«Прекрасные неудачники»

Леонард Коэн Прекрасные неудачники

Стиву Смиту[1]

(1943-1964)

Кто-то сказал: подними этот сноп.

Рэй Чарльз[2] поет «Старину-Реку»[3]

Книга первая Все они: история

1.

Катрин Текаквита[4], кто ты? 1656-1680? И это все? Ирокезская Дева? Лилия с берегов реки Могавк? Вправе ли я любить тебя по-своему? Я – старый книжный червь, сейчас я выгляжу лучше, чем в молодости. Вот что случается с лицом, если сидеть на заднице. Я пришел за тобой, Катрин Текаквита. Я хочу знать, что творится под этим цветастым одеялом. Есть ли у меня право? Я влюбился в твой портрет на церковной открытке. Ты стоишь среди берез – это мои любимые деревья. Бог знает, как высоко зашнурованы твои мокасины. У тебя за спиной течет река – несомненно, Могавк. Две птицы слева на переднем плане были бы в восторге, если б ты щекотала им белые горлышки, они даже готовы стать какой-нибудь аллегорией в твоей притче. Есть ли у меня право преследовать тебя пыльным разумом, что завален мусором из пяти тысяч книг, не меньше? Я даже за город выбираюсь с трудом. Не могла бы ты рассказать мне о листьях? Ты что-нибудь знаешь о наркотических грибах? Несколько лет назад как раз умерла леди Мэрилин[5]. Могу ли я предположить, что через четыреста лет какой-нибудь старый книжный червь – возможно, мой собственный потомок – будет домогаться ее, как я домогаюсь тебя? Но сейчас ты, наверное, больше знаешь о небесах. Похожи ли они на такие маленькие пластмассовые алтари, что мерцают в темноте? Клянусь, если и похожи – мне все равно. А звезды – они крошечные, да? Вправе ли старый книжный червь наконец обрести любовь и больше не дрочить еженощно, чтобы уснуть? У меня даже ненависти к книгам больше нет. Я забыл почти все, что прочел, и, по правде сказать, мне всегда казалось, что не слишком-то оно важно – и для меня самого, и для мира. Мой друг Ф. говорил по обыкновению взвинченно: «Нам следует научиться смело тормозить у поверхности. Нам следует научиться любить видимости». Ф. умер в палате, обитой войлоком, мозги его сгнили – слишком много грязного секса. Лицо почернело – это я видел своими глазами, а от члена, говорят, мало что осталось. Санитарка рассказала, что он напоминал кишки червяка. Салют, Ф., старый крикливый друг! Интересно, сохранится ли память о тебе? А ты, Катрин Текаквита, – если хочешь знать, я настолько человекообразен, что страдаю запорами – воздаяние за сидячий образ жизни. Что ж удивительного в том, что я выгнал сердце свое в березовую рощу? Что удивительного в том, что почти нищий книжный червь хочет влезть в твою сочную открытку?

2.

Я – известный фольклорист, специалист по А., племени, которое не имею намерения опозорить своим интересом. Сейчас, наверное, осталось всего с десяток чистокровных А., из них четверо – девочки-подростки. Добавлю, что Ф. вполне воспользовался преимуществами моего положения антрополога и выеб всех четырех. Старый друг, ты всем воздал должное. Видимо, А. возникли в пятнадцатом веке – вернее, тогда возникли значительные остатки племени. Их краткая история характеризуется непрерывной чередой поражений. Само название племени, «А.», – слово, в языках всех соседних племен обозначающее труп. Нет сведений о том, что эти несчастные люди выиграли хоть одну битву, тогда как песни и легенды их врагов – сплошной неугасающий вой торжества. Мой интерес к этой кучке недотеп выдает мой характер. Занимая у меня деньги, Ф. часто говорил: «Спасибо, старина А.!» Катрин Текаквита, ты слушаешь?

3.

Катрин Текаквита, я пришел спасти тебя от иезуитов. Да, старый книжный червь смеет мыслить широко. Понятия не имею, что о тебе говорят сегодня, поскольку латынь моя почти забылась. «Que le succes couronne nos esperances, et nous verrons sur les autels, aupres des Martyrs canadiens, une Vierge iroquoise – pres des roses du martyre le lis de la virginite»[6]. Запись некоего Эд. Л., иезуита, сделанная в августе 1926 года. Но какая разница? Я не хочу тащить за собой вверх по Могавку свою старую неистовую жизнь. Pace[7], Общество Иисуса! Ф. говорил: «Сильный мужчина не может не любить Церковь». Катрин Текаквита, что нам за дело, если тебя отольют в гипсе? Я сейчас изучаю чертежи берестяного каноэ. Твои собратья забыли, как их строить. А что если пластмассовая копия твоего маленького тела окажется на приборной доске каждого монреальского такси? Что в этом плохого? Любовь нельзя хранить про запас. Правда ли, что в каждом штампованном распятии есть кусочек Иисуса? Думаю, да. Страсть меняет мир! Что заставляет краснеть клены на склонах гор? Спокойно, штамповщики церковных брелоков! Вы работаете со священным материалом! Катрин Текаквита, видишь, как меня заносит? Как я хочу, чтобы мир был таинственным и добрым? А звезды – они крошечные, да? Кто уложит нас спать? Хранить ли мне обрезки ногтей? Священна ли материя? Я хочу, чтобы парикмахер зарыл мои волосы. Катрин Текаквита, ты уже занялась мной?

4.

Мария Вочеловечения[8], Маргарита Буржуа[9], Мария-Маргарита д'Ювиль[10], может, вы бы меня и возбудили, если б я смог себя преодолеть. Мне хочется всего – чем больше, тем лучше. Ф. говорил, что не знает ни одной святой, которую не хотелось бы трахнуть. Что он имел в виду? Ф., не говори мне, что ты, наконец, обретаешь глубину. Однажды Ф. сказал: «В шестнадцать я перестал ебать лица». Я дал повод к этой реплике, выразив отвращение его последней победой – молоденькой горбуньей, с которой он познакомился в сиротском приюте. В тот день Ф. говорил со мной так, будто я – настоящий лишенец; или он вовсе и не со мной говорил, когда бормотал: «Кто я такой, чтобы отказываться от вселенной?»

5.

Французы дали ирокезам имя. Одно дело называть пищу, другое – народ, но нельзя сказать, что теперь это волнует народы. Если им было безразлично всегда, тем хуже для меня: мне слишком хочется взять на себя мнимые унижения безвредных людей, чему свидетельство – вся моя работа с А. Почему мне так мерзко, когда я просыпаюсь по утрам? Не зная, получится просраться или нет. Заработает ли тело? Зашевелятся ли кишки? Превратила ли моя изношенная машина пищу в коричневый фарш? Странно ли, что я прогрызаю в библиотеках ходы в поисках новостей о жертвах? О вымышленных жертвах! Все жертвы, которых мы лично не убили или не отправили в тюрьму, – выдуманы. Я живу в небольшой многоэтажке. Через полуподвал можно пройти к низу шахты лифта. Пока я сидел и готовил доклад о леммингах, она заползла в эту шахту и уселась, обняв руками колени (во всяком случае, так определила полиция по оставшемуся месиву). Я приходил домой каждый вечер без двадцати одиннадцать, пунктуальный, точно Кант[11]. Она собиралась преподать мне урок, моя старуха. «А все твои вымышленные жертвы», – говорила, бывало, она. Ее жизнь неощутимо серела, ибо клянусь, в тот самый вечер, может быть, как раз в тот момент, когда она протискивалась в шахту, я поднял голову от бумаг про леммингов и закрыл глаза, вспомнив ее, молодую и яркую, солнце пляшет в ее волосах, а она отсасывает у меня в каноэ на озере Орфорд. Мы одни жили в полуподвале, мы одни отправляли крошечный лифт в эти глубины. Но ей не удалось никому преподать урок – не такой урок она имела в виду. Разносчик из «Бар-Бе-Кю» взял на себя всю грязную работу, неправильно прочитав номера на теплом коричневом бумажном пакете. Эдит! Ф. провел со мной ночь. В четыре утра он признался, что спал с Эдит раз пять или шесть за те двадцать лет, что они были знакомы. Какая ирония! Мы там же заказали цыпленка и говорили о моей бедной расплющенной жене, жирные пальцы, соус барбекю капает на линолеум. Раз пять или шесть, просто дружба. Мог ли я остаться сидеть на какой-нибудь далекой священной вершине опыта и китайским болванчиком мило кивать их маленькой любви? Какой вред от этого звездам? «Ты мерзкий мудак, – сказал я, – сколько раз – пять или шесть?» – «Ах, – улыбнулся Ф., – горе делает нас педантичными!» Да будет известно, что ирокезы, собратья Катрин Текаквиты, получили свое имя от французов. Сами они называли себя «ходеносауни», что значит «люди длинного дома». Они придали беседе новое измерение. Они заканчивали каждую тираду словом хиро, что значит «как я сказал». Поэтому каждый полностью отвечал за свое вторжение в бессвязный лепет сфер. К хиро они добавляли слово куэ, вопль радости или горя, в зависимости от того, выпевали они его или выли. Так они пытались прорвать непостижимый занавес, разделяющий всех собеседников: в конце каждой фразы человек, так сказать, делал шаг назад и старался перевести свои слова слушателю, ниспровергнуть обольстительный рассудок криком искреннего чувства. Катрин Текаквита, говори со мной на языке хиро-куэ. Я не имею права считаться с тем, что иезуиты талдычат рабам, но в ту прохладную ночь на Святом Лаврентии, до которой я пытаюсь добраться, когда мы укроемся в нашей берестяной ракете, слившись в древнем, бессмертном смысле, плоть к духу, я задам тебе тот же вопрос: звезды – они крошечные, да? о Катрин Текаквита, ответь мне на хиро-куэ. В ту, другую ночь мы с Ф. ссорились несколько часов. Мы не знали, когда наступило утро, поскольку единственное окно убогой квартиры выходило в вентиляционную шахту.

– Ты мерзкий мудак, сколько раз – пять или шесть?

– Ах, горе делает нас педантичными!

– Пять или шесть, пять или шесть, пять или шесть?

– Слышишь, друг мой, лифт снова заработал.

– Послушай, Ф., хватит мне уже твоего мистического дерьма.

– Семь.

– Семь раз с Эдит?

– Именно.

– Ты пытался меня уберечь необязательным враньем?

– Именно.

– И семь может оказаться просто еще одним вариантом.

– Именно.

– Но ты пытался меня уберечь, так? О, Ф., ты думаешь, я способен научиться различать алмазы добра в этом дерьме?

– Это все – алмазы.

– Твою мать, гнилой ебарь чужих жен, от такого ответа только хуже. Ты все сломал своим ханжеским притворством. Отвратительное утро. Моя жена не в той форме, чтобы ее хоронить. Ее подправят в какой-нибудь вонючей кукольной больнице. Каково мне будет в лифте по дороге в библиотеку? Хватит с меня этого алмазного дерьма, засунь его себе в свою оккультную жопу. Выручи товарища. Не еби его жену за него.

Так беседа текла до самого утра, которого мы не почувствовали. Он придерживался своей алмазной линии. Катрин Текаквита, мне хотелось верить ему. Мы говорили, пока не вымотались окончательно, и дрочили друг друга, как в детстве, – там, где сейчас центр города, а когда-то был лес.

6.

Ф. много рассуждал об индейцах – причем, раздражающе поверхностно. Насколько мне известно, он никогда не учился никакой антропологии, не считая высокомерного и незначительного ознакомления с моими собственными книгами, половой эксплуатации моих четырех девочек-подростков из племени А. и почти тысячи голливудских вестернов. Он сравнивал индейцев с древними греками, а аргументами приводил схожесть характера, общую веру в то, что любой талант должен раскрыться в бою, любовь к борьбе, врожденную неспособность объединяться на какой бы то ни было период времени, абсолютную преданность идее соперничества и добродетель честолюбия. Ни одна из четырех подростков-А. не достигла оргазма, что, утверждал он, должно быть признаком сексуального пессимизма всего племени, и, исходя из этого, заключал, что любая другая индейская женщина достичь оргазма может. С ним не поспоришь. Это правда, что А. выглядят очень точным негативом всей картины жизни индейцев. Я немного ревновал к его умозаключениям. Его знания о древних греках сводились к стихотворению Эдгара Аллана По[12], нескольким гомосексуальным встречам с владельцами ресторанов (он питался бесплатно почти во всех городских забегаловках), и гипсовой модели Акрополя, которую он зачем-то выкрасил красным лаком для ногтей. Он хотел покрыть ее бесцветным лаком просто для сохранности, но, естественно, поддался собственной тяге к вычурности, когда на прилавке перед ним предстала эта крепость из ярких пузырьков, окружавших картонные бастионы, точно отряды конной полиции. Он выбрал цвет под названием «Тибетская страсть», позабавивший его, поскольку, как он утверждал, само название содержит в себе противоречие. Целую ночь посвятил он раскрашиванию своей гипсовой модели. Пока он работал, я сидел рядом. Он мурлыкал отрывки из «Великого притворщика»[13] – песни, которой суждено было изменить популярную музыку наших дней. Я не мог оторвать глаз от крошечной кисточки, которой он с таким удовольствием орудовал. Белый – в густо-красный, колонну за колонной, переливание крови в напудренные обломки пальцев маленького памятника. Ф., поющий: «Я сердце ношу, как корону». И они исчезали, эти пораженные проказой метопы и триглифы, а также другие верткие слова, обозначающие чистоту, бледный храм и разрушенный алтарь исчезали под алым лаком. Ф. сказал: «На, друг мой, закончи кариатиды». И я, как Клитон от Фемистокла[14], принял кисточку. Ф. напевал: «О – о – о – о – я большой притворщик, мне не прожить без лжи…» – и так далее, банальная песенка при данных обстоятельствах, но уместная. Ф. часто говорил: «Никогда не пропускай банального». Мы были счастливы! Почему я должен сдерживаться? Я с детства не был так счастлив. Как близко я подошел – выше, в этом абзаце – к тому, чтобы предать эту счастливую ночь! Нет, я этого не сделаю! Когда мы выкрасили каждый дюйм старого гипсового скелета, Ф. поставил его на карточный столик перед окном. Солнце только всходило над зубчатой крышей фабрики по соседству. Окно розовело, и наша поделка, еще не высохшая, блестела гигантским рубином, фантастическим драгоценным камнем! Она казалась замысловатой колыбелью тех немногих мимолетных благородных порывов, что мне удалось в себе сохранить, и тем безопасным местом, где я мог их оставить. Ф. растянулся на ковре, подперев голову руками, и уставился вверх на акрополь и нежное утро за ним. Он кивком предложил мне лечь рядом. «Посмотри на него отсюда, – сказал он, – прищурься немного». Я сделал, как он сказал, сощурил глаза, и – акрополь взорвался холодным прекрасным огнем, разбрасывая вокруг лучи (только не вниз, поскольку внизу был карточный столик). «Не плачь», – сказал Ф., и мы начали разговаривать.

– Вот так, должно быть, он и выглядел в то раннее утро, когда они задрали к нему головы.

– Древние афиняне, – прошептал я.

– Нет, – сказал Ф., – древние индейцы, краснокожие.

– Разве у них такое было? они строили акрополь? – спросил я, потому что, казалось, забыл всё, что знал, всё стерлось крошечной кисточкой мазок за мазком, и я был готов поверить чему угодно. – Скажи мне, Ф., у индейцев было такое?

– Не знаю.

– Тогда о чем ты говоришь? Ты меня за идиота держишь?

– Ложись, не бери в голову. Главное – самодисциплина. Разве ты не счастлив?

– Нет.

– Почему ты позволил ограбить себя?

– Ф., ты все портишь. У нас было такое славное утро.

– Почему ты позволил ограбить себя?

– Почему ты все время пытаешься меня унизить? – спросил я так серьезно, что сам испугался. Он встал, накрыл модель пластмассовой крышкой от пишущей машинки «ремингтон». Он сделал это нежно, почти с болью, и я впервые увидел, что Ф. страдает, но не смог бы сказать, от чего.

– Мы чуть не начали совершенную беседу, – сказал Ф., включая шестичасовые новости. Он врубил радио очень громко и начал дико вопить, перекрикивая голос диктора, декламирующего список катастроф. – Плыви, плыви, о Державный Корабль, автокатастрофы, рождения, Берлин, лекарства от рака! Слушай, друг мой, слушай настоящее, вот сейчас, оно вокруг нас, раскрашенное, как мишень, красным, белым и синим. Плыви в эту мишень, как дротик, случайно попавший в яблочко в грязном пабе. Сотри себе память и прислушайся к пламени, ревущему вокруг. Не забудь ее, пусть она где-нибудь существует, драгоценная, во всех красках, без которых она не может, но только где-нибудь подальше, подними свою память на Державном Корабле, как пиратский парус, а сам устремись в звонкое настоящее. Знаешь, как это сделать? Знаешь, как увидеть акрополь глазами индейцев, у которых его никогда не было? Выеби святую, вот как, найди себе маленькую святую, и еби ее снова и снова, в каком-нибудь славном небесном закоулке, вломись прямо в ее пластмассовый алтарь, поселись в ее серебряных медальонах, еби ее, пока не заблямкает, как музыкальная шкатулка, пока поминальные свечи не вспыхнут бесплатно, найди маленькую святую мошенницу, вроде Терезы[15], или Катрин Текаквиты, или Лесбии[16], которых хуй не знал, но которые весь день валяются в шоколадных виршах, найди одну такую замысловатую невозможную пизду и выеби ее насмерть, обкончав все небо, выеби ее на луне, забив себе в жопу стальные склянки, запутайся в ее воздушных одеждах, высоси ее ничтожные соки, лакай – блап блап блап, пес в небесном эфире, а потом слезай на эту жирную землю и слоняйся по жирной земле в своих каменных башмаках, пусть тебя шарахнет по башке сбежавшей мишенью, лови бессмысленные удары снова и снова, право на разум, удары свай в сердце, пинок в мошонку, помогите, помогите! это мое время, моя секунда, моя щепка от дерьмового древа славы, полиция, пожарные! посмотрите на уличный поток счастья и преступности, он сгорает в пастели, как роза акрополя!

И так далее. Я не надеялся записать и половину того, что он сказал. Он бредил, как сумасшедший, через слово брызгая слюной. Мне кажется, болезнь уже вгрызалась в его мозг, потому что умер он так же, спустя годы, в бреду. Какая ночь! И из такой дали какими сладкими кажутся наши споры – два взрослых человека валяются на полу! Какая совершенная ночь! Клянусь, я до сих пор чувствую ее тепло, и то, что он делал с Эдит, на самом деле, совсем ничего не значит, я обвенчаю их в этой незаконной постели, с открытым сердцем я утверждаю истинное право любого мужчины и любой женщины на темные слюнявые ночи, которых и так очень мало, и против которых сговорилось такое множество законов. Если бы только я мог жить с таким видом на будущее. Как быстро они приходят и уходят, эти воспоминания о Ф., ночи братства, лестницы, на которые мы взбирались, и радостное зрелище простых часовых механизмов людей. Как быстро возвращается низость и эта, самая подлая, форма недвижимости, собственническая оккупация и тирания над двумя квадратными дюймами человеческой плоти – пиздой жены.

7.

Ирокезы почти победили. У них имелось три главных врага – гуроны, алгонкины и французы. «La Nouvelle-France se va perdre si elle n'est fortement et promptement secourue»[17]. Так писал преп. Вимон, Superieur de Quebec[18], в 1641 году. Уух! Уух! Вспомните кино. Ирокезы были конфедерацией пяти племен, живших между рекой Гудзон и озером Эри. С востока на запад там жили аньеры (которых англичане называли могавками), онейуты[19], ононтаги[20], каюга и сенека. Могавки (которых французы называли аньерами), занимали территорию между верховьями Гудзона, озером Джордж, озером Шамплейн и рекой Ришелье (которая первоначально называлась рекой Ирокезов). Катрин Текаквита принадлежала к могавкам, родилась в 1656 году. Двадцать один год жизни она провела среди могавков, на берегах реки Могавк, настоящая леди могавков. В конфедерации ирокезов было двадцать пять тысяч душ. Они могли выставить на бой две с половиной тысячи воинов, то есть десять процентов конфедерации. Из них лишь пять или шесть сотен были могавками, но эти были особенно свирепы, и более того – у них имелось огнестрельное оружие, полученное от голландцев из Форт-Оринджа (Олбани) в обмен на меха. Я горжусь тем, что Катрин Текаквита была или есть могавк. Ее собратья словно вышли из бескомпромиссной черно-белой кинокартины – вроде тех, что снимали до того, как вестерны стали психологическими. Сейчас я воспринимаю ее, как многие мои читатели, должно быть, воспринимают хорошеньких негритянок, сидящих напротив в метро, бог весть какие розовые секреты выстреливают их тонкими мускулистыми ногами. Многие мои читатели не узнают этого никогда. Это что, честно? Как насчет лилейных хуев, неведомых столь многим американским гражданкам? Раздевайтесь, раздевайтесь, хочу крикнуть я, давайте посмотрим друг на друга. Образования нам! Ф. говорил: «В двадцать восемь (да, друг мой, это заняло много времени), я перестал ебать цвета». Катрин Текаквита, надеюсь, ты очень темная. Я хочу ощутить слабый запах сырого мяса и белой крови от густых черных волос. Надеюсь, на них осталось немного жира. Или он весь погребен в Ватикане, хранилище тайных гребней? Однажды ночью, на седьмом году нашего брака, Эдит раскрасила себя темно-красной жирной штукой, которую купила в лавке театрального реквизита. Штука выдавливалась из тюбика. Без двадцати одиннадцать, возвращаюсь из библиотеки, и тут она, абсолютно голая посреди комнаты, сексуальный сюрприз для старика. Она вручила мне тюбик со словами: «Станем другими людьми». Видимо, подразумевая новые способы целоваться, жевать, сосать, скакать друг на друге. «Это глупо, – сказала она, ее голос надломился, – но давай станем другими людьми». Чего ради унижать ее порыв? Возможно, она хотела сказать: «Отправимся в новое путешествие, куда отправляются лишь незнакомцы, и мы сможем вспоминать его, когда снова станем самими собой, и потому никогда больше не будем просто самими собой». Возможно, она воображала какой-то пейзаж, куда ей всегда хотелось попасть, как я представлял себе свое главное путешествие с Катрин Текаквитой – северная река, ночь, чистая и яркая, как речная галька. Я должен был пойти за Эдит. Должен был вылезти из одежды и окунуться в жирную маскировку. Почему лишь сейчас, годы спустя, у меня встает хуй, когда я вновь вижу ее перед собой, так нелепо раскрашенную, груди темны, как баклажаны, а лицом походит на Эла Джолсона[21]? Почему сейчас так тщетно мчится кровь? Я отверг ее тюбик. «Прими ванну», – сказал я. Я слушал, как она плещется, и предвкушал нашу полуночную трапезу. От своего подлого маленького триумфа я проголодался.

8.

Множество священников были убиты, съедены и тому подобное. Микмаки, абенаки, монтанье, атикамеки, гуроны – Общество Иисуса потешилось со всеми. Наверняка в лесах масса спермы. Только не ирокезы – те съедали сердца пастырей. Интересно, как это выглядело? Ф. рассказывал, что однажды ел сырое овечье сердце. Эдит любила мозги. Рене Гупиль[22] попался 29 сентября 1642 года – первая жертва могавков, облаченная в черную рясу. Мм-м, чавк. Преподобный Жог[23] пал от «томагавка варвара» 18 октября 1646 года. Все это записано черным по белому. Церковь любит такие подробности. Я люблю такие подробности. Вот крошечные жирные ангелы со своими педерастическими жопками. Вот индейцы. А вот Катрин Текаквита спустя десять лет, лилия, пробившаяся из земли, которую Садовник полил кровью мучеников. Ф., ты сломал мне жизнь своими экспериментами. Ты ел сырое овечье сердце, ты ел кору, однажды ты ел говно. Как мне жить в одном мире с твоими проклятыми приключениями? Ф. однажды сказал: «Ничто не нагоняет такого уныния, как чудачества современника». Она была из клана Черепах – лучшего клана могавков. Наше странствие будет неспешным, но мы победим. Ее отец был ирокез, мудак, как впоследствии выяснилось. Мать – христианка из племени алгонкинов, крестилась и училась в Три-Риверз, а это для индейской девушки городок омерзительный (как недавно мне сказала одна юная абенаки, которая училась там в школе). Мать взяли в плен во время набега ирокезов, и трахнули так, как, наверное, не трахали никогда в жизни. Кто-нибудь, помогите мне, помогите моему грубому языку. Где моя мелодичная речь? Разве не собирался я говорить о Боге? Она стала рабыней ирокезского воина, и у нее был совершенно дикий язык или что-то вроде, потому что он женился на ней, хотя мог просто ею помыкать. Племя приняло ее, и с того дня она получила все права члена клана Черепах. Известно, что она непрестанно молилась. Оп, оп, милый боженька, уыы, пук, дорогой всевышний, хлюп, уррр, плюх, ик, тык, зззззз, хррр, Иисусе, – надо думать, она превратила его жизнь в ад.

9.

Ф. говорил: «Ничего не связывай». Он выкрикнул это, обозревая мой мокрый хуй лет двадцать назад. Не знаю, что он разглядел в моих обморочных глазах – может, свет обманчивого постижения вселенной. Иногда после того, как я кончаю, или прямо перед тем, как проваливаюсь в сон, мне кажется, что мое сознание выходит на бесконечную дорогу шириной в нить, нить цвета ночи. Прочь, прочь по узкому шоссе плывет мое сознание, ведомое любопытством, сияющее приятием, в дальние дали, подобно пернатому серпу, что великолепным броском отправлен в глубины света над потоком. Где-то, вне пределов досягаемости и контроля, серп выпрямляется в стрелу, стрела стесывается в иглу, а игла сшивает мир в одно целое. Она пришивает кожу к скелету и помаду к губам, пришивает грим к Эдит, сгорбившейся (насколько припоминаем я, эта книга или вечное око) в нашем неосвещенном полуподвале, она пришивает епитрахили к горе, она пронизывает все неумолимым током крови, и дорога за ней полнится утешительной вестью, восхитительным осознанием единства. Все разрозненные части мира, противоположные крылья парадокса, монетные лики проблемы, обрывающие лепестки вопросы, ножницы сознания, все полярности, предметы и их образы, и предметы, не отбрасывающие тени, и какие-то будничные взрывы на улице, это лицо и то, дом и зубную боль, взрывы, в названиях которых разнятся лишь буквы, – моя игла пронзает все это, а я сам, мои алчные фантазии, все, что было и есть, – мы часть ожерелья бесподобной красоты и бессмысленности. «Ничего не связывай, – кричал Ф. – Расставь вещи на своем арборитовом столе, если нужно, но ничего не связывай. Вернись, – орал Ф., дергая меня за обмякший член, как за веревочку, и тот раскачивался, будто обеденный колокол под рукой хозяйки дома, требующей очередной смены блюд. – Не будь дураком», – вопил он. Двадцать лет назад, говорю. Сейчас я лишь строю догадки, что же вызвало его вспышку, – видимо, идиотская улыбка вселенского приятия, отвратительная на лице молодого человека. Это было в тот же день, когда Ф. изложил мне одну из самых замечательных своих выдумок.

– Друг мой, – сказал Ф., – ты не должен чувствовать себя виноватым из-за всего этого.

– Всего чего?

– О, ну ты знаешь – отсасывать друг у друга, смотреть кино, вазелин, валять дурака с собакой, сачковать на госслужбе, вонь подмышечная.

– Я ни капли не чувствую себя виноватым.

– Чувствуешь. А не стоит. Видишь ли, – сказал Ф., – это вообще не гомосексуализм.

– Ох, Ф., заткнись. Гомосексуализм – просто название.

– Почему я тебе это и говорю, друг мой. Ты живешь в мире названий. Вот почему я милостиво тебе это сообщаю.

– Ты хочешь испортить еще один вечер?

– Слушай меня, жалкий А.!

– Это ты чувствуешь себя виноватым. Виноватым до чертиков. Ты – виновная сторона.

– Ха. Ха. Ха. Ха. Ха.

– Я знаю, чего ты хочешь, Ф. Ты хочешь испортить вечер. Ты не удовлетворен парой незамысловатых оргазмов и тычком в задницу.

– Хорошо, друг мой, ты меня убедил. Я подыхаю от чувства вины. Я буду молчать.

– Что ты собирался сказать?

– Одну выдумку моей виноватой вины.

– Ну, скажи, раз уж начал.

– Нет.

– Скажи, Ф., ради Христа, теперь это просто разговор.

– Нет.

– Черт бы тебя побрал, Ф., ты хочешь испортить вечер.

– Ты жалок. Именно поэтому ты не должен ничего связывать, у тебя выйдут жалкие связи. Евреи не позволяли юношам изучать Каббалу. Гражданам моложе семидесяти связи следует запретить.

– Будь добр, скажи.

– Ты не должен чувствовать себя виноватым из-за всего этого, потому что это не совсем гомосексуализм.

– Это я знаю, я…

– Заткнись. Это не совсем гомосексуализм, потому что я не совсем мужчина. По правде сказать, мне сделали шведскую операцию, я раньше был девочкой.

– У каждого свои недостатки.

– Заткнись, заткнись же. Человек устает от трудов милосердных. Я родился девочкой, я ходил в школу девочкой в синей блузке с маленьким вышитым гербом спереди.

– Ф., ты говоришь не с каким-нибудь чистильщиком сапог. Так случилось, что я тебя очень хорошо знаю. Мы жили на одной улице, мы вместе ходили в школу, мы учились в одном классе, я миллион раз видел тебя в душе после спортзала. Ты был мальчиком в школе. В лесу мы играли в больницу. В чем дело?

– Так голодные отказываются от пищи.

– Ненавижу, как ты все это закругляешь.

Но тогда я прервал спор, поскольку заметил, что уже почти восемь, и мы рискуем пропустить целый двойной сеанс. Как я наслаждался фильмами в тот вечер. Почему мне было так легко? Почему у меня было такое глубокое ощущение, что мы с Ф. братья? Когда я шел домой сквозь метель, мне словно открылось будущее: я решил отказаться от работы над А., чья кошмарная история еще не была мне ясна. Я не знал, чем хочу заниматься, но это меня не беспокоило; я знал, что будущее усеяно приглашениями, как президентский календарь. Холод, который раньше каждую зиму вымораживал мне яйца, в ту ночь придавал храбрости, а мозги, к которым я никогда не питал особого уважения, казались сконструированными из кристаллов, точно вихрь снежных хлопьев, и наполняли мою жизнь радужными картинами. Однако ничего не получилось. А. нашли своего глашатая, и будущее пересохло, как старушечий сосок. Что сделал Ф. в ту чудную ночь? Сделал ли он нечто открывшее двери – двери, которые я затем впечатал в косяки? Он пытался мне что-то сказать. Я не понимаю до сих пор. Разве справедливо, что я не понимаю? Почему я должен был хранить верность такому бестолковому другу? Моя жизнь могла бы стать столь великолепно иной. Я никогда бы не женился на Эдит, которая, сознаюсь теперь, была А.!

10.

Я всегда хотел, чтобы меня любили Коммунистическая партия и Церковь. Я хотел жить в народной песне, подобно Джо Хиллу[24]. Я хотел рыдать о невинных людях, которых изувечит брошенная мною бомба. Я хотел благодарить отца крестьянского семейства, что покормил нас, беглецов, в пути. Я хотел ходить с засученными рукавами, и люди улыбались бы, когда я салютовал не той рукой. Я хотел быть против богатых, несмотря даже на то, что некоторые из них знают Данте: за секунду до гибели один из них понял бы, что Данте известен и мне. Я хотел, чтобы мой портрет носили по улицам Пекина – стихотворением, что иероглифами стекает по рукаву. Я хотел насмехаться над догмой, однако погубить свое эго в борьбе с ней. Я хотел выступать против машин на Бродвее. Я хотел, чтобы Пятая авеню помнила свои индейские тропы. Я хотел родиться в шахтерском городке, с топорными манерами и убеждениями, привитыми мне дядей-атеистом, кабачным позором семьи. Я хотел промчаться по Америке в пломбированном вагоне единственным белым, которого негры пустят на церемонию подписания договора. Я хотел приходить на коктейли с пулеметом. Я хотел рассказывать старой подруге, ужаснувшейся моим методам, что революции не делаются за сервировочными столиками, что выбирать здесь не приходится, – и смотреть, как увлажняется в промежности ее серебристое вечернее платье. Я хотел бороться против путча тайной полиции, но изнутри партии. Я хотел, чтобы старушка, потерявшая сыновей, помянула меня в молитвах в саманной церквушке вместе с ними. Я хотел осенять себя крестным знамением, слыша непристойности. Я хотел быть терпимым к пережиткам язычества в сельских ритуалах, споря с папской курией. Я хотел торговать тайной недвижимостью, служа агентом безымянного миллиардера без возраста. Я хотел хорошо писать о евреях. Я хотел быть расстрелянным вместе с басками за то, что нес Тело на поле битвы c Франко[25]. Я хотел проповедовать о браке с неприступной кафедры невинности, разглядывая черные волоски на ногах невест. Я хотел очень простым английским написать трактат против контроля рождаемости, памфлет, иллюстрированный двуцветными изображениями метеоров и вечности, что продавался бы в фойе. Я хотел на время запретить танцы. Я хотел быть пастором ширева и записать пластинку для «Фолкуэйз»[26]. Я хотел стать лицом, перемещенным по политическим мотивам. Я только что узнал, что кардинал _____ получил огромную взятку от женского журнала, я отразил грязные приставания моего духовника, видел крестьян, которых вынужденно предали, но сегодня вечером звонят колокола, еще один вечер в мире Господнем, и множество страждущих, кого нужно накормить, множество колен, жаждущих преклониться, я еле переставляю ноги в горностаевой мантии, изодранной в клочья.

11.

Надо понимать, что такое длинный дом ирокезов. Длина: от сотни до полутора сотен футов. Высота и ширина: двадцать пять футов. Боковые балки, поддерживающие крышу, сделаны из больших кусков коры, кедра, ясеня, вяза или сосны. Ни окон, ни дымохода – только дверь в каждом торце. Свет внутрь, а дым наружу проникали через дыры в крыше. В хижине несколько костров, у каждого – по четыре семьи. Семьи располагались таким образом, что вдоль хижины проходил коридор. «La maniere dont les familles se groupent dans les cabanes n'est pas pour entraver le libertinage»[27]. Так преп. Эдуард Леком[28], иезуит, писал в 1930 году, иезуитски искусно разжигая наши сексуальные аппетиты. Устройство длинного дома мало помогало «препятствовать распутству». Что творилось в темном тоннеле? Катрин Текаквита, что видела ты своими опухшими глазами? Что за соки мешались на медвежьей шкуре? Это было хуже кинотеатра? Ф. говорил: «Атмосфера кинотеатров – ночное соитие тюрем мужчины и женщины; заключенные понятия об этом не имеют – сливаются лишь кирпичи и ворота; в вентиляционной системе вершится мистический союз; запахи поглощают друг друга». Экстравагантное наблюдение Ф. совпало с тем, что мне рассказывал священник. Он говорил, что над мужчинами, которые воскресным утром собираются в часовне бордоской тюрьмы, влажным облаком висит аромат спермы. Современный художественный кинотеатр из бетона и бархата – посмешище, ибо, говорил Ф., он есть не более чем дохлятина чувств. Никакого соития не может быть в этих окостеневших пределах, каждый сидит на своих гениталиях, поскольку гениталии серебрятся на экране. Верните тайный секс! Пусть хуи вновь восстают и вьются плющом вкруг золотого луча проектора, а пизды зияют под перчатками и белыми кульками конфет, и никакие обнаженные мерцающие груди не соблазнят грязное белье нашей повседневности пойти в киноцентр, беспощадный, как сигнал радара, никакая неореалистическая патентованная ебля не развесит непроницаемых завес вероятности между членами аудитории! Дайте мне торговать женами в мрачном длинном доме моего сознания, дай мне наткнуться на тебя, Катрин Текаквита, трехсотлетняя, благоухающая, как молодая березка, неважно, что с тобой сделали священники или мор.

12.

Мор[29]! Мор! Он вторгается на страницы моей диссертации. Мой стол внезапно стал заразен. Моя эрекция рушится, как в футуристической уолт-диснеевской съемке падающей Пизанской башни, под грохот литавр и скрип дверей. Я расстегиваю ширинку, и оттуда сыплются прах и щебенка. Только напрягшийся хуй ведет к Тебе, я знаю это, поскольку в этом прахе потерял все. Мор среди могавков! Он вспыхнул в 1660-м, пронесся вдоль реки Могавк, опустошил индейские деревни, Гандауаге, Гандагорон, Тьоннонтоген, как лесной пожар, раздуваемый ветром, и пришел в Оссерненон[30], где жила Катрин Текаквита четырех лет от роду. Пал ее отец-воин, и мать-христианка прохрипела последнюю исповедь, пал ее младший брат со своим крошечным краником, навеки никчемным, как аппендикс. Из всей обреченной кровосмесительной семьи выжила только Катрин Текаквита, и плата за вход выдолблена у нее на лице. Катрин Текаквита не красавица! Теперь я хочу бежать от книг своих и снов. Не хочу ебать свинью. Вправе ли я тосковать по прыщам и оспинам? Я хочу выйти наружу, погулять в парке, посмотреть на длинные ноги американских детей. Что меня держит здесь, когда снаружи для остальных цветет сирень? Вправе ли Ф. меня чему-нибудь учить? Он говорил, что в шестнадцать лет перестал ебать лица. Эдит была очаровательна, когда я впервые встретил ее в гостинице, где она работала маникюршей. Черные волосы, длинные и гладкие, мягкие, не как шелк, – скорее, как хлопок. Черные глаза, абсолютно, бездонно черные, ничего не выдающие (кроме пары случаев), как зеркальные солнцезащитные очки. Она и в самом деле часто надевала такие очки. Ее губы – не полные, но очень мягкие. Ее поцелуи – небрежные, какие-то неопределенные, будто рот не мог выбрать, где ему остановиться. Он скользил по моему телу, как новичок, впервые вставший на ролики. Я всегда надеялся, что он где-нибудь идеально замрет и найдет приют в моем экстазе, но дальше скользил он, едва приткнувшись, не ища ничего, кроме равновесия, подгоняемый не страстью, но банановой кожурой. Бог знает, что имел по этому поводу сказать Ф., черт бы его побрал. Я бы не пережил, если б узнал, что для него она медлила. Стой, стой, хотел закричать я ей в густом воздухе полуподвала, – вернись, вернись, разве не видишь, куда указывает вся моя кожа? Но она соскальзывала дальше, вверх по суставчатым ступенькам пальцев на моих ногах, прыжок в ухо, а мое мужское достоинство ныло, как ополоумевшая радиомачта, вернись, вернись, нырок в глаз, где она сосала слишком сильно (как мы помним, она любила мозги), не там, не там, – теперь слегка касаясь волос на груди, как чайка над водяной пылью, вернись в Капистрано[31], пел мой штуцер, над коленной чашечкой – пустыня ощущений, изучает колено так осторожно, будто в нем таится застежка от медальона, которую она может открыть языком, меня приводит в ярость то, как она растрачивает язык, теперь спускается, как грязное белье по стиральной доске моих ребер, ее рот хочет, чтобы я перевернулся, дал ему промчаться по американским горкам позвоночника или еще глупость какую-нибудь, нет, я не перевернусь, я не похороню надежду, вниз, вниз, вернись, вернись, нет, не прижму его к животу, как в укромной постели, Эдит, Эдит, пусть что-нибудь случится в небесах, не заставляй меня говорить словами!.. Я не ожидал, что это вмешается в мои приготовления. Очень трудно ухаживать за тобой, Катрин Текаквита, с твоим лицом, изрытым оспой, и ненасытным любопытством. Время от времени – одно касание самым кончиком языка, краткие теплые коронации, сулящие славу, случайный ошейник горностаевых зубов, затем поспешная опала, как если бы архиепископ внезапно узнал, что короновал не того сына, ее слюна, холодная, как сосулька, высыхает на всем пути ее ухода, и член мой жесток, как штанга футбольных ворот, безысходен, как соляной столб посреди руин, уже готов на одинокую ночь в моих собственных руках, Эдит! Я пожаловался Ф.

– Я слушал с завистью, – сказал Ф. – Знаешь ли ты, что любим?

– Я хочу, чтобы она любила меня так, как я хочу.

– Ты должен научиться…

– Никаких уроков, на этот раз я не собираюсь довольствоваться уроками. Это моя постель и моя жена, у меня есть какие-то права.

– Тогда попроси ее.

– Что значит – «попроси ее»?

– Пожалуйста, Эдит, дай мне кончить тебе в рот.

– Ф., ты отвратителен. Как ты смеешь такими словами говорить об Эдит? Я не для того тебе все это рассказываю, чтобы ты пачкал нашу близость.

– Извини.

– Конечно, я могу попросить ее, это же очевидно. Но тогда она будет под принуждением, или еще того хуже, это станет обязанностью. Я не хочу держать ее на поводке.

– Хочешь.

– Предупреждаю, Ф., я не собираюсь жрать твое трусливое духовное дерьмо.

– Ты любим, тебя зовут в великую любовь, и я тебе завидую.

– И держись подальше от Эдит. Мне не нравится, как она сидит между нами в кино. Это просто любезность с нашей стороны.

– Я благодарен вам обоим. Уверяю тебя, ни одного мужчину она не сможет любить, как тебя.

– Думаешь, это правда, Ф.?

– Я уверен, что да. Великая любовь – не партнерство, потому что партнерство можно уничтожить по закону или разлукой, а от великой любви не избавишься. На самом деле, ты не избавишься от двух великих любовей – Эдит и моей. Великая любовь нуждается в слуге, только ты не знаешь, как использовать своих слуг.

– Как мне ее попросить?

– Плетками, величественными повелениями, прыжком ей в рот и уроком удушения.

Я вижу Ф., за ним окно, его уши, тонкие, как бумага, почти прозрачны. Я помню грязную комнату, снятую за большие деньги, вид на фабрику, которую он пытался купить, на зеленом фетре бильярдного стола с искусной резьбой игрушечным городком разложена его коллекция мыла. Свет проникал сквозь его уши, будто они выточены из грушевого мыльного бруска. Я слышу его фальшивый голос с легким эскимосским акцентом, приобретенным во время арктической студенческой практики. Ты не избавишься от двух великих любовей, сказал Ф. Каким скверным сторожем был я этим двум любовям – невежественным сторожем, что целыми днями бродил по измышленному музею жалости к себе. Ф. и Эдит любили меня! Но в то утро я не услышал его признания в любви или не поверил ему. Ты не знаешь, как использовать своих слуг, сказал Ф., и уши его сияли японскими фонариками. В пятидесятом я был любим! Но я так и не поговорил с Эдит, не смог. Ночь за ночью лежал я в темноте, слушая шум лифта, мои безмолвные приказы тонули в мозгу, как упрямые гордые надписи на египетских монументах, онемевших под тоннами песка. И рот ее метался по моему телу, точно стая птиц острова Бикини[32], чьи миграционные инстинкты уничтожены радиацией.

– Но предупреждаю тебя, – продолжал Ф., – придет время, и кроме этих бесцельных поцелуев ты ничего на свете не захочешь.

Если говорить о прозрачной коже, то горло Эдит было таким – с тончайшим, мягчайшим покровом. Казалось, тяжелое ожерелье из ракушек расцарапает его в кровь. Целовать ее в горло значило вторгаться в нечто личное, костлявое, как плечо черепахи. Ее плечи были хрупки, но не худы. Она не была тоненькой, но как бы ни была полна плоть, главным всегда оставался скелет. С тринадцати лет у нее была кожа, которую можно было бы назвать зрелой, и мужчины, вожделевшие ее (в итоге ее изнасиловали в каменоломне), говорили, что она из тех девушек, что быстро старятся, – так мужчины на углу утешаются, глядя на недоступное дитя. Она выросла в городке на северном берегу реки Святого Лаврентия, где приводила в ярость многих мужчин, ибо они считали себя вправе лапать ее маленькие груди и круглую задницу просто потому, что она была индеанкой, да к тому же А.! Когда ей было шестнадцать, и мы поженились, я сам был уверен, что ее кожа не сохранится. Она обладала преходящей сочностью, которую обычно связывают с тем, что растет и вот-вот пойдет на убыль. В двадцать четыре, в год ее смерти, не изменилось ничего, кроме ягодиц. Когда ей было шестнадцать, это были два полушария, повисшие в пространстве, потом они замерли на двух глубоких изогнутых складках, и то был предел увядания тела, пока ее не расплющило целиком. Дайте подумать о ней. Ей нравилось, когда я натирал ей кожу оливковым маслом. Я соглашался, хотя, на самом деле, не люблю забавляться с едой. Иногда она наливала масло в пупок и мизинцем рисовала спицы колеса Ашоки[33], потом размазывала, кожа темнела. У нее были маленькие груди, какие-то мускулистые, созревшая плоть. Я готов перевернуть стол, когда думаю о ее причудливых сосках, чем я и занят в это самое мгновение – жалкое бумажное воспоминание, а хуй мой без надежды воспаряет к ее искалеченному гробу, и руками я отмахиваюсь от обязательств, даже от тебя, Катрин Текаквита, расположения которой добиваюсь этой исповедью. Ее дивные соски были темны, как грязь, и очень длинны, когда затвердевали от желания, вздымались почти на дюйм, сморщенные от мудрости и сосания. Я вставлял их в ноздри (по одному). Я вставлял их в уши. Я всегда верил, что если бы позволила анатомия, и я мог бы вставить их в оба уха одновременно – шоковая терапия! Что толку воскрешать теперь эту фантазию, невозможную и тогда, и сейчас? Но я жажду этих кожистых электродов в голове! Я хочу слышать, как разъяснится тайна, хочу слышать разговор этих оцепенелых морщинистых мудрецов! Они обменивались такими сообщениями, которых не слышала даже Эдит, сигналами, предупреждениями, похвальбой. Откровениями! Вычислениями! В ночь ее смерти я рассказал об этом Ф.

– Ты мог бы иметь все, что хотел.

– Зачем ты меня истязаешь, Ф.?

– Ты потерялся в деталях. Все части тела эротогенны, или, во всяком случае, могут таковыми стать. Если бы она вставила тебе в уши указательные пальцы, результат был бы тот же.

– Ты уверен?

– Да.

– Ты пробовал?

– Да.

– Я должен спросить. С Эдит?

– Да.

– Ф.!

– Прислушайся, друг мой: лифты, фабричные гудки, вентилятор – в головах у нескольких миллионов просыпается мир.

– Стой. Ты делал это с ней? Вы так далеко зашли? Вы вместе это делали? Ты сейчас сядешь вот тут и расскажешь мне все в подробностях. Ф., я тебя ненавижу.

– Ну, она вставила указательные пальцы…

– На ногтях был лак?

– Нет.

– Был, еб твою мать, был! Не пытайся меня уберечь.

– Хорошо, был. Она вставила красные ногти мне в уши…

– Тебе нравилось, да?

– Она вставила пальцы мне в уши, а я ей, и мы поцеловались.

– Друг другу? Голыми пальцами? Вы касались пальцами ушей?

– Ты начинаешь понимать.

– Заткнись. Какие у нее уши на ощупь?

– Тесные.

– Тесные!

– У Эдит были очень тесные уши, почти девственные, я бы сказал.

– Убирайся, Ф. Убирайся из нашей постели! Убери от меня руки!

– Слушай, или я сломаю тебе шею, ссыкливый вуайерист. Мы были полностью одеты, если не считать пальцев. Да! Мы сосали друг другу пальцы, а потом вставили их друг другу в уши…

– Кольцо – она сняла кольцо?

– Не думаю. Я волновался за барабанные перепонки, у нее длинные красные ногти, она так далеко забралась. Мы закрыли глаза и поцеловались дружески, не раскрывая ртов. И вдруг звуки вестибюля пропали, и я стал слушать Эдит.

– Ее тело! Где это случилось? Когда ты сотворил это со мной?

– Вот что тебя интересует. Это случилось в телефонной будке в вестибюле кинотеатра, в центре.

– Какого кинотеатра?

– «Система».

– Врешь! В «Системе» нет телефонной будки. Там только пара телефонов на стене, они, кажется, разделены стеклом. Вы это делали снаружи! Я знаю этот грязный вестибюль в подвале! Там всегда бродят гомики, рисуют хуи и записывают телефоны на зеленой стене. Снаружи! Кто-нибудь смотрел? Как ты мог так со мной поступить?

– Ты был в туалете. Мы тебя ждали возле телефонов, ели мороженое в шоколаде. Не знаю, что тебя задержало. Мы доели мороженое. Эдит увидела кусочек шоколада, прилипший к моему мизинцу. Она совершенно очаровательно наклонилась и слизнула его, как муравьед. Она заметила шоколадное пятно у себя на запястье. Я кинулся к нему и слизнул, – неуклюже, должен признать. Тут это стало игрой. Игры – прекраснейшие создания природы. Все животные играют, и истинно мессианское видение братства существ должно основываться на идее игры, на самом деле…

– Так это Эдит начала! А кто первым коснулся ушей? Теперь я должен знать все. Ты видел, как вытянулся ее язык, ты, наверное, смотрел. Кто начал с ушами?

– Не помню. Возможно, на нас подействовали телефоны. Если помнишь, одна из ламп дневного света мигала, и тени прыгали в угол, где мы стояли, казалось, будто над нами проносились огромные крылья или гигантские лопасти громадного вентилятора. Телефонные подставки хранили черноту – единственная стабильная форма в изменчивом мраке. Они висели, как резные маски, черные, поблескивающие, как большие пальцы на ногах у зацелованных каменных католических святых. Мы сосали друг другу пальцы, уже слегка испугавшись, как дети, что продолжают лизать леденцы во время сцены автомобильной погони. И тут один телефон зазвонил! Он прозвонил один раз. Я всегда пугаюсь, когда звонят телефоны-автоматы. Так величественно и одиноко, будто лучшее стихотворение малоизвестного поэта, будто король Михай[34] прощается с коммунистической Румынией, будто записка в плывущей бутылке, что начинается словами: «Если кто-то найдет это, знайте, что…»

– Твою мать, Ф.! Ты меня мучаешь. Прошу тебя.

– Ты хотел полной картины. Я забыл упомянуть, что лампы гудели, смутно, как храпит жертва гайморита. Я сосал ее тонкий палец, остерегаясь острого ногтя, думая о волках, что истекают кровью, лизнув окровавленный нож-приманку. Когда лампы горели, кожа у нас была желтая, выступал малейший прыщик, а когда тухли, мы проваливались в лиловую бледность, и кожа становилась, как старые влажные грибы. А когда телефон зазвонил, мы так испугались, что по-настоящему куснули друг друга. Дети в пещере ужасов. Да, кто-то на нас смотрел, но нам было безразлично. Он наблюдал за нами в зеркало гадательных весов, на которые то и дело взбирался, кидал никель за никелем, задавая разнообразные вопросы – не исключено, что один и тот же. А тебя где носило? Подвал «Системы» – чудовищное место, если не держаться тех, с кем пришел. Там воняет, как на островке отчаяния, осажденном крысами.

– Ты врешь. У Эдит была идеальная кожа. А воняет там мочой, больше ничем, просто мочой. И тебя не касается, чем я занимался.

– Я знаю, чем, но это неважно. Когда телефон зазвонил, этот парень обернулся и слез с весов, довольно, надо сказать, грациозно, и в тот момент все это жуткое место показалось его личным кабинетом. Мы стояли между ним и его телефоном, и я боялся (это звучит нелепо), что он сделает что-нибудь страшное, вынет нож или обнажится, потому что, казалось, все его тоскливое существование меж водопроводных труб и писсуаров держалось за это телефонное послание…

– Я его помню! На нем еще был такой галстук ленточкой, как в вестернах.

– Именно. Помню, в это мгновение ужаса я решил, что он сам вызвал звонок своими беспрестанными вопросами, что он исполнял ритуал, вроде заклинания дождя. Он шагнул, глядя прямо сквозь нас. Остановился в ожидании, я полагаю, второго звонка, который так и не последовал. Он щелкнул пальцами, отвернулся, взобрался обратно на весы и вновь занялся своими комбинациями. Мы поняли, что спасены, Эдит и я! Телефон, могущественный, до того бывший предвестником дурного, был нам другом! Он был агентом какого-то милостивого электронного божества, и нам хотелось его восславить. Я полагаю, определенные примитивные птичьи и змеиные танцы начинались так же – из потребности имитировать страшное и прекрасное, да, процедура имитации, дабы обрести какие-то черты обожаемого и ужасного зверя.

– Что ты мне пытаешься сказать, Ф.?

– Мы изобрели Телефонный Танец. Спонтанно. Не знаю, кто сделал первое движение. Вдруг наши указательные пальцы оказались друг у друга в ушах. Мы стали телефонами!

– Не знаю, смеяться мне или плакать.

– Почему ты плачешь?

– Я считаю, ты разрушил мою жизнь, Ф. Годами я поверял секреты врагу.

– Ошибаешься, друг мой. Я любил тебя, мы оба любили тебя, и ты был очень близок к тому, чтобы это понять.

– Нет, Ф., нет. Может быть, это правда, но было слишком тяжело, слишком много бредового образования, бог знает зачем. Через день я должен был учиться чему-то, очередной урок, очередная ничтожная притча, и кто я сегодня утром? Профессор Дерьма.

– Это оно. Это любовь!

– Испарись, а?

– Ты не хочешь услышать, что произошло, когда я был телефоном?

– Хочу, но я не хочу умолять. Я вынужден умолять тебя о каждом обрывке информации о мире.

– Но только так ты начнешь ее ценить. Когда она валится на тебя с деревьев, ты считаешь, что это гнилые фрукты.

– Расскажи про Эдит, когда вы были телефонами.

– Нет.

– Аррргхххх. Ы-ы. Ааааааа! Ы-ы.

– Сдерживайся. Самодисциплина.

– Ты меня убиваешь, убиваешь, убиваешь.

– Вот теперь ты готов. Мы ввинтились указательными пальцами друг другу в уши. Не стану отрицать сексуального подтекста. Ты теперь готов его принять. Все части тела эротогенны. Задницы можно выдрессировать розгами и поцелуями, это элементарно. Члены и пизды теперь стали безобразны! Долой генитальный империализм! Любая плоть может кончить! Неужели ты не видишь, сколько мы потеряли? Почему мы отреклись от такого удовольствия в пользу того, что живет у нас в исподнем? Оргазмы в предплечье! Колени выстреливают, как шутихи! Волосы в движении! И не только ласки приводят нас к сытой анонимности оргазма, не только сосание и влажные туннели, но и ветер, и разговор, и прекрасная пара перчаток – вспыхивают пальцы! Потеряли! Потеряли!

– Ты обезумел. Я доверял свои секреты безумцу.

– И вот мы сплелись в Телефонном Танце. Уши Эдит начали обвиваться вокруг моих пальцев – по крайней мере, так мне показалось. Она была очень развитой, наверное, самой развитой женщиной, какую я только знал. Ее уши оборачивались вокруг моих трепетавших пальцев…

– Я не желаю подробностей! Я вижу вас двоих гораздо яснее, чем ты в состоянии описать. Это картина, которую я никогда не смогу выбросить из головы.

– Ревность – образование, которое ты себе избрал.

– Отъебись. Что ты слышал?

– «Слышал» – неверное слово. Я стал телефоном. Эдит была электрическим разговором, шедшим через меня.

– Ну, и что это было, что это было?

– Механика.

– Механика?

– Простая вечная механика.

– И?

– Простая вечная механика.

– Это все, что ты намерен сообщить?

– Простая вечная механика, вроде скрежета звезд.

– Уже лучше.

– Это было искажение истины, которое, я вижу, тебя вполне устраивает. Я исказил истину, чтобы тебе было легче. Истина же – простая вечная механика.

– Тебе было хорошо?

– Лучше этого я никогда ничего не чувствовал.

– А ей понравилось?

– Нет.

– Правда?

– Неправда. Ей понравилось. Как ты боишься быть обманутым!

– Ф., я мог бы убить тебя за то, что ты сделал. Суд бы меня простил.

– За одну ночь ты уже достаточно поубивал.

– Вон из нашей постели! Наша постель! Это была наша постель!

Не хочу слишком много думать о том, что сказал Ф. Зачем? Кто он такой, в конце концов, – всего лишь безумец, потерявший контроль над своими кишками, ебарь чужой жены, коллекционер мыла, политик? Простая вечная механика. Зачем мне это понимать? Это утро – еще одно утро, вновь раскрылись цветы, мужчины повернулись набок посмотреть, на ком женились, все готово начаться заново. Почему я вынужден оставаться пригвожденным к прошлому словами мертвеца? Зачем я столь кропотливо воспроизвожу эти диалоги, ни одной запятой не позволяя изменить ритм наших голосов? Я хочу разговаривать с мужчинами в тавернах и автобусах и ничего не помнить. А ты, Катрин Текаквита, сгорающая в своем стойле времени, тебе в радость, что я так жестоко обнажаюсь? Я боюсь, от тебя смердит Мором. От длинного дома, где ты сидела день за днем, смердит Мором. Почему так тяжело движется моя диссертация? Почему я не могу выучить статистику бейсбола, как премьер-министр? Почему от статистики бейсбола смердит Мором? Что случилось с утром? Мой стол смердит! 1660 год смердит! Индейцы умирают! Тропы смердят! Они заливают тропы дорогами, но все напрасно. Спасите индейцев! Подайте им сердца иезуитов! Я поймал Мор сачком для бабочек. Я просто хотел выебать святую, как советовал Ф. Не знаю, почему это казалось такой удачной идеей. Я едва понимаю, но, похоже, это последнее, что мне оставалось. Вот я заигрываю с диссертацией, единственная вольтижировка, на которую способен, жду, когда двинутся статуи – и что? Я отравил воздух, у меня пропала эрекция. Потому ли, что наткнулся на правду о Канаде? Не желаю я натыкаться на правду о Канаде. Уплачено ли евреям за разрушение Иерихона? Научатся ли французы охотиться? Хватит ли вигвамных сувениров? Отцы города, убейте меня, ибо я слишком много болтаю про Мор. Я думал, индейцы умирали от пулевых ранений и нарушенных соглашений. Больше дорог! Лес смердит! Катрин Текаквита, разве честно, что ты избежала Мора? Должен ли я любить мутантку? Посмотри на меня, Катрин Текаквита, на человека с грудой заразных бумаг, мягкого в паху. Посмотри на себя, Катрин Текаквита, у тебя наполовину сожрано лицо, ты не можешь выйти на солнце, потому что у тебя повреждено зрение. Может, имело смысл домогаться кого-то, кто был раньше тебя? Самодисциплина, как сказал бы Ф. Должно быть, это непросто. А если б я знал, куда приведет меня диссертация, в чем была бы опасность? Признаю – я ни в чем не вижу смысла. Один шаг в сторону – и все абсурдно. Что это за ебля с мертвой святой? Это невозможно. Мы все это знаем. Я опубликую работу о Катрин Текаквите – вот и все. Я снова женюсь. Меня хочет Национальный музей. Я много пережил, я стану изумительным лектором. Буду выдавать фразочки Ф. за свои собственные, стану острословом, остряком-мистиком. Он мне как раз столько должен. Я буду раздавать его коллекцию мыла студенткам, по куску, лимонные пизды, сосновые пизды, стану магистром смешанных соков. Выставлю свою кандидатуру в парламент, прямо как Ф. У меня появится эскимосский акцент. Заполучу чужих жен. Эдит! Ее чудное тело все время преследует меня, сбалансированная походка, эгоистичные глаза (эгоистичные ли?). О, от нее не смердит Мором. Пожалуйста, не заставляй меня думать о твоих членах. Ее пупок был крошечным завитком, почти тайным. Если бы ветерок, способный взъерошить чайную розу, вдруг стал плотью, он был бы как ее пупок. В разных обстоятельствах в нем побывали масло, сперма, духи за тридцать пять долларов, репей, рис, моча, обрезки ногтей одного мужчины, слезы другого, слюна, наперсток дождевой воды. Надо вспомнить обстоятельства.

Масло: Бесчисленное количество раз. У нее возле кровати стояла бутылка с оливковым маслом. Я всегда боялся, что налетят мухи.

Сперма: И сперма Ф.? Я этого не перенесу. Она заставила меня сделать это самому. Она хотела в последний раз увидеть, как я мастурбирую. Как я мог ей сказать, что это был самый сильный оргазм в моей жизни?

Рис: Сырой рис. Она неделю носила там одно зернышко, утверждая, что может его сварить.

Моча: «Нечего стыдиться», – сказала она.

Ногти: Она говорила, что ортодоксальные евреи хоронили обрезки своих ногтей. Мне тревожно, когда я об этом вспоминаю. Такое наблюдение мог бы сделать Ф. Не от него ли она это услышала?

Мужские слезы: Любопытный инцидент. Мы загорали на пляже в Олд-Орчард, штат Мэн. Абсолютно незнакомый человек в синем купальном костюме бросился, рыдая, ей на живот. Я схватил его за волосы, чтобы оттащить. Она резко ударила меня по руке. Я огляделся; никто не обратил внимания, так что мне стало легче. Я засек время: он рыдал пять минут. На пляже валялись тысячи. Почему он выбрал именно нас? Я глупо улыбался проходившим мимо людям, как если бы этот псих был моим лишившимся рассудка шурином. Никто, похоже, не замечал. На нем был такой дешевый шерстяной купальный костюм, от которого яйцам никакой пользы. Он плакал тихо, правая рука Эдит лежала у него на шее. Этого не может быть, пытался думать я, Эдит – не шлюха в песках. Резко и неуклюже он поднялся на одно колено, встал, побежал. Эдит некоторое время смотрела ему вслед, потом попыталась успокоить меня.

– Он был А., – прошептала она.

– Невозможно, – в ярости заорал я. – У меня записаны все живущие А. Ты лжешь, Эдит! Тебе нравилось, как он пускал слюни тебе в пупок. Признайся!

– Возможно, ты прав, – сказала она. – Возможно, он не А.

Я не мог так рисковать. Остаток дня я провел, обследуя пляж, но он со своим сопливым носом куда-то исчез.

Слюна: Не знаю, почему. На самом деле, даже не помню, когда точно. Или я это придумал?

Дождевая вода: Ей взбрело в голову, что идет дождь, в два часа ночи. Из-за расположения окна нельзя было сказать наверняка. Я взял наперсток и поднялся по лестнице. Она была мне благодарна.

Без сомнения, она считала свой пупок органом чувств, даже лучше, – кошельком, гарантировавшим обладание в ее персональной системе вуду. Много раз она прижимала к нему мою силу и слабость, всю ночь рассказывая истории. Почему же мне никогда не было совершенно удобно? Почему я слушал вентилятор и лифт?

13.

Дни без работы. Почему этот список подействовал на меня угнетающе? Я ни за что не должен был составлять список. Что-то плохое сделал я твоему животу, Эдит. Я пытался его использовать. Я пытался использовать его против Мора. Пытался в обитой войлоком раздевалке быть мужчиной, что травит прекрасные непристойные байки перед лицом вечности. Быть массовиком-затейником, что пытается расшевелить турбазу, полную молодоженов, в постели моей штабеля жен, брошенных на воскресенье мужьями-гольфистами. Я забыл, что я в отчаянии. Забыл, что в отчаянии начал это исследование. Меня надул мой портфель. Аккуратные заметки завели меня в глушь. Я думал, что делаю дело. Старые книги о Катрин Текаквите преп. Шоленека[35], манускрипты Реми[36], «Miracles faits en sa paroisse par l'intercession de la B. Cath. Tekakwith, 1696»[37], из архивов колледжа Сен-Мари[38], – свидетельства дали мне обманчивую власть. Я принялся строить планы, как целый класс выпускников. Забыл, кто я. Забыл, что никогда не учился играть на губной гармошке. Забыл, что бросил гитару, потому что из-за аккорда F у меня кровоточили пальцы. Забыл про носки, затвердевшие от моего семени. Я пытался проплыть мимо Мора в гондоле, юный тенор, которого вот-вот откроет турист, охотник за талантами. Забыл о склянках, которые вручала мне Эдит, и которые я не мог открыть. Забыл о том, как умерла Эдит, как, подтирая жопу занавеской, умер Ф. Забыл, что мне остался лишь один шанс. Я думал, Эдит упокоится в каталоге. Думал, я гражданин, частное лицо, потребитель коммунальных услуг. Я забыл о запорах! Запоры не дали о себе забыть. Запор с того момента, как я составил список. Пять дней, развалившихся в свои первые полчаса. «Почему я?» – великая жалоба страдающего запором. Почему мир не работает на меня? Одинокий человечек, сидящий в фаянсовой машине. Что я сделал вчера не так? Какому неприступному банку в душе моей потребно дерьмо? Как мне начать что-то новое со всем этим вчерашним днем внутри? Ненавистник истории скрючился на безукоризненном унитазе. Как мне доказать, что тело – за меня? Неужели желудок враг мне? Хронический недотепа возле утренней рулетки планирует самоубийство: броситься в Святого Лаврентия с грузом запечатанных кишок. Что хорошего в кино? Я слишком тяжел для музыки. Я невидим, если ежедневно не оставляю улик. Старая пища – яд, и мешки протекают. Отоприте меня! Выдохшийся Гудини[39]! Потерял простую магию! Скорченный человечек торгуется с Богом, список за списком предлагая новогодние обеты. Я буду питаться одним латуком. Пусть у меня будет понос, если должно быть что-то вообще. Давай я помогу цветам и жукам-навозникам. Впусти меня в мировой клуб. Мне нет радости от закатов – для кого они горят, в таком случае? Я опоздаю на поезд. Предупреждаю – моя часть мировой работы останется невыполненной. Если сфинктер должен быть монетой, то пусть китайской. Почему я? Я натравлю на тебя науку. Закидаю таблетками, как глубинными бомбами. Извини, извини, только туже не надо. Ничего не помогает, ты этому хотел меня научить? Человечек тужится – взгромоздился на круг и готовится швырнуть за борт все системы. Забери надежду, забери храмы, забери радио, забери мою диссертацию. От них тяжело отказаться, но бремя говна тяжелее. Да, да, я отказываюсь даже от системы отречения. В кафельном зале суда на рассвете согнутый пополам человечек пробует тысячу клятв. Дай мне дать показания! Дай мне поддержать Порядок! Позволь отбрасывать тень! Пожалуйста, дай опустеть, если я пуст, я могу принимать, если могу принимать, значит, нечто приходит извне, а если оно приходит извне, значит, я не один! Я не вынесу этого одиночества. Одиночество прежде всего. Я не хочу быть просто умирающей звездой. Пожалуйста, позволь проголодаться, я тогда не буду мишенью, я смогу узнавать деревья в деталях их жизней, смогу интересоваться именами рек, высотой гор, различными написаниями – «Текаквита», «Тегахуита», «Тегакуита», «Тегаквита», «Текакуита», о, я хочу восхищаться явлениями! Я не хочу жить внутри! Обнови мою жизнь. Как существовать мне сосудом вчерашней резни? Это мясо карает меня? Дикие стада плохо обо мне думают? Убийство на кухне! Фермы Дахау[40]! Мы ухаживаем за существами, чтобы их съесть! Любим ли мир Богом? Какая чудовищная система питания! Все мы – племена животных в вечной войне! Что мы выиграли? Люди – фашисты на диете. Смерть во главе питания. Кто извинится перед коровами? Это не наша вина, не мы все это придумали. Эти почки – просто почки. Это не курица, это просто курица. Подумайте о лагерях смерти в подвале гостиницы. Кровь на подушках! Вещество, насаженное на зубные щетки! Все животные жрут – не ради наслаждения, не ради золота, не ради власти, – просто чтобы быть. Для чьего вечного Наслаждения? Завтра я начну пост. Я подаю в отставку. Но я не могу уйти с полным брюхом. А посты приятны Тебе или обижают Тебя? Можешь списать их на гордыню или трусость. Я навсегда запомню эту ванную. Эдит держала ее в чистоте, но я менее привередлив. Справедливо ли требовать от приговоренного чистить электрический стул? Я пользуюсь старыми газетами, рулоны куплю, когда заслужу. Я обещал туалету больше внимания, если он будет ко мне добр, я его прочищу. Но зачем сейчас унижаться? В машине после аварии не станешь мыть окна. Когда запустится тело, заведется и старый механизм, обещаю. Помоги мне! Хоть одним намеком. Пять дней, не считая этого первого получаса провала, я не могу зайти в ванную. Мои зубы и волосы грязны. Я не могу начать бриться, не могу высмеять себя с этими несерьезными залежами волос. При вскрытии я буду вонять. Уверен, никто не захочет меня есть. А как снаружи? Есть ли вообще какое-нибудь снаружи? Я запечатанный, мертвый, непроницаемый музей своего аппетита. Таково жестокое одиночество запора, вот так теряется мир. Готов все поставить на реку, на купание голышом пред Катрин Текаквитой, и никаких обещаний.

14.

Пойдем с нами в мир имен. Ф. говорил: «Из всех законов, привязывающих нас к прошлому, самый суровый – имена вещей». Если то, в чем я сижу, – кресло моего дедушки, и то, откуда выглядываю, – его окно, то я по уши в его мире. Ф. говорил: «Имена охраняют величие Видимости». Он говорил: «Наука началась с грубого называния, желания пренебречь конкретной формой, судьбой каждой жизни красного цвета и назвать их все Розой. Более грубому, более деятельному глазу все цветы кажутся одинаковыми, как негры или китайцы». Ф. никогда не затыкался. Его голос забился мне в уши, будто пойманная муха, беспрестанно жужжа. Я становлюсь колонией его стиля. По завещанию я получил его комнату в центре, фабрику, которую он купил, шалаш на дереве, коллекцию мыла, бумаги. И мне не нравится выхлоп моего члена. Ф., это чересчур! Я должен держаться самого себя. В следующий раз выяснится, что уши мои стали прозрачными. Ф., почему я вдруг так сильно скучаю по тебе? Есть рестораны, в которые я никогда больше не смогу пойти. Но неужели я должен быть памятником тебе? В конце концов, мы были друзьями или как? Я помню день, когда ты наконец купил фабрику, восемьсот тысяч долларов, и я бродил с тобой по этим шероховатым доскам – доскам, которые ты так часто подметал мальчишкой. Видимо, ты и вправду плакал. Была полночь, половина огней потушены. Мы бродили меж рядов швейных машин, раскроечных столов, скончавшихся паровых прессов. Нет ничего более мирного, чем безмолвная фабрика. То и дело мы пинали спутанные проволочные вешалки или задевали целые стойки, оплетенные вешалками, будто толстыми лозами, и тогда звучало чуднуе звяканье, будто сотня скучающих мужчин шарят в карманах, – странный резкий звук, будто среди нелепых теней заброшенных машин они ждут получки, после закрытия фабрики сразу став бандюгами, готовыми разгромить бездействующее предприятие Ф. Я был смутно напуган. Фабрики, как и парки, – общественные места, и демократическое сознание было оскорблено тем, как глубоко тронут Ф. своей собственностью. Ф. подобрал старый тяжелый паровой утюг, толстой пружиной соединенный с металлической рамой наверху. Он качнул утюг от стола, отпустил и засмеялся, когда утюг запрыгал вверх-вниз опасным йо-йо[41], тени полосовали грязные стены, как одичавшая тряпка – классную доску. Внезапно Ф. рванул рубильник, огни затрепетали, а центральный приводной ремень, управлявший швейными машинами, закрутился. Ф. начал ораторствовать. Он любил говорить под механические шумы.

– Ларри! – кричал он, идя вдоль пустых скамей. – Ларри! Бен! Дэйв! Я знаю, вы слышите! Бен! Я не забыл твою согбенную спину! Сол! Я сделал, что обещал! Малышка Марджери! Подавись теперь своими драными тапочками! Евреи, евреи, евреи! Благодарю вас!

– Ф., это отвратительно.

– Каждое поколение должно благодарить своих евреев, – сказал Ф., отскакивая от меня. – И своих индейцев. Индейцев следует благодарить за постройку наших мостов и небоскребов. Мир соткан из рас, лучше бы тебе это запомнить, друг мой. Люди разные! Розы отличаются друг от друга! Ларри! Это я, Ф., маленький гой, которому ты частенько ерошил светлые волосы. Я сделал, что обещал тебе на темном складе так много полудней назад. Она моя! Наша! Я пляшу на обломках! Я превратил ее в песочницу! Я привел друга!

Успокоившись, Ф. взял меня за руку и повел на склад. Огромные пустые катушки и картонные цилиндры в полумраке отбрасывали четкие тени – храмовые колонны. Изрядный звериный дух шерсти все еще висел в воздухе. Я чувствовал, как нос покрывается смазкой. Ремень на фабрике по-прежнему крутился, приводя в движение несколько беззубых машин. Мы с Ф. стояли очень близко.

– Так ты считаешь, я отвратителен, – сказал Ф.

– Никогда бы не поверил, что ты способен на такую дешевую сентиментальность. Беседовать с маленькими еврейскими привидениями!

– Я же просто играл, как обещал когда-то.

– Ты разнюнился.

– Разве здесь не прекрасно? Так мирно, правда? Мы попали в будущее. Скоро богачи будут строить такие же здания в своих владениях и при лунном свете приходить туда. История доказывает нам, что люди любят размышлять, бродить или заниматься любовью там, где раньше кипела жестокая деятельность.

– Что ты собираешься с ней делать?

– Заходить иногда. Немного подметать. Трахаться на блестящих столах. Играть с машинами.

– Ты мог бы стать миллионером. В финансовой рубрике писали, как замечательны твои манипуляции. Должен признать, эта твоя удача придает вес всей херне, которую ты извергаешь годами.

– Тщета! – заорал Ф. – Я должен был проверить, справлюсь ли. Я должен был выяснить, найду ли в этом хоть какое-то успокоение. Несмотря на все, что знал! Ларри этого от меня не ждал, это не обязательство. Мое мальчишеское обещание – мое алиби! Пожалуйста, пусть сегодняшний вечер никак не повлияет на все, что я тебе говорил.

– Не плачь, Ф.

– Прости меня. Я хотел вкусить мести. Я хотел быть американцем. Я хотел притормозить свою жизнь этим визитом. Вовсе не то, что имел в виду Ларри.

Обнимая Ф. за плечи, я задел стойку с вешалками. В небольшом помещении монеты негромко забренчали, их глушил механический грохот, и бандюги отступили, когда мы замерли в этом отчаянном объятии.

15.

Катрин Текаквита в тенях длинного дома. Эдит вся в жирном гриме, сгорбившаяся в душной комнате. Ф., возящий шваброй по своей новой фабрике. Катрин Текаквита в полдень не могла выйти наружу. Выползая, она заворачивалась в одеяло – хромая мумия. Так прожила она свое девичество, вдали от солнца и шума охоты, вечная свидетельница того, как усталые индейцы едят и ебутся, а облик Марии Магдалины грохотал в голове громче всех инструментов танцоров, застенчивая, как олень, о котором ей рассказывали. Что за голоса слышала она, звучнее стонов, слаще храпа? Как хорошо должна была она вызубрить правила игры. Она не знала, как охотник загоняет добычу, но знала, как он валяется с набитым брюхом и рыгает потум во время любви. Она видела все приготовления и завершения – но не с вершины горы. Она видела спаривание, но не слышала песен, тихо напетых в лесу, и маленьких подарков, сотканных из травы. У нее, столкнувшейся с атакой человеческой механики, должно быть, возникло сложное и яркое видение небес – и ненависть к дерьму ограниченности. И вновь это таинство – как теряется мир. «Dumque crescebat aеtate, crescebat et prudentia»[42], сказал преподобный Шоленек в 1715 году. Больно ли? Почему ее воображение не стало раблезианским[43]? Текаквита – имя, которым ее называли, но точное значение этого слова неизвестно. «Та, кто приводит вещи в порядок» – интерпретация аббата Марку[44], старого миссионера из Конаваги. Аббат Кук, сульпицианский[45] индеанолог: «Celle qui s'avance, qui meut quelquechose devant elle»[46]. Та, кто живет в тени, выставляя вперед руки – уточнение преп. Лекома. Имя ее было, скажем так, некой комбинацией двух представлений: Та, кто, двигаясь вперед, искусно приводит в порядок тени. Может, Катрин Текаквита, и я к тебе подхожу так же. Добрый дядя взял к себе сироту. После мора вся деревня переселилась на милю выше по реке Могавк, ближе к тому месту, где та сливается с рекой Ори. Деревня называлась Гандауаге, еще одно имя собственное, известное нам во множестве форм: Гандаваге – гуронское слово, которым миссионеры называли водопады и речные пороги, Ганаваге в диалекте могавков, Какнаваке, которое превратилось в сегодняшнее Конавага. Я всем отдаю должное. Здесь и жила она с дядей, его женой, его сестрами, в длинном доме, который построил дядя, – одном из главных строений в деревне. Ирокезские женщины много работали. Охотник никогда не волок свою добычу сам. Он надрезал животному брюхо, брал горсть кишок и, пока пританцовывал по дороге к дому, повсюду их раскидывал, то развешивая по деревьям, то накалывая на кустарник. «Я убил», – объявлял он жене. Та шла в лес по этим склизким следам, и, как награду за то, что нашла умерщвленного зверя, приносила его обратно к мужу, который с урчащим животом спал у огня. Всю неприятную работу делали, в основном, женщины. Война, охота и рыбалка были единственными занятиями, которые допускало мужское достоинство. В остальное время мужчины курили, сплетничали, развлекались играми, ели и спали. Катрин Текаквита любила работу. Остальные девушки трудились второпях, а затем удирали танцевать, флиртовать, расчесывать волосы, разрисовывать лица, надевать серьги и украшать себя цветными глиняными побрякушками. Они носили богатые шкуры, гетры, расшитые бисером и иглами дикобраза. Великолепно! Разве не мог бы я полюбить одну из них? Слышит ли Катрин, как они танцуют? О, я предпочел бы одну из танцовщиц. Не хочу беспокоить Катрин, работающую в длинном доме, приглушенный топот скачущих ног выжигает идеально правильные кольца в ее сердце. Девушки не слишком задумываются о том, что будет завтра, но Катрин собирает свои дни в цепочку, вплетая в нее тени. Ее тетки настаивают. Вот ожерелье, надень, дорогая, и почему бы тебе не раскрасить это твое кошмарное лицо? Она была очень юна, она позволила украсить себя и никогда себе не простила. Двадцать лет спустя она рыдала над тем, что считала одним из тягчайших своих прегрешений. Во что я влезаю? И это – мой тип женщины? Через некоторое время тетки отстали, и она вернулась к сплошной работе – молола муку, таскала воду, собирала хворост, готовила шкуры к продаже – и все делала с замечательной готовностью. «Douce, patiente, chaste, et innocente»[47], как сказал преп. Шошетьер[48]. «Sage comme une fille franvcaise bien elevee[49]», – продолжал он. Как благовоспитанная юная француженка! О Зловещая Церковь! Ф., ты этого от меня хотел? Это мне наказание за то, что не ускользнул тогда с Эдит? Она ждала меня, вся покрытая красным жиром, а я думал о своей белой сорочке. Потом я как-то провел по себе тюбиком, из любопытства, одну лишь мерцающую дорожку, бесполезную, как акрополь Ф. тем утром. Теперь я читаю, что у Катрин Текаквиты был талант к вышиванию и рукоделию, и что она делала восхитительно расшитые гетры, кисеты, мокасины и вампумы[50]. Она часами работала над ними, корешки и кожа угрей, ракушки, бисер, иглы. Носить их будет кто угодно, только не она! Кого наряжало ее воображение? Особенно ценились ее вампумы. Может, так она высмеивала деньги? Может, ее презрение освобождало ее, позволяя изобретать причудливые узоры и подбирать цвета, как презрение Ф. к коммерции позволило ему купить фабрику. Или я неверно толкую их обоих? Я устал от фактов, устал от предположений. Я хочу, чтобы меня сожрало безрассудство. Хочу, чтобы меня вышвырнуло. Сейчас мне плевать, что творится у нее под одеялом. Я хочу, чтобы меня покрыли неопределенными поцелуями. Чтобы хвалили мои памфлеты. Отчего так одиноки мои труды? Уже за полночь, лифт отдыхает. Новый линолеум, краны плотно закручены, спасибо завещанию Ф. Я хочу всех оргазмов, которых не требовал. Хочу новой карьеры. Что я такого сделал Эдит, что даже призрак ее не может прийти и меня укокошить? Ненавижу эту квартиру. Зачем я тут все поменял? Я решил, что желтый стол будет хорошо смотреться. О Боже, пожалуйста, внуши мне страх. Двое любивших меня, почему сегодня они так беспомощны? Пупок бесполезен. Даже последний ужас Ф. не имеет смысла. Интересно, идет ли дождь. Я хочу опыта Ф., его эмоционального мотовства. Ни о чем, что он говорил, я подумать не могу. Могу только вспомнить, как он пользовался носовым платком, как он его тщательно складывал, чтобы избавить нос от соплей, как он пронзительно чихал и какое от этого удовольствие испытывал. Пронзительно и металлически, совершенно музыкально, резкий кивок костлявой башки в сторону, а потом удивленный взгляд, будто ему только что преподнесли нежданный подарок, и поднятые брови, говорящие: «Только представь себе». Люди чихают, Ф., вот и все, и не надо превращать это в ебаное чудо, это нагоняет на меня тоску, эта твоя угнетающая привычка чихать с удовольствием или есть яблоки так, будто для тебя они сочнее, и первым объявлять, какой это прекрасный фильм. Ты портишь людям настроение. Мы тоже любим яблоки. Я предпочту не думать о том, что ты говорил Эдит, и, вероятно, говорил ты так, будто ее тело – первое, которого ты коснулся. Наверное, она была в восторге? Ее обновленные соски. Вы оба мертвы. Никогда не смотри слишком долго на пустой молочный стакан. Не нравится мне то, во что превратилась монреальская архитектура. Куда девались палатки? Я хочу выдвинуть обвинение против Церкви. Я обвиняю Римско-католическую церковь Квебека в разрушении моей половой жизни и в том, что она запихнула мой член в раку, предназначенную для пальца, я обвиняю Р.-к.ц.К. в том, что она заставила меня совершать ужасные педерастические акты с Ф., еще одной жертвой системы, я обвиняю Церковь в убийствах индейцев, я обвиняю Церковь в том, что она не дала Эдит снизойти до меня, как подобает, я обвиняю Церковь в том, что она покрыла Эдит красным жирным гримом, а Катрин Текаквиту его лишила, я обвиняю Церковь в возникновении автомобилей и появлении прыщей, я обвиняю Церковь в постройке зеленых сортиров для дрочил, я обвиняю Церковь в исчезновении могавкских танцев и в том, что она не собирала народные песни, я обвиняю Церковь в том, что она сперла мой загар и поощряет перхоть, я обвиняю Церковь в том, что она посылает людей с грязными ногтями на ногах в трамваи, и там они подрывают Науку, я обвиняю Церковь в том, что во Французской Канаде женщинам делают иссечение клитора.

16.

Чудесный день был в Канаде, горький летний день; такой краткий, такой краткий. 1664 год, солнечно, стрекозы исследуют всплески весел, дикобразы спят, засунув под себя мягкие носы, на лугу девушки с черными косами плетут душистые травяные корзины, олень и индейские охотники принюхиваются к хвойному ветру, грезя об удаче, два мальчика борются у частокола, объятье за объятьем. Миру почти два миллиарда лет, но горы Канады еще очень молоды. Странные голуби кружили над Гандауаге.

– Ууу-ууууу, – плакало восьмилетнее сердце.

Сердце слушало, Сердце ни новое, ни старое, и, на самом деле, не плененное повествованием, и Фома[51] пел для детей: «Facianti quod in se est, Deus non denegat gratiam»[52].

– Засияйте разом, Иглы дикобраза; Как летний дождь Бисер возьмешь; Вечным венком - Эти бусы с клыком, -

пели Тетки, по обычаю наряжая дитя к простой свадьбе, ибо ирокезы женили детей.

– Нет, нет, – плакало одно сердце в деревне.

Странные голуби кружили над Гандауаге.

– Подойди к нему, Катрин, – о, он маленький сильный мужчина! – кудахтали Тетки.

– Ха-ха! – смеялся крепыш.

Внезапно смех его оборвался, ибо мальчик ощутил страх, и то не был знакомый страх, не страх перед розгами и не страх проиграть в игре, но вот однажды, когда умер Шаман…

– Что это с ними? – спрашивали родные обоих детей, поскольку семьи желали заключить друг с другом выгодный союз.

– Крррл, крррл, – кружились голуби.

«Вечным венком – эти бусы с клыком» – песня Теток стрелой вонзалась ей в сердце. «Нет, нет, – плакала она, – это неправильно, неправильно», – и глаза ее закатились в обмороке. Столь странной показалась она маленькому дикарю, это зачарованное лицо, этот обморок, что он пустился наутек.

– Не нервничаем, – порешили между собой Тетки. – Она скоро повзрослеет, соки потекут, ибо даже алгонкинка – человек! – шутили они. – Вот тогда у нас забот не будет!

Так дитя вернулось к своей жизни, полной послушания, тяжелой работы и веселой застенчивости, – источник радости для всех, кто знал ее. У Теток не было причин подозревать, что сирота не последует по древней тропе ирокезов. А вскоре она перестала быть ребенком, и Тетки вновь принялись интриговать.

– Мы заманим Застенчивую в ловушку. Мы ничего ей не скажем!

Славная ночь для простой церемонии: юноша просто заходит в хижину невесты, садится подле нее, и она подносит ему яства. Вот и вся церемония, участники выбирались без обсуждений, по соглашению между их уважаемыми семействами.

– Сиди смирно, Катрин, ты уже везде убралась, дорогая, и воды нам больше не нужно, – подмигивали Тетки.

– Как холодно сегодня, Тетушки.

Осенняя луна плыла над индейской Канадой, и Птица Трех Трелей выпустила свою песню, как бесцельные стрелы, вертикально вверх, сквозь черные ветви. Фью! Фирью! Цирью! Женщина тянула деревянный гребень сквозь густые волосы, взмах, еще взмах, и бормотала слова монотонной плачущей песни:

– …пойдем со мной, сядем рядом на холме…

Мир придвинулся к своим крохотным кострам и котелкам с супом. Рыба выпрыгнула из реки Могавк, и парила над брызгами, пока брызги не исчезли, но рыба парила и тогда.

– Ну-ка, посмотри, кто пришел!

Широченные плечи молодого охотника загородили дверной проем. Катрин подняла глаза от своего вампума, вспыхнула и вернулась к работе. Улыбка играла на чувственных губах прекрасного воина. Длинным красным языком он облизнул губы, почувствовал остатки добычи, которую убил и над которой только что пировал. «Вот это язык!» – поразились Тетки, под шитьем пробираясь пальцами к промежностям. Кровь бросилась юноше в пах. Он сунул руку под одежду и теплой ладонью сжал себя – толстого, как лебединая шея. Он здесь, мужчина ждет! Он по-кошачьи пересек хижину, подошел туда, где сидела на корточках дрожащая девушка, склонившись над крошечными раковинами, и уселся подле, нарочно вытянув тело так, чтобы ее взору открылись бедро и плотная ягодица.

– Хе-хе, – сказала одна Тетка.

Странная рыба парила над водами Могавка, светясь. Катрин Текаквита вдруг впервые поняла, что живет в теле, в женском теле! Она чувствовала свои бедра и знала, что они могут сжать, она ощущала цветочную жизнь своих сосков, сосущую пустоту в животе, одиночество своих ягодиц, натужный дверной скрип крошечной пизды, что молила о растяжении, она чувствовала жизнь каждого волоска пизды – они были немногочисленны и так коротки, что даже не курчавились! Она жила в теле, в теле женщины, и это тело работало! Из нее потек сок.

– Он наверняка голоден, – сказала другая Тетка.

Такая яркая! – та рыба, что взлетела над рекой. В воображении своем она видела кольцо сильных смуглых рук охотника, кольца, которые он пробьет сквозь губы ее пизды, кольца ее грудей, плоско раздавленных под ним, кольцо следа ее зубов у него на плече, кольцо ее рта, выдувающего поцелуи.

– Ага, умираю от голода.

Кольца из плетей и узловатых ремней. Они вязали ее, душили ее, рвали ей кожу, сжимающиеся ожерелья из клыков. Соски кровоточили. Она сидела в луже крови. Кольца любви сжимались петлей, сдавливая, раздирая, кромсая. Крошечные волоски пойманы узлами. Какая мука! Горящее кольцо обрушилось на пизду и отодрало ее от промежности, как крышку консервной банки. Она жила в теле женщины – но оно ей не принадлежало! Она не могла его предлагать! Отчаянным мысленным рывком она отшвырнула пизду в ночь – навеки. Она не могла предлагать не принадлежавшее ей тело красивому парню, хотя сильны его руки, и велика его лесная магия. И стоило отказаться от обладания своей плотью, как она мгновенно почувствовала его невинность, крохотное осознание красоты всех лиц, окруживших потрескивающие очаги в деревне. Ах, боль отступила, изодранная плоть, которой она, наконец, не владела, успокоилась в своей свободе, и новое понимание себя, так жестоко обретенное, воцарилось в ее сердце: она была Девой.

– Подай мужчине еды, – свирепо скомандовала одна хорошенькая Тетка.

Церемония не должна завершиться, старое колдовство не восторжествует! Катрин Текаквита встала. Охотник улыбнулся, Тетки улыбнулись, Катрин Текаквита печально улыбнулась, охотник подумал, что у нее застенчивая улыбка, Тетки подумали, что у нее застенчивая улыбка, охотник подумал, что у Теток улыбки жадные, Тетки подумали, что у охотника улыбка жадная, охотник даже подумал, что маленькая щель на головке его члена улыбнулась, и, возможно, Катрин подумала, что ее пизда улыбается в своем новом старом доме. Улыбнулась странная светящаяся рыба.

– Чмок-чмок, уммммм, – невнятно произнес охотник.

Катрин Текаквита рванулась от голодных людей, сидевших на корточках. Мимо очагов, костей, экскрементов, она кинулась в дверь, мимо частокола, сквозь дымную деревню, под кроны тусклых берез в лунном свете.

– За ней!

– Лови ее!

– Выеби ее в кустах!

– И за меня тоже!

– Ууу! Ууу! Ууу!

– Волосню ей обгрызи!

– До конца!

– Верни и всади ей за меня!

– Морду только прикрой чем-нибудь!

– Домой ее!

– Быстрее!

– Застенчивая сваливает!

– Трахни ее в жопу!

– Ей так хочется!

– Фью! Фирью! Цирью!

– По рукоятку!

– В подмышку!

– …пойдем со мной, сядем рядом на холме…

– Пфф! Пфф!

– Окажи ей любезность!

– Трахни, чтоб прыщи лопнули!

– Сожри!

– Deus non denegat gratiam!

– Нассы туда!

– Вернись!

– Алгонкинская потаскуха!

– Воображала французская!

– Насри ей в ухо!

– Пусть пощады просит!

– Сюда!

Охотник вбежал в лес. Он без проблем ее найдет, Застенчивую, Ту, Которая Хромает. Ему попадалась дичь и побыстрее. Он знал здесь каждую тропинку. Но где же она? Он бросился вперед. Он знал сотню тихих местечек – постели из сосновых игл, ложа из мха. Он наступил на веточку, и та хрустнула – впервые в жизни! Эта ебля ему дорого обходится. Где ты? Я тебя не обижу. Ветка хлестнула его по лицу.

– Хо-хо, – доносил ветер голоса из деревни.

Над рекой Могавк рыба парила в светлом дымчатом ореоле, рыба, кинувшаяся навстречу сетям, плену и множеству едоков на пиру, улыбающаяся светящаяся рыба.

– Deus non denegat gratiam.

Когда Катрин Текаквита наутро вернулась домой, Тетки ее наказали. Молодой охотник возвратился за несколько часов до того, опозоренный. Его семья была в ярости.

– Гнусная алгонкинка! На тебе! Еще получи!

– Бах! Трах!

– Возле дерьма теперь будешь спать!

– Ты больше не член семьи, ты рабыня!

– Твоя мать была дрянь!

– Будешь делать, что скажут! Шлеп!

Катрин Текаквита весело улыбалась. Это не ее тело швыряли они, не на ее животе прыгали престарелые леди в мокасинах, которые она вышивала. Пока они мучили ее, она смотрела в дыру дымохода. Как замечает преподобный Леком, «Dieu lui avait donne une ame que Tertullien dirait „naturellement chretienne“»[53].

17.

О Боже, Утро Твое Безупречно. Люди Живы В Мире Твоем. Я Слышу Голоса Детей В Лифте. Самолет Летит Сквозь Свежий Синий Воздух. Завтраки Исчезают Во Ртах. Радио Исходит Электричеством. Деревья Великолепны. Ты Прислушиваешься К Голосу Неверного, Что Задержался На Мосту Адептов. Я Пустил Дух Твой На Кухню. «Вестклок»[54] – Тоже Твоя Идея. Смиренно Правительство. Мертвым Не Приходится Ждать. Ты Уразумел, Почему Кто-То Должен Пить Кровь. О Боже, Это Твое Утро. Музыка Доносится Даже Из Человеческой Берцовой Кости. Лeдник Будет Прощен. Я Не Могу Думать Ни О Чем, Что Не Твое. В Больницах Есть Шкафчики С Чужим Раком. Мезозойские Воды Изобилуют Морскими Рептилиями, Которые Кажутся Вечными. Ты Знаешь Кенгуру В Мельчайших Подробностях. Местечко Вилль-Мари Растет И Вянет, Как Цветок, Под Твоим Биноклем. В Пустыне Гоби Нашли Древние Яйца. Тошнота – Землетрясение, С Твоей Точки Зрения. Даже У Мира Есть Тело. Мы Навсегда Под Наблюдением. В Эпицентре Молекулярного Неистовства Желтый Стол Сохраняет Свою Форму. Меня Окружили Судьи Твоего Суда. Я Боюсь, Мне Взбредет В Голову Помолиться. Этим Утром Где-То Оправдываются Мучения. Газета Сообщает, Что Найден Человеческий Эмбрион, Завернутый В Газету, И Подозревается Врач. Я Пытаюсь Познать Тебя В Кухне, Где Сижу. Я Боюсь Своего Маленького Сердца. Не Понимаю, Почему Моя Рука – Не Сиреневый Куст. Я Напуган, Ибо Смерть – Твоя Идея. Теперь Я Уже Не Думаю, Что Мне Надлежит Описать Твой Мир. Дверь В Ванную Открывается Сама, И Я Дрожу От Ужаса. О Боже, Я Верю, Что Утро Твое Безупречно. Ничто Не Останется Незавершенным. О Боже, Я Одинок В Своей Жажде Образования, Но Ты Должен Быть Облечен Более Великой Жаждой. Я – Создание, Которое Твоим Утром Пишет Очень Много Слов С Заглавных Букв. Полвосьмого В Руинах Моей Молитвы. Я Недвижно Сижу Твоим Утром, А Машины Уезжают. О Боже, Если Бывают Пламенные Пути, Не Оставь Эдит В Ее Восхождении. Не Оставь Ф., Если Он Заслужил Мучения. Не Оставь Катрин, Мертвую Уже Три Столетия. Не Оставь Нас В Нашем Невежестве, С Нашими Жалкими Теориями. Все Мы Истерзаны Твоей Славой. Из-За Тебя Мы Живем На Поверхности Звезды. Ф. Чудовищно Страдал В Последние Дни. Таинственная Механика Каждый Час Перемалывала Катрин. Эдит Кричала От Боли. Не Оставь Нас В Это Утро Твоего Времени. Не Оставь Нас Сейчас, В Восемь Часов. Не Оставь Меня, Ибо Я Теряю Последние Крохи Благодати. Не Оставь Меня, Когда Вернется Кухня. Пожалуйста, Не Оставь Меня, Особенно Когда Я Тычу В Радиоприемник В Поисках Духовной Музыки. Не Оставь Меня В Моих Трудах, Ибо Мозг Мой Чувствует, Как Его Избивают, И Я Жажду Создать Нечто Маленькое И Безупречное, Что Будет Жить Твоим Утром, Вроде Странных Шумов, Пробивающихся Сквозь Речь Над Гробом Президента, Или Обнаженной Горбуньи, Что Загорает На Людном Пляже, Истекающем Жирным Кремом.

18.

Самое оригинальное в человеческой природе зачастую бывает самым отвратительным. Поэтому миру людей, неспособных выносить боль существования с тем, что есть, навязывают новые системы. Создателя системы не заботит ничего, кроме ее уникальности. Если бы Гитлер родился в нацистской Германии, он бы не обрадовался ее атмосфере. Если поэт, которого не печатают, находит свой образ в работах другого литератора, он лишается покоя, потому что ему важен не сам образ или его развитие на свободе – ему важно знать, что он не привязан к миру как таковому, он может бежать из данности, причиняющей боль. Возможно, Иисус создал свою систему так, чтобы в руках других она развалилась, – так бывает со всеми великими творцами: они обеспечивают безнадежную власть собственной оригинальности, швыряя свои системы на шлифовальный круг будущего. Это идеи Ф., разумеется. Не думаю, что он в них верил. Хотел бы я знать, почему я его так интересовал. Теперь, глядя в прошлое, я думаю, что он, видимо, готовил меня к чему-то, и прибегал к любому самому дерьмовому методу, чтобы поддерживать во мне истерику. «Истерия – моя классная комната», – сказал как-то Ф. Интересны обстоятельства, при которых было сделано это замечание. Мы были на двойном киносеансе, а потом ели обильную греческую еду в ресторане одного из его друзей. Музыкальный автомат играл печальную песню из афинского хит-парада. На бульваре Святого Лаврентия шел снег, и два-три посетителя, остававшихся в заведении, глядели на улицу. Ф. без всякого интереса поедал черные оливки. Пара официантов пили кофе, а потом начали поднимать стулья, как всегда, оставляя наш стол напоследок. Если в мире и было хоть одно абсолютно ненапряжное место, то мы сидели в нем. Ф. зевал и играл с оливковыми косточками. Он высказал свое замечание совершенно неожиданно, и я был готов его убить. Когда мы шли сквозь радужную дымку неонового снега, он сунул мне в руку небольшую книжицу.

– Я это получил за оральную любезность, которую как-то оказал другу-ресторатору. Это молитвенник. Твоя нужда больше моей.

– Ты мерзкий лгун! – заорал я, когда мы дошли до фонаря, и я прочитал надпись на обложке:"». – Это англо-греческий разговорник, отвратительно напечатанный в Салониках!

– Молитва есть перевод. Человек переводит себя в ребенка, умоляя обо всем, что только бывает на свете, на языке, которым едва владеет. Изучи эту книгу.

– И английский здесь ужасен. Ф., ты меня нарочно мучаешь.

– Ах, – сказал он, беспечно принюхавшись к ночи, – ах, в Индии скоро Рождество. Семьи собираются вокруг рождественского карри, поют гимны перед пылающим святочным трупом, дети ждут колокольчиков Бхагавад-Санты.

– Тебе бы только все обосрать, да?

– Изучи книгу. Выуди из нее молитвы и наставления. Она научит тебя дышать.

– Фффуу. Фффуу.

– Нет, так неправильно.

19.

А теперь Эдит пора бежать, бежать меж старых канадских деревьев. Но где же сегодня голуби? Где улыбающаяся светящаяся рыба? Зачем затаились тайники? Где сегодня Благодать? Почему Историю не угостили конфеткой? Где католическая музыка?

– Помогите!

Эдит бежала через лес, тринадцатилетняя, мужчины – за ней. На ней было платье, сшитое из мучных мешков. Одна мучная компания паковала свой продукт в мешки, разукрашенные цветочками. Тринадцатилетняя девочка мчится сквозь сосновую хвою. Видели такое когда-нибудь? Следуй за юным, юным ее задом, Вечный Мозговой Хуй. Эдит рассказала мне эту историю или ее часть спустя годы, и, каюсь, с тех пор я носился по лесу за ее маленьким телом. Вот он я, книжный червь, одичавший от непонятного горя, неотступный шпик, следующий за тенями гонады. Эдит, прости меня, я всегда еб тринадцатилетнюю жертву. «Прости себя», – говорил Ф. У тринадцатилетних восхитительная кожа. Какая пища, кроме бренди, хороша после тринадцати лет на свете? Китайцы едят тухлые яйца, но ничего хорошего в этом нет. О Катрин Текаквита, пошли мне сегодня тринадцатилетнюю! Я не исцелен. Я никогда не исцелюсь. Я не хочу писать эту Историю. Я не хочу с Тобой спариваться. Не хочу быть поверхностным, как Ф. Не хочу быть главным канадским специалистом по А. Не хочу новый желтый стол. Не желаю астрального знания. Не желаю Телефонного Танца. Не желаю превозмочь Мор. Я хочу, чтобы в жизни моей были тринадцатилетние. Библейскому Царю Давиду одна согревала смертное ложе[55]. Почему бы нам не сравнивать себя с блистательными людьми? Еще, еще, еще, о, я хочу, чтобы меня заманили в тринадцатилетнюю жизнь. Я знаю, я знаю про войну и про бизнес. Я в курсе насчет дерьма. Тринадцатилетнее электричество так сладко сосать, а я нежен, как колибри (или позволь мне быть таким). Разве нет колибри в душе моей? Есть же что-то непреходящее и невыразимо светлое в моей страсти, парящей над юной влажной щелью в мазке светловолосого воздуха? О, приидите, отважные, в моем касании ничего нет от царя Мидаса[56], ничего не обращаю я в деньги. Я просто легко касаюсь ваших отчаявшихся сосков, что уходят от меня, врастая в проблемы бизнеса. Ничего не изменится, пока я плыву и сглатываю под первым лифчиком.

– Помогите!

За Эдит гнались четверо. Будь проклят каждый. Не могу их винить. За ними была деревня, полная семей и дел. Эти мужчины годами наблюдали за ней. Школьные учебники Французской Канады не поощряют уважения к индейцам. Некая часть канадской католической памяти не уверена в победе Церкви над Шаманом. Неудивительно, что леса Квебека изувечили и продали Америке. Волшебные деревья спилили распятиями. Прикончили побеги. Горькая радость – росток тринадцатилетней пизды. О Язык Нации! Почему ты не говоришь за себя? Разве не видишь, что стоит за всеми этими рекламами для сопляков? Разве одни деньги? Что на самом деле означает «привлекать подростковую аудиторию»? А? Взгляни на все эти тринадцатилетние ноги, вытянутые на полу перед телевизорами. Неужели для того лишь, чтобы продать им овсянку и косметику? Мэдисон-авеню забита колибри, желающими пить из маленьких, почти безволосых трещин. Заманивайте, заманивайте их, приспособленцы в костюмах, авторы коммерческих рифмовок. Умирающая Америка хочет, чтобы тринадцатилетняя Абишаг согрела ей постель. Бреющиеся мужчины хотят насиловать маленьких девочек, но вместо этого продают им туфли на шпильках. Сексуальный хит-парад сочиняют бреющиеся отцы. О страдающие страстью по ребенку конторы делового мира, я повсюду чувствую боль вашей посиневшей мошонки! На заднем сиденье припаркованной машины возлежит тринадцатилетняя блондинка, нейлоновыми пальцами одной ноги играет с пепельницей на подлокотнике, другая нога – на роскошном коврике, ямочки на щеках и слабый намек на невинный прыщик, и пояс с подвязками пристойно неудобен: вдалеке бродят луна и несколько полицейских мигалок: ее бетховенские штанишки влажны после выпускного. Она одна во всем мире считает еблю священной, грязной и прекрасной. А это кто пробирается по кустам? Это ее учитель химии, что весь вечер улыбался, глядя, как она танцует с главным школьным футболистом, потому что грезит она, лежа на сиденье его машины. «Сострадание возникает в одиночестве», – говаривал Ф. Множество долгих ночей заставили меня понять, что учитель химии – не просто подлец. Он искренне любит молодость. Реклама обхаживает прелестные вещи. Никто не желает превращать жизнь в преисподнюю. В самом навязчивом рекламном ролике живет колибри, томимый жаждой и отсутствием любви. Ф. не хотел бы, чтобы я навеки возненавидел мужчин, бежавших за Эдит.

– Ы-ы. Ы-ы. Ы-ыу. О, о!

Они поймали ее в каменоломне или в заброшенном карьере, в каком-то очень неорганическом и жестком месте, что косвенно обслуживало интересы США. Эдит, прелестная тринадцатилетняя сирота-индеанка, жила с приемными родителями-индейцами, поскольку ее отец и мать погибли под лавиной. Одноклассники обижали ее, не считая христианкой. Она рассказывала мне, что даже в тринадцать лет у нее были причудливо длинные соски. Может, эта информация просочилась из школьной душевой. Может, это был подпольный слух, распаливший корень целого городка. Может, бизнес и религия продолжали функционировать, как обычно, но каждый отдельный человек был втайне одержим этим известием о сосках. Мечтой о сосках перепутана литургия. Группа бастующих у местной асбестовой фабрики не может полностью отдаться Труду. Дракам и слезоточивому газу местной полиции чего-то недостает, ибо все мысли – о необычном соске. Повседневность не может вынести этого фантастического вторжения. Соски Эдит – абсолютная жемчужина, раздражающая работоспособную монотонную протоплазму деревенского существования. Кто отследит тонкую механику Коллективной Воли, к которой причастны мы все? Мне кажется, деревня в некотором роде отрядила эту четверку в лес вслед за Эдит. «Поймайте Эдит! – скомандовала Коллективная Воля. – Вырвите ее волшебные соски из Нашего Рассудка!»

– Помоги мне, Дева Мария!

Они сбили ее с ног. Они содрали с нее платье с напечатанным компанией узором малиновых ягод. Стоял летний полдень. Ее жрали мошки. Мужчины перепили пива. Они смеялись и называли ее sauvagesse[57], ха-ха! Они стащили с нее белье, стянули по длинным смуглым ногам, а отбросив не заметили, что оно похоже на большой розовый крендель. Их удивило, какое чистое у нее белье: у язычницы оно должно быть мятым и испачканным. Они не боялись полиции, почему-то они знали, что полиция их одобрит, один из их зятьев был полицейским, и яйца у него были, как у любого другого. Они отволокли ее в тень, поскольку каждый хотел какого-то уединения. Перевернули – посмотреть, исцарапали они ей при этом ягодицы или нет. Великолепные круглые полушария пожирала мошкара. Они перевернули ее обратно, и оттащили подальше в тень, поскольку теперь были готовы снять лифчик. Тень у края карьера была так темна и глубока, что им было едва видно – именно этого они и хотели. Эдит от страха описалась, и они услышали звук, он был громче их смеха и сопения. Ровный звук, он, казалось, не кончится никогда, ровный и сильный, громче их мыслей, громче сверчков, скрежетавших свою элегию на смерть полудня. Падение мочи на прошлогоднюю листву и сосновую хвою в восьми ушах превратилось в непрерывный грохот. Чистый звук неуязвимой природы, он кислотой вгрызался в их заговор. Звук столь величественный и простой, священный символ хрупкости, которую ничто не может разрушить. Они замерли, и каждый внезапно стал одинок, их эрекции скукожились, как закрытые аккордеоны, а кровь хлынула вверх, точно цветы из корней. Но мужчины отказались сотрудничать с чудом (как назвал это Ф.). Им была непереносима мысль, что Эдит – больше не Другая, что она, на самом деле, – Сестра. Закон Природы они слышали, но повиновались Закону Коллектива. Они бросились на дитя – со своими указательными пальцами, черенками трубок, шариковыми ручками и ветками. Хотел бы я знать, Ф., что это за чудо такое. Кровь потекла у нее по ногам. Мужчины грубо насмехались. Эдит кричала.

– Помоги мне, Святая Катри!

Ф. убеждал меня не делать выводов из этого всего. Я не могу с этим жить. У меня все отняли. Мне только что привиделось: тринадцатилетняя Эдит мучается под бессильным напором этих четверых. Когда самый молодой опустился на колени посмотреть, как продвигается его острая ветка, Эдит сжала его голову и притянула себе на грудь, и он лежал там, рыдая, как тот человек на пляже Олд-Орчард. Ф., слишком поздно для двойного сеанса. У меня опять сдавило живот. Хочу начать поститься.

20.

Я теперь так ясно это вижу! В ночь смерти Эдит, в ту долгую ночь беседы с Ф., он оставил на тарелке целый бок цыпленка и едва притронулся к соусу барбекю. Теперь я понимаю, что он сделал это намеренно. Я помню высказывание о Конфуции[58], которое он любил: «Деля трапезу со скорбящим, Мастер никогда не ел свою долю». Пощады! пощады! как посмели мы есть?

21.

Среди диковинных предметов, унаследованных мною от Ф., есть коробка с фейерверками компании «Фейерверки братьев Рич»[59], Сиу-Фоллз, Южная Дакота. Внутри 64 бенгальских огня, восемь двенадцати– и восьмизарядных римских свечей, большие шутихи, красно-зеленые «огненные пирамиды», «фонтаны Везувия», «золотой брильянт», «серебряный каскад», восточные и лучистые «фонтаны», 6 гигантских парадных бенгальских огней, «серебряные колеса», сигнальные ракеты, кометы, ручные «фонтаны», «змеи», факелы, красно-бело-синие «пирамиды». Я плакал, извлекая все это, плакал об американском детстве, которого был лишен, о невидимых родителях из Новой Англии, о длинной зеленой лужайке и железном олене, об университетском романе с Зельдой.

22.

Я напуган и одинок. Поджег одну «змею». Из маленького конуса на угол желтого стола, свиваясь кольцами, выползала лента серого пепла, пока конус не пожрал сам себя – оболочка омерзительной крошечной кучкой, черно-серой, как шарик птичьего дерьма, покрытый глазурью. Остовы! Остовы! Желаю проглотить динамит.

23.

Милый Боженька, Сейчас Три Часа Ночи. Становится Прозрачным Бесполезное Туманное Семя. Злится Ли На Меня Церковь? Пожалуйста, Дай Мне Работать. Я Зажег Пять Восьмизарядных Римских Свечей, И Из Четырех Выстрелило Меньше Восьми Зарядов. Шутихи Подыхают. Сожжен Недавно Покрашенный Потолок. Голод В Корее Разрывает Мне Сердце. Грешно Ли Говорить Об Этом? В Звериных Шкурах Накапливается Боль. Я Торжественно Заявляю, Что Мне Больше Неинтересно Знать, Сколько Раз Еблись И Были Счастливы Эдит и Ф. Неужели Ты Так Жесток, Что Заставишь Меня Начать Пост С Набитым Брюхом?

24.

Ужасно сжег себе руки красно-зеленой «огненной пирамидой». Тлеющая кожура сигнальной ракеты подожгла стопку заметок об индейцах. Резкий аромат черного пороха прочистил мне ноздри. Хорошо, что в холодильнике нашлось масло, потому что в ванную я заходить отказываюсь. Мне никогда не нравились мои волосы, но я не в восторге и от волдырей, подаренных «серебряным каскадом». Зола летает и липнет повсюду, будто взорванные летучие мыши, на растерзанных крыльях которых я различаю отчетливые серо-голубые узоры – полосатый и с хвостом кометы. Я держал в руках такое количество обугленного картона, что везде оставляю отпечатки пальцев. Я смотрю на бардак в кухне и понимаю, что моя жизнь сбывается. Мой красный и мокрый дрожащий большой палец заботит меня больше, чем вся ваша вонючая сиротская вселенная. Я приветствую свое уродство. Мочусь на линолеум и рад, что ничего не происходит. Каждый урод за себя!

25.

Кожа треснула на пальце, мама, мама, очень больно. Моя ненависть к боли поразительно необычайна, она гораздо важнее вашей ненависти к боли, но и тело мое гораздо центральнее, я – болевая Москва, а вы – просто захолустная метеостанция. Порох и сперма – единственные предметы, которые я намерен исследовать отныне и впредь, и смотри-ка – я безвреден: никаких пуль в погоне за сердцами, никакой спермы в погоне за фатумом: ничего, кроме блистательного истощения: беспечные маленькие цилиндры рушатся в обычном пожаре после многочисленных радуг – отрыжек метеоров: вязкие капли молофьи на ладони тончают и проясняются, похоже на финал Творения, когда вся материя возвращается в воду. Черный порох, пот мошонки, желтый стол теперь похож на меня, тьфу, и кухня похожа на меня, я прокрался наружу в эту мебель, внутренние запахи снаружи, плохо быть таким большим, я залез на плиту, нет ли здесь где-нибудь прохлады, где я мог бы в чистой постели спрятать глаза и намечтать себе новые тела, о, надо сходить в кино, вывести глаза помочиться, кино запихнет меня обратно в кожу, а то я растекся по всей кухне через все свои дыры, кино заткнет поры белыми затычками и остановит мое нашествие на мир, пропущенное кино меня сегодня убьет, я боюсь шутих Ф., у меня слишком болят ожоги, да что вы знаете об ожогах? Вы всего-то сжигали себя. Спокойно, книжный червь! Я выключу свет и в темноте запишу краткое содержание завтрашней главы об индейцах, за которую должен сесть. Самодисциплина. Щелк! «Triompher du mal par le bien»[60]. Апостол Павел. Это будет начало главы. Мне уже лучше. Иностранные языки – отличный корсет. Убери от себя руки. Эдит Эдит Эдит хотеть вечно Эдит Эди пиздочка Эдит где твоя маленькая Эдит Эдит Эдит Эдит Эдит растягивается Э Э Э мошонка как осьминог Эдит губы губы где трусики твои Эдит Эдит Эдит Эдит знал тебя ручьи твои влажные Эээдддддиииитттт уррм уррм нюхай трюфель глубь выпукла почка кнопкой сладка влага сплюнь три хохол резинов холмик девочка приди залуп уп уп один цветок зая свинка умм один языкончик от изголовья губ многие потеряны утопли ушли восстань девочка головка крошечная приди холм плюх утоп капли нету ищет нос спаси дрожь опять ужасна прячься девочка пузырь холма утоп в просто кожи складках губ утопила губы леди выше выше вот горох боб мозг алмаз где где боль синюшная прячется? появись жесткая как латунный пузырь из топи волос любви мелкий кожистый прыщ языку твердая скала пис пис письмо о сними раскрой без волос восстань иль клыки псов предупреждаю зуб лопатой зубы собаки без привязи без любви хлыстом формует формует тебя бусинку тебя маленький тупой мудромальчика девохуй формует командует крошечному перископу иностранной заблудившейся самки субмарины ни один мужик не сможет на сажень всплыть всплыть из женщин океанической течки мекка яйцефабрики таинства койки восстань восстань оттуда откуда я не приходил даже глубинный моллюск тянется от бездыханных ярдов жабер от серых полотен устричного дна деводуши дальше дальше секс-контроль у амазонок восстань восстань здесь клит клит клит из поразительной запрещенной протоплазмической амебы получилась женщина гала гала галактика пожалуйста явись в маленьком шлеме надежды блап блап о жемчуг розов драгоценен радио кристалл чуден плод яма всей пиздожопы жатва явись формуй развей распусти разраковинь разкож взгляни в хуеласку свинцовая клинодамба девочлен нррр гррр мост меж мужчиной женщиной чтобы я доставил тебе удовольствие моя леди разрешись на меня о ты мозг центрогорода вывели из пиздолабиринта ибо я возможно никогда не буду с тобой в водорослях сетей в утопших отелях губчатых джунглях послушном чреве трубковидном грязелинованном травяном заброшенном чулане огромном как мадам Божество что? не восстанешь? плюх плюх сокрылась для языка новее? для языка благороднее? для языка грязнее? для языка Ф.? для чужака? любой чужак что сделает это с тобой удостоится большей чести любой чужак какой чужой тогда тогда я опускаюсь улиткой может туда куда мне предназначено этот автоматический язык соскальзывает по мхам аквариума выстреливает там горный хребет мягок и поддается а блевотина слилась с пустым шоколадным зайцем я его догоняю не стыдись вся вонь неузнаваема язык водит хоровод спасительный вкус грязеконфет эта общая кнопка получше мы оба вынуждены мы должны целовать дырки в жопах потому что у каждого из нас бедняг есть по одной что не поцеловать она окольцована минными холмами их библейским танцем она окольцована чахлыми лепестками язык ныряет лепестки открыты трепещут лепестки сжимаются в резиновый узел я теперь говорю окоченело рой рой рой бей бей бей налети на лепестковый узел заберись внутрь руки раздвигают щеки раздвигают щеки невероятных органов Эдит ее ее они сжимают они сдаются как половинки спелого персика как сильно прожаренный цыпленок совершенные прекрасные кровяные шары это Эдит ее девственная розовость каштановолосая такая же как у меня такая же такая же как у всех нас людей-головешек на коленях затопляющих мир это жесткая проза это таинство повседневного потому я вставляю клинописный рот в лицо сфинса ибо язык мой был лишь пробной игрой на розовой дырке сфинкса я сосредоточиваю рот на чистой беседе гложущее поклонение глотку угроза дерьма отвага любви открыто закрыто открыто закрыто уходит поверхность лепестки закрываются почувствовать как маленькие их уступы мускулов открываются в ужасном покинутом красном отчаянии как горлышко дрозденка о Эдит мембрана в жопе задыхается без стаи моего рта обливается сокращается трепещет в солнечном птичьем купании на подушке сострадательных кишок где я теперь теперь не ходите сюда я просто лицом меж ягодиц ее чьи руки раскинуты мой подбородок машинально ласкает пизду я отпускаю щеки они сжимают меня сжимают меня я плющусь носом впечатываюсь в соки детские игры с дерьмом в мозгу слушай Эдит слушай меня души слушай любимая это твою волосатую дырку сосу я разве мы не едины Эдит разве не подтверждены Эдит разве не дышим Эдит разве не почтительные любовники Эдит разве не грязные открытки разве не вкусная пища Эдит разве не говорим чудесно дорогая розовое зло угрожает перднуть в позе ужаса дорогая клянусь я любил тебя Эдит хвать хвать скачет маленький кратер целуй целуй целуй целуй Эдит Эдит сделай мне так же сделай мне также натяни мою сморщенную жопу на лицо это просто сделай мне так же сделай мне так же сделай мне так же Эдит сирень Эдит Эдит Эдит Эдит Эдит Эдит ворочаясь во сне ложимся ложечкой Эдит Эдит Эдит Эдит пожалуйста явись как мечта грибом из этого жалкого хуя Аладдина Эдит Эдит Эдит Эдит в обертке сладкой кожи Эдит Эдит одинокий муж твой Эдит одинокий муж твой одинокий муж твой яблоки твои побег твой складочки твои почерневший одинокий муж твой.

26.

Где-то в ходе работы я узнал о Роднике Текаквиты. Один иезуит сладко пел о нем в учебнике. «Il y a longtemps que je t'aime»[61]. Я, должно быть, задумался в библиотеке. Из праха замурлыкал я старый текучий мотив. Я думал о ледяных потоках и чистых озерах. Пол-абзаца устами священника говорил Христос. Он говорил об источнике, названном Родник Текаквиты. Священник – наш Эдуард Леком, и из этих нескольких строк я узнал, что он любил девушку. Он умер 20 декабря 1929 года, le 20 dйcembre 1929. Ты умер, отец. Этого священника я принял в сердце свое, его, кто вначале не понравился мне, ибо казалось, что пишет он ради Церкви, а не ради Лилии, Как Она Растет[62]. Родник обновил меня в ту ночь, как снег – в другую. Я чувствовал его чистый хрусталь. Он принес в мою хижину сотворенный мир, холодные и лучистые контуры бытия. «Entre le village, – пишет он. – Entre le village et le ruisseau Cayudetta (между деревней и ручьем Каюдетта) au creux d'un bosquet solitaire (в низине с одинокой рощей) sortant de dessous un vieux tronc d'arbre couvert de mousse (проистекая из корней старого замшелого дерева) chantait et chante encore de nos jours (пел, и в наши дни по-прежнему поет) une petite source limpide (маленький чистый родник)»… Именно отсюда девушка брала воду, ежедневно – и так девять лет. Как много ты, должно быть, знаешь, Катрин Текаквита. Какая мечта о воздержанности, великолепной воздержанности, великолепной, как сияние фактов, ощущение кожи, какая жажда воздержанности овладела мною посреди измочаленных остовов шутих, себялюбивых ожогов, разлитых толп меня. 3285 раз приходила ты к этому старому дереву. Да здравствует История, которая нам это сообщила. Я хочу знать тебя, как ты знала дорогу. Как коротка дорога твоих мокасинов из оленьей кожи. Благоухание леса заполнило мир. Оно цепляется за кожаную одежду, куда бы мы ни шли, даже за хлыст, спрятанный у нас в бумажнике. Я верю в небеса Григория[63], набитые святыми, да, Неграмотный Папа. Дорогу затопили факты. Холодная сосновая река все еще там. Пусть факты выволокут меня из кухни. Пусть они спасут меня от игры в себя, будто в рулетку. Как хорошо знать о том, что делала она.

27.

Двадцать седьмой день с тех пор, как я начал, поскольку пообещал Ф. Ничего не получается. Я по-прежнему сплю не в то время и пропускаю кино. Еще больше ожогов. Еще меньше дерьма. Истрачены все 12-зарядные римские свечи, большая часть 64 бенгальских огней, свистящая бомба-обманка, так называемые космические «фонтаны». Накоплено еще больше грязного белья – настоящего грязного белья, что некогда, запечатанное в полиэтиленовые пакеты, сулило мне такие мраморные ляжки. У меня под ногтями волосы.

28.

Если бы Эдит увидела эту комнату, ее бы стошнило. Почему ты убил ее вместо меня, Ф.?

29.

Я объясню, как Ф. заполучил свое замечательное тело. Еще раз объясню самому себе. КАК ТЕЛО ДЖО ПРИНЕСЛО ЕМУ ЧЕСТЬ ВМЕСТО БЕСЧЕСТИЯ – заголовок на задней обложке американских комиксов, которые мы читали как-то днем, когда нам было по тринадцать. Мы сидели на каких-то вентиляционных трубах в заброшенном солярии на третьем этаже сиротского приюта, в комнате со стеклянной крышей было темно, как и повсюду, из-за копоти, вылетавшей из неудачно расположенной трубы – мы часто здесь прятались. Вокруг ТЕЛА ДЖО строилась реклама культуристских курсов. О его триумфе рассказывалось в семи картинках. Интересно, вспомню ли?

1. Джо похож на скелет. Его ноги – жалкие палки. Его красные плавки висят мешком. С ним пышная подруга. У нее бедра толще, чем у него. Спокойное море вдали оттеняет страдания Джо. Его оскорбляет мужчина великолепного телосложения. Мы не видим лица мучителя, но девушка объясняет Джо, что это известный местный хулиган.

2. На горизонте появляется крошечный парус. Мы видим лицо громилы. Получаем возможность по достоинству оценить его накачанную пивом грудную клетку. Девушка вытянула ноги, удивляясь, с чего ей взбрело в голову встречаться с этим беззадым слабаком. Джо сбит громилой с ног и сейчас получит еще.

3. Парус исчез. Маленькие фигурки играют в мяч у кромки воды. Появляется чайка. Измученный Джо стоит возле девушки, которую теряет. Она надела панаму и отвернулась от него своими сиськами. Она отвечает ему через правое плечо. У нее массивное и зрелое тело с низкой грудью. Почему-то у нас создается впечатление, что мускулы ее живота напряжены.

Джо: Какой громила! Когда-нибудь я с ним расквитаюсь.

Она: О, об этом не волнуйся, мальчишка.

4. Комната Джо, точнее – остатки ее. Треснувшая картина криво висит на зеленой стене. Падает разбитая лампа. Он пинком опрокидывает стул. На нем голубой блейзер, галстук, белые брюки. Он сжимает кулак – похожий на коготь отросток, тонкий, как птичья лапа. В воображаемом облаке подруга лежит, уютно устроившись у громилы подмышкой, подмигивает и рассказывает тысячу позорных анекдотов про тело Джо.

Джо: Проклятие! Мне осточертело быть пугалом! Чарльз Аксис[64] говорит, что даст мне НАСТОЯЩЕЕ тело. Отлично! Рискну одной маркой и закажу его БЕСПЛАТНУЮ книгу.

5. ПОЗЖЕ. Неужели это Джо? Стоя перед зеркалом, он демонстрирует всевозможные мускулы.

Джо: Парень! Аксису не пришлось долго надо мной трудиться! Какие МУСКУЛЫ! Тому громиле больше не удастся меня отпихнуть!

Неужели это те же красные плавки?

6. Пляж. Девушка вернулась. Она приятно проводит время. Ее тело расслаблено, видны ляжки. Ее левая рука поднята в жесте изумленного восторга – ее представление о Джо претерпевает радикальные изменения. Джо только что двинул громилу кулаком в подбородок, отчего летят искры, громила потерял равновесие и вздернул брови от удивления и боли. На заднем плане мы видим все тот же белый берег, то же спокойное море.

Джо: Что? Ты снова здесь? За мной должок!

7. Правой рукой девушка касается достопамятного бицепса Джо. Ее левое плечо и левая рука загорожены массивной грудной клеткой Джо, но мы понимаем, что она засунула ее сзади под красные плавки и обрабатывает ему мошонку.

Она: О, Джо! Ты все же И ВПРАВДУ настоящий мужчина!

Симпатичная девушка, сидящая невдалеке на песке: БОГ ТЫ МОЙ! Какое телосложение!

Завистливый мужчина возле нее: Он им уже прославился!

Джо стоит молча, заткнув большие пальцы за резинку плавок, глядя на девушку, похотливо склонившуюся к нему. В небе появляются два жирных черных слова, они испускают лучи света. Ни один из героев на картинке, похоже, не замечает небесного явления, взрывающегося в ужасающей тишине над старым морским пейзажем. ГЕРОЙ ПОБЕРЕЖЬЯ, гласят небеса[65].

Ф. долго изучал рекламу. Я хотел продолжить то, зачем мы пришли, потасовку, пыльные ласки, сравнение волос, чудо видеть друга и сплетать два хуя в руке, один знакомый и голодный, другой теплый и странный, зардевшийся по всей длине. Но глаза Ф. были мокры, губы дрожали, когда он прошептал:

– Эти слова всегда в небесах. Иногда их можно видеть, как луну днем.

День темнел над закопченной стеклянной крышей. Я безмолвно ждал, когда у Ф. изменится настроение, и, видимо, уснул, потому что очнулся от лязга ножниц.

– Ты что там режешь, Ф.?

– Штуку про Чарльза Аксиса.

– Собираешься отослать?

– Можешь, блядь, не сомневаться.

– Но это для худых. Мы жирные.

– Заткни свой ебаный фонтан.

– Мы жирные, Ф.

– Шлеп! Бум! Бух!

– Жирные.

– Аррх! Аррр! Бам!

– Жирные жирные жирные жирные жирные жирные жирные!

Я зажег украденную спичку, и мы улеглись над упавшими на пол комиксами. В правой половине рекламы была настоящая фотография человека, обладающего титулом «Мужчина С Самым Безупречным Телосложением На Свете». О! Я помню! Он стоял на отрывном купоне в безупречном купальном костюме.

– Но, Ф., посмотри на него, у него волос нету.

– Но у меня они есть. У меня они есть.

Его руки – кулаки, его улыбка – Флорида, он не выглядит серьезным, ему на нас совершенно наплевать, он даже, может быть, действительно толстоват.

– Только посмотри на фото, Ф. Парень пузо распустил.

– Ну хорошо, он жирный.

– Но…

– Он жирный. Он понимает жирных. Протри глаза! Посмотри, какое у него лицо. А теперь посмотри, какое лицо у Гуттаперчевого Человека[66]. Чарльз Аксис хочет быть нам дядюшкой. Он один из нас, тупиц, населяет страницы за Гуттаперчевым Человеком. Но ты не видишь разве, что он смирился с Гуттаперчевым Человеком? С Голубым Жуком[67]? С Капитаном Марвелом[68]? Ты что, не видишь – он верит в супермир!

– Ф., мне не нравится, когда у тебя так глаза горят.

– Жирняга! Жирняга! Он один из нас! Чарльз Аксис за нас! Он с нами против Голубого Жука, и Ибиса[69], и Чудо-Женщины[70]!

– Ф., ты опять что-то странное говоришь.

– У Чарльза Аксиса адрес в Нью-Йорке, посмотри: Нью-Йорк 1, 34-ая Западная улица, 405! Думаешь, он не знает про Криптон[71]? Разве не видишь, как он страдает на подходах к пещере Бэтмена[72]? Разве у кого-нибудь когда-нибудь были такие фантастические воображаемые мускулы?

– Ф.!

– Чарльз Аксис – само сочувствие, он – наше жертвоприношение! Он призывает худых, но подразумевает и худых, и жирных; он призывает худых, потому что быть жирным хуже; он призывает худых, чтобы жирные услышали и явились и не были названы поименно!

– Отойди от окна!

– Чарльз! Чарльз! Чарли! Я иду, я иду, чтобы остаться с тобою на грустном краю мира духов!

– Ф.! Апперкот! Дыц! Шмяк!

– Уфф! *##! Ы-ы. Спасибо, друг мой, ты, вроде как спас мне жизнь.

Тогда я в последний раз не уступил Ф. в физической борьбе. В уединении своей комнаты он отдавал Чарльзу Аксису по пятнадцать минут ежедневно. Жир исчез или превратился в мускулы, у него увеличилась грудная клетка, он перестал стесняться, раздеваясь на физкультуре. Однажды на пляже, когда мы загорали, сидя на маленьком полотенце, огромный мужик в очень белых плавках пнул песком ему в лицо. Ф. только улыбнулся. Огромный мужик остановился, уперев руки в бока, затем слегка подпрыгнул, как центральный нападающий, и снова брызнул песком Ф. в лицо.

– Эй! – крикнул я. – Хватит песком кидаться! Ф., – шепнул я, – этот человек – самый ужасный хулиган на пляже.

Меня громила совершенно проигнорировал. Он сжал большое толстое запястье Ф. в своем массивном кулаке и рывком поставил его на ноги.

– Слушай сюда, – прорычал он. – Я бы разбил тебе морду… но ты такой тощий, что усохнешь и улетучишься.

– Почему ты позволил ему пинаться?

Когда мужик зашагал дальше, Ф. смиренно сел.

– Это был Чарльз Аксис.

– Но этот человек – самый ужасный хулиган на пляже[73].

30.

Записка! На дне коробки с фейерверками я нашел записку.

Дорогой Друг

Включи радио

Твой дорогой мертвый друг

Ф.

На дне. Как хорошо он меня знал. Я прижал к щеке послание (написанное на телеграфном бланке). О, Ф., помоги мне, ибо могила разлучила меня со всеми, кого я люблю.

Радио:

…..для миссис Т.Р. Вубуски, Клэнрэналд, 56784, для трех медсестер из общежития Барклай от сами-знаете-кого композиция настоящей восходящей звезды Гэвина Гейта[74] и Богинь – и не забудьте, во время программы «Музыкальная девчонка спозаранку» вы можете позвонить и заказать…

Шарканье ударных:

ШШШНН шнн шнн ШШШНН шнн

Электроинструменты:

Цунга цунга цунга (обещание беспрерывного ритмичного секс-насоса)

Гэвин Гейт:

Я б мог сбежать цунга цунга цунга (у него полно времени – он прошел долгий путь, чтобы поведать эту ужасную историю)

и лишь сказать (дыхание электрического пульса)

Я тебе говорил

Богини:

я тебе говорил (батальон чернокожих девиц, офицеры набраны возле алтарей евангелистов, они устроили мне засаду со своей невнятной ненавистью и белыми зубами)

Гэвин Гейт:

Я мог бы опять

Всему миру сказать

С ним ты только грустишь

Богини:

Только грустишь

Гэвин Гейт:

Надо было бежать

Богини:

Ахххххххххххх

и себя утешать

ахххххххххххх

что тебе будет

аххххххххххх

лучше так

аххххххххххх (СТОП!)

Гэвин Гейт:

Знай, когда тебе больно

Ударные:

Бэмс!

Гэвин Гейт:

тогда больно и мне

Богини:

больно и мне (они взмыли ввысь во вселенском страдании любви, но вернулись к ровному тону, теперь яснее, будто зареклись от чрезмерных эмоциональных всплесков, тум/тум/тум)

УДАРНЫЕ ПРЕОДОЛЕВАЮТ ПЯТЬ ТАКТОВ. ГЭВИН ГЕЙТ ВЫКАТЫВАЕТСЯ ИЗ УГЛА НА ВТОРОЙ РАУНД. ТЕПЕРЬ – ДО ПОБЕДНОГО КОНЦА. БОГИНИ ГОТОВЫ ВЫСОСАТЬ ПОБЕДИТЕЛЯ НАСМЕРТЬ.

Гэвин Гейт:

Я мог бы сказать,

пора понять

тебе наконец (Кто ты, Гэвин Гейт? Странные у тебя приказы. Думаю, ты прошел через какие-то испытания и слишком многое познал. Ты – король квартала в каких-нибудь трущобах и издаешь Законы)

Богини:

тебе наконец (они содрали с себя блестящие бюстгальтеры и эскадрильей камикадзе обрушились на сердце, полное страха)

Гэвин Гейт:

Когда ты ушла,

Отвернулась навек

навсегда от меня

Богини:

навсегда от меня

Гэвин Гейт:

Я молил тебя (его сила с ним, его войска выстроены по линейке, теперь он может рыдать)

нет

Нет о нет!

Богини:

Ахххххххххххх

Не уходи

Ибо знал он обидит (возвращаясь к высокомерному повествовательному тону)

НРАВОУЧИТЕЛЬНЫЕ ЗВУКИ УДАРНЫХ

будет больно и мне

Богини:

больно и мне

Ах

Ах

Ах (шаг вниз по мраморной лестнице, и он воспрянул духом)

Гэвин Гейт:

Он тебя поймал

тобой овладел (в грустной раздевалке, где отдыхают все любовники, Гэвин услышал подробности совокупления)

Богини:

Ахххххххххх (Месть! месть! Но, Сестры, разве мы не истекаем кровью по-прежнему?)

Гэвин Гейт:

а что до любви

то ты

Богини:

Ха! (они выплюнули свою ненависть с этим воплем)

Гэвин Гейт:

скоро будешь не у дел

О я о-о-о

просто дурак (но мы-то знаем, что нет, – не больше, чем я, ибо мы работаем со священным материалом. О, Боже! Все формы любви дают силу!)

раз люблю тебя так

Богини:

люблю тебя так (чудесный возглас. Теперь они – женщины в ожидании мужчин, мягкие и влажные они присели на балконах, выглядывая дымовые сигналы, трогая себя)

Гэвин Гейт:

Понимаешь

может любить и дурак

Солнышко

Богини:

Аххххххххххх

Гэвин Гейт:

Вернись назад (приказ)

позволь осушить (надежда)

слезу (истинная жизнь сострадания)

в глазу (в одном глазу, дорогая, в одном глазу за один прием)

ГЭВИН И БОГИНИ ХЛЕЩУТ СЕБЯ ЭЛЕКТРИЧЕСКИМИ ШНУРАМИ

Я тебя не обижу

Богини:

Никогда не обижу

Гэвин Гейт:

Правда, я не обижу

Богини:

Никогда не обижу

Гэвин Гейт:

Знай, когда тебе больно,

Ударные:

Бэмц!

Гэвин Гейт:

тогда больно и мне

Богини:

больно и мне

Гэвин Гейт:

Очень больно и мне

Богини:

больно и мне

Гэвин Гейт:

Никогда не покину

Богини:

больно и мне[75]

ОНИ ПОСТЕПЕННО ЗАТИХАЮТ, ЭЛЕКТРОМУЗЫКАНТЫ, ГЭВИН, БОГИНИ, ИХ СПИНЫ КРОВОТОЧАТ, ИХ ГЕНИТАЛИИ КРАСНЫ И ВОСПАЛЕНЫ. ВЕЛИКАЯ ИСТОРИЯ РАССКАЗАНА, В ДИКТАТУРЕ ВРЕМЕНИ, ОРГАЗМ РАЗОДРАЛ ЗНАМЕНА, ВОЙСКА МАСТУРБИРУЮТ, СКВОЗЬ СЛЕЗЫ ГЛЯДЯ НА ФОТОГРАФИЮ КИНОКРАСОТКИ ИЗ ЖУРНАЛА 1948 ГОДА, ОБЕЩАНИЕ ПОВТОРЕНО.

Радио:

Это был Гэвин Гейт и Богини…

Я кинулся к телефону. Я позвонил на станцию. «Это „Музыкальная девчонка спозаранку“? – заорал я в трубку. – Да? Это правда ты? Спасибо, спасибо. Посвящение? О, любовь моя. Неужели ты не понимаешь, я так долго просидел один в кухне. Я ненормальный. Я страдаю от ненормальности. Я ужасно сжег себе большой палец. Только вот сэров этих не надо, ты, „Музыкальная девчонка спозаранку“. Я должен поговорить с кем-то вроде тебя, потому что…»

Телефон:

Бип-бип.

Вы что делаете? Эй! Эй! Алло, алло, о нет. Я вспомнил, что в нескольких кварталах вниз по улице есть телефон-автомат. Я должен с ней поговорить. Туфли вляпались в сперму, когда я шел по линолеуму. Я добрался до двери. Я вызвал лифт. Мне так много нужно было ей сказать, ей, с ее грустным голосом и знанием города. Я вышел на улицу, четыре утра, улицы мокры и темны, как только что разлитый цемент, уличные фонари – чуть ли не просто украшения, облачные шали ускоряют полет луны, толстостенные склады с золотыми табличками фамилий, холодный синий воздух полон запахов мешковины и реки, шум грузовиков с овощами из пригородов, скрежет поезда выдергивает освежеванных животных из ледяных постелей, люди в спецовках с огромными пакетами еды в дорогу, на переднем крае войны за выживание вспыхнула великая борьба, и люди победят, люди поведают о горечи победы – я был снаружи, в обычном холодном мире, Ф. привел меня сюда множеством сострадательных трюков, удушье во славу существования взорвало мне грудь и расправило легкие, как газету на ветру.

31.

Король Франции был мужчиной. Я был мужчиной. Следовательно, я – король Франции. Ф.! Я снова тону.

32.

Канада стала королевской колонией Франции в 1663 году. Вот и войска под предводительством маркиза де Траси[76], генерал-лейтенанта королевской армии, – вот они, шагают сквозь снег, двенадцать сотен высоких мужчин, знаменитый regiment de Carignan[77]. Новости полетели вниз по обледеневшим берегам Могавка: король Франции белым пальчиком коснулся карты. Интендант Талон[78], губернатор маркиз де Курсель[79] и Траси пристально вглядывались в зараженную глухомань. Братья мои, станем хозяевами на Ришелье! Голоса звучали над картами, голоса звучали из окон, и вдоль берега воздвигались форты – Сорель, Шамбли, Святая Тереза, Святой Иоанн, Святая Анна на острове озера Шамплейн. Братья мои, вокруг ирокезов слишком много деревьев. Январь 1666-го, маркиз де Курсель ведет отряд далеко в страну могавков – наполеоновская ошибка. Он вышел без своих алгонкинских разведчиков, которые не явились вовремя. Индейцы разметили бессмысленный путь его отступления множеством ощетинившихся стрелами трупов. Траси ждал до сентября того же года. Из Квебека в багряные леса вышли шестьсот солдат Кариньяна, еще шестьсот из отряда ополчения и сотня дружественных индейцев. Экспедицию сопровождали четыре священника. После трехнедельного перехода они достигли первой деревни могавков, Гандауаге. Очаги остыли, деревня опустела, как и все деревни, в которые они придут. Траси установил крест, они провели литургию, и в пустых длинных домах воспарили торжественные звуки «Te Deum»[80]. Затем они сожгли деревню в пепел – Гандауаге и все остальные, куда приходили, они опустошили местность, уничтожили запасы зерна и бобов, весь урожай погиб в огне. Ирокезы запросили мира, и, как и в 1653-м, по всем деревням разослали священников. Перемирие 1666 года длилось восемнадцать лет. Монсеньор де Лаваль[81] благословил своих богослужителей перед тем, как те отправились из Квебека на поиски заблудших душ. Священники появились в восстановленной Гандауаге летом 1667 г. Могавки задудели в огромные раковины, когда Robes-Noires, Те, Кто В Длинных Черных Платьях, появились среди них[82]. В деревне, которая представляет для нас интерес, священники оставались три дня, и здесь мы замечаем утонченное внимание Провидения. Они разместились в хижине Катрин Текаквиты, и та прислуживала им, сопровождала их, когда они посещали пленных христиан, гуронов и алгонкинов, наблюдала, как крестили индейское потомство, удивлялась, когда они запирали стариков в дальних хижинах. Через три дня священники двинулись в Гандараго, затем в Тьоннонтоген, где их встретили две сотни воинов, красноречивое приветствие вождя и одобрительные возгласы людей, предпочитавших вторжение иностранной магии гневу кариньянов. В Конфедерации Ирокезов были открыты пять миссий: Святая Мария в Тьоннонтоген, Святой Франциск Ксаверий у онейды, Святой Иоанн Креститель у онондага, Святой Иосиф у сенеки – от озера Сен-Сакраман до Эри, трудом всего лишь шести проповедников, но за ними – повесть пламени. В 1668 году наша деревня Гандауаге снова переехала. Они снялись с южного берега Могавка, пересекли реку и вновь отстроили свои длинные дома несколькими милями западнее, где Могавк сливается с Каюдеттой. Новую деревню назвали Канаваке, что означает «у речных порогов». Поблизости находился крошечный чистый родник, куда она каждый день приходила за водой. Она вставала коленями на мох. В ушах ее пела вода. Родник выбивался из сердца леса, кристальны и зелены были маленькие мшистые сады. Влажной рукой она проводила по лбу. Она тосковала по глубокому единению с водой, хотела, чтобы родник поручился за дар, в который превратила она свое тело, жаждала мокрой пасть на колени пред черными платьями. Она замирала, упав возле перевернутого ведра, рыдая, как Джилл[83].

33.

Останьтесь со мной, церковные медальоны всех мастей, те, что вешают на серебряную цепочку, те, что английской булавкой прикалывают к белью, те, что гнездятся в черной шерсти грудной клетки, те, что трамваями мчатся в складке между грудей старых счастливых женщин, те, что по ошибке врезаются в кожу, когда занимаешься любовью, те, что лежат, забытые, вместе с запонками, те, которые щупают, как монеты, проверяя на них серебряную пробу, те, что затерялись в одежде целующихся пятнадцатилетних, те, что в задумчивости суют в рот, те, очень дорогие, что могут носить лишь худенькие маленькие девочки, те, что висят в захламленном чулане вместе с неразвязанными галстуками, те, что целуют на удачу, те, что в ярости срывают с шеи, штампованные, гравированные, те, что приделывают на трамваи ради курьезного разнообразия, те, что прикрепляют на обивку потолка в такси, останьтесь, пока я наблюдаю за испытаниями Катрин Текаквиты.

34.

– Выньте пальцы из ушей, – сказал преп. Жан Пьеррон[84], первый постоянный миссионер в Канаваке. – Вы не сможете слушать, если у вас пальцы будут в ушах.

– Ха-ха, – закудахтали престарелые жители деревни – слишком старые, чтобы учиться новым трюкам. – Ты можешь привести нас к воде, но не заставишь пить – нас, старых собак и лошадей.

– Выньте пальцы немедленно!

– Кап-кап, – из беззубых ртов потекли пена и слюна, старики сидели на корточках вокруг священника.

Священник вернулся в хижину и достал краски, поскольку был отличным художником. Через несколько дней он появился и предъявил им картину, яркую мандалу[85] адских мук. Все пруклятые были изображены могавками. Когда он открыл свою работу, пересмеивающиеся старики сидели вокруг него, по-прежнему с пальцами в ушах. Из гниющих ртов вырвались вздохи.

– Так вот, дети мои, взгляните, что вас ждет. О, пальцы можете оставить там же. Глядите. Демон наденет вам на шею веревку и поволочет за собой. Демон отрежет вам голову, вынет сердце, выдернет кишки, вылижет мозг, выпьет кровь, сожрет плоть и обгрызет кости. Но умереть вы не сможете. Хотя тело ваше раздерут на куски, оно будет возрождаться. Вас будут раздирать вновь и вновь, это больно и мучительно.

– Арргххх!

Картина была написана красным, белым, черным, оранжевым, зеленым, желтым и синим. В самом центре располагалась очень старая ирокезка, сгорбленная и морщинистая. Ее окружала персональная рамочка из прекрасно выписанных черепов. Перегнувшись через овальные черепа, ее пытается вразумить священник-иезуит. Подагрическими пальцами она заткнула уши. Один демон вкручивает ей в уши огненные штопоры, видимо, защемляя в них пальцы навечно. Другой швыряет огненный дротик в ее достойную сожаления грудь. Еще два демона пылающей двуручной пилой распиливают ей промежность. Пятый демон натравливает на нее нескольких горящих змей, чтобы те обернулись вокруг кровоточащих лодыжек. Ее рот – огненная черная дыра, обуглившаяся в нескончаемом хриплом вопле. Как писала сыну Мария Вочеловечения, «On ne peut pas les voir sans fremir»[86].

– Арргххх!

«Il a baptise un grand nombre de personnes»[87], – писала Мария Вочеловечения.

– Хорошо, выньте их, – предложил священник. – И не засовывайте больше. Вы никогда больше не должны их туда совать. Старцы вроде вас должны навсегда забыть Телефонный Танец.

– Чпок! Чпок! Чпок! Чпок!

– Так лучше, правда?

Когда эти восковые затычки были убраны, стена молчания взметнулась между лесом и очагом, и старики сгрудились вкруг подола священника, дрожа от доселе неведомого одиночества. Они не слышали, как зарастают малинником дворцы, не чувствовали запаха бесчисленных сосновых игл, что причесывают ветер, позабыли последнее мгновение форели, которое проживает она между плоской белой галькой на полосатом ложе потока и быстрой тенью медвежьего когтя. Они были озадачены, как дети, что напрасно прислушиваются к морю в пластмассовой раковине. Как детям в конце долгой сказки на ночь, им внезапно захотелось пить.

35.

Дядя Катрин был счастлив, когда в 1670 году преп. Пьеррон уехал, чтобы занять пост в ирокезской миссии на Святом Лаврентии. Многие из его паствы перешли в новую веру, и многие покинули деревню ради жизни и молитв в новых миссиях. Следующий священник, преп. Бонифас, был деятелен не менее своего предшественника. Он знал язык. Понимая, как любят индейцы музыку, он организовал хор семи– и восьмилетних детишек. Их чистые резкие голоса разносились по деревне, как весть о вкусной пище, и маленькая деревянная часовня привлекала многих. В 1673 году деревня, где было меньше четырехсот душ, стала свидетельницей спасения тридцати. Это были души взрослых – не считая душ новорожденных или умирающих. Крин[88], вождь могавков, обратился и объявил себя проповедником новой миссии. Из всех ирокезов могавки оказались наиболее восприимчивыми к новым учениям, а ведь в первоначальном сопротивлении свирепее их трудно было найти. Преп. Даблон[89], старший генерал канадских миссий, в 1673 году смог написать: «La foi y a ete plus constamment ebrassee qu'en aucun autre pays d'Agniers»[90]. В 1674 г. преп. Бонифас повел группу неофитов в миссию Святого Франциска Ксаверия. Вскоре после возвращения в Канаваке он умер во время декабрьского снегопада. Его место занял преп. Жак де Ламбервиль[91].

36.

Хижины деревни опустели. Стояла весна. Был 1675 год. Где-то Спиноза[92] изобретал солнечные очки. В Англии Хью Чемберлен секретным инструментом – акушерскими щипцами – извлекал детей: единственный человек в Европе, помогавший женщинам разрешаться от бремени с помощью этого революционного метода, разработанного его дедом[93]. Маркиз де Лаплас разглядывал солнце, прежде чем заключить, что оно вращалось в самом начале мира – мысль, которую он развил в книге «Exposition du Systeme du Monde»[94]. Пятая инкарнация Цзонкапа[95] добилась временного господства: Монголия даровала ему тибетское регентство и титул далай-ламы. В Корее появились иезуиты. Группе колониальных врачей, интересующихся анатомией, но зажатых указами, запрещающими препарирование человека, удалось добыть «срединную часть казненного накануне индейца». За тридцать лет до этого евреи вернулись во Францию. За двадцать лет до этого мы отмечаем первую вспышку сифилиса в Бостоне. Великим Курфюрстом был Фридрих Вильгельм[96]. Монахи ордена минимов[97], по уложению 1668 года, не должны были отлучаться от церкви, если «поддавшись плотскому соблазну… благоразумно отказались от монашеских обычаев». Корелли[98], предтеча Алессандро Скарлатти[99], Генделя, Куперена[100] и И. С. Баха, был третьей скрипкой в церковном оркестре Сен-Луи во Франции, а в 1675 году оркестр поехал в Рим. Итак, луна семнадцатого века убывала в последней четверти. В следующем столетии 60 миллионов европейцев умрут от оспы. Ф. часто говорил: «Представь себе мир без Баха. Подумай о хеттах без Христа. Чтобы обнаружить истину в чуждом, сначала раздели неразделимое в сознании». Спасибо, Ф. Спасибо, любимый. Когда я увижу мир без тебя, дорогой? О Смерть, мы – твои Придворные Ангелы, больницы – твои храмы! Мои друзья умерли. Умерли люди, которых я знаю. О, Смерть, зачем ты каждую ночь превращаешь в День всех святых? Я боюсь. То одно, то другое: не запор, так страх. О Смерть, пусть ожоги от шутих еще раз заживут. Деревья вокруг шалаша Ф. (где я пишу все это) – они темны. Я не могу нюхать яблоки. О Смерть, почему ты делаешь так много и говоришь так мало? Коконы мягки и жутки. Я боюсь червей с бабочкиным раем. Катрин – цветок в небесах? Ф. – орхидея? Эдит – соломинка? Сметает ли Смерть паутину? Связана ли Смерть с Болью, или Боль – на вражеской стороне? О Ф., как любил я этот шалаш, когда ты пустил нас с Эдит сюда на медовый месяц!

37.

Хижины Канаваке опустели. На окрестных полях было полно людей, мужчин и женщин с пригоршнями зерна. Они сажали зерно весной 1675 года.

– Юх-юх, – звучала мелодия Песни Сеющих Зерно.

Дядя Катрин сжал в кулаке желтую кучку, умостившуюся на ладони. Он чувствовал силу семян, их страстное желание покрыться землей и взорваться. Они будто разжимали ему пальцы. Он наклонил ладонь, как чашу, и одно зерно скользнуло в ямку.

– Ах, – пробормотал он, – так наша Прародительница упала с небес в пустынные первозданные воды. Некоторые считают, что разные водяные звери, вроде выдры, бобра и ондатры, заметили ее падение, поспешили его прервать и нагребли землю из подводной тины.

Внезапно он оцепенел. Сердцевиной разума своего он чуял зловещее присутствие преп. Жака де Ламбервиля. Да, он почувствовал священника, идущего через деревню, на расстоянии больше мили. Дядя Катрин выпустил Тень ему навстречу.

Преп. Жак де Ламбервиль остановился возле хижины Текаквиты. «Все они в полях, – подумал он, – нет смысла и пытаться, даже если бы они сейчас меня и впустили».

– Тра-ля-ха-ха, – зазвенел изнутри смех.

Священник резко развернулся и ринулся к двери. Его встретила Тень, и они начали бороться. Голая Тень легко сбила с толку своего закутанного противника. Тень кинулась на священника, пока тот высвобождался из складок платья. Тень в ярости ухитрилась запутаться в том же платье. Священник быстро оценил свое преимущество. Он лежал совершенно неподвижно, пока Тень задыхалась в темнице удачно подвернувшегося кармана. Он встал и толкнул дверь.

– Катрин!

– Наконец-то!

– Что ты тут делаешь, Катрин? Вся семья сажает в поле зерно.

– Я ушибла ногу.

– Дай посмотреть.

– Нет. Пусть болит.

– Как ты хорошо сказала, дитя.

– Мне девятнадцать. Меня здесь все ненавидят, но мне все равно. Тетки шпыняют меня целыми днями – не подумайте, что я что-то против них имею. Я должна выносить дерьмо – ну, кто-то же должен это делать. Но, отец, они хотят, чтобы я еблась, а я отказалась от ебли.

– Не будь Индейской Давалкой.

– Что мне делать, отец?

– Дай посмотреть этот палец.

– Да!

– Мне нужно снять твой мокасин.

– Да!

– Здесь?

– Да!

– А тут?

– Да!

– У тебя холодные ноги, Катрин. Я их разотру ладонями.

– Да!

– А теперь подышу на них – знаешь, как дышат на пальцы зимой.

– Да!

Священник тяжело задышал на крошечные коричневые ступни. Какая чудесная подушечка на большом пальце. Подушечки ее пяти пальчиков походили на лица спящих маленьких детей, натянувших одеяло до подбородков. Он принялся целовать их на ночь.

– Лапы тапы лапы тапы.

– Да!

Он вгрызся в подушечку, похожую на резиновую виноградину. Он преклонил колена, как Иисус пред босой ногой. Очень аккуратно просунул язык по порядку между всеми пальцами, четыре толчка, какая гладкая и белая там кожа! Он уделил внимание каждому пальчику, взял его в рот, покрыл слюной, сдул слюну, игриво прикусил. Просто безобразие, что четыре пальца всю жизнь должны страдать от одиночества. Он сунул все ее крошечные пальцы в рот, язык двигался, как стеклоочиститель. Франциск то же самое делал для прокаженных.

– Отец!

– Амнямняммнямуммумм.

– Отец!

– Чавкчавкчавкщавк. Урмм.

– Крестите меня!

– Хотя некоторые находят наше нежелание чрезмерным, мы, иезуиты, не тащим взрослых индейцев к крещению.

– У меня две ноги.

– Индейцы непостоянны. Мы должны защитить себя от катастрофы, чтобы не обнаружить потом, что еретиков больше, чем христиан.

– Ай.

– Comme nous nous defions de l'inconstance des Iroquois, j'en ai peu baptise hors du danger de mort[101].

Девушка сунула ступню в мокасин и села на нее.

– Крестите меня.

– Il n'y a pas grand nombre d'adultes, parce qu'on ne les baptise qu'avec beaucoup de precautions[102].

Так продолжался спор в тени длинного дома. В миле оттуда Дядя, измученный, опустился на колени. Урожая не будет! Но он не думал о зернах, что сейчас посеял, он думал о жизни своего народа. Годы, охоты, войны – все обратится в ничто. Урожая не будет! Даже его душа, созрев, не будет унесена в тепло юго-запада ветром, приносящим солнечные дни и лопающееся зерно. Мир незавершен! Ужасная боль сжала ему грудь. Великая борьба между Иоскеха, Белым, и Тавискара, Темным[103], вечная война выдохнется, как два страстных любовника, засыпающих в крепком объятии. Урожая не будет! Каждый день деревня уменьшается – его собратья уходят в новые миссии. Он нащупал маленького волка, которого сам вырезал из дерева. Прошлой осенью он прижал резные ноздри к своим собственным, вдыхая звериную отвагу. Потом глубоко выдохнул, чтобы разнести дыхание животного по лесу, и повсюду вокруг замерла добыча. Убив в тот день оленя, он вырезал печень и намазал кровью пасть деревянного волка. И молился: «Большой Олень, Первый и Прекрасный Олень, предок убитого у моих ног, мы голодны. Пожалуйста, не ищи возмездия за то, что я отнял жизнь у твоего потомка». Дядя упал в поле, задыхаясь. Большой Олень танцевал у него на груди, круша ребра. Его отнесли обратно в хижину. Племянница разрыдалась, увидев его лицо. Через некоторое время, когда они остались одни, старик заговорил.

– Он приходил – Черное Платье?

– Да, Отец Текаквита.

– И ты хочешь креститься?

– Да, Отец Текаквита.

– Я разрешу тебе при одном условии: ты пообещаешь никогда не покидать Канаваке.

– Я обещаю.

– Урожая не будет, дочь моя. Наше небо умирает. С каждого холма доносится крик духа, он кричит от боли, потому что забыт.

– Спи.

– Принеси мою трубку и открой дверь.

– Что ты делаешь?

– Дышу на них табаком – на них всех.

У Ф. была теория, согласно которой белая Америка была наказана раком легких за то, что уничтожила краснокожих и украла их радости.

– Постарайся простить их, отец Текаквита.

– Не могу.

Слабо выдувая дым в открытую дверь, Дядя рассказывал себе историю, которую слышал ребенком, о том как Кулоскап[104] ушел от мира, потому что в мире было зло. На прощание он закатил богатый пир, а потом уплыл в большом каноэ. Теперь он живет в прекрасном длинном доме, выстругивая стрелы. Когда ими заполнится весь дом, Кулоскап объявит войну человечеству.

38.

Может Быть, Мир – Молитва Звезде? Может Быть, Все Годы Мира – Расписание Мероприятий Какого-То Праздника? Всё Ли Происходит Одновременно? Есть Ли Иголка В Стоге Сена? Может Быть, Мы В Сумерках Играем В Громадном Театре Перед Пустыми Каменными Скамьями? Держимся Ли Мы С Предками За Руки? Может Быть, Лохмотья Смерти Теплы и Царственны? Со Всех Ли Людей, Живущих В Эту Секунду, Сняли Отпечатки Пальцев? Может Быть, Красота – Это Шкив? Как Принимают Мертвых В Растущей Армии? Правда Ли, Что В Танце Не Бывает Неприглашенных? Можно Я Буду Сосать Пизды Себе В Подарок? Можно Я Буду Любить Формы Девушек Вместо Того, Чтобы Лизать Этикетки? Можно Мне Слегка Умереть, Обнажая Незнакомую Грудь? Можно Я Сделаю Языком Дорожку Гусиной Кожи? Можно Я Обниму Друга Вместо Того, Чтобы Работать? Религиозны Ли Матросы От Рождения? Можно, Я Сожму Ногами Рыжеволосое Бедро И Почувствую, Как Мчится Кровь, И Услышу Священное Тиканье Обморочных Часов? Можно, Я Проверю, Жив Ли Некто, Сожрав Его Оргазм? Может Ли Такое Быть, Чтобы В Какой-Нибудь Книге Законов Было Написано, Что Дерьмо Кошерно? Есть Ли Разница Между Мечтами О Геометрии И О Нелепых Сексуальных Позах? Всегда Ли Грациозен Эпилептик? Существуют Ли Отходы? Удивительно Ли Думать О Восемнадцатилетней Девушке, Что Носит Облегающее Съедобное Белье? Посещает Ли Меня Любовь, Когда Я Дрочу? О Боже, Это Крик, Все Системы Кричат. Я Заперт в Магазине Меховых Изделий, Но Мне Кажется, Ты Хочешь Меня Украсть. Выключил Ли Гавриил Сигнализацию? Зачем Меня Затолкали В Постель С Нимфоманом? Неужели Меня Ободрать Легко, Как Пучок Травы? Можно Ли Оттащить Меня От Рулетки? Сколько Миллиардов Тросов Держат Дирижабль? О Боже, Я Люблю Столько Вещей, Что Понадобятся Годы, Чтобы Отнять Их Одну За Другой. Я Обожаю Твои Детали. Зачем Ты Дал Мне Сегодня В Шалаше Увидеть Голую Лодыжку? Зачем Ты Ниспослал Мне Минутную Вспышку Желания? Можно Мне Отбросить Одиночество И Снова Столкнуться С Прекрасным Жадным Телом? Можно Я Усну После Нежного Счастливого Поцелуя? Можно Я Заведу Собаку? Можно Я Научусь Быть Красивым? Можно Ли Мне Молиться Вообще?

39.

Я помню одну ночь с Ф., когда он ехал по шоссе в Оттаву, где на следующий день должен был произнести свою первую речь в Парламенте. Луны не было. Передние фары пролетали по телеграфным столбам, как идеальный прозрачный ластик, и за спиной мы оставляли пустой чертеж исчезающих дорог и полей. Он дожал до восьмидесяти. Медальон со святым Христофором[105], пришпиленный к обивке над лобовым стеклом, от резкого поворота описывал круги по крошечной орбите.

– Полегче, Ф.

– Это моя ночь! Моя ночь!

– Твоя, Ф. Ты это сделал, наконец: ты член Парламента.

– Я в мире мужчин.

– Ф., притормози. Хорошенького понемножку.

– Никогда не тормози, когда все так.

– Бог мой! Никогда не видел тебя таким огромным. Что у тебя в голове? О чем ты думаешь? Пожалуйста, научи, как это сделать. Я справлюсь?

– Нет! Это между мной и Богом.

– Давай остановимся. Ф., я люблю тебя, я люблю твою силу. Научи меня всему.

– Заткнись. В бардачке лежит тюбик с кремом для загара. Открой бардачок – надо нажать кнопку большим пальцем. Закопайся в кучу карт, перчаток и струн и добудь тюбик. Открути крышку и выдави пару дюймов крема мне на ладонь.

– Так, Ф.?

– Ага.

– Не закрывай глаза, Ф. Хочешь, я поведу?

О, какой жирный небоскреб он мял! Я мог бы с тем же успехом обращаться к исчезающему ландшафту, который мы отбрасывали в кильватер, фермы и указатели бензоколонок искрами отлетали от крыльев, когда на девяноста мы вспороли белую разделительную полосу, стремительные, как ацетиленовый резак. Его правая рука на руле, гонит, гонит, он будто втягивал себя в далекий черный порт, точно замечтавшийся докер. Какие чудные волосы вылезли из его трусов. Его запонки поблескивали при свете лампочки на приборной доске, которую я включил, чтобы лучше видеть восхитительную процедуру. Когда его рука задвигалась быстрее, стрелка дотянулась до девяноста восьми. Как разрывался я между страхом и жаждой защемить голову между его коленями и приборной доской! Фьюить! – исчез фруктовый сад. Главная улица вспыхнула в свете наших фар – мы оставили ее догорать. Меня изводило желание искусанными губами прикоснуться к морщинкам на его напрягшейся мошонке. Глаза Ф. внезапно закрылись, будто в них брызнули лимоном. Его кулак сомкнулся на бледной скользкой палке и он исступленно стиснул себя. Я боялся за орган, боялся и хотел его, так сильно он сверкал, гибкий, точно скульптура Бранкузи[106], выпуклая головка красна и горяча, как радиоактивный шлем пожарника. Я хотел языком муравьеда слизнуть влажную жемчужину, которую и Ф. теперь заметил и радостным неистовым движением присоединил к любриканту. Я ни секунды больше не вынес бы одиночества. Я рванул пуговицы на старомодных европейских брюках в нестерпимом желании коснуться себя как любовник. Какой пригоршней крови я был. Дззззззззз! Парковка блеснула и исчезла. Тепло проникло сквозь кожаные перчатки, которые я не успел снять. Насекомые-камикадзе шлепались об стекло. Жизнь была в моих руках, все, что я хотел передать Зодиаку, собралось воедино, чтобы отправиться в путь, и я застонал от невыносимого бремени наслаждения. Ф. орал какую-то ахинею, во все стороны летела слюна.

– Смотри, смотри, смотри, соси ясно, соси ясно, – вопил Ф. (если я правильно помню звуки).

Какую-то секунду так мы и выглядели со стороны: два человека в стальной раковине, мчащейся в Оттаву, ослепшие во всевозрастающем экстазе, древняя индейская земля за ними тонет в копоти, два вставших хуя указывают в вечность, две голые оболочки полны одинокого слезоточивого газа, что прекратит бунт в мозгах, два озверевших хуя, разделенных, как горгульи в противоположных углах башни, два жертвенных леденца (оранжевых в свете карты) предлагают себя разорванному шоссе.

– Ах-ах-ах-ах-ах! – закричал Ф. с самой вершины своей лестницы.

– Плюх-пххххх, – гейзер его семени ударился в приборную доску (несомненно, с таким звуком лосось, плывущий против течения, врезается в подводную скалу).

Я же знал, что после еще одного движения кончу – я парил на грани оргазма, точно парашютист в свистящем люке – внезапно я был покинут – внезапно без желания – внезапно (эту долю секунды) мыслил яснее, чем во всю свою жизнь…

– Стена!

Стена заняла все лобовое стекло, сначала кляксой, потом четко сфокусировалась, будто лаборант отрегулировал микроскоп – каждый бетонный пупырышек объемен – ясен! отчетлив! – ускоренная видеозапись прячущейся луны – и лобовое стекло снова расплылось, а стена обрушилась на фары – я видел запонки Ф., скользящие по краю руля, как доска для серфинга…

– Милый! Эхххфффф…

– Рррррраз, нет стены.

Мы прошли сквозь стену, потому что она была из крашеного шелка. Машина выскочила на голое поле, рваная ткань зацепилась за хромированную эмблему «мерседеса» на капоте. Неповрежденные фары осветили заколоченный сосисочный ларек. Ф. тормознул. На деревянном прилавке я заметил пустую бутылку с продырявленной крышкой. Я пусто уставился на нее.

– Ты кончил? – спросил Ф.

Мой хуй свисал из ширинки, как выбившаяся нитка.

– Очень плохо, – сказал Ф.

Я затрясся.

– Ты пропустил великолепный оргазм.

Я ткнулся головой в стиснутые кулаки на приборной доске и судорожно зарыдал.

– У нас было много проблем, пока мы все устраивали, арендовали стоянку и все прочее.

Я вскинул голову.

– «Мы»? Что значит «мы»?

– Мы с Эдит.

– Эдит тоже?

– Как насчет той секунды – до того, как ты уже готов был выстрелить? Ты ощутил пустоту? Ты обрел свободу?

– Эдит знает обо всей этой грязи?

– Надо было продолжать, друг мой. Не ты же был за рулем. Ты ничего не мог поделать. Над тобой была стена. Ты пропустил великолепный оргазм.

– Эдит знает, что мы гомики?

Я вцепился ему в горло, намереваясь убить. Ф. улыбался. Какими тонкими и хилыми казались мои запястья в тусклом оранжевом свете. Ф. убрал мои пальцы, как ожерелье.

– Тихо, тихо. Вытри глаза.

– Ф., зачем ты меня мучаешь?

– О, друг мой, ты так одинок. С каждым днем ты одинок все больше. Что же будет, когда мы умрем?

– Не твое собачье дело! Как ты смеешь меня учить? Ты фальшивка. Ты опасен! Ты позор Канады! Ты разрушил мне жизнь!

– Вполне вероятно, что все это правда.

– Ты грязный мудак! Как ты смеешь признавать, что это правда?

Он наклонился включить зажигание и покосился на мои колени.

– Застегнись. До Парламента ехать холодно и далеко.

40.

Я уже некоторое время рассказываю все эти правдивые истории. Приблизился ли я хоть сколько-нибудь к Катрин Текаквите? Небо совсем незнакомое. Не думаю, что когда-нибудь замешкаюсь со звездами. Не думаю, что когда-нибудь получу приз. Не думаю, что привидения прошепчут свои эротические послания мне в теплые волосы. Мне никогда не удастся изящно провезти в автобусе коричневый пакет с завтраком. Пойду на похороны, но они ничего не оживят в памяти. Много-много лет назад Ф. сказал: «С каждым днем ты одинок все больше». Это было много-много лет назад. Что он имел в виду, советуя мне снизойти до святой? Что такое святой? Святой – тот, кто достиг маловероятной человеческой способности. Невозможно сказать, какова эта способность. Наверное, это как-то связано с силой любви. Контакт с этой силой приводит к некому балансу в хаосе существования. Святой не уничтожает хаос; если бы он мог, мир давно уже стал бы иным. Не думаю, что святой уничтожает хаос хотя бы для себя самого, ибо есть что-то надменное и воинственное в человеке, приводящем в порядок вселенную. Его слава – в этом балансе. Он движется по течению, как уплывшая лыжа. Его путь – ласка холма. Его след – снежный рисунок в мгновение его особого сочетания с ветром и скалой. Что-то в нем так любит мир, что он самостоятельно диктует себе законы гравитации и случайности. Далекий от полетов с ангелами, он с точностью стрелки сейсмографа отражает состояние чертова сплошного пейзажа. Его дом опасен и конечен, но в мире он дома. Он может любить человеческие формы, чудесные изогнутые формы сердца. Хорошо, что среди нас есть такие люди, такие уравновешенные чудища любви. Из-за этого я начинаю думать, что цифры на пакете и впрямь совпадают с цифрами на лотерейном билете, а значит, выигрыш – не иллюзия. Но почему выебать одну? Я помню, как однажды обслюнявил Эдит бедро. Я сосал, целовал эту длинную смуглую штуку, и было это Бедро, Бедро, Бедро – Бедро, что мягко и широко текло в холмик Пизды с запахом бекона, – Бедро, ставшее острее и жестче, когда я последовал, куда указывали крошечные волоски, и ткнулся в Коленную Чашечку. Не знаю, что делала Эдит (может, выпустила свою великолепную струйку смазки), не знаю, что делал я (может, это мое таинственное слюноотделение), но лицо мое вдруг увлажнилось, а рот заскользил по коже; это не было Бедро, Пизда или еще какое-нибудь нацарапанное мелом школьное словечко (это не была и Ебля): это была просто форма Эдит, потом просто человеческая форма, потом просто форма – и одну благословенную секунду я был воистину не одинок, я был частью семьи. Мы тогда первый раз занимались любовью. Больше такого не случалось. Ты хочешь, чтобы я почувствовал это, Катрин Текаквита? Но разве ты не мертва? Как приблизиться мне к мертвой святой? Погоня кажется такой бредовой. В этом шалаше Ф. я не счастлив. Лето давно кончилось. Мой мозг развалился. Карьера в ошметках. О Ф., это и есть образование, которое ты для меня уготовил?

41.

Катрин Текаквита крестилась восемнадцатого апреля (Месяца Ярких Листьев) 1676 года.

Пожалуйста, вернись, Эдит. Поцелуй меня, милая. Эдит, я люблю тебя. Вернись к жизни. Я больше не могу быть один. У меня, наверное, морщины и воняет изо рта. Эдит!

42.

Через несколько дней после крещения Катрин Текаквиту пригласили на большой званый обед в Квебек. Присутствовали маркиз де Траси, интендант Талон, губернатор маркиз де Курсель, вождь могавков Крин, ставший одним из самых свирепых адептов, которых только знало христианство, и множество прекрасных дам и мужчин. Их волосы благоухали. Они были элегантны, как только могут быть элегантны граждане в двух тысячах миль от Парижа. В каждой беседе расцветало остроумие. Без афоризма не передавали даже масла. Они обсуждали работу Французской академии наук, которой исполнилось всего десять лет. На некоторых гостях пустили побеги карманные часы – новинка, покорившая Европу. Кто-то описывал другой недавно созданный прибор для регулирования часов – маятник. Катрин Текаквита тихо слушала все, что говорилось. С опущенной головой она приняла комплименты игольчатым узорам на платье из оленьей кожи. Длинный белый стол спесиво сиял серебром, хрусталем и ранними весенними цветами, и на какую-то секунду глаза ее утонули в этом великолепии. Изящные слуги наливали вино в бокалы, походившие на розы с длинными стеблями. Сотня свечей горела и отражалась в сотне серебряных приборов, когда очаровательные гости трудились над кусками мяса, и на какую-то секунду множество мигающих солнц обожгло ей глаза, выжгло ее аппетит. Крошечным неловким движением, которого она не заметила, она опрокинула бокал вина. Она замерла от стыда, глядя на пятно в форме кита.

– Ничего, – сказал маркиз. – Ничего страшного, дитя мое.

Катрин Текаквита сидела недвижно. Маркиз вернулся к беседе. Что-то о новом французском военном изобретении, штыке. Пятно быстро растекалось.

– Даже скатерти захотелось хорошего вина, – пошутил маркиз. – Не бойся, дитя мое. За то, что разлила бокал вина, не наказывают.

Несмотря на обходительную работу слуг, пятно продолжало окрашивать все бульшую поверхность стола. Разговоры пошли на убыль, гости сосредоточились на его замечательном продвижении. Теперь оно затопило всю скатерть. Разговор резко умолк, когда стала пурпурной серебряная ваза, и розовые цветы в ней тоже не устояли перед пурпуром. Красивая дама закричала от боли, когда стала пурпурной ее прекрасная рука. Полная цветовая метаморфоза заняла несколько минут. Вопли и ругательства зазвучали в пурпурном зале, а лица, одежды, гобелены и мебель обретали тот же глубокий оттенок. Под высокими окнами был снежный сугроб, мерцавший в лунном свете. Вся компания, слуги и господа, уставились туда, будто надеясь убедиться в разноцветности вселенной. У них на глазах эти кучи весеннего снега окрасились в цвет пролитого вина, и сама луна стала того же царственного цвета. Катрин медленно поднялась.

– Полагаю, я должна перед вами извиниться.

43.

На мой взгляд, все вышеописанное апокалиптично. У слова «апокалипсис» интересное происхождение. Оно произошло от греческого apokalupsis, что означает «откровение». Что, в свою очередь, возвращает нас к греческому apokaluptein, «обнажать» или «раскрывать». Apo – греческий префикс, означающий «от», «из». Kaluptein значит «покрывать». Оно родственно слову kalube – «хижина», и kalumma – женская вуаль. Соответственно, «апокалиптическое» – то, что открывается взору, когда поднята женская вуаль. Что сделал я, чего не сделал, чтобы поднять твою вуаль, залезть тебе под одеяло, Катрин Текаквита? В обычных биографиях нет ни одного упоминания об этом званом обеде. Два основных источника, повествующих о ее жизни, – иезуиты Пьер Шоленек и Клод Шошетьер. Оба были ее духовниками в миссии Солт-Сен-Луи, куда Катрин Текаквита пришла осенью 1677 года (нарушив обещание, данное Дяде). От преподобного Шоленека остались «Vie de Catherine Tegakouita, Premiere Vierge Irokoise»[107], в рукописи. Другая Vie, написанная на латыни, в 1715 году была отослана P. General de la Compaigne de Jesus[108]. От преподобного Шошетьера остались «La Vie de la B. Catherine Tekakouita, dite a present la Saincte Sauvegesse»[109], написанная в 1695 году, оригинал которой сейчас хранится в архивах колледжа Сен-Мари. В этих архивах хранится и другой важный документ Реми (аббата, сульпицианина), под названием «Certificat de M. Remy, cure de la Chine, des miracles faits en sa paroisse par l'intercession de la B. Cath. Tekakwita»[110], написанный в 1696 году. Я люблю иезуитов за то, что они видели чудеса. Низкий поклон тому иезуиту, что столько сделал для уничтожения границы между естественным и сверхъестественным. Под бесчисленными личинами: то член кабинета министров, то христианский священник, а то солдат, брамин, астролог, духовник монарха, математик, мандарин – тысячей искусств соблазняя, убеждая, заставляя людей под бременем официально удостоверенных чудес осознать, что земля – провинция Вечности. Низкий поклон Игнатию Лойоле[111], сраженному пулей французского протестанта в Пампелунском ущелье, ибо в мрачной своей комнате, в пещере Манрезы, этот доблестный солдат зрил Мистерии небес, и видения эти породили Общество Иисуса. Это Общество осмелилось утверждать, что мраморное лицо Цезаря – всего лишь маска Бога, и в имперской жажде мирового господства иезуиты различали божественную жажду душ. Низкий поклон моим учителям из приюта в центре Монреаля, что пахли спермой и ладаном. Низкий поклон священникам палат, полных костылей, – они осознали заблуждение, они знают, что хромота – лишь одна из сторон совершенства, как сорняки – цветы, которые никто не собирает. Низкий поклон шеренгам костылей, музеям сорняков. Низкий поклон алхимическому смраду горящего воска, что предвещает близкое знакомство с вампиром. Низкий поклон сводчатым залам, где мы преклоняем колена лицом к лицу со Вселенским Обвинителем в нимбе из дерьма. Низкий поклон тем, кто подготовил к сегодняшнему ледяному бдению меня – единственную материальную сардину в банке с призраками. Низкий поклон тем старым мучителям, что не заботились о душах своих жертв и, как индейцы, позволяли Врагу поддерживать власть сообщества. Низкий поклон тем, кто верит в Неприятеля и потому способен процветать в мужской роли воина. Низкий поклон столам в нашем старом классе, маленькой храброй армаде, которая, как команда ассенизаторов, год за годом вычерпывает всемирный потоп. Низкий поклон нашим заляпанным книгам, подаркам муниципальных властей – особенно катехизису, который располагал к непристойностям маргиналий и много дал сортиру как волнующему храму язычества. Низкий поклон огромным глыбам мрамора, из которого строились кабинки, к которому не прилипал никакой запах дерьма. Здесь была взлелеяна легко смывавшаяся анти-лютеранская концепция материи. Низкий поклон мрамору Зала Экскрементов, линии Мажино[112] против вторжения Папской Погрешимости. Низкий поклон притчам приютского сортира, желтое убожество фаянса – доказательство того, что капля воды могущественна, как весь ледниковый период. О, пусть нечто где-то вспомнит о нас, здоровых сиротах, выстроившихся в колонну, чтобы одним бруском отмыть бородавки на шестидесяти руках, дабы ублажить Инспекцию. Низкий поклон мужественному мальчику, который обкусывал бородавки, – это был мой друг Ф. Низкий поклон тому, кто не мог запустить в себя зубы, трусу – мне, автору этой истории, сейчас напуганному в своей будке над медленным течением Канады, чьи бородавки на клешнях деформировались годами карандашной эрозии. Согреюсь ли я от низких поклонов? Я всех обидел, и понимаю, что заморожен всеобщим машинальным колдовством.

– Ф.! Не ешь бородавки!

– Я буду жрать бородавки перед всем миром. И тебе советую.

– Я жду, пока они сойдут.

– Что?

– Жду, пока сойдут.

– Сойдут?

Ф. ударил себя по лбу и побежал вдоль кабинок, будто человек, что будит всю деревню, распахивая дверцы и обращаясь к каждому скрюченному автомату.

– Выходите, выходите, – кричал Ф. – Он ждет, пока они сойдут. Выходите, взгляните на жалкую личность, которая ждет, пока они сойдут.

Спотыкаясь и путаясь в спущенных штанах, мои стреноженные одноклассники высыпали из кабинок, неловко шаркая в трусах без резинок. Они выскочили, некоторые посреди мастурбации, комиксы посыпались с колен, романтические комментарии, нацарапанные на лакированных дверях, недочитаны. Они сгрудились вокруг нас, желая лицезреть очередное чудачество Ф. Ф. рванул мне руку в воздух, как боксеру-победителю, и я повис под его рукой, мое тело усохло, точно пачка табака, выставленная на аукцион карликом-посыльным из «Лиггетт и Майерс»[113].

– Не издевайся надо мной, Ф., – взмолился я.

– Подойдите, парни. Взгляните на человека, который может ждать. Взгляните на человека, у которого в запасе тысяча лет.

Гроздья их лиц недоверчиво закачались.

– Я бы такого ни на что не променял, – сказал один.

– Ха-ха-ха.

Ф. без предупреждения отпустил мою руку, и я грудой упал к его ногам. Он поставил свою сиротскую туфлю мне на большой палец, надавив ровно настолько, чтобы я отказался от мысли о побеге.

– Под моей ногой – рука, которая просто попрощалась с миллионом бородавок.

– Хо-хо.

– Во хуйня!

О Читатель, понимаешь ли ты, что это пишет человек? Человек вроде тебя, жаждавший иметь героическое сердце. В арктическом одиночестве пишет человек – человек, который ненавидит свою память и помнит все, который когда-то был горд, как и ты, любил общество, как только умеет сирота, любил его, как лазутчик в земле, текущей млеком и медом. Этот особенно бесстрашный пассаж пишет человек вроде тебя, который, как и ты, мечтал о лидерстве и благодарности. Нет, нет, пожалуйста, только не судороги, не судороги. Уберите судороги, и я обещаю никогда больше не прерываться, я клянусь, о Боги и Богини Чистого Факта.

– Хо-хо.

– Бесценно.

Ранним утром это все случилось. Солнце почти не светило за запертыми матовыми окнами сортира, но лампы нам разрешалось включать по утрам только зимой. Грязный аквариумный свет, в котором вещи способны лишь слабо поблескивать, как полдоллара, спрятанные в маленькой банке из-под вазелина. У каждой белой раковины, у каждого штыря на стенах между кабинками (чтобы нельзя было залезть) стояла банка вазелина. Ярче не было голых коленок моей презрительной аудитории, белее не было грязно-белых голеней склизких мальчиков постарше, у которых начали расти волосы. Своим вздохом Ф. прекратил их смех. Я пытался поймать его взгляд, чтобы взмолиться. В ожидании наказания лежал я на мраморном полу цвета вазелина. Он начал свою речь беспристрастно, но я знал, что за этим последует.

– Некоторые считают, что бородавки сойдут. Некоторые придерживаются мнения, что бородавки со временем исчезнут. Некоторые вообще отказываются говорить о бородавках. Есть даже такие, кто отрицает существование бородавок. Есть те, кто считают бородавки красивыми и растят их, как только те появляются. Некоторые утверждают, что бородавки полезны, поддаются воспитанию и могут научиться говорить. Существуют эксперты по данному вопросу. Разрабатываются теории относительно методик. Первоначально использовались грубые методы. Вокруг идеи о том, что бородавки нельзя принуждать, сформировалась школа. Радикальное крыло придерживается мнения, что бородавки могут выучить лишь языки китайской группы. Экстремисты настаивают, что ошибочно заставлять бородавки учить любой человеческий язык, поскольку существует уникальный бородавочный язык, который преподавателям неплохо бы для начала выучить. Крайне немногочисленные личности, находящиеся не вполне в своем уме, утверждают, что бородавки разговорчивы, были такими всегда, и нам нужно лишь научиться слушать.

– Ближе к делу, Ф.

– А что?

– Долго еще до пыток?

Наскучив им своим бесстрашием, Ф. перешел к решающей части своего символа веры. Он перенес вес на пятку, я завизжал. Внезапно все стало, как использованный вазелин, лампы – как дырки в плывущих дохлых пескарях, и возникло такое чувство, будто все унитазы забиты, а учителя сейчас придут и узнают о нас слишком много.

– Я не считаю, что бородавки «сойдут». По мне, они отвратительны. Я простой человек. По-моему, хватит уже трепотни. Для меня бородавка – секрет, который я не хочу хранить. Когда я вижу бородавку, я думаю: скальпель.

– Аххххххх!

Произнося последнее слово, он приветственно вскинул руку. Ввысь взметнулся перочинный нож – как штык, безошибочно определяющий наличие винтовки. Сироты раскрыли рты.

– Когда я вижу бородавку, я думаю: Мгновенное Устранение. Я думаю: До и После. Я думаю: Чудеса Медицины. Я думаю: Всего За Десять Дней.

– Давай, давай.

– Я думаю: Приобретайте Всего За. Я думаю: Попробуйте этот НАУЧНЫЙ ДОМАШНИЙ Метод. Я думаю: Скорее Доставьте Бесплатный. Хватайте его, мужики!

Они сгрудились надо мной и подняли меня на ноги. Руку мне сжали и вытянули. Они выстроились вдоль моей руки, как моряки вдоль каната. Их спины загораживали мою ладонь. Кто-то прижал ее к фаянсу и раздвинул пальцы.

– Да, – перекрикивал шум Ф., – я думаю: Действуй Немедленно. Я думаю: Не Откладывай. Я думаю: Срок Действия Предложения Ограничен.

– Помогите!

– Заткните ему рот.

– Ммммммммм. Ммммммммм.

– Так! Режем! Отдиррррррррррраем!

Я старался вообразить, что я – лишь одна из этих спин, дергающих за руку, лишь один из моряков, и что где-то вдалеке они режут масло.

44.

История о званом обеде Катрин Текаквиты, как я уже сказал, апокалиптична. На самом деле, мне ее рассказала моя жена Эдит. Я прекрасно помню тот вечер. Я только вернулся из Оттавы, Ф. договорился, что меня на выходные пустят в Архивы. Мы трое в нашей полуподвальной квартире пользовались лампой солнечного света. Ф. утверждал, что я – единственный, кто может лежать под ней голым, поскольку и он, и Эдит уже видели мой хуй, но не видели друг друга (вранье). Логика непогрешимая, но я все же чувствовал себя неуютно, стягивая перед ними трусы, и действительно я ни за что не позволил бы Эдит раздеться или Ф. – разгуливать голышом.

– Я лучше не буду, – слабо отказывался я.

– Чепуха, дорогой.

– Хоть у кого-то из нас должен быть нормальный загар.

Они смотрели, как я скатываю трусы по коленям, нервничая из-за того, что мог плохо подтереться и следы, наверное, меня выдадут. По правде сказать, я чувствовал, что Ф. использует меня как рекламу собственного тела. В его реальности я был обломками рекламного щита. Выражение его лица, казалось, говорило Эдит: если такая штука может дышать и каждое утром просыпаться, представь себе, каково ебаться со мной.

– Ложись между нами.

– Вытяни ноги.

– Руки убери.

И когда Эдит натерлась «Солнышком на лыжах», я не знал, стоит ли мне возбуждаться. Воскресными вечерами вроде такого Эдит и Ф. обычно кололись чуточкой героина – это безвредно и безопаснее алкоголя. В те дни я принадлежал к старой школе и считал героин наркотиком-убийцей, поэтому всегда отказывался, если они предлагали и мне. В ту ночь меня потрясло, насколько ритуально готовили они подкожный шприц и подогревали герыч.

– Вы чего это так торжественны?

– О, просто так.

Эдит кинулась ко мне и крепко обняла, Ф. присоединился к ней, и я чувствовал себя девушкой из каталога женского белья, о которой мечтают камикадзе перед вылетом.

– Сгиньте! Не подлизывайтесь ко мне. Я стучать не побегу.

– До свидания, мой милый.

– До свидания, друг мой.

– Ох, хватит уже, вы оба. Давайте, дегенераты, летите в свой костыльный рай.

– До свидания, – вновь грустно сказала Эдит, и мне следовало понять, что это был не просто воскресный вечер.

Они разыскали у себя вены, в которых еще текла кровь, ткнули иглами в тело, подождали красного сигнала попадания и отправили раствор по кровеносным сосудам. Резко выдернув иглы, они упали на тахту. После нескольких минут оцепенения Эдит произнесла:

– Милый?

– Что?

– Не отвечай так быстро.

– Да, – добавил Ф. – Сделай одолжение.

– Смотреть на это не могу – жена моя и мой друг.

В бешенстве я прошагал в спальню, хлопнув дверью. Полагаю, они увидели пятно моих ягодиц, когда я уходил. Я ушел, поскольку, у меня всегда вставал хуй, когда я смотрел, как они пользуются иглами, но когда втирался «Солнышко на лыжах», я решил не возбуждаться и посчитал, что сейчас эрекция представит меня в неестественном свете. Кроме того, я хотел покопаться в ящиках Эдит, чем занимался каждый воскресный вечер, пока они валялись без чувств в своем наркотическом мире, и этот противозаконный досмотр из-за множества неудач, очевидных из настоящей хроники, стал моим главным развлечением. Но то был не просто воскресный вечер. Мне больше всего нравился ящик с косметикой, яркий и благоухающий – если его выдвинуть, опрокидывались крошечные бутылочки, и одинокий женский волос с белым корнем все еще приклеен к пинцету, или отпечаток ее большого пальца на жирной пудренице – странно, но все эти улики каким-то образом приближали меня к ее красоте, будто тысяча паломников лелеют мощи, урган святого в формальдегиде, которым лишь немногие восхитились бы, будь он живым. Я потянул за ручку комода, предвкушая чудное позвякивание – но! В комоде не было ничего – лишь битое стекло, двое дешевых четок, несколько ампул с бесцветной жидкостью и клочки бумаги. Деревянное дно ящика было влажным. Я осторожно выудил один листок бумаги, оказавшийся купоном.

КУПОН НА БЕСПЛАТНУЮ КНИГУ

«Научные методы», департамент FL-464

Нью-Йорк Нью-Йорк 28, 92-ая Восточная ул., 134

Пришлите мне скорее БЕСПЛАТНУЮ книгу «Как сделать толстые ноги стройными в домашних условиях» в обычной упаковке с пометкой «Лично» без каких-либо обязательств с моей стороны.

Имя _____________________________________________________________

Адрес ___________________________________________________________

Город ___________ Почтовый индекс ___________ Штат ______________

Но у Эдит великолепные ноги! И был еще один:

СТРОЙНЫЕ НОГИ

Пропорциональные формы сгибов, икр, колен, бедер!

Худые ноги убивают привлекательность всего вашего тела. Теперь, наконец, вы тоже сможете улучшить по естественным причинам недоразвитые ноги и сделать выпуклой любую часть ноги или же ноги целиком, как сделали множество женщин с помощью этого научного метода. Известные авторитеты по ногам с многолетним опытом работы предлагают вам проверенный и подтвержденный научный курс – всего 15 минут в день – в уединении вашего дома! Содержит подробные иллюстрации простой методики «Нога по науке» с доступными объяснениями: ваши ноги станут пропорциональнее и сильнее, улучшится цвет кожи и кровообращение в ногах.

БЕСПЛАТНОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ действительно на ограниченный срок.

Чтобы бесплатно получить книгу «Домашний метод развития худых ног» в обычной упаковке без каких-либо обязательств с вашей стороны, просто сообщите свое имя и адрес.

«Научные методы», департамент FL-464

Нью-Йорк 28, 92-ая Восточная ул., 134

Да что происходит? Зачем Эдит понадобились эти убогие призывы? Что творится в доме 134 на 92-й Восточной улице? Может, там склад ампутированных ног? В углу комода лежало промокшее начало разгадки. Я вижу его до сих пор. Я до сих пор могу восстановить его в уме, слово за словом.

Четки с водой из

чудесного источника в Лурде

То самое место, где святой Бернадетте[114]

явилась благословенная Дева Мария!

Сегодня – $2,98 за каждые

Десять дней – БЕСПЛАТНО

Представьте – держать в руках, касаться пальцами, ВИДЕТЬ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ – воду из чудесного источника в Лурде, навеки запечатанную в прозрачные четки! Вторая, третья и четвертая (Славься Мария) бусины этих необычных новых четок содержат воду из чудесного ключа, что открыла Дева Мария! Это вода, которая помогла выздороветь множеству больных, хромых и слепых. Сами четки представляют собой искусно выполненные глазированные искусственные бусы и включают в себя цепочку и яркий инкрустированный крест. Прекрасно упакованные в пластиковую шкатулку на голубом королевском бархате. Выберите: Алмазно чистые Сапфирово голубые или Цвета черного дерева четки. Не посылайте денег!…заплатите лишь $2,98 за каждые (плюс наложенный платеж) по получении. Или сэкономьте на доставке и вышлите $2,98 сразу! Если вы начнете действовать СЕЙЧАС, с каждыми четками вы получите БЕСПЛАТНЫЕ ВЕЧНЫЕ АМПУЛЫ С ВОДОЙ ИЗ ЛУРДА и БЕСПЛАТНЫЙ шестистраничный буклет «Чудо в Лурде». Вы будете в восторге. Или же верните четки в течение десяти дней для возврата денег!

БЕСПЛАТНО!

ВЕЧНЫЕ АМПУЛЫ С ВОДОЙ ИЗ ЛУРДА… до краев наполненные Водой, вылечившей тысячи случаев слепоты, хромоты и других болезней, даже страшный рак. Изготовлены из дутого стекла; идеальны для транспортировки.

Клуб «Откровение, Инк.», отдел 423, Нью-Йорк 10022, Нью-Йорк, Мэдисон-авеню, 623

С бумажкой в кулаке я выбежал из спальни. Эдит и Ф. спали на тахте на приличном расстоянии. На кофейном столике лежали в беспорядке отвратительные инструменты их привычки, иглы, пипетки, ремень и – десяток пустых Вечных Ампул с Водой из Лурда. Я потряс их за одежду.

– И давно это происходит?

Я подошел к каждому по очереди и сунул обоим объявление под нос.

– Давно вы это в себя вгоняете?

– Скажи ему, Эдит, – прошептал Ф.

– Мы первый раз попробовали.

– Скажи ему все, Эдит.

– Да, я требую, чтобы мне сказали все.

– Мы смешали.

– Мы смешали два разных сорта воды.

– Я слушаю.

– Ну, часть была из Ампул из Лурда, а часть из…

– Да?

– Скажи ему, Эдит.

– Из Родника Текаквиты.

– Так вы больше не наркоманы?

– Это все, что тебя интересует? – устало спросил Ф.

– Оставь его, Ф. Иди, сядь между нами.

– Я не хочу сидеть между вами голым.

– Мы не будем смотреть.

– Хорошо.

Я проверил их глаза со спичкой, помахал кулаком, не ударив, и, когда убедился, что они не подглядывают, сел.

– И как она действует?

– Мы не знаем.

– Скажи ему правду, Эдит.

– Мы знаем.

И, будто собираясь начать рассказ с анекдота, Эдит нащупала мою руку и поведала историю о далеком званом обеде Катрин Текаквиты в Квебеке. Когда она говорила, Ф. взял меня за другую руку. Я думаю, они оба плакали, потому что в голосе ее были сопли, а Ф. вздрагивал, будто отходя ко сну. В ту ночь в спальне Эдит делала все, что я хотел. Ее трудолюбивому рту я не отдал ни одной команды по радио. Спустя неделю она оказалась под лифтом – «самоубийство».

45.

Я до смерти замерз в этом ебаном шалаше. А я-то думал, Природа лучше моей осемененной полуподвальной кухни. Думал, птичий гомон лучше скрежета лифта. Специалисты с диктофонами утверждают: то, что нам кажется одной птичьей нотой, на самом деле – десять или двенадцать тонов, из которых живность плетет множество разнообразных прекрасных текучих гармоний. Это доказывается замедлением пленки. Подать сюда Национальное Здравоохранение! Требую операции! Пусть мне в голову вошьют тормозящий транзистор. В противном случае пусть Наука держит свои соображения подальше от газет. Прошло канадское лето, как хэллоуинская маска, остались лишь холодные пригороды – день за днем. И это все конфетки, что нам причитаются? Где научно-фантастический завтрашний мир, который нам обещали на сегодня? Требую перемены климата. Какая дерзость заставила меня прийти сюда без радиоприемника? Три месяца без радио мурлычу устаревший хит-парад, мой хит-парад так внезапно исчез из истории, отрублен от динамичных перемен на рынке акций музыкальных автоматов, мой бедный хит-парад, которого ни один тринадцатилетний не оживит потными обжиманиями на ковре перед проигрывателем, мой сверхсерьезный хит-парад, гусиным шагом продвигающийся сквозь мозги, как генералы хунты, не знающие, что в ночь торжественного бала свершился coup d'etat[115], мой милый старый хит-парад, как батальон трамвайных кондукторов с золотыми шевронами, терпеливо движущихся к старости и пенсии, в то время как совет директоров провозгласил метро, а все трамваи отправлены в музеи, мой нескладный хит-парад электрических отголосков и страстных пубертатных голосов, что заглушают стук моего сердца, как отряд голобедрых девчонок-чирлидерш[116], куролесящих перед пустыми скамьями, тонкие бретельки их бюстгальтеров чрезвычайно трогательно стягивают кожу, их сверкающее флюоресцирующее белье мелькает из-под задравшихся плиссированных юбочек, когда они вращаются на дружелюбных пальчиках, их развеселые попки, олицетворение школьного духа, обтянуты атласом, натренированы в спортзалах и вычерчивают неописуемо прекрасные и краткие радужные розовато-лиловые и оранжевые дуги, круглые металлические мундштуки их мегафонов теплы от «Альма-Матерей» и пахнут бесцветной губной помадой, и для кого все эти влажные разноцветные акробатки? Для кого эти возбуждающие изгибы трусиков под юбочками, просвечивающих сквозь приветствия, как множество мастерски очищенных свежих фиг, да, миллион грязных секретов в каждом запечатанном кошельке, что катится по влажному тротуару в узкую пасть времени? для кого плывете вы, маленькие попки хит-парада? Вожак стаи лежит искромсанный под своей «хондой» в руинах будущей карьеры, призрачный негр-защитник несется по замерзшему футбольному полю к призам юрфака, а мяч, который ты подписал на удачу, отсвечивает на луну. О, мой бедный хит-парад, в популярности жаждущий погибнуть, я забыл свой приемник, так что зачахнешь ты вместе с другими зомби в моей памяти, ты, чья единственная доблесть – харакири тупым краем возвращенного опознавательного браслета, мой усталый хит-парад, ты надеешься, что будешь забыт, как сбежавшие воздушные шары и котята, как корешки театральных билетов, как высохшие шариковые ручки, как севшие батарейки, как гнутые колечки от консервных банок, как скрюченные алюминиевые тарелки с загончиками для съеденных полуфабрикатов – я прячу тебя, как симптом хронической болезни, приговариваю тебя к исправительным работам Национального Гимна, отказываю тебе в мученичестве в завтрашнем хит-параде, я превращаю вас в бумеранги, мои маленькие камикадзе, вы хотите стать Потерянными Коленами, но я выжигаю номера на руках, лью чудодейственные лекарства в Камеру Исполнения Смертных Приговоров, под мостами протягиваю сети для самоубийц. Святые и друзья, помогите мне выбраться из Истории и Запора. Пусть птицы поют медленнее, а я слушаю быстрее. Убирайся, боль, из этого шалаша, древесная лягушка, огромная, как промышленность.

46.

– Я болен, но не слишком, – сказал Дядя Катрин Текаквиты.

– Позволь тебя крестить, – сказал Черное Платье.

– Пусть ваша вода на меня не капает. Я видел, многие умерли после того, как на них капнула ваша вода.

– Они теперь на небесах.

– Для французов небеса – подходящее местечко, но я хочу быть с индейцами, ибо французы не дадут мне поесть, когда я туда попаду, а французские женщины не лягут с нами под тенистыми пихтами.

– Мы все от одного Отца.

– Ах, Черное Платье, если б мы были от одного Отца, мы бы не хуже вас знали, как делать ножи и куртки.

– Послушай, старик, в пустоте моей ладони – таинственная капля, которая может вырвать тебя из скорбной вечности.

– А там, на небесах, охотятся, воюют, устраивают пиры?

– О, нет!

– Тогда я не пойду. Ленивым быть дурно.

– Адский огонь и демоны-мучители ожидают тебя.

– Зачем вы крестили нашего врага гурона? Он придет на небеса раньше и выгонит нас, когда придем мы.

– На небесах всем найдется место.

– Если всем найдется место, Черное Платье, почему тогда вы так ревниво охраняете вход?

– Осталось мало времени. Ты определенно попадешь в ад.

– Осталась куча времени, Черное Платье. Если мы будем разговаривать, пока куница не подружится с кроликом, мы не порвем нить времени.

– Твое красноречие – от дьявола. Тебя ждет огонь, старик.

– Да, Черное Платье, маленький призрачный костер, вокруг которого собрались тени моих родственников и предков.

Когда иезуит оставил старика, тот позвал Катрин Текаквиту.

– Сядь рядом.

– Да, Дядя.

– Убери одеяло, что покрывает меня.

– Да, Дядя.

– Посмотри на это тело. Это старое тело могавка. Посмотри внимательно.

– Я смотрю, Дядя.

– Не плачь, Катрин. Сквозь слезы плохо видно, и хотя то, что мы видим сквозь слезы, ярко, все же оно искажено.

– Я буду смотреть без слез, Дядя.

– Сними с меня всю одежду и смотри внимательно.

– Да, Дядя.

– Смотри долго. Смотри внимательно. Смотри, смотри.

– Я сделаю, как ты скажешь, Дядя.

– Времени полно.

– Да, Дядя.

– Твои Тетки подглядывают сквозь дыры в бересте, но ты не отвлекайся. Смотри и смотри.

– Да, Дядя.

– Что ты видишь, Катрин?

– Я вижу старое тело могавка.

– Смотри, смотри, и я скажу тебе, что случится, когда дух начнет покидать мое тело.

– Я не могу слушать, Дядя. Я теперь христианка. О, пусти руку, больно.

– Слушай и смотри. То, что я скажу, не обидит ни одного бога, ни твоего, ни моих, Мать Бороды или Великого Зайца.

– Я буду слушать.

– Когда в ноздрях моих не будет больше ветра, тело моего духа начнет долгое путешествие домой. Пока я говорю, смотри на это сморщенное, покрытое шрамами тело. Прекрасное тело моего духа отправится в трудное, опасное путешествие. Многие не завершают его, но я завершу. Я пересеку коварную реку, стоя на бревне. Дикие пороги попытаются скинуть меня на острые камни. Громадная собака будет кусать за пятки. Затем я последую прямой дорогой между танцующими валунами, они сталкиваются друг с другом, и многие будут раздавлены, но я протанцую с валунами вместе. Смотри на это старое тело могавка, пока я говорю, Катрин. Возле дороги стоит хижина. В хижине живет Оскотарах[117], Протыкающий Голову. Я склонюсь пред ним, и он вынет мозги из моего черепа. Такова необходимая подготовка к Вечной Охоте. Смотри на это тело и слушай.

– Да, Дядя.

– Что ты видишь?

– Старое тело могавка.

– Хорошо. Теперь укрой меня. Не плачь. Я сейчас не умру. Мне приснится лекарство.

– О, Дядя, я так счастлива.

Как только улыбающаяся Катрин Текаквита вышла из длинного дома, злобные Тетки накинулись на нее с кулаками и проклятиями. Под их ударами она упала. «Ce fut en cette occasion, – пишет преподобный Шоленек, – qu'elle declara ce qu'on aurait peut-etre ignore, si elle n'avait pas ete mise a cette epreuve, que, par la misericorde du Seigneur, elle ne se spuvenait pas d'avoir jamais terni la purete de son corps, et qu'elle n'apprehendait point de recevoir aucun reproche sur cet article au jour du jugement»[118].

– Ты выебла своего Дядю! – орали они.

– Ты открыла его наготу!

– Ты взглянула на его орудие!

Они приволокли ее к священнику, преп. де Ламбервилю.

– Вот вам маленькая христианка. Выебла собственного Дядю!

Священник выставил завывающих дикарок и обследовал юную девушку, растянувшуюся перед ним в крови на земле. Удовлетворившись, поднял ее.

– Ты живешь здесь, как цветок среди ядовитых колючек.

– Благодарю, отец мой.

47.

Давным-давно (кажется мне) я проснулся в постели от того, что Ф. дергал меня за волосы.

– Пойдем, друг мой.

– Сколько времени, Ф.?

– Лето 1964-го.

На лице его играла странная улыбка, какой я раньше никогда не видел. Не могу объяснить, но она меня смутила, и я скрестил ноги.

– Вставай. Мы идем гулять.

– Отвернись, пока я буду одеваться.

– Нет.

– Пожалуйста.

Он сдернул простыню с моего тела, еще тяжелого после сна и мечтаний о потерянной жене. Медленно покачал головой.

– Почему ты не слушался Чарльза Аксиса?

– Прошу тебя, Ф.

– Почему ты не слушался Чарльза Аксиса?

Я сильнее сжал бедра и положил на лобок ночной колпак. Ф. безжалостно разглядывал меня.

– Сознайся. Почему ты не слушался Чарльза Аксиса? Почему ты не послал купон в тот далекий день в приюте?

– Оставь меня в покое.

– Только посмотри на свое тело.

– У Эдит не было жалоб на мое тело.

– Ха!

– Она что-то говорила тебе про мое тело?

– Массу всего.

– Например?

– Она говорила, что у тебя наглое тело.

– Что это, к чертовой матери, означает?

– Сознайся, друг мой. Сознайся насчет Чарльза Аксиса. Сознайся в грехе гордыни.

– Мне не в чем сознаваться. А теперь отвернись, я оденусь. Слишком рано для твоих дешевых коанов.

Он молниеносно выкрутил мне руку в полунельсоне[119], выдернул меня из ностальгической постели и отволок к высоченному зеркалу в ванной. Таинственным образом ночной колпак прицепился к жесткому комку лобковых волос. Я закрыл глаза.

– Ой!

– Погляди. Погляди и сознайся. Сознайся, почему ты игнорировал Чарльза Аксиса.

– Нет.

Он сдавил свой профессиональный захват.

– О, о, о, пожалуйста. Помогите!

– Правду! Ты пренебрег купоном из-за греха гордыни, не так ли? Чарльза Аксиса тебе было мало. В своем алчном мозгу ты лелеял невысказанное желание. Ты хотел быть Голубым Жуком. Ты хотел быть Капитаном Марвелом. Ты хотел быть Гуттаперчевым Человеком. Робин[120] был для тебя недостаточно хорош, ты хотел быть Бэтменом.

– Ты сломаешь мне спину!

– Ты хотел стать Суперменом, никогда не бывшим Кларком Кентом[121]. Ты хотел жить на обложке комиксов. Ты хотел быть Ибисом Непобедимым, никогда не терявшим своего Ибижезла. Ты хотел, чтобы в небе между тобой и миром было написано ТРЕСЬ! ХРЯСТЬ! БЗДЫНЬ! ЫЫЙГ! ЫЫП! Стать Новым Человеком всего за пятнадцать минут в день – это для тебя совершенно ничего не значило. Сознайся!

– Больно! Больно! Да, да, я сознаюсь. Я хотел чудес! Я не хотел взбираться к победе по лестнице из купонов! Я хотел проснуться однажды с Рентгеновским Взглядом! Я сознаюсь!

– Хорошо.

Полунельсон превратился в объятие, и он притянул меня к себе. Очень ловкими были мои пальцы – там, в фаянсовом полумраке ванной моей тюрьмы. Расстегивая верхнюю пуговицу на его узких штанах без ремня, я смахнул ночной колпак. Он лежал между моими ногами и его туфлями, как осенний лист смоквы из нудистской утопии. Странная улыбка не покидала сочный рот Ф.

– Ах, друг мой, я так долго ждал этого признания.

Рука об руку мы шли по узким портовым улицам Монреаля. Мы смотрели, как огромные лавины пшеницы рушились в трюмы китайских балкеров. Мы видели геометрию чаек, что описывали правильные круги над вершинами мусорных куч. Мы наблюдали за огромными лайнерами, что уменьшались, ревя гудками вниз по Святому Лаврентию, превращались в сияющие берестяные каноэ, потом в белые шапки, потом в лиловый туман далеких гор.

– Почему ты все время так улыбаешься? У тебя лицо не болит?

– Я улыбаюсь, поскольку считаю, что достаточно тебя научил.

Рука об руку взбирались мы по улицам, ведущим на гору Мон-Рояль, которая и дала имя нашему городу. Никогда раньше магазины на улице Святой Катрин не цвели так ярко, а дневная толпа не клубилась так весело. Мне казалось, я вижу это впервые: краски дикие, будто первые всполохи краски на белой коже северного оленя.

– Давай купим вареных хот-догов в «Вулворте»[122].

– И съедим их на брудершафт, рискуя обляпаться горчицей.

Мы пошли через улицу Шербрук, на запад, к английской части города. Напряжение ощутилось сразу. На углу парка Лафонтен мы услышали лозунги демонстрантов[123].

– Quebec Libre![124]

– Quebec Oui, Ottawa Non![125]

– Merde a la reine d'angleterre![126]

– Елизавета, убирайся домой!

В газетах только что объявили, что королева Елизавета[127] намеревается посетить Канаду – государственный визит, назначенный на октябрь.

– Отвратительная толпа, Ф. Давай пойдем побыстрее.

– Нет, это прекрасная толпа.

– Почему?

– Потому что они думают, что они негры, а для человека в нашем веке это лучшее чувство.

Держа за руку, Ф. потащил меня к эпицентру волнений. На многих демонстрантах были майки с надписью «QUEBEC LIBRE». Я заметил, что у всех эрекция, включая женщин. От постамента к воодушевленной толпе обращался известный молодой кинорежиссер. У него была редкая бороденка типичного книжного червя, одет в грубую кожаную куртку, какие обычно видишь в L'Office National du Film[128]. Голос его звучал отчетливо. Приемом дзюдо Ф. заставил меня внимательно прислушаться.

– История! – обратился молодой человек, глядя поверх голов. – Что нам делать с Историей?

Вопрос их воспламенил.

– История! – завопили они. – Верните нам нашу Историю! Англичане украли нашу Историю!

Ф. плотнее ввинтился в скопище тел. Оно автоматически приняло нас, будто зыбучие пески, заглатывающие лабораторного урода. Эхо ясного голоса молодого человека повисло над нами, как надпись в небесах.

– История! – продолжал он. – История постановила, что в битве за континент индейцы должны проиграть французам. В 1760 году История постановила, что французы должны проиграть англичанам!

– У-у! Англичан на виселицу!

В основании моего позвоночника возникло приятное чувство, и я слегка качнулся к тонкому нейлоновому платью фанатички, что аплодировала у меня за спиной.

– В 1964 году История постановила… нет, История приказала, что англичане должны отказаться от земли, которую любили так небрежно, отказаться в пользу французов, в нашу пользу!

– Bravo! Mon pays malheureux! Quebec Libre![129]

Я чувствовал, как по заду моих поношенных штанов скользит рука – женская рука, поскольку у нее были длинные ногти, гладкие, заостренные, как фюзеляж.

– На хуй англичан! – внезапно заорал я.

– Вот оно, – шепнул Ф.

– История постановила, что есть Проигравшие и есть Победители. Истории плевать на обстоятельства, Историю лишь волнует, чей Ход. Я спрашиваю вас, друзья мои, я задаю вам простой вопрос: чей Ход сегодня?

– Наш Ход! – прозвучал один оглушительный ответ.

Толпа, счастливой частицей которой я теперь стал, еще теснее сжалась вокруг памятника, будто мы были гайкой на болте, и весь город, обладания которым мы жаждали, будто гаечный ключ, закручивал нас все туже и туже. Я ослабил ремень, чтобы ее рука могла пробраться вглубь. Я не смел обернуться и взглянуть ей в лицо. Я не хотел знать, кто она – это казалось совершенно неуместным. Я чувствовал, как ее груди в нейлоновой оболочке расплющиваются об мою спину, оставляя на рубашке влажные круги.

– Вчера был Ход англо-шотландского банкира, и он оставил свое имя на холмах Монреаля. Сегодня Ход Квебекского Националиста – и он оставит свое имя на паспорте новой Лаврентийской Республики!

– Vive la Republique![130]

Для нас это оказалось чересчур. Мы проревели свое согласие почти без слов. Прохладная рука повернулась так, что теперь ладонь обхватила меня и легко доставала до волосатого паха. Шляпы взметались над нами, как скачущая воздушная кукуруза, и всем было плевать, чья шляпа к нему вернулась, ибо все шляпы у нас были общими.

– Вчера был Ход англичан, и они заводили себе французскую прислугу из деревень в Гаспe[131]. Вчера был Ход французов, у которых был Аристотель[132] и плохие зубы.

– У-у-у! Позор! К стенке!

Я ощущал аромат ее пота и подарков на день рождения, и это волновало больше, чем любое личное знакомство. Она же притиснулась тазом к своей руке в брюках, дабы, так сказать, пожать побочные плоды своего эротического вторжения. Я протянул свободную руку, поймал ее цветущую левую ягодицу, как футбольный мяч, и мы оказались скованы воедино.

– Сегодня Ход англичан, дома которых грязны, а в почтовых ящиках – французские бомбы!

Ф. отодвинулся, пытаясь пробраться ближе к оратору. Другая моя рука проползла извиваясь назад и остановилась на ее правой ягодице. Клянусь, мы были Гуттаперчевым Человеком и Гуттаперчевой Женщиной, ибо я, казалось, мог дотянуться до нее везде, а она перемещалась у меня в белье без малейших усилий. Мы начали ритмично двигаться в ритме самого дыхания сборища – нашей семьи и колыбели нашего желания.

– Кант говорил: если ты превращаешься в дождевого червя, что жаловаться, если на тебя наступят? Секу Туре[133] говорил: что бы вы ни говорили, национализм психологически неизбежен, и все мы националисты. Наполеон говорил: нация потеряла все, потеряв независимость. История выбирает, произносит ли это Наполеон с трона пред толпой, или из окна хижины пред пустынным морем!

Эта словесная эквилибристика показалась толпе загадочной и вызвала лишь несколько возгласов. Однако в тот момент углом глаза я увидел Ф., которого какие-то юноши подняли на плечи. Когда его узнали, по толпе прокатился кошачий приветственный вопль, и оратор поспешил вживить нежданную вспышку в глубочайшую ортодоксальность всего сборища.

– Среди нас Патриот! Человек, которого англичане не смогли обесчестить даже в своем собственном Парламенте!

Ф. скользнул обратно в почтительный клубок, поднявший его, и его сжатый кулак взметнулся, как перископ уходящей вниз подводной лодки. И теперь, будто присутствие этого старого воина придало всему новую таинственную безотлагательность, оратор заговорил, почти запел. Его голос ласкал нас, как мои пальцы – ее, как ее пальцы – меня, его голос обрушился на наше желание, как поток на стонущее водяное колесо, и я знал, что все мы, не только мы с девушкой, все мы кончим одновременно. Мы сплели и стиснули руки, и я не знал, я ли держал свой член за основание, или она размазывала густые соки по губам. У всех нас были руки Пластикового Человека, и мы обнимали друг друга, голые ниже талии, утонувшие в лягушачьем желе из пота и соков, сплетенные в сладчайший надрывающийся венок из маргариток!

– Кровь! Что значит для нас Кровь?

– Кровь! Верните нашу Кровь!

– Три сильнее! – заорал я, но несколько злобных физиономий меня утихомирили.

– С самой ранней зари нашего народа эта Кровь, этот призрачный жизненный поток, был нашей пищей и судьбой. Кровь – строитель тела, Кровь – источник народного духа. В Крови таится наследие наших предков, в Крови воплощен лик нашей Истории, из Крови прорастает цветок нашей Славы, и Кровь – подводное течение, которое им не обратить вспять никогда, и которого не осушат все их ворованные деньги!

– Верните нашу Кровь!

– Требуем нашей Истории!

– Vive la Republique!

– Не останавливайся! – закричал я.

– Елизавета, убирайся домой!

– Еще! – молил я. – Бис! Бис! Encore![134]

Митинг начал ломаться, венок из маргариток – рассыпаться. Оратор исчез с пьедестала. Внезапно я увидел лица всех. Они уходили. Я цеплялся за отвороты и подолы.

– Не уходите! Пусть он говорит еще!

– Спокойно, citoyen[135], Революция началась.

– Нет! Пусть он говорит еще! Никто не уходит из парка!

Толпа проталкивалась мимо меня, явно удовлетворенная. Сначала мужчины улыбались, когда я хватал их за лацканы, относя мои проклятия на счет революционного пыла. Сначала женщины смеялись, когда я брал их за руки и проверял, нет ли там моих лобковых волос, ибо я хотел ее, девушку, с которой стал бы танцевать, девушку, чьи круглые окаменелые отпечатки пота все еще оставались у меня на спине.

– Не уходите. Не бросайте! Заприте парк!

– Пустите руку!

– Хватит на мне виснуть!

– Мы возвращаемся на работу!

Я уговаривал трех огромных мужиков в рубашках с надписью «QUEBEC LIBRE» поднять меня на плечи. Я попытался закинуть ногу на ремень чьей-то пары брюк, чтобы вскарабкаться по свитеру и обратиться к раздробленной семье с высоты плеча.

– Уберите от меня этого урода!

– Да он же англичанин!

– Да он же еврей!

– Но вы не можете уйти! Я еще не кончил!

– Он извращенец!

– Выбьем из него дерьмо. Он наверняка извращенец.

– Он нюхает девушкам руки.

– Он свои руки нюхает!

– Странный какой-то.

Вдруг возле меня оказался Ф., большой Ф., подтвердивший мое происхождение, – он увел меня из парка, который теперь стал всего лишь парком с лебедями и конфетными обертками. Держа под руку, он вел меня вниз по солнечной улице.

– Ф., – плакал я. – Я не кончил. Я опять провалился.

– Нет, милый, ты выдержал.

– Что выдержал?

– Испытание.

– Какое испытание?

– Предпоследнее испытание.

48.

«Пусть ветер воет, пока ты любишь – в снегу, во льду все испытанья пройду, пока ты любишь»[136]. Это был номер семь в хит-параде кантри-энд-вестерн много, много лет назад. По-моему, семь. Название из шести слов. 6 управляется Венерой, планетой любви и красоты. В ирокезской астрологии в шестой день дулжно приводить себя в порядок, причесываться, носить разукрашенные, расшитые раковинами платья, ухаживать за девушками, играть в азартные игры и бороться. «Почему же я не радую тебя?»[137] Где-то в чартах. Сегодня ледяное 6 марта. В канадском лесу это не весна. Два дня Луна была в созвездии Овна. Сегодня она входит в Тельца. Ирокезы возненавидели бы меня сейчас, поскольку у меня борода. Когда они поймали Жога, миссионера, в 1600-каком-то году, одна из самых безвредных пыток (уже после того, как алгонкинский раб изуродовал ему большой палец раковиной моллюска) была такой: они напустили детей руками выдергивать ему бороду. «Пришли изображение Христа без бороды», – написал своему другу во Францию иезуит Гарнье[138], продемонстрировав прекрасное знание индейских странностей. Ф. однажды рассказал мне о девушке, у которой так буйно росли волосы на лобке, что она, каждый день работая щеткой, приучила их спускаться по бедрам почти на шесть дюймов. Прямо под пупком она нарисовала (черной тушью для ресниц) два глаза и ноздри. Отделив прядь волос прямо над клитором, двумя симметричными дугами развела их в стороны, создав подобие усов над сморщенными розовыми губами, под которыми остальные волосы росли, подобно бороде. Дешевое украшение, втиснутое в пупок, как знак касты, дополняло шарж на экзотического предсказателя судьбы или мага. Она прятала все свое тело, кроме этого участка, и забавляла Ф., комически цитируя восточные афоризмы, весьма популярные в то время, направляя свой голос из нижней части холста с искусностью чревовещателя. Почему у меня не бывает таких воспоминаний? Что толку в твоих подарках, Ф., в коллекции мыла, в разговорнике, если я не могу унаследовать и твои воспоминания, что придают смысл твоему проржавевшему наследству, как консервные банки и автомобильные катастрофы становятся высочайшей ценностью, если их поместить в контекст плюшевой художественной галереи? Что проку от твоего эзотерического учения без твоего конкретного опыта? Ты был для меня слишком экзотичен, ты и все остальные учителя, с твоими дыхательными методиками и дисциплинами успеха. А как же мы, астматики? Как же мы, недотепы? Как же мы, кто по-человечески посрать не умеет? Как же мы, у кого не бывает оргий и чрезмерной ебли, от которых можно отрешиться? Как же мы, кто разбит, когда наши друзья ебут наших жен? Как же мы – например, я? Как же мы, кто не вхож в Парламент? Как же мы, 6 марта замерзшие без особой причины? Ты создал Телефонный Танец. Ты прислушивался к Эдит внутри. Как же мы, закутанные в мертвую ткань? Как же мы, историки, вынужденные читать о грязном? Как же мы, провонявшие весь шалаш? Почему у тебя все так непостижимо? Почему бы тебе не умиротворить меня, как святой Августин, поющий: «Профаны, узри, восстают и небо дает им приют»[139]? Почему бы тебе не сказать мне то, что сказала Благая Дева юной крестьянке Катрин Лабуре[140] на обычной улице, Рю-дю-Бак, в 1800-каком-то: «Благодать снизойдет на всякого, кто молит о ней с верой и пылом». Почему я должен изучать оспины у Катрин Текаквиты на лице, точно иллюминаторы лунной ракеты? Что ты имел в виду, когда говорил, истекая кровью в моих объятиях: «Теперь все зависит от тебя»? Люди, которые так говорят, всегда имеют в виду что на их долю выпало гораздо большее испытание. Кто захочет обычной уборки? Кто захочет скользнуть на теплое пустое водительское сиденье? Я тоже хочу прохладной кожи. Я тоже любил Монреаль. Не всегда же я был Лесным Чудищем. Я был гражданином. У меня были книги и жена. 17 мая 1642 года маленькая армада Мэзоннёва[141] – полубаркас, плоскодонка и две гребные шлюпки – достигли Монреаля. На следующий день они проскользили мимо зеленых пустынных берегов и причалили там, где за тридцать один год до них Шамплейн[142] решил основать поселение. Ранние весенние цветы покачивались в молодой траве. Мэзоннёв спрыгнул на берег. Палатки, багаж, оружие и провиант – за ним. В славном местечке возвели алтарь. Теперь вся компания стояла перед ним – высокий Мэзоннёв, его люди сгрудились вокруг него, грубые мужики, и мадемуазель Манс[143], мадам де ла Пельтрье[144], ее слуга, а также ремесленники и поденщики. И там же стоял преп. Вимон, старший настоятель миссий, в богатых парадных одеяниях. В молчании они опустились на колени перед Господом, парящим в небесах. Затем священник повернулся к немногочисленному отряду и сказал:

– Вы – горчичное зернышко, которому суждено прорасти и тенями ветвей своих закрыть землю. Вас немного, но труд ваш – божественный труд. Он улыбается вам, и дети ваши заполонят землю.

Полдень потемнел. Солнце заблудилось в лесу на западе. Светляки мерцали на темнеющем лугу. Они наловили святляков, нитками связали их в светящиеся букеты и повесили пред алтарем, над которым все еще парил Господь. Затем они разбили палатки, развели костры, поставили стражу и легли отдохнуть. Такова была первая месса, пропетая в Монреале. И, – о, из этой лачуги вижу я огни напророченного великого города, города, которому было предсказано, что тень его пересечет землю, я вижу их, мерцающих огромными мягкими гирляндами, светляков центра Монреаля. Таков мой душевный уют в снегах 6 марта. И я припоминаю строку из еврейской Каббалы (шестая часть «Бороды Макропрозопа»[145]): «и любая работа, что выполняется в порядке, прибавляет Милосердия…»[146] Придвинься ближе, труп Катрин Текаквиты, сейчас 20 градусов ниже нуля, не знаю, как тебя обнять. Ты смердишь в этом холодильнике? Святая Анжела Меричи[147] умерла в 1540-м. Ее откопали в 1672-м (тебе было всего шесть, Катри Текаквита), тело сладко пахло, и в 1876-м оно все еще оставалось нетронутым. Святой Ян Непомук[148] был замучен в Праге в 1393 году за отказ раскрыть тайну исповеди. Его язык полностью сохранили. Специалисты изучили его 322 года спустя, в 1725 году и засвидетельствовали, что он сохранил форму, цвет и длину языка живого существа, и к тому же остался мягок и гибок. Тело святой Катрин из Болоньи[149] (1413-1463) было выкопано через три месяца после похорон, и от него исходил сладкий аромат. Через четыре года после смерти святого Пацификуса из Сан-Северино[150] в 1721 году его тело было эксгумировано и оказалось душистым и неповрежденным. Когда тело переносили, кто-то поскользнулся, голова трупа ударилась об лестницу и отвалилась; свежая кровь хлынула из шеи! Святой Иоанн Вьянней[151] был похоронен в 1859 году. Его тело оставалось нетронутым в момент эксгумации в 1905-м. Нетронутым: но ответит ли нетронутое на любовную страсть? Святого Франциска Ксаверия[152] выкопали в 1556 году, через четыре года после захоронения, и тело его сохраняло естественный цвет. Достаточно ли естественного цвета? Святой Иоанн Креста[153] прекрасно выглядел через девять месяцев после смерти в 1591 году. Когда ему порезали палец, потекла кровь. Триста лет спустя (почти), в 1859-м, тело оставалось неповрежденным. Просто неповрежденным. Святой Иосиф из Калазанца[154] умер в 1649-м (в том же году за океаном ирокезы сожгли Лалемана[155]). Его внутренности были удалены, хотя и не забальзамированы. Его сердце и язык оставались нетронутыми до сегодняшнего дня, об остальном ничего не известно. В моей полуподвальной кухне было очень душно, и из-за какой-то поломки таймер иногда включал духовку. Ф., ты поэтому привел меня на этот обледенелый ствол? Я боюсь отсутствия запахов. Индейцы объясняли болезнь неудовлетворенным желанием. Перед больным возводили гору из горшков, мехов, трубок, вампумов, рыболовных крючков, оружия, «в надежде, что в их множестве desideratum[156] получит удовлетворение». Часто случалось, что больному снилось его лекарство, и ему никогда не отказывали, «какими бы сумасбродными, праздными, тошнотворными или отвратительными» ни были его желания. О небо, пусть я буду больным индейцем. Мир, позволь мне стать могавком, что видит сны. Ни одна поллюция не скончалась в прачечной. У меня есть информация о сексуальности индейцев, неземная психиатрия, и я бы продал ее той части моего сознания, что покупает решения. Если я продам ее Голливуду, ему придет конец. Я теперь зол и замерз. Предупреждаю, я прикончу Голливуд, если мне немедленно не предоставят любовь призрака, не просто нетронутого, но неодолимо благоухающего. Я прикончу Кино, если мне сейчас же не станет лучше. Я в скором времени кину бомбу в ближайший к вам кинотеатр. Я приведу миллиард слепых на Последний Сеанс. Мне не нравится мое гнусное положение. Почему именно я должен резать пальцы? Надо ли брать у скелета анализ на реакцию Вассермана[157]? Я хочу быть лишь детским трупом, который несут грубые доктора, моя юная трехсотлетняя кровь льется по бетонной лестнице. Я хочу быть лампочкой в морге. Чего ради мне препарировать старый язык Ф.? Индейцы изобрели парилку. Это просто пикантная деталь.

49.

Дяде Катрин Текаквиты приснилось его лекарство. Деревня кинулась выполнять указания. Лекарство его не было необычным – одно из общепризнанных средств, и Сагар[158], как и наш Лалеман, описывают лечение в разных индейских деревнях. Дядя сказал:

– Приведите ко мне всех девушек селения.

Деревня поспешила подчиниться. Все девушки столпились вокруг его медвежьей шкуры, звездочки кукурузных полей, сладкие ткачихи, ленивицы, волосы полузаплетены. «Toutes les filles d'vn bourg aupres d'vne malade, tant a sa priere»[159].

– Вы все здесь?

– Да.

– Да.

– Конечно.

– Угу.

– Да.

– Здесь.

– Да.

– Я здесь.

– Да.

– Разумеется.

– Здесь.

– Здесь.

– Да.

– Есть.

– Да.

– Кажется.

– Да.

– Похоже на то.

– Да.

Дядя удовлетворенно улыбнулся. Затем каждой задал древний вопрос: «On leur demand a toute, les vnes apres les autres, celuy qu'elles veulent des ieunes hommes du bourg pour dormir auec elles la nuict prochaine»[160]. Я вынужденно цитирую документы, поскольку опасаюсь, что печаль моя порой искажает факты, а я не хочу отталкивать их, ибо факт – одна из возможностей, игнорировать которую мне не дано. Факт – грубый заступ, но пальцы у меня посинели и кровоточат. Факт – как блестящая новая монета, и тратить ее не хочется, пока она не покроется царапинами в шкатулке, и всегда это будет ностальгическим финальным жестом банкротства. Удача ушла от меня.

– С каким молодым воином ты будешь сегодня спать?

Каждая девушка назвала имя своего любовника на этот вечер.

– А ты, Катрин?

– С колючкой.

– Хотелось бы на это посмотреть, – зафыркали все.

О Боже, помоги пройти сквозь это. У меня испорчен желудок. Я замерз и ничего не знаю. Меня рвет в окно. Я издевался над Голливудом, который люблю. Представляешь ли ты, что за слуга все это пишет? Старомодный Пещерный Еврей выкрикивает свои мольбы, в трясучке выблевывает страх в свое первое лунное затмение. Аау аау аау аайуууууууууу. Приспособь к чему-нибудь эту молитву Тебе. Не знаю, может, надо с эффектом тысячеголосого хора, вроде «посмотрите на лилии»[161]. Обработай эту кучу поблескивающими плоскостями снежных лопат, ибо я создан для постройки алтаря. Я создан для того, чтобы освещать странный маленький шоссейный алтарь, но тону в древней цистерне со змеями. Я создан для того, чтобы запрягать пластмассовых бабочек в авто на аптечных резинках и шептать: «Посмотрите на пластмассовых бабочек», – но дрожу в тени пикирующего археоптерикса.

Мастера Церемонии (les Maistres de la ceremonie) позвали всех юношей, которых назвали девушки, и, рука об руку, они в тот вечер пришли в длинный дом. Там были расстелены подстилки. Они улеглись по всей хижине от одного конца до другого, попарно, «d'vn bout a l'autre de la Cabane»[162], и начали целоваться, ебаться, сосать, обниматься, стонать, сдирать с себя кожу, сжимать друг друга, грызть соски, орлиными перьями щекотать хуи, переворачиваться, чтобы подставить другие дырки, вылизывать друг другу складочки, хохотать, глядя как смешно ебутся другие, или замирать и хлопать в ладоши, когда два кричащих тела входят в оргазмический транс. Два вождя в разных концах хижины пели и трясли черепаховыми трещотками, «deus Capitaines aux deux bouts du logis chantent de leur Tortue»[163]. К полуночи дяде стало лучше, он поднялся со своей подстилки и медленно пополз по хижине, останавливаясь то тут, то там, чтобы положить голову на чью-нибудь ягодицу или сунуть пальцы в сочащуюся дыру, засовывая нос между «попрыгунчиками» ради микроскопических перспектив, все время рассчитывая увидеть необычное или пошутить над нелепым. Он тащился от одной фигуры к другой, красноглазый, как киноманьяк с 42-й улицы, то легонько щелкая по дрожащему хую, то хлопая по чьему-то коричневому боку. Все ебли были одинаковы, и каждая отличалась от других – вот оно, великолепие лекарства старика. Все девушки вернулись к нему, все его перепихоны в папоротниках, все кожистые дырки и мерцающие окружья, и когда он двигался от пары к паре, от тех любовников к этим, от одной прекрасной позы к другой, от одного насоса к другому, от одного чавка к следующему, от объятия к объятию – он вдруг осознал значение величайшей известной ему молитвы, первой молитвы, в которой явил себя Маниту[164], величайшей и правдивейшей священной формулы. И, продвигаясь дальше, он запел молитву:

– Превращаясь Я все тот же Превращаясь Я все тот же Превращаясь Я все тот же Превращаясь Я все тот же Превращаясь Я все тот же Превращаясь Я все тот же

Он не пропускал слогов, и ему нравились слова, которые он пел, потому что, выпевая каждый звук, он видел, как тот превращается, и каждое превращение было возвращением, а каждое возвращение – превращением.

– Превращаясь Я все тот же Превращаясь Я все тот же Превращаясь Я все тот же Превращаясь Я все тот же Превращаясь Я все тот же Превращаясь Я все тот же Превращаясь Я все тот же

Это был танец масок и каждая маска была совершенна ибо каждая маска была настоящим лицом и каждое лицо настоящей маской и не было маски как не было лица ибо был лишь танец один в котором была только одна маска только одно истинное лицо и оно было тем же и оно было чем-то безымянным и превращавшимся превращавшимся в себя снова и снова. Когда настало утро, вожди медленнее потрясли своими трещотками. На заре собрали одежду. Старик на коленях провозглашал свою веру, объявлял о завершении лечения, а в зеленое туманное утро медленно брели пары, обняв друг друга за талии и плечи, конец ночной смены на фабрике любовников. Катрин лежала меж ними и ушла с ними, незамеченная. Когда она вышла на солнце, к ней подбежал священник.

– Ну как?

– Терпимо, отец мой.

– Dieu veuille abolir vne si damnable et malheureseuse ceremonie[165].

Последнее замечание приводилось в письме Сагара. Это единственное в своем роде лечение гуроны назвали «андаквандет».

50.

И я пытаюсь уловить ответ в холодном ветру, указание, утешение, но все, что слышу я – непогрешимое обещание зимы. Ночь за ночью взываю я к Эдит.

– Эдит! Эдит!

– Аау аау аау ааайуууууууууу, – плачет волчий силуэт на холме.

– Помоги мне, Ф.! Объясни бомбы!

– Аау аау аау аайуууууууууу…

Мечту за мечтой мы все лежим в объятиях друг друга. Утро за утром зима находит меня в одиночестве среди обтрепанных листьев, с замерзшими соплями и слезами на бровях.

– Ф.! Зачем ты меня сюда привел?

И слышу ли я ответ? Может, этот шалаш – хижина Оскотараха? Ф., может, ты – Протыкающий Голову? Я не думал, что это такая долгая и грубая операция. Подними тупой томагавк и попытайся снова. Ткни каменной вилкой в мозговую овсянку. Хочет ли лунный свет залезть мне в череп? Желают ли искрящиеся дорожки ледяного неба течь сквозь мои глазницы? Ф., где ты, Протыкающий Голову, оставивший свою хижину, помещенный в благотворительную палату в погоне за собственной операцией? Или ты все еще со мной, и хирургическое вмешательство в самом разгаре?

– Ф., гнилой ебарь чужих жен, объяснись!

Я проорал это сегодня, как орал раньше множество раз. Я помню твою раздражающую привычку подглядывать из-за плеча, пока я работал, просто на случай, если попадется подходящая фраза для бесед за коктейлем. Ты заметил строку из письма преп. Лалемана, написанного в 1640 году: «que le sang des Martyrs est la semence des Chrestiens»[166]. Преп. Лалеман сожалел, что ни одного священника в Канаде еще не предали смерти, и это дурное предзнаменование для молодых индейских миссий, ибо кровь мучеников питает Церковь.

– Революция в Квебеке требует немного кровавой смазки.

– Почему ты на меня так смотришь, Ф.?

– Я думаю, достаточно ли я тебя обучил.

– Я не желаю твоей грязной политики, Ф. Ты бельмо на глазу парламента. Ты под видом шутих контрабандой провез в Квебек динамит. Ты превратил Канаду в безбрежную кушетку аналитика, на которой мы думаем и передумываем кошмары подлинности, и все твои решения бестолковы, как психиатрия. И ты подверг Эдит множеству нерегулярных случек, что свело ее с ума, и оставил в одиночестве меня, буквоеда, которого теперь истязаешь.

– О мой дорогой, в какого горбуна превратили тебя История и Прошлое, в какого жалкого горбуна.

Мы стояли рядом – как раньше стояли во многих комнатах – в полумраке библиотечных стеллажей цвета сепии, держа руки друг у друга в карманах. Я всегда обижался на его покровительственный тон.

– Горбуна! У Эдит не было жалоб на мое тело.

– Эдит! Ха! Не смеши меня. Ты ничего не знаешь об Эдит.

– Не смей о ней говорить, Ф.

– Я вылечил Эдит прыщи.

– О, конечно – прыщи Эдит. У нее была безупречная кожа.

– Хо-хо.

– Ее было приятно целовать и трогать.

– Благодаря моей замечательной коллекции мыла. Слушай, друг мой, когда я впервые повстречал Эдит, она была просто уродливым месивом.

– Довольно, Ф., я не хочу больше слушать.

– Пришло время узнать, на ком же ты был женат, что это за девушка, которую ты нашел, когда она удивительно делала маникюр в парикмахерской отеля «Мон-Рояль».

– Нет, Ф., пожалуйста. Не ломай больше ничего. Оставь меня с ее телом. Ф.! Что у тебя с глазами? Что у тебя на щеках? Слезы? Ты плачешь?

– Я думаю, что с тобой будет, когда я тебя оставлю.

– Куда ты собрался?

– Революция требует крови. Это будет моя кровь.

– О нет!

– Лондон объявил, что Королева намерена посетить Французскую Канаду в октябре 1964-го. Мало того, что ее и принца Филипа приветствуют полицейские кордоны, мятежные танки и гордые спины враждебных толп. Мы не должны повторить ошибку индейцев. Надо заставить ее советников в Лондоне понять, что достоинство у нас питается тем же, чем у всех: удачным применением случайного.

– Что ты намерен делать, Ф.?

– На севере улицы Шербрук есть статуя королевы Виктории[167]. Мы часто проходили мимо нее на пути во тьму кинотеатра «Система». Прекрасная статуя королевы Виктории, еще молодой, до того, как она разжирела от боли и потерь. Она медная, позеленевшая от времени. Завтра ночью я положу динамит на ее медные колени. Это всего лишь медная фигура мертвой Королевы (которая, между прочим, знала, что такое любовь), всего лишь символ, но Государство занимается символами. Завтра ночью я разнесу этот символ к чертовой матери – и себя вместе с ним.

– Не делай этого, Ф. Прошу тебя.

– Почему?

Я ничего не знаю о любви, но нечто, напоминающее любовь, тысячей рыболовных крючков вырвало эти слова у меня из глотки:

– ПОТОМУ ЧТО ТЫ НУЖЕН МНЕ, Ф.

Грустная улыбка растеклась по лицу моего друга. Он вынул левую ладонь из моего теплого кармана, простер руки, будто в благословении, и притиснул меня к своей египетской рубашке в горячем медвежьем объятии.

– Спасибо. Теперь я знаю, что достаточно научил тебя.

– ПОТОМУ ЧТО ТЫ НУЖЕН МНЕ, Ф.

– Кончай ныть.

– ПОТОМУ ЧТО ТЫ НУЖЕН МНЕ, Ф.

– Тшш.

– ПОТОМУ ЧТО ТЫ НУЖЕН МНЕ, О Ф.

– До свиданья.

Мне было одиноко и холодно, когда он уходил, побуревшие тома на металлических полках шуршали, точно кучи опавших листьев на ветру, и в каждой – та же весть об изнурении и смерти. Сейчас, когда я пишу об этом, я ясно ощущаю боль Ф. Его боль! О да, когда я счищаю старую коросту истории, единственной ликующей каплей алой крови вспыхивает – его боль.

– До свидания, – бросил он мне через мускулистое плечо. – Послушай взрыв завтра ночью. Прижмись ухом к вентиляционной шахте.

Как обледеневший лунный свет сквозь окна этой лачуги, его боль наводняет мое сознание, меняя остроту, цвет и вес всех пожитков моего сердца.

51.

Катри Текаквита

тебе звоню, тебе звоню, тебе звоню, проверяю 9 8 7 6 5 4 3 2 1 бедная моя башка без электричества звонит громко и неистово 1 2 3 4 5 6 7 8 9 потерялся в сосновых иглах, веришь, обитатель мясной морозилки, стиснув колени, упал – для антенны волос искал, синий хуй Аладдина тру, тебе звоню, проверяю небесные кабели, тычу в кровяные кнопки, палец ковыряет звездную кашу, во лбу бормашина, тюремной стеной раскрошился, тебе звоню тебе звоню, мешанины боюсь, грязная прачечная головы подает сигнал, о резиновых барышнях позабыв, кожура водевиля как вафли с бананом, в черном воздухе роятся оскорбления, розетки переменного тока под скальпом нет, проверяю, проверяю последний танец, каучуковый скорпион на подушке сиськи, молоко пригоршнями летит в докторов, звоню, чтобы перезвонила, звоню, чтобы ты меня вытащила, пусть лишь однажды, согласен на лжесвидетельства, согласен на пластмассовое каноэ, звоню, согласен на протезы, согласен на гонконгские секс-игрушки, согласен на денежные исповеди, согласен на парики из ацетатного волокна, на таблетки для оргазма, согласен на старомодные открытки с сосущим дядечкой, даже в роли идеального темнокожего Платона, согласен на трущие сиденья в кино, согласен на дразнилки голых толстух на сцене, и на шляпы на коленях, что прячут белья волосатые окна согласен, приму с благодарностью, согласен на астрологическую скуку, согласен на ограничение числа жен, на гибель от стволов легавых и на городское вуду согласен, согласен на фальшивую вонь гарема, согласен на гроши, спиритический сеанс одиноким старухам щупает ляжки, согласен на незаконную торговлю мостами[168], согласен на значки «Голосуй за Саббатая[169]» вместо стигматов, на рыночные фанфары Моисея, на теории о квадратной земле, на поводки микроскопа любопытного недотепы Тома[170], на справочники по пизде, обманчиво иллюстрированные в пергаментной пыли, звоню тебе сейчас, согласен на все причины, на нитяные складки ягодиц, на дома призрения у освещенного шоссе, аптечные видения не отменяются, допускается доктор дзэна, нечищенные клизмы, рекомендаций не требуется, экстаз академической моды вызывает доверие, грязные автомобили, весь мой ложный скептицизм звонит тебе с физическим ужасом скрюченного мозга, проверяя 9 8 7 6 5 4 3 2 1 2 3 4 5 6 7 8 9, вызывает голова, вырванная из розетки.

52.

С разговорником на коленях, я молю Деву повсюду.

КАТРИ ТЕКАКВИТА В ПРАЧЕЧНОЙ

(она – изящным курсивом)

Я принес вам в стирку льняное белье

Мне оно понадобится завтра

как вы думаете? Вы сможете постирать его до завтра?

оно мне совершенно необходимо

особенно рубашки

что касается остального, то оно мне нужно не позже середины завтрашнего дня

они мне нужны совершенно новыми и чистыми

рубашка потеряна, носовой платок и пара чулков тоже

я хочу получить их назад

пожалуйста, почистите этот костюм

когда я смогу их получить?

у меня также есть платье, пальто, брюки, жилет с косичками, блузка, нижнее белье, чулки и тому подобное

я вернусь за ними через три дня

пожалуйста, погладьте их

да, сэр. Возвращайтесь.

что скажете насчет брюк?

мне нравится. Этого я и хотел

когда будет готов костюм?

через неделю

это сложная работа

мы вам прекрасно сделаем костюм

я сам должен его забрать

нет, не приходите!

мы его пришлем вам на дом, сэр

хорошо. Тогда я буду ждать в следующую субботу

костюм дорогой

костюм дешевый

вы хорошая портниха

спасибо

до свидания

позже я принесу еще

как угодно, сэр

мы порадуем вас

КАТРИ ТЕКАКВИТА В ТАБАЧНОЙ ЛАВКЕ

(она – изящным курсивом)

Не подскажете, где здесь табачная лавка?

На углу улицы с правой стороны, сэр

перед вами, сэр

будьте любезны, пачку сигарет

какие у вас есть сигареты?

у нас прекрасные сигареты

мне нужен табак для трубки

мне нужны крепкие сигареты

мне нужны легкие сигареты

будьте любезны, еще коробку спичек

мне нужен портсигар, хорошая зажигалка, сигареты

сколько это стоит

двадцать шиллингов, сэр

спасибо. До свидания.

КАТРИ ТЕКАКВИТА В ПАРИКМАХЕРСКОЙ

(она – изящным курсивом)

дамский парикмахер

волосы

борода

усы

мыло

холодная вода

расческа

щетка

я хочу побриться

садитесь, пожалуйста!

входите, пожалуйста!

пожалуйста, побрейте меня

пожалуйста, постригите меня сзади очень коротко

не очень коротко

вымойте мне голову!

причешите меня, пожалуйста

я вернусь

мне очень приятно

до которого часа открыта парикмахерская?

до восьми часов вечера

я буду регулярно приходить бриться

спасибо, до свидания

мы сделаем все как можно лучше, поскольку вы наш клиент

КАТРИ ТЕКАКВИТА НА ПОЧТЕ

(она – изящным курсивом)

где находится почтамт, сэр?

я не местный, извините

спросите того господина

он знает французский, немецкий

он вам поможет

пожалуйста, покажите мне, где находится почта

это на противоположной стороне

я хочу послать письмо

дайте мне почтовые марки

я хочу что-то послать

я хочу послать телеграмму

я хочу послать посылку

я хочу послать срочное письмо

есть у вас паспорт?

есть у вас удостоверение?

да, сэр

я хочу послать чек

дайте мне открытку

сколько стоит отправить посылку?

15 шиллингов, сэр

спасибо до свидания

КАТРИ ТЕКАКВИТА НА ТЕЛЕГРАФЕ

(она – изящным курсивом)

чего бы вы хотели, сэр?

я хочу послать телеграмму

ответ оплачиваете?

сколько стоит слово?

пятьдесять пенсов слово

телеграмма для

это дорого, но пустяки

телеграмма не опоздает?

сколько она идет?

два дня, сэр

это долго

я пошлю телеграмму родителям в

надеюсь, они получат ее завтра

уже очень давно я не получал от них вестей

надеюсь, они вскорости мне ответят

возьмите, пожалуйста, деньги за телеграмму

до свидания. Спасибо

КАТРИ ТЕКАКВИТА В КНИЖНОМ МАГАЗИНЕ

(она – изящным курсивом)

доброутро, сэр

можно я выберу книгу?

с удовольствием. Что вы хотите? Выбирайте!

я хочу купить дорожную книгу

я хочу узнать Англию и Ирландию

Еще что-нибудь?

я хочу много книг, но они, как я вижу, дороги

мы сделаем вам небольшую скидку, если вы купите много

у нас есть разные книги. Дешевые и дорогие.

вам связать книги или не связывать?

свяжите книги

так они не развалятся

вот, пожалуйста

сколько это стоит?

четыре доллара

у вас есть словарь?

есть

пожалуйста, упакуйте их

я их заберу с собой

большое спасибо

до свидания!

О Боже, о Боже, я слишком многого просил, я просил всего! Я слышу себя, просящего всего, каждый свой звук. Я не знал, в самом холодном ужасе своем я не знал, как много мне нужно. О Боже, я замолкаю, слыша, как начинаю молиться:

В АПТЕКЕ

Пожалуйста, подготовьте мне этот медицинский рецепт

пожалуйста, позвоните через двадцать минут. Он будет готов.

я подожду. Ничего страшного!

Как мне принимать это лекарство?

По утрам, днем и вечером.

до еды

после еды

это лекарство очень дорогое

я простудился. Дайте мне что-нибудь от простуды.

что-нибудь от головной боли

что-нибудь от горла

что-нибудь от живота

у меня болит живот

я поранил ногу

пожалуйста, вылечите эту рану

сколько это все стоит?

десять шиллингов. Спасибо

Книга вторая Длинное письмо от Ф.

Мой дорогой друг,

Пять лет длиной в пять лет. Не знаю точно, где это письмо найдет тебя. Полагаю, ты часто думал обо мне. Ты всегда был моим любимым сиротою. О, гораздо больше, гораздо больше, но я предпочту в этом последнем письменном разговоре не тратить себя на простые переживания.

Если адвокаты действовали согласно указаниям, ты теперь вступил во владение моим земным имуществом: моей коллекцией мыла, фабрикой, масонскими фартуками[171], шалашом на дереве. Думаю, ты уже перенял мой стиль. Любопытно, куда он тебя завел. Я стою на этом последнем пружинящем трамплине, и мне любопытно, куда он завел меня.

Я пишу это последнее письмо в комнате трудотерапии. Я позволил женщинам вести меня куда угодно и не жалею. Монастыри, кухни, ароматные телефонные будки, поэтические курсы – я повсюду шел за женщинами. Я последовал за ними в Парламент, ибо знал, как любят они власть. Я шел за ними в постели мужчин, чтобы узнать, что они там находят. Воздух расчерчен дымом их духов. Мир расцарапан их влюбленным смехом. Я пошел за женщинами в мир, ибо любил мир. Груди, ягодицы – повсюду следовал я за мягкими воздушными шарами. Женщины свистели мне из окон борделя, нежно присвистывали мне над плечом танцующих мужей, и я шел за ними и тонул с ними, и порой, слушая их свист, я постигал, что с этим звуком всего лишь сдуваются и лопаются их мягкие шары.

Это звук, этот свист, что окутывает любую женщину. Есть одно исключение. Я знал одну женщину, окружавшую себя совсем иными шумами, – может, музыкой, а может, тишиной. Я говорю, разумеется, о нашей Эдит. Уже пять лет, как меня похоронили. Несомненно, ты знаешь теперь, что Эдит не могла принадлежать тебе одному.

Я последовал за юными медсестрами в комнату трудотерапии. Они прячут свои мягкие шары под накрахмаленным льном – чудесная дразнящая обертка, которую мое старое вожделение разбивает, словно яичную скорлупу. Я пошел за их пыльными белыми ногами.

Мужчины тоже издают звук. Знаешь, каков наш звук, дорогой мой потертый друг? Звук, который слышишь в морских раковинах самцов. Угадай, какой. У тебя три попытки. Заполни строки. Медсестры обрадуются, увидев, что я пользуюсь линейкой.

1. _______________________________

2. _______________________________

3. _______________________________

Медсестрам нравится нагибаться мне через плечо и наблюдать, как я пользуюсь красной пластмассовой линейкой. Они свистят мне в волосы, и их свист пахнет алкоголем и сандаловым деревом, а их накрахмаленная одежда хрустит, как белая папиросная бумага или искусственная соломка, в которую упакованы кремово-шоколадные пасхальные яйца.

О, сегодня я счастлив. Я знаю, эти страницы будут сочиться счастьем. Не думал же ты, что я оставлю тебе на прощание унылый подарок.

Ну, и как ты ответил? Правда, замечательно, что я продолжаю твое образование через эту широкую пропасть?

Он прямо противоположен свисту, этот звук, что издают мужчины. Это «шшш», звук указательного пальца, поднесенного к губам. Шшш – и крыши поднялись на борьбу с ураганом. Шшш – леса очищены, так что ветер не станет трещать ветками деревьев. Шшш – водородные ракеты мчатся подавить инакомыслие и многообразие. Это совсем не неприятный шум. На самом деле, это очень веселый звук, будто пузырьки над моллюском. Шшш – послушайте, будьте добры. Шшш – не могли бы звери прекратить вытье? Не могло бы брюхо не урчать? Не могло бы Время отозвать своих ультразвуковых псов?

Это звук, который извлекает моя шариковая ручка из больничной бумаги, двигаясь вдоль кромки красной линейки. Шшш, – говорит она сонмам нелинованной белизны. Шшш, – шепчет белому хаосу, – укладывайся в ряды общих спален. Шшш, – умоляет танцующие молекулы. Я люблю танцевать, только иностранных танцев не люблю, я люблю танцы с правилами – моими правилами.

Ты заполнил строки, старый друг? Где ты – в ресторане, в монастыре ли, пока я лежу под землей? Ты заполнил строки? Знаешь, это было необязательно. Я опять тебя надул?

А теперь – как насчет той тишины, которую мы так отчаянно пытаемся вызволить из природы? Трудились ли мы, пахали, пили, защищались, чтобы услышать Глас? Куда там. Глас раздается из смерча, а смерч мы давным-давно утихомирили. Я хочу, чтобы ты помнил: Глас раздается из смерча. Некоторые люди некоторое время помнили. Или я один?

Я тебе скажу, зачем мы забили пробку. Я прирожденный учитель, и не в моем характере все держать при себе. Несомненно, пять лет домучили и дощекотали тебя до понимания этого. Я всегда стремился рассказать тебе все – подарить целиком. Как твои запоры, дорогой?

Полагаю, им около двадцати четырех лет – мягким шарам, проплывающим мимо меня в эту секунду, этим пасхальным сластям, запеленутым в служебной прачечной. Двадцатичетырехлетнее путешествие, почти четверть века, но для грудей – по-прежнему юность. Они прошли долгий путь, чтобы стыдливо коснуться моего плеча, пока я весело управляюсь с линейкой, дабы подойти под чье-то определение нормальности. Они все еще молоды, они едва молоды, но свирепо свистят и распространяют опьяняющий запах алкоголя и сандалового дерева. По ее лицу невозможно сказать ничего – начищенное медсестринское лицо, фамильные черты милосердно смыты, лицо, подготовленное к тому, чтобы стать экраном для наших домашних порнофильмов, пока мы утопаем в болезни. Сострадательное лицо сфинкса, на которое капают наши загадки, и, как увязшие в песке лапы, ее круглые груди скребут и скрипят по форменной одежде. Знакомо? Да, это лицо, какое часто носила Эдит, наша идеальная медсестра.

– Какие вы прекрасные линии нарисовали.

– Я от них просто в восторге.

Сссс, сссс, удирайте скорее, бомбы умирают.

– Хотите цветные карандаши?

– При условии, что они не женятся на наших ластиках.

Остроумие, вымысел, шшш, шшш, теперь-то ты видишь, почему мы сделали звуконепроницаемыми лес, резные скамейки вокруг дикой арены? Чтобы слышать свист, слышать, как морщины выжимают из себя отвагу, чтобы присутствовать при смерти наших миров. Запомни и забудь об этом. Это достойно участка в мозгу – только совсем крошечного. Я с тем же успехом мог бы сказать тебе, что не включаю себя – сейчас – ни в одну из этих категорий.

Сыграй со мною, старый друг.

Возьми дух мой за руку. Тебя окунули в воздух нашей планеты, тебя крестили огнем, дерьмом, историей, любовью и потерей. Запомни. Этим объясняется Золотое Правило.

Увидь меня в это мгновение моей маленькой курьезной истории, медсестра склонилась над моей работой, мой хуй сгнил и почернел, ты видел разложение моего земного хуя, а теперь увидь мой призрачный хуй, покрой голову и увидь мой призрачный хуй, которым я не владею и никогда не владел, который владел мною, который был мною, который нес меня, как метла ведьму, нес из мира в мир, с небес на небеса. Забудь.

Как это бывает у многих учителей, многое из того, что я отдавал, просто было бременем, которое я больше не мог нести. Я чувствую, как иссякает мой запас хлама. Скоро мне станет нечего разбрасывать, кроме историй. Может быть, я дойду до распространения сплетен и тогда закруглюсь со своими молитвами миру.

Эдит подстрекала к сексуальным оргиям и поставляла наркотики. Однажды у нее были вши. Дважды – мандавошки. Я пишу «мандавошки» очень мелко, потому что сейчас время и место для всего на свете, а молодая медсестра стоит прямо у меня за спиной, спрашивая себя, привлекает ее ко мне моя сила или ее собственная отзывчивость. Я, кажется ей, захвачен своими терапевтическими упражнениями, а она осуществляет контроль, однако шшш, сссс, пар с шумом расползается по трудотерапии, мешается с солнечным светом, дарует радужный венец каждой склоненной голове – страдальца, врача, медсестры, добровольца. Приходится иногда посматривать на эту медсестру. Ей будет двадцать девять, когда мои адвокаты найдут тебя и завершат передачу наследства.

В зеленом коридоре, в большом чулане среди ведер, лопат, антисептических швабр Мэри Вулнд из Новой Шотландии стянет с себя шкурку пыльных белых чулок и подарит старику свободу своих колен, и мы ничего не забудем там, кроме накладных ушей, которыми прислушиваемся к шагам приближающегося санитара.

Пар поднимается от планеты, облака пушистого пара, а популяции мальчиков и девочек сталкиваются в религиозных бесчинствах, жаркая и свистящая, как кладбищенский содомит, наша маленькая планета вступила на нестойкий путь йо-йо, что отлаживается в мирском сознании, как издыхающий мотор. Правда, некоторые слышат это не так, некоторые летучие, удачливые, луной ослепленные глаза видят это иначе. Они не слышат отдельных шумов «шшш», «сссс», они слышат звук мешанины звуков, они замечают щели, то тут, то там мелькающие на конусе цветущего смерча.

Слушаю ли я «Роллинг Стоунз»? Безостановочно.

Достаточно ли я страдал?

Старье бежит меня. Не знаю, смогу ли дождаться. Река, вдоль которой пройду, – я, кажется, ежегодно промахивался мимо нее по решению подброшенной монеты. Надо ли мне было покупать ту фабрику? Обязан ли я был баллотироваться в Парламент? Такой ли уж хорошей любовницей была Эдит? Мой столик в кафе, маленькая комната, настоящие друзья-наркоманы, от которых я многого не ждал, – я, кажется, оставил их почти по ошибке, за обещания, по случайному телефонному звонку. Старье, цветущее уродливое старое лицо, которое не станет тратить времени на зеркала, непричесанная башка, что будет удивленно смеяться, глядя на движение в трубопроводе. Где мое старье? Я говорю себе, что могу ждать. Я возражаю, что путь мой был верен. Может, это и есть единственный неверный аргумент? Может, Гордыня соблазняет меня намеками на новый стиль? Может, Трусость спасает от старого испытания? Я говорю себе: жди. Я слушаю дождь, научные шумы больницы. Я ложусь спать с тампонами в ушах или с радиоприемником. Даже мой парламентский позор начинает бежать меня. Мое имя все чаще появляется в списках героев-националистов. Даже моя госпитализация трактуется как попытка англичан заставить меня замолчать. Боюсь, я еще возглавлю правительство – со сгнившим хуем и всем прочим. Я слишком легко командовал людьми – моя фатальная способность.

Мой дорогой друг, превзойди мой стиль.

Что-то в твоих глазах, старый мой возлюбленный, изображало меня человеком, которым я хотел быть. Только ты и Эдит простирали ко мне свое благородство – может быть, только ты. Твои озадаченные вопли, когда я тебя мучил, – ты был добрым животным, которым хотел быть я, или, мало того, добрым животным, которым я хотел существовать. Это я боялся рационального разума, потому и пытался чуть-чуть свести тебя с ума. Я до смерти хотел учиться на твоей путанице. Ты был стеной, в которую я, летучемыший, швырял свои вопли, чтобы самому обрести направление в этом долгом ночном полете.

Не могу перестать учить. Научил ли я тебя чему-нибудь?

Должно быть, с этим признанием я стал лучше пахнуть, потому что Мэри Вулнд только что наградила меня явственным знаком согласия на сотрудничество.

– Не хочешь старой своей рукой потрогать мне пизду?

– Какую руку ты имеешь в виду?

– Не хочешь указательным пальцем вдавить мне сосок, чтобы он исчез?

– И потом вновь появился?

– Если он появится, я тебя возненавижу навсегда. Запишу тебя в Книгу Недотеп.

____________________________________________

– Так-то лучше.

____________________________________________

____________________________________________

– Умммммм.

________ _________ _______ _________ ________

– Из меня течет.

Видишь, насколько я не могу перестать учить? Все мои арабески – для публикации. Представляешь, как я тебе завидовал – с твоим, таким обыкновенным страданием?

Время от времени, должен признаться, я тебя ненавидел. Преподаватель литературной композиции не всегда рад услышать прощальную речь выпускника в своем собственном стиле, особенно если сам он выпускником никогда не был. Порой я чувствовал опустошение: у тебя – все эти муки, у меня – ничего, кроме Системы.

Когда я работал с евреями (фабрика принадлежит тебе), я регулярно видел странное выражение боли на левантийском лице десятника. Я наблюдал это выражение, когда он выпроваживал грязного единоверца, бородатого, хитрого, пахнущего примитивной румынской кухней, – тот раз в два месяца приходил на фабрику клянчить деньги от имени невразумительного Еврейского физиотерапевтического университета. Наш десятник всегда давал этому созданию несколько грошей и торопил к грузовому выходу с неловкой поспешностью, словно его присутствие могло спровоцировать нечто гораздо хуже забастовки. В такие дни я всегда был добрее к десятнику, потому что он был странно уязвимым и безутешным. Мы медленно шли между огромными рулонами кашемира и твида Харриса[172], и я позволял ему делать, что угодно. (Он, например, не дразнил меня за новые мускулы, которых я добился методом «динамического напряжения». Почему ты меня отвлек?)

– Что такое моя фабрика сегодня? Груда тряпок и бирок, путаница, надругательство над моей душой.

– Надгробие ваших стремлений, сэр?

– Именно, парень.

– Прах во рту, уголек в глазу, сэр?

– Я не желаю, чтобы этот бродяга снова сюда приходил, слышишь меня? В один прекрасный день они уйдут отсюда вместе с ним. И я буду во главе колонны. Этот мелкий негодяй счастливее, чем вся честная компания.

Но, разумеется, он так никогда и не выгнал тошнотворного попрошайку и страдал от этого с регулярностью менструаций, – так женщины сожалеют о жизни, подчиненной лунной юрисдикции.

Ты досаждал мне, как луна. Я знал, что ты связан старыми законами страдания и неизвестности. Меня страшит мудрость калек. Пара костылей, преувеличенная хромота могут вдребезги разбить неторопливую прогулку, которую я начал в новом костюме, чисто выбритый, насвистывая. Я завидовал тебе, той определенности, с которой ты был ничем. Я жаждал магии сорванных одежд. Я ревновал к ужасам, которые рисовал перед тобой, но перед которыми не мог дрожать сам. Я никогда не был очень пьян, очень беден, очень богат. От всего этого больно – возможно, очень больно. От этого мне хочется плакать, прося утешения. Хочется простирать руки. Да, я желал быть Президентом новой Республики. Мне нравится слышать, как вооруженные подростки скандируют мое имя за больничными воротами. Да здравствует Революция! Дайте побыть Президентом в последние тридцать дней.

Где ты бродишь сегодня, дорогой друг? Ты отказался от мяса? Ты разоружен и пуст, инструмент Благодати? Можешь перестать болтать? Привело ли одиночество к экстазу?

В том, как ты сосал, было глубокое сострадание. Я ненавидел его, я им злоупотреблял. Но смею надеяться, что ты осуществишь лучшие мои стремления. Смею надеяться, что ты произведешь на свет жемчужину и оправдаешь это жалкое тайное раздражение.

Это письмо пишется старым языком, и мне не причиняет не малейших неудобств необходимость вспоминать вышедшие из моды обороты. Я должен дотянуться разумом назад, в зоны, обтянутые колючей проволокой, – я потратил жизнь на извлечение себя оттуда. Я, однако, не жалею о попытке.

Наша любовь никогда не умрет, это я тебе могу обещать, я, запустивший это письмо, как воздушного змея в ветра твоего желания. Мы родились вместе, и в поцелуях наших сознались, что хотим родиться вновь. Мы лежали в объятиях друг друга – друг другу учителя. Мы искали особенный тон для каждой особенной ночи. Мы пытались вычистить ругань, страдая от намека на то, что ругань – составляющая тона. Я был твоим приключением, а ты моим. Я был твоим путешествием, ты моим, а Эдит – нашей путеводной звездой. Это письмо летит от нашей любви, как искры от бьющихся мечей, как игольчатый ливень от бряцающих тарелок, как яркие семечки пота, скользящие в центре крепкого объятия, как белые перья, что висят в воздухе над обезглавленными петухами бусидо[173], как дикий взвизг меж двух лужиц ртути, готовых слиться в одну, как атмосфера секретов, которой окутаны близнецы. Я был твоей тайной, а ты моей, и мы ликовали, поняв, что тайна – наш дом. Наша любовь не может умереть. Из глубин истории я пришел сказать тебе это. Как два мамонта, сцепившиеся бивнями в нешуточном состязании на заре наступающего ледникового периода, мы сохраним друг друга. Наша педолюбовь хранит линии нашей зрелости в строгости и чистоте, так что мы никого, кроме самих себя, не приведем в свои брачные постели, и наши женщины в конце концов узнают нас.

Мэри Вулнд наконец пустила мою левую руку в складки своей формы. Она наблюдала, как я писал предыдущий абзац, так что я дал ему течь довольно экстравагантно. Женщины любят в мужчинах чрезмерность, потому что она отделяет от собратьев и делает одинокими. Все, что женщинам известно о мужском мире, они узнали от одиноких, невоздержанных изгоев оттуда. Перед яростными гомиками они не могут устоять из-за их крайне ограниченного ума.

– Пишши дальшше, – свистит она.

Мэри повернулась ко мне спиной. Шары ее грудей взвизгнули, точно свистки, сигнализирующие об окончании всех работ. Мэри притворяется, что изучает большой коврик, который выткал один из пациентов, загораживая таким образом нашу драгоценную игру. Медленный, как улитка, я просовываю руку ладонью вниз за резинку плотных грубых чулок на задней части бедра. Ткань ее юбки хрустит и прохладна под моими суставами и ногтями, обтянутое чулком бедро теплое, изогнуто, чуть влажно, как буханка свежего белого хлеба.

– Вышше, – свистит она.

Я не спешу. Старый друг, я не спешу. У меня такое чувство, что я буду делать это вечность. Ее ягодицы нетерпеливо сжимаются, будто две боксерские перчатки соприкоснулись перед матчем. Моя рука останавливается, и бедро начинает трястись.

– Сскорее, – свистит она.

Да, судя по напряжению в чулке, я достиг полуострова, слипшегося с подвязками. Я пройду по всему полуострову, жаркая кожа со всех сторон, затем перепрыгну соски пажей. Чулочные нити натягиваются. Я сжимаю пальцы, чтобы раньше времени не вступить в контакт. Мэри дергается, угрожая всему путешествию. Мой указательный палец отыскивает крепления. Они теплые. Маленькая металлическая петля, резиновая пуговица – тепло прямо за ними.

– Прошшу вассс, – свистит она.

Как ангелы на булавочном острие, мои пальцы танцуют на резиновой пуговице. Куда же мне прыгать? К наружной части бедра, тяжелой, теплой, как раковина выброшенной на берег тропической черепахи? Или в топкую грязь посередине? Или летучей мышью присосаться к огромному мягкому свисающему валуну ее правой ягодицы? Над ее белой накрахмаленной юбкой очень мокро. Похоже на ангар, где формируются облака, и дождь идет прямо внутри. Мэри трясет задницей, как свинья-копилка, отдающая золотую монету. Сейчас начнется наводнение. Я выбираю середину.

– Здессссссссь.

Моя рука томится в восхитительном супе. Липкие гейзеры окатывают мое запястье. Магнитный дождь проверяет на прочность часы «Булова»[174]. Она ерзает, устраиваясь поудобнее, затем падает на мой кулак, как сеть для ловли горилл. Я прополз сквозь ее влажные волосы, сжимая их пальцами, как сахарную вату. Теперь вокруг меня артезианское изобилие, сосочные оборки, бесчисленные выпуклые мозги, созвездия слизистых сердечных насосов. Влажные сообщения азбукой Морзе бегут вверх по руке, отдают команды умной моей голове, еще, еще, дремлющие обрывки послания темного мозга, избирайте новых счастливых королей для изнуренных обманщиков разума. Я – тюлень, что гонит волны на огромном электрическом водном празднике, я – вольфрамовый проводок, горящий в морях электролампочки, я – создание пещеры Мэри, я – пена волны Мэри, задница медсестры Мэри жадно хлопает, пока она маневрирует, чтобы дыркой в жопе пропахать кость моей руки, розочка прямой кишки скользит вверх-вниз, как во сне любителя кататься по перилам.

– Хлюп хлёп хлюп хлёп.

Разве мы не счастливы? Мы так шумим, а никто не слышит, но это лишь крошечное чудо посреди всей этой щедрости, как и радужные короны, парящие над каждым черепом – всего лишь крошечное чудо. Мэри смотрит на меня через плечо, ее глаза закатились, белые, как яичная скорлупа, и изумленная улыбка на раскрытых, как у золотой рыбки, губах. В золотом солнечном свете трудотерапии все уверены, что она – мерзкий дух, возлагающий корзинки, керамические пепельницы и бумажники из ремешков на лучистые алтари их идеального здоровья.

Старый друг, можешь преклонить колена, читая это, ибо теперь я нашел сладкое бремя своего доказательства. Я не знал, что должен тебе сказать, а сейчас знаю. Я не знал, что хотел объявить, но теперь уверен. Все мои речи были вступлением к этому, все упражнения – лишь прочисткой горла. Сознаюсь, что мучил тебя, но лишь для того, чтобы ты обратил на это внимание. Сознаюсь, что предавал, но лишь затем, чтобы тронуть за плечо. В поцелуях наших и минетах вот что, древний друг, хотел я прошептать.

Бог жив. Магия в пути. Бог жив. Магия в пути. Бог в пути. Магия жива. Жива – значит, в пути. Магия не умирала никогда. Бога никогда не тошнило. Врало множество бедняков. Врало множество больных. Магия не ослабевала никогда. Магия никогда не пряталась. Магия вечно властвовала. Бог в пути. Бог никогда не умирал. Похороны затянулись, но Бог правил всегда. Число плакальщиков растет, но Магия никогда не бежала. С него сняли покровы, но и обнаженным Бог все-таки жил. Его слова исковеркали, но цвела обнаженная Магия. Весть о смерти его распространяли по миру, но сердце не верило. Изумлялись многие изувеченные. Истекали кровью избитые. Магия не колебалась ни секунды. Магия всегда вела. Скатилось много камней, но Бог не отступил бы. Врало множество распутников. Слушало множество толстопузых. Они предлагали камни, но Магия насыщалась по-прежнему. Они закрыли сундуки, но Бога обслуживали всегда. Магия в пути. Бог властвует. Жив – значит, в пути. Жить – значит, править. Голодало множество слабаков. Преуспело множество сильных. Они хвастались одиночеством, но с ними был Бог. Ни мечтатель в палате, ни капитан на холме. Магия жива. Его смерть прощали по всему миру, но сердце не верило. Законы высекали в мраморе, но защитить людей они не могли. В парламентах возводили алтари, но людьми они не управляли. Полицейские арестовали Магию, и Магия ушла с ними, ибо Магия любит голодных. Но Магия не станет медлить. Она порхает с руки на руку. Она не останется с ними. Магия в пути. Она не приведет к беде. Она отдыхает в пустой ладони. Мечет икру в пустом разуме. Но Магия – не инструмент. Магия – конец. Многие гнали Магию, но Магия оставалась. Врали многие сильные люди. Они лишь проходили сквозь Магию и оказывались на другой стороне. Врали многие слабаки. Они тайно приходили к Богу, и, хотя насыщали его, но не признавались, кто лечил. Перед ними плясали горы, но они говорили, что Бог мертв. С него сняли покровы, но и обнаженным Бог все-таки жил. Вот что хотел я себе прошептать. Вот с чем на уме хотел смеяться. Вот чему должен был служить мой разум, пока он еще служит, но Магия движется сквозь мир, сам разум – Магия, текущая сквозь плоть, сама плоть – Магия, танцующая на часах, и она отмеряет Магическую Длительность Бога.

Старый друг, разве ты не счастлив? Только вы с Эдит одни знали, как долго ждал я этого наставления.

– Черт бы тебя взял, – плюет в меня Мэри Вулнд.

– Что?

– Рука у тебя мягкая. Хватай!

Сколько раз меня должны убить, старый друг? Я, в конце концов, не понимаю таинственности. Я старик, одна моя рука на бумаге, а другая – в сочной пизде, и я ничего не понимаю. Если наставление мое было проповедью, отсохнет ли у меня рука? Разумеется, нет. И не подумает. Я ловлю вранье из воздуха. В меня кидаются враньем. От правды я должен стать сильнее. Молю тебя, дорогой друг, объясни меня, превзойди меня. Я теперь знаю, что я – безнадежный случай. Иди же, научи мир тому, чем я должен был стать.

– Хватай.

Мэри ерзает, и рука возвращается к жизни, как морские папоротники-прародители, превратившиеся в животных. Теперь мягкие локти ее пизды то тут, то там подталкивают меня. Теперь ее анус трется о край моей руки не как прежний розоподобный мечтатель на перилах, но как ластик, стирающий свидетельства из сновидений, а теперь, увы, появляется земное послание.

– Хватай, пожалуйста, пожалуйста. Они вот-вот заметят.

Это правда. Воздух в трудотерапии тревожен, больше никакого золотого сияния – просто солнечно и тепло. Да, я дал магии умереть. Врачи вспомнили, что они на работе, и отказываются зевать. Маленькая толстуха отдает царственные команды, бедняжка. Подросток рыдает, поскольку опять обмочился. Бывший директор школы истерически пердит, грозя лишить нас спортзала. Повелитель Жизни, достаточно ли я страдал?

– Скорее.

Мэри бросает себя вниз. Мои пальцы что-то нащупывают. Это не часть Мэри. Это что-то инородное.

– Хватай. Тащи. Это от наших друзей.

– Скоро.

Дорогой друг,

Я тут вспомнил.

Я послал тебе не ту коробку фейерверков. Я не положил в свою великолепную коллекцию мыла и косметики Лекарство от Прыщей. Ты же знаешь, я вылечил им прыщи у Эдит. О, конечно, ты не знаешь, ибо у тебя нет причин верить, что кожа Эдит когда-либо было иной – не такой, что приятно целовать и трогать. Когда я с ней встретился, ее кожу было не так приятно трогать, целовать – даже смотреть на нее. Она была уродливым месивом. В следующей части этого длинного письма я расскажу тебе, как мы с Эдит сконструировали прелестную женушку, которую ты обнаружил за исполнением замечательного маникюра в парикмахерской отеля «Мон-Рояль». Начинай готовиться.

Коллекция мыла, хоть в ней и есть прозрачные бруски, призраки сосны, лимона и сандалового дерева и «желе Уилли»[175], бесполезна без Лекарства от Прыщей. Весь результат – отмытые, благоухающие прыщи. Может, тебе и хватит, – такое допущение развращает.

Ты всегда мне сопротивлялся. Мое тело ждало тебя, а ты его отвергал. Я воображал тебя с 19-дюймовыми руками, а ты смывался. Я воображал тебя с массивными нижними грудными мышцами и трицепсами в форме подков, объемными и отчетливыми одновременно. В некоторых интимных объятиях я ясно видел, насколько низко должны опускаться твои ягодицы. Когда ты приседал передо мной, ни в коем случае не должны они были обвисать так, припечатываясь к пяткам, поскольку тогда мышцы бедер больше не задействованы, зато задействованы мышцы ягодиц, ergo[176] – твои неподатливые щеки, крайне эгоистичное развитие, от которого мне не было никакой радости, и которое виновато в твоих проблемах с кишечником. Я видел тебя натертым маслом и сияющим, прямо брюхо стиральной доски, расчерченное острыми косыми мышцами и серратусом[177]. Я знал способ подрезать серратус. У меня были связи на профессиональной греческой кафедре. У меня были ремни и стремена, чтобы разбомбить твой хрен в настоящую кувалду, способную забить рот пеликану. У меня был Набор Для Сфинктера, который вымыл бы затычку, как посудомоечные машины, и накладные груди. Ты представляешь себе мою йогу? Назови как хочешь – разрушение, созидание – но ты представляешь себе, как я работал над Эдит? Знаешь ли ты, что миллионом убогих переправ оскорбил Ганг?

Может, я сам виноват. Я утаил некоторые жизненно важные детали – тут инструмент, там факт – но лишь потому (да, это ближе к правде), что мечтал, что ты превзойдешь меня величием. Я видел короля без трона. Я видел ружье, истекающее кровью. Я видел принца Забытого Рая. Я видел прыщавую кинозвезду. Я видел гоночный катафалк. Я видел Нового Еврея. Я видел знаменитых хромых штурмовиков. Я хотел, чтобы от тебя было больно небесам. Я видел пламя, излечивающее головные боли. Я видел победу выбора над дисциплиной. Я хотел, чтобы твое замешательство стало сачком для ловли магии. Я видел экстаз без веселья и vice versa[178]. Я видел, как вещи меняют свою природу простым усилением собственных свойств. Я хотел дискредитировать образование ради более чистой молитвы. Что-то я скрывал от тебя, ибо желал тебе стать более великим, чем задуманные мною Системы. Я видел, как рубцы толкают весла, не становясь мускулами.

Кто есть Новый Еврей?

Новый Еврей изящно теряет рассудок. Он применяет финансы к абстракции, результатом чего оказываются успешная мессианская политика, разноцветные метеоритные дожди и другие символические погодные условия. Бесконечными историческими изысканиями он вызвал амнезию, саму его забывчивость ласкают факты, которые он приемлет с видимым энтузиазмом. Тысячи лет он трансформирует ценность клейма позора, заставляя людей всех национальностей добиваться этого знака, как исключительного сексуального талисмана. Новый Еврей – основатель Магической Канады, Магического Французского Квебека и Магической Америки. Он подтверждает, что томление приносит сюрпризы. Он возводит сожаление бастионом оригинальности. Он спутывает тяготеющие к монолитности ностальгические теории о превосходстве негров. Он утверждает традицию через амнезию, весь мир соблазняя перерождением. Он разлагает историю и ритуал, безусловно принимая все наследие целиком. Он путешествует без паспорта, поскольку власти считают его безвредным. Проникновение в тюрьмы подтверждает его сверхнациональность и льстит его юридическому статусу. Иногда он еврей, но всегда американец, и то и дело – из Квебека.

Так мечтал я о нас с тобой, vieux copain[179], – Новые Евреи, мы двое, педик, солдат, невидимые, часть возможного нового племени, связанного сплетнями и слухами о божественном свидетельстве.

Я послал тебе не ту коробку фейерверков, причем не совсем по ошибке. Ты получил «Всеамериканское ассорти братьев Рич», претендующее на звание самого большого набора за такую цену – больше 550 штук. Проявим сострадание и скажем, что я не знал точно, сколько должно длиться испытание. Я мог бы послать тебе «Знаменитый набор образцовых фейерверков», за ту или иную цену, а там больше тысячи образчиков грохота и красоты. Я лишил тебя потрясающих «Электрических пушечных салютов», старых добрых «Вишневых бомб», «Факелов серебряного дождя», 16-зарядной «Битвы в облаках», самоубийственных «Японских ночных хлопушек». Пусть сострадание запишет, что я сделал это из сострадания. Взрывы могли бы привлечь злобное внимание. Но как оправдаться за то, что я не послал «Большой цветной набор для семейных пикников», специальный комплект для тех, кто предпочитает минимум шума? «Музыкальные порхающие фонтаны Везувия», «Заряды-Кометы», «Цветочные горшки с ручками», «Большие цветочные заряды», «Треугольные вертушки», «Патриотические огненные флаги» я от тебя утаил. Разомни сердце, дорогой. Пусть сострадание подтвердит, что я избавил тебя от бытового расточительства.

Я намерен рассказать тебе про все: Эдит, я, ты, Текаквита, А., фейерверки.

Я не хотел, чтобы ты сжег себя до смерти. С другой стороны, я не хотел, чтобы исход был слишком простым. Это последнее – из-за профессиональной гордости учителя, и к тому же из легкой зависти, о которой я уже рассказал.

Хуже того – есть вероятность, что я мог умудриться выработать у тебя иммунитет к разрушительному эффекту экстаза, регулярно прививая его в гомеопатических дозах. Парадоксальная диета приведет к ожирению сатирика, но не псалмопевца.

Возможно, я должен был пойти до конца и послать тебе пулеметы, что во время моей гениальной контрабандной операции прятались под фейерверками. У меня синдром Девы: что бы я ни сделал, все недостаточно безупречно. Я никогда не был уверен, нужны мне апостолы или фанатики. Я никогда не был уверен, хочу я в Парламент или в скит.

Признаюсь, я никогда ясно не видел Квебекскую Революцию, даже во времена своего парламентского позора. Я просто отказывался поддержать Войну, не потому что я француз или пацифист (которым я, конечно, не являюсь), но потому что устал. Я знал, что делали с цыганами[180], я чувствовал дуновение «Циклона-Б»[181], но я очень, очень устал. Помнишь мир в то время? Гигантский музыкальный автомат играл снотворную мелодию. Мелодии была пара тысяч лет, и мы танцевали под нее с закрытыми глазами. Она называлась «История», и мы ее любили – нацисты, евреи, все. Мы любили ее, потому что придумали, потому что, как Фукидид[182], знали: все, что случится с нами, станет важнейшим событием в мире. Нам было хорошо под «Историю», и мы заводили ее снова и снова, далеко за полночь. Мы улыбались, когда наши дяди ложились в постель, были рады от них избавиться, ибо они не знали, как делать И., несмотря на всю их похвальбу и вырезки из старых газет. Спокойной ночи, старые мошенники. Кто-то делал реостат, и мы руками сжимали тело, вдыхали аромат волос, сталкивались друг с другом гениталиями. «История» была нашей песней, «История» выбрала нас, чтобы мы делали Историю. Мы отдались ей, обласканные событиями.

Идеальными сонными батальонами мы двигались сквозь лунный свет. Да будет воля его. В прекрасном сне мы брали мыло и ждали душа.

Пустяки, пустяки. Я слишком закопался в древний язык. Возможно, он устроил западню.

Я устал. Меня тошнило от неизбежного. Я пытался выскользнуть из Истории. Пустяки, пустяки. Скажем просто, что я устал. Я сказал нет.

– Убирайся из Парламента сию секунду!

– Лягушатники!

– Им нельзя верить!

– Смерть ему! Кто «за»?

Я бежал с тяжелым сердцем. Мне нравились красные кресла Парламента. Я дорожил еблей под памятником. Я снимал сливки с Национальной библиотеки. Слишком нечестивый для пустого будущего, я оплакивал прежние призы.

Теперь тупое признание. Я любил магию оружия. Я украдкой провез его в шкуре фейерверков. Старая мартышка[183] заставила меня так поступить. Я засадил оружием Квебек, ибо меня подвесили между свободой и трусостью. Оружие высасывает магию. Я похоронил оружие для будущей Истории. Если История будет властвовать, пусть я буду Г-н История. Оружие зазеленело. Вылезают цветы. Я впустил Историю обратно, потому что был одинок. Не ходи за мной. Превзойди мой стиль. Я всего лишь сгнивший герой.

Среди брусков в коллекции мыла. Пустяки.

Позже.

Среди брусков в коллекции мыла. Я заплатил за нее большие деньги. Ночь с Эдит, выходные, гостиница, Аргентина. Не думай об этом. Я заплатил 635 американских долларов. Официант, пялившийся на меня целыми днями. Это не миленький маленький недавний иммигрант. Бывший владелец нескольких несчастных европейских акров. Сделка возле бассейна. Я хотел этого. Я этого хотел. Моя страсть к мирской серой магии. Человеческое мыло. Целый брусок, минус одна ванна, в которую я окунулся, на счастье или горе.

Мэри, Мэри, где ты, маленькая моя Абишаг?

Мой дорогой друг, возьми дух мой за руку.

Я намерен показать тебе, как все происходит. Это самый дальний рубеж, куда я могу тебя отвести. Я не могу пустить тебя в центр событий. Я надеюсь, что тебя-то уж я подготовил к этому паломничеству. Я не подозревал, как мелочна моя мечта. Я считал, что постиг величайшую мечту моего поколения: я хотел быть волшебником. Таково было мое представление о славе. Вот призыв, основанный на всем моем опыте: не будь магом, будь магией.

В те выходные, когда я договорился, чтобы тебя пустили в Архивы, мы с Эдит полетели в Аргентину – понежиться на солнышке и поэкспериментировать. У Эдит были проблемы с телом: оно продолжало меняться в размерах, Эдит даже боялась, что оно, быть может, умирает.

Мы сняли большую комнату с кондиционером, с видом на море, на два замка закрыли дверь, как только портье ушел, унося пригоршню чаевых.

На двуспальную кровать Эдит постелила большую клеенку, осторожно двигаясь от края к краю и ее расправляя. Я любил смотреть, как она наклоняется. Ее ягодицы были моим шедевром. Можешь считать ее соски сумасбродством эксцентрика, но у нее был идеальный зад. Правда, из года в год он требовал электромассажа и применения гормонального лекала, но концепция была безупречна.

Эдит разделась и легла на клеенку. Я стоял над ней. Ее глаза вспыхнули.

– Я тебя ненавижу, Ф. Ненавижу за то, что ты сделал со мной и с моим мужем. Я была дура, что с тобой спуталась. Я бы хотела, чтобы он встретил меня до того, как ты…

– Шш, Эдит. Давай не будем заводить старую песню. Ты хотела быть красивой.

– Я теперь ничего не помню. Я совсем запуталась. Может, я была красивой раньше.

– Может быть, – откликнулся я – голосом грустным, как у нее.

Эдит приподняла смуглые бедра, устраиваясь удобнее, и солнечный луч просочился сквозь кустик на лобке, придав ему ржавый оттенок. Да, это была красота и без моего искусства.

Луч Солнца на Пизде Дымкой Шерсти Ржавь Ходы в Звериную Нору Колен Нагая Явь

Я опустился на колени возле кровати и прижал одно тонкое ухо к маленькому солнечному саду, прислушиваясь к крошечной топкой механике.

– Ты сунулся не в свое дело, Ф. Ты пошел против Бога.

– Шш, мой цыпленочек. Бывает жестокость, которой даже я не вынесу.

– Ты должен был оставить меня, как была. От меня теперь никому никакого проку.

– Я могу вечно тебя сосать, Эдит.

Прелестными смуглыми пальчиками она принялась легко пощипывать подбритые волосы сзади у меня на шее.

– Иногда мне жаль тебя, Ф. Ты мог бы стать великим.

– Кончай болтать, – пробулькал я.

– Вставай, Ф. Убери от меня свой рот. Я воображаю, будто ты кто-то другой.

– Кто?

– Официант.

– Который? – спросил я.

– С усами и в плаще.

– Так я и думал, так и думал.

– Ты же его тоже заметил, да, Ф.?

– Да.

Я внезапно поднялся. Головокружение взвихрило мозг, как телефонный диск, и еда, радостно прожеванная недавно, в желудке превратилась в блевоту. Я ненавидел свою жизнь, ненавидел свое вмешательство, ненавидел свою мечту. Какую-то секунду я хотел быть обычным парнем, уединившимся в гостиничном номере в тропиках с индейской сиротой.

Пусть Заберут Проектор Пусть Рюмку Заберут Солнце Влага Вечны Пусть Доктора Умрут

– Не плачь, Ф. Ты знал, что это должно было случиться. Ты хотел, чтобы я шла до конца. Теперь от меня никому никакого проку, и я готова на что угодно.

Я ткнулся в окно, но оно было герметично запечатано. Океан был темно-зелен. Пляж разукрашен горошком пляжных зонтиков. Как тосковал я по старому учителю Чарльзу Аксису. Я выглядывал безупречные белые купальные плавки, не омраченные топографией гениталий. – Ох, Ф, иди сюда. Не могу смотреть, как мужчина блюет и плачет.

Она умостила мою голову между голыми грудями, засунув соски мне в уши.

– Ну вот.

– Спасиб, спасиб, спасиб, спасиб.

– Слушай, Ф. Слушай, как ты хотел, чтобы все мы слушали.

– Я слушаю, Эдит.

Липкий Жар Пещеры Пусти меня туда Там Пеной над Волнами Амебы-города

– Ты не слушаешь, Ф.

– Я стараюсь.

– Мне жаль тебя, Ф.

– Помоги мне, Эдит.

– Так вернись к работе. Это единственное, что тебе поможет. Постарайся закончить свою работу над всеми нами.

Она была права. В этом маленьком исходе я был Моисеем. Я никогда не перейду[184]. Моя гора, возможно, очень высока, но она высится в пустыне. Пусть мне ее хватит.

Я снова напустил на себя вид профессионала. Аромат ее низа все еще оставался в ноздрях, но у меня было дело. С моей Фасги[185] обследовал я обнаженную девушку. Ее мягкие губы улыбнулись.

– Так-то лучше, Ф. Языком было хорошо, но как врач ты лучше.

– Хорошо, Эдит. В чем на этот раз проблема?

– Я больше не могу сама кончить.

– Конечно, не можешь. Если мы собираемся создать паноргазмическое тело, распространить эрогенную зону по всей мясистой обертке, популяризовать Телефонный Танец, то начать должны с отказа от тирании сосков, губ, клитора и дырки в жопе.

– Ты идешь против Бога, Ф. Ты говоришь гадости.

– Рискну.

– Я чувствую себя такой потерянной с тех пор, как больше не могу сама кончить. К остальному я пока не готова. Я из-за этого слишком одинока. Чувствую, как расплываюсь. Иногда я забываю, где у меня пизда.

– Эдит, ты меня утомляешь. Если вдуматься, все свои надежды я возложил на тебя и твоего чертова мужа.

– Верни мне ее, Ф.

– Хорошо, Эдит. Это очень просто. Мы это делаем книгами. Я предполагал, что так может случиться, так что нужные привез с собой. У меня в чемодане еще несколько искусственных фаллосов (которыми пользуются женщины), вибраторы, вибровагина и годемиш[186] или дилдо[187].

– Другой разговор.

– Ложись обратно и слушай. Впечатайся в клеенку. Вытяни ноги и пусть кондиционер сделает свое грязное дело.

– О'кей, валяй.

Я прочистил свою замечательную глотку. Я выбрал пухлую книгу, откровенно написанную и повествовавшую о различных практиках самоудовлетворения, коим предаются люди и животные, цветы, дети и взрослые, женщины всех возрастов и национальностей. Помимо прочих, там рассматривались следующие темы: Почему мастурбируют жены, Чему учиться у муравьеда, Неудовлетворенные женщины, Аномалии и эротизм, Техники мастурбации, Самостоятельность женщин, Бритье гениталий, Открытие клитора, Клуб мастурбаторов, Железная женщина, Резиновая девятка[188], Возбуждение скелета, Уретральная мастурбация, Индивидуальные эксперименты, Стимуляция детьми и у детей, Техника трения бедрами, Стимуляция молочных желез, Окна самоудовлетворения.

– Не останавливайся, Ф. Оно возвращается, я чувствую.

Ее чудные смуглые пальцы поползли вниз по шелковому скругленному животу. Я продолжал читать голосом медленным, дразнящим – голосом метеосводки. Своей тяжело засопевшей протеже читал я о необычных сексуальных практиках, когда Секс Становится «Иным». «Необычная» сексуальная практика – это та, в которой путем взаимодействия достигается наслаждение сильнее, чем оргазм. Большая часть этих нелепых практик предполагают определенные увечья, шок, вуайеризм, боль или пытки. Сексуальные привычки среднего человека относительно свободны от подобных садо-мазохистских штрихов. ТЕМ НЕ МЕНЕЕ, читатель будет поражен тем, насколько аномальны вкусы так называемого нормального человека. ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ и тщательный сбор статистических данных. Содержит главы, описывающие ВСЕ АСПЕКТЫ полового акта. ПРИМЕРЫ ЗАГОЛОВКОВ: Натирание, Разглядывание, Шелковые кольца, Сатириаз[189], Развращенность в других. Обычный читатель изумится, узнав, как «необычные» сексуальные практики претворяются в жизнь казалось бы невинными, нормальными сексуальными партнерами.

– Как хорошо, Ф. Уже так давно…

День клонился к вечеру. Небо несколько потемнело. Эдит трогала себя везде, бесстыдно себя нюхая. Я с трудом сохранял спокойствие. Тексты меня догнали. Ее юные формы покрывались мурашками. Я безмолвно пялился на Оригинальные рисунки: мужские и женские органы снаружи и внутри, рисунки, изображающие правильное и неправильное введение. Женам будет полезно узнать, как входит пенис.

– Пожалуйста, Ф. Не оставляй меня так.

Ее голод сжигал мне глотку. Любовь ласкала. Эдит корчилась в своих объятиях. Она перекатилась на живот, маленькими чудными кулачками стимулируя анус. Я набросился на «Руководство по полуимпотенции». В нем были важные вещи, сплетенные в одну тему: как увеличить эрегированный пенис, помрачение пениса, использование любрикантов, удовлетворение во время менструации, злоупотребление менопаузой, как жена мануально помогает побороть полуимпотенцию.

– Не трогай меня, Ф. Я умру.

Я выпалил кусок про «оральную стимуляцию полового члена и куннилингус между братом и сестрой» и другие. Я почти не контролировал руки. Запинаясь, излагал новую концепцию восхитительной сексуальной жизни. Не пропустил абзац про долгожительство. Захватывающие кульминации для всех. Сотнями интервьюировались и напрямик опрашивались лесбиянки. Некоторых пытали за жеманные ответы. Говори, дешевка. Выдающаяся работа показывает полового бандита за работой. Химикаты удаляют волосы с ладоней. Никаких моделей! Настоящие фотографии мужских и женских половых органов и экскрементов. Изученные поцелуи. Страницы порхали. Сквозь пену на губах Эдит бормотала непристойности. Пальцы яркие и блестящие, язык посинел от вкуса ее вод. Я озвучивал книги в бытовых терминах, наибольшая чувственность, причина эрекции, Муж сверху 1-17, Жена сверху 18-29, Сидя 30-34, На боку 35-38, Стоя и на коленях 39-53, Разнообразные позы сидя 54-109, Движения во все стороны, для мужа и жены.

– Эдит! – закричал я. – Оставь мне Предварительную Игру.

– Никогда.

Я быстро разделался со словарем Сексуальных Терминов. В 1852 году Ричард Бёртон (умерший в 69 лет) спокойно обрезал себя в возрасте 31 года. «Доярки». Полная библиотека виртуозного инцеста. Десять этапов смешения рас. Приемы работы известных фотографов. Свидетельства экстремальных актов. Садизм, Увечья, Каннибализм, Каннибализм в Оральном Сексе, Как приспособиться к непропорциональным органам. Взгляните на яркое рождение новой американской женщины. Я выкрикивал зафиксированные факты. Она не лишится сексуальных удовольствий. ИСТОРИИ БОЛЕЗНИ демонстрируют смену тенденций. Переполнены рассказами студенток, жаждущих гнусных предложений. Женщины более не препятствуют оральным контактам. Мужчины, задрочившие себя насмерть. Каннибализм во время стимулирования. Совокупления в череп. Секреты «управления» оргазмом. Крайняя плоть: за, против, воздержался. Интимный поцелуй. В чем плюсы сексуальных экспериментов? Сексуальный макияж для себя и других. Греховности нужно учить. Как целовать негра в губы. Бедро свидетельствует. Разновидности мануального давления при использовании спирали. Смерть мчится на верблюде. Я дал ей все. Мой голос сочился латексом. Я не скрыл ни единого шнурка, ни одной пары трусов без переда, ни одного мягкого эластичного бюстгальтера вместо провисшего, тяжелого и широкого бюста, а отсюда – и юная ложбинка. Над раскинутыми сосками Эдит выбалтывал я полный отчет, Санта-Кальсоны[190], Снежная Пожарная Тревога, Секрет Обаяния, «Студень большого бюста» в суперобложке, куколка Кинси[191] в моющейся коже, «Бич смегмы», пепельница «КРОШЕЧНАЯ СТРУЙКА», «ПРИШЛИТЕ МНЕ ЕЩЕ ОДИН Грыжевыводитель, чтобы у меня было на что поменять мой. Он позволяет мне работать на прессе на предельной скорости по 8 часов в день», это я вбросил для печали, для унылой нежной плоской дорожки в паху, что могла прятаться в трясине памяти Эдит грязным рычагом, длинным хлыстом, что гонит влажную ракету тряского апофеоза наружу из закоулков мелкого шрифта, где единственное соло трубы – тягучий дедушкин кашель и денежные затруднения в трусах.

Эдит виляла обслюнявленными коленями, вздрагивая в ручьях смазки. Бедра блестели от пены, а бледный анус был изрыт безжалостными накладными ногтями. Она кричала, моля об избавлении, полупроснувшаяся пизда отказывалась лететь туда, куда рвалось воображение.

– Сделай что-нибудь, Ф. Умоляю. Только не трогай меня.

– Эдит, дорогая! Что я с тобой сотворил?

– Не подходи, Ф.!

– Что мне сделать?

– Пробуй.

– Байку про пытки?

– Что угодно, Ф. Скорее.

– Евреи?

– Нет. Слишком чужое.

– 1649? Бребёф[192] и Лалеман?

– Что угодно.

И я начал излагать свой школьный урок о том, как ирокезы убили иезуитов Бребёфа и Лалемана, чьи обожженные изрубленные останки были найдены двадцатого числа на заре членом Общества и семью вооруженными французами. «Ils y trouuerent vn spectacle d'horreur…»[193]

После полудня шестнадцатого числа ирокезы привязали Бребёфа к столбу. Они принялись жечь его с головы до пят.

– Вечное пламя тем, кто преследует служителей Господних, – угрожал им Бребёф хозяйским тоном.

Пока он говорил, индейцы отрезали ему нижнюю губу и сунули в глотку докрасна раскаленный железный прут. Ни знаком, ни звуком не отреагировал он на неудобство.

Затем вывели Лалемана. К его голому телу привязали полосы густо просмоленной древесной коры. Когда Лалеман увидел своего Настоятеля, в кровоточащем ненатуральном отверстии обнажены зубы, кончик горячего инструмента все еще торчит из обожженного и изорванного рта, он выкрикнул слова святого апостола Павла:

– Мы сделались позорищем для мира, для ангелов и человеков!

Лалеман бросился к ногам Бребёфа. Ирокезы подняли его, привязали к столбу и подожгли растительность, в которую он был упакован. Он в голос молил о помощи с небес, но быстрая смерть была ему не суждена.

Они принесли ошейник из раскаленных томагавков и надели его на Бребёфа. Тот не вздрогнул.

Бывший обращенный, отступившийся от веры, протолкнулся вперед и потребовал, чтобы на их головы вылили горячую воду, поскольку миссионеры выливали на индейцев столько холодной воды. Повесили котел, вскипятили воду и затем медленно вылили ее на головы пленных священников.

– Вот вам и крещение, – смеялись индейцы, – может, на небесах будете счастливы. Вы же сами говорили, что чем больше страдаешь на земле, тем счастливее будешь на небесах.

Бребёф стоял, как скала. После отвратительных пыток его оскальпировали. Он был еще жив, когда они вскрыли ему грудную клетку. Налетела толпа, желавшая выпить крови столь бесстрашного врага и сожрать его сердце. Его смерть изумила убийц. Его муки длились четыре часа.

Лалемана, с детства физически слабого, отвели обратно в дом. Там его пытали всю ночь, пока, уже после рассвета, одному индейцу не наскучило это затянувшееся развлечение и своим томагавком он не нанес Лалеману смертельный удар. У того не осталось ни одной необожженной части тела, «даже глаза, в углубления которых эти мерзавцы сунули тлеющие угли». Его муки продолжались семнадцать часов.

– Как ты себя чувствуешь, Эдит?

Я мог бы не спрашивать. Моему повествованию удалось лишь ближе подвести ее к пику, которого она не могла достичь. Она стонала от ужасного голода, гусиная кожа светилась мольбой об избавлении от невыносимых витков земного наслаждения, о воспарении в ослепляющую сферу, так похожую на сон, так похожую на смерть, о путешествии наслаждения за пределы наслаждения, где каждый человек движется, как сирота к своим микроскопическим праотцам, более безымянным, более питающим, чем окровавленное оружие или приемная семья.

Я знал, что у нее ни за что не получится.

– Ф., выпусти меня отсюда, – жалобно простонала она.

Я врубил Датский Вибратор[194]. Далее последовал унизительный спектакль. Как только эти волшебные электрические колебания очутились у меня в руке армией выдрессированных морских водорослей, покачивающих, обволакивающих, ласкающих – я воспротивился мысли уступить инструмент Эдит. Каким-то образом из эпицентра своей сочной пытки она увидела, как я стараюсь незаметно запихнуть Усовершенствованные Присоски в потемки своих трусов.

Она выдернула себя из своей лужи и бросилась ко мне.

– Дай мне. Сволочь!

По-медвежьи (память предков?) она кинулась на меня. У меня не было возможности закрепить Удивительные Усовершенствованные Ремешки, и Вибратор вылетел у меня из рук. Так медведь ударом когтистой лапы вычерпывает рыбешку из глубин потока. Д. В. крабом удирал по полированному паркету, мурлыча, как опрокинутый локомотив.

– Ты эгоист, Ф., – прорычала Эдит.

– Это слова человека лживого и неблагодарного, – сказал я как можно мягче.

– Убирайся.

– Я тебя люблю, – сказал я, потихоньку продвигаясь к Д. В. – Я тебя люблю, Эдит. Возможно, у меня неверные методы, но я никогда не переставал тебя любить. Разве был я эгоистом, пытаясь избавить тебя от боли, тебя и его (тебя, дорогой старый брат)? Повсюду я видел боль. Было невыносимо смотреть вам в глаза, так изъели их боль и желание. Невыносимо было целовать вас, ибо в каждом вашем объятии сквозила безнадежная, разъедающая мольба. В вашем смехе, при виде денег или закатов, слышал я, как алчность рвет вам глотки. В высочайшем прыжке я видел, как увядает тело. Между спазмами оргазма струилось ваше сожаление. Тысячи были созданы, тысячи лежат, сплющенные под колесами на шоссе. Вы не были счастливы, когда чистили зубы. Я дал вам груди с сосками – смогли вы кого-нибудь накормить? Я дал вам хуй с собственной памятью – смогли вы воспитать племя? Я привел вас в кино на абсолютный фильм о Второй Мировой – просветлели вы хоть сколько-нибудь, выйдя наружу? Нет, вы бросались на колючки изысканий. Я сосал вас, а вы выли, тщась поделиться со мной чем-нибудь, кроме яда. В каждом вашем рукопожатии слышались рыдания об утерянном саде. В любом предмете вы находили лезвия. Я не мог выносить грохота вашей боли. Вы были в крови и покрыты расчесанными струпьями. Вам нужны были бинты – не было времени их дезинфицировать – я хватал, что подворачивалось под руку. Осторожность была роскошью. У меня не оставалось времени анализировать собственные мотивы. Самоочищение стало бы алиби. Созерцая это горестное зрелище, я мог пробовать что угодно. Я не отвечаю за собственную эрекцию. У меня нет объяснений моим гнусным стремлениям. Перед вашим гноем я не мог перестать изучать собственное направление – действительно ли я целился в звезду. Пока я хромал по улице, из каждого окна раздавались команды: Превращай! Очищай! Экспериментируй! Заклейми! Обрати! Сожги! Сохрани! Научи! Поверь мне, Эдит, я должен был действовать, и действовать быстро. Такова моя натура. Можешь считать меня доктором Франкенштейном[195], который должен сдать работу в срок. Я будто бы очнулся посреди автокатастрофы: везде разбросаны конечности, далекие голоса криком молят о спасении, изуродованные пальцы указывают в сторону дома, обломки иссушаются, как сыр без целлофана – и все, что было у меня в рухнувшем мире – игла и нить, и я опустился на колени, я вытаскивал куски из этой мешанины и принимался их сшивать. У меня было представление о том, как должен выглядеть человек, но оно все время менялось. Я не мог посвятить жизнь поиску идеального телосложения. Все, что слышал я – боль, все, что видел, – увечья. Моя игла носилась, как безумная, порой я обнаруживал, что пропустил нить сквозь собственную плоть и соединил себя со своим нелепым творением – я разрывал нас, – а потом услышал как голос мой воет вместе с другими, и знал, что поистине был частью катастрофы. Но я также понимал, что не один стою на коленях над этим неистовым шитьем. Были другие, они делали те же чудовищные ошибки, их подгоняла та же грязная необходимость, они вшивали себя в погибшую массу, с болью выдирали себя…

– Ф., ты плачешь.

– Прости меня.

– Не реви. Смотри, у тебя эрекция пропала.

– Все разваливается. Моя дисциплина рушится. Ты имеешь представление о том, сколько дисциплины мне нужно было, чтобы учить вас двоих?

В одно мгновение мы оба прыгнули к Вибратору. Она была скользкой в своих выделениях. Какую-то секунду, пока мы боролись, я хотел, чтобы мы занялись любовью, ибо все ее отверстия окоченели и благоухали. Я сгреб ее поперек талии, но не успел оглянуться, как ее задница выскочила из моего медвежьего объятия влажным арбузным семечком, ее бедра скользнули мимо, как уходящий поезд, и я остался – с пустыми руками, полными любриканта, и носом, расплющенным о дорогой паркет красного дерева.

Старый друг, ты еще со мной? Не отчаивайся. Я же обещал, что все это закончится экстазом. Да, твоя жена во все время этой истории была голой. Где-то в темной комнате, ниспадающие со спинки стула, как громадная измученная бабочка, ее девчоночьи трусики висели, жесткие от легкого цемента пота, мечтали о зазубренных ногтях, и я мечтал вместе с ними – огромные, трепещущие, нисходящие мечты, удостоверенные вертикальными царапинами. Для меня это был конец Действия. Я бы продолжал попытки, но знал, что упустил вас обоих, а вы оба упустили меня. У меня оставался один трюк, но он был опасен, и я бы никогда им не воспользовался. События, как я покажу, заставили меня, и это привело к самоубийству Эдит, моей госпитализации и твоему жестокому испытанию в шалаше на дереве. Сколько раз предупреждал я тебя, что карой твоей станет одиночество?

Так я и лежал там, в Аргентине. Датский Вибратор мурлыкал, как резчик по дереву, поднимаясь и опускаясь над юными очертаниями Эдит. В комнате было холодно и черно. Порой одно из ее блестящих колен ловило лунный блик, пока она кидала себя вверх и вниз в отчаянной мольбе. Она перестала стонать; я решил, что она достигла сферы глубокой бездыханной тишины, которую оргазм затопляет чревовещательным удушьем и кознями космических марионеток.

– Слава Богу, – прошептала она наконец.

– Я рад, что ты смогла кончить, Эдит. Я очень счастлив за тебя.

– Слава Богу, оно ушло. Я должна была его проворонить. Он понуждал меня к оральной любезности.

– Что..?

Прежде чем я успел спросить что-нибудь еще, он оказался над моими ягодицами, его идиотское мурлыканье взвыло до психотического скулежа. Шов впился мне между волосатых ляжек, столь оригинальным способом мягко поддерживая мои испуганные яички. Я слыхал о том, что такие вещи случаются, и знал, что буду оставлен в ожесточении и отвращении к себе. Как цианистая бомба, брошенная в газовую камеру, Д. В. выпустил комок Крема Специальной Формулы на мускульную расщелину, над формами которой я так трудился. Жар моего тела растопил крем в струйку, которая размазалась по постыдному входу, несколько удобных латексных присосок возбуждающе прижались ко мне там и тут. Эластичная Насадка, похоже, жила своей жизнью, а Удачные Ремешки все раздвинули, и я чувствовал, как кондиционер прохладно испаряет пот и крем с крошечных поверхностей, о существовании которых я и не знал. Я был готов лежать там дней десять. Я даже не удивился. Я знал, это будет неутолимо, но был готов покориться. Я слышал, как Эдит слабо зовет меня; резиновая прокладка вытянулась по всей длине. Потом я не слышал ничего. Будто тысяча секс-философов трудились надо мной в идеальном взаимодействии. Возможно, я закричал при первом толчке Белой Дубины, но Крем Специальной Формулы продолжал поступать, и, полагаю, присоска применялась для сбора испражнений. Он мурлыкал у меня в ушах, как гипсовые губы.

Не знаю, сколько он копошился в моих органах.

Эдит переключила его на минимум. Она была не в силах на меня взглянуть.

– Ты счастлив, Ф.?

Я не ответил.

– Мне сделать что-нибудь, Ф.?

Возможно, Д. В. ответил сытым жужжанием. Он втянул в себя Американские Шнурки быстро, как итальянец в пиццерии, присоски перестали сосать, мою мошонку бесцеремонно уронили, и машина скользнула от дрожащего мясного куска моего тела. Полагаю, я был счастлив…

– Мне выдернуть шнур, Ф.?

– Делай что хочешь, Эдит. У меня нет сил.

Эдит дернула за шнур. Д. В. содрогнулся, замолчал и остановился. Эдит вздохнула с облегчением, но преждевременно. Д. В. принялся оглушительно свистеть.

– В нем батарейки?

– Нет, Эдит. В нем нет батареек.

Она спрятала груди за скрещенными руками.

– Ты хочешь сказать..?

– Да. Он научился питаться сам.

Эдит забилась в угол, а Датский Вибратор двинулся к ней. Она согнулась в странной позе, будто пытаясь спрятать пизду между бедрами. Я не мог пошевелиться в луже желе, где меня изнасиловали бесчисленные усовершенствования. Он лениво двигался по комнате, таща за собой ремешки и присоски, как гавайскую рубашку из травы и лифчиков.

Он научился питаться сам.

(О Отец, Безымянный и Свободный от Определений, выведи меня из Пустыни Возможного. Я слишком долго имел дело с Событиями. Слишком долго пытался стать Ангелом. Я гнался за Чудесами с мешком Власти, чтобы насыпать соли им на дикие Хвосты. Я пытался укротить Безумие, чтобы украсть его Информацию. Я пытался запрограммировать Безумие в Компьютерах. Я пытался создать Благодать, чтобы доказать, что она существовала. Не наказывай Чарльза Аксиса. Мы не видим Доказательств, потому растягиваем Воспоминания. Дорогой Отец, прими это признание: мы не учили себя Принимать, потому что верили, что не существует Того, что Принимать, и не могли вытерпеть этой Веры).

– Помоги, помоги мне, Ф.

Но меня прибило к полу дрожащим гвоздем, шляпкой которого был мой анус.

Он продолжал двигаться к ней. Эдит же, вжавшись спиной в правый угол, сползла в беззащитную сидячую позу, ее великолепные ноги раздвинулись. Окаменев от ужаса и предвкушения отвратительных вибраций, она была готова подчиниться. Я видел множество отверстий, но ни у одного никогда не встречал такого выражения. Мягкие волосы были отброшены от мокрых губ, как солнечные лучи Людовика XIV[196]. Губы раскрывались и сжимались, будто кто-то играл с объективом. Датский Вибратор медленно взобрался на нее, и вскоре дитя (Эдит было двадцать) ртом и пальцами делала такие вещи, каких никто, поверь мне, старый друг, никто никогда с тобой не делал. Возможно, именно этого ты от нее и хотел. Но ты не знал, как ее вдохновить, и в этом не было твоей вины. Этого никто не мог. Именно поэтому я старался вывести еблю из нашего общения.

Все надругательство длилось, наверное, минут двадцать пять. Прошло меньше десяти минут, а она уже умоляла эту штуку поработать у нее под мышками, показывала, какой сосок голоднее, поворачивалась, чтобы подставить ему тайные розовые уголки – пока не начал командовать Датский Вибратор. И тогда Эдит, совершенно счастливая, превратилась в груду плоти, соков, экскрементов и мускулов, насыщающую его аппетит.

Конечно, смыслы ее наслаждения грандиозны.

Датский Вибратор ускользнул от ее лица, открыв ее измученную нежную улыбку.

– Останься, – прошептала она.

Он взобрался на подоконник, низко урча, звук поднялся до резкого стона, и он рванулся сквозь стекло, разбив его и рассыпая за собой осколки причудливым занавесом.

– Пусть он останется.

– Он ушел.

Мы дотащили свои чужие тела до окна. Полная запахов липкая тропическая ночь подула в комнату, а мы высунулись из окна и увидели, как Датский Вибратор ползет по мраморным этажам гостиницы. Добравшись до земли, он пересек парковку и вскоре достиг пляжа.

– О Боже, Ф., это было прекрасно. Потрогай.

– Я знаю, Эдит. Потрогай.

Любопытная драма начала разворачиваться под нами на пустынном песке под лунным светом. Пока Д. В. медленно направлялся к волнам, вламываясь в темные цветы на ярком берегу, из рощицы пальм-привидений показалась фигура. То был мужчина в безупречных белых купальных плавках. Не знаю, бежал ли он, чтобы перехватить Датский Вибратор и насильственно его отключить, или просто хотел ближе рассмотреть его необычайно грациозный путь в Атлантику.

Какой нежной казалась ночь – будто последний куплет колыбельной. Уперев одну руку в бедро, другой потирая лоб, крошечная фигурка под нами, как и мы, наблюдала спуск прибора в огромные морские валы, смыкавшиеся над его светящимися присосками концом цивилизации.

– Он вернется, Ф.? К нам?

– Неважно. Он где-то в мире.

Мы стояли рядом в окне, две фигуры на ступеньке высокой мраморной лестницы, уходящей в огромную безоблачную ночь, не опираясь ни на что.

Ветерок с моря тронул прядь ее волос, и я щекой почувствовал крошечное касание.

– Я люблю тебя, Эдит.

– Я люблю тебя, Ф.

– И я люблю твоего мужа.

– Я тоже.

– Все не так, как я планировал, но теперь я знаю, что будет.

– Я тоже, Ф.

– О, Эдит, что-то раскрывается в сердце, шепот редкой любви, но я никогда не смогу ее осуществить. Я молюсь, чтобы смог твой муж.

– Он сможет, Ф.

– Но он сделает это один. Он сможет сделать это только один.

– Я знаю, – сказала она. – Нас не должно быть с ним.

Великая печаль настигла нас, когда мы смотрели на океан, – обезличенная печаль, которой мы не владели и которую не могли назвать своей. Неугомонная вода то тут, то там удерживала лунный осколок. Мы попрощались с тобой, старая любовь моя. Мы не знали, когда и как завершится расставание, но началось оно тогда.

В дверь светлого дерева профессионально постучали.

– Это, должно быть, он, – сказал я.

– Нам нужно одеться?

– Не стоит труда.

Нам даже не пришлось открывать дверь. У официанта был ключ-вездеход. Он был усат, в старом плаще, но под ним абсолютно гол. Мы повернулись к нему.

– Вам нравится Аргентина? – вежливо начал я разговор.

– Мне не хватает только новостей, – ответил он.

– А парадов? – предположил я.

– И парадов. Но все остальное у меня здесь есть. Ах!

Он заметил наши покрасневшие органы и принялся с большим интересом их оглаживать.

– Чудесно! Чудесно! Я вижу, вы отлично подготовились.

Дальше было всякое старье. В мои намерения не входит минутным описанием тех излишеств, которым мы с ним предавались, усиливать боль, что, возможно, осталась с тобой до сих пор. Чтобы ты за нас не беспокоился, я, пожалуй, скажу, что мы действительно хорошо подготовились, и почти не сопротивлялись его омерзительно возбуждающим приказам, даже когда он заставил нас целовать плетку.

– У меня для вас есть лекарство, – сказал он наконец.

– У него для нас есть лекарство, Эдит.

– Валяй, – устало ответила она.

Из кармана плаща он выудил кусок мыла.

– Втроем в ванне, – весело сказал он со своим сильным акцентом.

Так что мы с ним отправились плескаться. Он намылил нас с головы до ног, всю дорогу вещая об особых свойствах мыла, которое, как ты теперь должен понимать, было сделано из расплавленной человеческой плоти[197].

Кусок сейчас у тебя. Нас им крестили – твою жену и меня. Интересно, что ты с ним сделаешь.

Видишь, я показал тебе, как это происходит, от стиля к стилю, от поцелуя к поцелую.

Но есть и еще – есть история Катрин Текаквиты, – ты все получишь.

Мы устало вытерли друг друга роскошными гостиничными полотенцами. Официант очень бережно обращался с нашими телами.

– У меня таких миллионы, – сказал он без намека на ностальгию.

Он скользнул в свой плащ и некоторое время провел перед зеркалом от пола до потолка, играя с усами и скашивая челку на лбу так, как ему нравилось.

– Не забудьте сообщить в «Полис Газетт». Насчет мыла поторгуемся позже.

– Подожди!

Когда он открывал дверь, Эдит обхватила его за шею, повалила на сухую постель и ткнула его замечательную голову себе в грудь.

– Зачем ты это сделала? – спросил я, когда официант оцепенело ушел, и ничто уже не напоминало о нем, кроме неясного зловония его сернистых газов.

– Какую-то секунду я думала, что он А.

– О, Эдит!

Я упал на колени перед твоей женой и припал ртом к пальцам ее ног. В комнате был бардак, пол заляпан лужами жидкости и мыльной пены, но она возвышалась над всем этим, как прекрасная статуя с эполетами и кончиками сосков из лунного света.

– О, Эдит! Неважно, что я сделал с тобой, сиськи, пизда, гидравлические повреждения ягодиц, все мои пигмалионовы подделки, все это ничего не значит, теперь я знаю. Прыщи и все прочее, ты была вне досягаемости, недоступна моим инструментам. Кто ты?

–

– Ты не шутишь? Тогда я достоин лишь сосать пальцы на твоих ногах.

– Ай.

Гораздо, гораздо позже.

Я помню как ты, старый товарищ, рассказывал мне однажды о том, как индейцы смотрели на смерть. Индейцы верили, что после физической смерти дух проделывает долгий путь на небеса. Это было трудное, опасное путешествие, и многие не заканчивали его. На бревне нужно было пересечь коварную реку, мчавшуюся через пороги. Огромная собака с воем набрасывалась на путника. Дальше его ждала прямая дорога танцующих валунов, которые сталкивались друг с другом, в порошок стирая странника, не сумевшего танцевать с ними. Гуроны верили, что в конце дороги стоит хижина из коры. В ней живет Оскотарах, что значит «Протыкающий Голову». Его задачей было вынуть мозги из черепов всех, кто проходил мимо – «как необходимая подготовка к бессмертию».

Спроси себя. Может, этот шалаш, где ты страдаешь, – хижина Оскотараха? Ты не думал, что это такая долгая и грубая операция. Снова и снова тупой томагавк копошится в овсянке. Лунный свет хочет залезть тебе в череп. Искрящиеся дорожки ледяного неба желают течь сквозь твои глазницы. Зимний ночной воздух – как «алмазы, выдержанные в растворе», он хочет затопить пустой сосуд.

Спроси себя. Может, я – твой Оскотарах? Молю, чтобы было так. Хирургическое вмешательство в самом разгаре, милый. Я с тобой.

Но кто оперирует Оскотараха? Осознав вопрос, поймешь мою пытку. За собственной операцией мне пришлось отправиться в благотворительную палату. Шалаш чересчур одинок для меня: я должен был обратиться к политике.

Большой палец левой руки – все, от чего избавила меня политика. (Мэри Вулнд – все равно.) Большой палец левой руки, вероятно, в эту самую минуту гниет где-нибудь на крыше в центре Монреаля, или ошметки его – в копоти жестяной трубы. Вот моя рака. Сострадание, старый друг, сострадание к атеистам. Шалаш очень мал, а нас, жаждущих неба в головах, очень много.

Но вместе с моим большим пальцем исчезло и металлическое тело статуи Королевы Англии на улице Шербрук – мне больше нравится «рю Шербрук».

БАБАХ! ШЬЮИТЬ!

Все части полого величавого тела, что так долго валуном лежало в чистом потоке нашей крови и фатума, – ПЛЮХ! – да еще большой палец одного патриота.

Какой дождь лил в тот день! Все зонтики английской полиции не в силах были спасти город от перемены климата.

QUEBEC LIBRE!

Бомбы с будильником!

QUEBEC OUI OTTAWA NON.

Десять тысяч голосов, умевших разве что радоваться резиновой шайбе, пролетевшей у вратаря между ног, теперь пели: MERDE A LA REINE D'ANGLETERRE.

ЕЛИЗАВЕТА, УБИРАЙСЯ ДОМОЙ.

На рю Шербрук теперь дыра. Некогда в ней покоился круп иностранной королевы. Семя чистой крови посадили в эту яму, и мощный урожай взойдет оттуда.

Я знал, что делаю, когда втискивал бомбу в зеленые медные складки ее величественных колен. На самом деле, она мне скорее нравилась. Не одну прилежную пизду щупал я в ее королевской тени. Так что прошу у тебя сострадания, друг. Мы, кто не может обитать в Ясном Свете, должны иметь дело с символами.

Я ничего не имел против Королевы Англии. Даже в сердце своем я никогда не питал к ней презрения за то, что она не Джеки Кеннеди[198]. Она, на мой взгляд, – восхитительная женщина, ставшая жертвой того, кто моделирует верхние части ее нарядов[199]. В одинокую поездку отправились Королева и принц Филип по ощерившимся оружием улицам Квебека в тот октябрьский день 1964-го. Воротила недвижимости в Атлантиде не мог быть более одинок в день, когда накатила волна. У пятки Озимандии[200] в песчаной буре 89-го компания была больше. Они сидели очень прямо в пуленепробиваемом авто, как дети, старающиеся прочитать субтитры иностранного фильма. Вдоль дороги выстроились желтые полицейские спецотряды и спины враждебных толп. Я не радуюсь их одиночеству. И стараюсь не завидовать твоему. В конце концов, это я указал тебе туда, куда не могу отправиться сам. Я и сейчас указываю туда – утраченным большим пальцем.

Сострадания!

Учитель твой показывает тебе, как это происходит.

Теперь они ходят иначе, молодые мужчины и женщины Монреаля. Музыка струится из люков в тротуарах. У них другая одежда – никаких вонючих карманов, оттопыренных комками «клинексов» с противозаконным спуском. Плечи откинуты, органы весело сигналят сквозь прозрачное белье. Хорошая ебля толпой радостных водоплавающих крыс мигрирует из мраморных английских банков в революционные кафе. Любовь на рю Сан-Катрин, покровительницы старых дев. История затягивает порвавшиеся шнурки людского рока, и марш продолжается. Не обманись: национальная гордость вещественна, она измеряется числом вставших членов вне одиноких сновидений, децибелами женских реактивных воплей.

Первое земное чудо: La Canadienne[201], до сих пор жертва мотельного холода, до сих пор любимица демократии монашек, до сих пор затянутая черными ремнями Кодекса Наполеона[202] – революция сделала то, что что раньше делал лишь мокрый Голливуд.

Смотри на слова, смотри, как это происходит.

Я хотел независимости Квебека не только потому, что француз. Я хотел непроницаемых государственных границ не только потому, что не желал, чтобы наш народ стал изящным рисуночком в углу туристической карты. Не только потому, что без независимости мы станем всего-то северной Луизианой – несколько хороших ресторанов и Латинский квартал останутся единственными отпечатками нашей крови. Не только потому, что я знаю: возвышенные вещи вроде судьбы и редкого духа должны гарантироваться такими пыльными штуками, как флаги, армии и паспорта.

Я хочу на всей американской твердыне запечатлеть великолепный разноцветный синяк. Я хочу, чтобы в углу континента дышал дымоход. Хочу, чтобы страна раскололась пополам и научила раскалываться пополам людей. Хочу, чтобы история вспрыгнула на хребет Канады на острых коньках. Хочу, чтобы край консервной банки испил американской глотки. Хочу, чтобы два миллиона знали, что все может быть иначе – как угодно иначе.

Я хочу, чтобы Государство всерьез усомнилось в себе. Чтобы Полиция стала компанией с ограниченной ответственностью и рушилась вместе с фондовой биржей. Чтобы в Церкви были раздоры и борьба по обе стороны экрана.

Сознаюсь! Сознаюсь!

Видел, как это происходило?

Вплоть до ареста и последующего заключения в эту больницу для опасных маньяков я проводил дни за написанием памфлетов против англо-саксонского империализма, приделывал часы к бомбам – обычная подрывная деятельность. Я скучал по твоим крепким поцелуям, но не мог тебя удержать или последовать за тобой в странствие, которое наметил для тебя именно потому, что не мог пойти сам.

Но по ночам! Ночь бензином проливалась на самые безнадежные мои мечты.

Англичане сделали с нами то, что мы сделали с индейцами, а американцы с англичанами – то, что англичане – с нами. Я требовал отмщения за каждого. Я видел горящие города, видел кино, гаснущее в пустоту. Я видел маис в огне. Я видел наказанных иезуитов. Я видел, как деревья вновь отвоевывают крыши длинных домов. Я видел застенчивого оленя – он убивал, чтобы получить назад платья из своих шкур. Я видел наказанных индейцев. Я видел, как хаос пожирает золоченую крышу Парламента. Я видел, как вода разъедает копыта животных, что пришли на водопой. Я видел костры, залитые мочой, и целиком проглоченные бензоколонки – трасса за трассой проваливались в дикие топи.

Мы тогда были очень близки. Я тогда не сильно от тебя отставал.

О Друг, возьми дух мой за руку и вспомни меня. Тебя любил человек, так нежно читавший твое сердце, желавший твоих снов для собственной могилы. Думай изредка о моем теле.

Я обещал тебе радостное письмо, правда?

Я намерен снять с твоих плеч последнее твое бремя: бесполезную Историю, под гнетом которой ты стонешь в таком замешательстве. Человек твоего склада никогда не продвинется дальше Крещения.

Жизнь избрала меня быть человеком фактов: я беру на себя ответственность. Тебе не нужно больше копаться в этом дерьме. Опусти даже обстоятельства смерти Катрин Текаквиты и последующие документально подтвержденные чудеса. Прочти это той частью своего сознания, которую обычно отряжаешь следить за мошками и комарами.

Попрощайся с запорами и одиночеством.

Ф. заклинает историю в старом стиле[203]

Мы чуда ждем, но чудо не придет, Пока Парламент не отдаст концы, Пока Архивная Громада не падет, И славы яд не выблюют отцы. Медали тумаков, рекорды брани Похода к похоти нам не вознаградят, - Хлыстами, что самих садистов ранят, Они надеждой нашу плоть смирят. Вот Сирота. Он непокорен и покоен. Стоит в небесном закоулке он И схож с тьмой тех, кто сотни лет уже покоен, - Но взором чист, свободный от имен. Взращенный у печей, он изнутри сожжен, Для света, ветра, хлада, тьмы – одна из Юных Жен[204].

Ф. заклинает историю в среднем стиле

История – Паршиваяi Струнаii Которая отправит Крышуiii спать Ореховойiv Задвинувv Дряньюvi Что лучше было придержатьvii.

i. Грязный, полный бактерий, зараженный, приводящий к возникновению струпьев или воспалению дыр в венах, заражению крови и гепатиту. Также тупой или заржавленный.

ii. В жаргоне наркоманов – обозначение иглы.

iii. В жаргоне преступников – совесть, мозг или любое болезненное сознание. Я не слышал, чтобы это слово употребляли в таком значении за пределами Монреаля и окрестностей, да и то преимущественно на бульваре Святого Лаврентия и в закрытой теперь «Северо-Восточной столовой». Оно популярно в среде преступного элемента как французского, так и английского происхождения. Долгое время без наркотиков, случайная встреча с родственником или бывшим приходским священником, беседа с работником социальной сферы или знатоком джаза называется «делом крыши» или «Un job de cash».

iv. В жаргоне копрофагов (а, b) – нечто фальшивое или искусственное. Первоначально знак пренебрежения, но иногда используется для выражения удивленного умиления, как в «вот же орешки!» или более определенном французском «Quelle cacahuete!» Термин получил распространение в среде ортодоксов, когда отколовшаяся группа «марранов» в Онтарио в надежде добиться респектабельности и общественного признания начала использовать в ритуалах культа ореховую пасту. В лексиконе монреальских наркоманов это слово может обозначать чистый наркотик, в который подмешали муку, лактозу или хинин для увеличения количества и повышения рыночной цены.

v. Введение наркотика в вену. Игла для подкожных впрыскиваний для безопасности превращается в обычную пипетку с помощью простого картонного «воротника».

vi. Первоначально героин и «сильнодействующие наркотики», однако сейчас повсеместно используется применительно к любому эйфорику, от безвредной индейской конопли до безобидного аспирина. Интересно, что употребляющие героин страдают хронической констипацией (с), кишечник становится пассивным из-за наркотика.

vii. «Придерживать» или «хранить» в жаргоне наркоманов может означать владение наркотиками с целью их последующей продажи, а не употребления.

а. (копрос) – «фекалии» по-гречески, разумеется. Но сравни с санскритским cakrt – навоз. Думай о себе как об искателе жемчуга, дорогой. Постигаешь ли ты, сколько морских саженей давят на твою топкую бессвязицу?

b. (фаг-ейн) – «поедать» по-гречески. Но посмотри, как в санскрите: bhajati – разделять, отведывать; bhaksati – наслаждаться, потреблять; bhagas – счастье, благополучие. Сами слова, которыми пользуешься, – тени на пасмурном океанском дне. Ни в одном нет ни урока, ни молитвы.

c. Con-stipatum, латинское причастие прошедшего времени от stipare – упаковывать, жать, набивать, забивать. Родственно греческому (stiphos) – «плотно сжатая куча». Сегодня в современных Афинах обозначает гущу толпы, рой, полчище. Я питаю провода, тянущиеся к тебе, друг, так что можешь начать дышать, а вскоре из-за меня ты отрастишь себе прелестные серебристые жабры.

ПОСЛЕДНИЕ ЧЕТЫРЕ ГОДА ЖИЗНИ ТЕКАКВИТЫ И ПОСЛЕДУЮЩИЕ ЧУДЕСА

1.

Был один обращенный в христианство по имени Окенратарихен, вождь онейутов. Он был очень ревностен в новой вере, как и в старой своей жизни. Имя его означает Cendre Chaude, или Горячий Пепел, такова же была и его натура. Он мечтал о том, чтобы все могавки приняли нового бледнолицего Бога. В 1677 году он повел папскую делегацию на территорию ирокезов. Он взял с собой гурона по имени Лоретт, и еще одного обращенного, который, «по стечению обстоятельств» (если мы предпочитаем умалить этими словами Провидение), приходился родственником Катрин Текаквите. Первая деревня, куда они пришли, была Канаваке – та самая, где жила наша неофитка и ее духовник, преп. Ламбервилль. Окенратарихен был превосходным оратором. Он заворожил всю деревню, и Катрин Текаквита слушала его рассказы о жизни в миссии Солт-Сен-Луи.

– Со мною раньше не было духа. Я жил, как животное. А потом я узнал о Великом Духе, о настоящем Хозяине неба и земли, и теперь живу, как человек.

Катрин Текаквита хотела отправиться в то место, которое он так живо описывал. Преп. Ламбервилль желал спасти замечательное дитя, поместив ее в более гостеприимную христианскую среду, и потому сочувственно выслушал ее просьбу. К счастью, Дядя ее был в Форт-Ориндже (Олбани), торговал с англичанами. Священник знал, что Тетки не станут противиться никакому плану, лишь бы устранить девушку из своей среды. Окенратарихен собирался продолжить свой путь, поэтому решил, что Катрин должна бежать с двумя его товарищами. Приготовления были краткими и тайными. Рано утром они отчалили на каноэ. Преп. Ламбервилль благословил их, когда они поплыли сквозь клочья тумана. В руке Катрин держала письмо к отцам в Солте. Она шептала про себя:

– До свидания, деревня. До свидания, моя родина.

Они плыли по Могавку на восток, затем на север по реке Гудзон, оплетенной растительными преградами, под огромными свисающими ветвями, спутанными лозами, непроходимыми чащами. Они добрались до озера Сан-Сакраман, которое сегодня называется озером Джордж, и возблагодарили Господа за спокойствие озерных вод. Потом продолжали двигаться на север, в озеро Шамплейн, вверх по реке Ришелье к Форт-Шамбли. Здесь они оставили каноэ и пешком отправились сквозь дремучие леса, даже сегодня покрывающие южный берег реки Святого Лаврентия. Осенью 1677 года трое достигли миссии Saint Franзous-Xavier de Sault Saint-Louis[205]. Это все, что тебе нужно знать. И не думай о том, что Катрин Текаквита нарушила обещание, данное Дяде. Скоро станет ясно, что земные клятвы не связывали ее. Не беспокойся о старом ее Дядюшке, что мурлычет безутешную песнь любви, пытаясь разыскать ее след в палой листве.

2.

Я должен торопиться, ибо органы Мэри Вулнд не смогут гудеть бесконечно в сексуальном изумлении, как вечный пинбольный автомат, и может устать даже моя четырехпалая рука. Но я сообщу все, что тебе нужно знать. Миссию возглавляли преп. Пьер Шоленек и преп. Клод Шошетьер, наши старые источники. Они прочли письмо, которое привезла девушка: «Катрин Тегакуита будет жить в Солте. Пожалуйста, примите на себя наставничество над нею. Вы вскоре поймете, какое сокровище мы вам отдаем. Qu'entre vos mains, il profite a la gloire de Dieu[206] и ради благополучия души, которая несомненно Ему дорога». Девушку определили в хижину к Анастасии, старухе-ирокезке, которая была обращена в христианство одной из первых, и которая, «по стечению обстоятельств», знала мать-алгонкинку Катрин Текаквиты. Девушке, похоже, понравилась миссия. Она преклонила колена у подножья деревянного креста на берегу Святого Лаврентия, а вдали кипела вода, и далекий зеленый горизонт, и плато Вилль-Мари. Позади оставались мирная христианская деревня и все многозначительные пытки, которые я опишу. Место с крестом возле реки было ее любимым, и могу себе вообразить, как она беседовала с рыбами, енотами и цаплями.

3.

Вот самый важный случай из ее новой жизни. Зимой 1678-1679 гг. возник еще один проект замужества. Все, даже Анастасия, хотели, чтобы Катрин Текаквита открыла свою пизду. Везде одно и то же: что здесь, в христианской деревне, что там, среди язычников. Любая община по природе своей была совершенно земной. Но пизда ее от нее уплыла, и неважно было, кто на нее претендует, воин-могавк или христианский охотник. Все они имели в виду хорошего молодого парня. Мало того, родственник, спасший и содержавший ее, ни секунды не думал в то туманное утро, что принимает на себя пожизненные экономические обязательства.

– Я ничего не буду есть.

– Дело не в еде, дорогая. Это просто неестественно.

В слезах она кинулась к преп. Шоленеку. То был мудрый человек, он пожил в мире, пожил в мире, пожил в мире.

– Ну, дитя мое, не так уж они неправы.

– Арррргхххх!

– Подумай о будущем. Будущее изнывает.

– Мне все равно, что происходит с моим телом.

Но тебе-то не все равно, правда, старый мой друг и ученик?

4.

А миссия была очень ревностной. Никто особо не любил свою оболочку. Их дохристианские грехи висели на шеях, как выброшенные тяжелые бусы из зубов, и они жаждали выбелить эти старые тени безжалостным раскаянием. «Ils en faisaient une rigoureuse penitence»[207], – говорит преп. Шоленек. Вот, к примеру, что они делали. Представь себе деревню как мандалу, или охотничью сцену Брейгеля[208], или пронумерованную диаграмму. Взгляни сверху на миссию и различи тела, рассеянные тут и там, с зависшего вертолета взгляни вниз на расположение изломанных тел по снегу. Явно, эту диаграмму на подушечке большого пальца стоит запомнить. У меня нет времени на то, чтобы сделать описание кровавым. Просто прочти его сквозь призму собственных волдырей, и среди этих волдырей найди один, появившийся по ошибке. Им нравилось пускать своим телам кровь, нравилось выпускать немного крови наружу. Некоторые носили железную сбрую с шипами внутри. Некоторые всюду таскали на себе железную сбрую с деревянным грузом. Вот обнаженная женщина, катающаяся по снегу при минус сорока. Вот еще одна, по шею закопанная в сугроб возле замерзшей реки, в этом странном положении она перебирает четки и молится, – не будем забывать, что индейский перевод этих ангельских приветствий в два раза длиннее французского. Вот голый мужчина прорубает яму во льду, а потом погружается в нее по пояс и читает «plusieurs dizaines de chapelet»[209]. Он вытаскивает свое тело, как ледяную русалку, с навсегда застывшей эрекцией. Вот женщина взяла с собой в яму трехлетнюю дочь, поскольку хочет заранее искупить грехи ребенка. Они, эти обращенные, ждали зимы, и тела вытянулись перед ней, и она прошла над ними громадным железным гребнем. У Катрин Текаквиты была сбруя с шипами, и она спотыкаясь выполняла свои обязанности. Вслед за святой Терезой[210] она могла сказать: «Ou souffrir, ou mourir»[211]. Катрин Текаквита пришла к Анастасии и спросила:

– Что, по-твоему, самое ужасное и мучительное?

– Дочь моя, я не знаю ничего хуже огня.

– Я тоже.

Этот диалог записан. Он произошел в канадскую зиму 1678 года, на другом берегу застывшей реки, напротив Монреаля. Катрин подождала, пока все уснут. Она спустилась к кресту у реки и развела костер. Потом провела несколько тягучих часов, лаская свои жалкие ноги горящими углями – так ирокезы поступали с рабами. Она это видела, и ей всегда хотелось знать, каково оно. Так она заклеймила себя, став рабом Иисуса. Я отказываюсь говорить об этом увлекательно, старый друг, тебе от этого пользы не будет, и все мое образование канет в никуда. Это не развлечение. Это игра. Кроме того, ты знаешь, что такое боль, такая боль, ты же был в Бельзене[212] из кинохроники.

5.

На коленях у подножия креста Катрин Текаквита молилась и постилась. Она молилась не о том, чтобы ее душе было хорошо на небесах. Она постилась не для того, чтобы истории никогда не скормили ее замужество. Она камнями резала себе живот не для того, чтобы миссия процветала. Она не знала, почему молится и постится. Это укрощение себя она проделывала в нищете духа. Никогда не верь, что стигматы не причиняют боли. Никогда не принимай решения перед тем, как помочиться. Ни за что не оставайся в комнате гадалки, когда твоей матери предсказывают судьбу. Никогда не думай, что тебе завидует премьер-министр. Видишь ли, дорогой мой, я вынужден заманить тебя к алтарю, прежде чем сказать что-либо, иначе мои инструкции – просто заголовки, просто форма.

6.

Она бродила по лиственным лесам южного берега Святого Лаврентия. Они видела, как из чащи прыгает олень, прислушиваясь даже к изгибам своего прыжка. Она видела, как исчезает в норе кролик. Она слышала, как белка трещит над своими запасами желудей. Она наблюдала, как голубь вьет гнездо на сосне. Через двести лет голуби станут предателями и будут бездельничать на статуях площади Доминиона. Она видела гусиные стаи, формой напоминавшие нестойкие наконечники стрел. Она падала на колени и плакала: «О Властитель Жизни, должны ли тела наши зависеть от всего этого?» Очень тихая, сидела она на речном берегу. Она видела, как скачущий осетр раскидывает брызги, будто бусины вампума. Она видела костистого окуня, быстрого, как одинокая нота флейты в простой песенке. Она видела длинную серебристую щуку, а под ней – речного рака, каждый в своем водном слое. Ее пальцы шевелились, она плакала: «О Властитель Жизни, должны ли тела наши зависеть от всего этого?» Она медленно возвращалась в миссию. Она видела маисовое поле, желтое и сухое, перья и кисточки шуршали на ветру, как толпа престарелых жертвенных танцоров. Она видела маленькие кустики брусники и земляничные кустики, делала крошечный крест из двух сосновых иголок и капли еловой смолы и ставила его возле вывороченного крыжовника. Дрозд прислушивался к ее плачу, чертов дрозд замирал и прислушивался. Я вынужден пробудить тебя беллетристикой, таково твое наследство. Уже наступила ночь и жалобный козодой призрачным вигвамом воздвиг свою печальную песню над ее стенаниями, вигвамом или пирамидой, издалека казалось, что у нее три стены, у песни козодоя. Некоторые предпочитают вигвамы, некоторые – пирамиды, и, казалось бы, это совсем неважно, но в 1966-м и в твоем положении – это важно! «О Властитель Жизни, – плакала она, – должны ли тела наши зависеть от всего этого?» По субботам и воскресеньям Катрин Текаквита совсем ничего не ела. Когда ее заставляли пить похлебку, она соглашалась, лишь насыпав в нее пепла. «Elle se dedommageait en melant de la cendre a sa soupe»[213].

7.

О Боже, прости, но я вижу ее на своем большом пальце, вся застывшая деревня выглядит, как медицинский эксперимент нацистов.

«Сравнивая пять ирокезских голов, я обнаружил, что их объем составляет восемьдесят восемь кубических дюймов, что на два дюйма меньше среднего показателя для белых». – Мортон, «Американские черепа», стр. 195. Интересно, что объем черепов представителей варварских американских племен больше, чем у мексиканцев или перуанцев. «Объемы разнятся главным образом за счет затылочной и базальной областей», – другими словами, за счет областей, отвечающих за животные наклонности. См. Дж. С. Филлипс, «Измерения черепов основных групп индейцев Соединенных Штатов».

Это примечание Фрэнсиса Паркмэна[214] на странице 32 его книги о иезуитах в Северной Америке, опубликованной в 1867 году. Я запомнил его, подглядывая тебе через плечо в библиотеке. Ты теперь понимаешь, что для меня, с моей фотографической памятью, было бы гибельно слишком долго виснуть возле твоего уха?

8.

Лучшей подругой Катрин Текаквиты в миссии была молодая вдова, крещеная под именем Мари-Терез. Она была онейуткой, первоначально ее звали Тегаигента. Это была очень красивая молодая женщина. В миссии Ла-Прери она была знаменита беспорядочными связями. Зимой 1676 года она ушла с мужем на охоту вдоль реки Утауа. В группе было одиннадцать человек, включая новорожденного. То была ужасная зима. Ветер задувал звериные следы. Из-за сильных снегопадов невозможно было прокладывать тропы. Один из группы был убит и съеден. Новорожденного съели между делом. Потом наступил голод. Сначала они ели крошечные куски кожи, которую взяли с собой для шитья обуви. Потом они ели кору. Муж Тегаигенты заболел. Она его охраняла. Двое охотников, могавк и сенека, ушли за дичью. В конце недели могавк вернулся один, с пустыми руками, но рыгая. Группа решила поторопиться. Тегаигента отказалась оставить мужа. Остальные ушли, подмигивая. Два дня спустя она вновь присоединилась к ним. Когда она пришла, группа сидела вокруг вдовы сенеки и двух ее детей. Прежде чем съесть этих троих, охотники спросили Тегаигенту:

– А как христиане относятся к пище антропофагов? (repas d'antrhropophage).

Неважно, что она ответила. Она сбежала в снега. Она знала: следующей поджарят ее. Она вспоминала свою сладкую половую жизнь. Она пошла на охоту, не исповедавшись. Она молила Бога простить ее и обещала, что изменит свою жизнь, если вернется в миссию. Из одиннадцати человек, составлявших группу, лишь пятеро вернулись в Ла-Прери. Среди них была Мари-Терез. Осенью 1676 года миссия Ла-Прери переехала в Солт-Сен-Луи. Девушки встретились вскоре после Пасхи в 1678 году, перед почти достроенной церквушкой. Разговор начала Катрин.

– Давай зайдем внутрь, Мари-Терез.

– Я этого не заслуживаю, Катрин.

– Я тоже. Какое оно на вкус?

– Какая часть?

– В целом.

– Свинина.

– Земляника тоже на вкус как свинина.

9.

Девушек всегда видели вместе. Они избегали общества остальных. Они вместе молились под крестом у реки. Они говорили только о Боге и вещах, имеющих отношение к Богу. Катрин очень внимательно осмотрела тело молодой вдовы. Она обследовала соски, пожеванные мужчинами. Они лежали в мягком мху.

– Повернись.

Она посмотрела на голые бедра с нежно вытесненным отпечатком папоротника.

Потом Катрин подробно рассказала подруге, что видела. Затем настал ее черед лечь лицом вниз.

– Я не вижу никаких отличий.

– Я так и думала.

10.

Она перестала есть по средам. В субботу они готовились к исповеди, хлеща друг друга березовыми прутьями. Катрин всегда настаивала на том, чтобы раздеться первой. «Catherine, toujours la premiere pour la penitence, se mettait a genoix et recevait les coups de verges»[215]. Почему она хотела, чтобы сначала избили ее? Потому что, когда наступал ее черед хлестать, сил у нее не оставалось, и размах прутьев был меньше, чем при ударах подруги. Катрин всегда жаловалась, что Мари-Терез бьет недостаточно сильно, и позволяла той остановиться, лишь когда по плечам начинала струиться кровь – столько, чтобы капала на палую листву: так она проверяла ее количество. Вот одна из ее молитв, записанная преп. Клодом Шошетьером:

– Мой Иисус, я должна попытать с тобой счастья. Я люблю тебя, но я тебя обидела. Я здесь, чтобы исполнить твою волю. Позволь мне, Боже, принять на себя бремя твоего гнева…

Вот молитва на французском, чтобы даже в английском переводе этот документ служил Языку:

– Mon Jesus, il faut que je risque avec vous: je vous aime, mais je vios ai offence; c'est pour satisfaire a votre justice que je suis ici; dechargez, mon Dieu, sur moi votre colere…

Иногда, сообщает нам преп. Шошетьер, она не могла закончить молитву, и за нее это делали ее слезы. У этого вещества своя власть, не так ли? Так что не одна библиотечная работа, правда? Полагаю, этот документ испортит корзины в трудотерапии.

11.

Продолжалась война французов с ирокезами. Индейцы просили некоторых обращенных собратьев из Солта присоединиться к ним, обещая абсолютную свободу их вероисповедания. Когда обращенные отказывались, индейцы похищали их и сжигали у столба. Один христианин по имени Этьен так мужественно горел, проповедовал, умирая, моля мучителей об обращении, что на индейцев это произвело большое впечатление. Несколько человек решили креститься, желая церемонии, которая, как оказалось, дарует такое мужество. Поскольку они не собирались прекратить свои атаки на французов, им было отказано.

– Они должны были его получить, – шептала Катрин пятнам крови. – Они должны были его получить. Неважно, для чего оно используется. Сильнее! Сильнее! Что с тобой, Мари-Терез?

– Теперь моя очередь.

– Хорошо. Но пока я в этой позе, я хочу кое-что проверить. Раздвинь шире ноги.

– Так?

– Да. Так я и думала. Ты стала девственницей.

12.

Катрин Текаквита тайно отказалась от еды по понедельникам и вторникам. Это тебе должно быть интересно прежде всего – особенно в свете твоих проблем с кишечником. У меня для тебя есть и другие разведданные из жизни. Тереза Нойман, баварская крестьянка, 25 апреля 1923 года отказалась есть любую твердую пищу[216]. Некоторое время спустя она объявила, что больше не чувствует потребности в еде. 33 года, во времена Третьего Рейха и Раздела, прожила она без пищи. Молли Франше, скончавшаяся в Бруклине в 1894 году, не ела много лет. Мать Беатрис Мари Иисуса, испанская современница Катрин Текаквиты, подолгу постилась. Один из ее постов длился 51 день. Если во время Великого поста она чувствовала запах мяса, у нее случались конвульсии. Подумай хорошенько. Ты помнишь, чтобы Эдит когда-либо ела? Помнишь, она носила под блузкой пакеты? Помнишь тот день рождения, когда она наклонилась, чтобы задуть свечи, и ее рвота отправила пирог в тартарары?

13.

Катрин Текаквита серьезно заболела. Мари-Терез рассказала священникам о подробностях их излишеств. Преп. Шоленек мягко вынудил Катрин пообещать, что она не будет больше так сурово каяться. Это было второе земное обещание, которое она нарушила. Ее здоровье медленно восстанавливалось, если вообще можно называть здоровьем ее хронически хилое состояние.

– Отец, можно я приму обет невинности?

– Virginitate placuit.

– Да.

– Ты будешь первой Ирокезской Девой.

В Благовещение, 25 марта 1679 года Катрин Текаквита формально отдала свое тело Спасителю и Его Матери. Вопрос о браке разрешился. Этим мирским подношением она осчастливила отцов. Крошечная церковь была полна ярких свечей. Она и свечи любила. Сострадания! Сострадания к нам, кто лишь свечи и любит, или Любви, которую являют свечи. В чьем-то громадном глазу, мне кажется, свечи – идеальные деньги, как и все андаквандеты, Лечения Еблей.

14.

Преп. Шошетьер и преп. Шоленек были озадачены. Тело Катрин покрывали кровоточащие раны. Они наблюдали за ней, они шпионили, когда она стояла на коленях под деревянным крестом у реки, считали удары, которыми обменивались Катрин и Мари-Терез, но излишеств не обнаруживалось. На третий день они встревожились. Она была похожа на смерть. «Son visage n'avait plus que la figure d'un mort»[217]. Они не могли больше относить ее физическое угасание на счет обычной немощи. Они спросили Мари-Терез. Та созналась. В ту ночь священники пришли в хижину Катрин Текаквиты. Плотно закутанная в одеяла, индеанка спала. Они сорвали одеяла. Катрин не спала. Она лишь притворялась. В такой боли спать не смог бы никто. Со всем мастерством, которое раньше она использовала для плетения поясов-вампумов, девушка вшила тысячи колючек в одеяло и подстилку. Каждое движение тела вызывало новый поток крови. Сколько ночей она так себя истязала? Она лежала голой в свете костра, плоть ее светилась.

– Не шевелись!

– Прекрати двигаться!

– Я постараюсь.

– Ты пошевелилась!

– Простите.

– Ты опять пошевелилась!

– Это колючки.

– Мы видим, что колючки.

– Конечно, мы видим, что это колючки.

– Я постараюсь.

– Старайся.

– Я стараюсь.

– Старайся лежать тихо.

– Ты пошевелилась!

– Он прав.

– Я не совсем пошевелилась.

– А что ты сделала?

– Я дернулась.

– Дернулась?

– Я не совсем пошевелилась.

– Ты дернулась?

– Да.

– Прекрати дергаться!

– Я постараюсь.

– Она себя убивает.

– Я стараюсь.

– Ты дергаешься!

– Где?

– Внизу.

– Так-то лучше.

– Посмотри на бедро!

– Что?

– Оно дергается.

– Извините.

– Ты над нами издеваешься.

– Честное слово, нет.

– Перестань!

– Ягодица!

– Она дергается!

– Локоть!

– А?

– Дергается.

– Коленка. Коленка. КОЛЕНКА.

– Дергается?

– Да.

– У нее все тело дергается.

– Она это не контролирует.

– Она сдирает с себя кожу.

– Она старается слушать нас.

– Да. Она старается.

– Она всегда старается.

– Дай ей это, Клод.

– Колючки ужасны.

– Они делают ужасную колючку.

– Дитя?

– Да, отец?

– Мы знаем, что тебе ужасно больно.

– Это не так страшно.

– Не выдумывай.

– Она сказала неправду?

– Нам кажется, ты что-то затеяла, Катрин.

– Там!

– Это не дергается.

– Это она нарочно пошевелилась.

– Поднеси огонь поближе.

– Давай на нее посмотрим.

– Не думаю, что она еще может нас слышать.

– Она, кажется, так далеко.

– Посмотри на ее тело.

– Оно кажется таким далеким.

– Она похожа на картину, что-то вроде.

– Да, такая далекая.

– Ну и ночка.

– Хмммм.

– Как кровоточащая картина.

– Как плачущая икона.

– Такая далекая.

– Она у наших ног, но я никогда не видел, чтобы кто-нибудь был так далеко.

– Потрогай колючку.

– Ты.

– Ой!

– Я так и думал. Они настоящие.

– Я рад, что мы священники, а ты, Клод?

– Безумно счастлив.

– Она теряет много крови.

– Она нас слышит?

– Дитя?

– Катрин?

– Да, отцы мои?

– Ты нас слышишь?

– Да.

– Какие у нас голоса?

– Как у механики.

– Это красиво?

– Это прекрасно.

– У какой механики?

– Простой вечной механики.

– Спасибо, дитя мое. Поблагодари ее, Клод.

– Спасибо.

– Эта ночь кончится когда-нибудь?

– Мы когда-нибудь вернемся в постель?

– Сомневаюсь.

– Мы останемся тут надолго.

– Да. Смотреть.

15.

Шекспир 64 года как мертв. Эндрю Марвелл[218] два года как мертв. Джон Мильтон[219] уже шесть лет мертв. Мы теперь в сердце зимы 1680-го. Мы теперь в сердце нашей боли. Мы теперь в сердце наших улик. Кто же мог знать, что это затянется так надолго? Кто мог знать, когда я проникал в женщину чувством и разумом? Где-то ты слушаешь мой голос. Столь многие слушают. Ухо на каждой звезде. Где-то ты, одетый в отвратительные лохмотья, спрашиваешь себя, кем я был. Похож ли, наконец, мой голос на твой? Не много ли я взял на себя, пытаясь снять с тебя бремя? Теперь я хочу Катрин Текаквиту, после того, как в ее последние годы шел за нею по пятам. Я сутенер – клиент ли я? Старый друг, может, все эти приготовления приведут лишь к кладбищенскому треугольнику? Мы теперь в сердце нашей боли. Это ли – желание? Так ли ценна моя боль, как твоя? Может, я слишком легко отказался от Бауэри[220]? Кто завязал вожжи власти в любовный узел? Можно, я поплыву в Магии, которую питал? В этом ли значение Соблазна? Мы теперь в сердце нашей агонии. Галилей[221]. Кеплер[222]. Декарт[223]. Алессандро Скарлатти – двадцать лет. Кто эксгумирует Брижит Бардо[224], чтобы посмотреть, кровоточат ли ее пальцы? Кто проверит, сладко ли пахнет в гробу Мэрилин Монро? Кто ускользнет с головой Джеймса Кэгни[225]? Гибок ли Джеймс Дин[226]? О Боже, мечта оставляет отпечатки пальцев. Привидение – следы на припудренном лаке. Хочу ли я попасть в лабораторию, где лежит Брижит Бардо? Когда мне было двадцать, я хотел встретить ее на кожаном пляже. Мечта – связка разгадок. Привет, прекрасная блондинка голышом, пока тебя раскапывают, призрак говорит с твоим загаром. Я видел твой открытый рот, парящий в формальдегиде. Думаю, я бы сделал тебя счастливой, если бы у нас остались деньги и телохранители. Даже после того, как включили свет, экран синерамы продолжал истекать кровью. Я успокоил толпу, подняв алый палец. На белом экране из эротичной твоей автокатастрофы продолжает течь кровь! Я хотел показать Брижит Бардо революционный Монреаль. Мы встретимся, когда постареем, в кафетерии старого диктатора. Никто не знает, кто ты, не считая Ватикана. Мы столкнулись с правдой: мы могли бы сделать друг друга счастливыми. Эва Перон[227]! Эдит! Мэри Вулнд! Хеди Ламарр[228]! Мадам Бовари[229]! Лорен Баколл[230] была Марлен Дитрих[231]! Б. Б., это Ф., призрак из зелени маргариток, из каменоломни своего оргазма, из сумеречной психической фабрики английского Монреаля. Ложись на бумагу, маленькая киноплоть. Пусть полотенце подчеркнет впечатление от твоего лона. Наедине со мной превратись в извращенку. Шокируй меня мольбой химии или языка. Выйди из душа с мокрыми волосами и положи скрещенные бритые ноги на мой стол для однорукого. Пусть полотенце соскользнет, когда ты начнешь засыпать во время нашего первого спора, а вентилятор вздувает один и тот же длинный клок на золотистой дорожке всякий раз, когда оказывается перед тобой. О Мэри, я вернулся к тебе. Я вернулся вверх по руке в подлинный клок черных телесных окон, в пизду на сейчас, в жидкость настоящего. Я увел себя от Соблазна, и показал, как это происходит!

– Не обязательно, – говорит Мэри Вулнд.

– Да?

– Да. Это все включено в так называемую еблю.

– Я могу воображать всё, что захочу?

– Да. Только скорее!

16.

Мы в сердце зимы 1680-го. Катрин Текаквита замерзла и умирает. Это год ее смерти. Это важная зима. Она была слишком больна и не могла выйти из хижины. Тайно голодала, подстилка с шипами продолжала жонглером скакать по ее телу. Церковь теперь осталась слишком далеко. Но, сообщает нам преп. Шошетьер, каждый день она некоторое время проводила на коленях или стараясь не упасть с голой скамьи. Деревья явились одержать над ней верх. Мы теперь в начале Страстной недели перед Пасхой 1680-го. В Страстной понедельник она значительно ослабела. Ей сказали, что она быстро умирает. Когда Мари-Терез ласкала ее розгами, Катрин молилась:

– О Боже, покажи, что Церемония принадлежит Тебе. Яви слуге Твоей надлом в Ритуале. Измени Мир Твой дубинкой сломленной Идеи. О мой Бог, поиграй со мной.

В миссии был любопытный обычай. Там никогда не приносили святое причастие в хижину, где лежал больной. Вместо этого больных на носилках из коры несли в часовню, как бы губительно ни было это путешествие. Девушка точно не перенесла бы путешествия на носилках. Что им было делать? Не так просто в молодой Канаде пройти мимо обычаев, а им страстно хотелось возвеличить Иисуса Канады традицией и древностью – как возвеличен он сегодня, бледный и пластмассовый, болтается над постыдными штрафными квитанциями. Вот за что люблю иезуитов. Они спорили о том, перед чем их обязательства больше – перед Историей или Чудом, или, более высокопарно, перед Историей или Возможным Чудом. Странный свет увидели они в слезящихся глазах Катрин Текаквиты. Смели ли они отказать ей в последнем утешении Телом Спасителя, в его Сдаче Мелкой Монетой под Личиной Облатки? Они дали ответ умирающей девушке – полуобнаженной под лохмотьями, изодранными шипами. Толпа зааплодировала. Исключение было оправдано для Совершенно Застенчивой, как начали ее называть некоторые обращенные. Чтобы облагородить этот случай, у нас имеется скромная деталь: Катрин попросила Мари-Терез накрыть ее новым одеялом или чем-нибудь, что скроет ее полунаготу. Вся деревня последовала за святым причастием, которое несли в хижину больной. Толпа сгрудилась вокруг ее подстилки – все обращенные индейцы миссии. Она была их самой большой надеждой. Французы в лесах убивали их собратьев, но эта умирающая девушка неким образом подкрепляла трудный выбор, который они сделали. Если когда-нибудь и существовал мрак, тесно сплетенный с неосуществленными чудесами, то он был здесь, он был сейчас. Зазвучал голос священника. После обычного отпущения грехов, с истовыми затуманившимися глазами и посиневшим языком приняла она «Viatique du Corps de Notre-Seigneur Jesus-Christ»[232]. Теперь она явственно умирала. Многие из глазеющей толпы хотели, чтобы отходящая девушка вспомнила их в своих молитвах. Преп. Шоленек спросил, станет ли она их принимать по отдельности. Он спросил мягко, ибо она была в агонии. Она улыбнулась и сказала да. Весь день они шли мимо ее подстилки со своими тяготами.

– Я наступила на жука. Помолись за меня.

– Я осквернил водопад мочой. Помолись за меня.

– Я лег на свою сестру. Помолись за меня.

– Мне снилось, что я белая. Помолись за меня.

– Я позволил оленю долго мучиться при смерти. Помолись за меня.

– Я хотел человечины. Помолись за меня.

– Я сделала плетку из травы. Помолись за меня.

– Я выдавил из червяка что-то желтое. Помолись за меня.

– Я притираниями пытался отрастить бороду. Помолись за меня.

– Западный ветер меня ненавидит. Помолись за меня.

– Я навел порчу на старый урожай. Помолись за меня.

– Я отдала свои четки англичанину. Помолись за меня.

– Я изгваздал набедренную повязку. Помолись за меня.

– Я убил еврея. Помолись за меня.

– Я продавал притирания для бороды. Помолись за меня.

– Я курил навоз. Помолись за меня.

– Я заставила своего брата смотреть. Помолись за меня.

– Я все перепутал на спевке. Помолись за меня.

– Я трогал себя, когда греб. Помолись за меня.

– Я мучил енота. Помолись за меня.

– Я верю в травы. Помолись за меня.

– Я вытащил гнилой апельсин. Помолись за меня.

– Я молилась об уроке голода. Помолись за меня.

– Я посрал на свои четки. Помолись за меня.

– Мне 84. Помолись за меня.

Один за другим опускались они на колени и покидали ее ощетинившиеся колючками ленинское ложе в мавзолее, оставляя ей свой жалкий духовный багаж, пока вся хижина не начала походить на одну огромную Таможню желания, а слякоть возле ее медвежьей шкуры не стала отполирована таким количеством колен, что засияла, как серебряные бока последней и единственной ракеты, которой предстоит побег из обреченного мира, и когда обыкновенная ночь пала на пасхальную деревню, индейцы и французы столпились вокруг соблазнительных очагов, прижимая пальцы к губам в призывах к тишине и воздушных поцелуях. О, почему я так одинок, когда рассказываю об этом? После вечерних молитв Катрин Текаквита попросила разрешения еще раз отправиться в лес. Преп. Шоленек разрешил. Она проволокла себя вдоль маисового поля, укрытого одеялом тающего снега, к ароматным соснам, к рассыпчатым теням леса, на рычагах обломанных ногтей тащила она себя под тусклым светом мартовских звезд на край льдистой реки Святого Лаврентия, к замерзшему подножью Распятия. Преп. Леком рассказывает нам: «Elle y passa un quart d'heure a sa mettre les epaules en sang par une rude discipline»[233]. Там она провела 15 минут, бичуя себе плечи, пока не потекла кровь, и делала она это без подруги. Уже наступил следующий день, Страстная среда. Это был ее последний день, день освящения тайн причастия и креста. «Certes je me souviens encore qu'a l'entree de sa derniere maladie»[234]. Преп. Шоленек знал, что это ее последний день. В три часа пополудни началась последняя агония. На коленях, молясь с Мари-Терез и еще несколькими высеченными девушками, Катрин Текаквита запинаясь и путаясь произносила имена Иисуса и Марии. «…elle perdit la parole en prononcant les noms de Jesus et de Marie»[235]. Но почему вы не записали, какие именно звуки издавала она? Она играла с Именем, она учила верное Имя, все упавшие ветви она прививала к живому Древу. Ага? Муча? Юму? Идиоты, она знала «Тетраграмматон»[236]! Вы упустили ее! Мы упустили еще одну! И теперь нам приходится проверять, кровоточат ли ее пальцы! Она была там, схваченная и разговорчивая, готовая уничтожить мир, и мы позволили раке острой пастью глодать ее кости. Парламент!

17.

В 3.30 пополудни она была мертва. Была Страстная среда, 17 апреля 1680 г. Ей было 24 года. Мы в сердце полудня. Преп. Шоленек молился возле свежего трупа. Он закрыл глаза. Внезапно он открыл их и закричал от изумления: «Je fis un grand cri, tant je fus saisi d'etonnement»[237].

– Уииииууууу!

Лицо Катрин Текаквиты побелело!

– Viens ici![238]

– Посмотри на ее лицо!

Изучим рассказ очевидца, преп. Шоленека, и попробуем избегать политических суждений – и не забудь, я обещал тебе хорошие новости. «С четырех лет лицо Катрин было помечено Мором; ее болезнь и самоистязания лишь добавили ей уродства. Но это лицо, это месиво, такое темное, претерпело внезапную перемену, приблизительно через четверть часа после ее смерти. И в мгновение ока она стала так прекрасна и так бела…»

– Клод!

Примчался преп. Шошетьер, а за ним – все индейцы деревни. Будто в мирном сне, будто под стеклянным зонтом, вплывала она в темный канадский вечер, с лицом безмятежным и белым, как гипс. Так, под сосредоточенным взглядом всей деревни, она спустила на воду свою смерть со вскинутым белым лицом. Преп. Шошетьер сказал:

– C'etait un argument nouveau de credibilite, don't Dieu favorisait les sauvages pour leur faire gouter la foi[239].

– Шшшшшш!

– Тихо!

Позже мимо случайно проходили два француза. Один из них сказал:

– Смотри, какая красавица там спит.

Узнав, кто она, они опустились на колени в молитве.

– Давайте сделаем гроб.

Именно в этот момент девушка слилась с вечной небесной механикой. Оглядываясь через крошечное плечо, она послала алебастровый луч на старое свое лицо, и заструилась дальше под безумный благодарный смех своей подруги.

18.

Красное и белое, кожа и прыщи, раскрывшиеся маргаритки и горящие сорняки – pace, старый друг, и вы, расисты. Пусть наше мастерство – в том, что из расположения звезд мы создаем легенды, но слава наша – в том, что мы забываем легенды и пусто смотрим в ночь. Пусть земная Церковь обслужит Белую Расу переменой цвета. Пусть земная Революция поможет Серой Расе пожаром в церкви. Пусть к любой собственности прилагаются Манифесты. Мы влюблены в вид радужных тел, различимых с башни. Терпите превращение красного в белое, вы, кто придумывает знаки отличия, мы теперь влюблены в чистые флаги, наше уединение не представляет ценности, наша история нам не принадлежит, ее смыло ливнем микроскопической семенной пыли и мы фильтруем его, будто в перекошенной сети из диких маргариток, и формы наши восхитительно меняются. Воздушный змей вьется над больницей, и пленники трудотерапии следят за ним или не обращают внимания, я и Мэри, мы ускользаем в оргию амфор по-гречески и ресторанов по-гречески. Еще одна бабочка кружит в дерганых восковых тенях оранжереи, крошечная арена валится, будто змей в воздушную яму, деревенский парашютист испытывает вывороченный папоротник, ныряя в почтовых марки с мазком Икара на них[240]. Монреальское грязное белье хлопает из прорехи в вышине – но я совершенно естественно слабею с тех пор, как был избран возвеличить Сострадание Факта. Для большинства из нас есть хорошие новости: эту информацию могут использовать любые партии и церкви. Святая Катрин из Болоньи умерла в 1463 году пятидесятилетней монашкой. Ее сестры похоронили тело без ящика. Вскоре они раскаялись, размышляя о том, как почва огромным весом давит на лицо покойницы. Им разрешили эксгумировать тело. Они отскоблили ее лицо дочиста. Обнаружилось, что оно лишь слегка искажено давлением почвы, может быть, прижатые ноздри – единственный результат 18-дневного погребения. Тело приятно пахло. Пока они обследовали его, «тело, бывшее белым, как снег, медленно покраснело, и из него потекла маслянистая жидкость, неописуемо благоухавшая».

19.

Похороны Катрин Текаквиты. Анастасия и Мари-Терез нежно обработали ее тело. Они вымыли конечности, отчистив засохшую кровь. Они причесали ей волосы и натерли их маслом. Они одели ее в украшенные бусинами платья из кожи. Новыми мокасинами покрыли две ее ноги. Обычно трупы относили в церковь на носилках. Французы сделали ей настоящий гроб, «un vrai cercueil»[241].

– Не закрывайте!

– Дайте посмотреть!

Толпу надо удовлетворить. Они жаждали еще час созерцать ее красоту. Мы теперь в Великом четверге, дне печали, дне радости, как замечают ее биографы. Из церкви ее отнесли к огромному кладбищенскому кресту возле реки, где девушка любила творить молитвы. Преп. Шошетьер и преп. Шоленек поспорили о месте для могилы. Преп. Шошетьер хотел похоронить ее внутри церкви. Преп. Шоленек предпочел бы избежать такой исключительности. Во время рытья другой могилы, в котором участвовала Катрин, священник слышал, как она говорила о своих собственных предпочтениях – возле реки.

– Тогда я уступаю.

На следующий день была Великая пятница. Миссионеры проповедовали о страстях Иисуса Христа перед аудиторией, стиснутой сильнейшими переживаниями. Они хотели рыдать еще. Они не позволили бы священнику продвинутся дальше первых двух слов Vexilla[242].

– Vexilla re…

– Нет! Нет! Ы-ы! Арргххх!

– Vexilla regis…

– Прекратите! Подождите! Ы-ы! Пожалуйста!

Весь этот день и весь следующий священники наблюдали самые неумеренные самоистязания из всех, что им доводилось видеть.

– Они разрывают себя на части!

– В самом деле!

Ночью в пятницу женщина до утра каталась в колючках. Спустя четыре или пять ночей то же сделала другая женщина.

– Поднеси огонь поближе.

Они избивали себя до крови. Они голыми коленями ползали по снегу. Вдовы клялись никогда больше не выходить замуж. Молодые замужние женщины подхватили клятвы и отказывались вновь выходить замуж на случай смерти мужей. Женатые пары разлучались и обещали жить, как брат с сестрой. Преп. Шошетьер приводит пример добродетельного Франсуа Цоннатуана, превратившего жену в сестру. Он сделал маленькие четки, которые назвал «Четки Катрин». Они были составлены из креста, на котором он произносил символ веры, двух «зерен» для Pater[243] и Ave[244] и еще трех «зерен» для трех Gloria Patri[245] Новость летела от костра к костру, от обращенного к обращенному, от обращенного к язычнику, от язычника к язычнику, по всей земле ирокезов.

– La sainte est morte.

– Святая умерла.

В ранней Церкви такого рода народное признание называлось la beatification equipollente. Опусти очи долу, опусти, зри снежную мандалу, зри целую деревню, зри фигуры, что корчатся в белом поле, постарайся и узри сквозь непроницаемую призму личного волдыря от случайного ожога.

20.

Вот показания Капитана дю Люта[246], коменданта Форт-Фронтенака, человека, именем которого названа монреальская улица. Он был, говорит преп. Шарлевуа[247], «un des plus braves officiers que le Roy ait eus dans cette colonie»[248]. Он также дал имя американскому городу на Верхнем озере.

Я, нижеподписавшийся, готов подтвердить перед кем угодно, что, промучившись подагрой двадцать три года, испытывая такую боль, что на протяжении трех месяцев мне не было покоя, я обратился к Катрин Текаквите, Ирокезской Деве, скончавшейся в Солт-Сен-Луи святой, по общему мнению, и пообещал посетить ее могилу, если благодаря ее вмешательству Господь вернет мне здоровье. Я был так совершенно излечен в конце новены в ее честь, что вот уже пятнадцать месяцев не испытывал ни одного приступа подагры.

Fait au fort Frontenac, ce 15 aout 1696[249]

Signe[250] Ж. дю Лют

21.

Как один из немногочисленных иммигрантов в североамериканском порту, я надеюсь начать заново. Я надеюсь заново начать свою дружбу. Я надеюсь начать президентскую предвыборную гонку. Я надеюсь заново начать Мэри. Я надеюсь заново начать поклонение Тебе, кто никогда не отказывался от моих услуг, в чьей мерцающей памяти у меня нет ни прошлого, ни будущего, чья память никогда не оледенеет в гробу истории, куда дети твои, как стажеры из похоронных бюро, втискивают небрежно обмеренные тела друг друга. Американская мечта – не пионер, ибо тот уже ограничивал себя храбростью и методом. Мечта – быть иммигрантом, вплывающим в туманную воздушность Нью-Йорка, мечта – быть иезуитом в ирокезских селениях, ибо мы не хотим разрушить прошлое с его поношенными неудачами, мы лишь хотим чудес, доказывающих, что прошлое пророчило радость, и что на широких лацканах этой грузовой палубы нам совершенно отчетливо представилась возможность, в наших узлах с косынками – устарелые пулеметы последней войны, но они изумят и покорят индейцев.

22.

Первое видение Катрин Текаквиты посетило преп. Шошетьера. Через пять дней после смерти девушки, в четыре часа утра в пасхальный понедельник, когда он горячо молился, она пришла к нему в кляксе нимба. Справа от нее была перевернутая церковь. Слева – индеец, горящий у столба. Видение длилось два часа, и у священника было время в экстазе изучить его. Вот зачем он ехал в Канаду. Три года спустя, в 1683-м, на деревню обрушился ураган, перевернувший 60-футовую церковь. А во время одного из нападений на миссию онондаги взяли в плен и медленно сожгли обращенного ирокеза, в то время как он провозглашал свою Веру. Такие толкования видения могут удовлетворить Церковь, дорогой друг, но будем остерегаться допускать утечки призраков в простые события. Бесполезная церковь, замученный человек – разве это не обыкновенные детали процветания святой? Через восемь дней после смерти она в ярком пламени явилась старой Анастасии, часть ее тела ниже пояса тонула в сиянии, «le bas du corps depuis la ceinture disparraissant dans cette clarte»[251]. Не тебе ли одолжила она другие части себя? Она явилась и Мари-Терез, когда та была в хижине одна, и мягко упрекнула ее за некоторые вещи, которые та делала.

– Постарайся не садиться на пятки, когда хлещешь себя по плечам.

Преп. Шошетьер удостоился еще двух видений, 1 июля 1681 года и 21 апреля 1682-го. В обоих случаях Катрин являлась ему во всей своей красоте, и он слышал, как она отчетливо говорит:

– Inspice et fac secundum exemplar. Regarde, et copie ce modele. Взгляни и скопируй этот образец.

Позже он нарисовал множество портретов Катрин из своих видений, и они прекрасно действовали, будучи положенными на голову больного. Сегодня в Конаваге есть очень древний холст. Возможно, один из тех, что написал преп. Шошетьер. Этого мы никогда не узнаем. Молюсь, чтобы он тебе помог. Но что же преп. Шоленек? Всем остальным досталось по конфете. А где же его кино? Именно на него более всего похож я, ибо ему, гонимому лишь папством, все безропотно выносящему, достаются лишь мультипликационные искры.

23.

«Бесконечность чудотворных лекарств, – пишет преп. Шоленек в 1715 году, – une infinite de guerisons miraculeuses». Не только среди варваров, но даже среди французов в Квебеке и Монреале. Это заняло бы тома. Он называл ее la Thaumaturge du Nouveau-Monde[252]. Должно быть, ты с болью можешь вообразить их – я записал некоторые случаи излечения.

Жене Франсуа Руане в январе 1681 года было шестьдесят, и она была при смерти. Она жила в la Prairie de la Magdeleine, где также служил преп. Шошетьер. Священник повесил распятие ей на шею. Это было то самое распятие, что, умирая, прижимала к своим лохмотьям Катрин Текаквита. Когда мадам Руане излечилась, она отказалась расстаться с реликвией. Священник настоял, однако дал женщине небольшой мешочек с землей с могилы Катрин – повесить вместо распятия. Некоторое время спустя по какой-то причине она его сняла. Как только он соскользнул с ее головы, она, пораженная, рухнула на землю. Лишь когда мешочек вернули ей на грудь, она вновь пришла в себя. Через год у ее мужа начались сильные боли в почках. В безрассудное мгновение милосердия она сняла мешочек и повесила ему на шею. Боль тут же прекратилась, однако она зашаталась, пораженная вновь, плача, что муж ее убивает. Несколько человек, находившихся возле них, заставили его вернуть жене крошечный мешочек. Она тут же излечилась, но у него опять заболели почки. На этом оставим их в их новой жестокой службе Катрин Текаквите, призывающей их души. Знакомо, дорогой товарищ? Может, Эдит перемещалась между нами, как мешочек с грязью? О Боже, я вижу несчастных старых Руане, не касавшихся друг друга годами, зверски вцепившихся друг в друга на каменном кухонном полу.

В 1693 году главой религиозной общины Солта был преп. Бруйя[253]. У него внезапно парализовало руки. На лечение его отвезли в Монреаль. Перед отъездом он попросил Сестер Катрин – группу верующих, посвятивших себя почитанию ее памяти, – прочесть новену[254] о его излечении. В Монреале он от лечения отказался. На восьмой день новены с его окоченелыми руками ничего не произошло. В своей преданности он продолжал гнать докторов. На следующий день в четыре утра он проснулся, размахивая руками, не удивленный, но исходящий радостью. Он поспешил вознести благодарственную молитву.

1695 год. Излечения начали проникать в высшее общество, как модные танцевальные па. Началось с интенданта, маркиза де Шампиньи[255]. Два года он был простужен, и с каждым днем болезнь усиливалась, пока вообще не стало трудно разбирать, что он говорит. Его жена написала отцам в Солт, умоляя их о новене их святой девушке, чтобы вымолить излечение мужу. Для новены они выбрали одну молитву Pater, одну Ave и три Gloria Patri. Горло маркиза де Шампиньи прочищалось день ото дня, и на девятый день пришло в норму – его голос даже приобрел особое новое звучание. Мадам де Шампиньи расширила культ Ирокезской Девы. Она разослала тысячи изображений Катрин Текаквиты повсюду, включая Францию, и одну из них внимально разглядывал сам Людовик XIV.

1695 год. Мсье де Гранвиль и его жена смешали землю с небольшим количеством воды и дали съесть умиравшей маленькой дочери. Та села в постели, смеясь.

«Сила Катрин распространялась даже на животных», – пишет преп. Шоленек. В Лашине жила женщина, у которой имелась корова. Однажды без видимой причины корова раздулась, «enflee»[256], женщина решила, что животное умрет. Она упала на колени.

– О милая святая Катрин, сжалься надо мной, спаси мою бедную корову!

Не успела она это произнести, как корова начала сдуваться, на глазах у женщины принимая нормальные размеры, «et la vache s'est bien portee du depuis»[257].

Прошлой зимой, пишет преп. Шоленек, в Монреале застрял во льду вол. Его вытащили, но тело его так замерзло, что он не мог идти. Он был обречен провести зиму в стойле.

– Убейте это животное! – приказал хозяин дома.

– О, пусть он поживет еще ночь, – взмолилась девочка-служанка.

– Отлично. Но завтра он умрет!

Она положила немного могильной земли, которую хранила, в воду волу, говоря при этом:

– Pourqoui Catherine ne guerirait-elle pas les betes aussi bien que les hommes?[258]

Это дословная цитата. На следующее утро вол был на ногах, к великому изумлению всех, кроме девочки и самого животного. Самые важные вопросы в историях замалчиваются. Были ли съедены впоследствии корова и вол? Или в действительности ничего не изменилось?

Тысячи случаев излечения, все записаны, дети и старики. Тысячи новен и тысячи вновь потеплевших тел. Через двадцать лет после ее смерти чудеса случались не столь часто, но последнее свидетельство относится к 1906 году. Рассмотрим апрельское издание «Le Messager Canadien du Sacre-Coeur»[259] 1906 года. Чудо произошло в Шишигванинге, далеком индейском поселении на острове Манитулин. Жила там добрая индейская женщина (une bonne sauvagesse), которую на протяжении 11 месяцев приводили в отчаяние сифилитические язвы во рту и в горле. Она подхватила сифилис, покурив трубку дочери-сифилитички, «en fumant la pipe don't s'etait servie sa fille». Болезнь страшно прогрессировала, язвы расползались, углубляясь и увеличиваясь в окружности. Она не могла выпить ни капли похлебки – так был изъеден ранами ее рот. 29 сентября 1905 года явился священник. Перед тем, как стать иезуитом, он был врачом. Она об этом знала.

– Помогите мне, Доктор.

– Я священник.

– Помогите мне как врач.

– Ни один врач вам теперь не поможет.

Он сказал, что ее излечение – не во власти человека. Он настаивал, чтобы женщина попросила заступничества у Катрин Текаквиты, «ее сестры по крови!» В ту ночь она начала новену в честь давно умершей Ирокезской Девы. Прошел день, другой, ничего не происходило. На третий день она ощупала языком верхнее нёбо, однако сифилитическая азбука Брайля[260] исчезла, как александрийские тома[261]!

24.

В 1689 году миссия Солт-Сен-Луи переехала вверх по реке Святого Лаврентия. Причиной исхода стало истощение почвы. Старое место (там, где река Портаж впадает в Святого Лаврентия) было названо Канаваке – «у речных порогов». Теперь оно приняло имя Kateri tsi tkaiatat, или «место, где была похоронена Катрин». Ее тело забрали в новую деревню, названную Канавакон – «на речных порогах». Оставленное место назвали Канатаквенке – «место ушедшей деревни». В 1696 году они еще раз переехали вверх по южному берегу большой реки. Последняя миграция состоялась в 1719 году. Миссия утвердилась на нынешнем месте, через пороги напротив Лашина, и теперь мостом соединена с Монреалем. Селение было названо ирокезским именем 1676 года, Канаваке, или, по-английски, Конавага. В Конаваге по сей день остаются мощи Катрин Текаквиты – однако не целиком. В разные периоды части ее скелета раздали. Ее голову в 1754 году отвезли в Сент-Регис на празднование открытия другой ирокезской миссии. Церковь, куда поместили голову, сгорела дотла, и череп не сохранился.

Катри Текаквита

17 апреля 1680

Onkweonweke Katsitsiio

Teotsitsianekaron

Kateri Tekakwitha

17 avril, 1680

La plus belle fleur epanouie

chez les sauvages[262]

КОНЕЦ ИСТОРИИ Ф. О ПОСЛЕДНИХ ЧЕТЫРЕХ ГОДАХ ЖИЗНИ КАТРИН ТЕКАКВИТЫ

Есть! Готово! Дорогой старый друг, я сделал то, что должен был! Я сделал то, о чем мечтал, когда мы с тобой и Эдит сидели в жестких креслах кинотеатра «Система». Знаешь, какой вопрос мучил меня в те серебристые часы? Сейчас я, наконец, могу тебе сказать. Мы теперь в сердце кинотеатра «Система». Мы в темноте воюем за суверенитет локтей на деревянных подлокотниках. Снаружи на улице Св. Катрин на шатре кинотеатра лишь один неоновый провал в световых милях – три исчезнувшие буквы, которые не восстановятся никогда, он называет себя кинотеатр тема, кинотеатр тема, кинотеатр тема. Обычно под вывеской собираются тайные общества вегетарианцев, обменивающихся контрабандой из-за Овощного Кордона. В их булавочных глазках танцует старая мечта: Абсолютный Пост. Один из них сообщает о новом зверстве, без сочувственного комментария поведанном редакторами «Сайентифик Америкэн»[263]: «Было установлено, что, будучи выдернутой из земли, редиска издает электронный вопль». Сегодня их не утешит даже тройной сеанс за 65 центов. С безумным смехом отчаяния один из них кидается к палатке с хот-догами, при первом движении челюстей распадаясь и являя жалкие симптомы отвыкания. Остальные страдальчески наблюдают за ним, а затем удаляются в развлекательный район Монреаля. Известие серьезнее, чем думает любой из них. Ты заворожен движением воздуха на тротуаре возле стейк-хауса. В ресторане споришь с официантом, что заказывал помидоры, но затем в самоубийственной отваге соглашаешься на спагетти, извращение мясной подливки. Но это так далеко от стеклянного столпа из билетных корешков, мимо которого мы прошли и который удовлетворили несколько часов назад. Не будем забывать, что эти хранилища входных билетов не вполне ручные. Не так уж редко оказывался я за спиной у посетителя, от чьего корешка лоток отказывался совершенно, и посетитель требовал у высокомерной дежурной в будке вернуть деньги. С ними неприятно иметь дело – с этими женщинами, выставленными в караул при входе в каждый кинотеатр: волею судьбы они предохраняют улицу Св. Катрин от саморазрушения: небольшие конторы в переулках, над которыми они господствуют, защищают уличные толпы правлением, сочетающим в себе лучшие свойства Красного Креста и штаба главнокомандующего. А что зритель, которого прогнали, вернув деньги? Куда он пойдет? Был ли жестокий отказ ему необходимостью, в том смысле, в каком Общество изобретает Преступность, чтобы сделать себя незаменимым? Ему не достанется темноты, чтобы жевать «О, Генри!»[264] – все конфеты под угрозой. Обычный суицидальный водевиль ради выживания? Или есть какая-то целебная мазь в отказе зубастой глотки хранилища корешков? Может, это королевский мирр помазания? Может, некий новый герой находит свое испытание? Может, это рождение отшельника, или равного ему дополнения, анти-отшельника, иезуитского семени? И этот выбор союзника в шахматной игре святого и миссионера – может, его первый трагический экзамен? Это не касается Эдит – только нас с тобой, благополучно миновавших два прохода и половину алфавита, прямо в светлое развлечение. Мы теперь в сердце последнего фильма в кинотеатре «Система». В жестких рамках, как дым в трубе, пыльный луч проектора над нашими головами плясал и менялся. Будто кристаллы, бунтующие в пробирке, нестойкий луч всё превращался и превращался в своем черном заточении. Будто батальоны парашютистов-диверсантов, падающих с учебной башни вниз в разнообразных извивах, все это струится к экрану, расплющиваясь в контрастные цвета при ударе, будто взрывающиеся коконы арктического камуфляжа разбрасывают по снегу цветное органическое содержимое, когда парашютисты распадаются один за другим. Нет, это больше похоже на призрачную белую змею, заточенную в колоссальный телескоп. Змей, плывущий домой, медленно заполнивший собою всю канализацию, что промывала аудиторию. Первый змей в тенях первого сада, садовый змей-альбинос, предлагающий нашей женской памяти испытать – все! Пока он тек, и танцевал, и корчился во мраке над нами, я часто поднимал глаза, чтобы смотреть на луч проектора вместо повести, которую он нес. Ни один из вас ничего не замечал. Иногда я уступал неожиданные участки подлокотника, чтобы отвлечь ваше наслаждение. Я изучал змея, и он вызывал у меня жадность до всего. Посреди этого опьяняющего созерцания я призван задать вопрос, который будет мучить меня более всего. Я задаю вопрос, и он немедленно принимается меня терзать: Что будет, если кинохроника сбежит в Фильм? Что будет, когда кинохроника ради собственного удовольствия или по случайности волей-неволей залезет в любую другую рамку «виста-вижн»[265]? Кинохроника живет между улицей и Фильмом, как плотина Боулдер, жизненно важная, как граница на Ближнем Востоке, – прорви ее (так думал я), и миазматическая смесь возвеличит существование одними лишь средствами тотальной своей коррозии. Так думал я! Кинохроника живет между улицей и Фильмом: как тоннель в воскресной поездке, она быстро заканчивается, и в жуткой темноте объединяет сельские холмы с трущобами. Ей хватает мужества! Я дал кинохронике бежать, я позвал ее прямо в сюжет, и они слились в ужасной новизне, прямо как деревья и пластик синтезируют новые яркие ландшафты в районах у шоссе, где царствуют мотели. Да здравствуют мотели, имя, мотив, успех! Вот мое послание, старая любовь моего сердца. Вот что я видел: вот что я узнал:

Софи Лорен Раздевается Перед Жертвами Наводнения

НАВОДНЕНИЕ НАКОНЕЦ РЕАЛЬНО

Весело? Я же обещал. Ты же верил, что я освобожусь? А сейчас я должен тебя покинуть, хотя мне это очень тяжело. Мэри теперь беспокойна, она без устали трясется, никому из нас уже никакого удовольствия, а часть ее жидкости так древня и невосполнима, что на моей руке – неприятные дорожки испарений. Пациенты в трудотерапии надписывают незаконченные корзины, чтобы их можно было распознать в коллекции медсестры. Краткий весенний полдень потемнел, и запах плотной сирени, что расцвела за запертым окном, едва ли приятен. Полуденный холст стерилизован, и хрустящие заправленные постели призывают нас.

– Гав-гав-гав! Гав! Ррррррр!

– Что это за шум снаружи, Мэри?

– Просто собаки.

– Собаки? Я не знал, что будут собаки.

– Ну так они есть. Теперь быстрее. Вытаскивай!

– Руку?

– Пакет! Пакет из клеенки!

– А надо?

– Это от наших друзей!

Каким-то рыбообразным движением она сманеврировала ляжками, изменив всю внутреннюю архитектуру приемной своей пизды. Как форель с крючком, что ноет в нёбе, какой-то смутный восхитительный уступ из миниатюрных фонтанов вложил в мои скрюченные четыре пальца клеенчатый пакет, и я его выудил. Ее просторная белая форма закрывала меня от любопытных, пока я читал послание. Я читаю его сейчас, как настаивает Мэри Вулнд.

ПОЧТЕННЫЙ ПАТРИОТ

ПЕРВЫЙ ОТЕЦ-ПРЕЗИДЕНТ

РЕСПУБЛИКА ПРИВЕТСТВУЕТ ТВОЮ СЛУЖБУ

ВЫСОЧАЙШЕЙ ЧЕСТЬЮ

побег запланирован на сегодня

было нацарапано невидимыми чернилами, которые соки ее сделали видимыми! Сегодня.

– Рррррррр! Ррррррав!

– Мне страшно, Мэри.

– Не волнуйся.

– Мы не можем остаться еще на чуть-чуть?

__________________________________________________________

__________________________________________________________

__________________________________________________________

– Видишь, какие красивые линии, Мэри?

– Слишком поздно для секса, Ф.

– Но я думал, что смогу быть здесь счастлив. Я думал, что обрету здесь пустоту, которой так неистово желал для своего ученика.

– Вот именно, Ф. Слишком просто.

– Я хочу остаться, Мэри.

– Боюсь, это невозможно, Ф.

– Но я уже на грани, Мэри. Я почти разбит, почти все потерял. Я почти обрел смирение!

– Избавься от него! Избавься от всего!

– На помощь! На поооммммммооооощщщщщь! Кто-нибудь!

– Твой крик не услышат, Ф. Пошли.

– НА ПООООООООММММММММОООООООЩЩЩЩЩЩЩЬ!

– Клик кликлик. Бзззззззззз. Бубубубу!

– Что это за странные звуки, Мэри?

– Помехи. Это радио, Ф.

– Радио! Ты ничего не говорила про радио.

– Тихо. Оно хочет нам что-то сказать.

(КАМЕРА НАЕЗЖАЕТ НА РАДИОПРИЕМНИК, ПРИНИМАЮЩИЙ ФОРМУ ГАЗЕТЫ)

– Говорит радио. Добрый вечер. Радио легко влезает в эту книгу, чтобы передать вам запись исторического экстренного сообщения: ПРЕДВОДИТЕЛЬ ТЕРРОРИСТОВ НА СВОБОДЕ. Всего несколько минут назад неопознанный Предводитель Террористов бежал из Больницы для Опасных Маньяков. Опасаются, что его присутствие в городе вызовет новые вплески революционного экстремизма. Ему помогла бежать сообщница, внедрившаяся в состав больничного персонала. Изуродованная штатной полицейской собакой во время отвлекающего маневра, в настоящее время она находится на операции, но состояние ее безнадежно. Есть мнение, что скрывшийся преступник попытается связаться с опорными пунктами террористов в лесах под Монреалем.

– Это происходит, Мэри?

– Да, Ф.

– Рррррррр! Чавк! Рраррарра! Ам!

– Мэри!

– Беги, Ф. Беги, беги!

– Оуау! Оооооооооууууууууууу! Рррррррррр! Рррррррррыв!

(ИСТЕКАЮЩИЕ СЛЮНОЙ ЧЕЛЮСТИ ПОЛИЦЕЙСКОЙ СОБАКИ ВГРЫЗАЮТСЯ В ПЛОТЬ МЭРИ ВУЛНД)

– Твое тело!

– Беги! Беги, Ф. Беги за всех нас, за всех А.!

(КАМЕРА НАЕЗЖАЕТ НА РАДИОПРИЕМНИК, КОТОРЫЙ КРУТИТ КИНО ПРО САМОГО СЕБЯ)

– Говорит радио. Иик! Хи-хи! Говорит ра – ах-ха-ха – говорит ра – хи-хи – говорит радио. Ха-ха-ха-ха-ха-ха, ох-хо-хо-хо, ха-ха-ха-ха-ха-ха, щекотно, щекотно! (ЗВУКОВОЙ ЭФФЕКТ: ЭХОКАМЕРА). Говорит радио. Бросайте оружие! Это Радиоместь.

А это любовь твоя, Ф., заканчивает обещанное веселое письмо. Да благословит тебя Бог! О, дорогой, будь тем, чем хочу быть я.

Преданный тебе,

Signe Ф.

Книга третья Блистательные недотепы Эпилог от третьего лица

Весна приходит в Квебек с запада. Теплое Японское течение приносит новое время года на западное побережье Канады, а там его подхватывает Западный Ветер. Он летит сквозь прерии дыханием чинуков, пробуждая зерна и пещеры с медведями. Он пролетает над Онтарио, как мечта о законе, и прокрадывается в Квебек, в наши деревни, между нашими березами. Монреальские кафе, как клумба тюльпанов, распускаются из своих подвалов выставкой зонтиков и стульев. Монреальская весна – как вскрытие трупа. Каждому хочется видеть внутренности замороженного мамонта. Девушки отдирают себе рукава, и плоть сладка и бела, как дерево под зеленой корой. Сексуальный манифест поднимается с мостовых, как накачанная шина: «Зима снова не убила нас!» Весна приходит в Квебек из Японии, и, подобно предвоенному призу для Отличного Парня из коробки с крекерами, первый день ломается, ибо мы играем с ним слишком неосторожно. Весна приходит в Монреаль, как американский фильм о любви на Ривьере, и каждый должен переспать с иностранкой, и внезапно вспыхивают огни в домах, и лето, но нам все равно, поскольку весна на наш вкус и вправду несколько безвкусна, несколько изнеженна, точно меха в голливудских уборных. Весна – экзотический импорт, вроде гонконгских резиновых игрушек для любви, мы хотим ее только сегодня, а завтра, если нужно, проголосуем за пошлины. Весна проходит сквозь сердцевину нас, как шведская студентка, что посещает итальянский ресторан, чтобы посмотреть, что это такое – усатый любовник, и ее атакуют древними валентинками, из которых она выбирает одну случайную открытку. Весна приходит в Монреаль так ненадолго, что можно назвать день и ничего на него не планировать.

Именно такой день был в лесном заповеднике южнее города. На пороге странного жилища, шалаша на дереве, сплющенного и опасного, как секретный мальчишеский клуб, стоял старик. Он не знал, долго ли прожил там, и спрашивал себя, почему больше не пачкает лачугу экскрементами, – но спрашивал не слишком настойчиво. Он принюхивался к ароматному западному ветерку и разглядывал несколько сосновых иголок, почерневших на концах, будто зима была лесным пожаром. Юное благоухание воздуха не вызывало никаких ностальгических движений в его сердце под грязной свалявшейся бородой. Легчайшая дымка боли, как лимон, выжатый за далеким столом, заставила его скосить глаза: он поскреб свою память в поисках случая из прошлого, что символизировал бы перемену времени года, какого-нибудь медового месяца, прогулки, победы, которые возродила бы весна, но боль его ничего не обнаружила. В его памяти не было событий – она была одним событием, и пролетала слишком быстро, как содержимое плевательницы в школьных шуточках на перемене. И казалось, лишь мгновение назад было минус двадцать, и ветер рвался сквозь груженые снегом еловые ветви второго яруса, ветер тысячи машущих метелок поднимал крошечные снежные ураганы во тьме ветвей. Под ним были недвижные острова тающего снега, будто брюхо выброшенной на берег и изуродованной раздувшейся рыбины. Как всегда, был прекрасный день.

– Скоро потеплеет, – сказал он вслух. – Скоро я опять начну вонять, и толстые брюки, сейчас просто окоченелые, тоже, наверное, будут вонять. Неважно.

Банальные зимние проблемы его тоже не заботили. Конечно, не всегда было так. Годы (?) назад, когда бесплодный поиск или побег загнал его на ствол, он ненавидел холод. Холод скручивал его хижину, как автобусную остановку, и морозил его с явно личной и мелочной яростью. Холод избрал его, как пуля, надписанная именем паралитика. Ночь за ночью он кричал от боли под нажимом холода. Но в эту последнюю зиму холод на обычном своем пути лишь прошел сквозь него, и он просто замерз до смерти. Каждый сон выуживал из его слюны пронзительные вопли, мольбу к кому-то, кто мог бы его спасти. Каждое утро он вставал с грязных листьев и бумаг, служивших ему матрацем, с замерзшими соплями и слезами на бровях. В далеком прошлом звери бежали, когда он раздирал воздух своей мэкой, но тогда он кричал о чем-то. Теперь, когда он просто кричал, кролики и куницы не пугались. Он пришел к выводу, что они воспринимают этот крик, как его обычный лай. И когда бы эта тонкая дымка боли ни заставляла его морщиться, как в этот весенний день, он растягивал рот, терзая волосяные колтуны на лице, и на весь заповедник издавал свой вопль.

– Аааааааааррррррргхххххххх! О, алло!

Крик превратился в приветствие, ибо старик разглядел семилетнего мальчика, бегущего к его дереву, с великой осторожностью пробираясь через каждый сугроб. Совсем запыхавшееся дитя помахало рукой. Он был младшим сыном владельца местной гостиницы для туристов.

– Привет! Привет! Дядя!

Ребенок не приходился старику родственником. Он использовал это слово в чарующей комбинации уважения к древности и потирания пальцами при «ай-я-яй», ибо он знал, что старик бесстыден и наполовину не в себе.

– Привет, мой милый!

– Привет, Дядя. Как твое сотрясение?

– Забирайся! Я по тебе соскучился. Мы сегодня можем раздеться.

– Я не могу сегодня, Дядя.

– Пожалуйста.

– У меня сегодня нет времени. Расскажи мне историю, Дядя.

– Если у тебя нет времени забраться на дерево, у тебя нет времени и историю слушать. Сегодня тепло, можно раздеться.

– Ай, расскажи мне историю про индейцев, ты же так часто божишься, что когда-нибудь сделаешь из них книгу, хотя какое мне дело, получится у тебя или нет.

– Не жалей меня, мальчик.

– Заткнись, грязный придурок!

– Забирайся, ох, ну же. Низенькое же дерево. Я расскажу тебе историю.

– Рассказывай оттуда, нечего тут, я знаю, что твоим пальчикам не терпится, а мне-то что в лоб что по лбу, – я тут присяду.

– Садись здесь! Я расчищу место.

– Меня уже тошнит от тебя, Дядя. Трави уже.

– Осторожнее. Смотри, как садишься! Ты так погубишь свое тельце. Мускулы бедра должны быть задействованы. Держи маленькие ягодицы подальше от пяток, на приличном расстоянии, а то чрезмерно разовьются ягодичные мышцы.

– Меня спрашивали, говоришь ли ты гадости, когда на тебя в лесу натыкаются дети.

– Кто спрашивал?

– Никто. Ничего, если я пописаю?

– Я знал, что ты хороший мальчик. Осторожнее с рейтузами. Нарисуй свое имя.

– Историю, Дядя! И, может быть, потом я скажу «может быть».

– Хорошо. Слушай внимательно. Это замечательная история:

ИРОКЕЗСКИЙ

АНГЛИЙСКИЙ

ФРАНЦУЗСКИЙ

Ганигаоно

Могавк

Аньеры

Онайотекаоно

Онейда

Оннейут

Онундагаоно

Онондага

Оннонтаге

Гвеугвехоно

Каюга

Гойогуин

Нундаваоно

Сенека

Цоннонтуан

Ирокезское окончание «оно» («onon» во французском) означает просто «люди».

– Спасибо, Дядя. До свидания.

– Мне что, на колени встать?

– Я же просил не говорить гадких слов. Сегодня утром, не знаю зачем, я рассказал о нас местной полиции.

– В деталях?

– Пришлось.

– Например?

– Например, про твою холодную странную руку на моей маленькой сморщенной мошонке.

– И что они сказали?

– Сказали, что подозревали тебя много лет.

Старик остановился на шоссе, дергая рукой, как делают автостопщики. Машина за машиной проносились мимо. Водители, которым он не казался страшилищем, думали, что он крайне отталкивающий старик, – они не позволили бы ему коснуться своей двери. В лесах позади него католики, участники облавы, рыскали по кустам. Лучшее, на что он мог рассчитывать, попав к ним в руки, – избиение до смерти и невыразимые ласки, как ласкали Лоуренса турки[266]. Над ним на провода взгромоздились первые вороны этого года, устроились между столбами, точно косточки конторских счет. Его башмаки высасывали из грязи воду, как пара корней. Останется дымка боли, когда он забудет эту весну, – а он должен ее забыть. Движения было мало, но оно регулярно отвергало его, обдавая крошечными воздушными взрывами всякий раз, когда крыло машины лязгало мимо. Внезапно, как если бы действие замерло на киноэкране, в кляксе, текущей мимо него, материализовался «олдсмобиль». За рулем сидела прекрасная девушка, наверное, светловолосая домохозяйка. Ее маленькие руки, легко повисшие сверху на руле, были покрыты изящными белыми перчатками, и те вплывали в ее запястья, как пара великолепных скучающих акробатов. Она вела машину без усилия, словно указатель на планшетке у спиритов. Ее волосы были распущены, и она привыкла к быстрым автомобилям.

– Забирайся. – Она говорила лишь с ветровым стеклом. – Постарайся ничего не запачкать.

Он втащил себя на кожаное сиденье рядом с ней, и ему пришлось несколько раз хлопнуть дверцей, чтобы не прищемить свои лохмотья. Не считая обуви, ниже подлокотника кресла она была голой, и держала огни приборной доски включенными, чтобы это было заметно наверняка. Машина взяла с места, и ее осыпали камни и дробь, поскольку облава добралась до границы леса. Он заметил, что на предельной скорости она повернула вентилятор, чтобы тот играл с волосами у нее на лобке.

– Вы замужем? – спросил он.

– Что если да?

– Не знаю, почему я спросил. Простите. Можно я положу голову вам на колени?

– Меня всегда спрашивают, замужем ли я. Замужество – всего лишь символ церемонии, которая может исчерпаться так же легко, как и возродиться.

– Поделитесь со мной своей философией, мисс.

– Куча грязи! Ешь меня!

– С радостью.

– Убери свою задницу от акселератора.

– Так хорошо?

– Даа, даа, даа, даа.

– Подвиньтесь чуть вперед. Сиденье подбородок режет.

– Ты представляешь себе, кто я?

– Блюпблюпблюпблюп – нет – блюпблюпблюпблюп.

– Угадай! Угадай! Охапка дерьма!

– Мне ни капли не интересно.

– [267]

– С иностранцами мне скучно, мисс.

– Ты закончил уже, гнилой вонючий пень? Ии! Ии! Ты отлично это делаешь!

– Вам надо поставить деревянные сидения, которые пот впитывают. Вам тогда не придется целый день на сквозняке сидеть в луже соков.

– Я очень горжусь тобой, дорогой. А теперь убирайся. Выметайся!

– Мы уже в центре?

– В центре. До свидания, дорогой.

– До свидания. Желаю пышной аварии.

Старик выбрался из медленно едущей машины прямо перед кинотеатром «Система». Она вжала мокасином педаль газа и с ревом ринулась в эпицентр пробки на Филлипс-сквер. Разглядывая толпящихся вегетарианцев, старик на секунду задержался под шатром. Лицо его отразило намек на два выражения – ностальгии и сожаления. Он забыл о вегетарианцах, как только купил билет. В темноте он сел.

– Простите, сэр, когда начинается сеанс?

– Вы что, чокнутый? И сгиньте от меня, от вас ужасно воняет.

В ожидании кинохроники он менял места три или четыре раза. Наконец, ему достался весь первый ряд.

– Билетер! Билетер!

– Шшш. Тихо!

– Билетер! Я не собираюсь сидеть тут всю ночь. Когда начнется сеанс?

– Вы мешаете людям, сэр.

Старик повернулся и увидел ряды поднятых глаз, и случайные механически жующие рты, и глаза эти постоянно двигались, будто наблюдали за игрой в пинг-понг. Иногда во всех глазах появлялось одно изображение, как во всех окнах беспрерывно лязгающего гигантского игрального автомата, и они одновременно издавали звук. Это случалось, лишь когда они видели абсолютно одно и то же, а звук, вспомнил он, назывался смехом.

– Идет последний фильм, сэр.

Теперь он понял все, что ему требовалось. Для него фильм был невидим. Его глаза моргали с той же скоростью, что затвор проектора, несколько раз в секунду, и потому экран был просто черен. Это происходило автоматически. В аудитории один или два зрителя, заметив, что во время маниакального смеха Ричарда Уидмарка в «Поцелуе смерти»[268] к ним странным образом возвращается удовольствие, осознали, что, возможно, среди них находится мастер йоги в позе кино. Несомненно, студенты эти набросились на свои науки с обновленным энтузиазмом, стараясь достичь глубины мигающей истории, не представляя себе, что упражнения их приведут не к беспрестанному «саспенсу», но к пустому экрану. Первый раз за свою жизнь старик полностью расслабился.

– Нет, сэр. Вы не можете опять поменять место. Ой, куда он делся? Странно. Хммм.

Старик улыбнулся, когда сквозь него прошел мигающий луч.

Хот-доги казались голыми в парилке «Главной Аллеи Охоты и Дичи», зала игральных автоматов на бульваре Святого Лаврентия. «Главная Аллея Охоты и Дичи» была уже не новой, и ее не модернизируют никогда, поскольку только офисы могли позволить себе оплачивать растущие цены на недвижимость. «Фотомат» сломался, он принимал четвертаки, но взамен не выдавал ни огней, ни картинок. «Машина-Хваталка» никогда не подчинялась техникам, и обертки заплесневевших шоколадных батончиков и японские «ронсоны» покрывал слой жирной пыли. Еще там было несколько желтых пинбольных автоматов древнего вида, модели, разработанные до появления флипперов. Флипперы, конечно, уничтожили спорт, узаконив понятие второго шанса. Они ослабили игровой нерв «сейчас или никогда» и изменили тошнотворный вброс свободного металлического шарика. Флипперы – первая атака тоталитаризма на Преступность; механическое включение их в игру уничтожило прежний трепет и напряжение сил. После появления флипперов ни одно новое поколение в действительности не справлялось с противоправными усилиями тела, и УДАР, когда-то благородный, как шрам от сабельного ранения, теперь не значительнее фола. Второй шанс – важная преступная идея, рычаг героизма и единственное святилище отчаяния. Но не будучи вырванным у рока, второй шанс теряет жизнеспособность и создает не преступников, но хулиганов, карманников-любителей, а не Прометеев. Низкий поклон «Главной Аллее Охоты и Дичи», где все еще может учиться мужчина. Однако теперь в ней не бывает толп. Несколько торгующих собой подростков тусуются вокруг теплого автомата «Арахис и Ассорти», мальчики из донных отложений монреальской системы органов вожделения, у их сутенеров воротники из искусственного меха, золотые зубы и подрисованные усики, и все они довольно жалостно пялятся на Главную (как называют бульвар Святого Лаврентия), будто плотная толпа прохожих никогда не найдет миссисипский Пароход Удовольствий, который они с полным правом могли бы растлить. Лампы дневного света только включили, и освещение сотворило нечто ужасное с обесцвеченными волосами, – их темные корни, казалось, просвечивают сквозь высокие желтые прически, – и дорожной картой разметило все юношеские прыщи. Киоск с хот-догами, составленный в основном из колокольчиков и алюминиевых ячеек, демонстрировал сумрачную гигиену трущобной клиники, которая полагается скорее на дальнейшее распространение грязи, чем ее уничтожение. Продавцами были два татуированных поляка, питавшие друг к другу застарелую ненависть, но никогда друг другу не мешавшие. Они носили форму, которая подошла бы пехотным брадобреям, говорили только по-польски и немного на эсперанто – насколько этого требовала торговля хот-догами. Бесполезно жаловаться на кого-то из них из-за невозвращенного десятицентовика. Над щелями сломанных автоматов и заевших электрических тиров апатичная анархия воздвигла таблички НЕИСПРАВЕН. «Кегельмат» обыкновенно делил каждый удар между Первым и Вторым Игроком вне зависимости от того, кто и сколько раз бросал. Тем не менее, то тут, то там среди машин «Главной Аллеи Охоты и Дичи» истинный спортсмен терял монетку в попытке ввести в игровой риск фактор гниения, и когда точно взорванная цель не кукожилась или не вспыхивала, он воспринимал это просто как усложнение игры. Не разваливались одни хот-доги, и то лишь потому, что у них отсутствовали рабочие части.

– Куда, по-вашему, вы претесь, мистер?

– Ай, пусть идет. Первая весенняя ночь.

– Слушай, у нас все же есть какие-то правила.

– Входите, мистер. Хот-дог за счет заведения.

– Нет, благодарю. Я не ем.

Пока поляки спорили, старик проскользнул в «Главную Аллею Охоты и Дичи». Сутенеры пропустили его без непристойных комментариев.

– Не подходите к нему. От мужика воняет.

– Уберите его отсюда.

Груда лохмотьев и волос стояла перед «Роскошной Полярной Охотой Уильяма». Над маленькой арктической сценой располагалась неосвещенная стеклянная картинка, реалистично изображавшая полярных медведей, котиков, айсберги и двух бородатых, стеганых американских исследователей. Флаг их государства был воткнут в сугроб. В двух местах на картинке были внутренние окна, где фиксировались СЧЕТ и ВРЕМЯ. Заряженный пистолет указывал на несколько рядов движущихся жестяных фигурок. Старик внимательно прочитал инструкцию, приклеенную скотчем на стекло, покрытое отпечатками пальцев.

Пингвины равняются 1 очку – 10 очков во втором туре

Котики равняются 2 очкам

Попадание в иглу, когда светится вход, равняется 100 очкам

В Северный полюс, когда виден, равняется 100 очкам

После Северного полюса появляется морж, 5-кратное попадание в которого равняется 1000 очкам

Постепенно он заучил инструкции, ставшие просто частью его игры.

– Он сломан, мистер.

Старик положил ладонь на круглую ребристую рукоятку рычага и зацепился пальцем за истертый серебристый спусковой крючок.

– Посмотрите на его руку!

– Она вся сожжена!

– У него нет большого пальца!

– Может, это Предводитель Террористов, который сегодня сбежал?

– Больше похож на извращенца, их показывают по телевизору, за ними охотятся по всей стране.

– Выгоните его!

– Он останется! Это Патриот!

– Это вонючий хуесос!

– Он почти Президент нашей страны!

Когда сотрудники и клиентура «Главной Аллеи Охоты и Дичи» уже были готовы поддаться убогому политическому мятежу, со стариком случилось нечто поразительное. Двадцать человек толпой ринулись к нему – одни чтобы изгнать омерзительного незваного гостя, другие чтобы сдержать сторонников изгнания и затем всей храброй оравой на них обрушиться. В мгновение ока движение на Главной остановилось, и запотевшим зеркальным окнам начала угрожать толпа. Впервые в жизни двадцать человек ощутили восхитительную уверенность в том, что они находятся в самом центре событий, – неважно, на чьей стороне. Счастливый вопль вырвался из груди каждого, когда он приближался к цели. Единый звук переплетающихся гудков уже взвинтил толпу гуляк, как оркестр на бое быков. Была первая весенняя ночь, улицы принадлежали Народу! В нескольких кварталах оттуда полицейский засунул в карман бляху и расстегнул воротник. Суровые женщины в билетных кассах оценивали ситуацию, перешептываясь с билетерами, пока те закрывали окна на деревянные плугообразные запоры. Театры пустели, ибо обратились к ложному пути. Действие внезапно заполонило улицы! Все чувствовали, приближаясь к Главной: в истории Монреаля что-то происходит! Горькая улыбка различалась на губах обученных революционеров и Свидетелей Иеговы[269], немедленно отправивших все свои памфлеты в полет приветственного конфетти. Каждый, кто в сердце своем был террористом, прошептал: «Наконец-то». На шум собиралась полиция, срывавшая знаки отличия, точно струпья, которыми потом можно поменяться; полицейские, однако, сохраняли построения, дабы предложить неопределенную дисциплину тому, кто окажется у власти. Прибыли поэты, лелеявшие надежду превратить предполагаемый бунт в репетицию. Матери выходили посмотреть, для того ли кризиса они учили сыновей пользоваться туалетом. В огромном количестве появлялись врачи – естественные враги порядка. Сообщество бизнесменов добралось до места под маской потребителей. Гермафродиты-гашишисты ринулись в толпу в расчете на второй шанс поебаться. Туда ринулись все искатели второго шанса, разведенные, обращенные, чрезмерно обученные, все они помчались туда за вторым своим шансом, мастера карате, взрослые филателисты, гуманисты, дайте, дайте нам второй шанс! Это была Революция! Первая весенняя ночь, ночь маленьких религий. В другой месяц были бы светляки и сирень. Весь культ тантрической любви перфекционисты сделали экзоцентрическим, получив второй шанс на сочувствие, разметая общественные структуры эгоистической любви великолепными демонстрациями поз, приемлемых для уличного контакта гениталий. Влившись в живую толпу, подростки из небольшой нацистской партии почувствовали себя государственными мужами. Армия зависла над радиоприемниками, пытаясь понять, исторична ли ситуация, в каковом случае следует догонять Революцию на Черепахах Гражданской войны. Профессиональные актеры, все артисты, включая иллюзионистов, примчались в поисках своего второго и последнего шанса.

– Посмотрите на него!

– Что происходит?

Между «Роскошной Полярной Охотой» и зеркальными окнами «Главной Аллеи Охоты и Дичи» зародился вздох изумления, который затем растекся над головами пораженной толпы, как дыра в атмосфере. Старик приступил к своему замечательному представлению (которое я не намерен описывать). Достаточно сказать, что он медленно распался; как кратер расширяется за счет бесконечных крошечных оползней по краю, он растворялся изнутри. Его присутствие еще не целиком исчезло, когда он начал восстанавливаться. «Не целиком исчезло» – на самом деле, неверное описание. Его присутствие было сродни форме песочных часов – прочнее всего там, где всего тоньше. И в той точке, где он отсутствовал более всего, начались эти изумленные ахи, поскольку сквозь нее в обе стороны струилось будущее. Вот она, великолепная талия песочных часов! Вот она, точка Ясного Света! Пусть она вечно меняет то, чего мы не знаем! На чудесный краткий миг весь песок сжался в стебле меж двумя склянками! Ах, это не второй шанс. За то время, которое нужно, чтобы начать вздох, он показал зрителям видение Всех Шансов Одновременно! Для некоторых пуристов (что просто уничтожают общую информацию, упоминая о ней) эта точка наибольшего отсутствия стала гвоздем вечерней программы. Теперь быстро, точно он тоже был частью всеобщего возбуждения от неведомого, он жадно восстановил себя в – в фильм с Рэем Чарльзом. Затем постепенно растянул экран, как документальный фильм о Промышленности. Луна пролезла в одно из стекол его черных очков, и он вытянул фортепианные клавиши вдоль небесного выступа, и перегнулся через него, будто все они на самом деле были шеренгой гигантских рыб, предназначенных в корм страждущей толпе. Стая реактивных самолетов приволокла его голос к нам, держащимся за руки.

– Просто сиди и наслаждайся, наверное.

– Слава богу, это всего лишь кино.

– Эй! – закричал Новый Еврей, что трудился над рычагом сломанного «Испытания На Прочность». – Эй. У кого-то получается!

Конец этой книги сдан в аренду иезуитам. Иезуиты требуют официального причисления Катрин Текаквиты к лику блаженных!

«Pour le succes de l'enterprise (для успеха этого предприятия) il est essential que les miracles eclatent de nouveau (важно, чтобы чудеса засияли вновь) et donc que le culte de la sainte grandisse (и тем распространили культ святой) qu'on l'invoque partout avec confiance (чтобы можно было доверчиво взывать к ней повсюду) qu'elle redevienne par son invocation (чтобы она возвращалась в призывах к ней) par les reliques (в мощах своих), par la poudre de son tombeau (в прахе своей могилы) la semeuse de miracles qu'elle fut au temps jadis (сеятельницей чудес, каковой была в прошлом)». Мы молим страну о свидетельствах чудес, и предлагаем этот документ, независимо от его предназначения, как первый пункт в возрожденном признании индейской девушки. «Le Canada et les Etats-Unis puiseront de nouvelles forces au contact de ce lis tres pur des bords de la Mohawk et des rives du Saint-Laurent. Канада и Соединенные Штаты обретут новую силу от слияния с этой чистейшей лилией Могавка и Святого Лаврентия»[270].

Бедняги, бедняги, такие, как мы, – бежали, их больше нет. Я молюсь Ему с радиомачты. Я смотрю в прицел и молюсь. Он откроет Свое лицо. Он не оставит меня. Его имя восславлю в Парламенте. Замолчит Он – покорно стерплю. Я прошел через пламя семьи и любви. Мы с другом спим и с любимой дымим. Говорим о беднягах, кто скрылся, бежал. Лишь радио здесь, и я, руки воздев, приветствую тех, кто все это читал. Приветствую тех, кто смиряет сердца. Приветствую друга и милую, – тех, кому нужен я в вечном пути к темноте.

Примечания

1

Стив Смит (1943-1964) – канадский поэт. В канадских архивах хранятся две его книги: «Стихотворения» в соавторстве с Кэрол Брэйнин («Дэйниз Пресс», 1962) и «Калейдоскоп Бога» («Поэтическая серия МакГилла», 1964). – Здесь и далее примечания переводчика.

(обратно)

2

Рэй Чарльз (р. 1930) – блюзовый певец и композитор.

(обратно)

3

«Старина-река» – песня Оскара Хэммерстейна-второго и Джерома Керна, посвященная актеру и певцу Полу Робсону, который впервые и исполнил ее в лондонском мюзикле «Шоу-пароход» (1927). В исполнении Рэя Чарльза песня вошла в альбом «Ингредиенты для рецепта души» (1963).

(обратно)

4

Катрин (Катри, Катерина, Екатерина) Текаквита (1656-1680) – первая индеанка, причисленная к лику блаженных. Покровительница изгнанников, сирот, защитников природы и тех, кто подвергается насмешкам из-за своего благочестия. День поминовения – 17 апреля (в США – 14 апреля).

(обратно)

5

Мэрилин Монро (1926-1962) – американская кинозвезда.

(обратно)

6

Пусть наши надежды увенчаются успехом, и мы увидим на алтарях рядом с канадскими мучениками ирокезскую Деву, рядом с розами мученичества – лилию непорочности (фр.). Переводчик выражает благодарность Линор Горалик, Анатолию Величко, Ксении Рагозиной, Михаилу Визелю, Михаилу Сазонову и Ольге Томаш за поддержку.

(обратно)

7

Спокойствие, мир. Зд. – «угомонись» (лат.)

(обратно)

8

Мария Вочеловечения (1566-1618) – блаженная. Мирское имя – Барба Акари. Ее парижский салон посещали ведущие представители французской духовной интеллигенции. В 1614 г. после смерти мужа вступила в Орден босых кармелиток, популяризацией которого во Франции занималась всю жизнь. Причислена к лику блаженных в 1791 г. Покровительница бедных, обнищавших, сирот, вдов и родителей, расставшихся с детьми. День поминовения – 18 апреля.

(обратно)

9

Маргарита Буржуа (1620-1700) – блаженная. Родилась во Франции, в Монреаль отправилась в 1653 г. Основательница многих школ и миссий, учредительница Конгрегации сестер Богоматери Монреаля. Канонизирована в 1982 г. Покровительница бедных, обнищавших, сирот и отвергнутых монашескими орденами. День поминовения – 19 января.

(обратно)

10

Мария-Маргарита д'Ювиль (1701-1771) – блаженная. Родилась в Канаде. В 1719 г. вышла замуж за Франсуа д'Ювиля, после скорой смерти которого осталась без средств к существованию с двумя сыновьями (которые впоследствии стали священниками). Помогала бедным, в 1738 г. открыла в Монреале приют, превратившийся со временем в Конгрегацию серых сестер любви. Впоследствии основала ряд приютов в Оттаве, Квебеке и других городах. Канонизирована в 1990 г. Покровительница вдов, жертв адюльтеров и неверности, а также преследуемых за веру. Утешительница в смерти детей, трудных браках, тяжелых отношениях с родственниками мужа или жены, потере родителей, конфликтах с церковными властями. День поминовения – 11 апреля.

(обратно)

11

Иммануил Кант (1724-1804) отличался изумительной пунктуальностью. Жители Кенигсберга, где жил Кант, сверяли часы, когда философ выходил на прогулку.

(обратно)

12

По-видимому, имеется в виду стихотворение Э. А. По (1809-1849) «К Елене» (1831).

(обратно)

13

«Великий притворщик» – песня Бака Рэма, впервые исполненная группой «The Platters» в 1956 г. и затем вошедшая в репертуар многих известных исполнителей.

(обратно)

14

Клитон – древнегреческий скульптор. Фемистокл (ок. 525 – ок. 460 гг. до н. э.) – афинский государственный деятель и полководец.

(обратно)

15

Имеется в виду Тереза Маленькая, она же Тереза из Лизьё или Тереза Младенца Иисуса (1873-1897) – кармелитка, в пятнадцать лет вступила в орден, написала автобиографию «История одной души», опубликованную спустя несколько лет после ее смерти. В 1923 г. причислена к лику блаженных, в 1925 – канонизирована, а в 1997 объявлена доктором церкви. Покровительница миссионеров, больных СПИДом и туберкулезом, экипажей самолетов, цветоводов, Франции, России, восстановления свободы вероисповедания в России, больных и сирот. День поминовения – 1 октября.

(обратно)

16

Лесбия – имя, под которым в стихах Гая Валерия Катулла (ок. 84 – ок. 54 гг. до н. э.) фигурирует Клодия, любимая женщина поэта.

(обратно)

17

Новая Франция потеряет себя, если решительно и безотлагательно не оказать ей содействия (фр.).

(обратно)

18

Зд. – настоятель Квебека (иезуитский чин, фр.).

(обратно)

19

Традиционное название племени – онейда.

(обратно)

20

Традиционное название племени – онондага.

(обратно)

21

Эл Джолсон (1886-1950) – американский эстрадный певец и актер. Будучи белым, пел в темном гриме на лице и руках. Сыграл в первом американском звуковом кинофильме «Певец джаза» (1927).

(обратно)

22

Рене Гупиль (1606-1642) – один из первых иезуитов, трудившихся в гуронской миссии. Индейцы потеряли терпение, глядя, как он осеняет крестным знамением индейских детей; был зарублен томагавком. Канонизирован в 1930 г. Покровитель анестезиологов. День поминовения – 19 октября.

(обратно)

23

Исаак Жог (1607-1646) – вместе с Жаном Бребёфом был одним из основателей гуронской иезуитской миссии. Канонизирован в 1930 г. Покровитель Америки и Канады. День поминовения – 19 октября.

(обратно)

24

Джо Хилл (наст. имя Йоэл Хагглунд, 1879-1915) – рабочий, член организации «Индустриальные рабочие мира», активист рабочего движения, автор песен. Родился в Швеции, в 1902 г. уехал в Соединенные Штаты, где путешествовал по всей стране. В 1914 г., во время кампании за свободу слова в штате Юта, был арестован по сфабрикованному обвинению в убийстве и казнен, несмотря на протесты президента Вильсона и шведского правительства.

(обратно)

25

Генералиссимус Франсиско Франко («Каудильо», 1892-1975) – испанский военачальник, лидер движения националистов, разгромившего республиканские силы в Гражданской войне 1936-39 гг. С 1939 по 1975 гг. – диктатор Испании.

(обратно)

26

Звукозаписывающая компания при Смитсоновском институте, которая собирает фольклор – выпускает записи рассказов представителей коренного населения, стариков и пр.

(обратно)

27

То, как семьи размещаются вместе в хижинах, не препятствует вовсе распутству (фр.).

(обратно)

28

Эдуард Леком (1856-1929) – иезуит, историк, опубликовавший несколько книг, посвященных вопросам взаимоотношений Канады и Франции в целом и в особенности – истории иезуитов в Канаде.

(обратно)

29

В 1660 г. среди индейцев началась эпидемия оспы.

(обратно)

30

Теперь город Орисвилль, штат Нью-Йорк, США.

(обратно)

31

Сан-Хуан-Капистрано, миссия в Калифорнии, куда каждый год 19 марта, в день Св. Иосифа, прилетают первые ласточки, а затем и вся стая, которая строит гнезда в полуразрушенной церкви.

(обратно)

32

Со Второй Мировой войны на Бикини, атолле Маршалловых островов, проводились ядерные испытания.

(обратно)

33

Колесо дхармы (закона), изображенное на государственном флаге Индии.

(обратно)

34

Король Михай I (р. 1921) – румынский король, вступивший на престол в 1940 г. В декабре 1947 г. после двух лет бесплодной борьбы с коммунистическим правительством был вынужден отречься от престола и 3 января уехать из Румынии.

(обратно)

35

Пьер Шоленек (1641-1723) – иезуит, священник миссии Святого Франциска Ксаверия в Солт-Сен-Луи, духовный наставник Катрин Текаквиты, оставивший свидетельства о ее жизни.

(обратно)

36

Реми – викарий Лашина, сульпицианин, чьи записи – один из основных источников по истории Французской Канады второй половины XVII века.

(обратно)

37

Чудеса, явленные в приходе при заступничестве бл. Катрин Текаквиты, 1696 (фр.).

(обратно)

38

Основан иезуитами в 1848 году в Монреале.

(обратно)

39

Гарри Гудини (1875-1926) – великий иллюзионист, специализировавшийся на побегах и освобождениях в ситуациях, когда побеги и освобождения невозможны.

(обратно)

40

Дахау – первый концентрационный лагерь, созданный в фашистской Германии в марте 1933 г. на окраине города Дахау (17 км от Мюнхена).

(обратно)

41

Йо-йо – игрушка, шарик на бечевке.

(обратно)

42

Зд. – «Благоразумие приходит с возрастом» (лат.).

(обратно)

43

Франсуа Раблэ (1493?-1553) – французский гуманист и сатирик. «Раблезианство» характеризуется грубым юмором, смешанным с ученостью.

(обратно)

44

Иосиф Марку (1791-1855) – священник, трудившийся в миссии Святого Франциска Ксаверия с 1819 г.

(обратно)

45

Сульпициане – Конгрегация Святого Сульпиция (Сульписа, Сульпиция II, епископа Буржа), основанная в 1642 г. парижским приходским священником Жан-Жаком Олье. Конгрегация занималась воспитанием и обучением духовенства в духовных семинариях.

(обратно)

46

Та, которая продвигается, которая двигает что-то перед собой (фр.).

(обратно)

47

Мягкая, терпеливая, чистая и невинная (фр.).

(обратно)

48

Клод Шошетьер (1645-1709) – иезуит, священник миссии Святого Франциска Ксаверия в Солт-Сен-Луи, духовный наставник Катрин Текаквиты. Его свидетельства – один из основных источников, повествующих о ее жизни. Написал также несколько ее портретов.

(обратно)

49

«Святая, как благовоспитанная юная француженка» (фр.)

(обратно)

50

Ритуальное ожерелье или пояс из маленьких цилиндрических отполированных раковин у индейцев Северной Америки. Некоторыми племенами вампумы использовались в качестве универсальной валюты.

(обратно)

51

Фома Аквинский (1225-1274) – средневековый философ и теолог, систематизатор ортодоксальной схоластики, основатель томизма, с 1244 г. – монах-доминиканец. Канонизирован в 1323 г. Покровитель научных исследований, книготорговцев, издателей, философов, ученых, студентов и теологов. День поминовения – 28 января.

(обратно)

52

Тому, кто делает, что в его силах, Бог не отказывает в благодати (лат.).

(обратно)

53

Бог наделил ее сердцем, которое Тертуллиан назвал бы «христианским от природы» (фр.).

(обратно)

54

«Вестклок» – часы американской «Вестерн Клок Компани», основанной в 1884 г. В Канаде появились в первом десятилетии XX века.

(обратно)

55

Ее звали Абишаг (Ависага): «Когда царь Давид состарился, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться. И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего царя молодую девицу, чтоб она предстояла царю и ходила за ним и лежала с ним, – и будет тепло господину нашему, царю. И искали красивой девицы во всех пределах Израильских, и нашли Ависагу Сунамитянку, и привели ее к царю. Девица была очень красива, и ходила она за царем и прислуживала ему; но царь не познал ее» (3-я Кн. Царств, 1:1-4).

(обратно)

56

Царь Мидас – царь Фригии, которого Бахус, согласно легенде, по его же просьбе наделил способностью превращать в золото все, к чему бы царь ни прикоснулся.

(обратно)

57

Дикаркой (фр.)

(обратно)

58

Конфуций (ок. 551– 479 г. до н. э.) – китайский философ, поговорки и диалоги которого были собраны учениками после его смерти.

(обратно)

59

Полное название компании – «Фейерверки братьев Рич во все штаты», расположена в Южной Дакоте.

(обратно)

60

«[Не будь побежден злом, но] побеждай зло добром» (фр.). Римл., 12:21.

(обратно)

61

Так долго я тебя люблю (фр.).

(обратно)

62

«И об одежде что заботитесь? Посмотрите на полевые лилии, как они растут: ни трудятся, ни прядут; но говорю вам, что и Соломон во всей славе своей не одевался так, как всякая из них» (Мф. 6:28-29).

(обратно)

63

Григорий Великий (ок. 540 – 604) – полуграмотный Папа римский (с 590 г.), которого историки описывают как самого закоренелого врага образования из когда-либо живших на земле. Ему приписывается девиз «Невежество – мать набожности». Считается, однако, что он является автором труда «Диалоги»; единственный римский историк своего времени. Причислен к лику святых, покровитель Англии и Вест-Индий, папства и пап, певчих, просветителей, масонов, каменщиков и каменотесов, музыкантов и певцов, школьников, студентов, учителей, защитник от подагры и мора. День поминовения – 3 сентября.

(обратно)

64

Под именем Чарльза Аксиса в романе выведен Чарльз Атлас (1893-1972), настоящее имя – Анжело Силициано. В детстве хилый (впоследствии он характеризовал себя юного как «97 фунтов хиляги»), он самостоятельно занимался бодибилдингом на основе им же разработанной системы «динамического напряжения». В 1928 г. вместе с Чарльзом Роуменом основал в США компанию «Чарльз Атлас Лимитед», продававшую по почте курсы бодибилдинга. В 1922 г. получил титул «Мужчина с самым безупречным телосложением на свете».

(обратно)

65

«Как тело Джо принесло ему честь вместо бесчестия» – рекламный комикс Чарльза Атласа из серии рекламных объявлений, печатавшихся в юмористических журналах и выпусках комиксов. Впервые был напечатан в 1940-х годах и долго оставался одним из самых популярных и долгоживущих в рекламной серии.

(обратно)

66

Гуттаперчевый человек – герой серии комиксов, преступник по имени Ил О'Брайан, которого коллеги раненым бросили на химическом заводе после ограбления, и который под воздействием химикатов приобрел способность произвольно менять форму своего тела. Посвятил жизнь отмщению предателям. Впервые появился в №1 «Полицейских комиксов» в августе 1941 г. (автор – Джек Коул).

(обратно)

67

Голубой жук – герой комиксов, полицейский Дэн Гэрретт, борец со злом, одетый в синее и необъяснимо называющий себя Голубым Жуком (в отличие от других героев комиксов, внятная легенда у него отсутствовала). Впервые появился в «Детективных комиксах для мужчин» №1 в августе 1939 г. (автор – Чарльз Николас). Впоследствии дважды возрождался: в 1964 г. Дэн Гэрретт стал археологом (автор – Джо Гилл, художник Тони Талларико), а в 1966 г. был переименован в Теда Корда, гения электроники (автор – Стив Дитко).

(обратно)

68

Капитан Марвел – герой комиксов, разносчик газет Билли Бэтсон, которому волшебник дарует силу превращаться в Могущественнейшего Смертного – Капитана Марвела. Впервые появился в №1 «Вззз-комиксов» в 1940 г. (автор – Билл Паркер, затем Отто Биндер, художник – Чарльз Кларенс Бек). Свойствами напоминал Супермена, что послужило поводом для судебных разбирательств между издательствами. В 1942 г. появился комикс «Попрыгун, Заяц-Марвел» – история Капитана Марвела, перенесенная в мир животных. Со временем в истории о Капитане Марвеле вошли многочисленные родственники главного героя (серия «Семья Марвела»). Впоследствии Капитан Марвел не слишком успешно возрождался в 1966, 1967 и 1982 гг.

(обратно)

69

Ибис Непобедимый – герой комиксов, фараон Аментеп, владеющий Ибижезлом – волшебной палочкой, с помощью которой он был способен управлять любым предметом и любой предмет создавать. Первоначально события происходят четыре тысячи лет назад в Древнем Египте, но затем перемещаются в США 1940 года, где Ибис и его возлюбленная Тая из Фив приходят в себя после многовекового сна и начинают борьбу со злом. Впервые появился в №2 «Вззз-комиксов» в 1940 г.

(обратно)

70

Чудо-Женщина – героиня комиксов, принцесса Райского Острова амазонок по имени Диана, которая вместе с потерпевшим крушение летчиком возвращается в мир людей, где успешно борется со злом. Дебютировала в декабре 1941 г. в №8 «Комиксов Всех Звезд» (автор – консультант компании «Всеамериканские комиксы» психиатр Чарльз Моултон, настоящее имя – Уильям Моултон Марстон).

(обратно)

71

Криптон – планета, где родился герой комиксов Супермен.

(обратно)

72

Бэтмен – герой серии комиксов, Брюс Уэйн, любитель приключений и спаситель человечества. Первый комикс о Бэтмене печатался в №27 «Детективных комиксов» в мае 1939 г. (автор – Билл Фингер, художник – Боб Кэйн). Комиксы существуют и продолжаются по сей день; наряду с ними были сняты многочисленные сериалы и художественные фильмы.

(обратно)

73

На первой картинке оригинального комикса Атласа громила оскорбляет Джо именно тем, что кидает ему в лицо песок. Первая фраза героя дословно повторяет фразы Джо и девушки из оригинального рекламного объявления.

(обратно)

74

Под именем Гэвина Гейта выведен Марвин Гэй (1939-1984), известный эстрадный певец с противоречивыми творческими устремлениями и бурной биографией.

(обратно)

75

Песня Меральда Найта, Марвина Гэя и Уильяма Стивенса «Больно и мне», вошедшая в альбом Марвина Гэя «Упрямый парень» (1962).

(обратно)

76

Александр де Прувиль, маркиз де Траси (1603-1670) – генерал-лейтенант королевской армии, возглавлял кариньянский полк в экспедиции во Французскую Канаду. Ранее благодаря де Траси Франция отвоевала у Нидерландов город Кайенну, столицу будущей Французской Гвианы, и вернула себе Антильские острова. Во Французской Канаде добился мира с ирокезами (описанным у Коэна способом), после чего вернулся во Францию.

(обратно)

77

Кариньянский полк, организованный Тома-Эммануэль-Пьером Савойским, правителем Кариньяна, – первые части французской регулярной армии (1200 человек), под предводительством маркиза де Траси прибывшие в Канаду в 1665 г. по просьбе поселенцев для борьбы с ирокезами. Полк был отозван во Францию в 1668 г., однако более 400 солдат и офицеров остались во Французской Канаде (есть мнение, что почти у всех ее нынешних жителей имеются предки-кариньяны).

(обратно)

78

Жан Талон (1625-1694) – первый правитель Новой Франции (был назначен 23 марта 1655 г.). В его ведении находились финансы, органы охраны порядка и судебная система колонии. На протяжении двух сроков своего правления (1655-1668 и 1670-1672 гг.) всячески способствовал экономическому ее развитию.

(обратно)

79

Даниэль де Реми, маркиз де Курсель (1626-1698) – губернатор Новой Франции в период с 1665 по 1672 гг. Во время своего правления учредил обязательную службу в ополчении для всех мужчин. Умер, будучи губернатором Тулони, поскольку из-за болезни был вынужден просить позволения вернуться во Францию.

(обратно)

80

«Тебе, Господи», музыкальное произведение, основанное на хорале «Te Deum laudamus» (католический благодарственный молебен).

(обратно)

81

Франсуа Монморенси де Лаваль (1623-1708) – иезуит, с 1659 г. – первый канадский епископ.

(обратно)

82

Это были иезуиты Жам Фреман, Жак Бруйя и Жан Пьеррон.

(обратно)

83

Легенда гласит, что Джек и Джилл, женатая пара времен Генриха VIII, каждый день взбирались на гору к колодцу за водой. С горы часто скатывались камни, и один из этих камней сбил Джека с ног. Джек скатился с горы, увлекая за собой Джилл. Погибли, таким образом, оба. Увековечены фольклором и детской литературой.

(обратно)

84

Жан Пьеррон (1631-1700) – иезуит, миссионер, прибыл в Канаду в 1667 г. Во все время работы его художественные таланты, описанные Коэном, и вправду производили на индейцев неизгладимое впечатление.

(обратно)

85

«Магический круг» (санскр.) – геометрическия фигура с концентрической структурой, составленная из кругов, квадратов или треугольников и символизирующая духовный, космический или психический порядок.

(обратно)

86

Невозможно смотреть на них без дрожи (фр.).

(обратно)

87

Это обратило в христианство огромное количество людей (фр.).

(обратно)

88

Крин (ум. 1690) – индейский вождь, «Великий Могавк». В 1674 г. выгнал жену, поскольку та приняла христианство, однако спустя несколько месяцев, попав в миссию Ла-Прери, принял христианство сам. Всячески способствовал распространению христианства среди индейцев – могавков, онондага и онейда.

(обратно)

89

Клод Даблон (1618-1697) – иезуит, в 1655 г. прибыл в Канаду, где занимался организацией новых миссий и всячески способствовал изучению территории (например, первым сообщил во Францию о медных копях, найденных в районе озера Верхнего). Старшим генералом канадских миссий был в периоды с 1670 по 1680 и с 1686 по 1693 гг.

(обратно)

90

Обращения в истинную веру там отличались бульшим постоянством, чем в любом другом краю Аньера (фр.).

(обратно)

91

Жак де Ламбервиль (1641-1710) – иезуит, миссионер, с 1675 г. работал среди индейцев. Трудился вместе со старшим братом Жаном де Ламбервилем, тоже миссионером; основной пафос их деятельности сводился к поддержанию мира между ирокезами и французами. Жак де Ламбервиль известен, однако, в основном тем, что крестил Катрин Текаквиту.

(обратно)

92

арух Спиноза (1632-1677) – знаменитый нидерландский философ и математик.

(обратно)

93

Впервые акушерские щипцы были изобретены в 1569 г. английским врачом Гильомом Чемберленом (1540-1596), а затем доработаны его старшим сыном Питером Чемберленом (1560-1631). На протяжении нескольких поколений изобретение оставалось секретным «ноу-хау» семьи Чемберленов, и в 1723 г. были вторично изобретены нидерландским анатомом и хирургом Яном Палфиным (1650-1730), после чего и получили распространение.

(обратно)

94

Автор путает: Пьер-Симон де Лаплас (1749-1827), французский астроном, математик и физик, родится лишь спустя 74 года после описываемых событий. Его труд «Изложение системы мира» выйдет в 1796 г.

(обратно)

95

Цзонкапа (Цзонкаба, Цзонхава, Дзонхава, 1357-1419) – основал буддийскую секту «желтошапочников» (Гэлугба) в Тибете, что знаменовало превращение ламаизма в особое направление в рамках буддизма. Пятой инкарнацией Цзонкапа был Агванлобсан-джамцо (1617-1682), при поддержке Монголии превративший Тибет в теократическое государство.

(обратно)

96

Фридрих Вильгельм Гогенцоллерн (1620-1688) – Великий курфюрст Бранденбурга, заложил основы абсолютизма в Прусско-Бранденбургском государстве.

(обратно)

97

Орден минимов («наименьших») был учрежден Франциском из Паолы (1416-1507), сначала как «Отшельники святого Франциска Ассизского» (1444), затем, после четырехкратного переписывания устава, как Орден минимов (устав был одобрен Папой в 1502 г.).

(обратно)

98

Арканджело Корелли (1653-1713) – итальянский композитор, дирижер, педагог, основоположник итальянской скрипичной школы, чьи произведения сыграли большую роль в формировании классической оркестровой музыки.

(обратно)

99

Алессандро Скарлатти (1660-1725) – итальянский композитор, родоначальник и крупнейший представитель неаполитанской оперной школы.

(обратно)

100

Франсуа Куперен (1668-1733) – французский композитор, органист и клавесинист.

(обратно)

101

Поскольку мы с недоверием относимся к ирокезам из-за их непостоянства, я мало крестил их, кроме случаев опасности смерти (фр.).

(обратно)

102

Взрослых новообращенных немного, ибо их крестят лишь с многочисленными предосторожностями (фр.). 

(обратно)

103

В гуронской мифологии Иоскеха и Тавискара – два внука Луны, боровшиеся за власть. Тавискара, олицетворение зла, в качестве оружия для схватки нашел лишь дикую розу, а Иоскеха, олицетворение добра, принес оленьи рога. Тавискара был побежден, а Иоскеха стал верховным покровителем гуронов, могавков и тускарора.

(обратно)

104

Кулоскап (Глускап) Великий, Кулоскап-Хозяин – легендарный герой и прародитель индейцев абенаки. В числе его подвигов – взнуздание кита. По легенде, он удалился от мира, однако вернется, чтобы спасти свой народ.

(обратно)

105

Святой Христофор (ум. 251) – странник, искатель приключений, ему было видение Христа, который крестил Христофора водой из реки, через которую тот переносил людей. Один из четырнадцати святых помощников. Покровитель автомобилистов, лодочников, водителей автобусов и грузовиков, таксистов, моряков, путешественников, транспорта, защитник от наводнений, штормов, града и зубной боли. День поминовения – 25 июля.

(обратно)

106

Константин Бранкузи (Брынкуши, 1876-1957) – румынский скульптор. Использовал выразительность текучих контуров и целостных объемов, фактуры материалов для создания обобщенно-символических образов. Стал одним из родоначальников абстракционизма в европейской скульптуре.

(обратно)

107

Жизнь Катрин Тегакуиты, первой Ирокезской Девы (фр.).

(обратно)

108

Генералу общества Иисуса (фр.) – Генералом Общества Иисуса в тот период (с 1706 по 1730 гг.) был Микеланджело Тамбурини (1648-1730).

(обратно)

109

Жизнь бл. Катрин Текакуиты, известной как современная Святая Дикарка (фр.).

(обратно)

110

Свидетельство Реми, викария Лашина, о чудесах, явленных в его приходе при заступничестве бл. Катр. Текаквиты (фр.).

(обратно)

111

Игнатий (Дон-Игнацио-Лопес-де-Рекальдо) Лойола (1491-1556) – основатель ордена иезуитов (1534 г.). Офицер испанской армии, в 1521 г. был тяжело ранен при Пампелуне, после чего полностью отдался религиозной деятельности. Был канонизирован в 1632 г. Покровитель иезуитов, солдат, тех, кто занят духовными упражнениями. День поминовения – 31 июля.

(обратно)

112

Линия Мажино – система французских укреплений на границе с Германией от Бельфора до Лонгюйона, протяженность около 380 км. Построена по предложению военного министра А. Мажино в 1929-1934 гг., достраивалась и совершенствовалась до 1940 г.

(обратно)

113

«Лиггетт и Майерс» – американская табачная компания, основана в 1849 г. (первоначально под именем «Дж. Э. Лиггетт и брат»).

(обратно)

114

Бернадетта из Лурда (1844-1849) – святая, имевшая многочисленные видения Девы Марии (первое – в 14 лет), в одном из которых ей был указан целебный источник. Стала монахиней, заботилась о бедных и больных. Канонизирована в 1933 г. Покровительница Лурда, больных и тех, чье благочестие вызывает насмешки. День поминовения – 16 апреля (во Франции – 18 февраля).

(обратно)

115

Государственный переворот (фр.)

(обратно)

116

Группа поддержки на спортивных соревнованиях, девушки-танцовщицы, которые заводят публику перед началом соревнований.

(обратно)

117

Легенда об Оскотарахе, Стороже, впервые была записана Жаном де Бребёфом в 1636 г. Она существует в мифологии ирокезов, алгонкинов и гуронов и сохраняется по сей день. Легенда гласит, что Оскотарах – Протыкающий Голову – старик, которого каждая душа встречает на пути в Деревню Духов и который удаляет каждому умершему мозг, чтобы тот забыл свою земную жизнь. Оскотарах – также имя священной горы индейцев; считается, что другое название этой горы – Экареннионди.

(обратно)

118

Именно по этому поводу она заявила то, чего мы никогда бы не узнали, если бы она не была подвергнута этому испытанию, – что, по милости Господней, она не может припомнить случая, когда бы ей случилось замарать чистоту своего тела, и что она нисколько не боится по этому поводу никакого упрека в Судный день (фр.).

(обратно)

119

Борцовский захват, при котором рука проходит под рукой противника и ладонью упирается в шею сзади.

(обратно)

120

Робин («дрозд») – общее имя приемных сыновей Бэтмена. Первый из них, Дик Грэйсон, появился через два года после рождения собственно Бэтмена, в №38 «Детективных комиксов» за апрель 1940 г. За ним последовали три другие Робина: Джейсон Тодд, Тим Дрэйк и Кэрри Кэлли.

(обратно)

121

Кларк Кент – человеческое «альтер-эго» Супермена, журналист, сотрудник газеты «Дэйли Плэнет», не лишенный всех сверхспособностей Супермена, однако удачно их скрывающий. В противоположность Кенту, Супермен – ипостась, в которой сверхчеловеческие качества проявляются в полном объеме (в случае вселенских катастроф и других катаклизмов, требующих спасения человечества, например – «Рентгеновский Взгляд»). Супермен впервые появился в первом номере «Комиксов-боевиков» в мае 1938 г. (автор – Джерри Сигаль, художник – Джо Шустер).

(обратно)

122

Сеть фирменных универсальных магазинов одноименной корпорации.

(обратно)

123

Движение французских националистов, добивавшихся отделения провинции Квебек от Канады и установления в ней отдельной французской республики, зародилось в начале 1960-х гг. В 1969 г. английский и французский были официально провозглашены двумя государственными языками Канады. Ситуация обострилась в 1970-х, когда сепаратисты похитили и убили министра труда и иммиграции Пьера Лапорте (дело кончилось введением войск в Квебек). В 1976 г. сторонники сепаратистов выиграли квебекские местные выборы, после чего в провинции был законодательно закреплен приоритет французского языка над английским (от школьного образования до топонимики). Однако отделению Квебека от Канады избиратели упорно противятся, что подтвердилось в ходе референдумов 1980 и 1995 гг.

(обратно)

124

Свободу Квебеку! (фр.)

(обратно)

125

Квебеку – да, Оттаве – нет! (фр.)

(обратно)

126

Английская королева – дерьмо (фр.).

(обратно)

127

Королева Елизавета II (р. 1926) – королева Великобритании. Коронована 2 июня 1953 г. Формально является также королевой Канады.

(обратно)

128

Национальное управление кинематографии Канады.

(обратно)

129

Ура! Моя несчастная страна! Свободу Квебеку! (фр.)

(обратно)

130

Да здравствует Республика! (фр.)

(обратно)

131

Город на востоке Квебека.

(обратно)

132

Аристотель (384-322 до н. э.) – греческий философ, ученик Платона (ок. 427 – ок. 347 до н. э.), повлиявший на всю философскую мысль Запада. В своей философской системе следовал методу эмпирического наблюдения, противопоставляемого активному действию.

(обратно)

133

Ахмед Секу Туре (р. 1922) – государственный и политический деятель Гвинейской Республики. С 1952 г. – генеральный секретарь Демократической партии Гвинеи. В 1956-1958 гг. депутат Национального собрания Франции. Активный сторонник развития стран Африки по некапиталистическому пути.

(обратно)

134

Еще (фр.).

(обратно)

135

Гражданин (фр.).

(обратно)

136

Песня Бака Оуэнса (р. 1929) «Мне все равно (пока ты любишь)», первоначально вышедшая синглом в августе 1964 г. и в том же году включенная в альбом «Мне все равно» (2 ноября). Во второй половине 1964 г. на протяжении шести недель занимала в чартах кантри-энд-вестерн первую позицию.

(обратно)

137

«Почему же я не радую тебя?» – песня По, Гриера, Томлина и Хэтча, впервые была записана в 1935 г.; вошла в альбом Фэтса Домино (р. 1928) «Грустный понедельник» (1957).

(обратно)

138

По всей видимости, речь идет о Жюльене Гарнье (1642-1730), иезуитском миссионере, с 1662 г. трудившемся среди индейцев сенека. Его записи и письма по сей день остаются важнейшим источником сведений о жизни племени.

(обратно)

139

Вариация на тему рассуждений, изложенных в «Исповеди» Августина Блаженного. Августин Блаженный (354-430) – ритор, философ, от манихейства и неоплатонизма пришедший к ортодоксальному христианству. В 395 г. стал епископом в городе Гиппо, где провел всю жизнь. Одна из самых значимых фигур античного христианства; его многочисленные литературные труды оказали огромное влияние на всю средневековую христианскую философию.

(обратно)

140

Катрин Лабуре (1806-1876) – монахиня ордена «Сестер Милосердия», имела несколько видений. Канонизирована в 1947 г. День поминовения – 25 ноября.

(обратно)

141

Поль де Шомедей де Мэзоннёв (р. в начале XVII в., ум. в 1676 г.) – основатель Монреаля (под именем Вилль-Мари, 1642), французский офицер, которому иезуиты предложили возглавить специальную экспедицию, целью которой было освоения острова Монреаля. В новом поселении стал правителем и главнокомандующим. Покинул Канаду в 1665 г.

(обратно)

142

Самюэль де Шамплейн (1570-1635) – военный, моряк, историк и географ, основатель Квебека (1608).

(обратно)

143

Жанна Манс (1606-1673) – одна из первых женщин среди канадских поселенцев, одна из основательниц Монреаля. В 1644 г. открыла там больницу, которую на протяжении первых 17 лет поддерживала в одиночку.

(обратно)

144

Маделин де ла Пельтрье (1603-1671) – француженка, одна из основательниц Монреаля, первой получившая в Монреале причастие. Прибыла в Квебек в 1639 г., вместе с Мэзоннёвом, Жанной Манс и другими отправилась туда, где в 1642 г. был основан Вилль-Мари, однако после полутора лет вернулась в Квебек. Подруга Марии Вочеловечения, чьему делу посвятила всю свою жизнь в Квебеке.

(обратно)

145

Макропрозоп – один из каббалистических символов, его череп прозрачен, свет из него проникает в 40 тысяч высших миров, а внутри плавают еще 130 миллионов. Роса, в которой они плавают – эликсир жизни, а в основании черепа есть отверстие, через которое сияние распространяется во внешних мирах. Его борода разделена на тринадцать частей, каждой из которых посвящена отдельная глава книги «Зоар». По шестой части бороды Макропрозопа струится свет Милости.

(обратно)

146

С точки зрения алхимии это означает, что каждая следующая перегонка улучшает качество продукта (золота – в случае Великого Делания, серебра – в случае Малого).

(обратно)

147

Анжела Меричи (1474-1540) – французская монахиня, которой было видение: ей было сказано, что она должна покровительствовать набожным женщинам, чем она и занималась всю жизнь. Учила детей в открытом ею Институте Святой Урсулы. Канонизирована в 1807 г. Покровительница инвалидов, больных и сирот. День поминовения – 27 января.

(обратно)

148

Ян Непомук (1340-1393) – пражский священник, был казнен королем за отказ раскрыть тайну исповеди королевы. Канонизирован в 1729 г. Защитник от клеветы, грубости, злословия, наводнений, покровитель Богемии и Чехословакии, молчания, исповедников, мостов и их строителей. День поминовения – 16 мая.

(обратно)

149

Катрин из Болоньи (1413-1463) – францисканская монахиня с 14 лет, монахиня Ордена Бедной Клары (основан в 1212 г.), основательница монастыря святой Клары в Болонье (1456) и его аббатисса. Канонизирована в 1712 г. Покровительница искусств и художников, защитница от соблазнов. День поминовения – 9 марта.

(обратно)

150

Пацификус из Сан-Северино (1623-1721) – францисканец, священник, профессор философии, обучал неофитов. В последние 29 лет жизни вел созерцательный образ жизни, поскольку стал хромым, глухим и слепым. Канонизирован в 1839 г. День поминовения – 24 сентября.

(обратно)

151

Иоанн-Мария Вьянней (1786-1859) – приходской священник Арса, крошечной деревни неподалеку от Лиона. Обладал способностью видеть духов и пророчествовать. По ночам был мучим злыми духами. Канонизирован в 1925 г. Покровитель священников и исповедников. День поминовения – 4 августа.

(обратно)

152

Франциск Ксаверий (1506-1552) – друг Игнатия Лойолы, один из первых иезуитов и первый иезуит-миссионер. Много лет работал в Индии и Японии, где крестил тысячи. Врачевал, пророчествовал, поднимал людей из мертвых, успокаивал штормы. Канонизирован в 1602 г. Покровитель африканских миссий, Австралии, Борнео, Китая, Японии, Новой Зеландии, иностранных миссий и миссионеров, приходов, мореплавателей, защитник от мора. День поминовения – 3 декабря.

(обратно)

153

Иоанн Креста (1542-1591) – член кармелитского ордена, который не слишком удачно пытался реформировать. Доктор мистической теологии. Канонизирован в 1726 г. Покровитель созерцательной жизни, мистики и мистиков, а также испанских поэтов. День поминовения – 14 декабря.

(обратно)

154

Иосиф из Калазанца (Иосиф Каласанктиус, 1556-1648) – священник, духовник многих высокопоставленных церковных фигур во Франции и Италии, друг Галилео Галилея, крупный религиозный деятель и энтузиаст просвещения в массах. Открыл множество школ для детей бедняков. Основатель Общества орденских клириков благочестивых школ (пиаристов). Канонизирован в 1767 г. Покровитель университетов, колледжей, школ, школ для бедных, студентов и школьников. День поминовения – 25 августа.

(обратно)

155

Габриэль Лалеман (1610-1649) – иезуит, помощник Жана де Бребёфа в гуронской миссии. Вместе с Бребёфом был замучен ирокезами 17 марта 1649 г.

(обратно)

156

Искомое, желаемое (лат.).

(обратно)

157

Реакция Вассермана – метод распознавания сифилиса при помощи серологической реакции, назван по имени Августа Вассермана (1866-1925), немецкого микробиолога и иммунолога.

(обратно)

158

Теодат-Габриэль Сагар (конец XVI-конец XVII в.) – миссионер, послушник и историк, в 1623 г. был послан в гуронскую миссию иезуитов, где активно распространял христианство среди индейцев. В 1686 г. опубликовал труд по истории Канады.

(обратно)

159

Все девушки селения собрались вокруг больного по его просьбе (фр.).

(обратно)

160

Он спросил их одну за другой, с кем из молодых людей селения они хотят спать этой ночью (фр.).

(обратно)

161

Парафраз Нагорной проповеди: «Посмотрите на полевые лилии, как они растут».

(обратно)

162

От одного конца хижины до другого (фр.).

(обратно)

163

Два вождя в торцах дома пели и играли на черепаховых [трещотках] (фр.).

(обратно)

164

Маниту (на языке алгонкинов – дух, бог) – обозначение колдовской силы, а также личных духов-покровителей. По поверьям и обычаям североамериканских индейцев, каждый мужчина должен был приобретать маниту путём особых испытаний и «видений». Христианские миссионеры пытались на основе представлений о маниту развить у индейцев веру в небесного бога («Великий Маниту»).

(обратно)

165

Пусть Богу будет угодно запретить этот столь предосудительный и нечестивый обряд (фр.).

(обратно)

166

Кровь мучеников есть семя христиан (фр.). 

(обратно)

167

Королева Виктория (1819-1901) – королева Великобритании с 1837 г.

(обратно)

168

Видимо, имеются в виду многочисленные аферы с продажей Бруклинского моста в Нью-Йорке и других достопримечательностей крупных городов, получившие особенное распространение в начале ХХ века.

(обратно)

169

Саббатай (Шабтай) Цви (1626-1676) – руководитель мессианского движения иудеев, захватившего большинство еврейских общин Европы в XVII веке. Организатор и лидер мистической секты денме. Под угрозой смерти со стороны турков принял ислам.

(обратно)

170

Любопытный Том – персонаж английской легенды, по позднейшей версии которой добросердечная супруга Леофрика, графа Мерсийского, Годгифу (леди Годива, ок. 1040-1080) вызвалась проехать обнаженной по городу, стремясь доказать мужу благочестие его подданных, достойных снижения налогов. Горожане выполнили обещание и не стали подглядывать за леди Годивой, если не считать одного портного или мясника Тома, который не удержался и выглянул в щелочку между ставней. Он немедленно был поражен слепотой.

(обратно)

171

Масонский фартук – фартук каменщика, один из трех формальных символов принадлежности к масонскому ордену.

(обратно)

172

«Твид Харриса» вручную ткут на северо-западе Шотландии (остров Харрис, Внешние Гебриды).

(обратно)

173

Средневековый кодекс поведения японских самураев.

(обратно)

174

Часы американской компании «Булова Уотч Компани».

(обратно)

175

Любрикант.

(обратно)

176

Зд. – «а отсюда…» (лат.).

(обратно)

177

Серратус – передняя зубчатая мышца.

(обратно)

178

Наоборот (лат.).

(обратно)

179

Старый друг (фр.).

(обратно)

180

Имеется в виду геноцид цыган во время Второй Мировой войны: по плану Третьего рейха цыгане, как и евреи, подлежали полному уничтожению.

(обратно)

181

Ядовитый газ, использовавшийся в газовых камерах фашистских концентрационных лагерей.

(обратно)

182

Фукидид (ок. 460-400 гг. до н. э.) – древнегреческий историк и стратег, автор «Истории» в восьми книгах, посвященной Пелопоннесской войне 431-404 гг. до н.э.

(обратно)

183

«Старая мартышка» (old monkey) – в жаргоне наркоманов так обозначается героиновая привычка.

(обратно)

184

Прогневавшись на народ Израилев, Бог пообещал, что никто из тех, кто вышел из Египта, не войдет в Землю Обетованную – в том числе и Моисей.

(обратно)

185

«И взошел Моисей с равнин Моавитских на гору Нево, на вершину Фасги, что против Иерихона, и показал ему Господь всю землю Галаад до самого Дана, и всю землю Неффалимову, и всю землю Ефремову и Манассиину, и всю землю Иудину, даже до самого западного моря, и полуденную страну и равнину долины Иерихона, город Пальм, до Сигора. И сказал ему Господь: вот земля, о которой Я клялся Аврааму, Исааку и Иакову, говоря: „семени твоему дам ее“; Я дал тебе увидеть ее глазами твоими, но в нее ты не войдешь. И умер там Моисей, раб Господень, в земле Моавитской, по слову Господню» (Второзаконие, 34:1-5).

(обратно)

186

Искусственный пенис с мошонкой.

(обратно)

187

Искусственный пенис.

(обратно)

188

Имеется в виду теоретически оптимальный размер эрегированного пениса (9 дюймов).

(обратно)

189

Болезненное усиление полового влечения у мужчин при некоторых нервных, психических и эндокринных заболеваниях.

(обратно)

190

Красные штаны Санта-Клауса – имеется в виду атрибутика так называемой «рождественской эротики».

(обратно)

191

Альфред Кинси (1894-1956) – основатель (1947) и первый директор Института исследований в области секса, гендера и репродукции при университете Индианы.

(обратно)

192

Жан де Бребёф – французский иезуит, вместе с Исааком Жогом основал гуронскую иезуитскую миссию. Прилежно изучал язык гуронов, и написал на нем катехизис и французско-гуронский словарь для миссионеров. Вместе с Лалеманом был зверски убит ирокезами 16 марта 1649 г. Канонизирован в 1930 г. Покровитель Канады. День поминовения – 19 октября.

(обратно)

193

Там им представилось ужасное зрелище (фр.).

(обратно)

194

Вибратор, снабженный креплениями.

(обратно)

195

Герой романа Мэри Шелли (1797-1851) «Франкенштейн, или Современный Прометей» (1818), создавший кадавра, который, измученный одиночеством, убил своего творца.

(обратно)

196

Людовик XIV (1638-1715) – король Франции, носивший прозвище «Король-Солнце».

(обратно)

197

В нацистских концлагерях делали мыло из человеческого жира.

(обратно)

198

Жаклин Кеннеди-Онассис (1929-1994) – жена президента Джона Ф. Кеннеди, 35-го президента США, среди американцев пользовалась большим уважением.

(обратно)

199

Королева Елизавета II, однако, считается дамой с безупречным вкусом в одежде.

(обратно)

200

Озимандия (Озимандиас) – греческое произношение имени египетского фараона Рамзеса II. Под этим именем фараон выступает в сонете П. Б. Шелли «Озимандиас»: путник находит статую Рамзеса и читает на пьедестале: «Я Озимандиас. Отчайтесь, исполины! Взгляните на мой труд, владыки всей Земли!» – и видит лишь пески вокруг (пер. В. Николаев).

(обратно)

201

Канадка (фр.)

(обратно)

202

Официальное название Гражданского кодекса Франции, принятого в 1804 г., на основе которого построено, в частности, гражданское законодательство Квебека.

(обратно)

203

Перевод М. Немцова.

(обратно)

204

Имеется в виду алхимический брак серы и меркурия (ртути), в котором сера выступает невестой, а меркурий – женихом.

(обратно)

205

Святой Франциск Ксаверий в Солт-Сен-Луи (фр.)

(обратно)

206

Та, что попадает к вам в руки, живет ради славы Божьей (фр.).

(обратно)

207

Они превратили это в жесточайшее покаяние (фр.).

(обратно)

208

Питер Брейгель (ок. 1525-1569) – нидерландский художник, один из основоположников фламандского и голландского реалистического искусства.

(обратно)

209

Несколько десятков цепей (фр.).

(обратно)

210

Тереза Авильская (1515-1582) – испанская аристократка, кармелитка. Тяжело болела, ей являлись видения. Писательница-мистицистка. Основала несколько монастырей. Канонизирована в 1622 г. Покровительница Испании, больных, кружевниц, сирот, членов религиозных орденов, тех, кто нуждается в милости, кто преследуем за свою веру, кто выступил против церковных властей. Дни поминовения – 15 октября, 27 августа.

(обратно)

211

Страдать или умереть (фр.).

(обратно)

212

Берген-Бельзен – фашистский концентрационный лагерь, созданный в июле 1941 г. в Нижней Саксонии.

(обратно)

213

Она лечилась, добавляя пепел себе в похлебку (фр.).

(обратно)

214

Фрэнсис Паркмэн (1823-1893) – американский историк, некоторое время жил среди индейцев сиу, много писал об индейцах. Основал Археологический институт Америки, преподавал садоводство в Гарварде.

(обратно)

215

Катрин, в покаянии всегда первая, становилась на колени и получала удары плетьми (фр.).

(обратно)

216

Известно также, что в феврале 1927 г. у нее появились стигматы, а 27 сентября она начала декламировать историю распятия Христа на арамейском, которого, разумеется, не знала.

(обратно)

217

На лице ее было ни что иное, как отпечаток смерти (фр.).

(обратно)

218

Эндрю Марвелл (1621-1678) – английский поэт, друг Джона Мильтона. Первоначально поэт-лирик, затем классицист.

(обратно)

219

Джон Мильтон (1608-1674) – английский поэт, политический деятель, публицист, мыслитель, автор книг «Иконоборец» (1649), поэм «Потерянный рай» (1667) и «Возвращенный рай» (1671), «Истории Британии» (1670), трагедии «Самсон-борец» (1671) и др.

(обратно)

220

Бауэри – улица в нижнем Манхэттене, центр района нью-йоркских трущоб. Синоним крайней степени деградации и обнищания человека.

(обратно)

221

Галилео Галилей (1564-1642) – итальянский физик, механик и астроном, один из основателей естествознания, поэт, филолог и критик.

(обратно)

222

Иоганн Кеплер (1571-1630) – немецкий астроном, открывший законы движения планет.

(обратно)

223

Рене Декарт (1596-1650) – французский философ и математик.

(обратно)

224

Брижит Бардо (р. 1933) – секс-символ, французская киноактриса, чья бурная личная жизнь несколько десятилетий являлась предметом интереса всего мира, сейчас – рьяная защитница животных.

(обратно)

225

Джеймс Кэгни (1899-1986) – американский киноактер, сыгравший, в частности, в фильме «Ревущие двадцатые» (1939).

(обратно)

226

Джеймс Дин (1931-1955) – американский киноактер, успевший сняться всего в трех фильмах: «На восток от Эдема» (1955), «Бунтарь без идеала» (1955) и «Гигант» (1956). 30 сентября 1955 г. разбился, врезавшись на своем «порше» в дерево, готовясь к автогонкам.

(обратно)

227

Эва Перон (1919-1952) – «некоронованный президент» Аргентины, жена генерала Х. Д. Перона (правившего с 1946 по 1955 и с 1973 по 1974 гг.)

(обратно)

228

Хеди Ламарр (1913-2000) – американская киноактриса, особенно популярная в 1930-40-х гг.

(обратно)

229

Эмма Бовари, героиня романа Гюстава Флобера (1821-1880) «Мадам Бовари» (1857).

(обратно)

230

Лорен Баколл (р. 1924) – американская кинозвезда и фотомодель.

(обратно)

231

Марлен Дитрих (р. 1904) – американская актриса и эстрадная певица немецкого происхождения, популярная кинозвезда 1930-х гг.

(обратно)

232

Сдачу с Тела Господа Нашего Иисуса Христа (фр.).

(обратно)

233

Она провела там четверть часа, раскровив себе плечи в жестоком самобичевании (фр.).

(обратно)

234

Конечно, еще я помню, что в начале своей последней болезни (фр.).

(обратно)

235

…она путалась в именах Иисуса и Марии (фр.).

(обратно)

236

Четырехбуквенное имя Бога, которое запрещено произносить вслух.

(обратно)

237

Я громко закричал, такое изумление меня охватило (фр.).

(обратно)

238

Иди сюда (фр.).

(обратно)

239

Она была новым подтверждением того, что Господь поддерживает дикарей, чтобы те могли вкусить веры (фр.).

(обратно)

240

Икар – в греческой мифологии сын критского мастера Дедала, воспаривший к солнцу на сделанных отцом крыльях и рухнувший в Эгейское море, поскольку светило растопило воск, которым были скреплены перья. На картине фламандского художника Питера Брейгеля-старшего (1525?-1569) «Падение Икара» (1558) изображены только ноги его погружающегося в волны тела.

(обратно)

241

Настоящий гроб (фр.).

(обратно)

242

Vexilla Regis Prodeunt – католический гимн, написанный Венантиусом Фортунатусом и впервые спетый в 569 г.

(обратно)

243

Pater – «Отче наш», молитва.

(обратно)

244

Ave – «Радуйся, Мария», католическая молитва к Деве.

(обратно)

245

Gloria Patri – «Слава отцов», молитва.

(обратно)

246

Даниэль Грейсолон дю Лют (1639-1710) – офицер, королевский гвардеец. В 1674 г. уехал в Канаду, сначала обосновался в Монреале, но затем в 1678 г. двинулся на запад и захватил земли племени сиу, где правил, называя себя королем Франции. В 1686 г. основал Детройт, а спустя десять лет стал комендантом Форт-Фронтенака.

(обратно)

247

Франсуа-Ксавье Шарлевуа (1682-1761) – французский историк, с 1705 по 1709 гг. жил в Канаде, где собирал материалы для своего исследования «История Новой Франции».

(обратно)

248

Одним из храбрейших воинов, что только были у Короны в колонии (фр.).

(обратно)

249

Записано в Форт-Фронтенак, 15 августа 1696 г. (фр.).

(обратно)

250

Подписал (фр.).

(обратно)

251

Тело ниже живота исчезало в сиянии (фр.).

(обратно)

252

Чудотворицей Нового Мира (фр.). 

(обратно)

253

Жак Бруйя (1635-1712) – иезуит, миссионер, с 1666 г. работал среди ирокезов. С 1693 по 1698 гг. был Старшим генералом канадских миссий. Автор старейшего известного учебника ирокезской грамматики.

(обратно)

254

Новена – католическое девятидневное моление.

(обратно)

255

Жан-Бокарт маркиз де Шампиньи (ум. 1720) – управляющий Новой Франции, ведал судом, полицией и финансами в период с 1686 по 1702 гг.

(обратно)

256

Опухла (фр.).

(обратно)

257

И с тех пор корова чувствовала себя хорошо (фр.).

(обратно)

258

Почему бы Катрин не лечить животных, как и людей? (фр.)

(обратно)

259

«Канадский Вестник Святого Сердца Христова» (фр.).

(обратно)

260

Азбука Брайля – рельефно-точечный шрифт для письма и чтения слепых, разработанный Луи Брайлем (1809-1852), французским тифлопедагогом.

(обратно)

261

Александрийская библиотека была основана Птолемеем II; в ней содержалось более 500 тысяч книг. Часть из них сгорела во время осады Александрии Юлием Цезарем (48-7 до н.э.), но затем была заменена пергамской библиотекой, другая часть была уничтожена в 391 г.

(обратно)

262

Катри Текаквита, 17 апреля 1680 г. Прекраснейший цветок, что когда-либо распускался среди дикарей (фр.).

(обратно)

263

Старейший американский научный журнал, издается с 1845 г.

(обратно)

264

Шоколадные батончики, которые выпускала чикагская «Уильямсон Кэнди Компани», а в Канаду впервые начала экспортировать «Лоуни Компани» в 1924 г. Названы так в честь молодого человека, который приходил на конфетную фабрику флиртовать с девушками: каждый раз, когда девушкам требовалась какая-нибудь помощь, они вспоминали о нем: «О, Генри!»

(обратно)

265

Технология покадровой комбинированной съемки.

(обратно)

266

Томас Эдуард Лоуренс (1888-1935) – английский разведчик, археолог по образованию. Служил в британской армии, был сотрудником каирского Бюро по арабским делам, вел разведывательную работу в Сирии, Палестине, Аравии и Египте.

(обратно)

267

Я Изида… (греч.)

(обратно)

268

«Поцелуй смерти» (1947) – гангстерский черно-белый фильм Генри Хэтэуэя, в котором Ричард Уидмарк (р. 1914) сыграл Томми Юдо, вечно хихикающего убийцу-психопата.

(обратно)

269

«Общество свидетелей Иеговы» – христианская секта, возникшая в 1872 г. в Пенсильвании. Основатель – Ч. Рассел. Отвергают триединство бога, признавая единственным богом Иегову, равно отвергают представления о рае, аде и бессмертии души.

(обратно)

270

Вопрос о причислении Катрин Текаквиты к лику блаженных впервые был поднят в 1884-1885 гг. при папе Льве XIII. 22 июня 1980 г., по решению папы Иоанна-Павла II, она была причислена к лику блаженных. Власти Балтимора и Квебека ходатайствовали о канонизации Катрин Текаквиты, в настоящее время канонизации добивается Лига Блаженной Катрин Текаквиты (Орисвилль, штат Нью-Йорк), однако вопрос по сей день остается открытым.

(обратно)

Оглавление

Книга первая . Все они: история

Книга вторая . Длинное письмо от Ф.

  ПОСЛЕДНИЕ ЧЕТЫРЕ ГОДА ЖИЗНИ ТЕКАКВИТЫ И ПОСЛЕДУЮЩИЕ ЧУДЕСА

  КОНЕЦ ИСТОРИИ Ф. О ПОСЛЕДНИХ ЧЕТЫРЕХ ГОДАХ ЖИЗНИ КАТРИН ТЕКАКВИТЫ

Книга третья . Блистательные недотепы . Эпилог от третьего лица . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

Реклама на сайте