«Крылатый щен»

Анна Семироль Крылатый щен

Тимка родился с крыльями. Сперва, конечно, никто и не знал, потому что Жучка малышей своих из будки не выпускала и охраняла их даже от хозяев. Да и Тимка никуда особо не рвался: самый слабый и маленький, он лежал себе в уголке конуры, распластавшись, как детская варежка, и не высовывался. Но спустя какое-то время подросшие щенки выползли во двор (опять же под ревностным присмотром матери), и Тимкина несхожесть с братишками-сестрёнками стала налицо.

Дед Егор долго рассматривал странные кожистые перепонки между тельцем и передними лапками удерживаемого за шкирку кутёнка, потом прошамкал:

— Бесёнок какой-то. Лопатой его, что ли, пока маленький?…

Тимка заскулил, задёргался. Подбежали Костик и Танюшка — внуки Егора, шестилетние близнецы.

— Деда, дай! Дай щеника!

За Тимку вступилась и бабуля:

— Пущай живёт. Дался он тебе… «Лопатой»!…

Перепуганный щен перекочевал в руки обрадованных близнецов. Те уселись в тенёчке, устроили живой чёрно-белый комочек на коленях и принялись мечтать:

— Вырастет — кататься будем! Как на драконе!

— В город заберём — во все обзавидуются!

— Летающая собака!…

Ковылять на приспособленных для полёта лапах было сущей мукой. Тимка едва ползал, в то время как его братишки-сестрёнки весёлой гурьбой носились по двору. Жучка ущербного щенка особо не выделяла, для неё все её дети были одинаковыми. Тимка страдал без дополнительной поддержки: пока он спешил, плача и падая, через весь двор, его шустрые собратья успевали от пуза наесться Жучкиного молока и ничего не оставить голодному неудачнику. Выхаживали заморыша-Тимку близнецы: кормили с кукольной ложечки тёплым молоком, устраивали его на ночь в набитом сеном ящике с принесёнными Танюшкой перинками-подушечками, купали его, вычёсывали блох щёткой и всюду таскали с собой.

— Баб, почему Тимка не летает? — спрашивали обеспокоено.

— Может, мал ещё, а может, не создан он для полётов, — раз за разом отвечала баба Валя.

Весть о крылатом щене расползлась по деревне. Приходили, смотрели, щупали, тормошили, подбрасывали на ладонях. Пугался, плакал, пускал лужицы. Костик и Танюшка забирали, обиженно крича:

— Тоже мне, взрослые! Маленьких нельзя обижать!

Над детьми смеялись. Бабке с дедом советовали кутёнка газетчикам показать — диковина, что не говори. Те сперва отказывались, потом кто-то из соседей всё же позвонил в местную «жёлтую прессу». Приехали, потребовали. Пришлось показать Тимку (у близнецов отобрали, конфетами задобрив). Фотографировали, тянули за лапы, обижали маленького, смеялись громко. Оставили деду бутылку, пообещали газету со статьёй прислать.

И зачастили гости. Тимка, лапик маленький, совсем оробел, прятался, у Костика защиты искал. Костик плакал, не хотел отдавать. Взрослые сюсюкали, говорили, что щенок героем станет, как Бэтмен. По телевизору показывали — орущего жалобно, растянутого в чужих руках. Милые тётеньки-репортёрши в камеру улыбались красиво, а как Тимка одну описал — та шипела змеюкой и ругалась, думая, что Танюшка не видит.

Месяц прошёл. Щен подрос, зубки резаться начали, передвигаться научился ловчее. Сидел как-то с близнецами на перильцах крыльца, покачнулся, взвизгнул, упал… и полетел, неуклюже перепоночками хлопая. Таня и Костик с криками счастливыми — за ним. Приземлился неудачно, носом розовым в грядку со свёклой ткнулся. Радости детской не понял, скулил испуганно. Опять соседям повод прийти появился…

А потом городской приехал. Сверкал, лоснился, улыбался широко. Тане — Барби с лошадкой, Костику — «Лего»… Денег привёз много. Просил Тимку. Не дали. Вернули всё, даже игрушки. Улыбался широко… На машине большой красивой уехал, не попрощался.

Ночью сова на яблоне под окном пристроилась, ухала страшно. Тимка смелый — на подоконник влез: рычать учился, кашлял на сову, близняшек спящих защищал. Дед дверь приоткрыл, позвал Тимку, тарелочкой поманил. Щен хвостишкой завертел, на пол спланировал, заспешил. За порог выполз, к тарелочке носом потянулся… Дед за шиворот больно сгрёб, в сумку душную пыльную сунул… Дрожали руки. Говорил ласково. Тимка почему-то не плакал. Сумка качалась, потом заговорили два голоса, что-то зашелестело… Ушёл дед. Сумку на мягкое, упругое положили, бензином пахло. Хлопнуло. Заорал Тимка, забился, маму звал, Костика — сильного, защитника. Шикнули сердито, больно шлёпнули. Зарычало, затрясло… Утих. Плакал молча, всхлипывал по-детски. Уснул.

Проснулся. Увидел городского. Испугался. Заметался, выход искал, близнецов… Не нашёл. Женщина молодая смотрела хмуро, но говорила ласково. Не поверил. Под диван залез, в пыль, в паутину, носом розовым в пробку пивную ткнулся и замер. Ничего не ел. Хотел домой.

Выполз под вечер. Женщина молодая под диван заглянула, кучку нашла, лужицы. Кричала гадко, била больно. Плакал Тимка, прощения просил. Била. Пришёл городской, женщину ругал, говорил зло, плохо. Тимка дрожал и плакал, испуганный.

На следующий день городской камеру взял, к Тимкиной лапе привязал длинную верёвочку. Женщина молодая щена на балкон вынесла и бросила. Заорал жалобно, полетел. Сердчишком дом угадал, туда, туда… Дёрнули больно, на верёвке обратно…

Плакал. Просился. Не пустили.

Городской много по телефону говорил, спорил, договаривался. Тимку гладил. Про деньги рассказывал. Тимка понял, что опять отдадут, скулил, прудил лужицы от отчаяния.

Покормить забыли. Полакал водички из жестянки, под диван ушёл.

Утром понял, что один. Ползал, выход искал опять. На подоконник вскарабкался. Детишек внизу у подъезда увидел. Заскулил, лапками в стекло ударил. Рама незапертой оказалась. Вывалился, полетел к детям. Мама чья-то испугалась, кричала, прутиком стегала. Не понимал щен, скулил, лез радоваться. Отогнали…

Под машиной старой до темноты отсиделся, вылез, полетел. К дому. Устал, замучался, кушать животик просил… На окраине города спустился отдохнуть. Домик крышу ладонью подставил. Люди на полянке костёр жгли, ели, плясали, гомон стоял… Тимка к людям полетел, заскулил, прося покушать. Люди не поняли, не узнали. Кто-то из ружья стрелять начал. Не попали.

Несчастный малыш летел над лесом. Не скулил — сипел жалобно. Чувствовал — не любят. Хотят чего-то… только себе. Танюшку и Костика вспоминал. Дети другие. Если гладят, жалеют — искренне. Любят неподкупно.

Чуть сова не сцапала. Когтями кривыми полоснула, сбила. Упал Тимка в кусты, поплакал, забившись к самым корням. Спинка кровила, совой разодранная. Жалел, лечил. Долго сидел. Рассвело — полетел снова.

Деревню увидел, обрадовался: дом! Покормят, приласкают, не дадут в обиду! Ринулся вниз, к родным… Окошко разбил, на кровать к близнецам комком отчаянной радости упал. Танюшка заревела, Костик ликовал, целовал, гладил, жалел щена своего крылато, самого-самого дорогого.

Тимка руки лизал, щёки солёные, дрожал тельцем маленьким. Просил не отдавать, защитить, спрятать. Любил всех, даже деда простил. Много ли надо душе крохотной, искорке живой…

Лишь бы любили и берегли — искренно.

16 декабря 2004 года