«Человек отменяется»

Александр Потемкин Человек отменяется

Необходимо очень много моральности, чтобы быть безнравственным в утонченной форме.

Ф. Ницше

Судите русский народ не по тем мерзостям, которые он так часто делает, а по тем великим святым вещам, по которым он и в самой мерзости своей постоянно воздыхает.

Ф. Достоевский

Глава 1

Очнувшись, Семен Семенович Химушкин, первым делом взглянул на себя в зеркало. Каждый раз он с изумлением обнаруживал, что в его облике опять все совершенно преобразилось: знакомый, бледный, несколько даже злой, отстраненный человек смотрел ему прямо в глаза. На его непривлекательной лысой голове сидели две выразительные родинки. Одна, с торчащими острыми волосиками, расположилась над височной костью, другая, напоминающая хвостик докторской колбаски, устроилась почти у самой макушки. Родинки господина Химушкина имели характерную особенность: когда хозяин удивлялся, они начинали ерзать по черепу Семена Семеновича, словно не являлись его собственностью, а были чужеродными букашками. Необходимо заметить, что удивлялся наш оригинальный москвич достаточно часто. После каждой едкой мысли, когда в его сознании возникали самые невероятные фантазии, он выдавал себя тем, что начинал возмущенно разводить руками. Впрочем, дивные мысли лезли в его голову неизвестно откуда и пропадали в какой-то черной дыре. Господин Химушкин никак не мог избавиться от нагромождения в сознании самых различных наваждений. Если в одну часть суток он был нелюдим и до крайности раздражителен, правда, без внешних аффектов и публичных выкриков, держа эмоции при себе, то в другую Семен Семенович как бы перерождался в общительного, привлекательного мужчину и редкого выдумщика. В это время он столь разительно менялся, что ему не просто казалось (нет, в этом москвич был даже принципиально убежден!), что он вовсе не господин Химушкин, шестидесяти лет, с невыразительной внешностью, больным воображением, тощим карманом и худым здоровьем, да и никогда не был таковым, а Гусятников Иван Степанович, богатый коммерсант, меценат, красавец. Пребывая в одном обличье, он способен был радоваться, любить и наслаждаться; находясь в другом — испытывал ненависть и злобу, отрицание всего, с чем сталкивался, а его желчные насмешки над поведением и мыслями человека, над устройством жизни были нескончаемы. Если в одно время он стремился владеть миром, то в другое — отвергал, презирал его. Он был то злым критиком всего сущего, то фанатом надуманного, нет-с, реально существующего в его сознании представления. Где же на самом деле жил господин Химушкин? Вернее спросить, в какое время суток он реально существовал, а в какое мечтал, перевоплощался? Или наоборот, это господин Х. упрямо возникал в сознании Ивана Степановича Гусятникова, обремененного могущественным капиталом? То есть Семен Семенович был ни кем иным как преуспевающим господином Гусятниковым, который лишь в какие-то моменты слабости чувствовал себя другим человеком? Был ли мир богатства и шикерии средой реального обитания Семена Семеновича или существовал лишь в представлении разбалансированного ума? В этой борьбе взаимоисключающих предположений и пребывал наш раздвоившийся оригинал. Ситуация усугублялась еще тем, что ему никак не удавалось встретиться с господином Гусятниковым, чтобы раз и навсегда выяснить, почему какая-то сверхъестественная сила так настойчиво мешает их знакомству и общению. Тут он отчаянно разводил руками — складывалось впечатление, что Семен Семеновича чрезвычайно угнетало это обстоятельство.

Впрочем, знакомая физиономия в зеркале опять убедила его, что он сейчас не кто-то другой, а самый настоящий господин Химушкин. И как только он это понял, то из преуспевающего, довольного собой и окружающим миром богача Ивана Гусятникова вмиг превратился в его противоположность и искренне заворчал по поводу решения властей монетизировать льготы неимущим слоям общества. «У чиновников совсем нет мозгов, — злобно подумал он. — Инфляция в стране составляет пятнадцать процентов; рост цен на топливо превышает тридцать пять процентов в год; кредитные ставки не опускаются ниже семнадцати процентов годовых; государственный капитал — это более ста миллиардов долларов — размещен под менее чем два процента в дальнем зарубежье, и в таких условиях эти типы из правительства и Думы заменяют пенсионерам и инвалидам (в стране, где у тридцати с лишним процентов населения доход ниже прожиточного минимума) льготы на транспорт, на медицинское обслуживание мифическими выплатами! Дремучий непрофессионализм. Чиновникам льстит новизна, но никак не экономическая логика. Жуткое вранье, отсутствие академических знаний, популистские лозунги — вот их инструментарий при общении с народом. Тьфу! Тьфу! Может, сейчас же сесть за компьютер, взяться сочинять воззвание, чтобы поднять массы, показать труднейшее положение дел, определить задачи борьбы… Нет! Минутку! А нужно ли мне все это? Разве я испытываю удовольствие от борьбы с властью? Или взялся отомстить великим мира сего за какие-то там их грехи? Если эти , кого касаются нововведения, сами пасуют, то почему я должен отдуваться за них? Ломать голову, подставляться, бороться с властью? Что я, лидер, или хочу быть им, или меня интересует политика? Да, я знаю, что делать! Вот если бы я стал президентом! Тогда можно и палку в руки взять! А то чего это вдруг затронули меня эти новые законы? Нет! До пенсии еще дожить надо, а если конфликтовать из-за любой нелепости, то хватит ли сил? С оскорбленными чувствами народ жить может, да я и сам лишь пар выпущу и на душе легче становится. А борьба требует самых решительных действий. Тут не мысли одни нужны, пусть даже самые революционные, а радикальные шаги востребованы, без них амбиции не успокоить, никакой воды не хватит залить пожар внутреннего возмущения, тем более если тут еще выгода есть. А ведь какая борьба без выгоды? Где же моя польза от всей этой суеты? Поэтому можно спросить себя: а нужно ли мне все это — больное сердце, истощенные нервы, гипертония, язва желудка? Нет-с, ничего подобного мне никак не нужно, потому что таким образом долго не протянешь. Созерцатель всегда живет дольше. Пьет винцо, поругивает политиков, устраивает митинги в собственной голове — вот стиль успешного существования. Тут и вопрос, и ответ простейший: что лучше, полезнее человеку — молча занимать мозги социальными головоломками и жить долго или покричать разок-другой «Долой правительство!», а потом оказаться в кандалах или в могиле. Слава богу, собственное тщеславие второго не требует, громкий скандал хочется устраивать лишь в собственной голове, будоражить лишь себя суровой критикой режима. Я отлично знаю, что с людьми, умеющими за себя постоять, такое, как нынче с нашими, никогда не случается. Те, за бугром, научились бороться, а мы воспитали в себе великое терпение. Действительно, мы настоящие страстотерпцы в этом деле. Они там могут сказать, что мы трусим, боимся, а я про себя замечу: «Взгляни на нашу историю, кто жил дольше, кто жил лучше, кто имел больше — крикун или молчун? У нас, голубчики, молчуны всегда больше имели. А у вас — крикуны. Так это ваша история, ваш путь к благоденствию, а у нас совсем другая дорога, она, может, вам непонятна, да и бог с вами. Ведь в конце концов побеждает тот, кто получает больше. Да! Помимо этого имеется еще что-то такое неизведанное в нашем сознании, что вылезает наружу в момент кризиса, словно свет фонарика в темной ночи, освещающий коридор пути. Именно в эти моменты возникает живейшее ощущение, что ты уже такое пережил, посему прекрасно представляешь, чем может все это закончиться, и знаешь точный рецепт выхода из создавшегося тупика. Этот фонарик из прошлого и ведет нас по жизни. Вот я публично молчу, но жестоко скандалю внутри себя. И имею прямые выгоды от такого расписания!»

Тут Семен Семенович прошелся по комнате, налил себе водочки, выпил, закусил помидором, закатил глаза от удовольствия, уселся в кресло, налил еще стопку и продолжил свои размышления. «Что плохого дает мне молчание? В налоговую службу не приглашают, хотя, кажется, им известно, что я сдаю две комнаты. Так, ничего себе студентки, по четыреста долларов в месяц платят, а отцы еще по полторы сотни доплачивают, чтобы я все подробности поведения их дочерей приватно докладывал. На ушко! Шепотом! Каждое утро и перед сном! И телефоны еще оплачивают. Да! Тут на ум пришел очень показательный случай. Когда впервые мне пришлось наблюдать за одной из моих квартиранток, я, честно сказать, долго размышлял, в какой редакции донести увиденный пикантный сюжет до заказчика. Но решение пришло как-то само собой, без угрызения совести. Эх, Семен Семенович Химушкин не простой человек. Прошу вас не торопиться складывать обо мне мнение, потому что первое впечатление часто бывает ошибочным. Итак, мне поручили за приличное вознаграждение наблюдать за студентками. Не думайте, что я тут же решил заглядывать в замочную скважину. Я человек творческий, расположенный к скандалам в собственном разуме, поэтому первым делом стал размышлять, как организовать это тайное подсматривание и подслушивание, чтобы полностью контролировать все, что происходит в сдаваемых в наем комнатах. А як же, инакше жити тяжко! Ну бо проблема с грiшми супроводжуэ нас все життя. Я сумел без особого труда выцарапать у отцов студенток бюджет для системного выполнения задания. Купил необходимую шпионскую технику: миниатюрные камеры, вмонтированные затем в плинтус, в орнамент изголовья кровати и в бачок унитаза, записывающие звуки и голоса высокочувствительные устройства. С помощью дрели проделал специальные ходы, чтобы не упустить ни малейшего шага и шепота. Ведь мне надо было знать все! Я человек обязательный! И никакой скверности в этом деликатном деле не улавливаю. Как-то смотрю я несколько невнимательно телепередачу о политике и предстоящих выборах. Скукота от бессовестного вранья такая жуткая, аж зевать приходится, да так часто, что решил, чтобы не заснуть, к окну подойти. Глянул я в него — погода сквернейшая. Льет дождь, да такой сильный, словно сидишь рядом с ударником. В голове бесперебойный трум, трум, трум, трум, трум. Хоть еще день, но темно, как поздним вечером. Вдруг на мониторе является фигура незнакомца: идет он на цыпочках, руки расставил по сторонам, чтобы баланс поддерживать. Огромный такой парень, одним словом атлет. А впереди, вижу, Лизка, квартирантка, тащится, то и дело прикладывая палец к губам. Я тут же забыл обо всем и уставился в оборудование. Сердце замерло — такое вдруг увидеть, а? Едва они в комнату вошли, как она говорит ему еле слышно: „Ложись, я полотенце принесу“. Тут я думаю, а полотенце-то зачем нести, у нее же в шкафу они, на полках. Что, из ванной возьмет или мое чистое из кладовки вытащит? Смотрю, он раздевается и ложится в постель, а она в ванной полотенце смачивает. Что, думаю, дальше-то будет, я мужчина, не особенно избалованный женской лаской и фантазией. Лизка возвращается к себе, защелкивает дверь и, широко улыбаясь, начинает протирать мокрым полотенцем мощное тело хахаля. Да так тщательно и старательно, что, кажется, ни одну клетку не пропускает, и не просто протирает как-то махом, а словно даже начищает, глянец наводит. А потом этот блестящий, гигиенический сантиметрик кусает, облизывает и целует, целует, целует. А после поцелуя свои блондинистые волосы в кисточку сожмет и этой кисточкой несколько раз проходит по расцелованному месту. Вот как, оказывается, можно, поражаюсь я такому увлечению. Наконец, подготовка заканчивается, и они погружаются в секс, да так самозабвенно, что выглядят совершенно отрешенными. Она начинает стонать, даже выкрикивать бессвязные слова: „Откуда …“, „целый километр …“, „камин …“ „виолончель …“, хотя ничего особенного не происходит, как я это состояние понимаю. Вроде все обычно, думаю я, так почему же столько одурманенных воплей? В сексе у меня самого никогда ничего подобного не было. Я вообще по личным причинам его остерегался. Но на сей раз было и совершенно новое ощущение: казалось, этот эротический гвалт ограждал их от собственного возбуждения, заглушал его пряность. Насмотрелся я этих поз и движений, наслышался криков и стонов и думаю, что ее отцу-то сообщать. Если всю правду рассказать, может, отзовет он ее вовсе из Москвы, лишусь я арендной платы и гонорара за особые поручения. Нет, думаю, мне интересно, совсем иное рассказать или еще лучше вообще помалкивать. Так что когда себя касается, компромисс можно легко и быстро найти. Поквитаться с самим собой — милейшее дело! Является ли эта странная черта особым свойством моего характера? Однозначно не могу ответить! Вот почему так старательно наблюдаю за самим собой всю жизнь и до сих пор частенько сам себе непонятен. Да-с, молчание у нас в стране благо и стоит дорого! Если бы я квартирантке своей концерт по этому случаю устроил, то потерял бы ее со всеми преференциями. Если бы на площадях маршировал с протестными лозунгами, покрикивал на власть в колоннах оппозиционных партий и движений, расклеивал бы листовки с антиправительственными лозунгами, то обязательно инспектор из налоговой службы появился бы на пороге, чтобы спросить: „А почему это, Семен Семенович, от тебя налоги с арендной платы на счет государственной казны не поступают? Может, штраф с тебя взять за последние семь лет? Или в тюремную командировку направить? Ведь налоговое законодательство нарушаешь!“ Нет! Извините! Зачем мне все это, что я, на дурака похож? Я отлично знаю, что возвышает человека над другими существами, каково его истинное достоинство. Это его несомненная способность скандалить внутри себя! Какое другое животное способно на такое? Лаять, выть, реветь, показывать зубы, выпускать когти — и проделывать все это без малейшего внешнего выражения! Эх, этот Энгельс: „…труд сделал из животного человека“. Какой, прошу прощения, труд, да при чем тут он вообще? Лишь развивая способности разговаривать с самими собой, наши далекие предки создавали род людской, без этого никак бы он не получился. Так что молчание собственного бурлящего сознания — это богатейший генетический феномен, доставшийся нам из глубины веков. Поэтому человеческая самодостаточность должна измеряться лишь способностью безмолвного терзания ран собственного я! Хотя мораль обычно торопится и поминутно лезет с вечным вопросом — в чем, мол, заключается человеческая справедливость, разве не в известном афоризме: «Не делай другому того, чего не желаешь себе сам»? А если именно в этом, то совершенно не правы западники, критикующие нас за молчаливое принятие произвола власти. «Почему вы молчите? Боритесь, господа! Отстаивайте свои права!» Оскомину набили эти их призывы. А как же в таком случае реализовывать общепринятый афоризм? Ведь любой твой публичный протест по поводу разгула чиновничества направлен-то против кого-то конкретно. Как же тут «не делать другому того …», иначе говоря, прими все как оно есть и не выступай. Поэтому лучше всего вообще ничего не делать и предаваться любимому занятию — молчаливо возмущаться. А если кто желает поспорить со мной и попытаться доказать, что я совершенно не прав, то я всегда согласен на такую дискуссию. Только вначале обозначьте мне новый закон бытия, пусть он найдет в моем разуме точку опоры, согласие! А пока я останусь со своими мыслями, идеалами вечной борьбы со злом, но лишь в голове Семена Химушкина. А на публике протестовать против самого себя — это все равно, что хлестать плетью по собственной физиономии! За что же такое наказание, господа!

Если когда-нибудь докажет мне, что жил я не по людским правилам, в ущерб себе и другим, что в результате моего образа жизни мир наполнился безграничным горем, несправедливостью и страданием, то я готов к покаянию. Нет! Они должны знать, что я не просто какой-то там выскочка, хвастун, живущий одним днем. Я, господа, русский человек! А это, прошу прощения, нечто совсем другое по сравнению с тем, что можно встретить на мостовых Парижа или аллеях Калифорнии! Без роковой ошибки я не человек, я не русский! Если во мне нет злобы, если я не ощущаю муки в каждом дне, если не испытываю ночных страданий, дневных невзгод и страхов, то что за жизнь у меня? Что я, европеец? С его вечным материализмом и извращенным комфортом? Избави бог! Ой! Русским наслаждаться жизнью сам Господь запретил! Прямо такой указ издал! Наш удел — сохранять в себе духовную скандальность, возвышенный образ мыслей и драчливость в помыслах. В этом и состоит все величие жизни. А какой же смысл коротать время в пабе, сосисочной или биллиардной? За кружкой пива или с кием в руке? Тьфу! Я смеюсь от всего сердца над ними , проживают свою жизнь, словно лишь смерти дожидаются, считают, сколько еще на этом европейском свете им прозябать осталось. Поверили мифу, что за рождением начинается жизнь, а за ней без каких-то там зигзагов — смерть. Нет! Совсем не так-с! Ведь осознание собственной жизни кроется лишь в бунте ума, этим и отличается бытие человеческое от всего другого присутствия. А если мятеж закончился, то накладывай на себя руки — жизнь тоже подошла к финалу! А какое там воспарение сознания под Биг Беном? Или в Гайд-парке, или на каннских пляжах? Гармония противопоказана человечеству, как несносная жара, плавящая мозги наши. Кто же может раскидывать умом при сорока градусах по Цельсию? А если сорок пять, как прошлым летом, а то и все пятьдесят, как в ближайшем будущем? То, что человеческий род все еще существует и существует, сегодня уже не звучит так убедительно. И это обстоятельство меня чрезвычайно радует. А эти на Западе создают себе не обремененную проблемами жизнь и наивно радуются, что, дескать, у них все о, кей! Человек без притворства, без мнимой или реальной борьбы, без грандиозных скандалов в разуме полностью обреченное существо. Ему интеллектуальная буря необходима, иначе пропадет, вымрет, как предыдущие биологические виды. Поэтому безудержно стремящийся к гармонии, окружающий себя роскошью, накапливающий капиталы, он, сам того не понимая, приближает конец света. А европейцы, они все ближе к параличу высоких чувств, так что никакой дебош в их сознании невозможен. У нас судят за публичную критику власти, в тюрьмах изгоняют этот социальный недуг, а у них за скандал в собственном сознании ставят диагноз: «безумие»! В их языках даже слово «страсть» не существует в том значении, как у нас: «невероятно возвышенное возбуждение». При определении разных состояний души и разума, проявления всех случаев чувственности у них существует одно лишь и притом не очень уж выразительное слово: «passion». Они не пользуются у русских никакой особенной симпатией. Да, французы, да, англичане, ну что тут особенного? Не воспаляется от этих ничтожных понятий наш разум, душа не погружается ни в трепет, ни в восторг, когда слышит эти слова. Как-то совершенно равнодушен к ним наш русский слух! Вот взять, к примеру, немцев: с семнадцатого по девятнадцатый век их считали последними пропойцами Европы. Казалось бы, сколько негатива. Ах! Ох! Они пьют свекольный шнапс! Они гонят самогон из картофельных очисток! «Comment peut — on cotoyer des gens, de si bas etage» («Как можно водиться с такой низкой публикой !») — звучало на Елисейских полях. «if I were German I shoud certainly hang myself» («Если бы я был немцем, то обязательно бы повесился!») — звучало в лондонскихгостиных. Странная логика: позорно было быть немцем . А именно в это время они создают величайшую музыку, философию, науку, литературу. А что сейчас? Перестали пить, разломали самогонные аппараты, допустили к себе парижских парикмахеров, стали щеголять на французский манер, по-английски капитализировали, усреднили оригинальную ментальность, широко ввели в лексикон слово «бизнес» — и что? Ничего нет! Все исчезло! Культура погибла: остатки их духа живут нынче лишь в шедеврах прошлого! В бесчинствах разума их теперь не заметишь. Они вместе с бывшими своими критиками вышли на подиум попкультуры поведения и творчества (если слово «творчество» вообще подходит к этому виду деятельности).

Если в прошлом европейцы были убежденными христианами, что позволяло им скрывать неспособность к бузе в сознании, то теперь они таят банальность своего разума за стилем поведения, брендами, гольфом, модой с пренебрежением упоминать Россию. Жаль! Не ведая, они сами приближают конец света! И никакого по этому поводу беспокойства, дискуссии в обществе и в собственных головах. Нам никак нельзя допускать на наше поле обнищавших душой жителей Старого Света. Да, карман у них тугой, набитый, города блестят чистотой, уютны, одежда отутюжена, вытрезвителей нет, тюрьмы и дома для сумасшедших полупусты. Но что еще? Чем они по существу отличаются от нас в лучшую сторону? Кто возьмет на себя смелость утверждать, что их бабы дефилируют сексуальнее, чем наши? Где тот безумец, который заявит, что у плодов их земледелия есть хоть какой-то вкус? Что их времяпрепровождение более выразительно, что память заполнена неиссякаемыми сюжетами, а сознание подвержено нашествию скандальных тем?

Нет! Ничего подобного! Но что же в них такого, что толкает их к представлению, будто им живется лучше, чем нам, будто им весьма комфортно в европейских стенах, а у нас, значит, совсем дурно? Ведь главное для человека — разум. Размышляя над строением себя самого, я пришел к выводу, что состою из прочной триады: самости, скандала в себе, художества собственного разума. И никакие там чувственные химеры — нравиться публике, испытывать вкус лангустов, отмечать красоту прически, изящные линии женского тела, наслаждаться ароматом сигар, аплодисментами в мою честь — меня абсолютно не интересуют. Нужен ли нам такой рафинированный вкус, которым гордятся европейцы? Их изысканные манеры, возведенные в ранг интеллекта? Как держать вилку? Как открывать рот? Пить ли по глотку? Тьфу! Ой, не наше это дело, господа! Совсем не наше! Бурлящий самыми разными идеями, бунтующий разум — вот русская стихия обитания! Кто мы без него? Европейцы! А хотим ли мы этого? Нет, господа, ох как не желаем. Спросишь сейчас европейца о наличии у него желаний — он обязательно выскажется слоганом из теле-газетной рекламы. Нет-с, сознание у них давно потеряно! Поэтому они и лезут на всевозможные демонстрации, чтобы себя показать и на людей посмотреть. Погода ведь способствует, не то что у нас! А один господин как-то даже открыто высказался: «Протестные тусовки — лучшее место для знакомства! Женщин уйма! И не надо ломать голову, с чего начать кадриться». Ну вот скажите мне, господа российские, вы-то меня лучше поймете: может ли кто-нибудь из вас выйти на митинг или демо, если ваши мозги дымятся от проблем бытия, если сознание ведет интенсивную борьбу по какому-то музыкальному, философскому либо научному вопросу с правительством, солидным оппонентом или группой ученых? Ведь ни один разумный человек не позволит себе по одному и тому же вопросу участвовать в совершенно разных по накалу скандалах. Один раз в обстоятельной аналитической дискуссии внутри себя, а другой — в колоннах незнакомцев на площадях и улицах Москвы. Что же из такой очевидной глупости получится? Срам! Интеллектуальный срам, господа! Поэтому нет! Избавьте Семена Химушкина от европейской политической культуры. Я лучше продолжу бузить в собственном разуме! Ласкать себя страстными парадоксами российской версии человеческого предназначения. Больше пользы извлеку из такого чисто национального принципа. Ведь мы веками приучали себя, что необходимо желать себе всего наихудшего, наиглупейшего и мерзкого, потому что лишь такие сюжеты могут привести к скандалу с самим собой, а значит, они открывают прямой путь к бунту и к творчеству. Что же получится, если я начну желать себе огромного состояния, высокой должности и неимоверной власти, тем самым постоянно тешить свое самолюбие уверенностью, что вот-вот получу все это, да еще в неограниченном количестве. Не запрею ли я в ожидании-то? Не оевропеюсь ли? Надо, конечно, признать, что среди нашего замшелого брата нет-нет, а встретишь такого, кто обо всем этом слезы льет и вымаливает у судьбы выгодный кусок, да пожирнее. И какая у него невероятная способность к таким пожеланиям, к фантастическим представлениям о возможной жизни в роскоши, ну, действительно, как будто в Европе на ноги встал. Другой раз даже подумаешь, а не французским ли молочком он выкормлен. Помнится, коммунисты на сотни миллионов долларов во Франции масло и молоко ежегодно покупали! Не следы ли это той самой внешнеэкономической экспансии? Французы — люди коварные, помнится, еще «чуточку славянский» Бальзак (ведь связался же с полячкой) их все высмеивал, но так ничего и не добился. Поэтому обычный русский конец ожидал его: помер рано, разъеденный болезнями…

А может, все это и не так было, а я только себя утешить захотел, слезы выдавить у себя за тех, кому симпатизирую. Ведь частенько бывает, думаешь одно, а сам с собой говоришь совсем о другом. Видимо, такова особенность одиноких скандалистов. Но тут хочется добавить самое главное: мы, русские, изумительные люди, и прекрасно, что не ведаем, да и не хотим даже прогнозы строить, чем все закончится, что именно сулит нам фортуна. Настоящее для нас совсем не важный фактор, нам бы проявить презрение к окружающему миру, к его недостаткам, его испорченность понять до самых глубин. А что настоящее? Является ли оно предметом моих умственных странствий? Зачем его вообще знать? Я, да и мы все русские, живем лишь отдаленным будущим, даже не завтрашним и не послезавтрашним, а после-после-после-послезавтрашним днем! В какой-то магической, труднодоступной глубине будущего. Именно в нем все самое сокровенное только и возможно, оно всегда перед глазами, с замечательными сюжетами чего-то скандального, чрезвычайно привлекательного нашему живому выразительному представлению. Ведь в сиюминутном, кроме бытия, обремененного реальным укладом, ничего фантастического нет! Так что в состоянии перманентных скитаний в грядущем, терзающих мой рассудок, я и существую. В нем и есть наша абсолютная самость, желающая выйти за собственные границы. У меня в этой связи даже некий проект в сознании вызревает. Ведь если бесчинства мозга исчезнут, перестанут меня донимать, задохнутся вследствие обольщения европейской жизнью, куда деваться? Где и какую найти новую точку опоры? Мораль ? Это самая непостоянная категория, некая вечная изменница, блудница, она примеряет маску лишь на потребу дня. Разве можно служить такому хамелеону? А стержень необходим, как же без него? Мы, русские, без стержня никак не можем. Поэтому в бесплодных мечтаниях, несомненно, лидируем. Но именно это состояние повышает наш интеллектуальный уровень над всеми другими. Буза в сознании для меня что для европейцев сексуальные капризы, продолжающиеся игры тотального вещизма, непреходящее стремление к химерическому господству над миром.

Каким деформированным сознанием надо обладать, чтобы стремиться к власти, к покорению мира, к подчинению своего ближнего любым путем? Как же человек может властвовать, если сам является чрезвычайно зависимым существом? И главная, головокружительная зависимость — это, прежде всего, сама тайна смерти. Внезапной и непреодолимой. Победитель, властитель мира — Александр Македонский, в расцвете лет скончался от укуса какой-то там едва заметной пустынной мухи, а царица Египта, молодая красавица Клеопатра, погибла от яда змеи. Или французский король Франциск, который на рыцарском турнире был случайно смертельно ранен в… А сколько еще известных или совсем незнакомых персонажей в мировой истории оканчивали свою жизнь таким невероятным образом? Нет! Тот, кто лишен понимания, что командовать можно лишь самим собой, переселиться для бунта лишь в собственный разум, недостоин будущего. Но куда же деть тех, у которых почутя нема, не разумиют вони того (ох, господа, я всегда умиляюсь вкраплению в русскую речь украинских словечек), что вредно человеку жить, если его преследует мания властвовать, подчинять, отдавать команды, вершить судьбы, возвыситься смертному над смертными? Я их про себя научился прощать, ведь как можно злиться на животное, не понимающее язык разума, ищущее смысл жизни не в дебоше сознания, не в борьбе с самим собой, а в бегстве от всего этого к какой-то внешней гармонии. Да еще у многих (а их становится все больше) сознание совершенно непригодно к оценке собственного «я», а отсюда и к бузе, к катаклизмам в самом себе. А какое это любопытнейшее занятие — поскандалить внутри себя с полнейшим убеждением, что все, о чем ты ведешь спор, существует в действительности, что это правда, правда феномена собственного представления. А разве есть другая действительность?

Но тут на ум приходит другая мысль: разве можно сравнить желание скандалить внутри себя с потребностью властвовать ? Нет! Вот посудите сами: почему такое беспрецедентное противостояние кандидатов на президентский портфель я наблюдал в Киеве? Первое: потому что я сам вовлечен в этот процесс, но заинтригован им помимо своей воли, при отсутствии какого-либо желания следить за этой кампанией. Вот это-то и является для меня предметом воспаления разума. Может, мне и интересно, чем все закончится, но лучше вообще не быть посвященным в такие никчемные дела, потому что я противник всякой власти. И все-таки что-то ведь тянет меня знать обо всем этом, и тут я начинаю скандалить с самим собой. Если мне наплевать, кто станет президентом, то почему я погружен в эти события, и не просто погружен, а страстно болею за одного из кандидатов, хотя до этих выборов ни об одном, ни о другом ничего не слышал и знать что-либо, честно говоря, не хотел.

Второе: я ловлю себя на мысли, что если тот кандидат, на которого я поставил, пройдет, у меня это вызовет желание, может, даже, на первый взгляд, унизительное и никчемное, начать расследование логической путаницы, которая вынудила меня страстно болеть за того , кто выиграл выборы. Так вот, господа, возможность устроить скандал в собственной голове меня весьма прельщает, без этого я вовсе не хочу существовать, потому что уверен, что в таком случае меня ждет не жизнь, а самое последнее прозябание, именно то самое состояние на европейский манер, которое я высмеиваю. Чекайте, я ище не закинчил, вот другой пример из частной жизни одной из моих квартиранток. Он меня, конечно, по вашему мнению, никак не украсит, а мне, собственно, все равно. Я вспоминаю о нем исключительно для самого себя, чтобы сохранить последовательность мысли. Как я давеча признался, отец студентки доплачивает мне, чтобы я регулярно доносил ему обо всех похождениях дочери. События вокруг нее, свидетелем которых я становлюсь, не заслуживают того, чтобы их фиксировать и передавать дальше. Но если я начну воспринимать действительность такой, какая она есть на самом деле, без фантазий, а порой и осмысленных заблуждений, то необходимость моего наушничества через пару месяцев исчезнет. Однако при этом я лишаюсь неплохого гонорара. Нужно ли мне это? Нет! Поэтому я начинаю бузить в собственной голове, большей частью по поводу какого-нибудь вымышленного впечатления. Придумывая сюжет, я вовсе не забочусь, куда он сможет меня привести, но со временем снежок превращается в снежный ком и уже лавинообразно несется на мое сознание и в уши заказчика. Самое интересное в этой или подобных историях то, что я сам начинаю верить всему выдуманному. Оно становится частью мой жизни, более того, я уже без этих вымышленных сюжетов не могу существовать. Я так глубоко вхожу в роль наблюдателя , что начинаю жить этим скандальным вымыслом, становлюсь его обреченным летописцем, полностью посвящаю себя распутыванию или запутыванию высосанного из пальца, но уже реально существующего в моем мозгу тарарама!

Нет, господа! Это чудо! Другого такого замечательного удовольствия испытать нельзя, ничто не способно так сильно воспалить твой разум, как эта удивительная трансакция. Когда фантазия становится реальностью, частью твоей жизни, когда воспаленный разум не дает тебе никакой возможности изменить сюжет, поменять слова, вырваться из намеченной колеи, ты начинаешь понимать, что ничего лучше жизни в самом себе нет и быть не может. Тут все чужое становится твоим, близкое — родным, родное — сакральным! Ничто превращается в предмет, с очертаниями и смыслом. В реальность!

Мне послышалось, что кто-то бросил слово — «Интернет». Нет! Остановитесь! Что может быть лучше собственного «я»! Оно твое! А Интернет — он чужой, он же смоделирован с мозгов человеческих, жалкая копия, он не в состоянии вознести тебя в мир высшего сознания. Общение со всемирной паутиной даст лишь заурядную возможностью открывать чужие книги и знакомиться с посторонними мыслями. Неужели это удел уникального разума? Нет-с, нет-с, не каждого, а лишь моего, мне подобных!

Не желаю, чтобы складывалось впечатление, будто мое скандальное сознание интересуется только темами бытового порядка. Нет! Хочу заметить, что это совершенно неверное предположение. На сей раз в моей голове созревает очередной дебош — касательно первоначального состояния той туманности, из которой развилась наша планетная система. Хочу предположить, что до образования планет вся материя была равномерно распределена в пространстве, простиравшемся за орбитой Нептуна. Допустим, что этот сфероид был сплюснут, даже чрезвычайно сплюснут. Легко таким образом вычислить, что его плотность была в десять миллионов раз меньше плотности водорода. При такой малой плотности туманность не могла долго сохранять высокую температуру. Она стала охлаждаться, и вызвала то уплотнение, которое в свою очередь явилось новым источником тепла. Спектральный анализ также подсказывает: вполне вероятно, что некоторые туманности, наблюдаемые в настоящее время, не обладают сверхвысокими температурами. Даже в ту эпоху, когда от Земли отделилась Луна, первая оставалась еще газообразной. Вычисления показывают, что средняя плотность Земли была тогда в пять раз меньше плотности водорода. Эти данные могут лечь в основу игр разума при попытках открыть закономерности первоначального расположения отдельных планет по отношению к Солнцу. Если взять теорию Тициуса — Боде, то прогрессия, представляющая расстояние планет от Солнца, будет выглядеть следующим образом: 3, 6, 12, 24 и так далее. Приписываешь к ее началу 0 и прибавляешь ко всем числам ряда по 4. Полученные данные соответствуют расстояниям от Солнца, если расстояние Земли от него принимается за 10. Но можно применить теорию Вурма, который принял расстояние земли за 1000. Итак, намечающийся скандал в сознании будет связан с подходом к решению главного вопроса: какую формулу в этих подсчетах применить. Первую (10) или 387+2?? І. 293 или вторую (1000) 387+2?? І. 336. Вполне возможно, что другие уже ломали над этим головы и знают правильное решение, но мне еще предстоит это свершить, и от предстоящей бузы в голове я испытываю необыкновенное удовольствие.

Скажите, господа, способен ли занять себя такими вечными, будоражащими темами тот, кто рвется к власти? Кто строит свою карьеру таким образом, чтобы управлять людьми? Не планетами, не цифрами, не исследованиями мироздания, а себе подобными существами!..

Или сейчас я вот занимаюсь другими вычислениями. Цунами в Юго-Восточной Азии оживили интерес к таянию ледников Антарктики. Мы замечаем, как меняется климат. Почти весь декабрь 06 и половина января 07 температура в Москве была плюсовая — это же событие из ряда вон выходящее. Пора каждому задуматься над этими аномальными явлениями. Так вот, дебош в моем сознании начался после публичного выступления нашего метеоролога Александра Беляева, заявившего, что в течение ближайших пятидесяти лет в результате таяния ледников воды Мирового океана могут подняться на высоту до ста метров. Поэтому, дескать, окажется под водой вся Италия, большая часть Франции, вся Голландия и так далее. Чем не повод поскандалить и раскинуть умом, что может противопоставить интеллект такой невероятной стихии? Допускаю, мои мысли покажутся вам не заслуживающими внимания или вы сами заняты этой проблематикой и ваш скандальный разум тоже ищет панацею от всемирного потопа, тогда расскажите о вашем научном поиске. Я с ним с удовольствием ознакомлюсь и наверняка раскритикую. Хочу, чтобы вы знали: ох, не простой я человек. Критиковать для меня сущее удовольствие. Так сказать, пучина моего человеческого. Разнообразными способами я подсчитал: чтобы поднять на сто метров территорию Европы, нам понадобится не один триллион кубов земли. Но если это предположение заслуживает внимания и наш разум хочет ответить на такой беспардонный вызов, то необходимо достичь другой отметки — сто пятьдесят метров. Чтобы континент не подмывало. И если сгладить все неровности Европы — Карпаты, Татры, Альпы, Пиренеи, Апеннины, Балканы, Уральские и Кавказские горы и так далее, — объем высвободившего грунта будет равен многим тысячам триллионов кубов. Это позволит поднять всю территорию Европы, то есть десять миллионов квадратных километров, приблизительно на триста метров, а то и значительно выше. Но чтобы начисто проигнорировать всемирный потоп, человеку необходимо поднять Европу лишь на сто пятьдесят метров. Как перенести такой объем грунта и за такой короткий срок, какие использовать ресурсы, технические и демографические? В Европе — около семисот миллионов человек, в ней зарегистрировано примерно пять миллионов грузовых, десять миллионов полугрузовых и более ста миллионов легковых автомобилей, а так же более двухсот тысяч экскаваторов с грузоподъемностью ковша свыше пяти кубов и еще четыреста тысяч, ковш которых способен брать за раз менее пяти кубов. Итак, грузоподъемность среднего европейского ковша 3 куба, загрузка—разгрузка составит 5 минут. 24 часа делим на одну двенадцатую, получаем 288 ковшей, умножаем их на три куба. В итоге — 864 куба на один экскаватор. У нас шестьсот тысяч экскаваторов, в день получается 518 миллионов 400 тысяч кубов, это 190 миллиардов кубов в год. 100 миллионов самых разных автомобилей — средняя грузоподъемность два куба, три рейса в день, получается более двухсот миллионов кубов в день или около четырехсот миллиардов кубов в год. Этого явно недостаточно. Необходимо в сотни раз увеличить парк техники, чтобы за пятьдесят—семьдесят лет перелопатить такое огромное количество грунта. Помимо этого можно использовать ручной труд всего европейского демографического ресурса. Достаточно мощная машина. Так что задача — срытые горы перевезти по всему европейскому континенту — вполне посильная! В этом вопросе, господа, я близок к правильным расчетам. Придется многим жертвовать. Вечный Везувий закроет замечательный Неаполь, грунт Монблана застелет романтическую Женеву, пиренейской породой завалят задиристый Сан-Себастьян и величественный Мадрид, базальтом Апеннин заложат Барселону с ее роскошной архитектурой Гауди и бульварами… Но по поводу Азии, где объем неровностей значительно выше, Северной и Южной Америки, самой богатой возвышенностями частью света, Африки и Австралии необходимо еще внутри себя поскандалить. Однако в любом варианте, чтобы заняться этими основательными расчетами, мне нужны данные статистики.

Но вот другой вопрос, умиляющий мое воображение: хватит ли человеческого сознания и мощи, чтобы захоронить собственную цивилизацию? Нет-с, господа, конечно, речь не только о материальных ценностях, хотя я сомневаюсь, чтобы европейцы равнозначно горевали и о духовном, и о материальном. Придерживаюсь того мнения, что материальное у них шагнуло значительно дальше, ой, аж разницы не видать… Взглянуть бы на эту работу, на это время, на эту многосторонность изумительных и горчайших человеческих чувств. И, тем не менее, ведь совершенно не просто закапывать в могилу свою культуру, хотя куда обиднее — нажитое добро. Прошу прощения, дайте минутку прислушаться к совершенно неожиданной, бесподобной мысли… Вот, гарно! Вот, незвычайно, дюже приемно! Здорово-то как! Тильки що в мою скандальную голову пришла необыкновенная идея: начать заблаговременно переносить на территории, которые не уйдут под воду, все шедевры европейского искусства. Самые выдающиеся памятники Флоренции могут переехать на Среднерусскую возвышенность, в Орел или Курск, дворцы и храмы Вечного Рима — на московские холмы. Кстати, наконец появится заслуживающий внимания повод убрать убогие образцы коммунистического строительства. Памятники Парижа могут переехать в Киев, Лондона — в Саратов, Амстердама — в Самару, Гамбурга — в Екатеринбург, Ниццы — в Чебоксары, Английская набережная Ниццы станет набережной Волги. Готику Геттингена перевести в Тернополь! Прекрасно! Браво! Лучшие строения Берлина смогут расположиться в Тамбове, Брюсселя — в Сызрани, Афин — в Волгограде… Вот где понадобится практический опыт проведения Ленинских субботников. Тут невольно вырвется: «Цивилизация пришла в Россию благодаря всемирному потопу!» Но как изменится европеец в России? Этот вопрос интересует меня больше всего. Над этим главным делом нам надо ох как поработать. Чтобы ни в коем случае не мы изменились, они должны стать русскими, зажить в нищете, без протестного самовыражения, без желания выходить на демо, без потребности жить в роскоши, с капиталом, с философией глобализма, среди мировых брендов, евро, долларов. Да, тут у нас, у русских, новых забот станет по горло! Ведь надо поменять ментальность у семисот миллионов! Дух захватывает! Но мы уже по истории знаем, что у нас, чем круче задача, тем больше шансов ее выполнить. Если надо было бы изменить десять миллионов или даже двадцать, никто бы рукой не пошевелил, а тут вся Европа! Отечественная переделка европейца! Кардинальная и скоропалительная. Пятилетняя программа! Наша природная особенность бистро избавит пришельцев от прирожденного тщеславия. Все наше, по их мнению, «ложное», должно быть ими принято, как истинное, как самое сокровенное, как основное свойство человеческой природы. Но главное — они все, да и мы все, да и все-все должны задушить внутри себя это острое желание властвовать, это упорное отстаивание векового ложного тезиса: власти заслуживают великие! Кукиш всем этим великим! Дайте первому встречному премьеру возможность погулять под чужой личиной, наденьте на любого президента маску и попробуйте пообщаться с этими незнакомцами. Спросите у них мнение о самых обычных вещах: ну, допустим, сколько пьет средний украинец или голландец, или сколько мяса ест средний француз либо русский, или как снять телку, или как заработать на жизнь, или как проявить солидарность с нищими, или что такое испорченность человеческого рода, или кто это такой художник разума, или сколько стоит булка? Ответ их никогда вас не удовлетворит. Да! Без власти — это скучнейшие люди, господа! И грош им цена на бирже труда! Многие из них и на хлеб заработать не смогут, а к власти тянутся, ох как лезут, как карабкаются, проныривают и вворачиваются в кремлевскую элиту! А сами блефуют — меня народ избрал на пять, на семь, на десять лет, на всю жизнь! Особенно в этом преуспевают наши губернаторы. В губернии всего-то десять школ, а свой министр просвещения. В субъекте федерации один театр и тридцать развалившихся дворцов культуры, в которых артисты годами зарплату не получают, — а министр культуры ходит с высоко поднятой головой. В области ни одного завода, а в региональном правительстве — министр промышленности. Впрочем, мне это совершенно все равно, более того, мне такое наше безрассудство и шарлатанство даже по душе, ведь чем хуже, чем смешнее жизнь русского человека, тем большее любопытство к ней испытываешь. Поэтому мне абсолютно непонятно: как там европейцы живут? С какого такого пункта они удовольствие испытывают? У них так правильно жизнь организована, в такой бесцветной прозрачности и предсказуемости она протекает, не желая меняться, что никакого повода не найдешь вдоволь посмеяться, поплакать. С кем же поскандалить, чтобы в жилах кровь вскипела, с кого спросить, как возможно жить без скандала в сознании? И тут невольно подумаешь, что, видимо, это действительно мудрое наблюдение: то, что правильно по-ихнему, как раз, ха, ха, ха, неправильно по-нашему. И наоборот! Ведь неспроста закрепилась поговорка: «Что русскому в усладу, то немцу настоящая смерть». И если третья мировая война состоится, то это будет совсем новое противостояние: ломка ментальности, переделка приоритетов, изменение философии жизни, это будет трансформация всей Европы — или мы их , или они нас! Или мы польстимся на их стиль жизни, или они станут жить по-русски! В этом смысле я оставляю за собой право называться провидцем будущего, да, господа, я готов утверждать (над этим внутри себя скандалил много раз), что к 2025 году вся Европа сольется, втиснется в новый диапазон artemano. Или еще оставшийся на российских просторах мятежный дух будет изведен европейским параличом, или начнется формирование человека по моему образу и подобию, с русскими ценностями существования. И нагромождение непреодолимых трудностей в самом себе станет главным инструментом развития человека. Я очень надеюсь, что нездоровая европейская ментальность к тому времени погибнет, никому не придется действовать ножом, спускать затвор Калашникова, выводить из ангаров гусеничную технику или распылять отравляющие газы: сам инстинкт жизни заставит их измениться. Да, они наша противоположность! Мы чудаки и мечтатели, скандалисты и любители выпить покрепче, разгильдяи, но гениальные изобретатели. Они — моралисты, считающие, что ложь может быть священна, потребители, готовые купить и продать любого, добродетельны, но в меру. Они считают, что у них нет права быть «вторыми», они всегда первые, самые лучшие, самые богатые, они все делают по строгому расписанию, по заведенному распорядку. Если угощают — то по гамбурскому счету, если любят — то по брачному контракту, если ненавидят, то дозированно, по определению суда; сановиты, но строго по ранжиру. Когда мы отстегиваем нищему, то убеждены, что даем милостыню самим себе, когда они жертвуют обездоленному, то тешат себя чувством собственного превосходства. Мы — паломники хаоса, вседозволенности и разгула, единственная наша цель — неограниченная власть империи духа. Они — опекуны порядка, отчимы почтительности, высокомерные прокуроры и безжалостные судьи нашего внутреннего мира. Мы относимся к ним уважительно, с респектом, они к нам — со снисхождением, как богатый дядька к осиротевшему, обездоленному родственнику. Делу и любви мы отдаем себя полностью, они долго размышляют о целесообразности поступка и почти всегда материально выигрывают в долгосрочном раунде. Так вот, между этими двумя традициями продолжается и набирает силу молчаливое соперничество. Если мы победим, то мало кто услышит музыку победы, если они одолеют нас, то звуки фанфар оглушат вселенную. Если мы про себя начнем бузить, они не замедлят нас публично презирать, глумиться над нашим состоянием. Ох, сколько пренебрежительности, сколько ненависти они исторгают по нашему адресу, а мы всегда и всем прощаем, нам не до их смешков, их проклятия нас разве что забавляют. Но будущее должно выглядеть совсем по-другому, по-химушкински. Ох, как страстно я о нем мечтаю. Интеллект надо-то спрятать, выделить… А пока еще один небольшой локальный дебош можно устроить в своей голове, и день, похоже, заканчивается.

Устал! Пора поспать, чтобы завтра поскандалить опять! Главное, что никто не мешает, никто не спросит, почему о них ты подумал так или иначе, чего вдруг они у тебя в черный цвет вымазаны. Когда ты сам по себе размышляешь, только память может служить против тебя свидетелем, но ведь собственная память никак против тебя свидетельствовать не станет. Итак, почему у нас, по разные стороны от Сбруча и Немана, совершенно разные «критерии чести»? Ведь природа человеческая одна, а нравственные законы совершенно разные. Ну, например, вообразите, что на тротуаре возле кучи мусора вы встретили на улице российского города развалившегося храпящего пьяницу. Что вы сделаете, что сделаю я сам, встретившись с таким житейским сюжетом? Я осмотрюсь, чтобы выбрать моему земляку местечко поудобней, подтащу его туда, положу под голову газетку ли, коробку или листья березы и, уверенный, что ему теперь еще лучше стало, пойду дальше своей дорогой. И так поступят большинство из наших граждан. Потому что каждый поймет — человек отдыхает, ему сейчас хорошо… Но представьте себе ту же картину на улице английского городка: что произойдет там? Одни пижоны, заткнув нос, пройдут мимо; другие перейдут на противоположную часть улицы, третьи — сплюнут, четвертые усмехнутся, про себя подумав: как прекрасно, что до этого они не дошли, пятые — вызовут полицейского, и так далее. Вот как велика разница. Может сложиться впечатление, что живут на земле два совершенно разных биологических вида.

Или как у нас описывается страховой случай и как у них. Тоже весьма примечательная, поучительная история. Если пассажир покупает билет, скажем, на вокзале Нижнего Новгорода или в любом другом месте нашей России, то ему обязательно все разъяснят и порекомендуют застраховать себя в поездке. Страховые случаи опишут таким образом: «Если вы упали со второй полки и разбили голову, получили сотрясение мозга, потеряли два стакана крови — страховая премия будет состоять из двенадцати долларов; если ваша нога ненароком застрянет в унитазе и в результате усилий высвободить ее она у вас поломается в двух местах — премия пятнадцать долларов, три перелома — семнадцать долларов; если вы случайно выпадете из поезда, в результате чего лишитесь одной ноги, получите премию тридцать пять долларов, двух ног — шестьдесят долларов, двух ног и одной руки — восемьдесят два доллара, двух ног, одной руки и глаза — сто пять долларов». И так далее. Англичане совсем по-другому описывают страховые случаи на лондонском вокзале Виктории: «Если, открывая бутылку шампанского, вы испачкали платье, то предъявите чек на его покупку. Если оно стоило до двухсот фунтов стерлингов — вам выплатят сто процентов стоимости; если до трехсот фунтов — вы получите страховую премию восемьдесят пять процентов. Если цена платья была пятьсот фунтов — вам полагается семьдесят пять процентов от стоимости. Если до тысячи фунтов — вы получите семьдесят процентов, если свыше тысячи фунтов …» и так далее. Или если птичка капнула на ваше пальто (шляпу), то чистку оплачивает страховое общество, если пятно не удаляется, то на премиальные вы покупаете новое изделие. Или поцелуй был таким крепким, что выпала коронка, или целовальщик проглотил пломбу. Страховое общество возмещает все расходы по таким фактам». Сразу бросается в глаза колоссальная разница между нами. Они из-за пятнышка от шампанского готовы новые наряды покупать, деньги расшвыривать, а мы ломаем головы, ноги, руки, глаза травмируем — и получаем всего лишь двадцать — пятьдесят долларов. Но в этом не наша, а их трагедия. Что тут необходимо признать истинно человеческим? С одной стороны, перед нами европейский стандарт: больше денег — комфортнее живется, то есть материальные ценности — это символ стабильного существования, сводящего воедино все привычки, стиль, манеры, запросы, одним словом, мощная оборона каждого «я». Но все эти инфраструктурные блага лишают человека основного — страдания. Поэтому у них возникает лишь кажущееся благополучие. Сердце бьется ровно, давление как у младенца, зрение не требует окуляров, почки в необходимом объеме выводят жидкость, может, даже разум не спит — человек смотрит ТВ, решает кроссворды, читает детектив. Одним словом, вполне здоровое существо, но ума в нем никак недостаточно. Сознание, интеллект, воля, чувства — все функционирует как с аппаратом искусственного дыхания. А у нас иначе: в России страсти разрывают душу, сила воли бьет из неисчерпаемого источника, назойливое заблуждение вызывает у публики восторг, стонущие от ошибок раны порождают у соотечественников умиление, темперамент способствует стенокардии, скандал в сознании пробуждает восхищение жизнью. Колька — а ему стукнуло сорок, Яшка — а ему едва пятьдесят, Петька — а у него седая голова, Славка — а он уже дедушка, Ленька — а он ветеран войны, Сережка — а ему уже за восемьдесят. Совсем разное отношение к жизни и к людям. У них необходимо быть хорошо одетым, иначе с вами не заговорят, душистым, а то не пригласят к столу, иметь солидный капитал, в противном случае не откроют двери. А мы не щадим себя, наша душа открыта любому, сердце приветствует первого встречного. За нашим скудным или богатым столом сидят званые и неприглашенные; мы скромны в средствах, но сыты по горло; мы с дырявым карманом, но упиваемся до чертиков, мы самые бедные в средствах, но самые богатые духом. Как это получается, господа европейцы? Вы уверены, что Цицерон — это фирма, продающая салфетки, Кант — это машина для стирки белья, Чайковский — это современный американский музыкант, живущий на Седьмой Авеню, а Пушкин — русский водочный король? Сознаю, что рискую оскорбить ту часть европейцев, которые близки нам своим образом мыслей и архитектурой жизни. Нет-с, господа! Я прекрасно представляю ваше невыносимое существование, нередко горюю вместе с вами. Ваша жизнь мне представляется изгнанием, ведь я сам никогда не согласился бы на эмиграцию. Совершенно невозможно проживать русскому в европейских кварталах. И тут нет никакой разницы — в английских или во французских. Все дело тут в моих национальных инстинктах, в страстях, выходящих далеко за пределы сознания. Поэтому никакое даже самое комфортное европейское размягчение нашей жесткой одинокой натуры ни к чему не приведет. Ведь признаки человечности для них — рискованный анахронизм. Я представляю искаженную несчастьем физиономию орущего из-за потери денег европейца, и этой жуткой гримасы хватает мне на неделю чертовской неприязни. Ой, надо быстрее выпить водки, чтобы злобное наваждение прошло, чтобы дух стал русским, чистым, таким, который пьянит не меньше водки. И тогда забарахлят стрелки часов, время исчезнет, воцарится вечность непреходящего наслаждения. И в один миг моя комната с мебелью в стиле хрущевской оттепели превратится в райское жилище. Скандалить в собственном разуме, господа, — здесь требуется значительно больше сил, чем если заниматься этим замечательным делом наяву.

В этом упоении безумством национального превосходства, уже уставший беспрестанно мозговать, я заснул.

Глава 2

Я знал, что меня нетерпеливо ждут уже два часа. Они были далеко, в ресторане «Омиан» международного центра торговли. Но я не торопился ехать к ним, а самым язвительным образом продолжал представлять себе эту знакомую ненавистную публику. Подсматривая, наблюдая за ними в своем воображении, приглядываясь к их наигранным манерам, наблюдая за их фальшивыми ужимками, улавливая их скверную лексику и глупейшие разговоры, я презрительно усмехался. Да-с, от своего жестокосердного представления до тошноты знакомой действительности мне было хорошо! Да-с, моя душа радовалась! Я ожидал именно этого — их унижаешь, а они воркуют, над ними насмехаешься, втаптываешь в грязь, а они веселятся, не обращают на свое положение никакого внимания, наносишь им увечья, а они лишь угодливо стонут. Чувство смущения и неловкости им неизвестно. Оскорбление от значительного лица они воспринимают как поощрение, но те же бранные слова, высказанные в их адрес человеком, стоящим ниже по определенному им ранжиру, вызывают у них ярость. Да, современный русский человек именно таков! Ему совершенно наплевать, когда его оскорбляют, но если он сам поносит ближнего — его гордости нет предела! Впрочем, я и сам поражен этим недугом, а у меня эти странные потребности выражаются еще более болезненно и омерзительно. Может быть, именно поэтому в плохом расположении духа, отстраненно оглядывая самого себя, я все навязчивее думаю о том, что следует придушить этого типа. Впрочем, такое безумное наваждение быстро проходит. И я опять начинаю насмехаться над своим уродливым окружением. Ну и народ! Тьфу! Ну и человек! Тьфу, тьфу! Во мне как-то сразу укоренялась страсть с еще большей злобой потешиться над всеми ними, и это повышало мое чувство собственного достоинства. Если бы я сейчас говорил не про себя, а вслух, то голос мой дрожал бы от восторга перед собственной непохожестью ни на кого. Да, Иван Степанович Гусятников, то бишь я, чрезвычайно оригинальный русский человек. Если я маскирую самомнение, насмехаюсь, ощущаю благоденствие пороков, торжествую, возвышаюсь над людьми, то прежде всего я ублажаю самого себя, подчеркивая свое необыкновенное величие, многосторонний талант к самым низменным и возвышенным желаниям. Тут у меня поистине изумительные способности. Да-с, господа, я безумно влюблен в себя! Так могут восхищаться собой лишь отъявленные нарциссы. Не только денег и самых пышных комплиментов я не жалею для собственной персоны. Чтобы чувствовать себя свободно, считать себя хозяином мира и жизни, я прежде всего ни во что ставлю человека. Тьфу! Что он такое? Биологическая масса! Он интересует меня лишь в той степени, в какой можно использовать его для получения собственного удовольствия, чтобы тешить свое высокомерное сознание. Я еще ни разу не встречал человека, который смог бы стать рядом со мной, как равный и самодостаточный в своих безобразнейших фантазиях. Я — созидатель, но не тот, кто прокладывает дорогу в тайны науки, а совсем иной, редкий, даже редчайший. Таких, как я, ни в каком мире не отыщешь. И чем меньше оставалось у меня шансов встретить в жизни похожую на себя натуру, тем сиротливее, ехиднее и возмущеннее становился я сам, тем уродливее, желчнее выглядели мои поступки и устремления. В таком странном настроении ума мне захотелось повстречаться с теми, кто ожидал меня в Международном центре торговли. И тут же я вообразил более трехсот человек, скопившихся в фойе ресторана «Омиан» (они и в самом деле кучковались там в ожидании моего пришествия и предстоящего кутежа). Было душно и шумно. Мужское большинство что-то напряженно обсуждало. Обычные столичные сплетни: кого куда назначили, кто, сколько и на чем заработал или оставил кого-то с носом, кто кого соблазнил и насколько попал в расходы. У кого отняли бизнес, кто спрятан в Матросскую тишину, лишен административного ресурса, кого раздавила власть, кого и за сколько приглашают на ТВ и т. д. Женщины в блеске нарядов и драгоценностей исподлобья бросали друг на друга пытливые взгляды. Одни столичные дамы, с голыми шеями, причудливыми прическами и бронзовыми от солярных ванн лицами, убеждались в собственном превосходстве. Другие — с крашеными волосами и розоватыми от макияжа физиономиями — тут же принимали решение прямо поутру проехаться по элитным бутикам в поисках более шикарных нарядов. Что же в этом столичном вечере было примечательным и характерным для московской шикерии? Никто из гостей никоим образом не возмущался моим беспардонным опозданием на вечеринку, куда я всех пригласил. Как будто так и должно было быть и не было здесь неучтивости, унижения и конфуза. Как будто вся Россия и во все времена молчаливо принимала такого рода оскорбления, не видела в этом ничего дурного. Официанты приветливо подносили публике выпивку и канапе с икрой, оливками, осетром, но двери в зал ресторана были закрыты, никакой информации о времени моего появления не поступало, а гости продолжали галдеть, поедать закуски, пить водку и шампанское. Когда прошло уже более двух часов и страсть моя изгаляться над гостями возросла, я решил направиться к ним. И вот дверь ресторанного зала распахнулась. И я, одетый во все черное — расстегнутая до груди сорочка с узким воротничком, льняной однобортный костюм, в верхнем карманчике которого сидел сложенный в гвоздичку бордовый шелковый платочек, английская обувь фирмы «Ллойд» — предстал перед ними. Прямо с подиума с микрофоном в руках я небрежно, откровенно насмехаясь, бросил: «Прошу прощения, господа! В моем опоздании прошу винить Кремль! — Тут я заулыбался, еще выше поднял подбородок, распахнув пиджак, продемонстрировал заметный пивной живот, почесал ухо и продолжил саркастическим тоном: — Все претензии к членам правительства. Особенно к Мрефу! Он преподносит удивительные уроки новейшего стиля жизни. Меньше чем на два часа никогда не опаздывает, игнорирует все виды связи для сообщения о точном времени своего появления. „Кому какое дело, когда я прибуду, вы обязаны меня ждать и никак иначе! Я должен быть выше ортодоксальных условностей!“ Этот модерновый стиль уже стал господствующим среди элиты российского бизнеса». Тут я замолчал и перешел на внутренний монолог: «Теперь опоздать не на какие-нибудь десять минут, а на несколько часов все равно что продемонстрировать собственное могущество, пофорсить респектабельностью, утонченностью вкусов, заявить московской публике, что тебе по фигу все традиции прошлого, что не замечать вокруг себя людей — примета времени. Да, такая мода, дорогой Иван Степанович! Ох, ох, действительно, как это замечательно — дать себе право с глубоким презрением чихать на окружающий мир. Бесподобное, возвышенное чувство! И не один Мреф тут законодатель мод, он лишь одна из фигур общенационального увлечения. Капитал! Деньги! Голубые фишки, другие высокодоходные акции. Мой дом, моя улица, мой квартал, мой округ, мой город, моя губерния, моя Россия, мой м и р! Как хочется владеть всем этим! И плевать, и плевать, и плевать на чувства гордости и достоинство всех прочих. Плевать не куда-то в сторону, а прямо в лица соотечественников, на текст конституции, на слова Библии, на статьи уголовного и гражданского кодексов. Ублажать свое сердце презрением к людям всех народов и рас! Что они мне? Да-с, господин Гусятников, вот так вот-с! Еще греки советовали: сплюнешь полным ртом — вырастет плодородное дерево и станешь получать регулярный доход. Эти эллины были мудрыми людьми». Тут я опять поднес к губам микрофон и обратился к публике с умыслом разжечь примитивные страстишки: «Рассаживайтесь, господа, занимайте места там, где нравится. Сегодня большой праздник, даже два! Мы собрались, чтобы отметить успешный конец балансового года. А тут еще одно радостное событие: сняли губернатора К — ской автономии. Богатейшие месторождения платины, золота, нефти, рыбы, крабов оказались без хозяина. Поток огромных денег можно повернуть в сторону наших карманов и банковских счетов. Объявляю конкурс на должность главы автономии! Кто желает получить по вкладу пятьсот, шестьсот процентов годовых? Официанты, несите скатерть: прекрасная русская примета — складываться в белоснежную ткань. Мой собственный взнос в К — ский пул — десять миллионов долларов. Наш кандидат — замечательный Леонид Трепов. Как говорится — ни пуль, ни денег тут жалеть нельзя. Ох, К — кия, далекое, но долларовое местечко! Да-с, сдавайте деньги, предприниматели! Приемщик вашей зеленой макулатуры сегодня я сам. Семьдесят миллионов долларов позволят усадить Трепова в кресло губернатора и прирастить личное состояние, в десятки раз превышающее наш вклад».

Публика загудела, зааплодировала, скучилась, тесня друг друга. Оголтелым напором она начала пробираться в ресторанный зал, поддавшись чувству невероятного восторга. Счастливые лица в этой страстной толпе легко убеждали, что никто здесь не чувствовал себя ни обиженным, ни оскорбленным. Столичная элита стремилась к накрытым столам, заставленным самыми разными деликатесами. Свет хрустальных люстр был ярким, он заворожено освещал гастрономическое волшебство предстоящего пира. Гостей ожидала вся фауна Евразии и Мирового океана: на фарфоровом сервизе можно было встретить все биологическое многообразие трех сред обитания — земли, воды и воздуха. Да, застолье высшей столичной знати 2006 года своим богатством вызвало бы трепет у самого привередливого гурмана, унизило бы выдающихся поваров Парижа, Пекина и Нью-Йорка, возбудило бы зависть у завзятых кутил любой страны света.

Я требовательным жестом подозвал метрдотеля, — ох, мне так нравилось унижать, оскорблять людей! Браво! Бис, ура Иван Степанович, как это у тебя превосходно получается! В усердной услужливости им даже невдомек, что я над ними потешаюсь. С современной русской фамильярностью, подтягивая его ухо к своим губам, я коротко шепнул: «Давай льняную скатерть!» — и тут же расхохотался, потом, словно осыпая дарами, — похлопал его по затылку, сунул ему в рот стодолларовую купюру, вытер руку о его смокинг и со словами «Пошел вон!» пнул ногой под зад. Стоящие рядом на подиуме две полуголые красотки из агентства «Лишенные сущности» одобрительно заулыбались, соблазнительно сверкнули глазками, призывно выставили попки, всем видом показывая, что стали свидетелями забавного сюжета и сами готовы принять любой мой пикантный пинок. Меня раздражали женские тела в стрингах. Они глубоко коробили внешние признаки свободы, заимствованные из рекомендаций глянцевых журналов. А к платным девкам я привык относиться с омерзением, впрочем, вовсе не гнушался пользоваться ими в своих утехах. Но при этом у меня нередко возникали внутренние споры: что есть телесное удовольствие? Выражение ненависти к окружающему миру или пролонгация обольщения самим собой? «А как может быть иначе, — размышлял я в эти минуты, — я презираю этих дам, но требую их любезной покорности. Они вызывают у меня ненависть, но я плачу за их распущенное присутствие, они мне отвратительны, а я настаиваю на их податливости, всем сознанием я ненавижу их , но мои страстные стенания заканчиваются криком восторга! Что за странность? Или как раз эта загадочная особенность раскрывает противоречивый мир моего сознания? Тут я подозвал своего помощника Аркадия Лапского, взял у него банковскую книжку, отделил платежное поручение, написав «Десять миллионов долларов», подписался и бросил бумажонку в сверток из скатерти. «Пусти его по столам, Аркаша, надеюсь собрать сто миллионов. Тогда усадим Трепова в кресло губернатора!» Тут я опять взял микрофон и бросил в зал: «Господа, мешок пошел по кругу, я уже чувствую нарастающий поток денежной массы из прибыльного края! Shi yuan — что в переводе с китайского означает: ваши дела должны соответствовать моему желанию, моему представлению о мире. Иначе не надо было сюда приходить!» После этого я соскочил с подиума и направился к центральному столу.

Необходимо отметить одну достаточно оригинальную мою особенность. Я одним из первых среди современных предпринимателей в нашем несчастном отечестве стал изучать китайский язык. И это решение ничем не было продиктовано: бизнес в Китае я не только не вел, но и не планировал вести. Никаких академических исследований Поднебесной я не намечал. Чтобы установить, от каких таких импульсов исходит это своеобразное устремление не совсем обычного москвича, необходимо проникнуть в глубины моего сознания. Но, господи, начни лишь проникать в него, ворошить его завалы, каких только не встретишь там еще более экстравагантных помыслов и сумасбродных фантазий!

— Господа, — усаживаясь за стол, начал я, — если нас уже почти семь миллиардов, то что может быть дешевле в этом мире, чем сам человек? Вот у меня на руках предложение из одной бывшей союзной республики. Фирма с согласия родителей предлагает: девочек от двенадцати до пятнадцати лет — за 25 долларов, от пятнадцати до восемнадцати лет — за 40 долларов. Меньше доллара за килограмм живого веса. И еще торговаться можно. Процентов десять-пятнадцать могут скинуть. Парни еще дешевле. Свинина и говядина на оптовом рынке на порядок дороже, а за одного кабана-производителя просят десять тысяч долларов — это все пятьдесят долларов за килограмм. Кто же станет спорить, что человек не самое дешевое существо? Другой пример: чтобы избавиться от крыс в доме, необходимо закупить три пачки «Ксирома», выложив около ста долларов. Помимо этого потребуется заплатить еще пятьдесят баксов тому, кто возьмется за гнусную процедуру. Значит, за сто пятьдесят зеленых дом будет избавлен от грызунов. Но дай любому инспектору миграционной службы десять долларов, и назови дом, в котором живут украинцы, узбеки, армяне, молдаване — мужчины, женщины или дети оных, — их тут же под конвоем выгонят из Москвы, да что из столицы — из огромной России. Так что человек в нашей стране — самое дешевая материя, грошовый товар! Мусор! Тут необходимо помнить, что большое состояние лишь наводит на человека глянец, но никак не делает из него благородное, умное существо. А состояниями владеют единицы. Если и они лишь глянцевые, то на кого в таком случае рассчитывать? Где искать эксперта по переоценке людского материала, как повысить его стоимость? Да и нужно ли? Может, еще больше его обесценить? Совсем ни во что объявить: пыль, грязь, каков он и есть на самом деле. Ублюдок должен узнавать себя, не заглядывая в зеркало, а испытывая наше с вами к нему отношение. Человек всего-то копейку стоит, а для вас еще дешевле, еще мельче. Неужто откажетесь от такого замечательного соблазна? Душа трепещет от такой невероятной возможности. Ведь это же в вашей породе, в сути, в вашей человеческой программе — унижать ближнего, стоящего чуть ниже вашего места на социальной лесенке! Ведь тот, кто творит чудеса жестокости, сам не почувствует так остро надругательство над самим собой. Как, а?

Тут я с великим удовольствием придал себе такой требовательный вид, что все, кто сидел за столом, даже как-то вздрогнули, а один вроде бы подпрыгнул и запищал от восторга. Да и как тут не запищать, если почувствовал, что имеешь право втоптать глубоко в грязь тысячи своих соплеменников. Я оглядел публику. Она благоговейно внимала моим словам, при этом смачно поглощая заморские деликатесы. Из бутылок лилось вино, ножи и вилки скрежетали по фарфору. Один чудак пытался прожевать огромный кусок свинины, он работал не только челюстями, но и руками — вталкивая мясо в прожорливую пасть. «Ну и чудовище», — мелькнуло в голове, и я, указывая на него пальцем, открыто хихикнул. Другие тут же поддержали меня с еще большим энтузиазмом. «Если бы я не обратил на этого типа никакого внимания, никому из них не пришло бы в голову с таким усердием и так яростно заржать».

— Чтобы посмотреть на вас в деле, измерить ваше презрение к копеечному люду, степень вашей звериной жестокости — продолжал я, в душе насмехаясь, — чтобы выявить среди вас победителя, выдать немалую премию — семизначную зелененькими, предлагаю, господа, обзавестись копеечными душами и где-нибудь на Среднерусской возвышенности на манер восемнадцатого века обзавестись поместьем. Тысяча, а то и больше собственных крепостных, часть из них молоденькие дамы, недурные собой, как сегодня говорят — сексапильные, а у тебя над всеми право первой ночи, власть на все время суток. Один из крепостных умен, у другого руки золотые, третий — поэт, архитектор, музыкант, кружевница, а ты всем — бесспорная голова. Они живут одной мыслью, одной страстью — ублажать тебя. Других помыслов быть не может! А тебе все их таланты нипочем. Их рукоделие, клавесин, строки сочинений тебе никак не нужны. Тьфу на все эти анахронизмы! Ты испытываешь необыкновенный кайф, блаженный восторг совсем другого порядка. Настоящего, человеческого! Чудовищная жестокость по отношению к плебсу доставляет вам неслыханное удовольствие. Помните, как у Гюго: неугодных сыновей опускали в глиняные кувшины, чтобы они становились горбатыми карликами. Или у Достоевского — турки подбрасывали новорожденных славян и накалывали их на кинжалы. Или как отставной генерал-помещик травил собаками семилетнего мальчишку на глазах обезумевшей матери? Или Салтычиха… Вот ты, Чертков? Или ты, Борис Борисович Пустынь? Даешь согласие взять в аренду двадцать тысяч гектаров плодородной земли, купить пять тысяч бывших соотечественников из южных или среднеазиатских республик и начать восстанавливать великие традиции российского имперского дворянства? Без земли, без крепостных, без жестокости, наливок и немецкого управляющего русский человек никак не состоится. Ведь именно в этом заключается наша национальная особенность. Что скажешь? Или тема К — кии тебя больше интересует?

— За наших русских в Липецкой, Курской, Пензенской областях можно значительно меньше заплатить. Зачем доллары изводить? Нынче на селе за мешок картошки любой в батраки пойдет. К чему живой вес неизвестно откуда возить, деньги на транспорт расходовать, — деловитым тоном, как бы даже размышляя, вставил господин Пустынь. Он был невысокого роста, полноват, с бриллиантовой булавкой в галстуке. — В проект К — кии я решил выделить три миллиона, но и тема крепостных меня заинтересовала. Тут на многом можно сэкономить: одни путаны около миллиона каждый год из меня выгребают. Не лучше ли молодых служанок за мешок картошки из наших деревень выкупить? И полная уверенность, что, кроме тебя, в их постель никто не залезет, — задумчиво продолжил он.

— Да-с, высокая грудь горничной, ее кроткий взгляд может вызвать самые невероятные фантазии, — усмехнувшись, заметил я. — И стесняться никак не придется: собственность! В любой момент она к твоим услугам! И экономия опять таки… Как же иначе капитал прирастает?

Борис Борисович побарабанил по столу короткими пухлыми пальчиками, отпил вина и мечтательно прикрыл глаза. На его щеках проступили красные пятна, губы словно что-то нашептывали, нос сопел, глаза сузились. Лицо выражало полнейшее удовольствие.

— Ну а ты, Чертков, что на уме держишь? — наседал я. — Вон Борис Борисович уже бредит женскими душами. Разворошил я его скромный ум великолепной идеей. Ты-то что скажешь? Впрочем, ой как любишь помалкивать, словно я не знаю эти твои наклонности. Прекрасно знаю-с! Да ты не скрываешь своих капризов! Я ведь не раз говорил, что это меня нисколько не коробит. Почему я тебя рядом держу? Для того чтобы над тобой посмеиваться. Без всякого повода в любой момент подзатыльник дать. Для собственного благодушия оскорблять тебя самым невероятным образом. На что же еще такой дурак, как ты, нужен?

Лев Александрович не отвечал. С испуганным удивлением он остановил взгляд на моей руке, лежащей на его плече. Его загорелая шея была напряжена, над стягивающим ее воротничком вздулись вены. Потом он опустил глаза и на белоснежной салфетке написал: «Один миллион долларов в проект Трепова. Лев Чертков». После чего произнес: «Тема быстрых денег меня больше занимает, чем фольклорные фантазии. — Впрочем, ловлю себя на мысли, что ваши удивительные способности уговаривать людей на всякие авантюры, навязывать им свои идеи и волю опять сломят меня!» — Тут его тонкие брови нахмурились, он опустил глаза и в волнении еле слышно бросил: — Я совсем иного ищу, о другом мечтаю, но почему-то почти всегда по-вашему наущению поступаю, участвуя во всех ваших бесконечных историях и играх. Как вырваться из-под гусятинского влияния?»

— А что, тебе действительно этого хочется — вырваться из под гусятинского влияния? — презрительно передразнил я. — Что ты без меня, Лева? Протухшая котлетка, муха на навозной куче. Кто дал тебе возможность заработать, кто слушает твое нудное нытье, кто прощает тебе пристальные взгляды на раскосых мужчин? Кем ты вообще был до знакомства со мной? Уличный гей в лохмотьях, у которого единственной горячей пищей была сперма. Встань из-за стола и пошел вон! «Ищи иное, о другом мечтай …» Поэт! — брезгливо закончил я.

На Черткова нашло глубокое уныние. Он медленно встал, надеясь, что кто-нибудь из сидящих за столом его остановит. Но все молчали, смотрели в тарелки или по сторонам, и он поплелся к выходу. «Далеко не уйдет, — мелькнуло в меня в голове, — потопчется в фойе, разляжется на диване, подумает, начнет поругивать себя и вернется. Ведь в его сознании все, кроме секса, — это оглядка на мои представления. Куда бежать от чужого мира, ставшего собственным? Через тридцать минут усядется на прежнее место. Опять, ха-ха, предоставит возможность позубоскалить. Без такой публики я бы помер со скуки или взорвал этот ненавистный мир! Поэтому мне почти всегда хочется загружать их сюжетами нескончаемых страданий, погружать их в липкий запах тления, заставлять их слышать скрежет прожорливых челюстей смерти, лязг ножей, затачиваемых для свежевания плоти. Тут мне в голову пришли строки Альфонса Алле из «Скучающего паши». Мне тоже захотелось стать свидетелем (нет-с, господа, пока еще не исполнителем) свежевания дьявольски сексуальной белокурой красотки. Encore! Encore! Encore! (франц. «Еще, еще, еще»). Продолжай, продолжай, Иван Степанович, — говорил я себе, — получай удовольствие от быстротекущей жизни. Новаторский пыл отрицания христианской нравственности поддерживай сюжетами, растлевающими новые поколения соблазном вседозволенности. Манифестом должен стать культ тотальной потехи над человеком, этим уязвленным существом. Я ощущаю не простое безразличие к его страданиям, не яростную жестокость по отношению к окружающему, — нет, тут саркастическое надругательство над всем чисто человеческим. Живи с одним желанием — получать удовольствие и situo huozhuai, что означает «настойчивотащи за собой собственное представление о том, как нужно существовать». Прошлый романтизм жизни продолжай предавать анафеме, штурмуй все лирическое, все ортодоксально красивое, воспетое, гармоничное. Никакого гуманизма Толстого и Микеланджело, Томаса Манна и Шолохова, Бальзака и Шекспира. Ты избрал свой поведенческий лейтмотив, вот и оставайся с ним, будь предан ему до конца, служи ему, как некогда твои предки поклонялись идолам… А законное, христианское, традиционное, вековое, так сказать красивое — гони из себя всеми силами души и интеллекта! Блерио был прав, восклицая: «Прогрессу нужны трупы! Много трупов!» Повторять эту мысль следует всю жизнь, игнорируя оплеухи, окрики и тумаки «Человек — это тьфу! Он сам не знает, для чего существует. Спросите любого — для чего, почему именно он рожден и живет, и он разведет руками или того хуже — вякнет какую-нибудь глупость: „ради детей“, или „во имя торжества коммунизма“, или „чтобы заработать миллионы, перетрахать всех женщин, утонуть в опийном облаке, сыграть роль пройдохи, стать известным“ и так далее. А я, в ожидании всеобщего краха, не нахожу ничего интереснее, чем издеваться над ними. И тут меня совершенно не смущает гневное осуждение публики. В этом случае мне всякий раз хочется бросить: „Свист возмущения — это доказательство вашей никчемности! Ироды! Временщики! Ваше время заканчивается!“

Только такое отношение подтолкнет человека жить в самом себе, и лишь в этом случае он может стать центром собственного представления, а не его частичкой. Чтобы стать подобным мне, он прежде всего должен слушать и видеть самого себя, восхищаться собственным разумом и давать преференции личному удовольствию, а уж потом вспоминать про окружающий мир. Это динамичное балансирование между самим собой и вне себя должно приобрести ритмы безумия и покоя, возбуждения и печали. Кто захочет осудить, оспорить — пожалуйста. Но я-то знаю, что прав! Тут я почувствовал, что мое красивое загорелое лицо сияет торжеством победы. «Они на меня смотрят с восхищением, — отметил я. И громко заключил: — Да-с, господа, я всегда прав! А это обстоятельство превосходно меня утешает меня!» — бросил я милостиво, еще ярче сверкая глазами.

А, тут еще Рубашкин за столом сидит, — опять глянул я на свое окружение. Пора его в оборот брать. Тоже превосходный типчик. Гурман, с великим аппетитом ест третью порцию печени. До этого опустошил по розетке черной и красной икры, заглотнул тушку малосольного лосося, нарезки осетра, ножки фазана, блюдце имбиря, тарелку овощей на гриле, королевских лангустов в чесночном соусе… (Да-с, я за всем всегда слежу. Тут не в расходах дело, для меня огромное удовольствие замечать слабости и пороки каждого. Ведь я так замечательно отличаюсь от этого люда! Ах! Ах! Дорогой ты мой я сам!)

— Алло, Буфет (кличка Сергея Сергеича Рубашкина), чем это мозги твои заняты?

— Ха-ха, роскошью и блеском зала. Великолепно! Царственно!

— Как же это получается, твой рот занят печенью, потому что мозги заняты блеском роскоши?

— Ох, не соображаю я, дорогой Иван Степанович. Все так удивительно сверкает. Волшебство! — еле ворочая языком и тяжело дыша, проговорил он.

«Яркий свет мешает этому типчику окунуться в поиски самого себя. Его бы в подвал, к крысам, к объедкам грызунов. Ох, ох, как необыкновенно думалось бы там о проблемах собственного я», — злорадно пришло мне на ум.

— Скажи, голубчик, — начал я свою атаку, — мне представляется, что на вечеринках, на которые ты бываешь приглашен, твой аппетит звереет и ты поедаешь все, что видишь. А когда сам платишь за ужин, то тяга к деликатесам у тебя значительно скромнее или отсутствует вовсе. Чем можешь объяснить такую особенность?

— Значит, я прожорлив в гостях и ограничиваю себя в еде за собственным столом? Честно говоря, никогда не замечал, — Рубашкин с трудом проглотил кусок печени, его кадык опустился вниз под самую шею, застрял там, потом вернулся на прежнее место, и Сергей Сергеич, жадно вдохнув, продолжал. — В кругу пригласивших меня друзей я, действительно, излишествую, чтобы показать степень своего особого удовольствия быть рядом с ними. Ведь в России демонстрировать воздержание к яствам и напиткам — плохой тон. Да тут не только желудок можно вспомнить, а вообще подумать: к чему у нас воздержание поощряется? К насилию? Нет! К хамству? Нет! К лести? Нет! К богатству? Нет! К сексу? Нет! К расточительству? Нет! К криминалу? Тоже нет! Может, вы знаете, какое у нас, русских, воздержание поощряется? К чему? Мне лично в голову приходит лишь стабилизационный фонд. В нем уже более ста пятидесяти миллиардов долларов, а на затраты мучительное табу. Кремль у всех нищих воздержания требует. «Для чего вам деньги сегодня? Вы же привыкли нищенствовать! Ждите, мы знаем, когда время наступит. Тогда получите…» Но еще большего воздержания требуют у нас к политической власти! Тут тоже — не замахнись и видов никаких не имей. Забудь, что можно быть избранным, и не мечтай въехать в Кремль! Но больше же ничего! Вот как! Других никаких феноменов нет. Все открыто для потребления! Поэтому народ наш — за безмерное владение. За безграничное пользование! За неумеренное поглощение! А я как все! Вон какой аппетит за вашими столами! Ножи и вилки гостей отстукивают непрекращающийся гастрономический парад победы! Так что если бы я сейчас здесь ни к чему не притронулся или взял лишь кусочек балычка либо хвостик стерляди, вы бы очень даже изумились: «Стол завален вкуснятиной, а вы взяли кусочек рыбки. Неуважение какое-то». Так, Иван Степанович? Вы же обязательно обиделись бы?

Я прослушал Рубашкина и понял, что атака на его сознание не получилась. Отбился, мерзавец! Виртуозно отвел мои претензии. Продемонстрировал недурной серый материал-с! «Да, крепкий пень, — мелькнуло в голове. — Не ожидал! Надо к чему-нибудь другому придраться. По-солдатски, без фантазий наехать на пустячок. Чтобы истерику вызвать, вытребовать преклонение перед моей личностью. В этом же моя высшая цель. Ведь скучно с ними до смерти, невмоготу!

В этот момент ко мне подбежал мой помощник Аркадий. «Иван Степанович, — шепнул он мне на ухо, — уже сорок миллионов собрали. Отяжелел пул».

— Продолжай, тереби люд, выворачивай карманы, до ста надо натянуть. Ты меня понял? — бросил я. — Кто жаться станет, позови меня, я из него по-другому деньги вытрясу. Пошел!

— Эй, Буфет, — вернул я свое внимание к Рубашкину, но уже более жестко и развязно, — а я-то подозревал, будто ты страдаешь булимией, то бишь, обжорством. Да и кличка твоя к этой мысли меня подталкивала. Чревоугодие, хоть и страшный порок, у меня вызывает лишь желание посмеяться. Противно, но в меру! Гадко, но еще не так, чтобы пускать в дело кулаки. Чего я терпеть не могу, так это твой постоянный приход на мои вечеринки в костюмах фирмы «Винальди» Ты хоть знаешь, кто носит одежду этого бренда?

— Нет!

— Как это нет? — почти заорал я. — Ну да, есть люди, страдающие исключительным беспокойством из-за предполагаемых недостатков внешности или неприятных для окружающих особенностей. Ты что, маскируешься? У тебя тайны от приятелей? С нами проводишь время, время замечательное, яркое, полезное, а сам скрытничаешь, и не по-нашему, а по-иностранному, прячешься не куда-нибудь за угол или под кровать, что в русских традициях, а в платье! Боже мой — в одежду от «Винальди»! (Может, не очень убедительный оказался повод для наезда, но именно это пришло мне в голову, и я стал распаляться). Это ведь чисто французские трюки с переодеванием. Как можно постоянно, публично болтать о русском духе, характере и о преимуществах всего национального, но с помощью тряпок прятаться от соотечественников! Скрывать свои недостатки таким постыдным образом. Ты заслуживаешь пощечины, — тут, долго не раздумывая, я отвесил ему тяжелую оплеуху. Моя нерушимая склонность ни во что не ставить человека пришлась тут кстати. Я вообще очень легко нарушал правила общения и без каких-либо переживаний и раздумий непринужденно переходил от чистоты к пошлости и наоборот.

— Признайся, Рубашкин, — продолжал я орать, — что скрывается у тебя за костюмом итальянцев! Почему ты запер себя в тесные формы «Винальди»? Не скрываешь ли ты ничтожный дух, греховный образ жизни, непреодолимую тягу к подлости? Пришла пора сказать об этом открыто. Наливай стакан водки и начинай исповедоваться. Да-с, именно так. Кто, господа, готов поддержать меня?

— Пусть рас-ко-лет-ся! Все это о — чень сквер-но. Вдруг это не — проста—я тайна, а умо—помрачи-тельная! — заикаясь, выговорил Дубасов, мордастый воротила рекламного бизнеса. Его глаза выпучились, брови приподнялись, образовывая на лбу шпалеры глубоких морщин.

— Пора, Сергей Сергеич, язык развязывать. Может, у вас зараза под костюмом? Аномалия какая-то костная или насекомые? Я полностью согласен с господином Гусятниковым: обществу нужны подробности! — рассмеялся низенький господин Шин, оптовый торговец луком и чесноком.

— Не торопись, Буфет, дай водки хлебнуть, а потом можешь секретный клубок того… распутать, — ухмыльнулся Птырь, чиновник из городской мэрии. Многолетнее занятие казенным делом притупило у него чувство реальности и вызвало оскудение некогда небедного словарного запаса. — Может, и мне стыдно станет, что я того… недосмотрел что-то. А?

— Сейчас он начнет врать. Знаем мы этих господ Рубашкиных… Правду у них не выскоблишь! Кажется, все очевидно, а они открещиваются! Отказываются! Врут! У меня нет и капли уверенности, что он сознается! Что выставит напоказ свое уродство! — яростно воскликнул Пузанов. Слова он выговаривал резко, четко, тоном непререкаемого авторитета. Прокурор областного ведомства, Пузанов когда-то на юге работал вместе с действующим генеральным прокурором. Поэтому теперь он стал чрезвычайно важен и высокомерен. Говоря, он потирал руки с такой любовью, будто лаская бумажонку о своем назначении на заоблачную должность.

— Tuohuan, что в переводе с китайского переодевайся, — бросил я небрежно. — Сейчас же докажи публике, что ничего такого не скрываешь. А то позже нажрутся эти кутьи гоголевские и некому будет доказывать. Опять все забудется. Уж нет! Скидывай одежды!

Мне на самом деле стало интересно, дожму я его или нет.

— Как, за столом? Да, право, у меня ничего такого нет. Я даже не ведал, что «Винальди» носят люди, которые …

— Брось болтать! Раздевайся! — заорал Пузанов. — Оправдываться будешь потом. Лицо прокурора налилось кровью то ли от избытка злобы, то ли от водки, которую он хлестал без остановки.

— Сергеич, тебе при—дет-ся оста-ть—ся в чем мать роди—ла! — с хихиканьем выговорил Дубасов, извлекая из ракушки устрицу.

— Торопись на второй этаж, Рубашкин. Бутики мужской одежды еще открыты! — бросил кореец Шин. После пары порций виски глаза его совсем сузились. «Как же он видит?» — удивлялся я.

— Ты что нашего дорогого Иван Степановича того… нервируешь? Сказали тебе — иди переодеваться. Так поторапливайся! Денег что ли дать на… как его, новый костюм? — захихикал Птырь. Мне даже показалось, что он полез в карман за бумажником.

Рубашкин встал и быстро вышел. Публика, сидящая за столом, засвистела ему вслед. Кто-то бросил: «Испугался, убег! Так ему и надо!»

Тут я, конечно, возрадовался, что стол меня так замечательно поддержал. Будто все неожиданно обнародованное мной было сущей правдой. Будто Сергей Сергеич в действительности что-то неприглядное скрывает или на самом деле тяжко страдает дисморфофобией. Но в этой их поддержке не было для меня ничего неожиданного. Я-то заранее предвидел, что они после моих колких упреков навалятся на Рубашкина самым бессовестным образом. Ведь наш человек иначе совершенно не может! Ему бы кого-то от всей души пнуть! И чем яростнее боль окажется, тем слаще удовольствие она вызовет. И знал я, конечно: никто не признается, что никогда и нигде не слыхивал, будто марка «Винальди» известна именно этой особенностью, что ее носят лишь те, кто тщательно скрывает свои неприятные для окружающих физические дефекты. Такую нелепость вякнуть, а они тут же со всей пылкостью души не только сделали вид, что поверили, но стали и его убеждать, что это им самим давно известно и их тоже мучает его странность, и они настоятельно требуют от него объяснений. Ну, разве не дерьмо этот наш человек! Тьфу! Еще раз: тьфу! Поэтому-то мне так по сердцу издевки над всем миром. А что-с еще остается делать? Я вот о чем по этому поводу думаю. Раньше, пусть даже какой-нибудь год назад, для самовыражения и обуздания желаний мне достаточно было отделаться плевком или крепким словцом прямо в лицо любого, ну в самом крайнем случае — дать в морду или втоптать в грязь. Теперь же прошлогодние утехи меня не устраивают. Хочется большего, непомерно выросли потребности в унижении, оскорблении почти каждого представителя людской породы. Для развития сюжета мне, конечно, приходится общаться «на равных» с разными людьми. Но такое «равенство» лишь временно, совершенно неизвестно, порой даже мне самому, когда я начну издевательскую атаку на того, с кем давеча беседовал как с приятелем. Правда, тут без крупного разочарования не обошлось. Самый ошеломляющий урок я получил на раннем этапе своего необыкновенного увлечения. Вспоминая этот случай (а такое бывает довольно часто), я всякий раз полностью отрешаюсь от всего остального, и уже ничего не существует для меня, кроме этого конфуза. Вот и сейчас я отрешился от застолья, и в памяти всплыл примечательный эпизод. Как-то подошла ко мне одна дама с просьбой, чтобы я, встречаясь с ее мужем, не обзывал его «полнейшей никчемностью» и «прогнившим дерьмом». У него якобы имеются какие-то виды на крупное кресло в правительстве. И она была даже недурна собой. Имела немало оснований, чтобы к ней относиться уважительно. И что вы думаете? Пошел я ей навстречу? Нет-с, господа, я сделал все совершенно иначе. Я снял (конечно, неофициально) дом секретных служб на Патриарших прудах, где они проводят свои тайные встречи, усадил ее за специальным стеклом-стенкой. Она могла легко слышать и наблюдать все происходящее в соседней комнате, но сама была невидима. Ей сказали, что выйти из смотровой комнаты без моего сигнала никак нельзя. В комнату напротив я пригласил ее мужа, некоего Андрея Николаева, рыжеватого типчика с амбициями красавца и умника. Он даже мечтал о крупной политической карьере, и это я знал не только со слов его жены. Итак, была заявлена тема: Иван Степанович Гусятников, то бишь, я, желает инвестировать в перспективную фигуру, чтобы вывести ее на федеральный уровень, а то и вовсе посадить в Кремль. Ему бы не поверить — ведь мы были знакомы, и, кроме язвительных насмешек и оскорблений, он от меня никогда ничего не слышал. Как же после такого презрительного к нему отношения у меня бы возникла идея стать его политическим спонсором? Ну абсурд же, господа! Однако, человек поистине ведь полное дерьмо!

И вот в комнату вошел Николаев. Теперь я мог за обоими наблюдать. Она бросается к стеклянной стенке, начинает стучать и кричать: «Андрюша! Андрюша! Я здесь! Рядом! Да взгляни на меня, это же я». И тому подобное. Но он ничего не слышит. Так проходит несколько минут. Наконец она начинает понимать, что все попытки докричаться бесполезны, и, обессиленная, садится в кресло. Он у нее как на ладони. Одет нарядно. Белая рубашка, красный галстук, блестящие запонки, темно-синий костюм, новые туфли. Верит, сволочь, что к деньгам приближается, видимо, перед глазами, кроме кремлевских башен, ничего нет. Дурак! Походил по комнате, она пуста, потертый диван да венский стул, стал разглядывать туфли, потом вдруг решил протереть их салфеткой. Прошло десять, двадцать минут. Спросить некого. Дверь тоже заперта. Почему-то стал почесываться — то спину поскребет, то грудь, то ниже пояса руку опустит. Прошло тридцать минут. Он занервничал. Что ж, думаю, объект готов для сеанса изощренного издевательства. Пора входить.

— Привет будущему начальнику Кремля! — входя, сдержанно улыбнулся я.

— Добрый день. Я уж думал, что-то произошло. Время… — Он, верно, хотел сказать что-то касательно потраченного попусту часа, но сдержался. Жаловаться спонсору на него самого не очень умное занятие.

— В Москве всегда что-то происходит. Так вы, значит, хотите стать депутатом или на президентские выборы пойти? 2008 год не за горами. Что осталось? При соответствующем финансировании можно многое успеть. Или я не понял ваши намерения? Рассказывайте, Андрей Львович. Я весь внимание.

— Я могу быть с вами откровенным?

— Пожалуй, можете. — А сам я про себя подумал: «Какое удовольствие меня ожидает. Тут не торопиться надо, а смаковать каждую его глупость. Я его всякий раз поношу, а он об откровенности меня спрашивает».

— Да, у меня есть виды на Кремль. Причем самые дерзкие. Я смогу помочь России. Если вы поможете мне. Я человек команды…

— Вы хотите сказать, что обещаете мне что-то сделать? Но что? Это же главный вопрос! Я смогу собрать на ваши выборы миллиард долларов — вполне достаточно, чтобы победить. Но какие у меня гарантии? Вдруг вам вспомнятся мои шутливые высказывания, и вы вместо благодарности посадите меня в Матросскую тишину и отберете бизнес. Таких примеров в России уже немало. Я действительно считаю вас талантливой личностью и достойным президентства, но мне нужны гарантии. Вы понимаете, что этот вопрос наиглавнейший.

— Я готов расписку дать … Любые условия выполнить.

— Какая расписка, господин Николаев? — Я указал ему на диван, а сам сел на скрипучий стул. — Каким инструментом можно вынудить президента выполнить свои письменные обязательства? Не в США или в Германии, а в России? Ха-ха — ха! Подать в арбитражный суд Губину?? Нанять адвоката? Пригласить Резника отстаивать права Ивана Гусятникова в знаменитом Басманном суде? Надеюсь, вы сами понимаете всю абсурдность такого предложения. Нет-с, нужно что-то чрезвычайно убедительное, чтобы мир вздрогнул от ужаса. — Я никогда не готовил конкретный план развития интриги, а полагался на интуицию и импровизацию. Именно в этот момент у меня возникла одна замечательная идея, и я начал ликовать про себя: «А она на всю эту мерзость будет вынуждена смотреть? Наблюдать за низостью собственного мужа? И ей, гордячке, деться некуда. Ах-ах-ах! Удовольствие получу неимоверное!» Задумка стала восхищать меня своей неотразимостью. Впрочем, может, он еще не согласится? Не верю! Он же типичный русский человек.

— Вы, видимо, еще не готовы к серьезному разговору, — продолжил я. — Давайте встретимся через месяц-другой. Время, правда, не терпит. — Я пошел на такой трюк, чтобы вынудить его принимать быстрые решения. Перед ним замаячило кресло президента и миллиард долларов. Согласитесь, господа, невероятный соблазн. Поэтому я и сам заволновался.

— Нет-нет, мы сможем обсудить все сегодня. Вы правы, времени в обрез. До выборов рукой подать. Так, значит, вам нужны гарантии. А если обратиться к Патриарху? Я же православный!

— С какой целью? — выразил я изумление.

— Перед ним поклясться на Спасе, что гарантирую вам особые права в государстве. Что вы будете неподсудны, станете моим советником, получите генерала, высший орден, мигалку, правительственный номерной знак на автомобиль, что еще хотите?

— Это все копейки!

— О чем это вы?

— Сколько стоит свидетельство Патриарха? Вы что, забыли, что церковь за гонорар отпускает грехи? А клятва на Спасе — вещь не материальная, потому вообще стоимости не имеет. Должность советника президента? Во что ее оценить? Ну, десять, ну, двадцать миллионов долларов. Но никак не больше. Один московский банкир недавно получил звание генерала ФСБ. Говорят, за пирушки! Армейского генерала можно получить за сто тысяч долларов! Это что, деньги? Может ли иметь какое-то особое положение генерал? Или с вашим орденом: заметный пакостник-писака, с физиономией развратника-скотоложца, публикующий пасквили в одной из городских газет, недавно получил за свою «деятельность» орден «За заслуги перед Отечеством». Резонный вопрос: сколько может стоить такой орден и кого после этого пассажа он вообще заинтересует? Автомобильная мигалка? Ее стоимость со всеми разрешительными документами пятьдесят тысяч долларов! Правительственный номерной знак — тридцать тысяч! Вот и весь баланс! Я вам подношу трон президента, ядерный чемоданчик и трачу на это миллиард долларов. А вы мне сулите сияющие миражи и фантазии мелкого торговца с Дорогомиловского рынка. Нет-с, господин Николаев, так дело не пойдет! Нет! Этот миллиард я вытаскиваю не из своего кармана. Это будет пул моих единомышленников. У каждого из них свое представление о возможностях вашего использования. У каждого свои требования к президенту! Разойдемся. Разговор не получился! Вы не готовы занять должность хозяина Кремля, лидера нации. За вас такого никто доллара не даст! Прощайте! — Тут я демонстративно встал и быстрым шагом направился к выходу. Я был уверен, что он меня остановит и начнет принимать главные требования. Ах-ах-ах! Какие смачные они будут! Как я начну издеваться над ним! А она все услышит и увидит. Какой кайф — быть свидетелем унижения человека! Не знаю, как вам, а мне, господа, это состояние нравится до умопомрачения. Мне было также страшно занимательно угадывать, о чем эта дама в смотровой комнате станет думать, наблюдая за падением мужа. Польются ли у нее слезы, начнутся ли страдальческие судороги, стенания по поводу испорченности своего избранника. Ведь любопытно же, любопытно, любопытно!

— Остановитесь, прошу вас! — как я и предполагал, он бросился за мной. — У меня нет опыта в таких деликатных делах. Я же не коммерсант. И цены на услуги такого порядка мне совершенно неизвестны. Предлагайте свои варианты. Высказывайте требования. Я все, все, все выполню, перевыполню. Ой, все так неожиданно и волнительно! Я же смогу спасти Россию! Столько бюрократов, повсеместные поборы, коррупция. Господин Гусятников, дайте мне шанс выполнить патриотический долг! Так мало осталось людей, думающих о стране! — Он стал нервно покусывать бледные губы. На висках выступили пульсирующие вены. Глаза заблестели, рыжеватые волосы слиплись на веснушчатом лбу. — Иван Степанович, помогите, прошу вас, помогите русскому народу! Им нужен Андрей Николаев! Им нужен новый президент! Как же они без меня! Скажите же, скажите же…

Ах, господа, услышать такое… И не с экрана, не по радио, а в натуре, перед собой! Ну, разве не удовольствие? Разве это не праздники сознания? Спасать Россию… Ах, как забавно! Сколько этих спасителей! Погубят, это уж точно. А впрочем, ну и что? Сознание мое, однако, воспалялось и все настойчивее требовало удовлетворить сокровенное желание — издеваться, издеваться и еще раз издеваться над всеми! Тем более внешние обстоятельства способствуют этому.

— Мне, Андрюша, ура-громкие слова не нужны, — начал я, небрежно переходя на «ты». — Ты, любезный, о гарантиях подумай. Что можешь такое предложить, чтобы и я, и мои друзья, которые деньги в тебя вкладывать станут, уверены были, что ты нас не кинешь, что мы за решетку не попадем… Что наши интересы защищать станешь. Ну, а мы, соответственно, твои! Так и проживем век вместе. Но чтоб ты знал наперед: у меня такая скверная натура, и ее изменить совершенно нельзя, что мне после твоего избрания нет-нет, а в кругу друзей захочется назвать тебя крепким словцом. Например: «Ну и дурень наш президент», или «балбес он поганый», или «жопошник он вертлявый». Тебе шпики наверняка донесут, так чтоб помнил особенности спонсора. Ведь я без злобы, а так, для куража…

Признаться, я специально вбросил слово «жопошник», чтобы на его реакцию посмотреть. Интересно было, зацепится он за это слово или пропустит мимо ушей? Подождал, подождал. А он молчит. «Пропустил, значит», — подумал я. Тут восторг закипел в моей душе: надо эту тему-то тогда и продолжить. Ха-ха-ха! Что-то подозрительно показалось мне, что он на слово это никак не отреагировал. А как же, господа? Ведь поймал, а теперь дожать надобно».

— Zhi wei — по китайски «служебное положение». Так вот, Андрюша, твое служебное положение главы государства обяжет тебя быть кристально чистым и непорочным. Согласен?

— Да! — его лоб морщился.

— Значит, появление в печати, в других СМИ и в публичных местах информации, подтверждающей, что у тебя есть пороки, тебе абсолютно нежелательно.

— Правильно, — его подбородок заострился.

— Выходит, что, владея таким информационным носителем в контролируемом тираже, мы могли бы быть уверены, что обладаем железными гарантиями твоей управляемости, лояльности и дружбы. Так-с?

— Ну да! — уныло пробурчал он.

— Вот ты сам ответил на вопрос о наших гарантиях. Итак, мне нужна запись на пленке — и твой голос, и изображение — чего-то такого низменного, омерзительного, что тебя может тотально скомпрометировать в глазах всей российской общественности. Тогда, как говорится, мы будем держать тебя за яйца и сможем инвестировать в тебя капитал. Иначе ничего не получится. Никто рисковать не станет. Президент в России очень опасная должность для обычного гражданина. С этим мнением ты, надеюсь, согласен. Газеты пестрят наездами на предпринимателей разного калибра — от олигархов до середнячков.

Николаев не отвечал. Казалось, он лишился воли.

Я упрямо смотрел в его глаза. Они потеряли прежний блеск, затуманились; губы обвисли, подбородок опустился под узел галстука, капли влаги застряли на ресницах. По всему чувствовалось, кандидат на высший пост полностью потерял себя.

Я ждал этого и про себя хохотал над его растерянным видом. «И это беспомощное существо — венец природы? Кто эту чушь утверждает? Кто отстаивает этот постулат? Ха-ха-ха. Передо мной биологическая масса! Тьфу!» Я начал разжигать свое воображение. А оно уже рисовало картины самой низменной потехи.

— У вас есть что-то конкретное? — наконец выдавил он вполголоса, а затем откашлялся.

— Уже сказано, — ответил я, — перед камерой и микрофоном ты должен скомпрометировать себя самым постыдным образом. Сотвори что-то такое, от чего все россияне отшатнулись бы как от чумы. Как от холеры! Чтобы в случае обнародования этой пленки ты потерял бы и власть, и авторитет мгновенно. Чтобы у тебя не было никаких шансов на политическое будущее. Да! Но я ничего не требую. Это ты ставишь вопрос о спонсорстве своей избирательной кампании. Не забывай — половина страны мечтает о президентстве. Главное место в Кремле снится десяткам миллионов наших соотечественников. Но лишь единицы способны финансировать такую гигантскую избирательную кампанию. Оплачивать ее с уверенностью в успехе! Думай! Я хочу, чтобы ты сам предложил сюжеты, в момент уничтожающие твою личность, твой статус россиянина номер 1. Кстати, торопись. Я не могу долго ждать. Бизнес не терпит неопределенности.

— А можно этот вопрос решить как-нибудь иначе? — робко взмолился он.

— На голый крючок рыба не клюет, — заявил я без тени сомнения в голосе.

Тут у него стал такой жалкий, такой мизерный вид! Я еле сдерживал себя, чтобы не рассмеяться ему прямо в лицо. «Дай ему власть, как он преобразится, скольких людей погубит, оскорбит. Ну и сволочь же ты, Николаев. Чувствую, на все пойдешь ради власти и денег!»

— Говори! — потребовал я. Надежда услышать что-то самое невероятное не покидала меня. Я опять уставился на него. Чтобы еще больше его напрячь, взглянул на часы и показал ему три пальца.

— Уже три часа? — подавленным голосом спросил он, растаявший во времени и пространстве.

— Нет! У вас три минуты, Николаев! — язвительно бросил я.

— Помогите мне, Иван Степанович. В голову ничего такого не лезет.

— Кресло президента видишь?

— Да!

— Кремль перед глазами?

— Да!

— Россия соблазнительна?

— Да!

— Хочешь ею владеть?

— О да, хочу! — тут он застенчиво улыбнулся.

— Компрометируй себя всеми средствами, тогда получишь.

— Как? — вскрикнул он.

— Самым невероятным образом! А как же еще? Да! Но на самом деле в том, чем ты будешь заниматься перед камерой, нет ничего необыкновенного. Это с разной периодичностью совершает десять-пятнадцать процентов россиян. Бургомистр Берлина этим делом занят, видимо, ежедневно и публично об этом рассуждает.

— Что, секс с мужчиной? — как-то буднично спросил он. Таким тоном интересуются вполне обыденным мероприятием.

— Да! — сказал я, слегка опешив от его реакции.

— И это все?

Но тут я взял себя в руки и заявил:

— Нет! Это лишь начало. — И уже ломал голову, что бы еще такое жуткое придумать.

— Что еще? — В его голосе даже интерес появился.

— Я должен снять на видео, как ты берешь взятку за должность главы администрации Московской области.

— Так! — совсем было успокоившись, произнес он.

— Еще секс с несовершеннолетней.

— Понятно. Все? — Николаев встал, глаза его опять заблестели, похоже, он даже размечтался.

— Нет, не все. Необходимо извиниться перед грузинами за аннексию Абхазии и Южной Осетии.

— Позвольте лишь за Южную Осетию. Недавно приобрел полтора гектара под цитрусами в сухумском предместье. С абхазами ссориться не хочется. Может, еще что приобрести смогу, — деловито объяснил он.

— Нет! Не позволю! Отдай купленую землю грузинам и проси у них прощения.

— О, кей! — легко согласился он.

Честно сказать, я начал перебирать в памяти страшные людские пороки, чтобы нагрузить ими Николаева, все больше убеждаясь: этот тип на все будет согласен.

— Ты должен предоставить свою жену для секса всем спонсорам.

— Минутку! — он вытащил из кармана записную книжку, ручку и стал записывать. — Чтобы не забыть, — улыбаясь, пояснил он. — Но этого, видимо, достаточно?

— Нет. Это только начало, — я спешно сочинял другие устрашающие требования. — Тебе придется основательно попортить репутацию, но авансом. Любое непослушание — и будет запущена мощная машина мщения. Понятно? — для нагнетания жути я сделал паузу и продолжал тем же язвительным тоном:

— Надо закрыть церкви, распустить Синод, разжаловать всех генералов, открыть публичные дома в Кремле, в Думе, в Совете Федерации, амнистировать всех заключенных, заколотить навсегда тюрьмы, отменить уголовный кодекс, за убийство выдавать премии, за изнасилование — почетные грамоты. Специальным указом отменить все национальные праздники, ввести в России в качестве государственного языка английский, распустить армию, ликвидировать национальную денежную единицу, номинировать торговлю в долларах, отдать Курильские острова японцам, Калининградскую область — немцам, Выборг — финнам. Пустить на утиль атомный подводный флот, оставить Севастополь, подарить права на Крым туркам, лишить пенсионеров пенсий. Ввести налог на погребение, на свадьбы, на день рождения, поощрять, наконец, поедание трупов, убийства политических противников. Законодательно разрешить любое насилие над людьми другого вероисповедания, иной сексуальной ориентации, отличной расы, цвета кожи, над теми, кто предпочитает другие бренды одежды, марки автомобилей, ювелирные дома. Как в революцию, брат должен пойти на брата, раздоры должны укорениться в обществе. Первым указом необходимо приватизировать все субъекты экономики, все органы государственной власти, все военные объекты, все станки для печатанья денежных знаков…

Признаться, господа, тут я в буквальном смысле устал перечислять требования извращенного разума. А Николаев, слушая меня, воспарял, в его взгляде появилась мечтательность, губы покраснели, он стал потирать руки, облизываться, убирать со лба волосы, почесывать затылок, как-то даже радостно мурлыкать. «Что за черт, неужели я доставил ему такую необыкновенную радость перечнем всех грехов, которые ему предстоит свершить? — удивился я. — Он же теперь сам не свой, совершенно не похож на себя. Таким счастливым я его еще не видел. Он парит сейчас где-то далеко!» Это обстоятельство меня чрезвычайно озадачило: если свое существование он не считает порочным, то как эта скотина, именуемая человеком, низко опустилась в самом начале ХХ1 века! А чуть позже, когда я просмотрел видеокассету с записью его супруги и наблюдал, как она носилась взад и вперед по смотровой комнате, неистово и беспрерывно выкрикивая: «Так ему Андрей… Замечательно, дорогой… Проучи эту сволочь… Так… Вот так… Еще!» — я был окончательно взбешен. Чтобы меня, самого последнего циника, так глубоко ранило их поведение, их нравственная позиция? Да! Бесспорно, тут должны были быть самые веские основания! Я был побежден своей «мягкостью» и «интеллигентностью». Тогда мне в голову пришла мысль, что они чего-то такого так и не дождались, а потому как-то по-своему очень обрадовались нахлынувшим на них достаточно «безобидным мелочам». Испуга так ведь и не было! Ни у одного, ни у другой! Безумного страха от них я так и не добился, а они-то ждали этого! В начале свидания всем своим видом они показывали, что боятся чего-то такого! Но не вышло вызвать у них ужас в сознании. Как раз наоборот! Я их порадовал! Осчастливил всей этой скверностью! Так и осталось для меня загадкой: чего же они столь мучительно опасались? Но что-то такое для него все же было, он ждал чего-то самого-самого горячего. Тогда-то я и подумал: издеваться над человеком надо совершенно не так-с. Нет-с, господа! Все это надо делать совсем по-другому, новейшие технологии использовать. В технике разбираться, познать психологию людей. Щедрость на зло необходимо не столько выдумывать, сколько воспитывать в себе. Впрочем, именно тогда я стал себя успокаивать тем, что времени для совершенствования в этом замечательном деле у меня предостаточно. Но еще долго не мог себе простить этот сюжет с дамой: тут я особенно опростоволосился. Ожидал записать крики ужаса, вопли, мольбу о пощаде, а вышло одно разочарование. Оказалось все банально и пресно! Слишком уязвила меня история эта, потому часто ее вспоминаю. Да, люди в России уже совсем другие! Но какое быстрое, невероятное, качественное изменение!

Глава 3

— Господин Гусятников, — вдруг услышал я голос своего помощника Лапского, — в кассу пула уже собрали семьдесят пять миллионов. Продолжать или хватит? Наш мешок почти полон, — он улыбнулся, да так самодовольно, что, показалось, ожидал похвалу. Дурень!

Я пришел в себя, нахмурился и злобно бросил: «Продолжай, продолжай, в сборе денег нельзя останавливаться. Что за проблема — новый мешок! Сдирай со стола любую скатерть, сними с себя рубаху, портки, наконец. Так-то! В приумножении капитала надо всегда набирать скорость. Армада конкурентов несется следом с огромной энергией. На привале она затопчет любого, а особенно таких простачков, как ты! Да! Поэтому только вперед! Ищи, добывай деньги! На что другое может быть способен современный молодой человек? Вы же себя лишь к этому делу готовите! Тешитесь мыслью, что оно избавит вас от нищеты! Ах какая вульгарная наивность! Нет! От нее спасает нечто совсем другое. Но пока вы доползете до понимания смысла существования, ваша жизнь окажется у финиша, настанет пора помирать. Ну, пшел! За тобой мое солидное имя, моя замечательная идея, за столами богатейшие люди Москвы, на карте — золотовалютный регион К — кия, так что без ста миллионов долларов не показывайся!» Этот щеголь Лапский стал уже раздражать меня лакейской угодливостью. Всякий раз при докладе возникало ощущение, что он протягивал свою ручонку, чтобы чаевые получить или словно выклянчивая доброе слово. Прибавить ему жалованье что ли и, наблюдая за радостью, поиздеваться по высшему разряду? Ведь иначе у меня никак нельзя! Я-то преотлично знаю, на кой черт живу! От чего балдею!

Тут ко мне подошел господин Кайраканов. Предприниматель средней руки. С капитальцем не больше пятидесяти миллионов долларов. Полноват. Среднего роста. Большие навыкате глаза. И удивительная манера: как бы нарочно застегивает пиджак не на те пуговицы. Один лацкан у него всегда выше другого, а полы расстраивают гармонию дорогих костюмов. Он был возбужден, поэтому не обратил внимания на мой задумчивый вид.

— Приветствую вас, дорогой Иван Степанович, в К — скии проект я отстегнул три миллиона долларов! — Глуховатый голос вызывал у меня ощущение, что нос его плотно заложен. — Чувствую приближение больших денег. Ведь как иначе: с вашим именем всегда связан высокорентабельный доход. Авторитету Гусятникова я всегда низко кланяюсь. Доверяю! И никому другому не окажу такой почести. Тут, уважаемый Иван Степанович, возымел я мысль: после получения первых дивидендов специальный фонд создать, секретный, так сказать. На благо России, если вы, конечно, одобрите мое начинание.

— Что за фонд, голубчик? — бросил я равнодушно. Никогда не испытывал интереса к мелким чужим проектам. Про себя же, впрочем, без удивления отметил, что никакого желания угадывать, о чем пойдет речь, у меня не возникло. Я даже не хотел предполагать, что он дальше скажет. Подумаешь, проект! Вся Россия о них нынче разбивает голову. Мертвые жилы. Тьфу!

— Чтобы искоренить местный язык… — на ухо бросил он мне.

— Не понял! — Я с любопытством оглядел этого странного предпринимателя. Мы были знакомы, но шапочно. Не испытав чувства неловкости от моего явного замешательства, он уверенно продолжал. Мой разум словно проснулся, ожил — бесовский и мстительный. И в искреннем изумлении я стал слушать.

— Сторонник неделимой России должен поддержать этот проект. На нашем пространстве более сорока языков. Что это за страна? Разве с такой многоголосицей можно освободиться от сепаратизма, обрести стабильность? Возьмите Канаду: два языка — и государство на пороге развала. А Афганистан? Четыре языка — и непрекращающиеся войны. Вспомните воинственный курдский анклав в Турции, в Ираке, трехъязычный Судан с перманентной гражданской войной, агрессивные протесты басков в Испании. В Шри-Ланке сингальцы и тамилы воюют между собой целую вечность. Югославия развалилась. Основная причина? Разная культура, похожие, но самостоятельные языки, — македонский, боснийский, словенский, албанский в Косово. А наш Советский Союз? Его триумфальному развалу послужили прежде всего национальные языки и культура. Во всех стабильных странах единый язык. И он сложился не сам по себе и не в далеком прошлом, — Кайраканов говорил увлеченно, складывалось впечатление, что историческую материю он знал превосходно. — Всегда находились патриотические силы, которые проводили политику единого языка и пространства, — воодушевленно продолжал он. — Италия и Голландия заговорили на единственном языке каждая лишь пятьдесят лет назад, Финляндия — в тридцатые годы прошлого века, Германия — перед Первой мировой войной, Франция лишь во времена Третьей Республики, даже небольшая Литва ввела единый язык в советское время. Но до того говорила на дзукай, сувалском, земаичиай, аукштаичиай… А что у нас? Города-лилипуты — Кызыл, Майкоп, Черкесск, Биробиджан, Саранск, Чебоксары, Элиста и другие признаются столицами республик с атрибутами независимых государств. Это же наша беда! Местечковые суверенные амбиции могут развалить Россию. Вы понимаете меня, уважаемый Иван Степанович? — Тут он повысил голос. — Откуда взялись эти национальные меньшинства? Для примера возьмем степи между Доном и Волгой, Черным и Каспийским морями. На этом пространстве с У11 века до н. э. и по 1У век н. э. проживали скифы, синды, роксоланы, меоты, сарматы, генетты, барканцы, тапурийцы, фессалийцы, ахарняне, халдеи, гирканцы, дербеки и т. д. С 1У по У1 века здесь господствовали, иронцы, гунны, с У1 по У11 века — булгары, авары, вплоть до Х века — хазары, Х1 — Х11 века — половцы, Х111 — ХУ века — мангыты и кунграты, монголы, ХУ1 — ХУ111 века ногайцы и т. д. Где же эти народы, кто вообще знает об их существовании на юго-востоке европейской части России? С их языком и культурой? — Я слушал с удивлением. Тема неожиданно увлекла меня. — Большевики в двадцатые годы, внедряя принцип «разделяй и властвуй», из маленьких этнических групп создали автономные республики, наделяя их правами государственного субъекта. Особенно вызывающе с точки зрения логики и историографии выглядит один из последних созданных ими субъектов: Еврейская автономная область на границе с Китаем. Что это за этническое образование? Дурь! Нам необходимо срочно провести реформу и убрать этнические названия из наших субъектов федерации. Мы должны стать единым народом — россиянами. Никому не дано вводить или поощрять двойные стандарты в таких тонких политических вопросах. Это неминуемо рано или поздно обернется конфликтом, раздором, станет основанием для завышенных, неоправданных национально-территориальных амбиций. Надо создать единый трудовой ресурс, способный свободно перемещаться по всей территории России, а значит — эффективно ассимилироваться с основным этносом. Идет глобализация, и у небольших народов нет шансов на суверенность. Вспомните время перед началом новой эры! Только за двести лет на территории между Каспием и Черным морем навсегда исчезли или поглотились другим этносом генетты, мидийцы, барканцы, тапурийцы, дербики, гирканцы, фессалийцы, инды, ахарняне, этолийцы, халдеи, фригийцы и многие другие. Кто об этом горюет?! Давайте начинать с К — кии. Из специального фонда будем приплачивать чиновникам, чтобы они насаждали русский язык. К противникам языковой реформы можно применять самые разнообразные методы. Выкупать молодых девиц, чтобы с приданым отдавать их замуж в чисто российские провинции, брать на себя расходы по обучению детей, школьников и студентов, на русском языке, переселять ортодоксальное местное население посемейно в каждый районный центр, в каждую деревню Центральной России. Чтобы стереть все нерусское. А после К — кии накопим опыт и возьмемся за другие «этнические образования». Цель — отстранить нож, направленный нам в спину. Думаю, — тут он перешел на шепот, еще больше приблизившись к моему уху, — можно подключить Академию наук. Надо выделить средства, чтобы они разработали препарат, после приема которого сознание стало бы воспринимать лишь русский язык и русскую культуру. Я знаю, что это возможно. Читал в одном из академических журналов.

«Ах, вот на что ты замахнулся! Браво, умник, — оценил я. А сам подумал: — Прекрасная программа. Ведь это огромное поле для надругательства над человеком, для ломки его внутреннего мира. Как раз то, что я ищу! Можно отточить такие изощренные приемы, что собственная душа в экстазе вздрогнет, затрепещет. Придется в буквальном смысле перекраивать людей, не биологически их уничтожать, а менять их сердце, культуру, религию. Прививать чуждую ментальность. Тут потребуется особая ненависть ко всем нерусским из ареала бывшей империи, тут необходимо будет мобилизовать необыкновенную ненависть к человеку вообще». Я нисколько не страшился своих мыслей. Восторг, восторг, заливал меня! Но это возможно лишь при сильном национальном самосознании или глубоком убеждении, что человек промежуточное существо и всякий эксперимент над ним, даже самый ужасный, вписывается в программу его эволюции, а потому чрезвычайно полезен. Да! Да! Иначе не может быть. Варварство и бесчеловечность — жуткие вещи, но они качественно изменяют мир. Почти забывая о торжественном вечере я погрузился в раздумья. «Если бы арабы почти полностью не истребили византийских христиан, — а их были миллионы, — не возникли бы такие государства как Сирия, Египет, Ливан, Тунис, Ливия, Алжир. Не уничтожив большую часть индейских племен, — здесь тоже семи-восьмизначные цифры, — наследники конквистадоров не смогли бы создать такие страны, как Мексика, Перу, Чили, Эквадор, Венесуэла. Не был бы убит Франц Иосиф — не началась бы Первая мировая война. Если бы пятьдесят миллионов людей не погибли во Второй мировой войне, то шестьдесят лет жизнь более полумиллиарда европейцев не смогла бы бурно развиваться. Ведь действительно 50–80 годы стали золотым временем всего двадцатого века! Какие замечательные открытия были сделаны в это время, какие великие имена засверкали в эти годы, как далеко продвинулась наука! Продолжительность жизни в тридцатых годах в среднем была пятьдесят лет, а в семидесятые годы уже семьдесят семь! Значит, без глумления над человечеством совершенно невозможно добиться интеллектуальной сверхцели — абсолютного бессмертия. Именно эта идея меня основательно занимает, над ней я поминутно ломаю себе голову, любуюсь ее перспективой. Лишь успокоив свой разум реальностью вечной жизни, не где-то там , а здесь, наяву, можно по-настоящему полюбить людей. Иначе ну никак не получается. Иногда даже наступает истерическая ненависть. Да! Как же полюбишь эту сволочь, которая глупее и порочнее тебя, а все больше портит наш замечательный мир своим безобразным присутствием? Ты будешь гнить на кладбище, а он — смеяться над твоей могилой. Ворошить ее со скуки! Нет уж! Эти гипотетические картины производят на меня ужасающее впечатление. Так не пойдет! Не допущу! Теперь хочу получить аванс мщения! Да! Я уже далеко продвинулся после инцидента с Николаевым. Мысли и желания издеваться над плебсом стали у меня куда более радикальными. Сегодня я уже мечтаю наблюдать за страдающим человечеством! С восторгом смотреть на людские муки. Знаю, что эти мои чувства одобрят немногие. А осудит их, конечно, большинство. Ну и что? Мне не нужны миллионы приверженцев. Я буду искренне рад тем немногим, кто ставит себя выше всех, кто понимает, что все представления разума — это деятельность природы и непосредственно человека они не касаются. То есть он сам по себе, а разум сам по себе. Именно так-с! Помните Гоголя? Ведь у него-то нос гулял сам по себе! А почему же разум такого права не имеет! Не заслужил что ли? Нет-с, не так! Вот когда вам встретится неразумный, то о чем надо прежде всего подумать? А? Что разум у него сбежал, и не обязательно в какой-нибудь там парк, на карусель или в пивнушку, а может быть, и в совокупный мозг Гинзбурга, Алферова, Капицы или Семеновой. Вы что, думаете, они только своими мозгами орудуют? Никак нет! Чтобы еще выше поднять потенцию своего достойного мозга, они очень даже любят перебежчиками пользоваться. Или представим, что кто-то умер. Мозг-то знает, что биологическая жизнь вот-вот окончится. И в то самое время х он начинает перебегать… Хоть к сыну, реже — к жене, а иной — в сберкассу, чтобы деньги вовремя стащить. Как только это начинаешь осознавать до конца, становишься совершенно свободным существом, потому что все деяния твои являют законодательную основу самой природы и для поиска причинности или какой-либо там аналитики нет никакого основания. Если мозг явление глубоко стихийное, то есть природное, оформленное мутациями в программу, то как, скажите мне на милость, можно спорить с его проявлениями или осуждать его производное? Совершенно глупый вопрос часто возникает у некоторых, не понимающих сути жизни: «Для чего я есть?» Тьфу! Рассмеяться хочется! Поистине, беспредельные глупцы населяют мир. Да для того, чтобы совершенствовать само существо, ту самую программу, в которую поместили тебя помимо твоей воли. Понял? Или опять нет?

— Согласен, вполне патриотический проект, — деловым тоном заметил я, скрывая удовольствие. — А почему, собственно, ты выбрал одну К — кию? В ней не так уж выражены особенности местного этноса. Возьми А — зию и Б — рию. В этих республиках куда интереснее проводить такой эксперимент. — А сам подумал: ведь там колорита больше, а значит, ломка традиций и ментальности каждого отдельного представителя будет весьма яркой. Ты его ломаешь, клонируешь по своему образцу, и сам этот процесс воспаляет душу: я страстный выразитель собственной идеи.

— Как, а? — опять обратился я к нему. — Ведь ты говорил об интересах России. Не так ли?

— Если вы, Иван Степанович, поддерживаете, я готов начать этот проект где угодно.

— Тут, любезный, не столько деньги и патриотические чувства нужны, куда важнее в этом вопросе прочный потенциал ненависти к человеку. Как у тебя с этим ?

— Ненависти?

— Именно ее! А как ты собираешься русифицировать ментальность и культуру провинциальных этносов? Без вероломства тут никак нельзя. Все государства прошли через этот адский круг. Только Россия застряла! Представь себе республики с множеством атрибутов самостоятельных государств, в которых численность населения около пятидесяти тысяч человек. Пусть даже сто, триста, семьсот тысяч. Миллион! Смехота. Как же создать рынок труда в закрытом этническом образовании? Как повысить доходы населения? Обустроиться? Помечтать? То-то! Невозможно! Да! Раньше я посмеивался над чиновниками, и не потому что осуждал их глупость, просто имело принципиальный смысл дождаться логической развязки. Вот сейчас уже она на пороге. Поэтому возникает вопрос: как защитить страну от сепаратизма? Глобализация в современном мире пустила глубокие корни, а мы сохраняем политико-административные модели столетней давности, модели вредные и опасные для единого государства. Ты же хочешь, чтобы они исчезли, чтобы расцвела Россия? Вон Китай, миллиард шестьсот миллионов граждан, а двадцать две провинции и пять автономных районов. Индия — миллиард сто миллионов делится на двадцать один штат и девять союзных территорий, Бразилия, страна близкая к России по численности населения и объему производимого ВВП, разделена на двадцать два штата и четыре территории, США — триста миллионов, а пятьдесят два штата. А у нас сто сорок миллионов, но восемьдесят восемь субъектов федерации. Кому пришла в голову такая дурацкая мысль, достойная книги рекордов Гиннеса в разделе «глупость»? Как тут без радикальных шагов! Ты-то готов на это?

— Да. Но без ненависти и насилия.

— Демократ? Либерал? Христианин? Без радикальных преобразований у тебя ничего не получится. Учись на своих ошибках. Когда проект в К — кии провалится и ты поумнеешь, найди меня. Я готов оказаться рядом, чтобы начать с тобой все сначала.

Опять в голову полезли прежние наваждения. Изображая мир своих фантазий, я с удовольствием продолжал утешать себя мыслью, что только беспощадное насилие улучшает породу людей. И чем больше его сегодня, убеждал я себя, тем совершеннее будет выглядеть человек завтра. Тут мне вспомнилось, что в последнее время меня все чаще тянет к разным формам принуждения практически всех окружающих и порой даже самого себя. Ведь совершенно не просто заставить себя визжать от радости, рисуя перед собой картину того, как ты моришь голодом и жаждой человека, чтобы вынудить его оклеветать собственного отца и подвести его под статью «умышленное убийство» неизвестного лица. Или сесть в первые ряды Театра на Таганке и заставить себя аплодировать и орать «Браво» бездарному режиссеру, то ли Сосунчикову, то ли Нелюбчикову. А обязать себя испытывать удовольствие от кремации усопших, и в момент возгорания печи — яростно аплодировать. Что такое человек? Еще ни один в этом не отважился признаться: это программа генов и кодов! Букет мутаций, находящихся в перманентном брожении, меняющийся по спирали развития. Да! Боятся! Очень хочется из себя мифические фигуры строить. Звания раздаривать. А невежество не позволяет понять главное: каждый из нас — всего лишь программа! Поэтому не поносите лгуна-политика. Не чертыхайтесь на всем доступную девку; не ругайте алкоголика, наркомана, глупца, неудачника, бандита, доносчика — это их программа. Ведь больше в человеке ничего нет! Разве можно от него требовать сверх того, что может дать его врожденный чип? Комбинация его нехитрой материи? Ведь если вас не устраивает программа вашего компьютера, вы начинаете поиск и покупаете другую. Не ключ ли это к пониманию проблем современности…

— Да-с, к сожалению, господин Кайраканов, в нем ничего нет… — вдруг вырвалось из меня. Он, конечно, ничего не понял — о чем это я. А я продолжал раздумывать дальше, впадая в умственную истерию: «Человеческие программы можно эффективно менять. Для этого дела человечество уже изобрело подходящий инструмент: коса смерти! Именно этим орудием можно достичь цели, если я хочу видеть положительные сдвиги в эволюции собственного вида. Поэтому совершенно глупо не принимать умом жестокость, лить слезы и стонать над насилием. Да! Именно так! Грубо? Жестоко? Да, да, да! Неужели намного лучше осуждать людское несовершенство и его мутационную программу? Такие насмешки слышатся со всех сторон. Не выгоднее ли вмешаться, чтобы изменить эту программу к лучшему? Что бы сделал первый инопланетянин, попавший на нашу землю? Он начал бы изменять род людской, потому что люди до безобразия не равны пришельцу по интеллекту. Наука постигается лишь сильным умом, а он чрезвычайно редок! Никак не больше десятой процента! Тьфу! Как ужасно мало! Мизер! Остальные же, чтобы компенсировать недостатки в айкью и генетике, тянутся за чинами, должностями, капиталами, восславляют пороки, празднуют, эксплуатируя их. Да я вот сам… Каким же тестом оценить самого себя? Неужели только силой ненависти? А может быть, в меня тоже вселился чужой ум, и не один, а сразу несколько? Ведь многое во мне похоже и на де Сада, который призывал человечество вернуться к инстинктам живой природы и к гедонизму, бесконечному наслаждению разнузданной плоти извращенного разума. И на Ницше — восторгавшегося селекцией внутри человеческих особей и восславившего сверхчеловека. И на Циолковского, ставившего атом мозга превыше всего и ратовавшего за уничтожение несовершенных видов природы. И на Сухово-Кобылина, мечтавшего о звездном будущем летающего человечества, прошедшего через жесточайший отбор и вытеснившего человека чувственного, рассудочного, примитивного. Или на самого Сталина, а то и на Гитлера. Нет! Лучше тогда уж на Сталина. Он ближе русскому духу. Да! Впрочем, я совершенно не против самых невероятных перемещений. Потому что протест в любой форме ничего не даст. Природа сделает все это помимо моей воли! Как смерть всегда настигает человека, очень настойчиво протягивая свою руку, так и природа вдруг заглянет в тебя из глубины веков. Сил-то совершенно нет противостоять такому явлению! Вот, например, сейчас, вошел в меня чей-то незнакомый разум и каждую минуту нашептывает: существует единственная гигиена для человечества — это массовое его уничтожение. Ну что тут поделаешь. Страшно? Ужасно? Да! А выбросить эту мысль из головы — бесполезное занятие. Сил нет! Да! Нет! И она все чаще, настойчивее воспаляет мой рассудок. Вы же, люди умные, должны меня понять. Вспомните, какая навязчивая идея обуревала в недалеком прошлом итальянцев — смертельная ненависть к австрийцам. А японцев? К китайцам. А греков? К туркам! А алжирцев? К французам! А армян? К туркам! А французов? К англичанам! А мексиканцев? К американцам! А камбоджийцев? К вьетнамцам! А пакистанцев? К индийцам! А поляков? К немцам! А румын? К венграм! А русских? К немцам! А немцев? К евреям! А персов? К иракцам! А красных? К белым! А демократов? К фашистам! А мусульман? К иудеям! А христиан? К сатанистам! А нищих? К богатым! А белых? К черным! А коммунистов? К капиталистам! И что? Мир перевернулся? Земля поменяла орбиту? Человечество оказалось в Красной книге? Стоит на грани вымирания? Нет, ничего такого не произошло. Да, пролили тысячи тонн слез. Да, прокричали в сотни тысяч децибелл горьких слов. Да, прочитали миллионы молитв, пропели миллионы страниц псалмов, простонали, помянули. Да, вырыли сотни миллионов могил. Но человечество за последнее столетие удвоилось! Обогатилось! Зарплаты выросли в сотни раз! Капитализация мировых активов возросла на тысячу процентов! Поэтому все давно прощены, поняты, забыты. То же самое будет со мной! Сегодня многие могут меня ненавидеть, а завтра начнут прислушиваться, сегодня гневно меня осудят, а завтра станут моими соратниками. Сегодня проклянут, а в ближайшее время поднимут на пьедестал. Да! Такими сотворила нас природа, то есть стихия мутаций, программа, выработанная тысячелетней историей возникновения человека. И не ищете в нас ничего другого. Его там нет!

Тут я неожиданно пришел в себя и бросил скороговоркой Кайраканову: «У меня много гостей, любезный, я должен уделять внимание каждому. Прощай!»

Зал гудел, веселье все больше переходило в распутство. Картина вызвала у меня неприязнь. И тип в генеральских погонах, пьющий водку из женского сапожка. И другой, с вытаращенными на деликатесы глазами, жующий за две щеки. И дамочка в морщинах, но в девичьих локонах, записывающая в блокнот сексуальные рекомендации писателя Черткова. И полуголая девица, вульгарно жестикулирующая при разговоре по мобильнику. И двое политиков с лоснящимися физиономиями, шепчущиеся у бутылки «Вдовы Клико». И круг юных охотниц за богатыми кавалерами, разглядывающих свои жертвы. И поп в рясе, заинтересованно зыркающий на дамские ювелирные украшения. И все, все, все другие. Тут каждый владел приличным капиталом и сотнями килограммов драгоценностей, но ни у кого не была и грамма полноценного серого вещества, что, бесспорно, объясняло прелюдию общественной агонии. «С каким превеликим удовольствием я бы всех их уничтожил, даже не пересчитывая, не спрашивая имени, не задавая вопросов, без пробы на качество», — решительно и радостно мелькнуло у меня в голове. Через мясорубку превратил бы в фарш! В непонятное месиво! А их глубочайшие корни сжег бы дотла! А из этого стручка в комическом смокинге, с жидкой, как у Мрефа, бородкой, который тщетно норовит залезть под юбку своей страшилке — даме с подтянутым подбородком, наполненными гелием губами и выщипанными в тонкий шнурок бровями, — сделал бы отбивную для голодных шакалов. Чтобы остервенелые звериные челюсти рвали его на куски. Ах, как замечательно все это представлять! Ах, как прекрасно разглядывать эти варварские утехи в деталях! С расточительным вниманием! С благоразумными советами от себя самого! Да! Чрезвычайно занимательно провел я время в щекочущих сознание размышлениях. А насладившись, неожиданно задал себе нисколько не странный вопрос: неужели в этом и состоит сила моего разума — чтобы издеваться над человеком? Ах, ах, страшно-то как! Ах, дорогой Иван Степанович, куда же приведет тебя этот странный поиск? Не спятишь ли ты? Не опасаешься ли оказаться нелюдем? Ярчайшим человеконенавистником? Нисколько не робею, насмотревшись на эту публику, на жуткий мир вокруг себя, очень хочу, мечтаю даже, стать самым извращенным индивидуумом. Мизантропом высшей гильдии! Чтобы не только с восторженным чувством глумиться над людьми, но ненавидеть и презирать в самом себе все Адамово. Способен ли я на такое? Ведь силу для этого дела надо иметь неимоверную. И здесь можно задать самому себе очень коварный вопрос: получится ли у меня выпрыгнуть из своего, человеческого? Не так-то это просто. Или я уже изначально запрограммирован как существо, для этого дела готовое?

— Есть сто миллионов! — вдруг услышал я над самым ухом. — Что теперь делать? — довольная физиономия Лапского возникла перед глазами.

— Сколько из них нала?

— Пять миллионов триста тысяч долларов, два миллиона евро и двести тысяч фунтов стерлингов наличными, все остальное — письменные обязательства.

— Кто дал больше всех?

— Крапивин. Написал расписку на девять миллионов долларов.

— Кто пожадничал?

— Владимир Павлович. Он с трудом вытащил тысячу долларов.

— Одну тысячу?

— Да! Рублями, правда, и то по своему курсу: один к двадцати семи. Такого курса давно нет. Нынешняя цена доллара — двадцать семь восемьдесят.

— А ну-ка выложи мне его худую подачку. Передай этому типу, чтобы шел в кабинет метрдотеля ресторана. У меня к нему дело есть. По дороге шепни ребятам Капусты, чтобы подтянулись к этому месту. Приглашай Владимира Павловича с приветливой рожей. Он с кем за столом?

— Со своей дамочкой, харьковчанкой из Франции.

— Она одна с ним?

— Нет, с ним вместе их шестеро. Какие-то его друзья из Зеленограда.

— Они что-нибудь внесли в кассу проекта К — кия?

— Нет!

— Так-с! Собранные деньги оставь Стеканову, а расписки передай в офис. Пшел! Да, стой, пусть к моему столу подойдет Перегудов.

«Интересно, как я сейчас поведу себя с этим Владимиром Павловичем, — мелькнуло у меня в голове. Ведь мой мозг, надо понимать, являет собой многообразный мир, исполненный тайн. Чем глубже я буду вести поиск нетривиальных извращений, тем поразительней окажутся пожелания разума. Неподвластный физиологический процесс может выкинуть что угодно. И с кого тут спрашивать? Как и кому давать объяснения, какие аргументы выдвигать в оправдание? Существует ли инстанция, которой можно предъявить претензии? Впрочем… Скорее всего, для полного понимания всех таинств собственного разума придется расширить рамки личной свободы, и тогда, не ограничивая себя ни в чем, удастся по-настоящему систематизировать его проявления. Да! Начать надо с понимания того, что для тебя не существуют ни конституция, ни законы, ни обязательства, ни совесть. Освободить сознание от всех социальных, религиозных, нравственных категорий. На что способен я, Иван Гусятников, человек или схожее с ним существо? Будут ли представления моего извращенного разума надуманными, искусственными, выморочными, или окажутся логичным проявлением моей природы? Необходимо вникнуть в неизведанное, существующее по ту сторону нашего сознания, в каждой клетке мозга, стиснутого декорациями жизни. Сама наша программа, видимо, не способна различать добро и зло, эти представления привнесены в нее извне. Именно это обстоятельство мне необходимо доказать, а для этого я должен совершенно освободить себя от ограничений в страстях, в желаниях и помыслах, пусть даже самых низменных и жутких. Приходится объявить войну так называемой традиционной «человечности». Отныне мой манифест — «Свобода не обремененного законами разума».

Эта вот история с Новым Орлеаном? В чем она прежде всего меня убедила? Что она весьма ярко высветила? Чем изумила меня, почему толкнула к действию? Очень тонок слой человечности в человеке. Да! Всего несколько часов отделяло горожан от до и после Катрины, но как изменилось их сознание? Словно ветры и волны Атлантики сорвали маску цивильности с их физиономий, потребовав немедленного проявления животного. Всего самого разнузданного! Насиловать, отнимать, не признавать достоинства другого, жрать, пить, гадить, красть — инстинкты эти проснулись в момент с невиданной силой. Но почему так резко? И не где-нибудь, а в богатейшей стране мира? Да потому, господа, что эти пороки целую вечность привлекают людей. Такова их программа. Это только кажется, что приступ свирепости в их разуме произошел в результате удара стихии. Нет! Сама природа человека такова. И совершенно нет необходимости ее идеализировать, как это делают политики и гуманисты. Тьфу! Ведь эти варварские страсти не утихают, они беззастенчиво продолжают бросать вызов современному миру. Ах, как это здорово — пинать людскую гордость! Растаптывать стереотипы самоуважения! Издеваться над личностью! Да! Милейшее занятие! Поэтому и мне медлить с этим никак нельзя. Тут я даже вспыхнул: «Надо торопиться с вмешательством в унылый муравейник жизни, чтобы большинство двуногих ахнуло от нового взрыва жестокости, а меньшинство пришло в восторг! Без насилия гармония не наступит. Вот тут-то я и нужен. В современных условиях это наиважнейшая задача. Как хочется увидеть миг человеческого совершенства! Засвидетельствовать в анналах истории трансформацию собственного разума. И тогда Тверская, смоченная дождем, или Москва-река при свете неоновых ламп разверзнется до самого центра земли, а в душе каждого из нас поселится солнце, казалось, отдаленное на миллиарды километров. Именно в это замечательное время по настоящему влюбится сердце …»

— А, Перегудов? — я увидел знакомое лицо. — Подойди поближе, хочу шепнуть тебе пару слов. — Дай десять тысяч зеленых шеф-повару, скажи, что через полчаса он получит специальный заказ на шесть блюд. Я сам распишу меню. Чтобы никаких вопросов не задавал. Доставь в кабинет метрдотеля электрический столовый нож, капли в нос, десяток полотенец, лейкопластырь, скотч, десять тысяч долларов, а у двери усади врача скорой помощи со служебным чемоданом.

— Капли в нос? — исподлобья посмотрел на меня Перегудов.

— У моего собеседника постоянный насморк.

— Понял, — тушуясь, кивнул он.

— Твоя лаконичность производит приятное впечатление. Собираюсь премировать тебя, — и не когда-нибудь, а сегодня же вечером. Вся команда получит премии. Ступай! — А сам бросил: — А, и ты тут, курочка?

Ко мне подошла светская дама, — участница всех столичных тусовок, жена вечного, крупного чиновника. Имени ее я, конечно, не помнил, впрочем, всегда называл ее самым банальным образом: «курочка». Ей было около семидесяти. Пестрый шелковый платок повязанный на цыганский манер, покрывал ее головку. Она так часто подтягивала у хирургов кожу, что ее мало кто узнавал. Сегодня на ней был экстравагантный наряд: из глубокого декольте грудь буквально вываливалась, и у хорошо воспитанных мужчин могло возникнуть желание подставить руки, чтобы она не выпала вовсе на паркет; короткая юбка, серебряный ремень с сапфирами, высокие сапожки. Пальцы унизаны бриллиантовыми кольцами.

— Дружок, — обратилась она ко мне, — скажи моему мужу, что многие спрашивают меня, не являюсь ли я его младшей дочерью. Представляешь? Почему-то все боятся ему об этом сказать. Пусть знает, что говорят о его жене. Тоже мне еще. Без меня он ноль! Я только из Ниццы, — сообщила она томно. — Замучили кавалеры. Этот вице-губернатор… Как же его? Такой целовальщик! То ручку возьмет, то плечо своими усами защекочет. Или этот, ну депутат, — всю Москву обклеил плакатами, что влюбился в актрису. А на плакате такой поэтический слоган придумал. Просто душещипательный. Вроде: «Хочу любить тебя 24 часа!» или «Мечтаю целовать тебя всю ночь!» Или даже: «Никак не могу, любимая, пройти мимо твоей двери». Изумительные слова. Изысканное признание. Вы-то сами не помните? Вся Москва умилялась. Как же ее зовут, ну та, что в последнем фильме этого, как его… известного режиссера, на букву Г, или Д, нет, пожалуй на Ж, ну помните? Он еще лысоват? И фильм был известный… Так тот депутат сморкался в мои трусики, да с такой радостью и чувством, что всем было понятно: отдых на Лазурном берегу у него удался. Все бегут на футбол с нашими армейцами против, как их там, англичан, что ли, а он мое белье стирает. Сам вывешивает на балкончике. Умница. Как его та артистка не полюбила? Дура! Ой, мой муж идет. Так давай скажи… меня все спрашивают, не дочка ли я ему. Ведь ничего не стоит сказать эту простенькую фразочку. Ну, Иван Степаныч, умоляю!

Ее супруг — невысокий, с брюшком, на вид моложе своей половины лет на десять. Я не раз видел его, но не помню имени. Он занимал видный пост в земельном ведомстве. Я его услуги оценивал не дороже пятидесяти тысяч долларов, поэтому он меня совершенно не интересовал. С ним контактировали мои юристы.

— Как чувствуешься себя, душечка? — обратился он к жене, слегка поклонившись при этом в мою сторону.

«Ах, вот как? Со мной кивком здороваешься, драный чинуша. Я тебе сейчас устрою», — мелькнуло в голове. А вслух я произнес:

— Ты что это, любезный, с малолетками на тусовки ходишь? Вот и сейчас привел совсем юную. Тебе не совестно? В следующий раз от меня никогда приглашение не получишь. Ты, любезный, такие выкрутасы себе не позволяй. А то я тебя тут же выставлю. Самому за шестьдесят, а девицу на званый ужин пригласил двадцатилетнюю. На своих торжественных вечеринках я такого видеть не желаю! — Я едва сдерживал смех. — Что теперь с тобой делать? Я жену твою хотел видеть, обласкать ее, а ты со студенткой приперся. Да! Наши чиновники народ развратный. Кто со мной станет спорить, господа?

— Так это ведь моя жена, Иван Степанович, — жалобно простонал он.

— Как, опять новая? Еще раз женился. А мою приятельницу бросил?

— Так это же она самая, Софа Алексеевна, — удивленно развел руки чинуша.

— Как так? Что за колдовство? Ты меня не дури, я еще в добром здравии.

— Ха-ха-ха! — рассмеялась Софа Алексеевна. И обратилась к мужу: — Я же говорила тебе, что блестяще выгляжу. Меня никто не узнает, а все дамы завидуют. А ты меня недостоин. Животик не можешь убрать. Лопух! Вот выйду замуж за молодого…

Чтобы не слушать этот бред, я встал и пошел на встречу с Владимиром Павловичем. Оставаться с этой публикой дальше было невыносимо. «И эти типы считают, — думал я, — что я одной с ними породы. Какое фарисейское заблуждение. Их надо уничтожать. Ведь совершенно невозможно жить с ними в одном мире. На всех этапах эволюции индивидуальные умозаключения совершенствовали мир интеллекта. Так же поток творческого обновления должен улучшить человеческое сознание. Сейчас меня ждет еще один из этой никчемной породы. Надо, наконец, решиться. И готово все… Конечно, работа не из приятных, но другой дороги нет. Этот первый эпизод может оказаться существенным для утверждения моего преимущественного права всегда поступать именно так, по зову внутреннего голоса, по наитию, чтобы прежде всего доказывать себе: я другой, мне все позволительно, и мириться с произволом недоразвитых особей больше никак нельзя. Ну зачем рядом со мной такая пошлячка, как эта Софа Алексеевна? Для чего она миру земному и космическому? Ведь она нарушает гармонию Вселенной! Поэтому пора начать процесс гармонизации. И я беру на себя смелость сделать первый шаг! Кто-то из наших, господа, ведь должен принять вызов! Стартовать, наконец! Жертва должна преодолеть себя, чтобы обернуться палачом! Лично у меня уже нет никаких сомнений. Поэтому мой шаг ровный, уверенный, я отчетливо вижу цель, остаюсь последовательным и верным своим убеждениям. Фатальной ошибки не может быть! Почему человек смертен? Почему он никак не может вырваться из своего семидесятипятилетнего круга жизни? Да потому, что он безраздельно глуп! А редкие умники, которые все же встречаются, становятся заложниками времени, в котором ненароком оказались. Жертвенные посланцы из будущего. Да-с, господа! Природа сама избавляется от балбесов, едва заметно, ну совсем чуть-чуть, увеличивая их биологическую активность. Лишь с помощью мутаций она может обогатить наш разум и даже довести его до совершенства. Но на это уйдут тысячелетия. Поэтому я хочу сократить время эволюции. Надо, чтобы право на жизнь получили лишь умнейшие. А для этого необходимо yue-li! Что в переводе с китайского означает «переступить все границы». Лишь в этом случае человеческий разум получит полное господство над пространством, временем, движением и плотью. Другими словами, господа, обретет бессмертие. Да!

Ах, Владимир Павлович, спохватился я. Идя ему навстречу, вспомнил эпизоды нашего общения. Как-то встретились мы в ресторане «Шинок». Сдвинули столы. Он был с молодой женщиной: помню ее большие голубые глаза, непривычного цвета волосы — синева с проседью. В.П. входил в круг состоятельных людей столицы, мог позволить себе многое. Рядом с ним сидела еще одна пара ничем не приметного вида. Со мной был крупный федеральный чиновник строительного департамента, болтун, порядком подвыпивший. Я уже собрался уходить, когда подошел приятель, с которым пришлось спуститься к выходу. Я отсутствовал не более пятнадцати минут, вернулся же, чтобы попрощаться и забрать своего гостя. И тут застал невероятную картину: лицо красотки В.П. было окровавлено, слезы смешанные с кровью, скатывались на кремовую кружевную блузку, голые коленки. В.П. молча, безмятежно жует свою отбивную, неприметная парочка рядом обнимается, а мой чиновник, облокотившись на стол, посапывает. Вроде все путем, и ничего особенного за столом не произошло и не происходит. «Что случилось?» — удивился я. Взяв со стола льняную салфетку, подошел к женщине, чтобы протереть ей лицо и промыть водкой раны. «Вызвать скорую?» — спросил я. Никто не ответил. Вначале подумалось, что это сам В.П. звякнул любовницу. Но ко мне подошла дама от соседнего стола: «Ей голову надо промыть водой. Помогите отвести ее в туалетную комнату». — Пожалуйста, — я помог встать пострадавшей. — А что, собственно, стряслось?» — «Как только вы отошли, к столу подошел какой-то кавказец, по-моему армянин, и без слов начал избивать эту особу. Бил ее руками и ногами. Бедняжка…» — «Никто не заступился?» — удивился я. — «Нет, никто!» — «Володя, — обратился я к В.П. — как ты позволил? Если сам побоялся, мог вызвать меня. И твои охранники стоят у входа». — «Это ее проблемы, — бесстрастным тоном ответил он. — За траханье я ей плачу. Почему я должен ее еще защищать? Может, он бил ее по делу?» Я тогда буквально оцепенел от его бессердечности. Ах, как мне хотелось избить этого довольного собой позорного труса! Впрочем, не совсем ясно — труса ли? Скорее всего, да, но гораздо больше он расчетливый негодяй! Его потребительская ментальность потрясла меня. Этот омерзительный случай нередко всплывает в моем сознании. Тьфу! До того был другой эпизод. Как-то на этажах мэрии мы случайно встретились. «Иван, — обратился он ко мне после приветствия, — для нового помощника мне нужен автомобиль. У тебя нет свободного? Потом разберемся». Я удивился, что такой состоятельный тип обращается ко мне с ничтожной просьбой. Решил, что, видимо, приперло мужика, стоит дать ему машину. Отправил ему из своей конюшни трехлетнюю «Ауди». Прошел год, два. Я подумал тогда: богатый человек, будет ли он вспоминать железку в двадцать пять тысяч долларов? Впрочем, я и сам забыл. Но, как теперь оказывается, не навсегда. В промежутке между автомобилем и «Шинком» был еще случай. Мы встретились в каннском аэропорту. Их было четверо. «Степаныч, старина, — любезным тоном бросил он, — моих летчиков не выпускают из гостиницы. Надо оплатить их недельный счет. Я не владею французским, поэтому не могу договориться с рецепцией. Помоги!» — «Что за переговоры с гостиницей? Надо послать им деньги или по телефону продиктовать номер кредитной карты, — пронеслось тогда в моей голове. — Может, случайно истратился и на мели? Но чтобы человек с таким огромным капиталом был не в состоянии оплатить гостиничный счет? Где его помощники, секретари, офицеры банка? Близкие друзья?» Когда я рассчитывался с гостиницей, оказалось, что английские пилоты «Челенджера» (частный семиместный джет) тоже не получили по счету. Пришлось и им выдать надлежащую сумму. Даже приличные чаевые за неудобства. Чтобы они говорили о русских с насмешками? Нет! Никогда не позволю! Моя щедрость в столицах мира известна. Эта история обошлась мне в пятьдесят семь тысяч евро. Недели через три он застал меня телефонным звонком в Лондоне. Опять жалобно просил помочь, якобы сам находился в Москве и ничего сделать не мог, а, кроме меня, из знакомых в Лондоне, мол, никого. Я тогда почувствовал, что его истории похожи друг на друга, но почему-то промолчал и уладил инцидент. В тот раз его охранников задержали в гостинице «Бристоль». Они нанесли гостинице ущерб на семьдесят тысяч фунтов стерлингов. Эти молодцы открывали пивные бутылки не ключом, а о выступы дорогой мебели, вытирали руки, измазанные жиром воблы, о шелковые портьеры и итальянскую обивку на диване и креслах. Позорили русских! Отребье! Хотя, впрочем, каков хозяин. Потом я еще задумался: «Почему этот В.П. в Москве, а его сателлиты в Лондоне? Кого же они оберегают в гостинице? Прошло два года, и эта сволочь В.П. не только не рассчитался, но даже не поблагодарил за мое великодушие. Низкий, скверный тип! Я тогда рвал и метал, что меня как простачка дуранули! А сегодня он бросил в фонд проекта К — кия какую-то издевательскую сумму.

В кабинет метрдотеля вошли еще трое моих охранников. В.П. сидел в кресле и болтал по телефону.

— Запереть двери! — бросил я.

— Привет, дружище! — начал В.П. — Замечательно выглядишь.

— Вяжите его по ногам и рукам, заткните рот кляпом и заклейте скотчем, — решительно заявил я. Он не успел вякнуть, как ударом в голову был нокаутирован. Его связали и по команде положили передо мной на стол. — Облейте водой, хочу, чтобы он пришел в чувство. Пусть видит, как его начнут распиливать на части.

В.П. окатили ведром воды, а шарики льда засунули под рубаху. Постепенно глаза стали оживать, тело в судорогах задвигалось. «Приподнимите голову и закапайте санорин, — командовал я. — У него часто заложен нос, не хочу, чтобы задохнулся. Пусть смотрит собственной смерти в глаза». — В.П. попытался что-то сказать. — «Где электрический нож?» — спросил я. Перегудов передал мне инструмент и тут же включил его. «Минутку», — бросил кто-то за спиной. Я обернулся. — «Разрешите надеть на вас халат, — сказал охранник, — испачкаетесь!» — «Да наплевать!» — хотел было отказаться я, но все же поддался и разрешил надеть на себя поварскую одежду. Прошла минута, а казалось, целая вечность. Я приблизился к В.П.

«С чего начать распиловку?» Тут, надо сказать, руки у меня повлажнели, пульс усилился, рот запекся от редкого дыхания. «Начну с ног, — вначале решил я, — даже оригинально, чтобы он сперва без ног остался, а потом руки можно освободить от веревок и каждую медленно обрезать». Я почувствовал его тяжкое сопение, увидел капли пота на лбу, встретился с его испуганным взглядом. Я отвел глаза первым — и тут приметил на нем новенькие туфли той же модели фирмы «Петриччи», что были на мне. «Мы даже в одинаковой обуви, — про себя рассмеялся я. — Похоже, он надел их сегодня в первый раз. Купил, наверное, тоже, как и я, вчера, по рекомендации Тимура Баткина, нашего общего приятеля, известного в столице доброхота. А почему каблук у него толще? Набойку подбил, что ли? Интересно, о какой скидке договорился Баткин для него? — почему-то пришло в голову. Обычно меня такие вопросы мало интересуют. — Ну при чем тут скидка? — минуту спустя я уже ругал себя последними словами. Да, из своего человеческого трудновато выпрыгивать. Но тут опять понеслось: мой внутренний голос хоть и не дрожал, но был каким-то слабеньким. И говорил он самые простые вещи, которые и давеча приходили мне на ум. „Если ты такой особенный, начинай распиловку ненавистного существа, врага человека разумного, а не болтай сам с собой. Докажи самому себе, что ты действительно другой. Непохожий!“

Я почувствовал, что звук работающего ножа начинает меня раздражать: чтобы совсем не потерять рассудок, вытянул руки и шагнул еще ближе. Тут неизвестно почему мои глаза закрылись, и я услышал, как тоненько завизжал электрический нож. «Видимо кость отпиливаю! Значит, удается! — с радостью пронеслось у меня в голове. — „Браво, Иван Степанович!“ — по-моему, я даже вслух это прокричал. Или мне так подумалось. Когда открыл глаза, никакой крови ни на ноже, ни на теле или столе не было. В.П. лишь корчился, а сознания не потерял. — „Что это было?“ — глухим, растерянным голосом спросил я. — „Вы отрезали часть его каблука“, — прошептал Перегудов. Вначале подумалось: этот В.П. может посчитать, что я смеюсь над ним. Обрезать каблук? А? Действительно смешно! Я помолчал и как бы даже забылся. Но вдруг понял, что теперь собрать мысли невозможно. Захотелось спросить себя, а не болел ли я в последние дни? Молчание затягивалось. Со стола сползали капли тающего на груди В.П. льда. „Может, лечь вместо него, — вдруг мелькнула дикая мысль, — чтобы меня располосовали на пирожки? Ведь я сам нелюдь, господа! Что может заслуживать такой типчик, как я!“ Прошла минута, другая. Тишину никто не нарушал. Мой воспаленный разум начал остывать. Я украдкой взглянул на связанного В.П., и чувство омерзения опять охватило меня. Без лишних душевных мучений я лихо заорал: „Перегудов, продолжайте начатое дело! Да! Все вместе, господа! Продолжайте, продолжайте, продолжайте! Останки заложите в мясорубку на котлеты его друзьям“.

Я вышел совершенно разбитый. «Почему я так и не смог высказать свое главное пожелание? — то и дело мелькало в моей голове. — Сказать-то нужно было только одно слово — распилить ! А я не смог решиться. Тьфу! Если что-нибудь подобное произойдет со мной в будущем, я просто вынужден буду казнить самого себя. Ведь с хилой волей я ничего такого особенного добиться никогда не смогу. А зачем тогда жить? Когда команду давал, я же чувствовал, что это слово из меня не лезет, понуждал себя, силы немалые прикладывал, а не получилось. Может, потому, что, желая его убить, сам еще не был до конца готов к исполнению своих намерений. Да! Другого объяснения нет! Горько самому стало. Надолго ли поселилось во мне так неожиданно явившееся чувство неудовлетворенности содеянным? Будет ли оно меня преследовать и каждый раз так беспредельно терзать? «Хватит, хватит, хватит, — кричал я на себя. — Все мои поступки отныне будут совершаться ради будущего человечества. Хватит, хватит, Гусятников! Помолчи!»

Глава 4

Семен Семенович медленно просыпался. Сознание, впрочем, тут же начало шаловливо заигрывать с ним. То ему казалось, что он хочет открыть глаза и быстро встать, чтобы попить кофейку и присмотреть за своими барышнями. Одновременно требовалось продолжить сон и досмотреть нечто особенное, а что именно, он сам запамятовал, но чувствовал: это было очень занимательно и, если он опять уйдет в сновидения, — все всплывет само собой и он легко провалится в сладкие грезы. Тут же мелькала мысль, а не поваляться ли в постели просто так и не представить ли себя в каком-нибудь, ну самом необычном, обличии? Эта внутренняя катавасия продолжалась недолго. Химушкин покрутился на кровати, принимая разные позы в надежде найти себя. То лежал на спине, то переворачивался на живот, то устраивался бочком, но найти себя прежним никак не получалось. Оставалось кряхтеть и мучится, а от горькой мысли о своей беспомощности захотелось даже всплакнуть. Дрожа от бессильной злости, он все же открыл глаза, без особого интереса осмотрел комнату и остановил взгляд на окончательно потерявших былую форму ботинках. «Обувь совсем развалилась», — отметил он. Но никакого огорчения не почувствовал. Потом перевел взгляд на пиджак, висевший на стуле. Карманы были оттянуты, хотя пусты, снизу свисали обветшалые нитки, а складки на рукавах походили на старческие морщины. Локти не раз подвергались неуемной штопке, ее темные пятна уродливо топорщились. Пиджак совсем обтрепался и выгорел. А когда-то был изысканного цвета. Табачного? — перебрал он в памяти. — Нет, хаки. Да нет же, вишневого. Когда я его покупал? В восемьдесят третьем? Или в восемьдесят первом? А, вспомнил, купил я его по случаю получения университетского диплома. Это был семьдесят девятый год. Так что ношу уже двадцать семь лет. Пардон, разве, за это время я себе ни одного костюма не покупал? Нет же… На свадьбу я пошел в черном. Так я его в девяностом в ломбард сдал, но так и не выкупил. Тяжелое время было. Как после войны». Он скосил глаза на постель и обнаружил, что белье стало серым. «Когда я его стирал? А, не помню. Целая вечность прошла. Да, собственно, какая разница…» Улыбка сошла с его лица так же неожиданно, как и появилась, скулы выступили, веки чуть прикрылись, лоб наморщился.

За окном лил дождь. Вставать не хотелось. Под одеялом было тепло и уютно. У мысли подобные идеи в последнее время возникали у него все чаще представить себя в каком-нибудь невероятном обличии выросли ноги, и она пошла бродить и скандалить в голове Семена Семеновича самым странным образом. Хорошо увидеть бы себя стулом, на котором висит пиджак. Ну, вот еще что… Подумалось, представить себя какой-нибудь невысокой башней (Семен Семенович боялся высоты), чтобы созерцать жизнь любимого города из конца в конец. Эта фантазия показалась интересной выглядела более интересной, но Химушкин решил попридержать ее и продолжал поиск чего-то совершенно особенного. Он попеременно представлял себя грачом, телекамерой, женским халатом, подслушивающим устройством, письмом президенту, начальником тюрьмы… А в момент отчаяния оттого что никак не мог остановиться на чем-то даже на миг вообразил себя бюстгальтером (у него была некоторая слабость к женской груди). Ему нравился третий размер, и он готов был уже увлечься этой идеей и погрузиться в поток изумительных ощущений, как возник соблазн превратиться в пшеничное зернышко. И не просто стать злаковым семечком золотистого цвета, а пройти весь долгий путь этой замечательной крохотульки. Проследить ее метаморфозы не извне, не взглядом наблюдателя — агронома или колхозного бригадира, а изнутри. Стать семенем, но со своей душой, сердцем и разумом! Не с какими-то абстрактными чувствами и мыслями, а собственными, выстраданными, химушкинскими! Да, у этого московского чудака была необычайная способность к самым противоречивым ощущениям. В его забитую виртульными фантазиями голову могло прийти все что угодно.

И вот он уже ощутил себя лежащим в амбаре незнакомого земледельца. И представил себя не обычным мужчиной шестидесяти лет, с бородавками на лысой голове и ростом 180 см, а пшеничным зернышком, покоящимся в куче семян на земляном полу прямо перед мышеловкой. Правда, и не совсем обычным семенем, а скорее человечком, помещенным в оболочку зерна. Впрочем, никаких неудобств эта странная метаморфоза ему не причиняла. Химушкин чувствовал себя как бы на нелегальном положении. Он слышал и видел все, а сам был совершенно незаметным и неузнаваемым. Кому бы пришла такая смелая мысль, что едва заметным желтым пятнышком был он сам? Как раз в этом и состояла его нынешняя главная идея — быть совершенно незаметным. Никто не смог бы признать в нем не только столичного жителя Семена Семеновича, но даже человечка вообще. В этом состоянии он мог сколько угодно предаваться фантазиям. Что, собственно, и являлось высшей целью его скромной по средствам жизни и удовлетворяло навязчивое желание куда-нибудь переместить собственный разум… Может ли что либо другое позволить себе москвич, живущий на жалкую пенсию и пару сотен долларов от аренды небольших коммунальных комнат? Давеча господин Химушкин слышал, что хозяина амбара звали Тарасом Ярославовичем Сандаловым. В начале сентября скрипучая дверь в амбар вдруг отворилась, и на пороге появился сам хозяин. Коренастый, плотный мужичок. Бледно-зеленые глазки выдавали в нем рассудительную личность, а толстенький живот — страстного любителя калорийно поесть и изрядно выпить. Ведь ничем другим на селе себя не порадуешь. Химушкину нравились визиты агрария. Он с удовольствием наблюдал, как Тарас Ярославович, потирая руки, с горящим радостным взглядом, вынимал из мышеловки трофеи и складывал грызунов в плетеную торбочку. Потом наживлял мышеловку новой приманкой — чаще это было сальцо, а иногда даже кусочки карпа, — почему-то поплевывал на них и, долго не отрывая взгляда, пятился к выходу. «Любит мужичок мышей ловить, ох как любит. Да и жизнь у него красивая, свободная, — размышлял столичный житель, — не то что у меня, но и вообще в нашем городе. В нем часто сам оказываешься приманкой. Так и ждешь, что тебя кто-то съест, и не то что прожует, полакомится, а потом зубы палочкой прочистит и повторно твои шматочки просмакует. А просто без особого интереса глотнет — и нет тебя. И был таков, даже могилки на кладбище не сыщешь». Тут Семен Семенович дружелюбно бросил: «Привет, старина, я уже давно не сплю. Интересно у вас. Прощаться совсем не хочется. С чем пожаловал?» Сандалов протер рукавом глаза и, не обращая никакого внимания на приветствие Химушкина, подошел к незнакомому столичному жителю агрегату, выглядевшему поржавевшим и дряхлым, лениво скинул на землю обветшалый хомут, свисавший с ручки агрегата, крутанул ею несколько раз, как бы прислушиваясь к звукам. «Вот так уже лучше, так… Крутись, крутись, иначе твой хозяин денег не заработает», — проговорил он. Старое железо заскрежетало, подалось, лопасти вентилятора заскрипели и стали медленно вращаться. «Что это он собирается делать?» — насторожился Семен Семенович. В утренней сельской тишине скрежет металла особенно бил по ушам, вызывая неприятные предчувствия.

В куче пшеничных зерен, где расположился Семен Семенович, находилось еще около пятнадцати тысяч семян. Но все попытки отыскать в ней собеседника наглухо проваливались. Никто не давал о себе знать. Как будто все куда-то спрятались или заложили уши. Тут, впрочем, Химушкин подумал, что столь страшные звуки ранним утром могут растормошить души соседей, и, вполне возможно, кто-нибудь выдаст себя протестным заявлением. Но опять никто не проявился, так что оставалось лишь скандалить в собственном разуме. «Счастливцы, — подумал он, — ничего их не беспокоит. Если бы я сам лежал в этой куче посадочного материала, то лишился бы возможности на всхожесть. А как же без нее? Нет! Такая жизнь мне вовсе не нужна. Ведь всхожесть, несмотря на некоторую буржуазность и эволюционную пошлость, открывает много забавного. Но что собирается с нами делать этот фермер? Вид у него решительный. Говорят, пшеничное зерно варят для свиней. Смешивают с картофелем, свеклой и разносят по корытцам, чтобы свиньи прибавляли в весе. Росли в цене! Неужели надо готовить себя к тому, что съедят? Интересно! Немыслящему существу естественно и спокойно отправиться в котел для варки пищи, а мыслящему? Какой силой духа надо обладать, чтобы не потерять рассудок от такой переделки? Да! Трудновато! Во что же я превращусь в кишечнике кабанчика? Выживу ли под ударами клыков, под воздействием желудочного сока, уплотнения кишечника? Протащить свое сознание через свинячье внутренности! Ох, не каждый позволит себе такое путешествие. Но почему человек легко обольщается внешним миром, однако страшно боится заглянуть в само чрево природы? Совершенно не испытывает ностальгию по собственной колыбели? Чтобы не испугаться самого себя? Субстанции, из которой он возник? Не потому ли, что был помещен в утробу случайно? Помимо собственной воли? Тут можно предположить, что разум, мечущийся в антитезах — между пространством, временем, движением и телом, — вывел из маршрута сознания потребность в экскурсии по лабиринтам материнской плоти. Нельзя увлечься тайнами собственного рождения, если за тобой неотступно охотится смерть, а ум, ставший вместилищем страха перед неминуемой кончиной, обязательно наполнит каждую клетку тела желанием прожить свой срок в нескончаемых удовольствиях. У кого вызовет радость перспектива побывать в утробе какой-либо женской особи? Очень немногие способны испытать потребность к такому вояжу». Семен Семенович поймал себя на мысли, что если бы он обладал неким капиталом, скажем, около миллиона долларов, то обязательно выстроил бы в Москве монумент высотой в десять метров, изображающий женское тело изнутри. Чтобы каждый желающий смог заново прочувствовать или «вспомнить» все ощущения, которые возникают у новорожденного вплоть до появления на свет. Или испытать переживания (боль либо сладострастие) тех, кого проглатывает крокодил или прожевывает иной хищник. Вот это настоящий экстрим! Можно и прибыльный бизнес создать. «Нет, что-то другое мой аграрий затевает, — господин Химушкин даже взбодрился. — Почему-то сетку на окнах укрепляет. Я так понимаю, что эта сетка прежде всего от птиц ограждает, чтобы нас не выклевывали. Хозяин не столько о нас заботился, сколько о себе. Мы же его собственность. А теперь? Чего он опасается? Может, крупных ястребов или сов? Их в округе много. Что им наша мелкая сетка? Одним ударом клюва они ее в клочья изорвут. Но что может привлечь крупных хищников в нашем амбаре? А может быть, его пугает безграничное пространство, открывающееся за этим оконцем? Человеческая программа составлена таким образом, что пространство побуждает размышлять о жизни. Но размышляя о ней, невозможно не думать о мертвых. Их-то в миллионы раз больше. А не заботясь о мертвых, разве можно найти успокоение разума? Размышлять и вспоминать о них не так, как нынче, по чисто традиционному представлению, а иначе? Не ставить в церкви свечки, а на могилках цветы, красными яйцами на пасху не обкладывать усыпальницы. Это же абсолютно примитивное выражение «заботы» и «дум» об ушедших. Эти ли излишества им нужны? Только ли на это способен наш разум? Самое невероятное заключается в том, что до сих пор большинство боится признаться: после смерти ничего нет. Да! Ничего! Даже тьмы нет! Даже никакой пустоты там нет! Не будь я убежден в этом, мне пришлось бы всю жизнь еще больше насмехаться над собой. Буквально глумиться над собственным разумом. Поэтому приходится смотреть на себя с глубоким презрением. А как жить в мире, который ненавидишь? Стыдиться, что оказался в нем. Прячешься от всех, перевоплощаешься, рвешься вон из Химушкина в разные стороны. И в упоении прошлого поиска частенько основательно забываешь самого себя. Даже прилагаешь силы, чтоб очнуться, но долгое время никак не удается вспомнить: кто таков, в какое время живешь и в чем, собственно, нуждаешься. И теперь нашел себя в любопытном занятии и изумляюсь своей настойчивости. Да! Горькое признание. Человек устроен очень уж парадоксально, если не сказать неудачно. Какая колоссальная разница в пределах этого довольно кислого вида! А я сам? Ужас! Ужас! Бр-бр-бр. Тьфу! Хочется без конца плеваться, вернее отплевываться, от таких заполонивших мир шмыгающих мизерных фигурок! И прежде всего — от самого себя! Да! От самого себя! Тьфу! Надо признаться, я такого вовсе не ожидал! Предполагал одно, романтика сводила с ума, мечтал пополнить род людской великолепным содержанием, навязчиво лезли в душу желания освободиться от идеологии, вырваться из кабалы труда, стряхнуть с себя гнет нищеты, сбросить оковы религии, а что вышло? Я оказался совершенно не тем материалом! Польстился на стыдливые уловки прятаться в других видах. Вот мой фермер мешки с каким-то мелким помолом приготовил. Или это порошок. Красный! Запах странный. Теперь вот он лопату достал, переставил мышеловки, совок в руки взял. Что же будет? Интересно-то как! Какого сюрприза судьбы ожидать, Семен Семенович?»

Господин Сандалов, орудуя совком, наполнил пшеницей старую машинку. Когда Химушкин вместе с другими пшеничными зернами скатился из совка в бункерок агрегата, дух радостно перехватило. Все предыдущие размышления забылись, душа замерла от приятных ощущений. Вспомнилось, как в далеком детстве он на санках с Воробьевых гор вихрем мчался к Москве-реке. Ух! Из потока прежних соблазнов и увлечений в памяти чудаковатого москвича вдруг вспыхнула картина из прошлого: он оказался в сугробе с краснощекой подружкой из детского дома, то ли Валей, то ли Варей. Они тогда еще не целовались, а так, любили вместе покувыркаться. Инстинкты «защиты жизни» еще не проснулись, а программа секса лишь оживала.

Семен Семенович увидел, что Сандалов опять начал крутить ручкой. Машинка загромыхала. Соседи запрыгали, заерзали, стали скатываться на разные решетки. В первую попадали битые ломаные зерна, шелуха и полова, на нижнюю решетку сползала полнотелая пшеница. «Отходы пойдут в пищу свиньям, — подумалось Химушкину, — а что с нами будет?» Семен Семенович был столичный житель, поэтому сельское хозяйство знал очень слабо. Этим можно объяснить постоянные вопросы, то и дело вползающие в его чудаковатую голову. «С чего начать? — вдруг услышал Семен Семенович голос агрария. — Свиньи уже покормлены. Начну-ка я с обработки семян ядохимикатами. Пора в поле выходить!»

— Хоть объясни, чего мне ждать? — бросил Химушкин. Однако он не был услышан, и фермер начал наполнять почерневшую старую ванну пшеничным зерном. Другой бы тут струсил, но Семен Семенович лишь заинтересовался.

— Что ты так часто шумишь? — вдруг разоичил он женский голос.

— А кто вы? Мы знакомы? — растерялся москвич.

— Я-то тебя давно знаю. Ты же Семен Химушкин из Центрального округа?

— Да! А вы кто? — бросил он как бы между прочим, а сам в душе очень возрадовался, что его узнали. Он всегда ждал случая, чтобы его кто-нибудь да признал. Чтобы заговорил с ним, несмотря на его скромный гражданский и финансовый статус. Такие случаи общения с незнакомцами, знающими его, были действительно редким событием, поэтому чрезвычайно положительно влияли на душевное состояние Семен Семеновича.

— Наталья Несыкайло из санитарно-гигиенической инспекции.

— А я тут при чем? Почему вы рядом оказались? — заинтересованно спросил он.

— Уполномочена самим Онищенко. Проверить, как частный предприниматель Тарас Сандалов выполняет лицензионные договоренности. Вот он собирается протравить химией посадочный материал. А каково качество его химии? Какую норму закладывает? Не обманывает ли себя и окружающих? Добротный ли продукт использует? Это я не только о семенах. Да ты и сам стал предметом нашего исследования. Странные, даже опасные мысли у тебя в голове бродят! Надо изучить все, чтобы подготовить дело по отзыву лицензии.

— На что лицензия? — искренне удивился господин Химушкин. Он даже хихикнул от неожиданности. «Скажет тоже! — мелькнуло в голове, — а впрочем…»

— Как на что? На право проживания.

— Это, прошу прощения, где?

— В границах России. В куче пшеницы, даже на свалке мусора.

— А где мне жить, русскому-то? Я же в политику не вмешиваюсь, а скандалю лишь в собственном сознании. Кого это сугубо личное обстоятельство может беспокоить? Никогда не думал, что в новой России могут быть такие ограничения. Я научился скандалить в самом себе еще при коммунистах. Да-с, я именно так выворачивался, потому что другого способа тогда не было. Воспаленный разум рвался наружу, но с большим трудом удавалось прятать его в черепной коробке. Они-то разрешали. Или, лучше сказать, не запрещали. А что, теперь уже нельзя? Странный какой-то, пожалуй… — Он на минутку задумался и уже радостным тоном добавил, — даже чудесный закончик. Да! В нем истинная гражданская добродетель видна. В самой патетической форме! Великолепная энергетика чувствуется. Я над проектом размышляю, как обособить разум… Но это не сейчас. Вещь серьезная, отдельного разговора требует. А если вернуться к прежнему, то нечто похожее по существу можно встретить в Ветхом Завете. Правда, на другой манер. И даже как бы не об этом. В этих историях изображены причудливые картины подавления сознания. Выстроена неправдоподобная для современности программа сознания. Сарра позвала в постель к мужу Аврааму Агарь, родившую ему Измаила. Рахиль, законная супруга Иакова, уложила на собственное ложе прелестницу Валлу, родившую Иакову двух сыновей, Лия уговорила Зенфу подарить эротическое наслаждение своему суженому. Многие известные дамы той давней эпохи — Иудифь, Эсфирь, Далила, Суламита, Мариамь, Ребекка и другие приводили к своим мужьям самых обаятельных женщин, всячески способствуя чувственному обогащению супругов. Они не только заботливо клали в постель к своим благоверным юных красоток, но с гордостью воспитывали их детей, поддерживали обольстительность этих женщин, одаривали их кремами и благовониями, вносили в их быт шик и роскошь. Такие поступки считались высшим проявлением супружеской любви. Апофеозом преданности! В вашем новом законе проглядывает что-то подобное. Надо так горячо любить власть, чтобы приносить ей себя полностью. Без малейшего остатка для инакомыслия. Мне безумно нравятся исторические «заказы», кардинально меняющие сознание, перестраивающие всю человеческую программу. Возьмите большевиков: каким замечательным талантом надо было обладать, чтобы за ничтожный срок внедрить в массы убеждение: убить отца, мать, брата во имя торжества политических целей — высочайшее людское предназначение! Да! На разум можно влиять самым замечательным образом. Или вспомните кровавые походы крестоносцев, костры инквизиции, печи концлагерей, разгул терроризма в современном мире. Чем примитивнее сознание, чем ниже интеллект, тем больше проповедует он банальности; чем громче звучит требование неукоснительного подчинения массового сознания, тем с большей готовностью принимаются обществом подобные перемены. Люди с такой прытью предаются наслаждениям, будто стоят на пороге кремации. С таким остервенением обогащаются, словно им дарована вечная жизнь. С такой скоростью глупеют, будто чей-то магический голос нашептывает: «Счета в банке неудержимо растут лишь у олухов!» Это что, не звенья одной цепи? Это ли не вмешательство в нашу программу самым замечательным образом? А почему я должен быть в стороне? Вы говорите, закон? Хочу его изучить, чтобы пользоваться им по-своему. Когда же вышел этот волнительный указ? Или вы действуете без циркуляров? По наитию?

— Уже года два, как он был опубликован в «Российской газете». Ты болтун, господин Химушкин, и эта черта выдает в тебе одиночку, — раздражено бросила инспектор Несыкайло. А они сегодня совершенно не в моде. У каждого из нас есть выбор: ты вправе поступать по своему усмотрению, ополчиться на себя или на весь мир, а я не должна вникать в суть твоего скандального сознания. Мои поступки будут вызваны путаницей, неясностями твоего ума. Придется, ссылаясь на букву закона, использовать его против тебя, но на благо тебя самого. Нынче знания дорого обходятся, Семен Семеныч, а людям не хватает на самое главное.

— Но что все же главное для человека?

— Я не справочная служба. Наймите знающих людей, и многое станет ясно.

— Значит, мой ум не способен понять главного? Может быть! Я постоянно упрекаю себя в этой слабости. Действительно, никак не могу понять, почему римляне бесплатно кормили стаи гусей в благодарность за то, что те спасли Капитолий. И свою благотворительность оставили на скрижалях истории, как образец высокой культуры. А на своих пиршествах с удовольствием ели гусей из предместья Рима. Или греки в знак благодарности за воздвижение храма Гекатомпедона выпускали из загона ослов, которые помогли им в строительстве, на вольные пастбища. Страшно гордились этим и слагали предания о своем благородстве. Хотя в других провинциях, держали ослов на замке и нещадно эксплуатировали. Или египтяне, которые хоронили волков и кошек в священных местах, бальзамировали их тела, соблюдали траур и возносили свои высокие поступки в молитвах. А погибших в битвах воинов оставляли в поле на съедение хищникам. Полководец Кимон устраивал пышное погребение лошадям, завоевавшим победу в беге колесниц на Олимпийских играх, но перебил не одну тысячи коней персидских всадников и сотни тысяч воинов. А мы, русские, построили мавзолей душегубу Ленину и свято храним его мощи, а сами клянем национальное прошлое. Да! Многое мне совершенно непонятно. Вы правы! Правы! Я готов смириться, отказаться от привилегии скандалить в собственной голове, подкопить денег, что бы создавать свою лабораторию…

— Я ни на чем не настаиваю, — равнодушно бросила инспектор.

В этот момент Тарас Ярославович накрыл господина Химушкина плотным слоем витовакса. Розовый фунгицид слабо пах ванилином. Семену Семеновичу показалось, что он попал в кондитерский цех, в мир чудесных запахов, аппетитных изделий и изумительных форм. Захотелось сладкого: бисквита, шу, эклера, нуги, марципана, крема. Неожиданные наваждения на какое-то время отвлекли его от беседы с госпожой Несыкайло и погрузили в новые фантазии. «Пока все идет совсем неплохо, — пронеслось в голове. — Новые ощущения пьянят, побуждают еще глубже окунуться в неизвестный пласт жизни, вдохновляют. А все прежнее, столичное, заплесневелое, червивое, вызывает возрастающее отвращение. У меня приличное образование, поэтому позволяю себе самые смелые сентенции. Разумеется, недостатки той жизни, в которых я сейчас себе так искренне признаюсь, могут быть и достоинствами. Все зависит от программы разума, от представлений о мире, в который хочется или не хочется нырнуть. Теперь я стал приверженцем идеи внутренней бесконечности, поиска жизни не вне, а в самом себе. Посредством углубления в мир собственных представлений я с превеликим удовольствием начну связывать несвязываемое и пересекать непересекаемое. Мои первые опыты обновления бытия новыми формами могут стать соблазнительным примером. Нет и не может быть ничего более восхитительного, чем умиротворение собственного сознания. Сейчас во мне нет ничего, кроме восторга перед предстоящим путешествием в неведомое. Как это здорово — заглянуть в самые отдаленные уголки сознания, отрешиться от мира, проползти по изнанке жизни, застрять в печени, скатиться из ануса в клозет, переселиться в червя, в акулу! Спрятаться в жемчуг, чтобы постоянно касаться женской груди, стать вшой, прижавшейся к губам вагины, пчелой, собирающей нектар на альпийских лугах. Проникнуть в пояс шахида, от взрыва которого льются реки слез, проснуться пшеничным зерном. И так жить, наслаждаться, скандалить в собственной голове, а считать себя обычненьким человечком, которому в реальной жизни постоянно приходится ограничивать себя в выборе желаний!» Он остановил поток нескончаемых мыслей, казалось, обдумывая признания, потом вдруг вспыхнул и вслух удивился: «Традиционное существование агонизирует под игом вещизма, глобального нашествия попсы и секса. Не хочу возвращаться в Москву, в прогнивший мир воинствующей слабости духа и незыблемости капитала. Не хочу возвращаться в Химушкина! Нет, нет, нет, я не Семен Семенович! — вдруг прокричал он. — Я что-то совсем другое! Сейчас пшеничное зерно, и очень недурно себя чувствую, затем вешалка в женском гардеробе, теснящаяся между нарядами. А может быть, еще и лампочка, освещающая собственное безумие?» Этот вопрос так и остался невыясненным, потому что господин Химушкин почувствовал на себе, как аграрий деревянной лопатой начал довольно энергично перемешивать семена с ядохимикатами. Оболочка Семена Семеновича покраснела, желтый цвет пшеницы стал алым, на какое-то время ему даже показалось, что он вовсе потерял себя. Потом вдруг подумал, что никак не может являться субъектом, достойным пристального наблюдения соседних пшеничных зерен. «Кто такой человек? Кто такой Химушкин? Тьфу! Тьфу! Передо мной совсем другой мир! И Семен Семенович меня совсем не интересует! Как он вообще может увлечь разум? Тьфу! Нет, моим мозгам нужно что-то совсем другое. Почему я так заволновался? — тут же мелькнуло у него. — Неужели я сам себя так страшно напугал? Ведь я уже не столичный житель! А может быть, я предчувствую, что начнется что-то необыкновенное и неожиданное? Видимо, сейчас Сандалов протравливает нас химией. Но по логике после этого он начнет сеять, и я впервые окажусь в сырой земле. Это что, настораживает меня или увлекает? А если я не взойду? Если доза химии окажется выше нормы и отравит меня до смерти? Какой новой субстанцией я окажусь? Рыхлой землей для посева? Глиной для кирпича или керамики? Песком для стекла или пляжа? Где эта дама Несыкайло? У нее бы спросить, как там с нормой протравки? Я вот смотрю на моих соседей. Одни ну совсем красные, другие вроде розовые, а те, которых едва коснулся фунгицид, выглядят бледно-желтыми. Может, обтереться о нижние зерна, чтобы сбросить с себя толстый слой химии?» — «Эй, Наталья, где вы? Посоветуйте, как поступить, каким лучше выглядеть? Красным, розовым или бордовым? Кто подскажет?» — прокричал Семен Семенович. Не дождавшись ответа, он пролез почти к дну ванны и стал старательно обтираться о своих бледненьких соседей. Именно тут его подхватил черпак фермера и, словно с американских горок, бросил с ветерком в небольшой мешок. Семен Семенович вскрикнул от боли: коленки покрылись ссадинами, в пояснице заломило, рот заполнился пшеницей. Пакостное ощущение взбудоражило донельзя. Он сплюнул, отдышался, простонал, а странные видения продолжали посещать его. На первый взгляд, они были ребяческие, и тем не менее в них можно было бы обнаружить вещи самого удивительного свойства. Ведь Семена Семеновича никто, собственно, не знал, ни одна душа не заглядывала в сокровенные тайники его разума, а, значит, заподозрить можно было практически все. Особенно учитывая богатое воображение нашего русского народа, гораздого на дерзкие выдумки и падкого на все невероятное. Действительно, куда податься: в незначительные чиновники, в разночинные капиталисты, в нищие, разбросанные по всей России, или в смутьяны? Для многих эти вопросы наитруднейшие, всю жизнь тычутся человеки по сторонам без заметного успеха в обретении собственной столбовой дороги. Смешно и любопытно, но чудаковатый столичный житель давно определился в избранном пути, шаг за шагом проникал в его тайны, не чувствуя себя потерянным, более того, даже утверждался в своем отчаянном выборе. Ругань и критику себе вслед никогда не слыхивал. А тут с незнакомой дамой такие чудеса: «Отберем лицензию на проживание». Как это понять? Впрочем, тут он замешкался, опять простонал и застрял. С трудом, через плотную мешковину, Семен Семенович стал напряженно наблюдать за работой коренастого агрария без опасения быть обнаруженным. Того сильно занимала протравка семян. В какой-то момент фермер даже бросил лопатку и стал смешивать пшеницу с химикатами руками. Несколько раз он тяжело заехал Химушкину то по уху, то по ушибленной пояснице. От сильной боли Семен Семенович аж ахнул. Он поймал себя на том, что хочется дать пинка или даже в глаз этому Сандалову. «Москаль поганый, спiлкуется зi мною, як нiби я стара пiдбора. В другий раз обернусь в мiсцеву суддю, щоб дати цъому фермеру один мiсяць арешта в пiдвалi з пацюками».

Аграрий наполнил мешок, надел лямки на плечо, плотно прижав ношу к бедру, ремень пристегнул на поясе и вышел из амбара. Сентябрьский низкий туман молочным ковром закрывал землю. Стояла полнейшая тишина. Лишь под ногами лопались капли росы. Солнечный диск алым шаром отрывался от горизонта. Под праздник Воздвижения Креста Господня Сандалов решил засеять полгектара собственной земли. Он подошел к самому краю своего надела, с минуту постоял, подумал, что с посевом в этот год не опоздал, до Покрова еще больше двух недель, и, с решительным видом взяв в кулак пшеницу, сплюнул на нее и бросил от себя слева направо. После первого взмаха он сделал четверть шага и опять разбросал семена. Так мелкими шажками, осторожно, чтобы не сбиться и не упасть, Сандалов сеял озимые. Сеялку, за прокат которой надо было отдать в день пятьсот рублей, фермер не мог себе позволить. На вспашку брал старенькую корову, лошади не было, а плугом управлял сам. Денег едва хватало на нищенскую жизнь, а кормиться приходилось с земли. Что она родит, то и съест семья. А рожала она в последние годы все меньше. Как будто обозлена была. Всеми силами старалась черной работой крестьян замучить. Навоза нет, животноводство в полном упадке, аммиачной селитры почти нет, азот, фосфор, калий — за все надо платить, а деньги никак не заводились. Он их так редко вообще видел, что когда они появлялись, то разглядывал купюры с большим вниманием, словно открытки. Сосед Тараса Ярославовича по кличке Качан будучи в должности кладовщика федерального предприятия подворовывал на фирме удобрения и химию. Он уже несколько лет спал с дочерью Сандалова и потому иногда подбрасывал фермеру агрономические гостинцы. Без них аграрий вообще разорился бы. Поскольку в селе да и в округе никакой другой работы найти было невозможно — ни плотником, ни кровельщиком, ни каменщиком, ни водителем, ни бухгалтером. Почти коллапс царил в здешних местах, как, впрочем, и по всей сельской России. «Откуда об этом Сандалове такие подробности мне известны? — удивился Семен Семенович. — Ведь прежде никогда с ним не встречался. Да и сельское хозяйство от меня так далеко, что никогда в голову не пришло бы о нем размышлять. А был ли я вообще в деревне, спросил бы кто. Нет! Никогда не бывал в ней. И наваждения из далекого прошлого не может быть, тогда их быт был более благополучным. Это что-то другое. Интуиция… — Он почувствовал себя зажатым в кулаке агрария, — между фалангами большого и среднего пальцев. На коже, отметил Семен Семенович, — милиарные узелки белого цвета с воронкообразным вдавлением в центре. В середине заполнены чернотой. Вокруг гнойных высыпаний резко выражен внутриклеточный оттек. Это же фолликулярный псориаз. Или даже каплевидный? Соседствующие бляшки создают фигурные очаги. Все розовое! Да! Псориаз! Он любит поселяться на сгибающихся поверхностях. Злая штука. Противно-то как! Но здесь очень влажно. Как в тропиках в сезон дождей. Это от болячек или от потливости агрария? А заразен ли чертов псориаз?» В этот момент, ускоряя поток фантазий, господин Химушкин почувствовал, что его швырнули с другими семенами куда-то по воздуху. Описав дугу, он шлепнулся на вспаханное поле. С восторгом почувствовав землю. Она была мягкая и холодная. «Бр-бр-бр!» — вырвалось у столичного жителя. Сверху нависал молочный туман, но под собой Химушкин мог разглядеть много нового и любопытного. Увидел, например, множество причудливых аммонитов из триасовых отложений. «Такие типы принадлежат к числу редчайших окаменелостей. Природа как бы старается создать подобные замечательные, но неправильные формы, однако попытки оказываются неудачными и новообразования погибают, исчезая в истории. Так превратились в ничто красивейшие головоногие белемнитиды, самые восхитительные животные во всем мезозойском периоде, особенно в юрском и триасовом. Они улетучились, как исчезли миллионы других видов, некогда населявших нашу планету. Может быть, та же участь ожидает меня. Природа грубо ошиблась, создав Химушкина из биологической массы, я просуществовал бы куда больше, если бы был сотворен из губчатого известняка. Тогда можно было бы рассчитывать как минимум на пару тысяч лет безмятежной жизни, не то что сейчас. Всего восемьдесят лет, и то сам не свой, а все время ищешь для себя новое платье. Угол или раковину! Но у меня все впереди, я-то знаю, что хочу сотворить. А пока спрашиваю себе: что это на меня нашло? Какие еще аммониты или белемнитиды? Что за чудовищные наваждения? Здесь ничего такого нет! Бессовестно оскорблять самого себя какими-то болезненными фантазиями. Надо срочно прийти в себя. Ты же совсем в другой эпохе, Химушкин!» Страшным усилием он овладел собой полностью и осмотрелся. «Да, вот передо мной дождевой червь. Цвета разбавленного водой вина. А тут фрагменты перепаханной сорной травы — лебеды, донника, а еще, видимо, с неба, кусок птичьего помета, похож на огрызок школьного мела. Пернатых вокруг много. А этот червь обладает богатым аминокислотным составом. Если проголодаюсь, обязательно испробую. В нем есть все необходимое для утробы: аспарагин, пролин, метионин, лейцин, триптофант. Так что с голода не помру. Да и сам механический состав почвы, соотношение глинистых и песчаных частиц, предполагает, что и воды здесь достаточно. Жажда никак не замучает. Кстати, и утренний туман подтверждает это предположение. А кто это рядом со мной? Видно, общество немалое. И все молчат. У них что, запрет на общение?

— Где вы, Несыкайло? Наталья? Инспектор! Посланец Онищенко! — закричал Семен Семенович.

— Да тут я. Если ты не перестанешь кричать, окучу тебя гербицидами — и каюк Химушкину. Избавлюсь от надоедливого соседа. Рядом с нами уважаемые люди находятся. Они потребуют вмешательства моего шефа в твой вопрос. Ты вот от плохой жизни спрятался, а они от замечательной, роскошной, в тишине мечтают побыть. Так что заплатят на радость оперативникам, и от тебя одна моча останется. Молчи! Или говори, но шепотом …

— Да что за «уважаемые»? Генералы или другие крупные чиновники? Я-то министров лишь по ТВ видел. Если хотите, чтобы я молчал, а у вас, наверное, задание такое имеется, то рассказывайте. Одному страшновато, — понизив голос, признался Семен Семенович.

— Ты почему спрятался? Чтобы поболтать или уединиться?

— Тяжело жить, вот и спрятался.

— А я тут в командировке. О своем задании уже рассказывала.

— Так кто же рядом с нами?

— А зачем тебе?

— Поразмышлять, представить невозможную картину, как я общаюсь со значительными лицами. Я-то сам могу кого угодно вообразить, вступить в беседу с ним, но конкретное имя, конкретная фигура привносит особый интерес, цимес, так сказать. Так кто же вот этот, самый ближайший?

— Борис Гайдуров, а рядом с ним — Егор Красноухов, около меня Генннадий Яблонский, еще вижу Алика Хичкова… Хватит? Только на меня не ссылайся, еще пожалуются Онищенко. От него пощады не жди, а мне долгосрочное рабочее место необходимо.

— Да! Примечательные россияне. Так я начну?

— Ты меня не спрашивай. У меня тут чисто производственный проект. Как типичный русский человек я сама по себе.

— Пока, Наталья Несыкайло! Спасибо, что открыли глаза на соседей. — Тут Химушкин с затаенным восторгом обернулся к господину Гайдурову: — Ваше превосходительство, я все хотел спросить: на интернетовских сайтах вас представляют гениальным экономистом. Это делается с вашего согласия, по вашему заказу? Вы с таким определением согласны?

— А что такое? Хотите оспорить мой статус?

— Ах, вы даже настаиваете на этом определении?

— Все же очевидно! Я осуществил переход России к рынку, ввел свободные цены — основу рыночных отношений. Они стимулировали рост производства, перелив капиталов, обеспечили сбалансированность между спросом на товары и их предложением.

— Да! Но свободные цены были введены в государственной экономике. Не абсурд ли это? Вам бы знать, коллега, что товарная масса и доля услуг незначительного числа кооперативов и акционерных обществ тогда не превышали на рынке одного процента. А свободные цены могут стимулировать лишь субъектов рыночного хозяйства, но не государственный сектор. Вот так вот-с! Поэтому они привели к полной дезорганизации экономики и к неуправляемой инфляции. Только за 1992 год цены выросли в 25 раз, а за весь период реформ — в десятки тысяч. Что же тут замечательного и умного? Это дурость! Дурость, дурость! — рассмеялся Химушкин. Он заглянул в лунку, где отдыхал Гайдуров, и, продолжая смеяться, подумал: «И здесь он прекрасно устроился, удобрениями себя вдоволь потчует. Гранулированным нитромофосом обложился. Всхожесть ожидает европейскую. Рекордную. Да! Знает его превосходительство как собственные дивиденды наращивать! Здесь русские чиновники, и отставные и действующие, настоящие чемпионы мира!»

— Брось их, Семен! — еле слышно шепнула Несыкайло.

— Откуда возник этот тип? — озлобленно бросил умащенный ароматными кремами господин Красноухов. Его вздернутый нос обострился, а черные глаза от возмущения широко раскрылись. Даже уши заострились. На крупной груди крепились различные ордена, дорогие знаки и медали. Россия всегда была расточительна на награды. — Что за наказание нам Онищенко подготовил? Эй ты, умник в наряде бомжа, здесь элитная зона отчуждения, посторонним вход заказан. Представил ли он охране сертификат соответствия? Или документ о происхождении? Может, он иностранец? Акцент у него странный — украинец или молдаванин? Где Онищенко? — обратился к публике Красноухов.

— Немец он, глава грузинской мафии, приживальщик на маршальских погонах русской истории! Я сделаю запрос в Генеральную прокуратуру, каким это образом он оказался рядом с нами, — вставил отъевшийся господин Хичков, ткнув в Семена Семеновича пухленьким пальчиком. Его плюгавая рожа расплылась в льстивой улыбке, обращенной к Гайдурову и Красноухову.

Реплика и вид Хичкова вызвали у Химушкина приступ смеха. «Радiсть яка — серед цих поганих людей хвилинку — другу побути. — пронеслось в его голове. — Не так просто таких уродiв в життi зустритити. Вони дiйсно можуть знаходитися тилько у видчудженiй зонi».

— Что ответите ваше превосходительство, на сказанное мной? — обратился Семен Семенович к Гайдурову.

— Для борьбы с инфляцией я разработал комплекс мер по ограничению денежной массы. Это должно было предотвратить переполнение каналов обращения избыточными, обесцененными деньгами. — Известный экономист раскашлялся и замахал руками, словно помогая себе справиться с приступом.

— Мне так страшно, что лучше я уйду, — шепнула на ухо Семен Семеновичу Наталья. Особая чиновничья томность разлилась по ее меланхолическому лицу, и она тут же ретировалась.

— Ограничение денежной массы привело к повсеместному бартеру, гигантским неплатежам. Задержки с выплатой зарплаты и пенсий стали нормой. Инфляция галопировала. Сбережения у людей обесценились в тысячу раз, — лихо парировал Химушкин. — Его захлестывало желание обличать собеседника и дальше.

— Это было одной из главных задач реформаторства. Дорогу рыночным отношениям я проложил, ликвидировав избыточную денежную массу — сбережения населения, не имеющие товарного покрытия, — привстал Гайдуров. Семен Семеновичу даже показалось, что этот толстенький человечек напряг кулачки.

«Что, драться, надумал? — мелькнуло у Химушкина в голове. — Даже интересно — от такой знаменитости в морду получить. Пусть даст в глаз или выбьет зубы. У меня их все равно мало осталось …»

— Во всех рыночных странах сбережения населения служат главным источником кредитования экономики. В России ликвидация сбережений привела к не преодоленному по сей день инвестиционному голоду, к ослаблению банковской системы, — подбросил Семен Семенович.

— Я сделал страну открытой для иностранного капитала. А это развитие экономики, внедрение новых технологий, создание рыночной инфраструктуры! — Титулованный реформатор вплотную приблизился к Химушкину. Тот даже почувствовал его тяжелое дыхание.

— Почему ты этому типу все поясняешь? Он должен вначале образование получить. Ознакомиться с твоими книжками, Борис Борисович! Твой вклад в развитие независимой России безмерен! И нет никакой необходимости этот факт доказывать, тем более такому замухрышке, — холодно вставил Красноухов. Публика обернулась к нему, словно ожидая каких-то откровений. Все любопытствующие очень походили друг на друга. Полные, самодовольные, загорелые лица, галстуки мировых брендов, на руках часы с тюрбуеном, свисающие под самое запястье, чтобы золото не скрывалось под рукавами, а блестело на виду. — Лучше потанцуем, господа. Девок-то целая куча, как на черноморском пляже. И у всех глаза сверкают, потехи требуют!

— Ваше чиновничье время закончилось в 1992 году. А сколько-нибудь значимые инвестиции пришли в страну спустя пять лет — и то лишь как вложения в государственные ценные бумаги. За этим инвестиционным «бумом» последовали дефолт и тяжелейший экономический кризис. Крупных же вложений в реальный сектор мы ждем и по сей день. А на дворе уже 2007 год … — вырвалось в нетерпении у Химушкина. — Я не о ваших знаниях хочу сказать, они-то совсем ничтожны, я думаю о мнении, которое сложилось вокруг вас: будто вы какой-то замечательный ученый, а ведь на самом деле — пустышка. Да! Школьник в коротких штанишках. Вам бы что-нибудь стоящее прочесть, сколько замечательных книг на полках пылится. Но наш народ любит легенды, вот они и рождаются, мифы. В этом мне видится несправедливость невероятная. Порой даже плакать хочется, не из жалости к самому себе, а из-за боли за всю нацию. Россия — это цельный, самобытный, богатейший мир. Как же такая ничтожная фигура, как вы, могла занять в нем значительное место, пусть на короткое время? Даже на год! — Хватит! Пора остановиться» — приказал себе Химушкин и умолк.

— Тобой займутся следственные органы, это я тебе обещаю. Сам военные заводы скупает, а на национальные авторитеты замахивается! — побагровел Хичков. — Под суд Химушкина! На эшафот наглеца, критикующего столбовые личности России! Следующий раз возьму разрешение в прокуратуре облить тебя дерьмом. Публично, под хохот лучших представителей силовых структур.

«О ком это он? Какие заводы? Придурок какой-то! До него никак нельзя дотрагиваться. Это ядовитое существо, разносчик заразы», — решил Химушкин.

— Согласен, что я комар, вша, муравей, низкое существо. Я вовсе не собираюсь приукрашивать свое место в жизни, — обратился он к Хичкову. — У вас полное право меня прихлопнуть. Трах! Трах! Трах! Да! И мне крышка. Но я ничуть не огорчусь этим обстоятельством. Более того, меня влечет именно к такой развязке. Небесные силы могут зачесть ее большим плюсом в каком-нибудь другом, высоком, этаже мира.

Вдруг сдерживаемая страсть вырвалась наружу, и он стал, словно в исступлении громко повторять: «Бейте! Бейте меня! Самым постыдным образом продолжайте унижать меня! Чего же вы ждете, ведь ваши руки напряглись, у вас закушена губа, глаза сверкают ненавистью. Ну же! Давайте! Начинайте, начинайте! Бейте кулаками! Палками! Вашей чугунной головой!» «А может быть, — подумалось ему, — как раз в результате этого насилия я стану очередным материалом для строительства нового универсума? Из моих атомов и клеток начнется созидание благоухающего царства тотального разума. Ведь гармония может наступить лишь тогда, когда все живое обретет одноуровневое сознание. Браво! Привлекательно! Забавно! Чарующее предположение! Чего же он ждет, этот господин Хичков? Он же создан для оскорбления униженных властью, но обладающих разумом и способностью к творчеству!» Он представил свое озлобленное лицо, родинки на макушке его вздыбились, поджилки задрожали, но не от страха, а от напряжения, и стыдливое чувство так усугубилось, так глубоко вошло в сознание, что Семен Семенович неожиданно для самого себя даже покраснел. В этих обстоятельствах господину Химушкину захотелось отдохнуть от самого себя, вернуться в прежнего Семена Семеновича, в столичную жизнь, в трехкомнатную квартирку, но необходимой настойчивости для этого не оказалось, и он продолжил тщательно вплетаться в новый сюжет. Странно, что не только он сам, но все вокруг начали расходиться в разные стороны. И не то что расходиться, в буквальном смысле какой-то, может быть, даже там походкой, а как бы расползаться, однако не как пресмыкающие, а самым невероятным образом проваливаясь в рыхлую землю. И С.С. задыхаясь от соблазнительного волнения, опять почувствовал себя пшеничным зернышком. Возвратился Семен Семенович в него с каким-то особым воодушевлением, восходя в размышлениях к колыбели разума! «От семени до хлеба еще далеко. Дорога длинна, да-с, но будет ли она вызывать у меня восхищение? Не придется ли сойти с нее и опять оказаться в реальности? Нет! Необходимо терпеливо пройти весь намеченный путь. У меня уже давно не вызывает никакого восторга то обстоятельство, что я являюсь обладателем зрения, слуха, обоняния, осязания, аппетита, сексуальных чувств, способности передвигаться и уходить в себя. Ничем не радует меня ощущение, что нахожусь я в обычном человеческом мире. Мне-то нужно значительно больше, я жду просто невероятного — экспансии разума. Если жизнь — это растущее сознание, то хочу, мечтаю, требую расти в разуме. Расти! Да! Потому что истоки невероятной жизни могут возникнуть лишь в постоянных метаморфозах игры воображения, в бездне сознания. Необходимо разобрать себя на части, на фрагменты, на молекулы, на атомы, чтобы потом заново собрать себя, в другой материи, в другом времени, в другой композиции, с обогащенным разумом. Разнузданный скандал в самом себе, война с собственным интеллектом — не являются ли они главным стимулом к развитию серого вещества? Изменение правил игры с природой: мужчина без секса, женщина без деторождения, человек — без потребительских инстинктов, но все с обостренным желанием познать мир. Народы без национальных чувств, без гражданского статуса, но со страстным порывом объединить все людские таланты. Церкви, мечети, синагоги — без паствы, но глубоко верующие в собственное будущее. Сам-то я очень близок к этому состоянию. Я уже начал игру с природой, в моем первородном иле вот-вот да появятся — спонтанно, вдали от публичных площадей, — первые мутации совершенно другого Химушкина. Да! Я в этом убежден. Вот и сейчас чувствую, что меня наполняет энергия. Энергия жизни вынуждает меня трещать, словно пупок роженицы, меня уже распирает, как перекаченные мускулы, отягощенные пудовыми гирями. Меня поливает дождь, меня обогащают удобрениями, и из Семена Семеновича начинает выползать росток. Медленно, но напористо. Однако почему-то он появляется не из головы или из пятки, а из копчика. Такой упрямый, с удивительной способностью пробивать слой земли. Мне он нравится. Браво! Браво! Во что же я вырасту? В кого же я превращусь, уважаемый С.С.? В дичок с полезными свойствами или в извращенный человеком генетически измененный продукт? И почему меня постоянно тянет обременять природу своими конфузными выдумками? Красота меня не прельщает, богатство не по душе, секс пугает близостью к животным инстинктам. Мне почти всегда кажется, будто природа что-то не так смастерила, не так сотворила, в одном вопросе недоглядела, в другом — перестаралась, поэтому безумные мысли улучшить ее создания не оставляют меня в покое. Вот и сейчас почему-то мне хочется стать пшеничным колосом, переместить свое сознание именно в него. Казалось бы, ну зачем? Не лучше ли окружить себя человеческим миром? Миром, в котором прекрасно существуют миллионы соотечественников, да и миллиарды граждан других стран! Выпить стакан вина, заказать девку по телефону на целый день или с гордым взглядом в одежде от элитных кутюрье церемонно шагать по Тверскому бульвару, ублажая самолюбие сознанием своей значимости. Или в экстазе пошлости свистеть на стадионе вслед забитому в ворота ЦСКА футбольному мячу? Стать в шеренги каких-либо партийцев и беспорядочно требовать от Кремля невыполнимого? Напиться на юбилее ненавистного федерального министра, опорожняя в его честь ведро водки? Онанировать на образ одной из звезд шоу-бизнеса? Писать доносы о нелегальных доходах ближайшего соседа? Именно так существует традиционный человек. И он счастлив! Сравнивая себя с Богом, он доволен. Сравнивая себя с ближайшим окружением, он завистлив. Нет! Такому не бывать! Я мечтаю по-своему! У меня нынче, впрочем, как всегда, совсем иное на уме. Вот, навязчивое желание есть — переместиться сейчас из зерна в росток, затем в побег, чтобы стать, наконец, налитым пшеничным колосом. Золотистой, богатой на всхожесть, стойкой к непогоде, независимой, вечной пшеницей. Не стесненной досадным статусом жертвы комбайнера, а в имманентном полете царственного воображения. Да! Да! Именно так! Я стал зернышком! Я стал пшеничным зернышком! Наслаждаюсь этим состоянием! И ничего не желаю другого, лучшего. Разве такие навязчивые мысли не выдают во мне извращенца? Это ли не хроническая болезнь сознания? Это ли не ухищрение разума, направленное на то, чтобы увести меня как можно дальше от стоящих дыбом накрахмаленных салфеток столичных ресторанов? От повального стремления к бизнесу, разутюженному, в жестком административном чехле? От полупрозрачных и доступных юбок русских красоток? От ярких бантиков мира потребления? При всей своей робости и сдержанности я ведь всегда настаивал, что скандал в собственной головушке имеет у меня преимущественное право перед всеми другими помыслами. Не от этого ли навязчивое желание перемещаться в другой биологический, или даже органический материал? Не от этого ли интригующая своим постоянством эта самая навязчивость? Ведь уверен же я, уверен, уверен, в необходимости выскочить из биологии, иначе связь с животным миром будет преследовать вечно. Я каждый раз сам себя еще больше убеждаю, в чем давно уже убежден. Странно! Не болезнь ли это? Брр, как холодно стало. Ужас! Я даже затрясся. Мой росток завалило снегом. Землю сковывает мороз. Во что укутаться? Чем тут согреться? Черви уползли поглубже, всяческая мошкара надолго заснула, никакого тепла от нее нет, и мне даже в голову не приходит одолжить немного энергии у своих значительных соседей. Они там в мехах! Барствуют! Кутят! Может, и мне заснуть, как всему невидимому миру? Из Семена Семеновича превратиться в безымянную точку геосферы, а весной очнуться, встрепенуться, забурлить, закипеть и влить новую силу в рост колоса? Ведь в российской земле русскому должно хорошо спаться. Без романтических грез западников, без сказочных иллюзий Востока. Сны должны быть изящными, полновесными, цветными, с деликатными превращениями, с противоречивыми ощущениями, состоять из картин привычной жизни — вымышленной или существующей, — в которой, я так прекрасно себя чувствую. Единственная задача — не проснуться раньше времени! Очнуться лишь в конце марта. Под музыку капели, под щекочущее журчание ручья, под громкую зевоту обитателей подземелья. Да! Именно так необходимо поступить».

Господин С.С. свернулся калачиком, испытал удовольствие, что так комфортно устроился, но почему-то тут же отнесся к своему телу как к чему-то постороннему, словно уже успел с ним попрощаться. В его сознании мелькнул образ чугунной печурки, от которой исходил жар, она была рядом, и он стал наслаждаться ее будоражащей энергией. Впрочем, замечательное состояние продолжалось тоже недолго, и, спрятав руки под коленки, втянув голову в плечи, сжав губы, он с легким храпом уснул.

Глава 5

К Насте Чудецкой подсел молодой человек. Он готовился сказать ей что-то особенное, деликатное, а не просто прилипнуть к незнакомой барышне. Парень взъерошил густые волосы, тщательно оглянулся, убеждая себя, что ничто не мешает началу знакомства, положил перед собой на стол книгу Орсона Пратта и для важности стал крутить в руках гелиевую ручку фирмы «Мон-Блан». Представляться изделиями известных марок было в Москве модной привычкой. Впрочем, он был пятым за три часа, которые она посвящала чтению. Чудецкая готовилась к защите дипломной работы на истфаке МГУ. Тема звучала достаточно интригующе: «Парадокс человека в разрезе палеоантропологии». Виктор Петрович Дыгало, так звали молодого человека, еще раз окинул барышню взглядом, глубоко растрогался изумительными чертами ее лица, и опять стал ломать голову, силясь найти ключевое слово для знакомства. Но, кроме растерянности, ничего в себе не находил. Чтобы понять мучительные переживания Виктора Петровича, необходимо взглянуть на госпожу Чудецкую. Около двадцати трех лет, смуглая южанка, безупречный овал лица, большие глаза, обрамленные прекрасными дугами бровей, черные волосы стянуты на затылке в пучок, носик точеный, скулы узкие, губы чувственные, даже страстные. Рот приоткрыт, зубы сверкают жемчугом, на лице ни родинки, ни пятнышка, лишь верхние части щек покрыты тончайшим, едва заметным бронзовым пушком. Шея высокая, посадка головы грациозная. Весь облик не характерен для телевизионных тусовочных красавиц Москвы, а отличается естественным достоинством, столь редким в современном столичном мире. От нее исходит какое-то сияние, излучение такой силы, что, кажется, ни один мужчина не сможет пройти мимо. Глаза опущены, она вся погружена в чтение, даже неловко отрывать от него. Виктор Петрович ждет, мужается и, наконец, неизвестно почему вдруг начинает, но в испуге, как-то вяло и неожиданно:

— Умереть страшно?

Чудецкая или не слышит, или не понимает, что вопрос задан ей. Поэтому не реагирует. А действительно, может, он спрашивал самого себя? Совсем не редкость человек, беседующий сам с собой.

Дыгало откашлялся и чуть громче, смотря на нее в упор, повторил:

— Умереть-то страшно?

— Вы мне? — она подняла на него свои темно-синие глаза.

Он совсем растерялся: на него смотрел прекрасный, совсем незнакомый мир. «Разве может быть такое? Невероятно!» Лицо Дыгало исказила жалкая гримаса.

— Почему вы задумались о смерти? — откликнулась вдруг Настя. — В нашем возрасте думать о ней несколько рановато. Ведь смерть — это итог! Завершение! А мы только начинаем …

— Я хотел спросить прежде всего себя, как можно умереть такой красивой, как вы? Спросить абстрактно, гипотетически, — с трудом выговорил он. — Кому же должна достаться эта прелесть? Природа, все человечество должны рыдать, потеряв такое замечательное создание. Дождь — это ведь совокупные мужские слезы, льющиеся из-за безвременной потери красивейших женщин в истории человечества. Лаодики — жены Митридата 1У, Арсинои — дочери Птолемея, Клеопатры, Елены Глинской — матери Ивана Грозного, Анны Болейн — жены Генриха У111, Марии Антуанетты — жены Людовика ХУ1, Прасковьи Жемчуговой — жены графа Шереметева, Варвары Асенковой — пассии императора Николая Первого, Комиссаржевской, Веры Холодной, Изольды Извицкой, Мэрилин Монро… Увидев вас, я вдруг вспомнил все эти замечательные имена и забеспокоился. Испугался! Струсил как ребенок, теряющий любимую игрушку. И задавал этот вопрос я не столько вам, но больше самому себе. Моя прямота, дерзость, а может быть, и наивность — от глубокого впечатления. Ведь размышления вслух, — характерная черта очарованного человека. Предмет обожания превращается в недоступную реальность, до него не дотягиваешься, его не мыслишь коснуться, реальность превращается в проникновенную иллюзию, начинаешь его обожествлять, наделять необыкновенными свойствами, и вот погружаешься в грезы наяву! Выражаешь вслух все, чем обеспокоены ум и сердце. Вот, например, давеча, до встречи с вами, читал Пратта о многоженстве Иисуса Христа. Встревожился, увидев вас, неизвестно почему, видимо, какая-то потусторонняя силища вынудила меня сесть рядом и буквально остолбенеть. Я размечтался, и испуг неимоверный испуг сковал меня полностью. А потом этот дурацкий вопрос вырвался. Я о таком прежде даже не помышлял. Надо сказать, это вообще не в моих правилах — мешать читающему человеку. И все-таки разрешите представиться — Виктор Петрович Дыгало, аспирант архитектурного института. Часто бываю в библиотеке, правда, в основном, в первой половине дня. Но с вами никогда ранее не встречался. С кем имею честь?

— Настя. Настя Чудецкая. У вас необычная манера говорить. Такое ощущение, что вы намеренно вводите в речь интонации девятнадцатого века. Насколько это сегодня уместно? «С кем имею честь?» — может ли эта фраза не вызвать иронии? Впрочем, меня она не раздражает. Но мне совершенно не нравится открытая лесть. Тем более пошлое, заискивания. Ваши сравнения с историческими дамами… Действительно, эти прекрасные женщины достойны самых замечательных эпитетов. Но зачем вы вплели меня в этот список? Вызвать бурное чувство благодарности? Вот, дескать, какой тонкий ценитель Виктор Петрович, отметил мой необыкновенный облик. Вознес меня до небес! Поставил рядом с лучшими представительницами рода человеческого. А это, господин Дыгало, банально! Я по вашему лицу вижу — вы со мной согласны. Понимаете, что дали маху, и желаете просить прощения? — Она встала, набросила на плечи свитер, взяла сумочку. — Пойду в буфет, кофе хочется. Начиталась, немного отойду. И вы меня отвлекли …

Последние слова она произнесла как-то безадресно. Так говорят, когда смотрят не в глаза, а куда-то в сторону, не хотят обидеть находящегося рядом.

— А можно мне с вами? — вскочил Виктор Петрович.

— Со мной — нет, но я не имею права возражать, если вы пойдете сами по себе, — улыбнулась Чудецкая. Опустив взгляд, она устремилась к выходу из зала.

— Я тоже с удовольствием выпью кофе! — громко заявил аспирант и, взволнованный, бросился за ней следом. «Какая изумительная девушка, господи! Святая. А глаза, огромный мир, вселенная. Ее достаточно лишь во сне видеть. И все! И все! Претендовать на что-то другое просто преступно. Я готов даже не прикасаться к ней, а лишь в грезах с ней встречаться, беседовать, беседовать. Ах, какой чудный день, какая волнующая встреча! Надо насмотреться на нее, чтобы запомнить как следует ее черты, уловить манеру общения, тонкости речи, меняющееся выражение синих глаз, запечатлеть внутри себя ее образ. А то каждый день буду видеть в снах другую и злиться, и бушевать. Рвать от досады наволочки! Господи, такое со мной впервые. И все так неожиданно! Неужели влюбился? Сильные чувства! Не опасно ли это?»

В библиотечном буфете выстроилась небольшая очередь. Виктор Петрович стал за Чудецкой. «Я за вами!» — еле слышно сказал он. Она ничего не ответила. Наступила пауза. «Какой-то удивительный свежий запах исходит от нее. Это не парфюмерия, не душистое мыло, это аромат ее тела. Прелесть! Необходимо сохранить его в памяти, чтобы он снился каждый раз. Надо запоминать всё. Если распустить пучок ее черных волос, интересно, как будет выглядеть ее лицо? Не таким серьезным, строгим, а более простодушным? А если завить волосы? Или сделать прическу „Ракез“, „Ростомана“? Или заплести африканские косички? А платье, платье! Ей бы пошел кремовый, либо бежевый цвет. На узкой талии ярко-морковный пояс, в африканских косичках веточка rosa canina, а на подоле юбки гроздья черной смородины! С такими изумительно длинными ножками ей совсем не нужен высокий каблук, лодочки табачного цвета выгодно подчеркнут икры. А на запястье тонкий шелковый платочек, тоже морковного цвета. Фантастический образ. Я начну ее сегодня же писать. Маслом? Или акварелью? Нет, все же маслом, на большом полотне! Всем сердцем. Боже, что это со мной? Кружится голова, ноги стали ватными, перед глазами туман. Качнуло! Не упаду ли?»

— Что вам? Молодой человек, что вы хотите? — переспросила буфетчица. Стоящий сзади парень ткнул его в плечо: «Не задерживай очередь! Тебя же спрашивают!»

Только тут Дыгало пришел в себя.

— Кофе! Один… Еще конфету, вон ту, «Красную шапочку». Даже три. «Не откажется же она от конфет! — подумалось ему. — Нет, пусть лучше откажется, пусть даже бросит их мне в лицо в раздражении, запустит в форточку. Растопчет! Чтобы вызвать у нее протест, необходимо протянуть „Красную шапочку“ и сказать: „Это я вам купил. Вы, как видно, любите сладкое“. А потом любоваться ее в легком гневе, в недовольном замешательстве, смотреть, как во взгляде вспыхнет досада. Какими движениями она станет выражать свое неудовольствие? Зпомнить их, чтобы потом они снились, долго и часто! Использовать эти детали в работе над портретом. А потрет начать только после того, как на нее насмотрюсь, когда ее образ заполнит все воображение.

Умилившись такой перспективой, он застенчиво пристроился к ее столику. Настя задумчиво пила кофе, уставившись в одну точку. Виктор Петрович вначале опасался приступать к второму раунду общения. Хотелось только любоваться утонченными чертами. Потом он решился и бросил наспех заготовленное: «Мне показалось, вы любите сладости». Она взглянула на него мельком, как оглядывают что-то глубоко чужое.

— Что?

— Можете попробовать «Красную шапочку». Говорят, женский пол эти конфеты любит. Впрочем, я вам их купил, чтобы…

— Очень трогательно. Спасибо! — избегая на него смотреть, девушка взяла конфету.

«Что же еще сказать? — в отчаянии перебирал фразы Дыгало. — „Приятного аппетита?“ — никак не подходит. „Хотите еще одну?“ — просто глупо, они лежат перед ней. Спросить, как они ей на вкус? Тоже глупо и как-то неуклюже. Нужно такое сказать, чтобы беседа завязалась. Чтобы она как человек открылась. Может, попробовать опять о многоженстве Христа? В первый раз эта тема ее не заинтересовала, почему же сейчас вызовет любопытство? Лучше вспомнить что-нибудь из истории, но так, чтобы с архитектурой было связано».

— В прошлом году я писал диплом на тему «История московских улиц», — осторожно начал молодой человек. — И был глубоко поражен одним престранным обстоятельством. Хоть трубят повсеместно, что Россия мировая держава, что мультикультурные тенденции и веяния уже давно нас захлестывают, налицо поразительный факт: в городе нет ни одной улицы, площади с именем самых выдающихся людей современной цивилизации. Улицы Эйнштейна — нет, Моцарта — нет, Бетховена, Шекспира, Вивальди, Леонардо да Винчи, Ньютона, Канта, Микеланджело, Шопена, Гюго, Дали нет, как и других замечательных имен. Но столица засорена неизвестными, мимолетными с точки зрения их значимости фамилиями. Улица Шумкина… Не прочтешь энциклопедию сороковых годов — никогда не узнаешь, кем был этот Шумкин, а если прочтешь, то задумаешься: почему вдруг он? Ведь таких, как он, миллионы! Или улицы Василия Петушкова, Наташи Кочуевской, Анатолия Живого, Анны Северьяновой, Гвоздева и тому подобное. Что это за люди? Кто их может знать? Спрашиваешь у прохожего: «Скажите, вы здешний?» — «Да, тутошний!» — «А где здесь улица Владимира Загорского?» — «Впервой слышу». А сам-то на этой улице стоит и со мной беседует. Может быть, пьет на ней пиво, хрустит сухариками, поругивает собственную жизнь, но никакого внимания не обращает на ничего не значащее название этой улицы. Кто-то может возразить: дескать, великие люди, как Виктор Гюго, Томас Манн, Шопен и т. д., никогда не жили в Москве. Тогда почему в столице есть улицы Гашека и Саломеи Нерис, Саляма Адиля и Олеко Дундича, Амилкара Кабрала и Августа Бебеля, Георгиу-Дежа и Клемента Готвальда, Хулиана Гримау и Зденека Неедлы? Кто они вообще такие? Вы когда-нибудь слышали эти имена? Или вот еще есть улица Юлиуса Квесиса. Это кто? Легендарный патриций или сенатор Рима? Боевой друг Спартака, заклятый враг Юлия Цезаря или античный историк? Может, вам эти имена известны?

— Согласна с вами, что это смешно и горько. Ну да, есть неплохой писатель Гашек. Но тогда почему в названиях наших улиц не встретишь таких известных имен, как Гессе, Флобер, Бальзак, Шиллер? А другие имена, которые вы назвали, мне ничего не говорят. Скорее всего, это бывшие лидеры коммунистических партий и разных освободительных движений. Следы прежнего режима. Их встречаешь еще довольно часто. Политическая память — тормоз на пути развития разума.

— А вы знаете Гашека? Как он? — быстро спросил Виктор Петрович. Он мечтал продолжить беседу, потому торопился. Нащупывал темы, которые бы понравились барышне.

— Я много читала о европейской и мировой культуре двадцатого века. Его имя, действительно, встречается не так уж часто. А улица находится рядом с Тишинским рынком. На одном из домов я не так давно увидела мемориальную доску, на которой коротко изложена его биография. В России даже более крупных «середнячков» было достаточно много. Только в прошлом веке — Федин, Новиков-Прибой, Катаев, Паустовский, Нагибин. Еще пара имен. Есть ли смысл читать середнячков, если на выдающиеся произведения мировой литературы времени никак не хватает? Поэтому Гашек остался вне моего внимания.

— Скажу вам честно, я вообще никогда о нем не слышал. Вначале я подумал, что речь о хоккеисте сборной Чехии. Теперь вот знаю. Спасибо. А кто же, по вашему мнению, входит в список великих писателей?

— Российских? Двадцатого века?

— Да!

— Не так уж много. Я не литературовед, но моя тройка выглядела бы так: Шолохов, Булгаков, Пастернак — наконец, она посмотрела на Дыгало прямым, продолжительным взглядом.

— А Солженицын?

— Замечательный хроникер, способный публицист, дотошный историограф, но совершенно не примечательный автор художественной прозы. Скучноват! Банальное проявление типично человеческого возвел в ранг извращения. — Ее глаза окатили молодого человека синим светом. Сияние было настолько сильным, что Дыгало почувствовал жар. Казалось, барышня ждала спора. Но Виктор Петрович растерялся и поспешно произнес не то, о чем мгновение назад размышлял:

— А мировая литературная тройка, пятерка? Из кого они состоят?

— На первое место всегда ставлю Достоевского, ему нет равных. Потом Шекспира, Сервантеса, Гете, Гомера. Впрочем, у каждого своя высшая пятерка. У вас, наверное, тоже свои имена. Но Достоевский и Шекспир у меня непоколебимо на первых местах. Эти великие личности вне дискуссий. Но теперь признайтесь, почему вы не заступились за своего Солженицына? Побоялись со мной поспорить? Думаете, если разговор пройдет гладко, получите больше шансов на продолжение нашего знакомства? Как раз наоборот! Гладкие, глянцевые люди меня не интересуют. Разум нам дан, чтобы совершенствовать себя. А без споров это невозможно.

«Эта красотка не подозревает, с кем общается. Ну ничего, ты меня еще узнаешь!» — подумал Дыгало. Но сказал совсем другое: «Настя, поверьте мне, Солженицын совсем не мой кумир, я его даже не читал. Более того, он мне совершенно неинтересен, а его концепция развития российских регионов и всей страны, с которой я знаком из печати, убеждает меня в том, что он неопытный прожектер. Говоря вашими словами, он „середнячок“ в вопросах обустройства мира. Я глобалист, у меня совсем другие авторитеты. Я вообще впервые вспомнил о нем в разговоре с вами, и то по случаю, сказать более — по недоразумению. Пройдет одно-другое поколение, помнящее его звездный час — Нобелевскую премию, — и он растает в памяти людской, как весенний снег, растворится, как в желудке горькая, вынужденная похлебка, без следа, с одним балансовым остатком — органическим удобрением.

— Вы радикал, Виктор Петрович, — усмехнулась Настя.

— Особую неприязнь вызывают у меня люди, незаслуженно отмеченные общественными почестями, те, кто постоянно являются членами различных «элитных тусовок», формирующих так называемые публичные точки зрения, — оживился молодой человек. Он торопился показать себя. — Те, кто пыжатся и словесными трюками пытаются доказать, будто у них есть царь в голове, а на самом деле его там нет, никогда не было и не будет. В нынешней Москве таких сколько угодно. Особенно они окучивают телевидение. Там есть такой начальник Аристов, здоровый малый, пару книжек уже, наверное, успел прочесть. Говорят, у него даже строжайший список имеется, кого можно приглашать на эфир, а кого нельзя; о каких темах позволительно публично размышлять, а на что категорическое табу. И эта трибуна называется общественным российским телевидением? Позор! Или предприимчивый чиновник от культуры господин Губодуров. С его ментальностью, одеждой и манерами типичного буржуа только о культуре и нравственности вещать! Ему бы на аукционах торговать аксессуарами прошлого, получать прибыль, а не маячить на глазах. Национальный срам, что такая публика прибрала в свои руки эфир. Стыд делает меня мнительным и агрессивным. Смотреть в глаза обычным, как я сам, людям становится неприличо. Всякий раз отводишь взгляд, словно в чем-то виновен. Да и виновен! А как же? Виновен! Такое ощущение, что они от тебя чего-то ждут, на что ты решиться никак не можешь, а на самом деле я бы на многое, на самое невероятное, согласился бы, чтобы помешать этому процессу. Даже на самое ужасное, шокирующее. — Глаза Виктора Петровича болезненно блестели, лицо побледнело, взгляд забегал, словно искал по сторонам что-то очень важное. Даже пена появилась на уголках губ, но он ее сразу же стер платком. И продолжил резко: — Я вообще не очень охотно представляю себе людей не похожих на меня. Нет, не внешностью, а содержанием. Впрочем, непохожая внешность тоже раздражает. Порой такое раздражение даже превалирует. Особенно когда довольная, сытая, счастливая физиономия норовит выказать свое превосходство. Она якобы все о тебе знает и в своем преимуществе над тобой очень уверенно, даже с высокомерным надрывом, бравирует возможностью красиво пожить, все желаемое получать в несметном количестве, во всем демонстрирует свою какую-то неземную суть. — Он осекся, как-то криво улыбнулся и замолчал. «От сильнейшего впечатления, которое произвела на меня эта барышня, ум мутится. Полностью теряешь самообладание! Так раньше времени можно себя выдать! Уплывет-то объект на сторону!» — испуганно подумал он.

Слова Дыгало, его необычное состояние насторожили Настю. — Я ужаснулась вашему пассажу. Вы не простой, а агрессивный радикал. И в вашем радикализме очень много социального, — бросила молодому человеку Чудецкая. — Несмотря на то что политика меня совершенно не интересует, на ее фоне происходят события, которые чрезвычайно занимают мое воображение. А генетически измененные продукты, к которым относится прежде всего сам человек, — предмет моих исследований, моя научная тема — но не как биолога или генетика, а как историка, археолога. А по поводу вашей ярости по отношению к городским чиновникам…. — Я бы и себе посоветовала подняться над суетой жизни, успокоиться, понять, что человек еще остается самой большой тайной природы. И начать или продолжить проникать в его тайны, чтобы прежде всего понять самого себя, разложить себя по полочкам эволюции. Перед тем как источать гнев на своего оппонента, определите его в характерную ячейку. Этот человек имеет программу 1137 (тут же описание этой программы и ключ к ее пониманию или без ключа, то есть пониманию не поддается), а у этого лицо имеет программу 3341 (соответственное описание), а ячейка этого — под номером 3256, и тому подобное. Это, может быть, будущее, но уверяю вас, совсем не далекое. Что все это даст? Огромную экономию средств и продление жизни. Это ли не важнейший аспект развития цивилизации? Ведь сама по себе природа — агрессивнейшая среда. Жизнь пробивается там, где ее совершенно не ждешь, не предполагаешь. А коль скоро она возникла, ее не истребишь, во всяком случае, обычными усилиями. Тут потребуются сверхчеловеческие старания. Но того, чего можно добиться с помощью разума, никогда не добиться, употребляя силу, пусть даже дьявольскую силу! Необходимо избегать применения этого опасного инструмента. Им можно достичь лишь сиюминутного результата, то есть всегда ложного, болезненного. Он выдает пространственную ограниченность вашей цели. Но разум тоже может быть ненадежным, он способен ничтожное превращать в значительное, ошибочное — в правильное, преступное — в справедливое. В истории таких примеров уйма. Каждое столетие отмечено вынужденными ошибками, преднамеренными заблуждениями, утопическими фантазиями страстного ума, как коллективного, так и индивидуального. Вы понимаете, о чем я говорю?

— Пока, прошу прощения, не совсем! Такое ощущение, что на тебя надвигается какая-то мощная интрига, но пока она еще скрыта, как бы таится за углом. — Новый срез знаний взволновал Дыгало. Однако, он больше был занят другим. Устроившись поудобнее, так чтобы Настя видела его левый профиль (он когда-то внушил себе, что слева смотрится привлекательнее), Виктор Петрович всячнски пытался понравиться барышне. Неимоверная сила тянула его к ней. Однако вглядываясь в ее черты, он никак не мог постичь логику ее мыслей. Они проникали лишь на порог его сознания. — Я весь внимание, — бросил он, почти, не соображая, что именно заявил.

«Довольно странное состояние» — усмехнулась Чудецкая. Впрочем, еще пару глотков кофе остается в чашечке. Так что можно продолжить.

— С ХУ1 по Х1Х век человечество накапливало энергию, знания и опыт в разных областях знаний. Но меня интересует лишь одна ипостась — социальное движение, направленное на освобождение человека от рабского труда под лозунгом «Свобода, равенство, братство». Конец Х1Х и начало ХХ века отмечены большими успехами в этой борьбе. Романтикам того времени хотелось вовлечь «притаившуюся массу» людей в мир, в котором им самим жилось достаточно недурно. Они мечтали, что вовлечение нового ресурса качественно изменит не только качество жизни, но, прежде всего самого человека. Пышно расцветет разум, интеллект станет доминировать над всеми другими человеческими качествами. Чем оказался финал этого трехсотлетнего движения? Человек освободился. Люди получили равные права, открылись двери учебных заведений, появилось свободное время — установили восьмичасовый рабочий день: добавьте деньги, свободу перемещаться, выбирать, доступ к информации, к шедеврам культуры. То есть семьдесят — восемьдесят процентов населения планеты за одно-два поколения ворвались в жизнь меньшинства и потребовали для себя те же стандарты жизни. И они были получены. Но итог, итог? Это же главный вопрос! Стандарты получены, а уровня нет. Нет уровня! Оглянитесь на нашу жизнь. Кто смотрит на творения Микеланджело? Кто читает строки «Божественной комедии»? Кто знакомится с трудами гениев? Кто постигает глубины науки? Жалкие единицы. В поношенной одежде, с затворнической бледностью, с медной мелочью в кармане, с озаренным, пытливым взглядом — этих людей не встретишь ни на экранах телевидения, ни в эфире радиопрограмм, ни на элитных застольях, ни в думских и кремлевских залах. Они вычеркнуты, как изгои, из публичной жизни пошлым, примитивным большинством. Но миллионными тиражами расходятся книги Устиновой, Донцовой, Сорокина, Акунина, Толстой и тому подобных! Нам бы стесняться, обливаться слезами, думать, как исправить состояние национального духа, а мы кричим, что русские — самая читающая нация! Ведь признаться, что читаешь таких авторов, — то же самое, что расписаться в своей полнейшей глупости. Поэтому нет никак оснований предполагать, что разум у людей вырос, достиг новых высот. Сравнивая людей ХУ11, ХУ111, Х1Х, ХХ, ХХ1 веков по таким показателям, как нравственность, человечность, талант, стремление к высоким идеалам, доброта. Что можно сказать? В чем можем убедиться и в чем признаться? Мораль — опустилась на порядок. Нравственность почти исчезла, только около одного процента вообще понимают этот экзотический термин. Человечность сохранилась, но нисколько не увеличилась, скорее, стала рыночной. Талант потерял привлекательность, он теперь разменная монета продюсеров. Захотят сделать из господина N гения — сотворят за большие деньги, глазом не моргнув. Настало время, когда приходится прятать ум, как некогда старались скрывать неграмотность. Блистать умом немодно. Сейчас блещут связями, драгоценными камнями, элитными автомобилями, богатыми любовниками. Наш великий соотечественник Виталий Гинзбург получил Нобелевскую премию по физике. Никакого резонанса в обществе нет. Нация не устроила ему овации. По красной дорожке Кремля маршируют лишь толстосумы, попса и властные мужи. Медиа — холдинги не хотят показывать народу феноменальную личность, не желают слушать мысли Гинзбурга о себе, о россиянах, о человеке вообще! Стремление к идеалам? Каким? Идеал сегодня — высокий уровень дохода и престижное положение в обществе. Доброта? Совершенно не рыночная категория. Когда о ком-то говорят: «Он человек добрый», я не могу понять, что имеют в виду? Что значит — быть добрым? Кажется, само слово потеряло свой первоначальный смысл. Почему все это произошло? Как? Какие механизмы привели к такому грустному состоянию цивилизации? Экономика? Но она никогда бы не справилась с такими изменениями в сознании, если бы не ограниченность нашего разума. Поэтому полновластным хозяином всего мира и стала экономика. Она сегодня усердно диктует усредненные нормы, массовые шаблоны, стандарты и унифицированные вкусы. Ведь высшая цель хозяйственной деятельности — извлечение максимальной прибыли. Зачем же угождать интеллектуальной элите, которая составляет не больше одного или двух процентов от общего населения? Забудьте ее, предайте анафеме, для бизнеса это не материал, не среда по извлечению доходов! Деньги необходимо зарабатывать только на массовом спросе. И чем дальше будет шагать глобализация, тем быстрее начнет отдаляться высшее сознание от своего идеала. Вот итог романтического заблуждения высшего разума, не только отечественного — мирового. Совершенно в другой феномен верила столетиями лучшая часть человечества. Она верила в Человека, в его перспективу стать хозяином Вселенной. В его разум! Какую горькую иронию вызвало бы у нее общение с нашим бесцветным современником, какое разочарование постигло бы при знакомстве с нынешними запросами и идеалами общества! Недавно я наткнулась в Интернете на необычный призыв. Кстати, его можно увидеть во всех странах Старого Света: «Перестаньте кормить птиц! Неконтролируемая популяция приводит к болезням и паразитизму. Все это вынудит поднять налоги!» Как, а? Нравится? Скажут, наконец, очнулся разум! Началось что-то совершенно новое! Непредсказуемое! Нашелся интеллектуал, вложивший расовую идею в новую форму? Не в этнос, не в цвет кожи, а тотально, в сам род человеческий брошен камень, в его айкью! Тут бульон мутаций забурлит с новой силой и воистину возникнет что-то потрясающее. Немыслимое! Сверхчеловеческое! Я задумалась над этой любопытной концепцией, и мое сознание отправилось в очень рискованное путешествие. Вначале пришлось не на шутку испугаться, в какой-то момент разум даже содрогнулся от ужаса. Но потом, но потом! Все! Хватит! На сегодня конец, кофе я допила, ваше угощение съела, спасибо, теперь за работу. У меня на носу диплом.

— Хочу спросить… Можно? — заторопился ошарашенный господин Дыгало.

— Да! — вставая, бросила Чудецкая. — Слушаю! Пожалуйста, быстрее…

— Я столько всего хотел спросить, что не знаю, с чего начать.

— Больше не скажу ни слова. У меня диплом. До семи вечера я должна работать.

— Сегодня на Манежной площади последний вечер, открыта выставка «AURORA Fine Investments Fund» — Паевой инвестиционный фонд «Аврора». Известнейшие галеристы и антиквары европейских домов демонстрируют самые роскошные предметы из коллекций русского и мирового искусства. Изделия Фаберже, Рюкерта, Клесинджера, Генриха де Гру, школы Нанси, Хлебникова, Кузнецова, Лорана. Французские экспрессионисты, русская живопись начала ХХ века… Бронза и камень великих фигуративных скульпторов нашего времени — от Бугатти до Джакометти. Вход до 23 часов, а то и позже. Вам будет интересно, особенно после трудового дня. Можно выпить шампанского или вина, попробовать швейцарских и французских сыров, увидеть известных людей. Хотя, впрочем, они вас, как и меня, видимо, не интересуют. Что скажете, Настя? Я мечтаю о дальнейшем общении. Без знаменитостей, без шикерии, но с какой-нибудь новой глобальной темой.

— Выставка коммерческая? То есть выставка-продажа? — задумчиво спросила она.

— Да, точно. Если пожелаете что-то купить, проблем не будет. Цены, правда, высокие, не по карману аспиранту или студентке… — заметил он шутливым тоном.

— Опять вы за свое! Я же просила… Соблазнительное предложение. На такой выставке легко соотнести мнимые и вечные ценности. Увидеть, как растут одни цены и падают другие. Занимательное времяпрепровождение — наблюдать падение нравов и рост номенклатуры потребления. Но я не готова сейчас ответить. По настоянию родителей мой арендодатель после десяти вечера запирает двери. Задержку надо обязательно с ним согласовать.

— Вот телефон, какой номер набрать?

— Хозяин квартиры не простой человек, тут нужна личная беседа. Его требуется еще заинтересовать. А это дело не простое дело, он оригинал и нередко вызывает у меня уважение. Подходите к семи часам, проводите меня до дома, там видно будет. Пока!

— Ровно в семь я буду у выхода из библиотеки. Мне так нравится с вами говорить! Вы великолепная рассказчица. До встречи.

Она кивнула, прикрыв на мгновение свои прекрасные синие глаза.

Глава 6

«Что это прилипло ко лбу? — мелькнуло в голове у Семена Семеновича. — Личинка? Червяк? Мокрица?» Он снял с себя какое-то скользкое существо, присмотрелся к нему и пробурчал себе под нос: «Личинка майского жука!» Сильное впечатление заставило его прийти в себя. «Ах, хорошо, — потягиваясь, бросил он. — Наконец, пришла весна. Вот я и очнулся». Тут он окончательно почувствовал, что долгий сон прошел, что лучи, полные мигающих искорок, проникают сквозь пробуждающуюся землю. Словно блудный сын, вновь оказавшийся в родном жилище, он с чувством облегчения осмотрелся. «Да! Подземный мир просыпается вместе со мной. Но соседей из человеческого племени не видно. Ну, бог с ними, эти амбициозные чинуши меня нисколько не интересуют». Неистощимая доверчивость господина Химушкина к играм своего сознания часто вынуждала его путать реальное и надуманное. Но это нисколько не отягощало его состояние. Семен Семенович никогда и не пытался понять, где именно он пребывал. С.С. принимал мир таким, каким тот ему виделся. В каком из миров он чувствовал себя более комфортно? Этот вопрос оставался без ответа. Химушкин был теперь настолько поглощен своими размышлениями, что, кажется, не существовало силы, способной отвлечь его от самого себя. Он заметил насекомых, которые с помощью извивающихся отростков пробивались к самке и, достигнув цели, сверлящими движениями вводили сперматофор в ее половые пути. Раньше Семен Семенович такого никогда не видывал. «И тут, и тут то же самое, — рассмеялся он. — Прав Кант, считавший, что слепое, первоначальное, инстинктивное половое влечение совершенствовалось в человеке с помощью фантазий в любовную страсть. Вот оно, доказательство! Оно передо мной! Да! Запоминающиеся, яркие картинки жизни. Простейшие не менее агрессивны в этих вопросах, чем мои соплеменники. Точнее сказать, чем большинство моих соплеменников. Но ведь я сам-то не такой! Эта связь длится всего лишь пятнадцать-двадцать минут, как же она может будоражить мое воображение целый день, всю ночь? Годами? Нет! Я бы перестал себя уважать!» Всякий раз, когда С. С. возвращался к этой теме, он бледнел, глаза его воспалялись и становились влажными, а рассудок наполнялся презрением к окружающему миру.

— Неужели Кант, Ницше, Гоголь, Вернадский или другой великий ум вызывали к себе девок? Что, они тоже исполняли семейные обязательства? Испытывали любовные страдания, терзались сексуальными амбициями? Не могу поверить! Не хочу думать об этом! Такого не должно было быть! Невозможно дерзновенно мечтать о покорении Вселенной, о безграничности душевного мира, о вечной жизни — и при этом отягощать ум причудами сексуальных устремлений. Ведь умственная и душевная жизнь значительно богаче мгновенной радости поцелуя и семяизвержения. Как это они не понимают, что любой телесный соблазн преграда на пути развития разума! Подожди, Химушкин, не торопись, тебя вечно несет к противоречиям, — бросил себе недружелюбно С.С. — Многие уважаемые мной умы вдохновлялись женскими образами и формами. Любовь оказалась способной пробудить мощные силы их таланта. Кем была Беатриче для Данте, Лаура для Петрарки, Матильда Весидон для Рихарда Вагнера, Изабелла Бранд для Пауля Рубенса, Христиана Вульпиус для Гете, Елена Дьяконова (Гала) для Сальвадора Дали? Не пробудись в них сексуальных чувств к этим особам, чувств к вечной женственности, взлетел бы их творческий гений так высоко? Нет-с, Нет! Никак нет! Правда, но не полная! Вначале я все же рассуждал вернее. Гения может вдохновлять все что угодно: у Канта музами были звезды и нравственный закон, у Достоевского — загадки и бездны духа, у Декарта — естественный свет разума, у Галилея — преобразования координатных систем по оси xІ = x — vt, yІ = y, zІ = z, у Алексея Лосева — платонизм, у Циолковского — космизм и вечность, у Вернадского — живое вещество и ноосфера, музой Геракла была физическая мощь, а Наполеона — экспансия и господство над миром, музой Гринспена выступает учетная ставка доллара… Моя же муза — скандал в собственном сознании. Кстати, как бы еще поскандалить, какую тему избрать, на кого или на что по-настоящему обозлиться? Брызнуть слюной, пособачиться? Тут с ужасом и восторгом я вспомнил недавние драматические события во Франции. Я ведь раньше писал в различные международные инстанции, комиссарам по делам беженцев, в нашу службу миграции, что настоятельное условие для приема новых граждан на постоянное проживание — инъекция инфицирующей дозы, моментально вызывающая диссоциативную амнезию и фугу. А как же иначе? Да! Без нее никак невозможно. Человек, меняющий культурное и этническое пространство, должен полностью забыть о своем прошлом. И что? Что? Кто-нибудь дал ответ? Прокомментировал мое замечательное предложение? Вступил в дискуссию? Нет! Ничего подобного не произошло! А я-то предвидел такое , и даже более чудовищное развитие событий. Без чудесного лекарства, названного мной БП (без прошлого), мир столкнется с самыми невероятными потрясениями. Зачем таджику, узбеку и киргизу, по каким-либо причинам бежавшим в Россию из своего этнического уголка, помнить родину? Чтобы эта память постоянно мучила его? Или вьетнамцу, иракцу, пакистанцу, получившим вид на жительство в Голландии, или суданцу, сомалийцу, молдаванину, нашедшим приют в Италии, сохранять в памяти обычаи предков и религиозные убеждения? Поможет ли им на новом месте информация из прошлого? Нет! Никогда! Больше навредит. Навредит болезненно и страшно. И не только им самим, но и окружающим. Не милосерднее ли избавить их сознание от обычаев брошенной родины? Чтобы в тоске не наворачивались картины прежних мест, можно применить терапию отвращения, вызывающую иерархию страха. Она же достаточно известна. Да-с, в ней много злобы и ярости! Чрезмерного насилия над плотью. И сил сопротивляемости она требует нечеловеческих. Но боли все же значительно меньше, чем в полыхающих кварталах французских городов. Впрочем, я лично больше полагаюсь на БП. Тут наука позволяет действовать безболезненно и быстро. Все прежнее напрочь исчезает из сознания. Нет вкусных бабушкиных колбасок, нет знакомого мира сладостей — пахлавы и нуги, нет вкуса бледненьких рыбешек, пойманных собственноручно из высыхающих речушек, нет вымерших, бесплодных полей, освещенных полной луной, нет ярких цветов диких растений, и совершенно новый мир встает перед тобой. Кто-то спросит, а как же память о матери, о прежнем доме, о любимой девушке? Ох, господа, пусть другой целует уста брошенной девушки, вьет ей красивые локоны, моет ее стройные ноги, ласкает ее бархатную кожу. Жмурится, испытывая удовольствие! Переселение на новое место жительства — это стресс, экстрим. И здесь не остается места для сентиментальных чувств. Именно так человеку легче адаптироваться в новой жизни и самому обществу принять его «новорожденным», «очищенным»! Иначе гнет памяти и смятение духа будут преследовать несколько поколений. «Бродяги, клошары, черножопники, забулдыги, лица кавказской национальности, бомжи, безобразники» — будут слышать они и их потомки себе вслед. И сердечные раны толкнут их к насилию, к поступкам с признаками безумия. Слепым и мстительным, диким, как жизнь безграмотного аборигена. «Я совершил самое дерзостное! Самое безобразнейшее!» — станут утешать они свой обезумевший рассудок. И содеянное зло, самые страшные, немыслимые дерзости будут еще долго ласкать их сердца, воспеваться улицей. Я сам видел по телевизору, как арабский паренек слагал в эти дни строчки песенки: «Пусть горят кварталы, пусть разбиваются головы полицейских, пусть льется кровь… А мне радостно, я пою, и сердце наполняется благодатью!» Так преступление облекается в красоту, порочное наслаждение переходит в изящество, душевное безобразие — в повседневную ментальность, самая замечательная добродетель превращается в гнуснейшую пошлость. Признайте же дозу БП, господа! Я жду от вас прозрения! Да поклонитесь же низко разуму! А, нет! Ум не внемлет! Ведь трудно, даже невозможно, положиться на разумное предложение, если не хватает собственного айкью. Его, господа, не одолжишь, не встретишь в бутиках. Вот и страдают эмигранты в арабских кварталах парижских окраин и вместе с ними все население Франции, да что Франции, России, мира в целом! Хотя достаточно понять, что вмешиваться в человеческую инженерию — весьма полезное занятие. Одна доза — и забывается прошлое. Всякий новый пришлый с остервенелой энергией включается в разработку национальной идеи. Он француз, он русский, он немец! Итальянец! Убедительно! Никаких следов прошлого нет! Нет границы между прошлым и будущим! Каждый шаг — интеграция в новое общество! Разве это не прекрасно? Не полезно? Разве обе стороны не этого хотят, не об этом мечтают? Любой переселенец должен принять дозу БП. Но можно шагнуть и дальше. Конечно, заглядывать в будущее — свойство интеллектуалов. Исключите из человеческой программы ген насилия, злобы, ненависти, и как качественно изменится мир! Без этого феномена нет у нас будущего и не может быть! Да! Человек готов к этому, точнее, разум немногих уже склонен к такой инженерии. Трансгенный вид замаячил в сознании, настойчиво просится на порог, свербит в моем разуме хочет проникнуть в жизнь, чтобы ее гармонизировать! Да! Он действительно, как никогда ранее, сегодня востребован. Необходимо самым срочным образом проводить искусственные мутации, выиграть время у природы, которой иначе понадобится на это несколько тысяч лет. Я бы сам с большим удовольствием посвятил жизнь этой полезной, божественной идее. Только финансируйте, давайте законы, признавайте, возвеличивайте разум, требуйте невероятного, чтобы по-настоящему перевернуть мир. Он нуждается в радикальной реформе! Ох как нестерпимо нуждается! Он же должен когда-нибудь стать замечательным! Для всех замечательным миром, а не для некоторых! Чтобы не обременять душу страшными фантазиями, с презрением не оглядываться на самого себя, не приходить в ярость от каждой глупости окружающего мира. Ведь только трансгенный человек осмелится нежиться, фонтанировать идеями во всей Вселенной, способен развить самые необыкновенные возможности разума! А нынешний? Тьфу-тьфу! Я, я, должен придумать эти реформы…» Это были упоительные минуты его размышлений.

В этот момент он услышал протяжный звонок. Вначале Семен Семенович вернулся в оболочку пшеничного зернышка, почувствовал сырость, задрожал, раскашлялся, потер руки, чтобы согреться. Взглянул на свой стебелек, обдуваемый весенним ветерком. И душа наполнилась неслыханной радостью. «Скоро, уже очень скоро колос начнет наливаться плотью. Из одного отростка выйдет двенадцать зерен. На будущий год можно собирать урожай уже из двенадцати колосьев. Надо следить неустанно, чтобы каждое зернышко сохранить». Требовательный звонок повторился. Он опять встрепенулся. Осмотрелся. И вдруг увидел облезшие стены и медленно стал приходить в себя. «Кто это беспокоит? А, это Настина манера нервировать меня тревожными звонками. Опять у нее на уме какая-нибудь сумасбродная идея. Послушаю, может, что полезное выкручу. И деньжат нет, и проголодался! Который теперь час? — взглянул он на часы. — Уже без двадцати пяти восемь. Ну что, пора чего-нибудь перекусить. А в холодильнике, кроме кефира, ничего нет! Еще головка лука в миске. Может, ее сварить?»

Он встал, обул шлепанцы и вышел из комнаты в прихожую. Входная дверь была открыта. Перед ней стояла Чудецкая, держа руку на звонке. «Ой, только не звони опять. Такой гадкий перезвон», — поморщился С.С. Фигура и лицо незнакомца, стоявшего за квартиранткой, были плохо видны. «Что за тип?» — раздраженно подумал Химушкин.

— В чем дело, голубушка? Зачем потревожили? — мрачноватым тоном спросил он, тщетно силясь рассмотреть молодого человека.

— Семен Семенович, если будут звонить родители, скажите, пожалуйста, что я целый день провела в библиотеке. Наработалась. Много полезного сделала. Сейчас хочу пойти на выставку в Манеж. Там антикварные салоны мира выставляют замечательные экспонаты. Виктор — аспирант архитектурного института, любезно пригласил меня. Взялся сопровождать, так что все будет в порядке.

— Вы, надеюсь, вернетесь до десяти вечера? Так записано в нашем арендном договоре. Вам прекрасно известно, что я представляю в Москве интересы ваших родителей. Они доверили мне это щекотливое дело, зная мою принципиальность и предельную честность. Или вы готовы нарушить свои обязательства? Как, а? Знайте, слышать не желаю, что хотите опоздать! — Химушкин театрально вытаращил глаза. Родинки на голове даже ощетинились.

— К десяти можем не успеть, — приблизился к двери Виктор Петрович. Он испугался, что Химушкин категорически откажет им, и непроизвольно предложил. — Вы, собственно, тоже можете пойти с нами. Я уверен, вам понравится. Это выставка-продажа, первый раз в Москве. Можно что-нибудь интересное для себя присмотреть, да и вообще прицениться.

— Прицениться, говорите? — смеясь, произнес Химушкин, а сам успел рассмотреть незнакомца и отметить какую-то загадку в его облике. — Да-с, цены необходимо знать, чтобы прежде всего суметь оценить самого себя. А то живешь и абсолютно не ведаешь, сколько стоишь. И стоишь ли вообще хоть что-нибудь. Монетку или какой-нибудь огрызок ассигнации? Ведь очень важно знать о себе это тоже. Впрочем, нет, недосуг мне сейчас, — сказал он, в сильной надежде услышать предложения другого толка. — Я вот думаю, как и из чего ужин соорудить. Вроде, кефир есть, правда, не прокис ли он. Пойду взгляну…

— Хочу вам сказать, — произнес молодой человек ему в затылок, — что сегодня заключительный день этой элитной выставки. Фирмы угощают гостей западными изысками. Сыры и вина из Франции, Швейцарии, Италии, хамон и оливки из Испании, пиво и сосиски из Германии и Австрии. У меня приглашение от российской фирмы «Магнум АРС» и французской «Бернард Штейниц». К приглашению прилагается даже меню. Есть и улитки в чесночном соусе, и лягушки в белом вине. И другие деликатесы, — он вытащил из кармана какие-то бумаги.

Семен Семенович остановился, повернул голову, взглянул на искусителя и прикинул: «А действительно, почему бы не пойти. Да! Испробовать заграничных яств, хлебнуть винца. Ведь задаром же! Задаром можно позволить себе многое, если не все. Взглянуть на приличную публику, а то вижу все физиономии из булочных, подворотен, троллейбуса и с московских улиц. Может, национальная шикерия выглядит сегодня так необыкновенно и незнакомо, что не признаешь в ней россиян? Она же на роллс-ройсах разъезжает, „Патек Филипп“ на запястье носит, в „Брионии“ облачается, сверкает бриллиантами от „Булгари“. Может, они выглядят уже совсем по-иному, чем мы из плебса? И носы у них правильные, и на голове проплешин да бородавок нет, и взгляды спокойные, задумчивые, а портки и воротнички — наутюженные! И ростом высокие! И телом спортивные! Нет у них никакой отрицательной обратной связи между телом, временем и разумом, что во мне все больше замечается. И инстинктивных потребностей уже не существует? А все поступки и чувства выверены аналитическим умом (неважно, собственным или нанятым). Одним словом — идеальные люди! Среди дорогих антикварных вещей только такие и должны существовать! Иначе-то ведь невозможно! Ну, иметь мне в моей обшарпанной квартирке полотно Ван Гога или бронзу Артемано, или скульптуру Микеланджело, или ювелирное изделие Фаберже, или фарфоровую посуду Кузнецова, или мебель эпохи Второй республики, или персидские ковры времен Дария? Я испортил бы все эти сокровища не только своим затрапезным видом, не только одним странным адресом „У Химушкина“, не только галлюцинациями преимущественно болезненного, озлобленного свойства, не только скандалами разума, одолевающими меня, но главное — я обесценил бы, испоганил их своим абсолютным, полнейшим пренебрежением. Тут правда проста! Что, люди, владеющие этими ценностями, думают продуктивнее? Творят гениальнее? Создают нечто невиданное? Строят — что-то немыслимое? Необыкновенным образом фонтанирует их воображение? Ничего подобного! Нет! Они даже редко смотрят на эти вещи. Так зачем мне все это нужно? Мне, Химушкину? Чего все это поможет мне достичь? К чему приблизиться? Смогу ли я понять что-то особенное, столь необходимое? Ровным счетом ничего не даст, кроме возникновения во мне потребительского высокомерия и амбиций „высшего сословия шикерии“. Так зачем мне все это? Я пойду туда, лишь чтобы заморить червячка импортной едой и взглянуть на незнакомый мир. Какие они, эти новые русские и традиционные западники? Чем живут богатые, какие мысли их мучают?»

— Уговорили. Придется составить вам компанию, — улыбаясь, согласился С.С. — Через пару минут буду готов. «Не зiпсую я вечiр своiм виглядом сучаснiй шикерiи? — в волнении пронеслось у него в голове. — Так чого менi переживати, нехай вони встидаються Семена Семеновича».

Уже через несколько минут они втроем спешили к Охотному ряду.

В обновленном, ярко освещенном Манеже было шумно и людно. Полный противоречивых чувств, господин Химушкин пытался все рассмотреть. Вначале он стал вглядываться в лица, буквально впиваясь в глаза с таким страдальческим, даже покаянным видом, что некоторые граждане, косясь на его жалкую, нищенскую одежду, передавали через охранников и секретарей по сто рублей на подаяние. Семен Семенович то ли нисколько не стеснялся брать милостыню, то ли до конца не понимал, что делает. Казалось, он машинально совал полученные купюры в потертый пиджак, забывая отвешивать благодарственные поклоны. Молодые люди отошли от него на несколько шагов, но каждый наблюдал за ним. Чудецкая время от времени поглядывала на хозяина квартиры с иронической улыбкой, а порой усмехалась, закрывая рот кулачком. Виктор Петрович просто не выпускал его из вида и напряженно ловил его жесты и взгляды. Молодой архитектор был растерян. Красота Чудецкой, казалось, больше не занимала его. А Химушкин все изучал физиономии и наряды новых русских. Нынешние времена позволили сказочно обогатиться многим, но то что приличными по размеру бриллиантами украшают нынче ноги и обувь, Семен Семенович не предполагал. Нет, никакой зависти к великосветской публике у него не возникало. Он удивлялся не богатству, агрессивно демонстрируемому, не лощеным, надменным лицам, а быстроте перевоплощения. «Сколько всего прошло? — с недоуменной улыбкой думал С.С. — Каких-то десять лет! Но из грязи, из нищеты, из тотального унижения шагнуть, нет-нет, прыгнуть, да, прыгнуть в невероятную роскошь! Колоссально измененная ментальность, новая манера поведения, совершенно иной человеческий образ! Браво, россияне! Браво! Да! Надменностью вы ничуть не уступите ни англичанам, ни французам, ни кому-нибудь другому из Старого Света. Как будто родились богатеями, получили аристократическое воспитание, носите княжеские и графские титулы и с раннего детства заползла в ваши души уверенность, что вы представители высшего класса. Миллионер! Хочется спросить: ну и что? Богатство — это показатель чего именно? Откровенно! Откровенно, чего-нибудь это показатель? З а б л у ж д е н и я! Да! Нет, это не я вас, господа, хочу донять своим комментарием, это я сам хочу еще глубже увериться в своей правоте. А на вас мне наплевать! Ведь ваша сотня на милостыню — не плевок ли это в мою физиономию? Вот, мол, возьми, нищета, да не завидуй, не желай нам худого, не проклинай. А то еще беду накликаешь! Да! Боитесь несчастья. А я и не завидую, не проклинаю, а смеюсь над вами и плюю, и плюю! И плюю! Как ведет себя зритель в цирке? Никак не иначе! Хохочет да сплевывает от обильной мокроты. Сплевывает и смеётся! Да, именно так-с! Без созерцания человек не состоится. Потому что оно разум укрепляет, и не только укрепляет, но развивает. А как что в Манеже, в надменном блеске пафосного величия, созерцать? При таких огнях и роскоши? Парадоксальная фраза, но в эту истину я верю: чем ярче свет вокруг, тем меньше разума внутри нас!»

— Ну что, молодежь, насмотрелся я на элиту. Отвращением отозвался мой рассудок. Но не воинственным, а брезгливо-ироничным. А что вы? Что вы разглядели в людях? Смотрим ли мы по-разному на мир или есть что-то общее? Или в вашем возрасте подобные вопросы не лезут в голову? Тогда прошу начать обход выставки. С какой галереи начнем? Как вы, Анастасия Сергеевна, думаете? Я все на вас поглядывал: вы поминутно смеялись. Но чему, никак не мог понять. Может, объясните? Что вас смешило и удивляло? Не моя ли назойливая потребность покуражиться, которую вы угадывали? Я-то знаю, вы человек глубокий, можете многое на расстоянии усмотреть и очень правильно домыслить. Меня действительно распирал смех.

— Как-нибудь позже я расскажу вам о своих наблюдениях. А теперь лучше доверимся Виктору Петровичу. Я так понимаю, что мир выставки ближе всего ему. Он пригласил нас, говорил о ее особенностях. Пусть начинает. Вы не против?

— Пожалуйста. Начнем с самых дорогих бутиков.

— Конечно, конечно! — с готовностью воскликнул Дыгало. — Я хочу показать вам несколько самых шикарных салонов. Там вокруг экспозиций одна крутизна. Следуйте за мной. Молодой человек как-то сразу понизил голос и склонился к уху Химушкина: — Ох, как я вас понимаю. Я их сам так ненавижу, что сил нет. В этом все и дело. Они мешают мне жить. Поверьте! Точно говорю. Впрочем, так же как и вам. Я-то наблюдал за вами. Вы тоже их не терпите и презираете. Уж не отказывайтесь, за эти несколько минут я многое о вас по выражению лица узнал. И обрадовался, знакомству обрадовался. Ох, мне бы их спесь, их напускное великолепие… — Тут архитектор осекся, в глазах словно пробежала молния, и он быстро прошел вперед.

«Что за признание? Совершенно непонятно, почему он так сразу передо мной сокровенные мысли вдруг выдал? — Химушкину казались не по душе речи нового знакомого. — Да и что он такое особенное во мне увидел? Странный парень. Кого он любит, кого ненавидит — мне-то какое дело? Пять минут знакомы, а он уже с откровениями лезет. Ладно, молодежь нынче сумасбродная, обойдемся без грубых нападок. Возмущаться не хочется. Недосказал что-то нынче, позже, все, что обузой на душе лежит, обязательно выскажется. Тогда и рассудим. С незапамятных времен так было.

Они остановились у галереи «Делико». В ней выставлялась антикварная мебель. Наборные шпалеры из ореха, волнистой березы, амаранта, черного и красного дерева, лимона, палисандра, яблони являли прекрасную гармонию красок и рисунков стеклярусного кабинета китайского дворца. Огромное панно украшали павлины, райские птицы и экзотические растения Востока. Не хотелось верить, что все это дерево. Казалось, стены обтянуты нежнейшим шелком. У господина Химушкина возникли даже бредовые воспоминания — он думал о каком-то утраченном прошлом, о сверхценных идеях, которыми обогащался в этих райских кущах… Поток наваждений на короткое время совершенно отвлек его от реальности.

— Замечательное панно! — любуясь тонкой работой, сказала Чудецкая. — Какой это век? Судя по рисунку, конец семнадцатого.

— Может быть, может быть. Чтобы узнать поточнее, спросим у менеджера, — Дыгало подошел к даме, представляющей торговый дом «Делико»: — Скажите, пожалуйста, несколько слов о ваших замечательных шпалерах.

— Архитектор Ринальдинио. Начало восемнадцатого века. Сделаны из деревьев самых разных пород. Цена шестидесяти квадратных метров — тридцать пять миллионов евро. Налог на добавленную стоимость платит покупатель. Рассказать что-нибудь еще? — осмотрев с ног до головы гостей, миловидная дама скромно улыбнулась и отошла к другим.

— Это же сорок пять миллиона долларов! — вспыхнул Виктор Петрович. — Совсем с ума сошли. — Глаза его заблестели и сузились. По всему чувствовалось, что он болезненно оскорбился. Какой-то злющий дух основательно вселился в Дыгало. Его лицо будто окаменелое, блестящие неподвижные глаза выдавали маниакальное возбуждение.

— Как сорок пять миллиона долларов? — вдруг очнулся от грез Семен Семенович.

— Вот так! Сами же слышали! — нервно выпалил Виктор Петрович.

— Эта сумма не укладывается у меня в голове, но вещь дивная. Ценами не возмущаются, господа, ценам можно удивиться и выстраивать собственную жизнь под доступный уровень затрат, — заявила Анастасия Сергеевна. — Большой интерес вызывает у меня вот этот небольшой комодик. Но интерес совсем другого рода. Совершенно очевидно, что выполнен он в стиле барокко. Уж очень помпезен. Много начищенной под золото бронзовой фурнитуры. А я к этому стилю равнодушна. Сегодня барочные изделия для меня выглядят как кич! Но пользуется ли этот шкафчик спросом и во что оценивается? Пожалуйста, Виктор, побеспокойте еще раз эту любезную даму.

Менеджер жестом попросила их подождать, и, закончив беседу с другими, подошла: «Я слышала ваш вопрос. Надеюсь, назвав меня любезной дамой, вы не иронизировали. Этот шкафчик, действительно, выполнен в стиле барокко. Его цена девять миллионов евро.

— Двенадцать миллионов долларов? — Семен Семенович разразился смехом.

— Вы что, с ума сошли? — обезумел Виктор Петрович. — Да как вы смеете? Это же издевательство над русской нацией. У нас две трети страны голодает, а вы шкафчик оцениваете в месячный бюджет социальных пособий всех граждан Архангельска, Вологды, Сыктывкара! Извращенцы!

— Что вы на меня кричите? Разве я хочу у вас что-то отнять? Я просто переводчик. Сама удивляюсь таким ценам. А вам советую сойти с этого ковра. Этот экспонат особенный.

— Простите моих коллег за несдержанность, — вмешалась Чудецкая. — Что с вами, господа? Вы, вы… — она недоуменно смотрела на Дыгало, — меня очень смутили. Как можно кричать на женщину? Да и при чем тут она? А вы, Семен Семенович… Что тут смешного! Сама виновата, зачем я согласилась пойти!

— Не горюйте, Настенька, — вытирая от смеха слезы, сказал Химушкин, — правильно сделали, что пошли. Где же еще увидеть такую оперетту. Ваш кавалер прав: как можно торговать по таким ценам в России, если средняя месячная зарплата у нас около ста тридцати долларов? Он у вас такой серьезный и грозный, а я-то думал, подобные молодые люди уже не существуют. Поздравляю, отличный друг у вас, Настя. Скажите, — теперь он обратился к даме, — а этот ковер, на котором мы стоим, сколько он стоит?

— Не скажу. У вас опять будет припадок. Один смеется, другой гневается. Лучше сойдите с него.

— Обещаю полнейшее спокойствие. Клянусь немедленно отступить, — С. С. приложил палец к губам.

— Семнадцать миллионов евро! — она боязливо попятилась от них.

— Семнадцать миллионов евро? Это же двадцать два миллиона долларов! — вскричал Семен Семенович голосом счастливца. И тут же вспрыгнул на стоящий рядом стул: «Я не позволю себе стоять на таком дорогом ковре. А если с меня плату потребуют? Я же нищий!»

К нему подбежал крупный мужчина с табличкой на лацкане «Охрана».

— Спускайтесь немедленно, — прошипел он.

— Боюсь. Стоять на ковре в двадцать два миллиона долларов, мужества не хватает. Не слезу, хоть убейте, — расхохотался господин Химушкин.

— Слезай, сказал, а то шею выверну, — возмущался охранник. Вокруг него уже собрались зеваки.

— Ты меня не пугай, — вскричал С.С. — вон, сколько вокруг меня свидетелей. Попробуй, попробуй дать по роже! Ох, как здорово будет! Кровь русская обильно польется на ваш дорогущий ковер! Ведь он станет еще дороже! Как же иначе! Заплатите мне комиссию? Ха-ха-ха!

— Семен Семенович, прошу вас, сойдите со стула! — взмолилась Настя.

— Правильно, правильно, не слезайте! Свободный рынок! Какой же он свободный с такими сумасшедшими ценами, — поддержал Химушкина архитектор.

К ним подошел лощеный бельгиец. Небольшого роста, полноватый, он выглядел шокированным: Cette chaise coute 700 milles d,euros. Otez-vous de la! Tout de suite! Si vous la cassez, je deposerai une plainte contre you devant les tribunaux. Je vous prie de quitter ma galerie et de n,y retourner jamais. Je suis un honnete commercant, on me connait dans toutes les capitales du monde. J,adore la Russie et je ne permettrai pas de m insulter. Traduisez.» «Этот стул стоит семьсот тысяч евро. Немедленно слезьте. Если вы его поломаете, я подам на вас в суд. Прошу удалиться из моей галереи и больше никогда ее не посещать. Я честный коммерсант, меня знают во всех столицах мира. Я горячо люблю Россию и не позволю ее оскорблять. Переведите». (Сноска).

— Семьсот тысяч долларов стул, ура! Сумасшествие! Человек полностью потерял разум! Тогда перенесите меня из вашей галереи. Нет-с, нет-с, перенесите меня из вашей популяции! Я не хочу с вами дольше оставаться, — радостно закричал Семен Семенович и прыгнул антиквару на плечи.

Бельгиец опешил. Он лихорадочно всматривался в публику, словно ждал помощи. Потом вдруг завизжал: «Laissez — moi, laissez-moi tranquille! Je suis un honnete commercant, J,adore la Russie». Оставьте меня, оставьте меня. Я честный коммерсант. Я люблю Россию». (Сноска)

К Химушкину бросился охранник и стал оттаскивать его от антиквара. С.С. сопротивлялся. Публика гудела, кое-кто посвистывал, полная дама с соболем на плече хлопала в ладоши. Молоденькая кокетка тряслась от хохота. Наконец Химушкин, антиквар и охранник завалились на безумный по цене ковер. Это обстоятельство вызвало бурное рукоплескание. Зрители загудели с новой силой. Первым из кучи малы вылез Семен Семенович. Он в два прыжка оказался за порогом галереи, выпрямился, поднял на присутствующих взгляд и театрально прокричал: «Браво! Браво российским олигархам! Да! Огромное спасибо бизнесу! Безумие основательно пришло в Россию. Оно расцвело у нас, как одуванчики в июне. Оно принялось на нашей почве без удобрений и пестицидов. А для нищего это самое желанное время. Самое комфортное пространство! Браво, деньги! Они наилучшее средство для полного безумия!»

«Великая умница, этот Семен Семенович! Страданием наслаждается, над своим убогим положением в обществе насмехается, причем гордо и светло, и не по дурости какой, а как бы в назидание всем этим акулам, — мысленно восхищался молодой архитектор, не отрывая от Химушкина взгляда. — У него надо учиться, находить в тайниках души радостное удовлетворение. Разве может быть что-нибудь более успокоительное, чем такие чувства? Мимолетны ли они? Наигранны? Не знаю! Но ведет он себя естественно, легко, прямо-таки изумительно. А как милостыню брал? Царственно. Словно крупным чиновником долго служил. Артист, большой артист! Я еще не до конца понимаю его, но чувствую, что какая-то сила тянет к нему!»

Чудецкая заметила на себе похотливый взгляд охранника. Он оказался рядом. Горячее, частое дыхание, пересохшие губы вызвали у нее острую неприязнь. Она поскорее отошла в сторону. Откровенная наглость этого здоровенного амбала и театральность всего происходящего обескуражили Чудецкую. В ней смешались противоречивые ощущения. Поведение С.С. ей нравилось: ехидно издеваясь над напыщенной публикой, он достиг гротескового шарма. Но от насмешек общества над старым безумцем у нее сжималось сердце. Насте казалось, что во всем этом пошлом спектакле повинна только она. Нельзя было соглашаться на совместный поход на выставку. Какая сила вынудила ее отправиться на эту глупую прогулку? Ее, довольно замкнутую по натуре? Да, ей хотелось взглянуть на редкие экспонаты, да, она была не против сравнить цены на талантливые творения. Но это можно было сделать и в одиночку. И еще этот странный аспирант Виктор Петрович. В библиотеке производил одно впечатление, а потом оно постоянно менялось. А тут еще непонятное выражение чувств, загадочные восторги. Сейчас он, отрешенно, с откровенным, почти маниакальным упоением, следил за каждым словом и движением Химушкина. Насте даже казалось, что между ними установилась незримая, но прочная связь. Эти обстоятельства вызывали у девушке мысли о странных проявлениях человеческой сущности. «Неужели в Дыгало есть такое, что может глубоко задевать мои инстинкты, влиять на подсознание? Управлять моей волей? Подавлять ее? Совершенно нежелательная ситуация. Так можно докатиться до самого неприятного, а в перспективе глубочайшее разочарование в собственной персоне. Такие чувства обязательно вызовут длительную депрессию. А еще этот наглющий урод-охранник. Ужас! Ужас!»

Голос Семен Семеновича прервал ее размышления:

— Квартирантка, идемте на выход. Здесь меня никто кормить не станет. Да и вас тоже. А бесплатно тем более! И портвейна никто не нальет. Ни глотка! По моей вине мы пролетели мимо импортных деликатесов. Да! Без сомнения, я виноват. Примите мои извинения. Разумеется, тут одно оправдание: это совершенно не мой мир. И вам я категорически не рекомендую совать в него свои юные головы, а то станете похожими на публику, смеющуюся над бедным немолодым соотечественником. Тьфу, тьфу! Тьфу! Мерзость! Лучше мечтайте о грядущем обновлении мира. Тихо и про себя! На выход, господа! Мне плохо!

— Прошу прощения, я догоню его. Ему, видимо, дурно, может обморок случиться. Буду ждать вас у входа в Манеж! — бросил барышне Виктор Петрович и помчался следом за Химушкиным.

— Чудецкая в глубокой задумчивости направилась к выходу. «Сколько раз я корила себя за новые знакомства? Ведь предчувствовала, что разочарование повторится. Мне не суждены обычные отношения или легкая увлеченность. Передо мной всегда возникают невыносимые преграды духовного характера. Жаль! Меньше читать умных книг что ли или принимать жизнь такой, какова она есть, а не витать в облаках, надеясь встретить блестящего оригинала? — размышляла Анастасия Сергеевна. — Предвидела же — случится такое, что вызовет у меня очередной приступ уныния. Ан нет, согласилась принять предложение посетить выставку. Впрочем, ничего страшного не произошло. Меня лишь задел Виктор Петрович своим пренебрежением. Ведь мог взять меня за руку, обнять и побежать за Химушкиным вместе со мной. Мог бы! Но не сделал этого! Ему важнее было самому рвануться, одному в чем-то своем убедиться. Не верю, что он опасался обморока. Семен Семенович никак не выглядел человеком, который вот-вот потеряет сознание. Дыгало в чем-то другом хотел увериться. Уж не ревность ли во мне говорит? Не означает ли мое беспокойство, что ничто человеческое мне не чуждо? Что я такая, как все? Я-то всегда думала, что я какая-то особенная, не похожая на своих сверстниц. Нет, видимо, во мне еще много самого банального, типичного для молодой дамы. Грустно это — мыслить категориями будущего, думать о создании трансгенного человека и при этом оставаться заурядной особью. Тривиальной! Привязанной к быту! Но, может быть, я еще справлюсь со своими недостатками? Одолею их, и мне удастся изменить себя настолько, чтобы соответствовать образу идеального человека?»

Спутники поджидали ее у входа в Манеж. Лицо Химушкина оставалось озабоченным. В голове его чередовались какие-то незначительные фрагменты прошлого, ни за один из которых никак нельзя было ухватиться, чтобы остановить хаотичный поток сознания. Может, поэтому растерянное выражение на его лице постепенно сменялось гримасой недовольства. Виктор Петрович стоял рядом и выглядел как привороженный. Когда Семен Семенович, принимая нелепо вычурные позы, стоял на раритетном стуле, архитектору внезапно пришла навязчивая идея вновь поджечь отреставрированный Манеж. И не просто поджечь, а уничтожить до основания, чем утешать свое возмущенное сердце и души несчастных соотечественников. «Чтобы кучка богатеев не издевалась над нищим российским народом. Разве не кощунство, — в бешенстве размышлял он, — в стране, где две трети населения не могут свести концы с концами, голодают, одеваются в обноски и замерзают в жалких квартирках, торговать аксессуарами по астрономическим ценам? Что вы хотите доказать, господа организаторы этой извращенной экспозиции? Что кучка коммерсантов с убогим сознанием правит страной? Что им наплевать на наши чувства, нашу честь? Нет, этого доказательства я никак не допущу! Я спалю этот сарай со всеми его экспонатами». Тут ему на ум пришла история с картинами из Пушкинского музея, задержанными в Швейцарии, и он обозлился еще пуще. «Их оценили в миллиард долларов. А какую пользу они приносят? Что, все любители живописи порядочные люди? Что, посетители музея входят в него во грехе, а на выходе выстирываются, выбеливаются до конституционных норм? Кто-то возьмет на себя смелость утверждать, что французские импрессионисты да и художники вообще облагораживают сердца? Развивают фантазию? Увеличивают в человеке интеллект? Может быть, может быть, но не больше чем у одной десятой процента от всего населения. Это всего около ста тысяч человек. А еще сто сорок три миллиона россиян этим не пользуются и пользоваться не хотят. Более того, не видят в этом никакого смысла. Есть ли у нас Ван Гог, Мане, Гоген или нет — разве многим это важно? И ради чего все? Утешить госпожу Антонову? Других экспертов, живущих за счет этих культурных ценностей? Что изменится в сознании Варвары Петровны с месячной пенсией в полторы тысячи рублей или Ивана Ивановича с зарплатой в три тысячи, от того, есть ли в стране Ренуар, Пикассо или их вовсе нет? А таких, как Варвара Петровна и Иван Иванович, в стране более ста миллионов. И еще: как влияет такой огромный художественный капитал на формирование цивилизованности наших граждан? А, попал я в самую больную точку? Да! Да! Никак не влияет! Однозначно никак! Что есть он, что его нет, а миллион граждан сидят за решеткой, двадцать миллионов ведут криминальный образ жизни, остальные унижены и большая часть из них нищенствуют. Сколько стран, у которых вообще нет в музеях таких выдающихся авторов! И при этом ситуация с культурой и законопослушанием у них значительно лучше, чем у нас …»

Преследуемый радикальными мыслями, Виктор Петрович все больше проникался себя идеей поджога Манежа. Он хотел видеть, как пылает богатство и наблюдать за проявлениями народного гнева. Аспирант был ярым патриотом, входил даже в какое-то молодежное движение небольшой экстремистской партии. Ему хотелось, чтобы вся огромная, обездоленная Россия любовалась на праведное зарево. Это был бы торжественный акт возмездия! Он обратился к Химушкину, которому вдруг безгранично доверился:

— Скажите, вызвал бы у вас восторг вид Манежа, горящего вместе со всеми экспонатами? Что бы вы делали, увидев пламя? Побежали за водой или захлопали бы в ладоши? Вопрос не праздный, у меня особый резон спрашивать вас об этом.

— Я сейчас мечтаю лишь поесть и уединиться. Но в своем воображении я не раз видел, как горят Манеж, Арбат, Россия, да и весь мир. Одиночество научило меня плевать на все! А на весь мир — с особым удовольствием. Точно с таким же, с каким он ежедневно плюет в мою безобидную рожу, когда покупает и продает такие немыслимо дорогие аксессуары. Плевок в другого — это ведь современная жизненная философия. Закончилось язычество, испустил дух коммунизм, ислам переживает тяжелейший кризис, пришло в упадок христианство. Вещизм поработил массы, глобализм породил яростную меркантильность. Чего же в таких безысходных для души условиях можно ждать от несовершенного человека эпохи цивилизации неограниченного потребления? А почему, собственно, вы спрашиваете о моих действиях при пожаре? Что, у вас родились какие-то политические планы? Тогда вы не по адресу. Я сторонник индивидуального планирования. В Госплане я несколько лет уже послужил …

— Господа, прошу вас, давайте разойдемся и отправимся теперь по домам, — озираясь, сказала Чудецкая. — Виктор Петрович, спасибо за приглашение, но вынуждена вас покинуть. Была рада знакомству. Очень необычный вы человек. Прощайте. Идете Семен Семенович? Я ужасно устала, а меня еще ждет работа над дипломом. Человек, его прошлое, настоящее и будущее, — вот какой необъятной по содержанию темой я занята сегодня. По строению его внутренние органы практически не изменились. Но разум, оказалось, так блистательно эволюционировал, будто произошло великое извержение планетарных вулканов. И вдруг возникло сознание. Оно забурлило, вскипело и неожиданно стало замечать не только мир вокруг. А прежде всего — и это главное — самого себя! Вникать в эти подробности необыкновенное счастье. Так что я пошла.

В ее реплике Семен Семенович сразу различил университетскую серьезность. Настин комментарий к развитию человеческой популяции вернул его к собственным размышлениям на ту же тему. Но как давно он это обдумывал, какими далекими представлялись те мысли теперь!

— Вы обещали меня накормить. Снимаю с вас эту обязанность. Теперь в карманах у меня завелись деньги. Милостыня богатеев побуждает к вольным расходам. Так что займусь поиском ближайшего продуктового магазина. Хочется опять почувствовать себя человеком. Попью нежирного кефира, съем сухарики, побалуюсь яблоком. Скромная еда — прекрасная вещь, дающая обывателю истинное наслаждение. Готов угостить вас. Кто со мной? — глядя в сторону, спросил Химушкин.

— Я, я! Возьмите меня! — восторженно выкрикнул Дыгало. — Готов с вами идти хоть на край света. Я действительно, потрясен знакомством. Мне бы подольше на вас посмотреть, понять ваш удивительный мир.

— Как? Идти хоть на край света?! Ради неприхотливой трапезы с одичавшим ворчливым холостяком? Что, вас привлекают сухари? Кефир? Вы что, не ели несколько дней, или у вас, любезный, родилась порочная идея оставить такую замечательную девушку, как Настя, одну? Что за каприз? Не хочу верить. Так не бывает. Да! Кстати, никакие отношения с молодыми людьми, кроме интеллектуального общения, меня не занимают. Я традиционалист, уважаемый. Хотя это кредо в современном мире не очень котируется. Я не ищу ничего нового! Тем паче в таких закулисных для сознания вопросах. Вам понятно? Так какая причина вынуждает бросить вашу красавицу и отправиться со мной в продовольственный магазин, чтобы на ходу, а не в ресторане за сервированным столом, есть самую простую пищу? Я, честно сказать, заинтригован…

— Вы меня чрезвычайно заинтересовали. После таких ошеломительных сцен на выставке меня мучает любопытство. А Настя сможет понять и простить. Любовь к женщине не должна лишать нас иных чувств и устремлений. Ведь в любви находишь только чувственное начало. Кому-то этого совершенно достаточно, но мне необходимо значительно больше. В последнее время я все чаще ощущаю в себе непреодолимую потребность к каким-то радикальным поступкам. Но хотел бы знать ваше мнение кое о чем. Никакой другой цели у меня нет. А коль скоро Анастасию интересует тема радикализма, буду только счастлив, если она примет участие в нашей дискуссии за ужином. Вы правы, Семен Семенович, такую женщину, как она, не так просто бросить. Да и встретить сложно. Мне двадцать четыре года, но я никогда прежде не видел особу, которая уже в первые часы знакомства полностью завладела бы всеми моими мыслями. По-моему, я даже успел признаться ей в глубоких чувствах. Кто-то спросит: что так быстро? Странно! Когда теряешь голову, разум отключается, оказывается в сказочном плену. Причем — оттуда совершенно не хочется бежать. Как раз наоборот, желаешь, чтобы кандалы чувств сковали тебя еще крепче. Но если я все же еще не признался вслух, то наверняка исповедовался про себя, а это куда более сильное выражение состояния души. Ведь совершенно не важно о чем-то заявить, главное убедиться в этом самому. Могу пойти еще дальше, чтобы вы обратили внимание на мою откровенность. Если я по уши влюбился, то мне, в общем-то, все равно, будет госпожа Чудецкая рядом или нет. Для меня важнее другое — моя собственная убежденность в том, что я определился, что у меня есть объект для поклонения. И хватит! Мне этого вполне достаточно. Схожих историй немало. Помните, как Блок и Андрей Белый по уши влюбились в дочь Менделеева Любу. Блок даже женился на ней. Но их отношения определял провозглашенный Блоком культ Прекрасной Дамы. Действительно, как можно обожествлять женщину и заниматься с ней сексом? С помощью разнообразных движений и мускулов доказывать свою высокую любовь? Никак нельзя! И вообще сексуальные удовольствия в высокой любви становятся силой, толкающей к измене. Кто-нибудь спросит: не погубим ли мы Россию без приплода? Позвольте уж современная наука решит такие вопросы без малейшего риска и сомнений в идентичности вашего ребенка. Философия женского идеала связала замечательного мыслителя Горского и его жену Мэри, философа Алексея Лосева и Валентину. Ангельское обручничество было широко распространено среди первых христиан. Приверженцы этого ритуала всю жизнь проживали друг с другом как брат и сестра. И были счастливы! А рыцари Средневековья? Без Дамы Сердца, одного искрометного взгляда они не участвовали бы в поединках, не шли бы в Крестовые походы. Теша себя романтическими любовными чувствами, они были счастливы и не обращали никакого внимания на утехи возлюбленной с другими кавалерами. На такие отношения способны лишь люди огромной духовной силы. Я не раб плоти, а хозяин разума. Для меня главное — убедиться, что я действительно влюблен. А отношение ко мне возлюбленной меня нисколько не интересует. Более того, если она будет ко мне равнодушна или люто возненавидит, я от этого начну еще больше воодушевляться! Так сказать, балдеть! Кайфовать! Настя, я тут захотел высказаться без обиняков, чтобы вы представляли характер моих ощущений. Да, я не совсем типичный, не ортодоксальный влюбленный. Но каждая эпоха вносит свои коррективы в структуру душевных переживаний. Нисколько не хотел вас обидеть, а лишь желал показать себя в истинном свете. Без иллюзий, без напускного шарма. Вот так! Такой на самом деле я странный тип. Кстати, я собрался писать ваш портрет. Маслом на холсте! Исключительно для себя. Даже вам его никогда не покажу… Господин Химушкин, вы берете меня с собой? А быть может, даже вдвоем с Настей?

Его напористый, задиристый тон отчасти маскировал внутреннее напряжение. Впрочем, Семен Семенович все же распознал волнение молодого человека, но отметил и его на удивление определенное мировоззрение. Презрение, которое архитектор выказывал в адрес довольных собой состоятельных людей, было положительно оценено Химушкиным, а прямодушие Виктора Петровича поразило и Настю. «Опять что-то совершенно новое», — удивилась она про себя.

— Для короткого знакомства вы, господин Дыгало, чрезвычайно откровенны, — заметила девушка. — Что ж я также собираюсь говорить с вами искренне. Вы меня заинтересовали, но не как кавалер, а как объект для изучения. Ваш радикализм заслуживает пристального внимания и призывает меня к сдержанности. Мне как молодому ученому (я младший научный сотрудник Института археологии РАН) интересно наблюдать за формированием новой российской ментальности. Когда я слушала вас, у меня возник один замысел, что если проследить эволюцию ваших опасных планов? Как они будут развиваться, какого накала достигнут, как от теоретических рассуждений вы перейдете к практике или, напротив, остынете и не осуществите ничего из задуманного. Эта работа поможет мне обосновать рекомендации по трансгенной концепции воздействия на человека. Уж очень не отвечает он требованиям времени, тем более завтрашним условиям. Не станете возражать, чтобы я наблюдала за вами без какой-либо навязчивости? Мысль же о любовных историях внушает мне ужас. Я исключаю ее из перечня волнующих меня тем. Научное исследование — и ничего больше. Согласны?

— Ценю вашу откровенность. Чудеса случаются лишь с отважными исследователями, — поклонился ей Дыгало.

— Ну, идемте, идемте, — заторопился господин Химушкин. — Я не собираюсь занимать себя вашими проблемами. У меня от голода в желудке урчит. Я с утра мечтаю о горячем супе, но знаю, что придется глотать холодный кефир, и вопреки этому недоразумению все же предвкушаю удовольствие. Может, вам, Настя, исследовать и мое довольно странное сознание? Разыскать ключ к его пониманию? Мое предложение не результат того, что я изнемогаю от скуки. Я весьма доволен собой, а свободного времени у меня никогда нет. Весь дух нашего очаровательного быта мне противен, он вызывает у меня одно желание — бежать без оглядки и постоянно пребывать в воображаемом мире. И это у меня замечательно получается. Вот давеча на выставке в голове пронеслась прежняя усталая мысль: «Беги, беги отсюда, Химушкин, не твое это место обитания — современный мир». Как, а? Да! Так точно, теперь надо самым невероятным образом опять прятаться. Уже придумал себе верное местечко, полное таинственности, чтобы такое странное существо, как я, чувствовало себя превосходно. А свою редчайшую оригинальность я высоко ценю. Поэтому подумал: а может быть, науке ее тоже следовало знать? Чтобы в сонме генных мутаций учесть ее особенности? Кстати, я вас могу научить, как в полной мере пользоваться возможностями интеллекта. Интереснейшая технология. Ваши нервные клетки не будут стареть, из головы исчезнут неприятные мысли, а образующаяся в сознании реальность станет точно соответствовать потребностям разума. Но это еще не все: мое мировоззрение одиночки, аристократическая нищета, ночная охота за фантазиями вынудят вас уважать мою личность, во многом следовать за Семеном Семеновичем. Так что предлагаю увлечься Химушкиным. Мой разум, как магнитное поле, способен притягивать к себе людей, с высоким так сказать, айкью. Соревнуйтесь, боритесь за почетное право быть самыми приближенными. А я лишь обещаю, что ваш разум от этой близости возмужает, а карманы, к счастью, осиротеют, окажутся совершенно не нужными. Впрочем, необходим все же крохотный карманчик для нескольких купюр, чтобы хоть как-то хватало на пропитание. Нет, я не настаиваю! Каждый выбирает собственные преференции! Но знайте, тщеславие, даже самое масенькое, помешает вам добиться моих симпатий. А теперь я пошел, точнее, побежал, спешу в собственный уголок, дабы погрузиться в блаженные грезы. Ведь в процессе своих поисков я особенно радуюсь, открывая самого себя. Впрочем, я вовсе не отказался от желания чем-нибудь вас угостить …»

Семен Семенович говорил горячо, с такой искренней убежденностью, что как только он шагнул в сторону, молодой человек и Настя без колебаний последовали за ним.

Глава 7

Иван Гусятников сидел в зимнем саду гостиницы «Националь», ожидая на ланч солидных бюрократов. До Государственной думы отсюда было несколько десятков метров. В этом уютном местечке встречались многие политики и коммерсанты. Здесь высказывались утопические взгляды и высокие национальные идеи. Поборники вчерашнего и идеологи будущего не скрывали дикой взаимной ненависти. Деловые люди делили зоны влияния, а народные депутаты отчаянно набрасывались на доли, маячившие при переделе собственности. Создавались и распадались союзы, федеральные чиновники заключали устные договоры, лоббисты прятали крупные взятки, прокуроры и судьи получали заказы на отторжение чужих активов. Готовились указы о высоких назначениях в мэрию, в доходные кресла начальников департаментов министерств, в Общественную палату. Составлялись списки на получение государственных наград, званий и премий, продавались места в верхних списках партий, входящих в парламент, решались вопросы помилования, получения гражданства и так далее. Иван Степанович назначил здесь сегодня три встречи. Каждой отводилось по пятнадцать минут. Секретарь Аркадий Лапский должен был строго следить за порядком. Сейчас он подводил к шефу господина Эпочинцева, одного из руководителей следственного комитета МВД. Это был мужчина средних лет, в безукоризненной одежде от самых элитных фирм. Преисполненный тщеславия, он, казалось, прежде всего, хотел нравиться самому себе, а потом уже всем остальным. Взгляд таких, как он, людей, всегда направлен вникуда, словно приглядываться к чему бы то ни было, что находится вне сферы их интересов и чувствований, дело для них совершенно пустое. И если они пренебрегают возможностью совершить благородные деяния, то настойчиво успокаивают себя мыслью, что законы от них этого вовсе не требуют. Так что угрызений совести даже не возникает.

— Приветствую вас, Эпочинцев. Прошу садиться. Как дела, генерал?

— Ничего особенного. Хотелось, впрочем, чтобы доходов было больше. Жизнь дорожает. После Лондона Москва второй город по уровню цен. Чтобы не обнищать, приходится постоянно думать о заработках. Ведь всякий порядочный человек должен занимать себя исключительно такими помыслами. Но что ужаснее всего — ареал источников постоянно сужается. Сокращается, вернее, не поле, а тематика заказов. Тут не столько конкуренты меня донимают, сколько однообразие. Я могу предположить, чем вы хотите меня занять. Но не смею тратить ваше время на отгадки ребусов, а жду поручения.

— Мое предложение будет соответствовать вашим пожеланиям. Плачу десять тысяч долларов за небольшую любезность. Сущий пустячок! Необходимо найти человека, который страстно желает тешить собственное сердце ярой жестокостью, кто выгодно отличается свирепостью ума.

— Ума? Вы уверены?

— Хорошо, характера. Пусть вас не смущает, если тот, кто мне нужен, отбывает срок наказания. Я подумал, что вам не доставит большого труда найти среди осужденных такого кровожадного оригинала. Хотя на свободе их, видимо, тоже достаточно. Меня, любезный генерал, чрезвычайно интересует порочная личность, тип, в чьей душе копошится неодолимое желание, даже наваждение, изуверствовать, глумиться над чужой плотью, и не в истерике и конвульсиях, а в здравом холодном уме. Этакая парадоксальная особь с тотальной порчей разума. С пылкой страстью вселенского масштаба к извращениям. Хочу обстоятельно постичь суть этого маньяка, а потом пристально взглянуть на самого себя со стороны и понять, насколько я это я . Ведь вполне возможно, что я — это вообще кто-то другой, незнакомый. Чтобы потом не расплачиваться за незнание себя самого или не расплакаться от обиды за весь род людской. Не лезть из кожи вон, желая оправдаться, а каждый раз успокоительно нашептывать себе под нос: «Я такой, как все вокруг. Или живи, Гусятников, как они , или заканчивай страдания самоубийством!»

— И вы называете это пустячком? Позвольте, чтобы подыскать действительно что-то очень яркое и самобытное, надо перебрать сотни, если не тысячи, уголовных дел. Так сказать, разыскать в огромном мире уголовников современного Чикатило в десятой степени. Я вас правильно понял?

— Да-да, в таком духе.

— Это будет стоить двадцать пять тысяч долларов. Я должен подключить сотрудников центрального архива, секретариат департамента наказания, а платить этим чиновникам придется из собственного кармана. Нет, меньше чем за двадцать пять тысяч я за дело не возьмусь. Да, впрочем, зачем он вам? Что дадут вам такие эксперименты? Ведь все уже давным-давно известно…

— Хочу проверить самого себя, определить порог, предел собственной порочности в сравнении с уникальным извергом. Очень уж хочется знать: чего такого я сделать никак не смогу? На что не поднимется рука? Где граница во мне человеческого? Вы сказали, двадцать пять тысяч? Сумма приличная, но готов заплатить хоть сейчас. Только жду от вас, любезный, самого необыкновенного, потрясающего субъекта. Он должен вызывать смертельный ужас даже у опытных психиатров. Поднимать давление и увеличивать частоту пульса у заядлых мракобесов. Вот так, генерал! Поняли, кто мне нужен? Кого я с нетерпением хочу получить из ваших рук? Теперь о другом: вы сказали, что все это давным-давно уже известно. Кому? Когда? Я, например, еще не наговорился сам с собой. А это так трогательно — поучать или высмеивать самого себя.

— Да, деньги хочется получить сегодня. Завтра придется выплачивать своей команде гонорары. По существу же вашего второго вопроса, Иван Степанович, хочу заметить следующее. Вам кажется, современный человек кардинально отличается от своего далекого предка, жившего в первобытно-общинном строе на заре цивилизации в какой-нибудь пещере. Ничего подобного! Никак нет! Это наивные заблуждения исключительно богатых людей. Впрочем, может, и бедных, но они о таких вопросах редко задумываются. Современный человек пришел на смену неандертальцам. Некоторые ученые — генетики там, биологи, антропологи — считают, что существовавшие более трехсот тысяч лет неандертальцы, по своей природе ничем не отличавшиеся от человека, кроме размера мозга, вымерли сами по себе. Так вот просто! Как говорится, отцвели! Но от чего бы произошло такое нелогичное явление с нашими предшественниками? Как такое, скажите, могло случиться? Человек живет, осваивает пространства, размножается, а подобное ему во многих смыслах существо бесследно вымирает. Изучая эпоху исчезновения неандертальцев, можно с большей точностью сказать: на планете в это время ничего необыкновенного, что могло способствовать их тотальному вымиранию, не происходило. С другой стороны, расследуя десятки зверских убийств и наблюдая за пороками и ментальностью преступников, я однажды пришел к твердому, может, не совсем академическому выводу, что это мыих съели. Да-да, съели! Обжаривая на костре или в сыром виде, но ели неандертальцев с замечательным аппетитом. Цивилизованность — лишь лицевая сторона медали, а тыльная как была прежде, во все времена, так и остается сегодня: это звериная сущность, весьма глубоко коренящаяся в нашей натуре. Когда же не стало неандертальцев, мы начали поедать друг друга. Чем еще могли оканчиваться межплеменные войны? Как вынудить покоренного работать на тебя, если в то время никаких орудий труда не было? Иметь раба в собственности было просто нерентабельно. А зачем же кормить побежденного, если самому не хватает пищи! Вот и ели! И это продолжалось несколько десятков тысяч лет. Только после того как появились первые орудия труда, стало выгоднее брать побежденных в рабство, потому что они могли уже прокормить и себя, и свого хозяина. То есть стали приносить доход не одноразовый, а постоянный! Так на смену людоедству пришло рабство! Но зверь по сей день глубоко сидит в нас! Его только разбуди! Пристально взгляни в его сторону! Лицом, а не затылком. И понесет каждого из нас… Ой, нагородил я вам тут черт знает что. Все смешал в одну кучу. Но все же суть выразил: только откройте в себе законы собственной природы — и за поступки свои категорически откажетесь отвечать. Всегда будете ссылаться на чей-то посторонний, незнакомый голос, словно кто-то другой вам постоянно что-то ужасное советует. А голос-то окажется исключительно вашим собственным! Я бы настоятельно посоветовал вам подкрепить необычное желание изучать собственную и чужую способность к изуверству регулярным чтением нашего еженедельного внутреннего бюллетеня. В нем можно встретить много полезной информации на предмет ваших исканий. Рассказы обо всех особых зверствах и жестоких преступлениях в нашей стране печатаются здесь в самом подробном изложении. С такими кровавыми сюжетами встретитесь, что проклянете собственное появление на белый свет. Я сам не раз отмечал, размышляя над поведением насильников: чем глубже страдания перед преступлением, тем ярче вспыхивает радость после его совершения. Смело могу утверждать, что человек никогда не является тем, чем он себе и другим представляется. После самого чудовищного насилия возникает ощущение, будто сотворено что-то действительно чрезвычайно полезное и возвышенное. И хочется это самое важное повторять, повторять, повторять. Закончить рассуждения, уважаемый Иван Степанович, вполне уместно цитатой из Шопенгауэра: «Лучшая судьба — это никогда не быть рожденным». (Проверить кто эту фразу в тексте повторяет ) Вот так! Эх! Я вот живу, чтобы радовать лишь самого себя. У меня нет никакого интереса к ядовитым насмешникам, язвительным критикам, осуждающим мою мораль. Я прекрасно обхожусь без их мнения, презрительно улыбаясь всему миру. Конечно, кроме начальства. Тут за мимикой и мыслями необходимо строго следить. Я же человек! Эх! Итак, пять тысяч долларов в месяц стоит бюллетень. Станете абонировать?

— Пожалуй, — бросил Гусятников. — Я тут подумал, может, вас пригласить на должность консультанта по особым поручениям?

— Это помимо изувера?

— Да-да, конечно, помимо него.

— Сколько станете платить? Я человек не дешевый. Опытнейший мент!

— Пять тысяч долларов в месяц.

— Пять тысяч? Эта скромная сумма меня нисколько не устраивает. Я ведь должен каждый раз, общаясь с вами, нарушать закон. Молчать, наблюдая за вашими преступными проделками. Смешно! Лично мне любое нарушение закона доставляет страдание, но если за это я получу приличную компенсацию, проступок может явиться источником тайной радости. Пятнадцать тысяч долларов — вот моя цена! И за каждый криминальный сюжет, в котором приму личное участие, — еще десять тысяч. Конечно, если на меня будут возложены лишь обязанности наблюдателя-консультанта …

— По рукам! — с пренебрежительным кивком согласился Иван Степанович. — Когда предоставите мне кандидатуры самых-самых?

— В ближайшие дни.

— Тогда жду вашего звонка, генерал!

Гусятников набрал по мобильнику номер помощника: «Аркадий, подойди». Когда тот появился, шепнул ему на ухо несколько слов, встал и распрощался с Эпочинцевым. Лапский и генерал продолжили общение в лифте, хотя для выхода из гостиницы он был совершенно не нужен. Видимо, это было самое подходящее место для передачи гонорара.

Оставшись один, Иван Степанович отдался нахлынувшим мыслям. «Неужели именно тогда все это началось? В самом-самом начале? Или, пожалуй, и не начиналось вообще, а человек был сотворен именно таким ? Улыбка, деликатность, внешняя уважительность, мягкость в общении — это всего лишь ширма, маска хищника? Успокаивающий образ, необходимый для того, чтобы охмурить добычу, а потом съесть с потрохами? Волки, тигры, львы — какие у них милые, умиротворенные морды, когда они смотрят на вас из клетки. Но можно представить, как безжалостны их клыки, когда попадаешь им в пасть. Как меняется выражение прекрасных женских лиц, благородных физиономий мужчин, когда они злятся из-за чужого успеха, требуют привилегий, отнимают место под солнцем у своего собрата! Как они глупеют, стервенеют, перерождаются, когда их ждет добыча, раздел трофея, дохода, чужого капитала! Как с возрастом меняется у них сознание, отпадает потребность в друзьях, этой обузе бессознательного детства, никчемном факторе расходов! Венец природы, а без карательных законов уголовного права жить не в состоянии. И это, позвольте, после ста тысяч лет властвования на планете, накопления опыта, развития интеллекта, культуры. Это спустя четыре тысячи лет после индуизма, больше трех тысяч лет после заострийзма, около трех тысяч лет после Торы и Талмуда, двух с половиной тысяч лет после конфуцианства, даосизма, двух тысяч лет назидательных христианских заповедей и Евангелия, полутора тысячи лет после Корана! Отмени сегодня уголовные законы в России — страна развалится, трупы покроют мостовые. Я все-таки надеялся, что человек иной. Я даже прощал ему многое. Читая Сен-Симона, я лишь поражался, как в цветущей Франции семнадцатого века, во времена Людовика Х1У, даже у аристократов не было еще туалетных комнат, вся знать справляла нужду в обычных местах, Практически там, где находилась. А прислуга подбирала за ними, как нынче подбирают за домашними животными. Изобретение же помойного горшка — это конец ХУ111 века! Почему на картинах ХУ — ХУ111 веков мы часто видим тонкие палочки, размером с вязальную спицу в руках у кавалеров? Они вычесывали блох из помпезных причесок своих симпатий! А сифилис? До ХХ века он присутствовал в нашем организме как бациллы гриппа. А веер? Ох, этот загадочный, опоэтизированный веер! Сентиментальные писатели придумали, что с его помощью неискушенные женщины скрывали смущение на лицах. Нет! Нет! На самом деле все куда более прозаично. Зубные щетки и порошок появились лишь в середине Х1Х века. Чтобы скрывать жуткий запах изо рта, дамы обмахивали нижнюю часть лица. А мыло? Оно появилось во второй девятнадцатого века. До этого человек пользовался золой, пемзой и вениками. Я удивлялся, что бюстгальтер возник в это же время, а первые трусы — женские и мужские — были предложены покупателям в 1912 году! Египтяне изобрели колесо несколько тысяч лет назад, но детская коляска была сооружена лишь в 1853 году, а дюбель, основа строительного дела, во второй декаде ХХ века! На изобретение таких простых, необходимых вещей человеку понадобилось около ста тысяч лет! А на что только не решается он, чтобы изменить внешность и выглядеть красивым! Искусство нынешних косметологов и хирургов-визажистов уходит в далекое прошлое. На плаху ради внешности клали и кладут все: и состояния, и здоровье, и честь! Но что делается для совершенствования разума? Слабым, тоскливым голосом просят увеличить бюджетное финансирование образования. Библиотеки почти пусты, учителя нищенствуют, умными философскими книгами никто не интересуется, они пылятся в хранилищах. Будут ли они вообще востребованы? Ответ однозначен: нет! Ничего себе венец природы! Так кто же мы такие? Не зная многого о собственном происхождении, мы так напыщенно, беспардонно заявляем о своем величии. Ведь сравнивать-то не с кем. По биологии ближайшие нам виды крыса да свинья! Да-да, все эти особенности возникли у нас в самом начале. С самым нашим появлением. И в этом случае действительно сомневаться не приходится, почему и как исчезли наши предшественники неандертальцы. А сейчас я даже полностью уверен: именно так и было. Наши сородичи их съели! А сколько еще видов животных пали жертвой нашего неуемного аппетита и канули в Лету? Тысячи и тысячи… Достаточно заглянуть в Красную книгу. Чуть прибавил один вид в интеллекте — и баланс природы начал рушиться! Теперь взялись за пернатых, один депутат выдвинул даже идею отстрелять всех перелетных птиц, чтобы избежать гриппа. В чем же наибольшая гадость и мерзость тех соображений, которые высказал мне генерал? Они еще глубже заставили меня возненавидеть самого себя. Мы только и были заняты тем, что во все века украшали наш порочный, испорченный вид обольстительными красками, возвышали его вычурными комплиментами, неискренними тостами. Мы хотим видеть в себе прекрасное, а то, что порочно, кровожадно, мстительно, — удел анонимных выродков. Между тем экранные и книжные сюжеты, воспевающие жестокость, пользуются огромной популярностью, венчаются лаврами и премиями. В обществе не наблюдается утомления от этих главных продуктов массового спроса, ему каждый день подавай все новые и новые садистские сериалы. Я об этом думал, но не очень основательно. Но сегодня после общения с генералом окончательно убедился, что в нашей крови существует некий таинственный элемент, определяющий ненасытное стремление к извращенному насилию. Иначе почему бы все это ?

Тут помощник подвел к Ивану Степановичу господина Папикова. Это был неряшливый толстенький мужичок небольшого роста в сером неприметном костюмчике. Его потрепанный, в пятнах, галстук был короток, узел перекосился и болтался между второй и третьей пуговицами рубахи. Каблуки были скошены с внешней стороны. Больше похожий на мелкого провинциального служащего, чем на влиятельного столичного чиновника, он пригнулся, выражая особое почтение, протянул господину Гусятникову полноватую ручку и, услужливо улыбнувшись, представился: «Государственный советник третьего ранга Николай Николаевич Папиков. По вашему требованию. Пунктуально, с полным желанием угодить».

— Садитесь, любезный Николай Николаевич. Рад знакомству. Никакого требования не было и не могло быть. Таких замечательных людей, как вы, не вызывают на встречу, а сердечно приглашают. Я бы даже сказал, упрашивают прийти! Мечтал пообщаться с вами по одному весьма деликатному делу. Но прежде всего хочу спросить: чем вас угостить?

— Ой-ой, не буду вас утруждать. Хочу лишь послужить вам. Слушаю и прошу сообщить: чем могу быть вам полезен? — услужливо заморгал чиновник невыразительными глазками. — Я много слышал о вашей широкой натуре. Всем известна ваша доброта и высокие гонорары, которыми вы одариваете ваших… как сказать-то? Ваших… партнеров по совместной работе.

«Прохиндей! — мелькнуло в голове у господина Гусятникова. — Умеет одной фразой поднять цены на услуги Научились они в высших сферах бюрократии коммерческим приемам. Neng gou, shangren! (Сноска: Китайский — Способный коммерсант).

— История небольшая, но хлопотная, а потому немалых денег стоит, — начал Иван Степанович. — У моей приятельницы есть нерадивый родственник, да еще и единственный. Он находится в одном из ваших исправительных учреждений. И срок отчуждения у него немалый: зверское убийство. Какие варианты существуют для его освобождения? У этой милейшей дамы сегодня именины. Чтобы добиться ее благосклонности, хочу пообещать ей, что малый в ближайшие дни окажется на свободе. Пока никакие подробности его криминального дела мне неизвестны. Но если получу от вас необходимый совет, заверение, что мы, договорившись, сможем его освободить, то через пару дней готов вам обо всем этом деле доложить. Вопрос стоит так: идти мне сегодня к ней на именины или искать другую приятельницу, не обремененную щекотливыми хлопотами? А она ну очень хороша… Да и мог ли я обратить внимание на что-то заурядное? Правда, любовь нынче покупается за наличные, говорят, даже быстрее и основательней, и отдаются с большим, чем при бескорыстном чувстве, пламенем, но меня интересует некая игра. Хотя, по сути, тот же пошлый вариант, спрятанный в театральные декорации.

— Понимаю, ой как понимаю вас. Ради женщины сам на что угодно готов пойти, на самые невероятные затраты и хлопоты без стыда согласился бы. Вы правы, Иван Степаныч, тут деньги немеренные нужны. Шутка ли, выхлопотать освобождение заключенному по статье «убийство», тем более зверское. Похлопотать-то можно, и с успехом можно, но шестизначная цифра в долларах потребуется. Очень тяжелое, даже тяжеленное дельце предлагаете, хотя, зная ваше благородство и замечательные возможности, могу твердо заявить, что вопрос решаемый. Только интерес необходимо четко обозначить. Утвердить, как говорится, ставку. Нынче, правда, предварительные договоренности редко работают. Дело это не одного дня, а цены на услуги растут быстрее, чем инфляционный показатель. Ведь сами стремились жить в рыночных отношениях.

— Сколько придется выложить, можно знать наперед?

— Без знакомства с делом трудно сказать. В любом случае не меньше тройки-четверки с пятью нулями на зеленом фоне. Да, такие вот цифры. Москва у нас особенная: никаких цифр не боится. Даже самых, казалось, сумасшедших. Впрочем, позвольте поинтересоваться: не раздумали ли? Не много ли придется заплатить за любовные радости?

— Любовь стоит денег. И это правильно. Так было и так будет. Но хочется уточним-ка: этот вопрос решается вами под ключ? Больше никого не надо беспокоить?

— Нужно, нужно, Иван Степанович, очень нужно. Нам крыша в Генеральной прокуратуре нужна. Чтобы от злости и зависти не обжаловали, не опротестовали бы освобождение вашего протеже. Они же все понимают. Люди умные…

— Вы что ж, конкурируете?

— Нет-нет, взаимодополняем. Их ведь тоже проверяют. С этим надо считаться, а то вся система развалится. А она недурно пока она работает… Это нас утешает.

Иван Степанович несколько удивился, что все так быстро решилось. И даже огорчился, что говорить больше вроде не о чем, а время еще оставалось. Ему в голову пришла совершенно неожиданная мысль. И чем дальше, тем привлекательней она становилась, тем сильнее очаровывала. В какой-то момент он даже усмехнулся, закатил от удовольствия глаза. А придумал он, действительно, интересный сюжет. На примере повести Пушкина «Дубровский» удостовериться, насколько изменилась за двести почти лет ментальность российских судебных чиновников. И изменилась ли вообще! Ведь за это время прошло десять поколений. Феодализм сменился российским капитализмом, потом настал якобы социализм, а за ним опять капитализм. Но человек-то как? Что же изменилось в нем? Как поведет себя российское правосудие? А обдумывал он следующую интригу. Несколько месяцев назад он приобрел для офиса одной из своих фирм небольшое здание — около четырех тысяч квадратных метров напротив гостиницы «Космос» по Проспекту мира. Заплатил за него около пяти миллионов долларов и намеревался произвести ремонт. «Давай попробую через этого замечательного чинушу отобрать его у самого себя. Ха-ха-ха! Ведь никто не знает, что дом мне самому принадлежит. В регистрационной палате в графе „Владелец“ записано лишь название фирмы. А учредитель этой фирмы владелицы здания другая моя фирма. Там такая карусель, что просто так не разберешься. Так что пусть начинает. Старается, а для защиты этого здания я и пальцем не пошевельну. Как, впрочем, сам Дубровский у Пушкина! Удастся ли отнять дом у собственника в 2007 году в Москве? В столице России, в десяти километрах от Кремля? Кирилл Троекуров в 1835 году ведь добился своего. Собственность Дубровского отошла к нему. Поместье, дом, крепостные, живность. Что нынче? Неужели не добьюсь? Но чтобы я да не отнял у любого, даже у самого себя? Не насмеялся бы? Даже над самим собой? Такому со мной в России не бывать. В общении с Папиковым для пущего комизма буду пользоваться лексикой Троекурова. В памяти она еще сохранилась…» Теперь он больше уже ни о чем другом думать не мог и торопился выложить свой план.

— Есть еще одно, но более конкретное дело. — У меня сосед, предприниматель средней руки, грубиян — у Пушкина то же словечко значилось, — невиданный. Хочу взять у него собственность, то бишь отнять. Дом и сорок соток земли в Северо-Восточном округе. Это на горке по проспекту Мира, дом 128, строение 2. Перед церковью Тихвинской иконы Божьей матери. Известное место. Что вы про это дело думаете? Возьметесь?» (И Троекуров со своим чиновником на «ты» общался, но тот местный был, а у меня федеральный бюрократ, с большими связями и полномочиями, — подумалось господину Гусятникову. — Так что лучше все же на «вы»).

— Есть ли какие-нибудь документы, чтобы оспорить недвижимость? — Папиков пристально всмотрелся в собеседника.

— Полноте, Николай Николаевич, какие там документы. Надо придумать и нацарапать самим все необходимые бумажонки. В том—то и состоит наша сила, чтобы решением суда отнять все, что хочется. Что душа пожелает, на чем глаз остановит внимание. А как же иначе? Такая задача может страсть воспалить, сознание возбудить. А какой интерес, имея все необходимые документы на руках, защищаться от нападок чиновников? Судиться? Да еще без весомого гонорара? Без возможности наблюдать, как ваш судья, получивший тяжеленный пакет долларов, вздрагивает при каждом лишнем слове участников процесса, трусит при появлении незапланированного свидетеля, с упертым взглядом торопится загубить невинного, довести разбирательство, вопреки закону, наперекор логике, без малейшей стыдливости, до решения в твою пользу, — без этого не почувствовать несравненное удовольствие! Поймать остроту ощущений, которых я настоятельно, требовательно ищу! За что всегда готов платить немереные деньги. А судиться по справедливости? Отстаивать свои или чужие гражданские права и свободы? Добиваться по политическим или религиозным соображениям какой-то там правды? Защищать кого-то без грубейшего издевательства над миром — это меня абсолютно не интересует. Оставьте! Такое дело не стоит внимания. В последнее время меня как раз все больше тянет безграничная власть над судьбами. Я все чаще испытываю презрение к окружающей массе, особенно к той покорной ее части, которая без повода кланяется тебе в пояс. Стелется перед тобой за лишнюю зеленую купюру, за пряник, за комплимент. Может, потому и потребность в человеческом контакте, в любви и дружбе у меня совершенно исчезла. Когда я вижу, что кто-то стыдливо опускает глаза, когда наблюдаю появление на щеках целомудренной краски замешательства — тут же, словно принимая вызов, бросаюсь на этого человека со всей мощью невероятных соблазнов. Атакую его всеми искушениями современного мира, пока не удостоверюсь в полнейшем разрушении его свободного, независимого статуса. Зависть толкает? А ведь с виду я добряк, может, даже интеллигент, но в душе, в темных ее глубинах деспот, высокомерный тиран. Видимо, поэтому мне комфортнее находиться среди последних циников и сумасшедших. Ведь я считаю себя умнее всех и хочу тешить себя этим убеждением до последней минуты. Итак, какое у вас мнение? Возьметесь ли отнять в мою пользу собственность моего невежливого соседа?

Господин Папиков задумчиво прикинул: — Есть у меня в этом округе двое судей: Губин и Крылова. Люди они деловые: первый страшно любит деньги, вторая мечтает о карьере, потому достаточно беспринципная дама. Пожалуй, возьмусь! Возьмусь, возьмусь! Как же отказаться от такого прибыльного предложения? — Он говорил с Гусятниковым, но казалось, больше сам с собой, размышляя вслух. — С этим надо поделиться, еще и тому гонорар выдать, да и этого никак не забыть, а Крылову через службы внутренних расследований напугать до смерти. Что, дескать, делом занялась прокуратура и в самые ближайшие дни ожидается серьезнейшее расследование. На время изучения компрометирующих фактов она будет отстранена от работы, а может быть, даже взята до суда под домашний арест. Да, вижу перспективу, неплохую перспективу, с удовольствием дам поручение производить раскопки по этому иску. Что-нибудь обязательно обнаружится. Губин, этот пройдоха, что-нибудь всегда высмотрит, зацепит какого-нибудь червячка или муху, клопика, а там и клев наступит, и решение суда обретет законную силу. Пресвятая мысль… Это дело вам, уважаемый господин Гусятников, обойдется в двадцать процентов от стоимости недвижимости. И это, я скажу, не очень дорого. В Центральном округе за двадцать процентов я бы даже не взялся. В нем цены на заказы такого рода значительно поднялись. Уже запрашивают сорок процентов от стоимости здания или участка. Я сам человек скромный, готов вам в ноги поклониться, в другой день вы и на меня захотите напустить собак или пощечин надавать. А я даже не обижусь, потому что амбиций и высокомерия во мне и капельки нет. Ведь каждый живет по своему разумению. И тут ничего не поделаешь. Повторюсь, я человек простой и скромный. Но если берусь за деликатные поручения, то заказ всегда с успехом исполняю. Никаких вопросов и споров ни у кого не возникает. У меня, уважаемый Иван Степанович, к таким замечательным делам необыкновенные способности. Так что будете довольны.

— Вы думаете? Посмотрим. Я полагаюсь на ваше усердие, а в благодарности моей можете быть уверены! — «Хороша у меня память, если я так точно цитирую Пушкина. Как удачно, что я тут вспомнил сюжет „Дубровского“, — ухмыльнулся про себя Иван Степанович. — Я вам через пару деньков позвоню.

— Тогда кланяюсь. Помню, помню ваши слова, кого вы особенно презираете. Но у меня нет никакой охоты кардинально меняться. Я даже готов поспособствовать, чтобы ненависть ко мне у вас неуклонно росла. В мыслях и по существу. Меня это нисколько не расстроит. А если еще и обогатит, то с нетерпением начну ждать неистовых проявлений вашего презрения. Я-то живу сам по себе, совершенно в другом круге общества. Итак, пожалуй, все. Жду ваших распоряжений. — На этом он улыбнулся, словно окончив разговор, но тотчас заметил: — А аванс по объекту на церковной горке, — это двадцать пять процентов от миллиона долларов, пятая часть стоимости недвижимости, прошу прислать на адрес моей матушки сегодня же вечером. Надо же начинать! Адресок у вас имеется. До встречи, уважаемый господин Гусятников.

«Неужели ему удастся отнять мое имущество? Ведь пакет документов на владение недвижимостью на церковной горке у меня в офисе хранится. В первоклассных сейфах! Бригада высокооплачиваемых юристов покупку провела безукоризненно. Все необходимые документы — а их, видимо, не одна папка, тщательно оформлены и согласованы с Московской регистрационной палатой, на основе федеральных законов, конституции России. Как же у них может такое получиться? Не чиновники, а бесы, бесы какие-то, — в отчаянии воскликнул он. — Впрочем, все это чрезвычайно любопытно!» — Иван Степанович продолжал размышлять и в какой-то момент даже одернул себя: — «Но странный я типчик! Я же давеча сам давал задание выкупить из-под стражи осужденного за убийство. И гонорар крупный обещал, а ведь там тоже с документами все в порядке. Проведено расследование преступления, запротоколированы заявления истцов и свидетелей, составлены отчеты об очных ставках и экспертизах, судом вынесен приговор. А я хочу плюнуть на все судопроизводство, на закон, и освободить его, чтобы заняться собственными экспериментами. И более того, абсолютно убежден, что все у меня получится. Так почему же у одного Гусятникова это получится, а у другого нет? — Иван Степанович все более хмурился. Может, прокурора попросить, чтобы он защитил владельца от нападок оспаривающего его собственность? Порадовать себя состязанием бюрократов, понаблюдать за фантазиями и увертками юристов, убеждающих суд в конституционной правоте каждой из сторон? Должно быть преотличное зрелище …»

В этот момент помощник Лапский подошел к своему шефу и на ухо шепнул: «Валерий Федорович отказывается войти в зал. Здесь находятся те, с кем он никак не желал бы повстречаться. Я снял вам номер. Прошу подняться в комнату 301. Там все уже готово. Конверт с деньгами я положил на телевизор».

Известный в столице прокурор Валерий Федорович Мошкаркин стоял у окна апартамента гостиницы «Националь» и рассеянно смотрел на Кремль. Старая обида, таившаяся в лабиринтах памяти, медленно выбиралась наружу, пробуждая унизительное чувство собственной беспомощности. У Валерия Федоровича запершило в горле, он крепко сжал кулаки, ассиметрия грубых линий его лица обозначилась явственнее. Холодные светлые глаза заблестели. Широкие плечи приподнялись. В истерическом нетерпении он бросил кому-то в пространство: «Ох, если бы повторилась эта история, я бы тебя собственными руками придушил! В кителе прокурора придушил бы! Как же тебя достать, сука? Как? Такое простить нельзя! Меня — понизить в должности! Убил бы, отравил бы все твое семейство! Когда же наступит час расплаты?» Потом он замолчал, сник, опять стал рассеянным, потемнел лицом, видимо, от переизбытка злости.

— Что тоскуешь, Валерий Федорович, мой сильный друг? На тебе лица нет! — входя в номер, с улыбкой бросил Гусятников. — Кремлевские башни навевают мысли о продвижении к высотам власти? Не советовал бы усиливать натиск на заоблачные кресла. Ни к чему это. У тебя прекрасная доходная должность. Чего еще желать нынешнему россиянину? А близость к Кремлю развращает человека, воспитывает в нем пренебрежение к себе подобным. Я сам жертва этого феномена. Приглядись ко мне, только не услуги ради, по-приятельски, а пристально, как знаток человеческих душ, как прокурор. Что ты во мне увидишь замечательного, полезного? Исключительного? Каким из моих качеств можешь позавидовать, какие особенности характера захочешь перенять? Или взгляни на нашу политическую элиту, ведь я с ней одного поля ягода. Бр-ррр! Тошнит! Но все, что можно увидеть во мне за короткое время общения — это ведь самая незначительная часть моего скверного «я». А если заглянуть в меня глубже, обычным страхом не отделаешься. С воплем побежишь от меня куда глаза глядят. Лишь бы подальше быть, в недосягаемости. Искренне пожелаешь с таким типчиком, как я, никогда и ни при каких обстоятельствах не встречаться. Я сам на себя в зеркало смотреть категорически отказываюсь уже не один год. Бреюсь электробритвой вслепую, на ощупь или у парикмахера, сидя затылком к зеркалу, — тут на его губах проскользнула улыбка сожаления. — Впрочем, в этом номере о Кремле лучше промолчать. А пригласил я тебя по делу. Есть желание выпить, чтобы прогнать хандру? Меня очень пугает твое мрачное настроение. Так коньяк или вино? Признавайся!

— Сегодня наливай водки, — отошел прокурор от окна. Его неподвижный пронзительный взгляд, устремленный на Ивана Степановича, вызвал явное раздражение предпринимателя. Гусятников даже вздрогнул от недовольства.

— Что-то случилось? Ты так пристально меня рассматриваешь, что мне даже страшно становится! — произнес он сухо. — Может, получил на меня выгодный заказ? Поручили исследовать мое досье, чтобы открыть уголовное дело? Много платят?

— Нет-нет, все в порядке, на минутку оказался тут в одиночестве и тут же неожиданно вспомнил одного выродка… — Мошкаркин решил усмехнуться, чтобы снять возникшую напряженность.

Валерий Федорович был крупный человек с лощеной внешностью. В его респектабельном облике проступала «финансовая самодостаточность». Хотя в данный момент время карьера прокурора находилась под угрозой, он не убивался по этому поводу и не желал открываться перед господином Гусятниковым и сообщать о своем пошатнувшемся положении. Мошкаркин принадлежал к числу тех старых советских прокуроров, которые умели держать свои горести исключительно при себе. К истории собственной страны у них было двойственное отношение. В трезвом уме они ее злобно, порой даже без особой надобности, поругивали, но, плотно закусив, изрядно выпив или иногда в беспокойстве и волнении, натанцевавшись с барышней, в слезах мечтали о возвращении прошлого.

— Доставил неприятностей этот гадкий сурок? — Иван Степанович налил гостю стакан водки. Он вел себя с сановным юристом фамильярно, однако дружеского расположения ни к нему, ни к кому бы то ни было вообще никогда не испытывал. А в последнее время чаще даже ненавидел всех. Особенно тех, кому платил гонорары и с кем приходилось общаться.

— Не хочу даже вспоминать! Сволочь! Сволочь! — Мошкаркин схватил стакан и залпом осушил его. — Как из памяти эта история вылезет, так больным делаюсь. Без водки не жилец. Налей еще, Степаныч. Хочу тебя в спокойном состоянии выслушать. А то эта жуткая история все перебьет. Ничего не пойму, не запомню. Ну, дай же еще водки… — Он замолчал, поймав на себе косой взгляд Гусятникова. «Надо повежливей с ним, — подумал прокурор. — Благодеяния же еще впереди!»

Выпив второй стакан, он поднял воспаленные глаза к потолку, отдышался и спросил: «Слушаю, дружище, так что лежит у тебя на сердце? Ты же знаешь мою готовность всегда быть с тобой рядом, особенно при затруднительном положении». На самом деле прокурор чувствовал ответное презрение к высокомерному предпринимателю.

— Папиков из министерства юстиции по моему заданию хлопочет об освобождении одного осужденного за убийство. Ему необходима крыша твоего ведомства, чтобы все прошло без сюрпризов. И второе дело, несколько другого порядка…

— Подожди-подожди. Дай понять, о чем хлопочет твой Папиков, — перебил Валерий Федорович. — Для того чтобы дать согласие на кураторство, я ведь должен знать подробности первого дела, а ты уж о втором начал. Что за арестант, по какому делу сидит, где, какой срок имеет, сколько в заключении и так далее и так далее. Извини, но от этого зависит качество моей работы. Ты же рассчитываешь на успех? Так помогай!

— Вздор! Для чего мне все эти подробности. У меня о них нет никакого представления. Мне нужен человек на свободе, и за это дело я плачу, плачу немало, даже, можно сказать, по высшей ставке. Вот, возьми аванс пятьдесят тысяч долларов. Когда тот окажется на свободе, подсчитаешь стоимость своих услуг. Если надо доплатить — пожалуйста. Знаю, ты человек правильный, с понятиями, лишнего не возьмешь. В наших делах важно сохранять честь и достоинство. Мы столько друг другу доверяем, в таких сумасшедших проектах участвуем, такими замечательными авантюрами увлекаемся, что без этих качеств никак нельзя существовать. А кто теряет их, у кого язык оказывается длинным, тот и лишний час света не увидит. Да что час? Мгновение! Правильно говорю? Иначе жизнь наша совсем испоганится. Нет, не люблю я Европу. Аршин пространства, а сколько культурных претензий! Нравоучений! Лучше уж по-нашему, убрал человека с дороги и пошел дальше, не оглядываясь. Как, впрочем, с нами природа поступает? А именно так она и поступает! Я-то сам все основательнее укрепляю себя мыслью, что земля на человеке не заканчивается. Может, поэтому у меня установились с самим собой довольно странные отношения. Но об этом в другой раз, если вообще когда-нибудь решусь на подобные темы высказаться, — закончил он в некоторой задумчивости.

— Не наводи на меня жуть, я в нервном состоянии становлюсь невнимательным, — понизив голос, признался Валерий Федорович. — Пространные слова всегда пугают человека конкретного дела, каким я являюсь. Но все же мне письменная справка необходима. Скажи своим референтам, чтобы передали ее в мой секретариат. И оставь реквизиты Папикова. Впрочем, думаю, нам не нужно контактировать. Зачем? Пусть каждый будет занят своей работой. Что мне с ним делить? Ничего занимательного для меня в этом общении быть не может. Единственный интерес: спросить, как идут дела. Но что я, новичок? К чему мне такая информация? Ведь так? Он твой партнер, а мне он кто, этот Папиков? Подумаешь, крупный чиновник силового ведомства! — усмехнулся с грустью Валерий Федорович. — Сколько их в столице? Лишний свидетель, и все тут! Нет, я жизнью пока не хочу рисковать. Впрочем, может, в будущем придется. Так как же поступить?

— Сам думай. Не мое это дело! Поступай как хочешь! — брезгливо бросил Иван Степанович. — Бюрократы для меня народ странный, а порой даже темный. Никогда не желал влезать в вашу шкуру. Знаю одно, но уверен, что это и есть самое примечательное: любит ваш брат деньги. И любит почему-то значительно крепче, чем народ коммерческий. Казалось бы, нам их суждено страстно любить, ан нет, вы тут чемпионы. И какие! С какими аппетитами, с какой неистовой храбростью! Часто диву даешься, наблюдая за вашим рвением. Вас бы всех в бизнес, в самое настоящее предпринимательство, в реальный сектор, так нет же, все наши народные таланты текут в бюрократию, в квазирынок. Но меня ваша замечательная, ваша необыкновенная особенность доить бизнес лишь умиляет. Пуще забавы нет, чем вас в мыслях и наяву разглядывать. Ведь нигде в мире не сыщешь такую великую, состоятельную, прожорливую армию чиновников, как у нас в стране. Однозначно, Россия уникальна прежде всего своей непобедимой бюрократией. И Пушкин сокрушался, и Гоголь высмеивал, и Салтыков-Щедрин клеймил, но уже почти двести лет прошло с тех пор, а все ничего. Ваши силы еще крепче стали, а гонорары во сто крат возросли. Да вот ты, мой приятель, сегодня такой агрессивный явился, что я тебя даже побаиваюсь. А мы-то вместе не одну сотню бутылок выпили, — иронически улыбнулся Гусятников. — Может нынче не самое благоприятное время о втором деле говорить, чтобы цены не подскочили. Я-то знаю все ваши уловки, ты специально губы и щеки надул да заносчив стал, чтобы у меня поджилки затряслись и карман шире казался. Али не так? И деньги мои тебя не интересуют? И ты из личных симпатий на встречу со мной пришел? Повидать приятеля захотел, узнать о его самочувствии? Врешь, ох врешь! Я тебя пригласил, чтобы задания и денег дать, а ты пришел, чтобы их прикарманить, то бишь, честно заработать. Так уже второй десяток лет мы дружно живем всем смертям назло: предприниматель и чиновник! А что, неплохая пара? И совершенно небедная! И ссоры редки, а силища-то необыкновенная! — Гусятников, казалось, воспарил духом.

— Брось, брось, обличитель общества, — усмехнулся Мошкаркин, как бы подыгрывая его настроению. — Любишь ты поиздеваться над слабым народом. Но хочу тебя спросить без обиняков: что нынче российский предприниматель без чиновников? Без административного ресурса? Клоп! Клоп! — дважды вскричал Валерий Федорович. — Именно таким он должен ощущать самого себя. Предприниматель? Да вся Матросская тишина, все тюрьмы России вашими коллегами переполнены. Каждый только мечтает взятку сунуть, чтобы на свободу выпорхнуть. И опять коммерцию продвигать, налоги прятать!

— А что собой представляет бюрократ без бизнес-партнера? — расхохотался Гусятников. — Вша! Человечишко-мизерок! Но мы вместе, чиновник и бизнесмен, — это уже грозная сила, с возрастающим успехом пьющая кровь всего общества. И наплевать нам на всех других! Плевать, плевать на всех! Аминь! Итак, теперь о деле: одна крупная фирма затеяла судебную тяжбу. Она пожелала отнять у небольшого предприятия помещеньице около четырех тысяч метров в Северо-Восточном округе Москвы, на проспекте Мира. Строение по всем документам принадлежит этой небольшой компании. Оно зарегистрировано во всех государственных палатах города. Но, собственно, и что? При чем тут эти правовые обстоятельства? Кого они охладят или остановят, если появилась идея отобрать чужую собственность? Идея-то современная, замечательная идея-то! Пожалуй, мало кого остановит! Россия нынче совершенно другая страна, чем была когда-либо в своей истории. Сентиментальность абсолютно не в моде. Поэтому нашлись желающие отнять у незначительных, можно сказать, бедных владельцев, не имеющих крыши в административном ресурсе, их недвижимость. Не грубой силой отнять, а по постановлению суда, согласно букве закона, используя все важные судебные процедуры. Ты скажешь, банальная история. Да, ты прав! Пол-России отнимает друг у друга собственность. Но именно в этой истории я заинтересован. У меня есть причины помочь этому небольшому хозяйству. Но помочь не всеми силами, а подставляя лишь одно плечо, и даже не целое, а лишь одну из плечевых мышц. Одним словом, плачу тридцать тысяч долларов и надеюсь, что ты защитишь эту фирмочку, жертву правового разгула. Тут есть повод проявить профессиональное благородство, а оно должно присутствовать у юриста, у человека такого калибра, как ты. Но есть и другой мотив совершить этот гражданский поступок. Он ведь совершается не бесплатно, а за приличный гонорар. Так что в этом случае никакой взятки нет, чистейшая премия. Благодарность клиента! Как, Валерий Федорович, понравилось дельце? Попробуй мне помочь.

— Скажу откровенно, остерегаюсь я идти на лобовые столкновения с соперником, — понизив голос до шепота, сказал Мошкаркин. — Что это за фирма, претендующая на отъем помещения? Кто за ней стоит? Какие силы в этом деле участвуют? Только судьи? Или кто-то из других силовых структур? Непростое дело предлагаешь. А гонорар смехотворный: тридцать тысяч! Что это за бизнес! Сегодня проститутки дороже стоят! Я, видимо, не соглашусь. Столько вокруг беззакония, так почему задаром я должен защищать кого-то? Если со мной что-нибудь случится, кто меня защитит? Ты? Ты, наверное, будешь одним из первых, кто решит вычеркнуть мой номер из своей телефонной книжки. Но я не обижаюсь, не грущу и не плачу, такова нынче российская действительность. Люди нужны друг другу, пока они у власти, пока они у административного рычага, пока у них водятся деньги. Потом тебя никто не вспомнит. Зачем? Сколько было снято с должности генеральных прокуроров, которых «любила» вся страна. Поклонялась, задаривала подарками вся наша элита! Где они теперь? На чем сидят? На чем ездят? Кого трахают? Их можно встретить на неприметных улочках, в обшарпанных офисах, ерзающих на скрипучих стульях. А девки у них или захолустные молдаванки, еще вчера доившие коров, или дешевые провинциальные тетки из сельских бюро сексуальных услуг, копящие деньжата на вставные челюсти. Тьфу! Нет, такая жизнь не стоит моего внимания. Скажу откровенно, если ты обеднеешь, если перестанешь платить за невероятные, с моей точки зрения, болезненные авантюры, ты мне не друг. Понял? Как ты обо мне забудешь, если из-под меня выбьют прокурорское кресло, так и я никогда не откликнусь на твои просьбы, если твой карман опустеет. Для чего тогда мы друг другу нужны? Ведь помимо деловых отношений между нами ничего нет и быть не может! Теперь скажи мне другое. Известно ли тебе, какой капиталец выложила фирма, чтобы изъять в свою пользу чужую недвижимость? — вскричал Мошкаркин, словно почувствовав, что прикоснулся к золотой жиле.

— Говорят, за отъем собственности в Северо-Восточном округе платят до двадцати процентов от стоимости объекта, — спокойно ответил Гусятников. — Значит, отъемщики должны были заплатить судьям миллион долларов. Но есть другие тарифы. Чтобы защитить свою собственность, юридически правильно оформленную, необходимо заплатить сумму в десять раз меньшую. На стороне владельца закон, черт побери. Он тоже денег стоит! А как же иначе зарегистрируешь владения! — последние слова Иван Степанович произнес фальцетом.

— Ну, если так, то с тебя все сто тысяч долларов. Арифметика простая. Тогда почему ты предлагаешь только тридцать? — ухмыльнулся прокурор. — Сто тысяч это уже другая сумма, тут соблазниться можно. Эх ты, коммерсант, прокурора решил надуть. Некрасиво! И прошу никогда не вспоминать о благородстве. Ты отъявленный циник мирового класса, да я тоже таковым являюсь, есть ли у нас основания ворошить какие-то абстрактные категории прошедших эпох? Благородство! В уголовном кодексе такой статьи нет. Это понятие сегодня изъято из культурного пространства увядшей цивилизации. Конечно, человеческие ценности в постоянном обороте, а благородство как валютный курс. Нынче оно мало что стоит, а завтра может быть забыто навсегда или, наоборот, начнет подниматься в цене. Но к нашему делу оно не имеет никакого отношения. Поднимай ставку, нечего дурить прокурора, тем более своего приятеля! — быстрым шагом он стал мерить гостиничный номер, его глаза заблестели, а кулак то и дело угрожающе сотрясал воздух.

— Нет, на сто тысяч не рассчитывай, — расхохотался Иван Степанович. — О кей, готов подняться до пятидесяти, но ни цента больше. — В голову пришла интригующая мысль. «Уверен, абсолютно уверен, готов пари сам собой заключить, Папиков перекупит у меня прокурора. Даст ему больше денег, чем предложил я, и этот приятель забудет о своих обязательствах защищать незыблемое право собственности и о приятельских договоренностях со мной. Он разведет передо мной руками, что, дескать, ничего не получилось, так как гонорар был небольшим; и это получив от меня пятьдесят тысяч и как минимум семьдесят от Папикова! Вот такой я чудак, готов выбрасывать огромные деньги ради игры воображения, материализующей мои химеры. Видимо, это чисто русская манера. В скучной Европе с таким феноменом не встретишься. Они-то с радостным убеждением единогласно признают меня сумасшедшим. Ну кем еще может быть богатый русский со своими надуманными, не имеющими никакой деловой пользы экспериментами? А может, я и есть такой. Кто согласится потратить более ста тысяч долларов, чтобы почувствовать себя Кириллом Троекуровым и проследить, чем закончится двести лет спустя история, почти во всем схожая с сюжетом повести Пушкина „Дубровский“? В Европе у людей другие запросы. Европейцы больше плоть балуют, а мы, русские, развлекаемся бесплодными мечтаниями, или, как сейчас модно стало говорить, „виртуальной реальностью“ Но, wo kanlai feng kuangde. (Сноска — Китайский : Видимо, я сумасшедший).

— Когда прикажешь получить гонорар, Иван Степанович? — доверительно поинтересовался Мошкаркин. — Ведь нам пора прощаться. Но помни, я буду отстаивать твои интересы лишь наполовину. Ты же только половину оплатил. Не удастся помочь твоей фирме отстоять собственность, пеняй на себя. Следующий раз подставляй не плечо, а спину или даже лучше и безопаснее — всего себя. Понял? Значит, как гонорар доставят?

«А уже попятился назад прокуроришка. Я давеча так и подумал. Любопытно, как же будет дальше разворачиваться интрига», — про себя усмехнулся предприниматель. Впрочем, сказал он совсем другое: «Лапский сегодня же вечером подвезет сверток. Прямо на городскую квартиру».

— Надеюсь, адресок не забыл, — предупредительно заметил Мошкаркин. — У тебя в сознании, господин Гусятников, действительность окрашена лишь в зеленый цвет, а домик мой серенький, неприметный. Как бы не напутать? Ведь с таким, как у тебя, богатым воображением не мудрено посылку передать кому-нибудь другому. Словом, не мне в Хамовники на Ефремова, а какому-нибудь Сусликову на Большую Ордынку… — с неопределенной усмешкой бросил он и поспешил добавить приятельским тоном: — Шучу я, шучу, Иван Степаныч. Без смеха в наших делах ну никак нельзя. Прощай!

Глава 8

«Без добродетели и высшей, интеллектуальной цели владеть богатством совершенно бесполезно, — думал Гусятников. — Нелепо все это! О чем я недавно мечтал? Построить феодальную деревушку на Орловщине? Для чего? Для эксперимента? А что являлось бы характерной добродетелью для феодализма? Одарить человека пищей, теплом, одеждой… то есть самым необходимым, в чем прежде всего нуждается живое существо. Неужели это все? Но если я предоставляю самое важное, то от осыпанного немудреными дарами вправе ждать того же, что и мне необходимо, без чего даже существование не мыслю. В свое время им постоянно приходилось доказывать правителю самые глубокие верноподданнические чувства. А мне чего такого хочется, чтобы сердце радовалось? Чтобы полноту жизни почувствовать? Чтобы желание жить не увядало? А? Нет-нет, хочется не просто купить удовольствие, а по осознанной убежденности дающего это удовольствие получить, чтобы все, что мне преподносится, от самого нутра шло. Чтобы его душа трепетала, исполняя фантазии извращенного гусятниковского ума. А хватит ли у них силы? Ведь в голову мне лезет черт знает что, аж самому нередко страшно становится. Бр-бр-р! Вот построил я семь хуторков, по семь хат, в каждом. Типичные хаты той далекой поры. Даже комфортнее. В каждой современный туалет, ванная в кафеле, а парная из липовых срубов. Я больше о себе думая, выстроил. Я-то в каждой избе частенько бесноваться мечтаю. Меня-то семь смертных грехов всегда в мыслях возбуждают. Грех — это злоупотребление разума, снятие с себя табу на любое проявление воли. Такие мысли и вынудили строиться. Крепостными обзаводиться, не какими-нибудь воображаемыми, а самыми настоящими. Хотелось понаблюдать, какой у человека слой человечности. А? Сколько он стоит, какова цена его ломки, сколько шагов от нее до ярости, до смертных грехов, до звериной ненависти. Старец Филофей подсказал Ивану Третьему строить Третий Рим, так вот, его слова и меня преследовать стали. «Строй Третий Рим, Иван! Да, что медлишь-то? Строй! Строй! Державность, крутой нрав в себе воспитывай. Без них Россию не построишь!» В последнее время этот Филофеев наказ меня постоянно, даже навязчиво, преследовал. Куда ни шагну, везде этот голос звучит, да так грозно, что приходилось даже прятаться, руками плотно уши закрывать. Пара стаканов водки «Большой» всегда надежно укрывала меня от его навязчивости. Но я все же решил строиться. Не то что пошел на попятную, нет, сам захотел, размечтался, глубоко почувствовал эту необходимость. А сопротивлялся лишь потому, что всегда противился играть под чужую режиссуру. Если бы голос Филофея меня не преследовал, я бы, может, даже быстрее обстроился. В общем, после того как наконец решил, довольно быстро возвел поместье. И назвал его «Римушкино». Сорок девять изб для крепостных, каждая хата на двоих, один терем для собраний и совместных мероприятий да два особняка. Один для раздумий, чтения и уединения, другой для реализаций фантазий моего извращенного сознания. Прислуга разместилась рядом со мной. Я вспомнил об этом потому, что жду приезда крепостных. Фирма «Жирок» должна вот-вот предоставить мне на выбор девяносто шесть душ из трехсот. Деньги они стоили, конечно, смешные, незаметные. Сто долларов за каждого брала фирма и по сто долларов ежемесячно, плюс пища, теплое жилье и одежда — вот во что обходились бы холопы. Везут их пятью автобусами. Первым выбираю я. Других разберут приятели, увлекшиеся моей идеей. Но если они желали оставить у себя не больше пятнадцати-двадцати крепостных, то я организую «Римушкино» с размахом фантаста, с убеждением богатея, желающего развеять иллюзии, будто человек это что-то замечательное, прекрасное и вечное. Именно такую сверхзадачу я ставлю перед собой! Иначе говоря: я вкладываю деньги в потеху для собственного ума, в эксперимент, который должен доказать: несовершенный интеллект куда страшнее, чем ярость зверя. Чем не генетическая программа хищника. Чем не вероломство стихии! Уж я заведу все, что необходимо для академического исследования себя самого и своих собратьев. У меня будет местная администрация: мэр, милиционер, прокурор, священник, могильщик. Я серьезнейшим образом задумал миниатюрный российский городок, «римушкинскую империю» — с феодальным укладом, но современной системой управления».

Оригинальный проект взбудоражил воображение господина Гусятникова. Ему захотелось по-новому унизить себя и человека вообще, превратить его в марионетку собственного взбалмошного сознания. Высокомерных особ он задумал подвергнуть унижению и насмешкам. Возвеличивая ничтожных, мечтал проследить трансформацию их ментальности. Задался целью затрахать самых невзрачных, невостребованных, зато любвеобильных посадить на голодный сексуальный режим. Вздумал до отвала закормить толстых, терзать голодом тощих, покровительствовать насильникам, карать доброту. Одним видом изысканных деликатесов вызывать у холопов рвоту, способствовать буйному выражению чувств у флегматиков, запрещать вольнодумство интеллектуалам. Реализовывать политические амбиции примитивов, но оставаться глухим к социально ангажированным. Чтобы общность чувств и интересов не развивалась, а таяла, господин Гусятников отработал в уме тесты на отчуждение, на неуемный рост самолюбия. Мечталось так безудержно, такие несчетные вариации самого невероятного рода накатывали на него, что Иван Степанович впал в эйфорию. Хотелось жить и экспериментировать. Но что больше всего поразило его в финальной части приготовлений, это что старец Филофей, неизвестно откуда узнавший все подробности его затеи, стал являться ему и басом выкрикивать: «Давай, Иван! Верю в тебя. Я подскажу тебе много любопытного. Ты не знаешь, да и народ забыл, как проводили время наши бояре. Почерпнешь многое из прошлого». — «Да отстань от меня! — смеялся господин Гусятников. — Разум шагнул далеко вперед, чему тут у вас научишься? Проваливай, не приставай».

После таких не совсем дружеских приветствий старец действительно куда-то надолго исчезал.

С ужасом и восхищением Гусятников ждал автобусы фирмы «Жирок». С ужасом, потому что не знал предела своей извращенности. Мысль, что все окна и двери, все клетки и атомы его воспаленного «я» широко открываются под натиском необузданных страстей, воодушевляла Ивана Степановича Он мечтал заглянуть в сокровенную глубину разума, в тайники сознания. Торопился выявлению своей тайной сути, и это обстоятельство наполняло его восторгом. Ему чрезвычайно важно было понять, до каких пределов жестокости или ложной доброты он сможет дойти. На каком этапе извращений разум заставит его остановиться. Что не сможет произнести язык, на что не поднимется рука, какой выкрутас вызовет полнейшую импотенцию Ивана Гусятникова? На котором витке он скажет самому себе: «Хватит! Хватит! Этого я уже не смогу позволить! Когда напряжение в сети возрастает, пробки выбиваются, наступает темнота. Может что-либо подобное произойти с ним? Непереносимые нагрузки отключат источник энергииего, и мрак надолго поселится в нем. „Римушкино“ станет местом моей катастрофы, — неожиданно пронеслось в голове. — А холопы разбредутся по Орловщине? Пусть все произойдет так, как произойдет. Я готов к самой невероятной развязке. Теперь мне все равно. Свойства Упорство свободной воли интригуют меня, испытание злом возбуждает как никогда ранее. Кем ты окажешься, Иван Степанович? Если плюешь на все смертные грехи, то не приближаешься ли к собственному апокалипсису? Юань (yuan) в переводе с китайского — источник всех начал. Но почему же этим словом нарекли деньги, эту негативную субстанцию? Не потому ли, что мудрые китайцы считают: деньги, капитал вообще, кладезь всего порочнейшего, а порочное основа человеческого. Ведь что я без денег? Тьфу! Тьфу! Xiao-ren! Ничтожество! Какую линию жизни выстроил бы я, не имея капитала? Забулдыга, чиновник, вор, мелкий торговец, мошенник, искушаемый пороками учитель? Русский человек не способен на жизнь среднего класса, на законопослушание. Игры воспаленного разума не позволят ему вести образ жизни европейского середнячка. Нам крайности нужны, страсти великие. Пронизывающая всю суть человеческую любовь, всепоглощающая ненависть должны обуревать нас, или русская рулетка постоянно соблазнять роковым выстрелом нагана: быть или не быть Ивану Гусятникову! Нестерпимо хочется играть, находиться в вечном поиске пути в неведомое, постоянно менять направление бесплодных мечтаний. Но играть по-крупному, с размахом, позволяет лишь приличный капитал. Слава богу, он у меня имеется. Ну вот, появились автобусы. Нет, только два, а не пять, но еще несколько машин с открытым кузовом. Везут! Везут холопов! Впереди на BМW едут представители фирмы „Жирок“. А номарка-то потрепана.

Весеннее солнце коснулось горизонта. Красноватые лучи прятались в траве, густых ветках молодых берез, каменной балюстраде дома, возведенного по проекту господина Гусятникова. По центру лужайки, на которой предполагалось выстроить будущих холопов для отбора, проходила известковая линия. Какое-то необычное чувство охватило Ивана Степановича. Первый раз в жизни ему придется выбирать, точнее покупать, живые души! «Ах, ах! Прямо скажу: волнующее это занятие — приобретать людей! Становиться их владельцем! Повелителем! Я приготовил лорнет в традициях русских помещиков, разглядывающих живой товар. Рядом с собой за стол усадил писца — для инвентаризационного учета поступивших холопов. Отвернулся, чтобы не смотреть на выгрузку крепостных. И стал ждать. Кто же это будет, какие рожи начнут соблазнять меня извращенными сюжетами?» — эта мысль настойчиво сверлила его. Он услышал, как ворота усадьбы отворились и к стоянке стали подкатывать машины. Потом до слуха донеслись команды: «Вылезать!» Чуть позже: «Строиться на лужайке в один ряд. Носками касаться белой линии! Все лицом к особняку».

— Господин Гусятников, — обратился один из менеджеров фирмы высоким девичьим голосом, — публика построена. Можете приступать к отбору!

Парню было лет двадцать пять. Худой, с длинной шеей; костюм висел на нем мешковато, а галстук, казалось, начинался с острого кадыка. Он был возбужден, скован, но явно хотел понравиться, поэтому старался широко улыбаться. Его длинные, неровные зубы вызвали у Ивана Степановича горькую гримасу. Другой, грузный, мускулистый тип, видимо, начальник отряда рекрутов, стоял поблизости. В руках он держал какой-то длинный черный предмет.

— Остается уточнить несколько деталей, — сказал Гусятников. — Оставьте меня одного, мне необходимо поразмышлять, чтобы сделать подумать. Сколько из трехсот душ мужчин?

— Сто семьдесят три.

— А средний возраст в партии?

Молодой менеджер вытащил из папки лист бумаги, напряженным взглядом пробежал по нему и растерянно, заикаясь, прочел: «У женщин — тридцать три года, у мужчин — сорок один. Врачебный осмотр не проводился».

— Что у меня, обитель для пенсионеров? — нахмурил брови Иван Степанович. — Ваш «Жирок» обещал другие параметры. Ну, ступай во флигель, там тебя чаем напоят. А я займусь делом. Да, убери этого типа с электрошоком. Он что, начальник охраны? Пусть сядет в автобус и не показывается. У него видно о себе высокое мнение.

Иван Степанович подошел к правому флангу шеренги. Первым стоял мужик азиатской наружности лет шестидесяти. Заросший, седой, но вполне крепкий. Господин Гусятников долго смотрел на него в упор. Он решил говорить сухо, даже строго, чтобы крепостной сразу признал в нем настоящего феодала. Когда тот смутился и отвел взгляд, Иван Степанович, нахмурив лоб, спросил:

— Ты кто, откуда?

— Каюлов, Омархан, из Таджикистана.

— Знаешь, как переводится на русский язык название вашей столицы?

— Да! Душанбе на фарси — это понедельник.

— Как так? Столица, а названа так неуклюже: «Понедельник»?

— Старая история, — таджик довольно хорошо говорил на русском, — несколько сотен лет назад город организовывался вокруг базара. А базар проводился каждый понедельник. Так надолго и осталось это имя…

— Что хочешь?

— Ищу работу. Приму любые условия. У меня семья, много детей и внуков, а кормить их нечем.

— Профессия есть?

— Да, господин, я инженер.

— Условия найма знаешь?

— Да. Сто долларов в месяц и питание.

— Хватит?

— Если буду посылать ежемесячно семье сто долларов, то мои двенадцать человек смогут нормально есть. В этих условиях мне самому деньги не понадобятся. Я буду знать, что семья обеспечена самым необходимым.

«Что тут скажешь, — подумал Гусятников, — он прав. Светлый мужик, заботится о семье. Что же мне с ним делать? Испытать его на прочность? Понять, насколько он побежден обстоятельствами? Действительно ли уже законченный раб или еще гордый человек? Предлагать что-то из арсенала задуманного пока не хочется. Время еще есть».

— Говорят, молодые таджички очень красивы, но уже к тридцати годам теряют свою привлекательность. Так это или нет?

— Да, господин, похоже что так.

— Хочу дать тебе хорошо оплачиваемую работу, — начал Иван Степанович, отведя Каюлова в сторону от шеренги. — Ты можешь стать моим агентом в Таджикистане. Зарплата у тебя будет пятьсот долларов в месяц, в распоряжение получишь автомобиль с водителем, станешь жить в семье. Как, а?

— Вы шутите.

— Нет!

— Конечно, согласен! — немолодое лицо таджика озарилось. Он на миг задумался. — А какие обязанности у вашего агента?

— Находить самых красивых девушек в Таджикистане, выкупать их у родителей и направлять ко мне. Несложная работа, почти интеллигентная.

— Что же в ней интеллигентного… — понизив голос, в сторону сказал Каюлов. — А что они у вас будут делать? Какая работа ждет их?

— Хочу создать гарем. Год поживут у меня, потом продам их дальше, у меня много друзей, которые могут заинтересоваться таким товаром. А ты подготовишь новые кадры.

Иван Степанович вдруг заметил в Каюлове странную, какую-то восточную задумчивость. Русские так в себя не погружаются. «О чем это он вдруг размечтался? — пронеслось в голове Гусятникова. — Неужели я в самую точку попал, и мой холоп грезит о будущих удовольствиях? Еще бы! Жить на солидную зарплату, шофер, автомобиль, рядом домочадцы. Что еще необходимо человеку? Интересно его теперь послушать. Какими словами он станет описывать свою новую жизнь? А получится ли у меня исповедовать? Я ведь привык слушать лишь самого себя! Но попробовать надо. Больно хочется испытать мужика. Что он за субъект? Какой из него холоп? Или лучше отдать его на развод приятелям?»

— Это не гарем… Таких правил в гареме нет, — с оскорбленным видом заговорил таджик. — Гарем — это большая семья. А из семьи никого не продают. Нет, извините, я такой работой не интересуюсь. Ни за какие деньги не соглашусь. На старости лет не пристало заниматься греховным делом. Простите, господин. Я не вправе свой народ считать товаром. Поймите бедного инженера. Мне нужна другая работа. Я готов копать, стряпать, выращивать скот, работать на стройке, заниматься овощеводством, быть охранником. Агентом никак не смогу. Честное слово, не соглашусь.

Чрезвычайный интерес вызвал таджик у Гусятникова. «Ох-ох, как мне захотелось умертвить свою жалость, растоптать человечность, выключить в себе душевный свет справедливости! — подумалось Ивану Степановичу. — У новых русских один цинизм в голове. Даже голых баб с цинизмом разглядывают. Не силиконовая ли у тебя грудь? А твое интимное место — не рукотворный ли это орган доктора Саркисяна? Полный душевный разврат. Для волков законы не пишут. Впрочем, испытание не должно так просто заканчиваться. А если дать этому жителю Предпамирья мой капиталец? Получи он мои возможности, мое место — как бы он сам со мной разговаривал? Как, а? Нет, не от злобы сердца ставлю я этот вопрос, а исхожу из реального бытия человеческого. Я не собираюсь жить без твердого убеждения, что весь народ земной, то есть каждый индивид, сам или с помощью науки поднимет свой айкью хотя бы до ста. Иначе страшно было бы, страшно и скучно. Зачем тогда вообще жить? Простой вопрос: среди кого жить? Именно поэтому такие мысли теперь лезут в голову. Ведь бедному, нищему легче от соблазнов удержаться, чем нашему брату. Сомнения у меня имеются: как это обычный человек может сохранить невинность разума, невинность помыслов, обладая огромным деньгами? Известно же, что в мире проживает уже более десяти миллионов людей, владеющих капиталом в сто миллионов долларов. Может, потому этот мир так быстро и так невыносимо сильно портится? Богачи воспринимают денежные раны буквально как смертельные в отличие от людей со скудными финансовыми ресурсами, которые на эти ранения вообще не обращают внимания. Нет, чтобы ненавидеть людей, надо прежде всего презирать самого себя. Без такого старта невозможно пройти новую дорогу. „Я тебя ненавижу, Гусятников! Гнусная ты личность! Б-рр!“

— Скажи, как представляешь свою жизнь, если станешь вдруг очень богатым? — спросил он Каюлова.

— Я хочу работать и получать гроши, хозяин. Готов выполнять те поручения, которые не противоречат моему внутреннему установлению. Ваш вопрос абстрактен и касается несбыточных вещей. Поэтому он не может вызвать у меня никаких серьезных размышлений. Говорить с вами неискренно не хочу. Решайте, хозяин, нужен ли вам такой работник? Мне тяжело, я весь на нервах…

— Успокойся, пофантазируй. Будь смелее в рассуждениях. Скажу откровенно: да, дурацкий ум забавляет мое тщеславие, но все же я делаюсь добрее, встречая оригинальный разум. А ваши заблуждения, если они окажутся интересными, будут мной щедро одарены! — «Сволочь, сволочь, ты Гусятников, что ты говоришь? — мелькнуло в него в голове. — Мне бы на всех жуть нагонять надо, а что я? Тьфу».

— Что могу сказать я, человек, почитающий древние рукописи Востока. Инженер-строитель, потомок представителей великой персидской культуры, оказавшийся на ваших просторах ее незаметным осколком. Когда мои далекие предки строили дворцы, ткали великолепные ковры, создавали поэзию, философию, почту, играли в шахматы, русских даже в виде этноса еще не существовало. «Авеста» Заратустры была написана за полторы тысячи лет до основания Киевской Руси. Но колесо истории неумолимо движется. Пройдет срок, вы, россияне, потеряв свою государственность, окажетесь разбросанными на евразийском континенте. Новые этносы станут управлять вами, нанимать вас на низкооплачиваемую работу, держать за рабов. Такова воля Аллаха! У нас так было до Ахеменидов, так было до Сасанидов, так было до Дамасского халифата, так было до Хан Хулагу — монголов, так было до Сефиридов, так было до Советов. Так будет всегда не только у нас, но везде и всегда. Как в земледелии необходим севооборот, и нельзя одну культуру подряд высеивать на одной и той же площади, так и в этносе. Его тоже необходимо замешивать на новой крови, иначе не будет урожая или замедлится развитие популяции и народ начнет вымирать.

— Браво! Браво! — рассмеялся господин Гусятников. «Опять не то, не то. Оказывается, не могу я так сразу потерять в себе человека, — словно оправдываясь, признался он. — Подожди еще немного. Договорились, экспериментатор?» А вслух заметил: — Да, карта Заратустры оказалась тяжеленной. Я даже почувствовал себя в нокдауне. Но, Каюлов, между Заратустрой и Авиценной прошло более тысячи лет, но ты не назовешь мне другого вашего имени, вписанного в этот период в скрижали цивилизации. А что это означает? В «персидской», «эллинской», «монгольской», «арабской» Персии никаких героев, кроме полководцев, встретить нельзя. Признай, что это довольно грустные страницы вашей истории, — за такой длительный период никто не смог подняться на интеллектуальный Олимп. Подобное совершенно не характерно для больших цивилизаций. Кроме того, вы потеряли главнейший атрибут нации — свой язык! Да был ли он у вас общим?

— А назовите мне имя последнего известного всей мировой культуре грека? Они тоже когда-то господствовали над миром …

Продолжать диалог показалось недостойным делом, и Иван Степанович задумался, как поступить дальше. «Дать денег, даже приличной суммой одарить? Пусть возвращается домой, в свой Душанбе, в Понедельник, живет с семьей и роется в древних рукописях, — размышлял он. — Сам мой поступок, однако, будет выглядеть слишком человечным. Но разве этого я ищу? Может ли такой банальный шаг вскрыть потенцию собственного извращения? Мне от этого человеческого уже тошно. Я мечтаю совсем о другом. Как раз такой тип мне и нужен, который заявляет, что у него есть гордость, что деньги для него не главное, что он никогда не пойдет ради них на ломку своих традиций и устоев. Вот с таким интересно, такого сломать — душа порадуется. А что за удовольствие ломать ломаного? Разве в этом притягательная сила вожделенной страсти? Нет! Оставлять в „Римушкино“ необходимо только строптивых и важных. Тех, кто прежде в своем обществе значимым лицом был. Или надменных дам приглашать в крепостные, избирать тех, на которых засматривались мужики. Я же за ломкой воли хочу понаблюдать, вскрыть в них все рабское, а в себе — все, что идет от изверга. Придется этому таджику припомнить, как парфяне издевались над рабами, во что ценили инородцев его гордые предки».

Иван Степанович вдоволь насладился короткой беседой, но вместо того чтобы проявить к собеседнику симпатию, возникшую у него в самом начале, стал буквально силой напускать на себя глубочайшее пренебрежение. Он понуждал себя испытывать глубокое отвращение к любым проявлениям интеллигентности. Дурное, гадкое должно было теперь увлекать господина Гусятникова значительно больше, чем благородные деяния, а отчаянной ненависти к своим собратьям предстояло напрочь вытеснить из сознания добродетель. Ошеломленный, он окончательно понял, что ему необходимо вывернуться, доказать прежде всего самому себе, что он, да и каждый, способен на крайнее вероломство, на чудовищную злость, на бесконечную ненависть. Что в этом и состоит противоречивость человеческого «я». Даже малейшее проявление «мягкости» сейчас смертельно опасно для него, потому что в случае провала замысла он был готов убить себя.

— Эй, писарь, отметь: Каюлова в третий хутор, в пятую хату. Скажи девкам, чтобы вынесли бочку с дерьмом. А ты, потомок Сасанидов, — бросил он с презрением таджику, — разденешься догола и станешь на пару часов в помои. Твоя работа сегодня заключается именно в этом. Потом ополоснешься козлиной мочой. — «Именно так наказывала рабов персидская знать, — мелькнуло у него в голове. — Сказать ему об этом? Нет, сохраним эти странички истории до окончания эксперимента. А коль он интеллектуал, должен помнить историю. Третий хутор у меня распутство, а пятая хата — чревонеистовство. Надо еще придумать ему задание. Таджики едят плов из баранины, его надо кормить днем и ночью свининой и, салом. Понуждать его мастурбировать на бородатых мужчин. Меня просто распирает неотступное желание издеваться, издеваться! Ха-ха-ха! Издеваться!»

— А ты кто? — уставился он на молодую даму около тридцати лет.

— Из Пензенской области. Русская…

— Я что, спрашивал о национальности? Имя, возраст и профессия.

— Валентина Сытина. Двадцать семь лет. Повар.

— Почему такая крупная грудь? Недавно рожала, ведешь активную половую жизнь или пользуешься силиконом?

Девица засмущалась.

— Что, язык проглотила во время орального секса? Отвечай!

— Не знаю, что сказать. Зачем вам это?

— Запиши ее в первый хутор, третья хата. — «Думаю, не ошибся, — хмыкнул он про себя. — Распутство здесь так и прет».

— А ты кто?

— Молдаванка. Марина Бодюл. Двадцать три года. Профессии нет. Нравится работать секретарем.

— Поставь две тройки. — А ты кто?

— Салим Картыханов, тридцать три года, из Самарканда. Мастер на все руки.

— Запиши в шестой хутор, хата номер два. Ты?

— Пианистка. Из Туркменистана. Дуванчикова. Двадцать пять лет.

— Какой секс предпочитаешь?

— Любой!

— Если бы твоего мужа в Сибирь на каторгу выслали, поехала бы за ним?

— Да что я с ума сошла? Холод — не место пребывания женщины!

— Украсть смогла бы?

— Нет, что вы? Как можно …

— Запиши ее в третий хутор, первый дом. — Поглядим на ее моральную стойкость, — пробурчал он себе под нос. — Но не верю, не верю…» — А ты кто?

— Я Грицко Ярослав. Тридцать один год. Из Ровно. Пока профессию не заимел.

— В шестой хутор его, в первую хату. — «Ленью и гордостью полон этот хохол». — А ты кто?

— Чигоринцева Наталья. Двадцать семь лет. Юридическое образование, но диплом не успела получить.

— Почему?

— Беженка из Молдавии. Русское отделение юрфака в конце пятого курса было расформировано.

— Когда оказалась в России? — Он задержал взгляд на ее лице.

— С начала года. В семье не было денег, поэтому я четыре года не могла оставить Кишинев.

— Работала?

— Официально нет. Подрабатывала. Была несколько месяцев няней, работала сезон на бахче, еще сиделкой у больных, но никак не могла скопить на билет в Россию.

— Сколько он стоил?

— За сто долларов можно добраться.

— Где хочешь работать?

— На ваше усмотрение.

— Запиши ее во второе поселение, первая хата.

— А ты кто?

— А ты кто?

— А ты кто?

— А ты кто?

— А ты кто?

Короткие интервью позволили Ивану Степановичу набрать девяносто шесть человек. После этого он воспарил духом, готовый немедленно приступить к опытам, но и вместе с тем загрустил. Разочаровался. Многие его холопы оказались очень примитивны. Лишь Каюлов и еще несколько вызвали у него затаенные симпатии, а один, Григорий Проклов из Ставрополья, даже привел в истинный восторг. Тут господин Гусятников устал и отяжелел. Первый урок ярости внутренне опустошил его, возникла потребность в отдыхе. Впрочем, крепла мысль покуражиться над крепостными самым бессовестным образом. Решившись на это, Иван Степанович вздремнул.

Однажды ранним утром, перед завтраком Григорий Ильич услышал резкий металлический стук и сиплый голос корпусного прапорщика Шарабахина: «Проклов! А, Проклов! С вещами! С вещами, ска-зал!» — «Как с вещами? — взмолился про себя Григорий Ильич. — Почему вдруг? Куда, а? В лагерь на срок или на волю?» Ошарашенный, он тут же вскочил с нар и в два прыжка оказался у железных дверей. «Не мучай, признайся, начальник, — неистово прокричал он через массивную преграду. — Куда это меня? Куда? Говори же! Неужели… или в Сыктывкар? В крытую? Я же не виновен! Говори, Шарабахин! Что же ты молчишь, бездна коварства?!». Тяжелый ключ несколько раз провернул замок и дверь открылась. Перед Григорием Ильичом стоял корпусной с непроницаемой физиономией. Казалось, он испытывал отчаянное профессиональное удовольствие: таинственно, надменно молчать, чтобы извести арестованного. Проклов долго, с прищуром вглядывался в него, чувствуя, что корпусной жаждет насладиться его униженностью. Он читал его мысли, угадывал помыслы, но продвинуться дальше в гипотезах о будущем не мог. Бледный, встревоженный, Григорий Ильич не желал верить ни одной из версий, приходящих в голову. При огромном желании выйти на волю он сейчас больше ждал другого: ему заявят, что надо отправляться в долгий путь. В то же время он знал: в понедельник этапов нет, заключенных вывозят на суд или выпускают на волю. Суда никак не могло быть, он уже состоялся и был опротестован защитниками: другой вариант был сомнителен, но больно жег сердце. «Неужели? Неужели? А вдруг на волю? На волю? Волю? — сверлила волнительная мысль. — Куда же меня с вещами, ты, изверг, прапорщик Шарабахин? Говори же! Не томи изголодавшегося по свободе заключенного! Докажи, что в тебе осталась хоть капля человеческого! Скажи! Скажи! Изверг!» — бросал он в лицо прапорщика с ненавистью. От природы экспансивный, яркий, неглупый, но мстительный до болезненности, даже порой совершенно безумный, господин Проклов обладал способностями к эпистолярному жанру. Последнее прошение о помиловании, изящно и аргументировано написанное, он отправил в адрес президента больше года назад. И сам забыл о нем. А тут в заурядный понедельник вдруг слышит: «С вещами!» Как здесь не сойти с ума? Душевная тревога Григория Ильича усиливалась. «Я сказал, с вещами! Мигом!» — неумолимо повторил Шарабахин. — «Да какие у меня тут вещи?» — жалко осклабился заключенный. — «Забирай все. Казенное имущество сдашь в каптерке!» С отчаянной покорностью Проклов выгреб из тумбочки в пакет мыло, белье, одежду, а из потертого ящика буфета, прибитого к стене, — медную столовую утварь. Тут он жалким взглядом осмотрел обитателей камеры, с которыми провел не один месяц, вяло махнул им рукой и с совершенно подавленным, мрачным видом вышел в тюремный коридор. Когда за ним захлопнулись железные двери и он очутился в длинном непривычном пространстве Орловского СИЗО, то опять, но уже почти шепотом, растягивая слова, спросил: «Можешь ты наконец сказать, куда это меня призывают, изверг Шарабахин? Ноги отказываются идти, а в воображении мелькают невероятные сюжеты предстоящего путешествия. Если хочешь видеть мое страдальческое лицо, если печать страдания на нем доставляет тебе безмерное удовольствие, то обещаю, что даже если скажешь правду, способную вызвать необыкновенную радость, ничто во мне внешне не изменится, более того, лицо станет еще удрученнее. Обещаю ничем себя не выдать, а идти за тобой с гримасой ужаса, с выражением человека, стоящего перед гильотиной. Наблюдай за мной, наполняй сердце радостью от чужого горя. Это так характерно для людей вашей конвойной профессии». — «Перестаньте болтать! Следуйте за мной, гражданин Проклов!» — сухо бросил прапорщик. — «Фу ты, черт, ты не только Шарабахин, но и Сатанинов, Палачёв, Страхоплетин! Вот назначат меня министром юстиции, первым приказом уволю тебя с работы. Отберу пенсию, жену, лишу прав отцовства. Кастрирую! Привью гомосексуальные чувства. Установлю перед тобой зеркало, чтобы измученное моим вероломством лицо прапорщика Шарабахина доставляло ему самому истинное восхищение! Чтобы не было нужды засматриваться в экстазе на страдальческие физиономии других людей, чтобы напрочь отказался от паскудной страсти унижать зэков». Вспышка злобы ни к чему не привела. Конвоир шел молча, сдержанно, размашистая походка говорила о том, что оскорбления арестанта нисколько не трогают его. В напряженном ожидании, иронически кривя губы, бормоча что-то невнятное себе под нос, Григорий Ильич торопился за корпусным начальником. Страх перед десятилетней командировкой на Север медленно проходил, подозрения о вступлении приговора суда в законную силу стали исчезать, а новое чувство возможной свободы крепло. Потребность ясности уже не так беспокоила его, а прежнее желание доискаться правды в своем уголовном деле вообще исчезло. Каждый шаг, ему это казалось все отчетливее, приближал его к свободе. Восторг начинал захлестывать его. Наплыли воспоминания.

В небольшом заснеженном Цивильске была лишь одна гостиница «Волга». Одетый в стеганый полушубок молодой человек подошел к администратору и неторопливо спросил: «Номера свободные есть?» — «Да, — ответила миловидная дама, — но номер холодный. Он единственный, который пока не занят». — «Ну что ж, — сказал Григорий Ильич, — нам, русским, к холоду не привыкать. Позволите на минутку взглянуть?» — «Пожалуйста, последний этаж, номер двадцать семь. Лифта нет, — не отрываясь от экрана телевизора, она протянула ему ключи. — Поднимайтесь!»

Узкий лестничный проем был слабо освещен. Настолько слабо, что нельзя было определить цвет обоев. Проклов, впрочем, довольно легко добрался до пятого этажа, подошел к номеру 27, открыл дверь и включил свет. Первое, что вызвало у него улыбку, было отсутствие в номере окна. Даже рама не просматривалась. На фасадной стене он увидел огромную дыру, зияющую темной морозной мглой. «Ах, даже вот как! — ухмыльнулся молодой человек. — Как тут спрячешься от двадцатипятиградусного мороза! А на кровати одно легкое одеяло. Не разводить же костер. Да, одно слово Цивильск! Впрочем, рано отказываться, — успокоил он себя, — альтернативы пока нет. Надо продолжить общение с администратором». Он выключил свет, закрыл дверь и спустился вниз. — «Холодно будет! Замерзнуть можно!» — бросил он. — «Да! Но другого места в гостинице нет!» — уткнувшись в телевизор, заявила дама. — «Даю доллар за информацию, — Григорий Ильич вытащил из кармана купюру. — Есть у вас адреса дам, оказывающих деликатные услуги?» — «Есть, — холодно бросила она, взяв ассигнацию. — Зайдите в бар, спросите Каламурова, он поможет». — «Каламуров?» — «Точно так! Он решает эти вопросы».

Господин Проклов поклонился, — впрочем, дама на него не смотрела, — и направился в бар. Освещение тут было несколько лучше. За столиками сидели мрачные люди, не то чтобы выпившие, а усталые. Заросшие. Угрюмые. Одни вяло курили, другие с явным безразличием медленно перелистывали потертые журналы. Пара мужичков сидели с закрытыми глазами, некоторые шептались, другие отрешенно глазели в никуда. Григорий Ильич подошел к стойке бара.

— Налей стакан вина.

— Вина нет.

— Что есть?

— Водка, пиво и коньяк.

— Налей водки. Да скажи, любезный, кто здесь Каламуров?

— Сережка?

— Имени не знаю, Каламуров.

— Эй, Сергей, подойди, тебя спрашивают.

Из-за стола встал молодой человек. Он был такой огромный, что Проклов вздрогнул. Никогда бы не поверил, что способен испытать ужас при виде человека, даже самого грозного. Каламуров был выше двух метров, грузный — около ста пятидесяти килограммов, огромная голова на короткой шее больше напоминала голову голландского сыра. Азиатские черты лица, зачесанные на пробор короткие волосы, казавшиеся париком. Маленькие темные глазки, глубоко сидящие в глазницах, тут же начали сверлить приезжего. — «Чем могу помочь? — вплотную приблизившись к Григорию Ильичу, высоким голосом спросил он. — В нашем захолустном Цивильске уже можно найти некоторые прелести большого города. Готов служить. Я вообще люблю оказывать клиентам самые разные, самые невероятные услуги. Пользуйтесь. От меня никогда не услышите слова „нет“». Я согласен выполнить любое ваше желание», — закончил он, усмехнувшись. Но усмехнулся как-то тихо, даже деликатно.

«Неужели гомик? — мелькнуло в голове у Проклова. — Этот высокий голос…» По его телу пробежал трепет, а кожа покрылась гусиным налетом. Он помрачнел и начал вскипать.

— Что на ночь глядя желаете? Чем вас соблазнить в нашем скромном городе? Может, у вас нетрадиционные запросы? Мы на все готовы. Спрашивайте, требуйте, цена услуг не остановит нас, — казалось, голом Каламурова стал еще тоньше.

«Что он мне намеки делает? Какой-то особый интерес вызвать желает? — злился Григорий Ильич. Впрочем, спросил он другое: — Есть женщина с квартирой?»

— Такого добра у нас много. Какую желаете? Брюнетку, блондинку, полногрудую, жопастую, длинноногую или коротышку? От шестнадцати до шестидесяти лет — кадровый подбор у нас обширный. Впрочем, такому взыскательному клиенту, как вы, мы можем предложить не только женский пол …

«Я так и думал, что это станет его главным предложением. Еще пару таких намеков, и можно изойти ненавистью». — Сдерживая себя, он нехотя ответил: — Честно говоря, мне все равно. Я бы за весь сервис заплатил, но меня ничего, кроме сна, не интересует. Я мертвецки устал, а в гостинице мест нет. Мне утром дальше на Казань ехать.

— Наши лучшие женщины берут по три доллара за ночь. Можно подыскать и за два. Впрочем, если хотите, то за полтора доллара, или сорок рублей, можете у меня переспать. Я тут рядом живу.

«Ну и цены! Дорогой город, этот Цивильск! Выглядит как малокровный, а энергия державная. Три доллара! Пик благополучия! Но что он имеет в виду: „У меня переспать“? — подумал Григорий Ильич. — Я же вполне понятно высказался, что мертвецки устал и, кроме сна, ничем не интересуюсь. Да и трахать такого верзилу — бр-бр-бр! Жуть! Даже орально! Жуть! Жуть! Лучше уж в морозном номере переночевать. Но он же ничего такого и не предложил, а только сказал «переспать». Ведь этот глагол имеет двойной смысл. Переспать? С кем? Как? В этом непростом деле пока разберешься, голова кругом пойдет». Тут сердце господина Проклова зашлось от отвращения. Затошнило! В ход вступило богатое воображение, и самые омерзительные сюжеты ворохом полезли в голову. «Нет, лучше заранее все четко обговорить, заплатить больше, даже значительно, но переспать у женщины». — «Зачем вас стеснять, любезный, выложить два, три, десять долларов для меня не проблема, это небольшие деньги за ночлег с девахой, — начал Григорий Ильич. — А я еще давеча подумал, что утром после сна наверняка клубнички захочется. А она тут рядом лежит. Тепленькая. Готовая. Что скажете, Каламуров? Нет, давайте лучше кровать с девкой! Я согласен, а если и не трахну, то, надеюсь, ничем не обижу».

— За клиента я беру с них двадцать процентов. Это от тридцати пяти до шестидесяти центов. Если останетесь у меня на ночлег, я заработаю в три — четыре раза больше. Жена вскипятит чай, отварим картошки, послушаем сынишку — он отлично на аккордеоне играет, а дочь споет. Да и я вечер дома проведу. В такой мороз вряд ли клиентов дождешься. Пойдем ко мне. Здесь две минуты. Всего полтора доллара возьму за ночь!

«Обманывает? Пургу несет? Райским вечером соблазняет? — пронеслось в голове Проклова. — Или правду говорит? Ведь бог знает, что он за человек. Знакомы лишь две-три минуты. Чем, впрочем, рискую? Что такого неприятного он сможет мне доставить? Мне? У меня же сабельный нож с собой. Давеча, правда, спать хотелось, но если припрет? Если перед фактом поставит, ведь в крови искупаю!»

Тут воображение приезжего разыгралось. Он как-то сразу осмелел, после мимолетного испуга пришел в себя, нащупал свой клинок, вложенный в чехол, который был укреплен на бедре. Возникло острое желание поиздеваться над грозного вида сутенером. Сжимая в руках рукоятку ножа, Проклов размечтался. Ему виделось растерзанное, исковерканное огромное тело цивильчанина. Вскоре эти странные фантазии стали заходить совсем далеко. Историк по образованию, он вначале представил себя Андреем Курбским, желающим растерзать Ивана Грозного. Потом даже Демосфеном, оттачивающим перья для своих «филиппик». А когда сознанием завладел Цицерон, мечтающий собственноручно казнить Катилину, пылающий язык Проклова прилип к нёбу, а глаза налились ненавистью. В нос словно ударил запах крови, рука, ухватившая клинок, повлажнела. Вконец расхотевший помышлять о ночлеге, господин Проклов решительно бросил: «Каламуров, иди вперед. Указывай дорогу. Пошел первым!» «Страх возбудил во мне желание дойти до вершин извращения, — пронеслось в голове Григория Ильича. — Теперь я апологет насилия! А ведь так спокойно заканчивался этот зимний день. Пурга, мороз, провинциальный, утопающий в снегу городок, усталость, поздний вечер. Всего несколько минут назад я мечтал лишь об отдыхе и о том, чтобы утром попасть в Казань. А этот громила все в миг перевернул. Выражаясь, образно, поджег фитиль вседозволенности. Что вам теперь законы, Григорий Ильич? Цивильные и религиозные? Все исчезло из памяти. А несоответствие между мощью молодого тела этого гиганта и слабостью его голоса, между его угрожающим видом и обходительностью вызвало во мне биологическую ненависть. О безумие, безумие! Наивысшее выражение тиранических чувств!»

Теперь бешенство в представление Григория Ильича стало занимать довольно почетное место.

Под ногами скрипел снег. Тени мужских фигур вытягивались и пропадали в ночи. Трескучий мороз оказался совершенно неспособным охладить пыл Проклова.

Квартирка была небольшая, но теплая. «Где же его жена и музицирующие дети? Врал? Вр-ал! — осенило Проклова. — Я ему устрою сегодня великий шабаш, вальпургиеву ночь! Из квартирки в Цивильске перенесу сюжет на гору Броккен. Лучше перебрать в мизантропии, чем в сострадании, лучше ожесточиться больше необходимого, чем проявить грамм сердобольности. Каламуров сам разбудил во мне зверя».

Хозяин сбросил с себя куртку. В теплом свитере ручной вязки он выглядел еще мощнее. Это обстоятельство совсем взвинтило Григория Ильича. «Он навязчиво демонстрирует физическую силу. Надеется своим геркулесовым видом возбудить меня? Чтобы я потом всю злость на него выплеснул!»

Каламуров зашел на кухню, вынес оттуда листок бумаги и стал читать вслух. «Сережа, я с детьми ушла к маме. Вареное яйцо завернуто в полотенце, в кофейнике твой любимый напиток. До завтра. Надя». Потом заявил: «Музыки сегодня не будет. Можно включить телевизор. Не возражаетье, если я разденусь? Обычно я в квартире нахожусь в нижнем белье. У нас жарко».

«Начинается. Что еще этот гусь предложит?» — насторожился Проклов.

— Если вам жарко, тоже можете раздеться. А то запаритесь, сердце ожесточится. Недовольством вскипит душа. Моя задача окружить вас полным комфортом. А уж думаю, может, еще на день-другой захочется остаться. Замечательно! Хотите принять душ? Я могу вас помыть. Спинку так натру, что лучше всякого массажа.

«Еще несколько таких предложений, и я пущу в ход холодное оружие», — подумал Григорий Ильич. Тут необходимо заметить, что если одни, медитируя, стараются преодолеть в себе зверя, то господин Проклов, воспаляя разум, надеялся материализовать с помощью воображения дьявола. Пусть видения насилия рассыпяться блестящим фейерверком волнующего праздника! «Еще рано. Я бы вначале согрелся, — сдерживаясь, бросил Григорий Ильич. — А телевизор можно включить, хорошее это дело перед сном боевик посмотреть». Тут он подумал: «Вот-вот беситься начну, тогда громкие звуки ТВ смогут заглушить вопли этого бугая. Впрочем, длиться все будет лишь мгновенье, вот потом, потом, потом интересно…»

— Может, видеофильм поставить? Мне хочется во всем вам угодить. Могу поджарить яичницу. Или угостить жареной картошкой?

— Спасибо. Никакой еды не надо. А фильму буду рад! Лучше, конечно, что-нибудь военное. «Какой он вежливый, кроткий, ласковый. Совершенно не российский типаж. Так и хочется нож пустить в дело. Ведь грубое, злое, ужасное время насилия наступает. Я сам чего-то невероятного ожидаю. Я бы назвал это состояние великодушием. Сумасбродным, но великодушием. А как иначе? Сладострастно, без толики жалости, кромсать ножом живое тело — это ли не великодушие? Если душа маленькая, скользкая, беспорядочная, — разве она на такое решится? Разве решится на такое ? Правда, для полного самовыражения мне не хватает существенной детали. Объект беден! Лучше было бы, если при мощных физических данных Каламуров оказался еще и богат. Но чтобы искушение затмило мой разум, он должен быть баснословно богат! Вот тогда я проявил бы себя особенно изощренно! Вот тогда я и особенно проявил себя! Показал бы, как велика может быть ненависть к человеку. А наибольшую радость испытал бы при его попытках меня подкупить. Каламуров делал бы мне самые невероятные предложения, чтобы я оставил его в покое. Обещал бы дома, обольщал самолетами, кораблями, акциями крупнейших заводов и фирм. И сходил бы с ума, если бы все его активы я равнодушно, даже небрежно отвергал, а предпочитал лишь вероломное насилие над ним, эйфорию вседозволенности. Да, вот такой я субъект. Глумиться над человеком мое сокровенное желание. замечательное удовольствие. Но несравненную, бесконечную радость я переживаю, когда куражусь над богатеями и богатырями. Незначительный человек меня абсолютно не интересует. На середнячке я вообще не задерживаю взгляда. А вот если крупный встретится, да еще каким-то словом или уничижительным взглядом заденет меня или даже не столько лично заденет, сколько разбудит во мне агрессию, тут уж не жди пощады. Я ему обязательно отомщу. Кто-то спросит, что за мщение они могут навлечь одним своим видом, косым или робким взглядом? Как я ни пытался, сам не смог ответить на такой вопрос. Эти типы, которых мне трудно в спокойном состоянии идентифицировать, вызывают у меня глубокую, подсознательную злобу. И тут я ничего не могу с собой поделать. Успокаиваюсь лишь при извращенном издевательстве над ними. Тогда душа по-настоящему ликует от чувства исполненного долга».

— «Летучая тюрьма»?

— Да! Неплохой боевик!

— Что-нибудь еще?

— Есть кофе со сливками?

Каламуров вставил кассету и принес забеленное молоком кофе.

— Предлагаю разуться, снять носки. Я поднесу тазик с горячей водой. Согреетесь, а потом сделаю вам легкий массаж. А после массажа у вас, может, другая интересная идея родится. — Григорию Ильичу показалось, что физиономия Каламурова скривилась от улыбки. Впрочем, он не был до конца уверен в этом. Пронеслась даже мысль, что владелец квартирки плетет какую-то интригу.

— Что вы имеете в виду? — строго спросил Проклов, уперев руки в бока. — Я же сказал, что устал и хочу спать. Фильм может навеять сон, потому я и дал согласие на просмотр.

— Но у вас взгляд воспаленный. В таком состоянии трудно заснуть. Как культурист, я изучал физиологию. Почему вы напряглись? У вас мышцы скованы. Вам чего-то особенного хочется, но трудно высказать пожелание. Стесняетесь? Не беспокойтесь. Со мной можно быть откровенным. Я вас пойму. Может, вы меня боитесь? Вам кажется, что такой огромный человек, как я, способен на насилие? Боже упаси. С клиентами я предельно чуток. Соглашаюсь на исполнение многих причуд. Не опасайтесь, выкладывайте, что у вас на душе. Выключить свет? Некоторых он смущает. Порой желания проще высказываются во тьме.

Григорий Ильич еще больше уверился, что Каламуров сам жаждет насилия над собой. И крикнул: «Да, туши, туши свет». Едва лампа погасла, как Проклов выхватил из ножен клинок и нанес смертельный удар в сердце этого огромного человека. Каламуров лишь пискнул коротко и тонко, как пищат обиженные щенки. Убедившись, что перед ним уже бездыханное тело, Григорий Ильич вскочил и включил свет. Ему хотелось все видеть. Он стал воодушевленно и безжалостно полосовать жертву, будто действуя по строго намеченному плану. Вначале отсек голову и положил ее на кровать. На лице Каламурова застыло какое-то удивление, чуть насмешливое. Казалось даже, что левый глаз как бы подмигивал. Потом изувер принялся за верхние конечности. Тут понадобилась немалая сила. Отсеченную левую руку культуриста он приставил к лежащей голове, дабы создать иллюзию, что она теребит короткие волосы. Взглянув на композицию, ГригорийИльич с ликованием усмехнулся. Окровавленное лезвие клинка напоминало смычок, скользящий по мускулистому телу Каламурова. «Скрипач» чувствовал скрытый ритм страстной музыки. Как музыкант, успешно отыгрывающий части произведения, он упивался ощущением того, что с каждым удачно отторгнутым куском тела приближался финал «концерта». Когда была отсечена правая нога, он вытянул ее носок, загнул пальцы и представил танцующей на балетной сцене. В голову полезли картины Сальвадора Дали. Он раскладывал кровоточащие части Каламурова на кровати, застланной белой простыней, в самых причудливых комбинациях. То ноги торчали из ушей. То руками подпирались щеки, а ноги свешивались с локтей. То голова лежала на коленках. То в зубах застрял большой палец ноги. И так далее, и так далее. Он неторопливо воплощал собственные воспаленные фантазии. Но хотелось еще больше усилить торжество. Тогда он стал подражать художнику Кунци, стремившемуся посредством линий биологического материала добиться созвучия первородным ритмам. И вновь расставлял останки сутенера. То со сжатыми кулаками, угрожающими власти; то в позе социального протеста: разинутый, орущий рот, поднятые, взывающие к помощи, руки… В голове зазвучала музыка Шостаковича к балету «Золотой век». Он огорчился, что для иллюстрации этого шедевра не хватает материала. Нужны были головы, ноги, руки для конструирования других образов — Бориса, Риты, бандита Яшки и его подруги Люськи… Он мечтал о своем таинственном спектакле. «Мне нужен человеческий материал, много материала, иначе сцена окажется без танцоров и потеряет свою актуальную безжалостную суть, — настойчиво повторял он про себя. — Освобождение человека от самого себя, повсеместная легализация любой формы насилия — вот главная цель моей философии». Даже капельки огорчения при этом у Григория Ильича не было замечено, да и не могло быть в силу особенностей натуры. Пятнадцать лет фантазий на одну и ту же тему! Какое тут может быть раскаяние? С ранней юности рассудок неуемно требовал одного: получить полное право на реализацию своих маниакальных устремлений. Он был так увлечен идеей, что ему было абсолютно безразлично мнение других о его звериной страсти, — сам он называл ее благоразумной, а порой и великодушной. Да и кто мог доподлинно знать о ней?

Его взяли на следующий день по подозрению в этом убийстве. Но следствие не смогло доказать его причастность к преступлению. Проклов все искусно отрицал, улик не было, кроме свидетельства бармена, что Каламуров и Проклов вместе вышли из ресторана. Тем не менее суд определил ему тринадцать лет. Полтора года спустя его неожиданно амнистировали.

…Григорий Ильич услышал твердый голос прапорщика Шарабахина: «Чего задумался, кровопивец? Сдавай казенное имущество». Потрясав пришел в себя и опять спросил, но уже без азарта, а с каким-то самодовольным спокойствием: «Что, меня на волю выпускают? Ну чувствую же, чувствую!» — «Сдавай имущество, сказал!» — «Вот, сдал, а теперь куда?» — «Иди за мной!» — шагнул по коридору корпусной в сторону вахты. — «Так ты же ведешь меня в канцелярию, а дальше других кабинетов нет. За ней свобода!» — «Да, сволочь! Выпустили тебя, гада. Но надолго ли? Жду тебя в одиночке! Еще посмотрим… Пшел! Черт поганый!»

Глава 9

Виктор Дыгало шел по ночной Москве к себе домой. На слабо освещенной Башиловке во втором часу ночи этот непрерывно и возбужденно разговаривающий сам с собой человек выглядел довольно странно. Двигался он стремительно, словно опаздывал на неотложное дело. Напряженный голос его то обрывался, то звучал отчетливо, ясно, и тогда эхом прокатывался по улице: «Да, да, именно так! Иначе и быть не может! Они лишь этого заслуживают!». Ум кипел парадоксальными мыслями, а разговор с самим собой явно доставлял Дыгало необыкновенное удовольствие. И чем дальше Виктор Петрович продвигался в своих размышлениях, тем больше поражался: как это все раньше не приходило ему в голову? Ведь умозаключения были такими бесспорными!

«…Особенно людские массы меня напугали, с этого все и началось, но тогда в Манеже я не сразу понял, почему вдруг так заволновался. Почему мне захотелось остаться лишь с Чудецкой и Химушкиным или, может быть, только с Семеном Семеновичем. Дух даже захватило, казалось, дышать стало совершенно нечем. Помню, возникло тягостное ощущение, будто опускаюсь под воду, и не по собственному желанию, а принудительно, и легкие пусты, рот не откроешь, в носу пробки — и лишь когда уже кажется, что разрывается грудь, теряешь сознание, вдруг без всякого восторга приходишь в себя и в беспокойстве возвращаешься в удушающую реальность. И снова эти гнусные физиономии, над которыми вдоволь поизмывался Химушкин, окружают меня безразличным презрением. Не возникает никакого желания смешаться с ними, более того, начинает расти желание уйти, исчезнуть, изменить себя, стать абсолютно непохожим на эти бессмысленные, агрессивные по своей природе существа. В человеке еще сохраняется что-то разумное, когда он сам по себе, когда его удел — одиночество. Но когда они сходятся в тайные и открытые сообщества, в партии и союзы, когда они ставят перед собой какие-то задачи, особенно вселенского масштаба, или даже мелкие, призывая Бога помочь купить новый костюм, автомобильчик, колечко с бриллиантовым камешком, то все немногое людское, хранящееся еще в сердцах, пропадает бесследно. Ведь что такое человек? Если мы сами этого никак не можем понять? И эти постоянные навязчивые вопросы: зачем живешь? А ведь мы действительно не знаем зачем. С какой целью? Чтобы лучиться счастьем, что спер миллион, трахнул девственницу-красотку, получил пост губернатора богатой области? Чушь собачья, сиюминутные радости, не имеющие сколько-нибудь существенного смысла! Но главное-то в чем? В том, чтобы прежде всего осознать самого себя, то тягостное впечатление, которое мы производим на окружающий мир. Тогда еще, можно предположить, хватит мужества устыдиться своего присутствия на Земле. А ведь каждый должен стыдиться, должен! И не просто так иногда совершив подлость и через минуту забыв об этом, а отчаянно, ежечасно — стыдиться, что оказался таким жалким, никчемным огрызком разума в гармонично выстроенном мире. Для нас ли он вообще создан? Над нашими ли жалкими головами предназначено было сиять звездному небу? Можно ли с нашими ущербными страстями прочувствовать величие мироздания? Наши ли извращенные потребности способны привести к самосовершенствованию? На нашей ли кривой дороге искать будущее? Нет! Никогда! И нет никакого внутреннего движения к самоспасению: бесконечная косность царит в наших душах. Никакой великий разум не смог бы найти аргумент для дарования нам индульгенции. Храня свою лживую человечность строже, чем Создатель тайны мироздания, мы все глубже погружаемся в трясину мельчайших запросиков. До встречи с Семеном Семеновичем я безумно, слепо верил человечеству. Восхищение жизнью заполняло меня. Хотел любить, тащился от мольберта, красок, мечтал о карьере архитектора! Писал диссертацию! Во всем старался идти на уступки мирским обстоятельствам и нуждам. Но прошло всего-то несколько часов после знакомства с Химушкиным — и мое сознание так кардинально изменилось. Говорил-то он со мной не много, и вроде ничего особо мудрого не сказал, а лишь насмехался. А как повлиял?! Интуиция подсказывает: только его внутренний мир мог оказать на меня такое необыкновенное воздействие, а, быть может, даже свести с ума. Чем же еще объяснить эту потребность яростного мщения? У меня к этому, видимо, какие-то способности. После встречи с С.С. я стал другой личностью! Я только и слушал Химушкина, только за ним и следил да его реакцию на окружающих изучал. В Манеже я взгляд от него оторвать не мог. Удивительное зрелище этот Семен Семенович! Я тогда впервые подумал, что в человеке ничего особенного не заключается, как в морковке ничего удивительного нет, как в жучке, так и в человеке. Или наоборот, если обожествляешь морковку, жучка, то вовсе не возбраняется похвалить и человечка. А потом поймал себя на мысли, что это посыл неверный. Морковка и жучок не располагают волей, их «воля» подвластна лишь природному коду. А человек? Он сам может управлять собой, правда, не у всех это получается, и уж совсем редко успешно. Но большинство управляются все же кем-то сверху, и ох как дурно, как мерзко, это получается! Особенно обострилась ситуация с 2007 года… Нет-нет, без глубочайшего смирения, без искреннего признания, что в тебе нет и не может быть ничего значительного или особенного, жить никак не позволительно. Единственный восторг может обуревать нас: радость познания. А все другое — тьфу! Ну да, мы сильнее жучка, можем раздавить его каблучком, затравить химией, только неужели в этом состоит наше величие? Да, мы способны вырастить морковку, по утрам подходить к ней в галошах, и халате, подкармливать удобрениями, чтобы потом аппетитно съесть ее или выгодно продать на рынке. В этом ли наше преимущество? Неужели это обстоятельство способно осчастливить? А для большинства людей из таких банальных вещей складывается представление о «венце творения». Алкоголь, секс, деньги, карьера, ненависть, преступление — этим страстям каждый отдается беззаветно. Бессовестно отрекаясь от постижения самого себя, отмахиваясь от благородного идеала, насмехаясь над познанием мира. Я сам давеча добивался внимания Насти Чудецкой с ничуть не меньшим пылом, чем шесть миллиардов мужчин и женщин, постоянно стремящихся сблизиться друг с другом. Чтобы впиваться в губы, требовательно ласкать грудь, судорожно сжимать бедра, в экстазе порабощать и без того податливую плоть. И эти чувства приносят нам восторженное удовлетворение! А ведь стремление к такого рода удовольствию — мираж, коренная иллюзия сознания. На этом потакании собственным грезам строится практически вся индустрия производства тканей, одежды, парфюмерии, мебели, фармакологии, пластической хирургии, кино и телевидения. Можно отметить совершенно несопоставимые расходы и инвестиции в секс-индустрию, с одной стороны, а науку и знания — с другой. И никакого возмущения! Никаких протестных душевных движений! Человек утверждает себя лишь в этих упрощенных физиологических истинах! Очень редко кому нужно что-то еще! Хотя бы даже совсем чуть-чуть! Мрак в собственной голове мы не замечаем или не в состоянии его опознать. Нашему глазу проще скользнуть по блестящим, ярким поверхностям. И совершенно отсутствует потребность признать собственные подлости. Но это не болезнь, загадочная и неизлечимая, а наша суть, которую самостоятельно не изменить! Тут необходимо вмешательство внешней, неведомой еще силы. Потому что не к плотской усладе, не к покою, не к комфортной слаженности всех частей жизни сводится сущность бытия, не к райским кущам, за которые ратует человечество. Сущность бытия — вечная дисгармония, борьба с самим собой, избиение себя и себе подобных… Неужели избиение ближнего? — испугался молодой человек неожиданной мысли. Он почувствовал, что из глаз потекли горячие слезы. «Почему горячие?» — изумился Виктор Петрович. — Они собирались на скулах и капали на асфальт. Дыгало внимательно осмотрелся и, успокоившись, продолжал уже приглушенным голосом. — А как же иначе? Если мы сами себя не избиваем, не требуем от себя сверхчеловеческого, не желаем ставить вопрос о собственном перерождении, для чего и что тогда мы? Как же не избивать себя? Любого другого? Не пустить кровь, в конце концов! Может, под палками, в ранах и язвах, уясним, что же нам необходимо для истинного благополучия? А то мы целую вечность находимся в глубоком убеждении, что все потребности в принципе можно удовлетворить, владея достаточным капиталом. Ну не примитивны ли мы? Если считаем, что все, в чем нуждаемся, способны купить за деньги? Не поэтому ли нам так сладостен, так желателен путь к богатству кошелька, а не к богатству разума! Чтобы получить билет для путешествия за капиталом, мы готовы на самые невероятные жертвы. Согласны тут же продать душу, заглушить обиды сердца, заложить собственную плоть, растоптать национальные и религиозные традиции, предать мысли и убеждения, которыми руководствовались прежде, надеясь после обогащения восстановить себя, очиститься от скверны, выкупить за большие деньги полное прощение грехов. Между тем ничего подобного никогда не происходит. И не произойдет. Без науки изменить себя невозможно. Речь не о каких-нибудь там полунаучных советах, а о фундаментальных академических исследованиях. Почему я, русский, я, Дыгало, раньше этого не понимал? Что, мозгов нет или не было? Неужели ничем не отличался от всех других? И почему вдруг стал об этом размышлять? Да так возбужденно, так углубленно, что поток совершенно новых идей меня буквально захлестнул. Я вот только что подумал, что виновником моих откровений стал Семен Семенович. Но так ли это на самом деле? Который раз спрашиваю себя: почему вдруг такое пришло мне в голову? И с какими-то конкретными мыслями уже тороплюсь, уже заставляю себя действовать. Да так решительно и воинственно, что никогда такого прежде от себя не ожидал. Начну с проклятия самого себя, а потом и всего рода человеческого. Но не вообще, а каждого конкретно, чтобы чувствовали и знали, что преданы анафеме какой-то тайной, невиданной силой. Скорее всего, это она в меня основательно вселилась, постоянно расширяя свое присутствие. И чтобы эти проклятия каждый с кровинкой получал, ведь без них никто не поймет в этом приговоре главного. Тут необходимо действовать очень быстро, чтобы они не опомнились, не стали опять заявлять о своих особых интеллектуальных преференциях. Дескать, как можно посягнуть на жизнь человеческую? Мы же первые, обладающие разумом! А если он ломаного гроша не стоит? Если он пшик! Если в тупик ведет этот куцый разум и обладатель его у сплошной, непреодолимой стены станет сам себе могилку рыть, да спешить, да с огоньком куба два выкапывать, чтобы более страшной новой реальности в слезах и горьких страданиях не застать? Чтобы смерть показалась нам более привлекательной, чем продолжение этого гнусного, мерзкого, потребительского существования! А ведь придет она, наступит, эта жуткая реальность. Скоро уже приползет. Не из-за кулис, не из оркестровой ямы, а прямо с главного, парадного входа! Нагрянет мощно, разрушительно! Как лава Везувия, как филиппинский оползень. И человек сам будет повинен в этом! Потому что не желал пристально вглядеться в самого себя. А значит, он никакой он не царь природы, никакой не единственный в универсуме, а только очередной этапчик в эволюции разума, этакий жучок или морковка, и чем быстрее вырвать его из грядки или затоптать каблучком, тем быстрее он исчезнет, тем скорее появится что-то совершенно новое. А они будут точно знать, что это я, и никто другой, начал наступление на малопривлекательный вид. А будут ли? — испугался Виктор Петрович. И колкий комок подступил к горлу. — Им как-то надо сообщить, что именно я начал наступление на род человеческий, что это я начал кампанию за изгнание их из эволюционного цикла развития, с поверхности Земли вообще. Нужен ли тут официальный приговор? От кого? Кто спросит? В современном мире нет ни одной великой личности… И хотел бы я взглянуть укоряющим взглядом на все человечество. Без сомнения, необходимо оставить какую-то записочку, чтобы они точно знали о моих революционных начинаниях. О том, что среди этого потребительского хлама нашелся лишь один-единственный, который решил объявить им войну. Может, когда-нибудь в далеком будущем представители новой генерации в награду поднимут меня из могилы, оживят, чтобы представить своему мудрому сообществу, предъявят веские доказательства, что я когда-то в далеком прошлом был прав. Дадут пожить, порадоваться их замечательному миру. Да-да, они обязательно подарят мне такую возможность. А пока необходимо действовать, но не в мыслях, или на холсте и бумаге, а практически, руководствуясь бунтарским сознанием, воодушевленной силой смельчака, решившего поднять руку на собственный вид. Дерзость-то какова?! На свое племя замахнуться! А может быть, мои крамольные дела всколыхнут других? Для этого поступки мои должны быть громкими, они обязаны сотрясать устои общества, разваливать их, превращать в руины. Для чего мне моя жизнь? Жизнь ваша, каждого? Если я основательно убедился, что сам вид недостоин существования? Что мне золото, деньги, акции, если я уже все окончательно решил. И эта главная мысль не вызывает у меня никакого уныния. Более того, мой разум воспален фантазиями, необходимостью придумать что-то особенное, чтобы как можно быстрее закончить все это . Во всяком случае, если не все разом закончить, то они должны знать: слишком уж долго человека незаслуженно превозносили, обожествляли, имея, в виду, может быть, лишь одного или с десяток избранных, но распространяли комплименты, рукоплескания на весь род человеческий. Хватит! Хватит! Пора с этим мертвым будущим заканчивать! Должен же появиться, наконец, тот, кто громко заявит: человек, ты полное дерьмо! Кто даст, наконец, настоящую трепку обществу! Не крапивой, не мухогонкой, не плетью, а более существенным, могущественным инструментом. В таком замечательном мире, в таком увлекательном мироздании, в таком загадочном универсуме недостоин существовать наш примитивный, глупый, завистливый вид! Еще Кропоткин писал, что бунт отдельной личности может оказаться венцом сознания многих. Необходимо дать лишь яркий пример! Точно обозначить цель, прояснить мысль! Ментальность бунтаря должна как можно быстрее оторвать меня от человечества — этого презренного, целиком скомпрометировавшего себя вида. Напускное приличие, припудренная совестливость, выпирающая из прилизанной головы глупость, разукрашенная визажистами блеклая внешность, купленный гражданский статус… Как же все это не возненавидеть?»

Молодой человек опять расплакался. Обрушившиеся откровения окончательно измучили его. Сердце стучало в лихорадочном ритме. Дыгало перешел на шепот: «Только открытое, яростное бунтарство может спасти меня от позора, что я проглядел всю омерзительную суть собственного вида. Что мне теперь жизнь человеческая? Своя или даже чужая? Человек не должен представлять собой нечто замкнутое, оторванное от остального мира природы. А в реальности получается именно так. Бедный, я с ума начал сходить, понимая, что во всей вселенной нет никого, кто так порабощен стяжательством, желанием обогатиться, властвовать, покорять себе подобных, как человек. Неужели разум дан ему для собирания материальных богатств?» Дыгало снова вспомнились безобразные цены в десятки миллионов евро на антикварную мишуру в Манеже. Виктор Петрович горько улыбался сквозь слезы, воскрешая в памяти вызывающее поведение Химушкина и ошарашенные лица посетителей. Потом озлобился и громко произнес: «Да, именно так с ними надо поступать! Иначе и быть не может!»

Несколько десятков шагов он прошел в угрюмой задумчивости, но, упершись в красный глаз светофора, опять начал сотрясать улицу своим звучным голосом. «Начать необходимо с ревнителей богатства и властолюбцев, с представителей этого „заманчивого“ мира. Их душевные тайны прозрачны, а жизненные устремления мерзки, хотя выглядят в своей среде солидно и достойно. Пора объявить бой и метафизикам, вводящим нас в заблуждение, будто человеческое сознание представляет собой микрокосмос, в котором отражается остальной мир. Какой ограниченной, неинтересной выглядела бы вселенная, если бы она хоть на каплю, хоть на йоту была схожа с тем, что отражается в нашем сознании! Нет, признаю, были необыкновенные люди, можно сказать, случайные среди нас, но за всю человеческую историю их больше пары сотен не наберется. Это те немногие, кто явил богатейшую систему духовных потребностей человека. Взять любую их мысль, проанализировать ее, и в восторге обязательно поймешь, что она бесконечными нитями переплетена со всем мирозданием. Не с накоплением собственности, не с приобретением чего-то материального, не с продвижением по службе, не с обустройством быта, а с осмыслением себя и мира в целом. Вот каким должен быть новый вид, вот для кого я хочу расчистить авгиевы конюшни. Хватит! Хватит шагать в никуда! Но возникает резонный вопрос: куда же деть всю эту устаревшую армаду? Как хочется видеть наш так называемый «общий дом» опустевшим, сиротским! Безлюдным! А профессию архитектора мне теперь хочется предать анафеме. Для кого строить? Что? Для наших ? Могилы? И никаких угрызений совести я не испытываю, преотлично понимая, что труп (прошу прощения, именно так мне хочется называть живого гомо сапиенса) воскресить, в смысле изменить его гнусную суть, никак невозможно. Да и нет никакой необходимости оживлять нынешний вид. Зачем? Чтобы вновь повстречаться с жалкой душой потребителя? Разве нет во мне решимости дать энергичный толчок к их полному изгнанию? А выстою ли я в своем неуемном противостоянии? Не занесет ли меня высокомерие в другую крайность? Ведь мой замечательный, полезный замысел без надменного коварства не осуществить. К этому надо тщательно подготовиться. Привыкать! Иначе ничего не получится. Необходимо придумать что-то дерзкое, неслыханно унижающее все человеческие начала. И совершенно не важно, как подобное заключение вдруг пришло мне в голову. Действительно, никто ничего конкретного против всех нас мне никогда, а тем паче давеча, не говорил. Не внушал, не убеждал, что смыслом моей жизни должна стать лютая ненависть к человеку, и не какое-то там пассивное враждебное чувство, обволакивающее сознание, как говорится, «про себя», а действенное, напористое стремление к полному уничтожению собственного вида. Помню лишь, сам Достоевский утверждал, что многое можно знать бессознательно. И не столько знать, сколько чувствовать. Вот и я пока не могу вывести какую-то академическую формулу или сослаться на чей-то абсолютный авторитет. Но уверен, что точно знаю: наше время уже истекает! Необходимо лишь слегка нажать на педаль, чтобы настал полный конец. И тем, кто нажимает на педаль, хочу стать я сам. Что же касается инструментария, тактики борьбы, этим надо заняться серьезно. Есть главное — убежденность, мировоззрение».

Виктор Петрович дошел до Дмитровского проезда, свернул налево и уже молча поплелся в сторону здания Сбербанка. Уличный фонарь осветил его лицо. Он прикрылся рукой от яркого света, перешел на другую сторону дороги. Бунтарское наваждение стало проходить. Сохранялось лишь ощущение, что он взвалил на себя какое-то мучительное бремя. Перед домом номер 20 архитектор остановился, взглянул на темные окна, вошел в подъезд, поднялся на второй этаж. В пустой квартире было душно. Он открыл балкон и, измученный, свалился на кровать.

Настя Чудецкая заваривала кофе. День был насыщен самыми разными сюжетами, но наиболее неожиданным и ярким стал осмотр выставки в Манеже. Девушка пыталась собраться с мыслями, дать оценку роившимся в ней чувствам и отрывочным размышлениям, но никак не могла успокоиться и была на редкость взволнованна. На небольшой кухне с приглушенным светом ее взгляду было тесно. Он упирался в стены, в газовую плиту и посудный шкаф. Импульсы событий прошедшего дня вспыхивали в памяти, но не помогали представить день завтрашний. А Чудецкая очень нуждалась в этом. Неспособность нарисовать будущее, гипнотизирующий хаос беспорядочно чередующих эпизодов и реплик унижали Настю в собственных глазах. «Да что это со мной? В голове такая неразбериха! В пору прослезиться от беспомощности! — корила она себя. — Почему Дыгало вдруг заговорил о книге Пратта, вспомнил скверную гипотезу о многоженстве Иисуса Христа? Случайно? Или с каким-то тайным умыслом? Да! Иначе почему он с какой-то особой уверенностью высказал это вздорное предположение, казалось, даже, чтобы меня убедить. Надеялся, что я в эту чушь поверю? Для чего? Тогда я пропустила вздорную версию мимо ушей, а надо было сразу дать решительный отпор. А то он мог подумать, что я поверила. Признала! Как можно признать такую глупость? Сейчас вообще стало модным опутывать жизнь Иисуса банальными людскими страстями. Дождались, что любой может бросить: „Да Он сам грешил, и еще как грешил! А Его в пример ставят! Так что грешить нынче совсем не дурно!“ Фу, как пошло, как непристойно! Чтобы добиться коммерческого успеха, они всеми силами пытаются разрушить Его образ, высмеять Его заветы, утопить их в рутинной повседневности. Перекраивают сознание на ценности красочной вседозволенности, на жизнь в вещевой роскоши. Истинное христианство ох как мешает бурному развитию рынка потребления! Оно способно значительно снизить прибыль владельцев мировых брендов, основательно сократить объем продаж шикарных аксессуаров. Неолиберальная, рыночная глобализация, новые экономические теории и христианство, да и любая религия, не вяжутся друг с другом. Духовная активность человека все чаще вянет в перегретом рыночном воздухе. Прагматики рынка делают все возможное, чтобы вытеснить из сознания Бога. Еще сохраняются „непродажные“ вещи, но их становится меньше и меньше. Ведь элита бизнеса, не терпит непродаваемости. „Мечтаю купить все, потому, что все продается!“ Вот он, современный подход к жизни! Без мощного протестного движения к аскетизму нас ждет одна перспектива: окончательно затеряться в лабиринтах собственного извращенного сознания. Вселенную купить нельзя, тут кошелек не помощник, ее можно лишь познать тяжелейшим трудом. А для этого необходим не обремененный бытовым ажиотажем ум: чистый, светлый, окрыленный, без тщеславия и амбиций. В среде, где появляется желанная вещь, быстро возникает сила, бесследно уничтожающая айкью! Да-да, деньги огромная сила. Разрушающая и созидающая. Ведь интеллект без ассигнаций не работает. Кто станет спорить, что миллиард долларов в руках антропофага куда страшнее, чем атомная бомба в руках террориста, — размышляла Настя на слабоосвещенной кухне. — Может, поэтому, меня гложет потребность уединиться, уехать подальше от столичного шума, посвятить себя кропотливому поиску археологических реликвий и в глубоком прошлом искать ответы на волнующие темы современности. Тейяр де Шарден дает великолепный пример для подражания. Продолжить дело, начатое этим замечательным ученым и мыслителем — разве это не выход из тупика нынешней реальности? Со всех сторон слышишь: „Без Москвы я не проживу!“ Каждая знакомая мечтает встретить богача. Университетским коллегам буквально снятся навязчивые сны, как они зарабатывают миллионы. А у меня все иначе, все наоборот: я уже давно поняла, что здесь мне свое место не найти. И если мир вокруг не вызывает у меня абсолютно никаких желаний, то способен ли он принести удовлетворение? Вокруг почти все чужое. Все труднее уйти в себя, а именно в этом путешествии, по мнению Ницше, произрастает душа. А как же без нее, особенно мне, русской? Совсем не столичной штучке, особе из другого времени. Вообще, кажется, не современной личности. Но если мне никакого дела до них нет, если их стиль и образ жизни представляются мне совершенно чуждыми, если ошейник отчуждения все больнее сжимает горло, то разве может быть у меня другое будущее, кроме как искать утешение в безбрежном океане познания, проникая в давно ушедший мир? Лишь в нем находить потаенный смысл нынешних духовных проблем. Разглядывать и изучать в подземной многоярусной толще следы исчезнувших цивилизаций, этапы развития собственной истории так же занимательно, как наблюдать за феноменом солнечного затмения. Современник обязательно заметит, что непрерывно идет «возмужание ума». А мне представляется, что происходит лишь накопление знаний, а пользоваться ими может незначительная часть населения. Бичом мутаций диалектика развития гонит наш разум к рукотворной трансгенности. На стихийность полагаться уже нельзя. Пришла пора нам самим вмешаться в ход собственной эволюции. Иначе наш вид окончательно зачахнет и затеряется в отвалах времени, как исчезли когда-то многие обитатели Земли. Уже сегодня можно насчитать десятки признаков этого процесса. Поэтому мы сами незамедлительным образом должны ускорить мутационный процесс. Впрочем, в сновидениях мне представляется совсем другая картина …»

Шумно забурлила вскипевшая вода. Анастасия Сергеевна приготовила кофе, с удовольствием вдохнула его аромат, поспешным глотком обожгла губы. Раздался протяжный телефонный звонок. «Так поздно, кто это?» — быстро сняв трубку, подумала она.

— Вы не спите? Это я, Виктор Дыгало! Такой насыщенный день был сегодня, что никак не могу заснуть. И не оставляла мысль, что вы тоже не спите. Поэтому решил позвонить. Не против?

— Слушаю.

— Анастасия Сергеевна перед расставанием вы несколько скептически высказались о Времени. При Семене Семеновиче я не хотел углубляться в эту тему, а сейчас скажу: ой, осторожно! Подумайте: ведь Время и есть не что иное как Бог. А в нынешнем нашем состоянии бросать вызов Богу опасно! Посудите сами: мы называем Бога Духом, вечным, всемогущим, вездесущим, всеблагим, всесправедливым и всеблаженным! Мы называем Его Творцом, Вседержателем, Владыкою, Царем и Промыслителем! Он бестелесный и невидимый Дух! Он неизменяем и постоянен! Взойдем ли на небо — Он там; сойдем ли в преисподнюю — и там Он. Возьмем ли крылья зари и переселимся на край моря — и там рука Его поведет нас и удержит нас десница Его. Да, да, да! Но кто способен претендовать на все эти замечательные качества? На такую невиданную силу? А? Вот-вот, подумайте. Подумайте. Молчите? Смущены? Скажу вам без замешательства: лишь Время способно на все это! Время! Время! Поэтому если хотите встретить Бога, обратитесь к Времени! Кого остановить нельзя? Кого напугать нельзя? Кем пренебречь нельзя? Кого одолеть нельзя? Кого пережить нельзя? Кто сильнее всех? Кто прощает или наказывает всех? Кого увидеть, лечить, слушать нельзя, с кем говорить, кому писать, взятки давать нельзя? Кто тяжелее или легче всех, кто Вездесущий? Всемогущий Творец? ВРЕМЯ! В Р Е М Я! Поэтому я убежден, что БОГ — это не что другое как Время! А вы, я вас именно так понял, собираетесь палки в ходовую часть Времени вставить. Чтобы быстрее, чем положено, изменить человека. Хорошее это дело, я готов даже стать вашим слугой в подобном начинании, но из этого ничего не выйдет. Необходимо положиться на стихию. На естественный отбор! Чем больше возрастет смертность, тем быстрее явится новое существо, — Чудецкой показалось, что Виктор Петрович тут даже хихикнул.

Она не сразу ответила. Есть ли смысл в час ночи затевать эту беседу? Еще у самого дома Химушкина Дыгало хотел было начать дискуссию на сходную тему, но Семен Семенович твердо заявил, что пора прощаться и, едва начавшись, разговор прекратился. Анастасия Сергеевна решила все же ответить, но не на этот телефонный вопрос, а на прежний, предложенный перед расставанием. Оставшись вечером одна, она подготовила веские аргументы. И теперь последовательно и обстоятельно начала излагать их. Человек, говорила Чудецкая, занимает в мироздании привилегированное положение. В нем начинает сознавать себя эволюция. Познавая себя, он постигает закономерности более общего и универсального порядка, касающиеся всего мира, всей материи. Так что через него и освещается бездна прошлого, и прозревается будущее. В нем рождается совершенно новый тип сознания — самосознание. Возникает личность. Именно поэтому он с особым трагизмом переживает смерть. Появление самосознания диктует следующий главный вывод: человек сам способен избавиться от смерти, этого требуют его сердце и разум. Я отнюдь не кощунствую, пока еще действительно так: Божьему — Божье, а кесареву — кесарево. Но надолго ли? Еще в четвертом веке Василий Великий говорил: Бог стал человеком, чтобы человек стал Богом! Она отпила глоток кофе, потом еще один и продолжала без малейшего внутреннего напряжения. Космическая эволюция представляет собой непрерывный процесс усложнения материи. Первый взрыв, хаос, из хаоса рождаются атомы, молекулы, материальные тела, жизнь, одноклеточные, многоклеточные… Пошло и поехало. Кем заложена вся эта эволюционная программа? А ведь она, бесспорно, существует! Ее можно проследить, увидеть, наконец. Она подчиняется каким-то тайным импульсам, и все время развитие идет от простого к сложному. Эта невидимая, но всепроникающая интенция как бы вплетена в ткань универсума. У Тейяра де Шардена есть идея двух типов энергии. Одна, он называет ее тангенциальной, связывает материальные элементы одного порядка в нечто целое. Вторая, радиальная, влечет материю к усложнению, к появлению жизни, нервной системы, сознания и далее — сверхжизни и сверхсознания. Еще до Тейяра американский ученый Джеймс Дана в середине Х!Х века первым заметил, что в эволюционном ряде идет неуклонное усложнение нервной системы, рост головного мозга, и назвал это явление «цефализацией» (по-русски — «головизацией»). Есть два представления об эволюции: одно широко известное дарвиновское и другое, идущее от Ламарка, — ортогенез. Я сторонник ортогенеза, в нем развитие имеет направление, высший смысл и цель. И если принять за основу, что у «эволюции» есть программа развития, идущего к все большему сознанию, к духу, то нам самим необходимо срочно браться за работу, чтобы ускорить дальнейшее совершенствование нашего вида. Приведу важнейшую мысль Тейяра: от подъема сознания к подъему сознаний, то есть широчайшая персонализация. На первое место выходит самое драгоценное для каждого мыслящего и чувствующего «я» — запросы личности. Однако учтите, удовлетворить эти запросы можно только всем родом, всей филой, всем человечеством. Мне, например, уже недостаточно восхищаться отдельным выдающимся интеллектом, отыскивать на полках библиотек мудрейших авторов. Я жажду видеть вокруг себя живых, развитых и мыслящих современников. Но если все мы придем к звездным высотам духа, а я убеждена, это удивительное время не за горами, то насколько мучительнее, чем сейчас, станем переживать и собственную смерть, и смерть себе подобного, уничтожение оригинального, бесценного, бесподобного существа. И осознаем задачу преодолеть разрыв родственно сопряженной цепи поколений. Ведь нашим предкам, начиная с первого человека, мы обязаны всем — жизнью, культурой, цивилизацией… Развитая совесть диктует исполнить долг и перед ними — не только самим добиться бессмертия, но найти пути их возвращения к жизни! В новом качестве, в преображенном облике.

— У меня другое представление, — иронично заметил Виктор Петрович. — Не хочу спорить, да я и сам убежден, что развитие существа разумного, как и всей Вселенной, подчиняется строгой программе. Но я придерживаюсь несколько иной точки зрения, и тут начинается конфликт идей и суждений. Первый и главный вопрос: почему человек смертен? Я думаю, как раз потому, что он несовершенен. Когда он достигнет своего пика — не только интеллектуального, но гармонично целостного, — разум не позволит ему оставаться в такой хрупкой, такой малопригодной биологической оболочке, в которую он заключен сегодня. Именно тогда наступит жизнь во всем Времени — то есть люди будут жить именно столько, сколько будет существовать Время. Для меня Время и Вечность — разные понятия, более того, одно исключает другое. Если Время это Бог, то вечность — это безбожье. Готов пояснить. Большой взрыв, с которого все началось, можно сравнить с рождением Бога. Взрыв толкнул маятник, и Время пошло творить чудеса… Что было до взрыва? Вечность, пустота, то есть отсутствие творческой энергии. Ничто. Разве возможно, чтобы в небытии существовало Время или творил Бог? Я уверен, что во Вселенной найдутся следы, позволяющие измерить вечность, — от взрыва, разрушившего предыдущий мир, до взрыва, создавшего нынешний мир, и тогда мы будем точно знать, сколько длилась вечность. Или сколько спал, отдыхал Бог, шел ремонт Времени, велась наладка Часов, реставрировались стрелки и т. д. Не может быть, чтобы Бог на миллиарды лет оказался ни в чем! Абсурд! Как у ничто нет ничего, так и ни у чего нет ничего! Тут, Анастасия Сергеевна, интересно вспомнить представление о времени в иудаизме. Там наряду с концепцией циклического времени существует концепция времени линейного, движущегося к заданной цели, и времени спирального, которое развертывается в многомерном пространстве. Будущее предстает качественно отличным от прошлого, являясь при этом не только его продолжением, но куда больше его логическим результатом. В этом смысле можно утверждать, что в сплошном пространственно-временном ансамбле все же главнейший параметр именно время, без которого нет и не может быть самого пространства. Разве возможно представить пространство без времени? Нет! Вначале происходит взрыв, заводящий часы, а уже следом за их тиканьем расширяется пространство. Поэтому, чтобы все же измерить наш необъятный мир, необходимо определить божественную скорость, или скорость времени, и помножить ее на количество лет после последнего взрыва. Моя концепция и подсчеты вступают в спор с модными ныне астрофизиками Робертом Роем и Нилом Корнишом. По их данным, радиус Вселенной равен 13,7 млрд световых лет, а диаметр — 27, 4 млрд. Или ее размер равен 158 млрд световых лет. Итак, вначале 13 миллиардов лет (со времени Большого взрыва) помножим на 365 дней; это 4745 умножить на десять в девятой степени. Потом это число умножаем на 24 часа, получаем 11388 умножить на десять в десятой степени — столько часов составляют 13 миллиардов лет. Эту цифру умножаем на 3600 секунд и получаем цифру — 41 умножить на 10 в шестнадцатой степени. Результат показывает, сколько секунд составляют 13 миллиардов лет. Далее это число мы умножаем на скорость света, потому что скорость светового излучения термоядерного взрыва равна приблизительно скорости света, составляющую 300 000 км в секунду. Это 41 умножить на 10 в шестнадцатой степени умножаем на 300 тысяч км в секунду. Получаем десять в двадцать третьей степени километров. Согласно теории относительности, физические процессы в быстродвижущемся теле протекают в 10 в тридцатой степени раз медленнее. Поэтому размер Вселенной может составлять 10 в 53-й степени. И он постоянно увеличивается. О многомерности времени можно узнать из трудов многих выдающихся физиков — от Коперника до Эйнштейна. Анри Бергсон тоже считал, что Время ключевой параметр развития Вселенной. Кто позволит вступить в спор, что эта многомерность не роднит его с Творцом? Да-да, Время — пульс сердечной мышцы Бога! Время — это Бог! Как Бог — это Время! И тут возникает самый главный вопрос: зачем я нужен миру? Я, в своем жалком биологическом статусе, в форме существа, относительно гармоничного разве что для земного климата? На что я способен? Это не пессимистичное сетование, а вопрос. Что я могу дать развитию Вселенной? Человечек, активная жизнь которого длится не более пятидесяти лет? И протекает в неком земном поселении, на малюсенькой частице мироздания? С такими жалкими возможностями в сравнении с силой гигантского, мало постижимого мира! Необходимо еще помнить, что зачатки интеллекта возникли около семисот миллионов лет назад, и ныне, спустя этот колоссальный срок, его состояние не вызывает восторга. А у меня всего пятьдесят лет! И на что они мне, эти мизерные годики, когда разум осознает необъятность мира? Когда в моем сознании роятся наивные и фантастические проекты покорения Вселенной? Поэтому я абсолютно уверен, что высшая программа нашего вида это спокойная подготовка к собственной смерти. Я даже считаю, что Творец запрограммировал нас жить всего лишь пятьдесят-семьдесят лет и никак не больше, чтобы не опустошать ресурсы, с единственной целью: мутировать и еще раз мутировать в изначальном эксперименте с возрастающей скоростью и своей смертностью приближать появление нового, более совершенного существа. Кто-то из мудрецов назвал человека Адамом, что в переводе с древнееврейского означает «красная глина». Прозорливо! Скажите, Настя, можно ли что-либо замечательное сотворить из этого низменного, легко бьющегося материала? Глина, липучая к обуви? Плохо отстирывающаяся субстанция? Символ бедности? Не потому ли мы такие легкоранимые и мало на что пригодные? Одним словом, глиняные изваяния, фигурки. Грошовый товар! Спекульнуть никак нельзя! Богатство не терпит глиняных вещей. Их жизнь всегда коротка, конечный маршрут никогда не меняется — на помойку, к первоистоку — в грязь. Ну, скажите, что за венец творения, которой после укуса комара может умереть? И мне мерещится, что этим комариком хочу и могу стать я сам. Даже как-то навязчиво об этом мечтаю. Ускорить мутационные процессы, увеличить человеческую оборачиваемость, вызвать к жизни новый вид! Ведь нынешняя популяция гомо сапиенсов антиэволюционна по своей глубинной сути. В последнее время я ломаю голову, каким он должен стать, мой смертельный укус, как он может быть произведен технически?

— Я с вами не согласна, — Настя вспыхнула и подтянула кухонный стул поближе к телефону. — Человек — это совершенно новый вид в эволюции, обладающий рефлексией и самосознанием, волей к превосхождению себя, мощным творческим порывом, роднящим его с Создателем. Необходимо постоянно развивать этот вид. Он способен самосовершенствоваться в высшее существо, преодолевать собственную природу, раздвигать ее возможности. И не столько путем стихийных мутаций, что всегда достаточно долго, но используя собственный интеллект, накопленные знания предыдущих поколений, исследование, креатив и труд. Вы, видимо, знаете о генетически модифицированных продуктах. Так вот, скоро наука возьмется за каждого из нас, взламывая многие генетические коды. Повторю, возникновение мыслящего человека — ключевой момент в эволюции. А вы словно не хотите этого замечать. Жаль! Необходимо подтягивать людей до самого высшего уровня. И так — бесконечно…

— А подтягивать-то никак нельзя. Значительно эффективнее получается, сталкивать его к низменным страстям, — перебил Дыгало с едким смешком. — Да что там сталкивать, вам гомо сапиенс сам только и норовит нырнуть туда. Среди мерзости он чувствует себя в своей стихии и упивается щекочущим свинским наслаждением. Возьмите хоть вчерашнее посещение Манежа. Жуть, гадость со всех сторон. Совершенно не хотелось выглядеть человеком. Обострилось желание оказаться тем самым комариком, который способен на смертельный укус. Я остро ощущал необходимость новых и новых мутаций. Я даже убежден, что именно благодаря массовой смертности, сокращению продолжительности жизни, упадку и разложению общества намного быстрее появится идеальное существо с отдельными признаками человека, которое выйдет на новый рубеж сознания и биологических возможностей. Кстати о биологии: чем быстрее мы покинем нашу телесную оболочку, тем стабильнее утвердим себя во Вселенной. При полетах в космос не в скафандры надо облачаться — собственная плоть, повинующаяся духу в своих органических превращениях, должна надежно защищать и оберегать нас. Это я вам как архитектор говорю.

— Постойте, знаете, что для Тейяра де Шардена служит главным свидетельством появления человека разумного? — в голосе молодой женщины все заметнее звучала нотка увлеченности спором. — Это следы захоронения. Представляете ужас: первый человек и первая смерть. Только что был живой, родной, дышал и двигался и вдруг — неподвижный объект. Труп! Но чтобы хоть как-то психически справиться с этим непонятным уходом, в древних религиях и культурах верят в посмертную метаморфозу. Кстати, и погребают в землю, чтобы усопший возродился и вырос колосом. И так далее. Уместно вспомнить, что лирическая поэзия зачиналась из погребальных плачей. Из археологии, мифов, исторических материалов видно, что проблема смерти была чрезвычайно важна для всех цивилизаций. А вы так легко, сходу судите о ней. Федоров говорил: «Искусство — это попытка мнимого воскрешения». Воскресительным импульсом движется вся культура. Зачем человечество влачит за собой скарб памяти о прошлом, хранящийся в музеях и библиотеках? Зачем придумывает все более искусные способы запечатлевать уходящее и уходящих: фотографию, кино, голографию… Придет момент, и эта органическая для людей потребность восстанавливать для себя и хранить прошлое найдет адекватное, реальное воплощение: воскрешение! А знаете ли вы, что значит по-гречески слово «истина», «алетейя»? Нет? Так вот — «незабвение». А в будущем всеземном языке, надеюсь, истину обозначат уже ее полным значением: «анастасис» — воскрешение! Если вернуться к человеку, то как мы сами выросли из примитивных гоминидов, австралопитеков, синантропов, неандертальцев, так и будущий сверхчеловек сам вырастит себя, создаст себя существом бессмертным, способным жить и творить в разных космических средах. Ведь он укротил природный мир Земли, почему мы откажем ему в возможности укрощать и преображать миры поверх себя?

— Человек пока еще земное создание, здесь он в своей стихии, а в универсуме он ничто, только мутации помогут ему стать всекосмическим, — поспешил вставить Дыгало. — Мы подойдем к этому феномену не благодаря собственному желанию, а по тайному промыслу Времени.

— Вы хотите сказать Бога?

— Да, Время это ведь Бог.

— Еще Христос, который исцелял и воскрешал, говорил: «Дела, которые Я творю, и вы сотворите!» А своих апостолов, простых рыбарей, напутствовал: «Больных исцеляйте, мертвых воскрешайте».

— Но зачем эволюции Петровы, Ивановы, Сидоровы, Дыгало и так далее? Люди одной короткой жизни? Что нам всем делать тысячу или миллион лет? — воскликнул он с отвращением. — На углу шумных улиц семечками торговать? Шерстяные носки вязать, укроп выращивать и на рынок таскать? А как с пенсионным обеспечением? Кто платить будет? Из взносов каких плательщиков будет формироваться пенсионный фонд? Как вообще установить пенсионный возраст? С каких лет стерилизовать себя? По собственному решению или постановлению суда? Ведь это главнейший вопрос популяции. Если человечество добьется бессмертия, то сколько нас окажется? Уместимся ли мы на маленькой Земле? А если переселяться в космос, то в какой оболочке? В биологической? Ничего не выйдет! Так что как вы ни фантазируйте, если в нас заложена программа, то лишь мутации и еще раз мутации помогут нам помимо собственной воли стать новым видом, способным жить во Вселенной. Нет, бессмертие это не для нашего вида! Это утопия. Скукота! Более того, человек наделен свободой. А если он вдруг выйдет на антропологическую забастовку? Заявит, что не хочет совершенствоваться, что космос его не интересует, что он хочет попить пивка, как его деды, попариться в баньке, половить рыбу, и откажется от бессмертия? Повернется к нему задней стороной или выставит вперед пах? Он же свободный. Ему никто не указ! Одни захотят жить вечно, ну а другие? А? Должно быть, чрезвычайно скучно существовать всегда. Я бы не захотел. С перерывами еще куда ни шло. Живешь так лет триста, потом отрубаешься на сто-двести лет, потом опять появляешься. А как с христианством? Ведь оно запрещает многоженство. Неужели миллион лет жить с одной женой? Упаси боже! Нет, без забастовок и революций тут вы никак не обойдетесь. А любовь? Как, прошу прощения, любить сотни тысяч лет одну и ту же женщину или поклоняться одной идее? А если во второй жизни я захочу стать мусульманином, в третьей иудеем, в четвертой — коммунистом и так далее? Слабая у вас позиция! Как раз в чередовании видов лежит главный интерес к эволюции, — тут его голос смягчился, подобрел, и он дружелюбно закончил: — Кажется, от волнения закружилась голова. Тема глубоко задевает.

— Ну как с вами спорить? Если вы самодовольно придерживаетесь своей логики нынешнего природно-смертного человека, нынешнего уклада жизни, современных ценностей. А тут речь идет о человеке бессмертном, преображенном, кого ваши выкладки вообще не касаются! Впрочем, если поверхностно подходить к вопросу, то вы правы: многие люди очень противны. Например, в метро их тысячи. Одни давят, вторые навязчиво жмутся, третьи дышат на тебя водочным перегаром и испорченным яйцом, четвертые топчут твои ноги, портят обувь, отрывают пуговицы, воруют кошельки, лгут, продают себя, оскорбляют, дерутся. Их лица подсказывают, что они погрязли в повседневности, что достоинства в каждом ни на йоту, даже кажется, что они все никчемны! Что же делать? Всех возненавидеть? Оттолкнуться от них, раздраженно заявить, что все они гады поганые, отвратительные создания, недостойные уважения и жалости? Пожелать уничтожить весь мир, устроить апокалипсис? Захлестнуть Землю тотальным метафизическим террором? Но, Виктор, есть же другой подход. Именно его я предпочитаю. Я — это другие, ты — это я, я — это они, мы все — это я. Попытайтесь любовно открыться каждому. По — христиански понять, а значит углубленно и доброжелательно исследовать каждого. Иначе никак нельзя. Ведь если мы всех уничтожим, то из кого вырастет новый вид? Человек — единственный разумный инструмент эволюции! До него она шла стихийно, подвластная импульсу восхождения. Но с него начинается новый этап развития — сознательный. Активный, целенаправленный. Человек берет в свои руки штурвал эволюции и с помощью планетарного сознания направляет его в ноосферу. То есть в сферу абсолютного разума!

— Хотите поднять руки? Сдаетесь? — рассмеялся в трубку Виктор Петрович. — Вместо ноосферы, о чем вы говорите, он направляет свой разум, свой корабль на всякие недостойные и мелкие делишки: накрывает поляны для кутежа, тискает девок, не платит налоги, недоливает пиво, берет взятки, онанирует на просмотрах порнофильмов, паразитирует в порах общества… Так что тяжелейший кризис ожидает человечество. Но самый трагический парадокс заключается в полном отсутствии, казалось бы, наипервейшей потребности в любом из нас: абсолютно никто серьезно не помышляет о бессмертии. Этот пунктик даже не заложен в нашей программе. Поэтому он совершенно не беспокоит наше сознание. Любой, кто заявит об этом, вызовет у слушателя лишь иронический смешок. «Придурок», — подумает про себя каждый. Скажите, вы когда-нибудь встречали психически нормального человека, который был бы поглощен идеей стать бессмертным? Другой вопрос: есть ли какой-нибудь научный центр в России или в других странах, занимающийся проблемами вечной жизни? Ничего подобного нет! Сам Творец отказал нам в этом. Ему-то виднее! И стимулов к этому в современном обществе не найти. Но, вполне возможно, последующий за нами вид уже получит ген, постоянно раздражающий сознание проблемой бессмертия. Мутации обязательно сделают свое эволюционное дело. Я в этом убежден!

— Странно, что вы не понимаете! Я вам скажу, какой стимул существует: это страх смерти, невозможность принять исчезновения своего «я»! — в изумлении бросила Чудецкая. — Чем заканчивают богатейшие люди? У них колоссальные империи, огромные капиталы, завораживающие воображения проекты. Но смерть открывает любые двери, охранной грамоты ни у кого нет.

— Да-да, представляю себе, как молил Бога Лев Толстой: «Я такой гений, я такой умница, оставь меня с моим народом, я ему нужен, не дай мне умереть, Господи, избавь меня, титана мысли, от смерти…» Но Творец был неумолим. Он не обратил на банальную мольбу яснополянца никакого внимания. Думаю, не мало чудаков за ширмой, вдали от посторонних глаз, вымаливает эту же награду. Публично стесняются, а оставшись в одиночестве, жалобно просят Бога дать им пожить подольше. Нет, ни у кого это не получится! Две с половиной тысячи поколений прошло с тех пор, как появился на смену неандертальцам человек разумный. Еще никто такую индульгенцию не получал. Но как-то закономерно, что этой проблематикой серьезно никто не занимался. Потому что нашему виду она совершенно не нужна! Я сам о бессмертии даже не задумывался! Не хотел бы повстречаться с человеком, охваченным этой идеей. То же самое, что встретить неандертальца, рыдающего по мобильной связи. Трудно представить, какое глубокое отвращение и жалость он вызвал бы у меня. Да и вообще: что для вас бессмертие? Наслаждение? Для меня это унижение. Оно унижает, а не возвышает. Утешение для несостоявшегося духа!

— Согласна, что наше родовое самоопределение — смертный! Но быть смертным и сознавать, что ты смертен, — это же невыносимо. А вы в мутациях надеетесь найти личности лучшие, чем мы? Какие они должны быть? Кто лучше Достоевского, Федорова, Тейяра де Шардена? Помилуйте, кто представляется вам лучше замечательных фигур нашей цивилизации? Вы с такой сержантской напористостью уверовали в магическую силу стихийных мутаций, что обнаруживаете в себе лишь брезгливое отношение к человеку. На самом деле есть немало подходов к вопросу эволюционного развития. Недавно возникло международное течение трансгуманистов. Они исходят из того, что человек должен превзойти себя, так сказать, выпрыгнуть из собственных возможностей. Как видите, концепция кое в чем близкая к Ницше. Полагаясь на современные нанотехнологии, они мечтают что-то в нас чинить, заменять, и прочее разное, то есть, создавать практически новые существа. Трансгуманисты, среди которых и криобиологи, пытаются заняться и воскрешением.

— Не верю я в это воскрешение. Не верю, — в сердцах бросил Дыгало. — Человеку не перешагнуть через существующий порог. Одни захотят воскресить Чудецкую, другие откажутся воскрешать Дыгало. А если вспомнить, что земля русская обильна людьми, знающими себе цену, то что получится? Если почти каждый видит в себе особый род достоинств? Кто же получит преференции? Я говорю о человеческом факторе. Кто станет решать, кого именно вытаскивать с того света?

— Всех, абсолютно всех! — требовательно заявила она.

— Позвольте… Как всех? Мне опять приходится возвращаться к Ивановым, Петровым, Сидоровым… В чем смысл их воскрешения? Вот так подарить жизнь? Кто оплатит? Куда их размещать?

— Для вас нет никакого смысла, а для Ивановых, Петровых, Сидоровых есть, и самый острый смысл-то! — рассердилась Анастасия Сергеевна.

— Ужасно любопытно, как вы этого достигнете? Зачем эволюции люди, с которыми вы встречаетесь в метро? Вы так образно, так живо их описали. С ними мы будем не только топтаться на месте, но и скатываться в то же болото, в котором сейчас находимся. И потом какая экономика это выдержит? В России каждый год умирает около семьсот тысяч человек, их собственность наследуют правопреемники, их рабочие места занимает новая генерация, их жены заново вступают в брак, их персональные документы уничтожаются. Вы что, хотите ввергнуть человечество в хаос? В российской земле захоронены не только коренные жители, здесь чужеземные воины-захватчики, расстрелянные убийцы, матерые бандиты, сифилитики, тифозные, мракобесы и так далее. Их придется не только воскрешать, но лечить. А бюджета на живых не хватает. Я даже боюсь себе такое представить.

— Вот видите, вы совсем меня не слышите, я вам про Фому — нового человека, а вы мне про Ерему, старого, погрязшего в грехах и зле своего несчастного смертного естества.

— Допустим. Но я все равно готов лишь с помощью мутаций ждать появления чего-то загадочного нового, с другим разумом, иными потребностями. У меня самого нет никакого желания, никакого необходимого интеллекта и целенаправленной воли совершенствовать себя. Я незначительный, смиренный человечек, своей участью и возможностями вполне доволен, и больше мне ничего не надо. И приму смерть лишь с легким сожалением!

— Откуда он возьмется, этот новый вид? — спросила она недоумевая. — В стадии, когда мир осваивается разумным существом, ничего само собой больше не получится. Без творческого вмешательства самого человека в процесс его совершенствования ждать подарков неоткуда. Тут выбирать никого нельзя — из гроба необходимо поднимать всех. Иначе вылезет какой-то каверзный тип с фигой в кулачке и скажет: «Чудецкая? Она нам не нужна! Лучше мою Нюрку вытаскивайте». Если начнем выбирать, воскрешать по чей-то рекомендации, преподносить по выбору бессмертную творческую природу, тогда отсеивающий перст может поочередно остановиться на каждом. Или все, или никто! Вот такая священная прямая космической эволюция — упорно взмывает она ввысь, порождая разум, проходя через всю Землю, и ведет к Богу! К божественной природе! А по-другому никак! Иначе не одни мы погибнем, погибнет весь замысел развития универсума.

— Знаете, Настя, я прихожу к выводу, что смерть — это, прежде всего, размер интеллекта.

— А я думаю, это масштаб личности. Без личности интеллекта не бывает.

— Вы хотите сказать, что у Сатаны нет интеллекта? — как-то вкрадчиво спросил Виктор Петрович.

— Личности в Сатане нет, социальной личности! Свободы много, интеллекта много, а любви нет. Нет понимания великого восхождения, нет созидающей божественной интенции. Интеллект — это еще не высшая ценность. Он часто обслуживает низменные страсти. Очень изощренно обслуживает и смеется, грубо насмехается над себе подобными. Вот Семен Семенович ведь издевался над торговцами и клиентами, упивался своей иронией, позиционировал себя сверхчеловеком, этаким, кому абсолютно все и давно известно. Интеллекта этой категории никак недостаточно. Любовь нужна. Страстная. Беззаветная! Понимание грядущего великого восхождения разума. Сознательный человек появился с христианством. Христос дал идею постоянного совершенствования.

— Но почему его идеи все больше и больше теряются в современном мире? — возвысил голос аспирант.

— Потому что не каждый способен правильно понять Христа. Тут нужны высокого сознания люди, ноосферной ориентации. Знаете другую причину вырождения? Человек создал колоссальною сферу искусственного. Мы с нашим орудийным отношением к миру соорудили для себя столько механических вещей, что сами становимся все слабее и слабее. За нас работают вычислительные машины, нас перевозят автомобили, поезда, самолеты. Мы разучились бегать, как бегал наш первобытный предок. Мы пошли по пути создания искусственных приставок к нашему телу. Для меня это протезная цивилизация. Да, как отмечал еще Бергсон, природа развивается по пути инстинкта, а мы избрали путь интеллекта. А нам бы войти в творящий стан природы, научиться у нее хотя бы мимикрировать, органически приспосабливаться к среде. Научиться создавать себе необходимые органы, менять их в зависимости от того, в какую среду попал: одним словом, освоить тканетворение. Проходишь огонь, меняешь оболочку, как саламандра. Вошел в другую среду (прошу прощения, приехал в Петербург, там же смуглым опасно) — поменял окраску: был темнокожим, стал светлым, потерял ногу, а она снова выросла. Все это и уйма другого бессознательно делают животные многих видов. С одной стороны, с помощью автоматов человек совершил огромный скачок в развитии. Но, с другой, это обстоятельство останавливает его эволюцию. Сам-то он не развивается. Протезная цивилизация реально угрожает людям. Слава богу, уже появились общественные силы, стремящиеся трансформировать сознание — из потребительского в аскетичное. Личность способна к изменениям, к росту, и ее уничтожение приведет к мировой трагедии.

— Анастасия Сергеевна, бесконечная череда метаморфоз происходила помимо воли и желания индивида. Ваши предполагаемые сверхгуманные эксперименты ничего реального не дадут. Без эффективной работы самой природы, без активизации мутаций, стихийных, а не организованных процессов, ожидаемых результатов ждать бессмысленно. Гиблое дело! Во мне уже зреет план, способный придать этому процессу другие, более высокие скорости, и пучок мутаций в обозримый журфикс оглушит мир криком новорожденного, отличного от нас вида. Настоящего хозяина ноосферы. И я готов внести посильный вклад в появление этого существа.

— Хочу пожелать вам осмотрительности и неторопливости. Опасная затея влечет вас. При некотором сближении наших точек зрения все же сохраняется одно принципиально важное расхождение: вы отвергаете рукотворную генную инженерию. Я же убеждена, что стихийные мутации ничего больше человека разумного не создадут. Он пока венец творения и способен самостоятельно мастерить себя дальше. Теперь же пора отдыхать. Прощайте.

— Да, я за стихию. Потому что сам являюсь ее частью. Спокойной ночи. — И он повесил трубку.

Глава 10

Семен Семенович засыпал. Но по обыкновению он погружался в сон не совсем обычным образом, а, так сказать, частями. Теперь, например, он никак уже не чувствовал свои конечности, и возникало ощущение, что их вообще нет, что они сами по себе витают неизвестно где, вне его управления. Сократившись наполовину, господин Химушкин вдруг обнаружил, что его член чрезвычайно упруг. Он так беззастенчиво и неуклюже торчал, что порядком смутил его сумеречный рассудок. Но особенно странно было то, что выпирал он как бы даже не из тела С.С. а, казалось, прямо из матраса. А ведь на самом-то деле этот упрямец был плотью Химушкина! Умом необычный москвич это понимал, но чувства преобладали над разумом. Такой оборот чрезвычайно озадачил Семена Семеновича. Он стал размышлять, как это человек, считая себя разумным, не в состоянии участвовать в процессе «изваяния» собственной фигуры. И не только фигуры, но всего организма. Этот телесный придаток к сознанию развивается сам по себе, по неизвестно кем определенной программе. Программе не такой уж глупой, поскольку конечности практически всегда одного размера, волосы растут в одних и тех же местах, на руках и ступнях по пять пальцев и так далее. «Пуще всего обидно, что программа не моя, а чужая, — досадовал С. С. — Зачем мне ее наследовать или одалживать, если она неизвестно чья? Кто именно ее выдумал? Для кого? Да и срабатывает она как-то усредненно. Как будто для одного индивидуума была намечена. Никаких фантазий: темные или светлые волосы, рост 170–190, вес 70–90; каждый должен есть, пить, и притом регулярно, живет около 70 лет при температуре плюс 9 — 45 градусов. Возникает ощущение, что арендовал я чей-то торс со всеми внутренностями. И не столько взял заочно напрокат, как теперь оказывается, ведь это дело свободного выбора, а кто-то подсунул его мне без малейшего согласования с самой главной инстанцией. То бишь лично с Химушкиным! Как в этих обстоятельствах я смогу свое тело называть своим? Не скажешь же: „Эй, ты, легкое, не дыши полтора часа!“ Или: „Плечевой мускул, разрастись до ствола векового дуба!“ Уж очень много за меня решает генетический код. Да что много — почти все! Позор! В самом себе себя почти нет! Ни в одном процессе собственного организма я не участвую. Я чужак. Должен принять тело, которое унаследовано из темного прошлого стихийных мутаций. Например, этот неизвестно почему выпирающий упругий орган — ведь я не давал ему никакой команды, я о нем даже и долю секунды не вспомнил. А он торчит. Ну чего ты торчишь, дурень? А мои мерзкие бородавки на голове? А поганое плоскостопие? Или эти покатые, недоразвитые плечи? Или эти подагрические плюсны? А язва желудка? Или мой болезненный свищ на кобчике? Или варикозное расширение вен?.. Тьфу! Лютый враг такого безобразия не сотворил бы! А собственная неподвластная генетическая сила — вот смогла же! Да! Тут я ничем не в состоянии командовать. Лишен малейшей возможности себя изменять. Мастерить из себя субъекта по собственному разумению. О, я бы себя образцово вылепил. Ведь Ван Гог рисовал автопортрет девять месяцев, Достоевский выписывал Мышкина две зимы, Микеланжело ваял Давида три года, Жоржу Бизе понадобилось пять лет, чтобы создать Хосе. Сколько необходимо времени, чтобы сотворить образ Химушкина во плоти? Год, два? Но тут необходимо отметить одно престранное обстоятельство. Сколько бы я ни ополчался на человечество, я все же еще нередко мил самому себе. Значит, не все так окончательно скверно, мои соплеменники или малая часть из них еще могут вызывать во мне симпатии. Ну да, мы не в состоянии выстраивать здание собственного тела, большинство из нас отвратительны на вид и безобразны в поступках, но все же умнее нас еще никого нет. Скромный разум, а заметить его можно, хотя бы под микроскопом. Особенно если взглянуть на род людской с позиций тысячелетий. Мелкими шажками мы начинаем подходить к пониманию того, что оказались на пороге кризиса. Это больше обо мне самом, чем о ком-либо. Вот сейчас я готовлюсь ко сну, усилия затрачиваю, только что-то не получается. Впрочем, я бы охотно предпочел удовольствие заказать пышный траур по собственной персоне и по всему людскому миру. Тьфу! Жалкое создание!»

Тут С.С. еще настойчивее потребовал от себя потерять в забытьи верхние части тела. Ему даже показалось, что уже невозможно извлечь из сознания ощущение собственного организма. Даже пульс, к которому он часто прислушивался, теперь бесследно исчез, легкое сопение прекратилось, на подушке в полной темноте лежала одна, казалось, безжизненная голова с закрытыми глазами, а на матрасе — вытянутый как в столбняке неизвестно откуда взявшийся орган. «Как же мне от него избавиться? — в полудреме взмолился Семен Семенович. — Необходимо лишь заснуть, и эта деталь сотрется из памяти, — заключил он, освобождаясь от некоторого волнения. — Впрочем, комплименты от себя самому себе я слышу все реже, — вернулся Химушкин к прежнему. — А расположение к человечеству тает, медленно превращаясь в совершенно пустой звук. Подлинного понятия о себе самом во мне существовать никак не может. Что такое „я“? Я складываюсь из трех составляющих, где две величины вообще не мои. Что такое „мое тело“? Какое же оно „мое“, если мне не подчиняется? Если я его практически не знаю и оно меня не воспринимает как хозяина? Пожелания мои не выполняет, к моим мало-мальским требованиям не прислушивается. Я хочу жить, а ген смерти уводит меня в загробную жизнь. Я хлопочу, стремясь избавиться от базедовой болезни, а она тянет меня в могилу. Я мечтаю быть мужчиной, а меня поместили в чужое женское тело. Я хотел сохранить здоровые зубы, а приходится довольствоваться дешевыми протезами, да еще с нарушенным прикусом. Да! Ничто не может быть однородным, если не составляет единого свойства. Или „мои“ инстинкты? Да какие они мои, если часто работают против воли. И чаще во вред Химушкину! Хотя бы этот упрямый телесный орган, неизвестно почему не выброшенный из сознания, а торчащий на матрасе. Кто же сделал его таким упругим и совершенно неуместным для нынешнего состояния моего сознания? „Свой“ совершенно дурацкий инстинкт! Именно инстинкт дал ему такую безответственную команду. Но почему без моего ведома? Почему силой своего разума я не могу ее отменить? Я все больше убеждаюсь, что тело, инстинкты и разум соединились у меня самым неестественным образом. На самом деле лишь разум можно считать собственным. Представлю, что я вдруг потерял тело и мне позволили выбрать любое другое по моему усмотрению. Неужели огорчусь? Нет! Возрадуюсь! Самым невероятным образом возрадуюсь. Первое обольщение окажется самым человеческим: ищи, что душе угодно. Ведь я, как и все, поражен этим недугом: без хлопот и денег пытаться найти счастье в жизни. Второй соблазн окажется сверхсильным: а не лучше ли засидеться в бестелье, якобы в мучительных и бескомпромиссных поисках своей физической части, постоянно выбирая для себя что-то особенное? А на самом деле и не пытаться это найти, довольствуясь собственным образом лишь в сознании. Вся суть жизни моей диктует этот путь. Мое рождение окутано тайной симбиоза яйцеклетки и молекулы спермы. Разум эту стихийную карусель воспринимает. Но какой ужас происходит дальше — здравый ум пошатнется! Мое созревание происходило в биооболочке Евгении Александровны, моей матушки. По соседству с прямой кишкой и мочевым пузырем, выводящим шлаки из организма. Ничего себе соседство с клозетом в самом начале жизни! Мне, таким образом, дают понять, что я всегда буду рядом с дерьмом. И другого места себе никогда не найду. Но по сравнению с тайной рождения, не вызывающей особых протестов, смерть выглядит просто вопиющей по своей адской технологии. Надо почему-то обязательно сгнить! Не испариться, не улетучиться, не оказаться вдруг облачком, унесенным ветром в таежные дали. Не попасть снова в симбиоз двух составляющих — молекулы спермы и яйцеклетки, а исключительно разложиться в прах, быть съеденным червями. То есть твоя отвратительная биологическая масса сама рождает червей, которые тебя же поедают. Да что за наказание такое — быть дважды съеденным! И за что? За то, что волею нелепого случая ты оказался в этом мире. Поэтому у меня нет никакого уважения ни к Семену Прокофьевичу, ни к Евгении Александровне Химушкиным. А когда в Сандуновских банях еще в отрочестве я увидел отцовский инструмент, которому, оказалось, обязан своим рождением, то поразился до безумия. Неужели кто-то всерьез думает, что таким крантиком можно сотворить чудо? Сами подумайте: какое тут может возникнуть таинство? А как же без него? Ведь настоящий разум без таинства никак не состоится. Если бы мне заранее сказали, что с его помощью я увижу белый свет, я бы категорически отказался принять столь нелестное предложение. Только отъявленные эгоисты способны на секс! Поэтому разлука с родителями не причиняет мне никаких огорчений! Да! За их минутное удовольствие в кровати я должен расплачивается дискомфортом всю жизнь. Тьфу! Но самое смешное, в смысле абсурдное, что ни один родитель не помнит этот свой самый продуктивный залп , приведший к зачатию. Все происходит на самом низком, примитивном уровне. Без малейшего участия разума. А то, что создается без него, может ли быть поистине замечательным? Нет! Помимо этого тут имеется еще одна насмешка над человеком: один насилует другого, и рождается ребенок с упрямыми претензиями быть счастливым. Как, а? Парадокс слепой природы! Еще раз хочу вспомнить великолепного Шопенгауэра: «Лучшая судьба не быть рожденным». Но, к моему великому изумлению, самое странное, пожалуй, глупое, что я не выхожу на баррикады, не замечаю других протестующих. Напрашивается однозначный вывод: какое содержание в сознании — такой и Семен Семенович! И неважно, в какой субстанции. Да и нужна ли она вообще, при таком вопиющем исходе? Тем паче биологическая упаковка, легкоранимая и по чужому проекту созданная? Устрашенный именно этими мыслями, я однозначно решил не иметь прямых детей. Я лишь, по примеру впавшего в безумие Мопассана, когда мочусь на газончике, обязательно выговорю заклинание: «Тут вырастут маленькие Химушкины». Но чаще даже в этих случаях с языка слетает украинская мова: «Тут виростуть маленькi Химушкини». И этого мне достаточно. Я не позволю, чтобы мой ребенок рождался в чреве. Дайте мне контейнер из любых сплавов, но избавьте от живота женщины. Поэтому с самой молодости я отрекся от половых контактов, чтобы не испытывать собственное удовольствие в обмен на депрессивное душевное состояние своего отпрыска. Ведь лишь собственный разум должен определить, каким быть Химушкину или Химушкиным. Один захочет оказаться гигантом, другой мелким человечком. Третий пожелает менять архитектуру тела согласно состоянию сознания. А какое количество нашего брата мечтает переселиться в образ кошечки, орла, паучка, тигра, в сосновую шишку или маковую головку? Вот давеча я сам размечтался стать зернышком. Лихо отказался от себя. Неплохо все вышло, даже изрядное удовольствие получил. Отказ от самого себя, точнее от своей роковой оболочки, какая это, на первый взгляд, нелепость! А сколько неописуемого восторга испытал я в лунке пахотной земли! Да! Перемещаться в совершенно неожиданные предметы — отменное состояние разума. Я уже давно мечтаю, планы ежедневно вынашиваю — записать бы свой мозг на электронный носитель, на этакий крохотный чип, и переставлять себя куда угодно. Хоть в воробушка. Или в экскаватор, или в клопа. Чтобы лучше понять, что это за существа, живущие, работающие рядом. Несомненно, такое перемещение много даст. Поймешь земной мир в его истинной сути. Еще Петр Первый похожий эксперимент начинал. Он то плотником станет, то литейщиком, потом вдруг опять царем, а немного погодя амстердамцем-жестянщиком или дровосеком, или английским адмиралом. Ну, а господин Химушкин пожелал пойти дальше. Я хочу не только в другом человеке прятаться и отсюда осмотреться, понять, что к чему. Я мечтаю каждую тварь изнутри познать, каждый плод вывернуть. Вот и сейчас меня опять потянуло стать пшеничным зернышком, продолжить с ним путешествие по круговороту. С ним-то интересные метаморфозы происходят. Куда его, бедного, только не заносит! И какое удовольствие — окунуться в поток извращенного разума! Почему этот мир не понимает меня? Но вот началось!» Тут Семен Семенович заметил, что подушки уже нет, упрямец пропал, голова тоже исчезла. Сознание переселилось в зернышко, словно чип разума застрял в нем, а зернышко «уселось» в плотном ряду члеников колосового стержня. Он стал пересчитывать своих соседей. Их оказалось двадцать семь. Стоял зной. Лучи солнца таяли в ослепительном золоте пшеницы. Химушкин почувствовал, что на него сел овод, закрыв своим брюшком от палящего светила. Но прохлады пришелец не принес. С.С. стало совсем невмоготу. В этот момент он заметил, что прямо на него самым злосчастным образом двигался комбайн. «Твердости и терпения мне не занимать, — подумал он, — но лязг этого громилы меня основательно смутил, а овод бросил меня и улетел. Может, опять уйти в Семена Семеновича, переждать уборку урожая? Техника станет на прикол, потом опять вернусь в зерно. А то перетрет меня в порошок эта адская машина. И название у нее не русское — комбайн. Что еще за „байн?“ Откуда такое мутное словечко? И верещит это чудовище так, что душа разрывается. Эти мои мысли — не изумительное ли они свидетельство нескончаемой человеческой слабости? Да! Я каждый раз забываю, что моя гибель может стать источником рождения тысячи других Химушкиных. А это умозаключение надо всегда помнить, ведь мировая гармония слагается из противоречивых обстоятельств».

Не успел он принять окончательное решение, как оказался на американских горках: свист, гогот, слезы, турбулентность, и вот влетает Семен Семенович в огромный бункер этого чужеземного агрегата. Успокаивает себя, что теперь станет легче. Но тут обрушивается другая напасть — дышать трудно, всепроникающая пыль и жуткий зной буквально душат. По какому-то небесному повелению Химушкин осматривается, находит свое зернышко слабым, ничем не примечательным, даже каким-то жалким. И эта мысль начинает радовать его. «Я жалок не только в человеческом обличии, я жалок во всех своих превращениях. Это ли не доказательство унизительной людской слабости? К какому иному выводу могут привести размышления о собственном статусе? Доказательство личной никчемности может вызвать восторг — восторг от собственной низости! Да! Жалок я! Ура! Ура! Что другое может в радостном осмыслении мира прокричать Семен Семенович? К чему уверять себя, что ты могуч, если на самом деле ты жалок! Чтобы обмануться, утешиться? Но если врать самому себе в главном, то можно ли не лгать в прочих вопросах? Так сказать, во второстепенных? Уместно вспомнить почти всех наших знаменитых правителей. Ведь ни один из них не остался на скрижалях истории как истинно великий. Почти над всеми посмеиваются, всех ничтожными людишками обзывают. А тех, кто в жизни своей низостью кичился, никчемность свою напоказ выставлял, кто в утехах, страстях погрязал, кто свои грехи и болезни не прятал, а публике напоказ выставлял, тех на постамент ставят. Вначале, проклиная и насмехаясь, разрушали памятники царям и их сановникам. Потом с диким восторгом стали крушить последующих идолов: изваяния большевиков. Но оставались в доброй памяти смущенный длинноносый Гоголь; развалившийся на лавочке пьяный Мусоргский; лежащий в рвотной массе Ницше; бьющийся в эпилептическом припадке с пеной у рта Достоевский; в мучительных судорогах принявшие смерть от нескольких граммов свинца Пушкин и Лермонтов; рвущий на себе волосы в психушке, Врубель; убежавший из дома в великом душевном смятении, и умерший на какой-то забытой богом станции Лев Толстой; расковырявший прыщ на губе и погибший от этого Скрябин… По сей день свет их не меркнет, не рассеивается временем. Вот и созрел вопросик: а смог бы кто-нибудь из истинно великих сынов России управлять государством? А? Мог бы? Например, Чайковский или Булгаков, Чаадаев или Владимир Соловьев, Федор Михайлович или Пушкин? Нет! Никак бы не смог! Как может титанический ум управлять серой безликой массой? Но они же цвет нашей нации, да что нации — всего человечества. Не означают ли эти размышления, что руководитель страны обязательно должен быть серой мышью? Тщедушным человечком с обширным комплексом неполноценности? Если несчастье каждого гражданина такого правителя не подавляет, горькое существование миллионов не трогает за живое (как Гоголя, Достоевского, Некрасова это подавляло и угнетало), — то как можно без великого душевного сопереживания управлять страной? Как можно, понимая, что ты живешь лучше, богаче своих сограждан, не испытывать глубокого чувства вины перед ними? А ведь бесконечные повседневные огорчения чреваты трагедией даже среднего ума. Так что говорить о титаническом разуме! Тут один исход — самоубийство! Видимо, поэтому я, Семен Химушкин, научился считать себя полным ничтожеством. С великой радостью прячусь от реальности во всевозможные предметы и существа. Так легче переносить страдания жизни или вовсе не замечать их. Когда великий Сократ сказал: „Я знаю, что ничего не знаю“, — разве не думал он о том же, чем озабочен я? Да! Я жалок! Я ничтожен! И я восхищен этим признанием! Радуюсь своему убогому состоянию, хочу обрести себя не в могуществе, не в обогащении, а в новых формах несчастья и страдания. Только в этом состоянии можно понять истинный смысл жизни! Лишь оно стимул совершенствования мира. Как же при этих моих интеллектуальных комплексах можно управлять мной или ожидать от меня подчинения? Какого-то государственного повиновения, восторга от повышения пенсии на шесть долларов или от партийного призыва силой общественности покончить с коррупцией? Я абсолютно не внемлю официальной риторике и, кроме настойчивой команды собственного разума, никому не подчиняюсь! Да! Лавирую в бюрократической смуте, но не подчиняюсь! Что лично меня особенно умиляет, так это порочнейший сбой в человеческой программе. Они, человеки, с восхищением воспринимают очевидную глупость и мерзость смазливых лиц, но с негодованием и возмущением относятся к фундаментальным проявлениям разума, исходящим от людей с невыразительными лицами. Человеку отталкивающей внешности не позволено ничего, даже нос на публике показывать, а глупец с длинными ресницами, тонкой талией и узкими скулами публично вещает всякий вздор. В глазах людей внешние эффекты значительно превосходят доводы разума. Ох, мне еще многое не нравится, многое в себе противно! Особенно после посещения антикварного салона в Манеже. Я там замечал, как они посмеивались, разглядывая мои уродливые родинки на лысой шишковатой голове. Да! Такой нынче мир! Точнее, он всегда был таковым! Впрочем, пора возвращаться в зернышко, чтобы получить удовольствие от новых превращений. Вспоминаю еще одну мою замечательную особенность: роскошь и шик для меня — яд. А общение с новоиспеченными аристократами и богатеями — невыносимый плен! Я бы среди этой публики и их антуража чувствовал себя узником Освенцима! Как клиенты аукционов Сотби и Кристи никогда не сядут в потрепанный „Москвич“, никогда не пригласят меня на ланч или ужин, так и я никогда не польщусь проехаться на „Мазарати“ или надеть на себя костюм от „Бриони“ и поужинать в „Марио“. Ох, шуты! На что посягают? Ведь неудержимая страсть к собственной властной исключительности и долговечности не что иное, как смешное и глупое лицедейство. Да! Но каждому свое! Обветшалый и все же уместный трюизм! Теперь, опять энергично убежав от себя, я прекрасно устроился в кузове грузовичка, который везет пшеницу на элеватор. Трясет. Болит поясница. Дорога длинная. Из расщелин кузова тонкими струйками протекают на грунтовую дорогу мои собратья. Они тонут в дорожной пыли. Какая выпадет им судьба? Видимо, тяжелые покрышки раздавят их или грачи склюют. А может, кто-нибудь еще взойдет будущей весной? Меня же самого потряхивает в верхних слоях кузова. „Вывалюсь или нет?“ — эта мысль будоражит меня. Попасть в брюшко птицы — тоже забавное путешествие. Замечательная перспектива — проследить, какая метаморфоза со мной произойдет, как я превращусь в помет, сброшенный с высоты птичьего полета на головы соотечественников. Кажется, все-таки не успеваю вывалиться — грузовичок уже въезжает на весы приемки. Нас взвешивают. Кто-то кричит: „Нюрка, не забудь приписати триста кг пшеницi, це машина бригади Малюшкина. Приписки вiн готiвкою разраховуеться“ (Сноска. Перевод : «Нюрка, не забудь приписать триста кг пшеницы, это машина бригады Малюшкина. За приписки он налом платит»). Борт грузовичка поднимается, и нас ссыпают в подвал. Такое ощущение, что попал под сильный град. Меня это вполне устраивает, даже синяков набил. Едва очухался, как пневматика поднимает на верхние этажи. Подул ветерок, потом стал усиливаться, и уже воздушный фонтан сушки подбрасывает меня к потолку. Снова и снова я кувыркаюсь между полом и потолком. Плевна слетает с меня быстро, как одежда перед долгожданным душем. От радостного волнения я дрожу, словно в исступлении. Мне все нравится, я ликую. Это результат того, что я давно свыкся с одиночеством и полюбил его, ведь иначе перемещаться во что бы то ни было оказалось бы невозможно. «Повторите, повторите, — кричу я, — бросайте выше!» Один смеется, другой льет слезы, большинство помалкивают. «А, не разучились рот на замке держать, — осклабился я. — Даже радоваться как следует не могут. А народ свой я знаю! Ах, бедный, бедный народишко! И чем мы только берем, когда случается невзгода? Или они в последние годы так круто изменились? Или все человечество таково! Да! Да! Именно все человечество никакого уважения не заслуживает. В глубоком кризисе оно!» — как-то даже взбодрился я. Тут мне чертовски захотелось получить оплеуху, так сказать, от всех. И не просто ладонью по щекам — раз-два, а как следует, кулаком прямо по роже. Да так, чтобы искры из глаз вылетели. Чтобы из носа кровь потекла, морду перекосило. Чтобы помучился я ужасно за это свое признание. «Нашелся тут в зернохранилище какой-то престранный гусь Химушкин! О человечестве понесло размышлять мужика!», — каждый, кто смог бы подслушать, бросил бы мне. И никакой жалости к себе я бы не испытал. Более того, просил бы поддать еще, да больнее! Помню, как-то три дня во рту крохи не держал. Зашел в рюмочную, денег нет, но надеюсь встретить кого из знакомых. Навязался бы, чтобы угостили. Однако никого не застал, а гляжу, на столике стакан стоит, а в нем на донышке капля апельсинового сока застряла. Ох, и взбаламутила она тогда мое сознание. Я схватил стакан, поднес его ко рту и стал ждать, пока она опустится на язычок. А она, сволочь, скатывалась медленно, словно ее кто-то на ниточке придерживал, чтобы надо мной надсмехаться. Наконец, когда она уже притащилась к самому краю стакана, я такой сильный аромат апельсинов почувствовал, что моментально слизнул ее языком и невероятное удовольствие получил. Показалось, что желудок просто переполнился цитрусами и другими деликатесами. И голод пропал. А всего-то была лишь одна капля! Я это к тому вспомнил, что даже от одного удара по собственной физиономии можно невероятное удовольствие получить. Одурманить себя воображаемым избиением. Едва успел я об этом подумать, как почувствовал на себе чей-то сапог, да такой изношенный, в дырках, что не столько боль меня ошеломила, сколько прелый, ужасающий запах ног. «Ни от одного животного нет такой вони, как от человека», — пронеслось в голове. Но тут я подумал о другом: «Почему мне всегда радостно говорить о себе и о себе подобных в самых низких смыслах? Разойдусь — и понесет меня лить грязь на Семена Семеновича. Какая-то личная особенная прихоть или характерная черта человеческого сознания?» Тут боль стихла, а смрад усилился. Я вдруг увидел себя застрявшим между подошвой сапога и носком какого-то полупьяного верзилы. «Он, похоже, здесь мелкий начальник», — почему-то подумал я. Поскольку я был под сапогом, ни лица, ни его роста я не мог видеть. Но тяжелая поступь подсказывала мне, что это мужчина крупный. Он шагал по зерну хозяйской походкой, не обращая на нас ни малейшего внимания. Когда зерно почти закончилось и на деревянном полу оставались лишь мелкие островки пшеницы, я выскочил из плена, не прилагая для этого никакого усилия. Как бы сам по себе выпал. Не то что мне понравилось заточение в смраде под подошвой, но в своих превращениях я полностью отдаю себя стихии жизни, давно уже поняв, что собственные усилия, направленные на изменение чего-либо, ни к чему хорошему не приводят. Тут между жидкими островками зерен, казалось, я даже несколько растерялся. Но, услышав голос Чудецкой, доносившийся из кухни, прислушался. Настя старалась говорить тихо, тем не менее проекты хрущевских домов, видимо, визировали на Лубянке, поэтому слышимость между стенами была замечательная. Да и слух у меня идеальный, особенно на чужую речь. Наконец, от ее отца я регулярно гонорар получаю, чтобы все знать! Это обстоятельство усилило мою заинтересованность, тем более что поздние ночные звонки были редки. «В Екатеринбурге на два часа раньше. В Москве сейчас полпервого, значит, у них полтретьего утра. Звонок не может быть от родителей. С кем же она говорит? Не с этим ли Дыгало?» Чтобы снять сомнения и очистить сознание от предположений, Химушкин с усердием принялся ловить ее слова… «А она о проблемах смерти рассуждает, квартирантка. Очень сомнительный пассаж — что человек незаменим не только интеллектуально, но личностно. Да подлинным, значимым интеллектом обладают никак не больше пяти процентов от всей нашей неимоверной массы. Все другие смотрят футбол или сидят в пивнушках, а то и дома, у телевизора. Я с такими типами не общаюсь, не вожусь. Избави бог! Да! У них состояние нутра не имеет никакого таинства, а ведь это для меня главное. Оно настолько прозрачно, что нет никакого интереса его изучать. Но как оградить одних от других? Это на первый лишь взгляд они сосуществуют в гармонии. На самом деле между ними глубочайшая пропасть. Есть еще немало типов, видимо, во многом напоминающих меня самого, которые не хотят быть с одними и категорически не признают других. Потому что тем, кто проникает в тайны Вселенной, я сам буду неинтересен. С моими-то знаниями! Нет! Прогонят. Усталым пальцем укажут на выход! Тут я даже подумал, что они, первые, особенные ученые, ко мне будут всегда более непримиримы, чем к простым пустозвонам. Но почему? Может, потому, что меня они считают, говоря лексикой Х1Х века, „разночинцем“, а их — собственными „крепостными“. Ведь со мной они никакой каши не сварят, а с помощью этих „болельщиков массовой культуры“ могут рассчитывать на исправную рабочую силу. Одним введена программа свистеть и радоваться забитому голу, другим — забить гол! Одним дурить публику фанерным голосом, другим — рукоплескать одурачиванию. Так что публичная масса — это роботы, необходимые творцам. Эти даже относятся к массе, к роботам, с милой улыбкой: „Васька, сделай вот это или это… Другого общения нет же! Нет! Тогда почему не робот, не крепостной? Позовет девку, чтобы трахнуть, — и пока! Да! Пока! А что еще сказать или сделать? О чем говорить-то? Я вообще предпочел бы получать оргазм самым невероятным образом. Вот переместился в зернышко, удовольствие великое, и тут же оргазм наступает. Или добился какой-то цели, тоже задрожал в неописуемой радости. Совсем неплохо получать оргазм в виртуальных влечениях. Берешь какое-нибудь крылатое выражение и трахаешь его неустанно. А испытывать оргазм в теле женщины — не роднит ли меня такая вершина полового удовольствия с животным миром? Я же все время подчеркиваю и везде твержу, что Химушкин совершенно другой, и от быка имеет существенные отличия. Ну вот, мои родители испытали оргазм, зачав меня. Предположим, я вырос бы в сиротском доме. Так неужели, познакомившись со мной на улице (а мне было бы уже лет тридцать, и они не знали бы, что я их сын), они испытали бы удовольствие от общения со мной? Нет же! Я своих родителей неплохо знал. После знакомства со мной они облевали бы ближайшие тротуары. Ужас вызвал бы у них такой тип, как Семен Химушкин! Так что радость оргазма не всегда соответствует качеству будущего продукта. Да вообще, в русском народе (как у других, не знаю) понятие „трахать“ больше связано с насилием. Недавно услышанный сюжет обстоятельно иллюстрирует это соображение. Освобождается каторжанин. Лет ему около пятидесяти, зрелый, матерый. На киче пробыл около двадцати лет. Встречает братва хлебом и солью. После застолья пора отдыхать. К его кровати подводят обольстительную красотку. Даме уже выдали приличный гонорар. Начинает она за ним ухаживать… Утром друзья встречают своего приятеля. „Ну, как девка?“ — „Хороша!“ — „Ну, слава богу? Значит, оттрахал?“ — „За что?“ — „Как за что? Что, не оттрахал?“ — «Она никакого повода не давала, чтобы ее, сучку, оттрахать. Очень мило себя вела. Постоянно ухаживала. За что же ее трахать? Если бы она провинилась… Я бы ее такую-сякую…“ Как, а? В таких национальных традициях совсем немудрено иметь на этот счет собственное мнение. Ну, я несколько отвлекся от Чудецкой. Что она там? О чем, полуночница болтает? И голос стал у нее напряженный. Ох, не согласен, абсолютно не согласен! Какое еще бессмертие, Чудецкая? Для чего? Ведь умрешь со скуки от вечной жизни. Как раз весь кайф существования в той унизительной форме, которой я придерживаюсь, в обязательной смертности. Я же вижу физиономии столетних долгожителей. Жуть! Не тело, а чучело! Нет! Смерть — это воистину спасение. Не устраивает только технология разложения, ожидающая нас, должно быть нечто другое, таинственное. Тут придумать можно все что угодно. Слава богу, пока голова варит. Кого еще откапывать, воскрешать? О чем это она? Ну, девочка, у тебя совсем крыша поехала. Читаешь много. Необходимо достать оттуда не больше, чем тысячу человек, а остальные кладбища залить толстенным слоем бетона, накрыть, так сказать, саркофагом, чтобы таких страшных мыслей ни у кого больше не возникало. Нас уже около семи миллиардов, а доставать ей придется как минимум еще пятнадцать. Это же двадцать два миллиарда. При минимальном росте населения, возьмем лишь 0,1 процента, население земли будет увеличиваться на 220 миллионов человек в год. Через сто лет нас будет около 50 миллиардов. Через двести — около 150! А через триста, через тысячу… И для чего? Для какой-то абстрактной гуманитарной цели! Какой ужас! Я в этом-то мире не хочу жить, а какие страдания буду испытывать в новых условиях? И не просто страдания на час — бушующий разум растянется на вечность. Господи, как избавить квартирантку от таких страшных, иезуитских мыслей? В этой ее гипотезе мне больше всего может понравиться отсутствие в обществе каких-либо законов. Ну, какой смысл осуждать карманного воришку на три года, а насильника на десять лет, если они бессмертны? Да и какой аргумент можно найти для мотивации добра? Зло будет цениться значительно дороже, так как его практически не останется. Исчезнет главное: боязнь смерти, покушение на жизнь. Да! Абсурдная идея, но любопытная, чтобы воспалить свой разум. Почесать затылок! Возмутиться, наконец, а это весьма полезное состояние. Минутку! Ко мне идет, даже торопится, женщина с совком. Что у нее на уме?» В этот момент Химушкин почувствовал, что его зачерпнул совок. Он попал на самое дно, поэтому видеть ничего не мог. Вместе с другими зернами его понесли в неизвестном направлении. Едва он почувствовал слабый аромат свеженарезанного лука, как оказался в кипящей воде. «Ай! — прокричал Семен Семенович. И ахнул: — Неужели сварят? Тогда надо ожидать необыкновенного путешествия. Ведь варят для того, чтобы съесть, не правда ли? Тут же я вывел восторженное заключение: замаячила замечательная перспектива попасть в желудок человека или даже свиньи. А может, варку пшеницы затеяли рыболовы для наживки на карпа? Рыба отлично на нее клюет. Впрочем, ждать осталось недолго. Я бессовестно на все согласен, меня абсолютно ничто не оскорбит, только бы подольше оставаться в состоянии зернышка, в этой фантастической суете! Чтобы не жгла тоска реальности!» Вода между тем вскипела, и Семен Семенович услышал, как мужской голос заявил: «Хватит, Клава, накладывай. Водка теплеет. Жрать хочется». — «А, — понял Химушкин, — предлагается билет для путешествия по желудку человека. Но почему мое восторженное состояние не нравится соседям? Они окатывают меня злобными, безжалостными насмешками. Может, они узнали, что в моей крови содержится таинственный яд, способствующий вызреванию ненависти к собственной персоне? Боятся отравиться? Да! Христианские моралисты видели перед человеком две дороги — узкий путь праведников, следующих заветам Божьим, и широкую мостовую соблазнов для грешников. Я же для себя определил лишь одну тропинку — постоянное путешествие и перевоплощение. И никакие другие пути меня не интересуют. Так что мне их ехидные физиономии?» Демонстрируя наплевательское отношение к своему окружению, Семен Семенович начал высказывать самые различные пожелания: «Я хочу попасть на тарелку женщины»; «Клавдия, съешьте меня напоследок, чтобы я смог как следует осмотреться в вашем чреве. Меня чрезвычайно интересуют женские внутренности»; «Прошу вас, не пейте водки, я не переношу спиртного»; «Не глотайте меня сразу, женщина, дайте понежиться на вашей десне». Тут господин Химушкин представил себе, как будут тесниться между языком и небом сваренные пшеничные зерна. Как станут они ерзать, чтобы не попасть под жернова коренных зубов, как попытаются уклониться от проникновения в желудок, как станут прятаться под языком, залезать в дырки зубов в надежде, что вызовут плевок и окажутся на свободе. Странная вещь боязнь — она вызывает искушение совершить нечто невероятное. Представив себе эту недостойную возню ради лишних мгновений выживания, Семен Семенович с необыкновенным достоинством, соответствующим его душевному состоянию, стал ждать, когда наконец он попадет за отвислые щеки работницы элеватора. Между тем Клавдия сняла алюминиевую, почерневшую от копоти кастрюльку с электроплитки и стала раскладывать сваренные зерна по мискам. Химушкин, подхваченный черпаком, оказался на самом краю миски. От нее шел острый запах. Так обычно пахнет скисшая капуста. Туманные представления относительно поездки по неведомому маршруту все больше интриговали Семена Семеновича. Он уже не хотел возвращаться в действительность, и ему было совершенно все равно, что с ней стало и существовала ли она вообще. Из памяти она оказалась вычеркнутой. Теперь он думал совсем о другом. «Чтобы не оказаться раздавленным зубами и проглоченным рефлекторным сокращением гортани, необходимо пробраться в самое хитрое место полости рта, надежно спрятавшись за зубом мудрости. Плотно обхватить его и дожидаться последнего глотка Клавдии. Таким образом я окажусь над корневой частью языка. Поскольку она особенно чувствительна к горькому вкусу, вполне возможно, что из-за горечи этот подвижный гибкий мускул не оставит меня без внимания до смешивания со слюной. А перед входом в пищевод слюнные железы окатят меня своим душем». Размышления прервал скребок ложки, которая перенесла его в рот Клавдии. Так С.С. попал в мир лука, чеснока, перца, соли, цемента, железа, композита, фарфора, пластика, керамики, кобальта, хромового сплава, вкусовых сосочков и много чего другого. Ему показалось даже, что здесь представлена вся система Менделеева. Это был музей старых и новых стоматологических технологий. Хромовым сплавом были проложены мостики между пластмассовыми и фарфоровыми коронками, металлом установлены крепежи мостов, цементом и композитом заделаны дырки на изъеденных, разрушившихся зубах, из титана отлиты протезы, из кобальта — штаммы коронок. Вся история упадка и развития отечественного зубного ремесла явилась здесь самым наглядным образом. Семен Семенович даже огорчился, что не успеет изучить работу дантистов разных поколений. Путешествие по телу незнакомой женщины уже нисколько не зависело от него самого. Вот на подстилке из слюны он попадает в пищевод. Вход в трахею закрыт надгортанником. «Жаль, — подумал Химушкин, — я пролечу дальше, минуя легкие. А потребовать, чтобы открыли ворота в трахею, не у кого. Состояние этого органа останется для меня загадкой. Бедная женщина, сама она не способна исследовать собственную легочную материю. Ведь давеча опять вспоминал, що тiло нам зовсiм чуже. Да! Увы!» В этот момент чудаковатый москвич разглядел через стенки пищевода сердце. Ему не хотелось верить, что это именно тот орган, который так восторженно воспевали поэты. «Его можно сравнить с моторчиком пылесоса, — подумал Семен Семенович. — А дуга аорты напоминает переходник для слива использованной воды в старой домашней раковине. Легочный ствол уж очень похож на шланг фена, а нижняя полая вена выглядит словно выхлопная труба автомобиля „Москвич“. Левый желудочек напоминает шнек мясорубки, сухожильные хорды — точная копию дюбелей динамомашины. Или нет, их безошибочно можно сравнить с овощным мешком , в который на Усачевском рынке азербайджанцы накладывают купленый товар. Левое предсердие очень походит на красный свекольный плод. Верхнюю полую вену не отличишь от огурцов-корнишонов, мясистые трабекулы — от красной фасоли, межжелудковую перегородку — от молодой морковки. Но Тютчев почему-то пишет:

Пускай скудеет в жилах кровь, Но в сердце не скудеет нежность…

Сомневаюсь, чтобы он хоть раз видел сердце. Никакой это не инструмент чувствования или объект лирики. А Алексей Толстой замечает:

Весело и горестно сердцу моему, В очи тебе глядючи, молча слезы лью!

Блок же восклицает: «О нет! Не расколдуешь сердце ты …»

А Фофанов размышлял о нем:

Ум ли ищет оправдания, Сердце памятью живет.

И еще: «Он слишком горд, чтобы обнаружить нежность, которую чувствовал в сердце»! Ох уж эти поэты! Тоже мне еще романтики! Взглянули бы они на это устройство! Правда, неплохо продуманное, прилично функционирующее, но это же настоящий машинный агрегат. Так что нет в нем и не может быть никаких чувств. Да что с вами, господа? Такое ощущение создается, что между поэтами существует какой-то международный заговор, чтобы исказить суть предмета, создать иллюзию, что в сердце находится кладезь эмоциональной энергии. Будто в нем можно встретить нежность, очарование, ненависть… Нет! Тьфу! Я сам сочинил бы так:

Клапаны сердца болью стучат,

Заслонка ствола перикард перекрыла,

Трабекулы съехали с оси —

К ремонту тянутся венозы!

Или другое:

В смазке нуждается сердце мое,

Выхлоп не тот, ржавеет аорта,

Легочный ствол пропускает масла,

Нужно бежать в С Т О без конца!

Тут он еще раз вспомнил этот овощной мешок, ухмыльнулся навернувшимся строкам и соскользнул дальше в пищевод по длинному, захватывающему пути. Эта дорога, полностью покорившая его, становилась все азартнее. «О, какое это колоссальное, оказывается, удовольствие, — мелькнуло в голове у Химушкина, — в одиночку прокатиться по узкой затемненной тропинке внутренностей. Такое ощущение, что ползешь по коридору, в котором справа и слева комнаты. А овощноймешок особенно позабавил меня. Странно, конечно, что сердце привиделось мне как заурядный бытовой предмет или в другой раз — как моторчик пылесоса. Но мое придирчивое мрачное любопытство не находило в сознании других образов. И заслуженно, заслуженно! Да! В нем нет никакой музыки или поэзии. Оно — неизвестной силой заведенная машина. По чему-то тайному повелению этот биомотор вдруг останавливается. Как же его можно боготворить? А в России традиция задабривать хозяина, — вспомнилось мне. — Может быть, русский человек сознательно ему льстивые слова выговаривает, чтобы вымолить пару лишних дней для проживания? Ведь так, как русский обхаживает хозяина (современный термин «бюрократ»), ни одному иностранцу в голову не придет. От этого «бюрократа» зависит продолжительность жизни каждого, как же не задобрить его, за дополнительные часы собственной жизни? Что-то уж очень много сравнений с этим сердцем. И моторчиком пылесоса прозвал, и овощному мешку уподобил, и «бюрократом » представил… Запутаться можно. Но хватит об этом. Теперь же с особым интересом я решил как следует разглядеть самую крупную железу. Что она такое? Печень находится под куполом диафрагмы, вспомнил я, над чревом. Вот как умно я придумал — последним зернышком в пищевод спрыгнуть. Сверху на меня никто не давит, ногами я встал на плотный поток разжеванных пшеничных зерен, уже вошедших в желудок, а руками крепко уцепился за адвентициальную оболочку пищевода. И ничего особенного тут не увидел. По форме и размерам это перевернутый лыжный ботинок, до глянца начищенный шоколадным кремом. Могла быть печень и каской солдата Антанты, закрывающей сзади шею. От осколков что ли? Но в этих образах для моих размышлений не было ничего интересного. Да! Я нахмурился, разглядывать дальше ничего не стал, как-то автоматически вернулся в себя, и тут же в ушах опять возник голос Чудецкой. Совершенно иные мысли стали заполнять сознание. «Надолго затянулся ее разговор, — пришло мне в голову. — Теперь она говорит о Христе. Помню: „Дела, которые Я творю, и вы сотворите“. Давно пытался понять эти слова, но прошлые мысли уже забылись». Химушкин закрыл лицо руками и стал думать — слово за словом, а не потоком мыслей, но разгоряченно и с какой-то внутренней силой. Так обычно говорят о принципиальных вопросах, без академических знаний и подготовки. Конечно, размышления вызвали у С.С. много упреков и возражений. Наивность античного взгляда на человека убеждала его в том, что они достаточно высоко оценивали нас . Впрочем, это мог быть и ход наемных или убежденных имиджмейкеров. Для привлечения простодушных, неграмотных граждан в лоно церкви, обращения их в свою паству, как сегодня, так и во времена зарождения христианства, (да и задолго до него) подобными приемами не гнушались ловцы человеков. Тут Химушкин поймал себя на мысли, что к этим выводам приходил и раньше, еще будучи студентом. «Но надо наконец что-то новое выдать. Ведь Семен Семенович стал уже другим! — настойчиво потребовал он от себя. — Прошло больше тридцать лет, неужели за такой срок никакой другой по-настоящему оригинальной идеи я не смогу сформулировать? Итак, я уже окончательно убежден, что судьба моя с самого рождения, помимо веры или неверия в Бога, предопределена и неотвратима. Да! Именно так-с! Теперь что касается известной евангельской цитаты: „Дела, которые Я творю, и вы сотворите“. То есть Он хотел, чтобы человек во всем (во многом) был на Него похож. Да! Понятно! Но что же Он делал такого особенного? К чему призывал помимо неукоснительного соблюдения наставлений? Исцелял? Да! Воскрешал? Да. Поднял из мертвых своего приятеля Лазаря! Но что дальше с этим Лазарем случилось? Он среди нас? С ним можно пообщаться? Взять интервью? Видимо, тоже давно помер! Да и было ли воскрешение? Может, летаргический сон? Но что Он предвидел, что конкретно подсказал, от чего предостерег? Предупредил, что будет уничтожена Помпея? Нет! Оберег людей от холеры или чумы? Нет! От цунами в Индонезии, унесшего сотни тысяч жизней? Нет! Предотвратил ли приход фашистов или большевиков к власти? Нет! Но этот приход стоил около ста миллионов жизней! Что же Он совершил, кроме единичных гуманных деяний, в которых переплетались таинство, чудо и магия? А почему не предвидел, что будет рожден атеист Альберт Эйнштейн, обладавшим божественным разумом? Почему не предрек, что гениальные грешники и безбожники пошлют на ближайшие планеты корабли, начнут осваивать космос, создадут мобильную связь, сделают жизнь на земле более комфортной? Почему не подсказал хотя бы технологию производства туалетной бумаги, чтобы можно было гигиенично справлять нужду? Или одноразовых шприцов — предотвращать многие инфекционные болезни. Кто-то скажет: мелочь, ерунда, что это еще за гусь такой Химушкин, вздумавший от Иисуса Христа подобные деяния ожидать. Ведь именно так скажут! Ну ладно, а — не убий! Так и до него римские и греческие законники писали об этом! Не укради? В любом античном праве этот постулат был записан. Или легенда, что Он воскрес? Для чего же воскрес? А? Чтобы отправиться неизвестно куда и на земле больше не появляться? Как раз по логике человеческого разума, если бы Он воскрес в действительности, то должен был оставаться среди нас, как пример и укор! А тут — воскрес и улизнул! И не просто на пару дней, в отпуск, на лечение после побоев и насилия по приказу Понтия Пилата, а навсегда исчез! На прощание лишь строчки Благой Вести оставил в завещании. А хватит ли их? — Семен Семенович улыбнулся, убежденный, что высказал умную мысль, и с легким головокружением от восторга продолжал: — Но тут у меня другой вопрос возникнет, может, самый главный: если сила Создателя всего и вся действительно сверхмощная, то почему же Он проектирует Химушкина таким несовершенным? Жалким, мало на что способным, ни к чему особенно не пригодным? Почему не лепил Он нас сразу самодостаточными? Живущими не в трущобах, нищете, в болезнях и войнах, а в комфортном, безопасном, творческом мире? С мыслью познавать Вселенную, а не гнаться за денежной массой. Бог дал разум, чтобы человек все сам себе придумывал, открывал, возразят мне. Как бы не так? Мне кажется, именно вопреки воле Создателя (если она вообще существовала) это достаточно примитивное создание все же муравьиными шажками чего-то достигает. Но мой ответ, будет таков: интеллектуальная сила Творца, заложенная лишь в создание Солнечной системы, в десятки биллионов раз выше мизерной силенки, вложенной в акт создания человека. А уж о проекте всей Мега-Вселенной я вообще не говорю: тут соотношение не поддастся вычислению. Это даже не одно и то же, как если бы архитектор крупнейшего здания в Москве, да нет, говорят, в целой Европе, — «Триумф Паласа» на Соколе, под угрозой смерти взялся бы за проектирование бессмысленной песчинки. Да он вообще сошел бы с ума от несоответствия задания и творческих возможностей. Я не могу представить себе разум Создателя, Творца звездного космоса, мега-универсума, но представить себе айкью проектанта человека предположить можно. Поэтому готов с уверенностью эксперта заявить: существо, которое будет иметь выше 500 айкью, легко создаст человека в его нынешних потенциях. Неужели Господь был сам так несовершенен? Никогда не поверю! Ведь уже следующие виды разумных существ земли легко поднимут планку интеллекта до 250–300 айкью. Более того, скажите мне, как такое возможно, чтобы столь невероятной силы разум, которым обладает Создатель, был способен так низко опуститься, можно сказать, даже пасть, чтобы слепить на заброшенной в мега-галактике масенькой планете жалкого человечка? Для чего Ему такое падение? И зачем Ему понадобился такой неэффективный продукт? Какой такой эксперимент, какой мотив смог бы вынудить или вдохновить Создателя прекрасно функционирующей Вселенной структурностью размером в 160 миллиардов световых лет, с необсчитываемым весом и гравитационной силой, смастерить жалкое, несовершенное существо ростом около двух метров и весом около 100 кг? Очень сомнительная версия! Да! Соглашусь, если услышу гипотезу, что человека смастерил Его ученик-двоечник! Или ученик ученика! Ведь другое разумное объяснение невозможно! Зачем же нас изначально создавать порочными — чтобы бороться с присущими программе грехами, что ли? Не мог же Он в самом деле так низко пасть, чтобы заниматься микроскопической пустышкой с амбициями мега-великана. Здесь почти каждый мечтает стать президентом и богатеем, вот предел сладких фантазий человека. Его интересует лишь позиционирование во власти и собственности! Да! Так в чем я могу сегодня убедиться, исходя из Его так называемых пророческих наставлений и требований? После более ста поколений Его физического отсутствия? Хотя, впрочем, мог бы и на час-другой мелькнуть! Все или многие пороки неверующих характерны и для верующих. Более того, нередко атеисты менее грешны, чем служители церкви и члены ее паствы. Разве такое умозаключение не дает основание предположить, что человек как «сын Бога» и Христос как сын Отца-Создателя страдают одними и теми же пороками и обладают одинаковой ментальностью? Если человеку присуще многое Христово, то и самому Христу должно быть присуще много человеческого. И уже совсем в конце по типично химушкинскому, пожалуйста, только без обиняков: а не сказки ли всеэто Венского леса? Хотя мне, впрочем, все равно. Ваше протестное мнение касательно моих размышлений меня абсолютно не интересует. Ведь я живу исключительно для самого себя, и мир вокруг — это лишь мрачные сцены моего воображения. Но если вы пожелаете влюбиться в меня, стать моими поклонниками или друзьями, то знайте, чтобы не иметь никаких болезненных иллюзий в будущем: Семен Семенович — отъявленный мерзавец и прохвост, дружбу он не терпит, не признает, а в человеке ценит лишь суверенное одиночество. Да! Вот так-с!» В этот момент сознание опять переместило С.С. в пищевод. Печень его совершенно не заинтересовала, и он стал пробираться дальше по тракту желудка. В привратниковой части его окропил пахучий желудочный сок. Химушкину стало тяжело дышать, его познавательные восторги ослабли, желание тщательно осмотреть поджелудочную железу и почки угасло, возникло блаженное ощущение, что он уже ничего не ищет, ничем не интересуется. И Химушкин впал в дремоту. Через минуту, казалось, он по-настоящему спал.

Глава 11

Иван Гусятников удобно расселся в кресле и с явным нетерпением ожидал начала спектакля. Впрочем, спектаклем предстоящее зрелище можно было бы назвать лишь условно. Никакого сценария не существовало. Да и кому было под силу сочинить его во вновь созданном поместье близ Мценска! Был лишь приказ современного помещика из новых русских. Приказ был не до конца понятен исполнителями, однако строго обязателен к исполнению. Под страхом немедленного увольнения хозяин «Римушкина» выдвигал самые невероятные требования. Одним он ставил эротическую задачу — со всепоглощающей страстью, отличающей влюбленных, трахать в постели одну из его крепостных. Но высшая цель странного московского богатея состояла совсем не в том, чтобы наблюдать за причудливыми сценами секса, слушая экстатические стоны и вопли. В голове у Ивана Степановича вертелось нечто иное, куда более изощренное. Потому-то предстоящая интрига в гостиной хаты номер три пятого хутора поселения римушкинских гастарбайтеров волновала его. Он был опьянен, как пьянеют от отвара маковых головок, от поедания свежесорванных мухоморов или обмазывания десен пыльцой спелой пожелтевшей конопли. Из девяноста шести душ он отобрал для своего эксперимента двух женщин и десятерых мужчин. Критерий для женщин был несколько странным. Они должны были быть не моложе двадцати пяти и не старше тридцати пяти лет, при этом девственницы. Впрочем, таковых он у себя не нашел, поэтому последнее требование не без сожаления снял. Особенно после того как узнал, что его избранницы в браке не состояли, эротических нежностей не познали, сентиментальных чувств не испытали. Зато нередко вступали в одноразовые быстротечные связи, причем лишь с мужчинами, находившимися в сильном алкогольном опьянении. Одну звали Алевтина Латипова. Около тридцати пяти лет, коренастая, почти безгрудая. Когда господин Гусятников мимолетно ее осматривал, недоразвитые молочные железы напомнили ему сморщенные «вчерашние пончики» из школьного буфета или сдутые майские шарики. «Вот эта красотка — что надо! Для предстоящей роли она бесспорный фаворит. Наконец, нашел-таки настоящую женщину! Есть где разгуляться воображению! Пусть мои интересы кажутся узковатыми, но для химер и восторгов разума столько простора! Фантазий — уйма! Уйма! Я же должен миром воображения компенсировать серость окружающей действительности. Она мой недобросовестный конкурент и не содержит в себе никакой правды! Что дальше, что дальше?» Темно-рыжие, явно крашенные, редковатые волосы касались ворота неказистой кофточки. Позвоночник у фаворитки был искривлен, левое плечо спускалось ниже правого. Нижняя челюсть мощнее и объемнее верхней, поэтому два ряда зубов не смыкались и обветренные, потрескавшиеся губы были полуоткрыты. В итоге дама шепелявила, надо было домысливать неразборчивые слова. Тяжелый, с двумя горбинками нос, висел словно крючок для белья. Одно веко было приспущено, другое даже во сне оставалось поднятым. Лоб выглядел не столько узким, сколько искривленным или, пожалуй, скошенным. На правой стороне головы волосы начинали расти у виска, на левой — почти от бровей. Глаза бледно-серого цвета смотрели в разные стороны. Руки Латиповой с буграми подагры не знали колец и браслетов. Завершало потрет несоответствие частей таза. Одна тянула на 50-й размер, другая, казалось, провалилась к 38-му. «Очень женственна и эротична! Эта заслуживает настоящую пылкую любовь! Какая жалость, что она еще такой не познала. Незаслуженно это! Несправедливо! Впрочем, противоречивость мира, его прелестная дисгармония отразилась в ней самым замечательным образом!»

Фамилия другой женщины была Глинкина. Гусятников принял ее ложную версию возраста (34 года), по документам зная, что еще в апреле прошлого года ей исполнилось 40. Почему Глинкина скрыла свой возраст, доподлинно не известно, впрочем, ничего удивительного в этом нет, таким образом поступает большая часть второй половины человечества. Варвара Петровна была ниже Латиповой, но крупнее. Особенно выделялся ее зад. Он походил на пару обтянутых шалью деревенских перьевых подушек, подвязанных к тонкой талии. Груди, как два миниатюрных кофейных блюдечка, чуть выступали над худыми ребрами. Соски же напоминали крупные угри на прыщавом лице несовершеннолетнего, а околососковые кружки можно было сравнить с лоскутиками наждачной бумаги. Лобная мышца, казалось, была атрофирована, поэтому лоб выглядел неподвижным, будто цементный, а уши были не просто большими — огромными. Мелькала мысль, что их искусственно приделали к голове для какой-то служебной надобности. Но что особенно удивительно было на ее лице, так это приплюснутый носик — настолько маленький, что трудно было разглядеть ноздри. Обе щеки и подбородок Варвары Петровны покрывала растительность, которую, впрочем, можно было заметить и на ее плечах и спине, а также на икрах. Варвара Петровна довольно часто улыбалась, порой неизвестно по какому поводу, выставляя редкие исковерканные зубы. «Вот это секс-бомба! О такой им надо только мечтать! И добиваться ее ласк! Раньше соблюдение целомудрия считалось христианским долгом и вообще богоугодным делом. А нынче почти всеми оно воспринимается как дурачество и даже признак пошлого упрямства», — удовлетворенно констатировал Иван Степанович.

Первой приглашенной к широкому дивану парой оказались Латипава и Сергей Андреевич Казначеев, который тоже был отобран не случайно. Господин Гусятников тщательно обдумал его кандидатуру. Ему хотелось найти в «Римушкине» амбициозную личность, какого-нибудь бывшего преподавателя, филолога или даже заштатного писателя, которыми нынче полна Россия, — готового за долларовый гонорар выполнять любые заказы. Однако у самого Казначеева имелись далеко идущие виды на «Римушкино». Он мечтал сделать карьеру. В столице у него мало что получалось, зарплата не росла, перспективы в училище были минимальные. Приходилось зарабатывать крохи заказными обличительными текстами. А тут перед ним выросла фигура олигарха Гусятникова. Он плюнул на свою работенку в Москве и переехал на Орловщину, где был представлен Ивану Степановичу как мужичок, готовый взяться за любое поручение. «Лишь бы хорошо платили, — успокаивал Сергей Андреевич свою на все согласную совесть. — В таких условиях можно легко в крепостные записаться». Вид беглого москвича никак не соответствовал его внутреннему содержанию. Это был стройный мужчина лет сорока. Светозащитные стекла очков не позволяли определить цвет его глаз, но казалось, что они были темными. Плотно сжатые узкие губы выдавали ранимость и осторожность натуры, а продольные морщины на скулах говорили об упрямстве.

Господин Гусятников в возбужденном нетерпении требовательно захлопал в ладоши, давая действующим лицам своего представления понять, что пора приступать к делу. И дело действительно пошло, причем стараниями Казначеева довольно энергично. Первый раз в своей жизни Латипова получила поцелуй не от пьяного вдрызг бродяги, а от вполне приличного с виду мужчины. Он страстно целовал ее: губы, глаза, лицо, шею, «вчерашние пончики», пупок, бедра, ноги. Это неистовство вначале встревожило ее, но, дрожа от ужаса, почти на грани обморока, она повиновалась. Казначеев ласкал ее не как пресыщенный сексом наемный партнер, а как страстный любовник, одержимый эротическими фантазиями. Иван Степанович неотступно следил за выражением лица Латиповой. Вначале оно было ошарашенным, затем заговорил инстинкт и перед ней начала медленно открываться таинственная природа плоти. «Почему он так нежен со мной? Со мной, не совсем подходящей для эротики женщиной? — проносилось у нее в голове. — Что за подвох готовит мне этот шикарный мужчина?» На смену первому смятению и растерянности приходило возбуждение. Пульс учащался. Грубо скроенное приземистое тело, увлажненные слезами страха мутные глаза, взлохмаченные волосы, вспухшие от поцелуев губы, постепенно проникались готовностью к новому чувственному миру. Если первые полчаса эротической сцены руки Латиповой были крепко прижаты к собственному животу, то потом, когда в ней стала просыпаться женщина, пальцы — вначале осторожно, с опаской, стыдливо, а затем все смелее и смелее — стали дотрагиваться до Казначеева. Еще через несколько минут она уже сжимала в руках его голову, облизывала его уши, пробиралась язычком в самые отдаленные места. «Хао, хао ! — Сноска — в переводе с китайского «Браво, браво»!) — восхищался про себя развитию сюжета Иван Степанович. — Продолжайте, продолжайте! Между вами сегодня должна зародиться пылкая страсть. Разбудите в себе дьявола эроса! Хао! Я хочу изменить ментальность этой замухрышки, еще давеча убежденной, что, кроме пьяного бомжа, ею никто и никогда не заинтересуется. И я уверен, что этот эксперимент будет успешным. Без операционного вмешательства (вряд ли какой-нибудь пластический хирург возьмется за такое гиблое дело, какую сумму ему ни предложи) я сотворю из нее убежденную в своей чарующей силе даму. Через месяц-два она сама будет выбирать лучших кавалеров. У ее ног начнут ползать популярные артисты, модные лесбиянки, писатели авангардной ориентации, олимпийские чемпионы и ведущие ток-шоу. Весь бомонд столицы! Я знаю, как это сделать, и с удовольствием посвящу время этой интриге, чтобы как следует поиздеваться над человеком. Тьфу! Ведь, кроме плевка, он ничего не заслуживает! Правда, этот плевок безумно тешит мое тщеславие. Хао! Без него я и сам себе был бы не интересен. Как это полезно — давать трепку человечеству! То есть прежде всего самому себе! Ведь я такой же, как Латипова, Казначеев, как совершенно все прочие! Может быть еще более паскудный! Еще более отвратительный! Лиши меня денег, недвижимости, бизнеса, чем я буду заниматься? В какой дыре окажусь? Чем начну зарабатывать на хлеб насущный? Сам буду действовать локтями, чтобы стать крепостным «Римушкина». Барьер-то между нами лишь денежный. Лишь цифры, лишь кучи купюр разводят нас на две стороны! Дай им пару десятков миллионов, они свое поместье выстроят, чтобы издеваться, издеваться, издеваться надо мной! Если у тебя есть деньги, ты обретаешь божественную ипостась. Если нет этих чертовых ассигнаций, твоя плоть получает земной, рабский статус. Вот она — вся житейская философия! Ведь я себя исключительным существом считаю. А если без них останусь? Или вообще без ничего? Брррр! Ой, даже думать об этом не желаю! Ничего исключительного во мне не окажется! Поэтому надо торопиться зарабатывать, приумножать капитал, чтобы тратить! Тратить! Без затрат нет творчества, а без него нет ощущения собственного могущества. А при отсутствии этого важнейшего чувства у меня нет и не может быть никакого вкуса к жизни. Незаметный человечек, может ли он возбудить во мне интерес? Конечно, нет! Брррр! Я должен более усердно прислушиваться к самому себе, и ни к чему другому. Вот обещал Казначееву пятьсот долларов за нынешний вечер. Но старательный малый превзошел все мои ожидания. Надо дать двойную ставку, даже тройную. Есть уверенность, что завтра он позабавится с «дамой сердца» более тонко. Ошарашит ее чем-то экзотическим, явит необузданные фантазии. Ведь нечистая сила денег творит с людьми невероятные вещи. Помогает свершать чудеса! У Латиповой будет пять любовников. Кроме искусства эротики и секса, они должны владеть особой лексикой. Их слог будет ласкать, как прикосновение возлюбленного. «Ты, Алевтина, подобна звезде Голливуда, львица всех мировых подиумов! Жемчужина кремлевских тусовок!» И так далее… Начну одевать ее в платья от лучших кутюрье. Она сядет за руль последнего «Порше», у нее будет своя визажистка, прислуга. Переселю ее в гостевой дом в Барвихе. Спальню уберут персидскими коврами, «изюминкой» гостиной будет интерьер от «Богезе». В прихожей установлю бронзу от «Артемано». Сам буду обращаться к ней на вы, спрашивать советов, говорить о бизнесе, о политических предпочтениях, о выборе друзей, о манере одеваться. Пусть она рекомендует, как обольстить женщину, какие вина заказать: «Барроло», «Маси», «Шато де ла Фит» или «Помероль»? Какие сыры подавать к винному столу: итальянский «Пармезано», французский «Рокфор», грузинский «Сулугуни» или швейцарский «Эмменталер»? Я привью ей разрушительную для сознания привычку, которая на некоторое время станет ее кредо, — никогда ни в чем себе не отказывать. Желать — и получать желаемое сполна. И не в результате упорного труда, приложения огромных усилий, таланта, а по волшебству: цак-цак — и все уже на столе, в гардеробе, в гараже, на банковском счете, в кровати, в кошельке! Вот она цель — воспитать барыню, богачку и капризулю, с деформированной психикой хозяйки жизни, чтобы в один прекрасный день лишить ее всех этих преференций и выбросить на улицу, напялив на нее прежние одежды, оставленные в третьей хате моего поместья. Ох, как она их забудет, как начисто вычеркнет из памяти! А тут они опять на ней. Стоит взглянуть в этот момент на нее. Какой отчаянный ужас можно будет прочесть в ее глазах! За этот ужас стоит хорошо заплатить! Чтоб самому до жути страшно стало! А потом выбросить ее! Но не на московский проспект, где сверкают бутики, а в бездорожье, в уличную слякоть Мценска или в барак «Римушкина». И тут настанет второй тур великого удовольствия: наблюдать за ее поведением. Что с ней произойдет? С каким выражением своего уродливого лица она очнется? Придет ли в себя? О чем начнет размышлять? Каким способом в самом начале своего изгнания попытается вернуться в мир, откуда выброшена? Как станет отгонять от себя пьяных бродяг, пожелавших бесплатного секса? Кого звать на помощь? Вот спектакль, который дорогого стоит. Колоссальных денег потребует! И я готов платить. Тратиться! Выкладывать капитал! Хао! Хао, Гусятников! Кто позволит себе поспорить со мной, что сознание этой кикиморы не пошатнется, не изменится? Ведь ей и в голову не придет простая мысль: непозволительно так просто принимать благодеяния, без которых можно жить. Она и на долю секунду не заподозрит, что великолепные условия жизни, вдруг открывшиеся для нее, — это неспроста. Что обязательно последует жестокая расплата и горькое разочарование. Она не поверила бы, что лежащим у ее ног поклонникам я плачу приличные гонорары! Что за платья, автомобили, украшения, деликатесы, которые она получает от любовников, я рассчитываюсь из своего кармана. Потому что, наблюдая за ней, приглядываясь к ее шикарному образу жизни, к ее искренним радостям, а потом к ее беспредельной, неотбратимой нищете, наблюдая за ее страданиями, свыкаясь с ее уродством, я, прежде всего, вижу самого себя! И делаю я все эти так называемые благие дела по одной главной причине: я получаю удовольствие от издевательства над самим собой. Таким оригинальным способом я секу себе задницу, колю себя шилом, плюю в собственную физиономию, чтобы еще и еще раз громко заявить своему разуму: ну и дерьмо ты, человек! Ну и дерьмо ты, Гусятников! Пустить бы свои фантазии на что-то замечательное, на прорыв в сознании, на возвышенный полет мысли, но нет! Нет! Природа не пожелала наградить меня потребностью в других поступках. Например, в том, чтобы обожествлять человека, покорять Вселенную! Изредка я сожалею об этом, но все силы дня грядущего по-прежнему трачу на собственные потехи. Ведь пока не существует ничего , что способно обуздать меня, изменить сознание, направить энергию в другое русло…» Тут Иван Степанович дал распоряжение своему помощнику Лапскому готовить для очередной процедуры другую отобранную пару — Глинкину и Самусева. А сам пошел во вторую хату, чтобы проверить, не ломается ли таджик Каюлов.

Здесь он застал именно ту картину, которую предвидел и планировал: обеденный стол был завален яствами. Чего только не было: жареный молочный поросенок по-грузински, испанский хамон, копченая свиная ножка из Голландии, пельмени с фаршем из поросячьих язычков, кочан, начиненный печенью дикого кабана, чешская свинина по-охотничьи, окорок жареный, белорусская драчена свиная, свиные ножки с кислой капустой по-немецки, свинина фаршированная с сыром по-тульски, свинина тушеная с яблоками по-украински, свиные шарики с ананасом, салями всех видов, сало с чесноком, с луком, с зеленью, английский бекон, бекон заливной по-шотландски, свинина по-шанхайски в соевом соусе, свинина по-кантонски с кедровым орехом, кабанья спинка со шпинатом, фрикадельки паровые с имбирем и так далее и так далее. Более тридцати наименований блюд и столько же бутылок самых разных спиртных напитков располагались на столе. Каюлов ничего не ел уже пятые сутки. Он пил лишь воду и отказывался даже смотреть на гастрономические деликатесы. Повар Евгений каждые четыре часа ставил на стол свежую еду, а «устаревшую» передавал в четвертый барак, где проводился другой замечательный опыт — провокация чревоугодием.

— Как дела, Каюлов? — спросил Иван Степанович.

— Спасибо, пока жив!

— Бастуешь, не ешь? Долго ли протянешь? У тебя же большая семья, а ты один работаешь. Семье деньги нужны…

— Вы испытываете меня, а я хочу испытать вас.

— Это как? — удивился Гусятников.

— Без еды человек сможет прожить двадцать пять — тридцать дней. Сомневаюсь, что вы планируете уморить меня. Зачем? Что вам даст моя смерть? В чем убедит? Можете не сомневаться, к такой еде я не притронусь, но хочу увидеть, сколько дней вы сможете держать меня на голодном пайке. Чтобы потом понять, существует ли в вашем сознании мораль. Тут не человеческая, а дьявольская ментальность нужна — умертвить невинного человека, отца огромного семейства. Очень непросто такое содеять! Я готов принять смерть, потому что не способен нарушить исламские законы. Сверкающее в стаканах вино, христианские аппетитные блюда не способны соблазнить меня. Каким вам представляется конец этого сюжета? Что, вы готовы благословить мою кончину? Конечно, вполне возможно, что вы некрофил и смерть человека вам в радость, как пилюля, успокаивающая душу. Ведь людоеды нередко встречались среди русских помещиков. Нет? Сердитесь? Вижу, что сердитесь! Выходит, мое предположение вам неприятно и вы от своих рабов готовы слышать одни комплименты. Нет, я конечно, не жду от вас дифирамбов в адрес ислама и моей скромной личности. Бедняге поневоле, жертве распада коммунистической империи. Но уважать можно молча, про себя, не устраивая провокационных спектаклей. А что вы, уважаемый господин хозяин, ежедневно выставляете перед мусульманином блюда исключительно из свинины и мучаете его голодом? Смешно? Умно? Нет! Глупо, жестоко! Еще несколько дней потерплю, а потом уйду искать заработок в другое место. Надеюсь, за простой заплатите?

Гусятников опешил. Поэтому не торопился отвечать. «Странно, — задумался он, — когда я поставил его в бадью с козлиной мочой, он помалкивал. Но почему сейчас протестует? Неужели причина в вере? Этот атрибут мещанской надстройки? Она может быть так сильна, что способна подавить инстинкт самозащиты? Подавить аппетит — основную пружину биологического бытия? Не верю! Быть не может! В современном мире существует несколько основных концепций мировосприятия: религиозная, экономическая, коммунистическая, приоритета силы и бессознательного „либидо“. Я же предлагаю разбудить в сознании человека нечто совсем иное, по-моему мнению, наиглавнейшее: фантазию не обремененного культурой свободного разума. Человек обязан позволять себе абсолютно все. Издеваться над идеями прошлого или восхищаться ими. Впрочем, я-то знаю, что ничего особенного в прошлом нет и тот, кто захочет восторгаться им, публично или самому себе станет доказывать, что он безгранично глуп. Моно-Гусятников закончился, настало время мульти-Ивана Степановича. Ведь вся прелесть жизни в противоречиях. Сегодня ты правоверный христианин, завтра — сексуальный маньяк, через день — сверхсущество, а через несколько минут — жалкий бродяга, спившийся сифилитик. Просыпаешься истинным мусульманином, за обедом становишься атеистом, а засыпаешь иудеем. В этом прелесть существования. Категорически не желаю, чтобы меня попрекали вчерашними поступками или высказываниями. Вчера Гусятников был другим, он минуту назад был другим, он через минуту опять станет другим! Он каждый раз другой. Ведь он невероятно загадочное существо! Именно в этом замечательная интрига жизни. Неужели ее смысл в том, чтобы Иван Степанович каждый день был — а живем мы в сознательном возрасте около двадцати тысяч дней — одним и тем же? Всю жизнь твердить, что Бог и никто другой сотворил мир или что я не могу изменять жене, потому что венчался в церкви? Что человек произошел от обезьяны или что американцы — дурни, потому как считают, будто Швейцария это фабрика по выпуску сыра, а не страна, которой около семисот лет? А россияне очень агрессивны, потому что на пляже под солнцем пьют теплую водку? У меня вызывает смех, когда я наблюдаю за людьми, которые перед едой молятся. Другой раз самого тянет помолиться, на груди полумесяц поносить. Я открыто хохочу, когда встречаю женщин в чадре или мужчин с косами и в кипе. В иной день самого тянет переодеться. Чудак! И в этом моя прелесть! Я как раз от такой сумбурной карусели неприкаянности испытываю кайф, и главное, никого не понуждаю следовать моим принципам. Сегодня я приверженец одного, завтра — любитель, почитатель другого. Один час я злой, другой — добрый, хороший, позже никакой. То до беспамятства влюбленный в самого себя, то люто ненавидящий Ивана Степановича. Ведь сам мир призрачен, поэтому моему воображению приходится рисовать его в столь фантастических формах. Только в таких вольных упражнениях духа может истинно развиваться разум. А кой толк ежедневно бить челом, читать заученные псалмы или целовать иконы? Сознание Гусятникова, да, видимо, и многих других, значительно шире, чем сюжеты Евангелия! Чем литые строчки Библии! Чем конституции и национальные гимны. Что этот таджик ко мне так пристал? Упрекает! Я вовсе не силой хочу заставить его есть свинину. Я лишь дьявольским приемом соблазняю: мне жутко хочется знать, проснется ли в нем свободный человек — тип, похожий на меня. Тут без дьявольщины никак не обойтись. Что, готов даже помереть? Пока, дружище! Пока! Как я не хочу стать преградой продолжению рода человеческого, так и категорически не желаю притормаживать самоубийц. У каждого из нас исключительно своя дорога! Зачем вмешиваться в этот таинственный путь? Но что же ему ответить? А вот ничего! Пройду мимо с высоко поднятой головой».

Иван Степанович так и поступил — и уже через несколько минут был в четвертом бараке. Встреча с чревоугодниками сулила остросюжетную драму. А мысль, что цивилизованный человек способен на необыкновенные зверства, по своей жестокости превосходящие фантазии варваров, наполнила его сердце безмерным любопытством. «Неужели смогу? Не дрогнет воля показать им, на что способен Иван Гусятников? — проносилось у него в голове. — Измышления святой инквизиции должны показаться детскими забавами. Я же с особенной идеей тороплюсь!» Впрочем, открывая дверь, он заставил себя проявить спокойствие. Порок чревоугодия всегда вызывал у него смешанные чувства. И он решил провести эксперимент, чтобы до конца понять: возможно ли воспитать в людях страстную прожорливость или всему виною заложенный в них генетический код и отсутствие в сознании каких-либо маячков для самосовершенствования. Перед ним возникла неожиданная картина: трое доходяг сидели за столом, на котором возвышалась многоярусная пирамида тарелок с яствами. Впрочем, худые мрачные мужички смотрели на неимоверное изобилие гастрономических деликатесов с презрительным сожалением. Изысканная снедь не вызывала у них никакого аппетита. Стол был окружен металлической сеткой высотой около полутора метров. За первой оградой находились голодные псы. Семь крупных дворняг, одурманенные ароматами поварского искусства, виляя хвостами, зычно скулили. За собачьим кольцом поднимался второй круг ограды. Здесь у сетки, прижавшись к ней лицом, изнывали от голода пять толстяков. Они издавали хриплые звуки, похожие на те, которые по утрам слышны у клеток хищников столичного зоопарка в Грузинах. Господин Гусятников запретил старосте «Римушкина» давать им еду. Третьи сутки они ничего не ели, а их яростные взгляды круглосуточно упирались в несметные блюда и лакомства. Но не только вид деликатесов, до которых нельзя было дотянуться, травмировал их сознание: гастрономические ароматы злили их никак не меньше. Иван Степанович установил здесь порядок, который, кроме него и старосты, никто не знал. Чтобы возбудить у чревоугодников лютое бешенство, а затем понаблюдать, с какой скоростью будут рушиться остатки их здравомыслия, он ввел в бараке меню Гулага. Две поллитровые кружки воды ежедневно, каждый четвертый день два клубня картофеля и головка репчатого лука, а каждый пятый три ложки сырой фасоли и голая говяжья кость. Для пущего издевательства каждую пятницу разрешил подбрасывать им пять накануне забитых крыс, а по субботам — охапки свежей крапивы. «На какой день они начнут все это есть? И не просто заглатывать, а смакуя, с аппетитом тщательно пережевывать, закатывая от удовольствия глаза? — этот вопрос интриговал Гусятникова. — Интересно понаблюдать, как один станет отнимать у другого „свою долю“ крысиного мяса, с потрохами запихивать ее в рот, делить хвост или вырывать из зубов жгучую крапиву. А вдруг они станут поедать друг друга? — сконфузившись, неожиданно подумал Иван Степанович. — Брррр! Конгью! Конгью ! (Сноска: с китайского «ужас»). Хотя как это «брррр»? Чего я испугался? Мне-то как раз это и надо спровоцировать, чтобы своей цели добиться. Что же тогда во мне необычного, сверхчеловеческого, если даже такой вялый, пошловатый сюжет вызывает отвращение? Необходимо каким-то ухищрением стимулировать обжор, вызывать у них аппетит по отношению к себе подобным. Разбудить в каждом из них маниакальные чувства антропофага. Но как? Ответ прост: если есть мозги, значит, что-то придумаю. Ведь человек такое мерзкое существо! Гадкое! Гадкое! И я, изобретатель этой жуткой уловки, и они, клюнувшие на наживку, которая вызовет неотвратимое желание отобедать соседом по «Римушкину». А пока здесь делать нечего. Спектакль только начинается, и, откровенно сказать, совсем неплохо. Необходимо лишь продумать, каким образом вызвать у них то самое чувство, которое обострит канву интриги четвертого барака. Но я забыл о первом круге, о ганджоу! (Сноска: Китайск. «дистрофики»). Необходимо взглянуть на них, чтобы обогатиться новым сценарием извращения. Условие оплаты рабочего дня в круге первом — поедание десяти блюд. Не увеличить ли норму до пятнадцати? — «Эй, комендант, сколько блюд едят твои доходяги?» — «Больше пяти пока не поднимаются. Лишь один сегодня до семи добрался». — «Что, за три рабочих дня они ни копейки не заработали? Сегодня же прибавляй зарплату и увеличивай норму обязательного рациона. Будем платить им не три, а пять долларов в день премиальных. Но теперь необходимо съедать пятнадцать полных тарелок. А тот, кто не выполняет указания, зарплату не получает. Его секут розгами. Сам будешь наказывать».

Теперь я направлюсь в седьмой барак, к убийцам. Взглянем на Григория Ильича Проклова и его почтенное окружение. Чем озадачено их буйное сознание? Неужели они уже точат ножи или даже пустили их в ход и потекла кровь? А наблюдать за страданием себе подобных для злодеев пир души. У них она своя, людоедская, надо приглядеться к ним, понять, что можно найти в них интересного. Ведь убивцев-то немало, около десятой части процента от всего населения, а это более семи миллионов извергов. Сила может оказаться несокрушимая! Вот и родилась неожиданная мысль — объединить их всех. Впрочем, я тут же пожелал продвинуться в этих размышлениях значительно дальше. Не поддерживать этносы необходимо, а разрушать нации, уничтожать все, что есть в человеке национального. Совершенно непонятно, что такое национальность? Это — этнические корни и ощущение себя «кем-то» или знание языка, культуры и места жительства? Тут можно спорить до хрипоты. Но в новом глобальном миропорядке необходимо создавать государства по абсолютно другому принципу. Не этнос, не культура, не мировоззрение, не язык должны лечь в основу общественных образований, а единственный и справедливый критерий — принцип идентичности генетической программы. Естественный отбор по-настоящему восторжествовал бы, конкуренция генетических ансамблей обрела бы эффективные формы, а лозунги грели бы сердца: «Душегубы всех стран, соединяйтесь!» Или: «Чревоугодники поселяются на 52-й широте и 27-й долготе»; «Сексоманы создают государство на берегах Азовского и Черного морей!»; «Плуты расквартировываются между Волгой, Доном и Окой!» Или: «Политикам выделяются земли в Предуралье!»; «Наркоманы поселяются в Краснодарском крае». Военные конфликты получили бы логический смысл. Люди одной программы воюют с людьми другой. В этих схватках проглядывалась бы основная идея эволюции. Изверги нападали бы на чревоугодников, наркоманы вступали в смертельную схватку с плутами, политики сходились в драке с извращенцами, безбожники осаждали верующих. Внутри новых общественных структур нельзя было бы встретить отступников, здесь все слепо верили бы в свои идеалы, свято хранили бы верность собственным наследственным кодам. Именно так, в ходе битв между людскими программами, скорее всего сможет возникнуть совершенно новое существо. Попробовать этот сценарий в «Римушкине?» Барак на барак? Носители одного греха на приверженцев другого? Пожалуй, любопытно, очень любопытно, но не сразу необходимо столкнуть их, а лишь во второй части. Первая ведь уже набирает неистовую силу, предвосхищает занимательное зрелище. Теперь с огромным интересом открываю дверь к душегубам. Что у них, как? Кто кого съел, убил, расчленил? Одна жертва, две, три? Может, это уже не жилое помещение, а камера пыток или часовня убиенных?»

Но к своему удивлению господин Гусятников застал в доме умиротворяющую картину. Один спал, двое с ленцой передвигали шахматные фигуры, кто-то играл на гармонике, а трое со скучными лицами смотрели телевизор. В спящем на диване человеке Иван Степанович признал Григория Проклова. «У этого дьявола сон ангела, — удивленно подумал владелец поместья. — Какое несоответствие между умиротворенным выражением лица и демоническим нравом. Это наиболее яркий пример бесовской маски. Интересно, что ему сейчас снится? Идиллия извращения? Опоэтизированное убиение младенцев? А может быть, даже расчленение самого Ивана Гусятникова? Что если он действительно именно об этом сейчас грезит? И радуется, радуется видению в своем сне? Мечтает свежевать меня, рассечь вдоль позвоночника, разрубить на порционные шайбы бедра? Обжарить мои ребрышки? Вот сволочь тюремная… Пораженный этими неожиданными мыслями, я, естественно, всерьез оскорбился. Мне даже захотелось врезать по его блаженной роже, чтобы дать этому негодяю понять — такого позорного надругательства над собой я никогда не допущу. А вдруг да и разрешу? И не так чтобы совсем немного, а позволю все, на что посягнет чужая безрассудная воля? Кто знает, кто знает? Впрочем, мой разум как быстро вскипел, так моментально и остыл, даже спину прошибло холодом. И я уже размышлял совсем о другом: Григорий Проклов должен стать моей главной жертвой. Насмотрюсь на его извращения и теми же приемами, но с большей ретивостью начну измываться над ним. Ох, быстрее бы пробил этот час! Как хочется разобраться — на что я готов в своих крайностях? Очень важно знать самого себя, понять, есть ли хоть какой-то рубеж, черта, за которую я носа сунуть не смогу. Я, Гусятников, и остановлюсь? Возможно ли такое? Неужели есть что-то, способное действительно притормозить меня, заставить услышать зов морали: „Стой, Иван Степанович, куда это тебя заносит? Не годится! Срочно вернись в рамки допустимого!“ Или меня парализуют религиозные постулаты? Смутят традиции массовой культуры? Запротестует генная комбинация перед разгулом страсти? Напугает уголовный кодекс? Вспомнятся нравоучения бабушки о благородстве? Ох, провериться бы надо на сверхчеловеческое! Да скорее, Гусятников! Чтобы потом позволить себе от души порадоваться беспредельной вольности или глубоко огорчиться из-за собственной тривиальной ментальности. А если окажется: способен, но не на всё, а лишь на незначительные проявления чего-то сверхдозволенного, — разве такое горькое признание не вызовет тягу к самоубийству? К плевку в собственное изображение? Для чего жить-то, если признаешь себя незаметным человечком? Чтобы каждый мог пнуть под зад, бросая: „Пошел вон, несчастный!“ Правда, раньше даже модно было лепить из себя простодушного, не обремененного сверхзадачами мелкого субъекта. Вон у Гоголя их сколько было. Но сейчас совсем другое время. Нынче в моде „звезды“! И скромный, незадачливый Гусятников никого не заинтересует. Кроме скверного чувства к себе самому ничего это не вызовет! Как раз поэтому необходимо через силу идти на самые дерзкие поступки — чтобы очаровываться собственной личностью. Любить или ненавидеть, но исключительно самого себя! Стать ярчайшей звездой полнейшей вседозволенности. Трепетать перед самим собой. Восхищаться Гусятниковым! Чтобы массы вздрогнули от свершенного действия, а сам я долго любовался сотворенным спектаклем ужаса. И мечтал в следующий раз устроить еще более дерзновенный праздник извращенного разума! Все человечество должно наконец почувствовать на своей физиономии хлесткую пощечину Гусятникова. Нате вам! Нате! Еще не это от меня получите! А то задержались тайные планы Ивана Степановича в дальних нишах сознания. Они терзают меня постоянно, лепят из меня страдальца, жертву несбыточных намерений. От моих арогантных замыслов можно спастись, прячась под столом! Отрекшись от реальности. Но, разве такое местечко меня удовлетворит?» — «Лапский, дай мужикам водки, — бросил помощнику Гусятников. — Взбодри их души, а то они выглядят как пациенты санатория на водах. Когда они в пьяном угаре начнут неистовствовать, размахивать кулаками, разбивать друг другу головы, разнимите их силой. Я хочу понаблюдать за агрессивностью трезвого ума. А после водки фантазии умирают, остается лишь слепая идея. После похмелья в памяти возникает лютая ненависть к обидчику, а порой даже к соседу. Мне это как раз и надо: понаблюдать за извращениями трезвого сознания. Хочу понять, как у них все это начинается и как затем развивается. Народ наш в своей глубинной сущности испорчен. С религией, идеологией или без них — испорчен. Ну, я пошел. Звони мне, и сообщай, как здесь идут дела. Пойду в шестой барак взглянуть на будущих воришек». «Не укради…» — сказал он уже про себя. Такую чисто людскую потребность — и запрещать бедному человеку? Тьфу! Тьфу! Невежды! Что вы о людях знаете? Еще понятно, если отказывать в этом богатому, посягнувшему на чужое добро, но нищему? Обездоленному? Брррр! Ведь ген такого индивида требует кражи, это самый что ни есть защитный рефлекс жизни. В шестом бараке все с высшим образованием. Музыкантша, физик, биолог, бывший дьякон из Киргизии. Они пять дней ни крошки не ели. Такой уговор. Но идет ли искажение личности? И если да, то как? Тайно взгляну в замочную скважину, прислушаюсь о чем говорят. Должны же хоть где-нибудь совершаться какие-то действия. Сколько людей набрал, а скучно! Очень медленно разворачивается интрига. А я в динамике нуждаюсь, в клокоте наваждений».

Заглянув в отверстие замка, он быстро оценил картину: «У музыкантши щеки опали, побледнели, а были розовые. Взгляд растерянный, болезненный, злой. Носится по комнате, последние калории сжигает, а ей бы беречь их, ну сколько выдержит человек без еды? Двадцать пять дней? Тридцать? Если, конечно, не свихнется. Но мне ее не жалко, не жалко! И не потому что я с удовольствием плюю на человеколюбие. Я же эксперимент ставлю. Зная, что давно закончился биогенез, а ныне бурное развитие продолжает ось психогенеза, хочу заглянуть дальше, представить его вектор. Как будет эволюционировать гомо сапиенс. Вот меня и интересует итог задуманного спектакля: взглянуть, кто именно — и обязательно, как именно, — победит: голод или закон нравственности? Рефлекс или библейская заповедь? В какой последовательности начнет ломаться людская психика? Меня это занимает. Определить пик максимального напряжения в противоборстве инстинкта и нравственного кодекса — весьма перспективная идея… А этот физик из Караганды, так быстро бородой оброс, сидит, читает, видно, голод ему нипочем. Необходимо ли так безрассудно фантазировать, чтобы извратить совесть этого физика? Этот вопрос я задаю самому себе. Что я получу в финале: победу или поражение? Его надолго хватит, крупные мясистые уши подчеркивают замкнутость, даже жестокость, а небольшой рот выдает упрямство и неуступчивость характера. Впрочем, нередко случается такое, что в экстремальных условиях они первыми теряют себя и выкидывают что-то невероятное, после чего страх и стыд может охватить любого. Но, конечно, никак не меня! Подождем. Сейчас начнется самое главное. А вот и учительница биологии из Гомеля. Небось изучала влияние урана на почвы полей близ Чернобыля. Мутации грызунов и так далее. Мерещилось ей, что из степных мышей в результате трансгенных изменений в один прекрасный день появятся мамонты, которые в далекой перспективе окажутся новым видом разумных существ. Ведь известно, эволюция пробивалась по каждой антропологической вертикальной линии, и возрастал человек в новом и усложненном образе. От предгоминид к австралопитеку, потом к синантропу, затем к питекантропу, неандертальцу, гомо сапиенсу, а впереди — к космикусу и далее, и далее… И так без конца, до абсолютного разума в абсолютной материи, соединенных в единый божественный образ. А эту даму я не узнаю, не туркменка ли она из Ашхабада? Точно, кажется, она училась в консерватории. Глаза хищницы, и жар от нее исходит, словно кипит вся. Какой продукт в ее сознании варится? Что выплеснется наружу: тарелка борща для собственного потребления или злобные планы мщения Ивану Гусятникову? Очень трогательно, но больше смешно. Смешно, смешно. Она? Против меня что-то задумывает? Восторги, восторги начинают захлестывать меня. Надо же такое придумать! Я подзываю коменданта шестого барака, его имя меня не интересует, я не держу его в голове, для чего мне никчемная информация, и даю команду: «Накрой в столовой барский стол. Завали его изысканными деликатесами, открой пару бутылок первосортного вина, поставь графин водки „Большой“, укрась стол экзотическими фруктами и объяви крепостным, что скоро хозяин придет с приятелем поужинать. Потребуй, чтобы моей трапезе не мешали. К накрытому столу никто не должен подходить, но дверь столовой оставь открытой, разлей на пол водки, не скупись, пусть ароматы яств и спирта заполнят гостиную. Мне надо возбудить аппетит, и не простой, а дикий, зверский. Я же останусь за ширмой, мое место сегодня там». — «Прошу прощения, вас ждать? — отчаянным голосом начал комендант. — Вы сядете за стол, или я чего-то не понял?» — «Не твое дело. Выполняй поручение, смотритель, но в столовой чтобы никого из персонала не было. Она должна быть совершенно пуста. Официанты, повара сделают свое дело и пусть дожидаются дальнейших указаний в апартаментах. Danyuan xiuyang! Даньян хуянь (Сноска: с китайск. «Пустьотдохнут после работы» ). Если понадобитесь, я сам вызову. А провинившихся наказать розгами. Начинайте накрывать ужин. Да живо!» Иван Степанович подумал, что пора в современный язык вводить лексические формы старой Руси. «С розгами у меня неплохо получилось! Совсем как у административной элиты романовской империи, — мелькнуло у него в голове. — Да, замечательное у нас прошлое, жаль, почти забыто. Если и вспоминают что-то, то совсем недавнее, противоречивое, русско-немецкое. И перебирают в памяти это время как-то особенно громко, без стеснения. А в этих событиях — много неоднозначного. Ведь когда первые крестоносцы дошли до Гроба Господня, они по колено были в крови. Церковь не любит говорить об этих событиях. Но и наши отцы, дошедшие до победы… они тоже по плечи тонули в крови. А мы уже более шести десятилетий все шумно празднуем, забывая, по какому поводу пьем… Я сам не готов заступиться за великое прошлое, выйти на площадь, чтобы пропеть гимны Х1Х веку, но такие песни других ревнителей старины порадовали бы мой слух. Впрочем, лишь мизерной части интеллектуалов придет на ум такая вздорная мысль. Подумаешь, старина! Тьфу! Тьфу! Сегодня мало кто желает заглядывать в царские времена, чтобы ненароком не остаться там навсегда. А не подозрительна ли эта странная боязнь, если она оказывается к тому же и общенациональной? Да и, похоже, не излечимой? Почти европейская, тревожная осторожность! Но они-то боятся вернуться в бедность, а мы чего опасаемся? И вообще, откуда у наших такое обостренное чувство неприятия дней давно минувших? Забыли, что Европу копировать русскому никак нельзя? Сколько поколений об этом постоянно твердят! Я безжалостно наказывал бы любого, кто игнорирует собственную историю! Но сейчас я должен думать совсем о другом. Меня ждут химеры разума. Я тороплюсь встретиться с ворами, придирчиво вглядываться, как моральные устои начнут деформироваться, а академическое образование вовсе не помешает совершать смертные грехи. Я дарую им возможность доказать, что в человеке еще остался нравственный голос, как знак христианской цивилизации. На столе моя собственность, — правда, кулинария, а не ювелирные драгоценности, но моя! Тронуть ее без моего разрешения нельзя! Поднимется ли у них рука на нее? И как скоро это произойдет? Через муки переживаний, через душевные страдания или просто и банально: хап! Хап! Вот что интересно, вот что я так страстно хочу понять, чтобы еще больше убедить себя в правильности своего мировоззрения: человек не заслуживает никакого уважения, и плевать на него с любого расстояния доставляет мне высшее наслаждение. Единственная тайна, вызывающая искреннее любопытство и желание проникнуть в нее, следующая: как уважаемая программа, которая оценивается в неисчезаемом, вечном айкью, оказалась в такой никчемной биологической структуре? Ей и срок-то отмерен семьдесят лет! Плоды возмущенного разума живут тысячелетия, а воспаленной плоти — в закулисных тайнах мутаций — не больше двух-трех поколений, не достигнув нирваны. Должно же быть ясно, наконец, всем, что между разумом и плотью непреодолимая пропасть. Как между восторгом и забвением! Как между мечтой познать мир и желанием как следует высморкаться. Это два абсолютно враждебных друг другу субъекта, которые сосуществуют вместе, но не стали партнерами. Не смогли по-настоящему объединиться в одно целое. У них слишком много непреодолимых противоречий, как в незапланированной встрече будущего и прошлого. Жизни и смерти! Мой эксперимент должен доказать, что я прав! Еще больше убедить меня, что собственное я — нечто совсем другое, чем собственный разум. Потому что «я» состоит из нескольких составляющих и самая большая его часть — в биологии, то есть не в разуме, а он сам тайна, призрак, привидение. Первая составляющая (программа) не сможет в гармонии жить со второй, более того, вторая враждебна первой. Хотя кажется, что разум никак не может быть враждебен собственной плоти. Поэтому результаты эксперимента еще раз подтвердят мое убеждение, что библейские заповеди написаны только для одной программы, для разума. А человек совершенно не цельное существо. У его разума божественное происхождение, а у плоти — дьявольское. Не потому ли большой ум редко кого соблазняет, глубочайшие мысли наводят на массы ипохондрию, а книги корифеев разума пылятся на библиотечных полках? Но тело, сексуальные формы, ядреная плоть будоражат всякого! Индустрии ума не существует, а индустрия секса стремительно растет. Не дьявольские ли это атаки на сознание? Тут я опять торопливо прильнул к замочной скважине, но уже в особом возбуждении, казалось, даже с азартом. Пожалуй, возможность наблюдать за поведением холопов становится для меня высшим на сегодня развлечением. Как они смогут воздерживаться? Насколько у них хватит воли? Ведь необходимо обладать сверхчеловеческими качествами, чтобы не броситься на пищу после нескольких дней голода. В этот момент стало созревать ощущение, что меня может ожидать сюрприз. Знаю же, что в какой-то момент истории на смену неандертальцу вдруг появился человек. Откуда он взялся? Из теней генных мутаций? Из-за кулис универсума? Гипотез предостаточно, однако я верю лишь в собственную версию. Возможно, она несколько экстравагантна. Но это мое дело. Меня охватил какой-то непонятный страх, подсознательное волнение. Щель, в которую я старательно вглядывался, вдруг начала расширяться, обращаясь в огромную смотровую площадку. Это неожиданное превращение чрезвычайно удивило меня. «Что за чудеса?» — мелькнуло в голове. Впрочем, ароматы кулинарных изысков и спиртового букета водки «Большой», адским порывом хлынувшие на меня, моментально удалили из сознания предыдущие сомнения, и мой глаз начал отмечать весьма пикантные подробности поведения крепостных. А именно, весьма странное замешательство, которое постепенно охватывало моих работников. Я поймал себя на мысли, что глумление над человеком доставляет мне хищническое удовольствие. Народ в гостиной явно оживился. Музыкантша прибавила темп ходьбы, а ее взгляд не отрывался от кулинарных изысков. Облик обрел целеустремленность, глаза заблестели, зрачки сузились, кулачки то и дело нервно сжимались и разжимались. «Она ломает в себе какие-то принципы, — ухмыльнулся я про себя. — Давай, давай, открывайся, извлекай наружу звериное начало. От программы свирепой твари не спрячешься». Физик небрежно отбросил книгу — духовная пища больше не интересовала его. И вдруг оказался перед самым входом в столовую, загородив его, словно подсознательно хотел оказаться ближе всех к столу. Глаза у него налились кровью, хрипловатое дыхание участилось, во всем читалась готовность к греховному действию. Чего он ждет? Вперед! Действуй! Видимо, аккумулирует энергию беспринципности. Чтобы принять быстрое решение, человек должен быть абсолютно свободным. Физик лишен этой свободы, у соотечественников, прибывших в Россию из ближнего зарубежья, одни комплексы. Как же далее будут разворачиваться события? Да были ли у него принципы? Yinggai zanhuan! (Сноска. Китайск. «Необходимо подождать» ). А бывший дьякон, прежде церковный староста, что это он расплылся в улыбке? С тяжелых его губ еле слышно слетают слова восхищения: «Икорочка и маслице на блюдцах, севрюжка, королевские креветки, и балычок, и окорок, а вон и поросенок, язычок. Чего только нет! Ой-ой! Рог изобилия! Кажется, ни за что на свете не устоять мне перед таким соблазном. А что Боженька? Простит? Простит! Прежде ведь не раз прощал! Впрочем, отрадно даже не то, что он простит, а то, что пока до него дойдет этот мой грешок, он обо мне вовсе забудет. Как я могу сохраниться в его памяти? Меня даже мать родная не помнит, а родной брат, увидев, без остановки чертыхается. Разве можно вспомнить, кто есть раб Тимофей Затулин? Нет, такой памяти не существует, чтобы Тимоху в голове держать, я ведь нередко сам себя забываю. Так что на мелкий грешок я уже почти готов, вот только определиться, с чего начать. Незаметно стащить спинку стерляди? Или ребрышки ягненка, поджаренные на гриле? Может, умыкнуть тарелку заливных телячьих язычков? Чтобы следов не оставлять? А потом и тарелку продать…» «Ну, молодец дьякон, признается, что без церемоний готов во грех войти. Теперь пора взглянуть на Осинкина из Тувы, он дневник ведет, журналист что ли или писатель? — прищурился господин Гусятников. — Что-то не видать его. Пусть каллиграфическим подчерком все старательно опишет, шаг за шагом проследит, каждую вздорную реплику на бумагу положит, сценку за сценкой правдиво занесет на свои страницы. Да, Иван Степанович хитроумно провоцировал человека, с твердым намерением обнажить скрытую за вуалью природную суть, его никчемную программу наизнанку вывернуть! Чтобы вдоволь насмеяться над несовершенством гомо сапиенса. А, вот он, за шкафом! Что вяжет? Да так ловко! Но это не вязка вовсе. Тувинец сплетает в косу длиннющую веревку, в ней уже аж три с небольшим метра. Но для чего? Что за странные фантазии? Не удушиться ли собрался сочинитель? Забавно! Даже захотелось осыпать Осинкина благодарностями. Ведь за таким редким событием воочию понаблюдать не каждому удается. И не просто понаблюдать издали, а вплотную подойти, так сказать, встать лицом к лицу, чтобы фиксировать каждую секунду, как он в петлю влезает и с каким выражением лица это проделывает. Взгляд-то у него каким будет? Бешеный, неистовый, или вялый, отрешенный? Как ему удастся носком оттолкнуть табуретку? А вдруг у него ничего не получится? Застрянет нога или что другое произойдет, и табуретка не опрокинется? Что тогда? Сконфузится ли он, станет ли раздражаться из-за своей неуклюжести? Обвинять табурет в неподатливости, в дурацкой конструкции? А может, замешкается, усомнится в верности последнего движения? Или все будет выглядеть по-деловому, как у гимнаста на чемпионатах, — раз, два и капец! Закряхтит, на губах выступит пена, тело искривят судороги, зрачки окаменеют, и окочурится мой крепостной на собственноручно свитой петле. А в последний момент и пошутить не грех: перед самой смертью, когда воля оставит тувинца, можно сложить его пальцы в дули. Так и повиснет он, обращенный к миру в позе ненависти ко всему человечеству, с дулями в кулачках! Ведь забавно? Забавно, забавно! Вот что еще! Жаль, что в самом начале не додумался, — ухмыльнулся Гусятников, — возможно ведь и другое развитие событий. Может быть, они в голодухе начнут его потихоньку поедать? Вначале кусочек, потом другой, побольше, а чуть позже съедят всего покойника. После семи-десяти дней полного отсутствия пищи это для человека вполне нормально. Что же тут необычного? Во все времена так было! Хочу понаблюдать за этой трапезой. Прислушаться к чавканью, увидеть, как они станут в восторге обсасывать косточки, приговаривая: «А что, совсем неплохо! Даже не думал, что он такой приятный на вкус!» А кто-нибудь даже бросит: «Объеденье! Еще хочу! Дайте добавки!» Но сейчас такому развитию событий нет места, стол завален продуктами. Этот сценарий надо припасти на следующий раз или запустить его у чревоугодников. У меня ощущение, что я успею насладиться и этим сюжетом в полной мере. Впрочем, вернусь обратно в барак номер шесть. Кстати, чем занята учительница из Гомеля? Как ее имя? Почему я ее не вижу? — Гусятников залез в карман пиджака, вынул лист бумаги, развернул его и прочел: — «Екатерина Блохина. Биолог». Биолог? Но где же она? Что она знает о своем предмете? Эй, комендант, — отстранившись от двери, бросил Иван Степанович, — найдите повод и обяжите Блохину находиться в гостиной. Скажите, что я назначил ее охранять сервированный деликатесами стол». — «Она целый день лежит в кровати. Видимо, больна», — шепнул ему комендант барака. — «Симулирует болезнь? Непослушание? Что может быть с человеком на пятый день голода? Я вас спрашиваю? Не на двадцатый, не на тридцатый, а лишь на пятый? Кроме паники в сознании, ничего. Но у нее же высшее образование, она должна знать, что никакой опасности для жизни нет и быть не может. Надо управлять своей психикой. Передайте ей мой наказ: она должна охранять мой ужин, находясь в гостиной». Впрочем, потребность в приказном тоне быстро прошла и я опять уткнулся в свою замочную скважину. Мой разум чувствовал себя при этом комфортно. Казалось, он уселся в удобном кресле перед сценой в театре российской жизни. Угрюмой, но весьма поучительной, убогой, но с избытком страсти. Вдруг вспомнился Ницше: «Вся моя желчь необходима познанию». Действительно, так оно и есть, и я продолжил всматриваться в лица крепостных. Музыкантша еще более осунулась. Взгляд стал яростным, скулы обострились, подбородок вытянулся, она была близка к истерике. Меня ее состояние чрезвычайно заинтересовало, я даже сам попытался отдаться тем чувствам, которые господствовали в ее душе — но тут на глаза опять попался физик. Он стоял у самой двери столовой и то и дело чесал затылок, топал ногами, скалил, как собака, зубы, по-звериному скулил.

Врачи не раз отмечали: панический голод наступает, когда человек начинает осознавать, что получить пищу нет никаких возможностей. Тогда в его сознании происходит сокрушительный разлом. Интеллект под невероятным воздействием биоинстинктов, высвобождающих животное начало, начинает разрушаться и перестает выполнять свои функции. «Но если кто-то думает, что интеллект имеет ту же природу, что весь живой мир планеты Земля, — мелькнуло у Гусятникова, — то я бы унизил это существо самым решительным образом. Он пришел к нам совершенно из другого мира и времени. А здесь был оседлан таинственными силами дикой природы. Впрочем, я уверен, что это ненадолго. Интеллект обязательно вырвется из плена телесной оболочки и понесется покорять необъятную Вселенную. Эта мысль чаще всего приходит мне в голову: как может замечательный разум — выше 130 айкью — быть прописан в таком жалком органическом каземате! В биотюрьме! В варварском теле! Которое всякий раз дает ему понять, что хозяином положения является все же оно. Оно! Бррр! Какая нелепость! Разуму необходимы свобода и пространство, время и скорости, а не яйцеподобная голова в 70 кубических дюймов или, тем невыносимее, — квадратная. Как же оторвать одно от другого? Ужас! Ужас!» Видимо, по этим причинам физик начинал терять рассудок и жалобно скулил? Как одичалый голодный шакал. Казалось, в его жизни наступал самый страшный момент. Ядовитый укол соблазна вызвал адские муки. Руки уже начинали тянуться к столу. Чтобы утолить голод, физику необходимо было сделать к кулинарным изыскам всего два-три шага, но его ноги отказывались слушаться, они словно отреклись от сознания. Единственная преграда, мешавшая броситься на пищу, заключалась в нем самом, в том сковывающем волю страхе, который вызывает глубокие страдания. Стремления вдоволь наесться вступило в схватку с потребностью блюсти нравственный закон, не посягать на недозволенное. Это был непростой поединок, и господин Гусятников с великим удовольствием наблюдал за ним. Но вот его заинтересовал другой персонаж: улыбчивый поп, танцующей походкой приближающийся к столовой. «А этот-то что веселится? Неужели он первый, решивший посягнуть на чужое добро? Так быстро предал христианские заповеди? Прошло-то всего минут тридцать, а где его фундаментальные опоры? Где твердая библейская почва? Где божественное объятие? Забыто или вытеснено голодом, то есть не разумом, а биологической программой?» Ярко вспыхнувшая идея вседозволенности прибавила темп дьячковой походке, без толики смущения он прошмыгнул мимо физика, даже бесцеремонно задел его плечом, не желая обращать на столкновение никакого внимания. Затем подошел к столу, и, не интересуясь мнением соседей по бараку, полностью отдался разгулу обжорства. Дьякон уплетал за обе щеки, громко причмокивая, и время от времени тиздавая даже какой-то особый звук, похожий на глухое мычание. Гусятников оторвал от него взгляд, прикрыл глаза и тихо произнес: «Своей решительностью поп помог мне увидеть самого себя. Именно так поступил бы я сам в подобной ситуации. Пожалуй, даже действовал еще проворней. Я в исступлении опрокинул бы стол, растоптал все блюда ботинками сорок третьего размера, а остатки пищи подбирал с пола и запихивал в рот. В этом сюжете куда больше драматизма — а я постоянно его отыскиваю. Хочу заметить, что еще никогда поступки незнакомцев не проникали так глубоко в мое сознание. Не вызывали подобных углубленных размышлений. Хотя в моей голове не раз рождались еще более безумные и чудовищные затеи. Каким бы скучным, безобразно порядочным, выглядел бы без них мир моего воображения! „Прощайте, грешники, отдаю вам последний салют успокоения, что вы исчезаете!“ Я всегда помню эти собственные слова! Они застряли в моей голове как заноза! Но хочется не только промолвить их, а воочию убедиться, что наконец таки состоялся полный исход человеческого вида. Ведь чудо жизни должно наступить! Смотри, смотри! За попом, задерживая шаг, осторожно поплелась музыкантша. Браво! Иди же, детка, торопись! В твоем поступке нет ничего страшного, он весьма типичен для людей. Ты только доказываешь мне то, в чем я уже давно убедился: человек — это полное дерьмо, он не заслуживает никакого уважения. Я говорю не только о тебе или о вас, но прежде всего о самом себе! Вот почему я так хочу ненавидеть и презирать самого Ивана Степановича Гусятникова! Ну и сволочь же этот поганый тип! Так и тянет плевать и плевать в его физиономию! А потом уже в лица всех вас! Браво, браво! Она взяла кусок поросенка, еще ломтик лосося, отпила глоток вина, запихнула в рот ложку икры. Ее лицо стало спокойнее, в глазах мелькнула улыбка. А что физик? Он еще стоит у дверей? Еще ломается? Нет-нет, тоже переступает порог столовой, решился протянуть руку к куску запеченного гуся. Вот и яблоко уже подобрал, теперь тянется к телятинке, наполняет стакан водкой „Большой“. Сколько же у него рук? Ну, браво, люди! Эта картина — самое убедительное доказательство, что наша песня в Универсуме спета. Очень скоро мы закончим свое вероломное шествие по этой земле и канем в Лету. А что теперь из-за кулис наблюдать за этим греховным падением? Пора выходить! Полностью открыться наконец. Ведь не все так просто в голове Гусятникова. Я банальные сцены не разыгрываю. Я злодей, я shuyi! (Сноска — с китайск. «чума» ) А вот и Блохина, биолог. Ах, бледна, ах, еле тащится, ах, ослабла. Но вот ее взгляд упирается в застолье. Она смотрит на обжорство собратьев по коллективному договору с хозяином «Римушкино». Сейчас она громко закричит: «Стойте! Стойте, это же чужое! Господа, отойдите от стола! Меня назначили сторожем! Приказ хозяина! У него деловой ужин! К нему торопится гость! У нас с ним трудовое соглашение, наконец!» Подождем, дадим ей необходимый шанс. Так, вижу, глаза ее загорелись, фигура выпрямилась, наполнилась энергией. Вот она шагнула вперед, а потом побежала в столовую. Ай да молодец Блохина! Пусть что-нибудь и она съест, все вместе подчистят стол, а потом уж я выйду с криком: «Обокрали!» Я приподнялся, размял ноги, сжал несколько раз руки в локтях, салфеткой протер лицо. Опять присмотрелся, как виртуозно работают челюсти грешников, и вошел в гостиную.

«Охрана, — прямо с порога крикнул Гусятников, — меня грабят! Помогите!» Физик выплюнул недожеванные устрицы, растерянно прикрыв их ногой, музыкантша подавилась ребрышками барашка и раскашлялась, дьячок, ухмыляясь, продолжал аппетитно обсасывать спинку поросенка, а биолог Блохина спешно вытерла губы, будто ничего не ела, и опять обмякла, прикинувшись больной. «Что тут происходит? — оскорбленным тоном произнес Иван Степанович. — Я накрыл стол, чтобы поужинать со своим приятелем, а вы что натворили? У меня подписано трудовое соглашение с фирмой „Жирок“, нанявшей вас на работу. Вы участвуете в эксперименте, и, кроме воды, вам ничего не дозволено принимать. Я содержу доктора, который следит за вашим состоянием и готов в любую минуту прийти на помощь. Кроме того, я плачу вам совсем не малую зарплату. Что, вам чихать на собственную репутацию? Как с таким багажом грехов можно жить?» «Бес попутал, начальник», — бросил бывший дьяк. При этом он продолжал жевать; жир, собравшийся на его подбородке, блестел и стекал к груди. «А вы что скажете, физик? Я считал вас интеллигентным человеком. Вам, как никому другому, следовало бы знать, на какие только жертвы не идут экспериментаторы для достижения научных результатов. Мое же предложение не было ни унизительным, ни жестоким — откуда же этот вандалов беспредел чревоугодия и воровства? В довольно безобидном опыте вы полностью дискредитировали себя. Сняли маски и обнаружили свое моральное банкротство. Этому не может быть оправдания. Теперь альтернатива у вас простая: петля на шее или шея, обмотанная петлей. Надеюсь, вы меня поняли. От женщин я ждал большей ответственности, благоразумия и стойкости. Но, увы, ошибся… Глубочайшая радость снизошла на вас лишь при самом низком поступке — краже чужой собственности. А я пережил очередное разочарование. Да, теперь я окончательно убежден, что природа наградила людей бракованной, извращенной программой. Вот почему, когда человеку в один и тот же момент предлагаются два противоположных решения, он, как правило, склоняется к худшему. Налицо доказательство разрушительных смещений в симбиозе разума и плоти. И по мере усиления процесса глобализации эта тенденция ускорится. В человеческом материале появляется все больше примитива, создается ощущение, что эволюция притормозилась или круто развернулась вспять. Человек с каким-то мистическим азартом потянулся к потребительской роскоши, окончательно забыл о вечном стремлении к совершенствованию разума. Все больше увлекаясь сиюминутной славой, стал решительно предпочитать наличные дивиденды богатству внутреннего мира. Итак, уважаемые господа холопы! Хочу сообщить вам пренеприятнейшую информацию: все блюда моего застолья были отравлены. Я приготовил их вовсе не для вас, а для своего гостя, который изрядно испортил мои дни гнусными предложениями обустроить „Римушкино“. Этот тип был безмерно влюблен в человечество. А мне его восторженные чувства безгранично претили. Что прикажете теперь делать? Оставить вас наедине с предсмертными муками? Признаюсь, что человеческое несчастье меня ни капельки не подавляет, а безмерно радует! Так что будем делать?» Как политика все время тянет к лжи, так и я постоянно нуждаюсь в подтверждении ценности моей античеловечной доктрины. Ненавидеть себя и все человечество так, как ненавижу я, еще не позволял себе ни один тиран или даже самый бешеный людоед. Сколько раз я применял по отношению к себе и другим извращенные пытки, издевательства, глумление, но мне никогда этого не хватало. Мне всегда нужно было еще больше и ярче; и, чтобы вызвать непреходящее ликование души, я старался опуститься еще ниже в своих садистских приемах. По мере развития таких фантазий меня уже интересовало не столько сознание и реакция людей, сколько поведение каждой клетки этого ненавистного существа — Гусятникова. Я мечтал посмеяться над своей и его никчемной сутью, презреть все свои и его крошечные помыслы о счастье. Ох, почему я появился на свет в этом мире? Тьфу, тьфу! Все мерзко, мерзко! Впрочем, вернемся к крепостным. «Что делать-то будем? — надувая щеки, обратился я к ним. — Через тридцать минут начнутся судороги. Вы сами их заслужили, споткнувшись на гладком месте, и обрекли себя на страшные муки. Или смерть для вас не муки вовсе? Может, к этому вы стремились? По лицам вижу, что нет. Они напуганы. Глаза шарят по сторонам, ища защиту. Но ее нет и быть не может. Пока! Впрочем, могу помочь, и не только одному, а всем праведникам. Но вам? Грешникам? Посягнувшим на чужое добро? Опустившимся до банальной кражи ради желудка? Для чего? Чтобы поощрять новые еще более безобразные преступления? Еще глубже убеждаться в низости человеческой натуры? Нет-нет, прощайте, господа холопы. Дабы утешить себя, взгляну на ваши мучения, но только со стороны. Взором случайного свидетеля, которому невдомек: а что, собственно, происходит? Почему это в рвотной массе погибают люди? Не чума ли опять опустилась на род людской? А кстати, где этот писака? Он, вроде, на чердак полез. Не заснул ли он там?» — «А я почти ничего не ела», — попыталась утешить себя биолог Блохина. — «Как это почти ничего? — нервно возразила музыкантша. — Ты всего кролика сожрала, еще кусище козлятины, бочок стерляди и гусиный паштет. Так что не строй из себя невинность». — «Она еще шпинат жевала, а жареные лисички и пирожки с луком и картошкой припрятала в авоське для выноса», — настучал физик. Перед неизбежностью кончины он растерянно озирался, словно искал опору. — «Ведь можно, наверное, меня спасти? — с отчаянием в голосе вскричала Блохина. — Прошу вас вызвать скорую помощь, я не хочу умирать в двадцатипятилетнем возрасте! Умоляю, Иван Степанович! Ваша милость, помогите! Готова служить вам без вознаграждения в любом деле! Простите мои грехи, а Бог простит ваши! Способность прощать — замечательное качество великих людей. Господин Гусятников, а? — ее умоляющий взгляд, казалось, даже озарился надеждой. — „Да-да, мы глупые провинциалы, достойные наказания, но не смерти же? Не смерти же? — испуганно завопила музыкантша, всплеснув руками. — Зовите на помощь! Пошлите за доктором! Должно же быть какое-то противоядие! Наверняка нас можно спасти! Делайте хоть что-нибудь…“ — „Я знал, что меня призовет к себе Бог раньше времени, чтобы спросить за отступничество, — в раздумье начал бывший дьякон. — Но лучше явиться к Нему пьяным. Спрос с поклонников Бахуса снижается. Российские прокуроры и судьи со снисхождением выносят приговоры пьяным преступникам. Может, и Он меня простит?…“ Дьякон налил себе стакан водки „Большой“, залпом выпил ее и тут же опять наполнил стакан. „Спасите меня, Степаныч, ах, боже мой, хозяин, спасите же! — с некоторой робостью начал физик. — Вытащить человека из могилы — такой поступок должен вызывать у каждого необыкновенно возвышенное состояние. Это святая обязанность. Без такого великодушия личность не состоится. Вы со мной не согласны? Как? — Впрочем, он тут же грубо добавил: Хотите избавиться от свидетелей своего преступления? Чтобы мы не смогли рассказать прокурорам о ваших коварных замыслах убить соседа?“ — „Клянусь, буду молчать!“ — истерически выкрикнула Блохина. „Из меня никто слова не выдавит! Тем более что у нас каждый друг перед другом виноват!“ — поторопилась заверить музыкантша. — „А я солгать не смогу… Или все же позволю себе скрыть правду? Позволю или нет? Интересный вопрос! Пока ничего определенного заявить не смогу, у меня всегда в самый последний момент решение само по себе с языка срывается!“ — поднося ко рту второй стакан водки, развязно заявил дьякон. „А я хочу поторговаться. Жизнь-то на волоске. Мы подпишем коллективное письмо, в котором снимем с вас любые подозрения. Но для этого вы должны срочно вызвать врачей. Если в течение десяти минут не получим помощь, то в своем обращении мы обвиним исключительно вас в нашей смерти. Вас, вас! Ведь так, дамы и господа, ведь так! Я же общее мнение изволил высказать?“ — раскричался озадаченный физик. Весь этот сюжет привел господина Гусятникова в совершенное восхищение. „Я буду хохотать над вашими муками. Хохотать! Хохотать! Вы начнете стонать, просить о помощи, цепляться за свою никчемную жизнь. Извазюканные в рвотной массе, будете ползать у моих ног с жалобными воплями о пощаде, а я стану лишь радоваться вашей гнусной кончине. Возрадуюсь вашей агонии! — Его задиристый голос звучал повелительно, с какой-то яростной издевкой. Тут, впрочем, он сам забеспокоился. „Неужели я в действительности смог бы смеяться, глядя чужой смерти в глаза? Восхищаться, наблюдая, как кто-то дух спускает? — искренне удивился про себя Гусятников. — Страшный ты человек, Иван Степанович! Да человек ли вообще? Но как раз это признание мне от себя нужно, ведь к такого типа существу я стремлюсь. Весьма активно, охотно вынашиваю в себе фантазии и стараюсь с помощью разных практик распалять душу. А потом легко заключаю с самим собой сделку, вызывая в себе ненависть и презрение ко всему окружающему. Это состояние рождает во мне необычайный восторг. Я восхищаюсь всем, что унижает человека. Уже скоро крепостных начнет выворачивать. Надо усилить атаку на их психику“. — „Эй вы, выродки, для меня изысканное удовольствие слушать ваши последние стоны, — продолжал господин Гусятников. — Но как человек ума выдающегося я способен на многое, даже на прощение грешников. Так что готов помочь кому-то из вас при одном условии: у меня есть ампула, а в ней спасительный эликсир. Я готовил его для себя. Противоядия хватит только на одного из вас. Но кого?“ — „Меня!“ — тут же вскричала Блохина. — «Не торопитесь. Дайте сперва сказать об условии. Вы должны будете сами выбрать счастливчика, без постороннего вмешательства. Самостоятельно. На это я отвожу вам двадцать минут. Впрочем, не я, а сильнодействующий яд, сидящий в ваших организмах. Если этого времени вам не хватит, то эликсир окажется невостребованным, спасать будет некого. Итак, отбросьте себялюбие, погасите в себе тщеславие, осознайте невежество и быстрее проявите великодушие — это чрезвычайно редкое качество. А я хочу, много лет мечтаю увидеть это чудо! Явите же его мне! Докажите: в человеке действительно есть что-то необыкновенное, что делает его уникальным существом, а не простой тварью, мало чем отличающейся от крысы или таракана! Еще раз вспомните, что сами виновны в своей горькой судьбе, и, очистившись от порочных замыслов, найдите достойнейшего из вас. Я же гарантирую: противоядие спасет вашего кандидата. Но помните, у меня одна ампула, а у вас лишь двадцать минут. Другой помощи ждать неоткуда“. Очень довольный собой, Иван Степанович отошел от холопов, сел на стул и стал дожидаться итогов неожиданного эксперимента.

Наступила гробовая тишина. Первым подал голос дьякон: «Я знаю, что вы меня не выберете, поэтому в последние минуты жизни отдамся водке „Большой“. Прекрасный напиток. Чихать мне на все предстоящие ваши дискуссии. Среди вас нет ни одного, кто был бы по-настоящему достоин получить спасительную ампулу». После этих слов он налил стакан водки и смачно выпил. «Кажется, водка — прекрасное вещество, способное снизить действие яда, — продолжал Тимофей Затулин. — Она не раз спасала русского человека, может, и на сей раз не подведет? Во всяком случае, если не спасет, то продлит мое горемычное существование в грезах. Ах, жизнь, пустой звук во Вселенной. После водки еще пуще убеждаешься, что куда страшнее дальше жить, чем помирать, не откладывая в долгий ящик это представление! Ведь почему человек смертен? Пожил, так дай пожить другим! Вот русская премудрость! Это только эгоисты бессмертие вымаливают. А как же с деторождением? Куда новым людям поселяться? Земля небольшая! Всех никак не поместит! Тьфу! Но водка хороша! Налью-ка себе еще!» — «Я самая молодая, меньше всех прожила. Логичнее всего уступить место и дать пожить еще самому младшему, — дрожа, заявила музыкантша. — Я на вас очень надеюсь! Это же справедливо! Рассчитываю, рассчитываю на вашу мудрость! На честность!» — «Какая у меня с тобой разница в возрасте? Два-три года? — злобно воскликнула Блохина. — Это никакая и не разница. Тут необходим другой критерий. Например, национальный. Я вот русская, а вы кто? Физик — явно не славянин, да и ты смуглая, черноволосая, скулы широкие очевидно, что в тебе азиатские следы. А в России только у русских должны быть привилегии на все, а на жизнь в первую очередь. Зачем ты сюда приперлась? Я вот в своей стране, а ты? Красноводск, халаты, тюбетейки, верблюды, песок… Не наше все это. Понимаешь, не наше! Голосуй за меня! И ты, физик, скажи, что согласен, чтобы ампула русской досталась!» — «Не подумаю даже! Я сам русский в десятом поколении…» — «И я русская, русская, — истерически перебила его музыкантша. — Я больше русская, чем все вы… У меня бабушка Молчанова, а ее тетка с Деникиным в супружестве состояла. Что, мало русских барышень с черными волосами и широкими скулами?» — «А фамилия у тебя какая-то тарабарская!» — взвизгнула Блохина. — «Не тарабарская, а чисто русская, — Дуванчикова я, Дуванчикова». — «Была бы Одуванчикова, поверила бы, а дуван, дыван — это же персидский корень. Ты даже не представляешь, что это чужеродное слово означает. Лучше голосуй за меня!» — «Национальность не может определять, кому жить, а кому помирать. Я предлагаю другой критерий, — стараясь перекричать всех, завопил физик. — По уму и знаниям решить этот вопрос надо. Как, а? Кто больше всех знает о мироздании, тому и дадим право на жизнь. Зачем на свете дурью маяться? Итак, в мире глупцов пруд пруди, особенно в нынешней России. Вот ты, пианистка, ну какой от тебя толк русскому народу? Культуре? Науке? Ну сыграешь ты „Собачий вальс“, ну споешь песенку про крокодила Гену или этюдом одаришь слушателей. А что еще? Нужна ли такая музыка человечеству? Соловья интересней послушать, к дятлу прислушаться. Или ты, учительница, — тоже мне профессия, оцениваемая нищенской зарплатой в сто долларов в месяц. Даже бюджет знает вам цену! А я помимо того что физик и о Вселенной знаю намного больше, чем вы, еще защитник Отечества. Могу дать в морду любому, кто обидит Россию. Вручите мне ваши голоса и за Россию можете быть спокойны». — «Сам за двести долларов и ночлег устроился к Гусятникову, а воображает, что может принести пользу стране. Вон с дороги, технарь придурковатый, уступи молодой женщине. Я одна из вас способна родить с десяток защитников Отечества», — вскричала в истерике Блохина. — «Прошло пять минут! Осталось пятнадцать! Торопитесь!» — деловым тоном заметил Иван Степанович. «Тимофею Затулину пришла в голову замечательная мысль, — заявил пьянеющий дьякон. — Перед смертью можно не только хорошо напиться, но и потрахаться. Правда, десять минут ограничивают свободу секса. Итак, отдаю свой голос той барышне, которая ляжет передо мной… Ха — ха-ха!» — «Я согласна! — без колебаний крикнула Блохина. Она чуть взбодрилась. — Но у меня возник вопрос к нашему хозяину. Скажите, господин Гусятников, если я получу голос Затулина и он окажется единственным, а другие вообще не получат ничего, то будет ли считаться, что я выиграла? Ведь получится один — ноль! Один — ноль — это тоже победа! Настоящая победа!» — тут она впилась безумными глазами в создателя «Римушкина». Тот почесал затылок, помедлил с ответом и, наконец, без энтузиазма, растягивая слова, бросил: «Похоже, ты права. Придется именно тебе отдать ампулу». — «А я тоже перед ним лягу! — вскричала музыкантша и, мигом приподняв подол, шлепнулась у ног бывшего священнослужителя. — „Я первая согласилась!“ — в голос зарыдала биолог. Ей пришлось стаскивать с себя брюки, она нервничала и запаздывала. — „При таком увлекательном развороте недурно и помереть, — ухмыльнулся пьяница. — Кого же выбрать? Ты, Блохина, быстрей снимай бюстгальтер, хоть груди сравню с твоей соперницей“. Пока учительница срывала с себя одежду, к попу подбежал физик и взмолился: „Перед смертью попробуй мужика. На том свете рассказывать будешь. Я еще нетронутый. А у баб ты станешь тридцатый или сотый!“ Он скинул с себя брюки, встал на колени и лицом уперся в пол. — „Что делать? Никак не пойму… — пробормотал мечтательно Затулин. — Хозяин, а можно я всех их перетрахаю и всем трем отдам свой голос?“ — „Ты обладаешь одним голосом, имеешь право отдать его любому, но одному, а поиметь можешь всех или никого“. Блохина тут же набросилась на пьяницу, сдернула с него штаны, взяла его сморщенный член в свои руки и повелительно закричала: „Скажи, дорогой, что свой замечательный голос ты эксклюзивно отдаешь мне, Блохиной!“ — „Нет, нет, только мне, мне Дуванчиковой! Дуванчиковой! — взревела музыкантша, отталкивая конкурентку. Но ухватиться ей было не за что, сморчок плотно сжимала учительница. — «Прошло десять минут. Осталось столько же!“ — тем же беспристрастным тоном бросил Гусятников. Тут на обеих дам завалился физик. Он пытался оттащить конкуренток от Затулина, но женщины били его ногами и истерично кричали. Биологиня пяткой попала ему в глаз, музыкантша головой разбила ему губу. Физик застонал, однако сдаваться не собирался. Раненый, стонущий, он продолжал пробиваться к пьяному дьяку. «Что за безобразная сцена, — вздухал про себя Иван Степанович. — Неужели ради жизни мы запросто растаптываем в себе все плоды цивилизации? Отступаем от своей божественной природы, отказываемся от разума? Биологический страх смерти вытравил в нас гомо сапиенса. А состоялся ли он вообще, человек разумный? Любой свидетель этого позорища поклянется, что человек еще не родился, что ему еще предстоит появиться на белом свете». В этот миг раздался смех Затулина: «Вот не думал, что наступит время, когда мой голос будет оцениваться в человеческую жизнь, что из-за него возникнут ожесточенные драки. Прекрасные минуты переживаю я перед смертью. Не такая она страшная, в чем суждено мне убедиться. Как раз наоборот! Ведь самые лучшие часы жизни я проживаю перед собственной кончиной. Ой, куда это мой член попал? Ха-ха-ха! А, оральный секс. Но с кем? С Блохиной? С Дуванчиковой? Или с физиком? Неужели с физиком? Вот сраму-то! Ой, больно! Да это Блохина! Да-да, она! Но теперь кто-то взял в рот большой палец моей левой ноги. Еще кто-то облизывает мое колено! Хозяин, запоминайте, я отдаю свой голос Блохиной! Уж лучше быстрее помереть, чем терпеть такие домогательства! А может, мой голос вообще никому не отдавать? Ведь секс в такой суматохе, в драке, это самые настоящие муки. Нет, я пообещал тому, кто первый, а перед кончиной слово надо держать! Блохиной! Блохиной!» «Двадцать минут прошло! Победила Блохина. Ей вручается ампула с противоядием», — с брезгливой миной объявил Иван Степанович. Биолог торжествующе подняла руку, выплюнула сморчок партнера, выхватила ампулу, отломила головку и вылила содержимое на пенящийся язычок. «Теперь я буду жить!» — воскликнула она с нагловатой улыбкой. Глаза ее искрились странным озорством. Гусятников прошел к двери, у выхода задержался, взглянул на часы и буркнул себе под нос: «Сейчас должно начаться!» Физик оказался первым, кого стошнило. «Спасите меня! Спасите!» — завопила музыкантша, и тут же понесло и ее. Рвота была очень сильной. Бедолаг выворачивало наизнанку. Физик даже упал лицом в рвотную массу. Дуванчикова еле держалась на ногах, ее плач и стоны прерывались кишечными судорогами. Затулин посмеивался и продолжал глотать водку. Казалось, что этот замечательный напиток его действительно вылечил. Блохина незаметно скрылась за лестницей. «Скверная публика, надо было увеличить порцию яда, чтобы они окочурились по-настоящему. Ведь кроме глинистой ямы, припорошенной грязным городским снегом, я, и весь род людской, ничего другого не заслуживаем. А это так, тяжелое отравление. И больше ничего. Теперь пойду к лгунам. Опять затею игру в шарады, чтобы оказаться окончательно заплеванным. Только где все же наш писака?»

Иван Степанович дал команду Лапскому найти журналиста и переселить его в седьмой барак. «Он мне там больше пригодится», — решил Гусятников. И распорядился: «Передай, чтобы до моего прихода, а буду я часа через три, он начал дискуссию о культурном пространстве Москвы. Я хочу понять, как рождается критика, даже не критика, а ругань, хула. Тема мне безразлична: театр, журналистика, литература, живопись, музыка. Можно все в одной кастрюле. Пусть начинают, чтобы на момент моего прихода пришелся пик полемики. Задача — постичь природу бесстыдного вранья, пошлой зависти и ожесточенной злобы». Про себя он заметил: «Слишком много вокруг меня событий, которые нельзя отнести к реальности. Доказать, что они истинно существовали, невозможно. Поэтому приходится беспрестанно вести поиск таких же нереальных свидетельств. Слава богу, деньги на их покупку пока есть. А без них „истина в подол не упадет“, как говорил Ницше.

Он поспешил по выбранному адресу. «Общество перестало обращать внимание на бесчеловечность. Если и слышна критика, то она, как правило, звучит шепотом. Может, поэтому я с таким воодушевлением погружаюсь в нее, надеясь оказаться за метафизическим горизонтом познания?»

Глава 12

Юрий Мацепуров оказался в «Римушкине» совершенно случайно. Молодой человек мечтал попасть в Швейцарию. Почему-то ему казалось, что он там обязательно встретится с князем Мышкиным. А хотел он с ним встретиться для того, чтобы отговорить Льва Николаевича от поездки в Россию. Проснувшись поздним зимним утром после тяжелого сна, он решительно заявил сам себе: «Я дал слово доктору Николаю Андреевичу Павлищеву найти Мышкина, чтобы убедить его не перебираться в Петербург. Врач считает, что смена места жительства для князя — смертельно опасное мероприятие. Поэтому пусть он остается в Госау и не помышляет о городе на Неве или о каких-то других городах России». С этими странными и навязчивыми мыслями он начал готовиться в дальнюю дорогу. Тут, конечно, необходимо признаться, что после книжного знакомства с Мышкиным Юрий Мацепуров очень к нему привязался. Можно даже сказать, он стал испытывать к белокурому молодому человеку самые нежные чувства. И на это были свои причины. Городок, в котором формировался характер Мацепурова, был южный, шумный, хулиганистый. До недавней поры он даже не значился на картах России. В нем находилась международная секретная школа для обучения повстанцев из различных стран мира. Чернокожие, желтолицые, узкоглазые и курчавые молодые люди болтались по городку Красный Мост целый божий день и всякий раз при встрече с Мацепуровым посмеивались, то указывая на него пальцем, то угрожая кулаком. Впрочем, над ним посмеивались и местные жители. Так уж повелось, что если какой-нибудь человек отличается внешним видом, платьем или повадками от окружения, над ним начинают издеваться самым бессовестным образом. На первый взгляд в облике господина Мацепурова ничего особо примечательного не было. Молодой человек выше среднего роста, стройный, худощавый… Светлые с прозеленью глаза, узкое лицо, короткие, темные волосы, доброжелательная улыбка. Одет всегда опрятно, но бедно. Казалось бы, что такого? Но если присмотреться к Юрию Сергеевичу более пристально, можно было заметить в нем некоторые странности. Он никогда не провожал молодых красивых женщин заинтересованным взглядом, как это делают почти все активные мужчины нашего отечества. Поэтому можно было с уверенностью предположить, что дамы у господина Мацепурова не вызывали совершенно никакого интереса. Но стоило бы добавить, что он с интригующим вниманием и пытливостью разглядывает мужчин. И при этом слегка открывает рот и возбужденно таращит глаза. Эти особенности Юрия Сергеевича достаточно быстро стали известны жителям и гостям Красного Моста, что и вызывало у них определенное раздражение и смешки. Так продолжалось около года, пока господин Мацепуров не осознал странность собственного поведения. Затем, сгорая от смущения, он надолго спрятался в комнатке, которую занимал в домишке своей незамужней тетки, и как-то после бессонных ночей надумал искать героя своего не совсем обычного воображения среди литературных персонажей. Перечитав не один десяток книг из мировой классики, он твердо остановился на князе Мышкине. Этот образ выгодно контрастировал с личностями местных молодых людей. Сейчас уже трудно сказать, почему доктор Николай Андреевич Павлищев вдруг явился одичавшему молодому человеку с наказом остановить переезд Мышкина в Петербург. Но после этого события, о котором в захолустном городке никто не подозревал, господин Мацепуров заметно воспрянул духом, а его возвышенные чувства к Льву Николаевичу усилились. Особенно восхищала его необыкновенная деликатность князя. Молодой человек поставил целью жизни во что бы то ни стало предупредить любимца об опасностях, ожидающих его в России. Но как же оказаться российскому провинциалу без средств к существованию не где-нибудь, а в Швейцарии, центре Европы? И Юрий Сергеевич задумался над тем, как заработать необходимые для столь дальнего путешествия деньги. Русский человек в отличие от своего европейского соседа в этих вопросах сущий оригинал, утруждать себя поиском средств для жизни он никогда не станет. Наш соотечественник убежденно считает, что легко сможет проволынить жизнь и без денег. Но если поставлена важная, а тем более наиглавнейшая задача, это бесспорный повод засучить рукава и начать поиск работы. Таким образом, господин Мацепуров оказался на внутреннем недееспособном рынке труда, где нет ни контрактов, ни договоров, ни социальной защиты, ни ответственности наемщика. Зато есть деньги, правда жидкие, есть методы управления — чаще всего изощренные способы подавления личности. Молодого человека изрядно помотало по стране. За два последних года кем ему только не пришлось трудиться: и мойщиком посуды в дорожных ресторанчиках, и разнорабочим на укладке асфальта краснодарских мостовых, и уборщиком вагонов ростовского депо, и чистильщиком воронежских улиц, и грузчиком на рынке в Орле. Все это время Юрий Сергеевич тщательно скрывал нежные чувства к Мышкину, которые не только не ослабевали, а упорно росли. Молодой человек был предан князю беспредельно, почти круглосуточно беседовал с ним, ревновал его к Настасье Филипповне и к Рогожину, мечтал высказать слова презрения Гавриле Иволгину. Но самое главное, Юрий Сергеевич мечтал как можно быстрее попасть в Швейцарию, чтобы занять место рядом с князем и не допустить его поездки в Россию. То, что он часто разговаривал с Львом Николаевичем не только про себя, но и вслух, делало его весьма уязвимым на рабочем месте. Над ним потешались не за эти его странные наклонности, а за очевидную, правда, тихую, ненормальность. Одни называли его сдвинутым, другие полоумным, третьи не без удовольствия пинали его ногой. За два года Мацепуров смог накопить всего около ста двадцати долларов в двух валютах. Рубли он прятал в носках, а зеленые купюры зашивал под мышкой в прокладку легкой куртки, которую носил изо дня в день. От опрятного молодого человека, который запомнился Красному Мосту, мало что осталось. Куртка некогда цвета хаки выцвела и казалась узковатой, ее дополняли протертые, в пятнах, брюки. Полуразвалившиеся ботинки, разноцветные носки и замусоленная рубаха завершали облик типичного бомжа. Именно в таком затрапезном виде он попал на фирму «Жирок», а затем в шестой барак «Римушкина». В этом же помещении был размещен рецидивист Григорий Проклов. Криминальным чутьем Григорий Ильич довольно быстро распознал в Мацепурове именно того типа, которым молодой человек являлся. И весьма заинтересовался неожиданно открывшимися возможностями.

Господин Гусятников стремительно вошел в здание через потайную дверь. Устроившись на своем наблюдательном посту, он стал тщательно разглядывать пространство барака. При этом Иван Степанович испытал приятную иллюзию собственного превосходства, сопровождаемую, правда, мимолетным пониманием того, что лишь случайно оказался устроителем этого спектакля. Что жизнь могла сложиться и совсем иначе и он мог сам быть жалким крепостным сродни этой братии. Впрочем, жалким ли? Это еще вопрос, на который он с нетерпением ждал ответа. «Разве возможно, — думал он — воспринимать жизнь иначе, чем игру воображения? Ведь внутренний мир всегда на поверку какой-то мнимый, и реальность ускользает, словно рыба, пойманная в подмерзшем пруду. Поэтому мне опять придется убеждаться, что как только начинаешь осознавать себя, приходишь лишь к пониманию собственной никчемности. И ничто другое не брезжит в сознании». Тут внимание господина Гусятникова привлек Гришка Проклов, который возбужденно, тихим голосом говорил Мацепурову: «Юрок, у тебя такая нежная кожа, что хочется ее гладить, беспрестанно целовать. Откройся-ка мне, почему ты такой соблазнительный. Так и манит к тебе…» Он попытался дотронуться до щеки Мацепурова, но Юрий Сергеевич решительно отстранил его, держась отрешенно и скованно. Это не остановило бывалого каторжанина, который продолжал свою витиеватую речь и старался коснуться молодого человека. «Если бы ты разрешил мне полежать с тобой в постели, дотрагиваться до твоего нежного тела, гладить, целовать твою бесподобную шейку, касаться упругим членом твоих соблазнительных ягодиц! О, какое великое счастье доставишь ты своему другу! Ну признайся, признайся, милейший изверг, ты специально разжигаешь меня холодностью, чтобы потом подарить нам счастливые минуты? Ведь так? Да? Я читаю в твоих глазах, что ты сам мечтаешь о нашей близости. Соглашайся, ну, соглашайся, мой самый ненаглядный, самый пламенный. Дай укушу за ушко, за твой будто писанный художником носик, за пальчик, напоминающий мне твои эротические губки. Подари мне ласку и нежность, а я тебе в ответ дам характер и силу». — «Прошу, оставьте меня в покое! Не мучьте меня!» — взмолился Юрий Сергеевич. — «Как это оставить в покое? — угрожающе скривился каторжанин, — Изводишь меня, соблазняешь, а требуешь благоразумия? Да где это видано, чтобы так бессовестно поступали с Гришкой Прокловым? Немедленно в постель! Быстро! Без разговоров!» Он схватил Мацепурова за руку и потащил в спальню. Несчастный заплакал: «Не надо, прошу вас, не надо!» — «Я пойду вторым!» — небрежно, но зычно бросил из-за угла отставной военный. — «Вторых и третьих сегодня не будет, — со злостью огрызнулся Григорий Ильич. — Мне принадлежит все!» — «Как так, приятель? — удивился мужчина в офицерском кителе. — У меня нервы не железные. Через час пойду я! Тебе придется освободить спальню!» Он снял с себя китель, обнажив крепкий, мускулистый торс. — «Сказал же, нынче сексуальный станок находится в моем пользовании! — тут каторжанин швырнул Мацепурова за дверь спальни, прикрыл ее и, придерживая, добавил. — Понял? Спрашиваю еще раз: понял?» — «Да нет, я, Безруков, отказываюсь тебя понимать! И вообще теперь я решил быть первым! Проваливай! Впрочем, не собираюсь твой станок приватизировать, можешь быть вторым или третьим!» — Он приблизился к Проклову, преградившему вход в спальню. Григорий Ильич изумился напористости бывшего военного, вытащил из-за пояса нож, пригнулся и принял позицию обороны. На секунду оба соперника замерли. Но почти тут же Безруков шагнул к каторжанину. Тот стал размахивать ножом и скалить зубы: «Придется и тебя, холуй военный, хоть раненого или мертвого, но все равно трахнуть!» Безруков рассмеялся, не без труда поймал руку с ножом, вывернул ее и ударил изо всей силы кулаком по голове Проклова. Григорий Ильич тут же беззвучно завалился на пол.

«Убил, что ли? Так быстро и просто?» — мелькнуло в голове Гусятникова.

— Был бы моложе, я бы тебя самого в рот трахнул! Не захотел в очередь становиться, валяйся на полу. С ножом на краповый берет пойти? Безмозглый! — прокричал Безруков. После этого он размял кулак, взглянул на него и усмехнулся. Затем вошел в спальню и закрыл за собой дверь. Почти одновременно оттуда раздались рыдания и крики Мацепурова. Через пару минут все стихло, лишь изредка слышались тяжелые стоны.

Иван Степанович был убежден, что повидал всякое, однако эта сцена вывела его из равновесия. «Неужели это еще не все? — вопрошал он себя. — Я сам редкий тип, и мне нет никакого дела до добродетели. Но такое? Неужели эта скотина человек способен на еще более ужасные поступки?» Тут он нечаянно взглянул в зеркало и стал яростно плевать в собственное изображение. «Ну, гад, я тебе сейчас устрою сексуальную пляску!» — раздался голос Проклова. Гусятников очнулся и вновь принялся следить за происходящим. Григорий Ильич пошел на кухню, выбрал там самый большой нож и щипцы для колки сахара. После этого бесшумно подошел к двери спальни, медленно открыл ее и так же осторожно закрыл за собой. Уже через секунду хозяин «Римушкина» услышал его грозный крик: «Вот тебе, вот тебе! Вот тебе!» Потом взбешенный Проклов выволок в гостиную окровавленное тело Безрукова. Видимо, тот был еще жив, потому что рукой старался зацепиться за любой предмет, который нащупывал по дороге. Каторжанин уложил жертву под самой люстрой, головой на восток, ногами на запад, усмехнулся и закричал: «Ох, что я с тобой сделаю! Ох, вояка вонючий… Сейчас вся твоя вонь исчезнет!» Он присел на колени и стал вспарывать грудь Безрукова. Когда перед ним открылась грудина, он взял щипцы и стал переламывать ребра. Отставной военнослужащий уже не проявлял признаков жизни. Грудная клетка открылась, Проклов в каком-то умилении задержал на трупе взгляд, улыбнулся, потряс, как победитель, над головой кулаком и опять понесся на кухню. Тут он схватил коробок спичек, взял старую газету, полено и быстро вернулся в гостиную. Прямо над жертвой начал срезать с полена мелкие стружки, а когда набралась целая кучка, разорвал газетку, уложил клочки прямо на сердце Безрукова, сверху набросал стружки и поджег. Комната наполнилась дымом. Потом появилось пламя. Оно росло прямо из сердца жертвы, наполняя помещение запахом жареного мяса. — «Вот так тебе, Амбал Амбалович! Совесть надо иметь, сердце! А то вне очереди захотелось, да еще передо мной, Прокловым! Теперь вот твое сердце на гриле я съем с большим удовольствием и аппетитом. Грешников надо наказывать! Эй, Юрок, вылезай. Взгляни на своего насильника. Полюбуйся, как жарится сердце этого мерзавца. Вылезай, сказал! Слышишь?»

«Сукин сын, Мошкаркин, взятки берет, прокуроришка, но дела-то делает. Делает! Ведь сыскал экземпляр, да как быстро! И такой яркий! — отметил Гусятников. — Сколько их в России? Неужели десятая часть? Или вся четверть? А вдруг больше? А если вся Россия? Или весь мир? Освободить такого из-под срока? Сильна власть прокурорская! А у меня финансовая силища! Ох-ох, страна, что она без административного ресурса?! Что она без денежных завалов?!»

— Юрок! А Юрок! Юрчина! Вылезай, а то сам выволоку. Да силой, с ножом у горла! — опять прокричал Григорий Ильич. Скрипнула дверь, и из-за нее выглянул, пряча глаза, Мацепуров. Он был обернут в простыню, лицо в свежих ссадинах, на простыне пятна крови. «Изменил мне? — орал Проклов. — Признавайся, изменил?» Молодой человек был в шоковом состоянии, но картина, открывшаяся перед ним, добила его окончательно. «Его сердце принадлежит только мне, понял? А ты получишь свое! Тоже на гриле. Получишь, получишь! И чтобы съел с аппетитом! Обязательно с аппетитом! Чтоб удовольствие на лице сияло, чтоб я это видел, удостовериться смог! Понял? Со мной шутить не советую…» Он опять отправился на кухню, взял чайник, тарелку, вилку и вернулся в гостиную. Костер в груди Безрукова разгорался, однако Проклову казалось недостаточной сила пламени, и он стал раздувать огонь. Юрий Сергеевич был в обмороке. Нервы господина Гусятникова напряглись, он даже задержал дыхание. В какой-то момент Григорий Ильич залил пламя водой из чайника, ухмыльнулся, потер ладони, взял нож с вилкой. Глаза его загорелись, и он стал вырезать поджаренное сердце. Вынул его из грудины, положил на тарелку, отрезал ломтик, потом другой и стал, излучая удовольствие, есть. «А я бы смог съесть чужое, у меня на глазах поджаренное, сердце? — подумал Иван Степанович. — Видимо, смог бы, ведь другой-то человек ест! А мозги жареные? И мозги съел бы!» Закончив трапезу, Григорий Ильич вытер рукавом рот, опять взял нож и вилку, встал и устроился у нижней части туловища, широко раздвинув ноги трупа. Теперь он с ухмылочкой стал старательно обрезать под самый корень член бывшего военнослужащего. Когда процедура закончилась, каторжанин, придерживая вилкой, устроил отсеченный пенис в грудине и полил жирком, оставшимся на тарелке. В груди опять запылал огонь. «Вот придумал, фантазер! — пробормотал Гусятников. — Прямо неиссякаем на выдумку!» Проклов опять ухмыльнулся: «Готовься, золотце, съесть сосиску, которой тебя насиловали. Но, как я наказывал, ее надо сожрать с настроением! Жаль, в обмороке ты был, не наблюдал, голубок, с каким благодушием я его сердце уплетал. Жаль! Ох, жаль! Урок был бы для тебя поучительный!» Гостиная опять наполнилась запахом паленого мяса. Притворялся ли Мацепуров, что он в обмороке, или нет, было непонятно. Во всяком случае он никак не участвовал в происходящем. «Сосиска» была небольшая и довольно быстро изжарилась. Григорий Ильич вынул ее, положил на тарелку, порезал дольками, наколол на вилку одну из них и поднес ко рту молодого человека. «Какой аромат, Юрок, съешь, порадуй себя и Проклова». Действительно, ломтик жареного мяса выглядел аппетитно. Дух его почувствовал сам хозяин «Римушкина», который про себя удивился, что, оказывается, эта сосиска совсем неплохо пахнет. Молодой человек молчал. Он был в страшной депрессии. Пережитое истязание вытеснило из сознания все остальное. Григорий Ильич стал водить куском мяса по губам Юрия Сергеевича. «Съешь! Съешь! — угрожающе кричал он. — Но жуй с радостным выражением лица! Давай! Пошел! Иначе убью тебя за измену! Понял, голубок?» Юрий Сергеевич приоткрыл полные слез глаза, взглянул на каторжанина и отрицательно мотнул головой. — «Как это нет, мерзкая скотина, шалава римушкинская, бери в рот немедленно. Я же видел, как он ерзал по твоему языку. Отомсти ему, прожуй и выпусти калом! Это твой долг, это искупление греха передо мной. Жуй, а то заколю! — тут Проклов приставил нож к груди Мацепурова. — Считаю до трех. Не возьмешь в рот, после счета «три» нож войдет в твое сердце. Потом в печень, потом в почки, а потом в твою бракованную задницу!» Молодой человек в ужасе так крепко сжал зубы, что даже если бы захотел открыть рот, из этого ничего бы не получилось. — «Раз, два», — начал считать каторжанин. Затем сделал довольно долгую паузу. Когда же понял, что ждать бессмысленно, произнес «три» и с каким-то остервенением, стащив зубами с вилки кусок прожарки, вонзил нож в грудь молодого человека. Тот даже не пикнул, лицо его осталось безучастным. Григорий Ильич заторопился вытащить нож, чтобы опять пустить его в дело, но не смог. Видимо, он проткнул несчастного насквозь, и острие застряло в деревянном полу. Вторая попытка опять ничего не дала. Из плотно сжатого рта Юрия Сергеевича выступила кровь. Проклов направился на кухню. «Возьму другой нож. Так просто ты от меня не отделаешься!» — заорал он. Но тут произошло неожиданное: с интересом наблюдавший за этой сценой господин Гусятников вдруг пожалел Мацепурова и подумал, что его можно спасти. Он вызвал охрану, чтобы связать Проклова, а сам бросился к раненому. «Минутку, сейчас вам помогут. Я постараюсь вас спасти. Держитесь!» — «Нет, я умираю, я даже хочу умереть», — бормотал молодой человек. — «Вас спасут, спасут!» — лихорадочно настаивал Иван Степанович. — «Нет, не хочу, не хочу!» — «Что же мне для вас сделать?» — «В моих носках и в куртке зашиты деньги. Сто двадцать долларов… Отправьте их Льву Николаевичу Мышкину в Швейцарию. Он живет в Госау… И скажите, что доктор Николай Андреевич Павлищев и я просим его не приезжать в Россию. Вы понимаете меня?» — с трудом выговаривая слова, произнес молодой человек. — «Лев Николаевич Мышкин? Это кто?» — удивился Гусятников. А про себя подумал: «Неужели это тот самый?» — «Князь Мышкин, он беден и болен. Приезд в Россию для него… губителен. Пожалуйста, передайте ему мои деньги и эти наставления», — голос Мацепурова был таким слабым, что Гусятникову пришлось приблизить ухо к его губам. — «А кто он вам?» — растерялся хозяин «Римушкина». — «Я его очень любил. Собирал деньги, чтобы поехать в Швейцарию и предупредить его… Он не должен сюда ехать… А Достоевский хочет насильно перевезти его… для каких-то своих непонятных целей… Пусть… Достоевский оставит… его в покое… Это пожелания доктора и мое… Любовь… сильная… любовь… Сообщите… Он не должен… Я очень вас … прошу…» Молодой человек пытался сглатывать кровь, чтобы сказать что-то еще, но запнулся. Его речь пресеклась, глаза стали стеклянными, кровь хлынула изо рта на пол. И он затих. Иван Степанович ужаснулся. Воображаемый мир, в котором он постоянно пребывал, оказался еще более призрачным. «Что это? Как так? Возможно ли такое? — с горькой иронией подумал он, — Неужели весь этот сюжет — блестящее проявление многомерности собственного моего самоуверенного разума? Или убедительное доказательство того, что мои грезы способны превращаться в действительность? Все может быть, ничего невозможного в сознании нет!»

Гусятников решил покинуть помещение и направиться в седьмой барак и получить новые впечатления, подтверждающие, что мир вокруг него не стоит и ломаного гроша. В этих постоянных свидетельствах он чрезвычайно нуждался. Итак, он опять занял место в наблюдательном кресле и стал присматриваться и прислушиваться, что происходит в бараке с его холопами.

Георгий Поляковский стоял у окна и размышлял. «Надо уставиться на луну, она сегодня большая. Ведь на нее чаще всего смотрят художники и поэты, — подумал он и тут же принял эффектную позу, обращенную к ночному светилу. — Чтобы привлечь внимание господина Гусятникова необходимо выделиться своей поэтичностью». В какой-то момент он, видимо, понял, что чего-то не хватает, и подпер кулачком подбородок, установив лицо таким образом, что левый профиль смотрелся из гостиной, а правый освещала оранжевая луна. «Красиво стою, — сделал он комплимент себе самому, что случалось нередко. — Когда же кто-нибудь появится? Да и слава богу, что пока никого нет. Мне не хватает дымящейся трубки. Нужно срочно закурить. Тогда вообще все будет бесподобно: в правой руке трубка, с одной стороны мой профиль освещает луна, с другой стороны — слабый свет гостиной. Прядь густых каштановых волос касается огромного лба, я погружен в мысли о текущем моменте русской культуры. Здорово, здорово! Я уже готов, мой новый имидж создан, но пока никого нет. Зайдите, сволочи, взгляните на Поляковского, спросите меня о писателях, о поэтах, о политиках. Я вам такое расскажу, что программе „Культура“ будет завидно! А может, потом они еще пригласят на передачу. Я должен настоять, чтобы этот образ сохранили. Может, получить на него авторское право? Профиль, трубка, окно, луна… Здорово придумал, здорово. Вот дурак, почему не взял с собой фотоаппарат? Можно было бы снимков наделать, а потом в редакции направить. С коротким текстом: дескать, Георгий Поляковский сочиняет новое произведение. Подпись, конечно, не свою ставить, а, например, Наташи Бойко, есть такой авторитетный журналист, или кого другого. Страна должна знать своих авторитетов, а одним из них являюсь я, Поляковский! Зайдет сюда кто-нибудь? Ну, быстрее!»

Наконец в гостиную вошла Оксана Матвеевна Лязгина, дама из Павлодара. Во время интервью она призналась господину Гусятникову, что хочет поставить пьесу о «Римушкине» — по литературному материалу своих коллег. Необходимо, дескать, поручить кому-либо из здешней публики написать повесть или роман, а уж она его обессмертит. Вначале на местной сцене, а потом на центральной, в Москве и Питере. — «Какой у вас замечательный вид, браво, браво! — бросила она, разводя в стороны руки. — Вы напоминаете мне господина Чурасова. Великий был человек. Браво!»

— Кто такой Чурасов? — недовольно скривил физиономию Георгий Павлович.

— Как, Чурасова не знаете? Не может быть! Он был любимцем нашего студенческого строительного отряда. У него тоже была трубка, он засматривался на луну и писал песни. Браво! Браво! Георгий, ты напомнил мою юность. Когда буду ставить спектакль, обязательно помещу героя у окна. И именно в этом антураже. Очень стильно! Ты вылитый Чурасов. Браво! И луна кстати! Мне тоже хочется постоять у окна. Подвинешься? Как романтично!»

«Какой еще Чурасов! безмозглая чертовка. Я больше похожу на… на…нет, не на Чайковского, а на… Бернарда Шоу, да. Да, на Шоу! Шоу!» — вначале осторожно, а потом уже с твердостью сказал себе господин Поляковский. А вслух произнес: — Здесь не так много места… А мне необходимо обдумать статью о русской культуре или даже манифест… Пытаюсь найти общие подходы, концептуальную, так сказать, связь между политикой комсомола и миропониманием современных отечественных предпринимателей касательно поддержки российских талантов. Комсомол мне помогал в творчестве. Помню, ездили мы по всей стране, участвуя в днях культуры. Но в современном обществе я пока не нашел спонсоров. Гусятников совсем не меценат, которого волнует духовное пространство собственной страны, его интересуют пока только деньги. Хочется привлечь богатых граждан Отечества к разным культурным программам. Иван Степанович мне сейчас платит пятьсот долларов в месяц. Разве при таких деньгах можно творить? Вот если бы газетку организовал или журнал купил, а я бы его возглавил… Тогда другой разговор. Польза обществу была бы очевидной. Я сумел бы увеличить творческий потенциал наших современников. Ты сказала Чурасов, а мне многие говорят, что я похож на Бернарда Шоу. И не только внешне, но и мастерством пера!»

— Ха-ха-ха! — расхохоталась Лязгина. — Какой ты Шоу? У него было узкое лицо, а у тебя ряха отъевшегося борова. А перо? Какое у тебя перо? Комсомольский мутант! Не дашь мне постоять у окна, полюбоваться луной, расскажу всем о твоей новой кличке: Комсомольский мутант! Как, а? По-моему, здорово!

— Прекратите, Оксана Матвеевна, что вы себе позволяете? — оскорбленно, воскликнул Поляковский. — Становись рядом, мне не жалко. Но не называй меня так. Я ведь автор известного романа. И не одного! Ты довольно милая дама, но у тебя такой злой язычок, что даже не знаю, как с тобой общаться. Хочешь, сделку предложу?

— Валяй! — согласилась Лязгина.

— Давай начнем друг друга уважительно называть. Будем оценивать себя по заслугам. Я готов всегда обращаться к тебе со словами «талантливая» или даже «суперталантливая» режиссер, а хочешь — «гений сцены», «яркая последовательница Станиславского». Сколько ты спектаклей поставила?

— Да не важно это! — недовольно бросила она.

— Так вот, а ты меня должна называть меня тоже вызвышенно. Например, «золотое перо России!» Или «светлый ум Отечества!» «Гений словесности!» Как, согласна?

— Отодвинься, отодвинься, золотой гений. Согласна, почему нет? Тут и договор никакой не нужен. Мы ведь знаем себе истинную цену. Так зачем ее скрывать? От кого прятать? Мне только сорок пять, так что я успею еще поставить гениальные вещи. Тебе тоже около пятидесяти. И у тебя еще многое впереди. Так что твоя идея мне понравилась: менять будущее на настоящее. Браво! Отлично придумано!

— Как это? — несколько растерялся господин Поляковский.

— Между нами, партнерами, откровенно говоря, и ты и я пока еще полные нули. Но мы уверены, что в будущем станем великими в своей области. Правда, не знаем, в какой. Значит, меняем будущее на настоящее и становимся де факто великими и известными. Мне-то больше известность нужна, чем величие. А тебе что? Как понял, дурило?

— Оксана Матвеевна, что за лексикон? Я-то свою область знаю! Мне и то и другое необходимо! — повысил голос Поляковский.

— Прости, ха-ха-ха, золотое перо России! А может, золотой редактор или золотой министр? Или золотой губернатор, золотой телеведущий? — сотрясала комнату смехом Оксана Матвеевна. — Я-то подозреваю, что ты хочешь быть всем и сразу. А на самом деле мы люди одной профессии! Хорошо, понятно. Больше не буду! Прости! Браво!

— У тебя в Кремле связи есть? — прищурившись, спросил он.

— А что? Какие-то дальние родственники каждый день на работу ездят на Старую площадь.

— А чего ты тогда в «Римушкине» оказалась? Ничего получше не могла себе найти? — вытаращил глаза Поляковский.

— Я с него хочу начать. Шутка ли, первая крепостная деревня. Знаешь, ведь в России все первое в почете. А тебе зачем Кремль понадобился?

— Как зачем? А радио, а телевидение, официальная публичность? Без Кремля сегодня никак нельзя. У них в руках все медийные каналы. Я в «Римушкино» согласился пойти, чтобы к олигарху Гусятникову поближе быть. Как же иначе к капиталу пробиться? Может, он похлопочет! Иван Степанович человек со связями, с большим состоянием. Но и ты можешь мне помочь. Давай еще один договор заключим: ты мне во всем помогаешь, а я тебе.

— Браво! — «Я так и думала, значит, не ошиблась!» — пронеслось у нее в голове. — Нравится мне этот подход! Только потом, когда на звезды взберешься, не забывай. Знаю я некоторых, о звездах мечтающих. Да и сама на таких похожа!

— Нет-нет, договор есть договор! Никогда не нарушу!

Оба оглянулись на звук шагов. В гостиную вошла Арина Козявкина, критикесса.

«Да, любопытная публика собралась, — усмехнулся про себя Иван Степанович. — Скучновато, конечно. Утомительно. Я с подобными типажами так близко еще не сталкивался. Чем они смогут меня удивить? Неужели произойдет такое, что способно ужасом потрясти разум? Посмотрим! Впрочем, зачем опять и опять будоражить воображение поиском новых свидетельств человеческой низости? Ведь знаю, отлично знаю: судьба моя предопределена и неотвратима! Но удовольствие, удовольствие, которое доставляет мне этот непрерывный поиск, — только оно связывает меня с жизнью, без этого я бы давно уже наложил на себя руки. Еще живет надежда открывать в человеке что-то невероятное, восхитительное. Но пока, к сожалению, она терпит лишь горчайший крах…» Иван Степанович страдальчески поморщился и продолжил наблюдение.

Арина Козявкина (литературный псевдоним Лаврентьева) по-хозяйски подошла к самовару, налила чаю и уселась за стол. С первого взгляда Гусятникову показалось, что эта женщина, возрастом не более тридцати пяти лет, избалованная, тусовочная, с непомерным самомнением. Короткие волосы, правильные черты лица, крупные черные глаза, стройная фигура, строгая одежда: на темной блузке двубортный пиджак, лацкан украшает янтарный паучок.

— А, это вы здесь воркуете, голуби? — обратилась она к паре у окна. Говорила Козявкина слегка шепелявя. — Нет чтобы поработать над каким-нибудь артпроектом, написать стихи, сочинить музыку. Взять в руки кисть, поразмыслить над книгами Гринберга. Вот я на прогулке была погружена в думы о состоянии национальной культуры. Вечером хочу набросать конспектик. Будет весьма резкая полемика и с патриотами, и с либералами. Они меня достали узостью взглядов. Полемические заметки — моя страсть. Впрочем, вас, видимо, эти проблемы не интересуют. У вас, похоже, любовь в голове. Что еще может занимать людей в этом поселке?! Какой-то мертвый мир окружает нас. Ничего не происходит. Бог с вами, влюбляйтесь. Только я себе такого не позволяю. В «Римушкине» встретить любовника? Позор! Тем более такого типа? Упаси боже!

— Ну-ну, полегче! — осадил ее Поляковского. — Как можно с малознакомыми людьми допускать такой развязный тон и делать дурацкие намеки?

Впрочем, он тут же шепнул на ухо Лязгиной: «Скажи обо мне все, что следует ей знать. Непременно скажи. Такая беспардонность!»

— Госпожа Козявкина … — начала Лязгина.

— Для вас я Лаврентьева, — холодно перебила ее Арина Афанасьевна.

— Мне все равно, как вас называть! Вы хоть знаете, с кем говорите? Кто перед вами? Это же сам Георгий Поляковский — золотое перо России, выдающийся прозаик современности… Несравненный знаток живописи, поэзии, музыки. Я театральный режиссер и могу сказать, что творчество Георгия Павловича достойно самой высокой оценки — Государственной премии, а потом и Нобелевской. В его литературных мазках столько психологизма, столько душевного богатства и тепла!

— А у этой дамы, между прочим, международный авторитет, — бросил Георгий Павлович. — К вашему сведению, она замечательный режиссер. Имя Оксаны Лязгиной известно всем театралам. И сам господин Гусятников пообещал ей в «Римушкине» сцену… Вам обязательно следует перед нами извиниться… Такие публичные наезды вообще-то в среде интеллектуалов не прощаются.

— Прочла немало книг, но ваше имя не встречала. Лязгина… Тоже не слышала. Откуда столько знаменитостей в этой дыре? Мне казалось, самая известная здесь я. Оказывается, есть и другие …

— А вы, простите, кто? — спросила Оксана Матвеевна.

— Я? Лаврентьева! Арина Афанасьевна! Меня-то по-настоящему знает вся Россия. Я же критик. Во всех журналах можно прочесть мои статьи. Я пишу на все злободневные темы.

— Назовите хоть один журнал, в котором вы публикуетесь, — потребовала режиссер, правда, не очень настойчиво.

— Пожалуйста! Третий номер журнала «Самовар». Статья о притеснении поэта Рябчикова. Или в прошлый четверг в газете «Пламя» опубликованы мои аналитические заметки о казацких песнях. В журнале «Старый мир» можно найти рецензию на творчество Бирюкова. А в журнале «Алое знамя» исследование о развитии отечественного романа как жанра! Я член союза писателей и союза журналистов.

— А почему вы никогда о нас не писали? — спросил с легкой улыбкой Поляковский. А сам подумал: «Полезная птичка».

— Потому что кто вас знает. Я никогда не слышала ваших имен. Вторая проблема: платить надо, платить! Вы что, думаете, если в своей тусовке признаны гением, то об этом кто-то еще знает или может узнать? Как? Через какой канал? ТВ? Газету? Журнал? Интернет? Наивный! В нашем деликатном деле существует один путь: ищите меня, платите гонорар мне и журналу, и мир начинает о вас узнавать. Я не ловец талантов и гениев, заплатили как следует — оценю по вашему заказу. Хотите, чтобы вас называли гением, — пожалуйста, есть ставки. Желаете, чтобы вас величали необыкновенным талантом, расценки вполне доступны. Ну, сами скажите: кто знает, что вы гений?

— Я! — не раздумывая, заявила Оксана Матвеевна.

— А еще кто?

— Есть немало людей, разделяющих подобное мнение! — заметил Георгий Павлович.

— Спорим на двадцать долларов. Вы даете несколько телефонных номеров ваших почитателей, а я им при вас звоню. Уверена, ни один из них не подтвердит, что вы гений, талант или даже интересный писатель. А может, даже не вспомнит вашего имени. Каждый начнет рассказывать о себе, о своих успехах, планах, рецензиях, а о вас даже не захочет вспоминать. Согласны на пари? Дайте список, чтобы вы смогли убедиться и проиграть. Да, кстати, а вы при деньгах?

«А что, — подумал Поляковский, — может, проверить? А то многие, когда меня видят, дифирамбы поют. Да, неплохая идея». — «Деньги есть, но с кого начать? — почесал затылок Георгий Павлович. — Записывайте: Татьяна Круглая, Руслан Лебедев, Виталий Малофеев, Тоня Глухова, Анатолий Букинов… Вот, звоните…

— Отлично, начнем с Круглой. Говорят, ей сам Генералов симпатизирует. Правда, он уже импотент, но целоваться любит. У него язык полуметровый! Если взасос, ощущение такое, что язык по желудку носится. Дома! Алло, Татьяна, добрый день, это критик Арина Лаврентьева. По заданию «Литературной недели» готовлю материал, в котором должна представить десятку лучших современных писателей. С кого начнем? — «Что за вопрос, уважаемая. Начинай с меня…» — «А кого ставить дальше?» — «Каков твой вариант …?» — «Может быть, вторым номером записать Поляковского?» — «Какой еще Поляковский?» — «Георгий. Такой моложавый, с бородкой!» — «Лысый?» — Нет!» — «Это который по всему миру спонсоров ищет?» — «Может быть… Точно не знаю». — «Если ты его вторым номером поставишь, меня вообще убери из списка. Нашла тоже автора…» — «А Малофеев? Как он вам?» — «Это который матерится?» — «Да!» — «Тоже убожество! Не хочу, чтобы он рядом был. Кто у тебя там еще?» — «Как вам Глухова?» — «Она дружит с новым главным военным прокурором. Зверушка важная, от всех требует внимания. Но на второе место ее не ставь. Запиши ее под десятым номером». — «А Анатолия Букинова?» — «Такого не знаю. Что за имена ты мне подсовываешь?» — «Скажите, кого ставить на второе место». — «Поставь Паустовского или Катаева. Вот тебе второе и третье место». — «А четвертым кто?» — «Кнох, хотя, нет, Кноха поставь шестым, а четвертым запиши Лужкова, он несколько замечательных книг написал, кроме того, у меня к нему серьезное дело… За ним запиши как его, новый генеральный директор НТВ… да, да, Карасев. Потом, значит, Кнох, затем… поставь поэта Гублановского или нет, лучше прозаика Гошкина, он мой сосед по даче и должен часть своего участка уступить, да не очень дорого. А уж под восьмым номером укажи вначале поэта Гейна, у него влияние в нашем мире, хотя, впрочем, он большой дурак, потом… потом… Подруга, лучше перезвони мне через полчасика. Я подумаю, кого еще порекомендовать… Всю десятку составляй с моих слов и другими советами не пользуйся. В благодарность я включу тебя в список нашей делегации писателей и критиков, направляющихся в Париж. Но если в этот раз не успею, то в Рим все получится. О, кей? Хороший бартер?»

— Замечательный!

— Пока!

— Ну что, давай двадцать долларов, — повернулась Козявкина к Георгию Павловичу. — Сказала же, что проиграешь. Даже я, отлично зная цену словам, никогда не обращаю внимания на комплименты. А когда платишь, можно быть уверенным, что тебя будут мужественно терпеть. Регулярно платишь — начнут распространять легенду о твоем «особом даре»; отстегиваешь по полной программе — станут восхвалять, возвеличивать безудержно. Но если никто от тебя ничего не имеет, если знают, что ты на нуле, то кому ты нужен?

— Вот мерзавка! Ведь в лицо она называет меня гением! Причины ее безобразного поведения видны невооруженным взглядом: зависть и лицемерие! Давай попробуем позвонить Малофееву.

— С тебя уже двадцать долларов. Вначале хочу получить деньги. У меня нет никакого желания участвовать в твоих экспериментах. Я на работе и прошу ее во — время и сполна оплатить. Наша московская жизнь учит меня стремиться не к жертвенности, не к состраданию, а к удовольствиям. А без купюр их никак не получишь. Гони деньги, тогда продолжим интервью! У меня собственное кредо: взгляд через денежные купюры облагораживает мерзости жизни.

— Отдам с зарплаты. У меня нынче в карманах пусто.

— Я деньги в долг не даю. Этим занимаются банки. Тем более гениальным литераторам. Двадцать долларов, или придется публично обвинить тебя в неплатежеспособности. А это хуже импотенции. А для тусовочного человека значительно хуже, чем презрение к его бесталанности.

— Оксана Матвеевна, одолжи двадцатку зелени. С первой зарплаты обязательно рассчитаемся. Вот, сама свидетелем оказалась: зерна капитализма дают в России превосходные всходы. А публицисты плачут, что рынок никак не появляется. Появился! Наступил! Глубоко проник он в людскую ментальность!

— А ты меня не обманешь? — шепотом спросила его Оксана в самое ухо.

Он сжал ей локоть и что-то неразборчиво пробурчал. Скорчив гримасу, Лязгина порылась в сумочке и протянула критикессе деньги.

— Хочу напомнить: второй звонок — это еще двадцать долларов. Если я проигрываю, тут же возвращаю вашу зеленую бумажку. Но если выигрываю, кто платит? Опять ты, Лязгина? Кредитуешь писательский талант? Не хочу присутствовать при ваших доверительных переговорах. Разберитесь сами.

— Ну что, дашь еще? — жалобно спросил Поляковский. А на ухо Оксане напомнил: «У нас с тобой такие грандиозные планы. Ну, ну…»

Лязгина вынула деньги, но оставила их в руках.

— В таком случае поехали, продолжим. Интервью два — Козявкина набрала номер Малофеева: — Привет, Виталий. Мне для статьи срочно нужна десятка лучших писателей. Хочу ориентироваться на твой выбор. Итак, кто первый, второй и дальше?

— Первого не буду называть, сама знаешь, кому еще быть, кроме В.М. Потом Пастернак, Булгаков, этот еще… Шолохов. Пятым можно поставить продюсера и сценариста Колю Эрнова, мощные фильмы поставил, а фильм — та же литература. Кроме того, я у него часто появляюсь, а о себе надо напоминать добрым словом… Шестым и седьмым запиши Стасова, он прекрасные книжки пишет и большой друг премьера (но об этом не упоминай), и Молину, любовницу министра … Подробности не по телефону. Между прочим, у нее действительно прекрасные стихи. Восьмым поставь спонсора моего творчества, прекрасного драматурга Карена Минасова. Девятым — моего приятеля поэта-песенника Деревянко. Список может завершить какая-нибудь дама, из старых авторитетов. Так солидно будет, и никто не придерется. Не обвинит в коррупции … Например, Белла Ахмадулина. А то еще обидится.

— А Поляковскому в списке места не найдется?

— А, этот газетчик? Или нет, он тоже что-то сочиняет, но с особенным пылом ищет в Лондоне спонсоров. Что, он тебе заплатил? Много? Но откуда у него деньги, его же проекты всегда кто-то другой финансирует …

— Нет! Нет!

— Тогда зачем тебе этот демагог нужен? Пусть ищет себя в публичной политике или в журналистике. Впрочем, и там он выше нуля не поднимется. Но литература явно не для него. Оставь, о нем больше не вспоминай. Ариша, я о тебе несколько строчек напишу, какая ты славная, талантливая критикесса. А вчера в Доме литераторов я тост поднял за элиту наших критиков, твое имя тоже было названо. Так что ты мне, а я тебе.

— Спасибо, дружок. Пока! Ну, что, — обратилась Козявкина к прозаику — пусть твоя приятельница отдаст еще двадцать долларов.

— Дай ей, дай, — мрачно бросил Поляковский. — Он себя выше ставит, чем Пастернака и Булгакова? Урод! Я ему за этот спич морду набью. Пусть только на глаза попадется. Когда со мной встречается, аж слюной брызжет: «Гордость отечественной литературы, мой самый любимый писатель. Колокол России!» А тут такое позволяет. Прохвост! Что же делать? Говорите, надо платить? Но сколько, кому? За что?

— Кому платить, вы уже хорошо знаете, — вставила Арина Афанасьевна. — За что? Я тоже сказала. Сколько? Это вопрос торга! Какие задачи вы передо мной хотите поставить? Быть на виду или прослыть гением? Стать уважаемым, о котором иногда вспоминают? Или оказаться любимцем культурного сообщества России? Сесть в кресло редактора литературной газетки, получить передачу на телевидении или занять пост ректора Литературного института? Хотите быть постоянным членом российских делегаций на международных книжных ярмарках и конференциях? Тогда садитесь за стол переговоров. Если ваши претензии на место в истории еще выше, можем обсудить вопрос получения государственных премий, наград и званий. Ведь деньги творят чудеса — старая истина, получившая в современной России убедительное подтверждение. Обратите на меня свой пытливый взгляд — и вы быстро станете знаменитым. Более того, я смогу создать ситуацию, при которой вы попросите меня остановить волну восторгов, потому что самому покажется, что хвалят вас чрезмерно. Ах, Георгий Павлович, доверительные отношения, упакованные в банковские приходные ордера, — лучшая гарантия карьерного роста. Это пароль нынешней России! Но вы можете поставить и другую задачу: если кого-то необходимо не замечать, смотреть в глаза и не видеть, испытывать радость чтения, но спрятать это имя, закапывая его на литературном кладбище, то и тут вполне доступные тарифы. Нынче такие времена …

«Бойкая девица. Мне бы ее в помощницы вместе этого дуралея Лапского, — мелькнуло в голове у Ивана Степановича. — Надо обращать внимание на своих слуг: среди них немудрено встретить интересных личностей, которым можно предложить высокую должность и серьезную зарплату. Я-то сам деньги зарабатываю, чтобы от души смеяться над людьми. Для чего другого могут быть нужны деньги? А дамочка сможет помочь мне в этом».

— Но где взять деньги?! — воскликнул Георгий Павлович.

«Надо спасать ситуацию», — подумала Лязгина. И тут же заявила: — Господин Поляковский, давайте оставим уважаемую Арину Афанасьевну. Погуляем, подумаем, прикинем наши возможности и вернемся к переговорам. А когда наш критик допьет чай — вижу, он ей доставляет удовольствие, — мы как раз вернемся. Пойдемте на воздух, Георгий Павлович… Вечер теплый? — спросила она Козявкину.

— Да, вполне. Но накиньте шаль. Спина нуждается в защите. В прямом и переносном смысле.

Парочка из культурного барака вышла на прогулку.

— Что у тебя в голове, талантливый мастер сцены? Ты меня заинтриговала!

— Я не хотела, чтобы ты признался этой барышне в отсутствии денег…

— Но их действительно нет! Разве не так? У меня во всяком случае.

— Пока нет, можно понять и так. Пока нет! Но есть возможность заработать. Ты ведь хочешь стать известным, обожаемым, любимым, читаемым? Чтобы вся столица была расклеена плакатами о твоем творчестве?

— Ну да…

— И готов ради этого пойти на все?

— Так точно!

— На все, на все?

— Да, да!

— А почему тебе в голову не приходит вопрос: где держит деньги господин Гусятников? Если своих денег нет, на ум обязательно приходят адреса и размеры чужих состояний. У меня так, а у тебя? Где они лежат и как? Можно ли их без риска быть уличенным достать из той или другой ниши? Я понимаю, что основные средства Ивана Степановича находятся в банках, недвижимости, акциях. Но для управления «Римушкиным» у него должны быть здесь наличные. Думаю, тысяч двести-триста в долларах. Есть, есть, должно быть. Такую ораву содержать не просто. Может, есть смысл подумать? Здесь такая разношерстная публика, что нас подозревать никто не осмелится. Мы ведь интеллигенция! Создай себе господствующий имидж, а потом делай с публикой все, что пожелаешь. Она того заслуживает.

— Подумать можно, — тихо согласился Георгий Павлович, — что могут дать наши размышления? У меня никакого опыта в таких делах.

— Но ты не возражаешь обсудить такое мероприятие?

— Нет-нет…

— Я-то неспроста сюда приехала, а дальние цели вынашиваю. Хозяин очень богат и наличность носит при себе огромную. Нужны мне эти сценарии, буффонады и театры… Ты серьезно о литературной карьере мечтаешь? А я-то подумала, что ты за тем же приехал… Что мы люди одной профессии. Поэтому согласилась на сотрудничество. Мне поначалу показалось, что это предложение — называть друг друга «гениальный писатель», «золотое перо России», «признанный во всем мире режиссер», «автор известных спектаклей» — всего лишь игра, наша постановка. Криминальный сленг. А ты, оказывается, об этом мечтаешь всерьез? Но что за статус — «литератор»? Барахло! На блошином рынке этот термин нынче можно купить за копейки. Ведь сегодня у нас никто ничего, кроме «пиф-паф», не читает. Если делать карьеру, можно найти более перспективную профессию. И действительно оседлать звезду, а не так чтобы тебе кланялись, аплодировали, а за спиной шептали «дурак». Искушение известностью — непреодолимая болезнь дня настоящего.

— Так ты что, не режиссер? Нет? — испуганно произнес Поляковский, уставившись на собеседницу.

— Как же не режиссер? Организовать ограбление, тем более такое сложное, как отъем наличности у олигарха Гусятникова, — разве это работа не режиссерская? Разве для театральной постановке больше знаний и таланта необходимо использовать? А без сценического воображения разве можно вообще рассчитывать на успех в нашем деле?

— А я вначале поверил, что ты талантливый мастер сцены… Классической сцены.

— Классической? А как ты думаешь, писатель, что в истории цивилизации было раньше: кража или спектакль? Чему человек научился вначале: грабить или играть на сцене? Впрочем, давай вернемся к делу. В моей профессии люди всегда прежде всего думают о деньгах. А если денег у Гусятникова еще больше окажется, чем я предполагаю? Ведь олигарх же он! Как делить-то будем?

— А как делят? Если мы вдвоем, то, видимо, поровну? — настойчиво предложил Георгий Павлович.

— Новичку никто половину не даст. Тридцать процентов как, а? — Но тут же она с сожалением заключила, что надо было начать с двадцати…

Пока парочка обдумывала подробности предстоящего мероприятия, госпожа Козявкина сидела за чаем и, покусывая овсяное печение, размышляла вслух. Это было для нее привычным занятием. «А что, — говорила она себе, — на них можно неплохо заработать. Теперь настало время выстроить бизнес-план с режиссером Лязгиной. Современные сценические работы — это самая настоящая провинциальная дрянь, ничего общего с искусством не имеющая. Во всем, конечно, повинен коммерческий интерес, предпринимательский подход к сцене, наиприятнейший шелест значительных купюр. Именно он потребовал, чтобы искусство перестало быть элитарным. А массовой культуре необходимо воспевать лишь низость, пороки и чертовщину. Нужен ли для этого талант? Художник? Нет, ей нужны звезды! То есть ремесленники, не тонкие и обходительные, а наглые и требовательные. Которые не хотят более заботиться о том, о чем мечтали, что искали, о чем думали их великие предшественники в искусстве. Личности, которые в прежние годы стоили последний мизер, сегодня легко становятся „звездами“. Но их не снимают с небосвода, а пекут на кухне, которой управляют такие талантливые люди, как я. Ох, эти звезды сцены, кинолент и голубого экрана, что бы вы делали без посредников, без инвестиционного капитала, без связей Арины Афанасьевны? Это мой бизнес, а на искусство мне, как многим моим коллегам, начхать, точно так же, как и самому бомонду. Боже, из каких физиономий состоит наша современная сцена, списывающая „образцы“ мирового ширпотреба. Трудно сказать чему больше поклоняются эти персонажи: поиску административного или финансового ресурса, роли на сцене или около, пьянке, угодничеству перед сильными мира сего, участию в „нужном“ движении pro или contra… Еще никогда в истории России столь низкий уровень искусства не был так восторженно, так последовательно обласкан обществом и властью. Как будто его высокий уровень совершенно лишнее украшение для нашего культурного пространства. Грубо ошибется всякий, кто возразит мне…» В этот момент в гостиную вошли Поляковский и Оксана Матвеевна. «Ну что, нагулялись?» — сразу бросилась им навстречу Козявкина. — «Да, да, вышло совсем неплохо. Теплый вечер, квакают лягушки, хорошо дышится… И о делах поговорили. Георгий Павлович готов сказать вам „да“! Он принимает ваше предложение. Притом самое, самое крутое. Не только Россия должна знать о его гениальности, но весь мир! Мир! Мир! У вас есть выход на другие страны?» — «Конечно! Как же без этого…» — несколько обиженно заявила Арина Афанасьевна. — «Ему нужен мир! Вы понимаете? Понимаете? Аплодирующий его таланту мир!» — «Да-да. Но это стоит больших денег… Давайте начнем с России, у нас можно встретить немало страстных поклонников его творчества. Их надо лишь найти через рекламу в средствах массовых коммуникаций, с помощью критиков, которые должны называть его „наш гений“, „надежда русской словесности“, „патриарх русского слова“, „пламя русской души“. А как вам самому еще хотелось бы?» — обратила она восторженный взор к Поляковскому. — «Подождите, дайте подумать… — Ему опять страстно захотелось принять ту самую величественную позу, которую он примерил давеча на себя, стоя у окна. Георгий Павлович подпер кулачком свою бородку, закурил трубку и в поэтической задумчивости взглянул на стену гостиной: „Светоч … — начал он, — нет-нет, глава… тоже нет. Лидер, да, конечно, лидер современной русской прозы или, пожалуй, даже лучше: лидер современной прозы! (слово „русский“ как бы ограничивает в пространстве). Так ведь лучше!“ — „Очень хорошо, прекрасно! Лидер современной прозы! Коротко и всем ясно, — с серьезным видом подхватила критикесса. — Теперь мне надо прокалькулировать тарифы, подбить бюджет, и через несколько дней можно начинать всероссийскую кампанию. Это будет грандиозная рекламная акция, которую страна еще не знала! Но деньги, прошу прощения, вперед. Я же говорила, что в долг не работаю О, кей?“ — „Конечно, конечно!“ — вставила Лязгина. — „О чем разговор, назовите сумму, и мы ее тут же выплатим. Торопитесь, пора начинать!“ — завороженный своей грядущей славой добавил Поляковский. — „Отлично! Здорово! Так и сделаем. У меня возникло предложение к Оксане Матвеевне. Хотите выслушать?“ — „Слушаю! Слушаю!“ — „Вы признались, что на московских сценах еще не работали …“ — „Я еще ни в чем не признавалась …“ — прервала Лязгина, удивленно разведя руками. — „Может быть, может, быть, но в Москве ваше имя еще неизвестно? Так?“ — „Кому известно, кому нет“. — „Мечтаете о постановке на столичной сцене? Это так важно для наращивания режиссерского авторитета, для звучного имени. Я могу все это устроить. Быстро и замечательно. Сколько готовы заплатить?“ — „Об этом никогда не думала и тарифов не знаю“. — „Разрешение на постановку в неизвестном московском театре стоит около двадцати тысяч долларов плюс все расходы по подготовке спектакля. Реквизиты, билеты, реклама. Всего уйдет около пятидесяти тысяч долларов. В театрах с устоявшимся именем и репутацией эта сумма увеличивается до семидесяти-восьмидесяти тысяч. А на сцене со всероссийским авторитетом сумма переползает за сто двадцать тысяч долларов. С какого тарифа желаете начать?“ — „Я даже растерялась… Наверное, лучше попробовать себя в театре поскромнее. Не так ли?“ — „Опасаетесь, что в известном коллективе можете завалить спектакль? Ничего подобного не произойдет. Вам будет оказывать всемерную поддержку сам главный режиссер. А если пожелаете, он сам поставит спектакль, но подпишет вашим именем. Правда, в этом случае к озвученной сумме необходимо добавить еще процентов двадцать“. — „Я все же думаю начать с театра с негромким, но устоявшимся именем. А дальше видно будет…“ — „Деньги у вас есть…?“ — „Имеются…“ — „Тогда начинаем!“ — воскликнула Арина Афанасьевна. — „Можно начать, чего там… Давайте, давайте“. — „Начинаю работать. Первый звонок адресуем Любирцеву, известная личность в театральном мире…“ Козявкина извлекла из сумочки мобильник и набрала номер. — „Привет гениальному режиссеру. Как дела? Это Арина!“ — „Слава богу, слава богу!“ — „Есть замечательный режиссер из денежной провинции, мечтающий поставить спектакль в вашем прелестном театре. Очень толковая женщина, небольшой опыт в режиссуре, с обязательствами во взаимоотношениях подробно ознакомлена“. — „Серьезный человек, говоришь…?“ — „Да, прелесть!“ — „Она рядом, слышит наш разговор?“ — „Нет, Максим Юрьевич, я одна!“ — хитро улыбнулась критикесса. — „Тут один автор ко мне привязался. Хочет, чтобы я его пьесу поставил. Сам я ее не читал, но, говорят, неплоха, из нее можно что-то вытянуть. Что-то о супружеских правах и обязанностях. Тема для современного зрителя совершенно пустая. Но бизнес есть бизнес. За постановку он предложил пятьдесят тысяч долларов. Займись этой парочкой. Твой гонорар пятнадцать процентов. Если сумеешь поднять цену, то все, что выше пятидесяти — делим пополам. А с твоей дамой — по обычному тарифу“. — „О, кей, дорогой Максим Юрьевич. Я позвоню вам позже, чтобы записать номер телефона драматурга. Кто он? Откуда?“ — „Кажется, лицо кавказской национальности. Больше ничего не знаю“. — „С таких надо, надо, надо больше брать. Для них расценки в Москве совсем другие …“

Тут господин Гусятников поднялся, зевнул, бросил себе под нос: «Скучно, мерзко. Как можно жить среди них , в их мире? Абсурд, абсурд, что же еще придумать для окончательного оформления идеи, последнего абсолютного решения? Заключительного! Смелей, ищи финал!» В таких размышлениях Иван Степанович покидал барак.

Глава 13

Виктор Дыгало в бешенстве метался перед мольбертом. Ему казалось, что он перестал различать краски, что его неожиданно сразил дальтонизм. Умение, выработанное долгими часами рисования, вдруг куда-то исчезло, рука разучилась держать кисть. Масло из тюбиков не ложилось на холст, а царапало его, словно не ворсинки наносили линии на полотно, а гвозди ползли по ржавой жести, издавая жуткий скрежет. Этот невыносимый скрип оглушал, болезненно проходя через все тело. Лицо Насти Чудецкой, которое молодой человек пытался воспроизвести, выглядело ужасающе неправдоподобно. С полотна смотрели безумные от истерики глаза. Открытый в диком крике рот, судорожно тянущиеся за помощью изможденные костлявые руки, взъерошенные волосы никак не напоминали прекрасный образ университетской дипломницы, с которой Дыгало накануне познакомился. Виктор Петрович смотрел на эскиз чуть ли не в слезах. «Это совсем не она! Не она! Она другая! Совсем не похожа! — твердил он. — Что за чудовище прет из меня? Я не хочу его видеть, но все же вглядываюсь, не желаю над ним дальше трудиться, но не могу запустить кисточку в форточку. Не признаю в ней Настю, ненавижу эту физиономию, но не срываю полотно, не рву его на части, не отбегаю от мольберта, не разбрасываю краски! Хотя именно Анастасия продолжает стоять перед глазами, но с полотна на меня в упор смотрит какое-то мной сотворенное разъяренное чудище. Что вообще со мной происходит? После встречи с этим странным Химушкиным я даже приболел, и не то что температура или колики в почках, — нет, я изменился душевно. Мрачнее стал, и хоть Чудецкая мила, прекрасная девица, а я ее не хочу, ухаживать за ней не желаю. Даже если сама просить начнет — откажу. Откуда это во мне? А не от помешанного ли разума исходят эти странные мысли? Ведь накануне мечтал… А сейчас совсем другие желания рождаются. Пока смутно, еще не совсем ясно, но нечто другое на ум лезет. Не к женщинам меня тянет, не к мольберту, не к архитектурным проектам, а к мщению. Но с чего бы это у меня? Вроде бы никто не покусал, не оскорбил, не обидел, а какая-то грубая неистовая страсть сотрясает меня. Очерняет мозги. К действию пока еще робко, но призывает. Подсказывает, правда, шепотом, что это время, господин Дыгало, пришло! Только кому мстить? И за что? Что не богат? Что ковер за девять миллионов евро купить не в состоянии? Чепуха, меня это не интересует. А может, обида все же упрямо сидит во мне? Ведь зависть как провокационная пилюля давно миру известна. Нет-нет, быть не может. Не интересует меня этот вопрос вовсе! Ревность? Но кого и к кому ревновать? Тоже совсем не тот предмет, который способен вызвать у меня из ряда вон выходящие чувства! Может, творческая зависть? Однако в живописи я любитель, ни к чему особому не стремлюсь, в архитектуре все впереди, жизнь только начинается. Хотя странное обстоятельство: после вчерашнего общения с Чудецкой и Химушкиным и архитектура перестала меня интересовать. Я о ней даже ни разу не подумал, а раньше в голову лезли самые разные конструктивные идеи. Вот уже больше суток прошло — и ни одной мысли. Тот, кто не знаком со мной, может удивиться: что тут странного, ведь речь идет лишь об одних сутках. Но я-то знаю, что такого с архитектором Дыгало никогда не случалось, а значит, это очень странно. Хочется зарыдать — громко, на всю квартиру, на весь дом. Чувствую уже колючий комок в горле, во рту пересохло, подбородок стал подергиваться. Я даже приготовился смахнуть слезинку, протереть воспаленные глаза. Впадая в транс горчайшей обиды, я остановился перед мольбертом, ожидая приступа рыдания. «Ну давай же, давай!» — подстегивал я себя. Но ничего не произошло, лишь гримаса затаенной тоски обиженного студента скользила по небритому лицу. От исступления я обессилил. Что-то должно было во мне произойти, как иначе объяснить, что я напрочь забыл о самом главном? В один день я потерял интерес к тому, о чем всю жизнь мечтал: стать архитектором и встретить любимую женщину. Разве не странно? Ловлю себя еще на одной мысли: впервые я не заинтересовался новостями — ни по ТВ, ни на радио. Обычно хотел знать, что происходит в мире, а сегодня даже не включил «Евро Ньюс» — программу, которуе каждое утро слушаю. Я стал сам себе безразличен, окружающий мир потерял для меня всякий смысл. Но отчего Химушкин? А не его ли этот сарказм по отношению к миру вдруг переродил меня? Неужели его взгляд на жизнь мог так круто изменить Виктора Дыгало? Вскрыть в моей натуре беспредельную злость? Чувство из средневековья! Я был раздражен, во мне кипело негодование. Да, Семен Семенович крайне язвителен, но, как оказалось, по чьему-то желанию я должен стать мстительным. Еще день назад такое мне и в голову не пришло бы. И даже более непонятное обстоятельство: я охвачен этой ненавистью ко всему. Никогда не подозревал, что одно может повлечь другое в таком отвратительном выражении. Рассказать бы Семену Семеновичу, что утром после выставки в Манеже я проснулся с улыбкой на лице и с твердым намерением перерезать весь мир. Да не за какие-то вселенские грехи, а единственно чтобы Бога разбудить да рассмешить! Воистину Он бы рассмеялся! Но, может быть, Семен Химушкин здесь ни при чем? А я заразился какой-то новой болезнью? Ведь в современном мире мщения и насилия больше, чем любви и мира. А что если я призван тайной силой искоренить вселенское зло? Храбрость считают добродетелью, а разве мщение не из той же категории? Храбрый во мщении… Звучит совсем неплохо! Нельзя же ожидать, что тот, кто по принуждению защищает зло, откажется делать то же самое по убеждению. А мы, русские, именно этим отличаемся. Впрочем, храбрость может служить чему угодно. Нет ничего более невыносимого, чем тщетные попытки понять истоки своего состояния. Как не можешь понять, почему ты вдруг родился, так не понимаешь, по чьему приказу тебя обуревает мщение. Хотя в жизни почти всегда так. На зачатие необходим всего один момент, рождение длится тоже несколько минут, смерть вообще мгновенна. Почему же неожиданная, пусть даже парадоксальная и гадкая мысль не может поселиться в два счета? Раз! — и она в твоей голове. Я подумал об этом с каким-то душевным торжеством и продолжаю, правда уже в беспрерывном восторге: и вот мысль начинает существовать, вести борьбу за собственную жизнь. С этим обстоятельством необходимо считаться. Сейчас лучше размышлять не о том, откуда она взялась, а какое развитие может совершить в моем разуме. Она появилась и тут же исчезнет? Или вошла в сознание, укрепилась, подчиняя все интеллектуальные ресурсы, и начала действовать? Навязчивая химера способна извести любого, даже самого истового монаха. У Льва Толстого отец Сергий, не желая впасть в грех, чтобы остановить необузданное желание, отключиться от его сверхсильного влияния, с маху отрубил себе палец. На что способен я? Да-да, на что я готов в таком странном изумлении? Вначале я сам должен до конца понять, кто или что вызывает у меня потребность мщения. Человек или явление? Вчера перед судом совести я признался, что должен проявлять милосердие и доброжелательность к себе подобным. Я чувствовал долг перед всем живым, даже перед васильками и другими цветами и травами. А сегодня? Что переиначилось? В этом нет никакой логики. Пора, наконец, самому себе признаться! Может, навалившееся на меня требовательное чувство мщения не что иное как убежище от осознанной собственной слабости? Едкая ирония господина Химушкина, несомненно, в этом повинна. А также диалог с Анастасией Сергеевной, ее академические знания. Она меня вчистую переиграла в ночном телефонном разговоре, буквально на лопатки бросила. Что после этого о себе думать? А этот необыкновенный потребительский потенциал москвичей — выставка в Манеже действительно потрясла меня… Отбери у меня неожиданности, спасительное наваждение — одержимость местью! — кем бы я сейчас себя чувствовал? Кем бы оказался? Вконец потерянным существом! Жалким человечком, не имеющим силы терпеть самого себя! Вот, видимо, в чем фишка! А я мистику виню. Представляю мир, до которого я смог бы без усилий дотянуться. К моему удивлению, никакого умиления он уже не вызывает. В своей безмерной мнительности я даже и мысли не допускал усмотреть в себе какие-то пороки. Считал себя самым благородным и благоразумным. А вдруг я просто разочаровался в той жизни, в которую по уши был влюблен? Ведь с чего бы эта крайняя агрессивность? В этом случае объектом мщения должен быть только я сам, но я ополчаюсь не на себя, а на все прочее. Покончить с собой — такого желания у меня нет, просто укрепляется идея отомстить каждому, кого выберет сознание. Но за что и как отомстить? Надавать по морде, отбить почки? Или убить? Неужели так просто пырнуть ножом в грудь? Воткнул нож в сердце и пошел дальше? Без объяснений и претензий? Неразумно! Ведь жертву необходимо в чем-то упрекнуть, обвинить, в конце концов! Но что можно инкриминировать, совершенно незнакомому человеку на Тверской? На Арбате? А орудие мести? Топор? Ведь у меня ничего другого нет. Да и он совсем ржавый, чистить надо. А что если на самом деле захочется с ним на них пойти. Я знаю, в России это часто случается — из обычного смиренного человечка вдруг вылезает истинное чудовище. Страшное, странное! А не может и со мной такое случиться? Создалась нелепая ситуация, я даже за себя поручиться не смог бы. Как же надо было себя потерять! И где? Броситься на поиски себя, вчерашнего? Вероятно, мое недоуменное лицо отражает сейчас полную растерянность. Имея особенность производить на самого себя впечатление, я должен заставить Дыгало вполне искренно открыться, чтобы понять, как же теперь строить жизнь. К чему стремиться? Для этого надо ответить на главный вопрос наваждения: за что и кому мстить и каким образом? Я прямо полоумным проснулся, впрочем, может, всегда был таким? Итак, что у меня есть против мольберта, кистей, красок? А вот что: они отказываются подчиняться моей руке, воле, обещанию изобразить Чудецкую. Аргумент для эгоцентрика, но весомый, поэтому обидчиков следует изничтожить. Утратив всякий вкус к живописи, крошу мольберт, ломаю пополам кисти, мну, пачкаясь краской, тюбики и выбрасываю все в мусорное ведро. Холст с чудищем рву на мелкие клочки, которые с остервенением спускаю в унитаз. Шум уходящей воды радует слух. Что еще раздражает меня в квартире? Стены, двери, рамы, кровать, стол, замки, посуда, балкон? Нет, они меня совершенно не волнуют. Я заметил их лишь после того задания понять себя, разобраться, что вызывает у меня потребность мщения. Этот вопрос я ставлю перед собой так же часто, как Мартин Хайдеггер, который повторял: «Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?» Когда я его изучал, честно сказать, мне порядком надоедало его поминутное повторение. Но теперь я его понимаю. У него был смысл, и я его распознал, а у меня свой, в который я и пытаюсь вникнуть. Я натянул на себя легкую майку и вышел на улицу с твердым желанием поразмыслить как следует. Насколько правы те, кто проклинает и осуждает убийц? Я к этому еще вернусь. Другое надо понять: человек — это товар массового, фабричного производства или он все же индивидуален и самобытен? Я как-то особенно остро почувствовал одиночество. Раньше такого у меня никогда не было… Вот передо мной тополь. От него пуха как зимой снега. Аллергики повсеместно страдают. Как же с ним поступить? Отомстить за создаваемый дискомфорт? Спилить, срезать, обломать ветки? И тут меня посещает необыкновенная для моего прошлого сознания идея: все, что мешает человеку жить, ни при каких обстоятельствах не может являться объектом мщения. Неужели я правильно себя понял? Да-да, именно так необходимо расшифровать свое состояние! Наконец вырисовываются антагонистические объекты. Для интенсивной работы разума должны быть постоянные раздражители. Среда благополучия и гармонии нашему виду вредна, он в ней растворяется, как сахар в воде. Чем больше удобств и процветания, тем меньше времени человек посвящает своему совершенствованию. Улучшая быт, он забывает о главном: экстазах разума. Этот тополь я никому не позволю тронуть. Дерево вредит человеку, но активизирует сознание. Значит, оно инструмент полезных мутаций. Без них вид не улучшается. Его обязательно надо сохранить. Тут же цветут одуванчики. Милейшая картина… Но вот их как раз следует растоптать и уничтожить. Все, что, на человеческий взгляд, красиво, вызывает инфантильность, переходящую в деградацию. Поэтому я с радостью бросаюсь на цветы и мелкими упорными шагами вытаптываю их. Моя первая вендетта! Я даже немного успокоился и направился дальше, не имея какого-либо конкретного адреса, но уже догадываясь, против кого суждено выступить. Объект моей страстной охоты — все, что мило сердцу человеческому. Немедленно понимаю, что последнее умозаключение абсурдно. В таком случае мне придется мстить всему мирозданию. Звездному небу над головой, горам и морским берегам, красивым женщинам и великим авторитетам. Хорошо, что никто не успел меня подслушать. Я бы оказался растерян и смущен. Я даже замедлил шаг: вдруг показалось, что я странствую в каком-то таинственном сне. Колыбель собственного «я» меня не устраивала, и я всеми силами постарался вернуться в реальность, не столько на улицы Москвы, сколько к своим прежним мыслям. Кто же является объектом моего мщения и почему? (Ха! Я опять об этом!) Это Хайдеггер пленил меня своим постоянным вопросом: «Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?» В этом вопрошании, видимо, вся разгадка поиска. «Почему есть я, если вокруг меня — ничто?» Если это так, все становится на свои места. Мир вокруг лишь плод моего воображения, а из собственной версии мироздания я вправе выбрасывать, уничтожать, игнорировать все, что мне заблагорассудится. Возможна даже формула бытия: «Исходя лишь из своего разумения, уничтожаю все, что считаю ненужным для сознания, а что не в состоянии уничтожить — полностью игнорирую». Не дождавшись ответа, но нисколько не обидевшись на себя, я двинулся дальше, осматривая декорации сугубо личного представления. С чувством огромного любопытства иду в сторону Рижского вокзала. Я накладывал кальку своего сознания на окружающее пространство, а все, что я не мог видеть, для меня перестало существовать. Скажу откровенно, я был вне себя от восторга. Мир сделался маленьким, и в нем можно было отлично обитать. Теперь в моем пораженном воображении начали возникать статисты и детали сцены: перед многими можно было бы остановиться в изумлении. Вот, охая и кряхтя, идет старикашка. Видимо, долго болел. Ростом невелик. Надменное желчное полноватое лицо, бордовая тень на скулах, былая административная осанка, тяжелые веки, густые, свисающие на глаза, брови подсказывают: в свое время он был редкой сволочью. Тут в голову мне пришло неожиданное: а что с ним делать? Как будто он каким-то образом входил в мои планы. Но это нисколько не остановило меня, даже наоборот, я продолжил о нем размышлять, словно был в том крайне заинтересован. Много ли помех он создаст? Этот вопрос вдруг стал теснить мне разум. Прошлые его поступки нисколько не занимают меня, а нынешние? Стало нестерпимо любопытно, чем же особенным этот отходящий в другой мир тип способен меня заинтриговать? Пустота, растерянность, никчемность! Я чувствовал ожесточение по отношению к этому жалкому существу. Но зачем уничтожать его, убирать из своих декораций. Я всегда успею это сделать. Может, вступить в контакт? Уяснить, чем он опасен? Заранее знаю, что ничем. А вдруг? Но он может стать постоянным источником моей неуемной агрессии. Ведь без нее никакое тотальное мщение невозможно. Я даже возгордился. Не каждый смог бы придумать такое. Да-да, пусть этот дряхлый, противный с виду старикашка станет генератором моей злости. С его помощью вступить в конфликт с окружающим миром — эта мысль вызвала истинный восторг. С юным запалом переступать порог дозволенного — разве в этом нет магической тайны? Он шел медленно, пришлось плестись за ним, пристроившись сзади. Между нами было не более пятидесяти метров. Хотелось побольше узнать о нем. Представлялось, что такая информация изобличит малый кусочек мира, поспособствует аккумуляции во мне той безграничной ненависти, которая была сейчас так необходима. А потом можно позволить себе исчезнуть самым благородным образом — для поиска нового объекта.

Был теплый летний день. В столице в эту пору особенно шумно и многолюдно. В эпоху становления капитализма москвичи мечутся как угорелые. Больше заработать, чтобы успеть хоть что-то приобрести, вот, что приводит горожан в движение. Напряг! Цены растут даже не ежедневно, а каждый час. Так происходит все первое полугодие. Старикашка, как оказалось, пройдя сто метров останавливается, желая минутку-другую передохнуть, и только после этого шагает дальше. Я быстро понял, что это довольно нудное занятие — следить за старым человеком в поисках нужного материала. Теперь с грустью и раскаянием я думал, что позволил себе увлечься пустой затеей. Тоска стала одолевать меня. Я даже решил немедленно стереть старика из воображения. Впрочем, еще не разобрался, что для этого необходимо сделать, как он исчез. Ужас! Будто его и не было. Я не понял, как все это могло произойти. Готов был поклясться: я сам и все вокруг были не фигурками возбужденного сознания, а сущей реальностью. Загадочное исчезновение прохожего привело меня в сильнейшее смущение. А не наше ли прошлое этот старик? Ничего другого мне на ум не могло прийти. Но как тогда это прошлое перед глазами проходит? Мистика, сущая мистика! Началась какая-то престранная жизнь с часами неясного сознания. Рядом пронесся автомобиль. Синий «пежо», седан. Я захотел оставить его в воображении. Уже его след простыл, а он все несся перед глазами. Как это? Я даже немного струхнул и попытался собрать в единый строй несвязные мысли. Несколько раз зажмурился, а он опять перед глазами — едет и едет. Как такое может случиться? Поневоле возненавидишь! Но не столько этот навязчивый мир, сколько себя самого. Я решил пробежать несколько кварталов, чтобы выветрить наваждение. Упрямо стараюсь думать совсем о другом. Выскочив на Трифоновскую, издал смешок: перед самым носом вывеска «Московская областная больница. Психиатрическое отделение». Не сама ли судьба привела меня сюда? Ни до чего другого я не додумался, как несколько раз удариться головой о кирпичную ограду. Из глаз посыпались мелкие звезды. Жаль, что не собрал их на память. В этот момент мне повстречалось очень важное лицо. Господин лет сорока. Одежда самых дорогих брендов — и текстиль, и обувь. В руках дорогой портфель. Когда я его оглядел, первое, что мелькнуло в голове: «А не жарко ли этому господину в таком обилии модных тряпок?»

— Вы не знаете, где здесь арбитражный суд Московского округа? — спросил он, глядя в противоположную от меня сторону.

— Да … — едва начал я. Но он тут же перебил:

— Вот тебе десять долларов, парень, видно, что не богат, только побыстрее … Веди меня живо! Опаздываю к бюрократу!

— Да не надо мне ваших… — Он опять перебил:

— Бери, бери, деньги никому не мешают. Ты мне понравился, можешь еще заработать… Эх, хоть бы все получилось. У тебя хорошая нога?

— Прошу прощения, что вы имеете в виду? — опешил я.

— Ну, нога счастливая?

— Право, не знаю.

— Если не знаешь, значит первый класс. Удачник. Пойдем, пойдем, — он буквально потащил меня за собой, хотя именно я должен был его сопровождать. — Вижу, вижу, — рассмеялся он. — Молодец, привел. Честно заработал десятку зелени.

Я осмотрелся — мы действительно стояли перед парадной дверью арбитражного суда. Я не подозревал, что такой вообще существует. Но тут же подумал: что это не что иное как развитие моей темы. Надо принять происходящее как событие моего сознания. На самом деле, вполне возможно, это не существует.

— Вот тебе еще десятка, но теперь следует меня подождать. Потопчись у парадного, все секретари так поступают. Я лишь отдам документы. Вдруг ты опять понадобишься? Жди…

Прошло действительно несколько минут, я даже не успел как следует осознать, почему меня так наскоро назначили секретарем, как он выскочил и спросил: «Как тебя?»

— Виктор… Дыгало.

— Витек, держи портфель. Здесь двести тысяч долларов. Я буду где-то рядом, наблюдать. Несколько минут спустя из здания выйдет мужчина со стопкой газет. Ты должен следовать за ним. У булочной он остановится. Подойдешь к нему и спросишь: «Вы от Егора из Сызрани?» Мужчина должен ответить: «Нет, я от Аркадия из Вышнего Волочка». Если скажет, отдашь ему портфель. Сам получишь сто долларов. Неплохо? Понравился ты мне, Витюля, — смышленый, спокойный. После булочной сделаю предложение стать референтом.

— Вы пользуетесь некоторым моим расстройством? — побледнев от негодования, буркнул я.

— О чем ты? А, сто долларов маловато? Дам двести. Давай, соберись, я перехожу на другую сторону. Ничего не перепутай. Я пошел, потом поговорим…

Вот чем объяснить, почему я не бросил ему в лицо набитый долларами портфель и не послал его к чертовой матери, а по указанию стал поглядывать на дверь арбитражного суда? Хотя досадовал на себя, что никак не воспрепятствовал предложению, а дал молчаливое согласие. Ничтожная встреча с этим господином в дорогих тряпках словно загипнотизировала меня. Я будто находился под воздействием кого-то невидимого, а не самого себя. Я даже не просто согласился, а как-то непозволительно заинтересованно отнесся к его предложению. Но куда пропала главная мысль о мщении? Или она притаилась? Спряталась за кулисы сознания! Может, именно этой загадкой я и оказался заинтригован? Одним словом, голова шла кругом. С противоположной стороны улицы мой новый знакомый то и дело поднимал руку, как бы подбодряя меня. Не могу быть абсолютно уверен, но он, по-моему, даже улыбался, глядя на меня. Почему? Как он на меня набрел? Ведь каждый шел своей дорогой, думая о своем. Все-таки какая-то мистика во всем этом есть. Что же другое нас пересекло, интерес, а не раздражение вызвало? В этот момент модник в дорогих тряпках многозначительно указал на кого-то пальцем. Я обернулся. Прямо на меня шел толстенький мужичок невысокого роста, совершенно лысый, в массивных очках. С виду он походил на лоха из ближайшей провинции. Между шеей и воротом рубахи торчала бумажная салфетка, под мышкой топорщилась стопка газет. «Это он!» — испуганно пронеслось в моей голове. Но почему у него такая длиннющие ботинки, явно не по росту? Данное обстоятельство несколько отвлекло меня от предстоящей деликатной миссии. Передать двести тысяч долларов человеку в обуви клоуна? На это нужны крепкие нервы и не совсем обычный нрав. Никогда не подозревал, что у меня есть и то и другое. Тут я впервые решил подумать, в чем, собственно, участвую. Двести тысяч долларов в портфеле скорее всего взятка. Конечно, можно назвать их премией за положительное решение некой судебной тяжбы. Почему расфуфыренный господин поручил это щекотливое дело мне? Ответ тоже несложный. Если его арестуют при передаче денег, то он взяткодатель, следствие пришьет ему статью до двенадцати лет лишения свободы. А если меня возьмут? Он тут же смоется, а мне он неизвестен, выдать следствию я никого не в состоянии. Но мне тоже мало что смогут предъявить. Позиция Дыгало проста, правдива и невинна: согласился оказать любезность незнакомому человеку. Ни первого, ни второго я не знаю, никаких общих дел с ними не имею, в судебных процессах не участвую. Не являюсь совладельцем какой-либо фирмы. Мне показалось, что я, оправдывая самого себя, даже глупо заулыбался. Вдруг мужчина в странной обуви остановился и начал переминаться с ноги на ногу прямо перед витриной булочной. С любопытством и ожиданием он оглядывал каждого прохожего. Медленно подобравшись к роковому месту, я неотступно наблюдал за всем происходящим. Ведь интрига была острейшая! Наконец, с облегчением убедившись, что ничего подозрительного вблизи нет, подошел к мужчине в странной обуви.

— Вы от Егора из Сызрани? — спросил я, стараясь не смотреть ему в глаза.

Мужчина вздрогнул:

— Нет! Я от Аркадия из Вышнего Волочка.

— Просили передать вам это! — протягивая портфель, сказал я.

— Подождите, не здесь. Сколько людей вокруг. Давайте пройдем. Только не молчите, говорите что-нибудь. Если два знакомых встретились, у них обязательно есть тема. Подайте мне руку. Должны же мы поздороваться. Я говорю это к тому, что, вполне возможно, за нами следят. За судьей Губиным следят повсюду. Так и за нами могут сыщики по пятам ходить. Мы же его люди. Вам не приходило это в голову?

— Пока нет. Я первый раз передаю портфель. — Про себя я подумал: «Ах, вот что! Тут можно окунуться в дьявольскую сеть коррупционеров».

— Как это в первый раз? А до того чем занимались? — сверкнул он испуганным взглядом.

Допросы начались, подумал я, не желая спешить с ответом.

— Так чем вы занимались, молодой человек? Я должен знать все, у меня жена и трое детей, мне совершенно незачем рисковать. У супруги сердце лопнет, если она узнает, что меня взяли с портфелем в двести тысяч долларов! Я по сотне дочери на учебу складываю. А еще двое детей стоят в очереди на студенчество. Все тянут: и магазины, и преподаватели, и коммунальные службы, и врачи. А тут еще следователи да адвокаты добавятся. У меня таких ресурсов нет. Хоть в петлю лезь. Скажите, вы честный человек? — Нижняя губа у него отвисла.

— Видимо…

— Что, не уверены?

— Своими поступками я вам вреда не нанесу. В этом я уверен.

— Спасибо, спасибо, вы славный парень. Пойдемте-ка… Еще рано портфель передавать. Я даже сомневаться стал, возьму ли вообще его или вы переложите посылочку судье Губину во что-нибудь другое. Пойдемте, подумаем вместе. Почему ваш патрон тяжбу с таким человеком затеял? Не боится? Гусятникова вся Москва знает. Мощный, денежный человек… Но мое дело тут маленькое, я лишь курьер, и как курьер с курьером размышляю. Идемте, идемте, а заодно понаблюдаю за всякими типами по сторонам. Вам сколько патрон платит за передачу портфеля?

— Сказал, двести долларов…

— Щедрый он, а мой только пятьдесят платит. Иногда по весу чувствую — ну не меньше миллиона несу, в моем возрасте десять килограмм никак не покажутся пятью, и даже порой мечтаю, с такой огромной суммы он даст чуток больше, но нет, все равно больше пятидесяти долларов никогда не давал. Он всегда смотрит на меня с усмешкой, а я всегда жду от него повышение ставки за скромный сервис. Хорошо, если пять-шесть портфелей в день, а когда судебные заседания, у меня семья голодная сидит. Таких три дня в неделю выходит. А меньше чем на пять тысяч зеленых в столице не проживешь. Таким образом хлопочу для дочерей. А как вы думали? А у тебя сколько получается? Впрочем, ты еще молод, семьи, видимо, нет. Идем, идем, я за всем слежу… я тебе сам скажу, когда что. Понял? Итак, сколько у тебя выходит?

— Значительно меньше, да мне много не надо. В расходах я скромен.

— Сколько тебе лет?

— Двадцать пять…

— Я тебя со своей дочерью Лидией познакомлю. Девка что надо. Хороша. Ей скоро восемнадцать стукнет. В финансовую академию собирается поступать. Скажу откровенно, пойдем, пойдем, в последние годы у меня развился комплекс вины перед дочерьми, что я позволил жене родить их в этом дьявольски жестоком мире. Может, семью создадите. Все мне легче. Молодые люди многого не требуют. Но ты москвич? А то я не отдам…

— Нет-нет, я об этом пока совершенно не думаю.

— Хорошо, хорошо, пойдем. Зайдем сейчас в супермаркет. Газеты купишь, пару бутылок пива любых марок выбери, в кассе пакет возьми. Из портфеля все переложи в пакет, а сверху уложи пивные бутылки. Не волнуйся, поместятся гостинцы твоего патрона. Что там двадцать долларовых пачек.

— Но у меня нет карманных денег. Как быть? Возьмете портфель?

— Подожди-подожди. Пояснил же, что делать надо! — сказал курьер вкрадчивым голосом.

Тут у меня мелькнула одна превосходная мысль: «Вздор! А чего я для себя такой образ выбрал, что выгляжу пай-мальчиком, которым можно как угодно распоряжаться? Утром разум к мести призывал, а теперь я каким-то безвольным ублюдком выгляжу, словно из меня каждый желающий может веревки вить. И любой приказ я готов не только сию минуту образцово выполнить, но и примерно доложиться. „Согласно вашему указанию…“ Неужели рассудок отказывается мне служить? Куда же подевались недавние дерзкие планы? Или окружающий мир является чьим-то сценарием, а я в нем лишь незаметный статист? Подай-принеси? Нет, надо становиться режиссером собственного представления. Иначе жизнь выглядит совсем опоганенной. Да и как без нажима войду я в детали всего происходящего? Каким образом насыщу сознание вызывающим агрессию материалом? А он мне ох как нужен! Прежде всего надо научиться смотреть на мир удавом, испытывающим желание немедленно всех проглотить.

— С чего это вы командовать мной стали? — окрысился я. — Вы сами-то кто? Ведь признались, что курьер! А если курьер, так слушайтесь меня. Я по званию выше, даже значительно выше вашего… Как по фамилии?

— У нас люди не представляются. Зачем следы оставлять? Отдал-взял-простился, работка простехонькая. Это вы меня смутили своим непрофессиональным поведением, вот я и разговорился. Я же упоминал, у меня три девицы. Одна совсем малая, ей только одиннадцать. Жена больная. А мне скоро шестьдесят, так что подхожу под любую амнистию. Под судом пока не ходил. Избави бог!

— Молчать! Хватит! Представьтесь немедленно! И без утайки!

— Что ж вы так? А вначале показались добрым малым. Кошмаров я, Евгений Витальевич. Из интеллигентов. После Московского энергетического работал в Госснабе. В 93-м его закрыли, теперь при Губине, так сказать, частный посыльный. Что еще сказать? Спрашивайте, секретов у меня нет… Что, вам нравится чувствовать себя свидетелем моего унижения? А вы-то кто, что в таком тоне?

Тут совершенно безобразная мысль буквально пронзила меня. Я даже расхохотаться готов был от неожиданности, но потом погрустнел, гадко стало.

— Господин Кошмаров, — начал я. — Благо что не соврали, иначе через пару минут на вас уже надели бы наручники. В ФСБ с такими пассажирами, как вы, не церемонятся. Отныне подчиняетесь только мне, нашей структуре. Поняли?

— Как это? Ой-ой-ой, — затрясся посыльный. — Почему пассажир?

— Молчать! — «Откуда у меня такой навык, такой категоричный слог?» — одобрительно пронеслось в голове. — Потому что таких типов мы быстро сажаем в специальный вагон «Москва-Воркута» или «Москва-Магадан». Не вынуждайте применять насилие! Вы не мальчик, может быть очень больно. Боль-но! — протянул я. — Оперативный захват преступника не приглашение дамы на танец. Теперь следуйте за мной. Получите пакет в том виде, в котором пожелали. Сейчас же напишите заявление разборчивым почерком. Каракули посчитаем за оскорбление ведомства!

— Ч-т-т-о за насилие, какое еще заявление? — похолодев от испуга, взмолился Кошмаров. — Почему я стал так безумно вас раздражать? Три дочери, больная жена, у самого гипертония… Я в страхе, в ужасе!

— Молчать! Хватит! — опять бросил я. Ха! Такой окрик пришелся почему-то мне по вкусу. — Какое заявление? Вот какое: что вы обязуетесь работать на наше ведомство как нештатный агент. Естественно, тайный. Не согласны — вас везут в Лефортово! Сразу. Машина готова! Санкция на арест выписана! Но у вас есть альтернатива. Во всем подчиняться мне и нашей организации! Кстати, сообщу вам приятную вещь: в каждую пачку вложено не сто сотен, а сто одна. Не волнуйтесь, они ничем не помечены. Ассигнации все новенькие, только-только из банка. Даже весьма приятно пахнут. (Ха! Как такое могло прийти мне в голову! Я так далек от финансов! От спецорганов!) — Это сделано для того, чтобы выдать вам денежное содержание. Возьмите спокойно по одной купюре из каждой пачки. Рассматривайте это как первую премию за поступление Евгения Витальевича на секретную службу. Две тысячи долларов помогут покрыть многие семейные расходы. А это только начало! Но никому ни слова! Жене, детям, даже самому себе в грустную погоду ничего не говорить. Понятно?

— Так много всего неожиданного, спасибо, я, право, не знаю, с чего начать. Спасибо, ой-ой, мне дурно, давление повысилось. Куда прикажите идти? Я сам не свой…

— В тот самый магазин, чтобы переложить деньги Губина. А вы пьющий?

— Уже давно не касаюсь. Гипертония замучила. Ах, что мне делать? Вы уверены, что мне положена такая большая премия? Может, только две стодолларовые бумажечки? Или действительно советуете взять двадцать? Счастье-то какое! Супруга умрет от радости. Я даже не все сразу покажу. Долларов семьсот, думаю, можно в семье обнародовать. Нет, семьсот много. Пятьсот хватит. Нет-нет, сразу захотят потратить на всякие одежды. Лучше принесу как обычно или чуть больше обычного, чтобы просто порадовались. Скажем, триста пятьдесят долларов. Скажу, что семь посылок перетаскал. Поверят, нынче бюрократы так жмут, так тянут, что сомневаться не будут. А где мне оставшуюся сумму спрятать? Ведь у меня никаких тайников нет и не было. У матери бы оставил, так она уж седьмой месяц как померла. Может, в носках носить, жена носки не стирает, с первого дня сказала, мол, носки и трусы сам стирать будешь. Да лучше в носках или в старой обуви, всегда можно под стельку, под самый мысок спрятать, там места предостаточно, а супруга мои ботинки не трогает. — Он застенчиво хмыкнул: — Почему-то считает, что в них нечистая сила гнездо свила. Выдумщица, большая выдумщица. Ой, Мария Петровна, Мария Петровна, знала бы, в какой борщ твой Женька попал… Ужаснулась бы, точно говорю, ужаснулась. Но и радостью бы вспыхнула, возгордилась!

— Поторопитесь. Агенту не положено о подробностях частной жизни публично размышлять. На первый раз простительно. Вообще главный совет: язык держать за зубами. (Уж очень не хотелось его слушать. Потому я приплел это изречение).

— Конечно, конечно, понимаю, прекрасно понимаю. Спасибочки, спасибочки. Но вы же догадались, чем я обеспокоен. Думка, как деньги спрятать, у нас в России поважнее, чем как их заработать. Согласны, согласны? Сколько случаев со всех сторон ежедневно слышишь, одного за гроши пришили, другого за капитал. Страшно! Страшно! Вы где бы сами их схоронили? Тоже в носках? Губин, например, я знаю, деньги прячет на Кипре, в банке, как его… «Траст» или «Праст компани», что ли? Я забывчив на имена, тем более иностранные. Но он с чинами, деньгами, связями. Ему все дозволено. Я разок от одного типчика стопку бумаг принес. Так шеф даже вскрывать ее не захотел, а лишь бросил: «Сожги в камине». Пачка была большая, в камин никак не лезла, пришлось разделить ее, чтобы частями в огонь подбрасывать. Кучка плотных листов бумаги разгорается тяжело, с надрывом, с шипением, так я десять-пятнадцать листов возьму — и в камин их, на открытое пламя. Бросишь больше, затухнет огонь. Я раз сорок по пятнадцать страниц подбрасывал. Латиницу читаю не бегло, но одолеть смогу. Так всякий раз перед глазами «Алексей Губин» и восьмизначные, а порой девятизначные цифры и долларовые знаки, знаки, знаки… Но попадались и совсем непонятные, похожие на аптечный знак.

— Евгений Витальевич, вы уж как-нибудь без пива обойдитесь, и пакет не надо покупать, вон пустых коробок сколько. Возьмите вот эту от спортивной обуви. В нее все уместится. Наши люди тут все контролируют. Не беспокойтесь. Да и портфель модерновый, дочке в студенческой жизни пригодится. Может, и перекладывать не стоит?

— Губин богатые портфели передает секретаршам. Тут другого разговора быть не может. Решение такое что внутренняя инструкция. Сегодня у него в приемной Малявкина, у нее глаз годами наметанный. Кожаная вещица ей достанется. Она большая охотница на дорогие аксессуары. А вы сами не хотите его взять? Впрочем, — поторопился он тут же добавить: — «Вы правы, надо украсить студенческую жизнь такой роскошью. Это же натуральный лайк, правда, сколько я их перетаскал — не упомнить, благородное дело, согласен. И дочке подойдет, она у меня красивая.

— Так оставьте.

— А куда спрятать? Я же только вечером освобожусь.

— Тридцатник есть?

— Да!

— Давайте деньги и следуйте за мной со своей коробкой. — Тут я подошел к рабочему магазина и сказал: — Дай мне лист бумаги с ручкой. Сохрани этот портфель до конца рабочего дня. За ним зайдет Евгений Витальевич, он даст тебе сто рублей, — вот он. Решено? О кей? Как тебя? Ты сам-то сегодня допоздна?

— Тимофей. Пусть заходит. Я до закрытия. Портфель пустой? Легкий… — он заглянул внутрь. — Ручку и лист бумаги сейчас дам. А я вас помню, — обратился он к Евгению Витальевичу. — Вы у нас часто зефир покупаете. Точно?

— Чем еще себя побаловать? На икру денег нет… — Мне в сторону шепотом: — Чувствуется, органы везде работают исправно. Прямо гордость испытываю.

— Напишите заявление. Я такой-сякой, даю согласие на внештатную работу в органах ФСБ. Готов сообщать любую требуемую информацию. Свою помощь рассматриваю как добровольную и почетную обязанность служения Отечеству. Контакты с представителями вышеуказанного ведомства обязуюсь хранить в тайне. Число и подпись. А в нижней части укажите все свои телефоны и домашний адрес. Меня будете называть Яков или Яков Семеныч. — Я испытывал истинное наслаждение от наглого привирания.

— Спасибо, ой, большое спасибо, Яков Семеныч. Вы меня одарили. А каким будет первое задание? Ради Отечества я готов на все. Только чтобы не очень опасное. У меня давление вечно скачет, как на качелях, то вниз, то вверх. Что, каждое поручение оплачивается?

— Руководство решает. Давеча к Губину заходил наш человек и относил ему бумаги. Для полного контроля нам необходимы копии этих документов. Когда сможете их передать?

— Нужно, видимо, срочно? Через час на этом же месте?

— О, кей, через час. Ну, пока. — Я быстро вышел из магазина. Напротив меня ожидал мужчина в дорогих тряпках. Я подошел к нему без всякого волнения. Модник взял меня под руку и отвел в сторону.

— О чем можно так долго болтать? Я себе места не находил. Рассказывай все по порядку. Как на духу! Замечу фальшь, не дам ни копейки и еще по шее получишь да пинками богато одарю.

— Я принялся объясняться! Протянул ему портфель, а он испугался. Отказался брать, стал расспрашивать: кто я, откуда, где работаю и прочее. Потом сказал, что портфель не возьмет, за нами мол, следят, нужно зайти в супер-маркет, чтобы переложить содержимое в коробку. Он считает, что опасно молча взять портфель или сумку и разойтись под боком у арбитражного суда. Вот потому и болтали. Он этим занимается регулярно. Вы же не настаивали, чтобы он взял немедленно и на том же месте?

— Похоже на правду, только видел, что вы спорили. Что это было? Вы так горячо что-то обсуждали, еще и на повышенных тонах. А я думал, что может быть общего между двумя совершенно незнакомыми людьми. Или вы, случаем, знакомы?

— Я видел его в первый раз. Мужчина этот в странных ботинках говорил о своей дочке и спрашивал совета, в какой институт ей поступать. Договорился до того, что предложил познакомить с этой барышней. Я отказался. К чему мне такое знакомство? Если честно, он мне показался чудаковатым.

— Это все?

— Все!

Тут он как-то криво усмехнулся, снимая напряжение.

— Лады, возьми двести долларов. — Он протянул деньги. — Хочешь у меня служить? Как убедился, работа не пыльная, а деньги с неба сыплются. Только подбирай да карман набивай…

— Спасибо за предложение. Благодарю. Я аспирант, у меня на носу защита. Готовиться надо, а времени не хватает.

— Кто ты по профессии? Не юрист случаем? Очень я нуждаюсь в толковом профессионале.

— Архитектор. Гражданское строительство, — нехотя бросил я.

— Архитектор тоже нужен, даже срочно нужен. Уже на старте плачу три тысячи долларов в месяц. Но ты должен полностью принадлежать мне. Все твои знания, время и связи.

— После защиты поговорим. Сейчас некогда! — поторопился я удалиться.

— Когда она у тебя? — мужчина в дорогих тряпках явно старался продолжить знакомство. — Вполне возможно, что пришлю тебе букет роз на защиту.

— В начале октября. — Я стиснул зубы от недовольства. Хотелось как можно быстрее проститься.

— Возьми, — он протянул визитную карточку. — Если припрет, понадобятся деньги, много денег, звони. Возьму без испытательного срока. Свое крещение ты уже прошел. Да и карманы припорошил: за каких-то сорок минут заработать двести двадцать долларов! Ведь прекрасно? Будь здоров! — Он, видимо, понял, что разговор меня утомляет. Деловые люди у нас весьма чуткие господа.

Я глянул на визитку: Пряльников Николай Иванович, управляющий банком «Светличный». Телефоны, факсы, электронный адрес. Никаких мыслей текст не вызвал, я сунул карточку в карман и двинулся в прежнем направлении — к Рижскому вокзалу. Через пару десятков шагов я вдруг забеспокоился: «Зачем я иду по этому адресу? Что у меня за дело? Ничего припомнить не смог, впрочем, все же продолжил путь, в надежде как следует обдумать, куда именно направиться. Тут я вспомнил, что через час необходимо вернуться. А нужно ли? Что мне этот Кошмаров? Этот жалкий человек? С его бумагами? Или вернуться? напитаться энергией зла? Она так необходима мщению!

Было около полудня. По магазинам, бутикам, ремесленным лавкам сновал людской поток. Московский зной брал свое, солнце палило нещадно. Тут я впервые задумался над совершенно безумным вопросом: зачем этот суетливый мир Вселенной? Не человеку, понятно, многие из нас испытывают удовольствие от самой жизни, но Вселенной? Говоря современным языком глобальной экономики, какой профит она от нас имеет? Может иметь в будущем? Сейчас именно такой подход самый актуальный! Казалось бы, совершенно никчемная, дурацкая мысль вызвала умственное напряжение. Конечно, я, не одинок в такой постановке вопроса, он не мог появиться лишь в моей голове. Почти наверняка он приходит на ум и другим людям, раздумывающим над формой мщения. Меня совершенно не устраивает классическая точка зрения на суть земного бытия. Она лжива, она порочна. Например, одно из таких пророчеств — якобы интеллект есть один из продуктов развития Вселенной! А ведь нет ни малейшего признака, подтверждающего подобное умозаключение. Что такое интеллект с точки зрения не вселенского разума, а разума человеческого? Он целое или частное? Если целое, то, без комментария, это абсурд, а если частное, позвольте, господа, заметить. Есть такой незначительный, временный интеллект Дыгало. Он подвержен спонтанному нашествию идеи планетарного мщения: убивать и уничтожать все по своему усмотрению. (Цель-то сама ложная, идиотская: разбудить или развеселить гадостью Бога! Но я нынче не в состоянии иначе мыслить, о чем-то другом размышлять. Я весь в этом.) Кому-то покажутся такие размышления пустышкой, не стоящей даже капли внимания. Но у меня следующий вопрос: может ли пострадать развитие сверхмощного вселенского разума, если Дыгало или все человечество исчезнет? Да-да, никак не меньше, а именно все человечество! Представьте наши бескрайние земли от Балтики до Тихого океана так там с одной сосенки упадет иголочка. И даже это сравнение преувеличенно. Не одна иголочка упадет с одной сосенки, а миллиардная часть той иголочки, задетая клювиком только что оперившейся кедровки, исчезнет. Что произойдет с веткой сосны, со всем деревом, с леском, опушкой, тайгой, всей планетой, Солнечной системой? Она эту погибель заметит, разволнуется, и мир перевернется? А, то-то, сами понимаете, что все это самая настоящая чепуха. Человек на протяжении всей своей цивилизации хочет поднять себя за задницу, а у него из этого ничего не получается. Нет! Не способен он ни на что другое! Как был мошенником и властолюбцем, как был алчным и азартным, сексоманом и выжигой, таким и остается и лучше не становится, ну хоть на мельчайшую каплю в столетие, в тысячелетие. Я ведь многого не прошу! Каплю в тысячелетие, но нет ее, этой крошечной капли улучшения, более того, человек нравственно еще ниже пал и несется в глубочайшую пропасть. Чтобы остановить это падение, необходима не только инверсия времени и пространства. Для этого, прежде всего, требуется безоглядное мщение. Ведь что такое созидание и творчество? Когда одна мысль, нота, мазок, слово создают трепку себе подобным. Когда творец мстит самому себе, лишая себя всего, казалось, необходимого. Только в этом случае получается что-то по-настоящему великое. Дайте, предъявите, демонстрируйте другие примеры, обоснуйте альтернативные теории, и я подниму руки, забуду о мщении, запрещу себе вопрошать. Это занятие станет нелепым и глупым! Я опять начну любить жизнь, думать о любви, об архитектуре, о карьере, о банковских счетах, о детях! Но этой точки опоры не было, нет и не будет. Никем, кроме ангажированных законников, ни наукой ни разумом окончательно не определился ответ на вопрос, способна ли доброта, гуманность, стать истинным мерилом всего сущего человеческого. Может, наоборот? Более того, когда-то и было наоборот. И что? Выжили? В потребности мщения нет ничего нового. Я вовсе не первый, не единственный. Мировой терроризм начался где? Конечно, в России. Русский человек не по продолжительности жизнь свою оценивает, а по страстям, по мировоззренческим поискам, по масштабным задачам мироздания. Взгляните на статистику: сколько граждан нашего Отечества были с 1880-го по 1910 год казнены за терроризм? Нет, не сотни, не тысячи, а тысячи и тысячи, среди которых часть, хоть и небольшая, — были женщины. Мщение глубоко сидит в русской душе. Этот самый естественный протест интеллектуала. Да, жалко, да, горько, да, бесчеловечно, да, страшно, да, прискорбно! Но стоп! Стоп! Разум замолкает, когда начинает выпирать человеческое. Человек как биологическая субстанция одно существо, человек разума и духа — совершенно другое. Умница Рене Декарт первый заметил это. И философский терроризм начался именно с него. Из всех умов, наибольшее мое почтение вызывает именно он. Salut, Rene Descartes! Пора в России выдавать два паспорта: биологический и интеллектуальный. Есть обстоятельства, способные остановить нарастающее чувство мщения. Но в этих мыслях много совершенно несбыточного. Например, прежде всего я убрал бы из сознания человека тягу к красоте, как к физиономической, так и предметной. Ее так безумно мало, она в таком крайнем дефиците, что те, кому она не достается, а это колоссальное большинство, всю жизнь ощущают горькую ущербность. Зачем же в таком случае восхвалять красоту! Чтобы большинство землян чувствовали себя ущемленными и несчастными? Я убрал бы у человека и чувство сексуального влечения. Деторождением может заниматься медицина. Секс страшнее терроризма калечит людей. Я изъял бы у людей потребность к комфорту, к роскоши. Когда немалая часть человечества спит на голой земле, сытая жизнь вызывает злобу миллионов. И в этом есть что-то глубоко фатальное. Но хватит! Кошмаров меня ждет. Надо торопиться.

— Явился, как приказывали, — начал чиновник любезно. — Мой карман и мое сердце горят от такого щедрой премии! Слава партии, ой, я все перепутал, слава КГБ … ой-ой, простите, опять я не о том… Известному ведомству. Первый раз в жизни получил такое высокое поощрение! Боюсь домой идти, чувства переполняют, опасаюсь проговориться. Надо же такое, две тысячи рублей получить, ой-ой, что я говорю, совсем обезумел, конечно, две тысячи долларов… А с них налоги надо платить? Ведь все, что я зарабатываю у Губина, это неофициально, так называемая чернота, а ваш гонорар проходит по бухгалтерии. А у меня трое детей, больная жена… Из всей семьи один я на службе состою. Ой, чего это я вам-то вру, простите, я хотел сказать, что не состою, а прикомандирован. Ой, тоже не то, точнее, оказываю частные услуги. Да-да, оказываю услуги. Конечно, конечно, жалко отдавать фискалам, сами знаете, с ними свяжешься — еще больше захотят отнять. Они как буровые установки, им бы качать и качать, в основном в свой карман, к себе под матрац. А я так и не удумал, где деньги держать. Тогда уже согласился: в ботинки, под стельку, у самого носа, но подумал: у меня же в квартире мыши, а то и крысы, я сам ночами даже в туалет боюсь пройти, горшок у кровати стоит, и супруга побаивается. А грызуны большие охотники на денежные знаки, они, видимо, не столько бумагу поедать любят, сколько обнюхивать отпечатки рук человеческих. Наши руки для них приятно пахнут. Совсем потерялся, куда же деньги спрятать? В вашей организации для агентов нет небольшого банка? Может, в него положить? Мне бы ваш совет, как же быть… Ой-ой, прямо места себе не нахожу. Хоть назад возвращай. Нет-нет, лучше все же что-то придумать. Как же быть, чем вы поможете?

— Положите деньги в обычный банк, — сухо посоветовал я.

— А если спросят, откуда, где заработал, можно признаться? Ой, простите еще раз простите, не серчайте на меня, я уже не молод, жена, трое дочерей, гипертония, конечно, не так, этой структуры уже нет, как она… ваша … вылетело из головы, сейчас, минутку, у меня давление поднялось… Как же, как же … Да-да, ФСБ, ой, дайте отдышаться, прямо места себе не нахожу… Так что сказать? Можно признаться?

— Вы же в заявлении обещали соблюдать молчание, — напомнил я.

— Конечно, молчание… значит, налоги не надо платить. Ой, я не потому, что отечество не уважаю и законам не подчиняюсь. К чему это я о законах? А если декларации заполнять, где заработал, а тут… ничего говорить нельзя. Значит, только вы не серчайте на мою радость, что мне налоги платить не надо, конечно, я рад, очень даже рад. Вы об этом никому, прошу вас, пожалуйста, никому… Судьи не раз приговаривали милиционеров. Конечно, вы другая структура, прошу простить меня, я сам не свой… такую сумму денег получить, и я еще ничего не сделал, так что судьи часто отправляют милиционеров в тюрьмы, они собирают информацию, у кого есть деньги, а потом грабят. Ой-ой, я не собирался никаких намеков делать, так получилось, так, прошу прощения, вышло. Я по простоте души, вы уж на себя не подумайте, я вас очень уважаю, ценю, спасибо за премию, но жизнь такая, что надо быть осмотрительным…

— Да, очень важно, чтобы вы наперед о своих особенностях рассказали, чистосердечно озвучили непозволительные привязанности, подробно доложили о запрещенных страстишках. Мы должны об этом знать, в компьютер занести, чтобы если на вас жалоба поступит, а этого в нашей жизни исключить никак нельзя, знать, что вы уже во всем сами признались. Тогда такое сочинение никак не будет служить компроматом. Понятно, господин Кошмаров?

— Ой-ой, вы прямо вывернуть меня собираетесь. А без этого никак нельзя? Понимаю, понимаю, дайте собраться с духом, с мыслями, растерялся я, давление… Но это признание, прошу прощения, будет держаться в секрете, за тремя печатями… В сейфе! Я вас так, простите, понял? Понимаю, вы тут ни причем… Вы молодой, симпатичный человек… Это требование ведомства. Как же мне во всем признаться?

— Вы можете написать! — неожиданно вырвалось у меня.

— Нет-нет, ой-ой, написать еще хуже… Лучше устно, я аж вспотел. Устно, да. Вы на меня не сердитесь, как же начать? А писать я даже не смогу…

— Начинайте немедленно! — потребовал я. — Сейчас же!

— Не смотрите на меня, мне стыдно… Подождите минутку, соберусь с силами, с духом. Нет… И духа, и сил остается все меньше, отвернитесь… Не осуждайте… Да, за мной действительно какая-то странная привязанность, или вовсе, простите, не привязанность, а потребность, ой-ой, не потребность, а навязчивое желание наблюдается… Не смотрите, не слушайте меня… Как же не слушать, ведь я никогда это не напишу. Да, у меня навязчивое, даже какое-то соблазнительное чувство нередко появляется… Странным образом, ну, да, я бесконечно стесняюсь…Это правда. Облизывать задницу моей… прошу прощения, это даже не эротика, это какое-то сумасшествие… золовки. Началось это… Ну, слава богу, высказался, совершенно случайно. Я даже никогда не подозревал… Что оно меня так вдохновит, так… прошу прощения, очарует. Как-то на даче она меня угощает вареньем и спрашивает: «Ну как, Женя, вкусно?» Я возьми… Извините меня, уважаемый господин, или, простите… товарищ, ой, совсем потерял голову… Яков Семеныч, я возьми и ради красного словца ляпни: «Я бы с твоей задницы его слизал, так вкусно!» Ну, сказал, дурак, но ни о чем тогда конкретном не подумал. А она вдруг: «А что, Женька, давай попробуем, может, еще вкуснее покажется… Прекрасные мысли у тебя рождаются. Я даже не подозревала. А за умные мысли уважать можно». После такой похвалы ради шутки я попробовал, мы были одни на даче. Да так, извините, привязался… правда, толком не пойму, ой-ой, простите, то ли к телу, то ли к варенью… Уже вот семь лет это длится, площадь тела увеличивается. Нет-нет, вы не поймите, что я… какой-то сексуалист… Я, право, не знаю, меня тянет к этому делу, хотя, прошу прощения, как же это делом называть? Меня затянула эта страсть. Меня не уволят?.. Агентам такое не запрещают?

— Им многое позволяют! — Ничего себе типчик. Надо еще нажать. Что теперь услышу? Сюда бы Химушкина или Чудецкую. — Но это ведь не все? Плохо если в нашем архиве значатся другие ваши наклонности. Рассказывайте, времени мало.

— Вам надо… Простите, из меня последнего человека… вымарать. Что, у агентов не может быть частной жизни? Должна ведь быть! Ой-ой, позвольте-ка проглочу таблетку, я ее не запиваю, говорят, плохая примета. Вот давление поднялось… Да, есть еще некая странная особенность… Но она совсем другого толка… Я часто у цыган бываю, впрочем, может, вам это уже известно… Там много шпиков можно увидеть… Вы знаете об этом? Хотите, чтобы я сам сознался? Ну да-да, ну ем я… клопов! И если искренне признаться, ем с большим удовольствием. И после этого, прошу прощения, без особого труда в семейную постель залезаю. Помогает. Ведь у меня гипертония, так что с этим делом без клопов тяжело. А что тут дурного? Не краду же я клопов? А покупаю, честно плачу за них. Одни картошку едят, другие свининой балуются, а у меня по праздникам аппетит на клопов. Впрочем, я бы их каждый день поедал, — осмелел Кошмаров, — но семейный бюджет оберегаю. Одна баночка у цыган пятьдесят долларов стоит.

— Хватит! Хватит! Вы искренний человек. Вас будут ценить! Но где бумаги?

— Пожалуйста, я принес, они тут, вот, все по листику скопировал, каждую страницу проверил, ой-ой, теперь мне надо бежать. К Губину должны прийти. Совсем запамятовал, сейчас принесут чемодан, я должен за ним пойти. А как быть с ним? Ведь я обязан отдать его Губину, и вам, нет, не вам, а вашему КГБ, ой, простите, у меня давление поднялось, — вашему ФСБ.

— Вам положено только бумаги копировать. Завести дневник и отмечать свои наблюдения. У вас большой опыт, вы по весу можете определить, сколько денег приносил заявитель. Понятно?

— Так и сделаю. А если я укажу доллары, а он принесет евро… как тогда быть? Часто пакеты перевязывают, подсмотреть очень трудно. Что вы посоветуете? Ой-ой, мне бежать надо. Я уже на воротничке пятую салфетку поменял. Знаю, что это не давление, понимаю, это что-то другое… обильное потовыделение. Вы уж об этом моем недомогании на службе не рассказывайте, чтобы не смеялись, а то людям лишь бы над другим хохотнуть. Вдруг в чемодане золото? Такое тоже не раз бывало, а иногда что-то громыхает, столовое серебро или что еще… Мое признание, простите, не вызовет ли у кадровиков желание со мной проститься? Во всем другом я ведь очень аккуратен, исполнителен. А что варенье на определенном месте тела или клопики… У других более тяжкие увлечения. Ой-ой, о других лучше не говорить, ну, да что же писать, если чувствую, что слиток несу? Напишу «золото», а может, там серебро или платина. Да, Яков Семенович, я на всякий случай принес вам не только копии истца, того, в дорогих одеждах, но и копии писем ответчика… Это структуры Гусятникова, кроме меня об этом никто не знает. Губина такие подробности не интересуют, он взял кто больше дал, за тем, прошу прощения, правда. Ознакомьте ваших, в этих документах много любопытного, очень любопытного. Впрочем, все дела друг на друга очень похожи. Я даже сказал бы, что в них настоящая детективная интрига. Вся Россия — детективное полотно. Но я хочу служить Отечеству…

— Укажите, сколько килограммов. Хотя бы приблизительно и что, по вашему мнению, вы переносили: деньги, метал, столовые приборы, картины? Понятно? Теперь торопитесь. Я вас сам найду. Больше никому ни слова. Пока! — бросил я и быстро исчез. А сам подумал: для чего мне все это надо?

Глава 14

Сегодня наша цивилизация опущена в сточную канаву. Вот причина, возбудившая отчаянное стремление к мщению. Ведь дальше шагать просто некуда. Осталось единственное направление — в мерзость. Видимо, закономерно, этот путь чрезвычайно нравится современникам. Поэтому меня так и тянет дать пощечину всему обществу. Они-то безразличны, они совсем не понимают, что творят, что происходит с нацией. В кого превратили забавного Кошмарова? В жалкое существо с подобием сознания, в биочеловека. Общение с ним еще глубже убеждает: они подошли к роковой линии, к черте исчезновения. Мне все больше хочется помочь им перешагнуть ее — не с огорчением в сердце, а восторженно, с удовольствием. А за невероятную активность я бы высказал самому себе наперед особо упоительный комплимент! Дерзай, Виктор! Верное направление избрал! В моем случае патриотизм должен проявиться со знаком минус. Да-да, именно так! Потому что почти у каждого сознание функционирует со знаком минус. Ведь я категорически не желаю, чтобы поколение таких типов куражилось над национальной историей. Кутите, беситесь, господа, бейте бокалы с шампанским, берите мешками взятки, чихайте на законы, оплевывайте конституцию, опускайтесь в прелести жизни еще глубже, до умопомрачения, однако в моем случае злость материализуется и станет карающим мечом. Область гуманного останется за порогом разума Дыгало! Мне нужны силы! Но чтобы их получить, необходимо больше видеться с людьми, убеждаться в их убожестве, запоминать их пороки, сохранять в памяти грехи, проходить рядом с преступлениями, впитывать в себя все впечатления в надежде разжечь ожесточение. Я даже поверил в феномен собственной исключительности и пожелал быстрее заняться задуманным: из гусеницы превратиться в куколку, затем, с ненавистью разрывая тюремные волокна, взлететь ввысь свободной бабочкой. Вот куда ввергает меня страсть! Вот чего требует разум! А сейчас направлюсь к Семену Химушкину. Пройдусь по городским улицам, окину новым взглядом людской мир, характеры и обычаи горожан, еще раз оценю высокие и низменные чувства, чтобы быть полностью убежденным: понятие честности чуждо нынешнему люду. Впечатления придадут мне решительности явиться в Судный день председателем коллегии присяжных. Чтобы там объединить вину всех с собственной виной! Я-то ничуть не лучше всех остальных, а, скорее всего, еще хуже. Но я чаще существую в том мире, который чувствую, чем в том, который вижу. Бог отдал своего сына для искупления человеческих грехов. Я тоже готов к сакральной жертве. Знаю, что все это мистификация, но на суде именно таким образом необходимо выстраивать обвинение. Сам Павел заявлял: «Если Христос не воскрес, то вера наша тщетна». А я сформулирую так: если мое мщение не даст задуманного результата, качественно не улучшит человека, не создаст новый идеальный вид, то мир разлетится на кусочки. Ведь других возможностей приподняться над человеком, чтобы возвысить его самого, успокоить возмущенное сознание, нет. Какая польза в том, чтобы сознавать собственную беспомощность и печалить самого себя? После таких признаний на душе стало легче. И я неожиданно чуть ли не крикнул на всю улицу: «Да-да, именно так следует поступить. Необходимо сделать из мщения чудо, из трагедии — великий праздник! Согласен, что я воинственен и категоричен! Убежден: один раз всем надо выплакаться, потому что только в великом горе можно превзойти самого себя. Но, конечно, не обо мне речь! В этот момент я буду радоваться, я окажусь на седьмом небе. Эти чувства вызовет не мой инстинкт, а сознание. Тут мне даже показалось, что я подписал сам с собой договор о мести. Но, может, кто-то опротестует, заявит, что мой посыл спорный, надуманный! Что я этот пунктик выдумал из-за своего оскорбленного чувства? Не торопитесь, господа, окиньте мир беспристрастным взором! Искупая грехи человеческие, Иисус, пригвожденный на кресте, должен был испытывать лишь чувство умиления, а никак не страдание. Ведь так, так! А не как написано! Он-то должен был заранее знать о великом эксперименте Отца, о своей исторической посольской миссии! Иначе что за отношения были между Отцом и Сыном? Если бы Отец сам был человеком, тогда понятно, но Он совсем другая субстанция… Нечто похожее произойдет с Виктором Дыгало! Моя восприимчивость достигла какой-то неземной остроты! Разве это не показатель моего особого предназначения?»

Несколько прохожих замедлили шаг, заглядевшись на безумца, кричащего на всю округу что-то невразумительное. Одна дама, оказавшаяся рядом со мной, даже приложила к виску указательный палец. «Совсем с ума сошел, еще не вечер, а уже полупьяный разгуливает. Пить надо больше, чтобы лечь где попало, хотя бы в лужу, и протрезветь, а не тревожить граждан!» — с упреком бросила она мне в лицо. Желтый язычок выпрыгивал из ее рта — в такой манере говорят англичане или каталонцы. При звуке «л» язык обязательно кокетливо выскочит, словно кукушка при бое часов. Вспомнив эту особенность, я улыбнулся и проследовал дальше. Прошел Самотечную улицу и стал подниматься по Делегатской к Садовому. Тут ко мне подбежал некий господин, с виду немного под мухой, плотный, мускулистый, светлорусый, с озорной, пожалуй, нагловатой улыбкой. Спрашивает, впрочем, вполне связно: «Дружок, подскажи мне, где у нас в Москве можно купить портрет Дзержинского или поглядеть на его памятник?» — «Сомневаюсь, — чтобы нынче в книжных магазинах портреты Дзержинского продавались. Впрочем, попробуй. А памятник есть, но он совсем в другой стороне города, — не скрывая удивления, ответил я. Его переместили в парк выставочного комплекса, слева после Крымского моста. Пешком к нему около часу добираться. Или на троллейбусе по Садовому кольцу, до Парка культуры». — «Как обидно. Я так надеялся. Мне надо срочно взглянуть на его физиономию…». Нагловатая улыбка сошла с его лица, он погрустнел и протер салфеткой вспотевший лоб. — «Ну, что делать» — пожал я плечами и хотел было пройти дальше. Но поклонник железного Феликса перегородил мне путь и спросил дружелюбно: «За правду ты чаевые берешь?» — «Нет!» — заверил я. Его это нисколько не смутило, и он продолжал: «Тогда скажи, только откровенно: похож ли я на этого наркома? Понимаешь, я его никогда не видел, даже на фотке, а теперь настала необходимость сравнить наши физиономии. И я хочу знать, как этот большевик выглядел?» — «Бородка, усы, узкое лицо, был выше среднего роста и сутулый. Ты совершенно другой: невысокий, полный, лицо крупное, на физиономии никакой растительности. Я бы не сказал, что ты на него похож. Даже ни капельки!» — «А Люська твердит, мол, пока не принесу доказательства, что я на него похож, в кровать меня не пустит. Вроде бы ее любимая артистка в телевизионном интервью заявила, что мечтает ежедневно влюбляться в мужика, похожего на Дзержинского. После чего Люська на иконе поклялась в том же. Я на нее уже столько сегодня потратил: водку купил, колбасу и пряники принес, пиццу заказал, за второй бутылкой сбегал, яблоками угостил, а она только сейчас, перед делом, вдруг говорит: „Предъяви веские доказательства, что как две капли воды похож на Дзержинского! Только после этого разрешу лечь…“ Разве это справедливо? Посоветуй, дружок, что делать-то? Обидно! В расход ввела, а, оказывается, зря. Может, справку в каком-нибудь музее дадут, что мы похожи? Но в какой музей обратиться? Я по таким учреждениям не ходок. Один разок только в Мавзолее был, и то по пьяни, ничего не помню». — «А что тут, прошу прощения, необыкновенного? — понимаю, что без разговора с ним не распрощаться, не отделаться. — Дала женщина слово, тем паче на иконе, ты просто обязан ей помочь». — «Эх, не понимаешь!» — в сердцах бросил он. Я подумал, что все закончено, обошел его и двинулся дальше. Но нет. Он ухватил меня за плечо и опять: «Мог бы ты свидетельство заполучить, что я похож на него?» — «Я тороплюсь! Прости! У меня самого свидание!» — добродушно произнес я, надеясь наконец освободиться. — «Нет, друг, не отступлю… Обстоятельства связывают порой незнакомых людей крепче, чем старых приятелей. Помоги! У меня такие расходы, а она не дает… Понимаешь? Я уже настроился, приготовился, ноги помыл, а вдруг — докажи, что на Дзержинского похож, или ложись один. Нет-нет, ты не можешь понять, как это обидно. Я уже все купил и водку распил, а она о Дзержинском со мной… Ревность мутит рассудок. Какой Дзержинский, почему я должен быть на него похожим? Ты, мужик, должен что-то придумать. А то мне со злости на ум ничего не лезет». — «Ну, встретил на свою беду, — проклинал я нежданную встречу. — Чем же ему помочь?» И вдруг меня осенило: — «Слушай, старик, тут рядом на Садовом кольце Кукольный театр. Там гримеры-мастера! Заплати им десятка два долларов, они твое лицо под Дзержинского разрисуют, так что его боевые товарищи честь станут отдавать. А Люська не просто согласится тебя уважить, но сама начнет любовную карусель. Беги в театр. Твое спасение там! Пока!» — «Отличная идея, но без тебя я никуда не пойду. Я же сказал, что потратился, в карманах ни шиша. Ты должен помочь, понимаешь? В долг! Завтра же верну. Я мясник на Минаевском рынке — там Жорку Кузина каждый знает. У меня крестьянская натура. Отец и мать из села в Москву бежали. Хоть я здесь и родился, но корни, психология у меня деревенская: что задумал — не отступлю!» — «Не уговаривай, не пойду. У меня дела, говорил же, что у самого на носу свидание». Тут его губы затряслись, мне показалось, что этот шизик вот-вот заплачет, но он только подавленным голосом взмолился: «Помоги мне, как мужика прошу… Помоги!» А потом добавил решительно: «Если очень хочешь, тоже измени физиономию под Дзержинского, и вместе ляжем в Люськину кровать. Она огромная, на ней пятерым можно разместиться. Я не откажусь от коллективного секса! Забавней станет, представлю ей не одного Дзержинского, а сразу двух! Хорош сюрприз! Вот как! Но тебе тоже придется купить закусь и пару бутылок. Как без этого? Я без бутылки в кровать не лезу… Пойдем в театр упрашивать художников… Твоя же идея! Может, еще кого-нибудь из них с собой подтянем? В кровати места хватит!» Захотелось хоть чем-нибудь помочь этому малому. Был чем сокрушаться! Впрочем, тут же пришла другая мысль: если я на такое решиться хочу, вначале надо характер ковать. А я на его слезы, на его провинциальную открытость поддался, и сам веду его к визажистам. С такой природой решиться на что-то особенное вряд ли возможно. Или месть для меня, как для слабого человека, убежище, отговорка, чтобы в сложную жизнь не вступать? И я в подсознании опасаюсь чего-то или кого-то? Например, ту же Чудецкую… Не был до конца убедительным в ночном диспуте, вот и потянуло меня в крайности. Однако, с другой стороны, что для меня важнее: сладкая, пустая жизнь, с ежедневными переодеваниями в дорогие шмотки, сменой лимузинов, подружек, тусовочных площадок, или страдание, мировоззренческие поиски, подготовка к мной самим избранной миссии? Вот главный вопрос: как зарядиться отрицательной энергией? Кому-то в России ведь надо, наконец, потребовать ответ у облеченных властью? У зацелованных проститутками? У признанных авторитетов по понятиям? У наделенных вседозволенностью судей? У зажравшихся, упившихся, промотавших не деньги, а совесть, проигравших не финансы, а нравственное состояние страны? У значительных в министерских, в депутатских креслах, но ничтожных по шкале айкью, людей? Потребовать ответа за потерю идеи основного предназначения человека! Если никто никого не призовет к ответу, то почему не сделать это апокалиптическому гвардейцу Виктору Дыгало? И не инфантильно, про себя, шепотом, а требовательно, с оружием! Почему, вы воодушевляетесь не высокими идеями, а низкими и мерзкими? Выясняете правоту друг друга не в благородных спорах, а с помощью биты? Любите не сердцем, а кошельком? Обвиняете не в преступлениях, а в реформаторстве? Человек все явственнее становится законченным в самом себе. Никто не потребует ответа, а я спрошу! Впрочем, хватит об этом! Правильно поступил, что пошел с мужиком в театр. Посмотрим, что за сюжет ожидает меня. Если я от всего начну прятаться, свое место искать в одиночестве, в фантасмагориях, то это мое решение окажется не аргументированным. Необходимо как можно лучше познать жизнь, чтобы мщение было выстраданным.

Видимо, чтобы я не сбежал, Кузин держал меня под локоть и молчал. Стоял летний зной. На небе ни облачка. Гул мегаполиса соответствовал моему смятенному состоянию. Глядя на дорогу, над которой тянулся смрад выхлопных газов, я представлял приближающуюся мистерию в одной из квартир на Делегатской улицы. В моем воображении безумная оргия должна была стать кровавой. Для чего же еще так требовательно был запрошен образ Дзержинского. Секс-вампир Люська, мясник в образе стража революции и я, сторонний наблюдатель, алчущий подпитки своей агрессивности. Такие яркие участники способны сотворить самое необычайное шоу, доступное лишь силам, заряженным демоническими страстями. Перед глазами возникли таинственные видения: черная кошка, серая сова, говорящий козел, огромный паук, летучие мыши, прижавшиеся к потолку… Вдруг голос Кузина развеял мои фантазии. Он спросил: «А после Люськи, может к твоей пойдем? Нынче бабы от группового секса не отказываются… Даже сами требуют! Или у вас серьезно?» — Мясник Жора как-то жалобно ухмыльнулся, протирая очередной раз потное лицо. Мне показалось, он понял, что сказал лишнее. Это смягчило впечатление. «Я общаюсь с женщинами, ожидающими в подарок орхидеи, умные мысли и красивые слова, а не коллективный секс. Прости!» — «Нет, ничего! Каждому ведь свое. Согласен?» — «Разумеется! Но вот и пришли!» Интересно, подумал я, что у него сейчас на душе? После короткого наведения справок мы оказались в гримерной. На смене была Любовь Васильевна. Дама около пятидесяти, полноватая, светловолосая, с открытым взглядом. Она встретила нас вполне доброжелательно и без обиняков поинтересовалась: «Сколько заплатите?» — «Назовите цену», — услышав привычный лексикон, с готовностью отозвался мясник. — «Одно лицо будет стоить двадцать долларов», — она взглянула на нас в ожидании. — «Согласны, — сказал я. — Садись в кресло, Жора». Я достал из кармана двадцать долларов и положил на стол. — «Не торгуетесь? — рассмеялась она и тут же куда-то удалилась. — „А чего ты себя не заказал?“ — удивился Кузин. Чтобы снять лишние вопросы, я отрезал: „Прошу прощения, но я импотент!“ — „А… Я что-то такое предполагал. Как, тяжело быть педиком?“ — „Импотент и педик — разные вещи. Один не может, второй хочет, но другого… и по-другому“. — „Тогда я правильно понял, что ты меня захотел?“ — „Успокойся, я ни тебя, ни другую, ни третьего не хочу. Я сам по себе“. Иного мотива оставаться дальше с мясником, кроме того чтобы взглянуть, как рука гримерши сотворит из него Дзержинского, у меня не было. Любовь Васильевна не появлялась. — „Куда ж она пропала? Пойду взгляну …“ — соврал я. А сам быстро направился к выходу.

На улице стихшее на время возбуждение вновь стало овладевать мной. О чем говорить с этим Кузиным? О разделке туши, о ценах на рынке, о поборах санитарных контролеров? О сексе? О водке? О прочей бытовой мишуре, об инстинктах? Этих Кузиных, а их подавляющее большинство, настойчиво тянет к материальным основам мира, а никак не к его интеллектуальному ядру. Как такая порода людей сможет приспособиться к завтрашнему дню? Сегодня никто об этом не говорит. «Нечеловечно», «негуманно», «несовременно», «не — патриотично», «утопично», «неэтично», «негармонично» и так далее. Услышать бы мнение отдельных личностей, желающих что-то толковое сказать по этому поводу. Только гнусный фашизм робко обозначил тему сепарации людей на классы, профессии и социальные группы. Да, конечно, для нынешних поколений звучит жестоко: «Человек-пекарь», «человек-мясник», «человек-милиционер», «человек-уборщик» и тому подобное. Но разве в реальной жизни этот статус не состоялся в том самом виде, в котором я его имею в виду? Знают ли эти люди какую-то публичность, кроме как строить баррикады, ходить на выборы, вступать в браки, пользоваться общественной медициной и владеть хоть какой-то собственностью? У них нет никакого желания, никаких возможностей подать голос на научных конференциях, на дискуссиях, посвященных, например, актуальным проблемам астрофизики, космической термодинамики, глобализации. Появись на такой встрече пекарь или мясник, что ему скажут? А? «Ошиблись, господин, места вам здесь нет. Тут вы ничего не поймете, вам будет неинтересно, вы начнете свистеть, пить пиво и щипать за колготки женщин. Просим оставить зал!» (А про себя, подумают: эй, малый, проваливай в свою мясную лавку, в свою пекарню. Куда приперся?) Ведь так же? Так же? И чего тут стесняться? Чтобы пекари и мясники не выходили на баррикады? Да не выйдут! Но что же дальше, дальше? Куда общество денет лишних людей? Как ни старается экономика переучивать, а их становится все больше. Какие шансы у человека обычного сознания сохранить в будущем социальный статус? Почему в развитых странах процент лишних людей (безработных, живущих на социальные пособия) увеличивается? Ответ кроется в политика глобализации. Что такое Европейское сообщество? Если ослабнет внешнеэкономическая направленность ЕС и экспорт сократится хотя бы на двадцать процентов (не будем называть страшную цифру в тридцать, а то и более процентов), то внутри ЕС станут возникать баррикады. Проблема лишних людей станет наиострейшей! ЕС развалится при снижении экспорта на пятнадцать процентов. Будет создана ЕС-2 из стран, где экспорт служит локомотивом экономики. Если эту модель перенесем на весь мир, станет ясно: наступит день, когда международный товарообмен достигнет своих пределов, мы задумаемся о внешнегалактической экспортной политике. Для того чтобы освоить межгалактические связи, нам необходимо найти во Вселенной рынок сбыта. Но он возможен при одном обстоятельстве — если встретится потребительский разум. Да, не разум вообще, а именно потребительский, земной, примитивный, эгоистический, амбициозный. Как раз такой разум встретить во Вселенной невозможно. Она уже давно избавилась от лишних людей. И если там сохранено сознание, то абсолютно чистое, в нем нет и тени вещизма, а значит и представления о рынке. Одно исключает другое! Но если нет торговли, то куда деть лишних людей? Вот дилемма, терзающая Виктора Дыгало. Производя духовный или предметный товар, человек может существовать, но без торговли не может. Торговля — золотой ключик к пониманию всего человеческого. К глобальной человеческой сути! К сожалению, не философские доктрины о развитии духа и разума, не ядерное сдерживание, не силиконовые долины, не нанатехнологии, не кучи миллиардов и тонны золота могут нас спасти, а очень простое: купи-продай. Вот простейшая формула нашего выживания! А мы так оскорбительно высокомерно относимся к торгашам. Между тем они фундамент человеческого бытия! Ведь девиз экономики — это главнейшая заповедь выживания человека: «Дешево купил (произвел), дороже продал!» А производство без торговли — абсурд! Оно несостоятельно в системе земных ценностей. Но кем эти ценности создаются, не секрет! Не какой-то божественной силой, а носителями потребительского сознания. И так далее, и так далее. Оказываешься в колесе одних и тех же проблем, выход из которых — разломать все к чертовой матери и оставить лишь идею рождения непотребительского разума. Вот почему уничтожать прежде всего надо красоту. Этот вечный провокатор потребительского спроса. Она ведет человечество к полному духовному краху. Моя крупнокалиберная артиллерия должна бить сразу по многим целям. Красота — паф! Потребительская ментальность — паф! Биочеловек — паф! Рынок товаров — паф! Финансовые биржи — паф! Мультинациональные корпорации — паф! Фондовые биржи — паф! Паф! Паф! Паф! А может, проще всего себя самого — паф? Где же мне столько негативной энергии собрать, чтобы всех — паф? Но вот я уже подошел к дому Химушкина. Подняться? Или вначале воспользоваться телефоном? Поднимусь, он такой тип, что может и трубку не снять. Я поднялся и позвонил. Послышались шаги, открылась дверь и на пороге предстал Семен Семенович. — «А, молодой архитектор! Что тебя ко мне принесло?» — вяло бросил он. Я поздоровался и смиренно пояснил: «Хотел знать ваше мнение по вопросам, которые меня волнуют. Вы на меня такое сильное впечатление произвели, что я как-то внутренне изменился». — «Чем же ты изменился?» — прищурился он. — «В сознании переворот произошел. По-другому на жизнь взглянул». — «Интересно, интересно! В квартиру я тебя не пущу. Спускайся и жди меня у подъезда. И обещай, что никакого разговора об отношениях с Чудецкой не будет. Иначе не выйду или позже сбегу. Чужие дела меня совсем не интересуют». — «Нет, гарантирую, меня мировоззренческая тема волнует». — «Мировоззренческая? — Семен Семенович хмыкнул. — Спускайся, я скоро выйду».

— Так что же это за мировоззренческая тема? — через несколько минут продолжал Химушкин уже на улице. — Не всегда же пребывать мне в воспоминаниях да в грезах. Можно и с молодежью погулять, с ней не часто приходится общаться. У квартиранток времени на это нет. Не знаю даже, какими мыслями они нынче обеспокоены. А может, и мыслей вовсе нет, а одни лишь чувства. Нынешнее общество сознательно из практической жизни мысли выталкивает, ведь на мыслях заработать нельзя, голышом останешься, а на чувствах, на впечатлениях — рынок огромный. Производи, продавай все что в голову взбредет. Недавно в книжном магазине, в отделе «Философия», продавался мешок смеха. Небольшая вещица, которая при нажатии производит гомерический хохот. Спрашиваю продавца: «Почему торгуете такими странными игрушками?» А она отвечает без смущения: «Книги непользуются спросом. Чтобы отдел не закрыли, торгуем всякой всячиной». И действительно при мне около тридцати человек купили этот мешок смеха. А на книги ни один даже не взглянул. А там не Брежнев или Горбачев на полках выставлен, а вся мировая философская литература, фундамент цивилизации. Но нынешний покупатель не хочет думать, он хочет смеяться. Улыбчивый человек быстрее по карьерной лестнице поднимается, думающий во всем ему уступает. Так что разум сложен в амбар, неотапливаемый, сырой, полный грызунов да червей. Возможно ли его сберечь в таком хранилище? У меня в ушах еще долго стоял этот отвратительный хохот. Сегодня в цене практичность. Синоптики прогнозируют со среды дождь — надо срочно выставить в продажу зонты и калоши, цены поднять, прибыль увеличить. Припрячем соль и спички, распространим слух, что они вотвот подорожают. Обыватель съест эту утку, оборот вырастет, прибыль возрастет, премию получим. Господин Н. идет на выборы. Надо сочинить о нем какую-нибудь пакость или найти компромат, чтобы продать конкуренту. Можно неплохо заработать! Вот такие умишечки нынче востребованы. Слухи ползут, что Академию наук закрывают. Спорят, что эффективнее: создать унитарное предприятие известных российских ученых или унитарное предприятие «Клуб свободных российских ученых»? И посадить новое учреждение на государственный заказ. А для свободного творчества бюджета нет. Захотелось правительству узнать, как из картофельного поля сотворить площадку для приема инопланетян. Дали академикам… Поглядим, что преподнесут наши известные умишечки. А у тебя что? Кого критикуешь? У нас ведь раньше критиковали, теперь это редкое явление. Видимо, сложилась жизнь, гармонизировалась. Все довольны, все счастливы». — «Я вот ополчился на всех и за все! И прежде всего на самого себя!» — «Интересный максималист. А на себя-то за что? В чем себя упрекаешь? Что на безделушки денег нет или оплошал в какой-нибудь любовной истории?» — «Повинен я в недостатке ненависти. Слаб? Никак не протестую, а надо бы. Не просто транспарант развернуть, гимн спеть или вызывающий лозунг выкрикнуть, а что-то другое, веское и кардинальное совершить!» — «Что же тебя больше всего мучает и раздражает? Ты должен чистосердечно открыться. Иначе я ничего не пойму. Но прежде всего скажи, почему ты решил о своих грандиозных планах именно со мной беседовать? Мы друг друга не знаем. Виделись разок мельком. Я человек немолодой, так сказать, доживающий свой век, впечатлительный. Уверен ли ты, что нашел необходимый адрес для исповеди? Не разочарую ли я тебя своим безразличием? Мне по большому счету совершенно все равно, что ты любопытное задумал и по какому случаю. Ведь мне уже давно все по фигу! Живу я в своем улиточном домике и вполне доволен существованием. Никаких революционных планов не вынашиваю. Человек с богатым воображением способен в собственном сознании создать себе комфортный мир и оставаться в нем всю жизнь. Есть лишь один повод вылезти наружу: если ты сам себе не интересен, не способен самоочароваться. У Семена Химушкина таких проблем нет, я вполне доволен миром собственного представления. Может, не станешь нынче торопиться излагать свои агрессивные планы, а попробуешь жить по моим лекалам? Как ты думаешь, почему человек чаще чувствует себя безгранично счастливым во сне, а не наяву? Когда-то меня тоже поглощала ненависть к несправедливости. Но, задумавшись над выполнением своих страшных угроз, я попытался перестроить сознание таким образом, что явь для меня стала грезами. И получилось! В них я очень комфортно пребываю по сей день. И, что особенно замечательно, ничего другого я уже давно не ищу. Я научился переносить все планы в сон, всякий раз становящийся реальностью. Хочу проявить свирепость по какому-нибудь поводу, так никаких проблем не возникает. Подготавливаю все до деталей и лихо совершаю задуманное. Человек должен лишь успокоить себя, и если он нарек грезы реальностью, то умиротворяется в той реальности, в которой пребывает. Буйство, ненависть — это всего-навсего пожар в разуме. А реализация мстительных планов — попытка погасить этот самый огонь. Какая же разница, в каком состоянии его гасить — в грезах или наяву? Главное, добиться, чтобы он не выпирал из тебя, не вырывался наружу! Именно через мир внутри себя я огораживаю собственное сознание от ненависти, обнаруживаю в нем устойчивую гармонию. Да-с, подумай, не торопись. Сегодня выскажешься, а завтра пожалеешь, потому что в голове может многое измениться. Ты вчера пригласил меня на выставку богачей, а я вот подумал, не познакомить ли тебя с бытом московских бомжей. Взгляни на два полярных мира, сосуществующих на одном клочке земли. Бо-гач и Бо-мж. „Бо“ в переводе с французского „прекрасный“. Самое загадочное в этих совершенно разных слоях, что почти никто из живущих в них не хочет поменяться с другими ролями. Даже среди богачей нет-нет да встретится чудак, желающий влачить жизнь нищего. Но среди бомжей такие оригиналы совсем редки. Я знаю местечко, где они собираются. Интересно? Пойдешь? К одному из тех, кто их тоже регулярно навещает, у меня даже дельце небольшое». — «Если вы рекомендуете, то, конечно, пойду», — решительно сказал я. — «Ты при деньгах?» — «Сегодня заработал. Совсем неожиданно». Я подумал, что он станет расспрашивать, как это случилось, сколько, при каких обстоятельствах и так далее. Но Семен Семенович не проявил к случайному заработку ни малейшего интереса. — «Надо купить им пару бутылок водки и несколько батонов. В гости к нищим без подношений не ходят. Особенно имущие, а мы для них богатеи из тяжелого прошлого», — тут он туманно улыбнулся, откинув голову назад. Наступила длительная пауза. Казалось, Химушкин полностью ушел в себя. Мы шли молча и долго. Я успел почувствовать его необщительность или даже склонность к скрытности. Казалось, не только я тяготил его своим присутствием. Он выражал полное безразличие ко всему, как будто ему все мешали. Вначале я сам подумал: а нужна ли мне папка Кошмарова? Неужели я все прочту? Я даже несколько раз задавал себе вопрос: не выбросить ли ее? Но все же оставил. Я первый нарушил тишину: «У меня хватит на больше. Можно купить сигарет, спичек, яблок, супы в банках…» — «Нет, возьмем лишь водку и хлеб. Если я один раз приду с такой обильной провизией, то в следующий визит не смогу уж принести меньше. Это люди легкоранимые и с удивительной памятью. Особенно они запоминают гостинцы. Принесешь меньше чем в прошлый раз, — обязательно начнутся разборки. Надо учитывать чужие нравы, чтобы блюсти свои». — Семен Семенович знаком показал, что тема исчерпана, и мы направились дальше. — «Тут рядом магазин. Надо свернуть налево. Поторапливайся», — не поворачивая голову в мою сторону, бросил он. — «Что он, меня не видит? Я же иду с ним вровень! Если увеличу темп, он останется далеко сзади. Ну, ладно, необходимо привыкать к его особенностям. Я же сам к нему навязался…»

Бомжи собирались на Малой Бронной в полуразрушенном, подлежащем сносу особнячке. Двухэтажный домик московской постройки времен расцвета купечества был уже без окон и дверей, но крыша из кровельного проржавевшего железа еще держалась. В одной из комнат первого этажа на прогнившем полу, облокотившись на облезшие стены, разместились с десяток человек. Две угрюмые дамы с желтыми, в кровавых ссадинах, лицами, сидели на рваных подстилках. Мужики с отрешенным видом разлеглись вокруг них. У некоторых глаза были закрыты, на лицах отражалась боль. Когда мы вошли, одна дама с перевязанным бинтом локтем, глубоко вздохнув, протяжно и глухо бросила: «Ни еды, ни выпивки нет! Рассчитывать вам не на что. Впрочем, присаживайтесь. У нас на всех места хватит. Компания собирается достойная». Другие, не поднимая глаз, молчали. Казалось, говорить никому не хотелось, а некоторым было совсем худо. — «Приветствуем вас, дорогие друзья, — начал приглушенным голосом Семен Семенович, — хотел Мишеля повидать. Кому известно, будет ли он?» — «Должен, должен, вы присаживайтесь. Скоро появится. На работе он. Вон, видишь, некоторых из нас кумарит. С самого утра во рту капли не держали», — прежним тоном протянула женщина с повязкой. — «Мы тут вам гостинцы принесли, каждый по бутылке. Так что пришла пора подлечиться!» — Химушкин негромко засмеялся. Все разом уставились на нас. — «Что сказал? Водка?» — переспросил мужчина с подбитым глазом. — «Где водка?» — зашипел худой, длинный, с разбитыми губами. — «Это же Семеныч! Не томи, Семеныч! Разливай. Худо, помираем!» — скривила лицо в жалкой улыбке вторая дама с шелковым платочком на шее. — «Пожалуйста, дайте стакан», — любезно предложил гость. «Ты что, спятил, протягивай бутылку, еще пару минут, и у меня сил не хватит ее держать», — свистящим шепотом выдохнула женщина с платочком. Семен Семенович открутил пробку и подошел к ней. Все напряглись. Терпение присутствующих истощалось. Химушкин присел, подставил пьянчужке ладонь под затылок, а второй рукой поднес к ее губам бутылку: «Хлебни, золотце! Ты на очереди! — обратился он к даме с повязкой. У одноухого мужчины выступили слезы. Кто-то еле слышно простонал: „Быстрее! Передавай!“ — „После тебя я!“ — „А потом, мне!“ — „Я за тобой!“ — „Дайте Ваське, он совсем помирает…“ — „А что, мы жильцы?..“ — раздалось сразу несколько голосов. Прошла пара минут, пока каждый не сделал по три-четыре глубоких глотка. Литровая бутылка оказалась пустой. Компания как-то враз начала оживать, шевелиться, кряхтеть, покашливать. Лица выровнялись, подобрели, на некоторых даже обозначилась слабая улыбка. „Это что за кавалер у нас появился?“ — поправляя волосы, поинтересовалась женщина с платком на шее. — „Он со мной“, — объяснил Химушкин. — „Ты сказал, кажется, что он тоже что-то принес?“ — прищурилась женщина с бинтом. — „Конечно, и он с гостинцем. Но что с нас взять? Он студент, я пенсионер, мы из вашего племени“, — неторопливо отвечал Семен Семенович. Его остановил мужчина с одним ухом: „Открывай. Потом поговорим. Успеется!“ — „Отдай пузырь, они сами знают, что делать“, — велел мне Семен Семенович. Я передал бутылку в первые протянувшиеся руки. Мужчина посмотрел на меня в недоумении: „Не пьешь? А Семеныч говорит, одного племени… Что, противно? Срамно?“ — „Сейчас вам важнее! Я могу подождать!“ — пробормотал я сконфуженно. — „Передавай, нечего болтать!“ — окрепшим голосом бросила дама в бинтах. — „Пошли на новый круг!“

К моему удивлению, каждый отпивал ровно столько, сколько предыдущий. Казалось, они про себя отмеряли выпитое и были готовы растерзать любого, кто хлебнет лишнюю каплю. Как будто свои порции и очередность они знали назубок задолго до начала распития. Прошла пара минут, как и вторая бутыль оказалась пустой. Теперь обстановка кардинально изменилось. Женщины извлекли из каких-то тайных карманов или сумок поломанные гребни и старательно расчесывали волосы. Мужчины тоже захорохорились: кто с легким стоном ощупывал ссадины или синяки, кто отковыривал высохшую кровь, кто протирал глаза, отбрасывая мусор, собравшийся на веках, кто осматривал одежду, разглаживая ее руками, кто слюнявил ладонь и укладывал слипшиеся волосы на свой фасон. Лица оживились от какой-то смутной надежды. Могло даже прийти в голову, что люди воспряли, что они озабочены каким-то серьезным делом. «Во что они вдруг поверили? — подумал я. — На что можно рассчитывать в их положении? Чего они захотели? На что замахнулись?» Первой тайну открыла женщина в бинтах: «Куда это Мишель пропал? Сейчас еще бы немного хватануть… Ведь обещал же принести». — «Он после трех появится, — вмешалась женщина с шелковом платком. — Сказал, что надо переслать заметку о российско-грузинском конфликте в Париж и выполнить еще какие-то редакционные поручения. Обещал принести две бутылки водки, пару портвейна и три куры гриль». — «Насколько опустили Россию… — влез в разговор мужчина с одним ухом. — Если шестьдесят лет назад мы покорили пол-Европы, а двадцать лет назад угрожали Америке, являлись первой или второй мировой державой, то сегодня чуть ли не объявляем войну Грузии. Этой маленькой стране. Позор! Позор! Так скатиться! Сколько их там?» — «Три-четыре миллиона, — отозвался мужчина с синяком под глазом. — Семьдесят тысяч квадратных километров, из них больше половина горы, непригодные для проживания». — «Это меньше, чем Брянская область…» — подхватил высокий и очень худой мужчина с разбитыми губами. — «Мы с Гитлером воевали неполные пять лет, а с Чечней почти восемь, и еще не все закончено. А их там не боле миллиона. Так что, с грузинами будем двадцатилетнюю войну вести?» — приглушенно спросил мужчина с протезом руки. — «Я бы с грузинами не пошел воевать… Они ведь православные», — прохрипел его сосед с испитым, в глубоких морщинах, лицом. — «Со всеми православными странами состоим в конфликтах, — почесав затылок, заявила женщина в бинтах. — С украинцами на ножах, с молдаванами в смертельном конфликте, с болгарами в состоянии вражды, с румынами никаких контактов. Ведем себя как будто их не существует, белорусов давим, теперь угрожаем войной грузинам. Кто остался? Одни греки! Если еще с ними начнем цапаться — конец православию». — «А армяне?» — спросил кто-то. — «Они не православные!» — поторопилась заявить женщина в бинтах. — «Наш патриарх, говорят, служил в свое время в армии, видимо, как бывший военный, он не протестует. Честь мундира вынуждает к защите!» — бросил совершенно лысый, но еще молодой мужчина. — «Странно, очень странно, — сказал бомж с пятнами зеленки на лице. — Когда все оказываются не на своих местах, возникает смутное время. Лобызаемся с католиками, дружим с иудеями, на короткой ноге с мусульманами, уважаем буддистов. Но оскорбляем православных, угрожаем им повсюду войнами! Это, как сейчас принято говорить, чей-то заказ? ЦРУ? НАТО? Бен Ладена? Из семи православных стран четыре русскоязычные, двум мы угрожаем войной, одну постоянно унижаем, двух с явными антипатиями игнорируем, одну придавили. Как будто Бог потерян Россией навсегда! Церковь молчит. Патриарх отвернулся: не желает ни видеть, ни слышать, что творится в православном мире! Что за страшное время? Прибалтийские страны — отношения хуже быть не могут. Польша — „враждебная“ страна. Но почему? Неужели нельзя найти, что нас связывает? Как будто никто не замечает, как мы пытаемся оторвать жалкий, пусть даже спорный кусок от Молдавии, расчленить исконную территорию Грузии. Чтобы в недалеком будущем по нашим же рецептам отобрали у России полстраны от Енисея до Тихого океана». — «Что за „наши рецепты“? Не знаю!» — буркнул мужчина с подбитым глазом. — «Как не знаешь? — упрекнула его дама с платочком. — Автоматом, практически в один день, раздали российские паспорта абхазам и южным осетинам! Хотя этническим русским из других республик на получение гражданства требуются годы, а то и десятилетия. А теперь заявляем, что будем защищать наших граждан». — «Именно по такому сценарию в один прекрасный день распухающая китайская диаспора на Дальнем Востоке объявит себя автономией, а потом заявит о присоединении к Китаю! Прощайте, российские земли! — бросил мужчина с одним ухом. — Атомное оружие не поможет. Да и Китай не банановый рай. Может так дать, что не пол-России, а до Бреста отхватит!» — «В стране страшная демографическая ситуация. Россия теряет до миллиона человек в год. Рождаемость низкая, продолжительность жизни не более шестидесяти лет, — влез в разговор мужчина с подбитым глазом. — В ближайшие двадцать-тридцать лет, если мы не объединимся с Евросоюзом или с США, наши земли растащат соседи. А с Японией уже пора создавать конфедерацию. У них острая проблема с территориями, у нас — с народонаселением. Это же лучший фундамент для конфедеративного альянса. Пока еще мало кто ставит резонный вопрос: имеет ли право наша небольшая нация, подумаешь, около ста сорока миллионов, около двух процентов мирового народонаселения, — владеть более чем тринадцатью процентами всей территории планеты? Почему в обществе нет по этому поводу никаких дискуссий? А ситуация взрывоопасная. Своей близорукостью мы отодвигаем ее, но в будущем проблема перестанет мирно стучаться в дверь. Она взломает ее, в клочья разнесет все пространство».

Видимо, у меня был слишком отрешенный вид, потому что у самого уха я услышал шепот Семена Семеновича: «Если неинтересно, можешь не слушать. Я хочу познакомить тебя с Мишелем». На его лице мелькнула едва уловимая улыбка. «Давайте закончим одну тему, а потом начнем другую. Будущее мироустройство — предмет весьма соблазнительный. Но меня сейчас интересует другое: а если абхазы хотят жить отдельно? — обвел всех взглядом лысый мужчина с красным, как томат, лицом. — Как с ними быть? Или с осетинами? Ведь волю народа тоже надо уважать!» — «Дайте мне ответить. Я же историк! — влез бомж с испитым, в глубоких морщинах, лицом. — Кто назовет три самых древних государства Европы, у которых и нынче независимый статус?» — «Не знаем, валяй!» — раздраженно сказала дама в бинтах. — «Давай-давай!» — поторопил историка мужик с зеленкой. — «Греция, дальше Рим — Италия, а дальше? Дальше? Дальше — Грузия! В пятом веке до нашей эры было создано Колхидское царство со столицей в городе Фазис, ныне Поти. Колхи, мы называем их грузинами, проживали на этих землях с начала девятого века до нашей эры. Своими восточными землями входили в Урартийское царство. Кем была Медея, описанная Еврипидом? Грузинкой. Существуют и топонимические указатели, что эти земли всегда были грузинскими. — Историк говорил низким голосом. — Название столицы — Сухум, имеет два источника происхождения: Цхум, или Цсхум, что по-мингрельски (диалект грузинского языка) значит „рыба“. Или турецкие корни: су — „вода“, кхум — „песок“. Сочи на грузинском „сосна“, а ближайший поселок между Сочи и Лазаревской — Дидорколь, в переводе с грузинского „большой кувшин“. Между Хостой и Адлером течет река Мзимта — в переводе с грузинского „солнечная гора“. Бухта между Сочи и Гагрой по сегодняшний день носит имя Имеретинская. Курортное место Бичвинда известно с начало новой эры, нынешнее ее название Пицунда. Можно почитать дневники российского генерала Паулуччи (непредвзятого тосканца), который описывает эти места в начале девятнадцатого века. По его словам, грузины составляли основную часть коренного населения Бичвинды и ближайших окрестностей. Каждый населенный пункт, речки, горы, заливы носят грузинские, греческие, римские, турецкие названия. Если вы откроете справочник переписи населения этого региона за 1886 год, составленный императорским ведомством в Петербурге, то узнаете, что Сухумский край входил в Кутаисскую губернию. В нем проживало 104 тысячи человек. Основное население грузины — более 57 процентов. Жили еще турки, греки, русские, малороссы, армяне, абхазы. А в Черноморской губернии, созданной после изгнания турок, со столицей в Новороссийске, по численному составу населения грузины были третьими, после русских и малороссов. Но впереди греков, черкесов (адыгов), армян. Абхазов в этом списке вообще нет. Единственный известный правитель Абхазского царства седьмого-восьмого веков Леон был по отцу грузин, а по матери византиец. В то время православных стран было немного: Греция, Византия и Грузия. Византийских принцесс всегда с удовольствием отдавали замуж за наследников грузинской короны. С конца пятнадцатого до середины девятнадцатого века земли от Керченского залива до реки Кодор занимали турки, назвавшие эту территорию Абазгским султанатом. На всех картах этой эпохи значится „Абассия“. Абазги (иранские племена сарматов) исповедовали ислам и поддерживали режим турок. После изгнания турок армией Ермолова большая часть абазгов ушла в Турцию, оставшиеся во избежание репрессий „записались абхазами“, незначительной этнической группой, близкой к адыгам. Абхазы — небольшой, но традиционный народ ислама. Только восточные абхазы после вхождения в Кутаисскую губернию частично приняли христианство». — «А везде пишут, что они христиане», — поспешила вставить женщина в косынке. — «Как они тебе?» — опять раздался шепот Химушкина. — «Любопытно, но в моей голове другое вертится», — ответил Виктор Петрович. Чем более бурной становилась дискуссия, тем более удалялся от нее Дыгало. «На каком языке читались молитвы? На каком языке шла литургия? — продолжал историк. — В этом регионе литургия могла идти лишь на греческом, грузинском и русском. Но русские стали появляться в Западной Грузии в конце девятнадцатого века. Если на греческом, то абхазы не могли принимать участие в делах церкви, так как были сплошь безграмотны. Даже в местных архивах, у букинистов не сохранилась Библия на греческом языке. Школ в Сухумском крае Кутаисской губернии было две. И обе четырехлетки. Значит, литургия велась на грузинском. Грузины широко издавали церковную литературу. Их письменность известна с 1У века. Грузинские монахи участвовали в крещении Киевской Руси, были широко представлены в иерархии русской православной церкви. Абхазы же свою письменность получили в пятидесятых годах прошлого века по указанию Сталина и требованию Берии. Их алфавит — переработанная кириллица. Сейчас я вам скажу то, что нельзя прочесть ни в одной книге: почему на абхазском флаге изображена открытая кисть руки на фоне зеленых и белых полос? Зеленые полосы понятно — ислам, но что означает пятерня? Я вас даже не спрашиваю, уверен, что никто не объяснит. Когда начался развал СССР, на юге страны была создана Горская федерация народов Кавказа. В нее вошли Адыгея, Карачаево-Черкессия, Кабардино-Балкария, Чечено-Ингушетия и Абхазия. Вот вам абхазская пятерня на флаге. Новому образованию, если бы оно удержалось, необходима была внешняя граница. Для контактов по морю с исламским миром: рядом Турция, Сирия, Египет, Ливан, Алжир, Тунис, Марокко. Вот почему десятки тысяч добровольцев из этих республик участвовали в войне с грузинами: за отделение от Грузии, чтобы потом начать войну за отделение от России. Первым „абхазским батальоном“ командовал чеченец Басаев. Абхазцы подарили ему самую красивую девушку, ставшую его какой-то там по счету женой. Несколько месяцев спустя Басаев со своим „батальоном“ развязал войну с Россией. Но Россия не только простила абхазам предательство, а стала раздавать им гражданство и душить православный грузинский народ по „территориальному спору“ с абхазами»!

Мне казалось, что они тяготятся моим присутствием. Взгляды, с которыми я встречался, были какими-то сочувственными, а порой даже брезгливыми. Не могу объяснить, почему, но вся обстановка возмущала меня. Это объяснялось не темой, не их положением, не высокомерным снисхождением, веявшим от них, а моим внутренним состоянием. Я крепился, молчал, не всегда понимая смысл сказанного и ожидая подходящего момента, чтобы выскочить вон. Сказать, что их разговор меня не интересовал, — тоже неправда, но смысл сказанного оставался где-то на границе сознания. Я часто упускал нить спора, однако глубокое отвращение к проявлению откровенной человеческой глупости нарастало. — «Скажи, пожалуйста, ты сам не грузин? — со смешком спросил мужчина с подбитым глазом. — Так все подробно знаешь, так грузинам сочувствуешь, что немудрено заподозрить тебя в шашнях с этим народом». — «Не только у тебя возникли такие подозрения. Не ходишь ли ты в их посольство за чачей?» — рассмеялась дама с бинтом. — «У меня к ним есть и серьезные претензии», — продолжал историк. — «А, вон оно что! Какие же?» — усмехнулся подбитый глаз. — «Россия имеет полное право в кулуарных беседах настаивать на разделении Абхазии. Только без абхазов. Например, по реке Гумисте. И вот почему: если прочесть Вестник Академии наук Российской империи за 1894–1898 годы, можно узнать, что в это время в Сухумский край Кутаисской губернии направлялись несколько научных экспедиций из Санкт-Петербурга и Москвы. Царское правительство хотело знать, почему эти места непригодны для жилья, малярийны и не могут войти в туристический комплекс державы. Наши ученые работали пять лет и сделали заключение: территории можно оживить и сделать их не только курортными, но и чайно-цитрусовыми. Витте, тогдашний премьер, закупил в Австралии по первому контракту сто тысяч саженцев эвкалипта, затем его преемники еще трижды оплачивали саженцы спасительного дерева. Последняя поставка пришла в 1925 году. Большевики требовали у австралийцев выполнения условий царской сделки. С помощью российской науки и царских денег заболоченная, малярийная территория была высушена и стала пригодна для жизни. Сравните, если в 1897 году в Сухуми проживало, в основном в летнее время, около четырех тысяч человек, то в двадцать пятом здесь жили уже около тридцати тысяч, и главное — круглогодично. По распоряжению Столыпина была приобретена первая партия саженцев чая и мандаринов. Так что на полтерритории Абхазии у русских некоторые права есть. Ну и потом грузины православный и добрый народ. Если таким вот макаром изложить точку зрения российской стороны, то, уверен, они пойдут на мировую, и этот небольшой кусок земли будет без конфликтов поделен. Главное, не создадим прецедента разделения территорий по „солдатскому принципу“: захотел, надумал причину и взял силой. Впрочем, они сами в аргументах не очень чистоплотны. Например, название столицы — Тбилиси. Исторически этот город назывался Тифлис. От греческого „тифли“ — „слепой“, буква „с“ в конце образует множественное число. Грузинские историки „нашли“ грузинского царя Горгосала, построившего этот город. Только древние рукописи их версию не подтверждают. В то время столицей Грузии была Мцхета, и основывать новый город в тридцати километрах от столицы нелогично и нерентабельно. Но грузинские историки пошли дальше: утверждают, что Горгосал основал его как Тбилиси, а русские переименовали его в Тифлис! Прошу прощения, господа, зачем русским давать городу греческое название? По-русски мы назвали бы его Тифлиск. И такая идея была, но грузины в свое время воспротивились этому. Я считаю, они должны вернуть городу прежнее название и отказаться от спекулятивных большевистских фантазий. Вот такая лекция получилась».

«Ну, кого еще тянет на доклад? — задала вопрос дама с бинтами. — Не стесняйтесь, прошу вас. Водочка скоро к нам подойдет, так что без опасения можете силы тратить». — «Роковая, страшная история, — задумчиво бросил мужчина с синяком под глазом. Если мы сами начинаем притеснять православных, выволакиваем их из соборов прямо в воронки, какое будущее ждет нас?»—«А можно реплику?» — крикнул мужчина с одним ухом. — «Давай!» — раздалось сразу несколько голосов. — «У Лужкова, видимо, есть образование?» — «А как же!» — подтвердила женщина в шелковой косынке. — «Как же ему тогда не знать, что у выражения „лицо кавказской национальности“ совсем не тот смысл, какой мэр хотел вложить в него? „Кавказец“ — антропологический термин, означающий „белый человек“. Мы все кавказцы, в том лишь смысле, что являемся белыми. А он-то имел в виду черножопых!» — «А как же их назвать? — хихикнул мужчина в зеленке. Он поминутно с каким-то удовольствием выбрасывал язык. — Не скажешь же — „черножопые“! — „Южане, южный этнос, посланники Кавказа, жители Кавказских гор… Можно найти десятки вполне нейтральных терминов“, — предложил мужчина с культей вместо правой руки. — „Еще одну реплику можно?“ — вылез мужчина с разбитыми губами. — „Давай! Давай!“ — заголосила публика. — „Почему не снимут Драгунского? С этим законом о новых акцизных марках он нанес огромный ущерб. Дожили, в России нечего пить. Прилавки пусты! Как при коммунистах!“ — „Напиши жалобу в Думу!“ — смеясь, предложила дама с бинтами. — „А у меня тоже есть наболевшее. Будете слушать?“ — спросил мужчина с протезом. — „Давай, валяй!“ — послышалось с разных сторон. — „Сегодня мы на внутренних проблемах топчемся. Но у меня свой аспект — филолого-исторический. В конце концов речь идет о России, о ее будущем. Вдруг на карте появилась некая новая территория, обозначенная как Марий-Эл. Вначале, на слух, я подумал, что речь идет о Канаде или французской Гвиане. Но вдруг понял, что это о собственной моей стране. Кто знает, что это за образование и как оно оказалось в границах России? Согласен, никто знать не может. В советские времена на этом месте находилась Марийская автономная республика. Марийские племена, или черемисы, известны с начала новой эры. Входили когда-то в Волжско-Камскую Болгарию, затем оказались под татаро-монгольским игом, а в середине шестнадцатого века были включены в состав Российского государства. В 1920 году получили от большевиков статус автономной области, а в 1936-м — республики в составе РСФСР. Язык марийцев относится к финско-угорской группе и для русского уха звучит, конечно, непривычно. Государственный язык здесь, как по всей территории России, русский. Тогда чем объяснить появление в конце прошлого века на карте страны нового названия с неведомым звучанием? Возможно, словообразование Марий-Эл — фольклорная придумка в духе народных легенд, типа „страна Муравия“ или „тридевятое царство, тридесятое государство“. Народ в своем внутрикультурном общении имеет право называть себя как угодно, в том числе и „муравлянами“ или „тридевятниками“, — со смехом продолжал он. — Но при чем здесь государственно-территориальное образование? Кем вдруг Тувинская республика переименована в Республику Тыва? А Башкирия в Башкортостан? Почему в одних случаях на наименование государственных административных единиц распространяется закон о федеральном общегосударственном языке, а в других этот язык подменяется национальным, чужезвучным для остальной части населения России? Взять, к примеру, Республику Саха. Откуда они взялись, сахаинцы? Или как их вообще называть? Не странно ли, не абсурдно ли: в собственной стране проживает народ, который в федеральном языке не имеет определения. Традиционно в русском языке существует, и уже давно, понятие якуты. А что такое Саха? В российской и мировой исторической литературе, да и в толковых словарях мы не найдем…“

В этот момент в помещение ввалился какой-то всклокоченный, поддатый шаромыга. Его набрякшие бордовые губы сжимали окурок, тлевший перед самым носом. Губастый принес две полулитровые бутылки водки. «Я вчера обещал принести. Вот, принес…» — заявил он хриплым голосом. Публика устремилась к выпивке. Через пару минут бутылки были опорожнены. Шаромыга бросил рассказчику: — «Ты закончил? Если нет, продолжай. Кто еще нас обижает…» — «Как бы улизнуть отсюда, — мелькнуло у меня. — Надо сказать Семену Семеновичу, что меня ждут дела». — «Другая, но похожая история: Осетия-Алания, — продолжил историк. — Известно, что аланы (иронцы) — кочевые племена, вышли из сарматского этноса иранской языковой группы, перебрались в первом веке новой эры на земли Приазовья и Предкавказья. На этих же территориях проживали и другие племена аборигенов. В конце четвертого века аланы (иронцы) были разгромлены гуннами. Оставшаяся часть разделилась. Большая ушла с оседлых мест, прошла через всю Европу и в союзе с вандалами создала королевство в Северной Африке, в Карфагене, — ныне Тунис. Меньшая осталась в Предкавказье и в шестом веке была рассеяна аварами. Не следует путать их с аварцами. Оставшие иронцы (аланы) в седьмом веке попали под власть хазар. В конце десятого века, после разгрома киевским князем Святославом Хазарского каганата, разноэтнические племена стали формироваться в раннефеодальное образование. Кроме аланов-иронцев, в него вошли хазары, савиры и другие мелкие народности, ныне все исчезнувшие. В западных и византийских книгах базар этот назвали Аланией, впрочем соседи грузины называли его Оссией, а русские Яссией. Сам же народ называл себя иронцами. Так что в процессе формирования осетинского этноса участвовали многие местные племена, сохранявшие скифское языковое наследие. Поэтому в современном осетинском языке проглядывают и скифские и иронские корни. Добираемся до тринадцатого века. Что мы имеем? После разгрома монголами небольшие остатки иронцев-аланов поселились в восточной части бассейна реки Терек. Позже на эти территории продвинулись адыги. Так из смешения народностей образовались кабардинцы. А на севере осетины распались на четыре анклава: дигорский, алагирский, куртатинский и тагаурский. В конце четырнадцатого века Тимур разгромил осетинские анклавы, выжившие жители, ушли далеко в горы. И только в семнадцатом веке осетины стали спускаться на равнины. Но почему вдруг, в конце двадцатого века, Осетия стала называться еще и Аланией? А не Республикой Ирон? Что, в последнее время стало известно что-то совершенно новое об иронской (аланской) культуре, истории, языке, этносе и связях с осетинами? Нет! Ничего нового мы не найдем! Представьте: французы вдруг станут называть себя галлами, испанцы — кельтиберийцами, голландцы — баталами, ливийцы — аланами, румыны — даками, венгры — аварами или половцами, бразильцы — португальцами, тунисцы — карфагенянами, а кабардинцы — тоже захотят называть себя аланами. Ведь в каждом из этих народов можно найти исторические следы другого этноса. За этими на первый взгляд безобидными выкрутасами небольших этносов угроза трагического раздела России». — «Грустная история, — протянула дама в шелковом платочке. — Только Россию развалят все равно. Этим или иным способом. Столько глупых людей у власти, столько дураков и лизоблюдов вокруг Кремля вертятся, что мало шансов сохранить Россию. Жаль! Но нас к этому времени уже не будет».

Запах сырости и плесени вдруг усилился. Я услышал непонятный гул. Он словно приближался к приюту бомжей. Из прогнившего пола стали выползать крысы. Они сворачивали в коридор, а потом по разрушенной лестнице шмыгали на второй этаж. Волнение мое перешло в испуг, когда я понял, что бродяг происходящее совершенно не занимает. Я хотел фыркнуть, но стеснялся, я думал уйти, только трусил, что вызову к себе пренебрежение. «Неужели они ничего не слышат и не видят?» — удивился я. Или на меня уже нахлынули наваждения из будущего? Быть не может! А может, просто нервный кризис? Задетое самолюбие вынудило меня взглянуть на Семена Семеновича. Он сидел на полу угрюмый, даже суровый. На мой взгляд, явно замеченный им, никак не ответил. Тут у меня появилось подозрение, что все, что я видел и слышал, представляется исключительно одному мне. Я никак не мог найти в себе силы встать и выйти. Это чувство поглощало и уязвляло меня до отчуждения от реальности. — «Семен Семенович, — усилием заставил я себя шепнуть ему на ухо. — Мне пора. Я неважно себя чувствую. Я зайду как-нибудь. Не прогоните?» — Видимо, я жалко улыбнулся. — «Подождал бы Мишеля. Французский журналист, пишет книгу „Песни и слезы России“. С ним есть смысл поговорить. Аналитик. Я думал, тебе будет полезно его общество. Французы — самая ироничная в мире нация. А ты ведь в крайностях… Тебе что, неинтересно? Простые россияне обсуждают настоящее и будущее собственной страны. Таких людей надо бы в Думу, а не тех… Впрочем, не задерживаю. Я сам здесь по-другому делу. Прощай». Он отвернулся, словно тут же забыл меня, как будто я даже перестал существовать. Кажется, начали обсуждать тему государственного объединения России, Америки и Японии. Кто-то громко спорил, доказывая преимущества вхождения в Евросоюз… Я привстал, зажал в руке папку Кошмарова, и, согнувшись, не оглядываясь, проскользнул на улицу. Мне показалось, что на мой уход никто не обратил внимание. Лишь несколько крыс издали писк и заторопились к лестнице. «Не думал, что у Химушкина интерес к социальной жизни. Казалось, он живет сам по себе. Впрочем, может, я что-то не до конца понял. Во всяком случае, меня интересую только я сам, так что правильно сделал, что сбежал. О жизни своей России я знаю не меньше, чем эти народные трибуны. Но как безумно далеко остались во мне „возмущенные дискуссии“ народа из полуразрушенного дома. Опять возник проклятый вопрос, мучивший меня давеча: „Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?“ И тут же пришло на ум простое и ясное умозаключение: „Если у меня сложилась определенная, безотлагательная цель, то мне необходимы средства для ее достижения. Средства, конечно, не материальные. Мне нужен инструментарий эффективных действий. Без него я просто сойду с ума“. Толком не понимая зачем, я направился на Суворовский бульвар. Мне всегда казалось, что если захотеть, то можно выйти из любого навязчивого состояния. Но оказалось, что это не всегда так просто. И лишь усевшись на одинокую скамейку, я усмехнулся своей нерадивости и открыл папку. Передо мной лежала жалоба, направленная председателю Арбитражного суда России. Больше из любопытства, чем с какой-то определенной мыслью, я стал читать.

Уважаемый господин председатель!

Обратиться к Вам вынуждает крайняя необходимость, поскольку все прочие меры исчерпаны, а обстоятельства приобрели самый абсурдный и неразрешимый характер. Как, впрочем, многое в нашей российской судебной практике. С одной стороны, в России строится правовое государство, с другой — наслаивается на старое порочное, к сожалению, еще никем не отмененное большевистское правосудие новая, сегодняшняя, противозаконная практика судебных решений. Сотрудники Вашего ведомства, вынося решения, нередко сами преступают закон, причиняя вред российскому правовому авторитету (тут я усмехнулся: никогда не знал, что такой авторитет в России существует), подрывают репутацию судебной власти, доверие к ней граждан. Это отрицательно влияет на активность иностранных инвесторов к российской экономике. Вы знаете, что введение арбитражного судопроизводства — одно из существенных завоеваний российской демократии. (Какая потрясающая новость! — хихикнул я. Письмо стало вызывать у меня искренний интерес). Нельзя без сожаления видеть, как порой беззастенчиво это завоевание подвергается дискредитации «усилиями» самих арбитражных судей.

Итак, вот ситуация…

Наша фирма присмотрела себе административное здание по адресу: Москва, проспект Мира, дом 128, строение 2. Юридическая служба фирмы навела справки в государственных органах и выяснила, что здание это без правовых нарушений и каких-либо обременений приватизировано, вся документация в порядке. Лишь после этого фирма решила приобрести указанный объект. Был составлен необходимый договор купли-продажи. Предприятие заплатило, согласно договору, бывшему владельцу здания 120 000 000 рублей (4,5 миллиона долларов), в том числе НДС. Учреждение юстиции по регистрации прав на недвижимость и сделок с ними на территории г. Москвы выдало свидетельство о праве собственности, о чем в ЕГРП была сделана запись регистрации. Предприятие вступило во владение зданием, регулярно платит налог на имущество, земельный налог, счета за коммунальные услуги, электроэнергию и т. п.

В здание приглашаются архитекторы, которые проводят экспертизу, составляют проект ремонтно-строительных работ, утверждают его в соответствующих городских службах. Фирма нанимает строителей, производит предоплату, начинается реконструкция. И вдруг, год спустя, мы узнаем, что на право пользованием зданием претендует другая компания.

Можно себе представить шок владельца. Юридической службе пришлось вновь заняться изысканиями. И было выяснено: в 1994 году здание находилось в федеральной собственности и числилось на балансе государственного предприятия. В 2004 году, согласно распоряжению Минимущества, указанное здание выносится на торги через государственный аукцион без каких бы то ни было обременений. Покупатель — оплачивает сделку с государством полностью. Некоторое время спустя он продает это здание нашей компании. Вот такая простая история.

Откуда же взялся какой-то мнимый пользователь и на что он претендует?

Судья первой инстанции господин Нужнов трижды принимает решение в нашу пользу, то есть в пользу истинного собственника. Мнимый претендент апеллирует в Девятый арбитражный апелляционный суд московского округа, который дважды подтверждает все права последнего покупателя. Итого — пять решений в защиту собственника! Да и кто, спрашивается, в здравом уме рассудил бы иначе? Святая святых всего юридического мира — истолкование права собственности как СОВОКУПНОСТИ трех неотъемлемых и неразделенных прав: владения, пользования и распоряжения имуществом. Собственник может передавать часть своих прав другому лицу, но никогда полученная часть не может обозначать ее приоритета над правом собственности. Я владею — я решаю!

Но, оказывается, господин председатель, в России может быть и другое толкование закона о собственности. В сентябре 2006 года все тот же Девятый арбитражный апелляционный суд Московского округа под председательством госпожи Крыловой, под давлением и с участием федерального судьи Губина, в шестой раз вернувшись к вышеуказанной истории, принимает беспрецедентное в мировой практике истолкование права собственности. Согласно вынесенному ими решению, в России существует бессрочное право пользованием чужой собственностью . По мнению этих судей, у собственника — коммерческой организации — есть титул, а право пользования всем зданием может принадлежать практически любому желающему, у которого есть хотя бы призрачный, хотя бы надуманный намек на такое желание. Получается, что собственнику не возбраняется оплатить приобретаемую недвижимость, налоги и эксплуатационные расходы, но запрещается при этом заявлять свои права на пользование . Да и аренду суд подтверждает не рыночную, а с потолка — 36 долларов за кв. метр в год. Хотя в Москве минимальная арендная плата офисных помещений составляет 350 долларов за кв метр в год.

Как удалось судье Губину (а именно он предложил новое толкование понятия собственности) при отсутствии хоть каких-то аргументов и законодательных актов решить, что одна часть СОВОКУПНОГО права может существовать на практике без других, остается подозрительной загадкой.

Фирма с негодованием подсчитывает убытки и ущербы, судебные издержки и расходы. Но, стремясь действовать только в правовом поле, она надеется добиться полного юридического очищения своей собственности.

В 1835 году вышла повесть А.С. Пушкина «Дубровский». Там описан эпизод, когда помещик Троекуров отобрал у помещика Дубровского поместье, пользуясь взятками в местном суде, а формально тем, что документы Дубровского, удостоверяющие право собственности, сгорели. В нашем случае все документы целы. Но, по сути, они тоже «сгорели» — в огне недобросовестного рвения двух судей, для которых профессиональные критерии и этика так же, мало значат, как стыд для Троекурова. История, спустя двести лет, практически повторяется — не в далекой российской провинции, как у Пушкина, а в центре Москвы.

Генеральный директор Пастухова В.А.

Так, подумал я, выходит, я носил взятку за фирму, которой Губин присудил бессрочно пользоваться чужим имуществом? Другими словами, я стал, вольно или нет, соучастником преступления. Что же мне теперь делать, как поступать? Раскаиваться? Вначале, конечно, стоит познакомиться с их аргументацией. Какие основания у истца претендовать на здание? Следующей бумагой в папке было письмо господина в дорогих тряпках. Моего, так сказать, благодетеля. Ведь поощрил, двести двадцать долларов дал. Письмо было короткое:

Уважаемый господин Председатель!

В начале 2004 года наша фирма заключила бессрочный арендный договор с государственным предприятием по адресу: г. Москва, проспект Мира, д. 128, стр. 2. В середине 2004 года Минимущество выставило на торги указанное помещение, не указав, что имеется бессрочный арендный договор, тем самым грубо нарушив национальное гражданское законодательство. Так как наше предприятие довольно молодое, у нас большая текучесть кадров. В этой связи не можем предоставить оригинальный договор о бессрочной аренде, (он утерян), а пересылаем вам лишь его копию. Суды первых инстанций не обратили на этот важнейший в деле факт должного внимания, вынося решения не в нашу пользу, грубо нарушая действующее законодательство. Мы терпим убытки, т. к. не имеем возможности арендовать помещение, по нынешним ценам, и настаиваем на ценах указанных в нашем Договоре.

Надеемся на Ваше понимание и поддержку молодых предприятий новой, свободной России.

С уважением,

Генеральный директор

Митрохин Я.Т.

Я машинально закрыл папку Кошмарова и в глубокой задумчивости поплелся в сторону Тверской. По пути я настолько ушел в себя, что очнулся только на Трубной, но не по своей воле, а почти попав под колеса автомобиля. Резкий сигнал «Митцубиси» привел меня в чувство, ругань водителя и возмущение пешеходов не произвели на меня никакого впечатления. Однако я осмотрелся, перешел улицу и решил направиться по Цветному в сторону Самотеки. «Одни подлецы вокруг! Мелкотравчатые мерзавцы! — понесло меня. — Да, да, подлецы и мерзавцы. Как же избавиться от них?» Меня будто взорвало. Я решил, не откладывая, найти Кошмарова. Надо сегодня же все узнать, зачем ждать? Энергия злобы нужна мне для мщения! И не просто какой-нибудь кусочек этой самой ненависти, лоскуток или щепотка, а пуд, тонна, эшелон. Чтобы она распирала меня, преобразовало меня во взрывоопасное существо, в горючую смесь. В этакого человека-бомбу. «Должен же кто-то что-то особенное сотворить. Ведь дальше так никак нельзя!» — заводил я себя.

Глава 15

Иван Степанович лежал на диване в своих апартаментах и по программе «Скайп» проводил совещание с инвесторами губернатора К — кии господина Трепова. На экране своего лэп-топа он видел физиономии партнеров по бизнесу и самого Леонида Захаровича, торжественно сидящего в величественном кресле главы административного субъекта России. Лев Чертков недовольно скалился и помалкивал. Когда речь заходила об инвестиционных предпочтениях или критике губернатора, его тонкие выщипанные брови поднималис. Он мрачно слушал, а с языка всякий раз еле слышно срывалось: «Успокойтесь, господа! В этом проекте нет ничего привлекательного!» или «Я все это предвидел! Именно так я представлял себе карьеру малоопытного функционера Трепова!» Лев Александрович ехал в автомобиле. Коммуникационный эфир был полон сигналов, скрежета тормозов и воя сирен. Впрочем, господин Чертков осознавал, что к его мнению никто никогда не прислушивается. А Борис Борисович Пустынь задавал один и тот же вопрос: о скорейшем увеличении квоты на тихоокеанского краба. Он устроился перед компьютером в ресторане «Дары моря». Иногда на заднем плане мелькала девица с алыми губами. Она, видимо, знала о совещании и старалась себя показать. Кайраканов в косо застегнутой рубашке настойчиво требовал от Трепова выдать лицензию на право добычи золота. Он лежал на массажном столе, партнеры видели лишь его спину и поглощенное работой лицо молодой массажистки. Господин Бутов набивался с идеей приватизации всех портов полуострова. Михаил Николаевич так установил монитор, что трудно было понять, где он находится. На экране светилось лишь полноватое лицо со свисающей на лоб прядью. Крапивин, пощипывая рыжеватые усы, не торопился сойти с темы эксклюзивного размещения бюджетных денег в своем банке «Диамант». Особенно настаивал он на финансовых ресурсах таможенной и налоговой служб. Возникало ощущение, что он находится в море на какой-то яхте. В эфир врывались крики чаек и звуки ударов ветра по парусам. Господин Бешенцев, худощавый, облысевший, с черной родинкой на веке, увлеченно предлагал строить путепровод артезианской воды полуострова в Китай и Корею. «У них нет питьевой воды, понимаешь, губернатор! Мы озолотим К-кию и сами карманы набьем. Миллион кубометров в день, два миллиона, десять миллионов. Все тут же будет продано! Вода сегодня дороже нефти!» — кричал он. За ним на стене виднелась карта Дальнего Востока с красной линией предлагаемого путепровода, протянувшейся с севера на юг. Николай Андреевич Басов расточал улыбки со словами: «Спасибо, Леонид Захарыч, обнимаю вас, Иван Степаныч, я свое уже нашел. Даже не думал, что все будет так здорово. Капиталы множатся как на дрожжах. Еще хотя бы год, но лучше пять, а еще лучше — десять! Если на такой жиле всю жизнь просидеть, то вам не один футбольный клуб подарить захочется, а всю английскую Высшую лигу или даже все команды ФИФА!» У Басова в руках был рыжеватый кот, которого он то и дело прижимал к щекам, посылая в эфир воздушные поцелуи.

— Трепов, запиши в протокол обещания Николая Басова, — рассмеялся Иван Степанович. — Но в целом я недоволен темпами поступления дивидендов. Плохо ты помогаешь нашему бизнесу. Мы практически везде стоим, а если кое-где двигаемся, то по-черепашьи. Деньги из К—кии еле капают, а надо чтобы они текли бурным потоком, как вешние воды. Спонсоры должны быть довольны. Забываешь, что ты обошелся нам в сто миллионов долларов!

— Осторожно, нельзя же так открыто говорить… — застонал Трепов. — Вокруг меня одни враги, каждый только ждет, чтобы меня вытащили в наручниках из кресла. Я боюсь слово вымолвить, везде за мной шпионят, подглядывают, подслушивают. Тяжело мне, Степаныч.

— Ты сам мечтал о должности губернатора. Тебя никто на нее не тянул. Убеждал нас, что у тебя хватит воли в наших интересах управлять регионом. Сейчас же прослушивания не опасайся, программа «Скайп» защищена от нее супернадежно. Кроме того, она у меня еще специальной техникой дополнительно застрахована.

— Мне мешают! Есть несколько типов из старой команды, саботирующих наши общие планы. Например, увеличить квоты на вылов краба. Казалось бы, простой вопрос для моей должности. Да что, мне самому не хочется заработать? Но нет! Нестеров не дает, а он контролирует и у нас, и в Москве этот вопрос. Что с ним делать, просто не знаю. Жду вашего совета!

— Валить его надо! — решительно выкрикнул Борис Борисович. — Если с ним невозможно договориться, надо валить. Как курильского губернатора на Арбате в две тысячи четвертом. Ничего другого еще не придумано: всех, кто создает нам проблемы, необходимо отправлять на тот свет. В этом вопросе у нас должен быть единый подход.

— У меня в области таких людей нет! — испуганно предупредил губернатор.

— Я пришлю. С вами свяжется Авеков, — заявил Пустынь. — Надо с ним поработать. Он профессионал, прекрасные рекомендации.

— Зачем Авекову выходить на Трепова? — злобно крикнул Гусятников. — Пусть работает в автономном режиме, если понимает дело. Лишние контакты его группы с Треповым нам не нужны.

— А кто его станет прикрывать? — удивился Борис Борисович. Они же прибудут в совершенно незнакомый край. Тут своих команд предостаточно. — В этот момент девица нежно обняла его.

— Деньги! Деньги! В нашей жизни самое надежное прикрытие деньги! Что, тебе эта истина еще неизвестна? Я вам постоянно твержу, лучшая защита от всех напастей — наличный капитал. Покупайте людей, давайте бешеные гонорары силовикам, угощайте деньгами шавок — тогда вы достигнете стабильности. Кстати, Боря, убери девку, — потребовал Гусятников. — Ты же знаком с правилами — никаких посторонних во время деловых бесед.

— Она безвредна, Степаныч. Глухонемая! С такими никаких хлопот. Не знает ни моего имени, ни чем я занимаюсь, ни номера моего счета в банке, — усмехнулся Пустынь. — Женщина-подушка, женщина—одеяло, женщина—кровать, женщина-матрас, женщина-секс. Увлекательная связь: что бы ты ни делал, ей все нравится. Могу порекомендовать, у нее много симпатичных подружек! Что касается Нестерова, одно ваше слово…

— Прав, Степаныч, зачем меня знакомить с исполнителем? Или как его там, с Авековым? — не очень уверенно заявил Леонид Захарович. — Это лишний повод опасаться компромата, а я и так со всех сторон обложен. Мне для пользы дела надо находиться в стороне от криминала.

— Решайте между собой, информируйте нас, но бизнес должен давать дивиденды! Сверхдоходы! Слышишь, Трепов! — вскричал Иван Степанович в негодовании.

— Да… — слабым голосом отозвался Леонид Захарович.

— Что тебе мешает аккумулировать в моем банке весь бюджет области и федеральные трансферты? — вопрос господина Крапивина звучал как обвинение. — Все финансовые ресурсы растащили сейчас по десяткам банков. Когда наведешь порядок? Эй, губернатор, слышишь, когда начнешь на нас работать? Не пять минут в день, а двадцать четыре часа? И так каждый день, все четыре года.

— Да, Леня, что или кто тебе мешает решить этот наиглавнейший вопрос? — наступал Иван Степанович. Было видно, что он кипит от злости.

— Вы думаете, прежняя команда сдается без боя? Финансами тут заправляет Синельников. Опытнейший мерзавец. Ни один рубль из его рук не ускользает. Уволить с работы я его не могу, он номенклатура центра. Оборвать связи тоже сил не хватает — он оброс такой паутиной, что меня самого дрожь берет. Приходится считаться. Помогайте!

— Какая проблема, уволим в Москве. Из какого он ведомства? — раздраженно выкрикнул Крапивин. — Я не могу ждать какого-то Синельникова, тем более из вашей провинциальной К — кии. Мне нужны деньги, много денег.

— Раньше работал в казначействе. Теперь в службе федерального имущества, но все концы замыкаются на нем. — Трепов нервничал и грыз ногти.

— Леня, ты слабак. Обо всех трудностях надо тут же докладывать, — Иван Степанович чувствовал, что в нем закипает бешенство. — Такие вопросы решаются на месте. Пару месяцев назад ты представлялся мне более решительным. Поставь задачу Крапивину, он ее решит. Если не сможет, подключай Бориса Борисовича, я всегда рядом…

— Что нам даст его увольнение? Он повязан со всеми на месте! — подавленно произнес Леонид Захарович. — Отстранение Синельникова от должности не поможет консолидировать в наших руках все финансы области. Тут должна быть другая комбинация.

— У тебя есть идея, как решить эту проблему? Ведь так дальше нельзя! Время деньги! — гневно бросил Крапивин.

— Нет! Ломаю голову, только ничего на ум не приходит! — жалобно развел руками Трепов.

— Выходит, есть лишь один выход: устранить его? — в задумчивости произнес Крапивин.

— Поторапливайтесь. Даю вам неделю! Помните, говорю опять и опять: безопаснее всего использовать деньги. Гусятников пристально взглянул на губернатора. — Ты хоть понимаешь, что страшно виноват перед своими спонсорами?

Леонид Захарович видел, что Гусятников презирает его. Он совсем обмяк и растерялся.

— Именно так! Так! — подхватил Кайраканов. — Мы недовольны. Требуем смелых, радикальных действий.

— А у тебя как дела, Кайраканов? Давно тебя не слышал — думаю, спрятался, значит, все хорошо, бизнес расцветает.

— Не двигаемся, стоим на месте. Закупили новейшее оборудование, наняли экспертов и специалистов высокого класса, раздали деньги, а природнадзор не подписывает документы, — развел руками Кайраканов. — Леонид Захарыч, состоялся у вас разговор с главным природнадзорщиком? Нам необходимо знать, уйдет он по-хорошему или надо применить силу?

— Иван Степанович, а, Иван Степанович, — взмолился губернатор. — Все эти люди сидят на московских ведомственных крючках. Мне с ними трудно, они мне не подчиняются. А этот тип из Природнадзора на мои требования, приглашения, просьбы явиться на разговор, для знакомства, даже не отвечает. Все нити бизнеса в столице. Если меня федеральным министром сделать, я бы больше пользы принес. Губернатор нынче в России — тьфу! Тьфу! Мыльный пузырь! Пустой газовый баллон! Режиссеры нашей экономики восседают в столице! — печально закончил он.

— Я прихожу к выводу, что в К-кию необходимо в самое ближайшее время послать специальную команду, — в негодовании бросил Крапивин. — Добровольно от денег никто никогда не отказывался. Надо готовиться к войне! Для расчистки площадки К—кии нам понадобится два-три месяца. Но мероприятия должны быть жесткими и продуманными. Составьте списки, Трепов. Как будем оплачивать работу, господа?

— Из общака! — твердо сказал Пустынь. — Эти вопросы касаются всех. Какой бизнес ни возьми, везде буксуем. Надо опять собирать общую кассу.

— Но я, например, всем доволен! — ухмыльнулся Басов. — Зачем мне сбрасываться? Я уже вернул вложения и сейчас наслаждаюсь доходами. У меня на дороге никто не стоит.

— Я против насилия. А для любви всегда есть место. Предпочитаю все дела решать полюбовно! — без выражения, как-то даже нехотя, заявил Чертков.

— Но моему-то проекту никто не должен мешать. Питьевая вода — не тема российского бизнеса на Дальнем Востоке! Здесь конкурентов быть не может, а я все стою! — Бешенцев говорил злобно и насмешливо. — Мне-то кто мешает? Согласие глав соседних областей я предоставил, с Природнадзором договорился, от китайцев бумаги получил, инвестиционный пакет сформирован, проект утвержден. Что вам еще нужно, господин Трепов? Ведь все формальности соблюдены, и, казалось, пора строить, прокладывать трубопровод. Ничуть не бывало. Стоим!

— А Птицын? Вы с ним не договорились…

— Кто такой? — гневно выкрикнул Крапивин?

— Глава местного криминалитета… — губернатор жалобно взглянул на коллег.

— На нож его! — сквозь зубы процедил Бешенцев.

— Я говорю, в регион надо посылать команду! Господа, это война! — полные щеки господина Пустыня налились кровью.

— Согласен! — прокричал Крапивин.

— Должны быть отчаянные молодцы. Здесь своих отмороженных команд, видимо, предостаточно, — оскалив зубы, произнес Борис Борисович.

— Нельзя же треть области перебить, чтобы наладить собственный бизнес! — озираясь на коллег, заметил Бутов. — Я человек торговый, мне надо скупить морские порты. Если губернатор поможет, я готов со всеми делиться. А оружие не моя стихия. Если в каждого стрелять, кто на пути стоит, мы сами очень быстро станем жертвами.

— Кто запретил? Я спрашиваю: кто запретил? — выкрикнул Бешенцев. — Во всех регионах аналогичная ситуация. Кто не согласен с нашей технологией предпринимательства, убирайтесь в Ниццу. Оставляйте бизнес в наших руках и ищите себя на Лазурном берегу. Я уверен: в России нет места тщедушным типам. Поэтому сюда валят эшелоны дерзких, а эмигрируют десятки тысяч женоподобных. Здесь и кулак, и курок всегда должны быть наготове. Так повелось с самых седых времен, так останется во все времена. Я готов к войне. Птицын, Нестеров, Синельников, третий, десятый — необходимо дотянуться до каждого, мешающего нам жить. Ведь путепровод артезианской воды в Китай — это не только деньги, доходы, кадры, ноу хау, это моя жизнь! А за нее я хочу, я стану бороться. И не просто словом и кулаками, но и оружием. А как иначе? Капитализм пришел в Россию не для того, чтобы нам переезжать в Америку. А чтобы через муки, борьбу, террор поднять экономику, чтобы мне, моим детям, вам, всей стране разбогатеть. Хватит! Мы две трети века завидовали иностранцам. Теперь пришло наше время. Пусть удивляются моему мужеству, жестокости, смекалке, радикализму, капиталу. Я хочу быть сильным, хочу вас видеть сильными, чтобы России стала великой. А эти пацифистские разговорчики, пораженческое настроение, «ой-ай, как это можно», не трогают мое сердце. В отсутствие судебной системы повсеместно должен царить самосуд. Я за него голосую, я его приверженец. А мои дети или внуки пусть укорят меня и нынешнее поколение вообще. Но страна, кланы, отрасли уже состоятся. И мы опять станем впереди планеты всей! Разве не эта великая цель оправдывает нашу алчную агрессивность? Да, я терпелив, но, когда терпение лопается, не опускаю руки, не иду в церковь за подаянием, не кляну свою судьбу, а поднимаюсь на борьбу и прощаю себе и моим боевым друзьям буквально все мерзости. Бутов не желает проявлять жестокость — езжай в Ниццу, Бутов, в Канны, голубчик, обогащайся на фондовом рынке. Снимай телок на Английской набережной или выписывай их по каталогу господина Понсена. Сегодня российскому бизнесу нужны не просто предприниматели, но бизнесмены-бойцы, деловые люди-камикадзе, фирмачи сорви голова. Ведь бизнес — это ничто иное как самая настоящая агрессия, беспощадность, тотальная ненависть к конкурентам, к чиновникам и бандитам, мешающим развитию твоего дела. А как ты хочешь подняться сам? Поднять друга? Поднять семью? Поднять Россию? Без стрельбы тут не обойтись! В этом деле нет и не может быть никакой честной игры, никакой законодательной или нравственной базы. Я нравственен только перед своими партнерами, друзьями, но другие для меня — это волки, шакалы. Поэтому я всегда готов открывать по ним стрельбу, взрывать их логово, травить их выводки, пускать петуха на их норы, размазывая по стенке ваши христианские и общечеловеческие ценности. Что они мне, если я го-ло-ден? Если мне хо-ло-дно? Если я нес-час-тен? Так что, Бутов, ты упал в моих глазах. Я тебе не верю, и это чувство никогда меня не покинет. Он желает купить порты К—кии? Ах-ах, какое благородное дело! Чтобы три из четырех портов закрыть, пять тысяч рабочих уволить, лишить их куска хлеба, пенсий медицинской страховки? Ах-ах, как милосердно! Какое богоугодное дело! У тебя в кармане тот же свод законов, что и у нас. Из пяти тысяч безработных по твоей милости сколько решатся на самоубийство? А сколько пойдут грабить и убивать других? В твоих намерениях больше зла, больше ненависти, чем в наших поступках. Господа, я, Бешенцев, предлагаю общаком оплатить работу нашей санитарной бригады, которой поручается вычистить площадку для свободного бизнеса в К-кии. Пусть не удивляются некоторые, у нас тоже есть ростки демократии: кто платить не желает, тот в этой чудесной жизни остается один на один с приключениями. Итак, господа, голосуем: кто платит — молчит, кто отказывается от общака, подает голос! Пое-ха-ли! Странная тишина. Где же протестанты? Что, их нет? Одумались? О, кей! Борис Борисович, вызывай людей. Срочно. Пусть заказывают самолет и в полном снаряжении прямо в К—кию. Информацию о лицах, нам неугодных передаст им референт главы области. Зачем мы ему платим тридцать тысяч долларов в месяц? Чтобы он лежал на дне? Да и ты Трепов! Если и дальше будешь таким мямлей, сам попадешь под заказ. С такой силой за спиной ведешь себя как ягненок, как последний трус. Хотя твой счет на Соломоновых островах ежемесячно растет на миллион долларов. От этого у тебя никакого испуга, миллионы не вызывают у тебя презрения или опасности, — Бешенцев окинул губернатора таким уничтожающим взглядом, что тот затрясся.

— Я готов к смерти, я ожидаю ее каждую секунду и потому разучился бояться. Ведь смерть и безволие в российском бизнеса идут рука об руку. А ты? Ты-то? Готов кресло главы субъекта федерации поменять на сосновые доски гроба? Как, а? Ты же не загнанный метрдотель, не забитый сирота или оплеванный призывниками прапорщик, ты первое лицо области, губернатор! Боишься? Конечно, боишься! Если уже сейчас дрожишь! А коли боишься, то ничего другого не остается: действуй! Смело и решительно!

Тут от невыносимого стыда нервный кризис губернатора усугубился. Глава К-кии заплакал. Первый всхлип сменился горьким рыданием.

Господин Гусятников наблюдал за происходящим без удивления: «Устал я, смертельно устал. Надоела мне вся эта мелкотравчатая суета. Конца ей не видно! Целые дни одно и то же! Словно замедленный марш по пустыне! Почему я согласился совещаться с ними? Что подсказало мне такой бред? Подсознание? Или совесть? Ведь я был инициатором сбора средств, ушедших на назначение Трепова. Поручил бы это довольно скучное дело Лапскому. Деньги мне больше не нужны. Я о них уже давно перестал думать. Куда их столько? Чужая кровь тоже не вызывает восторгов. По какой причине все это мне наскучило? Старею или поумнел? Раньше было иначе. Порой даже восторг испытывал. А сейчас? Послушаешь, у каждого своя правда, и вроде бы настоящая, но подумаешь — все это бестолковая, непреходящая муть. Тысячелетия живет с этим багажом человек. Бежать от него совершенно некуда! Но что еще другое можно найти в этой бессмысленной жизни?» Презрительная усмешка застыла на лице Иван Степановича.

— Позвольте узнать, господа, а кто же мешает нам скупить порты? — воспользовавшись короткой паузой, влез Бутов.

— Кого спрашиваешь? Видишь, губернатор печалится! И по делу печалится! — рявкнул Крапивин. — Надо заканчивать. А то начинаем повторяться. Леонид Захарыч даст поручение своему высокооплачиваемому референту, тот составит списки, а люди Бориса Борисовича займутся неугодными. Я вас правильно понял, Трепов? К такому выводу вы пришли?

— Да, кх-кх, да, я все сделаю, кх-кх, по вашей рекомендации.

— Прошу тебя не называть этих людей моими! — бросил Пустынь. — Они сами по себе — выполняют поручения за наши деньги.

— Понял, понял. Ты уверен, что их не перекупят? Такая публика слишком меркантильна! Об этом тоже надо подумать. Здесь ставки столичные, за десятку никого не купишь.

— Их семьи под нашим контролем! Это аргумент первый. Второй — мы прекрасно платим. Третий — они подотчетны еще более мощной питерской структуре. Так что такое никогда не произойдет.

— Отлично! Теперь хочу напомнить губернатору о другом. Думаю, он не забыл: мы определили ровно неделю на то, чтобы взять все финансы области под свой контроль, — настойчиво продолжал Крапивин. — Буду ежедневно напоминать ему об этом. Практика нашего так называемого сотрудничества подсказывает, что без подсказки ничего не произойдет.

— Господа, с надеждой на ваши мудрые решения и согласованность я выключаюсь, — приятельским тоном заметил Гусятников. — Прощайте! Ждут срочные дела. Надо торопиться. Буду рад нашим общим успехам. Трепов, торопись выпрямить ситуацию в регионе, дай насладиться спонсорам бурным потоком капитала, тогда будем думать о кресле федерального министра. В столицу переводят сильных, проверенных людей. Всем пока!

Он щелкнул курсором по красному кружку и вышел из программы «Скайп». Для других участников конференция продолжалась.

Выключив компьютер, Иван Степанович вольготно разместился на широченном диване, укрылся верблюжьим пледом, приглушил свет, бросил на язык мятную конфетку и, уставившись на огонь камина, загрустил. «В последнее время я почти всем недоволен, — думал он. И собственной персоной, и окружением. Вроде без человека рядом иногда даже тошно, только надо, чтобы он непременно молчал. Немая дама у Пустыня? Видимо, и он к этой идее пришел. Рядом с сильный человеком должны быть молчуны. Ведь что бы они ни говорили, все как-то совсем не то, все меня раздражает, настораживает, возмущает. Если без них грустно, а с ними гадко, то существует один выход — они должны постоянно молчать. Никогда не открывать рот. Да и мне с ними совершенно не о чем говорить. Я всегда говорю с ними через силу, по какой-то обязанности, а не по своей воле. Я же никогда ничего нейтрального, простого, человеческого не скажу. Ну, допустим: «Как дела, Лукич?» Или: «Сегодня неплохая погода!» Или: «Хорошо играл „Локомотив!“ Или: „Наш президент непонятный малый!“ Или: „А эта девица ничего…“ Если я и общаюсь с ними , то, как правило, чтобы поиздеваться, поиронизировать, насмеяться, съязвить. Другое-то в голову совершенно ничего не лезет, разве что техническое: «Лапский, сделай то или пойди туда… принеси… приготовь… покажи…». Ведь я живу лишь сам в себе, никто не представляет, что происходит в моей голове. Что же они знают обо мне? Каждый что-то сам придумывает! Бессовестный предприниматель! Коррумпированный злодей! Олигарх, душегуб, вероломный спрут, опаснейший шизоид, мафиози, отъявленный капиталист, живодер, насильник! Что из этого перечня правда? Я могу только развести руками: и все, и ничего! Не знаю! Я сам себя еще не понял! Знаю лишь, что если раньше я сам себе вполне нравился, то теперь это единственное удовольствие — наблюдать за собственной персоной — тоже исчезает. И не по капле, не по чуть-чуть, а быстро, энергично, с напором. Вон давеча в «Римушкине» зеркало оплевал с такой злостью, что без пескоструйной машины «Кархер» его не очистить. Но почему же я его с невероятным гнусным рвением загадил? Все просто! Физиономия не кого-нибудь, а своя, собственная, вызвала жесточайшее неприятие. Тут неизвестно почему мне на ум пришел отставной офицер, растерзанный Григорием Ильичем. Впрочем, я сразу вспомнил, что этот вопрос не раз себе задавал: а смог бы я так убить? Или вообще прибить кого-то? Конечно, убийство — простое деяние, и прежде всего чисто человеческое. Зверь убивает по инстинкту, а человек сознательно, значит, убийство весьма характерно для человеческой природы. Так вот, этот вопрос опять начал занимать меня. Смогу ли я вообще убить? В этом вопросе скрывается что-то таинственное, сокровенное. Если многие могут, если даже известные и талантливые люди совершают убийства? А я? Смогу ли? Но не просто убить из-за угла, а смотря жертве в глаза? Убить с холодностью хорошо воспитанного мужчины, с чувством, восторженно, как Григорий Ильич? Но кого? Женщину? Ребенка? Мужика? Без какой бы то ни было причины? Подойти, улыбнуться, посмотреть в глаза, сказать: «Прощай, друг!» — и дать камнем в висок? Или даже поговорить, спросить, не желает ли он быть убитым? Может, он сам мечтает об этом? Такие случаи широко известны. В Германии один тип даже в Интернете страничку повесил, что, дескать, мечтаю быть по частям убитым и съеденным! И ведь без труда нашел охотника. Который стал-таки частями его поедать! Но если решаться на такое, то надо совершать убийство вопреки желанию жертвы. Чтобы она рыдала, ползала в ногах, просила оставить ее в живых, а внутри меня борьба бы шла: убить или нет? Это-то увлекательно! Об этом не только я, видимо, раздумываю. Не просто дать по голове, а сопереживать с жертвой ее муки, отзываться на рыдания, мольбу. Самому брызнуть слезой и именно в этот момент дать камнем прямо в висок, чтобы сразу или даже лучше не сразу… Чтобы она помучилась, бессвязно просила о пощаде, о помощи, о карете скорой. А я стою над ней и решаю: добить или нет? Такой момент должен вызывать божественные чувства. Мы оба плачем, но его плач полон унижения и горечи, а мой — торжества и величия: он просит оставить его в живых, а я отказываю с полным убеждением, что мной получено такое сакральное право. Чем больше жертва просит о пощаде, тем холодней становится мое сердце, крепче дух. Что напишут газеты? Насильник убил слабую женщину! Видимо, больной! Ребенка? Ну, кто возьмет на себя смелость утверждать, что он не вырастет в Чикатило? Может, все же ребенка? Ведь все будущие пороки человека как раз в нем и сидят, глубоко коренятся. Они — бесы под маской невинности, под личиной ангелов. А что вырастает из этих ангелов, известно: проводники всей человеческой мерзости. Что, Чикатило не был ребенком? Или тот немец, уплетавший свою жертву? Но, может, все же найти крепкого мужика, атлета? Тогда в хрониках отметят, что жалкий мужичок прибил громилу камнем в висок. Помнится, в Питере двухметровый боксер дал по морде жалкому старикашке-гардеробщику, так тот просто чудом не окочурился. А почему нельзя наоборот? Мне самому дать камнем боксеру в висок? Ну не обязательно боксеру, а крупному мужчине. Именно в висок! Чтобы пена на губах выступила! Да, здорово! Все же интересно, что во мне победит: инстинкт или разум. По быстроте реакции инстинкт превосходит разум, но как поведет он себя в момент убийства? Что даст зеленый свет, а что красный? Что станет останавливать, а что подталкивать? Надо быстрее выскочить в город и найти жертву. Чтобы прежде всего как следует узнать самого себя! И только потом основательно подумать, как жить дальше». После этих раздумий Иван Степанович буквально спрыгнул с дивана и начал спешно одеваться.

Тверская утопала в огнях. Приезжие щеголи и провинциальные красотки сновали по тротуарам. Столичные пижоны на сверкающих автомобилях медленно тащились кто вверх к Белорусскому вокзалу, кто вниз, к Телеграфу, высматривая среди пешеходов подружек на вечер. «Подвезти?» «Садись, покатаю! Куда ты, пешком?» «Поедем в коктейль-бар „Адриано!“ „Я тебе всю Москву покажу, девушка! Залезай! Быстрее!“ Такие призывы доносились из автомобилей. На Ивана Степановича ничто, кроме крупных человеческих особей мужского пола, не интересовало. Как только он замечал в толпе фигуру выше среднего роста, тут же ускорял шаг и уже осматривал предполагаемую жертву более внимательно. Вот один — высокий, сутулый блондин, но голова какая-то маленькая, волосы свисают до плеч. „Можно не промахнуться, — испуганно подумал Иван Степанович. — Надо же бить в висок, а не просто в голову. Но как попасть? Да еще подпрыгнуть придется. В нем под два метра“. Гримаса разочарования пробежала по его лицу. „А этот? — переключил он мысли на другого кандидата на тот свет. — Этот мощнее в теле, но ниже ростом. Около метра девяносто. Голова бритая, в огнях блестит, как столовое серебро, крупная. Можно так треснуть, что развалится“. Тут он поймал себя на мысли, что бить-то ему совершенно нечем. В руках пусто. Надо срочно найти подходящий камень. Но где? На Тверской? Перед гостиницей „Мэриотт“? Немыслимо. Здесь каждый метр прощупан милицией. Он решил свернуть налево, на стройплощадку снесенной гостиницы „Минск“. Стали попадаться строительные камни, кирпичи, арматура, однако нужного предмета не находилось. Нервы Ивана Степановича напряглись до предела. „Хочется именно камнем! — шептал он себе под нос. — Камнем в висок. Чтобы на губах пена выступила! А он еще в сознании, спрашивает: „За что?“ А я отвечаю: „Как за что? Проверяю себя на отсутствие человечности!“ И второй раз бац! Бац! — Кривя физиономию, словно полоумный, невменяемый, воспалял он себя жуткой картиной. Тут Иван Степанович наткнулся на камень и обрадовался. Однако когда попробовал взять его, то увидел, что булыжник не только в одну руку не умещается, но и обеими его трудно охватить. „Вот сволочь!“ — выругался Гусятников. Наконец он нашел что-то подходящее. Это оказался обрубок базальта, которым мостят улицы. Камень с острыми краями. Как ни держи его, острый конец выпирал. «Ничего не поделаешь, надо бить сверху вниз, — мелькало у Гусятникова в голове, — да и нельзя по-другому. Только сверху вниз. Прямо в висок! А если застрянет? Ведь острый, сволочь! А жертва с камнем в виске побежит просить о помощи? За ним мне не угнаться! И никакого ожидаемого эффекта я не достигну. Мне-то необходимо себя проверить. Поэтому надо сгладить острый угол. Да-да, срочно сделать его тупым. Чтобы он не застрял в голове! А то скандал да и только! Бегущий мужик с камнем в виске?“

Иван Степанович прошмыгнул через полуоткрытые ворота стройки на улицу, подошел к гранитной кромке тротуара, присел на корточки и стал старательно шлифовать свое орудие убийства. «Как первобытный человек, — усмехнулся он про себя. — Да и чем я от него отличаюсь? Те же заботы, те же мысли, те же наваждения. Лишь инфраструктура общества другая! Сознание то же, а бытовые условия разные. Но если их не замечать, то, в общем, никакого различия между нами нет. Как он хотел убить, так и я, как он не научился полностью контролировать себя, так и я не способен победить свои странные страсти. Как из него сто тысяч лет назад выпирало животное начало, так из меня оно нынче прет с той же силой. Сто тысяч лет прошло, а никакой разницы. Как был человек полным дерьмом, так и остался. Да! Это так-с! Пожалуй, хватит тереть, он вроде уже затупился». Иван Степанович потрогал пальцами камень. Затем, подставив его к собственной голове тупым концом произнес: «Отлично! Теперь в виске никак не застрянет! Можно смело начать поиск подходящего мужчины». Нервное напряжение, охватившее Гусятникова при виде бритой головы незнакомца на Тверской улице, уже прошло. Мысли остыли, сфокусировались на фигуре жертвы. В своем воображении Гусятников начал ее создавать. Он обязательно хотел видеть этого человека крупным, атлетически сложенным, мускулистым, чтобы физическая сила преобладала над интеллектом. Ему представлялось это главным условием. Но как провести такой тест? «Может, перед этим ударом спросить его о чем-либо? — подумал Гусятников неожиданно. — Но о чем? Что, провести экзамен? Проверить, знает ли он высшую математику или астрономию, и лишь после этого нанести удар? А если знает, да намного лучше меня, то что? Отказаться от желания убить? Отбросить идею удара в висок, при котором на губах пена выступит? А еще и похвалить — дескать, вы, молодой человек, прекрасно знаете астрономию! Зааплодировать! Крикнуть на всю Тверскую: «Браво! Браво!» А ведь так хочется камнем в висок! Предсмертную хрипоту услышать! Запомнить! К этому зову вечности, к сильнейшему магниту, к пустоте прикоснуться. Чтобы ощутить ее. Ни с чем никогда не перепутать! Перед собственной смертью вспомнить и с улыбкой на лице отправиться путешествовать в никуда. Порываясь к тайнам бесконечности!»

Тут Иван Степанович, сам того не замечая, стал прибавлять шагу. Его пульс вновь участился. От нахлынувшей ярости его даже зашатало. Запыхавшись, он выскочил на Тверскую, но, едва миновав здание Олимпийского комитета, остановился. Вот где можно встретить атлетов! Впрочем, долго не задержался, а двинулся дальше. Раздраженный взгляд скользил по фигурам прохожих. Пока ему встречались только молодые женщины. Перед бульваром он спустился в подземный переход, поднялся наверх у галереи «Актер», миновал «Елисеевский», затем книжный магазин «Москва» и перед памятником Юрию Долгорукому вдруг увидел тогосамого мужчину. Высокий, мощный, короткие волосы блестят, смазанные каким-то дешевым кремом. Господин Гусятников пробежал вперед, чтобы мигом обернуться назад и взглянуть незнакомцу в глаза. Взгляд показался Ивану Степановичу брезгливым, насмешливым и напористым. «Странно, похож на мой собственный!» — мелькнуло в голове. Тут Гусятников даже усмехнулся: «На себя похожего выбрал. Тоже мне еще визажист!» Он пристроился за жертвой в двадцати шагах. Парню было около тридцати лет. Внешность не вызывала неприятных эмоций: несколько ироническое, исполненное удовлетворенного тщеславия, выражение лица, загорелая кожа при неоновом свете отливает бронзой. Атлет был в светлой майке, подчеркивающей мускулатуру, и темных узких брюках. Он то и дело поглядывал по сторонам, что выдавала чрезмерную мнительность. В остальном ничего примечательного в нем не было. Иногда он кому-то кланялся, впрочем, непонятно, знакомым или как бы делая комплимент, авансом, иногда улыбался, тоже непонятно кому и зачем. От мирной картины Иван Степанович даже немного приуныл. «Может, другую жертву поискать? Людей вокруг много! Уж очень он пресный! Никакой ненависти не вызывает!» — пронеслось в сознании. Он стал питать к атлету сочувствие, смешанное с раздражением. Хотя это чувство может довольно быстро перерасти в озлобленность. И тогда рука не только легко поднимется, но и с неимоверной силой опустится… Быстрее бы настало это мгновение! Взглянуть бы в этот момент на себя! Неужели очарую? Rong — gui! (Сноска. Скитайского — Захвалю себя ! Или с презрением плюну себе в физиономию!» — В этот момент Иван Степанович с какой-то яростной силой сжал в руке инструмент расправы. И тут его тряхнула неожиданная мысль: «Убийца! Неужели это действительно так безумно гадко звучит? Ведь каждый из нас косвенно почти постоянно участвует в убийствах. Не только как частное лицо, но и сотрудничая в организациях, партиях, структурах, и в союзах. И всегда ли такое сотрудничество подсудно, всегда ли применяют уголовное право? Статистика на этот счет больше ставит вопросов, чем дает ответов. Из ста убийств тридцать не раскрываются, только треть наказываются, а еще за одну треть исполнители даже поощряются наградами и денежными премиями. В какой список попаду я? Неужели осудят? Не верю! Нынешняя милиция без вознаграждения никого не ищет. А за гонорар отпускает любого виновного. Скорее всего я попаду в первый список — нераскрытых преступлений. Ну кто поверит, что, я богатейший человек, без всякого повода, убил в центре Москвы незнакомого типа? Ведь абсурд! Гусятников убил простого человечка? Конечно, никто никогда не поверит. Ведь я могу прибить не одного, на своих фирмах я в состоянии засыпать тысячи горняков в шахтах, объясняя трагедию техническими причинами. Могу дать поручение взорвать домну, и тысячи рабочих металлургического комбината превратятся в прах. Даже пепла от них не останется. Объяснение простое — авария, несчастный случай! Можно натворить черт знает что, погубить тысячи, миллионы людей, и никто не посмеет обвинить меня. А тут один случайный, невзрачный прохожий на вечерней московской улице? Тьфу! Тьфу! Кто посмеет открыть рот? Заикнуться, что это сделал я, Гусятников? Без моего согласия установить личность убитого? Оповестить его родственников? Открыть уголовное дело? Зачем тогда нужны капиталы, имя, состояние, адвокаты? Связи в генпрокуратуре? Административный ресурс? Тьфу! Плевать мне на всех! Но нынче я о другом мечтаю: в экстрим себя вбросить, пощекотать нервишки, осознать, наконец, что я вообще за фрукт. На что сам способен и чего мне не дано? По каким нишам распределены мои гены? В этом деле мне необходимо совершенно забыть, кто я таков, что горазд совершить, не одним минутным приказом подчиненным, а собственноручно, с камнем в руках на тихой столичной улице.

Тем временем молодой человек дошел до угла Охотного ряда, спустился в переход, вышел к «Националю» и направился в сторону Государственной библиотеки. Он шел все той же спокойной походкой хозяина жизни, ничего не опасаясь, и, конечно, ничего особенного не предвидя. А так как прохожих здесь значительно меньше, чем на Тверской, он практически и не озирался. Этот район центра освещен не так ярко, поэтому господин Гусятников на пару шагов приблизился к жертве и заволновался, мечтая, чтобы объект свернул в какую-нибудь подворотню, дав ему тем самым сигнал свершить задуманное. Закоулков здесь было предостаточно: темный проход к Первому медицинскому институту, ничуть не светлее — проезд к Зоологическому музею, совсем без света короткая дорожка к зданию МГУ и так далее. Иван Степанович приготовился к удару, сжал в руках камень и еще на пару шагов подошел к молодому человеку. Ему казалось, что вот-вот это самое дело наконец-то произойдет. Но парень не думал сворачивать с главной улицы. Он перешел Большую Никитскую и по ее левой стороне продолжил путь в сторону Консерватории. У центрального коллектора остановился, набирая по мобильнику номер. Однако разговор не состоялся, и парень двинулся дальше. Улица была почти пуста. Свет уныло падал на редких прохожих. «Вот сейчас! — мелькнуло у господина Гусятникова. — Вначале я должен его о чем-то спросить, чтобы не бить сзади, а проломить висок, глядя прямо в глаза. Но что спросить? Который час? Или как пройти на Арбат? Где театр на Малой Бронной? Объявить о покушении? А может, без слов, прямо в висок, чтобы пена на губах? Нет, надо все же что-то сказать, придраться что ли, крылатую фразу в лицо бросить: „Ну и мерзость ты, человек!“ — и только потом в голову. Не отрывая от атлета глаз, Иван Степанович приблизился к нему на расстояние шага. У него мучительно стучало в ушах и даже, казалось, во всем теле. Прямо в затылок незнакомцу он нетвердым голосом задал неожиданный вопрос: „Как пройти к ИТАР-ТАССу?“ Чтобы потом, когда молодой человек обернется для ответа, встретиться с ним взглядом и, бросив заготовленное выражение, прицелиться в висок. Но едва жертва повернул голову в его сторону, как господин Гусятников в растерянности прокричал что-то невнятное и с бешенством нанес ему удар.

— Ты чего это, дядя Семен? — опешил молодой человек. — Семеныч, что это с тобой? Вроде не пьян. За Лизку бьешь? Не по-мужски, — тут он как-то презрительно усмехнулся. — Таких, как она, у меня с десяток! Я тебя прощаю, потому что жалок ты. Стар, Семеныч! Тебе в морду дать, так прибью ведь! Не кулаком, а пальцем прибью. Один мой щелабан тебя в гроб загонит! Успокойся, объяснись, чего это ты ручкой размахиваешь!

«Какой еще дядя Семен? О чем это он? — удивился господин Гусятников. — И почему он еще говорит, видимо, помутнел рассудок, вот-вот конец наступит. Но пены на губах нет. Надо еще раз треснуть, но уже как следует, чтобы поставить точку! — Он попытался ударить атлета второй раз, однако тот поймал его руку, вырвал из кулака камень, отбросил в сторону и без капли злости сказал:

— Семен Семенович, да что это с тобой? Очнись! Перестань кулачком угрожать. И какой-то камушек у тебя в кулачке. Что, Лизка попросила? Ох, мстительная она девица!

— Какая Лизка? — недоуменно произнес Иван Степанович.

— Как какая? Твоя квартирантка! Ну, трахал я ее месячишко, что, неужели ревнуешь? Брось, девок вокруг достаточно, ради них должно быть совестно на мужика руку поднимать. Иди домой, проспись. Или остановить такси? Они быстро домой доставят! Всегда такой смирный мужичок, а сегодня на себя не похож. Не дурно ли тебе, Химушкин? Может, скорую помощь вызвать?

Господин Гусятников буквально очумел: какой еще Химушкин? «Видимо, после удара в висок у парня крыша поехала! — решил Иван Степанович. — Химушкин? Что за странная фамилия! Этот тип от шока с ума сошел. Какую-то чушь несет». Но тут же Гусятников вдруг со страданием в душе задумался: «Постой, а действительно, кто из нас сумасшедший? Он или я? Еще и еще раз себя спрашиваю: он или я?» Мелкая испарина прошибла его тело. Помутившимся взглядом он окинул молодого человека. Нет, атлет не показался ему знакомым, он его отродясь не видал, хотя тот говорил с ним по-свойски. Даже такси предложил остановить! До дому довезти! «Кто же из нас больной? Я-то знаю, что я Иван Степанович Гусятников. А кто этот незнакомый парень? Мне совершенно неизвестно. Какие-то еще Лиза, Химушкин?» «Ошалел! — думал между тем молодой человек. — Жаль. Впрочем, в нынешней жизни иногда самому хочется стать полоумным. — А вслух произнес: — Так я пошел. Ты мне, Семеныч, синячок у виска оставил, ну да бог с ним. Через день—два пройдет. Советую домой отправиться. Я вот с Лизой уже неделю не виделся. Но сейчас придется ее набрать, скажу, что ты плохо себя чувствуешь, посоветую проводить тебя домой. Она девка добрая. Жди ее на лавке перед Консерваторией».

После этих слов молодой человек поднял руку в прощальном жесте: «Салют, Семеныч. Может, еще свидимся у квартирантки? А что? Меня любая девка примет! С обидой за измену, но пригласит в кровать. А ты успокойся, не ревнуй. На других не нападай! Опасно! Ой, очень опасно! Могут так шею намылить, что в Склифосовского попадешь! Или милиция за хулиганство упрячет, она даже без повода людей в камеру затаскивает, а такого агрессивного, как ты, точно упечет».

«Что за странный парень, — с усмешкой размышлял господин Гусятников. Он проводил атлета взглядом, почему-то тоже поднял руку, словно принимая его прощальный жест, а потом задал себе вопрос: — Поискать новую жертву или отложить испытание себя на другой раз? Сегодня попытался убить, но в первый раз только лишил рассудка. Тоже тяжеленная травма! Так что теперь могу смело заявить: ничто человеческое мне совершенно не чуждо! Хотя силенок все же не хватило. Дух есть, а мускулов еще недостаточно». Он ухмыльнулся и поплелся обратно сторону, на Охотный ряд. «Зайду в „Националь“, — выпью чего-нибудь покрепче. Водки, водки!» — последние слова он произнес вслух. Надо отойти от происшествия, обдумать собственные слабые стороны, чтобы лучше подготовиться к следующему сюжету. Ведь так много великолепных соблазнов! Совершенно не понимаю, почему некоторые ученые называют мое состояние «В нем отменился человек!» Как раз, наоборот, в моих поступках, в моем дивном мироздании он сверкает всеми своими гранями! Ведь если представить, что Господь создал нас с такими желаниями, то зачем приглушать их и вести постоянную борьбу с самим собой? Не справедливее ли отдаться упоению любой надуманной страсти? Если все прихоти все равно от Него! Конечно, есть оппоненты: представители религий, например, приписывают всплеск насилия в каждом из нас дьявольским вмешательством в сознание. Но позвольте, господа, если человек создан по образу Божию, значит, сам Господь может подвергаться нашествию нечистой силы. А как же иначе, коль мы все сотворены по Его образу и в нас легко вселяется или даже постоянно существует дьявольщина? Нет, все не так, совсем не так! Я, Гусятников, способен сам моделировать себя из набора общечеловеческих качеств, выработанных эволюцией. Религиозные постулаты способны лишь «тормозить» страсти, — конечно, если лично я отдаю им предпочтение. Но Иван Гусятников не прислушивается к словам священных текстов, поэтому он сам по себе, обольщается лишь собственной персоной и наслаждается экстазами своего воображения!»

Тут он вошел в бистро «Зимний сад» гостиницы «Националь» и ахнул.

Глава 16

Господин Дыгало торопился. Впрочем, не какое-то конкретное дело напряженно влекло его по московским улицам, а неистребимое желание что-то понять, в чем-то разобраться. Но если бы кто-нибудь спросил его сейчас, в чем именно он хотел увериться, молодой человек недоуменно развел бы руками: «Я произвожу такое странное впечатление? Не может быть! Я лишь поглощен размышлениями о самом сокровенном. Я пытаюсь еще и еще раз осмыслить Хайдеггера: „Почему вообще есть сущее, а не наоборот — ничто?“ Вопрос этот необходимо разделить на две составляющие. Почему есть сущее? Потому, что есть Дыгало! А почему не наоборот — ничто? Потому что я еще жив, существую. Когда помру, превращусь как раз в ничто! Все просто и даже несколько унизительно, ведь вначале я думал, что за этим что-то необыкновенное скрывается. А на самом деле все сущее для разума — временное, а ничто — постоянная категория. Нет разума — нет сущего! Ничто чрезвычайно оскорбительно. Но как же исключить из разума это вечное несправедливое ничто? Что сотворить? Как? Вот что меня сейчас занимает, вот почему я несусь по улицам города, словно в погоне за этой загадкой. Такое ощущение, что я вот-вот ее уловлю и к великой радости она станет для меня не привлекательным секретом, а распознанной тайной. Итак, необходимо сохранить сознание, то есть вырвать его из биологии, из оков смерти, чтобы сущее оказалось вечным. Но такая грандиозная задача не по плечу одному Дыгало, она может быть посильна только нескольким поколениям особо одаренных. Ведь вещества, из которых состоит человек, противятся синтезу. А можно ли без него достичь цели — взрастить разум? Еще один вопрос: есть ли смысл так долго заниматься химерой? Разум интенсивно разрушается под воздействием двух главных сил: потребительского шквала и экспансии Интернета. Когда Познер в эфире спросил Гейтса, не опасается ли он, что Интернет раздавит индивидуальность, тот, не моргнув глазом, ответил: „Нет, что вы! Упаси Бог! Я нахожу время ухаживать за цветами, копать грядки и ездить на велосипеде…“ Неужели это и есть предел человеческой индивидуальности — фантазировать над изготовлением супа или выкапывать из грядок созревший лучок? Хотя, впрочем, каждому свое! Глобализация — всего навсего оптимизация рынка труда и потребления, ресурс увеличения доходов сверхмонополий. Мне не раз приходило на ум, что сложнейшие закономерности жизнедеятельности современного человека, по сути, сводятся к простой схеме: дешево купил — много продал! Ведь действительно, ничего другого нет и в нынешних условиях быть не может. Без рутинной потребительской страсти общество погрузится в тяжелейшие кризисы и войны. Впрочем, выйдя из них, оно опять начнет блуждать дорогами, сулящими обогащение, чтобы снова тонуть в помрачении разума. Этот заколдованный круг развития и упадка предопределен. Нашему роду из него не вырваться. А Интернет как раз задуман обслуживать примитивный уровень деградирующего сознания. Согласен, неплохой он друг, кажется, с его помощью быстрее можно достичь результата. Но какого? Потребительского! Увидеть, услышать, узнать. Мощь разума он никогда не увеличит, а ведь это главное. Он способен лишь усилить человеческую инфантильность, лень. Вместо того чтобы развивать собственные мозги, люди становятся вассалами Интернета. Навязанное рекламой сумасшедшее стремление жить в комфорте, жажда славы перечеркивают потребность выпрыгнуть из самого себя, добиваться невозможного. Зачем думать? Достаточно заглянуть в Сеть, воспользоваться справочником. К чему учиться считать, не проще ли передать задачу арифмометру? Вы хотите спроектировать дом? Войдите во всемирную паутину, там уйма заманчивых предложений. Зачем прикладывать ум и труд? Цивилизацией уже давно все замечательное создано! Сосредоточьтесь на самом утонченном, самом изысканном, самом великом человеческом занятии — окружите себя роскошью! Если нет денег — не беда, надейтесь на чудо, оно обязательно достучится до вас из Интернета! Отними у современного человека все эти иллюзии, всю эту вспомогательную технику — на что окажется способно его несчастное сознание? Уже не хищник, но и не царь природы, не правитель мира, даже не хозяин самого себя, а банальный потребитель, „пользователь“. Разве такой вид способен шагать дальше в необъятные просторы Вселенной? Никак нет! Но для чего тогда нужен разум? Неужели лишь для удовлетворения самых примитивных потребностей? Выходит, так! Бизнес развивает в человеке только чувства, совершенно игнорируя разум! Потому что чем богаче человек чувствами, тем сильнее в нем потребительский азарт. А чем мощнее разум, тем ничтожнее для него бытовые потребности. Но для какой цели хозяйке земного мира — экономике человек с минимальными потребностями? Что с него взять? Что ему продать? Какую идею предложить, кроме жалкого призыва выглядеть еще респектабельней, располагать еще большим набором элитных аксессуаров? Что можно предъявить, кроме новых марок автомобилей, часов, одежды, яхт? И так каждый сезон! Поэтому человека думающего бизнес трансформирует в человека чувствующего. А чувственные создания это, прежде всего, жертвы массового сознания, люди, прочно связанные с рекламой, магазинами, Интернетом. С одной единственной установкой — жить в роскоши! Чем меньше думает наш вид, тем больше он чувствует, желает, а значит, потребляет! В потреблении, в его постоянном росте заложена вся эволюционная история человека. Кого это устраивает? Да почти всех! Но никак не меня! Зачем ты живешь? Для какой цели существуешь? Это сакраментальное вопрошание весьма искренне занимало людей прошлого. Сегодня вы получите на него вполне определенный ответ: чтобы жить красиво! Да! Ничего другого, кроме как жить красиво, человеку уже не нужно! Едва блеснув, тут же иссяк его разум. Неистощимая, казалось, потребность познать обернулась уродливым желанием получить. Холодный рассудок, кажется, навсегда уступил место холодному расчету. Идеи, обогревавшие душу, сменились устремлениями наполнить карман. Я и сам еще недавно тешил себя большими заработками, хотел иметь одно, другое, все самое лучшее, все самое модное, дорогое. Мечтал об оригинальных архитектурных проектах, о собственной семье, доме, яблоневом саде, веранде, увитой диким виноградом и плющом. Но, слава богу, все это в прошлом, как в каком-то далеком сне. Может, прошло-то на самом деле всего несколько дней, а кажется, минула целая вечность. Теперь с болезненной убежденностью все прежние мечты я принципиально отвергаю. Сентиментальность сменилась иронией, затем агрессивной ненавистью. Но что же дальше? Кого убедить, что на вилле в элитном районе Москвы думается ничуть не продуктивнее, чем в запущенной мазанке кубанской станицы или в таежном охотничьем домике? Или в картонных ящиках на свалке, или в тюремном карцере? Кто пожелает понять, что костюм супермодного бренда разительно отличается от продукции безымянного портного лишь в искаженной психике потребителя? Я был одним из них, их другом, а теперь — самый настоящий враг! Ненавистник! Но успею ли я что-то ошеломляющее предпринять? Нечто потрясающее сотворить? Не в молчаливом одиночестве оказаться вне рода людского, не просто дать пощечину всему человечеству — этого нынче уже явно недостаточно, ведь так далеко зашли их заблуждения. А сотрясти своим деянием все их нынешнее здание! Со всеми их пороками и смертными грехами! Согласен, будут слезы, но они очень скоро высохнут, начнутся угрызения совести — зато качественно изменится внутренний мир человека. Мне же ничего другого и не нужно! Именно для этих целей я хочу совершить нечто ужасное! Необходимо прислушаться к радикалу Кропоткину. Его теория должна помочь не только мне, но и близким людям, которые так же, как я, воспринимают окружающую действительность. Да, сейчас я способен заявить со всей убежденностью: ненависть к собственному роду стала для меня стимулом к существованию. У меня появилась цель, и уже ничто другое меня совершенно не интересует. Гармонию жизни я вижу не в благоустроенности, а в тотальном хаосе, в стенаниях и скорби по людской нерадивости. Во мне проснулся судья, честный, принципиальный, решительный, которого полностью занимает великая задача — изощренно наказать человечество за все его проказы! Кто-то ведь должен взять на себя эту миссию».

Через несколько шагов настроение его изменилось. «А не тщеславие ли гонит меня к жестоким крайностям? — подумал вдруг молодой человек. — Необходимо проверить себя на незнакомой личности. Этого человека надо высмотреть среди уличной толкотни, изложить ему свои взгляды и набраться терпения, чтобы услышать комментарий к собственным воззрениям. А если я вызову лишь усмешку? Собеседник покрутит указательным пальцем у виска и расхохочется. Посчитает мои мысли продуктом больного воображения несостоявшегося человечка. Что тогда? Как себя вести? Еще больше озлобиться или искать другое лицо? Я ведь знаю, что лишь тот, кто решился идти напролом, способен выстроить свою судьбу. И мир тогда отступит…»

Тут Дыгало настороженно огляделся, глаза его заблестели, он стал жадно рассматривать прохожих. Пошарив пронзительным взглядом по многолюдной Остоженке, архитертор вдруг разглядел Семена Семеновича Химушкина. Вначале Виктор Петрович отвел взгляд, предпочитая выбрать кого-то незнакомого. Но сутулый, небритый, бледненький, в поношенной бесцветной одежде, преисполненный безразличия ко всему на свете, странный москвич по-прежнему притягивал господина Дыгало. Опустив глаза, Химушкин шел медленно, казалось, угасая прямо на ходу. Не озлобленный, не рассерженный, в своей непроницаемой мертвенной замкнутости. Виктор Петрович теперь не мог вдосталь на него наглядеться и рисовал в воображении образ уходящей цивилизации. «Какая прелесть, какое бесподобное зрелище! Вот он, характерный тип гордого, но никчемного человека, чье время заканчивается. Жалко ли мне его? — пронеслось в голове Дыгало. — Ведь когда-то он был здоров, умен и красив. Но разум, положенный в основу его существования, выдохся, увял, добровольно отказавшись от собственного возмужания. Впрочем, видимо, это не было ему дано изначально, и теперь он тащится на свалку истории. Общество упрямо приняло сторону униженных и оскорбленных, пожелав поднять их до уровня гениев. И это явилось жесточайшей ошибкой. Надо было делать как раз наоборот: всеми путями способствовать селекции, стимулировать появление сверхчеловека. А теперь куда с этим неподъемным балластом ничтожных потребителей? Какая сила способна будет через сто-двести лет их выкормить, вылечить, обучить, обеспечить достойной пенсией? Тем более если каждый из них в пятьдесят пять — шестьдесят захочет уйти на покой, а прожить мечтает до ста и дольше. Таких финансовых ресурсов уже нет, а через век-два и вовсе не будет. Пенсионная система отомрет, здравоохранение сведется к частной практике. Так что без разрушительных социальных катаклизмов в мировом масштабе не обойтись. Поэтому я наблюдаю закономерный финал эпохи потребления — человек отменяется. Сам медленно плетется на свалку. С этим жалким, ветхим существом еще можно поговорить. Надеюсь, он будет честен в конце жизни, тут намного больше вероятности услышать правду, — так сказать, развернутое последнее слово обвиняемого в никчемности. Но с чего начать беседу? Что спросить? Я давеча сам его разыскивал, однако для чего?»

Молодой человек бросился наперерез толпе к Химушкину:

— Какой приятный случай, Семен Семенович! Прошу прощения, перехожу сразу к делу. Не кажется ли вам, что людей стало непозволительно много? А качество человека снизилось. И не просто чуть-чуть, едва заметно опустилось, а катастрофически проваливается к истокам самого вида?

Химушкин хмыкнул без особого удивления:

— А, это вы, Дыгало. Так неожиданно смылись с интересной дискуссии, что я даже подумал, не заболели ли вы. Жаль, хотелось познакомить вас с необычным человеком. Но почему вы обратились ко мне с таким вопросом? — в голосе Семен Семеновича чувствовалось недовольство.

— Вы, пожалуй, единственный, кто вызывает у меня интерес. Мне показалось, что вы не торопитесь, а значит, не прочь поболтать. К тому же я давно уверился, что вы обижены на весь мир! Разве не так?

— Для мрачного настроения у меня другие причины. А мир меня нисколько не интересует. Пустое дело.

— Позвольте пожать вам руку. Схожие мысли одолевают и меня. Вот почему я задал свой вопрос. Он вас заинтересовал?

— Даже не знаю, что сказать. Дело же не в количестве пропащих людей. Хотя именно массы консолидируют изношенные, увядшие, слаборазвитые умы в разрушительную энергию. Чем больше ее окажется, тем скорее произойдет братоубийственная катастрофа. Борьба за рабочее место восстановит дочь против отца, сына против матери, брата против брата! Ведь в человеке совершенно не получил развития инстинкт, охраняющий генетическое понятие «свой». У меня давно возник вопрос: почему? Если совершенно не нужно опознавать «своего», то все родственные обременения полная чепуха.

— Прошу прощения, что вы имеете в виду?

— А вам это не приходило в голову? Вот видите… Представьте себе, что у мужчины родилась дочь, но он не принимал участия в ее воспитании, более того, он ее никогда не видел. Они встречаются, двадцать—тридцать лет сегодня не такая большая разница для любовников? — влюбляются друг в друга и начинают совместную жизнь. Как, слабо? Или другая ситуация: бандит вламывается в квартиру, убивает хозяйку, не зная, что она является его родной матерью. По каким-то причинам она рассталась с ребенком, когда тот был еще младенцем. Инстинкт оберегает нас от огня, от чрезмерных нагрузок, голода, жажды, грома, молнии… Вы когда-нибудь видели человека, идущего по открытой местности в грозу? Никогда не увидите! Однако эволюция не выработала программу «свой — чужой». Достаточно серьезный пробел в развитии вида, а ведь на всех углах поем человеку панегирики. Кстати, первый признак нашего несовершенства — неумеренные комплименты самим себе. Пока не начнем высмеивать собственные физиологические недостатки, усердно бороться с ними, причем не словом, а с помощью науки, — изменять, совершенствовать себя, — не сможем встать на путь трансгенного модифицирования. Единственно верная методика — качественная переделка людского рода.

— Да, о сигнале «свой» я еще не задумывался. Спасибо за подсказку. Мне ваше замечание ох как по душе. В последнее время я собираю подтверждения человеческого несовершенства. Людская порча аккумулируется в негативную энергию. Этот ресурс мне чрезвычайно нужен.

Семен Семенович поднял глаза, вглядываясь в Дыгало.

— Я встречал разных собирателей, но ваш случай особый. Я бы рассмеялся, только нет для этого сил. Давайте помолчим минутку-другую, а потом продолжим. Вы меня заинтересовали.

— Вот и славно! Я хочу добиться вашей дружбы.

Они молча прошли метров двести. Перед Институтом иностранных языков Химушкин взглянул на Виктора Петровича и заговорил слегка осевшим голосом:

— Социальная политика в скором будущем явится самой разрушительной бомбой для всей планеты. Ее катастрофические последствия станут прелюдией исхода всего человечества. В погоне за популярностью партийные лидеры извращают изначальный принцип животного мира: выживает сильнейший. Надо заметить, что мы все еще остаемся в академическом разделе «животные». И наш разум, у большинства достаточно слабый, тут совершенно не при чем. Он вообще случайно попал в нашу биооболочку. Не там, не там его место. Лозунги собирателей голосов на выборах значительно опережают достижения науки, что как раз приведет к всеобщему коллапсу. Ведь биология и физиология пока не располагают необходимыми знаниями, как продлить активную жизнь человека. Наука лишь способна пролонгировать ее биологическую основу, то есть увеличить срок растительной жизни, хотя термин «растительный» не совсем подходит к этому человеческому состоянию. Лучше все же, — он хмыкнул, — оставаться при понятии «биологическая жизнь». В первую очередь пострадают граждане государств с так называемой «высокой культурой социальной защиты». ХХ11 век начнется с того, что в европейских странах законодательно введут эвтаназию. То есть разрешат отправлять на тот свет не только людей, чья жизнь поддерживается медицинскими аппаратами и лекарствами, но и всех граждан со слабым интеллектуальным потенциалом. В Германии, открытой стране, каждый год кого-то судят. Медбрат помог паре десятков тяжелобольных отправиться на тот свет. Врач, наблюдая муки пациентов, не имеющих шансов вылечиться, сделала смертельные инъекции. Но то, за что сегодня судят, через сто лет станет основанием для премий и наград. Очень скоро мы придем к пониманию: если у эмбриона потенциал мозга минимальный, айкью ниже пятидесяти процентов, — беременность прерывается! И пора определить порог жизни — восемьдесят один год. На следующий день после юбилейного вечера муниципальные службы преподносят имениннику гроб и венок, а медбрат вводит смертельную дозу. Зачем платить биочеловеку пенсию, социальные пособия, охранять его здоровье? От него ведь никакого проку! А социальные кассы к тому времени окажутся пусты! Но такие меры могут быть лишь временными, на сто-двести лет, не больше. Потому что проблему облагораживания нашего вида так не решить. Глупость не смешна, она трагична. У лица умного… — Химушкин поперхнулся и пожаловался: — Кажется, простыл, везде напичканы кондиционеры, кашель замучил. Так вот пора, пора менять человека на более разумное существо. Тот, кто заявит о выходе из человечества, — помните, как повально, с радостью, выходили из КПСС, — повторит эту замечательную национальную акцию: мы, русские, выходим из обанкротившегося сообщества! Тот, кто провозгласит этот спасительный лозунг на всю Россию, увлечет за собой передовые силы общества! Они смогут получить уникальный шанс: благодаря трансгенной инженерии и генетическим мутациям создать новый вид. Пора, пора… — он попытался улыбнуться, но беззубый рот лишь едва приоткрылся.

— Как вам это видится на практике?

— Помилуйте, молодой человек, я об этом не думаю. Впрочем, могу сказать одно: современному миру нужен бунтарь, обладающий совокупной мощью таких деятелей, как Карл Великий и Чингисхан, Иван Грозный и Наполеон, Сталин и Гитлер. Проханов мечтает о пятой российской империи во главе с Путиным. Может, эта идея, если она будет реализована, станет прологом к рождению качественно нового мира! Ведь все грандиозные события в эволюции человечества происходили на евроазиатском континенте. Чтобы чудо состоялось и на свет появился новый вид, на земле должен родиться тиран всех тиранов! — Семен Семенович затекшей рукой с трудом стянул кепку, отер ею с носа капельки пота, вытащил из кармана коробочку, ссыпал на ладонь две таблетки и бросил их на язык. — Валидольчик хорошая вещица! Какой-то умник придумал для моего спасения! А то бы пришлось собираться в дальнюю дорогу, — удовлетворенно заключил он. — А вона вiчна».

«Разговорчивый старикан, повезло, что он встретился, — думал Дыгало. — С такой страстью рассказчика он еще поживет».

— Боже мой, но почему для этого обязательно нужна империя? Что, без нее никак нельзя? — удивленно вскричал Дигало.

— Какая вам разница? Если вы размышляете о таких вещах, как общий кризис человеческого интеллекта, то как можно обращать внимание на форму организации общества? Мне, допустим, все равно: пятая империя или большевистское государство, федерация или республика. Вы возразите: дескать, сам признался, что одной ногой стоит в могиле, поэтому ему и все равно. Замечу, что это не так. Совсем не так. Я как раз и оказался в таком жутком состоянии, потому что сам ничего не смог сделать… А ведь меня ужасно мучает отсутствие в человеке инстинктивного сигнала «свой». Я, можно сказать, всю жизнь жертвой себя ощущал. Никогда никому раньше не говорил, даже с самим собой эту тему боялся обсуждать, но почему-то сейчас хочется признаться. С сестрой в раннем детстве, в послевоенном сиротском доме, пришлось расстаться, а уж позже с женой разошелся. А у меня дочь была… Где сестра или дочь живут, как они выглядят, какие фамилии носят — ничего не знаю, поэтому всю жизнь остерегался любовной близости. А женился потому, что отлично знал отца супруги. Жена моя родом из украинской многодетной семьи из Каменецк — Подольского, на Сбруче. Я и украинский язык на Сбруче выучил… Менi дуже подобаеться говорити на цiй мовi — Тут Химушкин совсем впал в задумчивость.

Молча они прошли до Крымского моста.

— А еще меня всю жизнь мучило навязчивое желание кого-то убить. И не просто незнакомого, а наоборот, близкого. Жена-то от меня ушла почему? Я как-то в сердцах ей признался: «Убери, говорю, из дома все ножи. Топор спрячь. А то боюсь за себя, что не устою перед внутренней силой, соблазняющей убить грудную дочь. Нет-нет, а потянет вдруг на преступление. В такие жуткие моменты я даже громко вскрикиваю, чтобы избавиться от наваждений». На следующее утро она с годовалым ребенком и вещичками молча сбежала. Вроде никакого другого сумасшествия или даже не сумасшествия, а какой-то навязчивой идеи никогда за собой не замечал. А прибить знакомого иной раз очень даже тянуло. Раньше, бывало, познакомишься с кем-нибудь, пивка попьешь, воблой себя порадуешь, и вдруг как ударит в голову такое желание вонзить в него нож, что я тут же с диким криком выбегал из помещения. Вроде симпатичные люди, не хамят, не оскорбляют, наоборот, угощают, пирожок из дома принесут, из кармана водку достанут. А меня как раз это их добродушие на убийство и соблазняет. И что странно, даже как-то подозрительно: никогда не хотел убить мерзавца, какого-нибудь хулигана или насильника, а обязательно милое, знакомое, уважаемое, любимое лицо. Словно убийство я понимал как избавление симпатичного сердцу человека от какой-то явной несправедливости. Как будто, убив, я особенно сближусь с ним, породнюсь, уберегу его от какой-то жуткой участи. Удар ножом в голову воспринимал я как самый горячий поцелуй, как восторженное прикосновение, как поэтическое признание в любви. Ну, скажи, откуда такая гадость в моем разуме? Генетика? Это я сейчас признаюсь в своих тягостных грехах, потому что жизнь уже прожита. А раньше я сам себе боялся в этом навязчивом исступлении открыться. И, слава богу, устоял, сумел побороть, укротить себя, избежал преступления. Теперь меня другая мысль преследует: а правильно ли я сделал, что устоял? А не лучше ли было пустить ножи в дело? И мучает эта мысль меня безбожно! Каждый день. И не то что опять тянет меня убить кого-то, а как раз наоборот — добить себя самого постоянным упреком, что я в свое время совсем неправильно поступил, что не поднял руку на ближнего. А надо было бы, надо! Раз! Раз! Раз! И вот теперь я думаю, угнетаю себя размышлениями, сколько порчи во мне, совсем даже в незначительном субъекте из рода гомо сапиенсов. А если бы я не сумел себя сдержать? А дал волю наваждению? Скольких бы, хм-хм, жизни лишил? Так не лучше ли тест над эмбрионами проводить? Если уже в генетике порча проглядывается, навязчивая идея в зародыше преследует кого-то пришить, изнасиловать, ограбить, обмануть, в пьянстве, в сексе, в играх, в грязной политике себя упорно искать? Или если ума лишь на йоту найдут, неизлечимую болезнь определят, которая прикует в будущем человека к койке? Или будет судом поражен в правах? Или уже стукнуло восемьдесят один — а все продолжает тянуть из пенсионного фонда на лекарства, на месячное пособие, на социальные затраты? Разве не лучше на самой ранней стадии становления такой нерентабельной личности, да к тому же обладающей способностью к продолжительному биологическому существованию, — вовремя выявить ее характерные особенности? А если в ней всей этой гадости в избытке — лишить ее жизни? Тут же! Как говорится, не отходя от кассы! А таких-то две трети или даже три четвертых, или даже, хм, пять шестых от всего народонаселения. Уйма получается народу. Видимо, только так качество человека можно поднять и вообще этот вопрос отрегулировать. Можно другое добавить: за каждым законодательно закрепить восемьдесят один год, но если по каким-то техногенным причинам жизнь прервалась раньше лимитного срока, то не прожитые по норме годы делятся между самыми близкими членами семьи. Или сама семья получает право лишать жизни своего члена, чтобы прибавить кому-нибудь, по их мнению, более заслуживающему. Другого рецепта я пока не знаю.

«Какая у меня богатая интуиция, — подумал молодой человек. — А я ломал себе голову: как удалось Семену Семеновичу так круто изменить строй моих мыслей? Оказывается, существует какой-то тайный ход, по которому идеи Химушкина переместились в мое сознание. Это как фундаментальное научное или технологическое открытие. Одному пришло в голову, но за тысячи километров одновременно то же самое изобрели другие, и они даже уверены, что это только им пришло на ум. Видимо, в организме существует некая антенна, улавливающая сходные идеи».

— У меня есть некоторая мысль, но боюсь, как и вы когда-то, признаться в ее существовании даже самому себе. Уж больно она радикальна.

— Я с вами достаточно откровенен, надеюсь, заслужил доверие.

— Боюсь! Вы-то должны меня понять, вас всю жизнь опасения мучают. Вы давеча признались, что впервые исповедуетесь. Расскажите, как вы всю жизнь без женщин провели? Возможно ли такое? Никаких болезненных последствий не испытываете? Мне это важно знать. Я вот сам об этом подумываю, но совсем по другому случаю…

— Ох, мной так прочно овладела эта идея — насчет сигнала «свой», столько сил она у меня забирала, ежедневно выжимала меня как половую тряпку, так что ни о чем другом я просто думать был не в состоянии. Когда мне было около сорока, я даже имя свое забыл. Бывало, получаешь почту и читаешь: «Семену Химушкину», — а потом думаешь, а кто это, собственно, как это чужое письмо попало в мой почтовый ящик. Одолевающие мой разум химеры не отпускали меня ни на шаг. Так что мне было совсем нетрудно, хм-хм, без женщин. Я даже не заметил, как без них жизнь прошла, и абсолютно не огорчен этим обстоятельством. В общем, отговаривать вас не собираюсь. Согласен, что трудно подобрать партнершу, если все человечество вызывает отвращение.

— Ненависть, даже ненависть! Какое-то самое ярое презрение! — вскричал Дыгало. Его даже затрясло.

— Успокойтесь! Я понимаю ваше состояние, но на улице разные люди шастают, зачем вам инциденты. Лучше про себя, про себя. Я всегда предпочитал не выносить сор из собственной избы, — он поднес руку к голове, постучал по ней и приоткрыл беззубый рот. Показалось, что Химушкин опять попытался улыбнуться. — Особенно странной кажется ваша убежденность на фоне дружбы с Настей. Она девица на редкость порядочная, а главное, умная. Если другая квартирантка Лизка все время с кем-то крутит, эта проводит время за чтением. И книжки подбирает не бульварные, не детективы, а самые серьезные академические издания.

— В нашем коротком знакомстве ничего существенного нет. Вы спросили о ней так неожиданно, что я даже смутился. Теперь я осознал, что она, да и вообще женщина, не может занять мой разум. Я уже говорил, что жду и ищу совсем другое… — Он замолчал и ушел в себя.

Они прошли до здания Счетной палаты, свернули на Плющиху, как будто заранее договорились о маршруте. Их отрешенный вид подсказывал, что оба этих чудаковатых москвича совершенно забыли о существовании где-то совсем рядом другой жизни — яркой, чувственной, переменчивой, соблазнительной. Протяни лишь руку, выскажи короткое желание — она утащит тебя со всеми потрохами. Переживания отступят, забудутся и возобладают бессознательные влечения плоти.

— Мне уже около шестидесяти, но я пока не до конца понял, за что меня должны уважать? Что во мне привлекательного? Или даже не привлекательного, а достойного хоть малейшего внимания? Чтобы при встрече со мной без иронической улыбки кто-то сказал: «Добрый день!» Я сам этими словами на улице никого не приветствую и ни от кого не жду приветствия в свой адрес. Но жду я или нет, а ведь никто за всю жизнь не сказал мне этих простых слов. Зайдешь за справкой в домоуправление, так секретарша-стерва головой не кивнет. В России вообще привыкли смотреть на человека волком. Соседи по лестничной площадке при встрече приветствуют друг друга в редчайших случаях. А разве можно ожидать чего-то другого? Наследие ведь у нас жуткое. Так что тезис, будто человек должен уважать меня априори, не выдерживает никакой критики. — Кашель у Семена Семеновича вдруг прошел. — Я и сам не всех почитаю, минимальным вниманием обхожу почти каждого. А не в том ли дело, что нам, русским, какой-то тайной властью поручено изменить геном человека? Сотворить новое существо? А внешняя грубость, или не грубость, а как бы абсолютное равнодушие либо легкое презрение к нему , игнорирование ближнего, — не что иное как подготовка к жесткой линии, бескомпромиссному поведению. По моему разумению, предстоящее великое дело должно начаться в России, а затронет оно все человечество! А западная напускная уважительность, так называемая демократичность способны лишь помешать решению этой грандиозной задачи. Я открылся вам не случайно. Вот, пожалуйста, два фатальных события. Мы вдруг встретились, люди с похожими взглядами. В столичном мегаполисе можно прожить тысячу лет, а случайно даже родного брата не встретишь. Шутка ли, по улицам носятся более двадцати миллионов граждан! Ну ладно, встретились один раз, это случается, но второй, без договоренности, и на улице? Это какая-то магия. То, что ты сам зашел пару дней назад ко мне домой, я не считаю. Так вот, у меня есть соображения, с чего необходимо начать созидание нового вида обитателя Земли. Ты наверняка тоже погружен в сходные размышления. Или тебя волнует нечто другое?

— Да-да, вы абсолютно правы, я поглощен тем же. Даже признался бы, что идеи у меня более радикальны.

— В своей концепции я глубоко уверен. Итак, необходимо организовать в Москве научную лабораторию, собрать в ней единомышленников из физиологов, генетиков, специалистов по новейшим органическим соединениям и поставить перед ними задачу: переместить разум на новый долговременный носитель. Дабы распрощаться с биологией и выбросить человеческое тело на свалку истории. В этом теле столько греха, что ничуть его не жалко. Именно оно главный тормоз в процессе возмужания разума. На раннем этапе развития носитель может быть органическим, но прошу вас, молодой человек, как можно меньше биологии. Конечно, такую академическую проблему за пять-десять лет не решить. Но я и не думаю об этом. Мне-то осталось-то совсем чуть-чуть. Однако я хочу передать свои идеи молодым, чтобы те, если не закончат работу при собственной жизни, были способны вызвать интерес к этому делу у следующего поколения. Если человек не займется совершенствованием собственного генома, то за него это сделают стихийные мутации. Помимо нашей воли! В этом случае мы полностью потеряем контроль над собственной эволюцией. Что скажете, молодой человек? Не желаете ли возглавить лабораторию «Смена генома»? Название может быть любым, лишь бы в контексте задания. Честно говоря, не уверен, что получу ваше согласие, хотя чувствую, что мы близки в стремлении заселить планету новыми существами. Кроме того, отлично помню, что вы что-то особое при себе держите. Может, теперь расскажете?

— Уважаемый Семен Семенович, я ничего не скрываю, я лишь опасаюсь, что сырая идея вызовет у вас раздражение. Обещаю, как только она окончательно сложится в моей голове, вы станете первым, кто узнает ее детали. А за лабораторию спасибо. Как минимум я, архитектор, ее помещение вам бесплатно спроектирую. Дело очень заманчивое! Неужели достаточно, переместить интеллект на электронный носитель, чтобы наступила всеобщая гармония разума? Не одичает ли он ? Я сам противник рутинного, привычного образа жизни, но так кардинально? К тому же цивилизация предъявляет людям все более низкие моральные требования. Девальвируются понятия добра и зла, чести, подлости, благородства. Это знаковое явление. В один прекрасный день человечество окончательно провалится в пропасть полнейшей бездуховности. Как раз эти процессы отвращают меня от моих соплеменников.

— Разум способен создавать системы, в которых сам будет переживать творческое вдохновение, восторг, страсть ученого, художника, любовника, путешественника. Ведь он пока единственная субстанция в человеке, способная существовать без тела, вне всех этих архаичных органов — сердца, почек, печени, желудка, трахеи. О, я с ними прекрасно знаком, ничего симпатичного в них нет. Как часто в душевном или интеллектуальном экстазе мы вообще забываем о своей анатомии и физиологии! Правда, это вдохновенное состояние длится недолго. Тело всякий раз напоминает о себе, требует внимания, постоянного ухода: тепло, питание, прохлада, шампуни, болезни, таблетки, уколы, вода, парикмахерская! А русскому человеку все это в тягость. У него всегда нехватка денег, времени, желания за собой присмотреть, подлечиться. А тут на все времена — непрекращающийся, великолепный, вечный экстаз разума! Разве не стоит этим всерьез заняться! Сто, двести лет — не могу представить, сколько уйдет на эти исследования, — но заветный час наступит, нам удастся перенести сознание на мобильный носитель, и разум станет полным хозяином мира. Наконец исчезнут неизживаемые пороки: жестокость, криминальность, агрессивность, богатство, бедность, грубость — одним словом, все людские ущербные проявления, с которыми пытались бороться лучшие умы цивилизации. Господин Дыгало, согласны ли вы взять управление лабораторией под свой контроль? Я же хочу остаться незамеченным!

— Спасибо… Конечно, идея сильная, но готов ли я посвятить ей жизнь? Смогу ли убедить себя, что ваша концепция действительно единственно правильная? Нужно все обдумать. Дело это способно поглотить любого. Я-то тип не вполне обычный: одинокий среди ненавистных людей, озлобленный на окружающий мир, еще не до конца познавший себя. В последние дни часто пребываю в полном смятении. Тянет даже на самые, кажется, сумасбродные поступки. Дайте время, каких-нибудь пару дней. Все в жизни происходит, по сути, непроизвольно, но чье-то действие ускоряет процесс.

— Досадно. Впрочем, я терпелив. Мне представлялось, что вы, импульсивный молодой человек, главнейшее научное исследование человечества примете всем сердцем, даже не раздумывая. С азартом, с энтузиазмом углубитесь в него. А теперь приходится удивляться, как я неоправданно высоко поднял вас в собственном мнении. Что ж, думайте, думайте. Я ведь не бесчувственный фантазер, а убежденный аналитик. Из себя надо срочно выпрыгивать.

— Интересная версия, но она мне еще не до конца понятна, — Дыгало старался уменьшить пыл Семена Семеновича. — Вы ее вынашивали не один день и даже не год, а от меня ждете немедленного решения. Я готов служить этому делу и быть вам полезен, но объясните, каким вам видится конечный, так сказать, продукт? Какое существо мы получим?

— Что за вопрос? Конечно же, хозяина мира! Я уже давно влюблен в него! И не хочу перед вами скрывать свой восторг. Владелец Вселенной вас устраивает? Как он может выглядеть? Пока не знаю. Да и какая, к черту, разница. Не во внешности будет его особенность, а в содержании. Разум необходимо разместить в более мобильной оболочке, снизив биологическую составляющую на девяносто — девяносто пять процентов. А может, даже на девяносто девять. Сегодня человек сам вынужден удовлетворять свои потребности: срывать яблоки, ловить рыбу, охотиться на зверя, брать справку, идти на учебу, ездить на отдых и т. д. — Дыхание Химушкина было прерывистым, болезненно взволнованным. — Создание нового существа откроет совершенно небывалые возможности: рыба, яблони, знания сами полетят к нему, не для того чтобы быть съеденными или освоенными, а лишь для того чтобы угождать, угождать, угождать. Все будет служить ему . Деревья сами склоняют кроны, если он желает отдыхать в тени под платанами; несутся к нему морские волны, чтобы снизить градус его интеллектуально напряжения. К нему подползают змеи, чтобы зарядить его энергией разума; кланяются ему солнечные лучи, чтобы унести по дорогам Галактики; Луна в оранжевой шали закрывает его от прохлады Вселенной, а его айкью превышает 1000 единиц. Вот что это за существо! Разве можно не влюбиться в него сразу? Долго не обдумывая? Зачем ему тело, ноги, руки? Он перемещается в пространстве на волнах мысли. Зачем ему органы пищеварения? Ведь для жизнедеятельности он получает энергию звезд. Зачем ему глаза? Визуальную информацию он воспринимает на зеркальном экране сознания. Зачем стройная фигура, потрясающая внешность и вечная молодость? Сексуальные наслаждения, эротические переживания будут заменены экстазом разума. Зачем ему уши? Звуковые сигналы доводятся до его сознания специальными сенсорами. Зачем ему семья? Род будет жить за счет воображения. Достаточно представить себе ребенка — тот явится перед тобой. Он твой, он наделен всеми качествами, о которых ты мечтал. Он твое дитя, но без физического сходства. Ведь ни лица, ни фигуры нет. Зачем ему города, дома, квартиры, машины, отопление, если разум способен существовать в любой среде? Зачем деньги, власть, патриотические чувства, — если каждому принадлежит в Универсуме абсолютно все! Он легко дотягивается до любого предмета, или те сами устремляются к нему. Зачем нужны инвестиции, если не стало экономики, все потребители канули в Лету? Пропали толкотня и суета, футбол, танцы, тусовки, пляжи, выборы. Погоня за чувственным миром стала анахронизмом. Эта ленивая бестия — человек — бесследно исчез, пропал на очередном витке эволюции. Цивилизация поросла полынью, ее горький аромат плотно стелется по русским равнинам. Появилось, наконец, новое создание, истинный владелец мира! Бессмертный вид. Хозяин самого себя! Ну, что теперь скажешь, Виктор Петрович? Ведь еще Баратынский писал: «Свой подвиг ты свершила прежде тела, безумная душа». То есть душа, или интеллект, духовное начало в человеке, продвинулась в своем развитии значительно дальше плоти. А тело каким вышло из рук природы — несовершенное, слабое, смертное, стремящееся на короткое время жизни обсосать послаще кость, — таким и осталось. Точно таким необходимо сдать его в архив истории…

В этот момент страшный удар грома потряс всю Пироговку. Ливень застал собеседников перед входом в Первый медицинский институт.

— Мы вымокли до нитки, а дождь усиливается. Зайдем под арку? — предложил Дыгало. С его лица ручейками стекала вода.

Семен Семенович не ответил, продолжая отрешенно шлепать по лужам в направлении Новодевичьего монастыря.

Архитектор, поколебавшись, пустился ему вслед. Мимо пронеслось «Пежо», обдав обоих брызгами. Не реагируя, они прошли под проливным дождем до 15-й больницы. Молчание прервал Семен Семенович:

— Мой француз должен сюда прийти, — он уныло взглянул на зеленое здание клиники. — Это мужчина, с которым я хотел вас давеча познакомить. Кстати, что смутило вас в том клубе, из которого вы лихо улизнули? Обшарпанное помещение или затрапезный вид академиков?

— Обсуждались темы, совершенно меня не интересующие. После знакомства с вами я будто потерял вкус к жизни. Особенно к политике, да и к истории. Кем были прежде якуты, марийцы или тувинцы, а также все другие этносы, мне абсолютно все равно. Я-то знаю, что все произошли от одного прародителя. Я, Семен Семенович теперь озабочен будущим. Можно сказать, заболел им. И предполагаю, что именно вы заразили меня. Но этим я нисколько не огорчен. Если ваши академики станут обсуждать проблемы такого характера, то буду просить вас взять меня с собой.

— У меня и француза сейчас рандеву со здешним патологоанатомом. Весьма интересный малый. Мне хотелось принять участие в дискуссии о путях нашего главного исследования, поэтому я сюда направился. Я не стал бы возражать против вашего присутствия. Что скажете?

— Спасибо за приглашение. Я, сказать честно, даже немного робею. Шутка ли, разговор таких людей и на такую тему послушать.

— Ну, тогда за мной. — бросил Семен Семенович.

В заваленном книгами, журналами и пачками пожелтевших записей ординаторской прозектуры сидели за столом двое мужчин в несвежих халатах. Перед ними стояли самовар, блюдце с вафлями, сахарница и фаянсовые кружки. Мужчины пили чай, когда в кабинет вошли промокшие гости. Химушкин, переводя дух, нервно спросил:

— Что, уже начали?

— Нет-нет, ждали вас. Гоняем чаи, — ответил господин в очках.

— Ну, слава богу, француз часто опаздывает, а тут раньше меня появился. — Семен Семенович снял верхнюю одежду, скинул булькающие ботинки и кивнул Дыгало — дескать, тоже снимай с себя все промокшее. — Скажи, пожалуйста, Мишель, не ты ли пару минут назад окатил нас на Пироговке? Правда, хм-хм, мы от этого мокрее не стали. Дождь льет с таким напором, что, кажется, над Москвой повисло Балтийское море, а его дно словно разверзлось над городом.

Сидевшие за столом согласно улыбнулись. Молодой человек не сразу понял, кто из них француз, а кто патологоанатом.

— Нет, я приехал на такси, — сказал господин с коротко стриженными седыми волосами. Он свободно говорил по-русски, но произношение выдавало иностранца.

— Хочу представить вам нашего юного приятеля, — Семен Семенович выжидающе взглянул на спутника.

— Дыгало, Виктор Петрович, — поклонился тот и после короткой паузы добавил: — Архитектор.

— Мишель Бюсьер, журналист. Рад знакомству! — тон француза был доброжелательным, а взгляд — холодным и недоверчивым. Только тут Виктор Петрович пригляделся к нему: серо-голубые внимательные глаза, смуглая кожа, крупный нос, длинный острый подбородок. «Неужели это и есть типичный француз? Мне казалось, они мягче. А у него такой решительный вид бунтаря, словно он готов ради своих убеждений разделить участь Робеспьера! — мелькнуло в голове у молодого человека. — Этому делу как раз такие личности нужны. Иначе главнейшую проблему не решить! Мишель совершенно не похож на западного журналиста. Его баррикады ждут, а не заметки о работе Думы или тенденциях в современной моде!

— Леонид Андреевич Раздуваев, врач, — неторопливо представился тучный мужчина, приглядываясь к Виктору Петровичу, который про себя недовольно подумал: «Чего это он меня изучает?» — Присаживайтесь, господа, к столу. Угощайтесь. Мысль, возникшая у меня этим утром, может, и не новая. Впрочем, все новое — хорошо забытое старое. Так что мысль, вполне возможно, не моя, а давно прочитанная у кого-то, оставившая след где-то в глубинах разума. Поэтому готов к беспощадной критике. Но с уверенностью заявляю: чтобы наконец приступить к работе, необходимо определить основу исследования. Уж очень все общо: смоделировать существо будущего. Это почти то же самое, как если бы Юрий Долгорукий, основав в Х11 века Москву, поставил приближенным новую задачу: спроектировать реактивный самолет, чтобы использовать его по маршруту Москва — Константинополь. На него смотрели бы как на больного! Меня интересует наш проект, но главный вопрос — с чего начать. Кто научный руководитель? У каждого из нас свои соображения на этот счет. Так вот, чутье подсказывает мне, что каждый должен пойти своим путем. Не озираясь на коллег, необходимо исследовать проекцию будущего. Она будоражит сознание каждого участника этих опытов. Меня увлекают идеи русского исследователя Бориса Диденко. В своей монографии «Цивилизация каннибалов» он убедительно доказывает неоднородность нынешнего человечества. Существование в нем как бы двух различных видов, идущих от двух разных предков. Один тип — это суперанималы, сверхсильные животные, нелюди, до сих пор несущие в себе мощный импульс злодейства и коварства. К ним близки суггесторы, изворотливые, готовые на любое преступление. Второй тип — это неоантропы. С потенциалом нравственности и творчества. К ним примыкает тип диффузный, переходный, подверженный доброму внушению. Мне хотелось бы получить точные методики их опознания и сортировки. И уж тут я не остановился бы перед самыми крайними мерами селекции, оздоровления и совершенствования человека. Вплоть до того что если вредный вид не подался бы генетической коррекции, я бы нашел решение истребить его полностью и окончательно.

— Страшновато… — француз сострил шутливую гримасу. Лично я увлечен идеей превращения человека в автотрофное существо. Послушайте, вам должно быть любопытно. Именно растения, этот древнейший вид служит фундаментом всего живого, его основой. Они были первыми носителями жизни. У них не было пищи — и они научились питаться элементарными составляющими среды и энергией солнечного света. Ученые назвали их автотрофами — самопитающимися. К ним еще принадлежат некоторые бактерии. Остальные существа — гетеротрофные, они включены в пищевую пирамиду взаимного пожиранию, на вершине которой взгромоздился нынешний человек, этот по выражению Гердера — «наивеличайший убийца на Земле». Следующий виток эволюционного развития человека связан, на мой взгляд, с достижением им автотрофности. Я мечтаю, чтобы этот видоизмененный человек начал питаться лучистой энергией. Лучи солнца, свет звезд, волны далеких галактик, потенциал черных дыр Вселенной — вот питательный ресурс нового вида, неисчерпаемая энергия вечной жизни. Впрочем, эту идею высказал еще в двадцатых годах прошлого века академик Вернадский. Я довожу ее до логического конца и хочу начать широкую пропаганду. Возможно, мы сумеем ассимилировать лучистую энергию через кровь, ведь формула нашего гемоглобина как будто провиденциально очень близка к чудесному составу хлорофилла растений, при помощи которого они превращают солнечный свет в свои ткани. И я уже начал трудиться… Но если перед нами стоят теоретические, научные задачи, и в их решении мы относительно свободны, то для эффективной исследовательской работы нужны деньги. И вы, видимо, надеетесь, что я их для всех добуду. Так?

— Да, точно! — бросил Химушкин.

«Какой-то несбыточный бред!» — подумал Дыгало.

— У меня, однако, в этом нет уверенности. Сегодня западная публика убеждена, что в России свободных денег гораздо больше, чем в Европе. Кроме того, получается парадокс: мы хотим найти деньги у людей, против которых затеваются эксперименты. Если объявить публике: «Дайте деньги для собственного исчезновения!» — что тут соберешь, кроме тысячи оплеух?

— Но мой проект тебе понравился? — спросил Раздуваев.

— Да, интересно. Однако как под него найти инвестора? Капитал? И не малый! Если нет собственных ресурсов, то идея выглядит как утопия мизантропа. Или мой вариант — человек-дерево, человек-куст, березовый лист, бутон… Прошу прощения, с такой фантазией никуда не сунешься. Натолкнешься на приговор, — русская афера или бред сумасшедшего.

— Конечно, массовому сознанию это будет представляться именно так. А мы, хм-хм, и не ждем восторгов, — усмехнулся Семен Семенович. — У нас своя правда. Мы убеждены, что род людской завершает свое присутствие на Земле. С нашей помощью или без нее через несколько десятков поколений он начнет исчезать. А тогда уже времени не хватит себя перелицовывать. Вот в чем дело. Двести тысяч лет назад, если бы неандертальцу пришла в голову идея создать новое существо, пещерные люди тут же съели бы его. Но какая-то сила создала человека помимо них! Или возьмем времена Александра Первого. Кто тогда посмел бы помечтать о мобильном телефоне? Шизик! Чудак! Сумасшедший! А прошло-то всего около двухсот лет, и теперь без него жизнь трудно себе представить. Так что меня совершенно не смущают упреки в утопичности. Кто не заглядывает в будущее, тот не видит настоящего, а живет прошлым.

— Господин Химушкин, а что вы собираетесь делать? — улыбнулся Леонид Андреевич. — Каким вам видится будущее человечества? Ведь обещали поведать…

В ординаторской, среди скромной, обветшалой мебели, потертых обоев и мокрой одежды, развешанной по стульям, господин Химушкин стал излагать концепцию, с которой за час до этого знакомил молодого человека. О «переносе» разума на жесткий диск он говорил с истинным вдохновением. Дыгало даже удивлялся его красноречию и продуманности деталей. Ему нравилось будущее существо. И все-таки Виктор Петрович не хотел приступать к работе над ним. Его влекло другое. Хотелось побыстрее сбежать и остаться одному. Химушкин явно досадовал, что француз не спешит с поиском спонсоров. Впрочем, он так и не решился прямо обратиться к господину Бюсьеру с просьбой о деньгах. О том, что он сделал Дыгало предложение возглавить лабораторию, тоже ничего сказано не было.

Первым после речи Химушкина подал голос француза.

— Вы фонтанируете идеями, но вы не практик. Труд не украшает вашу жизнь. Ваша природа противится ему. Впрочем, ваша идея мне понравилась, — говорил господин Бюсьер. — Для нее деньги еще можно найти. Надо переговорить с состоятельными людьми, связаться с фирмами. Хотя… — он усмехнулся. — Нет, ни один инвестор не заинтересуется этим проектом. Если срок окончания исследований неизвестен, если нет гарантий, что из затеи что-то получится, никто не станет рисковать. Спонсор должен жить теми же идеями, что и вы. А такого человека трудно встретить. И все же готов помочь. В двух-трех крупнейших журналах и газетах Франции я смогу опубликовать интервью с вами, где будет изложена суть дела. Проект грандиозный, но долгосрочный. Может, в этом случае найдется солидный меценат? Только на них можно рассчитывать… Да, предстоит найти кого-то, кто легко бросит Химушкину на научную работу десять, а лучше пятьдесят миллионов евро, ибо проникнется идеей переписать свой разум! Тут можно рассчитывать на капитал. Но технологии нет, вот в чем беда. Если русские берут двадцать миллионов долларов, то они обязуются отправить космического туриста на орбиту. А какие обязательства можете взять на себя вы? Никаких… Если же пообещаете, это настоящий криминал. Мошенничество.

— Слышишь, дружок, возможно, придут большие деньги! Берись за дело! Капитал будет! — с криком вскочил со стула Семен Семенович.

— Вы сподвижник господина Химушкина? — спросил Дыгало француз.

— Я всего лишь сторонник того убеждения, что человека необходимо срочно менять. Каким образом? У меня еще нет конкретных разработок. Я нахожусь на стадии поиска. Мысли Семена Семеновича мне близки, но я еще не разделяю их окончательно. У меня, хоть и медленно, рождается своя версия.

— А как вы относитесь к автотрофному обитателю планеты? Разве не за ним будущее? — заинтересовался Мишель.

— Господа, здесь уже высказывалась мысль, что любая идея заслуживает внимания. Я полностью согласен с этим. Но главное в другом: элита человечества должна убедиться в глубочайшем кризисе нашего вида и захотеть, так сказать, выскочить из себя, измениться, принять вызов Вселенной, уже давно открывшей перед нами дверь. Однако элита занята бытом, поглощена проблемами комфорта и финансового состояния. В такой ситуации я становлюсь радикалом, бунтарем, а не созидателем. Мне по душе решительные действия, а не долгосрочные исследования, — отрезал Дыгало.

— Что, террор? — уточнил Мишель. — Я вас правильно понял?

— Не знаю, как это называть. Но между нами существенная разница: в своих исследовательских планах вы остаетесь друзьями человека, я же категорически симпатию к нему отрицаю. О ни мне не приятели, а враги, понимаете — враги! Вот из чего я буду прежде всего исходить. И резонно спросить: нужен ли вам, уважаемым интеллектуалам, академической публике, такой радикальный тип, как я? Не опасно ли со мной общаться, вникать в мое мировоззрение? В российской истории беспечные люди строго наказываются. Я не желаю вам худого, а потому раскланиваюсь. Спасибо, что пригласили. До свидания!

— Мы никого не боимся, можете оставаться, — усмехнулся Семен Семенович. — Чем вы сможете напугать нас, людей советского прошлого? Тюрьмой? Совсем неплохо посидеть на всем казенном! Ну голодно! Ну душно летом! Ну прохладно зимой! Что еще? Вши? Клопы? Один раз в неделю свежее белье, баня? Так я на воле реже под душем стою — дорого, не чаще кровать свежей простыней застилаю. Какие тут муки? Вся жизнь из этих подробностей состоит! Опасаться, что изобьют? Чепуха! Я смогу такой припадок изобразить, что испугаются бить долго. А что до тюремных замков или нар, так я все равно их редко видеть буду, при первой возможности наваждение переселит меня в какой-нибудь придуманный мир, так я даже не замечу, что в тюрьме под стражей нахожусь.

— А я бы не хотел услышать исповедь господина Дыгало, — заявил Леонид Андреевич. И сам подумал: «Вдруг он что-то такое скажет, что аж слышать опасно? Я же в прозектуре подрабатываю, семью кормлю. Перед панихидой подрумянить покойника, синяк припудрить, на бледные губы тонкий слой помады положить, причесать, дамам завивку сделать, маникюр — всегда в кошелек копейка упадет. За мою должность в больнице борьба идет. Многие хотят на этой жиле посидеть. Какой-никакой, а твердый доход! Как на одну зарплату проживешь? Так что прощайте, молодой человек. От греха, как говорят, лучше быть подальше…»

Виктор Петрович испытывал усиливающееся чувство пустоты. Он встал и взглянул на часы: «Скоро пять! Спешить некуда, а уходить пора!» Молодой человек поклонился, взял свою еще влажную куртку и направился к выходу.

— Вы не против интервью для парижской газеты? — вставая, спросил господин Бюсьер. И, не дождавшись ответа, откланялся: «Салют, господа. Я вас обязательно найду».

После этих слов француз вслед за архитектором покинул ординаторскую.

— Как можно мечтать создать автотрофное существо, но при этом общаться с прозектором, подрабатывающим на завивке и маникюре покойникам? Не понимаю! Противно! Чисто людская ментальность! Тьфу! — вспылил Виктор Петрович.

— Прошу прощения, я приучил себя не комментировать взгляды и вид деятельности собеседников. Это европейская традиция. — Они вышли на Пироговку. Дождь прекратился, хотя низкое небо грозило опять разразиться ливнем. — Если не возражаете, я включу диктофон.

— Пожалуйста. Но говорить о своих взглядах на обсуждаемую проблему не буду. Они еще не сформировались окончательно. Зачем сегодня заявлять одно, а завтра просить вас переписать? Когда я определюсь, обещаю, что вы станете первым и единственным, кому я дам интервью. Если вы мечтаете шокировать ваших читателей, хотите, чтобы они ахнули от страха, — цель будет достигнута.

— Неужели так страшно?

— Надеюсь! Но больше ни слова. Тут я неожиданно получил в руки примечательные материалы — как за взятки судьи отнимают недвижимость у законного владельца. Эти бумаги мне не нужны. Можете взять для публикации. Я подумал, вы настроились на интервью, и чтобы не остались с носом, подброшу вам «клубничку».

— В вас еще много человеческого…

— Много, но я пытаюсь от этого избавиться. Давайте запишу ваш адрес и через день-другой обязательно передам. Поучительная история. — Дыгало взял протянутую журналистом визитку, с рассеянным видом пожал ему руку и прибавил шаг.

— Жду сигнала к интервью! — бросил Мишель.

Густой гул колоколов Новодевичьего монастыря отдался во всем теле. Казалось, удары усиливали ток крови по жилам. Дыгало мрачно подумал: «Отвращение к человечеству — вот мой единственный восторг!»

Глава 17

Чудецкая приходила в себя. Был уже полдень воскресного дня, высоко в небе горело солнце. Легкий ветерок шевелил листья тополя, заглядывающего в комнату, лучи света ложились на стены оранжевыми бликами. Густые волосы Настя откинула на подушку, чтобы легче было шее и плечам. В комнате было нестерпимо душно. Сырая простыня, словно пластырь, прилипла к спине. По воскресным дням Чудецкая позволяла себе долго нежиться в кровати, обдумывая дела на неделю. А дел было немало. Она приоткрыла глаза, но тут же заслонила их от слепящего света рукой. И вдруг вспомнила, что горько плакала в тревожном утреннем сне. Впрочем, сейчас на душе было светло и тихо. Вспомнились недавние события. Конкурс модельеров и дизайнеров «Экзерсис»… Тогда ей понравились некоторые костюмы из молодежной коллекции модельера М. Автор, сама привлекательная и юная женщина, использовала ткани фирмы «Медулла», ручную вышивку и бижутерию «Swarowski». Настя выбрала несколько изделий и связалась с отцом, чтобы тот оплатил покупку. Каково же было ее удивление, когда он стал настойчиво расспрашивать, почему она предпочла именно М. и не по материнскому ли указанию действовала. «Нет-нет! Мама вообще не знает о моих вкусах», — заверяла Настя. Наконец, он признался: «Настенька, я ведь близок с Марией. У нас с ней… пятилетний сын, твой брат Гриша. Мама об этом не знает, но тебе врать не могу и не хочу. Мы не вечные, а вы с Гришей друг другу должны помогать в жизни. И если Маша узнает, что за одежду из ее коллекции для тебя я уплатил, она мне не простит. Это не по-русски». Он показался девушке таким подавленным, сказанное настолько потрясло ее, что Настя разразилась плачем. И сквозь слезы пообещала познакомиться с Григорием. На этой неделе она должна была получить посылку с заказанными вещами и теперь ломала голову, как отблагодарить любовницу отца, мать своего единокровного братца. Пригласить на ужин? Значит, тем самым обидеть маму. Написать письмо с выражением признательности? Или лучше купить Грише какой-нибудь подарок? Она решила посоветоваться с отцом, понимая, что идея не самая лучшая, но другая в голову не приходила. Вслед за этим в сознании возникли воспоминания о ночном озере, где они недавно праздновали окончание университетских занятий. Казалось, никогда не стемнеет. Конец весны наполнял лес зелеными красками разных оттенков и первыми звуками оживающей природы. Изменялись и цвет земли, и воздух: в нем стоял густой аромат нагретых солнцем кистей сирени, цветов липы и ландышей. На лужайке у озера собралось около тридцати человек, пятеро были с других факультетов. Вскладчину купили свинину на шашлык, для салатов — томаты, огурцы и свежий лук. Белое и красное вино было в бикенбоксах, в ящиках — пиво и вода. Набросали в кучу валежник, насадили мясо на шампуры, зажгли костер. Подружка протянула Насте стакан: «Попробуем глинтвейн? Интересно! Тут его все пьют!» — «Крепкое?» — спросила Чудецкая. — «Ой, не знаю! Да что нам стакан!» Вино пришлось по вкусу. Выпили один стакан, второй, третий, тепло разлилось по жилам, вызвав приятную негу. У костра включили музыку, начались танцы. Наконец опустились сумерки, озеро почернело. «Ах, какой прекрасный вечер, — думала Чудецкая. — Жаль только, что заканчивается студенчество. Но как быстро, как быстро!» В этот момент к ней подошел какой-то едва знакомый парень, без слов обхватил за талию и закружил в старомодном вальсе. От неожиданности она даже расхохоталась. Потом смутилась, но ее смущение только обостряло чувства, подогретые Бахусом. Она почувствовала какое-то родство с этим черным лесным озером, полным тайн. Новые и новые пары кружились перед ней. Девушки были в открытых нарядных платьях, блестели золотые цепочки и крестики. Повсюду Насте чудились объятия и поцелуи. Голова шла кругом. И совершенно необъяснимым образом, скорее бессознательно, чем осмысленно, она сама повлекла своего партнера к безмолвной глади озера. Нет, она не увлеклась им, просто так получилось. Парень отогнул ворот ее блузки и поцеловал в шею. Она опять ответила смехом. Он расстегнул пуговицы и надолго припал к ее груди. Потом будто нарочно споткнулся и повалился вместе с девушкой в траву. Настя не испугалась, не отстранила его. Он задрал ее шелковую юбку, распахнул блузку, расстегнул лифчик, схватил рукой грудь, а губами впился в ее губы, как алкаши впиваются в бутылку. Только тут она пришла в себя, в панике оттолкнула его и, желая немедленно избавиться от наваждения, бросилась в черное озеро, уже соображая, что сопротивление лишь разожжет страсть этого типа. Звездное небо изумило ее красотой. Внезапно над головой пронеслись несколько падающих звезд. Это отвлекло и успокоило Настю. Взглянув на берег, она увидела парня одиноко стоящего у кромки озера. «Ну, что ты ускакала, вернись, я не умею плавать. Вернись, вернись», — звал он нетвердым голосом. Она молчала и смеялась про себя. «Дура, дура, как я могла пить такую гадость. Глинтвейн! Дуреешь от него до чертиков в голове». — «Эй, кто ты? — закричала она на берег. — С какого факультета? Я тебя не помню». — «Вернись, сказал тебе, вернись, это я… Эдик Багрянский, с журфака…» — «Какие у него неприятные губы, да еще колючие усы…» — вспомнила она сцену на берегу. Блузка была где-то безнадежно потеряна. Настя в панике дотронулась до юбки. «Ну, слава богу, хоть она на месте», — мелькнуло в голове.

Студент журфака продолжал упрямо звать ее. Чудецкая не отвечала. Она отплыла на середину озера, легла на спину и опять глазам предстала великолепная бездна. Протяжное жужжание насекомых казалось приветственными сигналами с далеких планет. В таком очаровании девушка пробыла несколько минут. Но когда стало зябко и судорога начала сводить бедро, Настя спохватилась, перевернулась на живот и брасом медленно направилась к берегу. Несостоявшийся кавалер исчез. Догорал костер, по-прежнему играла музыка, и несколько пар продолжали танцы. Но большинство уже разбрелись по ночному лесу в поисках травяных островков. Настя вышла из воды, нашла свою куртку, обвязала косынкой мокрую голову и присела на пень перед костром, чтобы хоть немного просохнуть. Доносившийся из магнитофона голос Бичевской выводил тягучую песню. Слова до сознания Насти не доходили, но звуки гитары и манера исполнения навеяли грусть. На глаза навернулись слезы. Она вытерла их концами косынки. К костру подошла парочка: девушку она хорошо знала, а парня нет. Он читал вслух стихи. При виде Чудецкой голос стал напряженнее и громче:

Скажи мне, чертежник пустыни, Сыпучих песков геометр, Ужели безудержность линий Сильнее, чем дующий ветр? — Меня не касается трепет Его иудейских забот — Он опыт из лепета лепит И лепет из опыта пьет.

«Редкость, что парень читает девушке стихи. Мне не читали. Нет, такого еще не было!» — подумала Чудецкая.

— Как настроение, Настя? — спросила студентка.

— Все хорошо. Искупалась, вот сушусь.

— А у нас в следующую субботу свадьба. В четверг получаем дипломы, в пятницу идем в загс, потом в церковь. А в субботу в ресторане «Лазурный берег» ждем друзей. Придешь? Самое тусовочное место в столице.

— Я за вас рада. Только через пару дней я уезжаю.

— Отдыхать? С кем?

— Нет, еду работать. Археологическая экспедиция… Тема интересная, я давно хотела ею заняться.

— Куда? От какой конторы?

— Африка, Африка… Я начинаю работать в Институте археологии Академии наук младшим научным сотрудником. В отделе академика Аркадия Месянцева.

— Зачем ты туда пошла, там же мизер платят? Я вот после медового месяца сяду в кресло менеджера в главном офисе компании «Лукойл». Для начала семьсот пятьдесят долларов. Плюс премии! Неплохо?

— Здорово. А я начну с Африки. Оклад двести сорок долларов. Единственная премия — любимая работа.

— У тебя отец богатый, подбросит.

— Кто знает, как все сложится…

Тут зазвонил мобильник, и воспоминания Чудецкой прервались. «Я буду у тебя к четырем. Зайдем в приличное место попить кофе, а потом в театр. В шесть мы должны уже быть на Камергерском у Табакова. Не забыла? Премьера „Гамлета“. Говорят, соберется вся элита. Договорились?»

— Ага.

— Ты в чем пойдешь?

— В черном платье.

— Ну слава богу. Я боялась, что наденешь зеленое с изумрудным колье. Я-то иду в зеленом. У меня к тебе один вопросик, обсудим за кофе. Представляешь, что я спрошу?

— Конечно, нет!

— Хочу спросить: почему ты боишься секса? Только сейчас не отвечай. В ресторанчике поговорим. Подготовься. Времени у нас предостаточно. Хочу услышать искренние признания и весомые аргументы. Чем иначе можно объяснить твое бегство с вечеринки на вилле Мельяна, когда за тобой приударял красавчик из фирмы «Дон-строй»? Этот… Тимур Баткин! Уже пятый или шестой случай, когда ты в последнюю минуту сбегаешь. Но тут я была уверена, что у вас все получится. А ты опять улизнула. Только не говори мне о своей фригидности, меня не обдуришь. Ты, наверное, думаешь, почему меня это волнует? Не догадываешься? — несколько секунд длилось молчание, потом голос в трубке продолжил: — Мы с тобой дружим, часто бываем вместе. А что могут думать мужчины, если каждый знает, что ты крепкий орешек и ни с кем не сближаешься? Конечно, скажут — лесбиянка! Но поскольку я всегда с тобой рядом, то и я… Так что, вполне возможно, многие нас будут остерегаться. Не каждому хочется трахаться с такой. Ну, думай, поговорим позже.

«А действительно, почему я вырвалась из объятий Баткина? Неужели я действительно боюсь секса? Ведь в снах я разрешаю ему обнимать себя и даже сама его целую… Но какой-то тормоз во мне постоянно срабатывает. Когда из соседней Лизкиной комнаты раздаются охи и ахи, я плотно затыкаю уши и прячусь под одеяло. Как оценить эту реакцию? Она нормальная для молодой женщины или нездоровая? Может, мой страх, осторожность — следствие первых сексуальных контактов? Тогда, кроме боли и стыда, я ничего не ощущала. Надо в библиотеке почитать „Медицинскую энциклопедию“. А Ольга права, сегодня мужики могут подумать все что угодно. Да и тема модная. Мне-то все равно, но у нее другое мнение. — Тут она усмехнулась. — Виктор Дыгало тоже отрицал значение любви. А ведь любовь — это мощнейшая в мире энергия. Эрос присутствует даже на молекулярном уровне. Атом стремится к атому, образуя молекулы, вещество к веществу. А этот тип мечтает оскопить человека. Голый, сухой интеллект кончит тем, что сам себя уничтожит. Эрос, любовное начало во всем — вот наша главная сила. А он считает любовь потребительским чувством. Какая чепуха! Он не занимался проблемами эроса, полагая, что любовь лишь секс. А это только одна капля из вулкана либидо. Впрочем, жгучая капля! Я тоже все никак на него не решаюсь. Трусиха! Трусиха! Даю себе слово, даже обет, совершить наконец любовный акт. С первым, кто хоть немного понравится, необходимо решиться… Медлить, запрещать себе это дело дальше никак нельзя!»

Она встала, зашла в душевую кабинку, оборудованную в ее комнате, — подарок отца, — включила воду и наконец ощутила прохладу. До прихода подруги оставалась чуть больше двух часов. Готовиться к выходу было рано. Настя вытащила из-под подушки книгу Анри Бергсона «Творческая эволюция» и стала листать. Но тут опять зазвонил телефон.

— Хочу попрощаться с вами, — услышала она голос Дыгало.

— Уезжаете?

— Да, в ближайшие дни.

— Счастливой дороги.

— Хочу вернуться к нашему ночному разговору. Есть время?

— Честно говоря, совершенно не помню, о чем был спор… — задумалась девушка. — А время пока есть.

— Каждый из нас отстаивал свою точку зрения касательно будущего человечества.

— Вспомнила. Вы твердо держались мнения, что у человека нет будущего, что его необходимо убрать с дороги. Что-то похожее на «Пошел вон!»

— А вы говорили, что эволюция выведет человека на новые рубежи. Он должен превзойти самого себя.

— Появилось что-то новое для продления дискуссии? Если память мне не изменяет, то в наших позициях не может быть ничего такого, что нам позволит сблизиться. Подходы к этой теме у нас разные. Мне лично все человеческое очень близко. А вот вам, как помнится, совершенно нет. Вы даже отказались от развития наших дружеских отношений. Так увлеклись общением с Химушкиным, что забыли о приглашении девушки на выставку. А я пошла туда не потому, что меня антиквариат заинтересовал… — Она испугалась: не поймет ли он ее таким образом, что она готова была с ним даже в постель лечь? Ведь ничего такого не было. Но почему она опять струсила? А если спровоцировать? Что получится? Два часа есть. Хватит! — Вы так активно начали ухаживать в библиотеке, — продолжала она чуть игривым тоном, — но после Манежа бросили меня и сбежали. А я на многое была тогда согласна, да и теперь… не против…

— О чем это вы? Я уверен, что человек самостоятельно измениться не может. Он не способен вдруг стать сверхчеловеком…

— А что если мы у меня пообщаемся? Заходите!

— Не хочу встречаться с Химушкиным.

— Его нет! Но вы же ему симпатизировали.

— Он скоро явится. Я знаю. Недавно виделся с ним. Но дело не в этом. Телефон — неплохое средство общения. Часто даже куда лучше понимаешь собеседника, чем при непосредственном контакте.

— В чем заключается ваш новый вопрос? — ее голос похолодел.

— Мне важно понять вашу точку зрения, чтобы окончательно убедиться в своей. Каким образом человечество может выделить из своей среды высшее существо, если более семидесяти процентов людей ярко выраженные дебилы? Но второй вопрос еще более жесткий. Представим, что сможет. И внутри человечества возникнет сверхсущество. Что тогда произойдет? Сейчас мы легко наблюдаем за двумя параллельными глобальными процессами. Первый: идет развитие разума и цивилизации, во что вовлечены около пяти процентов населения. Еще десять-пятнадцать процентов в какой-то мере понимают происходящее и стараются не отставать. Второй процесс: остальная масса ничего не в состоянии понять, ее захлестывают потребительские потребности биологического порядка — секс, тусовка, аксессуары, алкоголь, изощренная трапеза. Судьба мира и собственного вида эту массу нисколько не интересует, такие проблемы недоступны их сознанию, рассчитанному на 30–50 айкью. Лишь двадцатая часть народонаселения составляет авангард человечества со 120–130 айкью. Так что между двумя категориями «человеков» уже существует огромная дистанция. Если возникнет сверхчеловек, его интеллект, надо предполагать, составит как минимум 250 айкью. А то и больше. Разрыв между первым, вторым и третьим «разрядами» станет непреодолимым. Более того, как это было и раньше в истории развития вида, такая колоссальная разница в потенциях интеллекта, скорее всего, скажется на воспроизводстве. Случка внутри вида при партнерах с несопоставимой мощностью разума окажется холостой. Сколько человеку ни трахать обезьяну, никакого, даже уродливого, потомства не будет. Сколько гомо сапиенс ни трахал неандертальца, тоже наследника не было. Сколько неандерталец ни занимался сексом с синантропом — результат был нулевой. Каждый вид развивался лишь внутри себя. Именно таким путем исчезали все предгоминиды, так же исчезнет и человек, которого сменит сверхсущество. А вопрос у меня такой: каким образом можно ускорить появление нового человека и устранить нынешнего? Признаюсь, я близок к отработке собственной версии, но хочется знать ваше суждение.

— Я изложу свою точку зрения коротко. От вашей она отличается кардинально. У человечества более или менее сходные формы цивилизации почти везде. То есть человеческий род представляет собой некий единый сверхорганизм. Мой любимый Тейяр де Шарден полагал, что следующий ярус эволюции связан с созданием некой суперагрегации душ, индивидов, в общечеловеческий организм. Глобальные мысли ХХ века были идеями общности: коммунизм, фашизм. У них тоже доминировал коллективизм, единое целое, транснациональное и национальное. Фашизм стремился к гегемонии германской нации. Так сказать, высший народ! Самый достойный, самый умный, самый значительный. Как в природе существуют цари зверей, так немцы должны были стать гегемонами Земли. Весь сок древа жизни они хотели вобрать в единственную этническую ветвь. У коммунистов классовый принцип. Исходя из него создавалась мировая классовая общность, чтобы противопоставить себя другим. Но каждая из этих идей на практике потерпела поражение. Потому что она противоречила закону эволюции. В ближайшее время должно сложиться новое мировоззрение: соборное единство в масштабе человечества. Сейчас тайным, но естественным путем идет созревание некой супермолекулы: так будет выглядеть мощный организм всего людского. Но тут есть опасность: нельзя, чтобы это человечество поглотило личность. Задача довольно сложная: суметь объединить личное и общее. Если на Западе прогрессирует атомарный эгоизм, где каждый замыкается в своем «я», чтобы выжить, «выразиться», без какой-либо солидарности с другими, то у нас в ментальности еще сохраняются обломки классовой солидарности, хотя понятие о классовости и соборности присутствует, лишь как ценность. Вот вы, Виктор, тоже этим страдаете. Потому и изображаете из себя какого-то супермена, сверхчеловека, которому позволено решать судьбы всего рода, будущего Земли вообще. Вы дерзаете уничтожать всякого, кто вам покажется недостойным. Но по каким таким критериям вы оцениваете их «достойность»? Внешность далеко не точный параметр. Попробуйте изнутри узнать человека. Мне кажется, это намного значительнее и интереснее.

— Я за возвышение природы человека! А внутри него такого потенциала нет! Еще одно у меня на уме: надо начать разговор со своим телом. Не с самим с собой, а именно с телом, с органами, с биоструктурой. Вы ведь редко встречали или вообще не встречали людей, беседующих со своей органической сутью? Их, наверно, единицы. Или даже я первый, желающий наладить такой диалог. Не уверен, что из этого что-то получится. А было бы здорово подключить и его к созданию какого-то совершенно нового существа, сотворенного из себя самого и материальной части мира. А то жутко наблюдать, как человечество все больше тонет в низости, глупости и материальности…

— В фашизме и коммунизме потребности бытового, первичного уровня составляли малую долю запросов. Там главенствовали другие мотивы — коллективного самоутверждения, героизма, духовности, аскетизма, даже сентиментальности… Так что человек на эти чувства тоже способен, такие таланты в нем есть, их необходимо развивать. Хочу еще и еще раз повторить: все человеческое мне очень близко! Я чаще любуюсь своим видом, чем огорчаюсь из-за него. Только в нем я вижу шанс для нового шага эволюции. Кстати, в разные эпохи у многочисленных этносов в многоэтажном здании человеческой культуры были самые разные представления о совершенствовании. Но что, по моему мнению, всегда должно сохраняться и развиваться в людях — так это гуманность и личностность! Даже при всей вашей, видимо, напускной озлобленности вы мне тоже очень симпатичны. А идея вступить в диалог со своей «материальной частью» кажется мне очень милой.

При этом Настя подумала: «Может, он наконец перейдет к другим темам? Или это болезненная навязчивость? Какая-то идея фикс, воспаляющая его не совсем здоровое сознание. Нужна вздорная, шутливая, но не злобная провокация, чтобы окончательно его понять».

— Скажите, Виктор, задумываетесь ли вы о повседневных людских заботах: времяпрепровождение, любовь, танцы, выпивка, мода? Прошло уже больше месяца, как вы пригласили меня в Манеж на выставку. Неужели этим все закончилось? Что, новых приглашений не ждать? Я вот сегодня иду во МХАТ к Табакову, на «Гамлета». Перед этим зайду с подругой в ресторанчик выпить кофе и поболтать. После спектакля тоже что-нибудь соображу. Я на днях получила диплом, а это значит, что у меня куча времени. Если раньше Семен Семенович требовал, чтобы я в десять вечера уже была дома, то теперь я свободна от режима и расписаний. Вы сказали, что уезжаете. И я в следующую субботу покидаю Москву. Покидаю надолго. Так что, больше не свидимся?

— Скорее всего так. Совершенно нет времени. Хочу вам признаться, что я влюблен, влюблен по уши, и никаким свободным временем не располагаю.

— Когда вы успели? Кто эта счастливица?

— Ах, да это не женщина…

— Мужчина? Сейчас это часто случается…

— Нет-нет. Амор Деи интеллектуалис, как выражался Спиноза! Я страстно влюблен в собственную мысль! Обычный мужчина обожествляет любимую женщину — я обожествляю свое умозаключение. Эрос — некая космогоническая сила, которая влечет вещи к сближению, к соединению. Так и я мечтаю слиться со своей главной мыслью, я уже сплю с ней, стараюсь ни на шаг не отпустить ее от себя. Вы скажете, Дыгало болен! Может быть. Фанаты почти все немного больные! Я фанат своей мысли! И горжусь этим. Я потерял вкус к другой жизни, в которой ее со мной нет. И некая мистическая притягательная сила влечет меня к абсолютной новизне под кодом «амор Деи интеллектуалис».

— Я знаю, что довольно часто фанаты бывают высоконравственными, целомудренными людьми. Христиане, например, предполагают, что любовь это не только эрос, но нечто больше — филия, дружелюбие. Предрасположенность к конкретной человеческой помощи. К слову, сестра Тейяра де Шардена, монашка Франсуаза, поехала в Шанхай ухаживать за больными оспой китайцами. И умерла там, заразившись этой болезнью. Ею двигала филия — желание помочь ближнему. Увидеть в нем самого себя, чувствовать на себе боль другого. Идеальная, прекрасная утопия — любовь к ближнему. Необходимо стремиться к тому, чтобы она охватила все человечество. Можно пофантазировать и дальше. Если вы ищете мучительные ответы на вопросы, волнующие вас, начните создавать партию, социальное движение, программу — «Любовь к интеллекту». Ведь мы знаем из истории: если перед человеком поставлена объединяющая многих проблема, он с невиданным энтузиазмом начинает ее решать. Вспомните планы первых социалистических пятилеток. Сколько людской энергии они вызвали! За несколько лет Россия от сохи шагнула в индустрию! Создала огромный промышленный потенциал! Не только вы недооцениваете человека, таких уйма. Обнародуйте свои планы модернизации людской популяции, и вы встретите миллионы единомышленников, дело начнет двигаться, а потом пойдет семимильными шагами! — Она думала: «Да, с парнем, что-то неладное. В библиотеке он производил совсем другое впечатление».

— Практика показывает обратное. У нас в России более 700 тысяч бездомных детей, раза в два больше взрослых. В прошлом такого не было… Все это потому, что люди рабы биологии. С какой стати общество рыдает, когда уничтожается человек, если ничего не стоит погубить любое другое животное? Прямо у вас на глазах, по вашему заказу, на основании государственной лицензии. Это ведь тоже биология… И следы сознания обнаруживаются у многих тварей божьих.

— Мы не по биологии сокрушаемся, а по личности… А личность у нас пока одна — человеческая. Но все-таки всем людям объединяться можно вокруг чего-то, что их кровно связывает. Допустим, задача преодолеть самого себя, продлить жизнь, быть счастливыми. То есть что-то, касающееся буквально всех. Ты умнее меня, и я радуюсь этому, потому что ты поможешь мне в болезни, в беде, в совершенствовании, в глобальном деле, связанном с улучшением нашей природы. Русские космисты ставят эти проблемы, о которых еще ни одно общество не задумывается. А если общество не ставит таких задач, то нет и предложения. Эта улица с двухсторонним движением. У Тейяра де Шардена изложен такой принцип: представим себе, что нечто появилось в процессе эволюции, — так вот оно должно было существовать с самого начала, пусть в зачаточном, в самом ничтожном состоянии. Ничего из ничего не возникает, все уже вплетено в ткань бытия. А вы мечтаете ликвидировать человека, поубивать всех. На плаху положить все живое. А откуда ваше это возникнет? — наступала Настя.

— Подождите-подождите, а кто вытеснил предыдущие виды? Куда они делись? Кто их съел? Кто отправил в путешествие без обратного адреса? Разве не сам человек? Не те, кто в тот момент истории хозяйничали на планете?

— Они вымерли!

— Почему вымерли? Почему не вымерли собаки, зайцы, птицы?

— Те животные, которые жили тогда, тоже канули в Лету! Разрешите вам напомнить: Христос на кресте, его распинают. Он мучается, поскольку он человеческой природы. Он стонет: «Боже, почему Ты меня оставил?» А над ним смеются: если ты сын Божий, сам Бог, то почему не сходишь с креста? Слезай! Будь среди нас! А простой люд продолжает издеваться над ним. А что Он говорит? Он лишь говорит: «Не ведают, что творят».

— Он сказал это о своем отце?

— Нет, о людях.

— Об отце можно сказать такие же слова. Люди не могу ведать о замыслах Божьих.

— Нет, Христос понял, что человечество в своем развитии находится еще в подростковом возрасте. Этим Он дает какую-то амнистию роду людскому. Каждый вид развивается примерно 80 миллионов лет. Человечеству около 100 тысяч лет. Оно еще ребенок. Поэтому ведет себя как дитя, как буйный подросток.

— Вы знаете, что чем старше вино, тем оно богаче вкусом? Французы разрешают своим виноделам ускорять старение вина и коньяка искусственным путем, мануально. Высчитывается, сколько грамм дубильного вещества вино вобрало бы в себя за год, умножают на необходимый возраст — 5, 7, 12 лет, вводят нужное количество экстрактов дуба, и вино становится старым, более насыщенным. Так же следует поступить с человеком. Если вы считаете, что он в подростковом возрасте, думайте, как сделать, чтобы он быстрее созрел, повзрослел, наполнился высшим содержанием. Разум диктует мне, что ожидать естественных мутаций, изменяющих нравственную основу человека, придется мучительно долго. Почему я должен терпеть, волноваться, рыдать, успею ли я дожить до этого дня, дня замечательного, если можно сделать попытку ускорить дело? Я хочу увидеть новый продукт при жизни. Поэтому мы разойдемся по разным дорогам. Я уже вышел из-за кулис, шагнул дальше и возвращаться к традиционному людскому существованию мне отнюдь не хочется. Осталось совсем немного — понаблюдать за богатыми. С ними я встретился лишь на выставке в Манеже. Но мне не хватило времени на то, чтобы понять их характеры и типажи. А это очень нужно для выработки собственной позиции. И тогда — все! Я готов начинать…

Чудецкая растерялась, не зная, что ответить. Наступила пауза.

— До свиданья, — наконец произнесла молодая женщина. — Если возникнут трудности, звоните. Через пару дней я уезжаю. На прощанье хочу сказать вам о правиле, которому я следую: сдержанность, даже заторможенность, часто воспринимается как глупость, а куда лучше воспринимать это как скромность и стеснительность.

— Спасибо. Пока. Буду рад с вами встретиться в мире новых существ. — «Должна же, наконец, состояться премьера, знаменующая мою абсолютную ненависть к человечеству, — мелькнуло у него в голове. — Должна! Ох, как чувствую, что должна. Этакая оплеуха всему злосчастному виду гомо сапиенс! Я ее сам устрою! Как драматург, режиссер и исполнитель главной роли. Надо только как следует подготовиться, накопить отрицательную энергию, и тогда уже никто не помешает мне устроить эту грандиозный спектакль: поставить мир с ног на голову! Да-да, с ног на голову! Чтобы на планете возникли совершенно новые процессы. Взгляну я после этого на гордого, мало на что способного человека и зальюсь смехом на всю Вселенную: посмотрите на это ничтожество!»

Какое-то странное чувство осталось в душе Чудецкой. Разговор с Дыгало произвел на нее смутное впечатление. Продолжая лежать в кровати, она впала в задумчивость. «Он не прожектер, ухвативший чью-то чужую идею, которого легко сбить с главной темы, заставить плясать под свою дудку. Нет, этот парень очень оригинальный тип. Амор Деи интеллектуалис — что тут скажешь? Это не броская фраза лощенного ухажера, не бравада уличного цеплялы, это какое-то болезненное чувство, наваждение воспаленного разума. Но внутренняя чистота в этих, с точки зрения медицины, подозрительных помыслах несомненно есть. Чему поклоняются сегодня массы? Башмаку теннисистки, удаленному зубу голливудского актера, пропотевшему лифчику певички, окурку рок-музыканта… На этом фоне Дыгало — просто чудо! Уверена, что во всей России не найдешь второго мужчину, влюбленного в собственное мировоззрение. Я сама слышала какое-то божественное объяснение в любви к собственной мысли, выводящее его, по словам Тейяра де Шардена, „на самые передовые круги ноосферы“! Эти чувства вызывают у меня симпатии. Но все остальное! Кажется, что общаешься с больным человеком или монстром, угрожающим миру. Людей с такой манией легко завербовать в террористы».

До прихода подруги оставалось меньше часа. Настя встала с постели и устроилась на стуле перед зеркалом. Какая-то внутренняя тревога не отпускала ее. Даже не тревога, а странная усталось усталость от непростого общения с молодым человеком. Расчесывая волосы, легкими штрихами подводя глаза, она видела перед собой лицо Дыгало, его напряженный профиль, чувствовала его безысходную страсть. «Ему надо перечитать Библию, — подумала она. — И не отдельного человека разглядывать, радуясь его изъянам, и недоделкам, а рассмотреть все человечество, со всеми его страстями, мудростью, творческим потенциалом, — не во множественном лице, а в единственном. Мы все, миллионы, миллиарды людей, — это один человек! Вот где истина! Он вбирает в себя всех без исключения. А каждый из нас — это лишь микроскопическая частичка Великого Человека, который под водой — водолаз, на кухне — кулинар, в школе — учитель, в науке — ученый. А на панели — торговец совестью и телом. Мыслитель Федоров советовал человечеству устроиться по типу Троицы, а не по типу организма, как сейчас. Что такое Троица? Каковы ее основные характеристики? Прежде всего она нераздельна! Это коллективный суперорганизм планетарного масштаба! Основные качества Троицы — нераздельность и неслиянность! Будущий человек должен светиться самобытными личностями каждого. Я, к слову, Химушкиным, Виктор Дыгало — мною, мой отец — Машей, и так далее и так далее. Только у такого человека может быть вечное будущее. Троица бессмертна еще и потому, что ее соединяет безмерная любовь. А без этого великого чувства разум не способен развиваться. Развитие без любви никогда не состоится. Ведь что такое Интернет? Это прообраз коллективного человеческого разума. В нем пока не встретишь любовных чувств, но скоро и это придет. Люди с недостаточным интеллектом пользуются услугами людей с мощным разумом. Все цивилизации строились на этом принципе. И никого это не задевало. Но господина Дыгало это обстоятельство сильно мучает. Он, кажется, даже несколько приболел от своей озлобленности. Жаль, но, с другой стороны, во Вселенском Всеобщем Человеке вполне могут уживаться самые разные суждения.

Раздались два коротких звонка в дверь. «Ольга пришла, — вздохнула Настя. — Да-да, уже пятый час».

— Ох как ты вырядилась! Прямо конфетка! — воскликнула удивленно бросила Чудецкая. Грудь Ольги соблазнительно выглядывала из глубокого выреза, пояс подчеркивал тонкую талию, пленительный взгляд изобличал сумасбродную требовательность женщины, избалованной новыми русскими.

— Хорошо такое услышать от будущих любовников, а не от собственной подруги. А почему ты еще не готова? Давай-давай, пора. У нас столик заказан на полпятого.

— Минутку, у меня платьев с таким декольте нет. Я буду скромной и благопристойной. Но обещаю, что если на нас клюнут приличные мужички, сегодня я пойду до конца… Хочу выработать в себе сильный характер. Правда, секс не лучшее испытание для этого.

— Давно пора, недотрога… В этот раз хоть заставь себя! В сексе не просят милости, ему отдаются до конца. Им можно растопить льды Антарктики! Начинай! Жизнь коротка, а в гробу мерзко, и нас ждет вечное одиночество.

— Я же обещала! И хватит об этом. Теперь давай о другом. Скажи, пожалуйста, ты когда-нибудь задумывалась о будущем человечества? Каким образом должен развиваться род людской и что ему прежде всего необходимо изменить в самом себе?

— Что, опять этот придурок звонил? Как его? Дугалов…

— Понимаю, что ты не жалуешь беднягу Дыгало, хотя вы даже не знакомы. Да, мы тут с ним говорили часа полтора…

— С твоих слов я его достаточно знаю. Но меня ваши проблемы совершенно не интересуют. Они или заумные, или дурацкие. Слышала, говорят, опять возвращаются мини-юбки. У меня бедра несколько толстоваты для них, а тебе в самый раз. Купишь? Своими прекрасными ножками ты сможешь заработать кучу влиятельных друзей.

— Еще неделю буду гулять, может, и куплю. Но, честно сказать, носить мини-юбку младшему научному сотруднику академического института не совсем уместно. А что если седобородые коллеги возмутятся?

— Если такое произойдет, бога надо благодарить. Очень быстро диссертацию защитишь, степень и звание получишь. Торопись, девка! Сейчас твое время! Нынче без высоких связей в России сунуться некуда.

— Я уже напросилась в экспедицию. Здесь связи не понадобились. Ну вот, я уже готова. Как? Могу понравиться?

— Ты красотка, Настя. Я боюсь с тобой выходить в свет. Из двух кавалеров — оба твои. Рядом с тобой у меня пропадает мужество, но, чтобы защитить себя, я использую сарказм. Заранее хочу попросить прощения, если начну колоть тебя едкими замечаниями. Не обращай внимания. Это от ревности. Я уверена, что в ресторане «Пушкин» все мужики будут у твоих ног. А там собираются многие столичные тусовщики. Богачи! Только не робей, поняла?

— Пошли! Поглядим, у кого какие шансы! Чтобы снять с нас подозрение в лесбиянстве, я готова на многое! — Она вдруг подумала: «Не туда ли собрался пройти и Дыгало? Он ведь за богатыми хотел понаблюдать…»

Ресторан «Пушкин», излюбленное место москвской элиты, как обычно, был полон. На лучших местах восседали завсегдатаи кулинарного дома. Их отличали унылый вид, отсутствующие взгляды и высокомерные физиономии. Новички выделялись стреляющими по сторонам взорами, разутюженной одеждой и нескрываемым волнением. Казалось, они хотели убедить себя, что рядом с ними сидят национальные звезды — сцены, политики, бизнеса, криминала. Они так мечтали, так ждали этого случая, что, изучая публику, буквально вылезали из своих воротничков, авансом расточая любезности, мечтая окатить того самого восхищенным взглядом. «Так это же сам господин N…» или «Вот она…». На столах таких неофитов стояли бутылки известных марок: коньяки «Парадис» от «Хеннеси» и «Людовик Х111» от Реми Мартин, водка «Большой» и «Шеваль Нуар» от Капо, вино «Петрюс», «Шато де ла Фит», виски с черной этикеткой «Джонни Уокер» от Пино Рикар. Стремясь создать образ респектабельности, неуверенные посетители тщательно следили за деталями: рядом с напитками размещали аккуратные ломтики лимона, серебряные лоточки с черной икрой и огромные вазы, наполненные устрицами во льду.

Когда в зал вошли две юные женщины, новички не обратили на них должного внимания, зато завсегдатаи оживились. Глаза солидных гостей заблестели, за столиками начался заинтересованный обмен репликами. Кое-кто заказал красное вино и уселся таким образом, чтобы не терять дам из вида. Один господин с загорелым лицом, разглядывая перстень с крупным бриллиантом, сидевший на его среднем пальце, громко заметил: «Господа, наконец появились стоящие женщины. Рекомендую!» Его бесцеремонность свидетельствовала, что у этого человека в «Пушкине» какие-то особые права. Молодые дамы отметили данное обстоятельство.

Ольга Пурга звонко расхохоталась. Впрочем, непонятно, был ее чудесный смех реакцией на реплику господина с перстнем или поводом послужило что-то другое. Смех стал сигналом, который привлек к девушкам взоры всех посетителей ресторана без исключения. Настя Чудецкая с любовью посмотрела на свою подругу и еле слышно шепнула: «Ты пользуешься давними светскими приемчиками, вынуждая весь зал обратить на нас внимание. Браво!»

К ним подошел метрдотель.

— Думаю, — он взялся руками за голову, как математик перед сложнейшей теоремой, — где вас раз — ме — сти-ть? — последнее слово он протянул на кавказский манер. — Вам не будет мешать музыка, если вы займете столик у рояля? С пяти до шести вечера у нас час Шопена, а с шести до семи — Лист.

Чудецкая молчала. Она прекрасно понимала, что Ольга в своем раже зубоскальства может смутить любого.

— Мы с удовольствием послушаем Шопена. А Листа не застанем, поскольку к тому времени уже покинем ваше заведение, — тон Ольги был ироничным и задиристым. — Как тебе здесь нравится? — обратилась она к Чудецкой нарочито громко. — Правда, раньше публика здесь была богаче, теперь все как-то опростилось. И сам ресторанчик захирел… Передайте хозяину, что пора менять интерьер и вообще освежить здание…

Не находя, что ответить, метрдотель слегка поморщился. Впрочем, ни Ольге, ни Насте до него не было дела. Они заказали кофе и по рюмке Хеннеси. Ольга, подумав, попросила принести еще несколько ломтиков пармезана.

— Не могу заставить себя есть резаный сыр. А ломтики пармезана обожаю! Обожаю! — опять воскликнула она на весь зал, после чего расхохоталась и захлопала в ладоши.

«Артистка! Браво!» — мелькнуло у Чудецкой.

Публика глазела на них с одобрительным интересом.

Не успели они отпить кофе, как к столику подошел мужчина с перстнем. На вид ему было лет сорок пять. Он выглядел богачом, который не упустит случая бравировать своими возможностями.

— Девчонки, чем вас угостить? — начал он фамильярно. — Неправда ведь, что в России все можно купить. Я готов заплатить немалые деньги за радость общения, только вот не могу найти собеседников. Мне доставляет наслаждение общество красивых женщин! Люблю доставлять им удовольствие. Как приятно слышать: «Еще! Еще! Хочу посмотреть! Хочу выпить! Хочу съесть! Хочу обнять!»

— Что, деньги некуда девать? Мы женщины с претензиями, — холодно парировала Ольга. — За неполный час, впрочем, вы ничем интересным нас не угостите, — она равнодушным взглядом скользнула по его лицу и фигуре. Зоркий взгляд заметил, что мужчина стоит на цыпочках. Не менее странным показалось, что один глаз у него зеленный, а другой карий. «Надо понять, в чем тут дело!» — усмехнулась она про себя.

— А почему вы так спешите? Весь вечер, вся ночь впереди. В Москве соблазнов много. Сейчас открыли новый ресторан «Лазурный берег». Можем забрать цыган из «Яра» и гульнуть там до самого утра. Пляски, бубен, лотерея, подарки, поцелуи. Будем веселиться, чтобы закричать: «Ох, жизнь хороша! Люблю я ее, стерву, за непостоянство!» А что в этой пивнушке сидеть? Моцарт, Брамс, Шопен — тьфу! Разве этого требует русская душа для полного очарования! Нет! Мы ищем отчаянную радость! Божественные удовольствия! Так я присяду?

Не дождавшись приглашения, он подставил себе свободный стул. «И шажок опять сделал на мысках, — удивилась Ольга. — Может, он так свой скромный рост увеличивает?»

— У нас сегодня билеты к Табакову. Мы собирались в театре потусоваться, поэтому пойдем туда пораньше. А что потом? Пока не знаем. Богатые красивые кавалеры так и вьются. У кого предложение привлекательнее, с тем и откроем ночную Москву! — тон Ольги стал приятельским, хотя взгляд оставался испытующе снисходительным. Она продолжала искоса наблюдать за новым ухажером, который и сидя упирался в пол пальцами ног. Попытки встретиться со взглядом его разноцветных глаз пока успеха не приносили.

«Ну и штучка моя Ольга. Холодная, расчетливая интриганка! Она многого добьется в жизни: и карьеры, и богатого послушного мужа, и состояния, и связей в высших кругах. Браво! Я за нее рада!» — пронеслось в голове у Насти.

— А как вам идея после спектакля посетить «Лазурный берег»? Впрочем, можно в любое другое место, все только по вашему желанию. Приказывайте! Или вообще забудьте театр. Кто туда сегодня ходит? От него нафталином несет. Эти пьески двухсотлетней давности… Грибоедов, Островский, кто там еще? Десять поколений прошло, и что? Кто на их мораль обратил внимания? Кому их истины пришлись по вкусу? Запали в сердце? Стали спутниками жизни? — господин с перстнем глядел на Ольгу, словно хотел сорвать с ее губ улыбку одобрения. — Бросьте это никчемное дело. Если вы позволите, театр будет у ваших ног. Скажите, какой спектакль вам хочется посмотреть, и я вызову артистов прямо в ресторан. Они сыграют заказанную пьеску лично вам, и никому другому. Ведь здорово! Или можно полететь на ужин в Сочи, ночь провести на дискотеке в Ялте. А если у вас есть визы — без дискуссий махнем сразу в Барселону, в Ниццу, в Париж… Мы сегодня вечером успеем еще в «Лидо»! Ах, роскошное «Лидо», вечная прелесть Елисейских полей, ах, неувядаемая слава Триумфальной арки! А гастрономические изыски французской кухни? Ночь проведем в апартаментах «Бристоля». На перинах, в кружевах, там, где еще Наполеон вызывал оргазм у бесподобной графини Марии Валевской, а Адольф Тьер душил в объятиях красоток Парижской коммуны. Я приглашаю вас на карусель шикерии, вскакивайте на бегущий круг, красавицы…

— Неплохая программа. Мечтаете об амурах, только к делу это нас никак не приблизит, — сверкнув глазами, заявила Ольга Пурга.

— Почему?

— Как минимум потому что нам необходим еще один кавалер.

— Вздор! — вскричал их соблазнитель запальчиво. — Шикерия прекрасна во всех комбинациях: два плюс один, два плюс три, одна плюс четыре! Один плюс один уже пережиток прошлого. Бабушкины сказки о любовной гармонии. Я не собираюсь делить вас с кем бы-то ни было в первую же чудесную ночь. Вы обе меня безумно возбуждаете. Милашки! Божественные милашки! Командуйте, девушки: что делать? Куда идти, ехать, лететь? В каком направлении заводить карусель? Да, кстати, меня зовут Влад. А вас?

По природной доброте и нежности Чудецкая сдерживала себя, не давая воли возмущению. Но наблюдала за происходящим с беспокойством. Впрочем, ее терпение истощалось. Ольга молча рассматривала господина с бриллиантовым перстнем.

— Прекрасно, замечательно. Поехали, поехали! — торопясь, продолжал он. — Потом познакомимся. И, пожалуйста, не будьте так надменны, — обратился он к Ольге. И так хмуры и печальны, — повернулся он к Чудецкой. А то со стороны можно подумать, будто я у вас в услужении или доставляю неприятности.

— Вы так бестактны и настойчивы, что нам ничего другого не остается, как потребовать, чтобы вы оставили нас в покое, — резко оборвала его Ольга. — Мы хотим провести сегодняшний вечер в обществе Шекспира. Нам обрыдли ухажеры вроде вас. А поехать в Париж мы в состоянии на собственные деньги! Если возникнет необходимость, то без дешевой показухи оплатим поездку приличных парней, которых сами выберем. Несколько тысяч долларов заработали, а представляетесь олигархом. Знаем мы таких богачей!

«Умница! Я бы так решительно не смогла. Она прямо боец!» — восхитилась Настя.

— Давайте мириться, — пошел на попятную Влад. Он даже выдавил улыбку. — Не обижайтесь. В «Пушкине» свой стиль общения, своя терка. Если моя лексика будет иной, вы тоже фыркнете: мужик, мол, не из нашей тусовки. Тут не угадаешь, но мне показалось, что мы люди одного круга, а значит, одинаково понимаем радости жизни и обязательства партнера. Ведь, начиная общаться с вами, делая вам соблазнительные предложения, становишься партнером. Партнерам по обсуждаемому проекту, не так ли, дорогие дамы? Современная жизнь спрессована во времени. Приходится постоянно торопиться. Вы ставите под сомнение мою платежеспособность, но уверен, что и сегодня, и в обозримом будущем более лестного предложения, никто вам не сделает. Не нравится групповой секс — нет проблем, я уважаю демократические ценности, поэтому легко иду на уступки. Впрочем, хочу заметить, что часто даже вынужден на словах отступать от морали, чтобы не выглядеть с незнакомыми людьми ханжой. Ведь современный человек в эпоху разрушенных нравственных основ позволяет себе все, что пожелает. И в этом теперь нет ничего предосудительного. Что мешает мне влюбиться в мужчину, в старушку, в красивое животное? Или в вас? Что? У меня нет никаких религиозных или идеологических принципов. Я свободен в расходах и даю волю самым сумасбродным желаниям. А нынешняя Москва рождает их в каждом из нас в избытке. Пушистая кремовая овца у многих уже вызывает эротический, а не кулинарный соблазн. Ух, так и хочется прижать ее к себе! Даже не знаю, для какой цели, но обнять! Зарыть руки в ее золотое руно. Ух! — он сжал кулаки и блаженно прикрыл глаза. — Свобода от нравственности и финансовая состоятельность делают нас существами, у которых самое мерзкое извращение становится единственным способом уйти от серой повседневности. Вот вы, — он томно взглянул на Ольгу, — мне очень понравились. Ваша аура околдовывает меня. Как на яркий свет летят ночные насекомые, как к магниту тянется металл, так меня какая-то чудесная сила толкает к вашим ногам. Что сделать, чтобы завоевать вашу дружбу и расположение? Приказывайте! Я готов на все! Даже подчиниться вашему командному нраву и выполнять самые невероятные пожелания. Одним словом, размечтался я. Хочу стать вашим слугой!

— Как быстро вы признаетесь в своих слабостях. Спасибо за откровенность. Минуту назад вы были очарованы кремовой овцой, а теперь из меня делаете Дульсинею. Кто следующий? Земноводные, парнокопытные, птицы? А может быть, солист балета или футболист московской команды? Вы странный человек, Влад, и это пока единственное основание не послать вас к чертовой матери…

В этот момент в ресторан вошел Дыгало. Он тут же встретился взглядом с Настей Чудецкой. На его лице выразилось крайнее удивление, после чего он прямо направился к их столику.

— Откуда вы знали, что я сюда приду? Понравилась идея взглянуть на богатеев? Или хотели продолжить дискуссию? Ведь моя тема для современных людей наиглавнейшая, — он подвинул к себе стул и сел рядом.

— Это кто? — спросила Ольга.

— Это Дыгало! — улыбнулся молодой человек.

Настя промолчала. Ее лицо покрылось красными пятнами.

— Отлично! Нас уже четверо. Искать никого не надо, — бросил Влад. — Он крутил на пальце бриллиантовый перстень и пристально наблюдал за новой персоной.

— А вы меня ждали? — обратился Дыгало к Чудецкой.

— Да, мы ждали вас, четвертого в нашей компании. Теперь обдумаем, чем заняться, — вставил Влад. — Тем более если о бизнесе хотите говорить.

— Откуда вам было знать, что я сюда забреду? Я сам это недавно надумал. И ни о каком бизнесе у меня даже в помине нет желания говорить. Я очень далек от него, — архитектор продолжал смотреть на Чудецкую.

— Что другое может быть сегодня наиглавнейшим? Деньги и времяпрепровождение… Что же еще? — усмехнулся Влад. Такой короткий смешок обычно вызывает неадекватный собеседник.

— Прошу прощения, но, уверяю вас, есть вещи более значимые, чем те, о которых вы упомянули… Впрочем, говорю лишь о себе, мечтающем о коренном изменении облика мира и его обитателей. Но начать это можно, лишь испытав ненависть к человечеству. Чрезвычайно любопытно, как способны богатеи усилить потенциал моей отрицательной энергии, чтобы я наконец приступил к задуманному. А хочу я в пух и прах разнести дурацкие бредни о полюсах рая и ада, христианские надежды на справедливость и нравственность. Осмелюсь сказать, что высшей задачей моей жизни стало окончательно избавить мир от людей! — Дыгало оглядел публику с нескрываемым отвращением.

— Как это? — понизив голос, спросил Влад. — Что-нибудь мистическое?

— Здесь не место обсуждать ваши планы, — вмешалась Чудецкая. — Вы пришли, Виктор, понаблюдать за богатыми? Хотите понять их ментальность? Получить впечатления? Видимо, вы выбрали место правильно. В ресторане немало людей с приличным состоянием. Приглядитесь, поговорите с ними. А мы с Ольгой уходим в театр.

— Вы как в воду глядели, — заметил Ольге Влад, — когда спрашивали недавно, кто следующий вызовет у меня любопытство. Вот господин Дыгало возбудил необыкновенный интерес. Действительно, грандиозная задача. Что, речь идет о какой-то конкретной национальности, например, о грузинах? Или эстонцах? Русским опаснее всего азиаты. Туркменбаши помер, хорошо бы опять присоединить эти богатые минералами земли к России. Позвольте лишь уточнить, люди с капиталом в этом деле участвуют? Я сам готов изучить его. Вложить свои деньги и время. При достаточном финансировании и успешном исходе тут, видимо, можно неплохо заработать. Нужен лишь бизнес-план, технико-экономическое обоснование…

— Что, начали изменять? А минуту назад клялись в пылких чувствах, хотели стать моим рабом. И так быстро забыли? Увлеклись химерической идеей и походя оскорбили нас окончательно? Этот ненавистник рода людского возбудил в вас больше страсти, чем молодая женщина со смелым декольте, — игриво упрекала Ольга, заливаясь заразительным смехом. — Позор мужчинам! А мне уже хотелось принять предложение…

— Хватит! Хватит! — перебил ее Дыгало. — Можно хоть раз взглянуть за черту оседлости? Какой бизнес-план? Какая коммерция? Вы что, спятили? Речь идет о жизни и смерти всего человечества. При чем тут грузины, эстонцы или туркмены? Примитивны все! Все нации, государства и континенты. Поголовно все! И лично вы, и я тоже! Все думают о «чувственном выживании», но надо-то жить с идеей «интеллектуального восхождения». Для этого человек должен перерастать себя в десятки, в сотни, в миллионы раз, до бесконечности, пока не остановится время. И вот эта новая особь — что она признает в вас за исконное «свое»? Разве способны вы разглядеть что-то «свое» в свинье? А между тем биологической разницы между вами почти нет. Конечно, можно возмутиться: «При чем тут свинья! Какая еще свинья? У нас же разум!» Разум? Чушь! Нет у вас никаких оснований для конкуренции с другими видами. Возомнили чересчур много, провозгласив себя венцом природы. На самом деле гроша ломаного не стоите. Еще раз призываю вас вглядеться в линию горизонта. Вы обязательно заметите приближающуюся решительную фигуру Дыгало. Весть, которую я с восхищением принесу, будет самая благая: человечество летит в тартарары! Надеюсь, теперь навсегда!

— Вы не знакомы с христианской идеей апокатастасиса, идеей всеобщности спасения? — желая охладить пыл молодого человека, спросила Чудецкая. — Лучшие произведения религиозных философов восходят к этой идее. Вы призываете к какой-то дикой селекции и даже к ненавистническому уничтожению всей высшей популяции! Виктор Петрович, не забывайте, пожалуйста, в нашей ментальности все же матрица идеала — христианство. Именно поэтому мы понимаем, что каждый человек незаменим, каждый, как бы он ни был ничтожен, в какие обстоятельства жизни ни попал бы, сколько бы за ним ни числилось грехов, — он сын Божий! Один человек сделать ничего не сможет, только все вместе. И чем больше он будет совершенствоваться как личность, чем продуктивнее станет развиваться разум, тем неприемлемей окажется для него мысль, что такое великолепный сосуд, — она рукой указала на Ольгу, — должен быть обращено в прах… Прошу прощения, но согласитесь, что ресторан не лучшее место для таких дискуссий. Давайте сменим тему. Вот сегодня у Табакова мы вечер проведем с «Гамлетом». Человек стремится не только к праздности, но и к соприкосновению с вечностью.

— А может, Виктор Петрович пересядет за другой стол и найдет себе достойных собеседников? — Ольга Пурга явно теряла терпение. — У меня отличное настроение, я предвкушаю вечер любви и ласки, а не бредовые споры насчет силовой разборки с милыми человеческими слабостями. Если олигарх Влад заинтересован в этом разговоре, то пусть они вместе и двигают отсюда. Мы вас не приглашали, господа! Тема ада, мучений, апокатастасиса, покаяния и прощения меня нисколько не волнует.

Дыгало встал, молча поклонился Чудецкой и отошел. Лицо его будто окаменело. Казалось, в нем не осталось ничего человеческого.

«Ох, как резко, зачем она так безжалостно? — сокрушалась про себя Анастасия. — Это совсем не наш с ним стиль. Конечно, ему ничего другого не оставалось, как бежать от нашей компании. Разговор о крайних полюсах ада и рая чреват душевными травмами. А идея трансцензуса человека, его выхода за свои пределы, перерастания себя, воспаляет ум… Нет, Ольга не права. Надо мягче, деликатнее. Во всем должна быть мера!»

— Я не совсем понял, — что этот парень собирается сделать? Уничтожить все человечество? Ха-ха-ха! — зеленый глаз Влада налился кровью и точно впился в Ольгу, а немигающий карий оставался бесстрастным. — Он что, сумасшедший? А выглядит как нормальный! Но все же если возникнет селекция, то могу гарантировать вам, Ольга, что заплачу комиссии, чтобы нас оставили на нужной стороне от шлагбаума. Сколько это может стоить? Миллион, десять, сто? Абсолютно не важно. Заплатим. Другой вопрос: а если так много жизни в загробном царстве, нужно ли столь усердно цепляться за земную? Что это, жадность душит? Хочется и здесь все свои дни использовать, и там груши околачивать. Я нередко задумывался, какая температура в котлах ада, если грешники целую вечность в них варятся и никак свариться не могут. Что за великое терпение проявляют адовы менеджеры? Казалось бы, поддай жару, и за час все в бульон превратятся. Так что эта история смущает нелепостью — не исключаю, что грешники не варятся, а нежатся. Тогда это как раз для нас. Я сам люблю нежиться в теплой воде. С массажем, педикюром и благовониями. — Олигарх оглядел молодых женщин и, заметив, что они его почти не слушают, перешел к деловой части. — Предлагаю вам отличную программу. Мой шофер везет вас в театр. А в конце спектакля я вас встречаю, а Ольгу приглашаю в роскошное место по ее выбору. Если найду приятеля и он понравится госпоже Анастасии, то придумаем что-нибудь вместе. А пока пообщаюсь с этим странным парнем. Что-то меня в нем заинтересовало. Правда, пока не понимаю, что. Принимается предложение? Если встретите более достойного, чем я, не стану обижаться. В жизни всегда должен быть выбор.

— Принимается, — буркнула без энтузиазма Ольга. Подруги встали. Поднялся и Влад.

— Позвольте проводить вас к моему «Бентли»? Шофер доставит вас в театр, — предложил он.

Ольга заметила, что мужчина передвигается на цыпочках и это делает его выше. Она усмехнулась, и что-то шепнула Чудецкой.

Глава 18

Господин Гусятников никак не ожидал встретить в холле гостиницы «Националь» своего римушкинского обитателя Григория Ильича Проклова. Постоялец шестого барака смотрел на него с иронической улыбкой. «Что ему здесь надо? — подумал Иван Степанович. — Может его появление — укор моей неудачной попытке вонзить в висок неизвестного атлета острый камень? Что иное может означать неожиданное появление этого типа? Он собирается меня смутить? Позубоскалить? Дескать, помещик, хоть ты и владеешь парой сотен душ в Орловской губернии и приличным состоянием, а не смог осуществить вполне тривиальное действие. Это же так просто — убить человека. Я уверился в твоей полнейшей никчемности. Как же можно управлять людьми, если в тебе нет решимости прикончить любого? К чему тогда стремиться к богатству, если оно лишь в кармане или на банковском счете. Состоятельный человек во все времена был хозяином жизни, он сам позволял себе все, вплоть до умерщвления неугодных». Тут Гусятников поймал себя на мысли, что эти вопросы исходят не от Проклова, а от него самого. «Значит, — думал он, — это меня мучают сомнения в собственной состоятельности. Хотя я пытался дать ему по башке, но силенок не хватило. А что скажет Григорий Ильич, еще неизвестно. Вступить с ним в контакт или пройти мимо? Знает ли он, что я наблюдал, как он расправлялся с военнослужащим, а затем с этим жалким пареньком…» Не успел Иван Степанович принять какое-то решение, как Проклов обратился к нему с порога ресторанчика «Зимний сад»:

— Для чего это вы меня освободили, Иван Степанович? Зачем я вам понадобился? Благодаря некоторым связям, я узнал, что был амнистирован по вашему настоятельному ходатайству. Чем привлек вас каторжанин с тремя судимостями? Не знающий ни отчего дома, ни материнской ласки, ни даже родительских имен? Взращенный волком! Я сгораю от любопытства и желания узнать об этом. Где это видано: помиловать такого мерзавца, как я? Чувствую какое-то серьезное обязательство перед вами. Надо же чем-то отплатить за освобождение. Чтобы в следующей дальней командировке в кандалах опять на вас рассчитывать… Скажите, что вы от меня ждете? Чем услужить вам?

— Как вы здесь оказались? Впрочем, с вашим опытом, вы можете сбежать, откуда угодно. Но вы когда-нибудь пытались улизнуть от самого себя? Советую попробовать. Интереснейшее занятие. Я часто с удовольствием пускаюсь в это путешествие. Пойдемте, сядем за стол, — дружелюбно произнес Гусятников.

— Если человек доволен собой, то бежать от самого себя нет никакого смысла, — с улыбкой заявил Григорий Ильич. — Как раз наоборот. Когда душа радуется, необходимо расширять себя в пространстве. Почему попса торжествует? Потому что у нее неограниченные возможности увеличиваться. Если раньше насилие являлось частью жизни элитарного общества — вспомните дуэли, рыцарские турниры, убийства из-за дележа наследства, — то теперь оно стало атрибутом попсовой культуры, широко распространяющейся в массах. Человек без выраженной агрессивности, не взрывающийся от малейшего дискомфорта — выглядит в России жалким, как увалень, тюфяк.

К ним подошла официантка:

— Что будете заказывать?

— Мне черный кофе! — сказал Гусятников.

— Всю жизнь мечтал выпить кампари с апельсиновым соком. Можно? — спросил Григорий Ильич.

— Принесите две, нет, три порции кампари с соком.

— В одном стакане? — удивилась официантка.

— В трех! Каждые десять минут новый стакан, а потом посмотрим, — бросил Иван Степанович.

— Для меня? — поднял густые брови Проклов.

— Да. Ведь вы же первый раз станете пить кампари с соком. Надо распробовать.

— Спасибо. Балуете меня, господин Гусятников. Еще не заслужил.

— Так что вы говорили о насилии?

— В последние десять-пятнадцать лет оно опять стало расти. Распад СССР, перераспределение собственности, откат от идеологии, смена жесткой власти на либеральную при Горбачеве — Ельцине — все это способствовало росту насилия. Да и сам жизненный климат стал агрессивным, глобализационные процессы ожесточились, борьба за насыщение людских потребностей приобрела невиданный размах, ислам бурлит злобой, во многих странах растет национализм, в прайм-тайм все чаще показывают бокс, теквандо, кикбоксинг, бои без правил. Да и остальное время на телевидении заполнено выстрелами, убийством, насилием. Что в этих условиях можно ждать от простого человека? Определяющее свойство истории — ее никто никогда не помнит.

— Минутку, минутку, во все времена насилие и злоба шли рядом с развитием цивилизации. В двух мировых войнах двадцатого века погибли шестьдесят миллионов человек, плюс еще десять в региональных конфликтах. А в девятнадцатом только в Китае погибло более двадцати миллионов. Если же посчитать все войны, то легко наберется все пятьдесят. При этом плотность населения была низкой. Я бы не драматизировал наблюдавшийся рост насилия, все это с человеком уже было и будет. Насилие в его сути. Ни имущественный достаток, ни уголовный кодекс, ни конституция это явление не смогут побороть. Ни греки, ни римляне, ни церковь в разные эпохи не могли погасить страсть к дуэлям, к силовому единоборству, к жестокости. Даже угроза отлучения от церкви и лишения права на обряд христианского погребения, в сущности, не изменила статистику дуэлей. Здесь можно надеяться совсем на другое, скорее всего внешнее, не земное, вмешательство. Силу и мощь Творца! Но я хотел бы вот что понять. В «Римушкине» мне пришлось наблюдать, как вы разделались с военнослужащим. Достаточно мерзкая картина. Но ведь убить человека не каждый способен. Меня интересует, какая сила поднимает нож, спускает курок, подливает яд, подкладывает бомбу? Чего в вас больше, чем в вашей жертве? Способен ли я сам на убийство, а если нет, то почему? Чего мне не хватает, чего во мне нет, что необходимо выработать, чтобы камнем расквасить голову любому? Могу предположить, что такая идея посетит мое сознание. Хочется быть ко всему готовым. — «Может, станет ясно, почему у меня ничего не получилось с этим атлетом, — подумал Гусятников. — Ну, легонько спятил, одурел. Daihan! (Сноска, с китайского — придурок ) Стал называть меня Химушкиным, но ведь я совсем другую цель ставил, а она не была достигнута. Убить-то я не смог! Лишь синячок на память оставил. Тьфу!»

— Право, не ожидал от вас такого вопроса. Я прежде думал, что богатые люди занимают себя другими мыслями. Зачем вам все это? Имея в достатке деньги, я бы больше думал о любви. Но их нет, потому лишь насилие мутит мой рассудок. Если у вас увели бабу, о чем вы подумаете? Только честно? «Ну и дура, — скажите вы себе, — надо другую найти. Алло, Вася, пришли мне на выбор с десяток телок, чтобы отобрать достойную деваху». А мне что делать? Мне, у которого в кармане одни дырки? Уже почти сорок, а у меня нет банковского счета, на котором хотя бы один рубль лежал. Как вам такая комбинация? Какие страсти во мне взорвутся, если кто-то уведет у меня девку? Или сопрет единственное пальто? Или попытается отнять свободу — то единственное, чем я пока владею? Что, глотать горькую слюну? Утешать себя, что являешься несчастным человечком, подставлять себя под новый удар судьбы? Или ощетиниться, дать волю соблазну хоть на несколько минут почувствовать себя хозяином своей и чужой жизни? Убить, раздавить, сжечь, уничтожить!.. Ведь этих мгновений хватит на несколько лет душевного спокойствия. Убивать — это же чисто человеческое занятие. В чем-то надо же состояться! Я наблюдал, когда в тюрьме становится особенно тоскливо, когда души заключенных разрываются от печали, они спасаются по древнейшей методике: начинают хлопать мух, бить клопов, давить тараканов. И апатия отступает. Каждый смотрит на себя уже не с траурной гримасой, а с чувством собственного достоинства. Срок заключения представляется не таким уж долгим, собственная жизнь поднимается в цене. Так что проявление насилия — защитная реакция человека на невзгоды судьбы. Одни утверждают себя, совершенствуя внешность, другие — успехами в бизнесе, в политике, в науке, но есть люди, — и их немало, — которым ничего другого не остается, кроме как проявить себя в насилии. Я не думаю, что вы сегодня способны убить человека. Для этого вам необходимо пострадать, измучить себя чувством собственной никчемности, поголодать, в конце концов. Если в течение месяца-двух десяток людей начнут преследовать вас оскорблениями, издевками, грубостями, тогда у вас, да и у любого другого, обязательно получится. Решение кого-то убить будет выстрадано не той минутой возбуждения, а всеми предыдущими переживаниями. Аффект на голом месте не возникает, выброс смертельного поступка можно сравнить с вулканом, в котором долгое время творится черт знает что, а потом в один момент колоссальной силой это черт знает что извергается наружу. Пусть никто не зарекается! Не тешит себя иллюзией, что с ним такое не случится. Случится, случится! Впрочем, я вам так благодарен за собственное освобождение, что готов выполнить любое поручение. Назовите имя, и я безжалостно убью этого типа лично.

— Нет-нет, спасибо, таких планов у меня нет. Значит, насилие помогает вам самоутверждаться? А почему у вас не возникает идеи попробовать себя на другом полюсе, на стороне добра? Каждому должно быть интересно познать себя во всех крайностях. Ведь вполне возможно, что талант творить добро у вас намного выше, чем способность расточать насилие. Что добро увлечет вас больше, чем злодейство.

— Уважаемый Иван Степанович, наивный вы человек. Добру учиться надо, его необходимо взращивать полезными книгами, идеями всепрощения, надо принимать участие в церковных бдениях, посещать синагоги и мечети. Тогда созревший дух благодушия может стать поводырем по тропам жизни. А в дикой человеческой природе, кроме распущенности, озлобленности и инстинкта насилия, мало что встретится. Этим можно объяснить нашу вечную тягу к пьянству, принуждению и разврату. Ведь разврат — одна из форм ненависти, а принуждение — яркая страница в сознании дикорастущего люда. Тут уместно заметить, что у нас полстраны взрослеет на улице. Поэтому в людях так много ненависти. Тюрьмы забиты насильниками и убийцами всех мастей. Мы издеваемся над другими, потому что не уважаем самих себя. Но скажите, из каких источников брать с раннего детства до глубокой старости пиетет к себе и к окружению? Нет ни семьи, ни близких! Родители нищие, алкаши, озлобленные, бездуховные, несостоявшиеся, асоциальные. Улица, город — это разрастающая материя жестокости! Она усиливает в человеке все низменное: беспощадность, агрессивность, гиперсексуальность, мизантропию, распущенность. Таким образом приходит в упадок, разрушается нация! Кончается человек! Во мне, признаться, человек, о котором говорят художники и философы, закончился! Точнее, он и не начинался. И я нисколько не стесняюсь этого, не браню судьбу. Потому что он и не мог состояться в тех условиях, в которых я жил. Как из волка никак не выйдет домашняя собака, так из меня никогда не получился бы законопослушный гражданин. А из вас не состоится матерый убийца! Вы росли, видимо, в тепличной, комфортной среде. Богатые люди, которых мучают подобные вопросы, больше склонны к самоубийству, чем к насилию. Признайтесь, что-то подобное вы испытывали?

— Пока нет.

— Придет время, еще захочется. Ох, как потянет наложить на себя руки.

— С чего бы это? Такого влечения пока нет! — удивился Гусятников, но сам задумался. «Может, он прав, этот каторжанин? Ведь опостылело все, уже совершенно ничего не интересует, разве что глумление над самим собой… В этом есть какая-то чарующая новизна. Да, извращенное насилие над собственной персоной еще может увлечь меня. Но только самое настоящее чудовищное издевательство, а не простой удар штакетиной по голове или кулаком в кастете по физиономии…» Эта мысль молнией пронеслась в его сознании, однако он постарался забыть о ней, вернувшись к беседе.

— Григорий Ильич, в чем состоит основной дискомфорт тюрьмы? Неужели так ужасно одиночество? Я частенько мечтаю о нем. И, рассуждая, где в полном объеме можно получить его, нередко прихожу к мысли, что неплохо было бы год-два посидеть, чтобы соскучиться по жизни между людьми. А если не соскучишься, то совсем недурно задержаться лет на пять, а то и на десять. Ведь жизнь на воле продажная и мерзкая, от нее тошнит. Хотя тошнота тоже стимулирует, всякий раз убеждая в человеческой гадости. Но если она непрерывная, буквально по пятам преследующая, становится совсем не интересно существовать. Просыпаешься и всякий раз говоришь себе: опять все начинается заново, а уже к обеду обязательно стошнит, и так до отхода ко сну. Лишь сновидения вызывают любопытство. Поэтому нет-нет, а тюрьма приходит мне в голову — как средство укрыться от жуткой повседневности. Куда еще спрятаться? После месяца в «Римушкине» ведь опять все опротивет, а куда дальше податься, какой другой увлекательный адресок найти — ума не приложу.

— С тюрьмой вы несколько ошибаетесь. Одиночество там не найти. Правда, за деньги могут поместить в одиночную камеру. Но перед комиссией, а они каждую неделю к нам таскаются, будут переселять в общие камеры. В них ведь ни от кого не спрячешься, там по тридцать-сорок человек, духота, разборки, гвалт. Я сам не простой заключенный, у меня давний авторитет, за неуважение к себе любого способен на парашу без сна надолго пристроить, но и мне трудно приходится. Вместе того чтобы подумать, почитать, фантазиями забыться, приходится за порядком присматривать, словно староста в деревне. Иначе изведет тебя масса осужденных своими исповедями, байками, хулиганским поведением. А администрация? То подъем, крик стоит жуткий, потом оправка — давка у толчков, у кранов, каждый норовит в первую очередь. Затем завтрак — у кормушки столпотворение, тарахтят мисками, стучат алюминиевыми ложками и кружками, каждый просит того, кто на раздаче, дать порцию побольше, погуще, с жирком. А где ее взять? Только на меня хватает — и то без добавки. Поэтому бессмысленные просьбы «дай с маслицем», «кинь добавки» вызывают лишь покрикивание надзирателя: «Быстрее, быстрее, другие камеры ждут». Истерические вопли корпусного: «Торопись, передвигай баланду. Не больше полполовника в одни руки!» Потом прогулка, но, чтобы постоять на солнышке, надо плечами работать, кулаком отгонять других желающих, иначе простоишь в тени, в сырости, у глазка, откуда палками отгоняют надзиратели. После этого начинается тотальный шмон. Отрывают каблуки, выворачивают швы на брюках, потрошат рубашки, прощупывают нижнее белье, ковыряются в пупке, между пальцами ног, залезают в уши, выскабливают из-под ногтей грязь, заглядывают зеркальцем в анус. А вдруг наркотик найдется? А сами им торгуют. Или свернутая стодолларовая купюра? А ее за двадцать процентов проносят. Или убористо написанная жалоба на волю? Неграмотным ее пишут за приличный гонорар. Наконец обед! Здесь визга и жалоб больше. «Не суп, а одна вода! Сволочи! Ни крошки мяса, ни куска картошки, ни щепотки риса, ни грамма овощей!», «Хлеб жидкий, словно вымоченные, прокрученные желуди!», «Селедка пахнет ацетоном!» «Не компот, а кислятина!», «Сахар сперли, мясо бросили в другой котел, картофель обжарили на специальной сковородке, из овощей приготовили салат. Все для бесплатной кормежки дирекции тюрьмы. А мы страдаем от истощения!» Так что, уважаемый Иван Степанович, никакого одиночества на киче не встретить. Тюрьма — это растревоженный улей, или переполненный троллейбус, в котором открываются двери только контролерам из министерства юстиции. Кича переполнена обездоленными, а от них, от режима и заведенного конвойного порядка абстрагироваться, чтобы почувствовать себя в отрешенном состоянии, в грезах, в фантазиях, — почти невозможно. Позвольте разрушить вашу иллюзию: забудьте тюрьму. Это не тот дом мечты, который непосвященному представляется в воображении. Полное одиночество, уважаемый, можно найти лишь под кладбищенской плитой. Но это будет уже чужой, непознанный мир или антимир. Самое страшное в тюрьме, — как раз невозможность побыть в одиночестве. Всюду люди, инструкции, законы, контролеры, исповеди. Базар, базар, базар, разборки за каждой стеной. Агрессивность, ненависть вырастают в каждом до невиданных размеров. Вот почему так много насилия на киче, и потом, когда освобождаешься, на воле тянет тебя на злодейство. Убьешь кого-нибудь, и даже как-то чувствительно полегчает. Словно даже похудел, сбросил лишний вес. Можешь свободно вздохнуть, как баба после родильного стола…

— Глупый вопрос: не жалко?

— Если взглянуть на убийства 2007-го из 2107 года, то вся история покажется никудышно, не стоящей ни малейшего внимания, тем более осуждения. Все особенности сотрутся, будут выглядеть мизером, пустяком! Разве вам не все равно, в каком возрасте был убит Распутин? Или Петр Третий, муж Екатерины Великой? Или Петр Столыпин, Генрих Третий, или сын Людовика ХУ111, герцог Ангуленский и так далее? Кто вообще помнит об этих фактах? Кто убил, когда, зачем, за что? Правда, я прочел, что недавно в Москву приезжал потомок Дантеса, чтобы встретиться с правнуками Пушкина. Француз хотел обменяться теми письмами, чтобы вскрыть главный повод дуэли. Но наши старушонки отказались обсуждать эту тему и не приняли гостя. Смех! Кто готов осудить тех многочисленных убийц? Да никто! Почти каждый, услышав страшную историю прошлого, усмехнется или иронически чертыхнется. И все! Поэтому после мокрого дела я всегда спокоен. Я смотрю на свои преступления из далекого будущего и понимаю, что никого они не волнуют. Даже прямых наследников пострадавших, погубленных в третьем, четвертом, пятом и более далеких поколениях, — не задевает. Совсем никому до этого дела нет! Для убийства, преступления вообще лучший помощник — обдуманная теория. Если она найдена, рука не дрогнет. Ни один серийный душегуб никогда не пойдет на убийство случайного прохожего, не вписывающегося в навязанный сознанию алгоритм восприятия. Жертва всегда должна быть узнаваема, тайными нитями повязана с болезненными пунктиками сознания, вызывающими экстазы радости. Ведь перед этим самым вначале надо как следует порадоваться жертве, на мгновение влюбиться в нее. Обнюхать ее, запомнить, оставить в памяти! Неторопливо шагать за ней по следу, воображать предстоящий спектакль, логическую канву убийственных аргументов, а потом уже, после мокрогодела , в унылом одиночестве скорбеть, но в меру, по поводу содеянного и нетерпеливо ждать очередную встречу. О, это напряженное до безумия дело! Разве без высоких чувств возможно, сотворить подобное? Взять, например, самоубийство. Разве не самовлюбленный человек способен убить себя, если он в благом разуме? Тот, кто считает, что суицид это акт презираемых и отверженных, глубоко ошибается. Стремление к самоубийству преследует людей, у которых на мгновение разгорается абсолютная самовлюбленность. Жуткая, умопомрачительная страсть к самому себе! Вот вы как к себе относитесь? Если не боитесь в сокровенном мне признаться, тогда честно скажите — как?

— Я люблю себя, но без крайностей. Отмечаю собственные слабости даже с некоторым удовольствием. Эгоизм не вылепил из меня типа, который сходит с ума от понимания своей непреодолимой смертности. Если бы позволялось несколько раз умереть, я с большим удовольствием отходил бы по несколько раз на дню и оказался бы чемпионом по погружению в мир иной. Должно быть, чрезвычайно забавно умереть, чтобы появиться вновь.

— Я так и думал. Внутри вас живет самоубийца, — оживился Григорий Ильич. — О, это очаровательные люди. Впрочем, обычный глаз человеческий их никогда не различит. Но у меня такие способности есть. И я вижу его в вас. Чудной он, ваш самоубийца. Выглядит как будто спросонья, рассеян, даже вроде еще не до конца понял свое земное положение. Такой человек очень быстро принимает решение… И руководствуется им до самого финиша! Поэтому он и любопытен, и страшен, и интересен. Кажется, готов спросить: а почему ты, человек, решил вдруг вылезти из животного? Что, разве в нем тебе было хуже? Спокойствия ощущал меньше, чем теперь? Нынешняя среда оказалась менее агрессивна, чем прежняя? Скажите мне, у вас были уже попытки наложить на себя руки?

— Да нет, с чего вы это взяли? Чушь… — искренно удивился Гусятников. — Я ощущаю себя хозяином жизни, и подобные мысли не приходят мне в голову. Умереть я еще успею, а успею ли насытиться жизнью? Вот вопрос, который пока меня волнует…

— Странно, а мне сдается, у вас такие попытки уже случались. Правда, я не стану спорить, полностью доверяю вашей памяти. Но все же что-то такое у вас уже бывало. Вспомните, Иван Степанович. Поройтесь в прошлом.

— Да что ты пристал? Сказал же тебе, ничего похожего у меня не было.

Но тут на ум пришли несколько эпизодов, и Гусятников засомневался в своей искренности. «А действительно, что-то такое ведь уже бывало. Припоминается, что даже приятное возбуждение испытывал», — мелькнуло у него в голове.

— А что вы так рассердились и тут же вдруг приуныли, как будто что-то вспомнили? Ведь вспомнили же? — произнес Григорий Ильич еле слышно, и даже с каким-то соболезнованием.

— Ну да, да, вспомнил. Но это было все же несколько другое. Некий экстрим, случайный эпизод, желание пощекотать нервы, не более. А у тебя что, есть способность чужие мысли считывать?

— О, не заблуждайтесь Иван Степанович. В этих ваших эпизодах голос из подсознания призывал вас к суициду. Манил на яркий спектакль сострадания к собственной персоне. Это ведь обязательная интеллектуальная пища многих страждущих. Без нее существовать невозможно. Вот я, например…

— Не надо, не надо ничего рассказывать. Довольно жестокости. Я достаточно навидался картин расправы с людьми в «Римушкине». Поджаривать почти клокочущее сердце! Брррр! Угадываю твои надрывающие душу способности: через безумное отчаяние и беспредельную черствость пытаться сотворить инструментами насилия божественную красоту свирепости.

— О, господин Гусятников, вы забываете главное — в природной основе человека лежит звериная ментальность. Она приглушена внешними факторами, затушевана религиозными и светскими порядками, притаилась в шелковых нишах потребления. Отними у человека мишуру цивилизации, а такое может произойти в одночасье, и в нем моментально проснется хищник! Почему в тюрьмах, лагерях, казармах беспредел насилия! А театры военных действий? Вспомните Балканы, Чечню, Ирак — там насилие и жестокость чудовищны по формам! Человека держат в узде законы и погода. Без этих двух составляющих маска срывается и перед нами предстает чудовище.

— Погода? — с удивился Иван Степанович.

— Известно неимоверное количество случаев, когда люди, попавшие после кораблекрушения в малонаселенные места, начинали поедать друг друга. Или возьмите Кавказ, Урал, Памир — известны факты людоедства среди тех, кто заблудился в горах. А если непогода станет не эпизодическим, а повсеместным явлением? И поставит перед человеком вопрос: жизнь или смерть? О, человек на многое будет способен. Он в непогоду станет покушаться даже на самого себя, отрезая от своего тела куски мяса, не говоря уже о своих детях и родителях, которых начнет поедать, причмокивая. Кто съел известного капитана Джеймса Кука? Ведь не хищники, а люди! Вы же в «Римушкине» сами убеждались, на какие мерзости и жестокости способен человек. Для этого и затевали ваш эксперимент. Надо же, придумать такое! Зачем? Неужели за свою жизнь вы не смогли убедиться, что разбудить в каждом из нас зверя проще простого? И разум тут ни при чем, чувства сильнее, с ними не поспоришь. Достаточно только подбросить идею грядущей жизни, лишенной даже самого минимального комфорта, идею убогого существования в землянке, в лесу, без тепла, провизии, в агрессивной среде, — и девяносто девять с половиной процентов населения в одно мгновение явят свое звериное начало.

Тут Проклов безнадежно махнул рукой — дескать, о чем говорить, если все уже давно понятно. Потом отпил кампари, пристально взглянул на Гусятникова и равнодушно заметил:

— Неплохое пойло, но водка намного лучше!

Впрочем, он тут же вернулся к прежней теме:

— У меня самого возникало желание на шею веревку набросить. В себя-то я без ума влюблен с раннего детства, но жизнь больно тоскливая и сиротская. Так я был уже близок к кладбищенскому двору, как тут один старый каторжанин посоветовал мне весьма эффективное лечение. «От суицида можно избавиться лишь убийством. Выбери себе жертву, кокни ее, и от твоего болезненного наваждения след простынет. Да и вообще, чтобы желание наложить на себя руки больше никогда не возникало, не пытайся гасить в себе страсть кого-нибудь пришить. Как только понудишь себя остановиться и безвольно опустишь нож, так в сознании тут же возникнет желание удушить самого себя. Действуй, действуй! Иначе свидимся под могильной плитой. Мне уже немного осталось». Я так и поступил. И нисколько об этом не жалею. Ведь нет ничего более мучительного, даже унизительного, чем всей душой, чувствами и помыслами обожать человека, но быть убежденным, что он этого недостоин, ему грош цена, а его место на погосте. Может быть, чтобы избавиться от дурных наваждений, вам стоило бы на тот свет кого-нибудь все же отправить? Так, долго не раздумывая. Навязчивые химеры быстро исчезнут. Если прислушаетесь к моему совету, я готов помочь. Вы человек не молодой, сами в этом давеча убедились, рука, видимо, уже ослабла, а у меня силенки сохранились, на киче мускулы регулярно качал. Назовите жертву, проведем общую мозговую атаку, наметим, как решить эту задачку. Опыт в таких делах у меня значительный. Всегда готов поучаствовать.

«Что, он за мной шпионит?» — пронеслось в голове у Ивана Степановича. Возникло острое желание избавиться от общения со своим крепостным, и одновременно родился план, который должен был заинтересовать Проклова.

— Григорий, благодарю тебя за желание помочь. Скажи мне, ты вернешься в «Римушкино»?

— Как вам будет угодно. Надо ли возвращаться? Есть дело?

— В моем сейфе небольшая сумма денег, около шестисот тысяч долларов. Гуманитарии из седьмого барака, писатель и критикесса, задумали взломать металлический ящик, чтобы похитить деньги. В этой заурядной истории меня интересовал бы неожиданный поворот: стычка между профессиональным разбойником, то бишь, тобой, и представителями, так сказать, культуры. Референту своему я велю не вмешиваться, а просто по-тихому заснять все происходящее на видеокамеру. И останется ли Лапский нейтральным наблюдателем, или займет чью-либо сторону? А может пожелает поучаствовать в ограблении самостоятельно и поработать на свой карман? Вдруг, появится и некая четвертая сила, даже пятая. Ведь у меня в поместье разношерстная публика.

— Что ж поручаете мне охранять ваши доллары?

— Нет-нет. Поступай по своему усмотрению: хочешь защищай сейф, словно ты получил от меня такое задание, не хочешь — грабь его сам. Надеюсь, у тебя достаточно опыта. Делись с соучастниками, которых сам выбираешь, или пойди на дело один-одинешенек. Словом, делай, что душа подскажет. Мне лишь интересно лишь знать, кто и как себя поведет. Эти деньги — для меня невелика потеря, поэтому я не расстроюсь и не подам в милицию заявление о грабеже. Вся история останется в памяти как игра с самим собой, не более. Она убедит или разочарует в чем-то сокровенном. Если кто-то из вас поведет себя в этой драчке особенно оригинально, он будет в выигрыше; может претендовать даже на мою премию.

— Тот, кто спасет деньги? — отпил Проклов из третьего стакана.

— Вовсе необязательно спасать их. Премию получит тот, кто наиболее ярко выразится в этом грабеже. Я получаю наслаждение в жизни от совершенно неожиданных вещей. И плачу за удовольствие немалые суммы.

— Так я поехал. Ведь надо торопиться! — Григорий Ильич залпом опустошил последний стакан кампари и встал. В уголках его рта появилась самодовольная улыбка победителя.

— До свиданья! — глядя в сторону, бросил Гусятников. К нему пришла неожиданная мысль — раскрыть себя полностью в трансцедентальном ego.

— До встречи. Я уж подумал: «Перережу всех на мелкие кусочки, заберу деньги и начну новую жизнь. Шестьсот тысяч — подходящий старт для того, чтобы стать праведником! Воистину, ужасное есть предтеча прекрасного, а Россия — страна не для господства разума, а полигон разнузданной страсти!»

Григорий Ильич закрыл глаза, помечтал, порадовался чему-то, восхитился ожидаемому успеху и хотел было протянуть на прощание руку, но Гусятникова рядом уже не оказалось. Он исчез.

Был сухой, чудесный вечер, точнее, его вторая половина, и несмотря на поздний час публики в центре Москвы становилось все больше. Впрочем, Гусятников никого не замечал. Он отрешенно, стремительной походкой, шагал по Тверской в сторону бульвара. Мысли переполняли воспаленное сознание. «Надо закончить с когитирующим бытием (сноска: cogitatio— сознаниеИтал.) и полностью погрузиться в сенсибильный мир (сноска: sensibile — чувствительный. Итал .) Мое неистовство почти по каждому случаю, бурные страсти заманивают меня в чувственный мир. Но только лишь меня? А не весь ли российский люд тянет туда же, да что тянет, он почти весь уже именно там, и не одну эпоху. Где в современном мире живут по понятиям? То бишь чувствами? У нас! Кто беспричинно одаривает любовью местных предпринимателей в Куршавеле, Сант-Моритце, Ницце, Дубаи, в порте Черво? Казалось, платишь, притом большие деньги, так и сам жди благодарностей. Но нет, нашему брату недостаточно просто рассчитаться, оставить в кассе барские чаевые. Мы хотим осыпать иностранцев теплыми словами, экзотическими подарками с их же витрин, витиеватыми комплиментами их же авторов, приглашениями выпить их же самые почитаемые бренды — Вдову Клико, Ришар, Петрюс, Нобиле, — осыпать предложениями потрахаться задарма с нашими красотками, ругнуть российскую взбалмошную жизнь, национальную историю, будущие поколения. Да, странный я тип, вполне похожий, однако, на любого российского гражданина, считающего, что мораль необязательное приложением к физиологии. А интеллектуальное алкогольное, религиозное, социальное, половое начала согласуются самым замечательным образом. Уже много веков мы проводим в жестоком борении страсти с логикой, и всегда побеждает страсть! Так зачем мне быть революционером? Реформатором? Зачем строить жизнь, в основу которой закладывается разумное отношение к реальности? Не лучше ли полагаться на чувственное восприятие действительности? Разжиться высоким разумом не удалось, да и уже вряд ли получится, но есть огромные шансы проникнуться сентиментальностью, обогатиться переживаниями, сколотить целое состояние ощущений! Зачем нужен разум? Пусть будет страсть! Буйная страсть! Запал, пылкость, темперамент! Это же по-русски! И ничего другого не надо. Я должен не только принять власть всепоглощающих чувств, но обязан приспосабливать эту идею для самых различных своих надобностей. Если из меня не получился ни Паскаль, ни Кант, ни Леонтьев, может, выйдет тот исключительный Иван Гусятников, без которого человечеству будет трудно обойтись. Надо научиться собирать причудливые ощущения. Быстро и ловко, из страха, как бы не нашелся другой, у которого это получится намного лучше. В таком случае что станет со мной? Никудышным, никчемным созданием. Не позволю! Не допущу такого срама! Необходимо расширить рамки моего чувственного бытия. Ведь у русского человека мир чувств пользуется неограниченные преференциями.

Иван Степанович перешел бульвар, спустился по Малой Бронной, свернул направо и в том же самоуглубленном состоянии продолжил путь к Садовому. Здесь он спустился в подземный переход и вынырнул на улице Красина, по которой дошел до Тишинского рынка. Там свернул налево и стал спускаться вниз по Большой Грузинской. Перед входом в парк «Руставели» его глазам предстала странная картина: под фонарным столбом, то есть на хорошо освещенной части улицы, неизвестный молодой человек, не обращая никакого внимания на прохожих, избивал девушку. В первый момент Гусятников хотел было броситься на помощь, но его остановил какой-то странный смех жертвы. Избиваемая радостно выкрикивала: «Ой, еще! Еще! Какой кайф! Бей, бей, дорогой! Ты обещал до крови, а ее все нет. Где же она, Ле-ва! Ну, Лева, дай еще! Крепче! Ле-ва! Ле-ва!» Молодой человек мутузил девушку то левой, то правой рукой и, казалось, немного подустал. Иван Степанович усмехнулся и покачал головой: «Чего только не встретишь в нашей чертовой жизни! Поэтому мир то и дело мне кажется искаженным до неузнаваемости. Неужели так у всех? Или только у меня?» Он остановился и стал наблюдать за происходящим.

— Мужики, дайте девке по роже! Не ладонью, как Левка, а кулаком! Кулаком! Утешьте меня! Я кровь свою видеть хочу! — продолжала орать девица. Волосы у нее торчали в разные стороны, лицо покрыли свежие ссадины, правый глаз заплыл.

«Еще чего захотела, — скептически думал Иван Степановича. — Кто это станет колотить бабу ни за что, ни про что? Как эта мамзель вызовет меня на агрессивный поступок? Так что не жди, милочка, что я тебя по физиономии тресну. Не собираюсь я этого делать. Но почему она так настаивает на избиении?»

В этот момент к девушке подошел какой-то здоровяк и влепил ей в физиономию плотно сбитый кулачище. Мазохтстка рухнула как при нокауте.

— Чего это она вопила? — спросил мужик парня, приводящего свою подружку в чувство похлопыванию по лицу.

— Я и сам толком не знаю. Второй раз мы встретились. Вдруг стала упрашивать — избей меня, мол, избей.

— Так и я слышал. Думаю, так жалобно просит, что можно дать по роже. Чего же молодое создание изводить? Тем более женщину!

Собравшаяся публика безучастно уставилась на неподвижное тело девушки. Через пару минут девица пришла в себя, с трудом приподнялась, покачала головой, ощупала щеки и вспухшие губы, взглянула на пальцы, измазанные кровью. Разбитый нос сплющился, лицо потеряло следы женственности, но сквозь безобразную отечность, спекшиеся потеки крови и ссадины, она счастливо улыбнулась и стала расточать благодарности: — «Ой, спасибочки, мужик, здорово меня треснул. Хорошо! Здорово! Не кулаки, а рождественские подарки! Наконец, и кровь пошла! Кайф! Она такая теплая и липкая, я даже не ожидала. В прошлый раз холодная хлынула, а теперь как живая, и запах приятный. Дай, дай еще разок, не по-европейски, как Левка, а по-нашему! Мне нравится, как из глаз искры летят, звездный дождь льется, сознание пропадает, и безмолвно валишься скошенной травой. А кровь, словно антипожарная жидкость, заливает горящие губы, щеки, подбородок. Ух! Ух! Не щади! Всади в меня еще разок своей кувалдой! Ух!»

«Только русские способны на такие чувства. Ведь боль сопровождает нас на протяжении всей жизни! А может, тут и другое: врачевание души болью. Разве это не является национальной особенностью?» — подумалось Ивану Степановичу.

— Раз просишь, пожалуйста. Всегда стараюсь во всем помочь женщинам, — самодовольно заявил детина. Он заинтересованно осмотрел зевак, толпившихся вокруг, и опять со всей силы ударил сумасбродную любительницу тумаков…

Господин Гусятников отвернулся и пошел прочь. «Я встретился с совершенно незнакомым явлением, — рассуждал он про себя. — Нет, симптомы этой необычной страсти не мазохизм. Он сопровождает сексуальные извращения. Тут что-то другое. Почему до сих пор такое умиленное состояние я не испробовал? Нынче все стали увлекаться экстримом. Эта девица так поэтично рассказывала о своих ощущениях, когда ее избивали, что даже мне захотелось получить в рожу, и по почкам, и по спине, и в пах! Пах, пах, пах! Правда, можно без зубов остаться. Или для защиты капу вставить? Тогда пусть бьют. — „Чтобы кровь, словно антипожарная жидкость заливала горящие губы, щеки, подбородок!“ — вспомнил Иван Степанович слова избитой девицы. Человечество состарилось, одряхлело, потеряло и ум, и дух, поэтому ищет что-то новое. Кто знает, может, эта методика — веление времени: необходимо регулярно избивать самого себя, чтобы очнуться, осмотреться, убедиться наконец как убого каждый из нас выглядит. Какое он смешное и безобразное чудище»

На стыке Большой Грузинской и Зоологической улиц, ближе к Пресне, перед Гусятниковым возникли пожарные расчеты. Улицу загородила спецтехника, люди с брандспойжтами и сотни зевак. Огня и дыма видно не было, но шум и суета стояли немыслимые. Чтобы продолжить размышления в одиночестве, господин Гусятников юркнул в проем металлической ограды, успевший от времени расшататься и оказался на пустынной, слабо освещенной парковой территории. «В зоопарк попал, что ли?» — коротко мелькнуло в голове. Но Иван Степанович продолжил размышления: —«Я сам уже решился просить кого-нибудь избить меня. Не просто дать пощечину или ударить палкой, а накостылять как следует, чтобы кровь, словно антипожарная жидкость… Я даже готов поверить, что боль может открыть бесконечную привлекательность окружающего мира. Он достоин самых страстных домогательств. Как почувствует себя Гусятников при избиении? Начну я вопить, орать, звать на помощь, или стану умиляться, восторгаться ударами, нежиться болью? Как та молоденькая девица перед парком Руставели, буду просить: поддай еще, поломай мне кости, отбей мне печень! Или оглушу его своим „Остановись! Хватит! Невмоготу больше!“ Ведь я сотворен таким образом, что все новое, незнакомое мне хочется познать самому. Меня не страшат никакие осложнения и последствия. Деньги помогут всегда. Надо остановить кого-нибудь и попросить, чтобы надавал мне от души. Заплатить наперед приличную сумму, тысяч, пять, десять, — и можно требовать от него, чтобы проявил во время ударов по Ивану Степановичу дикую ярость, возмущение пролетария социальной несправедливостью, оскорбленные чувства рогоносца, заставшего любовника жены в собственной кровати, негодование бюрократа, не получившего взятку за помощь бизнесу! Бьющего в этом случае охватит самое свирепое состояние! Жаль, пока никто не встречается. Здесь вообще есть кто-нибудь? Или в ночное время зверинец пуст? Но должны же быть зоотехники, уборщики, смотрители, охранники. „Эй, люди!“ — закричал Гусятников. Никто не отозвался. Иван Степанович прошел еще несколько шагов и снова крикнул. На этот раз в ответ он услышал звериный рев. Пробравшись сквозь кустарник, русский богатей оказался рядом с большой клеткой. Незнакомый запах ударил ему в нос, а скрежет по металлу возбудил интерес. Гусятников сделал еще несколько шагов — и тут увидел огромного зверя. Хищник лежал на полу клетки и точил клыки о металлическую решетку. Два фронтальных фонаря хорошо освещали его жилище. Тигр был как на ладони. Его миролюбивый вид несколько смутил Гусятникова. Он ожидал увидеть звериный оскал, метание разъеренного зверя по клетке, но тигр спокойно постукивал хвостом и покусывал прутья.

— Что ты так равнодушен? Ведь перед тобой человек! Поприветствуй! Поклонись! Я способен тебя убить, а ты своим носом не чуешь этого. Вставай! К царю зверей пришел сам венец природы! Вставай!

Иван Степанович протянул руку через решетку и погладил зверя по пушистому лбу. Тигр не обратил на это никакого внимания, продолжая увлеченно заниматься своим делом. Гусятников взял его за скулы, положил руку на шею, погладил лапы. Зверь не реагировал. Гусятников даже возмутился. Он стал ходить взад-вперед в нескольких сантиметрах от клетки, покрикивая на тигра.

— Ну что ты за слюнтяй! Покажи свой нрав, зарычи, в конце концов, на меня, ударь меня лапой, оставь след когтей на моем пиджаке! Поколоти меня, разбей морду, отбей печень, расквась селезенку! Делай что-нибудь! Я хочу чтобы мне было больно! Больно! Понял? Эй, зверь, ударь меня! Я хочу испытать боль, страшную боль, хочу, чтобы по телу текла теплая кровь, как антипожарная жидкость. Ударь же меня, черт полосатый! Что, трусишь?»

Тут Иван Степанович подумал: «Как же он меня через клетку сможет ударить?»

Нервы Гусятникова напряглись, в горле пересохло, рульс участился, на лбу появилась испарина. Он стал лихорадочно искать дверь в звериное жилище и яростно дергать прутья. Рука наткнулась на висячий замок. Он был вложен в кольца, но не закрыт. Иван Степанович поднатужился, сорвал замок и со злостью отбросил его в сторону. Дверь клетки открылась, но тигр не обращал на это никакого внимания, что еще больше возбуждало Гусятникова. В этот момент его страсть достигла высшей точки. В истерическом исступлении он вошел в клетку и пнул зверя ногой, причем с такой силой, какую никогда дотоле в себе не обнаруживал.

— Вставай окаянный! Что лежишь? К тебе вошел я, покажи, на что ты способен. Попробуй сделать мне больно, я жду боли, боли! Я хочу восторгаться ею!

Бросая вызов зверю, Гусятников был ослеплен идеей, что страдание, невыносимая, нескончаемая боль, врачует душу русского человека.

Наконец зверь поднялся и грозно зарычал.

— Что, способен только рычать? Ты не мужик, баба! Баба! — закричал Иван Степанович. — На что ты еще годен, плюгавый кот! Мышей ловить? Да покажи свою силу, бармалей!

Он попытался еще раз пнуть тигра, уже занес ногу — и в этот миг зверь перекусил ее. Гусятников упал.

— Какая потрясающая боль! Какой восторг! Какое невероятное ощущение! — Исчезновение ноги удивительным образом потрясло все его сознание. Он захотел ударить зверя по морде, дескать, спасибо, дружище, что помог мне открыть что-то потрясающее. Разъярившийся тигр схватил его руку и с чавканьем прожевал ее без видимого удовольствия. Но Гусятников был еще слишком эмоционален, слишком крепок, чтобы лишиться чувств.

— А-а-а-а-х, — в невообразимом восторге закричал он, — как приятно, как великолепно, замечательно! Страдание для русского — живительный наркотик. Без него у нас нет ни настоящего, ни будущего. Боль для Ивана Гусятникова явилась открытием человеческого восторга. Почему я раньше не познал в полной мере это безумное удовольствие?

В знак восхищения он захотел головой слегка коснуться морды зверя. Но кости Гусятниковского черепа захрустели, переломились, глаза выскочили из орбит и запрыгали по полу, словно мятые мячи пинг-понга. Нижняя скула с обломленными зубами осталась с телом, а голова с шумом исчезла в пасти тигра.

Успокаивая желудок, зверь лениво походил по клетке, потом безразлично помочился на выплюнутые кости господина Гусятникова. Пару минут спустя он уже удобно устроился перед самой решеткой, словно мечтал понежиться под звездным московским небом.

Глава 19

Оглядывая посетителей ресторана «Пушкин», Виктор Дыгало обратил внимание, что публика в основном скучала. Посетителей осталось уже немного, и казалось, их ничто не интересовало. Уж очень невыразительно выглядели физиономии. «Да сейчас и время-то мертвое, ни день, ни вечер, чуть больше шести часов, — подумал архитектор. — Ничего типичного пока не увидишь. Подождем, я ведь специально час выделил взглянуть на шикерию. Что это за новое сословие? Публика скоро начнет прибывать». Виктор Петрович заказал бокал вина и вернулся к своим размышлениям. Дыгало вспомнился научный эксперимент. В искусственный пруд внедрялась хищная рыбешка. Через некоторое время в водоеме отмечалось быстрое увеличение ассортимента зоопланктона. И, напротив, достаточно удалить из него, например, морских ежей, питающихся водорослями, как разнообразие питательного материала довольно быстро сокращается. Иными словами, для развития в любой среде многообразия «биологической инфраструктуры» необходим хищник. Дыгало вспомнил это, на первый взгляд, противоречащее здравому смыслу наблюдение ученых, для того чтобы еще и еще раз убедить себя в необходимости радикально выступить против всего человечества. Но обрушиться на него не отъявленным мизантропом, злодеем высшей гильдии, а идейным сторонником качественного изменения самого гомо сапиенс. «Более трех миллиардов лет землю и океаны монопольно заселяли одноклеточные бактерии и водоросли всего нескольких видов. Почему это происходило? По каким причинам эволюция находилась в застое? Никакого движения за такой колоссальный период? С ума сойдешь! Один ген и все! Три миллиарда лет — и всего лишь один ген! Одна клетка! Да потому, что не было „хищника“, своего Дыгало, который стал бы трясти эти примитивные существа, питаться ими, мстить им, громить их! И вдруг он появляется. Некто Кембрий! Скорее всего, как две капли воды похожий на Виктора Петровича! И начинается великая атака на все тогдашнее население. Кембрий в борьбе с монополистами использует все виды оружия: от обжорства Гаргантюа до ломки телесной архитектуры госпожи Ольги Слуцкер. И эволюция началась! Мутации закрутились, закружились, понеслись создавать земных тварей. И уже многообразие вновь появившихся видов исчисляется тысячами. Самые разные, экзотические и тривиальные, они наполняют все среды обитания. Если проследить происхождение „эротического“ тела Ксении Собчак, то оно восходит к предкам, жившим пять с половиной миллионов поколений назад, к мушке-дрозофиле кембрийского периода. А „прародитель“ бесподобно красивых глаз Оксаны Федоровой — светочувствительное пятно на головке плоского червя времен палеозоя. История соблазнительной груди Анфисы Чеховой обращена к началу виллафранкского яруса плиоцена, а именно к молочному брюшку пятнадцатисантиметрового стегоцефала. А если проследить истоки собственной ненависти к человечеству, то ее импульсы доведут исследователей к самому многоуважаемому Кембрию».

К столику подошел мужчина с бриллиантовым перстнем. Не говоря ни слова, он уселся на стул и жестом подозвал официанта: «Принеси-ка мне рюмку водки „Большой“. Положи несколько черных оливок. Потом обратился к Дыгало: — Хотите уничтожить человечество? За что? Или это шутка? Ведь такое совершенно невозможно представить! Вначале я подумал, что у вас некий бизнес-план, даже заинтересовался. Я депозитник…

— Что это?

— Я удобно размещаю свои капиталы по банкам и прекрасно живу за счет процентных начислений.

— По-моему есть другой термин… Депозитник? Впервые слышу.

— Готов, впрочем, вложить деньги в высокорентабельный, но скоростной проект.

— Скоростной? Опять что-то новое…

— Утром инвестиции, вечером возврат капитала плюс дивиденды. Все очень просто, — довольный собой, депозитник усмехнулся.

— Простите, я не по этой части. Я вам уже говорил, бизнес совершенно чуждая для меня материя.

— Молодой человек, чем же еще можно заниматься в этой жизни? Бизнес, секс, гульба… Что еще? Немного политики, футбол… Ведь по-настоящему больше ничего человеку не надо. Некоторые еще играют в карты, в рулетку. Но я не люблю проигрывать, поэтому в казино не ходок. Живу спокойно. А вы? Почему хотите уничтожить человечество? У вас неприятности? — он отпил из рюмки и вдруг спросил: — А деньгами нельзя утрясти это дело? Они любые двери, если надо, раскроют нараспашку и закроют на сорок замков. Что надо-то? Расскажи о своих бедах, может, я свой интерес найду, тогда помогу тебе, сниму с крючка…

— В прозектуре пятнадцатой горбольницы группа заинтересованных лиц ищет спонсора. Некоему врачу Леониду Андреевичу Раздуваеву требуется финансирование его научной программы. Он надеется избавить общество от суперанималов и суггетеров, чтобы лучшие люди — неоантропы — смогли совершенствоваться. Есть француз, мечтающий о переделке всего человечества в автотрофные существа. Можете вкладывать свои капиталы в эти проекты. О их доходности я ничего не знаю.

— Кто такие суперанималы? Или автотрофы?

— Почитайте Диденко, замечательный автор.

— А вспомнил… Да-да, Диденко, суперанималы. Молодой человек предпринимательская практика еще раз убеждала меня, что одна и та же мысль, один и тот же проект приходят одновременно в головы десяткам людей. Довольно часто такое происходит даже в сжатое время. В один и тот же день, в одну неделю, ну, максимум, в тот же месяц. Не помню когда, но пролистывал я вашего Диденко. Оригинал! В кругу моих знакомых лет пять-семь назад мы не редко вспоминали его взгляды. Лучше признаюсь вам в симпатиях и антипатиях к человеку. Или вам не стоит говорить о симпатиях?

«Пусть выскажется, — подумал Дыгало. — В ресторане пока пустовато, а он сам представляет шикерию. Интересно послушать соображения о человеке и человечестве».

— Слушаю вас, пожалуйста…

— Хочу напомнить свое имя, на случай, если вы забыли. Меня зовут Влад Зипута. А вас?

— Виктор Дыгало.

— Весьма приятно. Итак, Виктор, не только вы ополчились на человечество. У меня к нему тоже претензии. Но не такие агрессивные, как ваши. Больше всего меня поражает, что люди являются единственным видом, который постоянно, на протяжении всей своей истории, практикует умерщвление собратьев, часто испытывая при этом даже благоприятные чувства, а нередко и аппетит. Что за странные они такие существа? Никакие законы не способны с этим явлением бороться. Первые примеры «биологической утилизации» мы находим еще у приматов. А последние — в красном терроре большевиков, у фашистов Гитлера, в этнических чистках грузин в Абхазии и разгуле национализма в бывшей Югославии. А Ирак, где ежедневно сунниты уничтожают шиитов и наоборот? Истоки этой адельфофагии (сноска: поедание себе подобных ) лежат в глубочайшей древности. Наши самовлюбленные далекие предки, развивались как вид, питающийся самим собой, и создали своеобразный биологический перпетуум мобиле. Жуть! Страх! Позор! У меня родилась своя, не очень научная, скорее интуитивная, гипотеза, как появился интеллект у человека. Хотите послушать?

— Любопытно.

Молодой человек подумал, что слова Влада подтверждают основной принцип развития — обязательное появления «хищника». «Поедание собратьев, — размышлял Дыгало, — укладывается в единую цепь эволюции вида. Ее скорости, многоступенчатой истории становления человека. Видовой феномен — в некий жур фикс съесть собрата служит залогом эволюционного долголетия людской породы. Лицемерному человеческому сознанию необходимо было какое-то чудо для объяснения своего не обремененного никакими нравственными нормами возникновения. Это культурное чудо было найдено в божественном „акте творения“. Таким образом, была воздвигнута глухая стена между прошлым и настоящим. И поэты стали писать оды человечеству, не желая вникнуть в реальную историю венца природы. В этом отражается ханжеская суть гомо сапиенса! Воистину человек исконно наделен самыми яркими чертами изощренного хищника и жесточайшего правителя. Поэтому он и развивался. Но пора с ним кончать!»

— На что охотился наш древний предок? — продолжал вальяжно вещать владелец перстня. — В эпохи когда жили животные гиганты? Да и можно ли назвать это охотой, если учесть, что кроме камня и дубины, наш пращур ничем не располагал. Так вот, они добывали кости! Да-да, кости! Но самое вкусное, что можно найти в черепе, в позвоночнике и в крупных костях — мозговая масса. Этого добра было обильно разбросано по всем уголкам тогдашнего мира. Вы спросите, ну и что из этого? Я не ученый, я занимаюсь бизнесом. И как деловому человеку мне известно, что если рыбу кормить веществом красного цвета, то ее внутренности станут красными. Если в корм свиньи добавлять голубой краситель, мясо животного станет голубым. Будем продолжать — и на сотом или тысячном поколениивнутренний цвет закрепится на генетическом уровне. То есть, чем бы вы в будущем ни кормили рыбу и свинью, их мясо будет красным и голубым! Теперь возьмем нашего предка. Он на протяжении сотни миллионов лет кормился мозгами самых разных животных, включая представителей собственной популяции. Мозг как биоматериал преобладал в его рационе. Согласен, материал был слаб — одно, скажем, два айкью. Но массы и времени было много! Отсюда мое твердое убеждение: именно благодаря этой пище онприрос мозгами. Сегодня мне не хватает опытного материала, межотраслевых знаний и профессиональных терминов, чтобы моя гипотеза звучала более аргументировано. Но я дал себе слово: как только потеряю интерес к женщинам, следующим моим увлечением станет наука. Опыты по изучению происхождения человека. Лет через десять-пятнадцать доводы в пользу моей версии будут твердо обоснованы. Что еще меня раздражает в человечестве — это его трупояденье! — Тут лицо господина Зипуты побледнело, напряглось, на гладкой коже обозначились морщины. — Ну, кажется, уже накоплен интеллектуальный потенциал, чтобы не забивать кур, гусей, телят, овец и не тащить их фурами за тысячи и тысячи километров, доставляя потребителю. В нас еще так много от первобытного человека, а это трупояденье — самый безобразный след из прошлого. Поражаешься, как же мы даже не задумываемся над этим проклятьем, радостно провозглашая на всех языках и континентах свою биографию. Но я не просто рассуждаю. Ныне я нахожусь в поисках талантливых биологов, физиологов и генетиков. Хочу начать с открытия экспериментальной лаборатории, чтобы затем построить гигантские заводы по выращиванию белкового материала, который кардинально заменит все отрасли животноводства. А то человек выращивает свиней или телят, дает им имена, заглядывает им в глаза, прислушивается к работе сердца, каждый день разговаривает с ними, а потом посылает на живодерню! Чушь! Чушь! Новый белковый материал не должен быть похожим на животных и птиц. Это будут белковые обои, рулоны, ковры, называйте как хотите. Например, обои Зипуты. Зипутские белки. Но с трупояденьем пора закончить. Навсегда. Пусть англичане едят островную птицу, голландцы — откормленных свиней, американцы «ножки Буша», а русские поставят на животноводстве табу. Как только человек избавится от трупояденья, он нравственно изменится. Облагородится. Проект «Зипутские белковые обои» потянет за собой новую технологию в переработке кожи, жиров, белков. Сэкономит сотни миллиардов долларов. Знаете ли вы, сколько углеводов в день ест свинья? Полтора килограмма! Или два с половиной центнера пшеницы за срок выкармливания. А ведь только в одной Голландии около ста миллионов свиней. Могу предположить, что во всем мире их не меньше пяти миллиардов. Промышленной птицы — более трехсот миллиардов, бычков и баранов — более десяти миллиардов. Если суммарно посчитать зерно, необходимое для выращивания мирового животноводческого ресурса, то посевных площадей Франции не хватит. Истощается земля, но куда большая беда — в генетической программе человека остается зверь! Есть и другой негативный полюс. Если посчитать, что каждая единица живности потребляет всего лишь полкиловатта энергии, то, чтобы вырастить и обработать эту массу изделий из мяса и птицы, необходимы как минимум три атомные электростанции. Так что запрет на трупояденье, не только качественно изменит человека, но сохранит окружающую среду, сбережет колоссальные природные ресурсы, даст значительный экономический и моральный эффект. А сегодня гордые европейцы оставляют после переработки коровы лишь одно мычание, свиньи — похрюкивания, а овцы — беканье и объявляют себя прогрессивным обществом. Я не филолог, но считаю совершенно непозволительным использовать слова «мясо» и «рыба» в торгово-кулинарной терминологии. Чьим мясом торгуешь? Свинина свежая? Да! Только что освежевал! Забил барана! Бери, пальчики оближешь! От таких слов жутко становится. Разве не лучше ввести новую лексику: белки земледелия и морские белки. Или белок под осетра, белок а-ля бее, белок а-ля му-у, а-ля хрю? Или еще более отвлеченно: белок тундры (олени, медведи), лесной белок (дикий кабан, лось, зубр), горный белок (овца, козел, тур)? В искусственном производстве белков можно учесть специфические вкусы и ароматы «оригинала» и навсегда попрощаться с трупояденьем. На прилавках магазинов и рынков будут выставлены исключительно белковые обои Зипуты! Готовь карман Влад Зипута! Но и это еще не все! Наша сексуальность меня тоже пугает, хотя я сам втянут в нее, как богатый москвич, чрезмерно. Энергию и время просто некуда больше девать. Секс для меня, что для других наркотики, алкоголь, политика, религия, спорт! А в основе этого — гиперсексуальность гомо сапиенс. Это единственный вид, представители которого способны трахаться со всем животным миром. Таких обитателей на планете больше нет. Почти во всех странах есть в уголовном кодексе статья «скотоложство». В тюрьмах можно встретить «развратных сожителей» птицы, скотины, зверя, даже насекомых… В этом отношении у меня тоже есть оригинальная коммерческая задумка. Она способна не только принести приличные барыши, но сократить враждебную людскую гиперсексуальность.

— Враждебную? Что вы имеете в виду?

— Чрезмерная сексуальность губит, калечит огромное число людей. Истерия, половое неистовство, поддержание тела в соответствии со стандартами обольщения, необходимость качественного изменения эротических форм при старении — естественной непривлекательности, неудовлетворенность отсутствием оргазма, поиск нового партнера, изнасилование, половые преступления часто доводят людей до безумия. Поэтому я хочу начать еще одно дело. Отыскать у животных ген половой страсти, адаптировать его для гомо сапиенс, а потом за приличную плату имплантировать всем желающим. Этим самым я начну разрушать людскую гиперсексуальность, приобретающую уже невиданные размеры. Гон, или течка, у людей, как у животных, будет длиться всего две-три недели в году и никак не больше. Назовем этот период временем сексуального уединения.

— Вы думаете, желающие найдутся? Вы же сказали, что секс для вас основное времяпрепровождение. Что вы станете делать, высвободив себя?

— Это спиральный бизнес. Параллельно с ним начну искать дело, заполняющее свободное время. Что это может быть? Пока не знаю, но убежден, найду. На женщин я трачу в год несколько миллионов долларов. Альтернатива необходима прежде все мне самому. Дело не в деньгах, экономить на себе не собираюсь. Но после двух-трех тысяч женщин начинаешь уставать. Хочется уже снимать партнерш без слов. Подошел, взглянул, понравилась, взял, увел, трахнул, отблагодарил! Без базара! А приходится-то почти каждой рассказывать о нюркиных ботах… Чувствую, что одной хочется, чтобы я был выше, — приподнимаюсь. Другая мечтает, чтобы я был ниже, — опускаюсь. Третья видит меня толстым, четвертая спортивным, пятая пьяным — напиваюсь. Они думают, что мы лохи. А я не спорю, более того, желаю, чтобы меня таковым считали. До самой постели приходится играть, лишь потом становлюсь самим собой. И тогда они уже передо мной на задние лапки становятся. Я вас не заговорил?

— Спасибо, любопытно. Вы зарядили меня ненавистью в несколько сотен тонн в тротиловом эквиваленте. Впрочем, если перечислять все людские изъяны, нам одного вечера не хватит. Представляете ли вы себе ваших невероятно могущественных конкурентов? Это вся эротическая индустрия, включая высокую моду, аэробику, парфюмерию, кино, телевидение, шоу и турбизнес!

В этот момент к столу подошел мужчина лет пятидесяти. В элегантных одеждах итальянских домов мод он выглядел по-спортивному бодрым.

— Привет, Влад, — дружелюбно бросил он, — не помешаю, если присяду?

— Бери стул, рад тебе. Знакомься, Виктор…

— Павел Забелин, — впрочем, руку посетитель не протянул, а, слегка улыбнувшись, сел.

— Вспоминали Бориса Диденко, — пояснил Зипута.

— Мастера опускать человека в дерьмо, — усмехнулся Забелин. — В такой чудесный день надо не о женщинах думать, а денно и нощно помышлять о доходах. Зачем вам Диденко? Для усиления эрекции? Сегодня его могут заменить сотни таблеток… — Дыгало показалось, что новый собеседник пытается произвести на него впечатление.

— Молодой человек испытывает ненависть ко всему человечеству. Пришел в ресторан познакомиться с ментальностью состоятельных людей. Видимо, желает собрать какой-то материал, усиливающий его и без того обостренные чувства. Или я не прав? Неправильно вас понял? — издал приглушенный смешок Влад Зипута.

Виктор Петрович промолчал, но глаза не прятал и пристально рассматривал своих собеседников.

— С твоих слов выходит, что молодой человек возненавидел бедность, а к богатству хочет еще присмотреться? Может, симпатия возникнет, понравится наше сословие, пожелает к нему примкнуть, стать активным членом. Ну что, смотрите на нас, задавайте вопросы, высказывайтесь. Бедность я сам ненавижу, в этом смысле хорошо вас понимаю. Аминь, аминь! Но есть три вида бедности. Бедность кармана, бедность ума и тотальная бедность. Какую из них вы больше возненавидели? Готов помочь вам подсказкой. У женщин бедность ума мне очень даже нравится. В этом случае они все в эротике, сексе, половые извращения становятся для них единственной отдушиной, позволяющей чувствовать себя человеком. А интеллектуальные беседы с дамами не способствуют эротическим фантазиям. После умствований с представительницами женского пола я становлюсь вялым, отрешенным, забываю о своем либидо. Меня тянет к выпивке, открываю бутылку за бутылкой и валюсь один-одинешенек на бочок с храпом. Поэтому я всегда ищу дуру — среди блондинок они чаще всего встречаются. «Познакомьте с дурехой, друзья! Меня занимает самая древняя, самая плотская, самая биологическая потребность — позвольте потрахаться, да так яростно, чтобы кожа слезала, как после сочинского загара!» — Вот мой излюбленный пароль общения. Конечно, мне известно, что многие богатые дамы так же поступают с бойфрендами. Они считают, что чем гуще на мужчине волосяной покров, тем меньше ума, зато половой страсти — в избытке. Одна приятельница рассказывает: «В партнеры я всегда выбираю бедного мужика. Везу его к себе на виллу, пропускаю через санитарный контроль — душ, сауна, экспресс-анализ крови. Позволяю осмотреть мои богатства с коварной мыслью — трахаясь со мной, он будет представлять, что владеет не только моим телом, но и моим имуществом. А в этом сладостном умопомрачении силы эроса возникают у него исполинские. Что другое можно пожелать себе самой после рабочего дня в сволочном русском бизнесе? Когда же он свыкается с богатством — ведь оно каждый час рядом, не возбраняется его трогать, брать на зуб, прижать к щеке, прикоснуться сердцем, — ему начинает казаться, что можно провести ночь на барский манер в ленивых сновидениях, и не одну, но и вторую… На третью я вызываю охрану и гоню его в шею. С обязательным наказом: „Дайте ему по башке, чтобы забыл мое имя и адрес!“ Работник хорош делом!»

— Интересно описали вы манеры своего сословия. Спасибо! А сколько надо иметь денег, чтобы оказаться среди вашей шикерии? — спросил Дыгало.

— Ежедневный доход должен быть не меньше трехсот тысяч долларов, — самодовольно ухмыльнулся Павел Анатольевич. — Но чтобы суверенность бросалась в глаза и ни в каких слабостях себе не отказывать, лучше, конечно, иметь полмиллиона зеленых в день. Если их нет, то плевать нам на кандидата в приятели. Ему никогда не удастся настежь открыть двери нашего сословия. Вы, например, мечтаете ли попасть в нашу тусовку?

— Пока не задумывался. Я вас плохо знаю. Впрочем, вряд ли. Что должно меня к вам тянуть? Подскажите…

— Внимание к вам всего общества. Нами интересуются, о нас пишут, нам завидуют, о стиле жизни слагают легенды. На обложках мнигих известных журналов наши портреты. Мы можем позволить себе все земные радости, — заблестели глаза у Павла Забелина.

— Это не моя стихия. Ваши соблазны устарели, а страсти сближают с животными. Как вы плюете на несостоятельных кандидатов в ваше сословие, так я чихаю на ваш образ жизни и прелести вашего бытия. Тьфу! Конечно, я мечтаю, чтобы человек в любом сословии исчез, исчез бесследно и навеки. А вы стояли бы в этой очереди одним из первых. И никакой пощады не получили бы.

— Он нас всех ненавидит, а ты ему о радостях жизни толкуешь, — вмешался господин Зипута.

— А что в этом случае вас связывает? Я застал вас за приятельской беседой.

— Хотелось понять, почему он мечтает уничтожить все человечество.

— Но это не метафора?

— Нет-нет, у него и план есть закодированный. Хотел выудить его, а потом подурачиться. Весь вечер со смеха катались бы… — Зеленый глаз Влада выпучился и побагровел.

— А вдруг это серьезно? Сейчас столько придурков по Москве носится с сумасшедшими идеями… Пусть убирается от нас этот изверг. О чем нам говорить? Такие темы меня не интересуют. — Эй, вы, как вас там, — обратился Забелин к Виктору Дыгало, — подите вон от нашего стола, из нашего ресторана, из нашей России. Ищите себя на Западе, там таких типов любят. Да прихватите с собой нелюдя Диденко. Вставайте, вставайте! Коля, Коля, — обратился он с требованием к метрдотелю. — Немедленно выведи этого типа из ресторана. Запрети пускать его сюда в будущем. Эта подпорченная ягода не из нашего сада.

— Ох, спасибо, спасибо, господа! Вначале зарядили меня ненавистью на сотни килограммов в тротиловом эквиваленте, теперь увеличили это число на десятки, сотни тонн. Но если меня вышвырнут отсюда, то ненависть от общения с людьми будет измеряться уже тысячами тонн. Из-за стола я самостоятельно не встану. Продолжайте оскорблять меня и пытайтесь силой вытолкнуть из вашего общества. Мне это так важно! Ой, как здорово было бы! Для этого я готов вас даже оскорбить: «Вы большой кусок дерьма, господин Забелин! Я вас ненавижу!» — Дыгало ухватился за стол с такой силой, что, показалось, он врос в него.

Забелин вытащил из кармана три стодолларовые купюры, передал их подошедшему охраннику и категорически потребовал: «Уберите этого мерзавца из ресторана. Сфотографируйте его рожу на мобильник, распечатайте снимки и вывесьте на входе. Мы никогда не должны его здесь видеть. В „Пушкин“ пора впускать исключительно с выпиской из банковского счета. Она должна стать чем-то вроде пропуска. Если желающий провести здесь время не имеет на счете восьмизначных долларовых накоплений — вход запретить».

Охранник подозвал на помощь коллег, и они вчетвером стали оттаскивать Дыгало от столика. Но дело оказалось непростым. Виктор Петрович тянул за собой стол, а ногой успел оставить несколько ссадин на лицах охранников. Один из них, получив сильный удар в печень, перекосился, схватил с соседнего стола бутылку минеральной воды и разбил ее о голову архитектора. Дыгало лишился чувств, обвисшие руки тут же были подхвачены охранниками. Они вынесли его через пожарный выход и, словно мешок мусора, бросили на помойку.

— Испортил настроение! Где ты его нашел? — Павел Анатольевич сплюнул в тарелку с орешками, заказанными Виктором Дыгало. — А хотелось сегодня вечером кого-нибудь снять. Тьфу! Принеси нам по водке, — повернулся он к метрдотелю. — Только из холодильника, с инеем. А эту гадость, — он указал на стакан, тарелку, столовые приборы изгнанного смутьяна, — убери! Протри все как следует! Чтобы духа этого типа не осталось. По молодости я бы ему по роже дал. А теперь что связываться… Лучшее место ему на помойке! Какие идеи на вечер? — обратился он к Зипуте. — Ты, брат, виноват передо мной. Знакомство с уродцем твоего ума дело. Так что думай, как вину загладить.

— Вечером у меня свидание с двумя красотками. Нет, не путаны. Кажется, студентки. Я их здесь снял. Не покидало ощущение, что пришли в «Пушкин» именно для этого. Сейчас отправились во МХАТ на «Гамлета». Пойдешь со мной?

— Как выглядят?

— Замечательно! Высший класс!

— К сексу готовы? Не желаю субботний вечер проводить в дискуссиях и ухаживаниях, а тем более в уговорах. Да — да, нет — нет!

— Так ты сразу и спроси. Твою зовут Настя. Очень хороша.

— А почему ты не ее выбрал?

Запута не торопился с ответом. Он поднял свою рюмку, молча чокнулся с рюмкой Забелина, которая стояла на столе, и выпил. Павел Анатольевич последовал его примеру.

— Сдался! Почувствовал, что она крепкий орешек. Ее подруга Ольга тоже неплоха, но с ней есть уверенность, что рассвет будем встречать вместе, — с грустью признался Влад.

— Так не хочется никого ломать. Ты думаешь, ее деньгами не купишь? Ведь думаешь, думаешь, иначе сам попробовал бы. Ты тот еще искуситель, ни от кого не откажешься. А вдруг — пасуешь. Интересно, что за такая девица Настя, если ты вдруг отказался присвоить ее. Непохоже на тебя, Влад. Заинтриговал меня. О кей, пойдем вместе, но долго ее уламывать не собираюсь. Что, от ста тысяч зелени откажется? Да такого быть не может!

— Откажется. У меня глаз ватерпас. Я в ней сразу увидел девицу ни на кого не похожую. Попробуй? Но мой совет — о деньгах ни слова. Спугнешь!

— Я без денег никого не трахал и трахать не собираюсь. Никогда не поверю, что моей стройной фигурой можно увлечься настолько, чтобы отдаться в первый же вечер, да еще и со скидкой. Я держу форму, но не для того, чтобы не платить или очаровывать, а для того, чтобы партнерше было комфортно! Она должна чувствовать, что трахается не с безобразным заплывшим денежным мешком, а с нормальным мачо. Тогда сама процедура выглядит соблазнительной! А женское желание просто потрахаться я воспринимаю как болезнь. Но с болезнью иметь дело нет никакой охоты. Так что или Настя возьмет у меня гонорар, или найду другую. Халява мне не нужна! Пойдем, глянем на твоих красоток!

На углу Камергерского и Тверской под дорожным знаком «Остановка запрещена» стояли два черных «Бентли». Постовой гаишник уже получил бакшиш и не обращал внимания на нарушение правил парковки, только мечтательно поглядывал на автомобили.

Между тем две подружки вышли из театра, заметили роскошные машины и направились к ним.

— Как чувствуешь себя? Не трусишь? — спросила Ольга немного рассеянно. — Интересно, кого он привел с собой? Если приличный мужик, то ты не начинай сразу фыркать. Мы ведь договорились.

— Пока все в порядке. Как поступить, если нас рассадят по разным машинам?

— Не смущайся. Перед совместным ужином неплохо приватно познакомиться с кавалером. Поедем в ресторан «Лазурный берег». Не против?

— Я там никогда не была…

— Отличное место. Не волнуйся, я буду рядом, пока ты сама не скажешь, что решила остаться с ним.

— Оль, не выключай мобильник. Мне так спокойнее. Столько дурных примеров видишь со всех сторон. В этом мире не знаешь, кому верить.

— Ладно! Веди себя смелее. С первых слов ты должна стать хозяйкой положения. Пусть выполняет все твои капризы. Мужчины любят подчиняться, или играть в подчинение надо лишь научиться управлять ими.

Когда молодые женщины оказались возле автомобилей, из них вышли охранники. Они открыли задние дверцы, и на Тверскую ступили двое холеных мужчин.

— Разрешите представить вам моего друга Павла. Талантлив, общителен, богат. Занимается строительным бизнесом на всем пространстве СНГ.

— Павел! — протянул Забелин руку Ольге, потом Насте. Подруги незаметно оглядели нового знакомого. — Молодые женщины искоса осмотрели мужчину. Аристократическая внешность, высокий, стройный, лощеный, модно одетый. «Ничего, совсем неплохо» — мелькнуло у Ольги. «Суховат, сдержан, несколько высокомерен», — решила Чудецкая.

— Какие планы? Чем займемся? У Олечки есть какая-нибудь идея? Или предложение Насти предпочтительней? — игриво поинтересовался Зипута.

— Едем на ужин в ресторан «Лазурный берег» на проспекте Мира. Других идей пока нет, — требовательно заявила Ольга.

— Прекрасно! Ольга, садитесь ко мне, то есть в нашу машину. У меня к вам доверительный разговор. А Настя поедет с Павлом, должны ведь они познакомиться. Согласны?

— Какая машина ваша, а какая Павла? — Ольга взглянула на Влада, и увидела, что он опять стоял на мысках. «Надо посоветовать, чтобы он каблук увеличил. В остальном мужик вроде ничего…»

— Это моя! Они действительно похожи! — радостно воскликнул Зипута. Охранник тут же открыл дверцу автомобиля. — Пожалуйста, устраивайтесь.

— Ну что, поехали? — обратилась Ольга к Чудецкой. — Давай, давай! — шепнула она ей, твой Павел совсем не дурен.

Забелин дал знак своему охраннику и галантно повернулся к Насте: — Прошу вас! — Он помог девушке сесть и лично захлопнул дверцу.

— Ну, как она тебе? — поинтересовался Зипута.

— Хороша. Даже не ожидал. Такой можно не сто тысяч, а больше предложить. Я должен ее трахнуть. Должен! И сегодня же! — разгорячился Забелин.

— Поехали. О деньгах ей ни слова, постарайся понравиться. Деньги могут предложить многие, а ты блесни интеллектом. Ты же много знаешь…

— Посмотрим, посмотрим! Скорей бы с ней в постель. Ресторан, ужин, болтовня… А у меня уже эрекция, брюки рвуться. Может, свернем в «Пекин», там шикарные апартаменты.

— Не дури, поехали в «Лазурный берег». Твоя машина идет первой.

— Это еще почему?

— Так Ольга распорядилась.

— Что ты так усердно под баб подстраиваешься?

— У каждого, старик, своя методика. Ну, поехали, поехали…

Постовой отдал честь и завистливым взглядом проводил автомобили.

Когда они выехали на Тверскую, Забелин приступил к светской беседе: — Не буду спрашивать вас о спектакле. Я не переношу театр. Шумно, ненатурально. Несколько лет назад заставлял себя ходить, но больше одного акта не мог высидеть. Убегал! Сбегал бы и раньше, но не хотелось поднимать весь ряд.

— А откуда вы бежали?

— Два раза с Таганки. Какое-то убожество пришлось смотреть до антракта. При первой возможности соскочил в театре Вахтангова, и в филиале Малого. Нет, Мельпомена явно не моя дама сердца.

— Спорить не стану, каждый вправе выбирать свое. Я тоже не театралка, но пойти на спектакль раз-другой не откажусь. Любовь требует времени, а когда его нет, то и любви, кажется, тоже нет.

— Это правда. А вы прекрасно выглядите! — «Начинается эта тягомотина, — уныло подумал он. — С ума сойдешь. Господи, как же сократить время между автомобилем и кроватью, между словами и делом? Я заплачу за ночь с ней двести-триста тысяч долларов! Только в постель! В постель! Какая у нее соблазнительная, спелая грудь! Чудо! Какие чувственные губы! Скорее бы в кровать!»

— Что вас занимает, кроме бизнеса? — спросила между нет Настя. — Или он поглощает полностью? — «А он прилично выглядит. Чувствуется, уделяет внешности должное внимание. С виду он образец успешного современного мужчины», — подумала Чудецкая. — «Но его банальный комплимент — „вы прекрасно выглядите“ — это от смущения или от небрежности». Молодой женщине было приятнее, если она производила впечатление не внешностью, а интеллектом.

— Я увлекаюсь живописью. У меня большая коллекция картин русских и зарубежных художников. Есть желание взглянуть? Не думаю, что ваши друзья забеспокоятся, не появись мы в ресторане. Совместный ужин можем отложить на следующий раз. Что за времяпрепровождение — ужин? Меняем маршрут? Вы можете выбрать себе любую картину…

— Спасибо за приглашение. Давайте все же обсудим этот вопрос после ужина. Я голодна. А моя подруга Ольга — большая любительница современного искусства, так что было бы несправедливо мне одной любоваться вашей коллекцией. Ольга на меня может обидеться.

— А зачем ей рассказывать? Пусть Влад ей показывает свою коллекцию.

— Простите, но я так не могу. Давайте повременим. Торопиться некуда. Может, моя подруга соблазнится другим предложением Влада. В таком случае я буду вправе принять собственное решение — ехать к вам сегодня или отложить знакомство с коллекцией на следующий раз.

— У меня в особняке повара. Ваш заказ я передам им по телефону, и к нашему приезду стол будет накрыт. Рекомендую французское меню: устрицы, дорадо, артишоки, овощи на гриле, виноградные улитки в пикантном соусе, спинку ягненка. В моем винном погребе можно выбрать марки на самый изысканный вкус.

— Спасибо. Не смею вас утруждать. Мы еще не настолько знакомы, чтобы я могла принять ваше предложение.

— Будьте проще! Зачем усложнять жизнь, и без того нелегкую. Поехали! Вам понравится.

— Вы принуждаете меня поменять приятельский тон общения на деловой. Это не ускорит наше сближение. — Ей понравились собственная категоричность и краткость. Она взглянула через стекло на проспект Мира. По нему в обе стороны неслись автобусы, тяжелые грузовики и легковушки.

— О кей. Как скажите. Едем в ресторан, — беспечно улыбнулся Павел Анатольевич. — «Разговор не клеится, — отметил он мрачно. Что еще предложить? Из какого арсенала? Я ведь научился лишь сыпать деньгами, и, кроме этого мастерства, в моем наборе почти ничего нет! Хороша девица, но долгоиграющая. Видно, придется вызвать в „Лазурный берег“ путану. Отлучусь с ней на часок, чтобы сбить эрекцию, а потом продолжу ухаживание. Да-да, так и сделаю. Можно в „Космосе“ номер снять или прямо в ресторане поиметь ее на подоконнике. Метрдотель получит свое и все организует. Экзотика! На подоконнике я особенно тащусь. Пот ручьями льется… Она стонет на всю улицу, а ты ее трахаешь и трахаешь. И сам от восторга стонешь… Мужики, бабы на улице слышат наши радостные вопли, завидуют. Самим невтерпеж… Решено, так и сделаю. Только вызвать надо кого-нибудь из новеньких. С этой красоткой Настей много времени придется потерять. Влад прав, что выбрал Ольгу. Настя действительно крепкий орешек. Но расколоть его можно! Чтобы сполна вкусить ее прелести, надо лишь запастись терпением. С этим у меня сложно, но надо приучать себя. Секс требует жертв».

— Отлично! Мы с Ольгой так и договорились! — у Чудецкой отлегло от сердца. Страх уже начал подкрадываться к ней.

«Лазурный берег» один из лучших ресторанов Москвы. Центральный вход был торжественно спокоен. У ограды блестел в первых летних сумерках позолоченный купол собора Пресвятой Богородицы. На клумбах росли гиацинты, лилии и анютины глазки, а по стенам заведения тянулись световые гирлянды. Ресторан был богато оформлен, украшен люстрами, канделябрами. Необыкновенные аквариумы, располагавшиеся по периметру, поражали ярким многообразием морской флоры и фауны. Три этажа разных стилей и кулинарных изысков всегда заполнялись. На втором этаже играли поочередно джазовые группы. Именно сюда направились пассажиры двух прибывших «Бентли». Впереди шла Ольга Пурга. В ее темных распущенных волосах сиял гребень, украшенный бриллиантами. Казалось, она сама готова была выйти на сцену, выхватить микрофон и исполнить что-нибудь из репертуара Эллы Фитцжеральльд. Когда Настя едва поспевавшая за подругой ступила в ослепительный зал, то застенчиво остановилась. Следом неторопливо вошел господин Зипута. Павел Анатольевич отстал, переговариваясь с кем-то по мобильнику.

— Ну, как твой? Что-нибудь предложил? — шепотом спросила Пурга, чуть повернув голову к Насте.

— Звал к себе на ужин. Якобы осмотреть коллекции картин.

— Супер! А ты что?

— Отказалась. Сказала, что это ты любительница живописи и обидишься на меня, если я без тебя приму приглашение.

— Правильно, правильно. А мне Влад предложил за неделю заработать сто тысяч долларов.

— Каким образом?

— Слетать с ним в Мексику на рыбалку. Сама понимаешь в какой роли.

— А ты что?

— Про себя я уже согласилась. Но пока держу стойку, хочу поднять цену. Имеет, гад, деньги, пусть раскошеливается. Вообще-то он неплохой мужик, только больше недели я не выдержу. Жутко грузит меня своей угодливостью. Для русской женщины это смерть. Вот, уже подарил гребешок с бриллиантами.

К ним подошел метрдотель.

— Чем могу быть полезен?

— Нас четверо. Хотим поужинать, — сказала Пурга.

— Прошу вас к этому столику. — Он протянул им меню.

Пока девушки изучали карту блюд и напитков, за стол сел господин Зупута, а пару минут спустя и Забелин.

— Официант! — бросил Павел Анатольевич требовательно. — Принесите нам все ваше меню: устрицы, икру белужью, рыбу, мясо, овощи, свежевыжатые соки всех видов фруктов, воду с газом и без. Из белого вина — Шабли, из красного — шато Марго 1999 года. Что забыли? Да, принеси обжаренных королевских креветок. Какие еще идеи, девушки?

— Я бы съела тонко нарезанный испанский хамон с дольками дыни, — улыбнулась Ольга.

— Слышал? Хамон с дыней! — бросил он официанту.

— А вам что, Настя?

— Я выберу из заказанного.

Через пару минут стол был заставлен блюдами.

Влад, Забелин, Ольга с аппетитом начали уплетать яства. Только Настя, положив на тарелку ломтик жареного баклажана, никак не решалась к нему притронуться.

— Настюша, почему не ешь? — удивилась Ольга.

— Пока не хочется. Вначале выпью вина. А потом… — в голосе Насти звучала какая-ьл робость.

— Пейте, кушайте, дорогие дамы! — перебил девушек господин Зипута. — Все для вас! Если не хватит, еще закажем еще! Все что душе захочется!

— Успокойся Влад, мы в состоянии сами себе заказать все что угодно. Прошу, не играй в богатея, угощающего бедненьких родственников. Захочет, — съест, но пока такого желания у моей подруги нет. Оставь ее в покое! — Ольга была восхищена своей независимостью и властью над мужчиной и в конце тирады рассмеялась своим звонким, неотразимым смехом.

Высокомерный тон Пурги несколько взбодрил Чудецкую. Впрочем, ее взгляд не стал живее.

Взяли первые ноты саксофонист и два гитариста — квартет заиграл блюз. Ударник ворвался в мелодию глухими раскатами, но саксофон заглушил их, погружая слушателей в сентиментальные мечты. Публика в зале по большей части продолжала чавкать, греметь тарелками и приборами. Время приближалось к одиннадцати — пику застолья. На лицах полупьяных посетителей отражались тайные страсти, сокровенные желания и борение чувств. Воздух пропитывался винными парами, ароматами снеди и эротическими токами. Хотелось жить красиво, вечно и богато!

К столу подошла цветочница, тоненькая девушка с россыпью веснушек на лице.

— Чем украсить ваше замечательное женское общество, господа? — у нее был нежный, негромкий голос.

— Принеси два букета бордовых роз, пятьдесят в каждом. — Павел Анатольевич вынул из бумажника пятьсот долларов и бросил их в корзинку с цветами. — Наши женщины должны ощущать неусыпную заботу кавалеров. Иначе они начнут поглядывать по сторонам в поисках новых ухажеров.

— Господин Забелин, — раздраженно заметила Пурга, — почему вы позволяете себе оскорблять малознакомых людей? Если у нас возникнет желание быть с другими мужчинами, то мы не по сторонам зыркать начнем, а просто возьмем любого понравившегося нам мужика. Таких, как вы, в ресторане полно, а женщин нашего калибра здесь нет. Думайте, перед тем, как говорить, — она даже побледнела от недовольства.

Господин Зипута наигранно съежился, изображая готовность к подчинению:

— Повелевай мной, красотка, как своим лакеем. — Смеясь в душе, он ликовал: «После первой ночи все будет иначе, дорогая».

«Вот сучка, я ее задушить готов! — негодовал про себя Павел Анатольевич. — Впрочем, может, она права. У меня нет никакого опыта общения с независимыми женщинами. Только путаны да сотрудницы. Надо вспомнить, как я снимал телок, не имея ни гроша в кармане. У меня тогда неплохо получалось. Сейчас обленился, отвык. Но приемы были эффективные. Чудецкую надо все-таки трахнуть. Хороша! Прелесть! А зипутинская девица как есть стерва!»

— Не злитесь, это вредно для здоровья. Скорее всего, я неправ, — обезоруживающе улыбнулся он. — Но, прошу заметить, таких кавалеров, как мы, тоже не так просто встретить. Так что вы заблуждаетесь. Заблуждаетесь, заблуждаетесь! — Он чуть повысил голос.

— Давайте лучше выпьем! — прижался к Ольге Зипута. — Завтра мы с Оленькой вылетаем в Мексику. Пожелайте нам счастливого пути! А мы хотим, — он обнял свою даму, — чтобы вам тоже было отлично. Рекомендую Маврикий. Там можно прекрасно провести время. Приглашай, Павел. Торопись! У тебя же собственный самолет. Можешь вылетать прямо сейчас. И Настя почти готова…

— К чему готова? У меня таких планов нет, — недоуменно оглядела всех Чудецкая.

— Не торопись, Влад, я тоже еще думаю! — Ольга приложила указательный палец к губам Змпуты. Я вообще запрещаю тебе говорить о Мексике. Пока!

— Анастасия, хочу признаться вам в своих симпатиях. — наклонился к Насте Забелин. Ни одна молодая женщина не производила на меня такого сильного впечатления. Я растерян. Потрясен. Пожалуйста, вы сами выбираете маршрут, и мы после ужина вылетаем или едем в любом направлении. Впрочем, не хочу вас торопить. Выпьем еще, пообщаемся, послушаем музыку, а потом решим. Рад, что у Ольги и Влада все получилось так быстро и замечательно. Их лица излучают счастье. Мечтаю, чтобы и ваше прекрасное лицо засветилось тем же восторгом. Уже через час, утром, через день, два — когда угодно. С вами отдыхаешь душой, вы прелесть, ваша скромность меня все более пленяет. У нас с вами нет и не может быть ничего невозможного! — Павел смекнул, что в подобных случаях необходимо обаяние. И умело пускал его в ход.

Чудецкая растеряно отпила глоток вина и взглянула на Ольгу. Та коснулась ее плеча и шепнула на ухо: «Обещала же наконец решиться! Замечательный мужик. Позавидовать можно. Подарков сделает на сотни тысяч долларов. Давай, Настя! Смелее!»

Чудецкая улыбнулась и, поцеловав подругу, еле слышно произнесла:

— У меня так быстро не получается. Не торопи. Да и уезжать мне через пару дней. Давай выпьем еще вина.

— Павел, налей девушкам красного. И выпейте с Владом за нас!

Все чокнулись. Павел восторженно пялился на Чудецкую. и его глаза выражали восторг.

Пурга опять прильнула к Настиному уху: — Мне надо с Владом мексиканскую поездку обсудить. Я буду где-то совсем рядом. Не зевай …»

Она взяла под руку Зипуту и повела его осматривать аквариумы. Они шли по залу, словно пара влюбленных или гордые супруги новорусского розлива.

— Дай людям поговорить, пусть освоятся, — командовала Ольга. — А мы пока обсудим детали наших временных отношений. Я люблю точность, обязательность и хочу обучить тебя этим добродетелям. Зеленый глаз Зипуты выразил при ее словах испуг, а карий — самодовольство. Непонятно было, о чем именно думал сейчас спутник Пурги.

За столом тем временем Забелин продолжал атаку соблазнителя: — Я все больше и больше влюбляюсь в вас, Настя. Вы бесподобное существо. У меня такого глубокого чувства к женщине еще никогда в не возникало. Согласен, что я тороплюсь. Но что мне сделать, чтобы привлечь ваше внимание? Я готов на все. Любая ваша прихоть, любое желание будут немедленно исполнены. Дайте приказ, укажите цель, начертите маршрут — я выполню, перевыполню любое ваше задание, каприз. Пусть за ним будет сумасбродная идея, фантазии снов, смутные впечатления подросткового возраста. Не молчите! Говорите, говорите. Ваш волшебный голос так волнует мой слух…

— Прежде всего, прошу вас, меньше пафоса. Вы довольно симпатичный субъект, и приятельские отношения между нами вполне возможны. Но без надрыва, спокойные и достойные. А вы смущаете меня своими признаниями через час после знакомства. Не надо спешить.

— Простите мою излишнюю пылкость. Но вы сами виноваты. Я себя не узнаю. Правда-правда. Вы красота во плоти, волшебный образ из моих грез. Какое-то безумие охватывает меня…

К Забелину подошел кельнер и что-то шепнул ему на ухо. Павла Анатольевича словно ударило током. Он вскочил со словами: «Я сейчас буду. Подготовьте комнату для переговоров». Потом обратился к Насте: — У меня срочная встреча. Важный контракт. Можете меня подождать? Послушайте джаз.

— Не беспокойтесь, я с радостью побуду одна. Дождусь и вас, и Ольгу с Владом. Пока…

— Прелесть! Очаровательное существо! Я скоро прилечу на крыльях любви. А на переговорах буду думать только о вас. Ох уж этот проклятый мир бизнеса, в котором сам себе не принадлежишь.

Он встал и быстро направился в сторону гардероба.

Чудецкая осталась одна. «Что он за тип? — думала она с грустью. — Слишком эмоциональная натура? Между нами разница лет в двадцать пять… Как осторожно надо относиться к непохожим на тебя людям. Чтобы не травмировать их, не ранить подозрением в неискренности. Если бы не его театральность, был бы вполне достойный человек. И можно было бы даже через день-два принять предложение провести вместе ночь. Такой трепетный, влюбленный, прямо поэт».

К Насте то и дело подходил кто-нибудь из посетителей, настойчиво приглашая ее на танец. Она отказывала, возникали нудные споры. Чудецкая вспыхивала и уже смотрела на гостей ресторана угрюмо и настороженно. Первый восторг улетучился. Глаза ее неприязненно блестели. Прошло минут сорок. Музыка закончилась. Настя стала озираться, ища Ольгу, но так и не нашла ее. Она подозвала кельнера.

— Вы не видели мою подругу?

— Вам лучше спросить метрдотеля. По-моему она с другом устроилпсь в отдельном кабинете. Вторая или третья дверь налево от гардероба. Впрочем, спросите у метрдотеля, он подскажет точнее.

«Как трогательно! Ольга дала нам возможность пообщаться с Павлом, — размышляла Настя. — Она надеется, что у нас все образуется. Не знает, что он на переговорах. Надо присоединиться к ним. Сидеть одной за столом в ресторанном зале неприлично. Мужики подходят и подходят. Не унимаются!»

Она решительно встала и огляделась. Метрдотеля в поле зрения не быор видно, и Настя направилась к гардеробу. Тут она свернула налево и приоткрыла вторую дверь…

Вначале она услышала тяжелое, неровное, дыхание, чуть ли шипение. Казалось, чей-то мужской нос готов был лопнуть от напора воздуха. Потом перед ней предстало дикое зрелище. На подоконнике сидела совершенно голая блондинка. Ногами она обхватила спину Павла Анатольевича, который швырял свой волосатый зад в ее сторону. Девица издавала громкие стоны стоны и шептала со свистом: «Люби меня… целуй грудь… Возьми меня, возьми! Еще, еще, еще… Ах, ох, ух…»

Чудецкая была до такой степени обескуражена, оскорблена и разбита, что легкая улыбка, с которой она открыла дверь, застыла болезненной гримасой. Казалось, даже воздух а комнате отяжелел, Хоть бери его в руки, лепи комки и бросай их в содрагающиеся голые тела.

Анастасия была жестоко уязвлена. Увиденное привело ее в панический ужас. Не помня себя, она бросилась вон. Выбежав из ресторана, Чудецкая подлетела к первой попавшейся машине, и с трудом выговорила свой адрес. Всю дорогу она просидела неподвижно. Ей открылась вся гнуснейшая нелепость случайного знакомства.

«Нет-нет, это в последний раз, — думала она дрожа как в лихорадке. — Больше никаких приключений. Наука, только наука. Пора признать, что с мужчинами мне не везет. Как он мог после таких восторженных слов… Ну, да и бог с ним! Я ведь обалдела не от его поступка, а от самой возможности именно так поступать. Да, в человеческой программе происходят коренные изменения. Или она всегда была подпорченной, а мне не удавалась с ней как следует познакомиться? Ужас! Ужас! Теперь смешно и горько! Интересно, как бы поступила Ольга? Вполне возможно, вышвырнула бы ту девицу вон и сама залезла на подоконник… Неужели таким надо быть человеку? Может быть, может быть, но упаси бог! Все-все, начинаю готовиться к отъезду. С главной мыслью: постараюсь быть снисходительной к любому человеческому проявлению. А теперь отключау телефон и попрошу Семена Семеновича отвечать, что меня уже нет дома. А сама складываю чемоданы, собираю литературу и готовлюсь к работе. Какое счастье через несколько дней уехать в экспедицию. В Африку, в Африку! Разве можно винить человека? Он такой, такой и все! Надо немедленно забыть этот нелепый эпизод. Но всегда помнить, что такое в человеке есть! Я не остановлюсь перед любыми мерами оздоровления и совершенствования гомо сапиенса. Научное решение есть, оно существует. Надо посвятить этому всю жизнь, и долгожданный момент обязательно наступит — человек генетически изменится к лучшему! Я в этом уверена! Ведь наука способна обновлять и видоизменять посевные культуры, которым несколько сот тысяч лет. Пришло время переделать самого человека!

Семен Семенович пытался заснуть. С самого утра он не находил себе места. То болела или кружилась голова, то падало давление, то снижался ритм пульса, подкашивались ноги, не было никаких сил двигаться, даже думать. Это было особенно невыносимо. Ведь поскандалить в собственной голове было для господина Химушкина наиприятнейшим занятием. После полудня ужасная грусть охватывала его, неизвестно по какой причине ныло сердце, словно он чувствовал приближение какого-то неожиданного злоключения. Впрочем, ничего особенного с ним не произошло. Он благополучно доковылял до дома и в девятом часу, не раздеваясь, улегся на кровать. Стояла полная тишина. День в столице выдался душный, и вечер не принес прохлады. К зною москвичи уже привыкли. Химушкину мерещилось разное, но разум ни за что не мог уцепиться. В конце концов Семен Семенович закрыл глаза, уверенный, что его одолеет сон. Но тут же открыл их опять. В голову неожиданно вползла скандальная, в чрезвычайных подробностях мысль, потом другая. И вот он уже погрузился в свое излюбленное состояние. «Странно, скоро шестьдесят стукнет, а любовного чувства так и не испытал. Даже на платоническую увлеченность меня не хватило. К жене какая-то тяга была, по потом все бесследно прошло. А ко всем известным людям я всегда относился как к конкурентам. Мне все казалось, что я смог бы что-то сделать лучше, надежнее, красивее, фундаментальнее. Особенно в науке. На Украине когда-то решил заниматься табаком и рапсом. Не просто эти культуры выращивать, а хотел изменить их наследственные свойства. Ведь что такое табак? Это однолетний кустарник. Я тогда один из первых обратил внимание, что в табачном листе самое вредное не никотин, как долгое время считали, а нитрозамин, канцерогенное вещество. Его присутствие даже очень незначительное, порядка тысячных грамма, чрезвычайно пагубно для здоровья. Нитрозамин развивается в стволе и листе табака, а стимуляторами его развития служат солнечные лучи и нитраты. Правда, он дает замечательные вкусовые качества, но сам очень опасен. Так вот, я разложил на молекулярном уровне несколько культур и обнаружил, что в шиповнике присутствует ген, препятствующий появлению нитрозаминов. Доказываю повсеместно, что сам никотин совершенно безвреден, даже предлагаю производить никотиновые конфетки — с 0,1 процента никотина, — чтобы снимать табачную зависимость у заядлых курильщиков. Для того чтобы получить разрешение на генетическое изменения табака, необходимо пройти бюрократические процедуры. Мне рекомендуют начать с Закарпатского института агропромышленного производства, расположенного в городке Берегово. Идея вязнет в столах чиновников, результат ноль. Недавно прочел в газетах, что в США стали разливать лимонад с ароматизатором никотина… А история с рапсом вообще уникальная. Рапс — масленичная культура, однолетка. В стручке сотни зерен, но их вес около 6 граммов. Колхозам ставят задачу повышать урожайность. Мой председатель просит: Семен, подумай, может, найдешь решение? Мне план выполнять надо! Тут я сработал еще быстрее. Взял семена гороха, определил ген, ответственный за рост стручка и размеров горошин. В эксперименте имплантировал ген гороха в рапс, а ненужный рапсовый ген удалил. Уже на следующий год я получил рапс со стручком не в пять, а в двенадцать сантиметров, и вес зерен стручка был не шесть, а тридцать граммов. То есть урожайность увеличивалась в пять раз. Если обычный рапс дает около четырех тонн с гектара, то генетически модифицированный давал бы 20 тонн с той же площади. Какой колоссальный эффект! Экономический рост! Мой председатель колхоза был без ума от радости! И что? Опять ничего! Более того, его уволили с работы с формулировкой: „За превышение служебных обязанностей, самоуправство и несанкционированные исследовательские расходы“. Бюрократы задушили и второй проект. Ось так людина боiться працювати з генетикою. После этого я вернулся в Москву. Стал шататься по улицам и скандалить в собственном разуме. Начал спорить с учеными, но лишь внутри себя. Вкус к жизни терялся, а дикая пучина перестройки, гласности, приватизации, начального капитализма все больше отвращала меня от реальности. Хотелось существовать в одиночестве, чтобы сберечь свою независимость. Именно в таком состоянии я пришел к категорическому выводу: человека надо менять, но только не с помощью генной инженерии. Я ярый противник человеководства. Предчувствую, что через три-четыре поколения генетики и евгеники начнут выращивать людей, как нынче производят скот. Тут я солидарен с одним американцем, утверждающим, что любые попытки евгеники улучшить человеческую расу путем генной инженерии будут быстро подавлены естественным приростом населения. Так что тут мало перспектив… Я также беспощадный противник клонирования. Кого клонировать? Жену или мужа? Представим, что жену. Через двадцать лет из клона вырастает точная копия матери. А „отцу“ только 40–45 лет. Кто может дать гарантию, что он опять не влюбится в свою первую любовь? И что эти чувство не встретит взаимности. Ведь между ними нет никакого биологического родства. А если наши русские богачи станут клонировать своих „стареющих“ жен, чтобы постоянно иметь молодую, но ту же самую жену ? В сухумском обезяньем питомнике в тридцатые годы прошлого века проводились секретные эксперименты по скрещиванию человека и обезьяны. Участвовали как мужчины, так и женщины. Одни добровольцы. Авторы проекта ставили локальные задачи: получить существо — донор для замены органов у стареющих большевистских вождей. Тогда ничего не вышло, проект провалился, руководитель был растрелян, а многие ученые бежали в разные концы коммунистической империи. Кстати, о беженцах. В последние годы Москва заселялась беженцами. Их потоки текли с всех бывшего Союза. А Бог словно помогал им — зимы утратили свою лютость, и перебиться без крыши над головой стало посильным делом. Тут я начал задумываться об изменении климата. В голову начали приходить самые интересные мысли. Год-два назад наше судно «Академик Федоров» впервые в истории исследования Арктики пересекло Северный полюс без сопровождения ледокола. Надо же! Ежегодно снеговая арктическая шапка уменьшается на десять процентов. Прошлое лето побило все рекорды, установленные с начала спутникового наблюдения. Зарегистрировано минимальное количество льдов между Гренландией и Ледовитым океаном. Наступление зимы с каждым годом отодвигается все дальше, большой редкостью становятся снимки прыгающих с льдины на льдину белых медведей. В таких условиях не праздный вопрос — выживут ли они вообще. Ведь медведи могут охотиться на тюленей только на льду, — состроил Химушкин гримасу. — Именно в зимнее время они накапливают калории. Но зима сокращается и может вообще исчезнуть. А темпы таяния ледников Арктики поражают воображение. Уровень воды во всех сибирских реках за последние годы значительно увеличился. Что это означает? Увеличение количества осадков в высоких широтах и уменьшение на засушливых территориях. Но самая большая беда ожидает Сибирь, зону вечной мерзлоты. Там зарыты сотни атомных бомб. В этом регионе содержится 500 миллиардов тонн метана, а он во много раз активнее углекислого газа. Что отсюда вытекает? Если хоть пять процентов этого метана попадет в воздух, то температура земной атмосферы поднимется на 10–12 градусов. А если десять или даже двадцать процентов… Ведь этот углеводород, кроме всех прочих неприятностей, способен образовывать с воздухом врывоопасные смеси. Кипит при температуре 164 градуса! А такая температура в будущем вполне возможна. Так что катастрофа и конец жизни неминуемы! Ведь уже в прошлом году около двухсот тысяч человек стали жертвами изменения климата. А температура поднялась лишь на два с половиной градуса! По прогнозам, до 90 процентов слоя вечной мерзлоты в нынешнем столетии растает. Граница мерзлоты сдвинется к Северу на сотни километров. Появится растительность. Солнечные лучи будут поглощаться интенсивнее, климат станет теплее, если не сказать жарче! Это приведет к таянию ледников Гренландии. Если ее ледовый запас представить в виде водного массива, то он окажется километровой толщины на пяти миллионах квадратных километров. Это больше чем площадь всего Европейского сообщества. Только тающий лед Гренландии увеличит уровень мирового океана до двадцати метров. А льды и снега Арктики, Антарктики, Сибири, Аляски при таянии поднимут уровень водной массы Земли на полторы сотни метров! — в голове Химушкина звучало возмущение. — Что делать? Как спасаться? Отвечу: надо слушать Химушкина! Я уже не раз размышлял над проектом спасения: выравнивание всех неровностей Европы. Но у Семена Семеновича есть и другие, более радикальные методики выживания. Я же предложил создать лабораторию по пересадке разума на жесткий диск. Это позволит каждому из нас жить почти вечно. Но кто к моей идее прислушался? Кто нашел время ее серьезно обсудить? Читал, что докладчик на Всемирном экономическом форуме в Давосе должен внести в кассу тридцать тысяч евро! Иначе трибуну не получит. Да-да, не пустят даже в зал заседания. Плати, а потом входи, говори, просвещай, спасай мир! Ты мечтаешь сохранить человечество, модернизировать его, а из тебя хотят вытрясти деньги. Как, а? — тут он презритльно хихикнул. — Жесткий диск избавит человечество и от опасности тотального потребления. Исчезнут экономика, производство, заводы. А ведь именно они отравляют атмосферу парниковыми газами. Нет потребления, нет производства, нет парниковых газов, нет СО2, значит температура атмосферы Земли становится нормальной. На планете можно жить! Не в биологическом, а в электронном, не подвластном времени статусе. На эластичном самопередвигающемся диске. И не только на нашей планете, а в любой точке Вселенной. Но как, где обнародовать мои научные рекомендации относительно будущего людей? Где мне взять денег, чтобы довести до мирового сообщества мою программу? В Давосе или в другой части мира? Даже за небольшую статью в российской прессе требуют деньги. Впрочем, их сегодня требуют везде, и даже без повода. Вывод тут может быть один — пусть дураки погибают! А мне сейчас, чтобы лучше понять механизмы переселения разума, надо срочно переместиться в красное тельце эритроцита и пуститься в путешествие по лабиринтам мозга. Необходимо быть готовым к практическим исследованиям для конструирования новой формы головы, то есть создать прообраз индивидуального носителя разума, или Химушкина в электронном варианте. Но с характерными личными особенностями, с памятью. Мне очень важно помнить, что я русский, а не какой-нибудь там испанец или швед. Главнейшая проблема длительной, даже вечной, работоспособности разума — это питание чипа С.С. Тут можно использовать идею немецкого ученого Стекера и его коллег, позволяющую утолить энергетический голод любого объекта или субъекта от легчайшего до сравнимого по массе с Землей или всей Солнечной системой. В основе идеи лежат черные дыры — галактические монстры с такой невероятной силой гравитации, что способны поглощать даже свет. В центре Млечного пути находится такой монстр, в сотни миллионов раз тяжелее Солнца. Но встречаются и миниатюрные черные дыры, которые в несколько раз меньше атомного ядра. Если с помощью ускорителя заряженных частиц столкнуть друг с другом ядра водорода, образуются черные дыры заданных размеров. При столкновении ядра они окажутся сильно сжатыми. Как раз из этой чрезвычайно сжатой материи ядра возникает необыкновенная гравитационная сила, и материя может преобразовываться даже в крошечную черную дыру, — лицо Химушкина обрело восторженное выражение. — Российский ученый Р. Гринберг хочет построить ускоритель, обладающий энергией в 30 тераэлектровольт. Это в 15 раз мощнее известного теватрона близ Чикаго. Стекер считает, что с таким ускорителем можно образовывать по миллиарду миниатюрных черных дыр в год. Значит, каждый житель Земли сможет использовать «черную дыру» для своих практических нужд. А согласно знаменитой теории Эйнштейна Е=мс2, крошечный аккумулятор может преобразовать материю в излучение, из массы сотворить свет или энергию. Достаточно бросить ядро водорода в черную дыру, и мы получим 10–15 высоко энергетических световых квантов. Во как! В результате абразивной обработки дыра снова возвращается к нулевому циклу и готова к следующему поглощению катализатором. Отработанные, никчемные мысли могут служить кормовой базой миниатюрной черной дыры. Это же перпетуум мобиле! Семен Семеновичу не нужна кухня, газовая плита, магазины, рестораны, витамины, урожаи зерна и показатели животноводства. Ему не нужна жена-стряпуха! Он существует сам по себе, вне потребительского рынка, вне биологических запросов. Квартира не нужна, арендаторы пошли к чертовой матери, а на доллары можно начхать! На стирку постельного белья и покупку новой одежды и обуви с удовольствием плюну со всей ненавистью Химушкина! — он всерьез распалился. — Но что получаю взамен? Наиглавнейшую возможность — все время предаваться скандалам в собственном разуме. Совершенствовать внутренний и окружающий мир. Жить не только в России, на Земле, а во всей Вселенной, в Галактике. Спорить не за кусок хлеба, не за дополнительный налоговый рубль, не за право бесплатной медицины, не за достойную пенсию. А ломать голову над проблемами мироздания. Вот мои постоянные устремления. Чтобы наличие таких взвимоисключающих противоречий, как бытие и смерть, канули в Лету! У человека должна появиться новая перспектива: бытие и самосовершенствование. Зачем нужна бесконечная многоступенчатость? Такой вопрос меня в тупик не поставит. Вселенная обладает неисчерпаемым богатством научных тайн. Кто должен их открыть и понять? Разве это не удел человека? Не нынешнего, конечно, а будущего, созданного по проекту Семена Химушкина. Теперь надо пробраться в собственный головной мозг. Пристально взглянуть на него изнутри, найти правильные конструктивные решения. Ведь он основной регулятор всех функций организма, направленных на приспособление к внешним условиям существования. А после введения новой конструкции для перезаписи разума сколько лишних, архаичных функций отомрет? Все инстинкты являются продуктами головного мозга: пищеварительный, дыхательный, кровеносный, двигательный, выделительный, половой, гормональный! На них уходит тысячи гигабайтов интеллектуальной мощности. А в один прекрасный день мозг освободится от всего этого и направит весь свой потенциал на развитие души и разума. Ох, сколько чудесного сможет он сотворить! Какие невероятные амбиции у него возникнут, над какими замечательными проектами он начнет работать, изменяя мир! Фантастика! Скорее бы наступило это великое время! — воскликнул Семен Семенович. — Итак, чтобы приблизить момент истины, я превращаюсь в клетку эритроцита и проникаю в медуллярную трубку мозгового ствола, имеющего три изгиба. На варолиевом мосту я осматриваюсь: куда двинуться дальше? Ведь путешествие задумано долгое. Обращаю внимание, что мозговой ствол отличается по структуре от спинного мозга. Его нельзя разделить на сходные по строению сегменты. Здесь серое вещество не занимает центральное положения, как в спинном мозге, а располагается в виде обособленных ядер, отделенных друг от друга белым веществом. Весьма существенная деталь для будущей архитектуры чипа Химушкина. По сильвиеву водопроводу поднимаюсь на крышу мозжечка. Отсюда открывается великолепный пейзаж: бугорки на четверохолмии, а книзу — стройные ножки мозга, ведущие к комиссуре, после которой открывается широкая панорама третьего желудочка. Через монроево отверстие попадаю в пучок Голля и в заросли особо чувствительных экстероцептивных волокон. Пробираюсь дальше. Лира Давида соединяет ножки свода, а через кору аммонова рога — два полушария. Дальше идут мозолистое тело, свод, зрительный бугор. Поверхность их покрыта серым веществом и изрезана многочисленными бороздами, делящими ее на извилины. А, — обрадовался Химушкин, — дошел до самого главного. Поэты и философы часто вспоминают извилины мозга. Именно здесь необходимо как следует осмотреться. Нужно ли они в будущем? Начнем с объема мозга. Я не смогу взвесить собственное серое вещество, но рискну предположить, что в нем около 1700 граммов. У Анатоля Франса мозг весил только 1017, а у Ивана Тургенева — 2012 граммов. Выходит, масса совершенно не свидетельствует о потенции разума. Надо вспомнить, что в состав серого вещества входит 81–85 процентов воды, около 7 — белков, 3,7 — фосфолипидов, один процент лецитина, столько же кефалины, около 0,6 сфингомиелина, чуть больше цереброзидов, около одного процента холестерина, 0,3 кислотнорастворимого азота и около 1,2 процентов разной золы. Ну, зачем, господа, вся эту муть на электронном носителе? Если учесть, что вода вскипает при температуре 90 градусов, а климат Земли меняется стремительно и в ближайшие сто-двести лет такие высокие температуры для современного человека станут вполне нормальными, или даже прохладными? Фосфолипиды, кефалий и лецитин растворяются, а кислотнорастворимый азот кристаллизуется. И мозг умирает! И вот еще что — прекращение снабжения мозга кислородом вызывает быстрое гликолитическое расщепление глюкозы и бурный распад фосфоросодержащих энергетических веществ, и мозг также погибает. Как он зависим от самых простых вещей, этот наш уникальный разум! — горько усмехнулся С.С. — Примитивный химический состав мозга объясняет причины прогрессирующей болезни Альцгеймера у людей старше шестидесяти лет. В этом случае мозг изнашивается, как моя развалившаяся обувь или пиджак, от старости поменявший цвет, и жизнь становится чисто биологической, как у примитивного животного. Нужен ли нам в здоровом теле слабый ум? И как с изношенным умом хотят прожить до 120 лет? А то и больше? Кто же будет возиться с людьми, у которых диагноз Альцгеймера с 75 до 120 лет? Это долгие 45 лет! Какие пенсионные или страховочные кассы согласятся взять на себя бремя материального содержания? Бюджет какой страны способен оплатить их растительное существование? Поставим и такой каверзный вопрос: можно ли позволить человеку бесполезное, чисто вегетативное прозябание? Если мы перемещаем его изношенный разум в электронную версию, то лично я ничего не имею против. А если он остается в прежней биологической одежде, то позвольте заявить категорическое нет! Нет! Кто должен отплачивать его бесполезное тление? Опять Иванов, Петров, Сидоров? Русский человек, наконец, должен научится считать. Если же я не успею перенести разум на электронный носитель, а, скорее всего так и будет, ведь мне уже шестьдесят, в стране необходимо срочно вводить эвтаназию. Как иначе быть обществу с таким неподъемным затратным грузом выживших из ума даунообразных старцев? Может быть, раньше они были олимпийскими чемпионами, главными режиссерами Ленкома или Таганки, министрами по налогам, даже губернаторами, но ум обряб, скомкался, химический коктейль стал олифой, и они даже не в состоянии вспомнить самих себя. Альцгеймер доказывает эту клинику! А если в их количество приблизится к 50 процентам населения? У Химушкина, например, амбиции — метаться не только по России или по планете Земля, но и витать по всей Вселенной, и не десяток лет, а целую вечность. Так можно ли воду и цереброзиды нести в себе на такие дальние маршруты? Поэтому чип интеллекта С.С. будет не более 50–70 граммов. Этого вполне достаточно. Да, Да! Теперь передо мной предстали центральные извилины и верхние теменные дольки, образующие анализаторы общей чувствительности. На их высших точках расположены чувствительности нижних отделов туловища и нижних конечностей, а в нижней части проецируются рецепторные поля головы верхних участков тела и верхних конечностей. Вот и гиппокамп. Здесь находится анализатор вкуса и обоняния. Эти чувства тесно связаны. За них отвечают наиболее древние части мозга. Тут возникает резонный вопрос: что необходимо перенести на электронный носитель, а от чего нужно наотрез отказаться? Конечно, температурные, болевые рецепторы лучше сохранить, а осязательные, половые, вкусовые оставить за бортом проекта. «Я люблю вкусно поесть!» — такого примитивного желания у будущего человека никак не должно быть. Оно варварское! Если я слышу такое выражение чувств, мне хочется дать человеку по физиономии, — мучительное сочувствие к самому себе вызвало у Семена Семеновича жалкую гримасу. — Или сексуальность! Боже упаси такой звериный груз передавать новому виду! С сексом и эротикой надо навсегда проститься! И в этом нет ничего личного. Дескать, Семен Семенович по своей надуманной причине отказывался от интимного общения с женщинами и эту личную фишку хочет передать своему будущему прообразу. Задумайтесь, сколько бед несет это вульгарное чувство. Нужно ли перечислять? Насилие, измена, самоубийство, извращения, потребительский соблазн, подкуп, наговор и т. д. Брррр! Крики, вопли, истерики, стоны. Секс — это животное безумие! — высокомерно выкрикнул он. — Разве этого заслуживает разумное существо? Почему оргазм не вызывает музыка Бетховена, Чайковского, Шостаковича? Чтобы оценить человека, надо взглянуть на его сексуальные связи и извращения. В том что человек не продвинулся в своем совершенствовании, качественном обновлении, необходимо винить прежде всего сексуальность. А сущность наших правителей, нашей русской ментальности — это прежде всего ущербная или избыточная половая национальная составляющая. Ведь власть над человеком, что глубоко в нашей сути, восходит к сексуальным чувствам. Однозначно, будущее существо сексуальных ориентиров уже не получит! — Тут Семен Семенович презрительно ухмыльнулся. — Теперь вглядываюсь в медиальные поверхности полушария, связанные с такими явлениями как сон, эмоции, мотивации поведения, корысть, обоняние… Ученые обозначают их общим понятием «лимбическая система». Сон и эмоции лучше оставить, а все остальное забыть напрочь. О, забыть надо многое. Каждый из нас состоит из более чем трех триллионов клеток. Даже жуть берет! Представляете вопрос: «Вы кто такой?» И ответ: «Я существо, состоящее их трех триллионов клеток!» Как, а? Страх! Ведь совершенно невозможно управлять такой армадой, да к тому же у каждой клетки свои функции! Гордость! Упрямство!.. Ужас! Ужас! Зачем такой лишний товар — или лучше сказать мусор — тащить в будущее? Доказательства? Достаточно вспомнить историю эволюции, чтобы прийти к выводу: она развивалась не от худшего к лучшему, не от простого к сложному, не шаг за шагом, а от поминок к поминкам. Череда бесконечных похорон характерна для всей истории развития материи. Поэтому в моем проекте необходимо заложить самые радикальные меры. Достаточно к 46 хромосомам добавить лишь одну универсальную, позволяющую существовать новому виду в материи любой формы, чтобы навсегда попрощаться с чудовищной биологией. Окончательно выскочить из нее, о чем я уже давно мечтаю. Выбросить ее, как хлам, на свалку. Особую неприязнь вызывают у меня пенис, внутренности и задница. Ее каждый раз приходится смазывать одеколоном, чтобы дурно не пахла. Брррр! Так что нет и не может быть каких-либо весомых аргументов, чтобы спорить со мной о проекте чипа Химушкина! Это единственно правильный путь сохранить человечество, более того, совершенствовать его таким образом, чтобы оно по — настоящему стало хозяином мира. Необходимо немедленно приступать к этому замечательному плану. Завтра же надо продолжит переговоры с Мишелем. Он должен найти капитал для оснащения научной лаборатории. Французам надо лишь платить, платить щедро, а спасение человечества Семен Семенович берет на свои плечи. Ой, скорее бы переродиться в электронное существо!» — восторженно и мечтательно выкрикнул он.

Пафос господина Химушкина начал медленно спадать, мысли растекались, дробились. Душевное томление отступило, скандал в сознании утихал. Он по — ворочался на кровати, ища удобное положение. Не вставая, сбросил обувь и накрылся простыней. «Надо чтобы во сне открылось второе дыхание скандальчика, очень хотелось бы! Необходимо менять мир и его самого массового обитателя! Медлить никак нельзя!» Тут его стала одолевать зевота. Химушкин потер несколько вспухшие веки, нажав на пульт управления, выключил свет, положил под голову ладони, зажмурил глаза и, учащенно дыша, засопел.

Через несколько минут он уже спал.

Виктор Дыгало очнулся в куче пищевых отходов. Множество крысиных глазок без малейшего стеснения разглядывали его. Было липко и грязно. Смрад вызывал удушье. Молодой человек попробовал встать, но ноги и руки тонули в рыхлом месиве. Пришлось выползать, а уже потом подниматься. «Грызуны принимают меня за своего, даже не шелохнулись! — усмехнулся Виктор Петрович. — Где вымыть руки, лицо? Я чумазый, вонючий, сам себе противен». Он вышел на бульвар, минул ресторан, даже не взглянув на него, и двинулся к Тверской. Когда понял, что найти колонку воды или туалет в этом месте не удается, присел на краю тротуара и стал протирать руки дорожной пылью. «Хоть липнуть перестанут». Дыгало прошел магазин «Арарат», свернул направо и задумчиво направился в сторону мэрии. На углу Большого Гнездниковского переулка его ногу вдруг придавил чей-то тяжелый ботинок. Дыгало поднял глаза. Перед ним стояли двое милиционеров, один из которых и наступил ему на ногу. «В чем дело?» — удивился Виктор Петрович. — «Откуда такой замухрышка на вечерней столичной улице? Ты из помойной ямы? Из очистной канавы? Пьян? Отвечай!» — пронзительным взглядом милиционер уставился на архитектора. — «Нет, господа, не пьян». — «Документы… Кто ты такой?» — продолжал тот, кто припечатал к асфальту ступню Дыгало. — «Москвич, русский, направляюсь домой». — «Паспорт есть? Каждый может назвать себя москвичом». — Ему было около тридцати лет. Высокий, крупный, широколиций, с бесформенным боксерским носом и тяжелым подбородком. Говорил сильным, глубоким голосом, немного окая. — «Паспорта с собой нет, но я живу на Дмитровком проезде, дом 20, корпус один…» Договорить ему не дали: «Хочу видеть документ, подтверждающий твое заявление». — «В таком случае придется направиться ко мне на квартиру. Паспорт большой, тяжелый, в каком кармане летней одежды его можно носить? В это время года я всегда хожу без документа!» — «Пройдем в отделение». В этот момент второй милиционер направил на Дыгало автомат Калашникова. «Иди, не сопротивляйся, а то прикладом по башке получишь!» — бросил свирепо второй . — Он был моложе напарника, но без знаков отличия. Вытянутое лицо напоминало овечью мордочку, а длинная шея и светлые глаза придавали парню какую-то комичность. — «Мне недосуг с вами по отделениям гулять. Дайте пройти. Вот вы, судя по выговору, не москвич, — обратился он к тому, чей ботинок продолжал стоять на его ноге. — Вы приезжий, а я местный житель! Давайте разойдемся…» — попытался улыбнуться Дыгало. «Слышал? Следуй за нами! При сопротивление тут же наручники наденем! А в отделении рожу разобьем», — первый милиционер скрутил Дыгало руку и потащил его за собой. — «Я же не сопротивляюсь, руку-то отпусти», — отчаянно выкрикнул Виктор Петрович. «Следуй, говорят, за нами. Малейшее неповиновение — обвиним тебя в сопротивлении власти. Тут уже срок! Понял?» Дыгало промолчал. Первый милиционер отпустил скрученную руку и пошел рядом с ним. Второй подпер спину дулом Калашникова. — «Вонь от тебя кислая, гадкая. Что, на помойке живешь?» — бросил с презрением первый . — «Ага, бомжи все там ночуют! Их дом — улица. Но чтобы так воняло? Ты не в дерьмовой яме побывал? — ухмыльнулся второй , прикрывая пальцами нос. — Скажу я тебе, Сашка, — обратился второй к первому , — хоть вонь невыносимая, но больно знакомая. У нас в селе на каждом подворье в свинарнике такой же запашок стелился. Мне даже казалось, что свинья лишь при таком мерзком смраде в весе прибавляет», — вспыхнул он неожиданно. — «А у нас в деревне и свиней-то не было. Я только в армии на второй год службы после сержантского звания свинину попробовал. Хороша еда, да не часто ею баловали. А у вас как?» — с какой-то грустью спросил первый . — «А в нашем доме лишь птица была. Да отец рыбу с реки таскал, правда, чаще не рыбу, а рыбешку. А если кто скотину или свиней забивал, то везли прямо на рынок в Вологду. Наличку хотелось видеть. Других-то источников нет. Я и в армии ее не попробовал. А сейчас, когда мясо ем, то без понятия, от кого оно. А зачем интересоваться? Я ведь на вкус не смотрю, кусками заглатываю. Мне что картошка, что мясо, что макароны, что гречка — все на один вкус. Мне бы желудок утихомирить, чтобы песни не пел. А то с голодухи иногда так забурлит, что тошно становится». Он обернулся к Дыгало: «А ты, бомж бесполезный, торопись, нам еще парочку таких беспаспортных оборванцев для плана в отделение доставить надо. Давай, давай, поторапливайся. Тебе-то на нарах спать все лучше, чем в навозной канаве…» — «Где они в Москве только помойки находят? — удивился первый . — Вроде в городе все цивильно, а от этого такая жуткая вонь…» — «Давно известно, свинья свою лужу всегда найдет!» — поддакнул второй .

У входа в отделение милиции стояли несколько офицеров. Они смотрели друг на друга отсутствующими взглядами, казалось, ничего, кроме злобного безразличия, не испытывая. Когда двое постовых подвели задержанного, один из офицеров, с красной повязкой на рукаве кителя, мрачо заметил: «Что за гадкое чудовище вы доставили? Несет как из помойной ямы. Этого чумазого я в отделение не пущу». — «Что ж нам с ним делать? При нем никаких документов. А согласно поставленной перед дежурством задаче…» — «Брось, сержант, говорю, не пущу, — с досадой бросил офицер. — Точка! Ты хочешь, чтобы у нас тут все дерьмом пропахло? Начальник и вас, и меня прогонит к едрени фени! Столько денег вложили в ремонт. А женский коллектив? Разнесет меня на куски как изверга. На свои крема и парфюмернию они тратят две трети зарплаты. Не пущу!» — «А без приказа его отпустить мы не имеем права! Прикажите — и пусть опять шагает себе в яму!» — предложил первый . — «Тогда берите швабру, щетку, ведро воды, жидкость для мытья, заведите его за угол и мойте. Когда просохнет, передам его дознавателю. Не раньше. Убирайте его! Да побыстрее!» — раздраженно прокричал дежурный. «Как приятно слышать, что человек для них ничто. Ноль, дурнопахнущая материя, — пронеслось в голове у Дыгало. — Я готов поклясться, что на всю жизнь останусь ярым противником всего человеческого!» — «Пошел, пошел за угол», — второй прикладом подтолкнул Виктора Петровича. «Искал воду, чтобы помыться. Сейчас станут драить меня шваброй. Любопытно! Я для них — пол загаженного туалета! Заваленный нечистотами унитаз. Среди гомо сапиенсов каждый может считать другого кем угодно — от куска дерьма до слитка золота. Но чаще всего на устах все же дерьмо! Унизить ближнего, оскорбить — это так по-людски! Браво! Меня и эта их манера воодушевляет на радикальный поступок!» — подумал молодой человек и покорно завернул куда ему указали.

Второй поставил Калашникова к стенке здания, на дуло повесил фуражку, засучил рукава форменной рубахи, подвернул брюки и вошел в здание. Первый остался с задержанным. «Тебя теперь мыть придется. Или сам справишься?» Дыгало не ответил. А молчание раздражало сотрудника правопорядка. «Я так и думал, преступники все лентяи. По нашей ориентировке ты похож на вора мобильных телефонов, грабящего одиноких женщин. После стирки следователь тобой займется. На два-три года пойдешь в колонию. Как, а?» — с издевкой спросил он. Виктор Петрович промолчал. Тут появился второй с полным набором уборочного снаряжения. В ведре было разведено моющее средство. «У нас мало времени, — бросил он первому. — Нам велели идти к Думе. Там намечается какая-то ночная акция. Эй, сука, закрывай глаза! — с ненавистью гаркнул он на Виктора. Второй, не мешкая, намочил швабру в ведре и начал с головы. Потом перешел на одежду, брюки, ботинки. Он тер молодого человека очень старательно, как матросы драят палубу. Временами впадал в раж. То три минуты тер левое ухо, безудержно хохоча. То истязал дыгаловский зад, то нос. Дыгало все было нипочем. «Может, он захотел мозги мне промыть? — презрительно думал архитектор. — Чтобы любовь к человечеству проснуласт! Напрасный труд! У тебя ничего не выйдет! Впрочем, они как-будто знают о моих планах. Моют прямо как перед смертью! Поэтому меня эта церемония нисколько не раздражает. Я бы сказал, даже немного веселит». — «Ну, что сержант, по-моему, все о, кей! Мы его выскоблили как в стиральной машине. Я подпишу ордер на задержание и сдам дежурному. А потом двинем к Думе. Демонстранты обычно чистые… Надеюсь, ночью не придется работать со шваброй». — «Вы подождите, пока он высохнет! — нахмурился помощник дежурного. — У меня лишних людей нет, чтобы его на просушке охранять!» — «Это твои проблемы, мы вам задержанного сдали. А теперь у нас задача охранять Думу. Ты понимаешь, какое это поручение? — усмехнулся первый . — Так что пока!» — «Постой, а где задержанный?» — «Весь мокрый стоит за углом офиса». — «Как он, не сбежит?» — «Бог знает, вроде смирный, только к нам он уже никакого отношения не имеет. Мы сдали задержанного! И ушли!» Помощник дежурного выбежал за угол. У замызганной скамейки одиноко стоял молодой человек. С него стекала вода, пузырьки мыльной пены бесшумно лопались в теплом вечернем воздухе. — «Сколько тебе еще сохнуть?» — строго спросил помощник дежурного. Виктор Петрович не ответил. «Как минимум часа два, — прикинул милиционер. — Пусть сохнет, куда денется. Забор, правда, невысокий…» — «Обещаешь, что не сбежишь? — опять обратился, повысив голос к Дыгало. — Ведь все равно поймаем. Тогда тебе башку разобьют… Вроде спокойный, даже какой-то контуженый».

В этот момент раздался резкий телефонный звонок. Помощник дежурного побежал в офис. На ходу он показал Дыгало сжатый кулак. «Что мне твой кулак, дуралей, — мелькнуло в голове у молодого человека. — Вот скоро я покажу вам всем свой кулачище! Тогда поймешь, что такое страх!» Виктор Петрович постоял немного, пообсох. Он решительно ничего не понимал. Кто он? Арестованный, задержанный, свидетель какого-то преступления, жертва милицейского беспредела? «Чего мне опасаться, кого-то ждать? Пойду-ка я по своему маршруту. Спасибо, что помыли. Дел у меня по горло, многое надо успеть. Недоволен я, что затягивается реализация моего генерального плана …»

После этого он медленно пошел со двора. Перед входом в отделение милиции было пусто. Не останавливаясь, молодой человек поплелся дальше, хлюпая мокрыми башмаками. История с милицией не задела воображение Дыгало. Так бесследно проходят сонные грезы. Молча, даже без надоедливого внутреннего голоса, глядя куда-то вперед, он двигался дальше. Направлялся Виктор Петрович на Ярославский вокзал. Его интересовал поезд номер 42 «Москва — Воркута». Одна-единственная мысль, касающаяся главной цели, владела сейчас его сознание. Впрочем, в последние дни она мучила его постоянно, и, похоже, он решился на что-то основательно. «Я с таким наслаждением представляю выполнение своей сверхзадачи, — думал Виктор Петрович, — что, кроме мыслей о безумной спешке, в голове ничего нет». С трудом он сунул руку в карман брюк и вытащил промокшие купюры. Архитектор пересчитал их. Его капитал составлял четыре тысячи семьсот рублей. Он не стал больше опускать их в карман, а оставил в руках, в надежде, что они быстрее высохнут. «Для задуманного плана этого предостаточно, — мелькнуло у него в голове. — В метро много милиции. В таком экзотическом виде меня обязательно опять задержат. Потеряю всемя. А пора уже все заканчивать. Ох, как пора! Я уверен, что моя задумка не по плечу человеку… Справлюсь ли я?»

Чтобы избежать неприятностей Дыгало к площади трех вокзалов решил идти пешком. Прошел по Тверской до бульвара, свернул после Елисейского направо, спустился к Трубной площади, поднялся до Сретенки, прошел еще дальше, а у Тургеневской свернул налево и вышел к Садовому кольцу. Уже почти полностью высохший, он сбежал в подземный переход, выскочил на улицу Маши Порываевой и через час пути дошел до Ярославского вокзала. Поезд уходил через полтора часа. Без паспорта молодая кассирша вначале билет не выдавала, так что Виктор Петрович вынужден был предложить ей триста рублей за «неудобства и собственную плохую память». Вопрос быстро решился. Билет до станции Усинск в вагоне третьего класса за 1110 рублей был приобретен. По просьбе молодого человека ему дали последнюю третью полку. В дорогу он купил бананы, буханку хлеба, несколько бутылок минеральной воды и в назначенное время подошел к своему одиннадцатому вагону. Вагон был прицепной, шедший на Усинск после Печоры. Эта станция была тупиковая. При посадке уже проводник опять потребовал предъявить паспорт. Пришлось выкладывать еще триста рублей на бутылку. Только после магарыча тот улыбнулся, погладил свою униформу, сторублевками несколько раз провел по носу, словно принюхиваясь, после чего аккуратно вложил их во внутренний карман кителя. — «Пожалуйста, поднимайтесь! После отхода скорого начнем гонять чаи!» — поклонился он с пристрастием.

Мытарства господина Дыгало на этом закончились. Окончателоьно захваченный престоящей знаменательной акцией, молодой человек улегся на полку. Ох, как завораживала его идея! Ему хотелось кричать от восторга! Забыться в радостном исступлении…

На нижних полках разместились пять пассажиров. Двое мрачных подвыпивших мужчин, старушка, безногий инвалид и женщина лет сорока. Вторые полки заняли две девушки, сразу устроившиеся на ночлег. Шел одиннадцатый час, но было еще светло. Виктор Петрович даже подумал: неудачливые абитуриентки возвращаются домой, поступить в вуз с каждым годом все сложнее. Сидячие места и полки у прохода были пусты. Поезд медленно тронулся и покатил на север. Вслушиваясь в шум на стыках, Дыгало думал, что близится к заветному назначению. Эта мысль разгоралась в сердце чудодейственным эликсиром. Втихомолку он ликовал. «Если бы они знали о цели моей поездки, — усмехался Дыгало, глядя на соседей, — то поразились бы, до какой извращенной фантазии могло дойти мое сознание. Ведь я замахнулся на весь обитаемый мир. Но это лишь их мнение. Я-то отлично знаю, кто из нас жертва, а кто истинный хладнокровный убийца! Кто целитель, а кто банальный гробовщик! Свой радикальный поступок я собираюсь совершить на отметке 67 градусов 38 минут северной широты и 52 градуса 57 минут восточной долготы в местечке под названием Искатели. В устье реки Печоры. И этому есть научное объяснение. Жестокая кара вполне соответствует людским грехам.

Собирая проездные билеты, подошел проводник. «Вы куда? — обратился он к девушкам. — „Я в Валдеево!“ — сказала первая. — „Я в Котлас! — отозвалась вторая. — Но в билетах же указана станция назначения!“ — „Ты, что, детка, каприз показываешь? Многие пассажиры берут билет до одной станции, а едут значительно дальше. Я должен знать путь следования каждого“. — „Но зачем они так поступают? Странно!“ — заявила вторая. — „Твой билет стоит шестьсот рублей. А если бы взяла до Ярославля, заплатила бы всего двести двадцать. Дала бы проводнику сто восемьдесят, сберегла бы двести рублей и прекрасно доехала до Котласа. Поняла?“ — сидящая у окна пассажирка, состроила гримасу: дескать, этим премудростям учиться надо. Это была крупная, некрасивая женщина, еще не старая, но сморщенная, как неглаженая наволочка. „У каждого свои причины! Не всегда поймешь, что у человека в голове, почему он так или этак поступает!“ — уклончиво ушел от разговора проводник. — „Ты, скажи, начальник, а водка есть? Любая. Но водка!“ — спросил полупьяный мужик, сползавший со своего места буквально на пол. Коренастый, курносый, полноватый и, казалось совсем безубый. Его черные глаза были живыми и ироничными. — „Зайдешь опосля. Поговорим!“ — сказал проводник еле слышно. — „Да есть, есть, они этим живут. Как же водку не продать в вагоне! Она на рынке пятьдесят рублей стоит, а у них по двести!“ — опять влезла дама, сидящая у окна. — „Двести рублей? Вот деньги, тащи сразу, чего тут ждать?“ — усмехнулся беззубым ртом мужик, затеявший разговор. Держался он довольно развязно. — „Что мне твои двести… Сказал, зайдешь позже, мне надо еще билеты собрать. Потом поговорим“. — „Я дам свой полтинник. Нальете мне стакан?“ — подал голос инвалид. Прядь волос прилипла к его лбу, что делало его похожим на хулигана. — „Стакан не знаю, а сто двадцать пять граммов налью, — мужик окончательно уселся на пол. — Ты что, арифметику не проходил? Пятьдесят рублей — это четвертая часть стоимости, значит, тебе полагается четвертая часть бутылки. Меня не проведешь? Ха-ха-ха!“ — засмеялся он и при этом почему-то закрыл глаза. Проводник покачал головой и прошел дальше. „Так он же инвалид, мог бы и так налить…“ — опять влезла женщина, сидящая у окна. — „А я не инвалид? У меня цирроз, полпечени осталось, у кого больше прав на инвалидность? И капли лишней не налью. Разве что девкам готов бутылку поставить, если они тут стриптиз спляшут. Мне до Кизима ехать, а делать-то нечего. Что девки, может, спляшете? Вам самим пилить еще ого-го!“ — тут он даже несколько взбодрился и с трудом встал. — „Бутылки мало, деньги надо платить!“ — воскликнула та, что собралась в Котлас. Тут Дыгало растерялся от неожиданности. „Совсем не знаю собственный народ!“ — пронеслось у него в голове. — „А что, заплатим! Конечно, заплатим! Еще как заплатим!“ — напирал желающий выпить со стриптизом. Даже с каким-то бешенством во взгляде напирал. — „Правильно, девка, пусть платят, — кивнула женщина у окна. — За бутылку и двести рублей я сама готова стриптиз сплясать“. — „Да что у тебя есть, на что смотреть, кроме сала? Ха-ха-ха! Я на гимназисток хочу поглядеть. Таких, как ты, я сотни видал… А впрочем, раздевайся! Закуси нет, так мы с тебя шпик срезать будем. Ха-ха-ха!“ — „Вначале деньги и бутылку, а потом секс. Ой, что я говорю, не секс, а стриптиз! — женщина у окна вытащила из сумочки зеркальце и наложила на губы помаду. — Мне только сорок, я баба в соку!“ — „А чего, кто захочет, можно и секс. Как, а?“ — обратился инициатор попойки ко всем. — „Мне двести рублей мало. Дешевле чем за тысячу на стриптиз не соглашусь!“ — недовольный голос девицы из Котласа вызвал раздражение подвыпившего мужчины. Тут опять появился проводник: „Я слышал ваш спор. Не торопитесь, мужики. На платформе Данилово куча женщин, желающих за десять долларов исполнить в вагоне любой мужской каприз. А между станцией Данилово и следующей Вологдой добрых два с половиной часа. Так что времени на все хватит“. — „А ты с них сколько берешь?“ — прищурив глаза, спросила женщина у окна. — „А что я беру? Они сами больше трех долларов, или восьмидесяти рублей, мне не платят“. — „А до Данилова еще пять часов езды. Чем они займутся? Что, одной водкой обойдутся? Водка без бабы — горький напиток. Не пойдет!“ — усмехнулась она. — „Наконец, цены начали падать! В России такого еще не было! — воскликнул главный переговорщик. — Мужики, давайте соберем общак! Нашу карусель надо по-столичному закрутить. После Москвы душа болит! Они в бабках купаются, позволяют себе все немыслимое, а мы подножному корму по пояс кланяемся. Эй ты, — обратился он к Дыгало, — как тебя?“ — „Виктор!“ — отозвался молодой человек. — „Меня Алексей! Привет! Сколько в общий котел способен отстегнуть?“ Виктор Петрович подумал и решил в последний раз стать зрителем надвигающегося праздника человеческих чувств. Он понял, что говорить ему тут никак нельзя, никто его не поймет, а если что и можно сказать, то коротко и грубо. „Даю тыщу…“ — „Ого-го! Что, на эту гимназистку расчитываешь?“ — „Нет-нет, в общак!“ — „Ого-го! Как масть пошла! А ты, инвалид, на что способен? Христьянские заповеди меня не интересуют. Я подаянием не увлекаюсь“. — „Больше трехсот рублей никак не вытащу!“ — „Что ж, тоже неплохо!“ — „Эй, как тебя, очнись, приятель, — обратился он к своему соседу, который уже тихо посапывал. — Ты куда едешь-то? И кто таков?“ — „А что? Билет у меня есть, фамилия в нем указана. Чубринин Глеб Николаевич“, — не понимая, что от него хотят, проговорил тот, просыпаясь. — „Так, куда?“ — „В Сыктывкар, а что?“ — мужчина производил неприятное впечатление своей заевшей внешностью. Казалось, едва он пришел в себя, как постарался выглядеть значительным лицом провинциального масштаба. „Тут пацаны на общак собирают, тот, что на верху, дал тысячу, инвалид триста, что от тебя ждать?“ — „А на что собираете?“ — „На столичный разгул. Водка, селедка, бабы, стриптиз!“ — „А ты сам сколько положил?“ — „Я-то? Тоже тысячу!“ — „Ну и с меня тыщу возьми!“ — Мужик залез в карман, вытащил деньги и отсчитал. — „Предлагаю купить пять бутылок водки, — продолжал беззубый, — какое-нибудь съестное, а остальное раздать бабам на стриптиз. Слушай, ты, тихоня, — обратился он ко второй девушке, — сколько возьмешь за стриптиз?“ — „Пока ничего не скажу. Спать хочется. Когда проснусь, будет разговор“, — девица отвернулась к стенке, показывая, что дальше говорить не о чем. Господин Дыгало вспомнил, что купил скудный провиант, и передал пакет Алексею. „Сынки, пересадите меня на другое место. Что вам мешать. Я человек немолодой, не пьющий, мне бы лишний часок хоть сидя, но поспать. И вам хорошо, места больше останется, — слабым голосом попросила старушка. — В мои семьдесят пять силенок немного осталось“. — „Да ладно, сиди, бабка, радуйся нашему празднику. Куда тебя пересаживать? Зачем? Я вот за водкой тороплюсь!“ — бросил Алексей и исчез в коридоре. — „Сиди-сиди, вспомнишь, как сама гуляла. Или, скажешь, не безобразничала? Ой, не верю…“ — хихикнула женщина у окна. — „Как же мне-то с вами? Я побаиваюсь! Пять бутылок водки — силища… Непонятные вы люди, мне лучше пересесть!“ — перекрестилась, встревоженная старушка. — „Не страшись, в обиду не дадим. А захочешь, и водкой угостим. Кто знает, может, и сплясать потянет? Ведь праздник как дождь, кого намочет, а кого стороной обойдет“, — заметил инвалид. Ему, видимо, казалось, что он улыбнулся, на самом деле его гримаса больше походила на уродливый оскал. — „Знай, старуха, во всех вагонах начинается гульба. Так что тихую гавань не найти. Лучше уж сиди с нами. Пропусти рюмку, оживишь заглохшие воспоминания“, — дал совет Глеб Чубринин. Дыгало, наблюдавший за происходящим, спустился с полки, молча взял старушку под руки, прихватил и ее чемоданчик и они пошли искать другое место. „Дура, хоть бы водки хлебнула“, — хихикнула ей вслед женщина у окна. — Бананчик бы съела, корочкой закусила. А что в тишине сидеть, под стук колес засыпать, при каждом скрежете вздрагивать». — «Правильно сделал, что увел эту клячу. Водки больше останется. Мне до Печор ехать. А я из себя все деньги вытряс. Если надо мой никто не хочет сжалиться, почему я ко всем открытым должен быть? Уперлась старуха, ну и бог с ней. Для чего нам бесплатное приложение?» — инвалид, казалось, на кого-то обозлился. Тут вернулся Дыгало, молча взобрался на свою полку и прилег. Сам он кутил редко, но знал, что пройдет еще двадцать-тридцать минут, и водка изменит этих случайно встретившихся людей до неузнаваемости. «Приглядеться к пьяной старухе, тоже не грех и удовольствия нескончаемые. Чего этот тип ее увел? — Чубринин показал пальцем наверх. — По какому такому праву? Хоть посоветовался бы. Если у нас общак, так во всем должен быть общак, а не только денежный. Гулять, подыхать со смеху, — так по всему людскому набору. Косой, глухой, слепой, старый, немощный, безногий, дуралей — почему на радостях над ними не посмеяться? Да еще на пьяную голову? А над кем же тогда еще? Мы люди свободные, небогатые, тащимся от всякой мерзости в себе, но чуть не меньше, а значительно больше в других. Оскорбил, особенно без повода, по-содатски, любого встречного, и на душе приятно. А оскорбить сильного, умного, богатого — особый восторг в душе возникает. Так от одного до другого восторгов живем, а если восторгов набирается предостаточно, считаем, что жизнь преотменно сложена. А этот тип, — он опять указал наверх, — взял да увел старуху. А что случилось бы? Ну, выпила бы она пару рюмок! Ну, поржали мы бы над ее пьяным состоянием! Ведь смешно с пьяной бабкой общаться! Но не больше! Никакого серьезного оскорбления не нанесли бы. А он без спроса, без солидарного решения, взял да утащил ее, и еще с чемоданом…» — «Ну, а чемодан тебе зачем?» — хихикнула женщина у окна. — «В старушечьем багаже частенько вкусные вещи прячутся. Не раз свидетелем был, как они после пары стаканчиков водки гостинцы распаковывали…» — осклабился Чубринин. Вернулся довольный Алексей с двумя полиэтиленовыми пакетами и объявил: «Разгребайте, на всю ночь выпивки набрал! Семь бутылок водки и вафли из запасов трех вагонов. Там их пачек десять. Разливай, как тебя? — он взглянул на Чубринина». — «Уже забыл? Называй меня просто Чуб, запомнится. А я тебя Беззубым». — «Разливай, Чуб. Водка неизвестная, но сорокаградусная. Эй, Виктор, спускайся. Начинаем наполнять стаканы!» — «К сожалению, мне пить нельзя. Сижу на антибиотиках после воспаления легких!» — соврал Дыгало. Он все более раздражался. — «Ты что, не русский? Русский человек во все времена лечился исключительно водкой! Слезай! Бери стакан! От твоего воспаления лишь звон запомнится! На кой хрен ты тогда деньги выложил?» — «Да пошел он на хутор бабочек ловить! — огрызнулся Чуб, опять тыча пальцем в верх. Он бережно разлил водку по трем стаканам. — Давай! Поехали!» К третьему стакану потянулся инвалид, но женщина у окна его опередила. — «За чудесный вечер!» — воскликнула она и залпом выпила. — «А гимназистка? Чуб, налей гимназистке», — скомандовал Беззубый. Девица взяла стакан, отпила половину, сморщилась, раскашлялась и пить до конца не стала. «Допей, обязательно допей. Так дело не пойдет! Нас дурить не положено! Давай, давай!» — торопил Чуб. Инвалид взял стакан, налил до самого края и медленными глотками, словно горячий чай из блюдечка, начал отпивать. «От водки надо получать максимум удовольствия. Каждый глоток должен вызывать радость!» — «Что за странная манера? — удивился Чуб, — я такого еще никогда не видел. Неужели действительно кайфово?»

Стакан за стаканом минут через тридцать было выпито больше двух литров водки. В пятой бутылке оставалось еще грамм сто. Пару вафельных упаковок вскрыли, остальные не понадобились. Виктор Петрович поймал себя на мысли, что ему чрезвычайно интересно наблюдать за этим пьяным разгулом. И чем отвратильнее, гадливее становились его попутчики, тем больше он убеждался в своей готовности к роковому исходу. — «Пока хватит! — провозгласил Беззубый. — Максимовна (так звали женщину у окна), приступай… Стриптиз, секс, в общем, все, что душа пожелает. Я начинаю балдеть! А ты, гимназистка, готовься. Скоро твой выход. Ох, так и хочется тебя уколоть. Не забуду, обязательно уколю! И не раз! Поняла! У меня к этому делу непрерывный интерес!» («Только бы не забыть! Только не забыть!» — усмехаясь, думал он.) Голова начинала гудеть по второму кругу. — «Что ты ко мне пристал! Я тебе не гимназистка!» — «Хочешь, стану называть тебя принцессой?» — «Хочу! Это лучше!» — «Готовься, принцесса!» — «То-то! За тысячу рублей хочешь прямо в рай попасть? Халявщик! Так не бывает! Н е б ы в а е т! Что такое одна тысяча? Приличные колготки дороже стоят! Добавь жару, прибавь угольку… Тогда говорить можно!» — игриво, но требовательно говороила девица. — «А мне много денег не нужно. Хватит что получила. Еще один стакан и начинаю раздеваться!» — у Максимовны стали закатываться глаза. Дыгало отвернулся. Взгляд уперся в низкий потолок. На ум опять пришла главная цель его странного, до мелочей обдуманного путешествия. Он представил себе то, что произойдет, и на глаза навернулись слезы. «Может, все же отложить, еще раз обдумать, присмотреться к людям? А вдруг я окажусь не прав? Вдруг есть какое-то другое, более мудрое решение? Ведь всегда должна быть альтернатива. Как в архитектуре, там решений бывает множество…» Он слышал пьяные речи, впрочем, речами их трудно было назвать. Это были крики, вопли, стоны. Началась оргия, в которой никто ничем не брезговал. «Мне хочется твой анус…» — кричал Чубринин. — «Садись на его член, а со мной орально…» — похрипывал инвалид. — «Максимовна… подними моего Ваську…Ну, ну…» Инвалид схватил женщину за волосы и подтянул к своей открытой ширинке… «Хочу уколоть принцессу…» «Ой… больно…» «Запах жуткий… Мой член весь в дерьме… Пусть чистит… Моет… С мылом… Моет…» «Ой… Подожди, Чуб… Жди…жди…» «Давай… Еще немного…» «Убью… Ага… ага… так…» «А Васька встал… Принцесса, а принцесса… Пока я помню… Направь… Какие деньги… Направь… Забуду… Васька упадет…» «Мой, сука, — кричал Чуб… Открой … Бутылку открой…» «Пошел ты… Не дам водкой… член мыть…» «Попал… Нет… Нет… Мимо… Направь… Не лезь… целовать… губы… У тебя зубов нет… Принцесса… Цинга… Север… Ну что… Ого-го… Попал…» «Дайте воды… Мой член, сука…» «Костыль… Отстань… Сам в задницу полез…» «Так попал? Принцесса… Может, да… Может, нет… Не чувствую». «Воды… Член…» «Чуб, ты сам дерьмо… Облизывай… Зачем в задницу полез…» «Ах ты, сучка…» «Ого-го… Попал…» «Дай костыль…» «Чуб… Жди… Жди… Я вот… сейчас… Кончу…» «Принцесса… Принцесса… Попал?» «Да… Но он… Не стоит… „Не стоит?..“ „Да…“

«Ужас, ужас, ужас!» — повторял себе под нос позеленевший от злости архитектор. Он был ошеломлен увиденным и чувствовал, мучительную боль в душе. Сознание работало лихорадочно. «Это ложь, — пронеслось у него в голове, — что люди ведут тот образ жизнь, который навязывается обстоятельствами. Нет! Нет! Они сами создают эти обстоятельства, а позже ханжески ссылаются на них. Гнуснейшая эта картина характерна, а не исключительна». Дыгало нахмурился, отвернулся, слез со своей полки и направился к проводнику. Увиденное вызвало в нем острое отвращение к самому себе. По дороге он приготовил еще триста рублей, чтобы проводник пересадил его на другое место. «Почему?» — удивился проводник. — «Спать хочу, а там пьянка… Шум!» — «Сейчас везде пьют. Везде шум! Что, свой народ не знаешь? Позабыл, небось, по заграницам шастал? Свободное место было, так мы туда старуху устроили. Подожди, через час Ярославль. Многие выходят. А если хочешь, могу устроить в служебном купе. Но надо доплатить, там телка. Ей пятьсот, а мне триста». — «Спасибо, жутко хочу спать!» — соврал молодой человек. — «Ты не осторожничай, в соседнем вагоне в служебке можно с мужиком. Такса та же! Все чистенько, с чайком или водочкой. Кружевное белье! Мужики больше эстеты, чем женщины. Полный сервис», — проводник окинул его загадочным взглядом. — «Я подожду в тамбуре. Не против?» — «Иди-иди, после Ярославля что-нибудь придумаем. Так, ты хочешь один, в тихом месте?» — «Да!» — «Хорошо. Так и устроим. Сколько дал?» — разжал проводник кулак. — «Теперь триста!» — «Подбрось еще сотню, все устрою». Дыгало добавил ему сто рублей и вышел в тамбур. Но едва переступил порог, натолкнулся на двух мужиков в эротических объятиях. «Тебе чего?» — огрызнулся один из них. — «Простите, извините!» — Виктор Петрович вбежал в вагон. — «Что такое?» — озабоченно спросил проводник. — «Пойду в другой тамбур». — «Иди, друг, иди!» Молодой человек быстро прошел через вагон и с замиранием сердца стал открывать дверь. Казалось, тамбур был пустой. Но едва он шагнул в него, как в углу увидел парочку, стоя занимавшуюся сексом. Они не обратили на него никакого внимания. Дыгало снова вернулся в вагон и столкнулся с проводником. «Что опять?» — «Занято!» — «Кто?» — «Не разглядел». — «Дай гляну». — «Нет, я не пойду!» — «Минутку… Ну, что тут особенного? Люди трахаются, ну пусть занимаются своим любимым делом. У тебя что, больное восприятие? Онанист или импотент? Меня это, в общем, не интересует. Стань в другом углу и смотри себе в окно. А они пусть трахаются. Я мужик, я это понимаю и никакого замечания не делаю. Плюнь. Стань, говорю, с другой стороны. Ты что, не человек?» — «А можно мне в туалете станции дождаться? Там не грязно? Окно открыто?» — «Зайдем, взглянем. Видишь, окно наглухо заколочено. Грязь, вонь… Но в вагоне семьдесят пять пассажиров, как тут за чистотой уследишь. Ладно, пойдем, посажу тебя на свое место. Только обещай, что онанировать не станешь. Запах спермы пробуждает во мне странные желания…» — «С чего это вы так?» — «Вид у тебя чудной, и поведение не русское, я таких людей еще не встречал… Чтобы брезгливость к водке и сексу испытывать? Опасное знакомство! Ай-яй-яй! Надо же такое… Иди за мной!»

Господин Дыгало устроился на служебном месте и до Ярославля доехал, даже не шелохнувшись. Голова все время была как в огне. Злобные мысли напирали. Потребность мщения переполняла архитектора. Ему хотелось действовать решительно и радикально. Наконец поезд остановился, громко скрежеща тормозами. В Ярославле из вагона вышли трое старушек. Двух мужиков пришлось выволакивать. Они ослабли от водки, что потеряли способность двигаться: даже голова свисла, словно пуговица, держащаяся на одной нитке. После отправления поезда проводник указал Виктору Петровичу свободную вторую полку. Тот забрался на нее и быстро, надолго заснул.

Очнулся молодой человек поздно, перед станцией Печоры. Дыгало захотелось спуститься, чтобы пройти в туалет, но он вспомнил состояние этого заведения. И все же, решив, что ждать еще несколько часов у него не сил, спустился и с опаской прошел по вагону. Следы беспредельного алкогольного и полового разврата исчезли. Страсти и тела утихли в пьяном угаре. В людских глазах он не встретил восторгов пробуждения и приветственных взглядов. Человечество приходило в себя лишь для того, чтобы опять пуститься по кругу порочных соблазнов. Ничего нового оно не хотело, да и не могло желать. В этом Дыгало был убежден. Вернувшись на место, он уставился в окно на вековые ели тайги, и разум его вновь стать бунтовать. «Я пытался, я хотел любить человека, но из этого ничего не получалось. Не встретил я его, не раскрылся он передо мной россыпью своих талантов. Теперь же я его больше не ищу. Он ни мне, ни материи не интересен. Он никому, кроме себя самого, не нужен. Человек! Ты отменяешься!» — раздался возглас в моей душе. Не прячься в красивые платья, в элегантные речи, на форумах, премиях, в театрах! Не маскируйся под интеллигента, парламентария, значительное лицо! Ты пшик! Пришла пора отправить тебя на свалку. В священных книгах всех религий тоже немало говорится о людском несовершенстве. Нередко встречаются размышления о твоем летальном повсеместном исходе. А в Апокалипсисе об этом говорится даже без намеков. Но и в социальной истрии немало примеров похожих мыслей. Во многих странах в начале ХХ века ограничивали права человека с низким айкью на продолжение рода. Были требования стерилизации всех людей с низким уровнем интеллекта. Спорили до хрипоты, что брать за основу. За образец. Какое айкью принять за норму, чтобы человек получил право на существование, деторождение, супружество. В некоторых штатах Америки по решению суда стерилизовали дебилов. Сталин считал, что революции необходимы репрессии как дополнительное средство совершенствования социалистического типа людей. Фашизм мечтал сепарировать человека по профессиям. До тридцати айкью — в газовую камеру, до сорока айкью — раб, прислужник, до пятидесяти — рабочий, до шестидесяти — ремесленник, до семидесяти — мелкий торговец, до восьмидесяти — учитель, до девяноста — управленец высшего звена и так далее. Сегодня этот вечный вопрос звучит для меня совершенно устаревшим, а дискуссии на эту тему не имеют никакого смысла». В Дыгало вселилась невероятная сила Кембрия, того самого хищника, двигающего развитие материи. «Именно его голос во мне рекомендует радикальный, истинно эволюционный подход в глобальном вопросе отмены человечества. Все прошлые рассуждения юного Виктора Петровича о собственной жизненной цели, наконец, оформились во всепоглощающую идею! И это открытие привело сознание в неописуемый восторг, оно очаровала меня основательно!» Кембрий решил опять разбудить Гею! Чтобы раскрутить колесо совершенствования. Ведь уникальный поворот в истории эволюции был вызван биологическим взрывом как раз от тектонического пробуждения Геи! Он привел к внезапному, стремительному появлению новых биологических форм. Впервые в истории возникли основные архитектурные, телесные характеристики, по которым строятся все биологические существа, включая гомо сапиенса. Я во многом согласен с французским ученым Кювье, предполагавшим, что Земля развивается послевзрывными скачками. В этой связи не устаю себя спрашивать, почему именно сейчас человечество вступило в эпоху катастроф? Появилась какая-то неустойчивость, ненадежность окружающего мира. Не сигнал ли это мне самому? Я должен стать детонатором глобального геодинамического процесса. А для дальнейшего шага эволюции венца природы я должен дать под зад всему человечеству! Действуй, Виктор Дыгало! Смелее, Кембрий! В тебе же скопилось несколько тысяч тонн злости и жажды мщения…»

В таких размышлениях он провел весь оставшийся отрезок пути. Есть не хотелось. На расспросы соседей по вагону он не отвечал или бросал одно-два случайных слова. Понять что-либо было абсолютно невозможно. Людям было невдомек, находился молодой человек в здавом уме или нет. Они разводили руками и кулаком легко стучали по голове. Но, по мнению самого Виктора Петровича, одиночество спасало его от психического кризиса, который мог возникнуть при общения. Лишь изредка господин Дыгало заказывал себе чай. Последний отрезок пути от Усинска до поселка Искателей архитектор проехал на попутке, автобусе нефтяной компании, перевозившем рабочую смену. Молодого человека укачивало. Думать не хотелось, он находился в состоянии полудремы. Но мысль о мщении не покидала полусонное сознание. Более того, она его уже серьезно угнетала. Наконец, он услышал голос из микрофона: «Приехали!» Виктор взглянул на часы. Было пять минут первого. «Как такое может быть? — пронеслось в голове. — Яркое солнце? Что часы врут?» Но он тут же вспомнил, что давно находится в регионе белых ночей. Дыгало сошел с автобуса и направился по стрелке на Харьягу. Что это за место, он не знал, и оно ему было совершенно безразлично. Поселок Искатели состоял из нескольких улиц. Он был пуст. Весь рабочий люд, а это в основном нефтяники и лесорубы, спал. «Странно, даже собак не видно, — с усмешкой подумал он. — Эти твари почувствовали, что надвигается беда! Позалезали в свои собачьи будки. Но куда от Дыгало спрячешься? Такого места на земле нет!»

Он решил изучить каждую улицу. Для своего дела молодой человек вначале остановился на переулке Папанина. Но потом выбрал Факельный проезд. «Название соответствует предстоящему великому событию!» — обрадовался он. Затем быстрым шагом буквально пробежал небольшую улицу и оказался за чертой поселка. «Это и есть то самое место — 67 градусов 38 минут северной широты и 52 градуса, 57 минут долготы. Известный баренцовский разлом! — выкрикнул он, ликующе вскинув руки к небу. — Теперь необходимо найти любое углубление, канавку, чтобы лечь, и собраться в своей ненависти, и выплеснуть ее в недры разлома. Наступает самый ответственный момент в истории эволюции! Человек навсегда отменится!» Виктор Петрович нашел какую-то степную воронку, с великой радостью распластался на дне ее и напряженно продолжал размышлять: «Именно из этого разлома выходит гелий, что позволит использовать его для провоцирования крупнейшей взрыва. Энергия моей ненависти к человечеству настолько высока, что обязательно вызовет невероятные скорости потока гелия в глубоких горизонтах Земли. Эта турбулентность вступит во взаимодействие с минералами, превращаясь в мощнейшую взрывчатку, в миллионы раз превышающую мощь атомного оружия. После второго Кембрийского взрыва, который вызовет движения земной коры, изменится центр тяжести земли. Это повлечет за собой изменение наклона земной оси к плоскости ее вращение вокруг солнца. Произойдет кувырок, или акробатический кульбит. Материки сменят нынешнее местоположение, причем одновременно. В результате тектонических сдвигов планета повернется на 90 градусов относительно своей оси. Наше светило начнет всходить не с Востока, а с бывшего южного полюса. Волны Мирового океана высотой в несколько километров обогнут Землю несколько раз. До 99,9 процентов всего земного исчезнет. Ледовые шапки возникнут на новых полюсах Земли. Катастрофически изменятся условия жизни. Климат станет неузнаваемым, приближенным к космическому. Будет создан новый суперконтинет, состоящий из всех материков. Наступит популяционный взрыв нового существа. Неужели мой поступок не будет сопровождаться упреками, душераздирающими криками, плачем о собственном прошлом и обо всей цивилизации? Нет! Такого не будет! Я способен реализовать свою самую сокровенную мечту — наказать человечество за никчемность, за низость, за тысячи других грехов, отменяя его навеки!» Тут он внезапно проявил интерес к собственному психическому состоянию. «До какой степени я в здравом рассудке? Надо провести какой-нибудь тест…» Дыгало достал из кармана ручку и на склоне овражка стал рисовать дом для будущих землян. Здание оказалось шарообразным, двигающимся в разные стороны, из какого-то неведомого прозрачного материала. Он так увлекся этим наброском, что совсем позабыл, где находится и по какому случаю здесь оказался. Чуть спустя реальность вернулась к нему. «Я здоров, я в своем здравом, светлом рассудке. Так умело, профессионально выдал проект дома будущего, что сомневаться в бодрости духа не приходится, — произнес он с некоторым сомнением. — А то, что шнурки на ботинках развязаны, что вместо ремня, потерянного в вагоне, я обвязан проволокой, которую не помню, где нашел, а волосы растрепаны, то это все от рассеянности, сосредоточенности на главном». Воображение опять вернуло его к проекту будущего. «Каким может быть образ будущих поселенцев Земли?» — пришел на ум неожиданный вопрос. Но тут же Дыгало напомнил себе, что прибыл в это замечательное место совсем не для этого, а по очень важному обстоятельству. «Необходимо, наконец, закончить это нетерпеливое ожидание. В дело надо пускать ожесточенную ненависть».

Тут смертельно уязвленный разум с новой невероятной силой повлек его за собой к самому решительному шагу.

Он закрыл глаза и попытался собрать всю свою многотонную ненависть, чтобы направить ее в гелевые разломы баренцового шельфа, вызвав аномальный взрыв. Дыгало вспомнил свою жизнь, лучшие ее часы, радостные события, и подумал, как он глубоко ошибался тогда. «Все прошлое, хорошое и плохое, было лишь иллюзией, неправдой, заблуждением. Настоящая жизнь наступит лишь после появления нового существа. Кстати, я забыл чрезвычайно важное. Необходимо оставить записку будущим обитателям Земли». Этой же ручкой с яростной убежденностью он написал на десятирублевой купюре. «Я, Виктор Дыгало, ценой своей жизни отменил человека. Воскресите меня, мечтаю порадоваться вашему миру. Я заслужил такое счастье!» Тут его сердце застучало тяжеленными ударами, во рту пересохло, на глаза навернулись слезы. Вдруг он услышал собственный голос, неизвестно почему похожий на голос Кембрия: «Браво, Виктор, начинай! Начинай же!»

Крик восторга вырвался из груди господина Дыгало, и труп цивилизации заслонил все его взбудораженное воображение!

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Реклама на сайте