«Кетанда»

Виктор Ремизов Кетанда книга рассказов

ОТЕЦ

Еле заснул Витька. Ходики тикали. Дед то затихал, то начинал громко храпеть в горнице. Витька переворачивался на другой бок, койка покачивалась и скрипела железной сеткой, а он все представлял себе завтрашний день. И улыбался, и шептал что-то в темноте.

Проснулся поздно — солнце вовсю светило в окна. Слез с кровати и, придерживая слетающие трусы, побежал в уборную. Дед уже дал зерна курам, подметал двор, пыхтя беломориной. Он его каждый день подметал и поливал водой — жара стояла. Витька вышел из уборной, бухнул дверью и закрыл на вертушку. Дед не любил, когда было не закрыто.

Он пробежал мимо дедовой метлы, но, понимая, что зря торопится и времени еще полно, задержался на крыльце:

— Дед, я цыганки нарву курям. И веников… Дед перестал мести. Недоверчиво поднял бровь.

— Где ж ты веников возьмешь? Ты ж говорил, что больше нет нигде?

— К мельнице схожу, мы с Колтушей червей копали, там полно.

Он забежал в дом, нашел рубашонку и, надевая ее, глянул на будильник. Было полшестого. Заскочил на всякий случай в горницу. Ходики показывали тридцать пять минут.

Он метнулся в сарай, схватил серп и полетел по улице. Стадо уже прошло. В дальнем конце пылило. Свежие лепехи блестели на солнце, и Витька старался не вляпаться. Перепрыгивал и делал зигзаги, как на велике. Он и всегда-то был шустрый и шагом ходить не любил, а тут торопился от радости, переполнявшей его изнутри.

Витька жил в городе, и каждый год его отправляли на лето к бабушке. Он был сообразительный и симпатичный мальчонка: черненькие глазки, темненький чубчик и чуть оттопыренные уши. Рассудительный такой, совсем, как дед. Но росточка небольшого. На их улице только сосед его Сашка Колтунов был ниже. Наверное, поэтому их и не пускали на речку. Соседские пацаны, когда хотели, бегали купаться, а Витька целыми днями слонялся по двору.

Но этим летом ему исполнилось шесть. Мама приезжала на день рождения с маленькой сестренкой, и они все вместе ходили на Гнилушу. Мама стояла по колени в воде, купала Светку, которая еще ничего не понимала, а только таращила глаза и плескалась. Мама видела, что он совсем уже большой. И хорошо умеет плавать. По-всякому — по-собачьи и на спинке… И разрешила ходить с ребятами.

А сама почему-то каждый вечер плакала с бабушкой. Витька думал, что она боится за него и, пока она гостила, на речку не ходил.

Но когда мама уехала, Витька с Колтушей облазили всё. И Гнилушу, и Казачку, и даже ездили, когда дед давал свой велосипед, на дальние омута на Хопре. У Колтуши был подростковый «Орленок», а Витька засовывал ногу под раму и крутил, изогнувшись, дедов.

Витька принес много травы. Этого хватило бы на два дня, но дед всю ее связал пучком и подвесил в курятник. Витька обычно такие вещи не пропускал, но теперь снисходительно смолчал — у него было очень хорошее настроение, а дед был не в духе. Все делал медленно, думал о чем-то и курил одну за другой.

Потом Витька долго ел оладьи с молоком. Поставил перед собой будильник и ел. Оладьи подгорели. Некоторые прямо дочерна. Всё из-за деда, понимал внучок. Он, когда с травой вернулся, слышал, как они опять ругались с бабой.

Они обычно очень смешно ругались, Витька в это никогда не верил. Баба чаще всего что-то тихо и сердито выговаривала деду. А ему и было за что. Пойдет в магазин за молоком — бидончик молочный забудет, вернется, бидончик возьмет, гаманок с деньгами оставит. И смех и грех — совсем из ума выжил. Дед ей не отвечал. Смотрел, как телок, улыбался глупо, и только кивал своим большим носом. Вроде как: давай, говори-говори. А то брал в охапку и прижимался щекой ей ко лбу. И пел какую-нибудь самодельную частушку:

Ой, ты Верочка моя, Вера Златова, Что ж не любишь ты меня, Конопатого!

И смешно притопывал ногой. И баба переставала ругаться, улыбалась и толкала деда в толстый живот.

Но в этот раз дед за что-то ругался на дочь, а у бабы слезы текли по-настоящему, и оладьи пригорели.

В девять Витька отыскал деда в сарае. Тот, надев очки на резинке, подшивал валенок.

— Дед, пойдем на станцию встречать… пока дойдем.

Дед доделал отверстие в толстой подметке, воткнул шило в верстак, долго смотрел на дырку, потом поднял голову на Витьку. Глаза за очками были большие и ненормальные, как у совы.

— Рано еще… я вот… надо нитку эту дотянуть, не бросать же. — он засунул толстую иголку в только что сделанное отверстие. — Дойдет он, не маленький. Иди-ка, посмотри, что нанесли-то? Слышишь, пестрая орет. Опять где-нибудь снесла?

Витька любил собирать яйца. Пеструха была у них одна, неслась коричневыми яйцами и редко когда в гнезде. Интересно было искать. Но не сейчас.

— Я тогда один пойду, — начал Витька строгим голосом, но дед неожиданно легко согласился.

— Иди. Только через пути не ходи.

— Витя! — позвала бабушка с крыльца.

— Чего? — он шел к ней, а сам думал, поехать на велосипеде или пойти пешком. На велосипеде хорошо было бы.

— Иди рубашку чистую надень. И сандали… где сандали-то дел?

Пока умывался, надевал рубашку и искал сандали, времени совсем осталось мало — поезд приходил в девять двадцать пять. Витька схватил велосипед, выкатил за калитку, закрыл ее и, встав на педаль, начал уже было толкаться, как увидел, что заднее колесо гремит по земле ободом. Он изругал деда, который обещал, да не заклеил камеру, и, совсем уже торопясь, покатил негодный велик обратно во двор.

Он пробежал их улицу и свернул к станции. Дома кончились, тропинка, слегка петляя, вела сквозь высокий зеленый бурьян с шершавыми листьями и колючими шишками, из стволов которого они делали копья, когда играли в индейцев. Заросли тянулись до самых железнодорожных путей.

За одним из поворотов Витька увидел отца.

Он шел с рюкзаком за плечами и удочками в руках. Витька наддал еще и с разбега кинулся к нему на шею. Прижался крепко к колючей щетине, потом отстранился, посмотрел в улыбающиеся, темно-карие, такие же, как у него, глаза и поцеловал. Сначала одну щеку, потом другую, потом — подумал еще, что совсем, как малыш, — но много и часто в подбородок с ямочкой. Маленький, он так его целовал. Сначала его, потом маму, потом снова его. Отец улыбался, крепко прижимал сына и слышал, как стучит его сердечко.

Домой Витька вел отца за руку. Рассказывал про все. Как он плавает, про рыбалку, как они с дедом ходили, да ничего не поймали, и все оглядывался на драчуна Сашку Гомона — тот подсматривал, спрятавшись за калитку. Отец у Витьки был большой и сильный. И удочки были настоящие, бамбуковые. А у Гомона вообще отца не было. Был, правда, старший брат, но и тот одноногий. На костылях.

— Здрасте, Вер Иванна! — Отец, нагнувшись, вошел в кухню.

Бабушка, подняла на него глаза, в которых почему-то стояли слезы, закачала головой — ой Миша, Миша — и ушла в горницу. Деда дома не было. Ну совсем дед бабу довел. Совсем разругались. Даже отцу вон жалуется. Витька нахмурился, показывая отцу, как он недоволен. И руками развел.

День тянулся долго. Они накопали червей на завтрашнюю рыбалку, запарили зерна на прикормку, приготовили удочки. Камеру заклеили. Два раза ходили в магазин. Деда так и дождались. Вечером уже пошли на старицу купаться. Колту-ша не пошел — больной лежал, с горлом.

Витька первым разделся и забежал: вода была парная. Прямо горячая. Он нырнул и немного проплыл под водой, потом попробовал на размашки, но так у него не очень хорошо получалось, и он немножко хлебнул и закашлялся. Отец поймал его за руку, посадил на шею и поплыл на глубину. Он всегда так делал. Мама боялась, а Витька совсем не боялся. Отец плыл почти без напряжения, отфыркивался и широко загребал руками. К берегу они возвращались рядом. Витька по-собачьи, а отец на боку. Следил за ним. Показывал, как надо грести по-морскому.

— А маму ты почему не научил плавать? — спросил Витька, когда они обсыхали на травке, на вечернем солнышке.

— А? — отец задумчиво глядел куда-то в золотистый лес на другом берегу.

— Мама же совсем не умеет плавать. Научи ее! Отец задумчиво посмотрел на сына, вытер руки о траву и достал сигареты.

— Да, — как будто согласно кивнул и опять посмотрел на Витьку так, будто никогда его не видел. И потрепал Витькин чубчик.

Они полежали молча.

— Ты на них не обижайся, — вспомнил Витька про деда с бабой, — они со вчерашнего дня ругаются. Как дед с почты вернулся, так и ругаются. Наверное, он опять пенсию потерял. В тот раз почтальон принес, он ее засунул в коробку с гвоздями и забыл. А все ругал бабу, думал, что она спрятала. И сейчас тоже… маму ругает чего-то. Мама не сказала, когда приедет?

— Теперь уж когда забирать тебя будет. Одевайся, пойдем.

Пока они шли, солнце село и стало быстро темнеть. Окна зажелтели в избах. Дымом потянуло от летних кухонь, щами и картошкой. Люди вечерять садились.

Витька шел и думал, как они сейчас вернутся и тоже сядут за стол. Он очень любил гостей.

Весело бывало. Дед все время говорил тосты, шутил, пел нескладно, но так громко, что баба в сердцах одергивала его, чтоб не мешал. А сама пела хорошо. Красиво. Как мама. В конце концов дед совсем напивался и, когда всё убирали со стола и садились играть в карты, всё время проигрывал. Витька и сейчас ждал, когда они сядут играть. Он бы сел в пару с отцом. И отец увидел бы, как он хорошо играет.

В доме было темно. Баба лежала в горнице с полотенцем на голове. Дед был в сарае. Свет у него горел. Витька забежал.

— Дед, ну вы что! Отец же приехал! — зашипел строго.

Дед ничего не делал, просто сидел, задумавшись у верстака. Встал при виде Витьки, посмотрел на него и снова опустился на табуретку. Витька подошел, присел деду на колено, обнял рукой за шею. Дед всегда любил такое, но теперь только прижал его к себе и даже не улыбнулся. Они еще посидели, потом погасили свет и вышли на улицу. Отец курил на завалинке. Поднялся навстречу тестю.

— Здорово, Федор Савелич!

— Здорово, зятек, — дед подал руку, на которой не хватало двух пальцев. — В саду пойдем сядем, мать расхворалась вон. Давай, Витька, помогай. Там она наготовила.

Они сели за стол под старую яблоню. Мужики выпили по полстакана. Закурили молча. Витька ничего не понимал. Отец-то и всегда был молчаливый, но деда не угадать. Молчит как в рот воды набрал.

Витька болтал ногами под лавкой и наблюдал, как мошки от лампочки падали в холодец, в горчицу и деду в стакан. Комары звенели, он смачно хлопал по голым коленкам и чертыхался по-взрослому. Думал, что бы такое можно было рассказать. Хотел рассказать деду, куда они завтра пойдут рыбачить, даже уже и рот открыл, но почему-то не стал.

— Ешь, чего не ешь, — ткнул дед культяшкой в тарелки, — бабка кому готовила.

Налил еще водки.

— Ну, давай, с добрым свиданьицем. — сказал ехидно и, не дожидаясь отца, выпил. Свернул пучок зеленого лука, положил на хлеб и, придавив сверху салом, откусил сразу половину. Стал жевать, глядя на стол.

Витька взял пирожок, разломил, внутри была капуста с яйцом. Он встал и пошел на кухню за молоком. Заодно налил и квасу в большую кружку, чтобы с мужиками чокаться. Возвращался обратно осторожно, стараясь не плескать.

— Чисто кобель ты, Миша, люди так не делают, — услышал негромкий, строгий голос деда, — человеку терпелка на что-то дана.

Когда Витька допил молоко, его отправили спать. Да ему и самому не интересно было. Даже скучно немного. Дед шуток не шутил, частушек не выдумывал, а наоборот, как будто ругался на отца. Как на маленького. Говорил, что теперь все с жиру сбесились, рассказывал, как на войне тяжело было, как он раненого командира с поля боя вынес, тряс оторванными пальцами. Витька все эти рассказы знал, да и отец тоже. Отец молчал, катал хлебный катушек по клеенке. Один раз только поднял на деда глаза:

— Не поймешь, ты меня, Федор Савелич, чего и говорить-то об этом.

— А о чем тогда?! — взъярился дед. — Давай о бабах! Повидал их! От тебя не отстану! Да только не упомню ни одной, слава те Господи! Нет их в моей старой жизни, понимаешь ты, я думал сегодня об этом — совсем нет! А старуха моя есть! Дети! Внуки вот! Ты этого не понимаешь! Разбросался! — Дед отвернулся в сторону, но тут же снова прищурился на отца. — Ему-то, — ткнул он в Витьку, — что скажешь?! Ты же для этого приехал?! Скажи! Я послушаю!

Тут Витьку и отправили. Отец отвел.

Проснулся он первым. Не по будильнику. Сам встал. Когда за окнами чуть засерело. «Как раз», — понял, и растолкал отца.

Свежо было. Край неба за селом, в той стороне, куда они шли, только-только начал светлеть.

Когда Витька ходил с Колтушей, они всегда загадывали, если до Гнилуши успеют, пока солнце не выйдет, будет клев. Иногда и бегом приходилось навернуть. А последний раз Витька потихоньку загадал, если успеют, то отец приедет, как обещал. И отец приехал.

Но сегодня они успевали. А от Гнилуши до Хо-пра рукой подать. Дед рассказывал, что Гнилуша раньше была Хопром, но потом отделилась и сделалась Гнилушей.

— Дед совсем без памяти стал, — вздохнул Витька, копируя бабку, — то у него на войне плохо, то хорошо… Напился и врет деду Ефиму, что он двух командиров на себе нес. И оба живые. И что ему потом два ордена выдали. А он же одного. И того всего изрикошетили. Сам мне говорил, что он специально его себе на спину положил, чтобы не убило. Вот и не убило. Только руку и плечо. И ногу.

Он посмотрел на отца. Отец был большой. В два раза сильнее деда. Если бы он воевал, орденов у него больше было бы.

— Прав твой дед, сынок. — Отец шел, не глядя на сына. Прищурился куда-то в конец улицы. — Все правильно. И ты его слушайся. Вырастешь, тоже… наверное, поймешь. — Он замолчал на минуту. Витька видел, что он еще что-то хочет сказать, но не говорит. — И про войну тоже. Ты вон своего другого деда и не видел… Убило его.

Помолчали. Молча шагали. Каждый о своем думал.

— Как же убило? — спросил вдруг Витька. — Баба Настя маме говорила, что он вас бросил к другой женщине. И письмо она получила от другой женщины?

Отец остановился, отпустил Витькину руку и полез за «Примой».

— Не бросил. Может быть… искалечило его, вот он и не захотел возвращаться. У него, вроде, ног не было. Я не знаю. Маленький тогда был. Как ты. Не видел я никаких писем.

Отец прикурил, взял Витьку за руку, и они снова зашагали.

— А как же деда Петя?

— Но… он же тебе неродной.

— А тебе родной?

Отец улыбнулся, было, но Витька был серьезен.

— Ну… родной, конечно. Мама за него замуж вышла, и он нас вырастил. Но… мой отец-то… настоящий… деда Вася.

Витька помолчал, соображая.

— Все равно. — добавил упрямо.

— Что все равно?

— Он мне тоже родной.

— Кто?

— Деда Петя! А деда Вася мне неродной. Я же его не видел!

Рыбак на велосипеде обогнал их. Длинные удилища, подвязанные к раме, вздрагивали тонкими кончиками. Звонок на кочках позвякивал сам собой.

Они и не заметили, как миновали старицу и теперь шли по лесной дороге к Хопру. Лес был дубовый, просторный, залитый свежим утренним солнцем. Узорчатые тени падали под ноги. Витька скакал, стараясь попадать на солнечные пятнышки. Вдоль дороги росла высокая трава и цветы. Сухощавый, невысокий мужик, голый по пояс, косил недалеко.

С-с-ши-н-нь. С-с-ши-н-нь. С-с-ши-н-нь. — отдавалось в лесу. Когда они поравнялись, мужик перестал косить, оперся двумя руками на черенок и стал смотреть на них. «Завидует, — понял Витька. — Видит, что мы на рыбалку идем».

— А ты косить умеешь? — спросил он отца.

— Умею.

— А картошку окучивать?

— И картошку.

— Я тоже умею. Мне дед маленькую тяпку сделал. Мы с ним. Баба не может. У нее ноги больные.

Кузнечик с треском вылетел из травы, сделал длинную дугу и сел прямо перед Витькой на чистую, укатанную до черного блеска колею. Витька коршуном на него упал, да промазал, стал красться и еще раз промазал. Кузнечик улетел далеко, и Витька вернулся к отцу.

— Синекрылка, — сказал он, сделав безразличное лицо, — на таких не клюет. У них яд коричневый. Надо желтокрылок наловить зеленых. На них клюет.

— А что же на них клюет?

— Как что? Ты не знаешь?! — Витька забежал вперед, заглядывая отцу в глаза. — Язи! Голавли! Хочешь наловим? Под мостом полно голавлей. Вот такие.

Они отошли от дороги и стали обследовать луг. Роса еще не высохла, кузнечики были вялые и не спугивались. С трудом поймали они три штуки. Витька поймал синекрылку.

— Ты же говорил, они ядовитые?

— Ну пусть, — Витька осторожно, чтобы другие не вылезли, засовывал серого толстопузого кузнеца в спичечный коробок. Кузнечик сердито шевелил усами и пускал коричневую слюну.

Вскоре дорога спустилась в прибрежный ивняк, резко запахло речной свежестью, и отец с сыном вышли на реку. Берега были высокие, кудряво и густо заросшие ивой, черемухой, дубами и огромными старыми тополями.

Неглубокий перекат перед ними радовался солнечному утру, болтал о чем-то и весело скакал по цветным камешкам и золотистой ряби песка. Тихие камыши, прибрежная трава искрились росой. Из гулкой тишины леса раздавался крик кукушки. Отец щурился на воду, на солнечные зайчики и чуть заметно улыбался. «Кукушку считает, — догадался Витька, — загадал чего-нибудь и считает».

Река неторопливо закручивала мягкие водяные травы, и вскоре уходила в дремотный и ленивый омут. Ласточки падали с золотых небес в лесную тень, чиркали клювиками по гладкой поверхности и снова радостно взмывали выше высоких тополей.

Витька видел все это сто раз, но все же стоял, держа отца за руку, и ждал, пока тот насмотрится.

— Во-он там, — показал он на другой берег. — Там лещей ловят. Мы с Колтушей пробовали, но у нас удочки короткие. А у тебя же длинные?

Отец снял брюки, посадил сына на шею, и они перешли. Вскоре тропинка вывела их на укромный тенистый песчаный пляжик, еще мокрый от утренней росы.

Отец размотал и забросил донки, подвесил маленькие колокольчики, и они уселись на бревнышко. Витька совсем как взрослый подпер кулаком подбородок и решил терпеливо ждать — понятно же, что большая рыба быстро не клюнет.

Он следил за длинненьким ивовым листочком, который, изогнувшись, лежал на поверхности, почти ее не касаясь. Сначала листочек медленно, как гордый кораблик, плыл по течению, потом попал в водоворот и теперь кружился в растерянности. Не зная, как выбраться. Отец курил и тоже смотрел на листочек.

Он хотел сам все рассказать сыну. За этим и приехал. И вот теперь не мог. В городе много раз представлял себе этот разговор. Думал, посадит сына напротив себя, возьмет за плечи и поговорит. И все объяснит. Но у него и там-то, когда Витьки не было рядом, ничего не получалось. Он представлял наивные любящие Витькины глаза и дальше этого не мог двинуться в своем объяснении. Вся его решимость насчет своей новой любви и новой семьи куда-то девалась.

Можно было, конечно, ни с кем не видеться. Ни с Витькой, ни со Светкой, которая своей крошечной любовью и радостью просто выворачивала его наизнанку, но так он не мог. И к Витьке ехал, надеясь, что тот его поймет и простит, и они договорятся видеться как можно чаще. И у него поднималось настроение, и он сам начинал верить, что они будут видеться часто. Почти каждый день.

Он курил, чувствуя, как подрагивают руки, посматривал на сына и мысленно разворачивал его для разговора, но Витька почему-то никак не разворачивался. Листочек выбрался и уплыл уже за кувшинки, и теперь Витька вцепился взглядом в тонкую темно-синюю стрекозу с бархатными крылышками. Он сто раз пытался поймать таких, но они все время летали над водой. Витька быстро глянул на отца — не поможет ли, потом снова на стрекозу, но, вдруг бросил ее и уставился на отца. Странный он был сегодня. Не похож на самого себя.

Отец отвернулся и полез в рюкзак. Ничего ему там не надо было. Он пошарил бесцельно и, совсем уже не выдерживая, встал и пошел по тропинке.

— Ты куда? — зашептал Витька.

— Сейчас, — ответил отец, не оборачиваясь. Витька стал внимательно смотреть на донки.

Хорошо, если бы клюнуло, пока отца не было. Он бы сам вытащил. Донки молчали. Маленькие колокольчики, подвязанные к лескам, поблескивали на солнце и чуть покачивались, но не звенели.

Неподалеку у камышей плеснулась крупная рыба, потом еще раз. Витька встал и побежал за отцом сказать про большую рыбу.

Отец сидел на соседнем рыбацком местечке, курил и смотрел на речку.

— Ты чего, — спросил Витька растерянно, — тебе у нас не нравится?

Отец вздрогнул, нахмурился, но улыбнулся через силу и притянул его к себе.

— Ты чего? — Витька внимательно рассматривал лицо своего отца — глаза улыбались, но грустно-грустно, а в уголках было мокро — он никогда такого не видел. — По маме соскучился?

— Ничего. У нас с тобой отличное место. Я в детстве рыбачил на такой же речке. С братом.

— С дядей Сашей?

— Ну. И с отцом иногда. Но я его плохо помню. Помню, что он строгий был.

— А ты тоже строгий!

— Я?!

— Конечно! — удивился Витька, что отец этого не знает.

Они глядели друг на друга. Нежно и жалеючи. Жалели друг друга. Только разная это была жалость. Витька просто любил, а отец… тоже, конечно, любил. В том-то и дело. И от этого ему было совсем плохо. А Витьке — нет. Витьке не было плохо. Как же ему могло быть плохо, если отец был рядом.

Нежный, но настойчивый звон заставил их очнуться. Они прислушались, удивляясь этому странному металлическому переливу, стелющемуся по реке, но вдруг заторопились разом и наперегонки бросились к донкам. Одна из них уже была сорвана, и колокольчик полз к воде.

— Подсекай, — показывал отец, размахивая рукой.

Витька схватил леску, дернул и почувствовал, как его прямо потащило в воду.

— Ух-х! — Он вцепился двумя руками, глаза были полны ужаса и счастья. Был бы он один, по-настоящему испугался бы.

— Большая?!

— Ну!..

— Тащи! Не давай слабину!

Это был огромный язь. Красноперый и черноспинный, желтоватым серебром заходил, завозился на мели, у самого берега. На песок уже подтащил его Витька. Отец шагнул в воду, чтобы помочь, хотел было ухватить рыбину руками, но язь отчаянно рванулся и оборвал крючок. И медленно поплыл в глубину. Отец растерянно смотрел ему вслед, а Витька заревел. Он продолжал вытягивать леску, на которой уже ничего не было, и громко ревел. Слезы текли по щекам, он вытирал их и все смотрел в глубину. И столько горя было в его глазах, что отец невольно рассмеялся и прижал его к себе.

— А-а! ы-ы! — не унимался Витька, вздрагивая всем телом.

— Ну-ну! — Отец большой рукой гладил его худенькие лопатки и ежик на затылке. — Бог с ним. Еще поймаем.

— Не пой-май-ем! — тер Витька слезы. — Такого уже н-нет…

— Ну все, все. Вот сейчас увидишь. — Отец достал коробку и стал привязывать новый крючок.

Витька потихоньку успокаивался. Сидел на бревнышке и иногда судорожно вздыхал, глядя на песчаное дно, уходящее в зеленую глубину. Потом вдруг сказал тихо и решительно:

— Ну и пусть. Там ему лучше!

Отец удивленно и даже тревожно посмотрел на сына.

— Там он плавает. Видел, какой он прекрасный, — у него снова набухли глаза. Он вздохнул тяжело и прерывисто. — Жалко, деду не показали. Дед говорит, что ты подлец. Вот показали бы… узнал бы тогда!

К обеду солнце разошлось. Палило нещадно. Они сидели в тени старой-престарой неохватной ветлы, и все равно было жарко. Витька то и дело купался. Это, конечно, пугало рыбу, но в садке у них уже плавало два хороших подлещика, несколько плотвиц и с десяток окуней. Столько Витька никогда не ловил. Жалко, что Колтуша заболел, а то бы и он посмотрел.

Потом уху варили. Витька бегал за дровами, помогал рыбу чистить, рассказывал отцу, как надо жарить пескарей на прутике.

Потом ели. Никогда Витька такой ухи не ел. Два раза добавки просил и объелся.

Рыба уже давно не клевала. Ни на донки, ни на удочки. И они стали собираться.

Витька шел по лесной дороге, мысленно разговаривая с Колтушей. Рассказывал, как забрасывать донки, как варить уху. Предлагал всегда брать с собой котелок. Но Колтуша заспорил, кто его будет нести? Витька сначала сказал, что он, но это было несправедливо, и они решили, что по очереди. Он отстал от отца. Шел, размахивая руками.

— Ты с кем там воюешь? — остановился отец.

— Ни с кем… — взял Витька его за руку, — а ты когда уедешь?

Отец должен был ответить «завтра», потому что на послезавтра у него уже были взяты совсем другие билеты. Два. Прижавшись друг к другу они лежали сейчас в кошельке в кармане рубашки. Но он молчал. Глянул лишь мельком в темные Витькины глазки и совсем ушел в свои мысли. Дорога пылила. В рюкзаке за его широкой спиной ложки позвякивали о пустой котелок.

Едучи сюда, к Витьке, он думал, что у него есть выбор. Что просто надо взять себя в руки, все хорошо обдумать и как-то так сделать, чтобы никто не пострадал. Все это время он конструировал внутри себя какую-то особенную конфигурацию… какой-то такой мир, который бы всех устроил.

У него не получалось. Выбора не было. И от понимания этого внутри у него все путалось, горело и рушилось вместе с теми двумя билетами. И только маленькая Витькина ладошка, державшая его палец, имела незыблемый и ясный смысл.

Отец остановился. Прикурил сигарету.

— Я тебе все снасти оставлю. Сам будешь ловить. С… это… с Колтушей.

— Все?!

— Все, — ответил отец уверенно и даже как будто весело.

— И котелок?

— И котелок!

Витька о чем-то подумал.

— И ножичек перочинный? — спросил осторожно.

Отец остановился, снял рюкзак, достал из карманчика ножик и протянул сыну. Ручка была темно-синяя. Перламутровая.

— Держи!

Витька ничего не понимал. Раньше отец даже трогать его не разрешал.

— А я не обрежусь?

— Не-ет. Ты же уже большой.

Конечно, большой, думал Витька, ощущая в руке приятную гладкую тяжесть. Один на речку хожу. Плаваю. Уху варить умею.

Лес кончился. Показалась Гнилуша. Пацаны разгонялись и с криками прыгали в воду с обрывчика. На всю старицу орали.

— А уедешь когда? Отец помолчал.

— Завтра… наверное.

Витька покрепче взял отца за руку, шагал широко и ничего не говорил. Даже не заплакал, хотя и очень хотелось.

КАРТИНА

ДЭЗовский слесарь Сергей Назаров нарисовал картину. Случайно вышло. Пришел домой пообедать, а тут внук сидит, мучается с акварельными красками — в школе велели нарисовать осенний пейзаж. Дед задумался, сначала только за спиной стоял, советовал, потом сам за кисточки взялся. Внук уже давно на тренировку убежал, а он все щурился в окно. Срисовывал их старый, заросший и слегка запущенный московский дворик.

И у него получилось. Он сидел на кухне, пил чай и рассматривал рисунок. Все, в общем, так себе вышло, но куст сирени, который он сам лет десять назад посадил у забора, как живой стоял. Осенний, прохладный, с вечерним солнцем на листьях. Назаров мыл кисточки и хитро, с каким-то глупым превосходством его рассматривал. Он понимал, нет, он даже точно знал, в чем дело. Этот куст был самым темным и, чтоб воду в банке лишний раз не менять, он заливал его последним, и руки уже кое-что вспомнили. И руки, и глаза. Он уже не торопился, внимательно его рассмотрел и увидел интересный силуэт. Куст был упрямый, несмотря на позднюю осень весь в зеленых, чуть скукоженных листьях, сквозь которые просматривались тонкие серые побеги. Часть их гордо стремились вверх, другие устало изогнулись к самой земле. «Переломает эти-то… зимой», — жалел Назаров, намечая карандашом пропорции. Он взял самую мягкую беличью кисточку, обработал ее лезвием и ножничками, как когда-то учили, и тщательно все отделал, выписывая листочек за листочком. И у него получилось. Назаров смотрел акварель, рассеянно грыз ногти и тихо улыбался.

Он никак не мог уснуть в тот вечер, казалось, что теперь понял, как надо, что-то большее понял, чем знал когда-то, и очень хотелось нарисовать все хорошо. Весь дворик. Он готов был встать, и прямо сейчас попробовать, но стеснялся. Что свои-то скажут? Ошалел, скажут, на старости лет. Выйдут сонные в кухню, и всё увидят. Неловко.

Он тихо вставал, стараясь не разбудить жену, ходил курить и вспоминал старенького школьного учителя рисования в черных нарукавниках и зеленом берете, который хвалил его и говорил, что ему обязательно надо идти учиться. Но куда бы он тогда пошел? Назаров и теперь этого не знал. А ведь мог бы, наверное. Все время ведь рисовал. В школе… в армии служил художником в политотделе дивизии — плакаты рисовал — там тоже хвалили. Потом, после армии, как обрезало. Работал, женился и уже не рисовал. «Странно, — удивлялся он, — ни разу в жизни не сделал ни одного пейзажа, ни одного портрета настоящего. А ведь мог же».

Назарову было пятьдесят четыре. Невысокого роста, худой, светловолосый и светлолицый мужик. Довольно обычный с виду. Только глаза у него были темно-синие. Брови светлые, будто выгоревшие, а глаза такие, что люди иногда нечаянно, но жадно вглядывались в них так, что он терялся. А бывало, и сам так же, неожиданно долго смотрел в зеркало и вдруг начинал видеть огромную темную синеву вокруг. У него от страха и какого-то необъяснимого чувства перехватывало дыханье, он даже готов был шагнуть в эту синеву, но всякий раз приходил в себя и потом долго думал, что же это было? Море, небо? Но это было ни то и ни другое. Это был темно-синий, хорошо, ровно смешанные кобальт и черный.

Они с женой жили вместе с дочкой и двумя внуками — Антоном и Машенькой — в их старой квартире, бывшей коммуналке, в Арбатских переулках. Назаров, как на фабрике перестали платить, ушел слесарем в свой ДЭЗ. Его здесь все знали, и он всех знал. Он не пил из-за язвы и зарабатывал неплохо.

На следующий день Назаров, сам не понимая, как получилось, пошел в «Лавку художника» и купил краски в тюбиках и бумагу. И мольберт. Все это было настоящее, стоило дорого, даже пришлось занять денег. Антону ведь тоже надо — пусть учится. Домой сразу не взял, постеснялся, положил к себе в бендешку. Понес после обеда, когда дома могли быть только внуки.

— Антоха, смотри, чего я тебе принес, — зашумел прямо с порога.

Дома никого не было. Назаров распаковал мольберт, поставил к окну, погладил ладонью гладкую поверхность, постоял, подумал о чем-то и прикрепил кнопками ватманский лист. Взялся было за краски, но отложил, позвонил в контору и сказал, что заболел. Желудок что-то прихватило. Краски интересно пахли, чем-то нежным, кисленьким. Он выдавливал их прямо на бумагу. По чуть-чуть. Размазывал пальцем, смачивал водой, смешивал. Смотрел за окошко и грыз ногти на левой руке.

Больше месяца он рисовал этот уголок, а все что-то не выходило. Не нравилось. Деревья почти совсем облетели, но он уже наблатыкался вовсю, легко рисовал по памяти. Каждый вечер сидел, телевизор совсем перестал смотреть. Жена сначала не понимала, потом заинтересовалась, обсуждали вместе, но потом перестала понимать, а иногда и злилась: совсем мужик долбанулся — картинки целыми днями рисует. Да ладно бы картинки, а то одну и ту же.

Но он нарисовал. Пейзажик, кажется, получился что надо. Непонятно почему, но вроде получился. Всем понравилось, даже жене. На другой день он сделал его же, тот же дворик, только уже под снегом. Получилось. Сразу хорошо вышло. Денек, правда, был грустный и пасмурный, но какой уж был. Назаров глазам своим не верил, но все было на месте, и он снял акварель с мольберта и сел под лампу. Татьяна подошла, вытирая руки о передник. Долго стояла смотрела из-за спины. Назаров не выдержал и повернулся. И жена смутилась. Во взгляде ее было тихое, испуганное удивление. Растерянным было ее лицо. Будто она Назарова первый раз в жизни видит.

Жизнь, однако, шла как обычно, Назаров ходил на работу, но сам все время думал, что бы еще написать. Дворов-то вокруг было полно, можно было бы, конечно, попробовать. Но как это я усядусь — знакомых полно. Да и что в этом интересного? Двор и двор. Ходил в библиотеку, подолгу смотрел альбомы известных художников — там тоже все было просто. Измучился совсем.

Так он маялся недели три — никак ничего не мог начать. Ездил за город с мольбертом, но декабрь стоял морозный, и краски замерзали. Да и не в них дело было. Чего-то Назаров не понимал, психовал потихоньку да на кухне сидел по ночам. Он не понимал даже того, чего он собственно понять-то хочет?

В конце декабря — субботнее утро было — позвонила начальница и попросила сходить на Гоголевский бульвар, что-то там в подвале потекло. Назаров пошел за инструментом в бендешку, посидел, нервничая, и понял, что все это не просто так. В этом старом доме на Гоголевском жил художник Харламов. У него была большая мастерская на верхнем этаже. Назаров еще помогал ему свет монтировать — сотню лампочек под потолком тогда укрепили на специальной подвеске. Он забежал домой, взял два своих пейзажа. Может, его еще дома не будет?

В подвале часа полтора провозился, что-то все из рук валилось, испачкался, конечно. Подумал пойти переодеться, но плюнул и пошел как был.

Дверь открыл сам художник. В синих рабочих штанах, заляпанных красками, старой футболке и тапочках на босу ногу. Заспанный, явно с похмелья.

— Заходи, — бросил он Назарову, и пошел по темному коридорчику в мастерскую. — Что стряслось?

— Да, так, ничего, я вот зашел. Здрасте. — Назаров шел за ним, волновался ужасно и не знал, с чего начать. А главное, забыл со страху, как его зовут.

Харламова звали Владимир Васильевич. Это был невысокий, нестарый еще, крепкий мужик. Глаза мутноватые и невыспавшиеся, но все равно такие мягкие и умные, что Назарову было неудобно смотреть.

— Погоди-ка. — художник вышел, хлопнул где-то дверцей холодильника и вернулся с тремя бутылками пива.

— Не-не, спасибо — очнулся Назаров, — я… не пью. Язва. Я вот тут, — отнимающимися руками вынул акварельки из пакета, — хотел это.

Назарову совсем худо стало, когда его листочки выползли на свет божий — вокруг было полно картин. Больших, маленьких и очень больших.

Харламов выпил стакан, наморщил лоб, прислушиваясь к себе, тяжело опустился на стул и взял в руки рисунки.

— Садись. Нет, дай-ка вон очки.

Он долго рассматривал. Сначала смотрел «Осень», потом «Зиму», потом снова взял «Осень». Назаров не знал, куда себя деть. Волнение под самое сердце подкатило. Не мог ждать. То ему казалось, что Харламов просто еще бухой и ничего не соображает, то вдруг становилось стыдно, что вообще приперся с этим.

Владимир Васильевич снял очки и внимательно посмотрел на Назарова.

— Это ты сделал?

— Ну.

— Так ты, вроде, в ЖЭКе работал?

— Ну да.

Харламов помолчал, глядя куда-то сквозь рисунки. Потом снова нахмурил лоб, налил пива, медленно выпил и закурил. Взял рисунки со стола, подошел к окну.

— Ну что, так-то чисто сделано. Ты учился?

— Да, нет, случайно, в общем, вышло… ну, раньше там. — У Назарова маленько отлегло.

— Гм. Случайно. У меня студенты. Н-да, — он снова внимательно посмотрел на Сергея. — Так я не понял, ты давно этим грешишь?

— Да нет. Сам не пойму, как вышло. Сначала-то не получалось. А тут смотрю, вроде ничего. Но самое смешное — поделать с собой ничего не могу. Как больной, ей-богу, хожу, только об этом думаю. Странно как-то. Вроде — кисточки, да краски, а вот раз — и небо. Вы понимаете? И вроде точно небо. — Назаров доверчиво улыбнулся. — А как так получается — не понимаю. Я ведь ничего такого не делаю. Нет, не то что не понимаю. Черт. Ну вот раньше, в молодости, такого не было — рисовал и рисовал. А мог и не рисовать.

Назарову казалось, что он несет не пойми чего. Он злился на себя, что ничего не может объяснить, даже то, что хорошо понял — не может, а уж что-то еще… да и вообще говорит не о том. Но Харламов, кажется, хорошо понимал.

— Да-а, — Владимир Васильевич вернулся к столу, — небеса у тебя. — он уважительно качнул головой и вдруг хитро и весело глянул на Назарова. — А тут-то вот… неба-то, ведь нет столько, — ткнул пальцем в акварель, — сам ведь добавил, из окна же рисовал.

Назаров задумался. Точно, из окна этот кусок неба не видно было, и он даже выходил на улицу смотреть. Он растерялся. Владимир Васильевич увидел это и рассмеялся.

— Да ты что! Все правильно! Правильно все сделал, и не думай. Это уж, видно, рука. А башка, она может и не понимать. Умные художники бывают, конечно, но они пишут херово. Ну, ладно. Не мое, может, дело, но раз уж ты пришел… — он прислонил «Осень» к бутылке, прищурился. Не глядя достал чистый шпатель из банки. Потянулся к рисунку и опять замер, что-то рассчитывая. — Вот так, наверное. — он повернулся к Назарову: — добавь сюда бабульку на лавочке. В чем-нибудь темном, понимаешь? Композицию подтянешь. А эту тень послабее сделай… зажелти что ли? Да и убавь, наверное. — Он опять о чем-то задумался. — А так все хорошо… все у тебя здесь есть. Настроение шикарное. Старый двор. Осень. Тепло. Пусть бабуль-ка посидит, на солнышке погреется.

Назаров растерянно молчал. Первый страх у него прошел и теперь он пытался что-то понять из того, что говорил Харламов.

— Чего ты?

— Да там… нет лавочки. — брякнул первое, что пришло в голову. В душе же был счастлив, и ему хотелось попробовать со старухой.

— Ну и что теперь? Неба-то добавил. И ничего не бойся — у тебя получится. А не хочешь, не добавляй. Да пиши побольше — сам многое поймешь.

Харламов разговаривал с Назаровым как с равным. Или почти как с равным. Назаров это хорошо понял. Шел домой сосредоточенный, ничего вокруг не видел.

…Не вышло у него ничего… с «бабкой»-то… Все ногти съел. Недели две мучился. Штук двадцать их сделал. На разных лавочках, с книжками, с внучатами, даже настоящих местных старух пытался «усадить». Не выходило. Некоторые старухи на отдельном листке, ну прямо как живые, даже сам удивлялся, а в пейзаж не идут. Назаров не понимал в чем дело. Казалось, бери да делай. Но… пейзаж оставался сам по себе, а бабка в нем как какая-то случайность, да еще сидит, задумавшись, дура такая. Можно было к художнику сходить, но неудобно было часто таскаться, и Назаров пошел в Третьяковку — Харламов велел ходить.

Часа полтора он выдержал в галерее. Летел домой как ошпаренный. «Поперся, старый осел. — шипел яростно. — Пяток картинок намазал и в Третьяковку. Место себе присматривать? Ой-ей-ей! Ой-ей! Сказано было — пиши. Значит — пиши! — Рубанул он рукой воздух. Какая-то тетка с сумками испуганно шарахнулась в сторону. — А то, вишь ли, Суриков ему не понравился. Небрежно больно…»

С Суриковым, действительно, вышло неловко. В Третьяковке как раз была выставка его акварелей. Назаров сразу туда и пошел. И первое, что он внимательно рассмотрел, были несколько заграничных набросков. «Испанские дворики», «Неаполь», «Берлин». Быстрые рисунки, даже небрежные. Может быть, для памяти Суриков их делал. Назаров, видел, что его «дворик» совсем не хуже. Он подходил совсем близко и, сосредоточенно грызя ногти, «правил цвет», а от некоторых небрежностей, которые уже нельзя было поправить, болезненно морщился. Как будто выговаривал Сурикову.

Но дальше шли портреты. И Назаров занервничал. От них невозможно было оторваться. Казалось бы — женское лицо. Всего-то и взглянула на тебя. А во взгляде этом — всё. Всю ее видно и понятно. Растерянная она от чего-то и стесняется — вот-вот краской пойдет, и тут же вроде как жалеет тебя, хоть жену бросай! И видно же — конкретная простая баба. Почти небрежно, мазками, с натуры набросана, а ощущение, что сразу все русские бабы на тебя смотрят!

Господи, да неужели ж так можно! — сами собой шептали назаровские губы. Ведь это всего-навсего краски так лежат! Он почувствовал какое-то радостное облегчение — вот ведь смог человек. Даже так смог! Неужели и я смогу.

Но эта радость судорожно мешалась с паническим страхом, почти ужасом. Господи, я ведь уже старый, я же самого простого еще не попробовал, мне же. Он испугался. Глупо, но страшно, по-настоящему испугался, что ничего не успеет. И с трясущимися руками и душой припустился домой. Уже по дороге решил, что надо делать.

Дома он стал писать портрет Машеньки. Думал, что это именно то, что у него получится. Не могло не получиться. Машку он больше всего на свете любил. Назаров торопился. Почему-то боялся, что кто-нибудь помешает. Сначала сделал быстрый набросок в карандаше — только голову. Ему не очень понравилось. Было очень похоже, но слишком красиво… или слишком взросло, что ли? Он морщился, открывал тюбики и надеялся выправить дело красками. Начал заливать. Появилась нежность. Назарова охватило сладкое нервное волнение. Он был почти уверен, что все получится.

Дверь глухо брякнула в коридоре. Он вздрогнул, прислушался, но так и не поняв, кто пришел, снял мокрый рисунок с мольберта и осторожно спрятал в стол.

В комнату вошла Татьяна, расстегивая пальто.

— Ты чего не на работе? — начала было, но, увидев безумный, растерянный взгляд мужа и разложенные тюбики, вспыхнула одними глазами и молча вышла на кухню.

Назаров не знал, что делать. Чувствовал, что жена права, но была уже в этой комнате и какая-то его правда. Непонятная совсем, может и преступная… она тихо стояла рядом с ним. И не уходила.

Назаров стал складывать краски и услышал всхлипы жены. Баба она была незлая и плакала всегда тихо, как будто для себя. Но иногда — совсем редко — плакала тихо и зло. Назаров побаивался таких слез. Он пошел на кухню.

Татьяна сидела за столом и глядела в темное окно. Назаров прислонился к стенке, тяжело и виновато, как бы извиняясь, вздохнул, но какой-то тихий бес толкал изнутри. «Эх, елки-палки, успел бы хоть пол-лица сделать…»

— Я все это выброшу! — Татьяна повернулась. В мокрых глазах твердость и злость. — Выброшу! Ты уже и днем сидишь! Нас как будто и нет совсем! У тебя чего с башкой-то? Ты в прошлом месяце сколько принес? А? Что мне, еще один подъезд взять?!

Все это было правдой. Татьяна после работы ходила мыть подъезд в девятиэтажке. Назарова это почему-то унижало. Он предлагал ей бросить, но денег не хватало. Дочка была в разводе.

Назаров стиснул зубы и ушел в комнату. Постоял там, потом достал из шкафа «Осень», «Зиму», подумал и взял еще пару эскизов «старух», которые получше. Он двигался так, будто не сам это делал, как будто это у него давно решено. Сложил все в пакет, оделся и вышел на улицу. Арбат был совсем рядом.

Он прошел весь ряд торговцев картинами. Потом вернулся к одному толстому молодому парню, у которого было несколько неплохих пейзажей.

— Ты что, мужик, купить чего хочешь? — весело спросил толстяк, отрываясь от разговора с таким же продавцом. Он бесцеремонно и снисходительно оценивал Назарова.

— Да нет, я вот… принес тут.

— Прине-е-ес, — парень потер замерзшие руки, — ну показывай.

Назаров достал рисунки. Парень быстро, но внимательно проглядел.

— Если все, то по пятьсот рублей возьму. Назаров растерянно молчал. Не потому, что очень мало предложили, но ему почему-то ужасно жалко их стало. Он испугался, что вот сейчас отдаст, — и все, и больше не будет этих рисунков. Стоял и тупо смотрел куда-то мимо парня.

— Ну ладно, давай все за три тысячи. Хорошая цена. А то сам стой — менты за так заберут. Ты где их, кстати, взял-то?

Назаров забрал деньги, сунул пустой пакет в карман куртки и пошел в переулок. Темнело. Зажглись фонари. Он медленно шел по недавно выпавшему, но уже грязному истоптанному снегу. Обходил машины, стоящие на тротуаре, пропускал спешащих людей. Ему не хотелось домой. Чувствовал себя так, будто у него только что грубо отняли что-то. Да я этих «старух» по пять штук в день могу делать — пытался успокаивать себя. Не выходило. Ему не хотелось писать «старух», ему хотелось закончить Машку, но он знал, что на это может уйти много времени. Может быть, месяц или больше. Да и получится ли?

Проходя мимо своей бендешки, увидел, что из маленького полуподвального окошка, заколоченного фанерой, пробивается свет. Назаров свернул в подвал.

Его напарник, вечно безденежный, но всегда поддатый, веселый и громкий Гришка, по кличке Гуляй, сидел за маленьким столиком с дворником-студентом Юркой Киселевым. Дым коромыслом. На столе полбутылки водки и открытая банка «Кильки в томатном соусе». В карты играют. На голове у Киселя — высокий новогодний колпак с золотыми звездами, золотым хвостом на самом верху и резинкой под подбородок. Когда Назаров вошел, Юрка начал было снимать.

— Куда?! — заорал на него Гришка и упал от хохота головой на стол.

Кисель снова надел колпак и снисходительно улыбнулся, качнув золотым хвостом.

— Заходи, заходи, Назарыч! Плеснешь в душу? — Гришка налил в свой стакан.

— Давай, — Назаров взял водку, и увидел, что у него дрожат руки.

— Мы тут с Киселиком, — Гришка с оттяжкой врезал картой об стол, — в дурачка играем. Проиграл — будьте любезны колпачок примерить. Так он у меня все время в нем сидит. — Гришка весело и громко захохотал и выложил на стол три последние карты — А, Кисель? Колпаком крой! Ты чего ее греешь-то, Серега?! — Обернулся он на Назарова.

— Не буду я, — Назаров поставил стакан на стол. Под банку килек был подложен один из его осенних пейзажей. Не самый плохой. По краскам расплывался оранжевый томатный кружок. — Пойду.

Он шел домой и думал, что никому, конечно, эти его судороги не нужны. Не понимают они. Да и как понять-то? Живешь, мечешься, ни хрена и не понимаешь. Некогда все. Всю жизнь в делах, а что сделал-то. Назаров тяжело вздохнул. Он и сам не мог понять, что с ним происходит. Не понимал, например, зачем ему надо писать Машку. Знал, что надо, но почему? Что потом-то? Ну, предположим, получится. Хорошо получится, как у Сурикова. И что? Ну скажут, все скажут: хорошо! Молодец! И что?! Он вдруг представил, что сделал свою «Машеньку», «как у Сурикова». На самом деле представил. Остановился даже. В висках застучало. Страх нахлынул, а вместе с ним еще и сила какая-то большая, поднимающая, от которой мурашки пошли по всему телу. Господи, да неужели же смогу?

Он стоял в темной неуклюжей арбатской подворотне в двух шагах от своего подъезда. Слезы душили. Машку почему-то было жалко. Не портрет, а настоящую, живую Машку.

Спал он плохо. Несколько раз за ночь вставал, курил, чай пил. Вроде ни о чем особенно и не думал, а уснуть не мог. Утром дождался пока жена уйдет на работу, встал, неторопливо почистил зубы, умылся, выпил чаю и пошел в комнату. Что-то там повозился, потом вернулся на кухню, постоял, погрыз ногти, глядя в окно, и позвонил начальнице. Сказал, упрямо нахмурившись, но спокойно, что больше на работу не придет. И положил трубку.

В комнате на мольберте его ждала «Машка». В карандаше пока. Одна щека только залита. Нежная детская щечка.

НОСКИ БЕЗ РЕЗИНОК

Дед в письме опять носки просил: «…как у Шурки-то, помнишь, без резинок, а то ноги затекают». Студент Московского университета Александр Парамонов еще раз перечитал как всегда длинное дедово письмо. Ничего больше в нем не было, обычный перечень стариковской жизни. «Не лень и писать все подряд», — подумал, но за носки неудобно стало.

На следующий день Парамонов ушел после второй лекции и купил — именно такие, какие дед просил. Карамелек еще два килограмма добавил и, не поленился, доехал до Главпочтамта, чтобы побыстрее дошло.

Бандероли принимали только до килограмма, а посылочный ящичек полупустой получался, и он, не сумев придумать, что еще положить, добил посылку толстой оберточной бумагой.

И вот теперь довольный, хотя слегка все же виноватый, — три месяца до этих носков руки не доходили, — ехал в метро и вспоминал, как последний раз был у деда. На ноябрьских праздниках.

Мела пурга. Противная, осенняя. Снега на земле почти не было и белая крошка струилась по замерзшей грязи. Парамонов шел с железнодорожной станции, подняв воротник легонькой пижонской куртки и отворачиваясь от колючего ветра, и радостно представлял, как заскрипит сейчас тяжелая, обитая войлоком дверь и он войдет. И как дед сначала глянет непонимающе и глупо, а потом заматерится недовольно, что не предупредил. И они обнимутся.

Свернул на Трудовую. Четвертый дом по правой стороне был их. Дядь Шура Полозков, сосед и дедов кореш, стоял, оперевшись на свою калитку, глядел на улицу.

— Здорово, дядь Шур! — Парамонов кивнул, слегка притормаживая.

— Здорово, — ответил дядь Шура тем же безразличным голосом, что и всякому проходящему мимо.

«Не узнал, — понял Парамонов и, брякнув щеколдой, вошел в свой двор, глаза скосил на дядь Шуру, — сейчас-то узнает?» Тот развернулся к нему, внимательно смотрел через невысокий, покосившийся штакетник, кто это там к соседу пошел, но так, кажется, и не узнал. Узнал бы, так обязательно чего-нибудь закричал. Они с ним друзья были. За грибами ходили. Дед не любил собирать, а дядь Шура всегда брал маленького Сашку за компанию. Сашка тогда ужасно гордился этим делом.

Дома никого не было. Сашка нащупал ключ на обычном месте, зашел. У деда, как всегда, было чисто, печь недавно протоплена. Сашка сбросил сумку, снял куртку и осторожно прислонился спиной и ладонями к горячему беленому боку. Улыбался, тянул замерзшим носом воздух. Нигде не было такого запаха. Дымом от печки пахло, овчиной от дедова тулупа, а когда бабка была жива, стряпней, кислым молоком или квасом и свежим хлебом. Стариками пахло. Старой жизнью.

«В магазин, наверное, пошел», — подумал Сашка. Улыбаясь невольно, представлял, как дед идет из магазина. Открывает калитку, ставит бидончик с молоком на лавочку, закрывает калитку, хотя она и так бы закрылась, на пружине, но дед обязательно закроет сам, а потом на щеколду. Посмотрит рассеянно в оба конца улицы и только потом пойдет в дом. Мимо окон. Сашка улыбался все шире. Придумал сначала спрятаться за дверью, как он всегда и делал, и схватить деда сзади, но потом передумал. Испугается. Это маленькому можно было. Теперь-то, наверное. Почти два года не был — какой он стал? Постарел, конечно.

Калитка брякнула. Сашка очнулся, заторопился, не зная, что придумать, кинулся к окошку. Дядь Шура Полозков неторопливо шел по двору, опираясь на палку, и заглядывал в окна. Постарел, он и раньше был небольшой, но жилистый, чернявый и веселый, а теперь совсем сгорбился и побелел, фуфайка будто с чужого плеча, болтается, и нос и скулы обострились.

Сашка вышел на крыльцо.

— Здорово, дядь Шур! — поздоровался еще раз. Ему хотелось сказать попроще, по-деревенски, как старому знакомому, а получилось неестественно. И руки хотелось развести навстречу старику, но он окончательно застеснялся и только улыбнулся неловко, как будто в чем виноват был.

Дядь Шура, заросший пестрой двухнедельной щетиной, смотрел недовольно, собираясь что-то сказать или спросить сердито, но вдруг узнал, вскинул недоуменно лохматые брови.

— Ты что ль, Сашка, твою мать! — махнул было рукой, но сморщившись от боли в спине, схватился за палку. — А я думаю, кто пришел-то? И в дом, смотрю, зашел, а не выходит! Пашка-то в бане… меня звал, да что-то спина.

Дядь Шура с Сашкой когда-то дружили, дед даже ревновал маленько внука, а теперь и за руки не поздоровались. Стеснялись. Дядь Шура и улыбался как-то осторожно… как будто не знал, как с Сашкой разговаривать.

— Заходи, что ли, дядь Шур.

— Да что я… пойду. Потом уж, Пашка вернется. На Первомайской седня женский день, так он в Красные поволокся, — дед внимательно посмотрел на Сашку, соображая, знает Сашка Красные бани или нет, — мы с ним по средам ходим. В среду-то никого нет, а тут… бабке твоей седня память. Пойду, говорит, помоюсь. — Он оперся удобнее на палку, матюгнулся, поморщившись на спину. — Бабка ему с того света про церковь, видно, талдычит, так он в баню пошел.

Хмыкнул неопределенно, непонятно было, кого он поддерживает — бабку или деда, и стал аккуратно разворачиваться к калитке.

— Пойду, мать ее ети, эту спину, чего вот вдруг? — и уже почти повернувшись, спросил: — Ты надолго что ль, погостить?

— На выходные.

— А-а. Ты жди его, он уж скоро.

Не стал Сашка ждать. Надел дедову телогрейку, дед на базар и в баню всегда в полупальто ходил, ушанку и вышел на улицу. Метель не унималась, но Сашке уже было тепло — телогрейка, не куртешка глупая, — шел быстрым шагом, иногда и припускал мелкой рысью и опять радостно улыбался. Хотелось обнять деда и прижаться, как когда-то. Бабушка вспоминалась, умершая шесть лет назад. Сашка совсем забыл про сегодняшний день, а дед с его склерозом помнит про нее. «Хорошо, что сегодня приехал», — подумал Сашка.

Они никак не могли разминуться и Парамонов ждал, что, свернув на Первомайскую, увидит большую знакомую фигуру, и прибавлял шагу. Ни на Первомайской, ни потом, на Центральной, деда не было.

Баня была добротная, двухэтажная, из красного кирпича и с башенками. «1889» — было выложено над входом. Две толстые распаренные тетки, по самые брови увязанные серыми пуховыми платками, стояли и громко что-то обсуждали на крыльце. Мокрые полотенца и веники торчали из сумок. Не пройти было. Сашка хотел попросить дороги, но остановился, ожидая, пока договорят. Наконец они закончили, и та, что стояла ближе к Сашке, махнула тяжелой сумкой так, что чуть не зацепила его, руганулась крепко, но беззлобно на какого-то там, кого они обсуждали, и стала спускаться со ступенек. Сашка сделал вид, что все нормально, и то, что ждал их, и то, что она сма-терилась, улыбнулся понимающе. Но тетка посмотрела на него как на пустое место.

Раздевалка была плотно заставлена шкафчиками. Мужики кто одевался, кто раздевался. Разговаривали негромко и гулко под высокими потолками. Дед сидел на лавке, недалеко от входа. Кальсоны уже надел, чего-то копался в сумке. Сашка снял шапку и встал в некоторой растерянности в двух шагах от деда. Дальше надо было протиснуться меж двумя голыми мужиками. Щеки покраснели, ему неудобно было обниматься с дедом в бане, при всех, а сердце жалостно колотилось, щенячье поскуливало и, не видя и не слыша никого, просилось к деду.

— Не-е, Пал Семеныч, все ж ты брешешь малость, — худощавый, напаренный краснорожий мужик лет сорока, одетый уже, сидел рядом с дедом, курил и вытирал мокрым полотенцем пот со лба, — как же так-то? Они всё же — немцы…

Дед поднял голову, посмотрел на него, прикидывая, стоит ли такому отвечать:

— А ты, Васька, как раз стоя срался, когда это дело было. — и снова полез в сумку.

Дед был известный грубиян. Как хочешь и что хочешь мог сказать. И где угодно. Ни на начальство, а уж тем более на баб не обращал внимания. И на него не обижались, злобы в этой грубости никакой не было. В нем вообще не было злобы, но за справедливость дед был крут. Однажды отобрали у Сашки велосипед, известная была семейка в их городке: отец и два сына-уголовника, никто бы к ним и не сунулся. Дед выслушал рыдающего внука, выпил полстакана самогона и пошел. Вернулся в рваной рубахе, с ссадинами на руках и лице и с велосипедом. К велику были уже чужие удочки привязаны, но дед называл их трофейными и отдавать не велел. Были и другие случаи.

Сашка подошел и сел напротив. Лицо в лицо. Прищурился, волнуясь и едва сдерживая улыбку. Дед достал носки и сердито посмотрел на Сашку, он как раз на это место собирался ногу поставить.

— Ты что, блядь, сел-то? — сказал недовольно, — места, что ли, мало?! Ну-ка, дай! — Он набирал в руках носок и задирал ногу на Сашкино место. Он не узнавал его!

— Дед, ты что! — жалость поднялась к самым глазам. Сашка уже не видел никого. — Дед! — сказал он осторожно, взял деда за плечи и заглянул ему в глаза: — Это я!

— Ой-й! Сашка! — Дед в грязь, под ноги, уронил носок, схватил неловко внукову голову и притянул к себе.

Он всегда целовался в губы, Сашка терпеть этого не мог, но сейчас терпел, и не терпел даже, потому что дед не целовался, а судорожно сопел и причитал Сашке в подбородок:

— Не узнал… не узнал я тебя, внуча! Приехал ты!..

Всю обратную дорогу дед только об этом и говорил. Успокоился, принял свой обычный, «председательский», как говорила баба, вид, а на самом деле совсем уже и не председательский, а худой и сутулый, и рассказывал Сашке, как он его не узнал. Сашка, поглядывая по сторонам и слегка чего-то стесняясь, нес дедову «балетку» — аккуратный, крохотный дерматиновый чемоданчик, с какими раньше, когда Сашка был маленький, многие ходили в баню. Тогда он с гордостью ее носил.

За хлебом в магазин зашли. Пока добрались, завечерело. Дед включил свет, за окнами стало сине, сел устало на стул, задумался о чем-то, потом пристально посмотрел на внука. Вроде и спокойное было лицо, а слеза ползла, застревая в морщинах. Может, правда, и от холода.

— Ты что? — спросил Сашка, выкладывая на стол московские гостинцы — сыр, вареную колбасу, бутылку водки поставил. И кулек карамелек, которые дед всегда просил, но никогда не ел.

Дед помолчал, глядя в пол.

— Нету нашей бабки, Сашка. Раньше мы с ней валенки снимали. Она ухватом зажмет, а я тяну, — он улыбнулся сердито, как будто перед ним сейчас была бабушка. — Нету! Ты что ль давай!

— Может, сходить за дядь Шурой? — спросил Сашка, ставя валенки к порогу.

— Придет. Свет увидит. — дед развешивал выстиранные в бане трусы, носки и рубашку.

Сашка спустился в погреб за капустой и огурцами, а дед стал накрывать на стол. У него было наготовлено. Блинов с утра напек.

Пришел дядь Шура. Выбритый, с сильным запахом дешевого одеколона. Миску моченых яблок принес и бидончик молока. Улыбнулся хорошо, как когда-то, и протянул Сашке.

— На-ка вот, попей. Утрешнее, ты парного-то не любил, я помню, — он медленно, с кряхтеньем стал снимать фуфайку. — К Яхонтовым ходил, у них корова хорошая.

Выпили за упокой души бабушкиной. Старики безо всякого сожаления вспомнили, перечислили, кто еще недавно помер. Помолчали, попыхивая сигаретками. Сашка захмелел, захотелось рассказать что-нибудь интересное и веселое дедам, он перебрал мысленно свою московскую жизнь: с известным артистом недавно выпивал в одной компании, в Питер ездили с ребятами — ничего подходящего не приходило в голову. Хотел похвастаться, что собирается летом на языковую практику в Германию, но не стал. Молчал, поглядывая на стариков.

И они о чем-то своем молчали. Глядели оба в темное слезящееся окошко, а на самом деле куда-то далеко. Сашка пытался представить, о чем они думали, но ничего не выходило. Вялая, зимняя муха, упав на спину, не могла перевернуться и безвольно перебирала лапками. Он вспомнил Москву, друзей, подумал, что как-нибудь перекантуется пару дней, выспится завтра на дедовых перинах. Всегда так бывало. Рвался мыслями, душил деда в объятьях, а приезжал, и становилось скучно, и он ничего не мог с этим поделать. Он откинулся на спинку стула и от нечего делать барабанил пальцами по столу.

— Не стучи, денег не будет, — дед взял бутылку и стал разливать. — Давай, Шурка, за мужиков, которых на войне поубивало.

— Давай, — кивнул дядь Шура. И, подумав, добавил: — У меня и Тоську.

— Ну. — подтвердил дед, выпил и потянулся за капустой.

Старики оба были бобылями. У дядь Шуры жена здесь у станции погибла с двумя младшими ребятишками. Прямо в их домишко бомба попала. Только старшая дочь, ходившая в тот день в деревню за картошкой, осталась. В городе теперь жила.

— А то Васька Мигунов сегодня расходился, — вспомнил дед разговор в бане, — не может, говорит такого быть, чтоб с немцем курил! Мне чего ему врать-то, дураку! Сам я и курил!

На Волховском в окружении сидели, ни жратвы, ничего. И немцам так же, им тоже с самолетов сбрасывали. Ходить в полный рост-то не ходили, а ползать ползали. Я раз, темнело уже, пополз, конь между нами лежал убитый, так, к немцам малость поближе… я между кустиками, между кустиками, там болотце такое замерзшее… приполз, смотрю — а у этого коня уже немчура такой вот, вроде тебя, — кивнул дед на Сашку, — некрупный, копошится. Конь замерз, как камень, а он его штыком пилит… Что ты делать станешь? Лежу, думаю — конь-то, вроде как их, к ним же ближе. Я винтовочку приготовил на всякий случай да покашлял. Он — зырк на меня. В очках, помню, сопляк совсем, лицо худое-худое и вроде к автомату. Ну я ему стволом так поводил — не замай, мол, и… топор из-за пояса вытаскиваю, отрубить-то, мол, легче! А он руки кверху тянет и глаза — во! — дед выставил два кулака. — Как у рака!.. Я подполз, руки, говорю опусти, коня, показываю, рубить давай. А он не поймет. Я тогда винтовку аккуратно к его шмайссеру ставлю, толкаю его, давай, не бойся.

— Как же. — Сашка смотрел недоверчиво.

— Чего как же?

— Немец же! Мог бы и… в плен взять! Дед хмуро посмотрел на внука.

— Вот и Васька то же самое. Мне за него даже спасибо не сказали бы. Послали за мясом, а пришел с немцем. Кому он нужен-то, стрельнули бы, да и все. Не голодали вы сопляки, не знаете. Дед замолчал и прищурившись посмотрел на Сашку. Вот ты знаешь, что такое голод? Так, чтоб один сухарь два дня сосать да всякие почечки да веточки в рот тянуть… Во-о-от!! И никто сейчас не знает! А тогда все знали, и у того фрица глаза тоже голодные были.

Стали мы этого коня потихоньку рубить, а он прямо мерзлые куски подбирает и жрет вместе со шкурой. Вот тебе и немец. Пока отрубили, стемнело. Надо бы и разбегаться. Не стрельнул бы, думаю, а он в карман полез, достает сигареты и мне сует. Не-ет — показываю, за эти сигареты, мне, брат, такой хенде хох сделают, давай, говорю, тут покурим. Закурили. Смотрим друг на друга и вроде улыбаемся. Я его так толкнул, — дед легонько толкнул Сашку в плечо, — что же ты, говорю, без топора-то пополз? А он тоже — достает из кармана портмоне, показывает фотографию — мутер, мол, футер… а уже не видно ни хрена, — дед засмеялся, молодо, гордо зыркнул на соседа. — Чего пригорюнился, морячок?! На флоте-то кониной не кормили?!

Поезд выскочил на метромост, и Сашка очнулся. Следующая была «Университет». Прямо перед ним, с трудом доставая до поручней, стояла старуха с тяжелой сумкой в руках. Сашка поднялся и стал продвигаться к выходу. Сквозь грязные стекла станции видно было, что Москва-река еще прочно замерзшая. Был уже конец февраля, но холода стояли лютые. Сашка подумал про стариков — как они там? Живут потихоньку, вояки.

Телеграмма пришла третьего марта. Недели через две, как он отправил посылку.

«ВЫЕЗЖАЙ СРОЧНО ДЕДУШКА УМЕР МАМА»

Сашка сидел в своей комнате, в общежитии, на койке и тупо глядел в бумажку. Дел было полно. Он почему-то даже разозлился на мать с этой ее телеграммой. Да-да. Полно было всяких дел. Он еще и еще раз автоматически прочитывал косо наклеенные ленточки строк. Подумал про посылку — успел ее дед получить, нет ли? Как-то странно в такой-то ситуации, но как будто и обрадовался, что купил только шесть пар носков, а сначала хотел десять. Все пытался представить себе деда, и дед все время выходил веселый, весело что-то говорил Сашке, а надо было другого какого-то представлять. Какого? Мертвого? Этого Сашка не мог. Он никогда не видел деда мертвым. Сашка скрипнул кроватью, подошел к окну. Солнце начало опускаться, и высотные здания тянули длинные холодные тени. Маленькие люди внизу спешили в тепло. Ни жалости, ни слез, ничего не было. Дед был живой. Такой же живой и далекий в своей заметенной снегами Алексеев-ке, точно-точно такой же, как и день или два назад, когда Сашка еще не знал ничего, или, может, дед на самом деле еще был жив.

Сосед вернулся из университета, спросил удивленно, что же, мол, не поедешь, и только тут, по лицу соседа, Сашка понял, что у него умер дед. И заторопился.

В Алексеевку приехал во втором часу ночи. В доме никого не было, мать увели к родне, только какой-то мужик храпел в кухне за печкой. Поднялся, когда Сашка включил свет.

— Колька, — протянул он тяжелую руку, щурясь на лампочку, — племянник его, а ты внук что ль?

Сашка кивнул, устало сел на табуретку. Створки дверей в горницу были непривычно закрыты.

— А я только уснул, — широко зевая, сказал Колька. — Иди, посмотри, что ли, да давай выпьем. Или, хочешь, сейчас выпей, потом посмотришь.

Деда не было. Он не вышел его встречать. Ниоткуда, ни из мастерской, ни из курятника не зашумел, сейчас, мол. Лучше бы этого Кольки здесь не было. Тогда бы он не пошел в горницу. Или пошел, но потом. В горнице было подтверждение той телеграммы, и он не хотел туда. Но Колька стоял и смотрел на него, и надо было идти. И Сашка нахмурился растерянно и пошел, досадуя на себя, на Кольку, на выключатель в горнице, который вечно заедал.

Дед лежал на столе. К нему ногами. Под черным абажуром. Сашка ждал, что дед будет в гробу, и боялся именно этого, но гроба почему-то не было, дед лежал просто так, в ботинках. Как будто напился и решил пошутить, улегся. И Сашка, совсем уже ничего не понимая, шагнул к деду, желая прекратить эту шутку. Может быть, он на секунду сошел с ума.

— Дед, — прошептал, чтобы только дед услышал, а не Колька, и вообще больше никто, и совсем по-детски, как он всегда его будил, добавил сердитым быстрым шепотом: — деда!

Дед лежал молча. Сашка смотрел на чье-то чужое желтое лицо с белой лентой на лбу. Это был не дед. Сашкиного деда, Павла Семеновича Громова, здесь не было. Душа Сашкина пометалась еще в растерянности и вдруг успокоилась. Дед был где-то рядом. Такой же живой, как всегда, каким всегда и представлял его Сашка. Он тупо, не понимая ничего, смотрел на покойника или даже мимо него, потому что в эту самую секунду его дед за этим самым столом рассказывал что-то веселое, и хохотал, и хватал бабушку за коленку под скатертью. Сашка повернулся и вышел из горницы.

Пить не стал, пошел к дядь Шуре. Старик не спал, курил впотьмах у открытой печки. Обрадовался Сашке. Руками замахал, тихо, мол, люди спят в комнате.

— Здорово, здорово, внучек, со мной ляжешь, на полу вон постелил. Был у деда-то?

— Был…

В голове все путалось. Сашке хотелось узнать у дядь Шуры, где дед. Казалось, что дядь Шура засмеется, как он всегда посмеивался над своим коре-фаном и скажет, где он и когда вернется. И дед вышел бы с задов, из маленькой калиточки в углу сада, по дороге привычно отпихнул ласкающегося Байкала и притворно хмуро улыбнулся бы навстречу внуку. От таких картин у Сашки слезы наворачивались, и он начинал понимать, что ничего этого уже не будет. И их Байкала давным-давно уже нет.

Дядь Шура прервал молчание.

— Дочка, Верка, в Воркуту завербовалась. Далеко ведь это?

Сашка посмотрел на него, будто вспоминая, что же это — Воркута.

— Далеко.

— Ну сколько, если на поезде?

— Суток двое. А ты, что, к ней собрался?

— Да куда мне, к Пашке вон, видно, скоро, — старик задумался, стряхнул пепел в печку. — Один я, получается, остаюсь. Так вот прихватит, и буду тут лежать. — ткнул рукой в пол.

Он сморщился в огонь, обдумывая, как бы ему все устроить, он уже два дня об этом думал, повернулся к Сашке.

— Ты в церкви-то… не знаешь… может, сходить? Может, там есть кто… к старикам кто заходит, проведывает.

Сашка не знал.

— Нельзя мне, наверное, в церковь-то. — дядь Шура помолчал, глядя в огонь, — не ходил же… а иной раз задумаюсь, и так перекреститься охота… да не умею. Ничего не помню. Когда-то бабка учила, ведь — Отче наш, иже еси на не-беси. А что Отче? — Он замолчал с недовольным лицом. — Вон к Пашке попа позвали — еле в двери прошел — смотрю я на него и вижу, что на Пашке-то грехов считай, совсем нет, как на этом попу. Такая ряха неприятная, ужас! А он ему грехи отпускает! Как так?! Бабы говорят, что он коммунист. Такое может, что ли, быть?

— Кто? — Сашка думал о своем и слушал вполуха.

— Что кто?

— Кто коммунист?

— Да поп-то?

— Не может, наверное.

— Ну, и я говорю, а они говорят, что старый батюшка хороший, а этот, мол, коммунист. Пашка тоже коммунистом был.

— Да хрен с ним, дядь Шур, — Сашка посмотрел в добрые стариковы глаза, поблескивающие от огня раскрытой печки.

— Ну… на войне его приняли, — дядь Шура, в растерянности от своей утраты, вспоминал, видно, про деда все подряд, и теперь, благодаря Сашке, мог говорить все вслух, и он говорил, не особенно заботясь, слушает его Сашка или нет, — потом сюда уж вернулся и потерял где-то. Из начальников сразу поперли, а могли и посадить, времена-то были, не дай Бог.

— Что потерял?

— Партбилет! Бабка до конца жизни не могла ему простить.

Они замолчали. Печка трещала и выхватывала из темноты затоптанный пол, темные фуфайки, разостланные на полу.

— А как случилось-то? С дедом? — тихо спросил Сашка.

Дядь Шура вздохнул и отвернулся в сторону.

— Не уберег я его. — Он помолчал, вспоминая. — Угля нам привезли, Пашка с ребятами на станции договорился. Мне полмашины прямо в ограду ссыпали, а ему на улице, возле калитки. Мы мой сначала перетаскали в сарай, а то тут не пройти было, а на другой день решили его, но ты ж его знаешь. Пообедали, по рюмке выпили, пойду, говорит, свой прибирать. Я ему: давай поддохнем до завтра — нет, пойду. Что делать? Пошли. Ухряпались — еле ноги волокли, темно уже. В баню, говорит, пойдем, грязные. Собрались, пошли. — Дядь Шура замолчал, отвернувшись, хлюпнул носом. — Захожу в парилку, а он лежит, мужики его подымают, я еще подумал, упал что ли, убился, а он уже все. И не помылся.

Дядь Шура совсем как мальчишка давился горестными слезами, пока досказывал, потом отвернулся к печке и замолчал, утираясь.

Дед один лежал в горнице. В кухне и сенях было не протолкнуться, бабы стряпали, блины пекли, блюдо с кутьей, тазы с винегретом и котлетами стояли на веранде. Дверь все время скрипела, впуская и выпуская людей и холод. Печку не топили. Дед лишний день уже лежал, ожидая внука.

Сашка не знал, куда себя деть. Собрался было с племянником могилу копать, но старухи строго выговорили, нельзя, мол, близкому родственнику. Сашка ушел к дядь Шуре, посидел там один в пустой избе и все-таки пошел на кладбище. Пока дошел, замерз.

Колька с каким-то незнакомым мужиком долбили мерзлую глину, обрадовались Сашке, дело двигалось медленно. Початая бутылка стояла на столике у бабушкиной могилы.

Помянули деда и снова взялись за ломы. Сашка лопатой с неудобной короткой почему-то ручкой сгребал седую глинистую крошку и пытался думать про деда и про последние годы его жизни, но у него не получалось. Что он мог про него думать, если он совсем ничего не знал. Обрывки какие-то несвязные представлялись. И скучная, почти лишенная смысла и радости стариковская жизнь.

Детская память была ярче. Он вспоминал, как дед приезжал к ним в город с целым чемоданом яиц. Каждое было завернуто в свою бумажку. В кусок газеты. Как привозил Сашке подарки и говорил, что прислала лисичка. Откуда взялась эта лисичка, Сашка не помнил. Но и большому уже посылал дед в письмах то трешницу, то пятерку — от лисички. «Всегда помнил обо мне, — думал Сашка, — письма писал, я и отвечал-то не на все, а он ждал, наверное. Нужен я ему был. Любил он. И любовь эта живая была, не просто так, вроде как положено внука любить. А за что любил? Я где-то там был и не помнил о нем. Даже о днях его рождения мать всегда напоминала».

Дедовы письма вспомнил. Дед любил писать. Один в горнице садился и часами сидел, думал, к бабке выходил советоваться, по нескольку дней писал — откладывал и снова писал. Одинаково всегда начинал: «Дорогие дочка Галя, зять Коля и любимый наш внучек Сашенька. Во первых строках своего письма сообщаю вам, что все мы живы и здоровы. Бабка моя только лежит все время, мается с ногами…» — и в конце обязательно упоминалась лисичка, которая посылала Сашеньке рубль на мороженое и просила прощения, что мало, а то денег сейчас совсем нет.

Они останавливались передохнуть и подходили к бутылке. И чем меньше в ней оставалось, тем глубже становилась яма и веселее копальщики. Мерзлый слой кончился, и пошло легче. Колька, довольный, подравнивал аккуратно стенки:

— Ничего, дядь Паш, сделаем как надо, не волнуйся.

К вечеру мороз только усилился. Все замерзли и поторапливались. Две женщины держали мать. Она выла, некрасиво раскрыв рот, от бессилья уже не открывая глаз. Черный бархатный платок сполз с головы. У оркестрантов все время замерзали трубы, и они совсем перестали играть и тоже пили водку. Народу было немного. Какие-то дальние родственники из окрестных деревень да кто-то из соседей. Сашка, кроме дядь Шуры и Кольки, не узнавал никого.

Поминок Сашка не запомнил. Мужики, не зная другого способа, как помочь, настаивали, чтоб он пил больше, и сами с ним пили, радуясь тому, что они много пьют за деда, и дружески хлопали его по спине — все там будем. И Сашка благодарен был им за это глупое ухаживание и тоже пил полными рюмками, как будто понимая, что делает. Вскоре Сашку чуть живого увели к дядь Шуре и положили спать.

Кровать то медленно поднималась на дыбы, то заваливалась набок, он скидывал колючее одеяло, садился и дышал глубоко, но стоило сесть, как тошнило еще сильнее и казалось, что это не водка, а какая-то черная гадость хочет замазать своим черным его прекрасную и радостную жизнь с дедом. И дед помогал Сашке, все время был рядом, то подшучивал, что внук напился, и ругал его беззлобно, то гладил по голове тяжелой рукой и прижимал к себе. И Сашка не вырывался, как он делал это в детстве, а прижимался тоже. Он успокоился и уснул сидя, уткнувшись лицом в мокрые ладони.

Утром пришла мать. Села на кровать. Спрашивала обессилевшим голосом его совета, кому что отдать, но Сашка почти не слушал. Болела голова. Знобило. Ему казалось, что он простыл, что у него жар и все это только тяжелый сон, а он все не может проснуться. Надо было поскорее сесть в поезд и вычеркнуть из памяти эту поездку к деду.

— Дед тебе тысячу двести рублей оставил. Сашка посмотрел на нее, пытаясь понять, что она сказала. Откуда у деда могло быть.

— С копейками… дядя Шура принес. И письмо вот.

«Дорогая моя дочка Галя!

Если помру, дом продай, сама-то ты сюда не поедешь. Не продешеви! Меньше чем за пять не продавай, я узнавал. Сысоевы на том конце улицы за четыре продали, а наш лучше. Дом теплый, не старый, в пятьдесят втором году ставили с Шуркой и с Васькой Грачевым. Осенью. Сталина еще потом весной хоронили. Веранду и крыльцо — как раз в шестьдесят первом я доделал. Крышу железом крыли совсем недавно. Так что — не отдавай дешево. Огород на задах у нас не оформленный, но ты не говори ничего.

Денег Сашке на свадьбу коплю, а помру, так отдай сама ему. Пусть сам уж, память ему обо мне. Об нас с бабкой. Она надоумила, Царство Небесное. На обзаведенье. А может, еще и сам отдам. Спроси у него, жениться-то не скоро думает? Да чтоб не мотал! Я лишний раз рюмки не выпил, Шурка куркулем из-за них меня звал.

Шурка сам ничего не возьмет. Так ты отнеси ему тулуп мой, пусть ушьет и носит, он на него завидовал. И пусть всю мастерскую себе заберет. Скажи ему, что, мол, Пашка велел. Курей он, наверное, откажется, он их не любит. Он только яйца любит да как петух орет. Вот и пусть петуха берет. Вдвоем будут.

Да, если помру, напиши его Верке, чтоб она про отца не забывала. Я писал ей, да она не ответила. А ты напиши, что дядя Паша, мол, помер, отец тут один!

Так вот, пока. Пока все. Завтра, может, еще чего надумаю».

Дядь Шура вошел, громко брякнув дверью в сенях, похмельный и почти веселый, если бы не лихорадочный, усталый блеск в глазах. Заговорил торопливо, как будто что-то хорошее забыл сказать:

— Посылку-то твою он получил!.. На почту только не успел сходить, ети ее мать! Два дня собирался, да уголь этот… Хвастался, — он растопырил руки и выставил ногу, передразнивая деда: — теперь у меня, говорит, такие же, как у тебя носки будут!

ПОСЛЕ ГРОЗЫ

Конец августа. Полдень. Жара. Мы с Белым рыбачим с лодки посреди широкой волжской протоки. Час назад рыба как-то внезапно перестала клевать, и мы валяемся у своих снастей, разморенные духотой и бездельем. Вокруг теплые летние просторы. Широко. Ближние острова еще видны, а дальние на левой стороне Волги едва угадываются сквозь марево. Наша большая деревянная гулянка плавно поднимается и опускается на сильном течении. Якорные веревки дрожат от напряжения и уходят наискосок в глубину в зеленую прохладу, пробитую мерцающими столбами солнечного света. Укачивает. Давно понятно, что делать здесь уже нечего, но даже пошевелиться лень.

— Может, поедем, уху сварим? Еды совсем никакой.

— …

— Белый?!

Юрка убирает майку с сонного лица и лежит с открытыми глазами, сон, видно, вспоминает, потом садится, зевает и чешет красную шишку на пузе — укус овода. Снова зевает. Но уже по-другому — просыпаясь. Башкой крутит, как будто чего ищет в небе, потом внимательно щурится куда-то мне за спину. И, наконец, неожиданно бодро сползает с рундука.

— Вставай, давай! — начинает вытаскивать свои удочки.

Я оборачиваюсь и вижу, что небо за Волгой черное! В это не верится — вокруг нас тихая летняя благодать, ленивая и плавная, а всего в пяти километрах сине, черно и холодно. Берусь за снасти. У меня пять удочек на двадцатиметровой глубине. Торопимся. Сопим. Поглядываем на быстро наползающее темно-фиолетовое небо. Минут бы десять еще, — думаю, а сам рад — все-таки удирать от грозы веселее, чем маяться от безделья.

Вместе с чернотой налетел ветер, погнал рябь, закачал.

— Удочки сматывай на лещотки, а то все перепутается, — ворчит на меня Белый.

Он уже смотал две свои донки, стоит, сложив руки на груди, изучает тучу. Мне, гад, не помогает из принципа — считает, что не надо так много удочек ставить.

— Грозовая, — решительно заявляет он, — сейчас врежет. В прошлом году такая вот пароход на Пески выкинула. Как раз оттуда идет.

Последнюю леску вытягиваю, не сматывая, прямо себе под ноги. Ветер еще наддал, пошел сильными холодными порывами. Сорвал один из якорей, развернул лодку, и она, как будто растерялась, неловко переваливается с боку на бок, чуть-чуть не черпая тяжелым бортом. Быстро надвигается тьма.

Пока я вожусь с мотором, Белый тащит большой носовой якорь. Лодка, то зароется носом до самой каюты, то будто в гору лезет. Белый босой, ему скользко, ноги растопырил, тянет мокрую, вибрирующую веревку, орет мне что-то, но я не слышу, никак не намотаю ремень на промасленный и мокрый маховик. Наконец удается. Крепко захватываю конец ремня, другой рукой упираюсь в рундук, приспосабливаюсь и дергаю. Мотор неуверенно тукнул два-три раза и, слава Богу, взревел. Хватаю штурвал и среди больших уже волн, аккуратно, по длинной дуге закручиваю в сторону лагеря. Лодку здорово кидает.

До нашего острова километра два. Движок стучит неровно, иногда ему слишком тяжело. Лодка то вдруг замирает на месте, упираясь в огромную серо-желтую волну, то несется вниз по гладкой горе, прямо в глубину. Хоть и бывало это не раз, а сердце невольно замирает. Кажется, что сейчас точно нырнем! Но там, впереди, что-то меняется, горка превращается в другую горку, ползущую навстречу. Она охватывает нос, взлетает крыльями-фонтанами с двух сторон и окатывает нас с Белым. Под стланями уже хлюпает. Вокруг темно как в сумерках. Над островами хлещут молнии. На душе страшновато, но и весело, по всему видно, что это обычная летняя гроза. Пропрет и оставит после себя приятную свежесть, умытые деревья и траву, запахи речные проявятся. Лагерь еще далеко, от ливня нам уже не уйти, но от ветра как раз спрячемся за островом.

— Сейчас влупит, — Белый, хватаясь за что придется, прячет вещи в каюту.

— Червей убери, — кричу.

— Чего?

— Червей, — показываю на ведерко под лавкой.

Ливень настигает у самого лагеря. Чалимся, привязываем лодку и, притащив на себе кучи мокрого песка, залезаем в палатку. С нас течет. Где-то рядом в кустах, с треском, как будто дерево падает, молния. Замираем, прислушиваемся — может, и правда дерево? В воздухе сильно пахнет электричеством. В палатке все же не так страшно, а когда удар уже кончился, кажется, что и совсем не страшно. Я вытираюсь сухой рубашкой и подвязываю вход, чтоб видно было наружу.

Ветер ослабел, перестал качать деревья и рвать кусты, а вскоре и совсем стих. Все замерло. Только ливень все набирает и набирает. Валится сверху тяжелыми хлыстами. По песку мимо палатки текут мутные, пенные ручьи. Река кипит на всем пространстве. Там никого, только непонятная одинокая лодка с едва различимым силуэтом медленно сплывает вдоль нашего острова.

— Что у него мотор, что ли, гавкнулся? — вслух думает Белый.

— Блеснит вроде, в отвесную.

— В такой ливень?!

— Да хрен его знает… Машет вроде удилищем.

Белый уткнулся в свою «фантастику», а я все наблюдал за лодкой. Человек в ней завел мотор, поднялся выше судачьей ямы, заглушился и снова опустил снасть на глубину. Я разглядел его. Мужик был без рубахи и штанов, в одних трусах. Его нещадно поливало.

— Белый, а у него клюет. Он опять переехал.

Юрка поморщился, не отрываясь от чтения.

— Может, попробуем после дождя?

Белый, жадный до судаков, откладывает книгу и высовывается из палатки. Ливень не стихает, он теплый и мощный и вскоре должен кончиться. После него всегда хорошо рыбачить. Белому, конечно, тоже охота поехать, но сначала он должен сказать свое слово против.

— А уху варить?

— Да ладно, чайку попьем.

— А блесны?! Нет же блесен…

Он как будто даже обрадовался, что у нас нет таких блесен, и снова взялся за книжку. Я откинулся на подушку. Ливень не унимался, норовил порвать тент, а в палатке было тепло и уютно. Я натянул на себя одеяло и уснул. Это тоже было неплохо.

Когда проснулся, дождь уже кончился. За тонкими стенками палатки какая-то особенная тишина. Слышно, как с деревьев падают одинокие тяжелые капли. Птички заливаются звонкими, промытыми голосами. На берегу слышен голос Белого.

— Ни хрена себе. — это он уже второй раз повторяет.

— Ну, п-пока д-д-дощь-то шел, как по-по-перло, — отвечал сильно заикающийся, окающий голос.

Я вылез из палатки. У берега стояла широкая деревянная лодка с местными деревенскими номерами, в которой что-то рассматривал Белый. У костра на корточках сидел мужик лет сорока со слипшимися, как мочалка, выгоревшими волосами и протягивал руки к огню. Длинные семейные трусы в цветочек и с прорехами мокро облепляли его худые ноги. Только что, видно, зажженный костер горел плохо, больше дымил. Мужик, отчаянно дрожа — тряслись руки, плечи и даже колени, — пытался подклады-вать мелкий сушняк.

— Здорово.

Мужик не сразу ответил. Не мог. Унимал тряску, глядя на меня то ли извиняясь, то ли сердито.

— З-з-з, ой, еп. Здо-до-рово… т-тут у вас по-по-греться чуток, — выпалил он, наконец. — Красень-кого вмажешь? — мотнул головой на бутылку вина, лежащую рядом с ним на песке.

— Не, спасибо, — отказался я, покосившись на бутылку без этикетки с прилипшим к ней речным мусором.

— Чё ты, давай… красное… — он взял одну из наших кружек, дунул в нее, налил трясущимися руками и медленно выпил все сразу. Сморщился, как от кислого. — У вас пожрать-то ничего нет? С утра не жравши — с бабой разосрался, прям с утра раннего.

— Нет ничего. Не варили, — махнул я в сторону грязного котелка у костра.

Неудобно было, как всегда бывает неудобно перед человеком, просящим еды, но у нас действительно ничего не было. Только две банки тушенки, заначенные на черный день. Да и, сказать честно, не очень приятно было, что он приперся к нам в лагерь, где мы всё бросали без присмотра…

— Это ты вот на эту самоделку ловил? — Белый все не мог успокоиться.

— Ну, — закивал мужик.

Я подошел к лодке. В ней было полно воды. На всплывших стланях лежало с десяток крупных судаков и две пустые бутылки.

Мы с Юркой бросились мастерить блесны. Мужик смешно дрожал и подсказывал, как лучше сделать. Когда уезжали рыбачить, он оставался у костра. Сидел на корточках, спиной к нам, что-то бормотал и время от времени взмахивал руками. Он согрелся и здорово захмелел, и до нас ему уже не было никакого дела. Мы, признаться, посматривали за ним — не упер бы чего, больно уж простой, да и крепкий пьяница, видно, но когда он уехал, не заметили. Блеснили долго и бесполезно. Ничего не поймали. Я временами неприятно вспоминал про тихо исчезнувшего мужика, брать-то у нас нечего было, но документы на лодку и мой паспорт лежали в палатке.

— Может, он свою блесну в бормотухе мочил? — кисло пошутил Белый, когда мы на закате причалили к лагерю.

На острове было тихо, сыро, и казалось, что холодно. Солнце садилось за Попов остров, красило тревожным оранжево-красным воду, палатку, прибрежные кусты и деревья.

— Всё на месте, — сказал Белый, вылезая из палатки.

Я привязал лодку и наткнулся на двух здоровых судаков. Они лежали на песке у самой воды. Я недоверчиво тронул ногой — судаки были свежие.

— Белый, ты посмотри-ка, он нам рыбы оставил.

— Ты иди сюда, посмотри.

Я подошел. Возле костра, вдавленная в песок и аккуратно прикрытая кружкой, стояла бутылка. Отпитая ровно на треть.

ГУСИ-ГУСИ, ГА-ГА-ГА…

Пока Степан отчерпывал воду, отец сложил в лодку канистры с запасным бензином, палатку, еду, патроны. Сверху навалил утиные и гусиные чучела в больших сетках, утрамбовал их, но все равно получилось горкой. «Казанка», которую дал им егерь, старенькая, давно уже без переднего стекла, оказалась не такой уж и большой. Отец зашел с носа и столкнул лодку поглубже.

Он был в высоких болотных сапогах, хорошей камуфляжной куртке, из-под капюшона которой торчали густые моржовые усы, мокрые от дождя. Все было готово, чтобы плыть, но отец отчего-то медлил. Вышел на берег, внимательно поглядел вниз по речке и, бросив Степану «я сейчас», пошел к егерскому дому.

Степан доскреб со дна грязную, с песком и мусором воду и уселся поближе к мотору. Было тихо. Серое небо сыпало на речку мелкую морось. Капельки были такие маленькие, что не оставляли следов на темной текучей поверхности. Степан подставил ладошку, она была мокрой и холодной и тоже не чувствовала, но дождь ощущался щеками, и все вокруг мокро блестело.

Отец пришел с ящиком, из которого торчали сети.

— Рыбки на уху не помешает… Ты как? Не промок?

— Нет. Дай я порулю, — попросил Степан.

— Давай. Лодка не течет? Не заметил?

— Нет, вроде… я все отчерпал.

Отец подкачал бензин, дернул несколько раз — мотор не заводился, он привстал, дернул сильнее, мотор взревел. Синий дым потек по воде.

— Пусть прогреется… — он повернулся к Степану. — Значит так, до озера двадцать пять километров — час делов. Потом дельта большая будет. Это еще километров пять-шесть по протокам. Там, Михалыч сказал, правее надо держаться, — он снова пристально посмотрел вниз по реке, думая о чем-то, потом встал и оттолкнулся шестом. — Ладно, мимо озера не проедем. Поздновато только.

Лодку зацепило и повлекло течением. Дым из теплой егерской избы стелился по мокрому лугу. Михалыч с охапкой дров стоял на крыльце и молча смотрел им вслед.

— Ну что, Степаша, с Богом, что ли? Про льдины помнишь?

Степан включил скорость, лодка медленно двинулась, а отец вытер мокрые руки о штаны и достал сигареты. Дождь, конечно, малость портил дело, но настроение было хорошее. Пока удачно все складывалось. И из Москвы они проехали почти шестьсот верст всего за семь часов, и егерь оказался дома, и собрались быстро. Отец еще раз окинул взглядом укладку — вроде всё положили.

Они были здесь впервые, и пока отцу все нравилось. Егерь говорил, что утки уже полно, а иногда — год на год не приходится — бывает и пролетный гусь. Отец закурил и весело глянул на Степана. Будет там гусь или не будет — это не важно. Может, это вообще фигня. Вон сидит за мотором его маленький рулевой — это да. Ему захотелось подмигнуть своему девятилетнему сыну, но тот внимательно смотрел вперед — прищурился, и чувствовал, змей, что отец смотрит, и даже не покосился — занят же, чего ж тут. Ну, ну — отец тихо улыбался в усы.

Когда-то они так же охотились со старшим сыном. Но старший вырос… старший уже студент. Его вдруг ревниво кольнуло, что и младший вырастет, и он ему станет не нужен, как не нужен теперь старшему. Эта мысль была для него не новой, но сейчас было не до нее. Они с младшим ехали на дальнее лесное озеро, где никого нет и полно уток и где они будут охотиться и рыбачить целых три дня.

Пока плыли вдоль деревеньки, Степа держал небольшую скорость. Ему, может, и хотелось, чтобы кто-то увидел, как он рулит, но это было не так важно. Он не понимал, как здесь вообще живут. Дорога сюда была такая, что даже их здоровый джип два раза застревал. Вся деревня была скучная, покосившаяся, тихая под дождем. Никого не было видно. Он хотел спросить у отца, кто же здесь живет, но не стал — уже проезжали мимо последней, почерневшей от старости баньки и мостков. Степа добавил газу, мотор зазвенел, лодка заскользила свободнее, и он крепче ухватился за борт.

Был уже конец апреля, но весна здесь сильно запаздывала. Тихо, почти по-зимнему, текла речка. Кое-где плыли по ней тяжелые скользкие льдины. По крутому правому берегу стоял мокрый от весенних туманов и дождя старый сосняк. Из него тянуло влажным лесным снегом.

Степан внимательно глядел вперед, он уже дважды наезжал боком на невидимые в воде льдины, а один раз зазевался и проехал краем сухих прошлогодних камышей. Речка местами была совсем узкая, поэтому он осторожничал и на поворотах сбрасывал скорость. Зато на плесах разгонялся. Волна от лодки желтоватым шелковым веером уходила вбок.

— Рука не замерзла? — кивнул отец на мокрую детскую ручку, сжимающую толстый румпель. — Может, я поведу?

Степан покачал головой.

— Так, — отец посмотрел на часы, — полшестого, до темноты еще часа четыре.

— Чего? — не понял Степан из-за шума мотора.

— Успеть бы, — заговорил отец громче, — до темноты определиться. Да у костерка посидеть — посмотреть, как утка тянет.

Через полчаса Степан явно замерз, и отец устроил его от ветра на дно лодки, а сам сел к мотору. Поехали быстрее. «Красивые места, — думал отец, обсасывая с усов капли дождя, — погоду бы поправить, вообще бы весело было».

Он очень любил такие речки с тихими темными омутами и прозрачными перекатами, с деревьями над водой. Ни рыбалки хорошей, ни охоты здесь никогда не было, поэтому ездил он в такие места редко. Но когда случалось, забывал про поплавок, который обычно и не шевелился, и наблюдал за тихой жизнью кувшинок, стрекоз и водомерок, сереньких незаметных мальков, греющихся на солнце. Это была речка его детства.

Справа пришел небольшой приток. Вода в нем была мутная, поверху плыл лесной мусор. Отец сбросил скорость, посмотрел на часы — уже должна была начаться дельта, но и намека на нее не было. Он начинал волноваться, хмурился, что не выспросил все как следует. Отец был опытным охотником и знал, что незнакомая дорога всегда настораживает и оттого кажется длиннее, но прошло уже больше часа, а речка все так же — поворот за поворотом — шла хорошим старым сосняком. Отцу мнилось даже, что они плывут не к озеру, а в какую-то лесную глушь. Все дальше и дальше забираются. Из-за пасмурного неба ему казалось, что вот-вот стемнеет. В голову лезла всякая чушь, иногда он думал даже, что поехал не в ту сторону, и что, может быть, озеро находится вверх по течению.

Вскоре кончился бензин, и отец ткнулся в песчаный берег. Место было красивое — сосняк, чисто, прямо напротив небольшая полянка для палатки, усыпанная мягкой хвоей. Хорошо было бы здесь ночевать, костер на песочке запалить, посидеть, погреться, на весеннюю воду посмотреть. Так думал отец, наливая бензин, и так действительно было бы лучше, но это нарушало их планы, а он не любил отступать.

Мотор все звенел и звенел в холодном вечернем воздухе. Степа лежал среди вещей на дне лодки, уже не глядя по сторонам. «Надо таборить-ся, — думал отец, — сам-то уже замерз…» Но он даже скорости нигде не сбавил, видимо, что-то чувствовал, не раз же так бывало, что вот едешь-едешь и уже готов сдаться и ночевать где придется, а тут как раз и огонек костра впереди, в полной уже темноте.

Река сделала длинный правый поворот, и он увидел, что лес начал расступаться, как будто даже посветлее стало. Русло разошлось, появились небольшие островки, придавленные половодьем. Лодка быстро скользила по вьющейся, бегучей глади. Лес остался сзади. Впереди показались камышовые острова с проблесками воды между ними. Это уже были разливы. Судя по простору, который открывался впереди — озеро было большое. И утиное. Чем ближе охотники подплывали, тем чаще и чаще взлетали утки. То справа, то слева, а иногда и сзади.

— Крякаши, Степ, смотри, ту-у, ту-у, — «стрелял» отец по поднимающимся впереди крупным уткам, — красавцы! Ух, шулюм из вас сварим! А вон, смотри, Степка, да не там, а вот, совсем рядом, — показывал он пару затаившихся в траве широконосок.

Это было настоящее охотничье счастье: утки было много и она была непуганой. У отца зачесались руки зарядить ружье, но охота открывалась только завтра с утренней зари. Он решил ничего не трогать по дороге — все-таки это тоже здорово — когда вокруг полно непуганой дичи.

— Приедем, палатку поставим, всё наладим, тогда, может, парочку на шулюм бабахнем, — ответил он на вопросительные взгляды Степана.

Красиво было. Лодка уверенно вписывалась между камышовыми островами, оставляя за собой резвый белый след, отец с сыном возбужденно вертели головами следом за крякухами и чирками, рассматривали их, показывали друг другу. В одном месте — они как раз выскочили из-за камышей — слева вдруг загоготало, захлопало, отец пригнулся, заглушил мотор и махнул рукой Степану.

Совсем рядом с черных грязей небольшого острова, с полегшей рыжей травы взлетали гуси. Тяжелые неуклюжие птицы с пугающим шумом, скандально и резко крича, коротко бежали, взмахивая сильными крыльями, и потом почти разом поднимались в воздух. Соседний островок тоже неожиданно загоготал и захлопал крыльями.

— Вон еще, — шептал Степан, показывая направо.

В небе вокруг летало больше сотни гусей. Горланили недовольно, что их потревожили. Никакого порядка, обычного для этих умных птиц, не было. Большинство отправились в сторону озера, но многие, отлетев недалеко, тут же планировали на посадку на соседние острова, а некоторые сдуру налетали на выстрел. Но ружье было не собрано, да и не любил отец такой шалопутной стрельбы. Этими неурочными выстрелами можно было, конечно, свалить одного-двух, но почти обязательно разогнал бы остальных и испортил всю охоту.

— Достать ружье? — спросил Степа шепотом, прячась за сеткой с гусиными чучелами.

— Терпи, Степаша, ничего сейчас трогать не будем, ты видишь, что делается. Тут такая глушь, тут, похоже, с зимы никого не было. Видишь, на озеро тянут, давай-ка и мы туда.

Он завел мотор и лодка на самом малом, почти беззвучно, двинулась по протоке. Вскоре острова кончились, пошли редкие камышовые колки, залитые половодьем по самые макушки. Но вот кончились и камыши, и охотники выехали на чистину. Впереди, по всему серому горизонту, прямо на воде лежало густое облако тумана, ничего не было видно — ни другого берега, ни островов, о которых говорил егерь.

Отец, не зная, куда двигаться, опять заглушил мотор. Из тумана шел глуховатый многоголосый гусиный гул, и не из одного места, а отовсюду спереди. Это было невероятно — никого не было видно, но все облако горланило на разные голоса.

— Господи, сколько же их там…

— Это гуси?! — спросил Степан, пытаясь вытащить голову из-под мокрого капюшона.

— Да, Степа, это гуси, только это не просто гуси — это очень много гусей, Степа, — отец как будто и не радовался, он был то ли сосредоточен, то ли растерян, не понять по нему было. — Сейчас надо хорошо думать. Да-а-а! Кто бы знал, что вот их тут сколько.

Дождь неожиданно усилился. Посыпал крупными каплями, заколотил по лодке, по пластиковым гусиным чучелам, пузырями зашипел по воде. Но отец будто и не замечал этого.

— Что же нам делать, Степа, что же делать? — только и повторял он, разговаривая сам с собой и прислушиваясь к гусиному гулу. — А, Степка, куда двинем?

— Мы же хотели на острова.

— Это неплохо бы, да только где они, эти острова?

Отец еще некоторое время что-то соображал, потом решительно завел мотор. Лодка вползала в туман, как входят в парилку с мокрым паром — хотелось выставить руку.

— Фью! — присвистнул тихонько отец. — Глянь-ка назад, Степаша!

Теперь уже и сзади ничего не было. Они были в облаке.

— Мы как будто в раю, — Степа осторожно загребал рукой белый воздух, — как будто под нами небо.

Шли на самом малом, боясь во что-нибудь врезаться. Уже довольно долго шли, а вокруг было по-прежнему бело, отец все время посматривал на след за кормой, стараясь двигаться хотя бы по прямой. Он уже думал развернуться и поискать место где-нибудь в дельте, да боялся совсем заблудиться. Но вот туман поредел, отец прибавил ходу, и вскоре впереди обозначилась темная гребенка леса на другом берегу, а по озеру, особенно ближе к их берегу, открылись острова.

Недалеко от них был большой остров, заросший высоким кустарником и камышом. Там, скорее всего, и палатку можно было поставить, и сушняк нашелся бы. «Надо разгрузиться, выбросить лишнее, а потом искать место для охоты», — думал отец, но не доехал до острова. Стало мелко, местами по темной поверхности стелились густые пойменные травы. Он повернул и медленно поехал вдоль острова, снова приближаясь к облаку. Оттуда даже сквозь бормотание мотора хорошо слышался шум гусиного базара.

Степа устал, и ему хотелось на какой-нибудь берег. Они поднялись сегодня в пять утра и вот до сих пор никак никуда не приедут. Когда он понял, что отец не собирается чалиться, он хотел было запротестовать, но посмотрел на отца и не стал, и даже улыбнулся про себя: отец был похож на их кота Гошу, крадущегося к птичке. Степа стал смотреть вперед, но никакой птички там не было, а была одна вода да туман.

— Пап, а… вон впереди, — Степа показал рукой на странный светлый бугор, торчащий среди темной воды.

Это был крохотный островок тридцать шагов в длину и двадцать в ширину. Он едва выступал над водой и был покрыт толстым слоем полегшей прошлогодней травы. С одной стороны на него наторосило ветром гору льда, которую они и увидели. Отец причалил, вылез в воду и вытащил лодку.

— А ведь это то что надо, Степушка. А? Гуси-то где-то близко, слышишь.

— Но здесь нет дров и совсем лысо, — не согласился Степа. — Давай лучше на том острове.

В это время из тумана раздался мощный шипящий гул. Охотники обернулись.

— Ё-мое! — Отец внимательно глядел куда-то в разрывы тумана.

— Что? — не понял Степа.

— Ты, что, не видишь?

— Нет.

— Да вон, смотри, — шептал отец, — двести метров. На льдине они сидят, вот почему здесь туман.

Степан напряженно вглядывался, но видел только молоко тумана, и вдруг как будто совсем близко увидел серую льдину и темную копошащуюся массу на ней. Эта черная, жирная гусеница уходила налево и направо, нигде не прерываясь. Время от времени часть гусей поднималась в воздух, как пчелиный рой, и создавался этот странный шипящий ветер. Сделав небольшой круг, гуси тут же садились. Издали казалось, что друг на друга.

Они заторопились. Стали вынимать из лодки все вещи, стлани, весла. «Какой же он у меня молодец, — думал отец, откручивая мотор, — вроде и маленький еще, а вполне помощник». Он опять вспомнил про старшего, был бы он сейчас, они бы, конечно, всё побыстрее сделали. Старший — толковый, и стреляет прекрасно. Сейчас бы уже всё устроили и сели ужинать втроем. Он снял мотор и отнес на траву. Потом подвел пустую лодку к торосу, и они вдвоем с разбегу выволокли ее на берег, прижав правым боком к белой рассыпчатой ледяной горе. Гора была выше человеческого роста и хорошо их прятала.

— Ну, молодцы мы, — отец был доволен. Мыл руки от песка и внимательно смотрел, как встала лодка, — все нормально, весло вон только погнули малость, — он вышел на берег. — Мы-то молодцы, а брат твой любимый сейчас где-нибудь тусуется, дурачок, а мог бы с нами быть.

Отец сел на край лодки и достал сигареты.

— Степа, а ты не обратил внимания на одно приятное изменение?

Степа развязывал сетку с гусями. Он был не очень согласен с отцом насчет брата, хотя, конечно, было здорово, когда они ездили втроем.

— На какое?

— Ну, ничего тебе в глаза не бросилось, такое — приятненькое, — отец развел руками вокруг, он готов был расхохотаться от Степкиной недогадливости.

— Лодка что ли на берегу стоит?

— Остроумно, но ответ неправильный. Степка, оглянулся вокруг. Они часто играли с отцом в такие загадки, но сейчас надо было расставлять гусей.

— Дождик кончился! — скорчил отец рожу, довольный тем, что Степан не догадался, и тем, что дождик кончился.

— Так он давно кончился, — не согласился Степан.

Отец закурил. Хорошо было. Даже вроде и тепло. К гусиному гомону они как будто уже привыкли, и казалось, что совсем тихо. Или это только казалось из-за того, что вокруг, кроме белого влажного воздуха, ничего не было видно. Степа доставал из сетки чучела гусей. Они были плавучими, на каждом веревочка с якорьком — чтобы не унесло. Он разматывал веревочки и расставлял на мелководье.

— Штук пять на земле посади. Вон, на мысоч-ке. Там, кстати, больше всего гусиного помета, ты заметил?

Когда закончили, уже хорошо стемнело. Нос лодки был завален льдом, маскировочная сетка, натянутая под острым углом, совершенно скрывала лодку. В дырки сетки Степан нарезал и навты-кал пучки травы. Отец отошел на дальний конец островка. Все было очень неплохо. Казалось, что это просто островок с бугром на конце, к которому прибило лед.

— Шикарно. Молодец ты! Осокой не порезался? Степан порезался, но ничего не сказал. Ему было приятно, что они работали на равных. Снова закапал дождь, но у них на душе было радостно и по-хорошему тревожно, потому что к охоте все было подготовлено и до рассвета оставалось недолго.

— Ну все, Степка, давай ужинать, — отец достал из-под тента, пластиковое ведро с продуктами. — Что тут у нас? О-о-о! Яйца вареные, огурцы! Я голодны-ы-ый! На-ка, порежь…

— А я какой голодный, — Степка хитро посмотрел на отца, — могу всю ветчину съесть!

Это была старая шутка. Когда ему было четыре года, он, пока отец с братом охотились, не торопясь, слопал целиком почти килограммовый кусок ветчины. Они не поверили, думали шутит, даже обыскали все, но ветчины не нашли, а пока они искали, Степа ушел в палатку и мирно уснул. Такая вот история.

Вскоре у них на коврике лежали хлеб, зелень, ветчина, огурцы и помидоры, порезанные на половинки и посыпанные солью. Степа налил себе чая из термоса, а отец полез под тент за коньяком.

— Степа, старый я осел, сетку-то забыли поставить.

У Степы в одной руке было очищенное яйцо, в другой огурец, и он как раз решал, что откусит сперва, но отец уже тащил ящик с рыболовной сетью к берегу.

— Давай. Не будем лениться, — отец поставил ящик, взял конец сетки и пошел с ним в воду. — Следи, чтобы не цеплялась!

Мягкой змеей ползла сеть из ящика через Сте-пины руки вслед за отцом. Поначалу, сухая, она плыла по поверхности, потом намокала и уходила нижним пригруженным концом на дно. Когда в ящике осталось совсем мало и Степа приготовился поймать конец, движение вдруг остановилось.

— Ой-ей! Ой-ей-ей! — отец, причитая и держа руками вершины сапог, вышел на берег. — Вот я дал, Степа! — он сел на ящик и стал опускать отвороты. Штаны были мокрыми. — Не заметил, что глубоко… черт, даже задница…

Сапоги были полны воды. Он снял и отжал шерстяные носки. Потом стянул штаны. Ноги покрылись гусиной кожей.

— Надо чтобы подсохли малость, дай-ка мне коньячку. Ну что у тебя за папаша! Как ночевать-то буду? — отец всегда смеялся над собой в таких ситуациях.

— Сейчас принесу, — сказал Степа и побежал к лодке. Там, в непромокаемом ящике, лежали его запасные вещи. Он достал чистую рубаху и принес отцу. — На, вытрись.

Отец сушил ноги рубашкой и завидовал сам себе, с нежностью думая о своем младшем сыне. У Степана всегда была ясная голова. И азарт охотничий был, но и недетская наблюдательность, и терпение, и широкий ясный взгляд на мир, с которым Степан жил в удивительном согласии. С ним, несмотря на возраст, всегда интересно. Со старшим так почему-то не было.

Тем временем наступила ночь. Светлая северная ночь, когда все вокруг только теряет цвет и погружается в короткую дрему. Снова заморосил мелкий, едва заметный дождик. Отец вытерся, напялил мокрые носки и штаны, и они наконец сели есть. Степа выплеснул остывший чай, налил горячего, а отцу коньяку. Отец взял кружку, взвесил в руке, заглянул в нее:

— Ого! Ну ладно, давай, — они чокнулись, отец на секунду задумался. — Ты знаешь, я хочу за тебя выпить… как за своего… товарища, — отец хотел сказать «друга» или даже «брата», но не сказал. Он почему-то стеснялся смотреть на сына, и, хотя сказать хотелось, от набежавших чувств уже мокрело в глазах. — Мне с тобой очень хорошо на охоте. По-настоящему. Ты понимаешь. И вообще… спасибо тебе. — и он выпил.

Степан ел холодный помидор и запивал его чаем. Ему тоже стало как будто немножко неудобно, он откусил слишком большой кусок помидора, облился его соком и стал усиленно отряхиваться.

Спали они плохо. Степке в пуховом спальнике, прикрытом тентом, было тепло, но все время мерещились гуси, налетающие на их скрадок. Он несколько раз просыпался и спрашивал, сколько времени и не пора ли вставать. А отец задремал поначалу, но быстро замерз в мокром спальнике и уже не спал. Лежал, кемарил вполглаза и следил, чтобы Степка не раздевался. Когда уже совсем начинал дрожать, вставал, выпивал коньяку и бегал кругами, приседал. Гуси ночью кричали меньше, иногда совсем замолкали.

Еще не рассвело, когда он окончательно вылез из спальника. Помахал руками, пробежал несколько неуклюжих кругов вокруг Степки, устал и сел на ведро, крепко зевая. Закурил сигарету, но натощак не курилось, и он пошел в лодку и стал готовиться.

Справа от себя устроил сиденье для Степы, потом все ненужные вещи засунул в нос, чтобы ничего не мешало и легко и быстро можно было развернуться с ружьем в любую сторону. Из специального ящичка достал патроны, манки, разложил всё так, чтобы было под рукой. Манков у него было два — толстый деревянный с грубоватым голосом — на гуменника, и маленький прозрачный, слегка писклявый — на белолобого гуся. Он негромко «ка-гакнул» в каждый — все работало. Все было готово. Только Степка нарушал маскировку островка ярко-желтым спальником. Будить его не хотелось.

Было уже без десяти шесть, но горизонт оставался серым и тяжелым, и почти ничем не отличался от ночного, да и пусто и тихо было вокруг, как всегда бывает перед рассветом. Отец закурил, открутил крышку термоса и налил в нее чаю. Подумал и добавил коньяку. За маскировочной сеткой, увешанной травой, было уютнее и как будто теплее. Можно было и позавтракать, как раз бы и светать начало, но без Степана не хотелось.

В это время Степан, будто услышав отца, завозился в спальнике. Отец присел возле.

— Степа, — позвал осторожно.

Степа спал крепко, даже слегка похрапывал. «Устал мальчишка», — отец разглядывал правильные черты смуглого Степкиного лица.

— Степаша… наверное, пора уже вставать. Давай… чайку попьем…

Степан резко поднял голову, сел и стал шарить руками очки, широко глядя на отца красивыми темными глазами. «Что-то уж больно быстро проснулся, — подумал отец».

Степа вылез из спальника, отошел к берегу и стал расстегивать штаны.

— Слушай, пап, а тумана мало совсем, — голос совсем сонный, лишь струйка бодро звенит по песку.

Отец оглянулся в сторону льдины — туман уходил на глазах. Не сдвигался, не поднимался, как это часто бывает, а исчезал, будто испарялся. Все прояснялось. Несмотря на утреннюю суме-речь, уже хорошо были видны и озеро, и острова. Отец с сыном стояли и как завороженные смотрели в сторону льдины. На ней было черно от гуся. Собственно, самой льдины и не было видно, это была широкая черная полоса. Отец глазам своим не верил, никогда он такого не видел. Гуси вели себя на удивление тихо. В бинокль было видно, что большинство спокойно спят, завернув головы на спины.

— Так, Степка, это интересно, ты знаешь, они спят, — говорил отец, отдавая бинокль, — давай-ка, побыстрее в скрадок. Позавтракаем, может, и проснутся. Да и солнышко скоро должно появиться.

— Слушай, сколько же их там. — восхищенно говорил Степка, не отрываясь от бинокля.

— Давай-давай, Степа, из скрадка их тоже хорошо видно.

Он достал вареные яйца, разрезал огурцы по-вдоль, нашел соль и стал наливать Степке чай в крышку от термоса, и в это время прямо над ними раздались громкие гусиные крики. Гуси, видимо, спокойно заходили на посадку на их чучела, снизились и увидели охотников. С резкими, сиплыми криками бросились они в разные стороны, а отец привычно кинулся за ружьем и тут же понял, что ружье он еще даже не собирал.

— Вот, черт, Степка, ружье-то. — голос его внезапно оборвался, а взгляд застыл. — Степа, блин, я его вообще забыл, — сказал он, а скорее выдохнул убитым голосом и опустился на ящик. Он ясно вспомнил, как во дворе у егеря взял чехол с ружьем из кучи вещей и отнес под навес от дождя. — Подумал, ведь, еще — не забыть бы. Елки-палки! Ну, я даю… — отец растерянно качал головой, — ну, ё-мое! — он не матерился при Степе и теперь только скрипел зубами.

— Забыл?.. — Степка по-детски полагался на отца в таких вопросах. Тот обычно что-нибудь придумывал, но… что же сейчас-то можно придумать? Степан совсем не готов был к такому. Он никогда еще не стрелял по летающей дичи и вчера, когда увидел, сколько вокруг гусей, подумал, что отец обязательно даст ему попробовать, но… отец забыл ружье.

Степа смотрел на отца, ожидая его решения… а тот, опустив руки, обреченно глядел куда-то вдаль, потом сказал спокойно, как будто ему было все равно:

— Вон одиночка летит.

Степа аккуратно высунулся над маскировкой, но ничего не увидел.

— Где?

— Над самой водой, метров сто от нас. Одинокий гусь летел, едва не касаясь воды, казалось, что он совсем не машет крыльями, но приближался он быстро, и, глядя на него, отец понял, что взошло солнце. Грудь и шея гуся были чуть красноватыми. Солнце поднималось над дельтой, над камышами, прозрачным утренним золотом скользило по черной студеной воде, отражалось по ближним островам и проясняло небо. Только что безликий и серый сосновый лес на берегу нежно зазеленел, а по голубой уже глади озера поплыли редкие белые облака. Отец недоуменно присматривался. «Господи, хорошо-то как! — неожиданно подумал. — Сейчас солнышко согреет, высушит все, вон гуси летают, — за одиночкой тянулись еще несколько штук, — блин, и ружья нет». Он отвернулся от гусей. Но эта мысль уже не была такой обжигающей. Где-то внутри перемкнуло. Он сидел и тупо смотрел себе под ноги. «Это же надо — отмахать шестьсот верст, целый вечер строить скрадок под дождем… вокруг гуся — немеряно… и я сижу, как…»

Гусь между тем, не долетев совсем немного до чучел, раскрылся, сильно замахал крыльями, слышно было, как трещат перья, и, забороздив воду оранжевыми лапами, сел, ловко сложил крылья и завертел головой в разные стороны. Охотники замерли за своей сеткой, гусь был буквально в двадцати шагах, в него ничего не стоило попасть камнем, но у них даже камня не было.

— Совсем не боится, — прошептал Степа.

— Одиночка, пару ищет. Видишь, как охорашивается.

— Наверно, молодой.

Гусь несколько раз подряд окунул голову и крылья, окатил себя водой, встряхнулся и принялся поправлять перышки на груди.

— А-ка! — крикнул он вдруг громко и, повернувшись боком к чучелам, замер.

Охотники от неожиданности нагнули головы и тут же пригнулись еще сильнее, потому что прямо напротив них, громко, с шипением разрезая гладкую воду, плюхнулись еще шесть гусей. Эти вели себя иначе. Сразу как будто немного сплылись и замерли настороженно, совсем как чучела. Только волны вокруг, говорили о том, что они живые. Отец с сыном боялись шелохнуться, большие серые птицы были всего в десяти метрах. Степана колотило внутри, ему казалось, что если сейчас быстро побежать, главное не запутаться в маскировке, то гуси не успеют взлететь, и обязательно хоть одного, да схватишь. Но он боялся даже шевельнуться, только скосил глаза на отца и увидел, что отец тоже на него смотрит, скорчив страдальческую гримасу.

Гуси, опасливо поглядывая на их сооружение, потихонечку отплывали к дальнему краю островка. Следом за ними отправился и одиночка. Этот был совершенно спокоен и даже что-то потихоньку «гергекал». Отец осторожно повернулся к Степану и зашептал:

— Во дела! И ничего не… — с другой стороны островка раздалось еще несколько громких всплесков. Степа сунулся посмотреть, но отец остановил его: — Бог с ними, не пугай, давай думать, что делать будем.

— Лук можно сделать. — видно было, что Степан как раз об этом думал, — или пращу.

— Пока ты ее раскрутишь, они улетят, да и камней здесь нет. Можно попробовать какие-нибудь силки поставить, но это тоже ерунда. — отец достал сигареты. — Надо ехать за оружием. Утро потеряем, но вечером, может.

Небольшая партия гусей зависла над их островом, загомонили все разом, будто обсуждая, садиться ли здесь. Им ответил одиночка. Гуси загалдели еще активнее и разделились, часть, планировала в сторону льдины, другая, снижаясь, пошла на круг, а несколько самых нетерпеливых, ломая крылья, вертлявыми бомбами посыпались с неба. «Фф-оу — фф-оу — фф-оу» — хорошо было слышно, как они рвут телами воздух. Отец много раз видел такое издали и теперь понял, как это происходит. Гусь, поочередно складывая крылья, просто падал сверху короткими зигзагами, а перед самой водой, кажется, тормозил обоими крыльями, отец не успевал рассмотреть.

— Ничего себе, — раздался рядом восхищенный Степин шепот.

— Ну что, поедем. — начал было отец и замолчал, наблюдая за Степаном. Потом потихонечку достал фотоаппарат.

Вскоре гусей набралось так много, что Степа уже не мог их пересчитать. Какие-то вылезли на дальний край островка и устроились спать рядом с молчаливыми чучелами. Другие шумно кормились белыми корешками прошлогодней травы. Они ныряли, так что сверху оставались одни белые попки да маленькие оранжевые ласты, быстро и смешно лопатящие темную воду, выдирали корешок, старательно полоскали его, прежде чем съесть. Они и дрались из-за этих корешков — гонялись по воде, вытянув шеи и хлопая крыльями, а некоторые как будто ухаживали друг за другом. Как будто шептались.

Солнышко поднялось выше и начало припекать. Пленка кончилась в фотоаппарате. Отец с сыном уже привыкли. Сидели спокойно, шепотом обсуждая поведение больших умных птиц.

К девяти часам что-то начало меняться. Над базаром все крепчал и крепчал гогот, и все их гуси потянулись туда, а вскоре с льдины стали подниматься большие стаи. Они низко и беспорядочно шли над дельтой, как будто собираясь сесть, но поднимались выше леса, выстраивались в клин или нитку и неторопливо, но уверенно превращались в едва различимые черточки, а потом и совсем растворялись на белесом горизонте. Гуси уходили на север.

Когда льдина опустела, они вытащили сеть и перебрались на большой остров. Не торопясь, обустраивали лагерь, варили уху, болтали, отец рассказывал разные истории. Над озером было солнечно и необычно тихо. Только птички звенели на разные голоса, да утки летали, совсем не боясь охотников.

Они пообедали и, разморенные едой и солнышком, пили чай у прогоревшего, чуть дымящегося костра. Отец лежал, опершись на локоть, и смотрел, как Степка жарит хлеб на прутике. Руки, щеки, и даже лоб его младшего сына уже были черными от углей.

ЗАПАХ ОЛЬХИ

Он проснулся с ясной мыслью, что сегодня надо обязательно отвезти деньги. Он кисло щурился на ночное еще окно, задернутое шторами. И вчера, и позавчера он просыпался с этой мыслью, но не отвозил. Он вообще последний год какой-то… не то чтобы нерешительный, но какой-то вялый стал — начнет о чем-нибудь думать и не закончит или делать что-нибудь… вроде и надо, а не делает. Неохота ничего было.

Вот и сейчас Костя лежал на койке, упирался головой в каретку и совсем не уверен был, что деньги надо везти. Вчера вечером был уверен, а теперь вот нет, но и здесь держать — тоже фигня, одна нервотрепка. Костя вздохнул, наморщился, услышал, что жена уже на кухне, и пошел умываться. Потом неторопливо оделся и сел есть щи. Он всегда по деревенской привычке утром ел суп или щи. Ел, а сам все молчал и думал.

В голову лезло такое же вот темное январское утро. Пацаном он тогда был, классе в седьмом, наверное. Он собирался в школу и знал, что где-то по дороге его ждут заречные пацаны. Ждут, чтобы бить. Тогда так же, до тошноты медленно собирался. Знал, что они будут целой кодлой, представлял начало «разговора» и ничего не мог изменить. Если бы он не пошел в школу, то они сделали бы это на следующий день. Он не знал только, как потом придет в класс. Наверное, не пойдет.

Костя даже перестал есть — так остро ощутил он тогдашний свой страх выйти из дома. Нахмурился, откусил хлеб и зачерпнул щи. Поев, сказал жене, что вечером скорее всего задержится. Что на дачу собирается, не сказал — денег было много. В последний момент хотел все же, может чего отвезти надо, но ничего не сказал. Чего туда зимой везти?

Костя надел куртку и спустился на улицу по лестнице. Специально не поехал на лифте. На лестнице никого не было. Вышел из подъезда. Было еще совсем темно, но кое-кто уже тянулся на работу, скрипя грязным снегом под фонарями и исчезая в темной арке их длинной шестнад-цатиэтажки. Ничего подозрительного вроде не было. Он открыл ракушку, прогрел мотор, подогнал «девятку» к подъезду. Самому все хотелось как следует осмотреться. Он даже и прошелся бы, как будто просто так, и заглянул бы за мусорные баки, но как-то это выглядело позорно. Да и темно еще совсем, кто захочет, того и не увидишь.

В квартире, не разуваясь, прошел на кухню. Деньги были аккуратно завернуты в газету и прилеплены скотчем к внутренней стенке шкафа. В самом низу. Он встал на колени, вынул стопку посуды, закрывавшую сверток, отодрал на ощупь одну упаковку, засунул в карман, согнулся еще ниже и заглянул в шкаф — вторая была на месте. Он поставил все, как было, закрыл дверцы и пошел в прихожую. Постоял там, послушал лестничную клетку, открыл дверь и, стараясь быть естественным, бросил жене: «Пока, Вер!» Жена была где-то в комнатах и ничего не ответила. Наверное, не услышала. Да и не ей он это говорил. С некоторых пор, он и сам не знал, как это началось, он стал изображать из себя простачка, у которого никогда не было и не могло быть денег.

У подъезда, так же, как и десять минут назад, никого не было. Костя будто бы небрежно глянул по сторонам, сел в машину, завел мотор и сразу тронулся. Всё, теперь проскочить этот поганый темный проезд с гаражами, а дальше — шоссе, там светло, там полно народу. Он дернулся было переложить деньги под сиденье, в специальный загашник, но не стал. Этот вопрос тоже у него был нерешенным. Что лучше: в кармане их держать или в машине?

Костя работал водителем, возил хозяина небольшой мебельной фабрики. Деньги, которые он собрался отвезти на дачу, чтобы там спрятать, были честными. Свои, скопленные из зарплат. Почему он хотел их отвезти, он и сам хорошо не знал. Иногда думал, что там они сохраннее, а иногда совсем наоборот, но на даче у него уже лежало семь тысяч долларов. Сегодня он вез еще пять. И пять осталось дома. То есть у него всего. Костя задумался… всего, значит, семнадцать. Ну да, все правильно — почти полмиллиона рублей или даже больше. Что-то по-настоящему приятное шевельнулось в душе — все-таки хорошо, когда есть деньги, как-то… себя что ли уважаешь больше. «Так, глядишь, миллионером стану», — усмехнулся.

Но чем больше у него становилось денег, тем больше он боялся. В банке не держал. Конечно, неплохо было бы, там ведь еще и проценты, но пять лет назад в одном банке у него остались две с половиной тысячи. Ничего не отдали. Костя уже давно забыл про те деньги, но хорошо помнил ночные очереди, ругань, списки и наглое вранье, которое его больше всего почему-то и задело.

Можно было, наверное, положить их в какой-нибудь государственный банк, эти-то вроде надежные. Но… государство сегодня так, а завтра эдак, и что тогда? От них чего хочешь можно ждать.

Нет, в банке нельзя… девки эти, которые сидят в окошечках?! У некоторых такие лица, где и берут-то таких? Наведет каких-нибудь архаровцев — а там же всё — и адрес, и всё. Придут, и что сделаешь? Кто-нибудь с Верой «посидит», а ты пойдешь, снимешь со счета и все отдашь. Он живо представлял себе, как кто-то остается с женой, и его начинало колотить. Нет уж, пусть они на даче валяются. Когда они там, никто ничего не знает. Даже Вера толком не знала, сколько у него денег.

Костя совсем не был неврастеником или каким-то доходягой, наоборот — вполне симпатичный, спокойный и толковый. Боксер в молодости. В офисе его любили — и нравился он многим бабам, и никогда не отказывал в помощи — прибить, привинтить или после работы перевезти вещи на своей машине. Он никогда не брал за это денег. Начальство же его ценило за то, что он был безусловно честным человеком. А вся эта кутерьма с деньгами… все это было делом внутренним, со стороны незаметным.

Хозяин, которого Костя вот уже седьмой год возил на джипе, жил за городом в своем доме. Костя всегда приезжал пораньше и готовил машину. Он привычно осматривал пепельницы, колеса, проверял «незамерзайку» и теперь вот тер стекла, а сам все думал, как лучше сделать: оставить деньги до вечера здесь, в своей машине, или взять с собой. Тоже — целый день таскать — удовольствие небольшое. Но и здесь оставлять стремно.

Они уже подъезжали к офису, когда Костя повернулся к директору и спросил, глуповато и вежливо улыбаясь:

— Игорь, а ты где деньги хранишь?

— В смысле?.. — не понял начальник.

— Ну, в банке, наверное, но я хотел спросить — не опасно там теперь?

Директор в это время набирал на мобильном чей-то номер. Трубку приложил к уху:

— Костя, — он сделал паузу, слушая трубку, — если у тебя дело какое, то ты прямо спроси, а так я не понимаю. Алло! Андрюха, здорово! С днем рожденья, милый! Как дела-то?!

Костя подумал, что у Игоря денег как грязи, а ничего. Улыбается вон, дом огромный, машины — ничего не боится. Нервы у него, что ли, другие? «Это, кстати, может быть — на десять лет моложе. Они вообще уже другие какие-то, — представлял он себе богатых друзей начальника. — К ним придут, спросят — откупятся. Все у них просто…» Костя понимал, что он так не сможет. Но когда он видел спокойную уверенность Игоря, ему самому становилось спокойнее.

— Я, Костя, денег здесь не держу, — бросил Игорь, выходя из машины, — и тебе не советую.

Так и ходил Костя, целый день не снимая куртку — деньги во внутреннем кармане лежали, — объяснял, что мерзнет. А что было делать? В карманы брюк не положишь — торчат очень, видно же, что пачка. Да директор еще весь день в офисе пробыл. Вечером только поехали к его однокласснику на день рождения.

Костя сидел в джипе во дворе длинного многоэтажного дома, смотрел на людей, возникающих из темноты и исчезающих в своих подъездах, и думал про Игоря. Если он деньги за границей держит, значит, тоже боится. А если уж он боится, то мне-то от этого никуда не деться.

Про Туркина вспомнил, одного близкого Игорева дружка, который продал все и свалил с семьей в Новую Зеландию. Дело какое-то там завел, все у него нормально, а видно, что скучает, часто по телефону звонит. Игорь к нему ездил. Костя тогда здорово испугался. Уехал бы Игорь насовсем, и привет его работе. В машине стало холодно, Костя завел мотор и вдруг понял, что боятся все. И он, не взявший за всю свою жизнь ничего чужого, и Игорь, и все вот эти люди, спешащие домой.

Костя достал сигареты, закурил. «Вера, — пришло в голову, — вот она, может, не боится?» Он задумался. «Да, нет, как же… она за меня, за Ленку, что же она каменная… и все-таки… разный страх у нас с Верой. Она-то понятно, так всегда было, а вот я-то за что? За деньги, получается, трясусь. Но я же их не украл…» Он морщился, курил и уже ничего не понимал.

Когда он отвез Игоря, было уже поздно — около часа. Он снова, как и утром, ехал по ночной Москве к себе домой, а деньги лежали в кармане. Опять не отвез. Лицо его казалось спокойным, но внутри засела усталость, и чего-то было жалко. Себя, наверное, да и всей своей глупой жизни.

В такие минуты ему всегда мерещилась его деревня. Там он чувствовал себя в безопасности. Там, казалось ему, все могло бы быть просто. Сейчас, как раз январь, ездили бы на озеро за омулем. Мешками привозили. Омуля были замерзшие, как толстые палки, покрытые седым морозным налетом. На санях ездили. Мужики по случаю улова «садились на стакан», набирались по самые брови, и отец всю обратную дорогу спал под тулупом, а Костя правил. Когда же он первый раз-то поехал? Костя не помнил. Маленький был совсем. Лет, может, семь-восемь.

Косте от таких воспоминаний становилось легче. Он так и думал. Рвануть, думал к себе в Бла-говещенку с концами. И матери было бы хорошо. Старая уже. Но… он понимал, что это несерьезно. Бросить все? Квартира, дача, работа. Ленка опять же здесь. Полжизни ведь ради чего-то гнулся, а теперь уехать? Там же как не было ничего, так и нет. Вода из колодца, дрова в лесу… по телику всего две программы, да и некогда, наверное, телик-то смотреть. А у матери, кстати, его и нет. Надо бы ей купить. Он не понимал, нравится ему деревенская жизнь или нет. Когда приезжаешь на две недели, то сначала нравится, но потом скучно становится. Да и грязно все. Вера моет-моет, скоблит-скоблит, но все равно всего не отмоешь.

Дома вкусно пахло жареным луком и мясом. Вера всегда его ждала, когда бы ни вернулся. Костя зашел на кухню, хотел сунуть деньги на место и увидел, что Вера разогревает куриные окорочка в глубокой сковородке. Костя любил это дело. Особенно любил, что много жареного лука. Он снял куртку и с пачкой в кармане оставил на вешалке.

— А что, мать, может, водочки тяпнем? — спросил чуть неуверенно. Вере не очень нравилось, что он последнее время начал прикладываться чуть ли не каждый вечер. Раньше совсем не пил.

Она повернулась, внимательно посмотрела на него, но ничего подозрительного не нашла.

— Ты знаешь, какая я пьяница.

Они с Верой были из одной деревни. Ей только-только восемнадцать исполнилось, когда Костя вернулся из армии. Он в Москве служил, боевой такой, совсем городской прикатил, и они через два месяца поженились. И как он хотел, так и сделали — уехали в Москву и устроились по лимиту. Через год родилась Ленка. Тогда, наверно, нелегко было — в общаге лет девять прожили, но как-то спокойно все было и правильно. Костя вкалывал на заводе, подрабатывал ночным грузчиком в магазине, по боксу выступал за завод. Вера с маленькой Леной ходила болеть, а вечером делала ему примочки на разбитое лицо. Хорошо было. На рыбалку вместе ездили. Детей, правда, больше не получилось. Они выглядели немного необычной парой: на них посмотришь — и не сразу поймешь, кто в семье главный. Она уважала в нем мужика, а он был мягким по характеру. Наверное, все-таки Вера была поглавнее. Но вот деньгами, например, Костя заведовал. Нет-нет, он не кроил деньги — они лежали в шкафу, в стопке постельного белья, и жена брала сколько надо. Но вот те, что на даче. Вера их не касалась.

Ей было тридцать девять, невысокая, полненькая, с темными глазами и короткой стрижкой. Она была еще вполне привлекательная, а может быть, даже и лучше, чем раньше. Иногда, особенно в последний год, как Ленка вышла замуж, Косте казалось, что Вера живет какой-то своей жизнью, как-то рассеянно интересуется его делами, а иногда и смотрит на него странно. Его в такие моменты в пот бросало от ревности, но это были только подозрения, и он старался об этом не думать. Да и… ну, в общем, все нормально более-менее было.

Он вернулся с балкона с бутылкой водки и банкой грибов.

— Порежь-ка лучку, Верусь, — но увидел, что Вера мажет сметаной шкворчащие куриные око-рочка, — а, ну-ну, я сам.

Костя открыл банку, наковырял в глубокую тарелку маленьких упругих рыжиков, привезенных из деревни, и стал чистить луковицу.

— Ты рыжики открыл?! На день рожденья же.

— Да бог с ними, Вер, у меня сегодня день какой-то был.

Костя почти никогда не разговаривал с Верой на эту тему. Иногда пытался, хотелось, даже очень хотелось поговорить, но… что говорить-то? Что он боится? Или о чем? А чего, кстати, боится? Он ничего не мог объяснить. Сам не понимал, поэтому и не знал, что сказать, да и стеснялся, если уж честно, говорить об этом. Было во всей этой каше что-то не то.

Но в этот раз (день действительно вышел какой-то кривой, и Костя рад был, что он в конце концов кончился), выпив три рюмки и слегка захмелев, Костя пристроился у форточки, закурил и начал, с усмешкой, как будто о чем-то не важном.

— Я знаешь что, Вер, — Костя пустил дым вверх, чтобы лучше вытягивало, — я что-то к работе стал какой-то дурной. Когда на завод ходил, так… как-то веселее было. Даже когда денег не платили. А тут денег полно, и работа — не бей лежачего, а… не то чтобы неохота, но иногда кажется, что и бросил бы к чертовой матери все, — он посмотрел на жену. Ему не совсем удобно было: Вера получала в пять раз меньше, а целый день сидела на конвейере, на радиозаводе.

Вера мяла в руках хлебный катышек. Она не понимала, что с ним происходит. Видела, что он думает о чем-то своем, иногда слышала, как сидит ночью на кухне и тихо то ли сам с собой, то ли с кем-то, разговаривает. Она вставала, выходила к нему, но он всегда замолкал виновато. А однажды застала его стоящим у стола со сжатыми кулаками, как будто он драться собрался. Вера давно ждала этого разговора и боялась худшего. Боялась, что у него кто-то завелся на стороне. Такое было четыре года назад, и она об этом знала. Костя, правда, не знал, что она знала. Вера боялась, что — какой-то он странный сегодня — возьмет да и брякнет, что, мол. Вера подняла голову и посмотрела на мужа.

— Я не знаю, что с тобой. Ты последнее время со мной только о деньгах говоришь, — сказала и быстро опустила взгляд на мякиш, испугалась, что сама начала этот разговор. — Да ладно я, ты и про Лену вспоминаешь только по праздникам.

— Ну ты даешь, Вер, — Костя растерянно посмотрел на жену. — Я сказал, к этому козлу не пойду. И не пойду!

Ленкин муж, Славка, как-то по пьяной лавочке назвал Костю «жлобом». Вроде как в шутку назвал, но Костя это дело запомнил.

— Свадьбу на мои деньги играли! — у Кости от волнения затряслась губа, было видно, что он много об этом думал. — На наши, — взял он Веру в союзники. — Полгода прожили — на море поехали! Потом к кому пришли занимать?! А как этот говнюк три месяца вообще не работал! Он на чьи деньги жил?! И после он мне заявляет. Да если б не Ленка, — Костя со злобой сдавил челюсти и налил себе водки.

— Налей и мне.

— А-а, извини.

Они неловко, не понимая за что, чокнулись и молча выпили. Костя нащупывал вилкой рыжики вместе с кругляшками лука. Вера выпила половинку и не закусывала. Она, кстати, никогда и не пьянела.

— Кость, ты не обижайся, но у нас уже и друзей-то не стало. Не собираемся, ничего. Мне кажется, мы и не встречаемся, чтобы взаймы никому не давать. А зачем они лежат-то.

— Да нет, ну ты скажи, я правда жлоб? — Костя продолжал жевать свою обиду. — Я на рыбалке не помню уж когда был! Что я ради себя, что ли? Мне много надо?

— Кость, ты сам ведь. Телевизор вон да работа. Раньше.

— Я бы к матери уехал, — перебил ее Костя, — дом у нее нормальный. Нам хватит. И там бы жили. Я уже напахался. И денег. Вер, у нас денег же хватит. Ты знаешь, сколько у нас денег?! — он глянул на нее доверчиво и гордо, но в ее глазах не было никакого интереса.

— Да какая разница, Кость, я иногда думаю, что лучше бы их и не было совсем. Мы раньше… есть деньги — хорошо, нет. — она пожала плечами и посмотрела на него, ища его взгляда.

Но Костя не понимал. Смотрел мимо и думал, что отчасти все так, но согласиться с этим не мог. Деньги он, конечно, копил, но ведь не для себя. Друзей не стало совсем не из-за денег, хотя были и такие, которые исчезли, чтобы не отдавать долги, но все равно — как-то сами собой все расползлись. Увидишься, бывает, и поговорить не о чем.

Они еще посидели немного, но разговор уже расклеился, и Костя пошел спать.

Ночью, под самое утро, его опять придавило. Так уже не раз бывало. А в последнее время все чаще и чаще. Он проснулся и точно знал, что уже не уснет, что он сейчас встанет, и будет считать деньги, и тяжело думать не пойми о чем. Он тихонько взял тапочки в руки, чтобы не будить жену, и вышел на кухню. Поставил чайник на плиту, сел на табуретку. Сидел в одних трусах, слегка еще хмельной, и тупо глядел в стенку. Сна вообще не было. Скребло на душе.

Он силился понять, что же его поднимает по ночам, и не мог. Мысленно оглядывал свою жизнь и не находил никакой разумной причины этой бессоннице. Все у него было, и все было нормально. Дом, дача, машина — чего еще-то? Что же не спится? Он представил, что завтра едет на работу. Работает. Возвращается… дальше наступала странная пустота. Он не мог найти в этой жизни ничего хорошего. Так ведь каждый день. А с другой стороны, — он это точно знал, — он ужасно боялся, что вот такая жизнь, как сейчас, возьмет и кончится и он не успеет пожить. Получалось, что он боялся потерять такую жизнь, которая ему не нравилась. Костя ничего не понимал. Он еще и еще раз осматривал свою жизнь и не видел в ней смысла, не видел никого, кому бы он был очень нужен, кто бы не смог жить без него. Вера и Ленка почему-то… да нет, они были дорогими людьми, но они… почему-то… как будто стояли в стороне и спокойно смотрели, как он мучается.

Деньги — вот ради чего я живу, иногда отчетливо понимал Костя. Они и есть то единственное, чему я нужен. Они распоряжаются моей жизнью. Я же не хотел их копить, а копил. Давал же зарок — накопить пять тысяч на черный день, и всё. И хватит. Но потом перешел на десять, на пятнадцать. И пришел этот страх. И чем их больше было, тем сильнее был страх.

Он тряс головой, отгоняя этот бред, — к деньгам уже начал относиться как к чему-то живому. А ведь так и есть, ясно представил себе Костя, точно, ведь я к ним так и отношусь. Как к чему-то. Костя замялся. Он к Ленке так же относился, пока была маленькая. Много работал ради нее. Беспокоился о ней страшно. И сейчас-то ведь то же самое. Но о деньгах.

Чайник вовсю кипел. Костя очнулся, добавил в заварник кипятку и подумал про спящую жену, подумал пойти, прижаться к ней, теплой, внутри что-то шевельнулось, он представил себе… заволновался сильнее, но, тряхнув головой, встал и достал калькулятор из шкафа. Это успокаивало лучше.

Чаще всего он подсчитывал, насколько хватит его сбережений, если вдруг он потеряет работу. Или вообще что-нибудь случится… «Так, у меня семнадцать тысяч. Если расходовать по…» — он откладывал на калькуляторе доллары, переводил в рубли, брал минимально возможные траты, учитывал Веркину зарплату… получалось, что денег должно было хватить на девять-десять лет. «То есть, если я вдруг завтра останусь без работы. — он прибавлял на калькуляторе к своим сорока двум, девять. Пятьдесят один выходило. Всего пятьдесят один!»

Костя посмотрел в темное окно, на занавеску, где по желтому фону падали в разные стороны горшочки с цветами. Попытался представить себя в пятьдесят один год. Не получалось. Но он понимал, что денег у него маловато. Потом-то что? На метро ездить? Стоять в магазине, думать, что можешь, чего не можешь? Он и сейчас особенно не барствовал, но входил в магазин с приятным чувством, зная, что, не особо задумываясь, может купить то что захочет.

И Костя начинал считать их семейные расходы. Старался поточнее представить, не пропуская мелочей, он знал, что мелочи дают много, но получалось очень неточно, потому что никаких подсчетов они не вели. Вернее, Вера как-то по его просьбе позаписывала пару месяцев, но записывала не все, мелочи не учитывала, и разница выходила большой. Не было в них этого — деньги считать. Раньше считать нечего было, а теперь вот и есть, да не умеют. Это же надо все-все записывать. Не зная точно расходов, он не мог понять, на сколько же хватит денег. Кроме того, кто-то ведь мог и заболеть. Мать, например. И это увеличит расходы. Хорошо, что у Верки уже нет никого, — мелькнуло нечаянно в голове, но он тут же матюгнул себя и испуганно посмотрел на прикрытую кухонную дверь.

Он налил рюмку, но вспомнил, что скоро на работу, и не стал пить, посмотрел на свое худое отражение в ночном окне, выходило, что денег мало и надо было терпеть такую жизнь. И все время помнить про эту гребаную банку с долларами, закопанную на даче. Он, кстати, давно ее не проверял. Может, уже мыши нашли. «Вот кино будет, приеду, а там одна труха вместо баксов», — он вроде бы шутил сам с собой, но эта мысль не раз прохватывала его холодным потом.

Года два назад он прочитал в «Комсомолке», что у одной бабы так и вышло. На огороде зарыла тоже в банке. Костя одного не понимал — как об этом узнали? Может, не выдержала, побежала в банк, вот, мол, у меня тут хвостики остались. Нельзя ли восстановить? Костя по-всякому об этом думал. Чаще с презрением. Но иногда ему становилось жалко ту бабу. Может, она вот так же их по-честному собирала. Он тогда съездил, проверил, у него все было в порядке.

Этим его подсчеты обычно и заканчивались — надо было терпеть — он в месяц зарабатывал на полгода будущей жизни. Вера, правда, как-то сказала, что, мол, нет никакой будущей жизни, что есть только сейчас. Костя вроде и понимал, что это правильно, но к себе этого отнести не мог. Эта мысль была для него посторонней.

На дачу он попал только через два дня. У него с собой были все деньги. Две пачки по пять тысяч лежали за пазухой — одна на животе, другая на спине. Он свернул с асфальта на грунтовку, не доехал метров двести до ворот дачного поселка и остановил машину. Дальше надо было идти пешком — он надеялся незаметно пройти мимо сторожки. Выключил фары, посидел, привыкая к темноте.

Снег был сырой, залеплял ветровое стекло, таял и стекал ручейками. «Хорошо, что метет, — подумал Костя, — следов не останется». Он вглядывался в серую полосу дороги, уходящую в темный еловый лес, и думал, что надо бы взять в багажнике что-нибудь… монтировку, что ли? Но не взял. Не спрятать ее никуда, не дай бог, сторожа встречу — позорище-то! Включил фонарик, закрыл машину и пошел. Снег местами был глубокий. Он прошел метров двадцать, светя по сторонам, потом вернулся и достал из багажника монтировку.

Небольшой деревянный домик с мансардой, который Костя строил сам, стоял заваленный чуть не по окна. С крыши свисали большие мягкие шапки. Костя сходил в мастерскую за лопатой, а сам все смотрел, не было ли кого на даче, но все было цело — и окна, и двери в недостроенную баню и мастерскую.

Он откопал дверь веранды, отгреб немного рядом, но дочищать не стал. Душа была не на месте. В доме было холоднее, чем на улице. Костя заперся, снял куртку и повесил на вешалку. Достал деньги из-за пазухи, покрутился, куда бы их, — сам все прислушивался, казалось, что следом за ним вот-вот кто-то войдет, — сунул сверток в глубину обувной полки и понял, что у него трясутся руки и стучит сердце.

— Ты, Бутаков… совсем, что ли. — сказал вслух, давясь словами.

Хотел присесть и успокоиться, но не присел, а пошел на кухню к погребку. За те деньги в подвале он еще больше волновался. Даже думалось, что там их уже нет. Свет не зажигал, он и так все хорошо знал, взялся за кольцо, ввинченное в крышку, но вдруг замер и прислушался. Осторожно прокрался к входной двери, постоял, послушал, потянул ручку, дверь была закрыта. Он вернулся на кухню, задернул шторы и поднял крышку.

Из погреба пахнуло сырой землей, теплом и оплесневевшими досками. Костя спустился, нашарил лампочку. На бетонном потолке заискрилась длинная игольчатая изморозь. В погребе почти ничего не было — несколько банок с вареньем. Он не сразу вспомнил, где прятал деньги в последний раз (он время от времени зачем-то их перепрятывал), но потом вспомнил и, испачкавшись, откопал руками стеклянную литровую банку. Деньги лежали внутри, завернутые в полиэтилен. Костя вытер руки о штаны, с трудом разорвал скотч и наконец вынул плотно затянутый резинками аккуратный брикетик. Он был сырой и даже скользкий, от него шел неприятный тухлый запах, а резинки сгнили, крошились и окрасили пачку красными и синими полосками. Костя испуганно пытался полистать, но банкноты слиплись.

Он вылез из погреба, зажег свечку. Тер полотенцем, отдирал аккуратно и раскладывал на столе по одной купюре. Бумажки были слегка попорчены. Даже при свечке было видно, что по краям шли коричневатые разводы.

И тут — как будто кто-то споткнулся на ступеньках и упал, или дверь входную рванули? Костю передернуло с головы до ног, он смял в кулаке огонек свечки и схватил кухонный нож.

Снаружи было тихо. Ветер шумел в вершинах елок… вода капала с крыши… и сердце громко отдавало в голове. Костя на цыпочках прошел к двери, еще послушал, потом вернулся, сгреб деньги в сумку, засунул за газовую плиту и, стараясь ступать совсем бесшумно, опять пошел к двери. Его трясло. За дверью было тихо, но он все не решался открыть. Наконец он повернул замок и, покрываясь мурашками и крепко сжимая нож, распахнул рывком.

На веранде никого не было. Он включил свет и увидел, что с крыши упал большой кусок мокрого снега. Костя заглянул за угол, там тоже никого не было. Он снова заперся. Включил везде свет. Сел и закурил. В висках стучало, а все тело было ватным. «Господи, так ведь с ума сойдешь. Чтоб они, твари, пропали! Чтоб они пропали! Господи!»

В груди булькала вялая, бессильная злоба. На самого себя. На всю свою глупую жизнь. Ему хотелось взять эту сумку и запустить ее через забор, в лес. Чтобы она навсегда улетела из его жизни. Но он сидел не шевелясь. Он даже встать бы сейчас не смог, так ослабел. Ему было страшно, но уже не за деньги. У него никогда не болело сердце, и он не знал, как оно болит, но сейчас в груди, слева, было тяжело. Давило.

Он взял сумку, наполненную влажными зелеными бумажками, бросил в нее две сухие пачки, застегнул и вышел. Мело по-прежнему, даже сильнее. Снег налипал на куртку, на сумку. Он шел, осторожно переставляя ноги. На них тоже налипло, на все его тело, на него самого налипло. Было бы где присесть, он бы и сел — такая странная слабость была во всем теле. Дошел до машины, бросил сумку на заднее сиденье. Посидел, прислушиваясь к сердцу, зачем-то пощупал пульс. На часах было около двенадцати, он провел здесь больше двух часов.

На дороге никого не было, но Костя ехал медленно. В голове было мутно. Временами у него почему-то начинали трястись руки и все тело пробирал озноб. Он стискивал зубы, пытался о чем-то думать, чтобы привести себя в порядок, но ни о чем не думалось.

Автоматически остановился на недорогой деревенской бензоколонке. Он на ней всегда останавливался, когда ехал с дачи. Никого не было. Оператор в зарешеченном окошечке сидел, смотрел телевизор. Экран светился и мигал яркой картинкой. Костя залил полный бак и снова выехал на дорогу. Он завидовал этому пожилому мужику. Так у него там было уютно. Тепло, телик смотрит. Наверное, и пивка выпил. Костя не любил пива, но во рту пересохло, и он подумал о нем с удовольствием. Хорошо бы купить пару бутылок.

Но потом он вспомнил про деньги. Не надо бы с такими деньгами останавливаться. Он обернулся на заднее сиденье — сумки не было. Костя глянул внимательнее, за спинку своего сиденья, вниз, опять страшно заколотилось сердце и закружилась голова, он остановился у ближайшего фонаря и вышел из машины. На заднем сиденье ничего не было. Вообще ничего. Он точно помнил, что бросил их именно сюда, но проверил и в багажнике — там тоже ничего. Насос. Инструмент. Костя проверил все еще раз и сел за руль. Вернулся на заправку, обошел вокруг колонки, заглянул в окошечко, спросил про сумку. Мужик пожал плечами и покачал головой.

Костю заклинило. Он сидел в машине и тупо перебирал, как и что он делал, как ковырялся в подвале, как шел по колено в снегу, вспоминая, выключил он свет на даче или не выключил, как потом бросил, именно бросил сумку на заднее сиденье. И она там лежала. Точно лежала, он это хорошо помнил. Он не понимал, зачем он это вспоминает. Вспомнил даже, как сказал, чтобы они пропали. Вслух сказал! Костя задумался. Совсем уж дурь лезла в голову про каких-то бесов, которые дали и они же забрали. Он ничего не понимал, понимал только, что он один против этих бесов. Совсем один.

Сердце вдруг сжалось так, что он испугался, завел мотор и поехал. Он уже не думал о деньгах, ему было страшно за свое сердце. Вспомнил, что помогает коньяк, и ему жутко захотелось выпить. И еще к Вере захотелось. Сейчас приеду, посидим, с ней. На секунду даже легче стало. Но он представил, как он ей говорит… и опять захлестнуло ночным погребом, грязной банкой в руках, мокрым снегом, этой сумкой, пухлой, как подушка. И этот нож в руке — неужели убил бы? — мелькнуло страшно. Убил бы человека! За деньги.

Вера не спала. Костя медленно раздевался, думая, как же все это сказать, и не мог придумать. Прошел за стол, сел устало. У него болела голова, и хотелось спать.

— Дай-ка мне водки, мать, я деньги потерял, — выговорил Костя тихо, и сам испугался того, что сказал. Поднял голову на жену: — Все!

Тут у Веры заколотилось сердце. Она, пока ждала его, опять готовилась к тяжелому разговору о его ночных «работах», хотя и не знала, что сказать, и даже, наверное, не хотела этого разговора, а тут еще и деньги. Подумала даже не собрался ли ее Костя совсем уйти вместе со всеми своими деньгами… но в Костином лице не было и намека на ложь. Оно было очень плохое.

Вера сходила на балкон, принесла водку и остатки рыжиков.

— Знаешь, мать. — Костя посмотрел на Веру. Ему хотелось что-то важное сказать. Про то, что он все не так делает, и не знает, как надо делать, и что-то еще, важное, очень важное, — но он не мог — слов не было и давило слева. Тяжело и страшно. — .Я, наверное… не буду. Что-то у меня тут… лягу, пойду.

Он лег, не раздеваясь. Вера вошла.

— Как болит-то?

— Тут, — провел Костя по левой стороне, — в боку.

— Может, сердце?

— Не знаю. Весь бок болит.

Он снова вспомнил про дачу, поморщился и шевельнул рукой. Ладно, мол, пройдет.

Вера вышла, осторожно прикрыв дверь. Он и не мог уже думать, и не хотел, но мысли откуда-то лезли, шуршали в голове, как мыши. Хотелось встать и вытряхнуть их. Да нет, объяснял он сам себе, так все и должно было случиться. И не могло по-другому. Все к тому и шло. Вспомнил кривую ухмылку зятя. А ведь точно, жлоб! Ни себе, ни людям. Появись они сейчас, упади, вот с неба, взял бы и отвез этому бездельнику. Сейчас бы отвез! Легче от этих глупых мыслей становилось. Казалось, что они могут взять — и правда упасть с неба. Куда-то же они делись? Может, отдадут?

Он забывался, как будто даже засыпал ненадолго, и ему грезилось, что деньги целы, что он никуда не ездил и они лежат сейчас в кухне, в шкафу, а другие — на даче в банке. И от этого почему-то становилось еще тяжелее. Он задыхался, открывал глаза, и ему казалось, что он в больничной палате. Безжизненный, серый свет шел из окна. И стены были, как в больнице — пустые и безразличные к его боли.

Вошла Вера, в своем светленьком халатике.

— На-ка, выпей, — подала стакан с чем-то вонючим.

Костя сел на кровати, выпил, поморщился и посмотрел на жену с такой благодарностью, что если бы не темнота, то постеснялся бы.

— Надо бы машину поставить.

— Ложись, не надо ничего, — она стала раздевать его, как маленького, стащила свитер, расстегивала пуговицы на рубашке… и он не сопротивлялся. Только все смотрел на нее, пользуясь темнотой и чувствуя ее родной запах.

— Давай, штаны снимай…

Вера накрыла его одеялом, вышла на кухню, и Косте снова показалось, что он в больнице. Как-то все безвольно, обреченно было. Как будто от него уже ничего не зависело. Еще лекарство воняло.

— Вер, — позвал Костя. Он боялся этой больницы.

Вера легла, он обнял ее слабой рукой, ткнулся носом в пухлую грудь и подумал, что вот лежит мужик, потерявший кучу денег. Но эта мысль не вызвала в нем ничего. Вера чуть заметно гладила его по голове.

— Тебе полегче? — спросила.

И Костя понял, что она плачет.

Костя проснулся, когда уже было совсем светло. Солнце заливало комнату. Шторы стали прозрачными и легкими. Он был совершенно спокоен. Нигде не болело, и ни о чем не думалось. Только в душе была пустота и усталость. Вера что-то делала на кухне. Мелко-мелко стучала ножом. «Капусту в щи режет», — подумал Костя. И ему вдруг вспомнилось детство. Мать вот так же стучала по воскресеньям — пирог с капустой стряпала. И можно было еще малость поваляться. Он пытался вспомнить вчерашнее, но оно было уже где-то далеко — как будто фильм вчера посмотрел с плохим концом. «Повезло мне все-таки с ней, — подумал. — Ни слова не сказала».

Он оделся и пошел поставить машину. На улице была настоящая весна. Солнце палило, капало отовсюду. Вчерашняя метель была чем-то далеким-далеким, будто это было зимой и давно-давно. А он сам будто бы из больницы вышел. Слабый еще. Щурился на сверкающий на солнце снег. «Баню надо достроить, — подумал, — сейчас взял бы Веру, да и съездили бы».

Задница соседа торчала из мотора стареньких «жигулей». Так бывало каждое воскресенье. Костя слабо улыбнулся и подумал с неожиданным облегчением: «Может, Бог у меня их забрал. Деньги-то!»

Деньги лежали в машине. На видном месте — в ногах переднего сиденья. Костя как сел, так сразу их увидел. Он сидел и спокойно смотрел на них. На них и в окошко. На голубое небо.

Дома Костя прошел на кухню, поставил сумку на стул рядом с Верой.

— На вот. Ленке отдай.

— Что это? — не поняла Вера.

— Деньги.

Вера с испугом посмотрела на Костю. Но он ничего не стал объяснять. Вышел на балкон и достал сигареты. «К матери надо съездить… — подумал, — давно не был».

Он смотрел на ясное небо, и виделось ему одно далекое майское утро.

Солнце уже встало. Они с отцом пробираются по заросшей вершинке сопки и просматривают под собой освещенную, по низу еще в тумане, покать. Косули должны быть на склоне, на молодой травке. Идет слепой дождь. Легкие косые нити висят с неба, серебрятся в лучах, а обернешься назад — прозрачно, будто и нет дождика. Они идут осторожно, тихо. И временами Костюха слышит какой-то тонкий, ужасно волнующий запах. Он крутит головой, но все не может понять, что же это. И у отца не спросишь — нельзя разговаривать.

Только потом, много лет прошло, отца уже не было, он понял, что это цвела ольха. Невзрачные, желтенькие ольховые висюльки так пахли. Он стоял на той же самой вершинке и тянул в себя воздух, и кружилась голова. И ему казалось, будто бы где-то рядом отец. И отец молодой, и он молоденький, и все только начинается.

Но он уже знает, как пахнет ольха.

Не сыростью и не плесенью.

КЕТАНДА

А ведь Игнатьев не раз об этом думал. Представлял, что он один в тайге. Воображал простые и приятные дела. Будто живет он в зимовье на берегу речки. Рыбачит. Еду на костре готовит. Или просто на берегу сидит, на реку, на горы смотрит. В этих мечтах и погода-то, кстати, всегда бывала хорошая, солнышко светило.

Приятные грезы, чего и говорить, да только сбылось это дело. Москвич, преподаватель математики, кандидат физико-математических наук Михаил Алексеевич Игнатьев оказался на далекой таежной речке один.

Вообще-то они должны были сплавляться со знакомым охотоведом, но за те два дня, что Михаил добирался из Москвы в Хабаровск, а потом в Охотск, охотовед умудрился сломать руку. Он, правда, мужик был лихой, готов был и так плыть, но куда уж тут — правая рука в гипсе и висит на подвязке, да и жена его не просто так на аэродром пришла. Стояла рядом и внимательно, недобро смотрела на Игнатьева. Борт, однако, был левый, попутный, летчики торопили, и Игнатьев, неловко пожав забинтованную руку растерянного охотоведа, нагнувшись под набирающими ход винтами, пошел в вертолет.

До верховий Кетанды было полтора часа лету. Игнатьев сидел, зажав уши от шума и уперевшись взглядом в тяжелые белые мешки под ногами. Он пытался сосредоточиться, пытался предусмотреть что-то, пока было время, но голова работала плохо, и на душе было смутно. Он представлял, как летчики, высадив его, поднимаются в небо и уходят, а он остается. И на сотни верст вокруг никого. Делалось жутковато, и он ясно понимал, что ему вообще не надо плыть, а надо встать, заглянуть в кабину и сказать, чтобы его не высаживали, что он решил вернуться. И чем яснее он это понимал, тем сильнее стискивал зубы и чувствовал, что просто не может лететь обратно. Даже перед летчиками было бы неудобно.

Он глянул в иллюминатор. Вертолет шел невысоко, под сплошными тяжелыми облаками, и внизу все хорошо было видно. Под ними пасмурно серели безлесые сопки, со стороны моря заросшие зеленым стлаником, а вдали, куда они летели, — высоко поднимались снежные горы.

Вертолет, преодолев очередной перевал, спустился в долину Кетанды и теперь, обрезая ее петли и гремя железным нутром, тянул в верховья. Игнатьев решил далеко не забираться, а взять километров сто пятьдесят. «Если что, спущусь дней за пять к морю, там рыбаки должны быть», — так он подумал и, как будто слегка успокоившись, сунулся в кабину.

Минут через десять вертолетчики подсели на галечный остров, помогли выгрузить вещи и, подняв в воздух тучу песка и сухих опавших листьев, ушли.

Игнатьев проводил глазами быстро удаляющуюся оранжевую стрекозу, отряхнулся, сел на рюкзак и достал сигареты. Было холодно, пасмурно и тихо. Лес, высокие сопки вокруг, облетевшие, голые кусты ивняка по берегу — все будто замерло. Речка осторожно шумела. Она тоже как будто не понимала, чего это он приперся сюда под самую зиму? «Да так уж вышло, — рассеянно думал Игнатьев, — так вышло». Он и сам еще не понимал, рад ли он, что оказался здесь один, или… да, нет, рад, конечно. Он докурил, хлопнул себя по коленкам и взялся распаковывать лодку.

Михаил, а среди друзей за покладистость и мягкость характера просто Мишка, был в толстом свитере, хорошей непромокаемой куртке болотного цвета, таких же брюках и высоких сапогах. Крепкий, выше среднего роста с довольно правильными чертами лица и внимательными, спокойными глазами. И эти глаза, и чистые, без мозолей руки, и особенно очки в тонкой золотой оправе точно определяли, что этот человек большую часть жизни проводит с книжками, а не у костра. Какой-нибудь местный вполне резонно мог усмехнуться, что этот, мол, человек здесь случайный.

Но это было не так. Или не совсем так. Его любовь к тайге, где он с друзьями каждый год проводил отпуск, была настоящей и давней, еще с университетских времен. Он не был заядлым рыбаком или охотником, — в их компании были люди поглавнее в этих вопросах и выглядели, кстати, куда более бывалыми, — но сам тоже многое умел и, так же как и его друзья, втихаря считал себя опытным таежником.

На самом же деле никто из них не был таковым, потому что настоящий таежник тот, кто умеет жить в тайге один.

Он накачал лодку и погрузил вещи. Подумал, поморщился чему-то, но все же зарядил карабин, который охотовед почти насильно сунул ему в последний момент, аккуратно пристроил его на нос и оттолкнулся от берега.

Здесь, в горах, Кетанда была быстрая и неширокая, метров пятьдесят всего. Осень стояла сухая, и воды вообще было мало — обнажились серые галечные острова, большие косы. Туго накачанная лодка то и дело протяжно чиркала днищем по разноцветной гальке. Мишка подрабатывал веслом с одной стороны, и получалось неплохо — лодка слушалась. Вскоре воды должно было прибавиться, ниже в Кетанду впадала небольшая таежная речка — Мишка видел ее с вертолета. «Там и заночую, — подумал, — торопиться некуда. Костерок запалю, палаточку поставлю». Ему всегда нравилась тихая пасмурная погода.

На речке, однако, он не остановился. Место было неплохое, но уж больно мрачное. По обоим берегам притока вплотную подходила глухая тайга. Прямо вдоль воды шла хорошо набитая медвежья тропа. «А ты, брат, все-таки потрухиваешь один-то», — отметил он про себя и проплыл мимо. Это было новое для него чувство. И неприятное.

Он потихонечку спускался, присматривая место повеселее. Все было как обычно. Возле скал, отвесно уходящих в воду, — узко и глубоко, на перекатах разливалось. Когда становилось совсем мелко, Мишка слезал, и тянул лодку за веревку.

Так он проплыл часа два, когда увидел хорошее место на галечном острове, возле небольшого старого залома. И дров в заломе было полно, и вокруг все хорошо просматривалось. Он причалил и перетаскал вещи к большому бревну недалеко от воды.

Небо на западе над дальними горами слегка расчистилось, из-под туч пробилось уходящее солнце и осветило холодные, заснеженные вершины вокруг. И небо, и солнце казались совсем зимними. Мишка надергал из залома сухих веток, запалил костерок у бревна, сел и закурил. Ему вроде и хорошо было, да только все как-то странно. Дело было не в одиночестве, странно, что друзей рядом не было. Он поправлял палочкой огонь и думал о себе как о ком-то постороннем, будто глядел откуда-то с высокой скалы на свой одинокий вечерний костерок среди тайги, и ему казалось, что все это происходит не с ним.

Он в который раз перебирал в памяти, как все так сложилось, и понимал, что ничего особенного и не произошло. Просто никто из их компании в этом году не смог поехать. Он ждал до последнего, но у всех были уважительные причины. Все это было понятно, но он обиделся. Даже не за испорченный отпуск, но за то, что никто из его друзей не верил, что он может поехать сам. С охотоведом, например. Однажды он даже попытался обсудить такой вариант, но его не приняли всерьез. Он это точно почувствовал. Впрочем, один он и не собирался, но начало занятий в институте (раз в сто лет случается!) перенесли на месяц из-за ремонта. И он понял, что кто-то дает ему шанс и нужно это сделать. Он выпросил у декана «за свой счет» и дозвонился охотоведу. Пришлось прилично занять денег под будущее репетиторство, да еще врать жене.

Игнатьев вспоминал все это и понимал, что то, чего он такими трудами и нервами добивался, имеет теперь совсем мало смысла… потому что рядом нет друзей. И речка, и тайга были не те.

Были бы мужики сейчас, совсем другое дело… уже и палатка стояла бы, и тент натянули, и на костре чего-нибудь варилось. Борька своими огромными ручищами сделал бы бутербродики, налил маленькие рюмочки, обошел всех, низко кланяясь и уговаривая выпить. Все придуривались бы, говорили, что неохота. Первый день веселый. В первый день полагается водочки выпить. «Эх, елки-палки!» — Мишка привычно ткнул пальцем в переносицу, поправляя очки, и растерянно оглянулся вокруг.

Вокруг было пусто и тихо. Не было мужиков. Солнце уже село, и его остров с обсохшими деревьями, вывернутыми с корнями и принесенными сюда большой водой, погружался в сумрак. Тихонько о чем-то своем бормотала Кетанда. Ниже острова прямо в речку уходил черный силуэт высокой сопки.

Мишка пристроил на таганок котелок для чая и пошел ставить палатку. Когда закончил, совсем стемнело. Он подбросил дров и сходил в лодку за карабином. Вспомнил, что охотовед советовал выстрелить, проверить оружие. Он осмотрелся, огонь костра высвечивал небольшой круг, и стрелять было некуда, но, глядя на свою длинную тень, уходящую в черноту, Мишка вдруг отчетливо осознал, что боится шуметь. Не то чтобы боится, но не хочет привлекать к себе внимания. Он навалил побольше дров, достал бутылку водки, палку копченой колбасы и луковицу. Готовить не хотелось.

Утром он проснулся поздно. Потрогал мокрую от дыхания стенку палатки — не замерзла, значит, ночью сильного мороза не было. Расстегнул спальник, надел кроссовки и выполз на волю. Было пасмурно, так же, как и вчера, но холоднее. Бревно у костра, песок, палатка — все было покрыто крепкой изморозью.

Поежившись, надел безрукавку поверх свитера, шапочку, разжег костер и пошел за водой для кофе. Речка была тихой и чуть парила. Мелкие лужицы у берега блестели тонким ледком. Мишка умылся, зачерпнул воды и вернулся к костру. Тоска по мужикам отступала. Ну нет их, и чего же теперь. Теперь — один, дружок. Теперь — сам. Тоже ведь интересно. Он порезал сыр и хлеб, бросил в закипающую воду молотого кофе и снял котелок с костра.

Кофе вышел крепким. Мишка завтракал и настраивал спиннинг. Блесну поставил небольшую — на хариуса. Вряд ли лосось так высоко забрался.

Лосось — кижуч и кета будут ниже, на нерестилищах. Он собрал палатку и вещи, отнес все в лодку, тщательно увязал и глянул вперед. Через триста метров Кетанда от высокой скалы поворачивала направо и уходила в тайгу. Мишка невольно передернул плечами и улыбнулся, приятная щекотка пробежала по спине.

Он проплыл часа полтора, когда появились первые годные для рыбалки места. Речка была спокойная, Мишка не останавливался и бросал прямо с лодки. Проверял. Пока не клевало, никто ни разу даже не поинтересовался блесной. «Ничего, с голоду не пухнем, на лес вот полюбуемся». Время от времени он вынимал весло из воды и закуривал. Осинники по островам стояли угрюмые и неприятно голые, лиственницы осыпались почти все, но некоторые, особенно те, что росли у воды, были еще желтые, цыплячьего цвета. А под ними, по низу, пушисто зеленел и даже чуточку голубел густой кедровый стланик.

Впереди показалось неплохое местечко, возможно даже нерестилище. Мишка взял спиннинг. Первый заброс получился слишком коротким, но он увидел, как из глубины за блесной устремилась большая темная рыба, только перед самой лодкой она развернулась и ушла обратно. «Кижуч! — удивился и обрадовался Мишка. — Здоровый!» Забросил еще раз и начал подматывать. Он не успел провести и пару метров, как удилище мощно и плавно согнулось. Мишка резко подсек и увидел — метрах в двадцати в воздух взметнулась большая малиново-зеленая рыбина. Это был огромный лосось в брачном наряде, не меньше десяти килограммов. Таких Мишка еще не ловил. Даже и мужики не ловили…

«Красавец!» Спиннинг гнулся, Мишка боялся, что он сломается. «Первая поклевка на сплаве, и такой красавец! Быстро мы с тобой не управимся. Ну ничего, ничего, мы потихонечку». Мишка держал удилище двумя руками, очки сползли, но он не поправлял, ему очень надо было поймать этого кижуча. Он уже видел, как фотографируется с ним, вернее, как показывает фотографии мужикам. Лосось тем временем пошел вниз по реке, шнур с шипеньем рассекал воду и тянул за собой легкую лодку.

Рывки были такой силы, что Мишка слез с низкого борта и встал на колени на дно. Кижуч остановился. Лодка спускалась к нему по течению, Мишка подматывал шнур, но рыба снова, дважды шумно выпрыгнув из воды, мощно потянула вниз по течению, разматывая снасть. «Давай, давай, — усмехнулся довольно, — нам туда и надо».

Так повторилось еще несколько раз, но вот рыба опять остановилась, а может, уже и устала, и Мишка, быстро выбирая шнур, подтянул ее почти к самой лодке — ему не терпелось посмотреть на нее вблизи. Это был огромный самец-кижуч. В воде он казался серо-зеленым. Он чуть пошевеливал большими грудными плавниками, потом ожил, затряс головой, пытаясь освободиться от блесны, торчащей из угла огромной пасти, и устремился в глубину, под лодку. Удилище согнулось до самой воды. Мишка привстал, быстро перекинул спиннинг на другую сторону и тут увидел, что лодку несет на залом.

Он растерялся, не сразу сообразил, куда выгребать, затем бросил вырывающийся спиннинг на дно лодки, прижал коленом и схватил весло. Он греб изо всех сил, но в этом месте вся река уходила под громаду быстро надвигающегося залома. Лодку навалило боком на бревна, начало задирать и переворачивать на Мишку, карабин покатился в бурлящую воду. Мишка схватил его и прыгнул на залом, прямо на торчащие в разные стороны сучки и бревна. Ноги оказались в воде, он подтянулся и вылез наверх. Когда пришел в себя, лодки уже не было. Только спиннинг каким-то чудом зацепился шнуром за корень большого дерева. Мишка осторожно слез вниз на скользкие, «играющие» в струе стволы и достал удилище с пустой блесной.

Мишка как будто не верил в то, что произошло, и был спокоен. Казалось, вот сейчас, так же, как спининг, он найдет и лодку, и остальные вещи. Он осторожно перебрался по залому на берег, положил на землю карабин, удилище и снова полез на залом — смотреть, что же случилось. Но все было понятно и так. Пока он возился с кижучем, река вошла в крутой поворот. Вдоль правого берега был спокойный проход, но он по собственной дурости оказался у левого, и его засосало под залом. Все было очень просто. И очень глупо.

Лодка была оранжевая, Мишка лазил по залому, надеясь увидеть ее сквозь это бессмысленное нагромождение стволов, корней и веток, напрессованное рекой за много лет, но все было бесполезно — залом был старый, многослойный. И очень большой. Может быть, сто лет ему было?! Мишка растерянно огляделся. Это был капкан, из которого не было выхода. Но он все еще не понимал, что потеряны все вещи, — голову будто заклинило. Мишка вернулся к карабину. «Так, спокойно, — говорил он сам себе вслух, — сейчас заварим кофейку и все нормально обдумаем».

Но не было кофейку. Ничего не было.

У него остался карабин с десятью патронами, раскладной нож в чехле на поясе. Мишка полез по карманам куртки. Сигареты, зажигалка, носовой платок и случайная капроновая веревочка, метра два.

Часы показывали полтретьего. По-прежнему было пасмурно и холодно. Он зачем-то еще раз вернулся на залом. Внимательно все просмотрел. Пытался даже кое-где растащить стволы, чтобы добраться до воды, но понял, что ему не справиться. Лодка с вещами была где-то под ним, но. «Черт возьми, — ругался Мишка, — не были бы привязаны вещи, может, хоть что-то выплыло бы».

Он решил ночевать здесь, чуть ниже залома. Взял карабин, спиннинг и пошел искать место для ночлега. Место было плохое — большая галечная коса, заросшая редким, в рост человека, ивняком. Лучше было бы уйти в лес, но Мишка не пошел, вдруг что из вещей выкинет. Все это было глупо. Вещи не могли выплыть. Он это понимал, но все равно остался. Стал резать ивовые кусты на подстилку. Он еще и еще раз прокручивал «ту» ситуацию и удивлялся, как все совпало. На минуту, всего на одну минуту раньше увидел бы, и все было бы нормально. «На пустом, ведь месте все, елки-палки… Чего же ты наделал?»

Он несколько раз сходил в лес за кедровым лапником, уложил сверху ивняка. Получилась достаточно толстая подстилка. Натаскал из залома сухих длинных бревен. Сложил вдоль лежанки, толстые вниз, тонкие сверху, привалил большими камнями, чтобы не раскатились, когда прогорят. Подумал, и с другой стороны постели стал делать отражатель тепла — стенку из камней и бревен.

Мишка работал, стараясь отвлечь себя от тяжелых мыслей. Больше всего он боялся вопроса: «Что будет завтра?». Он будто бы надеялся на утро и тут же понимал, что утром будет то же самое. На сотни километров вокруг никого. Разве только рыбаки на Охотском побережье. Правда, теперь-то их нет, наверное, но должно быть какое-нибудь жилье, а может, и сторож. А у него — рация.

Лег спать рано, как только стемнело, так и не решив, что же будет делать завтра. Разжег большой костер и лег.

Спал он плохо, было холодно и сыро, он все время вставал, поправлял прогоревшие бревна, снова ложился и глядел в огонь. В душе было скверно. Он закрывал глаза и видел необычно серьезные лица друзей, то вдруг — Катьку, крепко обнимающую его за шею и нежно пахнущую, Юльку, которая думает, что он в Карелии. Он остро чувствовал свою вину перед ними, ворочался и не мог уснуть. Под утро все же задремал и проснулся перед самым рассветом — сильно замерз. Рядом, в темноте едва тлело немного сизо-красных угольков.

Он раздул костер, сел на лежанку и закурил. С лодкой все понятно. Надо идти пешком. Это примерно сто тридцать километров, максимум — сто пятьдесят. Если по два километра в час (он специально брал поменьше, закладываясь на худшее) и идти десять часов в день, то это… двадцать километров. Это — реально. Семь дней, ну — восемь. Ну, пусть десять, если вдруг что.

От сигареты закружилась голова, и жутко захотелось есть. Мишка решил, что сначала поймает рыбы, поест и потом пойдет. Он взял спиннинг, при свете костра проверил, хорошо ли привязана единственная блесна, и пошел к берегу. Было еще темно, и он шел громко, специально пихал ногами застывшую за ночь гальку, хрустел льдом на лужах, что-то бормотал вслух. Ему и стыдно было немного, но и не хотелось столкнуться с кем-нибудь в этих холодных предрассветных кустах.

Он вышел на берег, кусты остались позади, и почувствовал себя бодрее. Река была широкая, другого берега не видно было в темноте, и скорее всего мелкая. Постоял, осматриваясь. Хорошего места для рыбалки не было. Вспомнил про нерестилище, где у него вчера взял кижуч, но к нему надо было переходить на другую сторону и идти вверх по течению. Мишка замялся, подумал вернуться к костру и подождать, пока рассветет, но пришлось бы снова идти через кусты… и он, растерянно злясь на самого себя, вошел в воду. Здесь было чуть выше щиколотки, камни, торчащие из реки, обледенели за ночь, и Мишка двигался осторожно.

Он был почти на середине, когда понял, что впереди кто-то есть. Тяжелая волна прошла по телу, он присел, стаскивая с плеча карабин. Очертания леса едва различались в сумерках, но кто-то большой и темный двигался по берегу. Ноги стали ватными. Он осторожно обернулся назад, там тоже были какие-то пятна. И тоже, казалось, движутся, и он отчетливо слышит шаги и даже всплески. Сердце отдавало в голове.

Он еще потоптался на месте, снял карабин с предохранителя и, стиснув зубы и ругаясь на самого себя, осторожно двинулся к лесу. Ноги паскудно дрожали, спиннинг мешал держать карабин двумя руками, он не знал, куда его деть, и злился, и озирался потерянно. Наконец перекат закончился. Он осторожно вышел на берег, постоял, вглядываясь в серую лесную темень, и пошел вверх по реке вдоль самой воды. Тропы здесь не было, приходилось забредать в воду, обходя кусты и коряги, но идти в темноте по лесу он не решился.

Рыбу он поймал быстро. Сначала самку кижуча, а потом и крупного самца. Разжег костер, настрогал палочек и пристроил красномясые, жирные брюшки к огню. Вспорол самку и достал тугой красный ястык. Попробовал, разжевал несколько икринок — икра не пахла рыбой, а напоминала желток яйца — без соли было непривычно, но не противно, и даже вкусно. Он съел много, но не наелся. Съел печеное брюшко. Он делал все автоматически, а сам все думал про ночной перекат. Это было очень странно, никогда с ним такого не было. Не то что уж совсем, но не так же.

Он достал сигарету (в пачке оставалось шесть штук), прикурил, на душе было вяло и гадко, внутри все подрагивало, казалось, что даже мелко дрожат руки. Ему хотелось не вниз, к морю, а вверх — туда, где его вчера высадил вертолет. Он хорошо помнил то место, и туда было намного ближе. «Вернуть бы все», — по-детски думал Мишка, глядя вверх по реке. Он готов был на что угодно, только кто-нибудь отмотал бы время на сутки назад. Он даже попытался представить, чем же он, собственно, готов пожертвовать, мелькнуло что-то про сделку с дьяволом, но все это было слишком книжно и не имело никакого отношения к тому, что он видел вокруг. Не было здесь никакого дьявола и никогда не бывало, а его слабость была только его слабостью. Он тяжело вздохнул, подумал, что просто не выспался, да и вчерашнее тоже.

— Надо останавливаться засветло, — сказал он вслух, хмуро и твердо. — Делать большой костер, и вообще не лазить по ночам.

Впереди речка уходила в сужение между двумя сопками. До них — километра полтора, прикинул Мишка. Он встал, взял карабин, спиннинг и пошел. По дороге докурю. Ему не терпелось проверить, сколько же он пройдет за час. Казалось, что километра три-три с половиной вполне можно. А это тридцать километров в день.

Низкое серое небо грязным молоком закрывало всю долину. Шлось легко. Хорошо утоптанная медвежья тропа тянулась вдоль реки, самым краем леса. «Сил полно, — думал Мишка, — долечу и не замечу». Он даже повеселел. По его новым расчетам получалось, что за четыре с половиной дня можно дойти. От этой глупой радости казалось даже, что море совсем рядом. На сопку залезь и увидишь.

Через пару часов он сильно устал и сел отдохнуть. Настроение было ни к черту, за эти два часа он прошел не больше трех километров. Сначала шел быстро, но уже вскоре уперся в высокую скалу, которая поднималась прямо из реки. Мишка попытался пройти по воде вдоль нее — не получилось. Он пошел назад, вверх по реке — искал переправу на другой берег, но везде было глубоко. Он вернулся к скале.

Тропа шла круто в гору непролазным кедровым стлаником. Кривые загогулины стволов прятались под мохнатыми лапами. Мишка раздвигал ветви, выбирал, куда поставить ступню или коленку и лез вверх, но иногда эти корявые, липкие от смолы, тугие сплетения преграждали дорогу на уровни груди. Звери как-то пробирались под ними, Мишке же надо было обходить. Местами тропа совсем терялась. Мишка взмок до самых трусов, проклинал собственную дурь, карабин и спиннинг, которые все время застревали и цеплялись.

Он поднимался и спускался больше часа. Потом прошел еще километра полтора-два вдоль реки, и теперь сидел у точно такой же скалы, и ему снова надо было лезть вверх.

Так он шел до вечера. Еще несколько раз на пути встречались скалы, но потом горы отступили от реки, и она стала шире и мельче. Мишка, спрямляя, переходил ее вброд, дважды набрал полные сапоги и один раз заблудился в лесу, срезая большую петлю. Часа полтора потерял, пока снова вышел к реке. К вечеру натер ноги мокрыми носками и так устал, что уже не хотел есть, а готов был просто упасть и уснуть. Он посидел, устало глядя на воду, достал нож и выцарапал на прикладе карабина маленькую цифру «9». Примерно столько сегодня прошел, а может быть, и меньше. Цифра была страшная, но он об этом уже не мог думать. Он думал об этом весь день, пока шел.

Мишка достал сигарету и выбросил мятую пачку. Сигарета была последней. В дороге, когда он очень уставал, он садился и закуривал. И сигаретка была как молчаливый попутчик. Теперь и этого не будет. Он затянулся несколько раз, пригасил окурок, бережно положил в карман и пошел ловить рыбу.

Место для рыбалки было неплохое, он из-за него здесь и остановился, но рыбы не было. Он стал спускаться вниз по реке, бросал блесну в интересных местах — тоже ничего. Ни одного удара. Мишка с голодной завистью вспоминал о рыбе, которую оставил на берегу сегодня утром. Даже икру не взял, идиот. Он почему-то не подумал, что рыба может не клевать. Вспомнил, как они с друзьями снисходительно обсуждали знаменитого Ар-сеньева, который со своими казаками едва не погиб от голода на такой же вот рыбной дальневосточной речке. Сытый голодного не разумеет. Обратно пошел опушкой леса, нарезать лапника. Шел и ел бруснику, ягода была спелой и, наверное, вкусной, но от нее уже воротило, столько он ее сегодня сожрал. «Надо есть, — убеждал он сам себя, — это полезно».

Он настелил лапника возле корневища громадного тополя. Дерево одиноко лежало на чистой косе, такое огромное, что уставшему Мишке легче было обходить, чем перелезать через него. Он лег примериться — спину, как стеной, высоко прикрывал ствол, а голову — толстые корни. Мишка потрогал корявый тополевый бок — вроде как и не один.

Но все равно было холодно, печально и пусто вокруг. На косу опускалась пасмурная, ненастная ночь. Хотелось еще плотнее прижаться к дереву и накрыться с головой чем-нибудь. Его маленькая Катька так же «пряталась», закрывая ладошками лицо, и ему так к ней захотелось, что даже слезы навернулись. Обнять ее, прижать крепко, как она любит, и не отпускать. Он устроился на лапнике, докурил последние полсигареты и, тяжело поднявшись на затекших ногах, пошел за дровами. Их пришлось таскать издалека, он понимал, что это глупо, но не хотел менять свой тополь на другое место.

Пока сделал несколько ходок, стемнело. Дров получилось немного, для долгого костра они были тонковаты, но Мишка так вымотался, что просто больше ничего не мог. Он сложил дрова совсем близко от лежанки, долго разжигал их в темноте, окоченел и наконец, когда разгорелось, лег рядом с огнем на лапник. Он уже начал было согреваться и засыпать, как вдруг вспомнил, что у него мокрые носки и сапоги. Мишка открыл глаза. Надо было вставать и сушиться, но даже пошевелиться сил не было. Подумал, что все равно проснется от холода, тогда и посушится. Это было неправильно, он знал это, но мокрые ноги гудели от усталости. И поясница. И руки тоже.

Проснулся он от лютого холода. На часах было около двенадцати. Костер почти погас, тлели только два прогоревших бревна. У него замерзло лицо, руки, спина. Ног же почти не чувствовал. Мишка в ужасе сел, попытался стянуть сапоги, но руки не держали. Он еще больше испугался, вскочил и, нелепо вскидывая ноги и трясясь всем телом, двинулся в темноту за дровами.

Мишка выбирал на ощупь — одни стволы были ледяными, в изморози, как зимой, другие неподъемные. Он набрал немного и в основном мелкого хвороста. Понимал, что это ничего не даст, но малодушно вернулся и встал на колени к тлеющим головешкам. Начал было строгать стружку, чтобы разжечь, но вдруг почувствовал, что коленям жарко. Костер глубоко прогрел гальку, и от нее шло хорошее тепло. Он ощупал все руками, переложил свою подстилку на теплое место и, запалив рядом небольшой костерок, лег.

Он никак не мог согреться. Снизу было тепло, но сверху все равно холодно, лицо мерзло, и ноги. Он вытянул руки вдоль тела и засунул их под лапник. «Как покойник лежу в темноте, — думал Мишка, — проспал почти четыре часа на таком холоде. Так и замерзают. Еще немного, и остался бы здесь». Мысли были усталые, путаные, и он не принимал их всерьез, но когда представил себе, как его находят — стылого, скрюченного на этой косе, возле этого тополя… с побелевшими от мороза глазами… — слезы сами собой набухли. Это были слезы жалости и безволия. Делать что-то для своего спасения он уже не мог. И даже не думал об этом.

В два часа пошел снег. Огонь давно погас. Мишка сидел, прижавшись спиной к корням тополя, в мокрых сапогах, с мокрыми лицом и руками и чувствовал, как на него падает снег. Костер уже было не зажечь, все было мокро, все в снегу, дров не было, и идти никуда не хотелось. Время еле двигалось. Наверное, он ждал рассвета. Временами его начинала бить дрожь, он с тоской думал о том, что в его утонувшей лодке есть все. Сухие вещи, еда, палатка. Сейчас хотя бы палатку. Хотя бы просто накрылся сверху от снега. Накрылся бы и уснул. И пусть этот снег идет.

…И снег шел. В уставшей душе вязко путалось что-то мутное, что все это неспроста, что его за что-то, за какие-то грехи наказывают. Кто-то большой, огромный все время будто бы где-то рядом, вроде своими делами занят, но все приглядывает за ним. И он вроде бы не злой, но делает все хуже и хуже. Он гнал от себя это наваждение, но оно безжалостно, упрямо возвращалось, и его снова пробивала жалкая и мокрая душевная дрожь.

Мишка вытер каплю с носа и, вздрогнув, услышал, как на берегу глухо посыпалась галька. Он очнулся, замер и снова отчетливо услышал тот же звук и плеск воды. Он схватил карабин и невольно плотнее прижался к тополю. Большое темное пятно двигалось вдоль берега. «Медведь!» — понял Мишка. Он вскинул карабин, прицелился, мушку в темноте не было видно, пятно от напряжения расплывалось. Шум шагов вдруг резко усилился, пятно стало увеличиваться. Мишка совсем окаменел от страха, он целился, не видя ни мушки, ни зверя. Он чуть было не выстрелил наугад, но вдруг все стихло. Никого не было.

Сердце стучало в самом горле. Одной рукой он держал все еще выставленный вперед, но так и не снятый с предохранителя карабин, а другой пытался поправить съехавшие очки. И пытался слушать, но ничего не слышал, просто чувствовал, что все кончилось. Он встал и пошел к берегу. Снега навалило прилично. Он ощупал вмятины следов руками и понял, что это был не медведь. Это были копыта. Олень или лось.

Весь остаток ночи Мишка делал шалаш из стланика. Нашел в лесу укромное место, разжег костер и делал. Все руки были в кедровой смоле, он весь промок, но, когда засерело, над ним и с трех сторон вокруг была нежно пахнущая мохнатая крыша, которую уже успел прикрыть снежок. Жарко горел костер. Мишка сидел на толстой подстилке в одном нательном белье, а вокруг, в шалаше, парили развешанные шмотки. Рубашка и штаны почти уже высохли.

После случая с ночным «медведем», заканчивая строить шалаш, он чем-то внутренним ясно ощутил полноценное и счастливое устройство жизни, в которой сейчас он был один на этой речке. Эта простая мысль значила для него так много, например, то, что никто, кроме него самого, ни помешать, ни помочь не может! Он был один, но совершенно не чувствовал себя одиноким, как это часто случалось в кишащей людьми Москве. Он сидел и глядел в огонь, а Юлька, Катька, друзья, мать были рядом. Просто раньше они как-то метались в нем, а теперь спокойно ожили в его душе, и улыбались ему, и делали свои дела. И он любил их все больше и больше, понимая, что он должен делать свое. И, не веря в Бога, он радостно благодарил его, за то, что именно так все устроено.

Снег все валил. Мишка хорошо подсушился и даже поспал. Он неторопливо собирался на рыбалку — не хотелось уходить от костра — снова вспомнил друзей и улыбнулся. Они-то сейчас думают, что он кайфует на речке, рыбу ловит, кофеек у костра попивает. Больше всего ему хотелось выпить кофе и выкурить сигарету. Или просто попить чего-нибудь горячего. Он застегнулся поплотнее, натянул капюшон, взял спиннинг и пошел к реке.

Лес был черно-белым и мокрым. Пахло сыростью почерневших стволов и немного рыбьей тухлятиной с реки. Снега навалило много, он продавливался до земли, и в следах оставалась вода. Тяжелые белые шапки гнули ветки стланника к земле. Он обходил их, отводил руками, и с них тоже капало и шлепались сырые лепехи. Мишка вышел из леса, отряхнулся и направился к воде. Он чувствовал, как в нем растет надежда и поднимается настроение. В своем воображении он уже вытягивал здорового лосося на берег. И даже уже жарил его. Нет-нет, не жарил, пока просто вытягивал.

Снег шел густо, мягко падал на темную воду большими лохматыми хлопьями. За его белой, рябой стеной не было видно другого берега. Бросая блесну, Мишка ушел далеко вверх по реке, но нигде не клевало. Он не очень расстроился, но голод противно напоминал о себе, и он уже решил идти вниз, когда нечаянно, в одной ямке зацепил за верхний плавник небольшого хариуса. Он бросил спиннинг на берегу, крепко сжимая рыбку, побежал к костру, насадил на палочку и стал печь над углями. Целиком его съел, недопеченного, с обгоревшей чешуей, головой и кишками и почувствовал такой голод, что не стал сушиться, а решил идти — по дороге должны были быть ягоды, а может, и рыба.

И еще он решил стрелять. Шел и думал, что они никогда не стреляли на сплаве крупных животных, только то, что могли съесть, но теперь он решился. Если увидит, конечно. Он морщился, чувствуя, что стрелять ему совсем не хочется, но ужасно хотелось есть.

Снег прекратился только вечером. За этот день Мишка прошел мало, километров шесть. Потратил много времени на поиски еды, но ничего не нашел. Рыба не клевала нигде, ни в темных глубоких ямах, ни на притоках. За всю дорогу он не встретил ни одного следа. Впрочем, на это он и не рассчитывал особенно, но вот с ягодой была беда… бруснику, которой было здесь очень много, засыпало. За целый день он объел всего пару кустов подмороженной черной смородины. Нашел, правда, несколько отнерестившихся полудохлых лососей. Не то чтобы нашел — они и раньше попадались — но теперь он достал их из воды. Рыба была едва живая, вся покрытая язвами и желтой слизью. Ее даже в руки было противно брать. Мишка разрезал одну — мясо было совсем белое, но внутри чистое, без гнили, и он подумал, что, может быть, попробовать небольшой кусочек, он даже и отрезал его, но съесть не смог. Долго мыл потом руки.

К вечеру голод отпустил. Только слабость была во всем теле, и голова немного кружилась. Но Мишка доволен был чему-то, даже улыбался. Место для ночлега нашел хорошее. Недалеко от воды, на краю леса. Напротив, прямо из воды, поднималась скала, вершину которой закрывало облако. Красиво было. Он навалил огромный костер и, пока тот горел, заготовил ветки для шалаша. Костер растопил снег, высушил и прогрел песок. Мишка соорудил на теплом месте лежанку, а сверху — шалаш из тяжелых пушистых веток стланика.

Он как раз возился с бревнами для нодьи, когда увидел на другом берегу медведицу с медвежонком. Здоровая темно-каштановая мамаша неторопливо, но быстро шла по открытой косе вдоль берега, время от времени поглядывая на воду. Медвежонок то отставал, ковыряясь в снегу, то припускался как шальной и обгонял мать. Когда она останавливалась у воды, он прыжками с брызгами забегал вперед и поворачивал к ней свою ушастую голову. Медвежонок был совсем маленьким, наверное, поздно родился.

Скала преграждала им дорогу, и медведица искала, где помельче, чтобы перейти на его сторону. Мишка засуетился, схватил карабин, чтобы удобнее было стрелять, пристроился к выворот-ню, прицепился. Руки сильно дрожали, но, кроме естественного волнения при виде серьезного зверя, было и другое. Это была еда, но, если убить большую, что будет с медвежонком… получалось, что надо было стрелять его. Мишка уже три дня толком ничего не ел, и, конечно, надо было стрелять, любой местный охотник так и сделал бы, но у него все сильнее и сильнее тряслись руки. Медвежонок был сущим пацаненком… да и… мамаша могла ночью вернуться за ним.

Эта жалость и страх, вся эта неприятная буря в душе вытолкнула его из-за выворотня. Он сделал шаг, еще несколько. Ноги подгибались. Медведица вся уже была в воде и совсем недалеко, она увидела Мишку, рывком поднялась на задних лапах.

— Эй-й!.. — заорал Мишка и, холодея от страха, топнул ногой по камням.

Его так трясло, что он, наверное, уже не смог бы выстрелить, если бы она кинулась, но он надеялся, даже почти точно знал, что она не кинется. Ведь он не хотел ей ничего плохого. Кроме страха, еще и странная радость поднималась в душе — он лучше бы сдох от голода, чем убил бы их, и она должна была это понимать.

Медведица в два прыжка вылетела из воды, передней лапой, как рукой, подцепила под зад медвежонка так, что тот кубарем покатился по снегу, и они скрылись в кустах.

Спал Мишка плохо. Ему было не очень холодно, но хотелось есть. Ложась, он сдуру навообра-жал себе еду. Стал вспоминать всякие вкусности и так себя растравил, что не мог уснуть. Везде ему почему-то давали большую тарелку жирных щей или солянки, и обязательно с хрустящим французским багетом, порезанным наискосок. Он ел и не мог наесться. И уснуть тоже не мог.

Но, как это часто бывает, вроде и не можешь заснуть, а просыпаешься утром. Так и Мишка. Проснулся, едва забрезжило, от холода. Разбитый, невыспавшийся, и тут же вспомнил про тарелку щей. Аж замутило. Вставать не хотелось. Идти тоже. Но и спать было невозможно — правый бок, на котором он лежал, отпотел, это усиливало ощущение холода и влажного, липкого тела. От голода болела печенка. Так у него всегда бывало. Он заставил себя встать, помял печень сквозь куртку и понял, что здорово похудел. Куртка уже слегка болталась. «Если сегодня жратвы не найду, — размышлял он, — может быть плохо. Слабеть начну». Мишка помахал руками, как на зарядке, несколько раз присел, взял карабин и спиннинг и, поеживаясь, побрел вдоль берега. Решил, что согреется по дороге.

Погода устанавливалась. Подмораживало. Снег прихватило коркой, но внутри он был еще влажный. Мишка прошел не больше двадцати шагов и остановился возле свежих медвежьих следов. Зверь шел снизу, вдоль берега, причуял, видно, его шалаш, кинулся прыжками в сторону, но потом, потоптавшись в кустах, обошел лесом. По следам было видно, что шел осторожно, топтался, выглядывая чего-то. Потом свернул в лес, в сопку.

Мишка шагал вниз вдоль реки и, вспоминая разговоры опытных охотников, думал, что медведь был скорее всего молодой, старый ушел бы сразу. Старые — осторожные. Скоро уже в берлоги залезут. Вот ведь спят всю зиму, и никаких им костров не надо. Он с сожалением вспомнил, сколько времени тратит на свои лежанки и как потом все равно мерзнет, подумал, что в берлоге, под медвежьей шубой было бы хорошо, тепло… он улыбнулся, явственно ощущая это тепло. И вдруг встал как вкопанный. Лицо было сосредоточенно и серьезно. Шкура!.. Медведь — это же шкура! Он вспомнил вчерашнюю медведицу. Неприятно стало оттого, что пришлось бы ее убить… но под шкурой можно спать! И шалашей не надо. Мишка прибавил шагу. Надо было добывать, и не маленького, небольшая шкура не спасла бы. У него появилось дело. Оно отвлекало от длинной и неизвестной дороги, и Мишке совершенно ясно было, что это дело надо делать. Он шагал и видел медведя. Медведь, как и та медведица, был на другом берегу, и Мишка целился и стрелял.

Долина реки здесь была широкой, и он шел, в основном, чистыми косами. По замерзшему снегу шагалось легче, чем по гальке, которая все время разъезжалась под ногами, и он довольно бодро отмахал два часа. «Это километров шесть, — подсчитывал Мишка. — Позавчера я прошел девять километров, вчера — шесть, а сегодня за два часа — шесть. Всего — двадцать один. Совсем неплохо. Может, сегодня еще километров десять одолею…»

Он видел следы нескольких медведей, они тянулись вдоль самой воды — звери приходили рыбачить, но рыбы было мало, даже отнерестившийся и подохший лосось почти не попадался, — и все следы в конце концов уходили в тайгу.

В одном месте река делала большую петлю, Мишка решил срезать и пошел по перекату на другую сторону. На середине вода поднялась выше колен, и идти стало трудно. Он повернулся лицом к течению и стал двигаться совсем осторожно, ругая себя, что опять не взял шест. На шест бы сейчас опирался и горя не знал. Вода, однако, поднималась выше, мощно давила, он уже держал отвороты сапог руками и с трудом стоял на ногах. Пройти оставалось всего метра три, дальше было мельче. «Пройду, — думал Мишка, осторожно передвигая ногу, — ну может, зачерпну немного». Когда запаса совсем не осталось, он, непонятно на что рассчитывая, рванулся вперед, и его сбило. Мишка, взмахнув руками, упал на спину, выронил спиннинг, извернулся, поймал его. Он пытался встать, но его несло неожиданно сильно, вскоре ноги перестали задевать дно, и он стал погружаться с головой. Мишка испугался. Он греб вроде бы изо всех сил, но вода была вязкая и тяжелая, и он с трудом двигал руками. Его как будто засасывало. «Господи, неужели все?!» — мелькнуло быстро и страшно. И он вскинулся, взревел глухо, захлебываясь водой, бросил спиннинг и отчаянно заработал руками к берегу. Но сапоги, полные воды, разбухшая одежда не давали — его уносило течением. В ужасе он завертел головой и поплыл вниз, стараясь держаться на поверхности и забирая к отмели.

Выполз на снег на карачках, отдышался, стал подниматься на ноги и увидел рядом с собой спиннинг. Блесна зацепилась за штаны. Мишка машинально взял его и, оставляя на снегу широкий, мокрый след пошел к ближайшему бревну. Вылил воду из сапог, встал на них и начал раздеваться. Его колотило. Но не от холода, холода он как будто и не чувствовал, он отжимал одежду и вглядывался в речку, в то место, где он только что тонул, и понимал, что боится воды. Он с трудом натянул на себя мокрые вещи и почувствовал, что замерзает. Нужно было много дров, но вокруг была голая заснеженная коса. Мишка побежал вниз по реке, невольно сторонясь берега. «Не бойся, не бойся, — уговаривал самого себя, — здесь у берега везде мелко. Все нормально, ну, все хорошо». Но в душе было мутно и тяжело. Мишка молился, как мог, благодарил кого-то, кто дал силы. «Все. В воду больше не полезу».

Он нашел то, что искал, километра через полтора, когда уже совсем начал выдыхаться. Небольшой залом был хорошо присыпан снегом, Мишка вытащил из-под мокрого верхнего слоя несколько более-менее сухих стволиков, поломал их на короткие полешки и принялся строгать растопку, но вспомнил про зажигалку. Достал из кармана — вроде и не очень намокла — положил на дрова, на ветерок, и снова начал строгать. Наточил очень много, целую охапку сухих стружек. Все должно было загореться с одного раза, зажигалка едва дышала. В который раз уже он вспомнил про две новенькие запасные зажигалки, оставшиеся в утонувших вещах. Он набрал внутри залома сухих тонких веточек, чтобы было что подложить.

Чиркнул — не зажглась, чиркнул еще раз, потом еще и еще. Зажигалка не горела, хотя газ, кажется, тихонько шипел. Мишка испугался. Глянул вниз по реке, подумал пойти и высохнуть по дороге, но в сапогах хлюпало, а куртка и штаны задубели от мороза. Он стал бегать по кругу, махать руками, как пропеллерами, чтобы согреться и подсушить зажигалку. В сапогах противно булькало. Он встал на колени к костру, закрыл его от ветра и попробовал еще раз. Зажглась. От нее занялась стружка. Она была все-таки влаж-новатая, а огонек таким слабеньким, что Мишка боялся дышать. Он стоял на коленях на снегу, прикрывая огонек красными негнущимися пальцами. От этого маленького, желтенького язычка, от того, как вокруг него расположены другие стружки, зависело слишком многое. Он уже не мог помочь. Пальцы так замерзли, что если бы он начал подкладывать, то разрушил бы все. Но стружки, подсушивая сами себя, потихоньку разгорелись.

Он подложил тоненьких веточек, отогрел руки и постепенно навалил много дров. Костер разгорался. Тяжелый белый дым тянул к реке, туманом стелился над черной водой и уходил вверх по течению, куда-то к тому перекату, где бултыхался Мишка. Сначала он грелся, не раздеваясь, потом, когда огонь разошелся, стал снимать тяжелую мокрую одежду и пристраивать ее к огню. Крутился у костра в одних трусах, подставляя то один, то другой бок, и вдруг увидел ниже по течению трех северных оленей. Они выходили из леса и направлялись к реке. Мишка схватил карабин, но расстояние было слишком большое. Он, не обуваясь, рванул к ближайшим кустам, затем перебежал к следующим. Олени должны были увидеть его костер и повернуть обратно в лес. Надо было успеть сократить расстояние. Но животные заметили не костер, а его самого. Замерли, глядя в его сторону. Мишка прицелился, выстрелил. Звери кинулись к лесу. Он выстрелил еще раз, и снова мимо. Мишка побежал обратно к костру, у него окоченели ноги. Он не особенно жалел о промахе, было слишком далеко, но двух патронов было жаль, теперь их осталось восемь.

Он поставил карабин к бревну, сел снимать трясущимися руками мокрые носки, и тут увидел, что один сапог лежит у самого огня и горит. Он схватил его, сунул в снег, но было поздно. Дырка выгорела сбоку, сразу над подошвой. В нее легко входили три пальца руки. «Та-а-ак, — соображал Мишка, — так-так. Да-а. Ну ты молодец. Такой осторожный». Он качал головой и понимал, что ничего уже не поделаешь. Дело сделано.

Он не расстроился. За последнее время он привык к неожиданностям. Жизнь стала очень простой: разжег костер — хорошо, промазал по оленям — плохо, вот сапог — тоже плохо. Но не больше того. Нервная система огрубела, она измеряла все происходящее только одной мерой — сможет он идти или нет. Она как будто рассчитала всю его наличность — силы, одежду, патроны — на семь-восемь дней. Дырявый сапог был всего-навсего неприятностью. Мишка неплохо высушился, отрезал карман от куртки и надел его поверх носка в дырявый сапог.

Он шел до вечера все тем же правым берегом. Шлось хорошо. Снег, правда, раскис, и нога была мокрой, но мерзла не сильно. По дороге он поймал самку кижуча, съел всю икру, а рыбу привязал веревочкой за хвост и голову, и перекинул за спину. К пяти часам он высчитал, что прошел сегодня никак не меньше двадцати километров. Не такой плохой денек, получается. Он очень устал, во всем теле чувствовалась слабость, можно было ночевать и здесь, но Мишка все же решил поискать хорошее место для ночлега. На самом деле он немножко обманывал себя — ему хотелось пройти еще хоть пару километров. Он с трудом встал и поплелся.

— Ты куда, мужик? — разговаривал сам с собой.

— В Москву, — отвечал нехотя.

— А-а?! Так Москва в другой стороне!

— Да ничего, я тут короткую дорогу знаю. Мишка затряс головой, как бы отгоняя этот разговор. Он почти все время вот так разговаривал. Или сам с собой, или с кем-нибудь. Даже уставал от этого.

За поворотом реки увидел большое нерестилище. Самки кижуча, исполняя брачный танец, то и дело выпрыгивали из воды и громко падали плашмя. Рыбы было много. Мишка невольно улыбался и мысленно уже забрасывал спиннинг, когда увидел медведя, выходящего из реки с рыбиной в зубах. До него было чуть больше ста метров. Зверь взобрался на обрывчик и зашел в лес. Мишку слегка затрясло, он положил спиннинг и осторожно двинулся вперед. За спиной что-то мешало, он вспомнил про рыбу, снял и ее. Руки тряслись все сильнее, но голова работала ясно. Надо подойти поближе и стрелять на отмели, когда снова выйдет ловить рыбу. Нет, в воде нельзя, там не снять шкуру. В лес тоже отпускать нельзя — не дай бог там добивать. Он крался по тропинке краем леса, не спуская глаз с того места, куда зашел медведь. Когда подошел метров на сорок-пятьдесят, присел над обрывчиком за упавшей березой и стал ждать. Медведю пора было бы уже сожрать рыбу и выйти за новой. Мишка очень волновался — во рту совсем пересохло. В нем не было охотничьего азарта, не было и страха, просто момент был жесткий. И он сам все это придумал, и от этого было еще противнее. Ведь можно было и уйти, а он сидел и не знал, хочет он чтобы медведь вышел или нет. Было по-прежнему тихо. «Неужели ушел?» — мелькнуло у Мишки, и стало как-то полегче, но в это время в двадцати шагах от него из высокой заснеженной травы бесшумно вылезла рыжая медвежья морда.

Мишка замер, а медведь, высунувшись наполовину, принюхался, потом осторожно спустился с обрывчика и короткими прыжками заторопился к нерестилищу. Он был необычного светло-рыжего цвета. Стрелять в зад Мишка было неудобно, он держал его на мушке, ждал, когда повернется боком, и вдруг увидел, что в лесу, в том месте, за которым он только что наблюдал, стоит на задних лапах еще один — почти черный, и заметно крупнее. Мишка, на мгновенье растерялся, подумал, не уйти ли потихоньку назад, но большой, коротко рявкнув, кинулся к воде. Рыжий крутанулся на мелководье и рванул назад своим же следом, прямо на Мишку. Мишка приник к карабину, но медведь свернул в сторону, мощным прыжком взлетел на обрывчик и поломился по тайге.

Большой выскочил из воды, но дальше преследовать не стал. Он стоял в двадцати метрах и слушал, как убегает соперник. Мишка сидел на обрывчике открыто, прямо перед зверем, чуть заслоненный стволом березы, и теперь боялся пошевелиться. Медведь задирал нос вверх, принюхивался, шерсть на загривке стояла дыбом, время от времени взгляд его кругленьких темных глаз останавливался на Мишке. Медведь его не видел, или принимал за куст, но что-то ему не нравилось. Он опустил голову, обнюхивая следы убежавшего. Мишка стал медленно поднимать карабин. Руки подрагивали. Медведь поднял голову, посмотрел в лес и неторопливо двинулся от Мишки вдоль берега. Надо было стрелять, но зверь был слишком близко и опять задом. Мишке было неудобно, как будто это было нечестно — стрелять в спину, а может, ему было просто страшно. Перед самым выходом в лес медведь остановился, подставив бок, и Мишка нажал на спуск. Выстрел прозвучал так громко, что Мишка вздрогнул и схватился за березу.

Медведь, рыча и кусая себя за бок, закрутился на месте, Мишка осторожно прицелился и выстрелил еще раз. Зверь ткнулся в землю и затих. Мишку колотило, он посидел, надеясь прийти в себя, но волнение только усиливалось, мушка не держалась на туше, скакала по кустам вокруг. Он осторожно слез на берег и стал подходить, целясь, то в голову, то в середину туши. Сейчас ему было по-настоящему страшно. Медведь опять зашевелился, судорожно заелозил задними лапами по склону и как будто начал подниматься. Мишка выстрелил, пуля ударила мимо, под голову, выстрелил еще, и ему показалось, что зверь обмяк. Мишка стоял, держа его на мушке и пытаясь успокоиться. Говорил сам себе, что не надо подходить сразу, а надо подождать, но почему-то стал обходить со стороны воды. Не доходя метров десять, он кинул в него камень, не попал, кинул еще один, потом, когда подошел совсем близко, с трудом пересиливая страх, толкнул стволом карабина. Зверь не шевелился.

Мишка почувствовал дикую усталость, огляделся, куда бы сесть, но вокруг ничего не было, а сесть прямо на тушу он не решился. Так и стоял, его мутило от усталости и голода. Он прислонил карабин к туше и пошел к воде. Присел на корточки, напился, вымыл очки и приложил мокрые руки к лицу — оно горело.

Зверь был большой, Мишка сунул пальцы в мех, он был густой, но не высокий, под мышками, правда, были плешины, но так, кажется, всегда бывает. Мишка с трудом перекатил зверя на спину и достал нож. Он сделал первый разрез, как и положено, по груди и по внутренней стороне ног, представил, что получится и задумался. Одеяла не выходило — сам-то он не снимал никогда — выходило что-то неровное и, может быть, не очень большое. Он стал снимать грубо, не трогал лап и головы, следил только, чтобы на шкуре ничего не оставалось. Руки были в крови и жиру, он торопился успеть до темноты и два раза порезался. В голове крутились суеверные мысли, что «зря зверя загубил», но он тут же оправдывал себя, ведь ему это было нужно. Медведь был «рыбник» и противно вонял ворванью. Мишка провозился почти два часа, расстелил шкуру мехом кверху на снегу, чтобы стекла кровь и понял, что он почти полностью завернется в эту шкуру.

Начинало темнеть, и он решил ночевать прямо здесь, только отошел от нерестилища, чтобы ночью никто не разбудил. Дел было полно, но сначала он пошел за ветками для лежанки, он пока не очень доверял шкуре. Стланика в этом месте не было, он нарезал целую охапку тополевой поросли и разложил ее в небольшой нише под обрывчиком. Потом зажег костер, развесил подсушить шкуру и снял сапоги — у него жутко замерзли ноги, особенно «дырявая».

Шкура, висевшая за спиной, парила и отражала тепло. Мишку разморило, он так устал за этот день, что начал засыпать сидя. Медведь после выстрела разворачивался и летел к нему огромными прыжками, а у Мишки заклинило патрон, и он все никак не мог передернуть. Медведь был уже в двух шагах, и Мишка с упавшим сердцем нырнул под березу, ударившись об нее виском… Мишка очнулся. Он, кажется, действительно ударился обо что-то, когда засыпал. Надо обязательно поесть, убеждал себя Мишка, но сил что-нибудь готовить не было. Он съел половину икры, подумал, что хорошо поест утром, и завернулся в шкуру. Она была влажная, воняла тухлым рыбьим жиром и свежей кровью, но вскоре он почувствовал тепло и улыбнулся — тепло было настоящим. Оно шло не с одной стороны, как от костра, а отовсюду. Оно было везде, только ноги немного зябли. Он поджимал ноги и улыбался, потому, что точно знал, что сегодня будет спать в тепле. Сквозь наплывающий сон он представлял, и даже чувствовал, что рядом с ним, приткнувшись к нему, лежит его Катька, и он прижимает ее, а она уже спит вовсю, и ей тоже тепло, и даже жарко. И жена рядом раздевается. И улыбается на них. А Мишка думает, что же с Катькой делать — мешать будет. Мишка очнулся, посмотрел на карабин, лежащий у бревна с другой стороны от костра, подумал, что надо бы положить поближе и уснул.

Он ни разу не проснулся за ночь. Так, во всяком случае, ему показалось. Под утро прошел снег, и кругом все побелело, присыпало свежей крупой. И карабин, и его рыбу, и давно прогоревший костер. Под шкурой было тепло, он лежал и подсчитывал, сколько прошел. Выходило тридцать пять километров, да в первые два дня проплыл километров двадцать пять. Получалось — шестьдесят. Он не знал, где его высадили, может в ста пятидесяти, а может в ста тридцати километрах от моря, поэтому взял среднее, и решил, что осталось — восемьдесят. Нормально. Скоро должен быть Урак.

Он строгал стружку для костра, а сам все время думал о зажигалке. Хоть бы еще разок загорелась, поел бы мяса. Он нашел под обрывчиком сухую скукоженную бересту, нащипал ее тончайшими колечками, сложил все путем и наконец чиркнул. Зажигалка, нагревшись под свитером в кармане рубашки, сработала как новенькая.

В это утро Мишка хорошо поел, так, что даже спать захотелось. И икры, и шашлыков нажарил из половины медвежьего сердца и сала. Мясо есть не стал — боялся глистов. Перед выходом он еще раз сбегал к медведю, срезал сала и поймал икряную самку на нерестилище.

Решил идти целый день. На привалах подкрепляться икрой, а вечером снова поджарить сердце. Он увязал подсохшую у костра шкуру веревкой наподобие рюкзака, разобрал спиннинг, закрепил его сверху, взял карабин и пошел вдоль реки. Шкура была тяжелой, погода явно поворачивала к теплу, и через полчаса Мишка уже полностью расстегнул куртку и снял шапку.

Ближе к обеду пробилось солнышко, и стало совсем весело. Временами ему даже казалось, что он просто путешествует таким вот странным способом, и он начинал мурлыкать какой-то почти бравый мотивчик. На очередном привале он поел икры, отдохнул и снова нагрузился своими манатками. Долина стала шире, и речка начала разбиваться на рукава. В одном месте ему правильнее было бы перебрести несколько мелких проток и таким образом срезать, но он решил не рисковать, да и не хотел мочить ногу, и он пошел самой правой протокой. Она уходила все глубже в лес, куда-то совсем в другом направлении, и он хотел уже было вернуться, как услышал гул вертолета. Мишка не поверил, подумал, что показалось, так уже бывало несколько раз, но вскоре услышал вполне ясно. Вертолет шел откуда-то сверху. Мишка стоял в высоком лесу на берегу узенькой заросшей протоки и не мог его видеть, но по характерному секущему свисту винтов понял, что вертолет летел низко и не быстро. Он рванул вперед в глупой надежде добежать до открытого места, где его могли увидеть, зацепился спиннингом за кусты, сорвался с обрывчика и упал в воду. Здесь было совсем мелко, он снова вылез на тропу, сел на бревно, и ему жутко захотелось закурить.

Он сбросил шкуру. Плечи ныли от веревок. Конечно, его могли искать. Охотники или вертолетчики могли найти лодку и вещи и сообщить охотоведу. Может, его и ищут. Но Мишка удержал себя от этих мыслей. Если ищут — найдут, если — нет, то нечего и думать об этом. Самому надо. Он отжал носки, шерстяной сильно потерся в том месте, где была дырка, оделся и пошел дальше. Протока свернула налево, к ней пришла еще одна, и вскоре он вышел из леса на большое чистое пространство. Впереди Кетанда впадала в Урак. Отсюда оставалось семьдесят километров. Он знал это точно.

Мишка шел широкой галечной косой к Ураку. Снега здесь выпало меньше, и он почти растаял. Дрова, попадавшиеся по дороге, были сухие. «Так жить можно», — размышлял Мишка. Над ним было чистое небо, светило солнце, и в душе было так же светло. Он был доволен собой. Не пройденным, не сделанным, но именно собой. Он давно не испытывал такого спокойного хорошего чувства. «Иду как взрослый самостоятельный мужик, иду по земле, и все у меня нормально…»

Мишка дошел до самого мыса. Голубая, прозрачная Кетанда шумно втекала в спокойный Урак. Он был очень широкий — метров двести, Кетанда наоборот, камнем легко перебросить, но быстрая и глубокая. Мишка посмотрел вверх по Кетанде, туда, откуда он только что пришел, и понял, что обойти не получится, и придется переплывать. Он принес к берегу три сухих ровных бревнышка и сложил их плотиком. Один конец связал бесценной своей веревочкой, а другой просунул в ремень от карабина, так, чтобы карабин оказался наверху плота, а ремень держал бревна снизу.

Закончив работу, разделся догола, сложил вещи на плотик, сильно оттолкнув свое сооружение от берега и, крякнув, погрузился в прозрачную ледяную воду. Вода была тяжелая, Мишка плыл на боку, изо всех сил работая ногами и загребая одной рукой, но ему казалось, что он еле движется. Он почувствовал, что стало мельче, попытался встать на ноги, но его сбило течением. Мишка еще наддал к берегу и в конце концов выбрался на сыпучую гальку.

Вещи не намокли. Дрожа от холода, и улыбаясь чему-то, и щурясь на теплое солнце, он вытерся рубашкой и натянул белье. Легче стало. Надел штаны, свитер, сапоги, побегал по косе, поплясал. Вроде и согрелся, и все же решил разжечь костер и поджарить мяса. Уж больно хорошее было настроение. Он тщательно готовил растопку и опять думал про зажигалку — только бы… И она загорелась, дала маленький, с детский ноготок, огонек. Этого было достаточно. «Хватит мне зажигалки, — думал Мишка, — дня на два точно хватит, может, и на три».

Он погрелся, повесил сушить медвежью шкуру и пошел к воде разбирать плотик. Даже жалко было. Раза бы в три побольше, глядишь, и его бы выдержал. Потом он зарядил шашлычки из медвежьего сердца. Сидел, крутил их над огнем, а сам все думал. Сложил на песке пять одинаковых палочек и соображал, как бы соединить.

Был бы топор, можно было бы попробовать «ласточкин хвост» вырубить в бревнах да прогнать поперечину, он читал об этом когда-то. Он положил на два конца палочек две поперечинки. Можно было просто привязать бревна к этим поперечинам. Но чем? Нужно много веревки. И вдруг его осенило. Он положил две поперечинки под плот, а две сверху. Если концы поперечин, выступающие за края плота, связать между собой, то бревна никуда не денутся. Это будет плот. Хлипкий, конечно, но крепить-то всего в четырех точках. Чем бы только связать? Мишка стал внимательно изучать свои вещи.

«Так, у меня есть два метра крепкой веревки. Это — один узел. На второй пойдет ремень от карабина. Это — два. Можно порвать штаны на ленточки, или рукава от куртки, но это…» — его взгляд остановился на медвежьей шкуре — из нее можно было нарезать километр прочных ленточек.

Он снял подгоревший шашлык и, жуя на ходу, пошел искать метериал для плота. Обошел всю косу, но нашел только два более-менее подходящих бревна. Нужен хороший залом, решил Мишка, собрался и пошел вниз.

Медведя он увидел издали. Тот стоял на мелководье в середине речки. «Рыбачит», — подумал Мишка, зашел в кусты и стал приближаться. Косолапый ловил рыбу «в узерку». Стоял на перекате, засунув голову под воду, и высматривал лососей, поднимавшихся из ямы. Время от времени он резко совался мордой вперед, затем прыгал с вытянутыми лапами, поднимая тучу брызг, но мазал и снова возвращался на свое место. Мишка осторожно подошел метров на пятьдесят, прячась за кустами, дальше была открытая коса. На всякий случай снял карабин с плеча. Он не собирался стрелять, просто было интересно наблюдать зверя так близко. Косолапый был молодой и вел себя боязливо. Время от времени вставал на задние лапы. Осматривался. Весь мокрый, он скорее походил на высокую худую собаку с ненормально большой башкой и толстым пузом. Когда он засовывал голову под воду, он так смешно от-клячивал зад, что у Мишки возникало желание подойти и дать ему пинка, он буквально дрожал от мальчишеского азарта. Когда «рыбак» в очередной раз занырнул, Мишка вышел из-за куста и потихоньку двинулся вперед. Он дошел почти до воды, до зверя оставалось не больше тридцати пяти шагов. Было видно, как вода прокатывается по мягкой шерсти. Мишка, понимая, что это уже совсем наглость, остановился, подобрал приличный голыш и швырнул его в направлении зверя. Сам же заорал во всю дурь: — Ого-го-го-гоу!..

На всю тайгу, аж сам испугался. Медведь подпрыгнул на четырех лапах и рванул на противоположный берег. Он бежал большими прыжками, успевая, однако, озираться. Мишка попытался свистнуть ему вслед в четыре пальца, но не вышло, руки тряслись со страха, а сам подумал, что медведь с того же страха мог рвануть и к нему.

Он обругал себя «старым дураком», но чувствовал, как его распирает от пацаньей дурости. Взять да вот просто так подойти к медведю. Даже жалко, что никто не видел.

Часы показывали полчетвертого, когда Мишка сбросил вещи у большого залома. Он было присел отдохнуть, но не выдержал и полез подбирать бревна. Чего здесь только не было: и толстенные, непонятно как сломанные стволы тополей, и березы с измочаленными ветками, елки, лиственницы с корнями. Река будто громадным бульдозером напрессовала большой водой все это богатство и оставила сохнуть. Для плота лучше всего подходила елка, но ее было мало. Мишка лазил по бесформенной груде, растаскивал, вынимал нужное. Это не всегда получалось, многие деревья были зажаты намертво. Несколько стволов он перепилил маленькой, но ловкой пилкой перочинного ножа. Когда начало темнеть, у него были готовы пять бревен и поперечины из сырой березы. Он аккуратно сложил всю конструкцию. Выглядело неплохо.

Проснулся Мишка затемно. От вчерашней работы поламывало руки. Он вылез из шкуры, зажег костер и пошел к залому за дровами и, когда искал их в темноте, нашел жестяную банку. Мишка вернулся к костру. Осмотрел ее. Банка была мятая, местами ржавая, но без дырок и большая, литровая. Он выправил ее, сбегал за водой и пристроил к огню. Теперь можно было варить чай и уху. Мишка сидел возле огня и в нетерпении совал палец в банку. Наконец, не дождавшись, когда закипит, стал пить горячую, обжигающую воду. Это было так непривычно и вкусно, что он пил, смеялся громко и с удовольствием хлопал себя по коленкам.

Начало светать, и хотя для рыбалки было еще темновато, он взял спиннинг и пошел к реке. Мишка шел и весело просил Бога, чтобы он послал ему рыбки, и представлял себе, как нарежет кижуча на куски, и сварит. И Бог ему послал — в первой же яме он поймал четырех небольших серебристых гольцов. Мишка насадил их на палочку и пошел к лагерю.

Небо над ним было чистое. Большое солнце поднималось со стороны моря, к которому спешила река. «Сейчас сварю уху, парочку запеку на углях на дорогу и свяжу плот. Часов в одиннадцать поплыву». Надежда была так велика, что он радовался и одновременно хмурился на себя — боялся загадывать. Что-то уж больно везет.

Он шел вдоль берега и уже возле самого лагеря увидел, как из воды выпрыгнул лосось. «Надо бы икорки поймать», — подумал, положил кукан с гольцами на гальку и забросил блесну. Первые несколько проводок ничего не дали. Он зашел повыше, бросил еще раз и повел чуть медленнее. Поклевка ощутилась как зацеп, но он понял, что это рыба. Она медленно шла вверх по течению. Мишка заторопился и, надеясь на прочность шнура, стал вытягивать силой. Спиннинг согнулся дугой, но вдруг отыграл назад, и свободный от блесны шнур змейкой лег на поверхность. Мишка сматывал его на катушку и понимал, что по-глупому оборвал единственную свою снасть, шнур выдерживал больше тридцати килограмм и просто перетерся возле блесны.

Он пришел к костру и бросил спиннинг в кусты. Потом подумал и решил взять шнур — может, пригодится. Снял шпулю с катушки и тут понял, что этим шнуром нужно вязать плот. Он быстренько отрезал у гольцов головы, засунул в банку с водой, пристроил на углях и пошел к плоту.

Через два часа все было хорошо увязано. Ему удалось затянуть не только концы поперечин, но и слабые места в середине. Мишка нашел в заломе длинную жердь, обрезал сучки, вернулся и столкнул плот на воду. Осторожно, опираясь на шест, встал на неровную поверхность, походил. Плот надежно держал. Можно было стоять даже на самом краю.

Мишка сидел у костра. Перед ним стояла горячая закопченная банка, из которой торчали разварившиеся, побелевшие гольчиные морды. Он ждал, когда немного остынет. Голодный, грязный, в дырявом сапоге, провонявший медвежьей шкурой. Он рассматривал свои огрубевшие, в ссадинах и стланиковой смоле руки и улыбался, щурясь на солнышко. Вокруг было тихое, ясное утро, такое тихое, что слышны были только тонкие, редкие пересвисты синиц, да казалось, что слышно, как падают, кружась, последние осенние листья.

К морю он сплавился только через три дня, и все это время пришлось вкалывать с утра до вечера. Плот вел себя неплохо, но глубоко сидел в воде и часто застревал на мелких перекатах. Приходилось слезать и помогать шестом как вагой, а иногда и подолгу разгребать сапогами мелкую гальку. Нога все время была мокрой и очень мерзла. Мишка вырезал из шкуры меховой вкладыш в сапог, но это помогало слабо. Дело шло медленно. Временами он думал бросить плот и пойти пешком, но чувствовал, что с голодухи здорово ослаб, а шкура была тяжелой. Но самое главное — речка разбилась на множество проток, и ему пришлось бы много обходить, а кое-где и переплывать, и он продолжал спускаться на плоту.

Почти все время шел снег. Он уже не таял, и берега, и большие камни в воде были белыми, а река, казалось, почернела. Мишка выходил рано утром и заканчивал почти в сумерках. Ночевал как придется — шкура спасала — мерз, конечно, но больше страдал от голода. За три дня он подстрелил и съел трех больших, вонявших рыбой чаек и одного кижуча. Кижуча запер бревном в мелководном илистом заливчике. Целый час ловил его руками, пытался оглушить палкой и в конце концов пристрелил, израсходовав последний патрон.

На третий день, вечером, он понял, что море уже совсем близко — в реке появились нерпы. Они грелись на косах, неподвижно лежа на спинах и задрав хвосты и головы. Когда он подплывал, нерпы заполошно с шумом и брызгами бросались в воду и тут же, удивленные, выныривали рядом, мокро блестя большими черными глазами. Мишке хотелось их погладить.

Сначала ветер принес влажный соленый запах, а вскоре Мишка увидел вдали темную полоску морской косы и светлый разрыв в ней, через который речка уходила в океан.

Был прилив, вода давила с моря, и последние метры Мишка дошел на шесте. Он причалил, вынес на заснеженный верх косы шкуру, карабин и консервную банку. Было пасмурно и тихо. Море заливало легкой прозрачной водой мокрую гальку, не доставало до снега, и с шипеньем отступало. Темнело. Дым с рыбацкого стана стелился по черному заливу.

Совсем рядом на мысочке сидели нахохлившись большие морские чайки, не обращая на Мишку никакого внимания.

КАК РАСПИЛИТЬ ТОПОЛЬ…

Тополь упал ночью. Гром грохотал. Дождь лил как из ведра, а ветер метался по саду, терзал что-то на крыше и рвался в старые окна. Баба Ксения как раз стояла на коленях под иконами. Трепетали язычки лампадок в темноте.

И тут полыхнуло мертвенным светом в окно, лики святых на миг исчезли, и что-то огромное затрещало в саду и двинулось к ней, круша все на своем пути. Баба Ксения вздрогнула невольно, а губы сами собой, сбившись с молитвы, зашептали: «Прости, Господи, меня грешную!»

Не попал тополь на дом. Наискось, в сад рухнул. Угол только задел и ветками содрал рубероид с края крыши. Но забор у старухи повалил, по пути сломал две старые яблони и вишню и еще до соседей дотянулся вершиной.

Баба Ксения, сколько ее помнили, загнутая совершенным крючком от самой поясницы, так загнутая, что и разговаривать могла только повернув голову набок и глядя снизу, как бы извиняясь, что с ней так неудобно, горбилась возле тополя в хмурых утренних сумерках. Весь угол сада было не узнать.

Глаза ее, однако, осматривали тополь спокойно, даже казалось, что она и жалеет его. Еще зеленого и мокрого после дождя, но умирающего. Она попыталась отодвинуть толстую ветку от пышной клумбы с георгинами, но не смогла и, подобрав мокрый подол, заковыляла в сарай.

Ей было уже хорошо за восемьдесят, но она никогда не пользовалась палочкой, ходила, как горбунья, хотя горбуньей не была, размахивая перед собой руками, которые казались слишком длинными, а если что-то надо было нести — несла сзади на пояснице. Обхватив двумя руками. Кажется, ей так было легче. Со стороны очень странно выглядело: крючковатая бабка с тяжелой авоськой на заду — и люди, не знавшие ее, иногда пытались помочь, взять у нее ношу, но она всегда отказывалась. Останавливалась, благодарила, улыбалась, будто бы радуясь чему-то, и шла дальше. Почему отказывалась — не совсем было понятно. Кто-то уверял, что она староверка, а им нельзя общаться с обычными; другие — потому, мол, что в лагерях сидела двадцать лет и никому больше не верит. И то и другое было правдой, но почему-то тот, кто предлагал помощь, потом долго стоял и глядел ей вслед. Вспоминая ее мягкую, совсем вроде бы неуместную улыбку.

Она вернулась с ножовкой и принялась отпиливать сук. Руки старухи от вековой почти работы были по-мужицки большие и сильные. Она перепилила, сук безвольно отвалился от ствола, но он был придавлен всем деревом, и баба Ксения поняла, что не сможет вытащить, а если и сможет, то переломает все георгины. И стала пилить в другом месте.

«Нехорошо упал тополь, — думала старуха. — Завтра соседские ребятишки придут за цветами к первому сентября, а тут вот что…» В сумерках плохо было видно, сколько их там осталось. Она успела освободить часть клумбы, когда услышала из-за тополя, со стороны соседских сараев:

— Баба Ксеня, ты здесь что ль?

Это был Миша Тихонов. Довольно высокий, широкоплечий и крепкий мужик лет пятидесяти пяти. Все — и соседи, и на заводе — звали его Миша. Не Михаил, не Мишка, а Миша. Было в нем что-то такое, что с первого взгляда, несмотря на его размеры, было ясно — этот человек не может обидеть. Никак. Он всегда, как и старики, рано вставал и шел на завод пешком. Останавливался на минуту — поздороваться. Сейчас он стоял в фуфайке, накинутой на голое тело, небольшой живот торчал наружу. Покурить вышел.

— Здесь я, Миша, здравствуй, милый.

Миша постоял, попыхивая огоньком сигареты, потом произнес, как будто о чем-то размышляя:

— Надо бы сказать, что ли, кому? Одна-то ты как?..

Но Баба Ксения уже не слышала. Она ушла в дом, переобулась в дедовы сапоги и с ножовкой в руке стала пробираться мокрым садом к пролому в соседском заборе.

Соседи ее, Новичковы, как и все почти жители заводской восьмиквартирной двухэтажки, были когда-то деревенскими. Как и у всех, был у них сарай, но не в общем длинном ряду, под одной крышей, а отдельный. За сараем небольшой кусок земли обнесен высоким забором из досок, обрезков фанеры и старого кровельного железа. С двумя рядками ржавой колючей проволоки по верху. Что у них там было — огород ли или живность, никто толком не знал. Никто из соседей там не бывал. Даже и пацаны не знали, потому что в заборе не было ни одной дырки.

Новичков-старший и трое почти взрослых его детей были совершенными молчунами, но мать их, невысокая, сухая в плечах и широкая в заду шестидесятилетняя баба, — говорлива за всех. Впрочем, и она обычно молчала, и даже здоровалась, стиснув губы, но если уж открывала рот, то слышно было с трамвайной остановки. Бывало, чуть ли не все бабы из дома соберутся против нее, а все равно только ее визг и слышно — столько можно было про каждую узнать, что упаси Господи.

Вот и теперь, не успела баба Ксения добраться до злополучной вершины, как услышала из-за забора глухую ругань Новичковой с мужем — в своей загородке они всегда вели себя тихо. Он обрубал сучки, а она перебрасывала их обратно через забор бабы Ксении. На нетронутую тополем вишню. Баба Ксения остановилась.

— Вот, сюда-то бы вот, и всех кроликов передавила бы, горбуха… — ворчала Новичкова. — А все ты! Чего молчишь! Надо было давно спилить. Как первый упал, так сразу и остальные надо было. Понятно же, что к нам он упадет. Он стоял наклоненный. Чего молчишь? — пыхтя, бросила она очередную ветку.

Ветка застряла в колючей проволоке, Нович-кова залезла на что-то, стала спихивать и увидела бабу Ксению.

— От! Стара фарья! Сектантка чертова! — будто бы даже обрадовалась она и крепче ухватилась за забор. — Я тебе говорила! Чего теперь? Кто чинить будет?! У нас тут вон чего…

Не совсем было понятно, почему она злилась на бабу Ксению. Тополя были общие. Когда заводской дом строили, мужики дорожку к сараям засадили акацией, а покойный дед Моисей, муж бабы Ксении, принес из леса эти деревца. И они посадили их вдоль сараев. Красиво было. Пока тополя не начали падать. Но спилить их Новичковой не дали. Бабы встали на защиту. И не из-за красоты, а просто назло Новичковой. Баба Ксения к этому никакого отношения не имела. Орать, правда, на нее можно было сколько угодно. Она никогда не отвечала.

— Что же ты шипишь-то, Анька, поправлю я тебе забор. — Тихонов подходил из-за бабы Ксении с топором в руках.

— Ты попра-а-авишь! — ехидно передразнила Новичкова. — От тебя дождешься! Глаза-то с обеда небось зальешь! Поправит он! Я про этот тополь сколько говорила! Вот пусть он на твой сарай упадет!

Она еще что-то бурчала из-за забора, желая оставить за собой последнее слово, но Тихонов, не слушая ее, стал обрубать толстые, мясистые сучья. Потом повернулся к старухе.

— Ты иди, баба Ксеня, я тут сам, потихонечку. У тебя двуручка вроде была?

— Возьми, возьми, Миша, там у деда висит, — она еще раз оглядела свою разруху. В тревожном утреннем солнце, пробившемся из-под темных мокрых туч, все стало еще виднее — и замятые кусты георгинов, и свежесломанные яблони и вишни. — Цветы-то… смотри тут… — баба Ксеня всегда говорила очень тихо.

Миша забрал двуручную пилу, сходил к себе в сарай, развел, наточил. Рукоятки скрепил меж собой палкой и аккуратно умотал изолентой. Чтоб не играла, когда один пилишь. Он пошел уже было к тополю, но остановился.

Жутко захотелось курить. И пилу очень хотелось попробовать, — должна бы хорошо пойти, — и курить. Это по привычке. Он всегда перед началом работы спокойно выкуривал сигарету. Как будто оттягивал удовольствие. А тут еще и волновался немного.

Он постоял, хмуря лоб и поглядывая на второй этаж, на окна своей квартиры, где у него лежали сигареты. От дома в тапочках и трико шел Геннадий Пустовалов. Роста он бы поменьше среднего, но могучий волосатый торс его был прекрасен. Он только что закончил зарядку с гирями, которую делал каждый день, и был еще разгорячен. Щеки раскраснелись. В руках — туфли и хороший костюм на вешалке. Из одного ботинка торчала щетка для костюма, из другого — для обуви.

Они работали в одном цеху. Геннадий токарем, а Миша фрезеровщиком, но если Миша и выглядел простым работягой, то Пустовалов не меньше чем главным инженером. Красавец и щеголь. И все бабы в доме своим мужикам ставили его в пример.

По воскресеньям Геннадий брился до синего блеска, чистил свой темный в тонкую полоску костюм, надраивал ботинки, надевал светлую рубашку с галстуком и ехал в центр, «в город». Возвращался вечером подвыпивший и подсаживался к мужикам, ломавшим стол доминошными костями. Пустовалов в домино не играл. Он был кандидатом в мастера спорта по шахматам. Заводской знаменитостью. В серьезных турнирах участвовал и даже в Москву и Ленинград несколько раз ездил. Он вообще относил себя к интеллигенции и с мужиками разговаривал, снисходительно прищурившись.

— Здорово, Миша! — голос у Пустовалова был низкий, приятный.

Редко с кем, даже с начальником цеха, он здоровался первым, а с Тихоновым здоровался. Тихонов, несмотря на весь свой рабоче-крестьянский вид, феноменально играл в шахматы. Легко и красиво играл. Как будто даже бездумно, иногда и книжку читал, пока Геннадий, нахмурившись, листал задачники, ища помощи у великих. Но даже ничьи случались у них редко. Как такое могло быть? Ни теории Тихонов не знал и рассуждать и обсуждать тоже не любил, только морщился, когда Геннадий делал плохой ход, предлагал переходить, а если тот настаивал, морщился еще сильнее, замирал на минуту, глядя на доску, и объявлял мат через столько-то ходов на такой-то клетке. И пока он играл, он был прекрасным Тихоновым с умными строгими глазами, — Геннадий даже исподтишка любовался им, — но как только выигрывал и видел перед собой не фигуры, а красное от досады лицо Пустова-лова, тут же превращался в Мишу — улыбался растерянно и виновато. Так глупо это выглядело, что Пустовалов откровенно презирал его в эту минуту. «С его способностями да с моей внешностью и волей, — думал частенько Геннадий, — я бы в Москве сейчас жил. С Карповым играл».

Но Тихонов даже в первенстве завода не участвовал, которое Пустовалов выигрывал, не глядя на доску.

— Здорово, — Миша стоял и думал о чем-то в смущении.

— Ты чего это с пилой? — Пустовалов держал голову прямо, крепкие свои рабочие плечи развернул и, хоть и не перед кем было, а все же хвастался костюмом на вешалке. Выставил его наотлет. Костюм был почти новый — к пятидесятилетию шил на заказ. Двубортный, брюки широкие, как у Михаила Ботвинника на одной фотографии.

Из подъезда вышел Саня Тренкин. С рюкзаком и ружьем в чехле и собачьей миской в руках. Прошел, как будто прокрался мимо мужиков, мелко кивнул круглой, лысой почти головой. Буркнул «здрасте».

— Здорово, Сань, — кивнул Тихонов машинально, по-прежнему о чем-то думая. Геннадий не поздоровался, только посмотрел Тренкину вслед.

Тренкин, который даже детей стеснялся в доме, чувствуя теперь взгляд со спины, шел как-то боком, расплескивая из миски.

— Охотничек. — повернулся Геннадий.

Тренкин между тем открыл свой сарай, откуда с визгом выскочил Казбек, которого все звали «Саня», так они были похожи со своим хозяином. Казбек был дурной помесью легавой и гончей, ни на какую охоту не годился, но Тренкин его за что-то любил и всегда брал с собой. Никто не помнил, чтобы они что-то добывали.

Казбек запрокинув голову и, выпрыгивая из собственных лопаток, записал бешеный круг счастья, но, наткнувшись на упавший тополь, взвизгнул и, поджав хвост, кинулся к хозяину. Тренкин, сидевший на корточках у рюкзака, обернулся, увидел тополь и сломанный забор, встал и испуганно глянул на мужиков.

— Покурю-ка я, Ген? — Тихонов как будто просил разрешения у Пустовалова.

— Ты, Миша, точно ребенок! Запретили ж тебе! А пила-то зачем? Тебе теперь только пилить.

— Да вон, — Миша, с привычной своей виноватой улыбкой, кивнул в сторону тополя. Куда ж, мол, деваться?

Геннадий только теперь заметил лежащее дерево. Прищурился на него красивыми глазами, зачем-то строго сдвинул черные брови и направился вроде и к тополю, но на самом деле к бельевой веревке, на которой он всегда чистил костюм. И хотя мелькнула мысль, что помочь-то бы надо, Геннадий уверенно скакнул через нее конем, тут же ощущая не без приятности, что ход этот правильный. Сегодня у него не было времени.

Последние пять лет, после того, как у Пусто-валова умерла жена, у него всегда было несколько женщин. Все моложе его, все еще хорошенькие, и все его любили. И все у него было строго, как в красивой шахматной партии. Сегодня надо было успеть к двоим. Да и помылся он уже и освежился одеколоном.

А Миша так с пилой и пошел за сигаретами. Хотя ему нельзя было курить. И по лестнице разрешалось подниматься только с отдыхом. Месяц назад у него был инфаркт. Он провалялся две недели в 6-й горбольнице и теперь сидел дома. На больничном.

В палате он насмотрелся на доходяг (двое из них в одну ночь померли) и здорово испугался — курить бросил. За все время, пока лежал, может, пару раз пыхнул у кого-то, кто приходил проведать. Но когда уже вышел из больницы и докторов рядом не стало, жутко потянуло. Он не выдержал, разрезал «Приму» на три равные части и, чтобы не жечь губы, купил небольшой мундштучок. Курил, когда уж совсем невмоготу было — утром, после обеда и на ночь. Всего одна сигарета получалась — это, конечно, ничего. Даже доктору не стал говорить об этом.

Да и день сегодня был какой-то хороший. Он вчера взял в библиотеке шесть томов Толстого и читал до часу ночи. Проснулся в легком, радостном настроении. И тут тополь. Нельзя, конечно. Совсем нельзя было этого делать, была бы Ленка дома, так та не дала бы, но она сорвалась на один день к матери в деревню — потолок белить, и бабе Ксении можно было помочь. Он всегда им с дедом Моисеем помогал, а тут… без деда она не управится. Миша, с удовольствием щурясь на высокую голубую стопку книг, как бы обещая скоро вернуться, взял мундштук и три коротеньких сигареточки.

Тополь был метров двадцать пять, толстый и корявый в комле, и Миша решил начать с хлыста. Надо как-то потихонечку, втянуться, а там посмотреть. Он поплевал на большие свои ладони и, прикинув двухметровую плеть, сделал первый зарез.

Пила тонкая, но жесткая, кованая еще, старой работы, легко грызла рыхлую тополиную мякоть. «Тополь — не вяз, и не береза, тополь — ерунда. Было б здоровье — к обеду попилил бы и поколол», — так он думал, а сам нет-нет, а прислушивался к своей левой стороне. Хоть и перенес инфаркт, а так и не понял, как это болит. Как будто тошнило, что ли, и тяжесть все время была, и вроде немело слева, но все равно непонятно. Доктор сказал, что так бы и помер, если бы жена не кинулась за «скорой».

Он никогда ничем не болел. За всю жизнь вырвали один зуб и один раз надорвался — со станка падала готовая «деталь» килограммов на двести, и он удержал ее, пока не подоспели мужики от соседних станков, — и полежал в больнице неделю. И вот — инфаркт.

Миша остановился передохнуть. Откинул волосы со лба. Вытер пот. Он дошел уже до толстой части и пилил на короткие чурбаки, такие, чтобы сразу можно было и колоть. Да и таскать такие легче. Он сел на один из них.

Распогоживалось. Небо заголубело, и все вокруг оживало, распрямлялось после ночного ненастья. Тихонов достал третий уже сегодня, как он их называл «окурочек», вставил в мундштук. Нигде не болело. И он улыбнулся. Он, если по-честному, так и думал проверить себя. Может, и нет у него никакого инфаркта, может, чего и было, а теперь уже нет. Ошибаются же доктора. Как это так — не болело, не болело, и вот на тебе. И он снова заставил себя довольно ухмыльнуться — треть тополя проехал, а здоровье, как у молодого, даже и не вспотел.

Но это была неправда. Он и вспотел, и слабость чувствовал во всем теле, даже руки дрожали, но он списывал все на месячное безделье — тяжелее ложки ничего в руках не держал, — скорей бы уж на завод. Но доктор этого не обещал. Говорил, надо ждать. И пугал, водя пальцем по кардиограмме.

Баба Ксения пришла. Принесла воды. Подала и смотрела внимательно, как он пьет. Глаза нежные, как у девушки. Тихонов всегда их стеснялся и вспоминал свою мать. Мать такая же была. Тихая. Даже светлый пушок на верхней губе такой же. И белый платочек, завязанный под подбородком. Баба Ксения забрала кружку и ушла. Ничего не сказала, просто пошла, вытянувшись кривой спиной над тропинкой, посвечивая локтями в дра-ненькой кофте. В глубине сада на лавочке ее ждала какая-то женщина.

Миша снова взялся за дело. Встал на мокрое колено, левой рукой уперся в гладкий ствол. Шинь-жин-нь, шинь-жин-нь, шинь-жин-нь. Пила глухо позванивала, сыпала сырые опилки и уходила в тонкий разрез.

Миша думал про бабу Ксеню. Тяжело ей без деда. Вдвоем-то они как-нибудь, а тут все одна. И молельня теперь на ней. Народ-то, вон, ходит. Она, наверное, теперь за попа у них, или может, еще кто. Миша хорошо не знал этого. Молельную комнату видел. Икон много старых. Книги кожаные толстые. Но он в это дело не совался. Видел, что ходят люди, но все как-то тихо. Поговаривали даже, что не староверы они, а сектанты какие-то. Миша не верил. Что дед, что бабка были для него почти святыми. Особенно — она. Пятерых детей по ссылкам, да лагерям потеряла, и ничего. Ни разу ни слышал Миша, чтобы она кого-то осудила или на что-то пожаловалась. О детях своих вспоминала так просто, как будто они прожили нормальную жизнь.

Баба Ксения, склонившись, сидела на лавочке напротив женщины и держала ее за руку, и та тоже склонилась и что-то рассказывала, время от времени вытирая глаза платком.

До обеда он уже не останавливался. Ширкал потихонечку. Подрубал топором, где не удавалось перепилить до конца. Соседи приходили. В сараях у каждого был погреб. Кто за картошкой, кто за чем. Здоровались. Мужики курили, что-то советовали, помогали крутануть бревно поудобнее. Бабы вздыхали по переломанным яблоням да вишням.

Обедать не стал. Не хотелось. Попил компота, посидел в кухне, даже и прилечь почитать потянуло, разленился все-таки за месяц, но не стал ложиться. Боялся, что ляжет и уже сегодня не закончит. Выпил на всякий случай вонючих капель и вернулся к тополю.

К вечеру дело было сделано. Вчера еще живое дерево змеилось по земле кривым рядком чурбаков с ровными белыми спилами. Колоть их сил уже не было. «Завтра поколю», — думал Тихонов. И хоть чувствовал он и слабость, и дурноту, и даже рука левая от самого плеча слегка онемела, хорошо ему было. Так всегда бывало после завершенного дела.

И он почему-то уже не боялся ничего. Устал, наверное. Не торопясь поднимался по лестнице. Доктор велел медленно ходить.

Дверь была не заперта. Ленка сидела на кухне, оперевшись на край стола, только что вошла, видно, и внимательно смотрела на него. У ног сумки стояли неразобранные. С картошкой.

«Как и дотащила-то», — подумал Миша. Он никогда ее не провожал и не встречал, только в молодости, а тут ему вдруг жалко стало, что не сходил к остановке.

Ночью Мише вызвали скорую, и увезли в больницу. Анька Новичкова не спала. Все из окошка выглядывала — не помер ли. Хотела выйти, у Ленки спросить, но не вышла.

А тополь на другой день покололи и сложили в дровник к бабе Ксении.

Новичков с Тренкиным покололи.

КОМАНДИРОВКА

Митя Переверзев был человеком обязательным. Наверно, поэтому и обязанностей у него было невпроворот. У него была газета, в которой он работал главным редактором. Были хозяева этой газеты. Много разных друзей. Старики-родители. Ну и жена, конечно, и двое детей — Юра и Катька. В последний год еще подруга была. Красивая и замужняя.

Может, в этом и нет ничего особенного — более-менее как у всех. Но Митя был обязательным. Он честно старался сделать все, что должен был, и у него не получалось. Другие как-то плюют да и живут себе, но то — другие, а Мите от этих несделанных дел — тоскливо, а иногда и страшно становилось.

А случилось-то, собственно, вот что. Обязательный человек Митя Переверзев опоздал на самолет. Должен был лететь в командировку в Италию на три дня. По дороге из дома в аэропорт заскочил к подруге — иначе обиделась бы — и опоздал.

Он влетел на стоянку в Шереметьево и окончательно понял, что бесполезно. Посадка давно закончилась. Митя ткнулся лбом в руль и тихо выругался.

Было раннее мартовское утро. С темного еще неба снежная крупа косо влетала в желтый свет фонарей и противно, назойливо секла по стеклам, как будто точно зная, что в этой машине сейчас никого не должно быть. Митя чувствовал себя виноватым, что нечаянно нарушил какое-то правильное течение жизни, и теперь одиноко, как наказанный сидел в своей машине и барабанил пальцами по рулю, а жизнь равнодушно текла мимо.

«Странно, — растерянно морщился Митя, — только что несся как угорелый, и вот уже никуда не надо. В редакцию — рано, домой — крюк большой, да и Ольга расстроится». Подумал вернуться к подруге, но это уже было невозможно, и не хотелось… ладно бы ждала. Он вспомнил, как идиотски хмурясь на соседские двери, названивал к ней и как она наконец выглянула заспанная и обниматься начала прямо в прихожей, хотя видно было, что ей больше хочется спать.

Этим ранним, хмурым и колючим московским утром его нигде не ждали. Митя нервно сдавил руль и не без зависти вспомнил своего легкомысленного дружка Сашку. Тот бы сейчас усвистел куда-нибудь. В Питер или к себе в тверскую деревню. И думать бы не стал. Прогулял бы всю «командировку» и еще хохотал бы потом, довольный.

И Митьке почему-то так легко стало от этой мысли, что на развилке из Шереметьева, руки сами собой, бездумно крутанули руль в сторону области. И он поехал из Москвы. Почему он так сделал, он не знал. Наверное, потому что всегда ведь можно повернуть назад. Вскоре он уже и пожалел, и подумал, что надо разворачиваться, но разворот был где-то впереди, а мысль о Москве, хоть и была правильной, но совсем не грела. Он там был никому не нужен.

Митя свернул на обочину и остановился. Закурил. Вокруг было темно и пусто. Все еще спали. Единственное место, куда ему сейчас хотелось, была Сашкина изба. Прямо в глазах стояла — маленькая, в глуши, в снегах, на берегу замерзшей лесной речки. Но вот так, взять все да и бросить, он не мог. Он понимал это, морщился и пускал дым в щелку. Хотя бы на пару дней… и чтобы никто не дергал. Приехал бы, печку затопил. Повалялся, книжку почитал. Там у Сашки грибы сушеные — суп сварю. Нечаянно, будто сосулька с крыши, вспомнилась заспанная подруга в прозрачной сорочке и облаке духов… и муж, который должен вернуться часа через три. Он нахмурился и выехал на дорогу. И так ему захотелось запаха сушеных грибов в теплой избе, что он утопил педаль до пола.

Дорога была пустая. Машина легко полетела по шоссе.

Деревушка, куда он ехал, была совсем маленькой, всего восемь дворов. Дальше — вообще никаких дорог: леса да клюквенные болота. Серенькие, доживающие свой век избы рассыпались по косогору, не близко друг к другу, смотрели окошками на речку, на другой ее берег с зеленым сосновым бором. Зимой там никто не жил, и речку и всю деревню по самые окна заносило снегом, и она казалась заброшенной. Только в одном доме должны были жить дед с бабкой. Митя не был здесь лет шесть.

За Бологим асфальт перешел в грунтовку. Дорога запетляла сосновыми лесами. Митя, угадывая нужные повороты, вспомнил, что последние восемь километров никогда не чистились. Решил, что бросит машину и пойдет пешком, но, подъехав к развилке, увидел дорогу — тракторными волокушами возили сено. Он аккуратно миновал заснеженное поле. Колея была такой кривой и глубокой, что даже странно было, как он не застрял — но он не застрял, а за полем начался лес. Снега стало меньше, он ехал смелее, с удовольствием глядя по сторонам. Окошко открыл, втягивая в себя забытый запах зимнего сосняка.

На полпути дорога вышла к речке, и Митя остановился.

Когда-то давно, двадцать лет назад, студентами еще, они часто здесь бывали. Пешком ходили, и тут, в старом сосновом бору, на берегу реки всегда перекуривали. А однажды, вчетвером, кажется, Сашка, Леха, Варламыч и он, — на радостях, что деревня уже рядом, так наклюкались, что еле дошли. Он и теперь заволновался, давно не был, вдруг что-то уже не так. Вышел из машины. Даже в такую хмурую промозглую погоду здесь было хорошо. Тяжелый мартовский ветер давил по вершинам, шумел, гнул мохнатые ветви, а внизу, среди кряжистых, с обломанными суками стволов, было тихо и спокойно. Московские дела вдруг мелькнули. Все сразу. Скопом. Мелькнули и исчезли, как порыв ветра. Митя улыбнулся и завел мотор. Не было никаких дел. Вот только эта белая, подмерзшая гусеничная колея с клоками сена, в которой никак нельзя застрять.

До дома он не доехал, тракторный след перед самой деревней свернул в сторону, и дальше по улице лежал нетронутый снег. Не было стариков. И дымом не пахло, и тропинки не набиты — может, уже и померли… Вспомнилось, как милый и скромный дядь Жора всегда приходил с картошкой, солеными грибами и брусникой. Потоптавшись неловко, присаживался поговорить. Он бы, наверное, и сейчас пришел. Хорошие были старики. И Митя действительно хорошо про них думал, но еще больше радовался тому, что деревня пустая. Никого сейчас не хотелось.

Митя закрыл машину, взял сумку с «итальянскими» вещами и пошел. Сашкина изба стояла на краю деревни, и он набрал полные туфли снега, пока лез по сугробам, но когда издали еще увидел знакомую крышу, старую развесистую березу у крыльца, невольно заулыбался. Он осторожно перебрался через занесенную снегом калитку, но у самого дома ухнул почти по пояс, дернулся было вылезти, и не смог. Рассмеялся, достал сигареты. Ногам было мокро и холодно, а он сидел по уши в снегу и сладко курил.

Замок оказался сорванным. Митя зашел в сени. С непривычки в темноте не сразу нашел дверь в горницу. Включил свет. Здесь все было как и раньше — просторная комната с низким потолком и бревенчатыми стенами. Большая русская печь с лежанкой, за вылинявшей занавеской полки с простенькой посудой. Диван раскладной. Стол под клеенкой. Над ним рыжий абажур. Старый, выцветший… Митя с нежностью потрогал его рукой. Выпивали под ним, спорили о смысле жизни.

Сейчас здесь было холодно и неуютно. Кто-то «погостил». Одно окошко со стороны речки разбито, в него задувал ветер, и за зиму намело целый сугроб. Митя достал с печки подушку и заткнул окно. «Все путем, — сказал он вслух. — Сейчас переоденемся». Он вынул из сумки сухие носки, нашел на вешалке старые Сашкины штаны и фуфайку и засунул ноги в холодные валенки. Все тут было хорошо. Просто отлично! Ему все здесь хотелось делать. Митя щурился довольно, оттягивая удовольствие и прикидывая, нет ли у Сашки где стекла.

В середине горницы была еще одна, маленькая печка — она нагревалась быстро. Митя принес сухих поленьев, сложил возле раскрытой, черной и холодной пока дверцы. Выбрал полешко без сучков, наколол щепочек и встал на коленки. Ну давай, милая, погреемся, замерзла за зиму. Слабенький огонек зацепился за щепочку, за другую, затрепетал, полез выше. В комнату пошел дым. Митя прикрыл дверцу, дождался, пока разгорится, и осторожно подложил большие поленья.

Теперь надо было что-то делать с сугробом, от него так и тянуло холодной улицей. Митя не нашел деревянной лопаты и стал бросать снег в окошко тазиком. Нагребал полный, с горкой, и аккуратно вываливал. Быстро управился. Остатки замел под лавку у порога — само растает. Подмел весь пол. Прибрался. Поставил поближе к печке маленькую скамеечку и сел.

В печке уже хорошо трещало, и над ней начал оттаивать потолок. Большие капли падали на чугунную плиту, шипели. Митя открыл дверцу и глядел на огонь. Вот ведь и все. Уже и хорошо. Сейчас тепло станет. А больше ничего и не надо. Можно просто так вот посидеть, на огонь посмотреть, тишину, треск поленьев послушать. Он представил себе длинный список дел, который всегда лежал у него в кабинете, справа на столе. Митя каждое утро переписывал его, исключая сделанное, но ничего конкретного из него, как ни силился, не вспомнил. Вот черт! Он улыбнулся и закрыл печку.

Была половина пятого. Давно уже хотелось есть, но ничего не было. Только бутылка водки. Подумал, что надо было купить что-нибудь по дороге, но он почему-то не купил, и теперь стоял, вспоминая, как уехал сюда, про сушеные грибы, которых тут, конечно, не оказалось. Ни грибов, ни их запаха. Их не было, но все же Митя с благодарностью о них думал.

На кухне нашлось подсолнечное масло, соль, немного сухарей и пакет насмерть замерзшей картошки. Митя пошел на задний двор. Знал, что у Сашки всегда есть заначка. Обыскал поленницу, мастерскую, и, уже бросив это дело, случайно нашел тайник. Под верстаком в мусорном ведре лежало несколько банок тушенки и рыбные консервы, прикрытые щепками. «Гуляем, — обрадовался Митя, — сварганим тушеночки с картошкой».

Он поставил на раскаленную печку снег в кастрюльке и в чайнике, сам вышел на улицу и стал расчищать крыльцо и дорожку до калитки. В этом не было никакой нужды — за калиткой все равно было по пояс. Нужды не было, но был смысл, и он, улыбаясь самому себе, с забытым детским удовольствием резал штыковой лопатой снег на большие куски, вытаскивал их руками и отбрасывал в сторону. Вскоре дорожка была очищена. Митя подровнял стенки, получилось даже красиво. Постоял у калитки. Руки покраснели, замерзли и теперь отходили. На душе было тихо.

Прищурившись, довольный, смотрел на избу. И она как будто улыбалась — крыльцо чистое, из трубы дымок — будто спасибо говорила.

Он по-хозяйски поднялся по ступенькам в сени, обмахнул веником валенки и, нагнувшись в низкую дверь, вошел в избу. Было уже не холодно. Митя снял фуфайку и остался в свитере. На печке кипела вода. Он перелил чайник в кастрюльку и бросил мороженую картошку в кипяток — знал, что так она не будет сладкой. Промерзшую насквозь тушенку открыл топором, поставил на плиту, и, взяв чистое ведро, вышел на крыльцо.

Присел на лавочку, закурил. Через дорогу, на березе сидела серая ворона и удивленно крутила головой.

— Что, кума, бичуешь тут? Голодная? — ему почему-то захотелось накормить ее, как собаку.

Птица настороженно прислушивалась.

— Сейчас принесу что-нибудь…

Ворона сорвалась с дерева и полетела, каркая.

— Ну, смотри, смотри.

Наступал вечер. Ветер совсем стих, и небо стало повеселей. На закате даже немного покраснело под тучами, утром могла быть хорошая погода. «А могла и не быть. Бог с ней. Баню завтра буду топить, — так подумал. — И долго-долго париться». Он представил, как замачивает веник в кипятке в пластмассовом тазике и лезет на горячий чистый полок. «Сначала — мокрый веник под голову и просто полежу в жару, погреюсь. Чуть-чуть плесну где-нибудь сбоку, для мягкости, и полежу. Потом зайду как следует. Камни охнут, саданут паром в потолок. А банька тесная — наверху не дыхнуть — ничего, на карачках на полу потерплю, а после уж с веничком. Выползу красный и скользкий на крылечко. На речку смотреть стану, а от меня пар. Жалко, Катьки нет. Малышня совсем, а баню любит до визга. Юрка — здоровый уже, а не любит».

Он набил ведро чистым снегом и вернулся в дом. Здесь так вкусно пахло оттаявшей тушенкой, что у Мити радостно засосало под ложечкой. Он выбрал в кухне граненую рюмку на ножке. Хорошо вымыл, поставил на стол и залюбовался картинкой: пустой стол, покрытый вылинявшей деревенской клеенкой и одинокая чистая рюмка на нем. Митя подмигнул ей и поставил рядом запотевшую бутылку «Столичной». Ему казалось, что он заслужил хорошо тяпнуть, прямо чувствовал что-то такое, даже захотелось надраться, но бутылка была всего одна, а надо было и на завтра оставить — на после баньки.

Первую махнул без закуски и сразу услышал, как идет хмель. Налил вторую, вдогонку, чокнулся с бутылкой, посмотрел на себя со стороны и, как бы отвечая на какой-то внутренний вопрос, сказал громко: «Да, сейчас и эту выпью!» И выпил. Закусывать не стал, сел к печке и закурил. Он ждал приятного легкого опьянения, но с голодухи ли или еще почему, неожиданно тяжело ударило в голову. Митя нахмурился, прислушиваясь к себе. Не приходило ни праздничной легкости, ни куража. Тяжело забрала. Сразу. Он не понимал, почему так. Растерянно оглядел стол, кипящую картошку, все свое согревающееся жилище. Все было сделано хорошо и правильно. И в удовольствие. Но все это неумолимо тускнело и теряло смысл. Тошнота, не физическая, а какая-то внутренняя, подступила. «Значит, что-то неправильно», — Митины мысли беспорядочно метались по ночной Москве, а сердце сжималось знакомым страхом, что все идет не так и он ничего с этим не может поделать.

На улице совсем стемнело. Митя снял картошку, поставил на стол прямо в кастрюльке и стал есть. Вроде и не хотел, и знал, что лучше не станет, но выпил еще. Он вяло жевал, смотрел невесело то ли в черноту окна, то ли куда-то еще дальше и думал о том, что не понимает себя. Поэтому так все и криво. Совсем не понимает. Может, конечно, человек и не должен себя понимать, но ведь он что-то все делает. Копошится. На работе с утра до ночи. Дома тоже. Как же он тогда делает-то? И главное, зачем?

Митя встал, подошел к печке, подержал над ней руки, на кухне постоял: посуда какая-то, пустые ведра, капелька, набухающая на носике рукомойника. Все было бессмысленно. И то, что он уехал сюда… и эта водка в одиночестве. Разве бывают праздники от водки и одиночества? Он представил, кого бы хотелось увидеть сейчас здесь? Друзей — Саню, Леху. Чтобы как когда-то! Студентами! Ольга вдруг вспомнилась. Молодая. Даже еще не жена. Без очков, без этой усталости в глазах, счастливая от пустяков.

Не раздеваясь, лег Митя на диван, накрылся чем было и уснул. И приснился ему поганый-препоганый сон.

Видел Митя будто бы живут они с Ольгой, с Юрой и Катькой в этой избе. И вот его жена, его Ольга… спуталась с их общим знакомым. Не просто спуталась, а это у них уже давно, и Ольга решилась наконец и рассказывает Мите все как есть — с этого сон-то и начался! — а сама довольная, даже радостная. Как будто у нее новая жизнь начинается. И знакомый этот, тут же, дрова в его печку подкладывает. Деловой такой, курит спокойно в приоткрытую дверку. Как будто все так и надо. А Митька вроде как лишний в своем доме. Будто гость засидевшийся, который все никак не уйдет. И детей почему-то нет нигде!

Митя проснулся окаменевший от ужаса. В тревоге и ясной уверенности, что все так и есть и сделать уже ничего нельзя. В висках стучало от напряжения. Все было ужасно несправедливо.

Он встал, пошел босой по холодному, грязному полу, нашарил в темноте выключатель. Подбросил в печку дров. Долго сидел, глядя на огонь, курил. Выходил на улицу, там курил. Пить не стал. Доел картошку и лег.

Все не мог заснуть.

Проснулся поздно. Разбитый. Уставший от ночного курева. Долго лежал, глядя в потолок. Потом вдруг заторопился. Выпил холодного чая, кое-как прибрался и уехал в Москву.

БЫЛА ВЕСНА…

Ленька сидел близко к огню, время от время подбрасывая сушняк. Чего-чего, а дров было много. И это единственное, что у него было. Чайник еще с горячей водой стоял у огня, но ни чая, ни сахара… За весь день они с Лялькой съели одного тощего чирка, которого подстрелили утром, да кусок хлеба. Но Ленька о себе не думал, притерпелся уже, а Ляльку было жалко. Она спала, прижавшись к нему, судорожно иногда вздыхая, и все пыталась спрятать нос от пламени костра под белое брюхо. Нос-то черный, думал Ленька, напекает, видно. И улыбался про себя.

Он и уехал бы домой, да простоял допоздна вечернюю зорьку, а в темноте плыть на своей легкой «Казанке» не решился — лед еще шел по Волге. Какой-то правильный, трезвый и строгий инстинкт велел ему остаться на острове. Он сидел, грелся у огня и не роптал ни на судьбу, ни на погоду, ни даже на неудачную охоту. Весна задерживалась, Волга только-только прошла, и утки пока было совсем мало.

Было уже за полночь, но ветер не унимался, шумел за островом, гнул голые вершины деревьев на другой стороне протоки. У костра, за деревьями и стеной прошлогоднего камыша, было тихо. Ленька вроде бы не думал ни о чем, но в голову лезли всякие, по большей части не очень приятные мысли. Он почти год уже как вернулся из армии, а так толком никуда не устроился. В колхозе платили плохо, начальство — дурак на дураке, хуже, чем в армии, он отработал три месяца, уволился и пошел бакенщиком. Зарплата, конечно, копеечная, но здесь над ним никого не было, и он работал на себя — на казенном бензине ездил ставить сети. Рыбой и жили. И он думал теперь, что надо все-таки перебираться в город.

Ленька с детства любил театр. Не кино, которое и все любят, но театр. В школе в драмкружке все главные роли играл, и они часто выступали в клубе и ездили в другие села. А однажды — он заканчивал десятый класс — в Саратов ездили со своим спектаклем, играли в ТЮЗе. Прямо врезался в Ленькину память глухой, пыльный запах той сцены. И собственный голос, совсем потерявшийся поначалу в огромном зрительном зале, но к концу спектакля окрепший. В армии он часто, чаще всего об этом вспоминал, и думал, вернувшись, поехать в Саратов и пойти в какой-нибудь театр. Пусть и рабочим сцены или электриком — он все равно выучил бы все роли. Ленька жутко волновался, воображая, как его однажды ставят вместо заболевшего артиста и он выходит на сцену… и видел замерший зрительный зал, довольного режиссера за кулисой и удивленные лица артистов. Он еще здорово играл на гармошке, и это тоже могло пригодиться. Вернувшись, он ездил несколько раз в Саратов, ходил к театру и даже заходил в него и читал объявления о работе, но спросить ни о чем не осмелился.

Они могли бы, конечно, переехать в город, Светка тоже хотела, но отца жалко было оставлять одного. После смерти матери тот сильно постарел. Уставший все время какой-то, не делает ничего путем и пить стал чуть не каждый день.

Ленька расстелил фуфайку, подкатил пенек под голову и улегся, подтянул Ляльку на фуфайку, к самой груди. Спаниелька проснулась, попыталась лизнуть его в щеку, но не достала и снова положила голову на лапы. А Ленька так и не уснул, от земли даже через подстилку тянуло холодом. Он повертелся и, стараясь не тревожить собаку, опять сел, зевнул крепко и налил себе кипятка.

В армии все было проще. Он служил в Калининграде, охранял польскую границу, которую никто, кроме наших грибников, и не думал нарушать. Жизнь на заставе была вполне деревенская, и он почти всю службу рыбачил, ставил сети в Вис-ленском заливе, солил и коптил для начальства все тех же лещей и судаков. Такой службе любой бы позавидовал, почти все время ходил не по форме, когда надо, была выпивка, и даже подруга была. Нинка — жена старого прапорщика. Она была старше, и не сказать чтоб красавица, а все же он про нее иногда вспоминал. Интересно с ней было. Стремно, конечно, малость, но. Ленька разулыбал-ся даже в темноте, вспомнив, как однажды пришлось в погребе у прапора просидеть до утра. Так же вот холодно было. Он тогда и на Светку рукой махнул, и почти не отвечал на ее письма. А она писала: «мой дорогой пограничник» — смешно было. Она, кстати, и сейчас думает, что он служил пограничником.

Светка как-то прислала фотографию. Нинка долго ее разглядывала, а Ленька голубыми своими глазами нагло разглядывал Нинку. Как будто хвастался что ли этой фоткой. И было чем хвастаться. Мужики никто не верил, что у него такая девчонка.

Нормально было в армии. Ему предлагали остаться прапором, но он уехал. Домой хотелось. А дома — вон чего. Теперь еще и Юрка маленький. Ленька в глубине души очень любил и Светку, и Юрку, и отца. Он, не задумываясь, бошку бы оторвал любому за них, но бошку было рвать некому. Сама жизнь ставила перед ним, взрослым уже мужиком, вопросы, и на них надо было отвечать. Ленька думал про отца, про театр, вообще про свое будущее, и оно совсем ему не представлялось. Вернее, представлялось, но мутным каким-то, как вот эта весенняя вода.

Утро уже забрезжило. Он подбросил дров и пошел налить чайник.

С высокого деревенского обрыва вид был просторный. Противоположный берег едва различался за островами. Волга катила огромная, блестела взволнованно на шальном весеннем солнце и лизала песок под обрывом грязными косыми языками.

Компания московских студентов стояла на улице. Рюкзаки, палатки, сумки кучей лежали у забора. Ребята, счастливо и смущенно улыбаясь, терли глаза от дорожной пыли, а больше после бессонной и не сильно трезвой ночи в поезде, и вообще — радовались, что дорога, длиной почти в сутки, закончилась. Осталось всего ничего: переправиться «во-о-он на те острова». Красавчик Рома в ярко-красной спортивной куртке, показывал, как они поплывут. Все смеялись, острили, кто-то искал свитер в рюкзаке, потому что с Волги дул холодный ветер.

Чуть в стороне, на самом яру, стоял коренастый парень в выгоревшей штормовке и армейской панаме. Смуглолицый, с темными усами, Андрей был постарше других. Растерянно глядел на реку. Он с детства знал эти места, и ему не нравилась ни погода, ни непривычно пустая вода. Ни одной лодки, насколько было видно берег, не было спущено.

— Ну? Ково ты говоришь? — подошел к нему невысокий деревенский мужик лет пятидесяти с красивым, спокойным и чуть недовольным лицом, в кепке и старой телогрейке. По карманам шарил, ища сигареты.

— Так что же нам делать, дядь Юр? — Андрей достал «Яву».

— Не знаю. Нет лодок-то еще. Я свою только начал, — дядя Юра окал, непривычно для слуха, сипловатым, прокуренным голосом. — Лед-то, вон. Кто ж спускать станет? Дня через три, не раньше.

Дядя Юра докурил, затоптал окурок и ушел во двор. Все планы Андрея рушились. Обкусывал края усов, смотрел он на кажущиеся такими близкими отсюда острова. На совсем редкие льдины, которых и боялись местные. Он и без дяди Юры понимал, что дело дрянь, но вокруг стоял нежный, капризный московский народ, который рассчитывал на него.

Андрей пошел на пристань. Это было недалеко, и он еще сверху, с яра, увидел, что пристань мертвая, даже окна были заколочены. Рядом валялись бакены, нечищеные и некрашеные. Он не стал спускаться, повернул в переулок, чтобы не идти мимо ребят, и отправился в рыбколхоз.

Хмурый шел. У многих домов стояли на подпорах лодки. Какие-то уже покрашены, но была середина дня, и на улице никого не было. Только козы с веревками на шее глядели на него с любопытством, да куры копались, пуская по ветру пыль. Андрей думал, что если сегодня не удастся переправиться, придется ставить палатки за деревней, за коровником. Местные обязательно припрутся после танцев. Бухие. Выдрючиваться начнут. Будем сидеть, слушать.

Большой колхозный катер блестел свежими синими бортами и красным дном у самой воды. Бригадир сидел тут же, разбирал сети с рыбаками. Но даже и разговаривать не стал. Ни за деньги, ни за водку. Глянул только на Андрея исподлобья, как на деревенского дурачка.

Андрей возвращался к ребятам и не знал, что им сказать. Ситуация была безнадежная. Он вышел из проулка. Все стояли над обрывом и смотрели вдаль.

— Андрей, — увидела его Лера, — где ты ходишь, вон лодка!

Далеко еще, с коренной, шла небольшая дю-ралька с подвесным мотором. Шла против ветра и, видимо, не быстро, но все равно иногда вылетала на волне почти на весь корпус, высоко взбивая воду. Из ворот вышел дядя Юра.

— Сюда вроде? Не знаешь, кто это? — Андрей напряженно следил за лодкой. Она еще могла повернуть направо в Затон, а могла и просто проехать мимо.

Дядя Юра прищурился, поднял руку, заслоняясь от солнца.

— Ленька это мой… — нахмурился и, не обращая внимания на девчонок, выругался крепко: — летит!…ный! Долетается когда-нибудь.

— Ленька! — обрадовался Андрей, — вот, черт, я его сто лет не видел. А может, он нас.

— И не думай даже! — сурово повернулся к нему дядя Юра. — У него «Казанка». а вас вон сколь. И погода. Утопит кого, отвечай за вас! — он ушел во двор, громко брякнув тяжелой калиткой. Будто гвоздь забил в конец разговора.

«Казанка» тем временем причалила внизу под яром.

— А ты что, его знаешь? — тихо спросил Роман, скосив глаза на лодку.

— Ну, так… он маленький был. — кивнул Андрей.

— А-а… может, поговоришь?

— Да видишь. — Андрей сморщился и потер лоб.

Из лодки выскочила собачка. Мужик в корме гремел железом. Мотор снимает, понял Андрей и, воровато оглянувшись на двор, мелко подпрыгивая, побежал вниз.

Ребята и девчонки уже толпились недалеко от лодки. Ленька откручивал двигатель.

— Здорово, Лень, — подошел Андрей и протянул руку. Он волновался. От этого парня сейчас зависело все.

Ленька поднял голову, посмотрел внимательно, не очень, видимо, узнавая, но руку подал. Он был похож на отца, те же светлые волосы, такое же красивое, скуластое лицо с голубыми глазами, но выше ростом. Фуфайка, свитер, вязаная шапочка, пижонски сдвинутая на правый глаз — все было насквозь мокрое.

— Не узнаешь, что ли? Андрей я. Лодка еще моя здесь стояла. Зеленая… Не помнишь?

— Да хрен ее знает. Ну, я тебя помню вроде, — он сел на борт, отчего лодка гулко перекинулась на киле, и стал закуривать. — А я смотрю, откуда толпа возле дома? И автобус.

— Слушай, не отвезешь на Пески? Ленька внимательно посмотрел на Андрея.

— Ничего себе, народу-то… сколько вас?

— Тринадцать.

— Ну!

— Да я понимаю, но больше нет никого.

— Слушай, э-э, Леонид. — по-свойски зашептал в рыжую бороду Боря — в нем было два метра роста. — Мы заплатим. Водка тоже есть.

— Дэ-э, — сморщился Ленька и посмотрел на острова.

Про то, что лодок нет, он хорошо знал, но ехать совсем не хотелось, а хотелось поесть и выспаться… и еще надо было огород перекапывать и чистить бакены. — он недовольно глядел на дурную весеннюю реку и понимал, что все равно поедет — не умел он отказывать в таких ситуациях.

Все осторожно молчали. И тут Оксана, самая яркая среди девчонок, втиснулась между Андреем и Ромой. Стройная, обтянутая джинсами, в легкой ветровке, под которой, прямо-таки чувствовалось, что все в порядке, присела на корточки и уверенно положила тонкие пальцы на Ленькино колено. На мокрые серые штаны. Это было так неуместно, что Андрею кровь ударила в лицо, но Оксана, не обращая ни на кого внимания, весело прищурившись, смотрела на Леньку.

— Ну что, поедем? — она только чуть-чуть спрашивала, она больше обещала ему что-то. И так обещала, будто вокруг и нет никого. Особенно Ромы.

Ленька нахмурился, отводя от нее взгляд, громко шмыгнул носом, глянул быстро на ребят и поправил шапочку. Потом опять отвернулся к Волге, но видно было, что у него даже уши красные.

Все, кроме Леньки, понимали, в чем дело. В поезде Оксана выкинула точно такую же штуку с проводником, и все забавлялись, как паскудно суетится мужик, таская им «чаек». Кое-кто из москвичей и теперь отвернулся в сторону, улыбаясь, Андрею же было ужасно стыдно — одно дело проводник, а здесь, в деревне, на берегу реки. И он, помнивший Леньку светлым, голубоглазым пацаненком и никогда не любивший Оксану, злился, что поддался на Ромкины уговоры и вообще ее взяли. Но делать было нечего.

Ленька повернулся, глянул наверх, на пустую лавочку над яром, поскреб щетину.

— Дай я хоть пойду переоденусь, носите пока.

Все радостно заулыбались, переглядываясь, а Рома даже обнялись с Борей крепко, но тихо, чтобы не спугнуть удачу. Все, кроме Андрея, полезли наверх за рюкзаками. Он не хотел встречаться с дядей Юрой, который мог еще все расстроить. Легко мог и штакетину из забора выломить.

Через пятнадцать минут почти все спустили вниз. Ленька вышел из дома, дожевывая кусок хлеба. Хмурый вышел, видимо, дядя Юра свое слово сказал. Рядом с грудным ребенком на руках шла Светка. Она говорила ему что-то твердо и недовольно, но тихо, чтобы не разбудить малыша. Это была красивая блондинка с тонкими чертами лица и тонкими пальцами, и студенты невольно потянулись к ней глазами, а Боря подумал, что бывает же — в такой глуши и такая красавица. Светка замолчала, поздоровалась и улыбнулась всем. Сначала как-то натянуто, не глядя ни на кого, но потом, прикрыв лицо ребенка уголком одеяла, уже хорошо улыбнулась. Видно было, что мамашей она толком еще не стала, и ей больше хотелось поехать на острова, чем сидеть дома.

Все спускались вниз к лодке, Ленька вдруг остановился в полгоры:

— Светка, — закричал жене, — отцу скажи, чтоб старый мотор достал, — и махнул рукой, — он знает!

В первый рейс поплыли Андрей, Боря и Вадик. Они уселись прямо на дно, на мокрые доски стланей, ближе к носу. Оставшееся место загрузили вещами, а Ленька приткнулся на узенькой дощечке у самого мотора. Длинноухая Лялька ни в какую не захотела оставаться, бегала по берегу, просяще приседала перед хозяином на передние лапы и поскуливала и теперь, придавленная рюкзаками, виновато, но и довольно косила глаза на Леньку.

Перегруженная лодка шла медленно, ее сильно сносило течением. Москвичи сидели притихшие и, прикрываясь от брызг, и напряженно вглядывались в ледяную серую воду впереди.

Они пересекли широкую ветреную протоку, потом, прячась за островками, еще одну, поменьше, обогнули мыс и причалили к большому острову с высоким лесом.

Лялька выскочила первой и забегала, уткнув нос в песок и весело крутя обрубком хвостика. Студенты подняли вещи на песчаный обрывчик. Закурили, вытирая мокрые руки. Здесь было тихо и тепло — лес закрывал от ветра, и река у берега выглядела неожиданно ласковой. Совсем по-летнему накатывались на песок мелкие волны. Все улыбались.

— Ну, вроде нормально. — Боря крепко встряхивал мокрую куртку, — девчонки вот только.

— Их-то побольше можно посадить. Они легче, — Ленька курил, лежа на сухой траве, и глядел на орлана, парящего высоко над деревьями. — Всю зиму здесь прожили.

— Кто?

— Да вот эти. На мысу у них гнездо, — Ленька помолчал, — сейчас-то он орел, а зимой… рыбы им оставишь, ходят по льду… как два мужика. Смешные.

— Лень, ты, наверное, девчонок сначала перевези, а то ветер вроде прибавляет. — Андрею не нравилось, что Ленька перегружал лодку, и он боялся за Лерку.

— Да ладно, все нормально будет, — Ленька спрыгнул с обрывчика, прошел в корму и оттолкнулся от берега.

Пустая дюралька легко рванула по спокойной воде и вскоре скрылась за мысом. Москвичи разобрали рюкзаки и пошли через остров на свое старое место. В лесу было хорошо, пахло подсыхающей прошлогодней листвой, радостно щебетали и заливались птички, и студенты успокоились. Боря даже предложил по подленькой сообразить, когда они, слегка поплутав, вышли наконец к тихому заливу. Но соображать не стали, Андрею показалось, что он слышит звук мотора. Они побросали вещи посреди большой поляны и пошли обратно.

Там уже радовалась жизни новая мокрая партия. Темноглазая, худенькая, красиво и дорого одетая Лера, выросшая в Швейцарии и никогда в жизни не видевшая не то что такой лодки, но и обычной деревни, отказывалась выходить, кричала что-то радостное и требовала еще «русских горок». Остальные — тоже ничего, улыбались. Оксана подошла к Андрею, распуская длинные, мокрые волосы и хитро, по-женски щурясь, спросила:

— Обратно мы так же поедем?

Андрей ничего не ответил, взял на плечо чью-то сумку и пошел в лагерь.

Так часа за два Ленька сделал четыре ходки. В деревне оставались только Артем с Ильей и довольно приличная куча шмоток.

Артем, высокий, длинноволосый блондин, с всегда вежливым, но как будто безразличным взглядом, начал похмеляться еще в поезде и теперь спал на упаковке с резиновой лодкой. Илья же — невысокий, с близко посаженными глазами и реденькими светлыми усиками, на таких никогда не обращают внимания девушки, — сидел на рюкзаке и тревожно смотрел на Волгу. Иногда он вставал и осматривал деревенский берег, не спускает ли кто большую лодку, но и берег, и вся река были пустые. Илья не умел плавать и в глубине души здорово побаивался, поэтому, наверное, и остался последним, но пока Ленька ездил туда-сюда, ветер усилился, волны уже шли крутые, с белыми гребешками, и теперь он жалел, что не уехал раньше. Когда лодка, высоко распуская светлые крылья брызг, появилась между островами, Илья, встал и в который раз осмотрел кучу вещей:

— Не увезет он все, смотри, что делается, — кивнул на разгулявшуюся реку.

Артем проснулся и думал о чем-то своем. Он был нормальным городским человеком и сюда поехал случайно. Ни жизни в палатке, ни тем более рыбной ловли он не особенно понимал и собирался всю эту неделю играть в преферанс — складывалась хорошая компания — и пить беленькое. Вина было два ящика. Впрочем, если бы он знал, что тут такой геморрой, он не поехал бы. Дома спокойно можно было делать то же самое.

— Может, все-таки накачаем резинку? Да я, может… поплыл бы? — Илья давно бы так и сделал, потому что понимал, что резиновая лодка, случись что, надежнее, но он, как всякий не умеющий плавать, с трудом представлял себя среди этих волн.

— Пусть сам решает. Не возьмет все — еще раз съездит, — Артем зевнул и достал из рюкзака плоскую бутылку коньяка. — Иди, еще по чуть-чуть, а то холодно.

«Казанка», коротко громыхнув по мокрой гальке, почти целиком выскочила на берег и замерла. Ленька вылез, устало потянулся и, не обращая внимания на брызги от волн, бьющих в корму, склонился в лодку.

— Что-нибудь случилось? — в голосе Ильи звучала глупая надежда, что поездка отложится.

— Шланг слетел с бачка. — Ленька бросил плоскогубцы в бардачок. Вытерся рукавом телогрейки. — Пойду, переоденусь… воду пока отчерпайте.

Вернулся он довольно быстро, переодел только фуфайку, хотя все остальное — и штаны, и свитер — были мокрые. Они развернули дюральку носом вперед и стали грузиться. Лодку сильно качало, а временами подбрасывало и ударяло плоским дном так, что Илья, принимавший вещи, несколько раз здорово приложился. Еле-еле все влезло.

Илья с Артемом уперлись веслами с двух бортов, но не столкнули. Тогда Ленька спрыгнул на берег, помог сзади и, когда лодка пошла, вскочил на ходу. Корма ушла вниз, как раз под волну, и хорошо приняла воды, и москвичи растерянно застыли, глядя, как она растекается под ногами.

— Гребите!.. — заорал, заматерился Ленька, опуская мотор, — нос держите!

Плоскодонку болтало, как скорлупку, Илья с Артемом стали загребать, но лодку все равно развернуло боком и потащило на берег.

— Давай, Артюха, — упирался изо всех сил Илья, но у Артема получалось плохо, он сам еле держался, и весло то погружалось слишком глубоко, то выскакивало из воды. Он злился, что его заставляют делать то, что он не умеет, и уже готов был шагнуть за борт и послать этих гребцов к гре-баной матери, но мотор завелся и взревел. Ленька рухнул на свою лавочку и, стеганув винтом по гальке вдоль самого берега, выправил лодку. Качать стало меньше. Воды набралось уже по щиколотку.

Артем хотел предложить вернуться, но со злости на самого себя, что он вообще поехал на эту чертову Волгу, промолчал. Сел спиной к ветру и полез за сигаретами.

Илья пристроился на палатке боком к Леньке и следил за темными ямами и серыми, скользкими валами впереди. Одной рукой он держал весло, другой вцепился в борт. Внутри было холодно от страха. Его сейчас и впятером не оторвали бы от этой железки.

— Эй-эй! — раздалось сзади. Илья испуганно повернулся.

— В носу банку возьми! — кричал Ленька. Илья все понял, встал на колени прямо в воду, и на ощупь, сам неотрывно смотрел вперед, нашел под вещами жестяную литровую банку. И вовремя — Ленька не заметил впереди льдину, опасно ткнулся в нее, сбросил газ, и тут же очередная волна, прокатившись по носу, попала внутрь. Илья, как мог, раздвинул вещи и стал черпать. Банка погружалась почти полностью, он старался, но вода убывала медленно.

Они прошли уже довольно много, наверняка большую часть широкой протоки, когда банка выскользнула из окоченевших Илюхиных рук. Он с ужасом глянул ей вслед, потом на Леньку. Тот, закрываясь рукой от брызг и ветра, щурился вперед на неверные хребты волн и медленно приближающиеся острова. Лодка шла очень тяжело, плохо забиралась на волну, зарывалась в нее носом, и их все больше и больше заливало.

Артем вцепившись в борт, уткнулся взглядом в прибывающую воду под ногами и старался не двигаться, только изредка оборачивался, оценивая расстояние до ближайшего острова. Илья искал, чем бы еще можно было, но ничего не было. Тогда он снял кожаную кепку с головы и зачерпнул. Кепка была хуже, чем банка, мягче, но воды брала больше.

Илья черпал и черпал. Он оглянулся на Леньку. И тот — одна рука на румпеле, другая на борту, с усов течет — улыбнулся вдруг ему, вроде бы и не ему, а на его кепку, но и Илья успел улыбнулся в ответ. И странное дело — в лодке было полно воды, за бортом бушевала дурная, смертельная для топора-Илюхи опасность, но от простых этих взглядов, которыми они встретились, вдруг исчез страх. И Ленька крикнул Илье что-то такое матерное и веселое, что даже Артем очнулся, посмотрел на них хмуро и тоже снял с головы фирменную бейсболку.

Наконец, войдя в затишье за небольшим островком, они тяжело ткнулись в песок. Вода скатилась назад, и корма ушла под воду.

Вещи были неподъемные, они выволокли их на берег и, с трудом подняв лодку на бок, вылили воду. Встали за куст от ветра. Закурили, тряся мокрыми руками. Илюха не курил. Он просто стоял, сдерживая дрожь во всем теле, и глядел на высокие волны, в которых они только что были.

— Закуривай, — протянул Ленька пачку Илюхе, — если бы не черпал — кранты! Кормили бы раков!

— Да ладно! — небрежно сощурился Артем, выбивая о колено бейсболку.

Илюха потянулся к пачке. Его так трясло, что он не попадал рукой, и Ленька прикурил сам и дал ему дымящуюся сигарету.

— Спасибо, — кивнул он Леньке. И столько благодарности было в его взгляде, что Ленька отвернулся и пошел таскать вещи в лодку.

Вскоре они подъехали к ребятам.

— Труба, мужики, — заорал Артем, выбираясь на берег, — чуть не утопли! А где костер-то? А девки?

Он быстро все выяснил и, никого не дожидаясь, рванул, хлюпая мокрыми кроссовками, в лагерь. Илью отправили следом. Он хотел подойти к Леньке и как-нибудь хорошо пожать ему руку, но постеснялся, да и тот как раз уходил куда-то в лес.

Илью трясло от мокрой одежды, проходящего страха и еще от какой-то глупой радости, что вокруг лес и сухие листья и совсем нет воды. Он широко, твердо шагал по тропинке, и сердце его тихо радовалось жизни и благодарило Леньку. Еще бы пару минут, и всё! Так он говорил себе, но ему не верилось. Он почему-то точно знал, что Ленька и тогда бы его спас. Он даже видел, как впереди, в волнах, плывет Артем, размахивая тяжелыми рукавами куртки, а Ленька тащит его. И остров уже рядом.

Илья остановился. Ему вдруг так гадко стало на себя, что он вообще ничего не сказал. Не попрощался даже. Он стоял, обернувшись назад, пытался представить, как возвращается, и понимал, что не может, что ему никогда не преодолеть этой странной неловкости перед друзьями. То чувство, что остановило его сейчас, на этой тропинке, почему-то никак не могло быть сказано вслух. И он стоял, тупо глядя себе под ноги, и все видел перед собой Леньку.

Где-то рядом уже слышались девчачьи голоса, и он пошел в лагерь, понимая, что уже никогда ничего ему не скажет.

Ленька вернулся с охапкой сухого плавника и, запалив небольшой костерок, сел возле, на корточки. Его грязные, в мозолях и ссадинах руки, протянутые почти в самое пламя, подрагивали и как будто не чувствовали огня. Большой палец на правой руке был разодран до крови.

— Ты где это? — спросил Боря, легко вытаскивая на обрывчик тяжелую сумку с гремящими в ней бутылками, — пластырь надо?

— Да ладно…

Пока разгружались и таскали вещи, Андрей, незаметно от Леньки, достал из рюкзака три бутылки водки, положил в пакет и отнес в лодку. Сунул в бардачок. Они обсудили это дело, пока ждали лодку. Все, правда, настаивали, что хватит и двух бутылок, что в лесу магазина нет.

Закурили. Студенты подустали, попадали вокруг костра на сухой, нагретый солнцем берег. Молча затягивались. Рядом с лодкой плеснулась рыба, и Ромаша подумал, что надо обязательно прийти сюда с удочками, но потом вспомнил про свое любимое тихое место в заливе среди камышей, улыбнулся сам себе и передумал.

Настроение у всех было хорошее. Впереди целых шесть дней. Почти неделя. Рыбалка, ночной костер с гитарой, Городницкий, Визбор, Окуджава, да мало ли что — просто на зеленой травке поваляться, позагорать или побродить, на весенние разливы посмотреть. У всех были какие-то приятные планы. У Андрея была Лера, у Романа — Оксана. И Боря приехал не холостой. Отношения, правда, только начинались, но на всякий случай он взял отдельную палатку.

— Да, Леня. — сказал Рома, задумчиво глядя в костер, — если бы не ты и не твой могучий пароход, куковали бы мы сегодня на берегу.

Все закивали, поддакивая, и с благодарностью посмотрели на Леньку.

— Да-а, херня. Движок бы вот дотянул. Сейчас приеду, перебирать будем с отцом.

— Может, тебе денег дать? На запчасти там. — спросил Андрей и пожалел, потому что водка уже лежала в лодке, и если бы еще и деньги, это был бы перебор.

— Да ну-у, — Ленька насмешливо посмотрел на Андрея и потрепал Ляльку за ухо. Она подползла ближе, прижалась к Ленькиным коленям и посмотрела на всех умными, карими глазами, как будто подтверждая, что деньги им на самом деле не очень нужны. Нужны, но не очень.

Замолчали. В другой раз москвичи обязательно полюбопытствовали бы, хотя бы и просто так спросили о Волге, о рыбалке, о жизни в деревне, наконец, но сейчас всем хотелось в лагерь. К девчонкам, обустраиваться, ну и всякое такое. И никто ничего не спрашивал. А Ленька так устал, что ему уже ничего не хотелось. Только почему-то слегка досадно было, что угрохал на них полдня. Из-за Оксаны, что ли, из-за этой — сука, пока плыли, ни разу и не взглянула. А может, и не из-за Оксаны, может, просто поговорить хотелось с этими москвичами, но он им, это Ленька хорошо видел, был уже не интересен.

— Ну ладно, — Ленька встал, — поехали, Лялька. Давайте, мужики, может, подвалим к вам на майские. С гармошкой.

Все потянули руки, прощаясь и приглашая. Андрей пошел проводить до лодки. Он чувствовал себя неловко. Как-то нехорошо выходило. Получалось, что вроде никак не отблагодарили человека, и, когда Ленька уже начал наматывать заводной шнурок, сказал, будто извиняясь:

— Я там в бардачок сунул. Тяпните вечером с отцом.

— Чего? — не понял Ленька.

— Водка.

Ленька открыл бардачок, увидел пакет и внимательно с усмешкой посмотрел на Андрея.

— Ты что же за барыгу меня держишь? — он небрежно вытащил пакет и, перешагнув через ничего не понимающую Ляльку, пошел на берег. — Давай здесь вмажем. Эй, вы куда! Закуска есть?!

Москвичи разбирали рюкзаки, оживленно что-то обсуждая. А кто-то уже и двинулся по тропинке. Все остановились, озадаченно глядя на Леньку. Пить никому не хотелось. То есть хотелось, но не здесь. И не с ним.

— Леньк, нам еще палатки ставить… дел полно, — Андрей замялся, — да и тебе еще ехать. Давайте… правда что ли, приезжайте Первого мая.

— Да что тут пить-то! Вмажем, и пойдете, — на самом деле Ленька пил мало и теперь зачем-то играл роль человека, который легко может выпить много. — Он уселся возле костра, по-хозяйски поставил бутылку, содрав с нее пробку, — посуда есть, или так? Да вы чего стоите-то?

Разлили на четверых — Вадик отказался — и, как ни верти, а повеселели. Курили, блаженно глядя на речку, понимая, что этот ненужный выпивон все равно скоро кончится. Ленька сразу махнул свою кружку и, хотя есть очень хотелось, к закуске не притронулся.

— А я как раз похмелиться хотел, — Ленька откинулся на локоть, — всю ночь на турбазе куролесили. Там у меня тоже одна студентка есть.

Он врал, потому что ему захотелось вдруг быть таким же свободным, как эти московские студенты. Приехали вот на Волгу. И девки у них что надо. Ему хотелось спросить, женаты они кто или не женаты, но не спросил. Конечно, не женаты. Видно же. И еще про Оксану хотелось. Аж досада разбирала. Если б он ее сейчас увидел — один на один — он бы спросил… нет, он бы просто сказал ей. — Ленька снисходительно сощурился: да пошла ты! А может, и не сказал бы.

— Давай еще по одной, чего сидим как на поминках?

— Нет, нам уже надо идти. Не обижайся. Сейчас до дома доберешься, с отцом выпьешь, — Андрей дружески, но все-таки осторожно, видно было, что Ленька захмелел, потряс его за плечо.

— Да-а, эта разноется. Давай кружки. — Он сдернул пробку зубами.

После второй — Ленька опять выпил залпом и не закусывая — его совсем понесло. Он взялся за Ромкину гитару, но получалось плохо, пальцы пьяно спотыкались по ладам.

— Не. Давай, кто-нибудь. Сыграй. Ты умеш? А кто? О! Роман! О, молодец! Молодец, мужик, — повернулся он к Андрею. — От, он мне нравится! И на гитаре умет! Давай куртками меняться, Роман! — опьянев, он заговорил по-деревенски, а Рому ударял на первом слоге, и получалось вроде клички.

Москвичи снисходительно улыбались на его глупости или разговаривали между собой, но Ленька ничего этого уже не замечал. Он прихлопывал себя по ляжкам и водил плечами.

— Поехали со мной, говорю, Роман! В клуб завалимся. У нас никто так на гитаре не умет. Что у нас тут, чухня одна!

Роман перебрал пару раз «Цыганочку», подтянул струны и, поняв, что уже можно не играть, отложил гитару.

— Ты не ссы! В клубе никто не дернется! — Ленька, представляя, видимо, что он в клубе, нехорошо осмотрел всех. — О! — Лицо его вдруг снова стало своим и добрым. Это… Юрок! — обратился он к Роману. — Пострелять хошь?

Он встал, неожиданно резвым и твердым шагом соскочил с обрыва и, повозившись в носовом отсеке, достал мелкашку с обрезанным стволом.

— Во! Иди стреляй. Вот патроны. Ну-ка! Повесьте что-нибудь. Вон бутылку.

Все оживились. Роман со словами «Я первый! Я первый!» побежал вешать бутылки, Андрей тоже спустился к лодке, а Вадик нахмурился и, повернувшись к Боре, заговорил вполголоса, быстро и недовольно:

— Слушай, надо идти. Он же совсем опьянел. Да и эти тоже. Сейчас еще перестреляются.

— Стой! Стой! Тихо! — Ленька, широко расставив ноги, прицелился куда-то вверх и выстрелил.

Там, тяжело взмахнув крыльями, отваливал в сторону орлан.

— Зачем ты! Не надо! — заорали студенты вперемешку.

— Вам. На чучело. — Ленька смотрел вслед орлану.

— Надо просто идти, да и все. Ну?! Что тут… не станет же он вслед стрелять, — продолжил Вадик.

— Может, все-таки взять его с собой? — Боря почесал бороду, — как он поплывет-то, он же пьяный!

— Ну, знаешь, он сам хотел, в конце концов! Вообще не надо было пить!

— Но как?! — Боря с недоумением посмотрел на Вадика.

— Как, как. Так! А теперь что, пьяного его таскать?..

С берега раздались выстрелы, но бутылки остались целые.

— Андрей! — крикнул Вадик.

Андрей со второй попытки залез на обрывчик. Глаза пьяно блестели.

— Дрянь у него мелкашка. — начал он.

— Слушай, я пойду. — Вадик решительно взялся за рюкзак.

— Да, да, я тоже об этом думал. Иди, там девчонки заждались уже, — сказал Андрей, трезвея, — а мы тут, — он посмотрел на стрелков, — в общем, иди. Лере скажи, что все нормально.

На берегу осталось трое москвичей и Ленька. Лялька сначала с лаем бегала в кусты по направлению выстрелов, но потом поняла, что это не охота, и улеглась возле колбасы. Ленька потребовал еще выпить.

— Нет, — сказал Андрей твердо. — Давай, пойдем к нам. Там допьем. Там хоть еда есть.

— Пойдем! Титястую мне отдадите? Она — ничья?

Рома, о чьем «богатстве» шла речь, сделал страшные глаза, показывая Андрею, что в лагерь его никак нельзя.

— Что? — Ленька как будто что-то понял и тряхнул головой. — Всё, — развел он растопыренные ладони, — разговора не было! Все, давайте, мужики, я на турбазу. У вас есть еще пузырь? Взаймы!

— У тебя в бардачке. — Показал Андрей на лодку.

— Где?

— В лодке.

— Ни хера себе, что, еще, что ль?

Ленька полез за бутылкой, сорвался с носа, но как-то отпрыгнул и упал на мели на задницу. Потом залез в лодку и достал бутылку.

— Юрка, — кричал он Роману, ища что-то в бардачке, — поедем со мной. Корефан будешь! Иди давай за руль садись. Вот.

— Ромаш, давай, мы с Борькой тоже пойдем, а ты потом как-нибудь. — Андрей сморщился, понимая, что говорит что-то не то, и поскреб подбородок, — а то мы не уйдем.

Рома, хоть и пьяно, но испуганно глянул на друзей и на Леньку, который сидел у мотора, уронив голову. И, кажется, уже спал. Лялька лежала рядом.

— Мужики, пойдем вместе…

— Нет, Ром, нельзя его так бросать, давай, попробуй все-таки в лагерь привести. — И они скрылись в лесу.

Уже вскоре, на полпути, догнал запыхавшийся Рома.

— Уехал!..

— Как?! — Андрей с Борисом глядели недоверчиво.

— Только вы ушли, он проснулся и уехал.

— А куда?

— Туда, — показал Роман.

— А, ну значит домой. Но… все нормально, поехал? — Андрею и хотелось в это верить, но было подозрительно.

— Да, вроде нормально, — Рома зло отвернулся. Он действительно не стал ничего дожидаться, а сразу, как только они ушли, взял свой рюкзак и спрятался в кустах, но Андрей-то какое право имеет так на него смотреть. Все же ушли.

Андрею и хотелось вернуться, но перед Ромой было неудобно… да если честно, то и не очень хотелось. Непонятно было, что с пьяным Ленькой делать. Он потер лоб, подумал, что, в конце концов, местные всю жизнь такими ездят, и в этот момент услышал звук взревевшего мотора.

Возвращаться было поздно.

Орлан, по-прежнему парил над островом. Он видел трех мужиков, стоящих с рюкзаками на тропе. А чуть дальше, на берегу залива — яркие палатки, кучу вещей, дым и людей. Кто-то тащил дрова из леса, кто-то звенел топором, забивая рогульки у костра. Две девушки в ярких купальниках перекидывали друг другу маленький белый парашютик и громко и весело хохотали.

Вдоль берега медленно стекала моторка. С мужиком и собакой. Собака лежала на носу, а мужик дергал мотор. Но вот лодка резво развернулась и, набирая скорость, пошла к мысу. За лодками иногда всплывала битая рыба, и птица скользнула за ними.

На мысу, где у орлана было гнездо на высоком тополе и теперь сидела его подруга, моторка выскочила из затишья и боком врезалась в высокие волны. Ее ударило, брызги взлетели, собака скатилась с носа на дно и заметалась. Лодка шла слишком быстро, это было понятно не только собаке, но и птице, но человек… светловолосый, ясноглазый человек, нежно любящий отца, жену и сына… продолжал переть боком к волнам, не сбавляя хода. На следующем большом гребне моторка вылетела вся, и, взметнув вокруг себя воду, упала на бок и перевернулась. Коротко блеснув дном, лодка стала быстро уходить под воду.

Лялька вынырнула и поплыла к острову. Ее швыряло волнами, но она вдруг закрутила головой и стала грести против течения, назад к лодке, от которой торчал один нос. Она плавала вокруг, царапая когтями металл, но ее било мутной водой о серое железо, и собака снова поплыла к берегу. Она вылезла в кустах и, припадая на передние лапы, начала отчаянно гавкать на блестящий на солнце киль. Лодка была рядом. Ее медленно несло течением, а ветер прибивал к затопленным кустам. Лялька забегала вперед, заходила в воду и лаяла, и тихо скулила, потом неожиданно рванула назад вдоль берега. Она бежала, обнюхивала тропинку и смотрела на воду. На воде было пусто.

Прошлогодний камыш, ветки, мелкий лесной сор с островов плыли по течению, борясь с ветром, который давил не ослабевая, принося откуда-то звуки топора, удары мяча и веселый, дружный, молодой смех.

БАБУШКИНА ВАЗА

Мать вазу не давала. Варила щи, теперь вот лук жарила. Вовка и так и сяк объяснял… и подлизывался, и даже требовал, но она твердо сказала, что не даст, и пошла к соседке за мукой. Вовка сердито стрельнул ей вслед темными глазками, надулся и ушел в комнату.

Машка сидела на диване. Куклу кормила. Вовка, насупившись, смотрел, как она аккуратно несет ложечку с водой из маленькой рюмки и тихонько что-то пришептывает. Стол опять сделала из его учебника по математике, но он на это ничего не сказал. Он даже и поиграл бы с ней, тем более что и уроки уже все сделал, и на улицу сегодня не ходил, но сейчас ему не до нее было. Он подошел к серванту.

Ваза была красивая. Синяя с фиолетовым, вся переливалась, а по кругу шли розы с красноватыми лепестками. Ножка пузатая и тоже с листиками. Он вчера пообещал Тамаре Михайловне, что принесет. При всех пообещал. Тамара Михайловна спросила, кто может принести на праздник, и он вдруг вспомнил про эту вазу, вытянул руку, и заорал на весь класс, что он может. Все на него посмотрели, и он встал и сказал, что у них есть такая красивая ваза для конфет и он принесет. И вот мать не дает. Говорит, что это память о бабушке и что бабушке ее бабушка подарила на свадьбу.

Вовка подумал, что если бы жива была бабушка, она бы дала. Он опять вспомнил, как все на него посмотрели, и Тихонова тоже повернулась и посмотрела.

Он почти никогда ничего не приносил. Уж скоро второй класс закончит, а ничего. Один раз только мать дала два цветка в горшках, но горшки были старые, и Тамара Михайловна после уроков отдала их обратно. И он вышел с ними из класса. Другие принесли в красивых горшках. У Вовки дома таких не было. Он пошел на задний двор, поставил их в бурую уже, побитую морозом клумбу и быстро убежал за угол. Его никто не видел. Он выглянул из-за угла. Цветы были красивые, даже Тамара Михайловна сказала, что красивые, жалко, что горшки такие. Вовка видел, что им холодно, и что они не понимают, почему их тут оставили, но он отвернулся и пошел домой. Он ни за что не понес бы их обратно. Матери он ничего не сказал, но вечером, когда она читала ему книжку, он все лежал и думал, что так нечестно. И признался. Мать перестала читать, сидела и задумчиво глядела куда-то в темноту комнаты. И Вовка видел, что у нее на ресницах слезы, он не выдержал, отвернулся к стенке и заревел.

И вот теперь, когда он может принести на Восьмое марта красивую вазу для конфет, мать не дает. Он снова пошел на кухню.

— Тогда давай шоколадных конфет, — сказал мстительно, сложил руки на груди и сел на стул. — Целый килограмм давай. Тамара Михайловна сказала, что можно угощенья приносить.

— Я сейчас тебе ремень достану, — перебила его мать, тщательно соскребая заправку в кастрюлю. — Я же тебе все объяснила, — поставила она горячую сковородку в раковину, — ты чего петушишься? Бабушкина ваза.

— Была бы бабушка, она бы мне дала, — выпалил Вовка козырной аргумент, он ради него и вернулся.

Но мать никак не отреагировала, убавила огонь под щами и стала ставить тарелки на стол.

— Хочешь, я пирог утром испеку, теплый еще будет.

— Да ну-у, пирог, — скорчил рожу Вовка. — Игнату опять здоровый торт купят… и у тебя муки нет, — вспомнил он, как она только что ходила, и жалостливо посмотрел на мать. — Ну ма-а-м, ну я же обещал!

Зазвонил телефон. Вовка взял трубку. Это был охранник из офиса. Велел сказать матери, чтобы не будила его утром, что ключ будет «где всегда». Мать кивнула головой, и Вовка положил трубку. Мать по утрам работала в офисе в их доме. Это была какая-то секретная работа — Вовка там никогда не был, и мать просила никому о ней не рассказывать. Хотя сама говорила с соседкой. Вовка слышал. Она там убиралась.

Вообще-то мать раньше работала врачом в больнице, как и бабушка. Бабушка даже была военным врачом. Вернее, военным был дедушка, но Вовка родился потом, когда дедушку уже убило. Вовка никак не мог запомнить, как называлась та война, и называл ее горной, потому что на фотографиях, которые ему показывала бабушка, везде были горы. Бабушка жила там вместе с дедушкой, и была военным врачом, и ее ранило, и от этого она рано умерла. И когда бабушка умерла, мать пошла работать в детский сад недалеко от их школы. Ей это почему-то не нравилось.

А Вовке нравилось. Его все любили в детском саду, и он после школы шел туда как домой. Уроки делал у мамы в медкабинете, а иногда в кабинете у директрисы. Ему клали подушку на стул, и он оставался один за большим письменным столом. Сначала он немножко играл: разговаривал по старинному телефону, где надо было крутить цифры, писал понарошку черной директорской ручкой с пером. Если заходила Валентина Сергеевна, то он не тушевался, важно, как настоящий директор, клал ручку на место и начинал делать уроки. Интересно, думал Вовка, почему свою школьную директрису он боится как огня, а эту — совсем не боится. А ведь это почти одно и то же.

…Так у Вовки ничего и не вышло. Не дала мать вазу. Он даже поревел утром, и ушел в школу злой, и ни матери, ни Машке подарки на Восьмое марта не отдал. Подумал, что мать наверняка найдет их, если будет убираться у него на столе. Два дня он тайно рисовал фломастерами две большие открытки. Машке рисовал новую куклу, а матери — как они купаются в море. «Ну и пусть найдет, — думал Вовка, — вообще с ней разговаривать не буду».

Девчонки в классе все были разодетые. Как в театре. Но Вовка на них даже не смотрел. Первый урок отсидел хмурый, делая вид, что его очень математика интересует или что-то еще очень важное. Но на него никто не обращал внимания. На перемене все пацаны просто сходили с ума, носились как угорелые, орали, и никто их особенно не ругал. И он тоже стал носиться и громко орать. И даже на полной скорости врезался в старшеклассника и, получив от него подзатыльник, отскочил на безопасное расстояние, громко обозвал его «дылдой» и, обмирая от собственной смелости, удрал в класс. И тут он увидел, что девочки стоят вокруг Тамары Михайловны и отдают то, что принесли к празднику. Учительница улыбалась, гладила их по головкам и просила складывать все на стол возле окна. У Вовки ноги приросли к полу. Он с ужасом ждал, что Тамара Михайловна сейчас посмотрит на него своим толстым и строгим лицом и спросит, где же ваза для конфет. И он ничего не сможет сказать. А она только устало махнет рукой и сделает вид, что она так и знала. Но стол у Тамары Михайловны был заставлен цветами в банках, и Вовку она не увидела.

И второй урок он просидел тихо. Примерно уткнувшись в тетрадку. Или внимательно глядел на доску, стараясь не встречаться взглядом с учительницей. А сам все ждал ее вопроса. Со страхом ждал, как он встанет, покраснеет и виновато опустит голову. И все на него посмотрят и подумают, что опять он врун и что никакой такой вазы у них нет. И тогда он решил сказать, что забыл и что сбегает на большой перемене. Он представил, как бежит домой, как берет из серванта вазу, и ему стало совсем страшно. Он слушался мать и никогда так не делал.

На перемене Вовка дождался, когда Тамара Михайловна выйдет из класса, встал из-за парты, но подумал и снова сел. Стал смотреть в окно. В соседнем ряду на задней парте каланча-Парамонова громко шептала Кильке и еще кому-то, он не стал смотреть:

— Я знаю, я знаю, мне Горохов все выдал. Они подарят.

В это время в класс заглянула Тамара Михайловна и увидела Вовку:

— Синцов, иди-ка сюда.

Вовка вздрогнул, встал и пошел к выходу. Он не знал, что скажет, он даже и не думал об этом. Просто слезы подступили к глазам, и ему очень захотелось домой. Он даже остановился. Хотел вернуться за ранцем и просто пробежать мимо учительницы.

В коридоре у окна стояла Тамара Михайловна и разговаривала с мамой. Тамара Михайловна держала в руках букетик мимоз. Он не дошел до них и остановился. Мать улыбнулась, извиняясь перед учительницей, взяла с окна большой пакет и протянула сыну.

— На, вот, — и, как будто поправляя ему свитер, нагнулась к самому Вовкиному уху, — только аккуратно потом. Заверни так же, ладно? Тамару Михайловну попроси.

— Что это? — спросил Вовка недовольным голосом, хотя уже отлично знал, что это.

— Ваза. Аккуратнее, — мать вернулась к Тамаре Михайловне, а Вовка пошел в класс. Пакет был тяжелый. Он подошел к своей парте и стал разворачивать.

Он знал, что ваза красивая, но не знал, что такая красивая. На его парте ничего похожего никогда не стояло. Он сам удивлялся, как будто видел ее впервые. Она мерцала фиолетово-рубиновыми огоньками и в глубине, и по плавным изгибам верхнего края. Вовка взял ее двумя руками за толстую ножку и понес к столу, где уже лежали мандарины, конфеты и торты. Ваза была большая. Он стал устраивать ее в середку, подальше от края.

— Ой, Синцов, покажь, покажь, — шепелявила сзади Килька, у которой недавно выпал передний зуб. — Ой, девочки-и! Ой, какая красота!

«Вот, дура», — подумал Вовка, но вслух ничего не сказал. Он даже хотел уйти в коридор, но не ушел. Отодвинулся только немного.

Подскочила Парамонова.

— Ух, ты, старинная, я такую в музее недавно видела. Слушайте, ну точно такую. — И она потянулась к ней рукой. Может, она просто потрогать хотела, но Вовка налетел, как коршун, и толкнул ее в бок. Парамонова на голову выше была, она любого пацана в классе скручивала, но тут оторопело отступила.

— Ты, что, Синцов, совсем дурак, что ли? — покрутила она пальцем у виска и пошла из класса.

Вовка нахмурился. На свое место сел. Девчонок возле вазы прибавилось, они заглядывали в нее, трогали. Тихоновой среди них не было.

— А если совсем близко, если внутрь заглянуть, то как будто в море.

«Это соседка по парте Катька Самсонова», — понял Вовка. Он никогда по-настоящему не видел моря и подумал, что надо будет дома посмотреть.

После третьего урока был праздник. Всех девчонок выгнали в коридор. Каждой на парту положили подарки: маленькую куколку-пупсика и шоколадку «Аленка». Вовка отбил себе право разнести шоколадки. Они обзывались друг на друга и громко спорили, какая девочка где сидит, и раскладывали. Тихонова сидела с Митрохиной, Вовка положил шоколадки, аккуратненько все поправил, увидел, что пупсик у Тихоновой поцарапан, и поменял его на митрохинский.

Наконец они всё сделали, встали возле своих парт и торжественно затихли. На партах лежали подарки, на столе у Тамары Михайловны стояли разрезанные торты на блюдах, а в центре сверкала Вовкина ваза, полная конфет.

Пустили девчонок. Те, стесняясь, вошли и встали на свои места, делая вид, что не замечают подарков. Только Ленка Килькина уронила свою шоколадку, полезла за ней под парту, и все захихикали. Тамара Михайловна с трудом — она была такая толстая, что сидела на двух стульях сразу — поднялась, поздравила девочек, но есть сразу не разрешила. Сначала надо было прочитать стихи. Стихи были для взрослых — для мам и для учительниц. Вовке учить ничего не давали, и он просто сидел, потихоньку рассматривал ребят и понимал, что теперь он такой же, как все. А может быть, даже и получше некоторых. И еще он вспоминал, как мама принесла вазу. Сначала не давала, а потом сама принесла. Ему хотелось побежать домой раньше мамы и Машки и развесить открытки над кухонным столом, как он задумал.

Это был самый хороший праздник в его жизни.

Потом Тамара Михайловна разрешила есть и вставать со своих мест. Они быстро все слопали и стали беситься. Даже в футбол начали играть губкой с доски, когда Тамара Михайловна «на минуточку» вышла в учительскую. Вовка хоть и был почти самый маленький (третьим с краю стоял на физкультуре), в футбол играл получше других. И если бы не девчонки, которые тоже бегали, визжали и толкались и просто так пинали губку, то он бы показал себя. Они даже не сразу услышали, как в класс вошла Тамара Михайловна. Чуть не свалили ее.

— Ну, всё-всё. Что такое? Вас в учительской слышно! Ножкин, Попов, ну-ка заправьте рубашки. Всё! Звонок уже был, родители внизу ждут. Поздравляйте от меня ваших мам, бабушек. Если кто-то хочет зайти, скажите, что я здесь.

Вовка надел ранец, взял пакет и бумагу и подошел к Тамаре Михайловне. Он хотел попросить, чтобы она завернула, но Тамара Михайловна уже разговаривала с кем-то из родителей.

— Тамара Михайловна, можно я возьму, — показал Вовка на вазу.

— Да-да, Вовочка, бери, иди. До свидания. Он взял вазу и аккуратно вышел из класса. Он даже рад был, что ее не стали заворачивать. Ему хотелось идти с ней по улице. Может, даже вместе с Тихоновой идти, им было по дороге. За ней, правда, всегда приходила бабушка.

Тихонова уже убежала вперед и Вовка как мог поторапливался, но на лестнице было полно учеников, а снизу поднимались родители с цветами. Его все время толкали, и он шел медленно. Наконец он спустился в раздевалку. Поставил вазу на подоконник, бросил рядом ранец, нашел свою куртку и увидел, что Тихонова уже оделась и выходит из школы. Он нахлобучил шапку, заторопился, запутался в рукаве, не застегиваясь, дернул ранец с окна и побежал к выходу.

— Ча-а-х-х! — раздался сзади ни на что не похожий звук. Вовка обернулся. По кафельному полу прыгали хрусталики. Он обмер. Глянул на подоконник, но там уже ничего не было. На полу валялась пузатая ножка и бок от вазы, и много-много маленьких кусочков фиолетового стекла. Вовка опустился на колени, и стал прикладывать куски друг к другу. Два из них хорошо сложились, и получилось почти полвазы, но ножка не подходила.

— Ну что же ты, Вовка?! — над ним стояла уборщица баба Катя. С совком и веником. — Разбил?

Голос бабы Кати так был похож на тихий, хрипловатый голос его бабушки, что Вовка не выдержал и молча залился слезами. Баба Катя медленно по-старушечьи нагнулась помочь, но Вовка не дал, оттолкнул веник и стал собирать осколки руками. Он ползал по полу, подбирал хрусталинки, и руки его были грязными и мокрыми от слез. Громко разговаривая и смеясь, подошли старшеклассники. Вовка мешался у них под ногами, они сняли с вешалки пальто, о чем-то спросили бабу Катю и замолчали. Вовка стоял на коленках над кучкой стекла, оберегая ее, и не знал, что делать. Кто-то присел рядом и стал осторожно складывать осколки в пакет из-под сменки.

Он не пошел в детсад. Дома спрятал хрустящий пакет под кровать, достал открытки и разложил на кухонном столе. Посмотрел на них, тяжелотяжело вздохнул и унес обратно.

Когда мама с Машкой пришли домой, Вовка спал в школьной одежде на краю кровати. Одна рука свесилась. На полу рядом лежала фотография.

Бабушка была в военной форме. Она грустно улыбалась.

ИДЕАЛЬНЫЙ СПЛАВ

Василию Егоровичу Ломакину

Лето кончилось. Солнце целый день низко висело над горизонтом, скрывалось после одиннадцати на короткие полярные сумерки, в четыре утра поднималось и опять катило по кругу. Совсем нетеплое уже. Холодные ветры с Ледовитого развернулись на материк. Они несли с собой снег и ночные морозы, и все живое тронулось на юг.

Воробьиная мелочовка суетливыми и писклявыми стаями замелькала. Потом кулики-сороки, турухтаны, ржанки, песочники… Обгоняя их, молча и деловито работая крыльями, понеслись утки. Хищники парами, белые клинья лебедей в синем небе, поморники, полярные крачки… вроде и неторопливо, но летели и летели. Пусто становилось.

Последними уходили гуси. Высоко поднимались над ровным и ярким ковром тундры. Над мелкими прозрачными озерами, стыло блистающими под осенним солнцем. Перекликались. Нежными колокольцами звенели в холодном золотистом воздухе. Казалось, старые объясняют молодым, почему они улетают.

Вся теплая кровь тундры тянула на юг, и только река спокойно текла в другую сторону. В вечные льды и полярную ночь.

Лодка медленно сплавлялась по течению. Начало смеркаться, и все кругом затихало и блекло.

Трое тепло одетых мужчин переговаривались негромко под плеск весел и глядели по берегам. Хороших мест для ночлега не было. Они несколько раз уже чалились к песчаным отмелям и поднимались на береговые откосы — везде было одно и то же: кочки под ногами, покрытые мхами, лишайниками, пожелтевшей травой и голыми кустиками карликовой березки. Ровное, чуть взволнованное невысокими холмами пространство однообразно уходило во все стороны.

Было совсем поздно, когда они пристали в устье небольшого ручья и начали разгружаться. Ночь так и не наступила — на востоке над серой холодной темнотой неуютной и незнакомой еще тундры уже как будто засветлело, и сквозь пасмурное небо начали пробиваться розовые клинышки рассвета. Все здесь было необычно.

Они каждый год сплавлялись по таежным речкам. Им было так: Сереге — тридцать семь, Мишке — сорок два и Василию — сорок три. Если бы спросили, зачем они это делают — тратят деньги, отпуск, силы на пустое вроде бы занятие, — они не смогли бы ответить. Рыбалка, охота, у костра посидеть, на речку посмотреть… что еще?

Два дня назад их забросили вертолетом в верховья Агапы. Воды в реке было мало, они шли в основном на веслах и получалось медленно. За два эти дня они проплыли всего сорок километров и теперь, уставшие от гребли против встречного ветра и перекатов, через которые приходилось тащить лодку, за-таборились наконец. Палатку поставили, тент натянули на веслах. Серега с Васькой ушли за дровами, а Мишка взялся было готовить, но почувствовал себя совсем плохо и залез в спальник. Еще утром он поскользнулся и упал на перекате и целый день плыл в мокрых сапогах. Его долго колотило, пока он не согрелся и задремал.

Васька с Серегой сидели у костра. Чай пили. Ветер не унимался. Тент то мелко дребезжал, то начинал громко хлопать провисшим концом.

— Что-то Мишаня у нас скис, — морщился Се-рега, отклоняясь от дыма, — переживает, что поехали сюда. Весной-то у него здесь все по-другому было, вот и чувствует себя виноватым, — Сере-га помолчал. — У него же все должно быть, как задумал. А тут — хотел красиво — охота, рыбы полно, а уже нет ничего. Может, из-за погоды не клюет?

Васька промолчал, соглашаясь, и безо всякой надежды посмотрел на речку, в которой за два дня не удалось поймать ни одного хвоста. Поскреб рыжую с сединой щетину.

— В тайге все же получше было бы.

— Ну. — Серега задумчиво глядел на огонь. — Но мне здесь вроде даже и нравится… необычно, конечно — такие просторы. Привыкнем.

Васька встал развесить мокрые Мишкины штаны и носки, валявшиеся у палатки.

— Слышь, Вась, — Серега заговорил тише, — Мишка ведь до конца, до Пясины хочет идти. Ты что думаешь?

— Не знаю.

— Точно, — Серега достал сигареты, но прикуривать не стал. Замер. — Думаю, не надо нам… бензина не хватит на четыреста километров, — он почесал небритую щеку. — И потом, не башка у него болит. Простыл он. Куда в таком состоянии упираться?! Надо короткий маршрут делать. До балка до этого. Побичуем там. В тундру сходим.

Они еще посидели. Васька сушил Мишкины вещи, Серега курил, глядя в костер из сырого ольховника, который больше дымил, чем горел. Ветер вынимал душу, обещая на завтра такой же дурной, пасмурный, как и вчера, и сегодня, день. Они впервые были в тундре и не знали, как тут с погодой — могло, наверное, и неделю так дуть, да и с рыбалкой и с маршрутом много было неясностей. И эти неясности представлялись теперь пустым, пронизанным ветром пространством тундры. И они в этом пространстве не имели пока своего места.

Проснулся Васька рано. Мужики храпели вовсю. Он посмотрел на часы и стал одеваться. Надел штаны, свитер, осторожно потянул куртку, которую клал под голову — Мишка тоже на ней спал. Расстегнул молнию и, сощурившись от неожиданно яркого света, вылез наружу.

Кругом было бело. На земле, на кустах, на провисшем тенте толсто лежал снег. Лодка, мотор, весь противоположный берег — все было белое-белое. Только в воде свинцово отражалось небо. Васька тряхнул тент — снег сполз мокрым пирогом, — постоял, было зябко и хотелось зажечь костер. Он поежился, пошел к лодке и достал спиннинг. Надо бы поймать рыбы. Она была бы сейчас очень кстати. Мужики проснутся, а у него уха горячая.

Снег был сырой. В воду превращался под ногами. И небо такое же — обложено все, казалось, задень и потечет — водой или снегом. Васька ушел далеко, облавливал все более-менее подходящие места, но вода по-прежнему была мутная, и нигде не клевало. Река будто была пустой. Он менял блесны, ставил самые яркие, большие и маленькие, — ничего не помогало. Руки совсем замерзли.

Когда он вернулся в лагерь, Мишка возился у костра. Стоял враскорячку и раздувал огонь. Васька достал нож. Ольховые ветки пачкали руки черной скользкой корой, только внутри были посуше. Костер долго не хотел, дымил, но потихоньку уговорился, затрещал мокрыми дровами. Белый дым лощинкой спускался к реке и висел над черной водой.

— Ты как? — спросил Васька.

— Да-а… получше вроде, — глаза у Мишки были больные. Он устало поднялся с колен, сдвинул упрямо темные брови. — Надо до Пясины идти, — сказал, будто продолжая разговор. Видно было, что у него уже есть свое решение и ему хочется закрыть этот вопрос окончательно.

— Бензина не хватит. Мы вчера прикидывали.

— Я слышал. Виноватым я себя считаю, не виноватым — это не важно. До балка осталось — ерунда: километров шестьдесят. День-два. И что потом? Неделю нары давить? — он помолчал. — Если уж ни рыбалки, ни охоты — так хоть маршрут хороший сделаем.

Васька поставил на огонь вчерашнюю кашу. Открыл «буфет» — большой непромокаемый ящик для продуктов, достал хлеб.

— Бензина хватит… — продолжал Мишка, — километров на триста. Дальше на веслах. Дней за пять-семь, бог даст, пройдем.

Они давно знали друг друга. И Мишкина на-стырность Василию хорошо была известна. Благодаря ей много чего удалось в конце концов, но сейчас Мишка перегибал. Сто километров на веслах по такой реке, да не дай бог против ветра — каторга. Васька хорошо это понимал, но промолчал. Помешал кашу.

Серега вылез из палатки. Нахмурился не проснувшимися еще, заплывшими со сна глазами на свежий снег.

— О!.. С Новым годом, друзья! — отошел к кустам, расстегнулся и оттуда уже добавил: — С новым счастьем! Валенок ни у кого лишних нет?

Сел к костру и снял легкомысленную, в красненький цветочек бандану с головы. Слегка вьющиеся русые волосы были схваченные сзади резинкой в хвост. Тонкие почти круглые очки под мохнатыми бровями, шрам через всю щеку. Сере-га, по крайней мере внешне, был человеком легкой натуры. За что его все и любили. Васька же с Мишкой не просто его любили, но и хорошо знали, что за этой легкостью был спрятан нормальный мужской характер.

Поели и стали собираться. Все было мокрое, но сушить не на чем было. Один мелкий ольховник вокруг. Подкачались, загрузили лодку и отчалили.

Река в белых берегах казалась черной и глубокой. Камни торчали из воды сероватыми шапочками мокрого снега. Необычно было, зябко и красиво. Пока ждали погоды в Дудинке, местные мужики пророчили зиму и отговаривали лететь. Тогда они лишь щурились небрежно, теперь же привычное чувство радости от первого снега — люди же всегда ему радуются — было где-то глубоко внутри, снаружи была сосредоточенность.

Мишка дернул мотор. Лодка с мокрыми вещами огрузла, тяжелым утюгом давила перед собой воду. Двигатель ревел и никак не выводил на глиссер. Мишка заглушился.

— Не хочет, — он посмотрел на навигатор, — два с половиной километра в час! Пошли, что ли?

Взялись за весла.

— Что-то мы и в тундру ни разу не сходили? Снегом завалит, не увидим ничего. А, Мишань, может ведь?.. — кивнул Серега на берег.

— Не должно бы… август, рано еще, — сказал Мишка неуверенно, — а завалит, так следы будут. Зайца можно потропить. Тут зайцев должно быть много.

— И рыбы, — поддакнул Серега, — руки не пропихнешь, сколько рыбы!

Серега не был ни рыбаком, ни охотником, поэтому ему дозволялось острить на эти темы. Васька улыбнулся на его шутку и недовольно посмотрел на воду. Он ничего не сказал им про утреннюю рыбалку.

В природе, казалось, все затихло. Только чуть всплескивались весла вдоль бортов. С серого низкого неба на черную воду, как будто подчеркивая тишину, полетели редкие снежинки. Падали на лодку и таяли на глазах. Стекали капельками по гладкому пластику баллонов. Потом они полетели гуще и гуще, и начался настоящий снегопад — берегов не стало видно. Лодка, гермомешки, канистры с бензином, одежда — все побелело.

Они загребали, толкая лодку по темной поверхности, на снегопад смотрели. Мишка привычно цеплял воду и задумчиво глядел куда-то вперед. В белую рябую пелену. Вдруг он перестал грести. Лицо было спокойное, только дурные, счастливые искорки плясали в уголках прищуренных, больных еще, конечно, глаз.

— А хорошо ведь, братцы! — сказал хрипло и тихо, — ей-богу, хорошо! Ничего не видно в этом снегу. Как будто. Бог знает, где мы и есть. Плыви да плыви, куда Господь выведет…

— Это да! — Васька тщательно вытер руки о штаны, полез за сигаретами. Достал сразу три и, согнувшись и прикрывая их от снега, стал прикуривать.

— Слышь! — Серега перестал грести и повернулся к друзьям. Очки снегом залепило так, что глаза едва видно было. — А чего сидим как дурачки?! Давай врежем! Новый год у нас или что?

— Да можно, — улыбнулся Мишка, — только… с водки-то мне.

— С водки только лучше бывает, — Серега аккуратно приоткрыл «буфет». — Вот она, родимая, — он тоже говорил тихо, как будто не хотел нарушить мягкой тишины снегопада. — На-ка, Вась, порежь, — он протянул луковицу и кусочек копченого мяса.

Выставил кружки на «буфет», налил и, аккуратно завинтив пробку, пристроил бутылку в ногах:

— Ну, с праздником первого снега! — заговорщицки шепнул.

— Давай выздоравливай! — поднял Васька свою кружку.

— И вы не болейте!

Захрустели луковицей. И снова смотрели на снежинки, выбирая какие покрупнее и провожая их полет до черной воды. Водка начала согревать. Грести не особенно хотелось. Плыли бы так и плыли, слушая эту осторожно шуршащую белую тишину.

…И они плыли. Мишка совсем севшим, тихим голосом рассказывал про весеннюю охоту в этих местах. Оживал даже, улыбался. Вспоминал, как быстро сходил снег, стремительно наполнялась жизнью тундра, как все свистало, ликовало и пело. Он замолкал, и они опять плыли в тишине. Природа тоже была тихой и, если бы не сырость, то и милой, но что это значило, было не совсем понятно.

То ли действительно наступала зима, то ли этот снег должен был растаять, и могло начаться солнечное и ясное бабье лето с бодрыми утренними заморозками. Мишка думал про четырехсоткилометровый маршрут, и в нем совсем не было уверенности, что так и надо поступать. Слишком много неясного было впереди. Он пытался и не мог себе представить, как оно там все будет. Короткий же маршрут ему не нравился потому, что тут все было слишком ясно. Гуси прокричали где-то над самыми головами в снежном небе. Как в сказке.

Обедать устроились на песке у самой воды. Были бы они в тайге, они наверняка забрались бы в лес, в соснячок или ельник — так, чтобы и речку было видно, и вокруг были бы стены. В незнакомой ситуации человек инстинктивно хочет спрятаться, стать незаметным. Здесь же это было невозможно — где ни встань, всюду как на ладони, поэтому и остановились на мокром песке под береговым откосом. Хоть чем-то прикрыты. Все кругом было мокрое, и в другой ситуации они поели бы всухомятку, но Мишка дрожал, вид у него был нездоровый, и друзья пошли за дровами.

Они долго возились с костром. И когда наконец зажгли, навалили всё, что собрали. Грелись. Васька достал Мишкины вещи и заставил переодеться. Майка и рубашка были мокрые от пота. Друзья почти молча за ним ухаживали. Серега развел шипучую таблетку. Разлили кофе. Пока Серега раздувал костер и варил кофе, весь вывозился в песке и саже. Нос был наполовину черный. «Очки поправлял», — понял Мишка и невольно улыбнулся От сухой одежды, от тепла костра, а может, и от таблетки ему стало получше.

Они слили воду из лодки и опять попытались выйти на глиссер, но опять ничего не вышло. Чуть-чуть не хватало. И они снова то шли на веслах, то бросали, закуривали и просто стекали по течению.

Снег так же внезапно прекратился, как и начался. Далеко стало видно, тучи неподвижно свисали вокруг, касаясь земли. Лодка, медленно разворачиваясь, сплывала недалеко от берега. За поворотом в черной заводи плавал лебедь. Друзья замерли, удивленные. Большая птица сначала почему-то направилась к ним, но потом повернула к реке. До лебедя было совсем недалеко.

— Молодой. — шепнул Мишка.

— Откуда знаешь? — Серега полез в кофр за фотоаппаратом.

— Пестрый еще, он только на следующий год белым станет, — Мишка аккуратно, чтобы не пугать, положил весло, — странно, что бросили.

— Может, раненый? — Серега сделал несколько быстрых кадров.

— Вряд ли. Тут нет никого. Поздно, наверное, родился или болел.

— Ну да — пил, курил.

— Да вроде здоровый, — Васька смотрел на лебедя в бинокль. — Может, он летает?

— Это вряд ли. Улетел бы… — их крутило, и Мишка осторожно подрабатывал веслом.

— И что теперь?

— Замерзнет без еды, когда река встанет. Песцы сожрут.

Между тем лодка почти перекрыла птице выход из заливчика. Лебедь заволновался, прибавил ходу, потом вытянул длинную неловкую шею и тяжело побежал по воде, помогая себе огромными крыльями. Казалось, еще немного и он взлетит. Серега щелкал затвором.

— Давай, давай, милый, чуть-чуть еще, — Васька сунул пальцы в рот и пронзительно засвистел.

Лебедь долго бежал, оставляя на серой воде следы от лап и крыльев, но в конце плеса снова сел.

— Вот черт, — Васька оторвался от бинокля и глянул на ребят, — почти ведь взлетел.

— Сейчас мы ему поможем, — Мишка привстал, дернул двигатель, и лодка тяжело двинулась вперед.

Когда они приблизились, лебедь отплыл к берегу, как бы давая дорогу, но Мишка свернул за ним. Васька с Серегой дружно свистели, хлопали, отбивая ладоши, и махали руками, а Мишка прибавлял газу, бесполезно расходуя бензин. Лебедь снова побежал по воде. Так повторилось еще дважды, и они уже сами устали и решили оставить его в покое, как неожиданно лодка пошла, пошла и выскочила на глиссер. Серега с Васькой радостно смотрели на Мишку, но тот показывал куда-то вперед. И тоже улыбался и махал над собой рукой. Их лебедь летел невысоко над водой, и видно было, что он поднимается. Он уже был над тундрой, разворачивался медленно, все набирая и набирая высоту.

— А-а-а!.. — заорали мужики в один голос и кинулись обниматься и хлопать друг друга, — а-а-а!..

Вскоре его уже не стало видно. Лебедь тянул на юг, лодка, ровно гудя мотором, уходила на север. Река то петляла, то выпрямлялась длинными плесами в невысоких корытообразных берегах. Опять пошел густой снег. Лодка, казалось, прибавила в скорости и стремительно полетела над седой пушистой рекой.

Они уже здорово замерзли, когда из-за очередного поворота выскочили в неожиданно широкое место — справа приходил большой, почти такой же, как Агапа, приток. Мишка сбросил скорость. Берег слева был обрывистый. Под высокой, чуть нависающей скалой — ровная площадка, покрытая мхом и слегка присыпанная снегом.

Место было хорошее. Друзья бегом разгружали лодку. Грелись. Со стороны на них посмотреть — так, какие-то чудаки городят что-то под снегом. Толкаются, подножки друг другу ставят. Мишка чувствовал себя как в бреду. Все тело и ноги ватные. Он хоть и не бегом, а тоже носил и улыбался, глядя на Ваську с Серегой.

Тент поставили к скале. Притащили с берега большие камни и растянули все как следует. С воды казалось, что пещера. Мужики вошли довольные.

— А?! — Серега театрально склонил голову набок и провел рукой в сторону реки. — Бунгало с видом на реку. Будьте любезны. Виски со льдом или чистый?

Васька с Мишкой улыбнулись.

— С видом на снегопад! — уточнил Васька. Мужики сняли дождевики, куртки, остались в свитерах. Хлопотали по хозяйству. Громко трещал костер, красно отражаясь на скале. Мох, выгорая, пах сухим летом и солнцем. Тепло, хорошо было. Снег пошел гуще. И он, и наступающая ночь заслонили их от реки недостающей стеной.

…На «буфете» стояли три кружки с налитой уже водкой. И три бутерброда с колбасой.

— А колбаса-то откуда?

— Места надо знать, — Мишка взял свою кружку, — но с продуктами у нас не очень. Три банки тушенки всего. Надо чего-то добывать.

— Завтра попробую порыбачить.

Васька пережаривал лук. Помешивал его, уворачиваясь от дыма. Пахло вкусно.

— Боюсь, на блесну не получится, — Мишка выпил, откусил бутерброд, — на наживку можно попробовать. На тушенку вон, что ль?

— Тушенку можно и так сожрать, — Серега, поблескивая очками, развешивал носки у огня. Пар от них шел.

— Что-нибудь придумаем. Куропатки, зайцы должны быть. Не пропадем.

— Вот мяска бы я сейчас пожарил, — мечтательно произнес Серега.

— Ты вон смотри, что жаришь! — захохотал Васька, тыча ложкой в костер.

— Ой, еп… и-е-х, — крякнул Серега, выдергивая задымившийся носок.

Проснулся Мишка здоровым. Пошатывало немного, но ничего. Он оделся и вылез из палатки. Серега мыл посуду у воды. На костре закипал чай. Под ногами хрустело. Ночью подморозило, понял Мишка и посмотрел на небо. И оно было получше. По-прежнему серое, но как будто поднялось немного. Бугор на другом берегу пестрел бурыми и оранжевыми плешинами морошки среди заснеженных кустарников. Серега шел от речки.

— О! Больной! Как ночевали?! — красными от ледяной воды руками, громко сгрузил посуду на скатерть. — Кашки горяченькой не желаем? Подгорела, правда, зараза.

— Плесни чайку, Серег.

Васька пришел. Спиннинг поставил к скале.

— Нету рыбы, мужики. Не берет.

— А на тушенку? — спросил Мишка.

— Ни на что не берет.

— Слышь, — Серега снял котелок с огня и всыпал туда жменю заварки, — а может, побичуем здесь денек? Местечко шикарное. Погода, может, наладится? Утром, между прочим, кусок голубого неба был.

— Надо идти, — покачал головой Мишка, — балок скоро будет.

— Что же это за балок такой волшебный? — Серега раскладывал кашу и косился с недоверием на Мишку. — Он с трудом представлял себе жилье в этом полном безлюдье.

— Нормальный балок. С печкой.

Не рано, конечно, вышли. Жалко было покидать обжитое место. Подсушили спальники, шмотки, палатку. Долили бензин и сожгли освободившуюся канистру. Полегчавшая лодка бодро набрала скорость.

Мишка старался держаться на основной струе и считал, сколько они прошли и сколько осталось горючего. Получалась все та же не сильно приятная арифметика.

— А ветер-то южный, Мишань, — наклонился к нему Васька.

— Ну? — не понял Мишка.

— Может, еще лето вернется?

— Смотрите, мужики! — сдавленно заорал Се-рега, вытянув руку и всем телом подавшись вперед.

Через реку плыли какие-то крупные животные. Васька схватил бинокль, но и так было видно, что это олени. Они были почти на середине. Лодка быстро приближалась.

— Берите ружья, — Мишка видел, что они успевают, — пули зарядите.

У Васьки руки тряслись. Он переломил двустволку и никак не мог вставить патроны в стволы. Серега зарядился и хмуро, но как будто решительно смотрел на плывущих животных. На Мишку оборачивался, ожидая команды.

Это были три больших коричневато-седых быка с огромными рогами. Мишка отжал их от берега.

Передний развернулся, они на секунду закрутились на месте, но тут же, закинув рога на спину, вытянулись друг за другом к ближайшей косе. Лодка шла чуть сбоку сзади в десяти метрах. Вокруг быков бурлила вода, лопатки и ляжки мощно ходили под шкурой. Олени испуганно озирались огромными черными глазами. Васька пролез вперед и стоял на коленях, держа стволы вверх. Лодку подбрасывало на волнах, он то хватался рукой за борт, то снова брался за ружье двумя руками. И тоже — все время растерянно оглядывался на Мишку. Вдруг он поднялся и, придерживаясь рукой за Серегу, вернулся на свое место. Лицо у него горело. Он отвернулся от животных и, досадливо нахмурившись, ждал выстрела.

Ему не хотелось смотреть на Мишку, и все же он глянул и недовольно покачал головой.

— Чего делаем-то?! — растерянно оглянулся Серега.

Мишка прибавил газу, обогнал животных, быки повернули к берегу и вскоре тяжелыми прыжками заскакали по отмели, далеко разбрызгивая воду.

— Ну их.

— Что?! — не понял Серега, — он все глядел вслед оленям, скрывающимся в тундре.

— Надо как-то по-честному, — крякнул Мишка с досадой.

Васька с Серегой вынули патроны, засунули ружья под вещи. Сигареты достали. Закуривали, представляя, что бы было, если бы они стали стрелять. Воду, окрашенную кровью.

Легче всех это было представить Мишке. Он был охотником. И все оружие было его. Мужики без него не охотились. Хотя стреляли оба хорошо. Особенно Серега. Тот по уткам почти не мазал. Но тут были не утки. И ситуация была не охотничья. Это все понимали.

— Но азарт-то какой, а?! — Мишка даже плечами передернул. — Могли бы и… насвинячить!

— Я чуть ружье за борт не бросил, — Васька развел могучие ладони, а голову вжал в плечи непонимающе, будто спрашивал у Мишки, правильно ли он сделал, но и упрямая уверенность была на лице. — Было бы мое, бросил бы!

— Все правильно. Скотство так стрелять.

— Это наверное, — Серега все глядел на то место, где только что были животные, — только если бы ты сказал… я бы выстрелил, видно, — чувствовалось, что Серега взволнован не меньше других, но он придавал голосу легкомысленности и равнодушия.

— Если бы я сказал! — Мишка слегка заводился. — Сам-то не смог. Что-то тебя тормозило!

Это был их старый спор. Серега почему-то считал, что шутить можно на любую тему. И легко ко всему относиться не только можно, а и нужно. Вслух он, правда, об этом не говорил, но так выходило. Мишка, с его куда более тяжелым характером, так не думал, более того, он знал, что Серега просто прячется за этой внешней легкостью. От кого и зачем прячется — непонятно было. Сейчас был как раз тот случай.

— Да без разницы ему, тут ты его убьешь или где-то в кустах, — Серега задумчиво посмотрел на небо. Спорить не хотелось. Он вообще не любил спорить с Мишкой.

— Ему — да, а нам не все равно. Есть разница между убийством и охотой. И все ее чувствуют… и ты тоже чувствуешь, только выдрючиваешься, не пойми зачем!

— Ну, я себя охотником не считаю. Я, наверное, убийца, — шкодливые чертики запрыгали в Серегиных глазах, — убил бы и печенки вам нажарил!

— Жалко, — Васька упрямо мотнул головой, — не то что жалко.

— А уже не надо, Вась, я уже убил. Вот печенка, — Серега поднес большое блюдо к Васькиному носу и сам с удовольствием его обнюхал, шмыгая соплями.

Все заулыбались. Покуривали, прикрывая сигареты от ветра. Лодка, оставляя сзади белый след, мягко подрагивала на мелкой волне. Мишка все время вглядывался куда-то вперед.

— Посмотрите-ка, друзья мои, что это у нас там показалось.

Река будто разливалась на два рукава, на мысу, если присмотреться, виднелось какое-то жилье. Васька достал бинокль.

— Домики, что ли.

— Ну… река направо пошла, а налево вход в озеро, — щурился Мишка на балок, вспоминая свою весеннюю охоту.

Они причалили. Спиной к воде стоял небольшой, обитый старой жестью, домик, похожий на вагончик. С окошком на озеро. Напротив сарай с навесом и рядом, ближе к речке, совсем маленькая банька из досок. Мужики радостно разбрелись. Кричали, находя что-то нужное.

Мишка сразу понял, что летом здесь кто-то был. Возле балка лежали бочки с соляркой, а сам он был заперт на огромный замок. Мишка удивленно подергал. Заперто было крепко. Он постоял в задумчивости. Васька с Серегой сидели в бане. Мишка заглянул. Чисто. Тазик на полке. Черпак.

— Ну, ты понял, что у нас будет сегодня вечером?! — Серега постучал по тазу. — Давай за вениками иди!

— Балок заперт.

— Как это? — не понял Васька.

— На замок! — усмехнулся Мишка.

— Ладно врать, — Серега смотрел на него недоверчиво.

— Точно. И замок неслабый.

Серега с Васькой, все еще не веря, пошли к балку, а Мишка в сарай. Он надеялся на него. Весной там было много сетей, которые сейчас очень пригодились бы. Открыл покосившуюся дверь. Сети, аккуратно набранные, висели по стене. Он снял одну и, радостно приплясывая, вышел к мужикам. Васька как раз пытался подцепить дверь какой-то железкой, Серега, прильнув к окну, заглядывал внутрь.

— Не, Вась, там, кажется, на болтах всё. Не выдрать.

— А?! Эй, медвежатники! — пропел Мишка, показывая сетку.

— Че?

— Через плечо!

— О! — Васька бросил железку, — о-о-о!.. С рыбой будем!

— Слушайте, а что с замком-то делать? — Се-рега опять приник к окну. — Хорошо там — нары, стол, печка. Может, окно разбить?

— И что, лазить через него? Ключ где-то должен быть, — Васька внимательно посмотрел вокруг.

Они обшарили все возле двери, баню, сарай — ключа нигде не было. Мишке первому надоело и он занялся сетями. Они были старые, нитяные, с дырками, но еще крепкие. Кольца грузил из толстой проволоки висели отдельно.

Мишка вынес их на улицу.

— Можно вырубить косяк на хер, вместе с замком, — предложил Серега.

— Как? — повернулся к нему Мишка.

— Топором!

— Я не знаю, мужики, может, ну ее… в бане переночуем? — он стал навешивать грузила.

— Ну, — Васька сдвинул шапку на лоб и почесал затылок. — Но странно… первый раз вижу, чтоб зимовье на ключ запирали.

— Хозяйственный, видно, хозяин-то. — Мишка закончил вешать грузила, снял сеть с гвоздя, встряхнул ее любовно, — хрен с ним, так перекантуемся.

Они разгрузили лодку, и Васька с Мишкой поплыли на другой берег, выметывая сеть. Их потихоньку сносило течением. Серега с другим ее концом шел вдоль воды. Снасть у него в руках задергалась сразу, как только растянули.

— Что-то есть уже, мужики! — крикнул через речку.

— Держи, держи, — ответил Мишка, — ровно иди, не обгоняй.

Они не провели и сотни метров, когда стало понятно, что хватит. Уже в нескольких местах на поверхность реки выворачивались белые бока. Стали закручивать к берегу.

Сетка здорово дергалась. В раздувшемся на течении прозрачном полотне белела и извивалась рыба. И хотя Серега не был рыбаком, детского азарта в нем было не меньше, чем в друзьях, Мишка два раза уже крикнул, чтобы он не тянул, но он потихоньку выбирал. По поверхности, пытаясь освободиться от сети, заплясали две рыбины сразу. Одна здоровая, желтоватая, другая поменьше, серебристая, как селедка. Он вытащил их на берег и, не зная, что делать, прижал коленками. Мужики причалили, вытянули лодку.

Васька стал осторожно вытаскивать. Впереди в сетке ворочалась большая рыбина.

— Нельма, ребят! — заорал Мишка радостно, заглядывая Ваське через плечо, — осторожнее, Рыжий, еле держится…

Васька приподнял верхний урез, быстро опустил руку в воду и не без труда вытащил толстое серебряное полено с небольшой по-щучьи вытянутой мордой.

— Вон еще одна! — заорал Серега. — И еще! Что за рыба-то, Мишань?!

Много попалось. Восемнадцать штук, не считая щуки, которую Васька выбросил в воду. Он аккуратно кучками разложил их на снегу. Омуля, чиры, сиги, муксуны, хариус и красавица-нельма. В ней было килограмм семь или поболе, и вся она была как живая, дрожащая еще лужа чистого серебра. Только спина нежно-серая. Рыбы тяжело, лениво изгибались, всплескивали хвостами.

— Надо омулей засолить, — предложил Васька, — к ужину готовы будут.

— Ну, — согласился Мишка, — а из этой уху. Ты когда-нибудь уху из нельмы ел?!

— Вся в котел не полезет. — Васька любовно провел ножом по гладкому, мелко дрожащему боку рыбины, счищая крупинки снега.

В тундре стемнело. Погода, похоже, на самом деле отпускала. Сняли куртки, развесили по гвоздикам на сарае. Делами занялись.

Мишка варил уху, Васька на берегу чистил и солил омулей, а Серега топил баню, воду таскал. Уха уже вовсю кипела, обнажая большие белые куски рыбы. Мишка пробовал ее из половника. Серега принес откуда-то лавку, поставил к столику.

— Чего там, топится?

— Тепло уже. Может, через часок-полтора.

По баньке кто-то ходил, скрипел негромко дверцей буржуйки, наливал воду в чайник. Свежим дымом пахло. «Васька встал», — понял Мишка и натянул спальник на голову. Было прохладно, и вылезать не хотелось. Он повернулся на другой бок, думая покемарить еще, пока не стало тепло. Дверь хлопнула, и все стихло. Только уголь в печке разгорался и начал приятно пощелкивать. Мишка высунулся из спальника.

Рыжий встал. Он всегда первый встает. Печку растопил, чайник поставил, пошел на берег посуду мыть. Вот человек, щурился Мишка спросонья, с привычной к Ваське радостью в душе, и всегда такой был. Раньше, правда, совсем застенчивый был — краснел от любой ерунды. Зашел Васька — чистая посуда так не блестела, как его загорелый череп — почти ничего к сорока годам не осталось, а когда-то светло-рыжая, богатая шевелюра была. Но малость выцветшие уже васильковые глаза, светлые брови, веснушки и способность залиться краской, как девка, — это все на месте. «Вот интересно, если б я первый встал, — усмехнулся про себя Мишка, — я бы всех уже к делу пристроил. Васька ничего этого не делает, а лежать неудобно».

— Что там на улице, дядь Вась?

— На у-улице! — Васька растопырил свою выразительную пятерню и нежно провел ею перед собою по воздуху. — Это мой вам подарок! Сейчас еще кофе сделаю. Буди кучерявого.

— А я не сплю, — раздался сонный голос, и из толстого пухового спальника высунулось сильно помятое, в обрамлении мягких, вымытых вчера кудрей лицо. Глаза, правда, закрыты, на макушке — будто кто специально для смеху пух приладил.

Васька домешал сахар, поставил три полные кружки на дощечку, как на поднос, и пошел на улицу.

— Давайте быстрее, остынет.

Серега и Мишка натянули свитера, сапоги, выползли на крыльцо и невольно зажмурились.

Солнце слепило. Все было укрыто свежим снегом. Ослепительно белыми были берег, лодка, вся тундра. Озеро, хорошо видное отсюда, вчера еще черное, синело в пушистых берегах. Низенький жесткий кустарник за балком был похож на хлопковое поле. И над всей этой красотой размахнулось громадное синее небо. Ни облачка на нем не было.

— Да-а! — Серега полез за сигаретами. — Наконец-то!

Молча пили кофе. Смотрели на тундру, на тихую речку в белых кудряшках кустарников по берегу.

— В тундре вот что главное, — сказал Серега, задумчиво глядя вдаль, — сюда надо приезжать небо смотреть. Его здесь много… когда оно пасмурное, то прямо как под каток попал. А когда вот так, то… прекрасно… — помолчал и добавил: — прекрасно! А есть же наглецы, — повернулся он к Мишке, — которые берутся вот такое изобразить! Художники всякие! Разве ж это возможно?!

Они курили и щурились, как коты. Солнце разливалось по бескрайней заснеженной равнине, золотило тонкий ледок у берега. Воздух был прозрачным как слеза, впервые за все время напоенный солнечным светом. И по-осеннему, или даже по-зимнему, уже холодным.

— Меня поздней осенью такая тоска иногда берет, — нарушил Мишка эту благость, — вот в такую погоду, когда небо чистое и хорошо. Сердце забьется от какого-то непонятного счастья, — он выронил окурок, посмотрел, как он гаснет в снегу, — пацаны мои перед глазами встанут… так, чем-то своим заняты… и защемит — даже слезы наворачиваются. Жалко чего-то. Свалишь отсюда, а они останутся. Как тут они без меня… а я без них? И не себя, — Мишка уверенно покачал головой, — нет! Любви, видно, жалко! Не станет, ведь, ее, получается! Они-то могут меня вспоминать, а я как же? На том-то свете любовь есть? А, Серег?..

— Да-а! — произнес Серега задумчиво, — у него тоже росло двое пацанов и еще любимица-девка, которой Мишка был крестным. — Должна быть! Любовь. Куда же без нее.

Васька собрал кружки и пошел к воде. У него были две ясноглазые белобрысые девчонки. Обе умницы и отличницы. Он о них часто думал, но вслух говорить не любил. Только если выпивал лишнего. Вчера, кажется, так и было. После бани они славно посидели. Он с утра вспомнил об этом и мучился. Присел, постучал кружкой по закраинке. Лед только с виду казался тонким — не разбился, трещинами пошел. Вдоль всего берега играла на солнце прозрачная полоса темного стекла. Вода с веселым бормотаньем под нее забегала и гнала плоские пузыри.

— О-й-й, — сладко потянулся Серега, — может, завалимся еще на часок, а Мишань? После бани-то как спалось! Ты что думаешь делать?

— Черт его знает? Дальше-то пойдем?

— Куда? — Серега надеялся, что Мишка уже не заведет этого разговора.

— На Пясину.

— А ты бензин смотрел?

— Смотрел.

— Ну?

— Километров на сто восемьдесят осталось.

— А до Пясины сколько?

— Примерно двести пятьдесят. Такая погода будет, можно и на веслах. А, дядь Вась?

Василий подошел, поставил кружку на стол, руки об задницу вытер.

— Да я ничего… речка только замерзает.

— Мишань, опять ты дурака валяешь, — возразил Серега благодушно, но и настойчиво, — семьдесят километров на веслах! А если зазимуем где-нибудь?

Они посмотрели друг на друга. Мишка понимал, что Серега прав. Молчал, о чем-то думая.

— А с вертолетчиком как договаривались? — спросил Васька.

— Это да, — Мишка достал карту, — рискованно маленько… если идти, то только до Пясины. Так и решали — или здесь, или там.

— И потом, если бы он точно знал, где мы, а так. — Серега посмотрел на речку, — где мы на этих двухстах километрах? А если правда замерзнет? Слышь! — он удивленно вскинулся на друзей. — Вы башкой подумайте! Как нас здесь искать-то будут? До Дудинки — триста верст! Мужики, кстати, в Дудинке, что говорили? Замерзнет! Вот!

Все замолчали, глядя на речку.

А она красивая была. Речка. Солнечная. Синела под синим небом. Манила куда-то в белоснежные дали! Обещала. И трепетали, и волновались души.

— Мужики, — заговорил вдруг Мишка ласково и уверенно, — чего мы бздим-то?! Что уж мы такого не видели, чтоб не пойти? Не встанет она быстро. Не бывает так.

Васька гладил пятерней лысину и улыбался. И радостно, но как-то смущенно и сосредоточенно улыбался. Как будто у кого-то далекого разрешения спрашивал. Серега стоял и смотрел вниз по реке. Курил. Потом повернулся:

— Ну скажи мне, что ты вообще в эту Пяси-ну уперся? Чем тебе здесь плохо? Баня! Рыбалка! В тундру вон сходим!

Мишка молчал, задумавшись.

— Место там красивое!

— Откуда ты знаешь?

— Говорили…

Васька ушел в баньку. Слышно было, как с печкой возится. У Сереги были вполне разумные аргументы, а у Мишки — нет. Одни смутные ощущения у него были, что надо идти дальше. И Сере-га отлично это понимал, потому что и в нем были те же чувства, и он готов был уступить, если бы не дурной риск.

— Все-таки углем противно топить, — Мишке все здесь начинало не нравиться, — то он горит, то не горит… и воняет. Странный все же… хозяин-то здешний. Балок закрыл!

Он помолчал. Карту сложил. В кофр засунул. И вдруг улыбнулся:

— Мы раз с Васькой припозднились на зимней рыбалке. Ночь уже навалилась, мороз лютый, а до деревни больше десяти километров. Вспомнили про землянку одну рыбацкую. Свернули к ней — крюк небольшой — идем и Бога молим, чтоб не сильно худая была, да хоть печечка какая-нибудь. Пришли, а та-ам. — Мишка развел руками, — печка новенькая, нары с матрасами и одеялами, посуда чистая, дрова сухие… даже радиоприемник висит. Вот это было счастье. Мы утром с Васькой им дров на месяц наготовили, бутылку оставили и записку написали.

— Ну, понятно.

— И ведь… давно было, а мы помним тех незнакомых мужиков. Получается, что они о нас позаботились! Иной раз и выпьем за них, — Мишка повернулся на балок, — и этого… тоже не забудем, наверное.

Васька подошел. Сел рядом с ними.

— Ну как? — спросил вроде бы просто так, но в голосе у него что-то было такое.

— Что? — Мишка очнулся от воспоминаний.

— Как же ты там лазил и ничего не нашел! — лицо у Васьки было хитрое.

И тут Мишка увидел, что Васька сидит на канистре.

— И что там? — насторожился Мишка.

— Бензин! — Васька открыл крышку, — Десять литров!

Мишка нагнулся, понюхал. Повернулся, радостный, к мужикам:

— Ну чего нам еще-то надо!

Они медленно собирались. Жаль было начинать все заново. Немного жаль. Увязались хорошо. Сотню патронов гусиных в новеньких пачках выложили на полок — за бензин и уголь. Извинились, что пришлось попользоваться. Про замок ничего не стали писать. Отчалили. Речка несла бодро.

— И-е-ех! — крякнул Серега, надевая перчатки и окидывая взглядом удаляющееся жилье, — осли-на ты ослина! Одно слово!

Видно, однако, было, что он доволен. И Васька был доволен. И Мишка. Он вглядывался вперед, сердце наполняла хорошая рабочая тревога — крепкое дело впереди и его надо сделать. В этом был весь Мишка.

К вечеру они отмахали сто семьдесят километров. Целый день светило солнце. На скорости холодно было. Время от времени глушили мотор и шли на веслах, грелись. Несколько раз останавливались в красивых местах. Доливали бензин. Чай варили.

Было уже шесть часов. Солнце еще не коснулось горизонта, но становилось совсем холодно. Настоящая зима была вокруг. Заглушив мотор, они сплывали по течению, присматривая место для ночевки.

— А какое сегодня число? — спросил вдруг Серега, повернувшись к мужикам. Грязная бан-дана косынкой завязана под подбородком, чтобы закрывала уши, сверху лыжная шапочка натянута. Нос красный и сопливый. Мужики рассмеялись.

— И-ей-ех, — вы на себя-то посмотрите! — покачал головой Серега.

На Мишке была зимняя шапка. Вся в инее от дыхания.

— Тридцать первое августа, — посмотрел Васька на часы.

— Вот и я об этом, — Серега засунул руки между ног, — завтра осень!

Мишка с Васькой улыбались и смотрели на снежные берега.

— Завтра мои в школу пойдут, — Васька поежился, — в платьицах. Даже не верится, что где-то сейчас тепло.

— Я вам говорил, надо на юг ехать, — фантазировал Серега, — лежали бы сейчас на пляже. Кругом — девки! — он повел рукой по горизонту. Концы косынки под подбородком качались двумя примороженными заячьими ушами.

Мишка с Васькой опять расхохотались.

— Чего вы?

— На пляже тебя представил, — всхлипывал Васька от смеха, — в этом платочке и с соплями.

— Всех наших девок бы перепугал! — недовольно хмурился Мишка из своей шапки.

— Эх, дурачки, дурачки! — Серега стал растирать щеки, — холодно же!

Они остановились в красивом месте. С высокой открытой косы далеко было видно белую спокойную тундру. Река огибала их лагерь. Снег все укрыл и лежал надежно — звучно скрипел под ногами.

— Пошли сходим! — Серега стоял наверху косы и глядел вдаль, — давайте, собирайтесь, погода такая!

Они нацепили патронташи, зарядили ружья и пошли. Кругом был ровный, белый, чуть рябоватый простор, глаз ни за что особенно не цеплялся, и они направились к какому-то далекому бугру.

Только издали тундра ровная. Они шли, а под ногами были то высокие кочки, причудливо засыпанные снегом, то топкие болотца, а местами, в низинках, — непролазный ольховый кустарник. Они обходили болотца и заросли безо всякого раздражения — ведь, если никуда не спешишь, все это неважно. Даже почему-то и приятно.

Тундра, весной и летом круглые сутки залитая ярким светом и переполненная птичьей и всякой другой жизнью, опустела. Умолкла. И солнце теперь было другим. Как будто все время утреннее, в туманной дымке, не проснувшееся и ленивое.

Куропатки, вылинявшие уже, белые, как ангелочки, с громким сердитым коконьем, широко разносящимся в холодном, молчаливом воздухе, вспархивали из-под самых ног, отлетали недалеко. Друзья рассматривали их в бинокль. Ружья висели на плечах, можно было, конечно, и загон устроить, но не хотелось почему-то. Наверно, доверчивые птицы принимали их за каких-нибудь оленей. Висели на кустах и, ловко вытягивая белые шеи, склевывали ольховые шишечки.

Через час добрели до бугра. На солнечном склоне снега не было, они сидели и курили на сухом, замерзшем мху, и любовались громадным дымчато-розовым небом.

Под ними стыло озеро. Оно наполовину уже было затянуто льдом и припорошено снегом. Две чайки летали.

— Никогда не видел двух чаек! — сказал Васька. — Так вот, чтоб две — и больше совсем ничего.

— Тут вообще всё так… Просторы гигантские, аж дух захватывает. — Серега задумался, — аж сам себе гигантом кажешься! А береза — ниже колена! Но береза, — добавил, — даже сережки на ней висят.

— Не тундра громадная, — Мишка глядел куда-то вдаль, — а небо. Ты на него и не смотришь, а все равно чувствуешь. А оно, видно, не пустое. Может, это оно нас делает большими?

Друзья сидели, разинув рты на небо, а совсем недалеко от их бугра шла оленья тропа. Если бы они были внимательнее, они обязательно бы ее увидели.

Почти строго на юг с Таймыра на плато Путо-рана неторопливо шли олени. Небольшими вереницами по десять, пятнадцать, пятьдесят голов. Ближе к горам стада увеличивались до многих тысяч. В этом движении с севера был простой смысл — на юге было теплее и не так много снега, из-под которого животные добывали себе корм. Но почему они шли одними и теми же тропами? Из года в год, сотни лет. Тысячелетия. Озера зарастали. Реки меняли свои русла, и там, где когда-то было узко, становилось широко, но звери упрямо переправлялись в тех же местах. Люди ставили охотничьи балки на этих путях, но олени не сворачивали, платя ежегодную дань.

Тропы были хорошо натоптанные и чистые от снега. Животные двигались днем и ночью и почти не паслись. Пар шел из их теплых мягких ноздрей. Олени знали, что наступает зима. И знали, как быстро она здесь наступает. Севернее, всего в пятидесяти километрах, уже лежал глубокий снег. Олени знали это, а люди — трое, сидящие на бугре, — не знали, и им хотелось узнать. И про то, как наступает зима, и, может быть, еще что-то.

Серега открыл объектив и зашел так, чтобы и закат был виден. Лег на землю и долго целился. Солнце большим красным шаром лежало на сизом краю тундры. Низкие кустики тянули узорчатые синие тени по холодно розовеющему снегу.

Утро было похоже на вчерашнее. Солнце во все небо. Такое сильное, что в палатке было тепло. Васька сварил кофе и подал «в постель». Помате-рился для порядка, распихивая неохотно оживающие спальники. Сигаретки подкурил. Распахнул вход, чтоб выветривалось.

— Ну что там, дядь Вась? — Серега протирал очки и жмурился слеповатыми глазами.

— Отлично. Льдины плывут…

— Какие льдины? — удивился Мишка и стал расстегивать спальник. Он и ночью несколько раз просыпался и тревожно прислушивался к непонятным тихим звукам с реки, но… льдины-то почему?

Забереги ночью выбелило свежим снежком, и казалось, что речка сузилась. Мишка подошел к берегу. Нет, лодка как болталась кормой на чистой воде, так и была. Но что-то все же изменилось. Мишка отхлебнул горячего кофе, окончательно просыпаясь. Шуга шла — тонкие льдистые пластиночки плыли по поверхности, то тут, то там как будто кто снежку накидал в воду. Оторвавшиеся забереги с белыми шапками снега кружили с тихим шелестом. Река казалась рябой. Мишка посмотрел вверх по реке — обратной дороги для них уже не было. Внутри защекотало.

Они быстро собрали шмотки, вскипятили чай и отплыли. Это была маленькая хитрость — они завтракали, а их тихонько несло — ели малосольного замерзшего омуля с замерзшим же хлебом, запивали чаем из парящего котелка и поглядывали вперед. Река широко темнела в белых берегах. Солнышко пригревало.

— Да что же за счастье нам такое! — Серега вытер руки о штаны. — Когда еще такую вот речку увидишь?!

— Погоди, — Васька гребанул веслом, довора-чивая нос, — не дошли. Придавит еще — у меня коленка болит.

— Не придавит. — Серега уверенно опустил весло в воду.

— Мужики, смотрите, олени, что ли? — Мишка встал, показывая на берег, вниз по реке.

Метрах в четырехстах по тундре тянулась ниточка оленей.

— И вон, — показал он на другой берег. Серега достал бинокль.

— Смотрите-ка, они к реке… и много! Мишка что-то уже соображал. Внимательно смотрел на друзей. Как будто оценивал их или пересчитывал.

— Можно под берегом сесть. Возле тропы. Один сядет, а двое вернутся, и отсюда зайдем, если что — перехватим.

…Они причалили. Олени здесь спускались к воде — весь берег был ископычен. Серега с Мишкой поднялись на обрыв. В тундру уходила широкая тропа, протоптанная до земли. Серега смотрел в бинокль.

— Полно их! Группами идут.

— Так, — Мишка торопливо осматривался, — под берегом садись.

— Где?

— Где-нибудь под обрывом, найдешь место. Главное, не шевелись. Все, мы уходим, — Мишка скатился по обрывчику, столкнул и запрыгнул в лодку.

— Серега! — вспомнил он вдруг, опуская мотор.

— Что?

— Большого не надо. Теленка стреляй! Серега махнул рукой, чтобы они ехали, и стал устраиваться. Надел бинокль на шею, прислонил ружье к кустам, но снова взял его, открыл, проверил патроны и опять поставил. Глянул в тундру. Никого. Поднес к глазам бинокль. Далеко где-то увидел вроде бы, но руки подрагивали, и он плохо понимал: олени это, не олени.

Серега не был охотником и никогда себя им не мнил, но когда возникали такие вот ситуации, его начинало трясти. За это, кажется, он и не любил ее. Эта страсть внутри его, делала с ним что хотела. Откуда это все, черт! Серега глядел на трясущиеся руки. Вздохнул несколько раз глубоко, задержал дыхание. Попытался сосредоточиться. Так, сейчас подойдут, прицелюсь и выстрелю. Что тут?! Он снова стал смотреть в бинокль, но дрожь била так, что ноги подгибались.

Он сел на снег и полез было за сигаретами, но, вспомнив, что курить нельзя, стал глубоко и ровно дышать. Неприятно было, внутри все психовало — хотелось встать и просто пойти к мужикам, — пусть уж едут. Но это были секундные мысли. «Надо дождаться», — успокаивал он самого себя и замирал, и какие-то московские, абсолютно посторонние, мирные картины возникали.

Он и не хотел, но думал об этом своем состоянии, ничего в нем не понимая… «А ведь… я… боюсь, что ли? — мелькнуло вдруг ясно, и он растерялся от этой мысли и нахмурился. — Чего же я боюсь? Не оленей же! Промазать? Это вряд ли…» Но состояние было такое же, как и то, когда они с Мишкой скрадывали медведя. Косолапый побежал от них через речку, упал после его выстрела в воду, пытался подняться и не мог. Так и захлебнулся. Серега не любил вспоминать тот случай. А теперь вот вспомнил.

В этот момент сзади что-то загрохотало, он вздрогнул, судорога прошла по всему телу — по берегу, не по тропе, а внизу, по берегу, открыто шли несколько оленей и смотрели в воду. Животные проламывали грязную ледяную корку, спотыкались о натоптанные раньше и замерзшие следы. Серега потихоньку развернулся. До оленей было не больше тридцати шагов. Он прицелился в ближайшего и вспомнил про теленка. Посмотрел поверх стволов. Все почти одинаковые. Только одни с рогами, другие — нет. И те, что без рогов, были как будто поменьше. «Точно, поменьше», — понял Серега.

Передний поднял на него голову и остановился. Серега замер. Они испуганно и глупо смотрели друг на друга. Олень ничего не понимал. Второй, поменьше уткнулся первому в зад и тоже поднял на Серегу серую глазастую морду. У него была белая челочка на лбу. Все длилось секунды, но потом Сереге показалось, что они долго изучали друг друга. Вдруг передний как будто что-то понял, вздрогнул и быстро развернулся. Стадо, сгрудившись на мгновенье, рвануло по берегу. Серега выцелил последнего и нажал спуск. Олень упал. Остальные, толкая друг друга, обваливали песчаный откос и скрывались в тундре.

Серега сел на снег и трясущимися руками стал доставать сигареты. Его здорово колотило от чего-то и распирало от гордости. Он уже видел, как мужики подъезжают, радуются и кричат ему. Все правильно. Он сделал свое дело хорошо. И даже отлично. Его посадили сюда, и он сделал. А другой бы мог и промазать. Он считал, что и хорошая стрельба, которой он никогда не учился, и многие другие его таланты, и даже сам фарт, даны ему свыше. И этот олень, лежащий на берегу, было одним из доказательств. И он был горд и почти счастлив.

Он посмотрел в бинокль в сторону лодки — ребята как раз спихивали ее на воду — и вдруг увидел, что по верху берегового откоса в его сторону идет одинокий олень. Олень остановился, посмотрел на лодку, потом снова повернулся в его сторону и, совершенно по-коровьи задрав голову, замычал. Серега сбежал с обрыва и пошел навстречу.

— Ну-ка, иди отсюда, — заорал он так зло, что сам испугался своего голоса, — иди!

Он угрожающе пробежал несколько шагов. Оленуха была совсем недалеко, но с места не двинулась. Он дошел до теленка. Глянул на него мельком, тот еще дергал ногой по грязи, потом на мужиков и снова побежал к оленухе, стоявшей на фоне неба.

— Уходи! — орал на ходу, — уходи!.. — и махал руками. Ему не хотелось, чтобы мужики ее увидели.

Оленуха постояла еще немного, глядя на своего теленка, и скрылась в тундре.

Лодка подъезжала. Васька сидел, мельницей растопырив руки, и улыбался. Серега стоял растерянный.

— Ну, молодца! — Мишка перевернул теленка. — То что надо. И выстрел мясной!

— Как это? — Серега взял у Васьки сигарету.

— В сердце. Все мясо целое. Давайте сюда его, — пыхтел Мишка, вытаскивая на чистое место, — чего стоите?!

Они содрали шкуру, отрубили все лишнее и погрузили. Мишка завел мотор. Лодка пошла, и все стали застегиваться. Красное парное мясо богато лежало на носу и обдувалось встречным ветром.

— Смотри, что! Тучи с севера прут. Утром чисто было, — сказал Мишка будто самому себе. — Ты что мрачный, Серега! Ты же печенки хотел!

Серега молчал. «Нормально все, — думал, — если бы эта дура не вылезла, вообще все нормально было бы».

Через полчаса, Мишка покачал бензобак, посмотрел вниз по реке, что-то прикидывая, и решительно заглушил мотор. Тихо стало. Только лодка по инерции бороздила перед собой воду.

— Все, братва, надо оставить бензина на всякий случай, — он поднял мотор из воды.

— Бери весла, хрен ли сидеть, что мы не сплавлялись никогда, что ли?! — Васька улыбался и даже гребанул как следует, развернув лодку поперек течения. — Иди, Серега, садись на Мишкин борт. Я против вас двоих буду.

Погода портилась на глазах. Небо заволокло. Мгла колючими иголками висела в воздухе. Казалось, вот-вот пойдет снег. Зачем они поплыли? Почему не остались в теплом балке? Этого вопроса ни у кого из них уже не было.

Шуга тормозила. На перекатах она почти не чувствовалась, а на поворотах, в ямах ее плотно набивало к берегу, и приходилось обходить. Делать лишнюю работу. Мишка размеренно загребал веслом и все высчитывал что-то, но бесполезно — они точно не знали, сколько им осталось до Пясины, и на душе было малость тревожно.

…А у Сереги совсем непонятно и муторно. Греб, рассеянно глядя на воду.

Только у Васьки было хорошее настроение. Бодрое. У них всегда так бывало. Всякое случалось, но чтоб все разом закисли — такого не было. Такого просто нельзя было допустить. И он, то громко запевал «Из-за острова на стрежень», то требовал, чтобы Серега рассказал анекдот, который он забыл. И Серега, хоть и видно было, что ему не хочется, но отвлекался и рассказывал. Васька хохотал, перегибаясь пополам и тычась лбом себе в колени. Друзья невольно улыбались.

— Так, сейчас чалимся, и сразу все за дровами, — мечтал Васька категорическим тоном. — Гору натаскаем! Ты, Мишаня — костер! Ты же молодец насчет костра! А мы с Серегой — палатку! — и. — он, как шкодливая ворона, склонил голову набок… неправильно! — ответил самому себе, — сначала настрогаем печеночки и бросим ее на сковородку. А вот потом уже.

Выпили они все же раньше, чем пожарили печенку. Пока Мишка разжигал костер, а Серега резал мясо, Васька, весело напевая «мимо тещиного дома…», настрогал мороженого муксуна, обсыпал его солью с перцем и налил водки.

— Минуточку внимания, господа, — постучал ложкой по бутылке и взял свою кружку, — хороший день сегодня был! Прошли много! Оленя стрельнули! Молодец, Серега! — Васька чокнулся о Серегину кружку. — А завтра как бог даст. Нормально все будет! — он развел руки, как бы приглашая в объятья своих товарищей.

Серега с Мишкой потянулись кружками. День-то, и правда, был неплохой. И печенка была вкусная. С луком. Они так намучились, что, поев, сразу упали спать.

Утром все чуть свет выползли. Небо над ними было закрыто, но на востоке чистое. Холодное малиновое солнце поднималось над тундрой, неприятно окрашивая тучи сине-розовыми отблесками, и совсем не грело. Кусты вокруг замерли мохнатые, с веточек сыпались ледяные звонкие иголки. Над рекой стоял густой пар.

Зажгли костер, сели тесно вокруг, грелись. Чая ждали. Беззлобно подшучивали над вчерашним Васькиным весельем. Повеселились, палатку не присыпали снегом и мерзли всю ночь.

— Холодно было просто… — у Васьки и с утра было хорошее настроение, — теперь все время так будет. Зима наступила. Вон, на речку-то глянь!

Вода действительно выглядела зловеще. Вязкой казалась из-за шуги. Как растаявшее мороженое. Лодка целиком вмерзла и непривычно стояла на льду.

«Надо сегодня до балка добираться, — автоматически отметил про себя Мишка, — кровь из носу».

Вышли поздно. Дел было полно. Пока лодку отдолбили топором, подкачались, Васька мясо срезал с костей, чтоб полегче было и места не занимало, два раза пили чай. Мишка, всегда подгонявший всех в таких ситуациях — не потому что надо подгонять, а потому, что характер такой! — теперь помалкивал, сушил перчатки над костром. Даже оправдывался вроде:

— На холоде человек всегда как вареный.

— Ну. — Серега присел рядом, — прямо мозги мерзнут.

Лодка шла плохо. Это стало понятно, когда пробились на струю. Река замедлилась, и веслами, как ни упирались, они мало что могли добавить. Перестали грести. Картина получалась не очень веселая. Шуга шла по всей реке. Заливы затянуло льдом.

— Знать бы, сколько до этого балка… всё как-то.

— Ну и знал бы. И что? — Серега подгребал, доворачивая нос. Что, бегом побежал бы?

— Нет, ну как. — Мишка замолчал, думая о чем-то — в любом случае, сегодня надо добираться. Хоть и по темному идти.

— Пойдем… чего сидите, давайте погребем… километр в час — тоже дело, — Васька полоскал весло в воде.

Мишка с Серегой нехотя взялись за весла. Но Мишка тут же и положил свое. Встал, держась за мотор. Впереди вся река была перегорожена белым колеблющимся полем. Он удивленно посмотрел на друзей.

— Может, на моторе? — предложил Васька. Лодка задранным носом врезалась в ледяную кашу. Медленно шла. Мотор ревел, Васька с Сере-гой помогали веслами. Втыкали в белое пластинчатое месиво и упирались. Казалось, что они движутся вместе со всей этой массой.

Проползли. Вытащили с собой ледяные острова шуги и теперь они плыли рядом, покачиваясь на волнах. Мишка заглушился, встал и посмотрел вперед. Чисто было.

— Ну, вроде ничего. Не замерзшая… эта каша, — он посмотрел на ребят, как будто ища подтверждения, — километров двадцать еще… даже если не грести, это десять часов. Дойдем сегодня.

Мишка хитрил. Это было понятно по его бодрому голосу, в котором совсем не было уверенности.

Они еще несколько раз пробились сквозь небольшие заторы и даже немного осмелели и взбодрились, но когда впереди на крутом повороте показалось огромное, уходящее за поворот белое поле, настороженно притихли. Река с тихим безразличным шелестом засасывалась под него. Даже приближаться было страшновато. Закрутили головами. Мишка завел мотор, встал и смотрел, куда сунуться, но хорошего решения у него не было. Везде было плохо.

Они врезались в белую кашу и, пролетев метров пятнадцать, замерли. Лодка нагребла перед собой. Мотор ревел без толку — они висели на шуге — винт еле захватывал воду. Все снежное поле колебалось густыми волнами. Мишка включил задний ход, но лодка даже не дернулась, и он заглушил мотор.

Тихо стало, только слышно было, как вода, с шумом обтекая винт, уходит под лодку. Васька взял весло, осторожно пролез на нос, попробовал разгрести впереди, но вскоре обескураженно сел. Посмотрел на ребят и покачал головой.

— Так, мужики, — Мишка зачем-то снял перчатки и взял весло, лицо у него было хмурым и растерянным, — давайте развернем ее, что ли?

Они довольно долго пыхтели, выбирая из-под лодки шугу и отбрасывая ее в стороны, взмокли, но развернули совсем немного.

— Нет, — Мишка сдался первым, сел и бросил весло. — Надо на землю выбираться, тут мелко должно быть.

Васька сунул весло в воду, но до дна не достал.

— Ну хорошо, — Серега стоял и глядел на берег, — как-нибудь, может, и выберемся. И что?

— Веревку вот… попробуем за веревку.

— Не вытащим, — покачал головой Васька, — лодка тяжелая.

Не складывалось. Они глухо застыли среди реки. Небо между тем затягивалось. Полетел мелкий снежок. Ситуация была ужасно глупая — до берега недалеко, до чистой воды — еще ближе, но тот проход, что они сдуру пробили, уже плотно затянуло шугой. В другой раз можно было бы и посмеяться над собственной глупостью, теперь же Мишка только злился на себя, совершенно не зная, что делать.

— Давайте еще раз, — Серега все глядел на берег, — если одному выйти и перетаскать на веревке шмотки? Так?! — он задумался. Или всем, что ли, тогда на берег?!

— Как только?.. — Васька попробовал рукой ледяное крошево.

— Тут и глубины-то метра полтора-два, — Мишка грыз заусенец на пальце, — только плыть не получится… а пока дойдешь… нет, идти нельзя!

— Да-а! — Серега сел на гермик напротив ребят. — Впоролись! Надо было обносить.

Мишка уже прокрутил в голове массу вариантов, даже думал — не перекантоваться ли какнибудь ночь, чтобы подмерзло, но ничего не подходило. До берега было метров тридцать ледяной воды, покрытой шугой. Надо решаться. Непонятно как, но надо.

— Ладно, — Мишка начал снимать куртку, — Серег, достань полотенце, и шмотки… вон в гермик.

— Ты чего? — уставились на него друзья.

— Я поплыву, — добавил Серега.

— Я пойду! — в Васькином голосе не было сомнений. — Ты давай делай, что тебе сказали. В гермик шмотки засунь!

— Так, мужики, я вас сюда затащил, я и пойду! — попытался возразить Мишка.

— Ладно, не дергайся, может, всем еще придется, — Васька уже снял куртку, сапоги, сел на борт и расстегнул штаны. Мишка вытряхнул небольшой гермомешок, в котором лежали запчасти, стал засовывать Васькины вещи.

— Тут неглубоко должно быть. — говорил быстро Мишка, — но… может, его веревкой обвязать, а, Серег?

— Всё, — Васька стоял голый, ежась и растирая могучий волосатый торс и плечи, — смотрите, чтоб не застряла.

Он зажал веревку зубами, балансируя, пробежал по борту ближе к носу и прыгнул бомбочкой. С головой ушел. Шуга вздрогнула вязко и тут же сомкнулась. Мужики ждали, что он вынырнет, но Васька не появлялся, только веревка продолжала уверенно уходить из Мишкиных рук.

Васька вынырнул, разбрасывая ледяную крошку, на полпути к берегу, там оказалось по колено, побежал, проваливаясь в шугу и высоко выбрасывая ноги. Выскочил на берег, и, приплясывая на снегу и извиваясь всем телом, заорал:

— Шмотки давай!

Подтащил гермик, вытряхнул прямо на снег и, встав на него ногами, стал вытираться.

— Вы чего не купаетесь? — дрожь перебивала ему дыхание. — Вода теплая! — не унимался, растирая полотенцем спину. Смотреть на него было тяжело. Мужики стояли замерев, и каждому хотелось снять куртку и бросить ему под ноги. Или накрыть.

Они перетащили все на берег. Последним Васька тянул «буфет», который оставлял за собой ровную прямую борозду. Привязали лодку. Васька уперся за веревку, мужики помогали веслами и с грехом пополам, с матерками, нос они развернули, но дальше лодка не шла.

— Не пойдет, — Мишка опять стал снимать куртку.

— Ты куда?.. С ума сошел?! Только что болел. Погоди, вон Васька.

— Вы чего там? — Васька, шел к ним, держа отвороты сапог. — Дайте-ка весло! — Он не дошел совсем немного.

И они опять принялись разгребать из-под лодки, а Васька разбрасывал проход.

Вытащили. Перекуривали, приходя в себя.

— Ты как, дядь Вась, — спросил Мишка, — не замерз? Может, чайку сварим?

— Да не-е-ет! — добродушно рассмеялся Васька. — Я даже и не заметил, ноги только, кажется, порезал… и спину, — передернул плечами, — щи-пет, — и он стал наваливать на себя вещи.

День получился ломовой. Они досуха выжгли бензин, потом гребли почти всю дорогу, но прошли всего одиннадцать километров. Восемь раз или десять, — они уже сбились со счета, — пришлось обносить забитые шугой ямы. К концу дня лодка была полупустая. Постепенно побросали лишнее. Бензобак, ящик с блеснами, дробовые патроны. Половину мяса оставили. Последние обносы делали всего в две ходки. Сначала перли лодку с мотором, потом вещи брали за один раз. Было около десяти вечера, когда Мишка предложил завязывать.

Причалили. Лодку прижало течением к заберегу. Вода неприятно холодно зашипела шугой вдоль борта. Васька постучал веслом, потом осторожно вылез на кромку. Лед держал.

— Давайте вылезайте, что ли, туристы, — Васька стоял прикрываясь от ветра, — надо вытаскивать. Вылезайте, ети ее мать! — добавил беззлобно. Лицо было серое от усталости и холода.

Серега вылез. Мишка стал выбрасывать вещи. Потом вытащили лодку. Васька предлагал дотянуть ее к кустам, но сил уже не было. Серега упал на гермики:

— Ой, пристрелите меня, братцы… ради любви к ближнему! У меня совсем отмерзли ножки, и ручки трясутся, как у алкаша, — бубнил он тихим сиплым голоском, уткнувшись в вещи, — пристрелите! Будьте добреньки! — помолчал и добавил: — Даже водки не надо!

Васька с Мишкой звенели топором и трещали хворостом в кустах. У них тоже замерзли и подгибались от усталости ноги, и есть хотелось так, что уже и не хотелось.

«Надо отогреться», — думал Мишка, вынося очередную охапку. Сушняк ли они рубили или живую ольху, они не очень разбирали. В сумраке было не видно, а замерзшие кусты ломались с одинаковым треском. «Это не важно, все сгорит, — думал Мишка, — важно только зажечь». Он встал на колени и достал нож. Стружку уносило ветром.

— Рыжий, — заорал Мишка, — иди сюда с топором.

— Чего?

— Давай вот здесь вырубим кусты, закуток такой… да потом тент как-нибудь пристроим, — он закашлялся, — а то. — он опять зашелся кашлем и только покачал головой и махнул рукой на ветер.

Серега поднялся, и они втроем принялись расчищать. Потом долго возились. Серега, воюя с вырывающимся концом тента, предлагал плюнуть на все, поставить палатку и залезть в спальники, но Мишка снова взялся за костер.

— Нет, — разговаривал он сам с собой, — нужен огонь. Жратву надо готовить. Целый день не ели, — у него уже была целая куча стружки, но он все строгал и строгал.

Серега с Васькой подтащили лодку, поставили ее от ветра и к ней же как следует привязали тент. Дуть стало меньше.

— Может, правда, строганинки поедим, да и ладно. — подсел Васька.

— Нет, надо горячего сделать, — Мишка начал укладывать костер. — Серый, дай-ка там спички в буфете.

Не загоралось. То ли сырое было, то ли промокшее. Ветер сбоку вдруг откуда-то налетал. Руки совсем не слушались. Мишка засовывал их за пазуху, отогревал. Мужики легли вокруг, чтобы не задувало. Мишка в очередной раз сложил все аккуратно. Не торопился. Взял сразу полкоробка спичек.

— Ну, молитесь Богу, змеи! Как следует молитесь!

Спасли. Общими усилиями, а может, и правда молитвами, спасли. Огонек схватился, пополз нехотя. Мишка сам подкладывал. Ребята подавали ему подсушенные за пазухой стружечки. Огонь поднялся, но был еще хлипким, стружки сгорали быстро, они все вместе уже подкладывали осторожно. Загорелось. Мишка стоял на коленях, а Васька с Серегой лежали прямо на снегу и устало глядели на огонь. Как будто не знали, что дальше с этим огнем делать.

— Давайте, вставайте, — поднялся Мишка, — мороз такой… лежат! Воды принесите. — Он открыл буфет. — Суп сварим с вермишелью. Собака, замерзло все.

Был уже одиннадцатый час, когда Мишка стал одеваться и разбудил всех.

— Проспали к чертям, — ворчал недовольно. У него от вчерашних обносов все тело болело.

— А я еще бы врезал. Тепло сегодня было, — Серега натянул спальник на голову.

— Там снегом все накрыло, — Васька расстегнул молнию, — я вставал.

— А чего не разбудил?

— Да вы так дрыхли, — я и походил по вам. Ладно. Соберемся и попрем потихонечку. Дойдем.

— А сколько осталось? — Серега спросил так, будто этот вопрос ни разу не обсуждался и вообще и не был для них главным.

Мишка с Васькой сначала переглянулись озабоченно, может быть, каждый из них об этом и думал, но потом, глядя на «наивное» Серегино лицо, торчащее из спальника, заулыбались. В этом лице и вопросе было столько детской хитрости поспать, что они рассмеялись в голос, а потом не пойми от чего принялись хохотать. Мишка показывал пальцем на Серегу, а Васька, всхлипывал, вытирая слезы. Серега окончательно проснулся, нацепил очки, забормотал что-то, пытаясь укорять товарищей, но, заразившись от них, тоже расхохотался.

В белой-белой тундре на берегу седой от падающего снега речки стояла белая палатка и хохотала. Шапки снега на ее макушке вздрагивали и ползли вниз. Эти трое сумасшедших хохотали оттого, что не знали, сколько им еще идти. И как идти. И есть ли что-нибудь там, куда они идут. Бело было впереди. Снег шел по всей реке. И дальше по всей тундре, до самого океана. Пушистый и мягкий.

Мороз отпустил, было около нуля. Они собрали палатку. Лодку загрузили. Серега жарил мясо. На дорогу и на завтрак. Бросил на раскаленную сковородку два ломтя в палец толщиной. Куски стали заворачиваться, застреляли маслом, Серега, щурясь сквозь испачканные очки, выждал, перевернул ножом и почти тут же подцепил чуть зарумянившиеся куски в тарелку.

— Рубайте! Ростбиф окровавленный! — Он выплеснул почерневшее масло в кусты, налил нового и поставил сковородку на таганок. Все у него получалось легко и ловко. — Чего сидите?

— Любуемся, слушай, — Васька взял дымящийся кусок.

Мишка думал о чем-то.

— Счастье, — неожиданно серьезно, безо всякой шутки, произнес он, — это когда знаешь, что делать. И еще когда знаешь, что это дело нужно другим.

Серега следил, как в закипающее масло с шипеньем и клекотом падают снежинки. Повернулся насмешливо.

— …И кому же это нужно… чтобы мы в такую задницу заперлись?

Мишка посмотрел на него серьезно.

— Ну, мне нужно… чтобы ты да Васька были сейчас здесь.

— Это мы уже поняли, — Серега бросил мясо на сковородку, — ты бы только предупредил, что так вот будет!

— А тебе не нравится? — Мишка взял свой кусок.

Серега глянул на него, утер мокрый нос тыльной стороной ладони и наклонился перевернуть.

— Пес ты, Мишаня! Сидели бы сейчас в теплом балке. В окошко смотрели бы! А, Вась?!

— Не-е, — морда у Васьки была довольная, — я не согласен. Кто бы мне сейчас мясо жарил, если бы ты в балке сидел.

Вышли наконец. Снег по-прежнему шел густой. Ничего впереди не видно было. Река сузилась. Иногда они плыли совсем узкими протоками и уже вскоре наткнулись на первый затор. Длинный. Обнесли, отчалили и через двести метров уперлись в большое белое поле. Это был не поворот. Это был прямой участок. Сходили посмотреть и вернулись. Река встала. Они вытащили лодку, уселись на нее и закурили.

Мишка устало глядел вниз по реке, и оттого что не видно было ничего, и оттого что он на всем этом настоял, слегка не по себе становилось. Балок, в который они должны были прийти три дня назад, все еще был впереди. За этой снежной стеной. И тундра все росла и росла в его неспокойном воображении. Она уже окончательно соединилась с небом, равнодушно превращая их в трех жалких беспомощных букашек. Эта речка, например, с тихим, колючим шорохом уходя под лед, спокойно принимала предназначенное ей и поэтому имела свое законное место. Она просто принадлежала этому небу, тундре, так же, как и тундра и небо принадлежали ей. А он, что был он со своей дурной волей?

Он очнулся и покосился на друзей. Васька, спокойно прищурившись, с сигаретой в углу рта, навязывал веревку на гермомешок. Серега сидел у берега с фотоаппаратом и с интересом ковырял палочкой шугу. И Мишка вдруг ясно понял, что все совсем не так. Что и Васька, и Серега, и он — тоже часть всего этого. И хотя их поведение отдавало и глупостью, и мальчишеством, на что-то, на какое-то свое место они здесь уже имели право.

Они взяли гермик с палаткой и спальниками, в другой, с личными вещами, засунули ружья, Васька до отказа набил «буфет» и взвалил на себя. Двинулсь вдоль берега по льду. Снег на реке сдувало, и шли они неплохо. Через полчаса сели отдохнуть.

Стояла речка. За всю дорогу в одном месте, на повороте почему-то была небольшая полынья. И все.

Так с перекурами и шли. Снег то стихал, и становилось хорошо видно, они всматривались вниз по реке, но никакого балка не было, — то шел гуще, и тогда они даже друг друга не видели. К половине пятого они уже здорово устали и молча сидели в затишке под обрывчиком. Курили, прикрывая сигареты от мокрого снега. Мишка думал о том, что до балка они сегодня могут не дойти, и если будет хорошее место для палатки, то надо останавливаться. Но вслух об этом не говорил.

— Мужики! — вдруг тихо и как будто испуганно произнес Васька.

Мишка с Серегой быстро подняли головы. В десяти шагах над залепленным снегом обрывом темнела крыша балка.

Серега сбросил баул у порога, пнул доску, подпиравшую дверь, и зашел внутрь. Жильем пахнуло. Это были сени, в щели намело снега. Мишка сзади подталкивал, Серега шагнул дальше, открыл вторую дверь.

Шикарный был балок. Просторный. Копотью пахло, такое ощущение было, что его совсем недавно протопили, тепло было. И сухо! Большие нары у стены с матрасами и одеялами, печка-буржуйка, полки с посудой. И дрова!

— И в сенях дрова! — Васька пихнул плечом Мишку, тот покачнулся и брякнулся обессилено на лавку. Улыбался глуповато.

— С керосином! — покачал Васька лампу. Серега погремел посудой, открыл печку, заглянул внутрь и повернулся к друзьям:

— Кофейку!

Жарко было в балке, они хорошо натопили, в одних трусах сидели за столом. Водки выпили с устатку, пожевали разварившейся оленины, но ни пить, ни есть не хотелось. Желтая керосиновая лампа чуть коптила, приятно пахла и отражалась в окне, где по краям стекла начал завязываться узорчатый ледок. Разговаривали о чем-то, умиротворенные, подшучивали друг над другом.

Утром проснулись не рано. Затопили печку, сварили кофе, вышли на крыльцо. Снегопад кончился еще ночью, и все вокруг успокоилось и открылось. Балок стоял на берегу большого озера. Ручей из него впадал в Агапу, а вскоре и она в Пя-сину. И озеро, и ручей, и Агапа были белые. Пяси-на — широкая и страшноватая — парила большими черными полыньями.

Природа заботливо прятала все живое, что не могло улететь или уйти, под снег, под лед, но только ненормальному городскому взгляду могло показаться, что она умирает на долгую зиму. Она не была мертвой. Она продолжала спокойно жить. Просто наступало долгое время полярной ночи, время темного ледяного ветра, вьюги и полярного сияния.

Или ночной полярной тишины… Когда снег в свете звезд кажется темно-синим.

ЛЕХА И ПЕТЬКА

На перроне было полно народу. Одни спешили к выходу, стиснув зубы и мелко семеня под огромными сумками с китайским барахлом, останавливались обессилено, орали что-то друг другу, другие неторопливо, солидно обнимались. У этих лишь борсетки болтались на запястьях, но они как будто не замечали тех, кто с сумками, хотя и стояли у них на дороге.

Петька растерянно опустил рюкзак на землю и в очередной раз подумал, что надо было позвонить и сказать номер вагона. Но он чего-то постеснялся и не позвонил и теперь начинал волноваться. Лешка должен был прилететь из Москвы и встретить, но, черт его знает, человек занятой — возьмет да и не прилетит, дела, может, какие.

— Почему стоим! Проходим! Не мешаемся! — раздалось противно и резко у самого уха.

Петька вздрогнул и обернулся. Это был Лешка. Он обнял растерявшегося Петруху. Мужики потискались, похлопали друг друга по спинам. Леха, как и не на рыбалку собрался: светлые брюки, куртка пижонская, стрижен почти налысо и темные очечки на лоб задраны.

— Дай-ка, дай-ка, посмотрю на тебя. — Лешка отстранился, осматривая Петькино пузо. — Да-а-а! Молодец! Когда успел-то? Или давно не виделись?

У Петька от радости и растерянности щеки покраснели. Пузо действительно было великовато для тридцатипятилетнего мужика. Он зачем-то взялся за рюкзак, но потом снова поставил его.

— Далеко ехать? — спросил Петька, когда они сели в машину, загруженную Деникиными вещами.

Но у Лешки зазвонил мобильный, и он стал разговаривать. «Из Москвы, — понял Петька, — с работы, наверное». Он года три его уже не видел — ну да, как Андрюшка родился, — и теперь косился с интересом. Все такой же был Лешка. Спортивный, нервный, слегка нагловатый и… надежный. Чего не говори, а надежным он был всегда… и отступать не любил.

Когда-то они вместе учились в Саратове. В радиомонтажном техникуме. Потом, после армии, Петька женился и устроился работать в Дом быта, а Лешка уехал в Москву учиться. Теперь вот бизнесмен. Пару раз в год приезжает на выходные к матери. Даже и не всегда звонит-то. Но Петька не обижается — понятно же все.

Они, правда, и раньше не были совсем уж закадычными друзьями. Леха в ансамбле играл в технаре, и в хоккей за какую-то команду, и часто ездил на игры, законно пропуская занятия. У Петьки жизнь была попроще — мать частенько болела, и брат с сестрой и все хозяйство были на нем. Но как только наступала весна, они вместе начинали прогуливать. Лодку чистили, красили, снасти чинили. Лодка, барахло — все у них тогда было общее, и они почти все лето пропадали на Волге. Отдыхали. Рыбу ловили. Даже и зарабатывали кое-что.

И вот Леха вдруг позвонил и позвал в Астрахань — товарищ у него не смог поехать. Петька два дня ходил, думал, потом со Светкой переговорил, одолжил малость у ребят на работе, на всякий случай.

За окошком легковушки тянулась пыльная степь с выжженной травой. Местами, в низинках — пересохшие осенние камыши и никакой воды. Петька недоверчиво крутил головой — не такой он представлял себе Астрахань, где «рыба сама на берега лезет», хотел у Лешки спросить, но тот злился на кого-то по телефону, временами такие суммы звучали, что Петьке неудобно становилось, что он невольно подслушивает.

И Петька снова задумался о деньгах. Ему срочно надо было занять. И много. Когда он собирался в Астрахань, то тоже об этом думал. Решил: будет удобный момент — спрошу. И теперь, слушая, как Леха легко распоряжается большими деньгами, подумал, что обязательно спросит. Ему вдруг легко стало на душе и даже выпить захотелось. Он дружески посматривал на Леху и понимал, что Леха не откажет. Он даже точно это знал.

Потом они перегрузились в катер и еще час плыли узкими камышовыми протоками. К гостинице причалили уже в полной темноте. Она стояла на якорях у небольшого острова и была похожа на речную пристань — светилась огнями и окнами.

Рядом на привязи болтались моторные лодки. На берегу у самой воды мерцала красноватым окошком настоящая деревенская банька. Дымом тянуло. «Топят», — радостно отметил Петька, вылезая из катера. Он здорово замерз по дороге.

Палуба, поручни — все было мокрым и холодным от росы. В раскрытых дверях девушка улыбалась с подносиком в руках — маленькие запотевшие рюмочки, бутербродики с черной икрой — но ждала она явно Леху, и Петька малость растерялся, ему и в тепло хотелось, да и рюмку хлопнуть как раз было бы, но он прошел дальше на корму и терпеливо закурил.

— Петька, тудыт твою растудыт… ты чего там, иди помогай! — Леха, явно в хорошем настроении возился в лодке, в желтом полумраке фонарей разбирая вещи. — Нам еще с тобой двадцать километров пилить.

Петька подошел.

— На вот, неси в каюту, это пока не нужно. У тебя в рюкзаке ничего лишнего нет? Саня, — крикнул он егерю, — давайте-ка мой кулас сюда. Здесь погрузим.

— Так мы что… еще поедем? — спросил Петька осторожно. Вокруг была ночь — глаз коли. Черная вода холодно колыхалась и гремела пустыми лодками.

— Давай, давай, Петюня. Что нам на базе-то сидеть? Час делов — и мы у моря, переночуем в катере, а утром на охоту. А тут охотников наверняка полно.

Они погрузили вещи, бензин, затащили в лодку кулас — похожую на байдарку пластиковую плоскодонку, — и только когда все было готово, Леха поднялся на палубу гостиницы.

— Так, ужинаем и прем. В дорогу одевайся теплее.

Не нравилось все это Петьке. Он молчал, но внутри уже малость пожалел, что поехал. Он вообще не любил суеты и лучше бы в баньку сходил, посидели бы потом за рюмкой. Поговорили бы. Не виделись, в конце концов, давно. Но Леха действовал как заведенный и на Петьку не обращал никакого внимания. Это когда-то они были друзьями. Теперь — не ровня. И это чувствовалось во всем. Петька никогда не завидовал чужим деньгам. Просто сейчас ему чего-то жалко было.

Минут через сорок они уже сидели в лодке. Ужин был шикарный: густой борщ, жареная осетрина с каким-то грибным соусом, жареная картошка, салаты всякие. Петька наелся до упора, принял с десяток рюмах, чуть закосел и уже начал было рассказывать незнакомым московским охотникам, сидевшим с ними за общим столом, про рыбалку в Саратове. Но его плохо слушали, а слушали Леху. Мужики охотились здесь третий день, и не очень удачно. Леха что-то советовал, Петька почти ничего не понимал, но по лицам охотников и по тому, как они внимательно выспрашивали, видел, что Леха в этом деле большой спец. И Петька вдруг загордился, что Леха-то его друг. И ему даже захотелось на те ночные морские раскаты, куда он только что совсем не хотел.

Леха прогревал мотор, ощупывал вещи, проверяя, не забыл ли чего. Петька сидел рядом за ветровым стеклом.

— Ну, давай! Отваливай, Петюха.

Петька отвязал лодку, и ее медленно понесло в темноту, пахнущую водой, камышовой гнилью и еще чем-то сладким, тростниковыми метелками, что ли? Выпившему Петьке казалось, что это все так же, как и когда-то давно, двадцать лет назад, когда они с Лехой во всем были равны. Леха, правда, и раньше малость командовал, но Петька был сильнее и в технике куда лучше разбирался. Им тогда что день, что ночь — разницы не было.

— Как же ты тут пойдешь-то? — Петька радостно поеживался от предстоящей неизвестности.

— Что?

— Темно же совсем, не видно. — Он едва различал Лешкино лицо.

Пока они разговаривали, глаза привыкли, проступили очертания высокого тростника по краям протоки. Лешка включил скорость. Перегруженный катер взревел, задрал нос и стал медленно выходить на глиссировку. Наконец он выправился, пошел легче и вот уже, набирая скорость, заскользил по поверхности. Стало тише, только слышно, как вокруг них шипят брызги. Петька вглядывался вперед, и ему было немного не по себе — ни черта не видно.

— Лех, а если кто навстречу.

Леха достал из кармана маленький налобный фонарик и прикрепил к ветровому стеклу. Ему нравилось, что Петька всему удивляется, и вообще, хорошо, что он сидел рядом. Ему тоже казалось, что с тех сладких далеких времен ничего не изменилось, и они, на их тихоходной «гулянке» плывут ночью ставить сети и потом заедут на деревенскую пристань за вином, а на острове у костра их ждут ребята и девчонки из их группы. Им с Петькой, кстати, тогда одна девчонка нравилась. Светка. Какая же она тогда красавица была!

— Налей, что ли, ети ее мать, а, Петруха, пес драный!

— Давай, — Петька взял в руки бутылку, а сам напряженно вглядывался вперед, — как ты тут видишь-то?

— Не боись. Наливай. Рюмки в бардачке должны быть. — Леха уверенно вел лодку совсем узким камышовым коридором.

Примерно через час они свернули с протоки, ведущей к морю, на шестах протолкались через мелководный, блестящий в лунном свете залив и в конце концов оказались в таких камышовых дебрях, что Петька никогда не нашел бы дороги обратно. Леха въехал носом в тростник и заглушил мотор.

В наступившей тишине прорезались ночные звуки. Прозрачный от лунного света воздух был полон всплесками, пересвистами, кряканьем, еще какими-то криками, не сильно приятными в темноте. Ночь гуляла. Где-то совсем недалеко раздался гортанный гусиный гогот. В протоке все время играла рыба. То там, то здесь. Плескалась и плескалась. Временами — Петька понимал это по тяжелым глухим ударам — выворачивалось что-то крупное. Большой жрал меленького.

Леха перелез на нос лодки и посветил фонариком. Потом вернулся и встал за руль:

— Все правильно. Держись давай. Палатку будем ставить.

Мотор ревел, катер, раздвигая носом тростник, втискивался вглубь. Петька помогал, упираясь шестом с кормы. Винт выворачивал черные буруны ила, заплевывая шест, руки и куртку. Резко, вонюче запахло болотным газом. Наконец лодка оказалась в окружении высокого и густого тростника, только сзади оставался небольшой вход.

Леха разложил сиденья — получился ровный, мягкий пол — и наладил на шесте над лодкой газовую лампочку. Петька даже крякнул от удовольствия, когда она ярко засветилась. Вокруг стояла черная, холодная ночь, на небе было полно звезд, а здесь в их тростниковом закутке было светло и даже, казалось, тепло.

— Ну все, раздевайся, будем чай пить. — Леха достал примус.

Мужики сняли куртки, остались в одних свитерах и стали «накрывать на стол».

Хорошо посидели. Вспоминали былые подвиги и глупости, пили за друзей, преподавателей, Леха про охоту интересно рассказывал. Где он только не был, и в Африке, и в Сибири, и даже в Канаде на белого медведя охотился. Одна только лицензия на него стоила десять тысяч долларов, и Петька на мгновение вспомнил про свою проблему, но не стал ничего говорить. Не хотелось портить праздник.

Леха проснулся от гогота близко пролетевших гусей. Высунул голову из-под тента. Светать еще не начало. «На Большой ильмень уходят», — объяснил сам себе и расстегнул спальник.

— Петюня! — позвал негромко.

— Чего? — заворочался Петька. Петька был совой, до рассвета мог просмотреть телевизор или просидеть с каким-нибудь сложным ремонтом, а утром вставал плохо. На работе к этому привыкли и не трогали.

— Нажрались, говорю, гуси. На большую воду валят. Ничего, вечером вернутся. — Леха надел куртку, разжег примус.

Петька снова захрапел.

— Петька, ты что, пес, спать сюда приехал?! — рассмеялся Леха. — Ты же рыбу хотел ловить!

— Ну не в такую же рань. — Петька стал натягивать спальник на голову.

Леха свернул тент и зажег лампу. Сразу стало зябко, листья тростника засверкали инеем. Он скрутил свой спальник, засунул в носовой рундук, настрогал сала, колбасы, хлеба, достал пачку пряников. На примусе запрыгал, заплевался кипятком чайник.

— Ты что будешь — чай или кофе? — толкнул он Петьку в большую круглую задницу.

— О-ох, — раздалось тяжелое, обреченное кряхтение, и всклоченная Петькина голова высунулась из спальника.

— Давай умывайся и садись, — Леха отхлебнул из кружки. — Морда у тебя вполне приличная, как будто вчера молоко пил.

Петька вылез из мешка, глянул в свою кружку, куда Леха уже бросил пакетик чая. Подумал о чем-то:

— А ты что, не похмеляешься?

— Нет, — Леха провожал взглядом пролетающую над ними стаю бакланов. Небо уже начало сереть. — Похмелишься, окривеешь — какая к черту охота?!

Петька посмотрел на Леху, как будто пытаясь понять, что тот сказал, но, так и не поняв, потянулся за бутылкой.

Сначала они уехали к самому морю. На раскаты. Впереди синело бескрайнее пустое пространство, а здесь, где они остановились, было еще немного небольших колков — камышовых островков. Петька вертел головой, пытаясь понять, где же кончается Волга и начинается море. Под ними было неглубоко и прозрачно, травы поднимались со дна. Леха тоже не знал:

— Наверное, все-таки еще Волга, вода-то пресная, — он уже собрал свое ружье и теперь собирал для Петьки.

Петька зачерпнул ладонью, так и есть — пресная, но впереди ничего не было, только вода, сначала серая, а потом — дальше — синяя. Черт, сколько же воды… значит, там, где синее, наверное, уже море.

Они замаскировались в совсем маленьком, чуть больше лодки, колочке, разбросали вокруг утиные чучела, постояли немного, наблюдая за небом, но что-то Лешке не понравилось, они всё собрали и переехали в другой колок. Здесь на них начали было налетать утки, но Леха снова стал собираться, и они опять переехали. Петька не был охотником и не очень понимал, зачем вся эта колгота — он лучше бы просто посидел с бутылочкой, на море посмотрел, он его первый раз в жизни видел. Но на новом месте утки начали налетать так часто, что стволы не успевали остывать. Петька поначалу мазал, потом приноровился и стал попадать. Леха его хвалил, хотя видно было, что сам он к этой охоте относится спокойно. Он все время осматривал горизонт и, увидев где-то далеко гусей, брал в руки бинокль. Бормотал что-то, разговаривая с ними. Потом, не обращая внимания на уток, рассказывал Петьке о гусях — как и что будет вечером, как стрелять. А Петька разохотился. Уезжать не хотел.

День выдался хороший. На небе ни облачка, солнце припекало, слепило, отражаясь. Вода вокруг была гладкая, и казалось, что теплая. Ветерок чуть пошевеливал тростник. Глядя на всю эту благодать, никак не сказать было, что уже середина октября.

Они собрали битую дичь — уток оказалось много, и разных, Петька никогда таких не видел, — приняли по сто грамм, перекусили и поехали на рыбалку.

Петька развалился на мягком сиденье, курил и, сыто порыгивая, смотрел на мелькающую мимо воду, на водяных курочек, бегом удирающих по поверхности в камышовые заросли, на огромное, чуть белесое осеннее небо. Настроение у него было отличное. Он с удовольствием озирался на уток, лежащих в корме, и думал, что уже не пустой домой приедет. Представил, как пацанам показывает, Светке… И опять вспомнил про деньги.

Не любил он на рыбалке думать про такое, но куда деваться — тесно жили. Вшестером в двухкомнатной. Светкина мать спала на кухне. Так-то, вроде, и ничего, не ругались, но тесно. А месяца два назад сосед Петькин собрался продать свою однокомнатную квартиру. Можно было купить, прорубить дверь, и тогда бы у них стала трехкомнатная. Даже четырех — из соседской кухни получалась отдельная комната для тещи. Они со Светкой не раз рисовали план их новой квартиры, но сосед хотел десять тысяч долларов, и Петька не знал, где их взять. Светка предлагала взять в банке, но смущали большие проценты. Он тогда подумал про Леху. Подсчитал даже, что смог бы отдать лет за пять или за четыре. Но не знал, как спросить. Сидел возле телефона с раскрытой книжкой, курил одну за другой, да так и не позвонил.

Он решительно нахмурился и подумал, что сейчас, наверное, можно. И — опять заволновался. Не знал, с чего начать. Покосился на Леху. Тот, прищурившись, осматривал горизонт. Руки спокойно лежали на руле. Катер летел, чуть подрагивая на мелкой волне.

— Я, это… слышь, Лех… — Петька замялся и трусливо свернул в сторону, — когда же ты работаешь, если ты прямо как егерь. Все тут знаешь… все время на охоте, что ли? — ему самому не понравилось, как он начал. Как будто подлизывался.

Леха повернулся к Петьке.

— Лениться не надо, Петюня. По утрам спать поменьше. — Леха назидательно, но весело смотрел на Петьку. — И похмеляться не надо. Тогда все успеешь.

Петька подумал, что бы такое можно было сказать, но не придумал и понял, что разговора не получится. Просто кивнул головой, что, мол, да, согласен, так оно и есть, а внутри обрадовался, что не успел ничего сказать — все-таки у Лехи большие дела, чувствуется это, чего зря человека дергать. Мелькнуло только, что раньше они как-то легко занимали друг у друга. Леха, кстати, в основном, и занимал.

Вскоре Леха привез его на яму, сказал, как лучше ловить, а сам достал спутниковый телефон. И снова, будто бы назло Петькиной нужде, разговаривая про какую-то большую сделку. Предлагал кому-то пол-лимона баксов. Злился. Потом выключил телефон.

— Вот сука!

— Ты чего? — Петька уже наладил спиннинг и теперь насаживал червей на крючки.

— Да-а, — Леха устраивался спать, уминал спальник под голову, — знает, что мне надо, и выставил две цены. А так-то… вроде кореш. Ну-ну, сучок, поганый, посмотрим еще…

— Что же он за кореш, если… — Петька размахнулся и забросил. Грузило с крючками с хлюпаньем ушло в воду.

Леха подумал о чем-то. Достал сигареты.

— Это мы с тобой кореша, — прикурил, — а с ним просто дела общие. — Он прищурившись глядел в небо. — Но вот ведь фигня, с тобой мы раз в сто лет видимся, а с ним… что за ерунда? — Он еще о чем-то подумал, выбросил бычок. — Ну ладно, он, в общем-то, тоже мужик ничего… — и завалился спать.

Петька подумал было про всех этих бизнесменов — куда им столько денег? Ну заработали и живите, зачем еще-то? Но тут же и забыл об этом, потому что клевало везде, куда ни забрось. Крупная густера, окуни, лещи, небольшие сомики. Сначала Петька складывал в садок всю рыбу, потом вывалил ее в воду, оставив ту, что покрупнее. Потом совсем перестал ловить на червя и поставил блесну. На блесну ловился судак. Почти каждый второй-третий заброс он вытаскивал мерного килограммового клыкастика с глупыми стеклянными глазами. В садке уже не было места, а он все ловил и ловил. Сажал их на веревочный кукан. Солнце приятно пекло, он разделся до пояса и ловил. Временами мимо проплывали местные рыбаки на длинных бударах. Те, что шли снизу, были перегружены рыбой. Еле ползли. И он с завистью на них смотрел.

Так он рыбачил часа два, уже и устал, когда услышал запах сигаретного дыма. Он повернулся и увидел, что Леха проснулся, сидит и смотрит на него.

— И куда ты ее? — спросил, позевывая.

— Слушай, я вот тоже думаю, а засолить негде? Смотри сколько! — Петька с трудом поднял кукан с золотисто-зелеными, мокро блестящими на солнце судаками. — Это вообще!

— Ты знаешь что. — Леха посмотрел на часы, — ты их сейчас выпусти, пока они живые, а завтра вернемся на базу, там то же самое ловится, а еще проще — у рыбаков за бутылку возьмем.

— Да не-е, — поморщился Петька, — так я не люблю, я люблю сам поймать.

— Ну и поймаешь еще, а сейчас уже ехать надо. Гуси летать начали.

Петька с сожалением выпустил рыбу, большая часть ее поплыла по поверхности кверху брюхом. Леха на носу отвязывался от тростника.

Они загнали лодку на место своей ночевки, загрузили в кулас гусиные чучела, оружие, патроны.

— Давай, переходи, — торопил Леха, — на лавочку садись ближе к носу.

Петька с большим сомнением смотрел на убогую плоскодоночку, в которой кроме сетки с чучелами максимум мог поместиться еще один человек. Он толкнул лодчонку шестом, та закачалась, будто пушинка. Никак она не должна была выдержать Петьку с его ста десятью килограммами.

— Слышь-ка, Лех, может, я в катере останусь, не выдержит она нас…

— Давай не бзди, выдержит. Опирайся на шест. Да быстрее давай, гуси ждать не будут, — заорал тот в полный голос и, довольный, рассмеялся, — здесь неглубоко, если что.

И Петька шагнул. Кулас чуть было не ушел вбок из-под его ноги. Он с трудом устоял, держась за шест, аккуратно сел и прихватился руками за борта. Под Лехиным весом лодочка еще притонула, покачалась, но выдержала. Леха уперся шестом, и кулас двинулся неожиданно легко, даже вода тихо зажурчала по бокам.

Они проплыли небольшой мелководный плес с чистой водой и въехали в заросли огромных лопухов, покрывавших большое водяное поле. Это был лотос. Желто-коричневые, засохшие до звона лопушины торчали над водой на метр и полностью скрывали кулас. Только Леха да Петькина голова высовывались поверху. Прочные, толщиной в палец, стебли, покрытые мелкими колючками, громко скребли по бортам, гремели кубышками с семенами, похожими на желуди, цеплялись за сетку с чучелами, но Леха все толкался и толкался шестом, направляя лодку на гусиный гогот.

За лотосом снова открылось небольшое зеркало чистой воды, а дальше — стена сплошного камыша. Гусиный базар шумел где-то за ней, совсем уже недалеко. Петька подумал, что можно попробовать пробиться сквозь эту стенку, но Леха неожиданно направил кулас в сторону.

— Там в углу почище вроде. Может, пролезем?

И правда, здесь камыш рос не так густо, и ку-лас, раздвигая заросли острым носом, медленно продвигался вперед. Петька сидел низко и не мог видеть, что там впереди. Он осторожно обернулся — за лодкой оставалась узкая полоса темной воды с поломанными зелеными стеблями. Впереди вдруг активно, громко загомонили гуси, Петьке показалось, что они уже где-то совсем близко, вроде даже слышно было, как они плещутся. Он повернулся к Лехе.

— Где-то рядом! — зашептал.

— Да, блин, рядом-то рядом, метров сто, может, но туда еще попасть надо! — Леха вытер пот со лба и снова навалился на шест.

Вскоре камыш стал пореже, кулас пошел легче, и они выползли в узенький лотосок. Впереди показалась чистая вода. В центре небольшого ильменя плавало с десяток гусей, других не было видно, но хорошо было слышно, как они кормятся в лотосе по краям этого камышового озерца.

Леха опустился на одно колено, — теперь их совсем не стало видно под лопухами, — и осторожно двинулся прямо на ильмень. Первой, недалеко от куласа вылетела и с громкими воплями потянула над камышами кряква. Леха перестал толкаться, и Петьке показалось, что на озерце все замерло.

Гуси, те, что были в середине, застыли, вытянув шеи. Петька глазами показывал Лехе на ружья, но тот покачал головой и строго сдвинул брови.

И тут совсем недалеко от них взлетели гуси, да с таким гоготом и шумом, что мужики невольно вздрогнули. Следом стали подниматься и другие. Когда все стихло, Леха вытолкнулся на середину ильмешка и загнал кулас в небольшой камышовый островок.

— Шикарное место! Они нас не видели и обязательно вернутся. Заламывай камыш… по плечи… чтобы не мешал стрелять, а я пока «музыку» соберу, — Леха открыл небольшой ящичек с электронным манком. — Вот, в мастерской ребята сварганили. Лучше любого западного.

— Слушай, а… что-то я подумал, — Петька ломал камыш, — а у тебя та мастерская цела еще?

— Какая?

— Ну та, с которой ты начинал…

— А-а, на Таганке… — Леха разматывал провод с динамика, — куда я тебя директором звал?

— Ну.

— А куда она денется. Это ты репу чесал, придумывал всякие причины, чтобы дело не открывать, то бандиты, то налоговая… Зря ты, кстати, тогда не пошел. У меня восемь мастерских, а хороших начальников мало.

— Да какой из меня начальник… Вот так достаточно? Или там тоже надо поломать?

— Нормально… А что касается начальника, то я тоже не думал, а как-то получилось. У меня сейчас почти триста человек работают. Три магазина же еще… склад, ну и там. Вот так.

Леха включил манок. Из динамика послышался призывный гусиный крик.

— Порядок! Теперь давай заряжаемся. Нет, сначала по пятьдесят грамм, за фарт. Доставай-ка, у тебя сбоку вон бутылка.

— А мы с мужиками за фарт никогда не пьем — плохая примета, — сказал Петька, передавая коньяк в красивой коробке.

— Вот у вас фарту и нету, — Леха вынул пузатую бутылку, — а мы пилюем на эти приметы, и у нас есть. Фигня все это. Прет тому, кто прет.

Они выпили из горлышка. Петька поморщился, чем бы закусить, а Леха только крякнул от удовольствия. Он внимательно осматривал горизонт.

— Обязательно будут. Место козырное. Тут вообще-то нельзя — заказник, но я всегда здесь охочусь.

Петька внимательно посмотрел на Леху.

— Не боись, будут проблемы — будем решать, вон гуси идут. Во-о-он, смотри, далеко еще. Сюда идут. Давай готовься. Стрелять по моей команде.

Петька присмотрелся, но гусей не увидел. «Ну, по твоей, так по твоей», — ему помнилось, как он ловко сшибал сегодня уток. Он переломил ружье, проверил патроны и снова стал искать гусей по небу. И вдруг увидел. Они летели одной шеренгой и совсем невысоко. Быстро приближались. Как будто спешили куда-то. Петька, что с ним нечасто бывало, заволновался, пригнулся, чтобы голова не торчала. Потом снова осторожно высунулся.

Гуси летели, почти касаясь верхушек тростника. Они уже были в ста метрах, все увеличиваясь и увеличиваясь в размерах. Видно было, как красиво изгибаются крылья. Петьку пробрала такая нервная дрожь, что ружье затряслось в руках.

— Совсем рядом уже, — зашептал он неожиданно для самого себя.

— Тихо, тихо, я скажу, — Леха, не отрываясь, следил за гусями и, казалось, был спокоен. Только указательный палец нервно поглаживал спусковой крючок.

— Да блин… — Петька готов был вскочить…

— Тихо, еп… — зашипел Леха.

Но какая-то дурная сила уже вытолкнула, вынесла Петьку во весь рост. Гуси шарахнулись в сторону. Он приложился, поймал на мушку переднего и нажал спуск. Гусь не дернулся. Петька судорожно выстрелил еще раз. Большие, огромные птицы невредимые уходили в сторону и набирали высоту. Петька обернулся на Леху. Тот стоял, опустив ружье, и чуть растерянно и недобро глядел на Петьку.

— Ты что? Не стрелял?! — спросил Петька, видя уже по Лехиному лицу, что что-то не так, но ему было не до Лехи — так его трясло. — Блин, как же я промазал, они же вот были…

— Слышь, Петь, я же просил — стрелять по моей команде? — Взгляд у Лехи был чужой и неприятный.

— Да-а, — растерялся Петька, — вот же они были — десять метров, что же тут.

— Какие десять, они просто большие! Я же тебе все объяснял! А если бы сбил? Куда бы он упал? В камыши! Ты чем слушал?! Ты что за осел-то вообще?! — Леха сел на корточки и взялся за бутылку.

— Ну ла-а-дно. — Петьке уже и хотелось повиниться, но Леха прямо его отчитывал как какого-то своего работника, и он нахмурился и добавил в тон Лехе, а скорее поперек ему: — Не корову проиграли!

Леха отпил из бутылки. Заткнул пробку. Не из-за гусей досадно было, но оттого что Петя, обо-срав ему стрельбу, еще и настаивал на чем-то. «На чем он может настаивать? — презрение поднималось в Лехиной душе. — Привезли, ружье дали, гусей приманили… корову… да у тебя ее и не было никогда, чтобы проигрывать…»

— Это хорошо, что ты такой умный, Петь, — он посмотрел на Петьку, но тот стоял отвернувшись. — Только лучше тебе детей к школе одеть было бы во что. — Леха говорил отчетливо, с паузами, пренебрежение сквозило в каждом слове.

Петька не очень понял, как это все связано, но обидно стало.

— Перебьются, — буркнул нарочно небрежно, и почему-то стало еще обиднее — он уже злился, что растрепался вчера по пьяни про свои дела — даже захотелось взять да и уйти сейчас отсюда. Он посмотрел на воду, как будто примеряясь.

Они стояли рядом, по-другому там и не встать было, и смотрели в разные стороны. Леха прикуривал. Он, конечно, чувствовал, что перегнул палку. Но быстро остановиться не мог, отвык уже, чтобы перечили. Как был Петя туговатый и упертый, так и остался — хоть кол на башке теши. Рыбы нахарил как куркуль…

А Петька рассеянно думал про своих пацанов, которых «к школе одеть не во что»… Это я у него денег собирался спросить, вот и… Петька готов был удавить самого себя. Как будто предал своих мальчишек. И ладно бы правда, а то — одеты нормально. Друг за другом, конечно, донашивают, но… что ж тут. Да и любят они братнины вещи. И друг друга любят. Он вспомнил их живые рожицы, и на душе помягчело. Подумал, что все равно скоро к ним вернется, и все будет нормально. Надо было полки книжные доделать, теперь спотыкаются через них… А может, Сашка с Петькой доделают. Он представил, как они возятся, и ему ни с того ни с сего совсем радостно стало. Он даже нечаянно улыбнулся.

— Ты знаешь, Лех, ты… это… Если хочешь, я вообще не буду стрелять… — Петька сел на лавочку, щеки у него все же горели, он посмотрел на Ле-хин коньяк, подумал о чем-то, но потом взял бутылку и отпил как следует. «Все-таки Леха изменился, — подумал с горечью. — Все меняется. Он, конечно, и раньше был такой… организованный, но что дергаться-то? Ладно у кого нет ничего, но у него же все есть, что он такой нервный…»

А солнце садилось. Оно было оранжево-красное, сочное, утонуло уже наполовину в камышовых полях, и все небо в той стороне было нежное. Тихо-тихо было. Лишь временами всплескивалась, нарушая гладь воды, мелкая рыбешка. Низко, мелькая среди метелок тростника, пролетела стайка чирков в поисках ночлега, крякухи призывно заблажили из камышовых дебрей. Начиналась вечерняя зорька.

И тут прямо у них над головой раздался резкий, сиплый гусиный крик. Петька замер, а Леха мгновенно развернулся, подхватывая ружье, вскинулся и, почти не целясь, выстрелил. Что-то тяжелое шлепнулось об воду сразу за их колком. Петька вскочил, не веря своим ушам. На поверхности, распластав крылья, качался здоровенный гусяра.

— Ну ты даешь! — совсем по-детски восхитился Петька. — Я бы точно не успел. Да я и не понял, что это гусь.

— Тихо, тихо, — Леха, пригнувшись, наблюдал что-то сквозь камыш, — приготовься, партия заходит. — Он включил манок и перезарядил ружье.

— Где… где они? — Петька не видел гусей.

— Вон, над камышами. Прямо на нас идут.

И Петька увидел. Шесть гусей, увеличиваясь на глазах, наплывали на их укрытие, едва шевеля крыльями. У Петьки опять, как и в первый раз затряслись руки, он весь сжался и ждал Лехи-ной команды. И вот, когда гуси уже были почти над их скрадком и Петька не слышал ничего, кроме стука собственного сердца, Леха тихо сказал: «Давай!» Петька вздрогнул, встал, непослушными руками выловил на мушку ближайшую птицу и дважды выстрелил. Гусь камнем упал в воду, подняв тучу брызг. Петька не слышал, стрелял ли Леха, глянул на него дурными, счастливыми глазами, спросил:

— А ты убил?

— Двух.

— Вот, блин, Леха, ну здорово! — Петька неуклюже облапил Лешку.

— Ну вот. Видел?! Все как надо. Доставай коньяк. — Леха улыбнулся.

— Бляха-а! — Петька потянулся за бутылкой и чуть не свалился в камыш, у него все тряслось. — Как они налетали! Я прям одурел от страха. Трех гусей долбанули!

Петька радостно шарил рукой бутылку, а сам уже видел, как привезет домой пару, а может, и больше гусей, уток и хорошей рыбы. Войдет в их маленькую прихожку с большим рюкзаком… А вечером с пацанами будет рыбу солить, а Светка гуся жарить…

Через час у них уже было девять гусей, и Леха, тревожно поглядывая на быстро темнеющее небо, предложил сматываться. Петька даже растерялся — гуси еще летали, и их можно было стрелять, но Леха начал собираться.

— Надо до темноты найти дорогу обратно. Да и хватит уже, куда нам их. Приедем, шулюм сварим, посидим как люди…

Он вытолкнулся на чистую воду. На камышовой кочке кулас стоял крепко, а тут опять закачался, заелозил плоским дном, но Леха не обращал внимания, торопился, гонял лодку между битыми гусями и пару раз черпанул воды. Когда они кое-как всё упихали, стало совсем темно. Петька посветил фонариком — кулас здорово притонул, до бортов осталось меньше спичечного коробка.

Тихо было. Только рыба плескалась, да время от времени какая-то птица протяжно кричала. Леха аккуратно толканулся вперед. Черно было кругом — ничего не видно. Кулас тяжело вздрагивал, когда Леха заносил шест, а потом сзади вытягивал его из ила. Петька сидел смирно, как школьник, старался держать равновесие, ему казалось, что он просто на фанерке сидит, которая лежит на поверхности и почему-то не тонет, и достаточно одного неловкого движения, чтобы она наискосок пошла на дно. Он осторожно опустил руку за борт — вода была не очень холодная.

— Слышь, Лех, а сам кулас тонет?

— Сиди, не каркай, я, черт его знает, не должен… — он перестал толкаться, — не видно ни хрена. Правильно вроде держал, а в лотос какой-то въехали… Светани-ка…

Петька достал фонарь. Прямо перед ними были серые тростниковые сплетения, а возле куласа из черной, прозрачной в пучке света воды, поднимались желтые стебли лотоса. Лопухи вокруг покачивались. Дна не было видно. Небольшая рыбка замерла в луче света у самой поверхности, а потом медленно поплыла в сторону, в темноту.

— Дай-ка мне… — Леха посветил направо и назад. — Так, проехали, кажется, малость. Наверное, вон там надо было… или. Черт, ночью-то все по-другому.

Он занес шест вперед, уперся, чтобы развернуться, и услышал, как сбоку широкой струей пошла в кулас вода. Он дернулся на другую сторону, но, видно, надавил еще сильнее, и кулас вместе с охотниками стал уходить под воду. Леха оперся на шест и выпрыгнул из лодки, глубины было по пупок.

— Ты чего сидишь, вылазь! — схватил он Петьку за шиворот.

— Ё-ти, мати, — Петька не мог вытащить ноги из куласа и продолжал тонуть, прижимая к груди ящик с электронным манком и бутылку коньяку. Наконец вылез и почувствовал, как ноги погружаются в мягкий ил. Кулас, наполненный водой, всплыл рядом. По спине текло.

— Так, вываливаем всё. Берем только оружие, — Леха, расплескивая воду, шарил руками внутри лодочки. — Ружья здесь. Ты чего стоишь как чучело! Выбрасывай гусей! Всё выбрасывай! Я завтра соберу.

— А манок?

— Да ничего ему не будет, ящик герметичный, а и будет… хер с ним, — Леха пыхтел, вытаскивая из куласа тяжелые деревянные стлани. — Не стой, говорю! — заорал он опять. — Ты что, не врубаешься — я даже не знаю, куда нам плыть! Всё. Кажется, пусто. Там, в носу, ничего нет?

Руки у Петьки были заняты. Он положил бутылку на воду и полез в нос, наполненный водой. Попал на что-то мягкое, отдернул было руку, но поняв, что это гусь, вытащил его, пошарил еще — больше ничего не было.

— Всё вроде…

— Так, давай держи кулас. Держи, — заорал Леха, — я на тебя его навалю!

Леха обошел вокруг куласа и стал поднимать. Вода с шумом вытекала на руки и на живот Петьке.

— Во-о! Луна скоро выйдет! Да и так уже видно… Ну что там, всё? — Леха старался говорить повеселее, но не очень-то получалось. Он все пытался вспомнить дорогу и понимал, что ни черта не помнит. Где-то здесь они вышли на ильмень… или там… — Он с тревогой смотрел в темноту.

— Да, все не выльем, наверное, тут бортик…

— Ну ладно, хорош. Опускаем. Кулас шумно хлюпнулся на воду.

— Где у тебя бутылка-то? — рассмеялся вдруг Леха, но смех этот не понравился Петьке.

— Может, сначала залезем? — Петька поймал бутылку, плавающую рядом, сделал большой глоток. Ногам было холодно, а на душе тревожно, он не понимал, как они заберутся в эту гребаную скорлупку. — Слышь, а может, где пересидим? На кочке какой-нибудь…

— Замерзнем! Ночью-то — минус, даже не думай. Лучше уж… да должны найти дорогу. Давай, бери шест, — скомандовал Леха, — опирайся и лезь, я кулас подержу.

Было слишком глубоко, чтобы задрать ногу, Петька полез одной рукой вперед, другой держался за шест, но то ли живот мешал, то ли что-то не так сделал, кулас снова черпанул почти по борта. Леха чертыхнулся, но ругаться не стал. Они вылили воду.

— Давай я первый залезу, кулас тяжелее станет. Держи здесь, я упрусь.

И Леха, барахтаясь и матерясь, забрался, но когда полез Петька, кулас снова хлебнул воды. Петька обескураженно соскочил.

— Так, слушай сюда, — Леха говорил спокойным, уверенным голосом. — Ты просто не веришь, что он нас выдержит. Но он выдержит. Мы же на нем плавали. И еще вещей было полно. Ну! Ложись на него, почувствуй, что он держит, и лезь. Я не дам ему перевернуться. Давай! Да сапоги сними. В них не залезешь!

И Петька потихоньку заполз. Встал на колени на дно. С него текло ручьями. Сапоги было жалко.

— Давай садись, возьми вон! — Леха шестом подогнал к борту коньяк и толкнулся вперед. Он уже начал подмерзать. — А дуракам-то все-таки везет, а Петьк? Луна выползает, все видно. Вон лотос, куда нам надо, видишь. — Он уверенно толкался, вода журчала под куласом. — Нет, дуракам точно везет. Я в прошлом году был здесь в это же время. Снег шел. Такая холодрыга была, не дай бог. А сейчас — курорт. Ты не замерз?

— Да. — неопределенно ответил Петька, вглядываясь в темноту.

— Ну так глотни коньячку. И мне дай, — Леха пыхтел, наваливаясь на шест. Голос у него был решительный и дружелюбный.

— Ты давай греби до лодки доберемся, там выпьем.

Лехино настроение потихоньку передалось и Петьке, и он слегка распрямился. Сел на пятки, по-татарски.

Кулас был тяжелый. Шел туго. Леха быстро уставал. Он пробился узким лотосом и выплыл в небольшую заманиху почти круглой формы. Посветил фонариком. Это было странно. Ничего такого по пути сюда вроде не было. Он остановился, сосредоточенно озираясь. Полез за сигаретами, но они оказались промокшими, и он, выругавшись, бросил их в воду. Леха понимал, что зашел куда-то совсем в другой угол. Надо было возвращаться назад и оттуда искать свою тропу. Только их вечерняя кривая дорожка, проломанная в камыше, приводила к лодке. К теплу и сухой одежде. Все остальные пути вели неизвестно куда.

— Ты чего примолк-то? Коньяку давай! — сказал он, чтобы отвлечь Петьку, а сам занес шест вперед и начал задом выходить из заманихи, потихоньку разворачивая кулас.

— Ты куда?

— Да вот, — Леха неудобно согнулся через Петьку, пытаясь вытащить завязший шест, и почувствовал, как сзади в лодку хлынула вода. Он бросил шест и спрыгнул за борт.

Петька, стоявший на коленях, ничего не мог сделать, так и пошел лицом вперед и с коньяком в руке. Кулас вывернулся из-под него сзади, и он ухнул с головой. Вынырнул, матерясь и отфыркиваясь. Леха выдергивал шест, кряхтя от боли.

— Ты чего? — спросил испуганно Петька.

— Бляха, коленкой об кулас саданулся…

— Да чего ты назад-то поплыл?

— Похоже, мы не туда зашли.

— Да ты что? Я замерз уже… а где дорога? Леха не ответил. Молча направился куда-то в темноту, высоко поднимая руки над водой. Плечи у него еще были сухие, Петька же был весь мокрый — мокрее не бывает.

— Ты куда, Леха?

— Сейчас гляну, может, все-таки где-то тут… Ила было почти по колено. Леха, с трудом вытаскивая ноги и уже откровенно дрожа от холода, шел вдоль камыша и смотрел, но луна светила сбоку и ничего не было видно. Он щупал стенку руками и понимал, что камыш нетронутый — они здесь не пробивались. Он остановился. Обреченно посмотрел назад. Надо было возвращаться. То ли от выпитого коньяку, то ли от усталости, но Лехе вдруг так все стало противно. И этот ил, засасывающий колени, и мокрая, холодная от воды спина. Он глянул на Петьку, ждавшего его возле перевернутого куласа, еще раз посмотрел на стену камыша и вдруг увидел сломанные стебли, а потом и сам проход. Он недоверчиво ощупал его руками.

— Петька, — заорал радостно, — здесь проход!

— Чего?

— Здесь мы ломились, — Леха шел к куласу. — Если бы не утонули, ни за что не нашли бы.

— Может, я пешком пойду, все равно мокрый.

— Да ты охренел? Далеко еще! Да и идти тут. С меня один носок уже сполз.

Они вылили воду, залезли в кулас и вошли в камыши. Проход был хорошо виден. Леха ждал, что они выйдут в большое лотосное поле, по которому надо будет забирать направо, но вскоре перед ними открылся маленький, холодно сияющий в лунном свете ильмешок, которого Леха опять не помнил. Они проплыли вдоль его камышовых стенок. Прохода не было. Коньяк уже не согревал. Шест начал покрываться ледком.

— Так. Мы сейчас по нашему следу шли? — заговорил вслух Леха. — По нашему! Хотя, конечно, может это и чей-нибудь… но это не важно, все равно в большую протоку приведет, а там я найду. Единственное, там глубоко очень. Давай держись, я слезу и руками поищу.

— Д-давай лучше я, — предложил Петька, — я все равно з-з-амерз как бобик.

— Не-не, держись, коньяк пей, я сейчас. — Леха аккуратно сполз с куласа и пошел вдоль камыша. Он прошел довольно много, щупал руками, но прохода не было — везде были нетронутые, тугие, шершавые стебли.

— Петьк! А мы откуда сюда пришли? — крикнул в темноту.

— Что?

— С какой стороны пришли…

— Вон… Слушай, Лех, я, кы-кажется, вижу п-п-роход. Вон он что-ли?..

— Где?

— Да вот, п-прямо нап-п-ротив. У, ё-мое, я з-з-замерз!..

Они вышли в знакомые места и, когда до лодки оставалось метров сто пятьдесят—двести, Леха поскользнулся на обледеневшем дне, хлопнулся со всего маху в воду и перевернул кулас. Они уже здорово замерзли и с трудом разобрались с кула-сом. Леха залез.

— Слышь, — стуча зубами сказал Петька, — не полезу я больше. Так дойду. Бутылку только дай. Куда идти?

— Вот так, к-кажется, — Леха тер руки. — Все время п-прямо иди. За теми камышами уже катер должно быть видно. Если что — ори!

Он оперся на шест. Пустой кулас заскользил легко.

Когда Петька подошел к лодке, под тентом уже горел свет, слышно было, как шумит примус. Леха голый стоял на носу, отжимал и раскладывал одежду.

— Давай, П-п-етруха, п-прибавь шагу, — орал он, весело дрожа и изгибаясь всем телом, — сейчас лечиться станем.

Они переоделись в сухое, наладили закуску и хорошо посидели. Полтора литра прибрали. Под тентом было тепло. Пили водку заслуженно, всласть, с настроением. Орали громко, перебивая друг друга, вспоминая, как кувыркались. Радовались, что выбрались из полной задницы. А могло ведь и не получиться.

Петька вылез из-под тента по малой нужде. Оперся коленками о борт. Его уже здорово покачивало. Луна была яркой, и лодка, и тростник отбрасывали тени, и все вокруг было хорошо видно. Петьку передернуло от холода.

— Но ты, Леха, молодец, я ведь не поплыл бы. Я там бы остался. Пересидел как-нибудь в камышах. — Петька с удовольствием полез обратно в тепло.

Леха спал, прислонившись к тенту. Посапывал. Петька взял недопитый стакан и внимательно посмотрел на Леху.

«Все-таки странно, что Светка меня выбрала, — подумал он ни с того ни с сего, — на ее месте я бы тогда за Леху пошел, и это было бы правильно…» Он тяжело, пьяно вздохнул. Ревностью, жалостью кольнуло. Но не к Светке, а к судьбе, что ли. «Э-э, — Петька допил остатки водки, — все бабы дуры. Даже такие красивые…»

Он почему-то рад был, почти счастлив был, что не стал просить денег. А вдруг бы Леха не дал? Он представлял себе это, и перед ним был уже другой Леха. Да нет, дал бы. Какой он был, такой и есть. Дал бы, конечно. Но. Петька сбился с мысли. В общем, правильно, что не спросил.

Он убрал со стола и начал стелиться. Он любил всех. И Леху, и Светку. И по ребятишкам уже соскучился. У него их было трое. Сашка, Петька и Андрюня — весь в папуню. «Интересно, чего у Лехи-то детей нет… — думал Петька рассеянно, — может, не получается…»

Он постелился, растолкал Леху, они залезли в спальники и захрапели. Примус оставили на слабый огонек. Чтобы теплее было.

ПОЛ-ЛОСЯ

Данилов проводил городских охотников. Сидел на базе за длинным столом с остатками закуски, грязными тарелками и рюмками и считал деньги. Получилось хорошо. Охотники сбраконьерили, завалили лося сверх лицензии и, задабривая охотоведа, отсыпали щедро. И еще в придачу половину этого лося оставили. Данилов сидел довольный и лениво раздумывал, что с этим левым лосем делать, но решение уже, конечно, было, — о браконьерстве, кроме Сашки, никто и не знал, а мясо можно будет отвезти завтра в ресторан. Он прислушался — Сашка уже разрубил и, видно, ушел — не слышно было его во дворе.

Данилов сложил деньги и засунул в прореху за подкладку ушанки — раньше, когда только начинались эти коммерческие охоты, он серьезно побаивался, вот и осталась привычка, но тогда и денег было немного, а теперь с трудом лезут. Он мысленно доложил их в свою кубышку и подумал, что надо бы уже купить лес на новую базу.

Хороший был человек-то, Данилов. Добрый, в общем. В работе умелый, в компании веселый, и рассказчик не последний, когда в настроении, конечно. И в лесу всё как свои пять пальцев знал. Настоящий охотовед. Не зря Николаич, помирая, его на свое место поставил. Все, кто в районе к охоте отношение имел, уважали его. Может, за что и недолюбливали, но уважали.

Новую базу — не такую, как эта казенная развалюха, а свою собственную, красивую, на берегу озера, он задумал строить два года назад, но все не начинал. В их райцентре работы толком не было, и завистников на его «бизнес» хватало. Все что хочешь могло быть, и налоговая могла заинтересоваться, но, главное — перед людьми почему-то было неудобно.

В кухне Наталья мыла посуду — тарелками гремела в тазу. «Эта своего не упустит, — не без раздражения подумал Данилов, не любил он ее грешным делом, — специально осталась, чаевые с городских собрать. „Блинков-то, блинков-то в дорогу возьмите!“», — передразнил ее про себя. Он нанимал Наталью, когда приезжали охотники или рыбаки, готовила она так себе, даже, наверно, и плохо, но и денег много не просила. В дверь тихонько постучали. Данилов глянул на стол, не осталось ли где бумажек с расчетами.

— Василий Андреич, — Наталья приоткрыла дверь и заглянула в горницу. Лицо некрасивое, дряблое с большой бородавкой на щеке. Глаза скосила в угол куда-то выше него. — Денежку-то не заплотите?

Данилов застыл на секунду, потом наморщил лоб, как будто она отвлекла его от каких-то серьезных мыслей, и отвернулся в темное окно. Наталья отлично знала, что мужики только что рассчитались, но денег за подкладкой лежало слишком много, чтобы она их видела.

— Деткам успею че-нить купить в ночном… — пропела она, как бы извиняясь, но и с явным нахальством, будто бы намекая на эти его деньги в шапке. И детей даже приплела…

— Вот… что ты всегда лезешь? Рассчитаюсь за лицензии, с егерями… ну и с тобой тогда.

— А мяска-то не дадите?

— Какого мяска еще? — Данилов понимал, что выглядит совсем глупо, но уже завелся и уступать наглой поварихе, которая не в первый раз лезла на его территорию, не собирался.

— Так оставили же пол-лося, дали бы на суп.

— С этим лосем еще разбираться придется. — Он решительно встал из-за стола, надевая шапку. Хотел прибавить про браконьерство, но промолчал.

Наталья, прикрывая дверь, сделала такое «понимающее» лицо, что Данилов со злостью стиснул зубы. Уволю, подумал, тут же бессильно сознавая, что не уволит. За ее копейки вряд ли кто согласился бы работать. Может, бабы и согласились, да мужики, даже безработные, не пустили бы. Гордые. На одной картошке сидят, а в егеря к нему не идут. Данилов стоял у темного окна. «Ты когда, Васька, такой жабой стал?» — Это Славка Корноухов сказал в прошлом году на его пятидесятилетии. Пьяный был, конечно, и вроде как по-доброму, облапив за плечи, сказал, а у Данилова эти слова из головы не шли. Дружки ведь были всю жизнь, десять лет за одной партой сидели, а появилось у Данилова маленько деньжат, и всё. Жабой! Сам ты, бляха, жабой!

Данилов бросил шапку в угол, снова сел за стол и налил себе водки. Всегда, после таких вот расчетов, с пачкой в кармане он чувствовал себя хорошо. Любил просто посидеть один. Расслабиться. Водки выпить. Это были хоть и левые, но честно заработанные, в конце концов, деньги. И вот, Наталья эта… испортила все настроение. И главное — про детей — трое же. И без мужа. Это значит, я должен пожалеть. А это ж работа! Тебе и так полный карман натолкали!

Данилов расстроенно осматривал руки с плохо отмытой лосиной кровью. Ковырнул под ногтем. Вот и строй тут новую базу. Что хочешь могут сделать. Даже и спалить могут, суки. Он не в первый раз представлял себе, как бегает с ведрами, а свеженький красивый сруб пылает, уже не спасти, и его начинало колотить от ненависти к какому-то не очень понятному, но очень реальному врагу. Кто мешает-то — работайте! Сейчас-то чего не работать? Базу построю, найму, буду платить хорошо. И Славка пойдет, куда денется. А сейчас не могу.

Он не пошел ночевать домой, лег на егерскую койку с провисшей до полу панцирной сеткой. Лежал и так раздумался, что не мог заснуть, все представлял, как про него народ думает. И, пьяный, соглашался, что как-то действительно вроде немного… как-то… с жадностью-то… не очень. Получалось, если хорошо не разобраться, то вроде как он жадный. Лося этого еще — ни Наталье не дал, ни Сашке. Тот, правда, тихий, разрубил да ушел. А Наталья не удержится, язык без костей, стоит сейчас в ночном ларьке с Нинкой. Склоняет.

Данилов опять начинал думать про завтра и чувствовал, что нехорошо ему везти мясо в город. Надо бы, конечно, но тот же Сашка — все же видит. Надо отрубить ему завтра кусок, и Наталье тоже, черт с ней.

И ему стало как будто полегче. Он даже встал с койки, сел к столу и плеснул в рюмку. Вспомнилось, как при Николаиче — прежнем охотоведе — возили мясо в детский дом. Он тогда молодой был, шапка набекрень, ничего ему не надо было. И ведь странно, Николаич, царствие небесное, хороший был мужик, помер, и кончилось все это дело. А ведь хорошо было. Как будто праздник. Целые сани, горой накладывали. И везли по поселку. И ребятишки выбегали навстречу… ну они-то еще не понимали ничего, но директриса Анна Михайловна, вот уж святой была человек. У Данилова от какой-то непонятной обиды за нее и за Николаича даже слезы навернулись. Он нахмурился, поднял рюмку, ни с кем мысленно не чокаясь, и выпил. Закусывать не стал. Оперся горестно о кулак, вспоминая, как каждый год собирались к Анне Михайловне детдомовские. Столы накрывали на поляне за речкой. Иные уж сами старые, с внучатами были… А когда померла… народу наехало! А она, старушечка ведь совсем, в чем душа держалась… И Николаич когда помер — тоже хоронить не в чем было.

Данилов снова лег. Представил, что он везет эти пол-лося… Было бы неплохо. И люди по-другому смотрели бы.

Утром он встал рано. Черно еще совсем было за окнами. Нажарил себе яичницы, похмелился и все хорошо обдумал. В детский дом везти все-таки нельзя было. Нынешняя заведующая поперек себя толще. А вот старикам, тем, что уж совсем беспомощные, можно развезти. Такая мысль ему еще ночью пришла, и это была правильная мысль. На куски нарубишь, и никто не узнает, сколько там было лося — половинка ли, целый. И еще, Данилов даже улыбнулся про себя, пенсионеров человек сорок-пятьдесят наберется, так они по всему поселку это дело разнесут. А это неплохо. Да и им к Новому году — по хорошему куску мяса. А после праздников пойду к главе администрации, даст небось лесу по нормальной цене. Инвалиды же в его ведении.

В сенях глухо бухнула наружная дверь. Потом дверь в кухню. Дрова посыпались у печки.

— Сашка! — позвал Данилов.

Дверь в горницу распахнулась. Сашка дубовыми, грязными навечно пальцами ковырял спичку в коробке. Погасший окурок «Примы» торчал из-под усов. Вид у него был не парламентский. Не бритый неделю, шапка на голове во все стороны — где и взял-то такую, и телогрейка вся в заплатках. Сашка был в завязке уже два месяца, а выглядел все так же, как с крепкого бодуна. Данилов удивленно его осматривал, будто впервые видел.

— Ты бы побрился, что ли?

Сашка посмотрел на него подозрительно, потрогал щетину и не стал прикуривать.

— Это, — Данилову от мягкого похмелья и вообще от всего этого дела было хорошо, но наружу он по привычке хмурил брови, — сходи в администрацию, возьми там… списки инвалидов, что ли… должны же быть. На пенсии которые, старики там. Мясо им повезем!

Сашка еще больше растерялся.

— Како мясо?

— Лося вчерашнего, — Данилову нравилась Сашкина растерянность. Настроение поднималось, как воскресное тесто, даже водки хотелось налить Сашке и обмыть это дело, жаль, нельзя было. — Ну что смотришь, иди сходи, а если там нет никого, зайди к Александр Иванычу домой, скажи, Данилов, мол, список инвалидов хочет. К Новому году мяса старикам раздадим. Иди, я печку сам растоплю.

Сашка постоял, о чем-то думая, чиркнул спичкой и, оставив в избе синее вонючее облачко, вышел на улицу. Данилов заложил дрова в печку, подсунул бумаги, зажег, прошелся по комнате. «Рано еще. Не найдет он никаких списков, — подумал. — Кто ему сейчас даст?!» И сел составлять свой.

Первым номером записал Сергея Ивановича Мерзлякова — старика, живущего рядом с базой. Хороший дед. Охотником был. Теперь-то уже все — приползет с палочкой, когда с охоты возвращаемся. Мужики гогочут, водку пьют, рожи красные с мороза, хвастаются, как кто зверя видел, как стрелял, а он сидит на чурбаке в сторонке и смотрит. Вроде улыбается иногда. Потом так же и уходит потихонечку. Головой покивает-покивает — не пойми кому. Надо ему дать.

Довольный собой Данилов аккуратным своим почерком записывал стариков в тетрадочку. Номер, имя, фамилия, отчество. У одной только старухи отчество забыл. Записывал и представлял, как заходит солидно в избу, здоровается…

До седьмого номера он дошел быстро. Но дальше пошло хуже. Надолго задумался. Получалось, что записал он соседей да дальних родственников — седьмая вода на киселе… и всё! И ладно что на другом конце поселка он мало кого знал, но и тут-то, в соседних улицах, жили какие-то, у ворот сидели, в магазине мелочь считали, и он, конечно, знал их, на его глазах и состарились, но как кого зовут по имени-отчеству? Да и… инвалиды они, нет ли? Может, они и не нуждаются, может, дети за ними смотрят. Вон к Мерзлякову дочка каждый день бегает. И внуки бывают.

И он решил, что надо все-таки список. Всех-то стариков не обнесешь. Оделся и пошел в сарай.

Уже светало. Падал мягкий снежок. «Это хорошо, Новый год со снегом будет», — думал Данилов, снимая с крюка лосиный передок. Он уложил его на чурку, помозговал, как рубить, и, не зная, сколько же все-таки этих стариков, решил помельче. Мясо было мерзлое, рубилось легко. Он отделил ребра от хребта, помельчил их как на суп, а сам все представлял, как несет дядь Коле — отцу Славки-ному — большой, чуток закровавленный кулек из газеты. У него самого отец умер рано, когда еще мальчишкой был, и дядь Коля был ему почти родной. И со Славкой они тогда были неразлейво-да. А теперь-то вот и дядь Колю давно не видел. А ведь Славка обидится — пришло вдруг в голову. Узнает, что я к отцу приходил помогать, так… Данилов воткнул топор в плаху… не надо бы так. Просто бы когда зашел, мясом угостил, это да, а так нет. Славке под пьяную руку это дело попадет, так драться прибежит, в морду мне это мясо бросит. Черт! Данилов хмурый сел на чурку. И захочешь чего доброго сделать, дак еще как его сделать-то?!

У ворот остановилась машина. Захлопали дверцы. Данилов очнулся, подумал даже — не убрать ли это мясо подальше. Отвез бы в ресторан, и черт с ним.

— Здорово, Василий Андреич! — Глава администрации входил во двор. — Ты, значит, вон чего! Молодец!

Они поздоровались за руку. Глава был красивый, высокий и грузный. Когда-то он был секретарем райкома, потом директором совхоза, а теперь, когда совхоза не стало, третий срок уже ходил в главах администрации. Он был в унтах и тепло одет. «На рыбалку собрался», — догадался Данилов.

— Это хорошо, молодец, — повторил глава, осматривая мясо и надевая варежку. — Бык-то какой здоровый. И жирный, зима вроде, а вон, жиру-то! Отрубил бы девчонкам в администрацию по куску.

— Дак. — Данилов глянул на Сашку, соображая, не рассказал ли он, что лося всего половина, и растерянно повел рукой в сторону мяса.

Глава по-своему понял этот взгляд, засмеялся, как будто это была шутка.

— Давай только как следует все это дело оформим. У нас пакеты есть хорошие с эмблемой поселка, список девчонки дадут, ну и тоже — пусть помогут разнести. Я бы и сам пошел, да мне сегодня некогда, в город еду.

Сашка остался рубить мясо, а Данилов с главой зашли в избу. Наталья, пришедшая прибраться с утра, уже вымыла стол, притерла полы. Данилов достал из холодильника водку. Налил. Глава поднял стопку.

— Вот что я вам скажу, ребята! — начал он громко, так, чтобы и Наталья слышала из кухни. — Я просто скажу! Побольше бы нам таких добрых дел! И все бы у нас было хорошо! И нам, администрации, полегче было бы. А то знаешь сколько у меня этих пенсионеров? И всем надо! Кому дров, кому чего! А тут вот! И небольшая вроде помощь, а… — Глава развел руками. — Спасибо тебе, и низкий поклон от людей.

Он, однако, даже головы не склонил, а просто выпил, занюхал куском хлеба и мимо ничего не понимавшей Натальи направился к выходу. Уже в сенях нагнулся к Данилову:

— Ты девчонкам по паре кусков брось, а то они у меня хуже пенсионеров — зарплаты-то никакие…

Они с Сашкой загрузили мясо в уазик-буханку, и Сашка поехал в администрацию. Данилов не поехал. Хотел по-людски, а тут черт-те что… Домой пошел.

Дома он отдал деньги жене, умылся и молча сел есть. Хотел рассказать про мясо, но не знал, с чего начать. То ли про стариков, то ли про главу с его бабами, опухшими от недоедания. Так и ел молча. Поев, завалился спать, совсем вымотался за три дня охоты. Заснул сразу, но уже через час проснулся. Злой лежал, стиснув зубы, представлял, как Сашка ходит сейчас с бабами из администрации, и остро, с обидой чувствовал, что это совсем не то, что должно было быть сделано. Ему казалось, что стариков только унизит это мясо. Он вспоминал, как они с Николаичем с шутками заходили, уважительно здоровались, присаживались поговорить. Николаич-то всех знал по имени-отчеству.

Он встал, оделся и пошел на базу. Уазик почему-то стоял возле. Данилов вошел в избу. Наталья сидела в кухне со слезами на глазах и глядела в окно. Из горницы доносился пьяный Сашкин голос. В Данилове кровь заиграла, он нахмурился и вошел. Небритая, пьяная Сашкина морда тоже была в слезах. Такого Данилов еще не видывал.

— Чего случилось-то?

— Не могу я! — Сашка пьяно и, видно, больно куснул себя за кулак. — Ты сам иди, там, — он взмахнул руками, — ты, понимаш. — он опять как-то глупо, ни к селу ни к городу мотнул головой.

— Да что, такое-то, вашу мать! — обернулся Данилов к Наталье.

— Мясо же он возил…

— Ну!

— Дак стариков-то жалко! — и Наталья противно, тонко залилась так, что Данилов только хрустнул зубами от злости.

— А бабы из администрации?

— А, вот они тебе поехали. — Сашка секанул руку по локоть. — Себе мяса набрали, и… — он по-бабьи развел руками и скривил губы.

— А адреса дали?

— Дали! — Он вскинул голову и уставился на Андреича. — Только там их цела куча! Я объехал-то ничего, а у меня мяса, считай, нет.

Сашка попытался зачем-то встать, но ноги его плохо держали, как будто даже тряслись, и он снова рухнул на стул.

— А ты как же так нажрался? — брезгливо сморщился Данилов.

— Как?! Они же люди, к ним же гость пришел, наливают. Я и не хотел, да нельзя никак. Ты вон сам иди! Увидишь!

В голосе Сашки была даже какая-то угроза, будто он хотел сказать Данилову еще что-то, совсем уж страшное, да держался. И Данилов почему-то терпел.

— Он и деньги им все отдал, что ему вчера охотники подали, — Наталья тяжело вздохнула. — Но все равно теперь запьет. Поедем, Василь Андреевич, остальное-то отдадим. Да вон колбаса еще осталась от охотников.

И так эта колбаса резанула, что Данилова захлестнуло слепой яростью, он чуть не повернулся и не заорал, чтобы она замолчала. Заткнулась чтоб, дура, со своей бабьей гадостью. Но он сдержался, набычившись, пошел мимо Натальи на улицу:

— Одевайся, поедем, — процедил хмуро. «Ничего нельзя доверить. Простого дела не сделают», — думал Данилов, усевшись за руль. Но не только злость была в нем. Было что-то еще, чего он не понимал, но чувствовал, что совсем не Наталья с Сашкой тут виноваты.

Список был большой — на четыре страницы. Сашка не отмечал, где был, и Данилов решил начать с середины. С третьей страницы.

Первый дед — «Васюков Иван Тимофеевич. Инвалид ВОВ. 1921 г. р…» — жил за пилорамой у оврага. Данилов остановился у покосившейся калитки. Наталья, пока ехали, раскладывала мясо и теперь вышла из машины с белым пакетом в руках. На нем по низу было написано синей краской — Администрация Никольского района. В правом углу — силуэт их разваливающегося собора, даже кресты нарисовали, которых никто и не помнил, а слева наискосок красным — С праздником 1 Мая. В пакете было не больше килограмма.

— Чего так мало?

— Так не хватит ведь всем.

— Давай, добавь немного. Да. — Данилов нахмурился, — убери этот пакет гребаный. В руки возьми.

Они взошли по ступенькам на небольшую веранду, выкрашенную изнутри салатовой краской, потом в сенях со скрипучими половыми досками он искал в темноте ручку двери, а Наталья налетела мясом в спину, несколько кусков упало, и Данилов нашарил их на полу. Наконец они вошли в теплую избу. Никого не было.

— Есть кто, хозяева?! — неожиданно для Данилова проговорила Наталья громко и почти весело.

— Тут я, заходите, — раздался негромкий старушечий голос из-за печки.

Старуха, расплывшаяся от старости, сидела, опершись одной рукой о край кухонного стола, другой о бадичек, как будто собиралась встать, и смотрела на незваных гостей.

— Здрасте, бабушка, Иван Тимофеич дома?

— Здрасте, здрасте, ково вам? — Бабка говорила спокойно и внимательно их рассматривала. Белое лицо ее с коричневатыми старческими пятнами на лбу и на щеке вызывало брезгливость, но глаза были с синевой и такие ясные, что Данилов даже подумал, что так не бывает.

— Иван Тимофеича, — Наталья подошла ближе и нагнулась к бабке.

— Ваня-то? Ваня-то дома, девонька, — она говорила так просто, как будто пришли звать молодого парня на гулянку. — Вон он, Ваня! — Она маленькой пухлой ладошкой показала на круглый стол в середине горницы. На нем, на небольшой белой вышивке стояла фотография с похорон: в гробу лежал ее старик, вокруг — человек шесть-семь женщин в черных платках. — Скоро годовщину справим… а я вот все тут.

— Ой, бабушка, а что же… — Наталья качнула списком и растерянно глянула на Данилова.

А он уже узнал эту бабку. И так, и по фотографиям на стене. И дядь Ваню ее вспомнил — он работал вместе с его отцом в рыболовецкой артели. Дядя Ваня был здоровый, с большим носом-картошкой. Израненный весь — у него были изуродованы обе руки и кривой сиреневый шрам на правой лопатке. Он шутил все время какие-то глупые шутки над маленьким Васькой и не очень ему нравился. А она, наоборот, хорошая была, молчаливая, варила рыбакам на костре, чинила одежду и сети, невод таскала с мужиками, когда рук не хватало. Все это встало перед глазами, но Данилов никак не мог вспомнить, как ее зовут.

— Бабушка, мы вот вам мяска принесли, — Наталья положила на клеенку стола мерзлое мясо. Ребра и кусок шеи, на которые налипла грязь из сеней. Мяса было совсем мало.

Старуха потрогала розовые куски.

— Это кто же дал-то?

— А… — Наталья растерянно обернулась на Данилова, — охотники вот лося убили… и пенсионерам… Василий Андреевич, вот…

— Ну, спасибо, спасибо… ты… — бабка прищурилась на Наталью, — ты чья будешь-то, не угадаю? В сени прибери. Там у меня кастрюлька эмалирована…

Наталья собрала куски и вышла.

Половики, занавески — все было чистое. Одна кровать, дедова наверное, аккуратно заправлена по-старому — на двух больших взбитых подушках углом торчала третья под ажурной накидкой. Другая — разобрана, на тумбочке возле стояли лекарства. В избе ими пахло. Железные ходики с кукушкой размеренно отстукивали в тишине.

— А ты, Васька, промышляешь все?

Данилов чувствовал себя неловко и уже собирался потихоньку выйти, а тут, оттого что она вспомнила и даже назвала его, оторопел слегка. И имя ее сразу пришло в голову.

— Да… теть Насть.

— Отца твоего давно схоронили. Хороший был человек с людьми. Тоже охотник. — она говорила медленно и гладила клеенку на углу стола. Потом подняла голову и внимательно посмотрела на него.

Снег на валенках начал таять и уже растекался лужей под ногами.

— Ты, бабушка, одна? И телевизора у тебя нет? — Наталья, громкая и хлопотливая, вернулась в горницу.

Старуха помолчала, думая о чем-то.

— Дочка у меня в городе. Приезжает. Внуки тоже… летом были. Дров напилили. Не забывают, — она опять задумалась. Потом улыбнулась чуть заметно. — Да уж мне и не надо ничего. Сижу, вот, жду.

— Ну, мы пойдем, бабушка, нам еще ехать. — Наталья как-то глупо двумя руками показывала бабке на дверь.

— Идите, идите, ребята, я хоть на людей посмотрела. Хорошие люди-то ноне.

Наталья, все вздыхая и болтая о чем-то, залезла в машину. Лязгнула дверцей. А Андреич обошел уазик, встал у своей двери, чтобы она не видела. Морозный воздух щекотал ноздри, а он все стоял и напряженно глядел за овраг. И ему не хотелось, совсем не хотелось ехать дальше…

…Но и деться было некуда…

По другому адресу окна были заколочены. Данилов зашел на всякий случай, но и стучаться не стал. Во дворе было полно снега, а гвозди на досках, перекрестивших ставни, уже пустили длинную ржавчину.

Потом, в совсем маленькую избенку, такую, что, казалось, вдвоем там и не поместиться, пошла Наталья. И долго не выходила. Избушка сильно осела, сени отделились — под крышей чернела дыра. Рядом росли старые-старые, высокие, выше домика, яблони. Кособокие. Ломались когда-то, наливаясь яблоками. Теперь-то уже бесплодные. Даже забора вокруг не было. Сразу за садом начиналась низинка с болотцем, а за ним — большой Михеевский лес. Данилов сидел за рулем в остывающей машине и думал, что в этом лесу он знает каждый пенек, а этого дома совсем не помнит. И кто в нем живет, не знает.

На улице начало темнеть. Вышла Наталья. Он включил фары, и они молча поехали дальше по знакомым-раззнакомым улицам поселка, но сейчас они выглядели совсем по-другому. Будто и не был здесь никогда.

Будто ехал Данилов по какой-то другой стороне жизни, которая всегда была тут, рядом, но он почему-то ничего не знал о ней. И он чувствовал себя странно — никуда не торопился, ничего не выгадывал и не очень понимал, что делает. Вроде бы просто едет. Из головы не шла тетя Настя. Как-то странно она на него смотрела. Не благодарила, не осуждала, но будто бы что-то важное хотела сказать. Об этой вот другой, совсем другой и одинокой и никому не нужной жизни.

Когда уазик остановился у очередного дома, Наталья радостно спохватилась:

— Ой, а тут нянечка живет. Баба Маня. В нашей школе работала, — повернулась она к Данилову. — Живая она еще, живая совсем, пойдем.

Они вошли во двор. Седомордый кобель только проводил их взглядом из будки, но даже головы не поднял и не брехнул. Баба Маня, раскрасневшаяся, в замызганном фланелевом халате с завернутыми рукавами, кипятила белье на газовой плите. По-девчачьи коротко остриженные седые волосы растрепаны. Баба Маня запричитала, что не ждала гостей, кинулась за гребешком, захлопотала, усадила чай пить. Данилову достала початую бутылку. Водка оказалась почти выдохшейся, Данилов выпил, не понял сначала, не почувствовав ее во рту, но потом улыбнулся, крякнул для порядка. Бабка трещала без умолку с Натальей, а Данилову все совала забытые, видно, кем-то болгарские сигареты, чтобы ему не скучно было. Но Данилов не курил.

— Что ты, Наташа, я-то что! Вон Наумовна второй год уж лежит. Господи прости, под себя делат. А моложе меня на пять годов.

— А кто же за ней ходит?

— Дак кто будет ходить? Я хожу. И огород ей сажаю. Кормимся. Молчит она только. Весной паралич хватил. Теперь только руками шевелит. Но все понимает. Расскажу ей что-нибудь, как молодые-то были, так она прямо смеется, видно прямо, а и руками так всплеснет, если заругаюсь. Она набожна у нас. Бабка повернулась к иконам и быстро перекрестилась.

— Наумовну как зовут-то? — спросила Наталья, расправляя на столе список. — Она где, по твоей улице?

— Нет, вон в другой. Эта… по Береговой. Наталья ее зовут, как и тебя, Наталья Наумовна Ве-личанская, — бабка заглядывала в список. — Ой, чего говорю-то — Сухарева она. Это она девка была Величанская, а так-то Сухарева. Вот ведь, вспомнила.

Сухаревой Натальи Наумовны в списках не было. Они оставили мяса и для нее. Баба Маня заплакала, обняла Наталью, а Андреичу попыталась поцеловать руку. Они вышли на ночную улицу.

— Как же они так списки-то эти составляли? — брезгливо морщился Данилов, выруливая на дорогу. — Много там еще адресов? — Обернулся к Наталье.

— Адресов-то много, а мясо-то уж все. Одна порция осталась!

— А сколько всего объехали?

Наталья включила свет и стала считать. Уазик подскакивал в колее, а свет был слабый.

— Двенадцать, что ли? Не сосчитать хорошо.

— Куда теперь?

— Давай, Андреич, к базе уж поедем. Вот на Береговой адреса еще есть.

В аккуратной большой избе за столом сидели два молодых мужика. Один покрупнее, другой поменьше. Выпивали. Накурено было так, что Наталья замахала руками. Тот, что поменьше, сидел лицом к вошедшим, и Данилов узнал в нем рыбинспектора Кольку Портнова. И Колька узнал Данилова.

— О-о! Василь Андреич! Заходи! — Колька смелой выпившей рукой пододвинул стул. — А Генка бутылку спрятал, думал, жена! — заржал он на своего товарища. — Генка — это шуряк мой! Ты что, Андреич? Кто нужен-то?

Данилов не знал, что и ответить, он было уже и попятился — черт послал этих пьяных мужиков — чего им скажешь. Да и не надо было здесь никакой помощи. В доме чисто. Богато. От растерянности он полез в карман и достал ключи от машины. Но опять влезла Наталья.

— Ветеран Симонов здесь проживает?

— Ково? — Генка был пьянее Кольки. Он недовольно повернулся на женский голос.

— Ветеран войны, Симонов, — Наталья глянула в список, — Петр Семеныч!

— Дядь Петя что ль? — догадался Колька. — Какой он ветеран?! Он не воевал.

— А вы что, из собеса, что ли? Че хотите? — спросил Генка неожиданно грубо, и Данилов, уже точно собравшийся уйти, остановился. Кровь ударила в голову! Даже не за себя, за Наталью стало обидно.

— Ты, парень, отвечай по-хорошему, когда тебя по-хорошему спрашивают, — сказал Данилов отчетливо и тихо и сунул ключи в карман.

Генка стал было подниматься из-за стола, но Колька перехватил его.

— Да ты что, Андреич, он у них в летней кухне живет. Ссытся он…

Данилов с Натальей вышли во двор. В маленьком домике было темно, но вовсю трещала небольшая печь для готовки и сквозь щели в плите освещала кухню красноватым прыгающим огнем. У дверцы на низенькой скамеечке спиной к двери сидел дедок в телогрейке и оживленно с кем-то разговаривал. Даже не услышал, как они вошли.

— Вы с кем это, Петр Семеныч? — спросила Наталья шутливо и громко.

И, видно, напугала. Дед обернулся на них тревожно. Потом встал и прошел к себе на нары. Сел и уставился на них. Он вроде был еще крепкий, но какой-то то ли совсем глухой, то ли с приветом. Так он им ни слова и не сказал. И на мясо смотрел молча. «Как зверок какой в темной норе, — подумал Андреич, проходя мимо избы. — Сопли бы этому Генке размазать…»

— Сын он ему? Или кто?

— Да нет. Внук, наверное… — Наталья поскользнулась в темноте и ухватилась за его фуфайку.

По дороге Андреич остановился у магазина. Хотелось выпить. Да и Наталью, несмотря на всю ее несусветную все-таки глупость, хотелось отблагодарить. Не она бы — так.

Наталья накрыла чем было, разбудила Сашку, и они сели за стол.

Дурная была компания. Сашка сразу опьянел и, двух слов не сказав, снова упал на свою койку. А Наталья, наоборот, выпила и раскудахталась о чем ни попадя. Радостная какая-то, ласково глядела на Данилова, отчего ему только хуже становилось.

Он выпил и вяло жевал кусок хлеба. Тяжело было на душе. Вроде с добрым делом ездил, а муторно было. Ему и хотелось что-то сказать, но он молчал и старался не глядеть на свою нечаянную собутыльницу. Был бы Славка сейчас, можно было и поговорить. Или Николаич. Вот с ним бы.

Наталья, видя, что он ее совсем не слушает, налила водки и подняла тост за ветеранов войны. Андреич молча выпил и снова погрузился в себя. В голове тяжелое что-то ворочалось. До тошноты. Непонятное. Ничего там хорошего не было. Никакой ни радости, ни гордости. А даже и наоборот.

Наталья притихла.

— Не по-людски как-то всё, — тяжело вздохнул Андреич и впервые в жизни взглянул на Наталью, ища ее поддержки.

— Что? — не поняла Наталья.

— Да всё! Я ведь…

— Да ты что, Андреич! Ты людям доброе сделал. Как же? Кто еще, что ли, пошел? — Наталья вскочила. — Давай, я тебе блинков напеку. Ты же ничего не ешь.

CICONIA NIGRA

Владимиру Петровичу Трапезникову

Было начало августа. Пятое число. Ночи уже стали холодными, и окошко за ночь здорово запотело. Прозрачная капелька нервно ползла по стеклу, изгибалась вбок, захватывала другие и почти докатилась до старой черной рамы… Печников понял наконец, что за окном совсем светло и сел на нарах, недовольно стряхивая сон. Он сунул ноги в «галоши», сделанные из старых резиновых сапог, накинул куртку, выдавил зубную пасту на щетку и толкнул глухо заскрипевшую дверь.

По чистому небу висели редкие облака. Там наверху разливалось солнце, а здесь, в долине Лены, лежал туман. Трава на поляне стояла в холодной росе. Высокая, нетронутая. Никого в этом году не было. Только звериная тропа нахожена от речки в лес мимо избушки.

Печников осторожно спустился к реке. Анай парил. Глухо шумел чуть выше на перекате. Постоял, посмотрел — туман висел над водой, в тайге его почти не было, — присел на корточки и потянулся за зубной щеткой. Куртка распахнулась и открыла совсем не загоревшее тело. Светлая, чуть желтоватая кожа на тощей старческой груди висела мелкими складками. Только руки и шея были потемнее. Из-за высокого роста он казался мосластым и сильно худым. Печников почистил зубы, зачерпнул воды, помыл лицо, провел мокрой рукой по седой голове. Вода была ледяная, приятно обжигала. Солнце сюда еще не достало, и река выглядела темной и неуютной, но Печников хорошо знал, что с первыми лучами Анай станет прозрачным. Будут видны замшелые камни у берега, сплетающиеся золотые струи. Такие распрекрасные, что даже жаль было их тратить на свое старое лицо.

Он, прищурившись, смотрел на небо, окончательно понимая, что день будет хороший, что облака эти ночные скоро исчезнут и будет жарко. «В гари сегодня схожу, оттуда. — он задумался, — верхами до Лены пройду. Молодняк уже должен летать — все равно где-то увижу». Он думал так, а сам боялся, прямо потрясывало изнутри — вдруг кто-нибудь потревожил и птицы бросили гнездо? Мысленно обернулся на зимовье, потом еще раз с сожаленьем глянул на небо, нет, надо сначала все хорошо обустроить. Вещи в избушку перетаскать. Прибраться, починить. Почувствовал, что замерз. Ноги застыли на холодных камнях. Зачерпнул воды, пополоскал рот и, с трудом разогнувшись, пошел к зимовью.

Сначала надо было поесть. Он подумал, чего бы приготовить, но есть не хотелось. Сел на нары, надел штаны, носки, потом шерстяные носки — ноги не любят холода, обморожены, двух пальцев на левой ноге как будто и не было никогда, — достал из рюкзака фланелевую рубашку и старенькую, чиненую-перечиненую любимую лыжную шапочку. Так. Порядок. Теперь надо позавтракать. Он взял закопченный чайник с ручкой из проволоки и остатками вчерашнего чая, плеснул в него пару кружек из ведра и вышел на улицу. Пошел по привычке за зимовье, там у него была яма для гниющего мусора, но сейчас ямы не было, в прошлом году он заложил ее мхом. «Останусь все-таки сегодня, — подумал. Надо яму… Надо все хорошо сделать».

Они вчера не доплыли до зимовья километра два с половиной — воды в реке было мало, и пришлось разгрузиться на косе. Может, конечно, и дотянули бы — Василий Петрович, тот бы довез, а не довез, так помог бы вещи в зимовье перетаскать, но то Василий Петрович. Василию Петровичу самому уже скоро семьдесят. А этот. Востряков — мотор берег. И торопился куда-то. Даже ночевать не остался, в ночь уехал… Да и… Печников это хорошо видел — если бы Петрович не заставил, никто и не повез бы его сюда. Не понимают они. Чего, мол, старый хрыч в лес лазит, на пенсии не сидит. Молодые. Хлопоты им лишние из-за меня…

Печников пошел в лес, набрать чего-нибудь на растопку. Востряков-то, наверное, уже и не знает, что этот старый пень и создавал заповедник и потом двадцать два года вел всю науку. Восемь лет как на пенсии, а уже и не помнят. А ведь, — это была самая горькая его мысль, — никого теперь не осталось, кто бы вот так же, как он, знал бы эти семь тысяч квадратных километров тайги. И никому этого не надо. Поменялось что-то, плохо поменялось. Раньше — чуть весна пригреет — всё, в конторе праздник, все веселые ходят, скоро в лес. Теперь из конторы не выгонишь. Новый замдиректора по науке второй год в кабинете сидит, докторскую пишет. Печников недовольно нахмурился.

Его докторская была в лесу написана. В «две смены» работал — утром в сопки, а вечерами зажигал керосинку и раскладывал бумаги по нарам. Она так у него в голове и делилась — на три части. Первую сделал зимой на кордоне, на Байкале — учет нерпы проводили. Самую большую часть написал в Жабинском зимовье. Малюсенькая зимовейка, Печников со своим метр-девяносто разогнуться там толком не мог. На улице писал, на огромном листвяшечном пеньке. А заканчивал здесь, на Анае. Продукты все вышли, осень глубокая, а работалось хорошо, и он по рации попросил у директора отпуск. Так и закончил. По медведям диссертацию защищал, но, если бы не заставили, то, наверное, и не стал бы писать, у него столько опубликованных работ было по медведю, что и на две докторские хватило бы… Кандидатскую, кстати, безо всякой защиты дали — по совокупности…

«Ну ты, Господи», — шикнул на себя Печников. Ему ужас как не нравилась эта его привычка уходить в воспоминания. Самому себе рассказывать, что с тобой было… Ладно еще в городе, а то в лесу — тайга вокруг, а он ходит, бубнит всякое.

Он вернулся из леса с пучком сухих еловых веточек и двумя зелеными кустиками курильского чая. Положил все на полку под навесом. Подкатил пенек к двери, встал на него и с трудом, потихоньку выволок лестницу из-под крыши. Попробовал, крепка ли, приставил к стенке и полез наверх. Под двускатной крышей, сделанной из толстых жердей, как и на всяком зимовье, был склад. Сейчас здесь лежали топор, двуручная пила, рыболовная сеть, небольшая печка-буржуйка с дыркой для кастрюли, труба от нее, еще какая-то мелочовка. Печников подтянул трубу на край и взялся за печку. Аккуратно, по-бабьи скользя по лестнице, спустил ее на землю. Мог бы, конечно, и просто снять, руки еще были крепкие, но одинокая таежная жизнь не признавала пустого риска. Никто не поможет, не дай Бог, что случится, придется в город выходить. Это не в молодости. Печников однажды зимой на промысле сломал руку. Правую. И ничего. Наложил шину, подождал пару дней, болеть стало поменьше, и он остался. Научился стрелять с левого плеча. Теперь — не то. Не дай Бог, если…

Он умостил буржуйку на камни, на ее обычное место возле зимовья, насадил трубу. Открыл скрипучую, ржавую дверцу, достал кружок и закрыл им дырку. Летняя кухня была готова. Положил в печку еловые веточки, принес из зимовья пару сухих поленьев, поколол потоньше, сложил и чиркнул спичкой. Сам взял чайник и пошел за водой. Он всегда, когда была возможность, варил чай из живой, бегучей воды. Ему казалось, что вода, хотя бы час постоявшая в ведре, теряла свою силу, выдыхалась, чай из живой всегда бывал крепче.

Он спускался к воде и поминал доброй мыслью покойного Онищука, срубившего зимовье на красивом месте, на слиянии Аная и Лены. Не пожадничал, прямо у реки поставил. Вот и вышло хорошо. Зимовью больше полувека, сам Они-щук уж лет двадцать как утонул в Лене, а люди ночуют, вспоминают. А другой спрячет избушку, и самому неудобно до речки за водой таскаться, и красоты вокруг никакой, да и, случись что, как вот с Онищуком, не простоит она долго без людей. Сгниет. А тут хорошо. Выходишь — и речка. Печников спустился по ступенькам, которые сам в прошлом году укреплял толстыми плахами, наколотыми из лиственничных чурбаков, присел на корточки и опустил чайник в воду. Жалко, конечно, Онищука. Он вспомнил его неторопливые внимательные глаза. Вместе с женой перевернулся. Может, и выплыли бы, да вода той весной на редкость дурная была, а жена плавать не умела. Так вместе и ушли. Не бросил.

Он снял с печки кружок — внутри вовсю бушевало оранжево-красное пламя, поставил чайник и стал колоть дрова. В прошлом году они с Василием Петровичем бензопилой попилили на чурбаки лиственницу и пару сухих елок. Сложили поленья на солнцепеке вдоль стенки. Теперь он выбирал чурку и колол. Мелко — для кухни, и на толстые поленья — чтобы топить в зимовье. Колол, а сам думал про теорию Василия Петровича про «этот и тот свет».

Василий Петрович считал, что и «этот» и «тот» свет бывают еще при жизни. Этот свет — это молодость, тот свет — старость. Как прожил молодость, такую Господь старость и даст. Грешил, гадил людям — получи болячки, мучайся. Теория была глупая, сколько хороших людей болеют в старости, но Печникову было и приятно — по Петровичу получалось, что Печникова Бог обласкал за что-то, если он в свои семьдесят восемь еще по тайге может ползать. А вот гибель Онищука никак не укладывалась в ту теорию. Да много чего в нее не лезло, но Василий Петрович в свои семьдесят свято в нее верил и совершенно серьезно считал себя все еще в «этой» жизни, то есть молодым. «Да на него непутевого посмотреть — больше сорока ему никогда и не было», — Печников доколол последнюю чурку.

Он аккуратно сложил поленья под навес. Сел отдохнуть возле печки. «Рожки сварю с тушенкой», — подумал, но не усидел на месте: дел было полно. Достал из рюкзака хрустящую пачку рожков, налил в кастрюлю воды и поставил на пышущую огнем дырку, чайник приткнул рядом. Взял голичок и подмел в зимовье. Там, в общем-то, чисто было, но — удивительно все-таки человек устроен — где ест, там и бросает. Карамельки ведь кто-то ел, да так фантики на пол и кидал, дрова опять же кололи прямо в зимовье. Он хорошо все подмел, мусор бросил в печку, вытащил просушить на солнышке матрасы и одеяла, протер стекло в керосиновой лампе.

Вода в кастрюле закипела, Печников аккуратно вскрыл пачку «кудрявых» макарон, половину высыпал в воду, оставшееся перевязал веревочкой — у него всегда лежали в кармане несколько небольших веревочек, и пошел в зимовье. Достал из рюкзака старый, но чистый, специально выстиранный холщовый мешок и стал складывать в него продукты. Рис, гречка, макароны, мука — все у него было упаковано в небольшие мешочки, все подсчитано, на два — два с половиной месяца. Подвесил мешок на крючок под потолком. От мышей. Соль и тушенку выставил на полочку.

Эту полку, широкую двухметровую доску, и еще одну, такую же — под книжки, он восемь лет назад на себе притащил. Километров десять пер, не меньше. Как раз в свой день рожденья здесь был — семьдесят лет исполнилось. Воды в реке не было, лодка не проходила, и он пошел пешком — в зимовье хотел день рожденья отметить. Не то чтобы отметить, но… осень стояла теплая, хорошая. И шишки, и ягоды было полно. Начяальство, жена, дети обиделись: юбилей, мол. Но он уехал. Напьются — Печников после пятидесяти совсем не пил, — разговоры всё глупые… И тосты эти… Такое несут. Чуть ли не святой, прости Господи. Все-то они про него знают. Он не знает, а они знают. Может, и правда со стороны виднее. Печников подумал про Василия Петровича — в заповеднике все их считали друзьями, а они иной раз так цапались… Подумал — хороший ли Петрович человек. И удивился, и даже разозлился на собственную глупость, ну человек и человек — вот дурость-то! Какое это все имеет значение?

Он выложил папку по черному аисту на книжную полку, вышел, вытряхнул рюкзак и повесил на гвоздь под навесом. Петрович на семидесятилетие нацепит свой единственный галстук — старший лесничий все-таки! И поедет в Иркутск. В трудовом коллективе отмечать. Печников покрутил ложкой в кастрюльке — еще пару минут, и надо сливать. Будет сидеть, улыбаться как дурачок. Или выпьет лишнего и станет им внушать то, чего они все равно никогда не поймут. Печников задумался, а потом и улыбнулся довольный. Петрович тоже никуда не поедет, тому любой причины достаточно, чтобы не ехать.

Он глянул на небо — денек-то какой будет! Вернулся в зимовье, нацепил очки и взял распечатку по гнездованию аиста в горных районах Испании.

Этих редчайших птиц он случайно увидел здесь в прошлом году. Шел лесом вдоль Козулина болота и увидел. Подумал сначала, что лосиха с лосятами, такие они были большие. Он подошел как мог близко, сел в кустах и хорошо рассмотрел их в бинокль. Аисты — два взрослых и один молодой — спокойно кормились. Большое тело, длинные ноги, длинная шея и мощный клюв. Голова крупная. Но больше всего его поразило оперенье. Шея и крылья были черными, а спина и затылок переливались темным шелковым серебром. Даже потрогать захотелось.

Птицы, аккуратно переставляя ноги и вглядываясь в воду, перемещались вдоль топкого берега болотной речонки. Время от времени они что-то выхватывали из воды. Гольянов ловят, понял Печников. Иногда кто-то из взрослых останавливался, поднимал голову с широким оранжевым клювом и смотрел по сторонам.

Это было как в кино. Аисты были совсем не такие, как нередкие здесь серые журавли. Они так были похожи на важных марабу (только намного красивее!), что даже Козулино болото вокруг них казалось Печникову африканской саванной. Он убирал бинокль от слезящихся глаз, удивленно осматривался: болото было болотом, тайга тайгой, но были и аисты — прекрасные, сказочные птицы из совершенно другого мира.

Печников просидел часа полтора, пока они не улетели, все тело затекло, руки устали держать бинокль, а глаза смотреть. На следующее утро он пришел туда затемно. Аисты не появились. Он просидел четыре часа, решил, что это были пролетные, но на обратном пути увидел их в небе. Они плыли уверенно и ровно — будто далекие корабли в прозрачном голубом океане. Был уже конец августа, и вскоре они улетели. Девять дней он наблюдал аистов — они много летали, кормились в разных местах, и он понял, что птицы здешние и у них должно быть гнездо, где они вывели птенца. Он искал его, но не нашел.

Зимой он прочитал о них все, что удалось разыскать, сделал хорошую подборку материалов, созвонился со специалистами. Это, без сомнения, был редкий, краснокнижный вид — Ciconia nigra — аист черный. Заповедник существовал уже тридцать лет, а никогда раньше их здесь не видели. На всю огромную территорию всего одна пара — удивлялся Печников. И он решил найти гнездо. И описать. Где, как и чем кормятся, понаблюдать за птенцами, отснять. Обозначить особо оберегаемую территорию, чтобы никто туда не лазил. С орнитологом из заповедника обсуждать ничего не стал — все в один голос утверждали, что птицы очень осторожные и, если потревожить, могут бросить гнездо. Их орнитолог — Печников недолюбливал его за лень и глупость — обязательно бы все испортил.

Весной, в конце мая, снег еще лежал по ключам, Печников специально забрался сюда с оказией, посмотреть — вернулись ли аисты, но гнездо решил пока не искать. Вернее, не стал подходить близко. Наблюдал за ними издалека, с вершин окрестных сопок, и понял, что это была та же пара и что гнездо у них где-то в верхах Ивановой пади. Печников решил вернуться в конце июля, понаблюдать еще раз, не пугая, а когда птицы улетят, уже смело искать гнездо. Но припоздал недели на две. После майских ночевок в лесу опять прихватило почки, и он до середины июля пролежал в больнице. Вот только теперь удалось — доктор очень упирался, уколов с собой надавал…

«Селятся в глухих малодоступных лесах со старыми деревьями вблизи болот, озер и речек, — читал Печников про „испанского черного“. — Пугливая, скрытная птица. Крайне редок. Под угрозой исчезновения… Включен в Приложение 2 „Конвенции“».

Все точно так же, как и с нашим, размышлял Печников, удивительно, один вид с белым аистом (даже в одних стаях в Африку могут лететь), но белый среди людей живет, как у себя дома, а этот вот…

Он выковырял тушенку, перемешал и понес в зимовье. Из кастрюльки вкусно пахло, даже есть захотелось. Печников сел за стол, положил половину макарон в тарелку и взял ложку. Сам думал, что сейчас будет делать. Время — восемь. Схожу за вещами. Раза за два перетаскаю. Потом навес починю…

Он налил себе чаю, макнул туда сухарик, посыпанный маком, и вышел из зимовья. День разбегался. Становилось жарко. Печников вспомнил, что хотел нарезать молоденьких маслят, росших на полянке, сразу за зимовьем. А то зачервивеют за день. Поставил недопитый чай на печку, взял миску и заторопился за избушку, даже злился на себя — и встал поздно, и тут уже два часа всякая ерунда…

Маслята вылезли под молодой еловой порослью. Блестели скользкими красно-коричневыми шляпками по седому мху. Он ползал на коленях, срезал аккуратно, стараясь не навредить грибнице, и наткнулся на высохший росомаший помет. Покрутил его лезвием ножа — точно. Она, сволочь. Печников и зимой об этом думал. Росомаха — единственная, кто могла разорить гнездо и сожрать птенцов. Соболишко — мелочь, близко не подойдет, а эта не пропустит. Печников бросил грибы, кряхтя, встал с коленей и пошел в зимовье.

Он собрался, надел пустой рюкзак, бинокль, взял свою палочку и отправился за вещами. Надо было подняться вверх по Анаю, перейти его по перекату, спуститься другим берегом к Лене и дальше идти вниз вдоль реки. Тропа везде была хорошая. Печников шел бодро, рассчитывая быстро управиться, а вечером сбегать на ближайшую сопочку и посмотреть в бинокль. Обходя скальный прижим, поднялся на каменный утес над Анаем. Огляделся. Он любил эти скалки. Вокруг хорошо все было видно.

На востоке в сизой дымке синели высокие горы, а за ними. Печников заслонился, прищурился против солнца. Нет, сейчас их не было видно. Просто он знал, что там, в трех днях пути, за горной грядой греется в утренних лучах самое красивое озеро на свете. И можно туда сходить. Ну, может, и не за три дня, он посмотрел направо, где зеленые таежные просторы упирались в скалистые склоны Анайского хребта. Самый короткий путь, по Анаю, был уже не для — него. Но прямо перед ним лежала широкая, заросшая лиственницей и елкой долина Лены — сопки пологие, мягкие. Гуляй не хочу! Печникову так захотелось пойти куда-нибудь далеко, как когда-то ходил он в маршруты, описывая живой мир заповедника, пойти с рюкзачком, в котором котелок, топор да банка тушенки. Так, чтобы никто не знал, куда он ушел и когда вернется.

Речка негромко шумела внизу в редком уже утреннем тумане, синички, перепархивая, осторожно тинькали. Печников тянул в себя смолистый листвяшечный запах, и такой молодой прытью и радостью отдавало в душе, такими глупыми надеждами, что даже слезы навернулись и потекли морщинами. «Господи, помру ведь, а это все так и останется. И кто-то молодой и здоровый пойдет в этот маршрут, не может не пойти, и будет смотреть на сопки с этих скал, и жечь ночной костерок под кедром, и думать, что все еще впереди…

За что?! За что дал мне Господь все это? Зачем? Чтобы потом отобрать?» Он не верил в загробный мир, просто не мог представить, что может быть что-то лучше, чем эти сопки, реки, скалы и даже этот высохший седой мох под ногами. Он задрал голову, унимая быстрые старческие слезы.

Над ним высоко в небе медленно летели большие птицы. Печников нервным движением вытер глаза. Это были Ciconia nigra. Он схватился за бинокль. Точно — два покрупнее, белогрудые, два, вроде пестрые, — поменьше. Птицы снижались к перевалу в Иванову падь. Печников проследил их, пока не исчезли из вида, вернулся в зимовье, засунул в рюкзак спальник, котелок, топор, банку тушенки…

…И счастливый пошел в Иванову падь.

Оглавление

.

ОТЕЦ

КАРТИНА

НОСКИ БЕЗ РЕЗИНОК

ПОСЛЕ ГРОЗЫ

ГУСИ-ГУСИ, ГА-ГА-ГА…

ЗАПАХ ОЛЬХИ

КЕТАНДА

КАК РАСПИЛИТЬ ТОПОЛЬ…

КОМАНДИРОВКА

БЫЛА ВЕСНА…

БАБУШКИНА ВАЗА

ИДЕАЛЬНЫЙ СПЛАВ

ЛЕХА И ПЕТЬКА

ПОЛ-ЛОСЯ

CICONIA NIGRA

Реклама на сайте