«Собака отшельника»

Дино Буццати Собака отшельника

I

Не иначе как по причине ужасной зловредности старый Спирито, богатый пекарь из городка Тис, завещал свое состояние племяннику Дефенденте Сапори при одном условии: каждое утро на протяжении пяти лет тот должен прилюдно раздавать нищим пятьдесят килограммов свежего хлеба. От одной мысли, что его здоровенный племянник, первый безбожник и сквернослов в этом городке вероотступников, должен будет на глазах у всех заниматься так называемой благотворительностью, от одной этой мысли дядюшка еще при жизни немало, наверное, тайком посмеялся.

Единственный его наследник, Дефенденте, работал в пекарне с детства и никогда не сомневался в том, что имущество Спирито должно достаться ему почти что по праву. И это дополнительное условие приводило его в ярость. Да что поделаешь? Не отказываться же от такого добра, да еще с пекарней в придачу! И он, проклиная все на свете, смирился. Место для раздачи хлеба он выбрал довольно укромное: сени, ведущие в задний дворик пекарни. И теперь здесь можно было видеть, как он ежедневно чуть свет отвешивал указанное в завещании количество хлеба, складывал его в большую корзину, а потом раздавал прожорливой толпе нищих, сопровождая раздачу ругательствами и непочтительными шуточками по адресу покойного дядюшки. Пятьдесят кило в день! Ему это казалось глупым и даже безнравственным.

Душеприказчик дядюшки, нотариус Стиффоло, приходил полюбоваться этим зрелищем в столь ранний час довольно редко. Да и присутствие его было ни к чему. Никто лучше самих нищих не смог бы проследить за выполнением дядюшкиного условия. И все-таки Дефенденте придумал способ уменьшить свои потери. Большую корзину, в которую помещалось полцентнера хлеба, ставили обычно вплотную к дому, вровень с зарешеченным окошком подвала. Сапори тайком проделал в корзине маленькую, на первый взгляд неприметную, дверцу. Поначалу Дефенденте раздавал весь хлеб собственноручно, а потом взял за правило уходить, оставляя вместо себя жену и одного из подмастерьев. «Пекарня и лавка, – говорил он, – нуждаются в хозяйском глазе». На самом же деле он бежал в подвал, становился на стул и тихонько отворял зарешеченное окошко, выходившее во двор в том самом месте, где к стене была прислонена корзина, затем, открыв потайную дверцу, выгребал через нее столько хлеба, сколько удавалось. Уровень хлеба в корзине быстро понижался. Но могли ли нищие догадаться, отчего это происходит, ведь хлеб раздавали без задержек, так что корзина быстро пустела.

В первые дни приятели Дефенденте специально вставали пораньше, чтобы пойти полюбоваться, как он выполняет свои новые обязанности. Толкаясь у входа во двор, они насмешливо наблюдали за ним.

– Да вознаградит тебя Господь! – говорили они. – Готовишь себе местечко в раю, а? Что за молодчина этот наш филантроп!

– Помянем моего сволочного дядюшку! – отвечал Дефенденте, швыряя хлеб в толпу нищих, которые подхватывали его на лету, и ухмылялся при мысли о том, как ловко он надувает этих несчастных, а заодно и покойного дядюшку.

II

Тем же летом старец-отшельник Сильвестро, узнав, что в городке не очень-то почитают Бога, решил обосноваться поблизости. Километрах в десяти от Тиса на вершине небольшого одинокого холма сохранились развалины древней часовни – одни, можно сказать, камни. На этом холме и остановил свой выбор Сильвестро. Воду он брал из ближнего родника, спал в одном из углов часовни, над которым еще сохранилась часть свода, питался всякими корешками и стручками. Днем он часто поднимался на вершину холма и, преклонив колена на большом камне, молился.

Сверху ему были видны дома Тиса и крыши некоторых близлежащих селений, например Фоссы, Андрона и Лимены. Тщетно ждал он, когда кто-нибудь к нему заглянет. Тщетными были и его пламенные молитвы за спасение души этих грешников. Однако Сильвестро не переставал возносить хвалу Создателю, соблюдал посты, а когда становилось уж очень грустно, разговаривал с птицами. Люди сюда не приходили. Однажды вечером, правда, он заметил двух мальчишек, подглядывавших за ним издали, и ласково окликнул их, но те убежали.

III

Но вот по ночам крестьяне из окрестных деревень стали замечать странные сполохи в стороне заброшенной часовни. Казалось, горит лес, только зарево было белым и мягко мерцало. Хозяин печи для обжига извести Фриджимелика отправился как-то вечером посмотреть, что там такое. Однако по пути у него сломался мотоцикл, а идти дальше пешком он почему-то не отважился. Потом он рассказывал, что сияние исходит от холмика, где живет отшельник, но это не костер и не лампа. Крестьяне, не долго думая, пришли к выводу, что свет этот – божественный.

Иногда его отблески были видны и в Тисе. Но и само появление отшельника, и его странности, и, наконец, эти ночные огни не могли поколебать привычного равнодушия жителей городка ко всему, что имеет какое-то, пусть даже отдаленное, отношение к праведности. Когда приходилось к слову, об этом говорили как о чем-то давно известном; никто не старался найти объяснения происходящему, и фраза «опять отшельник устраивает фейерверк» стала такой же привычной, как «идет дождь» или «опять ветер поднялся».

Безразличие горожан было вполне искренним, подтверждением тому служило одиночество, в котором по-прежнему жил Сильвестро. Сама мысль совершить паломничество к холму показалась бы всем нелепостью.

IV

Однажды утром, когда Дефенденте Сапори раздавал хлеб беднякам, во дворик вдруг забежала собака. Скорее всего, это был бродячий пес, довольно крупный, с жесткой шерстью и добрыми глазами. Прошмыгнув между ожидавшими хлеба нищими, пес подошел к корзине, схватил один хлебец и преспокойно потрусил прочь. Схватил не крадучись, а так, как берут положенное.

– Эй, бобик, поди сюда! – заорал Дефенденте, пытаясь угадать его кличку, и бросился за ним. – Вот мерзкая тварь! Мало мне этих попрошаек! Собак еще не хватало!

Но пса уже было не догнать.

Все повторилось и на следующий день: та же собака, тот же маневр. На сей раз пекарь преследовал пса до самой дороги и швырял в него камнями, ни разу, однако, не попав.

Всего интереснее, что кража повторялась каждое утро. Можно было только поражаться хитрости, с какой собака выбирала подходящий момент. Настолько подходящий, что ей не надо было даже торопиться. Камни, пущенные ей вслед, никогда не достигали цели. И всякий раз толпа нищих разражалась хохотом, а пекарь просто из себя выходил от злости.

Однажды разъяренный Дефенденте устроил засаду у входа во двор, спрятавшись за косяк и держа наготове палку. Без толку. Замешавшись, должно быть, в толпе бедняков, которым нравилось, что пекарь остается с носом, она безнаказанно проникла во двор и так же безнаказанно ушла.

– Гляди, изловчилась-таки! – крикнул кто-то из нищих, собравшихся на улице.

– Где она, где? – спросил Дефенденте, выбегая из укрытия.

– Да вон, смотрите, как улепетывает, – указал пальцем бедняк, наслаждаясь яростью пекаря.

В действительности собака вовсе не улепетывала: держа в зубах булку, она спокойно удалялась ленивой трусцой, словно сознавая, что совесть ее чиста.

Плюнуть на все и не обращать внимания? Нет, подобных шуток Дефенденте не признавал. Раз уж ему никак не удается накрыть псину во дворе, он при удобном случае перехватит ее на дороге. Не исключено, что собака вовсе и не бродячая, может, у нее есть постоянное убежище и даже хозяин, с которого можно стребовать возмещения убытков. Но дальше так продолжаться, конечно, не могло. Из-за того, что приходилось подстерегать эту тварь, последние дни Сапори не всегда вовремя спускался в подвал и сберег значительно меньше хлеба, чем обычно, а это же чистый убыток.

Попытка прикончить собаку с помощью отравленного хлеба, который он положил на землю у самого входа во двор, тоже не увенчалась успехом. Она лишь обнюхала хлеб и сразу же направилась к корзине – так по крайней мере рассказывали потом очевидцы.

V

Подготовился Дефенденте тщательно – взял велосипед и охотничье ружье, устроил засаду по другую сторону дороги, в подворотне: велосипед был нужен, чтобы гнаться за зверюгой, а двустволка – чтобы убить ее, если станет ясно, что у собаки нет хозяина, который может за нее ответить. Одно мучило пекаря – что в это утро весь хлеб из корзины достанется беднякам.

Откуда и как появляется собака? Прямо загадка какая-то. Дефенденте, глядевший во все глаза, так ничего и не заметил. Собаку он увидел уже тогда, когда она спокойно выбежала на улицу с хлебом в зубах, а со двора донеслись взрывы смеха. Пекарь подождал, пока собака немного удалится, чтобы не всполошить ее, затем вскочил на велосипед и припустил за ней следом.

Дефенденте рассчитывал, что собака скоро остановится, чтобы слопать хлеб. Она не остановилась. Можно было также предположить, что, пробежав немного, она проскользнет в дверь какого-нибудь дома. Ничего подобного. С хлебом в зубах она размеренной трусцой бежала вдоль стен и ни разу не задержалась, чтобы потянуть носом воздух, поднять ногу у столбика или оглядеться по сторонам, как это делают обычно все собаки. Да когда же она наконец остановится? Сапори поглядывал на хмурое небо: похоже было, что собирается дождь.

Так они пересекли маленькую площадь Святой Аньезе, миновали начальную школу, вокзал, городскую прачечную. Вот уже и окраина. Наконец позади остался стадион, потянулись поля. С того момента, как собака выбежала со двора пекарни, она ни разу не оглянулась. Может, не знала, что ее преследуют? Теперь уже можно было попрощаться с надеждой, что у собаки есть хозяин, который ответит за ее проделки. Конечно же, это самая настоящая бродячая псина – из тех, что разоряют крестьянские гумна, таскают кур, кусают телят, пугают старух и распространяют в городке всякую заразу.

Пожалуй, единственный выход – пристрелить ее. Но, чтобы выстрелить, нужно остановиться, слезть с велосипеда, снять с плеча двустволку. Этого было бы достаточно, чтобы животное, даже не ускоряя бега, оказалось вне досягаемости: пулей его было бы уже не достать. И Сапори возобновил преследование.

VI

Долго ли, коротко это продолжалось, но вот они достигли опушки леса. Собака свернула на боковую дорожку, потом на другую, более узкую, но хорошо утоптанную и удобную.

Сколько километров они проделали? Восемь, девять? И почему собака не останавливается, чтобы поесть? Чего она ждет? А может, она этот хлеб несет кому-то? Дорожка делается круче, собака сворачивает на узехонькую тропку, по которой на велосипеде уже не проехать. К счастью, одолевая крутой подъем, она бежит медленнее. Дефенденте спрыгивает с велосипеда и следует за ней пешком. Собака понемногу уходит все дальше.

Отчаявшийся Дефенденте решает стрелять, но тут на вершине невысокого холма он видит большой валун, а на нем – коленопреклоненного человека. Только теперь пекарь вспомнил об отшельнике, о ночных сполохах, обо всех этих вздорных выдумках. Собака спокойно взбегает по заросшему чахлой травой склону.

Дефенденте, взявший было в руки ружье, останавливается метрах в пятидесяти от камня. Он видит, как отшельник прерывает свою молитву и с удивительной легкостью спускается с валуна к собаке, а та, виляя хвостом, кладет хлеб к его ногам. Подняв хлеб с земли, отшельник отщипывает кусочек и опускает в свою переметную суму. Остальное он с улыбкой протягивает собаке.

Анахорет, одетый в какую-то хламиду, мал ростом и худ, лицо у него симпатичное, а во взгляде сквозит этакая мальчишеская лукавинка. Пекарь решительно выступает вперед, чтобы изложить свои претензии.

– Добро пожаловать, брат мой, – опережает его Сильвестро, заметивший пришедшего. – Что привело тебя в эти места? Уж не решил ли ты здесь поохотиться?

– По правде говоря, – хмуро отвечает Сапори, – я действительно охочусь тут на одну… тварь, которая каждый день…

– А-а, так это ты? – прерывает его старик. – Это ты посылаешь мне ежедневно такой вкусный хлеб?… Прямо для господского стола. Я и не чаял сподобиться такой роскоши!

– Вкусный? Еще бы не вкусный! Только-только из печи… Уж я-то свое дело знаю, господин хороший… Но это не значит, что хлеб у меня можно воровать!

Сильвестро, склонив голову, смотрит себе под ноги.

– Понятно, – огорченно говорит он, – в таком случае твое негодование справедливо. Но я не знал… Больше мой Галеоне не появится у вас в городке… Я его буду держать здесь… У собаки ведь тоже совесть должна быть чиста. Он не придет больше, обещаю тебе…

– Да ладно, чего там! – говорит пекарь, несколько успокоенный. – Раз такое дело, пусть приходит. Все эта проклятая история с завещанием, из-за которого мне приходится что ни день выбрасывать пятьдесят кило хлеба… Я, видите ли, должен раздавать его беднякам, этим ублюдкам, у которых нет ни кола ни двора… А если какой кусок перепадет и тебе… что ж, одним бедняком больше, одним меньше…

– Господь вознаградит тебя, брат мой… Завещание там или не завещание, а ты творишь благое дело.

– Но я с большей охотой не творил бы его.

– Я знаю, почему ты так говоришь… Вы все как будто чего-то стыдитесь… Стараетесь казаться хуже, чем есть. Так уж устроен мир!

Ругательства, которые готов был выпалить Дефенденте, застревают у него в горле. То ли от растерянности, то ли от досады, но разозлиться по-настоящему он так и не может. Мысль, что он первый и единственный во всей округе так близко видел отшельника, льстит ему. Конечно, думает он, отшельник он и есть отшельник: какая от него польза? Да только неизвестно, как обернутся дела потом. Если он, Дефенденте, втайне от всех заведет дружбу с Сильвестро, как знать, может, наступит день и ему это зачтется? Если старик вдруг возьмет да и явит чудо, народишко, конечно, станет перед ним преклоняться, из большого города понаедут епископы и прелаты, понапридумывают всяких обрядов, процессий, праздников. И его, Дефенденте Сапори, любимца нового святого, на зависть всему городку, сделают, например, городским головой. А почему бы и нет, в конце концов?

Между тем Сильвестро со словами: «Какое доброе ружье у тебя!» – мягко так взял у него из рук двустволку. И в этот момент непонятным для Дефенденте образом она вдруг выстрелила, и эхо выстрела прогремело по долине. Но ружье не выпало из рук отшельника.

– А ты не боишься ходить с заряженным ружьем?

Пекарь, подозрительно поглядев на старца, ответил:

– Я же не мальчишка!

– А правда, – возвращая ружье, неожиданно спросил Сильвестро, – что по воскресеньям в приходской церкви Тиса не так уж трудно отыскать свободное местечко? Слышал я, что она никогда не бывает битком набита…

– Да какое там битком, если в ней всегда пусто, как у нищего в кармане, – не скрывая удовольствия, отозвался пекарь. Но потом, спохватившись, поправился: – Да, нас, стойких прихожан, наберется не больно много.

– Ну а к мессе сколько народу приходит? Кроме тебя, сколько?

– Да человек тридцать в иные воскресенья набирается. А на рождество так и все пятьдесят.

– Скажи мне, а частенько у вас богохульствуют?

– Черт побери! Этого хватает. Силком вытягивать не приходится.

Отшельник взглянул на него и, покачав головой, сказал:

– Стало быть, не очень-то у вас о душе думают.

– Не очень! – воскликнул Дефенденте, усмехнувшись про себя. – Чего вы хотите от этой банды еретиков?…

– Ну а твои дети? Ты-то, конечно, своих детей в церковь посылаешь…

– Господь свидетель, еще как посылаю! И крестины, и конфирмация, и к первому причастию, и ко второму…

– Да что ты! Даже ко второму?

– Само собой – и ко второму. Вот мой младшенький, например… – Тут он запнулся, поняв, что уж слишком заврался.

– Значит, ты примерный отец, – серьезным тоном заметил отшельник. (Но почему он при этом так странно улыбнулся?) – Приходи еще навестить меня, брат мой. А теперь ступай себе с Богом, – сказал он и сделал жест, словно намереваясь благословить его.

Дефенденте, захваченный врасплох, не знал, что ответить. И, не успев даже сообразить, что с ним происходит, он слегка наклонил голову и осенил себя крестным знамением. К счастью, никаких свидетелей не было. Кроме собаки.

VII

Тайный союз с отшельником – прекрасная штука, думал пекарь в те минуты, когда, предаваясь мечтам, видел себя городским головой. А вообще приходилось смотреть в оба. Одна эта раздача хлеба беднякам роняла его в глазах жителей Тиса, хоть сам он был и ни при чем. А если б люди узнали, что он осенил себя крестным знамением! К счастью, никто вроде бы не обратил внимания на его прогулку, даже подмастерья. А вдруг он ошибается? И как быть с собакой? Теперь уже он не мог ни под каким предлогом отказать ей в ежедневной порции хлеба. Но и давать ей хлеб на глазах у нищих, которые растрезвонят об этом на весь свет, тоже нельзя.

И поэтому на следующий день, еще до восхода солнца, Дефенденте, немного отойдя от дома, спрятался у дороги, ведущей к холмам. Завидев Галеоне, он свистом поманил его. Собака, узнав пекаря, подошла. Тогда пекарь, держа в руке хлеб, привел пса в примыкавший к пекарне сарайчик для дров и положил хлеб под лавку, как бы показывая, что впредь он должен приходить за своей долей именно на это место.

И действительно, на следующий день Галеоне взял хлеб под лавкой, на которую ему указали. Когда он это сделал, не видел ни сам Дефенденте, ни нищие.

С тех пор пекарь ежедневно еще до восхода солнца относил хлеб в сарай. К тому же теперь, когда с приближением осени дни становились все короче, собака отшельника почти что сливалась с тенями позднего рассвета. И зажил Дефенденте Сапори довольно спокойно, без помех возвращая себе через потайную дверцу в корзине часть хлеба, предназначенного для бедных.

VIII

Шли недели и месяцы, наконец наступила зима; окна украсились морозными узорами, дым вился из труб целый день, люди кутались поплотнее в свою одежду, ранним утром под изгородями можно было найти замерзших воробьев. Легкое снежное покрывало легло на холмы.

Однажды студеной звездной ночью к северу от городка, там, где находилась заброшенная часовня, появились такие столбы белого света, каких здесь еще не видывали. Это вызвало в Тисе самый настоящий переполох: люди вскакивали с постели, хлопали ставни, соседи перекликались, улицы наполнились гомоном. Потом, когда все поняли, что это была всего лишь очередная иллюминация Сильвестро – подумаешь, какой-то там божественный свет явился отшельнику! – мужчины и женщины заперли на засов ставни и, немного разочарованные, вновь нырнули под теплые одеяла, сетуя на то, что их зря потревожили.

На следующий день по городку поползла неизвестно кем принесенная весть о том, что старый Сильвестро умер от холода.

IX

Поскольку погребение умерших предписывается законом, могильщик, каменщик и двое чернорабочих отправились хоронить отшельника; был с ними и дон Табиа – священник, почитавший за лучшее игнорировать присутствие анахорета в своем приходе. Гроб поставили на тележку, запряженную осликом.

Эта пятерка нашла Сильвестро распростертым на снегу; глаза у него были закрыты, руки скрещены на груди – совсем как у святого. Пес Галеоне сидел возле него и скулил, словно плакал.

Тело положили в гроб и после прочтения молитв предали земле – там же, под сохранившимся сводом часовни. На холмике поставили деревянный крест. А потом дон Табиа и остальные возвратились, оставив свернувшуюся клубком собаку на могиле. В городке никто ни о чем у них не спросил.

Собака больше не появлялась. На следующее утро, когда Дефенденте пошел в сарай, чтобы положить, как обычно, свою дань под лавку, он увидел, что хлеб, положенный накануне, остался нетронутым. И на другой день все еще был там. Он уже подсох, и муравьи начали проделывать в нем свои замысловатые ходы. Время шло, ничего не менялось, и Сапори в конце концов тоже перестал об этом думать.

X

Но через две недели, когда он сидел в кафе «Лебедь» и играл в карты со старшим мастером Лучони и кавалером Бернардисом, какой-то парень, смотревший от нечего делать на улицу, закричал:

– Гляди-ка, та самая собака!

Дефенденте вздрогнул и сразу же посмотрел в окно. По улице, вихляя всем телом, словно у него свернута шея, бежал тощий и жалкий пес. Он явно подыхал с голоду. Собака отшельника, насколько помнится Сапори, была, конечно же, и крупнее и сильнее. Но разве угадаешь, во что может превратить животное двухнедельная голодовка? Пекарю показалось, что это именно та собака. Как видно, она просидела все время на могиле, оплакивая хозяина, но, не выдержав мук голода, покинула его и спустилась в город, чтобы найти здесь еду.

– Псина скоро ноги протянет, – заметил Дефенденте, хохотнув, чтобы показать, насколько это ему безразлично.

– Вот уж не хотел бы, чтобы это действительно оказалась она, – заметил Лучони с многозначительной улыбкой и сложил карты, которые держал в руке веером.

– Кто – она?

– Вот уж не хотел бы, – повторил Лучони, – чтобы это была собака отшельника.

Кавалер Бернардис, до которого все доходило позже, чем до других, как-то странно оживился.

– А я эту зверюгу уже видел, – сказал он. – Да-да, я видел ее здесь поблизости. Уж не твоя ли она, Дефенденте?

– Моя? Как это так моя?

– Если не ошибаюсь, – продолжал настаивать Бернардис, – я видел ее возле твоей пекарни.

Сапори стало не по себе.

– Ну, знаете, – сказал он, – там столько собак бродит… Может, конечно, и эта была… но я лично такой не помню.

Лучони многозначительно закивал головой, как бы в подтверждение собственных мыслей. Потом сказал:

– Да-да, должно быть, это и впрямь собака отшельника.

– Но почему же, – спросил пекарь, принужденно улыбаясь, – почему она должна быть именно собакой отшельника?

– Все совпадает, понимаешь? Не случайно она такая тощая. Сам прикинь. Несколько дней она просидела на могиле: собаки, они всегда так… Потом почувствовала голод… и вот, пожалуйста, явилась сюда.

Сапори промолчал. Пес между тем, оглядевшись по сторонам, на какое-то мгновение задержал взгляд на окне кафе, за которым сидели трое мужчин. Пекарь высморкался.

– Да, – сказал кавалер Бернардис и посмотрел на Сапори, – могу поклясться, что я ее уже видел. Видел не раз, именно возле твоего двора.

– Возможно, возможно, – отозвался пекарь. – Но я лично не помню…

Лучони с хитрой улыбочкой заметил:

– Меня хоть золотом осыпь, а такую собаку я б у себя держать не стал.

– Она что, бешеная? – испуганно спросил Бер-нардис. – Ты думаешь, она бешеная?

– Да какая там бешеная! Но я бы поостерегся иметь дело с собакой… с собакой, которая видела Бога!

– Как это – видела Бога?

– Разве это не собака отшельника? Разве не была она при нем, когда там что-то начинало светиться? Ведь всем же понятно, что это был за свет! А собака находилась в это время там. Скажете, она ничего не видела? Скажете, она спала? При таком-то представлении? – отчеканил он и весело рассмеялся.

– Чепуха! – возразил кавалер. – Еще неизвестно, что там светилось. При чем тут Бог? Прошлой ночью то же самое было…

– Прошлой ночью, говоришь? – переспросил Дефенденте, и в его голосе зазвучала надежда.

– Да я собственными глазами видел. Огни были не такие сильные, как прежде, но света было все же достаточно.

– Ты уверен? Именно прошлой ночью?

– Да прошлой, прошлой, черт побери! Светилось там, как всегда… Чего тут удивительного?… – Лицо у Лучони стало и вовсе хитрющим. – Как знать, как знать, может, прошлой ночью огни светились для него?

– Для кого – для него?

– Для пса, конечно. Только на этот раз вместо Господа Бога собственной персоной из рая явился отшельник. Увидел пса на своей могиле и подумал, наверное: вот он, мой бедный пес… А

потом сошел на землю и сказал собаке, что беспокоиться больше не о чем, что она уже достаточно наплакалась и теперь может идти искать себе бифштекс!

– Да что вы, это же здешняя собака! – продолжал твердить свое кавалер Бернардис. – Честное слово, я видел, как она вертелась около пекарни.

XI

Дефенденте вернулся домой в полном смятении. Вот ведь неприятность какая! Чем больше он внушает себе, что это невозможно, тем сильнее утверждается в мысли, что действительно видел собаку отшельника. Беспокоиться, конечно, нечего. Но должен ли он по-прежнему каждый день оставлять для нее хлеб? Дефенденте подумал: если перестать ее подкармливать, она снова начнет красть хлеб во дворе. Как же быть? Надавать ей пинков? Пинков собаке, которая как-никак видела Бога? Поди разберись в этом темном деле!

Не так-то все просто, как кажется. Во-первых, правда ли, что дух отшельника явился прошлой ночью собаке? И что он мог ей сказать? А вдруг он ее заколдовал? Может, собака теперь понимает человеческую речь и, как знать, не сегодня завтра сама с ним заговорит? Раз тут замешан Бог – жди чего угодно. Сколько подобных историй мы уже слышали! Он, Дефенденте, и так уже стал посмешищем; а если бы кто-нибудь узнал, какие страхи одолевают его сейчас!

Не заходя домой, Сапори заглянул в дровяной сарайчик. Хлеба, который он оставил под лавкой две недели назад, уже не было. Выходит, собака все же забегала сюда и унесла хлеб вместе с муравьями и приставшим к нему мусором?

XII

Однако на следующий день собака за хлебом не пришла; не явилась она и на третье утро. Это Дефенденте вполне устраивало. Сильвестро умер, значит, все надежды на пользу, которую можно было извлечь из дружбы с ним, рассеялись. И тем не менее, найдя в пустом сарайчике одиноко лежащий под лавкой хлебец, пекарь испытал какое-то разочарование.

Но уж совсем не по себе ему стало, когда дня через три он вновь увидел Галеоне. Собака, явно сытая, куда-то бежала по выстуженной площади, теперь она выглядела совсем не так, как тогда, когда он смотрел на нее из окна кафе. Теперь она крепко держалась на ногах, не пошатывалась и хотя была еще тощей, но не такой изможденной, уши у нее стояли торчком, а хвост закручивался кверху. Кто же ее кормит? Сапори огляделся по сторонам. Люди равнодушно проходили мимо, словно пес для них и не существовал. Перед обедом он положил, как обычно, под лавку свежеиспеченный хлеб и добавил даже кусок сыра. Собака не явилась.

С каждым днем Галеоне становился все здоровее и крепче, его длинная шерсть стала густой и блестящей, как у господских собак. Должно быть, кто-то о нем заботился, даже, скорее всего, не кто-то, а многие, и каждый делал это по секрету от других, в каких-то своих тайных целях. То ли им внушало страх само существо, видевшее больше, чем следовало, то ли они рассчитывали вот так, задешево, купить благословение Господне, не опасаясь, что их засмеют соседи. А может, у всего Тиса на уме было одно и то же? И каждая семья с наступлением вечера старалась под покровом темноты заманить пса к себе, задобрить его лакомым куском?

Не потому ли Галеоне больше не приходил за хлебом? Сегодня ему, наверное, уже перепало кое-что повкуснее. Но вслух об этом не говорил никто, а если случайно речь заходила об отшельнике, то все поскорее старались перевести разговор на другую тему. Когда же на улице появлялся Галеоне, люди отводили глаза, словно это просто одна из тех бродячих собак, от которых нет житья в городах и селениях на всей земле. Сапори же молча злился – как человек, первым сделавший гениальное открытие, которым завладели теперь другие, более решительные люди, чтобы извлечь из него незаслуженную выгоду.

XIII

Неизвестно, видел Галеоне Бога или не видел, но он, конечно, был не обычным псом. Почти с человеческой степенностью обходил он дома, заглядывал во дворы, лавки, кухни и стоял, бывало, неподвижно целую минуту, наблюдая за людьми. Потом тихо исчезал.

Что таилось за этой парой добрых и грустных глаз? Вполне возможно, что через них в собачью душу проник образ Всевышнего. Какой след он оставил там? И вот дрожащие руки стали тянуться к псу с кусками пирога и куриными ножками. Галеоне, уже пресыщенный, смотрел прямо в глаза, словно пытаясь угадать его мысли. И человек, не выдержав, отводил взгляд. Бродячим и назойливым собакам в Тисе доставались лишь пинки и побои. С этим такого никто бы себе не позволил.

Постепенно все стали чувствовать себя участниками своеобразного молчаливого заговора. Старые друзья заглядывали в глаза друг другу, тщетно стараясь прочесть в них признание, и каждый при этом надеялся распознать сообщника. Но кто отважился бы заговорить первым? Один лишь неустрашимый Лучони без смущения касался щекотливой темы. «Глядите-ка, глядите, вот она, наша славная псина, видевшая Бога!» – нахально возвещал он, заметив Галеоне. И, ухмыляясь, многозначительно поглядывал на присутствующих. Но остальные чаще всего делали вид, будто намеков его не понимают, с недоумением спрашивали, что он имеет в виду, и, снисходительно покачивая головой, говорили: «Да что за чепуха! Смешно даже. Бабские предрассудки!» Промолчать или, еще того хуже, поддержать выходки старшего мастера – значило скомпрометировать себя. И потому разговор пресекали какой-нибудь глупой шуткой. Только у кавалера Бернардиса всегда был один ответ: «Да при чем здесь собака отшельника? Говорю вам, это местная тварь. Она уже не первый год шатается по Тису, чуть не каждый день я вижу, как она вертится у пекарни!»

XIV

Однажды, спустившись в погреб, чтобы проделать свою обычную махинацию с хлебом для бедняков, Дефенденте снял решетку с окошка и приготовился открыть дверцу в корзине. Снаружи, со двора, до него доносились крики нищих и голоса жены и подмастерья, пытавшихся их утихомирить. Привычным жестом Сапори потянул задвижку, дверца открылась, и булки посыпались в мешок. В этот самый момент краем глаза он заметил в темном подвале что-то черное и резко обернулся. Это была собака.

Стоя на пороге, Галеоне с невозмутимым спокойствием наблюдал за происходящим. В полутьме глаза собаки горели фосфорическим светом. Сапори окаменел.

– Галеоне, Галеоне, – залепетал он фальшиво и заискивающе, – ах ты, мой хороший… На вот, возьми! – И бросил ему хлеб. Но пес даже не взглянул на подачку. Словно с него было достаточно увиденного, он медленно повернулся и пошел к лестнице.

Пекарь, оставшись один, разразился страшными проклятиями.

XV

Собака видела Бога, чуяла его запах. Кому ведомо, какие тайны она постигла? И люди смотрели друг на друга, словно желая найти подтверждение своим мыслям, но все помалкивали. Кто-то, уже собравшись наконец открыть рот, вдруг задумывался: а что, если это просто мои фантазии? Что, если другим такое и в голову не приходит? И снова делал вид, будто ничего не замечает.

Галеоне совсем уже по-свойски забегал то туда, то сюда, заглядывал в остерии и хлева. Бывало, его вовсе и не ждали, а он тут как тут, стоит себе неподвижно где-нибудь в уголке, приглядывается, принюхивается. И даже по ночам, когда другие собаки спят, на фоне какой-нибудь белой стены можно было вдруг увидеть его силуэт, движущийся характерной для пса ленивой рысцой, слегка враскачку. Где же его дом? Где конура?

Люди не чувствовали себя укрытыми от посторонних глаз даже за запертыми на засов дверями своего дома. Они постоянно прислушивались: вот шорох, зашелестели цветы, трава, вот мягкие и осторожные шаги по камням мостовой, далекий лай. Бу-ббу-ббу… – так лает только Галеоне. Вроде бы и не яростный лай, не резкий, но разносится он по всему городку.

– Ладно, чего там! Может, я и сам просчитался, – смягчается маклер, только что жестоко ссорившийся с женой из-за двух сольдо.

– Так и быть, на этот раз я тебя прощаю, но смотри, если подобное повторится, ты у меня вылетишь отсюда! – говорит Фриджимелика своему рабочему, вдруг раздумав его увольнять.

– А вообще-то она очень милая женщина… – неожиданно и в полном противоречии с только что сказанным заключает синьора Биранце, вместе с учительницей перемывающая косточки жене синдика.

Бу-ббу-ббу – лает бродячая собака. Вполне возможно, что лает она на другую собаку или на тень, на бабочку, на луну, но ведь не исключено, что есть у нее и иная, более обоснованная причина для лая; может, стены, дороги, поля не мешают ей видеть людскую подлость. Заслышав этот хрипловатый лай, пьянчуги, которых выставили из остерии, стараются держаться прямее.

Вот Галеоне неожиданно появляется в каморке, где бухгалтер Федеричи строчит анонимное письмо, в котором сообщает своему хозяину – владельцу кондитерской, – что счетовод Росси водится с подрывными элементами. «Что это ты там пишешь, бухгалтер?» – такой вопрос чудится ему в кротких собачьих глазах. Федеричи сдержанно указывает псу на дверь.

– Ну-ка, приятель, пошел отсюда, пошел! – И не осмеливается произнести вслух рвущиеся из души ругательства.

Потом он прикладывает ухо к двери, желая удостовериться, что собака уже ушла, и на всякий случай бросает свое письмо в огонь.

Глубокой ночью кто-то совершенно случайно оказывается у деревянной лестницы, ведущей в квартирку бесстыжей красавицы Флоры. Ступеньки поскрипывают под ногами отца пятерых детей садовника Гуидо. Но вот в темноте блеснула пара глаз.

– Черт побери, я же не туда попал! – восклицает Гуидо громко, чтобы его слышала собака, и кажется, будто он искренне огорчен этим недоразумением. – В такой темноте легко ошибиться… Это же вовсе не дом нотариуса! – говорит он и стремительно скатывается вниз.

Знакомый негромкий лай и мягкое, словно бы укоризненное рычание раздаются в тот самый момент, когда Пинин и Джонфа, проникшие под покровом ночи на склад, собираются утащить оттуда два велосипеда.

– Эй, кажется, кто-то идет, – шепчет Пинин, явно кривя душой.

– Мне тоже показалось, – отвечает Джонфа. – Лучше давай смоемся.

И они выскальзывают на улицу, так ничего и не взяв.

А иногда Галеоне издает протяжный, похожий на стон звук как раз возле дома пекаря и в тот самый момент, когда Дефенденте, заперев за собой двери на два оборота, спускается в подвал, чтобы во время утренней раздачи отсыпать из корзины хлеб, предназначенный для бедняков. Пекарь даже зубами скрипит: как же он пронюхал, проклятый пес? И пытается сделать вид, будто ничего не случилось. Но тут его начинают одолевать тревожные мысли: а что, если Галеоне как-нибудь выдаст его? Прощай тогда все наследство. Свернув мешок и сунув его под мышку, Дефенденте возвращается в пекарню.

Сколько будет продолжаться это преследование? Неужели собака так и не покинет городок? И вообще, сколько она еще проживет на свете? Может, есть все же способ избавиться от нее?

XVI

Как бы там ни было, а люди после сотен лет нерадивости снова стали посещать приходскую церковь. По воскресеньям во время мессы встречались старые приятельницы. У каждой было заготовлено объяснение.

– Знаете, что я вам скажу? По такому холоду единственное место, где можно отогреться, – это церковь. Стены у нее толстые, в этом весь секрет… Они отдают тепло, которое накопилось в них за лето! – говорила одна.

Другая замечала:

– Что за славный человек здешний настоятель дон Табиа!… Обещал дать мне семян японской традесканции, знаете, такой красивой, желтой?… Что поделаешь!… Если я не буду хоть иногда наведываться в церковь, он сделает вид, что забыл о своем обещании…

А третья оправдывалась:

– Понимаете, синьора Эрминия, я хочу сделать кружевное покрывало, как вон то, что на алтаре Святого Сердца. Не могу же я унести его домой, чтобы снять узор. Вот и приходится заглядывать сюда и запоминать… А он не такой уж простой!

Каждая слушала с улыбкой объяснения приятельниц, а сама заботилась лишь о том, чтобы ее собственный предлог выглядел достаточно убедительным. Но вот раздавался чей-то шепот: «Дон Табиа смотрит!» И все, как школьницы, утыкались носами в свои молитвенники.

Ни одна не приходила без благовидного предлога. Синьора Эрмелинда, например, могла доверить обучение своей дочки, которая обожает музыку, только соборному органисту и теперь вот ходит в церковь, чтобы слушать свою дочку, когда хор поет Magnificat. Прачка устраивала в церкви свидания с матерью, которую муж не желал видеть в своем доме. Даже жена доктора, проходя несколько минут назад по площади, оступилась и подвернула ногу. Пришлось зайти посидеть здесь немножко, пока боль в ноге не утихнет.

В глубине боковых приделов, рядом с седыми от пыли исповедальнями, там, где тени погуще, подпирали стены несколько мужчин. Дон Табиа, стоя на кафедре, удивленно озирался и с трудом подыскивал нужные слова.

Галеоне между тем лежал, растянувшись на солнышке, у входа; казалось, он наслаждается заслуженным покоем. Когда после мессы народ выходил из церкви, он, не двигаясь с места, украдкой на всех поглядывал. Женщины, выскользнув за дверь, расходились в разные стороны. Ни одна не удостаивала его даже взглядом, но до тех пор, пока они не сворачивали за угол, каждой казалось, что спину буравят два железных острия.

XVII

Завидев тень какой-нибудь собаки, пусть даже отдаленно напоминавшей Галеоне, люди вздрагивали. Жизнь превратилась в муку. Где бы ни собиралось хоть несколько человек – на рынке ли, на улицах ли в часы вечерней прогулки, – это четвероногое было тут как тут; казалось, его забавляет полнейшее безразличие тех, кто наедине, тайком, говорит ему самые ласковые слова, угощает пирожками, сластями. «Да, где они, добрые старые времена!» – стали часто восклицать теперь жители городка – просто так, безотносительно, не уточняя… И нет человека, который мгновенно не догадался бы, о чем речь. Под «добрыми временами» они, конечно же, подразумевают времена, когда каждый мог обделывать свои грязные делишки, без зазрения совести бегать к девкам в деревню, красть, что плохо лежит, а по воскресеньям валяться в постели чуть не до полудня. Лавочники теперь заворачивают товар в тонкую бумагу и отвешивают все точно; хозяйки больше не бьют служанок; Кармине Эспозито, тот, что держит тотализатор, уже упаковал свои пожитки – решил перебраться в большой город; бригадир карабинеров Венарьелло целый день, вытянув ноги, загорает на скамье перед участком, просто помирая со скуки и не понимая, куда подевались все воры и почему теперь не услышишь смачных ругательств, от которых на душе становилось веселее. А если кто и сквернословит, то только в чистом поле и с оглядкой, удостоверившись, что за изгородью не прячется какая-нибудь собака.

Но кто рискнет высказать свое неудовольствие? У кого достанет смелости надавать Галеоне пинков или скормить ему котлету с мышьяком, о чем втайне мечтает каждый? Не приходится уповать и на провидение: логика подсказывает, что святое провидение должно быть на стороне Галеоне. Остается возлагать все надежды на случай. Такой, например, как эта грозовая ночь, когда небо раскалывается от грома и молний и кажется, что наступил конец света. Но у пекаря Дефенденте Сапори слух, как у зайца, и раскаты грома не мешают ему расслышать какую-то странную возню во дворе. Наверное, это воры.

Вскочив с постели, он хватает в темноте ружье и смотрит вниз через щели в ставнях. Два каких-то типа – так по крайней мере ему мерещится – хотят сбить замок с двери склада. А в свете молнии он видит посреди двора еще и большую черную собаку, невозмутимо стоящую под потоками воды. Конечно же, это он, проклятый. Явился, чтобы устыдить воришек.

Замысловато выругавшись, но не вслух, а про себя, Дефенденте заряжает ружье, медленно приоткрывает ставни – настолько, чтобы можно было просунуть ствол, и, дождавшись очередной вспышки молнии, целится в собаку. Первый выстрел сливается с раскатом грома.

– Держите воров! – кричит пекарь, а сам перезаряжает ружье и еще раз, теперь уже наугад, стреляет в темноту.

Он слышит торопливые шаги удаляющихся людей, затем крики и хлопанье дверей по всему дому: сбегаются напуганные жена, дети, подмастерья.

– Эй, Дефенденте! – зовут его со двора. – Вы какую-то собаку убили!

Галеоне – каждый, конечно, может ошибиться, особенно в такую ночь, но похоже, что это именно он, – лежит, бездыханный, в луже: пуля попала ему прямо в лоб. Смерть была мгновенной, пес даже ног не вытянул. Но Дефенденте не желает взглянуть на него. Он спускается во двор, чтобы проверить, не взломан ли замок на двери склада, и, убедившись, что не взломан, желает всем спокойной ночи и отправляется досыпать. «Наконец-то!» – говорит он себе, мечтая поспать в свое удовольствие, однако так и не может сомкнуть глаз.

XVIII

Ранним утром, пока не рассвело, двое подмастерьев унесли мертвую собаку, чтобы похоронить ее где-нибудь в поле. Дефенденте побоялся приказать им держать язык за зубами: те могли бы заподозрить неладное. Но он постарался сделать так, чтобы история эта не вызвала пересудов.

Кто же все-таки разболтал о случившемся? Вечером в кафе пекарь сразу же почувствовал, что взгляды присутствующих направлены на него. Но стоило ему поднять глаза, как все тут же отворачивались, словно не желая его настораживать.

– Кто-то, кажется, стрелял сегодня ночью? – после обычных приветствий вдруг спросил кавалер Бернардис. – Серьезная, говорят, схватка произошла сегодня ночью у пекарни?

– Не знаю, кто это был! – ответил Дефенденте, напуская на себя безразличие. – Какие-то подлецы хотели проникнуть на склад. Мелкие воришки. Я сделал два выстрела вслепую, и они удрали.

– Вслепую? – спросил Лучони своим ехидным тоном. – Почему же ты не стрелял прямо в них? Ты ведь их видел!

– В такую-то темень! Что там можно было разглядеть? Я услышал, как кто-то возится внизу, у двери, и выстрелил из окна наугад.

– И отправил на тот свет… безвинную тварь!

– А, да-да, – произнес пекарь, как бы что-то припоминая, – я, кажется, подстрелил какую-то собаку. Не знаю, как уж она там оказалась. Лично я собак не держу.

В кафе воцарилось многозначительное молчание. Все смотрели на пекаря. Торговец канцелярскими товарами Тревалья направился к выходу.

– Н-да… Всех вам благ. – Затем отчеканил: – Всего хорошего и вам, синьор Сапори!

– Честь имею, – ответил пекарь и повернулся к нему спиной.

Что этот тип хотел сказать? Уж не обвиняют ли они его в убийстве собаки отшельника? Вот она, людская неблагодарность! Их избавили от наваждения, а они еще нос воротят. Что же это такое? Могли бы в кои-то веки не таиться.

Бернардис как нельзя более некстати попытался внести в дело ясность:

– Видишь ли, Дефенденте… кое-кто думает, что было бы лучше, если бы ты не убивал эту псину…

– А что? Я же не нарочно…

– Нарочно или не нарочно, но, понимаешь, говорят, что это была собака отшельника и, говорят, лучше было бы оставить ее в покое, это, говорят, грозит нам всякими неприятностями… Ты же знаешь, когда люди начинают болтать…

– Да я-то какое отношение имею ко всяким собакам отшельников? Черт побери, уж не вздумали ли эти идиоты меня судить? – сказал он с натянутым смешком.

Тут вмешался Лучони:

– Спокойно, друзья, спокойно… Кто сказал, что это была собака отшельника? Кто распространяет подобную чепуху?

– Да они сами ничего толком не знают! – пожав плечами, сказал Дефенденте.

– Это говорят те, – заметил кавалер Бернардис, – кто видели сегодня утром, как ее хоронили… Говорят, это именно тот пес: у него на кончике левого уха было белое пятнышко.

– А сам он весь черный?

– Да, черный, – ответил кто-то из присутствующих.

– Крупный такой, и хвост ершиком?

– Совершенно верно.

– По-вашему, это была собака отшельника?

– Ну да, отшельника.

– Тогда смотрите, вот она, ваша собака! – воскликнул Лучони, указывая на дорогу. – Живехонькая. И еще здоровее, чем прежде!

Дефенденте побелел так, что стал похож на гипсовое изваяние. Ленивой трусцой по улице бежал Галеоне. На мгновение остановившись, он посмотрел через стекло на людей, собравшихся в кафе, и спокойно двинулся дальше.

XIX

Почему это нищим по утрам кажется, что им теперь достается больше хлеба, чем прежде? Почему кружки с пожертвованиями, в которые на протяжении долгих лет не попадало ни сольдо, сейчас весело позвякивают? Почему дети, бывшие до сих пор такими строптивыми, охотно бегут в школу? Почему гроздья винограда остаются на лозах до самого сбора и никто их не обрывает? Почему мальчишки не кидают камнями и гнилыми помидорами в горбатого Мартино? Почему все это и еще многое другое? Никто, конечно, не признается: жители Тиса упрямы и независимы, и никогда вы от них не услышите правды, то есть что они боятся какой-то дворняги, причем не того, что она их покусает, а того, что она может плохо о них подумать.

Дефенденте исходил желчью. Это же рабство какое-то! Даже ночью невозможно дышать спокойно. Что за наказание – присутствие Бога, если оно тебе не нужно! А Бог был, и это не какая-то там сказка; он не прятался в церкви среди свечей и ладана, а бродил из дома в дом, избрав своим, так сказать, средством передвижения обычную собаку. Крошечная частичка Создателя, малая толика его души проникла в Галеоне и теперь его глазами смотрела, приглядывалась, примечала.

Когда только к этой псине придет старость? Хоть бы она поскорее обессилела и сидела себе спокойно где-нибудь в уголке! Утратив из-за старости способность передвигаться, она перестала бы досаждать людям.

А годы все шли и шли, на улицах не горланили и не сквернословили пьянчужки, после полуночи девицы уже не прогуливались под портиками и не хихикали с солдатами. Когда старая корзина Дефенденте развалилась от долгого употребления, он обзавелся новой, но не стал делать в ней потайную дверцу (пока под ногами путался Галеоне, он не осмеливался воровать хлеб у нищих). А бригадир карабинеров Венарьелло спокойно дремал на пороге казармы, удобно устроившись в глубоком плетеном кресле.

Прошло много лет. Галеоне постарел, двигаться стал медленнее, и на ходу его заметно пошатывало. Однажды с ним случилось что-то вроде паралича: отнялись задние ноги, и пес больше не мог ходить.

На беду, произошло это на площади, когда он дремал возле собора, на низкой каменной ограде, за которой тянулся изрезанный дорожками и тропинками крутой берег реки. С точки зрения гигиены положение было выгодным, так как животное могло отправлять свои естественные надобности, не пачкая ни ограду, ни площадь. Только место там уж очень открытое, не защищенное от ветра и дождя.

И опять, конечно, никто не подал виду, что заметил пса, который дрожал всем телом и жалобно скулил. Болезнь бродячей собаки – зрелище малоприятное. Однако у тех, кто присутствовал при этом и по мучительным попыткам пса сдвинуться с места догадался, что случилось, екнуло сердце и в душе вновь затеплилась надежда. Во-первых, собака не могла больше бродить по городу – ей было теперь не под силу сдвинуться даже на метр. А главное – кто станет ее кормить на глазах у всего города? Кто первый осмелится обнародовать свою тайную дружбу с псиной? Кто рискнет сделаться всеобщим посмешищем? Все это вселяло надежду, что Галеоне скоро подохнет с голоду.

Перед ужином горожане прогуливались, как обычно, по тротуарам вокруг площади, болтали о всяких пустяках: о том, например, что у зубного врача появилась новая сестра, об охоте, о ценах на гильзы для патронов, о новом фильме. Полами своих пиджаков они задевали морду собаки, которая лежала, свесив задние ноги с края ограды, и хрипло дышала. Все глядели вдаль, поверх неподвижного животного, привычно любуясь открывавшейся их взору величественной панорамой реки, такой прекрасной на закате. Часам к восьми с севера нагнало тучи, пошел дождь, и площадь опустела.

Но среди ночи, несмотря на непрерывный дождь, в городке появились крадущиеся вдоль стен тени: словно стягивались к месту преступления заговорщики. Пригнувшись, таясь от чужих глаз, они короткими перебежками приближались к площади и там, скрывшись в тени портиков и подъездов, выжидали удобного момента. Уличные фонари в этот час дают мало света, вокруг темень. Сколько же их, этих призраков? Не один десяток, наверное. Они несут еду собаке, но каждый готов пойти на что угодно, лишь бы остаться неузнанным. Собака не спит: у самого края ограды, на фоне черной долины, светятся две зеленые точки, и временами над площадью гулко разносится прерывистый жалобный вой.

Все долго выжидают. Наконец кто-то, закутав лицо шарфом и надвинув на глаза козырек каскетки, первым отваживается приблизиться к собаке. Остальные не выходят из укрытий, даже чтобы рассмотреть смельчака: слишком уж каждый боится за себя.

Одна за другой, с большими интервалами – чтобы избежать встреч, – таинственные фигуры приближаются к соборной ограде и что-то на нее кладут. Вой прекращается.

Наутро все увидели Галеоне спящим под непромокаемой попонкой. На каменной ограде рядом с ним возвышалась горка всякой всячины: хлеба, сыра, мясных обрезков. Даже миску с молоком кто-то поставил.

XX

Когда собаку разбил паралич, городок поначалу воспрянул духом, но это заблуждение очень скоро рассеялось. Животное, лежавшее на краю каменной ограды, могло обозревать сверху многие улицы. Добрая половина Тиса оказалась под его контролем. А разве мог кто-нибудь знать, как далеко он видит? До домов же, находившихся в окраинных кварталах и не попадавших в поле зрения Галеоне, доносился его голос. Да и вообще, как теперь вернуться к прежним привычкам? Это было бы равносильно признанию в том, что люди изменили всю жизнь из-за какой-то собаки, позорному раскрытию тайны, суеверно и ревностно оберегавшейся столько лет. Даже Дефенденте, чья пекарня была скрыта от бдительного ока собаки, что-то уже не тянуло к сквернословию и к новым попыткам вытаскивать через подвальное окошко хлеб из корзины.

Галеоне теперь ел еще больше, чем прежде, а поскольку двигаться был не в состоянии, то разжирел, как свинья. Кто знает, сколько он еще мог так прожить. С первыми холодами к горожанам Тиса вернулась надежда, что он околеет. Хоть пес и был прикрыт куском клеенки, но лежал на ветру и легко мог схватить какую-нибудь хворобу.

Однако и на этот раз зловредный Лучони развеял всякие иллюзии. Как-то вечером, рассказывая в трактире очередную охотничью историю, он поведал, что его легавая однажды заболела бешенством оттого, что провела в поле во время снегопада целую ночь; пришлось ее пристрелить – до сих пор, как вспомнишь, сердце сжимается.

– А из-за этой псины, – как всегда, первым коснулся неприятной темы кавалер Бернардис, – из-за этой мерзкой парализованной псины, которая лежит на ограде возле собора и которую какие-то кретины продолжают подкармливать, так вот, я говорю, из-за нее нам не грозит опасность?

– А хоть бы она и взбесилась, – включился в разговор Дефенденте, – что с того? Ведь двигаться она не может!

– Кто это тебе сказал? – тут же отреагировал Лучони. – Бешенство прибавляет сил. Я, например, не удивлюсь, если она вдруг запрыгает, как косуля!

Бернардис растерялся.

– Что же нам теперь делать?

– Ха, мне-то лично на все наплевать. У меня всегда при себе надежный друг, – сказал Лучони и вытащил из кармана тяжелый револьвер.

– Ну конечно! – закричал Бернардис. – Тебе хорошо: у тебя нет детей! А когда их трое, как у меня, не очень-то поплюешься.

– Мое дело – предупредить. Теперь решайте сами, – сказал старший мастер, полируя дуло револьвера рукавом пиджака.

XXI

Сколько же это лет прошло после смерти отшельника? Три, четыре, пять – кто упомнит? К началу ноября деревянная будка для собаки была уже почти готова. Мимоходом – дело-то слишком незначительное, чтобы уделять ему много внимания, – об этом поговорили даже в муниципальном совете. И не нашлось человека, который внес бы куда более простое предложение – убить пса или вывезти его подальше. Плотнику Стефано поручили сколотить будку таким образом, чтобы ее можно было установить прямо на ограде, и еще выкрасить ее в красный цвет: все-таки будет гармонировать с кирпичным фасадом собора. «Что за безобразие! Что за глупость!» – говорили все, стараясь показать, будто идея эта пришла в голову кому угодно, только не им. Выходит, страх перед собакой, видевшей Бога, уже перестал быть тайной?

Но установить будку так и не пришлось. В начале ноября один из подмастерьев пекаря, направляясь, как обычно, в четыре часа утра на работу через площадь, увидел на земле у ограды неподвижный черный холмик. Он подошел, потрогал его и бегом пустился в пекарню.

– Что там еще такое? – спросил Дефенденте, увидев напуганного мальчишку.

– Он умер! Он умер! – с трудом переводя дух, выдавил из себя малец.

– Кто умер?

– Да этот чертов пес… Лежит на земле и уже твердый, как камень!

XXII

Так что же? Все облегченно вздохнули? Предались безумной радости? Конечно, эта доставившая им столько неудобств частичка Бога наконец-то покинула их, но слишком много времени утекло. Как теперь повернуть вспять? Как начать все сначала? За эти годы молодежь приобрела другие привычки. В конце концов, воскресная месса тоже ведь какое-то развлечение. Да и ругательства почему-то стали резать ухо. Короче говоря, все ждали великого облегчения, но ничего такого не испытали.

И потом: если бы теперь возродились прежние, свободные нравы, не было бы это равносильно признанию? Столько трудов положить, чтобы не выдать своего страха, а теперь вдруг взять да и выставить себя на посмешище? Целый город изменил свою жизнь из почтения к какой-то собаке! Да над этим стали бы потешаться даже за границей!

Но вот вопрос: где похоронить животное? В городском саду? Нет-нет, в самом центре города нельзя, его жители и так уже натерпелись достаточно. На свалке? Люди переглядывались, но никто не решался высказаться первым.

– В инструкциях такие случаи не предусмотрены, – заметил наконец секретарь муниципалитета, выведя всех из затруднительного положения.

Кремировать пса в печи? А вдруг после этого начнутся инфекционные заболевания? Тогда зарыть его за городом – вот правильное решение. Но на чьей земле? Кто на это согласится? Начались даже споры: никто не хотел закапывать мертвую собаку на своем участке.

А что, если захоронить ее рядом с отшельником?

И вот собаку, которая видела Бога, положили в маленький ящик, ящик поставили на тележку и повезли к холмам. Дело было в воскресенье, и многие воспользовались случаем, чтобы совершить загородную прогулку. Шесть или семь колясок с мужчинами и женщинами следовали за тележкой с ящиком; все старались делать вид, будто им весело. День, правда, выдался солнечный, но застывшие поля и голые ветки деревьев являли не такое уж радостное зрелище.

Подъехав к холму, все высыпали из колясок и пешком потянулись к развалинам древней часовни. Дети бежали впереди.

– Мама, мама! – послышалось вдруг сверху. – Скорее! Идите сюда, смотрите!

Прибавив шагу, все поспешили к могиле Сильвестро. С того давно забытого дня, когда его похоронили, никто сюда больше не поднимался. Под деревянным крестом на могильном холмике лежал маленький скелет, от снега, ветра и дождя ставший таким хрупким и белым, словно был сделан из филиграни. Скелет собаки.

Оглавление