ремни, приготовьтесь к посадке…» И самолет резко пойдет вниз. И захватит дыхание. Там, там внизу под облаками мы будем совсем вдвоем. Самолет прокатится по полосе. Подадут трап. Откроют двери. Лабиринт аэропорта и площадь перед ним. И вот уже такси летит по дороге вдоль моря. И уже легче. Можно целоваться и вовсю тискать друг друга. Таксист не против. Он только молча курит и время от времени поглядывает в зеркальце заднего вида — как там дела. А мы спешим, но не торопимся. Мы в поцелуях коротаем последние минуты ожидания. Еще четыре поворота и гостиница, в которой нас никто не знает. И двухместный номер. И мы вдвоем, вдвоем, вдвоем… И час, и два, и три… Все в полусне… Какая дивная слабость… Попить… Поесть… Вдвоем мы завтракаем… Или обедаем… Или ужинаем… Мы не скоро вернемся в обыденный ритм. Пока у нас свой хронометр. Один на двоих. Мы ласкаем друг друга, мы одеваемся, держась за руки гуляем по набережной, купаемся в море, играем простором, когда захотим, когда возжелаем. Солнце и звезды — это не время, это то, чем мы дышим вдвоем.

Вдвоем… Мы должны были ехать вдвоем. На одно и то же время взяли отпуск. Собрали чемоданы: мой — поменьше и ее — побольше. Утром мне следовало выслушать напутственную речь своих родителей, заехать за Анной. Пока она одевается, почтить с ее матерью друг друга минутой молчания, и улететь, наконец, из этого города-глаза. Вдвоем.

Но вечером, когда я проводил Анну до дома, когда меня прорвало и я вовсю живописал ей курортные прелести длиною в двадцать один день и двадцать ночей, она вдруг замкнулась, потускнела и будто перестала внимать мне.

— Что такое? — обнял я Анну, — Уже утром мы будем вдвоем, совсем вдвоем, только вдвоем…

Она отстранила меня. Потом взяла за руки и вцепилась мне в лицо своим взглядом:

— Скажи, ты меня любишь? Ты меня любишь?

Я ничего не выдал. Я, не моргая, смотрел на нее, сквозь нее.

Глаза Анны набухали влагой. Что я мог ей ответить? У меня даже не было возможности соврать. Я не знал ответа. Просто не знал. Всего лишь на всего.

Как все чудесно складывалось. Уже полгода мы встречались вечерами. И по субботам. И в воскресенье. Везде, где можно: в кино, в театре, в кафе, в оставшейся на час пустой квартире. Нам было хорошо. И мы мечтали об этом отпуске, о времени и состоянии, когда будет еще лучше. И вдруг:

— Любишь? Не любишь?

Какие-то чужие слова. Кто и зачем их сказал? Я смотрел в глаза Анны: «Зачем она это спросила?» И тут же мысли сорвались со своих мест, заметались, пытаясь объяснить эту женщину. Но тщетно. И я сдвинул брови:

— Разве это имеет значение? Сейчас. Здесь. Зачем?…

Из ее глаз тут же потекли слезы. Не брызнули, как бывало во время каких-то мелких ссор, обид, а потекли. Крупные. Одна за одной. Анна изливалась ими беззвучно. Ни всхлипа, ни шмыганья носом. Она смотрела мне в глаза своими струящимися и как будто не слышала меня, как будто продолжала ждать ответа.

Я молчал. Недоуменно. С каждым мигом все более раздосадовано: «Море слез… Море слез… Море слез…»

Анна, наконец, шумно вздохнула. Полезла в сумочку за платком. Заговорила про серьезность отношений, про то, как это важно знать, есть ли у другого человека настоящие чувства или их нет.

Никогда, никогда мы не говорили об этом. Зачем впустую тратить время на слова? Зачем заменять ими поцелуи, объятия, душевную упоенную тишину?

Я слушал Анну и не слышал. Это было скучно. И банально. И продолжать этот разговор там — у кипящего моря не имело никакого смысла. И я сказал:

— Мы… Мы никуда не едем…

Я высвободил руки и качнул головой:

— До свидания.

И я пошел. Прочь от ее подъезда. Прочь от ее дома. Прочь от самой Анны. Ну, какой черт ее дернул спросить:

— Любишь? Не любишь?

Я мог улететь один. Но не один. Анна была во мне. Она не осталась там у подъезда. Нет, она по-прежнему смотрела мне в глаза:

— Любишь? Не любишь?

Я мог остаться. Но, значит, остаться с ней. В этом городе, который на каждом углу будет бросать мне в спину, и в бок, и в лицо:

— Любишь? Не любишь?

Двадцать один день отпуска. Двадцать ночей…

Я не мог улететь с ней и не мог с ней остаться. И я порвал оба наших билета на самолет. И купил один — на поезд.

Да, ноги сами привели меня к билетной кассе вокзала. Я сунул в окошечко деньги:

— К морю… Один.

Улыбаясь, бродил по вокзалу. Мимо телефонов-автоматов. Мимо стен расписанных идиотами: «Любишь… Не любишь…»

О чем думает она? Где? С кем?

— Все неважно, неважно, — бормотал я, предъявляя билет проводнице.

«Важно то, что у меня есть время,» — твердил, устраиваясь на верхней полке и не думая ни здороваться, ни знакомиться с соседями по купе. Они могли отщипнуть и сжевать мое время вместе со своими огурцами, курицей и брынзой.

Полка подо мной шатнулась, кто-то крикнул «Поехали» и, значит, я уже был не в городе Анны. И еще не на чьем-то море. И у меня есть вагон времени, чтобы определиться. Молча сплюнуть, растереть и забыть? Выйти на перрон станции назначения свободным человеком, бросить вещи в гостиницу и вразвалочку выкатить на набережную, где бродят стада поджарых и пышных, смешливых и печальных, умных и глупых — одинаково жаждущих курортной страсти? Или самим чертом выскочить из прибывшего вагона, изматериться в поисках телефона и сказать, произнести, выговорить, и ждать, неутолимо ждать?

И в том, и в другом случае это будут отменные почти двадцать один день и двадцать ночей отпуска. И я вздохнул облегченно. Но рано. Предстояло решить. Да, время было. Больше, чем в самолете. Но меньше, чем вечность. И я вздохнул по рабочему резко выдохнул. Я думаю, я уже думаю, думаю, думаю.

Я думаю, лежа на полке. Я думаю, разминая ноги в проходе. Я думаю, куря в тамбуре. Я думаю у окна. Под подозревающие взгляды соседей. Под чайностаканное звяканье проводницы. Под угрожающее тиканье вагонных колес.

Мы познакомились… Я снял Анну на открытии выставки современного оборудования. Шеф отправил меня поглазеть на всякий случай. И я выглазил ее. Она также праздно шаталась среди толпы. Приборы ей были не нужны. Она просто пошла на выставку. У нее был выходной. И не было того, с кем его. Им стал я:

— Здравствуйте, рад приветствовать пятитысячного посетителя выставки.

— Неужели?

— Вам полагается приз в качестве персонального гида и чашки лучшего кофе.

— С удовольствием…

…

— С удовольствием…

…

— С удовольствием…

С ней оказалось легко. И в разговоре, и в постели. Болтать и утопать. И существовать. Я мог пропасть и появиться. Без вопросов. И я пропадал. Все реже. И появлялся. Все чаще. Я стал дорожить нашим временем. Но откуда, откуда, зачем:

— Любишь? Не любишь?

Я жму плечами и проводница сует мне пачку печенья. Требует денег. И я даю. А вагон качается, и она берет меня под руку. Проводница пахнет дурной историей. А поезд несется, несет меня, приближает. И чем дальше, тем меньше он стоит на промежуточных станциях. Ему перестают попадаться красные светофоры. И он мчится, мчится, как верный муж из командировки. На всех парах.

Я вижу скалы. И море. Его запах еще не проник в вагон.

— Прибытие через полчаса, — намекает проводница.

— Да-да, — киваю, — может быть в следующий раз…

— Дурак.

— Возможно.

Но как же, как же так? Анна, какого черта? Я схожу с поезда один. И не гляжу по сторонам. Таксист, укладывая мою сумку в багажник, сочувственно кивает:

— Лечиться?

— Лечиться.

Гостиница. Душ. Громадная двуспальная кровать. Я падаю поперек нее. А рядом на тумбочке телефон:

— Любишь? Не любишь?

Закрыть глаза и провалиться. Там за окном что-то шуршит. Шоссе? Море? Фантик в женских руках на соседнем балконе?

Открыты глаза. По потолку и стенам бродят какие-то тени. Утро? День? Ночь? Какая разница? Какая разница…

Стучат.

— Да?

— Что-нибудь покушать?

— Нет.

Опять стучат.

— Да?

— К вам можно?

Встаю, заматываюсь в простынь:

— Что случилось?

— Вы не выходили из номера двое суток. У вас все в порядке?

— Да-да, конечно, все в порядке. У меня полный ажур. Я скоро выйду…

Двое суток… Плюс время в поезде. Хорошенький отпуск. «Любишь — не любишь…» Какого черта? Я — молод, здоров, полон сил.

Душ и бритва. Одеколон. На выходе из гостиницы раскланиваюсь со швейцаром, которого не заметил по приезду:

— Привет, старик.

На набережной расшаркиваюсь с милиционером:

— Наше почтение властям.

У бара киваю трем блестящим:

— Здравствуйте, проститутки.

И старик, и служивый, и девицы — все ответили мне приветливыми, гостеприимными улыбками. Так и должно быть. Здесь все должны улыбаться. Здесь все должны быть довольны. И я, и та одинокая девушка, и та, и та, и та, и та, и та, и та…

Мы шли навстречу друг другу и улыбались. Я — вполне приличный шатен. Они — вполне приличные брюнетки, блондинки, шатенки тож. Я — необъяснимо легко и свободно. Они — заметно напряженно и вкрадчиво.

«Сближайтесь!» — орал где-то купидон и заряжал свой арбалет. Я слышал свист его стрел. Но они отскакивали от меня, как будто на мне была не шелковая рубашка, а кованые рыцарские латы: «Бздынь… Бздынь… Бздынь…»

Ж замедляли шаг. И наверное оборачивались, когда я такой улыбающийся, такой обнадеживающий проходил мимо.

Я не мог остановиться. «Какого черта?» — спрашивал себя и получал ответ: «Любишь? Не любишь?» Мои ноги отказывались меня слушать и несли, несли, несли. По набережной. Потом по маленьким крутым улочкам. Через площадь. И сквозь парк.

Я обошел в этом курортном местечке все, что мог. Я разошелся со всеми девушками, с которыми мог бы сойтись. И я обессилил. Я сник. Я сдался. Уселся на конце пирса, взрезающего море. Он был пуст. Пары покинули его ненадолго для романтического ужина. Они вернутся, набив желудки. Сюда. Или сразу — в постель. Но минут сто двадцать я имел независимо. Мог спокойно глядеть в море и спрашивать его ли, не переходя на шепот:

— Любишь? Не любишь?

Что-то всплеснуло. Там на розовой дорожке заходящего солнца. И еще. Теперь слева. И справа. Пусть. Я закрыл глаза.

Меня совершенно не интересовало, что именно может позволить себе плескаться в это время и в этом месте. Мне нельзя забивать себе голову пустяками. Нужно решить наконец. И действовать. Жить. Нормальной жизнью. Не истязая себя нелепыми, тупыми вопросами.

Я почувствовал шаги сзади. Мягкие. Почувствовал. Не услышал. «Время вышло?»

— Ой, — приятный притворный голосок. «Наверное, брюнетка. Все при себе…»

Я открыл глаза и обернулся. И улыбнулся. Конечно, брюнетка и все при себе. Конечно, одна. Конечно, в смятении:

— Вы лежали… я, я не заметила вас. Я помешала? Я сейчас уплыву. То есть уйду…

Я встал и раскланялся:

— Это я сейчас уйду. Пирс — он один на всех. И мое время вышло. Оставайтесь…

— Спасибо.

Я сошел с пирса. На песок. Скрипучий. Мокрый. И почти черный. Это вечер. Это надвигающаяся ночь. Да, на берегу темнеет. И в моей комнате тоже. А от включенного света она не станет уютней. Ее нужно заполнить иначе мне…

Я вернулся на пирс. Она, не оборачиваясь, сказала:

— Да-да, сейчас мы пойдем.

Она подняла руку, и я помог ей встать. Мы молча покинули пирс. Мы молча гуляли по набережной. Мы молчали отужинали с видом на море. Дождавшись своей очереди, вернулись на пирс.

Я повернул ее к себе. Она подставила свои губы. Припухшие и влажные. Такие податливые и понятливые.

Мы молча целовались, и я все больше входил во вкус. Проник под кофточку. Запутался в бретельках. Она помогла. Грудь высока, упруга — то, что надо.

Я мял ее. И косил глазом. На берег. Наше время истекает. Пора покинуть. Перебраться с пирса. В комнату. Двуспальная кровать.

Мимо улыбающихся милиционера, проституток и старика-швейцара. Что ж… Я разжал ладонь. Грудь вернулась на место. И губы.

— Идем, — я дернул было ее за руку.

Но она не двинулась. Не шелохнулась даже. Как будто приклеилась к пирсу. Как будто вросла в него. Молча.

— Идем же, — на этот раз погладил.

Она шагнула. Но не ко мне. От меня. Она смотрела мне в глаза. А я под распахнутую кофточку. На белизну. Туда, где только что была моя рука. Там будут две. Скоро. Дойдем до номера.

— Любишь? Не любишь?

— Что?

— Любишь?… Не любишь?

Эти глаза…

— Тебя зовут…?

— Лилало.

— Странное имя.

— Ты не ответил.

— Любишь — не любишь?

— Именно.

— Но…

Глаза. Не может быть:

— Анна? Анна!

— Ли-ла-ло…

Я взял ее за плечи и притянул к себе:

— Конечно-конечно. Прости.

Я гладил ее шею, спину. Я снова хотел добраться. Но она вдруг резко оттолкнула меня. В сторону моря. Сильно. Намеренно. Туда, где не было поручней, туда, откуда я мог упасть прямо в волны.

И я упал. Безропотно. Раскинув руки, сначала погрузился. Потом медленно всплыл. И улыбнулся. Пирс удалялся. Меня несло в открытое море:

— Спасибо, Лилало.

Знакомый всплеск. Слева. Справа. Но я смотрю только вверх, только в небо. Из сиреневого оно мигом ушло в фиолет. Бархатный фиолет. И на нем высыпали звезды. Их разметала рука нашей учительницы астрономии. Вот сейчас она ткнет указкой сюда:

— Большая медведица…

И сюда:

— Маленькая…

И сюда:

— Созвездие лебедя… Венера…

Мы так и звали ее «Венера». У нее был зад, как у скульптуры в кабинете рисования. И она его не скрывала. Носила исключительно узкие юбки и брюки. Директор школы ругал ее и, наверное, преследовал, но зато никто из пацанов не пропускал уроки астрономии. Даже больные сбегали из дома в день Венеры. Мы обожали ее зад. Он нам снился. И мы рассказывали потом друг другу, кто и что с ним делал. А наяву он принадлежал учителю математики. Который наверняка знал его диаметр и радиус. Мы же прикидывали число «пи» на глазок. Когда она вставала лицом к карте и тыкала указкой:

— Большая медведица…

И сюда:

— Маленькая…

И сюда:

— Созвездие лебедя… Венера…

Ее зад вздрагивал при каждом движении. Натягивал ткань, рвался из-под нее. И мы ждали, когда же он, наконец, предстанет. Напрасно.

Если б Венера приперла меня своим задом к стенке:

— Любишь — не любишь?

Я бы наверняка согласился:

— Люблю.

Но Венеру возводил в степень другой, тот с логарифмической линейкой, и я оставлял ей в столе записки: «Не люблю… Не люблю… Не люблю…» и лупил ее во сне по заду чем придется. И может быть плакал от неясности вопросответа. А надо было просто подойти к ней на перемене и хлопнуть ладонью по там-с. Только и всего. Она так ждала. Но я это понял в другом возрасте.

— Орион… Кассиопея…

Меня несло вдоль Млечного пути. Теплая мягкая подушка воды легко покачивалась подо мной. Я то кружился, то плыл боком, то головой, а то ногами вперед. Это было так приятно. Насмотревшись звезд, захлопнуть глаза и только дышать.

Сначала я чувствовал запах шашлыка, сигарет и женских губ. Потом пахло только теплым камнем. Еще немного и все. Остался лишь запах моря. Чистого и свежего. И я снова открыл глаза. Дышал глубоко и ровно, не торопясь, иногда задерживая дыхание. Пытаясь замереть, остановить в себе все: мышцы, сердце и мысли. Нестись по волнам легкой щепкой.

— Орион… Кассиопея…

Это был не мой голос. Но кто-то похожий на меня произнес эти слова совсем рядом. За соседней волной. Слева.

— Орион… Кассиопея…

И справа.

Я не повернул головы. Я догадался:

— Любишь — не любишь?

И услышал:

— Любишь — не любишь?

Слева.

— Любишь — не любишь?

Справа.

— Любишь — не любишь?

Впереди.

— Любишь — не любишь?

Сзади.

— Любишь — не любишь?… Любишь — не любишь?… Любишь — не любишь?…

И я смотрел вверх. А вниз не хотел. Потому что не желал их видеть. Я знал, что они только и ждут, когда перевернусь на живот и посмотрю. И тогда они вцепятся в меня взглядом:

— Любишь? Не любишь?

Анна, ее мать, Лилало, Венера и еще много-много других женщин, девушек, девочек. Они одинаково смотрят оттуда и ждут:

— Любишь? Не любишь?…

А я смотрю на звезды. И я плыву между ними и между тех, что слева и справа:

— Что еще нужно?

— Разве еще что-то нужно?

— Кто сказал, что еще что-то нужно?…

И молчим. И млеем. В забытьи. В забытьи… «Глазки закрывай…»

— Баю-бай… Баю-бай…

Качала меня мама.

— Люблю.

И бабушка:

— На конфетку.

— Люблю.

Крутит задом Венера.

Снова Анна смотрит в упор.

Ли-ла-ло…

Мой язык нем. Под веками — соль. И кто-то бьет меня по ноге. Не сильно. Но ритмично: раз, раз, раз. Надо открыть глаза.

— Солнце!

Оно там, где были звезды. Оно нависло надо мной. Ощупывает меня своим жгучим взглядом. А кто-то бьет по ноге. Не сильно. Но ритмично: раз, раз, раз.

Поворачиваю голову — пирс. Я бьюсь ногой о пирс, с которого меня столкнула Лилало.

Я снова в том же месте. Море не взяло меня — вернуло. Так ничего и не решив. Так ни на что и не решившись.

Я взмахнул руками и легко доплыл до того места, где можно встать на ноги. Вышел на песок. В мокрой одежде побрел к гостинице.

Милиционер на лавочке покачал головой:

— А мы вас обыскались. Оперативки по прилегающим районам разослали. А домой сообщать не стали пока. Признайся, у бабы завис, купальщик?

Я кивнул, и он, записав что-то в блокнот, махнул рукой:

— Иди. Хо-хо… Все мы мужики — одинаковые…

Девицы, сматывающие удочки после ночной ловли у бара, заохали, глянув на мой мокрый вид:

— Вам помочь. Жене позвонить?

Я отказался:

— Спасибо, проститутки.

Старик-швейцар вытянул из-под стула мою сумку:

— Вот, вас из номера еще того дня выселили. Срок-то истек…

Мой срок-то истек…

Я глянул на календарь с курортной девушкой и отметкой текущей даты. Мой срок-то истек. Почти. У меня еще есть, есть время. И я взял билет на поезд.

И вот думаю, думаю, думаю:

— Любишь? Не любишь?

Я думаю, лежа на полке. Я думаю, разминая ноги в проходе. Я думаю, куря в тамбуре. Я думаю у окна. Под подозревающие взгляды соседей. Под чайностаканное звяканье проводницы. Под угрожающее тиканье вагонных колес.

Конечно, у Анны не зад Венеры. Но грудью не уступит Лилало. И Анна не отталкивала меня никогда Венера не спрашивала:

— Любишь? Не любишь?

А Лилало может долго молчать. А Венера вертеть. А Анна быть.

Венера спала с математиком. Лилало не спала со мной — Анна.

Зачем Лилало? Венера просто не знала. Анна хотела.

Венера, прости. И ты, Лилало. Анна, Анна, Анна…

Кровь бьет меня в голову. Не сильно. Но ритмично: раз, раз, раз — раз, раз, раз. Это поезд. Он несется, несет меня, приближает. И чем дальше, тем меньше он стоит на промежуточных станциях. Ему перестают попадаться красные светофоры. И он мчится, мчится, как верный муж из командировки. На всех парах.

Я — в отчаянии. Я смотрю на спутников и, мне кажется, они тоже смотрят на меня. Кивает уснувший лысый мужик: «Любишь…» Качает головой толстая тетка с вязаньем: «Не любишь…» Проходит проводница, привычно вильнув: «Любишь…» Закусила губу соседка-девчонка: «Не любишь…»

А поезд уже втягивается в город. Улицы. Дома. Афиши. Вон на той написано: «Любишь…» Или «Не любишь»… Неразборчиво как-то…

ДУШ

Мать давно зазывала меня к себе:

— Приезжай хоть на недельку.

Я каждый раз отнекивался. Не так-то просто к ней выбраться. От столицы, где живу, до ее областного центра лететь три часа. Затем от того города до другого поменьше ехать на электричке еще два. И потом час-полтора на автобусе до родной деревни.

Между этими часами — другие часы и минуты в пересадках, в ожидании — в целом уходит не менее суток изматывающей дороги. Сто раз подумаешь прежде, чем решишься ехать.

Да и когда ехать. На выходные? Не уложишься. В отпуск? В зимний ту дорогу к деревне так порой снегом переметает, что с ней автобусного сообщения может и неделю не быть. Никто гарантии не даст, что доберешься туда или выберешься обратно вовремя.

Летний? Он у меня не каждый год. А когда, наконец, выпадает, то жена с детьми на коленях умоляют съездить с ними на море. Пытался соблазнить их деревней, ни в какую…

Не был, в общем, я в деревне уже несколько лет. Только разговаривал с матерью по телефону. Он у них на почте рядом с магазином установлен.

Вот она меня каждый раз в трубку и звала:

— Сынок, приезжай. Ну, хоть на недельку.

Я отнекивался. А в этот последний год голос у нее такой жалостливый был, что все же твердо решил — поеду. Жену с детьми безоговорочно отправил к морю одних. А сам — на самолет.

Потом электричка. Автобус. И вот он мой дом. Отсюда меня мать проводила в город в институт. И сюда я уже жить не вернулся. Полноценная работа по моей специальности нужна была только в больших городах.

Я едва узнал ее. Последний раз видел мать хоть и пожилой, но еще крепкой энергичной женщиной. А тут сидит на кровати старуха-старухой.

— Приехал, сыночек.

— Приехал.

Обнял ее, поцеловались. Она вскочила, засуетилась:

— Чем накормить-то мне тебя. Голодный ведь, с дороги.

Я отмахнулся:

— Это успеем. Мне бы помыться. Грязный весь. Пока до вас доберешься семь потов сольет, семь слоев пыли осядет…

Мать растерялась:

— Ой, деревенская-то баня сегодня не работает. И соседи не топили. А в своей я уж не помню, когда была. Воду таскать туда тяжело да и завалилась она, прогнила вся…

— Че ж, делать? — почесал я затылок.

— А ты, как я, помойся, — предложила мать, — Я ведь в деревенскую баню не хожу — далеко. К соседям так же вот не всегда угадаешь. А прошлый год нам прямо в избу чистую холодную воду провели. Такая благодать настала: таскать для хозяйства не надо и мыться можно. Нагреешь только ее в кастрюльке, станешь в тазик, польешься из кружечки…

Помылся я в тазике. Потом перекусили, чем было. Посидел немного с матерью и спать свалился — устал с дороги. А как проснулся утром, так снова этот тазик вспомнил. Непорядок это — из кружечки мыться, когда в доме и вода есть, и сын-инженер прикомандировался.

Иду к матери в комнату:

— Что-нибудь придумаем мы тебе с помывкой.

А она:

— Да не придумывай ты ничего. Времени-то у тебя всего ничего. Посиди со мной. А я уж и так обойдусь. Привыкла я из кружечки. Посиди со мной…

Присел я к ней на кровать. Жалобы на болячки ее выслушал. Предложил:

— Может в город к доктору тебя свозить…

Она поморщилась:

— До города пока доберешься, помрешь прежде. А доктор у нас и свой не плохой, Иван Василич. Вот таблетки мне дал, хорошие. Помогают мне, если что…

— Смотри, — говорю.

А она мне давай про тлю рассказывать, что на ее лук в этом году напала:

— Уж я поливала ее отравой из лейки, поливала. Хоть бы хны, заразе…

И тут я подскочил:

— Придумал, мам, я тебе душ сооружу. Будешь не хуже, чем в городе мыться.

— Угомонись, — головой качает.

— Нет, — отвечаю и прямиком к шкафу. Там у меня когда-то школьные принадлежности хранились.

Точно, нашел пожелтевшие листы бумаги, карандаш. Сначала эскиз набросал предварительный.

Теплый свободный угол на кухне есть. Холодная вода к дому подведена. Горячую мать нагревает на печи, когда топит ее дровами, или на электрической плитке. То есть нужно всего лишь установить в углу повыше бак для горячей воды, подвести трубу с холодной водой, смеситель присоединить и, практически, все готово.

Красиво у меня на рисунке получилось, но… Матери придется опять же греть воду, а потом еще лезть наверх заливать ее в бак. Это и здоровому-то молодому человеку не так просто сделать.

Мать, глядя как я скорчил кислую мину, снова голос подала:

— Брось ты — не мучайся, пойдем лучше в огород заглянем. Я там для тебя кустик малинки приберегла…

— Ага, мам, — говорю, — сейчас сходим.

А сам на эскиз гляжу. И допер тут. В бак заливаем не горячую, а холодную воду. Наверх она сама под давлением пойдет из проведенной в дом трубы. Через этот бак пропускаем другую трубу — парового отопления, которое когда-то еще отец устроил. И тогда получается, когда топится печь — в доме есть горячая вода. Хочешь для душа, хочешь для посуды или пол мыть.

Но летом же не будешь специально печь топить, чтобы воду греть? С этой задачкой я еще быстрее справился. Вставляем в бак защищенную спираль, подключаем к электричеству и получаем электронагреватель. Воду можно будет нагревать независимо от печи.

В итоге получился универсальный душ-водонагреватель, работающий как от электричества, так и от печи. Я рассчитал его мощность, минимизировал габариты, вписал в углу под потолок кухни. Сделал окончательный точный чертеж — загляденье, а не работа получилась.

Насчет материалов я не переживал: в сарае за домом у нас всегда хранилось несколько листов оцинкованной жести и меди, различные трубки и переходники. Из инструментов же не хватало только сварочного аппарата, но его всегда можно было взять у соседей — потомственных сварщиков. А уж собрать всю конструкцию мне — опытному инженеру раз плюнуть. Ну, если не раз, то два, не больше.

Показал чертеж матери:

— Вот что у тебя будет.

Она посмотрела на схемы и циферки:

— Ничего не понимаю. Делай, что хочешь. В огород-то пойдем?

— Пойдем, пойдем, — пообещал я, — сейчас только к соседям за аппаратом сгоняю.

На следующий день решил вывести мать в огород и затем начать сборку. Но мать не встала с кровати:

— Что-то я сегодня не в силе. Ты там себе собери на стол. А я таблеток выпью и полежу. Как полегчает, тогда встану.

— Хорошо, — говорю, — мам, лежи спокойно. Дверь я к тебе прикрою, чтоб не шуметь и дым не пускать…

Плотно так прикрыл дверь и за инструменты. До самого позднего вечера пилил, вырезал, сверлил, варил, точил. Что-то перекусил, к матери заглянул:

— Лежишь?

— Лежу…

В сумерках, когда уже пришлось и свет, и дополнительную лампу включить, закончил. Все честь по чести. Душевой уголок от кухни аккуратно отгораживается непромокаемой занавеской. Бортик не дает воде течь, куда не надо. Слив на улицу. Бачок наверху совсем незаметный. Трубы все в стену врезаны. Только краны да смеситель торчат.

Смотрю — глаза не нарадуются: красиво, аккуратно и надежно. Никакого ремонта лет двадцать не потребуется. А может и больше.

Дай, думаю, залезу на пробу. Грязный, ведь, после такой работы, да и вдруг какие неполадки обнаружу.

Встал под душ. Нет, все в порядке, все функционирует, как было задумано. Не мытье прямо, а благодать. Хочешь погорячей — пожалуйста. Хочешь попрохладней — пожалуйста. Точно как у меня в городской квартире.

Вылез из душа, быстренько обтерся, оделся. И к матери:

— Ну, мать, готов тебе самый настоящий душ…

Глядь, а она померла…

ЛУННЫЙ СВЕТ

Из тетради Роберта К., найденной дежурной бригадой в его домашнем кабинете:

Я безумно люблю женщин. Блондинок, брюнеток, шатенок, рыжих, каштановых, крашеных, натуральных, стройных, пышных, замужних, одиноких, образованных, малограмотных, воспитанных, хулиганок, скромных, кокетливых, опытных, неумелых, родившихся, рождающихся и тех, которым только предстоит родиться…

Женщины волнуют меня необычайно. В каждой из них есть нечто ощущаемое, но не понимаемое нами — мужчинами. Это нечто — сочетание несочетаемого, это противоестественный, невообразимый, взрывоопасный набор. С такими данными и параметрами женщины в принципе не могут жить нормальной человеческой жизнью. Это означает одно: либо женщина — не человек, либо она ведет ненормальный образ жизни.

Каждый мужчина пытается разобраться в этом. Но разгадать загадку оказывается не так-то просто за несколько дней знакомства. И он продолжает присматриваться к странному существу сначала еще несколько дней, потом еще несколько недель, месяцев. Заметив же, что прошло несколько лет совместной жизни, машет рукой и, не признаваясь в своем поражении, завещает ломать голову над этой природной головоломкой своим детям и внукам.

Однако я не из тех, кто отступает. Эта тайна должна быть разгадана еще при моей жизни. И она будет разгадана мной — твердо решил я в тот день, когда обратил внимание на то, что, как и все, женат, имею детей, брюшко, проблемы с тещей и семейным бюджетом.

Как человек без предрассудков я, в отличие от многих представителей мужчин, вполне допускаю, что женщина является земным существом и может считаться человеком, репродуцируемым и репродуцирующимся естественным путем. В таком случае всю нелепость женского существования можно объяснить ее жизненным укладом, абсолютно ненормальным. Но что предопределяет эту женскую аномалию, что мешает женщине стать полноправильным человеком, что затмевает ее разум и толкает на поступки, не свойственные модерн хомо сапиенс?

Понятно, что на такие вопросы нельзя ответить за несколько дней раздумий. Необходимо приложить титанические усилия, денно и нощно нести боевое дежурство, не расслабляясь ни на миг, собирать по крохам все сведения о жизни и деятельности женщины в раннем, зрелом и преклонном возрасте. Нужно тщательно разобраться в ее интересах, манере общения, в контактах, в системе образования, принципах организации работы и отдыха. Ни одна секунда из двадцати четырех часов ежесуточного функционирования женщины не должна ускользнуть от меня.

Первые же несколько лет пристальных наблюдений заставили меня не раз восхититься этим причудливым детищем природы. Какие прекрасные пропорции, аэродинамичные формы и гладчайшая кожа, позволяющие совершать сложнейшие маневры на земле и в воде без каких-либо посторонних шумов.

И какими земными мастодонтами выглядим мы на их фоне. Угловатые и неповоротливые, мы готовы зацепить, разрушить все попадающееся на нашем пути. И нередко становимся жертвами своих собственных разрушений.

Женщина же с одинаковой легкостью ускользает от врагов и настигает противников. При всей видимой хрупкости женщины внутри ее скрыт сильный и одновременно весьма точный, прекрасно сбалансированный механизм. Как легко и непринужденно идет она с двумя детьми на руках, как при этом уверенно ставит свою ножку на высоком каблуке.

Это слабенькое существо может работать несколько суток подряд без сна и отдыха. Оно прекрасно переносит боль и кирпичи. Оно не сходит с ума на монотонной работе. Оно творчески составляет инструкции и пунктуально выполняет их.

А женское обоняние… Различить столько сортов духов, одеколонов и туалетной воды? Улавливать их с расстояния в полтора десятка метров? Мужчинам остается только утереть свой нос, едва отличающий туалет от кухни.

Зрение… Сколько пылинок замечает женский глаз на уже почищенном костюме? Или сколько соринок и пятнышек осталось после мытья на полу? Есть ли на свете мужчина, который бы заметил сотую долю от того, что видит женщина?

Вкус… Женщине не нужно съедать весь пирог, чтобы определить соотношение соды, соли и белка…

Обаяние… Как поджимает хвост собака при приближении женщины, как трется о ее ноги кошка, как смущается мужчина…

Я беру увеличительное стекло и смотрю, как она шьет, как точно и аккуратно кладет стежок на стежок, как выводит линии гениального, рождающегося по ходу шитья рисунка.

Я отхожу в дальний угол комнаты и смотрю на походку, на движения ее рук, тела. Занятые, на первый взгляд, тем или иным делом, они на самом деле составляют элементы сложного коммуникационного процесса. Каждый жест женщины несет определенную информационную нагрузку, направленную на восприятие мужским подсознанием.

Так у мужчины, увлеченного газетой, могут появиться совершено необъяснимые для него самого желания. Вот он всего лишь взглянул в сторону готовящей обед женщины, но его подсознание уже во всю работает — анализирует передаваемую ему информацию: технологические движения ее бедер, покачивающихся под тяжестью кастрюли, пальцев, перебирающих овощи, губ, облизывающих ложку.

И на уровне обыденного сознания мужчина не понимает, что же происходит. Еще минуту назад он мечтал лишь о хорошей сигаре. Что внезапно толкнуло его с раскрытыми объятьями к женщине, что заставило отдать ей столько своего тепла, сказать столько нежных слов, которые он не сказал бы и под пыткой?

Происходящее пугает мужчин. Пугает тех, кто не смог, не захотел или не осмелился признать, что женщина — не ошибка природы, а наивысшее ее достижение, шедевр, воплотивший в себе вселенскую гармонию линий и форм, мудрости и изощренности, страстности и раскованности мышления.

И чтобы не запугать мужчин до пограничного состояния, не лишить их так необходимого земному естеству мужского достоинства, женщины за века совместного существования научились ловко скрывать свои умственные способности. Именно они стали талантливейшими политиками, достигающими любой цели мирными способами. Эти серенькие кардиналы человечества реально держат весь мир в своих руках. Это благодаря им мужчины каждый день выходят на работу и делают ее вовремя и в нужном количестве. Это благодаря им такая чистота в домах и в общественных заведениях — только женщина способна заниматься профилактикой, бороться не со следствием, а с причиной.

Это они следят за демографическим процессом и обеспечивают в мире необходимый баланс населения в полном соответствии с природными ресурсами.

Они держатся в тени, добродушно разрешая нам восхвалять свои заслуги и отчитываться вечером об успехах на работе в надежде на похвалу, поцелуй, бифштекс и кружку пива.

Они засыпают последними, разобрав весь день по косточкам: что сделано и как, решив, чем завтра должны захотеть заняться муж и дети, что в силу особой важности придется сделать лично.

Они просыпаются первыми, ведь до сих пор не изобретен будильник, который бы испускал запах кофе, щекотал, прыскал водой, тер уши, целовал, и при этом четко отслеживал грань между просыпанием и прихождением в ярость.

Весь день проходит под их контролем. Даже вне визуальной досягаемости они контролируют мужчин с помощью всех видов связи — собирают промежуточные отчеты и разрабатывают рекомендации, не давая всемирному производству услуг и товаров ни на йоту отступить от глобальных планов развития цивилизации.

И все эти кулинарные рецепты, способы вязки, эти сериалы, посиделки, которыми на взгляд мужчин от нечего делать тешатся женщины, не что иное, как теоретические и практические занятия по повышению профессионального мастерства, своеобразные семинары по обмену опытом. Все это направлено на дальнейшее улучшение организации управления жизнедеятельностью нашей планеты.

Так или иначе все подчинено женщине: государство, общественные и политические институты, культура и спорт, бизнес и развлечения, тело и ум мужчины.

Женщина овладевает мужским разумом еще до рождения. Этот кокетливый фантом первым занимает подвалы его памяти и дефилирует по ним как бы отстраненно от рутинной мозговой суеты, однако на самом деле только ждет подходящего случая, чтобы показаться в сознании крупным планом.

Например, приходящий на прием к психоаналитику, к зубному врачу, к сапожнику или просто в магазин мужчина, ни о чем не подозревая, желая отдохнуть от утомивших его своей болтовней женщин, с удовольствием поддерживает сугубо мужской разговор с хозяином заведения о футболе, пиве и лошадях. Однако, лишь стоит тому назвать кобылу ее именем, как в уме собеседника тут же живописуется роскошный ужин в ресторане, прогулка при луне… Туфелька… Чулок… Бюстгальтер…

И вот мужчина на всех парах летит к своей раздражавшей его еще полчаса назад половине. Его вдруг осенило, что он просто не понял ее. Конечно, он сделает все, как она хотела — ведь, она права, права, права. Но это именно его заслуга, что он смог подобрать себе такую замечательную жену.

Увы, хотя у мужчины и остается в памяти, что именно он был инициатором знакомства, что именно он выбирал, но в действительности выбирала все-таки она. Правда делала она это не так явно, как сделал бы он: «Девушка, Вы не меня ждете?»,»Как Вас зовут?»,»Вам не одиноко?», «Не хотите послушать музыку?» и т. д. и т. п.

Настоящий женский ум презирает подобную примитивность и достаточно легко находит изощреннейший повод для знакомства.

Женщине ничего не стоит в нужный момент достать на улице из сумочки маленький глобус и спросить своего еще ни о чем не догадывающегося избранника, проходящего в этот момент мимо:

— Вы не подскажите, как добраться до Катманду?

Тот расшибется в лепешку, чтобы не подпустить к глобусу и объекту еще кого-либо, знающего географию так же хорошо, как он:

— Катманду? Нет ничего проще. Берете азимут… Широта… Долгота… Переводим морские мили в сухопутные… Девиация… Вам так повезло, что вы обратились к действительно знающему человеку… Если Большая Медведица слева, то Катманду…

Они будут счастливо смеяться, когда выяснят, что искомая Катманду — это кафе на соседней улице, в котором они теперь не плохо проведут этот вечер. И еще один, и еще…

Или:

— Вы не видели здесь маленького гиппопотама с розовым бантиком за ухом?

Все вокруг начнут смотреть себе под ноги. Естественно, что на игрушечного гиппопотама наступил ее избранник. И перед ним теперь стоит проблема умоления своих прегрешений перед несшей своему маленькому братику подарок дамой, перед… столь… очаровательной… дамой…

Когда я задумываюсь о женщине, дыхание мое перехватывает, сердце начинает стучать в прославляющий барабан, и я готов опускаться на колени перед каждым из этих величественных созданий, отбивать поклоны и петь песни, прославляющие тебя, о, Женщина!

И нет большего наслаждения, чем стоять пред тобой коленопреклоненным, прижавшись к твоему животу щекой, ощущая легкое движение твоих рук, опустившихся на голову. Чувствовать, как мое сердце начинает биться в такт твоему, как твое тепло обволакивает и расслабляет мои мышцы и мысли. Совершенно безумный и безвольный я способен стоять так часами, отрешившись от этого мира, полностью доверившись тебе.

Я действительно так делаю, и не только наедине с женщиной. Мужчины склонны считать, что женский пол падок на лесть. Это не так, просто им не хватает достойного признания, настоящих ценителей, посвященных во все тонкости физической и душевной красоты женщины. Именно к таковым я отношу себя сегодня, проникнувшись за многолетние изыскания величием женщины. И мне ничего не стоит рухнуть на колени даже посреди оживленной улицы в час пик.

Обыкновенные соратники по полу видят во мне сумасшедшего, администрирующие — нарушителя общественного порядка. И те, и другие грозят упечь за решетчатые окна. Но я не боюсь. Ведь, женщины воспринимают мое отношение к ним как должное, вознаграждая меня улыбкой или добрым словом.

Ведь они люди и порой устают от непонимания, и им просто жизненно необходимо хотя бы иногда общение на нормальном человеческом уровне.

Вот только вчера к одной блондинке минут двадцать приставал какой-то бестолковый деляга. Указывал на свой роскошный автомобиль, совал ей под нос безумно дорогие часы, пытался взять за руку. Пришлось мне вмешаться.

Я иду ей на встречу, глядя прямо в глаза. Я падаю перед ней на колени:

— О, мадонна, какое совершенство…

— Вы не расшиблись?

— Что мои муки в сравнении с вашими…

Она смотрит пытливо в мои глаза:

— Кто вам сказал? У меня все в порядке…

— Конечно, конечно, у вас все в полном порядке. У вас не может быть иначе. Все могут подтвердить это, но…

Она не отрывает от меня взгляда, она буравит мой мозг, перетряхивает в нем все, что могло бы оказаться притворством. Ее голос смягчается:

— Ну, встаньте же, не нужно, чтобы кто-нибудь подумал о таком человеке, как вы, плохо…

— Как прикажете, всемогущая…

— И не зовите меня так… Хотя бы прилюдно… Софи, для вас я только Софи…

Она подает мне эту нежнейшую ручку. Я целую ее скрытно ото всех, это наша маленькая тайна. Она шепчет мне:

— Сделайте вид, что мы давно знакомы… Возьмите меня под руку… Как вас зовут?

— Роберто, моя госпожа…

Она говорит во весь голос:

— Роберто, дорогой, поймай мне такси. Извини, но и теперь я не смогу пойти с тобой на этот важный деловой обед… У меня разыгралась мигрень…, — морщится она и добавляет шепотом: — Встретимся вечером в кафе «У Поля»…

Я с восхищением провожаю ее взглядом.

— Комедианты, — недовольно бросает удаляющийся приставала. Он уверен, что напал на поссорившуюся без него и теперь помирившуюся пару.

Я счастлив, что, наконец, нашел эту тонкую нить взаимопонимания с женщиной. Пусть глубина моих познаний еще так незначительна. Пусть я только прикоснулся к сути женщины. Но я восторгаюсь открытыми мною талантами и добродетелями, предвкушаю сколько мне еще предстоит открыть. И я хочу полного прозрения, полного откровения. Я вижу, как легко проникает женщина в мою суть, как быстро понимает меня. И я хочу постигать женщину также, как постигает она меня.

Еще ни одна женщина не указала мне, что я посягаю на святая святых. Значит, мне — простому мужчине дозволено двигаться дальше к постижению женской сути: искать, спрашивать, наблюдать, прикасаться к ее телу и душе — откликаться на ее космический призыв. Да-да, именно так. Я наконец-то раскрыл тайну непонятных мне ранее телекинетических способностей женщин, технологию ее незримого влияния на материю, лежащую вне классического понимания потоков женского сознания.

Со школьной скамьи все мужчины знают об очевидной связи женщины с родившим нас мировым океаном посредством Луны. Гораздо меньшая часть мужчин, а именно те, что способны любить, небезосновательно связывают свои чувства с ночным светилом. Именно в лунные ночи предлагают они свои сердца женщинам. И именно к Луне обращают они свои взоры во время долгих разлук.

Однако женившись и долгое время обретая со своей половиной под одной крышей, мужчины перестают уделять должное внимание бледному пятну на черном теле ночи. И это при том, что ни один из мужчин не может уснуть в полнолуние нормальным сном.

Они ворочаются в постели, закрывают жалюзи и шторы, но вместо сна в их голову приходят весьма неожиданные мысли: «А не тороплюсь ли я купить набор столярных инструментов — новое ожерелье для жены будет гораздо лучшей инвестицией…», «Все же какие замечательные у нее родители, какое счастье, что она вся в них — умом в тестя, характером в тещу…», «Издание воскресных газет — это цивилизованный терроризм, направленный на взрыв общества изнутри. С завтрашнего дня я отказываюсь от подписки. В знак протеста мы всей семьей пойдем в парк…»

И с каким блаженством мужчины спят в дождь, в снегопад, когда над ними раскрыт зонт непогоды. С каким удовольствием дремлют они в полумраке комнаты или в тени дерева, когда все вокруг залито солнечным светом.

Но я-то знаю тайну лунного беспокойства. И я не прячусь от воздействия этого огромного искусственного спутника, выведенного женщинами на околоземную орбиту для глобальной коммуникации. Каждую ночь я жду с нестерпимым вожделением. Как только в небе появляется хотя бы кусочек Луны, я устремляюсь на балкон. Срываю с себя одежду и лунный свет пронизывает меня, заполняет мое тело, врывается в мозг.

Я ощущаю особое тепло, блаженство соития с женщиной, со всей вселенной. Я становлюсь соучастником мирового процесса, получая информацию наравне с избранными представителями земной жизни. Я слышу или скорее чувствую их голоса, их мысли: «Все депутаты проголосуют завтра за восьмую поправку единогласно…», «Если бы не общественный долг, я бы этого козла дальше прихожей не пускала…», «Необходимо срочно собрать консилиум в связи с эпидемией выпадения перьев у антарктических пингвинов…», «А мой так трогательно наивен, ну как мне его не любить…», «Сообщаю ежедневный индекс Доу-Джонса на следующей неделе…», «…носит на руках третий месяц, боюсь, что меня окончательно укачает…», «Я его так хочу, а он меня боится…», «У меня потрясающий рецепт пирожного-кебаб…», «Милая, попробуй дать ему в нос…»

Окружающий мир начинает ясно прорисовываться передо мной. После каждой новой лунной ночи я понимаю его все больше и больше. Теперь меня бросает в дрожь от помех, от небольшой тучки, на минуту затмившей передающую тарелку. В такие моменты вне себя я бросаюсь на лестницу, выбегаю на залитую ровным пряным светом крышу, чтобы быть ближе к живительному источнику. Я расправляю руки как антенны, как крылья, несущие меня по лунному эфиру.

И я предвкушаю тот день, то мгновение, когда смогу не только воспринимать, но и отвечать. Лунный свет усилит и донесет мой ночной крик до каждой женщины вселенной: «Я вас понимаю… Я вас люблю… Я прошу принять меня…»

Они обязательно услышат. И пригласят…

СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ

Больше года я провел вдали от нее. Я страдал, я бредил ею. Я выводил из себя окружающих. И, думаю, они вздохнули с огромным облегчением, когда мне удалось вырваться от них, устремиться на встречу с нею. Сегодня, сегодня же я увижу ее на этом вечере, в этом зале.

— Григорий?!.. Ты все-таки пришел!.. Я ужасно рад, что ты здесь, с нами…

— Артур, как я мог пропустить это великолепие…

— Ты прекрасно выглядишь… Тебе это, кажется, пошло на пользу. Шучу, шучу…

— Чего мне там не хватало, так это твоего чувства юмора… Скажи: не видел ли ты…

— Поговорим позже — меня зовут к оркестру… Ты же знаешь — мои почетные обязанности…

— Ладно… Исполняй…

Ничего не изменилось. Те же витражи, фонтанчик на балконе. Тот же оркестр и даже вроде бы те же официанты. Те же знакомые лица вокруг…

— О, Григорий! Ты вернулся из этого райского местечка? А говорили, что ты человек для нас потерянный…

— Как видишь, Макс…

— Привет, Григорий… Ты пригласишь меня?

— Конечно… Чуть позже…

Она никогда не опаздывает больше, чем на полчаса. А прошло уже гораздо больше. Значит, она уже здесь. Раз, два, три, четыре, пять — я иду тебя искать…

Здесь около двухсот человек. Женщин раза в два больше, чем мужчин. Значит их около ста сорока. Пусть даже сто пятьдесят. Это много, но… Большинству из них уже далеко за… А таких здесь, как обычно, подавляющее боль-шин-ство… Во… Но я буду считать других… Их… Раз, два, три, четыре, пять,… — сорок восемь.

Осталось сорок восемь. Это уже не иголка в сене…

Отнимем Софью, Марию, Анастасию, эту… как-ее, дальше… Маленькую Марию, Анну… Раз, два, три, четыре, пять,… — двадцать три. Минус двадцать три… Итого — двадцать шесть…

Двадцать шесть. Круг сузился. Однако, работа может оказаться и не на один вечер. Конечно, в таких делах не стоит торопиться. Но я так ждал. К тому же, удача всегда была на моей стороне…

— Кого это ты высматриваешь, Григорий?… Уж не ту ли блондиночку…

— Ну, что ты, Макс. Это же Клавдия — дочь судьи…

— Хм…

Двадцать шесть… Пройдемся по фигурам. Ленивые и недалекие толстухи — прочь… Узкобедрые стервы — в сторону… Эта непропорциональна, но…

Раз, два, три, четыре,… — девять. Минус девять… Значит, семнадцать… Недурно…

Теперь по одежде… Очень осторожно. Классике — да. Авангарду — да. Какой чудный черный!.. Фи, пошлятина… Нет… Занятная шляпка… Весьма посредственно… Гармонично… Со вкусом, ничего не скажешь… Да уж…

Хо-хо: минус восемь. Итого: должно быть девять…

— Ты обещал меня пригласить, Григорий…

— О, как я хотел этого, Евгения…

— Ты как всегда роскошно ведешь… И уже не приглашаешь сам…

— Боюсь оплошать… Ведь ты же не простишь мне неловкого движения…

— Лгун, какой лгун…

Девять… Часа через два-три все начнут разбредаться. Может действительно не торопиться?… Оставить на другой раз?…

А если вдруг не придет в другой раз? Сегодня-то она точно здесь. Я уверен. Я ощущаю ее присутствие. Мне даже кажется, что она наблюдает за мной из-за колон и спин. Улыбается, шепчет мне через зал:

— Григорий…

Действуй, действуй, Григорий! Она ждет, но она не может ждать слишком долго. И она готова воздать…

Пройдемся, приглядимся…

М-да… Одна неврастеничка, две алкоголички… Слава богу: хоть явных наркоманок не видно…

Минус три… Осталось шесть… Раз, два, три, четыре, пять, шесть… Семь?… Откуда?… Впрочем, не важно… Семь, так семь…

Из них трое точно с мужьями… Двое видимо с любовниками… Одна, скорее всего, со знакомым… Еще одна с подругой… Кажется просто с подругой… Но этих наблюдений недостаточно для каких-либо заключений…

— Андрей, что ты можешь сказать о той голубке?

— Я ее не знаю…

— А об этой курносенькой?

— Бывшая подруга Валентина… Они встречались четыре месяца. И, похоже, она его выставила…

— Это комплимент…

— Стас, ты, кажется, знаком вон с той фигуркой?

— Я убью тебя, Григорий — это моя племянница…

— Какая красавица…

— А как тебе, вон та грудастенькая?

— Ну, она не только грудастенькая…

— Но и… И к тому же только что на балконе дала своему кавалеру по морде…

— Какие страсти…

— Боже, как вы танцуете… Как вас зовут?

— Григорий, ты шутишь?… Или ты действительно забыл мое имя, подлец…

— Ну, что ты, как я мог… Я до сих пор без ума от тебя…

— Это правда?…

— Да, и как бы я хотел вновь…

— Мы можем пообедать завтра где-нибудь…

— Как ты добра… Ты действительно святая, не то что нынешнее поколенье… Ну, только глянь на эту бесстыдницу…

— Не говори, по ней же видно, что она… Впрочем немудрено — актриса… Восходящая звезда… Я думаю, восходить она будет долго… Пока ее тянет менеджер, вон тот усач…

— Я позвоню тебе, обещаю…

— Григорий, она замужем, богата и верит в какого-то индийского бога…

— Григорий, знаю только, что ее привел полковник…

— Григорий, позволь представить тебя подруге моей дочери — студентке…

— Нет, Григорий, ничего…

Минус три… Четыре… Раз, два, три, четыре… Все верно…

— Артур, представь меня…

— Ты уверен?

— Как всегда…

— Лилия, разрешите представить вам Григория… Мой лучший друг…

— Лилия, вы танцуете?… Не против, если я вас приглашу?

Спокойна… Старательно следует моим движениям… Достаточно легко… Немного заучено… Ну-ка, неожиданный поворот… Не готова, ищет ритм… Боится новых нестандартных ходов…

Рука подрагивает… Прохладная и сухая… Я чуть поглаживаю ее пальцы… Она не поднимает глаз…

На повороте я практически случайно скольжу рукой по ее талии, чуть по бедру. Она вздрагивает…

Ее тело достаточно легко, пропорционально… Линии изящны, несколько угловатые скулы. Чуть припухшие губки…

Неплохие духи… Я не знаю, как они называются, но запах приятен и он идет ей…

— Лилия, вы хорошо танцуете…

— Спасибо… Я немного училась в юности… Но недоучилась…

У нее чистое произношение… Красивые интонации… Речь не засорена… Интригующая пауза…

— Лилия, как вам здесь…

— Немного скучно, как обычно… Впрочем, кажется, сейчас уже нет…

Хм?…

— Можно я приглашу вас еще раз чуть позже?

— Можно…

Она улыбается. И смотрит мне в глаза. Своими карими…

— Борис, я хотел бы представить тебе и твоей супруге моего товарища Григория…

— Очень приятно…

— О, Григорий, как вы вовремя. Вы не против поухаживать за моей женой десяток минут? Мне нужно поговорить здесь с одним человеком…

— С удовольствием…

Мы гуляем по садику. Говорим об искусстве:

— Григорий, вы не правы… Все это в прошлом… Нам достался лишь упадок, воспоминания…

— Нет, Григорий, эти эксперименты ни к чему не приведут…

— Как вы можете рассуждать таким образом, Григорий? Вы, ведь, показались мне образованным человеком…

— Да, Григорий, пожалуй, это единственное, что может извинить ваш подход…

— Спасибо, Григорий, что позаботились о моей половине…

— Артур…

— Кристина, мой друг Григорий страстно хочет познакомиться с вами…

— И пригласить вас на танец… вы не против?

— С удовольствием…

— Вы хорошо танцуете, Кристи…

— Да у меня данные с рождения, я вся в мою мать — балерину. Она — в свою бабушку. Да и дед у нас неплохо танцевал. И я, правда, танцую с детства. С утра до вечера. Это страсть. Вот только муж мой не любит и не умеет. И не хочет. Он не разделяет моей страсти. Он занят только бизнесом. И еще своими секретаршами — неграмотными кривляками, которые танцевать умеют только в постели. И еще он очень ревнив. Даже к повару меня ревнует… А вы вроде еще ничего танцуете, хотите я вас научу кое-чему весьма…

— С удовольствием…

Что-то не так с обменом веществ, даже изрядная доза духов не помогает…

— Да, вам непременно надо учиться, видите, даже на ногу вам чуть-чуть наступила… Ну, следуйте же, следуйте за мной…

— Артур…

— Дорогая, позволь представить тебе Григория…

— Катерина — обожаемая супруга моего партнера. Он приболел сегодня…

— Значит у меня есть шанс…

— …?

— …потанцевать с вами…

— Есть… Я вижу, вы так много танцуете…

— Люблю, знаете ли грешным делом… А вы так наблюдательны?

— А что остается здесь делать одной без мужа?…

Я танцую. Снова и снова. Еще раз с брюнеткой. И еще раз с зеленоглазкой. Нужно окончательно взвесить…

Гуляем по балкону.

Я:

— "Все то, что происходит в мире, -

веление вечного закона…" Э-э-э…

Она:

— "И нет тщеславней заблужденья,

чем мнить себя творцом событий…"

Мы болтаем. Но она не забалтывается:

— Мане или Моне?…

Она просто прелесть:

— Иногда я такая обжора…

— Карибский кризис?… Кажется, я что-то об этом слышала…

— Не совсем, конечно, но в какой-то степени разделяла…

Это она!.. Господи, это она!..

Как я томлюсь, ожидая ее на выходе.

Мы оба прекрасно знаем, что едем ко мне исключительно на чашку кофе. Я несу какую-то чушь. Она улыбается. Нам не терпится доехать.

Сейчас я открою шампанское. И музыка. И мы продолжим наш незаконченный разговор. Нам никто не будет мешать. До самого рассвета…, до самого рассвета… мы будем…, мы будем… болтать и смеяться. И она заснет на моем плече…

Нет. Нет. Прежде я должен буду что-то сделать…

Что-то должен буду сделать… Точно.

Вот забыл… Впрочем, вспомню… Обязательно вспомню. Мне ведь еще только семьдесят третий…

ОФЕЛИЯ И БРУТ

Брут, увидев ее выходящей из подъезда, встал со скамьи:

— Здравствуй…

Офелия кивнула:

— Привет. Идем?

— Идем…

Она сама взяла Брута под руку. Так было удобнее направлять его по нужной дороге. Дай Бруту волю, и он наверняка выберет самый короткий путь — свернет на тропинку за домом. По ней в минуту можно пересечь весь пустырь. А в конце него остается лишь обогнуть забор и вот уже серый бок кинотеатра.

Офелия сама частенько бегала по этой тропинке. Бегала, когда была одна. Но сегодня они вдвоем и поэтому пойдут другой, длинной дорогой. Сначала пройдутся по тротуару вдоль всех четырех подъездов дома. Под всеми окнами. На виду у всего двора.

Потом таким же образом вдоль соседских домов. Затем направятся по дороге мимо магазина. Возле него обычно собираются на велосипедах и мотоциклах парни со всего их района.

Дальше прогуляются возле сквера. Там на скамейках сидят и сплетничают все местные девчонки. И уже только потом они с Брутом направятся к кинотеатру. Постоят возле входа, поздороваются, перекинутся парой слов со знакомыми.

Брут, однако, хоть и шагнул послушно в выбранном ею направлении, от самого дома начал поглядывать на часы и все время порывался ускорить шаг. Офелии пришлось почти повиснуть на его руке, чтобы не допустить торопливости в их шествии.

Боле-менее прилично они прошли вдоль всех домов. Когда же на горизонте объявился магазин, Брут неожиданно рванул ее в сторону, потащил через переулок к тропинке:

— Опаздываем, Офель…

Постоять у кинотеатра не удалось, так как кино уже и вправду начиналось. Весь народ был в темном зале и к своим местам им пришлось пробираться на ощупь.

Усаживаясь, Офелия вздохнула. Все получилось немного не так.

Брут не заметил ее вздоха. Он сразу же во все глаза уставился на экран, где в каком-то танце тряслись крашенные от головы до пят девицы.

Офелия почти не пользовалась макияжем. Оставалась самой собой, как есть натуральной. И это от нее, а не от киношных размалевок, Брут должен был глаз не сводить.

Она рассматривала девиц и покусывала губы: не было в них ничего, в чем бы они ее превосходили. Ничегошеньки. В бедрах — узкие, на грудь плосковатые, шейки — тонкие. Только что трясутся, как заведенные.

Танцевали девицы, слава богу, недолго. На смену им на экране появились суровые парни. Они сходу взяли всех присутствующих в танцевальном заведении на прицел, загнали девиц под столы.

Офелия обрадовалась и глянула на Брута. Но тот и теперь сидел, вперившись взглядом в экран. Как будто совсем забыл про нее.

Она снова вздохнула. От Брута шла такая волна тепла. Словно он днем впитал и принес теперь на себе весь жар цеха, в котором работал на заводе.

Еще от Брута сильно пахло одеколоном. Но парфюмерия не перебивала запах машинного масла, жженой стружки, въевшихся в его кожу, видимо, по конец жизни.

Офелия продолжала искоса поглядывать на Брута, ждала, когда он приобнимет ее, прижмет поближе. И она уже не отпрянет, как думала сделать раньше. Может быть, даже склонит на его плечо свою голову. И тогда они будут сидеть точно также как и другие соседние парочки.

Но Брут вел себя смирно. За весь сеанс не прикоснулся к ней даже плечом или коленом. Не проронил и ни одного слова.

И провожал он ее, как всегда, без приставаний.

Они постояли у подъезда. Брут молча курил. Офелия также молча смотрела на вьющихся вокруг тусклой лампы мошек. Минута бежала за минутой. В окнах квартир стал гаснуть свет.

— Ну, я пошла?

Брут пожал плечами:

— Ну, иди. Я это… Завтра еще погуляем?

— Ладно. Погуляем…

Офелии долго не засыпалось. Она несколько раз вставала с кровати. То пила воду, то подходила к окну, смотрела на то место, где они стояли с Брутом.

— Спи, давай, чего шебушишься, — ворчала сонная мать.

Офелия послушно ложилась, но Брута из головы не отпускала.

Он не был похож на кавалеров, что пытались ухаживать за ней до него. От тех каждый раз пахло вином. И все их предложения были заранее известными:

— Офель, прогуляемся? Можно ко мне зайти… Или к Додику пойдем, у него только дед старый дома…, музыку послушаем… Ну, или просто по улице поболтаемся, пошли…

С некоторыми она гуляла. Почти до магазина доходила. С некоторыми даже целовалась. С одним по глупости ходила «послушать музыку». Только вошла она тогда в комнату, как ее тут же повалили на кровать то ли трое, то ли четверо пьяных «музыкантов» с их двора. Начали лапать, стягивать одежду. Но она так закричала, так заорала благим матом, что перепугала все соседние квартиры. Ее тут же отпустили…

А от Брута, когда он в первый раз пригласил ее в кино, вином совсем не пахло. И еще он в тот вечер сказал:

— Офель, ты это, не бойся, приставать не стану…

Конечно, Брут не был тем парнем, которого она себе представляла в идеале. Тот был высок, строен, блондин и автогонщик. А Брут — среднего роста, плотненький, брюнет и фрезеровщик. Ничего общего. Но Офелия знала, что тот блондинистый автогонщик никогда не подгонит свой красный кабриолет к ее подъезду, не пригласит ее сесть рядом. И потому она сказала Бруту:

— Я и не боюсь, — и спросила как будто это имело значение: — А кино хорошее?…

— Вроде бы…, — растерялся тогда Брут. Он, наверняка, и не знал: о чем будет тот фильм. А теперь она не помнит: о чем был тот фильм.

Офелия перевернулась на другой бок. Конечно, Брут не был красавцем. Колледжей не заканчивал. На пианино или на мандолине не играл. Так, самый обычный парень.

Но ведь и она была не «Мисс района». И школу закончила такую же среднею. И музыку играла только на магнитофоне.

Офелия снова перевернулась. Все же не уродина она какая-нибудь — вполне симпатичная девушка. Приличная. Работящая, хозяйственная, приветливая. И тоже ведь не со всяким пошла бы в кино.

И он бы пошел не со всякой. Брут в списке женихов среди ее подруг был далеко не на самом последнем месте. Офелия мысленно загибала пальцы: выпивает только по праздникам — раз, не драчун — два, не бабник — три…

С тем она и заснула.

С утра Офелия бежала на работу — в районное почтовое отделение. Там она до обеда разбирала письма, бандероли. Разглядывала марки. Листала журналы. Читала завораживающие названия:

— Гонолулу… Рейкьявик… Монтевидео…

Думала о том, что хорошо бы провести где-нибудь на Гаваях или Багамах недельку со ставшим вдруг автогонщиком Брутом.

Вторую половину дня Офелия была свободна. Она не спеша возвращалась домой. По пути рассматривала киноафиши. Заглядывала в магазины. Болтала со знакомыми продавщицами — соседками или бывшими одноклассницами. О погоде, о последней моде и о парнях, конечно.

Вернувшись домой, Офелия расправлялась с хозяйственными делами, потом перекусывала что-нибудь и садилась у окна. Ждала, когда появится Брут.

Мать, заставая ее у окна, посмеивалась:

— Жениха своего высматриваешь? Не придет он больше. Другую завел.

Офелия надувалась на нее. А заодно немного и на Брута. Заранее. Когда они собирались в кино, то он по-прежнему приходил впритык, чтоб только до кинотеатра и добежать. А не пройтись как нормальные.

Когда же они шли просто гулять, то он всячески отговаривал ее от длинных прогулок:

— Посидим на скамейке. А то я сегодня весь день у станка, на ногах да на ногах…

Как-то постепенно они начали встречаться практически каждый день. После кино или посиделок Брут доводил ее до подъезда. С каждым разом становился все смелее и смелее. Прощаясь в темноте теперь уже не просто махал ручкой, а целовал. Сначала в щечку. Потом в губы, по-настоящему. И где только научился?

До боли мял грудь. Хватал за бедра. А в последний раз даже потянул ее было за дом. В кусты.

Офелия оттолкнула его:

— Не надо так, Брутик. Все по-человечески должно быть, как у людей…

Офелия видела в кино, как это бывает. Сначала развернется красивая торжественная свадьба. Все будут поздравлять их, глядеть, как они с Брутом кружатся в медленном танце, ласково держатся за руки. И уже потом, когда солнце стыдливо заалеет на закате, он отведет ее в тихую светлую комнату с большой белой кроватью. Она снимет с себя фату, платье, кружевное белье. Он возьмет ее на руки. Утром все их встретят понятливой улыбкой и еще раз поздравят.

Свадьба была в кафе, что в двух кварталах от дома. Хотелось, конечно, Офелии отметить такое событие в лучшем ресторане города. Чтобы фонтан посредине зала, чтоб скрипачи и официанты в золоченых фраках, чтоб настоящий фарфор и хрусталь по столам. Но такое празднество было не по карману ни ее стороне, ни стороне жениха. И Офелия заранее смирилась с неотстиранными пятнами на скатертях, с местным ансамблем из двух гитар-малолеток, вечно пьяного барабанщика и косоглазого пианиста.

В церкви, правда, все было почти как полагается: электрические свечи вполне смахивали на настоящие, поп сбился в своем причитании всего два раза. И когда она глянула вверх под купол, бог, похоже, действительно благословил ее. Офелия увидела, что высоко над головой ее что-то ярко сверкнуло. Может быть отблеск поповского креста, но скорее это был нимб божественный. И подумав об этом, Офелия вздрогнула, сердце у нее в этот миг будто замерло. Мысли покинули голову, и она лишь натужно улыбалась, пытаясь осознать все происходящее далее.

Офелия сказала «да». Брут одел ей на палец кольцо. Почему-то заревела мать.

По окончанию официальной регистрации свадебный эскорт из трех нанятых машин направился к кафе. Там все столы уже были сдвинуты в один большой. Их с Брутиком усадили по центру.

Поздравили родители. Потом родственники: близкие и дальние. Затем: друзья, знакомые, полузнакомые и какие-то совсем незнакомые люди.

Сначала все говорили красивые тосты и даже читали стихи. Через каждые две-три минуты кричали «Горько!» и они с Брутом целовались до немоты в губах. Но постепенно гости от них отстали. Все навалились на еду и выпивку. В конце концов грянул кафешный ансамбль и начались танцы.

Брут вывел ее первой. Но дотанцевать в одиночестве им не удалось. Подвыпившие разгоряченные гости тоже ломанулись на танцевальный пяточек. Кто-то толкнул ее локтем в бок. Кто-то наступил на полу белого платья. Кто-то неразборчиво проорал в ухо.

Потом все устали, снова расселись и начали петь застольные песни: грустные и жалобные. У Офелии от них накатились слезы на глаза. Брут насупился.

Хором, однако, пели не долго. На место солиста ансамбля выскочил троюродный брат Брута и прокричал в микрофон матерную частушку. Все заржали. Офелия порозовела. Брут хмыкнул.

Парня у микрофона сменила блестевшая хмельными глазами и стеклянной брошью подруга матери по работе. В ее частушке бранных слов было не меньше. Гости снова глупо смеялись.

К микрофону полез еще кто-то, но запутался в проводах и упал. Его оттащили в сторону и все тут же забыли о песнях. Кто принялся рассказывать соседям по столу анекдот. Кто прилаживаться к чужой жене. Кто попросту лезть в драку с первым подвернувшимся под руку.

Но совсем о них все же не запамятовали. Время от времени общий гвалт прерывался маршем Мендельсона. Это неутомимый косоглазый пианист налегал на клавиши.

И тогда снова кричали «Горько!». Но целовались уже чуть ли не все.

Брут аппетитно закусывал ее поцелуи огурчиками и картошкой, салатами и колбасами. Офелии же в горло совсем ничего не лезло.

Когда же жених, наконец, насытился, то, поглядев на веселящихся гостей, засопел ей в ухо:

— Поехали, Офель, домой, пока в квартире никого нет…

Она оглядела бушующее застолье. Теперь ей уже было все равно, что и как будет дальше.

Брут, однако, здорово ошибся. В квартире его родителей тоже шел пир горой. Часть гостей из-за общего стола в кафе давно перекочевала сюда, в более душевную домашнюю обстановку. Здесь тоже одновременно пили, ели, смеялись, плакали, танцевали, целовались, ругались, дрались и мирились. И здесь также почти никто не обращал внимания на появившихся жениха и невесту. У каждого была своя свадьба.

Новобрачные боком-боком протиснулись в комнату Брута. Там на подаренной им кровати широко раскинувшись спал какой-то пьяный родственник.

С большим трудом Бруту и Офелии удалось стащить грузного мужика на пол, выволочить в другую комнату и уложить в подходящем месте.

Замка на двери Брута не было. Почесав затылок, он подпер ее тумбочкой:

— Сделаю замок. Завтра же…

И это было все, что Брут сказал. Выключив свет, он тут же завалил ее на кровать. Стянул свадебную одежду.

Потом он уснул. Офелии же было не до сна. Всю ночь кто-то ломился в их комнату, и она несколько раз вставала, устанавливала сдвинутую тумбочку на место. Под окнами во все горло орали и то ли стреляли, то ли взрывали что-то. Офелия вздрагивала, вновь и вновь вспоминала в подробностях прошедший день и вечер. И никак не могла уснуть.

Утром, когда Брут еще спал, зарывшись головой в подушку, Офелия раскрыла заранее перевезенный чемодан. Достала любимый домашний халатик. Оттащила в сторону тумбочку и осторожно вышла из комнаты.

Офелию встретила стоящая посреди разгромленной квартиры свекровь:

— Не поздновато ли просыпаемся, невестушка? Я тут что, одна должна эту блевотину отмывать…

На голос из кухни высунулся свекор. Не отрывая губ от банки с рассолом, сверкнул глазом на ее выглянувшее из под халата колено.

Офелия машинально запахнула халат и кивнула:

— Я сейчас. Сейчас помогу…

Она сбегала в ванную. Умылась на скорую руку, заглянула в комнату. Брут все еще крепко спал.

Офелия взялась за предоставленные свекровью тряпку, щетку, пылесос, принялась двигать кресла, стулья, какие-то банки и коробки.

Прибираться ей всегда было не в тягость. Но сегодня она, как ни старалась, не могла сосредоточиться только на мусоре и грязи. Незнакомая квартира с незнакомыми закоулками. А еще взгляды. Недовольный, стерегущий — свекрови. Бродячий, пощипывающий — свекра.

До свадьбы Офелия, конечно же, представляла себе свой будущий дом по другому. Тот дом был отдельным, на одну семью. И стоял он не в старом жилмассиве, а на берегу озера. С камышами, с лунной дорожкой.

Мечтая, Офелия строила планы, как посадит перед домом цветы. Розы, георгины, «анютины глазки». Как обустроит за домом сад с вишнями и яблонями. Деревья по весне будут цвести и пахнуть. А потом под ними можно будет варить варение. Подавать его с чаем за столиком возле дома, там, где цветник.

В тот дом она долго бы подбирала мебель, обои, утварь. По цвету, по размеру, по моде, так, чтоб как у всех, как полагается.

Уборщицу бы Офелия нанимать не стала, нет. Сама бы поддерживала порядок в доме. По субботам делала большую уборку. Протирала пыль, мыла полы, подметала дорожку возле дома. Натирала бы до блеска их фамильную табличку над дверью.

По воскресениям повалявшись с утра в кровати, где-нибудь к обеду они навещали бы родителей. В одну неделю — его. В другую — ее мать. Обедали бы у них. Или пили чай. Обсуждали бы городские новости, общих знакомых.

Чем дольше жила Офелия в доме родителей Брута, тем меньше ей хотелось не только говорить с ними, но и видеться. Свекровь все время бурчала:

— Чего это у тебя коленки торчат из-под юбки? Не девочка уже. Мужняя жена.

— Чего это так долго по магазинам ходила? По сторонам глазела?

— Чего это у тебя, невестушка, столько пыли под кроватью?…

Иногда Офелии хотелось ответить резко: «А твое какое дело?» Иногда вообще — послать теми же словами, что посылал жену свекор, когда возвращался домой поддатым и недовольным своей семейной жизнью. Но помня наказ матери, тоже пожившей в свое время в чужой семье, Офелия старалась сдерживаться, говорила спокойно:

— Со своей кроватью мы сами разберемся. А вас я, кажется, просила не заходить в нашу комнату без разрешения…

Мать Брута тут же наставляла руки в боки:

— А ты у меня спрашивала разрешения на сына? У меня, может, таких невест десяток было. А ты окрутила мальчонку. Знаю, знаю, как это делается. Прибрала к рукам чужое. А я, дура, и сына отдала, и комнату, которую своим горбом заработала, в твое распоряжение предоставила: нате, невестушка, пользуйтесь на здоровье.

Свекровь даже вскрикивала:

— Люди добрые! Она теперь мне еще и ультиматумы выставляет. Это, чтоб я теперь и за свое-то собственное разрешения просила…

Офелия напомнила Бруту об его обещании врезать замок в дверь. Тот кивнул:

— Конечно, сделаю.

За ужином он сказал о своем намерении матери. Та, конечно, же воспротивилась:

— Не дам имущество портить. Всю жизнь без замков внутренних жили и дальше так же будем. Воров у нас в семье нет. Тайн каких-то — тоже. Чего это вам вздумалось за замками прятаться в родном-то доме?

Брут пожал плечами.

Ночью он шепнул Офелии, что замок все же поставит, но не выполнил своего обещания ни на следующий день, ни на последующий.

Так они и жили. Офелия постоянно была настороже. Каждый раз, когда за дверью раздавался шорох, она вздрагивала: не свекровь ли снова хочет нос свой сунуть. Или может отец Брута под каким-нибудь предлогом решил глазом своим на нее зыркнуть.

Свекровь не только не дала врезать замок в дверь, но и перекрасить стены в комнате, сменить занавески:

— Я — хозяйка в доме. А мне все здесь и так нравится…

И Офелия с тоской глядела на синие, будто бока сдохшей, ощипанной курицы, стены. С раздражением — на темно-коричневые, с зеленой бахромой и какими-то разводами занавески. А еще ей были ненавистны чужое белье в ванной, чужой запах на кухне, чужая грязь — весь этот чужой дом.

Она все меньше уделяла внимания поддержанию чистоты в общей комнате, на кухне и ванной. Просто отворачивала взгляд от пятен и пыли, от вещей родителей Брута, от них самих. Бралась за тряпку только тогда, когда уж чересчур допекала свекровь.

Офелия, не раздумывая, собрала бы манатки и ушла жить с Брутом к своей матери. Но у той была вообще одна комната и кухня. Жить в такой тесноте втроем совсем невозможно.

К тому же мать, хотя и жалела дочь за ее мытарства, не горела желанием жить под одной крышей с зятем. Да теперь даже, наверное, и с самой дочерью — когда Офелия забегала к ней, то несколько раз встречала одного и того же мужчину. Ее мать была еще достаточно молодой.

Но и жить так дальше Офелия не могла. Стала уговаривать Брута:

— Давай съедем отсюда. Поживем где-нибудь отдельно…

Брут пытался успокоить ее:

— Потерпи. Потом эта квартира будет нашей с тобой.

Офелия задумалась о том, сколько же надо терпеть. Родители Брута также еще были далеко не старики. Здоровье у них по их годам — вполне приличное. И хотя она не любила свекровку со свекром, желать им скорейшей смерти не хотела.

Офелия настояла. И, как это не ударяло по их семейному бюджету, но они сняли квартирку. Крошечную. Уж на самой окраине. Но отдельную.

Свекровь была в истерике. Однако Офелию такое обстоятельство мало волновало. Она, наконец-то ощутила себя полноценной хозяйкой, настоящей хранительницей домашнего очага. В отдельной квартире можно было все привести в порядок, подладить под себя.

На следующий после переезда день Офелия отпросилась с работы. Хозяйничала.

Сама двигала нехитрую мебель. Развешивала заранее запасенные голубые занавески для спальни и розовые — для кухни. Вымывала грязь из углов, оттирала старые подтеки на кафеле и плите. На белой, достаточно чистой стене повесила их с Брутом свадебную фотографию.

Офелия торопилась, ей очень хотелось закончить все к возвращению с работы мужа. Чтобы он зашел и разулся, а не топал как в родительской квартире повсюду ботинками. Чтобы сел за стол, застеленный белоснежной, а не застиранной до желтизны скатертью. Чтобы смотрел в чистое, а не засиженное мухами окно. Чтобы он огляделся и ахнул:

— Какая у меня жена…

И она успела. К приходу мужа их маленькая квартирка блестела как стеклышко. На плите к тому же стоял свежий горячий борщ.

Брут, однако, ничего не заметил. Протопал, как обычно, прямо в грязных ботинках на кухню. Съел две тарелки борща. Посмотрел в окно. Вернулся в комнату и уселся к телевизору. Там он и стянул с себя грязную обувь. В разные углы комнаты разбросал носки.

Офелия сначала задохнулась от обиды, потом от возмущения. Она долго ничего не могла сказать. В конце концов выдавила из себя:

— Это же тебе не в родительском хлеву…

Брут непонимающе обернулся:

— Ты чего, Офель…

Она развела руками:

— Посмотри, вокруг. Я все вычистила, выскоблила, а ты ничего не заметил. Прямо своим грязными ботинками.

— А-а, — только и сказал Брут. И отодвинул ботинки к двери. Офелия не нашлась, что еще сказать.

На следующий день история повторилась. Весь день Офелия стирала, готовила, наводила окончательный лоск. А Брут снова протопал грязными ботинками. Снова молча поел и снова, разбросав свои вещи, засел у телевизора.

Снова Офелия ему сделала выговор и снова он понятливо согласился:

— А-а…

Но и через день, и через два, и через неделю все повторялось почти точь в точь.

Еще пару недель Офелия продолжала по инерции прибирать квартиру. И даже затеяла было небольшой ремонт. Хозяева их жилья были не против того, чтобы обновить линолеум на полу в кухне, покрыть новым лаком ободранные шкафы в крошечной прихожей.

Офелия представляла, как закончит этот ремонт. Как они с Брутом позовут гостей: его друзей, ее подружек. Как она наготовит всякой всячины, испечет пирог. Все будут осматривать их квартирку, уплетать за обе щеки угощение и нахваливать:

— Хороша, хозяюшка, хороша…

И Брут, увидев такое одобрение, поймет, наконец, как это важно — чистота, порядок, уют в доме. И он будет гордиться ею.

Офелия сама содрала старый линолеум. Купила новый. Этот рулон ей привезли из магазина домой и поставили в углу кухни. Офелия попросила мужа уложить его. Брут обещал.

Для шкафов она приготовила специальную жидкость и сам лак. Брут и здесь обещал справиться. Но день проходил за днем. А мужу было то неохота, то некогда. Лишь иногда, когда Офелия особенно нажимала на него, Брут ронял рулон линолеума на пол или подходил к шкафам, чего-то чертил, прикидывал и говорил, что остальное доделает завтра.

И они продолжали жить с валяющимся посреди кухни линолеумом, с чертежами на полу и на стенках шкафов в прихожей, с то и дело попадающимися под ноги отвертками, кисточками, линейками, карандашами, гвоздями и шурупами.

Брут не давал убирать инструменты:

— Ты все перепутаешь. Не трогай…

И Офелия не трогала. Пока не поняла, что вряд ли Брут когда-нибудь действительно доведет все до ума. Тогда она решила нанять мастеров, но супруг воспротивился:

— Да ты что? Деньги еще кому-то платить. Или у тебя муж без рук…

Он снова схватился за рулон, но в яростном трудовом порыве тут же сломал нож для резки линолеума:

— Ладно, завтра купи новый, я сразу же дорежу и положу все как надо.

Офелия кивнула в сторону прихожей:

— А шкафы?

Брут посмотрел на часы:

— Шкафы после линолеума. Сегодня чемпионат по телеку начинается.

Чемпионаты по телеку начинались почти каждый день. Офелии все меньше хотелось заставлять или уговаривать мужа. Она сама размотала часть рулона, чтобы по нему можно было ходить возле плиты и мойки, там, где чаще всего что-то капает на пол. К тому же, что шкафы в прихожей ободраны, Офелия постепенно привыкла и даже перестала замечать, что с ними что-то не в порядке.

На фоне полураскрученного рулона и груды разбросанных инструментов ежедневная пыль была не так уж заметна. И Офелия стала прибираться через день. Потом раз в неделю.

Теперь Офелия могла равнодушно перешагнуть через брошенную Брутом тряпку, убить муху на стекле и не замыть это место. Она уже не спешила ополоснуть каждую использованную чашку — ждала, когда посуды в мойке накопится по-больше.

И готовила Офелия теперь без особого желания. Забросила подаренные на свадьбу кулинарные книги, тетрадки с записанными от руки рецептами. Варила и жарила только то, что умела. То, на что уходило немного времени и сил. Самой ей нужно было чуть-чуть, а Бруту было, похоже, все равно, что есть — лишь бы было что.

Один раз она вообще ничего не приготовила. Вспомнила об ужине только, когда Брут, вернувшись с работы, зашел на кухню:

— Че у нас пожрать?

— Я ничего не приготовила. Поищи в холодильники какие-нибудь консервы.

— А че не приготовила-то?

Офелия сначала хотела как-то оправдаться, но вдруг передумала и сама перешла в наступление:

— Буду готовить, когда ты ремонтом, наконец, займешься.

Брут почесал затылок и, ничего не сказав, полез в холодильник. К инструментам он так и не прикоснулся. Но готовить Офелия больше старалась все же не забывать.

Что она перестала делать совсем, так это специально одеваться к приходу мужа. Поначалу прихорашивалась, чистила перышки. Но Брут не замечал ее стараний. Он, похоже, относился к ней как и к еде, чтобы она была, а во что завернуто — неважно. И, в конце концов, Офелия забросила свои немногочисленные тряпки. Почти все время по дому носила все тот же старенький любимый халат. Только на работу переодевалась. И Брут ее очень удивил, когда через несколько месяцев высказался вдруг по этому поводу:

— Офель, ты бы это, платье что ли какое одела, а то в халате в этом да в халате. Он у тебя уже и дырявый вон с боку…

Она, как и в случае с едой, тут же парировала:

— Ой, заметил. А то, что бардак в доме такой, ты не замечаешь. Вот ремонт закончишь, порядок наведем, тогда может платье и одену. Чего же мне среди такой грязищи наряжаться…

— А-а, — кивнул Брут. Послонялся по квартире, пнул рулон, поскреб шкафы и затих у телевизора. Все осталось по-старому.

Прежде она приглашала подружек:

— Ну, скоро соберемся, только ремонт закончим…

Теперь же отговаривала тех, кто напрашивался сам:

— Ой, мы еще ремонт не закончили. Потом как-нибудь посидим…

Поначалу, когда заходила мать, Офелия извинялась:

— Ты же понимаешь — ремонт. Поэтому грязь такая…

Потом и объяснять ей ничего не стала. Да и мать заглядывала все реже. Так что никто к ним практически не заходил. И сами они перестали к кому-либо из знакомых выбираться. То Брут задерживался на работе, то у Офелии болела голова, то слякоть была на улице, то — жара, а то просто — никакого настроения.

В общем сидели они вечерами у телевизора, смотрели кино или шоу какое-нибудь. Если Брут включал спортивную программу, то Офелия уходила на кухню читать любовный роман или руководство для беременных женщин. Да, она забеременела.

Еще до свадьбы Офелия представляла, как попадет «в положение», как будет выходить с животом на улицу, чтоб все смотрели на нее и интересовались здоровьем, делами, желали счастливо разродиться, дарили ленты, игрушки для будущего малыша. Муж ее будет все время ласково гладить и целовать:

— Труженица, ты моя…

Но теперь все было не так приятно. Возле этого дома никого из знакомых не было, тащиться же к своему старому с таким животом — не с руки.

И еще Офелия все чаще и чаще смотрела на себя в зеркало:

— Уродина…

Бруту она, конечно, о своем наблюдении не говорила, только ревновать вот его стала по-серьезному. Тем более, что на работу в положенный срок ходить прекратила и времени у нее для подозрительных мыслей и соображений было полным-полно.

Как-то раз Офелии показалось, что от мужа сквозь привычный запах масла, стружки и одеколона пробивается тонкий аромат духов. Другой раз он пришел с работы уж чересчур поздно. И вообще в последнее время глаза у него как-то странно блестели.

В Офелии кровь вскипала от мысли, что, в то время как она тут с животом мается, Брут развлекается с какой-то бабенкой. Она легко представляла себе эту крашенную блондинку, работающую продавщицей или официанткой в соседнем районе. С вихляющей походкой. С толстенькими губенками. В общем вылитая танцовщица из какого-то давнишнего кино.

В один из вечеров Брут пришел, странно улыбаясь, держа руку за спиной.

Офелия подозрительно осмотрела его. А он вдруг чмокнул ее в щеку и протянул из-за спины букет с цветами, с георгинами:

— Это тебе, Офель…

Сердце ее сжалось. За всю жизнь ей дарили цветы не так часто. На дни рождения и на свадьбу, конечно. Но ведь это не в счет. Это ведь по праздникам. А вот так, просто так… Так она только мечтала. Или вернее мечтать не могла. И вот теперь, наконец, муж, который даже во время досвадебного ухаживания ни разу ей ни одного цветочка не принес.

Офелия встрепенулась, хотела броситься Бруту на шею, поцеловать его, расплакаться в ворот рубашки. Но она сдержалась и лишь криво улыбнулась:

— Они что, твоей любовнице не понравились. Георгины… Ей, наверное, только розы подавай. А эти принес, чтобы даром не пропали?…

— Дура, — опешил Брут, развернулся и ушел на улицу, хлопнув дверью.

Он вернулся чуть ли не под утро, и от него крепко пахло вином.

Офелия всю ночь ревела, сидя на кухне. И до его прихода, и после.

Потом они долго не разговаривали. Брут ходил каким-то поникшим. Офелия же думала, что муж окончательно перешел в руки крашеной блондинке. И она плакала, плакала, плакала.

Но в одно прекрасное утро весь этот кошмар закончился. Она родила. Мысли, которые еще вчера мучили ее, разом испарились. Офелия вся ушла в заботы о ребенке.

Дел у нее с маленьким было невпроворот, но тем не менее она заметила, что Брут стал чаще приходить с работы вовремя. И про ремонт он вдруг сам вспомнил, линолеум по всей кухне раскрутил. Но Офелия его остановила:

— Не сейчас. Не пыли и не шуми.

Он послушно вновь все бросил.

Кроме матери стали заходить в гости и свекор со свекровью. Они как-то неожиданно подобрели к ней. Офелия услышала от них совершенно новое для себя обращение:

— Доченька… Доченька, как там у тебя наша кровинушка? Здорова ли?…

Офелия удивленно качала головой и шептала на ушко своему сыну:

— Ты мой, только мой.

Она кормила, мыла и пеленала его, постоянно представляя, каким он будет, когда вырастет. Как пойдет в школу с портфелем и цветами. Потом на работу, а может быть и в институт. По выходным дням они с сыном будут навещать ее мать — его бабку. Возвращаясь, он поведет ее под руку вдоль домов, мимо магазина. Они пройдутся возле сквера и потом направятся к кинотеатру. Постоят возле входа, поздороваются, перекинутся парой слов со знакомыми.

Она будет говорить своим:

— Мой сын.

Он — своим:

— Моя мама.

Офелия будет выслушивать от старых подруг жалобы:

— Мой-то сынок совсем от рук отбился…

И добрые завидки:

— А у тебя такой послушный. Счастливая ты, Офелия…

Качая на руках маленького и представляя себе такой оборот, она действительно счастливо улыбалась.

Улыбался и Брут. Довольно крутил ус свекор. Свекровь же просто обхаживала ее со всех сторон:

— Давай помогу. Одной-то знаю, как тяжело. Сама рожала. То постирать, то погладить, то приготовить. А муж, он что в этом деле понимает. Мужики тут совсем бестолковые. Что мой, что твой…

Брут со свекром согласно кивали. Не возражала и Офелия. Вдвоем действительно управляться с ребенком и хозяйством было легче.

Между делом свекровь делилась своими соображениями:

— И зачем вам эта квартира. Жили бы мы все вместе — все бы справляться было легче. И денег бы больше оставалось… Ну, даже если и поругаемся иногда. Так помиримся же. Мы же родные, родня. Поругались-помирились, дальше дружно зажили. Ничего зазорного или обидного в этом нет. И мы ведь так жили со своими родителями, земля им пухом…

Слушая ее Офелия порой задумывалась: может, верно, после рождения внука свекор со свекровью изменились, будут помогать им и при этом не лезть в их дела. А хозяйствовать вместе точно — намного легче и дешевле. И, наверное, теперь свекровь согласится поменять кое-что в их комнате. А может даже и во всей квартире сразу ремонт сделают. Не здесь, так там. В общем решила Офелия как-нибудь в подходящий момент намекнуть Бруту, что она согласна снова податься к его родителям.

Теперь, хотя ребенок не давал ей продыху ни днем, ни ночью, Офелия как-то успокоилась. Она уже практически не нервничала при появлении в их доме свекрови, шурудящей на кухне, прибирающей разбросанные вещи сына, стирающей пеленки внука. Взгляды свекра принимала как просто одобряющие ее.

Все было покойно, но до поры до времени. В один из вечеров мать Брута попросила:

— Давай, покачаю ребеночка. Устала, поди?…

Уже привыкшая к таким предложениям Офелия, ничего не подозревая, передала ей Брутика с рук на руки. Вышла на кухню. Помыла посуду. Присела передохнуть. Потом, решив предложить свекрови чая, снова встала.

Офелия заглянула в комнату да так и замерла с открытым ртом. Свекровь, качая внука, нашептывала ему:

— Скажи: ба-ба. Скажи: ба-ба… Ба-ба…

Офелия тут же ворвалась в комнату и выхватила сына:

— Спасибо вам за помощь. Ребенка пора кормить… И потом спать… А вам — домой, домой…

Она в минуту выпроводила за порог растерявшуюся свекровь. Захлопнула дверь. Положив Брутика на кровать, тихо заговорила с ним:

— Ма-ма… Сыночек, скажи: ма-ма… Ну, скажи: ма-ма… Ну, же: ма-ма… Ма-ма…

Ребенок непонимающе пучил на Офелию свои глазки, пускал слюну, ворочался. Потом вдруг напрягся, натужился и громко пукнул…

Оглавление

ДУШИ МОЕЙ ГАНГРЕНА

БЕЛКА

КУКОЛКА

«ОЗЕРО СЛАДКИХ СЛЕЗ»

НАПАРНИКИ

ОБЛАЧКО

МОЕЙ ОЛЬГЕ

ЛЮБИШЬ — НЕ ЛЮБИШЬ

ДУШ

ЛУННЫЙ СВЕТ

СЕМЬДЕСЯТ ТРЕТИЙ

ОФЕЛИЯ И БРУТ

Реклама на сайте