«Догадки»

Вячеслав Пьецух Догадки повести и рассказы (сборник)

ОТ АВТОРА

Это неправда , что «любовь и деньги правят миром», – миром правят деньги и дураки. А поскольку дурак – явление, можно сказать, таинственное по причине своей несовместимости с понятием «хомо сапиенс», в истории человечества полно загадок, к которым в другой раз даже не подступиться, не то что убедительно разгадать. Дурак так завернет процесс, спровоцирует такие фантастические обстоятельства, собьет с пути истинного столько благородных и дельных людей, что только начнешь разбираться в причинно-следственных связях, так сразу ум расступается, как выражались наши пращуры в старину.

Самое обидное, что благородные и дельные люди-то ни при чем. Архимед сидел себе в городе Сиракузы, что на Сицилии, и, может быть, уже выдумывал паровой двигатель, когда кто-то где-то развязал очередную пуническую войну и какой-то олух из древних римлян зарезал его мечом. Аристотель, кроме всего прочего, был выдающимся педагогом и воспитал множество талантливых учеников, но его ли это вина, что один из них сдуру решил покорить ойкумену, дошел до Индии и умер от болотной лихорадки, предварительно положа на полях брани многие тысячи человек…

Словом, историю делают по преимуществу дураки. Наше отечество отнюдь не составляет исключения из этого правила, и так нам досталось на пути от Перуна до корпоративных вечеринок, то есть столько загадок в истории государства Российского, что при всем желании до конца ее не понять. Например, почему у адмирала Федора Федоровича Ушакова, героя Калиакрии и Архипелага, было бабье, пухленькое лицо?

А бог его ведает, почему. То есть разгадки тут вряд ли возможны, и за давностью времени, и вообще. Но догадки – это куда ни шло.

Происхождение и облик русской цивилизации (курс лекций)

Жил-был московский уроженец Владимир Иванович Пирожков.

Происхождение его характеризуем как предельно демократическое, поскольку прадед Владимира Ивановича до семилетнего возраста состоял в крепостных, хотя и помер от дворянской болезни – скоротечной чахотки, дед трудился на винокуренном заводе братьев Рукавишниковых и пропал без вести в русско-японскую войну, отец всю жизнь прослужил в транспортной милиции и скончался в одночасье неведомо от чего. По материнской же линии все предки нашего Пирожкова были земледельцами Серпуховского уезда Московской губернии, за исключением его матушки Ларисы Николаевны, которая работала в отделе кадров на фабрике «Физприбор». Впрочем, он приходился что-то уж очень дальним родственником Антонине Пирожковой, третьей и последней жене писателя Исаака Бабеля, после расстрелянного за дружбу с Ягодой и многими прочими людоедами из ЧК.

Сам Владимир Иванович рос порядочным шалопаем, как и большинство мальчишек послевоенного времени, и даже за ним числились два привода в милицию и угон инвалидной коляски у соседа по этажу. Тем не менее во время о2но, то есть задолго до II-й Буржуазной революции 1991-го года, он закончил институт тонкой химической технологии имени Менделеева, что на Пироговке, и, таким образом, приобрел статус русского интеллигента в первом поколении, очень несбалансированный и чреватый опасными поползновениями во вред соции и себе. Неудивительно, что года через два после завершения институтского курса у него вдруг прорезался странный недуг: он постоянно куксился и мечтал.

Это еще потому неудивительно, что в России невозможный климат, то есть ограниченно пригодный для существования человека, даже если он непривередлив и фаталист. Все-таки шесть месяцев в году намертво стоит зима, когда «сиротская», когда с трескучими морозами; весна и осень так скоротечны, что их едва прочувствуешь, а летом бывают затяжные дожди и никогда не вызревает такая не самая прихотливая культура, как баклажан. Словом, во всей Европе не найдется этакого подлого климата, как у нас в России, и диву даешься, рассуждая: о чем только думали наши пращуры, когда решили осесть на этих финноугорских пустошах, среди безжизненных суглинков, в лесной глуши. И вот представишь себе нашу средневековую деревеньку, или пусть деревеньку нового времени в пять дворов, стоящую за сто верст от большой дороги, снега, наметенные злыми ветрами по самые подоконники, непроглядную темень, которая уже в ноябре опускается на страну в четвертом часу дня, что-то непереносимо тоскливое, завывающее в трубе, – и сразу станет понятно, почему наш народ потомственно задумчив и не очень авантюрист.

То же самое пейзаж; исконная Россия – это тысячи километров едва обжитой равнины от польской границы до Уральского хребта, дремучие леса, подпирающие небо, тихие реки и луга, объеденные скотиной под площадки для гольфа, а главное, просторы, просторы, вгоняющие в мечтательность, как в столбняк. Недаром русский человек – сторонник скромной, взвешенной красоты и у него отменный вкус, а заборы, наличники и кладбищенские кресты он потому красит голубой краской, что просто другой краски в продаже нет; при этом он не любит ничего избыточного и скорее графичен, нежели колорист. Вместе с тем в нашем русачке действительно развита нездоровая мечтательность, сбивающая его с толку, то есть он одновременно рисует в воображении разные вавилоны и чувствует себя как-то гриппозно, нехорошо.

Однако ничто так не воспитало нас в настоящем виде, как градус склонения земной оси относительно солнца, который дает эти наши долгие, томительные сумерки и традицию сумерничанья, широко распространенную даже и в самые последние времена. Как-то, бывало, все вдруг стихнет в природе, когда солнце уже сядет за линию горизонта, но воздух еще светел, и этот продолжительный и немного нервный антракт между вечером и ночью обязательно навеет некую жизнеутверждающую тоску. То есть мысли в эту пору приходят хорошие, но печальные, по преимуществу о вечном, а никак не о прибавке к жалованью и не про виды на урожай. Так-то и в одиночку у нас исстари сумерничали, и вдвоем, и небольшими компаниями – лучше всего вдвоем: в окне едва различишь ветку сирени, но света еще не зажигали, за стеной, допустим, передают по радио фортепьянную музыку, а вы сидите друг против друга, опершись локтями о подоконник, и томно молчите, думая о «черных дырах», а то шепотом обменяетесь мнениями на тот счет, почему все поэты алконавты и чудаки.

Такие вещи не проходят у нас бесследно, они как-то запечатлеваются в родовой памяти и передаются из поколения в поколение наравне с неулыбчивостью или мистической способностью соединять в себе вороватость и романтизм. Вероятно, оттого Владимир Иванович Пирожков вскоре после окончания института стал все кукситься и мечтать.

Впрочем, этот недуг, кажется, настиг его несколько раньше, на втором или на третьем курсе, когда ему в голову пришла мысль, что он думает иначе, и чувствует не так, как другие люди, но главное, он понимает то, что не понимает почти никто. Положим, сидит он на лекции по научному атеизму, слушает измышления доцента Мордюкова насчет стихийного богоборчества Баруха Спинозы, а про себя думает – все не то. Минута пройдет, другая, и вот уже Пирожкову видится, как он стоит за кафедрой на месте бестолкового доцента и держит речь о том, чего не понимает почти никто.

«Соотечественники, братья, – обращается он к аудитории, – послушайте, что скажу… Хотя происхождение русской цивилизации темно и облик ее смутен, одно нам известно точно, как расстояние до Луны: эта цивилизация выросла из немереной вероспособности русского человека и питалась ею на всем протяжении исторического пути. Причем объектом этой веры могло послужить что угодно, и вообще он (объект то есть) принципиального значения не имел.

Например, наши пращуры как-то дружно уверовали в то, что именно варяги призваны спасти восточное славянство от неминуемой погибели в результате бесконечных межплеменных столкновений; и что же: действительно, явился из далекой земли Рустринген конунг Йорик Скьелдунг «со всею своею русью» и заложил основы нашей государственности, которая существует вот уже двенадцатое столетие, несмотря на происки недоброжелателей и врагов. Спрашивается: зачем варяги, почему варяги, а не кто-нибудь из наследников шаха Хосрова II Парвиза из династии Сасанидов? – на это ответа нет. Впрочем, вера на то и вера, что ей ни ответы на вопросы, ни резоны, ни доказательства не нужны. Хотя, казалось бы, Сасаниды нам были сподручней, поскольку на Руси долго оставались под запретом шахматы, игральные карты, театр и танцы, преступников до Петра Великого включительно частенько сажали на кол, наши женщины сидели взаперти и ходили к воскресной обедне без малого в парандже.

После Русь приняла Христа. Романогерманцы, узнав о Спасителе от римских диссидентов, четыреста лет над Ним насмехались, а у нас Его приняли сразу и безоговорочно, точно только того и ждали, когда до днепровских берегов донесется истина о спасении на кресте. Это тем более удивительно, что после грозного Перуна и С° нам было, казалось бы, слишком затруднительно смириться с несправедливым устройством жизни, научиться пренебрегать внешними благами, вот так сразу полюбить притеснителей и врагов. Но и смирились, и научились, и полюбили, да еще так неистово, что произвели половцев в «своих поганых», до Петра Великого включительно (это когда Паскаль уже открыл основы кибернетики) отрицали любое знание, кроме библейского, и поныне существуем, «как птицы небесные», не особенно налегая на праведные труды.

В том-то все и дело, что Христос у нас закрепился в народном сознании как инстинкт. Вроде бы и космос излазили и нигде Бога не нашли, и заел народы злостный материализм, а нам все внешние блага сравнительно нипочем. Видимо, русское сердце устроено таким образом, что Бог есть, даже если Его нет, то есть постольку Он представляет собой объективную, даже материальную силу, поскольку мы исполняем Его завет.

А много позже нас околдовало немецкое учение о прибавочной стоимости и диктатуре пролетариата, и мы сломя голову принялись строить царство Божие на земле. Новая религия имела те неоспоримые преимущества, что предполагала не мечтательное царство счастья невесть где, а действительное, которое можно было руками потрогать, и непосредственно по месту жительства, что она сулила не отложенное блаженство за бог весть какие заслуги, а почти немедленное, за конкретные качества и дела. Хотя в результате из затеи с царством Божьим не вышло ничего путного, не приходится удивляться, что новая религия породила в материале фантастическую империю, сродни искусственной планете из сапожных колодок, и держала в струне многие поколения русаков. Дело в том, что вера в России – это белая магия, которая при самых неблагоприятных обстоятельствах дает нечто из ничего…

Между Христом и Марксом мы еще свято верили в то, что любой Тамерлан пустится наутек, если показать ему образ Владимирской Божьей Матери; что никакое дело нельзя начинать 13-го числа; что земля Божья и объектом частного владения быть не может; что спасение состоит в том, чтобы, по примеру писателя Льва Толстого, кушать растительную пищу и выносить за собой горшок; что «ежели зайца бить, он спички может зажигать»; что деньги – зло; что научно-технический прогресс избавит человечество от греха.

Наконец, апофеоз российской вероспособности: в 1666 году (число, как известно, сатанинское) по стране разнеслась весть о неминуемом светопреставлении, и миллионы наших землепашцев не стали по весне засевать поля, пожгли свои усадьбы, оделись в чистое и расселись на пепелищах дожидаться Божьего, окончательного суда. Конца света не состоялось, но странное дело: не вымерла Россия, а, видимо, как-то пересидела это дело на лебеде.

То есть выживаемость наша внушает уважение, а вероспособность – прочную надежду на будущее, ибо мы пересидели такие невзгоды, какие без веры невозможно было пересидеть…»

Ну и так далее, вплоть до того момента, когда его слова покроет теплый аплодисмент.

Году в семидесятом Пирожков женился на одной провинциалочке по имени Наталья Сергеевна Голубец. Родом она была из маленького приволжского городка со смешным названием, и то ли там всех девушек халатно воспитывали, то ли провинциалки вообще москвичам в жены не годятся, но семейная жизнь у них поначалу не задалась…

Однако за несколько лет до женитьбы с Владимиром Ивановичем случилось некое происшествие, о котором необходимо упомянуть.

Именно на четвертом курсе в его группе сложилась небольшая антисоветская организация, состоявшая из студентов: Коновалова, Воронковой, Суматохина, Гуревич и Блохина. В действительности это был самый что ни на есть марксистский кружок теоретического направления, но поскольку тогдашний большевистский режим имел так же мало общего с марксизмом, как инквизиция с посланиями апостола Павла, то это, конечно, была прямая фронда Старой площади и Кремлю. Посему студенты прибегали ко всем ухищрениям конспирации, чтобы не попасться, как-то: напридумывали себе подпольные клички, изобретательно зашифровывали протоколы собраний, машинописный журнал, выходивший ежеквартально, нарочно назвали «Стрекоза и муравей», а сходки всегда устраивали в особенно многолюдных закусочных и пивных… Владимир Иванович вступил в организацию последним и сразу показал себя радикальным подпольщиком, так как еще со времен приводов в милицию в нем зрели неудовольствие и протест.

И вот как-то раз, в институтском гардеробе, стоит Пирожков в очереди за пальто, а гардеробщица ему и говорит:

– Слыхал, Пирожков, какие творятся у нас дела?

– Нет. А что такое? – спрашивает Владимир Иванович и делает выжидательные глаза.

– Ну как же: оказывается, в нашем институте действует подпольная фашистская организация!..

– Не слыхал.

Владимир Иванович ответил тетке, напустив на себя полнейшее, даже какое-то небрежное равнодушие, но на самом деле в животе у него что-то оборвалось. Он не с первой попытки влез в рукава пальто, вышел на улицу и подумал, что если, несмотря на все ухищрения конспирации, даже институтская гардеробщица знает о существовании их организации (даром что тетка совсем не ориентируется в политических направлениях), – то дело как будто дрянь. Впрочем, казалось странным, что насчет студенческого кружка остаются в неведении районная служба госбезопасности, первый отдел, комитет комсомола и деканат. Разве что органы, как и все прочее в стране, работают спустя рукава, или просто самые осведомленные люди у нас – это как раз граждане при пальто.

Как бы там ни было, Пирожков решил срочно созвать сходку в пивной у Савеловского вокзала, где всегда стоял такой пьяный гул, что и своих слов было не разобрать.

На сходку явился весь кружок, за исключением Блохина, у которого был запой. Взяли пива, соленых сухариков, и Владимир Иванович сообщил товарищам о происшествии в гардеробе, взволновавшем подпольщиков чрезвычайно, до такой степени, что кружок единогласно заявил о самороспуске, покуда о нем не проведала госбезопасность и ребят не рассовали по лагерям. Одна Роза Гуревич после настаивала на продолжении борьбы из принципиальных соображений, уверяя товарищей, что-де самороспуск обрекает их на прозябание в рамках насквозь прогнившего режима, а вот антисоветская деятельность марксистского толка, напротив, сулит яркую жизнь и даже, может быть, высылку в какую-нибудь порядочную страну.

Когда Роза заводила эти речи, Пирожков потел от страха и явственно видел себя в зале суда, на скамье подсудимых за дубовыми перилами; вот он тяжело поднимается со своей ужасной скамьи и заводит речь:

«Соотечественники, братья, послушайте, что скажу… Поскольку человек как феномен природы и духовное существо органически несовместим с каким бы то ни было государственным устройством, постольку бессмыслена всякая политическая борьба. Приведу цитату из классики; вот Дмитрий Мережковский пишет: «Социализм, капитализм, республика, монархия – только разные положения больного, который ворочается на постели, не находя покоя», – вот это не в бровь, а в глаз! То же самое в браке: хоть десять жен смени – лучше не будет, все та же раздвоенность, зависимость, глупые хлопоты, думы про черный день.

Дело в том, что русская цивилизация начиналась с разлада между норманнским абсолютизмом и вольным славянским духом, которому все нипочем, все не по сердцу и ничего-то не свято, кроме ориентации на авось. (Мимоходом обращаю ваше внимание на один филологический казус, именно уникальный случай трансформации наречия «авось» в существительное «авоська», то есть сетчатую сумочку, которую у нас постоянно таскают с собой в рассуждении «авось чего-нибудь да куплю».)

Так вот оно было бы лучше всего, кабы наша цивилизация так впредь и развивалась бы в русле разлада между норманнским абсолютизмом и вольным славянским духом, который (разлад то есть) обещал в будущем многие замечательные плоды. Как-то: живую, оборотистую государственность, поскольку самостоятельный народ держал бы власти постоянно настороже; беспокойную научно-техническую мысль, поскольку русский человек со зла что угодно изобретет.

Во всяком случае, у нас наметилось бы какое-то интенсивное существование в рамках Московского государства (это непременное условие), обеспечивающее благоденствие, прогресс во всех сферах и воспроизводство народных сил. Ан нет: по непонятным причинам вдруг как-то сама собой наладилась антанта между властями предержащими и народом, поступательное движение пресеклось в силу основного закона диалектики, и мало-помалу сник вольный славянский дух. Может быть, сказалось наше природное добродушие, которое чаще всего выражается в избыточности гостеприимства, может быть, наши пращуры были очарованы западноевропейским лоском своих государей, а может быть, причина в хладнокровной, резко-континентальной мысли – дескать, сидит себе молодец в Киеве, правит державой, и хорошо.

Итак, спелись у нас эти две силы, народ и государство, в конце концов сойдясь на платформе греко-российского православия, но этот альянс после разразился многими гибельными последствиями, которые нетрудно было предугадать. С одной стороны, мы получили бесшабашную власть, державшую ответ единственно перед Богом и посему самовлюбленную, тупую, бессмысленно строгую по отношению и к аристократу, и к простолюдину, которые отнюдь не перечили ей ни в чем. С другой стороны, из этого альянса вышел весь русский человек, вечно витающий в эмпиреях, озлобленный, добродушный, мечтающий, как бы чего украсть. Отсюда и характер нашей цивилизации, ибо цивилизация в России – это именно человек.

У романогерманцев сие понятие включает в себя дороги, учреждения, иерархию ценностей и разные ухищрения человеческого ума. У нас тоже есть дороги и учреждения, но какие-то они неотчетливые, и поэтому полнее всего судить о характере русской цивилизации можно только по характеру русака.

В основе его переплелись ненависть и любовь; не то что квелые симпатия и терпимость или антипатия и предрасположенность, а ненависть до самозабвения и любовь из последних сил. Например, русак обожает своих владык и одновременно терпеть их не может за самодурство, как мужья в годах нежно любят своих юных жен-красоток и в то же время ненавидят их как раз за юность и красоту. То-то наши домоседы издавна бегали от администрации куда глаза глядят, аж до самого Охотского моря, вместо того чтобы деятельно существовать в границах Московского государства, и тем самым предупредили нашу главнейшую геополитическую беду. Ведь и теперь, и прежде народонаселения у нас было poвно столько, сколько необходимо для того, чтобы обиходить пространство от Смоленска до Урала и от Архангельска до хохлов. На черта нам, действительно, сдалась эта Сибирь со всеми ее неисчерпаемыми богатствами, если ее за безлюдьем и освоить-то невозможно, если из-за нее русский человек дошел до такого разврата, что умеет только копать, а прочие операции ему либо вовсе не даются, либо даются, но не вполне.

Между тем обеспеченность, как правило, имеет своим источником недостаточность, например: у китайцев испокон веков есть было нечего, и поэтому у них выработалась изысканная кухня; в России издавна свирепствовала цензура, и поэтому у нас развилась замечательная словесность, уникально углубленная в человека; романогерманцы погрязли в материальном благополучии, и поэтому у них не всякий слышал про Кантов императив. У нас, правду сказать, тоже не всякий знаком с неэвклидовой геометрией Лобачевского, но совсем по другой причине – оттого что водка возмутительно дешева.

Самое любопытное, что, несмотря на сложные отношения между властями предержащими и народом, они похожи друг на друга, как две головы нашего государственного орла. Помилуйте: у нас и многомиллионное простонародье носило последний рубль на дело освобождения братьев-славян от османского ига, и царь Павел I посылал картель (это такой письменный вызов на поединок) тем государям Европы, которые не соглашались на вечный мир; у нас и продотряды из городского пролетариата вымаривали по полдержавы, и деспот Иван Грозный вырезал целые города; у нас и староверы сжигали себя живьем за неубедительный идеал, и кремлевские вожди горели на работе за неубедительный идеал. Главное, понятно, зачем Колумб потащился Америку открывать, – затем, чтобы отыскать новые торговые пути к пряностям и золоту Индии; а зачем наш Ермак двинулся отвоевывать Сибирь у хана Кучума, – это непонятно, потому что в Сибири жить нельзя, каторжные тюрьмы можно было понастроить и на Вологодчине, а соболь водился во множестве под Москвой.

Следовательно, всякое противоборство с существующим порядком вещей есть бессмыслица, мальчишество и зряшная трата сил. Вот, не приведи господи, какие-нибудь башибузуки свалят наших коноводов-большевиков, которые по мере возможности, а больше из инстинкта самосохранения, ублажают рабочий люд, – такая в стране закрутится карусель, что народ надолго уйдет в себя. Отсюда делаем генеральный вывод: это жестокое заблуждение, будто миром правят любовь и деньги, – миром правит глупость, в том или ином градусе дураки…»

Ну и так далее, вплоть до того момента, когда его слова покроет благосклонный аплодисмент.

Итак, вскоре после окончания института тонкой химической технологии Пирожков женился на девушке из провинции по имени Наталья Сергеевна Голубец. Семейная жизнь у них вот по какой причине не задалась: в первые годы супружества, при попустительстве Владимира Ивановича, несчастная Наталья Сергеевна сделала четыре аборта, и он жену не то чтобы возненавидел, а как-то к ней по-человечески охладел. Вину детоубийства он в конце концов безоговорочно принял на себя, но, по правде говоря, не так мучился соучастием в преступлении, сколько тем, что Наталья Сергеевна не только не чувствовала угрызений совести, а и взяла моду исподтишка поглядывать на мужчин.

Скорее этот грех возбуждал в нем движение мысли, подогретое чрезмерной начитанностью, вообще нехарактерной для среднего русака. Владимир Иванович читал с четырехлетнего возраста, к шестнадцати годам дочитался до «Феноменологии духа», и в зрелые лета его мысль изощрилась настолько, что за время относительного безделья в научно-исследовательском институте синтетических материалов он открыл непосредственную связь между деянием и судьбой. Как раз в это время на него посыпались разного рода неприятности: то ни с того ни с сего откроется гастрит, то его переведут в лаборанты за препирательства с начальством, то украдут портфель.

Обращаем внимание на ту многозначительную закономерность в природе, что совершенно счастливых людей не бывает, даже просто счастливых более или менее последовательно, как не бывает кристаллического воздуха и компота из огурцов. Будь ты хоть европейская знаменитость, хоть богач из богачей, хоть замужем за генералиссимусом, хоть расправедник, – все равно тебя точит, на манер зубной боли, какая-нибудь вредная мысль, или сын у тебя дурак, или ты на ровном месте наживешь себе геморрой. Эта закономерность грозно-таинственна, и ее внутреннюю логику, кажется, не постичь; положим, человек всю сознательную жизнь простоял у шлифовального станка, случая не было, чтобы он жену пальцем тронул, единственный неприглядный факт его биографии тот, что он лицо невнятной национальности, а поди ж ты, и геморрой беднягу замучил, и под старость думы наваливаются, и сын у него дурак.

А впрочем, что такое счастье? Ответа нет; то есть сколько существует человек как мыслящее животное, столько на вопрос этот ответа нет. Вернее, на самом деле ответов так много, чересчур много, что настоящего ответа как раз и нет. Кто скажет, что счастье – это просто-напросто отсутствие несчастья; французы стоят на том, что «Счастье – это вымытая голова»; большинство наших соотечественников считает, что счастье – это чистая совесть, ничем не запятнанное представление о себе.

Кроме того, не исключено, что добродетель – одно, а судьба – другое, и причинно-следственной связи между ними не существует, что можно всю сознательную жизнь простоять у шлифовального станка и кончить бездомным алкоголиком, который питается на помойке, больше похож на свежего покойника и потому шарахается от своего отражения в темных стеклах и зеркалах. Но Владимир Иванович этой гипотезы даже не допускал; примерно в то время, как у него украли портфель с документами, черновым вариантом доклада о неспаренных электронах, калькулятором и запасной зубной щеткой, он уже неуклонно исповедовал связь между деянием и судьбой. Разве что оставалось выяснить, какого качества злодеяния обеспечивают предельно тяжелые последствия, если душегуб с большой дороги заслужил вечное блаженство через луковку, поданную Христу; и почему именно Германн угодил в сумасшедший дом – потому ли, что он довел до смерти старую графиню, или потому, что он девушку обманул… Одно было ясно, как божий день: совершенно счастливых людей не бывает оттого, что слаб человек и нет такого мужчины и такой женщины, которые в течение жизни не совершили бы самомалейшей пакости, автоматически обрекающей на беду.

В раздумье Владимир Иванович теперь часто уходил из дома под вымышленным предлогом или безо всякого повода – встал, надел на затылок кепку с пуговкой и ушел. Обычно он отправлялся бродить на Павелецкий вокзал, долго шатался в толпе прибывающих и отъезжающих, наблюдал народные типы и размышлял о связи деяния и судьбы. Больше всего Пирожкова интересовали бездомные бродяги, которые обитали в подвале полуразрушенного складского помещения у подъездных путей, питались на задах столовой ремонтного депо и при помощи самодельной центрифуги гнали спирт из ворованного мебельного лака, сильно разбавляя его водой. Лица у них были отравленные, заплывшие и по-детски несчастные, и Владимир Иванович думал: это какие же преступления нужно было совершить, чтобы понести такую страшную кару, чтобы судьба низвела тебя до положения человекоподобного существа. Но потом ему становилось совестно, перед глазами вставали четверо белокурых малышей, которых по его милости лишили жизни еще до жизни, и тогда он приходил к убеждению, что это была бы сравнительно пощада, если бы судьба всего лишь низвела его до положения человекоподобного существа. Он живо представлял себе, как сидит в холодном, сыром подвале среди таких же бездомных бродяг, обезображенных мебельным лаком, и потирает руки над пламенем костерка. Сидит он на пластиковом ящике из-под пива, тупо глядя в огонь, объятый беспримерным ощущением одиночества и заброшенности, сидит и неожиданно заведет:

«Соотечественники, братья, послушайте, что скажу… Вот бытуем мы с вами наги и босы, как библейские персонажи, да еще пьяненькие во все дни, а между тем нет народа свободней нас.

Вообще свобода – это неотъемлемое право человека принять сторону добра, и поэтому она есть следствие, а не причина, не инструмент. Но с другой стороны, свобода издревле понимается как именно неотъемлемое право человека вытворять, что заблагорассудится, по крайней мере, у нас в России, поскольку у нас в России население какое-то несовершеннолетнее, даже когда старики составляют огромное большинство. Ведь мы, русаки, народ молодой, как народ государственный – даже юный, и, стало быть, нам нипочем здравый смысл, трезвый расчет и, например, дисциплина умственного труда. Оттого-то и нет народа свободней нас; помимо всего прочего у нас наблюдается атрофия чувства собственности, которая очень освобождает; мы подвержены разного рода аффектациям, а в другой раз нам на все начхать; наконец, мы поверхностно аморальны, в том смысле, что способны на все – от подвига самопожертвования до бессмысленного зверства и от изысканых манер до свинства по мелочам. Что уж тут говорить о нашем брате, босяке, который пьет мебельный лак, если целая огромная нация, которая пользуется казенной водкой, свободна, даже до неудобного свободна, что называется, чересчур.

Все дело в том, что соседи по континенту слишком плотно нас обложили и нам не у кого было поучиться, например, дисциплине умственного труда. Хотя мы и без того на четыреста лет пoзже романогерманцев приняли христианство, на четыреста лет позже устроили национальную государственность, но, правда, потом это отставание стали помаленьку наверстывать, сведя его примерно до сотни лет. Так, Наполеон надул французов на столетие раньше того, как ту же операцию проделал с русскими Сталин, англичане отменили рабство в своих колониях всего-навсего на тридцать лет раньше, чем у нас упразднили крепостное право одновременно с освобождением американских негров, – а это уже прогресс. Другое дело, что с демократическими свободами в России опять вышла заминка на целых три века, но это, может быть, даже и хорошо.

Почему хорошо: потому что вольный славянский дух, даже пониженной консистенции, не вступает в реакцию с демократическими свободами, а ежели и вступает в принудительном порядке, то на выходе следует ожидать недюжинный результат. По-настоящему эффективно демократические свободы работают в сообществах упрощенной конфигурации, логичных взаимосвязей и самых обычных свойств. Положим, разнузданная свобода слова плюс триста лет фабричного рабства непременно воспитают в романогерманце комплекс гражданских добродетелей, но если он свободен, фигурально говоря, наплевать в глаза любому государственному чиновнику и ему за это ничего не будет, то даже для романогерманца такая фронда потеряет всяческий интерес; тогда ему останутся только биржевые сводки, покер по субботам и прозябанье в кругу семьи.

А русский человек сложен, опасно сложен, отчасти потому что он слишком свободен по своей славянской природе, как, впрочем, и некоторые другие народы мира, но ведь он векует свой век под гнетом регламентации, взбалмошного начальства, государственной идеи, нелогичных взаимосвязей, преданий и предрассудков и до того дошел, что не зарекается от тюрьмы. По этой самой причине в нашем народе вызрела величайшая из литератур, народился политический терроризм, возникла стойкая тенденция к богоискательству, сложилась пословица «Какие сани, такие и сами», давно утратился интерес к интенсивному земледелию и с Владимира Святого пошла мода на неудовольствие и протест.

Следовательно, облагодетельствовать такое существо (в частности, выдумавшее матерную брань) демократическими свободами, и особенно свободой слова, – это уже будет масло масленое или, как говорят картежники, перебор. Действительно, какого еще рожна ему нужно, если он свободен от всего, кроме этических норм, изложенных в Нагорной проповеди, хотя бы только по понедельникам; может все, кроме преступления против человечности, если карта ляжет; и всегда понимал свободу как неотъемлемое право человека принять сторону истины и добра.

Но самое занятное, что внешние свободы бессмысленны, когда они есть, и плодотворны, когда их нет. Вот мы столетиями жалуемся на притеснения со стороны властей, а я сейчас приведу цитату из классика; Лев Толстой пишет: «Мне говорят, я несвободен, а я взял и поднял правую руку»…»

Ну и так далее, вплоть до того момента, когда его слова покроет глупо-восторженный ропот, потому что бродяги давно позабыли, что такое аплодисмент.

Несмотря на постоянные контры с женой, Владимиру Ивановичу Пирожкову никогда и в голову не приходило с ней развестись, даже принимая во внимание то прискорбное обстоятельство, что вследствие четырех абортов Наталья Сергеевна уже не могла родить. Так они и жили помаленьку вдвоем в однокомнатной квартирке на Валовой улице: разве что субботним вечерком Пирожков отправится поиграть с приятелями в преферанс, а так они по утрам завтракали на кухне за миниатюрным столом, потом отправлялись на работу, ближе к концу дня воссоединялись в своей квартирке и, как правило, не делали ничего. То есть Наталья Сергеевна либо тупо смотрела телевизор, либо бралась за ревизию своим бесчисленным шкатулочкам, а Владимир Иванович или читал, или лежал на диване и размышлял. В другой раз он скажет:

– Вот Пушкин пишет: «Отку2пори шампанского бутылку иль перечти «Женитьбу Фигаро»…» Имеется в виду, что когда тебя заела тоска, нужно напиться, а то почитать какую-нибудь веселую ерунду.

– Ну и что? – для проформы спросит Наталья Сергеевна, не отрывая глаз от своей любимой передачи «Система грез».

– А то, что хотя Пушкин был и великий поэт, я бы его поправил. Надо было так написать: откупори шампанского бутылку и перечти «Женитьбу Фигаро». Всего и делов-то, что заменить союз «или» на союз «и», а уже совсем другое послевкусие и букет.

Наталья Сергеевна тяжело вздохнет и скажет:

– Ты бы лучше подумал, как нам разжиться средствами на ремонт.

Тем не менее до скандалов у них дело не доходило, и отчасти по той причине, что Владимиру Ивановичу было не до того. В те поры он живо заинтересовался вопросами воспитания детей и подростков, поскольку за неимением собственных наследников находил массу скверностей у чужих. Все-то ему казалось, что новое поколение и по-русски разговаривает не так, и ведет себя на людях непозволительным образом, и одевается не по-людски, и думает не о том. Уже его произвели в старшие научные сотрудники, уже им с женой выделили земельный участок на станции «Отдых», что по Казанскому направлению, уже взяли верх демократические настроения и как-то сам собой рассосался большевистский режим, а он все никак не мог решить для себя вопрос, отчего это новое поколение и по-русски разговаривает не так, и ведет себя на людях непозволительным образом, и одевается не по-людски, и думает не о том. Положим, сидит он на институтском митинге, созванном на предмет поддержки Межрегиональной группы, а сам рисует в воображении Всероссийское родительское собрание, на котором он держит речь:

«Соотечественники, братья, – апеллирует он к бескрайней аудитории, – послушайте, что скажу… Нечто происходит с нашими детьми нехорошее, предвещающее если не общенациональную катастрофу, то, по крайней мере, государственную беду. Обратите внимание: нынешнее поколение подростков маловоспитуемо, плохообучаемо и физически нездорово, точно кто порчу на них наслал. А может быть, и впрямь тут имеет место порча, – только опирающаяся на вполне материальное основание, подчиненная объективным причинно-следственным связям и обнаруживающая четкую историческую канву. То есть ясно, откуда веревочка вьется и в чем причина упадка сил.

Когда в России еще знали Бога, подросток мало-помалу превращался в человека через родовое предание, основанное на заповедях Бога-отца: убивать людей не годится, красть нельзя и блудить не нужно, а нужно добывать хлеб насущный в поте лица своего, чтить отца с матерью и непрестанно думать о Судном дне. А потом Россия разошлась с Богом, причем разошлась безболезненно и хладнокровно, – тут-то порча и завелась. Это еще когда, откуда ни возьмись, объявились молодые люди, которые решили, что как раз убивать людей можно и даже нужно, если они причастны к отправлению самодержавия, и красть можно, если похищенные ценности идут на борьбу угнетенных против угнетателей, а хлеб насущный сам посыплется с неба, если упразднить частную собственность на средства производства и хорошенько прижучить культурный класс.

В том-то вся и беда, что мы слишком охотно и безоглядно приобщаемся к новизне, слишком легко меняем старых богов на новых, Перуна и С° на Христа, Христа на Маркса, Маркса на рубль целковый и телепередачу «Система грез». Вот романо-германцы столетиями держатся одной и той же иерархии ценностей: труд, семья, счет в банке и Бог по воскресеньям, – а у нас то «православие, самодержавие, народность», то «грабь награбленное», то «парень в кепке и зуб золотой».

Сдается, это все идет от национального комплекса неполноценности, воспитанного в нас четырехсотлетним отставанием от романо-германской цивилизации, – оттого нет в нас этой самодостаточности, которая обеспечивает плавное движение и стабильность, оттого мы так переимчивы (Гоголь называл сие свойство «обезьянством»), так нервно-внимательны ко всему, что происходит западнее Двины. У них появится мода на позивитивизм, пойдут изыски в области архитектуры, выдумают левоцентристскую оппозицию – мы тут как тут; у них только-только выйдут из печати «Три мушкетера», как у нас их уже зачитают до дыр; у них едва откроется движение феминисток, а русские бабы уже отказываются рожать. Недаром наше излюбленное национальное занятие состоит в том, чтобы на чем свет стоит костить собственное отечество, чего нигде в мире нет и не может быть.

Что же дальше? Чего следует ожидать, сгорая от любопытства и трепеща? Еще какое-то время народ продержится на аккумулированной нравственности, наработанной нашими пращурами за тысячелетнюю историю Руси, а потом над страной нависнет если не общенациональная катастрофа, то государственная беда. Ведь у нас никогда не существовало традиционной системы воспитания, которая есть, например, у японцев, и всякий родитель старался, кто во что горазд, больше надеясь на то, что человек как-нибудь сложится сам собой. Между тем само собой ничего не делается, и стоило отпустить вожжи, как на первые роли немедленно выдвинулась всякая сволочь, частью даже из ворья, установилась гегемония дурного вкуса, потому что демократия – это прежде всего господство непросвещенного большинства, этические нормы потеряли свою силу и стало можно почти все из того, что прежде было неаристократично, зазорно или нельзя.

Впрочем, считается, что поведение человека слишком зависит от внешних обстоятельств, и никаким воспитанием его не проймешь, если, положим, вокруг свирепствует голод или могут поставить к стенке за анекдот. Приведу пример из классики; вот Зощенко пишет: «Тут уж ничего не поделаешь: в хорошие времена люди хорошие, в плохие – плохие, в ужасные – ужасные». Это, конечно, вздор. На то поколения наших предков и выдумали этику белой расы, чтобы человек мог противостоять своему времени, всегда и повсюду более или менее враждебному его аномальному естеству.

Слава тебе, господи, романогерманцев еще кое-как спасает школа капиталистических отношений и гигиеничный протестантизм, а нам, бедолагам, что остается, хотя бы мы и охотно заимствовали чужие обычаи, праздники, понятия и слова? Это мы-то, подарившие миру неэвклидову геометрию, электрическое освещение, радио, телевидение, культ книги и самолет!

Не уважаем мы свою страну – вот в чем полбеды – свою страну и самих себя. Вторая половина беды такая: если у нас резали прохожих ни за понюх табаку, когда малыши еще воспитывались на сказках Пушкина, то что же это будет, когда заявит о себе поколение, воспитанное на телефонной книге и расписании поездов…»

Ну и так далее, вплоть до того момента, когда его голос покроет громоподобный аплодисмент.

Вообще люди живут скучно. То есть огромное большинство людей живет как бы скучно, по раз и навсегда заведенному образцу. Кое-кто, конечно, ухитряется в тюрьме отсидеть, побывать в заложниках, пять раз жениться, эмигрировать и репатриироваться, но главным образом наш брат существует так невыразительно, обыкновенно, что в хорошей компании ему бывает не о чем рассказать. Он, как правило, редко когда уезжает далеко-далеко, а то и вовсе не покидает просторов какого-нибудь Головотяпского сельсовета Холуйского района Разудалой области; как женится на однокласснице, так и живет с ней до гробовой доски; весь земной срок работает путевым обходчиком и по десять лет носит одно пальто.

Хорошо это или плохо? – вроде бы хорошо. По крайней мере, представитель суетливого меньшинства, успевающий эмигрировать и репатриироваться, так и оставляет эту юдоль дурак дураком, а нашему брату ничто не мешает исполнить главное дело жизни, именно хорошенько обдумать себя в природе и природу внутри себя. Если это дело худо-бедно задается, то и умирать уже не так тошно, и жить значительно веселей.

Вот и Владимир Иванович Пирожков прожил сорок лет с лишним как-то незаметно, как растут дети, деревья и строительные леса. Он даже ни разу не ударился в загул, что иногда случается с русским человеком, особенно если он вдруг додумается до антагонизма между природой и личным «я». Вся его жизнь складывалась, в сущности, из таких неброских событий дня: утром завтрак, на который подавалась обыкновенно яичница с колбасой, поездка на работу в туго набитых вагонах метрополитена, собственно работа в научно-исследовательском институте синтетических материалов, обед в рабочей столовой на соседнем заводе металлоконструкций, опять работа, потом поездка домой и наконец ужин с женой под бутылку-другую пива и необязательный разговор. Например:

– Надо написать заявление в ЖЭK, – скажет Наталья Сергеевна, – насчет этих чертовых разводов на потолке.

– Вот ты и напиши, – отзовется Владимир Иванович, задумчиво ковыряясь в своей тарелке, словно он рассчитывает найти в ней что-нибудь экстренное, вроде щипчиков для ногтей.

– Все я да я! А ты у меня на что?

– Да я бы написал, только боюсь, что у меня получится ерунда. Что-то меня последнее время постоянно заносит не туда – начинаю за здравие, а кончаю за упокой. Позавчера, например, велели мне составить опись израсходованных реактивов, а я уперся в наречие «когда» и написал целую филологическую статью относительно корня «гда». Нет, это действительно очень интересно: что это было за реликтовое слово такое – «гда»? Ведь должно же оно было иметь какое-то самостоятельное значение, если из него вышли, в частности, наречия «когда», «тогда», «никогда», «всегда»?..

Как только с ужином бывает покончено, Наталья Сергеевна принимается за телевизор, а Владимир Иванович моет посуду и после усаживается за книгу, подперев голову кулаком. За окном уже темным-темно, где-то постреливают, звезд не видно (в Москве звезд вообще не видно), и только высоко висит половинка луны, как будто подернутая плесенью, а он держит в руках «Историю Французской революции» Тьера и то вперивается в текст, перебирая губами, то вдруг накуксится и молчит.

Единственно на пятьдесят первом году жизни Пирожков попал в одну нехорошую историю, и его существование на некоторое время окрасилось в мрачные, мучительно-увлекательные тона.

Как-то в начале зимы, когда Владимира Ивановича поставили замещать заведующего лабораторией, который на старости лет заболел коклюшем, ушлые люди подсунули ему на подпись два фальшивых счета и одну воровскую смету в двадцать семь миллионов рублей на тогдашний счет. Пирожков подписал бумаги не глядя, и вскоре дело приняло драматический оборот. А именно подлог был обнаружен в районной налоговой инспекции, завели уголовное дело, с Владимира Ивановича взяли подписку о невыезде, и следователь на первом допросе обрисовал ему такую убийственную перспективу, что бедняга серьезно занемог и даже дня с четыре лежал в бреду. Самое страшное было то, что, оказывается, в родной стране можно было запросто угодить в тюрьму, отнюдь не будучи закоренелым уголовником, а напротив, будучи распорядочным человеком, живущим в ладу с законом, которого по случаю оставили в дураках. Эта аномалия представлялась ему нестерпимой, и он уже стал подумывать о том, как бы наложить на себя руки, но так, чтобы самоубийство осуществилось как можно безболезненнее, гигиеничнее и не вдруг.

Впрочем, с течением времени суицидальные мысли его отпустили, поскольку Владимир Иванович просто устал бояться, и он часами рассматривал потолок. То ему виделись здания причудливой архитектуры, то южные острова, а то рисовалась такая картина: узкое, полутемное помещение, двухъярусные металлические нары, голые мужики, сплошь татуированные и с нечеловеческими лицами и которые безостановочно дымят и режутся в карты, вонючее белье, развешенное под потолком, воздух такой спертый, что, того и гляди, сердце остановится, а он стоит посредине на табурете и держит речь:

«Соотечественники, братья, послушайте, что скажу… Когда Фрэнсиса Бэкона (не художника, а мыслителя и лорда-канцлера) посадили в тюрьму за взятки, он громогласно заявил: «Это не мое преступление, а преступление моего века». Мы пойдем дальше англичанина и выдвинем такую доктрину: вообще виноватых нет! Есть несчастные, умалишенные, кого черт попутал, а совсем виноватых нет. Тем более что главная причина всех наших несчастий таинственна и двояка: это или отсутствие души, или наличие души, которая все чего-то требует, мается и болит.

Вот, скажем, романогерманец, – этот знает, зачем ворует: затем, чтобы на украденные деньги открыть собственное дело и планомерно обирать несчастный пролетариат. А русский черт его знает из каких резонов ворует; частью потому, что ему ужасно хочется выдвинуться из ряда обыкновенного, и он лучше полжизни за решеткой отсидит, чем тридцать лет будет разносить почту, частью затем, чтобы после выкинуть что-нибудь совсем уж нелепое, например, основать новую религию для банкиров и фабрикантов, в пику христианству, апеллирующему к беднякам, или купить остров в Карибском море, или задарить Скупщину, чтобы в его честь переименовали Белградский университет. Но вот он засядет на своем острове, посидит-посидит, подумает-подумает, и вдруг перед ним во весь рост встанет величайший из проклятых русских вопросов, а именно «ну и что?».

Это страшный вопрос, даже гибельный для человека, потому что он ставит под сомнение все и вся. У нас в России потому и обороноспособность низкая, и производительность труда, как в Гватемале, и воды горячей не бывает, что средневзятый Иванов в понедельник выдумает стул на воздушной подушке и даже во вторник начнет его сооружать в материале, но в среду вдруг запьет из-за этого самого «ну и что?».

Словом, душа – это, конечно, прекрасно, но она же – источник различных недоразумений и неудобств. В том-то все и дело, что нет в нас этой жизнеутверждающей туповатости, этой доли здорового идиотизма, которая сглаживает углы, размывает линию горизонта и не пускает мысль дальше ближайшего четверга. Ведь как подумаешь, например, какие омерзительные химические процессы охватят твое тело вскоре после кончины – твое обожаемое тело, мытое-перемытое, – так сразу волосы встанут дыбом, и подумаешь: к чему все? А романогерманец постоянно думает о налоге на недвижимость, во всяком случае о другом. Недаром наш народ пьет без меры, ибо водка – всепобеждающее снадобье от души.

Откуда она взялась в нас, эта самая душа – вопрос темный, то есть опять же предполагающий множество разных ответов взамен безусловного, одного. Может быть, это от бедности, вековечной и неисчерпаемой, как познание, потому что быть бедным в богатейшей стране мира – это вообще очень развивает, оттачивает мысль и сосредотачивает внимание на себе. Возможно, тут сказалось наше географическое положение, то есть по преимуществу длиннющие, томные зимние вечера, когда и не захочешь, а додумаешься до пересекающихся параллельных или неотзывчивости Христа. A то всему виной наша неполная занятость, располагающая к досужему релятивизму и витанию в облаках. Не исключено, что дело упирается в неразрешимое противоречие между европейским образом мышления и азиатским способом бытия.

Как бы там ни было, душа испокон веков сбивала нас с истинного пути. От нее, собственно, и происходит наша расслабленная экономика, потому что какая уж тут капитализация и норма прибыли, если душе неуклонно требуется расстаться с телом, причем обязательно в ночь с четверга на пятницу и в Ницце, но сначала побить в тамошних ресторанах венецианские зеркала. От нее же, собственно, и наша неустойчивая обороноспособность, потому что у нас солдат редко когда мечтает стать генералом, а мечтает он о том, чтобы «землю в Гренаде крестьянам отдать» или от тоски по дому пропить свой автомат и форменное белье. Но главное, душа вечно мешает нам остановиться на чем-то простом и приемлемом, а все она рвется куда-то, задыхается и горит. Взять гражданина Минина, национального героя и спасителя отечества от польских оккупантов: казалось бы, живи себе в свое удовольствие, наслаждайся плодами победы и почетом от современников, а он вдруг что-то затосковал, спился с круга и умер в расцвете лет. Кстати заметить, мы так настрадались в историческом плане, как никто в мире не настрадался, между тем страдание – это то, чем душа наливается, как яблоко соками земными, и со временем обостряется, как хроническая болезнь…»

Ну и так далее, вплоть до того момента, когда его слова покроет жидкий аплодисмент.

Однако же уголовное дело по факту использования служебных полномочий в корыстных целях, как это у нас случается сплошь и рядом, вскоре развалилось само собой. Тут-то Владимир Иванович и почувствовал, может быть, впервые в жизни, что обыкновенная, неприключенческая жизнь, идущая, как часы идут, на самом деле заманчива и даже как-то особенно хороша. Утром за завтраком, наслаждаясь огненно-горячим кофе со сгущенным молоком, яйцом всмятку и бутербродом с жареной колбасой, он листал журнал «Огонек» и умильно думал о том, какие же все-таки молодцы работают в этом издании, умеющие и обывателю потрафить, и ублажить просвещенное меньшинство. В метро, по пути на работу, он смотрел в окно, исцарапанное матерными словами, или по сторонам и приходил к заключению, что только в Москве можно повстречать за один раз столько очаровательных женских лиц. На работе он ни о чем постороннем не думал, но в обеденный перерыв, в столовой завода металлоконструкций, ему приходило на мысль, что коли внимательно отнестись к самой простецкой еде, например, к борщу по-московски или свиной поджарке с гречневой кашей и свежим огурцом, то можно получить такое же эстетическое удовольствие, как если посмотреть содержательное кино. На обратном пути он опять размышлял об исключительных свойствах славянской красоты, а дома вступал с Натальей Сергеевной в такой, например, необязательный разговор:

– Если заселить Фрисландию выходцами из Тверской области, – говорил он, – то вскоре там начнутся перебои с электричеством и выйдет из строя водопровод. А если заселить Тверскую область выходцами из Фрисландии, то сразу туда повалит в эмиграцию полстраны. Спрашивается: почему? Скорее всего потому, что тверяки слишком огорчены строем и движениями своего внутреннего мира и решительно им наплевать на ухабистую мостовую и дырявый водопровод. А романогерманца ничто не отвлекает от созидательных трудов по благоустройству родной земли…

– Ну не знаю! – скажет ему жена. – Ты вот не смотришь телевизор, а там сейчас идет замечательный сериал. Это из жизни простых ирландцев, у которых какой-то червячок сожрал все картофельные поля. И что же ты думаешь: такие там бушуют страсти, такие развиваются душещипательные отношения, про какие слыхом не слыхивали твои преподобные тверяки! Вообще безумно интересно следить за ходом действия, как они там влюбляются и воюют за идеал. Например, приходит домой фермер Дэвид Ортон, пожилой уже мужчина, а его жена занимается с батраком…

Пирожков:

– Сколько раз я тебе говорил, что смотреть телевизор так же неприлично, как, прости, мочиться в лифте, и так же вредно, как бить детей. Ты вот что прими в расчет: русский человек вообще чистоплотен, он регулярно бывает в бане, ходит в чистых рубашках и моет руки перед едой. Но посмотришь на его покосившиеся заборы, на захудалые города и неизбежно придешь к заключению, что русские свое тело любят, а свою страну – нет. Иначе они из кожи вон лезли бы, чтобы наладить пути сообщения или хотя бы выкрасить свои жилища в жизнеутверждающие цвета.

Наталья Сергеевна:

– Вот потому народ и смотрит телевизор, что кругом разруха, а по первому каналу показывают исключительно красоту. Возьми этих самых ирландцев из сериала: вроде бы отсталая страна, а Дэвид Ортон сроду жене слова черного не скажет, и пьет аккуратно, и одевается, как наши профессора. Он даже своего батрака-разлучника убил, как Онегин Ленского, а не то что при помощи дрына, как наше очумелое мужичье. Потом, это уже в 54-й серии, его жена безумно раскаялась, и они зажили по-прежнему, душа в душу. Сына отдали в какое-то религиозное училище, а дочь вышла замуж за фирмача…

Пирожков:

– Черт его знает, в чем тут причина, что мы так халатно относимся к внешним проявлениям бытия. Может быть, потому мы такие романтики, что в России каждый третий год бывает неурожай, или оттого, что у нас что ни правительство, то собрание сволочей. В этом смысле, кстати сказать, телевидение могло бы стать инструментом просвещения, проводником бытовой культуры в массы, поскольку ящик изо дня в день смотрят сто сорок миллионов идиоток и дураков.

Тут Владимир Иванович вдруг накуксится и его лицо примет мечтательное выражение: это он уже живо представлял себе, как завтра вечером появится на экране телевизионного приемника в светлом пиджаке и темном галстуке, проникновенно посмотрит в глаза невидимому собеседнику, сдвинет брови и заведет:

«Соотечественники, братья, послушайте, что скажу… Россия – это страшная, бестолковая, неухоженная страна, в которой живут самые красивые люди в мире. Не сказать, чтобы мы были физически красивы (это не считая наших прекрасных женщин), и даже скорее мы невзрачны на первый взгляд, а в том таится обаяние русского человека, что он заключает в себе сумму чудесных свойств. Это удивительно, но, отравленный азиатчиной и замученный государством, он, как правило, любовен, ориентирован на возвышенное, широк, открыт, жертвенен, незлопамятен, чувствителен, добродушен – словом, глубоко культурен по-человечески, даже если он сморкается двумя пальцами и носки меняет не каждый день.

В том-то и весь фокус, что в наши подъезды войти тошно, урны существуют для проформы, изящно одетого человека увидишь только во сне, а между тем русак, взятый как среднеарифметическое, представляет собой едва ли не высший подвид человека разумного, во всяком случае, он уникально культурное существо. В частности, это значит, что он, во-первых, чтит человека и все живое, знает, что такое честь, и в любой ситуации ведет себя как испанский гранд, что он широко образован, хотя и не глубоко, непрактичен в денежных делах до глупости, находит больше жизни в Лизе Калитиной, чем в жене, и может две ночи напролет толковать о переселении душ.

Правда, культурному русаку всего-навсего триста лет. Этот возраст следовало бы признать юношеским, если бы за три века мы не наворотили таких дел в области литературы, изящных искусств, государственного строительства, науки фундаментальной и прикладной, что прознай о наших достижениях романо-германский мир (который никогда особенно не интересовался тем, что происходит восточнее Двины), он был бы неприятно ошеломлен. Наверное, дело в том, что мы слишком засиделись, закисли в осаде между татарами и Речью Посполитой, и когда дорвались при Петре Великом до светоча европейской цивилизации, то и развернули бурную работу в культурной сфере, панически наверстывая упущенное, и в результате выработали человека такой организации личности, о которой доселе не ведал романо-германский мир.

Конечно, этот тип личности можно провести и по кафедре психиатрии, хотя бы потому, что судьба персонажей у Достоевского ей отчасти интереснее, чем собственная судьба, и слово для нее в течение трехсот лет значило больше, чем дело, вера – больше, чем знание, иллюзия, – чем действительность, каковые противоестественные предпочтения впоследствии дорого обошлись. Потому что культурному русаку исстари не нравились имперские реалии, конституционная монархия, Победоносцев, а нравились бомбисты, интернационалисты и Лев Толстой.

И все-то у нас складывается вопреки и наоборот, например, романтические настроения способствуют упрочению диктатуры, а дикие условия родной жизни напрямую пестуют высокодуховное существо. Ведь русскому человеку ничего другого не оставалось, как только уйти в себя, сосредоточившись на возвышенном и идеальном, поскольку его обложили со всех сторон. С одного, так сказать, фланга, первобытный отечественный капитализм, стоящий на правиле «Не обманешь – не продашь», Микула Селянинович с деревянной сохой и грошовая цена человеческого труда. С другого фланга насела православная церковь с ее удручающей нетерпимостью, постами, непросвещенным клиром, синодальностью и табу. Спереди напирала азиатская государственность, отправлявшая свои функции через взбалмошных Угрюм-Бурчеевых, и во главе с деспотом древнеперсидского образца. А сзади не давала ходу беспросветная всенародная бедность, неприличная, по европейским меркам, еще в пору Крестьянских войн. Кабы у нас в России воблаговременье свершилась Великая буржуазная революция, на манер французской, то еще наши прадеды с головой ушли бы в акционирование и парламентские склоки, а так им пришлось довольствоваться домашним музицированием, чтением вслух «Записок охотника» и бесконечными словопрениями на тот счет, есть ли Бог, или кругом «одна химия», а Бога как раз и нет.

Вот почему Запад не нуждается в России, и она ему даже неинтересна: потому что мы закоснели было в правилах XIX-го столетия, потому что русская цивилизация – это прежде всего культура в таких ее проявлениях, как художественность, стиль человеческого общения, иерархия ценностей, адекватная замыслу Божию насчет человека как отдельного существа….»

Ну и так далее, вплоть до того момента, когда приспеет пора вообразить себе реакцию невидимого собеседника, который, сидя у телевизионного приемника, наверное, только кашлянет и вздохнет.

Евангельские слова «ни один волос с головы вашей не упадет без воли Божьей», полагаем, еще и так следует понимать, что Вседержитель опекает только те народы и гражданские сообщества, которые этого заслуживают, а все прочие оставляет на расправу естественному ходу вещей, то есть пускает это дело как бы на самотек. Вот, скажем, немцы: эти так опростились со времен Гегеля и Фейербаха, что уже не понимали простой выгоды и слишком зарвались в своих претензиях на мировое господство под руководством Адольфа Гитлера, последнего романтика в Европе, и за это Германия была временно стерта с лица земли. С другой стороны, монголы уже тысячу лет тихо-мирно сидят в своем дальневосточном углу и перебиваются с петельки на пуговку за то, что романтик Чингисхан обязался навязать Ясу всему подлунному миру, но зато теперь у них не бывает катаклизмов, успешно развивается скотоводство и помаленьку отстраивается столичный город Улан-Батор.

Что же до России, то, кажется, Недремлющее Око взяло нас на особый контроль с того самого времени, что Александр Радищев провозгласил непримиримую трехстороннюю вражду между барином, земледельцем и батраком. В качестве противовеса стихии бессмысленного мятежа, Вседержитель было предложил нам небывалый расцвет художественной культуры и научно-технической мысли, но поскольку миром испокон веков правит глупость, наши деды манкировали этими несомненными благами и поставили-таки свой зловещий социальный эксперимент. За это самоуправство мы были отданы на растерзание естественному ходу вещей, и оказалось, что: истреблен наиболее разумный и самодеятельный элемент, составлявший корень нации; многомиллионные жертвы и неизмеримые страдания были напрасными, потому что закон естественного отбора отменить нельзя, а если и можно, то себе на погибель; Россия превратилась в заурядную восточноевропейскую страну, где большинство населения составляют деграданты и инвалиды с младых ногтей; на хозяйстве сидят тридцатилетние хищники, которые едва подозревают о существовании запятых. Словом, ничего не проходит бесследно в этом сомнительнейшем из миров.

Как дела складываются у народов и гражданских сообществ, точно так же бывает и у людей: если ты не безобразник и не зловредный идеалист, то уголовное дело по обвинению в превышении должностных полномочий непременно рассосется само собой. И даже, может быть, тебе воздастся за доброкачественный нрав и обыкновенные положительные дела.

Вот и Владимир Иванович Пирожков в середине 80-х годов прошлого столетия получил от своего института шесть соток угодий по Казанской дороге, в районе станции «Отдых», в том месте, где заброшенная узкоколейка поворачивает на водонапорную каланчу. Пирожковы обнесли участок штакетником, самосильно построили домик, очень похожий на карточный, противоправно снабдив его буржуйкой на случай ранних холодов, разбили пару клумб под излюбленные российские гладиолусы, взбодрили пару грядок под разный овощ, посадили смородину, крыжовник, облепиху и зажили на своих сотках наездами с майских праздников по октябрь. Утренним делом они на ветерке пили чай с молоком и кушали бутерброды с овечьим сыром, потом до обеда копошились в земле и по хозяйству (Владимир Иванович вздумал устроить водопровод), после обедали, но не по-городскому, а долго и с чувством, и после опять работали чуть ли не дотемна. Когда на Казанское направление уже вовсю наваливались сумерки, Владимир Иванович с Натальей Сергеевной бок о бок устраивались на крылечке и молчали, думая о своем. Владимир Иванович иногда думал о том, о чем, казалось бы, могла думать его жена.

Прежде они никогда не ездили на электричках (ну, может быть, по молодости лет раз-другой до станции Планерная покататься на лыжах), и теперь вдруг этот способ передвижения пришелся им по душе. Приятно было почувствовать, как поезд тронется, словно ни с того ни с сего, и плавно потянется вдоль перрона, приятно было увидеть в окне вагона приметы вроде бы иной цивилизации, а именно: пакгаузы, почерневшие от дождей, бетонные заборы, исписанные матерными лапидарностями, какие-то все сарайчики, сарайчики, дачные платформы, замусоренные сверх всякой меры, жидкие перелески, шлагбаумы, за которыми в другой раз обнаружится лошадь, запряженная в телегу на резиновом ходу, свежевспаханные поля, бараки железнодорожников с палисадниками в цвету. И до того эти милые картины убаюкивают душу, измученную урбанистической действительностью, что поневоле улыбнешься словно бы про себя, словно приятной мысли, невзначай пришедшей тебе на ум. Вдобавок ко всему, народ в вагоне едет пресимпатичный – дачники, особенный подвид русского европейца, который всю дорогу толкует о перипетиях борьбы с медведкой и принципиальной разнице между аммиачной селитрой и фосфорной кислотой.

Единственно Пирожкова раздражали в электричках многочисленные попрошайки, таскавшиеся из вагона в вагон и клянчившие милостыню под нелепые басни про спаленные жилища, гибельные болезни и похищенные паспорта. В таких случаях Владимир Иванович прятал глаза, морщился, как от боли, и при этом думал о том, что можно значительно проще достучаться до такой благодарной аудитории, если развить перед ней какую-нибудь благородную социальную мысль, способную увлечь даже фанатика клубники и огурца. Минута-другая, и Пирожков уже видел внутренним зрением, как он заходит в вагон электрички, становится у дверей, держа на отлете фетровую шляпу с широкой траурной лентой, и заводит обычную свою речь:

«Соотечественники, братья, послушайте, что скажу… Мы, русские люди, было дело, настолько вознеслись над биологическим началом человека, настолько оторвались от прозы жизни и злобы дня, что, как несчастный Икар, неизбежно должны будем опалить крылья и рухнуть вниз. Иначе говоря, русская цивилизация с самого начала несла в себе этот ген погибели и забвения, потому что была слишком «не от мира сего», и еще во времена Герцена, предрекавшего вселенскую гегемонию мещанина, резко противопоставила себя курсу на акционирование и викторину для дураков. Действительно: мир нормальных людей развивался в направлении от Декарта к парикмахеру, а мы столетиями мечтали о той славной поре, когда в человеке все будет изящно – от побуждения до пенсне.

Спрашивается: можно ли этот апокалипсис как-то преодолеть? Можно, если, например, бросить эту дурацкую моду – жить по нашим зачумленным, отъявленным городам. Во-первых, в них дышать нечем; даже если не брать в расчет автомобильные выхлопы и ядовитые отходы промышленных производств, то все равно воздуху не хватает на такую прорву народа, которая у нас болтается в городах. Во-вторых, всякая людская скученность обязательно способствует повышенной агрессивности человека против человека, общества, инородцев, имущества и властей; оттого, кажется, в самой городской атмосфере витают страх и злоба, как неистребимые составные, как химические элементы, входящие в формулу хлеба, воздуха и воды. Наконец, третье и главное: в этой бессмысленной суете, в этой гонке за булкой с маслом, подогреваемой хамством и товарно-денежными отношениями, затруднительно привить подрастающему поколению основные культурные навыки, если только не призвать на действительную военную службу руководство радиотелевизионной корпорации, не изъять из оборота всю денежную массу, за пользование интернетом не давать внушительные сроки. Словом, нужно выводить нашу цивилизацию за городскую черту, разбираться по деревням, обзаводиться хозяйством, детьми, домашними библиотеками, музыкальными инструментами – тогда наступит органическое житье.

То-то и оно, что мы, русаки, всё народ деревенский и духом, и повадками, и пристрастиями, даром что существуем, главным образом, по нашим отравленным городам. Среди нас кто в первом поколении горожанин, кто в четвертом, кто деньги не считает, кто хлебные крошки смахивает в рот, а всё в нас бесконечно живо наше крестьянское начало, исконная благодать.

В этой руральности (или, скажу по-русски, – сельскости) российского населения как раз заключается одна из принципиальнейших черт нашей цивилизации: все мы на живую нитку городской пролетариат, все мы происходим от достославного Микулы Селяниновича и коровы Зорьки, плюс коняга Мишка и пес Дозор. Причем до наших деревенских предков на самом деле рукой подать (замечу только, что дочь Герцена дожила до водородной бомбы), и если по весне в вас открывается какое-то непонятное беспокойство, то это верный знак того, что по природе вы пахарь и середняк.

Спору нет: у наших предков вместо уборной была лопата, когда земледелец из романогерманцев по утрам читал газету и знать не знал этого обыкновения, чтобы по субботам смертным боем учить жену. Но зато мы с Владимира Святого закоренелые общественники, потому что наши Микулы Селяниновичи отродясь не знали частной собственности на землю, а владели ею общинно, можно сказать, – колхозом, когда до колхозов еще оставалась добрая тыща лет. С первыми жаворонками устраивали они общие собрания, решали голосованием, какой бригаде (тогда это называлось – выть) какой участок угодий обрабатывать – и вперед: сначала метали (первая вспашка), потом двоили, троили, ломали по корке от дождей, а потом ждали, прикидывая в уме, хватит ли хлебушка нового урожая хотя бы до Рождества.

Опять же все мало-мальски важные дела сельской коммуны неукоснительно подвергались суду общего собрания, хотя бы речь шла о спорной копне сена или притязаниях деда Михея на соседские плисовые штаны. Оттого нам интересно в каждый горшок плюнуть, оттого нас живо задевает все, что ни происходит за стеной, у соседа по лестничной площадке, в пограничном колхозе, на острове Шикотан.

Это бы еще ладно, если бы нас интриговали события, вершащиеся на острове Шикотан, все-таки своя территория, не чужая, – а то нас серьезно озадачивают балканские дела, студенческие волнения у французов, засуха в Австралии и железнодорожные непорядки у англичан. Именно из нашей стародавней общинности вытекает «всемирность» русского человека, открытая Достоевским, эта сердечная распахнутость навстречу равнодушию романогерманца, но, правда, зато культурный русак знает немецкую литературу, как немец знает свои гражданские обязанности и астрономию родинок у жены.

То есть немудрено, что личность, отягощенная такими наклонностями и безграничная в своей сути, не может ужиться в городе без того, чтобы не измельчать. Следовательно, ради спасения нашей русскости нам необходимо разобраться по деревням. Если у кого нет денег на переезд, то легко наладить сбор пожертвований среди пассажиров пригородных поездов…»

Ну и так далее, вплоть до того момента, когда кто-нибудь из попутчиков ему скажет:

– Да пошел ты!..

На что Владимиру Ивановичу только и останется, что пробурчать смиренно:

– Уже в пути.

– Чего это ты там бормочешь? – спросит его Наталья Сергеевна.

Пирожков отвечает:

– Уже в пути!

Слава тебе, господи, Владимир Иванович жив до сих пор, равно2 как и его супруга Наталья Сергеевна, несколько, впрочем, раздавшаяся вширь и как-то немного вкось. Владимир Иванович уже несколько лет на пенсии и совсем обносился, да Наталья Сергеевна торгует в киоске периодическими изданиями, а так у них все осталось по-прежнему: она смотрит по вечерам телевизор, он читает что ни попадя и временами подумывает о том, что вот, дескать, жизнь прожита, а нет у него за плечами ни особых достижений на ниве тонких химических технологий, ни капитала про черный день. И так Владимиру Ивановичу бывает тяжко в эти минуты горестных раздумий, что на него вдруг нападет куриная слепота.

На самом деле настоящих причин для столь острых переживаний у него не было никаких. Вообще жизнь – такое нудное, однообразное занятие, что диву даешься: отчего мы так привязаны к этому процессу, очевидно бесцельному и не схваченному сюжетной осью, отчего нас так гнетет предчувствие вечной тьмы…

Между тем не исключено, что жизнь драгоценна только потому, и бесконечно жаль с ней распроститься только по той причине, что, например, можно по утрам пить чай с горячей булкой или накукситься и мечтать.

Эта гипотеза представляется тем более вероятной, что все цивилизации мира возникли из одного источника и развивались по общему образцу. Просто-напросто много миллионов лет тому назад среди высших приматов, населявших землю наравне с лебедями и носорогами, народилась такая патологическая особь – задумчивая обезьяна, то есть прямой урод, который, вместо того чтобы драться со своими сородичами за фиговое дерево, бывало, сядет в сторонке и уйдет в себя, подперев голову кулаком. Так вот, если бы не это случайное отклонение от нормы, со временем развившееся в человека разумного, то не было бы ни «Сказания о Гильгамеше», ни римского права, ни Сервантеса, ни телефона, ни наших извечных дурацких вопросов, вроде «с какой стати?» и «почему?». Да ни почему! Потому что много миллионов лет тому назад среди высших приматов, населявших землю наравне с лебедями и носорогами… ну и так далее, – произошел непонятный сбой. Оттого наша земная цивилизация, включая ее русскую составную, так неуравновешенна, уязвима и, того и гляди, выродится в эксплуатацию фигового дерева на паях.

Владимир Иванович давно это предчувствует, и его время от времени преследуют такие видения: то он говорит надгробную речь на собственных похоронах, а то вдруг перенесется в Древний Рим начала V века новой эры и наблюдает вступление в Вечный город диких воинов Алариха, разодетых в грубые кожи и невыделанные меха; Владимир Иванович сдержанно рыдает и обнимается с зеваками в белых тогах, носителями великой цивилизации, которые по-русски, что называется, ни бум-бум; а то бы он опять завел свое:

«Соотечественники, братья, послушайте, что скажу…»

Бухало и террор

Сергей Иванович Бухало был вятский уроженец, Орловского уезда, Селижаровской волости, деревни Малые Огольцы. (Были еще Большие Огольцы, но те на реке Великой, за Ризположенским монастырем.) Родился он в семье тамошнего урядника, по-нашему, участкового уполномоченного, Ивана Михайловича Бухало, из однодворцев, то есть из дворян, насквозь обедневших в незапамятные времена, поди еще при Иване II Красном, которые влачили существование вольных хлебопашцев, и только что их не тягали на конюшню за разные непоказанные дела. В семье Бухалов было трое детей: старший Аркадий, средняя Лидия и младший Сергей Ивановичи, каждый из которых со временем встал на свою линию и прожил жизнь настолько самобытно, разительно на свой лад, точно их произвели на свет разные матери и отцы. Аркадий вышел консерватором, служил по Провиантскому ведомству, выбился в полковники и, следовательно, был пожалован потомственным дворянством, но остался холостым и скоропостижно усоп уже при наших очумелых большевиках. Лидия стала умеренной суфражисткой, чуть ли не из первых вятских девушек поступила в Военно-медицинскую академию и до самой смерти работала в Обуховской больнице для бедноты. А Сергей Иванович с юных лет был заводила и «сицилист».[1] Таким образом, задача настоящего исследования состоит в том, чтобы по мере возможности закрыть каверзнейший из наших национальных вопросов – «откуда что берется?», а вернее, проследить этногенез такого зловредного подвида человека разумного, как российский идеалист.

В детские годы за Сергеем Ивановичем ничего особенно подозрительного не замечалось: он не вешал кошек, не грубил старшим и не обижал маленьких, не крал сластей из буфета черного дерева, который, впрочем, всегда бывал заперт на ключ, и вообще по сравнению со своими сверстниками был тихоня и пацифист. Разве что он отличался кое-какими странностями, например: он не знал того, что прежде называлось страхом Божьим, не ценил никакой собственности, включая свои игрушки, сызмальства предчувствовал судьбу необыкновенную и был до того, как-то уж и чересчур, жалостлив, что обливался слезами, когда матушка читала ему «Муму».

В начальном училище Сергей Иванович занимался без охоты, но зато в Вятской мужской гимназии учился так примерно, что кончил курс с похвальной грамотой, наградным томом «Сказок братьев Гримм» с золотым обрезом и стипендией от земства для поступления в Санкт-петербургский технологический институт. Тем более удивительно, что в этом учебном заведении он бывал редко, а в начале четвертого семестра и вовсе бросил туда ходить.

В те годы Сергей Иванович тесно сошелся с компаний пылких юношей, которые бредили конституцией, всеобщим начальным образованием, князем Кропоткиным, искоренением помещичьего землевладения, 8-часовым рабочим днем, романтикой бомбометательства и прочими радикализмами из тех, что, бывает, чаруют в ранней молодости и претят по достижении зрелых лет. Замечательно, что все это были симпатичные молодые люди, безупречной порядочности, добродушные, благовоспитанные до стеснительности, которые по мирному времени мухи не обидят, и поди ж ты – такие крайности невесть с какой стати захватили их положительно-алчущие умы… (Об отрицательно-алчущих умах пока разговора нет.)

Видимо, это вот с какой стати произошло: в ту самую пору, когда пробудилось наше национальное самосознание, может быть, еще при князе Ордине-Нащокине, пившем беспробудно всю Страстную неделю в связи с сомнениями насчет бессмертия души, русский человек свое государство крепко не полюбил. Спрашивается: откуда бы взяться этой стойкой антипатии, если наш отечественный этатизм представляет собой точный список с Иванова-Петрова-Сидорова и наоборот, ну разве что русский человек и сам себе противен, наравне с охальным ценообразованием и судопроизводством по шемякину образцу. Да и откуда было взяться этому нарциссизму, если у него, положим, огород частично взялся лебедой, супруга в сенцах валяется, избитая до полусмерти, а он тупо глядит на свой покосившийся плетень и мечтает о том, как бы подпустить барину «красного петуха». Хотя, по трезвому рассуждению, неизбежно приходишь к выводу, что русский человек всегда был лучше российского государства, поскольку он часом баловал своих домочадцев, часом над ними глумился, а государство жестоко измывалось над бедолагой из века в век.

Итак, сошелся Сергей Иванович с компанией сокурсников из революционистов, и сразу учеба в Технологическом институте у него пошла несколько стороной. То молодежь артельно протестовала против матрикулов[2], то затевался скандал с администрацией по поводу кассы взаимопомощи, то всем курсом требовали отставки профессора, который немного заикался, но по преимуществу компания проводила время на квартире студента Преображенского на Кабинетской улице и засиживалась там с обеденного часа и до утра. Они наперебой обсуждали покаянное письмо Бакунина или платформу социал-демократов, слушали рефераты о глицериновых взрывателях, разбирали сочинение Бокля «История цивилизации в Англии», самоварами пили чай с баранками и все твердили о том, что давно пора переключаться на практическую борьбу.

Сергей Иванович довольно долго выбирал свою тираноборческую стезю: в социал-демократической пропаганде среди фабричных рабочих ему виделось что-то совсем уж платоническое, анархизм был слишком литературен, толстовство даже комично, народничество себя окончательно изжило. В сущности, оставался один террор, в котором было нечто жертвенно-романтичное и сулящее европейское имя на вековечные времена. Правда, можно было вовсе сойти с тираноборческой стези и приналечь на учебу в технологическом институте, но он к ней положительно охладел.

Впрочем было время, когда Сергей Иванович вдруг увлекся теорией воздухоплавания и так прилежно занимался в чертежном классе, что месяца два не ходил в Кабинетскую улицу, и там его уже стали подзабывать. В результате его инженерных бдений явился проект гигантского аэроплана, который грузоподъемностью и дальностью полета намного превышал возможности знаменитого «Ильи Муромца», впоследствии построенного Сикорским для нужд российского военно-воздушного флота как дальний разведчик и бомбовоз.

Чертежи этого невиданного летательного аппарата долго пылились на антресолях в тубусе из черного дерматина; уже разогнали кружок технологов и Сергей Иванович даже отсидел полтора месяца в Доме предварительного заключения на Шпалерной, уже он с перепугу отошел от всякой политической деятельности и женился на барышне Кувшиновой из хорошего купеческого семейства, уже закончилась I-я русская революция и грянул экономический бум, уже по Невскому проспекту разъезжали громоздкие лакированные автомобили, распространявшие причудливую вонь, и телефонная связь стала обыденной, как чаепитие, уже число биржевых маклеров в Северной Пальмире превысило число фабричных рабочих, – а тубус все пылился на антресолях вместе со шляпными коробками и плетеными чемоданами, набитыми всякой всячиной про запас.

Какое-то затмение нашло на Сергея Ивановича: он и думать забыл о князе Кропоткине и 8-часовом рабочем дне, и его давно отпустило предчувствие судьбы необыкновенной, которой он бредил с младых ногтей. Теперь он кое-как перебивался в конторщиках Русско-азиатского банка, время от времени помышляя то о собственной бакалейной лавке, то об экспедиции на Северный полюс, кушал по воскресеньям стерляжью уху с кулебякой о четырех углах и сатанел от капризов своей жены.

Так, по всей видимости, и текла бы жизнь недоучившегося студента-технолога Бухало, от Святой недели до именин, покуда партия социал-демократов (большевиков) не освободила бы его от гнета частного капитала, но тут случилось несчастье: Сергей Иванович заболел – он подцепил брюшной тиф, слег в тяжелом бреду и какое-то время его жизнь, как говорится, висела на волоске.

Он провалялся в постели четыре месяца и за это время от нечего делать прочитал всю демократическую беллетристику, которую в свое время не дочитал. Сначала он упивался «Антоном-Горемыкой» Григоровича, потом перешел к Глебу Успенскому, потом одолел всего Решетникова и Левитова, благо они из-за пристрастия к горячительным напиткам мало понаписали, и когда добрался до босяцких элегий Максима Горького, с ним произошел в своем роде переворот. То есть ничего кардинального, сокрушительного не случилось, но как-то болезненно совестно стало за кулебяку о четырех углах, в то время как многомиллионный русский народ, трудящийся в поте лица своего, коснеет в невежестве, перебивается с хлеба на квас и подвергается издевательствам со стороны властей предержащих, которые видят в нем лишь источник доходов и стратегический материал. Видимо, эта опасная болезнь плюс избыточное чтение сделали свое дело: в нем опять проснулось чувство судьбы необыкновенной и еще напала та мучительная мысль, что вот так можно ненароком и помереть, ничего не сделав для освобождения человечества от оков.

Если бы такой переворот случился с недоучившимся студентом Геттингенского университета, опустившимся до самого пошлого бюргерства, то из этой метаморфозы после вышла бы целая психологическая школа, а у нас такие перевороты – дело обыкновенное, потому что если у русских и есть какая-то одна коренная, общенациональная черта, то это будет вот что: в основном совестливый и бестолково отзывчивый мы народ. На практике эти качества могут отзываться по-разному, в деяниях сообразных и несообразных, но преимущественно они настраивают на освобождение человечества от оков; между тем занятие это бессмысленное и обреченное, поскольку на самом деле речь идет об освобождении личности от самое себя и поскольку на него способны люди, больше не способные ни на что.

Когда Сергей Иванович поднялся с постели, даже еще не совсем окрепшим, так что временами его носило из стороны в сторону, он разыскал своего давнего приятеля Преображенского, по-прежнему жившего на Кабинетской улице, и попросил свести его с кем-нибудь из настоящих социалистов-революционеров, практикующих экспроприации и террор. Преображенский сам давно отошел от бранных дел, как это обычно случается с людьми пожившими, которые вывели для себя кое-какие закономерности и правила бытия, тем более что он не был по характеру ни вечным юношей, ни потенциальным уголовником, но однако согласился посодействовать Бухало из сочувствия идеалам, все-таки крепко въевшимся ему в кровь.

Через некоторое время Сергей Иванович получил по городской почте сообщение от Преображенского: де, нужный человек будет ждать его в такой-то день и в такой-то час в трактирчике «Бристоль» у Египетского моста. В назначенный день и час Сергей Иванович появился в полуподвальном заведении, насквозь провонявшем табаком и пивом, нашел среди посетителей человека в котелке с условленным траурным крепом, заправленным за ленту головного убора, и, подсев к нему за столик, изложил суть дела, нервно пощипывая моченый горох, который даром подавался к пиву в те далекие времена. Суть же дела была такова: поскольку движение очевидно зашло в тупик, – по крайней мере, после казни великого князя Сергея Александровича боевикам не удалось ни одно значительное покушение, – то он, Сергей Иванович Бухало, в прошлом народник-подпольщик, берется уходить августейшую семью в полном составе, за исключением великих княжон, бывших замужем за немецкими принцами и живущих за рубежом. Причем успех предприятия он гарантирует на все 100 %, поскольку им изобретен воздухоплавательный аппарат такой полетной дальности, что он способен действовать хоть из Швеции, даже Англии, и такой грузоподъемности, что может нести одну тысячекилограммовую бомбу, которой с лихвой достанет, чтобы разнести Царскосельский дворец на фрагменты и кирпичи.

Хотя человек в котелке то и дело строил кислые рожи, все же видно было, что он планом Бухало увлечен. Они выпили по две кружки синебрюховского пива, доели горох и назначили свидание на конспиративной квартире, вернее, неподалеку от конспиративной квартиры, у церкви Измайловского полка.

На этой квартире, куда Сергей Иванович был доставлен со всеми предосторожностями конспирации, включая такие детскости, как непроницаемая повязка на глазах, он предстал перед целым сонмом таинственно-мрачных лиц.

Комната была затемнена портьерами, только на ломберном столе в углу горела большая бронзовая лампа под зеленым абажуром, и оттого физиономии присутствовавших отдавали в покойницкие тона. Сергей Иванович вдругорядь доложил о сверхъестественных возможностях своего летательного аппарата, оговорив три условия, которые гарантировали успех: во-первых, массовую казнь Романовых следовало назначить на Николу весеннего, именно 9-е мая, день императорских именин, когда в Царскосельском дворце соберется все августейшее семейство во главе с виновником торжества; второе условие было сугубо материального характера – на постройку аэроплана и разные косвенные расходы требовалась сумма в десять тысяч рублей; в-третьих, строить аппарат нужно было непременно за границей, где не может встретиться никаких технических преткновений и нет охранки, которая всюду сует свой нос.

Собрание выслушало Сергея Ивановича в молчании, которое у нас называется гробовым. Некто Зажигалкин, ассистент самого профессора Жуковского, долго изучал бухаловы чертежи и в конце концов, удовлетворенный, вернулся на свое место у ломберного стола. Какой-то господин с толстомясой, жуткой физиономией подошел к Сергею Ивановичу и нарочито пристально посмотрел ему в глаза, точно давая понять, что ему ничего не стоит моментально отличить проходимца от прогрессиста, и сразу же вышел вон. Фабриканты Доении, Гавронин и Цейтлин ансамблем пошевелили пальцами, как бы ощупывая купюры на подлинность происхождения, то есть намекая на то, что сумма, названная изобретателем, несколько сомнительна, но тем не менее они готовы что-то в этом роде ассигновать. (Уж больно заманчивым, при всей фантастичности, им показался план.)

Сергей Иванович потом долго думал: этим-то чем не угодило российское самовластье, и в частности августейшая семья, им-то какого еще рожна не доставало, наживавшим по полмиллиона целковых в год, начинавшим день у Панкина и коротавшим ночи в шалманах на островах?! Разве что Доении был, предположительно, страстным поклонником Лассаля, Гавронин, возможно, происходил из крестьян Нижегородской губернии, а Цейтлин, не исключено, ненавидел Россию всесторонне, в частности за черту оседлости, университетскую квоту, дядю по материнской линии, обезглавленного во время кишиневского погрома, и многочисленные фонетические сложности русского языка. Разве что всех троих замучило предчувствие судьбы необыкновенной и им скучно было просто-напросто наживать свои целковые и спускать.

Долго ли, коротко ли (во всяком случае, Сергей Иванович уже успел разъехаться со своей женой), тот же человек в котелке с крепом назначил ему встречу у Египетского моста. За пивом с горохом он передал Бухало десять тысяч рублей наличными, железнодорожный билет до Мюнхена и заграничный паспорт на имя инженера Потоцкого Федора Ильича.

Сергей Иванович попрощался с отечеством оригинальным образом: он подцепил на Невском проститутку и провел с ней ночь в меблированных комнатах на Песках. Девка ему попалась какая-то ненормальная: то она ни с того ни с сего принималась плакать, то в самую неподходящую минуту начинала рассказывать о том, как она мечтает поселиться в деревне, учить крестьянских детей грамоте, но главное, наладить такой богатый огород, чтобы в голодный год можно было прокормить все общество земляной грушей (она же топинамбур), которая, по авторитетным отзывам, оказывается, чудо как питательна и вкусна.

Мюнхен Сергею Ивановичу не понравился; прежде он никогда не бывал за границей, и тем острее его удивило какое-то странное чувство отсутствия жизни, которое возбуждали и физиономии прохожих, и стерильная чистота улиц, где даже кошки нельзя было увидеть, и миниатюрные цветники на окнах, выглядевшие искусственными, точно выполненными из вощеной бумаги, и немецкие пивные, из которых всегда доносилось глупое пение и неестественно, натянуто веселые голоса.

Как раз в небольшой, приютной пивнушке у старого рынка Сергей Иванович невзначай познакомился со здешним инженером по имени Вальтер Розенфельд и сразу проникся к нему симпатией, отчасти потому что фамилия у него была свойская, местечковая, а отчасти потому что лицо его бороздили глубокие шрамы, точно у варяга времен Киевской Руси или у какого-нибудь ушкуйника-волгаря. Сергей Иванович поинтересовался происхождением этих отметин, с чего, собственно, их знакомство и началось; немец удивился вопросу, нахмурился, но ответил, что у них весь Геттингенский университет щеголяет в подобном виде, ибо у студентов в традиции поединки на шпагах между сторонниками разных корпораций, которые потому приветствуются нацией, что так из молодежи до срока выходит дурь.

Слово за слово, они с Розенфельдом разговорились о студенческой юности, об инженерном деле, наконец о воздухоплавании, и тут Сергей Иванович поведал новому знакомцу о проекте летательного аппарата, который не выдумает даже ухищренная немецкая голова. Розенфельд заявил сомнение насчет исключительности русской инженерной мысли, на что Бухало возразил ему целым рядом примеров из практики изобретательства в мире и на Руси: де, паровой двигатель изобрел русак Черепанов, а честь открытия зловредные европейцы приписали англичанину Уатту, радио изобрел Попов, а запатентовал его итальянец Маркони, первым поднялся в небо на аппарате тяжелее воздуха русский моряк Можайский, а на весь мир прославились какие-то братья Райт…

Так они препирались до самого вечера, натузились пивом и съели по три порции вайсвюрта с кислой капустой, но в конце концов закончилась эта конференция все же в пользу русской инженерной мысли, то есть Розенфельд вызвался помочь Сергею Ивановичу в постройке его фантастического бомбовоза, может быть, лелея какой-то свой, немецкий, предосудительный интерес.

Но нет: Розенфельд на чистом глазу споспешествовал делу своего русского товарища, и, пожалуй, без него затея вряд ли бы удалась. Он устроил Бухало на курсы воздухоплавания, свозил его в городок Моссах под Мюнхеном, помог арендовать гигантский ангар из кровельного железа, нанял бригаду отлично обученных рабочих, а потом вместе с ним закупал: два французских мотора «Антуанетт», каждый в пятьсот лошадиных сил, металл для каркаса, брезент для обшивки плоскостей самого лучшего немецкого качества, два кубометра дубовой доски для ланжеронов и про запас, стальной трос для тяг и еще много разного материала, включая крокодилову кожу неведомо для чего. (После Сергей Иванович предложил Розенфельду пятьсот марок за комиссию – тот нисколько не обиделся, но не взял; видимо, он все-таки лелеял какой-то свой, немецкий, предосудительный интерес.)

Баварцы работали примерно, но как-то уж очень не торопясь. На каркас фюзеляжа ушло три месяца, да еще обшивали его дюймовой фанерой недели три, с плоскостями и оперением провозились чуть не полгода, а тут еще фанера сербского производства стала слоиться от лака и ее пришлось полностью заменять. Между тем из Петербурга торопили, из Петербурга сообщали, что террористический акт как раз назначен на Николу весеннего и нужно, хоть тресни, поспеть к этому сроку, иначе товарищ Евно нарочно приедет в Мюнхен и разорвет изобретателя на куски.

Наконец настал день, когда аэроплан Бухало стоял в ангаре готовый к испытательному полету; он был громаден, как доисторическое животное, нелепо-прекрасен, как наваждение, вонял лаком, бензином и почему-то коровяком. Загрузили в люк тонну стальных болванок, Сергей Иванович поднялся в кабину своего аппарата, запустил двигатели и дал газ: машина стояла точно вкопанная, мелко трясясь и воя, как паровоз. Он дал полный газ: оба мотора «Антуанетт» согласно заглохли и из них повалил черный прогорклый дым.

Было очевидно, что в расчеты закралась какая-то роковая ошибка, и медленно, словно нехотя, вылезая из кабины аэроплана, Сергей Иванович думал с том, что в свое время нужно было по-настоящему учиться в технологическом институте, вместо того чтобы бегать по студенческим кружкам, бредить князем Кропоткиным, 8-часовым рабочим днем и вообще мыслить в ключе тургеневского «Муму».

Вечером он сидел в пивнушке у старого рынка и пил стакан за стаканом противную французскую анисовую водку за отсутствием водки как таковой. Денег у него оставалось ровно пятьдесят рублей на русский счет, он пропил их за четыре дня, два дня проболел в гостинице и исчез.

Больше о нем ничего не было слышно, и никто его не видал. Может быть, он потом до того допился, что умер от переохлаждения организма где-нибудь под забором, может быть, бежал в Италию и заделался чичероне для русских туристов, но вообще если наш соотечественник вдруг исчезает, то это бывает, как правило, темно, трагично и навсегда.

Бухалов самолет все так и стоял в ангаре на окраине Моссаха под Мюнхеном, и простоял там аж до лета 1946 года, когда американцы вывезли этот уникум за океан и поместили его в Чикагском музее авиации в качестве диковинки самолетостроения, а в 1993-м году почему-то пустили его на слом.

За это время, как говорится, много воды утекло: отлично сошли именины государя Николая Александровича в Царскосельском дворце, – царь танцевал с баронессой Фридерикс, царица Александра Федоровна грустила, а наследник Алексей пускал хлебными катышами в сестер; семь тысяч террористов было повешено и бессчетно радикалов разного направления распределили по тюрьмам да глухим селениям, где новь стоит полгода и снег выпадает в преддверии сентября; совершилась социалистическая революция и прокатилась по стране гражданская война между сторонниками и противниками Учредительного собрания, которая унесла до трех миллионов жизней, когда и одной-то безмерно жаль; упразднили частную собственность, хорошие манеры, свободный выезд за границу, вольнодумие и благотворительные вечера; зато завели прописку по месту жительства, пайки, бесплатное медицинское обслуживание и пионерскую организацию для детей, бессчетно террористов и радикалов разного направления пошли под расстрел и туда, куда Макар телят не гонял; опять произошла в России революция, только наоборот, то есть в стране возродили частную собственность, хорошие манеры, свободный выезд за границу, вольнодумие и благотворительные вечера, при этом упразднив прописку по месту жительства, пайки, бесплатное медицинское обслуживание и пионерскую организацию для детей.

Даром что нынче у нас господствуют отрицательно алчущие умы, все почему-то кажется, что в недрах нашего народа вот-вот народится поколение мечтателей насчет освобождения человечества от оков. Это предчувствие могло бы показаться неосновательным, кабы не такое многозначительное обстоятельство: этногенез русского идеалиста так же гадателен, как происхождение человека вообще, а на каверзнейший из наших национальных вопросов «откуда что берется» – и вовсе ответа нет.

Догадки

Смерть героя

Кузьма Минаевич крепко пил. Лет примерно до сорока он даже вкуса не знал хмельного, но в тот день, когда князя Дмитрия выдали головой изменнику Борьке Салтыкову и настоялся князь на коленях у бывшего тушинца, аккурат между черным крыльцом и сенным сараем, в тот самый день Кузьма Минаевич от огорченья и согрешил. Пришел он домой в первом часу пополудни, сел за стол, прослезился, сказал жене Татьяне… это, разумеется, нашим языком говоря: «За что боролись?!» – и велел подать зелена вина. Вроде бы и невелик грех, особенно когда он обходится без последствий, если бы не пришелся тот день на Филиппки, первую неделю Рождественского поста. А чтобы православный дул горькую в непоказанное время, это надо его донельзя огорчить.

С тех пор он редкий день когда не был пьян, что, в общем, неудивительно, поскольку в крови у людей Севера не хватает того фермента, который защищает людей умеренного климата от пьяного окаянства, и уж коли русский человек запьет, то это надолго, если не навсегда.

По этой причине Кузьме Минаевичу не доверяли серьезных дел, справедливо полагая, что особа нетрезвого образа жизни никакого дела не доведет до логического конца. Только этой же зимой в Казани произошел бунт, и Кузьму Минаевича, против всякого ожидания, послали к татарам расследовать причины казанского мятежа. По прибытии на место Кузьма Минаевич два дня отпаивался капустным рассолом и мятным квасом, а на третий день приступил к дознанию, хотя еще не полностью отошел.

По розыску оказалось, что главным виновником происшествия был дворянин Савва Аристов, казначей при казанском воеводе, который обобрал здешних обывателей до штанов. Так, он прикарманил суммы, отпущенные Москвой на прокорм стрельцов, и ссудил их симбирским купцам под большой процент, самосильно обложил данью черемисов и чувашей, вымогал подношения у татарских мурз солью и кирпичом. (Кирпичом в частности потому, что он затеял посреди Казани строительство собственного дворца.) Одним словом, Савва Аристов довел дело до того, что против его притеснений выступил целый край.

Кузьма Минаевич велел взять вора и доставить его в подвал Ахметовой башни, где был устроен застенок по московскому образцу.

Под сводами серого камня стоял стол, покрытый зеленым сукном, на столе – два чугунных подсвечника со свечами, чугунная же чернильница и глиняный стакан с перьями для письма. Напротив стола, в значительном отдалении, тлели в жаровне угли, добавлявшие ярко-оранжевую тональность к темно-апельсиновому освещению от свечей, а между столом и жаровней висел на дыбе вор Савва Аристов и хрипел. Он так низко поник головой, что волосы скрадывали верхнюю часть лица, но почему-то казалось, что глаза его горят и это от них, а не от свечей и жаровни исходит потусторонний, ужасный свет.

– А скажи, вор, – спрашивал его Кузьма Минаевич, – сколько подвод кирпича поставил тебе мурза Чигирей и почем обошелся тебе кирпич?

Подьячий Сукин[3] было занес перо над бумагой, но вор молчал. С минуту было слышно только его лихорадочное дыхание и поскрипывание блока под потолком.

По доносу посадского Ивана Огурца, отправил ты, вор, в Литву верного человека, а с ним пятьсот рублeв денег медью и серебром. Отвечай: зачем?

Савва Аристов откинул в сторону волосы, искоса посмотрел на говорившего, но смолчал.

– Я тебя пока человечно спрашиваю, это имей в виду. То, что ты, вор, на дыбе висишь, еще считается ничего…

Савва вдругорядь поднял голову и сказал:

– Как ты смеешь, мясник[4], ко мне, природному дворянину, с вопросами приставать!

– Ну не сволочь! – возмутился подьячий Сукин. – Проворовался, можно сказать, насквозь, уж к пытке назначен, а все спесивится и рычит!..

– Страшный народ! – согласился Кузьма Минаевич и замотал головой, точно отгоняя от себя мысль.

Впрочем, Савва Аристов больше ни слова не проронил, даром что был бит кнутом, держан над углями и в заключение выщипали ему по волоску половину его окладистой бороды.

Вечером того же дня Кузьма Минаевич снова запил. Уж Аристова отправили на вечное заточение в Кирилло-Белозерский монастырь и миновал он Нижний речным путем, а Кузьма Минаевич все никак не мог отстать от зелена вина и с утра до ночи глушил тоску. Сукин ему говорил:

– Кузьма Минаевич, друг любезный, возьми ты себя в руки, ведь до того ты допился, что смотреть на тебя нельзя!

– Ты мне лучше скажи, подьячий: за что боролись?! – отзывался тот, и в голосе его сквозила отравленная слеза.

Подьячий Сукин все Смутное время просидел в Кракове, при низложенном царе Василии Шуйском, и кто за что боролся сказать не мог.

Наконец отправились восвояси. Кое-как отпился Кузьма Минаевич капустным рассолом и мятным квасом, заложили ему возок, снабдили провизией на дорогу, и тронулись они с подьячим Сукиным в обратный путь, держа направление на Москву.

Зима была на исходе, снег синел и ноздрился, там и сям стаи ворон чернели вдоль унавоженной колеи, ботало, подвешенное к дуге вместо колокольчика, издавало жестяной, неприятный звук, лес по сторонам дороги стоял стеной, мрачный, многозначительный, как будто он что-то имел сказать. Дорога, несмотря на зимнюю пору, была тряская, и Кузьма Минаевич то и дело говорил себе внутренним голосом: «Куда только смотрит Ямской приказ!»

За Юрьевом-Польским, едва пропала из виду золотая маковка Георгиевского собора, возок остановила компания подвыпивших мужиков.

– Никак разбойнички… – сказал Кузьма Минаевич, но без чувства, как о погоде говорят, поскольку он разные виды видел и боялся только свою жену.

Между тем мужики уже выпрягли лошадей, а один из них распахнул дверь возка и диким голосом закричал:

– А ну, бояре, скидай порты![5]

– Вы что, очумели, собачьи дети! – возразил Сукин. – Вы кого грабите? Это же Кузьма Минаевич едет, народный герой и благодетель родной земли!..

Мужик призадумался и сказал:

– Что-то про такого мы не слыхали. Много у нас на Руси героев развелось, в кого пальцем ни ткни – герой. Так что, бояре, скидай порты.

В итоге до нитки обобрали путешественников юрьевские мужики, единственно не тронув государственные бумаги, в которых они видели мало проку, поскольку тогда еще не было моды на курение табаку. Пришлось бросить возок и пешком добираться до ближайшего жилья в одном исподнем и босиком.

Хотя и мороз был невелик, и до ближайшего жилья, промышленного села Радость, оказалось всего полторы версты, Кузьма Минаевич простудился, – просто-напросто его организм, ослабленный регулярными возлияниями, не сдюжил и отступил. Видя, что дело худо, даже трезвенник Сукин вынужден был согласиться с тем, что при такой крайности следует опрокинуть стакан-другой.

Так они и уселись за стол, в исподнем и босиком, в царевом кабаке, который стоял несколько на отшибе, сразу за поскотиной, обозначавшей предел села. Впрочем, кроме самого целовальника, этой картине было некому подивиться, ибо адмиральский час еще не наступил и кабак был пуст. Подьячий Сукин вытащил из подштанников золотой дирхем, бог знает в котором месте припрятанный от разбойников, и через минуту на столе уже стояло блюдо говяжьего студня, дымящийся хлебец и штоф зелена вина. Кузьма Минаевич налил себе оловянный стаканчик всклянь, разом выпил и немедленно захмелел.

– Теперь говори, подьячий, за что боролись… – продолжил он давешний разговор.

Сукин ничего не сказал в ответ.

– И чего я затеял всю эту историю – не пойму! Ну сел бы на Московском государстве королевич Владислав со своею шляхтою, ну и что?.. Пускай он не нашей веры, но зато завелся бы на Руси порядок, науки разные, политес…

– Какие еще науки? – возразил Сукин. – Все, что нужно знать человеку для спасения души, есть в Писании, в нашей греко-российской вере. И не нужно нам никаких наук! Даром что мы уроды, зато у нас есть сокровище православия, которого нет больше ни у кого! И слова-то все какие: «….в месте злачно, месте покойно, идеже несть ни плача, ни воздыхания…» – изумруды, а не слова…[6]

– Это точно, что мы уроды, потому что родные дураки нам милее умников чужого корня, со стороны… Жигимонт-то уж на что мудрец, а наш Миша Романов – пень.

– Какой он ни будь, а все же природный, свой. Как говорится, «не по хорошему мил, а по милу хорош». Вот за это, наверное, и боролись, других резонов не нахожу.

Кузьма Минаевич заметил:

– Или вот, скажем, за что боролись господа либеральные писатели? А за то, чтобы тиражи «толстых» журналов упали с миллионных практически до нуля, чтобы народ вообще перестал читать!..

(Виноват, нечаянно выпал из эпохи, перескочил. Видимо, таков уж характер революции сознания, что, исследуя этот процесс, обязательно завернешь куда-нибудь не туда.)

Вечером уже подьячий Сукин на двоих с целовальником отнесли Кузьму Минаевича в избу сельского старосты, водрузили на полати и накрыли поношенным кожушком.

Под утро герой скончался. В самую смертную минуту ему явился строгий лик Ильи-пророка, и он под конец подумал, как еще ему отзовутся в посмертной жизни его героические дела.

Это случилось ровно за двести два года до того, как на Красной площади Кузьме Минаевичу и князю Дмитрию поставили странный памятник, который первоначально точно нарочно повернули спиной к Торговым рядам, ныне Государственному универсальному магазину, как бы в ознаменование того, что русскому человеку материальное нипочем.

Последняя жертва

Нет на Москве места более ужасного, чем Лубянская внутренняя тюрьма. Понятное дело, всякое узилище внушает так называемый тихий ужас, но Лубянка страшнее всех прочих тем, что совсем рядом совершается веселая московская жизнь, вечно праздничная в промежутке от Старой площади до Кремля. Видеть ее не видно, а слышать слышно, как, живучи в коммунальной квартире, слышно чужой будильник или супружеское бдение за стеной. Доносится оживленная перекличка автомобилей, трамвай тренькает и скрипит, сворачивая с бывшей Мясницкой на Театральный проезд, а то явственно слышится шарканье тысяч ног и дикие голоса. Один раз до Николая Ивановича долетело пение тромбона и барабанная дробь – видимо, пионерский отряд проследовал мимо Лубянки, потом свернул на Пушечную улицу и затих. Это действительно был пионерский отряд при пуговичной фабрике имени Бакунина, в котором заместо горна использовался тромбон.

За день до последнего судебного заседания, во время прогулки на крыше тюрьмы, Николай Иванович как ни вслушивался, так ничего и не услышал, словно Москва вдруг вымерла или у него заложило слух. Только аэроплан полз по блекло-голубому мартовскому небу, беззвучно, как таракан, да где-то поблизости хлопали крыльями сизари.

Спустившись к себе в камеру, Николай Иванович сел за стол, пододвинул бумагу, обмакнул перо в чернильницу и призадумался, глядя на мутную лампочку, забранную снизу решетчатым колпаком. Нужно было дописать последнее слово подсудимого, и он обдумывал, как и что. Однако в голову неотвязно лезли мысли посторонние, например: Сталин, конечно, крут. Но ведь Троцкий-то – монстр, людоед, каких мало, и возьми он верх, то революция давно погибла бы, захлебнувшись в своей крови. Следовательно, вместо того чтобы разводить внутрипартийные склоки, нужно было всемерно поддерживать Сталина, поскольку третьего не дано. Хорошо еще, что остается возможность принести последнюю, искупительную жертву на алтарь свободы и коммунистического труда…

Николай Иванович отложил перо, тяжело вздохнул и подумал: впрочем, если бы не эти двухъярусные нары, как будто нарочно выкрашенные больничной краской, не бетонный пол, от которого веет склепом, не грязно-зеленые стены, точно надвигающиеся на тебя, да не мучительные звуки, долетающие извне во время прогулок, то, видимо, вряд ли возникло бы то отчасти даже сладострастное чувство порабощенности ума и воли, что со временем обуяло его всего. Заскрежетал ключ в двери камеры, и контролер впустил к Николаю Ивановичу престранного человека по фамилии Смирнов, которая вовсе к нему не шла. То есть, скорее всего, это был никакой не Смирнов, ибо в лице его угадывалось что-то положительно левантийское, но когда три месяца назад он впервые появился в камере, то представился как Смирнов. На нем был пыльник из чесучи, серая фетровая шляпа, сдвинутая несколько на затылок, диагоналевые брюки и хромовые командирские сапоги. Три месяца тому назад Смирнов предстал перед Николаем Ивановичем точно в таком же виде. Он сразу как-то по-домашнему расположился в камере, именно бросил шляпу на нары, расстегнул свой пыльник, под которым оказалась шитая малороссийская рубаха с тесемками, внимательно посмотрел в глаза Николаю Ивановичу и сказал:

– Ну что, будем разоружаться перед победившими пролетариями или как?

Николай Иванович в ответ:

– С кем, как говорится, имею честь?

– Смирнов моя фамилия.

– Какой Смирнов?

– Никакой. Просто Смирнов, и все. Итак, будем разоружаться перед победившими пролетариями или как?

– Боюсь, мне нечего добавить к тому, что я уже говорил на допросах у граждан следователей Васильева, Будкера и Шпака.

Смирнов вздохнул и тяжело уселся на табурет:

– Про то, что вы им говорили, наплевать и забыть. Настоящий разговор начинается сей момент. Ну так вот: я уполномочен вести с вами переговоры от имени высшего руководства партии и страны.

С этими словами Смирнов сделал занятный жест, юношеский, задорный и победительный, именно он щелкнул пальцами и как бы резко отшвырнул от себя щелчок. Николай Иванович был заинтригован; он гораздо больше был заинтригован этим занятным жестом, который ему что-то из далекого-далекого прошлого навевал, нежели тем, что с ним желает вступить в переговоры высшее руководство партии и страны. Где-то когда-то он уже имел случай наблюдать этот занятный жест, но где и когда, он не мог припомнить, разве что с ним точно был связан аромат цветущей акации и тот знойкий дух, который источается раскаленным известняком.

Николай Иванович справился:

– Так о чем мы будем переговоры вести, гражданин Смирнов?

– Оставьте вы этого «гражданина», мы с вами товарищи. Или нет?

– Уж и не знаю, что вам сказать, – проговорил Николай Иванович, печально сощурив свои маленькие глаза. – Там видно будет, «товарищ» или все-таки «гражданин».

– Как на ладони будет видно, не извольте беспокоиться….

– Так о чем?

– О том, чтобы в решительный момент поддержать дело трудящихся всей земли. О том, готовы вы или не готовы пожертвовать многим, можно сказать, всем ради победы коммунизма в мировом масштабе и навсегда?!

От этого Смирнова исходило такое непобедимое обаяние, что, слушая его, хотелось по-детски поддакивать и кивать. Было нечто в тембре его голоса, движениях, выражении глаз, настраивающее на смирение и альянс.

– Я вам сразу скажу: готов! – ответил Николай Иванович. – Только для этого и живу.

– Вот и хорошо. Мне, собственно, велено передать мнение, что непосредственно от вас зависит, восторжествует ли дело мирового пролетариата или народы будут по-прежнему нести на себе капиталистическое ярмо. Именно от вас, и больше ни от кого!

– Интересно: почему же именно от меня?

– Потому, Николай Иванович, что огромен ваш авторитет в международном коммунистическом движении…

– Тогда непонятно, с какой стати я здесь сижу…

– Да оттого-то вы и сидите, что на вашу долю выпала миссия исторического масштаба: спасти дело пролетариата в центре и на местах! Ведь вы, Николай Иванович, блаженный, вам невдомек, что текущий момент требует мер исключительных, дерзновенных, которые только и могут обеспечить выход из тупика! Не мне вам рассказывать, что практика нашего строительства показала: военный коммунизм – дело дохлое, новая экономическая политика прямо ведет нас к реставрации капитализма, социалистический способ производства предельно неэффективен – так где же выход из тупика?..

– Где? – машинально спросил Николай Иванович и сам подивился своему девственному вопросу, как, бывает, вполне культурный человек сделает какую-нибудь мелкую гадость и после удивляется на себя.

– Вот вы в свое время выдвинули лозунг: «Обогащайтесь», – имея в виду, что из процветания индивидуума логически вытекает процветание всей страны. Но ведь богатый и самостоятельный индивидуум – это политическая сила, которая рано или поздно возродит ползучую демократию, а таковая для пролетарского дела – смерть! Не так ли?..

Николай Иванович подумал, что в противовес этой тезе следует выдвинуть сильную антитезу, тем не менее он просто ответил:

– Так.

– Именно поэтому партия сейчас стоит на обратной платформе: процветание индивидуума сможет обеспечить только процветание всей страны. Но ведь двадцать лет борьбы показали: с наскоку ничего не сделаешь, строительство коммунистического общества подразумевает долгие и долгие годы самоотверженного труда. И обратите внимание: это в условиях неслыханных лишений, поголовной бедности и нехватки в государстве всего, от керосина до букваря… Значит, прежде всего нужно было найти такой универсальный инструмент, чтобы пролетарий и колхозник, несмотря ни на что, сто лет трудился с полной отдачей сил. И партия нашла его! Этот инструмент – страх.

– Страх? – оторопело спросил Николай Иванович.

– Страх! – подтвердил Смирнов. – Нужно нагнать такого ужаса на страну, чтобы трудящийся думал не о том, что у него одна-единственная пара штанов и та не в порядке, а чтобы он думал, как бы не угодить на цугундер за пессимизм… Вот тогда он точно будет у нас сто лет корячиться за пайку хлеба, тем более что мы вооружим его теорией и мечтой.

Собственно говоря, ничего нового Николай Иванович не услышал; все, о чем толковал Смирнов, ему было ясно даже задолго до процесса Промпартии, однако на него так действовала атмосфера подземелья и проникновенная интонация собеседника, что давно известное как-то само собой принималось за новину2. То-то он сказал Смирнову:

– Какой цинизм!

– Да, цинизм, – отвечал ему собеседник, – в этом отношении спору нет. Но ведь мы с вами не цветоводством занимаемся, мы разгребаем вековые авгиевы конюшни, с г… дело имеем, какие уж тут ромашки и васильки!.. Зато через сто лет мы построим стопроцентный коммунизм, и советские люди будут рыться в благах цивилизации, как в сору!

И опять Смирнов сделал тот самый занятный жест: щелкнул пальцами и как бы отшвырнул от себя щелчок. И опять Николай Иванович подумал, что где-то он видел этого человека, вот только трудно припомнить, где.

– Исходя из вышеизложенного, – продолжал Смирнов, – партия решила, что наиболее видные большевики должны оклеветать себя перед народом и пойти под расстрел ради торжества коммунизма в мировом масштабе и навсегда!

– Одно непонятно, – сказал Николай Иванович, – это какие же преступления нужно на себя взять, чтобы суд подвел тебя под расстрел?

– Да вот хотя бы: Максим Горький, конечно, умер своею смертью, а мы с вами скажем, что его убили правотроцкистские главари… Допустим, они его нарочно простужали, устраивая в доме постоянные сквозняки…

– Но ведь это курам на смех! Кто поверит, что председатель Совета народных комиссаров Александр Иванович Рыков нарочно устраивал Горькому сквозняки?!

– Кто поверит… – с ласковой усмешкой сказал Смирнов. – Да все поверят, мать родная поверит, не говоря уже о простых тружениках города и села. Вы, Николай Иванович, всю жизнь по подпольям мыкались да по заграницам и потому не знаете нашего народа, каков он есть. Наш народ во что хочешь поверит, ему и доказывать ничего не надо, а надо только веско сказать от лица партии: ребята, кругом враги! Он даже сладострастно поверит в засилье врагов, особенно если они из начальства, особенно если им какие-нибудь невероятные преступления приписать. Потому что чем невероятнее, тем страшней! Он даже потом поверит, что и сам враг, только не успел себя проявить. Поверит и ужаснется, и этого ужаса хватит на сотню лет.

Николай Иванович подумал: самое страшное, что все это чистая правда, что именно так и есть.

– Одним словом, будем разоружаться перед пролетариями всей земли. В порядке партийной дисциплины. Коммунист вы, е-мое, или не коммунист?!

Начиная с того памятного визита Смирнов появлялся в камере у Николая Ивановича каждый день. Они на пару сочинили подробные показания, сообразуясь с бумагами подельников по правотроцкистскому блоку, развели эпизоды, проработали даты и имена. Достоверности ради Смирнов настоял на том, что Николай Иванович лично не участвовал в покушении на жизнь Ленина и не вступал в прямые переговоры с фашистскими эмиссарами насчет дебольшевизации СССР. Как они со Смирновым сочинили, так на суде Николай Иванович и говорил.

Накануне последнего судебного заседания, после прогулки, Николай Иванович сел за стол, пододвинул к себе бумагу, обмакнул перо в чернильницу и призадумался, глядя на мутную лампочку, забранную снизу решетчатым колпаком. Нужно было дописать последнее слово подсудимого, и он обдумывал, как и что. Вдруг отворилась дверь камеры, и вошел Смирнов, от которого повеяло запахом одеколона и папирос.

– Ну, как дела? – участливо спросил он и подхватил со стола листок.

– Ничего, – отвечал Николай Иванович, – в сущности, осталось только отшлифовать. Вот, например, такая фраза: «Я, однако, признаю себя виновным в злодейском плане расчленения СССР….» «Однако»-то тут при чем?..

Николай Иванович поднял глаза на Смирнова и опять подумал: где же он все-таки видел этого человека, при каких обстоятельствах и когда?

Уже после того, как был вынесен приговор и «маруся» повезла Николая Ивановича в неизвестном направлении, он вдруг все вспомнил и от неожиданности даже хлопнул себя по лбу. Ну конечно: он видел этого человека в 1904 году в Харькове, но тогда фамилия его была Штерн, давал он представления черной магии и, когда понуждал господ из публики становиться на голову и окаменевать в этой нелепой позе, всегда делал занятный жест – щелкнет пальцами и как бы отшвырнет от себя щелчок.

Пангеометрия

Летом в Казани бывало ветрено и такая стояла пыль, что она, как лондонский туман, скрадывала перспективу, ниже – окрестные заборы, фонарные столбы, палисадники и дома. Если же еще и коров гнали мимо университета, то словно сумерки наступали до срока – такая тогда находила темь.

Как раз коров гнали мимо университета, и Николай Иванович (совсем другой Николай Иванович), глядя в окно, которое застили палевые клубы пыли, теребил себя за ухо и вздыхал.

– Бишь, о чем мы с вами? – наконец сказал он и перевел на собеседника невидящие глаза.

Собеседником его был экстраординарный профессор Вагнер, моложавый господин в золотых очках, единственный человек во всей Казани, с которым Николай Иванович говорил; он уже два года как ослеп, стал слаб на левое ухо и вовсе не говорил.

– О Боге[7], – подсказал Вагнер. – То есть о том, что ваша теория вносит известную сумятицу в понятие о гармонии, бесконечности и вообще. Всякий скажет, что ежели Большая и Малая Дворянские улицы не пересекутся, хоть ты вокруг света их протяни, а в созвездии Персея пересекутся, то Бога нет. Это даже всякий простолюдин, который знает грамоте, прочитает вашу «Пангеометрию» и скажет, что Бога нет…

– Простолюдин так далеко не забирается, – возразил Николай Иванович. – У него своя логика, простая и универсальная, как топор. Он и про образа говорит: «Годится – молиться, не годится – горшки покрывать»… Да вот мы сейчас с вами поставим эксперимент…

В кабинет как раз вошел университетский сторож Герасим, аккуратно неся перед собой поднос, на котором стояло блюдо бисквитов и пара чая.

– Послушай, Герасим, – обратился к нему Николай Иванович, – вот некий европейский ученый утверждает, что Бога нет…

Герасим некоторое время молчал, но молчал как-то приготовительно и умно. Он освободил поднос, проверил глазами, все ли в надлежащем порядке, затем сказал:

– Это он, чай, в том рассуждении ученый, что какое-никакое образование превзошел..

– Нет, это настоящий ученый, имя ему – Лаплас.

– Хорошо! А кто же тогда все это придумал? – И Герасим кивком указал на череду тополей, которые смутно виднелись сквозь запыленные стекла окон.

– А никто. Само по себе взялось.

– Как это – никто?! Вот, скажем, пароход;[8] разве он сам по себе взялся? Нет, его господин Уатт выдумал, так и тут. Значит, и деревья, и реки, и звезды на небе – все это суть произведения Божьи, которые он придумал и сотворил.

– По крайней мере, логично, – заметил Вагнер, когда Герасим поклонился столешнице и ушел.

Николай Иванович заметил:

– Вот вам и простолюдин!

– Герасима-то понять можно, а вот вашей теории искривленного пространства понять нельзя. То есть ее нельзя понять без того, чтобы не прийти к отрицанию Божьего бытия. Ведь если в пределах одной планеты прямая есть прямая, а в районе созвездия Персея она вдруг превращается в кривую, то Бога нет. Потому что Бог, в частности, есть система, сама гармония, вечность и неизменчивость как закон. Наконец, просто-напросто непонятно, с какой такой стати прямая дает эту самую кривизну…

– Разные могут быть причины, – сказал Николай Иванович, – например, неравномерная сила притяжения разных небесных тел[9]. Если мы возьмем за прямую световой луч, то он неизбежно подвергнется искривлению, минуя какую-нибудь гигантскую планету или звезду, скажем, тот же Альдебаран.

– Это все из области мечтательного, ваше превосходительство, а простой опыт нам говорит: зримый мир представляет собой систему, подчиненную вечному и неизменному закону, имя которому в конечном итоге – Бог.

– Это несомненно, – согласился Николай Иванович, – но несомненно еще и то, что природа вариативна и допускает сосуществование таких разнородных стихий, как горение и вода. Между тем жизнь на нашей планете зародилась, по-видимому, именно в результате взаимодействия горения и воды[10]. Человеческое инвариантно, тут спору нет, но уже общественное в Европе так, а в России сяк. Положим, революция во Франции, может быть, и благо, а в России страшнее ее только засуха и чума.

– Кстати, о Франции… Тут мне случайно попался в руки отзыв академика Фусса на вашу книгу. Вот что он пишет…

Вагнер достал из кармана осьмушку бумаги и стал читать:

– «Но сочинение сие не есть геометрия или полное и систематическое изложение всей науки, и если сочинитель думает, что оно может служить учебною книгою, то он сим доказывает, что он не имеет точного понятия о потребностях учебной книги, то есть о полноте геометрических истин, всю систему начального курса науки составляющих, о способе математическом, о необходимости точных и ясных определений всех понятий, о логическом порядке и методическом расположении предметов, о надлежащей постепенности геометрических истин, о неупустительной и, по возможности, чисто геометрической строгости их доказательств и прочее. А всех сих необходимых качеств и следу нет в рассмотренной мною геометрии, в которой, между прочим, и то странно, что сочинитель принимает французский метр за единицу при измерении прямых линий и сотую часть четверти круга, под именем градуса, – за единицу при измерении дуг круга. Известно, что сие разделение выдумано было во время французской революции, когда бешенство нации уничтожить все прежде бывшее распространилось даже до календаря и деления круга; но сия новина нигде принята не была и в самой Франции давно уже оставлена по причине очевидных неудобств…»

На этом Вагнер сложил бумажку, спрятал ее во внутренний карман вицмундира и изобразил глазами восклицание – «каково!».

– Ну что же, – сказал Николай Иванович, – по-своему коллега Фусс прав, то есть он прав в пределах своего времени, нашей планеты и косного воззрения на тела.

– Позвольте с вами не согласиться: этот Фусс не то что в пределах планеты, – кругом не прав! То, что вы, ваше превосходительство, сделали в математической науке, – это революция, это такое открытие, которое можно приравнять к открытию Колумбом американского континента, с той только разницей, что ваша «Пангеометрия» нужна, а Америка не нужна.

Николай Иванович потрогал себя за ухо и сказал:

– Бог с вами, профессор, кому нужна моя «Пангеометрия», – в сущности, никому. Вон академик Фусс, прошу заметить, далеко не дурак, и тот вцепился зубами в Эвклида, как какой-нибудь Шарик в кость.

– Однако же Гаусс высоко ставит ваше астральное учение о прямых…

– Что Гаусс… Он, поди, прочитал мои «Начала» и думает: ты гляди, даже в Татарии они чего-то там кумекают насчет бесконечно малых, ну как этим диким не порадеть! Нет, профессор, простым людям нужны только простые истины, вроде «не укради» и «не убий». А чуть что отвлеченнее этих истин, то первым делом наводит простака на подозренье, что Бога нет.

– Это вы уж как хотите, а если параллельные прямые пересекаются в бесконечно удаленной точке Вселенной, то действительно Бога нет. Вот вы говорите, что демиург вариативен как творец, но тогда позвольте простой вопрос: как же Бог вариативен, если он непоколебимо стоит на истинах «не укради» и «не убий»?

– Позвольте, профессор: а «любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас»? – разве это не развитие Бога в себе от закона мщения до требования любви?!

– И что же из этого следует?

– А то из этого следует, что Бог не статичен, что он развивается, как и все, как материя, как понятие о материи, как сама способность ее постичь. Просто-напросто человеку, взятому как личность, то есть в силу дискретности его опыта, не дано обнять Бога в развитии, и он полагает, что Бог – это нечто бытующее неизменно, изначально и навсегда…

Дверь кабинета приотворилась, и в проеме появилась полуфигура университетского сторожа Герасима.

– Братец, за вами пришли, – обращаясь к Николаю Ивановичу, сказал он.

С тех пор как Николай Иванович получил отставку, ослеп, стал слаб на левое ухо, перестал говорить с кем бы то ни было, за исключением экстраординарного профессора Вагнера, вложил все наличные средства в рационализацию имения Слободка и прогорел, он вынужден был продать свой выезд и передвигался по городу в сопровождении младшего брата Алексея Ивановича, которого все знали как пьянчужку и дурачка. И действительно, Алексей Иванович много лет беспробудно пил, по Казани же ходил в старом персидском халате, надетом поверх исподнего, на голове носил крестьянский войлочный колпак, на ногах – коты.

Впрочем, к причудливой этой паре давно привыкли, и когда братья под руку вышли из университета, – младший в идиотском своем наряде, старший в вицмундире с Анненской звездой и двумя крестами, – дела до них не было никому. Двое мещанок на Соборной площади продолжали таскать друг друга за волосы, будочник задумчиво нюхал табак, где-то неподалеку кричал петух.

По пути домой трижды останавливались у трактиров: Алексей Иванович шел выпить рюмочку, а Николай Иванович дожидался его на дощатой панели, опершись на палочку, и так внимательно смотрел себе под ноги, точно он что-то важное потерял. Под конец младшего уже заметно носило из стороны в сторону, и казалось, будто бы оба брата не в своем виде, что называется, подшофе.

После обеда Николая Ивановича засадили играть в лото. Прежде он, бывало, играл и в карты, чтобы не отстать от домашних, но, когда перестал различать масти, стал на ощупь играть в лото.

– Папенька, ну скажите что-нибудь, – просила его дочь Софья и делала плачущие глаза.

– Барабанные палочки, – скажет Николай Иванович тихим голосом, и супруга Варвара Алексеевна прикроет клетку лепешкой из сургуча.

Повелитель бурь

Когда из Парижа пришло известие, что Гражданин мира издал брошюру «О развитии революционных идей в России», Николай Васильевич загрустил. Да и как было не загрустить, если, по словам господина Тургенева, все его сочинительство выставлялось в сей злосчастной брошюре как только история болезни, написанная рукой мастера, как крик ужаса и стыда… Стало быть, ему прямо приписывалось подстрекательство к бунту против властей предержащих, стало быть, его производили в виновники всех предбудущих потрясений и мятежей… Это его-то, отца Акакия Акакиевича и Пульхерии Ивановны, поборника христианских настроений, певца сострадания и любви!

Хуже всего было то, что Николай Васильевич и сам прозрел поджигательное направление своего творчества, причем прозрел основательно и давно. И даже не далее как третьего дня он говорил графу Толстому, сбиваясь и горячась:

– Что пользы в том, чтобы обличить порок, выставя его во всей омерзительной наготе, коли тебе самому не ясна его противоположность, человек добродетельный, идеал?.. Что толку обличать одни недостатки брата твоего, когда ты прежде не задал себе вопроса: а в чем же заключаются его достоинства и каковы его представления о добре? Чего ради осмеивать печальные исключения, если ты не узнал хорошенько правило, из которого ты делаешь исключения? Ведь это было бы то же самое, что разрушить старый дом прежде, чем будет построен новый… Но искусство не разрушение, не так ли?

Граф Толстой отвечал, попыхивая трубкой:

– Это, положим, так…

Николай Васильевич занимал у графа две небольшие комнаты в первом этаже, и они иногда говорили о том о сем. Но чаще он был настолько занят своими мыслями, что по неделям не выходил. Он сомнамбулически бродил от конторки к печке и от печки к конторке в двух жилетах, стеганом халате и шерстяном платке, завязанном по-старушечьи на спине, поеживался от холода (в последнее время он что-то стал мерзнуть) и размышлял.

Мысли его были огорчительны и печальны. Обыкновенно он размышлял о том, как же это так странно вышло, что он, сочинитель вообще благонамеренный и любовный, весь свой век описывал уродов и сволочей? Что за вредный червь в нем засел, откуда взялась эта отравленная предрасположенность дарования, которая всегда влекла его ко всему глупому и гадкому в человеке, а к доброму и разумному не влекла? Между тем нет более гибельной стези в изящной словесности, чем обличительная стезя. Ибо все общественные поползновения на Руси более или менее литературны, они преследуют своей целью отнюдь не мелкомеркантильные интересы, а непременно равенство состояний и Китеж-град! Следовательно, страшнее холеры такой писатель, который, обличая, отягощает сердца и расстраивает умы, вместо того чтобы способствовать консолидации сил добра. Ведь именно в эту точку метит величайшая из книг, обретенных человечеством, Евангелие, в которой и близко ничего нет про уродов и сволочей… Любопытно, что было время, когда он сам возмечтал оставить по себе что-то вроде второй Библии, по которой впредь существовал бы его народ. И силы он в себе чувствовал для этого, и в другой раз мерещилось, точно сам Господь водит его рукой… А в результате останется после него энциклопедия русской дурости, несчастная Книга поучений и беспомощные записки… как раз насчет консолидации сил добра.

Войдет в переднюю комнату казачок Семен, его крепостной мальчик, и грохнет об пол вязанку дров. Николай Васильевич поморщится от досады, но развиться недоброму чувству в себе не даст.

– Граф велели сказать, что ваше кушанье готово, – сообщит ему казачок. – Прикажете принести?

В ответ Николай Васильевич сделает отрицательный жест рукой. (Хотя у Толстых для него готовили отдельно, преимущественно экзотические блюда, вроде мамалыги, в последнее время у него напрочь отсутствовал аппетит.)

Ну так вот: насчет консолидации сил добра… Бесконечно прав был Александр Христофорович, когда говорил в сердцах, что вот, дескать, иностранные писатели все пишут жизненно, про то, как Фриц осчастливил Гретхен, или про то, как г-н Дюпле нажил себе капитал, а русским обязательно нужно в каждый горшок плюнуть… истинно так и есть! Разве что Пушкин не следовал этой моде, а так кого из писателей ни возьми, все сочиняют про обидчиков да беду. Или такова особенность русской жизни, что ее можно только изобличать… В этом случае, то есть коли литература у нас не может иначе, то не нужно в России никакой литературы, потому что это каждый писатель выходит злодей своему отечеству, заводчик вражды, повелитель бурь… Лучше уж загодя ослепнуть, как бедный Козлов, или лишиться рассудка, как бедный Батюшков, а всего лучше вот прямо сейчас лечь на кушетку и умереть. Слава Богу, русский писатель есть лицо настолько всемогущее, что ему ничего не стоит лечь на кушетку и помереть…

В комнату в другой раз войдет казачок Семен.

– Граф спрашивают, не угодно ли вам чаю? – скажет казачок, утирая нос.

Николай Васильевич прикрыл ладонями уши и вздохнул протяжно и глубоко.

Ну так вот: лечь на кушетку и умереть… А то заживешься, тебя, не ровен час, как раз привлекут к ответу за то, что ты распалял умы. Да закуют в железа, да поведут по улицам под конвоем, да посадят на хлеб и воду – и поделом: не клевещи, сударь, на свое отечество, не выставляй его перед Европой в сатирическом виде, а пиши про то, что на Руси дельно и хорошо. Ведь сколько действительно славного в русской жизни, какие несметные добродетели заключаются в русаке! Знай только направляй свой талант сообразно назначенью литературы, которое заключается больше в том, чтобы осветить все лучшее, что есть в человеке, и тем самым благотворно воздействовать на умы. Не то найдется какой-нибудь благородный изгнанник, Гражданин мира, который сейчас сделает из тебя зачинщика всех предбудущих потрясений и мятежей…

Иное, что стоит только обратиться к светлым сторонам жизни, к тому, что на Руси дельно и хорошо, как почему-то получается ерунда… Ну что такое Тентетников по сравнению с Селифаном? – кукла! а князь по сравнению с прокурором? – совершенно ходульный тип! О чем это говорит: это, скорей всего, говорит о том, что России не органична положительная литература, а органична ей как раз литература озлобленная, огорченная, язвительная и сдобренная слезой. Тут уж ничего не поделаешь, – какая жизнь, такая и литература, по Сеньке шапка, по званью честь. Тогда опять же приходишь к заключению, что лучше вовсе не писать, бросить это греховодничество, как советует отец Матвей, протоиерей ржевский, а уйти в монастырь, что ли, а то лечь на кушетку и умереть. Ведь что грехов-то, что грехов-то! за три жизни не замолить… А главный грех тот, что ты более двадцати лет только и делал, что выводил на позор уродов и сволочей. Это как же мало нужно для того, чтобы погубить свою бессмертную душу, а заодно целую нацию и страну! Конторка, бумага, перо, покой – и вот уже не коляска пройдохи, а государство летит под откос и валандается в грязи… Видится, явственно видится, что ожидает отечество впереди. Уже, кажется, вполне проклюнулся ответ на вопрос: «Русь, куда несешься ты?» – прямехонько к царству антихриста, и в этом виноват он! он! он!

В третий раз явится казачок Семен, человеконенавистнически скрипнув дверью.

– Граф интересуются, чи вы поедете Екатерину Михайловну хоронить?

– Ни за что! – вырвется у Николая Васильевича, и он закроет глаза рукой. (С некоторых пор он боялся покойников, вернее, вид смерти был ему остро невыносим.) Как-то поминально горела свеча в простом медном подсвечнике, в окошках стояла загробная московская тьма, за иконой в серебряной ризе панихидно пищал сверчок.

… Да, смерть, неумолимая неизбежность эшафота в конце пути, смерть, которая ходит рядом, и от нее уже тянет погребом, затхло и несколько сургучом. А впрочем, чаша испита до последней капли, все, что предопределено совершить доброго и худого, совершено, и, в сущности, незачем дальше жить. Более того: уже и лишек у Бога зажил, с самого сорок третьего года, с господина Башмачкина незачем было жить. Хотя, может быть, живут не для свершений и не для славы (что, действительно, за удовольствие быть известным в Тамбове, куда тебя самого не заманишь и калачом), а для чего-то иного, на удивление простого, например, ради счастья просто существовать. В таком случае литература, прочие художества, карьера, завоевание Галлии – это все способы препровождения времени, это так… Ну писал, ну мыслил, ну стремился возбудить в соотечественнике сочувствие к малым сим, а помрешь, и нет ничего, будто и не писал. Да и что от тебя останется, кроме жилетов и панталон? энциклопедия русской дурости, несчастная Книга поучений и беспомощные записки насчет консолидации сил добра. Так что вспомянет тебя потомство, нет ли, – это еще вопрос.

А если и вспомянет, то разве недобрым словом. Скажут: сам, поди, жил барином, мамалыгу кушал, по италиям прохлаждался, а писал все про уродов да сволочей и в результате накачал народу на шею таких разбойников, которых даже в стране Марата и Робеспьера невозможно вообразить… Он, видите ли, вывел Акакия Акакиевича, всеми обижаемого, у которого вдобавок украли его драгоценную шинель, а народ начитается этаких-то жалостных сочинений и такую устроит бучу, что мелкой неудачей покажется уворованная шинель! Потому что народ, огорченный литературой, знает только одно средство решения всех вопросов общественности – топор. Святые угодники! как подумаешь, что в этих двух маленьких комнатах, в чужом доме у Никитских ворот, и находится то самое гнездо, где вылупилась птица Гамаюн, откуда пошла зараза неудовольствия и вражды, так, кажется, нет такой казни, которую ты бы не заслужил. Что бы такое над собой сделать, чтобы смыть с себя этот страшный грех?! Да вот только и остается, что лечь на кушетку и умереть…

А все проклятая обличительная стезя! Нет, надо срочно умирать, а то как раз привлекут к ответу за то, что ты распалял умы. Да закуют в железа, да поведут по улицам под конвоем, да посадят на хлеб и воду – и поделом: не клевещи, сударь, на свое отечество, не выставляй его перед Европой в сатирическом виде, а пиши про то, что на Руси дельно и хорошо. Ведь сколько действительно славного в русской жизни, какие несметные добродетели заключаются в русаке! Знай только направляй свой талант сообразно назначению литературы, которое заключается больше в том, чтобы осветить все лучшее, что есть в человеке, и тем самым благотворно воздействовать на умы. Не то найдется какой-нибудь благородный изгнанник, Гражданин мира, который сейчас сделает из тебя зачинщика всех предбудущих потрясений и мятежей…

Иное, что стоит только обратиться к светлым сторонам жизни, как почему-то получается ерунда…

Казачок Семен и в четвертый раз побывает в передней комнате отпроситься со двора якобы за бельем к прачке Елизавете, а на самом деле на предмет драки с мальчишками из Девятинского переулка, но Николай Васильевич не услышит его речей. Он будет смотреть в черный квадрат окна, и в глазах его застынет такое страдание и тоска, что будто бы он воочию видит императора на окровавленном снегу, русских министров, которых препровождает в крепость команда свихнувшихся моряков, ночной расстрел в гараже под урчание двигателя внутреннего сгорания, черную «марусю» у богатого подъезда, собрание московских литераторов, обличающее театральных критиков еврейской национальности, и в частности его Акакия Акакиевича, который сладострастно отделывает товарищей по перу.

Капитан Костенко

Случай этот действительно произошел осенью 1916 года, в самый разгар второй Отечественной войны, она же Великая, империалистическая и первая мировая; случай этот, между прочим, дает понять, что даже рок на Руси действует хотя и неотвратимо, но как-то околицей, путано, словно сдуру. Ну а уж если сам рок у нас работает абы как, то Россия точно – многообещающая страна.

Так вот, осенью 1916 года, чудесным октябрьским днем, когда еще смугло зелены лес и поле, но уже и небо пооблиняло, и солнце день-деньской светит по-вечернему, и вообще природа впадает в какую-то тихую дурноту, капитан Костенко сидел в буфете первого класса на вокзале города Могилева и пил жидкий чай вперемешку с трофейным германским ромом.

Собственно, в этом тыловом пункте капитан находился по той причине, что он начальствовал над 14-м корпусным авиационным отрядом, который прикрывал Ставку Верховного главнокомандующего от налетов неприятельских «бранденбургов», и его отряд стоял в десяти километрах за Могилевом по дороге на город Быхов.

Нарочно заметим, что капитан Костенко командиром был нестрогим, летчиком отважным, а офицером примерным и, словно в пику возмутительному разгулу, который свирепствовал в авиационных частях с самого начала военных действий, лишь изредка позволял себе выпивать на вокзале да время от времени наведывался в селение Куропатовку, в лазарет, где служила его пассия – сестра милосердия Урусова-Чеснокова.

Капитан Костенко уже собрался расплачиваться за чай – ром у него был свой, так как по случаю «сухого закона» спиртного в империи не полагалось ни распивочно, ни на вынос, – когда к его столику подошел отрядный вестовой по фамилии Филиппок; вестовой сделал фрунт и доложил на гвардейском русском[11], что в отряде с часу на час ожидается прибытие великого князя Александра Михайловича, который тогда был шефом военно-воздушных сил.

– Выпей, Филиппок, за здоровье государя императора, – сказал капитан Костенко и налил вестовому чайную чашку рома.

– За нашего императора пускай выпивают в германском штабе, – сказал Филиппок, однако моментально опорожнил посудинку с алкоголем.

Это у них была такая шутка, которая при удобных обстоятельствах повторялась из раза в раз. Она, чай, могла бы показаться нам непонятной, даже и невозможной, если бы мы не знали, что к шестнадцатому году по всей русской армии распространилось твердое убеждение: в царской семье гнездится государственная измена. С год уже офицерство открыто костило царскосельскую камарилью, по рукам ходили злые карикатуры на императорскую чету и стенограммы думских речей, в которых прикровенно обличались коронованные виновники поражений российских войск, и капитан Костенко не только разделял это всеармейское убеждение, но и постоянно обдумывал, чем бы помочь несчастью, как обдумывают разве что фамильные неурядицы или собственную судьбу. По его соображению, зло необходимо было с корнем вырвать из русской почвы, и он мысленно изучал разные способы покушения на царя. Между тем капитан был законченным монархистом и никого так не презирал, как господ кадетов и Милюкова, по глупости подточивших в глазах общества идею самодержавия, причем его политические установки носили характер настолько кровный, что он самой жизни не пожалел бы ради упрочения желательного государственного устройства. Такое, именно что семейное, отношение к родимому этатизму можно, конечно, объяснить тем, что частная жизнь у нас слишком ощутительно зависит от капризов центральной власти и даже от состояния отдельно взятого желчного пузыря, однако не следует сбрасывать со счетов и той сердечной всеобщности нашего русака, которая делает его чрезмерно чувствительным к гражданской стороне жизни и в зависимости от стечения обстоятельств подбивает то на подвижническое служение государству, то на отрицание отрицания, то на бунт. Вот человек умеренного, положим, романо-германского строя чувств, как правило, хладнокровно взирает на бесчинства парламентов и правительств, но в России стоит только властям предержащим покуситься на привычный покрой одежды, как сразу отставники встают на нижегородцев, а демократы на молокан. Впрочем, цареубийственные планы капитана Костенко были скорее мечтательными и не предусматривали исполнения во что бы то ни стало, космогонии вопреки, просто на досуге ему приятно было в деталях обдумывать покушение на царя и умственно рисовать себя национальным героем, который одним ударом устранил первопричину всех отечественных несчастий и таким образом спас страну. Способ убийства он выбрал ни на что не похожий, даже колоритный, однако во всяком случае обеспечивающий успех.

Капитан Костенко подозвал человека, прислуживавшего в буфете, чтобы расплатиться за пару чая, но сколько ни рылся в роскошной кожаной куртке с черным бархатным воротником, которой завидовали офицеры всех прочих родов оружия, все никак не мог отыскать свой бисерный кошелек. Тогда он велел буфетчику записать за собой должок; буфетчик стал было канючить, говоря: «Помилуйте, ваше высокоблагородие, тут всего и делов-то на гривенный серебром», и Костенко пришлось оборвать штафирку.

Выйдя на привокзальную площадь, капитан уселся в плетеную бричку, вестовой Филиппок поместился на облучке, и вскоре они уже трусили по колдобистой дороге на город Быхов.

– Слушай, Филиппок, ты когда-нибудь про философа Гегеля слыхал? – спросил капитан своего возницу.

– Никак нет.

– Так вот этот самый Гегель сказал, что все разумное действительно, а все действительное разумно. И вот я гляжу по сторонам и спрашиваю себя: ну что может быть разумного в такой паскудной действительности, в этих курятниках, недостойных имени человеческого жилья, в этой непроезжей грязи, в никчемных скифских просторах, где теряется человек, и, к примеру, зачем вон тот пьяный белорус лупит козу лопатой? Чудак был этот Гегель, как ты думаешь, Филиппок?

– Не могу знать.

Трудно определить, что именно было тому причиной – то ли чудесный октябрьский день, то ли несуразность гегелевской философии, то ли приятное мление, вызванное неспешной ездой и ядреным германским ромом, – но капитан вдруг решил завернуть по пути в селение Куропатовку и решительно объясниться с сестрой милосердия Урусовой-Чесноковой. Опоздать в отряд к приезду великого князя Александра Михайловича он нимало не опасался, так как отлично знал, что романовское «с часу на час» способно растянуться до пары суток.

Урусову-Чеснокову, девушку лет двадцати пяти, с вострыми ключицами, выпирающими из-под глухого форменного платья, пресным лицом и жидкими белесыми волосами, капитан застал за чтением «Русского паломника», который она выписывала в числе целой дюжины газет, журналов и альманахов. Капитан снял фуражку, щелкнул каблуками и присел к столу, отодвинув в сторону букетик засушенной резеды. В горле у него немедленно запершило, дало знать о себе сердце, то обмиравшее, то начинавшее рваться из грудной клетки, да еще от приступа сладкой нежности стали немного косить глаза. Несмотря на то, что влюблялся он часто, как минимум раз в году, объяснения ему, как правило, не давались.

Тем временем царский шофер подпоручик Бах из лифляндских немцев, страдавший редкой формой алкоголизма, – он пил исключительно чистый спирт, никогда не пьянел, и от него обыкновенно даже пахло не перегаром, а чем-то похожим на дешевый одеколон, впрочем, ближе к вечеру он успевал до такой степени отравиться, что на него нападали припадки клептомании и он крал у приятелей портсигары и кошельки, – так вот, подпоручик Бах тем временем копался в моторе царского «роллс-ройса», который вышел из строя сутки тому назад. При этом подпоручик на чем свет стоит материл социалистов, ибо почему-то стоял на том, что если воровски снимали магнето с одного из двух царских автомобилей, резали сафьяновую обивку сидений либо сам по себе барахлил мотор, то виноваты тут были непременно социалисты, то есть первые в Европе злыдни и дураки. На сердце у подпоручика было так тяжело, что хотелось только выпить и застрелиться.

Причина его суицидального настроения была та, что накануне за бриджем он украл у кого-то бисерный кошелек, в котором оказалась любовная записка и сорок копеек денег. Подпоручик до того остро переживал свои мелкие преступления, что на утро ему всегда являлось желание выпить и застрелиться. Он даже вытащил свой штатный шпалер из кобуры, вдарил ребром ладони по барабану, который завертелся с приятным треском, но затем хорошенько осмотрелся вокруг себя, тяжело вздохнул и сунул оружие в кобуру. Уж больно день был хороший, сухой, солнечный и симпатично прохладный, как сталь клинка. Даже казалось странным, что люди в такой день могли обстреливать друг друга на передовой из пушек и пулеметов, вместо того чтобы умственно созерцать.

Тем временем ротмистр Петухов валялся на постели в своей полутемной каморке, драпированной для чистоты госпитальными простынями, курил толстую папиросу, пуская в потолок правильную струю дыма, и размышлял, чем бы ему заняться. Тикали рублевые ходики, к которым, за исчезновением одной гирьки, была привешена ручная граната, где-то поблизости муштровалась вторая рота, и в каморку залетали отрывочные команды, мыши возились в дальнем углу, – короче говоря, скука. Ротмистр Петухов потомился-потомился и в конце концов решил отправиться в Куропатовку провести час-другой у сестры милосердия Урусовой-Чесноковой, с которой он от случая к случаю, однако уже с полгода, делил постель.

– Эй, Федор! – крикнул ротмистр своему денщику, чистившему в сенцах хозяйские сапоги. – Готово, что ли?

Вошел денщик Федор, субтильно, двумя пальцами державший пару сапог, которые были надраены так старательно, что в каморке, кажется, посветлело. Ротмистр Петухов не спеша обулся, прошелся из угла в угол, позванивая неуставными колесными шпорами, затем сунул в карман шинели оловянную флягу спирта и отправился со двора.

Подпоручика Баха он нашел неподалеку от дома генерал-губернатора, где располагалась Ставка верховного главнокомандующего, в каретном сарае, приспособленном под гараж. Царский шофер вертел в руках латунную трубку бензопровода и разговаривал сам с собой.

– А что, подпоручик, – обратился к нему ротмистр Петухов, – не съездить ли нам по бабам?

– Невозможно, ротмистр, – сказал Бах. – Из двух автомобилей государя только один в порядке, да и тот я без молитвы не завожу. Не ровен час его величество велит подавать, а подпоручика Баха и след простыл.

– Да его величество, небось, с Ниловым водку хлещут…

– Даже и не уговаривайте – нет и нет!

Тогда ротмистр Петухов вытащил из кармана оловянную флягу спирта и покрутил ею в воздухе, произведя то волнующее бульканье, против которого Баху было не устоять. Тем не менее тот взмолился:

– Ну никак невозможно, ротмистр, ей-богу!

Однако по интонации голоса и воспаленному блеску глаз было уже понятно, что подпоручик сдался, и ротмистр подумал: «Совсем обрусел, бедняга».

Через четверть часа они уже ехали в сторону Куропатовки. Подпоручик Бах, успевший пару раз причаститься спиртом, был тих и сосредоточен, а ротмистр Петухов в предвкушении удовольствия декламировал фетовское стихотворение, почему-то бывшее тогда в моде:

Под небом Франции, среди столицы света, Где так изменчива народная волна, Не знаю, отчего грустна душа поэта, И тайной скорбию душа его полна…

Ротмистру было весело, он слегка улыбался и с удовольствием подставлял лицо остроароматному ветерку.

Тем временем император Николай Александрович беседовал со своим закадычным другом флаг-капитаном Ниловым, командиром фамильной яхты «Штандарт», свитским адмиралом и редкостным чудаком. Николай Александрович расположился в массивном кресле, обитом старинным штофом, и смолил свои любимые папиросы «Солнышко», которые он одну за другой прикуривал от свечи. Возле него приютился цесаревич Алексей, прелестный мальчик с подлинно русским лицом, даром что он был чистокровный немец, чему-то улыбавшийся и теребивший отцовский крест. Флаг-капитан Нилов, сидевший напротив них, был по обыкновению крепко пьян.

– Я понимаю, – говорил он на удивление трезвым голосом, – что этот сюжет тебе надоел, однако возьми в предмет: по милости тюменского монстра отечество оказалось на краю пропасти, и если ты не удалишь его от себя, на Страшном суде с тебя взыщется в полной мере.

Государь ласковым жестом пригласил наследника удалиться, прикурил от свечи очередную папиросу и, глубоко затянувшись, сказал в ответ:

– В том-то все и дело, Константин, что какие меры ни принимай, судьбу вокруг пальца не обведешь. Что предначертано России на небесах, то и сбудется, прикажи я старца хоть заживо закопать.

С самого начала войны государь Николай Александрович вдруг сделался фаталистом. Незадолго до провала наступления Второй армии в Восточной Пруссии, именно – 10 августа 1914 года, он вроде бы ни с того ни с сего заперся у себя в кабинете и без малого сутки провел один. Он сидел за рабочим столом, держа в руках фотографический портрет своего отца, и его точила больная мысль, то есть он все прочней и прочней укреплялся в том, что загадочные несчастья, преследовавшие его смолоду, показывают гибельную тенденцию, несомненно предопределенную Высшей силой. Императору вспомнилась смерть брата Георгия, в которой он был не повинен ни сном ни духом, но которую, однако, молва приписывала ему; припомнилось ничем не спровоцированное покушение японского городового, и Бог весть, был бы он теперь жив, если бы не греческий принц, вовремя явившийся на подмогу; затем Ходынская катастрофа, выпавшая на коронационные торжества, которая ни по какой логике не должна была свершиться; а срамная война на Дальнем Востоке, закончившаяся поражением гигантской империи от миниатюрного азиатского государства; а трагические события 9 января, о которых он узнал только на другой день и тем не менее стяжал в народе титул царя Кровавого; а странная неудача столыпинских преобразований, вопреки всяким ожиданиям усилившая в стране неудовольствия и разброд… Наконец, неизлечимая болезнь сына, которая восстановила общественное мнение против идеи абсолютизма. Даже не так: сначала был брак по взаимной страсти с Алисой Дармштадтской, каковому союзу долго противились и матушка и отец, поскольку всей Европе было известно, что мужская линия Гессенского дома страдает гемофилией, потом рождение безнадежно больного сына, появление при дворе французика-шарлатана, а следом за ним тюменского монстра, который действительно несколько раз спасал цесаревича, не иначе как опираясь на свои колдовские чары, но при этом дискредитировал дом Романовых и восстановил общественное мнение против самой идеи абсолютизма. Таким образом, именно любовь, как это ни удивительно, обыкновенная человеческая любовь обрекла на гибель монархию и великое государство, а так как браки совершаются на небесах и дети даны от Бога, то, следовательно, грядущая катастрофа предначертана Высшей силой, которой невозможно противостоять слабому человеку, даже если он хозяин всея Руси. Тут уж и впрямь какие меры ни принимай, судьбу вокруг пальца не обведешь…

«Удивительное дело, – рассуждал про себя государь Николай Александрович, – императрица Елизавета полдня плакала, полдня спала, между тем дела шли своим чередом, турок громили, непобедимого Фридриха Великого одолели, империя расползалась по сторонам света, как на дрожжах, и во все царствование не случилось ни одного мало-мальски масштабного мятежа…» Затем Николай Александрович подумал о том, что, в отличие от своей дальней родственницы, он всю жизнь трудился, не щадя сил, а в результате империя оказалась на грани краха. Из этого логически вытекало, что как ни радей о государственном благе, как ни тасуй кабинет министров, на какие уступки ни иди либерально настроенному элементу, ситуация все равно будет развиваться в сторону катастрофы, если уж такая твоя звезда. Ведь, кажется, всего за десять лет он исхитрился создать современную армию, отлично обученную и снабженную новейшим вооружением, отладил работу железнодорожного транспорта, внедрил во все сферы деятельности настоящую дисциплину, и вот поди ж ты: на второй неделе военных действий он получает от генерала Эверта сообщение о том, что вместо шестнадцати эшелонов артиллерийских снарядов на передовую прибыли шестнадцать эшелонов шинелей и фуража. Собственно, это сообщение, полученное императором 10 августа 1914 года, и вогнало его в тяжкие размышления о всесилии злого рока.

– Ведь ты отлично знаешь, Николай, – продолжал флагкапитан Нилов, – что речь идет об одном-единственном жесте, который спасет Россию. Хочешь, я собственными руками эту гадину задушу?

Государь в ответ:

– Как же ты желаешь единения монархии и народа, если требуешь удалить от двора природного мужика? Петр Великий простолюдинов в дворянское достоинство возводил, детей у землепашцев крестил, доверял разносчикам высокие государственные посты…

– Так то Петр Великий, – сказал Нилов дерзость, но император пропустил это замечание мимо ушей, так как давно привык к пьяным выходкам чудака. Он даже слегка усмехнулся снисходительной усмешкой осведомленного человека, которому известно нечто такое, что не известно до поры до времени никому. Во всяком случае, он знал наперед, что государство обречено и что чисто человеческий конец его будет страшен.

– Петр Великий, – сказал флаг-капитан, – при всех его нелепых демократических замашках держал страну в металлическом кулаке. В этом, смею полагать, и заключается формула отправления государственности Российской.

Чтобы прекратить бессмысленный разговор, государь было собрался позвать наследника и засесть с ним за игру в любимые «дурачки», как вошел дежурный адъютант, доложивший, что кавказцы царского эскорта приглашают его величество отобедать, и Николай Александрович распорядился подать к подъезду автомобиль. Адъютант вернулся минут через десять и отрапортовал, как-то дурея по-детски от недоумения и испуга, что ни царского шофера, ни царского «роллс-ройса» на месте нет.

– Как так нет, что за чепуха? – возмутился царь.

– Не могу знать, ваше императорское величество! – был ответ.

Тем временем капитан Костенко подъезжал в своей плетеной бричке к аэродрому 14-го корпусного авиационного отряда, который был оборудован на пространственном пустыре, между заброшенным кладбищем и еврейским местечком Збронь. Вестовой Филиппок дремал, так как успел пропустить в Куропатовке порцию самогона, покуда командир прохлаждался у своей пассии, впрочем, довольно прямо сидя на облучке, а капитан был угрюм, и на лице у него обозначилось какое-то неживое, окостенелое выражение. Урусова-Чеснокова ему решительно отказала, сославшись на то, будто сердце ее давно отдано другому, и этот отказ его до такой степени огорчил, что дальнейшее существование казалось уже бессмысленным и, собственно, оставалось только умереть с предельной пользой для монархии и России. Сожаления достойно, что капитан от огорчения ничего не видел вокруг себя, а то уж больно день был хороший, жизнеутверждающий, и единственно человек, бесповоротно отравленный своим горем в том страшном градусе, когда человеческого, то есть благоговеющего перед природой в себе и собой в природе, в нем остается, что называется, с гулькин нос, способен по доброй воле пойти на смерть.

По прибытии в часть капитан Костенко заглянул в офицерский барак, где набросал прощальную записку и заменил фуражку на кожаный летный шлем, потом побывал у механиков, где справился, в порядке ли его аппарат, вслед за этим отправился на стоянку аэропланов.

Было около трех часов пополудни, когда капитан Костенко поднял в воздух свой «Вуазэн», сделал широкий разворот над аэродромом и, слегка покачивая крыльями, подался в сторону Гомельского шоссе. Справа лентой темного стекла извивался Днепр, слева простирались поля защитного цвета и жидкие перелески, но капитан Костенко до рези в глазах приглядывался только к черной прямой шоссе, дабы не упустить царский «роллс-ройс», на котором всегда в это время Николай Александрович совершал прогулку до Быхова и обратно.

Долго ли, коротко ли, капитан увидел наконец царский автомобиль, который медленно двигался по направлению к Могилеву. Капитан прибавил газу, прицелился, вошел в крутое пике с филигранной точностью, вообще отличавшей тогдашних русских пилотов, врезался в государев «роллс-ройс» неподалеку от какого-то жалкого хуторка: раздался взрыв, и обе машины объяло пламя, в котором кончили свои дни капитан Костенко, подпоручик Бах и ротмистр Петухов.

Тем временем на другом конце Российской империи нижний чин 108-го пехотного полка Яков Юровский направлялся в месячный отпуск к себе на родину в город Томск. Будущий глава следственной комиссии Уральского ревтрибунала ехал в вагоне третьего класса, сидя на скамеечке у окна. Он пожимал детскую ручку пьяной гимназистки и полушепотом читал ей фетовские стихи:

Под небом Франции, среди столицы света, Где так изменчива народная волна, Не знаю, отчего грустна душа поэта, И тайной скорбию мечта его полна…

Революционные этюды

Мальчик с корзиной

Ранним воскресным утром, когда вся Россия от станции Вержболово до самого Камня била поклоны перед темными ликами угодников, которые у нас от греков тревожно подсвечиваются рубиновыми, изумрудными и сапфировыми лампадками, белобрысый мальчик по прозвищу Муха, живший в учениках у мясника Дефкина, претерпевал возмездие за сломанный карандаш. Он стоял в углу коленями на горохе, искоса посматривал на хозяев и домочадцев, осенявших себя широкими крестными знамениями, и гадал: о чем бы таком им думалось натощак? Рубщики, по его мнению, думали о курсистках, хозяйка – наверняка о Страшном суде, на котором ей, между прочим, точно зачтется сегодняшняя выволочка за сломанный карандаш, а сам Дефкин скорее всего размышлял о том, как бы ему сплавить протухшую солонину.

После утренней молитвы хозяева отправились к поздней обедне, а домочадцам был подан на кухне чай с горячей булкой по случаю воскресенья, и все уселись за предлинный дубовый стол. Жилец Кислицкий, горький пьяница, недавно потерявший место писаря в околотке, понюхал булку, скорчил страдальческую физиономию и завел:

– Многотерпелив и всепокорен русский народ! Сунь ему в рот горбушку – он все простит, а то, что его спаивают испокон века, – это он хоть бы хны!

– Да кто ж его спаивает, скажи на милость? – поинтересовался старший дворник Степан Петров.

– Кому надо, тот и спаивает, – был ответ.

– Нет, ты говори толком, – настаивал Степан, – ты нам тут туману не наводи!

– Которые желают видеть русский народ в узде! Как же они не спаивают, ты сам посуди, старик, если у нас такие комичные цены на водку – двадцать четыре копейки за полведра?!

– Хорошо! – с чувством сказал Степан. – Давай обсудим вчерашний случай… Погода вчера была ничего себе, как полагается быть погоде. Народ с утра старался, зашибал копейку, чтобы, значит, хлеб наш насущный даждь нам днесь. А ты чего?..

– А я ничего! Потому что смотреть на наши российские порядки я могу, только изрядно залив глаза.

– Нет, ты чего! Ты вчера притащился на двор мертвецки, на карачках, словно какой бессловесный скот! Главная причина, порядку от этого больше не стало, – так кто ж тебя неволил, чего ж ты пил?!

– Охота пуще неволи, – сказала кухарка Нюша.

– То-то и оно! – подтвердил Степан.

Кислицкий, насупившись, замолчал, видимо, ему нечего было ответить на кухаркину сентенцию либо просто наскучило возражать. Стало слышно, как похрустывает на зубах у чаевников сахар «молво» и гудит ведерный самовар.

Кошка сидела на подоконнике и тоже, казалось, о чем-то думала, наверное, о мышах.

Хоть и воскресный день выдался, и работать было грешно, все же хозяйка велела Мухе выбить половики. Мальчик сгреб их в охапку, вытащил во двор, повесил на веревку, протянутую от забора до каретного сарая, и с час ожесточенно лупил лопатой. Затем поступило распоряжение вычистить самовар, после – подмести черную лестницу, натаскать воды из водовозки, остановившейся у ворот, поправить обвалившуюся поленницу в дровяном сарае, приготовить раствор нашатыря для столового серебра, наконец, вынести помойный ушат и опорожнить его непременно в соседской выгребной яме, что во втором дворе. Других приказаний не было, и, таким образом, у Мухи образовался какой-никакой досуг. Сначала он хотел идти на кухню рисовать кошку и даже открыл способ изобразить животное помимо злополучного карандаша: нужно было развести слюной печную сажу и рисовать ею при помощи тонкой палочки из лучины, – но потом передумал и решил посудачить со старшим дворником Степаном Петровым, которого он крепко уважал за рассудительность и каверзные слова. Мальчик отправился за ворота, сел на скамейку рядом с дворником и вздохнул. Степан сунул ему в ладонь пригоршню жареных подсолнухов и тоже вздохнул, но по-стариковски, как бы с устатку жить.

– Вот нынче первый день весны, – заговорил дворник, – скоро птицы прилетят, глазом не успеешь моргнуть, как снег сойдет, листочки вылупятся, и наступит на земле рай… Который год наблюдаю я это коловращение, ажно подумать страшно, и все не надивлюсь на Божий мир, на премудрость его устройства! Своим чередом зима, своим чередом лето, и всякое-то лыко в строку, и всякая-то вещь понимает свою судьбу.

Прошел посреди улицы мастеровой, законно пьяный по случаю воскресенья, волоча за собой по брусчатке распустившуюся гармонику, которая время от времени попискивала, как живая.

– Скажи, дед, – обратился к дворнику мальчик Муха, – как по-твоему, про что думает этот мастеровой?

– А бог его знает, наверное, ни про что. У пьяного человека одна катавасия в голове, считай, что рассудка нет. Бог дал человеку мозги, чтобы он, значит, удивлялся и ликовал, а он, злодей, только и знает, как бы залить глаза. Вот опять же возьми нашего жильца: ты, брат, не пей вина, аккуратно ходи в должность, и помаленьку в тебе отойдет душа. На трезвую-то голову скорее сообразишь, что жизнь – занятие очень даже стоящее, и это не она тебя затирает, а ты ее. Я вот только никак не возьму в толк: почему собаки пьяных не любят, а Бог бережет?

– Тоже, поди, жалко, – предположил Муха.

– Может быть, что и так. Но ты все равно, малый, смотри: как вырастешь, чтобы этих ошаление внушающих напитков – ни на зубок!

– Нет, дед, я пьяницей ни за что не буду, потому что мне с детства нравится рассуждать. Вот гляжу на человека и рассуждаю: о чем, например, он думает про себя?

– Это правильно, ты вникай.

Прогрохотал по мостовой обоз ломовых извозчиков, перевозивших куда-то горы старой мебели, запакованные в рогожу, потом со стороны Малой Садовой показалась полурота гвардейских саперов в синих французских кепи, на которую любопытно было бы поглазеть, как вдруг со двора раздался голос кухарки Нюши; мальчик поднялся со скамейки и неохотно пошел на зов.

Оказалось, что от хозяина Дефкина вышло распоряжение: отнести к Поцелуеву мосту четыре фунта говядины и записку. Муха повязал поверх шапки хозяйский башлык, взял в руки небольшую корзину с мясом, завернутым в синюю сахарную бумагу, и отправился со двора.

День выдался серенький, но хороший – приятно пахло в воздухе талым снегом, безветрие было полное, и оттого странно тихими казались улицы, обыкновенно продуваемые насквозь, на панелях, подметенных рачительными дворниками, было сухо, как летним погожим днем. Муха выбрал сложный маршрут, чтобы вдоволь нагуляться и упиться чувством вольного существа. Он пересек Большую Садовую и, увидев на перекрестке грустного городового, подумал, о чем можно было бы грустить в такой симпатичный день. Затем он двинулся в сторону Михайловского замка и нагнал двух студентов в шотландских пледах, накинутых на форменные сюртуки, а пока обгонял эту пару, подслушал обрывок чужой беседы:

– … потому что все беды от чисто национального, этнического начала, которое, как правило, подавляет общечеловеческую суть. Кавказцы – разбойники, русские – пьяницы, арабы – фанатики, немцы – крохоборы, и только общечеловеческое, обусловленное Создателем, а не определенное особенностями исторического пути, способно вывести народы из морального тупика…

Муха подумал: «Вырасту, обязательно буду студентом, чтобы ходить по улицам в пледе и мудровать».

Затем он повернул налево и еще раз налево, осмотрел новое здание цирка и вышел на набережную Екатерининского канала, где было тихо и пустынно, как в допетровские времена. Впрочем, дворник-татарин мел панель возле чугунной решетки сквера, показались вдали двое преображенцев в горчичных шинелях, да ближе к углу Невского проспекта перемещались мелкие человеческие фигуры, похожие на гво2здики при ногах.

За спиной послышалось цоканье многих копыт, Муха обернулся и увидел большую лаковую карету в окружении верховых казаков, – то был экипаж императора, который следовал во дворец после воскресного развода в Михайловском манеже и завтрака у сестры. Мальчик поставил корзину на панель, сделал фрунт и отдал карете честь. Сквозь ее стекло было отлично видно августейшее задумчивое лицо, и Муха прикинул: о чем бы таком мог размышлять православный царь, наверное, о турках, о чем еще…

На самом деле Александр Николаевич думал о Долгорукой. В свою очередь Рысаков, тащивший под мышкой бомбу в ситцевом узелке, мысленно прощался со своей олонецкой родней, Гриневицкий же, запасной бомбист, думал о том, что вот еще мгновенье, и многострадальный русский народ будет наконец-таки отомщен.

А Муха уже ни о чем не думал; вдруг ослепительное что-то, жаркое и вонючее оторвало мальчика от земли и с такой силой ударило о решетку сквера, что голова его оторвалась и переместилась метров за тридцать, в грязный сугроб, наметенный дворником-татарином накануне.

По-своему странно, обидно даже, что он ничего не узнает о казни народовольцев, восстании на броненосце «Потемкин», крушении трехсотлетнего дома Романовых и победе Великого Октября.

В ночь со вторника на четверг

В двадцатых числах октября установилась отвратительная погода: густо-серое небо прочно и тяжело село на город, как торговки для тепла садятся на кастрюли с жареной требухой, временами шел снег с дождем, и такая развелась на улицах слякоть, что хоть вовсе из дома не выходи, после обеда со стороны Финского залива налетал злой ветер, пахнувший ржавой селедкой, и гонял вдоль мостовых опавшие листья, окурки, шелуху от подсолнухов, бумажки и прочий сор. Тем не менее в городе было людно, кое-где на перекрестках сбивались толпы, тревожно звенели трамваи, туда-сюда шныряли грузовики. Дело клонилось к вечеру, и в сумерках особенно острым было ощущение какого-то кануна, обещавшего то ли катастрофу, то ли небывалое торжество.

Во вторник 23-го октября, в шестом часу вечера, Аркаша Чистов стоял у окна, смотрел сквозь залитые стекла на свой Кузнечный переулок, точно сквозь чужие очки, и думал: «И чего они таскаются по улицам, эти люди, сидели бы лучше дома да чай дули в кругу семьи…» При слове «семья», в мыслях произнесенном, у Аркаши заныло сердце – и было отчего: не так давно расстроилась его свадьба.

С Ритой Мук он познакомился два года тому назад. Тогда это была донельзя худая, носатенькая, вообще малопривлекательная девушка с внимательными глазами и такими полнокровными, припухлыми губками, что их настоятельно хотелось отведать, как обыкновенно хочется первой черешни, когда на дворе еще стоят майские холода. Дело было в Бобыльске, неподалеку от Петергофа, в конце июня, на пикнике; день выдался серенький, но сухой и теплый, изредка между тучами проглядывало голубое, и сердце, точно отвечая ему, веселее гоняло кровь, а Чистов сидел на траве чуть в стороне от компании, между корзинами с розовым вином, апельсинами и горячим пеклеванным хлебом, и размышлял о том, отчего это ему сегодня так хорошо, как-то по-новому хорошо?.. Немного позже, несколько раз встретившись глазами с носатенькой Ритой Мук, он наконец понял, отчего ему сегодня так хорошо, – оттого, что рядом с ним была эта самая Рита Мук. В груди у Аркаши разлилась какая-то горячая, даже воспаленная нежность, точно у него поднялась внезапно температура, что, впрочем, с ним случалось и прежде, например, когда в детстве мать, приговаривая, дула ему на ссадину, полученную в мальчишеской потасовке или по случаю беготни. Это чувство было настолько полным, самодостаточным, что Аркаша Чистов пальцем не шевельнул, чтобы как-то блеснуть и даже просто привлечь к себе внимание Риты Мук, а только пил, ел, больше помалкивал и тупо прислушивался к речам бородатого незнакомца с мелкими чертами лица, какие бывают у грызунов.

– Всеобщее избирательное право в России, – говорил незнакомец, – это национальная катастрофа! Помилуйте: разве наш пензенский опившийся Робеспьер выберет в Государственную думу дельного человека? Да ни в коем случае, и уже потому ни в коем случае, что дельный человек не станет тратить время на говорильню, партийные дрязги и прочую ерунду!.. А выберет он обязательно бездельника, мерзавца, сладкоголосого дурака, выберет по той простой причине, что он не отличает террориста от либерала, что он стеной станет за бандита с большой дороги, если тот посулит ему вечный базарный день!..

Аркаша Чистов вполслуха слушал речи бородача, то и дело косил в сторону Риты Мук и думал о том, что человеку нужно для счастья совсем немного: дом, который нельзя отнять, жена, которая не уйдет к другому, любимое дело, которое наполняет смыслом существование, мелкие радости, которые скрашивают досуг, – в сущности, вот и все. Особенно занятным ему показалось то, что этот идеал осуществим равно в Патагонии, при первых Сасанидах и в случае недорода.

После пикника в Бобыльске они не виделись примерно полтора года, и Аркаша уже подзабыл о существовании Риты Мук; только иногда оживала в нем нежность, обжигающая нутро, но он не знал, к чему ее отнести, и принимал за томление плоти, которое было так естественно в положении молодого холостяка. Но вот как-то студеным январским днем, когда опасно было прикасаться к металлическим ручкам подъездов и молочного цвета пар валил сквозь решетки канализации, он столкнулся лицом к лицу с Ритой Мук на углу бывшей Никольской улицы и Театральной площади, остолбенел, и вдруг на него напало головокружительное ощущение, точно земля ни с того ни с сего перевернулась ногами вверх. Видимо, Рита Мук почувствовала нечто схожее, ибо они, не сговариваясь, двинулись бок о бок вдоль Офицерской улицы, завернули в первую попавшуюся подворотню и соединились в коротком, паническом поцелуе, как на пару выкрали кошелек.

С тех пор они виделись каждый день; в любую непогоду они гуляли рука об руку либо в Летнем саду, среди пеналов для статуй, похожих на нужники, либо вдоль набережной Мойки, от Поцелуева моста до Новой Голландии, либо вокруг Михайловского дворца. Разговаривали они мало, поскольку были сосредоточены на чувстве взаимного магнетизма, которое воспринимали как сокровенное знание и редкую благодать, но неизменно обращали внимание на разные оскорбительные мелочи, вроде матерной брани и даже скомканных бумажек на мостовой. Мысль о браке казалась им недостойной, так как она слишком смыкалась с бытом, – настолько их близость была таинственна и чиста.

Теперь Рита Мук мучительно отходила в соседней комнате, и сквозь стену в один кирпич было отлично слышно, как она стонет и мечется в забытьи. «А по улицам ходят люди, – думал Аркаша Чистов, – и дела им нет, что в двух шагах умирает самое главное существо во вселенной, без которого жизнь – ничто…» Он еще немного постоял у окна, вглядываясь в смутную перспективу Кузнечного переулка, потом прошел к письменному столу, сел в свое любимое кожаное кресло и пододвинул к себе большую бухгалтерскую тетрадь. Вошел старинный приятель Аркаши, доктор Пехотский, который дежурил у постели больной, и Аркаша глазами сделал ему «ну как?». Пехотский неопределенно пожал плечами, вытащил коробку папирос «Король Альберт» и закурил.

Минут пять молчали, – доктор Пехотский, прислонясь спиной к голландке, Аркаша Чистов, листая свою тетрадь, – молчали сосредоточенно и взаимно, как если бы обоих угнетала одна и та же шальная мысль.

– Как подвигается твой доклад? – спросил наконец Пехотский равнодушным голосом, чтобы только направить беседу на постороннюю, не мучительную стезю.

– Так себе… – ответил ему Аркаша. – Да и до того ли мне теперь, посуди сам. Между тем я клятвенно обещал начальству, что представлю доклад не позже 25 октября. Удивительная, знаешь ли, вырисовывается картина! Вернее будет сказать, я неожиданно пришел к заключению, которому, вероятно, суждено сделать переворот в статистике, криминалистике, психологии и вообще… Слушай внимательно: я открыл, что число уголовных преступлений в процентном отношении есть константа, что, то есть, из века в век убивают, грабят, насилуют не больше и не меньше, а ровно на столько больше или меньше, на сколько увеличилось или уменьшилось народонаселение на Земле. Например, в голодном 1892 году в Тамбовской губернии было совершено 72 разбойных нападения, а в сравнительно благополучном 1912 году их было совершено на 4 % больше… Так вот все дело в том, что за эти годы именно на 4 % разросся тамбовский этнос! Как ты думаешь, о чем это говорит?

– Это говорит о том, – заявил доктор Пехотский, – что тамбовским бабам лучше бы не рожать.

– Что-то я прежде за тобой этого толстовства не замечал.

– Да в чем же здесь толстовство?! – воскликнул доктор, забавно выпучивая над очками свои отчего-то вечно слезящиеся глаза.

– А вот наш яснополянский пророк в свое время призывал покончить с порочной практикой деторождения и, таким образом, кардинально решал проблему добра и зла. Между тем очевидно, что простые решения никогда до добра не доводят, так как всякое бытие организовано слишком сложно, и если лечить социальные болезни свежим воздухом, то обязательно жди беды. Ты никогда не задумывался над тем, что Лейбниц куда понятнее евангелий?

Доктор Пехотский показал движением губ, что он над этим не задумывался никогда.

– А я задумывался, и представь себе, много раз. Во-первых, я пришел к заключению, что Лейбниц потому понятнее евангелий, что он не сразу выходит на результат. Во-вторых, мне в конце концов стало ясно, что чем запутаннее та или иная этическая проблема, тем сложнее, неожиданнее должно быть ее решение. Ну например: чтобы обуздать уголовную преступность, необходимо привить юношеству обыкновение мыть руки перед едой. Во всяком случае, недаром Лейбница почитывают, а учение евангелистов исповедуют как закон…

В соседней комнате протяжно застонала Рита Мук и несколько раз ударилась коленками о стену, да так по-здоровому энергично, что мелко зазвенела посуда в лаковом дедовском поставце. Доктор Пехотский отправился к умирающей, а Чистов устыдился тому, что за разговорами запамятовал о мучениях любимого человека, и даже покраснел от смущения и стыда. За темными окнами слышно шел мелкий, противный дождь, в щели между рамами залетал сырой ветер, а на душе так долго было пакостно и тревожно, что понятие о времени растворилось в самом времени, и невозможно было сказать, какой нынче день недели, что за пора суток, который час. Мало-помалу к какой-то общей душевной муке прибавилось острое ощущение оскорбленности, – и было отчего: Рита Мук предала его не далее как месяц тому назад.

До середины минувшего сентября они виделись каждый день, и ежеминутное присутствие Риты Мук со временем сделалось настолько необходимым, что Аркаша Чистов в часы разлуки таскал под рубашкой ее сорочку, писал на бумажках родное имя и под видом беседы с возлюбленной разговаривал сам с собой. Делать было нечего, Аркаша настоял на женитьбе, и вот в день свадьбы, – ему даже число вспоминать не хотелось, ибо в самом том числе таился смертельный яд, – он получает записку от Риты Мук; в записке она писала, будто в последнюю минуту ей стало понятно, что она в действительности не любит Аркашу и никогда не любила, а любит другого человека и скоро станет его женой. Аркаше Чистову было отлично известно, кто таков был этот самый другой человек: троюродный брат его невесты, оптовый торговец и биржевик. Это обстоятельство представлялось ему особенно оскорбительным; сначала он надумал повеситься, потом запил, но его организм плохо справлялся со значительными дозами алкоголя, и эта история не получила логического конца. Разве что он крепко задумался о логичном в общественном развитии, частной жизни и поведении человека: по всему выходило, что это довольно глупо – выискивать логичное во всем происходящем с людьми, обществом и страной, поскольку, во-первых, известна масса явлений и событий, в которых логика даже не ночевала, вроде войн за мировое господство, поскольку, во-вторых, человечество, может быть, по своей сути иррационально, ибо действует, главным образом, исходя из символов и поверий.

Впоследствии Аркаша Чистов окончательно укрепился в этой обезболивающей идее, именно когда однажды под вечер кто-то позвонил в его квартиру в Кузнечном переулке, он открыл дверь и увидел на пороге свою драгоценную Риту Мук. Оказалось, что за неделю до свадьбы с ее троюродным братом она подхватила какую-то таинственную болезнь, которую затруднился квалифицировать даже такой блестящий диагност, как доктор Пехотский, и явилась умирать не куда-нибудь, а к Аркаше в Кузнечный переулок, дом № 8, квартира 2. Логики такого поведения он постичь даже не попытался и принял появление своей бывшей невесты, как принимают сумерки или дождь. Теперь она лежала в соседней комнате и билась коленями о стенку, вызывая дрожание посуды в лаковом дедовском поставце.

Аркаша Чистов посмотрел в окно, которое заметно побледнело, – то ли занималось утро, то ли зажглись на улице фонари, – взял в руки перо и пододвинул к себе большую бухгалтерскую тетрадь.

«По справке департамента полиции, – писал он, – в Тамбовской губернии за 1899 год было совершено в общей сложности 425 уголовных преступлений, причем наказанию по суду заключением в арестантских ротах, каторжными работами и ссылкой на поселение в Сибирь было подвергнуто 514 человек. В следующем 1900 году в той же губернии было зарегистрировано 472 преступления, а различным наказаниям подвергнуто 611 человек. Далее – в том же духе. Эта динамика находит интересную историческую параллель: в эпоху Петра Великого, когда пенитенциарная система была несравненно жестче, в 1708 году за казнокрадство было казнено 11 человек, в 1709 году – 17, в 1710 – аж 22…» Вошел доктор Пехотский, кашлянул и сказал:

– Ты бы, Аркадий, прилег, ведь третью ночь не спишь.

– А который теперь час?

– Начало восьмого.

– Чего: вечера или утра?

– Утра.

Стало быть, уже среда занималась над городом на Неве. Аркаша прислушался: трамваи еще не ходили, но мило тренькали колокола Владимирской церкви и где-то постреливали, – это была примета новейшего времени, которая вгоняла в панику горожан, – точно кто нарочно ходил по ореховой скорлупе.

– С ума сойти можно! – сказал Аркаша Чистов и сделал протяжный вздох. – Еще год тому назад я бы в глаза наплевал тому человеку, который сказал бы, что скоро у нас станут стрелять среди бела дня.

– Живучи в России, – заметил доктор Пехотский, – следует знать, что нет ничего такого, чего в России не могло бы произойти. Взять хотя бы твою криминальную статистику: чему еще остается удивляться, если в голодные годы у нас грабят меньше, чем в урожайные, – это же чисто российские чудеса!

– На самом деле проблема куда сложнее. – Аркаша левой рукой потер лоб, а правой отодвинул чуть в сторону свою бухгалтерскую тетрадь. – Если динамика уголовной преступности такова, что рост правонарушений находится в прямой зависимости от роста народонаселения и ни от чего больше, то, значит, налицо некий таинственный закон, о природе которого мы можем только догадываться, но который никто и ничто не в силах переступить. В том-то все и дело, что если бы прироста народонаселения не наблюдалось, уровень уголовной преступности оставался бы одним и тем же, несмотря на экономические успехи и потрясения, социальные взлеты и катастрофы, эпидемии, экспансионизм, необъяснимые падения нравственности народной, наконец, неуклонный рост производства вина и пива… О чем, по-твоему, это говорит?

– По-моему, это говорит о том, что с торговцев винно-водочными изделиями напрасно взимают акцизный сбор.

– Нет, это говорит о том, что кто-то хочет, чтобы навек оставалось неизменным соотношение между патологическими негодяями и нравственным большинством. Зачем это нужно, нам непонятно, но нам понятно, что этот кто-то, конечно, Бог.

Доктор Пехотский закурил очередную папиросу и сказал, пыхнув на Аркашу душистым дымом:

– Если бы я поставил перед собой цель искоренить в Тамбове тысячелетнее христианство, то я просто-напросто пропустил бы всех тамбовчан через анатомический театр. И сразу бы стало ясно, что мертвый человек есть обыкновенная туша мяса, и совершенно непонятно, зачем этой говядине требовалось мыслить, суетиться, соперничать и страдать.

– Это ты к чему?

– Это я к тому, что все тридцать три русские несчастья объясняются леностью нашего ума. Стоит только ему упереться в стену, как он сразу объявляет эту стену богом и переключается на гастрономический интерес.

– Если когда-нибудь Россия прекратит свое существование, – сказал Аркаша Чистов, – так только оттого, что русские интеллигенты любят поговорить…

За стеною раздался ужасный вопль, казалось, даже не человеческого происхождения, а скорее похожий на тот материально-истерический звук, который издает механическая сирена. Аркаша с доктором Пехотским сорвались со своих мест и бросились в соседнюю комнату, причем в панике некоторое время не могли разойтись в узком дверном проеме. Рита Мук полулежала в постели, опершись на локти, и напряженно расширенными глазами, в которых сидело тоже что-то нечеловеческое, смотрела сквозь приятелей и сквозь стену. Потом она медленно опустилась на спину, и ее глаза вперились в потолок. Пехотский пощупал пульс.

– Неужели конец? – шепотом спросил Аркаша Чистов, даже не шепотом, а дыханьем.

Доктор неопределенно пожал плечами:

– Нет еще, но думаю, что отходит.

Они примостились на венских стульях подле постели умирающей и начали ждать конца; доктор Пехотский ждал, так сказать, профессионально, а Чистов с каким-то истерическим вниманием следил за каждым изменением в лице Риты Мук и отсчитывал в уме минуты, похожие на часы. Ему делалось жутко при мысли о том, что единственное по-настоящему дорогое ему существо и вправду может его покинуть, превратив, таким образом, жизнь в никому не нужное прозябание, даже в отрицательную величину, – в качестве аллегории ему почему-то приходила на ум бутылка из-под дорогого шампанского, а после граммофонная пластинка, которую заело, и оттого она издает один и тот же нелепый звук. Кроме того, ему жутко было присутствовать при последнем издыхании человека, и он очень хотел уйти.

За окнами потемнело, вероятно, настал вечер, а то и ночь; вообще последние дни представлялись Аркаше Чистову одной сплошной ночью, в которую время от времени врываются не ночные, бодрые голоса: то трамваи тренькают, то стреляют, то зазвонит в прихожей телефон и доктор Пехотский с кем-то поговорит. Мало-помалу на него напало какое-то отупение и отпустило чаянье смерти, похожее на глухую зубную боль; он даже сравнительно хладнокровно наблюдал, как лицо Риты Мук вдруг побагровело, потом сделалось лиловым, страшно похожим на физиономию фокусника-негра из частного цирка Арона Фунта, который съедал живьем до пяти цыплят. После оно стало бледнеть, бледнеть, точно негативное изображение в проявителе, пока не приобрело пасмурно-белый цвет.

– Кончено, – сказал доктор Пехотский и подавил нервную зевоту. – Впрочем, еще неизвестно, кому лучше, может быть, и не нам.

Аркаша Чистов вышел на чужих ногах из комнаты, где лежала покойница, попутно посмотрел на часы, висевшие на стене, которые показывали, видимо, четыре часа утра, сел за свой стол и пододвинул к себе большую бухгалтерскую тетрадь. Некоторое время он смотрел в нее глупо, непонимающе, думая о другом: «Вот умер единственный человек в мире, и, кажется, ничего особенного не случилось, по-прежнему ходят часы и за окном сыплет снег вперемежку с дождем, только такое чувство, словно из квартиры выкачали воздух и ты дышишь чем-то живительным, но другим…» Он потянулся за пером, поерзал в кресле, устраиваясь поудобней, и стал писать.

«Такая динамика наводит на размышления, выходящие далеко за рамки чисто статического исследования. Существующая пенитенциарная система, как известно, основывается на принципе возмездия за совершенное преступление и одновременно на принципе перевоспитания преступного элемента. Между тем данные статистики нам говорят о том, что на путь исправления становится не более 2 % уголовных преступников, главным образом, совершивших противоправное деяние в силу случайно сложившихся обстоятельств. С другой стороны, необходимо признать, что принцип возмездия недалеко ушел от обычая кровной мести первобытных народов, что он недопустим в обществе, которое считает себя культурным, что, наконец, эффективность его приближается к математическому нулю…»

Вошел доктор Пехотский, кашлянул и сказал:

– Черт знает что творится у нас в России!..

– Что именно? – спросил Аркаша Чистов, не отрывая глаз от полуисписанного листа.

– Да вот сейчас звонили из Обуховской больницы, сказали, чтобы я на дежурство сегодня не приезжал. Говорят, повсюду идет стрельба. Будто власть в столице захватили какие-то мастеровые, дворники и почтальоны, которые палят на улицах почем зря.

Аркаша протяжно вздохнул, потом под ним едва слышно пискнуло кресло, потом заскрипело его перо.

От любимой к любимой

Семен Бычков в первой молодости был забубенный коммунист. Видимо, это с ним случилось по той причине, что он был человеком сильных чувств, и уж если ненавидел, так ненавидел, а уж если любил, то любил до нервного истощения, не любил даже, а, что называется, обожал. Недаром принцип социального равенства и распределения по труду, хотя бы исполнимый вопреки закону всемирного тяготения, настолько въелся ему в мозги, что он питал неприязнь к владельцам автомобилей и не мог без горловых спазмов читать еженедельник «За рубежом». Его богом был Че Гевара, библией – «Государство и революция», он даже по некоторым пунктам пикировался с факультетской партийной организацией и чуть было не вылетел из своего станко-инструментального института за сектантство и левизну.

Как раз в ту пору, когда понемногу стал рассасываться конфликт с факультетской партийной организацией, он влюбился в свою сокурсницу Лену Кулебякину, и она скоро стала его женой. Жили они чудесно: небогато, но в достатке, не то чтобы весело, хотя оба были жизнерадостными людьми, но довольно разнообразно, не без мелких распрей, правда, но все же на тот манер, который у нас называется – душа в душу. За Кулебякину ничего определенного не сказать, поскольку вообще женщины народ хитрый, а Бычков до такой степени любил свою избранницу, что она ему постоянно снилась. Детей у них не было, почему – опять же ничего определенного не сказать.

По утрам они не виделись, так как поднимались в разное время, потому что у Бычкова рабочий день начинался в половине девятого, а у Кулебякиной равно в семь. Собственно семейная жизнь у них налаживалась что-то около шести часов вечера, когда Семен встречался с Еленой у главпочтамта и они тащили домой авоськи с провизией, или отправлялись в гости, а то на какое-нибудь зрелищное мероприятие, а то попросту погулять. В том случае, если супруги сразу ехали восвояси, дома Кулебякина принималась за мытье посуды, а Бычков со вкусом готовил ужин. Самое позднее около половины восьмого вечера они сидели на кухне за миниатюрным столом, уминали еду и говорили о том о сем.

– А вот интересно, – например, заводил Бычков, – как ты относишься к бойне в Индокитае?

Кулебякина в ответ:

– Я к ней, Сеня, отрицательно отношусь.

– Нет, я серьезно, Лен! Ты пойми, что каждый человек должен определиться в вопросе агрессии против свободолюбивых народов Индокитая. Какие тут могут быть шутки, когда империализм всеми средствами стремится распространить свою жлобскую философию среди народов, только-только сбросивших колониальное иго и еще не вставших на твердый путь?! Ладно бы эти хапуги, у которых душа находится в кармане, пропагандировали волчью идеологию при помощи жевательной резинки и журнала «Плейбой», а то ведь они просто-напросто с ножом к горлу лезут: живи по-нашему, не то мы тебя порежем! Это Молдаванка какая-то, а не курс!..

– Наши, положим, – говорила ему Елена, – тоже везде свой нос суют, где надо и где не надо.

– Это, конечно, есть! Разница только в том, что мы несем человечеству идею освобождения труда и отмены частной собственности на землю, реки, горы и облака! А они сеют законы джунглей, – скажешь, не так?

– Да так, так!..

– То-то и оно, Елена Владимировна, что так! А то ты рассуждаешь, как пережиточная старушка в очереди за яйцами, – стыд и срам!

– Я вот только не пойму, чего наши коммунисты не потому коммунисты, что у нас хорошо, а потому коммунисты, что у них плохо?

– Сейчас объясню… Видишь ли, дело в том, что мы – как первопроходцы путей в грядущее, – конечно же, испытываем многие тяготы и неудобства, неизбежные по дороге к новой, прекрасной жизни. Поэтому у нас и не может быть хорошо, но зато мы знаем цель, осознаем всю грандиозность нашей исторической миссии и оттого уверены и тверды. Западный же мир существует по инерции, которую сообщила ему Великая французская революция, точно какой-нибудь таракан, и существование его бессмысленно, по крайней мере, бесперспективно. Мы смело смотрим вперед, потому что работаем на великую идею, а буржуазный мир в тупике, и люди там могут быть счастливы только тем, что в состоянии купить на килограмм больше свиных сосисок. Ты согласна, что оснований для радости маловато?

Кулебякина равнодушно кивает ему в ответ.

– Стало быть, разница между ними и нами огромна, ну как, скажем, разница между стихотворением и объявлением о дровах. И мы горды этой разницей, мы в ней видим реальное превосходство социалистического образа жизни над идеологией обывателя и рвача. Поэтому нам хорошо, даже когда нам вовсе не хорошо…

Уже кончен ужин, уже за окном дотлели остатки дня, а Семен Бычков все говорит, говорит, и в глазах его светятся огоньки, веселые такие, как зеленые фонарики у такси.

Прошло много лет, бесцветных, удручающе некрасивых, словно череда сараев за станцией Москва-3, когда в России, разумеется, что-то происходило, но не случалось решительно ничего; где-то противоборствовали и страдали, воевали и замирялись, а у нас ничего, ни синь пороху, только что-то все время вводили в строй.

Но вот в конце восемьдесят шестого года, на конференции по электронному анализу в Костроме, Семен Бычков познакомился с москвичкой же Верой Замутенковой, и в его жизни случился переворот. Вера была женщина уже немолодая, полноватая и, что называется, сырая, но тем не менее она произвела на Бычкова такое сильное впечатление, что он почувствовал: даром эта симпатия не пройдет. И действительно – вспыхнул роман, который мало-помалу перетек в стойкую житейскую связь, и скоро стало ясно, что прежней семье – каюк. Решиться на развод с Кулебякиной ему было безмерно тяжело, во-первых, потому что это просто тяжело, а во-вторых, потому что он ее по-прежнему обожал. И Кулебякину он обожал, и Замутенкову обожал, – вот такой выдался дуализм, что, впрочем, у нас бывает, подобно тому, как русский человек может одновременно страдать стяжательством и возвышенным строем чувств. Трудно сказать, какие именно организационные формы приняло бы его бытование как мужчины и гражданина, кабы с ним не случился еще один переворот: он вдруг разочаровался в коммунистической вере и решительно отошел от платформы КПСС.

В ту пору, когда остаткам московской интеллигенции позволили высказаться напрямик, наши говоруны сначала захлебнулись от восторга, а потом понесли такое, что на новом Новодевичьем кладбище земля зашевелилась, по образному замечанию тамошних сторожей. И как-то вдруг стало яснее ясного, что так называемый социалистический путь развития неизбежно ведет общество к бледной немочи, поскольку, оказывается, в табеле о рангах он обеспечил нашей красной империи самые жалостные места. Вот как ананас, – рассуждал сам с собой Бычков, – в оранжерейных условиях растет, а морковка не растет, так и общество, организованное искусственно, без учета низменной природы человека, существует на самый монстрезный лад. И ананасом сыт не будешь, и благими намерениями сыт не будешь, а морковка, гадина, не растет. То есть современное человечество таково, что развиваться оно способно только в условиях простого и жестокого общественного устройства, а если наладить ему благотворительное питание и сориентировать на высшие идеалы, то почему-то резко падает отдача физического труда. Но главное, вот какое дело: уж если былая вера пошла прахом, то прежнему браку сам бог велел.

Поднимались молодожены в одно и то же время, поскольку работали в смежных учреждениях, вместе ехали муниципальным транспортом к месту службы, расставаясь только на станции «Павелецкая», вечером встречались у памятника первопечатнику Федорову, в случае нужды делали покупки в гастрономе на углу площади Дзержинского и улицы 25 Октября и ехали на Палиху, где у них была однокомнатная квартира. Замутенкова принималась за мытье посуды, Бычков со вкусом готовил ужин, потом они устраивались на кухне и за едой говорили о том о сем.

– Сдал сегодня Никифорову партбилет, – например, заводил Бычков.

– Ну и что Никифоров? – отзывалась Замутенкова, делая остро заинтересованные глаза.

– Да, собственно, ничего. Вздохнул так и говорит: конечно, говорит, быть в наше время коммунистом – непростительное ребячество, как, предположим, тратить зарплату на леденцы. Но вот как без идеологии жить, – этого я вообразить себе не могу.

– Ничего не поделаешь, – говорила Замутенкова, – все течет, все изменяется, Лев Толстой даже настаивает, что не меняются только крокодилы и дураки. И все-таки, Семен, есть в этом что-то неприятное, что все вдруг расплевались с КПСС…

– А что ты хочешь? Чтобы я по-прежнему держался установок Ульянова-Ленина семидесятилетней давности, чтобы я, как заводной, славил социалистическое соревнование и несгибаемых молодцев из ЧК?! Нет, дорогая, этот поезд уже ушел, сейчас последнему олигофрену ясно, что так называемый социализм есть не что иное, как законсервированная мечта. И консервы не хранятся вечно, и голой мечтой долго не будешь сыт.

– А все-таки, Семен, жили мы прежде весело, даже несмотря на молодцев из ЧК. Потом, ты же не станешь отрицать, что благодаря ордену коммунистов бедняцкая Россия превратилась в мощную индустриальную державу, которой боялись все?..

– Этого я отрицать не стану. Действительно, за счет неимоверных народных жертв удалось построить могущественное военное государство, да только это было искусственное создание, которому долго не протянуть. Ведь что его питало: баллады, рабский труд, распределение по минимуму, животный страх и слепая вера в грядущий день. На такой пище далеко не уедешь, а если и уедешь, то не туда. В результате до такой степени мы заехали не туда, что даже самые умные из вождей вели себя как последние дураки: ну зачем Сталину потребовалось дело врачей, если страна и так была насмерть запугана? зачем Андропов устраивал облавы в кинотеатрах? или вот Бухарин занимался литературной критикой – а зачем?!

– И все-таки мне не совсем понятно, почему дала сбой довольно простая логическая цепочка: за точку отсчета берем учение Маркса-Ленина, из которого вытекает социалистическая революция, из которой вытекает общественная собственность на средства производства, из которой вытекает радостный труд во имя общественного блага, из которого вытекает процветание и вообще…

– Я тебе предлагаю другую логическую цепочку: немцы выдумали теорию о перерастании капиталистической формации в социалистическую, но отнюдь не имели в виду Россию; русская несусветная молодежь решила во что бы то ни стало перевести эту теорию в область практики и добилась-таки своего, потому что у нас можно добиться чего угодно; впрочем, сразу стало ясно, что новый строй нежизнеспособен, потому что ориентирован на заурядность и слабака; поэтому пришлось запугать население бессмысленными репрессиями, поработить крестьянство и ввести распределение по минимуму в городах; однако напуганный человек пороха не выдумает, порабощенное крестьянство только для вида будет ковыряться в земле, распределение по минимуму превращает производителя в паразита; итого, мы имеем инвалидную государственность, которая может существовать исключительно на спирту.

– Все это, может быть, и так, только при социализме трудящимся аккуратно платили деньги, а при рыночных отношениях Клавдия Ивановна из четвертой квартиры пенсии не видела с ноября.

– Платили, но не деньги, а такие квиточки, как бы фантики на обмен. Причем с этими фантиками еще намучаешься по очередям, да еще у тебя перед самым носом кончится туалетная бумага, или кошачья колбаса, или обувка на чугуне! Это уму непостижимо, какая должна быть экономика, чтобы граждане с фантиками в кармане, в рабочее время, несколько часов торчали в очереди за обувкой на чугуне!

– Как ты хочешь, а мне все-таки не нравится этот демократический, жлобский строй.

– И мне не нравится! Только лучше жлобская демократия, чем мертвое царство первых секретарей…

Уже кончен ужин, уже за окном дотлели остатки дня, а Бычков с Замутенковой все говорят, говорят, и в глазах у них светятся огоньки, веселые такие, как зеленые фонарики у такси.

На этот манер они прожили много лет, тревожных, переменчивых, но явного праздничного оттенка, и все бы хорошо, если бы с Бычковым опять не случился идейный переворот. Он вообще был человек жалостливый и не мог без горловых спазмов видеть бездомных собак, побродяжек, инвалидов на костылях, а тут проходу не стало от нищих старушек, пошли взаимные неплатежи и шахтерские голодовки, уже начали постреливать среди бела дня, – одним словом, Бычков скоро разочаровался в рыночной экономике и примате гражданских прав. Его, разумеется, угнетали и вопросы личного порядка, например, почему меняются жены и Бог не дает детей, однако взаимные неплатежи почему-то неизменно выходили на первый план.

Как нарочно, в эту переломную пору случай свел его с известной московской кактусисткой Ириной Вавич, женщиной совсем еще молодой, и между ними возникло чувство, похожее на остро развивающуюся болезнь, так что и двух месяцев не прошло, как они навострились идти к венцу. Невообразимо тяжело было расставаться с Замутенковой, которую Семен по-прежнему обожал, но привязанность новая оказалась намного сильнее старой, и Бычков решился на третий брак.

Весь день они проводили вместе, так как Ирина была человеком свободной профессии и сам собой рассосался научно-исследовательский институт, в котором служил Бычков. Семен обычно поднимался с третьими петухами, мыл посуду, готовил завтрак, и когда его новая половина вылезала из ванной комнаты, на кухонном столе уже дымились пельмени под горчичным соусом, или омлет по-итальянски, или тушеная капуста с колбасками, или еще что-нибудь, приготовленное с душой. После завтрака Ирина приводила себя в порядок и садилась за телефон, а Бычков день-деньской читал, лежа на диване, если не смотрел телевизор и не таскался по магазинам, причем ему настолько понравилось такое времяпрепровождение, что он решил: настали лучшие годы жизни. По вечерам они садились на кухне пить чай, и Бычков по своему обыкновению заводил:

– Сегодня назначили нового министра по электричеству. Интересно, чего-то он новенького начудит?..

– А я думала, Бычков, что ты человек культурный.

– Это ты к чему?

– К тому, что надо знать родную литературу. Дедушка Крылов еще когда написал про то, что сколько бы наши лабухи ни менялись местами, музыки от них все равно не жди.

– Ну почему, – говорит Бычков, – очень даже многое может измениться по той причине, что у нас кадры решают все. Ведь в России испокон веку так повелось, что ход государственного строительства зависит от человека; не от практической выгоды, заметь, не от идеологии, а от Ивана Петровича Сидорова, который может быть или обормот, или беззаветный труженик, или вор…

– А по-моему, в том-то и беда, что у нас кадры решают все. В нормальных странах существуют какие-то непреходящие ценности, какие-то политические традиции, а в России вчера грудь в крестах, сегодня голова в кустах, завтра тебя морочит царь, послезавтра – псарь!..

– Ну, положим, заграница нам не указ! У них родовая дисциплина от двенадцатого колена, жены домашнюю бухгалтерию ведут, в то время как у нас в каждом милиционере сидит Стенька Разин, который только и мечтает, как бы перерезать коммерсантов и наветчиков из газет! Я вот, Ирина, даже теперь думаю, что единственно органичный для России государственный строй – это социализм… Ну не по мерке нам демократические свободы, не по нутру, и, значит, на дух нам не надо никакой презумпции невиновности, а нужны соцсоревнование и надзор! Потом, какие еще могут быть рыночные отношения в районе Марьиной Рощи, если там на одного продавца два рэкетира, на одного производителя шесть воров?! И никаких гражданских прав у нас быть не может, потому что свобода манифестаций, как правило, дает кровавые потасовки, а свобода слова – матерную печать! Нет уж, видно, нам так написано на судьбе, чтобы восемь часов ковыряться на своем рабочем месте, помалкивать в тряпочку и жить от аванса до получки, которая еще называется «под расчет».

– Обидно, конечно, – говорит Вавич, – но, видимо, так и есть.

– Но самое обидное – это то, что кто сейчас хозяин жизни? Кто у нас в школе списывал контрольные работы и воровал мелочь на завтраки из пальто! Вот этого я ну никак не могу стерпеть! Одним словом, я теперь обратно за реальный социализм.

– Ты еще в компартию запишись…

– И запишусь!

– И запишись.

– И запишусь! Вот пойду завтра и запишусь!

В компартию Бычков так, впрочем, и не вступил, чему были две существенные причины. С одной стороны, он насмотрелся на первомайское кровопролитие, которое учинил столичный пролетариат, и это зрелище его сильно насторожило, с другой стороны, он случайно познакомился на Москворецком оптовом рынке с прелестной женщиной лет тридцати пяти, и в нем стало набухать что-то похожее на любовь…

Роммат

Часть первая

Идея этой вещи вышла из пустяка. По причине той занятной закономерности, что интерес к фундаментальным предметам чаще всего возбуждается малозначительными, а в другой раз и прямо посторонними обстоятельствами, идея этой вещи вышла из совершенного пустяка, то есть из газетной заметки, которую можно было даже и не читать. В заметке сообщалось о том, что разнорабочий Бестужев, весовщик Завалишин и водолаз Муравьев привлечены к уголовной ответственности за незаконное врачевание. Как выяснилось впоследствии, к декабристам эта троица никакого отношения не имела, и предки их оказались всего-навсего однофамильцами наших великих мучеников, но уже было поздно: заметка бесповоротно навела на цепные человеко-исторические размышления, а именно сначала на ту догадку, что, вероятно, угодить в историю можно так же нечаянно, безотчетно, как в глупую переделку, затем на ту мысль, что раз не все беззаконники проходят перед судом, то, может быть, и в историю не попадает значительная часть тех, кто ее непосредственно совершает, недаром Александр Николаевич Радищев подозревал, что-де бурлак, идущий в кабак повеся голову и возвращающийся обагренный кровью от оплеух, может многое решить, доселе гадательное в истории российской; наконец, было не ясно, что обрекает одного Бестужева на историческое деяние, а другого на мелкое колдовство.

Короче говоря, эта заметка возбуждала нешуточные вопросы, касающиеся влияния человеческих судеб на ход исторического развития, которые самовольно складывались в один монументальный вопрос: что есть история и как она делается. Из-за того, что, так сказать, в макросмысле ответ на этот вопрос получен давным-давно, оставалось разобрать его в микросмысле, то есть на уровне побуждения и поступка. Такой подход к делу казался естественным и правомерным уже потому, что обстоятельства общественного развития складываются из устремлений и действий тех, кто эти обстоятельства исподволь созидает, как природные химические реакции складываются из сопряжения множества элементов, и еще потому, что скорее всего у истории нет плана, а есть некая планомерность, другими словами, такая направленность поступательного движения, которая ежедневно, ежечасно, даже, может быть, ежемоментально вытекает из природы людей, а там уже и из природы человеческого сообщества, – следовательно, первопричины исторических превращений нужно было бы искать именно в человеке.

Так как история человека в собирательном толковании понятия «человек», или, выражаясь фигурально, кровотоки, сухожилия и нервы исторического пути, обнажаются исключительно на изломах, прежде всего нужно было избрать какой-то излом русской народной судьбы, на котором можно бы доподлинно рассмотреть микромеханику общественного движения. Отчасти благодаря заметке, в которой упоминались декабристские имена, но главным образом потому, что первое поколение русских революционеров давало пленительный человеческий материал, наиболее предпочтительным был как раз излом 1825 года, несмотря на то что к этому источнику в разное время прикладывались несметные литературные силы, начиная от великих созидателей художественных миров и кончая простодушными чудаками. Впрочем, человеко-исторический ракурс излома 1825 года открывал именно непроторенные пути, так как, не относясь ни к историкам, ни к бытописателям, можно было бы позволить себе руководствоваться не столько интересами факта, сколько интересами ракурса, и, разлагая историческое событие на микропроцессы, отчасти пренебречь внешней стороной дела, на которой только и мыслимо повториться. К счастью, художественная проза допускает такие вольности, ибо художественная проза – это все-таки художественная проза, – как говорится, что хочу, то и ворочу, хотя она чаще всего именно тогда достигает истинности, когда ставит себя над фактом и сносится не только с тем, что было на самом деле, но и с тем, что могло или должно было быть, или вот желательно, чтобы оно именно так и было.

Вообще художественные истины не постигают, а создают. Теперь это наблюдение приходится особенно ко двору, поскольку исторические пути, и в частности события 1825 года, так запутанны и сложны, что, разбираясь в них, может быть, позволительно идти не от факта к концепции, а от концепции к факту, в чем, наверное, не будет большого урона истине, ибо любая, даже самая цепкая историческая идея все равно останется слишком человеческой, чтобы быть всеобщей, точно так же, как ни одна оригинальная мысль в силу своей естественной ограниченности никогда настолько не обнимала истинного состояния вещей, чтобы быть во всех отношениях путеводной. Правда, эта самая концепция, ориентированная на факт, уже изначально смущала тем, что отдавала, так сказать, в романтический материализм, в роммат, говоря попросту, по-советски.

1

Если история человеческого сообщества, с точки зрения науки, представляет собой последовательную смену социальных систем, подчиненную столбовым законам развития всего примитивного во все высокоорганизованное, то, с точки зрения человека, живая, так сказать, история есть цепь происшествий и перемен, которые особенно наглядно показывают, что ничего коренным образом не меняется и ничего по сути дела не происходит. А если все же меняется и происходит, то преимущественно в отношении признаков существа, как это было с системой российского рабовладения, которая при Иване Грозном отличалась одним, при Борисе Годунове другим, при Анне Иоанновне третьим, но в своей сути оставалась все той же системой рабовладения, на манер того, как, скажем, коренной негодяй на любой стадии развития остается все-таки негодяем. Это соображение относится не столько к тому, что во времена Рамзеса II было больше проходимцев, несчастных и голодающих, чем в эпоху французских энциклопедистов, сколько к тому, что человек может несколько раз родиться и умереть в Столетнюю войну или при татаро-монгольском иге. Между прочим, из этого следует, что история превращений, какой мы ее знаем по «Манифесту коммунистической партии», существует только для тех, кого угораздило родиться накануне того или иного исторического излома, в то время как на долю громадного большинства человеческих поколений в лучшем случае остается кропотливая, качественная, вроде бы околоисторическая работа, особенно кропотливая и околоисторическая в стародавней России, движение которой всегда больше смахивало на броуновское движение, нежели на поступательное, именуемое прогрессом. Однако всякому очевидно, что как раз в околоисторические эпохи созидались и ориентировались те силы, которые затем составляли историю превращений. Стало быть, строителями революций всегда были не только те, кто их непосредственно совершал, но и в значительной степени те, кто вольно или невольно нагнетал для них соответствующие условия, и, чтобы постичь механику исторического движения, начинать нужно издалека, с околоисторических работ, с нагнетателей соответствующих условий, а в теперешнем случае, по крайней мере, с обозрения наследства восемнадцатого столетия. В теперешнем случае это столетие дорого даже не тем, что оно воспитало воспитателей декабристов, а, во-первых, тем, что оно было неслыханно щедрым на государственные перевороты, дающие широкое представление об их конструкции и технологических перспективах, и, во-вторых, еще тем, что оно было некоторым образом переломным для нашего национального характера и русского способа бытия. Последнее обстоятельство требует особенного внимания, поскольку изучение характеров, типичных для этой эпохи, может статься, позволит достоверно установить, какие именно приобретенные свойства и каким образом могли бы иметь прямое или косвенное историческое значение. Пока тут мало что ясно: возможно, определенная роль принадлежит народившейся симпатии к новизне, возможно, солидное влияние оказали разные духовные свойства, воспитанные новорожденным культом книги и долгими зимними вечерами; хотя, может быть, дело обстоит как-то совсем иначе: положим, человек всего-навсего ногу сломал, ан глядь – делается история…

Обзор той части наследства восемнадцатого столетия, которая могла иметь отношение к событиям 1825 года, нужно по традиции начинать от Петра Великого, как от печки. Когда Петр I, провозглашенный Великим и Отцом отечества, между прочим, вовсе не за то, за что следовало, разогнал третий Рим и умер от болезни мочевого пузыря, то оказалось, что он сделал для России гораздо больше того, что сделал, – другими словами, для дальнейших судеб народа равно значительным было то, чего он не совершал и что совершилось помимо монаршей воли. Например, опираясь на требования естественного экономического роста, Петр перекроил жизнь страны по чужеземному образцу, а это породило у властей глубокое неуважение к человеческой личности и народу вообще, впоследствии ставшее государственной нормой, так как практика петровских реформ показала, что нет таких притеснений и прямых издевательств, которые не снес бы русский мужик; например, Петр навязал народу кое-какие внешние составные европейской культуры, а это окончательно размежевало Россию дворянскую и Россию, добывающую хлеб в поте лица своего, до степени сосуществования двух разных народов; например, Петр возвел в абсолют принцип неограниченного личного самоуправства, а это привело к нарождению слишком влиятельного гвардейского корпуса, который потом походя развенчивал и по первому зову короновал, неуправляемого бюрократического аппарата и владык местного и временного значения, вольно или невольно подтачивавших принцип неограниченного личного самоуправства; например, Петр был склонен к демократическому и весьма нетрезвому образу жизни, а из-за этого до такой степени поблек божественный статут российского самодержца, что Меншиков находил возможным лупить по щекам наследника Алексея, а народ – письменно и устно причислять императора к аггелам сатаны. Таким образом, сознательно созидая одно, Петр, воистину Великий, бессознательно созидал и другое, именно – чреватое противостояние сил, и тем самым внес в дело будущих потрясений во всяком случае не меньше тех, кто впоследствии делал это сознательно, что намекает на бесконечные возможности природы в ипостаси истории, которая даже наперекорности умеет подчинить своим творческим интересам. Наконец, Петр издал специальный закон о престолонаследии, наделявший монарха правом завещать шапку Мономаха кому заблагорассудится, но помер так внезапно, что сам никому не успел ее передать, и в результате этого упущения началась продолжительная переворотная эпопея, имевшая драматические последствия для монархии. Сначала усилиями Меншикова и Ягужинского на российский престол была возведена остзейская немка по фамилии Рабе, вторая жена Петра, императрица Екатерина. Когда и ей пришла пора помирать, она завещала Россию внуку царя Петра, сыну казненного царевича Алексея и Шарлотты-Софии, принцессы Брауншвейг-Вольфенбюттельской, Петру Алексеевичу, подростку. При этом были обойдены обе дочери Екатерины, которых Меншиков не допустил до престола из простого меркантильного интереса: заграничная тетка молодого Петра, императрица австрийская, посулила Александру Даниловичу за венец для племянника герцогство Козельское в Силезии, сулившее сказочные доходы. Коллективным регентом при особе юного императора был назначен Верховный Тайный совет.

Петр II, мальчик с миловидным, но немного надутым, как бы заплаканным лицом, отличался крепким сложением, необыкновенно высоким ростом и вообще был развит не по летам. На отца он походил тем, что любил Москву, куда даже собирался возвратить столицу империи, но не был набожным и отнюдь не сочувствовал старинным идеям третьего Рима; более всего его занимала охота в районе теперешнего шоссе Энтузиастов, женщины, которых он знал с десятилетнего возраста, и вино. На деда же он был похож тем, что отличался самостоятельным, резким нравом, но, правда, сильно недолюбливал Меншикова, который его слишком ревностно опекал, а в непомерном стяжательстве доходил до того, что отнимал у юного императора дареные деньги, хотя держал в банках Лондона и Амстердама громадные накопления, на один миллион превышавшие годовой бюджет российского государства. Но прежде всего Александр Данилович был ненавистен императору потому, что собирался женить его на своей старшей дочери Марии Александровне, которую Петр почему-то на дух не выносил; император в эту пору был влюблен в свою тетку Елизавету. Одним словом, Меншиков довел Петра Алексеевича до первого в восемнадцатом столетии государственного переворота: в начале сентября 1729 года император самовольно провозгласил себя совершеннолетним на четырнадцатом году жизни, воспользовавшись болезнью своего притеснителя, и таким образом вступил в права российского самодержца. Меншикова с семьей отправили в далекий Березов, где он вспомнил о своем происхождении и собственноручно выстроил дом и церковь, а государственную власть фактически прибрали к рукам младшие князья Долгоруковы, пройдохи и лихоимцы, с которыми император водил компанию. Это был настолько хваткий народ, что, зная рыцарский нрав Петра, они как-то злонамеренно оставили его наедине с сестрицей Екатериной Алексеевной Долгоруковой, и в результате император вынужден был поступить самым рыцарским образом, впрочем, и в народе довольно распространенным, то есть покрыть свой грех, объявив о свадьбе с пострадавшей Екатериной, и свадьбу назначили на 19 января. Однако незадолго до бракосочетания Петр II простудился на крещенском параде, проболел некоторое время, лежа в знойно натопленной спальне Лефортовского дворца, где теперь располагается военно-исторический архив, и скончался как раз в день своей свадьбы, так и не дожив до форменного совершеннолетия. Российский престол в третий раз за пять лет оказался вакантным.

Тут нужно заметить, что головка российской аристократии, почувствовавшая вкус к закулисной власти во время короткого, но поучительного правления сначала бестолковой остзейской немки, а затем строптивого и ветреного подростка, закономерно пришла к убеждению о необходимости привить на российской почве еще и ту европейскую выдумку, которая называется конституционными ограничениями. И вот Верховный Тайный совет, прежде учреждение кроткое и бессмысленное, но в январе 1730 года неожиданно оказавшееся единственным законным представителем власти, отважился на следующий государственный переворот: приглашая к венцу очередного монарха, было решено ограничить царственный произвол пространным перечнем запретов и оговорок. Историю, так сказать, брали за горло канцлер Головкин, вице-канцлер граф Остерман, четверо Долгоруковых, двое Голицыных – Дмитрий и Михаил.

Так как мужская линия Романовых со смертью Петра Алексеевича пресеклась, нового монарха должна была предоставить женская половина. Всего имелось пятеро претенденток; дочерей Екатерины I отставили на том основании, что покойная императрица была из простых, старшая дочь царя Ивана, родного брата Петра Великого, с которым они соцарствовали до 1696 года, не годилась потому, что была замужем за герцогом Макленбургским, известным на всю Европу мотом и дураком, младшая потому, что состояла в морганатическом браке с подданным Российской империи Дмитриевым-Мамоновым, и в конце концов выбор остановили на средней дочери царя Ивана, Анне Иоанновне, вдове курляндского герцога Фридриха-Вильгельма, безвредной женщине, вдовствовавшей в Митаве. Впрочем, был и шестой претендент, Екатерина Алексеевна Долгорукова, невеста Петра II; пронырливая родня составила в ее пользу поддельное завещание, обвенчала девушку с трупом императора и предъявила свои права, но Верховный Тайный совет претензию решительно отклонил и единогласно приговорил звать на царство курляндскую герцогиню. На скорую руку были сочинены так называемые «кондиции», которые запрещали будущей императрице выходить замуж, объявлять войну, заключать мир, награждать, казнить, ссылать, назначать высших чиновников, вводить налоги, управлять финансами, а также оговаривали некоторые парламентские наметки. Генерал Леонтьев отвез эти пункты в Митаву, и Анна Иоанновна их покладисто подписала.

Утром 15 февраля новая императрица торжественно въехала в Москву в громадной карете из кованого серебра восемьдесят шестой пробы вместе с целой компанией своих митавских друзей, которым на судьбе было написано установить в России одиннадцатилетнее немецкое иго. На Тверской процессию встречали прославленные полки, выстроенные вдоль мостовой до самых Спасских ворот Кремля, московское мещанство и множество дворян разных губерний, понаехавших в Москву в связи с похоронами юного императора. Примерно в том месте, где сейчас находится кафе «Марс», наследницу престола встретил неприличными жестами московский Нострадамус, юродивый Крашенинников, и все в этом увидели дурное предзнаменование.

Чтобы избежать толков, волнений и прочих отягощающих обстоятельств, верховники тем временем предусмотрительно приняли некоторые осадные меры: Москва была оцеплена армейскими батальонами, заставы взяли под контроль пикеты кавалеристов, подорожные не выдавались ни под каким видом, наконец, самою императрицу строжайшим образом изолировали ото всех, и в первую очередь от ее митавских друзей во главе с Бироном, которого почему-то сразу не полюбили. Тем не менее Анна Иоанновна нашла способ сношения с внешним миром – она обменивалась политическими цидульками, используя камзольчик маленького Карла Бирона, своего побочного сына, которого ей приводили несколько раз на дню. Вообще верховники в Анне Иоанновне сильно ошиблись: они полагали, что имеют дело с безответной вдовицей, которой можно понукать как заблагорассудится, а в действительности престол заняла ограниченная и властная баба, воспитанная на крыжовнике, публичных казнях, курляндском политесе и жареных воробьях, что, конечно, должно было произвести неординарные результаты.

Между тем в Москве творилось что-то необыкновенное. Князь Черкасский, которому просто не нравились физиономии Головкина и Остермана, князь Борятинский, который считал себя обиженным потому, что его не пригласили к сочинению конституционных пунктов, граф Федор Матвеев, который ненавидел Верховный совет за то, что его ссора с испанским послом де Лириа была решена советом в пользу испанца, молдаванин Антиох Кантемир, который имел к верховникам ту претензию, что его старший брат по логике вещей выиграл у него процесс об отцовском наследстве, так как женился на дочери одного из верховников, «петровский птенец» Татищев, который находил, что пункты недостаточно ловко сочинены, и еще целая команда аристократов, одуревших от деревенской скуки, задумали во что бы то ни стало свалить Верховный Тайный совет, исходя главным образом из того, из чего исходят капризные дети, когда назло человечеству отказываются от еды. Кто составлял партии для восстановления абсолютной монархии, кто готовил военную диктатуру, кто сочинял домашние конституции. Преимущественно сочинялись домашние конституции, просто, как холера, пошла по Москве законотворческая эпидемия, и даже безобиднейший Мусин-Пушкин, который сроду не только ничего не писал, но и не читал, сочинил отчаянный проект государственного устройства. Один граф Остерман ни во что не совался и вообще предусмотрительно слег в постель.

Поскольку переворотного политического опыта русская аристократия еще не имела, образовалась такая путаница, что в результате тайных совещаний ночью на 25 февраля у князя Алексея Черкасского на Никольской и у генерал-поручика князя Борятинского на Моховой было решено для начала созвать вседворянское учредительное собрание. Под соответствующей петицией, которую предполагалось подать новой императрице, в ту же ночь подписалось несколько сот дворян.

В среду, 25 февраля, сырым и одновременно морозным утром, какие еще называют промозглыми, головка дворянствующей России съехалась на прием к новой императрице. Оттого, что еще как следует не рассвело, в аудиенц-зале потрескивало две тысячи сальных свечей, которые сообщали мрачному полусвету утра несколько больной, воспаленный оттенок и странно отражались в бриллиантах, золотом шитье, орденских знаках и в глазах, покрасневших от шумной бессонной ночи. За окнами различались темные шеренги гвардейцев в войлочных треуголках при батальонных знаменах, заметно шевелящихся на ветру.

В десятом часу в аудиенц-зал вошла Анна в сопровождении первого верховника и конституционалиста Дмитрия Михайловича Голицына и князя Василия Лукича Долгорукова, который ездил за ней в Митаву. Это была плотная, коротконогая женщина с маленькими востренькими глазами, свекольным румянцем на щеках и богатыми каштановыми волосами. Она вошла и поздоровалась басом.

Фельдмаршал Трубецкой, робко кашлянув, сделал несколько шагов ей навстречу и вынул текст петиции из-за расшитого обшлага. Так как фельдмаршал сильно заикался, читать петицию стал Татищев. В совершенной тишине, которую нарушал только ветер, беспокойно стучавший в окна, его голос наводил оцепенение и тоску.

– …Однако же, всемилостивейшая государыня, в некоторых обстоятельствах тех пунктов находятся сумнительства такие, что большая часть народа состоит в страхе предбудущего беспокойства, из которого только неприятелям нашего отечества польза быть может…

Императрица, извещенная о том, что дворянство будет умолять ее о восстановлении самодержавия, совсем потерялась, когда стало ясно, что речь идет о чем-то ином, непонятном, и прилично-надменное выражение ее физиономии сменилось на глупо-разочарованное, бытовое. Однако делать было нечего – Анна петицию подписала. Вслед за этим она отправилась обедать вместе с Верховным Тайным советом, дворянство удалилось в одну из соседних комнат, где продолжило прения относительно созыва учредительного собрания, и в опустевшем аудиенц-зале остались только лакеи, которые начали гасить свечи, и компания юных гвардейских офицеров, подвыпивших с утра и поэтому шумно требовавших восстановления абсолютизма. Анна Иоанновна очень боялась пьяных, и в ее царствование этот порок преследовался, как никогда, однако в тот раз она все же выглянула из столовой палаты и ласково успокоила забияк.

Между тем среди дворян шла жаркая перепалка. Речи становились все несвязнее, горячее, пошли личности, словом, запахло склокой. Тогда князь Борятинский встал и сказал:

– Эй, господа шляхетство! Если у нас и дальше пойдет такой лай и прекословие, то лучше будь все по-старому. Видно, уж так Творцом суждено, что в России без самодержавия невозможно.

Поскольку новые политические принципы действительно оказались вещью беспокойной, чреватой разными неожиданностями, с этим мнением вдруг смирились даже самые оголтелые республиканцы; но на попятную собрание пошло вовсе не потому, что вельможи хотели монархию, а потому, что они не хотели верховников. Тут же наспех сочинили челобитную о восстановлении самодержавия в прежних формах и веселой толпой вернулись в аудиенц-зал.

В четвертом часу дня появилась Анна в сопровождении членов Верховного Тайного совета, которым оставалось верховодить считанные минуты, и если бы тогда по какому-нибудь недоразумению в аудиенц-зале присутствовал юродивый Крашенинников, он уже, наверное, разглядел бы на их лицах мученическое клеймо и по обыкновению нелепо забормотал бы в предчувствии крови.

Молдаванин Антиох Кантемир победно оглядел зал, сделал несколько шагов навстречу императрице и зачитал челобитную от дворянства, которая была написана неприлично холуйским слогом. Верховники обомлели, Анна побагровела от удовольствия.

– Как же так, – басом сказала императрица и покосилась в сторону Долгорукова, Василия Лукича. – Мне тут все толковали, дескать, такова воля народа, чтобы монархам впредь руки укоротить, а теперь выходит, что сие фальшь? Значит, ты меня, Василий Лукич, обманул?..

Тут императрица внезапно переменилась в лице и добавила, ни к кому отдельно не обращаясь:

– А ну-ка, принесть сюда долгоруковскую грамотку!

Статский советник Маслов побежал за пунктами, подписанными в Митаве, вернулся, передал их князю Черкасскому, тот с поклоном вручил пункты императрице, а императрица «долгоруковскую грамотку» торжественно порвала. Под сводами аудиенц-зала разразилось громовое «ура», от которого отчаянно зазвенели подвески хрустальных люстр, почерневшие от свечной копоти до похожести на топазы.

– Дураки! Ну как есть дураки! – сказал первый верховник и конституционист Дмитрий Михайлович Голицын. – Мне теперь не жить, это ясно как божий день, но кто меня переживет, наплачется вволю!

Предсказание его сбылось в обеих частях. С одной стороны, все зачинщики конституционного переворота подверглись жестокой опале, причем больше других досталось младшим князьям Долгоруковым, так как после смерти Петра II они еще и на родственных основаниях попользовались царскими бриллиантами, столовой посудой, охотничьими собаками и лошадьми; после того как Екатерина Долгорукова родила от покойного Петра мертвую девочку, женщины клана были преимущественно пострижены в монахини, а мужчины преимущественно казнены на Скудельническом кладбище в Новгороде, за Федоровским ручьем. С другой стороны, дворянствующая Россия действительно наплакалась вволю, поскольку со времен Иоанна Грозного она не знала такого изобилия и азиатского разнообразия наказаний, какое посыпалось на нее в десятилетнее царствование Анны I – от вырывания ноздрей и урезания языка, ставших самой расхожей формой взыскания, до ужасных шуток, вроде той, что проделали над бедным бароном Сакеном, которому объявили о высылке в Сибирь на вечное поселение и три недели возили с завязанными глазами вокруг его собственного дворца. Впрочем, нужно оговориться, что ко всем этим дикостям императрица непосредственного отношения не имела, живя, как за стеной, за герцогом курляндским, красавцем Эрнстом-Иоганном Бироном, беззаветным лошадником и нумизматом, который от ее имени мудрствовал над страной. Императрица главным образом муштровала фрейлин, заставляя их по двенадцати часов кряду «играть» ей простонародные песни и за недостаточно бодрое пение частенько посылала девушек на прачечный двор колотить белье, а также развлекалась с великородными шутами, например, князем Никитой Федоровичем Волконским, переведенным на шутовскую должность из-за того, что его супруга Аграфена Петровна была независима в суждениях о курляндцах, или князем Михаилом Алексеевичем Голицыным, внуком Василия Васильевича, любимца царевны Софьи, оказавшемся в шутах за тайный переход в католичество, что тогда очень не поощрялось. Кроме того, императрица любила стрелять в цель, и стрелок была действительно превосходный, а когда не стреляла в цель, не развлекалась с шутами и не муштровала фрейлин, то играла в карты с дворцовыми истопниками, которые почему-то пользовались у нее особым расположением.

Будущим российского самодержавия Анна Иоанновна распорядилась следующим образом: она взяла ко двору свою племянницу Анну Леопольдовну, дочку старшей сестры Екатерины Иоанновны, выдала ее замуж за немецкого принца Антона Ульриха и завещала престол первому мальчику, который у них родится. В ночь на 12 августа 1740 года родился младенец Иоанн Антонович, и таким образом будущность монархии была обеспечена; великий Эйлер составил багрянорожденному младенцу гороскоп, но он оказался настолько неблагоприятным, что его пришлось незамедлительно уничтожить. А ровно через два месяца и шесть дней от каменной болезни скончалась императрица Анна Иоанновна, до самой последней минуты сомневавшаяся в том, что это когда-нибудь произойдет. Российским императором был провозглашен Иоанн VI Антонович, который, наверное, встретил это известие страшным криком, так как его, наверное, напугала толпа придворных, явившихся для поздравления и присяги.

Дальнейший ход событий был обусловлен тем, что по наущению кабинет-министра Бестужева-Рюмина и фельдмаршала Миниха регентом при грудном императоре был назначен всененавистный герцог Бирон, который после смерти своей венценосной подруги осиротел и остался практически беззащитным. Уже на четвертый день его регентства был раскрыт заговор офицера Грамматина, между прочим показавшего на допросах, что-де родители императора намерены взять регентство в свои руки с помощью Семеновского полка. Бирон публично отчитал принца Антона Ульриха, принц, как бы сейчас выразились, полез в бутылку, и у них чуть не дошло до дуэли. Однако скандалы тогда не входили в планы Бирона, так как он чувствовал себя неуверенно и был вынужден всячески осторожничать и юлить. Его политичность еще объяснялась тем, что герцог держал про запас последний, несколько панический ход, который позволял бы ему в случае удачи утвердиться окончательно и бесповоротно: он собирался под шумок возвести на престол своего старшего сына Петра. Это намерение держалось в строжайшей тайне, но по тем временам тайны в России существовали для всех, кроме извозчиков, фельдмаршала Миниха и канцлера Остермана. Остерман, предчувствуя недоброе, по обыкновению заболел, и очередной государственный переворот возглавил фельдмаршал Миних, задумавший свалить всесильного герцога под предлогом пресечения его сверхъестественных притязаний. Таким образом, немцы начали поедать самое себя.

Утром 8 ноября 1740 года, на двадцатый день курляндского регентства, фельдмаршал нанес визит Анне Леопольдовне, которая ему с полчаса сквозь слезы жаловалась на то, что Бирон ее всячески притесняет и даже грозится выслать в герцогство Брауншвейг.

– Sie sind meine Rettung, Feldmarschall[12], – говорила она, кривя свое и без того малопривлекательное лицо, которое знаменовал противный нос туфелькой. – Diser Menschenfresser[13] съест меня с потрохами!

Поскольку Миних был крайне чувствителен к молоденьким женщинам и поскольку у него было все готово к перевороту, он решил не откладывать дело, что называется, в долгий ящик и свергнуть правителя в ту же ночь.

Бирон тем временем принимал у себя в Летнем дворце принца Антона Ульриха, явившегося извиняться за давешний инцидент, затем они вместе навестили крошку-императора, а затем разошлись: Антон Ульрих отправился неизвестно куда, а Бирон посетил манеж, выстроенный Растрелли посреди Санкт-Петербурга для ублажения его лошадиной страсти, навестил брата Густава и в три часа дня поехал обедать к себе домой. К обеду был приглашен и фельдмаршал Миних.

– Ich habe heute bemerkt daЯ diese Volk ein biЯchen mьrrisch ist[14], – сказал за второй переменой герцог. – Wozu?..[15]

– Das Wetter ist schrecklich, Ihre Hoheit[16], – ответил Миних и посмотрел в потолок.

– Ne, sie haben erfaren, ich meine, daЯ der Prinz sich ein biЯchen empцren mцchte, und ьber das werden sie betrьbt sein[17].

После обеда у Биронов фельдмаршал еще раз навестил Анну Леопольдовну и между прочим сказал ей, чтобы она не пугалась, если ее сегодня разбудят посреди ночи. Анна заблаговременно испугалась, но согласилась на все и в крайнем волнении стала перебирать свои бриллианты. Фельдмаршал же вернулся в Летний дворец, куда в тот день он был приглашен также и к ужину, и провел с Биронами два часа. После ужина регент с супругой отправились спать, гости разъехались кто куда, а Миних завернул в казармы преображенцев, которым он был непосредственный командир. Здесь фельдмаршала дожидался его адъютант, подполковник Христофор Манштейн, доложивший, что первый батальон на всякий случай выстроен по тревоге, после чего они вдвоем поместились в сани, укрылись медвежьей полостью и покатили на дворцовую гауптвахту. В царском дворце, где в ту ночь несли караул свои же преображенцы, фельдмаршал поднял в ружье восемьдесят гренадеров и бесшумно провел их к покоям родителей императора. Было ровно два часа ночи.

Миних сторожко постучал в дверь, и Анна Леопольдовна тотчас вспорхнула с постели, будто и не спала.

–Was mцchten Sie?[18] – спросил ее принц спросонья.

– Fьr kleine Mдdchen[19], – ответила Анна, набросила на сорочку ночной капот и вышла к преображенцам.

Дрожащим голосом, то и дело поглядывая на Миниха, она отдала солдатам приказ арестовать регента на том основании, что при его попустительстве империи чинится большой ущерб.

– Мы что, – отозвался какой-то сержант с рыжими приспущенными усами. – Мы за фельдмаршалом хошь куда!

Манштейн многозначительно подмигнул Миниху и повел гренадеров вон. Выйдя на набережную, отряд миновал несколько тихих улиц, едва озаренных белизной снега, окнами полуночников, голубоватым светом луны, и вскоре оказался у бироновского дворца. Деревянная громада была настороженно темна, и только в двух окошках кордергардии теплился короткий свет апельсинового оттенка. Караул во дворце несли опять же преображенцы, и потому появление отряда, что называется, обошлось.

Оставив гренадеров внизу, Манштейн поднялся в покои Бирона и долго ходил из комнаты в комнату, натыкаясь на стулья и косяки. Так как в Летнем дворце бывать ему прежде не доводилось, он не знал, где находится спальня, и вел поиски наобум. Стенал паркет, возле печек попискивали сверчки, где-то возились мыши, и вдруг сквозь эти звуки полковник расслышал тонкий, нерусский храп. Дверь, из-за которой он доносился, была заперта, но стоило ему только налечь плечом, как запор лязгнул и отскочил. На огромной постели под балдахином посапывал герцог Бирон, уткнувшись в шею своей супруги. Манштейн потряс его за плечо, и Бирон открыл еще не видящие глаза.

– Дело до вас, ваше высочество…

Бирону было очень хорошо известно, какого рода дела вершатся военными посреди ночи, и он попытался спрятаться под кровать. Однако Манштейн успел схватить регента в охапку и кликнул своих солдат. Почуяв смертный час, Бирон стал свирепо сопротивляться, и преображенцы с досадой так основательно отделали его прикладами, что раскровянили ему лицо и сломали несколько ребер. Затем полуголого правителя снесли вниз и, закутав в солдатскую шинель, уложили в сани. Регентша, в одной сорочке, выскочив на мороз, было бросилась за санями, но ее остановил тот самый сержант с рыжими усищами, который говорил, что он за фельдмаршалом «хошь куда»; сержант подхватил регентшу на руки и пронес несколько шагов, но передумал и равнодушно бросил ее в сугроб.

В то время как герцогиня Курляндская сидела в сугробе, безумно глядя по сторонам, а бывший регент томился на скамеечке в закутке гауптвахты императорского дворца, новая правительница Анна Леопольдовна принимала бразды правления в свои руки. Сделавшись главой самого громоздкого государства планеты, она первым делом присвоила своему супругу, Антону Ульриху, принцу Брауншвейг-Люнебургскому, звание генералиссимуса русских войск и одновременно отрешила его от спальни, отдав в этом смысле предпочтение польскому послу графу Линару, в которого она издавна была влюблена. Затем она назначила Миниха первым министром, что, с одной стороны, настроило против нового режима канцлера Остермана, боявшегося усиления человека, и без того имевшего чрезмерное влияние в армии, а с другой стороны, охладило к нему самого Миниха, поскольку фельдмаршал тоже рассчитывал на звание генералиссимуса русских войск. Таким образом, едва зародившееся правление уже несло в себе плод нового государственного переворота.

Как раз в это время возникает свежая политическая фигура, именно младшая дочь Петра I, царевна Елизавета Петровна, которая до 1741 года вела себя, как говорится, тише воды, ниже травы, во всяком случае, явно на престол прежде не покушалась. Но к тридцати двум годам своей жизни она приобрела большой вес в Преображенских казармах, где дневала и ночевала, так как, во-первых, неподалеку жила, а во-вторых, обожала гвардейские кутежи. Этот вес был слишком близок к критическому, чтобы остаться втуне, но, возможно, Елизавета Петровна так никогда и не замахнулась бы на престол, если бы не целый ряд сопутствующих обстоятельств: если бы канцлер Остерман не подзуживал царевну убрать фельдмаршала Миниха, якобы грозившегося упечь ее в монастырь, если бы не многочисленная русская партия, мечтавшая положить конец одиннадцатилетнему немецкому царству, если бы не происки Франции, стремившейся не допустить союза России с Веной, который в новое регентство был очевиден, и не ее посол Шетарди, запутавший Елизавету в долговых обязательствах, если бы не Герман Лесток, лейб-медик царевны, убеждавший ее захватить венец из своекорыстных соображений, наконец, если бы не сама правительница Анна Леопольдовна, норовившая выдать Елизавету замуж за ненавистного Людвига, принца Брауншвейгского, и планировавшая в декабре 1741 года принять титул российской императрицы из боязни разделить бесславный конец Бирона. В результате всех этих сопутствующих обстоятельств и составился узкий заговор, имевший целью государственный переворот в пользу царевны Елизаветы. Как и следовало ожидать, Анна Леопольдовна довольно скоро о нем узнала и потребовала от своей двоюродной тетки решительных объяснений. Елизавета со слезами на глазах поклялась, что у нее и в уме нет крамольных планов, и Анна, расцеловав Елизавету, совершенно успокоилась на ее счет. Такая легковерность неудивительна, поскольку правительница была женщина сентиментальная, недальновидная да еще и в высшей степени недотепа: она целыми днями бродила в неглиже по дворцу, помногу спала и вечно пряталась от министров, которые досаждали ей государственными бумагами, а если они ее все-таки настигали, то сначала она долго жаловалась на то, что ждет не дождется, когда наконец Иоанн Антонович подрастет и избавит ее от дел. Между прочим, по причине этой антипатии к государственным занятиям Анна Леопольдовна издала невероятно либеральный указ против бюрократизма и волокиты; кроме того, в ее правление было сделано еще и такое благое дело: в текстильной промышленности была предпринята первая попытка стандартизации производства.

На другой день после слезного объяснения с правительницей Елизавета Петровна пришла к заключению, что медлить далее невозможно. Во время утреннего туалета она приняла лейб-медика Лестока и отдала ему последние решительные распоряжения. Это был вторник, 24 ноября.

От царевны Лесток направился в бильярдную немца Берлина, где около обеденного времени должны были собраться главные заговорщики, потом заехал за деньгами к французскому послу де ла Шетарди, потом полетел раздавать деньги преображенцам и, между делом организовав наблюдение за домами самых опасных противников – Миниха и Остермана, к сумеркам вернулся во дворец Елизаветы на Большой Садовой, который впоследствии занимал Пажеский корпус, а в наше время – суворовское училище. Поздно вечером Елизавета Петровна помолилась у себя в будуаре, взяла массивное серебряное распятие и вышла на двор, где ее дожидался небольшой санный поезд и команда сопровождения: Алексей Разумовский, дворцовый певчий из черниговских казаков, лейб-медик Лесток, поручик Воронцов, сержант Грюнштейн, флейтист Шварц – личный секретарь, и некоторые другие.

В этот час регентша с супругом, временно допущенным к телу, собирались на боковую. Уже лежа в постели, Антон Ульрих обмолвился на тот счет, что хорошо было бы усилить караулы и расставить пикеты поблизости от дворца, так как он отчего-то чувствует странное беспокойство, но Анна Леопольдовна отвечала, что Елизавета не нуждается ни в чем, кроме общества гренадеров, а «чертушка» далеко. По своей политической дурости правительница боялась того, кого вовсе не следовало бояться, а именно – малолетнего Карла Петра Ульриха, принца Голштейн-Готторпского, будущего императора Петра III, которого она в сердцах называла «чертушкой».

Между тем Елизавета была уже на Литейной, в казармах первой роты Преображенского полка, вскоре переименованной в Лейб-кампанию. Гвардейцы встретили ее как родную.

– Ребята, – сказала им Елизавета Петровна, – вы знаете, чья я дочь, пойдете за мной?

– Матушка, мы готовы! – вразнобой отвечали преображенцы. – Только прикажи: всех к чертовой матери поубиваем!

Несмотря на такие кровожадные настроения, и этот переворот получился бескровным, если не считать того, что во время ночных арестов со страху застрелился профессор академии Гросс.

Получив напутствие от Елизаветы Петровны, около сотни солдат отправились брать по Санкт-Петербургу постылых немцев, а пятьдесят гренадеров последовали за царевной в Зимний дворец, где легко сменили беспечные караулы, порезали ножами барабаны, чтобы нельзя было пробить во дворце тревогу, и гурьбой вторглись в спальню правительницы России.

– Сестрица, пора вставать, – сказала Елизавета.

Анна Леопольдовна покорно поднялась с постели и, не стесняясь присутствия преображенцев, стала медленно одеваться.

– Хоть не убили, и на том спасибо, – ядовито сказала она и с отвращением посмотрела на Антона Ульриха, который, в свою очередь, с отвращением рассматривал гренадеров.

Человек десять преображенцев в это время арестовывали крошку-императора Иоанна VI Антоновича; поскольку им было строго-настрого заказано его беспокоить, они около часа стояли вокруг императорской колыбели, терпеливо дожидаясь, когда он проголодается и проснется. Император проснулся, беспокойно оглядел незнакомые усатые лица и заблажил. На голос явилась мамка, взяла Иоанна Антоновича на руки и под эскортом гренадеров понесла беднягу навстречу пожизненному одиночному заключению. Гвардейские батальоны, собравшиеся у дворца, кричали «ура», приветствуя новую императрицу, и эти крики так развеселили Иоанна Антоновича, что он почти беззвучно, по-младенчески рассмеялся, показав эскорту два белоснежных зуба.

Императрица Елизавета I – дама необыкновенно высокого роста, толсторукая, круглолицая, белокурая, с маленькими голубыми глазами и губками, что называется, бантиком, как личность замечательная только тем, что она спала не ночью, а с утра до обеда, всю свою жизнь считала, что Англия – континентальное государство, и обливалась слезами, когда при реляциях о победах ей сообщали число раненых и убитых, – умерла в начале 1762 года, пятидесяти двух лет от роду, в результате одной из тех болезней, от которых бывают горловые кровотечения. Наследником российского престола она загодя назначила «чертушку», принца Голштейн-Готторпского, по матери приходившегося внуком Петру Beликому, а по отцу – внучатым племянником Карлу XII, излюбленному дедовскому врагу. Принц принял венец под именем Петра III.

Новый император был небольшого роста, немного пузат, отличался непропорционально маленькой головой с надменно вздернутым носиком, вообще был так нелеп внешне, что поставил монетный двор в весьма затруднительное положение. Возможно, это и был, так сказать, первый звонок к грядущему государственному перевороту, поскольку, конечно, нельзя было терпеть на престоле личность, которую без урона государственному престижу невозможно запечатлеть на полтинниках и рублях. Кроме того, нового императора не полюбили по той причине, что он был бодрый, взбалмошный человек, любивший выпить, подурачиться, пошуметь – словом, повеселиться. В нетрезвом состоянии он принародно обзывал последними словами свою супругу, принцессу Ангальт-Цербстскую, будущую императрицу Екатерину II, имея, впрочем, на то серьезные основания, приказывал палить из всех крепостных орудий, рискуя превратить в руины свои дворцы, живо представлял в лицах дипломатический корпус, а трезвый отлично играл на скрипке и так рьяно занимался государственными делами, что добра от этих занятий не ожидали. Действительно, за шесть месяцев своего императорства он упразднил ненавистную Тайную канцелярию, передав ее архив «к вечному забвению» в Сенат, вернул из Сибири всех незаслуженно и заслуженно пострадавших, отменил «изражение «слово и дело»», которого было достаточно для того, чтобы привлечь к испытанию на дыбе самого благонамеренного из подданных, ввел некоторые личные гарантии, запретил пытку, отобрал у церкви ее личные владения, сказочно обогатив этим российское государство, примерно наказал множество помещиков за бесчеловечное обращение с крепостными, например, постриг в монахини изуверку Марию Зотову, генеральшу, а ее имение продал с публичного торга в пользу обиженных и увечных, издал указ о свободном вывозе за границу продуктов сельскохозяйственного производства, превратив Россию в кормилицу всей Европы, запретил продавать крепостных крестьян в промышленное рабство на мануфактуры, провозгласил свободу совести, и в частности прекратил жестокое преследование староверов, амнистировал беглых крестьян, сектантов и дезертиров, тысячами бежавших за рубеж в царствование императрицы Елизаветы; за все эти деяния Сенат было постановил воздвигнуть Петру золотую статую, но он запретил об этом даже и помышлять. Наконец, император ни свет ни заря поднимал командиров гвардейского корпуса, чем против себя их очень восстановил, и благоговел перед германским началом, что прежде всего отразилось на армии, переодетой по прусскому образцу и обремененной строжайшей воинской дисциплиной. Короля Пруссии, знаменитого Фридриха II, он, правда, до такой степени боготворил, что даже как-то из принципа стоял на часах у дверей прусского посла, а по вступлении на престол немедленно прекратил военные действия против немцев, которых в то время добивали елизаветинские войска. Впрочем, на вопрос своей возлюбленной Воронцовой: «Что тебе, Петруша, дался этот Фридерик – ведь мы его бьем?» Петр отвечал: «Я люблю Фридриха потому, что люблю всех».

Но это, конечно же, была фраза: Петр любил Фридриха потому, что, как и всякий немец, любил порядок и дисциплину.

И все же дворянствующая Россия прониклась антипатией к новому императору не столько из-за его прогерманских чувств и либеральных нововведений, сколько потому, что он недолюбливал русских и все русское до такой нетерпимой степени, что даже собирался внести в греко-российское богослужение некоторые протестантские, санитарные коррективы, а однажды на пари с русофилом князем Черкасским самым оскорбительным манером очистил огромную строительную площадку перед дворцом, убрав часовых и таким образом предоставив санкт-петербургскому населению возможность попользоваться остатками материалов: колотым кирпичом, просыпанной известью, стеклянным боем, дощечками, погнутыми гвоздями – строительная площадка была очищена в полчаса.

Одним словом, не было ничего мудреного в том, что чуть ли не на третьем месяце царствования Петра III за его спиной составился тайный заговор в пользу его супруги Екатерины, которой император мешал главным образом потому, что он мешал ее бесчисленным адюльтерам.

В июне 1762 года, когда заговор уже достаточно расширился и окреп, все благоприятствовало государственному перевороту: Петр III кутил с друзьями в Ораниенбауме, Екатерина жила в Петергофе практически безнадзорно, личная, голштинская гвардия императора была выведена из столицы, заговорщик Пассек, арестованный по подозрению в государственной измене, пока что молчал, гвардейство было накалено. Рано утром 28 июня Алексей Орлов с Бибиковым выкрали Екатерину из Монплезира и галопом доставили в Санкт-Петербург, где она сперва побывала в гвардейских казармах, подогрев измайловцев, семеновцев и преображенцев тем сообщением, что-де император Петр распорядился умертвить ее и наследника Павла, а затем отправилась в Казанский собор возлагать на себя корону императрицы.

Как и ее предшественникам, войска присягали Екатерине весело и охотно, но все же для того, чтобы придать законосообразность своему восшествию на престол, новоиспеченная монархиня разыграла похороны Петра III с пустым гробом – это для тех, кто не умеет читать, – а для тех, кто читать умеет, был выпущен манифест, который чисто по-женски чернил императора за его личные слабости и неистовые республиканские перемены. Обе проделки, пожалуй что, удались, во всяком случае, только один человек в столице, личный парикмахер государя Брессан, выходец из Монако, счел необходимым послать в Ораниенбаум весточку об измене. Несколько позже на помощь Петру попытались пробиться гвардейские кирасиры, но заговорщики предусмотрительно блокировали мосты и кирасиров не пропустили.

В 9 часов вечера того же дня двадцать тысяч конницы и пехоты, усиленные гвардейской артиллерией Вильбуа, выступили из Санкт-Петербурга и тронулись походом против законного императора. Шествие войск возглавляла лично Екатерина, переодевшаяся в Преображенский мундир капитана Талызина, и ее ближайшая подруга Дашкова, крестница Петра III и родная сестра его возлюбленной Воронцовой, которая позаимствовала гвардейский мундир у лейтенанта Пушкина, также преображенца. Еще стояли белые ночи, и пестро обмундированные войска, поднимавшие тучи белесой пыли, карнавальным шествием двигались по петергофской дороге с песнями, плясками и пьяными здравицами в честь новой императрицы.

Тем временем в Ораниенбауме император Петр III, который пока не знал, что он уже часов десять не император, пил с друзьями английское имбирное пиво и курил в фарфоровой трубке кнастер[20]. Около полуночи он со спокойным сердцем лег спать, а утром отправился в Петергоф, к Екатерине, опохмеляться. Двадцать девятого числа как раз были его именины, и он рассчитывал на отменный обед, но уже в виду петергофских фонтанов его встретил Гудович, любимец и адъютант, который сообщил, что Екатерина исчезла и что во дворце о ней никто ничего не знает. Петр забеспокоился и галопом поскакал во дворец, где он все-таки надеялся отыскать свою каверзную супругу.

Он искал ее даже под кроватями и, когда стало очевидно, что оправдываются самые худшие предположения, поспешил возвратиться в Ораниенбаум. Имея при себе полторы тысячи голштинцев и полагаясь на отряд, за которым был послан в Кронштадт полковник Неелов, Петр решил, что он в любом случае отобьется, но в восьмом часу вечера голштинцы захватили разъезд гусар, и те показали, что на Ораниенбаум движутся несметные силы кавалерии, артиллерии и пехоты. Тогда Петр решил укрыться от супруги в Кронштадте: на двух судах, галере и яхте, которые заполнили 47 человек свиты, Петр пошел к крепости, но его опередили екатерининские гонцы, и когда императорская эскадра приблизилась к бастионам, то все увидели, что возле каждого из двухсот крепостных орудий жемчужно тлеют зажженные фитили. Петр приказал отойти от твердыни на пушечный выстрел и встать на якорь, а затем велел накрывать на палубе пиршественные столы. До трех часов утра он пил, почти не хмелея, и, тяжело упираясь взглядом то в слегка похлопывавшие паруса, то в бледное, совсем не ночное небо, пел во весь голос прусские походные песни и русские – плясовые. Свитские советовали ему немедля идти на Ревель, а оттуда в Германию за войсками, но Петр отмахивался от советчиков; на него напала та загадочная апатия, которая заключается в том, что смертельная опасность вдруг становится так же неприятно-обременительна, как и обязательное спасение. Наконец Петр распорядился идти обратно в Ораниенбаум, оттуда около полудня он отправил Екатерине письмо с отречением от престола и просьбой отпустить его в Голштинию с адъютантом Гудовичем и фрейлиной Воронцовой. В ответ Екатерина прислала ему из Петергофа собственный, более жесткий текст отречения, который Петр безропотно подписал, а также приказ явиться в петергофский дворец для окончательных объяснений. В то время как екатерининские войска разоружали голштинцев и сажали их под замок по амбарам да ригам, развенчанный император вместе с Гудовичем и Воронцовой в простой крестьянской телеге отправился в Петергоф. Тут пришлось претерпеть: у заставы местные мальчишки забросали телегу дерном, затем, уже возле дворца, гвардейцы изодрали платье на Воронцовой, а один измайловский озорник крикнул в ухо Петру: «Да здравствует императрица Екатерина!» Наконец, собственная крестница, девчонка Дашкова, встретившая бывшего государя возле подъезда, дерзко ему сказала:

– Так-то, крестный, впредь не невежничай!

– Дитя мое, – молвил Петр, – вам не мешает помнить, что водить хлеб-соль с честными дураками, как ваша сестра да я, гораздо безопаснее, чем с великими умниками, которые выжмут сок из лимона, а корки бросают под ноги.

В 9 часов вечера отставленный император был уже в Ропше, которую ему определили предварительным местом ссылки, а в Петергофе по случаю победы начались пиры, гуляния, фейерверки, соединившие всех участников мятежа – от первого заговорщика до последнего гренадера. Одни моряки почему-то не одобряли переворот и в петергофских кабачках горячо упрекали гвардейцев в том, что они за пиво променяли внука Петра Великого на темную немецкую потаскушку.

Внук Петра Великого прожил в Ропше еще неделю. За это время он написал Екатерине несколько писем, которые открывались обращением «madame», частенько содержали просьбу распорядиться, чтобы караульные солдаты выходили из комнаты, когда он отправляет естественные потребности, и заканчивались следующими словами: «Надеюсь на ваше великодушие, что вы меня не оставите без пропитания по христианскому образцу». В субботу 6 августа Петр погиб в пьяной драке со своими тюремщиками, Федором Борятинским и Алексеем Орловым, разгоревшейся из-за карт.

Продолжительное царствование Екатерины II уже в самом начале было потрясено попыткой очередного государственного переворота, который не в пример предшествующим был трагически неудачен по той причине, что его задумывал и осуществлял один-единственный человек – двадцатичетырехлетний подпоручик Смоленского пехотного полка Василий Яковлевич Мирович, записной картежник, ветреник, однако человек чести. Он происходил из тех Мировичей, что во время Северной войны изменили Петру вместе с Мазепой и за это были лишены всех прав состояния. Василий Мирович дважды обращался к Екатерине с просьбой о возвращении хотя бы части владений предков, но дважды получил отказ и затаил мстительную обиду. По прошествии некоторого времени он нанес визит графу Разумовскому, прося его о содействии в своем деле, – граф посоветовал рассчитывать исключительно на себя и смело хватать фортуну за оселедец[21]. Мирович воспринял совет одного из главарей елизаветинского переворота как тонкий намек и задумал свергнуть Екатерину.

От какого-то отставного барабанщика шлиссельбургского гарнизона Мирович вскоре узнал о том, что в твердыне уже многие годы содержится несчастный Иоанн Антонович, который не умеет ни читать, ни писать и даже вряд ли знает, кто он такой. Тогда-то Мирович и напал на мысль освободить Иоанна Антоновича из-под стражи, взбунтовать его именем войска и вернуть престол развенчанному монарху, что в случае успеха сулило ему вторую роль в государстве и вытекающие из нее неограниченные имущественные права. В этот план был посвящен поручик Великолукского полка Апполон Ушаков из того простого побуждения, что рисковать вдвоем было все-таки веселее, и заговорщики уже на всякий случай отслужили по себе панихиду в Казанском соборе, как по покойным, но 25 мая 1764 года Апполон Ушаков был послан с полковыми суммами к князю Волконскому и по дороге нечаянно утонул.

Тем не менее Мирович не отступил от своего замысла, который в принципе был таков: после отъезда императрицы в Лифляндию, ожидаемого в июне, в первый же четный день он является в Шлиссельбургскую крепость и вручает коменданту фальшивый приказ об освобождении секретного узника; затем он сажает Иоанна Антоновича в лодку и, добравшись до Санкт-Петербурга, предъявляет его в качестве законного императора артиллерийскому лагерю, расположенному на Выборгской стороне; барабанщики лагеря бьют тревогу, и при общем стечении артиллеристов и обывателей какое-нибудь официальное лицо зачитывает манифест о возвращении Иоанна Антоновича на престол; затем войска из предосторожности занимают Петропавловскую крепость, берут под контроль мосты, а император ведет солдат на Сенат и склоняет его к присяге. Собственно, по тем временам в этом плане не было ничего особенно фантастического, и Мирович до такой степени надеялся на успех, что три ночи кряду в муках сочинял фальшивый приказ шлиссельбургскому коменданту и манифест о возвращении Иоанну Антоновичу императорского венца.

Поначалу судьба была к Мировичу благосклонна: в конце июня два капральства[22] смоленцев под его командой, как нарочно, отправили в Шлиссельбург для несения караула. А потом судьба от него отвернулась: по молодости лет он выболтал свои планы одному из тюремщиков Иоанна Антоновича, капитану Власьеву, – видно, никак ему в одиночку не рисковалось, – и тот моментально настрочил донос своему непосредственному начальству. В ночь на 5 июля 1764 года, уже лежа в постели с журналом «Невинные упражнения», Мирович вдруг услышал, как комендант крепости Бередников отправляет лодку с экстренным гонцом в Санкт-Петербург, и это так его напугало, что он решил немедленно начинать. Одевшись, он спустился в кордегардию и выстроил караул. Смоленцам был зачитан поддельный манифест узника-императора, и вслед за этим часть солдат была наряжена на посты с приказом «никого не впускать, никого не выпускать», а другую часть с примкнутыми багинетами Мирович двинул против гарнизонной команды.

Уже было утро, сырое и такое туманное, что крепостной двор был виден точно сквозь воду. Среди бастионов, дремотно темневших по сторонам, топот солдатских сапог раздавался гулко и страшно, как голос свыше. Неожиданно Мирович столкнулся посреди крепостного двора с комендантом Бередниковым, который был начеку и загодя принял меры.

– Куда это вы, милостивый государь? – спросил его комендант.

В ответ Мирович вырвал у ближайшего смоленца ружье и хватил им коменданта по голове. Бередников присел, наложил руки на темя, и сквозь его пальцы заструилась темная кровь. Двое солдат оттащили коменданта в сторону, усадили на землю и, обнажив тесаки, взяли под караул.

Неподалеку от каземата, в котором содержался Иоанн Антонович, отряд Мировича окликнул невидимый часовой.

– Пароль? – спросил часовой и зашелся нутряным кашлем.

– Святая Анна, – ответил Мирович. – Лозунг?

– Астрахань, – сказал часовой. – Кто идет?

– Да вот идем вас бить, сдавайтесь подобру-поздорову!

Сначала наступила какая-то совещательная тишина, а затем сразу в нескольких местах оранжево вспыхнул воздух, и над головами смоленцев жутко пропели пули. Мирович приказал солдатам открыть огонь, но гарнизонная команда ответила дружным залпом, и смоленцы были вынуждены отступить. Отведя свой отряд к тому месту, где были сложены пожарные инструменты, Мирович послал за артиллерийской поддержкой. Через четверть часа смоленцы прикатили шестифунтовую пушку, сопя на весь двор, и ввиду этого обстоятельства гарнизонная команда вынуждена была сдаться.

Тем временем капитан Власьев и поручик Чекин входили в камеру Иоанна Антоновича, которая была просторна, но темновата, так как имела только одно небольшое окно, до половины заваленное дровами. Явились они, собственно, для того, чтобы исполнить инструкцию, полученную еще от покойной Елизаветы: умертвить секретного узника в случае попытки его вызволить на свободу. Развенчанный император, давно помешавшийся от одиночества, по обыкновению, сделал Власьеву рожки, а Чекину поведал о том, что в качестве святого Георгия Победоносца он часто бывает на небесах. Когда Иоанн Антонович досказал свои бредни, Чекин схватил его за руки со спины, а Власьев нанес кинжалом четыре удара в сердце.

Мирович со смоленцами ворвался в камеру Иоанна Антоновича десять минут спустя. К этому времени покойный уже лежал в своем овчинном тулупе на простой деревянной койке со скрещенными руками, устремив в потолок рыжую, жидкую бороденку. Увидев покойника, Мирович понял, что все пропало, и от разочарования спал с лица. Тем не менее он нашел в себе силы совершить над телом отставного монарха соответствующий воинский ритуал: по его приказу покойного вынесли вместе с кроватью во двор, затем смоленцы, построившись, взяли на караул, барабанщик пробил полный поход, а Мирович приложился к руке Иоанна Антоновича и сказал:

– Вот ваш государь император, господа воины! Но мы теперь не столько счастливы, как несчастны, и я больше всех. Давайте прощаться. Простите меня, господа воины, по христианской должности!

Вслед за этим Мирович обошел строй, троекратным поцелуем прощаясь с каждым из подневольных участников мятежа. Последний поцелуй оказался иудиным: капрал Миронов, видя единственную надежду к смягчению своей участи в аресте начальника караула, ухитрился во время объятий вырвать у Мировича шпагу и, безоружного, передал его подоспевшему гарнизону.

Во время следствия Мирович вел себя более чем достойно и не спасовал перед судьями, среди которых было несколько участников прежних, счастливых переворотов. Мужество не покинуло его даже на эшафоте: в последнюю минуту он подарил палачу свой перстень, с тем чтобы тот по возможности немучительно действовал топором, но беспокоился он напрасно, так как палач предварительно репетировал на баранах.

Население столицы, отвыкшее от публичных казней за время относительно короткого правления Елизаветы, заполнило пространство вокруг эшафота, крыши домов, балконы, близлежащие улицы и мосты в полной уверенности, что ему предстоит занятное зрелище, а именно представление казни с непременным гонцом в заключительном акте, который под занавес вручает палачу указ о помиловании осужденного, как это уже было в случае с фельдмаршалом Минихом и канцлером Остерманом. Когда же Мирович прилег на плахе, ударили барабаны, а палач очень натурально взмахнул топором, в котором молниеподобно блеснуло солнце, и вдруг поднял за волосы окровавленную голову, – народ страшно вздохнул и обмер, поразившись жестокости новой императрицы. Наследник Павел, впечатлительный отрок, присутствовавший на казни по распоряжению Екатерины, две ночи подряд не мог сомкнуть глаз – так его эта казнь огорчила и напугала.

3

На последнем государственном перевороте, жертвой которого стал император Павел, по ряду причин следует остановиться подробнее и отдельно.

Осенью 1796 года неожиданно расстроился брак внучки Екатерины, великой княгини Александрины Павловны, с королем Швеции Густавом IV, на который возлагались большие дипломатические надежды, и это поражение так задело императрицу, что она опасно занемогла.

Цесаревич Павел, уже сорокадвухлетний мужчина, чрезвычайно похожий на своего отца, императора Петра III, в это время находился со своей семьей в Гатчине, подаренной матерью как раз в связи с рождением дочки Александрины. В Гатчине Павел устроился так, как его прадед Петр Великий в Преображенском: у него была собственная гвардия, набранная главным образом из малороссов, каковую составляли четыре кавалерийских полка, отряды конной и полевой артиллерии, шесть батальонов пехоты и одна рота охранников-егерей; у него был собственный Лефорт – барон Штейнвер, собственный Меншиков – брадобрей Кутайсов и собственный Ромадановский – иезуит Обольянинов. Будучи начитанным в русской истории, Павел по примеру великого прадеда тоже ревностно занимался со своим потешным гатчинским гарнизоном, поскольку тоже побаивался нашествия из столицы.

Императрица недолюбливала своего сына. Во-первых, она его не жаловала потому, что он был продолжением ненавистного супруга, а во-вторых, потому, что цесаревич был человеком болезненным, легкомысленным, вздорным, то есть малоподходящим для роли российского императора, о чем ей постоянно наушничали многие почтенные лица, например, профессор Эпинус, который говорил, что наследник человек, может быть, и умный, но в голове у него есть опасная машинка. Действительно, в юности Павел был плаксив, любил представляться то французским посланником, то кавалером мальтийского ордена и в этом качестве произносил целые речи перед малолетним князем Куракиным, бредил несчастными судьбами всех когда-либо убитых монархов, а после того как отравился кислой капустой, еще и страдал буйственными припадками. Ко всему цесаревич был до крайности мнителен: он пугался голосов, непонятных звуков, мрачных физиономий, а однажды в его любимых сосисках, кушанье на Руси еще экзотическом, ему пригрезились осколки стекла, и, явившись с тарелкой в руках на половину императрицы, он выговорил ей за то, что она якобы хочет его убрать. И последняя настораживающая черта: несколько раз Павла Петровича посещали видения. Например, гостя2 в Брюсселе под именем графа Северного, он рассказывал в узком кругу о том, как, гуляя однажды по ночному Санкт-Петербургу в сопровождении князя Куракина и двух слуг, он встретился с привидением Петра I; привидение, одетое по старинному военному образцу, то есть в ботфортах, плаще и войлочной треуголке, надвинутой на глаза, некоторое время молча шло слева, а затем ни с того ни с сего предсказало наследнику скорую смерть и пропало в том самом месте, где впоследствии по приказу Екатерины был воздвигнут идольский «медный всадник». Словом, у императрицы были кое-какие основания с укором говорить Павлу:

– Вижу, вижу, в какие руки попадет после моей смерти российский престол!

Однако наследник был сложнее, чем многие полагали. Несмотря на свои разнообразные странности, он был деятелен, тверд характером и имел прямой государственный ум, страдавший тем единственным недостатком, что для политика он был слишком уж романтическим и, следовательно, сулящим много путаницы и разлада.

На двадцатом году жизни Павел подал императрице записку под названием «Рассуждение о государстве вообще, относительно числа войск, потребного для защиты оного, и касательно обороны всех пределов», в которой он, принципиально осуждая захватнические войны, предлагал матери перейти к оборонительной военной доктрине и, создав сеть воинских поселений на границах империи, а также значительно сократив численность армии, тем самым сэкономить громадные средства, необходимые для внутреннего устройства. Но эта во всех отношениях дельная записка, напротив, окончательно убедила императрицу в отсутствии государственных способностей у ее сына, и на склоне лет она даже серьезно подумывала о том, чтобы завещать венец своему старшему внуку Александру Павловичу, во всяком случае, целая канцелярия архивариусов получила приказ отыскать в российской истории соответствующий прецедент. В качестве предлога для устранения Павла императрица наметила его морганатическую связь с фрейлиной Нелидовой, на которую слезно жаловалась вторая супруга наследника, Мария Федоровна, в девичестве София-Доротея, принцесса Вюртембергская, плотная немочка с мужественным лицом; императрица ей сочувствовала и, частенько подводя к зеркалу, утешала:

– Посмотри, какая ты у нас красавица, а Нелидова – petite monstre![23]

Словом, не было ничего удивительного в том, что вечером 5 ноября, заслышав валдайский колокольчик шталмейстера Зубова, который был послан в Гатчину с известием о болезни императрицы, Павел смертельно побледнел и сказал супруге:

– Ma chиre, nous sommes perdu![24]

Он был уверен, что у заставы звенит фельдъегерский колокольчик, что это едут его арестовывать и везти в замок Лоде, на который ему уже несколько раз зловещим образом намекали.

В ту же ночь Павел в сопровождении графа Зубова прибыл в Зимний дворец, где первым делом посетил мать, лежавшую на сафьяновом матрасе посреди спальни, так как после приключившегося апоплексического удара лекари запретили ее тревожить, а затем присел за ломберный столик и настрочил своей гатчинской гвардии приказ назавтра вступить в столицу. Утром 6 ноября, когда Екатерина еще не отошла, но двор уже подобострастно смотрел наследнику в спину, залы и галереи императорского дворца взбудоражили неслыханные команды, топот ботфортов и смелые голоса гатчинских сорванцов. Повсюду уже расставлялись новые пестрые будки для часовых и мелькали причудливые мундиры, являвшие собой полную противоположность покойным потемкинским шароварам, просторным кафтанам, мягким сапожкам и стрижке, что называется, под горшок; гатчинцы носили чрезвычайно узкие мундиры, обтягивающие штаны и громадные треуголки, из-под которых торчали косы, между прочим, дававшиеся гатчинцам нелегко: волосы предварительно обрабатывались смесью муки, мела и артельного кваса, затем высушивались до образования плотной коры, а там к ним крепились войлочные букли на проволочном каркасе и железный прут в восемь вершков, на который и нанизывалась коса. Когда стало известно, что гатчинская форма будет введена по всей армии, несколько гвардейских генералов было заикнулись о ее практических неудобствах, но Павел им сказал:

– Эта одежда и богу угодна, и вам хороша.

Вообще новый император придавал туалетам преувеличенное значение и в своих мудрствованиях на их счет доходил до того, что объявлял форменную войну отложным воротничкам, фракам, жилетам, сапогам с отворотами и космополитическим круглым шляпам, чем, кстати упомянуть, остроумно воспользовался семнадцатилетний отставной канцелярист Александр Андреев, который самочинно объявил себя комендантом Летнего сада и в этом качестве собирал в свою пользу штраф с любителей отложных воротничков, фраков, жилетов, сапог с отворотами и космополитических круглых шляп. Несмотря на то что Павел был настоящий государственный озорник, эту гардеробную войну не назовешь блажью вздорного человека, поскольку она представляла собой одно из направлений его борьбы против импорта политических страстей из Европы и главным образом из Франции, переживавшей свою первую революцию, как затянувшуюся болезнь. Из видов этой борьбы император также упразднил целый ряд обиходных слов, ввел строжайший паспортный режим и таможенную цензуру на книги, ноты и периодические издания. Почт-директор Пестель, отец Павла Ивановича, декабриста, пытался отстоять хотя бы газеты, но император категорически возражал.

– Помилуйте, как можно пропускать ихние газеты?! – говорил Павел. – Ведь они пишут, что я велел отрезать уши у мадам Шевалье!

– А для того, – отвечал Пестель, – чтобы обличать европейских вралей. Ведь публика в театре каждый вечер видит, что у ней уши целы!..

Павел Петрович оставался непоколебим.

Вслед за однозначными охранительными мерами и переодеванием армии по более или менее вражескому, а гражданского населения по более или менее армейскому образцу, император Павел понаделал такую массу противоречивых шагов, что его современники были озадачены, даже ошеломлены. Император освободил Радищева и Новикова, репрессированных Екатериной, вернув им честное имя и все имущественные права, но коллежского секретаря Шишкина в двадцать четыре часа выслал из столицы за то, что он по рассеянности не снял шляпы перед начальством; возвратил из гродненской ссылки последнего польского короля Станислава Понятовского и с почестями препроводил его в Мраморный дворец, чего тот, впрочем, не вынес и скончался от апоплексического удара, но драгуна Скрипченко с женой, впавших в духоборческую ересь, лишил ноздрей и сослал навечно в Екатеринбург; уволил от службы генерал-адъютанта князя Щербатова «за неприличные званию проступки», а именно за то, что князь до полусмерти избил станционного смотрителя Симакова, но прусский купец Ширмер, просивший позволения открыть клуб для препровождения досуга, был за легкомыслие посажен на хлеб и воду; велел расстрелять помещика Храповицкого, виновного в том, что, вопреки строжайшему запрещению, он согнал крестьян на починку дороги, по которой должен был проследовать государь, – правда, смоленская уголовная палата его оправдала, – но старочеркасские канцеляристы Баранов и Щербаков, сочинители критических стихов, были наказаны кнутом на базаре; освободил всех заключенных по делам Тайной экспедиции, кроме «повредившихся в уме», и в частности прорицателя Авеля, предсказавшего смерть Екатерины II, но тут прорицатель предсказал скорую смерть своему освободителю, и Павел в отместку опять его засадил. Однако противоречивость всех этих деяний вполне объяснима тем, что она логически вытекала из противоречивости характера Павла I, который, как это частенько водится у людей, был одновременно и рыцарь, и трус, и вольнодумец, и самодур; самая же удельновесомая его человеческая черта состояла в том, что он был именно забубенный озорник, и поскольку это вообще очень весело, когда один человек имеет законное право как угодно изгаляться над целой нацией, у императора постоянно чесались руки на разные государственные шалости, пакости и диковинно-демократические поступки. Но вот какая загадка: с народом, то есть с Россией, добывающей хлеб в поте лица своего, Павел себе озорничать особо не позволял. Напротив – пожалуй, он сделал для него все, что только было возможно в его положении: ограничил барщину, простил русскому крестьянству семь миллионов рублей недоимки, учредил магазины хлебных запасов на случай неурожая, отменил большой рекрутский набор, объявленный императрицей Екатериной, и, стремясь войти с простым людом в непосредственное общение, вывесил было на стене своего дворца ящик для жалоб, но в него немедленно посыпались нелепые доносы, а также пасквили и карикатуры на особу самого императора, и ящик вскорости отменили. Кроме того, Павел снискал народную симпатию еще тем, что в разговоре был по-мужицки прост, снимал шляпу перед толпами своих подданных и распространил телесные наказания на дворян. Особенно полюбили императора моряки, так как во время путешествия на бриге «Эммануил» он спал на шканцах, укрывшись обрывком паруса, что скоро стало известно во всех экипажах флота, увеличил нижним чинам винную порцию и запретил килевание[25] провинившихся, которое тогда еще было довольно распространено.

Но дворянствующая Россия, и особенно офицерство, нового императора сильно не полюбила. Что касается офицерства, то оно возмущалось тем, что при Павле за разные промахи были уволены в отставку семь фельдмаршалов, триста генералов и огромное число обер-чинов, что при нем даже старших командиров бивали палками за халатность и ротозейство, что невозможно было явиться на вахт-парад со званого вечера, то есть в бальном костюме, задрапированном военным плащом, злоупотреблять полковыми суммами, то и дело проситься в отпуск, чесать языки в строю. Все перечисленные беспорядки Павел настойчиво преследовал и делом, например, при помощи своей трости, которую он называл «берлинкой», и словом, то есть посредством таких распоряжений, как: «Его императорское величество рекомендует господам офицерам санкт-петербургского гарнизона во время разводного учения стоять смирно, а не бегать и не шуметь», или таких поэтических приказов, как: «Лейб-гвардии Преображенского полку поручик Шепелев выключается в Елецкий мушкатерский полк за незнание своей должности, за лень и нерадение, к чему он привык в бытность его при Потемкине и Зубове, где вместо службы обращались в передней да в пляске».

Особенно же в войсках костили Павла за то, что он прямолинейно стремился привести Европу к вечному миру и, таким образом, обрекал офицерство на окаянное гарнизонное бытие и обычный оклад жалования против двойного по военному времени. И в самом деле, Павел нешуточно взялся за искоренение войн: он на одну треть сократил численность русской армии, предложил противоборствующим державам немедленно остановить военные действия, вообще повел романтическую внешнюю политику, в которой лишь то было не дельно и за глаза гарантировало неуспех, что, осуществляя ее, Павел опирался на общечеловеческие нравственные понятия, а не на особые политические, синтезированные Шекспиром в горьких гамлетовских словах:

Двух тысяч душ, десятков тысяч денег Не жалко за какой-то сена клок.

По этой причине Павел, в частности, постоянно менял союзников, стремясь сотрудничать с теми, на чьей стороне была, по его мнению, справедливость, но европейские политики были слишком ветрены по отношению к ней, и санкт-петербургского Гамлета шатало от австрияков к туркам, от турок к англичанам, а от англичан даже к французам, которых он обвинял в «развратных правилах и буйственном воспалении рассудка» и вообще очень не одобрял. В конце концов Павел настолько разочаровался в своих политических партнерах, что предпринял прямо скандальный шаг, поместив в «Гамбургском корреспонденте» официальную картель[26] всем европейским монархам, продолжавшим кровопролитие, несмотря на его миротворческие усилия. Впрочем, воинствующее миролюбие не мешало императору передраться чуть не со всей Европой, включая отдаленную Испанию, на его взгляд, «упорно пребывающую в пагубных для нее самой правилах и заблуждениях», и послать казаков на завоевание Индии; как известно, до Индии экспедиция не дошла, поскольку вскоре произошел последний в российской истории дворцовый переворот, в результате которого император Павел был умерщвлен, и казаков успели вернуть назад.

Одиннадцатого марта 1801 года, в понедельник шестой недели великого поста, Павел по обыкновению поднялся в пять часов утра и, выпив стакан чаю с булкой, вышел к адъютантам, которые стоя подремывали у стен. Императорская фамилия только что заселила Михайловский замок, выстроенный в том месте, где одному часовому пригрезился архангел Михаил, и Павлу так полюбилась новая резиденция, что, выйдя в то утро к встрепенувшимся адъютантам, он сложил руки на груди и сказал:

– Объявляю себя счастливым!

Затем он отправился в покои великих князей, посаженных накануне под домашний арест, и застал там странную сцену: полковник Саблуков, дежурный по конному полку и начальник дворцового караула, делавший доклад обоим цесаревичам[27], при его появлении вдруг вытянулся и побледнел, Константин начал нервно похлопывать себя по карманам, а наследник Александр, которого император смутно подозревал и планировал лишить трона в пользу принца Евгения Вюртембергского, настолько испугался, что бросился наутек. Павел из озорства подошел к Константину строевым шагом и сказал:

– Конный полк из столицы вон!

– За что, ваше величество?! – спросил Константин и заломил пальцы.

– Полагаю, что это полк якобинцев.

Из покоев великих князей император направился в кабинет, надел простую овчинную тужурку без рукавов, так как в новом дворце еще было сыро, и принялся за работу. Подмахнув несколько законов, приказов и отношений, Павел принял с докладом санкт-петербургского военного губернатора фон дер Палена, не подозревая о том, что имеет дело с атаманом своих убийц. В приемной дожидался очереди пастор Грубер, явившийся с проектом соединения православной и протестантской церквей, но Пален опасался, что пастор принес императору весть о готовящемся государственном перевороте, и нарочно затянул доклад до развода дворцового караула, исходя из того что император их ни под каким видом не пропускал. До одиннадцати часов утра Павел присутствовал на разводе, во время которого попотчевал своей «берлинкой» одного унтер-офицера, вздумавшего огрызнуться на замечание командира, и сослал на Соловки одного подполковника, по старинке отдавшего команду «ступай» вместо команды «марш», введенной в войсках с девяносто шестого года. Затем император предпринял верховую прогулку с обер-гардеробмейстером Кутайсовым; вельможи, делавшие утренний моцион, спешно прятались, завидев императорского Фрипона, которого из-за масти и небывалого размера было легко приметить издалека, а будочник, стоявший возле теперешнего Дома книги, ухмыльнулся и сказал:

– Вон наш Пугач едет!

По возвращении в Михайловский замок император пообедал и принял обер-гофмейстера графа Растопчина. Отправляясь на прием к государю, Растопчин, между прочим, вступил с извозчиком в следующий разговор:

– Правда ли, сударь, – спросил извозчик, – что император нынешней ночью всенепременно помрет?

– Ты что, братец, с ума сошел?! – сказал Растопчин.

– Помилуйте, сударь, у нас на бирже только и твердят: «конец!»

Передать императору этот разговор обер-гофмейстер поостерегся и ограничился вопросом, с которым ехал, именно вопросом о праздничных награждениях. Когда дело дошло до ордена Андрея Первозванного, Растопчин посоветовал наградить им графа Андрея Кирилловича Разумовского, но Павел в ответ изобразил у себя на затылке рожки, намекая на связь Разумовского со своей первой супругой, Натальей Алексеевной, умершей еще при императрице Екатерине. Орден Разумовский все-таки получил, так как, во-первых, Павел побоялся прослыть злопамятным, а во-вторых, было очевидно, что граф его заслужил.

Вслед за Растопчиным император принял эскадр-майора Шишкова и графа Кушелева, явившегося с доносом. Шишков представил на рассмотрение проект походного построения кораблей.

– А ежели я захочу, чтобы в походном строю корабли шли иначе, чем в твоих планах? – спросил император, почесывая щеку гусиным пером.

– Воля ваша, государь, – ответил Шишков, – но так кораблям способнее. Вот спросите хотя бы графа…

Кушелев тупо склонился над чертежами и подтвердил, что эскадр-майор прав. Павел надулся и вышел из кабинета. Через минуту явился Кутайсов.

– Господа, что вы тут наговорили его величеству?! Государь сердит, говорит: «Там два умника спорят со мной, так я больше наверх не пойду!..»

– Как же так, сударь?! – сказал граф Кушелев. – Ведь у меня наиважнейшее донесение!

– Этого государь без внимания не оставит, но все-таки, господа, я вам должен морализовать, что обижать императора не годится.

По кушелевскому доносу выходило, что двое семеновцев, а именно полковник Дмитриев, будущий министр и поэт, и штабс-капитан Лихарев умышляют на жизнь монарха. Павел рапорядился немедленно вызвать их во дворец, и, когда злоумышленники присоединились к толпе придворных, ожидавших выхода императора, он внезапно появился в высоком дверном проеме и пронзительно осмотрелся по сторонам.

– Неужели среди вас есть изменники, господа?! – сказал император на низкой ноте, в которой послышалось что-то похожее на слезу.

Этот вопрос настолько задел всех присутствовавших при выходе императора, что они наперебой бросились целовать рукава и полы его кафтана. Павел от удовольствия заулыбался.

– Объявляю вам, господа, о моем полном благоволении, – сказал он. – Вот я теперь нарочно буду носить этот мундир, который вы на мне только что изодрали!

За выходом последовал ужин, накрытый на девятнадцать персон, или «кувертов», как выражались в соответствии с нормами тогдашнего этикета. Павел был весел, целовал фарфоровые чашки с изображением Михайловского замка и подшучивал над императрицей Марией Федоровной. Но оба цесаревича, причастные к заговору против отца, который должен был решиться грядущей ночью, сидели за столом с панихидными физиономиями и почти ничего не ели. Наследник Александр за сладким нервно чихнул.

– Исполнение желаний, ваше императорское высочество! – весело сказал Павел.

У наследника навернулись на глазах слезы.

– Qi’avez vous aujourd’hui?[28] – спросил его император.

– Sire, – сказал Александр, – je ne me sens pas tout б fait bien.[29]

– Eh bien, consultez un mйdecin et soignez-vous. Il fout toujours arrкter les indispositions des le commencement, pour empкcher de devenir des maladies sйrieuses[30].

.По национальному обыкновению Павел был горазд на советы, но ту, фигурально выражаясь, дворцовую болезнь, которая свела в могилу его самого, он даже не то чтобы легкомысленно запустил, а и почуял-то ее только за три часа до трагического исхода. Отправляясь после ужина к себе в спальню, Павел нечаянно увидел свое отражение в большом венецианском зеркале и ужаснулся, так как оно показало ему восковое лицо императора-мертвеца.

– Да, – сказал Павел своему спутнику Кутузову, также участнику надвигающегося бунта, – на тот свет иттить, и не котомки шить!

В огромной спальне, отделанной красным деревом, Павел еще немного повозился с бумагами, потом принял декохт от лейб-медика Гриве, помолился русскому богу Николаю-угоднику и по узкой потайной лестнице спустился на час к княгине Гагариной, урожденной Лопухиной. У нее он заодно написал записку военному министру Ливену с выговором за то, что министр позволяет себе слишком долго болеть, затем возвратился в спальню, лег в постель, немного поворочался и заснул.

В начале первого часа ночи в дверь императорской спальни панически застучали. Камер-гусар спросил, кто стучит и что надо.

– Пожар! – ответили из-за двери и застучали еще сильней.

Камер-гусар отпер дверь, и в прихожую, соседствующую со спальней, ввалилась толпа офицеров с саблями наголо. Караульный солдат, семеновец Агапеев, было встал у них на пути, но тут же рухнул на пол с разрубленной головой. Заговорщики вошли в спальню и осмотрелись: императора нигде не было.

Павел прятался за портьерой; собственно, он мог бы исчезнуть, воспользовавшись потайной лесенкой, ведущей к княгине Гагариной, или взломав дверь в спальню императрицы, которую он демонстративно распорядился заколотить, но это было бы слишком не по-императорски, даже просто не по-мужски, и он ограничился тем, что спрятался за портьерой. Там его и нашли. Бенигсен, бродивший по царской спальне с тяжелым канделябром, который он держал на уровне головы, вдруг увидел голые ступни, торчавшие из-под штофа, отдернул портьеру и провозгласил:

– Государь, вы мой пленник!

Павел как ни в чем не бывало покинул свое укрытие, достал из кармана халата золотую табакерку и сунул понюшку в нос.

– Государь, извольте подписать вот эту бумагу, – сказал Бенигсен, подавая императору текст отречения от престола.

Павел отрицательно помотал головой.

Подошел Николай Зубов, который очень нервничал и поэтому ни с того ни с сего полез лунатическими пальцами в царскую табакерку. Павел шлепнул его по руке, и Зубов рассвирепел: он вырвал бумагу у Бенигсена и непочтительно поднес ее Павлу под самый нос.

– Подпиши, а то хуже будет!

Non! Je ne soucrirai poin![31] А тебя, сукин сын, я завтра велю посадить на кол! Будешь знать, как невежничать перед своим государем!

– Ты мне больше не государь!

Это уже переходило всякие границы, и Павел ударил Зубова по лицу. Кабы не эта опрометчивая оплеуха, дело, возможно, обошлось бы без кровопролития, так как вопрос о физическом устранении императора был заговорщиками поставлен, но не решен. Однако оплеуха была дана, и это обстоятельство повлекло за собой последствия роковые: Зубов, выхватив у императора табакерку, нанес ему этим мирным предметом мощный удар в висок; Павел, обливаясь кровью, пал на колени, и это вдруг так раздразнило прочих бунтовщиков, что они, как по команде, бросились на императора, повалили его на пол и стали неистово избивать. Тем временем Бенигсен снял с себя офицерский шарф, которым подпоясывали мундиры, молча передал его Измайловскому штабс-капитану Скарятину, и тот, кое-как пробившись сквозь кучу-малу цареубийц, Павла самым разбойным образом удавил. Но на этом распаленные заговорщики, как говорится, не успокоились и еще довольно долго терзали труп каблуками ботфортов и кулаками, так что впоследствии лейб-медику Гризе пришлось приложить исключительные усилия для того, чтобы вернуть лицу покойного первоначальные человеческие черты.

Между тем один из камер-гусар, которому удалось улизнуть от бунтовщиков, стал кричать на весь замок, что императора убивают. Поручик Полторацкий, услышавший его вопли, бросился на шум с отрядом караульных солдат, но в самом начале парадной лестницы его остановили Пален и Бенигсен.

– Государь скончался апоплексическим ударом! – сказал Пален и потрепал поручика по плечу.

Солдаты вытянулись и взяли на караул.

– Ну что же, – сказал Полторацкий, – нет худа без добра. По крайней мере теперь конец всем этим несносным «пуан-де-вю» и прочим мистериям воинского устава.

Бенигсен погрозил ему пальцем.

4

Краткий обзор государственных переворотов восемнадцатого столетия, который, конечно, имеет ограниченное значение для исследователя политических движений следующего, девятнадцатого столетия, тем не менее навевает кое-какие общие соображения относительно того, как и почему в конце 1825 года целая организация русских дворян отважилась на противоестественное, с точки зрения социального здравого смысла, предприятие: уничтожение того общественного устройства, которое их вскормило и обеспечило олимпийскими привилегиями, – а также, почему это дело не удалось.

На первый взгляд, последняя часть вопроса – «почему это дело не удалось» – кажется особенно загадочной, так как из обзора политического наследства восемнадцатого столетия прежде всего вытекает следующее заключение: для замены одного режима другим в позапрошлом веке требовалось так мало, что, кроме содействия команды головорезов и безоглядного стремления к новизне, можно сказать, не требовалось ничего. Для первого государственного переворота вообще оказалось достаточно того, чтобы деспот Меншиков на полтора месяца приболел, и Долгоруковы науськали юного императора объявить себя безоговорочным самодержцем. Для второго государственного переворота потребовалось только келейное единомыслие верховников, для третьего – чтобы вконец переругалось между собой либеральствующее дворянство, в результате чего монархическое меньшинство умудрилось повернуть вспять колесо истории, а для четвертого – влиятельность Миниха и решимость Манштейна, которые победили исключительно потому, что в силу своей германской наивности были уверены, что не могут не победить. Одним словом, в восемнадцатом столетии у нас до невероятного легко интронизировали и свергали.

Но, с другой стороны, и всем походя низложенным правителям России не доставало, кажется, полумановения, полуслова, чтобы благополучно расправиться с домашними бунтарями и сохранить за собою власть. Например, достаточно было караульному офицеру, стерегущему в Летнем дворце Бирона, поднять невзначай тревогу, и Миних с Манштейном отправились бы, что называется, в места не столь отдаленные, если не прямо на эшафот; например, если бы Анна Леопольдовна послушалась своего супруга Антона Ульриха и в ночь на 25 ноября 1741 года приказала бы усилить дворцовые караулы, то Елизавете было точно не миновать Горицкого монастыря, в котором со времен Иоанна Грозного гноили неугодных аристократок и проштрафившихся цариц; наконец, неведомо, чем закончилось бы противоборство между Екатериной и Петром III, припоздай адмирал Талызин восстановить Кронштадт против законного государя, поскольку на другой день после начала мятежа екатерининские войска протрезвели бы и сами по себе, но главное, в виду двухсот артиллерийских орудий, отряда боевых кораблей и солидного гарнизона, – во всяком случае, очень вероятно, что Петр III не позволил бы, по выражению его идола Фридриха Великого, увести себя с престола, как ребенок, которого уводят спать.

А впрочем, известно, что, как и в природе, где ничего не происходит случайно, зря, а если и происходит, то якобы случайно, якобы зря, на самом же деле в неукоснительном соответствии с законами развития всего сущего от простого к сложному, на манер того, как даже случайная эпидемия закономерно способствует усилению какого-либо перспективного организма, – так и в истории человеческого рода всякая случайность есть прежде всего составная закономерности, даже некоторым образом ее вариация, и не произойди какая-то одна непредвиденная случайность, направленная к определенному качественному итогу, непременно прислужилась бы другая, третья, шестая случайность, имеющая то же самое направление, и этот итог ничто не смогло бы перекроить, включая землетрясение, поскольку даже противодействующие случайности всегда целесообразно ориентированы на усиление прямодействующих, как эпидемии на совершенствование организмов. По этой самой логике, если распространить ее на уровень бытовой, еще ни одному природному дураку не удалось приобрести репутацию умного человека, и особенно по тому, как дурак говорит здравые вещи и при этом то напускает на себя нелепо-глубокомысленное выражение, то безотчетно сопровождает свои слова дурацкими движениями бровей, либо деревянными жестами, либо какими-то другими разоблачительными ужимками, – сразу становится видно, что он дурак. На уровне же истории превращений взаимоотношения закономерностей и случайностей давно сформулированы следующим образом: происходит только то, что не может не произойти, что однозначно обусловлено неизбежностью, то есть суммой условий, которая приводит к общему знаменателю все, что случайно или закономерно работает и якобы не работает на историю превращений. В соответствии с этой формулировкой, положим, предприятие Мировича было обречено за глаза, но обречено вовсе не потому, что Елизавета отличалась особой предусмотрительностью, а Власьев и Чекин в точности исполнили инструкцию об умерщвлении Иоанна Антоновича в случае покушения на его узы, а потому что в 1764 году екатерининский режим был на взлете, потому что фигура заточенного императора сильно припахивала ужасами недавнего немецкого ига, и даже если бы смоленцам удалось вызволить Иоанна Антоновича на свободу, скорее всего он вместе с Мировичем был бы прибит артиллеристами на Выборгской стороне. То же самое и в случае с переворотом верховников: поскольку в результате сплетения множества экономических, географических, исторических и прочих причин, восходящих едва ли не ко времени принятия христианства, Россия в 1731 году была не готова к сколько-нибудь республиканским формам существования, то на какие бы крутые и даже из ряду вон выходящие меры ни пошли бы верховники, непременно что-нибудь такое произошло, что помешало бы им сохранить за собою власть. Либо дворянство, съехавшееся на похороны Петра II, так или иначе подало бы челобитную о реставрации самодержавия, либо перегрызлись бы Голицыны с Долгоруковыми, и новый режим рухнул бы сам собой, либо открылось бы воровство Долгоруковых, которое потребовало бы вмешательства Анны, и под этот шумок верховники были бы смещены, либо князь Борятинский и его компания организовали бы монархический заговор, наверняка получивший бы подавляющую поддержку в войсках, так как императрица представляла собой если не законность, то традицию, а верховники если не беззаконие, то поднадоевшую и чреватую новизну. Как бы там ни было, а судьбу переворота решила бы одна из случайностей, всегда готовых к услугам закономерности, и события двинулись бы в том естественном направлении, которое было обусловлено критическим весом предшествующих событий, и, таким образом, совершилось бы именно то, что не совершиться ни в коем случае не могло.

Между прочим, пример краткосрочного правления верховников с сугубой наглядностью свидетельствует о том, что каждый из режимов восемнадцатого столетия, едва вылупившись из предыдущего, уже нес в себе самоубийственную бациллу, как новорожденный – смертный ген, и был жизнеспособен исключительно постольку, поскольку на первых порах представлял собой свежую форму общегосударственного воспалительного процесса, временно облегчительную по той причине, что временно облегчительна всякая новизна. Но едва тот или иной режим исчерпывал ее соки, как начинал поедать самое себя, и тут уже было достаточно дуновения, то есть каких-нибудь предусмотрительно изрезанных барабанов, чтобы режим разлетелся в прах. Другое дело, что в этой системе закономерного возникновения и распада все-таки загадочной остается историческая насущность того, что за глаза обречено на почти немедленную погибель. Скажем, хордовые были насущны из видов нарождения позвоночных, и в какой-нибудь Старой Руссе завтра наверняка не введут распределение материальных благ по потребностям, ибо через двадцать четыре часа просто уже нечего будет распределять, а между тем два века тому назад свободно явились из небытия прогрессивные деяния Петра III, которые до того пришлись не ко времени и, значит, не ко двору, что его режим потерпел почти немедленное крушение. Пожалуй, покамест придется остановиться на том, что, как в природе, в истории человечества все некоторым образом законно предопределено, но не на тот манер, какой исповедуют астрологи, хироманты и прочие фаталисты, а через деятельность людей, обусловленную насущной необходимостью, каковая опять же вытекает из деятельности людей. Опираясь на это тривиальное и очень общее заключение, предварительно можно будет уговориться, что излом 1825 года, отчасти противозаконный, с точки зрения исторической логики, был предопределен в частности тем, что: домашние революции стали в России делом привычным, русский гвардейский корпус, как говорится, много о себе понимал, поскольку на протяжении целого столетия решал вопросы государственной власти как свои внутренние, полковые, сильно пал престиж самих венценосцев, которые частенько вели себя словно простые смертные и которых простые смертные бивали табакерками, резали и душили. В этом смысле особо влиятельным на поколение первых русских революционеров был заговор против Павла, своего рода заговор-призыв, так как и предание было очень свежо, и некоторые моральные условности оказались устранены по той причине, что к убийству отца-императора были причастны сыновья-цесаревичи, и еще бродила в крови удельная ненависть к владыке владык и его потомству, и, наконец, слишком соблазнительным был пример камерного устранения тирана дюжиной офицеров, которые забили живого бога, как содельники стукача. Словом, попытка государственного переворота 1825 года в технической части была обусловлена именно векторами исторического движения, унаследованными от восемнадцатого столетия, которые сошлись в точке 14 декабря по логике, закрепленной в русской пословице: «Кому суждено быть повешенным, тот не утонет». А впрочем, или логика глубиннее, мудренее, чем представляется поначалу, или пословица привирает, но многие известные висельники совсем не умели плавать, а среди утопленников было много сорвиголов. Скажем, Апполон Ушаков, которого обязательно повесили бы по делу Мировича, все-таки утонул, а Кюхельбекер, сухопутнейший из смертных, неоднократно тонувший в детстве, и не утонул, и не был повешен, хотя на Сенатской площади прицеливался в великого князя Михаила, а умер от менингита.

Однако и в области истории превращений, и в области той истории, которая представляет собой процесс накопления разного рода сил и постепенную реализацию их в ходе внутренней эволюции, малоперспективно искать ответ на вопрос, как делается история на уровне человека, и вот по какой причине: хотя композиции в обеих областях и очевидны, композитора не видать. Более того, чтобы доподлинно исследовать этот вопрос, отнюдь не достаточно разложить события 1825 года на микропроцессы вплоть до составных побуждения и поступка, ибо такой механический прием сулит самые механические заключения, вроде того, например, заключения, что первоисточником переворота, затеянного Мировичем, были его карточные долги. То есть, возможно, доискаться до исторической истины мыслимо только через расчленение событий на микропроцессы, но при этом необходимо скрупулезнейшим манером учитывать векторы той истории, которую подмывает назвать историей человеческого в человеке, или историей духа, идущей от первобытного осознания собственного «я» и имеющей своей целью какую-то конечную цель истории вообще, – возможно, достижение высшего духовного образа, как-то запланированного природой, которому предназначено осуществиться через исторические пути. Во всяком случае, не упускать эти векторы из виду следует потому, что результаты воздействия внешнеисторических раздражителей очень зависят от качества и количества человеческого в объекте воздействия, человеке, поскольку в силу дурного расположения духа какой-нибудь Иванов запьет, Петров засядет за триолеты, а Сидоров потянется к топору. Ясно, что ни одно из этих трех действий, взятое в отдельности, не предопределяет последующих событий общественного звучания, но в том-то все и дело, что сами по себе они ничего не предопределяют, а в сумме предопределяют, и если невозможно учесть бесконечное множество частных реакций на дурное расположение духа, вполне возможно вывести какой-то общий человекочеловеческий знаменатель, так сказать, удельный вес или, скажем, коэффициент духа, и, вычисляя при его участии энергию отношения, нащупывать самые зачаточные исторические причины. Наверное, это было бы ни к чему при исследовании событий Варфоломеевской ночи или движения диггеров, с которыми все более-менее ясно и без человекочеловеческого знаменателя: католики вырезали протестантов из политической выгоды и религиозных предрассудков, а диггеры захватывали земли потому, что хотели есть; но, имея дело с народом, постоянно дающим чудотворных людей, способных рисковать головой ради самых умозрительных идеалов и даже ради того, чтобы урезать свои собственные права, с народом, который далеко не всегда подчиняется чистой логике и частенько наживает глубоко иррациональные неприятности из-за того, что Аннушка пролила масло , – без коэффициента духа не обойтись. В этом смысле было бы неосмотрительно упустить из виду нравственное наследие восемнадцатого столетия.

С точки зрения событий 1825 года, позапрошлый век был, возможно, примечательней всего тем, что на него пришлось зарождение так называемого гражданского чувства, которое оригинально окрасило русский характер и кое-какие стороны российского бытия, поскольку именно в эту эпоху на нашу природную одухотворенность, некоторые формы нашей жизни, отдававшие азиатчиной, систему ценностей хлебопашца и прочие заветы святой Руси наложилась страсть к переводным идеям, общее стремление к переменам, строптивое национальное самосознание – словом, много чего нового, и эта диффузия качеств породила драгоценные, но удивительные черты. Среди них более чем легкомысленное отношение ко всяческим последствиям и расплатам, запечатленное в словах великого баснописца Ивана Андреевича Крылова насчет опасной картины, много лет провисевшей над его постелью, как говорится, на волоске; когда Ивану Андреевичу заметили, что эта картина в конце концов непременно свалится ему на голову и убьет, он объяснил, что даже если картина и свалится, то она, по его давнишним расчетам, при падении должна будет описать косвенную кривую и пролетит примерно в двух сантиметрах от головы. Тут же и народившееся неуважение к домашним авторитетам, по причине которого даже о такой несомненной величине, как Михаил Васильевич Ломоносов, можно было позволить себе сказать:

– То-то был пустой человек. Бывало, от него всегда бегали к нам за кофейником.

Тут же и практический романтизм, иными словами, склонность к реализации разных романтических интересов, противоречащих всем понятиям о личном благополучии, которой мы так отличаемся от наших западных соседей по континенту, ибо, например, ни один психически нормальный англичанин пальцем не шевельнет ради предприятия, даже не то чтобы сулящего неприятности, а просто-напросто не обещающего дохода на вложенный капитал, и поэтому психически нормальный англичанин никогда не пойдет на то, на что в позапрошлом столетии пошел психически нормальный Ермил Иванович Костров, бакалавр и поэт, который принял участие в студенческих беспорядках по поводу скверной кухни в санкт-петербургском университете; чиновники, производившие расследование инцидента, были очень удивлены, узнав о причастности Ермила Ивановича к университетскому бунту, поскольку он пользовался репутацией в высшей степени подкладистого и тихого человека, но они были еще больше удивлены, когда на вопрос о том, с какой стати он впутался в это дело, Ермил Иванович отвечал:

– Из сострадания к человечеству.

В ту же эпоху дает о себе знать и оскорбленное преклонение перед Западом, идущее от того, что по причине непосредственного соседства с греко-римскими территориями в Европе раньше обзавелись алфавитом, мощеными улицами, политической экономией и так далее, хотя, в свою очередь, мы раньше Европы изобрели щи, нижнее белье и обыкновение париться по субботам; это новое отношение к Западу сильно выразил профессор Крылов, когда, окунувшись в студеную балтийскую воду, с сердцем сказал:

– Подлецы немцы!

Наконец, диффузия качеств породила удивительную соединенность русского человека со всей государственностью, чем он опять же отличался от среднего европейца, как правило, напрочь отчуждающего себя от властей, в то время как наш соотечественник, на каждом шагу опекаемый законами, инструкциями, положениями, а главное, блюстителями законов, инструкций и положений, которые в противоестественных масштабах расплодились в позапрошлом столетии, относился к вопросам государственной власти почти как к вопросам личного бытия. Недаром на стыке восемнадцатого и девятнадцатого веков все слои русского общества обуяла страсть к политическим памфлетам, проектам реформ, апелляциям на высочайшее имя, вообще к крайнему критическому свободомыслию, прямо скажем, диковинному в условиях деспотии. Рядовой Ревельского пехотного полка, не имевший до поступления на воинскую службу ни имени, ни фамилии – дело по тем временам не такое уж исключительное, – сочинил целый свод государственных преобразований, который он протаскал в своем ранце всю войну 1812 года, а после взятия Парижа подал по начальству в качестве прошения на высочайшее имя и вследствие этого поступка кончил дни в Валаамском монастыре. Помещик Нарышкин, разжалованный в солдаты после смятения в Семеновском полку, до того рассердился на правительство, что тайно распространял среди своих крепостных «возмутительные листки». Заводской служащий Андрей Васильевич Лоцманов написал политический трактат «Отношение», который был, впрочем, признан безвредным, но затем обнаружилось еще и подозрительное письмо, содержащее следующие слова: «Сибирская пружина должна быть главною в машине. Все идет по-нашему. Верь и надейся. Сии лозунги необходимы. Скрытность, скромность и молчаливость суть главные добродетели…» – и автора заточили в Бобруйскую крепость, откуда через десять лет он вышел умалишенным. Гаврила Пономарев, работавший на Выксинском железоделательном заводе в Нижегородской губернии, всю свою сознательную жизнь сочинял стихотворные политические памфлеты вроде поэмы «Истинное величие», открывавшейся такими тираноборческими словами:

Пускай цари, мой друг, блистают, К чему завидовать нам им? Пускай в чертогах обитают С несметным золотом своим. Наш долг сорвать личину ложной (Что чернь могла так ослеплять) Великости их ненадежной И в точном виде показать… 

Деревенский дьячок Никифор Канакин, одновременно промышлявший как кузнец и стекольщик, выдал сатиру под названием «Ведомость из ада», описывающую потусторонние муки помещиков, из которой последовало пятитомное уголовное дело. Федор Иванович Подшивалов, крепостной крестьянин князя Лобанова-Ростовского, написал обширное сочинение «Новый свет и законы его», состоявшее из семи книг: «Приношение жертвы», «Об узнании, об Иисусе Христе, господстве и государстве», «Для духовенства», «Толкователь для черного народа и лечебник для слепых и невидящих», «Для государя, для военачальников и для нижних чинов», «Символ веры», «Об уведомлении первоначальных людей и последовании оным»; Подшивалов попытался, было опубликовать свое сочинение, но так как это оказалось решительно невозможным, он через знакомого дворцового лакея подбросил его самому императору, оговорившись в приписке, что «гербовой бумаги мне купить не на что, но можно и на этой видеть, куда дело идет», и в результате был заключен в Соловецкий монастырь, а затем сослан в Сибирь на вечное поселение. Крепостной живописец Григорий Мясников покончил жизнь самоубийством, объявив в прощальном письме, что он умирает за свободу, а ярославский помещик Опочинин наложил на себя руки «из отвращения к русской жизни». В Москве, в первом квартале Лефортовской части, было раскрыто тайное общество почитателей Вольтера, состоявшее из мещан: Федора Емельянова, Михаила Шабловского, Якова Картонщика и братьев Осиповых, Василия и Ивана; сначала арестованные почитатели «пребывали в совершенном запирательстве», но впоследствии твердо встали на том, что известный всей Европе сочинитель Вольтер достоверно доказал, как бесполезно соблюдать посты, однако при этом оговорили крестьянина Иванова, якобы сбившего их с пути, который не признавал святых угодников, императора и никакого начальства.

Эта подспудная нравственно-политическая работа в конце концов увенчалась нарождением скорбно мыслящего одиночки, которого мы называем интеллигентом, и он солоно приправил наш русский дух, замешанный на странном сочетании терпимости и бунтарства, так как в части идеи он поднял руку на привилегии собственного сословия и вообще на все коренные заветы святой Руси, а в практической части добровольно обрек себя на те мучения и невзгоды, какие можно нажить только при особо неблагоприятном стечении обстоятельств и какие прежде были уделом исключительно подвижников из толпы. С течением времени эти одиночки перестали быть одиночками, и уже мало кого удивляли такие социальные парадоксы, как цареубийца, выросший в семье полного генерала, или Рюрикович по прямой линии, служащий простым лаборантом в Московском университете, который гонит из нефти дрянь, выдаваемую им за оливковое масло, и обижается, когда ему говорят «ваше сиятельство», или потомок стольных смоленских князей, выдвинувшийся в теоретики анархизма, или боевой генерал, с красным флагом в руках возглавляющий похоронную процессию Баумана, – но на рубеже позапрошлого и прошлого столетий эти скорбно мыслящие одиночки были именно одиночки, и в связи с возникновением в их лице весьма жизнестойкого эмбриона будущих потрясений заманчиво было бы хоть сколько-нибудь прояснить один из самых загадочных вопросов истории: откуда берутся ее герои; то есть какие прямые или косвенные житейские обстоятельства приводят к тому, что среди семидесяти тысяч российских дворян, беспечно проедающих, пропивающих и проигрывающих в карты воплощенный труд многомиллионной нации, вдруг появляется скорбно мыслящий одиночка, который по доброй воле взваливает на себя роковую историческую работу? Вопрос этот трудности чрезвычайной, и мудрено угадать, какая бацилла должна была попасть, например, в голубую кровь Александра Николаевича Радищева, чтобы из прилежного чиновника вышел тираноборец. Судя по некоторым чертам его характера и прологу жизненного пути, ничто не предвещало этого превращения. Александр Николаевич закончил Пажеский корпус, где он обучался по всеобъемлющему плану академика Миллера, включавшего в себя даже курс сочинения комплиментов, в котором будущий бунтарь особенно преуспел, затем учился в Германии, в Лейпцигском университете, одновременно с великим Гете, а по возвращении в Россию вступил в Аглицкий клуб, женился и, поменяв несколько должностей, не обещавших скорого выдвижения, занял перспективное место в санкт-петербургской таможне и на этой службе показал себя с самой выгодной стороны. В короткий срок Александр Николаевич приобрел репутацию ревностного чиновника, выслужился до коллежского советника, а за разработку экспортно-импортного тарифа даже получил бриллиантовый перстень от императрицы Екатерины. И вдруг происходит то, что трудно осмыслить, будучи даже семи пядей во лбу: в отличие от многих тысяч своих соотечественников, живущих преимущественно интересами тела и в самом счастливом случае способных в частной беседе попенять на всероссийское неустройство, Александр Николаевич Радищев презревает все настоящие и будущие благополучия и обрекает себя на гражданскую смерть только ради того, чтобы высказать своему отечеству заслуженный реприманд. Есть все-таки в этом превращении что-то таинственное, частью даже противоестественное, поскольку молодой таможенный чиновник, вдовец, родитель, любовник, подданный, то есть дюжинный русский тип, невзначай становится вне ряда нормальных людей, отнюдь не убив, не украв, не предав, а всего-навсего сочинив горькое обличение своей родине, которое он затем печатает у себя в доме по Грязной улице на типографском станке, купленном у немца Шнора, с помощью таможенного надсмотрщика Богомолова, набиравшего текст, и слуги Дмитрия Фролова, исполнившего тиснение. И хотя в книжной лавке купца Герасима Зотова было продано только двадцать пять экземпляров с виду безобидных путевых записок под названием «Путешествие из Петербурга в Москву», семь роздано автором, а прочие сожжены слугою Фроловым в ночь с 26 на 27 июня 1790 года, хотя первых читателей эта книга тронула только тем, что сочинитель подражает слогом Рейналю, а композицией Стерну, но императрица, одолевшая тридцать страниц, нашла, что коллежский советник Радищев опаснее Пугачева. В результате автор был привлечен к суду, и несмотря на то что он горячо уверил фемиду, будто написал «Путешествие из Петербурга в Москву» единственно потому, что «бредил в безумии своем прослыть острым писателем», а находясь в заключении, похудел, как безнадежный больной, и напрочь потерял сон, дело закончилось ссылкой в Илимский острог за 6788 верст от нормальной жизни. В Илимске Александр Николаевич нажил единственно то мудрое убеждение, что «несчастье, урок всегда удивительный, который существо, слишком гордящееся условным величием, превращает в существо скромное, а из существа униженного делает человека».

Через семь лет судьба смилостивилась над Радищевым: император Павел в пику покойной матери вернул его из илимской ссылки, а император Александр в уважение гражданского таланта определил в законодательную комиссию. Но Радищев уже был надломлен бесповоротно, и его не оставляли мысли о самоубийстве. Однажды, во время обсуждения в комиссии какого-то законопредложения, он услышал от графа Завадовского:

– Эх, Александр Николаевич, охота тебе пустословить по-прежнему, мало тебе было Сибири!

Радищев уловил в этих словах прямую угрозу и, приехав домой, отравился смесью кислот, которая называется «царской водкой».

Много лет спустя Александр Сергеевич Пушкин отозвался на эту смерть, недобрым словом помянув «Путешествие из Петербурга в Москву»: «Сетования на несчастное состояние народа, на насилие вельмож и проч. преувеличены и пошлы. Порывы чувствительности, жеманной и надутой, иногда чрезвычайно смешны». Отчасти это, видимо, справедливо, однако для истории важен отнюдь не размер радищевского таланта, а то радикальное обстоятельство, что он потянул за собой целую плеяду скорбно мыслящих одиночек.

Вот что особенно интересно: культура скорбного мышления на деле выливалась в самые разноречивые результаты. У Радищева – в «Путешествие» и самоубийство. У генерал-майора Петра Петровича Пассека в устройстве при своем имении Жуково суда старейшин, ланкастерской школы взаимного обучения и распределения по труду. Отчасти так же скорбно мыслящий одиночка Алексей Кутузов, друг Радищева, которому было посвящено «Путешествие из Петербурга в Москву», из-за этого посвящения срочно бежал в Германию. Граф Дмитриев-Мамонов, скрытно готовившийся к вооруженной борьбе против самодержавия, превратил свою подмосковную усадьбу в крепость, переодел дворовых в униформу собственного сочинения, вообще поставил дом на армейскую ногу вплоть до того, что проводил номерными приказами распоряжения о домашних экзекуциях и засолке на зиму огурцов. Петр Васильевич Капнист… впрочем, об этом не поведаешь в двух словах: еще будучи прапорщиком Преображенского полка, он как-то стоял в Зимнем дворце на часах в паре с Ланским, которого накануне Екатерина наградила за известные подвиги бриллиантовыми пуговицами стоимостью в восемьдесят тысяч рублей, и был примечен императрицей, так как отличался «погибельной» красотой; брат Петра Васильевича, известный поэт, объяснил ему, что должно будет последовать из того, и поручик Капнист, немедленно взяв отставку, с первым же кораблем отбыл в Голландию; французская революция застала его в Париже, где он служил в охране королевского дворца, но вскоре после казни Людовика XVI Петр Васильевич переехал в Англию и там женился на девице Элизабет Гаусмак; вернувшись в Россию по смерти императрицы, он поселился в своем имении вместе с братом Андреем Васильевичем, сошедшим с ума из-за любви к Екатерине II, и женой, которая так никогда и не выучилась русскому языку, из-за чего капнистовой дворне пришлось худо-бедно разговаривать по-английски; но это все присказка – сказка в том, что, вернувшись домой, Петр Васильевич провозгласил в своем имении республику и оповестил всю округу, что всякий русский и иностранец найдет у него приют: в результате к нему набежало такое число иностранцев, выгнанных за пьянство из гувернеров и поваров, что в поместье постепенно сложилось свое Немецкое кладбище.

В общем, предтеча всех прочих поколений наших революционеров, скорбно мыслящий одиночка, слишком даже разнообразно реализовывал свои гражданские настроения, и это сильно затемняет вопрос о происхождении собственно исторического героя, то есть такого деятеля, который способен воплотить свою скорбную мысль в прямые героические дела, сообразные с видами исторического процесса. По всей вероятности, вопрос о его происхождении есть вопрос какого-то исключительного, необходимо-заостренного психического устройства, но уже на дальних подступах к решению этого таинственного вопроса закладывается подозрение, что ответа на него нет, поскольку, например, тонким сердцеведом можно сделаться, переболев в детстве желтухой, рано потеряв родителей, нажив в большем объеме незаслуженные несчастья, прочитав всего Достоевского, вырастив чужого ребенка или нечаянно пристрастившись к сидению у окна. Очевидно пока одно: те силы, которые предопределяют исторические направления, созидают и то, что в их силах осуществить, – в частности, исключительную, необходимо-заостренную психику человека. Восемнадцатый век в избранных случаях заострил ее таким образом, что к 1825 году в России оказалась налицо целая партия совсем и не совсем молодых людей, которые в силу особенностей русского характера и французского воспитания были готовы на все ради упразднения самовластья. Правда, это был до такой степени сложный личностный материал, что вот так сразу и не подыщешь для него человекочеловеческий знаменатель, поскольку исторический герой двадцать пятого года был в чем-то русак, а в чем-то иностранец, отчасти подвижник, а отчасти человек дюжинный, с предрассудками, баловник, но главное, его в равной степени отвращали и ужасы тирании, и стихия народного мятежа; пожалуй, даже в большей степени стихия народного мятежа, так как в его кругу еще свежи были предания о пугачевских кошмарах, так как он ревновал простолюдина к истории превращений и в детстве имел много случаев наблюдать крестьянские беспорядки вроде тех, что в начале прошлого века произошли в деревне Погибняки.

В 1806 году в деревню Погибняки Крапивенского уезда Тульской губернии пришло синодальное постановление об учреждении милиции, то есть народного ополчения. По исконней привычке подозревать во всяком правительственном указе распоряжение о выходе из крепостной зависимости, крестьяне деревни Погибняки настырно поняли это постановление как призыв к уходу от своего помещика в казаки, назвали его «выводным листом» и договорились объявить себя свободными на том основании, что они якобы из поляков. Эти настроения подогревал ряд сопутствующих обстоятельств: крестьянские общества соседних деревень Миронушка и Столбы, принадлежащих забубенному картежнику князю Голицыну, крестному отцу декабриста Сергея Петровича Трубецкого, выкупились на свободу по указу о вольных хлебопашцах, заплатив громадный княжеский долг его партнерам по «фараону», а обедневший Голицын впоследствии дошел до того, что проиграл в карты графу Разумовскому собственную жену; в соседнем же селе Долгая Гребля дьячок Богемский несколько лет пропагандировал евангельские принципы равенства всех людей и за две с половиной копейки записывал желающих в донские казаки; собственный, погибняцкий помещик Бычков отобрал у общества луг, ни с того ни с сего заставил крестьян строить дорогу, а также, по тогдашнему выражению, «оскоромил» всех деревенских девок.

На другой день по обнародовании указа погибняцкие мужики вышли для отвода глаз на барщину – копать обочины вдоль дороги. Когда же помещик Бычков явился посмотреть, как идет дело, крестьяне, побросав лопаты, свалили его на землю, а Никифор Калашников накинул Бычкову на шею веревочную удавку и умертвил. Затем крестьяне кинули тело в старый колодец, но в тот же день вытащили его, отвезли в поле за три версты от деревни, зарыли и аккуратно перепахали место захоронения.

Помещица Бычкова, дальняя родственница Якушкиных, обеспокоенная исчезновением мужа, послала исправнику паническую записку, и тот, не долго думая, снарядил в Погибняки следствие, а также воинскую команду из инвалидов[32]. Предварительно погибняцкому старосте дали знать, чтобы он приготовил продовольствие и квартиры.

Староста собрал сход, вышел на крыльцо конторы и сказал речь:

– Что я вам, православные, теперича доложу… От начальства приказ. И как теперича, значит, всем миром, которые православные христиане у престола всевышнего творца, все равно как верные рабы. Так будем говорить: вот хоть бы что, как сейчас перед заступницей царицей небесной, так все видно…

– А еще что?..

– А еще ничего. Что ежели теперь, значит, кто слово, – то велено представить. Вот и все. А как, значит, мир, то чтобы все в порядке, не как прочие, а так надо стараться, чтобы как лучше. То же самое насчет пьянственного окаянства. Мы ноне, православные, так будем говорить: чтобы ни отнюдь. Говеем.

К вечеру в Погибняки прибыла воинская команда. Общество в полном составе встретило ее у околицы хлебом-солью и вдруг, как по команде, рухнуло на колени; один дьячок Богемский гордо остался стоять посреди коленопреклоненной толпы, опираясь на большой осиновый кол.

– Вы что же это, православные, бунтовать?! – громко сказал исправник и, отщепив кусочек хлеба, сунул его в солонку.

– Бунтовать – это избави бог, – послышались голоса, – последнее дело, только хоть режьте – на барщину не пойдем!

– Никак нет! – заявил исправник. – Вы должны исправно работать и повиноваться. А вольности вам не будет.

– Нет, будет!

– Нет, не будет!

– Нет, будет!

Так они и препирались довольно долго, но до пальбы дело, словно суждено, не дошло.

Часть вторая

Утром 12 марта 1801 года, во вторник, цесаревич Александр Павлович ждал у себя в спальне сообщений от Бенигсена. Он то прилаживался на постели, то подходил к окну, за которым стояла сырая мгла, и нервно прислушивался к тиканью каминных часов, то принимался ходить по спальне из угла в угол, наводя полами атласного китайского халата такое движение воздуха, что пламя свечей металось и приникало. Наконец пришел Бенигсен и доложил о кровавом исходе переворота. Александр побледнел, потом упал на пол и забился в истерике.

Императрица Мария Федоровна приняла эту весть иначе: она до семи часов утра отказывалась признать императором своего старшего сына и, стуча по ломберному столику костяшкой указательного пальца, все твердила с неистовой бабской силой:

– Ich will regieren! Ich will regieren! Ich will regieren![33]

Между тем войска санкт-петербургского гарнизона уже присягали новому императору, и как при воцарении Павла во дворце вдруг возобладал казарменный элемент, так при воцарении Александра внезапно взял верх элемент обворожительных манер и приятного обхождения.

Александр Павлович стал императором в двадцать три года. Новый монарх был тихий молодой человек, и Потемкин говорил на его счет, что «модестия[34] в нем чрезвычайная».

Он был приятного роста, с приятным овальным лицом, на котором холодновато светились серо-голубые глаза, крутолоб, слегка рыжеват, и если бы не наметившаяся проплешина, не облегченная нижняя челюсть и не кисти рук, покрытые веснушками и рыжими волосами, его облик мог бы быть царственным идеально. Воспитан он был на правилах швейцарского либерализма и по латинской пословице «в здоровом теле здоровый дух», руководствуясь которой наставники Александра заставляли его сажать капусту, пахать сохой и спать при открытых окнах. Впоследствии либерализм улетучился сам собой, но здоровье оставалось непоколебимым: император сроду ничем не болел, если не считать перенесенной в детстве кори, при любой погоде совершал свои пеший tour impйriale[35] по маршруту Зимний – Дворцовая набережная до Прачечного моста – набережная Фонтанки до Аничкова моста – Невский проспект – Зимний, спать ложился только на левый бок и во всю ночь ни разу не менял положения. Единственно Александр был глух на левое ухо, так как еще в юношестве повредил барабанную перепонку во время учений гатчинской артиллерии.

Что же касается духовного воспитания, легкомысленно доверенного швейцарцу Фридриху-Цезарю Лагарпу, «сыну карманной республики», о котором генерал Протасов говорил, что он «человек, любящий народное правление, хотя и с честнейшими намерениями», то оно дало непредвиденные результаты, впрочем, заблаговременно предсказанные Женэ, поверенным в делах Франции, нагадавшим, что Александр будет самым беспокойным из всех тиранов. Действительно, из него почему-то вышел человек, как говорится, с шилом в известном месте, и, с одной стороны, он чуть ли не всю свою жизнь провел на колесах да под чужой крышей, а с другой стороны, имел обыкновение одновременно браться за дюжину разных дел, из которых у него вечно получалось совсем не то, что планировалось изначально, как, например, в случае с оппозицией: будучи в Англии, он посетил заседание парламента и до такой степени восхитился антиправительственной речью Брехэма, что долго тряс ему руку и клялся завести у себя в России тоже что-то вроде оппозиции, каковая вскоре и явилась, но только в образе тайных обществ, Чугуевского бунта и восстания Семеновского полка.

Кроме всего прочего, Александр страдал комплексом одиночества и, как его отец император Павел, часто жаловался на то, что кругом нет ни одного порядочного человека, с которым можно было бы подружиться, за исключением нескольких искренних дураков. От отца он также унаследовал крайнюю мнительность и всю свою жизнь был уверен, что окружен отравителями, а после того, как ему донесли об убийственных намерениях семеновского офицера Ивана Якушкина, он до конца дней погрузился в черную меланхолию и почти совершенно забросил государственные дела, предоставив их графу Алексею Андреевичу Аракчееву, который прошел курс наук стоимостью в две четверти овса и четверть ржаной муки, дважды отставлялся от службы за неблаговидные проступки и был до того горяч, что как-то на учениях откусил нос у одного гвардейского гренадера. Впоследствии меланхолия императора усугубилась еще тем, что в его адрес посыпались доносы о повсеместном учреждении тайных обществ, Бенкендорф сообщил, что Орлов с Мамоновым конституцию сочинили, Санглен доносил, что Муравьевы договорились организовать на Камчатке демократическую республику, вице-президент академии наук Лабзин писал, что даже у отъявленного монархиста Копелева тайные съезды, «и князь Голицын туда ездит, и черт их знает, что они там делают».

Император жаловался Аракчееву, как обычно, несколько по-женски прижав к груди соединенные кулаки:

– Ну, скажи, Алеша, разве им худо? Чего же они хотят? Чем они недовольны? Наши рабы поступают в университеты без экзаменов, возможно ль такое в их любезной Франции, где и рабов-то нет?!

Аракчеев молчал и внимательно покачивал своей огромной, нечеловеческой головой.

Императора пытался утешить министр внутренних дел князь Петр Волконский, который сообщил, что все это проделки бездельников и мальчишек и что, дескать, даже их литературные общества называются вольными потому, что вольно же им печатать свой бред и грезы.

– Вы ничего не понимаете, – возражал на это мнительный Александр. – Эти люди кого угодно могут возвысить и уронить в общественном мнении…

– Да откуда же у нас взяться общественному мнению?! – вставлял князь Волконский. – Это все, государь, лагарповы выдумки и более ничего.

– К тому же они имеют громадные средства, – продолжал Александр. – Разве вы не знаете, что во время неурожая в Смоленской губернии они кормили на свои средства целые уезды? Нет, князь, тут дело сурьезнее, нежели мы желаем. Ложно понимаемая любовь к отечеству и воспламенение ума – сила слишком необузданная, чтобы ею пренебрегать.

Весной 1825 года дошло до того, что Александр посвятил принца Оранского в свое намерение отречься от престола, эмигрировать в Германию и под вымышленным именем прожить там остаток дней. Видимо, на эту мысль императора навела не столько боязнь заговорщиков и перспективы кончить так же страшно, как кончил его отец, и не загадочное нежелание расправиться с заговорщиками обычными российскими средствами, сколько, вероятно, постепенно сложившееся сознание полного бессилия самодержца перед стихией народной жизни, которое могло вырасти из того, что во все двадцать четыре года правления Александра дела в стране делались более или менее помимо монаршей воли, что все его благие и неблагие начинания оказывались в той или иной мере не осуществлены, и, надо полагать, к концу своей жизни император с готовностью подписался бы под тем, на чем он стоял вначале: «В наших делах неимоверный беспорядок; грабят со всех сторон; все части управляются дурно; дисциплина, кажется, изогнана отовсюду, а империя, несмотря на то, только и стремится, что к расширению своих пределов», – как эта его изначальная позиция была записана в послании к другу молодости Виктору Кочубею. Одно время Александр пытался оправдать свое бессилие тем, что из него «делали Марка Аврелия, в то время как России нужен был Чингисхан», но, судя по апатии к власти, в конце концов, кажется, и ему стало ясно, что государственная машина просто-напросто отработала свой ресурс, и ее колесики сточились до такой степени, что уже совершают незаданные, самостоятельные движения. Но беда императора была в том, что он, хотя и оказался самым интеллигентным человеком из всех Романовых, когда-либо сидевших на российском престоле, все же не понимал, что настоящий политик тот, кто детретирует свершившиеся факты и только прилично делает вид, что управляет историей, в то время как именно история правит им, и все норовил свернуть со столбовой дороги и проехаться целиной.

Как известно, намерение императора эмигрировать так и не осуществилось, и вместо Германии в самом начале осени 1825 года Александр отправился в Таганрог: болезненной императрице Елизавете Алексеевне доктора рекомендовали провести зиму на русском юге, и государь поскакал приготовить ей резиденцию, воспользовавшись случаем покинуть злонамеренную столицу.

Вечером 31 августа Александра, должно быть, посетило дурное предчувствие, так как он сел разбирать свой архив и зачем-то отложил описание похорон Екатерины II, которое решил прихватить с собой. На другой день рано утром лейб-кучер Илья Байков вывез императора из дворца в предпоследнее путешествие; рабочий люд, несмотря на ранний час оживлявший улицы Петербурга, шарахался от байковского «поди», которое он тянул от Адмиралтейства до Казанского моста, и привычным движением ломал шапки. У заставы, за Александро-Невской лаврой, император велел Байкову остановить и, привстав в коляске, долго, словно прощаясь, смотрел на прозрачно, по-осеннему освещенную северную Пальмиру.

Прибыв в Таганрог 13 сентября, Александр поселился в местном дворце, который, в сущности, представлял собой довольно обычный одноэтажный дом с тринадцатью окнами по фасаду. Возвращаться в столицу император не торопился; в течение нескольких недель он читал латинских классиков, инспектировал ближайшие гарнизоны и работал с государственными бумагами, в частности с докладной генерала Рота, сообщавшего о заговоре в южной армии, которым верховодил сын бывшего Сибирского генерал-губернатора, а затем петербургского почт-директора, полковник Павел Иванович Пестель. В связи с этим делом император срочно вызвал для консультаций Алексея Андреевича Аракчеева, сидевшего у себя в Грузинах Новгородской губернии, но как раз в это время зарезали его подругу Настасию Минкину, и графу было ни до чего; впоследствии новгородский губернатор Жеребцов приписал убийство Минкиной действиям тайных обществ, однако по розыску оказалось, что оно было делом рук исключительно комнатной девушки Прасковьи Антоновой, над которой Минкина изуверствовала вплоть до проделок невероятных, вплоть до того, что она закалывала девушке английской булавкой самые чувствительные места, а также брата ее Василия и Ильи Протопопова, кантониста.

В один из первых дней ноября, в то время как император, сидя за рабочим столом в небольшой комнатке таганрогского дворца, просматривал кое-какие бумаги, над городом вдруг зашла грозовая туча и сделалось так темно, точно до поры навалились сумерки. Император запалил свечи и, погрузившись в бумаги, не заметил, как туча прошла и опять засияло солнце. Лейб-камердинер Анисимов вошел к императору со стаканом барбарисового сиропа и, недовольно поглядев на зажженные свечи, проговорил:

– Дурная примета.

Александр, оторвавшись от бумаг, вопросительно на него посмотрел.

– Я говорю, не годится зажигать свечи при свете дня, ваше величество. Дурная примета.

– К чему же эта примета? – спросил Александр и деланно улыбнулся.

– К покойнику, – не сморгнув глазом, ответил Анисимов, который был глуп и по этой причине прямолинеен, за что Александр его и любил.

Через несколько дней, а именно 14 ноября, в семь часов утра во время бритья император внезапно потерял сознание и повалился со стула на пол. Его перенесли в просторную комнату, оклеенную полосатыми обоями, которые только-только входили в моду, положили на узкую металлическую кровать и стали дожидаться, когда он придет в себя. Император очнулся, подозвал пальцем Анисимова и с усилием произнес:

– А все свечи, Анисимов, все свечи…

Консилиум из девяти докторов во главе с Тарасовым, батальонным лекарем лейб-гвардии Преображенского полка, поставил диагноз: желчная лихорадка. Общими усилиями сочинили декохт из смеси ялаппа и коломели, которым пользовали императора в течение пяти дней. Каждый раз, когда Тарасов подносил декохт Александру, тот его спрашивал, жалобно улыбаясь:

– Quamodo vales?[36]

На что Тарасов отвечал:

– Bene valeo, avtocrator[37].

На шестой день Александр впал в беспамятство и в бреду то декламировал псалмы Давида, то отдавал воинские команды. Утром 19 ноября, в одиннадцатом часу, императора Александра Павловича не стало. При вскрытии тела в головном мозге была обнаружена какая-то жидкость, а на спине, под жировым слоем, обширный кровоподтек, какие бывают при разрыве аорты. По окончании вскрытия внутренности императора в том же наборе, что и у простых смертных, запечатали в сосуде из алебастра, а само тело поместили в свинцовый гроб, и траурная процессия повлекла мертвого императора в последнее путешествие по возвратному маршруту нынешних отпускников – Харьков, Курск, Орел, Тула…

2

Прямой наследник престола, второй сын императора Павла, цесаревич Константин, сидевший в это время в Варшаве, не мог принять венца по следующим причинам: потому что он подмочил свою репутацию делом об изнасиловании и убийстве мадам Араужо, супруги придворного ювелира, потому что он развелся с женой, великой княгиней Анной Федоровной, на основании 35 правила Василия Великого и вступил в морганатический брак с полькой Иоанной Гудзинской, получившей по этому случаю титул княгини Лович, потому что его не любила гвардия, потому что он просто не желал становиться императором, так как не знал за собой других государственных свойств, кроме четкого почерка канцеляриста и зычного баритона строевика. В силу всех этих причин цесаревич еще в двадцать втором году по доброй воле отрекся от престола в присутствии всей семьи и даже трижды плюнул «для большего удостоверения», о чем был составлен соответствующий документ, передавший право на престол третьему брату, Николаю Павловичу, и под надзором протопресвитера, сакеллария и прокурора синодальной конторы помещен на хранение в Успенском соборе, в алтаре, в потайном ковчеге из электрона[38].

По причинам, не поддающимся уразумению, этот документ оставался в тайне вплоть до 14 декабря 1825 года, что с точки зрения государственных интересов представлялось даже и легкомысленным, так как наследником бездетного Александра был всенародно провозглашен Константин, и при смене главы империи секретное отречение цесаревича обещало путаницу, смущение, беспорядки. Еще 31 августа, накануне путешествия в Таганрог, князь Голицын предупреждал Александра:

– Нехорошо, государь, что не обнародован акт об отречении Константина. Как бы чего не вышло.

– Положимся на Бога, – сказал Александр, – он все устроит наилучшим образом.

Самое странное, что император отлично понимал – после его смерти смуты не миновать, но то ли его апатия одолела, то ли он по всероссийской привычке не хотел сор из избы выносить, то ли считал дело еще не конченным, то ли просто решил по-отцовски созорничать.

Новый наследник престола великий князь Николай Павлович был плохо подготовлен для этой роли и вообще располагал только двумя качествами, необходимыми для монарха: титаническим здоровьем и внешностью олимпийца. Будущий император родился необыкновенно крупным и жизнеспособным ребенком. На восьмой день жизни он уже съел блюдечко манной каши, и его августейшая бабка, Екатерина II, на радостях простила купцов, торговавших запрещенной литературой. Но с воспитанием Николаю не повезло: к восшествию на престол его специально не приготовляли и обучали началам нравственности, наук, государственного образа жизни, как говорится, спустя рукава, вследствие чего Николай в зрелые годы имел все основания жаловаться на то, что он вместе с младшим братом Михаилом получил бедное образование. До семилетнего возраста Николая воспитывала шотландка Евгения Васильевна Лайон, а затем курляндский рыцарь Матвей Иванович Ламздорф, под надзором которого он одолел обычный гимназический курс; из всех классических дисциплин он больше всего любил танцы, до такой степени ненавидел греческий и латынь, что преподавателю древних языков Адемунту нарочно наступал на ноги, а то и кусал в плечо, считал, что самая трудная в мире вещь – писать сочинения на свободную тему, по-французски говорил слегка на московский лад. Впрочем, Николай получил неплохую инженерную подготовку и был единственным из великих князей, кто прослушал ахвердовский курс истории, а поскольку этот курс ограничивался, с одной стороны, эпохой Ивана Грозного, а с другой – Смутным временем, он еще в юности пришел к убеждению о насущности ежовых рукавиц и благодати единообразия. Из прочих николаевских черт, приобретенных в начале жизни, следует отметить, что он был несколько трусоват, немного жестоковат, о чем, например, свидетельствуют его расправы над товарищем детства Владимиром Адлербергом, которого он бивал по голове прикладом игрушечного ружья, любил черный хлеб с солью, знал всего Бортнянского, так как постоянно пел в хоре дворцовых певчих, был оголтелым строевиком и в отрочестве часто поднимался среди ночи, чтобы немного постоять на часах у дверей своей спальни с зазубренным тесаком. К тому времени, когда великому князю Николаю Павловичу пришлось принимать бразды государственного правления, это был двадцатидевятилетний красавец, не профан, не дурак, не злодей, а обыкновенный молодой человек с ограниченными способностями, муж, отец и командир гвардейской дивизии.

Двадцать седьмого ноября 1825 года Николай Павлович поднялся с постели в восемь часов утра, выпил стакан чаю с круто посоленным ломтем черного хлеба, принял своего адъютанта Перовского, затем сделал смотр первому батальону Семеновского полка, потолковал о положении в столице с генерал-губернатором Милорадовичем и к одиннадцати часам отправился в дворцовую церковь, где была назначена служба за здравие императора Александра, который уже девятый день как был мертв. В дворцовой церкви, затуманенной дымом ладана, освещенной игрушечным сиянием лампад и кротким огнем свечей, уже собрались многочисленные Романовы, двор и гвардейский генералитет. Служба началась и было пошла своим чередом, как вдруг на словах «от ложа озлобления цела и всесовершенна» за спиной Николая Павловича привлекающе кашлянул Гримм, камердинер Марии Федоровны, и, выждав приличную паузу, пригласил великого князя в соседнюю с церковью библиотеку. Там Николая Павловича дожидался митрополит, граф Милорадович и родительница, заплаканная, с багровыми пятнами на лице.

– Notre ange est mort[39], – сказала она, нервно подавившись последним словом.

– Сэ фини, монсеньор, – добавил Милорадович, который худо говорил по-французски. – Кураж мэтнан, донэ лекзампль![40]

Николай побледнел и стал крутить пальцы.

Бледнел и крутил пальцы он неспроста, так как ввиду бравого возраста и замечательного здоровья императора Александра он полагал свое воцарение делом отдаленного будущего, и бремя власти, свалившееся так внезапно, застало его врасплох. Кроме того, Николая Павловича сильно смущало неопубликованное отречение брата Константина и сам брат Константин, который был, что называется, без царя в голове и, несмотря на узаконенное отречение, мог закапризничать и предъявить претензию на престол; в этих условиях легко было нежданно-негаданно оказаться узурпатором власти, что наверняка повлекло бы за собой возмущение, а то, пожалуй, и катастрофу. Наконец, семнадцать доносчиков сообщали о готовящемся мятеже, и в такие смутные дни садиться на престол вообще было небезопасно. Словом, Николай Павлович струсил и счел за благо присягнуть цесаревичу Константину. Это решение было во всех отношениях выигрышным: во-первых, Россия так или иначе получала императора, без которого ни единого дня не имела права существовать, во-вторых, в случае беспорядков ответственность за империю ложилась на Константина, в-третьих, если бы старший брат принародно отказался принять венец и династические неувязки обошлись без последствий, ничего не стоило привести Россию к другой присяге, благо, по искреннему убеждению Николая Павловича, Романовым досталась самая покладистая страна.

Вслед за Николаем Павловичем новому императору Константину присягнула царствующая семья, двор, правительство, чиновничество, вооруженные силы, и в тот же день были пущены в продажу траурные кольца с надписью: «Наш ангел на небесах», в витринах лавок и магазинов выставили литографические портреты, изображавшие чудное, совершенно павловское лицо со вздернутым носиком и огромным покатым лбом, который ничего хорошего не сулил. Тем не менее фигура нового императора возбудила радужные надежды, и Пушкин писал Катенину: «…как поэт радуюсь восшествию на престол Константина I, в нем очень много романтизма»; особенно сидельцы, мастеровые, извозчики и прислуга были в восторге, поскольку насчет цесаревича ходил слух, что будто бы раз в неделю он переодевается ямщиком и вызнает по трактирам о нуждах простого люда.

Константин, бывший в ту пору польским наместником, и престола не принял, и публично отречься от него тоже не пожелал. Из Петербурга в его варшавскую резиденцию Бельведер один за другим летели фельдъегери с письменными мольбами либо вступить в обязанности самодержца, либо издать манифест об отречении от престола, либо, на худой конец, объясниться, но Константин настырно молчал. Только 6 декабря Перовский привез от него без малого матерное послание председателю Государственного совета князю Лопухину и несколько частных писем, в которых он просил оставить его в покое и обещал, что в противном случае эмигрирует на Канарские острова. Послание Лопухину ради чести брата Николай Павлович оставил в тайне.

Поздно вечером наследник вызвал Перовского для отчета. Разговор происходил все в той же библиотеке, находившейся по соседству с дворцовой церковью; Николай Павлович сидел в кресле, обитом голубым утрехтским бархатом, и время от времени искоса поглядывал в зеркало, репетиционно напуская на себя строгое выражение, а Перовский стоял руки по швам.

– Не могу знать, что его величество государь император под сим подразумевает, – говорил Перовский, – но его слова были таковы: «После того, что случилось, братья, конечно, могут царствовать, но я такой власти ни в коем случае не приму».

Николай Павлович сразу понял, что брат подразумевает переворот 11 марта, и недовольно почесал свой прекрасный нос.

– Затем государь высказал опасение, что если бы он вздумал принять подносимое ему императорство, а потом супруга нашего покойного государя, – в этом месте Перовский мелко перекрестился, – Елизавета Алексеевна, объявила бы, что она уже несколько месяцев беременна, то он был бы тогда не только смешон, но был бы хищник престола. Говорено было, ваше высочество, и о вас.

– Что же именно было говорено?

– Что вы также находитесь в ужасном положении, ибо даже корпусной командир генерал Воинов может сказать, что как вы отказались от императорства, то не имеете права распоряжаться ничем, кроме дивизии вашей, и прочее…

– Что же далее?

– Далее государь стыдил тех русских дворян, кои по доносам оказались замешаны в противуправительственном заговоре, прибавляя, что ему самому стыдно имени русского дворянина с того времени, как сие стало известно. Я спросил: «Разве ваше высочество…»

– Постой; как же ты осмелился назвать государя «его высочеством»?

– «Величеством» он называть себя не велит. Сердится, просто сказать, – кипит.

– Ну, дальше…

– Я спросил: «Разве ваше высочество изволит считать себя дворянином русским?» Государь отвечает: «А как же? Конечно, русский дворянин, две тысячи душ!» Что под сим он разумел, я не знаю.

Николай Павлович еще раз в задумчивости почесал свой прекрасный нос.

В субботу 12 декабря, во время обеда, от Константина был получен последний пакет, обманувший ожидания Николая Павловича, так как в нем опять же не было ничего, кроме нескольких частных писем. Между тем престол вот уже семнадцатый день оставался «праздным», по выражению Константина, и в народе на этот счет стали распространяться зловредные мнения, которые удачно выразил мелкий писатель Блудов, в будущем секретарь Верховной следственной комиссии по делу 14 декабря.

– Что очень удивительно, – сказал в частной беседе Блудов, – так это то, что вот уже целый месяц, как мы существуем без государя, и, однако, все идет так же хорошо, или по крайней мере так же плохо, как и раньше.

На второй неделе декабря сторониться императорства было уже невозможно, так как восемнадцатый доносчик, молоденький подпоручик лейб-гвардии Егерского полка Яков Ростовцев, подал Николаю Павловичу рапорт о том, что нечаянно открытое им тайное общество готовится к мятежу. Николай Павлович принял Ростовцева в Зимнем дворце, наградил его, расчувствовавшись, отеческим поцелуем и попросил детализировать о планах заговорщиков на словах. Ростовцев сильно заикался и толком ничего ему не сказал.

– Однако чего же они хотят? – спросил Николай Павлович, округляя свои пленительные серо-голубые, но какие-то мертвенные глаза.

– Республики, ваше императорское высочество, – несколько раз заикнувшись, сказал Ростовцев.

– Я все могу понять, но республиканского образа правления постичь не могу! Помилуйте, ведь это ложь, обман, подкуп, интриги, это правление адвокатов и ростовщиков! Нет, я скорее соглашусь отступать до Китайской стены, чем допущу у себя республику! К счастью, Россия такая добрая и простая страна, что для управления ею достаточно одной головы.

Ростовцев молчал.

– Посему полагаю, – продолжал Николай Павлович, – что в тайное общество входят одни злодеи.

– Злодеи, ваше императорское высочество! – с готовностью согласился Ростовцев. – Такие злодеи, что нету слов!

– А что, ведь они меня, пожалуй, могут и убить?

– Могут, государь! Эти люди способны на все.

– Ну ничего! У меня шпага с темляком, а это вывеска благородного человека!

Впоследствии Ростовцев составил подробный отчет об этой аудиенции под названием «Прекраснейший день моей жизни» и из рыцарских соображений представил вождям тайного общества, так как находился с ними в приятельских отношениях.

Во второй половине дня 12 декабря, когда стало окончательно ясно, что от Константина толку не добиться, Николай Павлович решил махнуть рукой на формальности и вступить в права российского самодержца несмотря на то, что с точки зрения логики и закона это был безусловно дворцовый переворот. Сразу после обеда он набросал проект манифеста о вступлении на престол и передал его Сперанскому для оформления по традиционному образцу. За Сперанским дело не стало, и в ночь на 13 декабря надворный советник Гаврила Попов уже переписывал текст манифеста в трех экземплярах. Во главе страны становилась сильная личность, которую, между прочим, в детстве жестоко тиранил курляндский рыцарь Матвей Иванович Ламздорф; эта личность соединяла в себе многие разнокачественные черты: беспокойную суровость, злопамятность, неистовое самолюбие, решительность, вытекавшую из узкой образованности и дюжинного ума, покровительственную любовь к России и ко всему русскому, необыкновенную, бальзаковскую работоспособность, беззаветную и нежную привязанность к принципам самовластья, чисто германскую пунктуальность; наконец, Николай Павлович был хозяин, неутомимый клубничник и терпеть не мог того, что нарушало единообразие.

Воскресным утром, еще до завтрака, Николай Павлович сделал два неотложных дела: подмахнул манифест и назначил экстренное заседание Государственного совета. Вплоть до позднего вечера он проводил время в занятиях праздных: играл в большие фарфоровые солдатики со своим семилетним сыном, будущим императором Александром II Освободителем, после обеда посетил одну из фрейлин супруги Александры Федоровны, немного полистал «Дедушкины прогулки», вздремнул перед ужином и битых часа два сражался в стуколку с принцем Евгением Вюртембергским. Между тем заседание Государственного совета все откладывалось, откладывалось, так как Николай Павлович не решался начать его в отсутствие младшего брата, великого князя Михаила Павловича, посланного в Варшаву для последних и решительных объяснений, а Михаил что-то не возвращался. Прибыл он только в одиннадцатом часу вечера и, прямо в шинели пройдя к Николаю Павловичу, скорбно развел руками, давая понять, что от брата Константина он ничего нового не привез. Ни слова не говоря, Николай Павлович подхватил Михаила под руку и повел его в зал близ Темного коридора, где томились члены Государственного совета.

При появлении великих князей государственные мужи с шумом поднялись из кресел и, приосанясь, выслушали николаевский манифест. Адмирал Мордвинов, которого тайное общество прочило в члены революционного временного правительства, кланялся новому императору в пояс и загадочно улыбался.

В первом часу ночи все было кончено: Россия приобрела законного императора, который назначил на семь часов утра присягу для Сената, Синода, столичного гарнизона, и члены Государственного совета разъехались по домам. Перед тем как отправиться спать, Николай Павлович принял поздравления от семьи.

– Es ist nicht gut, Ihre Majestдt, das am Montag Eid festsetzen ist[41], – сказала на прощание ему мать, императрица Мария Федоровна.

– Еs wird schon gehen[42], – ответил Николай Павлович и направился в свою спальню.

Рано утром 14 декабря, когда Зимний дворец путем еще не проснулся и в его окна снаружи гляделась непроглядная ночь, а изнутри – немногочисленные язычки восковых свечей, дававших приглушенное, какое-то квелое освещение, Николай Павлович вышел к главным чинам гвардейского корпуса, созванным во дворец накануне присяги для последних распоряжений. Император сказал гвардейскому начальству краткую речь, суть которой свелась к тому, что-де оно головой отвечает за порядок в войсках, и распустил командиров исполнять непосредственные обязанности.

Через полчаса присягнул Главный штаб, Сенат, Синод, министерства, – словом, дело шло как по маслу; до десяти часов утра отовсюду поступали донесения о безмятежном совершении присяги, как вдруг в Ротонду, где в сопровождении адъютантов нервно прогуливался Николай Павлович, влетает начальник штаба гвардейского корпуса генерал Нейдгардт и говорит:

– Sir! Le rйgiment de Moscou est en plein insurrection! Lеs mutins marchent vers le Sйnat![43] Главный ихний заводила какой-то Горсткин!..

3

Пожалуй, ни один из прежних аналитиков декабризма, начиная с Николая Ивановича Греча, не преминул с радостным в некотором роде недоумением указать на то, что среди деятелей наших первых революционных организаций не было ни одного недворянина, а все больше потомки Рюрика, Гедимина и Чингисхана, то есть представители той части общества, которая менее всего страдала от притеснений. Прежние аналитики видели в этом недоразумение и загадку, так как республиканское движение в Западной Европе было сопряжено с прямой необходимостью присовокупить политическую власть к денежному мешку, а в нашем отечестве было следствием чисто российского альтруизма, то есть братолюбия, вытекающего из братолюбия, которое способно порой разогреваться до такого градуса самоотречения, когда человек сам себе безотчетный злопыхатель и супостат. Однако на расстоянии в полтора века становится очевидно, что декабрьское покушение воспитанников самодержавия и крепостничества, то есть семени привилегированного меньшинства, на самодержавие, крепостничество и привилегии меньшинства было естественным итогом процесса накопления человеческого в человеке, или истории духа, которая сопутствует истории превращений. Пресловутое «окно в Европу», прорубленное Петром, с одной стороны, надуло нам культ умной книги, на долгие годы ставшей нашим первым воспитателем, путеводителем и судьей, а с другой стороны, в это окно нам некстати увиделась выметенная, выбеленная, вообще обихоженная страна, где обыкновенное «тащить и не пущать» рассосалось еще в эпоху крестьянских войн, где не было рабов и рабовладельцев со всеми вытекающими последствиями, грязного пьянства, мздоимства, повального беззакония, культуры юродивых и папертной нищеты, где невозможно было ни с того ни с сего, как говорится, получить по морде от первого встречного квартального надзирателя или поднабравшегося купца и где нашим прапрадедам то и дело давали наглядные уроки либерализма вроде того, какой был даден князю Козловскому, однажды решившему по-русски, то есть кулачно, поторопить немецкого кучера, за что тот огрел его кнутовищем по голове. Естественно, что при этом родимая сторона должна была представляться нашим предкам злосчастной Золушкой, конечно, прекрасной и по сказочным правилам обеспеченной самым завидным будущим, но покуда забитой, немытой, косноязычной, в затрапезном платье, да еще с колодками на ногах. Отсюда особое, обостренное, несколько даже нервное чувство родины, стучащее в каждой жилке, ужасно отвлеченное и в то же время до такой степени повелительное, что в силу этого чувства русский человек способен на самые противоречивые и непрактические поступки. Кроме того, сто пятьдесят лет назад мы были настолько по-граждански бедны, что чувство родины в этом смысле едва ли было не наше единственное богатство.

Или взять нарождение в позапрошлом веке новой аристократии, вышедшей из казаков, певчих и разносчиков пирогов, которая по-простонародному оттерла столбовое дворянство от источников чести и обогащения, что, по замечанию Пушкина, обернулось «страшной стихией мятежей», потенциально зарядившей несколько поколений потомков Рюрика, Гедимина и Чингисхана.

Или взять войны с Наполеоном, весьма неожиданно повлиявшие на ход нашей истории, что, впрочем, неудивительно, так как даже в Китае, имей он практическую возможность вступить в войну, скажем, с королевством обеих Сицилий, дело, вероятно, закончилось бы восстанием мандаринов. Почти полтора десятилетия противоборства с революционной Францией, в ходе которого русская молодежь, что называется, за руку познакомилась с благами европейской культуры и демократии, неминуемо должно было вызвать тяжелое гражданское отравление, поскольку, во-первых, гуманистическую Европу освобождали рабы под командой рабовладельцев, до того, между прочим, прельстившиеся ее жизнью, что после взятия Парижа из русской армии дезертировало около шести тысяч офицеров и рядовых, во-вторых, сравнение родины и чужбины дало оскорбительное сознание нелепости российских методик общественного и личного бытия, не только стеснявших дыхание нации, но и превращавших страну в посмешище для всякого европейца, от голодного англичанина до залатанного француза, от гомосексуалиста Кюстина до помешанного Доре, в-третьих, клином в сердце отозвался старинный народный недуг, вытекающий из того, что в высшей степени достойная внутренняя жизнь и в высшей степени недостойная внешняя жизнь – это нормальный ненормальный удел русского человека. Но, может быть, наиболее влиятельным в смысле гражданского отравления оказалось как раз возвращение победителей восвояси; первая же домашняя сцена, свидетелями которой стала военная молодежь, сходившая с кораблей в Ораниенбауме и Кронштадте, на свежий взгляд была более чем дика: хожалые[44], непонятно зачем разгонявшие толпы встречающих, самозабвенно лупили соотечественников ножнами своих шпаг. Таким образом, на расстоянии в полтора века, что называется, невооруженным глазом видится ряд внешнеисторических раздражителей, которые обеспечили, казалось бы, противоестественное потрясение 14 декабря.

Как известно, первые тайные общества европействующей молодежи образовались у нас вскоре после окончания заграничного похода, увенчавшего разгром наполеоновского нашествия. Дело это было новое для России, если не считать предтечи тайного масонства просветителя Новикова, но прямо закономерное в связи с тем, что феномен клина в сердце представлял собой готовую политическую платформу, что тогдашний режим предполагал сугубую потаенность всякого самостоятельного движения вплоть до самых безвредных для государства, вроде плотской деятельности общества «Братьев-свиней», предвозвестившего сексуальную революцию, или «Тайного общества кавалеров пробки», что недовольство правительством было тогда в России почти всеобщим и его костили даже члены царской фамилии, а такое единодушие неизбежно должно было обернуться если не явным противодействием режиму, то, во всяком случае, оформленной оппозицией. Первый тогдашний российский соглядатай фон Фок доносил об этом времени: «Никогда не видывано прежде подобных явлений, чтобы столько умных людей, собравшихся вместе и согрев головы вином, не говорили бы, по крайней мере, двусмысленно о правительстве».

Между прочим, основанием для этого доноса мог послужить обед у третьестепенного литератора Ореста Сомова на набережной Мойки, во флигельке, за которым велось аккуратное наблюдение. Как-то раз у Сомова собрались: Михаил Орлов, молодой генерал-майор и австрийский барон, князь Павел Долгоруков, Михаил Лунин, отставной кавалергард, двое братьев Муравьевых, Никита и Александр. После обеда, состоявшего из множества перемен, за которым поднимались исключительно гастрономические темы, когда уже были поданы трубки с костяными мундштуками в человеческий рост, в преддверии кофе, беседа приняла политическое направление.

– Кажется, господа, пришли последние времена, – начал Александр Муравьев, совсем еще юноша. – Ржаная мука вздорожала до пяти рублей с полтиной ассигнациями за куль, на юге свирепствует холера…

– Холера – патриотическая болезнь, – вставил князь Долгоруков.

Тем временем хозяин, взяв в руки гитару, забрался с ногами на ковровый турецкий диван и принялся напевать уланский романс, сочиненный поручиком Сементовским:

Кто ж твоя милая, Княжна али графиня, Простая ли дворянка, Фрейлина ль какая? Дай снесу поклончик… 

– Ну хорошо, – продолжал Александр Муравьев, – а ни с чем не сообразные сроки армейской службы для нижних чинов, а повальное пьянство?…

– Это, положим, не один только русский народ почитает Бахуса, – перебил его брат Никита. – Разница в том, что пьяный француз шумит, а не дерется.

– А мздоимство чиновников, а казнокрадство?!

– Истинные слова! – сказал Михаил Лунин. – Что есть Россия в ее теперешнем состоянии? Царство грабежа и благонамеренности.

– Я уже не говорю о том, что в наш положительный век это просто страм иметь крепостных и допускать телесные наказания.

– Русского побей – часы сделает! – сказал Долгоруков и несколько раз с усилием пыхнул в трубку, окутав себя сиреневыми клубами.

Где-то поблизости затренькали ко всенощной колокола; на дворе было залаяла собака, но поперхнулась и замолчала.

Сомов завел новый романс, который начинался словами: «Ну что ж, сударь, тогда и жить не стоит».

– Как хотите, князь, – продолжал Александр Муравьев, – а несообразности нашего государственного устройства – il est plus que de toute evidence[45]. Недаром отовсюду слышится внутренний ропот противу правительства.

– Коли так, – сказал князь, – то, уповательно, в обществе проходу не было бы от революционистов, а между тем в России нет ни одного, даже самого миньятюрного, заговора.

– Как знать, – со значением проговорил Михаил Орлов.

– Во всяком случае, – сказал Александр Муравьев, – есть люди, которые мало того что не признают законным наше правительство, но прямо считают его враждебным своему народу, а потому действия против него полагают законными и глядят на них как на обязанность для каждого честного патриота, как если бы ему случилось действовать противу неприятеля, силою или хитростью вторгшегося в страну. И верьте мне, князь, настанет тот час, когда от Перми до Тавриды…

– Господи, как же мне надоели эти наши географические фанфаронады! – перебил его брат Никита. – «От Перми до Тавриды, от Березова до Дербента!..» Да что же тут хорошего, чему радоваться и чем хвастаться, ежели у нас от мысли до мысли пять тысяч верст?!

– Именно так, господа! – сказал Михаил Орлов и в сердцах ударил по подоконнику кулаком. – Скоро настанет тот час, когда от Перми до Тавриды слеза рабства иссохнет на ланитах, украшенных улыбкою вольности!

– Пестель предлагает наперед енциклопедию написать, – язвительно вставил Лунин.

– Удивляюсь я на наше общество, господа, – сказал князь Долгоруков. – Только соберутся вместе три человека, так давай едко разбирать вопросы государственного управления, гераклитствовать да в хвост и гриву метать перуны. И штатские чиновники у них подлецы, и помещики разбойники, и генералы скоты большей частью – один класс землепашцев почтенный!.. А между тем это просто глупый бородатый народ, и более ничего. Послушайтесь меня, господа: эти тексты до добра не доведут!

– Что правда, то правда, – весело сказал Лунин. – В России два проводника: язык – до Киева, перо – до Шлиссельбурга.

– Однако есть люди, которые не только козируют[46], но и действуют сообразно правилам истинного патриотизма, – сказал Александр Муравьев и в задумчивости поглядел на стену, где чернилами было написано заклинание от клопов: «Святого великомученика Дионисия Ареопагита!!!»

– Что же это за правила? – спросил его Орест Сомов, откладывая гитару.

Александр Муравьев собрался было ответить, но тут вошел в комнату сомовский человек Ферапонт, который принес послеобеденный кофе.

– Экий ты, братец, свинтус! – сказал ему Михаил Орлов, отхлебнув из серебряного наперстка. – Совсем кофе подал холодный…

– Между прочим, господа, – заметил Михаил Лунин, – кофе нонче тянет на одиннадцать рублей ассигнациями!..

– Что за правила, спрашиваете вы, – сказал Александр Муравьев. – А такие правила, что их можно выразить одним словом: пронунциаменто![47]

Видимо, Долгорукова это признание напугало, так как после некоторой паузы он сказал Орлову, явно норовя переменить направление разговора:

– Что-то вы грустны, генерал. Наверное, влюблены.

– Влюблен.

– И в кого же?

– В представительное правление.

– А по-моему, господа, – сказал Орест Сомов, – Россию осчастливят не заговорщики, а поэты, которые своим благотворным словом взлелеют в обществе побеги вольности, равенства и христианского братолюбия.

– Ну, это вы уж, сударь, загнули! – сказал князь Долгоруков. – Поэт – то же самое, что петух, то есть охотник петь и до кур.

– Не скажите, – возразил Александр Муравьев. – Бывают умные, вольнодумствующие поэты…

– Это точно, – вставил Михаил Лунин. – Если умен по-настоящему, то обязательно вольнодумец.

– Возьмите хотя бы Пушкина; пущай он и вертопрах, но его стихи – это прямая укоризна для тирании, и, стало быть, он действует в смысле упразднения самовластья.

– Пушкин? – сказал князь Долгоруков. – Метроман-с!

– Нет, господа, тут стишками не обойтись, – заявил Орлов. – Истинным патриотам отечества надлежит брать самые решительные меры – вплоть до физического устранения царствующей династии.

– Царица небесная! – выдохнул Долгоруков. – Как у вас, генерал, только язык поворачивается произносить такие каторжные слова?! Увольте меня, господа, от этаких разговоров, через них как раз угодишь в Сибирь.

Князь уже было оперся о подлокотники своего кресла, чтобы идти в переднюю одеваться, но потом посмотрел в окошко и передумал.

Несколько раз протявкали металлическим голосом каминные часы, изображавшие мопса.

– По крайней мере, – заговорил Александр Муравьев, – хорошо было бы распустить в обществе моду на простонародные правила и привычки: трудиться, вставать с первыми петухами, пить простое вино, вообще потреблять кушанья подлого класса…

– И вот еще что, – сказал его брат Никита, – на вечерах надобно нарочно не танцевать. Пускай его танцуют ветреники да франты, которым дела нет до общественных бедствий, а мы будем молча их осуждать и тем самым распускать критическое настроение.

В этом роде собрание беседовало еще некоторое время, а ближе к вечеру начало расходиться. Князь Долгоруков отправился завиваться к Гелио, лучшему петербургскому парикмахеру, бравшему пятерку за куафюру, а младший Муравьев, Орлов и Лунин поехали догуливать у Дюме. Никита Муравьев, уходивший последним, сказал Сомову на прощанье:

– Видя твой образ мыслей, говорю откровенно: я предлагаю тебе взойти в тайное общество.

– За твою откровенность я заплачу откровенностью, – сказал Сомов. – Я уже принадлежу одному тайному обществу.

– Гм! Каковы же его действия?

– Ничего не делают.

– Вот видишь! – сказал с облегчением Муравьев. – Это же, верно, мальчишки и пустомели. А есть общество избранных молодых людей, которые положили упражняться в практической благотворительности, делая сборы для бедных, определяя сирот в училища, безвестным приискивая пристанища, а пуще всего противоборствуя русским немцам.

Сомов назвал эту деятельность великодушной, но примкнуть к обществу избранных молодых людей все же не пожелал. Впоследствии он имел неосторожность в общих чертах описать памятный обед в письме к своей липецкой тетке, а так как его корреспонденция просматривалась ведомством Милорадовича, то вполне возможно, что он помимо воли предоставил фон Фоку интригующий материал. Впрочем, как это ни загадочно, правительство последним узнало о существовании оформившейся политической оппозиции, как мужья последними узнают об изменах жен, хотя толки о тайных обществах можно было подслушать в любом салоне и даже вычитать в иностранных газетах, например, в «Journal des Dиbats», которую выписывала в России чуть ли не каждая аристократическая семья.

Поскольку в зрелые годы русский человек частенько утверждается на том, с отрицания чего он некогда начинал, положим, приходит к убеждению, что самая мудрая книга – это «Домострой», что деньги – великая вещь и что жениться нужно не по любви, – на первых порах стихия общественного непослушания захватила почти исключительно молодежь. Это обстоятельство не могло не отразиться на букве дела. Шестеро членов самого первого тайного общества, образованного ради учреждения республики на острове Сахалин, хотя и были знакомы с детства, договорились узнавать друг друга посредством следующего пароля: при встрече нужно было взяться правой рукой за шею и трижды топнуть левой ногой; другое тайное общество – «Орден вселенского восстановления», основанный Дмитрием Завалишиным, – собственно, из одного основателя только и состояло; третье – «Орден русских рыцарей» – предусматривало клятву кровью и разные демонические масонские процедуры. Только «Союз спасения», возникший года через два после возвращения армии из-за границы, мало отдавал игрой в «казаки-разбойники», но зато это была чуть ли не благотворительная организация, ориентированная главным образом на то, чтобы «противодействовать злонамеренным людям и споспешествовать благим намерениям правительства». Его практическая деятельность совершенно характеризуется программой, записанной Федором Глинкой в настольном календаре: «Порицать: 1) Аракчеева и Долгорукова, 2) военные поселения, 3) леность вельмож, 4) жестокость и неосмотрительность уголовной палаты. Желать: открытых судов и вольной цензуры. Хвалить: ланкастерскую школу и заведения для бедных у Плавильщикова».

Вообще практическая деятельность была слабым местом наших первых революционеров. Во Франции в 1789 году только часа четыре препирались в зале для игры в мяч и тут же провозгласили Учредительное собрание; в Испании в 1820 году сообразно принципу предпочтения либры действия арробе[48] размышлений немного помитинговали на главной площади городка Лас-Кабасас-де-Сан-Хуан и сразу же тронулись походом на правительственные войска. У нас же по крайней мере в течение восьми лет несколько партий революционеров вели бесконечные прения на тот счет, уложится ли Россия в республиканские формы или ей больше к лицу конституционная монархия, уничтожать ли царствующую фамилию или просто экспортировать ее за рубеж, забирать ли власть исподволь или путем вооруженной борьбы, а также интриговали, разъединялись и объединялись, сочиняли документы, не имевшие прикладного значения, и конституции, которым не суждено было осуществиться, то есть готовили новорожденному обстоятельное приданое, в то время как беременность была еще под вопросом. Делами, имевшими хоть какую-то практическую направленность, можно назвать единственно работу по расширению революционных организаций за счет приобщения новых членов, книгу Николая Тургенева «Опыт о налогах», выпущенную в пользу крепостных крестьян, арестованных за долги, каковых в России не было и быть не могло, так как им по закону возбранялось ссужать более пяти рублей серебром, а за такие задолженности не сажали, и сторожкую агитацию нижних чинов, которую в Петербурге вел небольшой кружок офицеров, а на юге – командир 16-й дивизии генерал Михаил Орлов, издававший демократические приказы, Бечаснов, заведующий солдатской школой в 8-й артиллерийской бригаде, сочинивший четыре прописи в духе свободомыслия, Владимир Раевский, обучавший по ним солдат, но прилежнее всех подполковник Сергей Муравьев-Апостол, всегда предпочитавший действовать напрямки. Ведя на учения батальон, он всякий раз пристраивался к какому-нибудь солдату и начинал:

– А что, Николаев, есть у тебя невеста?

– Есть, ваше благородие, как же не быть.

– Верно, красавица?

– Ничего. Убедительная девушка.

– Ну вот. А ты ее еще целых пятнадцать лет не увидишь. Разве это мыслимо, господин воин, служить такие канальские сроки?! Кто нам после этого государь – отец или изверг рода человеческого? Отвечай…

– Не могу знать, ваше благородие.

– То-то и оно, что изверг рода человеческого! Такого царя и убить не жалко.

– Оно конечно… – говорил уклончиво Николаев.

– Ты, братец, не позабудь про наш разговор и в роте об нем полегонечку распущай.

Николаев этот разговор действительно запомнил и по следствию 1826 года получил за него двенадцать тысяч шпицрутенов, смертельную дозу для любого богатыря.

Словом, практическая деятельность была слабым местом наших революционеров. Причиной тому послужило и отсутствие условий для коренной перестройки русского общества, и самодовлеющий характер тайных организаций, и по-дворянски небрежный подход к делу, а с другой стороны, объяснялось тем, что в пору всеобщих республиканских восторгов в революцию направился глубоко порядочный, но в основном недеятельный элемент, способный геройски пострадать за правое дело и даже откровенно ищущий пострадать, но не способный на методичную, сосредоточенную и самоотверженную борьбу. Главное, ему был не с руки тот основополагающий принцип политической деятельности, который заключается в умении хладнокровно распоряжаться чужим благополучием, здоровьем и самой жизнью в интересах какого-то общественного движения, и, следовательно, блажная его мятежность могла обернуться либо катастрофой, либо ничем; недаром Лунин задним числом назвал «избиением младенцев» выступление 14 декабря в Санкт-Петербурге и 29-го в Южной армии. По всей вероятности, эту перспективу отчетливо видели многие созидатели тайных обществ, так как в начале двадцатых годов они один за другим удаляются в частную жизнь: Михаил Орлов в преддверии женитьбы на старшей Раевской нарочно предложил товарищам печатать фальшивые ассигнации, чтобы под предлогом неодолимых разногласий выйти из тайного общества; Никита Муравьев, некогда отчаянный республиканец, получив миллионное наследство от деда со стороны матери, сделался чуть ли не монархистом; Лунин просто-напросто занялся псовой охотой и прямыми служебными обязанностями по Гродненскому полку. В результате к решительному моменту основной переворотной силой оказался неофит и политический дилетант, попросту огорченный расстройством общественного благопорядка, да еще по-онегински огорченный, гордыни ради, а в этом случае и характер практической деятельности, и даже сам успех общего предприятия никакого значения не имеют.

Немудрено, что накануне 14 декабря Рылеев в отчаянье восклицал:

– Десять лет готовились к этому часу, а ничего не готово!

4

Как только весть о кончине императора Александра достигла столицы, между членами тайного общества пошли бесконечные совещания, которые начинались за «русскими завтраками» у Рылеева в доме Русско-американской компании у Синего моста, в подворотню налево, где сейчас расположился ломбард, и велись под дворянскую водку, ржаной хлеб и квашеную капусту; затем совещания распространялись по Петербургу, а к вечеру большей частью опять сосредоточивались у Рылеева.

Все сходились в том мнении, что более удобного случая для переворота выдумать невозможно: Николай присягнул цесаревичу Константину, Константин царствовать не желал, великий князь Михаил Павлович сиднем сидел в Кеннале, военный губернатор граф Милорадович по-прежнему занимался главным образом девушками из балета, и никто ничего не знал; то есть наверху творилась такая неразбериха, что, действительно, более удобного случая выдумать было трудно.

В результате бурных и продолжительных толков в конце концов выработался следующий план выступления: в день присяги революционные войска стягиваются к Сенату, чтобы помешать сенаторам присягнуть и заставить их издать от своего имени манифест об упразднении самовластья; тем временем захватывается Зимний дворец, а все члены царской семьи, за исключением императора Николая, который должен быть умерщвлен, берутся под караул; на случай поражения в двух первых пунктах войска занимают Петропавловскую твердыню, где можно отсидеться, ожидая подмоги со стороны; затем полки выводятся из столицы, вожди революции принципиально отходят от дел, а власть берет в свои руки Временное правительство, немедленно созывающее учредительное собрание из выборных представителей всех губерний, которое и должно будет решить политическое будущее России; на случай поражения во всех пунктах положили отступать к новгородским воинским поселениям, а если отрежут и этот путь, то идти в глубь страны, объявляя «вольность» крестьянам и, таким образом, призывая народ к традиционному топору. Распределены были и роли: Трубецкой – диктатор, Оболенский – начальник штаба, Рылеев с Пущиным склоняют сенаторов к изданию революционного манифеста, который, между прочим, был дописан только утром 14 декабря, Каховский с Якубовичем расправляются с Николаем, все прочие члены тайного общества бунтуют войска под предлогом незаконной переприсяги. Тем не менее в этих планах было столько неопределенности и прорех, что далеко не все прояснилось даже на последнем совещании у Рылеева, которое закончилось за полночь 13 числа.

Весь вечер в рылеевской квартире у Синего моста, где собралась санкт-петербургская отрасль тайного общества, стоял восторженный, нервный гам. Было так накурено и надышано, что в канделябрах трещали свечи.

– Следует обсудить еще один коренной вопрос, – говорил князь Оболенский неестественно громким голосом, чтобы перекрыть шум. – Имеем ли мы право, как честные люди, составляющие едва заметную единицу в огромном большинстве населения нашего отечества, предпринимать государственный переворот и свой образ воззрения на общественное устройство налагать почти насильно на тех, которые, может быть, довольствуются настоящим и не ищут лучшего?

– Ну вот! – восклицал на это Каховский. – Только-только условились обо всем, а вы на попятный двор!

– Идеи не подлежат законам большинства или меньшинства, – сказал Рылеев и надолго закашлялся, так как был не совсем здоров. – И вот вам доказательство: народное большинство только в той мере влияет на течение истории, в какой его к этому побуждает мыслящее меньшинство; таким образом, в теперешний момент народ – это мы!

– Однако кровью за наш образ воззрения завтра будет расплачиваться народное большинство, – заметил князь Оболенский, несколько кривя свое маленькое лицо, отмеченное мучительно-кроткой миной нечаянного убийцы[49].

– Отчего же?! – сказал Рылеев и поправил на шее матерчатую повязку. – Что касается меня, то я первый встану в ряды солдат с ружьем в руках и сумою через плечо.

– Как, во фраке?! – с насмешкой спросил Николай Бестужев.

– А почему бы и нет? Впрочем, может быть, надену русский кафтан, чтобы сроднить солдата с поселянином в первом действии их взаимной свободы.

– Я тебе этого не советую: как бы прикладом по нечаянности не досталось. Русский солдат не понимает всех этих патриотических тонкостей.

– Уже поздно, господа, – сказал Михаил Пущин, который прогуливался по гостиной, попыхивая фарфоровой трубкой. – Не пора ли нам расходиться? Завтра уж что Бог даст: или грудь, в крестах, или голова в кустах.

В эту минуту из соседней комнаты донеслись горячие возгласы Якубовича.

– О чем это он? – недовольно спросил Рылеев.

– Об обязанностях дежурного офицера, наряженного на отдельный пост, – ответил Батеньков, симпатичный очкарик, и снисходительно улыбнулся.

Легок на помине, в гостиную заглянул Якубович, поправил черную бархатную ленту на голове, прикрывавшую шрам, и сказал:

– Я считаю, господа, что кроме обольщения нижних чинов хорошо было бы взять и другие меры. Предлагаю завтра разбивать кабаки и поить народ. Неплохо было бы также приударить в барабаны.

– Это еще зачем? – послышался дальний голос.

– Для оповещения публики.

– Да вы в своем уме, милостивый государь?! – сказал барон Штейнгель, выкатывая над очками разгневанные глаза. – Понимаете ли вы, к чему могут привести сии неистовые меры?! В Москве девяносто тысяч дворовых, готовых взяться за ножи; пожалейте хотя бы наших бабушек и тетушек, несносный вы человек!

– Действительно, господа, – согласился Батеньков, – восторг умов приобретает уж прямо злодейское направление.

– Поостерегитесь в выражениях, сударь, – проговорил Якубович на лютой ноте. – А то ведь у нас, у кавказцев[50], так: раз-два – и пожалуйте стреляться через платок.

– Ах, оставьте, господа! – сказал моряк Торсон. – До этого ли теперь?!

– У меня также имеется предложение! – воскликнул Щепин-Ростовский, круглолицый детина с замечательными усами, один из которых совершенно поседел на третий день заключения в Петропавловской крепости. – Не нужно никаких обольщений, барабанов и кабаков. Дайте мне веревку! Я завтра Николая Павловича под рылеевские окна на веревке приволоку!

– А это еще кто такой? – послышался тихий голос.

– Почем я знаю, – отозвался ему другой.

– Как хотите, а я весь сомнение, господа, – сказал сквозь шум Репин, милый блондин с коротенькими усами. – Принимая в уважение двусмысленность наших планов и малочисленность наших сил, может быть, нам вовсе не выступать?

– Поздно, милостивый государь! – сказал Николай Бестужев. – Подлец Ростовцев уведомил правительство обо всем. Лучше быть взятым на площади, чем в постели.

– Ростовцев не подлец, – заметил князь Оболенский, – он несчастный.

– Оставим это, господа, – сказал князь Трубецкой, напустив на свое странно-удлиненное лицо диктаторское выражение, и посмотрел на брегет. – До выступления остаются считанные часы. Давайте рассудим, какими силами мы можем реально располагать.

– Тысяча штыков, а может быть, шесть тысяч, – назвал Рылеев.

– Вот это мило! – ядовито сказал Якубович. – Через несколько часов отправляться на площадь, а еще толком ничего не известно!

– В теперешнем случае участь предприятия будет решать отнюдь не число партизан нашей идеи, – вступил в разговор Каховский, который минуту тому назад печально глядел в окно. – Если нам суждено победить, то для успеха будет достаточно одного точного выстрела, а если не суждено, то и вся гвардия не спасет.

– Полагаю, что в любом случае преимущество будет на нашей стороне, – заявил Рылеев, нездорово блеснув своими большими ореховыми глазами, – ибо гражданин, вооруженный любовью к несчастному отечеству нашему, один стоит дюжины гренадеров! А коли ничего не удастся – ну что ж… Поступим прилично званию честного человека: погибнем за будущее России!

– Это, конечно, почтенные чувства, – сказал Трубецкой, пошевеливая бровями, – однако же следует все расчесть. Поэтому я и спрашиваю: какими силами мы можем реально располагать?

– Тысяча штыков, а может быть, шесть тысяч, – назвал Рылеев.

Но наутро удалось поднять и не тысячу штыков, и не шесть тысяч, и вообще план восстания во всех его пунктах оказался неосуществлен, что многие еще предчувствовали накануне, недаром Александр Одоевский с упоением восклицал:

– Ах, как мы погибнем, как славно мы погибнем!

Надо полагать, наиболее дальновидные из вождей грядущего мятежа не только предчувствовали, но и предвидели неуспех, так как, помимо методической неподготовленности выступления, было еще очевидно то, что завтра на Сенатскую площадь выйдет главным образом дюжинный боец, то есть в российской вариации боец по-своему беззаветный, но несамодеятельный, сомневающийся, добродушный, нервно-горячий, безначальный и одновременно началолюбивый, а это не самый надежный инструмент для политических переворотов. Однако отступать было некуда: слишком гнетущим было чувство личной ответственности перед отечественной историей, почему-то малознакомое современному человеку, слишком много решительных шагов было сделано до порога 14 декабря, чтобы не отважиться на последний. Это как раз понятно.

Непонятно другое: в силу какой потаенной логики к решению исторических судеб были привлечены сотни посторонних людей, которые в воскресенье ни сном ни духом не помышляли о том, что в понедельник они станут участниками одного из самых заветных событий в биографии российского государства и по доброй воле вряд ли согласились бы даже на косвенное участие? То ли тут разыгралась обыкновенная цепная реакция, то ли история почему-то не может обойтись без невинных жертв, то ли в принципе потребительски распоряжается человеком, то ли она нуждается в каком-то специальном бессознательном материале, то ли она действует по отношению к человеку в некотором роде на манер пушкинской капитанши Василисы Егоровны, которая разбирала, кто прав, кто виноват, и наказывала обоих; хотя, может быть, вопрос стоит так: живешь – значит, творец истории, живешь – стало быть, отвечай. Но как бы там ни было, в ночь с того воскресенья на понедельник множество людей мирно сопело в своих постелях, не подозревая о том, что вскоре их возьмет в оборот диалектика исторического движения, опосредованная несколькими десятками отчаянных парней, которые представляли собой все самое порядочное, чем только располагала Россия к утру 14 декабря 1825 года. Не подозревал об этом прапорщик Дашкевич, юноша с лицом восточной красавицы, который происходил из семьи белорусского мещанина, но выбился не только в младшие офицеры, а волей случая и в любовники знаменитой Лолиты Монтес, подружки прусского короля, за что Николай I впоследствии разжаловал его в рядовые. Не подозревал об утренних потрясениях и рейткнехт конной гвардии Лондырь, в свое время сбежавший от барина, путешествовавшего по Италии, и промышлявший на чужбине исполнением русских народных песен под самодельную балалайку; товарищам по полку Лондырь рассказывал, что в монархической Италии хорошо – пой где хочешь, а в Швейцарии сплошные республиканские притеснения. Покойно спал у себя на квартире во 2-м Подьяческом переулке, где жили преимущественно шарманщики-итальянцы, синодский чиновник Ниточкин, который был настолько далек от веяний современности, что знал Пушкина только как автора игривых стихов и текстов к популярным романсам, Рылеева – только как секунданта бедняги Чернова, а Париж называл любимым местопребыванием дьявола. Беспечно кутил в гостинице «Лондон» конно-пионерный унтер Егор Казимирович Мейендорф, который начинал кавказскую кампанию фейерверкером, но попал в плен к горцам, а затем как-то очутился в Бухарском ханстве; тут как раз зарождалась собственная артиллерия, на первых порах состоявшая из двенадцати разнокалиберных пушек, и поскольку Егор Казимирович оказался единственным на все ханство специалистом в этой военной области, его назначили командиром бухарской артиллерии и отправили воевать; некоторое время спустя Егор Казимирович провинился перед ханом, отказавшись открыть огонь по киргизам Большого Жуза, которые были подданными Российской империи, и в наказание его продали в рабство бухарскому куш-беги, то есть премьер-министру; по этому поводу Егор Казимирович крепко выпил: сочинив из ячменя кувшин самогона, он набрался до такой степени, что залез на минарет и пропел спящему городу модный польский, начинавшийся словами: «Александр, Елизавета – восхищаете вы нас…»; за этот проступок он был приговорен к смертной казни через повешенье, но, когда дело дошло уже до Регистана и стояния в виду петли, ему посулили помилование, если он перейдет в ислам; Егор Казимирович отказался, объявив, что он желает пострадать за веру, но его все-таки не повесили, потому что не на кого было оставить ханскую артиллерию; впоследствии Егор Казимирович благополучно бежал, в двадцать втором году добрался до Петербурга, поступил на службу в конно-пионерный эскадрон, дослужился до унтер-офицера и теперь беспечно кутил с земляками, приехавшими в столицу продать пеньку. Крепко спал на лавке близ холодного нужника Василий Давыдович Патрикеев, крепостной человек князя Гагарина, поначалу отданный в приданое старшей княжне, потом заложенный в ломбард, потом, уже женатым мужчиной, проигранный в стуколку, потом променянный на борзую собаку, потом проданный с молотка вместе с мелкой домашней утварью на Макарьевской ярмарке в Нижнем Новгороде, потом сосланный в Сибирь за связь с малолетней птичницей, потом купленный в Сибири чиновником для особых поручений при губернаторе, перекупленный ревизором из Петербурга и, наконец, нечаянно выменянный первым хозяином за новый лепажевский пистолет; для полноты биографической справки нужно добавить, что Василий Давыдович знал три языка, так как в отрочестве присутствовал при обучении барчуков, чтобы по обычаю того времени принимать за них оплеухи, когда они манкировали или делали грамматические ошибки. Также беспечно спали: полковник Граббе-Горский, которому судьба назначила на понедельник роль необыкновенную, Михаил Глебов, коллежский секретарь и наследник шести сотен душ в Пензенской губернии, который в субботу чуть было не угодил под лошадь ломовика и поэтому решил в понедельник пожертвовать десять рублей на бедных, Александр Луцкий, унтер-офицер лейб-гвардии Московского полка, который накануне проиграл в фараон месячное содержание, и еще много разных людей, которые ни сном ни духом не помышляли о том, что наутро им суждено стать участниками одного из самых заветных событий в биографии российского государства.

Тем временем хозяева судеб, то есть вожди тайного общества, бодрствовали каждый на свой манер. Трубецкой, сидя у камина, раскладывал королевский пасьянс, Оболенский всю ночь писал письма, Рылеев ходил из угла в угол в своем кабинете, кашлял и нервно прислушивался к звукам, изредка залетавшим с улицы и двора; на душе у него было так мучительно и одновременно торжественно-тревожно, как, наверно, бывает у слегка верующих людей накануне смерти. В сенях хлопнула дверь: Рылеев вздрогнул и насторожился, но в следующее мгновение узнал Оболенского по привычке немного пришаркивать при ходьбе.

– Господи, совершенно нечем дышать, – сказал Оболенский, входя в кабинет и потирая с морозца руки. – По крайней мере хоть форточку отворите.

Рылеев указал пальцем на свое горло.

– Вы в экипаже? – спросил Рылеев после непродолжительного молчания.

– Нет, верхом, – ответил Оболенский и сел на стул.

Минут через пять в кабинет вошел барон Штейнгель, дописывавший в гостиной манифест об упразднении самовластья.

– Ну что там у вас? – обратился к нему Рылеев.

– Почти готово, – сказал Штейнгель, кивнул Оболенскому и тоже присел на стул. – Есть несколько не совсем ловких оборотов, но в общем, кажется, ничего.

Наступила долгая пауза: Рылеев продолжал бродить из угла в угол, Оболенский убито глядел в одну точку, Штейнгель рассматривал свои ногти; в гостиной громко тикали настенные часы и сами собой поскрипывали половицы.

– Однако пора ехать, – сказал Оболенский, – совсем уже утро.

– С богом, – сказал Рылеев.

Был шестой час утра. За окнами стояла мглистая темень, из которой уже изредка доносилось противное пение полозьев и фырканье лошадей.

В этот час первый отступник Александр Якубович окончательно решил уклониться от назначенной ему роли. Промучавшись всю ночь у себя на квартире в Гороховой улице, он еще затемно явился к Александру Бестужеву, жившему в одном доме с Рылеевым, выпил четыре стакана чаю и вдруг ни с того ни с сего завел:

– Я давно замечаю Рылеева, что он всех тонко склоняет к неистовым действиям, а сам предпочитает быть в стороне. Если он полагает меня кинжалом, то как бы он сам часом не укололся.

– О чем это вы? – равнодушно спросил Бестужев.

– А о том, что я готов собою жертвовать ради отечества, но ступенькой ему или кому другому не лягу! Как хотите, но убивать государя я решительно не пойду!

– И не ходите, – согласился Бестужев. – Это вовсе не нужно.

– Да, но что на это скажет Рылеев?!

– Это я беру на себя. Так и объявлю ему, что цареубийство есть шаг, сулящий слишком неожиданные последствия и могущий вызвать нежелательные поползновения в простонародье. Каховский вон тоже колеблется: убивать императора или не убивать. Словом, будьте вместе со всеми на площади, вот и все.

Это был первый неожиданный поворот, и Александр Бестужев решил немедленно уведомить товарищей об отказе Якубовича и Каховского от запланированного убийства, хотя сам этот пункт плана изначально не одобрял. Через четверть часа он уже был у Рылеева, где к тому времени собрались многие композиторы мятежа, мрачные и тихие, как с похмелья. Рылеев принял новость насупившись, но смолчал, как если бы ему заранее было известно, что так именно и случится. Князь Трубецкой, явившийся чуть позже, в седьмом часу утра, встретил известие об отступничестве Каховского с Якубовичем неожиданно, даже странно:

– Очень хорошо, – с облегчением сказал он.

– Помилуйте, князь, что ж тут хорошего?! – воскликнул Рылеев.

Диктатор не ответил. Он еще немного посидел, задумчиво барабаня тонкими пальцами по столешнице, и уехал.

– Не надо было назначать выступление на понедельник, вот что я вам скажу, – сердито заметил Штейнгель, проводив диктатора долгим взглядом. – Кто же в понедельник начинает значительные дела?! Крестьянин в понедельник и за дровами в лес не поедет!

– Но какой жук оказался наш кавказский герой! – предложил Рылеев иную тему, но его почему-то не поддержали.

За перегородкой тонко заплакала рылеевская девочка.

– Дай-ка я тебе, Кондратий, повязку переменю, – сказал Николай Бестужев и стал менять хозяину сбившуюся повязку, но при этом нечаянно задел ранку от поставленной давеча шпанской мушки.

Рылеев вскрикнул.

– Как тебе не стыдно быть таким малодушным! – выговорил ему Николай Бестужев. – Что же кричать от одного прикосновения, когда ты знаешь, к чему тебе до2лжно приучать свою шею…

Чтобы сгладить тяжелое впечатление, произведенное на всех этим выговором, Бестужев в заключение деланно рассмеялся.

– Не вижу в этом ничего сатирического, – сказал Рылеев не своим голосом.

Только он выговорился, как вошел Иван Пущин в распахнутой шубе, в цилиндре, надвинутом на глаза, и сообщил о новой измене: его брат Михаил отказывался вывести на площадь конно-пионерный эскадрон под предлогом обострения геморроя.

Рылеев вскочил со стула и, кусая ногти, заходил от конторки к шкапу; за спиной у него страшно болтался кусок повязки, недоконченной Бестужевым.

– Я этого ждал, – сказал он, остановившись посреди комнаты, и вдруг бодро сверкнул глазами. – Впрочем, еще не все потеряно, господа!

И в самом деле, исход выступления был еще не решен, несмотря даже на то, что сенаторы уже с полчаса как присягнули Николаю Павловичу и Сенат был пуст, так что стягивать к нему войска не имело смысла; но об этом пока знал один Трубецкой, который на пути от Рылеева встретил кое-кого из сенаторов, разъезжавшихся по домам, подумал, что план рухнул, восстание обречено, и решил на площадь не выходить. «Первое действие свободы», как величал надвигавшиеся события Кондратий Рылеев, только-только занималось в тот ранний час: только-только зашевелились казармы на Фонтанке, где квартировал корень гвардейского корпуса, и в первом батальоне измайловцев только-только поднялся шум.

– Это что же такое, господа воины?! – кричал унтер-офицер Остроумов, забравшийся на скамейку. – Этак заставят по два раза на дню присягать каждому заезжему принцу!

– Правильно, не желаем Николая! Да здравствует Константин!

– И Константина не желаем! Да здравствует представительное правление!

– Эх, что ни поп, то батька!

– Истинная правда! Кто сделает воинству послабление, тот и правь!

– А кто поперек встанет, можно и кровь пустить! А то какую моду взяли: возводить на российское простонародье такое варварское притеснение!..

Голоса тяжело разносились в огромных сводчатых коридорах и, соединяясь, производили такой дразнящий, будоражащий гул, что даже удивительно, отчего у измайловцев не произошло того, что произошло у московцев, которые от слов скоро перешли к делу: Щепин-Ростовский захватил полковое знамя, ранил саблей командира полка Фридерикса, бригадного генерала Шеншина и полковника Хвощинского, долго потом носившегося по плацу с криками «умираю!», а в ротах разобрали оружие, запаслись боевыми патронами и выстроились для похода. Около десяти часов утра бо2льшая часть лейб-гвардии Московского полка уже тронулась в сторону Сенатской площади под рокот барабанов и веселый писк флейт. У самых ворот казарм колонну повстречал рядовой первой гренадерской роты Иван Федоров, находившийся в суточном отпуску.

– Куда это вы, православные? – крикнул он, выпучивая глаза.

– Бунтовать, – ответили из колонны.

– Ой, врете! Что-то вы веселые больно – в баню небось ведут?

– В субботу мылись.

– Это одно; а другое, что бунт – дело праздничное.

– А на какой предмет бунт? – не отставал Федоров.

– На тот предмет, чтобы всем идти за границу, – ответил ему рядовой первой роты Тучков, однофамилец знаменитого генерала.

– Не слушай его, дурака, – сказал рядовой Красовский, у которого были забинтованы кисти рук. – Это мы начальство артельно идем кончать.

– Хорошее занятие! А что это, Андрюшка, у тебя руки в крови?

– Да вот их благородие, – Красовский кивнул в сторону Щепина-Ростовского, – тюкнул по пальцам, не разобрамшись, когда знамя у начальства начали вызволять. Так ты с нами, что ль, Ваня?

– Сейчас. Только сбегаю за ружьем.

Бегая за ружьем, Иван Федоров что-то замешкался и нагнал свой полк только при выходе из Гороховой.

В прочих гвардейских частях присяга прошла относительно гладко, включая преображенцев, на которых особенно рассчитывали композиторы мятежа, так как офицера генерального штаба Чевкина, явившегося для возмущения первого батальона, фельдфебель гренадерской роты посадил под арест в каптерку. Гренадеры было попытались ареста не допустить:

– Погодить бы, Петрович, – увещевали они фельдфебеля, – может, он дело говорит!..

Но Петрович стоял на своем:

– Да ну его! Говорит, говорит, а чего говорит – темно. Главная причина – барин. Пущай его посидит…

Но зато поутру готовились выступить финляндцы, расквартированные на Васильевском острове, егеря, гвардейский флотский экипаж и лейб-гренадеры, то есть, по переворотным меркам восемнадцатого столетия, сил для выступления собиралось более чем достаточно и, следовательно, исход дела был далеко еще не решен, несмотря на отступничество кое-кого из главных действующих лиц, переприсягу, принесенную сенаторами спозаранку, удручение и растерянность, распространившиеся среди вождей тайного общества, несмотря даже на то, что уже шел одиннадцатый час утра, а Сенатская площадь все еще пустовала, и по ней одиноко расхаживал Александр Одоевский, сменившийся с ночного дежурства, который то постукивал сапогом о сапог, то принимался насвистывать мотив из «Восстания в серале», то нервно покручивал тонкий ус. Во всяком случае, у противоправительственных сил к этому часу было не больше шансов на поражение, нежели на успех, и если бы они с примерно европейской энергией взяли бы, как говорится, быка за рога, то результат выступления мудрено было бы угадать. По крайней мере, с расстояния в сто шестьдесят лет вроде бы не видно таких непреодолимых преград и такого рокового стечения обстоятельств, которые безусловно обрекали бы восстание на провал. Все могло выйти совсем иначе.

5

В ту минуту, когда генерал Нейдгардт сообщил Николаю Павловичу о том, что взбунтовавшиеся московцы движутся на Сенат и что заводила всего возмущения – никому не известный Горсткин, лейб-гвардии Московский полк уже строился в каре поблизости от памятника Петру I, который слегка курился на ветру мельхиоровой снежной пылью. Погода в тот день стояла мглистая, зябкая, и, хотя с утра было не больше шести градусов мороза, московцы, явившиеся на площадь в одних мундирах, раскрасивших вид в красно-зеленые праздничные цвета, сразу запритоптывали ногами, и над каре весело зашевелилась целая роща ежиковых султанов.

Так как было уже известно, что сенаторы давно присягнули и разошлись, Пущин, Рылеев и Оболенский в задумчивости стояли неподалеку от устья Галерной улицы, переминались с ноги на ногу и молчали. Через некоторое время к ним подошел Щепин-Ростовский, кашлянул в кулак и спросил:

– Что же мы мешкаем, господа?

– А что прикажете делать?! – с раздражением переспросил его Оболенский. – Противника нет, диктатор как сквозь землю провалился, а господа сенаторы разъехались по домам…

– Это как раз не беда, – сказал, подходя, князь Одоевский и бодро заломил ус. – На одиннадцать часов во дворце назначен торжественный молебен по случаю восшествия Николая Павловича на престол – там всю компанию и возьмем!

– Дело хорошее, – согласился Рылеев, – да сил у нас маловато. Кроме того, распоряжаться помимо диктатора я на себя смелости не возьму.

– А я возьму! – с задорной злостью сказал Щепин-Ростовский. – Дайте мне роту солдат, и через час все будет кончено!

– Ах, делайте, что хотите, – согласился Рылеев. – Только с настоящей минуты ни вы нас не знаете, ни мы вас не знаем, ибо я чувствую, что без крови не обойдется, а это будет на нас пятно.

Щепин-Ростовский развернулся на каблуках и торопливо пошел к московцам. Через минуту над площадью уже разносились команды, сопровождаемые гулким, тревожным эхом, и вторая фузилерная рота, ведомая Щепиным-Ростовским, Одоевским и Александром Бестужевым, гремя ружьями, побежала в сторону Адмиралтейского бульвара, где темнели кучки первых заинтригованных горожан. Иван Пущин подумал-подумал и бросился вслед, придерживая цилиндр.

Тем временем император Николай Павлович, одетый в измайловский мундир с голубой Андреевской лентой через плечо, сидел на сафьяновой кушетке в будуаре своей супруги и все никак не мог выйти из того тяжкого оцепенения, в которое его вогнало известие о свершившемся мятеже. Ему было страшно; донельзя хотелось вдруг очутиться где-нибудь далеко-далеко, в какой-нибудь Нижней Саксонии, где живут добродушные бритые мужики, не имеющие никакого понятия о «красном петухе» и кулачной потехе, а офицерство на досуге только танцует и волочится; однако больше всего почему-то хотелось спрятаться под кровать. Между тем следовало послать в Миллионную за преображенцами, проверить, верны ли присяге финляндцы, заступившие в караул, приказать на всякий случай подать к заднему крыльцу экипажи, но оцепенение было настолько властным, что Николай Павлович даже не мог заставить себя подняться с кушетки и чуть пройтись.

В будуар заглянула мать, Мария Федоровна, и сказала на припадочной ноте:

– Il у a de bruit dessous![51]

Николай Павлович побледнел.

– Башуцкого сюда! – закричал он, требуя коменданта Зимнего дворца, но никто не отозвался, только эхо прокатилось по анфиладе.

Николай Павлович прислушался: внизу действительно гремели солдатские гамаши, явственно слышались голоса и еще тот отвратительно нервный шум, какой бывает, когда двигают мебель. Этот шум приближался, приближался, и Николай Павлович от жуткого ожидания начал теребить пальцы. Вдруг кто-то закричал совсем близко, закричал страшно, истошно, смертно. Николай Павлович встал, приосанился и уперся взглядом в резную дверь; не прошло и минуты, как створки ее распахнулись, и в будуар императрицы Александры Федоровны ворвались: Щепин-Ростовский, унтер-офицер Пивоваров – лейб-гренадер, и человек пять рядовых московцев.

– Quest-ce que vous faites ici?[52] – проговорил Николай Павлович, норовя скрыть испуг, и поэтому его лицо приобрело какое-то невзрослое выражение.

– Nous sommes venus, gйnйrale, de vous informer, que… que… que it est temps de partir…[53] – сказал Щепин-Ростовский и многозначительно посмотрел на унтера Пивоварова.

Пивоваров гакнул, напустил в глаза несколько искусственную, а потому особо страшную лютость и, резко взмахнув ружьем, всадил штык в грудь Николаю Павловичу, – император покачнулся и обомлел. Видимо, в первое мгновение он не почувствовал боли и всего смертного значения пивоваровского удара, так как он еще некоторое время сохранял на лице то же невзрослое выражение, однако затем лицо императора искривилось, точно он взял в рот что-то непереносимо кислое, а тело неприятно начало оседать и рухнуло на паркет, произведя какой-то вещевой стук. Унтер-офицер Пивоваров для верности пхнул штыком еще и в основание черепа, – Николай Павлович дернулся и примолк.

Наступила тишина; то есть почему-то показалось, что наступила тишина, так как в действительности шум стоял кругом невозможный: отовсюду слышался топот, лязганье, крики, выстрелы и еще какие-то непонятные звуки, которые трудно было к чему-нибудь отнести. Уже была заколота штыками старушка Мария Федоровна, уже до такой степени затоптали великого князя Михаила, что он представлял собою ворох кровавых тряпок, и молодая императрица Александра Федоровна, как ни бегала от московцев по дворцовым покоям с большой подушкой в руках, которой она норовила загородиться от вездесущих штыков, была застрелена возле дверей Петровского зала и мешковато валялась у стены, по-птичьи спрятав под себя голову. На всякий политический случай гвардейцы пощадили только цесаревича Александра Николаевича, и князь Одоевский для пущей сохранности носил его на руках.

К полудню все было кончено. Московец Красовский в пять минут первого подошел к Бестужеву и сделал под козырек.

– Ну что, Красовский? – спросил Бестужев.

– Готово дело! Как мы их, ваше благородие!.. Под корень, едрена мать!

– Куды, брат! – со вздохом сказал Бестужев. – Их еще за границей сколько!..

– Пустое, ваше благородие, – достанем и за границей!

Примерно за полчаса до этого разговора князь Одоевский запер в дворцовой церкви министров и весь гвардейский генералитет, дожидавшихся торжественного молебна, а сенаторов из тактических соображений выставил на мороз. Около этого времени ко дворцу подоспели лейб-гренадеры, которых привел поручик Сутгоф, и гвардии моряки. Мичман Дивов, увидев в толпе сенаторов, переминавшихся у подъезда, своего дядю, подошел к нему и сказал:

– Дядюшка, что это вы тут делаете?

– Да вот твои молодцы вытолкали взашей. Говорят: «Стой тут, старый боров!» Вы, сударь, Бога не боитесь!

Мичман, засмеявшись, обратился к Михаилу Бестужеву, который с десятком московцев присматривал за сенатом:

– Что же это такое, господин капитан? – сказал Дивов.

– А что? – спросил Бестужев, насторожась.

– Как что?! Ведь этак вы нам всех сенаторов переморозите! Кто тогда будет перепоручать нам верховную власть?

Бестужев было призадумался, но в эту минуту на крыльце появился князь Одоевский с цесаревичем на руках.

– Ну, как там? – спросил его Дивов.

– Пущин разговаривает с правительством на тот предмет, что не все коту масленица, есть и великий пост.

– И что же правительство?

– А что правительство?.. Помалкивает да кивает. Когда штык у горла, кобениться не с руки.

– Между прочим, господа, – сказал Михаил Бестужев, ласково глядя на цесаревича, – обратите внимание на наследника. Не сердятся, не хнычут и такой бравый вид!.. Молодцом, ваше императорское высочество, положительно молодцом!

Одоевский поправил на голове у Александра Николаевича соболью шапку и Андреевскую ленту, перепоясавшую мундирчик Измайловского полка. Наследник шмыгнул носом и испуганно улыбнулся.

– А этих господ, – Одоевский кивком указал на сенаторов, – ведите к Рылееву на Петровскую площадь. Пущай он им покажет кузькину мать!

– Кузькину мать!.. – повторил за ним цесаревич, и все вокруг покатились со смеху.

Московцы, окружив сенаторов цепью, погнали их через площадь к Адмиралтейскому бульвару, заполненному санкт-петербургским простонародьем; сенаторы шли понуро, путаясь в полах собольих шуб.

– Василий, голубчик, – напоследок крикнул племяннику сенатор Дивов, – коли дойдет дело до смертоубийства, уж ты выручи старика! Все-таки родной дядя!..

Ближайший московец немного пришпорил его штыком.

На Адмиралтейском бульваре было людно, шумно и весело, как на масленицу. Гудели шарманки, бабы лузгали семечки, вольно смеялись мастеровые, тут и там шапки летели вверх. Посреди бульвара, забравшись на сельдяную бочку, литератор Николай Греч зачитывал публике манифест об упразднении тирании, который был только что отпечатан в его собственной типографии. Чтение то и дело прерывалось криками «ура» и жизнерадостными репликами, сдобренными демократическим матерком. На Сенатской площади тоже было не протолкнуться: тут сошлась чуть ли не вся российская гвардия, которая на радостях только что не ходила на голове.

После того как сенаторов, запуганных всенародной вольницей и особенно компанией кавалергардов, шутки ради посулившей старикам эшафот, отконвоировали в Сенат и поместили в относительно небольшом зале, где стояла мраморная Фемида, Кондратий Рылеев выступил перед собранием с краткой речью; то ли оттого, что болело горло, то ли оттого, что слишком волнующим, высокоторжественным был момент, голос его звучал треснуто и неровно.

– Господа сенаторы! – начал он. – Сегодня сбылись вековые чаянья народа российского: наше отечество свободно! Час тому назад пала тирания Романовых, ибо никто из них после смерти императора Александра царствовать не пожелал, а единственный претендент на престол Николай Павлович покончил жизнь самоубийством, завещав народу самому избрать тот образ правления, который придется ему по нраву. Теперь от вас, господа сенаторы, зависит будущее счастье России!

В этом месте Рылеев сделал нарочную паузу: сенаторы хмуро молчали, и в тишине только стукнул об пол приклад ружья да прокашлялся кто-то из московцев, которые присутствовали в зале для демонстрации силы.

– Крепостное право, оскорбляющее звание русского, должно быть упразднено, – продолжил Рылеев. – Сословные привилегии также отменяются. Отныне держава будет управляться выборными из народа. Для сохранения спокойствия и порядка на первое время учреждается правительство из почтенных мужей, снискавших доверенность общества…

На этих словах Рылеев сильно закашлялся и кашлял так мучительно долго, что Михаил Бестужев взял у него манифест и понес по сенаторам, говоря:

– Подписывайте, подписывайте, господа, а то худо будет!

Сенаторы подписывали, крестясь, вздыхая и вытирая лысины фуляровыми платками.

Тем временем в столице творилось что-то необыкновенное: полицейские чины братались с извозчиками, франты в «американских», то есть прямых, фраках, выглядывавших из-под распахнутых шуб, прямо на улице распивали шампанское, угощая встречного-поперечного, купцы в предвкушении республиканских доходов отправились на Биржевую набережную пить пиво и есть устрицы прямо из бочек, бывший черный народ кое-где пытался под шумок разбивать кабаки, однако алчущих даровой выпивки разгоняли конногвардейские патрули, был убит генерал Милорадович, который прятался у молоденькой актрисы Телешовой, но, увидя в окно ватагу московцев, в сердцах обругал их «мерзавцами» и «похитителями власти», за что, также в сердцах, был застрелен рядовым Николаем Поветкиным, удавился из монархических чувств рейткнехт конной гвардии Лондырь, в Петропавловском соборе повыбрасывали из могил останки всех императоров за исключением Петра I, поскольку вдохновитель этой акции дворовой человек Василий Патрикеев объявил толпе, что «Петр был мужик», а из крепости, точнее из Алексеевского равелина, был выпущен единственный государственный преступник, писарь Никита Курочкин, сидевший еще по петровскому закону «О донесении про тех, кто запершись пишет, кроме учителей церковных, и о наказании тем, кто знали, кто запершись пишет, и о том не донесли», в Казанском соборе отслужили грандиозный благодарственный молебен по случаю упразднения тирании, во время которого было задавлено одиннадцать человек. Наутро в витринах лавок уже выставлялись литографированные портреты Кондратия Рылеева и князя Оболенского с цесаревичем на руках.

В Москве смена власти произошла несколько дней спустя. План московского выступления был донельзя прост, и в силу того, что самые простые планы как раз самые исполнимые, революция в первопрестольной свершилась тихо и энергично. В тот день, когда отставной штаб-ротмистр Ахтырского гусарского полка Николай Ожицкий привез в Москву новость о санкт-петербургской победе, а именно 17 декабря, Михаил Фонвизин, облачившись в генеральский мундир, около обеденного времени явился в Хамовнические казармы, собрал офицеров и, огласив перед ними известие о крушении монархии и гибели Николая, призвал к выступлению против властей московских; тотчас войска были подняты по тревоге и после непродолжительной свалки у одного из батальонных знамен, в ходе которой были убиты фельдфебель и два полковника, тронулись через Пречистенку, Кремль, Тверскую к дворцу московского генерал-губернатора князя Голицына, где теперь располагается Моссовет; генерал Орлов, поджидавший прибытия войск на нынешней Советской площади, выстроил роты лицом к фасаду генерал-губернаторского дворца и приказал дать для острастки залп, Якушин с Семеновым заняли канцелярию, а Муханов с Митьковым арестовали князя Голицына и на пару с корпусным командиром графом Толстым засадили его на кремлевскую гауптвахту.

В последних числах декабря совершилось восстание во 2-й армии. Вечером 25 декабря в Василькове, неподалеку от Киева, были получены сообщения о восстании в обеих столицах, и вождь южных республиканцев, подполковник Черниговского полка Сергей Муравьев-Апостол, несмотря на отсутствие другого вождя, полковника Павла Пестеля, арестованного еще тринадцатого числа, решил немедленно начинать. Поутру черниговцы выступили из Василькова на соединение с ахтырцами, алексопольцами и 17-м гренадерским полком, а соединившись, тронулись походом на Киев. Командование 2-й армией двинуло навстречу мятежным полкам 11 и 12 дивизии, усиленные частями Литовского корпуса, но в виду неприятеля правительственные войска взяли сторону революции.

Дальнейшие события должны были выстроиться приблизительно в следующем порядке… Месяца через три после победы декабрьской революции в Санкт-Петербурге, переименованном к тому времени в Петроград, собралось бы Народное вече, которое под давлением партии умеренных демократов во главе с Никитой Михайловичем Муравьевым приговорило бы конституционную монархию, и на российский престол был бы возведен малолетний Александр Николаевич в качестве эмблемы государственности и нации; действительную же власть прибрало бы к рукам Народное вече и назначенное им правительство, в которое могла войти и великая княгиня Елена Павловна, и историк Карамзин, и адмирал Мордвинов, и александровский законник Михаил Сперанский, и сразу несколько вождей декабрьской революции из наиболее властных и нетерпимых; Народное вече первым делом скостило бы срок службы в армии, упразднило цензуру и освободило крестьянство от крепостной зависимости, но, разумеется, без земли. Таким образом, уже на четвертом месяце революции армейскими деятелями, государственными мужами, литераторами и землевладельцами были бы учреждены предпосылки затяжного кровопролития, так как крестьянство в принципе не могло примириться с тем, что его мудреным и бессовестным образом обобрали, подсунув волю, которой не будешь сыт, и отняв наделы, без которых не мила никакая воля, так как партия крайних республиканцев во главе с полковником Пестелем не могла примириться с тем, что муравьисты обобрали народ, внесли в политическую жизнь слишком короткие перемены и оттерли от власти крайних республиканцев, так как цесаревич Константин, сидевший в Варшаве, не мог примириться с революцией вообще.

Логичнее будет предположить, что гражданскую войну начал бы Константин. Видимо, месяца за два, за три ему удалось бы сколотить солидную армию, усиленную польскими добровольцами и войсками прусского короля. Весною 1826 года армия Константина выступила бы походом на Петербург, но поскольку военные возможности революционной России были бы преимущественны, даже неисчерпаемы сравнительно с возможностями России контрреволюционной, и поскольку бунтарский народный дух всегда победительнее грубосохранительных настроений, армия цесаревича неизбежно была бы наголову разбита, и эта кампания завершилась бы тем, что Константина действительно заставили бы эмигрировать на Канарские острова.

По аналогии с прочими революциями дальнейшая политическая борьба скорее всего приобрела бы сугубо внутрипартийное направление. Она началась бы непримиримыми распрями между вождями Севера и вождями Юга, со временем вылилась бы в соперничество и завершилась если не прямым военным противоборством, то, во всяком случае, образованием двух или даже нескольких околодемократических государств.

Но не разгром белой армии цесаревича Константина и не внутренняя политическая борьба были бы самыми чреватыми эпизодами этой гипотетической эпохи, а Великая крестьянская война, которая закономерно вытекала из литературно-дворянского характера революции и которую задним числом сулил декабристам даже Федор Михайлович Достоевский, особо аккуратный в предсказаниях человек. Великая крестьянская война неизбежно должна была бы предопределить следующую историческую перспективу: по причине нескольких сотен спаленных усадеб, нескольких тысяч зарезанных помещиков, нескольких миллионов экспроприированных десятин, вообще хаоса и анархии на местах России потребовалась бы «сильная личность», то есть личность, способная пойти на любые политические и уголовные преступления ради установления желаемого порядка. Эта личность, которая вплоть до критического момента могла оставаться даже совершенно в тени, через некоторое время достигла бы безусловного единовластия, а так как в результате борьбы за желаемый порядок ни слева, ни справа не осталось бы сколько-нибудь серьезных помех для исторического самодурства, она в конце концов обязательно провозгласила бы себя императором всероссийским и, таким образом, вместо Романовых держава получила бы отечественного наполеончика, может быть, даже с какой-нибудь очень смешной фамилией. Итак, эта нафантазированная перспектива, возбужденная соображениями о возможных последствиях победы государственного переворота 14 декабря, логически венчается реставрацией самодержавия, возвращением тогдашней России, как говорится, на круги своя; хотя, конечно, и в случае реставрации самодержавия русская общественная и личная жизнь претерпела бы значительные изменения к лучшему, то есть не к лучшему, а по западноевропейскому образцу, что, в свою очередь, также повлекло бы разнообразные, но преимущественно странные перемены. Трудно предвидеть наверняка, даже наверное, и даже скорее всего дело повернулось бы как-то иначе, но отчего-то приходит на мысль, что в силу своевременной капитализации политики и хозяйства наши прапрапрадеды своевременно сделались бы отменными производителями и прилежными потребителями, живущими идеалами спроса и предложения, так что к началу следующего столетия русские люди отличались бы, положим, от немцев не больше, нежели немцы отличаются от французов, а между ними существует главным образом то отличие, что немец любит пиво, а француз разбавленное вино. И, стало быть: возможно, мы изобрели бы радио, а впоследствии телевидение, и это даже скорее всего, но наша история не знала бы трогательно-кровавого послуха народовольцев, слепого подвижничества пролетарских революционеров, вообще культуры самоотвержения ради будущего, и Первая мировая война, надо полагать, закончилась бы у нас не Великим октябрьским переворотом, а максимум широкими парламентскими дебатами; возможно, что в условиях социальной благопристойности Толстой был бы знаменитым военно-религиозным писателем, Достоевский – родоначальником жанра психологического детектива, а Чехов сочинял бы исключительно изящные анекдоты, вроде «Депутата, или Повести о том, как у Дездемонова 25 рублей пропало»; словом, возможно, что мы не имели бы многого из того, что сегодня пронзительно дорого нашему сердцу, и не справили бы свою мировую духовную миссию, так как мы были бы для нее слишком буржуазно просты той самой простотой, которая хуже всякого воровства. А все почему? Все потому, что рано утром 14 декабря 1825 года предположительно князь Щепин-Ростовский проявил буйную инициативу и повел роту московцев на штурм дворца, вовремя подоспели лейб-гренадеры и гвардейские моряки, перетрусило правительство и сенаторы, а унтер-офицер Пивоваров, как говорится, ничтоже сумняшеся запорол штыком императора Николая.

Как известно, ничего этого не было; Щепин-Ростовский, Одоевский и Александр Бестужев, точно по обещанию, весь день простояли на Сенатской площади в рядах взбунтовавшейся части гвардии, унтер-офицер Пивоваров все время находился при полковом знамени, сенаторы и правительство благополучно отсиделись за усиленным караулом, лейб-гренадеры и гвардейские моряки подошли не к половине двенадцатого и не ко дворцу, а чуть ли не в сумерки и на площадь, потому что возмущение произошло у них не так бойко, как у московцев, а лейб-гренадеры даже пообедали, прежде чем выступить из казарм. И вот несмотря на то что государственные переворотчики прежних времен легко добивались успеха гораздо меньшими силами и почти без предварительной подготовки, несмотря на то что и декабристы имели, кажется, все возможности для победы, они потерпели досадное и вроде бы малопонятное поражение. Однако почему они его потерпели, это вопрос № 2; вопрос № 1 заключается в том, что коли восстание 14 декабря совершилось, то оно не только почему-нибудь, но и для чего-нибудь совершилось, и, значит, зачем-то понадобилось, чтобы оно закончилось именно поражением, иначе нужно будет признать, что история представляет собой бестолковую цепь событий, фантасмагорию случайностей, конструкция которых зависит от вздорных поступков и прихотей частных лиц, словом, историю ради истории, а на это мало похоже по всем статьям.

Как раз больше всего похоже на то, что история представляет собой продолжение природы в отрасли человека, а в природе, как уже примечалось, ничего не происходит случайно, зря. То есть, может быть, на поверхностный взгляд кое-что происходит случайно, зря, но только на поверхностный взгляд, поскольку даже самое причудливое или нелепое «кое-что» всегда предопределено предшествующим ходом событий, и, стало быть, это уже не случайно, а в дальнейшем оно непременно воздействует на промежуточный результат поступательного движения, именуемого прогрессом, и, значит, это уже не зря; причем не зря даже в том случае, когда «кое-что» влечет за собой следствия самые злостные, вопрекичеловеческие, ибо по той же причине, по какой нужно вконец измочалить больного, прежде чем его вылечишь, нужно вконец замучить историей род людской, просто, может быть, и другого пути-то нет, чтобы избавить его от дурости, кровожадности, жуликоватости и так далее. Посему это вовсе не удивительно, что человечеству понадобилось пройти через бог знает какие муки, пережить целую компанию политических бандитов, выдумать ядовитые газы, на языческий манер принести в жертву невесть чему целое созвездие мировых гениев, чтобы прийти было к очень простому, очевидно выгодному и элементарно справедливому общественному устройству, при котором, по крайней мере, никакой Иванов не имеет возможности обирать никакого Петрова на том основании, что Петров располагает только собственными руками, а Иванов еще шурупчиком и отверткой.

Итак, зачем все же понадобилось, чтобы 14 декабря 1825 года в Санкт-Петербурге на Сенатскую площадь вышли три тысячи вооруженных мужчин, простояли на площади дотемна, а потом рассеялись под огнем четырех полевых орудий? Для того чтобы сколько-нибудь основательно разобрать этот вроде бы наивный вопрос, зайти придется опять же издалека.

В результате даже шапочного знакомства с биографией человечества невольно приходишь к убеждению, что ход исторического развития преследует какую-то цель, что он определенным образом устремлен. Это предметно доказывается, например, тем, что, несмотря на капризные отступления, разные сумасбродства, окаянную привязанность к окольным путям – последнее, впрочем, не так уж предосудительно, если иметь в виду нашу пословицу «кто прямо ездит, дома не ночует», – человечество методически движется к вящему совершенству; другое весомое доказательство заключается в том, что люди задумывают одно, а выходит вечно совсем другое, как в случае с Петром I, который, укрепляя самодержавное государство, выпестовал предпосылки будущих потрясений. Видимо, нащупать цель истории можно только сообразуясь с общими законами природы, а в природе все сущее имеет целью самое себя, и, скажем, дерево растет, постепенно воплощаясь в совершенстве заданных форм, вовсе не для того, чтобы расти, давать тень, кормить плодами разную живность, а для того, чтобы воплотиться в совершенстве заданных форм. Следовательно, похоже на то, что конечная цель истории – человек, точнее, абсолютный или истинный человек, то есть единственную задачу оглушительно долгого общественного развития действительно составляет достижение высшего духовного облика для каждого предбудущего человека в отдельности и всего предбудущего человечества вообще. Очертить этот облик, опираясь на возможности современного, оптимального человека, который еще долго будет укладываться в формулу «я царь, я раб, я червь, я бог», даже предвосхитительно невозможно, поскольку не исключено, что он вберет в себя самые неожиданные или покуда несуществующие черты; но и сейчас очевидно: во всяком случае, ничто не заставит одного абсолютного человека пойти на другого абсолютного человека с винтовкой наперевес. Значит, история, с общей точки зрения, это часто даже беспорядочная последовательность событий, которые ни под каким видом не могут не произойти и которые однозначно обусловлены неизбежностью движения к цели природы – абсолютному человеку; причем энергия этой цели настолько значительна, что на путях ее достижения под общий знаменатель целесообразности подводится все, что случайно или закономерно работает и якобы не работает на нее, вплоть до полных наперекорностей, вроде кровопролития 1812 года, так как они неуклонно преобразуются в движения, сообразные с идеей абсолютного человека, вроде движения 14 декабря. Или еще такое, побочное, толкование: история, с другой стороны, есть действительно продолжение биологического развития человека (только не продолжение биологического развития, а продолжение биологического развития), то есть многотрудный процесс освобождения вида от изначальных животных свойств. Значит, история – это еще и скарлатина, корь, рахит человечества, и самостоятельное значение ее заключается единственно в том, что, так сказать, внутренняя цель истории есть самоупразднение через последовательное достижение таких общественных форм, при которых человеку удобнее и проще всего воплотиться в максимуме возможностей существа. Впрочем, история всегда и непосредственно работала на идею абсолютного человека, исподволь воспитывая его посредством институтов вынужденного и временного порядка, вроде науки, политики, искусства, которые недаром представляют собой не только орудия нравственного строительства, но и формы эксплуатации человеческих несовершенств.

Теперь логично будет предположить, что в соответствии с общей целью и каждый этап исторического марафона, даже каждое мало-мальски значительное событие в судьбах народов мира, прямо или косвенно целесообразны идее абсолютного человека; если они и не приближают нас к цели хотя бы на волосок, то, по крайней мере, созидают возможности для этого приближения, как было, положим, в случае с открытием электромагнитных волн, которые сами по себе, конечно, не имеют никакого отношения к счастью, но рожденное ими приспособление под названием радио, в частности, способно великой музыкой очеловечивать людей, сроду не видавших живьем валторны и контрабаса. Стало быть, на давешний наивный вопрос складывается следующий наивный ответ: 14 декабря 1825 года три тысячи вооруженных мужчин вышли на Сенатскую площадь в СанктПетербурге, простояли тут дотемна, а потом рассеялись под огнем четырех полевых орудии собственно для того, чтобы на волосок придвинуть русскую часть человечества к решению задачи абсолютного человека. Однако этот ответ неизбежно вызывает новый вопрос: дескать, где же тут самомалейшее приближение к конечной цели истории, когда три тысячи вооруженных мужчин, которых привело на Сенатскую площадь нравственное превосходство и политическая строптивость, не только не победили вроде бы закономерно обреченного противника своей цели, но и палец о палец не ударили, чтобы этого противника победить? Первое, что приходит на ум: «не всякое лыко в строку»; второе, что приходит на ум: и уклончивое движение по столбовому пути истории, и просто стояние на этом пути, и даже сопротивление закононаправленному движению в конечном итоге суть работа на его цель, ибо всякое движение есть продукт сотрудничества разнонаправленных сил, очевидное на примере автомобиля: давление газа в цилиндре направлено во все стороны – рабочий ход поршня в одну, вращение вала в другую, колесо вперед, а дорога назад. И последнее, что приходит на ум: возможно, три тысячи вооруженных мужчин не победили даже не потому, что перед ними стояли совсем иные исторические задачи, выходящие далеко за пределы таких поверхностных механических понятий, как «победа» и «поражение», может быть, восстание 14 декабря было бы исторически насущно даже в том случае, если всего-навсего потребовалось убедить какую-то светлую голову: политика такая же специальность, как медицина. Словом, больше всего похоже на правду то, что всеобщее значение событий 1825 года простиралось за рамки непосредственных результатов, скажем, таких как «победа», поскольку идея исторического развития России в девятнадцатом веке, с одной стороны, по-видимому, не предусматривала парламентизации, гражданской войны, Великой крестьянской войны и восстановления самовластья. С другой стороны, эта идея, возможно, не предусматривала своевременной капитализации русской жизни, так как именно всеугнетенная, всебедная, всестраждущая Россия, как никакая другая земля планеты, была приспособлена для исполнения любой специальной духовной миссии, хоть миссии совести человечества, а самые гуманистические побуждения, как известно, являются натощак. То же самое относительно «поражения»: в силу того, что в истории ничего не совершается зря, а восстание 1825 года совершилось, то, значит, это уже не поражение, а победа. Но что же это за сила и откуда берется такая сила, которая все на свете подчиняет неукоснительному движению к своей цели? Ответ на этот чрезвычайно важный вопрос может быть крайне прост: эта всепобедительная сила заключается в человеке. Хотя такой ответ далеко еще не ответ, все перпендикулярные ему соображения неизбежно будут или логически небезупречны, или более-менее религиозны, поскольку каждому ясно следующее: история есть потому, что есть человек, как электричество со всеми его законами существует исключительно в силу того, что на известном уровне природа строится из микрочастиц, которые способны к движению, называемому электричеством. Стало быть, сколько-нибудь достоверно ответить на вопрос, каково происхождение силы, неуклонно ведущей человечество к идее абсолютного человека, значит опять же взглянуть на историю в ракурсе взаимодействия личностей, упростить общественное движение до уровня человека – его воли, побуждения и поступка.

Для этого придется еще раз вернуться к той минуте, когда генерал Нейдгардт сообщил Николаю Павловичу о том, что восставший Московский полк движется на Сенат и что заводила всего возмущенья какой-то Горсткин.

Часть третья

Сообщение о начавшемся восстании, полученное в одиннадцатом часу утра, Николая Павловича потрясло, и это кажется странным, малопонятным, поскольку молодой император знал, что оно готовится и предопределено, как астрономические пути. По той причине, что при особо опасных стечениях обстоятельств даже вполне взрослых людей тянет схватиться за родительский подол, Николай Павлович первым делом поделился страшным известием со своей матерью, а та, по женскому обыкновению, полетела делиться со всем дворцом. Первой ей попалась молодая императрица, которая прихорашивалась у себя в будуаре к торжественному молебну.

– Pas de tiolett, mon enfant, il’y a partout dйsordr et revolution![54]

Александре Федоровне стало дурно.

Тем временем Николай Павлович, одетый в измайловский мундир с голубой Андреевской лентой через плечо, уже спускался по лестнице, ведущей на дворцовую гауптвахту, и, не зная хорошенько, что именно сейчас следует предпринять, отдавал пестрой свите неотчетливые и немного панические распоряжения.

В караул заступала девятая егерская рота лейб-гвардии Финляндского полка, которая только-только построилась во дворе.

– Здорово, ребята! – крикнул Николай Павлович на зыбкой, несмелой ноте.

– Здравия желаем, ваше императорское величество! – грянули финляндцы, выдохнув большое облако пара.

– Присягали?!

Унтер-офицер, стоявший на правом фланге, сделал каменное лицо и сказал:

– Так точно, ваше императорское величество, присягали!

– Хорошо! А теперь, ребята, надо показать верность на самом деле. Московские шалят! Не перенимать у них, а делать свое дело молодцами!

– Рады стараться, ваше императорское величество! – грянули финляндцы и напустили еще одно облако пара.

Николай Павлович бодро заломил треуголку с белым петушиным султаном и повел егерей к главным воротам дворца, дабы прежде всего обезопасить собственную резиденцию; по дороге ему встретился раненый полковник Хвощинский, которому было велено немедленно удалиться, чтобы не наводить паники своим видом. Блокировав входы в Зимний дворец, Николай Павлович послал по полкам с приказом явиться на Сенатскую площадь, затем велел на случай бегства подать к заднему крыльцу экипажи, затем командировал гонца в Миллионную за преображенцами, наказав им сосредоточиться у дворца, вообще в первые же минуты продемонстрировал много больше решительности и проворства, чем вожди разгоравшегося восстания. В конце концов Николай Павлович даже решился выйти к народу, столпившемуся примерно в том месте, где семь лет спустя была воздвигнута Александровская колонна; подойдя к толпе, состоявшей из нескольких десятков мещан, Николай Павлович строго глянул на передовых и сказал:

– Господа!..

На том он осекся, так как другие слова не шли. Наступила неприятная пауза, и, чтобы как-то выйти из положения, Николай Павлович выхватил у скорняка Ветродуева экземпляр манифеста о восшествии на престол и начал его читать. Дойдя примерно до середины, он углядел уголками глаз подходивших преображенцев и, крепко поцеловав Черниговской губернии Суражского уезда села Клинцова обывателя Луку Чеснокова, ринулся им навстречу. С Сенатской площади уже долетало «ура» московцев и нестройные выстрелы, похожие на скупые аплодисменты.

Появился генерал-губернатор Милорадович при полном параде, то есть при ленте, шарфе с кистями и орденах; от губернатора тонко потягивало спиртным, поскольку, несмотря на смятение в подведомственной столице, он не смог отказать себе в удовольствии забежать к молоденькой балерине Екатерине Телешовой на кулебяку.

– Селя ва маль, сир! – сказал Милорадович, прикладывая два пальца к заломленной треуголке. – Иль з антур ле монюман. Же вэ ле парле. Вотр мажесте, а тут азар пермете муа д’эксприме ма волонте дерниер[55]: ежели я умру, завещаю волю всем моим крепостным!

Николаю Павловичу не понравился этот неуместный либерализм, равно как и тонкий запах спиртного, и в ответ он немного нахмурил брови. Милорадович принял эту мимику за «добро» и пошел навстречу смерти, криво, но прочно ставя ботфорты, из-под которых вылетали грязные комья снега, смахивающие на пену, какая образуется у стоков после дождя.

Некоторое время спустя Николай Павлович отважился посетить Сенатскую площадь, так как и положение обязывало его быть, что называется, в гуще событий, и донесения о происходящем на площади отличались сбивчивостью, разноречивостью и акцентом на мелочах. Выдвинув вперед фузилерные роты преображенцев, молодой император вскочил в седло и шагом тронулся в сторону Адмиралтейского бульвара, то и дело придерживая коня. С легкой руки генерал-губернатора Милорадовича на него вдруг напало предчувствие смерти, и он подвигался навстречу Сенатской площади крайне медленно, неохотно, как говорится, через душу, и оттого несколько раз останавливал преображенцев на пятиминутном пути то затем, чтобы приказать зарядить ружья боевыми патронами, то затем, чтобы пожаловать полку александровский вензель на эполеты, то затем, чтобы обратиться к народу с речью; речь Николаю Павловичу, впрочем, не удалась, поскольку не успел он сказать и двух слов, как кто-то крикнул ему из толпы, вознеся над головой, как знамя, матерые кулаки:

– Поди сюда, самозванец, немецкая морда, мы тебе покажем, как замахиваться на чужое!

Когда император появился на углу Адмиралтейского бульвара и Сенатской площади, он застал еще довольно отчетливую картину: посреди площади, левым флангом примыкая к заиндевевшему памятнику Петру I, который бледнел вдалеке как конное привидение, стояла красно-зеленая стена московцев, тут и там волновались толпы заинтригованных горожан, дававших серое с черным, справа шинельно темнела императорская пехота; несмотря на относительное безветрие, совсем низко над площадью резво бежали сизые облака; было зябко, немного сыро, и воздух стоял такой ясно-прозрачный, что глаза смотрели пронзительно, как насквозь. Но часа полтора спустя, когда на площади прогоркло запахло пороховым дымом, когда подвалило народа, перемешавшегося с войсками, неизвестно зачем явился чуть ли не весь дипломатический корпус, когда конногвардейцы встали напротив московцев со стороны Адмиралтейства, в том месте, где теперь разбита детская площадка, и Петровской набережной, кавалергарды у дома князя Лобанова, семеновцы построились возле манежа, павловцы заняли Галерную улицу, а финляндцы под командой генерала Головина, который все потерянно вопрошал: «Да что же это такое происходит?! Да какого мы ожидаем неприятеля?!» – блокировали Исаакиевский мост, и, таким образом, полностью завершилось окружение одиноких московцев, картина переменилась в сторону усложнения: площадь и окрестности наполнились всеми мыслимыми цветами, колонны войск путались и толкались, отовсюду слышались команды, отдаваемые надрывными голосами, снежки, летевшие из толпы, глухо стукались о кирасы, то и дело раздавались выстрелы, улюлюканье и «ура»; между тем дело шло к сумеркам, и заметно похолодало.

Около трех часов пополудни, после того, как на Сенатской площади и в округе сосредоточилось более чем достаточное количество войск, Николай Павлович перекрестился на петропавловский шпиль и приказал конногвардейцам атаковать.

– За Бога и царя марш-марш! – закричал генерал Алексей Орлов, которого много лет спустя постигло мудреное психическое заболевание: генерал вообразил себя какой-то домашней скотиной и до конца своих дней передвигался на четвереньках.

Конногвардейцы, как бы мы сейчас выразились, без огонька тронулись в атаку, но по той причине, что московцы встретили их прицельной пальбой, оттого, что палаши были не отпущены и, следовательно, бесполезны, а лошади по недосмотру не подкованы на шипы, скоро смешались и повернули назад.

После первой неудачной атаки Алексей Орлов подъехал к Николаю Павловичу и приложил пальцы к каске.

– В чем дело, генерал? – спросил его император.

– Отбиты, государь!

– Вижу, что отбиты; я спрашиваю, почему?

– Лошади подкованы не по-зимнему.

– Ну конечно! – с досадой сказал Николай Павлович. – На охоту ехать – собак кормить!

Так как толку от кавалерии не предвиделось, император послал за орудиями начальника гвардейской артиллерии генерала Ивана Онуфриевича Сухозанета. Генерал прихватил первую попавшуюся легкую батарею и галопом повел ее через Литейную, Цепной мост, мимо дома Апраксиной, Павловских казарм и так далее. Неподалеку от Мраморного переулка батарея столкнулась с лейб-гренадерами, которые куда-то бежали за поручиком Николаем Пановым, и, перепугавшись, генерал подал команду остановиться. Батарея встала, артиллеристы начали оправляться, но лейб-гренадеры, не обращая на них внимания, бежали своей дорогой, и Сухозанет быстро пришел в себя: он указал рукой на Панова и закричал:

– Страмитесь, ребята, идете за этой рожей!

Команда Панова пропустила эти слова, как говорится, мимо ушей, и только один из лейб-гренадеров, немного призадержавшись, ответил Сухозанету таким кровожадным взглядом, что генеральская лошадь дернулась и попятилась в сторону Мраморного переулка.

Когда батарея подошла на Сенатскую площадь, орудия были сняты с передков и повернуты против восставших – одно у конногвардейского манежа, а три перед Преображенским полком, наискосок от дома князя Лобанова, – то оказалось, что нет боевых зарядов. Пришлось послать за ними в артиллерийскую лабораторию поручика Философова; Философов прискакал туда минут через пять, однако начальник лаборатории полковник Челяев наотрез отказался выдать ему боевые заряды без письменного приказа, и только после того, как поручик пригрозил взломать двери склада, ему был выдан боекомплект. Но тут оказалось, что его не на чем довезти. В конце концов Философов вынужден был частным образом подрядить три извозчика, и в результате почти часовой мороки заряды прибыли в батарею, когда силы восставших уже учетверились за счет лейб-гренадерского полка и гвардейского флотского экипажа.

Командир батареи штабс-капитан Бакунин приказал зарядить пушки картечью и вопросительно посмотрел на императора, который монументально сидел в седле поблизости от второго батальона преображенцев.

– Пальба орудиями по порядку, – тихо, задумчиво скомандовал Николай Павлович. – С правого фланга… первая: пали!

Фейерверкер, стоявший у первого орудия, побледнел, но не шелохнулся…

До той минуты, когда на Сенатской площади загрохотали орудия и картечь, поднявшая фонтанчики снежной пыли, рикошетом застучала в стены Сената, по нашу сторону баррикад события развивались следующим порядком: московцы пришли и встали; Рылеев некоторое время маячил возле каре, а потом исчез и уже больше не появлялся; Александр Бестужев в отлично вычищенном мундире и в кивере, надвинутом на глаза, демонстративно точил свою саблю о постамент «медного всадника»; московцы из третьей роты, стоявшие в оцеплении, побили прикладами полковника Бибикова; в начале одиннадцатого часа, когда возле каре собралась уже порядочная толпа, на площадь завернул артиллерийский офицер граф Граббе-Горский, основательно подвыпивший по случаю присяги, и отчасти из-за артиллерийской удали, отчасти под воздействием винных паров начал отдавать московцам невразумительные команды, вследствие чего он был потом сослан в каторжные работы, а утром четырнадцатого числа под прозванием «какого-то Горсткина» прослыл главным зачинщиком мятежа; унтер-офицер Александр Луцкий в ответ на вопрос генерал-губернатора Милорадовича: «А ты, мальчишка, что тут делаешь?» – назвал его «изменником», был за это приговорен к двенадцати годам каторги, единственный из всех декабристов пошел в Сибирь с уголовниками, этапом, дважды бежал, попал на Нерчинские рудники, где его нещадно били кнутом и приковали цепями к тачке, но благополучно дожил до 1882 года, продержавшись много дольше своих мучителей, нарожал детей и дождался внуков, один из которых, именно Алексей, примкнул к большевикам и вместе с Лазо был сожжен белобандитами в паровозной топке; Якубович, который потом в Сибири открыл мыловаренный завод, бродил поперек площади от восставших к благонамеренным и выдавал себя за своего по обе стороны баррикад; коллежский секретарь Михаил Глебов, возвращавшийся из присутствия, пожалел продрогших московцев и пожертвовал им десять рублей на водку, за что впоследствии тоже дорого поплатился; за полдень Петр Каховский, явившийся на площадь в лиловом сюртуке и цилиндре, усеченном под цветочный горшок, застрелил из пистолета генерал-губернатора Милорадовича, который усердно убеждал солдат сдаться. По одним сведениям, Милорадович сказал перед смертью пошлость, а именно: «Смерть – неприятная необходимость», а по другим: «Страм какой, от родной руки помирать», то есть какие-то притягательные слова; тем временем диктатор князь Трубецкой, который около полудня выглядывал на площадь из-за угла конногвардейского манежа, возбужденный и потерянный, ездил из дома в дом, везде производя такое странное впечатление, что графиня Салтыкова сказала о нем: «А князь-то, кажется, с винтиком»; актер Борецкий, по амплуа «благородный отец», запустил поленом в рейткнехта Лондыря и высадил ему глаз. Около двух часов к восставшим присоединился Лев Сергеевич Пушкин, беспутный брат великого Александра, примерил палаш, отбитый у полицейского, и ушел; между ефрейтором третьей роты Любимовым и Михаилом Бестужевым произошел следующий разговор:

– Что, Любимов, – сказал Бестужев, – мечтаешь о своей молодой жене?

– До жены ли теперь, ваше благородие! Я вот все развожу умом, для чего мы стоим на одном месте? Поглядите: солнце на закате, ноги застыли от стоянки, руки окоченели, а мы все ни «тпру», ни «ну».

– Как ты, Любимов, не понимаешь: прежде сил надобно накопить!

– Нет, ваше благородие, проку тут не предвидится. Вот и связывайся после этого с господами!

У толпы выискался собственный предводитель, по справкам, Василий Давидович Патрикеев, крепостной человек князя Гагарина, который провозгласил себя законным сыном императора Павла I и, влезши на груду камней, сваленных неподалеку от Исаакиевского моста, начал призывать к истреблению белой кости; митрополита Серафима, тщедушного старичка, посланного уговорить московцев не проливать братской крови, прогнали со словами:

– Полно, батюшка, чепуху-то молоть, не прежняя пора нас дурачить в угоду барам!

Прапорщик Дашкевич, юноша с лицом восточной красавицы, отбил у мастеровых секретаря прусского представительства, когда того уже было начали раздевать, и впоследствии через него как раз и вышел на красавицу Лолиту Монтес – вот уж действительно, кому война, а кому мать родна; ближе к сумеркам на Сенатскую площадь под громовое «ура» московцев пришла третья фузилерная рота лейб-гренадеров, ведомая поручиком Александром Сутгофом, который после возвращения из Сибири заведовал в Москве фехтовальной школой, то есть кончил тем, с чего начинал Спартак, – а за ними основные силы лейб-гренадеров, гвардейские моряки, и вот уже около трех тысяч вооруженных мужчин образовали два огромных, темных, слегка шевелящихся прямоугольника, время от времени вспыхивавших оранжевыми искрами выстрелов, похожих на электрические разряды; Вильгельм Кюхельбекер со стеклышком в глазу – в ту пору была мода на близорукость – говорил мичману Александру Беляеву, который после амнистии пятьдесят шестого года стал агентом пароходного общества «Кавказ и Меркурий»:

– Мне ужасно не нравятся русские грамматические термины. Ну почему именно «существительное», «прилагательное», «местоимение»? Про «падеж» я уже не говорю. Что тут падает? Есть ли тут какая-нибудь хоть слабая идея о падении чего бы то ни было?..

Александр Бестужев, стоявший неподалеку, послушал его, послушал и ссыпал в снег порох с полки кюхельбекерского пистолета, чтобы он по рассеянности не пристрелил кого-нибудь из своих. Поскольку Трубецкой безнадежно пропал, диктатором выбрали Оболенского, который к концу жизни сделался безоговорочным монархистом; тем временем продолжались кавалерийские атаки, и на снегу, кое-где уже запятнанном кровью, темнели разбросавшиеся тела, в частности тело бухарского артиллериста Егора Казимировича Мейендорфа; наконец, в стане восставших увидели, как к углу дома князя Лобанова подкатила легкая батарея…

– Ну, держись, православные, – сказал унтер-офицер Пивоваров, стоявший у знамени лейб-гренадерского полка, и хмуро подмигнул роте. – Сейчас они нам покажут, где раки зимуют!

Но орудия бездействовали еще долго, и только после того, как поручик Философов привез заряды, Николай Павлович отдал свою тихую, задумчивую команду:

– Пальба орудиями по порядку. С правого фланга… первая: пали!

Фейерверкер, стоявший у первого орудия, побледнел, но не шелохнулся.

– Первая: пали! – закричал штабс-капитан Бакунин. – Ты что не стреляешь, морда?!

– Свои, ваше благородие, как можно! – спокойно сказал ему фейерверкер.

Бакунин вырвал у него из руки фитиль и приложил тлеющий огонек к отверстию казенной части: орудие грохнуло. Звук выстрела, тяжело ударившись о громадные здания, вырвался на невский простор, картечь, поднявшая фонтанчики снежной пыли, рикошетом застучала в стены Сената, зазвенело выбитое стекло.

– Ничего, – сказал Николай Павлович, – артиллерия заставит их раскаяться в дерзости!..

Ударили остальные орудия, и когда грохот выстрелов, вызвавший долгое эхо, смолк, со стороны восставших долетел пронзительный крик:

– Sauve qui peut!..[56]

И с той стороны все бросились врассыпную, хотя солдаты не ведали французского языка.

Синодо-сенатская сторона площади опустела, и на истоптанном пространстве осталось лежать 17 обер-офицеров, 282 нижних чина, 39 человек во фраках и шинелях – среди них, между прочим, синодский чиновник Ниточкин, который не во благовременье выглянул в окошко, был ранен картечной пулей и вывалился с четвертого этажа, – 9 женщин, 19 детей и 903 человека простонародья.

Ближе к ночи по Санкт-Петербургу пошли аресты. Первым взяли штабс-капитана лейб-гвардии Московского полка князя Щепина-Ростовского и со связанными руками доставили в Эрмитаж.

В Итальянском зале, напротив портрета папы Клемента IX, за ломберным столиком сидел генерал Левашов, предупредительно готовый записывать показания. Напротив него расположились Николай Павлович и великий князь Михаил, которому только что была подарена легкая батарея, решившая дело четырнадцатого числа. Уже скребли и отмывали Сенатскую площадь дворники, согнанные из ближайших кварталов, уже на перекрестках загорелись костры пикетов, и конные разъезды давно патрулировали главные улицы Петербурга, когда Щепина-Ростовского ввели в Итальянский зал.

– Как же ты осмелился, милостивый государь, пойти противу своего императора? – спросил его Николай Павлович, который в тот вечер был зол и весел, снисходителен и жесток, великодушен и мелочен, – словом, наэлектризован, как и полагается нечаянному победителю в том случае, когда он дюжинный человек.

– Нечистый попутал, ваше величество…

– Без доказательств полагаю сии слова ничтожными.

– А впрочем, государь, – оговорился Щепин-Ростовский, – не могу не заметить, что образ правления…

– Образ правления у нас самый настоящий, сходный с природою, – перебил его великий князь Михаил. – Оттого наш народ и умен. То есть он оттого умен, что тих, а тих оттого, что несвободен. Надивиться нельзя, откуда берутся такие безмозглые люди, которым нравятся заграничные учреждения и порядки!

– И ни с чем не сообразные права человека, – добавил генерал Левашов.

В эту минуту в зал ввели какого-то молоденького офицера с перевязанной головой и оборванным эполетом.

– Как фамилия? – строго спросил Николай Павлович.

– Шторх, ваше императорское величество, – ответил за пленного сопровождавший его павловский офицер.

– Где взят?

En flagrant dйlit![57]

– Обождать!

Шторха увели, великий князь Михаил высморкался, Николай Павлович уселся в кресло.

– Вы мне не дали договорить, – начал было Щепин-Ростовский, но Михаил опять его оборвал:

– Да чего тут говорить! Злодеи, изверги рода человеческого, распренеблагодарные канальи!

– Однако государственные формы…

– Господи, да разве дело в формах! – взмолился Николай Павлович, в некотором роде предвосхищая замечание Достоевского на тот счет, что-де человеческое счастье это гораздо сложнее, чем полагают господа социалисты.

– Нет-с! – вступил генерал Левашов. – Всех этих карбонариев, которые идут против народа, надо направлять в Сибирь законным путем, по этапу, как простолюдинов! Пусть до конца изопьют чашу позора!

– Да вы что, милостивый государь?! – сказал Николай Павлович. – Они мне всех каторжников взбунтуют да развратят!

После того как у Щепина-Ростовского отобрали предварительные показания, в зал ввели Шторха.

– Ну а ты что делал на площади, молодец? – спросил его великий князь Михаил.

Шторх пожал плечами и растерянно улыбнулся.

– А в злонамеренном обществе состоял?

Шторх снова пожал плечами: он действительно слыхом не слыхивал о таком. На все дальнейшие расспросы он также молчал, и даже когда ему пригрозили пыткой, он только испуганно шмыгнул носом.

– Может быть, он и вправду тут ни при чем? – предположил Левашов, когда Шторха отправили под замок.

– Нет, умен, – сказал великий князь Михаил. – Я его знаю: положительно умен и, значит, неблагонадежен.

Весь вечер и всю ночь во дворец свозили участников мятежа. В двенадцатом часу доставили князя Трубецкого, прятавшегося в доме австрийского посланника, свояка.

– И ты в комплекте?! – изумившись, сказал ему Николай Павлович.

Трубецкой сердито отвернулся, так как у него только что украли во дворце шубу.

Михаил Бестужев явился сам; гвардейские саперы оборвали на нем эполеты, потом связали за спиной руки и представили на допрос.

– Так, а ты что, братец, делал на площади? – с ядовитым выражением спросил его Николай Павлович.

– Respirй l’air de la libertй![58] – ответил Бестужев, сел на ближайший стул и положил ногу на ногу.

– Как же ты смеешь сидеть в присутствии своего государя?! – с искренним изумлением спросил Николай Павлович, поднимаясь в кресле, и вдруг пронзительно закричал: – Встать!

– Извините, ваше высочество, устал, – спокойно ответил Бестужев и даже не пошевелился.

– Величество, а не высочество! – крикнул Николай Павлович. – Слышишь ты, величество!

– А пошли вы… ваше величество!

Николай Павлович по-дурацки улыбнулся и рухнул в кресло.

Тем временем Александр Одоевский писал, сидя в караулке за бутылкой шабли, пожалованной императором: «Заимствовал я сей нелепый, противозаконный и на одних безмозглых мечтаниях основанный образ мыслей от сообщества Бестужева и Рылеева. Единственно Бестужев и Рылеев совратили меня с прямого пути. До их же знакомства я чуждался сими мыслями…»

На поручика Панова в главном вестибюле набросились с упреками Татищев и Голенищев-Кутузов, убийцы императора Павла.

– Злодейство какое: посягнуть на жизнь самого государя! – говорил Татищев. – Да вас, сударь, мало четвертовать!

– В семье не без урода, – сокрушался Голенищев-Кутузов.

– Да что вы кричите, господа? – отвечал Панов. – Если бы вы были теперь поручиками, то непременно состояли бы в тайном обществе!

В комнате дежурного офицера ожидали допроса лейб-гренадер Сутгоф и моряк Беляев.

– Какой сегодня день? – спросил Беляев.

– Да уже вторник, – сказал Сутгоф.

– Сегодня у Тютчевых обед. Вот уж действительно, нет худа без добра: хоть к Тютчевым сегодня на обед не идти – и то дай сюда.

В начале салтыковской лестницы безмятежно спал на банкетке двадцатичетырехлетний поручик лейб-гвардии Финляндского полка Николай Цебриков, немного знавшийся с декабристами, но взятый за то, что четырнадцатого числа он кричал гвардейским морякам: «Куда вас несет, сукины дети!» – что было истолковано одним полицейским чином как команда атаковать.

Между тем допросы шли своим чередом. Перед столиком Левашова нарочито вольно стоял князь Оболенский, который, впрочем, отвечал генералу основательно и охотно.

– Правда ли, что Якубович, обещаясь убить императора, скрежетал при этом зубами?

– Точно не помню, но, кажется, скрежетал.

– При обыске у Бестужевых была найдена колода игральных карт, в коей обнаружены подозрительные комбинации. Что значит следующий подбор карт: трефовый король, туз червей, туз пик, десятка пик и четверка бубен?

– Не знаю, что и сказать, ваше превосходительство…

– А по нашим соображениям, этот порядок карт означает замысел поразить государя в сердце утром 14 декабря.

Оболенский посмотрел на Левашова, немного наклоня голову, внимательно и нелепо.

– Хорошо. Правда ли, что смоленский помещик Петр Каховский в своих речах неоднократно оскорблял особу его императорского величества?

– Правда.

– Некоторые ваши сообщники показали, будто Рылеев хотел поджечь Санкт-Петербург; правда ли сие?

– И это правда.

Из дворца большинство арестованных переправляли через Неву в Петропавловскую твердыню и размещали по казематам, со дня основания не знавшим такого многолюдства и тесноты. Комендант крепости генерал Сукин, глухо постукивая своей деревянной ногой, встречал арестованных по-хозяйски, деловито-радушно, и при этом слегка журил незнакомых, а знакомым со слезою в голосе говорил:

– Наш новый ангел – преблагороднейшей души человек, вы только, голубчик, не запирайтесь. Выдавайте всех, к чертовой матери! И оставьте, ради Христа, ваши республиканские предрассудки; Россия – это такая лапландия, что ее только в кулаке и держать!

Михаила Бестужева за строптивое поведение на допросе заковали в кандалы и поместили в самую холодную, угловую, камеру Александровского равелина. Потолок тут был сводчатый, низкий, белый, похожий на внутреннюю гробовую обшивку, маленькое решетчатое окошко под потолком, замазанное мелом, давало так мало света, что едва различалась узкая деревянная койка, рядом с ней стол, стул и в углу у двери – отхожая бадейка с поржавевшими обручами; на стене было нацарапано чем-то острым:

Пускай цари, мой друг, блистают, Зачем завидовать нам им?.. 

В камере было так студено, что хотелось сжаться в комочек и умереть.

Между тем победители продолжали рыскать по Петербургу. Сообразуясь с приметами Вильгельма Кюхельбекера, составленными его приятелем Фаддеем Булгариным, в ресторане близ Красного Села схватили безвинного помещика Протасова, который, впрочем, не был этому удивлен, так как накануне он собственноручно переписывал к себе в тетрадку двусмысленные стихи. Приехали к Рылееву в дом Русско-американской компании у Синего моста и стали ломиться в дверь; Кондратий Федорович, отворяя, строго сказал:

– Двери компанейские, нечего их ломать!

К литератору Николаю Гречу явился полицмейстер Чихачев и предъявил рукописный вопросник, касающийся лиц, замешанных в мятеже. Греч начал его читать, а полицмейстер скуки ради спросил:

– Знаете ли, кто автор этой бумаги?

– Нет, не знаю.

– Сам государь!

– Однако хорошо пишет…

На перекрестках, возле лавок и у мостов уже собрались группами горожане, которые горячо обсуждали вчерашнее происшествие.

– У миралтейства-то прибрали?

– Прибрали. Ровно как и не было ничего.

– А я, братцы, пользовался слухом, что будто с утра снова была пальба. Только будто бы это было на той стороне Невы, в том месте, где стоят свинки[59].

– Это никак невозможно. Бунтовщиков вечор перестреляли до последнего человека.

– Нет, их нынче много и под арестом сидит. Солдаты бунтовщиков раздевают, а они в обморок падают, потому как у их на теле есть такой тайный знак, по которому все видать.

– Говорят, ту немецкую баронессу, которая им вышивала знамя, сегодня высекут на Сенной. Все немцы, господа! И бунтовать-то по-человечески не умеют!

– Войска Константина были набраны из поляков. Поэтому их и побили. Куда поляку супротив русского?!

– Я поляков знаю: нет такой подлости, на которую он не пойдет, чтобы выжулить сто рублей, а потом выбросить их в окошко.

– Бог с вами, ваше здоровье, при чем тут поляки?! Это солдаты оказывали верность императору Константину, которого Николай Павлович решил престола за то, что он велел барские земли разбирать, а помещиков в Петербург представлять…

– А крестьянам объявил вечную вольность и произвел их в дворяне, потому как у всякого есть свой двор.

– Эк, куда хватил, крестьянам объявлять вольность! Да ведь это вредительство! Вольный сопьется, набезобразит и в каторгу пойдет. Куда лучше за хорошим-то барином!..

– Петрович, ты ли?

– Ну я.

– Удивлению подобно! Это как же тебя до сих пор не взяли?

– Помилуй, батюшка, за что ж меня брать?

– Как за что?! Синельников тебе кум?

– Кум.

– А его взяли! Он вечор на Сенатской площади бунтовал.

– Моя бы власть, я бы велела всех бунтовщиков навечно поместить в умственный дом.

– Патриотическая старушка! Откуда только она заимствовала такие почтенные чувства?!

Стоял уже полный день 15 декабря: кое-где на углах чернели остатки ночных костров, повизгивали полозья саней, скакали верховые, шествовали разносчики в белых фартуках и войлочных малахаях, извозчики в кафтанах кирпичного цвета скучали на перекрестках, лавочки торговали, появились первые пьяные, – словом, жизнь столицы шла будничным чередом. Но во дворце, все еще окруженном на всякий случай пехотой и артиллерией, было по-прежнему неспокойно. В результате вчерашнего потрясения молодая императрица Александра Федоровна нажила нервный тик, который сопровождал ее до самого гроба, и, запершись в своей спальне, теперь ужасалась на себя в зеркало. Но Николай Павлович, хотя и крепко утомленный ночными допросами, а также мучительными хлопотами по поддержанию порядка в столице, уже прикидывал объем первых награждений по делу 14 декабря; предполагалось пожаловать около двадцати флигель-адъютантств, четыре графских достоинства, двоих произвести в фельдмаршалы, шестнадцать человек в полные генералы, тридцать шесть представительниц прекрасного пола во фрейлины и статс-дамы. Дворянство, правду сказать, ожидало большего, например, свободного винокурения, а знаменитый Денис Давыдов в частном письме выражал надежду, что новый царь «авось да устроит какую-нибудь войнишку». Однако дело было еще не кончено.

2

Весь день 15 декабря Иван Якушкин просидел дома. До обеда он кое-что почитал, потом ходил немного подышать воздухом, а после обеда взял клочок синей сахарной бумаги и сел сводить счеты: «Четверть овса – четыре рубля с полтиной, свечи сальные, пуд – шесть с полтиной, пара сапог повару Еремею – три рубля с гривенником, стопа веленевой бумаги – двадцать рублей…»

На стопе веленевой бумаги его отвлек от счетов купец Пахом Тычкин, который в двадцать втором году дотла разорился и с тех пор говорил стихами.

– Что тебе, Пахом Тимофеич? – спросил его Якушкин, откладывая перо.

– Явился я к вам, сударь мой, неспроста, а чтобы хлебушка попросить за ради Христа.

– Хорошо, иди на кухню, я распоряжусь.

– Благослови господь сию христианнейшую обитель, коей хозяин хлебосол и неоскорбитель.

После того как Тычкин ушел на кухню, Якушкин было опять взялся за счеты, но тут в вестибюле зазвенел колокольчик, и он стал дожидаться следующего посетителя, лениво глядя на банку с вьюном, который тогда заменял барометр. Минуты через две в кабинет, потирая с мороза руки, вошел шурин Алексей Шереметев и сказал:

– Давеча получил от Пущина письмецо. Пущин пишет, что наши в Петербурге присягать Николаю Павловичу не станут. Надобно и нам действовать.

Якушкин с тоской посмотрел в окно. Он давно отошел от тайного общества, обзавелся семьей, вообще сильно переменился, но семь лет назад он дал слово быть верным демократическим идеалам до последнего издыхания и нарушить его не смел.

– Хорошо, – сказал Якушкин, – будем действовать. Назвался груздем – полезай в кузов…

– Это ты к чему?

Якушкин смолчал.

Они оделись, вышли на улицу, на ближайшем перекрестке подрядили извозчика, уселись в сани и поехали к отставному генералу Михайле Фонвизину. Захватив напуганного генерала, заговорщики отправились к Митькову на Божедомку, где и состоялось чрезвычайное совещание московской секции общества, на котором также присутствовал Степан Семенов из орловских семинаристов, законник, причем законник настолько блестящий, что впоследствии его так и не сумели привлечь к суду, и какой-то Муханов, детина с предлинными рыжими усами, растущими строго горизонтально, в потертом армейском мундире без аксельбантов, в линялых панталонах без выпушки, кажется, даже не форменных, – вообще этот Муханов выглядел до такой степени неопрятно, что Фонвизин пожимал ему руку с оторопью, скрепя сердце. Из московских республиканцев на совещании отсутствовал только генерал Орлов, который давно оставил тайное общество и мирно жил с семьей у Донского монастыря.

– Господа! – начал Якушкин, блекло-желтый от пламени сальных свечей. – Иван Пущин пишет из Петербурга, что все готово к решительному выступлению. Солдаты присягать не намерены. Начеку шестьдесят членов общества, которые пойдут на все, и тысяча штыков войска. Какие будут пропозиции, господа?

– Полагаю, что нам следует взять свои меры, – сказал Муханов и дунул в ус.

Фонвизин застучал пальцами по подлокотнику кресла, Митьков тяжело вздохнул.

– Принимая в уважение малочисленность наших сил, – заговорил Митьков, до странного живо и даже немного смешно играя каждой черточкой своего бритого, толстоносого, лоснящегося лица, – считаю какие бы то ни было действия с нашей стороны преждевременными и посему обреченными на провал. Я не вижу средств, господа! Шестьдесят конспираторов там, пять здесь и бог знает что на юге… Вообще я желаю перемены управления, а не правления.

– Однако слово дадено, – строго сказал Якушкин, – и поворачивать оглобли в столь важный момент нечестно. Ежели мы теперь ничего не предпримем, то заслужим во всей силе имя законченных подлецов!

– Вот именно! – горячо согласился Муханов. – Подлецов и первых злодеев России! Надобно делом доказать, что мы отечеству истинные сыны. Для начала хорошо было бы фанатиков приобщить.

– Это еще зачем?! – отозвался Фонвизин, вопросительно хмуря свое пухлое лицо со значительным генеральским носом, который вверху немного морщился, как сапог, а внизу соединялся с усиками, устроенными маленьким крендельком.

– Больше для того, что лучше иметь их с собой, чем против себя, – сердито сказал Муханов.

Собрание помолчало.

– Я предлагаю такой план действия, господа, – заговорил Якушкин. – Ты, Михайла Александрович, – при этих словах он ткнул пальцем в Фонвизина, – надеваешь генеральский мундир и под любым предлогом поднимаешь Хамовнические казармы. Затем мы силою войск арестуем корпусного командира графа Толстого и градоначальника Голицына…

– После захвата Москвы, – подхватил Муханов, – надобно вести войска на соединение со второй армией и далее совместно идти на запад. Первый наш враг – Австрийская империя! В отношении Австрии для нас не может быть середины: или мы должны стереть ее имя с карты Европы, или, если в том не успеем, иметь ее по-прежнему своей союзницей…

– Ну, это вы, милостивый государь, совсем уже заехали не туда! – сказал законник Семенов, хранивший до этого намеренное молчание.

Муханов надулся.

– Хорошо, – после некоторой паузы сказал он. – Ежели вы отказываетесь действовать, то я сегодня же поеду в Санкт-Петербург и убью Николая Павловича. У меня на сей случай давно приготовлен пистолет, вделанный в эфес шпаги.

– Ну, это уже прямо каторжная идея! – сказал законник Семенов и принялся застегивать пуговицы сюртука.

Прочие участники совещания также начали собираться. Напоследок Муханов еще предложил Митькову поменять на перочинный ножичек серебряную печатку, получил отказ, и вслед за этим все разъехались по домам.

На другой день не произошло ничего, достойного примечания, а семнадцатого числа до москвичей долетела весть о разгроме восстания в Петербурге. Якушкин сломя голову понесся к Михаилу Орлову, застал его за чтением адрес-календаря и сказал на убитой ноте:

– Tout est fini, gйnйrale![60]

– Comment fini? Ce n’est que le commenзement de la fin![61] – сказал Михаил Орлов, которому, между прочим, брат Алексей уже вымолил прощение у царя; до конца своих дней этот «оставленный без внимания» генерал будет бродить в одиночестве между Басманною и Арбатом и только в 1833 году осмелится напомнить о себе статьей «Мнение действительного члена Московского скакового общества по поводу назначения для призов ежегодно тридцати тысяч рублей».

И в самом деле, настоящий конец был еще впереди – аресты в Москве пошли только в начале нового, двадцать шестого года. Вечером 9 января был взят советник гражданской палаты Василий Петрович Зубков, который даже не подозревал о существовании тайного общества, но был свояком Пущину и слегка знался кое с кем из московских республиканцев. Ближе к вечеру девятого числа Василий Петрович засел за самовар у себя дома, за Яузой, в приходе Козьмы и Демьяна на Швивой горке, а его кот, устроившись напротив, принялся «умываться», и Василий Петрович отметил про себя, что, видимо, быть гостям. Действительно, не прошло и часа, как нагрянул пьяный полицмейстер Обрезков, потребовавший на ревизию хозяйский архив, а затем велевший собираться в дальнюю дорогу, казенный дом. Сначала Василий Петрович предстал перед московским генерал-губернатором князем Голицыным, который, впрочем, принял его любезно, а подвернувшийся князь Черкасский даже одолжил арестованному свою шубу, в каковом поступке князь потом долго оправдывался перед Следственной комиссией, упирая на то, что он ведать не ведал о злонамеренности Зубкова, а если бы ведал, то, конечно, шубы ни под каким видом не одолжил. Переночевал Василий Петрович в холодной, а наутро под траурный звон валдайского колокольчика фельдъегерская тройка понесла его в Петербург. Фельдъегерь Хорунженко, личный дворянин, дед которого был десятским у Пугачева, сребролюбия ради оставлял Василия Петровича без обеда, надсмехался, дерзил и на все претензии отвечал:

– А ты не бунтуй!

В столицу прибыли поздно вечером, и, когда ехали по Гороховой, Василий Петрович, увидя свет в ресторации Андрие, прослезился от обиды на слепую судьбу, которая одним оставляет мирную, приятную жизнь, а других обрекает на незаслуженные страдания.

Во время допроса в Эрмитаже вконец запуганный Василий Петрович либо ошарашенно молчал, либо клялся в своей непричастности к тайному обществу, что было воспринято как хитрое запирательство.

– Ну, ничего, милостивый государь, – сказал ему генерал Левашов, – у нас и не такие птички щебечут! Посидите с недельку в крепости – отца родного выдадите с потрохами!

Василий Петрович попытался было с горя на себя наклепать, но вышло так глупо, что ему не поверили и отослали в Алексеевский равелин. Вопреки ожиданию тут весьма сносно кормили – дважды давали чай с булкой и тремя кусками сахара, а в обед щи и жареную говядину, – но одиночное заключение его до такой степени потрясло, что он стал панически выдумывать для себя правдоподобное преступление. Он то панически выдумывал для себя правдоподобное преступление, то начинал от тоски считать трещины в потолке, то ловил тараканов, то принимался тихонько декламировать стихи и в конце концов пришел к выводу, что изобретатель виселицы и обезглавливания – благодетель человечества, а придумавший одиночное заключение – подлый негодяй. Особенно тягостной была совершенная, неправдоподобная тишина, немыслимая в природе, такая тишина, что казалось, будто все вымерло и он остался один как перст; даже шагов в коридоре не слышно, так как крепостные солдаты ходили в войлочных сапогах; на шестой день сидения в камере ему послышалась трель сверчка, но это была слуховая галлюцинация.

По прошествии шести суток Василия Петровича, впрочем, освободили с оправдательным аттестатом, поскольку ни один из арестованных декабристов идею о его причастности к делу не подтвердил. Однако репутация красного все же за ним осталась, и в следующее царствование свободомыслящие соседи даже выбрали Василия Петровича уездным предводителем дворянства, что укрепило его вот в каком подозрении: во всю его жизнь имели какой-то смысл, вообще были похожи на жизнь только те двенадцать дней, что он просидел в Петропавловской крепости арестантом.

3

В середине ноября до южной армии дошел слух об опасной болезни императора Александра, и тамошние республиканцы заволновались. Оба Муравьева-Апостола, Сергей и Матвей, и юный Бестужев-Рюмин гостили в это время в Кибницах под Миргородом у вельможи Дмитрия Прокофьевича Трощинского. Житье тут было веселое: ежедневно давалось два отличных обеда, таких обильных, что ели по три часа; во время застолья компанию развлекали два шута-дразнителя, которых за особо обидные выходки хозяин сажал в собственную тюрьму, певчие, оркестр русской музыки, дворовые наяды, танцевавшие без малого голышом, в каких-то газовых сарафанах, поп-расстрига Варфоломей, громадный диковолосый мужчина, безобразник и грубиян, непрестанно ломавшийся за столом, и сточетырехлетний немец барон фон Шиллинг. Варфоломей был вскоре от компании отлучен: в наказание за все его безобразия хозяин велел дворовым умельцам соорудить чучело, совершенно похожее на расстригу, и повесить это чучело перед окнами на осине – Варфоломей обиделся и исчез.

В полдень 23 ноября компания, по обыкновению, встретилась в столовой, чтобы засесть за первый обед. Общий разговор начал Шиллинг, который ни с того ни с сего завел речь о том, что Россия – варварская страна, что русский язык – бычье наречие и что если хорошенько вымыть русского мужика, то получится самоед.

– Немудрено, господа, – продолжал барон Шиллинг, выговаривая слова немного на прусский лад, – что от этого народа ничего не добьешься путем убеждений, а колотушками – все что душе угодно!

В раскрытую форточку вдруг страшно вползла голова расстриги Варфоломея.

– Врешь, колбасник! – пробасил он, и от его голоса тонко задребезжали стаканы какого-то особенного стекла.

– Брысь! – прикрикнул Трощинский, и расстрига как в воду канул.

– Без шуток, господа, – стоял на своем барон. – Помню, ехал я как-то из Петербурга в Москву, и, не доезжая верст двух до Черной Грязи, лошадь моего извозчика по непонятной причине встала. Извозчик побоялся, что я ему денег не заплачу, и по меркантильности характера чего только ни делал: уговаривал свою лошадь, по холке гладил, до того даже опустился, что ее поганую морду целовал – кляча ни «тпру» ни «ну». Тогда он взял в руки палку, и лошадь тронулась, как будто только этого и ждала. Сей эпизод меня убедил, что палка в России все может, – и возможное и, главное, невозможное.

– Это удивительно, Дмитрий Прокофьевич! – сердито сказал Сергей Муравьев-Апостол. – Как вы позволяете говорить в вашем доме такие мерзости о России?!

– А что же, батюшка, делать, коли он истинно говорит? – ответил Трощинский и пригубил стакан с вином. – Ведь и вправду сволочь народ! Мало того, что он вор и бездельник, так из него еще хоть веревки вей, хоть веники делай – словом не обмолвится поперек! Возьмите хотя бы моих поваров; если Митька мне не потрафит, то я его селедкой с горчицей накормлю, в холодную посажу и два дни воды давать не велю – он же мне за науку в ножки после поклонится. А скажи я моему французу просто обидное слово за недожаренную пулярку, он меня ночью в куски изрежет! Ne c’est pas, Maurise?[62]

– C’est vrai, monsieur[63], – механически согласился повар-француз, торчавший в столовой в ожидании замечаний.

– Все наши беды заключаются в том, – сказал Матвей Муравьев-Апостол, поглаживая свои волосы, зачесанные вперед, – что власти у нас не знают народа, которым правят, и посему, натурально, его нисколько не уважают. Нужно держать в предмете, что у нас везде правит палка не потому, что русский человек вор и бездельник, а что он вор и бездельник потому, что у нас везде правит палка. Поразительно, господа: во всем свете не сыщется государства, которому так бы не везло на правителей, как России! То горького пьяницу Бог пошлет, вроде Владимира Святого, то аспида на манер Иоанна Грозного, то какого-нибудь придурка; уж на что Петр I был великий человек, а и то обходился с Россией, как Чингисхан. Словом, у нас двух вещей испокон веков не умеют – веселиться и управлять.

– Нет, не скажите, – возразил Трощинский, сразу напуская на лицо министерское выражение. – Многие российские государи были тонкими правителями, искренне желавшими своим подданным всяческого процветания, да подданным-то не процветания было надобно, а чтобы украсть, пропить и спьяну набезобразить. Возьмите хотя бы блаженной памяти императрицу Екатерину Алексеевну – разве она не пеклась о благе народа?! Сколько одной черноземной землицы у басурман прибрала! А вольная цензура, а упразднение пытки, а путешествие через всю Россию с тем только, чтобы самолично войти в нужды простонародья? Нет, господа, как хотите, а российские государственные устои при несчастном характере нации нашей – это благо, и костить их могут только атеисты, мечтательные подпоручики и прочие мальчишки, которых мозжит глупый французский либерализм.

– Мечтательные подпоручики – это, кажется, на мой счет?.. – сказал, краснея, Бестужев-Рюмин, юноша нервный, странноватый, и, неловко дернув рукой, уронил на пол вилку.

– Бог с вами, сударь, и в уме не было! – оправдался Трощинский, рассеянно глядя по сторонам.

– Не подлежит сомнению также то, – вступил барон Шиллинг, – что русский человек глуп. Более нечем объяснить существование в России строжайшей цензуры и еще того удивительного закона, в соответствии с которым все здания выше двух этажей и длинней, чем в семь окон, должны строиться под присмотром департамента путей сообщения.

– Опять врешь, мумия саксонская! – гаркнул в форточку расстрига Варфоломей. – Русский человек тебя, немца, купит за пятачок медью, а продаст за двугривенный серебром!

Трощинский, как и в прошлый раз, собрался его шугануть, но тут в столовую вошел управляющий, высокий седой старик, склонился к хозяину и заговорщицки зашептал.

– Господа, государь скончался!.. – проговорил Трощинский, опуская уголки рта.

Сергей Муравьев-Апостол пробежал ладонью по своему полному значительному лицу, Матвей забарабанил ногтями о стенку серебряного ведерка, в котором торчала бутылка шампанского, а Бестужев-Рюмин залился слезами и стал прощаться, как прощаются перед боем.

Однако до решительных событий было еще далеко. Только вечером 25 декабря, во время бала, который по поводу полкового праздника, Рождества и начала нового царствования давал в Василькове командир Черниговского полка Густав Иванович Гебель, именно на котильоне, в залу вошли два жандармских офицера и, отыскав среди гостей полковника Гебеля, вручили ему пакет из главной квартиры армии; музыка прекратилась, танец сломался, дамы зашушукались, мужчины насторожились. Выйдя в буфетную, Густав Иванович вскрыл пакет: главная квартира предписывала немедленно арестовать обоих Муравьевых-Апостолов и доставить их в Тульчин под крепкой стражей. Полковник спешно оделся, сел в сани и помчался в сторону Житомира, куда накануне отбыли братья якобы с поздравлениями к корпусному. В то же время держал путь на Житомир жандармский поручик Ланге, у которого был приказ арестовать Бестужева-Рюмина. Неподалеку от деревни Трилесы пути Гебеля и Ланге пересеклись.

А Муравьевы-Апостолы и Бестужев-Рюмин, накануне доставивший братьям два тяжелых известия, – о разгроме восстания в Петербурге и приказе из главной квартиры относительно их ареста, – сидели в жарко, до кислецы, натопленной комнате у полковника Артамона Захаровича Муравьева, командира Ахтырского гусарского полка и старинного члена тайного общества.

– Пробил заветный час! – говорил Сергей Муравьев-Апостол. – Пустое, что в столице дело закончилось полным конфузом, Риего тоже начинал в медвежьем углу. Надобно только бросить брандер в полки, и пламя займется на всю Россию. Не далее как нынче вечером все наши люди получат приглашение к возмущению.

– Что касается меня, – отвечал Артамон Муравьев, рассеянно трогая аксельбант, – то я вообще не хочу слышать ни о каком возмущении. Дело прошлое, господа, пошумели, и будет. Впрочем, ежели вы станете настаивать, то я поеду в Петербург и расскажу обо всем государю. Николай Павлович милостив; он никого не накажет, а прислушается к нашему мнению и облагодетельствует Россию.

– По-моему, это не что иное, как низость духа, – сказал Бестужев-Рюмин, нервно ломая пальцы. – Б point de vue йlevй en tout cas[64].

– Погоди, Миша, – остановил его Сергей Муравьев-Апостол, – это он говорит, чтобы только сделать мне афронт… Послушай, Артамон Захарыч, ведь еще месяц назад ты осыпал нас обещаниями и клялся делать то, чего мы даже не требовали. Теперь ты отказываешься… Как это следует понимать?

– Как хотите, так и понимайте, а я ради вашей авантюры пальцем не шевельну.

– В таком случае я прекращаю с тобой знакомство, дружбу, и с сей минуты все мои отношения с тобой прерваны!

Артамон Муравьев смолчал. Сергей Иванович отвернулся к окошку, покрутил пуговицу на мундире, постучал каблуком о пол, пригладил виски, кашлянул и снова заговорил:

– Ну что ты, честное слово! Давеча сам подбивал общество к решительным действиям, а теперь идешь на попятный двор! Подумай, под какой сюркуп[65] ты ставишь своих товарищей!..

– Черт с ним! – вступил Матвей Муравьев-Апостол. – Пускай хоть лошадей даст, и на том спасибо!

– И лошадей у меня нет.

Гости поднялись и цепочкой пошли на выход. Матвей Иванович, задержавшись в дверях, сказал:

– По крайней мере позволь нам надеяться на твою скромность.

– Это уж как водится, – ответил Артамон Муравьев, глядя куда-то вбок.

У крыльца ждали сани, запряженные парой притомившихся лошадей, которые были покрыты струпьями замерзшего мыла. Возница-солдат подремывал на облучке, но при этом сидел так деревянно-прямо, точно он не дремал, а о чем-то думал, прикрыв глаза. Сергей Иванович толкнул его под локоть и приказал:

– Дирекция на Трилесы. Кстати, как нынче туда дорога?

– Дорога – Сибирь, ваше благородие! – ответил возница и тронул вожжи.

Лошади натужно пошли, сани, присвистывая, покатились.

– Этакий элефант[66], а ведет себя как штык-юнкер, – сказал Бестужев-Рюмин, поминая отступника Муравьева.

– Да, дело табак! – отозвался Матвей Иванович. – Остается только заказать ужин с шампанским и весело застрелиться.

– Застрелиться мы всегда успеем, – сказал Сергей Иванович, кутаясь в шубу на медведях. – А покуда погуляем по Руси с ружьецом да с сабелькой – авось чего-нибудь нагуляем!..

Дорога на Трилесы была, и правда, неудобопроезжей: рыхлый снег перемешался с подмоченным черноземом, и в образовавшейся грязной каше сани постоянно носило из стороны в сторону. Назад к Любарам отступали неоглядные поля, покрытые снегом, и убеленные изморозью пирамидальные тополя, вокруг которых кружило с карканьем воронье.

Прочие участники тайного общества тоже не теряли времени даром. Утром 26 декабря несколько офицеров поскакали в окрестные части передать «приглашение к возмущению», но командиры, прежде бывшие бодрыми сторонниками действия, отказывались выступать.

Подпоручика Якова Андрее2вича послали к полковнику Повало-Швейковскому, который после в Сибири перебивался тем, что выращивал табак и шил картузы на вате. Юнкер Энгельгардт, встретивший Андреевича в сенях, объявил, что полковника нет дома, но Андреевич остался ждать: он сбросил с себя шинель, прошел в горницу, сел за стол и спросил у юнкера чаю.

– Мы нынче не ставили самовара, – сказал ему Энгельгардт.

– Так поставьте, – предложил Андреевич.

– Это будет долго.

– А мне некуда торопиться.

Юнкер что-то еще намерился возразить, но в эту минуту в соседней комнате кто-то кашлянул и притих. Андреевич, поднявшись из-за стола, распахнул створки двери и увидел полковника Повало-Швейковского, который стоял посреди комнаты в халате и плисовом колпачке.

– Что за мальчишество, Иван Семенович?! – обратился к нему Андреевич. – Давеча вы обещали действовать в смысле тайного общества, а теперь прячетесь, точно школьник!

– И вовсе я не прячусь, – багровея, сказал Повало-Швейковский, – с чего вы взяли?..

С этими словами он прошел в горницу, выслал кивком головы Энгельгардта и встал к окну.

– Я приехал вам сообщить, что мы начинаем, – сказал Андреевич. – Согласны ли вы поднять верных людей?

– Не ожидайте от меня ничего. Собственным благополучием я рисковать не желаю, чужим – не могу. Да и ради чего рисковать-то? Все равно мир мы не перевернем.

– Однако нельзя же ничего не делать на том основании, что нельзя сделать все…

– Я не намерен вступать с вами в экспликации. Прошу вас покинуть мой дом. Я ничего не могу для вас сделать.

И полковник демонстративно отвернулся к печке, расписанной фантастическими цветами.

Тем временем оба Муравьева-Апостола и Бестужев-Рюмин были уже в Трилесах и сидели на квартире у командира пятой мушкетерской роты Черниговского пехотного полка поручика Кузьмина, которого они, к крайнему разочарованию, не застали. Сергей Иванович велел хозяйскому денщику подать самовар, написал записку в Васильков верным товарищам по тайному обществу, вызывая их на совет, послал Бестужева-Рюмина поднимать алексопольцев и, не дождавшись чаю, заснул на лавке. Глядя на него, прикорнул и Матвей Иванович.

Не проспали они и часа, как в Трилесы прискакали полковник Гебель и жандармский поручик Ланге, решившие в Трилесах дать коням роздых, а самим погреться у поручика Кузьмина. На крыльце они постучали ногами, сбивая налипший снег, и потом вошли в сени, где их встретил хозяйский денщик, лихо взявший под козырек.

– Кто это там у тебя храпит? – спросил его Гебель.

Денщик отрапортовал.

– Вот так сюрприз! – сказал Гебель, толкнул дверь в горницу и увидел в ней тех, за кем гонялся уже четвертые сутки.

Разбудив братьев, которые на первых порах смотрели в лицо командиру тупо-вопросительными глазами, полковник объявил им, что они арестованы, затем выставил охрану и засел пить чай. Был уже вечер, и за чаем они с поручиком Ланге условились в Трилесах заночевать.

Утром, чуть свет, в расположение пятой роты явились верные товарищи, вызванные запиской, а именно офицеры: Щепило, барон Соловьев, Кузьмин и Сухинов; последний в двадцать восьмом году попытается поднять восстание на Нepчинских рудниках, будет выдан одним из своих сообщников и накануне казни наложит на себя руки.

Первым их увидел поручик Ланге, вышедший на двор справить малую надобность, и, сообразив, что дело принимает драматический оборот, бросился огородами наутек. Сухинов, однако, его догнал и засадил в погреб у здешнего батюшки, но товарищам он вынужден был солгать, будто жандарм-таки убежал, поскольку в то утро они были слишком раздражены и не остановились бы перед самым бессмысленным кровопролитием; спустя некоторое время Ланге, выбравшись из погреба, улизнул.

Полковник Гебель, обеспокоенный исчезновением Ланге, пошел его кликнуть и встретил в сенях Щепило.

– А ты, повеса, почему здесь? – спросил у него полковник, сердито нахмуря брови.

– Вот я тебе сейчас покажу повесу, старый хрен! – на страшной ноте сказал Щепило, вырвал ружье у солдата, караулившего арестованных, и пырнул полковника штыком в левую сторону живота. Вслед за Щепило на Гебеля налетел барон Соловьев, который нанес ему шпагой две раны – в плечо и в шею. Наконец, на шум в сенях выглянул Сергей Муравьев-Апостол: он выхватил ружье у Щепилы, с победным криком опрокинул полковника на пол и, не помня себя, принялся увечить его прикладом. Минуты через три он запыхался, бросил ружье и позвал товарищей в горницу на совет. Караульный, наблюдавший сцену избиения полкового командира, стоял навытяжку, немного пристукивая зубами, и был бледен как простыня.

– Теперь уже некуда отступать, – через отдышку сказал Сергей Муравьев-Апостол, когда совет разместился в горнице, за столом, выкрашенным грязно-голубой краской. – Будем поднимать полк.

– После того, что произошло, ничего другого не остается, – согласился Матвей Иванович. – Дернул вас черт, господа, оказать такую решимость!..

Сквозь маленькие, низкие окошки с крестовидными рамами в горницу тек приятный утренний свет, весело игравший на меди самовара, форменных пуговицах, эполетах; в печке уютно потрескивали дрова.

– Главный вопрос, требующий немедленного решения, это вопрос: куда вести полк? – сказал Сергей Иванович и погладил средним пальцем свой тонкий нос.

– Можно тронуть полк на Брусилов, где стоят алексопольцы и ахтырцы, – предложил барон Соловьев. – Можно взять дирекцию на Житомир, и там есть наши…

– Можно также идти в Белую Церковь на соединение с егерями, – вступил Щепило.

– Погодите, господа, – перебил Кузьмин, увидевший в окошке полковника Гебеля, который, несмотря на побои, три колотые раны и расплющенные кисти рук, тащился, пошатываясь, со двора.

Кузьмин выбежал из дома, нагнал полковника у ворот, сбил его с ног и, выхватив шпагу, один за другим стал наносить удары. В конце концов шпага застряла у полковника в ребрах; Кузьмин ее еле выпростал, плюнул и пошел назад в дом. Гебель немного полежал в снегу, потом трудно поднялся и скрылся с глаз; добить его ни у кого не хватило злости.

После этого совет продолжался еще около часа, и, хотя программа действий так и не определилась, в результате офицеры сошлись на том, что сам факт восстания Черниговского полка должен будет выявить силы союзников и противника, а следовательно, прояснить план движения и борьбы.

Ближе к полудню 29 декабря пятая мушкетерская рота выступила из Трилес и вечером прибыла в соседнюю Ковалевку, где соединилась со второй гренадерской ротой. Утром следующего дня восставшие черниговцы вступили в городок Васильков, который сейчас представляет собой симпатичный районный центр. Васильков встретил восставших безлюдьем, лаем собак и столбами печного дыма, но как только на площади зарокотал барабан, из хат повалили солдаты тех рот, что были расквартированы в городке, и пошло то неистовое веселье, какое, видимо, неизбежно при начале всякого народного мятежа. На радостях даже побили майора Трухина, никогда особенно не притеснявшего нижних чинов, и немного пощипали васильковских богатеев. Правда, Сухинов решительно пресек мародерство и предложил обывателям подавать жалобы с указанием убытков в денежном выражении; нажаловались на 17 721 рубль ассигнациями и на 123 рубля серебром.

Около часу дня без малого весь личный состав полка был построен на заснеженной площади фронтом к двухэтажному зданию штаба, где в наше время располагается районная вневедомственная охрана, а левым флангом к собору со шлемовидными малороссийскими куполами, стоявшему на горе. Сергей Иванович Муравьев-Апостол, переодевшийся в парадную форму, сказал полку речь, коротко объяснявшую цель восстания, и призвал черниговцев единодушно «полететь за славою или смертью», но при этом он оставил за каждым право добровольно примкнуть к восстанию либо посторониться.

Солдаты толкали друг друга локтями.

– Ты как?

– Я так: присягу помню, куда знамя, туда и я.

Затем полковой священник Данила Кайзер прочел черниговцам «Православный катехизис», сочиненный самим Сергеем Ивановичем, в котором утверждалась та новохристианская мысль, что Господь Бог с теми, кто идет против врагов народа и прежде всего царя. Поскольку сам Данила Кайзер этой мысли не разделял, за чтение муравьевского катехизиса ему выдали вперед четыреста рублей, и поэтому перед следствием он не оправдался, а был заключен в один из монастырей Смоленской губернии и так там засиделся, что при амнистии 1856 года был нечаянно позабыт; через некоторое время о нем, правда, вспомнили и даже назначили пенсию в пятьдесят семь рублей четырнадцать копеек почему-то с тремя седьмыми.

Утром 31 декабря Черниговский полк выступил из Василькова в направлении Брусилова, где стояли алексопольцы и ахтырцы.

Накануне ночью в полку не спали: Сергей Иванович все что-то писал, Щепило бродил из роты в роту, подбадривая солдат, что было совсем не нужно, барон Соловьев считал полковые деньги, Кузьмин занимался своими пистолетами, а Сухинов отправился проведать майора Трухина, сидевшего под арестом. Увидев Сухинова, майор рухнул на колени и взмолился:

– Иван Иванович, не убивай!

Сухинов поднял Трухина со словами, что его вовсе не собираются убивать, но только он направился к двери, как майор снова бросился на колени.

– В таком случае вели прислать водки…

Солдаты, набившиеся в хатах, в которых было не продохнуть от печного жара и крепкого армейского духа, замешанного на запахах кожи, пота и табака, чувствовали себя нервно-приподнято, боевито. В хатах наяривали мелом сбрую, то есть широкие ремни ранцев, чистили толченым кирпичом штыки, зашивали прорехи на шинелях второго срока или, праздно пыхтя глиняными хохлацкими трубками, вели нарочито веселые разговоры.

– Понамаренко?!

– Я!

– Давай кремнями меняться, а то мой совсем сбился. Все равно ты молокан: тебе стрелять – зась…

– Ну да!.. Что криво да гнило, то Козьме-Демьяну!..

– А вот я вам, ребята, расскажу про сумасшедшего прусского принца. Меня при нем назначили казаком, когда я еще служил в пермском генерал-губернаторстве…

– А что же этот принц у нас делал?

– Так, самое то есть пустое: травы наберет, каменьев, песок смотрит. Как-то в солончаках говорит мне через толмача: полезай в воду, достань, что на дне. Ну, я достал, как обыкновенно, что на дне бывает. А он спрашивает: «Что внизу, очень холодная вода?» Думаю: нет, брат, меня не проведешь! Сделал я, братцы, фрунт и ответил: «Того, мол, ваша светлость господин Гумплот[67], – его фамилие было Гумплот, – коли служба требует, нам все равно, мы рады стараться!..» Целковый дал… «Иди, – говорит, – опохмелись, геройский русский казак, у нас таких нет!»

– На целковый можно неделю пить…

– Никак нет; только и хватило опохмелиться.

– Когда же это было?

– Это давно было, когда еще начальство не так строго смотрело, чтобы, значит, ошаление производящих напитков ни в коем случае не вкушать.

Бухнула дверь, и в хату вошел барон Соловьев, от которого приятно несло морозцем.

– Ну как вы, ребята? – спросил барон и поморщился. – Однако дух тут у вас!..

– Как обыкновенно, господин капитан: перебиваемся с петельки на пуговку.

– Ужинали?

– Продовольствовались, ваше благородие.

– А что же вы, братцы, не спите?

– До сна ли нам нынче, Вениамин Николаевич, ведь на какое дело завтра идем!

– Да, братцы, на великое дело идем, это он истинно говорит! За всю несчастную Россию нашему полку выпало постоять! Завтра или сбудутся наши патриотические мечтания, или все поляжем на поле брани!

– Все сбудется, как загадано, ваше благородие Вениамин Николаевич. Мы своим командирам верим, мы за своими командирами, как говорится, в огонь и в воду!

– А спать вы все-таки ложитесь.

С этими словами барон ушел. Чуточку помолчали.

– А меня, братцы, в двадцатом годе бил сам граф Алексей Андреевич Аракчеев.

– За что же такая честь?

– За то, что я на посту читал. Стою я, значит, раз на посту, читаю себе «Санкт-Петербургские ведомости», вдруг откуда ни возьмись граф Алексей Андреевич Аракчеев! «Что же ты, – говорит, – делаешь, сукин сын австрийский?!», такая у него была пословица – «сукин сын австрийский». «Читаю, – говорю, – ваше превосходительство». Тут он мне врезал!

– Ну и что дальше?

– А ничего. После того, как граф сделал мне означенное огорчение, я достал свою газетку и опять стал читать…

Под утро, впрочем, в ротах угомонились, а со светом полк выступил из Василькова на Брусилов с развернутыми крестовыми знаменами и походной песней «Наша матушка Расея всему свету голова».

Около двух часов пополудни черниговцы вошли в деревню Мотовиловку, где начались первые неувязки и огорчения: Бестужев-Рюмин, вернувшийся от алексопольцев, сообщил, что полк к восстанию не примкнет; первая гренадерская рота черниговцев, расквартированная в Мотовиловке, также поддержать товарищей отказалась; вдобавок ночью из лагеря сбежало несколько офицеров. Все это до такой степени расстроило Сергея Ивановича, что он отдал гибельный приказ остановиться в деревне на дневку, а сам заперся в хате церковного старшины. Только на второй день нового, 1826, года полк выступил из Мотовиловки в направлении Белой Церкви, чтобы соединиться с распропагандированным 17-м егерским полком, однако разведка, посланная вперед, донесла, что егерей из-под Белой Церкви предусмотрительно увели. Посему за Пологами Сергей Иванович вынужден был повернуть полк на Паволочь, где стояла сочувствовавшая пятая конная рота, а далее предпринять движение на Житомир. Но за деревней Устиновкой дорогу черниговцам загородили гусары генерала Гейсмара и артиллерия участника тайного общества Пыхачева; это был авангард правительственных войск, высланных на подавление мятежа, которые составили полки: Мариупольский, принца Оранского, Александрийский, Ахтырский, Курский, Муромский, Витебский, Полоцкий, 19-й и 20-й егерские, Воронежский, Рыльский, Старооскольский, а также две драгунских и одна пехотная дивизия Литовского корпуса.

Завидя противника, темневшего в заснеженном поле по обе стороны дороги, Сергей Иванович скомандовал полку перестроиться к отражению атаки и вытащил пистолет: щелкнул курком раз, поставив замок на предохранительный взвод, щелкнул еще, поставив на боевой, и внимательно посмотрел в дуло. Черниговцы тем временем рассыпали походную колонну, смешались, но почти мгновенно разобрались в строгие прямоугольники и замерли, перехватив ружья на изготовку; расчехленные знамена волнующе захлопали на ветру.

Сергей Иванович зацепил горсть снега и пожевал. К нему подошел Щепило, увязая в сугробах, а затем Кузьмин с обнаженной саблей.

– Я бы сейчас съел лимбургского сыра, – сказал Щепило.

– А я страсбургского пирога, – добавил Кузьмин. – У Диаманта навынос отличные пироги.

Сергей Иванович выплюнул снег и заговорил:

– Я вот о чем думаю, господа: какое тут к черту может быть сражение, когда снегу по пояс?! Атаковать противника невозможно, обойти противника тоже невозможно… Зимой надо на печке сидеть, а не воевать!

Тем не менее гусары генерала Гейсмара уже настолько приблизились к порядкам Черниговского полка, что различались вензеля на их ташках[68] и кокарды на киверах. Вскоре перед фронтом гусар показались орудия на ярко-зеленых лафетах; тяжело засветились стволы, тут и там потянулись вверх ниточки дыма от фитилей.

– По местам, господа офицеры! – скомандовал Сергей Иванович, но Кузьмин и Щепило не успели сделать даже шагу, как грянул залп.

Щепило нелепо подскочил и обрушился в снег, выставив огромную дымящуюся рану на животе, а Кузьмин так резко упал на колени, как будто у него внезапно отнялись ноги, и, схватившись за правое плечо, жалобно застонал. Муравьева-Апостола картечной пулей задело в голову, и правую половину лица тут же залила кровь. Оттерев ее с глаз, он вытащил шпагу и, обернувшись к черниговцам, закричал:

– Ребята! За волю и отечество, вперед! Ура!

Солдаты стройно отозвались и двинулись на неприятельские орудия, проваливаясь в снегу. Прозвучал другой залп: роты дрогнули, потянулись назад, оставляя в поле неподвижные фигуры раненых и убитых, а затем побежали, разрушив строй. Гусары с посвистом бросились им вдогонку.

Иван Иванович Сухинов бежал вместе с мушкетерами второй роты в направлении деревни Пилиничинцы, которая выходила в поле огородами и садами. На пути встал глубокий овраг; Иван Иванович съехал в него немного впереди мушкетеров, зарылся в снег и притих, мучаясь колотьем в боку, одышкой и радужными пятнами, которые, как нарисованные, стояли перед глазами. Гусары, достигнув края оврага, остановились и стали звать:

– Вылазьте, ребята, все равно ваше дело табак!

Черниговцы, сидевшие на дне оврага по пояс в снегу, отвечали им шутками:

– Ловкие больно!..

– Давай лучше вы к нам, господа гусары! У нас тут и компания, и не дует.

– Да мы бы рады с вами заодно, кабы не та причина, что вы выходите глупые дураки.

– Это почему же мы дураки?

– А как же не дураки?! Взялись бунтовать, так бунтуйте по-настоящему, а не то что таскаться по деревням у девок подолы обрывать! А ну вылазьте, собачьи дети, не то на месте перестреляем!

Черниговцы скрепя сердце один за другим стали выкарабкиваться из оврага.

Иван Иванович Сухинов остался лежать в снегу, от страха внимательно прислушиваясь к стуку в груди и сдерживая дыхание. Он очень надеялся на то, что гусары его не заметят, и они его действительно не заметили, а мушкетеры выдать своего командира не пожелали; единственно унтер-офицер Шутов, минуя его, сказал:

– Прощайте, ваше благородие! Дай вам Бог избежать нашей несчастной участи!..

Вскоре голоса, скрип снега, фырканье лошадей стали удаляться, удаляться и наконец совершенно растворились в подозрительной тишине. Только вороны каркали вдалеке, со стороны деревни доносился лай собак да печально подвывал ветер.

Иван Иванович на всякий случай просидел в овраге до темноты и, когда видимость скрыла сырая мгла, сторожко направился в Пилиничинцы и попросил приюта в первом же крестьянском дворе. На другой день он пошел в соседнее село Гребенки, где жил один знакомый поляк, далее в Каменку, где обретался отставной полковник Давыдов, член тайного общества, потом в Александрию, где гражданским чиновником служил его брат, помогший обзавестись подложными документами, оттуда в Кишинев, где уже были расклеены правительственные афишки с приметами государственного преступника Сухинова, а из Кишинева в направлении русско-турецкой границы, которая тогда проходила по реке Прут. Выйдя однажды утром на берег Прута, Иван Иванович оперся о борт рыбацкой долбленки и призадумался, вперевшись взглядом в турецкий берег. От свободного и относительно безбедного жития его отделяли всего-навсего несколько десятков метров холодной зыби, но турецкий песок на том берегу, турецкий тальник, турецкие ветлы, турецкая даль, совсем не интересная, не тревожная, а какая-то двусмысленная, смотрели неприветливей казематов. А спину, точно нарочно, трогал приятный ветер, в котором, наверное, было что-то от дыхания товарищей, сидевших по крепостям, запаха веселых хохлушек и мамашиных причитаний. Иван Иванович постоял-постоял и пошел назад.

В деревне, населенной мелкими торговцами, рыбаками и контрабандистами, он заглянул в корчму, спросил простой водки и стал смотреть в маленькое окошко. Вскоре после того как ему подали водку, в корчму невзначай забрел капитан-исправник; некоторое время он прилежно изучал Ивана Ивановича в фас и профиль, затем исчез, а через полчаса появился в сопровождении генерала Желтухина, который, вероятно, страдал одышкой, ибо он постоянно делал губами «б-р-р».

– Кто таков? – спросил генерал.

– Офицер Черниговского полка. С радостью отдаюсь в руки правительства; мне тягостно мое положение…

– Чему тут радоваться, милостивый государь? Ведь впереди-то Сибирь! – сказал генерал и сделал губами «б-р-р».

– И в Сибири есть солнце.

4

Летом 1826 года следствие по делу декабристов было закончено. В доме коменданта Петропавловской крепости, в небольшой комнате с высокой голландской печью, подсудимым объявили приговор, который, соображаясь с тринадцатью степенями виновности, сочиненными премудрым Сперанским, подвергал государственных преступников всем мыслимым наказаниям – от смертной казни четвертованием до высылки из столицы. Приговор не без артистизма зачитывал белокурый молодой человек, которого декабристы частенько видели на пирушках. Якубович, подмигнув товарищам, сказал ему «драгунаду», и все заржали.

В ночь на 13 июля осужденных собрали на крепостной площади и привели в исполнение первую часть приговора: посрывав мундиры со всеми регалиями, подвергли гражданской казни, то есть поломали над головами сто двадцать одну предварительно подпиленную шпажку, что должно было символизировать лишение чинов, дворянства и всех прав состояния. Когда перед этой процедурой еще раз зачитывали приговор, Михаил Лунин сказал:

– Cette belle sentence doit кtre arroseй[69], – и стал расстегивать панталоны.

Той же ночью предполагалось повесить Павла Ивановича Пестеля, Кондратия Федоровича Рылеева, Петра Григорьевича Каховского, Сергея Ивановича Муравьева-Апостола и Михаила Павловича Бестужева-Рюмина[70], но сначала пропала перекладина сборной виселицы, которую по дороге из мастерской потерял подвыпивший ломовик, вследствии чего военного инженера Матушкина, ответственного за ее постройку, разжаловали в рядовые, потом веревки оказались короткими, и казнь совершилась уже наутро. Новые веревки были гнилые, и Рылеев, Муравьев-Апостол, Каховский с виселицы сорвались. Сергей Иванович так сильно расшибся, что в сознание не пришел, Рылеев траурно съязвил на тот счет, что-де в России даже повесить и то путем не умеют, Каховский ругался матом. Палач Степан Сергеевич Карелин, бывший ямщик, взятый в палачи из острога, где он сидел за кражу салопа, слушал Каховского, пристально склоняя голову, и говорил:

– Так!.. Правильно!.. Это по-нашему!..

На понтонном Троицком мосту в совершенной тишине стояла толпа заинтригованных горожан, наблюдавших казнь на почтительном расстоянии. Только после того, как единожды и дважды повешенных вынули из петель, сняли с них саваны, погрузили в телегу и увезли в училище торгового мореплавания, откуда впоследствии переправили по воде до острова Голодай, где и похоронили, в толпе начали робко обмениваться впечатлениями:

– Ну, кажется, начали бар вешать, помогай бог!

– Пуще всего жаль, что кнутом никого не отодрали, как нашего брата, домотканого мужика!

Тем временем готовились уже в дальнюю дорогу фельдъегерские экипажи, которым предстояло доставить осужденных через Нечерноземье, Заволжье, Урал, мучительные сибирские просторы – в остроги, деревеньки и рудники. Многие русские семьи в двадцать шестом году не досчитались своих мужчин, точно война или чума прошлись по России. Один граф Григорий Иванович Чернышев потерял на происшествии 14 декабря сына Захара, дочь Александрину, жену Никиты Муравьева, разделившую его нерчинскую голгофу, племянника Федора Вадковского и целую компанию свояков.

Между тем расправа над тайным обществом вызвала у нации некоторым образом токсикоз, и ретивая ее часть ударилась в доносительство. Писали царю:

«Ваше императорское величество, великий государь Николай Павлович!

Объявление

По истинной правде и необлыжно свидетельствую и доказую на некоторых извергов, который главный всему делу есть подрядчик печник Иван Федоров сын Семаков – живет в Апраксином переулке в доме Конькова с его родным зятем и прочими. Во время происшествия в четырнадцатый день бунту Семаков рабочих печников множество напоил и посылал на площадь бунтовать и бунтовщикам давал своих лошадей ездить в полки. И сам два раза ездил к лейб-гренадерам и в экипаж гвардии, известия о заговоре переносил, о чем я прошу ваше императорское величество оного Семакова взять на испытание, ибо окажется виновным сей зловредный человек. И не отложите вдаль, прикажите вскорости взять ». 

Младший брат осужденного Дмитрия Иринарховича Завалишина, Ипполит, достигнув вплавь Елагина острова, лично представил императору Николаю донос на брата, которым разоблачил его как шпиона в пользу нескольких государств, о чем, по его словам, свидетельствовали мешки с английским золотом и гессенским серебром, спрятанные на квартире у Дмитрия, в тайном чулане, справа от бочонка с прованским маслом. Донос оказался ложным, и младшего Завалишина, разжаловав в солдаты, отправили в Оренбург. Дорогой он состряпал доносы на: командира внутренней стражи, нескольких родственников, профессора Казанского университета, одного гражданского губернатора, двух офицеров и двух подданных испанской короны, а по прибытии в Оренбург организовал тайное общество из восьми человек с тем, чтобы единственно его выдать, выдал и снова попал под суд. Во время следствия он отправил донос на председателя суда, в результате чего тот скоропостижно скончался от апоплексического удара.

Князь Андрей Борисович Голицын обратился к властям с маниакальной бумагой, уличающей всех и вся: благонамереннейшего Фаддея Булгарина, Сперанского, Бенкендорфа и самое III-е Отделение.

Из-за эпидемии наговоров жить в России после двадцать пятого года стало тревожно, и немудрено, что Лев Сергеевич Пушкин на всякий случай сшил себе голубой жандармский мундир, намекая на то, что он готов поступить на службу в ведомство Бенкендорфа, самопозакрывались от греха подальше даже совсем целомудренные в политическом отношении общества и кружки, Михаил Чаадаев, брат знаменитого Петра Яковлевича, на всю жизнь спрятался в своей нижегородской вотчине и до конца дней падал в обморок, заслыша звон валдайского колокольчика, а либеральный князь Владимир Одоевский, которого ни в чем нельзя было обвинить, кроме извращенных гастрономических склонностей, все же запасся картой Сибири, двумя фуфайками, теплыми сапогами и шубой на медведях.

Впрочем, собрания у Ореста Сомова на Мойке, во флигельке, по-прежнему продолжались. Как-то в конце 1826 года, в то время когда еще не все декабристы достигли своих голгоф, у Сомова к позднему завтраку собрались: Александр Сергеевич Пушкин, Гнедич, переводчик Гомера, и Алексей Степанович Хомяков.

– Однако, господа, – говорил хозяин, – набор в типографии Греча поднялся в цене до тридцати пяти рублей за печатный лист. Скоро русскому литератору не в чем будет отправиться со двора.

– В этом смысле Рылеев был молодец, – сказал Александр Сергеевич Пушкин. – Все на литературе тратились, а он наживал. И это вопреки даже тому, что его «Думы», без сомнения, происходят от слова «dumm»[71]. Впрочем, давно девиз всякого русского есть «чем хуже, тем лучше».

– Если бы дурак Рылеев не вздумал беситься, – вступил в разговор переводчик Гнедич, – то, клянусь, он полюбил бы нашего государя и посвятил бы ему стихи.

– Что касается до меня, – добавил Александр Сергеевич Пушкин, – то меня вообще должно прозвать или Николаевым, или же Николаевичем, ибо без государя я бы не жил. Он дал мне жизнь, что гораздо более свободы.

– Не понимаю, господа! – сказал Хомяков. – Зачем нашим пустобрехам понадобилось поднимать весь этот шум?! Вот говорят – свобода; да неужто несвободен русский мужик, который уходит с топором за две тысячи верст от дома зарабатывать на оброк?! И это называется рабством?! Да я не знаю во всей Европе народа, которому было бы дано больше простора для действий!

– Или взять народное благосостояние, – подхватил Орест Сомов. – Иметь корову в Европе есть знак роскоши, а у нас не иметь коровы знак ужасной бедности! Наконец, в России нет человека, который не имел бы собственного жилища, в то время как в Европе бездомными пруд пруди!

– А рекрутский набор?! – сказал Гнедич, делая испуганные глаза. – Если лишить помещика власти над крепостным человеком, то кто же пойдет на царскую службу? Никто! Тогда приходи турок – режь, жги, владей нами!..

– Во всяком случае, господа, – заметил Александр Сергеевич Пушкин, – наши либералы и консерваторы легко могли бы помириться на следующей идее: «Да, у нас плохо. Но в Англии еще хуже».

– То-то мне и удивительно, – сказал Хомяков, – что есть такие пустые люди вроде Рылеева…

– Рылеев у меня еще с двадцать второго года на замечании в неудобных разговорах, – вставил Сомов и подавился кусочком сыра.

– Что есть такие пустые люди, которые благам жизни предпочитают бессмысленные мечтания и ради них способны на такие неистовые предприятия, как военная революция. Это тем более странно и неприятно, что военная – самая беззаконная из всех разновидностей революций. Ибо что такое войско, господа? Это собрание людей, которых народ вооружил на свой счет и которым он поручил себя защищать… Какая же это будет справедливость, если эти люди, в противность своему назначению, станут распоряжаться жизнью народа по собственному произволу?! Что же это будет, господа, если в начале каждого царствования сто бессмысленных подпоручиков, у которых молоко на губах не обсохло, возьмутся с оружием в руках навязывать отечеству свою волю!

– Моя бы власть, – с чувством прибавил Гнедич, – я бы всех этих либералов перед отправкой в Сибирь за уши отодрал!

– Да какие они либералы?! Это просто много о себе понимающие мальчишки, которые хотели заменить самодержавие тиранством вооруженного меньшинства!

Хозяин разлил в бокалы клико «V.S.P.» под звездочкой и сказал:

– Верно о них написал Загоскин:

…Которые в сужденьях так свободны. За веком вслед идут, смеются надо всем, Зовут негодным все – затем, Что сами ни к чему не годны; И этих птиц зловещий род Всегда злословит свой народ, И отвратительным встречают криком В своем отечестве великом Прекрасный солнечный восход! 

Гости чокнулись и выпили по глотку.

В то же самое время проявилось и еще одно удивительное следствие декабрьских событий 1825 года: с легкой руки наших первых революционеров в лучшей части русского общества распространилась та захватывающая идея, что смыслом жизни может быть не только благополучие, но и неблагополучие, если оно вытекает из интересов отвлеченного, возвышенного порядка. Эта идея оказалась настолько заразительной, что, несмотря ни на какие жесткие меры нового правительства, декабрьские настроения крепли и продолжали распространяться. Одиннадцать женщин, на веки вечные причисленные в народной памяти к лику святых, последовали за осужденными мужьями в Сибирь, что, в сущности, было равносильно выходу на Сенатскую площадь. Правда, у них была предшественница, Наталья Долгорукова, жена одного из участников переворота верховников, правда, идти за мужьями в ссылку было давней женской традицией, даже правилом, правда, другие двенадцать жен от своих страдальцев самым бессовестным образом отреклись, правда, в героическом контексте наши незабвенные декабристки все равно оставались женщинами, и, например, княгиня Екатерина Ивановна Трубец-кая не пропускала без внимания «сарматские выходки» каторжника Рукевича, который при ее появлении напевал: «В стенах мрачной башни младой король тоскует…», а княгиня Волконская последовательно наводила критику на простонародную внешность Нарышкиной, несообразные с возрастом манеры Юшневской и легкий нрав баронессы Розен. Но вопреки всем этим «правда» нам теперь очевидно, что редкий поступок имел такое прикладное историческое значение, как сибирское подвижничество одиннадцати декабристок.

Далее: вскоре после зимних событий двадцать пятого года во Владимире на стене здания казенной палаты была обнаружена злая антиправительственная надпись, в то время как прежде обнаруживали исключительно нецензурные. Летом 1826 года унтер-офицер 2-го Украинского уланского полка Варшильяк ни с того ни с сего объявил себя членом тайного общества, за что был разжалован в рядовые. Еще не все декабристы были арестованы, как в III-м Отделении завели «Дело о нелепом слухе, что в Москве будет революция», в распространении которого обвинялись дьячок Василий Николаев и дворовый человек Егор Иванов. Наконец, в 1827 году в Москве было раскрыто новое тайное общество: 11 августа на главную кремлевскую гауптвахту явился сын сибирского землемера Николай Лушников, приехавший в Москву поступать в университет, и начал пропагандировать в декабристском духе штабс-капитана Боцана и прапорщика Ковалевского. Последовал донос, по которому было взято двенадцать юношей, почти мальчиков, главным образом студентов Московского университета, и возникло дело о злоумышленном обществе братьев Критских. На допросах выяснилось, что председателем общества планировалось избрать Александра Сергеевича Пушкина, хотя Лушников против этой кандидатуры протестовал, говоря, что «Пушкин думает ноне более о модах да остреньких стишках, нежели о благе отечества», а также что главной целью общества предполагалось распространение «возмутительных афишек» и «нерасположения ко всяческому начальству». Этого оказалось достаточно для того, чтобы рассажать юношей по казематам Шлиссельбурга и Соловков.

А впереди еще были бунтарские пирушки на квартире у студента Александра Ивановича Герцена, такие обильные, что наутро дядька Александра Ивановича спрашивал с укоризной:

– В ниверситет-то нынче, должно быть, отложим попечение?..

Впереди были печальные писания Петра Яковлевича Чаадаева, горестный нагоняй своему отечеству, сконцентрированный в трех положениях, как христианство в пяти символах веры: «В нашей крови есть нечто, враждебное всякому истинному прогрессу… Одинокие в мире, мы ничего не дали миру, ничему не научили его… Если бы мы не раскинулись от Берингова пролива до Одера, нас и не заметили бы»; за этот нагоняй Петра Яковлевича, как известно, официально провозгласили сумасшедшим, затем он, кажется, и вправду сошел с ума, однако его символ веры уже исправно подливал масло в огонь будущих потрясений. Впереди были горячие пятницы титулярного советника Буташевича-Петрашевского, посещаемые молодыми офицерами и литераторами, впоследствии назвавшие себя «апрелистами», так как их взяли в апреле 1849 года, и бессовестная инсценировка расстрела на Семеновском плацу, которую дотошно описал Федор Михайлович Достоевский. Словом, все еще было впереди, все как раз только начиналось, ибо сила властей – ничто по сравнению с силой истории, и не зря император Николай Павлович, умирая от воспаления легких в своем дворце, на антресолях первого этажа, под простой солдатской шинелью, на простой железной койке, из-под которой торчали рваные домашние туфли, сетовал на то, что он всю жизнь делал одно, а выходило совсем другое.

Прошло несколько часов: на дворцовую башенку, где стоял телеграфный аппарат, села большая черная птица, которые водятся только в Финляндии, великая княгиня Александра Иосифовна с князем Борятинским встретили в Гатчине привидение, в Москве с Ивана Великого свалился огромный колокол, расплющивший двух купцов, и по знаку этих темных предзнаменований одиннадцатый по счету российский император Николай Павлович Романов-Голштейн-Готторпский испустил дух. Он отходил в нежизнь с чувством вины, и в этом нет ничего удивительного, поскольку больше Николая I для грядущих революций сделал только его правнук Николай II, император четырнадцатый и последний.

5

Самое простое, поверхностное, глубоко неоригинальное заключение, которое вытекает из обзора зимних событий двадцать пятого года, будет следующее заключение: восстания в Санкт-Петербурге и во 2-й армии потерпели поражение потому, что российская монархия была еще достаточно жизнестойкой, а революционная оппозиция показала себя ограниченно боевой, или, иначе говоря, потому, что к 1825 году в России еще не было таких людей и такой политической силы, которые смогли бы покончить с самодержавием. Однако первая же попытка проникновения в глубь событий наталкивает на ту мысль, что потому-то в это время и не было политической силы, способной покончить с самодержавием, что еще не созрел сообразный задаче человеческий материал, поскольку так называемые предпосылки к уничтожению системы единовластья, можно сказать, были налицо уже к 1730 году, когда на нее покусились верховники, а декабризм, что называется, по идее представлял собой политическую силу гораздо даже более солидную и организованную, чем победоносные парижские лавочники, испанские конституционалисты или пьемонтские карбонарии. Следовательно, прийти к сколь-нибудь убедительному анализу зимних событий двадцать пятого года можно только опираясь на тот логический принцип, в силу которого, положим, гроза – это много сложнее, нежели взаимодействие разнозаряженных облаков, то есть по возможности разбирая эти события, как машину по частям, на персональные составные. Такой подход к делу обеспечивает следующий результат: наши первые революционеры проиграли сражение с самодержавием потому, что, с одной стороны, Николай Павлович и его ближайшее окружение повели себя по-хозяйски, решительно и жестоко, в ключе лозунга «патронов не жалеть», во время переприсяги и на Сенатской площади тупо-энергично действовало большинство полковых командиров, рейткнехт Лондырь, конно-пионерный унтер Мейендорф и еще несколько тысяч солдат машинально исполняли распоряжения командиров, поручик Философов добился выдачи из артиллерийской лаборатории боевых зарядов, а штабс-капитан Бакунин без колебаний открыл огонь, потому, что генерал Гейсмар предпринял против черниговцев решительную атаку, штабисты 2-й армии хитро распорядились, отведя егерей из опасной зоны, и так далее, и так далее. С другой стороны, сражение с самодержавием было проиграно потому, что застрельщики дела готовились к нему, как говорится, спустя рукава, что Якубович с Каховским в последний момент отказались от цареубийства, Михаил Пущин, разочаровавшись в успехе, не поднял свой эскадрон, Рылеев вдруг потерялся, князь Оболенский оказался никудышным руководителем, в Трубецком не ко времени заговорила древняя кровь, и он не осмелился поднять руку на установления предков, Щепило, Сухинов, Кузьмин, Соловьев не к месту погорячились и вынудили восстание, когда оно еще не созрело, Сергей Муравьев-Апостол не проявил должной расторопности и вообще водил полк вслепую, Артамон Муравьев по-человечески отсырел, Повало-Швейковский самым пошлым образом струсил, Пыхачев предал своих товарищей и так далее, и так далее. Из этого перечисления личностных векторов, на которые легко разбираются революционные выступления двадцать пятого года, прежде всего вытекает то, что понять суммарную причину тогдашней катастрофы – значит еще и понять тогдашнего человека, поскольку история, как уже было замечено, действует исключительно через человека, и ее промежуточные итоги слишком зависят от нравственных показателей, как сила тока от сечения проводника.

Вполне проникнуть русского человека, жившего сто шестьдесят лет назад, задача, понятно, монументальная, ибо он так же не похож на нынешнего русака, как нынешний русак, скажем, на готтентота. У русского человека, родившегося в конце XVIII или начале XIX столетия, и тип лица был совсем иным, и говорил он по-другому, протяжно, неторопливо, произнося многие родные слова на неблизкий лад, как в случае со словами «женшина», «нослег», «перьвый», и даже существовало особое дворянское произношение, которое предусматривало носовые оттенки для звонких согласных и нарочитое округление слов до предела их полной неузнаваемости, как в случае с обращением «чэ-а-эк». Этот наш предок был собственником, что называется, до мозга костей, в гораздо большей степени немцем, чем даже современные аферисты, немного царьком, если не в масштабах канцелярии или поместья, то на худой конец у себя в семье, он мог без колебаний застрелить дальнего родственника из-за двусмысленного комплимента и на людях, как правило, вел себя неестественно.

Несмотря на то что русак полуторавековой давности много доброго и недоброго оставил в наследство современному русаку, он до такой степени малодоступен нам как духовный и психический феномен, что проникнуться им можно только при значительных допусках на логическое обобщение и догадку. Тем более что, по сути дела, единственный источник познания русака полуторавековой давности – его собственные поступки.

Впрочем, коэффициент духа или человекочеловеческий знаменатель для тех сил, которые зимой 1825 года действовали в охранительном направлении, выводится относительно просто: поскольку над этими силами тяготела традиция, поскольку на императора Николая Павловича работало обаяние его бесконечной власти и поскольку за подчинение его обаянию платили, а за неподчинение наказывали, то глупым, скудно образованным, оголтело дисциплинированным и даже умным, по-своему нравственным, но малодуховным людям было выгодно действие в охранительном направлении, восходящее в конечном итоге к банальным идеалам сытости и покоя. Стало быть, человекочеловеческий знаменатель для поручика Философова, штабс-капитана Бакунина, рейткнехта Лондыря, конно-пионерного унтера Мейендорфа и еще многих тысяч русских людей, выступивших против декабристов на севере и на юге, будет некая побудительная величина, которая опирается на инстинкт самосохранения, как формула на константу. Кроме того, на стороне Николая Павловича была сила, не поддающаяся никакому анализу, а именно вопиющая, наступательная безнравственность, таинственная и неутолимая, как психическая болезнь. Чтобы хоть сколько-нибудь ощутить историческое значение этой силы, следовало бы присмотреться к какому-нибудь ее представителю, скажем, к Ивану Васильевичу Шервуду-Верному, выдавшему Южное общество декабристов.

Шервуд приехал в Россию двухлетним ребенком вместе с отцом, которого еще император Павел выписал из Кента на должность механика Александровской мануфактуры. Войдя в возраст, Иван Шервуд сначала служил домашним учителем у смоленского помещика Ушакова, у которого между делом совратил дочь, а затем поступил унтер-офицером в 3-й Украинский уланский полк, одновременно прирабатывая на стороне по механической части – это у Шервудов было, видимо, родовое. На падшей Ушаковой он, впрочем, потом женился.

Однажды помещик Давыдов, брат декабриста Василия Львовича, пригласил Шервуда в Каменку для починки водяной мельницы. Через некоторое время Шервуд уже писал графу Витту, начальнику военных поселений в двух южных губерниях и вождю тамошних ябедников: «Приглядевшись к образу жизни в Каменке, я был поражен одним очень странным обстоятельством. Каждую субботу, в семь часов вечера, съезжались к Давыдову гости, но главное то, что эти гости были все одни и те же лица…»

Впоследствии Шервуд подсмотрел в замочную скважину загадочное собрание, на котором присутствовали Пестель, Лихарев, Поджио, Ентальцев, Сергей Муравьев-Апостол, и, хотя расслышать ему ничего толком не удалось, было очевидно, что дело не совсем чисто. Наконец, его сильно насторожил обед у генерала Высоцкого, за которым велись прямо неблагонадежные разговоры.

– У нас кто смел, тот грабит, кто не смел, тот крадет, – вдруг сказал подполковник Поджио, из итальянцев, много лет спустя после возвращения из Сибири репатриировавший на родину своих предков, но помирать приехавший все же в николаевскую Россию. – Такие порядки, что плюнуть и растереть!

– Пусть так, – сказал генерал Высоцкий, – но вы хотя бы выражали свое мнение по-французски, а то за стульями люди слушают и внимают соблазнительным суждениям. Нехорошо!

Тут поручик Новиков велел лакею подать воды, лакей что-то замешкался, и поручик обозвал его хамом. За лакея горячо вступились сразу несколько офицеров, и это показалось Шервуду особенно подозрительным.

На другой день, рано поутру, он решил нанести визит Якову Булгари, которого считал главой здешних смутьянов, чтобы выведать все и вся.

Булгари занимал дом в две небольшие комнаты. В первой из них, затемненной по той причине, что маленькое окошко было завалено чемоданами и тюками, дремал, сидя на полу, человек Булгари. Шервуд его растолкал и велел подать кофе, так как оказалось, что хозяин еще не встал. Прошло с четверть часа, Булгари проснулся, закурил трубку и обратился к кому-то, кого не было видно из-за полуприкрытой двери.

– Так чем же мы вчера кончили?

– Вопросом о том, что будет наилучшее для России, – ответил ему голос Вадковского, поручика Арзамасского конно-егерского полка.

– Конституция, – объявил Булгари.

– Для медведей?

– Не французская, конечно, а какая-нибудь наша, домашнего приготовления, отвечающая всем российским особенностям антикультурного свойства.

–Да ведь у нас династия велика, – возразил Вадковский. – Куда их всех прикажешь девать?!

– Как куда девать? Перерезать!

– Вот ты и заврался! Ведь их за границей много.

Булгари призадумался, и в этот момент Шервуд чихнул.

– А, это вы, – недовольным тоном сказал Булгари, едва разглядев Шервуда в полутьме. – А мы тут, изволите видеть, о политике рассуждаем.

– Я тоже, признаться, люблю о политике потолковать, – подольстился Шервуд. – Да уж больно мудреный предмет, в другой раз ум расступается.

– Гм! Каковы же ваши политические убеждения? – спросил его Вадковский и тоже закурил трубку.

– Всем недоволен!

Три часа спустя за это всеобъемлющее недовольство Вадковский принял Шервуда в тайное общество, и через самое короткое время в столицу полетел пространный донос о заговоре на юге.

Законные «тридцать сребреников» последовали после катастрофы на Сенатской площади и разгрома Черниговского полка, то есть примерно через полгода: Николай Павлович окрестил Шервуда новым Сусаниным, перевел в гвардию офицером, наградил прибавкой к фамилии – Верный, которую Россия, скорая на язык, немедленно переделала в Скверный, и пожаловал потомственное дворянство; герб новоиспеченному дворянину император придумал сам: вверху щита вензель Александра I, а внизу рука с двумя поднятыми пальцами, как это делается для присяги.

Первое время Шервуд-Верный был на коне: он врал, будто каждый день бывает у императора и что вообще Россия управляется с его слов, завел в Киеве собственную полицию и шпионил, за кем хотел. Затем он принял участие в двух кампаниях, турецкой и польской, и, хотя только однажды отличился «в забрании у неприятеля большой партии рогатого скота», получил несколько значительных орденов, чин штабс-капитана, бриллиантовый перстень и пожизненный пенсион. По возвращении с театров военных действий Шервуд-Верный опять ударился в доносительство, но так как после двадцать пятого года разоблачать было особенно некого, он выдавал студентов, возивших в погребцах портрет Занда – убийцы придворного литератора Коцебу, – смоленских помещиков, соседей по имению, вольнодумствовавших по поводу неурожаев, Дубельта, главу III-го Отделения, и вскоре так всем надоел, что шпионить ему было официально запрещено. Бенкендорф сказал о нем: «Точно чума этот Шервуд!»

Тогда он с горя пустился в отчаянные финансовые авантюры и так сильно поиздержался, что его жена была вынуждена пожаловаться властям из законного опасения, что супруг оставит семью без средств.

Расплата, как говорится, не заставила себя ждать: сначала за попытку обобрать купца Баташова, наследника миллионов, Шервуд-Верный был уволен в отставку, потом за покушение на кражу долговых документов у коллежского секретаря Дероша его сослали в смоленское имение, затем на основании 875-й статьи Свода законов о ложных доносах посадили в Шлиссельбургскую крепость, где он отбывал наказание в течение семи лет, а через некоторое время после освобождения он еще и отсидел срок в долговой тюрьме за неуплату содержателю гостиницы 365 рублей серебром. Вернувшись домой, Шервуд-Верный подал по инстанции проект о принятии императором Александром II титула царя всех славян, ответа не получил и умер в одночасье, за копеечным преферансом.

Понятно, что эта куцая биографическая заметка немного даст для понимания исторических возможностей негодяя, но, во всяком случае, она намекает на то, что возможности эти неисчислимы, и любое охранительное направление вправе делать на него самую смелую ставку, так как вопиющая безнравственность не связана ничем – ни традицией, ни общественными предрассудками, ни здравым смыслом, ни тем более естественными правилами добра. Но, во-первых, таких патологических негодяев не больше, чем сумасшедших, во-вторых, как показывает практика, эта сила легко принимает обратное, разрушительное направление, в-третьих, она не заразительна, в-четвертых, патологический негодяй быстро нейтрализуется, ибо даже скромный успех противодействующего направления сбивает его на выжидательную позицию, и, следовательно, в историческом смысле не так страшен черт, как его малюют, – следовательно, вопиющая безнравственность – это почти смешно. Гораздо опаснее ее вектор убого-обязательного человека, который, как звери нюхом, руководствуется традицией и предписаниями непосредственного начальства, то есть человека, что называется, нормального, положительного, но раба по своей нравственной сути и, значит, ограниченно человека. Опаснее же всего тот подвид этого существа, представитель которого отчасти в силу каких-то неясных причин, а отчасти просто под воздействием обстоятельств способен на все – от мелкой пакости до геройства, который с утра может быть конституционным монархистом, после обеда – республиканцем, к ужину – гастрономом, а на ночь глядя – стоиком с уклоном в шпиономанию. Типичным, как говорится, представителем этого подвида был Фаддей Венедиктович Булгарин; вплоть до 14 декабря 1825 года он имел репутацию умеренного либерала, был близким другом Грибоедова, водил компанию почти со всеми вождями санкт-петербургских республиканцев, после 14 декабря занял охранительную позицию, а впоследствии положил начало критическому направлению в литературе. По рождению он был поляк и оказался в гуще российской жизни по следующей причине: его отец убил в пьяной драке генерала Воронова и был сослан в Сибирь. Достигнув подросткового возраста, Фаддей Венедиктович поступил в Сухопутный шляхетский корпус и по окончании его определился в уланский полк цесаревича Константина. За самовольные отлучки он вскоре был переведен в армейский драгунский полк, дезертировал из него и бежал за границу. Там он пошел служить во французскую кавалерию и всю кампанию 1812 года провоевал в корпусе Удино.

В начале заграничного похода Фаддей Венедиктович попал в плен к нашим казакам. Как-то, едучи в крестьянской телеге вместе с другими пленными, он повстречал однокашника по Шляхетскому корпусу полковника Кошкуля, с которым когда-то состоял в товарищеских отношениях. Фаддей Венедиктович его окликнул и сделал трагическое лицо. Кошкуль подъехал к телеге, презрительно осмотрел французский мундир Булгарина и сказал:

– Ах ты, шкура!

– Теперь не до морали, брат Кошкуль, – заметил ему Фаддей Венедиктович. – Есть нечего, вот в чем предмет. Сделай милость, дай взаймы денег, верну как честный человек – вот те крест!

Кошкуль плюнул, но денег дал.

В последующие годы Фаддей Венедиктович стал знаменитым писателем и сделал на этом поприще много толкового и бестолкового, например, еще до выхода в свет первого номера дельвиговской «Литературной газеты» написал на нее разгромную критику, так как узнал стороной, что в первом номере будут его ругать. Человек он был кроткий и добрый до безалаберности, но бумаги от него прятали. Рылеев серьезно обещал его обезглавить на подшивке «Северной пчелы» в случае победы республиканцев.

А вот еще один типичный представитель: Александр Карлович Бошняк, выпускник пансиона при Московском университете, чиновник архива Коллегии иностранных дел, а затем департамента внутренних дел, где он курировал мануфактурное производство. Александр Карлович вышел в отставку коллежским советником и поселился в родовом имении Савикове Нерехтского уезда Костромской губернии; тут он серьезно увлекся ботаникой и впоследствии даже открыл какую-то травку, которая под его именем была занесена в соответствующий каталог. Вскоре Александр Карлович получил в наследство имение Катериновку в Херсонской губернии близ Елисаветграда и, перебравшись туда из своего костромского угла, через некоторое время случайно сошелся с Виттом. Вождь тамошних ябедников как-то подговорил его втереться в компанию подозрительных офицеров, Александр Карлович втерся, и вскоре подпоручик Лихачев за стаканом вина принял его в тайное общество, как в игру. В качестве члена общества Александр Карлович неуклонно требовал ото всех решительных мер, обвинил в шпионстве Корниловича и Абрамова, вообще, что называется, развил бурную деятельность, а в качестве правительственного агента составил исчерпывающий донос, который начинался словами: «Видя, как со всех сторон нашего горизонта собираются с некоторых пор мрачные тучи…» Александра Карловича вызвали в Петербург, он отчитался и засел в Академии наук улаживать свои ботанические дела.

За разоблачение южной отрасли тайного общества он получил орден Святой Анны 2-й степени с алмазами. Потом он некоторое время негласно надзирал за Пушкиным в Михайловском, потом служил в Польше, а в тридцать первом году, во время национального восстания, заболел горячкой, был забыт при отступлении наших войск после поражения при Баре и скончался под чужой крышей. Сергей Волконский считал Бошняка человеком добрым и одаренным, но не знавшим, к чему приложить свое дарование и доброту, а князь Оболенский извинял его предательство тем, что ему-де был тесен круг жизни, что он-де стремился вырваться и ошибся.

Скорее всего, что именно так и было: для русского человека начала XIX столетия главным мотивом общественной деятельности преимущественно было вырваться, причем вырваться во что бы то ни стало и куда бы то ни было, лишь бы только разорвать несносный круг жизни, а в счастливом случае – запечатлеть в истории свое имя. И очень может быть, что познакомься Александр Карлович прежде с подпоручиком Лихаревым, а уже потом с графом Виттом, он геройски послужил бы демократическим идеалам, с достоинством отбыл бы сибирское наказание, как и многие декабристы, вернулся бы по амнистии 1856 года бодрым здоровяком и умер бы в назначенный срок, окруженный уважением всей культурной России.

Итак, зимой двадцать пятого года охранительное направление представлял союз тупого послушания, вопиющей безнравственности и готовности на все – от мелкой пакости до геройства, который вылился в такую громадную силу, что противостоять ей единственно могла последовательная и одновременно отчаянная революционность в объеме, достаточном для качественного скачка.

Но в том-то все и дело, что векторы, действовавшие в разрушительном направлении, были, во всяком случае, разнокачественными, неровными и в общем давали силу, которую приходится отрекомендовать как ограниченно боевую. Ряд биографических набросков, навевающих некоторое представление о личности нашего первого революционера, наводят на догадку, что точнее характеристики не придумать.

Вот Михаил Сергеевич Лунин, аристократ, блестящий гвардейский офицер, личность с задатками истинного, беззаветного революционера, который только в силу двусмысленных веяний эпохи вышел, так сказать, рассеянным демократом, то есть в той степени революционером, в какой им может и должен быть хладнокровный смельчак, умница, европейски образованный человек, выросший в условиях допотопного общественного устройства. Он стрелялся с Воронцовым, будущим шефом III-го Отделения, из-за разногласий в некоторых положениях гегелевской философии. Еще в бытность кавалергардом брался возглавить убийство императора Александра I на Царскосельский дороге. Одно время собирался ехать воевать в Латинскую Америку к Боливару. Живя в Париже, посетил знаменитую гадалку Ленорман и, когда она нагадала ему смерть на виселице, во всеуслышание заявил, что постарается сделать так, чтобы это предсказание оправдалось. В Сибири вполне чувствовал себя на своем месте, но сетовал на недостаток сильных ощущений: «Здесь нет опасности. В челноке переплываю Ангару; но воды ее спокойны. В лесах встречаю разбойников; они просят подаяния». Живя на поселении, он дружил с одним сосланным крепостным, а когда сестра Екатерина Сергеевна прислала ему карету и человека для услуг, он не знал, что с ними делать, и карету с человеком наняли соседи Волконские. Он водил компанию с Сен-Симоном и был уважаем даже таким тяжелым человеком, как великий князь Константин.

Со временем Михаил Сергеевич почему-то разочаровался в тайном республиканизме и отошел от дел общества, ограничившись кругом обязанностей по лейб-гвардии Гродненскому гусарскому полку, но после катастрофы двадцать пятого года он, не в пример многим своим бывшим соратникам, уже варившим мыло, торговавшим посудой, огородничавшим и шившим картузы на вате, последовательно боролся с самодержавием, посылая сестре цареубийственные «Письма из Сибири», которые были больше похожи на письма из Лондона или Гааги: «Любезная сестра! Министерство народного просвещения обращает на себя внимание ревностью…» и так далее. Этими посланиями он сильно досадил Николаю Павловичу; тот распорядился Лунина вдругорядь арестовать и заключить в Акатуйский острог, где Михаил Сергеевич в скором времени и скончался. Он готовил себя к смерти на эшафоте, к долгому умиранию от голода и холода, к гибели под пытками, но умер нечаянно угорев; лекарь Орлов, делавший вскрытие, за неимением должного инструмента, разрубил ему голову топором.

Вот Павел Иванович Пестель, плотный мужчина невысокого роста с миловидным лицом, на котором неприятно выделялись странные, нечеловеческой длины передние зубы, – внук знаменитой немецкой писательницы, сын крупного российского чиновника, сатрапа и чинодрала. Это был, пожалуй, самый последовательный, ревностный, горячий революционер, но человек тщеславный, властный, вспыльчивый, доверчивый, словом, весьма неровный. Во время заграничного похода, в Германии, он собственноручно высек одного баварского майора за какую-то чепуху. Верного Бурцева держал за тайного агента полиции, поскольку тот ему во всем прекословил, а предателю Аркадию Майбороде верил как никому. Нарочито придирчиво обращался с нижними чинами, чтобы возбудить в солдатской среде ненависть к командирам. Сочиняя свою знаменитую «Русскую правду», которая хранилась в футляре от скрипки, почему-то особенно пристальное внимание уделял преобразованиям внешним, второстепенным, попросту сказать – мелочам: заменял пришлые слова либо исконно русскими, либо неологизмами, редко удачными по звучанию и существу; требовал после победы восстания перекрестить Санкт-Петербург в Петроград, но столицу перенести в Нижний Новгород, предварительно переименовав его во Владимир, и в этом отношении решительно перещеголял Пугачева, который всего-навсего называл Москвой свою Бердскую слободу. На допросах Павел Иванович подробно обрисовал то, что было и чего не было, чтобы создать о тайном обществе солидное впечатление. Священник Мысловский, приставленный к декабристам в Петропавловской крепости, подозревал, будто Павел Иванович только из-за того ударился в революцию, что был чрезвычайно похож на Наполеона.

Вот Петр Григорьевич Каховский, смоленский помещик из небогатых. Осенью 1812 года он сошелся в Москве с французами, даже бывал с ними на рекогносцировках, а, впрочем, одного из них как-то огрел бутылкой по голове. Начал военную службу в гвардии, был переведен в армию за какую-то «шалость», оставил службу в звании поручика, от чего-то лечился на Кавказе, потом отправился за границу, а по возвращении страстно влюбился в свою дальнюю родственницу Софью Михайловну Салтыкову. Все лето 1825 года у них тянулся сложный роман; по нескольку раз на дню Петр Григорьевич водил Софью Михайловну гулять по окрестным рощам – они любовно смотрели в разные стороны и время от времени заводили отвлеченные разговоры:

– Скажите, Петр Григорьевич, нравится вам Жуковский?

– Более как человек, нежели как стихотворец, – отвечал Петр Григорьевич, скартавив в последнем слове, что тогда было в моде наравне с огромными цилиндрами, близорукостью и тупоносыми башмаками.

– Разве вы с ним знакомы?

– В самых приятельских отношениях, – равнодушно слукавил Петр Григорьевич, который Жуковского даже и не видал. – Один раз у Доменика дюжину шампаньского выпили на брудершафт.

– Жуковский, я слышала, довольно дурен собой.

– Что наружность, коли нет души?! Вот наш буфетчик Фока писаный красавец, а между тем он мужлан. Нельзя судить по поверхности!

– А еще говорят, будто стихотворцы все шаматоны[72]!

– Помилуйте, как тут не быть шаматоном, когда в свете столько условностей и предрассудков! Возьмите для примера хоть сватовство…

Софья Михайловна потупилась и зарделась.

– …приличия требуют прежде всего благословения родителей, а мы с Жуковским презираем тех людей, кои прежде обращаются к родителям, а уж после к предмету страсти. О, эти законы приличия, выдуманные бессердечными стариками! Будь проклят свет и присные его! Мне тесно, я задыхаюсь! Моей душе мало вселенной, а тут, соблаговолите видеть, кругом глупость и китайские церемонии!..

Осенью эти прогулки закончились, так как Софья Михайловна что-то стала отлынивать, а ее родители с самого начала косо смотрели на этот брак. С горя Петр Григорьевич спустил все наличные деньги, потом собрался было на байроновский манер ехать в Грецию искать смерти, но в конце концов отправился развеяться в Петербург. Тут он познакомился с Рылеевым, который одолжил ему значительную сумму денег и принял в тайное общество за отвращение к жизни, имевшее, так сказать, общественное звучание. Это произошло незадолго до событий 14 декабря, и многие соратники Петра Григорьевича путали его имя. Несмотря на то что в роковой понедельник Петр Григорьевич воевал решительно, как никто, на следствии он повел себя малодушно и оговаривал своих товарищей в том, в чем они не были виноваты ни сном ни духом, но, правда, написал царю из Петропавловской крепости мужественное письмо, в котором строго разбирал российские неустройства. Прочитав письмо, Николай Павлович сказал о Каховском так: «Это молодой человек, исполненный прямо любви к отечеству, но в самом преступном направлении».

Спустя что-то около года после того, как Петра Григорьевича повесили на валу Кронверкской куртины, Софья Салтыкова вышла замуж за Дельвига, а после его смерти за медика Сергея Боратынского, брата поэта.

Вот Дмитрий Иринархович Завалишин. Он родился 13 июня, в Духов день[73], и это обстоятельство не прошло для него бесследно: с раннего детства, как тогда выражались, он прочил себе жребий необыкновенный. Впрочем, читать и писать он действительно выучился сам, будучи трехлетним ребенком, блестяще закончил морской кадетский корпус, где учился вместе с Нахимовым, и в семнадцать лет уже преподавал в корпусе астрономию, высшую математику и кое-какие мореходные дисциплины. Однако жизнь не торопилась исполнять его величественные предчувствия, особенно укрепившиеся после того, как, однажды выйдя от всенощной из церкви Жен-мироносиц, он увидел знаменитую комету 1811 года, по которой все юродивые России предсказывали войну, а Дмитрий Иринархович напророчил себе сказочную карьеру. Поэтому на первых порах он вынужден был орнаментировать свою личность всякими небылицами, например, историями о том, что он водит дружбу с наследником датского престола Фридрихом, что он дважды отказывался от шведского ордена Меча из принципиальных соображений и что в Адмиралтействе нарочно затеряли приказ о назначении его на какую-то вице-адмиральскую должность. Чтобы поторопить судьбу, Дмитрий Иринархович предпринял кругосветное путешествие на фрегате «Крейсер», но с дороги послал Александру I в Верону, где тогда проходил очередной конгресс Священного союза, проект колонизации Калифорнии, в котором не преминул слегка упрекнуть императора в том, что он-де ведет Россию по ошибочному пути, – и ему приказали немедленно прибыть в столицу через Сибирь. Дмитрий Иринархович явился в Санкт-Петербург 6 ноября 1824 года и на другой день собрался идти на аудиенцию к Александру, назначенную между одиннадцатью и двенадцатью часами, но как раз на другой день произошло известное наводнение, описанное Пушкиным в «Медном всаднике», и императору было, конечно, не до него.

Собственно, к суду по делу декабристов Дмитрия Иринарховича привлекли за то, что он состоял в близком знакомстве с Рылеевым и был забубенным вольнодумцем, – но на тайных совещаниях почти не бывал, неофитов не обращал, в восстании не участвовал и вообще пострадал за то, что сам по себе был заговор и союз. На следствии он выдал всех, кого только было можно, присочинив такие невероятные обличения, которые даже генералу Левашову показались фантастическими, и в конце концов объявил Следственному комитету, что вступил в тайное общество с единственным намерением выдать его властям.

Что же следует из этих поверхностных биографических набросков, худо-бедно очерчивающих собирательный образ нашего первого революционного подвижника, декабриста? Нужно признать, из них следует не более того, что было изложено выше: наш первый революционер представлял собой не самый надежный материал для политических оборотов; этот деятель был деятельным смутно, непоследовательно, противоречиво, это был человек настроения и порыва, неспособный на целеустремленную политическую работу, которая как наука не терпит наскока, вообще дилетантства, слишком наследник своего предшественника – скорбно мыслящего одиночки. В любую минуту он, конечно, мог изрезать в куски ненавистного командира и грудью пойти на пушки, но в решительную минуту всегда предпочитал участь жертвы участи палача. Прежде всего это была личность мятущаяся, сомневающаяся, щепетильная, заквашенная на литературе, русском благодушии и клановых предрассудках, личность, уж больно сторонящаяся основополагающей методики политического оборота – кровопролития, чересчур уважающая жизнь; отсюда один шанс против тысячи, что при самых благоприятных обстоятельствах Александр Бестужев с Щепиным-Ростовским отважились бы на взятие Зимнего дворца и физическое устранение императора, Одоевский – на арест столичного генералитета, Михаил Пущин – на помыкание сенаторами, Орлов, Фонвизин и Якушкин – на поднятие московского гарнизона, Сергей Муравьев-Апостол – на киевский марш, то есть на элементарно необходимые и последовательные действия, сообразные идее переворота, которая вырабатывалась тайным обществом как минимум восемь лет. Стало быть, разрушительное направление в 1825 году не было революционно в той степени и объеме, в какой это было необходимо для качественного скачка, но его поражение предопределили не какие-то объективные предпосылки, всегда отдающие участием божества, а именно человек двадцать пятого года со всем тем, что ему довлело, который созидал объективные предпосылки, как мы созидаем свое счастье или несчастье. Если смоделировать тогдашнее противостояние сил на какую-нибудь игру, положим, на перетягивание каната, то объяснить победу команды Николая Павловича объективными предпосылками значило бы объяснить ее тем, что эта команда перетянула, а команда Рылеева, Пестеля, Трубецкого сдала, в то время как на самом деле команда Николая Павловича победила из-за того, что ее составляли битюги в образе человека, а команду Рылеева, Пестеля, Трубецкого – неврастеники и поэты, среди которых кто-то тянул в одну сторону, кто-то – в другую, кто-то только делал вид, будто тянет, кто-то вообще не тянул, думая о своем.

Однако, как ни ограниченно конструктивен этот человече-ский материал, природа в ипостаси истории делала ставку именно на него, и, стало быть, определить первопричины общественного движения можно только прояснив заветный вопрос, который касается собственно человека: что порождает личность, способную самоотверженно действовать в интересах исторических превращений?

Поначалу на этот вопрос напрашиваются ответы альтернативные, указывающие на то, что эту личность не порождает; например, очевидно, что ее исток отнюдь не семейное воспитание, так как в одних и тех же условиях у нас частенько производятся противоположно заряженные характеры; вот, скажем, семья Цебриковых дала Николая Цебрикова, хотя и случайно, но с достоинством вступившего в историю революций, и его брата Ивана, который был лишен дворянства и разжалован в рядовые за кражу у помещика Качалова 300 рублей, часов и дуэльного пистолета. Вообще русское семейное воспитание вряд ли когда решало вопросы становления исторически полезного человека, ибо в России никогда не было культуры этого воспитания, которое испокон веков пестует, положим, в Германии более-менее однообразный личностный материал, взращенный на единых правилах дисциплины, точного соблюдения кастовых норм, практичности, приспособляемости, то есть на определенном круге канонов, обеспечивающем сотворение характера общенационального, типового. У нас же воспитание всегда пускалось более или менее на самотек, и посему его результаты определялись обстоятельствами глубоко случайными, внешними, темными: именно по этой причине ни в каком другом народе, видимо, нет такого характерного разнобоя, как среди русских, у которых кого только не встретишь – и немца, и живого святого, и бессовестного дельца, и подвижника на поприще вечного двигателя, и запойного книгочея, и первобытного дикаря; нет ничего удивительного в том, что примерно в равных условиях один русский человек сочиняет конституцию, а другой – доносы, один способен на историческое деяние, а другой лишь на мелкое колдовство. Таким образом, и на дальних, и на ближних подступах к вопросу о происхождении исторического человека становится ясно, что это вопрос из тех, которые, возможно, навсегда обречены быть вопросами из тех, которым претят ответы; вообще человечество нажило себе множество неприятностей только из-за того, что настырно отвечало на вопросы, которым претят ответы.

По-прежнему очевидно пока одно: силы, прокладывающие исторические пути, как-то должны созидать и то, что их в силах преодолеть, то есть некое необходимо-заостренное психическое устройство, которое через взаимодействие с реальностями места и времени дает исторического человека, способного рисковать головой ради самых умозрительных идеалов. Практически это могло выглядеть как-то так: положим, растет в своем родовом гнезде, в каких-нибудь Рыбаках Старицкого уезда Тверской губернии, барчук Петр Иванов и вследствие чисто российского, несколько психопатического состояния чувств, общения со смиренной тверской природой, славными людьми, умной и доброй книгой, какого-то страшного происшествия, вроде крестьянского мятежа, виденного в нежные годы, благородных национальных сказаний и еще множества неуловимых причин – со временем становится просто чутким, восприимчивым человеком, в котором, с одной стороны, подает голос горькое чувство вины за отечественные беспорядки, а с другой стороны, инстинкт самосохранения почему-то становится властен не то чтобы относительно, но и не абсолютно, – тут-то, верно, и кроются начала необходимо заостренного психического устройства; затем уже, в столкновении с дикими особенностями русского быта и государственности, Петр Иванов неизбежно заразится энергией противостояния, которая сориентирует его на действие в разрушительном направлении, и в самом прозаическом случае будет достаточно несчастной любви, случайного знакомства, пирушки с политическим уклоном, неприятностей по службе или еще чего-нибудь в этом роде, чтобы разорвался привычный круг жизни, и Петр Иванов с «гибельным восторгом» вышел на Сенатскую площадь либо очертя голову примкнул к восстанию Черниговского полка. Разумеется, это собирательная ситуация весьма скупо освещает происхождение исторического героя, но из нее вытекает то, что коэффициентом духа для деятеля разрушительного направления скорее всего выходит некая очень сложная и, стало быть, ущербная побудительная величина, опирающаяся на нервное чувство родины, стремление вырваться, уязвимость случайным стечением обстоятельств, чрезмерно широкую внутреннюю свободу, в том смысле широкую, в каком о подлецах в прошлом столетии говорили: «широкой совести человек», – а также на нравственность преждевременного порядка; такая величина, которая обрекает этого деятеля не только на невыгодно – и бессмысленно-героические, но и диковинные поступки. Очевидно, что революционный эффект такого исторического героя может зависеть от самых неожиданных и ничтожных причин, включая наводнение, личные антипатии, получение значительного наследства, а при столкновении с силами охранительного направления главным образом от того комплекса качеств, который впоследствии был назван «интеллигентщиной», то есть оттого, что Петр Иванов в принципе предпочитает участь жертвы участи палача. Это означает, что если история действительно предусматривала поражение декабристов на севере и на юге в качестве своей промежуточной цели, то более подходящего исполнителя было не отыскать. Но ведь Петр Иванов, как говорится, не с луны свалился, он был законнорожденным продуктом своей эпохи и всего предшествовавшего развития российского общества во внутренних спряжениях и в противоборстве с Западом и Востоком; его генеалогия прослеживается далеко, волнующе далеко, от полицейских приемов Александра I, породивших дворянскую оппозицию, к войне 1812 года, возбудившей освободительные настроения, от нее к реакции России на Великую французскую революцию, потом к самой этой революции и далее к продолжительной цепи хозяйственных и политических превращений, по крайней мере восходящих к открытию Америки, вскормившему европейский капитализм; с другой стороны, наш Петр Иванов возник в соприкосновении с родными безобразиями частного и общественного порядка, восходящими аж к татаро-монгольскому игу, которое надолго законсервировало нашу хозяйственно-политическую и культурную инфантильность, обусловило многовековую отторгнутость от Европы и вследствие этого петровское возрождение, породившее чреватое противостояние сил. Следовательно, то, что прокладывает исторические пути, своевременно созидает и то, что осуществляет по ним целенаправленное движение, – исторического героя, который состоит в такой же связи с направлениями общественного движения, как любовь с продолжением рода или как экономика с образом социального бытия. Следовательно, формула, так сказать, романтического материализма в истории должна выглядеть как-то так: жизнь в соответствии со своими запросами созидает личности, которые в соответствии с запросами личности созидают жизнь. Следовательно, историческая необходимость, обусловленная промежуточно результатом деятельности людей и конечно – всеобщей целью деятельности людей, дает исторически насущного человека, а он уже осуществляет историческую необходимость в той мере, на какую запрограммировано способен – так история и течет.

При этом наивно было бы предположить, что течение истории совершается по какому-то заранее определенному плану, такое предположение слишком бы припахивало суеверием; больше всего похоже на то, что история движется, как движется мощный поток воды, который всегда избирает кратчайшее и единственно верное направление, обусловленное массой воды и рельефом местности, где-то задерживаясь перед преградой, покуда не удастся промыть исход, где-то отступая в поисках окольного пути, где-то даже устремляясь назад, словом, побеждая там, где можно и, следовательно, нужно победить, и проигрывая там, где выиграть нельзя и, следовательно, не нужно, – что, между прочим, и породило классическое заключение «все к лучшему в этом лучшем из миров», – но при всем том последовательно движется к своей цели; в случае с потоком воды этой целью будет достижение уровня моря, а в случае с историческим движением – абсолютный или истинный человек.

Если сойтись на том, что в приложении к общественному развитию под рельефом местности подразумеваются хозяйственные, политические и личностные реалии времени и пространства, то, в сущности, остается уяснить, что есть масса водяного потока или историческая необходимость, чтобы завершить проект истины и хоть как-то закрыть вопрос. Логично будет предположить, что историческая необходимость в конечном итоге есть необходимость превращения человека разумного в человека по существу, который на мучительном пути в несколько тысяч лет, в борьбе истории против него силами всяческих ганнибалов, барбаросс, наполеонов и в его борьбе против истории силами разума и добра последовательно созидает такие общественные формы, при каких человеку проще всего воплотиться в максимуме возможностей существа. Похоже на то, что вообще история разразилась единственно оттого, что человек выделился из животного мира слишком несовершенным; если бы он выделился из него не как заготовка, эмбрион, которому суждено было пройти через родовые муки, прежде чем воплотиться в максимуме возможностей существа, а как конечный продукт природы, никакой истории не было бы и в помине. Почему человек выделился из животного мира несовершенным – это понятно, потому что его прародителем была глупая и алчная обезьяна; понятно и то, что человек-заготовка обусловил характер исторического развития – недаром течение истории так подозрительно похоже на историю становления человека от пищащего комочка до полубога.

Между прочим, отсюда вытекает давешнее кардинальное соображение: возможно, та сила, которая ведет человечество к цели истории, заключена именно в человеке, возможно, что историческая необходимость преображения в полубога обусловлена собственно фактом его бытия, а изначально – фактом обособления от природы. Ведь для того чтобы чисто зоологическая суть возвысилась до мыслящего и нравственного существа, то есть для того чтобы произошло чрезвычайное, почти сверхъестественное превращение материального количества в идеальное качество, потребовались бы гораздо бо2льшая сосредоточенность сил природы и гораздо бо2льшие возможности саморазвития, чем, скажем, для превращения булыжника в черепаху. Стало быть, род людской вышел из животного мира, опираясь не только на гигантские внешние силы, но и на гигантские внутренние возможности, на такую потенциальную мощь, которая просто даже по законам физики не могла не приобрести кинетического характера и не обернуться цепью промежуточных результатов, направленных на победу природы в ипостаси истории над природой наших несовершенств. Конечно, сомнительно, чтобы природа изначально запланировала строительство богоподобного существа, и скорее всего получилось так, что по причине накопления критического количества ход эволюции взорвался качеством человека, который в результате этого взрыва обрел огромный энергетический заряд, определивший его движение от стадии полуживотного до стадии полубога. Это движение, направленное на строительство человека, всегда было криволинейным, однако людям вольно было заблуждаться на тот счет, что, захватывая золотоносные земли, хлебопашествуя, прокладывая железные дороги, торгуя, обирая друг друга, манипулируя ценными бумагами, эксплуатируя миллионы черных, желтых и белых рабов, они строили личное, семейное, сословное или государственное благоденствие, – строили они именно человека, хотя и так же мало понимали свое действительное предназначение, как понимает его дерево или жук. Только в отчаянном меньшинстве случаев это движение выливалось в развитие собственно нравственности, прямо созвучной идее исторического пути, но уже из одного этого невольно приходишь к мысли: раз человек издавна знает нравственность, которую, кроме него, не знает никто и которая могла народиться в звере на манер того, как из неорганического соединения нарождается органическое вещество, то способность преображения заложена в человеке наряду со способностью к самоуничтожению, членораздельной речи, прямохождению и труду. Законно будет также предположить, что в техническом смысле цель истории есть последовательное накопление или распространение нравственности, а отнюдь не поражения и победы, ведь, как показывают события 1825 года, революции совершаются не только тогда, когда собираются в фокус соответствующие предпосылки, но и когда некое подавляющее меньшинство достигает некоего взрывного градуса нравственности, поскольку человеческое общество настолько несовершенно, что основания для революции есть всегда.

Теперь можно попытаться ответить и на вопрос, почему декабристы потерпели поражение в битве против самодержавия, сообразуясь с правилами романтического материализма: они потерпели поражение вовсе не потому, что монархия была еще достаточно жизнестойкой, а революционная оппозиция показала себя ограниченно боевой, и не потому, что, с одной стороны, Николай Павлович Романов-Голштейн-Готторпский и его команда повели себя по-хозяйски, решительно и жестоко, в ключе лозунга «патронов не жалеть», а с другой стороны, Якубович с Каховским в последний момент отказались от цареубийства, – декабристы потерпели поражение потому, что перед ними стояла цель распространения нравственности, а не упразднения самовластья.

Теперь можно попытаться ответить и на вопрос, что есть история и как она делается в микросмысле: конечно, не исключено, что история человечества имеет самодовлеющее значение и не преследует никакой изначальной цели, как, например, тектонические процессы, поскольку вообще ничего не исключено, однако больше всего похоже на правду то, что история есть именно работа по созиданию человека и что делается она бессознательными усилиями миллиардов людей, десятков человеческих поколений и каждым из нас в отдельности, усилиями, которые сами по себе преобразуются в движение, сообразное исторической цели, как бессмысленные ручейки – в движение, обусловленное уровнем моря; то, что с точки зрения истории в макросмысле, или исторического материализма, есть построение бесклассового общества, с точки зрения истории в микросмысле, или романтического материализма, есть само упразднение истории через воплощение человека в максимуме возможностей существа.

Если так оно и есть, то мыслить в истинном направлении – значит исходить из того в своих помыслах и делах, что все в человеке, все от человека, через человека и во имя человека. Такая сориентированность тем более насущна, что в природе не бывает поступков и обстоятельств, которые не имели бы никакого исторического значения; именно что человек вроде бы просто-напросто ногу сломал, ан, глядь, – делается история.

Я и ХХ век, или Пир продолжается

Счастлив тот, кто преодолевал рубежи веков, кому довелось пожить в соседствующих столетиях. Почему? Да потому, что это как две жизни отбарабанить и даже как если бы ты одну жизнь проторчал в Саранске, а другую отпраздновал на Соломоновых островах, или одну пропел-прогулял, а другую в заточении отсидел, или в одной жизни ты был пожарником, а в другой предводителем мятежа. О том, что это именно так и есть, свидетельствует отечественная история: конец XVI-го столетия – заунывная тирания, начало же XVII-го – Смутное время со всеми его трагико-героическими обстоятельствами, конец XVII-го столетия – дичь и мрак Третьего Рима, начало XVIII-го – веселая эпоха царя Петра, конец XVIII-го столетия – тупая, неодухотворенная евро-российская действительность, в начале же XIX-го французам наложили по шее, чуть ли не весь континент прошли из конца в конец под звуки походной песни «Наша матушка Россия всему свету голова», первые мягкотелые интеллигенты заявили о себе 14 декабря, конец XIX столетия – пошлый режим царя Николая, беспросветный альянс босяка, держиморды и палача, начало же XX-го – экономический бум, целых три революции и опять альянс босяка, держиморды и палача.

А я несчастен, как бедный Иов, поскольку я родился и умру пленником XX века, и в грядущем столетии обо мне не вспомнит ни один черт. То, что я помру, много не доживя до 2001 года, это, как говорится, медицинский факт, к бабке ходить не нужно – вот уже месяц, как доктора открыли у меня ожирение печени в стадии уже угрожающей, чуть ли не роковой. Так прямо и сказал мне лечащий врач: «Допились вы, больной, до ручки, долго вы не протянете, я, по крайней мере, больше года не обещаю». Самое интересное, что я вообще не пью.

Лежу теперь в двухместной палате республиканской больницы, куда я угодил по большому блату, смотрю в окно, за которым под сырым ветром корчится старый тополь, думаю и томлюсь.

Сосед мой, по художественному прямо-таки стечению обстоятельств, – заурядный шпик из госбезопасности, пастух, топтун, гороховое пальто. Он говорит «согласно закона» и «прецендент», слегка пришепетывает, иногда смотрит так, точно ему известно имя-отчество моей бабушки, но, с другой стороны, в нем симпатично то, что он обожает Владимира Высоцкого, которого ему приказали пасти еще в середине шестидесятых и которого он пас в течение всей своей богопротивной карьеры вплоть до смерти великого барда в июле восьмидесятого, что он знает абсолютно все его песни и умеет их петь с той же самой трогательной хрипотцой; так как мой сосед уже несколько лет на пенсии, он своей бывшей профессии не таит.

– Ну и какой он был из себя? – как-то спросил я о Высоцком своего неправедного соседа.

Он в ответ:

– Да маленький, худенький, кажется, в чем душа держится, а голос, как у слона!..

– А крепко он керосинил?

– Что ты! Я даже, блин, один раз лично притаскивал его домой на своем горбу!

– Не понимаю: и откуда только берется у людей такое неистовое здоровье?! В смысле, откуда у людей берется такое неистовое здоровье, что его хватает на двадцать лет самоуничтожения?..

– А я почем знаю!

– Хотя пожил парень – дай бог каждому так пожить.

– Это точно, полностью взял свое Владимир Семенович, сокол ясный! Можно сказать, раскрутился на всю катушку: в мерседесах ездил, два раза от алкоголизма лечился, каждая собака его знала, на француженке был женат!..

– Как это все же несправедливо: для одного жизнь – срок усиленного режима, для другого – профсоюзное собрание, для третьего – карнавал… Только я все равно не могу понять: откуда у людей берется такое неистовое здоровье, что его хватает на двадцать лет самоуничтожения?..

Я потому зациклился в этом пункте, что сроду не пил, не курил, не ездил на мерседесах, а между тем заработал ожирение печени и, видимо, скоро отдам концы. Я, конечно, тоже пожил на своем веку, но в том-то все и дело, что основательно я пожил как-то квело, на диетический манер, что ли, без этого порыва и огонька, не претерпевал, не страждал, не противоборствовал, не побеждал и даже не знал особенных сражений. Словом, я существовал, как среди людей существует огромное большинство, единого дыхания ради, изнурительно и невнятно. И то сказать: ничего-то не выпало на мой век экстраординарного, пламенного, имеющего прямое историческое звучание, что, в общем-то, странно по русской жизни; в период коллективизации я был еще сосунок, в тридцать седьмом году не мог при всем желании пострадать, войну я провел под Ташкентом, в сытости и тепле, никак не коснулись меня лютые кампании против врачей-отравителей и безродных космополитов, при Леониде же Первом я был настолько погружен в проблемы городов будущего, что искренне считал академика Сахарова наймитом враждебных сил. То есть вроде бы я – всецело гражданин XX века, а прошел его стороной, или он сам обошел меня стороной, то ли из горней жалости, то ли по какой-то иной причине – это еще надо обмозговать. И вот что удивительнее всего: трудно было ожидать такой снисходительности со стороны такого грозного столетия по отношению к такому пустопорожнему существу. Даже никак от него снисходительности не следовало ожидать, уж больно он вышел необузданно-костоломный, и главное, неразборчивый, безоглядный, как всеобщая мобилизация, этот самый XX век. А впрочем, всего удивительней будет то, что еще позавчерашнее XVIII столетие, сравнительно милосердное к малым сим, пожалуй, дало понять: человечество окончательно вышло из стадии дикости и наконец-то ввалилось в ту благословенную пору, когда гуманистические идеалы решительно берут верх над законами волчьей стаи. О XIX столетии уж и нечего говорить: наши прадеды, кажется, только и делали, что соревновались в приятных манерах, зачитывались новинками изящной литературы, изобретали разные разности да еще и явили сразу несколько учений о Божьем царствии на земле; поди, англо-бургскую войну они считали последней в истории цивилизации, смертную казнь трактовали как вредный анахронизм, подражали литературным героям и каждый понедельник чаяли какого-то нового, чистого бытия. А изобилие товаров широкого потребления? а знаменитый убийца Пищиков, который привел в содрогание всю Россию единственно тем, что насмерть засек жену? а городовой на каждые четыреста душ обывателей, обязанный унимать всяческую уголовщину, а не подбирать на улицах трупы, чем главным образом занимается нынешняя милиция? а самый демократический в мире дворянский корпус, живое хранилище понятий о долге, чести, доблести и культуре? а смехотворные срока за покушение на государственные устои? а курс рубля? И вот, представьте себе, грянул XX век: одна мировая война, другая мировая война, средневековые пытки, кровавый террор в некогда цивилизованнейших государствах, японский апокалипсис, абсолютные монархии под видом диктатуры пролетариата, ненависть, страх и трепет. Не моего ума дело разбирать, почему человечество так резко сдало назад, однако не могу надивиться такому бесславному отступлению; зачем тогда страждала великая русская литература, зачем жертвовали собой восемнадцатилетние мальчики, воспитаннные на лирической философии Владимира Соловьева и угрюмых выкладках Карла Маркса, зачем вообще одни люди мыслили, а другие проводили идеи в жизнь, если в середине нашего века Россия взяла вдруг и превратилась в новое Вавилонское государство?.. – этого я никак не могу понять. И даже до такой степени у меня ум за разум заходит, что по ночам стали мучить увлекательные кошмары.

Положим, будто бы средь чиста поля, с трех сторон окаймленного перелесками, а с четвертой – темной рекой, почти не показывающей движения своих вод, накрыт длинный-предлинный стол, какие у нас еще накрывают по деревням на свадьбы и прочие торжества. За столом сидят званые и призванные, которым, кажется, не видно конца, как строю солдат на большом параде; иные исключительно пьют и закусывают, иные пьют и закусывают под занимательный разговор, иные шумят, иные о чем-то думают, уткнувши вилку в намеченный кусок снеди. Вообще что-то странное происходит: вроде бы это жизнь, а вроде бы и не жизнь, а чудесный сон с элементом бдения. И над всей этой тайной вечерей, что ли, раскинулось грациозное русское небо, набухшее сумерками, душистыми, как черемуха, и тревожными, как приветствие незнакомого человека…

– А помнишь, – вдруг спрашивает один мой сосед другого (первый пускай будет Иван, а другой Евлампий), – помнишь, сидел тут писатель Бабель и всю дорогу повторял: «Сталин – это не человек, он даже успевает руководить пролетарской литературой»?..

– Господи Иисусе Христе! – испуганно сказал я. – Ребята, сколько ж вы тут сидите?

– Довольно давно сидим, – последовало в ответ. – Ну так вот, славословил он Сталина, славословил и вдруг исчез! Как будто его не было никогда, так стремительно он исчез!

– И поделом! – заявил Евлампий. – Потому что высовываться не надо. Дал тебе Бог талант, ну и сочиняй литературу, а высовываться не надо.

– Совершенно с тобой согласен, – сказал Иван. – Вот я всю жизнь проработал расточником по горячему металлу, ни во что не лез, и поэтому пирую себе до упора, пока не приспеет пора… как бы это выразиться поинтеллигентнее – отходить. И заметь: исключительно своим ходом.

Евлампий добавил:

– Они, собаки, наверное, для того и выдумали активную жизненную позицию, чтобы тех, кто высовывается, – косить!

– Товарищи! – вскричал я. – Ведь это же чистой воды конфуцианство, вы что, изучали восточную философию?

Евлампий в ответ:

– Никакую философию мы не изучали, не те у нас были родители, а до всего доходили своим умом. Да и большого ума не надо, чтобы сообразить: ежели ты русской национальности, ежели ты муж, отец, расточник по горячему металлу да еще и живешь в Хорошеве-Мневниках, то за ради Христа не лезь в комсомольские вожаки.

– А ежели ты писатель, – продолжил сосед Иван, – то и пиши себе, заперевшись на три замка, а не води компанию с тузами из НКВД, потому что они стопроцентно тебя погубят.

– Приведу в пример наш Знаменский переулок, – это опять Евлампий. – Кого у нас при Сталине посадили: фотографа одного посадили за то, что он превратно снял первомайскую демонстрацию. Из этого я делаю такой вывод: правильно их сажали, не надо обслуживать проходимцев и палачей! А коли я, положим, всю жизнь трудился исключительно на благо своей семьи и плевал на ихнюю диктатуру пролетариата, то для меня что культ личности, что землетрясение в Португалии – все едино.

Я было собрался выговорить моим соседям за махровый индивидуализм и уязвить их отрывком из баллады Максима Горького, где «глупый пингвин робко прячет тело жирное в утесах», но тут внезапно пришел в себя. За окном по-прежнему гудел тополь, точно он жаловался на что-то ботаническое, свое, нервно тикал будильник на тумбочке у моего отставного опера, в коридоре кто-то надрывно кашлял. Я повернулся на другой бок и сказал себе внутренним голосом, в котором сквозила боль: какая это, в сущности, досадная неудача – родиться в треклятом XX веке, особенно если лучшие годы пришлись на его закат, на время застенчивой деспотии, кромешной лжи и такого упадка народных сил, что последние тридцать лет в стране вообще ничего не происходило, и даже образовалась целая эпоха отсутствия новостей… Ну что я видел, будучи ее обездоленным гражданином? Практически ничего; люди хоть низвергались в ад за то, что они превратно фотографировали первомайскую демонстрацию, а я, сколько помню себя, все будто нес какую-то тягостную общественную нагрузку.

Вообще на редкость квело отбыло свой срок мое кроткое поколение, ни тебе войны, ни традиционного горения вымышленной идеей, ни серьезной политической пертурбации, а просто наш султан и его нукеры поигрывали в свои тихие игры, а мы – в свои. Эх, кабы родился я в XVIII, скажем, веке и был бы я поручиком какого-нибудь кирасирского Житомирского полка, чтобы получить турецкую пулю в лоб, или же сгинуть в Трансильвании от холеры, или быть посаженным в Шлиссельбургскую крепость «за неотдание чести начальству в нетрезвом виде», или засесть в своей деревеньке дворов так в пять и глушить очищенную под завывание вьюги и волчий вой… А то родиться бы мне вольным купчиной XIX столетия, чтобы летать по степи в прославленной птице-тройке, чтобы плутать и замерзать, питаться окаменевшими сухарями, чтобы разбойники достали меня как-нибудь кистенем, чтобы клопы меня жрали на постоялых дворах да ямах, чтобы таскался я по российским дорогам что в дождь, что в стужу и помер бы невзначай в каком-нибудь Старобельске, где всех достопримечательностей – пожарная каланча. А то родиться бы мне хоть в начале нашего века, чтобы накануне революции быть борцом, чтобы красные меня расстреляли за антисоветские действия румынских властей, либо белые расстреляли за кожаную тужурку, либо сине-зеленые расстреляли за причудливую фамилию и непоказанный разрез глаз. Так нет: мало того, «что догадал меня черт родиться в России с душой и талантом», еще и развернулся-то я как мыслящее и деятельное существо в эпоху отсутствия новостей!.. Насчет таланта я, правда, присочинил; душа – это да, можно даже сказать, мучительного склада, истончившаяся душа, но с талантом дело обстоит худо. Ну хоть какой-нибудь талантишко пожаловал бы Господь, самый бы незатейливый, бытовой, вроде каллиграфического дара, как у достоевского Идиота, а то я до обидного неискусен даже в области обыкновенных человеческих удовольствий. К примеру, иной человек свою приятельницу в шампанском искупает, заставит нагишом пылесосить комнату, ублаготворит, отлупит, зарплату отберет, а я только: «Ну что, Наталья Сергеевна, как ты себя чувствуешь?»; она: «Да опять плохо», – и вся любовь. Я даже в Бога путем не верую, я в отлучке по Родине не тоскую, для чего тоже требуется талант, даром что он встречается чаще, чем плоскостопие. Вот был я в Монголии прошлым летом, и, представляете, – ничего! Что Монголия, что Павлодарская область, чувство одно и то же…

Мой отставной топтун вдруг как-то сердито пошуршал газетой и говорит:

– Совсем оборзели ребята в «Литературной газете», что им вздумается, то и пишут!

Я поинтересовался:

– Вы что, против свободы слова?

– Еще бы не против, конечно, против! Это некоторым интеллигентам невдомек, к чему в России приводит свобода слова, а я отлично знаю, чего боюсь. Сегодня ты им разреши запятые расставлять, как заблагорассудится, а завтра Оренбургская область выйдет из состава СССР!

– Очень может быть, – согласился я. – Только ведь не потому Лука плешивый, что в затылке чесал, а потому, что барин сто рублей не считал за деньги.

– Не понял? – сказал сосед.

– В смысле, угол падения равен углу отражения, чем злей тирания, тем кромешнее ее крах. В Испании вон была более или менее цивилизованная диктатура, поэтому и демократизация там прошла без особенных безобразий, а поскольку вы нам учредили Четвертый Рим, только без этого античного лоска, то и ждите теперь пугачевщину плюс восстание Спартака. Я, то есть, хочу сказать: что русское простонародье, что испанское простонародье – разницы в принципе никакой, и это не наш с вами соотечественник пламенный дуралей, а просто его довели до невменяемого состояния кремлевский богдыхан и команда.

– Ну прямо вы поете с вражеских голосов! Да в том-то все и дело, что русский мужик – долдон! Ему дай свободу, так он перво-наперво нажрется ацетона и зарежет собственную жену!.. Нет, а все-таки интересно: почему вы поете с вражеских голосов?

– Дурак ты, – скучным голосом сказал я.

– А чего это ты, блин, меня оскорбляешь?

Я ответил:

– Это не оскорбление, а диагноз.

Тем не менее я не мог разрешить для себя вопрос: раз человек есть не причина, но продукт исторических передряг, то почему он так легкомысленно покинул античное благовременье и вступил в сумрак средневековья, почему наследниками французских энциклопедистов стали наполеоновские шаромыжники, почему наши пролетарии и крестьяне, скинувшие монархию и разгромившие с дюжину белых армий, не без энтузиазма надели на себя сталинское ярмо? Или же и вправду среднестатистический человек – долдон? Да нет вроде бы, не похоже; похоже больше как раз на то, что история от дьявола, пути которого неисповедимы, и она болезнь, а жизнь от Бога, пути которого прекрасно исповедимы, и она здоровье, человек же есть несчастная жертва этого дуализма, но даже подчиняясь диктату дьявола, он остается частицей Бога, ибо и при царе Федоре Иоанновиче, и в Смутное время, и при Петре, и в пору беспросветного господства треугольника из босяка, держиморды и палача он радовался, сострадал, любил, рожал детей и обустраивал свою землю. Его, видимо, только то сбивало с истинного пути, что вот он радуется, сострадает, любит, рожает детей, обустраивает свою землю, а глядь, – помрет, и через двадцать лет о нем не вспомнит ни один черт. Сужу по себе: мне ведь не то обидно, что я жизнь прожил по-вегетариански, и не то, что талантов у меня нет, а то, что в XXI столетии обо мне не вспомнит ни один черт.

Полагаю, этот бедовый пункт тоже давно и прочно во мне засел, так как еще в первой молодости я алчно искал встречи с замечательными людьми; мне почему-то казалось, что вот я повстречаю знаменитого, несмертного человека и прикоснусь, то есть как бы приобщусь к памяти вечной и благодарной. Со временем я даже взялся было описывать свои встречи с великими мира сего из мелочного стремления как-то присоединиться к их величию, – дескать, лет через сто прочитают люди мои записки и будут в курсе, что я тоже существовал, – да простого описательного таланта не оказалось, и, сколько я ни бился, выходила белиберда. А между тем я своими глазами видел Леонида Утесова, на которого натолкнулся 3 сентября 1956 года возле ресторана «Националь»: на нем был богатый бостоновый костюм, зеленая фетровая шляпа и лаковые ботинки. Весной 1964 года, в метро, на перегоне между станциями «Красные ворота» и «Парк культуры», я ехал в одном вагоне с Александром Солженицыным – у него было темно-бледное лицо, словно у третьеводнешнего покойника; тогда он уже пользовался широкой известностью, как писатель и инсургент, но никому в голову не пришло бы, что со временем он сядет в Вермонте фельдмаршалом протестантской литературы. В самом начале семидесятого года, у церкви Вознесения, я повстречал Вячеслава Михайловича Молотова: он был заурядный, в сущности, старичок в толстом пальто с опущенными плечами, точно он физически ощущал груз своего греха, однако этот политический разбойник отнюдь не ужаснул меня, а скорее вогнал в восторг, слегка отдававший в ужас, – ведь шутка сказать, всем нашим концлагерем управлял, с Гитлером ручкался, 22 июня сорок первого года провозглашал Великую Отечественную войну!.. Но вот что меня всегда смущало, настораживало при этих нежданных встречах: Утесов, и Солженицын, и Молотов, и прочие знаменитости рангом помельче, с которыми случай меня сводил, конечно, смотрели гордо, однако сквозь схему гордости, окостеневшую на их лицах, проглядывало какое-то оскорбленное удивление, как если бы их самым беспардонным образом обманули, как если бы они жизнь положили во славу Родины, а их отблагодарили почетной грамотой, и они спрашивают кого-то: «И это все?!» Из моего наблюдения вытекало: а может быть, ерунда – эта несмертность в памяти будущих поколений? может быть, вовсе не в этом дело? но тогда спрашивается – а в чем?..

Я лежал на своей панцирной койке, которая при каждом мало-мальском движении издавала этакое металлическое стенание, слушал, как мой отставной топтун напевает с трогательной хрипотцой балладу про несчастного капитана, а тем временем у меня в голове, словно бильярдный шар, перекатывалось изнурительное – «а в чем?»

В конце концов оно меня доконало, и я не заметил, как начал бредить; меня посетил давешний увлекательный кошмар, вернее, вторая часть увлекательного кошмара, где и действующие лица все были прежние, и натура та же – прямо не бред, а многосерийная постановка. Разница между частями означилась только в том, что в первый раз над чисто-полем сгущались сумерки, теперь же был даже не вечер, а в полном смысле этого слова – ночь. Небо уже почернело, и только в западной стороне хрустально светилась изнеженно-голубая, какая-то прощальная полоса; высыпали звезды, не броские, не ядреные, как на юге, а блеклые, как и все в невидной нашей земле, грустно глядящие сверху вниз, но именно поэтому-то и возбуждающие взаимность; время от времени налетал ночной, особенный ветерок, ровный и благоуханный, похожий на дыхание возлюбленной, когда она спит на твоем плече. Званые и призванные по-прежнему восседали за предлинным столом, на котором горели свечи, навевая сравнение с Млечным Путем, причудливо отразившимся в земной тверди, и с таким упоеньем, что ли, внимали ночи, на какое способны только утонченные существа.

Немного погодя Евлампий с Иваном, соседи мои по бреду, затеяли меж собой приглушенный, сдержанный разговор. Евлампий басил, поскольку полушепотом изъяснялся:

– Однако на нашем конце опять перебои с хлебом.

– Хоть вино не переводится, и на том спасибо, – вторил ему Иван.

– Пускай только попробуют устроить нам перебои с вином, я им моментально организую Октябрьский переворот! Ты хоть знаешь, почему у нас в семнадцатом году свершилась социалистическая революция? Потому что царь Николай II ввел в России «сухой закон» – вот тебе, Ваня, и весь марксизм!

– Да бросьте вы, ребята, переживать! – с весельем в голосе сказал я. – Вы только посмотрите, какая ночь, стихотворение, а не ночь: жить хочется, страдать хочется, чтобы, скажем, ты был влюблен в пятьдесят красавиц одновременно, а они чтобы все как одна видали тебя в гробу! Вы бы лучше восхищались, чем критику наводить…

– Мы и восхищаемся, – лениво согласился со мной Евлампий. – Только мне все равно обидно, что на нашем конце перебои с хлебом, а на ихнем конце жрут вареную колбасу.

– Чудак ты, – сказал Иван. – Они и слыхом не слыхивали, что такое вареная колбаса, они рубают, гады такие, омаров под белым соусом!

– Это еще обидней!

Я объявил:

– А вот мне плевать! Причем мне плевать исключительно потому, что жизнь строго блюдет баланс: если тебе везет в картах, то не везет в любви, если ты лопаешь омары под белым соусом, то тебе не о чем поговорить со своим соседом…

– Положим, – перебил меня Иван, – разговорами сыт не будешь.

– Ну, это для кого как, – возразил Евлампий. – Омары – это, конечно, отлично, и вареная колбаса сравнительно хорошо, но для меня первое дело – душевно поговорить. Такой я, понимаете, отщепенец. Нет, правда: в другой раз потолкуешь с привлекательным человеком и такое возникает ощущение, как будто ты плотно перекусил.

С этими словами Евлампий приподнялся и заинтересованно глянул в дальний конец стола, где публика действительно помалкивала и налегала главным образом на съестное.

– Золотые твои слова! – сказал я Евлампию и от избытка чувств потрепал его по плечу. – Ведь мы, русаки, созданы вовсе не для того, чтобы, фигурально выражаясь, обедать, а для того, чтобы красиво поговорить. Такая наша причудливая звезда. Ребята на том конце пускай покушают за наше здоровье, а мы за их здоровье какую-никакую идеологию разовьем…

– Ну, так и быть, – согласился со мной Иван. – Давай развивай какую-никакую идеологию.

Я сказал:

– Жизнь прожить – не поле перейти.

– М-да… – произнес Евлампий.

Иван ядовито хмыкнул, но промолчал.

На самом деле я вовсе не это хотел сказать; приведя известную нашу пословицу, я не то вовсе имел в виду, что, дескать, жизнь прожить куда сложнее, чем перейти поле, а что жизнь прожить – это одно, поле перейти – это совсем другое; и не надо, по возможности, путать жизнь с ее третьестепенными обстоятельствами, вроде пересечения тех или иных пространств; что вот мы решаем одну за другой свои копеечные проблемы, претерпеваем, страждем, противоборствуем и при этом думаем, что живем, в то время как мы дурью маемся, по совести говоря, а когда мы, скажем, считаем звезды и полагаем, что дурью маемся, то, может быть, именно в эти-то мгновения и живем; что всякая исторически насыщенная пора есть смертный враг настоящей жизни, и только те людские поколения благословенны, которым посчастливилось избежать политбезобразий века; что века эти самые все на одно лицо. Такими вот соображениями я зарядил пословицу «Жизнь прожить – не поле перейти», но Евлампий с Иваном не захотели меня понять.

Я огорчился и на короткое время пришел в себя; временно очнулся я, наверное, потому, что мой бывший топтун сказал:

– Ты чего, парень, отходишь, что ли?

Выслушав его, я опять окунулся в бред. Ночь между тем была уже на исходе, на что намекали и какие-то усталые, разомлевшие звезды, и блеклое небо, похожее фактурой не на черный тяжелый бархат, как давеча, а на легкий, сквозящий креп. За предлинным нашим столом все было по-прежнему, то есть кто беседовал времяпрепровождения ради или, напротив, с жаром, кто целовался, кто песни пел, кто шампанское пил стаканами, кто просто наслаждался самим собой, сомнамбулически улыбаясь, я же только присматривался к звано-призванным и постепенно укреплялся в такой дерзновенной мысли: конечно, это ни в какие ворота не лезет, но, кажется, мой увлекательный кошмар есть не что иное, как потайной ход в некое истинное измерение, где жизнь происходит так, как она на самом деле и происходит, но только в обличье формулы, теоремы; причем если жизнь, в которую я просочился благодаря бреду, есть формула, теорема, то жизнь, так сказать, действительная, происходящая по ту сторону моего увлекательного кошмара, есть всего-навсего ее пространное доказательство, слагаемые, цифирь. То-то я последние пятьдесят лет чувствовал себя не в своей тарелке, словно я не туда попал…

За этими мыслями меня и застало утро. Небо сначала приготовительно посмурнело, точно невзначай воротились сумерки, потом на востоке сделалось ясно-прозрачным, схожим с хрустальной вещью, если посмотреть сквозь нее на свет, потом нежным, еле заметным золотом подкрасились облака, и внезапно установилась несколько растерянная и одновременно пылкая тишина, из тех, что отделяет последний аккорд Героической симфонии от бурных аплодисментов.

Когда, наконец, высунулся багряный язычок солнца и на душе сделалось утешительно, точно кто тебе сказал незаслуженный комплимент… – то есть этого трудно было ожидать, но когда, наконец, высунулся язычок солнца и на душе сделалось утешительно, точно кто тебе сказал незаслуженный комплимент, за нашим столом и впрямь разразилась форменная овация. Следом грянули веселые возгласы, звон стаканов, какой-то чересчур восторженный тип начал из Тютчева декламировать, однако в благодарственном этом гомоне послышался настолько верный, единственно верный отзыв на деятельность всевышних природных сил, да еще и такая вдруг увиделась бесконечная самоценность в каждой затрепетавшей травинке, в каждом соседском лице, даже из плутовских, в каждой пустой вещице, вроде спичечного коробка, в каждом пятне молодого света, что показалось, будто бы мир на мгновенье повернулся ко мне той своей заветною стороною, где космос и хаос – одно и то же. И все стало ясно, как божий день.

Именно тогда-то мне и почудилось, что я… как бы это выразиться поинтеллигентнее – отхожу. Однако такой поворот меня нисколько не напугал и даже особо не огорчил, так как было видно, что пир продолжается, продолжается пир-то, и ему нет до меня никакого дела.

Примечания

1

Имеется в виду существительное «социалист», искаженное в просторечии наравне с «тальянкой» (итальянской гармоникой), «цигаркой» и «спинжаком».

(обратно)

2

Это что-то вроде наших зачетных книжек.

(обратно)

3

Потомок его был комендантом Петропавловской крепости во время восстания декабристов и, по отзывам наших страдальцев, показал себя с положительной стороны.

(обратно)

4

Кузьма Минаевич прежде держал мясную лавку в Нижнем Новгороде и преуспевающий был купец.

(обратно)

5

Вообще – одежда на старорусском; слово, вероятно ведущее свое происхождение от латинского глагола «носить». Интересно, что по причине всемирности русского человека, открытой Федором Достоевским, даже самые, кажется, природные наши слова, вроде «денег» или «собаки», на поверку оказываются приемными из соседственных языков.

(обратно)

6

То-то и оно. Пусть у них Паскаль об эту пору выдумывает кибернетику и дифференциальное исчисление, Фрэнсис Бэкон – эмпирический материализм, зато у нас изумруды, а не слова. Недаром Иван Павлов писал, что-де русский человек, устроенный весьма причудливо, не столько реагирует на объективную действительность, сколько он реагирует на слова.

(обратно)

7

Специальным указом императора Николая Павловича слово «бог» было велено писать с маленькой буквы, хотя бы и произносилось оно с большой.

(обратно)

8

Первоначальное название паровоза.

(обратно)

9

Что и было доказано Эйнштейном столетие спустя, в 1916 году, когда европейцы утешались своим излюбленным занятием, именно резали друг друга за рынки сбыта.

(обратно)

10

И это предположение было подтверждено исследователями нуклеиновой кислоты.

(обратно)

11

Гвардейский русский от русского как такового отличался, в частности, некоторой вялостью, искусственными носовыми и английской манерой выделки звука «а». Прежде Филиппок служил в конной гвардии тромбонистом.

(обратно)

12

– Спасите меня, фельдмаршал. – Нем.

(обратно)

13

– Этот людоед.– Нем.

(обратно)

14

– Я сегодня заметил, что народ как-то мрачен. – Нем.

(обратно)

15

– К чему бы это? – Нем.

(обратно)

16

– Погода отвратительная, ваше высочество. – Нем.

(обратно)

17

– Нет, это они, наверное, узнали, что принц хотел немного побунтовать, и сердятся на него. – Нем.

(обратно)

18

– Куда это вы? – Нем.

(обратно)

19

– По маленькой надобности. – Нем.

(обратно)

20

Сорт табака, который курили русские немцы.

(обратно)

21

Длинный чуб на темени, который отпускали украинские казаки.

(обратно)

22

По-нынешнему, взвод.

(обратно)

23

Маленькое чудовище! – Фр.

(обратно)

24

– Дорогая, мы погибли! – Фр.

(обратно)

25

Род наказания, при котором провинившегося на канате протаскивали под водой с борта на борт.

(обратно)

26

Письменный вызов на дуэль.

(обратно)

27

Великий князь Константин получил титул цесаревича, то есть наследника престола, за участие в Итальянской кампании.

(обратно)

28

– Да что это сегодня с вами? – Фр.

(обратно)

29

– Государь, мне что-то нехорошо. – Фр.

(обратно)

30

– Ну, обратитесь к врачу. Всегда следует останавливать недуг в самом начале, чтобы не дать ему развиться в серьезное заболевание. – Фр.

(обратно)

31

– Нет! Я ничего не подпишу! – Фр.

(обратно)

32

В тогдашнем значении – ветеран.

(обратно)

33

– Я хочу править! – Нем.

(обратно)

34

Скромность.

(обратно)

35

Императорская прогулка. – Фр.

(обратно)

36

– Как поживаете? – Лат.

(обратно)

37

– Хорошо, государь. – Лат.

(обратно)

38

Сплав золота и серебра.

(обратно)

39

– Наш ангел умер. – Фр.

(обратно)

40

– Кончено, ваше высочество. Будьте мужественны, подайте пример. – Фр.

(обратно)

41

– Нехорошо, ваше величество, что присяга назначена на понедельник. – Нем.

(обратно)

42

– Как-нибудь обойдется. – Нем.

(обратно)

43

Государь! Московский полк взбунтовался! Мятежники движутся на Сенат! – Фр.

(обратно)

44

Низший полицейский чин.

(обратно)

45

Более чем очевидны. – Фр.

(обратно)

46

Болтают (от фр. сauser).

(обратно)

47

Военный переворот. – Ит.

(обратно)

48

Единицы торгового веса, употреблявшиеся до введения метрической системы в Испании.

(обратно)

49

Незадолго до этого Оболенский застрелил на дуэли офицера Свиньина, гибель которого тяжко переживал.

(обратно)

50

Якубович воевал на Кавказе, где, по преданию, показал себя исключительным храбрецом.

(обратно)

51

– Там внизу какой-то шум! – Фр.

(обратно)

52

– Что вы здесь делаете? – Фр.

(обратно)

53

– Мы пришли вам сказать, генерал, что… что… что пора собираться… – Фр.

(обратно)

54

– Теперь не до туалета, дитя мое, кругом беспорядки и революция! – Фр.

(обратно)

55

– Плохо дело, государь! Они окружают памятник. Я буду с ними говорить. Ваше величество, на всякий случай позвольте объявить последнюю волю… – Фр.

(обратно)

56

– Спасайся, кто может!.. – Фр.

(обратно)

57

– На месте преступления. – Фр.

(обратно)

58

– Дышал воздухом свободы! – Фр.

(обратно)

59

То есть сфинксы, которые, правда, были установлены позже описываемых событий.

(обратно)

60

– Все кончено, генерал! – Фр.

(обратно)

61

– Как кончено? Это только начало конца! – Фр.

(обратно)

62

– Не правда ли, Морис? – Фр.

(обратно)

63

– Правда, сударь. – Фр.

(обратно)

64

Во всяком случае, с высшей точки зрения. – Фр.

(обратно)

65

Удар. – Фр.

(обратно)

66

То есть слон.

(обратно)

67

То есть Гумбольт, немецкий ученый-натуралист.

(обратно)

68

Большая гусарская сумка.

(обратно)

69

– Этот прекрасный приговор требуется спрыснуть. – Фр.

(обратно)

70

Николай I заменил им четвертование казнью через повешение.

(обратно)

71

Глупый. – Нем.

(обратно)

72

Шалопаи.

(обратно)

73

Христианский праздник в честь сошествия на апостолов Святого Духа, в результате чего они заговорили на всех языках мира и приобрели многие чудесные навыки.

(обратно)

Оглавление

.

ОТ АВТОРА

Происхождение и облик русской цивилизации . (курс лекций)

Бухало и террор

Догадки

Капитан Костенко

Революционные этюды

Роммат

  Часть первая

  Часть вторая

  Часть третья

Я и ХХ век, или . Пир продолжается . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте