«Повесть о Платоне»

Питер Акройд Повесть о Платоне

Посвящается Элизабет Уиндем

Ок. 3500 до н. э. — ок. 300 до н. э.: эпоха Орфея

Ок. 300 до н. э. — ок. 1500 н. э.: эпоха Апостолов

Ок. 1500 н. э. — ок. 2300 н. э.: эпоха Крота

Ок. 2300 н. э. — ок. 3400 н. э.: эпоха Чаромудрия

Ок. 3700 н. э.: сегодня

В нынешнюю новую эпоху всесветной и молниеносной коммуникации я часто представляю себе планету нашу, какой она может видеться из космических далей. Она, должно быть, испускает мерцающий свет безостановочной, напряженной активности, уподобляясь некоему шарообразному небесному алмазу.

Рональд Корво «Новая теория Земли», 2030 г.

Все затмилось и обеззвучилось, все кануло в пучину. Беда бед.

Джозеф П. Дневник, 2299 г.

Мы — выжившие, мы — жженые и травленые, брошенные в угрюмую глубь, взываем из мрака мира нашего, погибшие, как нам ведомо было, как нам ведомо ныне.

Лондонский гимн, ок. 2302 г.

Лучики света. Лучинки. Маленькие серповидные светики колеблются, оседлав волны тьмы.

Джозеф П. Дневник, 2304 г.

Миандра, уроженка Лондона, написала эту историю меняющегося мира, начиная с переходного момента, убежденная в том, что моментом этим ознаменовано наступление великой эпохи, достойной отражения более, нежели любая из минувших эпох. Эта убежденность не лишена оснований. Мир науки в ту пору уже рухнул, но божественное человеческое еще не утвердилось и не было осознано. Вся деятельность Миандры заключалась в регистрации явных примет смятения и изумления. Поскольку события отдаленной старины и даже дела более близкие, непосредственно предшествовавшие великой перемене, не представлялось возможным понять с полной ясностью, она сочла своим долгом всецело направить внимание на текущие обстоятельства.

Миандра «История», 2310 г.

Священный город — вновь высится. Мы — вновь живы.

Воззвание, 2350 г.

Компоненты света были тщательно изучены. Помимо многообразных влияний на человеческом уровне, связанных, например, с волей и желаниями, налицо признаки воздействия со стороны самой земли. Даже самый маленький ее участок способен вносить свой вклад, затрагивая тех, кто оказывается внутри его границ. В частности, наш город небезразличен к радостям и страданиям его жителей.

«Лондон интеллидженсер», 2998 г.

Я не имел счастья быть очевидцем славного восстановления человеческого света — величайшего и, возможно, значительнейшего эпизода в повести рода людского. И все же я верю, что благословен в ином смысле, живя на пороге новой эпохи. Повсюду вокруг себя я вижу признаки воздвигающегося щедрого величия, тогда как горожане с великолепным усердием стремятся оживить и воспроизвести дела далекой древности. На вопрос, для чего они прилагают эти усилия, они отвечают: «А почему нет? Чем еще заниматься?» Вот он, наш новый дух!

Письмо от Попкорна к Меллиту, 3399 г.

Город дает нам опору. Город любит нас — свою ношу. Питайте его взамен. Не покидайте его пределов.

Воззвание, 3506 г.

Возвращаясь к истокам всего сущего, мы встречаем нашу судьбу. Видите наших двойников, что проходят мимо нас, проливая слезы? Такова природа нашего мира.

Притчи Реституты, хранительницы Лондона, 3640 г.

Тот, кто создает портрет одного человека, может заслужить упрек в своеволии или докучливости, однако изображения жителей того или иного прихода, высвеченные на Стене нашего великого и славного города, говорят нам о том, что в отдельной черте или взгляде иной раз воплощается некий судьбоносный миг или некое важное событие. Сходным образом намереваюсь я сейчас явить фигуру Платона, великого лондонского оратора. Мне поможет в этом искусство отбора; как в представлениях наших актеров, которые мы постоянно видим, одни события будут даны в увеличенном масштабе, другие в уменьшенном. Условности сферической драмы будут соблюдены от начала до конца; в частности, откровение и плач будут находиться в строгой соразмерности друг с другом. Используемые мною средства позволят нам истолковать эту жизнь, столь несчастливо краткую, как беспрерывный поиск истины. Также я считаю своим долгом добросовестно поведать о последних днях, проведенных Платоном в городе, и показать, как злое предубеждение воспользовалось своей неограниченной властью над самым возвышенным и благоустремленным из умов.

Неизвестный автор «Повесть о Платоне», 3705 г.

Лекции и высказывания Платона о делах минувших эпох

1

Искромет. Постой, Сидония, постой!

Сидония. Постою охотно.

Искромет. Только что видел тебя на рыночной площади. Ты стояла у городской стены, и я заключил, что ты слушаешь выступление Платона.

Сидония. Верно во всех отношениях, Искромет. Но я и тебя ожидала там увидеть, ведь ты всегда раньше участвовал в празднествах Гога[1].

Искромет. Я уже был готов пересечь Флит[2] и присоединиться к вам; но меня остановил Мадригал.

Сидония. Что ему было нужно?

Искромет. Всего лишь сказать нечто о собрании жителей прихода. В результате я не услышал начало речи Платона. Услышал только конец — его слова о том, как печалит его мрак прошедших эпох.

Сидония. Он говорил очень интересные вещи. Оказывается, была эпоха, когда наши предки верили, что живут в мире, вращающемся вокруг некоего солнца.

Искромет. Да неужто?

Сидония. Именно, именно. Их учили, что они живут на сферической планете, движущейся в своего рода бесконечном пространстве.

Искромет. Не может быть!

Сидония. Таково было их заблуждение. Ведь они жили в эпоху Крота. По словам Платона, вся земля тогда словно бы уменьшилась и приняла форму шарика, чтобы соответствовать их теориям.

Искромет. Но должны же они были знать… или чувствовать…

Сидония. Им неоткуда было узнать. Солнце в их представлении было могущественным божеством. Когда Платон об этом сказал, мы все, конечно, на миг умолкли, а потом он засмеялся.

Искромет. Засмеялся?

Сидония. Даже сняв маску оратора, он все еще улыбался. Потом принялся спрашивать нас: «Вы считаете меня малорослым? Считаете, я знаю. А теперь представьте себе: в эпоху Крота люди были намного ниже меня. Головки крохотные, глазки — точечки. Известно ли вам, что они верили, будто их опутывает гигантская сеть, или паутина?»

Искромет. Невероятно. Никогда не знаешь, правду Платон говорит или нет.

Сидония. Это-то и веселит его больше всего. Игра. Вот почему он стал оратором.

Искромет. Мы, знающие его с детства…

Сидония.…не перестаем дивиться.

Искромет. Но кого могут убедить подобные дикие домыслы?

Сидония. Ты сможешь сделать все выводы сам. Пойдем со мной к белой часовне[3], там вот-вот начнется его второе выступление.

2

Я поведу речь о романисте Чарльзе Диккенсе, чьи годы жизни заключены в промежутке между семнадцатым и двадцатым столетиями нашей земли. Названия его трудов нам известны, однако из текстов до нас дошел лишь один, да и то, увы, не полностью. Семь страниц вырвано, имя автора по неведомым мне причинам частично стерто. Большая часть повествования, однако, сохранилась, что дает нам единственную в своем роде возможность исследовать свойства человеческого воображения, каким оно было в эпоху Крота. Роман называется «Происхождение видов путем естественного отбора». После заглавия стоит имя автора — Чарльз Д… Остальная часть имени соскоблена неким грубым орудием, и здесь же пишущим веществом, составленным на основе красителя, выведено слово «пакость». Наверняка это дело рук читателя, которому роман не понравился. Возможно, вещь оказалась слишком мелодраматической — или, что то же самое, слишком романтической — для его утонченного вкуса. Несмотря на это повреждение, у нас нет причин сомневаться, что роман сочинен автором книг «Большие надежды» и «Тяжелые времена».

Повествование открывается словами героя: «Будучи натуралистом и путешествуя в этом качестве на корабле „Бигль“, я был поражен некоторыми фактами…» За этим вступлением следует чрезвычайно интересный рассказ. Наблюдая за пчелами, голубями и разнообразными иными живыми существами вокруг, герой творит в собственном воображении целый мир — мир такой сложности, что в конце концов сам рассказчик начинает верить в его реальность. Это напоминает другой дошедший до нас роман — «Дон Кихот», главный герой которого столь же безумен. Донкихотствующий рассказчик «Происхождения видов» болезненно одержим такими понятиями, как «борьба», «соперничество» и «гибель в результате естественного отбора», что делает его и отталкивающим, и смешным. Его рассуждения претендуют на точность и беспристрастность, однако вдруг он заявляет: «Я располагаю длинным перечнем подобных случаев, но здесь, как и выше, я, к великому сожалению, не имею возможности его привести». За этим исполненным великолепного комизма замечанием следует другое, столь же непреднамеренно юмористическое. «Бесполезно, — констатирует герой, — убеждать кого-либо в истинности этого утверждения, не приводя всего обширного массива собранных мною фактов, а этого я здесь сделать не в состоянии». Перед нами персонаж, которому, будь он реальным лицом, никто бы не поверил!

Теперь нам становится ясно все хитроумие замысла Чарльза Диккенса. Выдумав этого нелепого «натуралиста», путешествующего на судне «Бигль», чье экстравагантное название совпадает с названием породы собак[4], он сумел создать тонкую косвенную пародию на общество, в котором он жил. Сам подзаголовок романа — «Сохранение избранных рас в ходе борьбы за существование» — указывает на одну из мишеней диккенсовской сатиры, ибо соотносится с одним из распространенных в эпоху Крота заблуждений, согласно которому все человеческие существа могут быть разделены на группы в соответствии с понятиями «расы», «пола» и «класса». Это заблуждение интересным образом преломляется в анекдотах, которые сочинил один из «братьев Маркс» — комический автор, о котором я расскажу в другой раз. Диккенс высмеивает эту странную гипотезу, вкладывая в уста незадачливого рассказчика утверждение о том, что «широко распространившиеся виды, которые уже восторжествовали над многими соперниками… будут иметь наилучшие шансы на захват новых территорий, когда они вторгнутся в чужие пределы». Здесь необходимо вспомнить, что в средний период эпохи Крота одни народы шли войной на другие и подчиняли их себе; как наш герой пишет в обычной своей вежливой манере, «северные формы сумели возобладать над южными, более слабыми», стремясь «восторжествовать в борьбе за существование над чужеземными соперниками в дальних краях». Чарльз Диккенс мастерски добивается комического эффекта, заставляя своего героя с полной серьезностью рассуждать вроде бы только о птицах и насекомых и тем самым давать великолепно сжатую и нелицеприятную картину общества, которое его окружало.

Воистину это мрачный мир, которым правят тяжкая необходимость труда и жажда власти. Даже пчелы «стремятся… беречь время»; в другом месте рассказчик хвалит «более эффективные мастерские севера». Сама природа представлена здесь бережливой и даже скаредной, одержимой постоянным желанием «экономить»! Однако в промежуточной главе романа рассказчик перестает быть просто комическим персонажем и выказывает весьма зловещие черты. Он заявляет о необходимости «гибели многих и многих» и без малейшей иронии провозглашает: «Пусть выживают сильнейшие, пусть умирают слабейшие». В одном примечательном месте романа он упивается зрелищем жестокого смертоубийства. «Нас должна восхищать, — говорит он нам, — свирепая инстинктивная ненависть пчелиной матки, мгновенно побуждающая ее уничтожать юных пчел — своих дочек». Отдельные его выражения — такие, как «смерть дочек», «дочки умерли юными и прекрасными», — возможно, отсылают к некоей поэтической или драматической традиции, ныне для нас недоступной. Но, как бы то ни было, его собственный интерес к жестокой бойне проступает достаточно явственно.

Побоище и резня фактически легли в основу сотворенного им фантастического мира. Он вообразил себе всю жизнь на земле произошедшей от одного «общего прародителя», или от одной «первоначальной формы»; потомство этого «прототипа» впоследствии развилось в многообразие видов животных и растений, постоянно борющихся между собой, чтобы «двигаться к совершенству». Он называет это «эволюцией». Не смейтесь, прошу вас! Ведь он всего-навсего герой романа. Ладно уж, смейтесь, если хотите. Но помните при этом, что книга Чарльза Диккенса — это сатира на слепые предрассудки той эпохи. Помните также, что никто из людей, живших в ту темную пору, не знал и не мог знать, что все стороны мироздания меняются мгновенно и что новые формы органической жизни появляются в тот момент, когда их рождения требует земля. Например, только в эпоху Чаромудрия люди поняли, что окаменелости, обнаруживаемые в горных породах или в мерзлоте, возникли как пародии на соответствующие им органические формы. Тогда же было осознано, что каждый участок земли спонтанно творит свои собственные существа.

Я закончу это выступление темой, подсказанной самим романом. Ложное и несвязное описание мира природы, данное рассказчиком, наводит его в конце книги на мрачные размышления о своем собственном жизненном пути. «Как преходящи желания и труды людские, — сетует он, — как короток отпущенный человеку срок!» Конечно, это типичные для эпохи Крота чувствования, но здесь они исходят не от кого иного, как от безумного ученого, претендующего на понимание движущей силы, которая стоит за этими обобщенными «желаниями и трудами»! Рекомендую вам «Происхождение видов» как подлинный шедевр комической прозы.

3

Мадригал. Тебе понравилось выступление?

Орнат. Очень-очень. Даже ангелы, похоже, заинтересовались — особенно когда Платон стал распространяться об этой теории… забыл… как она называется?

Мадригал. Конволюции?

Орнат. Именно. Конволюционная. Я всласть посмеялся.

Мадригал. Не ты один. Почему, интересно, наши предки так смешно заблуждались? Ведь, я убежден, они искренне во все это верили.

Орнат. Без сомнения.

Мадригал. Может быть, в будущем кто-нибудь так же станет смеяться над… ну… надо мной и тобой.

Орнат. В нас ничего смешного нет.

Мадригал. Насколько мы знаем.

Орнат. Хорошая мысль. Улучить бы момент и спросить об этом Платона. Надо же, в школьном возрасте мы все жили в одном приходе — ты, я, Платон.

Мадригал. И Искромет. Как же ты про него забыл? Длинный балахон, белые волосы.

Орнат. И про Сидонию. Красные волосы, вся лучится голубым светом.

Мадригал. Я так давно их знаю, что порой они кажутся очень близкими, порой — очень далекими.

Орнат. Все, что дано нашему восприятию, — сновидение или греза, не больше. Так, по крайней мере, утверждает Платон. Кстати, вот он и сам у колодца клерков[5]. Кажется, что говорит сам с собой.

Мадригал. Не может быть. Наверное, упражняется перед очередным выступлением.

4

Платон. Откуда мне знать, что ты действительно моя душа?

Душа. Откуда тебе знать, что это не так?

Платон. Да, меня, конечно, учили, что души существуют, но доныне ты мне не показывалась.

Душа. Согласна, что это необычно, но иной раз такое случалось. Между прочим, могу доказать, что я — твоя душа. Вот, гляди.

Платон. Моя мать. Неужели? Можно дотронуться?..

Душа. Нет, это не разрешается. Смотри, что ты сделал. Она истаяла.

Платон. Как ты смогла ее вызвать? Разве это возможно?

Душа. Ее душа была моей близкой подругой. Мы беседовали и пели вместе, когда вы с матерью сидели вдвоем.

Платон. Она всегда была в белом венке.

Душа. Белый был цветом города в ту пору.

Платон. У нас был старинный дом — не каменный, а световой.

Душа. Я хорошо его помню. Там-то, думаю, все и началось.

Платон. Что началось?

Душа. Когда ты перестанешь задавать вопросы? Это может и надоесть. Она рассказывала тебе разные разности. Старинные притчи, легенды.

Платон. Так я узнал о городе и его истории.

Душа. Узнал.

Платон. И стал учиться.

Душа. Скажем так. Во всяком случае, ты был избран оратором.

Платон. Больше никто из горожан не искал этой должности. Задумываться о прошлом так крепко, как я, не принято. Это считается неуместным. Однако люди посещают мои выступления и слушают вежливо.

Душа. Или смеются.

Платон. Меня радует этот смех. Я — их клоун. Я защищаю их от сомнений в самих себе. Я так мал, что, даже когда я говорю им правду, они не принимают мои слова всерьез.

Душа. Ты всегда говоришь правду в той мере, в какой способен ее понять.

Платон. Боюсь, мера эта очень мала.

Душа. Мне не позволено рассуждать на эти темы. Ты — только становишься. Я — существую. Вот различие между нами. Например, я охотно помогла бы тебе с твоим словарем старинных понятий, но это мне воспрещено. Я не должна вмешиваться.

Платон. Но как ты узнала?..

Душа. Тебе пора уже было понять, что мы очень близки. Теперь — прости меня, я хотела бы отдохнуть. Можно я тихо-тихо выскользну?

Платон. Как ты думаешь, тебя заметили?

Душа. Конечно же нет. Ты смотрел в пространство и разговаривал сам с собой — вот и все.

5

Антибиотик: смертоносный луч в эпоху Крота.

Бежать впереди прогресса: обычное для эпохи Крота состояние, связанное с чаянием быстрейшей смерти. Иначе оно называется Танец смерти. Страх смерти в ту пору был частью более обширного страха перед жизнью.

Биограф (от «био» + «графия»): тот, кто читает письмена жизни. Предсказатель будущего, хиромант.

БМВ: иератический знак, обнаруженный на нескольких изделиях из металла. Считается связанным с ритуалами, посвященными богу механики и вычислений. См. Бог.

Бог: в эпоху Апостолов — верховный правитель вселенной; в эпоху Крота — покровитель техники и науки (см. также Бог из машины); в эпоху Чаромудрия — принцип жизни, выходящей за свои собственные пределы.

Буря чувств: считалось, что в некоторых случаях чувство злобы или тревоги, испытываемое тем или иным человеком, может достигнуть такой силы, что способно вызвать резкое изменение погоды.

Былой жар: в древности полагали, что он неизбежно возникает при сожжении старой древесины или возгорании давно построенного дома. Но, согласно последним данным, в возникновении этого явления место играло более важную роль, чем материал. Вот почему горожане, жившие в эпоху Чаромудрия, замечали, что пожары обычно начинаются в одних и тех же местах; в частности, поблизости от дома гильдий[6] были улицы, где былой жар вспыхивал периодически.

Волоконная оптика: грубый материал, вытканный из сетчаток человеческих глаз, который шел на одежду верховных жрецов механической эпохи, предназначенную для того, чтобы повергать людей в священный ужас.

Вордсворт (Достойный слов): общее прозвание писателей, заслуживших почет и высокое положение. В сходном контексте встречается Чаттертон (Говорун). В прозваниях многих писателей в эпоху Крота подчеркивалась связь с неорганическим миром: Оруэлл (Рудный колодец), Колридж (Угольный кряж), Голдсмит (Золотых дел мастер). Некоторых писателей чтили как жрецов; среди них — Поуп (Папа) и Пристли (Священник). Других — таких, как Уайльд (Дикий) и Сэвидж (Свирепый), — боялись. Иные превозносились за скорбность или суровость стиля, как, например, Грейвз (Могильный), Беллоу (Завывающий) и Фрост (Мороз). К сожалению, произведения их до нас не дошли.

Время: центральная категория эпохи Крота. Этим понятием управлялись тогда все стороны бытия. Вера в верховенство времени видна по обилию словосочетаний: первое время, последние времена, до времени, ко времени, со временем, на время и т. д. Встречается даже: убить время, что было, конечно, невозможно. Это выражение, видимо, употреблялось как метафорическое обозначение страшного святотатства.

Глобус: на протяжении многих столетий люди представляли себе землю сплюснутым диском, находящимся в центре вселенной; позднее ее стали считать округлым, сферическим образованием, движущимся в пространстве по кругу. Глобусом называлась модель, созданная для иллюстрации второго из этих представлений, хотя ее пропорции очевидным образом были продиктованы законами геометрической гармонии. Поэтому глобус напоминал магический шар астрологов.

Двуполье (трехполье): представление о том, что существуют только два (соответственно, три) пола.

Декаданс: вера в повторяемость десятилетий (декад). Считалось, например, что 2090-е годы похожи на 1990-е, а те, в свою очередь, на 1890-е. Эта теория так и не была полностью опровергнута, и у нее были приверженцы даже в эпоху Чаромудрия.

Дистанционное управление: одна из форм богослужения, существовавших в эпоху Крота. Люди верили, что способны посредством определенных ритуалов воздействовать на события, происходящие в отдаленных уголках земли. К числу этих ритуалов, возможно, принадлежали племенные обрядовые танцы; также распространено было скандирование буквенных или цифровых сигналов, обращенных к механическим демонам земли.

Железный век: эпоха машин. В разговорном языке называлась также «эпохой мракобесия», то есть эпохой мрачного бешенства, каковой она действительно стала под конец.

Желтая лихорадка: болезненный страх перед желтым цветом.

Зуб мудрости: считалось, что источниками тех или иных человеческих качеств или особенностей поведения являются соответствующие органы тела. Например, храбрость связывалась с сердцем, память — с мозгом. Сходным образом вместилищем мудрости, вероятно, были сочтены зубы.

Идеология: процесс сотворения идей. Эта работа, как правило, шла в тишине и уединении, поскольку для выделки идей требовалось чрезвычайное тщание. Будущие мастера нередко избирались для этого занятия в раннем возрасте и обучались в особых школах, в быту называвшихся «психушками». Каждый из прошедших профессиональную подготовку «идеалистов», как их именовали, должен был произвести определенное количество идей, которые затем выставлялись на публичное обозрение или инсценировались.

Икс-лучи: лучи, которые рассеялись в пространстве или были уничтожены. «Икс» — это знак так называемого «креста», обозначавшего в эпоху Крота уничтожение, ликвидацию, смерть. Этот символ играл тогда чрезвычайно важную роль, что отразилось в словах крестник (смертник), крестовина (орудие казни) и др.

Информация:

6

Сидония. Кажется, ты остановился на слове «информация». Можно посидеть с тобой, Платон, и поговорить обо всем этом?

Платон. Конечно. Здесь прохладный и ровный свет, и я чувствую, что он поможет нам прийти к интересным заключениям. Мы сидели здесь детьми, рассуждая о существовании света и вечности треугольников.

Сидония. Ты знал все ответы.

Платон. Нет. Я знал вопросы. Мне постоянно хотелось привлечь твое внимание.

Сидония. Эта пора далеко позади.

Платон. Или далеко впереди. Замечала ли ты, как странно переплетены «раньше» и «потом»? Впрочем, это лишь праздная болтовня. Ты, кажется, спросила меня об «информации»? Все данные говорят о том, что это очень древняя богиня. Тех, кто ее почитал, она наделяла мощью, и считалось, что она незримо присутствует повсюду.

Сидония. Но с какой целью действовало это божество или дух?

Платон. По всему видно, что ни с какой. Даже ее ревностные адепты не думали, что благодаря ее сверхъестественным силам могут стать мудрее или счастливее. Во многих отношениях это напоминает культы эпохи Чаромудрия, которые отправлялись только лишь ради самих обрядов. Информация дарила своим приверженцам слова и образы — не более того.

Сидония. Что они выражали?

Платон. В ту пору считалось, что людям надлежит знать о событиях, произошедших на большом отдалении, — событиях как подлинных, так и мнимых.

Сидония. Видимо, это приносило им великие блага.

Платон. Ничего подобного. Никаких благ. Напротив, это рождало в них смущение и страх. Но они упорствовали в своей вере, убеждавшей их в необходимости мучений такого рода. Им было внушено, что они — «потребители» мира.

Сидония. Кажется, «потреблять» значит «есть»?

Платон. Пожирать, уничтожать. Потребитель, как мы знаем, — это человек, рассматривающий землю только в ее отношении к нему самому; она существует лишь постольку, поскольку насыщает его или удовлетворяет иным образом. В нашем городе таких людей всего трое или четверо, и их держат отдельно от нас; вообрази теперь целое общество, состоящее из подобных прожорливых существ, которые не помышляют ни о чем, кроме своих собственных нужд.

Сидония. Потребительское общество? Нечего и пытаться такое вообразить.

Платон. И тем не менее они никогда не насыщались, никогда не были довольны. Даже в разгар своей безостановочной деятельности они понимали ее тщету.

Сидония. Но какова была природа происходивших с ними событий?

Платон. Тебе трудно будет принять то, что я скажу.

Сидония. Говоря с тобой о былом, Платон, я уже приучилась верить невероятному.

Платон. По всем доступным данным выходит, что люди эпохи Крота любили хаос и бедствия.

Сидония. Да что ты!

Платон. Получается, что они желали знать как можно больше о войнах и убийствах; любое насилие, любое бесчинство радовали их. Информация научила их, однако, скрывать свое удовольствие и, стремясь к нему, изображать трезвую любознательность. Так или иначе, они с вожделением предавались мыслям о смерти и страданиях. Нам известно также, что у них были в ходу так называемые «газеты», которые повествовали о наихудших событиях за тот или иной период и раздавались населению бесплатно.

Сидония. И все без исключения читали эти… газеты?

Платон. Наверняка сказать невозможно. Само собой, никто не извлекал из этого занятия ни знаний, ни мудрости. Как ни трудно нам это понять, им, по-видимому, просто приятно было читать о несчастьях других. В этом состоит главный принцип информации.

Сидония. Напрашивается мысль, что почитание этой богини было одной из причин, по которым эпоха Крота потерпела крах.

Платон. В этом едва ли можно сомневаться. Помрачение звезд и сожжение орудий труда были следствием сложной совокупности обстоятельств, но есть все основания полагать, что культ информации был, по крайней мере, одним из симптомов смертельной болезни. Мрачные обряды и раболепная набожность характерны для упадочных или больных цивилизаций, и, возможно, эта религия смерти была своего рода репетицией будущих гибельных потрясений. Теперь, Сидония, прости меня — я должен вернуться к моему словарю.

7

Камерная музыка: мрачная музыка тюремного оркестра, пользовавшаяся особой популярностью в эпоху Крота.

Кислая мина: деятельность людей, связанная с превращением одних веществ в другие, которой сопутствовало накопление кислот в воздухе и почве. В эпоху Крота высказывалось мнение, что это может стать причиной взрыва (мина — взрывное устройство), который приведет к гибели всего мира. См. Кислотный дождь.

Летающие тарелки: детская игра. См. также: Легкая пища; Еда на скорую руку.

Лингвистическая лаборатория: стерильное помещение, где в строго заданных и контролируемых условиях творились элементы языка. На основе существующих фонетических и семантических единиц создавались новые, более сложные слова и словосочетания, после чего они проходили проверку на группах добровольцев. Разумеется, всегда существовала опасность загрязнения или утечки; у нас есть основания полагать, что иногда в человеческую среду случайно заносились сорные выражения, становившиеся причиной истерических или лихорадочных состояний.

Литература: слово неизвестного происхождения. Чаще всего его возводят к litter (мусор).

Логика: некий железный объект. Слово, вероятно, родственно словам «лежать», «ложе», «логово». См. Прокрустово ложе.

Машинный разум: людям так тяжело было нести бремя мышления, что они стремились переложить его на особые механизмы. Было распространено представление о том, что впоследствии все мышление будет осуществляться единым огромным механизмом и затем рассылаться людям в единообразном виде, так что фактически на земле будет существовать только один человек.

Мертвая точка: место, куда вывозились трупы. Один такой участок обнаружен к востоку от старого города и зовется Шадуэлл — колодец теней. Другой найден около Мортлейка[7] — мертвого озера. Те, кто селился в этих районах, явно страдали так называемой «тягой к смерти».

Метрополитен: так называется картина чрезвычайной красоты. Вот она перед вами. Обратите внимание на синие и красные световые линии, идущие в стороны чудесными-скруглениями или овалами, и на большой желтый круг, придающий композиции завершенность. Это подлинный шедевр текучести форм, и, хотя считается, что в эпоху Крота люди были лишены духовного руководства и покровительства, некоторые полагают, что это изображение было их священным символом гармонии. На нем действительно обнаружены некоторые сакральные наименования — ангел, храм, белый город, евангельский дуб и легендарные семь сестер[8], - но назначение картины по-прежнему является предметом споров.

Нервная система: общественная система, господствовавшая в эпоху Крота, когда люди постоянно находились в состоянии взвинченности или тревоги. По поводу конечного краха этой системы см. Нервный срыв.

Новый свет: человеческий свет, воссиявший в эпоху Чаромудрия.

Ностальгия: лихорадка, возникавшая у некоторых людей в тех случаях, когда они покидали места, где родились или выросли. Ныне мы знаем, что это священное состояние, творимое самой землей, но в древности его считали болезнью и пытались устранять с помощью лекарств.

Обнуление: переход мира в состояние, лишенное чисел. Поскольку в ту эпоху вся наличная реальность была заключена в числовых системах, указанный переход рассматривался лишь как чрезвычайно отдаленная теоретическая возможность.

Огненная вода: неизвестное нам соединение или состав, возможно имеющий отношение к первобытному верованию, согласно которому в центре всего сущего находится огонь. См. Электричество.

Органический синтез: еда, полученная соединением, смешением частей, взятых из телесных органов различных животных. Иное название — «мясное ассорти».

Плакальщица: официальное лицо, возлагавшее на себя бремя горестей данного города или района и посредством ритуального плача способствовавшее поддержанию гармонии.

Пламенный взгляд: взгляд в огонь как в сердцевину всего и вся.

Поп-музыка: священные песнопения. Исполнялись не людьми, а механизмами в рамках ритуалов, связанных с обожествлением машин. Вариант — рок-музыка, то есть музыка рока, горестной судьбы.

Психотик: от «психея» (некий демон-покровитель) + «отос» (ухо) — тот, кто прислушивается к своему демону и порой, вдохновляемый им, высказывает мудрые мысли.

Рекреационная площадка: от «рекреация» = «воссоздание» — участок города, предназначенный для воссоздания былой жизни. См. Рекогносцировка термин, обозначающий деятельность тех, кто исполнял эту трудную задачу.

8

Сидония. Возможно, именно это место Платон называет рекреационной площадкой. Удобно ли тебе здесь? Позволь мне раскрыть зонтик и защитить тебя от блеска.

Орнат. Море очень неспокойно. Я не ожидал увидеть столько световых мерцаний и вспышек.

Сидония. Это возникающие вновь миги — маленькие блики времени в едином море, бессчетные, как береговые песчинки. Прикрой сверху глаза ладонью и посмотри вон туда. Что там видится в отдалении?

Орнат. Некое облако света, постоянно меняющее форму. Вот оно стало лицом. Нет. Уже слишком широкое для лица. Это величественное здание. Теперь оно дробится на слова.

Сидония. Оно будет меняться беспрерывно, пока море не втянет его вспять. Мы полагаем, что эти яркие фигуры — не что иное, как прежние великие эпохи или века, силящиеся вновь обрести существование. Были замечены своего рода световые оболочки, с великой быстротой встающие из моря и вновь опадающие, вновь скрывающиеся под его волнами. Это образы событий, произошедших, возможно, много тысячелетий назад и на миг вернувшихся в память мира. В прошлом один такой большой свет ослепил обитателей здешних мест и поверг их в смятение. Сообщают, что иные заговорили на неведомых языках, стали беспричинно смеяться и плакать. Сосед перестал узнавать соседа, и родственники стали как чужие друг другу. Но тревога и замешательство миновали. Они были частью необходимых перемен.

Орнат. Кажется, это место и в эпоху Крота было ведомо людям? Они дали ему примечательное название.

Сидония. Конец могилы[9]. Но, если верить Платону, море это лежало ниже их поля зрения. Оно вышло наружу только в эпоху Чаромудрия, когда погасло солнце и затмились звезды. Многие другие чудесные области земли возникли именно тогда. Например, Эдем… Погляди, зонтик твой падает. Дай помогу тебе с ним. Помнишь, как мы, дети одного прихода, играли в общие игры? Я помогала тебе найти свет.

Орнат. Это когда мы были еще малы?

Сидония. Надо было пройти лабиринт из стекла…

Орнат. В нем так легко было заблудиться, хотя все было отчетливо видно!

Сидония. Платон, помнится, вечно увиливал от игры. Ведь он убегал, не желая танцевать?

Орнат. Он боялся разбить стекло.

Сидония. Но оно же не бьется. Оно сделано из слез ангелов.

Орнат. И блестящее, как это море. Скажи мне, Сидония, — входил в него кто-нибудь?

Сидония. Отвечу тебе так: из этого моря никто еще не возвращался.

Орнат. Но должны же были люди испытывать любопытство наряду с изумлением? Что, если я бросил бы в воду мою табличку — знак моего рождения?

Сидония. Ты шутишь, я понимаю, но скажу тем не менее, что это было бы крайне неразумно. Могу рассказать тебе кое о чем. В деревне Ромфорд — это отсюда недалеко — жил юноша. Он подумал, что море — иллюзия, и решил проверить, на что оно способно. Он подошел к берегу и стал смотреть на свое отражение в воде.

Орнат. Так поступают многие из нас. Это способ достичь гармонии на один миг. Я видел, к примеру, как Мадригал в чудесной сосредоточенности глядел в воды Ли[10].

Сидония. Возможно, отражение — наше второе «я», как считают некоторые, однако это море — совсем не то, что Ли. Это море времени. Деревенский житель отступил и стоял на песке, дразня волны: мол, попробуйте поглотите меня. Но волны не приняли его вызов, и тогда он ринулся им навстречу.

Орнат. И что было дальше?

Сидония. Люди видели, как он сначала недолго шел по воде, а потом начал делать огромные прыжки, взлетая высоко в воздух.

Орнат. Необычайно!

Сидония. При первом прыжке он обратился в быка, при втором — в лебедя; потом он по очереди становился змеей, львом и многими иными, пока наконец не скрылся из глаз вовсе.

Орнат. Неужто так оно и было?

Сидония. Именно так. Возможно, он превращается по сию пору, хотя какой вид… Мне кажется, твой свет меняется.

Орнат. Почему-то твой рассказ обеспокоил меня. Словно… впрочем, не важно.

Сидония. Словно город больше не оберегает нас?

Орнат. Сказать так было бы кощунством.

Сидония. Нет. Ведь мы же сейчас находимся вне его пределов. Но надо идти назад. Я вижу, ты встревожен.

Орнат. Да. Нам следует вернуться.

Сидония. И Платон потешит нас какими-нибудь еще из своих древних слов.

9

Рок-группа: группа людей, избранная для того, чтобы исполнять мрачные веления рока, то есть судьбы. В эпоху Апостолов такие люди назывались палачами.

Романтик: исследователь сказаний Древнего Рима.

Светотехника: техника, с помощью которой в эпоху Крота свет запасали в огромных емкостях и затем по подземным трубам направляли в человеческие жилища.

Свободная воля: термин, имевший в эпоху Крота немалое значение и связанный с представлением о том, что «воля» человека, то есть его индивидуальный выбор, лишена всякой коммерческой стоимости на рынке; поэтому она распространялась и поставлялась свободно, то есть без оплаты.

Себестоимость: понятие, отражающее степень растраты человеком своих жизненных сил. «Какова его себестоимость?» означает «насколько он одряхлел?»

Система обработки текстов: в рамках старой машинной культуры тексты и даже отдельные слова рассматривались как потребительские товары, создаваемые и обрабатываемые в ходе производственного процесса. Они, таким образом, выпускались фабричным способом, подвергаясь при этом все большей стандартизации. Их производство приобретало гигантские масштабы и пропорции, скорее механические, нежели жизненные, с тем чтобы их можно было распространять по всему миру.

Солнечный удар: гибель солнца.

Ставленник: тот, кто ставил перед населением вопросы; официальное лицо, правитель. Его роль выяснена не до конца, однако представляется вероятным, что он предлагал населению несколько вопросов в год. Горожане должны были публично на них отвечать, он же, со своей стороны, никаких ответов не давал.

Старый свет: свет эпохи Крота, которому, как предчувствовали в конце ее некоторые прозорливые люди, суждено было вскоре померкнуть.

Стоп-сигнал: сигнал, подаваемый группой специально обученных наблюдателей, чьей задачей было измерять быстроту хода человеческих дел и вмешиваться в тех случаях, когда налицо были признаки задержки. Представляется, что в ту эпоху люди приходили в восторг от скорости и эффективности, которые были для них самоцелью; обратной стороной этого восторга был страх перед тем, что мир замедлит свое движение и даже остановится совсем.

Сумасшедший (бешеный) ветер: ветер, созданный человеческим восприятием и вследствие этого страдающий нервным расстройством или бешенством. См. также: Дурная бесконечность и Порочный круг.

Телепатия: болезнь, вызывавшаяся «телевидением». Представляется вероятным, что телевидение расширяло органы зрения за их природные границы, и это приводило в итоге к душевным страданиям и нездоровью. Люди постоянно старались увеличить возможности своего восприятия искусственными средствами, не понимая, что это нисколько не меняло условий, господствовавших в эпоху Крота. Чем сильней было расширение, тем более явной становилась ограниченность. Те, кто пользовался телевидением, получали от него в увеличенном виде образы, которые создавало их же собственное узкое и убогое зрение, и поэтому испытывали непрекращающуюся тоску.

Темное происхождение: сотворение мира в контексте бытовавшего в эпоху Крота мифа, согласно которому вселенная возникла из тьмы и хаоса; разумеется, теория эта отражала мрак и жестокость, присущие той цивилизации. Альтернатива, предложенная поэтами и пророками, которые отвергали господствующую культуру, выражалась, насколько нам известно, словосочетанием светлая заря. Оно встречается в нескольких отрывках, где речь идет о начале дня или начале жизни.

Тихий час (тихий = медленный, час = время): ситуация или состояние, когда темп развития событий воспринимается как чрезвычайно вялый, что, по-видимому, отражает общее желание людей в эпоху Крота остановиться, пока не поздно.

Третий мир: неясно. Обиталище «третьего лица»? Или местопребывание людей, составлявших «третье сословие»? Толкование вызывает споры.

Хромота: считалась неотъемлемым свойством тех, кто передвигался пешком. Это слово использовалось и в бранном смысле, как в выражении: «Рассказ хромает в отношении сюжета». Возможно, в древности ходьба считалась занятием неблагородным или неестественным; этим может объясняться существование огромного числа средств транспорта, зачастую перемещавших людей на очень короткие расстояния.

Экономика: древняя наука, стремившаяся свести все явления к минимуму, придать им как можно менее расточительную форму. Отсюда: «экономить», что означало: «быть скаредным».

Электричество: толкование этого термина вызывает сомнения, однако принято считать, что он обозначает стихию огня или теплоты, противопоставляемую стихии сырости и холода. Здесь, таким образом, в сниженной форме присутствует элемент астральной магии. В ранний период эпохи Орфея считалось, что небесные тела излучают «духовный и божественный свет», который «милостиво пронизывает всякую вещь» и «воспринимается ею настолько, насколько она способна его вместить». Понятие электричества указывает на то, что верование это было в определенной степени унаследовано людьми эпохи Крота, хоть и приняло менее благочестивую и почтительную форму.

Экология: занятие, состоявшее в слушании собственного голоса, как будто он приобретал от этого большее значение.

Юрисдикция:

Меня прервали.

10

Просим прощения, Платон. В заболоченной местности, которая зовется Савой[11], мы нашли изображения: лицевой порошок, жидкость в стеклянном сосуде, дитя, белый продолговатый кусок очищающего притирания, средство передвижения на колесах, аромат для волос, сорочка для мужского тела, резервуар для мытья. Мы не можем точно установить, как связаны между собой эти элементы.

Благодарю вас. Я исследую этот вопрос перед следующим выступлением.

11

Мы мало что знаем о давно исчезнувшем народе, который в старину звался «американским». Территория, где он жил, ныне, согласно последним данным, представляет собой обширную и пустынную, лишенную каких-либо примет равнину, по которой несутся горячие ветры. Однако обнаруженные нами вещественные свидетельства говорят о том, что под поверхностью этой опустелой земли, возможно, покоятся останки великой державы. Совсем близко от нас, хоть и за пределами наших стен, из-под руин круглой площади Эрота[12] был извлечен замкнутый ящичек; он, разумеется, считался священным объектом и поэтому пролежал нетронутый несколько столетий. Но затем, после создания нашей Академии минувших эпох, он был извлечен для исследования. Сам ящичек сделан из некоего неизвестного нам металлического материала, и сбоку на нем с трудом читается следующее: «Э. А. По. Американец. 1809 — 1849»; внутри, когда его вскрыли, был обнаружен оттиснутый черными буквами текст с общей надписью: «Рассказы». Это было волнующее открытие — первый дошедший до нас памятник неведомой цивилизации; к сожалению, ему, видимо, суждено остаться последним. Будь, как говорится, вся земля из стекла — мы все равно искали бы зря. Поэтому значение «Рассказов» как единственного источника сведений об исчезнувшем народе поистине огромно.

Статус автора и характер его творчества определяются с несомненностью. В частности, интерпретация имени не вызывает затруднений. «По» — это сокращение от «поэт», и вся надпись единодушно расшифровывается исследователями так: Э.А.По = Элегический (то есть грустный, печальный) Американский Поэт. Можно сделать общий вывод о том, что писатели Америки даже в эпоху Крота пользовались благословенной анонимностью. Слово «поэт» хорошо нам известно, однако, поскольку в «Рассказах» нет ни песнопений, ни гимнов, мы считаем, что термин этот применялся ко всем писателям данной цивилизации без исключения. Этот конкретный текст был сохранен не потому, что был подспорьем для пения и танца, а в силу своего исторического содержания.

Несомненно, Э. А. Поэт очень точно описал особенности американской державы. Ее население обитало в очень больших и очень старых жилищах, которые — возможно, из-за климатических условий — часто были покрыты лишайником или увиты плющом. Архитектура всех этих обветшалых особняков во многих отношениях была одинакова: библиотеки и галереи, залы со старинными картинами и длинные извилистые коридоры, оканчивающиеся массивными запертыми дверьми. Комнаты обычно характеризуются как просторные, с высокими потолками и узкими стрельчатыми окнами, с темными полами из дерева, именуемого «дубом». В этих жилищах, кроме того, было очень много лестниц и подвалов; проходы освещались свечами в прикрепленных к стенам канделябрах, однако хозяин дома, поднимаясь наверх, обычно держал в руке горящий фонарь. Одна видная семья (Ашеры) располагала подземельем, где могла хоронить своих умерших без тех неудобств и хлопот, с которыми была сопряжена церковная служба. Вообще из написанного Поэтом явствует, что у американцев не было установленной, организованной религии; подобно многим первобытным народам, они, по-видимому, испытывали великий ужас перед ночью и мраком, но, помимо этого, они чтили некое злобное божество, которое стремились умилостивить изощренными ритуалами и обрядами. В одном из исторических сочинений Поэта мы находим упоминание о «дворце этого вражины — Джина»[13]; здесь, конечно, имеется в виду И-цзин, который в сказаниях востока нашей земли фигурирует как некий бес или демон. Одно из не дошедших до нас сочинений Поэта называется, как мы знаем, «Бес противоречия»; несомненно, оно представляет собой катехизис или богословское исследование. В подобных случаях мы особенно остро чувствуем, сколь многое, увы, безвозвратно нами утрачено.

Однако больше всего, насколько нам известно, американцы боялись быть погребенными заживо. Этот страх связан с так называемым «криогеном» распространенным предрассудком, приверженцы которого считали, что душа человека может оказаться запертой в ловушке тела при сильном снижении телесной температуры; замороженный дух, полагали они, не способен вылететь из своего гнезда. Нет-нет, я не вижу причин для смеха. Примите во внимание, что американские ландшафты были однообразны и неприглядны, что холодная часть года была в этой стране невыносимо долгой и что «дня» там было гораздо меньше, чем «ночи».

Этим, возможно, отчасти объясняется примечательная внешность ее обитателей. У американцев были бледные лица, тонкие губы и большие глаза; волосы их, как правило, были длинными и шелковистыми. Рассматриваемое сочинение позволяет предположить, что все они были отдаленными потомками тех или иных аристократических родов; один из наших читателей высказал мнение, что они, может быть, произошли от единого клана или семейства, чем и объясняется резко очерченное своеобразие этого народа. Многознающий Поэт сообщает нам, что американцы — люди чрезвычайно нервные, отличающиеся болезненной чувствительностью и остротой переживаний. Они постоянно испытывали «неопределенное ощущение ужаса и отчаяния». Они были подвержены крайним проявлениям изумления и радости, и количество душевнобольных среди американской молодежи было чрезвычайно велико.

Об их страхе перед погребением заживо уже было сказано, однако следует добавить, что ему сопутствовало ощущение греховности и зла — ощущение настолько сильное, что многие американцы считали себя бесповоротно проклятыми и осужденными. Все мысли этих людей были сосредоточены на смерти. Почему такой зажиточный и родовитый народ оказался столь беззащитен перед болезненным страхом, почему они предпочитали жить среди многочисленных проявлений мрака и упадка — на эти вопросы еще предстоит ответить. Высказывалось суждение, что они страдали некоей всеобщей наследственной болезнью, заставлявшей их, в частности, избегать яркого света и почти неотлучно находиться в стенах своих особняков. Но можно дать и другое объяснение.

Позвольте мне процитировать слова самого Поэта. «Затем, по прошествии шестидесяти минут (что равняется трем тысячам шестистам секундам летучего Времени) раздался новый бой часов, за которым последовали то же замешательство, та же боязнь, та же задумчивость, что и раньше». Некоторые из вас, без сомнения, озадачены. «Часами» называлась механическая система, вырабатывавшая это самое «Время». Первоначально, возможно, существовали крытые рынки, где люди могли приобретать Время, но в период, когда Поэт писал данные сочинения, люди уже научились делать компактные механизмы, производившие Время с помощью разнообразных колесиков и дисков. В том же контексте употребляется слово «маятник», обозначавшее некий объект, прикрепленный к часам. Был и особый «колодец»[14], где хранилось Время, запасенное впрок.

Все данные, таким образом, свидетельствуют о том, что американцы считали Время неотъемлемым элементом своего существования. В тексте приведен некий тост или хвалебное слово в честь этого божества с рефреном: «Время, господа, прошу вас!»[15] Возможно, оно было видимым существом. Я уже привел слова поэта о «летучем Времени», наводящие на мысль, что они видели некие крылатые или быстро проносящиеся фигуры; этим могут объясняться неоднократные упоминания о «приглушенных» или «тихих неясных» звуках, которые можно интерпретировать как шорох шагов или шелест крыльев. Тут я должен признать, что упоминание о замешательстве, боязни и задумчивости, которые вселяет в людей Время, производит на нас самих интригующее впечатление. Американцы испытывали в его присутствии страх, и его «полет» заставлял их погружаться в беспокойные размышления. При этом, хотя Время ни в коей мере не было для людей благодетельным, они верили, что в каком-то непонятном смысле оно составляет часть их тела. Например, биение человеческого сердца сравнивается со звуками, «которые производят часы, укутанные ватой». Отметим еще упоминание о «стрелках», которые, по-видимому, были угрожающе направлены в лицо обладателю часов.

Другое место в «Рассказах» предвосхищает открытия гораздо более поздней поры. Описав особняки американцев, автор высказывает предположение, что эти великолепные жилища «лепят судьбы» их обитателей; им свойственна некая «особенная атмосфера», которая действует на живущих в доме людей как «неодолимая и грозная сила». Любопытно, не правда ли? Этого историка минувших дней легко принять за пророка! Несколько дальше читаем вот что: «Мне давно поперек горла встала эта жизнь и наш девятнадцатый век. Убежден, что все идет как-то не так»[16]. Задумайтесь об этих словах, о силе вложенного в них ощущения беды и обездоленности. В заключительной фразе горечи еще больше: «Пусть меня забальзамируют лет на двести». Здесь, конечно, пафос смешан с иронией. Если бы Поэт и вправду ожил двести лет спустя, его по-прежнему окружала бы эпоха Крота во всей своей безрадостной силе. Но его произведение доказывает, что, несмотря на все убожество и гнет, даже тогда случались прозрения и проблески, позволявшие заглянуть в иную жизнь, которой суждено было ярко воссиять в эпоху Чаромудрия. Благодарю вас.

12

Платон. Благодарю тебя. Кажется, им поправилось.

Душа. Великолепное выступление.

Платон. Но верно ли сказанное?

Душа. Да, насколько кто-либо может судить. Меня особенно порадовало твое рассуждение о времени. Время всегда интересовало меня — по крайней мере, пока оно существовало. И звучало все очень убедительно. Должна к тому же сказать, что жестикуляция твоя улучшилась.

Платон. В Академии меня учили вызывать образы, но я был плохим учеником.

Душа. Нет. Ты просто другой. Я с самого начала это увидела. Даже ребенком ты отличался от всех. Ты предпочитал одиночество. Отказывался играть с осколками зеркал.

Платон. Я был такой урод…

Душа. Нет. Это был страх. Когда надо было танцевать с другими детьми в лабиринте, ты с криком кидался прочь.

Платон. Так действительно было?

Душа. Я неотлучно тебя сопровождала. И когда ты прятался в развалинах слоновьего замка[17], и когда оплакивал смерть наставницы.

Платон. Ее звали Евфрена. Это она привела меня в Академию. Это она показала мне книги.

Душа. Ты помнишь, как плакал?

Платон. Я помню, как пришел в Дом Умерших.

13

Добро пожаловать, малыш Платон. Добро пожаловать в Дом Умерших. Сюда пришла твоя наставница, когда конец ее стал близок. Одни горожане мягко и тихо исчезают, другие, прежде чем истаять, много столетий покоятся здесь в своих оболочках. Раньше мы думали, что в миг смерти тело лишается всякой памяти и всякого воображения; но недавно было доказано, что умершие видят сны. Они лежат здесь, и им снятся их былые жизни. Мы знаем это, потому что можем слушать их сновидения. Почему ты плачешь, малыш Платон?

14

Душа. И все же ты остался в Академии.

Платон. Долг удержал меня. Нет. Это был мой собственный выбор. Я хотел прочесть все старые книги. Я уже был не здесь. Я был там, в них.

Душа. Уютное положение.

Платон. Почему?

Душа. Там ты мог укрыться.

Платон. Ты ошибаешься.

Душа. Мне ли не знать?

Платон. Я хотел обрести себя.

Душа. Ты хотел обрести голос.

Платон. Нет. Я хотел обрести веру.

Душа. Печальное было зрелище. Ты с уверенностью считал себя правым, а других горожан неправыми. Ты верил в значительность прошлого.

Платон. Конечно. Но не ты ли убедила меня в том, что книги — достойный предмет внимания?

Душа. Возможно. Я не помню.

Платон. Души не нуждаются в памяти. Они вечны.

Душа. Прошу прощения. Признаю свою ошибку. Но когда они предложили тебе надеть балахон оратора, я молчала.

Платон. Это был мой выбор. Я поступил так из страха.

Душа. Перед кем?

Платон. Перед ними.

15

Платон с Пирожного Угла[18], ты получил балахон и маску оратора. Ты будешь говорить у всех ворот города. Какова твоя тема?

Я буду рассуждать о ранних веках земли.

16

Первую из эпох мы назвали эпохой Орфея; воистину то была весна нашего мира. То были дни, когда статуи, поддаваясь уговорам, оживали и сходили со своих каменных пьедесталов, когда духи рек и ручьев могли превращаться в деревья или поляны, когда из крови раненых героев в один миг вставали цветы. Даже боги то и дело становились лебедями или быками просто ради счастья преображения.

Орфей стал символом этой волшебной поры, потому что именно он открыл силу музыкальной гармонии и мелодиями своими заставлял деревья танцевать, а горы говорить. Однако радость, которую дарили ему заунывные звуки лютни, меркла перед его восторженной любовью к Эвридике — дочери речной нимфы; мы находим обиталища нимф даже здесь, близ Тайберна[19] и Ли. Однажды, когда Эвридика разговаривала с цветком, ее ужалила полевая змея; женщина умерла мгновенно, глаза ее замкнулись для мира, и горе, поразившее Орфея, было таким сильным, что никакая музыка не могла его облегчить. Мы могли бы сказать, что он «низошел» в свое горе, — ведь мотив нисхождения занимает центральное место в воззрениях той эпохи.

Что касается Эвридики, она преобразилась в тень и переместилась в так называемый Аид — в темный подземный город, фрагменты руин которого обнаружены. Его правителем был Танатос, сын Хроноса; смерть, таким образом, — это дитя времени. Танатос был облачен в черный балахон, на котором были вытканы золотые звезды в знак того, что само небо было, в свой черед, сотворено временем и смертью.

Такой пронзительной была печаль Орфея, потерявшего Эвридику, что он отправился к богам горы Олимп, находящейся в Малой Азии, и взмолился о том, чтобы они исполнили его желание. Он хотел, чтобы ему позволили спуститься в подземный мир и свидеться с ней. Ему было сказано, что всякое подземное путешествие таит большие опасности; однако, посовещавшись за чашами с амброзией, боги все же разрешили ему исполнить его намерение. Почти в тот же миг он был перенесен ко входу в пещеру; он хотел было войти, но тут навстречу ему вышел из тьмы свирепый пес о трех головах (это нелепое и диковинное животное действительно существовало — его скелет был найден близ развалин Аида). Орфей, однако, не испугался и заиграл на лютне; чудовищный пес остановился, принялся лизать свои лапы всеми тремя языками и уютно улегся на землю под сводами пещеры. Вскоре он уснул. Услыхав его храп и скулящее дыхание, Орфей скользнул мимо и вступил в Аид.

Как утверждают, еще до его появления отголоски его игры донеслись до населявших город теней, и те позабыли о своих тяготах, заслушавшись диковинно-сладкими звуками. Так что он был встречен их мягкими вздохами и затем препровожден во дворец Танатоса. Пройдя чередой залов, увешанных мрачными изображениями на тканях, он достиг глухих затемненных покоев, где на ложе из черного мрамора возлежал подземный правитель. Орфей преклонил перед ним колени и, объяснив, зачем явился, вновь заиграл на лютне. Танатос был растроган музыкой и, утирая рубиновые слезы, милостиво позволил Орфею взять Эвридику и вернуться с нею наверх.

Он пожелал, однако, чтобы гость, перед тем как соединиться с любимой, увидел чудеса подвластного ему города. Он показал Орфею безостановочно вращающееся огненное колесо, показал огромный камень, катающийся взад-вперед все по тому же пути. Город опоясывала река с соленой водой, вечно текущей по кругу. Все это были, конечно, древние символы времени. Танатос пообещал отпустить Эвридику при одном условии: Орфей не должен был смотреть на нее, пока они не покинут Аид и не выйдут наружу. Причины такого решения нам неясны, никаких официальных бумаг пока найти не удалось, но представляется вероятным, что столь быстрое погружение в царство времени каким-то образом обезобразило или даже полностью преобразило ее.

И вот Орфей, верный слову, которое он дал Танатосу, повернулся к Эвридике спиной и двинулся впереди нее к свету; он шел по прямой тропе, зажатой между двумя высокими стенами из темного камня, и играл на лютне, чтобы подбодрить ее и ускорить ее неуверенные шаги. Но настал миг, когда желание утешиться видом ее лица оказалось в нем столь сильным, что он, не думая, обернулся и посмотрел на нее. Этого было достаточно. Она вскрикнула и, лишившись сил, упала. Орфей побежал к ней, но она растаяла во тьме до того, как он успел коснуться ее протянутых рук. Он услыхал только слабое «прощай» и остался один на каменистой тропе. В одиночестве он вышел на свет.

Высказывалось мнение, что Эвридика не хотела покидать мир времени и нарочно окликнула Орфея, чтобы он обернулся и поглядел на нее; возможно, она состарилась, и ей не верилось, что он будет любить ее такой. Истину еще предстоит установить. Сам же Орфей стал бродить по полям и лугам своей родной земли, беспрерывно стеная и сокрушаясь, пока боги не сжалились над ним. Он был взят на небо, где его лютня преобразилась в скопление звезд; после этого людям на земле стала слышна музыка сфер.

Эта история во многих отношениях горька и печальна, но нет причин сомневаться в том, что она в целом правдива. Хотя некоторые детали еще нуждаются в проверке и уточнении, существование Аида и горы Олимп, как и созвездия Лиры, уже доказано. Несчастливая судьба Орфея, таким образом, представляет собой центральный и подлинный факт древней истории. Вы можете теперь войти в демонстрационный зал и осмотреть воссозданного там пса о трех головах, а затем я отдам краткую дань второй эпохе нашей земли.

17

Эпоха Апостолов была эпохой страданий и плача, когда сама земля считалась источником зла и все жившие на ней были осуждены как грешники. Боги покинули ее, и люди верили, что природный мир осквернил свое духовное наследие предательством. Апостолы распространяли доктрину, согласно которой человеческий род в прошлом совершил некий ужасный проступок, суть которого неизвестна и который может быть искуплен лишь молитвами и покаянием; вскоре боль стала цениться ради нее самой. Апостолы утверждали также, что многообразные боги теперь соединились в одно божество, которое прячется в облаке или, реже, в ослепительном свете. Этот бог, согласно заявлениям апостолов, уже обрек часть своих творений на вечную муку в области, называемой «адом»; ее местоположение пока не установлено, но мы считаем, что она находится где-то недалеко от Аида. В чем, однако, мы уверены — это в том, что религия апостолов воистину была религией крови и страданий. Вот почему в ту стародавнюю пору ангелы посещали землю лишь изредка, а если все же наведывались, то совсем ненадолго, ибо, как сообщил нам сам Гавриил, на разумную беседу рассчитывать не приходилось.

Причины последующего краха религии в точности нам неизвестны, хотя можно предположить, что она оказалась подорвана определенными внутренними противоречиями. Утверждая, к примеру, такие ценности, как сочувствие и сострадание, она преследовала тех, кто не соглашался с ее верховенством; она возвеличивала всемогущее божество, настаивая при этом, что всякая личность свободно выбирает спасительный или гибельный путь. Эти парадоксы держались много веков, но в конце концов вера рухнула, уступив место иным, на вид более складным и правдоподобным, объяснениям, дававшимся в эпоху Крота.

18

Платон. Я ощущал такой восторг, что мог говорить без запинки.

Душа. Как я сказала перед тем, как ты перебил меня, ты обрел голос.

Платон. И горожанам этот голос понравился. Я словно бы защищаю их, защищая при этом себя. Пока я изучаю и истолковываю прошлое, они могут о нем не беспокоиться. Я дарую им убежденность, и этого достаточно.

Душа. Но они слушают очень внимательно.

Платон. И смеются.

Душа. Нет. Ты их неправильно понял. Этот смех — всего-навсего восхищение твоим ораторским даром. Помнишь, как ты рассказывал о последних днях эпохи Крота? Это было великолепно.

19

Века, которыми завершилась эпоха Крота, являют нам, возможно, самые величественные и ужасные сцены во всей земной истории. Кому под силу, к примеру, верно отобразить отчаяние, которым был преисполнен культ паутин и сетей, распространившийся среди людей в те последние годы? Они носили эти мрачные одеяния словно бы в знак благоговения и вместе с тем рабства, как будто пытаясь скрыть с их помощью свою собственную тьму. Легковерные, подобно их предкам, они внушили себе новое суеверие, суеверие прогресса, но в крайности своего состояния не ведали, куда ведет их этот прогресс, если вообще ведет куда-либо. Ничто, впрочем, не могло подготовить их к ужасу конца.

Священники той поры утратили визионерские качества и сделались простыми техниками; их познания были столь ограниченными, что главным их делом были преобразования цифр и чисел в материальном мире. Одна из групп в составе этой священнической касты была обучена обозревать небеса (в старинных текстах люди эти назывались астрономадами или астронумераторами) для того, чтобы поддерживать повсеместную уверенность в регулярности и предсказуемости движения светил. Именно это, как мы считаем, называлось наукой. Однако вдруг настал момент, когда один из наблюдателей заметил, что отдельные слабые области света каким-то образом исчезли. Другой наблюдатель, находившийся в другом районе земли, заметил пропажу некоторых иных отдаленных источников излучения. В страшной тревоге астронумераторы сошлись и стали совещаться; они пришли к выводу, что эти звезды и туманности исчезли просто потому, что на них никто не смотрел. Испытывая растущее отчаяние, техники принялись изучать свои карты и модели, чтобы составить список небесных объектов, которые не находились под непрерывным наблюдением. Эти объекты, конечно, тоже исчезли. Вожди эпохи Крота внезапно оказались перед фактом: элементы их вселенной переставали существовать, если не были предметом активных поисков или изучения. При жизни одного поколения сформировалась вера в то, что ночное небо со всеми его свойствами и характеристиками сотворено человеческим восприятием.

Все галактики и созвездия стали объектами постоянного внимания, как будто еще можно было поддерживать существование этой вселенной согласованным усилием воли. Но поздно. Техников охватило сомнение. Потом постепенно, сектор за сектором, погасли все звезды. Начавшись, процесс не мог быть остановлен; с одного затмившегося участка мрак растекался по всему ночному небу. Поскольку астрономады теперь считали себя ответственными за то, что они обозревали, они заметались, неспособные определять направление обзора хоть с какой-то уверенностью. И тьма распространялась.

Населению об этих событиях поначалу не сообщали, и люди не заметили отсутствия нескольких отдаленных звезд. Но когда медленно начали исчезать самые заметные фигуры ночного неба, возник великий, всепоглощающий страх. Иные заговорили о том, что надо молиться. Молиться? Но кому, чему? Люди давным-давно отказались от всякой идеи божества, находящегося внутри них или же внешнего по отношению к ним. Кто способен воссоздать те сцены ярости и отчаяния, что разыгрались, когда смысл восьмисотлетних деяний эпохи Крота стал наконец проясняться? Гнев людей поначалу обратился на священников, которые, как людям теперь казалось, всегда обманывали их и манипулировали ими; они обрушились с проклятиями на творцов разума, абстрактных суждений и подступающей тьмы. Но служители науки сами были в ужасе и замешательстве от разворачивавшихся над их головами событий. Они не понимали раньше и не поняли теперь, что вся их деятельность была магией, что их вселенная была эманацией человеческого сознания. А потом… потом вдруг померкло солнце.

Последовавший за этим период страха и злобы описан во многих хрониках. Люди эпохи Крота не видели, не могли видеть света в самих себе, и они яростно ополчились на темную и ложную действительность, которая была воздвигнута вокруг них. Иные дивились тому, что все еще живут, все еще дышат; но в большинстве своем те, что населяли эту гиблую цивилизацию, дали волю охватившей их жажде насилия и разрушения. Вначале они обратились против механизмов и тех, кто ими управлял, и, как сообщают наши историки, принялись жечь машины. В этом великом пожаре сгорели сети и паутины, служившие священным облачением для тогдашнего суеверного культа; люди разбили все экраны и световые знаки, посредством которых этот культ был организован. Потеряв контроль над своей вселенной, они вместе с ним утратили и веру в сотворившую ее цивилизацию. В ночи, которая окутала их мир, словно саваном, их вычислительные орудия, их средства связи и передвижения — все это теперь показалось им ненужным и бессмысленным. И они со всем этим разделались — уничтожили, сожгли дотла. И лишь тогда, среди изнеможения и безмолвного отчаяния, которыми был отмечен конец эпохи Крота, начал распространяться благодетельный человеческий свет.

Вскоре после великого пожара, когда пламя сошло на нет, возникло приглушенное, смутное, сумеречное свечение; его источником казалась сама земля, и, обволакивая людей, свет набирал силу. Наконец воцарился ясный день, и не было больше ночного неба, которое так долго обманывало людей и властвовало над ними; они возрадовались было, но затем испугались, увидев, что сияние исходит также и от них самих. Этот момент мы с достаточной определенностью можем считать началом эпохи Чаромудрия.

20

Платон. Я внушил горожанам такую убежденность, что никакого желания проверять услышанное у них не возникло. И я сам был убежден. Не ошибался ли?

Душа. Не могу сказать.

Платон. Что, если прошлое — сплошная выдумка или легенда?

Душа. Непохоже.

Платон. Позволь мне тогда спросить иначе. Что, если мое толкование книг ошибочно?

Душа. Кому это может быть ведомо?

Платон. Тебе.

Душа. Я ведаю то, что ведаешь ты.

Платон. Для бессмертного существа ты очень скромна. Ты же понимаешь прошлое и способна заглянуть в будущее.

Душа. Может быть, между ними нет разницы.

Платон. В эпоху Чаромудрия люди узнали, что будущие события влияют на все стороны их настоящего.

Душа. Так ты мыслишь.

Платон. Так я мыслил. Упомянул ли я об этом в моем выступлении?

21

Эпоха Чаромудрия началась с той поры, когда на земле возник человеческий свет. Он разогнал мрачное наваждение Крота, и горожане стали привечать друг друга, не страшась и не маскируясь. Но хотя в целом этот ранний период был периодом радости и пробуждения, он был несчастливым и трудным для тех, кто испугался обретенной свободы. Иные, к примеру, сочли этот новый мир существующим только в их сознании и со стонами бросились прочь от людей. Другие закрыли глаза, не желая видеть ничего вокруг, и уснули беспробудным сном.

Но пора тревог миновала, унеся с собой мнимости абстрактных законов и неизменных размерностей. Первым свидетельством перемен стало сообщение о том, что на лугах Греции люди увидели скачущего кентавра. Затем пришла еще одна новость: в северной Франции был замечен феникс, встающий из пепла; размерами он был приблизительно с орла, расцветкой перьев пурпурно-золотой. А когда поблизости от берегов Малой Азии стали слышны голоса сирен, а в окрестностях Дублина — причитания банши[20], все поняли, что многочисленные духи земли вышли из заточения, длившегося почти тысячу лет. Пошли разговоры об эльфах и кракенах, о сильфидах и валькириях, о единорогах и саламандрах; ткань прежней действительности распускалась на глазах — или, вернее, в нее вплелось так много новых нитей, что сама она теперь виднелась лишь изредка.

Без этого нам не понять легенд раннего Чаромудрия. Мы читаем об огромных кораблях из золота, приплывающих из Эльдорадо с грузом золотых плодов и златокрапчатых обезьян, о послах из Утопии, много веков скитавшихся по морям, прежде чем достичь лондонской гавани. Именно тогда поднялась из океана Атлантида, именуемая также Авалоном, Кокейном и островом Блаженных; в эпоху Крота она лежала ниже поверхности, доступной человеческому зрению, но теперь восстала из вод во всей своей красе и славе. Не столь радостными были, однако, вести о том, что на Суматре обнаружена теснина Злых Щелей[21], а на валлийской границе — Трясина Отчаяния[22].

Но ничто не могло умерить воодушевления, охватившего наших предков, когда им стала известна история родного города, Из сочинений Гальфрида Монмутского, великого ученого и историка, они узнали, что Лондон был основан Брутом Троянским в ту пору, когда «Ковчег Завета был захвачен филистимлянами». Были обнаружены и другие исторические труды — среди авторов можно назвать Маколея и Тревельяна, — но они были написаны позже и поэтому представляются менее надежными. У Гальфрида горожане, жившие в эпоху Чаромудрия, прочли, что после падения Трои Бруту явилась богиня Диана и велела ему плыть к острову, лежащему дальше солнечного заката, и основать там город, который станет подлинным чудом света. Остров звался Альбион, и, высадившись на его белый берег, Брут столкнулся там с племенем великанов, которых он в конце концов одолел в битве. Мы, разумеется, обнаружили свидетельства, говорящие о том, что великаны действительно существовали, обнаружили в больших холмах, что по-прежнему окружают наш город; то, что сохранилось от их усыпальниц, можно видеть в Музее тишины. После победы над великанами Брут основал Новую Трою, которая стала называться городом Луда, или Лондоном, и дал городу свод духовных законов, которые действовали в правления Лира, Корделии и самого Луда. Имена других монархов нам неизвестны, хотя Маколей и Тревельян изобрели ряд фантастических династий, которые мы преспокойно можем отправить туда, откуда они явились, — в эпоху Крота, в темный мир ее теоретической мысли.

В полях Финсбери[23], безвестно пролежав в земле много веков, была извлечена на поверхность величественная статуя; качество обработки камня позволяет датировать ее средним периодом эпохи Чаромудрия, и вокруг нее были обнаружены признаки кольцевой ритуальной тропы. Были взяты на пробу и исследованы образцы грунта, после чего был сделан вывод, что статую окружал ряд монументальных светильников, в высоту достигавших верхних слоев воздуха; зажигались они, вероятно, от молний, вызывавшихся неким неизвестным нам способом. Руки статуи подняты словно бы в знак приветствия или торжества, а в ее грудной ложбине начертаны буквы ЛО; но нечто еще более замечательное виднеется у нее на животе, где высечен большой круг. Внутренность круга прихотливо расчерчена линиями, которые при ближайшем рассмотрении оказались изображениями улиц и жилищ Лондона; одна плавная кривая повторяет изгибы Темзы. Смысл букв ЛО после этого стал нам понятен. Эта возвышенная, величественная фигура — не что иное, как священное изваяние самого города! Мы заключаем отсюда, что горожане почитали Лондон как живое божество. Возможно, они приносили городу жертвы, но с уверенностью утверждать этого мы не можем.

Религиозное почитание Лондона, в свою очередь, объясняет некоторые другие яркие особенности эпохи Чаромудрия. Древние племенные и родовые тропы вокруг города были тогда восстановлены или, как говорили наши предки, «пробуждены». Мы читаем, что здания становились цветами, а цветы зданиями, но смысл этого неясен. Погребальные обряды также полны значения. Горожан хоронили, придавая их останкам точное сходство с грандиозной фигурой: руки воздеты вверх, на теле изображены буквы ЛО и план Лондона. Не становились ли они в смерти частью божественного города? Или Лондон являл собою общую духовную волю и духовное бытие своих жителей? Когда вскрывались их гробницы, неизменно был ощутим аромат сладких трав и курений, и у каждого из погребенных голова была украшена золотым обручем. Те, кто пережил катастрофу, уничтожившую мир Крота, кто стал источником первого человеческого света, чувствовали, что благословенны. Поэтому, как заметил один из тогдашних историков, когда люди эпохи Чаромудрия хоронили умершего, они верили, что хоронят бога.

22

Искромет. А дети всегда рады его послушать. Видел, как они сбегаются к нему, стоит ему появиться?

Мадригал. Только потому, что он маленький, как они. Но скоро они достигнут возраста, когда должны будут изобразить себя на Стене. Помнишь, как ты, я и Платон взяли палочки из цветного света и вывели на камнях наши фигуры?

Искромет. Сидония, кажется, изобразила себя со светильником в руке?

Мадригал. Не могу припомнить. Но мне вспоминается, что она стерла часть своего лица. И тем не менее по ее чертам всякий мог сказать, из какого она прихода.

Искромет. А потом Платон нарисовал себя в колпаке с перьями…

Мадригал. В колпаке городского шута.

Искромет. А в руке — исписанные листы из стекла.

Мадригал. Возможно, он предвидел свою будущность.

Искромет. Или, как сказал бы он сам, его будущность уже совершилась в прошлом.

Мадригал. Вот-вот. Нечто в этом роде он втолковывает детям. Гляди дочь Орната. Слушает его. Смеется. Наверняка Платон опять говорит об эпохе Крота.

Искромет. Но что в них смешного, в этих минувших делах? По правде говоря, меня дрожь от всего этого пробирает.

Мадригал. Ты должен признать, что в них есть и забавная сторона. Представляешь себе — наши предки, ища руководства, смотрели вверх!

Искромет. Да, потешно. В какую это было эпоху — Крота или Чаромудрия?

Мадригал. Крота, по-моему. Во всем этом поди разберись.

Орнат. Искромет и Мадригал! Здороваюсь и прощаюсь.

Мадригал. Куда так торопишься? Вон дочка твоя — к ней?

Орнат. Платон избрал новую тему. Вот-вот начнет у колодца клерков.

Искромет. К сожалению, мы оба, Орнат, немного устали. Придется довольствоваться твоим пересказом.

23

Мы располагаем некоторыми сведениями об актерах и комедиантах былых эпох, но благодаря случайно обнаруженному нами комическому сборнику, озаглавленному «Остроумие и его отношение к бессознательному», наши познания значительно выросли. Смысл понятия «бессознательное» ни в коей мере нельзя считать выясненным, хотя, возможно, оно связано с алкогольным опьянением, которое даже теперь является предметом шуток и смеха. Упомянутый сборник острот сочинен клоуном, или фигляром, выступавшим под сценическим псевдонимом Зигмунд Фрод. Само звучание этой фамилии, совпадающее со звучанием слова fraud (обманщик), придавало его комическому образу дополнительную пикантность. В этом томике он собрал образчики того, что он называет «значимой чепухой», с описаниями комических номеров, где участвуют персонажи, забывающие имена, неверно читающие слова, пытающиеся открывать двери не теми ключами и опрокидывающие банки с черной краской. Сам Фрод, ясное дело, был неподражаемым затейником, и легко представить себе, как он рассказывал со сцены об этих нелепых злоключениях с абсолютно серьезным лицом.

Его номера можно охарактеризовать как «фривольные» и даже «ядреные»; содержащиеся в них многочисленные намеки на половую жизнь отражают хорошо известную особенность древнего театра. Его сценический «жаргон» был, помимо этого, основан на конфронтации между аудиторией и исполнителем, на что указывает, в частности, постоянное использование Фродом его знаменитой фразы «Полагаю, мне сподручнее об этом судить!» — служившей сигналом к очередному взрыву хохота.

Но самые яркие образцы фродовского остроумия — это комические перепалки, звучавшие со сцены, когда на ней появлялся его постоянный партнер Эдип. Этот «комик-недотепа», или «комик-простак», был, возможно, своего рода реликтом старой пантомимической традиции, поскольку он был одет в мешковатый белый наряд и отличался мрачным выражением лица, характерным для амплуа второго клоуна. Он потешал зрителей своими мгновенными двусмысленными репликами, которые назывались «оговорками по Фроду». Он безуспешно дразнил ими Фрода всякий раз, когда тот начинал «анализировать» его посредством восхитительно нелепых вопросов:

— Признайся, Эдипушка, ты что-нибудь подавляешь?

— Конечно нет! Я стою во фрунт, как солдат сказал горничной.

— Будет, будет тебе, котофей. Хватит молоть чепуху. Скажи мне, что ты думаешь о ножках стульев и железнодорожных туннелях?

— Скорее вне, чем внутри, как епископ сказал…

— Сдается мне, котофей, ты начинаешь оправдывать мои выводы.

— Не говори мне о вводах и выводах. После прошлой ночи…

— Какого ты мнения о длинных носах?

— В жизни с подобной гадостью не якшался!

— Перестань. Хорошенький ответ ты даешь на один из моих прославленных аналитических вопросов.

— Я тебе, Зигмунд, честно скажу. Я знаешь где их все видал, эти твои вопросы…

— Эдипушка, ты, судя по всему, был очень забавным ребенком.

— Забавным? Они у меня все криком кричали. Особенно мамаша.

Подобные диалоги, называвшиеся на театральном языке «трепотней» или «репризами», должно быть, смешили публику эпохи Крота до слез, в особенности когда Фрод, обращаясь к зрителям, сообщал им, что «за все сказанное моим другом в ответе его бессознательное» — то есть, что он пьян.

Нередко отмечалось, что люди эпохи Крота были сосредоточены на половой жизни в ущерб всем прочим принципам бытия; некоторые данные говорят даже о том, что они идентифицировали себя в соответствии со своей половой ориентацией. Не надо, прошу вас. Это не должно вас шокировать. Наша задача — понять их, а не осудить.

Несмотря на свою одержимость половыми вопросами — а возможно, даже благодаря ей, — они смеялись над шутками Фрода также весело, как смеемся теперь мы. Поэтому мы отдаем ему дань уважения как гениальнейшему комику своей эпохи.

24

Сидония. Я прервала твое выступление, Платон?

Платон. Нет, я уже кончил, и кончил эффектно.

Сидония. Я тебе первому хотела сообщить удивительную новость.

Платон. Да? Какую?

Сидония. На углу Лайм-стрит и Леденхолл-стрит обнаружен огромный столб. Он явился так легко и так быстро, что, можно подумать, и вовсе не был в земле.

Платон. Если действительно на углу Леденхолл-стрит, то, должно быть, это громадный майский столб, простоявший там многие столетия. Он был средоточием городских празднеств и торжеств.

Сидония. На нем есть письмена, частью стертые, но все же различимые. Я их переписала.

Платон. Так, посмотрим. «Ове Аруп и партнеры — Ллойд-билдингу»[24].

Сидония. Я, признаться, была озадачена. Потому и пришла к тебе.

Платон. Если на этом именно месте, то наверняка майский столб. Вся городская история говорит нам, что первоначальные формы не умирают.

Сидония. И что же?

Платон. «Ллойд-билдинг» — должно быть, имя, данное майскому столбу. Ове, Аруп и партнеры — его божества-хранители.

Сидония. Неужто так?

Платон. Никаких сомнений.

25

Платон. Никаких сомнений. Или?..

Душа. Нет смысла меня спрашивать. Я не имею ничего общего со знанием, точным или неточным. Я — только любовь, только интуиция.

Платон. Если ты любишь меня, то должна мне сказать. Могу ли я быть уверен в том, что говорю? Порой мне кажется, что уверенность моя напускная, что я должен схватить сомнение, как нож, и вспороть себя им. Раненый, я могу изречь правду.

Душа. Ох…

Платон. По-твоему, я говорю странные вещи?

Душа. На подобное я смотрю с дальним прицелом. Что хорошо для тебя то и верно.

Платон. Но ты поняла меня. Поняла? Ведь это ты наградила меня беспокойством. Нервным страхом.

Душа. Винишь меня? Почему? Ты таков, каков есть. Да, я часть тебя, но я отказываюсь нести всю ответственность.

Платон. Выходит, ты меня стыдишься.

Душа. Вовсе нет. Мне не всегда нравятся твои высказывания, но я нахожу их необходимыми. Давая выражение своим мыслям, ты формируешь меня. Это эгоистично с моей стороны?

Платон. Нас учили, что строй стаи летящих птиц — это также и образ птичьей души. Мы с тобой, думаю, соотносимся так же.

Душа. И кроме того, мы — часть мировой души. А еще… Ну, там чем дальше, тем таинственней.

Платон. Так ты меня никогда не покинешь?

Душа. Бездушного тела быть не может, хоть я и должна признать, что иной раз очень хотела бы, так сказать, воспарить. Но, конечно, я не могу лишить тебя… как бы это назвать… внутренней силы.

Платон. Благодарю тебя. Отвагой, какая во мне есть, я обязан тебе.

Душа. Я не накладываю обязательств. Это дар. И возможно, он скоро тебе пригодится.

Платон. Ты меня интригуешь.

Душа. Тс-с. Загляни теперь в свое сердце и говори горожанам о чудесном сотворении мира.

26

Для тех из нас, кто изучает поэзию минувших эпох, древние мифы, повествующие о сотворении мира, представляют чрезвычайный интерес. Люди верили, к примеру, что бог Хнум создал громадное яйцо, в котором пребывало все сотворенное, пока другой бог, Птах, не разбил скорлупу молотком и жизнь не выплеснулась наружу. Этот выплеск получил название «большого взрыва»; после него вселенная, как полагали, постоянно расширялась. Разумеется, певцы сотворения не понимали, что отступало, удаляясь от них, не что иное, как их божественная энергия. Они, так сказать, разбили молотками вместилища своего собственного разума.

В целом более убедительной представляется песнь сотворения, сохранившаяся от древнего города Вавилона. Две силы — светлая и темная, бог и дракон — сражаются за верховенство; бог убивает дракона, но тьма в предсмертной агонии успевает разбросать в просветленной вселенной семена смятения. Это так называемая «теория хаоса», в которой пасть дракона получила название «черной дыры»; другой миф говорит об этой пасти как о «темном веществе». В этих дивных сагах также действуют такие легендарные существа, как белый карлик и коричневый карлик. Вам, должно быть, уже понятна главная цель, с которой создавались эти мифы. Древние певцы и пророки имели так мало веры в собственные силы, что ощущали необходимость изобразить некий мощный и отдаленный источник, из которого они якобы вышли. Знание о том, что всё — и прошлое, и будущее — существует изначально и вечно, не было даровано им.

Меноккио[25], автор интереснейших сочинений на мифологические темы, высказал предположение, что четыре стихии древнейших мифов — земля, воздух, огонь и вода — были первоначально перемешаны в некой гнилостной массе; черви, проделывавшие в этой массе ходы, были ангелами, один из которых стал Богом. Этот взгляд получил известность как «теория червоточин», которая дала толчок большому числу изощренных рассуждений. Изобретательностью ее превзошла только повесть о «суперструнах», которую мы можем ориентировочно отнести к цивилизации, породившей представление о музыке сфер. Эти «струны» возникают и в других мифах, которые подчеркивают роль гармонии и симметрии в сотворении вселенной. Есть основания полагать, что легенды эти рассказывались людям под ритуальный аккомпанемент многих музыкальных инструментов. Нам, конечно, кажется странным, что наши отдаленные предки всегда оглядывались назад в поисках некоей мифической точки, из которой они произошли; наши воззрения, несомненно, озадачили бы их не меньше. Мы теперь понимаем, что сотворение идет постоянно. Мы сами — сотворение. Мы сами музыка.

27

Официант. Добро пожаловать, судари, в Музей шума. Чего вам надобно?

Мадригал. Надобно?

Искромет. Так говорили в старину. Он спрашивает, чего тебе налить вина или кофе.

Мадригал. Зачем он предлагает мне вина или кофе?

Искромет. Здесь как бы старинная кофейня. Это такой обычай. И ты, конечно, должен будешь ему заплатить.

Мадригал. Кем он себя считает?

Официант. Прошу вас, горожане, чего вам надобно?

Мадригал. Мне — понять, где я нахожусь. Что это за место?

Официант. Угол Ломбард-стрит. Около Мэншн-хаус.

Мадригал. Здесь не слышно никакого шума. Скорее это Музей тишины…

Искромет. Тс-с. Слышишь шаги? Словно бы сердце бьется. Теперь их больше — звуки шагов по камню. К ним прибавляются новые, еще и еще.

Мадригал. Слишком громко уже.

Искромет. Это шаги бесчисленных поколений.

Maдригал. Теперь они стали глухими и отдаленными.

Искромет. Потому что вечер настал. Слышишь смех и разговоры за другими столами? И стук посуды из кухни, что находится под нами?

Мадригал. Это все на самом деле?

Искромет. На этот вопрос тебе не ответит никто.

Мадригал. Я думаю, я возьму вина. Как надо называть этого молодого служителя?

Искромет. Официант.

Мадригал. Официант! Я заплачу за вино!

Искромет. Хорошо. А теперь расскажи мне о выступлении Платона на Пентон-хилл.

Мадригал. Тебя что, не было там?

Искромет. Нет, я был занят. Меня избрали для работы.

Мадригал. Поздравляю!

Искромет. Мне повезло. Но все-таки жаль, что я не услышал его речь. С чего она началась?

Мадригал. Это деревянное сиденье очень жесткое.

Искромет. Оно поможет тебе сосредоточиться. Перескажи мне выступление Платона.

28

Приблизительно шестьсот лет назад среди южнобережных руин была обнаружена длинная лента образов, оттиснутых на некоем гибком материале, они стали видны на ярком свету, что побудило некоторых историков предположительно охарактеризовать их как разновидность осязаемого или сгущенного сияния. Два слова были расшифрованы: «Хичкок» и «Исступление»[26], но природа и назначение ленты остаются неясными. Мы освещали эти образы всевозможными способами, перемещали их в разных направлениях и с разными скоростями, но смысл их по-прежнему окутан тайной.

Однако, несмотря на свою неполноту, Хичкок-Исступление представляет собой находку чрезвычайной важности, поскольку мы вскоре поняли, что образы эти являют нам Лондон эпохи Крота. Вообразите изумление, которое мы испытали, увидев людей далекого прошлого, торопливо идущих по освещенным путям, исполняющих ритуальные действия! Первая картина изображает каменный мост с двумя темными башнями — по одной на каждом из берегов. Под ним протекает река, на первый взгляд слишком узкая и неспокойная, чтобы быть нашей возлюбленной Темзой. Но чуть позже была опознана ее приливно-отливная повадка. Да, это была наша река, но густо наполненная тенями и пятнами разлитого мрака.

Дальше — еще более удивительные вещи: становится ясно, что некий человек или некое существо летит над рекой, то взмывая, то опускаясь. Невидимое, это существо видит всё — высокие строения и освещенные комнаты, городские пути и человеческие лица, диковинных серых птиц и маленькие лодки на воде. Волнисто, незримо оно скользит сквозь лондонский воздух. Может быть, это некая верховная жрица, зовущаяся Хичкок-Исступление? Но об астральной магии в эпоху Крота нам ничего не известно. Было высказано предположение, что эту ленту материального света выделил, пролетая над городом, ангел, но данная интересная гипотеза пока не получила подтверждения.

Итак, мы по-прежнему пребываем в недоумении и можем лишь удивленно взирать на эти картины древнего Лондона. Первая из них показывает группу людей, собравшихся подле Темзы; они хлопают в ладоши и улыбаются друг другу, словно бы участвуя в каком-то племенном ритуале. Возможно, они намереваются молиться реке или принести жертву городу, поскольку дальнейшие картины изображают плывущую по воде обнаженную женщину с продолговатым куском полосатой ткани вокруг шеи[27]. Возможно, это тело было элементом изощренного обряда, цель которого — извлечение мертвых из речных глубин, но жизнь эпохи Крота настолько быстра и отрывочна по своему строению, что никакого определенного вывода сделать нельзя.

Дальше, к примеру, идут картины некоего замкнутого помещения, где мужчина обвязывает себе шею точно таким же продолговатым куском полосатой ткани. Кто он — один из мертвых, родившихся заново? Или он намерен добровольно принести себя в жертву? Рядом с ним никого нет, и это наводит на мысль, что он изгнан из города. Затем он спускается по неким деревянным ступеням и каким-то образом оказывается в помещении, где много сосудов из стекла. Жизнь людей в эпоху Крота воистину приводит нас в оторопь своими внезапными скачками во времени и пространстве — скачками, которые, кажется, совершенно не смущают обитателей этого постоянно развертывающегося мира. Изгнанник переливает часть жидкости из сосуда в меньшую емкость и разом проглатывает. Возможно, это своего рода пробуждение. Затем он одним концом кладет себе в рот трубочку из бумаги или ткани и поджигает ее с другого конца; если прежние действия свидетельствовали о поклонении воде, то здесь мы отмечаем поклонение огню. Судя по всему, он — единственный, кто живет в этих стекложидкостных апартаментах, поскольку его имя начертано на матовом наружном стекле; его зовут Нелл Гвин[28]. Напротив обитает Генриетта-Стрит, которую мы, однако, не видим.

Но вдруг оказывается, что посредством одного из необычайных мгновенных перемещений древней городской жизни Нелл Гвин уже миновал дверной проем и теперь находится снаружи, на улице. И впервые нам открывается старинный город. Он стал для нас постоянным источником волнения и удивления и порой ошеломлял тех, кто смотрел на него впервые. Нам видны двери и лестничные марши, ведущие во внутренние пространства, куда мы не способны проникнуть взглядом, и мы чуть ли не боимся кануть в глубины этого чуждого нам мира! Узкий путь полон гармонически движущихся человеческих фигур, словно бы направляемых некой незримой силой; за стеклянными окнами высоко нагромождены самые разнообразные предметы, и в некоторых местах люди берут их, давая взамен бумажные знаки или монеты. Затем в один миг все это сменилось огромным двором, уставленным деревянными емкостями, которые были полны всевозможно окрашенных плодов. Мы видим название: Монастырский сад[29] вероятно, в старом городе было много таких садов. На следующей картине рыжеволосый жрец или служитель одаривает Нелла Гвина плодами зеленого и оранжевого цвета; позади видны надписи, воодушевляющие горожан на подвиги (когда Нелл Гнин покидает сад, мы можем прочесть слово «Отвага»[30]). Ни в одном из исторических сочинений, посвященных эпохе Крота, ни о чем подобном не говорится, и это лишний раз напоминает нам о том, что наши представления о прошлом носят в лучшем случае предположительный характер. После тщательного анализа этих образов мы, однако, создали модель древнего Лондона, где в точке схождения каждых четырех улиц находился сад, в котором бесплатно раздавалась пища. Хичкок-Исступление также позволяет нам заключить, что каждый предмет в мире Крота был выкрашен и что горожане расцвечивали свои тела. Следует отметить, что пути и улицы Лондона были различны по продольным и поперечным размерам. Шириной одних и узостью других, по всей видимости, определялись природные качества живших там людей, как и происходившие там события.

Нелл Гвин опять в один миг перенесся в совершенно иное помещение. Там тоже имеется характерное матовое окно с именами владельцев: Свинья и Свисток. Мы видим друзей Свиньи и Свистка, пьющих из стеклянных сосудов и, как Нелл Гвин, зажимающих губами зажженные спереди бумажные трубочки; эта форма поклонения огню, вероятно, еще и питала своих приверженцев, и наделяла их энергией. Входят двое горожан, снимая с голов покрытие; может быть, им вреден наружный воздух или же нужна защита от его веса. Нелл Гвин выставил перед своим лицом большой лист бумаги, словно бы желая за ним укрыться; однако, возможно, бумага вступила с ним в разговор, поскольку перед нами возникают цифры: 4-30, 20-1. Не были ли цифры в этом математическом мире единственным средством общения? Нелл Гвин делает прощальный жест в сторону Свиньи и Свистка, после чего мы видим, как он идет по каменной улице. К нему слетаются серые птицы, но он отгоняет их резким движением.

Было высказано мнение, что эти летучие существа — предки нынешних ангелов, в ту пору потемневшие и ослабленные из-за условий эпохи Крота; но это не более чем гипотеза. Вдруг мы видим, что настала ночь: небо исчезло, предметы лишились цвета, и в различных строениях возникли небольшие огни. Хичкок-Исступление в этот момент тоже растворяется во тьме, поскольку лента образов здесь обрывается.

29

Платон. Могу я попросить тебя кое о чем?

Душа. Все, что я имею, — твое.

Платон. Расскажи мне о людях эпохи Крота. Они действительно так безнадежно заблуждались, как нас учили? Как я учу?

Душа. Кто может сказать? Я, конечно, никогда не осмелилась бы противоречить тебе, но, бывало, они задавались вопросом, что с ними происходит. Бывало, они даже не могли понять, что им надлежит делать. Вспоминается… нет, ничего.

Платон. Что ты хотела сказать? Ты едва не проговорилась, ведь так? Ты готова была признаться, что ведаешь о них не понаслышке. Я это чувствовал. Ты там была.

Душа. Пожалуйста, не говори за меня…

Платон. Ты со мною лукавила.

Душа. Все, беседа окончена.

Платон. Нет. Не уходи. Прости меня.

Душа. Честно?

Платон. Честно.

Душа. Будем считать, что на эту тему не говорили. Итак, ты задал мне вопрос об эпохе Крота.

Платон. Да. Может быть, я неверно сужу о людях той поры.

Душа. Знаешь, иногда мне за тебя тревожно.

Платон. Отчего?

Душа. Ты лишен широты взгляда.

Платон. Разве это не твоя прерогатива?

Душа. Послушай меня. Что, если тебе, оратору, предначертано было ошибаться? Что, если это единственный способ поддерживать в людях уверенность в реальности окружающего их мира?

Платон. Это была бы тяжкая участь.

Душа. Но что, если — неизбежная? Может быть, каждая эпоха зиждется на добровольной слепоте? Тогда ты, Платон, становишься необходим.

Платон. Значит, вот какова твоя цель. Пестовать мое невежество.

Душа. У меня нет цели. Я здесь, и только.

Платон. Не верю тебе.

Душа. Что-что? Не веришь собственной душе? Так не бывает.

Платон. Я в замешательстве. Не буду скрывать. Помоги мне.

Душа. Нам надо кое о чем условиться. Ты хочешь дойти до границ твоих познаний и твоей веры. Это так?

Платон. Конечно.

Душа. Тогда я больше тебе не защита.

Платон. Защита отчего?

Душа. Не знаю. Долг души — защищать подопечного…

Платон. Когда-то я видел изображение ангела-стражника с огненным мечом.

Душа. Вот-вот, что-то в этом роде. Но если ты действительно хочешь узнать некую правду…

Платон. Только этого и желаю.

Душа. Пусть будет так. Я не буду больше преграждать тебе путь. Удачи тебе.

Платон. Когда я вновь тебя увижу?

Душа. Видел ли ты меня по-настоящему хоть раз? Иди же. Горожане ждут тебя.

30

Видите этот обугленный лист бумаги? Обратите внимание: на нем имеются слова, написанные старинным английским шрифтом. Звездочками я обозначаю выжженные или вырванные места текста. Я прочту вам то, что сохранилось; заранее прошу прощения за резкость и неблагозвучие, присущие старинному выговору. Текст считается подлинным.

Обломками сими * руины * * зрелище! Иеронимо вновь * * Элиот[31]

Есть все основания считать, что Элиот — это имя автора или певца произнесенных мною слов, и, к счастью, до нас дошли некоторые памятники, которые могут способствовать более точному установлению его личности. Был найден прозаический отрывок со словами: «Как пишет Джордж Элиот[32]…». Кроме того, коллекция стенной живописи эпохи Крота, экспонаты которой предположительно датируются XVIII–XXI веками, содержит картину или плакат с надписью: «Альгамбра»[33]. Мы представляем нашего родного и любимого Элиота, шоколадного щебетуна, гуттаперчевого негра». Я уже говорил вам, что в ту эпоху земля была разделена на так называемые «расы», и причины этого разделения носили, как мы склонны полагать, не духовный, а климатический характер; «шоколадный» и «негр» — это синонимы понятий «африканец» и «чернокожий». В эпоху Чаромудрия люди, конечно, были убеждены, что черные «расы» стоят ближе к богу и поэтому обуглены лучами божественной любви. Итак, можно предположить, что приведенные мною слова принадлежат африканскому певцу Джорджу Элиоту. Я прекрасно понимаю, что уверенности в этом быть не может, но сделанный мною вывод, по крайней мере, согласуется со всеми имеющимися у нас данными.

Текст как таковой интерпретировался исследователями по-разному. Один из них утверждает, что «обломки» и «руины» — одно и то же и что Джордж Элиот просто созерцает развалины часовни или церкви Святого Иеронима, построенной в более раннюю эпоху. Но другой историк оспаривает это мнение, считая, что «руины» — то же самое, что «руны», то есть письмена, а «Иеронимо» перестановкой букв можно превратить в «они о мире». Таким образом, получается:

Обломками сими [сделались] руны [мои.] [Печальное] зрелище! Они о мире вновь [говорят.]

(Здесь в квадратные скобки заключены слова, вставленные в порядке конъектуры, на основании догадок.) Развивая эту гипотезу, я, Платон, думаю, что чернокожий певец пророчествовал о гибели мира Крота, о его распаде на руины и обломки. Позвольте мне процитировать мои же слова, сказанные по этому поводу ранее: «Воистину бедственным было положение поэтов и певцов той эпохи, которые, как мы полагаем, выполняли лишь развлекательные функции. Нам неизвестно, где они выступали — в общественных местах или на частных собраниях, но, так или иначе, скудость сохранившихся данных, имеющих к ним отношение, и характерная меланхолическая окраска тех их произведений, что дошли до нас, говорят о том, что статус их был низким». Было даже высказано предположение, что Джордж Элиот намеренно создал этот стихотворный «обломок», или «руину», чтобы выразить таким образом свое отчаяние. Возможно, существовала давняя традиция «руинной поэзии», и не исключено, что он стал ее последним представителем. Прошу прощения. Мой свет начал блекнуть. Вы уже заметили, да? Ничего страшного, для тревоги нет никаких оснований. Это не болезнь. Вам ничто не угрожает. Я устал, и только. Выступление мое окончено.

31

Что-то происходит. Что-то надвигается. Я слышу крики и лепечущие шепотки, а вот начали возникать тени. Чувствую, как они обступают меня. Душа! Мне неспокойно. Я ощущаю их явственней, чем ты можешь вообразить. Душа! Где ты? Вижу бледного юношу, прислонившегося к столбу. Девушка. К ней подходит животное. Теперь видно название: Голден-лейн — Золотой переулок. Кто эти люди, проходящие рядом со мной? Их так много. Я никогда не знал такой тесноты. Чувствую шум великого ветра. Душа! Ты от этого была мне защитой? Ты оберегала меня от них?

32

Сидония. Значит, ты его видел?

Орнат. Он стоял около ворот калек[34], с внешней их стороны.

Сидония. Удивительно. Это не назовешь его обычным местом.

Орнат. И еще одна странность: он разговаривал сам с собой.

Сидония. Быть не может!

Орнат. И размахивал руками вовсю. Выглядел очень разгоряченным.

Сидония. Ты что-нибудь уловил из его речей?

Орнат. Что-то насчет Золотого переулка. И что его окружает толпа, хотя он стоял совершенно один. Потом он приблизился ко мне.

Сидония. Как ты поступил?

Орнат. Почтительно поклонился ему, а он в ответ тоже поклонился. По обычаю мы должны были соблюдать тишину…

Сидония. Конечно.

Орнат. Но он вдруг спросил, не жду ли я кого-нибудь.

Сидония. Что?

Орнат. Я сказал: «Нет, не жду. Просто храню молчание, потому что этого требует благочестие». Тогда он засмеялся.

Сидония. И ты тоже?

Орнат. Естественно. Потом он спросил меня, не думаю ли я о чем-нибудь. Я ответил: «Нет, не думаю». Он спросил почему. Я объяснил: «Думать необязательно. Это ведь не то, что грезить».

Сидония. Хорошо сказано.

Орнат. Спасибо. Потом он провел ладонью по лицу и сказал, что видел меня участником гонки на весельных лодках, когда мы состязались с командой Эссекс-стрит. Он спросил меня, кто победил.

Сидония. Какой диковинный вопрос!

Орнат. Мне пришлось растолковать ему, как ребенку, что никаких победителей нет и быть не может. Он опять засмеялся и спросил меня, не потому ли у меня такой унылый вид.

Сидония. Не лишился ли он ума?

Орнат. Он действительно завел речь об утрате — правда, не ума, а души, но это было настолько нелепо, что я притворился, будто не слушаю. Потом, помолчав, он сказал, что отправляется в путешествие.

Сидония. В путешествие? То есть…

Орнат. Покидает наш город.

Сидония. Зачем, скажи на милость?

Орнат. Именно такой вопрос я задал ему.

Сидония. И что он ответил?

Орнат. Обвел взглядом все вокруг и что-то пробормотал об иных местах. Об иных людях. Я сказал: «Послушай меня, Платон». Я употребил именно такое обращение.

Сидония. Не как к оратору?

Орнат. Нет. Это почему-то показалось мне маловажным. Или излишним. Итак, я сказал: «Послушай меня, Платон. Мы росли в нашем городе все вместе. Мы подчинялись его предписаниям. Нас посвятили в его тайны. Ты был избран оратором, чтобы наставлять нас. Мы проводим жизнь в раздумьях о благости города, в созерцании его красоты. Мы внимаем твоим рассуждениям о его внутренней гармонии. Зачем же искать иное за пределами его Стены?» Он дал замысловатый ответ.

Сидония. Какой именно?

Орнат. «Может статься, милый Орнат, что я отправлюсь не так далеко, как ты думаешь. Может статься, что я отправлюсь в путешествие, не двигаясь с места».

Сидония. Что он хотел этим сказать?

Орнат. Понятия не имею. Пойдем. Прокатимся по Флиту на лодочке, поищем ангельских перьев.

Путешествие Платона в подземный мир

33

Там была пещера, и земля пошла вниз под уклон. Я ощутил запах чего-то и не живого, и не мертвого. Мне послышались голоса, и я двинулся ко входу в пещеру. Некоторый страх, должен признаться, я ощущал, но все мы, берусь утверждать, в той или иной степени боимся темноты. Вы говорите, мне все это приснилось? Нет, это не был сон. Я был бодр и зорок как никогда.

В пещере воздух показался мне таким тяжелым и душным, что я подумал было — все, дальше идти не могу. Но земля, как прежде, косо шла вниз, и, вступая во мрак, я безотчетно склонил голову. Не знаю, как далеко я ушел. Может быть, я не перемещался вовсе. Не исключено, что я стоял на месте. Вы понимаете меня, да? Чернота вскоре стала такова, что я не видел собственного тела и не ощущал движения. Позднее я, конечно же, понял, что это было такое. Я переходил в иные измерения, чтобы попасть в мир Крота. Кто это крикнул: «Платон кощунствует»? Здесь нет никакого кощунства! Я просто рассказываю все, как оно было. Тьма начала уходить вверх, очень медленно, и я заметил, что окружающие меня камни излучают сумрачное свечение. Цвет его был цветом огня и крови. Я по-прежнему шел вниз. Простите меня. Я не могу подобрать иных слов, кроме «вверх», «вниз». Может быть, я стал подобен тем людям.

Почему-то я знал, что перемещаюсь по кругу или спирали. Становилось теплее, и я заметил, что пламенеющий свет заставляет мое тело отбрасывать на землю некий диковинный мглистый образ. Он называется у них тенью, и творит эту тень ложный свет тамошнего солнца. Воистину их мир был миром теней. Потом я оказался у широкой каменной лестницы. Делать было нечего. Я шагнул на первую ступень. Начал спускаться, но опять же мне почудилось, что я не двигаюсь вовсе; я словно бы стоял на месте, только над головой у меня чередовались полосы света и темноты. Я испытывал диковинные ощущения — то оцепенение, то неугомонное беспокойство; потом наконец я понял, что переживаю ночь и день, как они переживались людьми в древности. Светлые и темные промежутки становились все длиннее, и в какой-то момент во мраке проступили светлые точки. Я поднял голову. Поднял и увидел яркие пятнышки, которые звались некогда звездами. Надо мной простерлось звездное небо, и его конфигурация была очень похожа на ту, что я изучал по старым картам эпохи Крота. Это были неизменные звезды древности, сияющие ниже уровня нашего мира!

А потом возник шум. Вначале это был тишайший шелест, но он становился все громче и под конец навалился мне на уши звоном, стуком и глухим ритмическим биением. В него вплетались и совсем уже яростные неотчетливые звуки, и при этом тропа спускалась теперь настолько круто, что повернуть вспять не было никакой возможности. Но зачем мне желать возврата, если я могу ринуться навстречу моему видению? Я оказался в необъятной выемке, простиравшейся во всех направлениях. Ни глубину ее, ни высоту измерить было нельзя, хотя мне по-прежнему были видны неизменные звезды, поворачивавшиеся над моей головой. А подо мной раскинулся Лондон! Ночь успела уже смениться ярким днем, и я увидел громадные стеклянные башни, купола, крыши, дома. Я увидел и Темзу, что поблескивала в отдалении; вдоль нее шли широкие проезжие улицы. Строения и окаймленные ими пути были обширней и изощренней, нежели все, что я когда-либо мог вообразить, но почему-то это был именно тот город, о котором я всегда мечтал.

Как мне дать вам почувствовать всю странность моего путешествия в мир Крота, к его людям? Они все малорослы — по пояс вам или чуть выше, — и даже мне надо было, ходя среди них, соблюдать осторожность. Вы можете спросить, не пугал ли я их своим видом, но дело в том, что они не видели меня вовсе. Я был среди них словно дух или призрак. Почему вы смеетесь? Я думаю, я потому был для них невидим, что я по-прежнему существовал в иных размерностях, в большем числе измерений, нежели они. Вот почему они выглядели такими компактными, такими плотно умятыми, и вот почему все их действия выглядели странно скованными. Они перемещались так, как им было предопределено, и порой создавалось впечатление, что они не представляют себе, в каком направлении движутся. Их взоры были сосредоточены на чем-то впереди, но при этом казались невидящими; они были словно бы погружены в напряженную мысль, но о чем они размышляли?

Я наклонялся, желая перехватить их разговоры; я обращался к ним, но они, конечно, меня не слышали. Я прошел по Старой улице[35] и увидел, что в ту пору она была дорогой среди пустыни. Я забрел в Смитфилд[36] и отшатнулся такова была ярость тех, кто жил подле этого места. В Чипсайде[37] сам город создал замысловатые рисунки движения, и вся деятельность горожан шла ради себя самой. В Клапане[38] я услышал их голоса: сколько времени нельзя ли узнать он конечно хочет наилучшую цену но он и продает не только покупает мне пора совсем уже пора он никогда правду слышать не хочет будьте добры скажите мне время. Так протекала их жизнь. О том, что их земля — огромная выемка под основанием нашего мира, у них не было способа узнать. Их небо было сводом пещеры, но они считали его преддверием вселенной. Меня окружали слепцы. И все же, запрокидывая ночью голову и глядя на усеянный блестками небесный лик эпохи Крота, я, как и они, поддавался его завораживающей силе.

Раньше я полагал, что с наступлением ночи там непременно устанавливаются неподвижность и тишина; но там царила неутихающая, слитная звучность. Куда бы я ни шел, пытаясь приблизиться к источнику шума, он словно бы пятился от меня с каждым моим шагом. Тогда-то мне и стал слышен голос — шепчущий, стонущий голос самого Лондона. Подлинной тьмы там тоже никогда не было, потому что городские горизонты под темными слоями верхнего воздуха излучали свечение. Вдоль улиц там были установлены сосуды из стекла или замерзшей воды, где содержалась звездная яркость. Спросите себя — мог ли я выдумать такое? Одежды, которые носили горожане, были тесно прилегающими и многоцветными. Эти люди не были похожи друг на друга внешне, как я ожидал; напротив, видом своим они, казалось, насмешничали друг над другом и пародировали друг друга. Их словно бы радовало многообразие, и им весело было верить, что между внешним и внутренним нет разницы. Это удивляет вас, да? Лишь тогда начал я понимать подлинную суть той эпохи. Конечно, они не могли спастись от тирании измерений, в которых жили, и от скованности пещерного существования, но именно это усиливало их восторг от всякого контраста и всякой разрывности. В управлении и коммерции, в жизни и работе они великое удовольствие извлекали из противостояний и крутых поворотов. Их воздух был заражен нечеловеческим запахом чисел и машин зато сам город беспрерывно менялся. Нет. Не смейтесь. Послушайте меня. Я вскоре обнаружил, что они всегда хотят сообщаться между собой наибыстрейшим образом; самые простые сведения, казалось, неимоверно радовали их, если только могли быть получены мгновенно. У их жизни была и другая особенность, о которой, должен сказать, мне следовало догадаться прежде: чем раньше о том или ином действии могло быть сообщено, тем большую значительность оно приобретало. События как таковые были несущественны, важна была лишь быстрота узнавания о них. Теперь вы умолкли. Вновь спрашиваю вас: разве я мог выдумать такую действительность?

В молодости горожанам хотелось взмыть в воздух; в старости они клонились к земле, где чаяли обрести последнее обиталище. Они не знали, что заточены в тюрьму, и многие были довольны. Возможно, они просто потому были счастливы, что осуществили себя в пределах данной им формы; но я видел и усталых, и измученных заботами. Они постоянно строили и перестраивали свой город. Им нравилось разрушать — думаю, потому, что это позволяло им забыть. Город неуклонно распространялся, захватывая все новые земли. Он без устали продвигался вперед, вечно ища некий гармонический очерк и никогда не обретая его. Скажу так: Лондон эпохи Крота не имел границ. У него не было ни начала, ни конца. Вот почему его жители были так неугомонны. Их подстрекала жажда деятельности, но то была деятельность ради себя же самой. Можно дать вдобавок еще одно объяснение. Не поддерживалась ли их лихорадочная поступь боязнью? Не казалось ли им, что, если ее рисунок прервется, они, как и их город, могут погибнуть? Поэтому для всего у них было отведено свое время — для еды, для сна, для работы. Запястье у каждого из них было окольцовано временем, которое, словно наручник, приковывало их к миру пещеры. Они существовали в мелких отрезках времени, в его фрагментах, постоянно предвосхищая и предвкушая завершение отрезка, как будто весь смысл деятельности заключался в ее прекращении.

Воистину время их было вездесущим. Оно гнало их вперед. Видя, как они идут длинной человеческой лентой, я понимал, что это движется само время. Но его движение не было равномерным. Я думал, что оно бежит всегда одинаково, не останавливаясь и не замедляясь. Но нет — ход его был неодинаков, что отвечало многообразной природе города. В одних его частях оно двигалось быстро, в других неохотно или прерывно, толчками; а были места, где оно и вовсе больше не шло. На иных узких улицах города мне были слышны голоса тех, кто уже много лет как ушел из жизни. А потом я сделал еще одно замечательное открытие. Среди горожан в эпоху Крота были такие, кто словно бы жил в другом времени. Мне попадались люди в лохмотьях, бродившие вместе с собаками; им было не по пути с теми, кто шел по большим людным улицам. Некоторые дети там пели песни былых эпох, некоторые старики уже носили на лицах печать вечности. Вы смеетесь надо мной. Но говорю вам: я, Платон, видел и слышал все это. Могу я продолжать? Их взор порой улавливал нематериальное, но они отворачивались в неверии или испуге. Иной раз я замечал, как кто-то из них коротко переглядывался с незнакомцем, идущим навстречу; посмотрев друг другу в глаза, они шли дальше, как будто ничего таинственного не случилось. Но мне было ясно, что их души пытались снестись одна с другой сквозь мглу и туман эпохи Крота. Старинные формы беседы и молитвы все еще существовали, но едва могли пошевелиться под бременем этой действительности. И все же я, бывало, подслушивал чьи-то слова, которых не могли слышать горожане, и подмечал в чьих-то глазах мгновенное узнавание или жаждущую тоску, которых не видел больше никто.

Но души их почувствовали мое присутствие, и некоторые из них приподнялись в своих темницах, приветствуя меня. Я послал им ответный привет и вступил с ними в разговор. Их подопечные, которых мы стремились понять, нас, конечно, не слышали. Первым, о чем я спросил эти маленькие говорливые незримые существа, было — каковы их собственные верования; но верований у них не оказалось, или же они были настолько путаными и невнятными, что лучше бы их не было вовсе. Души стыдились своей неуверенности, но, как они мне сказали, их так долго держали во тьме, что они едва узнавали одна другую.

Я хотел выведать у них побольше об истории города, но ни одна толком ничего не могла мне сообщить. Они, правда, слышали о великанах первоначальных обитателях Лондона. «Теперь понятно, — сказали они, — что это было пророчество о вашем племени». У меня было так много вопросов! Собирают ли деревья тени проходящих под ними людей? У них не нашлось ответа. Они даже не знали, как называются эти деревья. Я спросил их, считаются ли поросшие травой места священными. Я спросил, почему строения у них устремлены к небу. А птицы, которые жмутся друг к другу на крышах и площадях, — не они ли подлинные хранители Лондона? Управляют ли солнцем солнечные часы? Они не понимали моих вопросов. Вместо ответов они жаловались мне, что заточены внутри существ, не имеющих почти никакого понятия ни о божестве, ни об истине, — существ, боготворящих контроль и порядок. Они рассказали мне, что люди эпохи Крота проповедуют заботу о мире, в котором живут, но при этом убивают своих нерожденных детей и чрезвычайно жестоко обходятся с животными. Тем не менее они стремятся создавать копии самих себя средствами своей науки. Я вовсе не для того сообщаю вам об этом, чтобы обеспокоить вас. Просто я не хочу утаивать от вас никакой правды; я хочу, чтобы вы, узнав и о хорошем и о дурном, сами могли решить, был ли настоящим город, где я побывал.

Я еще раз затем вступил в разговор с этими маленькими душами, и они сказали мне, что их подопечные страдают от забывчивости и страха. Горожане то и дело становились в тупик; они жили внутри тех фантазий и амбиций, что творил сам город, и чувствовали себя обязанными действовать согласно ролям, которые им были определены. Они не понимали себя самих. Настоящее имело для них значение лишь как дорога к будущему, и вместе с тем многие из них испытывали великий ужас смерти. Они стремились двигаться все быстрей и быстрей, но цель движения была им неведома. Нечего удивляться, что их души страдали и содрогались в своих темницах. Иные из душ, с которыми я говорил, хотели одного — раствориться, исчезнуть. Когда я слышал, как люди спорили, мне видны были их потревоженные души, трепещущие у них над головами.

Помню, один раз я шел по берегу священной Темзы, на котором спали отверженные, и один юноша, проходя мимо меня, вздохнул. Его душа ощутила мое присутствие и мягко заговорила со мной: «Взгляни на реку. Я долго глядела в ее глубины и пришла к заключению, что она всегда разная. Она существует мгновение, а затем наплывают воды других рек и других морей. Как такое возможно? Как она может быть всегда одинаковой и вместе с тем всегда различной? Всякий раз свежей и обновленной?» Я не мог дать ответ, но, когда юноша и его душа ушли, стал смотреть на речную гладь. И там — впервые в этом мире — я увидел колеблющийся на воде образ моего лица. Я увидел себя в потоке времени. Я поднял голову и посмотрел на их солнце; его круг светил жарко и ярко, но я видел дальше, сквозь него, вплоть до свода пещеры. И тогда я решил вернуться и рассказать вам о том, что мне открылось.

Суд над Платоном по обвинению в развращении детей посредством измышлений и небылиц

34

Искромет. И как он дальше себя повел?

Орнат. Он стоял на берегу посреди толпы. Жаль, что ты его не видел! Он притоптывал ногами, танцевал и говорил — нет, не говорил, а пел. Голос у него как у высокого человека…

Искромет. Его дарования всегда были ему не по росту. Вот почему его свет так режет глаза.

Орнат. Изменить свою природу и вырасти он, разумеется, не в силах, но он нарочно делает упор на этой своей особенности. Он словно ей радуется. «Взгляните, — говорит, — на мое бедственное положение. Я не такой, как вы. Даже дети смотрят на меня сверху вниз». Потом он помолчал и спросил: «Но вот что занятно: кто смотрит сверху вниз на вас?»

Искромет. Что он хотел этим сказать?

Орнат. Ему одному это ведомо. Может быть, и вовсе ничего. Но внимание к себе он привлек. А затем заговорил про наукотехнику — так, кажется? С его слов выходит, что наукотехника создала пищу, одежду и все остальное.

Искромет. Где он это узнал? Его не могли этому научить. Хранители ни за что не одобрили бы такой чепухи.

Орнат. Это-то я и пытался тебе втолковать, но ты никогда не слушаешь.

Искромет. Нетерпеливый ты больно.

Орнат. Он узнал все это в пещере.

Искромет. В пещере? В какой еще пещере?

Орнат. Должен признаться, большую часть я прослушал. Я смазывал себе ступни.

Искромет. Как обычно.

Орнат. А потом он стал говорить про время. Или про бремя? Указатель бремени называется «часы». Во всем этом поди разберись. Попробую восстановить все как было.

* * *

Видите, что я держу в руке? Приблизьтесь, горожане. Это часы. Я принес их оттуда — из пещеры Крота. Нет. Не смейтесь. Выслушайте меня. Эти значки зовутся цифрами. Понаблюдайте, как бежит тоненькая металлическая полоска, описывая гармонический круг. Вот оно — время. Не бойтесь дотронуться. Чары часов не могут здесь пробудиться. Вы спрашиваете, зачем часы были нужны? Они творили вселенную! Рассмотрите цифры, расположенные вдоль обода. Не прекрасны ли их очертания? Поглядите на эту — какой изящный изгиб! Взгляните на овал. Эти цифры чудесны, ибо некогда выявляли строение мира. Если мы откроем часы сзади — вот так, мы увидим крохотные колесики и пружинки. Это механизм. Целая вселенная была некогда устроена по его подобию. Потому-то часы были в прошлом наделены великой силой. Люди эпохи Крота верили, что живут внутри времени и что время священно, потому что с ним связано происхождение всего и вся. Ну что, начали вы понимать, какая занятная то была цивилизация? Время наделяло их ощущением поступательного движения и перемен, оно же давало им перспективу и чувство отдаленности. Оно дарило им и надежду, и забвение. У них цвело нечто, называвшееся искусством, и своим существованием оно было обязано опять-таки времени. И многое другое было достигнуто благодаря времени, во имя времени, и в древности горожане, жившие в столь малом числе измерений, были заворожены им. Вот почему они создали этот ритуальный предмет — часы.

* * *

А потом Платон сделал необычайное заявление.

Искромет. Какое?

Орнат. Он сказал, что его прошлые выступления были полны ошибок и нелепостей.

Искромет. Да ты что!

Орнат. Эпоха Крота, оказывается, не окончилась хаосом. Никакого сожжения машин не было.

Искромет. Глупость какая! А что горожане?

Орнат. Одни были ошеломлены. Другие засмеялись. Я же просто-напросто ушел. Прогуливался в полях среди лучников, а потом мне сказали, что его отдали под суд.

Искромет. Именно это слышал и я. Надо же: мы одного с ним прихода и учились в одной школе, но ничего подобного не предвидели.

35

Мы внимательно выслушали тебя, Платон. Мы рассмотрели все, что ты нам поведал. Мы не можем судить тебя за твои мысли — только за то, что ты сказал или сделал. Мы обязаны теперь повторить выдвинутые против тебя обвинения, чтобы ты мог ответить на них прямо и непосредственно.

Если вы убедите меня вашими доводами, я, конечно, возьму свои слова назад.

Первое обвинение против тебя состоит в том, что ты своими беседами и речами развращал детей нашего города.

Что вы находите развращающего в моих словах, если я учил детей рассматривать мир не таким, каков он есть, а таким, каким он мог быть? Или каким некогда был?

Вот ты уже противоречишь себе. В оправдательном заявлении ты утверждал, что тот мир все еще существует в некой темной пещере под нашим городом. Ты описал его в таких живых подробностях, что кое-кому из нас очень захотелось его посетить.

(Смех.)

Да. Мы действительно находимся над ними. Для них мы не более чем световые призраки…

Ты пребывал в пьяном оцепенении, и все это тебе пригрезилось.

Могу ли я продолжать? Их город погружен в пещеру, и свод этой темной выемки — небо, которое они видят. Я готов обсудить с вами свойства двух действительностей, существующих параллельно, и мы, возможно, придем к заключению, что ничто не мешает всем версиям и образам мира вечно соседствовать друг с другом. Но детей я ничему подобному не учил. Повторить вам, что я им сказал?

36

Помогите-ка мне взойти, ребята. С вершины холма я всем вам буду хорошо виден. Некогда на этом месте стояла огромная церковь с большим куполом, посвященная богу Павлу. Я ее видел. Вот здесь был церковный двор. Я рад тому, что теперь тут пустынно. Знаете почему? Это означает, что я могу говорить с вами свободно, без шепотков горожан, без их пересудов. Я Платон-дуралей. Вот как меня теперь кличут. Возможно, в этом есть доля справедливости. Я всегда учил, что нужно познать самого себя. Поэтому я и сам заглядывал внутрь себя, а заглядывая, видел, что не всегда прав. Я совершаю ошибки. Я бреду к истине спотыкаясь. Взгляните. Вот один из камешков, о которые я споткнулся. Но этот камешек — не такой дуралей, как я. Он не из тех камней, что раскиданы вокруг нас как попало. Это умный камешек. Видите точки на его ровных гранях? Игральные кости — вот как назывались такие камешки в старину. Я принес его из… ну, вы знаете откуда. Ну что, уподобимся нашим предкам? Покати камешек. Еще раз покати. Может ли кто-нибудь из вас объяснить, почему выпала именно эта грань? Может ли кто-нибудь предсказать, на какую грань он ляжет после третьего броска? Нет, конечно. Вот почему я спотыкаюсь. Вот почему я останавливаюсь и принимаюсь думать. Допустим, что после сотни, даже после тысячи бросков мы все еще не научимся предсказывать, какая грань выпадет. Наверняка в наши жизни войдет тревога — ведь так? Но если этот маленький камешек с легкостью ставит нам подножку, как мы можем говорить о человеческой несомненности? Вы скажете, Платон-дуралей опять дурью мается. Может быть. А может быть, и нет.

Наши предки, возможно, не так боялись перемен и случая, как боимся мы. Не исключено, что для них вес превратности были игрой, подобной этому камешку. Я полагаю, они были готовы встретить невзгоды, которые могли выпасть им в их мире. Я говорил вам, что они жили во тьме, но тьма эта не всегда внушала им страх. Я уже рассказывал о пылающих светилах в их небе, даривших им тепло и уют, но что, если они получали и иные дары? На этом камешке нет никакой тьмы. Он легок и приятен на ощупь. Потрогайте. Он напоминание о том, что где страх — там также и радость, где боль — там может быть и восторг.

Вот почему я люблю тех из вас, кто стремится спрашивать. Я знаю, что вам рассказывали о жизнях богов и героев, ангелов и великанов. Но вы никогда не слышали легенд о тех, кто стоял в одиночку против целого мира и благодаря своей отваге и правдивости одержал победу. Почему наряду с теми вождями, чьи дела вам надлежит изучать, не восхвалить и этих людей? Взгляните друг на друга: вы такие разные! Сын Артемидора более высок и белокож, чем сын Мадригала; у дочери Орната руки и ноги тоньше, чем у дочери Магнолии. Можно предположить, что вы различны и в иных отношениях. И если так, то каждого из вас, несомненно, ждет миг открытия, какой однажды настал для меня. Я крикнул тогда: «Я — это я! Я — и никто другой!» Ну вот. Я прокричал это еще раз, и городские стены, как видите, не рассыпались. Спустимся теперь и помолимся вместе у монахов-доминиканцев[39].

37

Неужели в моих словах, обращенных к ним, содержался какой-либо вред или опасность? Спускаясь с ними с холма, я предложил им поразмыслить о природе наших жестов — о том, как в беседе мы порой отклоняемся назад и разводим руками, как по-разному касаемся ладонью лица, если испытываем жалость или удовлетворение, как прикрываем глаза в знак согласия. Эти движения не нами придуманы. Им уже много тысячелетий.

Довольно! Ты, Платон, отдан под суд за распространение небылиц и обманов. Мы не предлагали тебе рассуждать о них в подробностях.

Хочу признаться вам кое в чем. В горожанах эпохи Крота я увидел нечто от самого себя. Во многих отношениях они, как я говорил, были варварами и глупцами; но, посмотрев им в глаза, пошептавшись с их душами, я понял, что они действительно наши предки. Возможно, именно поэтому я полюбил их. Да, они не знали, не могли знать, что живут в пещере, скрытые от света. Но мы как мы, со своей стороны, можем быть уверены, что за пределами нашего мира нет иного, еще более яркого?

Ты продолжаешь испытывать наше терпение, Платон. Не упорствуй в своих кощунственных измышлениях.

Я вижу, я оскорбил вас. Меня судят за то, что я не могу принять наш мир как конечную реальность. Верно я понял?

Ты исчерпывающе ознакомлен с предъявленным тебе обвинением. Ты сбился с дороги. Ты можешь навлечь на нас несчастье. Горожане уже на тебя косятся.

Неужели их обеспокоило то, что я сказал им правду и признал, что прежними выступлениями вводил их в заблуждение?

Ты скромничаешь. Ты не ограничился этим.

Разве? Я не сказал ни одного дурного слова об ангелах. Я ни разу не поставил под вопрос святость лабиринтов и зеркал. Я не посягал на цветовую иерархию. Повинуясь обычаю, я держался в пределах моего прихода. Мне продолжать — или достаточно?

Софистика, Платон, и только. Нам известно, что своими разговорами ты разделял детей и родителей. Привести тебе пример?

38

Орнат. Подойди-ка, Миандра, поближе. Сядь около меня. Я вижу, ты плакала.

Миандра. Ты знаешь почему, отец. Мне сказали, что я должна буду теперь жить в другой части города.

Орнат. Да, как и все дети с определенного возраста. Таков обычай. Он даст тебе новые возможности молитвы и понимания.

Миандра. Но зачем вообще перемещаться? На рынке и на улицах я видела горожан, которые вечно стоят на одном месте.

Орнат. Это больные люди. Их надо жалеть не осуждая. Они думают, что измерения, в которых мы живем, иллюзорны, и поэтому отказываются делать даже малейшие движения.

Миандра. Платон говорит, что мы похожи на них, потому что редко выходим за городские стены.

Орнат. Платон много чего говорит, Миандра. Он не во всем прав. Мы потому не выходим из города, что для этого нет причин. Здесь наше сообщество. Свет вокруг нас — это свет человеческой заботы. Он и есть жизнь. Зачем нам выходить вовне — туда, где мы можем только устать, истощиться?

Миандра. Но Платон…

Орнат. Ох. Опять.

Миандра. Платон говорит, что мы должны учиться сомнению, учиться ставить все под вопрос. Я слушала его у ворот епископа[40].

* * *

Когда я был малолетним, как вы, меня однажды отвели на Ламбетский луг посмотреть на ягнят[41]. «Взгляни на них, Платон, — сказал мне наставник. Взгляни, как они резвятся и скачут». «Зачем это они?» — спросил я. «Затем, что ягнята резвились и скакали всегда. Они избраны, чтобы осуществиться в пределах своей формы, и знают это, и радуются этому. Бери с них пример, малыш Платон». Согласился я или нет? Как вы думаете? Я такого же маленького росточка, как вы. Я признаю это. Как я могу это отрицать, если, говоря с горожанами, мне приходится отступать и поднимать голову? Смейтесь, если хотите. Я и сам частенько смеюсь. Мне радостно сознавать, что я другой. Когда я был ребенком, мать учила меня никогда не соглашаться с чужими мнениями, не разобравшись в них со всей тщательностью. «Ты мал потому, сказала мне она, — что избран видеть все с другой точки». И вместо того чтобы усваивать уроки, которые желали преподать мне другие, я принялся изучать себя. Я хотел найти правду, которая была бы правдой для меня одного. Понимаете вы меня? Вот древняя монета. Подойдите поближе, взгляните.

Он переложил ее в левую ладонь и потер одну ладонь о другую.

Она по-прежнему там, куда я ее положил? Конечно, говорите вы? А вот и нет. Пропала. Она в моей правой ладони. А ведь детей считают очень наблюдательными! Единственное, что я хочу вам внушить, — что нет ничего несомненного. Не принимайте ничего на веру. Обращайтесь к наставникам с вопросами. Спросите их: «Как я могу знать с уверенностью, для какого существования я избран?»

* * *

Орнат. Вот, значит, что он вам говорит.

Миандра. Он ведет себя с нами как со взрослыми. Пускается в рассуждения.

Почему сон считается священным состоянием? Потому, утверждаете вы, что это разновидность молитвы. Но отчего тогда мой сон такой прерывистый?

А потом возражает нам.

Ждать, бездействовать — это разновидность молитвы. Так вас учили, да? Но что, если, наоборот, молитва, отправление культа — разновидность ожидания? Ожидания — чего?

Иногда даже высмеивает нас.

Вам говорили о городе нерожденных детей. Но вы не знаете, где он находится. Из этого города явились мы все, но его местоположение вас не интересует. Сведения о нем могут нарушить глубинный покой вашего бытия. Так, кажется, говорится? Да? Глубинный покой бытия. Но я вам вот что скажу. В доме происхождения, стоящем за городской стеной недалеко от нее, младенцы, рождаясь в наш мир, кричат и корчатся. Скажите мне — почему?

Орнат. Не надо слушать его, Миандра. Лучше держаться от него подальше. Мне тут кое-что стало известно. Оказывается, его отдали под суд.

Миандра. Тем хуже для нас.

39

Понимаешь теперь, как ты смутил покой горожан?

Детям я ни разу не описал моего путешествия. Я лишь побуждал их задавать вопросы и обсуждать ответы между собой.

Вот опять ты упомянул о своем пресловутом путешествии. Кстати, о вопросах. Позволено ли нам будет задать тебе один? Что, если ты, встав перед горожанами эпохи Крота, сообщил бы им, что они живут в темном и тесном мире? Что они заточены в пещеру? Ты думаешь, они захлопали бы в ладоши и принялись бы тебя хвалить? Ты полагаешь, они были бы благодарны тебе за эти сведения? Нет. Они с презрением отвернулись бы от тебя как от глупца или осудили бы тебя как обманщика.

Вы поступаете именно так.

Мы не считаем тебя глупцом, и ты еще не осужден. А что касается обмана — возможно, тут всего-навсего самообман.

Вы хотите сказать, что я сошел с ума. Что ж, спасибо.

Нет. Ты утрируешь. В некотором смысле мы сочувствуем тебе.

Я не прошу у вас сочувствия. И, думаю, в нем не нуждаюсь. Я хочу одного — честного суда. Мне было сказано, что я измыслил свое путешествие в мир Крота, чтобы завоевать доверие. Какое там доверие! Вот я стою теперь перед вами и, возможно, скоро буду признан виновным. Меня упрекали, говоря, что я все это выдумал ради подкрепления моих прежних домыслов о наших предках. Но можно ли было выдумать тот мир, что я описал?

Мир внутри нашего мира, под нашим миром. Это непредставимо.

Я рассказал вам об ужасе, который объял меня в пещере, и я признался в своем замешательстве. Ранее я полагал, что они молились звездам, сотворенным ими самими, — но они их едва замечали. Я полагал, что они боялись тьмы, которую создало время, — но они наполнили ее источниками света. Я думал, что они исповедовали культ силы и власти, — но они час за часом просто болтали друг с другом обо всяких пустяках. Разве такое могло мне пригрезиться? Когда я заговорил с их душами, сами эти несчастные голосишки стали для меня откровением; они задавали мне вопросы, но я не смел отвечать, боясь вселить в них ужас. Зачем я стал бы измышлять все это? Чтобы горожане встретили меня дружным смехом? Говорю вам: мир, который я видел, — подлинный.

Ты утверждаешь, что они были скованы этим… временем, которое и существовать-то не существовало. Выходит, они отдали себя в рабство понятию, которое сами же изобрели? И ты думаешь, мы этому поверим?

Я…

Ты говоришь, что они не обожествляли своих звезд. Так какого же бога они почитали?

Тут дело не в…

У них не было бога. Люди эпохи Крота верили, что живут в материальном мире. Так?

Так.

И, зная, что материя конечна, они решили не обожествлять время и звезды, а стать покорителями вселенной. Они объявили себя независимыми людьми, будучи между тем рабами инстинкта и внушения. Они провозгласили свободу слова, верований и убеждений, но подлинно свободными никогда не были. Все это мы выводим из твоего рассказа.

Вы говорите о рабском инстинкте, но я увидел энергию и радостное возбуждение. Возможно, вы правы, утверждая, что они стремились покорить окружавший их материальный мир, — но из этого стремления проистекало их ощущение прогресса.

А ощущение священного? Почему они были его лишены?

Они в нем не нуждались! Они верили, что их судьбы — в их руках, и поэтому были воистину свободны. Окиньте теперь взглядом ваши собственные жизни. Они пусты — пусты потому, что вы желаете изгнать из них всякую осмысленность. Вы полагаете, что смысла не существует.

Неверно. Мы знаем, что смысл — это мы сами. Слушание окончено. Пусть об этом возвестят колокола.

40

Мадригал. Ты была на слушании?

Сидония. Разумеется. Очень занятно было! Платон и хранители стояли друг против друга на холмах, а мы сидели промеж них на обоих берегах Флита.

Мадригал. Орнат сказал мне, что слышал голоса хранителей, стоя на мосту. Очень звонкие, сказал, голоса. Очень выразительные. Он слышал и ропот горожан.

Сидония. Некоторые устали. Я принесла с собой лежанку, зная, что это протянется долго. Как сказал один горожанин, мы могли, пока длилось слушание, ненароком вступить в новую эпоху. Сам Платон рассмеялся от этих слов.

Мадригал. Но Платон, конечно же, городит чушь? Ведь нет ни верха, ни низа. Ни внешнего, ни внутреннего. Ничто существующее не укрыто от человеческого взора.

Сидония. Да, вероятно. Но Платон всегда был горазд на неожиданности.

Мадригал. И как, интересно, он смог бы влезть в этот подземный мир Крота, имеющий всего три или четыре измерения?

Сидония. Пришлось бы сплющиться. Почему ты смеешься?

Мадригал. Слыхала, как Искромет забавно рассказывал?

Сидония. Нет.

Мадригал. Он шел к храму, чтобы исцелиться, и встретил Платона. Знаешь, что Платон ему сказал? «Чем стремиться к излечению, Искромет, лучше бы ты исследовал свою болезнь и постарался поумнеть от страдания».

Сидония. Я думаю, Искромет нашел, что на это ответить?

Мадригал. Конечно. Он сказал ему: «Ты, Платон, возможно, считаешь себя умным-преумным человеком. Да, ты всегда таким был — с тех самых пор, как мы познакомились на церемонии наречения имен. Но порой создается впечатление, что ты не знаешь ничегошеньки».

Сидония. А что Платон?

Мадригал. Пустился в пляс.

Сидония. Что?

Мадригал. Пустился в пляс, топоча по земле. А потом ответил как-то по-особенному, нараспев. «Искромет, — пропел он, — твой свет по-прежнему искрится, но видеть ты не видишь. Я умен как раз потому, что ничего не знаю».

Сидония. Вот уж необычайное заявление! И тем не менее, имея дело с Платоном, я уже как-то привыкла к необычайному.

41

Сидония. Я обеспокоена из-за тебя. Кажется, ты потерян для нас.

Платон. Имеет ли это значение?

Сидония. Но ты в своих доводах многое упускаешь. Наш мир мягче, чем ты готов признать. Знаешь, например, что я делаю, когда я одна? Плыву в нежном потоке моих сновидений, и порой мне сопутствуют ангелы.

Платон. Ты им что-нибудь говоришь?

Сидония. Нет. Они шепчут мне, но понять их я не могу.

Платон. Они сопутствуют нам с тех пор, как возник мир, но по-прежнему могут только шептать.

Сидония. Иногда я слышу их в музыке.

Платон. Или в голосах детей.

Сидония. Но почему они здесь?

Платон. Для них нет другого места. И притом они существуют везде. Это я только теперь начал понимать…

Сидония. Я разговаривала с Мадригалом…

Платон. Мадригал очень умен, но, когда дело касается поисков истины, нетерпелив. Он не умеет слушать. Искромет и Орнат такие же. Но в этом нет ничего удивительного. Горожане Ньюгейтского прихода славятся дурным характером[42], жители Сент-Джайлсского — наклонностью к благотворительности[43]. Если так, то жители нашего прихода, возможно, отличаются нетерпением.

Сидония. Нетерпеливые обитатели Пирожного Угла? Интересная теория. Я как раз только что сказала Мадригалу, что от тебя, Платон, только и жди чего-нибудь эдакого.

Платон. Колокол зовет на новое слушание. Надеюсь, что оправдаю твои ожидания.

42

Положись на нашу милость к тебе, Платон. Доверься нам.

Я могу доверяться только моей судьбе. На этом я стою — или падаю, не знаю; как бы то ни было, иначе вести себя я не мог. Мне не легче изменить мою жизнь, чем изменить цвет моих глаз. Они белы, как ваши глаза, и совесть моя тоже бела.

Совесть — это совесть, совместное ведание, общее знание. Мы — единый город. Он — тело, а мы — его члены. Как можешь ты желать отделения от нас?

Мне было видение, и я должен о нем рассказать. По-другому я поступить не могу.

Ты прекрасно знаешь, что у нас не бывает раздельных видений. Это невозможно. Хуже: это кощунство.

Вы, кажется, полагаете, что я действую в одиночку. Но нет. У меня есть душа. Это она повела меня в путешествие.

43

Платон. Там, в Золотом переулке, я нуждался в тебе. Где ты была?

Душа. Ты нуждаешься во мне всегда. А взамен, согласись, я прошу тебя лишь об очень немногом. Но скажи мне: ты твердо решил идти вперед — в пещеру?

Платон. Вперед? Может быть — назад?

Душа. Это было твое желание — отправиться туда. Я здесь, чтобы сопровождать тебя, а не вести.

Платон. Там может пойти дождь, как в былые дни. Может подуть ветер, выпасть роса.

Душа. Былые дни. Вечно былые дни. Выдержишь ли ты жар их ложного солнца? Сможешь ли жить в их пыли?

Платон. Признаю: я боюсь всего этого. Боюсь их тесной, кипучей жизни. Их слепой потребности в росте и расширении. Тише. Слышишь голоса?

Душа. Я ничего не слышу.

Платон. Я чувствую, что они близко.

Душа. Возможно, ты их и слышал. Но уверен ли ты, что они не внутри тебя?

44

Вновь кощунство. Наши души не разговаривают с нами.

Как вы можете быть в этом уверены?

Наши души не являются нам.

Вы ошибаетесь. После путешествия я уснул, и когда я пробудился, она сидела подле меня. Она, помню, пела сама для себя, а потом я открыл глаза.

45

Платон. Долго ли я отсутствовал?

Душа. Трудно сказать.

Платон. Где ты меня нашла?

Душа. Здесь. Среди твоих бумаг.

Платон. Это было тяжкое путешествие. Я словно бы вошел в пещеру и перемещался под нашей землей. Могло ли существовать такое место?

Душа. Раз ты его видел — оно существует.

Платон. Значит, это было не видение? Не греза?

Душа. А ты сам как думаешь?

Платон. Я верю, что это было настоящее.

Душа. А я, в свой черед, верю тебе. Других, конечно, тебе будет не так легко убедить.

Платон. Других?

Душа. Но по крайней мере, ты сделал первый шаг. Увидел то, что прежде было невообразимо.

Платон. Как это говорится? У меня открылись глаза. Теперь я примусь потихоньку будить остальных.

46

Так вы отказываетесь поверить, что я спускался в темную пещеру, где жили обитатели древнего Лондона? Горожане, послушайте меня. Прошу вас послушайте. Может быть, я ошибся. Я чувствовал и верил, что спускаюсь под землю, но, возможно, то была просто ущербность моего воображения. Возможно, они повсюду вокруг нас — просто мы с ними не видим друг друга. Вот вы опять смеетесь. Этим вы доказываете мою правоту. Может быть, мы не хотим их видеть. Или они не хотят видеть нас. Не знаю. Каким-то образом мы оказались разделены. Но я убежден: их мир переплетен с нашим.

47

Твои собственные слова обличают тебя. Признаваясь в сомнениях по поводу своего путешествия, ты ожидаешь при этом, что мы поверим твоим россказням?

Я всегда только и делал, что рассказывал россказни. О том, как наши души впервые вышли на свет в эпоху Орфея, когда божественное человеческое очнулось от сна и объяло нас. О том, как в недобрую эпоху Апостолов мы научились молиться и страдать. Об эпохе Крота я сейчас говорить не буду, а что касается сменившей ее эпохи Чаромудрия, я рассказывал, как с ее приходом мощь человеческая вновь пробудилась и процвела. Мы вглядываемся в эти былые эпохи с великим вниманием. Мы учредили Академию, чья единственная задача — изучать старинные верования. Но в состоянии ли мы исследовать тех, кто жил прежде нас, и судить о них? Может быть, это они нас исследуют?

Ты поистине неподражаем, Платон. Ты меняешь аргументацию на каждом шагу.

Я просто рассуждаю. Я ничего не утверждаю. Я всегда полагал, что рассуждение не приносит вреда.

Наше мнение на этот счет может отличаться от твоего.

Значит, все-таки меня судят за то, что я думаю иначе, чем вы? Тогда, право же, наша эпоха не лучше, чем любая из прежних.

Вот опять ты погружаешься в обманчивые грезы.

Приходило ли вам на ум, что жизнь каждого из нас — своего рода греза и что пришла пора очнуться? Может быть, мы — греза людей эпохи Крота? Может быть, они — наша греза? Может быть, божественное человеческое еще не пробудилось и все минувшие эпохи вплетены в ткань его сновидений?

Глупость за глупостью, Платон. Довольно. Мы знаем, что существуем. Мы знаем нашу историю. Мы — не выдумка, не плод чьего-либо воображения.

Прошу прощения. Насколько я знаю, городской обычай разрешает обвиняемому высказываться в свою защиту свободно и открыто. Если мне будет позволено рассказать горожанам все, что возникало в моих мыслях и воображении после путешествия, тогда, возможно, они отвергнут выдвинутые против меня обвинения в обмане.

Хорошо. Они сигнализируют о согласии. Тебе позволено. Продолжай.

48

Искромет. Для такой хилой фигуры голосина у него могучий.

Орнат. Нет. Не могучий. Пронзительный. Почему-то всегда чувствуешь себя обязанным слушать. Его вечно распирало от мыслей. Помнится, когда мы еще были детьми, он рассуждал про ламбетских ягнят. Повторить, что он говорил, я сейчас не смогу — забыл начисто. Припоминаю только маленькую страдальческую физиономию да пронзительный голос.

Искромет. Смотри. Поддергивает рукава балахона.

Орнат. Он всегда был ему велик.

Искромет. Рассказывал я, как мы с ним встретились перед моим исцелением?

Орнат. Конечно. Ты рассказывал всем подряд.

Искромет. Извини. А видишь, как он вскидывает руки, когда говорит? Опять описывает старый город…

Орнат. Который ему пригрезился.

Искромет. Ты уверен? Он описывает его купола, высокие здания, широкие улицы. Там было ночное небо, звезды. Было солнце, из-за которого на землю ложились тени.

Орнат. Сейчас он заявит, что эти тени были душами.

Искромет. Напрасно ты так отмахиваешься от его рассказа, Орнат. Что, если все это на самом деле?

Орнат. На самом или не на самом — какая разница? Одной эпохи с меня хватит.

Искромет. Выходит, невежество для тебя предпочтительней?

Орнат. Лучше невежество, чем сомнение.

Искромет. И все же Платон начал то, что никогда не окончится…

Орнат. Именно поэтому я осуждаю его. Он посеял среди нас неуверенность.

Искромет. «Сомненье — это затменье света». Кто так сказал, не помнишь?

Орнат. Давай лучше не будем в это вдаваться. Что Платон сейчас делает?

Искромет. Рисует на земле некий знак или букву.

Орнат. Экая нелепость. Кто отсюда увидит?

Искромет. Помолчи, Орнат, прошу тебя. Тогда мы сможем его услышать. Глянь-ка. Даже ангелы заинтересовались. Кончики их крыльев изменили цвет.

Люди эпохи Крота не знали, почему они верят в науку. Они знали только, что не верить — нелепо. И их наука работала в их измерениях. Они могли быстро перемещаться из одной точки в другую, сообщаться друг с другом издалека и видеть друг друга, находясь в разных частях земли.

Орнат. Три глупейших занятия, какие только можно вообразить.

Искромет. Тише.

Наука сотворила для них грандиозную действительность. Она создала планеты, звезды, лекарства. Можем ли мы считать их примитивными, первобытными людьми?

Орнат. Конечно. Еще бы.

Искромет. Он говорит с великой убежденностью.

Помните, что сказал мне на первом слушании один из хранителей? «Мы не желаем возводить ни монументов, ни памятников, ибо, в отличие от тех, кто жил до нас, хотим изгладиться. Всем предметам суждено распасться, исчезнуть, поэтому мы предпочитаем не создавать их». Вспоминаете эти слова? А я скажу вам вот что. Нас приводят в изумление наши предки и их заблуждения, но столь же глупыми можем показаться потомкам мы сами. В отдаленных деревнях молота и кузнеца[44], как вы знаете, обитают люди, которые считают себя уже умершими. Они не едят и не пьют, однако проживают положенный им срок. Позволено ли мне будет высказать пророчество? Если мы не согласимся признать присутствие иных реальностей вокруг нас, мы уподобимся им — станем мертвецами при жизни.

Орнат. Безумие и безумие. Неужели он сам верит тому, что говорит?

Искромет. Некоторые горожане выказывают нетерпение — видишь?

Орнат. Нетерпение и замешательство.

Искромет. Дело идет к концу. Следующее слушание, по обычаю, будет последним.

Орнат. Я очень этому рад.

49

Наш город велик, и древен, и ритуалы его священны. Горожане соберутся у различных его ворот, сообразно своим приходам, и там выдвинутые против тебя обвинения будут повторно оглашены. Затем горожане уснут и, пробудившись, уже будут знать, в каком состоянии — вины или невиновности ты находишься. Дух города будет руководить ими. В случае вины ты, конечно, должен будешь вынести себе приговор, какой сочтешь справедливым. Мы в этом не принимаем участия.

А если я решу остаться оратором и продолжать выступления?

Это твое право. Но после суда, а не прежде, и этого для нас достаточно. Город уже не будет прежним городом, и ты уже не будешь прежним человеком. Теперь, с твоего позволения, мы хотели бы завершить разбирательство.

Мне, насколько я знаю, разрешается произнести последнее слово.

Если желаешь — говори.

Вердикт горожан

50

Горожане, живущие у ворот епископа! Вы слышали, как Платон защищал себя и как спорил с ораторами. Он сильно говорил, ничего не скажешь! Но был подвергнут суровой критике за крайности, в которые впал. Так или иначе, арбитрами в этих великих прениях станете вы: ваш вердикт будет окончательным. После общей трапезы вы уснете и, пробудившись, будете знать правду.

51

Сидония. Кажется, я пропустила последнее заявление Платона. Интересно было?

Мадригал. Да, очень. Мне вспомнилась наша учеба в Академии. Было много вопросов, выкриков. Хочешь, я попробую…

Сидония. Если тебе не трудно.

Мадригал. Платон вот что сказал:

Позвольте спросить вас: можем ли мы притязать на понимание чего-либо? Задайте этот вопрос любому из горожан, и вы не получите внятного ответа. И тем не менее мы критикуем минувшие эпохи за нелепость их верований. Простите — я вновь ошибся. Есть кое-что, в чем мы уверены. Мы знаем, что до некоторых пор должны мириться с бременем лишних, вредных измерений и что впоследствии они отомрут. В каждом приходе есть горевальня, где мы можем изливать наши тревоги и сокрушения, не опасаясь, что нас увидят. Скажите мне: разве это жизнь? Мне уже трудно мириться с нашим терпением, с нашим бесконечным отправлением обрядов и следованием обычаям, с нашим ожиданием. Некоторые из нас старятся и вянут. Я помню, как моя мать начала удаляться и под конец стала едва видимой даже для меня. Что здесь прекрасного? Что здесь, выражаясь словами хранителей, такого, чему должно быть? Я не утверждаю, что все плохо, и не утверждаю, что все хорошо. Я просто призываю вас ставить вопросы и пытаться порой взглянуть на мир по-другому. После путешествия со мной произошло именно это. Я лишился всего, в чем был уверен, и ощутил физический страх. Но, как видите, выжил. Я хочу, чтобы вы рассматривали иные возможности. В этом, по крайней мере, мы можем получить преимущество по сравнению с теми, кто жил прежде нас. Я был вашим оратором. Могу ли я дать вам последнее наставление? Я знаю, что эпоха Крота и другие минувшие эпохи отказывались видеть и понимать какую-либо действительность, кроме своей. Именно поэтому они погибли. Если мы не научимся сомневаться, возможно, и наша эпоха умрет. Вот вы опять надомной смеетесь. Может быть, я для того сделался смешным дураком, чтобы вы поумнели. Что там кричат? Что я выпал из гармонии? Да я никогда к ней не принадлежал! Помните, в школе нас учили, что кто красив, тот и добродетелен? Ну так вы же видите: меня нельзя считать образцом телесной красоты. Моя фигура не вписывается в узор божественной гармонии. Поэтому я понял, что должен искать собственный путь. Вы говорите, что я тем самым уклонился от верной дороги; но позвольте мне обнародовать мой личный закон гармонии. Я скорее готов презирать весь мир, чем выпасть из гармонии с самим собой. Если другие меня осудят — что ж, останусь один.

И это все, Сидония, что я могу припомнить.

52

Можешь сидеть или стоять, Платон, как хочешь. Выслушай вердикт Лондона. Горожане постановили, что ты не виновен ни в каких покушениях на развращение детей. Они также пришли к выводу, что ты в своих показаниях не лгал и не изворачивался. Они полагают, что ты пострадал от некой лихорадочной грезы или галлюцинации, когда лежал среди своих бумаг. Вот и все. Маска оратора будет тебе возвращена.

Нет. Погодите. Ведь обычай требует, чтобы я теперь вынес себе приговор.

Никакого приговора не будет. Обвинение с тебя снято. Город оправдал тебя, и говорить больше не о чем.

Я понял. Мне говорить больше не о чем — вот что это означает. Меня не осудили как лжеца или самозванца, но сочли фантазером, заблуждающимся визионером, который не заслуживает внимания. Все, что я сказал и сделал, объяснено моими обморочными иллюзиями. Поэтому я выношу себе приговор. Я не могу существовать в мире, который будет пренебрегать мной, смеяться надо мной — или, еще хуже, жалеть меня. Я приговариваю себя к вечному изгнанию. Я хочу, чтобы меня препроводили за городские стены с тем, чтобы я навсегда покинул Лондон.

Это безумие.

Но разве я не был только что признан дураком и безумцем? Чего вы могли от меня ожидать, как не новой дури? По крайней мере, вы от меня избавитесь.

Мы не имеем более полномочий в этом деле, Платон. Наша коллегия распущена.

53

Платон. Итак, тебя избрали, чтобы препроводить меня за стены города.

Сидония. Увы, да. Мы из одного прихода, и в Академии я сидела рядом с тобой. Более тесных уз и быть не может. Должна сказать, что никому из нас, Платон, не хочется видеть, как ты будешь уходить.

Платон. Я буду странствовать ногами и мыслями. Возможно, я вновь найду прежний мир. Возможно, где-нибудь вдалеке есть пещера или порог.

Сидония. Это одно из предположений, которые ты высказал на суде.

Платон. Веришь ли ты мне, Сидония? Это, возможно, глупо с моей стороны, но, если бы я знал, что подруга детства принимает рассказ о моем путешествии за истину, это было бы для меня утешительно.

Сидония. А ты уверен, что и в самом деле совершил это путешествие?

Платон. В чем я уверен, а в чем нет — больше не имеет значения.

Сидония. Ты сомневаешься сам и распространяешь сомнение.

Платон. Наши предки, Сидония, считали, что первыми жителями Лондона были великаны. Ходили рассказы о том, как они изваяли великие холмы и долины, среди которых возник город. Но что, если это не история, а пророчество? Что, если великаны, о которых думали предки, — это мы?

Сидония. Ты вновь смущаешь меня.

Платон. Тогда лучше, чтобы я ушел и перестал докучать тебе.

Сидония. Ты когда-нибудь вернешься?

Платон. Кому это ведомо?

Сидония. Ты знаешь, Платон, что мне будет тебя не хватать.

Платон. Думай обо мне так, словно я тебе пригрезился. Тогда получится, что я никогда не покидал тебя.

54

Искромет. Смотри. Вон он идет. Видишь, сколько детей сопровождает его вниз по холму Луда? Можно подумать, он покидает город победителем. Иные даже дают ему разные памятки, чтобы он забрал их с собой за городские стены. Дочь Орната обнимает его. Но Платон глядит прямо перед собой, как будто уже всматривается в свою судьбу. Да, именно так. Наш мир уже мертв для него. Он не хочет оборачиваться, чтобы решимость его не уменьшилась.

Мадригал. Вон судно, на котором он отправится вниз по Флиту. Сидония сидит на носу. Несчастливое плавание для нее! Он вступает на борт слышишь, как дети поют на берегах реки? Видишь, как ярко белеют на фоне воды паруса? Платон поднимает руки в знак прощания. Но я кое-что примечаю, Искромет. Почему ангелы держатся поодаль?

55

Платон покинул город, и его никогда больше не видели. Многие утверждают, что он посещал другие города, где произносил свои речи. Некоторые убеждены, что под землей действительно есть пещера и что Платон вернулся в нее, к людям эпохи Крота, без их ведома и незримо для них. Сидония и Орнат полагают, что он просто вступил в новую грезу.

Примечания

1

Гог и Магог в британском фольклоре осмыслены как последние двое из великанов, уничтоженных Брутом — легендарным основателем Лондона. Считаются «духами-покровителями» Лондона. (Здесь и далее — прим. перев.)

2

Флит — небольшой приток Темзы, заключенный в XVIII веке в трубу.

3

Белая часовня — Уайтчепел, один из районов лондонского Ист-Энда.

4

Beagle — коротконогая гончая (англ).

5

Колодец клерков — Кларкенуэлл, один из старинных лондонских районов.

6

Дом гильдий — Гилдхолл, здание ратуши лондонского Сити.

7

Мортлейк — район юго-западного Лондона.

8

От названий станций лондонского метро.

9

Конец могилы — Грейвзенд, название речного порта на Темзе.

10

Ли — приток Темзы.

11

«Савой» — название лондонского отеля и театра на Стрэнде.

12

Имеется в виду площадь Пиккадилли-сёркус в Лондоне с так называемой статуей Эрота (разговорное название памятники известному филантропу графу Шафтсбери).

13

От «gin palace». Так называлась одна из разновидностей питейных заведений.

14

Один из известных рассказов Э. А. По называется «Колодец и маятник».

15

Возглас владельца питейного заведения, извещающий посетителей о том, что пора закрываться.

16

Здесь и ниже перевод И. Бернштейн.

17

Слоновий замок — Элефант-энд-Касл, название площади в юго-восточной части Лондона.

18

Пирожный Угол (Pie Corner) — угол Кок-лейн и Гилтспер-стрит в Лондоне.

19

Тайберн — место в Лондоне, где до 1783 гада совершались публичные казни.

20

Банши — в ирландском фольклоре привидение в образе женщины. Явление или крик банши предвещает чью-либо смерть.

21

Теснина Злых Щелей фигурирует в «Божественной комедии» Данте.

22

Трясина Отчаяния фигурирует в аллегорическом романе Дж. Беньяна «Путь паломника».

23

Поля Финсбери — популярное место прогулок лондонцев в Средине пека. Ныне это район центрального Лондона.

24

«Ове Аруп и партнеры» — строительная фирма. На месте нынешнего небоскреба «Ллойд-билдинг» в Средние века возвышался столб, вокруг которого танцевали на майском празднике.

25

Меноккио — прозвище итальянского мельника Доменико Сканделли, жившего в XVI веке. Его еретические взгляды на сотворение мира стали предметом разбирательства в суде инквизиции. Судьба Меноккио стала темой книги итальянского историка Карло Гинзбурга «Сыр и черви», вышедшей в 1976 году.

26

«Исступление» («Frenzy») — фильм А. Хичкока, вышел на экраны в 1972 году.

27

В фильме Хичкока маньяк душит женщин галстуками.

28

Нелл Гвин — питейное заведенис; названо именем комической актрисы XVII века, фаворитки короля Карла II.

29

Название лондонского рынка Ковент-гарден произошло от «Конвент-гарден» («Монастырский сад»).

30

Ни самом деле это реклама компании «Каридж» («Courage» — «Отвага»), выпускающей пиво.

31

Слова взяты из концовки поэмы Т. Сю Элиота «Бесплодная земля». В переводе С. Степанова эти две строки полностью выглядят так «Обломками сими подпер я руины мои / Будет вам зрелище! Иеронимо вновь безумен».

32

Джордж Элиот — псевдоним английской писательницы Мэри Энн Эванс (1819–1880).

33

«Альгамбра» — лондонский мюзик-холл, популярный в викторианскую эпоху.

34

Ворота калек — Крипплгейт, одни из ворот лондонского Сити. Снесены в 1760 году.

35

Старая улица — Олд-стрит на северном берегу Темзы в одной из тех частей Лондона, что еще относительно недавно считались трущобными.

36

Смитфилд — лондонский оптовый рынок мяса и битой птицы. До середины XIX века — рынок лошадей и скота. Часто отмечались жестокость и грубость смитфилдских нравов.

37

Чипсайд — главный рынок средневекового Лондона. На близлежащих улицах селились торговцы и ремесленники.

38

Клапам — место в южной части Лондона, где находится один из крупнейших железнодорожных узлов Великобритании.

39

На месте доминиканского монастыря расположен один из районов центрального Лондона — Блэкфрайерз.

40

Ворота епископа — Бишопсгейт, ворота лондонского Сити, снесенные в 1760 году.

41

Ягненок (lamb) — с этим словом этимологически связано название лондонского района Ламбет.

42

Там находились Ньюгейтская тюрьма, перед которой до середины XIX пека публично вешали осужденных.

43

Там расположена церковь Святого Джайлса-в-полях. Святой Джайлс считается покровителем прокаженных, нищих и увечных, и им издавна оказывалась помощь в близлежащих благотворительных заведениях.

44

Молот и кузнец — Хаммерсмит, район в западном Лондоне.

Оглавление

Лекции и высказывания Платона о делах минувших эпох

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

Путешествие Платона в подземный мир

  33

Суд над Платоном по обвинению в развращении детей посредством измышлений и небылиц

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

  45

  46

  47

  48

  49

Вердикт горожан

  50

  51

  52

  53

  54

  55

Примечания

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28

  29

  30

  31

  32

  33

  34

  35

  36

  37

  38

  39

  40

  41

  42

  43

  44

Реклама на сайте