«Путь Мури»

Илья Бояшов Путь Мури

Имеющим путь, как равно и тем, кто не имеет его, посвящается.

ПРЕЖДЕ ЧЕМ ПЕРЕЙДЕМ К ПУТЕШЕСТВИЮ МУРИ, СТРАНСТВИЯМ КАШАЛОТА, МАРШУ ЛАНГУСТОВ И КАНАТОХОДЦЕВ, ПРЕЖДЕ ЧЕМ ВОСПОЕМ ГИМН ДВИЖЕНИЮ, НЕСКОЛЬКО СЛОВ ОБ ИСТОРИИ. ПУСТЬ ЧИТАТЕЛЬ ПРОСТИТ СТОЛЬ ДЛИННЫЙ ПРОЛОГ, НО ДЕРЗНЕМ ХОТЯ БЫ КРАТКО ПРОЙТИСЬ ПО ВЕКАМ.

Древние не признавали топтания на месте. Конфуций и Лао-цзы утверждали путь постоянно. «Дорога, дорога, а что еще кроме дороги?» – неоднократно вопрошал поэт и философ Чу Го. Ученый не считался ученым в царстве Ю, если не преодолевал по горным склонам и тропам хотя бы сто ли от одной до другой стражи. Весьма любопытен диалог небезызвестного даоса Лин Пэня со своим, по всей видимости, достаточно образованным слугой. По Лин Пэню, уже чуть ли не с материнской утробы родители и наставники должны внушать ребенку – его ожидает бесконечность странствия. Но ни в коем случае будущего странника не должно пугать слово «бесконечность». Жизнь есть вечный марш от одной точки пространства к другой, во время которого благородным мужем и приобретаются знания, умения и навыки – от способности ловить бабочек, не повреждая пыльцы крыльев, до возможности владеть мечами Цзу. Любопытно, что Лин Пэнь не ограничивал дорогу только лишь горами и долинами царств Ю и Вэй. По глубокому убеждению этого космополита, странник, достигший границ государства, не имел права останавливаться и просто обязан был достичь и «границ Неба». Следует напомнить: Лин Пэнь являлся горячим сторонником «умозрительных путешествий», то есть попросту медитаций.

Странно, но, перечеркивая все китайские традиции почтительности, его слуга достаточно смело подверг сомнению постулат о бесконечности странствий. Уподобив благородного мужа пущенной стреле, он рассудил, что рано или поздно стрела попадает в цель, а значит, останавливает полет. Лин Пэнь не согласился и побил молодого человека посохом. Однако вопрос, поставленный юношей, перерос в ожесточенную перепалку двух знаменитых древнекитайских школ – Чин и Баго. Основатели Чин, прямые последователи Лин Пэня, провозгласили свой единственный постулат: «Дорога, и ничего кроме…» Любой вступающий на путь «сотен открытий» должен полностью отдаваться «великой красоте бесконечности». (Медитация для выхода за «всяческие пределы» была при этом обязательна.)

Их оппоненты яростно протестовали против подобных перспектив. Патриархи школы Баго указывали прежде всего на неизбежный конец пусть даже самого длительного путешествия (стрела рано или поздно достигает цели). Самой главной целью эти прагматики объявили «внутренний путь самосовершенствования благородного мужа», который рано или поздно должен привести к «божественному состоянию».

Озлобленная полемика двух школ прервалась в пятом веке. Что касается Чин, ее бывший адепт по имени Юй, найдя достаточно сторонников среди «тупоголовых» (презрительная кличка, прилепившаяся к его ученикам), начал по-своему трактовать идею бесконечного странствия. Юй призывал относиться к понятию Пути исключительно практично – благородный муж должен путешествовать в самом прямом смысле этого слова, надевая сандалии, соломенную шляпу и отправляясь за порог с котомкой. Всякие же «умозрения», с точки зрения Юя, – ересь, не имеющая ничего общего с истоками учения. По Юю, последователи Чин обязаны постоянно находиться в дороге, не оставаясь в одном месте более трех дней, и уж если им суждено умереть, то сделать они это должны непременно с посохом посреди тракта. Юй объявил врагами всех тех, кто пытался подвести под совершенно обыкновенные путешествия хоть какую-то философскую основу. «Иди не думая!» – вот его лозунг. «Тупоголовые», толпами наводнившие Китай, внесли серьезную сумятицу в учение школы. Дело осложнилось тем, что многие из учеников Юя, находясь в «бесконечном движении», принялись заниматься неприкрытым грабежом и наводили ужас даже на монахов Шаолиня. К концу пятого века они стали настоящим бедствием для власти и жителей. Известно о нескольких карательных походах, наиболее успешным из которых явился поход против «тупоголовых» в провинции Сычуань. Там шайки были рассеяны, а их предводителя наконец-то четвертовали тупыми ножами. Как это и бывает, гонения властей распространились затем и на совершенно невинных представителей теории «вечного странствия». Вскоре с ними было покончено.

Впрочем, конкурентов ждали собственные потрясения. Некий Ду Пин принялся утверждать: истинным концом всех путешествий является достижение не «внутренней», а совершенно земной и конкретной цели. Последовало изгнание еретика. Ду Пин иммигрировал на остров Хонсю и развернул активную деятельность среди местных аборигенов. Он был не чужд поэтичности, утверждая, что для одного конец пути – это сакура в горах, для другого – хижина, которую пришедший в нее уже никогда не покинет. Правда, попытки Ду Пина набрать учеников оказались безрезультатными, хотя в ранних японских хрониках можно отыскать следы подобного сектантства. Так, одним из упоминаний является несколько строк о том, что некий Акава из Нагои объявил целью всех своих странствий куст жимолости у заставы Танага, о чем громогласно объявлял собравшейся толпе. Это курьезное упоминание – одно из немногих сохранившихся – свидетельствует о немногочисленности последователей Ду Пина. К шестому веку уже ничего не слышно и о самой школе!

Философия древнекитайских «странников» неожиданно привлекла арабов. Те раздули ее уже затухающий огонь с чисто аравийским темпераментом. Дервиши моментально разделились на «бесконечников» (звездолюбы) и «конечников» (болиголовы). Практика звездолюбов повергла в ярость правоверных халифов. Однако, несмотря на преследования и казни, призывы оставить насиженные места ради «бесконечного странствия» взбудоражили весь Халифат. За смутьянами следовали огромные толпы поклонников. В Дамаске начались настоящие волнения после попыток остановить одну такую колонну. Власти можно было понять – пустели целые города, повсюду население бросало дома и наделы и оставляло ни с чем сборщиков налогов. Зато дороги были забиты нищими, которые в поисках пропитания не гнушались грабежами целых караванов.

Болиголовы представляли еще бульшую опасность, ибо объявили о некой «стране Солнца», лежащей по другую сторону Кавказских гор. Конечно же, в той стране не было ни богатых, ни бедных и начисто отсутствовали такие понятия, как «мытарь» и «палач». Дело оставалось за малым – переселиться в Утопию. Стоит ли говорить, что после столь явно обозначенной цели из голов последователей учения отчаявшиеся каратели сооружали целые пирамиды.

Пожалуй, один лишь Гарун аль-Рашид на удивление мягко относился к возмутителям арабского спокойствия. Достоверно также известно о пристрастии Аль Муххамеда Бен Адена, близкого друга этого багдадского халифа, к философии звездолюбов. В трактатах «О благодати Аллаха» и особенно в своей бессмертной «Хивинской Розе» врач и философ трогательно относился к святым безумцам, готовым «перелетать со звезды на звезду подобно тому, как мотыльки порхают с цветка на цветок».

К прискорбию современных исследователей, ненависть к «бесконечникам» со стороны твердых сторонников шариата привела к тому, что к тринадцатому веку о них остались лишь туманные воспоминания и трогательные легенды. Не сохранилось также ни одного источника, хоть как-то объясняющего, какую страну имели в виду болиголовы под понятием «земли Солнца». Впрочем, энтузиасты не теряют надежды когда-нибудь разыскать в рукописной пыли библиотек Дамаска или Каира отрывки их загадочного трактата «Истинность самаркандского каравана», в котором прямо говорится о тайных подземных ходах, уводящих в «землю обетованную».

Минуло еще несколько столетий. В благодатный для Франции год, когда король Анри IV двинул свои войска и артиллерию громить Савойское княжество, монах-францисканец Виль Блоумберг, по совместительству библиотекарь спокойного, утонувшего в яблоневых садах монастыря Сент-Люсия, что процветал совсем недалеко от Лиона, окончательно уверился в правильности своих записок «О предназначении тварей Божиих». Испросив благословения у святого Франциска (ему показалось, святой ответил согласием, ибо «был даден знак»; внутренний голос внезапно повелел скромному знатоку Аристотеля немедленно приняться за работу), Блоумберг написал в своем роде уникальное произведение «Сущность и Богоугодность истинного Пути». Этот францисканец наконец-то создал систему, мирно объединившую воззрения незабвенного Лин Пэня и его непокорного слуги. Блоумберг совершенно спокойно относился к понятию «бесконечность» и к «конечности» любого путешествия, справедливо посчитав, что и то и другое имеет полное право на существование. Как истинный европеец, он занялся тщательной классификацией, разделив отправившихся в путь на «страстотерпцев», «верующих», «еретиков», «робких», «решительных», «внимательных», «рассеянных», «бодрых», «вялых» и т. д. и т. п. Не менее скрупулезно монах исследовал и причины, толкающие к путешествиям, целые главы посвящая «отчаянию», «надежде», «безвыходности», «честолюбию», «богоискательству» или «желанию просто переменить место» (позднее Шопенгауэр назвал подобную классификацию «вариациями Блоумберга»). Дотошливый монах попытался разобраться и в таком чрезвычайно сложном вопросе, как «истинность» и «неистинность» пути. Он вынужден был признать – грань между богоугодной и дьявольской мотивациями движения настолько тонка, что стоит самым серьезным образом разбираться в каждом отдельном случае.

Этот Блоумберг был еще и тем замечателен, что впервые высказал предположение: путешествовать могут и создания иного мира, потусторонние существа – духи, ангелы, демоны, эльфы, домовые и прочая чисть и нечисть. Именно ему принадлежит невиданный для того времени по дерзости постулат об «осознанности движения животных». Правда, испугавшись собственной ереси, монах вернулся к догме первенства человеческих отношений с Богом. Однако впоследствии знаменитый зоолог и мистик Фазерленд, опираясь именно на «вариации Блоумберга», сформулировал идею о том, что «все твари имеют разум, а следовательно, и право на осознанный Путь».

Что касается Блоумберга, монах закончил собственный путь на земле в девяносто три года. Ничего, кроме единственного трактата, более не создавший, он вдохновил не одно поколение метафизиков. Он подтолкнул к действию несметное количество путешественников и искателей – от Амундсена до Ауробиндо. Парадокс – но один из самых великих путников человечества всю свою жизнь прожил в монастыре, лишь иногда выбираясь из него за покупками в ближайшую деревеньку.

Во второй половине двадцатого века профессор Женевского университета Франсуа Беланже, убежденный сторонник Лин Пэня, отверг компромисс, которого попытался достичь францисканец. Пит Стаут, биолог из Кембриджа, превратился в его оппонента – и началась борьба.

Неистовый Франсуа сплотил возле себя так называемых новых бесконечников. Профессор был тучен и неподъемен, предпочитая рабочий кабинет разъездам по конференциям. Напротив, доктор Стаут, этот истинный палладин противоположной идеи, являл собой живое воплощение господина Зоммера. Длинный, согнутый, словно гвоздь, в черепашьих очках, с рюкзачком за спиной доктор неустанно колесил по планете. Лысина неутомимого Пита мелькала на всех симпозиумах и съездах, где собирались его сторонники. Ко всему прочему Стаут являлся ярым последователем теории Фазерленда.

Беланже категорически выступил против попыток своего врага приписать зверям и птицам хоть какую-то осмысленность движения.

«Нужно дойти до крайней степени наивности, – бушевал он в статье «Глупость или идиотизм» (журнал «Философский вестник», май 1967 г.), – чтобы признавать за остальной природой то, чем Господь одарил только человека. Оставим в стороне высший интеллект, без сомнения, присущий сонмам ангельским. Не будем спорить со злым интеллектом сил сатанинских. Но утверждать, что в основе природных инстинктов, которые заставляют уток каждый год совершать перелеты, лежит рассудок, значит, доходить черт знает до чего, впадать в какое-то умилительное детство, совершенно не признавать ни реальности, ни фактов! Уму непостижимо, когда люди, имеющие ученые степени, находясь в здравом рассудке, начинают вдруг рассуждать (и где! на страницах научной печати, в уважаемых журналах) о том, что муравьев и леммингов гонят в дорогу человеческие желания! Не отсюда ли ad absurdum[1] – предпринимаемые и по сей день попытки некоторых философов-зоологов доказать, что существует некий «звериный язык» и прочие проявления того, что мы привыкли считать прерогативой только нашего разума, данного нам самим Богом? Не удивительно, что и по сей день Фазерленд в чести у подобных господ! Ставятся бредовые опыты, пишутся опусы, опровергающие Павлова с его рефлексами, – словом, творится околонаучная чепуха, мракобесие и шарлатанство. Все эти деятели утверждают, что животным и насекомым присуща мысль. Что на это ответить? Не буду же я в тысячный раз утверждать вслед за всеми великими умами, что ad incunadulis[2] разум – самый главный дар Божий единственному возлюбленному чаду своему, который только его и приближает к Творцу, и только ему позволяет осознавать радость бесконечности!..»

«Еще более смешно верить в эльфов и фавнов! – писал неутомимый Беланже в другой своей статье «Непробиваемый маразм» (тот же «Вестник», 1969 г.). – Ad imo pectore[3] оставим литераторам право фантазировать на подобные темы. Однако какой ученый, если, конечно, он в здравом уме и памяти, станет доказывать не только существование невидимых стихиалий, попросту говоря, духов, но и опять-таки их совершенно человеческое восприятие мира?.. Волшебные жители гор и долин, все эти кобольды и русалки, не более чем нонсенс, игра воображения, плод страхов, доставшихся нам от язычества…»

Франсуа Беланже еще много чего написал: достаточно кинуть взгляд на библиографию. К концу восьмидесятых мэтр являлся признанным авторитетом, автором нашумевших работ «Могут ли мыслить животные: критика последователей Фазерленда» (1961), «Остались ли еще валькирии и гномы?» (1973) и «Пути странников и птиц» (1987). В начале девяностых семидесятишестилетний боец попытался удалиться от мира, с тем чтобы в тиши кабинета в маленьком особнячке под Ганновером заняться основным трудом своей жизни «Особенность homo sapiens[4] как единственного носителя Идеи Божьей». В этом труде он собрался окончательно разделаться со «всякими и всяческими спиритами», упрямо признающими за остальными существами пусть даже подобие человеческого разума.

Предводитель современных «конечников» доктор Стаут достал его и там.

«Нужно обладать поистине носорожьей слепотой, чтобы не замечать очевидного, – кусался Пит в журнале «Человек и животное», рупоре последователей Фазерленда. – Поистине нет предела средневековому мракобесию! Господину Беланже можно посоветовать одно: nec sutor iltra crepidam![5] Если даже гениальный монах в те тяжелые для науки времена высказывался, хотя и робко, в пользу вещей очевидных, то что мешает нам, имеющим сейчас в распоряжении лаборатории и целые институты, доказать: животные мыслят, они осмысленно отправляются в путь и имеют определенные цели … Sol lucet omnibus[6] господин профессор!»

Между тем Мури, молодой наглый кот из боснийской деревушки, о вариациях Блоумберга не имел ни малейшего представления. Этот маленький деспот владел своим местом возле кресла, где ему был постелен старый плед и поставлена миска. Яблоневый сад он, по простоте душевной, также считал своим. Крестьянская семья – мать, отец, мальчик и девочка – целиком ему принадлежала и существовала лишь для того, чтобы исполнять его прихоти. Кот ревностно охранял свою территорию, которую знал досконально – от старого колодца до яблонь на краю сада. Кроме того, он по-свойски общался с множеством малых и больших духов, населявших его кусок земли, – от совсем крошечных, едва заметных, которые обитали в траве и на ветвях кустарника, ухитряясь даже на острейших стеблях осоки сооружать себе жилища из паутины, до духов пруда, вертких, словно водомерки, и духов огромного замшелого дуба возле дома. С обитающим в комнатах домовым – бесплотным прозрачным пузырем – отношения были вполне лояльными. Пузырь иногда даже позволял коту играть с собой.

Таким образом, кот был деловит, величав и счастлив. Правда, весьма частые стычки с чужаками давали знать о себе: тогда истерзанный воин трусил к лугу возле горы. Там он безошибочно разыскивал целебную траву pektoralis и пил росу трилистника, дедовским способом залечивая последствия схваток и приходя в прежнее душевное равновесие. Между прочим, частенько встречал он в травах крошечных человечков с прозрачными крыльями, угорело носившихся от цветка к цветку. Местные нимфы, росточка, надо сказать, тоже весьма небольшого, водили с ними хороводы. Кот не жаловал нахальных эльфов. Ему также весьма надоедали муравьи и некоторые виды жуков, кишмя кишевшие на лугах и полянах, едкие выделения которых на долгое время отбивали нюх. Но то были настоящие мелочи, не столкнувшись с которыми нельзя в полной мере вкусить прелестей бытия. Вне всякого сомнения, блестящий мир кота имел полный, исчерпывающий смысл. Утром и вечером миска заполнялась свежим молоком. Мышей и землероек в саду и в силосной яме было навалом. Птички попадались в когти то здесь, то там. Чужие коты беспощадно отгонялись от сада, кошки отдавались по первому требованию, раны заживали на удивление быстро. И кроме людей и животных услужливые, меньше всего желающие ссориться духи окружали нашего кота, носились и трепетали в воздухе, дышали, шумели, плакали, пищали, разговаривали, жаловались и хохотали, а главное, со всех сторон приносили вести о том, что делается и у колодца, и возле пруда, и в коровнике, и в конюшне, где шумно хрупали сеном и вздыхали две мохнатые толстобрюхие лошадки. И все это неисчерпаемое богатство до малейшей песчинки принадлежало ему, царю здешних мест, властелину мужчины, женщины и детей, повелителю сада, амбаров, подвала и коровника (молодых собак-конкурентов, слава богу, хозяева не заводили, доживал свои годы древний, как мох, кобель, но он едва челюстью шамкал, рассыпающийся старикашка).

Так Мури властвовал, так он правил, не подозревая о мечах Цзу. Сладостное безвременье! Все пропало, когда в Югославии началась гражданская война 1992 года.

Вот как все случилось: первый снаряд опрокинул небо и разметал кустарник. За ним бухнул еще один. И еще… Ах, поляна с земляникой! Ах, старые яблони! Все вырывалось с корнями. Если бы люди только слышали, как стонут, вопят и плачут духи, когда снаряды разрывают их жилища! Стихиалии сошли с ума, они роем поднялись над обреченной деревней, жалобно заверещали и заметались, подобно летучим мышам. Вслед за ними паника перекинулась на бабочек и муравьев; а в садах трещали деревья и разлетались осколки и комья земли.

Если бы разгневанный случившимся Мури, которого беда застала на целебном лугу, поднял бы голову, то он бы увидел, как, скрежеща и радостно трубя, по небу, махая крыльями, поплыла туча демонов – этих истинных сукиных сынов войны. Вновь сотнями, а затем и тысячами поднялись они из всех земных трещин. Но коту было не до бесов! На всех парах он полетел к дому – его встречали лишь разбитые доски, кровати и раскрошенная труба. Домовой сидел на ступенях чудом оставшегося крыльца, квохтал и выл от ужаса. Пузырь был обречен, ибо домовые подобного почтенного возраста не покидают своих гнезд и, как правило, умирают вместе с ними. Так что, будучи еще вчера колыхающимся от довольства, домовой на глазах наполнялся мертвой зеленью.

Мури обследовал пепелище, повсюду натыкаясь на плачущих духов. От них, а также по следам и запахам он узнал, что люди о нем и не думали. Двуногие просто сбежали! Не в силах поверить в предательство, властелин вновь обнюхал забытые вещи, брошенные возле крыльца. Ярость потрясла его, но царь земли, которой больше не существовало, справился с гневом и окончательно возвратил себе достоинство. Подрагивая теперь уже от решимости, он приблизился к безутешному домовому. Два существа принялись общаться между собой.

– Все кончено, – колыхался домовой. – Жизнь ушла, и ее не будет больше.

Кот, не мигая, посмотрел на него и вот что ответил, наливаясь праведной злостью на сбежавшую семейку:

– Нет, так дело не пойдет! Мне просто необходимо иметь миску, плед и мое место под этим солнцем.

– Кому ты нужен теперь? – тоскливо отвечал домовой.

– Ты так ничего и не понял! – откликнулся кот. – Мне нужны миска, плед и двуногие, которые бы мне прислуживали.

– Нам крышка… – заныл домовой.

– Заткнись! – мяукнул Мури. – Ты, опустивший руки пузатый бурдюк! Не сегодня-завтра лопнешь на этих разваленных досках!

– Что же делать? – ныл домовой, раскачиваясь.

– Возвратить потерянное! – сказал кот. И отправился в путь.

В тот же самый трагический для кота день шейх Абдулла Надари Ак-Саид ибн Халим – любимец Аллаха, владелец тридцати красавиц жен и пятнадцати месторождений, двух портов и пяти нефтеналивных танкеров, один из которых и сейчас носит его имя, – начал свое движение.

Сверхлегкий самолет шейха, получивший имя «Виктория», имел размах крыльев двадцать восемь метров, три мотора, вместительную кабину с изящной приборной доской, креслом со специальным устройством, позволяющим справлять малую и большую нужду, а также шесть баков горючего, рассчитанных на беспосадочный перелет вокруг земного шара. Для аварийной посадки использовался сложенный в специальном отделении за кабиной парашют – там же располагался мешок с уложенной в него лодкой и комплектом полного жизнеобеспечения на четырнадцать дней. К услугам шейха была прекрасно себя зарекомендовавшая навигационная система «Стар», определяющая местоположение самолета с точностью до нескольких метров, а также мобильный телефон космической связи. Шейх Абдулла Надари Ак-Саид ибн Халим не поскупился на такие приобретения, как сверхусовершенствованный автопилот (последний писк концерна «Боинг») и система, регулирующая экономную подачу топлива. «Виктория» была не только гордостью шейха, но и любимым детищем «Нордланда», лучшим изделием, когда-либо сотворенным в цехах этой почтенной английской фирмы. Хрупкий, прозрачный, созданный из почти воздушных по весу металлов, самолет занимал весь ангар, в который никто, кроме самого шейха и двух его техников, не имел права даже носа сунуть, ибо Абдулла Надари Ак-Саид ибн Халим боялся в этой жизни только одной вещи – дурного глаза.

Шейх Абдулла Надари Ак-Саид ибн Халим хорошо подготовился: он налетал за штурвалом личного F-16 девятьсот пятьдесят часов. Он добился того, что стал одним из лучших пилотов во всем королевстве. Он не поленился совершить двадцать пять прыжков с парашютом (два из них затяжных). Шейх следил за своим весом и давлением, терзал тренажеры по три часа в день и часто не отказывал себе в удовольствии покрутиться на центрифуге, доставленной во дворец прямо из московского Звездного городка.

15 августа 1992 года шейх Абдулла Надари Ак-Саид ибн Халим попросил благословения у Аллаха. Он нашел слово для безутешных жен, которые втайне считали, что Бог забрал к себе разум несчастного мужа. Он не поленился перецеловать всех своих детей, число которых перевалило за пятьдесят. В 10.00, облачившись в летный комбинезон, он погрузился в самолетное кресло. В 10.02, провожаемый криками журналистов и вздохами многочисленной родни, исчез в неизвестно откуда появившихся облаках, наличие которых сведущие люди посчитали недобрым знаком.

Абдулла Надари Ак-Саид ибн Халим, как всякий араб, был поэтом. Разглядывая океан, он сочинял восторженные вирши, которые пел сам себе. Видимость была изумительной, бортовой компьютер оказался мудрым советчиком, предлагая держаться следующих параметров: высота семь тысяч футов, скорость пятьсот пятьдесят миль в час. Через восемь часов однообразного полета (во время него была сочинена и пропета целая поэма), этот «гонсильори» порекомендовал шейху обойти грозовой фронт, который готовился вот-вот поглотить Цейлон.

Шейх Абдулла Надари Ак-Саид ибн Халим подлетел к Сингапуру поверх туч и громов и принял многочисленные поздравления от диспетчерских служб. Японцы обещали наследному принцу спокойный полет над Тихим океаном в условиях почти нулевой облачности при попутном ветре.

Сама погода благоволила высокородному путешественнику. Время от времени доверяясь автопилоту, шейх лакомился финиками и запивал их минеральной водой. Будучи человеком почти что западным (Кембридж за плечами), он слушал любимую музыку – наряду с лирикой несравненного Валида Ханида в репертуар входили Бетховен и Моцарт. Над головой шейха Аллах благосклонно развесил звездные ожерелья, среди которых посверкивали и редкие крупные изумруды и рубины. Абдулла Надари Ак-Саид ибн Халим до утра упивался своим вселенским одиночеством и предавался философским размышлениям.

Заря, охватившая собой половину неба, взбодрила романтичного Синдбада. Весь мир был теперь у него в кармане, и путешественник не отказал себе в удовольствии сделать несколько глотков крепкого кофе «Эль-Сабах». Он благословил свой штурвал, он помолился Всевышнему, он вновь подал голос в эфире, и во дворце посреди Аравийской пустыни все тридцать жен воздали хвалу Богу за то, что их, без сомнения, тронувшийся рассудком муженек все еще жив.

Удача сопровождала самолет до Гавайских островов, но при подлете к береговой полосе великого материка поспешно удалилась. Последствия не замедлили себя ждать – над штатом Техас начались проблемы с подачей топлива. Закашлялся один мотор. Затем еще один. И наконец, последний перестал подавать свой ставший одиноким голос. В кабине «Виктории» раздался победный рев ветра. Аэропорты моментально предложили помощь. Поблагодарив за сочувствие, пилот взглянул на монитор растерявшегося компьютера и, все еще не поверив реальности, пытался выровнять детище. Тщетно! Шейх Абдулла Надари Ак-Саид ибн Халим встретил неизбежность, как полагается мужчине: допил оставшийся кофе и пристегнул ремни. Длинные крылья еще позволяли «стрекозе» какое-то время скользить в воздушных потоках, но триумф уже не мог состояться. На высоте двух тысяч футов хлопнул парашют. «Стрекоза» неуклюже рухнула на одно техасское ранчо, сломав драгоценное крыло и повредив шасси. Шейх на безукоризненном английском извинился перед подбежавшими хозяевами за причиненные хлопоты и с благодарностью принял из их рук кружку еще теплого молока. Его высочество успел отвернуться от добродушных фермеров, чтобы избавиться от секундной слабости – растворить на указательном пальце левой руки крошечную досадливую слезинку.

А кот трусил по дороге, уводящей из сожженной деревни к весьма недалекой отсюда боснийской столице. Проезжая мимо него, нещадно чадили трубами тракторы с беженцами; их дым отравлял и небо, и землю. С прицепов доносились женские вопли и детский плач. Мужчины от подобных криков зажимали уши. Мури не утруждал себя бесполезной сентиментальностью – его сердце работало без всякого волнения, легкие вполне справлялись с тяжелым воздухом, лапы послушно пружинили.

К вечеру позади кота тяжело задвигался и закачался сербский танк, настоящий бронтозавр с плоским блином башни. На броне болтались и цеплялись за всякие скобы и за ствол пулемета молодые солдаты в форме болотного цвета. Кот не бросился опрометью в сторону, а, прижав уши, остался на обочине. Тут-то его и подхватили обычным рыболовным сачком – такими сачками в прудах пресекают существование крупного карпа.

Шутник, который поймал кота, просунул шест сачка в распахнутый люк. Из люка, словно из преисподней, несло жаром и вонью. Мури не дергался, необъяснимо почувствовав – танк громыхает в нужном направлении. Шкуру с него сдирать не собирались, прижигать сигаретами тоже, хотя от испуганных людей на войне можно ожидать каких угодно фокусов. Посмеявшись, солдаты вновь принялись хлестать из фляжек ракию, и разговоры вновь пошли о женщинах и обо всем, что с ними связано. Чем вернее приближалась смерть, тем циничнее становились шуточки, лишь только подрагивающие сигареты в уголках губ выдавали истинное уныние. Люди слепы к потустороннему миру, однако Мури, переворачиваясь в сачке, хорошо видел, что возле солдат уже засуетились темные силы. Демоны спикировали на танк с радостью исполнительных полицейских. Кот знал: эти отвратительные существа выполняют для ада самую грязную работенку – отмечают своими когтями лбы тех, кому суждено скоро погибнуть. Таким образом, из пятерых на броне двое сразу приговорились к поеданию червями. Разумеется, обреченные не догадывались о том, что получили черную метку, – они не чувствовали прикосновений, – и это неведение забавляло потусторонних подонков. Дай им волю, демоны прочертили бы когтями по всем лбам человеческим. Но у дьявола свой лимит – слуги призваны были лишь исполнять приказания. Мури, видя все эти штучки, не мог не испытывать презрения к подобным трюкачам. Демоны чувствовали его холодную ненависть и, шипя и злясь, отворачивались, встречаясь с кошачьими зрачками.

Между тем показалось Сараево. При виде дружно горящих крыш, с которых сыпалась черепица, демоны совсем взбесились от радости, заскакали по башне и, высунув от старания омерзительные языки, еще раз чиркнули по приговоренным лбам – проделывать подобное сколько угодно раз им не возбранялось. Один из рогатых и перепончатых мерзавцев даже оседлал качающийся орудийный ствол. Затем началась пальба. Солдаты проявили неожиданное милосердие – древко было выдрано из люка, и кот вместе с сачком, кувыркаясь, полетел на обочину.

А в городе творилось настоящее безумие. Скрипя стволами, растопырив ветви, с треском рушились липы и каштаны. Над деревьями носились мириады стихиалий. Домовые в отчаянии бегали по лопающимся крышам. Это была вселенская паника: снаряды падали то здесь, то там, город расплескивался по сторонам, птицы совершенно потеряли голову – и над всем этим дрожало зарево.

Мури плюхнулся в придорожную траву и не особо тому расстроился – до него никому не было дела. Двуногие усердно истребляли друг друга, попутно задевая деревья, птиц и животных. Кот направился к подвалу ближайшего дома. На разваленном крыльце, подобно нытику домовому, уместился старый человек. Он держал в ладонях собственное сморщенное, словно губка, лицо, выжимая из него довольно крупные слезы. Увидев перед собою Мури, он запричитал коту точно так же, как запричитал бы любому появившемуся существу:

– Где моя Аннутка? Нет моей Аннутки! Где Борислав? Нету… Где мой сад, в котором каждое деревце сажал я и выращивал вот этими руками?..

– Глупец! – презрительно ответил маленький кот, наперед зная, что двуногий его не услышит. – Возьми и верни все себе.

Разумеется, Мури пребольно царапнулся, когда его попытались приласкать.

Ночь кот провел в разрушенной церкви и занялся тем, что тщательно вылизал и вымыл себя. Духи-хранители церкви носились под разбитым куполом, вовнутрь которого провалился крест, удержавшийся от окончательного падения лишь своей перекладиной. Иконы сгорели, и все внутри выгорело, остались лишь обугленные врата. Духи, страшно переживая случившееся, переговаривались тихими скорбными голосами. Впрочем, все здесь дрожало и плакало, поднятое войной, и даже ночью не могло найти себе успокоения.

В обезображенном храме кроме стихиалий находились и двое пленников-хорватов, один из которых был совсем юным. От них, как от всяких крестьян, пахло хлебом и овечьей шерстью. Люди не слышали сотен тысяч потусторонних стонов в самом храме и за его пределами – для них вокруг установилась глухая тишина. Охрана за стенами, которая заперла их и приказала лежать неподвижно, давно разбежалась. О пленниках напрочь забыли, им можно было преспокойно подняться и уйти, но вот только ни тот ни другой об этом не знали. Они послушно лежали на кирпичах, боясь шевельнуться, чтобы не вызвать раздражения несуществующих конвоиров.

– Господи! – наконец простонал юный. – Ноги мои затекли… Я сейчас, по крайней мере, перевернусь!

– Молчи! – прерывающимся от ужаса шепотом отвечал старший. – Нам приказали не двигаться… Разве ты не понял, что от нас требуется?.. Не делать ни единого движения… Только дышать.

– Я больше так не могу, – жаловался молодой.

– Нет, нет и нет, – умоляюще зашептал старший. – Лежать, лежать, ради бога, иначе нас убьют. Только дышать, и то как можно реже…

– Но везде тишина… Может быть, может быть… – Голос юноши прервался от невообразимо смелой догадки. – Может быть, они покинули пост хотя бы ненадолго. И мы за это время перевернемся на другой бок.

– Нет, – ответил старший. – Они притаились в тишине, эти мусульмане. О, я знаю. Они стерегут нас – чутко, чутко. И если что услышат – смерть. Да, это будет немедленная, ужасная смерть.

– А так разве нас не убьют?

– Так нам, возможно, удастся дожить хотя бы до рассвета. Если будем лежать как мыши.

И оба утихли. Ангелоподобные духи и другие стихиалии, оставшиеся в ту ночь в храме, разохались от сочувствия.

– Смерть заберет их утром, если они будут так же бездействовать! – твердили духи. – Конечно, они честные христиане и, без всякого сомнения, поднимутся в рай. Но все-таки лучше бы было, если бы они пожили подольше!

Пленники, не слыша этих вздохов и шепотов, дрожали на кирпичах.

– А ты чего ухмыляешься? – накинулись духи на кота.

– Им стоит всего лишь подняться, – ответил Мури, лениво, но вместе с тем грациозно потягиваясь. – Всего лишь сделать шагов десять – пятнадцать. И выглянуть за дверь. Отчего же тогда вы мне запрещаете ухмыляться?

Утро резануло солнцем по разбитому куполу. Луч мгновенно нашел стену напротив узких окон. Вновь загрохотали выстрелы. Духи, прикорнувшие кто где, разом взгомонились и заметались, суетливые, словно насекомые. Пленники по-прежнему предпочитали утыкаться носом в кирпичную крошку.

Мури покинул церковь и подался к дому, уже не представлявшему интереса для пушек – он был только что разворочен снарядом. Кот пробежался по теплым доскам провалившейся крыши, которые громоздились до окна первого этажа, ловко запрыгнул на запорошенный пылью подоконник и лег, словно маленький сфинкс. Спешить сейчас куда-либо было бессмысленно. Он и остался свидетелем бойни, наблюдая за тем, как во всех направлениях летает свинец и железо и разбегаются солдаты и жители, а над ними по-прежнему суетятся и сталкиваются различные Божьи и дьяволовы существа.

Вообще то, что творилось в небе, было грандиозным зрелищем: то здесь, то там устремлялись вверх души разорванных и расстрелянных. Если человек оказывался христианином, ангелы тотчас подхватывали дымящуюся синеватым дымком душу и, поддерживая ее, уносились с нею за облака. Погибших мусульман встречали не менее ослепительные пери. В отличие от серьезных сосредоточенных ангелов эти девицы легкомысленно щебетали. Тем не менее они легко управлялись с каждой трепетной душой, тут же взвешивая ее на узких девичьих ладонях. Все было строго разграничено. Пери поднимались к небесам с восточной стороны, там, где нежилась заря. Ангелы, забирающие православных и католиков, предпочитали запад. Таким образом, в небе тоже кипела работа. Оставалось добавить к этому зрелищу летающих целыми стаями демонов, их боевой гомон, скрежет и щелканье крыльев.

Маленький кот, никуда не сходя и не моргнув глазом, дождался вечера. В конце концов бойцы и жертвы выдохлись, пушки раскалились настолько, что отказались выплевывать снаряды, у танков задымились моторы, даже автоматы Калашникова запросили пощады. Пощелкивали еще кое-где снайперские винтовки, но все остальное сказало: «Хватит!» Генералы были вынуждены подчиниться. Ангелы и пери закончили работу и разом вспорхнули в стратосферную высь, к своим лагерям, – и вновь безнадежная ночь рухнула на несчастный город. Духи без сил падали на оставшиеся деревья и крыши. Люди еще раньше свалились с ног: теперь повсюду только чадили недогоревшие бронетранспортеры.

Пушистая кошечка нашла Мури на подоконнике и первой подала голос. Повернувшись, Мури спрыгнул навстречу. Они долго ходили по доскам, принюхивались и терлись головами.

Дрожащая от сладострастия кошка знала: полосатый красавец уже никуда не денется. После того как были зачаты новые дети, самка успокоилась и, прикрыв мудрые глаза, повела разговор:

– Ты теперь не уйдешь от меня, полосатик. И действительно, зачем убегать? Пока лето, мы славно поживем на здешних улицах. Здесь вполне хватает крыс и мышей. Уж можешь мне поверить: после того, что случилось, они только расплодятся – люди оставили зерно и погреба, забитые снедью! Столько человечины валяется сейчас по улицам: собаки насыщаются ею утром и вечером. Убоины-то все прибавляется!..

Мури ответил:

– Разве ты не знаешь, что значит для меня свой плед возле кресла? Что для меня значит утром спускаться в свой сад, а затем возвращаться обратно к своему молоку?..

– Знаю, – отвечала кошечка печально, чувствуя его стремительную, жадную и неостановимую решимость.

– Так зачем уговариваешь? Какое мне дело до собак и крыс?

И Мури отправился в ночь.

Повсюду валялись неубранные двуногие мертвецы. Собаки, эти жалкие, не стоящие внимания трупоеды, истинные гиены местной битвы, рвали человечину, торопливо заглатывая ее. Собаки боялись каждого ночного скрипа, зубы их клацали от страха, с языков стекала слюна – они пугались даже кошачьих бесшумных лап и прятались по укромным углам, когда раздавался самый незначительный шорох. Трусливых мародеров окончательно распугало тарахтение мотора. На улице, вдоль которой спешил презрительный кот, показался старый грузовичок. Борта «форда» были откинуты, в кузове лежали кровоточащие людские останки: туловища, руки, ноги и головы. Водитель занимался самой простой работой – когда фары нащупывали еще одно тело, он вылезал и, помогая себе крючьями, подтаскивал останки к кузову, а затем легко забрасывал. Грузовик подъехал совсем близко к Мури, кот увидел, что этот неизвестно кем нанятый шофер был настоящим Геркулесом. Великан подкручивал усы и напевал по-сербски:

Закончил дела я в Мансаре, Затем подался в Сараево. Много здесь будет работки, А значит, звонких монет. Когда же заплатят, Что мешает податься в Австрию? Да-да, через снежные горы, А там – дорога опять!..

– Вот так славная песня! – одобрительно воскликнул Мури, провожая глазами этого Харона.

Спросив затем у попавшихся духов, остались ли в Сараево нетронутые кварталы, кот услышал – дома есть на южной окраине, там, где кучно живут местные евреи. Он тотчас направился к еврейскому кварталу. И правда: на достаточном удалении от центра стали попадаться не тронутые войной особняки.

– Бессмысленно здесь ловить рыбку! – пропищал, пролетая над котом, крошечный дух. – Назавтра и здесь все разгромят. Так что, если задумал спастись на окраине, гиблое это дело.

Действительно, несмотря на мнимое спокойствие, на ступенях крылец благополучных домов уже сидели домовые. Они дрожали, скулили и горестно жаловались на судьбу. Видно было, что раньше им здесь жилось сладко и вольготно. Здешние коттеджи были в два, а то и в три этажа, с мансардами и гаражами. Кот принюхался, присмотрелся – и направился к домику поскромнее. На крыльце домика горевал о прежней жизни ветхий домовой.

– Ты попал к хорошему человеку, – всхлипнул он, отвлекаясь от собственного плача. – Если хочешь найти еду и кров – поторопись. Сегодня утром хозяин бросает меня и нажитое добро.

Дверь была открыта, и кот безбоязненно зашел на маленькую кухню. Там возле стола сидел на табурете сутулый старик, нос которого небезуспешно пытался дотянуться до верхней губы. Мури потерся о его ноги, дружелюбно мяукая, а сам покосился на коридор, где уже стояла готовая тележка с нехитрым скарбом. Разжалобить хозяина оказалось пустяковым делом – тотчас откуда-то появилось блюдце и молоко.

Двуногий сразу же начал свой монолог:

– Убили мою мурлыку, так тут же ты приблудился! Ладно, вот тебе и кусочек кошерного мясца. Вскоре здесь тоже начнется пальба, и вряд ли что-нибудь уцелеет, а нам придется бежать. О, равви Веджамин был умнейшим человеком! На заре юности моей он сказал мне: «Яков, тележка твоя всегда должна быть наготове. Береги ноги – они тебе еще пригодятся!»

Сказав это, старик закурил замечательную трубку из вишневого дерева. Наполнив дымом все вокруг себя, Яков поднял палец, а Мури слушал его с самой внимательной мордой.

– Когда я был младенцем, мои родители из Будапешта прибежали в Баварию. А в тридцать седьмом – я это уже хорошо помню – магазинчик, книги, дом – все вновь было брошено. И вновь помогли ноги! Женева, Загреб, наконец, Сараево. А теперь и отсюда придется драпать. Равви – да упокой Господь его душу! – сказал тогда: «Яков, запомни: как бы ты ни обрастал барахлом, как бы ни требовала покоя твоя задница, будь готов! Не гневи Бога, а значит, более всего береги свои ноги. Они спасут еще не раз и не два».

Мури был само внимание, и старик с готовностью продолжил:

– Говорил мне равви: «Все обещай глупцам, услаждай их байками да сказками о земле, в которую приведешь, но вот только сам не обольщайся. Запомни горькую истину и прими ее такой, какова она есть. А истина только в том, что смысл всей нашей горестной жизни – вечная беготня!»

Кот терпеть не мог табачного дыма, но сейчас изошел на преданность и прилип к ногам старика. И Яков поведал самое сокровенное:

– Дураков своих поведу-ка в Мюнхен. Ну а тех, кто подальновиднее, – отправлю в Америку. Нельзя сказать, что там истинный рай, но все же зацепиться можно… А потом ведь и оттуда попрут! – хрипло засмеялся старик и закашлялся, выбивая трубку. – Потому что, верно, так решил Господь: со времен Эзры метут нас по миру туда-сюда… А ты, ничтожно малая тварь, – обратился он к Мури, положив желтую табачную пятерню на голову властелина, – ты остаешься, привязанный к тем, кто тебя кормит. А после того, как кормильцы исчезают, мечешься, не зная, что и предпринять… Готов приткнуться к любому углу. Маленький, жалкий кот.

– Глупец! – фыркнул Мури, преданно глядя в глаза старику. – Тебе ли меня учить!

Однако он продолжал ластиться и издавать тот едва слышный треск, который так завораживает двуногих.

– Жаль только, что тебя не посадить на тележку, – огорчился Яков. – Я бы о тебе позаботился, уж больно напомнил ты мне мою мурлыку.

«Если не посадишь меня в корзину, я сам туда залезу, старый дурак», – подумал Мури.

После этого он прыгнул Якову на колени, преспокойно свернулся клубком и задремал в свое удовольствие. Яков же, боясь пошевелиться и спугнуть существо, просидел до утра, стараясь не дрожать коленями.

Утром старик все-таки решился взять пришельца с собой. Каково же было его удивление, когда Мури с готовностью улегся на дно вместительной корзины.

– Вот уже не думал, что не сбежишь, – пробормотал озадаченный Яков. И, даже не закрыв двери дома, покатил тележку к воротам.

Ах, как надрывался домовой за его спиной, как раскачивался из стороны в сторону, как выл и умоляюще просил остаться. Разумеется, Яков его не слышал. Тем более на улице раздавались вопли пожалобнее – там собрались с пожитками соплеменники новоиспеченного Моисея: почтенные отцы семейств, молодые мужчины, старухи, парни, девушки с узелками, тележками и чемоданами. Напуганные дети горбились на тележках и на мужских плечах. Они не смели даже пикнуть в то время, когда воют взрослые. А уж в женских стенаниях недостатка не было – щеки дородных евреек щедро орошались слезами.

– А где Абрахам? – спросил Яков, когда все, подавляя рыдания и вздохи, собрались возле него. – Куда подевался этот скряга?

– Он решил охранять свое жилище, – раздались сдавленные голоса. – Решил спасти свой магазин… Он никуда не пойдет.

Ответный сарказм старика был поистине беспределен:

– Вот молодец! Ему, видно, моча ударила в голову!.. Немедля приведите его.

– Он не пойдет! – отвечали Якову. – Абрахам скорее погибнет, чем отправится с нами.

– Да что он, малый ребенок? – взорвался Яков. – Или мозги его усохли?

Старик решительно направился к дому Абрахама, потянув тележку, на которой разместился дальновидный кот. Толпа потащилась следом. Многие не оставляли внушительную поклажу, хотя и шатались от тяжести.

– Куда? – закричал Яков, обернувшись на соплеменников. – Да вы что, с ума все здесь посходили? Вам не пройти будет и первого перевала. Бросайте!

Видя его решительность, одни бросили ношу, другие продолжали волочить чемоданы чуть ли не по земле.

– Выкиньте лишние тряпки! – неумолимо требовал Яков. – Оставьте одеяла, палатки, продукты и воду. Остальное не понадобится.

Тогда кто-то, заметив Мури в его корзине, вскричал:

– А ты зачем тянешь с собой безродную кошку?

– Кошка не чемодан с барахлом! – отрезал Яков. И, подойдя к дому Абрахама, закричал: – Прекрати упрямиться, старый осел! Немедленно собирайся и спеши за нами!

Абрахам высунулся из своего коттеджа, сжимая в потных руках ружье. На его лиловых губах пузырилась пена. Сквозь прутья корзины Мури видел чрезвычайно довольного домового за спиной стрелка. Домовой прямо-таки раздувался от удовольствия, радуясь самоубийственной глупости хозяина, который, поведя дулом в сторону Якова, отрывисто пролаял:

– Неизвестно, кто глупее – ты или я… Погодите! – обратился он к толпе. – Этот сумасшедший еще заведет вас в пропасть. А вы – истинные болваны, раз доверились такому треплу. Вы просто-напросто сгинете, безмозглые кретины!

Выслушав соседа, Яков молвил, покачивая головой:

– Абрахам, Абрахам! Зачем ты копил годами добро? Зачем дрожал над каждым динаром? Поставил на крышу «тарелку», приобрел дорогую машину – и так и не женился из экономии. Верно, думал, успеешь. Равви Веджамин и старый Гершевич тебе не указ! Так во что ты поверил, Абрахам? В то, что мир изменился и ты спокойно можешь теперь позабыть, кто ты есть на самом деле? Не хочешь ничего знать? Так вот – мы опять с тележками смиренно ждем, когда соизволишь выйти… Даю слово, я посажу тебя на самолет, летящий прямо в Америку: прекрати только упрямиться.

– Канава вас ждет придорожная, идиоты и трусы! – защищался Абрахам.

– Оставь здесь свой гонор, – убеждал упрямца старик. – Все бросай, пока не поздно, и поспеши за нами. Приведу вас туда, где спокойно, и там сможете век дожить в свое удовольствие… Ну что сейчас твои дом и «мерседес»? Что деньги? Помни, кто ты, и не смеши гоев!

– Плевал я на твою теорию! – орал Абрахам, грозя бесполезным ружьем. – Проваливай! Веди за собой свое безмозглое стадо…

Тогда Яков, свирепо раскурив трубку, пошагал прочь от его дома, больше не оглядываясь. Мури видел, как, отделившись от стаи демонов, которая хлопала и трещала крыльями в утреннем небе, к Абрахаму подскочил маленький и подлый демоненок, из тех, кто всегда на подхвате. Этот гаденыш, радуясь и открывая в беззвучном хохоте пасть, мазнул коготком по покрытому испариной лбу Абрахама, проведя заветную отметину. А затем, в восторге от выполненного поручения, понесся догонять своих.

Сразу после улиц города пошли философски-спокойные горы, к ним вела тропа, известная, судя по всему, лишь проводнику. Ее ширины едва хватало для начавших уже поскрипывать тележных колес. Из всей общины лишь Абрахам остался защищать свой обреченный магазинчик игрушечной, по сравнению со старыми добрыми стодвадцатимиллиметровыми минометами, двустволкой. Остальных уже не приходилось подгонять. Что удивительно, даже самые маленькие дети по-прежнему молчали, как будто рты им залепили самым клейким скотчем.

– Вот и все, – бубнил старик, крепко держась за ручку своей тележки. – Где они, наши хваленые машины? Наши новенькие «тойоты», славные «пежо» и даже «линкольн» почтенного и уважаемого Елохима Шарума? Остались в гаражах со всем своим хромом и блеском: легкая добыча для тех, кто уж постарается поживиться… А тележку легко увлечь за собой.

Между тем пушки вновь взялись за дело – снаряды и мины с отвратительным визгом накрывали городские кварталы. А беглецы гуськом продолжали восхождение по тропе, огибающей жалкие на вид, но гордые по существу кустарники и камни, давным-давно остановившие на склонах свой бег. Мури невозмутимо странствовал в корзине. Старик, с этого времени являясь его добровольным извозчиком, яростно сжимал мундштук зубами. Останавливался он лишь для того, чтобы подсыпать табаку.

– Господь поставил предел, за который никто не заглянет, – разговаривал он сам с собой. – Но как был прав умнейший равви Веджамин, как он был прав, не быть мне Яковом! Ничего не дано нам ни понять, ни осмыслить. Вот потому-то и держи порох сухим и всегда будь готов выступить – а я-то всегда смазывал колесики!

Кот слушал, а старик вез его, выбирая самый извилистый и тернистый путь из всех возможных и дальновидно избегая шоссейных дорог. Только когда даже мужчины утомились, он объявил о привале. В том глухом месте рос тощий, сухой, как хворост, кустарник, который, как только свалились пожитки, был обречен. Беглецы раскинули палатки. Детей, спасая от сырости, завернули в одеяла. Якова звали к общему огню, но он, подобно всякому вождю, предпочел уединение и развел свой костерок. Ловко, будто всю жизнь этим занимался, он вскипятил в маленьком чайничке кофе, соорудил навес над собою, развернул одеяло и выпустил из корзины на верблюжью шерсть кота.

Мури, от души потянувшись, хрустнул всеми своими суставами. Яков щедро поделился с котом водой и рыбными консервами, доверительно сообщив:

– Эти Свейнгеры, Шарумы, Алохи сейчас ведут себя, как послушные овцы. А случись что – побьют ведь камнями! Насмотрелся я на людей и уж точно скажу – все именно так, а не иначе. Большинство боится дороги и ищет поводыря. Люди согласны быть слепыми и с удовольствием доверяют себя вести – но до первой серьезной колдобины! Стоит мне лишь споткнуться!.. О, людей я знаю, и равви Веджамин и мудрейший Варух из загребской синагоги хорошо меня научили. Они-то любили говаривать: назови своим людям любое место в мире, Мюнхен или Вену, но сам разумей – бесконечны странствия народа Божьего!

И Яков оглядывался на свой народ, наворачивавший возле костров кошерную тушенку.

– Ах, как бы все приуныли, если узнали бы правду, – горестно вздохнул он. – Мой Господь, как бы все они приуныли!

Два дня Мури качался по горам и долинам, не выказывая ни малейшего желания удрать. В свою очередь, Яков лишь коту доверял свои думы, зачастую весьма нерадостные.

На исходе третьего вечера иссякли припасы, дети совершенно измучились, всех разозлило, что Яков упрямо тащит свою поклажу, не утруждаясь сообщить, когда и где закончится странствие. Его снобизм, равно как и особенность без устали шагать по горам милю за милей, в конце концов оказались красной тряпкой даже для самых миролюбивых. Семейство Шарума, которое до того вечера покорно следовало за стариком, тоже готово было взбунтоваться. Лишь жизнерадостный Шейлох Шарум, паренек десяти лет, бежал рядом с Яковом, страшно завидуя его трубке. Иногда, подпрыгивая, он доставал любопытным носом до ароматных табачных облачков. Этот Том Сойер буквально прилип к тележке, выслушивая странные рассуждения Якова о том, как полезно сынам Израилевым иметь здоровые крепкие ноги.

Во время очередного привала старик вновь отошел в сторонку и расположился под большим нависающим камнем. Менее всего он был расположен к общению с соотечественниками, но бунт назрел. Мури чувствовал напряжение, вот почему на этот раз предпочел не вылезать из корзины. Двое молодых разозленных парней решились на «первый выстрел». Подойдя к проводнику, они выпалили в упор, перебивая друг друга:

– Эй, Яков! Откуда ты выдумал, что наш квартал непременно сгорит? Откуда такая уверенность? Зачем ты всех нас взбаламутил и погнал сюда? Что ты вбил в свою голову? В Сараево у нас были дома, склады и магазины – теперь-то уж наверняка они разграблены. А может, если бы мы все-таки остались, как Абрахам, то отстояли бы свое добро?

Яков, словно не слыша их беспардонной наглости, набил свою трубку табаком и преспокойно искал уголек в костре.

– И вообще, сам-то ты знаешь, куда идти? – не унимались парламентеры. – Здесь в горах войны нет, но мы все перемерзнем и, чего доброго, вообще останемся без пропитания.

– Жадность вас сгубит вернее голода, – сказал тогда старик. – Я же вижу, локти себе готовы кусать. Ах, Барух, Барух, только подумай умной своей головой: что тебе стоит вновь завести магазинчик?! Пусть доберемся даже до Ледовитого океана – бьюсь об заклад: если там хоть ненадолго задержимся, ты первый же и откроешь лавку. Разве в том дело?

– Совсем ты рехнулся на старости лет, – не унимался вредный Барух. – То-то замечаем – с котом разговариваешь. А знаешь, что о тебе думают люди?

– Да-да, – поддерживал его товарищ. – Знаешь, что о тебе все думают?

– Вот уж меньше всего хочу я об этом знать, сосунки вы этакие! – разозлился Яков. – Марш отсюда оба! У вас, я смотрю, совсем растопились мозги!.. Вода будет завтра! – крикнул он им в спину. – Скажите своим, пусть немного потерпят. В одном и прав этот Абрахам, – нагнулся Яков к корзине. – Стадо есть стадо, поменьше бы рассуждать с ними о том и о сем. Ну, да ничего не поделаешь. Господь простит меня за ложь, ведь правда для этих олухов невыносима.

Затем он все-таки направился к палаткам и сам себя превзошел в красноречии, убеждая евреев не поддаваться унынию. Он так расписывал им будущую безбедную жизнь, так клялся пророками и бородами почтенных предков, вспоминая родословную каждого, стоявшего перед ним, чуть ли не до седьмого колена, так расписывал теплый прием в Мюнхене и в Тель-Авиве (где кому будет угодно остановиться, хотя он сам предпочел бы всех их отправить в Америку), что толпа не на шутку воодушевилась.

– Веди нас, Яков! – раздались возгласы. – Мы слушаем только тебя. Поистине, Веджамин, умнейший из умнейших, оказался прав, когда хотел тебя сделать своим преемником!

Многих охватило радостное нетерпение. Мужчины и женщины всерьез размечтались о будущей кисельной жизни. А Яков, возвратившись под камень к остывшему костерку, долго кашлял, дрожал и не мог прийти в себя.

– Что за дети, – сокрушался он, ворочаясь на одеяле. – Даже седобородый Свейнгер рот открыл, словно ребенок. Всем им нужно чудо: обязательный рай, где кормят манной кашкой, – вот почему побегут за любой приманкой… А ты, смотрю, не таков, – постучал Яков по корзине. – Так ведешь себя, словно вечно собрался со мной путешествовать.

Мури зевнул и ответил – нагло и прямо, – зная, что человек не услышит:

– Нет, старый дурак. Мне нужна моя миска, мой плед, мой сад, которым я буду владеть. Не сомневаюсь, чудо это вполне достижимо.

И кот уставился в темноту, положив на лапы свою драгоценную голову. Яков наконец заснул. Его люди тоже успокоились. Они спали, как им самим казалось, в космической тишине. Но на самом деле здешний воздух был пронизан голосами. Это была обычная неостановимая болтовня духов. Стихиалии вылетели из всех своих убежищ и трещали, как южные торговки, обсуждая беженцев. Мури нисколько не удивился, когда здешние обитатели взялись мыть ему косточки, но их наблюдательность сразу зашла слишком далеко.

– Самовлюбленный упрямец, – пищали духи на все голоса и лады. – Хитрая бестия, знает, что ему надо. И ведь ничто его не остановит, вот пройдоха! Долго еще будет морочить старикашку! Эй! – задирали они кота. – И не стыдно тебе ездить на старом двуногом?

– Заткнитесь! – ответил Мури, угрожающе выставив гуттаперчевую спину. – Какое вам до меня дело? Что вы понимаете в миске и в теплом пледе?

Он махнул лапой, отгоняя мелькающих под носом проницательных наблюдателей, а затем постарался заснуть. Да вот в таком гомоне сделать это было совсем непросто!

Утром евреи опять доверчиво поспешили за стариком. Но воды так и не нашлось. Дети ныли теперь безостановочно – замолкал, наоравшись, один, и тотчас его песню подхватывали сразу несколько голосов. Эти писклявые человеческие детеныши даже коту стали действовать на нервы. Однако по-прежнему Яков дымил и кашлял во главе растянувшейся маленькой колонны. И вид его был такой, словно он собирался всех непременно доставить до райских кущ. Мальчишка, словно завороженный, не отставал от него. Не раз и не два рассерженный отец звал Шейлоха назад, к семье, – тот беспечно не слышал. Ему одному нравилось это нескончаемое путешествие.

Когда солнце вовсе насело на мужские и женские плечи да так поддало жару, что лбы задымились, раздался новый ропот. Барух и ему подобные взялись перекликаться как бы между собой, однако все их прекрасно слышали. Смысл разговоров сводился к одному – Абрахам прав, нечего было увязываться за слепцом.

– Старый дурак совсем сбрендил! Чего ж мы хотели? Ясное дело, послушались сумасшедшего… Надо, пока не поздно, поворачивать и возвращаться. Дорога в никуда ведет – вон горы-то все выше и безлюднее, даже никакого мусора не валяется по сторонам!

Действительно, Яков затащил всех в решительную глухомань. Солнце окончательно вскипятилось. Дородные женщины скидывали кофты и платки – вся тяжесть снятой одежды легла на мужчин и парней. Шейлоха вновь настойчиво просили вернуться, однако восторженный мальчуган, помогая себе подобранной палкой, словно уши ватой заткнул.

– Стоп! – заорал наконец бунтовщик Барух. Его приятель растопырил руки, останавливая толпу. – Хватит!

Оба пирата подобрались к Якову, который ожидал их на уступе, не выпуская изо рта трубку, только под ноги себе поплевывал.

– Выбрасывай своего кота! – заорали на поводыря щенки. – Мы оставили внизу все, что у нас было… Кошки, собаки – все осталось. А тебе пришла в голову блажь таскать с собой этого приблудыша, да еще с ним и советоваться… Давай-ка выкидывай его из корзины, иначе мы это сделаем!

Приятель Баруха даже схватил камень, уверяя, что вот-вот размозжит коту голову.

– Елохим! – воскликнул тогда Яков. – Не помнишь ли, как тебя еще сопливым ребенком, когда ты болел, твои родители приносили к нам? И я, и моя покойная Юдифь целыми днями возились с тобой? Или забыл ты, как отпаивал я тебя козьим молоком с медом и жарил для тебя говяжью печень?.. Я и моя жена лелеяли тебя, как сына, и радовались твоему выздоровлению… Неужели ты заделался последним гоем?

Нападавший отступил – благородная ярость Якова не сулила ничего хорошего.

– Если ты, Елохим, хоть пальцем тронешь невинную и слабую тварь, я вцеплюсь тебе в глотку, и Бог, которого вы оскорбляете своим неверием, оправдает меня… Прочь, прочь! – заметал старик молнии. – А вы!.. – обрушился он с высоты уступа на остальных. – Вы не можете потерпеть и ведете себя словно трусливые овцы. Я сдержу обещание, клянусь всеми своими родственниками. Вы останетесь живы, и дети ваши, и дети ваших детей еще скажут мне за это спасибо. Не ропщите и не противьтесь, я, Яков Шлейхбаум, сын Аарона и Мирры, знаю, что делаю. За мной, за мной, нечего распускать сопли и нюни…

Камешки вновь принялись отщелкивать от его башмаков. Толпа со вздохами потащилась следом. Посрамленные Барух с Елохимом, сдавленно ругаясь, плелись позади всех.

Первым услышал шум воды лопоухий Шейлох. И вот все уже увидели водопадик, который выбивался из скалы и разбрызгивался в разные стороны. Мури приветствовал разноцветного здешнего духа сдержанным мяуканьем. Дух, и без того искрящийся, еще более засверкал и затрепетал над водой, разглядев посреди глухих и слепых двуногих родственную душу.

Настроение утоливших жажду кардинально поменялось. Старика одобрительно похлопывали по плечу.

– Прости их, Яков, – подходя к нему, вспоминали о Барухе и Елохиме сердобольные женщины. – Ты можешь понять наше отчаяние…

Пастырь на это лишь покачивал головой. Соплеменники, за исключением Шейлоха, его явно не радовали.

Отцы семейств во время привала здорово наподдали молодым бунтарям. Кончилось тем, что Барух и Елохим приблизились к Якову на глазах у наблюдавших за ними папаш и примирительно предложили потащить его нехитрую кладь. Яков отказался. Затем, ни на кого не глядя, запалил трубку и вновь рванул тележку за собой.

«Старый козел!» – выругались про себя обидчики, разводя руками и всем своим видом показывая: хотели, дескать, найти общий язык, но что поделать с упрямцем.

Другие молодые мужчины попытались предложить Якову свои услуги, но он сухо отклонил предложения. Однако люди все равно повеселели и дружно потопали за стариком. Девушки звонко перекликались и перешучивались с парнями. Животики малолеток булькали. Между тем колесики стариковской тележки перевалили еще через один склон, а там тропа обернулась дорогой, и, что желаннее всего, по ее обочинам запестрели обрывки бумаги и тряпки. Это всех еще больше подстегнуло, и лишь из уважения никто не осмеливался обгонять Якова. Женщины, с присущим только им жарким апломбом, разом стали превозносить его ученость. Вспоминали, что еще с молодости отличался он рассудительностью, недаром сам равви Енох так ему благоволил – а уж тот равви был первая голова на всю округу, евреи из самого Загреба приезжали к нему за советами, а это что-нибудь да значит! И уж сам Яков, дай ему Господь долгих лет, никогда никому не отказывал в советах, особенно когда дело касалось женитьбы. Поистине, Господь указал на него и вложил в него такую незыблемую веру! Молодые и старые женщины горячились, не скупясь на восхваления, мужьям оставалось только согласно поддакивать. И еще не раз и не два, стараясь сгладить вину, обращались мужчины к старику с просьбой отдать в более сильные руки его тележку. Они уже готовы были тащить на руках и кота.

Но не успел весь этот теперь уже веселый и болтливый народ спуститься в долину, в которой заливались на все лады и трели большие и малые птицы, произошло то, чего втайне больше всего опасался Яков. Навстречу евреям попалась одна из многих банд, которых с плодовитостью крольчихи выпускает из своего дурно пахнущего лона любая война. Полупартизаны-полупьянчуги, неожиданно загородив дорогу, приказали толпе остановиться. После этого бандиты воткнули людям в ребра разнокалиберные стволы и погнали к жалкому, едва подающему вздохи, ручью. От этих собак несло не только псиной, но и той внутренней гнилью, которая сразу выдает живых мертвецов. Мури выпрыгнул из корзины и мгновенно растворился в траве. Местные духи также, словно капли, разбрызнулись в стороны – подальше от разборки. С другой стороны не заставили себя долго ждать демоны. Они тут же обрушились с неба, лихо притормаживая птеродактилевыми крыльями. Еще одна их темная стая планировала над горами, готовая спуститься. Но смерть так и не отмахнула флажком. Мужские и женские лбы, пропитавшиеся тропической испариной, оказались нетронуты, хотя прокопченные слуги ада прижимались все ближе к омертвевшим людям. Наблюдательный кот заметил: на краю румяного, поджаренного солнцем облачка привычно уселся ангел и, подперев бесплотными руками прозрачный подбородок, принялся ожидать скорой работы. Судя по тому, с какой искренней радостью бандиты сорвали с некоторых старцев ермолки и принялись топтать их, пощады ждать не приходилось. Яков один оставался спокоен. Жалкие космы его развевались.

– Что нам теперь делать? – раздался стон, обращенный к нему.

И вот что ответил старик:

– А теперь молитесь! Взывайте к Богу! Только Он и сможет спасти… Бог укроет и сохранит!

Одна женщина завизжала от ужаса и выдала единственные липкие мысли остолбеневших заложников:

– Сумасшедший! Ты всех погубил. Ты, проклятый, погубил всех нас. Горе, горе, не будет пощады!

Яков, словно не слыша, твердил:

– Молитесь Ему хотя бы сейчас!..

Тщетно: челюсти наглухо зацементировались, языки окаменели. А насильники рвали одежду с перепуганных женщин. Вонючие пальцы обнажали девушкам груди, но не их обреченная красота прельщала грабителей. Этих взломщиков сотрясала грубая, примитивная и торопливая жадность. Шеи и лифчики – вот что сделалось предметом тщательного осмотра. Цепочки срывались, кольца свинчивались, сбережения, запрятанные в потайных женских местах, немедленно изымались и рассовывались по карманам. Одежду грабители засовывали в мешки. И пяти минут не прошло, как голые старухи и женщины уже прижимали детей к дряблым животам, мужчины уныло сморкались и на всю округу источали запах пота. Во время этого поголовного раздевания демонята носились чуть ли не над самыми головами.

К счастью, наблюдатели с патрульного вертолета ООН разглядели творящееся внизу безобразие и тотчас вызвали подмогу. Раздался гул небесных машин. Банда рассеялась с удивительной быстротой, делающей честь любому воинству; лишь мелкие камушки, потревоженные бегством, постреливали на склонах и никак не могли угомониться. Не успев нашкодить, демоны шарахнулись в стороны. Ангел, облегченно вздохнув, растаял вместе с облаком. Армейские «кобры» уже облетали дорогу, а один вертолет опустился, поднимая тучу пыли; из его чрева вывалились миротворцы – настоящие бронированные черепахи. Грубый надежный запах солдатских ботинок и оружия разом привел всех в чувство. Ломаный английский, хрипло выкрикиваемый лужеными глотками, показался слаще хоров ангельских. Только тут старухи зарыдали в голос, а девушек с головы до ног окатил стыд. Здоровенные армейские парни вытряхивали мешки и бросали им платья. Торопливо одевшись, евреи принялись успокаивать детей, со многими из которых случилась икота. Затем все дружно спустились к ручью – смыть с себя следы страха. Все это время Яков старался справиться с трубкой, но пальцы издевались над ним. Наконец огонек удалось запалить. И тогда старик нагнулся над придорожной травой, не обращая внимания на шум и гам. «Эй, да что он там ищет? – спрашивали солдаты, уже построившие людей в маленькую колонну. – Передайте ему, пусть строится вместе со всеми. Мы отправляемся в лагерь».

Мури тотчас дал себя найти. Впрочем, старик не особенно удивился его появлению, заметив: «Куда ты денешься от консервов?»

Оказавшись в лагере беженцев, Свейнгеры, Шарумы, Алохи и прочие не на шутку разгулялись, отмечая свое спасение. Откуда-то появилась ракия и вино. Под защитой вышек и часовых всякий увидел себя героем. Кончилось тем, что заплясали даже старухи. Начальство разрешило галдящим не успокаиваться до утра. Яков сидел с котом и с мальчишкой Шейлохом в стороне от праздника. К его костерку постоянно наведывались парламентеры, упрашивая разделить с остальными общую радость, но упрямец только молча посасывал трубку. И тогда посланцы, разводя руками, возвращались и вместе с остальным хором вновь искренне свидетельствовали:

– Бог нас спас! Он спас нас, Он не мог не спасти, не помочь!..

Старые Шарум и Лейба Шахнович нараспев читали Давидовы псалмы. Под подобный речитатив многие уже строили планы: кто-то мечтал о Мюнхене, другие склонялись к венским пригородам. Дальновидные Свейнгер и Елохим замахнулись на Гудзон. Яков, слыша всю эту развязную болтовню, сердито выколачивал из трубки пепел. Затем старик обратился к Шейлоху:

– Родители твои, видно, осчастливят собой Америку. Ну-ка дай ощупаю твои ноги, малыш! Да не вертись, стой спокойно… – Потрогав затем икры мальчугана, он удовлетворенно произнес: – Хорошие у тебя ходули. Крепкие. То, что надо!

Всего на секунду отложил он затем главную свою драгоценность и отвернулся к Мури, который дремал на заботливо подстеленном одеяле. Шейлох успел схватить трубку и с присвистом затянулся. Затрещина не замедлила себя ждать.

– Убирайся к своему папаше, негодник! – взорвался Яков. – Чтоб я тебя больше здесь не видел! Вот чего ты добивался!

Довольному мальчугану ничего не стоило убежать к другим палаткам. Когда он, припрыгивая, улепетывал, старик невольно пробормотал:

– Хорошие ноги у этого Шейлоха! Хорошие, крепкие ноги!

У отшельника даже поднялось настроение. Однако он не преминул отчитать Баруха и его приятеля, как только эти два молокососа вновь приблизились просить прощения.

– Я слышал, Барух, ты громче и живее всех покрикивал «Бог для нас!», – встретил их Яков. – Так вот вопрос: только ли для вас Господь?

– Для кого же еще? – с настороженностью откликнулся Барух. – Впрочем, тебе, как никому, должно быть известно, с кем быть Богу. Сам же твердишь постоянно: не мы ли избранный народ?

Ответа было достаточно – вредный старик тотчас ухватился за повод:

– Это ты, Барух, твердишь, с кем быть Господу, а с кем – нет? Ты, возможно, впервые узнавший, что значит Его милость! А не попались бы нам по дороге насильники, ты бы о Нем и не вспомнил… Или прозрел Елохим, который не позднее чем вчерашним вечером камнем грозился убить моего кота? Вы ведь даже тогда не молились, когда стояли нагие и сопливые, все в дерьме! А сейчас голосите про свою избранность…

– Пойдем отсюда, – скрежеща зубами, вымолвил Елохим. – Немедленно возвращаемся…

Яков распалился:

– Вам, соплякам, едва отошедшим от страха, дано ли понять, кто есть Он?! Мюнхен и Вена – хорошенькие места, но лишь для того, чтобы отсидеться. Не жить, а отсидеться, чертовы вы тупицы!

Мури по-прежнему остался невозмутимым свидетелем горестных дум, в пылу гнева высказанных Яковом вслух. Никто более не отважился потревожить старого сумасброда. Яков отправился спать, не сомневаясь, что если кто и останется с ним, так только этот странный, но весьма сообразительный кот-шельма.

Крошечный дух, сделавший своим жилищем куст мелколистного шиповника, разглядел, как в полночь Мури выскользнул из палатки. Наблюдательная стихиалия была явно в курсе дела:

– Неужели ты собираешься покидать двуногого? Имей хоть каплю благодарности!

Мури мгновенно отыскал глазами ветку, на которой сидел критик, но промолчал.

– Как же его сердце? – укоризненно продолжал дух. – Оно привыкло к человеческому негодяйству, но уж точно, в чем не сомневается, так это в твоей преданности, лукавое животное.

– Какое мне дело до человеческого сердца? – ответил Мури, принюхиваясь к ветру.

– Старик огорчится!

– Что мне до старика?

– Как тебе еще не свернули голову?! – возмутился дух, протестуя против подобного цинизма. – Или ты в рубашке родился?

Здесь, так заурчав, что обитатель шиповника невольно онемел, Мури проявил истинный психологизм.

– Устремление! – кротко, со снисходительной укоризной, пояснил он глупцу. – Разве этого недостаточно для настоящей брони?

Далее путь кота пролегал от Зеницы до Баня-Луки, а от нее – к Приедору, Саве на город Крань. Когда Мури пересекал Тягловские горы, пришла зима.

Отвлечемся немного от странствий: той зимой уже знакомому нам Питу Стауту улыбнулась удача. Питомец цирка в Урюпинске гусь Тимоша, в начале карьеры совершавший нехитрые вычитания и сложения до десяти не без помощи подсовываемых ассистентами сухариков, мгновенно стал знаменитостью. Во время представления, не обещавшего ничего из ряда вон выходящего (как следовало из афиши – всего лишь танцующие слоны, мыши-монстры, удав-телепат), птица потрясла дрессировщика, неожиданно, без всякой тайной подсказки, два раза ответив «га» на приказ какого-то особо въедливого зрителя разделить пополам четыре. Фома неверующий не унялся. Тимоша вновь «прогагал» – и вновь угадал. Посыпались вопросы, на которые незамедлительно следовали правильные ответы. За кулисами не на шутку перепугались. Дрессировщик, тертый калач, в послужном списке которого был не один десяток вышколенных кроликов и петухов, вытирал холодный пот. А гусь с тех пор продолжал делить, вычитать, умножать и складывать трехзначные цифры и ставил рекорд за рекордом. Цирк пребывал в шоке. Администрация города – в ошеломлении. Поползли слухи, и в Урюпинск потянулись любопытствующие. Местные киношники собрались было уже снимать фильм, но здесь вмешались власти, категорически запретив выносить сор из избы до прибытия особой комиссии. Комиссия прибыла лишь для того, чтобы документально засвидетельствовать удивительные способности птицы. Фотографии пернатого появились в Интернете – «фазерлендовцы» торжествовали!

В тот знаменательный день у клетки с Тимошей и двумя гусынями было весьма оживленно. Кроме Пита и его компании, а именно оператора, двух журналистов газеты «Son» и самого верного последователя, микробиолога Чарльза Ленсера, повсюду следовавшего за учителем, здесь толклись представители челябинской парапсихологической школы и три потомственных колдуна. На всякий случай власти выставили возле клетки милицейский пост. Питу Стауту поведали, что незадолго до его прибытия дрессировщик с гусем были подвергнуты проверке еще более авторитетной комиссией, состоящей из зоологических и психологических светил. Профессора подтвердили – феномен действительно имеет место быть. Правда, светила не могли смириться с подобной аномалией, поэтому сделали однозначный вывод – дрессировщик применяет неизвестный доселе трюк. То обстоятельство, что Тимошу неоднократно обследовали без присутствия наставника, причем объект обследования продолжал прекрасно разбираться в арифметике, комиссию не убедило.

Уже достаточно подуставший Тимофей неохотно продемонстрировал иностранцу свои возможности, разделив четыреста сорок четыре пополам. Все собравшиеся скрупулезно подсчитывали бесконечные «га» и убедились – испытуемый подал голос ровно двести двадцать два раза. Экспрессивного Стаута чуть удар не хватил.

– E fructu arbor cognoscitur, Tymosha![7] – бормотал Стаут в невероятном волнении. – Мы снесем последний барьер! Я непременно добьюсь, чтобы тебя продемонстрировали на стокгольмской конференции. Беланже и его подельникам должен быть нанесен окончательный и сокрушительный удар! Окончательный и сокрушительный! – повторял Стаут в экстазе, не отрываясь от прутьев.

– Этот двуногий совсем с ума сбрендил, – заметил гусь подругам, после того как Пит и компания наконец-то удалились. – Что за чушь он порет насчет какого-то там барьера?

Обе гусыни благоразумно промолчали. Их подсадили сюда для единственной цели – ублажения господина. Так что это было не их ума дело.

Что касается Стаута, к своему нескрываемому огорчению, доктор ничего не добился – Тимошу ему не отдали. В Москве уже зашевелились. Кто-то в правительстве подкинул идею о том, что подобные экземпляры позарез нужны Министерству обороны. Вскоре после визита иностранца ученый гусь был доставлен в засекреченный столичный НИИ и окончательно исчез из поля зрения не только сторонников Фазерленда, но и всемогущего ЦРУ. Любопытство Пентагона можно было понять – зимой 1993 года на полигоне в Неваде с треском провалились опыты по массированному применению боевых тараканов.

Потерпев фиаско в России, Стаут присоединился к специалистам Чикагского дельфинария. Океанолог Джон Дили, не вылезая из бассейна и без устали подвергая своих подопечных всевозможным опытам, обещал ему долгожданный прорыв.

У конкурентов неугомонного Пита этой зимой был не меньший повод для торжества. Взоры их также обратились в сторону далекой Московии, где сторонники Беланже наконец-то всесторонне исследовали русскую секту «бегунов». Ганноверскому затворнику донесли – «бегуны», подобно представителям школы Чин и дервишам-звездолюбам, проводят жизнь в неустанных странствиях, путешествуя из города в город, из деревни в деревню. Для приема единомышленников сектанты раскинули по всей стране сеть домов и убежищ, в которых странники останавливаются на ночлег. В недалеком прошлом убежища для приема «бегунов» были оборудованы тайниками. В селах приюты до сих пор традиционно располагаются на окраинах – подземные ходы к ближнему лесу представляют собой настоящие инженерные сооружения длиной несколько сотен метров.

Несмотря на то что в основе движения «бегунов» еще триста лет тому назад были поставлены поиски некоего Беловодья, впоследствии адепты школы философски переосмыслили этот туманный образ. Современные странники ищут так называемую внутреннюю Шамбалу, постигая одну за другой тайны своего весьма закрытого учения и восходя по его ступеням, подобно масонам. При всем при том они наперед знают, что никогда не достигнут «земли обетованной», ибо нельзя достичь совершенства.

– Ex oriete lux![8] – восхищался профессор. – Magda et veritas,et praevalebit![9]

А кот бежал и бежал…

На одной из заснеженных вершин Тягловских гор незадолго до гражданской войны поставили обсерваторию. К башне телескопа вели ослепительные, словно лестница Иакова, обледеневшие ступени. Хождение по ним неизбежно превращалось в сизифову муку, вот почему от двери жилого барака до башни была натянута веревка, за которую ежедневно цеплялся известный возмутитель научного спокойствия, загребский астроном Петко Патич.

У чудаковатого астронома была трудная судьба. Семь лет назад этот весьма перспективный доцент объявил ученому совету об открытой им закономерности взрывов сверхновых звезд в галактиках Е-130-М, Н-115 и совсем недавно обнаруженной Зилбертом и Кейтом спиральной галактике Д-104-2. По расчетам Патича, временной отрезок от взрыва до взрыва составлял ровно 1324 года. Свою теорию он подробно изложил на собрании Югославского астрономического общества, где охотно поделился откровением с академическими тузами. Неугасимый энтузиазм рассказчика возымел обратное действие. Патича выслушали, однако заявление о прогнозируемом новом взрыве сверхновой звезды в созвездии Д-104-2, который должен был осчастливить мир уже в 1991 году, вызвало вполне объяснимый скепсис. За час последующих прений Патич безнадежно растерял весь свой прежний авторитет. Результатом его горячности и последовавших за этим взаимных оскорблений явился вполне ожидаемый остракизм.

В 1991 году, когда обещанное не вспыхнуло, Патич пересчитал свою таблицу и признал, что ошибся в расчетах – правда, всего на несколько месяцев. Над ним опять посмеялись, но он не собирался сдаваться. В роковой для хорватов и сербов 1992 год опального мечтателя приютили у себя в обсерватории бывшие однокурсники, отягощенные семьями и делами земными и менее всего склонные к прозрениям и прорывам. До рутинных исследований его не допускали – впрочем, Патич нисколько не интересовался обыденностью. Живя изгоем и совершенствуя свою таблицу, он неожиданно дождался существенных перемен: началась война, и сострадательные приятели тотчас разбежались. Остался техник-албанец, побоявшийся слезать со скал в разгорающийся огонь.

Техника звали Мирко, он продолжал смазывать механизмы и ухаживать за генератором, для которого еще плескалась в канистрах солярка. А Патич в ожидании торжества изгрыз себе все ногти. Когда сломался компьютер, астроном пересел за бумагу, исчерчивая даже пипифакс своими вычислениями, и в рассеянности окончательно уподобился Ньютону, который, как известно, вместо яйца однажды сварил часы.

В последнее время диалоги двух оставшихся на вершине мужчин представляли собой чисто психиатрический интерес: каждый, не слыша другого, твердил о наболевшем. Техник жаловался на старенький генератор, Патич с восторженным, чисто подвижническим пафосом твердил, что утрет нос всем этим белградским умникам – следует подождать еще совсем немного.

Продукты между тем заканчивались. Наступил вечер, когда была поделена последняя ложка кофе. Правда, сохранился еще ячменный напиток.

– Отлично! – воскликнул на это Патич. – Вот увидишь, вспышка будет видна и отсюда.

– Над вами смеются, – сказал техник без обиняков. – Но вы словно уши ватой заткнули! Какое дело мне до ваших фантазий, когда такое творится! Нам еще везет – никому не сбрендило в голову заглянуть сюда. А ведь рано или поздно заглянут – и тогда не поздоровится! Вы – католик, я – мусульманин. Вы – хорват, я – албанец. Вот так гремучая смесь! Разве пощадят загребские мусульмане католика? Да и ваши не поленятся раскачать меня за руки, за ноги. Сербы вообще режут и тех и других… Кроме того, – тоскливо напомнил техник, – кажется, год назад вы предрекали подобное – ну, и где оно, ваше чудо?..

– Я расскажу тебе историю Робинзона Крузо, – ответил астроном. – Десять лет этот несчастный моряк строил лодку из самого крепкого дерева, не отходил от нее днем и ночью, мечтая, что наконец-то покинет опостылевший остров.

– Что мне до вашего Робинзона?! – воскликнул Мирко.

– Да будет тебе известно, – еще более торжественно произнес Петко Патич, собираясь на свое очередное дежурство и натягивая тулуп и меховые сапоги, – когда Робинзон построил лодку, то обнаружил, что смастерил ее слишком далеко от берега – ему раньше не пришло в голову, что тащить ее в одиночку до океана невозможно!

– Этот Робинзон весьма похож на вас, – заявил техник.

– Робинзон принялся кататься по песку и посыпать им голову. Он все волосы выдрал от отчаяния. Он вопрошал Бога: «Господи, почему?» Он испытал великое потрясение, величайшее из всех, какие только могут быть, истинное отчаяние Иова!

– Эта притча – ваш любимый конек! – подтвердил техник. – Тысячу раз ее слышал.

– Наконец Робинзон устал плакать, – продолжал, не обращая внимания на критику, несгибаемый Патич, – устал кричать, вопрошать, посыпать голову… Он устал обращаться к Богу и даже устал чувствовать себя несчастным – а уж для человека это последняя стадия отчаяния – можешь мне поверить!

– И тогда он начал строить новую лодку, – уныло подытожил техник. – Из дерева, которое росло недалеко от берега.

– Да! Тогда он сработал новую лодку! – подтвердил Патич так громогласно, что ответно продребезжала единственная посудная полка. Затем астроном открыл дверь, шагнул за порог – и тотчас наступил на отчаянного гостя.

Еще утром, преодолевая заснеженный перевал, Мури почуял приближение холода. Барак обсерватории на пути оказался как нельзя кстати. Любитель Даниеля Дефо, подобно Якову, тотчас впустил кота в тепло. А уж там Мури, высказав свою благодарность мяуканьем, расправился с порцией тушенки. Затем он безошибочно наткнулся на кровать Петко Патича, на которую, однако, не стал заскакивать. Он свернулся на полу возле печки с полной решимостью насладиться ее жаром. Ради неожиданного гостя астроном даже задержался, хотя первая звездная ночь уже оплела окна ледяной коркой и к великой радости Патича надвинулся мороз.

Техник сразу раскусил проходимца:

– Нечего умиляться этой скотине! Продувная бестия! Будь моя воля, я бы вышвырнул его за порог. Вы просто не представляете себе, насколько это подлые создания… Все эти выгибания спины, мурлыканье и треск – сплошное притворство. Они знают, что им надо… Ей-ей, его нужно выкинуть как можно быстрее, иначе от него будет не отделаться.

– С чего ты накинулся на малую тварь? – воскликнул астроном.

– У них свое на уме, как бы ни ласкались, – решительно заявил техник. – Им на все наплевать – преследуют только свои интересы. – Он безжалостно поднял Мури за шкирку и злобно спросил кота: – Что задумал? Решил разведать, где хранятся последние наши запасы? Отоспаться на время морозов?

– Он уже никуда не уйдет, – благодушно отозвался астроном. – Я знаю котов: им нужен свой угол – и точка.

– Кормить этого бездельника? – рассердился Мирко. – У нас осталось с десяток банок тушеной говядины, макароны и еще кое-что по сусекам. Нам самим вскоре будет нечего жрать.

– Оставь его, – приказал Патич.

– Конечно! – взвился техник. – Кот никуда не денется. До тех пор, пока не учует, что здесь нечем поживиться. Вот тогда-то его как ветром сдует. Они заняты лишь собой, проклятые засранцы. Знают, что им надо!

– Это и восхищает! – воскликнул Петко Патич. – Однако мне пора.

– Весь мир сбрендил – все душат друг друга и нас вот-вот прихлопнут: какая-нибудь заблудившаяся банда набредет… А вы все об одном! – Техник не знал теперь, как справиться с накинувшейся на него злостью. – Но кому это нужно? Кого будет греть эта ваша дурацкая звезда? Вы даже себе не представляете, насколько вы свихнулись!

В отчаянии он отшвырнул кота, который тут же спрятался под кроватью астронома.

– Вы сумасшедший, – продолжал Мирко. – Понимаете это или нет?.. Валяться спиной на цементном полу, торчать у этой линзы ночами, чертить что-то в своих дурацких тетрадях!

– Пусть все лопнет! – ответил Патич. – Пусть все они там передушат и перестреляют друг друга. Совет – сборище замшелых идиотов. Не сегодня-завтра эти тупицы будут посрамлены!.. Впрочем, что тебя убеждать? Пусть хоть весь Загреб и Белград в придачу, и даже Европа, испепелятся – разве это имеет значение?

Увидев, что техник онемел от такой речи, Патич весьма жестко добавил:

– Я не собираюсь с тобой дискутировать. Ты волен сбежать в любой момент. Но я дождусь! И пусть эта ночь приклеит меня к полу, пусть обмерзнут руки, пусть останется последний ломоть хлеба… Я готов жевать даже хвою.

– Что это вам даст? – ехидно поинтересовался техник. – Что вы можете поделать с советом? И что вы им скажете, если опять опростоволоситесь?

Ответ превзошел все ожидания – Патич торжествующе пукнул.

– Подлая гадина! – вновь вспомнил о коте Мирко, когда астроном полез, цепляясь за веревку, в леденящий мороз и невероятную звездную ночь над горами. – Если ты думаешь так, за здорово живешь, набивать себе брюхо и считать нас обоих за идиотов, ты здорово ошибаешься. Этого юродивого еще можно обмануть – но держись подальше от моей метлы.

С этими ободряющими словами он пытался достать кота. Однако Мури предусмотрительно облюбовал самый дальний угол под кроватью.

– Бежать, бежать… – пробормотал тем временем техник. – Быстрее к своим, иначе придут чужие. Оставаться никак нельзя! А что касается тебя, – вновь и вновь вспоминал он о Мури, – я все сделаю, чтобы уже завтра ты отсюда убрался. Так и чую твое наплевательство… Выгибаешь спину, а случись что, первым, урча, будешь глотать наши кости… Ненавижу! Как я ненавижу вас! С вами без толку возиться, пригревать и откармливать… Ведь ты слышишь меня, бессовестный поганец?

– Ты прав, двуногий! – с неподражаемым шипением сквозь редкие зубы защищался оскорбленный кот. – Я слышу тебя. Я чувствую, как от страха трясутся твои члены и твой язык прилипает к нёбу. Поглядим еще, кто из нас первым покинет это место. Пока у вас не закончатся консервы и мороз не спадет, я уматывать не собираюсь…

– Не думай, что я поделюсь с тобой последним, – предупреждал его техник. – Грызи стены, лакомись ножками кровати и глотай снег вместо воды… Ты подохнешь быстрее, чем закончатся сухари!

– Поглядим, – урчал Мури из-под кровати аскета.

Все те дни термометр закатывал истерику до минус тридцати по Цельсию. Но Петко Патич, примерзая тулупом к полу обсерватории, не покидал своего поста. Пока в то судьбоносное время артиллерия сербов перемалывала жалкие позиции боснийских мусульман, Петко Патич готовился к встрече со сверхновой звездой в галактике Д-104-2, не сомневаясь, что с интервалом в тысяча триста двадцать четыре года в строго определенном секторе Вселенной по всем законам просто обязано взрываться новое чудо. Вот почему плевал он на свою поясницу! Каждый вечер, преисполненный надежды, он карабкался к башне и каждое утро, свежий, словно огурчик, спускался по ступеням, представляющим из себя полное отсутствие трения. И, ни разу не навернувшись, распахивал дверь барака.

– Топлива уже почти не осталось, – сообщил техник. – Еще два-три часа – и готовьте свечи!

За стенами все трещало. Мури чувствовал свирепость природы всей своей шкурой. Но нет худа без добра – стихиалии здешних мест попрятались в самые сухие и теплые щели. За все время пребывания нашего путника в бараке до его ушей не донеслось ни единого писка. Мури в какой-то степени блаженствовал, ибо устал от их постоянной ультразвуковой болтовни.

Патич между тем, не раздумывая, хватанул консервным ножом по последней банке с тушенкой. Разумеется, коту первому достался кусок первоклассной аргентинской говядины.

– Великий Аллах! – не взвидел света белого Мирко. – Ведь у нас все закончилось!

– А сухари? – напомнил астроном. – Кроме того, есть мука и соль. Плесни-ка мне кипятку в термос. Пора подниматься!

Техник не вынес подобного стоицизма.

– Уже два месяца! – возопил он, не преминув швырнуть свою кружку в кота. – Два месяца сидим здесь без всякого толку! Ваша сверхновая не взорвется, трижды проклятая и далекая, как рога самого шайтана! Нет ее: все то, что о вас трубили, – правда! Вы – неудачник… Более того, вы – опасный маньяк. Почему-то себе в голову втемяшили какую-то несусветную блажь!.. Так оставайтесь же с этим хвостатым мерзавцем, который, как только вы ослабнете, первым делом вцепится вам в глотку! Хватит – я ухожу. А вы ползайте туда-сюда по проклятым ступеням!

Питайтесь хвоей, запивайте ее кипятком и кормите кота своим дерьмом. Поглядим, долго ли протянете.

Петко Патич имел право на бунт против столь явного паникерства. Схватив за грудки крикуна и хорошенько помотав его из стороны в сторону, астроном взревел:

– Разве ты представляешь себе, что для меня значат эти ступени? Так вот, заруби на своем носу: тысячи твоих шайтанов не сдернут меня отсюда, и никакая оголтелая банда не сдвинет с этого места!

Изложив подобным образом свое кредо, Патич отпустил обмякшего техника. И тогда тот, в свою очередь, заметался по холодному бараку, словно самый последний, трусливый, запуганный донельзя дух. Во все горло возвестил техник горам и звездам, что сейчас же, немедленно уберется, ибо невозможно оставаться с психом, который его чуть не убил.

– Только из сострадания! – орал он. – Из человеколюбия заклинаю: очнитесь и уходите со мной, иначе завтра опоздаете!

Тогда Патич расхохотался и заявил:

– Я помню о Робинзоновой лодке!

Мури демонстративно прижимался к ногам астронома. Почувствовав хладнокровное презрение кота, техник не смог сдержать своего негодования. Вся его бессильная ненависть теперь была обращена на это хитроумное и наглое существо.

– Ты подлая, неблагодарная тварь, дождешься часа, когда твой чокнутый благодетель упадет от бессилия или замерзнет в своей башне рядом с бесполезной лупой. И уж вдоволь напируешься, не сомневаюсь… Ты живешь за счет дураков, да еще и будешь питаться ими: но только не мной. Нет, до меня тебе не добраться, как до некоторых слепцов!

Когда за стремительно бежавшим предателем хлопнула дверь, Патич размешал последнюю горсть ячменного напитка в заклокотавшем чайнике и пододвинул к себе сухарь. И вот о чем поведал коту:

– Она все-таки хлопнет – мало не покажется. Интересно, что на это скажут наши пни там, в совете?!

И Петко Патич горделиво поднялся, пятерней взъерошив свою бетховенскую гриву. Он был не чужд патетики.

– Глупец! – вспомнил он о бежавшем технике. – Несется высунув язык и остается на месте. Я остаюсь – но ушел. И как же я далеко ушел!

Астроном запахнулся в тулуп. Термос с едва подкрашенным кипятком уже был приготовлен.

– Тебе, видно, совершенно некуда деваться? – подмигнул он коту. – Так что посиди-ка лучше со мной!

Кота нисколько не задело это искреннее участие. Отправляясь в дозор, Патич всего на несколько секунд открыл дверь, но Мури успел втянуть в ноздри воздух и почувствовать в еще ледяном воздухе присутствие скорой оттепели.

– Черта с два я здесь останусь, – пробормотал кот себе под нос.

Когда оттепель началась, он тут же ушел и оставил цепочку своих следов в занесенных снегом Пиеште, Матине, Хорваре и Рижицах.

В то же самое время гусь Тимоша поставил новый рекорд, умножив сто сорок четыре на тысячу (ответ подсчитывали десять с половиной часов). А на другом конце света Тонг Рампа, молодой тибетец из Лхасы, покинул родную хибарку.

Столица Тибета жила обычной жизнью; одинокие туристы утомленно глазели на Поталу, шоферы-китайцы, услужливо доставившие богатеев к седьмому небу Поднебесной, оставаясь в джипах и «уазиках», мусолили доллары. Они поглядывали на местную нищету с презрительной ленью. Мало кто обратил внимание на низкорослого горца – лишь китайский полицейский, сосланный в этот Богом забытый край за искривление партийной линии, покосился в сторону юноши – и тотчас заскучал. Тонг миновал город, состоящий из дворца, лестницы и каменных непритязательных жилищ, и остался один в пустыне гигантского плато. Жир яка и вяленое баранье мясо привычно уместились в заплечном мешке. Он шагал, словно заведенный, прищурив и без того утопающие в тяжелых мешках глаза и слизывая с кончиков усиков дорожную соль.

Навестив в монастыре Лонг Чу брата, почтенного Тогай-ламу, получив благословение и поужинав с его учениками, Рампа немедля приступил к главной части нехитрого замысла и направился в сторону Кайласа – великой магической горы. Праздничная одежда Тонга залоснилась от праведного пота, с волос временами спадали обессилевшие вши. Паломник не утруждал свое внимание подобными мелочами и редко останавливался почесаться или отряхнуть повязку, на которую они опрометчиво наползали.

Одинокие женщины, низкорослые и двужильные, словно монгольские лошадки, все в сбруе украшений и остроконечных шапках, идущие туда же, попадались ему. Тонг привычно обгонял их. Женщины позвякивали монистами, разгоняя местных злых духов. А Тонг Рампа разгонял стада баранов, то тут, то там попадающихся на проселочных дорогах. Философски настроенные яки – эти истинные буддисты в лохматых шкурах – были ему более симпатичны. Тонг Рампа приветственно махал им и продолжал мерить кривыми ногами сухую заиндевелую почву. Ночами он спал на голой земле, лишь кое-где покрытой травой, жесткой, словно шерсть йети, и тихо дышал втыкающимся, словно лезвие ножа, даже в его привычные легкие разреженным воздухом, казалось, созданном только для святых. Его страна, поднятая над остальными странами, делалась живой именно тогда. Искрились большие и малые звезды. То и дело поднимались к небу лучи, которые, как верили тибетцы, посылались из Шамбалы. А Рампа продолжал путешествие. Не зря он наведался к брату – лама рассказал о тайных проходах в долины с горячими источниками. Тонг наизусть заучил его словесную карту и благодаря памяти не оставил свои кости ни на одном из перевалов.

Иногда на пути встречались селения. Закопченные палатки бедняков, завшивленные ребятишки, с униженной наглостью бегавшие за иностранцами, не наполняли гневом тибетца Тонга Рампу, ибо и он сам, и те, кто здесь прозябал, знали истинную цену великой тайны, скрытой в здешних холмах и горах.

«Шамбала! Шамбала!» – горланили янки, высовываясь из внедорожников, приветствуя Рампу бейсболками и кинокамерами.

Так являлись Тибету, время от времени, разные экспедиции, которые, по существу, могли лишь толочь воду в ступе. Тонг Рампа забавлял подобных исследователей своей походкой. Он торопился, лишь иногда останавливаясь, чтобы съесть засохшую лепешку или пожевать чуть только подвяленное мясо.

Ночами Рампа начинал чувствовать – над Тибетом бьется и гудит неведомый и тревожный колокол: «Гонг! Гонг!» И в тот момент Рампа шептал заветную мантру, значение которой давно утеряли прадеды: «Лакмури Тон Чон Го». А соленые озера попадались все чаще. Высота давала о себе знать даже привычному горцу – кровь постоянно толкалась в носу, каменеющий от сукровицы песок забивал ноздри. То и дело выковыривая его, Тонг Рампа пересек долину Страха и плато Десяти Смертей, где не раз спотыкался о кости неведомых животных. В долине Гом-па, просоленной, словно вобла, в которой даже пыль, катимая ветром, превращается в колючие шарики, он вообще спал в окружении человеческих черепов.

Наконец Тонгу явились хребет Лоунгма и три заветные долины. Он благополучно миновал их и в феврале 1993 года, выпуская облачка пара, открыл для себя Параянг.

Вскоре тибетец Тонг Рампа отважно прошел между двумя озерами. Одно из них выплескивало волны и крутило над собой вечный ветер. Это было озеро демонов Ракшас, где отсиживался не какой-нибудь безымянный чертенок, а сам демон Симбу-Тсо. Другое – благословенное паломниками озеро Мансаровар – напротив, катило спокойные святые воды. Озеро Смерти и озеро Жизни так взволновали путешественника, что он прокричал в безмятежное небо: «Лакмури Тон Чон Го!» И облака над святым озером, и ветер дьявольского Ракшаса разнесли этот крик, ни много ни мало, по всему миру.

Одежда тибетца растрепалась, глаза были воспалены, но уже через день Тонг Рампа глотал горячий чай, приправленный маслом и жиром, у монахов монастыря Чу-Гомба, трясясь от неизбежного волнения. Наконец перед ним замаячил Дарген, и река Акшобья принялась взбивать пену у его ног.

И Тонг Рампа вновь закричал от радости, предвкушая встречу с великой горой: «Лак-мури Тон Чон Го!»

Кот, не слыша призыва тибетца, трусил к австрийской границе. Он недолго маялся возле полицейской будки. Появление двух облитых одеколоном, лакированных, словно игрушки в супермаркете, полисменов Мури не удивило.

– Я еще не встречал такого доходягу, Вилли!.. – заметил один из стражей. – Ходячее пособие по биологии, настоящий скелетик…

Его товарищ вернулся в будку за своей флягой. Эта фляга была плоской, как все женщины приграничной хорватской деревушки с названием Сливовцы. Именно в Сливовцах за Мури увязались пастушьи собаки, свирепые Церберы, положившие себе за правило разрывать на части каждую попадающуюся на пути кошку. То были истинные бойцы, не из тех собак, которые тотчас тормозят, стоит только делу зайти слишком далеко. Клыки волкодавов, отведавшие лис и волков, более чем красноречиво клацали и лязгали, пока Мури, задыхаясь от унижения, карабкался на подвернувшуюся сосну. Головорезы не отпускали его до полуночи. Возможно, им светило единственное стоящее здесь развлечение, и слушать они ничего не хотели. Однако лай порядком надоел пастухам – в конце концов люди разметали псов палками.

– Жена каждый день наполняет мою флягу молоком, – буркнул добрый самаритянин, отвинчивая крышку фляги. – Я желал бы бренди, на худой конец – старого доброго «Папского погребка». Но моя старая дура упрямо льет молоко, да еще и проверяет вечерком, не нацедил ли сюда я чего покрепче!

Он искал, куда бы выплеснуть подношение, и ему пришлось еще раз вернуться за чайным блюдцем. Австриец вообще был слишком любезен. Скукой благополучия несло от него за милю.

Его дружок добавил:

– Вот, теперь и коты иммигрируют. А вчера приблудились цыгане. Как только добрались?

– Нас спасает зима. Сойдет снег с перевалов, так от беженцев покоя не будет. Этих голодранцев не выкурить, словно мух… Уж я навидался подобной нечисти: хорватов, сербов и албанцев! Да еще и турки к ним в придачу, попрошайки и оборванцы, а главное, на все согласны – лишь бы остаться… Гордости нет и стыда!

Товарищ заметил:

– Смотри-ка, бродяга словно нас слушает! Навострил уши…

Мури усмехнулся на это восклицание. Вылакав молоко, он все с той же истинно аристократической благосклонностью обнюхал, а затем проглотил кусочки прекрасной кровяной колбасы и не менее великолепного сыра. Позавтракав, Мури тотчас забыл благодетелей и направился к видневшемуся в долине городку с таким видом, словно делал новой стране одолжение. Городок отсюда тоже казался игрушечным – так сверкал и блестел. Все в нем было вымыто – дома, вывески, машины, улочки и даже деревья. То здесь, то там над черепичными крышами струились дымки каминов. Самаритянин Вилли, выливая из фляги остатки молока на чистейший австрийский снег, сказал:

– Какие они все-таки неблагодарные канальи, эти коты! Как будто все в порядке вещей – мы лишь для того существуем, чтобы производить для них карбонад и почесывать за ухом. И все-таки интересно, куда он направил лыжи?

– Как «куда»? – рассмеялся напарник. – Сегодня празднество в Зонненберге! Праздник Первой колбаски! Чертов кот наверняка унюхал запах зонненбергских колбасок, а уж это славные колбаски!

– Вот канальи! – еще раз подтвердил истинную правду Вилли. – А ведь он сегодня набьет себе брюхо. Я слышал, коты готовы глотать до такого состояния, пока не упадут, и уж как раз тот случай, не объелся бы насмерть!

Полисмен не лукавил: праздник в том самом вымытом городишке разгулялся не на шутку. На площади возле ратуши были поставлены столы. Рядом на раскаленных до черноты противнях жарились знаменитые зонненбергские колбаски. Народу, несмотря на морозец, скопилось столько, что оказались заняты все скамьи.

Местные коты ленились замечать пришельца. Собаки, будучи в три раза объемнее тех проклятых сливовецких волкодавов, лениво позевывали: их вспученные животы являлись памятниками обжорству. Никто из двуногих тем более не удосуживался посмотреть на Мури. Площадь гудела. Выкатывались новые бочки, отворачивались краники, и под обычные изощрения острословов журчали настоящие пивные ручьи. Поднятый над городком гигантский рекламный шар, вытянутый в форме колбаски, оставался предметом одинаковых скабрезных шуток.

Под стать людям гоношились и стихиалии. Местные домовые, рассевшись на крышах, весело благословляли гулянку. Разнообразные духи порхали над ратушей, словно бабочки. Пивные струи продолжали топить снег, но людям было мало: мужчины все сильнее лупили по столам кулаками и кружками, пробуя на прочность однодневные творения плотников. Их толстушки-жены, в сторону которых залитые пивом глаза мужей давно уже отказывались смотреть, льнули к чужим кавалерам. Местные женщины – эти заранее сдавшиеся крепости – готовы были открыть ворота первому встречному-поперечному и благосклонно относились к сноровистым пальцам, невзначай забиравшимся под их шубы. А уж тому, что под шубами выделывали руки распалившихся мужчин, мог бы позавидовать сегодня любой щипач.

Мури не торопясь выбрал место возле зонненбергского бургомистра Мартина Пейт-майера и был многократно вознагражден за свой безошибочный выбор. Он тут же заглотил почти нетронутое куриное крылышко, а в придачу целую связку тонких сосисок. Немного погодя Мури беспощадно уничтожил подливку к ним, которую Мартин Пейт-майер, заметив нового едока, вылил со своей бургомистерской тарелки. Пришелец не отказался от грудинки, от хлеба, от провансальского соуса, от особо приготовляемых гренок и остатков уникальной, зарожденной еще в Средневековье фирменной «горной похлебки», приправленной сладким кетчупом. Мартин Пейтмайер, подобно любому чиновнику, спиной осязая, как придирчиво следят за его братанием с народом члены городского Совета – личные недоброжелатели Ганс Вольф с этим мерзавцем секретарем Маркесом Шульцем, – подтягивал припев откровенной народной песенки «От капусты и репы мне нехорошо», не забывая при этом раскачиваться. А колбаски по-прежнему плавали в жиру на противнях, словно в кипящем бассейне, злобно шипя и сопротивляясь уничтожению. Горожане поглощали их с неослабеваемым удовольствием.

Не все выдерживали марафона. Кое-кто сладко похрапывал, избрав подушкой отполированные доски. Но рядом с бургомистром толпа еще держалась, и он, поправляя геральдический шарф и время от времени отирая пену с усов, поглощал уже третью кружку. Мури также получал свое. Двигая острыми, словно ножи, лопатками, кот не обращал внимания на здешних мелких духов, которые потешались над его худобой. Впрочем, что еще можно было ожидать от беззаботных сосунков? Лишь дух ратуши, привычно уместившись на флюгере, с грустью разглядывал копошащихся внизу смертных. Этот вечный хранитель зонненбергского символа никогда не снисходил до подобных подтруниваний и насмешек. Он-то первым и заметил внизу Эльзу Миллер.

На площади появилась худая женщина. Ее безучастное к празднику лицо было закутано в темный платок. Почти невидимкой спешила она вдоль столов и скамей – снег даже не скрипел под ботинками. Спокойное, безмолвное и размеренное движение дамы сразу привлекло внимание жителей, окружавших бургомистра. Здесь все знали старую Эльзу. Снизошла тишина, и в этой тишине женщина отрешенно прошла мимо объевшихся котов, воспитанных собак и особенно суетных в этот день людей.

После того как Эльза скрылась за ратушей, кто-то из гуляк воскликнул так, как может воскликнуть лишь простодушный обыватель:

– Эльза и в праздник не снизойдет до нас, грешных! Опять поспешила в дом престарелых, а затем в костел Святой Терезы!

Другой голос был более честен в своей неприязни:

– Уже двадцать лет каждый день выкидывает один и тот же трюк… Нарочно не замечает соседей…

Прорвало и других:

– Ей не выпить и наперстка пива! Боится уронить лицо.

– Корчит из себя святую.

– И ведь не смотрит на нас. Всем показывает, какая она добродетельная!

– А все оттого, что не смогла найти себе парня в молодости, – оторвался от пивного священнодействия один толстяк. Он причмокивал, сочувствуя старой деве, но вынес все-таки свой приговор: – Ясно, из-за чего женщины сходят с ума и напяливают благочестие! Знаю я баб! Если не удалась мордашкой да фигурой – марширует к церкви, вяжет шапочки и печет пирожки бездомным: вон, опять понесла, не иначе!

И тогда в Мартине Пейтмайере, старом прожженном чиновнике, проснулся Бог и сотворил одно из чудес Своих, ненадолго превратив прохиндея в проповедника. Бургомистр резко встал, подтянул живот и обратился к насмешникам:

– Двадцать лет назад Эльза Миллер дала обет каждый день посещать одиноких стариков и молиться за все, без исключения, человечество. С тех пор каждый день вижу ее на улице! Несмотря на дождь или иное ненастье она держит путь в интернат, а затем в костел – в этом я сам свидетель. Кто из нас сможет задержать, а тем более поколебать ее?.. Поэтому, конечно, вы можете утверждать, что она сумасшедшая. Мало ли дурачков, которые расхаживают по нашим городам и изо дня в день совершают одни и те же вещи – регулируют движение или пытаются провожать до дома прохожих! Но если нам кажется, что ее желание кормить обездоленных и ежедневно молиться за всех собравшихся здесь жителей – всего лишь вывих ума, то чего же тогда все мы стуим?

Произнеся эту неожиданную речь, прекрасный в своем неожиданном порыве бургомистр Мартин Пейтмайер обвел слушающих его людей взглядом, в котором отразилась вся тайная и неизбывная мировая скорбь. И никто не посмел ему возразить.

– Нам ли, – продолжил бургомистр, – нам ли порицать того, кому дано иное.… Не завидовать ли ей, так легко скользящей мимо нас и двадцать лет уже проходящей сквозь время, должны мы самой черной завистью? Да поглядите только на ее лицо! Как только украдкой смотрю я на ее лицо, мне хочется плакать… Бессмыслицы полно в этом мире: как же не завидовать тем, кто знает, куда спешить! По крайней мере, притупим взоры, спрячем взгляды, прикусим свои языки. На худой конец, молча оглянемся ей вслед.

Все, включая равнодушных, выслушали речь бургомистра. Кто-то даже всхлипнул, словно встретился с собственной никчемностью. Но тишина простояла недолго. Суетность, напуганная спешащей Эльзой, вновь восторжествовала. На столы принялись подавать тарелки с кислой капустой. Зашипели колбаски, застучали кружки, засуетились кельнеры – и все покатилось как по маслу.

Наконец электрические гирлянды, осветив деревья и стены домов, возвестили о наступившем вечере. Прошипели, уткнувшись в снег, остатки фейерверка. К ужасу и восторгу ребятишек лопнул рекламный шар – и праздник благополучно завершился. Шатаясь от сытости, Мури свернул к первому попавшемуся крыльцу, от которого пахло старинной кладкой, принюхался и, повинуясь своему безошибочному чутью, уселся возле первой ступеньки. Перед его носом тут же искрой замельтешил крохотный дух, самодовольный, как все здешние стихиалии.

– Вот так заморыш! – пискнул ничтожный наглец. – Откуда ты и что здесь собираешься делать?

Благодатное тепло в желудке настроило Мури на снисходительность.

– Я из Боснии, деревня Месич – место прежнего моего владения, – важно отвечал кот сопляку. – А что касается моего появления возле этого дома, то, думаю, неплохо бы еще и выспаться в надлежащем тепле – чую, неспроста на крыльце включили свет. Хозяева не заставят себя ждать.

– Конечно, дохляк! – воскликнула искорка. – Вашего брата, такого, как и ты, погорельца, теперь и палкой отсюда не выбьешь! Да кто добровольно покинет это место? Здесь даже на помойках те из твоих собратьев, которых не выловили и не отправили в питомники, жируют круглый год. Между ними и драк-то нет – столько всякой снеди вываливают. Поглядел бы на их животы!

– Утихомирься, – спокойно отвечал Мури. – Пусть здесь громоздятся даже горы мяса, и колбаски с подливкой будут ждать в каждом мусорном контейнере. Что мне до сосисок и кнедликов?

Козявка была сама насмешливость:

– Только не плети, что ты на все это закроешь глаза, котяра. Знаю я вашу породу: все продадите ради жратвы. К тому же сегодня любая хозяйка впустит тебя на порог! Слышал о здешней примете? Если в этот день на пороге любого дома появятся кот или собака, хозяева обязаны взять их. Считается, что в этот день приблудившиеся животные приносят удачу! Такого замухрышку, как ты, точно приютят на свою голову! Видел бы ты, какие боровы откармливаются из таких вот приблудышей!

– Что мне до здешних боровов! – все еще старался скрыть раздражение Мури. – Мне нужен ночлег – и я его получу.

Упрямого задирства козявке было не занимать:

– Какой самонадеянный тип! Я вижу, тебе не впервой использовать людское гостеприимство!

– Для чего еще и существуют двуногие? – взвился рассерженный кот. – Я хочу отоспаться в тепле.

– А потом тебе подкинут жратвы, постелят у камелька, – расхохотался задира. – А там куда денешься со всей своей важностью – кто убегает от тепла и пищи? Глядишь, вторая ночь у камина, третья, и размякнешь… Скольких я таких уже видел!

Дух добился своего. Разозленный Мури, несмотря на всю тяжесть, изготовился к прыжку. Но здесь дверь внезапно распахнулась, и на пороге показалась хозяйка. Молодая фрау была настоящей, донельзя упитанной, розовой хрюшкой – вся в складочках и ямочках.

– Эстебайн! Братец! – взвизгнула она. – Ты только посмотри. Даже не верится!

Тут же выглянул ее не менее дородный брат Эстебайн, собиравшийся, судя по всему, уже откланяться. Братец наматывал на себя кашне.

– Ты знаешь, что делать. Кот, появившийся в праздник, – к счастью! – хлопотала хозяйка.

Прежде чем Мури успел что-либо сообразить, Эстебайн спустился, отмечаясь на каждой ступеньке цоканьем добротных зимних сапог, и, сграбастав кота, с хозяйственной основательностью засунул под мышку.

– Крепче держи! – наставляли его.

– О чем ты говоришь, Каролина! Вот уж подарочек моему младшенькому!

Ошалевший Мури был отнесен к автомобилю и брошен на заднее сиденье. Надежно захлопнув дверцу, Эстебайн принялся обниматься с сестрой.

Выдержка кота окончательно улетучилась. Пойманный самым глупым образом, он в бешенстве кидался на стекла и раз за разом сползал по ним. А крошечный дух наиздевался вволю:

– И впрямь, зачем тебе рыпаться? Примета есть примета! Зато будет тебе там всякой всячины. А из всех неприятностей – разве что кастрируют!

Вслед за людьми на крыльце показался заспанный домовой, который лишь сейчас соизволил взглянуть на суету. Этот скучный, самолюбивый болван, проспав начало представления, всерьез принялся рассуждать о всех прелестях местного обычая брать в дом приблудившихся в этот день кошек.

– Эстебайн – владелец сети ресторанов в Мангейме, – заявил он пленнику. – Тебе здорово повезло, бродяга, радуйся, что не закончишь свою жизнь на помойке.

– Заткнись, изнеженный баловень! – яростно мяукал Мури. – Тебе ли, безмозглому, знать, куда убегает моя дорога!.. И вообще, убирайтесь со своими советами. Чтоб вам всем пусто было!

– Счастливого пути! – в унисон ответили невидимые людьми существа. Домовой – с глупым участием. Дух – с непередаваемым сарказмом.

Получаса не минуло – машина австрийца приехала в такой же нарядный, как и Зонненберг, городишко. Одним махом Эстебайн оставил за собой весь традиционный набор – площадь, костел и ратушу – и на противоположной окраине, там, где стояли особняки, скрипнул тормозами.

Примета, которой придерживались местные жители, спутала Мури все карты. Истощив весь запас самых грязных ругательств, кот охрип и нахохлился.

– Ну, сукин сын, считай, счастье обласкало твою драную шкуру, – заявил ему Эстебайн. – Скоро она залоснится, и точно знаю – как шелковый сделаешься. Уж от такого домишки, как мой, никто бы не отказался!.. Правда, младшенький Курт иногда подергает тебя да потреплет – но что поделать!

Он цепко заграбастал счастливца и направился к своему бунгало: настоящему бастиону в глубине заснеженного сада. Стихиалии тут же поднялись с ветвей и понеслись навстречу, поздоровавшись с котом, надо сказать, весьма приветливо. Домовой, расторопный малый, с учтивым видом экскурсовода дожидался на крыльце. «Отсюда не удрать, – обнадежил он Мури. – Так что рано или поздно позабудешь о своих привычках. Единственное неудобство – клеймо поставят на ухо да еще кое-что оттяпают…»

Жена и старший сын хозяина – одна в сорочке, другой в пижаме – сбежались поглазеть на приобретенное счастье. Вслед за ними по лестнице со второго этажа скатился младший сынишка, насквозь испорченный матерью и отцом семилетний гаденыш. Ту т же выхватив из отцовских рук подарок, малыш Курт, не спрашивая ничьего разрешения, потащил Мури к себе наверх в комнату. Именно там летом в спичечных коробках покорно ожидали своей участи обреченные жуки. Именно там мухам и паукам отрывались лапки, а безвинным лягушкам вставлялись в задний проход соломинки. Последняя жертва – старый, страдающий одышкой безвинный хомяк – была замучена незадолго до сегодняшнего вечера. Эстебайн с женой, такой же грудастой и задастой, как и большинство здешних дам, не подозревая об увлечениях сынка, умиленно смотрели вслед любимцу. А Мури не успел и опомниться.

Все в детской, за исключением выстроенных на полу солдатиков, оказалось разгромленным, оторванным и расплесканным, словно в комнату швырнули гранату. Рыжий негодяй не утруждался уборкой, более того, он ежедневно доводил до тихой истерики горничную, каждый раз воплями и слезами не давая ей в своей комнате ни к чему даже пальцем прикоснуться. Бросив кота на кровать, Курт подскочил к монитору компьютера. Пробежавшись пальчиками по клавишам, малыш закончил игру, выпустив наконец-то столь долго и тщательно приготовляемую ракету на целый мир с деревьями, домиками и травой. Затем объявил меню на сегодня:

– Я буду называть тебя Усатик-Полосатик! Как ты насчет вальса? У этого задавалы Эрнста (он имел в виду школьного товарища) кот танцует вальсы! Эрнст научил-таки своего толстяка. И я попробую… Для начала примерь-ка галстук!

Вмиг на шею пленника намоталась веревка. Затем мальчишка сдернул несчастного кота на пол и вовсю занялся дрессировкой. Гордому боснийцу ничего не оставалось делать, как, шипя от унижения, перебирать по паласу задними лапами – передние, точно тисками, сжимались мучителем. Время от времени дрессировщик напоминал о «галстуке» и стягивал его так, что в глазах Мури плавали пятна. Просочившийся в детскую во время этого кошмара домовой имел наглость расхваливать здешнее существование. «Парная печенка по утрам тебе гарантирована, – обещал он, расхаживая по потолку. – А какое здесь молочко! Будешь опиваться им, я уж не говорю о сметане… Потерпи немного, озорнику вскоре все надоест!»

Домовой нагло лгал – Курт не истощался. Напротив, чувствуя непрошибаемое упрямство горца, истязатель завопил:

– Нет, я все-таки выучу тебя танцевать, Усатик-Полосатик! А будешь вырываться – побью, больно-пребольно! Так что хватит отворачивать морду!

И, то затягивая, то отпуская петлю, продолжал муштровку. Не удивительно, что Мури осатанел.

– Ты не смеешь обидеть ребенка! – закричал домовой. Он-то немедленно заметил, как бешенство сузило кошачьи зрачки. – Есть правило: не трогать детей… Потерпи немного, вот увидишь: Курт выдохнется!

Курт не выдыхался. Не замечая готовящейся расправы, мальчишка по-прежнему принуждал кота вальсировать.

– Не смей трогать ребенка, это глупо! – ныл домовой, без особого труда предвидя дальнейшее. – Всего-то и делов потерпеть, – пискнул он совсем уж тонко.

– Перебирай лапами, полосатая сволочь! – закричал в это время Курт. Он стянул веревку, в который раз предоставляя Мури возможность на пару секунд унестись в иной мир. Когда выскочившие глаза кота вернулись на место, мучитель пообещал: – Я заставлю тебя танцевать, как Эрнст заставляет своего толстяка, пусть хоть хвост оторву и состригу усы. Пляши!

Мури больше не мог терпеть – царственные когти воткнулись в перекошенную физиономию обидчика. Тот, забыв про веревку и ножницы, которыми намеревался безжалостно освободить Мури от изумительных усов, наскочил на все четыре стены, повалив подушки, одеяла, монитор и разметав равнодушных солдатиков.

Курт выл настолько основательно, что огромный дом содрогался: все его комнаты – залы, гостиные, спальни и даже подземный гараж – вторили безудержному воплю. Сны мгновенно покинули особняк, кровати опустели, помощь спешила со всех концов. Первой прибежала задастая и грудастая мамаша. Увидев, что случилось, она посинела от собственного вопля: это был примитивный, грубый рев озверевшей самки. Следом, стремясь угодить хозяевам, но не слишком торопясь, заглянули в детскую садовник и горничная. На подходе был полусонный повар. За спиной заспанного отца расплылся в улыбке старший брат Курта. Мать бросилась спасать своего малыша. К чести Мури, непросто это было сделать даже рассвирепевшей австрийке.

– Отпусти моего мальчика! – орала мать. – Я убью тебя! Я заколочу тебя кочергой! Принесите сюда лопату! Дайте хоть что-нибудь! Я изрублю в куски это чудовище… Глаз, глаз… У моего сына нет глаза – какая тварь… Какая мерзкая, неблагодарная тварь…

– Да он бешеный, – заметил неторопливый садовник. – Несчастный ребенок, герр Шульц! – констатировал он, поворачиваясь к отцу Курта.

– Отпусти! – жалобно упрашивал кота бегающий по потолку домовой. – Чего тебе стоит, дурак! Разве нельзя было потерпеть?

– Двуногие! – хрипел Мури. – Вам ли меня касаться!

Так все, кроме Куртова братца, выли и орали разными голосами, а пронзительнее всех выл и орал наказанный. Наконец садовник отодрал кота, прилипшего к мальчишке, словно пластилин. Видно, он часто имел дело с котами – так крепко собрал на загривке у Мури шкуру, что тот не смел и пикнуть. Кожа на морде натянулась и едва не трещала, придавая коту вымученно-улыбающийся вид. Искусственная улыбка эта бесила фрау – однако садовник сам собирался исполнить явно выраженную волю хозяев и пообещал:

– Я отрублю голову этому негодяю, сниму с него шкуру – все, что пожелаете… Только помогите сейчас своему сынку.

Простая логика возымела действие. Была немедленно вызвана «скорая», горничная расторопно метнулась за бинтами, а садовник, сжимая Мури – у того в конце концов слюна пошла из пасти, – спустился к прихожей. Старший брат наказанного пропустил их мимо себя с нескрываемым сочувствием. Курт продолжал визжать – ему пытались наложить повязку. А домовой до самого крыльца летел следом за осужденным, жалобно причитая: «Ведь тебе ничего не стоило потерпеть. Прощай, неудачник!»

Добравшись по снегу до самого дальнего угла сада, садовник положил приговоренного под запорошенный куст и неожиданно заявил:

– Вот что, зверек. Если по справедливости, мальчишка всех нас извел своими выходками. Судя по всему, тебе здорово досталось от этого бесененка!.. Конечно, после всего, что случилось, о сардинках по утрам и о собственном лежбище у камина придется позабыть.

Этот рассудительный и порядочный работник попытался снять с кота веревку – но с Мури было достаточно человеческих прикосновений. Кот маханул очертя голову через кусты и ограду, вылетел на дорогу и принялся царапать когтями дорожный лед, с каждым судорожным прыжком унося себя от проклятого места.

Он чуть было не попал под машину. Шофер «скорой» вовремя заметил освещенные фарами кошачьи зрачки. Ни секунды не колеблясь, он продемонстрировал все свое хладнокровие бывшего гонщика. «Так и бросаются под колеса! – взорвался он, выровняв руль. – Чтоб им пусто было, этим ошалелым кошакам! Не сидится им дома!»

На тропическом острове Рансоль географ из Кембриджа Джонни Троуболт отослал электронную почту своему глубокоуважаемому учителю. И, среди прочего, сообщил следующее:

«Уважаемый м-р Стаут! Кроме наблюдений за поведением так называемых думающих ящериц (статья в «Национальный географический журнал» мною уже написана) не могу пройти мимо другого удивительного явления. Его здесь все называют маршем лангустов. Стоит ли говорить, что океан возле островов кишит лангустами. Весьма крупные экземпляры я видел на рынке, который находится возле самого порта, – лангустов туда прямиком и доставляют. Одно из этих удивительных существ попалось просто преогромнейшее – к сожалению, я не захватил с собой фотоаппарат, поэтому поверьте на слово – это настоящий музейный экспонат. Он тут же был продан в местный бар. Однако к делу! Рыбаки весьма любезно и охотно общались со мной и поведали о поведении лангустов, до сих пор никем не разгаданном. Представьте себе, каждый год лангусты собираются на прибрежном дне, организуются в настоящие колонны и начинают движение. Все попытки проследить, куда они движутся, ни к чему не приводят. До меня на островах побывала экспедиция Донатана Маргуса, признанного специалиста в этой области и весьма любопытного человека, но все здесь твердят в один голос: американцы уехали ни с чем. Что касается лангустов, начинают они свой марш ночами. По свидетельству все тех же любезных рыбаков, их собираются десятки, если не сотни тысяч. Попытки любопытствующих аквалангистов разъединить эти колонны, внести панику и сумятицу в их ряды, наконец, изменить движение ни к чему не приводят. Лангусты сцепляются вновь и продолжают свой таинственный бег.

К счастью для себя, я попал сюда как раз в то время, когда марш только-только начинался, и не отказал себе в удовольствии на пару дней арендовать весьма удобный и надежный акваланг Троуда, один из самых новых – обошлось мне это недешево, но попытка проследить за походом стоила того… В первую ночь я отправился с одним из здешних гидов, умелым и забавным малым, он показал мне пляж возле Сопсето, крохотной деревушки, где нынче лангустов особенно много. Мы начали слежение примерно в два часа по местному времени. Поначалу ничего, кроме идеального дна, в котором фонарь высвечивал каждую песчинку, нам не попадалось – но вот я разглядел шествие. Можете себе представить, какое удивление и даже страх охватили меня при виде сотен существ, ловко передвигающихся друг за другом. Я никак не мог достичь головы колонны, которая уже уходила на значительную глубину. Примерно минут двадцать мы плыли вдоль колонны, освещая ее. Это было невероятное, в высшей степени загадочное зрелище! Лангусты бежали довольно быстро, вытянувшись в бесконечную нить. Каким образом формируется подобное шествие, мы с моим проводником так и не смогли выяснить, как, впрочем, вряд ли что-нибудь может сказать об этом и сам Маргус, несмотря на свою аппаратуру и профессиональных аквалангистов (говорят, он набрал их на Бали). Мне, как и этому почтенному биологу, остается только догадываться, что заставляет этих морских обитателей каждый год совершать столь непонятные и необъяснимые передвижения. Не удержавшись, попытался и я разъединить бегущих, но они мгновенно находили друг друга. Вы знаете мое воображение! Я сразу представил себе миллионы лангустов, марширующих все глубже и глубже в глухую и дикую океанскую бездну. Зачем? Для того, чтобы в безопасной тишине моря воспроизвести потомство? Или отдохнуть немного от беспощадного истребления? (Ловля их не прекращается. Несчастные! Я видел целые горы, которые сгружали с лодок на пирс.) Так что же движет ими, какова цель столь стремительного бегства?.. Между прочим, на вторую ночь мне удалось отыскать хвост колонны. То, что я увидел, вновь глубоко меня взволновало: вся колонна уже растворилась в океане, и последние лангусты убегали в темноту – нам оставалось только проследить за их бегом. Какое-то время я еще плыл за ними и освещал их спины – но вот последний бегун зашевелился и пропал в совершенном мраке. Все рыбаки твердят: никто никогда не разгадает суть этого удивительного марша. «Нечего и пытаться, мистер!» – говорили они мне, совершенно уверенные в своей правоте – спорить с ними бесполезно. Мой проводник также настроен весьма скептически относительно попыток хоть как-то объяснить подобное. Человек суеверный, он считает лангустов прислужниками некоего мифического существа, обитающего на невероятной глубине, почти что в центре океана. Этот своеобразный Ермунганд требует каждый год большого сбора всех подданных. Впрочем, я не настроен пересказывать забавные и наивные легенды. Подводная камера весьма высока по цене. Даже в аренду, признаюсь, я не рискнул ее брать – тем более один из зевак, наблюдавший марш, на днях потерял такую: она просто-напросто выпала из рук и буквально растворилась – попытки отыскать ее ничего не дали.

Что касается погоды – не далее чем сегодня начал стихать пренеприятный шторм, песок на пляжах здорово взбаламучен, влажность весьма высока – у меня зудят руки, и не проходит постоянное желание скидывать с себя и отжимать свою рубашку. Лангусты исчезли, кроме тех, разумеется, которых еще продают на рынке и в магазинчиках. Некоторое время от скрывшихся не будет ни слуху ни духу: куда они направились и что поделывают – вопрос поистине риторический…»

– Герр Хелемке! Это не вы накинули на кота петлю? И так все вокруг опутали веревками – неужели пытаетесь приспособить животных для своих бредовых идей?

Экономка фрау Хоспилд, поджав губы, обращалась с подобным вопросом к всклокоченному инвалиду, то и дело нажимающему на рычажок коляски. Парализованный доктор права раскатывал взад-вперед по холлу старинного дома, который двумя своими башнями и внушительной парадной лестницей весьма походил на замок. Сухие пальцы герра Хелемке то находили рычажок моторчика, то вбивали в подлокотники дробь сумасшедшего марша. Что касается фрау, она грела на тощей груди бедолагу кота. Экономка только что нашла Мури в глубоком сугробе возле входа.

– Странные опыты, – скорбно продолжила фрау. – Он зацепился веревкой за ваши приспособления. Уже хрипел, бедный…

– Какое мне дело до шныряющих кошек? Неужели вы думаете, я совсем свихнулся? – спросил инвалид.

– Близко к тому, – сурово и сухо подтвердила экономка.

Герр Хелемке забарабанил с утроенной энергией.

– Кот, прибежавший к дверям в праздник Первой колбаски, приносит счастье, – напомнила фрау. – Я решила подобрать несчастного.

– Уже утро, фрау Хоспилд! – откликнулся инвалид. – Смешно, что вы продолжаете верить в подобную дребедень.

– Смешно то, что вы затеваете на старости лет, – отрезала экономка. – Подумать только, тут и здоровому не вскарабкаться. А в вашем-то положении… Тем более вы уже один раз свалились, да еще и так ужасно…

Герр Хелемке отнял руку от рычажка и прекратил многострадальное жужжание моторчика. Сразу стало слышно его сердитое сопение.

– Бог мой! – не обращая на это никакого внимания, воскликнула фрау. – Да вы себя послушайте! Вы и в молодости не смогли бы на нее взобраться. А что уж говорить сейчас, после того, как случилось такое несчастье… И думать не смейте! Скала уже сделала вас калекой. Вот что я скажу: перестаньте забивать себе этим голову.

– Не лезьте не в свое дело! – довольно грубо огрызнулся инвалид.

– Так вы не против животного? – напомнила фрау.

– Делайте с ним, что хотите, – с раздражением отозвался доктор. – Вам все равно больше нечем в жизни заняться.

Экономка стоически выносила все эти колкости – ей хорошо платили. Герберт Хелемке был не только преподавателем. Начало его картинной галерее сто пятьдесят лет назад положил перебравшийся в эти края Иероним Иоганн фон Хелемке, родственник музыкантов Бахов по материнской линии и кавалериста Блюхера, самого усердного могильщика наполеоновской славы, – по отцовской. Благодаря дальнейшим усилиям потомков, было на что посмотреть сегодня в этом доме ценителям Брюса и Богерта. В коридоре второго этажа темнел на стене истинный фламандский шедевр «Утро в Антверпене» Ваан Торда, художника, мистикой своей подобного самому Босху. Густав Доре также отметился здесь парочкой иллюстраций. Кое-что от французского импрессионизма перепало Герберту после кончины двоюродного дяди, а именно три полотна Гогена, этюд Сезанна, внесенный в каталог Мюнхенской пинакотеки, два пейзажа Ренуара и набросок малоизвестного, но гениального Бонже, от вида даже самых простых рисунков которого пересыхало во рту у известных берлинских перекупщиков – Гастмайтера и Соломона Ривье. Доспехи Яна Собеского, парочка средневековых кавказских кинжалов, генуэзский жезл и инкрустированная серебром сабля Рафида Али ибн Басида, основателя плодовитой династии, являлись дополнением к раритетам. Впрочем, упрямого потомка Иеронима Иоганна занимали сейчас вещи, с точки зрения фрау Хоспилд, немыслимые и чудовищные.

– Приедет Честфилд – я в библиотеке: препроводите молодого человека именно туда! – приказал он. – Да, и приготовьте мне кофе. Вы хоть слышите, о чем я прошу?

Фрау не слышала. Ее мозги, к традиционному неудовольствию Хелемке, были забиты обычной ватой, характерной для женщин, когда речь заходит о несчастных котах и младенцах.

– Бедняжка! – восклицала экономка. – Он едва дышит. Я постелю ему у камина.

– Я же сказал – сварите кофе, а потом делайте с ним, что хотите, – с неослабевающим раздражением откликнулся владетель сокровищ. – Главное, чтобы он не гадил на мои бумаги.

Вновь зажужжал едва отдохнувший моторчик: коляска довольно резво оставила унылый от тяжести времени холл с кинжалами и саблями. Доктор укатил в библиотеку.

Участь обессилевшего, полузадушенного Мури, которого фрау наконец-то избавила от веревки, благополучно разрешилась. В каминной перед кошачьим носом поставили блюдце, полное жирной сметаны. «Отлежись, дружок, – вздохнула фрау. – Тебе нужно подкрепиться и поспать».

Старая дева переместилась на колоссальную по размерам кухню, отдраенную за годы ее экономства до маниакальной чистоты, в которой сковороды, кастрюли, миксеры, грили и электропечи боготворили хозяйку. Запах кофе, по крепости и качеству приготовления не имеющего себе равных, заструился по залам с волшебной скоростью – фрау Хоспилд знала свое дело.

Кот едва успел разделаться с поданной на второе фаршированной рыбой – прибыл Честфилд. Этого молодого, сдержанного альпиниста-инструктора экономка тотчас препроводила к стеллажам и лесенкам библиотеки. Увидев гостя, герр Хелемке сразу же схватил быка за рога:

– Я уже все продумал! Высота скалы триста пятьдесят футов. До середины возможны страховочные узлы – принцип их действия я вам уже показал. Крючья из особой стали прислали позавчера. Что касается первой части подъема – здесь нет ничего сложного: все на подтяге – если вы, конечно, обеспечите страховку! Впрочем, я в вас и не сомневаюсь, молодой человек! – воскликнул Хелемке с совершенно детской поспешностью.

Честфилд мучительно потирал лоб.

– Где-то двадцать – тридцать футов преодолеваем при помощи обычных страховочных узлов и крючьев, – заторопился доктор. – На все пойдет триста футов прекрасной швейцарской веревки – а канат пустим вот таким образом. – Хелемке протянул листок с заветным чертежом. – Над этим я размышлял сегодня ночью, – с нескрываемой ревностью изобретателя сообщил он, более всего желая, чтобы на честной физиономии Честфилда отразился хоть какой-то, пусть самый завалящийся интересец. – Система блоков также мною продумана. Вам остается только меня подстраховать… Вся прелесть в том, что здесь принято классическое архимедово решение – всего один рычаг, а в результате я поднимаюсь каждый раз не менее чем на десять футов. Кроме того, есть возможность закрепиться после каждого рывка. Вы меня понимаете?

Напрасны были заигрывания. Как всякий спортсмен, Честфилд оказался бездарным лицедеем и не смог скрыть своего скептицизма. Впрочем, доктор приказал себе этого не замечать. Он тотчас покатил к готическому окну и с жужжанием поездил туда-сюда, стараясь как можно эффектнее распахнуть портьеры. Альпийский вид из библиотеки, что и говорить, распахнулся пасторальный – голая скала, о которой и шла речь, на фоне долин и вершин явила себя восхищенному взору одного и явно скептическому – другого.

– Какая красавица! Что вы скажете?

Честфилд опять-таки не сказал ничего, но это более чем красноречивое молчание уже не остановило отчаявшегося.

– В детстве из этого окна я наблюдал за нею, точно так же бросающей тень от солнца! Я воображал себя настоящим Титаном, Голиафом, Прометеем, наконец! Я мечтал, ни много ни мало, оказаться на самом ее пике… Я пожирал ее глазами! Это замечательная скала, а что самое главное, бьюсь об заклад, никому еще не приходило в голову забраться именно на нее… Я надеюсь на вас, Честфилд. За деньгами дело не станет, – торопливо смешивал Хелемке малоубедительный для гостя коктейль.

– Да, – произнес наконец Честфилд, все с той же сухой профессиональной цепкостью рассматривая вид местных Альп. Злополучная скала, до которой отсюда было рукой подать, розовела на утреннем солнце. – Я понимаю ваше нетерпение. Как говорится, оно вам пятки жжет. Я не понимаю только одного, – продолжил он. – Зачем вам это нужно? Вам, убеленному сединами, известному, уважаемому юристу и прочая, прочая, прочая… Вы ведь мудрый ондатр!..

– Мудрость добавляет горечи, молодой человек, – запальчиво перебил Хелемке. – В жизни горечи и так предостаточно. Поэтому предпочитаю идиотизм, в котором меня в последнее время упрекают…

– Похвальный ответ! – одобрил Честфилд. – Но давайте начистоту. Несмотря на все ваши рисунки и приспособления, задача подъема на подобный склон под силу только очень подготовленному человеку.

– Я готовился! – воскликнул Хелемке мальчишеским обиженным голоском. – Я готовился. Уже три года. Мои бицепсы как камни, проверьте – ежедневные упражнения! Кроме того – моя система рычагов: она позволяет подниматься почти отвесно…

– Эта скала непреодолима, – в инструкторе уже в полной мере заговорил профессионал. – Футов пятьдесят еще можно преодолеть. Но дальше там делать почти нечего…

– Вы сказали «почти», – ухватился за соломинку Хелемке.

Честфилд обреченно махнул:

– Отбросьте иллюзии… Почти – это для…

– Вы хотите сказать – для полностью здорового человека?

– С этим пиком может справиться только опытный натренированный альпинист – вот что я хочу сказать, – поставил окончательный диагноз Честфилд. – И дело не в деньгах. Мне стыдно обманывать вас. Поэтому буду прям – вам не одолеть скалу, несмотря ни на какие архимедовы решения. Допустим, футов до пятидесяти я еще подстрахую, но что потом…

– Я же все продумал! – загорячился преподаватель права. – Остается перекинуть трос через уступ…

– Господи! – прервал всю эту ахинею Честфилд. – Вы раз уже полетели с нее и лишились здоровья. И вновь не спите ночами, обдумываете и совершенствуете какие-то немыслимые механизмы. С ума сойти можно!

Еще раз простите, я не могу заниматься столь наглым обманом. Тем более за такие сумасшедшие деньги, которые вы мне предложили. У вас нет шансов. Совершенно никаких. Ни малейших. Впрочем, далась вам именно эта скала! – воскликнул Честфилд. – Можно попробовать забраться на скалы в Меере, там достаточно простые маршруты. Попытайте счастье в лагере Штауфенбах – я знаю нескольких, прямо таких, как вы, помешавшихся людей с ограниченными возможностями, которые добились неплохих результатов. Один из них без дополнительной страховки покорил даже четыреста шестьдесят футов. Там, в лагере, я согласен помогать и не откажусь от гонорара, но напрасно вы меня сюда вызвали, доктор.

Он еще раз холодно оценил скалу и вогнал последний гвоздь:

– Это совершенно невозможно, герр Хелемке.

Мечтатель сопел, постукивая костяшками пальцев по подлокотникам коляски. Отогревшийся кот из каминной слышал эту морзянку.

– И все-таки… Все-таки, – неожиданно встрепенулся Честфилд, в котором проснулся интерес психоаналитика, – скажите, зачем это все вам нужно?

– Агамемнон спешил к Трое, Одиссей – к Итаке. Басе всю жизнь стремился к покинутой заставе. Что еще ответить, молодой человек… Блоки надежны – и они позволят подняться! Я не сомневаюсь в расчетах. Что же здесь невозможного? Стоит лишь перекинуть трос!

– Бред! – сказал Честфилд все с той же обезоруживающей искренностью. – Почему тогда вам не попытаться залезть на луну по веревочной лестнице? Вы сможете сделать подобное с таким же успехом! Если идиотская скала так вам глаза мозолит, не разглядывайте ее часами – только и всего. Занавесьте окна… Не все мечты сбываются… да что мне вам объяснять!..

– Господин Честфилд, – перебил Хелемке. – Я заплачу вам. Я заплачу очень хорошо. Аванс – тотчас, если пожелаете. – Доктор подкатил к старинному письменному столу и похлопал по верхнему ящику этого деревянного бронтозавра: – Сколько? Три? Четыре тысячи? За один только рисунок Моне перекупщики дали мне шестьдесят. Я готов продать им еще и Писсарро!

– Ваше право продавать все, что только вашей душе угодно, но мой ответ окончателен.

После подобного отпора оба собеседника некоторое время молчали. Затем вновь пошла прежняя морока.

– Послушайте, Честфилд, – сказал Хелемке, – пятьдесят лет назад, прежде чем заснуть здесь, в этой библиотеке – а отец разрешал мне спать на диване, – я засматривался на эту вершину и, черт подери, мечтал. Мог я позволить себе такую глупость?

– Разумеется, могли, – со вздохом кивнул молодой человек.

– Ну так вот: потом глупость превратилась в манию. Я не знаю, как объяснить, но озарение снизошло – я должен, я просто обязательно должен побывать там, оседлать это, прижаться к этому щекой. Одни рвутся в Монако, в Лас-Вегас, на скачки, в Уимблдон, собирают марки… что осталось мне, так это моя скала. Я понимаю, вы уже трижды сочли меня спятившим, но все-таки попытайтесь влезть в мою шкуру.

– Послушайте, герр Хелемке, – в который раз со вздохом начал гость, – я нисколько не сомневаюсь – вы психически здоровый, умный и порядочный человек. Речь только о невозможности исполнить ваш замысел. Я же говорил: существуют другие скалы и горы – они доступны, но эта, которая мозолит вам глаза уже на протяжении шестидесяти лет вашей жизни – да-да, эта находящаяся прямо под боком глыба гранита, – для вас немыслима! Отправляйтесь в лагерь Штауфенбах – и тогда я буду у ваших ног, я сделаю все, чтобы вы поднялись, – деньги не пропадут даром. И не надо закладывать никакого Писсарро. А здесь я не только не могу гарантировать – я утверждаю: это чистая авантюра! И пытаться нечего. Легче всего заказать вертолет – пусть вас спустят на страховочном тросе, дотроньтесь вы до этого пика, выкурите сигарету-другую – и дело с концом!

– Итальянец Лотарини, не имея руки, забрался на Монблан! – воскликнул Хелемке, нервно жестикулируя. – Безногий Пьер Артуаз плавал с аквалангом и опустился на глубину тридцать четыре метра. Бельгиец Торбьен путешествовал по всем континентам, будучи слепым. Скала стоит прямо перед моим домом. Все шестьдесят лет своей жизни я вижу ее – утром, днем, вечером. Я сроднился с нею, это часть моей жизни, часть меня самого, это моя Троя, мой Эльдорадо, terra incognitа … При чем здесь инвалидная коляска?

– Нет, нет и нет, – с праведной безжалостностью хирурга резал по живому Честфилд.

– Значит, вам не нужны деньги! – Хелемке рванул ящик на себя так, что тот чуть не вылетел со всеми вырученными от продажи Моне тысячами.

– Репутация важнее даже самых больших гонораров, – с достоинством сказал инструктор. – И кроме того, я далеко не беден.

– Хорошо, – угрожающе произнес всклокоченный доктор, свирепо вгоняя ящик обратно. – Прекрасно. Тогда я найду себе нового инструктора.

– Вы найдете авантюриста, – без тени сомнения ответил Честфилд. – Человека, который, для того чтобы заработать, не пожалеет и родную мать. Но и подобный субъект, если он, конечно, окажется с головой, дабы не брать ответственность на себя, потребует гарантии, чтобы в случае вашей гибели выйти сухим из воды. А вы опять полетите! Вы неизбежно грохнетесь вместе с вашими тросами и рычагами. Я даже знаю, откуда вы низвергнетесь, подобно Икару, – пятьдесят футов еще преодолеете, а там навернетесь по всем законам земного тяготения… Ваши ночные размышления у компьютера здесь совершенно ни при чем: просто пытаться совершить подобное – значит вытащить себя самого за волосы из самого топкого болота, которое только существует на свете.

– Значит, нет? – еще раз осведомился Хелемке.

– Простите, но вы – ребенок, – окончательно перестал сомневаться Честфилд. – Я никогда еще не встречал столь странного и наивного младенца. Конечно, я понимаю вас, насколько вас можно понять, и прекрасно осознаю ваше положение. Я даже восхищаюсь вашим гонором, но сказать «да» – значит попросту не уважать ни себя, ни свою профессию, ни в конечном результате вас!

Я альпинист с достаточным стажем и неплохой тренер – немного стыдно говорить о себе такое, но это так. Я имел дело с богатыми чудаками, которые, пресытившись всем тем, что дала им мать-природа здесь, на земле, пытались подняться поближе к небу. Каждый из моих предыдущих клиентов был со своими странностями, но, клянусь, у каждого, пусть даже самого экстравагантного, богача всегда хватало здравого смысла, чего можно желать, а чего нет. В конце концов все они довольно лихо покоряли горы несравненно более скромные, чем Джомолунгма. И оставались довольны. Подчеркиваю – это были богатые бездельники, им время некуда девать. Но здесь появились вы – человек, жизнь которого нагружена лекциями, статьями, книгами, общением с подобными вашей головами. И все вам было доступно, звания и награды сыпались на вас как из рога изобилия – и вдруг вы все бросили, уволились с кафедры, порвали связи, начали совершенно безумную распродажу коллекции случайным мошенникам! И все только ради того, чтобы вскарабкаться на проклятую скалу. Вы пожертвовали здоровьем. Вас едва собрали хирурги. Но вы не одумались – вы опять начинаете изобретать какие-то блоки и веревочные подъемники! Невероятно! Удивительно! Вы упрямы, как дитя, ведете себя, словно малолетка, совершаете то, что в подобных случаях делает пятилетний капризник, и готовы весь свой капитал всучить первому встречному-поперечному, который согласится угрохать вас за ваши же деньги!..

– Вы отказываетесь окончательно? – прервав альпиниста, задергался на коляске Хелемке.

Нужно отдать должное Честфилду – он не дрогнул не единой своей мышцей.

– Лагерь Штауфенбах – и я к вашим услугам! Но чертов каменный палец, на который за всю ту вечность, какую он существует, никому, кроме вас, не пришло в голову забраться, – нет! Это действительно мое последнее и окончательное слово… И все-таки подумайте, – прибавил молодой человек. – Стоит вам лишь здравомысленно отказаться от этой затеи и позвонить, мы можем отправиться в лагерь в любое время. А сейчас – простите…

Честфилд с однозначностью джентльмена тотчас оставил Хелемке, библиотеку, пару коллекционных залов и столкнулся нос к носу с занудливой сухой экономкой.

– Фрау Хоспилд, – выпалил он в упор, принимая шарф и кепи и полностью проигнорировав запоздалое приглашение на чашечку кофе, – следите за ним. А главное – не выпускайте из дома: он в таком состоянии, что моргнуть не успеете – наломает дров. Я далеко не врач, но определенно уверен: герр Хелемке не вполне здоров. Мой совет: отберите у него ключи. Пусть посидит, подумает.

– Не подумает, – безапелляционно заявила старая дева, распахивая, подобно швейцару, перед прямодушным Честфилдом входные дубовые двери, которые за двести лет почти до зеркального блеска отшлифовало время. – А вот ключи я, пожалуй, у него отберу. И по-ночую здесь некоторое время.

– С ним непременно должен кто-нибудь находиться! – на прощание крикнул Честфилд, усаживаясь в «альфа-ромео», более всех слов свидетельствующий о материальном благополучии тренера.

– Что за напасть! – горько откликнулась фрау. – Это просто стихийное бедствие: он никого, никого не желает слушать.

Ночью в гости к Мури явился домовой, который до этого болтался где-то на чердаке.

– Пожалуй, я подойду к твоему хозяину, – сказал ему кот.

– Герберту совершенно плевать на тебя, – ответил домовой, отличавшийся, как и полагается всякому обитателю библиотек и картинных галерей, некоторым снобизмом. – Так что советую держаться поближе к экономке.

– Какое мне дело, плевать ему или нет! – воскликнул Мури. – Перед тем как уйти, я хочу его подбодрить.

– Ты собираешься покидать нас, бродяга?

– Я хочу поощрить его перед своим уходом.

Домовой только вздохнул – лунный свет насквозь просвечивал этот бесплотный серый шар с прозрачными грустными глазами.

– А я ведь так привык к прежней жизни, – признался он. – Раньше, пока хозяин не помешался, в доме было спокойно. Я мог себе позволить понежиться на стеллажах! И вообще, лет пять назад все было иначе. Здесь властвовал Аристотель, а уж если и шли споры, то исключительно о «Диалогах» Платона. Эти стены впитали в себя слишком многое: отец Герберта и его дед были людьми учеными. Уж они-то знали наперечет всех двадцать восемь патриархов Дзен. Всех, поименно, до Бодхидхармы, который и перебрался в Китай… А что касается меня, то я просто набит под завязку Шиллером и Гете, – не преминул он похвастаться. – И наизусть знаю «Книгу Перемен»… Впрочем, что объяснять тебе, смертному… разве ты понимаешь, что значит для мира подобная «Книга»?..

– Послушай, ты, раздувшийся от самомнения бочонок! – перебил его Мури. – Ты, дряхлый бессмертный шар, напитавшийся книжной пылью, никуда и носа не высовывающий за эти жалкие стены. Что ты можешь понимать, робкая мышь, со всеми своими Бодхидхармами? Что толку, что ты раздут всеми этими совершенно ненужными и бестолковыми вещами. Вечно сидишь в пыли и в темноте – любой паук проворнее и любопытнее тебя. И нечего вздыхать о хозяине! По крайней мере, ему надоела книжная пыль.

– Он терпеть не может котов, – упрямо вставил домовой.

– Какое мне дело до этого? Я подойду к нему, как бы он ко мне ни относился. Я задумал его поощрить – и потрусь спиной о его коляску.

– До того как с Гербертом случилась подобная напасть, он обладал невероятной ученостью, – не унимался домовой. – Досконально выучил кодекс Наполеона!.. А ты ведь и представить себе не можешь, что значит вместить в свою голову целый кодекс…

– И представлять не хочу! – заявил Мури.

Не выдержав, домовой принялся браниться:

– Молодо-зелено! И впрямь, недавно вылупился, а уже готов поучать налево-направо. Сосунок ты этакий. Поживи-ка с мое!

– Я утверждаю: вся ученость ничего не стоит, – спокойно твердил кот, – но он, твой хозяин, кажется, зашевелился. Вот я и выскажу ему свое благоволение.

Домовой не на шутку вскипел:

– Выискался благодетель!

– Многие, подобные тебе, не стоят и моего когтя, – холодно сказал Мури. – А твой хозяин любопытен.

Осадив подобным образом возмущенного знатока Шиллера, кот прямиком направился в библиотеку, прошелся мимо стеллажей, совершенно равнодушно скользнув взглядом по томам Толстого и Майеринка и осчастливил Хелемке своим появлением. Он немедленно принялся тереться об инвалидную коляску. Доктор, застывший до этого в круге торшерного света, встрепенулся и, нагнувшись, разглядел поощрителя.

– Все это суеверия одиноких дур, – пробормотал он. – Неужели тебя не снабдили колбасой и сметаной? Быть такого не может. Фрау Хоспилд любит возиться с такими, как ты, обормотами.

Мури продолжал поощрительство. Хелемке заявил уже совсем нетерпеливо:

– Отстань от меня, существо!

Однако появление кота вывело его из многочасовой задумчивости. Доктор подкатил к закиданному бумагами столу, на котором хозяйничал бледный свет полнолуния. Кнопки телефона – эти светлячки – услужливо вспыхнули. Все свое нетерпение заговорщик излил в проснувшуюся трубку.

– Герр Моллит! Он отказал. Да-да. Я говорю об этом самонадеянном Честфилде. Он взялся меня поучать! Вся надежда на вас…

Да, немедленно. Примите предложение. Как и договорились. Экономка прячет ключи, но у меня запасной… Будьте ровно в пять возле второго выхода – мне понадобится еще кое-какое время, чтобы собраться.

– Он уходит! – в отчаянии вскричал домовой, увидев, как Хелемке, вручную толкая колеса, прокатил мимо дивана в гостиной, на котором почивала фрау Хоспилд (старая дева заснула только к утру).

Герр Хелемке с профессиональностью вора бесшумно прокрался на кухню и, обогнув огромный стол, вырулил к черному входу. Доктор заранее оделся и натянул трогательную шапочку с помпоном. Стало слышно, как к дому подъехала машина. Даже не оглянувшись в сторону гостиной, где разнежилась фрау, Хелемке отомкнул двери. Сквозняк пробежался по распахнутым залам, но ни ветерок, ни холод не возвратили стражницу из утренних сновидений.

– Герберт бросает портреты предков, библиотеку! – продолжал неслышно вопить дух дома. – Что бы сказали на это его дед и отец? Бог ты мой! – раскачивался и прыгал домовой, напуганный и дрожащий, готовый вот-вот лопнуть от напряжения. – Мой хозяин опять свалится с ужасной скалы!

Домовой в отчаянии заметался под библиотечным потолком, натыкаясь на многочисленные книжные полки, летая над Аристотелем, Платоном и Ницше, отталкиваясь от Декарта, Гегеля и Ксенофонта. Книги безмолвно терпели все эти прыжки и полеты, а Мури вот что заявил:

– Ну, с какой стати ты распрыгался и распсиховался? Твой хозяин хоть чем-то занялся, а большинство двуногих, которых я встречал в пути, совершенно не знают, что им делать. Они прячут в песок голову, толкаются туда-сюда, верят в чепуху насчет приносимого котами счастья, а от этого только портят жизнь таким, как я… Да будет тебе известно, я восхищен твоим хозяином – пусть хоть он и трижды расшибется в лепешку! А экономка – обыкновенная дура!

– Помилосердствуй! – возопил домовой, которого передернуло от подобного заявления. – Как ты смеешь презирать женщину, вызволившую тебя из петли? Ту, которая принесла тебя в дом, накормила и обогрела!

– Разумеется, дура, – ничуть не смутившись, повторил кот. – Всю жизнь, словно безмозглая курица, толчется на кухне, дрожит при виде каждого порядочного самца. И весь путь ее – на ближайший рынок!

– Неблагодарный! – трясся домовой.

– Ты слишком привык к своему мирку, – снисходительно сказал Мури. – А ну-ка дом с этой твоей библиотекой разорвется в клочья, и все твои книжки полетят вверх тормашками в разные стороны… А уж я видел, как разрываются на части дома! Рано или поздно это произойдет, можешь не сомневаться. Что же ты тогда станешь делать? Бесславно угаснешь на куче разбросанного хлама?

В это время старая дева проснулась. Укоряющий вопль разнесся по дому. Экономка еще некоторое время хлопала себя руками по непривлекательным бедрам. А Мури подошел к ней и принялся похрупывать, потрескивать и тереться о ноги фрау, похожие на две хворостины в тапках. Минуты не прошло, как на кухне он уже заглатывал печенку, не слушая укоров совершенно потерянного домового, который бродил рядом, задыхаясь от негодования.

Тем временем экономка, накинув пальтишко, спустилась с крыльца и провела свое незамысловатое расследование. Она увидела, что веревки исчезли, кроме того, разглядела виляющие следы коляски, еще одни следы и, наконец, отпечатавшиеся на снегу протекторы. Фрау наконец что-то сообразила и, позабыв о распахнутых дверях, бросилась вон из дома.

Насытившись, кот закатил глаза и с непередаваемым изяществом потянулся. На его морде было написано наслаждение. Домовой продолжал его укорять, обвиняя в черной неблагодарности.

– Да, так оно непременно и будет! – ответил Мури. – Я приму и печенку, и плед и удалюсь, когда сочту нужным.

Удалившись, кот посетил город Заделен, затем побывал в Ионенрауге и, наконец, добрался до приграничного Зальцбурга.

А шейх Абдулла Надари Ак-Саид ибн Халим, владелец тридцати жен и пятнадцати месторождений, на этот раз разместился в кабине моноплана «Удача» (размах крыльев тридцать четыре метра), оснащенном моторами, созданными на заказ фирмой «Прайд энд Уитни» всего в четырех экземплярах (каждый тянул на миллион долларов). 10 февраля 1994 года в 10.00 по местному времени моноплан шейха, провожаемый криками журналистов и плачем безутешных жен превратился в точку на фоне безупречно чистого аравийского неба.

Абдулла Надари Ак-Саид ибн Халим благополучно пролетел двадцать пять тысяч миль, прежде чем над Атлантикой попал в область урагана невиданной силы, обойти который не представлялось возможным. После семичасовой болтанки Абдулле Надари Ак-Саиду ибн Халиму удалось дотянуть до африканского берега и пролететь еще добрую сотню миль в безуспешной попытке найти в джунглях хотя бы крохотную поляну. Он обрушил свой истерзанный птеродактиль на крошечную полоску в Экваториальном Конго. Высыпавшие из леса пигмеи с ужасом разглядывали груду драгоценного лома.

– О, Аллах, Великий и Милосердный, я наконец-то понял, что за знак Ты подавал мне! – вот что прошептал Абдулла Надари Ак-Саид ибн Халим, после того как очнулся благодаря помощи местного знахаря (снадобье из листьев ягомбы). – О, Творец всего сущего, поистине я был слишком самонадеян! Себялюбец, я дал своим ничтожным творениям имена «Виктория» и «Удача». Я осмелился уповать на торжество механизмов, вместо того чтоб полагаться во всем лишь на Тебя, Отца всего сущего на земле! Поистине разум мой помрачился в гордыне! «Надежда» – вот как со смирением нареку я новое детище. Ничтожнейший из рабов, не имеющий права даже стряхивать пыль с ног последнего слуги, я даю обет посвятить Тебе, Всемогущий и Справедливый, свою единственную мечту, к осуществлению которой, клянусь любимыми детьми, стану готовиться незамедлительно…

И шейх Абдулла Надари Ак-Саид ибн Халим, смирив гордыню, возвратился в свой дворец и три дня и три ночи не выходил из мечети, проводя время в неусыпных молитвах, а когда появился в кругу фото – и кинокамер, то вновь потряс родственников и конструкторов известием о своем непоколебимом решении.

Урюпинский гусь продолжал потрясать совершенно иных специалистов. Уже через полгода после того, как Тимошу поместили в специально подготовленное помещение, в котором озонировался воздух, было полно солнечного света и первосортного модифицированного пшеничного зерна с витаминами А, В и С, он без особого труда производил операции с десятизначными цифрами. Дальнейшему продвижению мешала самая простая причина – генералам приходилось выслушивать каждый ответ в течение суток. Сам гусь, несмотря на обильную кормежку, дошел до такого утомления, что потерял голос.

«Существует иной, не менее значимый путь, известный со времен оно всем йогам и гуру. Его певцами были Будда и Рамакришна, Гете и Толстой. Этот Путь – духовный подъем, который не может не иметь и определенной задачи, – вещал Пит Стаут с трибуны съезда уфологов и парапсихологов в Осло (февраль 1993 года). – Человек сливается с Богом – вот венец самой длинной дороги! Я бы поставил вопрос еще глубже: а способно ли другое существо, кроме homosapiens, пройти этот самый «внутренний путь познания»? И отвечаю – способно…

Гусь Тимоша, дельфиниха Тони – вот ответ, который в скором времени будет экспериментально подтвержден. Должен признаться, он бы мог быть подтвержден еще быстрее, если б не упрямство и подозрительность этих проклятых русских. Господа, мне помешала политика! Но что касается Чикагского дельфинария – я думаю, он не обманет ожиданий… Meliora spero![10]»

На горной баварской дороге разыгралась метель. В «фольксвагене», у которого заглох мотор, маялась молоденькая студентка. Разумеется, в ее сумочке валялись совершенно никчемные сувенирчики, все эти крохотные пушистые белки и мыши, пакетик с веселящими таблетками, пудра, помада и так и не пригодившийся до сего времени, но вот уже два года хранимый презерватив. Но самую нужную в данных обстоятельствах вещь она беспечно оставила в общежитии. Глупышка еще раз вытряхнула содержимое сумочки на сиденье рядом с собой – однако мобильный телефон не мог появиться из ниоткуда. Единственным утешением послужила выкатившаяся подушечка мятной жевательной резинки.

Машина между тем остывала. Ноги в туфлях уже замерзли. Легкомысленно надетые чулки и платье, чуть только прикрывавшее задик, также быстро предали ее. «Мамочка! – пискнула девица то, что неминуемо должна была пропищать, когда снежный порыв залепил лобовое стекло. – Милая моя мамочка!» Слизывая мелкие слезинки, студентка уставилась в белое безнадежное стекло. Никаким «дворникам» уже не под силу было соскрести всю эту налипшую груду. «Мамочка!» – еще раз взмолилась она.

В это время ей почудилось какое-то странное царапанье. Девчонка настолько перепугалась, что открыла дверцу – и тут же нечто снежное, залепленное, с поседевшими усами прыгнуло ей на колени. «Кот!» – взвизгнула она. В свою очередь, Мури, стоило ему лишь втянуть в себя воздух, пропитанный косметикой и слезами, тотчас убедился, с кем имеет дело. Студентка не смела и пикнуть, когда Мури принялся ворочаться на ее коленях. Наконец он улегся. А метель усилилась. Еще раз перерыв всю сумочку и безуспешно попытавшись завести мотор, девица впала в настоящую панику. Психоз снабдил ее прежде немыслимым слухом. Теперь в шуме ветра студентка расслышала постороннее завывание. Скинув с колен пригревшегося было гостя, раздетая, обезумевшая, она схватила сумочку и выскочила во мрак кромешный. И, как оказалось, вовремя. Совершенно неожиданно на пустой дороге показался старый скрипучий грузовичок. Он провизжал всеми своими колесами, милосердно остановившись прямо перед носом девчонки.

Уже одного вида этой развалюхи и надсадного скрипа ее тормозов было достаточно, чтобы самым решительным образом отказаться от услуг ее владельца. Но страх девицы возвысился над остатками разума. Студентка вцепилась в распахнувшуюся дверь, готовая безоговорочно вскарабкаться в кабину к самому дьяволу.

«Какое вероломство! – мяукнул Мури, оставленный в замерзающем салоне вместе с вываленной на сиденье чепухой. – Как она посмела забыть меня?» Он катапультировался из обреченного «фольксвагена» и впереди девицы оказался на протертом сиденье рядом с невидимым в темноте шофером.

– Этот чертенок не с вами? – спросил водитель.

– Нет, – отвечала девица, решительно спихивая Мури и забираясь сама. – Приблудился неизвестно откуда.

– Все равно не помешает, – неожиданно решил шофер. – Вам далеко?

– Мой городок милях в пятнадцати, – заерзала она на сиденье.

– Нет проблем! – поспешил успокоить ее спаситель.

Проворно угнездившись в тепле, девушка наконец-то принюхалась и присмотрелась.

Тревога тотчас отразилась на ее лице, ибо всю кабину пропитал нехороший запах. Кроме того, едва уместившийся в низкой кабинке огромный черноволосый мужчина, разговаривающий с заметным акцентом, зародил в ней беспокойство. Однако грузовик уже тронулся. «Не волнуйтесь, фрейлен, я никуда не сверну!» – пообещал шофер, поглаживая усы и еще больше подстегнув своим заявлением утихнувшую было девичью панику. Схватившись за руль, он запел странную песню:

Довольно я в Австрии пожил! Пора махнуть на Восток. Через Мюнхен и через Берлин. Вот только деньжат соберу!

Кот, согнанный вниз, к педалям, сразу узнал сараевского сборщика трупов. А перетрусившая девица неожиданно заявила усачу:

– Напрасно вы не обращаете на кота внимания. Я слышала массу всяких историй о том, как эти животные в машине неожиданно бросаются под ноги или на лобовое стекло и являются причинами многих аварий… Не знаю, откуда он свалился на мою голову, – постукивая зубками, добавила она, окончательно открещиваясь от пришельца.

– Успокойтесь, фрейлен! – отвечал Геркулес. – Кот не займет много места, да и вряд ли отважится сунуться под мою ногу. В противном случае, я просто его раздавлю…

Грузовичок здорово крутануло на обледеневшей дороге – однако сапог великана хладнокровно повелевал тормозом. Под отчаянный и запоздалый визг пассажирки очередная пропасть осталась по левому борту.

– Мой городок совсем недалеко, – вновь принялась твердить девица. – Только умоляю вас – потише!

– Да не пугайтесь вы! – рассмеялся шофер. – Если ваш город по дороге, значит, минутное дело – вскоре запрыгнете на свое крылечко.

Однако он послушно сбавил скорость, и здесь девчонка неожиданно для себя самой выложила ему как на духу, что обучается в колледже, который находится в пятидесяти милях от родного дома, и вот, на выходных, собралась к родителям…

– Сегодня мой путь был таким ужасным! – пожаловалась она.

– Это не путь! – успокоил ее шофер. – Пятьдесят миль от дверей колледжа до уютной спаленки, в которую мама приносит по утрам теплое молоко?! Это даже не путешествие!

Его совершенно серьезный тон и проницательность по поводу обязательного и утреннего маминого подноса подействовали на студентку, словно горсть феназепама. К тому же снежный заряд унесло в сторону. Обледенение исчезло, и дорога повела себя совсем смирно.

– Откуда вы знаете про молоко? – поинтересовалась фрейлен.

– Молоко само собой разумеется! – отвечал Геркулес. – А вот, кажется, там, вдали, и ваш город!

И действительно – после очередного спуска шоссе выпрямилось, словно разжатая пружина, метель в горах осталась за спиной, а впереди, еще вдалеке, проснулись неоновые огоньки.

– В доме, в который незачем спешить, обязательно найдется камин и теплые туфли, – заявил шофер. – И батареи там всегда будут горячими. Путь! – задумчиво продолжил он. – Слушайте, фрейлен. Жизнь моя разбита, почти уничтожена, и я ее вновь себе возвращаю – вот это основание иметь настоящий путь.

Заметив, что девушка слушает, шофер продолжил:

– Зовут меня Болислав Зонжич, я – серб; мои родственники: мать, братья, дяди – погибли, жилище осквернено, соотечественники разбежались… Вот и повод к действию!

– Вы так спокойно говорите об этом! – заметила притихшая фрейлен. – Будто бы все это в порядке вещей, и…

– Нет-нет, – грустно отвечал огромный серб. – Я же сказал – это лишь повод. У одних повод один, у других – иной. К несчастью, путь начинается чаще всего с неприятных вещей!

– Неприятных?! – воскликнула девица. – Да я не знаю, что бы со мной было, если подобное случилось бы с отцом или с матерью…

– Я отплакал свое, – просто ответил шофер. – К сожалению, Господь на многих надевает котомку и дает им в руки посох именно после подобного несчастья. Хотя я встречал и святых: эти идут без всякого принуждения. Но что касается меня, то мой опыт таков: я всегда знал – где-то есть мой истинный дом. Война лишь подтолкнула к его поискам. Впрочем, я уже говорил, что встречал людей, которые сами, без всяких на то видимых оснований, отправились в странствие. Остальных влечет нужда и случившиеся невзгоды, но не будем об этом… Важно то, фрейлен, что любая дорога не кончается просто так. Нужно иметь в виду нечто самое важное, самое главное, чтобы ее закончить. Лично для меня путь просто обязан завершиться истинным домом, без которого человек ничто и вся жизнь его – пшик… Таков конец любого странствия – если не имеешь цели, лучше не начинать, не так ли?

– И где вы собираетесь остановиться? – робко спросила девица.

– Пока не знаю, – честно признался словоохотливый серб. – Чувствую только, что дорога моя не так и длинна. По крайней мере, она закончится здесь, на земле. А ведь некоторые идут от звезды к звезде и уверены – конец их мытарств находится где-нибудь в районе Альфы Центавра. Не улыбайтесь! – продолжал он. – Я стольких встречал путешественников, которые ничем здесь уже не довольствуются – нет, им подавай Млечный Путь! Хоть пруд пруди подобных астронавтов. Знаете, эти люди – настоящие калики перехожие. Но и они когда-нибудь да остановятся! Все дело только во времени. Эти тоже готовятся снять башмаки на какой-нибудь сверхдальней планете. И не смейтесь: их дом там вполне может быть деревянным, покосившимся, с маленьким окошком и бурьяном вокруг – но он стоит того, чтобы истоптать кучу сандалий! Он того стоит, чтобы попрыгать со звезды на звезду.

На безупречно прямом автобане серб Зонжич вновь постарался превратить свой рассыпающийся грузовичок в болид. Однако девушка теперь даже не дернулась.

– Впрочем, – продолжил ее странный спутник, – я ведь и таких встречал, кто убежден: никакого дома и быть не может – и за одной дорогой непременно начинается другая. Эти мыслят миллионами лет и миллиардами километров, они во всем видят лишь колесо Брахмы и готовят себя к тому, чтобы вечно бродить по его ободу… Не знаю, по-моему, это несчастные, потерянные люди – ведь обязательно в конце должен быть собранный мир, колодец, окно… И счастье! Знаете – чувство, что вот теперь-то все пути завершены и ты вечно можешь посиживать на крылечке своего обретенного дома, любоваться на всякие закаты, покуривая трубочку.

– Ну, в таком случае, у меня тоже есть дом, и моя спальня, и камин – и всего в пяти минутах езды отсюда, – сказала девица совершенно резонно. – И если ничего не случится с вашей разнесчастной машиной, она не рассыпется и вы сдержите слово – я окажусь на своем крыльце, и возле своей кровати, и тогда я не понимаю, о чем вы говорите!..

– Нет, милая фрейлен! Тысячу раз нет! Я говорю об истинном доме. Послушайте, если начистоту, если уж очень честно – вы ощущаете счастье, когда переступаете свой порог? Разве вам никуда не хочется уйти вновь из вашего гнездышка после того, как вы вдоволь насидитесь у камина и отоспитесь в своей кровати?

Грузовичок несся по пустой освещенной дороге, город мерцал впереди, и, кажется, все для девицы завершалось вполне благополучно.

– Пожалуй, хочется, – подумав, ответила девушка. – Дня три-четыре – и в родительском доме мне становится скучно. Ведь не могу же я вечно с крылечка любоваться всякими там закатами… Дня два-три, – добавила она, – и все надоедает, и тянет обратно.

– Значит, вы признаете, что у вас еще нет дома! – воскликнул Болислав. – Так послушайте: из истинного дома уже никуда не тянет. Вот в чем штука! Многие назовут это место раем. Но для меня это дом, который я уже никогда, никогда не покину. Именно тогда, когда я обрету его, милая фрейлен, дорога моя будет завершена.

– И вы что, собираетесь вечно находиться в четырех стенах своего настоящего дома? – спросила девица.

– Только там и можно находиться вечно, фрейлен, – отвечал серб. – Вечно сидеть на ступенях крыльца. А те норы, которые люди часто принимают за свои дома – пусть даже называют их виллами или дворцами, – не более чем временные пристанища. Ведь большинство, проживая там, продолжает тосковать о чем-то большем, не так ли?.. И вот что я скажу: все они тоскуют о дороге, которая приведет их к настоящему дому. Поверьте, прозябающие в подобных пещерах, пусть даже с холодильниками и кондиционерами, просто не могут не тосковать о дороге туда – и многие из них в конце концов плюют на собственную трусость.

– А вот и мой город! – очнувшись, воскликнула девица. – Остановите-ка лучше здесь!

Действительно, тотчас были площадь, рынок и неизменная ратуша. Грузовик встал как вкопанный. Болислав соскочил с подножки, обошел капот все еще нервно подрагивающей машины и открыл даме дверцу: но девчонка, судя по всему, не торопилась вылезать.

– И все-таки… У вас в кабине такой запах! – сказала она, желая продолжить разговор. – Пожалуй, лучше бы, если бы он выветрился. Откуда он?

– Приходится всем заниматься, – уклончиво ответил Геркулес. – Зато сейчас в моем кузове подарки для приюта Святой Каролины – одеяла, печенье. Вот оставлю вас здесь, доберусь до приюта, а там – четыреста марок в кармане.

Девица все еще не слезала с сиденья, несмотря на протянутую руку этого удивительного серба. И в упор уставилась на Геркулеса, глаза которого повлажнели от налетевшего снега.

– А вам не станет там скучно, в этом самом вашем истинном доме, когда его разыщете? – выпалила она. – Через год, через два? Поймете, что ошиблись, побежите еще куда-нибудь от тоски, от скуки, от всего того, от чего рано или поздно сбегают?

– Нет! – ответил странный шофер, подхватывая девчонку и бережно опуская ее на брусчатку пустой площади. – В том-то вся суть. Как только доберусь до него, мое путешествие закончится навсегда. А вам я желаю тоже как можно скорее отправляться отсюда – здешняя сытость пахнет не менее дурно, чем моя кабина…

– Откуда вы знаете, что я уже не нашла того, что искала? – перебила она. – Может, то, что я сказала вам о своем доме, – неправда. Мне как раз хочется пребывать вечно и в спальне, и возле камина.

– Спросите тогда сами себя, фрейлен! – засмеялся Болислав, посмотрев на мгновенно посиневшую от холода немку. – Мне-то вы что угодно наговорить можете, но если вам действительно хочется именно в этом сонном городке сидеть вечно на крылечке, быть счастливой и никуда уже не торопиться, то и сидите себе на здоровье. Значит, все для вас закончилось, не начавшись, и дорога ваша была коротка. Что же в этом плохого? Но, сдается мне, не все так просто. Поэтому подумайте хорошенько, лучше это дело пораньше начинать, пока ноги молодые… Вот что вам скажу: ищите-ка свой дом, да только настоящий, и Господь вам в помощь! Бог вообще любит странников. Правда, чего отсиживаться и время зря терять?

– Вы меня совсем с толку сбили, – стучала зубами девица. – Впервые с таким, как вы, сталкиваюсь.

– Бросьте, – искренне сказал Болислав. – Тут все кишмя кишит подобными. Просто вас нужда еще не выгнала или попросту спите. Спящих все-таки больше, и, может быть, это к лучшему. Если бы все одновременно продрали глаза, вскочили да и отправились в дорогу, ну и сутолока бы случилась!

Серб засмеялся, а потом сказал, уже собираясь залезать в грузовичок:

– Милая фрейлен, а кота возьмите все-таки с собой! Здесь все помешаны на животных, и уж точно думаю, этот не пропадет. Пристройте-ка его куда-нибудь, ей-ей, сделаете доброе дело.

Очарованная девчонка проснулась лишь тогда, когда в метели из сплошного снега вылепился молоденький полицейский. Со всем своим еще не растраченным рвением он попытался выяснить, чем может заниматься в подобное время на площади столь легко одетая дама. Девица совершенно бесполезно принялась объяснять суть своего появления. А так как не могла остановиться, то жарко передала представителю недоверчивой профессии и состоявшийся разговорчик. Блюститель – паренек с головой, – мгновенно разобравшись в ситуации, перебил ее:

– По мне, черт бы побрал всех этих шатунов, бродяг и шоферов с их фурами! Можете не сомневаться – девяносто процентов головной боли именно от подобных искателей. Все это темные, шатающиеся личности. Вы еще легко отделались! Ваши родители наверняка будут очень недовольны. Вот вам совет – поменьше таскайтесь по дорогам в такое время, а уж если выехали, общайтесь с теми, кто вам повстречается в подобную пору, как можно реже. Серьезно отнесетесь к моему пожеланию – сохраните и честь, и жизнь.

Полисмен сделался настолько любезен, что накрыл девицу своей курткой. Более того, разбудил звонком сержанта в патрульной машине, несмотря на то, что от ратуши, как утверждала замерзшая, до ее семейного гнезда две минуты ходу. Любезность мальчишки в полицейской форме простерлась еще дальше: он пообещал пристроить кота. Таким образом, десяти минут не прошло, а Мури уже светил кошачий приют в Меенгерме.

Выбраться из клетки в полицейском участке не было никакой возможности. Домовые и духи, пусть даже самые непритязательные, не селятся в полицейских участках – их отпугивают запахи грубой кожи, обувного крема и ружейного масла. Впрочем, задира из деревни Масич не нуждался в компании – он не устраивал истерик, не визжал, не ругался до хрипоты. Совершенно справедливо предчувствуя новые неприятности, до утра кот разглядывал один и тот же угол, отвернувшись от даров данайских – от целых кругов колбасы и молока, наливаемого скучающими дежурными.

Проклятый полисмен сдержал слово: суток не прошло, как Мури оказался в одном из самых благословенных мест для бродяг. Кошачий приют в Меенгерме был настоящим раем, раскинувшимся на территории небольшого парка. Бездомных кошек, котов и котят доставляли сюда чуть ли не со всей Баварии. Здешним обитателям в специальные чаны выливались целые молочные реки, местные пансионаты за честь почитали свозить сюда отходы своих знаменитых ресторанов.

Разумеется, коты здесь поголовно кастрировались, кошки стерилизовались. Каждому обитателю, стоило только ему поступить в приют, ставилось на ухо клеймо с индивидуальным номером. Хозяйкой этого концлагеря была Эмма Зайгфред, знаменитая на всю Европу импозантная ведущая телешоу «Люди и звери», зоолог, психолог, ветеринар и писатель в одном лице. В ее заведении вольеры покрывались тонкими нейлоновыми сетками, чтобы не поранилось ни одно животное, а летом цветочные клумбы с аргентинскими розами струили неземной аромат по всему городу. В приюте имелось собственное кладбище, где почивших укладывали ровными рядами, как на Арлингтоне, не забывая над каждой могилкой устанавливать памятный знак с личным номером, датой прибытия и смерти. Ухоженное с чисто немецким тщанием кладбище более всего привлекало любопытных посетителей, с которых за прогулку Эмма Зайгфред взимала небольшую плату. Остается добавить, что тем, кто жаждал приобрести здесь питомца, не так-то легко было это сделать. Знаменитая покровительница местной флоры и фауны установила поистине драконовские правила, требуя полных данных о материальном благополучии и психическом состоянии клиентов. В противном случае в просьбе категорически отказывалось.

Мури сдали с рук на руки. Опытные помощницы фрау Зайгфред ощупали его. Блох у кота не оказалось, что вызвало удивление приемщиц. Тем не менее Мури по самые уши был погружен в особый дезинфицирующий раствор. Затем ему, ошарашенному и измученному, дали обсохнуть и, наконец, определили узника в вольер 347 блок А, оставляя там до появления ветеринара. (В субботу и воскресенье специалист по кошачьим яичкам старый добрый Эрнст Петмюллер отдыхал, а у Эммы Зайгфред лишь он занимался подобными операциями.) В вольере, куда отнесли Мури, сонно валялось, прохаживалось и чесалось не менее десятка болезненно разжиревших скопцов. Мури, которому до понедельника еще дозволялось иметь свое естество и ухо, свободное от клейма, был чужд этому маленькому самодовольному стаду. Донельзя расстроенный, не обращая внимания на обитателей, он принялся бродить по вольеру, обнюхивая и осматривая каждый угол. По мере осмотра холодная ярость все более овладевала им. Страдающие одышкой жильцы наблюдали за рекогносцировкой. Только тогда, когда Мури окончательно убедился в безнадежности своего положения, черный перс со свисающей, словно у яка, шерстью и усами до пола приблизился к пленнику. От имени всей компании он совершенно неожиданно заявил:

– Эй, Полосатый, если ты хочешь отсюда выбраться, нет ничего проще. Вот за тем ящиком для пищи сетка совершенно не закреплена. Ее и новорожденный котенок может поднять – достаточно ткнуть мордой! А там по аллее – к выходу: два прыжка.

– Не иначе, ты хочешь посмеяться надо мной! – воскликнул Мури.

– Отнюдь! Мы нисколько не собираемся тебя обидеть! – промяукал за всех добродушный перс. – Убедись сам: вон там ящик, а за ним незакрепленная сетка. За всю мою память только один из нас воспользовался ею; он был просто бешеным, ненормальным, ему все время нужно было куда-нибудь бежать.

– И, зная об этой сетке, вы остаетесь? – удивился Мури.

– А кому из нас надобно спешить отсюда? – в свою очередь удивился перс. – Эй! – позвал он своих. – Может быть, тебе, Лохматый? Или старику Юмму, которого едва откачали, принеся сюда. Да-да, у него ведь кишки вываливались, пришлось зашивать живот! Или Одноглазому захотелось вновь постранствовать?.. Они отсюда ни за что не убегут, – подвел итог перс, вновь обратив к Мури плоскую, словно блин, морду. – Можешь мне поверить.

– Это оттого, что у вас у всех отрезаны яйца, – заметил боснийский кот.

Перс укоризненно покачал головой:

– Ты не слишком-то вежлив. Оно и понятно, бродяжничество не приводит к хорошим манерам. Но ты не прав, многие из нас неделями жили здесь, пока Эрнст Петмюллер не сделал свое дело. Более того, Одноглазый даже признателен ему за это, не так ли?

– Все проблемы отпали, – согласно заявил Одноглазый. – Посмотри, в драках меня всего измолотили – я жил сам по себе за городом. Счастье, что меня подобрали! Конечно, я пометался поначалу, обнюхал углы, а потом поразмыслил и подумал – нечего кочевряжиться, одного глаза у меня уже нет, жить-то всего ничего, сдохну на свалке, как последняя собака, – а здесь привалило такое!.. Чего уж тут размышлять! Да со мной все согласны – спроси, тебе то же самое ответят. Так что вот она, сетка, вот ящик для пищи, вот улица – выбирай сам, никто неволить не будет.

– Мы удивились, отчего ты так заметался, будто тебе под хвост перцу насыпали, – продолжил перс, – даже понять поначалу не могли, чего тебе надо.

– Вы, все здесь находящиеся, не могли этого понять? – спросил Мури.

– Да, – простодушно ответили обитатели.

– Владения мои – деревня Месич в Боснии, – сказал тогда пришелец, несколько преувеличивая бывшую собственность. – Но деревня сгорела, те, кто мне прислуживал, – исчезли… Я иду собирать то, что мне принадлежит.

Коты с интересом выслушали это заявление. Одни из них повалились от смеха на спину, другие принялись бить хвостами по теплому полу вольера – парень показался им весьма забавным. Персу, как и другим, не удалось сдержаться – он расплылся в улыбке всей плоской необъятной мордой:

– Посмотрим, как ты запоешь, когда сегодня сюда вечером доставят индейку в собственном соку. Тут почти каждый день такое добро привозят. Мы здесь до того дошли, что с крысами делимся… Посиди хотя бы денек да приглядись – а там и Эрнст Петмюллер тебе покажется ангелом. А ведь нам к вольеру приносят целые заячьи тушки. Нам вываливают целыми ведрами гусиный паштет! Ты-то сам видел когда-нибудь целое ведро гусиного паштета?..

Здесь Мури не выдержал и выступил перед этой толпой кастратов с неожиданной речью.

– Разнесенная в клочья жизнь вновь должна собраться! – заявил он. – Слуги должны быть найдены, чтобы вновь послужить господину. А вы живете лишь для того, чтобы жрать в три горла гусиную печенку. Кто вы тогда, как не трусы, отказавшиеся от всего ради потрохов? Слабовольные! Ваши лапы уже не слушаются вас, и ваши усы не ловят ветер. Да как вы можете оставаться в своих углах, ходить под себя и ждать, когда двуногие засыпят вас в выгребных ямах? Кладбище, где по порядку вырыты вам ямы, – вот ваше будущее!

После подобной отповеди в вольере возникло задумчивое молчание. Наконец перс, оглядев своих товарищей, спокойно ответил:

– Так в чем наша вина? В том, что довольны едой и кровом? В том, что после нашего конца нас похоронят, а не оставят гнить в придорожной канаве?.. Эх, приятель! Побродяжничал бы ты с детства да потыкался бы по углам. Обварили бы тебя кипятком хотя бы пару раз или попали камнем по хребтине… Так что отправляйся – вот Бог, а вот порог; поддень сетку носом – и избавишься навсегда от нашего присутствия.

Мури не надо было упрашивать дважды.

Кот не подозревал, какие вокруг кипят страсти – статья Джона Дили «Мы и океан» подлила масла в огонь, и два врага схватились уже не на шутку.

«Опять эти жалкие попытки поднять мир животный до уровня мира человеческого! – горестно восклицал Беланже («Техника и реальность», 1994 г.). – Beata stiultica![11] Поначалу был гусь. Теперь сюда присовокупили дельфинов! М-р Дили, вроде бы серьезный, ответственный ученый, попался на ту же жалкую удочку, которую с завидным постоянством закидывают Стаут и K°. Что же мы видим? Вновь избитые доводы, от которых у любого мыслящего специалиста опускаются руки. Джон Дили пытается расшифровать «разговоры» касаток, он утверждает, что вот-вот установит полный контакт с дельфинихой Тони. Прекрасно! Отчего тогда не завести дружбу с крокодилом или, на худой конец, с анакондой? Впрочем, не рекомендую Джону Дили устанавливать подобные «контакты» – итог вполне предсказуем. Но не успокаивается Стаут – фантазиям этого господина нет предела. Засучив рукава, он без конца проводит свои шарлатанские конференции и, что самое поразительное, находит еще чудаков, готовых финансировать проекты, вроде постройки гигантского океанария в Оклахоме. Более того, г-н Стаут всерьез собирается создать целый (целый!) институт, который займется, цитирую, «проблемами перевода языка морских обитателей на язык человеческий». И это безумие происходит в конце двадцатого века! Мiserabile dictum!..[12]»

«Я всегда признавал и буду признавать разум за теми, кого типы, подобные Беланже, оттесняют в самый конец эволюционной цепи, – резко отвечал Стаут в журнале «Флора и фауна». – Я никогда не сомневался в том, что наличие у высокоразвитых животных интеллектуального начала будет экспериментально доказано. Опыты Дили и других энтузиастов приближают нас к осознанию того факта, что у касаток, за которыми уже длительное время наблюдает Джон, присутствует ярко выраженное мышление. До разговора с ними – один шаг! И он будет сделан. А там, где разум, – там и цель! – не мог в конце не наступить на мозоль своему визави неугомонный Пит. – Впрочем, cujusvis hominis est errare; nullus, nisi insipientis in errore perseverare![13]»

Раз уж дело дошло до китов – ненадолго оставим Мури. Настало время поведать еще об одном персонаже.

У кашалотов хорошая память – Дик запомнил, как сорок пять лет назад мать оттолкнула его:

– Нет, нет и нет, малыш! Будь любезен, сам теперь позаботься о себе!

Китиха лежала на водных качелях подобно огромной седой глыбе. Большое стадо, в котором полным-полно было родственников – всех этих родных и двоюродных тетушек, сестер и братьев, включая отца, – паслось тогда в двухстах милях от Перл-Харбора, в водах, полных тунцов и кальмаров – раздавались треск и мычание их голосов. С рождения днем и ночью слышал кашалот этот постоянный фон, в котором не умолкали вопли крачек и бакланов, пощелкивание, скрежет, гудение, сопение, мычание, хрюканье и бормотание миллиардов живых существ, шорох воды и причитание ветра.

– Нет, нет, – повторила мать, решительно отстраняя китенка от брюха, к которому он так привык прикасаться. – Поищи-ка сам себе пропитания. К тому же твой аппетит уже нельзя утолить молоком…

– А что ты хотел? – буркнул прожженный жизнью самец, пасшийся невдалеке от стада. Старец лениво заглотил биомассу, плывущую ему прямо в пасть. Он не стал награждать натолкнувшегося на него годовалого детеныша хлестким ударом хвоста, хотя мог бы и возмутиться. Но обратил внимание на белую спину сосунка – явление среди кашалотов уникальное. – Что ты хотел, Белая Спинка? – еще раз щелкнул старикан, отправляя в свой желудок очередную тонну креветок. – Хватит тереться возле бабьих сосков. Отсюда, из этих благословенных вод отправляйся на север, к великой земле, туда, где реки выбрасывают в океан пресную воду. Туда устремляется на нерест лосось – самое большое лакомство, которое я когда-нибудь поедал на свете. Полакомишься – поднимайся наверх до островов, покрытых ледяной коркой и шапками дыма, до айсбергов, до ледяных границ. Вода там хоть и холодна, но изобилует пищей – только в тех местах попробуешь осьминогов, треску и катранов. Пасись и насыщайся, пока осенью тебя не прогонит холод. И не вздумай жадничать. Иначе не заметишь, как лед окружит со всех сторон! Из подобных ловушек мало кому удается выбраться… Когда я был совсем молод и глуп, то чудом спасся – от ледяной кромки до чистой воды пришлось нырнуть на расстояние до пяти миль. И мне еще повезло – хватило воздуха.

Кит нырнул за новой порцией креветок. И продолжил:

– Закончил дела на севере – спускайся к югу, к жарким водам, которые прогревает солнце. Спускайся все ниже, пока не очутишься на другом конце земли – там, в глубинах, живут гигантские кальмары… Охота за ними – занятие не из легких, но оно того стоит. Да и не мешало бы тебе покрыться боевыми рубцами. Такой кальмар уж схватит так схватит – клювом челюсть может прокусить…

Проглотив очередную съедобную стаю и выпустив воду из дыхала, старец закончил обучение:

– Потом возвращайся сюда, нагуливай бока с тем или иным стадом. Повезет, так и гарем можешь себе нажить. А там начинай новый круг – в одиночку или уже с собственным выводком. Я вот предпочитаю одиночество… Радуйся, что рожден кашалотом, – добавил он, почувствовав некоторое разочарование внимательного юнца. – У нас и врагов нет, и океан дает все, что нужно. Семидесятый раз поднимаюсь на север и если хватит сил, то еще успею попастись в своих любимых угодьях…

Даже смерть у нас почти мгновенна – как только перестанешь шевелить плавниками, погрузишься в бездну. Или наткнешься на мелководье – тоже недолго промучаешься.

Старик наконец-то пустил в ход свой внушительный хвост – но лишь только для того, чтобы дать кашалотику первоначальное ускорение.

И кит поплыл – и с тех пор не останавливался, как и десятки тысяч его сородичей равномерно погружая в воду и показывая на поверхности свое все увеличивающееся в размерах тело с широким дыхалом и белой спиной, выделяющей его среди прочих особей. Размеренно дыша, пуская в воздух струи пара, он устремлялся с тех пор то на север, то на юг, преследуемый стаями птиц и косяками дельфинов, и нарезал по земному шару круг за кругом. В июле кашалот пересекал воды, простирающиеся от побережья Мексики до Гавайев – там в заповедных водах паслись молоденькие китихи-девственницы и самки с только что народившимися детенышами. Он держал курс на Алеутские острова. Почувствовав осенний холод северного тихоокеанского течения, кит только прибавлял ходу, давая до десяти, а то и до пятнадцати узлов и приводя своей скоростью в восхищение людей на яхтах, сейнерах и сухогрузах.

Однажды возле острова Ванкувер со шхуны «Фея» кашалота долго наблюдали два биолога. Будучи в восторге от размеров и особенно необычно белой спины, они гнались за ним, форсируя старенький мотор.

– Смотри, Фредди! – кричал один преследователь другому, не отнимая глаз от бинокля. – Это Моби Дик! Настоящий Моби! Черт возьми, впервые в жизни вижу такого красавца…

Кита успели заснять, и его выскочившая на очередном гребне белая спина долгое время была украшением множества альбомов и журналов.

А Дик спешил дальше. В ноябре океан редко бывал спокоен, гигантские барханы катились в самой великой пустыне, которую только знает мир, и над ними кровавились облака – их подкрашивал пепел вулканов, извергающихся за тысячи миль отсюда. А ветер уже не гудел, а выл, и выло все пространство. Однако кит был равнодушен к тайфунам. Нагулявшись на севере, Дик спускался к Антарктиде, в места столь отдаленные, что даже такое существо, как человек, чрезвычайно редко посещало их – разве что иногда в успокоившемся небе протягивалась пушистая нитка за лайнером.

Но, даже достигнув шестидесятой параллели Южного полушария, кашалот не останавливался и шел мимо белых полей, украшенных ледяными скалами. То здесь, то там с грохотом дробились айсберги. Глыбы сползали в воду, а затем остатки былого великолепия плыли навстречу, отправляясь к течению Гумбольта, которое и растворяло их без остатка.

Дик путешествовал не думая – он оказался послушным учеником! На восточной окраине его владений весь океан покрывался водорослями – мягкие безвольные стебли терялись в зеленом сумраке. Течением выносило на поверхность кашу из стеблей – рыбы, путаясь в этих джунглях, выскакивали то здесь, то там на радость всевозможным охотникам. Кашалот, уже покрытый рубцами, заматеревший, прибавляющий год от года в весе и жире, ворочал хвостом, как гигантским рулем, прокладывая свой путь в этом бесконечном подводном лесу.

На западе вода была горяча и прозрачна. Для того чтобы ощутить хотя бы небольшую прохладу, приходилось нырять на десятки метров. Здесь всегда варился питательный бульон из рачков и планктона, здесь можно было бы и задержаться – но кит не задерживался.

В 1994 году на нью-йоркской конференции пятьдесят энтузиастов спорили, до каких пределов могут простираться умственные способности китообразных. Зоолог Артур Мак-Брайд поместил дельфинов между собакой и шимпанзе. А профессор Брази Хауэлл высказал следующее:

– Уважаемые коллеги! Извилины дельфина более ярко выражены, чем извилины мозга человека. Впрочем, – добавил он, – вопреки распространенному мнению ярко выраженные извилины вовсе не свидетельствуют о высокой степени развития умственных способностей.

– Господа! – заявил профессор Джеймс Мак-Кормик. – По моему мнению, головной мозг есть орган, управляющий рассудочным поведением. Спинной же мозг управляет рефлексами. Так вот, осмелюсь напомнить: у динозавров головной мозг был не крупнее грецкого ореха, зато спинной – огромен. Я хочу привести любопытные данные. Если соотнести вес головного мозга и вес спинного с подобными данными для других животных, то вскроется следующая картина. У рыб это соотношение равно единице. У лошадей – двум с половиной, у кошек – четырем, у обезьян – восьми. У дельфинов – тридцать шесть! Напомним, что для человека соотношение – пятьдесят!..

– И все-таки они мыслят! – восклицал океанограф Дэвид О’Нил. – Дело за малым – наконец-то установить полный контакт. Не думаю, что опыты займут много времени.

Пит Стаут прислал участникам конференции свое послание. Страстный доктор нисколько не сомневался в правоте Фазерленда.

«Недалек тот день, – вещал он, – когда наука докажет: у любого животного есть не только так называемый спинной разум. Унего есть мозг, а значит, язык. Ум животных и птиц – настолько очевидная вещь, что только анахореты, подобные г-ну Беланже, могут из-за своего упрямства и поистине детской слепой наивности не замечать ее. Мой друг и коллега Лили уже поставил свои эксперименты – они впечатляют. Вне всякого сомнения, дельфины общаются в полном смысле этого слова: пока одно из беседующих животных говорит, другое молчит, внимая ему. Более того, находясь долгое время в неволе, они начинают подражать речи знакомых людей. Джон не сомневается в существовании неведомого нам особого сознания дельфина. Нет также никаких сомнений, что за разгадкой языка последует и разгадка Пути. Стоит ли упоминать, что каждое разумное существо имеет конечную цель, ибо только глупцы утверждают обратное! Сколько раз повторять им, что априори любой разум бежит от ужаса бесконечности – как раз от того самого ужаса, который нам столь любезно навязывают подобные господа…»

И так далее…

Между тем блестящий образчик теории г-на Беланже наматывал круги по земному шару, являя всей своей жизнью самую настоящую бесконечность. Кита не слишком тянуло к сородичам, но иногда природа брала свое. В районе тридцатой параллели к северо-западу от Гуадалупы и к югу от калифорнийских островов Чаннел происходили встречи с китихами. Замечая очередную избранницу, Дик плыл за ней. Ждать приходилось не очень долго – кто из невест мог позволить себе пропустить столь завидного ухажера? Следовал обязательный ритуал. Набирая скорость, кит проскакивал вперед, разворачивался и устремлялся к польщенной возлюбленной, с ходу прижимаясь к ее брюху. Затем вновь проносился перед китихой, расставив в стороны плавники. Дама отзывалась на ухаживание – она переворачивалась вверх брюхом, словно гигантская рыба, а Дик проплывал над ней, касаясь ее податливого тела, прихватывая ее за челюсть и щелкая своей челюстью. Он терся своим лбом о ее лоб и, надо отдать ему должное, проявлял безграничную нежность. Затем парочка устремлялась наверх, к небу, бесцельно поливающему океан дождями. С их тел водопадами низвергалась вода. Вертикально вставая над очередным валом, опираясь на него хвостами, киты тесно прижимались друг к другу. Хватало всего нескольких секунд – и на глазах нелюбопытных птиц-фрегатов свершалось очередное таинство. С шумным плеском, образовывая огромные воронки, утомленные любовники падали. Они не были одиноки – в апреле весь горизонт покрывался фонтанами воды и пара. Щелкали, посылая сигналы, нервные самцы, фыркали не менее возбужденные самки, пугливо шарахались в сторону от всеобщих игрищ молодые матери с детенышами. Не было особых проблем найти себе пару в огромных толпах – лишь самые робкие не решались на поиски. Среди ливней то тут, то там шло грандиозное совокупление.

Выполнив долг, Дик отбывал восвояси. Вновь вокруг была бездна. Сверху она обозначалась звездами, снизу – фосфоресцирующим свечением каких-то рыб и животных, которые, в общем-то, не особо его занимали.

Так он то исчезал, то вновь показывался в волнах, работая дыхалом, а два ученых мужа продолжали поливать друг друга латынью.

«Aliena vitia in oculis habemus a tergo nostra sunt![14] – саркастически восклицал Беланже на страницах немецкого журнала «Древо жизни» – рупора своих единомышленников (специальный выпуск, июнь 1994 г.). – Если столь уважаемый доктор Стаут договорился в среде подобных ему ценителей так называемого животного разума о наличии полноценных мозгов у дельфинов и каракатиц, стоит ли удивляться, что он решился на очередной шаг – уверил сам себя (он замечательно умеет это делать!) в том, что даже моллюскам присущи мужество и любопытство! И вот о таких del ana caprina[15] г-н Стаут и ему подобные готовы рассуждать часами и днями, перемещаясь с одной конференции на другую и неустанно пропагандируя подобную чепуху! Что же, discernit sapiens res, quas confundit asellus![16]»

«Нет сил и времени отвечать на подобное! – отвечал на подобное неутомимый Пит в любимом детище «зеленых» – журнале «Jus publicumt»,[17] (июль 1994 г.). – Осмелюсь заметить – аd notanda[18] если бы мой оппонент не отвлекался на столь вредные для его почтенного возраста эмоции, он обратил бы внимание: никто из моих сподвижников даже и не упоминает о моллюсках! Но не может ли в конечном счете природа посмеяться над нами, вложив в животных и птиц гораздо более совершенный, я бы сказал утонченный, разум, который человек просто не в состоянии осмыслить, будучи по натуре более примитивным и грубым существом? Errare humanum est![19] Вполне возможно, эти несчастные, вынужденные существовать рядом с кровожадным человечеством, испытывают муку смертную, наблюдая за всеми нашими глупостями. Miserabile dictum – пока нам, именно из-за нашего примитивизма, попросту не дано завязать даже самого элементарного контакта с муравьями и бабочками!»

Подобная отповедь вызвала у Беланже приступ настоящего бешенства. Ответ последовал незамедлительно – в статье «Дешевое кокетство или признаки слабоумия?» (все то же «Древо жизни», но только август) профессор объявил моллюсками всех «конечников». Разразился скандал, и развязалась очередная дискуссия.

Между тем в сентябре 1994 года, находясь возле острова Пасхи, кит впервые, именно из любопытства, решил погрузиться в невиданные прежде глубины. На расстоянии километра от поверхности кашалоту встретились светящиеся существа, о которых он раньше не имел ни малейшего представления. Эти призраки появлялись из тьмы, подавая печальные голоса, – ужасные, колючие, зубастые квазимодо, все в бледном свечении – и скользили себе мимо со своими жабрами и приманками. На глубине полутора километров Дик обнаружил мощный эхо-сигнал. Не прошло и нескольких секунд, как он врезался в самую середину бесформенной массы, которая тотчас опутала его стальными прутьями и попыталась сжать голову – то был гигантский кальмар, настоящий кракен. В кромешной тьме началось сражение – кальмар, находясь в своей стихии, безнадежно пытался вцепиться в Дика, однако присоски щупалец скользили по телу несущегося на полной скорости кашалота. Кракен применил самое страшное оружие: его изогнутый клюв впился в китовую голову, вырывая из нее целые куски кожи с волокнистым жиром, – но Дик только встряхивал добычу. Бой распугал всех здешних призрачных обитателей – треск и щелканье разносились на десятки миль. Кальмар пытался увлечь врага за собой в трехкилометровую впадину, зная, что запас воздуха у противника ограничен. Его клюв беспощадно рвал китовую кожу, до мяса пробивая спасительный жир. Кашалот действовал челюстями, раздавливая и перемалывая тушу. Хвост и плавники бешено работали, но тяжесть кальмара не давала совершить быстрый подъем. Дик чувствовал, что начинает задыхаться – кольца настолько обвили его, что даже при желании кит не смог бы расстаться с уловом. Однако вода становилась все светлее. Наконец кашалот уловил перекличку акул – верный признак того, что поверхность близка. Белый кашалот сделал последнее усилие – и рыбам и птицам, кружившим вокруг, открылось зрелище не для слабонервных. В спокойный размеренный мир, разбрызгивая пену и кровь, ворвался сам хаос. Свистели в воздухе щупальца кальмара. Дик не сдерживал воинственного рева. В клубах пара, в брызгах чудовища продолжали схватку, однако песенка обитателя глубины была спета. Челюсти кашалота перекусили туловище кракена пополам, тяжелый клюв в последний раз воткнулся в изуродованную китовую пасть. Расплывшаяся масса, подрагивая щупальцами, заколыхалась на волнах рядом с победителем, который выбрасывал в воздух столбы пара. Клочья пены и слизи покрыли темя кита. Приструнив обнаглевших акул ударом хвоста – подлые твари бросились в стороны, – мужественный кашалот отдышался и прочистил легкие. Затем, подняв голову над волнами, огляделся. Жизнь, как всегда, ликовала. Широким фронтом, во всем своем великолепии, врезаясь в воду и поднимая характерные буруны, на него неслись гринды, киты-пилоты. Жизнерадостные весельчаки почтительно обогнули собрата и, сомкнув ряды, вскакивая и погружаясь, полетели дальше, словно сумасшедшие стайеры.

Птицы и рыбы уже хлопотали вокруг, разделывая тушу подобно опытным мясникам. Крачкам доставались щупальца. Акулам – все остальное.

– Бездельники! – прокричала одна из крачек.

Ее презрение было направлено на беззаботных гринд. Подергиваясь в воздухе, словно марионетка на нити, нервная птица прекрасно видела, как пилоты, не сбавляя бега, исчезают на горизонте.

– Никаких себе забот! – продолжала поносить труженица бесшабашных гуляк. Она не сдерживала презрения к этим морским цыганам и искренне негодовала на их бесполезное шатание.

– Хоть бы где-нибудь остановились! Болтаются без всякого занятия! – верещала другая крачка, не забывая при этом о поверженном кальмаре.

Птицы не были последними на этом обеде, который невольно устроил Дик для здешних обитателей. К месту побоища со всех сторон спешили новые едоки. Акулы, пошевеливая плавниками и отхватывая огромные куски, успевали при этом осаживать назад остальную мелочь. Та покорно становилась им в хвост, улучая минутку, когда эти монстры, заглотав очередную порцию, ненадолго отплывут в сторону. Впрочем, аппетит акул не знал пределов. Особо нахальные какое-то время плыли за самим кашалотом. Но по мере того как море, словно самая заботливая нянька, смывало остатки крови с его боков, акулы теряли интерес к победителю. Досадуя на собственную глупость, преследовательницы одна за другой возвращались к подругам.

– Благодарю тебя за ужин, приятель! – окликнул великана марлин, некоторое время кравшийся чуть в стороне. Только когда акулы убрались, насытившаяся остатками пиршества семиметровая меч-рыба позволила себе приветственный спич. Марлин был пожилым добродушным самцом. Судя по шрамам на рыле, он много чего повидал на своем веку.

Кашалот, не отвечая, продолжал движение. А крачки все никак не могли успокоиться. Какое-то время хлопотуньи летели за Диком, на что-то надеясь и продолжая при этом сердито поносить всех, по их мнению, болтающихся без толку в Мировом океане гринд и дельфинов.

– Не обращай внимания! – вновь подал голос марлин. – Они сами не знают, что треплют…

Кашалот без конца выпускал пар.

– Но каковы нахалки! – искренне возмущался марлин. – Ты обеспечил их пищей, по крайней мере, на сутки. А они еще имеют наглость критиковать. Увы, такова сущность всякой мелочи!

Дик скользил в волнах – дредноут, оснащенный хвостом и челюстью, против которых пасть самой кровожадной касатки (такую мелочь, как акулы, можно было попросту не принимать в расчет) была бесполезна. Всю его голову обхватили белые полосы – кровь окончательно перестала сочиться, виднелся жир, который вскоре должен был затянуться кожей.

– Эти дуры мечутся между своим гнездом и морем, – продолжала меч-рыба, ненадолго приспособляясь к размеренному ритму движения кашалота – нырок, появление белой спины, фонтан, удар хвостом, новый нырок. – Они всегда возвращаются! – пел марлин свою песнь. – Крачки неутомимы, однако могут позволить себе хотя бы ненадолго отдохнуть на берегу. А нам не замедлить хода. Скорость, скорость, бесконечная скорость – это ли не счастье для рыб и китов?

Белый кашалот продолжал нырять и возвращаться. В брызгах над ним то и дело повисала радуга.

– Я восхищаюсь тобой, приятель! – прежде чем исчезнуть, высказал свою благодарность марлин. – Когда вижу таких, как ты, одиночек или этих сумасшедших пилотов, хочется самому выжать из себя все, что возможно! А уж мы умеем поддать жару, сам знаешь… Прощай, да не завершится никогда твой бег!

Тут же завелся реактивный двигатель – мелькнуло острие меча. Мгновенным пожаром вспыхнула и погасла чешуя. Лишь сиротливые серебряные пузырьки остались на том месте, где этот гонщик только что, сам не зная того, пропел блестящую оду Лин Пэну.

А Дик погружался и всплывал, отплевывался паром и вновь погружался, и все так же размеренно свистело его дыхало.

А кот появился в Фридрихсгадене, а после – в Кемптене. Затем он пересек Мюнхен и нацелился на Берлин!

В пути Мури встретил еще одно родственное существо. Крошечный дух тоже был погорельцем – дуб под Люблянами, в котором он жил, испепелило молнией. Потеряв жилище, дух не стал тихо оплакивать свою участь и угасать в придорожной траве, а с немедленной быстротой принял решение разыскать в какой угодно стороне света новый дом. Он даже не мог и жизни себе помыслить без сухого и вместительного дупла, без горьковатого коньячного запаха дубовой коры, без листьев, играющих на солнце и ветерке, без дремотного сна на моховой подстилке. Предприятие, в которое пустился единомышленник, было почти безнадежно, ибо все дубы, тем более подобного возраста, заселены. Но дух верил, что на его пути от Дуная до амурской тайги обязательно найдется хотя бы одно незанятое дерево. Он достаточно долгое время провел рядом с котом, мельтеша спереди и сзади, но на этот раз не вызывая у Мури раздражения своим лихорадочным дерганьем.

– Мне нужно жилье где-нибудь на поляне или на пригорке! – твердил дух, упархивая вперед и возвращаясь, чтобы дождаться отстающего. – Уверяю тебя, это будет не первое попавшееся дерево! Дуб должен подходить мне по всем параметрам. Корни его должны быть влажны, а листья не сгорать и не вялиться летом от чрезмерного солнцепека, сердцевина обязана быть здоровой и гулкой, а дупло – сухим даже осенью, без малейшего намека на сырость… Я согласен лишь на такие условия! Ты слышишь меня, товарищ?

Мури, трусивший вдоль трассы, убегающей в Познань, согласно кивал. Он уже несколько дней мок под осенним дождем. Поток польских и немецких машин, чуть не сбивая его брызгами, неостановимо шуршал и гудел всего в нескольких метрах. На дорогу было не выбраться – приходилось скакать вдоль канав, в которых стеклились бутылочные осколки, опасные, словно мины, и то и дело перепрыгивать через пластиковые канистры и прочий сор. Однако по-прежнему кот поглощал милю за милей. Его усы воинственно торчали, глаза сияли, словно два изумруда.

Серб оказался прав. Сотни тысяч, если не миллионы различных существ одновременно находились в движении – бежали, шагали, передвигались и ползли рядом. На больших автобанах, пересекающих Польшу, подобная суета становилась особенно заметной. Даже проселочные дороги, колеи и тропинки не пустовали ни на секунду. Низкое дождливое небо над котом и духом постоянно шелестело от крыльев тех, кто держал там путь. Перелетных птиц отличала крайняя решимость. Их клинья со свистом разрезали воздух. Они подгоняли себя гоготаньем, клекотом и нетерпеливым кряканьем.

– Прощай! – наконец пискнул дух, направляя свой путь на восток, в то время как Мури не менее решительно держался севера.

– Прощай! – незамедлительно отвечал кот.

Где-то в полях под Варшавой ему попался настоящий философ.

Адольф – так звали пса – оказался истинным интеллектуалом. Он не стал сгонять обессилевшего Мури с настила под проржавевшим навесом для сена. Этот драный лохматый пес проявил поистине сократовское добродушие.

– Допустим, – сказал Адольф, располагаясь рядом и любезно заграждая от ветра своей дубленой шкурой продрогшего насквозь Мури, – совсем недалеко, вон за тем леском, есть деревушка, где я появился на свет! Там меня ожидает вполне благополучная семья, особенно одна девочка, которая во мне души не чает. Стоит мне только там появиться, теплая будка, похлебка и все такое обеспечены. Так что, если я сейчас встану, пересеку поле, перелесок, переберусь через два невысоких заборчика, моя судьба тотчас решится.

– В чем же дело? – спросил Мури, успокоившись и переставая выгибать спину. – Почему же тогда ты здесь, а не там?

– Я очень смышлен, – продолжал пес, словно не слыша вопроса. – Это наследственное. Отец мой – потомственная овчарка, мать, правда, не очень чистых кровей – помесь колли с дворнягой, но все же весьма умна и по сей день, несмотря на дряхлость, сторожит овец. Разумеется, эта моя особенность не скрылась от глаз профессионалов. В милях трех отсюда, в ближайшем городке, остановился бродячий цирк. Не буду объяснять тебе, что это такое, но еще вчера пожилой и толстый господин, чрезвычайно серьезный, который является у них клоуном и фокусником, подозвал меня к своему фургону, долго рассматривал, а затем пригласил к себе. Я, разумеется, отказался, несмотря на аппетитную колбаску, но понял, что он во мне заинтересован… Еще ранее, пару дней назад, я пробегал мимо этого табора, и тот же господин угостил меня остатками весьма недурного гуляша. А вчера сказал открытым текстом, что ему позарез нужна собака для номера, да чтоб была сообразительна, как дворняжка! Уж он меня осматривал – и за ушами, и спину. Даже зубы я ему показал, но не заскочил в фургончик, чему этот клоун здорово огорчился. Он все повторял, что вот как раз я-то по всем параметрам и по характеру гожусь для цирковой жизни. Знаю, что, стоит мне только прибиться к этим циркачам, все пойдет как по маслу! Конечно, придется поработать высунув язык, но нюхом чую – тот господинчик не злой человек. Так что могу повидать мир и себя показать на арене. Можно ведь даже прослыть знаменитостью! И когда одряхлею, меня наверняка не выбросят, корка хлеба всегда найдется.

– Ступай в цирковой фургон! – сказал Мури.

– Есть еще и одна старушка, правда, песок из нее сыпется, но лет десять еще протянет, – задумчиво сказал Адольф. – Уж сколько раз она меня кормила да уговаривала остаться. Старушонке совсем некуда деваться, она одинока: она меня и в дом готова взять – можно лежать около печки целыми днями да бока себе почесывать.

– Почему ты еще здесь? – удивлялся кот. – Все ли в порядке у тебя с головой?

Адольф добродушно оскалил клыки, с которых капала безобидная слюна.

– Вот ты! – воскликнул он наконец. – Конечно, я уверен – ты из тех котов, кто неспроста подался в дорогу. И уж точно тупо спешишь к чему-то одному. Альтернатив для тебя не существует… Впрочем, таких, как ты, большинство! Несетесь сломя голову. Я же, сидя здесь, под этим жалким навесом, нахожусь на вечном перекрестке. Сойдусь с циркачами – это одно! Подамся к старушке – судьба сложится совершенно иначе. Возможность выбора – вот что держит меня. Поэтому я никогда не уйду отсюда ни на север, ни на запад, ни на юг. В отличие от тебя, устремленного к одной жалкой цели, я вижу их великое множество. Отправиться же по всем этим дорогам одновременно и одновременно выбрать себе тысячу судеб попросту невозможно! Это значит, что я буду вынужден разорваться на миллионы «я». Поэтому предпочитаю полное бездействие.

– Ты болен! – убежденно воскликнул Мури. – Я совершенно отказываюсь тебя понимать. Какое мне дело до бесконечности всяких там выборов, когда мне нужен один дом и один плед?

– Куда тебе понять! – саркастически воскликнул этот Буриданов осел. – Твое счастье, что ты об этом даже не задумываешься. Увидеть одновременно все пути, все судьбы – не для таких, как ты, суетных бродяг, для которых весь мир клином сошелся на какой-нибудь одной, не сомневаюсь, ничтожной мелочи!

– То, к чему я стремлюсь, не мелочь! – огрызнулся кот.

– Да ну? – отозвался философ. – Если бы ты хоть раз действительно задумался над моей проблемой, сделал бы ты хотя бы один, пусть даже самый малюсенький шажок?.. Быть центром, от которого разбегаются все пути, быть истинным Хозяином, упиваться возможностью в любой момент отправиться либо по одной, либо по другой дороге – значит лежать здесь, под навесом, и точка. Ничего другого не остается.

– Я предпочитаю действие, – отвечал Мури.

– Разве осознавать все свои возможности – не действие?

– Послушай! – прервал дискуссию кот. – Как я понял, твой путь начинается здесь и заканчивается здесь же. Что возразить на это? Возможно, это и здорово, но мне пора в дорогу. Дождь закончился, я достаточно отдохнул, а посему прощай!

Мури добрался до Варшавы, а кашалот, находясь под созвездиями Тропика Рака в двухстах милях от Мехико, начал свой пятидесятый круг.

В пятидесятый раз направляясь на север, кит потерялся в самой большой пустыне на свете. Через месяц совсем недалеко от Сан-Франциско с лайнера «Австралия» команда и пассажиры имели возможность наблюдать любопытное зрелище. Прямо по курсу корабля из обильной пены появилось огромное тело Дика. Он плыл в окружении китов поменьше, приставших к нему в пути. Вся эта компания, отфыркиваясь и показывая хвосты, некоторое время поднимала буруны с левого борта «Австралии». Капитан в угоду публике приказал сбавить ход. Зрители топтались на палубе, пока окончательно не стемнело и стюарды не принялись разносить фирменный грог, больше известный под названием «огненная джига». Во всех динамиках певица Линда Проути запела известный шлягер 1994 года, в котором были и такие слова:

Приюти-ка меня в своей утробе, Как собрат твой Иону, Мой ласковый Моби.

А Дик продолжал юбилейный пробег!..

Снежные грозы, которые успели покрасить Аляску самыми совершенными в мире белилами, застали кашалота в проливе Королевы Шарлотты. Оттуда уже убрались морские свиньи. Впереди маячили тоскливые в своей полной пустоте острова Берингова моря – котики тоже отправились в собственное путешествие по проливам. У этих пройдох народились детеныши. Пробуя свои силы, неуверенно рыская в открытом море, маленькие бедолаги погибали тысячами, и их серебристые тушки, облепленные водорослями и песком, прибой то и дело выбрасывал на берег. Но они тоже куда-то стремились! Опытный Дик шел на север, несмотря на то, что целые полчища буревестников уже покидали эти бесприютные места. За кашалотом, словно мантия, тянулся след поднимаемого со дна ила. Кит не спешил, хотя оставаться в северных илистых водах было небезопасно – то здесь, то там уже качались первые льдины.

Новый 1995 год он встретил в бурлящем беспокойной жизнью Желтом море. Он успел обогнуть Курильские острова, обогнать с дюжину бессмертных китайских джонок и в обычном, сладостном одиночестве, приподнимая над водой голову, которая не могла не вызывать уважения морских львов и тюленей, наблюдал полуслепыми глазками облака над корейскими берегами. В этих местах Дик то и дело сталкивался со своими сородичами – с полосатиками, синими китами и прочей разнопородной братией, которую объединяли в одно целое лишь предки, древние, как джонки. Полосатики и нарвалы были с ним не особо разговорчивы. Впрочем, и сам Дик прослыл молчуном, вызывая у попадающихся навстречу коммуникабельных дельфинов вполне понятное раздражение. На все вопросы любознательных болтунов кашалот отвечал только вдохом и выдохом и направлялся к очередному закату, ни о чем не думая, чем наверняка бы вызвал восхищение канувшего в Лету расстриги Юя!

Через месяц рыбаки видели его возле Явы. Сделав дугу в несколько тысяч миль от Мексики до Индонезии, кит повернул на юг. Океан вокруг него кишмя кишел всяческими странниками. По дну, лавируя между подводными скалами, пересекая впадины и плато, ползли существа, о существовании которых ведать не ведали жители верхних этажей, за исключением, пожалуй, кашалотов. Чуть выше шествовали стада удильщиков, падальщиков и прочих охотников полакомиться останками. Еще выше, над хребтами и скалами, висели полчища разнообразнейших рыб – от мелочи длиной всего три-четыре сантиметра до трехметровых гигантов, между которыми со своими мешками пробирались кальмары и осьминоги. Разумеется, этим каликам почтительно уступали дорогу.

Среди тех, кто имел определенную цель, выделялся лосось. Каждый год серебристая река поднималась к поверхности из глубины – неостановимая даже самым прожорливым хищником, которому всего-то оставалось встать на ее пути и разинуть пасть. Лососем владела странная сентиментальность. Проболтавшись где-то четыре года, он приходил погибать на место своего рождения к истокам канадских и алеутских рек. На отмелях, возле впадения пресной воды в океан, упрямую рыбу с криками ликования встречали доброжелатели. Чайки и буревестники лопались от обильной трапезы. С гор, заранее облизываясь, спускались медведи – этим поедателям нужно было только чуть шевелить лапой. Обленившись, они даже до того доходили, что лишь выгрызали спину очередной жертве и цепляли следующую. Известные жадины тюлени в это благословенное время поголовно мучились несварением желудка. Но и лосось знал, что делал: он пробивал себе дорогу против течения, добираясь до ручьев и ручейков, и скакал по порогам и отмелям еще сотню-другую миль, пока не попадал наконец в заветное место. Там, отметав икру, и складывал голову.

Тунец также проходил по своим дорогам – жирный и благодушествующий. Любимое лакомство кашалотов имело собственные важные цели в этом блистающем трехмерном мире, о которых никому не докладывало, и тоже куда-то стремилось. Теряя по пути десятки, а то и сотни тысяч соплеменников, тунцы пересекали Великий океан от Явы до Гавайев и, отдохнув на водорослевых полях возле берегов Северной Америки, отправлялись обратно. Своей целеустремленностью отличалась треска – наглая жадная хищница. Ее толпы стремились к Ньюфаундленду, где уже повсюду были натыканы рыбацкие сети, и еще дальше, к Северному морю – видно, на то были свои причины. Куда-то спешили сайра, скумбрия, сельдь, и камбала (мириадные скопища). В Кроноцком заливе у берегов Камчатки собиралась для странствий мойва. Рыбы-прилипалы самым активным образом участвовали в этом великом действе, выбирая себе лошадок покрупнее: акул и дельфинов, не говоря уже о китах. А были еще: морской конек, крабы, обожающие одиночные плавания черепахи, морские звезды, ежи, свиньи и уже упомянутые лангусты. Между стадами, которые походили на растягивающиеся на сотни миль армии, тучами собирался планктон, сновали рачки и совсем уж мелкие организмы, служившие пищей всем остальным. Но и эти двигались! Вообще океан порождал великое множество путешественников, среди которых почетное первое место все-таки занимали серые киты – настоящие мэтры кругосветок. Каждый год в декабре их эскадры проходили мимо скал Сан-Диего, отправляясь в самое длительное путешествие, которое только может позволить себе живое существо. Десятки тысяч скитальцев поглощали за сутки по сотне миль. Эти пилигримы появлялись у берегов Норвегии и возле Исландии, будоражили своим массовым появлением мыс Доброй Надежды и проходили проливами Алеутской гряды. Иногда бродяг находили на мысу острова Перкинс – целые стада, огибая его, выбрасывались на прибрежные отмели.

Весной 1995 года, удивив экипаж попавшегося навстречу сторожевого корабля ВВС Малайзии своей окраской, Дик направился к Тасмании.

«Стоит ли мерить высоту взятых вершин? – пел той весной свою песню Стаут на всемирном сборе ветеранов-хиппи в Пондешери. – Пусть каждый определит себе, для чего и зачем он отправляется в странствие – неважно, придется ли при этом пересечь материк или преодолеть всего несколько метров… Кортес, Фуньегос, Марко Поло, я уже не говорю о Колумбе и Амундсене! Всеми ими двигала Ее Величество Цель! Они твердо знали, где остановятся! Конечно, честолюбие здесь играло не последнюю роль! Но почему бы нам не попестовать свое честолюбие – этот истинный двигатель наших мечтаний?»

«Вынашивать собственный маленький смысл или даже смыслик – значит уподобиться скряге, всю жизнь положившему на поиски жалкого горшочка с золотом, – писал Беланже той же весной в предисловии к своей книге. – Я категорически против подобного идиотизма!.. Тем более глупо болтаться по миру ради какой-то там шкурной цели или, что еще хуже, дурацкой известности… Paucaverba![20] В великом походе от пространства к пространству, от галактики к галактике обретем мы счастье свое!..»

Жюльетт Лорейн, двадцати одного года, гребчиха из Гавра, не читала мэтра. Она не слышала о Стауте. Она вознамерилась переплыть Атлантику на утлой лодчонке размером пять на полтора метра и упрямо принялась исполнять свой замысел. Из всех благ цивилизации Лорейн брала с собой лишь весьма ненадежную, как оказалось, рацию. Возможно, гребчихой двигало честолюбие, ибо, прознав об этой затее, парижские газетчики атаковали ее растерянного отца, директора одного из местных яхт-клубов, и без того ошалевшего от столь дурацкого решения дочери. Семья была категорически против, но газеты сделали свое дело – Жюльетт прославилась еще до рискованного мероприятия. Затем она схватилась за весла и отчалила из своего родного города в неизвестность, поставив концом добровольных мытарств Тринидад. Она твердо держала курс, лишь изредка выходя на связь. На расстоянии полутора тысяч миль от желаемой цели, к восторженному ужасу наблюдавших за путешествием, Жюльетт попала в почти что идеальный шторм. Ей пришлось накрепко привязать себя ремнями к банкам. Шторм, утопивший два рыболовных сейнера и здорово повредивший стотысячетонный танкер, не смог причинить никакого вреда щепке, болтающейся по огромным гребням и впадинам. Жюльетт Лорейн все это время принимала аспирин и леденцы и молилась о том, чтобы ее система опреснения воды не вышла из строя.

В то время когда Мури пересек мост через Вислу, гребчиха находилась уже в шестистах милях от берега. Но вслед за первым разразился еще один шторм. Подобно удару судьбы, он безжалостно отбросил лодку на триста миль назад в пустынную часть океана. Жюльетт плакала, и кровь отпечаталась на последней паре запасных весел. Но, несмотря на вспухшие ладони, девушка гребла и гребла. Под тропическим солнцем она высохла, кожа ее превратилась в пергамент. Однажды ночью рядом с лодкой раздался оглушительный всплеск, а затем и рев неведомого животного, возможно, всплывшего с самого дна, над которым плескалась четырехмильная водная толща. Как призналась впоследствии Жюльетт хватким американским репортерам, это была самая ужасная минута в ее жизни, ибо никогда прежде не приходилось ей слышать подобного утробного и горестного вопля. Рев был страдальческий, невыносимо долго тянущийся, неизбывный. Нечто ужасное выплакивало свою боль. Возможно, это был загнанный на дно морское Сатана. От подобного кошмара весь остаток своего плавания Лорейн почти не спала. Несколько раз ей казалось, что она сходит с ума, но мускулы независимо продолжали делать свое дело. Из-за шторма пришлось держать курс на Флориду, однако это не облегчило путешествия. Жара сделалась невыносимой. В воде искрилось жуткое тропическое солнце, отчего глаза француженки почти ослепли. Даже самые крошечные ссадинки разъедались солью. Ее преследовали барракуды, запасы провизии истощились. В конце мая 1995 года волны выбросили лодку на болотистый флоридский берег. Разумеется, за Жюльетт следили береговые службы. За два дня до окончания эпопеи ее видели с патрульного самолета – но лишь немногие смогли добраться до того места, где она, шатаясь, выбралась на зыбкую, ненадежную почву.

Как несгибаемую и первую покорительницу Атлантики в лодке на веслах Жюльетт Лорейн приветствовала ООН. Было много приятного: интервью и съемки. Лорейн похудела на пятнадцать килограммов, ее щеки прилипли к челюстям, она страдала бессонницей и была даже помещена в военно-морской госпиталь США для тщательного обследования. За исключением болезни десен, все закончилось для нее вполне благополучно. Вопрос о том, что же все-таки заставило девицу прочертить курс от Гавра до Америки и оттолкнуться от достаточно спокойного берега ради многих недель почти непрекращающегося кошмара, задавался всеми подряд, но не имел достаточно обоснованного ответа.

«Браво, Джульетта! – ликовал Стаут, которого новость о рекорде застала на весьма серьезном астрологическом симпозиуме в Касабланке. – Macte! Macte![21] Viva[22] храбрая девочка! Кто, кто же еще рискнет на подобное?.. Magna et veritas,et praevalebit![23]»

«Обыкновенное балаганство, которое проповедуют господа «конечники» и которое сводится лишь к мелким шажкам арлекинов вместо великанской поступи, – это ли не causus belli[24] против всех и всяческих болтунов, вообразивших, что достаточно просеменить несколько метров – и Путь закончен! – плевался Беланже. – Ответим этим пигмеям: хватит устраивать цирк. Ну действительно, не смешны ли ряженые клоуны, более всего на свете любующиеся собственным эго и устраивающие различные шоу? Для них важно разрядиться во всевозможные перья и повсюду трубить о себе. Жалкие фигляры! Ну что ж, пусть утыкаются в кусты жимолости у всяких там застав… А мы продолжаем свой марш!..»

Некий китаец Пэй Ю Линь, подобно Жюльетт, не читавший философа, протянул тонюсенький канат над одним из ущелий Янцзы. Расстояние до стремительно бьющей воды равнялось пятидесяти метрам. Не дожидаясь, когда соберутся толпы, канатоходец начал движение. Требовалось сделать шестьсот пятьдесят шагов. Пэй Ю Линь часто замедлял ход, пружиня над ревущей водой. Было семь часов утра, и народу собралось не так и много. Присутствующие боялись восторженными криками и подбадриванием навредить ему и тихо следили за сумасшедшим. Совершенно случайно на месте оказался репортер с камерой. Он отснял все, вплоть до того момента, когда, оступившись, человек с шестом, пролетев в течение трех-четырех секунд подобно метеору, скрылся в желтых водах великой реки – зеваки и ахнуть не успели.

Канатоходца отловили в трех километрах ниже по течению. Нисколько не смущаясь присутствием зрителей, полицейские вытащили Пэй Ю Линя из воды, поставили на ноги и, перед тем как увести его, хорошенько отлупили дубинками. По-своему они были правы – поход не был санкционирован местными властями и осуществлялся трюкачом на собственный страх и риск.

В приграничном литовском городке, до которого добрался Мури, с путешественниками обходились не менее радикально. Хмурые санитары забивали свезенных в загон со всего города бродячих животных. Совершенно нелепо попавшийся Мури метался в клетке вместе с все еще живыми кошками и собаками. Визг, лай и предсмертные хрипы возносились к небесам. Чтобы не отвлекаться на отчаянный вой, санитары затыкали уши ватой и основательно пили, но руки, привычные к ловле, не дрожали, и палки с железными набалдашниками делали свое дело. Правда, в этот раз бригаду забойщиков серьезно подкосил весенний грипп. Из шести человек осталось трое, и экзекуторы заметно устали. Однако санитары с привычным кряканьем и уханьем поднимали и опускали палки: ни один удар не оказывался напрасным. Уже убитые дворняги лежали у них под ногами. Счастье, что забойщики всю свою силу первым делом употребили на собак. Распаренные и потные, оставив за загородкой шапки, а затем и ватники и опрометчиво не закрыв за собой двери, служители приступили к добиванию оставшейся мелочи. Зрачки Мури встретились с запойными глазами одного из неандертальцев, который уже занес над ним дубину. Второй раз в жизни кот повторил свой безотказный трюк. В прыжке Мури превзошел самого себя, и когти его вонзились в человеческую морду. Палач выронил рабочий инструмент и зашатался, объятый невыносимой болью. Новой секунды хватило коту, чтобы, оттолкнувшись всеми лапами от головы, прыгнуть к дверям. И вновь он был свободен!

И было лето 1995 года.

В середине июля кашалот разметал попавшиеся на его пути сети и серьезно повредил лебедку рыболовецкой шхуны. Если бы команда, включая капитана-хозяина, оказалась умнее, случившееся представилось бы как досадная случайность – мало ли что бывает во время путины. Но уплывшие с порванным тралом деньги заставили людей мгновенно забыть о разуме – киту пришлось уходить от трех мстителей, погнавшихся за ним на моторном баркасе. Вскоре к жажде мести примешался охотничий азарт – чувство, которое рано или поздно погубит все человечество. Пули двенадцатого калибра пробуравливали в спине кита целые воронки, выбрасывая фонтанчики крови. Увеличивший скорость Дик не мог уйти от двух первоклассных моторов и вынужден был повернуться рылом к врагам. Чувство меры полностью изменило преследователям. Они встретили поворот кашалота ликованием – самоуверенные отпрыски двадцатого века, в новеньких гидрокомбинезонах, с рациями в карманах. Вновь, в который раз, они дали дружный залп из всех стволов. Они не сомневались в убийственности винтовки «Бур-12», последнего детища лучшей оружейной фирмы, – поэтому самонадеянно подпустили кита на самое близкое расстояние. Наивные идиоты! Весь в кровавых разводах, первым же ударом кашалот обрушил на жалкое подобие почвы под ногами этих несчастных лопасти своего хвоста. Мгновенно треснуло днище, взвыв, разметались моторы – всех троих выкинуло в океан, и винтовки тотчас пошли на дно. Результатом следующего броска стало полное уничтожение баркаса. Выброшенные за борт охотники мгновенно скисли и, цепляясь друг за друга, завопили самыми дурными голосами. Они впали в настоящую панику, когда перед ними на очередном гребне внезапно выросла голова с впечатляющей пастью, закрывшая небо и надежду на спасение. Образовалось еще одно цунами, которое накрыло всех троих. Горе-китобои принялись пускать пузыри.

Со шхуны вовремя заметили трагедию баркаса – капитан проорал «Самый полный!», чем немало удивил машинистов, которые не догадывались о разыгравшемся наверху балагане. Теперь было не до сетей и лебедок. Шхуна чуть не рассыпалась от напряжения – давно она так славно не бегала. Отплясывала посуда на камбузе, вибрировала палуба, и тряслись надстройки. Команда с баграми, палками и спасательными кругами рассредоточилась по бортам, потрясая бесполезным оружием. Чуть было не проглотивший сигарету капитан свирепо ворочал штурвалом. Этот бледный от ненависти новоиспеченный Ахав направил свою скорлупу прямо на ухмыляющегося гиганта и совершил еще одну, теперь уже фатальную ошибку. Истошно завопил дозорный с правого борта, первым поняв гибельность маневра. Но было поздно. Кит, который и не собирался обращаться в бегство, уже поднырнул под корпус. На какое-то мгновение все стихло. Рыболовы раскрыли рты и тотчас услышали скрежет, а затем впечатливший даже самых толстокожих морских волков треск – словно кто-то провел железякой по огромной стиральной доске. Этот звук рассыпающегося шпангоута каждый из них не забудет до конца жизни! Судно завалилось на бок, щедро черпнуло водички и на какое-то время выровнялось, однако у наложивших в штаны «китобоев» сомнений не осталось – посудине пришел конец.

Тотчас наверх с воплями выскочила машинная вахта: два перепуганных до немоты малайца и трясущийся индус. Теперь они были в курсе дела и первыми сиганули в море. Следом посыпались остальные. Последним вытащили из рубки совершенно ошалевшего капитана. Надо отдать ему должное – палуба уже подалась куда-то в сторону, а он успел чиркнуть зажигалкой и запалил еще одну сигарету. Так, пуская ароматный дымок, хозяин несчастного корабля, окруженный подельниками, оказался в прохладной воде Тихого океана на расстоянии двухсот тридцати миль от ближайших рифов и пальм.

На месте торпедирования всплыл и лопнул огромный пузырь. Дик продолжал кружить возле потерпевших кораблекрушение. Вздымался горб, открывалась пасть, щелкали челюсти. Так была наказана людская жадность – на поверхности, кроме пятнадцати сжавшихся от ужаса микроорганизмов в жилетах, которые вообразили, что могут все, болтались какие-то доски, кастрюли и радиобуй – единственный гарант их спасения. Однако все глаза неотрывно следили за кашалотом. Каждое его появление в наступившем сумраке, каждое шлепанье его хвоста вызывали прилив ни с чем не сравнимого отчаяния и, как следствие, диареи.

Наконец кошмар закончился – кит отбыл в неизвестность. Ему было что залечивать – не менее дюжины здоровенных пуль застряло в подкожном жире, еще долгие дни вызывая воспаление и, как следствие, лихорадку. Спину искромсали листы лопнувшего железа. Что касается людей, впоследствии незадачливые рыбаки вспоминали – акулы, зашнырявшие после исчезновения кашалота на месте драмы, вызвали тогда у них чувство всеобщего облегчения.

Шейх Абдулла Надари Ак-Саид ибн Халим, любимец Аллаха, владелец жен, портов и танкеров, 15 июля 1995 года в 10.00 поднялся на самолете, имя которого было «Надежда». Крылья робкой «Надежды» шейха размахнулись на сорок семь метров. Восемь моторов на этот раз бережно подняли ее, пронесли над морями и океанами, над яхтами и прогулочными катерами, над пахотными и бесхозными землями, над резервациями индейцев сиу и наивных бушменов и не менее бережно опустили в родной стране. Поднявшись с одной стороны своего аэродрома, там, где, обозначая границу взлетной полосы, и по сей день пылится несколько пальм, благодаря безграничной милости Бога, преподавшего урок смирения, 17 июля в 18.00 Абдулла Надари Ак-Саид ибн Халим посадил «Надежду» с другого конца, провисев на планетой чуть более двух суток. Осуществив мечту, он излил благодарность свою Аллаху, Всемогущему и Милосердному, отправившись в мечеть и не выходя из нее три дня и три ночи, – а разве могло быть иначе? Оставим в покое шейха!

В середине лета 1995 года на пути кота оказался литовский хутор.

Хозяйку каменного дома и ладных построек, здоровую молодую крестьянку, звали Мартой. Грабли, ведра, топор, лопата и лейка в ее руках не знали покоя. Постоянно скоблились и до белизны отмывались полы в доме, обметались конюшня и коровник, навоз выбрасывался далеко в сад. Благодушный мерин, осовевший от постоянной еды поросенок, корова, собака и куры благословляли свою участь. Со всеми своими хозяйственными хлопотами богатырша справлялась легко и весело: носилась то здесь, то там, вытряхивала, гладила, убирала, косила, варила и парила. И каждый день выставляла в огороде на июльский солнцепек свой крепкий, обтянутый юбкой зад.

Посреди двора воткнулась в утоптанную землю столетняя береза. В ее кроне обосновался старый дух. Именно с ним и столкнулся Мури, как только сунул во двор свой нос. Но прежде кот убедился, что огромный кобель, взорвавшийся при кошачьем появлении до припадка, до клочков рваной пены, бессилен разгрызть свою цепь, хотя в отчаянии собирался это сделать. На глупого сторожа можно было не обращать никакого внимания. Мури не спеша направился к жилищу здешнего правителя.

– Ну, ты и тощ, братец! – подал свой голос Патриарх, свесившись с ветки и рассматривая гостя до кончиков усов, до мельчайшей царапины на его потресканной морде.

– Не скрою – нужно отлежаться недельку-другую, – мирно сказал кот. Затем он поведал о своем путешествии через Европу.

Дух, внимательно выслушав пришельца, в свою очередь ознакомил кота со здешними правилами и высказал уверенность в том, что хозяйка ничем его не обидит.

– Располагайся на сеновале! Ты настолько исхудал, что у Марты не возникнет даже мысли прогнать тебя.

– Что верно, то верно, – согласился Мури. – Лапы в кровь стерлись. И желудок пуст вот уже несколько дней – немного молока и мяса будет в самый раз.

Между прочим, вот о чем спросил он благожелательного Патриарха:

– В пути я встречал многих одиноких старух. Но почему эта молодая и сильная двуногая живет одна, не могу понять.

Дух двора ответил:

– Один механик приходил к ней свататься. Да вот только Марта, как и полагается всякой женщине, заартачилась, когда почуяла, что ее нешуточно любят! Верно, хотела набить себе цену! Слово за слово – вышла размолвка. Мужчина взбесился и поклялся, что больше не переступит порога этого хутора. Да так психанул, что пиджак забыл – видишь, висит по-прежнему возле крыльца! Этот Витас Сенчявичус – сильный человек. Но только, мне думается, он рано или поздно вернется.

– Если он по-настоящему силен, не следует ожидать возвращения, – заметил Мури. – Разве какая-то самка его удержит?

Дух засмеялся. Он предложил коту подойти к крыльцу завтра утром, именно в тот момент, когда Марта начнет вытряхивать половики и проветривать комнаты. Затем, обратив внимание на свалявшуюся шерсть и гной из ран, посоветовал разыскать за коровником конопляные стебли и как следует их пожевать. Среди прочих лекарств дух упомянул трилистник, в изобилии произрастающий за картофельным полем. Чуть по-далее, в леске, водилось и первое средство против усталости – «заячья капуста».

– Да, и будь поосторожнее с Вергилиусом, – предупредил дух. – Постарайся близко не подходить к будке. Свирепость заменяет этому дураку мозги. Вот с кем ты точно не сможешь договориться! Правда, Марта редко спускает пса с цепи, но уж если спустит – лучше тебе тогда отсидеться где-нибудь на дереве.

Утром кот уже разгуливал возле крыльца, стараясь не прислушиваться к бурчанию собственного живота. Вергилиус тотчас показался из будки. Впрочем, и Марта не дала себе заспаться. Ведро с отрубями для поросенка уже было приготовлено. Из недосягаемых пока для Мури комнат пахло свежим хлебом. Нагнувшись так, что из расстегнутой кофты готовы были вот-вот выкатиться груди, подоткнув юбку до мясистых ляжек, литовка принялась мыть порог, самозабвенно шлепая тряпкой.

Когда Мури попался ей на глаза, красавица деловито вернулась в дом и вынесла глиняную миску, полную свежей куриной требухи. Под лай Вергилиуса, которому оставалось только в ярости грызть собственную цепь, Мури позавтракал. А Марта, завязав фартук на необъятных бедрах, переместилась в коровник. Кот сопровождал хозяйку. Теперь он мог совсем не торопиться и все то время, пока она доила корову, философски созерцал все-таки показавшиеся ее великанские груди – каждой можно было бы напитать четырех младенцев.

Жизнь на хуторе шла своим чередом. Здешние стихиалии вяло шевелились в жилищах или, чуть ли не спотыкаясь и не засыпая в воздухе, направлялись по своим делам. Ни о каком задирстве не могло быть и речи. Напротив, духи кланялись коту с прохладной вежливостью и церемонностью, свойственной самым глубоким и безнадежным провинциалам. Что же касается домового, этот молоденький игрунчик редко выглядывал за порог – домовой любил прятаться в старых резиновых сапогах, надеваемых Мартой на босу ногу во время дождя, и перебирать всякий хлам на чердаке. Разумеется, ни о какой равной беседе с ним и речи быть не могло. Так что Мури оказался предоставленным самому себе. Подобное обстоятельство его нисколько не огорчило. Кот расхаживал по двору, заглядывая в самые потаенные уголки, не переступая, однако, благоразумной черты перед собачьей будкой.

Что касается остальных животных, то мерин оказался банальным тугодумом. Пестрые негодяйки куры в отсутствие петуха занимались любимым делом – заклевывали самую слабую из своей стаи и лишь временами отвлекались на высиживание яиц. Единственным жителем, кроме березового патриарха, с которым кот перекинулся словом, был самодовольный поросенок. Поблескивая в полутьме закутка красными воспаленными глазками, поросенок спал и жрал, не выказывая ни малейшего желания выглянуть на двор. Он был чрезвычайно доволен бревенчатыми стенами свинарника и собственным навозом, который извергался из него, словно из рога изобилия. Впрочем, хозяин закутка оказался существом гостеприимным и тотчас пригласил Мури к своему корыту.

– Вот что заруби на своем пятачке! – сказал ему Мури, тронутый неожиданным вниманием. – Как только примутся закармливать тебя, как только возьмутся с тобой сюсюкаться да пощупывать твои бока – немедленно беги отсюда. Можешь мне поверить – свобода никогда не хвастается сытостью. Так что несись, дурачок, со всех своих копытец от тех, кто подливает тебе сытное пойло.

Вечерами солнце заворачивалось в одеяло из облаков, а Марта, простоволосая, хмельная от собственной силы, сложив под передником руки, подавалась к скамье возле ворот.

– Отчего хозяйка заглядывает за ворота? – поинтересовался у Патриарха Мури.

– Она ждет возвращения, – не раздумывая отвечал дух двора.

– Если ты о том отвергнутом, то он не вернется, – авторитетно заявил постоялец. – Как может вернуться тот, кто назван тобою сильным?

– Ты не знаешь людей, – мягко заметил собеседник. – Марта забросила сети – и рыбка попалась. Как бы ни трепыхался Витас Сенчявичус, женщина вытащит его на свой берег, можешь не сомневаться. А с тобою даже не буду спорить. Человеческое сердце тебе недоступно, а ведь в нем порой творятся весьма забавные вещи.

Дух оказался прав – вскоре на хуторе показался еще один гость. Явился он днем, в час пекла, когда все живое в округе мечтает о тени деревьев, кустарника или забора. И, выбрав именно такой убийственный час возвращения, Витас Сенчявичус стоял возле ворот, расставив свои крепкие ноги, покусывая травинку, – узловатый, жилистый, в прилипшем к телу костюме. Не найдя носового платка в карманах, он простодушно вытер лоб галстуком.

Две души заметили его появление – развалившийся под березой Мури и невозмутимый житель березы. Что касается Вергилиуса, штатный сторож, потявкав, вновь залез в будку, проклиная собственную шубу, из которой ему было никак не выбраться.

– Долго двуногий еще будет утирать здесь пот! – заметил Мури, сразу догадавшись, кто топчется перед ними. – Я видел – хозяйка отправилась на другой конец поля. Не иначе как за новым веником для метлы!

Патриарх не успел ответить – тяжело дышавшая женщина уже была возле ворот.

– Я пришел за своим пиджаком, – сказал ей Витас Сенчявичус.

– Так забери его! – пожала плечами Марта. – Вон, второй год он висит на гвозде возле двери.

Солнце топило невыносимо. Кот бил хвостом по корню березы.

– Второй год пошел, – согласился Витас Сенчявичус, переступив ногами и заглядывая за ворота. – А висит, как новенький.

– А что ему сделается! – усмехнулась Марта.

– Заберу – и айда до Вильнюса! – продолжал делиться планами Витас. – Навещу там своих. Что сейчас делать в Мурманске? Теперь это заграница.

– Заграница, – спокойно согласилась женщина.

– Думаю, в Клайпеде найдется работенка. Я ведь кое-что умею, – поставив наконец сумку, показал мужчина лапищи судового механика.

– Найдется тебе работа в Клайпеде, – отозвалась окончательно отдышавшаяся литовка.

Вергилиус опять разбрехался – скорее, чтобы показаться перед хозяйкой во всей своей сторожевой красе, – и высунул из будки морду.

– Постарел твой пес, – сказал моряк и вытер галстуком испарину.

– А с чего это ему постареть? – откликнулась Марта. – Каким был, такой и есть. Такой же пустобрех!

– Ну да, конечно, – согласился Витас Сенчявичус. – С чего бы постареть-то ему за год!

– А как мерин? – спросил он через полчаса невыносимого стояния, совершенно уже расплавившись в своем костюме. – Наверное, помер твой мерин. Вот уж кто едва копыта таскал, так это твоя коняга…

– А что ему будет? – был немедленный ответ. – Вон, пасется возле дороги! Ты же прошел мимо.

– Ну да… прошел, – забормотал Витас Сенчявичус. – Странно. Как это я не разглядел твоего мерина? Должен был непременно его разглядеть… Ну да, пасся там какой-то конь. Вот уж не думал, что это именно твой. Ну конечно. Не на себе ведь сено возить! На себе сена много не повозишь… Вот конь – это другое дело. А тем более такой, как у тебя.

– Бездельник и пройдоха, – отрезала Марта. – Постоянно погонять надо. На ходу засыпает.

– Так это от старости, – подхватил Витас Сенчявичус. – Я и говорю. Год ведь прошел. Целый год…

Кофта Марты потемнела от влаги, платье облепило ее могучие бедра. В ложбине между грудей блестело целое озерцо. Но она и шагу не сделала.

– Натаскался я по белу свету, – сглотнув невесть как появившуюся слюну, принялся отчитываться Витас Сенчявичус. – Поначалу Аргентина. А оттуда махнули в Малайзию. После Гонконг, и сразу – Красное море. Ну и натаскался я. В глазах рябит. Бахрейн и Арабские Эмираты. По всей планете ползал – и всего-то год и прошел, а уж так ползал! И туда и сюда…

Солнце совсем уничтожало Витаса Сенчявичуса. Куры сонно квохтали за свинарником. Вергилиус ворочался в будке. Кот бичевал хвостом ни в чем не повинный березовый корень. Дух-патриарх затаил дыхание. Все провинциальные духи затаили дыхание. Мыши и крысы затихли, даже поросенок перестал жевать.

– Сам виноват, – сказала Марта.

– Значит – нет, – понял Витас Сенчявичус, выплевывая травинку.

– Значит – нет, – сказала вредная Марта. – Нет, нет и нет, – решительно замотала она головой. – Не нужен мне бессовестный шатун, перекати-поле, бродяга, которого всякий раз тянет в какое-то там Рио, в какую-то там Аргентину.

– Значит – нет, – отрезал моряк, глотая слюну и не сводя взгляда с могучего лона.

– Возвращайся в свою долгожданную Клайпеду! Хоть пешком ступай. Хоть катись на автобусе, хоть садись в поезд, – сказала Марта. – Тебе же все время куда-то надо бежать. Ты ведь ни на день нигде не остановишься.

Новая вечность минула после этих слов. Затем, повесив на плечо сумку, Витас Сенчявичус отвернулся от женщины, ворот, забора и колодезного журавля и зашагал в обратном направлении, и летняя пыль послушно зашагала за ним.

Впрочем, хозяйка не успела доплестись до крыльца. И не успела поднести к глазам фартук, скрывая от животных и духов отчаяние. Витас Сенчявичус уже был возле нее. Он дышал за ее спиной. Видно, давно он так быстро не бегал – далекий отсюда мерин, возле которого путник внезапно остановился, прежде чем побежать обратно, в удивленном ржании показал все свои отвратительные зубы. А Витас Сенчявичус уже положил богатырше на плечи руки. И пыль, прибежавшая следом за ним к воротам, радостно, словно преданная собака, улеглась на прежнем месте. Вергилиус разинул от удивления пасть.

– Пиджак-то я свой забыл, – сказал Витас Сенчявичус, поворачивая к себе красавицу Марту. – Надо же так. Опять забыл я у тебя свой трижды проклятый пиджак!..

Уже после того, как была истоплена баня, исхлестаны веники, выпито домашнее пиво, мужчина и женщина, утомившись от банного жара, сидели рядышком, подставив вечернему солнцу голые животы. А Мури засобирался. Попружинив на лапах, облизав гладкую шерсть, кот сделал прощальный круг по двору. Впрочем, люди не обращали на него никакого внимания.

– Даю тебе клятву, Марта, что с этой поры не покину твой хутор, – торжественно объявил Витас Сенчявичус, не в силах больше оторвать глаз от сдобных белых грудей своей возлюбленной. – Клянусь, что навсегда успокоюсь и уже не сделаю шагу отсюда, разве что только на ближайшую ярмарку!..

– Клянись не клянись, Сенчявичус, – смеясь, отвечала Венера, – а твоя песенка спета. Больше не бродить тебе по дорогам. Не обнимать в кабаках своих дешевых подружек… Вот-вот уже подоспеет сенокос, а к осени и боров окончательно покроется жиром. Кто, кроме тебя, справится со свиньей? Кто будет палить и разделывать тушу?

– Да! Славных мы наделаем окороков, – поддакнул ей Витас Сенчявичус, весь, до последнего волоска, светясь от вечернего солнца. – А там поставим еще две бочки в подвале с чудесным пивком.

– Ставь, ставь, Витас! – сказала дождавшаяся невеста. – От меня ты уже никуда не сбежишь…

– Я ухожу, – объявил кот медитирующему духу.

Свесившийся из ветвей Патриарх нисколько не удивился:

– Скатертью дорога! Желаю тебе добраться до цели так же благополучно, как до нее добрался моряк.

– Это совсем не то, к чему я должен стремиться, – отрезал кот.

– Ну-ну. Не все дороги так прямы, как твоя, – заметил хозяин двора. – Некоторые пути водят-водят да и приводят обратно. Кроме того, у людей свои странности. Будь к ним снисходителен… Эй, куда ты так поспешил?

В тот же день над самой заброшенной частью Тихого океана, которая наводит меланхолию даже на редких попавших сюда животных, над Диком пронесся болид. На тысячу миль в округе не оказалось ни одного завалящего сухогруза. Самолетные трассы обходили эту периферию стороной. Прочертив дымную линию, болид и не подумал врезаться в океан – напротив, завис метрах в тридцати над китом. Если бы кашалот имел глаза на затылке и не торопился бы так сильно, он бы увидел, что ввинтившийся в атмосферу гость оказался вовсе и не болидом – для короткого отдыха и профилактического осмотра сюда, на Землю, прибыла транзитом обыкновенная инопланетная штуковина, одна из тех сотен и, возможно, даже тысяч, что ежедневно пролетают мимо планеты. Отъехал лючок – двое пилотов показались в проеме. Пока они лениво осматривали горизонт, кто-то третий тем временем возился в глубине корабля и звенел инструментами, используя все свои щупальца и присоски. Все проходило в штатном режиме. Правда, инопланетянин-бортинженер, проводя внешний осмотр, все-таки умудрился уронить в океан фосфоресцирующий радиоактивный ключ. Впрочем, ругань была недолгой. Перед тем как продолжить путешествие, гуманоиды поприветствовали собрата, однако кит, продолжая свой вечный бег, не обратил на них никакого внимания…

«Дело в том, что homosapiens – лишь одно из существ, наделенных разумом, – подвел Пит Стаут итоги еще одной конференции. – Признавать его первенство, более того, ставить человечество во главе угла, утверждая за ним некое превосходство, – значит проявлять поразительное невежество и полное незнание природы вещей, ибо все вокруг нас вопиет об обратном! Поистине, spiritus ubi vult spirat[25] … Но вот о чем я мечтаю! Если каждый из нас, будучи прежде всего продуктом общественных отношений, проникнется идеей равенства всех живых существ, то что ему стоит повести за собой и своих учеников? Что стоит ему воспитать целое поколение в духе истинного гуманизма?! Только сплотившись, способны мы разрушить дурацкие догмы. Итак, община и совместные действия. А главное – ясная цель. Я все сказал!»

«Дело в осознании того непреложного факта, что человек, по воле Господа являясь единственным разумным, а следовательно, богоподобным творением во всей Вселенной, несет ответственность прежде всего перед своим Отцом Небесным, который изначально дал ему возможность индивидуального выбора. Путь, который выбирает каждый homo sapiens, – его личный путь. Человек попросту не имеет никакого морального и этического права вести за собой подобных ему, – подводил итоги своей книги неистовый Франсуа. – Конечно же, ad cogitandum et agendum homo natus est,[26] но для своей мысли, для своего действия! Если хотите, это мое кредо, это альфа и омега учения. Всякая попытка любого из нас подключить к своему движению толпы, пристегнуть к себе последователей, толкователей, учеников, так называемый народ избранный и проч., заранее обречена на неудачу. Мировая история говорит о тщетности подобного, и именно здесь я еще и еще раз обязан употребить слово эгоизм в его изначальном смысле. Я настаиваю на исключительной индивидуальности субъекта во всем, что касается методологии и классификации вечного странствия… Dixi![27]»

Пора и нам подводить итоги: гусь Тимоша приказал долго жить на операционном столе, после того как военные медики для разгадки тайны попытались вживить в мозг несчастной птицы специальные чипы.

Грузовик серба Зонжича видели в Норвегии недалеко от Вест-фьорда.

А старый Яков привел свое стадо из лагеря в Инсбрук. Затем немало усилий он приложил к тому, чтобы семьи Свейнгера, Шарума, Алохи и многих других, пошедших с ним дальше Мюнхена, перебрались поближе к Нью-Йорку. Он даже провожал улетающих на аэродроме Франкфурта-на-Майне. Однако упрямый старик наотрез отказался лететь со счастливцами, заявив, что устал от бесконечных дорог. Молодому Шейлоху, самому любознательному из тех, кого он вывел из ада, Яков открыл Америку, сообщив, что сидеть на Брайтон-бич им придется не так уж и долго. «У меня предчувствие, что вы там не задержитесь, – шептал Яков подросшему мальчишке. – Силы мои уже закончились, и я не могу опять с тележкой шагать впереди вас. Что же касается тебя, то не верь тому, кто будет утверждать, что там-то и там-то, пусть даже на Земле обетованной, мы закрепимся навечно. Хорошенько заруби на своем носу: тебе вести тех, кто еще едва шевелится в материнских утробах. А посему всегда, везде, в любом месте держи наготове тележку. Видимо, Бог нас и создал только затем, чтобы мы не заплывали жиром в лавочках Амстердама или Чикаго. Будь готов выступить в любое время дня и ночи и повести за собой. Сам назначай цель движения – неважно куда. Тем, кто не имеет головы, постоянно сули счастливое будущее! Для тебя же, Шейлох, важнее всего знать – тележка всегда должна быть наготове, и табак для трубки должен находиться в непромокаемом месте, лучше всего в нагрудном кармане. И еще – можно, конечно, уповать на грузовики и самолеты, но все же прежде тренируй ноги. Ежедневные упражнения в ходьбе тебе здорово когда-нибудь пригодятся. Умей убегать, Шейлох!» С этими словами Яков поцеловал подростка, который не мог не прыснуть в кулак на его серьезность, что рассердило Якова. «Даже не смей смеяться, маленький негодник! – воскликнул старик. – Ежедневно упражняйся в ходьбе у себя в Нью-Йорке и не забывай, что мы пережили. Я достаточно отскитался здесь – тебе же рано или поздно придется скитаться в Америке: но с волей Бога ничего не поделаешь… Пообещай мне, что запомнишь все, о чем я тебе сказал».

Шейлох пообещал, правда несколько насмешливо. Яков укоризненно покачал головой на преступное легкомыслие юности. И, отойдя затем в стеклянный зал, наблюдал, как «Боинг», натужно поднявшись, продолжил дорогу тех, кто еще не подозревал, что им предстоит. Жизнерадостный Шейлох, тоже еще ни о чем не подозревая, во все большие карие, навыкате, жадные до жизни еврейские глаза пялился на рыжую Эвелину, младшую дочь Лейбы Шахновича. Стервозная девчонка ему ужасно нравилась. А Яков, проводя счастливых в своем неведении соотечественников и бормоча молитвы, сел на скамью в зале ожидания и умер.

Пассажиры вызвали «скорую», затем прибыла полиция. Некоторое время санитары не могли вызволить трубку из намертво окоченевших пальцев – Яков словно вознамерился забрать ее с собой. Один из врачей пытался обратить внимание традиционно равнодушных полисменов: «Поглядите-ка, рядом с ним тележка! Что делать с тележкой?»

Он не дождался ответа.

Петко Патич, загребский неудачник, не дождавшись долгожданного взрыва, подобно герою Дефо, без конца готовому строить лодки, в который раз пересчитал свою таблицу и вновь разыскал в ней очередную погрешность. Теперь он всерьез настаивал на периодичности взрывов с иным интервалом, надеялся дожить до события и задумывал отправиться в Чили. Но не этим прославился Патич! Описания югославской резни порядком надоели толстым журналам. Этнические чистки были уже не стоящей внимания банальностью, а вот поразительное упрямство отсидевшего на горе всю зиму астронома оказалось настоящей сенсацией. Расстрига потряс воображение журналистов – всецело занятый туманностями и галактиками, он попросту не заметил войны. Генератор пришел в негодность, на ступени, ведущие к маленькому храму, налип сплошной лед. Последние морозы добровольный Робинзон пережил чуть ли не в обнимку с дающей ничтожное тепло печкой. Патич рассказал в интервью, что грыз даже свечные огарки, благо они оказались восковыми. Однако признать свое поражение перед астрономическим сообществом категорически отказался.

Тонг Рампа, тибетец из Лхасы, достиг конца путешествия. У подножия Кайласа, горы-пирамиды, центра тайн и неведомых энергий, он снял пропыленные лохматые сапоги и, надев их на руки, благоговейно опустился на четвереньки, дабы несколько раз ползком, с сапогами на руках, совершить магические круги вокруг горы, не поднимая глаз и не разгибая спины. Лицо тибетца пылало воодушевлением подвига – и был ли в то время на свете человек счастливее Рампы?

Герр Хелемке все-таки полетел с высоты двадцати пяти футов – ни веревки, ни хитроумные блоки ему не помогли. Фрау Хоспилд вовремя вызвала помощь. Бывший коллекционер оказался везунчиком – венские врачи вновь его собрали.

Эльза Миллер продолжает каждый день навещать костел и дом престарелых в Зонненберге: она печет пирожки для бездомных и молится за все человечество. В любую непогоду совершает она одну и ту же работу, уподобляясь Канту в неукоснительной точности своих прогулок. Встречая женщину на тесных улочках городка, бургомистр всякий раз снимает перед ней шляпу.

Что касается Мури – в Белоруссии кот увидел мистическую картину. Целые тучи демонов, сконцентрировавшись над Витебском, шумно махая крыльями и приветствуя друг друга, точно шагаловские влюбленные, поплыли затем в сторону юга. То было невиданное, незабываемое зрелище, и уж конечно не для слабонервных. Вся эта нечисть, прежде чем отбыть в сторону новой войны, торжествуя, носилась над домами и притихшими деревьями, распугивая духов. В это время коровы, к удивлению местных крестьян, на протяжении ста миль в округе переставали доиться, свиньи поднимали неслыханный визг, собаки, лошади, козы, бараны и овцы скакали и брыкались в загородках и конюшнях. Отовсюду раздавалось блеяние, лай, хрип и ржание. Но Мури демоны нисколько не волновали. Кот вновь повернул на север, достиг Эстонии, пересек ее и, не останавливаясь, с ходу форсировал Нарву.

На другом берегу пограничной реки был Ивангород. Там, на пустынном пляже, схватив руками голову, сидел один безутешный школьник. Начитавшись астрономии Вельяминова, впечатлительный десятиклассник находился на грани помешательства, ибо ему внезапно открылась подлинная картина мироздания. Это было настоящее откровение – insight, как поговаривают англичане. Бедняга внезапно всей своей душой и шкурой прочувствовал немыслимую бездну, окружавшую его со всех сторон и вызвавшую в момент осознания немыслимый страх. Во всей полноте он представил себе фантасмагорию бесчисленных созвездий и черных дыр. Собственное существование молодого человека, и так достаточно жалкое, тут же растворилось в этой раздавливающей реальности.

Открылась бездна, звезд полна, Звездам числа нет, бездне – дна!

Тихий умник неожиданно понял, какой путь отделяет Землю от Альфы Центавра. Он осознал тот непреложный факт, что два миллиона лет добираться до ближайшей туманности. А ведь кое-что вырисовывалось и за Андромедой! Десятиклассник покрылся испариной от мысли, что нет ни потолка, ни пола, а есть ошеломляющая пустота, за которую невозможно ухватиться ни рукой, ни разумом. В ней-то и плавают ошметки, названные Лунами и Плутонами, астероидами и прочей пылью. А что касается Земли, то она с ее кладбищами и городами есть полное микроскопическое ничтожество на этом пиру гигантов. Словом, стоило несчастному юноше принять в свое сердце истинность положения, зубы его заколотились, и никакое успокоительное не помогло. В два часа ночи он выбрался из дома. Правда, небо заволокло тучами, и «бездна, звезд полна» ему не светила, но прочувствованная реальность от этого не стала менее страшной. Миллиардность вселенных, галактик, звездных и прочих скоплений насела на него со всех сторон. Сжав руками слабеющую голову, он желал одного – точки опоры и с ужасом понимал, что более никогда не разыщет ее в этом ужасающем сумбуре парсек и световых скоростей.

Так молодой человек, незаметно для самого себя, оказался на пляже. К его ногам как раз и выскочил Мури. И тогда школьник схватил не успевшего улизнуть кота и прижал к себе, вцепившись в это живое попавшееся существо, как в единственный якорь посреди открывшегося безумия. От человека исходила глубинная тоска и отчаяние потерянности. Мури, тонко прочувствовав ситуацию, на сей раз не стал выпускать когти. А перед глазами юноши по-прежнему стояли цифры и выводы. Более всего поражала его галактика 3467 – по приблизительным подсчетам астрофизика Богерта, там существовало более мириада светил, самое маленькое из которых в шестьдесят раз превосходило Солнце, причем от одной до другой звезды лежало не менее двух миллиардов лет пути. Было от чего беззвучно шевелить губами!

Впрочем, Мури не занимали подобные мелочи. Миновав унылый Петербург – настоящее раскисшее весной болото, – он пересек северо-западную границу и очутился в скалистой Суоми, где и застало его очередное северное лето. Молчаливый и одинокий рыбак-финн до отвала накормил его рыбой на одном из глухих озер. К середине августа кот обежал Хельсинки, неумолимо приближаясь к цели своего прозаического путешествия. Осенью он обогнул Ботнический залив, в декабре был в Стокгольме, а в мае 1996 года появился на пороге одного из однотипных трехкомнатных барачных домиков под Гетеборгом – именно в подобные дома поселяют вынужденных эмигрантов.

Франсуа Беланже в уютном кабинете на втором этаже особняка под Ганновером (о чем уже писалось) завершил свой труд. С чисто европейским научным многословием, составившим три тома, профессор вновь подтвердил единственный постулат Лин Пэня о «дороге сотен открытий». И со всей своей обычной страстностью утверждал в заключении: «Постоянное движение и включает в себя Сверхсмысл истинного Бытия. Никто из имеющих разум не имеет право останавливаться, упираясь в тот или иной маленький буржуазный смыслик. «Двигаться, двигаться, двигатьсяadinfinitum[28]» – вот наставление Божие чадам Своим, ибо для каждого готовит Он бесконечность…»

5 мая 1996 года Беланже пил крепкий кофе у себя в кабинете, наблюдая редкие красноватые облака и предвкушая появление звезд. До ясного глубокого вечера оставалось совсем ничего, кресло благодарно поскрипывало под мэтром. Он и не подозревал, что происходит на расстоянии тысяч миль от его убежища.

А случилось вот что: Стаут направился на коллоквиум в Токио, кашалот начал новый круг, а Мури вернулся к пледу. Появление вызвало шок и трепет. Мать семейства непрерывно повторяла «Иисусе Христе», отец пребывал в благоговейном оцепенении. Но для прошествовавшего в комнаты Мури все разом встало на свои места – он тут же нашел кресло и улегся возле него. Взрослые ужасались произошедшему, не в силах понять совершенно очевидные вещи. Дети же, нисколько не удивившись, тотчас бросились играть с вернувшимся котом и радовались и гладили его.

Мури не ведал сентиментальности. Он положил себе завтра обежать дом и очертить круг нового царства. Что касается дня сегодняшнего – место у кресла ему безропотно обеспечили, молоко он вылакал до капли. При этом со стороны кота не было проявлено ни малейшей торопливости, ни малейшей суеты, только величавая, поистине талейрановская неспешность. В то время как людей трясло, словно в лихорадке, Мури спал. Проснулся царь вполне успокоенным.

КОНЕЦ

Примечания

1

Приведение к нелепому выводу (лат.).

(обратно)

2

С колыбели, с самого начала (лат.).

(обратно)

3

Искренне, от души (лат.).

(обратно)

4

Не суди о том, чего не знаешь! (Лат.)

(обратно)

5

Человека разумного (лат.)

(обратно)

6

Солнце светит для всех (лат.).

(обратно)

7

По плоду узнаешь дерево, Тимоша! (Лат.)

(обратно)

8

C востока свет! (Лат.)

(обратно)

9

Нет ничего превыше истины, и она торжествует! (Лат.)

(обратно)

10

Надеюсь на лучшее! (Лат.)

(обратно)

11

Блаженная глупость! (Лат.)

(обратно)

12

Достойно сожаления!.. (Лат.)

(обратно)

13

Каждому человеку свойственно ошибаться, но только глупцу свойственно упорствовать в ошибке! (Лат.)

(обратно)

14

Чужие пороки у нас на глазах, наши – за спиной! (Лат.)

(обратно)

15

Пустяках (лат.).

(обратно)

16

Умный может разобраться в вопросах, которые осел запутывает! (Лат.)

(обратно)

17

«Публичное право» (лат.).

(обратно)

18

Следует заметить! (Лат.)

(обратно)

19

Человеку свойственно ошибаться! (Лат.)

(обратно)

20

Поменьше слов! (Лат.)

(обратно)

21

Отлично! Прекрасно! (Лат.)

(обратно)

22

Да здравствует (лат.).

(обратно)

23

Нет ничего превыше истины, и она восторжествует! (Лат.)

(обратно)

24

Повод к войне (лат.).

(обратно)

25

Дух дышит, где хочет (лат.).

(обратно)

26

Для мысли, для действия рожден человек (лат.).

(обратно)

27

Все сказано! (Лат.)

(обратно)

28

До бесконечности, без конца (лат.).

(обратно)

Оглавление

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте