«Тихие дни в Клиши»

Я пишу эти строки, а за окнами сгущаются сумерки и люди одеваются к обеду. Позади пасмурный день; такие часто бывают в Париже. Выйдя проветриться, я невольно задумался о разительном контрасте между этими двумя городами — Парижем и Нью-Йорком. Одно и то же время суток, одна и та же погода; и, однако, что общего между самим этим словом «пасмурный» и тем непередаваемым gris,[1] тем оттенком сероватой жемчужности, какой способен пробудить в голове француза целый мир чувств и ассоциаций? Вечность тому назад, бродя по парижским улицам и разглядывая акварели, выставленные в витринах, я поразился тотальному отсутствию в них того, что принято именовать «пейновским серым». Упоминаю об этом, ибо общеизвестно, что Париж — город, существующий преимущественно в палитре серых тонов. Упоминаю об этом, ибо американцы, когда дело доходит до акварели, с неутомимостью одержимых прибегают к этому искусственному, «заказному» пейновскому тону. Во Франции гамма оттенков серого практически неисчерпаема; в Нью-Йорке же утрачиваешь самое представление о ее живописном эффекте.

Бесконечное разнообразие серых тонов, каким одаривает Париж, пришло мне на память при мысли о том, как поменялись на противоположные все мои непроизвольные жизненные рефлексы. В то самое время, когда там я готовился совершить ежедневный променад по улицам и площадям, здесь я испытываю потребность вернуться домой и, наглухо затворившись, сесть писать. Там мой рабочий день был бы уже окончен и мною двигало бы инстинктивное стремление смешаться с праздной толпой. Здесь толпа, растерявшая всю свою яркость, всю примечательность, все богатство индивидуальных оттенков, замыкает меня в самом себе, загоняет в стены моей берлоги в попытке выжать из собственного воображения те крупицы отсутствующего бытия, какие, упав и перемешавшись, быть может, сложатся в мягкую, естественную гамму жемчужно-серого, без которой немыслимо насыщенное, гармоничное существование. Окинуть взглядом Сакр-Кер в день, подобный сегодняшнему, в час, подобный теперешнему, с любой точки на улице Лафитт — одного этого мне было достаточно, чтобы раствориться в блаженстве. Так и случалось, когда я бродил без крошки во рту и без крыши над головой. А здесь, будь у меня хоть тысяча долларов в кармане, сколько ни ищи, не отыщешь вида, какой был бы способен пробудить во мне муку радостного самозабвенья.