«Россия: общий вагон»

Наталья Ключарева Россия, общий вагон

«Россия: общий вагон» (претенциозное название выглядит чересчур публицистически, однако это именно роман) - это попытка нарисовать панораму России середины нулевых годов, России «снизу»; единственный, кажется, роман, в котором зафиксирован всплеск народного гнева, связанный с зурабовским законом о монетизации льгот.

Студент истфака Никита путешествует по России - «в поисках России». Он тяжело переживает зло, причиненное другим, и возможно, с этим связана его странная особенность - без особых причин он падает в обморок. Он едет и слушает чужие истории - историю женщины, которая сбежала с детьми от мужа в брошенном государством шахтерском поселке под Воркутой, потому что они остались там последними, и теперь вынуждена зарабатывать на жизнь продажей носков в поездах. Историю полублаженного человека Александра Дададжанова, который пытается помешать своим односельчанам деградировать: после Перестройки его деревня слилась с рядом стоящим туберкулезным диспансером, все жители перезаражались, и теперь поселок на грани вымирания.

1

У Никиты была одна физиологическая странность. Он часто падал в обморок. Конечно, не от вида крови или от нехорошего слова, как всякие там тургеневские барышни, а просто так.

Иногда прямо среди разговора, иногда от сильного весеннего ветра или от переходов метро, похожих на космические корабли. Так его восхищала жизнь. И так он переживал происходящее вокруг. Что иногда организм не справлялся с напряжением. И самовольно выключался. Только так можно было заставить Никиту сделать паузу и перевести дух, который всегда захватывало.

А еще у Никиты часто начинала болеть какая-нибудь несуразная часть тела. Ну, которая ни у кого не болит. Например пятка.

Или запястье. Или, вообще, указательный палец. Боль тоже вырывала из потока, но мягче, оставляя картинку за мутным стеклом. А внутри появлялась тишина, в которой тикали кузнечики и цикады говорили свое веское слово. Никита слушал цикад и смотрел, улыбаясь, на мир. Как бы издалека. Как бы из другой формы жизни. А поезд тихо шел на Тощиху…

Никита пришел в себя. Мутными глазами общего вагона на него смотрела страна. Затылок собирал вшей в чьем-то бушлате, ноги тянулись в узкий проход сквозь баулы, чемоданы и тележки.

Страна то и дело норовила облить Никиту кипятком, кренясь и хватаясь за поручни, накормить воблой и домашними пирожками, измазать растаявшей конфетой, напоить водкой, оставить в дураках на засаленных картах, где вместо дам - голые девки.

Страна старалась войти с Никитой в контакт. Вступить в отношения. Страна не давала спать, не давала думать, не давала покоя.

Страна зевала, храпела, воняла, закусывала, выпивала, лезла на верхнюю полку, наступая на чью-то руку, грызла семечки, разгадывала кроссворд, почесывала яйца, ругалась с проводником, посадившим у самого туалета, болталась в грохочущем тамбуре, говорила:

«Какая это остановка?» - «Смотрите, пацан опять в отключке». - «И не пил вроде». - «Наркоман небось». - «Да щас они все, кто колется, кто нюхает!» - «Ты бы, мать, промолчала про что не знаешь, человеку плохо …» - «Может, врача?» - «Это почему же мне молчать?! Я всю жизнь у станка простояла! Ты мне рот не затыкай - я инвалид!» - «Уймитесь, женщина, дети спят!» - «Дети! Вырастут - тоже будут клей нюхать и рот затыкать старикам!» - «Бабка, не гунди! Давай, лучше песню споем: НА ПОЛЕ ТАНКИ ГРА-ХА-ТА-А-АЛИ! САЛДАТЫ ШЛИ В ПАСЛЕДНИЙ БОЙ!..»

Никита опять вернулся в себя и вышел покурить. Страна подъезжала к станции Дно, качаясь на рессорах и томительно вытягиваясь вдоль изгибающихся путей. Потом резко затормозила и встала у фонаря.

- Эй, братан, это мы где?

- На дне! - весело крикнул Никита и стал пробираться к выходу.

На станции Дно было безлюдно и сыро. Только диспетчеры переговаривались на своем инопланетном наречии, и невидимые обходчики стучали в железные суставы поездов.

- Ты куда вылез-то, доходяга? - нежно пробасила толстая проводница, похожая на оракула. - Чего доброго, опять хлопнешься. Мне, что ли, тебя с путей счищать?

Никита улыбнулся оракулу и пожал плечами. Пахло углем, гнилым деревом и дорогой. Лицо щекотал мелкий дождь. И все как будто знало тайну. Которую невозможно разболтать. Потому что незачем.

2

В вагоне к Никите подошел маленький мальчик. Взял за коленку и серьезно спросил:

- У тебя есть мечта? - И не дожидаясь ответа: - А у меня есть: я хочу упасть в кусты и там жить!

- И все? - спросил Никита. - Больше тебе для счастья ничего не нужно?

Мальчик задумался, засунув в рот кулак.

- Ну, еще я хочу поезд. Я бы на нем ехал-ехал. А потом… упал бы в кусты! И там жил!

- Что же тебе мешает? - Никита нагнулся, пытаясь поймать ускользающее внимание ребенка.

- Носки! - буркнул мальчик и, заскучав, побежал дальше.

- Носочки теплые, овечьей шерсти, за пятьдесят рублей отдаю, на рынке в два раза дороже! - заголосила, протискиваясь сквозь вагонное ущелье, женщина с большой клетчатой сумкой. - Настоящие шерстяные, берите, девочки, не пожалеете!

В конце вагона голосистая продавщица носков вступила в неравный бой с проводницей, чей густой бас перекрывал все ответные реплики.

- Сколько раз говорить! Тут не Красный Крест! Хочешь ехать - плати! Мы не богадельня, а Российская! Железная! Дорога! Что мне твои дети! Нарожала! Сейчас и высажу! В следующий раз - милицию буду звать!

Никита схватил рюкзак и тоже стал пробираться к выходу.

На пустой платформе привычно спал на сумке с носками мальчик, мечтавший упасть в кусты. Кустов вокруг не наблюдалось. Только какие-то безглазые постройки и уходящая в темноту проселочная дорога. Еще один парнишка, постарше, засунув руки в карманы, скептически разглядывал скрипящий фонарь. Женщина смотрела на уходящий поезд и почему-то улыбалась. Никите это понравилось.

Здание вокзала станции Киржач оказалось наглухо заколочено. Никита поставил клетчатую сумку на мокрую скамейку.

- Что ж, будем ночевать здесь. Нам не привыкать. Обнимемся и не замерзнем, - говорила продавщица носков Антонина Федоровна, расстилая по лавке полиэтиленовые пакеты. - Ты давай, разуйся, я тебе тоже носочки дам, а то ноги застудишь.

- Мам, я чаю хочу! Мам, я задубел весь! Мам, у меня живот болит! - хныкал старший мальчик Сева.

- Что ты ноешь! Улыбайся! Чему я тебя учила? Выпрями спину и улыбайся! Завтра нам повезет!

- Все завтра да завтра! Не будет ничего завтра!

- Не смей! Даже думать так не смей! Тем более говорить! Смотри, Ленька самый маленький, а держится как настоящий мужчина!

Ленька безмятежно спал, положив ладони под щеку. Он точно не сомневался, что завтра будет лучше, чем вчера.

- Я раньше как Севка была, - сказала Антонина Федоровна. - Чуть что - сразу в слезы. Сразу мысли всякие: ничего не получится, всю жизнь так и будет… хоть в петлю! А потом прочитала в одной книжке американской, что залог успеха - это прямая спина и улыбка. И теперь, что бы ни случилось, всегда помню: главное - улыбаться и не сутулиться. Тогда повезет!

- И как? - осторожно поинтересовался Никита. - Срабатывает?

- Да пока не очень, - легко призналась Антонина Федоровна. - Но я не отчаиваюсь. Я же знаю, что когда-нибудь - все обязательно изменится!

Тоня Киселева выросла в маленьком шахтерском поселке Хальмер-Ю. Это за Воркутой, дальше на север, к Ледовитому океану, по узкоколейке, которая раз в неделю связывала шахту с остальным миром.

В семнадцать лет вышла замуж за шофера. В выходные он катал ее по тундре в раздолбанном грузовичке, на котором в рабочее время возил мусор. Потом родился Сева. А потом шахту закрыли. Народ, не надеясь, что о нем позаботятся, стал выбираться из обреченного населенного пункта.

Тонин муж уезжать не торопился.

«Совсем люди веру потеряли! - говорил он жене. - Разве так можно! Наше государство - это государство рабочих и крестьян. А мы кто? Мы - рабочие. Сама посуди: может ли оно бросить нас на произвол судьбы? Оставить одних посреди тундры? Конечно нет! Вот увидишь, дадут нам квартиру где-нибудь на юге, а эти, которые сейчас бегут, как крысы, потом будут локти кусать!»

Девятнадцатилетняя Антонина верила и мужу, и государству. И вслед за Севой доверчиво родила им еще и Леню.

«Вот дура!» - хором говорили ей бывшие земляки, когда она уезжала обратно в Хальмер-Ю из воркутинского роддома. Но Тоня только загадочно улыбалась. Она-то знала, что впереди у нее большая квартира с окнами, выходящими на южное море.

В поезде она ехала одна. Угрюмый машинист, из бывших зэков, почему-то медлил трогаться в обратный путь. Потом дал два резких гудка. Тоня обернулась.

«Слышь, мать. Ты бы это. Короче, уезжай отсюда. Чего тормозишь? Еще два рейса. И хана. Закроют ветку».

- Как закроют? - удивилась Тоня - А мы? А хлеб привозить? Никак не должны! Вы что-то напутали!

Машинист тоже назвал Тоню дурой и дал задний ход.

И тут Антонина Киселева впервые начала сомневаться. Через неделю она, сама не зная зачем, прикатила коляску с маленьким Леней на станцию. И смотрела, как грузит пожитки шумное семейство Капелькиных. Машинист, помогая затаскивать в поезд ящики и узлы, посмотрел в ее сторону и в сердцах сплюнул на вечную мерзлоту. После отъезда Капелькиных они остались в Хальмер-Ю одни.

- Я к мужу: давай уедем! А он в ответ благим матом. Даже руку стал поднимать. Раньше - никогда, хоть и шофер. Или лежит целыми днями лицом к стенке, молчит. А то заснет - и как заскрипит зубами, в тишине-то этой… Страху столько…

Ели только гречневую кашу. Больше ничего не осталось. Я во дворе костер разводила и варила. И электричество отключили, и газ. Сварю, поставлю кастрюлю ему у кровати, а она вся черная от дыма-то. А стол я на дрова поколола.

Поставлю, значит, а сама детей в охапку - и иду плакать к бывшему кинотеатру, где мы с мужем познакомились. Каждый день ходила. Реву, уливаюсь. Севка вслед за мной начинает хныкать. Ленька просыпается в коляске - и тоже в крик. Так все втроем и ревем.

А потом приехал последний поезд. Я на станции с детьми стояла. Просто посмотреть на живого человека пришла. Мыслей не было никаких, нет. В коляску вцепилась и стою смотрю. И он - смотрит. Из кабины. Черный весь лицом-то…

А в поселке развелась тьма-тьмущая диких псов. Целыми стаями по улицам шныряли. Хозяева побросали. Иду, а они следом бегут, почти вплотную. И все будто в коляску заглядывают. Швырнешь в них чем-нибудь, огрызнутся, отстанут, но ненамного.

И вот тут, стою у поезда. И вдруг эти псы как завоют. Обернулась, а они прямо на меня идут, всем скопом. Я - к вагону. Машинист выскочил, коляску поднять помогает и твердит: «Ну, слава те, слава те…»

И тут же тронулся, чтобы я раздумать не успела.

Потом в Воркуте мы у него жили какое-то время. Рассказал, за что сидел. Тоже история. С Вологодчины он. У них глава района поселок заморозил. Да так. Котельная сломалась, а деньги на ремонт он себе прикарманил. Начались холода, люди к нему, а он: «Да-да-да, все под контролем, да-да-да все сделаем!»

И вот у этого машиниста, Николая, дочка в нетопленом детском саду подхватила воспаление легких. И умерла. Он пошел к главе района. Только дверь в кабинет открыл, тот ему, не поднимая глаз: «Да-да-да…» - и все. Больше ничего не сказал. Николай его в упор из дробовика расстрелял. И остался ждать милицию…

- А потом? - тихо спросил Никита надолго замолчавшую Антонину Федоровну. И тут заметил, что она спит. По-прежнему улыбаясь. И с прямой спиной.

Мимо крался товарный поезд. Круглые бока цистерн казались большими животными, носорогами или бегемотами, упорно бредущими куда-то в поисках счастья.

Утром Никита купил у Антонины Федоровны овечьи носки, в которых ночевал.

- Вот видишь, Севка, я же говорила, что завтра нам повезет, а ты не верил! - выговаривала она старшему сыну, покупая хлеб и сгущенку в обгоревшем ларьке, откуда месяц назад подгулявшие мужички пытались выкурить продавца, не хотевшего отпускать им спирт бесплатно.

Ленька здоровался за руку с найденным поблизости кустом. Севка хмуро жевал, отвернувшись в сторону. Антонина Федоровна уговаривала продавца купить у нее «отличные шерстяные носки».

- А потом я тоже стала с ума сходить, - продолжение истории Никита услышал уже под вечер, когда неутомимая Антонина Киселева, обойдя весь Киржач и продав все носки, дожидалась вечернего поезда. - Казалось, будто муж меня зовет обратно. Укоряет, что бросила. Такой явственный голос в голове. Я с ним вслух разговаривать стала.

«Коля, говорю - его тоже Николаем звали, - ведь я не за себя, за детей испугалась, Коля!»

Думала пешком к нему идти. Увести оттуда. Или продуктов принести хотя бы. Николай, который машинист, меня на ключ запирать стал. «Дура, кричит, пропал человек, а тебе нельзя, ты - мать!» А я ему: «Все равно сбегу!»

И через несколько дней я его достала. Сама не ожидала. Тайком от начальства вывел он ночью паровоз, посадил меня в кабину, и поехали мы в Хальмер-Ю - моего Николая искать. Я струсила, говорю: «Может, не надо? Может, пешком дойду? Подсудное дело-то!» - Только рукой махнул.

- Нашли? - Никита сидел на платформе, прислонившись к вокзалу, и из последних сил сопротивлялся обмороку.

- Не знаю. Там-то, конечно, там не было никого. Двери настежь. В квартире прибрано. Даже кастрюлю отмыл, закопченную… Весь поселок обошли, в каждый дом заглянули. Их ведь не запирали, когда уезжали. На шахту сходили. И никого не нашли. То есть я - никого, а Николай - ничего. Потому что он тело мертвое искал, а я - живого мужа. Даже псы эти исчезли куда-то. Тишина такая, что и шепотом говорить жутко.

Так и уехали ни с чем. Но когда мы там ходили, мне все время казалось, что он на меня смотрит. В затылок. А обернешься - никого. Этот взгляд, я его до сих пор чувствую. Он теперь всегда на меня смотрит…

- Как же ваш машинист отпустил вас с детьми носками торговать?

- Да я сама сбежала. Наврала, будто к сестре на Кубань еду, что и работу нашли, и дом свой… И рванула куда глаза глядят. А сестры у меня в жизни не было.

- А чего так?

- Не успели родители, умерли рано. Папа на шахте погиб, а мама через год за ним отправилась.

- Да я не про сестру. Я про машиниста.

- А-а, машинист… А он вроде как любить меня вздумал. А мне - какая любовь, все сердце там осталось, в пустом поселке. А человека жалко. Хороший ведь человек. Вот я и сбежала. Он, когда меня провожал, вдруг про жену свою рассказывать стал. Тоже Тоней, оказывается, звали. Такой у нас ребус получился: два Николая и две Антонины…

- И что жена?

- Пока суд был, молодцом держалась. А как осудили - в тот же день руки на себя наложила. Повесилась. Он об этом только через год узнал. Потому что она ему перед смертью дюжину писем написала. Ласковых таких, что все, мол, в порядке, живу потихоньку, жду, в поселок тепло дали… их ему потом соседка каждый месяц отсылала, пока не кончились. Вот и поезд наш подъезжает…

3

Юнкер опять пил дорогое итальянское вино. Сухое. Красное. Юнкер опять слушал Шуберта. Не хватало только свечей и белой шелковой рубашки с поднятым воротником. Юнкер, как и положено русскому дворянину, говорил о судьбах отечества. У Никиты болела коленка. Ему было грустно.

- Ну, и куда ты все ездишь? Что ищешь? Россию, которую мы потеряли? - говорил Юнкер, разливая вино.

- Россию… - эхом отзывался Никита.

- Чтобы потом сидеть в эмиграции, слушать, как жена Катенька поет в гостиной «Белой акации гроздья душистые», и писать роман «Офигенные дни»?

- Я не уеду, ты же знаешь.

- А зря. Нефти в стране осталось на восемь лет. И все. Новые месторождения никто не разрабатывает с советских времен. Что делать?

- Жить.

- Скорее, выживать. А я выживать не хочу. Я, например, вино люблю вкусное, музыку хорошую, мемуары Рихтера вот читаю…

Юнкер был сибарит и эстет. И этой дружбы никогда бы не случилось, если бы Юнкер не оказался вдруг хорошим человеком. Хотя «хорошим» - не совсем верное слово. Никита долго ломал голову, прежде чем откопал в памяти этот архаизм, который встречал только в книгах. Юнкер был благородным .

Он жил в мире, который умер столетие назад. В мире, где были честь, совесть, достоинство. Долгое время Юнкер казался Никите вообще каким-то безупречным существом. В его словах и поступках не было этой обычной человеческой гнильцы: обещать - и не сделать, натворить что-нибудь, а потом прятать голову в песок, оставив на заду записку: «Это не я. Это так и было».

Однажды, перебрав дорогого вина, Юнкер изложил Никите планы хулиганских диверсий против мелкокалиберных, но крайне гнусных чиновников. Потом заговорил о похищении министров, подготовке бунта в армии, но вдруг театрально осекся и пошел откупоривать следующую бутылку.

В тот же день Никита заметил у него на столе, кроме мемуаров Рихтера, воспоминания эстета-террориста Бориса Савинкова. И понимающе улыбнулся. Хотя Савинков с его сверхчеловеческим снобизмом и аристократической недоступностью никогда не был ему близок. В отличие от божьего человека Ивана Каляева, который одной рукой крестился, а в другой - держал бомбу. И говорил в ответ на иезуитские вопросы атеиста Савинкова: «А как же «не убий», Ваня?» - «Не могу не идти, ибо люблю».

Один их разговор Никита запомнил на всю жизнь. Юнкер говорил про Куликово поле. И такие у него были при этом глаза, такие интонации, будто он рассказывал не про князя, жившего семь столетий назад, а про себя самого. И будто произошло все это вчера. Или даже сегодня. Только что.

- Это же последняя попытка была. Последняя! И заведомо безнадежная. И ты, юнец неоперившийся, не верящий в себя, ты бросаешь клич по всем этим разрозненным княжествам, которые, кажется, уже забыли само слово «Русь». И ты до последнего не знаешь, придет ли кто-нибудь вообще. И вдруг приходят все. И тебя прибивает то, что на тебя свалилось. И ты понимаешь, что это История. Что либо сейчас, либо никогда. И ты отдаешь приказ перейти реку. Зачем? Ведь было бы гораздо легче стоять на другом берегу и просто не давать противнику переправиться. Но ты делаешь это. Зачем? Чтобы отрезать путь к отступлению. Погибнуть или победить. Без вариантов. А потом ты жертвуешь своим лучшим полком. Потому что только так можно выиграть. Ты просто посылаешь этих людей на заклание. Твоих друзей. И они все проходят перед тобой. И ты говоришь: «Мы победим!», а сам знаешь, знаешь, что все они умрут. Все. И что не ты сделал этот выбор. Ты просто его осуществил…

Юнкер закашлялся, а Никита почему-то подумал, что именно этот момент станет для него Россией. Если когда-нибудь он вдруг окажется далеко отсюда. Или, может быть, даже после смерти. Он будет вспоминать не березки-рябинки и, конечно, не «мундиры голубые», а Юнкера, говорящего о Дмитрии Донском как о самом себе.

4

- Да ты влюбился в него! - смеялась взрослая девушка Аля, когда Никита рассказывал ей про Юнкера. А потом, по традиции, начинала Никиту опекать: - Не слишком с ним откровенничай. Не так-то он прост. Темная лошадка. Втянет тебя в какой-нибудь заговор, а потом сунет в нос корочки ФСБ.

Никита не спорил. Хотя не сомневался в Юнкере ни на секунду. Никита пил зеленый чай и старательно вдыхал запах, «способствующий восстановлению ауры», которым его потчевала Аля. С Алей было бесполезно спорить. Она была девушкой сложной судьбы.

Когда-то, в «позапрошлой жизни», она жила в Одессе.

«Потом меня начал регулярно насиловать отчим, - светски рассказывала Аля, разливая зеленый чай, - и я сбежала в Питер».

В Питере Аля училась на режиссера. Как говорится, «ей прочили большое будущее». Пока будущее не наступило, она бурно радовалась настоящему. Богемные тусовки, ночной образ жизни, комната в общаге, превращенная в сквот.

Вот эпизод из второй Алиной жизни. Его она тоже рассказывала легко и спокойно, как бы между делом. Эта ее особенность всегда приводила Никиту в шок.

- Тогда как раз вышел альбом Pink Floyd «Division bell». Мы с моим приятелем художником лежали на полу у него дома, в темноте, пили вино, курили гашиш и слушали. Потом он вдруг стал приставать ко мне, видимо, музыка навеяла, а мне не нравятся мужики с бородой, ну, я сделала вид, что сильно обижена его поползновениями, и собралась домой. Поздно уже было, он хотел проводить, но я не позволила, надо же было до конца сыграть роль оскорбленной императрицы. Еду в трамвае, смотрю, маньяк какой-то с портфельчиком на меня пялится. Ну, думаю, никак изнасиловать хочет. И точно ведь! Вышел следом за мной, затащил в подворотню и изнасиловал. С тех пор я «Division bell» не люблю. Потому что маньяк этот, хоть и без бороды, но был еще противнее художника. Слюнявый такой.

В Питере Аля без памяти влюбилась. И даже вышла замуж. А на следующий день после свадьбы муж бесследно исчез. «Ищут пожарные, ищет милиция» продолжалось год. Аля вылетела с последнего курса и стала седеть. А была она брюнеткой. Так что это очень бросалось в глаза.

Через год следы мужа проступили где-то в Омске, где он преспокойно жил с другой своей женой и двумя детьми. Но следы были настолько смутными, что найти беглеца хотя бы для развода не представлялось возможным. Так Аля и ходит со штампом в паспорте. До сих пор.

В тот день, когда знакомая знакомых принесла благую весть об исчезнувшем муже, седая девушка Аля спускалась по лестнице в общежитии и столкнулась с невзрачным юношей в очках с толстыми стеклами.

«Возьми меня и увези куда хочешь. Придумай мне имя и биографию. Я буду жить с тобой. Но никогда не буду тебя любить. Это твоя судьба. Надеюсь, ты осмелишься ее принять?» - с царственным отчаянием заявила Аля незнакомому заморышу.

И заморыш Алеша, ни разу в жизни не прикасавшийся к женщине, вдруг взял да и увез Алю в маленький город Подольск. Там у Али, переименованной в Елену, наступила третья жизнь.

Из дома Аля не выходила. Алеша, оказавшийся не только смелым малым, но и гениальным программистом, целыми днями пропадал на работе. А Елена Затворница пила зеленый чай, вышивала бисером, читала «Тибетскую книгу мертвых» и жгла благовония.

«Я стала делать то, что всю жизнь ненавидела, и перестала делать то, что любила больше всего. И мне понравилось!» - резюмировала бывшая Аля свою новую ипостась.

Она бросила пить, курить, употреблять наркотики, «трахать все, что красиво», снимать кино, гулять по ночам, провоцировать, смеяться, наряжаться, материться, писать сценарии и слушать музыку.

Многочисленных друзей, любовников, поклонников, коллег и приятелей «из прошлой жизни» Аля широким жестом послала ко всем чертям. В особо изощренной форме. После чего свита не только «навсегда оставила ее в покое», но даже попыталась вытравить из памяти все упоминания об одесской барышне с трудным характером. А сделать это было нелегко. Потому что Аля была весьма запоминающейся особой.

Одним омерзительным осенним днем, следуя неисповедимым виражам «тонкого мира», Елена, никогда не встававшая раньше сумерек, проснулась в семь утра, причесалась и покинула свою келью. По-королевски проигнорировав немое изумление Алеши, который завтракал на кухне холодным рисом.

Аля купила в ближайшем ларьке бутылку «Анапы» и ухмыльнулась. Она появилась на вокзале за пять минут до отправления поезда и за секунду до того, как Никита, утопив окурок в луже, повернулся, чтобы подняться в вагон и никогда больше не увидеть замечательный город Подольск.

- Ну, и куда ты собрался? - спросила седая девушка, уничтожающе глядя на Никиту, поставившего ботинок на подножку.

- Я мимо еду, - ответил Никита, смутившись. Но спустился обратно.

Девушка фыркнула:

- Он мимо едет! Надо же! Какая наглость! Ты ко мне приехал! И мог бы ради такого случая почистить обувь и быть полюбезнее! Пойдем!

Тут девушка помахала бутылкой «Анапы» и решительно двинулась к виадуку.

- Подождите, я рюкзак заберу! - крикнул вконец растерявшийся Никита.

Девушка резко обернулась и смерила наглеца взглядом, который, как она любила говорить в «прошлой жизни», «в лучшем случае, убивает наповал, в худшем - делает импотентом». Но потом почему-то рассмеялась (этого она тоже не делала с прошлой жизни) и, дружески замахнувшись на Никиту бутылкой «Анапы», ласково сказала:

- Мы с тобой, гаденыш, на вы не переходили. Дуй за своими шмотками!

«Анапу» они распили прямо на виадуке. После чего Аля весело блевала на проходящие внизу поезда, приговаривая:

- Это меня от кислорода развезло, я год из дома не выходила!

- И на обломках самовластья напишут наши номера! Демократическая партия политзаключенных России! - глубокой ночью Аля декламировала Пушкина, обращаясь то к Никите, то к замшелому Ленину, понуро стоявшему на обглоданном пьедестале. У памятника затормозил милицейский уазик.

- Го-го-го! - захохотала Аля сквозь растрепанные, как у ведьмы, седые космы. - Давненько меня в живодерню не забирали! Го-го-го!!!

У Никиты от этих раскатистых «го-го-го» мороз пошел по коже. Даже привыкшему ко всему Ильичу, казалось, было не по себе. Из машины вышел Алеша, взял Алю за руку и тихо сказал:

- Поехали домой…

- Ах, это ты, мой рыцарь бедный, худой и бледный, - высказалась Аля, нырнула на асфальт и тут же заснула.

Домой беглую Елену везли на милицейской машине. Алеша всю дорогу молча плакал и улыбался сквозь слезы, глядя на расплывчатые пятна фонарей. Очки он где-то потерял, бегая по Подольску в поисках своей своенравной судьбы.

5

- Я не могу спать! У меня вся голова в пожарах! Растут вместо волос! И горят в разные стороны! Ве-се-ло! - захлебывалась в трубку Яся. Было четыре часа утра. Яся звонила откуда-то из-под Парижа.

«Кокаин, вино или просто Франция?» - гадал Никита. Да какая разница. После каждой ее фразы неизменно стоял восклицательный знак. От внешних обстоятельств это не зависело.

Она уходила от всех, кто ее любил. А любили ее многие. Но Никита никак не мог остановиться. Прошло уже три года. Он стал ее лучшим другом. И безропотно выслушивал жалобы на новых любовников, на хамство и беспредел продюсеров и восторги по поводу «Невидимок» Чака Паланика, где все описано так, «будто это не какой-то паршивый янки, будто это я сама писала!»

Можно сказать, они выросли вместе. В самые важные годы жизни - с семнадцати до девятнадцати лет - они были неразлучны. Поэтому часто Никите казалось, что Яська - его сестра. А сестру вычеркнуть из себя невозможно. Он и не пытался. Воспринимая все как должное.

Первый год после Ясиного ухода (она, с ее страстью к громким словам, называла это не иначе как «предательство») был для Никиты «сезоном в аду». Она уехала в Швейцарию. Никита на всю жизнь возненавидел эту маленькую нейтральную страну, равнодушную ко всем мировым войнам и его собственной катастрофе. Там Яся каталась на лыжах и работала в галерее у своего нового любовника, который им обоим годился в отцы. Периодически Никита получал отчаянные электронные письма в одну строку: «Wright me something!!!!!!!!!!!» Яся делала вид, что забыла русский язык. На письма он не отвечал. Не было слов.

Потом Яся вернулась в Россию. В дорогих шмотках, с глянцевой улыбкой и совершенно дикими глазами. Они встретились у ее однокурсницы. Яся говорила как заведенная, боясь замолчать. Глупенькая симпатичная Анечка с оттопыренными ушками, каждый год неудачно собиравшаяся замуж, восторженно поддакивала и вставляла радостные междометия.

А Никита лег за их спинами на диван, прижался лицом к чужой Яське, пахнущей незнакомыми духами, и впервые за весь свой «сезон в аду» безмятежно заснул. До этого он спал только сильно напившись. Или наевшись транквилизаторов. Или вообще не спал, до рези в глазах вглядываясь в их «детские» фотографии и ловя ее счастливый взгляд двухлетней выдержки.

От ее тела, уже послушного другим рукам, затянутого в новые джинсы, сквозь все наслоения чужих запахов и движений все равно исходила такая родная волна, такое сладкое ощущение безопасности, что все вдруг стало на свои места. Никита впервые расслабился и заснул улыбаясь.

Проснулся он от какого-то вселенского ужаса и одиночества, от которого сосало под ложечкой. Еще не открывая глаз, он знал, что Яськи рядом нет. Мир снова разрушился, упал в хаос и превратился в ад. Сонная Анечка виновато мыла посуду. «Оставайся у меня, куда ты на ночь глядя?» Никита лихорадочно зашнуровывал ботинки. «Где она? Где ее искать?» Анечка не знала. За жизнью своей подруги она следила, как за передвижением кометы: запрокинув голову и открыв рот. Вычислять траекторию было не ее ума дело.

Никита нашел Яську только на следующий день. Они сидели на желтой скамейке и отчужденно молчали. Яська упорно и злобно напивалась. Никита смотрел в лужу. Было холодно. Вдруг Яся взорвалась. Прохожие стали оборачиваться и ускорять шаг. Она заходилась криком.

- Нет никакой твоей России! Все это чушь! Не хочу об этом думать! Мне наплевательски наплевать на всех твоих несчастных старух и голодных детей! Я не хочу никого спасать! Пусть подыхают! Я хочу быть счастливой! Оставь меня в покое! Перестань на меня смотреть! Да, я предатель! Предатель! Предатель! Казни меня за измену! Только не смотри на меня! Не смотри на меня так!

Тут Яська издала какой-то нечеловеческий вой и со всех ног бросилась прочь. Назавтра Никита не смог ей позвонить. А еще через день встретил на остановке Анечку и узнал, что Яся опять в Швейцарии.

После Ясиной истерики на желтой лавочке «сезон в аду» вошел в новую фазу. Из ужаса и тоски Никита впал в неживое равнодушие. Он будто смотрел жизнь по сломанному черно-белому телевизору. И внутри ничего не отзывалось на мелькание плоских картинок.

Потом он научился жить в мире без нее. Уехал из их родного города в Москву. Снова стал чувствовать запахи, слышать звуки и улыбаться навстречу людям. Никита прекрасно знал, что когда-нибудь это тщетное равновесие развалится, как карточный домик, от одного прикосновения маленькой руки с острыми ногтями, раскрашенными всеми цветами радуги.

Но пока любовь перестала быть болью. И стала безопасным воспоминанием. Которое можно было бесконечно смотреть, раз за разом перематывая на начало. Туда, где им обоим было по семнадцать лет.

Яська регулярно врывалась в его жизнь. Захлебывающимися звонками в четыре утра. Скандальными историями, из которых ее приходилось вытаскивать. А потом долго отпаивать водкой и гладить по красным волосам, торчащим во все стороны. Яська часто приезжала в гости и невинно спала с Никитой в одной кровати. Как и раньше, выталкивая его на пол. Он знал все ее любовные истории. Ясины богатые и скучные мужчины ненавидели его имя из-за бесконечных рассказов о том, как «однажды мы с Никитой…»

Им по-прежнему было хорошо вдвоем. Но когда Яся исчезала, мир больше не рушился. Никита научился уходить от ударов. Даже ее карьера порномодели и груды фотографий неприлично голой Яськи, которые она гордо демонстрировала Никите прямо посреди метро. Даже это не сделало ему больно. Он просто старался не думать. Не формулировать. Никак не называть. Это однажды попытался сделать Юнкер, до того молча наблюдавший за развитием событий.

- Как она это подает? Мятущаяся душа? Неспокойный характер? Ага, девочка-скандал! Ты совсем идиот? Она же просто продалась! Красиво и выгодно. И ей на самом деле «наплевательски наплевать» и на тебя, и на все, чем ты живешь!

- Я тебя сейчас ударю, - тихо сказал Никита.

Больше они про Яську не говорили.

6

Вот идет по пустому осеннему парку аттракционов семнадцатилетняя Яся. Волосы у нее покрашены в синий цвет и взъерошены. В правой руке у нее дешевая сигарета. А на левой, на черной перчатке - две смешные дырки. На указательном и среднем пальцах. Ясю это приводит в восторг. Потому что с такими дырками очень экспрессивно показывать fuck и victory. Это ее любимые жесты.

Яся во все горло распевает «Alabama song». Она прогуливает семинар по «Повести о Петре и Февронии», а Никита - зачет по истории Рима. Только что Никита оборвал на танцплощадке все флажки, оставшиеся от какого-то летнего праздника. Теперь он засовывает разноцветные мокрые тряпки в квадратные отверстия алюминиевой сетки, которой обтянута танцплощадка. Получается «ЯСЯ».

Яся отбирает у Никиты остатки флажков. Пытается выложить слово «Любовь». Но хватает только на ЛЮ. Прибегает заспанный сторож.

- Как вы сюда залезли, хулиганы?! Сейчас милицию вызову! - кричит он сквозь ограду.

- Oh, show me the way to the next whisky bar! - кричит ему в ответ Яся. - We don’t understand you! We are from Chikago!

Потом они убегают из парка и оба идут на Яськину пару. Это лекция профессора-постмодерниста Ермолова про Сашу Соколова. Им нравится Ермолов, тонко издевающийся над глупыми студентами, им нравится Саша Соколов, которого они читали друг другу вслух в переполненных трамваях по дороге в универ.

- Флажки! - хитро говорит Яся, положив голову на тетрадь Никиты и мешая записывать про Сашу Соколова.

- Флажки! - отныне это означает «Люблю».

Саша Соколов уезжает в Канаду. Яся никуда уезжать не собирается.

Она собирается сегодня после пар сходить в библиотеку и почитать большой пыльный том энциклопедии «Мифы народов мира». А потом долго целоваться с Никитой в мужском туалете, где они курят и пересказывают друг другу только что прочитанные книги. А потом слушать Паганини в склеенных скотчем наушниках в музыкально-нотном отделе и писать письмо Никите, который сидит рядом и одной рукой нащупывает ее грудь под свитером, а другой - тоже пишет ей письмо, ревнуя к Паганини. А потом - кататься на трамваях. Или занять у кого-нибудь денег, купить портвейн и в чужом подъезде пить за Аменхотепа Четвертого.

- А потом мы поженимся и уедем в Мексику! И будем грабить банки, как Бонни и Клайд, а деньги отдавать бедным крестьянам, которые выращивают фасоль и поют танго, - говорит семнадцатилетняя Яся. - У тебя будет большая шляпа и черные усы, а я отращу длинные волосы и буду танцевать босиком на пыльной дороге, вся в бусах и разноцветных юбках, а потом…

А потом они повзрослели.

7

В поселке с остроумным названием Дудки Никиту ссадили с электрички. Вместе с ним контролер изгнал из поезда стайку чумазых мальчишек и пьяного мордоворота в спортивных штанах. Мальчишки тут же куда-то делись (видимо, перебежали в соседний вагон), а спортсмен, покачиваясь на подгибающихся ногах, обратился к контролеру с проникновенной речью:

- Брат! Слушай сюда, брат! Ты поступил со мной не по-братски! Земля круглая, брат! - тут он воздел к небу палец и внушительно потряс им в вечернем воздухе. - И твое зло к тебе вернется! И клюнет в жопу, брат!

Контролер надменно молчал и плевался семечками, целясь в кроссовки мордоворота. Электричка загудела и плавно тронулась. Никита пошел смотреть расписание. На деревянной стене вокзала висело одно единственное слово: «ДУДКИ». Никита улыбнулся.

- Вам смешно! А знаете, как мы мучаемся из-за этого названия! - озабоченно сказал Никите молодой человек с донкихотской бородкой, шедший с той же электрички.

- Почему?

- Видите ли, обращаться к чиновникам и так бессмысленно, а нам вдвойне. О чем ни попросишь, они смотрят в бумагу, читают название поселка, ухмыляются и отвечают: «“Дудки!” Хотите денег на ремонт забора - дудки! Хотите трактор для уборки мусора - дудки! Хотите нового главврача - тем паче дудки!»

Так Никита познакомился с учителем географии и по совместительству борцом за достойную жизнь в Дудках Александром Агаджановым. Александр Анатольевич был двадцати трех лет отроду и очень смущался, когда к нему обращались по имени-отчеству.

В Дудках все от мала до велика, даже его собственные ученики (за глаза, конечно), называли Александра Анатольевича Блаженным Сашенькой. Репутацию блаженного Саша снискал два года назад, когда вернулся в родные Дудки из Ярославского педагогического университета и ужаснулся.

- Если у вас есть время - у Никиты время было всегда, - я вам проведу экскурсию по нашему гетто. Мы тут живем на бактериологическом Везувии. Вы не смейтесь! Поселок Дудки - это бомба, пострашнее Аль-Каиды!

Высшее образование сказывалось в Сашиной речи обилием метафор.

Поселок Дудки был построен вокруг туберкулезной больницы. Время и дикий капитализм подточили бетонный забор, ограждавший здоровых дудкинцев от пациентов диспансера. Больные хлынули в поселок. Бритые черепа и татуированные плечи замелькали в непосредственной близости от сонных поселковых красавиц. Красавицы тоже стали покашливать и выпивать с немногословными носителями заразы.

Жизнь и смерть в поселке Дудки вступили в странный симбиоз. Бывший морг как единственное помещение с холодильником переоборудовали в продовольственный магазин. Трупы увозили в соседний населенный пункт на микроавтобусе. На обратном пути автобус загружали продуктами для дудкинского сельпо.

А еще в поселке Дудки была свалка. Прямо на живописном берегу Волги. На свалке потомство сонных красавиц и пациентов туберкулезной лечебницы играло с капельницами и шприцами.

- По инструкции, они должны сжигать использованные приборы! - кипятился Саша Агаджанов, единственный человек, не разделявший всеобщего фатализма. - Там же кровь! Все инфицировано! Легионы палочек Коха! Я уже не говорю о детях, но пойдут дожди посильнее - и все это смоет в Волгу! Будет катастрофа на несколько областей! Это диверсия! Это чахоточный Чернобыль!

Никита уже начинал чувствовать, как вездесущая зараза просачивается сквозь подошвы и жадно вгрызается в его организм. Особенно впечатляли «легионы палочек Коха», которые, казалось, печатали шаг по кривым дудкинским улицам и глумливо салютовали одинокому трибуну, застывшему на вершине свалки в позе античного отчаянья.

Однако на самом деле в Дудках все было спокойно. Отрешенная барышня в малиновой куртке влекла мимо свалки чумазое дитя. Увидев, что отпрыск измазался в конфете, красавица присела на корточки, зачерпнула воды из лужи и стала умывать ребенка.

- Вы с ума сошли! Это же антисанитария! - прыгнул к заботливой матери Агаджанов.

- Сам ты антисанитария! - флегматично отмахнулась девушка. - Ты мне ребенка заделал? Не ты! Вот и отдыхай. Свалился на голову! Санитария блаженная!

Из-за руин больничного забора возникло неопределенного пола существо в белом халате.

- Сашка! Ирод! Ты кого опять на свалку приволок?! Чтоб тебя черти в ад забрали!

- Зачем вы так, Ольга Ивановна! Зачем чертей сулите? - горько отвечал Агаджанов. - Я же о вас забочусь! О вашем здоровье и здоровье ваших детей!

- Пошел ты! Заботливый! Женись! И жену воспитывай! А от меня отстань! Никакой жизни от него! - Ольга Ивановна Потебенько, которую все в Дудках для краткости звали Поебенькой, выругалась и продолжила путь к гастроному.

- Если такое равнодушие со стороны старшей медицинской сестры, чего же ждать от остального персонала и тем более больных! - печально резюмировал Саша.

Через полчаса Никита, присевший на крыльцо больницы, был уже в курсе всей Сашиной эпопеи. Истосковавшийся по внимательному слушателю, он вываливал из кожаного портфеля на колени Никите груды писем и официальных запросов во все органы власти.

Саша бился не только за строительство забора и ликвидацию опасной свалки. Саша требовал, чтобы в поселок провели телефон, чтобы в Дудках появился свой участковый, чтобы все жители были подвергнуты обязательной вакцинации. Заботило его и «просвещение населения в области личной гигиены и культуры речи». И издание брошюры «Меры профилактики при контакте с больными туберкулезом». Много тем затрагивал молодой учитель в своей бурной, хотя и односторонней переписке с государством.

Довольно быстро Никита потерял нить рассказа. Хождения по приемным сливались в одну бесконечную песню с рефреном «но мне отказали».

И тут у них над головами грянул гром.

- Все компромат собираешь?! - рявкнул главный врач Степан Саввович, уже несколько минут слушавший сбивчивый Сашин рассказ. - А это кто? Почему посторонние на территории больницы?!

- Степан Саввович, ваши больные по всему поселку расхаживают, значит, и посторонний может на территорию пройти. Забор-то давно починить надо, - вкрадчиво парировал Агаджанов. - К тому же это не посторонний. Это журналист.

Никита удивленно прислушался.

- Еще чего не хватало! Журналюг начал таскать! Совсем рехнулся? Или, может, на выборы собираешься? - загрохотал Степан Саввович. - Что за журналист? Имя!

- Арамис, - серьезно и важно ответил Никита.

- Что-что? - главврач от удивления растерял весь гнев.

- Арамис Ростиславский. Газета «Культура Курбы». Специальный корреспондент. - Никита потряс остолбеневшего Степана Саввовича за увесистую ладонь. И пользуясь его временной дезориентацией, строго спросил:

- Когда забор восстановите?

Агаджанов восхищенно присвистнул. Главный врач улыбнулся:

- Забор здесь абсолютно ни при чем. Это только Агаджанов у нас думает, что палочки Коха, дойдя до забора, будут разворачиваться и дисциплинированно возвращаться обратно. А палочки Коха так не думают! Они через любой забор преспокойно переправляются! И если бы Агаджанов что-нибудь смыслил в медицине, он бы зря воздух не сотрясал. Так и напишите в своем… хм… издании!

- Так не в этом же дело! Ведь больные проходят! Беспрепятственно! Степан Саввович, куда же вы! - тщетно взывал Сашенька к широкой спине главврача, исчезавшего в недрах чахоточного Чернобыля.

- Между прочим, - неожиданно обернулся Степан Саввович, - у меня две дочери туберкулезом тут заразились. И сам я. От судьбы не уйдешь. И забором не отгородишься!

Тяжелая дверь захлопнулась.

- Ничего не хотят слушать! Фаталисты! - убитый горем Саша опустился на щербатые ступеньки и стал скорбно собирать в портфель рассыпанные письма. - Не хотят жить по-человечески! Хотят помереть! И помрут! Все до единого! И детей погубят!

Но Александр Анатольевич Агаджанов из поселка Дудки был не из тех, кого неудачи заставляют опускать руки. Несколько месяцев он потом регулярно звонил Никите, за что-то долго благодарил и пламенно рассказывал об очередных попытках вернуть дудкинцам достойную жизнь.

Со временем Саша сам поверил в свою сказку про журналиста и искренне взывал к Никите как к представителю «четвертой власти». Никита обещал «содействовать», и Саша с новыми силами отправлялся на борьбу с туберкулезными мельницами.

А через полгода Никите позвонила незнакомая женщина и голосом, лишенным эмоций, сказала, что Сашу убили.

- Ну, кто-кто. Один из больных. Они же почти все тут уголовники. К сестре к его ходил. Сашка ей мозги все мылил, мол, смотри, заразишься… Блаженный он у нас был, сами, небось, знаете. Ну, она и заболела. Сашка, дурачок, прибежал к ним в комнату, когда тот у нее сидел, и стал выгонять его. А тот пьяный. Сгинь, говорит, пока не разозлил. А Сашка не уходит. Ну, тот его и

пырнул пару раз. Два дня умирал. Все сокрушался, что не успел вам рассказать «важную вещь одну»… Да я почем знаю, какую. Его разберешь разве с его бумажками. Вроде как денег ему обещал кто-то на этот его забор треклятый. Скажи, говорит, журналисту, пусть напишет, что мы победили… Я-то? Ну, кто-кто… Да мать его…

9

- В твоей жизни слишком много людей! - Аля зажигала масло лаванды, помогающее от стресса. - Ты перенаселен, как Китай! Всех не прокормишь. Души не хватит. Пора уже остановиться. Прекрати эти свои экспедиции! Они тебя угробят. Не жилось ему спокойно, надо было запороться в какие-то Дудки! Чтобы теперь сидеть и оплакивать невинно убиенного географа, которого видел раз в жизни!

- Ты не понимаешь…

- Нет, я понимаю! Я прекрасно понимаю, что ты идиот! Россию он ищет! Твоя Россия в тебе!

- Нет. Она в других. В их историях. В твоей истории с пропавшим мужем и «Division bell». В этой женщине, прочитавшей в американской книжке, что надо всегда улыбаться. В глухой бабе Нюре, которая до сих пор живет при Горбачеве, потому что в восемьдесят шестом году у нее сгорел телевизор…

- А почему Россия не может быть и в тебе? Раз она в нас? Почему ты ищешь чужие России? Тебе своей мало? Или ты думаешь, что свою изучил уже вдоль и поперек?

- Не знаю. О своей я как-то не думал.

- Потому что дурак! С собой незнаком, а лезет к людям знакомиться. Россия в тебе. И весь мир тоже. Когда ты это поймешь, ты перестанешь болтаться по свету, как цыганский табор, и займешься наконец делом!

- Каким?

- Собой, разумеется!

Аромотерапия и воспитательные беседы никак не помогали Никите вернуться в себя. И тут Аля вспомнила, что сегодня у них с Алешей - трехлетний «юбилей». По этому поводу тихий программист был послан в магазин за бутылкой водки.

- Все из-за тебя, - говорила довольная Аля, - из-за твоих поисков России. Приходится вновь опускаться в пучину порока. Вот напьюсь - и побью тебя. Разом все мозги на место встанут!

Где-то через час окончательно довольная Аля говорила так:

- Знаешь, за что я тебя люблю? Ну, конечно, не люблю, я тебя ненавижу, но допускаю твое существование и даже иногда недалеко от меня. Твое главное достоинство в том, что ты ни разу не спросил: как же ты, такая красивая, яркая и талантливая, можешь жить с таким невзрачным и неинтересным типом, как Алеша. Понимали бы что! Вы все дети малые по сравнению с ним! Да, Алеша? Ну-ка, быстро расскажи ему, какой ты замечательный!

Алеша тихо краснел в уголке и напряженно молчал. Алю потянуло на улицу - «гулять под звездами». Когда дверь захлопнулась, Алеша, разомлевший от Алиных похвал, обнаружил страшное: он забыл дома ключи.

- И что ты хочешь этим сказать? Что я буду ночевать на улице? Я-то переночую, мне не привыкать. Но учти, это будет наша последняя ночь! - оставив бедного рыцаря наедине с закрытой дверью, Аля стала спускаться. - А ты что там топчешься? Моему мужчине помощники не нужны! Иначе это не мой мужчина. Пойдем, пусть делает что хочет. Я об этом думать не желаю, а тебе - запрещаю!

Аля схватила Никиту за руку и потащила вниз. Было два часа ночи. Все соседи на дачах. Даже лом попросить не у кого. Никиту всерьез беспокоила Алешина судьба. Но Аля была безжалостна и беспечна. Они уселись на лавочке у соседнего подъезда и стали допивать водку.

«Э-Э-ЭХ, СВЕЖИЙ ВЕТЕР ПО ПОЛЯМ ЗАГУЛЯЛ…» - раздалась в тишине гулкая песнь одинокого путника.

«Э-Э-ЭХ, СВЕЖИЙ ВЕТЕР…» - Судя по звуку шагов, долетавшему из-за кустов, певец еще и приплясывал.

Над головами у Али с Никитой с треском распахнулось окно, и невидимая фурия вкрадчиво поинтересовалась у ночного мира:

- Так-так, и у кого это там свежий ветер чего-то там сделал?! А кто обещал быть дома в десять трезвый и с зарплатой?!

Шаги остановились. Фурия хищно сопела. Из-за кустов вскоре опять донесся «свежий ветер», в котором, правда, уже звучало отчаянье.

В квартире что-то загрохотало. Аля с Никитой решили было, что это рухнула фурия, поверженная самоубийственной дерзостью ночного трубадура. Но через несколько секунд живая и невредимая фурия, похожая на фрекен Бок, в развевающемся халате и со скалкой в мощной руке, вылетела из подъезда и метнулась к кустам, за которыми догуливал свое «свежий ветер».

Песня оборвалась. Домомучительница протащила мимо Али с Никитой расхристанного мужичонку. Певец свежего ветра понуро шевелил в воздухе ногами, икал и печалился. Парочка скрылась в подъезде, и из логова фурии донеслись звуки семейной бури.

Потом потрепанный трубадур высунулся в окно остудить повинную голову. Но свежий ветер вновь раздул в нем пожар протеста. Увидев Никиту, мужичонка заголосил с новым вдохновением:

- Парень! Эй, парень! Слушай мой завет! НИКОГДА НЕ ЖЕНИСЬ!!!

Могучая десница схватила бунтаря за шиворот, оторвала от подоконника и швырнула обратно в лоно семьи. Окно захлопнулось. Из темноты вышел бледный Алеша с ключами.

- Что, дверь выломал? - зевнула Аля.

- Н-н-нет, п-п-по трубе з-з-залез в-в-в окно.

- Упал что ли?

- Н-н-нет.

- Тогда чего заикаешься? Тоже мне подвиг - на второй этаж забраться! - Аля презрительно пожала плечами и пошла домой спать.

Никита посмотрел на окно. На водосточную трубу. На тихого программиста, который в школе все десять лет был освобожден от физкультуры. И молча пожал Алеше руку. Пока Аля не видела.

10

Из Подольска Никита вернулся с тремя рублями в кармане. Потому что излечение от России, празднование «юбилея» и чествование рыцаря Алеши, забравшегося на второй этаж по трубе, растянулись на несколько дней.

На Курском вокзале в пять утра было странно. На первом ларьке, где Никита хотел купить сигареты поштучно, вместо традиционной «Вернусь через 5 минут», висела записка: «Ушел ловить Бен Ладена».

Во втором ларьке престарелая продавщица изумленно читала «Голый завтрак». Видимо, в книге ее привлекла яркая обложка и аппетитное название. Попасть в Интерзону она явно не ожидала.

В третьем ларьке два кавказца делали что-то тайное. Когда Никита постучал в окошко, они одновременно подпрыгнули, обрушили друг на друга лавину коробок, попытались бежать, столкнулись лбами, продали Никите за три рубля пачку Gauloises и захлопнули окошко.

У метро, в ожидании открытия, столпилась порядочная массовка. Никита, окончательно обнищавший, пошел стрелять у сограждан десять рублей. Идти пешком в Алтуфьево через всю Москву ему казалось подвигом, достойным Геракла. Гераклом Никита себя никак не ощущал, особенно в то утро.

Люди встретили Никиту прохладно. Кто-то говорил, что денег нет, а есть лишь карточка на одну поездку. У кого-то были «только крупные купюры». Кому-то было лень доставать кошелек. Тетка с большими сумками сказала: «Мы работаем - и ты работай! Нечего тут!», а усатый мент пригрозил отвести в отделение.

У самого входа в метро зашевелился бомж. Никто, в том числе и Никита, не обратил на него внимания. Меж тем бомж, пошарив в безразмерных карманах, извлек на свет мятую десятку. Величественно приблизившись к Никите, он протянул ему деньги и победоносно посмотрел по сторонам. Публика сделала вид, что ничего не произошло.

Никита с бомжем подружился. «Carthago delenda est!» - сказал тот, глядя, как люди штурмуют двери метро. И объяснил удивленному Никите, что получил два высших образования, но разочаровался в науке и стал «бродячим философом».

Тут же последовала лекция о смысле жизни:

- Жизнь - это эскалатор, идущий вниз, - бомж достал из широких штанин свалявшийся бычок и уселся на корточки. - Внизу, разумеется, расположен ад. Или небытие. Или смерть. Кому как больше нравится. Наша цель - подняться наверх. Туда, где находится Бог. Или свет. Или спасение. Не будем спорить о терминологии. Это неважно, когда эскалатор идет вниз.

Возьмем обычного человека. Его нормальное желание - подняться. Но все усилия съедаются обратным движением эскалатора. В итоге - человек стоит на месте. Что делает большинство? Разумеется, самое простое. Они устают, садятся на ступенечки с бутылочкой пивка и плавно съезжают вниз. Только избранным удается развить такую скорость, чтобы преодолеть инерцию и подняться!

- А вы? - грустно спросил Никита. - Вы как? Тоже на ступенечках с пивом?

Мыслитель огрел его трагическим взглядом и ответил:

- Я иду вверх. Причем в тысячи раз быстрее всех остальных. Только мой эскалатор несется вниз с такой скоростью, что большинство из вас за секунду скатилось бы в ад. А я держусь уже пятьдесят три года. Если бы я, с моим умом и талантом, шел по вашему эскалатору - давно бы был на вершине!

- А почему у вас эскалатор такой быстрый?

- Потому что собаке - собачья смерть, - отрезал бомж, раздосадованный вопросами. - Откуда я знаю почему. Разве меня спросили? Мы вообще ничего в жизни не решаем. Единственная наша свобода - это свобода выбирать отношение к той судьбе, которая досталась. Я к своей отношусь философски.

Никите захотелось записать. Он полез в рюкзак. Увидев блокнот, бомж фыркнул:

- Тоже мне Карлос Кастанеда! Хотя пиши. Вся античная философия сохранилась благодаря бездарным ученикам, которые плохо усвоили истину: мы знаем только то, что удерживаем в памяти, а не то, что записали на бумажке.

11

Аля сказала: «Мне надоели твои трагические саги. Расскажи, наконец, хоть одну хорошую историю о России. Или нет таких? Здесь вообще когда-нибудь, при каком-нибудь царе Горохе, бывало хорошо?”

Юнкер сказал: «Надо купить четыреста воздушных шариков, наполнить их гелием. А потом привязать к ним какого-нибудь депутата и запустить в небо. Пусть полетает, подумает. Все вполне безопасно. Шарики будут постепенно сдуваться, а депутат мягко опускаться на родные просторы, в объятия благодарных избирателей».

Яся сказала: «На выставке “Бубновый валет”» я видела картину: человек в черном, с красно-белой повязкой на рукаве, а вокруг головы - светящийся круг. Похоже на икону. И я подумала, а вдруг через сто лет политзаключенных нацболов причислят к лику святых?! Как Николая Второго - тоже ведь никто из современников не мог предположить. Представь, святые великомученики Абель и Лимонов!»

Царь Николай Первый сказал: «Я признаю, что деспотизм - суть моего правления. Но это соответствует национальному духу».

Директор книжного издательства Коромыслов сказал: «Я не понимаю, почему молодежь так любит разговаривать. Меньше слов - больше дела. Достань оружие и замочи парочку фээсбэшников. А потом - сам застрелись. Это и есть революция, сынок!»

Блаженный хиппи в метро сказал: «Какая цензура? А как же свобода слова и демократия? Вы что-то путаете, мы живем в цивилизованной европейской стране. Осталось только легализовать марихуану, и все будет совсем замечательно!»

Толстая тетка на вокзале сказала мальчику-попрошайке: «Зачем деньги клянчишь? Большой уже! Воровать пора!»

Пушкин сказал: «Черт догадал меня родиться в России с душою и с талантом!»

12

Яся была магнитом для всевозможных маньяков, умалишенных и извращенцев. Если где-нибудь случался повредившийся, то из всех людей он безошибочно вычислял Ясю. И именно к ней шел с рассказами об огненных шарах, читающих его мысли, или об инопланетянах, которые используют людей как биологические скафандры.

Яся убогих жалела и слушала. А потом не знала, куда от них деться, ибо маньяки, как известно, существа навязчивые.

Самый колоритный Ясин маньяк имел прозвище Тремор и состоял в комсомоле. Комсомолец был абсолютно седым, хотя и не очень старым. Правда, из комсомольского возраста он все равно уже вышел. Тремору было тридцать пять.

Яся увидела его на каком-то антиамериканском митинге. Комсомольский маньяк сжигал чучело Джорджа Буша. При этом у Тремора было такое лицо, будто он казнит не тряпичную куклу, а живого президента вражеской державы. А Буш дергается, скулит и молит о пощаде.

Тут каратель увидел Ясю, выронил недогоревшего Буша и бросился к ней, рассекая толпу маленьких нацболов и красных старичков, как ледокол «Красин».

Добравшись до Яси, маньяк упал на колени (поскользнулся) и, трясясь всеми членами (отсюда прозвище), сказал:

- Сестренка! Я ждал тебя всю жизнь! Пойдем, я тебе во всем покаюсь!

И сердобольная Яся пошла. С тех пор главной задачей ее неспокойной жизни стало избавиться от маньяка.

Тремор ходил за ней по пятам. Ночевал в подъезде, нес караул на крыльце универа. Куда бы Яся ни пошла, он следовал в некотором отдалении, сверля Ясину спину взглядом, который свидетельствовал о необходимости немедленного вмешательства психиатра. Ясины друзья время от времени замечали хвост и выражали обеспокоенность. А Яся беззаботно отмахивалась:

- А, все в порядке, это мой маньяк! Он милый!

Когда Яся оставалась одна, деликатный Тремор догонял ее, чтобы открыть «сестренке» очередную горькую страницу своей биографии. Чаще всего истории были про «друганов» Тремора, которые, все как один, уже погибли, точнее, по его хлесткому выражению, «отдуплетились».

Однажды Тремор, будучи в лирическом состоянии духа, затащил Ясю на кладбище, где лежали все «отдуплетившиеся друганы». И целый день водил ее между могилами, зычно трубя печальные песни из репертуара Михаила Круга. Про то, что «все кореша откинулись, а я один остался». Яся пыталась сбежать, но Тремор крепко держал ее за руку.

Когда стемнело, Тремор развел костер на обочине федеральной трассы, усадил Ясю на гнилое бревно и поведал о том, как хорошо было в Советском Союзе. Ведь все «друганы», промышлявшие гоп-стопом, тогда еще были живы и каждый день сообща выпивали водку за 3 рубля 62 копейки в «капельнице» на углу проспекта Ленина и улицы 25 октября…

Но вскоре события приняли менее идиллический оборот. Тремор вознамерился жениться на Ясе. Свадьбу он планировал устроить 7 ноября, под транспарантами и бархатными обкомовскими знаменами. Тремор больше не называл Ясю «сестренкой» и изводил своеобразными просьбами, которые должны были показать всю силу и глубину его комсомольской страсти.

- Ты только прикажи, и я прыгну с этого моста! - говорил Тремор, тараща безумные голубые очи.

Яся не хотела, чтобы Тремор прыгал с моста, так как было уже холодно.

- Ты только намекни, кто тебя обижает, я их заставлю пешню сожрать! - Тремор возбуждался еще сильнее и со всех ног бросался домой, где в чулане хранилась зловещее орудие. Потому что Яся не знала, как выглядит пешня, и наивно думала, что это отравленная пшенная каша. Пешня оказалась большой железной палкой, которой рыбаки прорубают лед. «Сожрать» пешню было очень трудно и, наверное, неприятно. Яся не хотела, чтобы кого-то постигла эта участь.

Тремор, окончательно перегревшись, в сердцах начинал избивать бетонный забор и успокаивался только, до крови рассадив кулаки.

Любой бы на Ясином месте крепко задумался. Но Ясе это было несвойственно.

Кульминация комсомольской любви настигла ее в новогоднюю ночь. Тогда они с Никитой (по ее, конечно, инициативе) в очередной раз «расстались навсегда», и гордая свободная Яся отправилась отмечать главный национальный праздник в общагу педагогического университета.

Под утро, когда большинство будущих учителей уже приникли к пыльному полу, на пороге «избы-ебальни» (так называлась комната, где никто не жил и где студенты предавались увеселениям) появился Тремор. Он с трудом держался на ногах, весь был залит кровью, а в руках сжимал топор.

- Со мной пойдешь! - прорычал Тремор, увидев Ясю, грустившую на подоконнике. Амурные поползновения комсомольца тогда уже были окончательно отвергнуты, и краснознаменная свадьба расстроилась.

- Куда пойду? - спросила любопытная Яся.

- В АД! - заорал Тремор, питавший слабость к дешевым эффектам, и замахнулся топором. Студенты стали спать еще крепче.

- Что это у тебя такое? - сказала Яся строгим тоном воспитательницы. - Ну-ка, дай посмотреть!

И тут случилось чудо: Тремор как-то резко присмирел и безропотно протянул Ясе орудие убийства. Яся хладнокровно швырнула топор в свободный от студентов угол и повела Тремора в знаменитый общаговский толчок: отмывать от крови и перевязывать вскрытые вены. Тремор заснул прямо у раковины, и наутро ничего не помнил. А Яся помирилась с Никитой и заявила, что после «такой достоевщины сам бог велел ехать в Питер». Они заняли у кого-то денег и отправились в город Раскольникова.

Тремора Никита потом видел еще один раз. Под проливным октябрьским дождем. Надрываясь и нагибаясь чуть не до земли, тот тащил куда-то маленький пионерский барабан. Седовласый комсомолец совсем ослаб от борьбы с империализмом и бесконечного одиночного запоя. Он шатался от каждой капли, и было такое впечатление, что героический маньяк идет в свое светлое будущее не под дождем, а под градом камней. К тому же злая капиталистическая водка съела у Тремора весь желудок, и комсомолец то и дело падал на колени и блевал кровью. Так он и продирался сквозь тьму и непогоду, в окровавленном плаще и с барабаном наперевес. Как раненый и поседевший в боях призрак юного барабанщика из старых советских сказок.

13

С Рощиным Никита познакомился в Питере. При попытке (удачной) стянуть в книжном магазине «Общество спектакля». Продавцы, увлеченные разгадыванием кроссворда, противоправных действий Никиты не заметили, а Рощин заметил и одобрил. Выйдя вслед за ним на улицу, университетского вида молодой человек сказал: «Хорошую книжку украли».

У Рощина, в его двадцать пять, была зачаточная лысина, научная степень и полугодовалая дочь Марья Евгеньевна. Марья Евгеньевна уже умела переворачиваться и каталась по кровати, как колобок, а Рощин читал Ги Дебора, любил фильм «Броненосец Потемкин» и - под псевдонимом «Ропшин» - печатал в газете «Лимонка» стихи про бомбы.

У Рощина было четыреста часов транса в компьютере и майка с портретом Че Гевары, раскуривающего гигантский косяк.

Рощин говорил: «Мне стыдно быть благополучным, когда в моем родном Коврове люди кошками закусывают. Поэтому я думаю о революции. Иначе я думал бы только о Марье Евгеньевне и круглые сутки слушал транс».

Никите казалось, что позиция «мне стыдно» характеризует Рощина как классического русского интеллигента. Из тех, что ходили в народ. Рощин на слово «интеллигент» страшно обижался. Хотя и читал лекции на филфаке.

Когда студентки встречали своего любимого Евгения Евгеньевича на Марсовом поле пьющим пиво в компании нечесаных деятелей сопротивления или на панк-концерте, Рощин искренне сокрушался о разрушенном «педагогическом имидже». А восторгам студенток не было предела.

Культовую фразу Рощина: «се ля ви - сказала смерть» первокурсницы задумчиво рисовали на партах. И томно вздыхали. А немногочисленные филологи мужского пола обычно приписывали рядом другую культовую фразу: «Когда нет денег, нет любви. Такая штука эта се ля ви». И тоже вздыхали. Подавляя в себе здоровое желание загнуть пару и напиться.

Лекции Евгения Евгеньевича не прогуливал никто. На них приходили даже во время запоев и мировоззренческих кризисов. Которые, как правило, были спровоцированы именно подрывной преподавательской деятельностью Рощина. Никита несколько раз присутствовал на рощинских камланиях. И был свидетелем того, как золотая молодежь, читающая «Ночной дозор» и подпевающая «Фабрике звезд», утирает слезы, слушая историю про будущего террориста Ивана Каляева, который увидел Бога, стоя по пояс в болоте. Студенты, конечно, не распознавали в лекциях Рощина анонимных цитат из классиков мировой антибуржуазной мысли, но внимали проповедям, разинув рты.

«…выше башни Татлина только Бог. Это АнтиВавилонская башня. Обратная проекция Вавилона. Вавилон - это разобщение, непонимание, распря, каждый сам за себя, it’s your problem, как говорится. А у Татлина, напротив, - Интернационал, то есть объединение людей поверх языковых и расовых барьеров. Это антипод Вавилонской башни в семантическом плане. А в пространственном ее антипод - это котлован Платонова. Башня, растущая вниз, внутрь земли. Но смысловое напряжение здесь то же, что и у Вавилонской башни: одиночество человека, обрыв коммуникаций, причем не только между людьми, но и между человеком и миром. Между человеком и его собственной жизнью. То есть смерть. Котлован - это большая могила. Символ погребения. Выхолащивания жизни, которая, будучи лишена смысла, превращается в пустую шелуху, хлам и тщету, которые Вощев собирает в свой мешок…»

Рощин имел репутацию человека, который может объяснить все. После пар некоторые особо храбрые студентки подходили к нему с вопросами, выходящими за рамки университетской программы.

- Мы с моим молодым человеком совсем не понимаем друг друга. Мне кажется, он со мной только ради секса, а мой внутренний мир его не интересует, - стыдливо говорила первокурсница Рита, накрашенная, как для выхода на подиум.

- Чувство всепроникающей неискренности происходящего, - констатировал Рощин, поправляя очки и стараясь не смотреть на трусики, торчащие из-под Ритиных джинсов с излишне низким поясом. Девочка обрадовано кивала.

- Типичное для общества потребления чувство, - объяснял Рощин. - При капитализме происходит не только отчуждение продуктов производства, но и отчуждение людей друг от друга, что гораздо страшнее. Товаром становится все, включая любовь, дружбу, патриотизм, искусство и даже веру! Ваш молодой человек - типичный потребитель!

- Что же делать? - потрясенно спрашивала Рита.

- Почитайте Кафку, Камю, там все очень хорошо описано. Будет мало, принесу другие книги. Субкоманданте Маркоса, например. И поправьте джинсы, у вас нижнее белье видно. Думаю, это не меньше капитализма калечит вашу личную жизнь, - говорил провокатор Рощин, а доверчивая Рита брала в библиотеке «Чуму» и покупала целомудренные джинсы.

Прочитав первые десять страниц романа Камю, Рита решала круто изменить свою жизнь, бросала молодого потребителя, которого интересовал только секс, и безоглядно влюблялась в Рощина.

На почве неразделенной любви бедная Рита одолевала еще «Превращение» и «Процесс» (потому что они были сравнительно короткими), но на Ги Деборе ломалась, мирилась с молодым человеком и снова натягивала джинсы, выставляющие на всеобщее обозрение предметы интимного туалета.

В педагогической практике Рощина был еще один забавный случай, связанный с Камю. Некий юноша бледный, студент первого курса, вдруг перестал ходить в университет. Все думали - болеет. Пока в деканат не позвонили испуганные родители бледного Миши и не сообщили, что их драгоценный отпрыск если и болеет, то какой-то неведомой болезнью.

Целыми днями он лежал на диване, разглядывал потолок и отказывался принимать участие в жизни. Симптомы были самые тревожные.

«Все бессмысленно…» - говорил Миша голосом, полным неподдельной пубертатной тоски. А на дальнейшие расспросы неизменно отвечал:

«Там на полу… почитайте и поймете… если вы способны хоть что-то понять…»

У одра, в пыли и паутине, среди кассет «Нирваны» и грязных носков, лежал виновник Мишиной печали: замусоленный «Посторонний» Альбера Камю. Родители требовали, чтобы преподаватель литературы, «всучивший ребенку эту гадость», приехал и «предпринял меры». Иначе родители обещали подать в суд. Почему-то за совращение малолетних. Интеллектуальное совращение, уточняли они.

Рощин проблем с законом иметь не хотел. Хотя амплуа «интеллектуального совратителя» ему льстило. Он отправился вызволять бледного юношу из пут экзистенциализма.

Миша, похожий на усопшую панночку, лежал, скрестив руки на груди, и страдальчески морщил лоб. Рощин примостился у изголовья и, как Хома Брут, стал читать заклятия.

Начал он с Лимонова, так как считал, что его яростно инфантильные тексты способны вытащить из самой глубокой депрессии.

“Мне уготовлена смерть героя, а не случайной жертвы или обманувшегося любовника…”

Экзистенциальная панночка угрожающе заворочалась и, уперев в Хому горящий взор, произнесла: «НЕ ВЕРЮ!»

Рощин поспешно уронил Лимонова на мшистый пол и перешел к Генри Миллеру.

«О, Таня, где сейчас твоя теплая пизденка, твои широкие подвязки, твои мягкие полные ляжки? В моей палице кость длиной шесть дюймов…»

Рощин читал как можно тише, дабы целительные слова старого развратника Генри не долетели до слуха бдительных родителей. Панночка заинтересованно замерла на месте и скосила на Хому вполне осмысленный взгляд.

«Я разглажу все складки и складочки между твоих ног, моя разбухшая от семени Таня…»

Бледный Миша заерзал и впервые за две недели сел на кровати.

«После меня ты можешь свободно совокупляться с жеребцами, баранами, селезнями, сенбернарами. Ты можешь засовывать лягушек, летучих мышей и ящериц в задний проход…»

С Рощина уже семь потов сошло. Родители могли нагрянуть в любую минуту. И тут уж обвинений в совращении было бы не избежать. Между тем панночка заметно оживилась, слезла с дивана и, судорожно сглотнув, спросила:

- А можно мне ЭТО почитать?

Исцеление бледного первокурсника от Камю прошло успешно. Проглотив за ночь «Тропик Рака», Миша на следующее утро явился в универ. Характерным охотничьим движением озираясь по сторонам, он пружинисто крался по коридору. Каждая потенциальная «Таня», коих по филфаку бродило преизрядное количество, изучалась им с нормальным человеческим интересом.

Про то, что «все бессмысленно», Миша явно позабыл. Рощин наблюдал за ним сквозь открытую дверь кафедры и хохотал, пугая плешивых методисток.

14

Странные знакомые из новой Ясиной жизни невольно наводили Никиту на печальные размышления. Хотя он мужественно пытался не думать. Однажды начинающая порномодель позвонила ему среди ночи и сообщила, что уже несколько месяцев не видела ни одного человеческого лица. Никита поймал машину и поехал по указанному адресу. В веселом Ясином голосе слышалось отчаянье.

Дверь Никите открыл краснощекий батюшка. На груди у него вместо креста почему-то болталась аккредитация на шоу парикмахера Сергея Зверева. В коридоре, на куче обуви спало несколько блудных потомков Чингисхана. На одном сыне Востока были чулки, черное кружевное белье и следы губной помады по всему телу. На кухне перед бутылкой виски сидела красивая измученная Яська. Батюшка налил Никите и пошел искать матушку, приговаривая: «Матушка-то моя - алкоголица, проклянет, если не позвать».

- Кругом одни пидарасы! - злобно сказала Яська, не глядя на Никиту, и отхлебнула из бутылки.

- Звезда моя! Ты почему без меня выпиваешь?! - На кухню, профессионально виляя задом, ворвалась «матушка», оказавшаяся чернявым мальчиком с пирсингом в нижней губе.

Батюшка тяжело шествовал сзади.

- Ой, какой заяц! - пискнула вертлявая матушка, ткнув пальцем в Никиту. - Подруга, познакомь нас немедленно, я его хочу!

- Отвали, - устало отмахнулась Яська. Матушка надулась и занялась виски. На кухню притопала толстая бородатая девочка с маслянистыми глазами, пала на широкую грудь батюшки и разразилась рыданиями.

- Не плачь, Аполлон! - нудно приговаривал священнослужитель, поглаживая мелированные локоны страдалицы. - Ты же знаешь, он вернется. Погуляет немного на стороне и вернется. Сколько раз уже так было. Лучше выпей!

- Он подонок, подонок! Я его ненавижу! Я все для него делала! Кожаный пиджак свой подарила! Таблетки доставала! А он… - тоненьким голоском жаловался Аполлон, уткнувшись в черную рясу.

Матушка, выглядывая из-за бутылки, строила глазки Никите и выспрашивала у Яськи, «что лучше - крем-пудра или обычный тональник».

- Твою рожу, чем не мажь, больше десятки на панели не получишь! - рявкнула бородатая девочка неожиданно мужским голосом.

- Сам дешевка! Иди в лес и там сдохни! - жеманно протянула матушка, облизывая Никиту похотливым взором.

- Не по-христиански это, не по-христиански, - загудел батюшка.

На кухню, разбуженные запахом виски, друг за другом заползали азиатские модели.

- Яся! Что ты здесь делаешь? - спросил Никита.

Яся посмотрела на него тусклыми кукольными глазами. Азиаты продолжали прибывать. Раскосый юноша в черных чулках упал перед батюшкой на колени:

- Отец мой! Отпусти мне грех! Страшный грех!

- В чем ты согрешил, сын мой?

- Мне нравится трогать большие титьки!

Матушка покатилась со смеху. Азиаты осуждающе смотрели на своего земляка. Батюшка широким жестом благословлял грешника.

- ЯСЯ!!!! ЧТО ТЫ ЗДЕСЬ ДЕЛАЕШЬ?! - закричал Никита прямо ей в ухо. Яся отшатнулась. Пидары испуганно заткнулись, только матушка восхищенно прошептала:

- Ах, какой мужчина!

- ЯСЯ!!!! ЧТО ТЫ ЗДЕСЬ ДЕЛАЕШЬ?!

Восточные принцы один за другим стали на цыпочках покидать кухню.

- ЯСЯ!!!! ЧТО ТЫ ЗДЕСЬ ДЕЛАЕШЬ?!

Бородатая девочка, истошно охая, выбежала следом.

- ЯСЯ!!!! ЧТО ТЫ ЗДЕСЬ ДЕЛАЕШЬ?!

Батюшка, отдуваясь, встал, взял в одну руку бутылку, во вторую - матушку и степенно поплыл к выходу. Матушка, изогнувшись, послала Никите воздушный поцелуй.

- ЯСЯ! ЧТО…

- Замолчи, а? Не позорь меня, и так уже всех распугал! - смущенно и как-то чересчур миролюбиво сказала Яся, пытаясь прикурить. Никита выхватил у нее сигарету.

- Посмотри мне в глаза! Не можешь?! Зачем ты так?! ЯСЯ! Ведь это не ты! Ведь я же помню…

- Так. Только не надо устраивать вечер воспоминаний. Я тоже все помню. Я НИЧЕГО НЕ ХОЧУ ПОМНИТЬ! Это моя жизнь. Я ее выбрала. И мне нравится! Да!

- Не ври мне, пожалуйста, - тихо сказал Никита.

Яся заплакала. Слезы были ее главным оружием. И пользовалась она им виртуозно. Просто смотрела на Никиту большими честными глазами, из которых катились большие честные слезы, и молчала. Понимай как знаешь. Яся страдальчески закурила.

- Теперь ничего не исправишь. Ты меня отпустил. Ты всегда знал, как жить. Я никогда не знала. Зачем ты, такой умный, меня отпустил? А сейчас приходишь и орешь, что я здесь делаю? Живу я здесь! ДА! Сам виноват! Надо было связать меня и держать рядом!

- Яся, ты же отлично знаешь, что тебя невозможно удержать.

- Значит, плохо старался! Значит, плохо меня любил!

- Прости меня, пожалуйста. - ТЫ меня прости. Ты ни в чем не виновата. Я люблю тебя. - Я тоже тебя люблю. - Ты не поняла, я тебя ЛЮБЛЮ. - Давай, о чем-нибудь другом поговорим. - Давай.

15

Из всех радикальных друзей Рощина самым приличным был Тема. Часто они вдвоем, заложив руки за спину, дефилировали по Летнему саду и рассуждали о высоком. Никита, приезжая в Питер, становился вольным слушателем этого ходячего университета. Тема и Рощин оглушали безруких мраморных богинь спорами о Бодрийаре и Хаким-Бее, о войне англичан с зулусами и теории консервативной революции.

Тема был адептом философии Александра Дугина и утверждал, что прочитал и понял все труды бородатого мыслителя. Скептик Рощин был уверен, что теории Дугина не может понять никто, в том числе и сам Дугин. На что Тема презрительно отвечал:

«Рощин! Ты человек с одним мозгом. Спинным».

Однако, смиряя свой снобизм, Тема пытался растолковать широким массам конспирологический смысл откровений Дугина. Для этого он печатал на принтере газетку «Иерархия», набранную издевательски мелким шрифтом, и тщетно писал Дугину письма, требуя, чтобы тот взял часть расходов на себя. Дугин эзотерически молчал, а «Иерархия», которую никто не хотел не только покупать, но и брать даром, пылилась у Темы на антресолях, пока Темина мама не заклеила ею окна. Тогда Тема разочаровался в жадном Дугине и стал переводить Славоя Жижека.

Однажды осенним вечером они втроем гуляли по темному Летнему саду, обсуждая недавний арест Лимонова и необходимость «коренных преобразований на всех уровнях действительности».

И вдруг Тема, громче всех кричавший про террор и диктатуру умственного пролетариата, как бы между прочим сказал:

- Кстати, я на работу устроился.

- Куда? - рассеяно спросил Рощин, недовольный, что его перебили.

- В ФСБ, - спокойно ответил Тема.

Зловещая каббалистическая аббревиатура повисла в воздухе. Рощин превратился в статую. Грянул мистический порыв ветра. На окаменевшие плечи Рощина шумно посыпались листья с невидимых деревьев. Маргинальный филолог закашлялся. Тема хранил олимпийское спокойствие.

- Артем! Опомнись! Это же палачи! Враги народа! У них руки по локоть в крови! А в подвалах - пыточные камеры! - голосил, узнав о трудоустройстве сына, Темин папа, Яков Петрович Бутман, старый диссидент и кухонный оратор.

Яков Петрович любил выпить водки в компании Темы и Рощина, пожурить «молодых бунтарей» за «подростковый радикализм», а потом покровительственно рассказывать им о своей борьбе с режимом, прижимая то одного, то другого «мальчишку» к своей обильно волосатой груди.

Думал ли когда-нибудь Яков Петрович о том, что измена заведется в недрах его собственного семейства? Нет! Такое ему не снилось и в самых страшных кошмарах.

- Что ты делаешь, Артем, перекрестись! Это же инквизиторы! Убийцы! Душегубы! - причитал старый Бутман, посыпая пеплом махровый халат. - Я тебя вырастил! Я тебя воспитал! А ты?!

- Я тебя породил - я тебя и убью! - вставлял Рощин.

- Вот именно! - в запале соглашался Яков Петрович, но осекался и испуганно косился на сына: как-никак человек из органов, позволительно ли такое при нем говорить? Не расценит ли как покушение при исполнении?

- Это что же теперь? В своей родной семье, у себя на кухне, лишнего слова не скажи?! Ничего себе, внедрились! - жаловался Бутман на ухо супруге, миролюбивой домохозяйке и почитательнице Блаватской.

- Да не волнуйся ты, выпей таблетки. Долго он там не задержится, - говорила мудрая женщина, понимавшая все об истинной сути бытия.

Поначалу Тема объяснял свою работу в органах стандартно: надо разрушать систему изнутри, а врага - знать в лицо. Но ему никто не верил. Тогда флегматичный интеллектуал признался: он устроился в ФСБ, чтобы не идти в армию и не попасть в Чечню, которую Тема называл не иначе как Независимая Республика Ичкерия. Рощин эту версию принял, а Яков Петрович все равно страдал.

Поведение Темы после его попадания в органы заметно изменилось. Гулять по Летнему саду, рассуждая о революции, у него больше не было времени. Да и выглядело бы это теперь как-то неоднозначно.

Зато уже на вторую неделю работы Тему, который на всех студенческих попойках отделывался одной бутылкой пива, чтобы наутро бодро идти в библиотеку, впервые принесли домой. Его сослуживцы.

Увидев в своей диссидентской прихожей людей в штатском, державших бездыханное тело сына, Яков Петрович потерял всякую осторожность и возопил:

- Изверги! Чекисты! Изуверы! Вы убили его!

Но Тема был не мертв. Тема был мертвецки пьян. Так в ФСБ было принято отмечать офицерское звание товарищей по службе. Народу в «конторе» было много, поэтому Тему стали приносить домой регулярно. Яков Петрович объяснял внезапный алкоголизм сына по-своему. И - грешно сказать - втайне радовался.

- Вот видишь, Нюша! - говорил он жене, отвлекая ее от десятого тома Блаватской. - Он пьет, значит, мучается! Значит, совесть его неспокойна! Значит, еще не все потеряно! И есть надежда, что рука у него дрогнет, когда он нас с тобой расстреливать будет!

Работая в ФСБ, Тема приобретал новые привычки. Но это не заставляло его отказываться от старых. Например, он по-прежнему переводил Жижека, зарабатывая на антибуржуазной философии гораздо больше, чем на страже федеральной безопасности. Поэтому и безопасность эту Тема охранял спустя рукава. Все секреты, почерпнутые им в недрах «конторы», он щедро разбалтывал своим боевым друзьям.

«Тема, почем государственная тайна?» - говорил ему теперь Рощин вместо приветствия. И предлагал прорубить в стене страшного здания окошечко, нарисовать вывеску «ЧП Бутман» и вывесить расценки.

В частности, Тема выяснил, что в ФСБ есть «дела» на всех без исключения. У обычных, законопослушных граждан, папочки тоненькие и скучные: где родился, где учился, где работал, на ком женился. И все.

А вот у граждан, вызывающих у государства определенный интерес, дела растут и пухнут. Например, в «деле Рощина» хранилось несколько дословных конспектов его лекций, на которых речь шла о творчестве Бориса Савинкова и о романе «Бесы». Несмотря на уверения Темы, что папки пылятся в архиве (в тех самых подвалах, где, как считал старый Бутман, находятся пыточные камеры) и никому до них нет дела, Рощину этот факт весьма не понравился. Кто-то из студентов стучал. И это было неприятно.

Верный товарищескому долгу больше, чем присяге, Тема выкрал из архива дело. И торжественно подарил Рощину на день рожденья русской революции. Узнал он и имя осведомителя. Это была Маргарита Рукосуева. Та самая Рита в трусиках. Вот на что может подвигнуть женщину неразделенная любовь!

А еще в своих странствиях по архивам ФСБ Тема наткнулся на дело Михаила Вострухина - того самого бледного Миши, которого Рощин лечил Генри Миллером. В папке было множество фотографий Миши под красными флагами, где серп и молот перекрещивались на манер свастики. Видимо, Миша, осчастливив изрядное количество «Тань», нашел-таки у себя на полу оброненную Рощиным книгу Лимонова, прочитал и на этот раз - поверил.

Карьера человека в штатском закончилась, как и предсказывала его родительница, довольно быстро. Однажды Тема сидел на работе и читал в Интернете очередную статью Жижека, которую ему предстояло переводить. Тут у него за спиной раздались шаги командора, и Темин начальник произнес роковую фразу:

- Завтра вы едете в командировку. В Чечню.

Тема встал из-за стола и тихо, но смело, как декабрист на допросе, ответил:

- Нет, в Ичкерию я не поеду!

- Тогда пишите рапорт! - рявкнул палач, изувер и душегуб, даже не обратив внимания на недозволенное название мятежной республики.

И Тема написал рапорт. А потом сделал то, о чем, по его словам, мечтал со дня поступления на службу. Отдавая рапорт, Тема наклонился и вежливо сказал на ухо своему, теперь уже бывшему начальнику: «Иди ты на …!»

Потом повернулся и медленно, с достоинством, покинул кабинет. Правда, за дверью нервы у «молодого бунтаря» сдали, и Тема бросился наутек, забыв даже захватить дискеты с переведенными текстами Жижека, о чем впоследствии очень жалел. Потому что переводить пришлось заново.

- Я же тебе говорил, Нюша! Я всегда знал, что вырастил героя! Моя кровь! Моя школа! Моя порода! - восклицал Яков Петрович, выпивая у себя на кухне «за подвиг разведчика» и впервые за долгое время чувствуя полное демократическое раскрепощение.

Потом Тема, по-прежнему не хотевший воевать за «сохранение государственной целостности РФ», поступил в аспирантуру и, обеспечив себе пацифистское будущее на несколько лет вперед, занялся изучением истории современных радикальных партий. В списке источников аспирант Бутман с гордостью ставил ссылку на секретные архивы ФСБ.

16

Когда им было по 19 лет, Яську, писавшую дикие верлибры про чеченских боевиков и левых эсеров, позвали в Москву на какую-то радикальную презентацию.

В поезде Яся обнаружила, что потеряла все свои тексты. А наизусть она помнила только чужие стихи. Подумав немного, она беззаботно тряхнула красно-черно-белой челкой и закричала:

- О! Придумала! Маленькое лирическое стихотворение! Все очумеют!!

Презентация выдалась на редкость радикальной. У входа в полуподвальное помещение наблюдались персонажи, которым незачем было ни читать, ни слушать стихи. Им было хорошо и радикально безо всего. На асфальте высокомерно спал поэт Андрей Родионов. Рядом сидел печальный панк Плакса и горько вглядывался в горлышко бутылки. Бутылка была пуста. Писатель Рахманинов с золотыми зубами и бандитской рожей вымогал в большую кепку мелочь у прохожих. Еще несколько литературных деятелей возбужденно обсуждали, что, где и сколько они пили вчера и с кем после этого подрались.

Внутри обреталась более пристойная публика. Под большим портретом Саддама Хусейна и маленькой фотографией Маяковского сидели разнообразно заросшие юноши и расплывчатые девушки с пирсингом. У микрофона стоял сутулый мальчик пубертатного вида и дерзко декламировал:

- Братцы! Я хочу ибатца!

Зрители разражались одобрительными аплодисментами. Поэт кланялся и продолжал:

- Я люблю тебя….- юноша выдерживал мхатовскую паузу. Публика ждала, затаив дыхание. - Ибать! - выдыхал чтец к вящему удовольствию собравшихся.

Потом к микрофону походкой лунатика вышла лысая поэтесса Шура. Шура явно не понимала, где находится, и затравленно озиралась по сторонам. Она топталась на сцене около минуты. Зал молча ждал. Наконец поэтесса увидела микрофон, и ее лицо приобрело смутный оттенок осмысленности. Жестом рок-звезды она резко схватила стойку, открыла рот, постояла немного и вдруг произнесла:

- У меня проблемы…

После этого Шура обреченно замолчала.

- Амфетамин, бутылка водки, трава, пятьдесят грибов и две таблетки торена, - громким шепотом сообщил бывший Шурин муж, сидевший рядом с Никитой.

- У меня проблемы… - снова попыталась начать Шура и отчаянно посмотрела в толпу.

Известный литературный гей подсунул лысой поэтессе книжку, раскрытую на стихотворении про проблемы. Шура повертела книгу в руках, жалобно поежилась и попыталась засунуть руки в карманы. Но промахнулась. Книга упала на пол. Всем вдруг стало ясно, что живой Шура не сдастся.

- У МЕНЯ ПРОБЛЕМЫ!!! - закричала она, приложив руки к губам, как на картине Мунка.

Яся не выдержала, подползла к сцене, выдернула из-под Шуриного ботинка книгу и яростным шепотом стала диктовать:

- У меня проблемы с артикуляцией…

- У МЕНЯ ПРОБЛЕМЫ С АРТИКУЛЯЦИЕЙ… - вязким эхом отозвалась Шура, погружаясь в транс.

- Я не буду говорить не могу не буду не надо, - шипела Яся.

- Я НЕ БУДУ ГОВОРИТЬ НЕ МОГУ НЕ БУДУ НЕ НАДО, - повторяла лысая Шура, обретая надежду на то, что этот кошмар все-таки закончится.

Так они добрались до конца текста.

- А теперь, Шура, ты закрываешь рот и садишься на место, - скомандовала Яся, захлопнув книгу.

- А ТЕПЕРЬ ШУРА ТЫ ЗАКРЫВАЕШЬ РОТ И САДИШЬСЯ НА МЕСТО, - заунывным голосом робота сказала Шура.

Яся в сердцах дернула поэтессу за штанину. Шура рухнула в объятия бывшего мужа и погрузилась в бессознательное.

Через несколько лет Никита случайно наткнулся на новую книжку лысой поэтессы. Печально знаменитое стихотворение про проблемы заканчивалось там фразой: «А ТЕПЕРЬ ШУРА ТЫ ЗАКРЫВАЕШЬ РОТ И САДИШЬСЯ НА МЕСТО». Так Яся, которую никогда нигде не печатали, вошла в историю русской литературы.

У микрофона снова стояло существо с оголенным черепом. На этот раз существо было мужского пола. И, в отличие от надрывной Шуры, вело себя брутально. Расставив ноги на ширину плеч и выпятив массивную пряжку с фашистским орлом, пережимавшую его брюхо на две равные части, радикальный поэт мрачно вещал:

- Россия - курва! Россия - стерва! Россия - дура! Россия - Минерва!

Два живота радикала дергались в разные стороны: когда часть над ремнем шла вправо, подременная уплывала налево. Очки с толстыми стеклами, венчавшие оскаленную физиономию, перекосились от гражданского пафоса:

Эх, разотрутся чистые

Коммунисты

ИСТЫЕ

Не робей не валенок

Вперед на баррикады

Я лунный сифилитик

С мутным здоровым взглядом.

Яся сидела на полу и нагло зевала, заткнув уши. Радикал свирепо косился на непочтительную девчонку, раздувал ноздри и плевался ядовитой слюной, аки идолище поганое: Сталинским соком березовый сокол Орошает лучами прецедент на траве…

Тут лысая Шура вернулась из психоделических странствий, слабо махнула рукой в сторону идолища и неожиданно внятно произнесла:

- УБРАТЬ ПРЕЦЕДЕНТ.

Яся захлопала в ладоши. Идолище подавилось остатком текста и окрасилось багрянцем.

- Я вижу, здесь собрались люди, не способные по достоинству оценить…

- Высокое искусство! - подсказала Яся.

Писатель Рахманинов с золотыми зубами, выпивавший на заднем ряду, бурно захохотал.

- ДА, ВЫСОКОЕ ИСКУССТВО! - пророкотал радикал, и Никите показалось, что сейчас идолище бросится на его девочку и проглотит.

- Но несмотря на нападки бездуховных обывателей, - писатель Рахманинов упал и продолжал смеяться уже на полу, - я верю, что в этом зале скрываются и мои единомышленники. - Все подозрительно посмотрели друг на друга. - Я призываю вас, люди доброй воли и неспокойной гражданской совести! - Рахманинов тихо скулил, вгрызаясь в ножку стула - Вступайте в наше Святое Опричное Братство! - Идолище замолчало, выкинуло вперед пухлую длань и изобразило на лице священный экстаз.

В этот момент дверь с грохотом распахнулась. Публика, доведенная Святым Опричником до состояния глубокого катарсиса, обернулась, ожидая увидеть на пороге как минимум воскресшего Гитлера.

Но на пороге, монотонно покачиваясь, стоял снежный человек в косухе. Косуха была снежному человеку мала: рукава заканчивались чуть ниже локтей. Волосы росли повсеместно. В руке йети сжимал наполненный до краев стакан водки. Водка кощунственно разливалась на пол.

- Призрак русского радикализма! - восторженно выдохнула Яська. Призрак обвел почтенное собрание мутным взором, сделал резкий вираж, уронил вешалку и вышел вон. Писатель Рахманинов на четвереньках двинулся следом.

Почему-то на сцене оказалась объемная престарелая поэтесса в газовом шарфике. Кто и зачем позвал это чудо на «радикальный» фестиваль было непонятно. Газовая принцесса возвела очи долу и затянула томную песнь:

- Я боюсь собак, я боюсь кошек, я боюсь мышей, я боюсь тараканов…

На последнем ряду разгоралась тихая истерика. Панк Плакса сдавленно всхлипнул, уткнувшись в коленки.

- Я боюсь дышать, я боюсь говорить, я боюсь спать, я боюсь думать…

- Оно и видно! - прокомментировал Рахманинов, стоявший на пороге с изъятым у призрака стаканом водки.

- Я боюсь своего отражения в зеркале… - Тут засмеялась даже инопланетная Шура.

- Я боюсь, что меня изнасилуют…

- Не бойся, тебе это не грозит! - хором закричали Рахманинов с Яськой.

- Я боюсь, что меня изнасилуют Ленин и Сталин! - веско резюмировала поэтесса и приготовилась читать еще.

Яська пулей вылетела на улицу.

- Помнишь, в «Бесах»? Там собирается омерзительная тусовка революционных недотыкомок? И один какой-то сидит и ногти себе стрижет? Вся башка в сале, весь стол - в ногтях, а он сидит и гундосит про народное благо? - у Яси был гротескный взгляд на мир, и все, что она читала, видела и слышала, трансформировалось в ее сознании до неузнаваемости. - Так вот, те уроды были гораздо приятнее нынешних! От тех просто тошнит! А от этих хочется БЛЕВАТЬ! БЛЕВАТЬ! БЛЕВАТЬ! И ЕЩЕ РАЗ БЛЕВАТЬ!

Яся была в ярости. Никита стал опасаться скандала:

- Пойдем отсюда!

- Ну уж нет! Я им прочитаю свое МАЛЕНЬКОЕ ЛИРИЧЕСКОЕ СТИХОТВОРЕНИЕ!

Яся сжала кулаки и протаранила взглядом ни в чем не повинного поэта Андрея Родионова, который по-прежнему высокомерно спал на асфальте. К распростертому телу поэта стекалась мутная вода. Лицо поэта кто-то заботливо накрыл газетой «Лимонка», по которой надсадно стучал дождь.

Ясю вызвали выступать последней. Никита приготовился к худшему.

- Вы думаете, достаточно вставить в бездарный словарный понос волшебное слово «ХУЙ» - и текст тут же превратится в шедевр авангардного искусства? Что рты разинули? Это не стихи. Это я с вами разговариваю, радикальные, так сказать, ПРЕЦЕДЕНТЫ, - начала Яся, глубоко затягиваясь сигаретой.

- Здесь не курят, - испуганно шепнул заслуженный литературный гей, но это было бесполезно.

Яся стремительно набирала обороты. В зале стояла гробовая тишина.

- Короче, УБРАТЬ ПРЕЦЕДЕНТЫ! О них и говорить не стоит! Теперь я скажу пару слов тем, кто на самом деле пытается писать стихи. Мир уже тысячу раз изменился! А вы продолжаете играть на гуслях и петь, подражая Гомеру! Ваш язык был адекватен окружающему миру два столетия назад! Сейчас двадцать первый век! Каждая эпоха требует своих слов! Надо говорить с миром на том языке, который он понимает! Наш дивный новый мир понимает только язык жестокости и насилия! Язык прямого разрушительного действия! ДЕЙСВТИЯ, а не слов! Вы слышите меня, современные литераторы?! Слова больше не нужны! Самое гениальное на сегодняшний день произведение Нового Искусства было явлено миру 11 сентября 2001 года! Кто рискнет повторить?!

Яся перевела дух. Народ безмолвствовал.

- Ну, ладно, чего испугались? Напоследок я все-таки прочитаю вам маленькое лирическое стихотворение.

Публика облегченно завозилась. Писатель Рахманинов залпом допил водку.

- Мой знакомый панк Череп забавляется изготовлением кустарной взрывчатки. У него неплохо получается. Недавно он подарил мне небольшую бомбу. Она вон там, в моей желтой сумке.

Престарелый литературный гей отпрыгнул от Яськиной сумки с прытью молодой пантеры. Яся посмотрела на часы.

- У тех, кто не желает знакомиться с Новым Искусством, есть полминуты, чтобы покинуть зал. Время пошло…

И тут случилось непредвиденное.

- Я знала, что они придурки, но что настолько… - оправдывалась потом виновница скандала.

В зале началась паника. Все разом вскочили. У выхода моментально возникла давка. Пугливая поэтесса, держась за сердце, медленно сползала со стула. Бывший муж виртуальной Шуры метался перед сценой, взывая к Ясе:

- Умоляю тебя! Я еще слишком молод! Я еще не успел прославиться! Остановись!

Несколько панков с последнего ряда, вскарабкавшись друг другу на плечи, пытались добраться до окна, находившегося под потолком. Рядом стоял писатель Рахманинов и цинично напевал: «No future». Он единственный был спокоен. Брюхатый член Святого Опричного Братства зачем-то бросился к Яське и стал заламывать ей руки. Видимо, хотел сдать террористку властям. За что немедленно был бит Никитой и подоспевшим Рахманиновым.

Коллективную истерику прекратил маститый литературный критик Курочкин. Подойдя к растерянной Ясе, застывшей посреди сцены, он пожал ей руку и громогласно объявил:

- Поздравляю! Ваше выступление было единственным по-настоящему радикальным и авангардным за весь вечер! Оно БУКВАЛЬНО имело эффект разорвавшейся бомбы!

Поэты прислушались к мнению критика и спасаться бегством прекратили. Правда, Ясю после этого скандала предали анафеме и больше никуда не приглашали. Литературная карьера арт-террористки закончилась, едва начавшись.

После презентации несколько существ из радикального бестиария потащились вместе с Яськой пить портвейн на Патриаршие пруды. Никита сидел на скамейке и периодически терял сознание. Кулаки Святого Опричника сделали свое дело. Легкое сотрясение мозга и глоток «Трех топоров» погрузили Никиту в состояние, близкое к нирване. Поэтому утром он смог вспомнить только три эпизода.

Эпизод первый. Рахманинов говорит Ясе:

- Ты еще молодая и безмозглая. Вот родишь ребенка и перебесишься. Вся революция из головы вылетит.

Яся, только что набравшая полный рот портвейна и ненавидящая слово «перебесишься», фыркает. Рахманинов вытирается рукавом. Неустановленные зрители рукоплещут.

Эпизод второй: мимо ведут под уздцы белую лошадь. Рахманинов, бандитски оскалившись, отталкивает от животного перепуганную воспитанницу конно-спортивной школы. Сует девочке стакан и подсаживает Ясю в седло. В темноте Яся торжественно скачет вокруг Патриарших на бледном коне. Малолетняя хозяйка лошади стремительно пьянеет и засыпает рядом с Никитой.

Эпизод третий: крепкие плечи писателя Рахманинова, неуправляемый асфальт, постоянно меняющий положение, и жаркий Яськин шепот в ухо:

- Соберись! Впереди менты! Иди своими ногами!

Кажется, с Рахманиновым она ему тоже изменяла.

17

Однажды на улице, недалеко от метро Китай-город, кто-то нежно взял Никиту за локоть.

- Звезда моя! Я так и знала, что когда-нибудь мы с тобой встретимся! - защебетала матушка, извиваясь всем телом и прижимаясь к Никите. - Ой, у тебя взгляд закоренелого натурала! У меня никакой надежды? Нет? Ну, ладно, пойдем тогда выпьем кофе, расскажу тебе одну страшную историю!

Никита подумал, что в этом может быть как-то замешана Яська, и позволил затащить себя в кафе. Но история, конечно, касалась самой матушки, которую, как выяснилось, звали Гриша.

- Да не бойся ты, я тебя не съем! Просто поговорить! Я слабая женщина и ужасно напугана! А ты сильный мужчина - должен меня успокоить и дать совет! - Гриша ерзал на стуле и по привычке стрелял глазами направо и налево.

Стрельба, впрочем, ничуть не мешала рассказу. Правда, Гриша был человек увлекающийся, и поэтому пока он добрался до самой истории, Никита невольно узнал тысячу и одну подробность его интимной жизни.

- Сегодня утром, перед тем, как все это случилось, я в церковь ходила, там у меня любовник дьячком служит. Ну, значит, полюбились мы с ним…

- Прямо в церкви?

- В подсобке, - скромно потупилась Гриша. - Ты только не рассказывай никому, батюшка мой к духовным особам сильно ревнует, однажды чуть не прирезал меня, когда с одним алтарником застукал. Если я с кем-нибудь светским - ничего, сквозь пальцы смотрит, говорит, это не измена, а так, мелкий блуд, и тут же грех отпускает…

Никита попытался убежать, но матушка вцепилась в него мертвой хваткой и усадила обратно.

- Ну, не сердись, зайка, сейчас я тебе самое главное расскажу. Есть такой сайтик один, где мы… - матушка многозначительно повела накрашенными глазами, - где мы оставляем объявления, когда хотим познакомиться. Недавно я туда написала, разрекламировала себя во все щели, телефончик оставила. И вот вчера звонит мне приятный мужской голос. Прочитал, говорит, ваше объявление, хочу встретиться, буду ждать там-то и там-то на желтой десятке. Я, разумеется, согласилась. Сделала себя красивой и пошла. Смотрю, стоит желтая десятка, а в ней - двое. Ну, думаю, чем больше - тем лучше, и села в машину. А они, хлоп, на кнопочку нажали, и все двери заперли. А сами - быки такие накаченные, и вид у них совсем не предвещает ласки. Я испугалась, говорю: «Насиловать будете?» А они так вежливо мне отвечают: «У нас, Григорий Александрович (я опупела, меня так никто никогда не называл!), на самом деле, есть к вам предложение, но оно отнюдь не сексуального характера. И суют мне в нос какие-то корочки. Я прочитала, и у меня глаза вывалились от страха. Там написано „Федеральная служба безопасности“!

Никита, до этого слушавший в полуха, заинтересовался. Матушка, оглянувшись, перегнулась через столик и жарко зашептала:

- И началась такая ебля с пляской! Они говорят, вы, мол, Григорий Александрович, имеете обширные связи, знакомства во всех слоях общества, разные люди через вас проходят… так и сказали, что через меня проходят ! Бесстыжие хари!

Так вот, говорят быки, мы хотим, чтобы вы нам сообщали о всяких депутатах, членах правительства, бизнесменах, звездах шоу-бизнеса, буде таковые на вашем пути попадутся… А что, спрашиваю, сообщать-то, я же девушка легкомысленная, хорошо, если имя успею спросить, а так и имени не знаю, не то что государственных тайн? Они ржут и отвечают: «Государственные тайны мы сами знаем, от вас нам нужна совсем простая информация: кто из известных людей…» Тут они замялись, видимо, слово подбирали корректное, ну, чтобы не пидорами называть, а потом родили: «…принадлежит к сексуальным меньшинствам!»

- И как, ты согласился… согласилась? - Никита запутался в окончаниях и залился краской. Матушка погладила его по руке и одобряюще улыбнулась.

- Я дурочку включила. Не знаю никого, говорю, я девочка дешевая, на панели работаю, а какой депутат на панель пойдет… а они не отстают. Полчаса меня пытали. Я уж себя всю с ног до головы помоями облила, грязью обмазала, а они все не отстают, у нас, говорят, о тебе совсем другие данные… Я к Аполлону посоветовала обратиться. Пускай эту истеричку два федеральных быка посношают, посмотрю я на нее после этого, как она будет свою толстую морду в гримасу английской королевы складывать! Только так и отвязалась! Больше не буду в объявлениях свои телефоны оставлять!

- Ты думаешь, они твой телефон в объявлении нашли? - спросил Никита наивную матушку.

Гриша поперхнулся и с ужасом воззрился на него. Никита понял, что вместо того чтобы утешить, перепугал «слабую женщину» окончательно, и попытался отшутиться:

- Может, ты им сам оставлял когда-нибудь, ты ведь даже имен не помнишь, а они маскируются хорошо, такая у них профессия…

- Нет! - матушка чуть не плакала. - Я эти гнусные рожи никогда не забуду! Я их точно первый раз в жизни видела!

Потом Гриша справился с собой и решительно заявил:

- Все! Бал окончен! И пока тыква не превратилась в тампон, Золушка сваливает, теряя туфли! Буду делать загранпаспорт, у меня в Норвегии - давняя любовь в гостинице ночным портье работает. Поедем вместе?! Политическое убежище получим, как гонимые представители меньшинств? А?

Никита вежливо отказался.

18

Катастрофа случилась, как всегда, неожиданно. Это были рядовых восхитительных смешных три дня с Яськой. Когда она (редкий случай) отключила мобильник и не порывалась никуда уйти.

Каждый вечер они шли гулять. Курили траву в парке, на глазах у флегматичных мамаш, выгуливающих коляски, и целеустремленных конькобежцев, что озабоченно бороздили замерзший пруд, как будто потеряли там какую-то важную вещь.

Белый фонарь выхватывал из зимней метели развеселую Яську в съехавшем набок берете, говорившую Никите:

- Не кашляй мне в шарф, а то я упаду!

Следующий фонарь был желтым. Он показывал Ясю-охотницу, бегущую за ленивой вороной с криком:

- Товарищ птица! Отчего же вам на юг не летится?

Ворона делала два шага в сторону и напыщенно молчала, как «досточтимый сэр в Палате лордов». И Яська радостно отвечала за нее:

- Оттого, что отрастила большие ягодицы!

Третий фонарь не работал. Силуэт Яськи загадочно рассказывал:

- На горе стоял монастырь. В монастыре жили мцыри. Одна мцырь сбежала… Смотри, вон крадется беглая мцырь!

Из темноты к ним приближался черный человек в инквизиторском капюшоне:

- Не подскажете, где здесь гостиница «Шахтер»? - спрашивал беглец.

Яська хохотала:

- Мцырь! Мы - что, похожи на шахтеров?!

Человек в капюшоне испуганно пятился, а Яся говорила:

- Это еще ничего. Однажды Света Бегемот и Вова Грязные Носки, который на курс младше учился (помнишь?), с дикого похмелья стояли на улице, соображая, куда пойти лечиться. Нормальные русские люди. А к ним подошла какая-то тетка и вежливо спросила: «Простите, а вы китайцы?»

Дальше они шли по переходу метро, похожему на космический корабль, и Яся восхищенно кричала:

- Лови лилипутов! Метро - как Солярис!

В том же переходе Никита падал в обморок, и Яся сидела на кафельном полу, держа его голову на коленях. Кто-то машинально бросил в упавшую рядом Никитину кепку жеваный червонец, над которым они долго смеялись.

Ночью они сидели у Никиты на кухне и взахлеб пересказывали друг другу какие-то фильмы. А потом Яся уехала. И с Никитой случилось невозможное. То, о чем хотелось кричать на весь мир. И о чем совершенно некому было рассказать.

19

- Это невозможно, невозможно, невозможно, - говорил Никита своему отражению в ночном окне.

- Но это произошло, - отвечало отражение.

- Это самое страшное, что могло со мной случиться, - говорил Никита.

- И это случилось, - констатировало отражение.

Тщательно склеенная новая жизнь внезапно разлетелась в пух и прах. Мыслей не было. Было то самое чувство космической пустоты, от которого внутри все завывало и проваливалось в тартарары. От которого он проснулся на диване у глупенькой Анечки, инстинктивно ощутив, что Яська ушла.

Если однажды кто-то разбивает твое одиночество, ты уже никогда не сможешь научиться ему снова. Это как попытки бросить курить: рано или поздно все равно берешь сигарету.

Это как самый сильный и коварный наркотик: достаточно одного раза, чтобы пропасть на всю жизнь.

Не помогает даже ясное осознание того, что человека, однажды пробившегося к тебе, больше нет. Он изменился до неузнаваемости. И теперь больше никогда не сумеет сотворить с тобой это злое волшебство. Даже если захочет. Да он, кстати, и не хочет совсем.

А никто другой, разумеется, тоже не сможет.

Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.

Но тоска остается с тобой.

Это невозможно, невозможно, невозможно.

И это произошло.

Иногда хочется закричать: «Лучше бы тебя не было никогда!».

Но ты знаешь, что это немудро.

И твердишь, как молитву, как заклятье, как мантру: «Хорошо, что ты есть. Хорошо, что это произошло. Спасибо, что убила меня, спасибо, спасибо, спасибо!”

ЛУЧШЕ БЫ ТЕБЯ НЕ БЫЛО НИКОГДА!

Лучше бы он пошел тогда на пару по археологии. А не сидел на подоконнике, читая Ницше. Да, вот кто во всем виноват! Заратустра!

Тогда бы смешная девчонка с зелеными волосами и в длинном черном пальто стрельнула бы зажигалку у кого-нибудь другого. А потом, может, в тот же день, познакомилась бы с космонавтом, королем Туниса, чемпионом мира по сноуборду, испанским летчиком, японским шпионом… Да с кем угодно! Приключения всегда сыпались на нее, как из рога изобилия. Познакомилась бы и махнула куда подальше от скучного универа, где зимой было холодно даже в верхней одежде и в ручках замерзала паста.

И никогда бы не врезалась на полном ходу в жизнь и судьбу улыбчивого студента Никиты, который часто падал в обморок.

Но это произошло.

Девочка появилась из-за поворота, и Никита вздрогнул. Это было узнавание с первого взгляда. Не любовь, как пишут в романах. Просто ее лицо, никогда не виденное раньше, было ему уже знакомо. Да так, как может быть знакомо только лицо родного человека, в которое ты смотрел всю жизнь.

Девочка улыбалась Никите. Тоже как доброму знакомому. И шла прямо на него.

Между прочим, на соседнем подоконнике сидел потасканный ветеран филфака по прозвищу Тыква, учившийся в универе уже двенадцатый год и умевший три минуты говорить, используя исключительно ненормативную лексику, причем ни разу не повторяясь. И ты вполне могла бы у него попросить зажигалку, но тебя понесло именно ко мне.

А потом ты бодро отправилась курить в мужской туалет, потому что это была первая неделя первого курса, и ты еще не выучила, куда ходят на перекур приличные девочки.

А вернувшись, вместо зажигалки, вылила на Никиту целый ушат восклицательных знаков и невероятных историй про Лию Ахеджакову, «с которой тоже всегда случается все плохое».

- Однажды она на репетиции упала в оркестровую яму и сломала ногу! Спектакль остановился! Все ждали, пока с Ахеджаковой снимут гипс! И вот нога срослась, и Ахеджакова побежала скорее на репетицию! И так торопилась, что поскользнулась и сломала вторую ногу! Ты представляешь! И все опять ждут! Наконец, оклемалась. Режиссер за ней свою машину прислал, чтобы она снова никуда не свалилась, и все хорошо вроде бы, репетиция начинается, актеры монологи произносят, и вдруг одна декорация ломается и летит вниз! И все успели разбежаться! Кроме Ахеджаковой! Декорацию поднимают, и режиссер, заранее в истерике, спрашивает: «Ну, что, Лия, какую ногу ты на этот раз сломала?!» А она из-под декорации жалобно пищит: «Руку!»

Все это, как выяснилось через полчаса, говорилось к тому, что зажигалка, которую девочка взяла у Никиты, взорвалась у нее в руках. За что девочке было ужасно стыдно. Никита смеялся и не замечал аварийные сигналы датчиков: «Внимание! Разгерметизация!»

А одиночество уже дало течь. Одиночество уже было разрушено. И девочка, которую звали Яся, «потому что родители ждали мальчика и девять месяцев общались с Ярославом», незаметно для себя, а тем более для Никиты, уже вливала в его кровь самый сильный и коварный наркотик. Без которого он больше не сможет жить.

Это невозможно, невозможно, невозможно.

И это произошло.

И тут пришла эсэмэска, от которой ему захотелось кричать еще громче. Уехавшая Яська писала из поезда недозволенные убийственные слова: «Мальчик мой! Я хочу к тебе! Пошли они все! Я сижу и плачу! Я всегда хотела только к тебе!»

Дальше шло совсем нецензурное.

Нежные слова, которыми они когда-то называли друг друга.

Слова, стертые из памяти.

Мгновенно стертые в порошок годы выживания в мире без нее.

Это невозможно, невозможно, невозможно.

И это произошло.

А под утро Яся позвонила сама и, захлебываясь слезами, сказала:

- Не звони мне больше никогда! И не ищи меня! И не пытайся меня увидеть! Так будет лучше для всех! ПОТОМУ ЧТО ЭТО НЕВОЗМОЖНО! НЕВОЗМОЖНО!! НЕВОЗМОЖНО!!!

- Не плачь, Яся.

- Потому что я тоже тебя ЛЮБЛЮ!

- Не плачь.

- Ты обещаешь не звонить?

- Обещаю. Только не плачь.

И он сдержал обещание. И больше не звонил. И не пытался узнать про нее. Но постоянно ждал, что они случайно встретятся. Где-нибудь в переходе метро. На вокзале. На дне Средиземного моря. В кратере Везувия. В поселке Дудки. В любой угодной судьбе точке земного шара.

Он не пытался узнать. И не знал. А вот Рощин знал. И Аля знала. Но все молчали. И никто никогда. Не сказал Никите. Что Яся тогда жила с каким-то врачом, чье имя история не сохранила. И что у врача в холодильнике было много лекарств. И что у врача в ту ночь было дежурство. И что Яся была одна. И что, разговаривая с Никитой в «последний раз», она запивала шампанским пачку феназепама, пригоршню тозепама и две упаковки реланиума - «чтобы заснуть». И что потом она уснула. И что она спит до сих пор.

20

Рощин сказал: «Признайся, ты ведь не Россию ищешь, ты пытаешься от себя уехать. От тех дыр, которые в тебе оставила эта девчонка с разноцветными волосами».

Девушка в метро сказала подруге: «Это не секс. Это молитва. Мы ее творим нашими телами. Древний ритуал какой-то, экстатическое таинство. Это не оргазм, понимаешь, а он-лайн контакт с Богом. Я в эти минуты готова буквально умереть от восторга, и муж держит меня и зовет: «Вернись!..» Ой, посмотри, у меня тушь не размазалась?»

Мальчик в поезде сказал своей пьяноватой маме: «Опять я не доглядел, да? Подцепила кого-то в вагон-ресторане, да? Ой, беда с тобой, непутевая! Давай спи, не то завтра башка трещать будет! Думаешь, кавалеры твои тебе похмелиться принесут? Жди больше! Только я у тебя есть, заруби на носу, только я!»

Торговка помидорами сказала: «Хозяйки! Хозяйки подходят ко мне за рецептом семейного счастья. Дешевые помидоры из Молдовы! А всякие там бесхозные и беспутные мимо идут, им мои помидоры не нужны! Хозяйки! Хозяйки! Вот тупые! Безмозглые! Сайры отмороженные! Не хотят покупать помидоры! Не будет вам счастья! Нет, не будет!»

Отец Борис, открывший детский приют в уральском городке Верещагине сказал: «Только не спрашивайте, сколько у нас ребятишек! Тут целая китайская народная республика! Я давно со счету сбился. Знаю, что пятерых сам заделал, пятерых усыновил, а дальше - уже затрудняюсь. Я человек простой, у меня с кулькуляциями плохо! Но любви-то на всех хватит!»

21

Как всегда, все произошло случайно. Начался дождь. Никита спрятался под козырьком подъезда какой-то элитной высотки. Железная дверь у него за спиной тоненько запищала и попыталась открыться, но на полпути лишилась сил и поехала обратно. Никита потянул за ручку и извлек на свет крохотную старушку.

Согнувшись в три погибели, она тащила ведро с грязной водой.

- Вы что, полы моете? - ахнул Никита, вынимая из скрюченных пальцев алюминиевую дужку.

- Мою, мою! - радостно откликнулась старушка. - Мир не без добрых людей!

- Да вам лет-то сколько? - Никита выплеснул воду в кусты.

- Вот спасибо! Восемьдесят с утра было.

- Сидели бы дома спокойно. Вам уже отдыхать пора. А полы пусть кто-нибудь другой моет.

- Да ты зайди, что ли. Дождик переждешь. Холодно на улице-то.

Таскать по этажам ведра с водой Таисия Иосифовна Никите позволила, а вот доверить швабру наотрез отказалась.

- Так чего же вам дома не сидится? - продолжал допытываться Никита.

- Так потому что нет.

- Чего нет?

- Того и нет, про что ты любопытствуешь.

- Как так?

- Мой дом в Грозном был. Десять лет как разбомбили. Приехала к братьям в Москву, сами позвали.

- И что?

- Что-что! Известно что. Кому лишний рот-то нужен? Дети у них взрослые, грамотные. Пускай, говорят, государство о ней заботится. Ну и ушла оттуда.

- Где же вы живете?

- Тут и живу. По ночам.

- В подъезде?

- Ну зачем в подъезде?. Нет, в комнате для привратниц. Они ночевать домой уходят, а я сплю у них на диванчике. И мне хорошо, и им выгодно: деньги-то они за полные сутки получают.

- А днем?

- Днем полы мою. Шестнадцать этажей тут. В некоторых квартирах за лежачими хожу, пока родня на работе. Обедом их кормлю. И себе чего-нибудь между делом сварганю. Пока управишься, уже и вечер. Много добрых людей на свете!

- А государство?

- Тоже грамотный! Пристали с вашим государством! Ему-то что? Куда ни пойду, везде мне тычут: «Зачем в Москву понаехала?» Пыталась беженца оформить, не дают, бумажку требуют, за которой в Грозный ехать надо. А куда мне? Рассыплюсь по дороге. Так и живу без паспорта.

«Простите, пожалуйста», - чуть было не сказал Никита, но слова застряли в горле.

Из квартиры вышел толстый подросток с бультерьером. Увидев жильца, Таисия Иосифовна засуетилась, вырвала из рук Никиты ведро, метнулась к швабре, стукнулась о перила, отозвавшиеся жалобной нотой.

Бультерьер подогнул кривые лапы и обгадился. Недоросль заржал и щелкнул жвачкой. Никите захотелось убить обоих. Но тут приехал лифт, и животные исчезли.

- Ты бы шел, что ли. Дождь кончился, - нервно сказала Таисия Иосифовна. - Как бы меня не попросили отсюда. Скажут, чужих в дом пускает, а сама-то кто?

Никита держался за подоконник. Ему казалось, что пол и потолок меняются местами. Голос старушки доносился как со дна колодца. Никита рванулся и выплыл обратно.

- Таисия Иосифовна, я… мы…

- Иди, иди, - старушка подталкивала Никиту к дверям.

- Потерпите чуть-чуть! - крикнул он, обернувшись на пороге. - Так будет не всегда! Я обязательно что-нибудь придумаю!

В ответ из кустов донеслось нутряное урчание. И высунулась довольная морда бультерьера.

- А что ты можешь сделать? Каждый день приходить таскать ведра? Перевезти ее в свою съемную нору, из которой тебя самого, того и гляди, вышвырнут за неуплату? Ходить по инстанциям и собирать справки? Написать пафосную статью в газету? Это все разговоры в пользу бедных! - Юнкер был настроен критически, и приятная беседа за бокалом «Кьянти» явно не клеилась.

- А ты что предлагаешь? Бутылку вина? А если не поможет, то две? - вспылил Никита, напитавшийся от бультерьера каким-то неисчерпаемым зарядом злости.

- Я предлагаю не рвать на себе волосы. И главное, никогда не обещать того, что ты объективно не сможешь сделать, - спокойно ответил Юнкер, рассматривая бокал на свет. - Я не циник. Я реалист.

22

С каждой минутой надежда доехать до населенного пункта Данилово, откуда ходили электрички, становилась все более размытой. Как дорога, съедаемая дождем. Наконец деревенский автобус окончательно увяз, дернулся несколько раз и надорвался. В салоне тут же погас свет, и пассажиров обступила дремучая хмурая родина.

- Все, шабаш! - устало и как-то по-родственному сказал водитель. - Кто в силах, до Крестов шагайте, там еще в девять автобус на Кинешму поедет, а кто не может - тут Горки рядом. Километра два. Там в школе заночевать можно.

В окна с удвоенной силой забил ливень.

- Ишь, как из брамс бойта поливат! - вполголоса проговорила толстая женщина с корзиной антоновки, прижимаясь лбом к плывущему стеклу.

Все фразы в темноте звучали значительно и правильно, словно попадали в центр души, в яблочко, и касались самых главных в жизни вещей.

- Да, разверзлись хляби небесные, разверзлись… - вздохнула маленькая старушка, мелкими движениями поправляя платок.

Черный ветер скулил, обвивая обездвиженное тело автобуса. Водитель тянул вонючую папироску, слушал речитатив воды и тоже, казалось, думал о важном. Некоторое время все заворожено молчали.

- Вот ехали в автобусе и вдруг попали в Ноев ковчег, а Горки - это гора Арарат, - сказал паренек лет десяти, сидевший рядом с маленькой старушкой. Старушка завздыхала еще громче и стала креститься.

- Баб Поль, какой у вас Ваня-то не по годам смышленый, - подала голос еще одна, смутно различимая в сумерках обитательница ковчега.

- Ой, не говори, Катерина, не говори! Не знаю, что с ним и делать! Иногда такое скажет, будто не дитя, а старец бородатый! Как в академиях учился! Страшну мне с него, Катерина, ой как страшну! Бабы говорят: не жилец ваш Ваня, нет, не жилец! - слова из крохотного рта старушки вылетали врассыпную: маленькие, круглые и прыгучие, как горох.

- Сами вы, бабы, бородатые. Ни одного умного слова за всю жизнь не сказали, - обиделся Ваня и отвернулся к окну, с какой-то, на самом деле, недетской печалью.

Никита подышал на стекло и нарисовал Ване ухмыляющуюся рожицу. Ваня мрачно глянул на рисунок и пожал плечами. Потом осмотрел Никиту с ног до головы и сказал с вызовом:

- А тебя-то сюда каким ветром занесло? Присматриваешь деревеньку, где душу спасать на старости лет будешь? А зря! До старости тянуть нечего, вдруг помрешь раньше срока. С неспасенной-то душой? К Богу в рай не пустят!

Баба Поля набросилась на Ваню:

- Ты что, ты что! Зачем к людям пристаешь со своими проповедями! Дождешься у меня, дождешься, скажу отцу, он тебя научит старших уважать! Вы уж простите его, простите, он у нас чудной малость.

Старушка виновато одергивала Ванину курточку и заискивающе улыбалась Никите. Ваня вырвался из бабкиных рук и упрямо договорил:

- Да и кто тебя, старого, в деревне кормить будет? За скотиной ходить, дрова колоть? Думаешь, корова сама себя подоит и тебе на стол крынку молока принесет, как официантка в передничке? Э-э, нет, за скотиной уход нужен, как и за душой, а для этого силы должны быть не старческие.

- То есть прямо сейчас надо начинать? - совершенно серьезно спросил Никита.

Ваня посмотрел исподлобья, как бы определяя: смеется - не смеется, и вдруг разулыбался:

- Чем раньше, тем лучше! - и добавил уже мирным тоном. - Пойдем, что ли, в Горки, я туда в школу езжу. Недавно там один такой завелся. Спасающийся. И смех и грех: то ведро в колодце утопит, то сапог в грязи потеряет. Одно слово: городской!

По дороге в Горки Ваня уже совсем освоился, держал Никиту за руку и болтал без умолку, перекрикивая ветер, уносивший все его слова куда-то назад, где по грязи брели «бородатые бабы». Водитель вместе с корзиной антоновских яблок остался ночевать в автобусе.

Десятилетний Ваня торопливо излагал Никите свою биографию и взгляды на мир:

- Я все время думаю. Не могу остановиться. Целыми днями. На уроках думаю. Огород поливаю - думаю. Телят пою - думаю. Даже во сне думаю. А рассказать некому. Одни бабы кругом. Как начнут выть: «не жилец, не жилец». Пугаются, что я больно умный. А я считаю, что если бы люди не давали мозгам на холостом ходу ехать, то и все тоже были бы умные. Это как мышцы качать. Мне иногда ведь тоже совсем не хочется думать, а хочется в спячку впасть, как они, над Петросяном ржать в телевизоре. Но я не поддаюсь. Силком заставляю себя думать. Тем и спасаюсь.

- А о чем ты все время думаешь? - крикнул Никита в тугую стену ветра.

- О разном. О том, как мир устроен. О том, зачем люди живут. Но чаще всего о Боге, конечно. О том, например, зачем он устраивает всякие катастрофы, где много людей погибает. Не все же они грешники, как в Содоме, среди них и совсем маленькие дети есть, грудные, у которых еще душа чистая.

- И зачем? - спросил Никита, который тоже часто об этом думал.

Ваня молчал, пережидая особо сильный порыв ветра. Никите вдруг стало не по себе. Он поймал себя на том, что ждет от этого ребенка ответа на свои сомнения и вопросы.

- Этого я еще не понял, - степенно ответил Ваня. - Но то, что я не могу этого понять, вовсе не значит, что смысла нет.

До Горок они добрались в кромешной тьме. Расположились в школе. Ваня тут же уснул на парте под едва различимым портретом Пушкина. Никита вышел побродить. В окне совхозной конторы горел свет. И какая-то смутно знакомая, но никак не вязавшаяся с этим местом фигура курила, высунувшись в форточку. Силуэт повернул голову в сторону Никиты, и вдруг издал приглушенный крик, скатился с подоконника и исчез из освещенного квадрата. По деревянной лестнице загремели поспешные шаги, и на Никиту обрушилась матушка.

Минут пять Гриша просто висел у него на шее, издавал радостные звуки и мотал головой из стороны в сторону, как щенок, которому в ухо залетел шмель. Никита от неожиданности тоже потерял дар речи и только смущенно улыбался в темноту.

Рассмотреть Гришу Никита смог уже в конторе, куда они поднялись по деревянной лестнице, зиявшей выпавшими ступенями. Выглядела бывшая «королева панели» забавно: резиновые сапоги, облепленные пудами грязи, ватные штаны, а поверх всего этого - пальто от Yoshi Yamomoto, купленное в одном из самых дорогих бутиков Москвы. На Гришином лице, раньше мертвенно бледном из-за пластов пудры, играл здоровый деревенский румянец. Пирсинг из губы исчез.

Гриша, закончивший платный вуз по модной специальности «маркетинг и реклама», теперь работал экономистом в загибающемся совхозе «Колос». Вставал в шесть утра и кричал в разбитую телефонную трубку, перевязанную бинтом:

«Дядь Петь! У нас тут вчера телята копыта откинули, мясо вам не нужно?»

А еще матушка, всегда тянувшаяся к духовности, служила алтарником в сельском храме. В Горки Гришу зазвал местный батюшка, отец Андрей.

- Не подумай ничего плохого, - спохватившись, затараторил Гриша. - Раньше, да, было дело, но с отцом Андреем это исключено! Даже представить такое рука не поднимается! Я теперь раскаялся во всем. Скоро, вообще, жениться придется. Меня уже здесь во все семьи просватали. Им же не объяснишь никак, почему мне девушка не нужна. Буду переучиваться!

С отцом Андреем Гриша познакомился по Интернету, когда после свидания с ФСБ выспрашивал у публики пути эмиграции «хоть куда-нибудь». В норвежской визе матушке уже отказали. Кто-то посоветовал «закосить под паломника», так, вроде, с посольствами меньше мороки, Гриша сунулся на какой-то православный форум, где и возник отец Андрей, написавший заблудшему отроку: «Зачем тебе бежать за границу, приезжай к нам в Горки, здесь тебя точно никто не найдет».

Читатель глянцевых журналов и постоянный посетитель показов мод посмеялся над предложением эмигрировать в «Жопу Мира» и благополучно о нем забыл.

Но однажды у Гриши выдался крайне неудачный день. Он перессорился со всеми «подругами», сбежал от своего батюшки, который за очередную измену побил его табуреткой, и отправился развеяться в гей-клуб. Куда его внезапно не пустили незнакомые охранники. А когда матушка попыталась доказать свое право войти в сие заведение для избранных, весьма жестко окунули головой в сугроб.

Гриша плелся по ночной Москве, вытирал снег с лица, всхлипывал и хотел сотворить с собой «что-нибудь такое, чтобы все стали жалеть, а было бы уже поздно». Но умирать молоденькому Грише совсем не хотелось.

И тут он вспомнил об отце Андрее. И решил всем назло отправиться в «Жопу Мира». Долго пребывать в ссылке Гриша, конечно же, не планировал. А готовился, после многократных слезных уговоров, вернуться обратно в Москву.

Но в Москву Гриша не вернулся. И за границу уезжать раздумал. Какими словами отец Андрей убедил завсегдатая ночных клубов остаться в глухом селе, одному Богу ведомо. Сам Гриша про это свое перерождение говорил уклончиво и не очень охотно.

- Там всем на меня плевать, а отец Андрей во мне первый человека увидел. И жизнь тут спокойнее. Да и взрослеть пора. Мне уже двадцать три, а я живу, то есть жил, совсем по-детски, безответственно. Я когда сюда приехал, вдруг почувствовал, насколько мне пусто внутри. Ну и раздумал возвращаться. Чего я там, спрашивается, не видел? Мужиков накрашенных? В общем, прискучило «жить по беспределу», решил «жить по понятиям». Это в Крестах алтарник так выражается, бандит бывший. У него тоже история интересная, попроси, тебе отец Андрей расскажет.

Отца Андрея они нашли на ферме. Подобрав рясу, он ходил между рядами коров и уговаривал их давать побольше молока.

- Его недавно председателем колхоза выбрали, - объяснил Гриша. - А он человек городской, как и я, не знает, с какого боку подступиться. Пытается, вот, надои проповедями повысить!

Председатель колхоза засмеялся и пошел к ним, перепрыгивая через лужи. Крыша на ферме местами обвалилась, и сквозь дыры на колхозное стадо смотрели далекие галактики.

- Да, недавно моя паства увеличилась на двести голов крупного рогатого скота! - сказал веселый батюшка, протягивая Никите руку. - Журналист? Нет? Странно! А то, когда меня избрали, тут журналистское паломничество началось. Каждый день ездили: сенсация! Поп - председатель колхоза! Благодаря журналистам, постигал азы крестьянской премудрости. Приехали с телевидения. Стали придумывать разные мизансцены: в коровник загнали, в поле вывели… А потом оператора осенило: «Поп на тракторе! Такого я еще никогда не снимал!» Посадили меня за руль, а я - первый раз в жизни! Ну, что было делать? Перекрестился и поехал…

Отец Андрей был совсем не похож на священника: щупленький, смешливый, угловатый, он то и дело смущался и говорил не густым басом, а с какими-то мальчишескими интонациями. Да и лет ему, судя по всему, было немного.

- Пойдемте скорее домой, курить хочется, страсть! А на улице нельзя, по сану не положено небо коптить! - отец Андрей направлял Никиту с Гришей к выходу той же хворостиной, с помощью которой только что общался с коровами.

Дома, в маленькой скособоченной избушке на самом краю Горок («Зимой зайцы в окна заглядывают» - сказал Гриша), за стаканом дешевого красного вина, Никита услышал обещанный рассказ про обращенного бандита. Это была его первая хорошая, как хотела Аля, русская история.

- Знаешь, есть такая категория бомжей - бомжи-священники. Они где-то достают облачение и собирают деньги якобы на строительство храма.

И вот однажды стоит один такой ряженый проходимец у Киевского вокзала, на груди коробка для пожертвований, в руках иконка бумажная - все как полагается.

Вдруг подъезжает крутая тачка, из нее выскакивает парень в черной рубашке. И со словами: «Ну, святой отец, молись за меня!» - швыряет под ноги этому лжепопу пачку денег. И уезжает.

Бомж, понятное дело, обрадовался: загулял, запил, веселился как мог. А потом с ним случилось странное. То ли похмелье так скрутило. То ли что другое. Только вспомнил он вдруг того молоденького братка, вспомнил, что так и не помолился за него, да и вообще молиться не умеет… и стало ему стыдно. Впервые в жизни. А на людей непривычных это чувство производит сногсшибательный эффект.

Бросил он все, остатки денег соратникам своим по Киевскому вокзалу раздал и подался, куда глаза глядят. Долго его носило по городам и весям, нигде он не задерживался. Одичал совсем, зарос, на человека перестал походить.

Заснул он как-то раз на ступенях одного сельского храма. А наутро его обнаружил тамошний батюшка. Разбудил, накормил, одел, поговорил. И так вышло, что бывший бомж при храме остался. Сначала свечки догоревшие вынимал да кадило чистил, потом алтарником стал, а потом и духовную семинарию по настоянию батюшки окончил. И сделался настоящим священником.

И вот однажды после службы подходит к нему молодой человек, бледный весь, глаза горят, лицо неспокойное и на колени падает: «Отче, говорит, узнаешь? Нет? А ведь ты мне жизнь спас!»

И оказывается, что это и есть тот самый бандит, после которого судьба нашего бомжа так круто переменилась. И рассказывает он батюшке свою историю. Тогда он ехал на крупную стрелку, где всех его друзей постреляли. Сам он чудом в какую-то канаву закатился и остался жив. Как он думал - благодаря молитвам «священника». После этого бросил бандитствовать, стал по церквам ездить…

В общем, остался бывший бандит тоже при том храме. В алтарниках у бывшего бомжа. А дело было в наших Крестах. Так что, если не веришь, можешь завтра до них дойти и сам расспросить. А теперь спать, завтра опять подниматься с петухами!

Перед сном Никита вышел покурить на улицу. Темные и будто неживые избы смотрели на мир провалами окон. Горки казались пейзажем чужой планеты. После дождя небо очистилось, и Никите в глаза светили яркие деревенские звезды. А где-то там, в необитаемой темноте, спал под портретом Пушкина маленький Ваня, даже во сне продолжая думать о месте человека в мире.

Тут Никиту осенило. Он бегом вернулся в избу, сбив в темноте пустое ведро. Гриша шумно гнездился на печке, а отец Андрей сидел у стола и листал какую-то церковную книгу.

- В богадельнях при монастырях документы спрашивают с человека? - выпалил Никита с порога.

Гриша прыснул, а смешливый батюшка посмотрел на Никиту без улыбки:

- Богу паспорт не нужен. Но богадельня богадельне рознь. Иногда порядки заведут прямо средневековые. Чуть не вериги носить заставляют. У нас ведь не умеют без перегибов… Знаю одно хорошее место. Но далеко. На Урале. Я там раньше служил. В чистом поле монастырь стоит. Начали строить в новогоднюю ночь, в самый первый час третьего тысячелетия. Тамошний духовник, отец Борис, через год собственноручно срубил избу и поселил туда нескольких беспризорников. Потом и старушки появились. Так и живут вместе, стар и млад. Хорошо там. Леса кругом, дали необитаемые. Стен у обители еще нет, всем ветрам открыта. Дети колокольчики на березах развесили. И постоянно этот звон тихий. Отец Борис говорит, так звучат детские души…

Никита зачарованно слушал. Гриша мерно посапывал, выставив из-под рваного тулупа кончик носа.

- Но только довезем ли мы туда твою бабушку? Она у тебя в Москве, небось?

- В Москве, - шепотом ответил Никита. - Моет шестнадцать этажей элитного дома, из Грозного беженка, восемьдесят лет ей. А вы как догадались, что бабушка?

- Потому что дедушки, как правило, до такого возраста не доживают, когда их в богадельню пора отдавать, - улыбнулся отец Андрей. - Знаешь что? Вези-ка ты ее лучше сюда. У нас, вон, половина избы пустует.

Будет нам с Гришкой вместо матери. А то два мужика в доме - это жуть! Занавесочки какие-нибудь повесить - и то соображения не хватает! А с остальным хозяйством мы неплохо управляемся, хоть и городские! Привози, не пропадет она тут, не дадим!

23

Таисию Иосифовну они с Юнкером нашли между пятым и шестым этажами. Никита вдруг дико застеснялся, как в отрочестве, забыл все слова, кроме «здрасте», и вцепился в спасительную дужку ведра.

Таисия Иосифовна Никиту узнала и удивилась:

- Вроде дождя нет. Неужели просто так зашел?

Юнкер, который был смущен не меньше Никиты, буркнул:

- Вы тут разбирайтесь, я в машине подожду. - И торопливо стал спускаться по свежевымытой лестнице.

Никита схватил ведро и вслед за Юнкером бросился вниз, чувствуя, что щеки его пылают. Такого с ним тоже не случалось лет с одиннадцати.

- Ты куда ведро-то потащил? Вода еще чистая! Я только-только поменяла! - кричала ему вдогонку Таисия Иосифовна. Но Никита летел, перепрыгивая через несколько ступенек, и не мог остановиться. Юнкер курил, прислонившись к машине. Никита выплеснул воду в кусты и перевел дух. Сердце колотилось, как после марафонского забега. Никита посмотрел на Юнкера.

Юнкер посмотрел на Никиту. Прошло несколько секунд. Никита убедился, что выплывать придется самому, и, набрав полные легкие воздуха, нырнул в подъезд.

- Послушайте, Таисия Иосифовна! Я вам сейчас скажу важное. У меня плохо получится, я не умею, и вообще плохо в школе учился, но вы простите, я от чистого сердца, - Никита с ужасом почувствовал, что опять вязнет в словах. - Давайте, мы… то есть вы… я хочу сказать…

- Да не волнуйся ты так, не надрывайся, - Таисия Иосифовна положила на руку Никиты, судорожно сжимавшего перила, свою высохшую, почти невесомую ладонь. - Чего ты меня боишься? Я тебя не обижу. И на тебя не обижусь. Меня уже невозможно обидеть.

У Никиты потемнело в глазах, и он сел на ступеньку, пытаясь вернуть себя обратно в подъезд элитного кондоминиума. Таисия Иосифовна присела рядом, заглядывая ему в лицо.

- Таисия Иосифовна! Там товарищ мой внизу на машине ждет. Мы приехали, чтобы вас отсюда забрать. И не спорьте, пожалуйста, потому что так, как вы, так нельзя, так не должно быть… - Никита заметил, что кричит. - Там деревня, там спокойно. Там не надо полы мыть и ведра тяжелые таскать. Там полдома, а на другой половине - батюшка хороший, он о вас позаботится. Там воздух свежий, яркие звезды, просто огромные. Еще там мальчик Ваня, замечательный, ему десять лет всего, а он о мире больше многих взрослых понимает…

Никита нес уже полную околесицу, потому что замолчать и взглянуть на Таисию Иосифовну ему было страшно. Мыльная вода в ведре пенилась разноцветными пузырями. Юнкер внизу у подъезда закуривал четвертую подряд сигарету.

Почти всю дорогу до Горок они молчали. Потом, уже въехав в Ивановскую область, увидели разрушенную колокольню, внутри которой свила гнездо семья аистов. Большие белые птицы бесшумно отделялись от молочных стен звонницы, делали круг в надвигающемся закате и возвращались обратно.

Три человека, запертые в проезжавшей мимо машине, облегченно заговорили. Об аистах. Никита никогда бы не подумал, что эта тема может содержать в себе столько интересного. Юнкер, биолог по одному из своих незаконченных высших, посвятил их во все подробности жизни этих удивительных птиц.

- А у нас в Чечне не то что аистов, воробьев не осталось, - вздохнула Таисия Иосифовна. - Нефтепроводы горели. Воздух стал ядовитый. Все живое оттуда разбежалось. И я в том числе.

Тут они, к счастью, доехали до Горок. На главной и единственной улице села, посреди бескрайней лужи их ждал грозный Ваня.

- Наконец-то! - крикнул он Никите. - Я столько уже успел передумать, а ты все где-то шастаешь!

Ваня осторожно выбирался из лужи по доскам, рассыпанным пьяным трактористом-лихачом, и исподтишка разглядывал Юнкера. Таисию Иосифовну он как-то сразу принял за свою, одарив смущенно-покровительственным: «Ну, что, мать, добралась с Божьей помощью?»

Пока Юнкер, отец Андрей и Гриша, уже сменивший пальто от Yoshi Yamomoto на телогрейку, толкаясь и мешая друг другу, заносили в избу маленький мешок с вещами Таисии Иосифовны, Ваня утащил Никиту на зады огорода и признался:

- Я решил, чем буду заниматься в жизни. После школы поступлю на эколога, природу спасать. Я было сначала думал людей. Даже с отцом Андреем разговаривали, богадельню, может, тут открыть, домов-то пустующих море. Но потом решил, что природа важнее. А то где спасенные люди будут обитать, ежели планета погибнет? На Марсе? А пока еще в школу хожу, чтобы время даром не терять, я роман стал писать. Предупредительный. О том, что нам грозит, если люди будут относиться к природе, как сейчас.

Низко над их головами пролетела сорока. И, поджав хвост, уселась на проводах. Вышел покурить отец Андрей. Широко улыбнулся Никите и сказал:

- Плохих людей на свете очень мало. Просто большинство боится или как-то стесняется быть хорошими.

Сорока затрещала возмущенно, как будто удивляясь такому людскому недоразумению.

- Вот видишь, и сорока со мной согласна, как говаривал дон Хуан, - заметил отец Андрей. И, взглянув на изумленного Никиту, захохотал во все горло.

Солнце уходило за покосившиеся крыши. Отцу Андрею пора было подниматься на колокольню, звонить к вечерней службе. Никита, Гриша и Юнкер полезли с ним, а Ваня остался на земле, «доглядывать» за Таисией Иосифовной.

Сверху еще виднелся краешек заката. Все вокруг было помазано золотой краской. Испачканная в побелке ряса отца Андрея развевалась на ветру, перебирая солнечные струны. Он намотал на кулак веревки от колоколов и прислушался.

- Не звонит еще отец Серапион в Высоком? - спросил батюшка, обернувшись к Грише.

- Нет, молчит пока, - Гриша, прислонившись к стене, смотрел вдаль.

Поля вместе с огненной точкой заката отражались в его глазах. Никита впервые видел у Гриши такое лицо. Как будто омытое внутренним светом.

- Странно, пора бы уже… - Отец Андрей беспокойно теребил веревки. - Там у нас в Высоком батюшка старенький совсем, - объяснил он Никите с Юнкером. - Мы с ним колоколами на утренней и вечерней заре перекликаемся. Так я понимаю, что он еще жив. Каждый раз с замиранием сердца на звонницу поднимаюсь, не знаю, услышу ли его звон. В Высоком весь народ поумирал. Отец Серапион один остался. А службы все равно служит, хоть и нет прихожан, храм-то стоит… Исчезает Россия, исчезает прямо на глазах, - вздохнул отец Андрей, перекрестился и вдруг улыбнулся. Откуда-то издалека ветер донес слабые обрывки звона.

Отец Андрей тоже ударил в колокол. Мир наполнился тяжелым гудом.

И вдруг Никита отчетливо понял, что счастлив. И что все это: и рясу отца Андрея в меловых разводах, и задумчивого Гришу, и рассохшиеся доски, зияющие под ногами, и косолапые человеческие постройки, там внизу, где уже наступили сумерки, - он не забудет никогда.

Такое бывает крайне редко: поймать счастье в тот самый момент, когда оно происходит. Никита до этого был осознанно счастлив лишь однажды. В девятнадцать лет с Ясей в Питере. Но это было совсем другое счастье. Охрипшее от восторга, обветренное счастье на двоих.

24

Счастье было поцелуями на Поцелуевом мосту. Мальками в мутной Мойке. Счастье воровало в магазинах невкусный питерский хлеб и Бродского в бумажной обложке. Счастье пило кефир на лужайке перед Исаакиевским собором, запрокинув голову, как пионерский горнист. То, навеки девятнадцатилетнее счастье осталось в памяти сплошной музыкой.

Оно распевало, коверкая слова, «Марсельезу» перед группой французских пенсионеров, щелкающих фотоаппаратами. Оно звучало голосами бродячих артистов на мосту через канал Грибоедова.

Еще был печальный человек в шляпе, выдувавший монотонную мелодию из деревянной дудки. В пять утра на крыше он встречал рассвет, не видимый еще никому, кроме него.

И негры, бежавшие им навстречу по другой половине только что сведенного моста. У негров были большие кожаные барабаны, по которым они, усевшись на перилах, лупили розовыми ладонями, приветствуя встававшее над Невой солнце.

Или пожилая женщина с «Примой» в длинном мундштуке и почерневшими серебряными перстнями на каждом пальце. Мадам шествовала поперек пустынного Литейного и самозабвенно пела оперные арии хорошо поставленным, прокуренным басом внутри одной из бесконечных белых ночей.

Счастье было, как створки прозрачной ракушки, которые захлопнулись у них за спиной, пока они целовались, врастая друг в друга, где-нибудь на вершине моста.

И они могли целый день пролежать на скамейке в саду Фонтанного дома, глядя, как ветер переливает листья лип из пустого в порожнее, синее-синее небо. И при этом разговаривать друг с другом на каком-то птичьем языке, изобретаемом на ходу и тут же забываемом.

Одно только слово осталось из того языка. Ясе казалось, что этим словом лучше всего говорить с силами природы.

ВЕНЧ! - приветливо кричала она серым уткам, болтающим лапками в реке Смоленке. Утки одобрительно крякали и плыли дальше.

ВЕНЧ, - шептала белым цветам на старом армянском кладбище. Цветы кивали, пружиня на тонких стеблях.

ВЕНЧ! - Яся заклинала шторм, стоя на перевернутой бочке в брызгах, пене и зеленых волнах Финского залива.

ВЕНЧ! - насквозь мокрая девчонка с десятью короткими косичками пытается перекрыть грохот сурового Балтийского моря.

ВЕНЧ, - слышит Никита внутри себя заветное слово маленькой Яси, такое же звенящее и соленое, как годы назад.

ВЕНЧ! - и знает, что больше уже никогда-никогда, совсем никогда его не услышит.

ВЕНЧ, - волны становятся ниже, и шум стихает. Яся слезает с бочки, поскальзывается и летит в воду. Никита бежит к ней, спотыкается и тоже падает. Они добираются друг до друга по убегающей из-под ног гальке, по уходящей из-под ног земле, задыхающиеся, смеющиеся, расцарапанные. Хватаются за руки, и тут новая волна счастья ударяет им в спину, и они падают уже вдвоем, и хором произносят: «ВЕНЧ», стоя на коленях на краю усмиренного шторма, у самой кромки своей судьбы.

25

Юнкер, как и Аля, почти не выходил из дома. Только до винного магазина и обратно. На дворе была совсем другая эпоха. Мелочный и убогий двадцать первый век, который трещал на нем по швам.

Хрестоматийный конфликт личности и общества в случае Юнкера выражался в несовпадении масштабов. Он чувствовал себя в своем времени, как океанский лайнер в Яузе.

У Никиты с первых же дней знакомства сложилось впечатление, что Юнкер рожден для каких-то великих подвигов, которым нет места на данном отрезке истории. Когда он сказал об этом Юнкеру, тот высмеивал Никиту целый вечер, называя «восторженной курсисткой».

Не то чтобы Никита попал сильно мимо цели. Просто Юнкер хронически не переносил громкие слова. У него была аллергия на пафос.

Главный мужской праздник страны, 8 Марта, Москва встречала снегопадом, который на подступах к земле превращался в первый дождь. Даже Никите не хотелось выходить из дома. Поэтому, когда Юнкер возник на пороге его квартиры в Алтуфьево, Никита сильно удивился.

Юнкер держал в каждой руке по бутылке вина, вид имел бледный и декадентский, но настроен был решительно.

- Пойдем, специалист по современной России, будешь мне ее показывать, - сказал он, махнув бутылкой на окно, за которым метались голые деревья, пытаясь поймать неуловимые рваные облака. - Возражения не принимаются. Сегодня я окончательно заблудился в жизненном лесу, и мне необходимо спуститься в ад, где ты будешь моим Вергилием. Ты же здесь все закоулки знаешь.

Никита понял, что спорить бесполезно, и стал зашнуровывать ботинки. На площадке, упершись лбом в соседнюю дверь, стоял нетрезвый гражданин, сжимая в кулаке куцую веточку мимозы. Другой рукой он тщетно пытался нашарить звонок. Порывы внутренней бури сотрясали его тело и мешали пальцам попасть по кнопке.

- Вот она, моя родина, стоит и лыка не вяжет, того и гляди плюхнется на карачки и замычит, - резко сказал Юнкер.

Никите стало неприятно:

- Не надо так злобно смотреть! Попробуй по-доброму, все другим станет.

- «Полюби нас черненькими, беленькими нас всякий полюбит», - раздраженно ответил Юнкер. - Читали, знаем! Ты объясни, как такое на самом деле, не в книгах, полюбить можно? Я всю жизнь пытался - и не смог! Ну, расскажи, как ты это видишь?

- Не знаю, - смутился Никита. - Праздник же сегодня, женщин на работе поздравлял, тосты говорил, подарки дарил, вот и не рассчитал. А цветы жене все равно несет, не забыл, значит, любит. У этой мимозы такой вид, будто он вместе с ней прошел полмира, преодолевая непреодолимые препятствия…

- Ага, полмира: от проходной до пивной. А другая половина - от пивной до дома! Необъятный мир!

- Зачем ты так?

- Затем, что за державу обидно! И не надо другого классика цитировать! Мол, не судите да не судимы будете. Я суда не боюсь! Я за все свои действия и слова могу ответить! В отличие от этого. Я свою страну не позорил, в звероподобном состоянии под забором не валялся!

Мужичок почувствовал, что речь идет о нем, и издал угрожающий звук, попытавшись повернуться в сторону Юнкера. Тело двигаться не захотело, все нежнее приникая к дверному косяку. Они стали молча спускаться.

Как назло, этажом ниже валялся еще один обитатель подъезда, опознаваемый как особь женского пола по задранной юбке. Существо было в сознании и, несмотря на лежачее положение, проявляло общительность. Юнкера передернуло.

- Ты бы хоть прикрылась, красавица!

- Ить, умный! Ты ученого не вправляй, я все вижу! У тебя в голове мухи ибутся! - задорно откликнулась красавица.

- Ну, адвокат дьявола, что ты про эту скажешь?

- Зато чувство юмора ей даже сейчас не отказывает, - улыбнулся Никита, которого рассмешили мухи в голове.

Юнкер хотел что-то ответить - судя по выражению лица, убийственно ядовитое, - но передумал и стал спускаться дальше. На стене черным маркером было написано: «Революция - это ты!» и рядом: «Люди, играйте на лютне! Остальное приложится».

- Оригинально, - отметил Юнкер похоронным голосом. Наверху истошный женский голос кричал про милицию. Слова сопровождались грохотом.

- Жена из дома выгоняет. Заранее вещи в мешки увязала, а теперь на площадку выкидывает. Каждый праздник такая история, - сказал Никита, прислушавшись.

Юнкер промолчал.

На крыльце они откупорили вино и вступили в дождь. В луже под фонарем плавали желтые комочки мимозы, видимо, здесь героический пилигрим столкнулся с особенно непреодолимыми препятствиями.

Никита впервые видел, чтобы Юнкер пил прямо из бутылки. Вид у него при этом был залихватски отчаянный, как у загулявшего от проклятой страсти Мити Карамазова. Но Никита предпочел ни о чем не расспрашивать. Страсть эта явно не воплощалась в девушке с русыми косами.

На остановке печальный гопник, похожий на бритого шимпанзе, вел бурный диалог с темнотой, называя ее то сукой, то Олькой.

- Олька, сука, вернись, я тебя прибью! - ласково бубнил бритый, пошатываясь от избытка чувств.

- ОЛЬКА! - оглашал округу рев токующего мамонта. - СУКА! Я же с тобой ПО-ЧЕ-ЛО-ВЕ-ЧЕС-КИ поговорить хотел!

Темнота не отзывалась, загадочно шлепая дождем по оттаявшему асфальту и томно вздыхая шинами авто.

- Ты когда-нибудь был в Эрмитаже? - неожиданно спросил Юнкер.

Никита в очередной раз смутился. В Эрмитаже он, конечно, был, но с Ясей. А вспоминать о ней сегодня было как-то особенно трудно. Никита весь вечер мужественно боролся с желанием набрать ее номер.

Студентов в Эрмитаж пускали бесплатно. И они с Ясей прятались среди саркофагов от долгих питерских дождей. Еще там был бесплатный туалет, где однажды Яся оставила Библию на финском языке, которую они пытались украсть в католическом храме, где слушали орган. Но оказалось, что Библии раздают бесплатно. Книгу, уже потерявшую интерес, все равно пришлось взять, а потом таскаться с ней по душным линиям Острова, подбадривая друг друга чтением длинных цепочек гласных.

Из туалета хитроумная Яся вышла уже без тяжелого тома, но Никита заметил это и закричал издалека, умиляя набожных экскурсантов:

«Яся! Ты Библию забыла!»

Яся скорчила недовольную мину и вернулась за книгой, которую потом они подарили молоденькому фотографу, изучавшему финский язык. Звали его то ли Вася, то ли Петя. Они познакомились в Михайловском саду, где спали на соседних скамейках, а потом гуляли по рассветному Питеру и снимали фонари, парившие в розовом небе, как батискафы пришельцев.

Все это Никита успел вспомнить, пока Юнкер объяснял ему, что «можно, конечно, благородно стремиться быть со своим народом там, где этот народ, к несчастью, пребывает, но это вовсе не значит, что надо становиться таким же безграмотным, а посему в главном музее страны побывать все-таки стоит».

Никита обещал обязательно сходить в Эрмитаж, и они двинулись дальше, а то Юнкер от возмущения не мог и шагу ступить.

- Когда смотришь на старинные картины или скульптуры, то лица на них кажутся очень странными. Ты таких никогда в жизни не видел, - продолжал Юнкер, успокоившись. - И дело здесь, наверное, не в степени мастерства художника и его способности нарисовать похоже, а в том, что раньше у людей на самом деле были другие лица. Я это еще в детстве заметил. А потом однажды ходил по Эрмитажу и в одном мраморном юноше периода упадка Римской империи узнал своего одноклассника: один в один. Я стал всматриваться, и нашел еще пару знакомых. И вдруг я понял, что эти лица не вызывают у меня удивления: я их каждый день вижу в метро и на улицах! Лица, на которых стоит печать вырождения.

Юнкер сделал большой глоток вина и закурил. Никита обернулся и увидел, как заклинатель темноты и материализовавшаяся Олька стоят, крепко обнявшись, посреди проезжей части. Машины объезжали парочку и выражали солидарность, подмигивая фарами и издавая фривольные гудки.

- Я не могу на это спокойно смотреть! - воскликнул Юнкер, имея в виду упадок и вырождение, а не объятия, нарушавшие правила дорожного движения. - В каждом, или почти в каждом растет труп. Посмотри вокруг! Только такой идиот, как ты, может видеть в этой мертвечине людей. Чувство юмора ей не отказало, видите ли! Зато человеческий облик приказал долго жить!

«Идиота» Никита пропустил мимо ушей, а за людей обиделся. Юнкер, заливаемый потоками дождя, этого не заметил.

- Но ты знаешь, я не люблю попусту сокрушаться. Надо действовать. Противостоять этому разложению не смогут ни наука, ни искусство, ни тем более, политика. Только церковь или школа. Священником я стать не могу, ибо не религиозен, а вот учителем вполне. Ловить эту энтропию надо в зародыше, иначе смысла нет. К тому же закон поменяли, мне теперь призыв светит, а в армию я не хочу, там грязно. - Юнкер неожиданно замялся, вздохнул и сказал, не глядя на Никиту: - Я решил в Горки поехать, у них школа вроде бы есть…

Возвращались они молча. Но уже радостно. У дома стояла милицейская машина. Бравый участковый выводил из подъезда злосчастного Никитиного соседа. Одной рукой мент поддерживал своего подопечного, а в другой - тащил узлы. Мужчины честили «подлое бабье племя» и собирались выпить по поводу 8 Марта. В руке мужичок по-прежнему сжимал мимозу.

…Потом Никита несколько раз звонил в Горки, в колхозную контору, где стоял единственный аппарат, и разговаривал с Гришей, который докладывал ему все сельские новости.

Зиму пережили нормально. Отцу Андрею приходилось несколько раз брать деньги из церковной кассы, чтобы уплатить неотложные долги колхоза. Например, энергетикам, этим исчадиям адовым, грозившимся отключить свет в школе.

Таисия Иосифовна здорова и выписывает из города семена каких-то диковинных южных цветов, чтобы засадить ими несколько брошенных огородов.

Ваня закончил роман, обиделся на Никиту, не заезжавшего в гости, и взял моду сплевывать сквозь дырку от двух выпавших передних зубов.

- Настоящая шпана растет! - сетовал Гриша с неподдельными интонациями деревенской кумушки.

- А Юнкер? - спрашивал Никита, улыбаясь в трубку.

- Серега-то? Да, он бобылем живет, ни с кем не общается, все по лесам шастает. Говорит… погоди, щас бумажку найду, записал специально для тебя, больно мудреная фраза…Говорит, «что вступил в бесконечный дотекстовый диалог с миром». Вот ведь жуть какая!

26

Никита приехал в Питер повидаться с Рощиным. Несмотря на ранний час, по городу бродило странное напряжение. У входа в метро толпились люди. Изнутри долетали отголоски скандала.

- Я воевал! А ты воевала? Пусти! - надрывался надтреснутый голос.

Никита пошел пешком по Невскому. На углу Садовой, прямо на проезжей части под мелким осенним дождиком стояла кучка стариков. Сыпались нервные звонки трамваев. Где-то опять кричали. Старики стояли молча.

Казалось, они провели здесь всю ночь. Казалось, они никогда больше не сдвинутся с места, не разойдутся по домам, не сядут в пустой вагон, гремящий в сторону Охты, не будут покупать свежий хлеб в полуподвальной булочной на Казанской.

Они словно уже заняли свое место в вечности, под нетленным питерским небом, как стаи зеленых ангелов на крышах необитаемых дворцов, как странные каменные лица, проступающие сквозь стены на Васильевском острове, как львы с отбитыми носами, охраняющие ворота, в которые не ступала нога человека.

Никита позвонил Рощину.

- А у нас третий день бабки бунтуют против низких пенсий, - с деланой беззаботностью отозвался Рощин и зевнул. - Ты чего застрял? Приходи пить кофе.

- Я тут буду, - сказал Никита и повесил трубку.

- Господи, а жить-то дальше как? - бормотала себе под нос бабка в платке, повязанном по самые брови. - Скорей бы, что ли, помереть!

Никита внезапно почувствовал себя виноватым. Внутри у него сжалась пружина. Которая потом так никогда и не распрямилась. Он подошел поближе.

- Позавчера еще, как мы на улицу первый раз вышли, стали угрожать. Домой иду, а они на машине следом едут, бранятся. Ты, говорят, зачинщица, мы тебя вычислили! - вполголоса рассказывала крупная пожилая женщина, держась за бок. - А вчера иду отсюда, подъезжают, уже на двух машинах. Выскочили, человек шесть. На одну старуху! Руки заломили, попалась, говорят, сука! Это мне-то! Мне седьмой десяток пошел! И волоком по ступенькам потащили в отделение, избивать стали. Дубинками. Все по швам норовили попасть - у меня от операции остались. Умирать буду, буду видеть эти гогочущие фашистские хари!

- Потерпите! То, что сейчас происходит - это агония. ЭРэФия при смерти! Давно пора! Империя на глиняных ногах! - заголосил вдруг рыжий толстяк, прижимавший к груди открытку с изображением Соловецкого монастыря. - Пусть ЭРэФия летит в тартарары! Наша родина - северная Русь, там - живое! Там - надежда! Там - источник исторического творчества! Там наше тридевятое царство, утопическое государство, в новгородской вольнице, деревянных церквях, поморских сказках!

- Как только начались беспорядки, откуда-то появилась целая орда сумасшедших, - шепнул Никите неожиданно подошедший Рощин. Он жил недалеко, у пожарной каланчи. - Проповедуют, народ вокруг себя собирают. Кто последние времена предрекает, кто о воскресших царевичах сказки рассказывает, кто про инопланетян врет. Вся муть поднялась. Так и ждешь, что сейчас из-за угла Ставрогин со своей немытой свитой вывернет. И начнет раздавать листовки «Союза Спасения Святой Руси».

С другой стороны толпы затормозила черная иномарка с мигалкой. Из машины вальяжно вылез человек с клеймом народного депутата на лице и стал швырять вокруг себя деньги. Толпа загудела и колыхнулась в его сторону. Рыжий остался один. Он растерянно оглядывался и восклицал:

- Куда вы? Русичи! Славяне! Где ваша северная гордость! Остановитесь!

Но его никто не слышал.

Высокий мальчик бросился к депутату с криком «Позор!» Перехватив пятьсот рублей, он попытался порвать бумажку. Охранник, похожий на затянутый в пиджак трансформатор, незаметным движением уронил мальчика на асфальт, слегка придавил коленом, брезгливо отобрал у него купюру, аккуратно расправил и положил себе в нагрудный карман. Депутат презрительно скривил рот, повернулся к происходящему широким крупом и стал раскидывать тысячные купюры. Никита помог мальчику подняться.

- Больно! Больно! - твердил тот, отряхиваясь и кусая губы.

- Сильно помял? - спросил Рощин.

- Я не о том! - досадливо отмахнулся юноша и, заглянув Никите в глаза, повторил: - Больно!

Никита молча кивнул.

- А мне плевать, что стыдно! Плевать на честь и достоинство! Когда есть нечего, об этом не думаешь! - пререкался с кем-то старичок жгуче семитской наружности. - Я три купюры поймал, пока давка не началась. Это в несколько раз больше моей пенсии! Кому должно быть стыдно? Мне? А я думаю, тем, кто меня до такого унижения довел!

- Обидно, ужасно обидно! - соглашалась старушка в черном платке. - В чем мы провинились? Войну выиграли, страну из руин подняли… Всю жизнь для будущего старались. И вот оно, будущее! На помойку выбросили, помирай поскорей!

- Но ваши-то дети вас не бросили! - вмешался Рощин. - Это гораздо важнее, чем государство!

- Для вас оно, может, и так, - откликнулась черная старушка. - Вы живете для себя, родненьких. А у нас как было. Работаешь до ночи, дочка дома одна, муж-то с фронта не вернулся. Придешь, шлепнешься, а наутро снова - по гудку вскакиваешь и вперед. Мне, дуре, казалось, что все советские дети у меня на руках, вот я ради них и надрывалась. Эх, дура, дура… Собственная дочь сиротой росла, только спящей ее видела. Вот и вырастила несчастливицу. Все мужья бросали с детьми на руках. Три внука от нее осталось. Эх, знать бы, что так будет…

Старушка завздыхала и стала вытирать глаза.

- То есть для вас предательство государства - это глубоко личное переживание, потому что… - взялся резюмировать Рощин. Никита толкнул его, и Рощин осекся. Старушка продолжала рассказывать, уже не для кого, застыв глазами.

- Пошла моя Ольга следом за мной на завод. А в девяносто шестом им зарплату платить перестали, полгода живых денег не видели. Мы с ребятишками, я тогда уже на пенсии была, ходили книгами торговать к Гостиному Двору. Все больше не продавали, на крупу выменивали. Однажды приходим, а Ольга на кухне висит, не выдержала. «Не могу в их голодные глаза смотреть», - в записке. Все газеты потом про это писали, шуму было, сразу деньги на зарплату нашлись. Даже похороны оплатили. А я хожу по двору, смотрю на деньги эти проклятые, и смеюсь. Насилу успокоили соседи…

- Простите нас, - тихо сказал Никита, у которого земля опять уходила из-под ног.

- Ты-то тут, мальчик, при чем? - вздрогнула старушка.

Рощин, почуяв недоброе, схватил Никиту за локоть и стал вытаскивать из толпы. Никита сосредоточенно переставлял ватные ноги, но быстро забыл, как это делается, запутался и упал на колени.

«Яся», - успел подумать он, и Невский стал перед ним вертикально, а небо накренилось и потекло в левый глаз.

Очнулся он у круглой рекламной тумбы. Рощин мрачно курил рядом.

- Намылились в Москву за правдой. Пешком. В голове не укладывается.

Никита попытался встать.

- Куда? Сиди уж! - Рощин дернул его за куртку, и у Никиты подогнулись ноги.

Тут он увидел их. Они собирались в нескольких метрах от рекламной тумбы. Выражение лиц не оставляло никаких сомнений, что именно эти люди решили идти пешком в Москву. Они молчали. Никита заметил среди них и женщину, которую били в отделении, и женщину, у которой повесилась дочка.

Не привлекая внимания толпы, они побрели по направлению к Московскому проспекту. Никита с Рощиным, не сговариваясь, встали и двинулись следом.

На Сенной площади старику в светлом плаще стало плохо. Он обмахивал себя растопыренной пятерней и беспомощно хватал ртом воздух.

- Что? Что? - теребил его Никита. Старик тыкал пальцем в грудь. - Сердце? - Старик кивал, продолжая махать рукой. Никита побежал в аптеку.

- Быстрей, быстрей, они уйдут! - торопил старик, вырывая упаковку валокардина. - Без меня уйдут, никак нельзя!

- Может, вам лучше дома остаться? - предлагал Рощин.

Старик обжигал его взглядом исподлобья. И упрямо сдвигал брови.

Никита опять заскочил в аптеку и купил на все бывшие у него деньги таблеток от сердца и давления. Он знал, что уговаривать их повернуть назад бесполезно.

Когда он вернулся, Рощин что-то доказывал подоспевшим телевизионщикам, а старик, уже переставший махать руками, вытирал пот большим клетчатым платком. К нему подскочил низкорослый оператор в красной бейсболке и, присев на корточки, стал крупным планом снимать лицо.

- Я ветеран Великой Отечественной. Три ранения. За Курскую дугу - орден Славы. Из своих горящих танков едва успевал выскакивать, сколько чужих подбил, не помню, - рассказывал дед, неотрывно глядя в камеру. - Считаю, что вы, жители сегодняшнего дня, своей сытой мирной жизнью частично обязаны мне, а также моим погибшим и выжившим боевым товарищам. Хочу напомнить об уважении к старшим. Для этого и иду в Москву, в Кремль… Матвей Иванович Носков моя фамилия.

Съемочная группа погрузилась в машину, посадила на переднее сиденье Матвея Ивановича и укатила догонять остальных ходоков. Рощин с Никитой поехали на трамвае.

- Почему-то у всех стариков всегда носовые платки в клеточку, - сказал Рощин, и дальше всю дорогу они молчали.

Вечером они уже вышли на трассу. Последняя надежда, что старики останутся в городе, рассеялась. Их было девять человек: семь бабушек и два деда. Закат отражался от начищенных медалей. Холодало. Никита с Рощиным шли чуть поодаль, не решаясь приблизиться и тем более заговорить.

Пенсионеры решили ночевать на автобусной остановке. Они сели рядком на лавочку и опустили головы. Никита пошел в ближайшую деревню за едой. Продуктов ему не дали, в стариков, идущих из Петербурга в Москву, не поверили.

На рассвете они снова выступили, как выразился фронтовик Матвей Иванович Носков. Ледяная ночь съела ту невидимую черту, которая вчера разделяла стариков и молодых. Шли все вместе. Никитой овладела какая-то отчаянная решимость, он больше не робел, не стыдился себя, своей молодости и здоровья.

Он брал под руку то одного, то другого и терпеливо выспрашивал все подробности их жизней. Ему хотелось влить их в себя, как в более прочный сосуд. Запомнить и донести куда-то, сохранить. Куда, Никита не знал. Старики вполне естественно приняли его в роли летописца.

Под вечер Никита раздал все таблетки. Они шли уже совсем медленно. И замерзали. Но никто не жаловался.

- Мы воспитаны войной, - сказал Матвей Иванович без тени пафоса, когда Рощин произнес что-то про силу духа. - Умеем умирать с достоинством.

- И все равно я не понимаю, зачем вы туда идете? - нервно спрашивал Рощин, тоже решившийся наконец заговорить. - Ведь вы не хуже меня понимаете, что это ничего не изменит!

- Думаешь, мы в Кремль идем?

- А куда же?

- К тебе, - неожиданно сказал дед и пристально посмотрел на Рощина. - И к нему вон, к Никитке. К вам. А ты думал к царю за правдой? Велика честь!

На закате опять приехали телевизионщики. Никите было тошно смотреть, как они выбирают более выгодный ракурс, снимая стариков, едва переставлявших ноги.

- Повернитесь немного, солнце отсвечивает, - говорил бойкий корреспондент, крутя обессилевшую старушку, как манекен. - Скажите, какова цель вашей акции? Кто ее спланировал? Правда ли, что вам заплатили коммунисты…

Никита выхватил микрофон.

- Вы, что, слепые? - закричал он, срываясь в какую-то бездну. - Вы, что, не видите? Они же умирать идут! Умирать! Какие коммунисты? Какая акция? Они на голой земле спят! Это же ваши родители, неужели вам все равно?!

- Ага, - сориентировался корреспондент, в первую секунду несколько потерявшийся. - Значит, вы организатор! Скажите, на кого вы работаете? Кто вам дает деньги?

Никита собрал себя в кулак и ответил, как мог, спокойно:

- Денег у меня было двести рублей, на них я купил лекарств от сердца и давления, и они уже все кончились. Люди! Сделайте что-нибудь! Хотя бы одеяла привезите! - он поперхнулся, махнул рукой и отошел от камеры.

Курносая стажерка с косичками заревела и убежала в телевизионный микроавтобус. Вернувшись, она сунула Никите завернутые в бумажный пакет бутерброды и, всхлипывая, пообещала, что ни за что в жизни теперь не будет журналисткой, а пойдет учиться на социального работника. Телевидение уехало. Солнце село. Старики продолжали идти.

К ночи, после того как сюжеты вышли в эфир, у процессии стали останавливаться машины. Люди привозили и одеяла, и горячий чай в термосах, и таблетки. Вслед за ними теперь медленно ползла скорая помощь. Мрачный молодой врач периодически догонял стариков, мерил давление, качал головой, делал уколы.

В три часа ночи скорая увезла женщину, избитую в отделении. У нее был сердечный приступ. Ее звали Галина Сергеевна Толмачева. Никита помнил ее жизнь до мельчайших подробностей. И нес ее дальше. По ночному шоссе, из Петербурга в Москву.

- Поглядел я окрест, «и душа моя страданиями человечества уязвлена стала», - бормотал Рощин, спотыкаясь о камни и закрываясь цитатами от бесконечного живого ужаса этой ночи.

Никита принимал ужас, не защищаясь. Голой душой. Рассудок начинал отказывать. Под утро он уже уговаривал стариков плюнуть на все и поехать жить в Горки. Фронтовик с Рощиным шли сзади, и Матвей Иванович озабоченно говорил:

- Боюсь, он того, съедет. Переживает слишком. Как бы его в тыл переправить?

С первыми лучами солнца их стало окружать какое-то небывалое количество микроавтобусов с тарелками. Старики сжались в кучу и остановились, спина к спине. Прошел слух, что сейчас приедет самый важный начальник, от которого «все зависит». Рощин отгонял от стариков крикливую телевизионную девицу, пытавшуюся припудрить их, чтобы «не бликовали».

Приезжали растерянные замы начальника - все на одно лицо. Произносили дежурные фразы, просили вернуться домой. Старики упрямились.

Появились иностранные журналисты. Невзрачная корреспондентка газеты «Liberation» настырно задавала всем один и тот же провокационный вопрос: «Кому на Руси жить хорошо?»

Скорая увезла женщину, у которой повесилась дочь. Анну Михайловну Романову. У нее был гипертонический криз. Прошло полтора часа бессмысленного ожидания. Нервы у всех истончились до последней, дымящейся пустоты.

- Я не понимаю, что здесь происходит! Не понимаю! Отказываюсь понимать! - твердил Рощин. Он сидел на обочине спиной к дороге и бездумно рвал пыльную траву.

Напряжение не разрешилось ничем. Начальник велел передать, что занят, но обязательно примет меры. Одна за другой стали уезжать обратно в город телевизионные машины. Вскоре шоссе опять опустело.

- Рота, вперед, - прошептал Матвей Иванович.

И они двинулись дальше.

- Что-то не нравится мне эта ментовская тачка, - хрипло сказал Рощин спустя полчаса. - Ползут и ползут по пятам. Чего им надо? Явно ведь не покой наш оберегают.

В машине его словно услышали. Дали газу, обогнали стариков и с визгом затормозили, преградив дорогу, как в сериалах про доблестную милицию. Из тачки грузно вылез подполковник с недобрыми глазами.

- Ну что, попутешествовали? - процедил он сквозь зубы. - Получен приказ доставить всех обратно по месту жительства. Ясно? И чтобы без фокусов. В случае сопротивления будете привлечены.

- Интересно узнать, по какой статье? - подал голос Рощин.

- Нарушение общественного порядка, - бросил подполковник, не удостоив его взгляда. - Еще вопросы? Загружайтесь.

- Никуда мы не поедем, - тихо звякнув медалями, произнес Матвей Иванович Носков.

- Что? - скривился подполковник. - Не хотите, значит, по-хорошему. Ну смотрите. Мне с вами разговаривать некогда.

- Как ты смеешь! - закричал вдруг Никита, не понимая, что он делает. - Ты! Ты! На колени встань перед ними! На колени встань!

Губы подполковника разъехались. В ту же секунду Никита безотчетно ударил прямо в эту усмешку. Потом еще раз, еще.

- Перестань! - кричал кто-то Никите. Или это он сам кричал подполковнику, чтобы тот перестал смеяться.

Из машины выскочили другие люди. Никиту повалили на асфальт. Дальше началась пропасть. Никита летел в нее, потеряв себя, летел бесконечно. И все казалось ему, что больше уже невозможно. Но он продолжал лететь.

Потом Никита открыл глаза и увидел потолок. Он тут же зажмурился, чтобы не отвлекаться, и проверил, помнит ли истории, доверенные ему стариками. Все истории были на месте. Тогда Никита пошевелился и застонал. Невыносимо болел затылок, и ребра впивались в легкие с каждым вдохом.

Он снова провалился. Кто-то тряс его за плечо. Незнакомое лицо плавало перед глазами.

- Где я? - спросил Никита без особого любопытства.

- В тюрьме, - ответили ему и засмеялись.

- Перестань! - закричал Никита и опять потерял сознание.

В следующий раз он очнулся, когда ему принесли суп. Он посмотрел в алюминиевую миску, и его опять замутило.

- Я не буду есть, - сказал Никита смутному человеку, наклонившемуся над ним, и неожиданно для себя добавил: - Пока не сделают им пенсии, чтобы жить нормально.

И улыбнулся. Терять ему было нечего.

Прошло сколько-то времени. Миски с холодным супом было уже некуда ставить, и их просто перестали приносить. А Никита начал видеть сны.

28

Реальность почти не отвлекала его. Сначала он еще отделял сон от яви по напряжению, с которым поднимались веки. Потом сил открывать глаза не стало, и два мира радостно перемешались.

Однажды Никите приснился Николай Гумилев. Они ходили по запутанным питерским дворам в поисках конспиративной квартиры, но все явки оказывались провалены, и они шли дальше под липкими фонарями сквозь животное шевеление дверных цепей.

Гумилев был одет в мундир с эполетами, лыс и очень печален.

- Многих сажали и расстреливали как якобы шпионов и якобы участников заговоров, - жаловался Николай Степанович Гумилев. - А я на самом деле шпион! И на самом деле стоял во главе заговора! Знаешь, как мне обидно!

Гумилев просил Никиту изготовить бомбу. Никита отнекивался, говорил, что не умеет делать бомбы, а Николай Степанович качал головой и горько шептал:

- Плохо, ай, как плохо!

Никита не выдержал и спросил:

- Тебя ведь уже давно расстреляли, зачем тебе эти бомбы теперь?

Николай Степанович Гумилев обиделся, но ответил. С такой тоской в голосе:

- Ведь я был не поэт, который участвовал в заговоре. Я был заговорщик, который писал стихи!

Потом Никите снилось, что его куда-то несут. Он плавно качался и будто бы видел море. Но море пахло лекарствами. Одна волна наклонялась над ним и принимала облик Рощина.

В халате Рощин был похож на сотрудника НИИ с выцветшей фотографии из журнала «Огонек». Увидев Никиту, он нахмурился, сурово поправил очки и сказал:

- Так. Может, хватит этих образцово-показательных выступлений? Твоя голодовка больше не актуальна. Стране сейчас нужны здоровые и сильные бойцы, а не доходяги, ветром колеблемые. Что ты меня глазами пожираешь? Лучше бульон съешь! Не слышал разве - революция началась! Вся страна на баррикадах, один ты тут валяешься! Давай оперативно возвращайся к жизни, а то история свершится без тебя!

Никиту опять смыло в забытье. Придя в себя, он вскочил с кровати, выдергивая из рук пластиковые сорняки капельниц. В полутемном коридоре наткнулся на Рощина.

- Скорей, скорей! Поехали туда! - шепотом закричал Никита, опасаясь, что на голос сбегутся врачи и прикуют его к постели.

- Поехали! - так же конспиративно ответил Рощин.

У выхода из больницы их ждал Юнкер на своей потрепанной машине, украшенной красными флагами.

- Юнкер, откуда ты взялся? - спросил Никита, напрягшись в ожидании подвоха. - Ты же в Горках?

- Разве я могу отсиживаться в деревне, когда тут такое происходит! - как-то очень беззаботно ответил Юнкер и завел мотор.

- Юнкер! - Никита уперся в борт машины и ни за что не хотел садиться. - А почему у тебя красные флаги?! Ты же ненавидишь коммунистов!

- Бабушка, бабушка, а почему у тебя такой длинный хвост! - рассмеялся Юнкер. - А что делать, если в России никакого другого цвета для революции так и не выдумали?

Никита сомневался до последнего. Больно уж гладко все выходило. Но когда в конце Тверской замаячили самые настоящие баррикады, он сдался. На покатых крышах поливальных машин, перегородивших улицу, балансировали радостные люди. Они держались друг за друга, смеялись и смотрели в сторону Кремля. Юнкер затормозил.

- Слышь, товарищ, может, до Белого Дома доедем, поглядим, чего там? - сказал молодой человек в черном капюшоне, похожий на сотрудника Великой Инквизиции, засунув голову в окно.

Раньше от подобной бесцеремонности Юнкер бы моментально вышел из себя. И капюшону пришлось бы топать до Краснопресненской пешком. Потому что метро, как объяснили Никите по дороге, закрыли еще в первые дни, опасаясь диверсий.

Но Юнкер, подобревший то ли от деревни, то ли от революции, не стал учить юношу хорошим манерам, а открыл ему дверь и поехал к Белому Дому.

Мальчик крутил головой во все стороны и ерзал на сиденье.

- Ты чего? - спросил Рощин.

- Да, блин, какая-то революция непонятная. Что происходит? Куда идти? Что делать? Тут баррикады, там баррикады, телевизор не работает. Говорят все разное. В бункере нет никого. И выходит, что и делать-то ничего не надо. Тусуйся, прыгай, бегай - а оно все как-то само происходит, помимо тебя. Мы революцию совсем не так представляли. Думали, от нас будет многое зависеть. Думали, будем биться не на жизнь, а на смерть!

- Так и радуйся, дурак, что не надо грудью на амбразуры ложиться! Зеленый еще совсем, тебе жить да жить! - воскликнул Рощин.

- Молодой тоже имеет право на смерть! - пафосно изрек юноша чье-то чужое умозаключение, вмонтированное ему в голову партийной пропагандой. - Почему вы думаете, что несовершеннолетние не люди? Что мы не можем сами осознанно выбирать свой жизненный путь?

- Эй, не надо мне тут цитат из интервью с «вождем»! - оборвал его Рощин. - Я тебе, вообще, не о том говорю, если ты заметил.

- А насчет амбразур, знаете, я бы предпочел погибнуть в честном бою, чем вот так бездарно носиться между Правительством и Думой, пытаясь понять, что происходит. А тем временем упыри с большими кошельками, ничем не лучше предыдущих, только еще не насосавшиеся, уже все без нас решают!

Мальчик отвернулся к окну и засопел. Москва поплыла у Никиты перед глазами, свернулась, как свиток, и исчезла. Какую-то секунду он смотрел на знакомый потолок своей палаты, но потом стряхнул с себя наваждение и вынырнул обратно.

За шиворот ему капал мелкий дождь, перед глазами стояла свинцовая Москва-река. Он сидел на асфальте, прислонившись к колесу машины. Юнкер и Рощин курили чуть поодаль. Мальчик в черном капюшоне куда-то исчез.

У Белого дома тоже ничего не происходило. Люди неприкаянно бродили, спрашивали друг у друга «Что слышно?» и не знали, куда себя деть, потому что ничего слышно не было. Только бодрый дедок с баяном был при деле. Он сидел на деревянном ящике у подножия памятника участникам революции 1905 года и пел агитационные частушки собственного сочинения.

Вокруг деда потихоньку собирался весь бесхозный народ. Два приземистых мужичка, похожие на Бобчинского и Добчинского, притоптывали ногами и пытались подпевать, но выходило только «ля-ля-ля-ля», так как слов они не знали. Мужички по поводу революции приняли с утра по маленькой и не пошли на работу. Теперь им было весело.

Молодой фотограф в палестинском платке раскорячился на мостовой, выбирая удачный ракурс. Лицо у него было абсолютно счастливое. Он запечатлевал первое историческое событие, в котором ему довелось участвовать лично.

Вдруг на Горбатый мост вбежал взмыленный человек с мегафоном. Остановившись, он покачнулся, и показалось, что сейчас он сообщит какую-то важную весть и рухнет бездыханным, как марафонский гонец. Человек поднес к губам мегафон и закричал:

- Начинается!

Толпа впилась глазами в вестника.

- Штурм Государственной Думы! - продолжил он и восхищенно выдохнул. Люди зашумели. - Все, кто в силах, идите туда! А пенсионерам лучше по домам разойтись на всякий случай! Куда вы вылезли, вообще?! А если стрелять начнут? Думаете, их ваши ордена остановят? Возвращайтесь домой!

Человек сунул мегафон под мышку и побежал дальше. Дед с баяном затянул «Мы жертвою пали в борьбе роковой». Юнкер завел мотор. Прихватив с собой фотографа, они поехали на Охотный Ряд.

У стен Государственной Думы их встретил цирк шапито. На постаменте из сдвинутых вместе квадратных клумб, стояли ряженые. Старец с длинной бородой, развевающейся на ветру, сосредоточенно размахивал бархатным знаменем с двуглавым орлом. Шитый золотом герб то и дело хищно пикировал на стоявших рядом.

На клумбы залез молодой человек с прямым пробором и выпученными глазами. Народу вокруг Думы собиралось все больше. Некоторые приносили с собой палатки и пытались установить их на мостовой. Разрозненные группы революционного молодняка жались к своим знаменам, выкрикивая лозунги и неприязненно глядя на особей из соседних табунов.

- Над Россией нависает красная фаллическая конструкция! - инфернально хрипел юноша с пробором. - Это вертикаль власти! Она покраснела от крови русских дев и стариков!

Вдруг он поперхнулся и с ужасом воззрился на что-то, находящееся за спинами толпы. Старец тоже увидел нечто и перестал махать флагом. Орел бессильно повис на древке. По рядам людей волной пробежало слово «ОМОН». Толпа инстинктивно отшатнулась в другую сторону. Молодой человек с пробором и белобородый знаменосец поспешно покинули клумбы и спрятались в недрах народной массы. Никита обернулся и не обнаружил рядом ни Рощина, ни Юнкера. Толпа пронесла его еще несколько метров и встала как вкопанная.

Впереди тоже были черные люди с пластиковыми щитами и в касках. Толпа сжалась и замерла. В щели между щитами на нее смотрели дула автоматов.

- Господи, господи, я здесь ни при чем! Выпустите меня отсюда! - кричала, высунувшись из ларька, молоденькая продавщица цветов, внезапно попавшая в самую гущу событий. - Я домой хочу! Я не бунтую! У меня точка здесь!

Никита проскользнул у кого-то под локтями и вошел в крошечный цветочный павильон, со всех сторон зажатый дымящейся толпой.

- Куда ты вылезаешь? - сказал он девушке. - Закройся и сиди здесь тихонько, а то затопчут. Если стрелять начнут, ложись на пол. Все будет хорошо.

- Я бою-у-усь, - заскулила продавщица, невероятно трогательно растягивая звук «у» и готовясь заплакать. - Бою-у-усь!

Никита погладил ее по голове и задержал руку на теплом затылке. Девушка всхлипнула и замолчала, закрыв лицо ладонями. Никита посмотрел на улицу сквозь кущи алых роз. Народ и ОМОН неподвижно стояли друг против друга. Казалось, все несколько тысяч человек, находившихся под сенью мрачного здания Думы, одновременно задержали дыхание. Между сбившимися в кучу людьми и частоколом автоматов образовалось свободное пространство.

Никита вынул из пузатой вазы охапку белых гвоздик, поцеловал девушку в черные волосы, пахнущие всеми цветами Земли, вышел и стал пробираться в сторону ОМОНа. Люди молча расступались перед ним и тут же срастались обратно у него за спиной.

Очень быстро Никита оказался на границе нейтральной полосы и шагнул через нее, как парашютист в открытый люк самолета.

Он двигался медленно, как во сне, то и дело опуская лицо в мокрые белые лепестки, чтобы было не так одиноко. Молчание вокруг было глубиной с Марианскую впадину. Мир стоял не шелохнувшись, как заговоренный.

Спустя вечность Никита дошел до оцепления, вынул из букета одну гвоздику и засунул ее в направленное прямо на него дуло автомата. Дуло вздрогнуло, но промолчало. Никита выдохнул. И взял следующий цветок.

Двигаясь вдоль цепочки омоновцев, он негромко говорил что-то бессвязное и почти бессмысленное, как слова, которые произносят, чтобы успокоить ребенка. И пытался рассмотреть глаза сквозь опущенные тонированные забрала.

- Не стреляйте, пожалуйста. Там не враги. Там такие же люди, как вы. Они не хотят ничего плохого. Даже если вам приказали, у военных есть право не выполнять заведомо преступный приказ, не стреляйте. Там старики, там дети. Они ни в чем не виноваты. Там девушка, продавщица цветов, она вообще случайно здесь оказалась и очень хочет домой, не стреляйте. Ведь вы не только людей погубите, вы душу свою убьете, и этого уже будет ничем не исправить, не стреляйте.

С каждым «не стреляйте» Никита вставлял гвоздику в очередное дуло. Он чувствовал, что главное - не замолчать. И говорил, говорил, слабо отдавая себе отчет в своих словах, поминутно теряя связь с действительностью и видя перед собой белое больничное небо в паутине трещин. И тут цветы закончились. Никита остановился.

- Не стреляйте! Пожалуйста! - Никита растерянно развел пустыми руками, развернулся и медленно пошел обратно. Стояла кромешная тишина. И вдруг толпа, во все глаза глядевшая на Никиту, изменилась в лице. В ту же секунду Никита услышал сзади себя топот тяжелых ботинок, и спина как будто бы покрылась льдом.

Повернув голову, Никита увидел омоновца с открытым забралом. Омоновец улыбался. Не успел Никита осознать, что происходит, как широкоплечий парень сжал его в медвежьих объятьях и оторвал от земли. Никита взмыл над нейтральной полосой и увидел, что ровные ряды ОМОНа пришли в беспорядок. То тут, то там из шеренги выпадали щиты, и люди бросали автоматы с гвоздиками и бежали к Думе.

Никиту внесли внутрь. Сметая металлоискатели, толпа растеклась по мраморным лестницам. В президиуме сжигали ворох государственных документов. Молодежь, взявшись за руки, скакала через костер. Люди обнимались, кричали «Ура!» и подбрасывали вверх головные уборы. У Никиты опять потемнело в глазах.

29

И вдруг изо всех щелей поползла нежить. Мамлеевские шатуны с блудливыми ухмылками отрывали звезды паркета и, подтягиваясь на руках, покрытых шерстью, затаскивали в зал заседаний свои отчужденные нежилые тела.

Из вытяжек и черных дыр вентиляции посыпались подземные калеки, безногие солдаты метро, инвалиды, погружающие в толпу свои мясистые обрубки.

Вылезли на свет божий и замахали рукавами, внутри которых ничего не растет, смутно похожие на людей, потусторонние или почти уже переступившие завсегдатаи полосы отчуждения, обледенелые, покрытые коростой смерти, репейником небытия, стригущим лишаем развоплощения. Жалкие остатки тел и крохи души, которая и не душа уже вовсе, а так, теплота гниения, прерывистый, увядающий пульс, что того и гляди выскользнет из пальцев мойры.

Были там и уже совсем не люди. Нелюди. Нелюдимые обитатели одичалых платформ, заросших лопухами и прочим природным мусором, вызванные к жизни случайным взглядом пассажира дальнего следования. Духи энных километров, обретающиеся в тусклом фонаре стрелочника, с которым он, всегда пьяный, всегда смертельно обиженный, выходит встречать поезда, провожая их матом.

Немые, обреченно бредущие из вагона в вагон, из года в год, разносчики любовных гороскопов, лишенные дара речи свидетели русских пространств, соучастники бесконечности, собеседники таких расстояний и далей, после которых слова уже не нужны.

Все они, хромая и подволакивая, едва сгущаясь в воздухе, позвякивая подвесками люстр, змеясь по ковровым дорожкам внезапной поземкой, спешили на огонь революции. Все они окружали Никиту, стоявшего у костра из антинародных законов, и слюняво шепелявили, стуча лбами в пол:

- Пустите, пустите, пустите…

погреться, погреться, погреться…

Никита перепрыгнул через пламя и побежал, отбиваясь от хищных нечистых рук, от паутины беззубого шепота, от вязких похмельных снов России. На бегу он обернулся и увидел, как полчища оборванцев хлынули на огонь, зашипели, взвились под купол и опали медленной пеленой золы.

И люди, размазывая по щекам хлопья пепла, хлопали по плечам соседей, обнимались и плакали снова.

И тут появились старухи. Пришли и уселись рядком вдоль стены. Похожие на копченые мельницы, на остовы древних стервятниц. Старухи, штурмовавшие поселковый гастроном в надежде отоварить талоны на эликсир молодости, урвать последнюю толику времени, отрез дефицитной примат-материи.

Убившие друг друга в очереди за сайрой. И продолжающие, даже после смерти, вырывать глаза, выламывать черные пальцы товарок, тянуть на себя замыленный рыбий хвост.

Непрощенные и непростившие. Схваченные параличом в деревянном сортире на станции Окуловка, упавшие в жерло земли, все с тем же оскалом злобы, кусающей собственный хвост, пожирающей себя саму с головы до пят, свирепо урча и рыгая, плюясь ядовитой слюной.

Пришли старухи, расселись вдоль стен и раскрыли рты, показав редкие зубы, какие обычно находят в курганах.

И молвили старухи, воздев к небу мертвые кулаки:

- Отпусти нам грехи, гнида, не видишь, нам плохо, пошевеливайся, старый хрен!

- Упокой наши души, - гнусаво пели старухи, укачивая друг друга, баюкая пустоту. - Мы старые коммунистки и не знаем слов молитв, давай, по-хорошему, пусть прекратится эхо, пусть прекратимся мы, как объясняли нам на уроках политпросвещения, истории партии и диалектического материализма. Аминь!

Но ненависть пригвождала старух к Земле. Старухи царапали почву отросшими, словно сабли, когтями и навязчиво снились внукам, чтобы те поставили свечку за упокой.

Но старухи не верили в души и не умели просить. И только грозили, плевали дурные слова, наполняя сны зловонием и тоской. И внуки, проснувшись в горячем поту, путались в одеяле, хватались за сигарету. И долго потом не могли уснуть.

- Нет! Нет! Нет! - кричал Никита, проносясь мимо старух, сгорая в плотных слоях застарелой злости.

- Не так! Не так! Не так! - оглушенный, он двигал губами в такт замиравшему сердцу, глотая слезы.

Старухи сверлили его дрелями бесноватых глаз, изрыгая проклятья.

- Прости! Прости! Прости! - почти в беспамятстве шептал Никита и вдруг понимал, что угадал то самое, нужное, слово.

- Прости! Прости! Прости! - и старухи одна за другой исчезали, и воздух светлел, и легче становилось дышать.

- Тише, тише, успокойся! - говорило белое облако голосом Рощина, и на лбу у Никиты становилось прохладно и мокро.

- Рощин! - кричал Никита из последних сил, как будто продираясь сквозь вату. - Это молитва за всех, помоги мне, я не справлюсь один, Рощин, я не успею!

Облако-Рощин рассеивалось.

И снова плыли навстречу вереницы черных старух. И за каждую произносил Никита это слово, от которого уворачивался их гневливый язык, в которое не складывались губы, привыкшие хаять.

- Прости! Прости! Прости!

30

Никита снова увидел зал Государственной Думы. Радостные люди торопились в разные стороны. Некоторые перепрыгивали через бархатные депутатские кресла, а один молодой человек с красной повязкой на рукаве умудрялся бежать прямо по спинкам. Кто-то кашлял в микрофон, растерянно произносил «раз-раз-раз» и некстати смеялся.

- Сейчас будет выступать участник народного ополчения, генерал товарищ, то есть товарищ генерал, то есть полковник Куко-бой!

- Русские люди! Братья!..

Никита сделал отчаянную попытку сориентироваться и вычислить реальность. И тут же увидел Ясю. Она была в длинном платье, босиком и с распущенными светлыми волосами. Такой ее Никита не помнил. Да и платья она отродясь не носила. Яся была удивительно спокойна.

Никита подошел и растерянно погладил ее по голове. Яся сказала печально:

- Это мой настоящий цвет. Ты его никогда не видел.

Вокруг было очень тихо. Никита мельком заметил, что они с Ясей стоят в закругляющемся коридоре с иллюминаторами и неоновыми лампами на потолке.

«Куда все пропало? Где все люди? - незаинтересованно подумал Никита. - Наверное, снова обморок»

- Это не обморок, - произнесла Яся. - Это гораздо лучше.

- А что?

- Сейчас поймешь.

И Никита понял. Не обычными линейными мыслями. А сразу и во всей полноте. Он ощутил вдруг внутри себя жизни всех людей, которых он знал и за которых боялся. И понял, что больше бояться нечего. Потому что все вдруг разрешилось. Переломанные судьбы срослись. Вывихнутые души встали на место. Тот, кто искал любовь, - ее нашел. Тот, кто хотел свободы, - получил свободу. Даже беды и боль осознались как мосты, ведущие в счастье. И были прощены.

И люди, почти неразличимые раньше сквозь суету ненужных, посторонних им движений, вдруг замерли и стали собой. И смотрели на себя, не веря, что все так просто, и радуясь тому, что это произошло.

Никита мог взять любую судьбу и увидеть ее во всех подробностях. Например, он узнал, что у Али умер отчим, насиловавший ее в юности. Аля неожиданно для себя поехала на похороны, да так и осталась в Одессе, вдруг помирившись со всей своей многочисленной родней.

Никита видел, как Аля стояла на маленькой мощеной площадке в самом начале Дерибасовской улицы и кормила разумных одесских котов рыбьей требухой из пакета. Коты выгибали спины, обмахивались хвостами и аристократично брали в зубы скользкие куски. Аля смотрела то на котов, то на солнце и была абсолютно счастлива. В черном чреве древнего почтового ящика ее ждало очередное письмо от Алеши. Он обещал, что скоро приедет.

Таисия Иосифовна, надев очки, читала пухлую тетрадь с первым романом Вани. И исправляла красной ручкой грамматические ошибки. А Ваня, что-то бормоча себе под нос и отдуваясь, тащил от колодца полное ведро воды, ставил его в сенях у Таисии Иосифовны и усаживался на крыльцо поразмышлять. Припекало. И отец Андрей, убедившись, что его никто не видит, бежал вприпрыжку к коровнику, размахивая руками и во все горло распевая песенку про то, что «весна придэ».

Юнкер с Гришей сидели верхом на церковной крыше и крепили кровельные листы. Они наблюдали за весенней пробежкой батюшки и хохотали, сжимая коленями нагретую жесть, чтобы не свалиться.

А доярка Настена, запрокинув голову и загораживаясь ладонью от слепящего солнца, смотрела на них с крыльца колхозной конторы, лениво выбирая, в кого бы влюбиться.

Яся стояла рядом и терпеливо ждала, пока Никита рассматривал чужие жизни. У Никиты не получалось самого главного. Не получалось составить из них единое целое. Сложить все русские истории в одну, большую Историю. Последнее усилие обобщения никак ему не давалось. Человеческие судьбы, слова и поступки упрямо разбегались в разные стороны, и не было в них никакой общей логики, только хаос и своеволие.

- Ты просто не туда думаешь, - сказала Яся. - У тебя в голове уже есть результат, который ты хочешь получить. Вот он и не получается. Ведь не это должно получиться.

Никита, действительно, увидел у себя внутри карту России, выученную наизусть по затрепанным учебникам географии, пропечатанную в памяти со всеми разноцветными регионами, жилами железных дорог и синими венами рек. И понял, что пытается уложить свою мозаику именно в эту форму. Хотя на самом деле - Никита вдруг услышал настойчивый гул голосов - очертания должны быть совсем другими.

Никита доверился звучавшему внутри хору и отпустил все прозрачные кубики льда, которые держал в руках. Истории вздрогнули и поплыли, перегоняя друг друга, сталкиваясь, вставая на ребро.

Никита больше не нес в себе судьбы встреченных на пути людей. Ему стало легко и пусто, будто весенний сквозняк проветрил его насквозь на вершине пригорка, оттаявшего с солнечной стороны.

И тут он безо всяких усилий увидел силуэт, в который сложились разрозненные штрихи. Плоская карта ожила и задышала всеми своими лесами, зашевелила синими тенями на снежных полях, замахала крыльями черных грачей, загудела поездами, подходящими к полустанкам, засмеялась, заерзала, замерцала в глазах. Превратилась в облачную фигуру, парящую над соседним холмом, раскинув огромные руки. Она потянулась к Никите и положила на затылок невесомую ладонь.

Яся гладила его по голове и говорила:

- Вот видишь, все просто. А ты боялся.

Никита улыбнулся и вдруг почувствовал, как брешь, пробитая в его одиночестве много лет назад, затянулась. Точнее, заполнилась. Яся была рядом. Вокруг и внутри. Наконец настоящая. Свершившаяся. И он почему-то знал, что это уже навсегда.

31

- Ты бы хоть глаза открыл, - обиженно сказал Ванин голос. - Я к нему еду через всю страну, а он даже смотреть не хочет! Тоже мне друг!

Никита вздрогнул. И вдруг проснулся. У кровати стоял Ваня и хмуро теребил край одеяла.

- А ты вырос, - чуть слышно сказал Никита.

- Еще бы! Я времени даром не теряю, в отличие от тебя. Роман вот дописал.

- Я знаю.

- Откуда?

- Видел во сне. И как Таисия Иосифовна там ошибки исправляла красной ручкой.

- Н-да, - протянул Ваня. - Говорили мне, что ты тут совсем помешался. Да я, дурак, не верил.

- Скажи, - осторожно спросил Никита. - А ты сам мне, случаем, не снишься?

- Нет, - степенно ответил Ваня. - Я настоящий.

- Вот и хорошо, - улыбнулся Никита. - А то я устал уже спать.

- Устал? Тогда вставай поехали. Отец Андрей внизу ждет. Забираем мы тебя, понял? Навсегда к нам. И никаких возражений! Врачи тебя уже в дурдом отправлять собираются! Все мозги им забредил своей Россией! Что молчишь? Ты против?

- Да нет. Совсем не против.

- То-то же! - воскликнул Ваня и нетерпеливо потянул Никиту за руку. - А ошибки мне Таисия и впрямь красной ручкой исправляла.

Никита осторожно выпутывался из стеклянных водорослей, отлеплял пластиковые сорняки…

И улыбался так, как будто бы знал Тайну.

Которую невозможно разболтать.

Потому что незачем.

Notes

This file was created

with BookDesigner program

[email protected]

19.04.2008

Оглавление

1

2

3

4

5

6

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

28

29

30

31

Реклама на сайте