«Даян Геонка»

Борис Можаев ДАЯН ГЕОНКА

Ранним морозным утром я вышел из домика лесничего и направился к Усинге, небольшому удэгейскому селу, расположенному на берегу Бурлита в глубокой тайге. В Усинге нет ни одной улицы, небольшие деревянные избы стоят в совершенном беспорядке группами или в одиночку. Их владельцы, очевидно, выбирали места поудобнее, поближе к воде, мало беспокоясь об улицах и переулках, будто ставили не дома, а юрты.

Стоял сорокаградусный мороз. Вскоре я почувствовал, как щеки мои покрылись инеем. В чуткой морозной тишине все живое притаилось, даже деревянные домики удэгейцев, казалось, теснее сошлись в кружок, принакрывшись сизыми платками дымков. И только неугомонные синицы тоненько звенели на опушке леса: «Дзинь, дзинь, дзинь…» Да кто-то на речке требовал сердитым тенорком:

– Пей, ну! Пей!.. Почему ты не пьешь? Почему? – вдруг спрашивал этот же голос растерянно и жалобно.

На землю косо и медленно спускались частые мелкие снежинки, и было любопытно смотреть на голубовато-серое безоблачное небо. Мой попутчик до Тахалона, удэгеец Даян Евсеевич Геонка, вел с речки рыжую мохнатую лошаденку, так заиндевевшую, что издали я принял ее за буланую. В правой руке он нес пустое ведро и что-то сердито ворчал себе под нос. Я догадался, кто кричал на реке, и спросил:

– Что, не пьет, Евсеич?

– Не пьет, – отвечал он, потягивая упиравшуюся лошадь. – Кабанья голова в ведре была. Вот и не пьет, отфыркивается только. Такой упрямый лошадка.

Около изгороди из жердей стояли розвальни с одной оглоблей более длинной, чем другая. Упрямая лошадка покорно встала в оглобли и задремала. Даян быстро запряг ее, бросил две охапки темно-бурого таежного сена, и мы тронулись.

Геонка едет встречать дочь и сына, студентов педагогического института, прибывающих на новогодние каникулы. Встреча должна произойти где-то на перегоне между Тахалоном и Переваловским, расстояние не маленькое – километров шестьдесят будет.

Узкая таежная дорога петляет вокруг могучих ильмов, ныряет в протоки, поднимается на бугры и пропадает в густом кедраче. Лошадь трусит рысцой, ритмично подбрасывая округлый лохматый круп.

Тайга словно застыла: ни шороха, ни дуновения; резко и сухо, как валежник, хрустит под копытами снег, скрипят полозья да раздаются где-то в стороне частые постукивания дятла.

– Сказки едете записывать? – не столько спрашивает, сколько утверждает Даян, и я вижу, как едва уловимая улыбка подергивает его всегда полураскрытые губы. – Я знаю много их. Только зачем говорить? Люди узнают – смеяться будут. Скажут: Геонка рассказки теперь рассказывает, легкую работу нашел.

Даян работает мастером по заготовке коры бархатного дерева. Сезон заготовки еще не наступил, поэтому он несколько стыдится своего вынужденного отдыха.

С минуту я безуспешно пытаюсь выудить из него хотя бы одну сказку.

– Зачем? – равнодушно отзывается он на мои просьбы. – Когда молодой – сказку рассказывай. Когда старый – дела делай.

– Сколько же вам лет?

– Сорок два.

– И такие взрослые дети у вас? Уже в институте учатся.

– Э-э, старший у меня в армии отслужил. Теперь на сверхсрочника остался, – не без гордости сказал Даян.

– Когда же вы женились? – спросил я с удивлением.

– Первый раз рано, совсем рано, – отвечал он, дергая вожжи. – По закону младшего брата женился.

– Что же это за закон? – все более удивлялся я.

– Наши люди удэ закон такой имели: старший брат помрет – жену младший брат забирай.

– И у вас умер старший брат, – подсказал я Даяну.

– Нет, убили, – коротко и невозмутимо ответил удэгеец.

– Как это случилось? Расскажите, – попросил я Даяна.

– Можно, конечно, рассказать, такое дело. – Он снова чуть заметно улыбнулся. – Все равно как сказка будет.

Рассказывал он неторопливо и совершенно бесстрастно, словно эта история не имела к нему никакого отношения.

– Раньше как жили наши люди? Один род – одно стойбище, второй род – второе. Сколько стойбищ в тайге было? Юрта от юрты далеко стояла, люди редко виделись, плохо знали друг друга. И вот в нашем стойбище сельсовет объявили. Брата председателем избрали, меня – секретарем. Я ликбез на лесозаготовках закончил, читал по складам, писал большими буквами, с папироску каждая будет. Избрали – значит, работать надо. Как работать? За неделю не обойдешь все стойбища. Стали мы агитировать, чтобы всем в одно место съехаться: жить будет легче, говорим, веселее. Школу, говорим, откроем, детей учить надо. Не хотели переезжать старики. Собираться в одно место не хотели. Где, говорят, зверь живет, там и охотник, а где человек живет – там охотнику делать нечего. Род Кялундзига не хотел ехать в наше стойбище. Пускай, говорят, к нам род Геонка едет. Открыли школу – детей в школу не отпускают. Кто-то со зла сказал: всех детей после школы отберут у родителей и погонят на войну. Шаманы сильно портили народ. Приедешь в стойбище из сельсовета, а шаман возьмет бубен, соберет народ и танцует. Нельзя отрывать людей в это время: духи обидятся. А шаман весь день в бубен бьет и кричит дурным голосом. Долго мы терпели такое дело и не выдержали. И сделали мы с братом политическую ошибку.

Он умолк, видя мою заинтересованность, полез в карман темно-синих суконных брюк, достал портсигар и начал закуривать. Его неторопливые движения и хитроватая улыбка выражали достоинство и удовлетворенность собою: вот тебе, мол, и сказка. Потерпи немного, если хочешь дослушать до конца.

– Такое было дело, – через минуту продолжал Даян, попыхивая трубочкой. – Пришли мы с братом в стойбище Кялундзига антирелигиозную пропаганду проводить. Те на охоту готовились, багульник жгли. Охотники у костра сидели, а шаман бегал перед ними, бил в бубен и высоко подпрыгивал. Подошел брат к костру и крикнул: «Шаман врет про духов! Зачем его слушать?» Испугались охотники, головы опустили и закрыли руками лица. А шаман подбежал к брату и замахнулся на него бубном. Тут брат вырвал у шамана бубен, ударил его о коленку и порвал бубен у всех на глазах. Шаман упал, мертвым притворился. Однако люди разошлись. Нам такое дело понравилось, мы все бубны в стойбище отобрали, потом записали на собрании все в протокол и в райком комсомола отправили. Через неделю вызывают меня в район. Спрашивают: «Расскажите, Геонка, как антирелигиозную пропаганду ведете?»

Я обрадовался. Думаю, есть что рассказать. Я стал говорить, как мы с шаманом воюем. Все рассмеялись, а секретарь позвонил звоночком и строго сказал:

– Это политическая ошибка. Это, товарищ Геонка, анархизм! Мы вас привлечем к ответственности.

Я не знал тогда, что значит слово «анархизм». Однако все умолкли и стали серьезными. Я понял – нехорошее это слово. За что, думаю, меня наказывать? За какой такой анархизм? Может, это воровство? Но ведь мы же не украли бубен, а отобрали и в протокол записали.

Возвратился домой невеселым.

– Что случилось? – спрашивает брат.

– Наказывать нас будут, – говорю. – Анархизм мы сделали какой-то, политическую ошибку.

Брат подумал немножко и сказал:

– Ошибку надо исправлять как-то. Может, извиниться перед шаманом?

– А разве такой закон есть, чтобы председатель сельсовета перед шаманом извинялся? – спросил я.

– Не знаю, – ответил брат. – Надо с нашими людьми посоветоваться.

В тот день пришли к нам на батах охотники Кялундзига. Окружили сельсоветовскую избу, крик подняли, все равно как медведя из берлоги выгоняют. Мы с братом вышли навстречу.

– Куда шаман наш делся?

– Давайте нашего шамана!

– Кто его теперь найдет? – кричали со всех сторон.

– Чего такое? – спрашиваем.

Немного разговорились. Оказывается, шаман к духам ушел. Духи крепко сердиты на весь род Кялундзига. Во время моления в стойбище председатель обидел духов. И ни один Кялундзига не заступился. Худо теперь будет роду Кялундзига, сказал шаман. Удачной охоты не будет, болезнь страшная придет, если шаман не задобрит духов. Но где теперь шаман, кто знает? Надо найти шамана, хорошенько попросить, чтобы он с духами договорился.

– Хорошо, – сказал брат, – я вам найду шамана, с духами договорюсь.

– А разве духи слушаются председателя сельсовета? – спрашивают нас. Видно, совсем не верят.

– Молодые уже слушаются, – важно сказал брат, – а старых мы вместе с шаманом уговорим. И шамана я найду обязательно.

Немного успокоились охотники Кялундзига.

– Ладно, – говорят, – подождем. Не обмани только.

И уехали они домой.

– Где ты искать шамана будешь? – спросил я брата. – Зачем такое дело обещал?

– Найду, – отвечал брат. – Я знаю, к каким он духам ушел.

Вверху по Бурлиту у самого большого перевала скрывалась тогда разбитая банда. Немножко грабила еще. Брат сказал, что шаман туда ушел. И отправился на поиски. Я отговаривал его:

– Зачем идешь? Разве послушает тебя шаман и возвратится с тобой в стойбище?

– Конечно, нет, – отвечает брат. – Зато я выслежу, где шаман прячется, с какими духами живет. Потом приведу туда охотников Кялундзига. Пусть они увидят, как их обманывают. Сами потом переселятся к нам. Хорошая агитация получится.

Я хотел идти с братом. Он не согласился.

– Зачем? Один пойду, – говорит. – Оставайся здесь. Весь сельсовет на тебе.

Конечно, думаю, брат найдет, обязательно найдет. Разве кто знал тайгу лучше брата? Никто. До самого большого перевала не было охотника, как мой брат. Он одним копьем убивал медведя. В голодные годы, когда не было орехов и кабаны ушли из наших мест, Куты-Мафа – тигр – напал на наше стойбище. Он сломал цзали и украл все мясо. Брат один расправился с ним. А ведь Куты-Мафа – божество, как раньше говорили. От его рева сердце замирает, глаз неверно смотрит, рука дрожит.

Веселым был брат. Помню, поплыл на оморочке, песню запел. Таким и видел я его в последний раз.

– Однако, холодно, – прервал я рассказ Даяна. – Давайте пройдемся немного.

Мы выпрыгнули из саней. Я невольно залюбовался его ладной невысокой, несколько сухопарой фигурой. Идет он легко, танцующей походкой, мелким шагом – таежная, охотничья привычка. В тайге нельзя ходить размашисто ни летом ни зимой: летом мешает валежник, а зимой – рыхлый глубокий снег. На ногах у Даяна бурые прокопченные олочки, из-под отворота полушубка черной дубки виден поношенный защитного цвета китель. На черных, торчащих ежиком усах появился белый налет инея.

Несколько минут мы шли молча: по-видимому, обычно молчаливый Даян сожалел, что слишком разговорился. Я попросил его продолжить рассказ, он отозвался без особого желания и рассказывал далее суховато, отрывисто:

– Пять дней прошло – везут брата в оморочке. Смотрим – убитый. Кто убил? Неизвестно. Пуля сначала грудь ему пробила, потом борт оморочки. Видать, с берега стреляли. Выследили. Привезли его охотники Кялундзига. Четыре бата шли вокруг оморочки. Почти все стойбище. Из-за нас, говорят, погиб. Помочь хотел нам. Притихли Кялундзига. Не ожидали, понимаешь, такое дело. И тут, возле оморочки брата, вроде собрания получилось. Пусть, говорили Кялундзига, увидит тот, кто убил Геонка: мы делаем, как он хотел. И решили они всем стойбищем к нам переселиться. И я тогда сказал: пусть все будет так, как будто брат живой. Здесь в толпе стояла жена его, Исама. «Подойди ко мне!» – позвал я ее. Она подошла. Я взял ее за руку, подвел к оморочке брата и сказал: «Смотри, я буду жить с твоей женой, как ты жил. И значит, ты будешь жить во мне». И старики закивали: «Хорошо делает Даян: закон предков выполняет». А мне тогда казалось, будто брат и вправду станет жить во мне.

Схоронили мы его хорошо – никто не плакал.

– То есть как не плакал? – удивился я. – Разве не было жалко?

– Жалко не жалко, а такой закон наши люди имеют, – отвечал невозмутимо удэгеец. – Если кого убьют, нельзя плакать: плакать – значит перед врагом унижаться, мертвого оскорблять.

Видимо, мое удивление было настолько выразительно, что Даян, мельком взглянув на меня, снисходительно улыбнулся.

– Так и женился я на невестке, – продолжал он монотонным голосом. – Семнадцать лет мне было. Всякий человек в это время девушку любит. И я любил одну девушку из стойбища Кялундзига. Имя у нее такое – Тотнядыга. Плакала она сильно, и мне потом тяжело было. Вырежу я себе кингуласти, уйду на Бурлит и наигрываю, а сам ее вспоминаю. У нас есть мелодия такая – «Жалобы девушки» называется. Я хорошо тогда ее играл.

– А из чего делают кингуласти? – спросил я Даяна.

– Трава такая есть. Я сейчас покажу вам.

Он отошел в сторону, сорвал высохшую пустотелую коричневую соссюрею, срезал наискосок со стороны раструба, обрезал бурую метелку, и получилась длинная дудочка. Даян стал втягивать воздух через тонкий конец. Сначала будто заскрипело что-то, потом тоненько взвизгнуло, и в морозном воздухе полилась тихая жалобная мелодия. В ее переливах слышалось то завывание ветра, то плеск ручейка, то свист какой-то знакомой птицы – все это вызывало тягостное ощущение, как будто бы оттого, что утрачено что-то очень близкое и дорогое. И вдруг в эту мелодию вплелось глухое улюлюканье, идущее из тайги.

– Стой! – остановил я Даяна.

Он прервал свою мелодию.

«Улю-лю-лю-лю!» – доносился с минуту из тайги невнятный призыв.

– Что это?

– Это ястребиная сова, она и днем охотится. Очень любит нашу музыку, – ответил Даян.

Странная перекличка удэгейской трубочки и таежной совы длилась несколько минут.

– Как же вы жили? – спросил я Геонка.

– Жена тоже мучилась, будто виноватой была. Ходила она сгорбленной, хмурой, все говорила – помру скоро. И правда, как все равно чуяла смерть. Напорола весной ногу о сук и умерла от заражения крови. Оставила мне сына.

– А где же Тотнядыга?

– На Хору живет. За нее двадцать пять соболей заплатили. Семья у нее большая. Муж – хороший охотник.

– Значит, она счастлива?

– А как же, довольна. Живут хорошо, муж не пьет.

– Ну, а любовь?

– Какой любовь? – переспросил недовольно удэгеец. – Любовь, когда молодые бывают, а старым зачем любовь? Старым семья нужна.

Разговор на этом прервался. Даян курил и сердито погонял лошадь, а я думал о том, как он твердо и просто ответил на такой вопрос, о котором написано много романов и драм, объясняющих, но часто не разрешающих его.

Мы выехали на лесную поляну. В прогалине между деревьями показалось тусклое солнце; в его свете все так же медленно падала изморозь, покрывшая наши одежды толстым слоем снега. На широкой поляне стояли вразброс невысокие сизые столбы дыма.

– Вот и Тахалон. – Даян показал на небольшие деревянные дома, полузакрытые бурым кустарником.

С высокого крыльца сельсовета спрыгнул юноша и, застегивая на ходу полушубок, вприпрыжку побежал нам навстречу. Даян Евсеевич натянул вожжи, сразу как-то преобразился, губы его слегка вздрогнули, расплылись в широкой улыбке, под припухшими веками радостно заблестели глаза.

– Здравствуйте, папа! – воскликнул высокий, лет восемнадцати паренек и протянул отцу руку. – Я вышел на целые сутки раньше ребят, – заявил он с мальчишеской гордостью.

– А где Валя? – спросил отец.

– Она осталась в институте. Куда девчонкам по тайге таскаться в такую стужу, – отвечал сын, и в его голосе послышалось пренебрежение.

– Поедемте с нами к тете Кате, – обратился ко мне Даян. – Это родственница наша. Она недалеко отсюда живет. Отдохнем с дороги.

Мне не хотелось больше стеснять их своим присутствием. Я поблагодарил Даяна, выпрыгнул из саней и долго провожал глазами знакомую подводу.

1954

Notes

Оглавление