«Краткое содержание произведений русской литературы I половины XX века»

Краткое содержание произведений русской литературы I половины XX века

Замятин

Мы Роман (1920—1921, опубл. 1952)

Далекое будущее. Д-503, талантливый инженер, строитель космичес­кого корабля «Интеграл», ведет записки для потомков, рассказывает им о «высочайших вершинах в человеческой истории» – жизни Еди­ного Государства и его главе Благодетеле. Название рукописи – «Мы». Д-503 восхищается тем, что граждане Единого Государства, нумера, ведут рассчитанную по системе Тэйлора, строго регламентиро­ванную Часовой Скрижалью жизнь: в одно и то же время встают, начинают и кончают работу, выходят на прогулку, идут в аудиториум, отходят ко сну. Для нумеров определяют подходящий табель сексуальных дней и выдают розовую талонную книжку. Д-503 уверен:

«Мы» – от Бога, а «я» – от диавола.

Как-то весенним днем со своей милой, кругло обточенной подру­гой, записанной на него 0-90, Д-503 вместе с другими одинаково оде­тыми нумерами гуляет под марш труб Музыкального Завода. С ним заговаривает незнакомка с очень белыми и острыми зубами, с каким-то раздражающим иксом в глазах или бровях. 1-330, тонкая, резкая, упрямо-гибкая, как хлыст, читает мысли Д-503.

Через несколько дней 1-330 приглашает Д-503 в Древний Дом (они прилетают туда на аэро). В квартире-музее рояль, хаос красок и форм, статуя Пушкина. Д-503 захвачен в дикий вихрь древней жизни. Но когда 1-330 просит его нарушить принятый распорядок дня и остаться с ней, Д-503 намеревается отправиться в Бюро Храни­телей и донести на нее. Однако на следующий день он идет в Меди­цинское Бюро: ему кажется, что в него врос иррациональный №1 и что он явно болен. Его освобождают от работы.

Д-503 вместе с другими нумерами присутствует на площади Куба во время казни одного поэта, написавшего о Благодетеле кощунствен­ные стихи. Поэтизированный приговор читает трясущимися серыми губами приятель Д-503, Государственный Поэт R-13. Преступника казнит сам Благодетель, тяжкий, каменный, как судьба. Сверкает ост­рое лезвие луча его Машины, и вместо нумера – лужа химически чистой воды.

Вскоре строитель «Интеграла» получает извещение, что на него за­писалась 1-330. Д-503 является к ней в назначенный час. 1-330 драз­нит его: курит древние «папиросы», пьет ликер, заставляет и Д-503 сделать глоток в поцелуе. Употребление этих ядов в Едином Государ­стве запрещено, и Д-503 должен сообщить об этом, но не может. Те­перь он другой. В десятой записи он признается, что гибнет и больше не может выполнять свои обязанности перед Единым Государством, а в одиннадцатой – что в нем теперь два «я» – он и прежний, не­винный, как Адам, и новый – дикий, любящий и ревнующий, со­всем как в идиотских древних книжках. Если бы знать, какое из этих «я» настоящее!

Д-503 не может без 1-330, а ее нигде нет. В Медицинском Бюро, куда ему помогает дойти двоякоизогнутый Хранитель S-4711, при­ятель I, выясняется, что строитель «Интеграла» неизлечимо болен: у него, как и у некоторых других нумеров, образовалась душа.

Д-503 приходит в Древний Дом, в «их» квартиру, открывает двер­цу шкафа, и вдруг... пол уходит у него из-под ног, он опускается в какое-то подземелье, доходит до двери, за которой – гул. Оттуда по­является его знакомый, доктор. «Я думал, что она, 1-330...» – «Стой­те тут!» – доктор исчезает. Наконец! Наконец она рядом. Д и I уходят – двое-одно... Она идет, как и он, с закрытыми глазами, за­кинув вверх голову, закусив губы... Строитель «Интеграла» теперь в новом мире: кругом что-то корявое, лохматое, иррациональное.

0-90 понимает: Д-503 любит другую, поэтому она снимает свою запись на него. Придя к нему проститься, она просит: «Я хочу – я должна от вас ребенка – и я уйду, я уйду!» – «Что? Захотелось Ма­шины Благодетеля? Вы ведь ниже сантиметров на десять Материн­ской Нормы!» – «Пусть! Но ведь я же почувствую его в себе. И хоть несколько дней...» Как отказать ей?.. И Д-503 выполняет ее про­сьбу – словно бросается с аккумуляторной башни вниз.

1-330 наконец появляется у своего любимого. «Зачем ты меня му­чила, зачем не приходила?» – «А может быть, мне нужно было ис­пытать тебя, нужно знать, что ты сделаешь все, что я захочу, что ты совсем уже мой?» – «Да, совсем!» Сладкие, острые зубы; улыбка, она в чашечке кресла – как пчела: в ней жало и мед. И затем – пчелы – губы, сладкая боль цветения, боль любви... «Я не могу так, I. Ты все время что-то недоговариваешь», – «А ты не побоишься пойти за мной всюду?» – «Нет, не побоюсь!» – «Тогда после Дня Единогласия узнаешь все, если только не...»

Наступает великий День Единогласия, нечто вроде древней Пасхи, как пишет Д-503; ежегодные выборы Благодетеля, торжество воли единого «Мы». Чугунный, медленный голос: «Кто „за“ – прошу под­нять руки». Шелест миллионов рук, с усилием поднимает свою и Д-503. «Кто „против“?» Тысячи рук взметнулись вверх, и среди них – рука 1-330. И дальше – вихрь взвеянных бегом одеяний, рас­терянные фигуры Хранителей, R-13, уносящий на руках 1-330. Как таран, Д-503 пропарывает толпу, выхватывает I, всю в крови, у R-13, крепко прижимает к себе и уносит. Только бы вот так нести ее, нести, нести...

А назавтра в Единой Государственной Газете: «В 48-й раз едино­гласно избран все тот же Благодетель». А в городе повсюду расклеены листки с надписью «Мефи».

Д-503 с 1-330 по коридорам под Древним Домом выходят из го­рода за Зеленую Стену, в низший мир. Нестерпимо пестрый гам, свист, свет. У Д-503 голова кругом. Д-503 видит диких людей, оброс­ших шерстью, веселых, жизнерадостных. 1-330 знакомит их со стро­ителем «Интеграла» и говорит, что он поможет захватить корабль, и тогда удастся разрушить Стену между городом и диким миром. А на камне огромные буквы «Мефи». Д-503 ясно: дикие люди – полови­на, которую потеряли горожане, одни Н2, а другие О, а чтобы полу­чилось Н2О, нужно, чтобы половины соединились.

I назначает Д свидание в Древнем Доме и открывает ему план «Мефи»: захватить «Интеграл» во время пробного полета и, сделав его оружием против Единого Государства, кончить все сразу, быстро, без боли. «Какая нелепость, I! Ведь наша революция была послед­ней!» – «Последней – нет, революции бесконечны, а иначе – энт­ропия, блаженный покой, равновесие. Но необходимо его нарушить ради бесконечного движения». Д-503 не может выдать заговорщиков, ведь среди них... Но вдруг думает: что, если она с ним только из-за...

Наутро в Государственной Газете появляется декрет о Великой Операции. Цель – уничтожение фантазии. Операции должны под­вергнуться все нумера, чтобы стать совершенными, машиноравными. Может быть, сделать операцию Д и излечиться от души, от I? Но он не может без нее. Не хочет спасения...

На углу, в аудиториуме, широко разинута дверь, и оттуда – медленная колонна из оперированных. Теперь это не люди, а какие-то человекообразные тракторы. Они неудержимо пропахивают сквозь толпу и вдруг охватывают ее кольцом. Чей-то пронзительный крик:

«Загоняют, бегите!» И все убегают. Д-503 вбегает передохнуть в какой-то подъезд, и тотчас же там оказывается и 0-90. Она тоже не хочет операции и просит спасти ее и их будущего ребенка. Д-503 дает ей записку к 1-330: она поможет.

И вот долгожданный полет «Интеграла». Среди нумеров, находя­щихся на корабле, члены «Мефи». «Вверх – 45°!» – командует Д-503. Глухой взрыв – толчок, потом мгновенная занавесь туч – корабль сквозь нее. И солнце, синее небо. В радиотелефонной Д-503 находит 1-330 – в слуховом крылатом шлеме, сверкающую, летучую, как древние валькирии. «Вчера вечером приходит ко мне с твоей запис­кой, – говорит она Д. – И я отправила – она уже там, за Стеною. Она будет жить...» Обеденный час. Все – в столовую. И вдруг кто-то заявляет: «От имени Хранителей... Мы знаем все. Вам – кому я гово­рю, те слышат... Испытание будет доведено до конца, вы не посмеете его сорвать. А потом...» У I – бешеные, синие искры. На ухо Д: «А, так это вы? Вы – „исполнили долг“?» И он вдруг с ужасом понима­ет: это дежурная Ю, не раз бывавшая в его комнате, это она прочи­тала его записи. Строитель «Интеграла» – в командной рубке. Он твердо приказывает: «Вниз! Остановить двигатели. Конец всего». Об­лака – и потом далекое зеленое пятно вихрем мчится на корабль. Исковерканное лицо Второго Строителя. Он толкает Д-503 со всего маху, и тот, уже падая, туманно слышит: «Кормовые – полный ход!» Резкий скачок вверх.

Д-503 вызывает к себе Благодетель и говорит ему, что ныне сбыва­ется древняя мечта о рае – месте, где блаженные с оперированной фантазией, и что Д-503 был нужен заговорщикам лишь как строитель «Интеграла». «Мы еще не знаем их имен, но уверен, от вас узнаем».

На следующий день оказывается, что взорвана Стена и в городе летают стаи птиц. На улицах – восставшие. Глотая раскрытыми ртами бурю, они двигаются на запад. Сквозь стекло стен видно: жен­ские и мужские нумера совокупляются, даже не спустивши штор, без всяких талонов...

Д-503 прибегает в Бюро Хранителей и рассказывает S-4711 все, что он знает о «Мефи». Он, как древний Авраам, приносит в жертву Исаака – самого себя. И вдруг строителю «Интеграла» становится ясно: S – один из тех...

Опрометью Д-503 – из Бюро Хранителей и – в одну из общест­венных уборных. Там его сосед, занимающий сиденье слева, делится с ним своим открытием: «Бесконечности нет! Все конечно, все просто, все – вычислимо; и тогда мы победим философски...» – «А там, где кончается ваша конечная вселенная? Что там – дальше?» Ответить сосед не успевает. Д-503 и всех, кто был там, хватают и в аудиториуме 112 подвергают Великой Операции. В голове у Д-503 теперь пусто, легко...

На другой день он является к Благодетелю и рассказывает все, что ему известно о врагах счастья. И вот он за одним столом с Благодете­лем в знаменитой Газовой комнате. Приводят ту женщину. Она должна дать свои показания, но лишь молчит и улыбается. Затем ее вводят под колокол. Когда из-под колокола выкачивают воздух, она откидывает голову, глаза полузакрыты, губы стиснуты – это напоми­нает Д-503 что-то. Она смотрит на него, крепко вцепившись в ручки кресла, смотрит, пока глаза совсем не закрываются. Тогда ее вытаски­вают, с помощью электродов быстро приводят в себя и снова сажают под колокол. Так повторяется три раза – и она все-таки не говорит ни слова. Завтра она и другие, приведенные вместе с нею, взойдут по ступеням Машины Благодетеля.

Д-503 так заканчивает свои записки: «В городе сконструирована временная стена из высоковольтных волн. Я уверен – мы победим. Потому что разум должен победить».

Платонов

Епифанские шлюзы Повесть (1927)

Английский инженер Вильям Перри, щедро награжденный русским царем Петром за усердие в устроении шлюзов на реке Воронеж, письмом зовет в Россию своего брата Бертрана для исполнения ново­го царского замысла – создания сплошного судового хода меж Доном и Окою. Предстоят большие шлюзовые и канальные работы, для прожектерства которых и пообещал Вильям царю призвать брата, потому что «сам устал, и сердце ссохлось, и разум тухнет».

Весною 1709 г. приплывает в Санкт-Петербург Бертран Перри. Ему идет тридцать четвертый год, но угрюмое, скорбное лицо и седые виски делают его сорокапятилетним. В порту Бертрану встречаются посол русского государя и консул английского короля. Отдыхая после долгого пути в отведенном покое близ морского цейхгауза, под тре­вожное завывание бури за окном Бертран вспоминает родной Нью-кестль и свою двадцатилетнюю невесту Мери. Перед расставанием Мери говорила Бертрану, что ей нужен муж «как странник Искан­дер, как мчащийся Тамерлан или неукротимый Атилла». Чтобы быть достойным такой жены, и приехал Бертран в этот суровый край. Но сможет ли Мери ждать его долгие годы? С такими мыслями засыпает Бертран в закоченевшем покое.

Неделю Бертран знакомится с изыскательскими документами, составленными знающими людьми: французским инженером Трузсоном и польским техником Цицкевским. На основании этих изыска­ний он полгода трудится над прожектом и планами работ, очарованный великим замыслом Петра. В июле документы доложены царю, который их одобряет и выдает Бертрану награду в тысячу пять­сот рублей серебром и учреждает жалованье впредь по тысяче рублей каждый месяц. Кроме того, Бертрану даны права генерала с подчине­нием только царю и главнокомандующему, а наместникам и воево­дам дан указ оказывать полное воспособление главному инженеру – всем, чего он ни потребует. Дав Бертрану все права, царь Петр напо­минает и о том, что он умеет не только благодарить, но и наказывать супротивщиков царской воли.

Бертран вместе с пятью немецкими инженерами и десятью пис­цами отправляется в город Епифань, в самую середину будущих работ. Отъезд омрачен письмом из Ньюкестля. Мери упрекает его в жестокости – ради золота он уплыл в дальнюю землю и погубил ее любовь. И она предпочла другого – Томаса, и уже ребенок трево­жится под ее сердцем. Не помня рассудка, Бертран Перри трижды кряду читает письмо и сжимает зубами трубку так, что из десен льет­ся кровь. «Кончено, друзья... Кровь кончилась, а десны зарастут. Да­вайте ехать в Епифань!» – овладев собой, говорит он попутчикам.

Они долго едут по Посольской дороге – через Москву, через гул­кие пространства с богатой и сдержанной природой, и встречный ветер выдувает горе из груди Бертрана. Работа начинается сразу, лишь в ней Бертран исходит энергией своей души – и сподручные прозы­вают его каторжным командиром. Осенью приезжает в Епифань Петр и остается недоволен тем, что работы идут медленно. Действи­тельно, как ни ожесточался Перри, мужики укрывались от повиннос­ти, а местное злое начальство наживалось на поборах и начетах с казны. Петр проводит дознание, воеводу бьют кнутом и ссылают в Москву для дополнительного следствия, где тот умирает.

По отъезде Петра другая беда находит на епифанские работы. Не только болеют и умирают балтийские мастера и техники-немцы, но также и бегут по тайным дорогам на родину, а без них мужики и вовсе целыми слободами не выезжают на повинность. Под страхом смертной казни приказывает Бертран Перри не пропускать нигде иноземцев в обратную дорогу, но и этим не получается усечь чинимое зло.

Бертран понимает, что зря начал таким штурмом работы. Надо было дать народу притерпеться к труду, а сейчас засел в людях страх от «непосилия»... Новый воевода перехватывает челобитные к царю и объясняет Бертрану, что здешний народ – охальник и ослушник и норовит только доносы сочинять, а не работать. Бертран чувствует, что и новый воевода – не лучше прежнего. Он шлет Петру рапорт с описанием всей истории работ. Царь объявляет епифанское воеводст­во на военном положении, присылает нового воеводу, но и угрожает Бертрану Перри расправой за нерадивую работу: «Что ты брита­нец – отрадой тебе не станется».

Получает Бертран письмо и от Мери. Она пишет, что умер ее первенец, что муж стал совсем чужим и что она помнит Бертрана, понимая мужество и скромность его натуры. Бертран не отвечает Мери.

Весна выдается недружная, и русла рек не заполняются водой до нужного уровня. Оказывается, тот год, когда проводились изыскания, был необычайно обильным на воду, а для обычного года расчеты не­верны. Для накачки воды в каналы Бертран отдает приказ расширить обнаруженный подводный колодезь на Иван-озере. Но при работах разрушается вододержащий глинистый пласт, и вода еще больше убы­вает.

Ожесточается сердце Бертрана. Он потерял родину, Мери, надеясь в работе найти успокоение, но и здесь его настигает безжалостный удар судьбы. Он знает, что не выберется живым из этих просторов и не увидит больше родного Ньюкестля. Но работы продолжаются.

Через год на испытание шлюзов и каналов прибывает комиссия во главе с тем самым Трузсоном, по изысканиям которого и делался прожект работ. Пущенная по каналам вода поднимается так незначи­тельно, что в иных местах и плот не может пройти, не то что ко­рабль. «Что воды мало будет, про то все бабы в Епифани еще год назад знали, поэтому все жители и на работу глядели как на царскую игру и иноземную затею...» Комиссия делает вывод: затраты и труды считать напрасными.

Перри не пытается доказать свою невиновность. Он бродит в степи, а вечерами читает английские романы о любви. Немцы-инже­неры убегают, спасаясь от царского наказания. Через два месяца Петр присылает курьера с сообщением: Бертрана Перри, как государ­ственного преступника, гнать пешеходом в Москву со стражниками. Дорога оказывается так далека, что Перри забывает, куда его ведут, и хочет, чтобы уж поскорее довели и убили.

Бертран сидит в башенной тюрьме Кремля и наблюдает в узкое окно, как на небе горят в своей высоте и беззаконии звезды. Он про­сыпается от людей, стоящих над ним. Это дьяк, читающий приговор, и огромный палач-садист без топора. Больше часа, скрежеща и сопя, палач исходит лютостью над угасающей жизнью Бертрана Перри. Пахнущее духами письмо из Англии, которое приходит в Епифань на имя мертвеца, воевода Салтыков кладет от греха за божницу – на вечное поселение паукам.

Сокровенный человек Повесть (1928)

«Фома Пухов не одарен чувствительностью: он на гробе жены варе­ную колбасу резал, проголодавшись вследствие отсутствия хозяйки». После погребения жены, намаявшись, Пухов ложится спать. К нему кто-то громко стучит. Сторож конторы начальника дистанции прино­сит путевку на работы по очистке железнодорожных путей от снега. На станции Пухов расписывается в приказе – в те годы попробуй не распишись! – и вместе с бригадой рабочих, обслуживающих снегоо­чиститель, который тянут два паровоза, отправляется расчищать от снежных заносов путь для красноармейских эшелонов и бронепоез­дов. Фронт находится в шестидесяти верстах. На одном из снежных завалов снегоочиститель резко тормозит, рабочие падают, разбивая го­ловы, помощник машиниста разбивается насмерть. Конный казачий отряд окружает рабочих, приказывая доставить паровозы и снегоо­чистку на занятую белыми станцию. Подъехавший красный бронепо­езд освобождает рабочих и расстреливает завязших в снегу казаков.

На станции Лиски рабочие отдыхают три дня. На стене барака Пухов читает объявление о наборе механиков в технические части Южного фронта. Он предлагает своему другу Зворычному поехать на юг, а то «на снегоочистке делать нечего – весна уж в ширинку дует! Революция-то пройдет, а нам ничего не останется!». Зворычный не соглашается, жалея покидать жену с сыном.

Через неделю Пухов и еще пятеро слесарей едут в Новороссийск. Красные снаряжают на трех кораблях десант из пятисот человек в Крым, в тыл Врангелю. Пухов плывет на пароходе «Шаня», обслужи­вая паровой двигатель. Непроглядной ночью десант проходит Керчен­ский пролив, но из-за шторма корабли теряют друг друга. Бушующая стихия не дает десанту высадиться на крымский берег. Десантники вынуждены вернуться в Новороссийск.

Приходит известие о взятии красными войсками Симферополя. Четыре месяца Пухов проводит в Новороссийске, работая старшим монтером береговой базы Азово-Черноморского пароходства. Он ску­чает от недостатка работы: пароходов мало, и Пухов занят тем, что составляет отчеты о неисправности их механизмов. Он часто гуляет в окрестностях города, любуясь природой, находя все уместным и жи­вущим по существу. Вспоминая свою умершую жену, Пухов чувствует свое отличие от природы и горюет, уткнувшись липом в нагретую его дыханием землю, смачивая ее редкими неохотными каплями слез.

Он покидает Новороссийск, но едет не к дому, а в сторону Баку, собираясь дойти до родины вдоль берега Каспия и по Волге. В Баку Пухов встречается с матросом Шариковым, который налаживает Кас­пийское пароходство. Шариков дает Пухову командировку в Цари­цын – для привлечения квалифицированного пролетариата в Баку. В Царицыне Пухов показывает мандат Шарикова какому-то механику, которого встречает у конторы завода. Тот читает мандат, мажет его языком и приклеивает на забор. Пухов смотрит на бумажку и наде­вает ее на шляпку гвоздя, чтобы ее не сорвал ветер. Он идет на вок­зал, садится на поезд и спрашивает людей, куда он едет. «А мы знаем – куда? – сомнительно произносит кроткий голос невидного человека. – Едет, и мы с ним».

Пухов возвращается в свой город, поселяется у Зворычного, секре­таря ячейки мастерских, и начинает работать слесарем на гидравли­ческом прессе. Через неделю он переходит жить в свою квартиру, которую он называет «полосой отчуждения»: ему там скучно. Пухов ходит в гости к Зворычному и рассказывает что-нибудь о Черном море – чтобы не задаром чай пить. Возвращаясь домой, Пухов вспо­минает, что жилище называется очагом: «Очаг, черт: ни бабы, ни ко­стра!»

К городу подступают белые. Рабочие, собравшись в отряды, оборо­няются. Бронепоезд белых обстреливает город ураганным огнем. Пухов предлагает собрать несколько платформ с песком и пустить с уклона на бронепоезд. Но платформы разлетаются вдребезги, не при­чинив бронепоезду вреда. Бросившиеся в атаку рабочие падают под пулеметным огнем. Утром два красных бронепоезда приходят на по­мощь рабочим – город спасен.

Ячейка разбирается: не предатель ли Пухов, придумавший глупую затею с платформами, и решает, что он просто придурковатый мужик. Работа в цехе отягощает Пухова – не тяжестью, а унынием. Он вспоминает о Шарикове и пишет ему письмо. Через месяц он по­лучает ответ Шарикова с приглашением работать на нефтяных приис­ках. Пухов едет в Баку, где работает машинистом на двигателе, перекачивающем нефть из скважины в нефтехранилище. Идет время,

Пухову становится хорошо, и он жалеет только об одном: что немно­го постарел, и нет чего-то нечаянного в душе, что было раньше.

Однажды он идет из Баку на промысел. Он ночевал у Шарикова, к которому вернулся из плена брат. Неожиданное сочувствие к людям, одиноко работающим против вещества всего мира, проясня­ется в заросшей жизнью душе Пухова. Он идет с удовольствием, чув­ствуя родственность всех тел к своему телу, роскошь жизни и неистовство смелой природы, неимоверной в тишине и в действии. Постепенно он догадывается о самом важном и мучительном: отчаян­ная природа перешла в людей и в смелость революции. Душевная чужбина оставляет Пухова на том месте, где он стоит, и он узнает теплоту родины, будто вернулся к матери от ненужной жены. Свет и теплота напрягались над миром и постепенно превращались в силу человека. «Хорошее утро!» – говорит он встретившемуся ему маши­нисту. Тот равнодушно свидетельствует: «Революционное вполне».

Чевенгур ПУТЕШЕСТВИЕ С ОТКРЫТЫМ СЕРДЦЕМ Роман (1929)

Через четыре года в пятый голод гнал людей в города или в леса – бывал неурожай. Захар Павлович оставался в деревне один. За долгую жизнь его рук не миновало ни одно изделие, от сковородки до бу­дильника, но у самого Захара Павловича ничего не было: ни семьи, ни жилища. Однажды ночью, когда Захар Павлович слушал шум дол­гожданного дождя, он различил далекий гудок паровоза. Утром он со­брался и ушел в город. Работа в паровозном депо открыла для него новый искусный мир – такой давно любимый, будто всегда знако­мый, и он решил навсегда удержаться в нем.

У Двановых рождалось шестнадцать детей, уцелело семеро. Вось­мым был приемыш Саша, сын рыбака. Его отец утонул из интереса: хотел узнать, что бывает после смерти. Саша – ровесник одного из детей Двановых, Прошки. Когда в голодный год родилась еще двойня, Прохор Абрамович Дванов сшил Саше мешок для подаяния и вывел его за околицу. «Все мы хамы и негодяи!» – правильно определил себя Прохор Абрамович, возвращаясь к жене и собственным детям. Саша зашел на кладбище попрощаться с отцом. Он решил, как только наберет полную сумку хлеба, вырыть себе землянку рядом с мо­гилкой отца и жить там, раз у него нету дома.

Захар Павлович просит Прошку Дванова за рублевку разыскать Сашу и берет его к себе в сыновья. Захар Павлович любит Сашу всей преданностью старости, всем чувством безотчетных, неясных надежд. Саша работает учеником в депо, чтобы выучиться на слесаря. Вечера­ми он много читает, а почитав, пишет, потому что не хочет в свои семнадцать лет оставлять мир ненареченным. Однако он чувствует внутри своего тела пустоту, куда, не задерживаясь, входит и выходит жизнь, как отдаленный гул, в котором невозможно разобрать слов песни. Захар Павлович, наблюдая за сыном, советует: «Не мучайся, Саш, – ты и так слабый...»

Начинается война, потом революция. В одну октябрьскую ночь, услышав стрельбу в городе, Захар Павлович говорит Саше: «Там дура­ки власть берут, – может, хоть жизнь поумнеет». Утром они отправ­ляются в город и ищут самую серьезную партию, чтобы сразу записаться в нее. Все партии помещаются в одном казенном доме, и Захар Павлович ходит по кабинетам, выбирая партию по своему ра­зуму. В конце коридора за крайней дверью сидит один только чело­век – остальные отлучились властвовать. «Скоро конец всему наступит?» – спрашивает человека Захар Павлович. «Социализм, что ли? Через год. Сегодня только учреждения занимаем». «Тогда пиши нас», – соглашается обрадованный Захар Павлович. Дома отец объ­ясняет сыну свое понимание большевизма: «Большевик должен иметь пустое сердце, чтобы туды все могло поместиться...»

Через полгода Александр поступает на открывшиеся железнодо­рожные курсы, а затем переходит в политехникум. Но скоро учение Александра Дванова прекращается, и надолго. Партия командирует его на фронт гражданской войны – в степной город Новохоперск. Захар Павлович целые сутки сидит с сыном на вокзале, ожидая по­путного эшелона. Они уже обо всем переговорили, кроме любви. Когда Саша уезжает, Захар Павлович возвращается домой и по скла­дам читает алгебру, ничего не понимая, но постепенно находя себе утешение.

В Новохоперске Дванов приучается к степной воюющей револю­ции. Вскоре из губернии приходит письмо с приказом о его возвра­щении. По дороге он вместо сбежавшего машиниста ведет паро­воз – и на однопутной дороге состав сталкивается со встречным. Саша чудом остается жив.

Проделав большой и трудный путь, Дванов возвращается домой. Он сразу же заболевает тифом, выключаясь из жизни на восемь месяцев. Захар Павлович, отчаявшись, делает для сына гроб. Но летом Саша выздоравливает. К ним по вечерам приходит соседка, сирота Соня. Захар Павлович раскалывает гроб на топку, с радостью думая, что теперь впору не гроб, а детскую кроватку мастерить, потому что Соня скоро подрастет и у них с Сашей могут быть дети.

Губком посылает Сашу по губернии – «искать коммунизм среди самодеятельности населения». Дванов идет от одного селения к друго­му. Он попадает в руки к анархистам, у которых его отбивает неболь­шой отряд под командованием Степана Копенкина. Копенкин участ­вует в революции ради своего чувства любви к Розе Люксембург. В одном селении, куда заезжают Копенкин с Двановым, они встречают Соню, которая здесь учит в школе детей.

Дванов с Копенкиным, блуждая по губернии, встречают многих людей, каждый из которых по-своему представляет строительство новой, еще неизвестной жизни. Дванов знакомится с Чепурным, председателем ревкома уездного города Чевенгур. Дванову нравится слово Чевенгур, которое напоминает ему влекущий гул неизвестной страны. Чепурный рассказывает о своем городе как о месте, в кото­ром и благо жизни, и точность истины, и скорбь существования про­исходят сами собой по мере надобности. Хотя Дванов и мечтает вернуться домой и продолжить учебу в политехникуме, но увлекается рассказами Чепурного о социализме Чевенгура и решает ехать в этот город. «Едем в твой край! – говорит Чепурному и Копенкин. – По­глядим на факты!»

Чевенгур просыпается поздно; его жители отдыхали от веков угне­тения и не могли отдохнуть. Революция завоевала Чевенгурскому уезду сны и главной профессией сделала душу. Заперев свою лошадь Пролетарскую Силу в сарай, Копенкин идет по Чевенгуру, встречая людей, бледных по виду и нездешних по лицу. Он спрашивает Чепур­ного, чем занимаются эти люди днем. Чепурный отвечает, что душа человека и есть основная профессия, а продукт ее – дружба и това­рищество. Копенкин предлагает, чтобы не было совсем хорошо в Че­венгуре, организовать немного горя, потому что коммунизм должен быть едким – для хорошего вкуса. Они назначают чрезвычайную ко­миссию, которая составляет списки уцелевших в революции буржуев. Чекисты их расстреливают. «Теперь наше дело покойное!» – радует­ся после расстрела Чепурный. «Плачьте!» – говорят чекисты женам убитых буржуев и уходят спать от утомления.

После расправы с буржуями Копенкин все равно не чувствует в Чевенгуре коммунизма, и чекисты принимаются выявлять полубуржу­ев, чтобы освободить жизнь и от них. Полубуржуев собирают в большую толпу и выгоняют из города в степь. Пролетарии, оставшиеся в Чевенгуре и прибывшие в город по призыву коммунистов, быстро до­едают пищевые остатки буржуазии, уничтожают всех кур и питаются одной растительной пищей в степи. Чепурный ожидает, что оконча­тельное счастье жизни выработается само собой в никем не тревожи­мом пролетариате, потому что счастье жизни – факт и необ­ходимость. Один Копенкин ходит по Чевенгуру без счастья, ожидая приезда Дванова и его оценки новой жизни.

В Чевенгур приезжает Дванов, но не видит коммунизма снаружи: наверное, он скрылся в людях. И Дванов догадывается, почему большевики-чевенгурцы так желают коммунизма: он есть конец истории, конец времени, время же идет только в природе, а в человеке стоит тоска. Дванов изобретает прибор, который должен солнечный свет обращать в электричество, для чего из всех рам в Чевенгуре вынули зеркала и собрали все стекло. Но прибор не работает. Построена и башня, на которой зажигают огонь, чтобы блуждающие в степи могли прийти на него. Но никто не является на свет маяка. Из Мос­квы приезжает товарищ Сербинов для проверки трудов чевенгурцев и отмечает их бесполезность. Чепурный объясняет это: «Так мы же ра­ботаем не для пользы, а друг для друга». В своем отчете Сербинов пишет, что в Чевенгуре много счастливых, но бесполезных вещей.

В Чевенгур доставляют женщин – для продолжения жизни. Мо­лодые чевенгурцы лишь греются с ними, как с матерями, потому что воздух уже совсем холодный от наступившей осени.

Сербинов рассказывает Дванову о своей встрече в Москве с Со­фьей Александровной – той самой Соней, которую Саша помнил до Чевенгура. Сейчас Софья Александровна живет в Москве и работает на фабрике. Сербинов говорит, что она помнит Сашу, как идею. Сер­бинов молчит о своей любви к Софье Александровне.

В Чевенгур прибегает человек и сообщает, что на город движутся казаки на лошадях. Завязывается бой. Погибает Сербинов с мыслями о далекой Софье Александровне, хранившей в себе след его тела, по­гибает Чепурный, остальные большевики. Город занят казаками. Два­нов остается в степи над смертельно раненным Копенкиным. Когда Копенкин умирает, Дванов садится на его лошадь Пролетарскую Силу и трогает прочь от города, в открытую степь. Он едет долго и проезжает деревню, в которой родился. Дорога приводит Дванова к озеру, в глубине которого когда-то упокоился его отец. Дванов видит удочку, которую забыл на берегу в детстве. Он заставляет Пролетар­скую Силу зайти в воду по грудь и, прощаясь с ней, сходит с седла в воду – в поисках той дороги, по которой когда-то прошел отец в любопытстве смерти...

Захар Павлович приходит в Чевенгур в поисках Саши. Никого из людей в городе нет – только сидит у кирпичного дома Прошка и плачет. «Хочешь, я тебе опять рублевку дам – приведи мне Сашу», – просит Захар Павлович. «Даром приведу», – обещает Прокофий и идет искать Дванова.

Котлован Повесть (1930)

«В день тридцатилетия личной жизни Вощеву дали расчет с неболь­шого механического завода, где он добывал средства для своего суще­ствования. В увольнительном документе ему написали, что он устраняется с производства вследствие роста слабосильности в нем и задумчивости среди общего темпа труда». Вощев идет в другой город. На пустыре в теплой яме он устраивается на ночлег. В полночь его будит человек, косящий на пустыре траву. Косарь говорит, что скоро здесь начнется строительство, и отправляет Вощева в барак: «Ступай туда и спи до утра, а утром ты выяснишься».

Вощев просыпается вместе с артелью мастеровых, которые кормят его и объясняют, что сегодня начинается постройка единого здания, куда войдет на поселение весь местный класс пролетариата. Вощеву дают лопату, он сжимает ее руками, точно желая добыть истину из земного праха. Инженер уже разметил котлован и говорит рабочим, что биржа должна прислать еще пятьдесят человек, а пока надо начи­нать работы ведущей бригадой. Вощев копает вместе со всеми, он «поглядел на людей и решил кое-как жить, раз они терпят и живут: он вместе с ними произошел и умрет в свое время неразлучно с людьми».

Землекопы постепенно обживаются и привыкают работать. На котлован часто приезжает товарищ Пашкин, председатель окрпрофсовета, который следит за темпом работ. «Темп тих, – говорит он рабочим. – Зачем вы жалеете подымать производительность? Социа­лизм обойдется и без вас, а вы без него проживете зря и помрете».

Вечерами Вощев лежит с открытыми глазами и тоскует о буду­щем, когда все станет общеизвестным и помещенным в скупое чувство счастья. Наиболее сознательный рабочий Сафронов предлагает по­ставить в бараке радио, чтоб слушать о достижениях и директивах, инвалид, безногий Жачев, возражает: «Лучше девочку-сиротку привес­ти за ручку, чем твое радио».

Землекоп Чиклин находит в заброшенном здании кафельного заво­да, где когда-то его поцеловала хозяйская дочь, умирающую женщину с маленькой дочкой. Чиклин целует женщину и узнает по остатку нежности в губах, что это та самая девушка, которая целовала его в юности. Перед смертью мать говорит девочке, чтобы она никому не признавалась, чья она дочь. Девочка спрашивает, отчего умирает ее мать: оттого, что буржуйка, или от смерти? Чиклин забирает ее с собой.

Товарищ Пашкин устанавливает в бараке радиорупор, из которого раздаются ежеминутные требования в виде лозунгов – о необходи­мости сбора крапивы, обрезания хвостов и грив у лошадей. Сафронов слушает и жалеет, что он не может говорить обратно в трубу, чтобы там узнали о его чувстве активности. Вощеву и Жачеву становится беспричинно стыдно от долгих речей по радио, и Жачев кричит: «Ос­тановите этот звук! Дайте мне ответить на него!» Наслушавшись радио, Сафронов без сна смотрит на спящих людей и с горестью вы­сказывается: «Эх ты, масса, масса. Трудно организовать из тебя скелет коммунизма! И что тебе надо? Стерве такой? Ты весь авангард, гади­на, замучила!»

Девочка, пришедшая с Чиклиным, спрашивает у него про черты меридианов на карте, и Чиклин отвечает, что это загородки от бур­жуев. Вечером землекопы не включают радио, а, наевшись, садятся смотреть на девочку и спрашивают ее, кто она такая. Девочка по­мнит, что ей говорила мать, и рассказывает о том, что родителей не помнит и при буржуях она не хотела рождаться, а как стал Ленин – и она стала. Сафронов заключает: «И глубока наша советская власть, раз даже дети, не помня матери, уже чуют товарища Ленина!»

На собрании рабочие решают направить в деревню Сафронова и Козлова с целью организации колхозной жизни. В деревне их убива­ют – и на помощь деревенским активистам приходят другие земле­копы во главе с Вощевым и Чиклиным. Пока на Организационном Дворе проходит собрание организованных членов и неорганизован­ных единоличников, Чиклин и Вощев сколачивают неподалеку плот. Активисты обозначают по списку людей: бедняков для колхоза, кула­ков – для раскулачивания. Чтобы вернее выявить всех кулаков, Чик­лин берет в помощь медведя, работающего в кузнице молотобойцем. Медведь хорошо помнит дома, где он раньше работал, – по этим домам и определяют кулаков, которых загоняют на плот и отправляют по речному течению в море. Оставшиеся на Оргдворе бедняки маршируют на месте под звуки радио, потом пляшут, приветствуя приход колхозной жизни. Утром народ идет к кузне, где слышна ра­бота медведя-молотобойца. Члены колхоза сжигают весь уголь, чинят весь мертвый инвентарь и с тоской, что кончился труд, садятся у плетня и смотрят на деревню в недоумении о своей дальнейшей жизни. Рабочие ведут деревенских жителей в город. К вечеру путники приходят к котловану и видят, что он занесен снегом, а в бараке пусто и темно. Чиклин разжигает костер, чтобы согреть заболевшую девочку Настю. Мимо барака проходят люди, но никто не приходит проведать Настю, потому что каждый, нагнув голову, беспрерывно ду­мает о сплошной коллективизации. К утру Настя умирает. Вощев, стоя над утихшим ребенком, думает о том, зачем ему теперь нужен смысл жизни, если нет этого маленького, верного человека, в котором истина стала бы радостью и движением.

Жачев спрашивает у Вощева: «Зачем колхоз привел?» «Мужики в пролетариат хотят зачисляться», – отвечает Вощев. Чиклин берет лом и лопату и идет копать на дальний конец котлована. Оглянув­шись, он видит, что весь колхоз не переставая роет землю. Все бед­ные и средние мужики работают с таким усердием, будто хотят спастись навеки в пропасти котлована. Лошади тоже не стоят: на них колхозники возят камень. Один Жачев не работает, скорбя по умер­шей Насте. «Я урод империализма, а коммунизм – это детское дело, за то я и Настю любил... Пойду сейчас на прощанье товарища Пашкина убью», – говорит Жачев и уползает на своей тележке в город, чтобы никогда не возвратиться на котлован.

Чиклин выкапывает для Насти глубокую могилу, чтобы ребенка никогда не побеспокоил шум жизни с поверхности земли.

Ювенильное море. МОРЕ ЮНОСТИ Повесть (1934)

Пять дней человек идет в глубину юго-восточной степи Советского Союза. По дороге он представляет себя то машинистом паровоза, то геологом-разведчиком, то «другим организованным профессиональ­ным существом, – лишь бы занять голову бесперебойной мыслью и отвлечь тоску от сердца» и размышляет о переустройстве земного шара с целью открытия новых источников энергии. Это Николай Вермо, опробовавший много профессий и командированный в качест­ве инженера-электрика в мясосовхоз. Директор этого совхоза Умрищев, встретив командированного, определяет Николая Вермо в дальний гурт. Умрищев дает Вермо свой совет – «не соваться», пото­му что вековечные страсти-страдания, по его мнению, происходят от­того, что люди «неустанно суются, нарушая размеры спокойствия».

Вместе с Николаем из совхоза в дальний гурт идет молодая жен­щина, секретарь гуртовой партячейки Надежда Бесталоева. Николай говорит ей, как часто становится скучно оттого, что не сбываются чувства, и когда хочешь кого-то поцеловать, то человек отворачивает­ся... Бесталоева отвечает, что она не отвернется. Когда они целуются, подъезжает верхом на лошади Умрищев и говорит: «Суешься уже?» Надежда обещает Умрищеву посчитаться с ним, потому что на гурте удавилась доярка.

Гурт «Родительские Дворики» имеет четыре тысячи коров и боль­шое число подспорной живности, являясь надежным источником мясной пищи для пролетариата. Когда Вермо и Бесталоева приходят на гурт, там уже находится Умрищев. Попробовав хлеб, он дает ука­зание «печь более вкусный хлеб». Показывает на землю: «Сорвать бы­линку на пешеходной тропинке, а то бьет по ногам и мешает сосредоточиться». Умрищев проводит собрание работников гурта, на котором обсуждаются вопросы победы советской власти над капита­лизмом. Старушка Кузьминишна, которая стала называть себя Федератовной, говорит о своей жалости к федеративной республике, ради которой она день и ночь ходит и щупает, где что есть и где чего нету... Старший гуртоправ Божев боится, что старуха знает о его тай­ных обменах хороших коров на худых кулацких, но успокаивается: обвинений ему не предъявляют.

На следующий день хоронят доярку Айну. Айна прознала о делах Божева с кулаками, которые с ведома гуртовщика меняли своих коров на откормленных совхозных, а также выдаивали их на пастби­щах. Божев избивал свидетельницу своих преступлений и однажды изнасиловал. Айна, не выдержав надругательства, удавилась. Бесталое­ва догадывается об истинных причинах этого самоубийства. Вермо идет впереди процессии, играя на гармонике по слуху «Аппассиона­ту» Бетховена.

На гурт приезжает для расследования комиссия во главе с секре­тарем райкома. Брат Айны все рассказывает. Божева судят и расстре­ливают в городской тюрьме. Умрищева посылают в другой колхоз, где он, как оппортунист, делает все наоборот своим убеждениям, чтобы получалось правильно... Директором мясосовхоза становится Бесталоева, которая берет себе помощницей Федератовну, а главным инжене­ром назначает Николая Вермо.

На гурте не хватает воды, и Вермо придумывает прожечь землю вольтовой дугой, чтобы добраться до погребенных вод – ювенильного моря. Бесталоева на совещании актива отдает приказание Николаю делать пока земляные работы, а сама решает ехать в район за обору­дованием и стройматериалами, чтобы с получением подземных вод в будущем увеличить сдачу мяса в несколько раз.

Мясосовхоз подвергается техническому переустройству: коров уби­вают электричеством в башне, брикетируют навоз для получения го­рючею материала, устанавливают ветряной двигатель для получения электрической энергии. Вольтовым агрегатом Николай Вермо бурит скважину, добираясь до светящейся внизу, под землей, воды. Этим агрегатом он режет из земли плиты для строительства жилищ людям и приюта скоту. Работу инженера Николая Вермо принимает делега­ция из Москвы.

Глубокой осенью из Ленинграда отплывает корабль, на борту ко­торого находятся инженер Вермо и Надежда Бесталоева. Они коман­дированы в Америку, чтобы проверить там идею сверхглубокого бурения вольтовым пламенем и научиться добывать электричество из пространства, освещенного небом. На берегу их провожают Федератовна и Умрищев, которого Федератовна уже давно идейно перевос­питывает, увлекшись терпеливым отрицательным старичком и став его женой. Вечером, ложась спать в гостинице, Умрищев спрашивает Федератовну, не настанет ли на земле сумрак, когда Николай Эдвардович и Надежда Михайловна начнут из дневного света делать свое электричество.

«Здесь лежащая Федератовна обернулась к Умрищеву и обругала его за оппортунизм».

Возвращение Рассказ (1946)

Прослужив всю войну, гвардии капитан Алексей Алексеевич Иванов убывает из армии по демобилизации. На станции, долго дожидаясь поезда, он знакомится с девушкой Машей, дочерью пространщика, которая служила в столовой их части. Двое суток они едут вместе, и еще на двое суток Иванов задерживается в городе, где Маша роди­лась двадцать лет назад. На прощание Иванов целует Машу, запоми­ная навсегда, что ее волосы пахнут, «как осенние павшие листья в лесу».

Через день на вокзале родного города Иванова встречает сын Пет­рушка. Ему уже пошел двенадцатый год, и отец не сразу узнает свое­го ребенка в серьезном подростке. Жена Любовь Васильевна ждет их на крыльце дома. Иванов обнимает жену, чувствуя забытое и знако­мое тепло любимого человека. Дочь, маленькая Настя, не помнит отца и плачет. Петрушка одергивает ее: «Это отец наш, он нам родня!» Семья начинает готовить праздничное угощение. Всеми ко­мандует Петрушка – Иванов удивляется, какой взрослый и по-ста­риковски мудрый у него сын. Но ему больше нравится маленькая кроткая Настя. Иванов спрашивает жену, как они здесь жили без него. Любовь Васильевна стесняется мужа, как невеста: она отвыкла от него. Иванов со стыдом чувствует, что ему что-то мешает всем сердцем радоваться возвращению, – после долгих лет разлуки он не может сразу понять даже самых родных людей.

Семья сидит за столом. Отец видит, что дети едят мало. Когда сын равнодушно объясняет: «А я хочу, чтоб вам больше досталось», – ро­дители, содрогнувшись, переглядываются. Настя прячет кусок пиро­га – «для дяди Семена». Иванов расспрашивает жену, кто такой этот дядя Семен. Любовь Васильевна объясняет, что у Семена Евсеевича немцы убили жену и детей, и он попросился к ним ходить иг­рать с детьми, и ничего дурного они от него не видели, а только хорошее... Слушая ее, Иванов улыбается по-недоброму и закуривает. Петрушка распоряжается по хозяйству, указывает отцу, чтобы он за­втра стал на довольствие, – и Иванов чувствует свою робость перед сыном.

Вечером после ужина, когда дети ложатся спать, Иванов выпыты­вает у жены подробности жизни, которую она провела без него. Пет­рушка подслушивает, ему жалко мать. Этот разговор мучителен для обоих – Иванов боится подтверждения своих подозрений в невер­ности жены, но она откровенно признается, что с Семеном Евсеевичем у нее ничего не было. Она ждала своего мужа и только его любила. Лишь однажды, «когда совсем умирала ее душа», с ней стал близким один человек, инструктор райкома, но она пожалела, что по­зволила ему быть близким. Она поняла, что только с мужем может быть спокойной и счастливой. «Без тебя мне некуда деться, нельзя спасти себя для детей... Живи с нами, Алеша, нам хорошо будет!» – говорит Любовь Васильевна. Петрушка слышит, как отец стонет и с хрустом раздавливает стекло лампы. «В сердце ты ранила меня, а я тоже человек, а не игрушка...» Утром Иванов собирается. Петрушка выговаривает ему все про их тяжелую жизнь без него, как мать его ждала, а он приехал, и мать плачет. Отец сердится на него: «Да ты еще не понимаешь ничего!» – «Ты сам не понимаешь. У нас дело есть, жить надо, а вы ругаетесь, как глупые какие...» И Петрушка рассказывает историю про дядю Харитона, которому изменяла жена, и они тоже ругались, а потом Харитон сказал, что у него тоже много было всяких на фронте, и они с женой посмеялись и помирились, хотя Харитон все выдумал про свои измены... Иванов с удивлением слушает эту историю.

Он уходит утром на вокзал, выпивает водки и садится на поезд, чтобы ехать к Маше, у которой волосы пахнут природой. Дома Пет­рушка, проснувшись, видит одну только Настю – мать ушла на работу. Расспросив Настю, как уходил отец, он на минуту задумывается, оде­вает сестру и ведет ее за собой.

Иванов стоит в тамбуре поезда, который проезжает недалеко от его дома. У переезда он видит фигурки детей – тот, кто побольше, тащит быстро за собой меньшего, не успевающего перебирать ножка­ми. Иванов уже знает, что это – его дети. Они далеко позади, и Петрушка по-прежнему волочит за собой непоспевающую Настю. Иванов кидает вещевой мешок на землю, спускается на нижнюю сту­пень вагона и сходит с поезда «на ту песчаную дорожку, по которой бежали ему вослед его дети».

Пастернак

Доктор Живаго Роман (1955, опубл. 1957, в СССР – 1988)

Когда Юрин дядюшка Николай Николаевич переехал в Петербург, заботу о нем, в десять лет оставшемся сиротой, взяли другие родст­венники – Громеко, в доме которых на Сивцевом Вражке бывали интересные люди и где атмосфера профессорской семьи вполне спо­собствовала развитию Юриных талантов.

Дочь Александра Александровича и Анны Ивановны (урожденной Крюгер) Тоня была ему хорошим товарищем, а одноклассник по гимназии Миша Гордон – близким другом, так что он не страдал от одиночества.

Как-то во время домашнего концерта Александру Александровичу пришлось сопровождать одного из приглашенных музыкантов по срочному вызову в номера, где только что попыталась свести счеты с жизнью его хорошая знакомая Амалия Карловна Гишар. Профессор уступил просьбе Юры и Миши и взял их с собой.

Пока мальчики стояли в прихожей и слушали жалобы пострадав­шей о том, что на такой шаг ее толкали ужасные подозрения, по счастью оказавшиеся только плодом ее расстроенного воображе­ния, – из-за перегородки в соседнюю комнату вышел средних лет мужчина, разбудив спавшую в кресле девушку.

На насмешливые взгляды мужчины она отвечала подмигиванием сообщницы, довольной, что все обошлось и их тайна не раскрыта. В этом безмолвном общении было что-то пугающе волшебное, будто он был кукольником, а она марионеткой. У Юры сжалось сердце от со­зерцания этого порабощения. На улице Миша сказал товарищу, что он встречал этого человека. Несколько лет назад они с папа ехали вместе с ним в поезде и он спаивал в дороге Юриного отца, тогда же бросившегося с площадки на рельсы.

Увиденная Юрой девушка оказалась дочерью мадам Гишар. Лари­са – Лара – была гимназисткой. В шестнадцать лет она выглядела восемнадцатилетней и несколько тяготилась положением ребенка – такого же, как ее подруги. Это чувство усилилось, когда она уступила ухаживаниям Виктора Ипполитовича Комаровского, роль которого При ее маменьке не ограничивалась ролью советника в делах и друга дома. Он стал ее кошмаром, он закабалил ее.

Через несколько лет, уже студентом-медиком, Юрий Живаго вновь встретился с Ларой при необычных обстоятельствах.

Вместе с Тоней Громеко накануне Рождества они ехали на елку к Свенцицким по Камергерскому переулку. Недавно тяжело и долго болевшая Анна Ивановна соединила их руки, сказав, что они созданы друг для друга. Тоня действительно была близким и понимающим его человеком. Вот и в эту минуту она уловила его настроение и не ме­шала любоваться заиндевелыми, светящимися изнутри окнами, в одном из которых Юрий заметил черную проталину, сквозь которую виден был огонь свечи, обращенный на улицу почти с сознательнос­тью взгляда. В этот момент и родились строки еще не оформившихся стихов: «Свеча горела на столе, свеча горела...»

Он и не подозревал, что за окном Лара Гишар говорила в этот мо­мент Паше Антипову, не скрывавшему с детских лет своего обожа­ния, что, если он любит ее и хочет удержать от гибели, они должны немедленно обвенчаться. После этого Лара отправилась к Свенцицким, где Юра с Тоней веселились в зале и где за картами сидел Комаровский. Около двух часов ночи в доме вдруг раздался выстрел. Лара, стреляя в Комаровского, промахнулась, но пуля задела товарища про­курора московской судебной палаты. Когда Лару провели через зал, Юра обомлел – та самая! И вновь тот же седоватый, что имел отно­шение к гибели его отца! В довершение всего, вернувшись домой, Тоня и Юра уже не застали Анну Ивановну в живых.

Лару стараниями Комаровского удалось спасти от суда, но она слегла, и Пашу к ней пока не пускали. Приходил, однако, Кологривов, принес «наградные». Больше трех лет назад Лара, чтобы изба­виться от Комаровского, стала воспитательницей его младшей дочери. Все складывалось благополучно, но тут проиграл общественные деньги ее пустоватый братец Родя. Он собирался стреляться, если сестра не поможет ему. Деньгами выручили Кологривовы, и Лара передала их Роде, отобрав револьвер, из которого тот хотел застрелиться. Вернуть долг Кологривову никак не удавалось. Лара тайно от Паши посылала деньги его сосланному отцу и приплачивала хозяевам комнаты в Ка­мергерском. Девушка считала свое положение у Кологривовых лож­ным, не видела выхода из него, кроме как попросить деньги у Комаровского. Жизнь опротивела ей. На балу у Свенцицких Виктор Ипполитович делал вид, что занят картами и не замечает Лару. К во­шедшей же в зал девушке он обратился с улыбкой, значение которой Лара так хорошо понимала...

Когда Ларе стало лучше, они с Пашей поженились и уехали в Юрятин, на Урал. После свадьбы молодые проговорили до утра. Его' догадки чередовались с Лариными признаниями, после которых у, него падало сердце... На новом месте Лариса преподавала в гимназии и была счастлива, хотя на ней был дом и трехлетняя Катенька. Паша преподавал латынь и древнюю историю. Справили свадьбу и Юра с Тоней. Между тем грянула война. Юрий Андреевич оказался на фронте, не успев толком повидать ро­дившегося сына. Иным образом попал в пекло боев Павел Павлович Антипов.

С женой отношения были непростые. Он сомневался в ее любви к нему. Чтобы освободить всех от этой подделки под семейную жизнь, он закончил офицерские курсы и оказался на фронте, где в одном из боев попал в плен. Лариса Федоровна поступила сестрой в санитар­ный поезд и отправилась искать мужа. Подпоручик Галиуллин, знав­ший Пашу с детства, утверждал, что видел, как он погиб.

Живаго оказался свидетелем развала армии, бесчинства анархист­вующих дезертиров, а вернувшись в Москву, застал еще более страш­ную разруху. Увиденное и пережитое заставило доктора многое пересмотреть в своем отношении к революции.

Чтобы выжить, семья двинулась на Урал, в бывшее имение Крюгеров Варыкино, неподалеку от города Юрятина. Путь пролегал через заснеженные пространства, на которых хозяйничали вооруженные банды, через области недавно усмиренных восстаний, с ужасом по­вторявших имя Стрельникова, теснившего белых под командованием полковника Галиуллина.

В Варыкине они остановились сначала у бывшего управляющего Крюгеров Микулицына, а потом в пристройке для челяди. Сажали картошку и капусту, приводили в порядок дом, доктор иногда прини­мал больных. Нежданно объявившийся сводный брат Евграф, энер­гичный, загадочный, очень влиятельный, помог упрочить их поло­жение. Антонина Александровна, похоже, ожидала ребенка.

С течением времени Юрий Андреевич получил возможность бы­вать в Юрятине в библиотеке, где увидел Ларису Федоровну Антипову. Она рассказала ему о себе, о том, что Стрельников – это ее муж Павел Антипов, вернувшийся из плена, но скрывшийся под другой фамилией и не поддерживающий отношений с семьей. Когда он брал Юрятин, забрасывал город снарядами и ни разу не осведомился, живы ли жена и дочь.

Через два месяца Юрий Андреевич в очередной раз возвращался из города в Варыкино, Он обманывал Тоню, продолжая любить ее, и мучился этим. В тот день он ехал домой с намерением признаться жене во всем и больше не встречаться с Ларой.

Вдруг трое вооруженных людей преградили ему дорогу и объяви­ли, что доктор с этого момента мобилизован в отряд Аиверия Мику­лицына. Работы у доктора было по горло: зимой – сыпняк, летом – дизентерия и во все времена года – раненые. Перед Ливерием Юрий Андреевич не скрывал, что идеи Октября его не воспламеняют, что они еще так далеки от осуществления, а за одни лишь толки об этом заплачено морями крови, так что цель не оправдывает средства. Да и сама идея переделки жизни рождена людьми, не почувствовав­шими ее духа. Два года неволи, разлуки с семьей, лишений и опас­ности завершились все же побегом.

В Юрятине доктор появился в момент, когда из города ушли белые, сдав его красным. Выглядел он одичалым, немытым, голодным и ослабевшим. Ларисы Федоровны и Катеньки дома не было. В тай­нике для ключей он обнаружил записку. Аариса с дочерью отправи­лась в Варыкино, надеясь застать его там. Мысли его путались, усталость клонила ко сну. Он растопил печь, немного поел и, не раз­деваясь, крепко заснул. Очнувшись же, понял, что раздет, умыт и лежит в чистой постели, что долго болел, но быстро поправляется бла­годаря заботам Лары, хотя до полного выздоровления нечего и думать о возвращении в Москву. Живаго пошел служить в губздрав, а Лариса Федоровна – в губоно. Однако тучи над ними сгущались. В докторе видели социально чуждого, под Стрельниковым начинала колебаться почва. В городе свирепствовала чрезвычайка.

В это время пришло письмо от Тони: семья была в Москве, но профессора Громеко, а с ним ее и детей (теперь у них, кроме сына, есть дочь Маша) высылают за границу. Горе еще в том, что она любит его, а он ее – нет. Пусть строит жизнь по своему разумению.

Неожиданно объявился Комаровский. Он приглашен правительст­вом Дальневосточной Республики и готов взять их с собой: им обоим грозит смертельная опасность. Юрий Андреевич сразу отверг это предложение. Лара уже давно поведала ему о той роковой роли, что сыграл в ее жизни этот человек, а он рассказал ей, что Виктор Ипполитович был виновником самоубийства его отца. Решено было ук­рыться в Барыкине. Село было давно покинуто жителями, вокруг по ночам выли волки, но страшнее было бы появление людей, а они не взяли с собой оружие. Кроме того, недавно Лара сказала, что, кажет­ся, беременна. Надо было думать уже не о себе. Тут как раз снова прибыл Комаровский. Он привез весть, что Стрельников приговорен к расстрелу и надо спасать Катеньку, если уж Лара не думает о себе. Доктор сказал Ларе, чтобы она ехала с Комаровским.

В снежном, лесном одиночестве Юрий Андреевич медленно схо­дил с ума. Он пил и писал стихи, посвященные Ларе. Плач по утра­ченной любимой вырастал в обобщенные мысли об истории и человеке, о революции как утраченном и оплакиваемом идеале.

В один из вечеров доктор услышал хруст шагов, и в дверях пока­зался человек. Юрий Андреевич не сразу узнал Стрельникова. Выхо­дило, что Комаровский обманул их! Они проговорили почти всю ночь.

О революции, о Ларе, о детстве на Тверской-Ямской. Улеглись под утро, но, проснувшись и выйдя за водой, доктор обнаружил своего собеседника застрелившимся.

...В Москве Живаго появился уже в начале нэпа исхудавшим, об­росшим и одичавшим. Большую часть пути он проделал пешком. В течение последующих восьми-девяти лет своей жизни он терял вра­чебные навыки и утрачивал писательские, но все же брался за перо и писал тоненькие книжечки. Любители их ценили.

По хозяйству помогала ему дочь бывшего дворника Марина, она служила на телеграфе на линии зарубежной связи. Со временем она стала женой доктора и у них родились две дочери. Но в один из лет­них дней Юрий Андреевич вдруг исчез. Марина получила от него письмо, что он хочет пожить некоторое время в одиночестве и чтобы его не искали. Он не сообщил, что вновь неизвестно откуда появив­шийся брат Евграф снял ему комнату в Камергерском, снабдил день­гами, начал хлопотать о хорошем месте работы.

Однако душным августовским днем Юрий Андреевич умер от сер­дечного приступа. Попрощаться с ним пришло в Камергерский не­ожиданно много народу. Среди прощающихся оказалась и Лариса Федоровна. Она зашла в эту квартиру по старой памяти. Здесь когда-то жил ее первый муж Павел Антипов. Через несколько дней после похорон она неожиданно исчезла: ушла из дому и не вернулась. Види­мо, ее арестовали.

Уже в сорок третьем году, на фронте, генерал-майор Евграф Анд­реевич Живаго, расспрашивая бельевщицу Таньку Безочередову о ее героической подруге разведчице Христине Орлецовой, поинтересовал­ся и ее, Таниной, судьбой. Он быстро понял, что это дочь Ларисы и брата Юрия. Убегая с Комаровским в Монголию, когда красные под­ходили к Приморью, Лара оставила девочку на железнодорожном разъезде сторожихе Марфе, кончившей дни в сумасшедшем доме. Потом беспризорщина, скитания...

Между прочим, Евграф Андреевич не только позаботился о Татья­не, но и собрал все написанное братом. Среди стихов его было и сти­хотворение «Зимняя ночь»: «Мело, мело по всей земле / Во все пределы. / Свеча горела на столе, / Свеча горела...»

Булгаков

Белая гвардия Роман (1923—1924)

Действие романа происходит зимой 1918/19 г. в некоем Городе, в котором явно угадывается Киев. Город занят немецкими оккупацион­ными войсками, у власти стоит гетман «всея Украины». Однако со дня на день в Город может войти армия Петлюры – бои идут уже в двенадцати километрах от Города. Город живет странной, неестест­венной жизнью: он полон приезжих из Москвы и Петербурга – бан­киров, дельцов, журналистов, адвокатов, поэтов, – которые устре­мились туда с момента избрания гетмана, с весны 1918 г.

В столовой дома Турбиных за ужином Алексей Турбин, врач, его младший брат Николка, унтер-офицер, их сестра Елена и друзья семьи – поручик Мышлаевский, подпоручик Степанов по прозвищу Карась и поручик Шервинский, адъютант в штабе князя Белорукова, командующего всеми военными силами Украины, – взволнованно об­суждают судьбу любимого ими Города. Старший Турбин считает, что во всем виноват гетман со своей украинизацией: вплоть до самого послед­него момента он не допускал формирования русской армии, а если бы это произошло вовремя – была бы сформирована отборная армия из юнкеров, студентов, гимназистов и офицеров, которых здесь тысячи, и не только отстояли бы Город, но Петлюры духу бы не было в Малорос­сии, мало того – пошли бы на Москву и Россию бы спасли.

Муж Елены, капитан генерального штаба Сергей Иванович Тальберг, объявляет жене о том, что немцы оставляют Город и его, Тальберга, берут в отправляющийся сегодня ночью штабной поезд. Тальберг уверен, что не пройдет и трех месяцев, как он вернется в Город с армией Деникина, формирующейся сейчас на Дону. А пока он не может взять Елену в неизвестность, и ей придется остаться в Городе.

Для защиты от наступающих войск Петлюры в Городе начинается формирование русских военных соединений. Карась, Мышлаевский и Алексей Турбин являются к командиру формирующегося мортирного дивизиона полковнику Малышеву и поступают на службу: Карась и Мышлаевский – в качестве офицеров, Турбин – в качестве дивизи­онного врача. Однако на следующую ночь – с 13 на 14 декабря – гетман и генерал Белоруков бегут из Города в германском поезде, и полковник Малышев распускает только что сформированный дивизи­он: защищать ему некого, законной власти в Городе не существует.

Полковник Най-Турс к 10 декабря заканчивает формирование второго отдела первой дружины. Считая ведение войны без зимней экипировки солдат невозможным, полковник Най-Турс, угрожая кольтом начальнику отдела снабжения, получает для своих ста пяти­десяти юнкеров валенки и папахи. Утром 14 декабря Петлюра атаку­ет Город; Най-Турс получает приказ охранять Политехническое шоссе и, в случае появления неприятеля, принять бой. Най-Турс, вступив в бой с передовыми отрядами противника, посылает троих юнкеров уз­нать, где гетманские части. Посланные возвращаются с сообщением, что частей нет нигде, в тылу – пулеметная стрельба, а неприятель­ская конница входит в Город. Най понимает, что они оказались в за­падне.

Часом раньше Николай Турбин, ефрейтор третьего отдела первой пехотной дружины, получает приказ вести команду по маршруту. Прибыв в назначенное место, Николка с ужасом видит бегущих юн­керов и слышит команду полковника Най-Турса, приказывающего всем юнкерам – и своим, и из команды Николки – срывать пого­ны, кокарды, бросать оружие, рвать документы, бежать и прятаться. Сам же полковник прикрывает отход юнкеров. На глазах Николки смертельно раненный полковник умирает. Потрясенный Николка, ос­тавив Най-Турса, дворами и переулками пробирается к дому.

Тем временем Алексей, которому не сообщили о роспуске диви­зиона, явившись, как ему было приказано, к двум часам, находит пус­тое здание с брошенными орудиями. Отыскав полковника Малышева, он получает объяснение происходящему: Город взят войсками Петлюры. Алексей, сорвав погоны, отправляется домой, но наталкивается на петлюровских солдат, которые, узнав в нем офицера (в спешке он забыл сорвать кокарду с папахи), преследуют его. Раненного в руку Алексея укрывает у себя в доме незнакомая ему женщина по имени Юлия Рейсе. На. следующий день, переодев Алексея в штатское пла­тье, Юлия на извозчике отвозит его домой. Одновременно с Алексеем к Турбиным приезжает из Житомира двоюродный брат Тальберга Ларион, переживший личную драму: от него ушла жена. Лариону очень нравится в доме Турбиных, и все Турбины находят его очень симпатичным.

Василий Иванович Лисович по прозвищу Василиса, хозяин дома, в котором живут Турбины, занимает в том же доме первый этаж, тогда как Турбины живут во втором. Накануне того дня, когда Петлюра вошел в Город, Василиса сооружает тайник, в котором прячет деньги и драгоценности. Однако сквозь щель в неплотно занавешен­ном окне за действиями Василисы наблюдает неизвестный. На сле­дующий день к Василисе приходят трое вооруженных людей с ордером на обыск. Первым делом они вскрывают тайник, а затем за­бирают часы, костюм и ботинки Василисы. После ухода «гостей» Ва­силиса с женой догадываются, что это были бандиты. Василиса бежит к Турбиным, и для защиты от возможного нового нападения к ним направляется Карась. Обычно скуповатая Ванда Михайловна, жена Василисы, тут не скупится: на столе и коньяк, и телятина, и марино­ванные грибочки. Счастливый Карась дремлет, слушая жалобные речи Василисы.

Спустя три дня Николка, узнав адрес семьи Най-Турса, отправля­ется к родным полковника. Он сообщает матери и сестре Ная по­дробности его гибели. Вместе с сестрой полковника Ириной Николка находит в морге тело Най-Турса, и в ту же ночь в часовне при анато­мическом театре Най-Турса отпевают.

Через несколько дней рана Алексея воспаляется, а кроме того, у него сыпной тиф: высокая температура, бред. По заключению конси­лиума, больной безнадежен; 22 декабря начинается агония. Елена за­пирается в спальне и страстно молится Пресвятой Богородице, умоляя спасти брата от смерти. «Пусть Сергей не возвращается, – шепчет она, – но этого смертью не карай». К изумлению дежурив­шего при нем врача, Алексей приходит в сознание – кризис мино­вал.

Спустя полтора месяца окончательно выздоровевший Алексей от­правляется к Юлии Рейсе, спасшей его от смерти, и дарит ей браслет своей покойной матери. Алексей просит у Юлии разрешения бывать у нее. Уйдя от Юлии, он встречает Николку, возвращающегося от Ирины Най-Турс.

Елена получает письмо от подруги из Варшавы, в котором та сооб­щает ей о предстоящей женитьбе Тальберга на их общей знакомой. Елена, рыдая, вспоминает свою молитву.

В ночь со 2 на 3 февраля начинается выход петлюровских войск из Города. Слышен грохот орудий большевиков, подошедших к Городу.

Роковые яйца Повесть (1924)

Действие происходит в СССР летом 1928 г. Владимир Ипатьевич Персиков, профессор зоологии IV государственного университета и директор Московского зооинститута, совершенно неожиданно для себя делает научное открытие огромной важности: в окуляре микро­скопа при случайном движении зеркала и объектива он видит не­обыкновенный луч – «луч жизни», как называет его впоследствии ассистент профессора приват-доцент Петр Степанович Иванов. Под воздействием этого луча обычные амебы ведут себя страннейшим об­разом: идет бешеное, опрокидывающее все естественнонаучные зако­ны размножение; вновь рожденные амебы яростно набрасываются друг на друга, рвут в клочья и глотают; побеждают лучшие и сильней­шие, и эти лучшие ужасны: в два раза превышают размерами обыч­ные экземпляры и, кроме того, отличаются какой-то особенной злобой и резвостью.

При помощи системы линз и зеркал приват-доцент Иванов соору­жает несколько камер, в которых в увеличенном виде вне микроско­па получает такой же, но более мощный луч, и ученые ставят опыты с икрой лягушек. В течение двух суток из икринок вылупливаются тысячи головастиков, за сутки вырастающих в таких злых и прожор­ливых лягушек, что одна половина тут же пожирает другую, а остав­шиеся в живых за два дня безо всякого луча выводят новое, совершенно бесчисленное потомство. Слухи об опытах профессора Персикова просачиваются в печать.

В это же время в стране начинается странная, не известная науке куриная болезнь: заразившись этой болезнью, курица в течение не­скольких часов погибает. Профессор Персиков входит в состав чрезвычайной комиссии по борьбе с куриной чумой. Тем не менее через две недели на территории Советского Союза вымирают все куры до одной.

В кабинете профессора Персикова появляется Александр Семено­вич Рокк, только что назначенный заведующим показательным совхо­зом «Красный луч», с «бумагой из Кремля», в которой профессору предлагается предоставить сконструированные им камеры в распоря­жение Рокка «для поднятия куроводства в стране». Профессор предо­стерегает Рокка, говоря, что свойства луча еще недостаточно хорошо изучены, однако Рокк совершенно уверен, что все будет в порядке и он быстро выведет прекрасных цыплят. Люди Рокка увозят три боль­шие камеры, оставив профессору его первую, маленькую камеру.

Профессор Персиков для своих опытов выписывает из-за границы яйца тропических животных – анаконд, питонов, страусов, крокоди­лов. В то же время Рокк для возрождения куроводства также из-за границы выписывает куриные яйца. И происходит ужасное: заказы оказываются перепутанными, и в смоленский совхоз приходит посыл­ка со змеиными, крокодильими и страусиными яйцами. Ни о чем не подозревающий Рокк помещает необыкновенно крупные и какие-то странные на вид яйца в камеры, и тут же в окрестностях совхоза умолкают все лягушки, снимаются с места и улетают прочь все птицы, включая воробьев, а в соседней деревне начинают тоскливо выть собаки. Через несколько дней из яиц начинают вылупливаться крокодилы и змеи. Одна из змей, выросшая к вечеру до невероятных размеров, нападает на жену Рокка Маню, которая становится первой жертвой этого чудовищного недоразумения. Мгновенно поседевший Рокк, на глазах которого произошло это несчастье, явившись в управ­ление ГПУ, рассказывает о чудовищном происшествии в совхозе, од­нако сотрудники ГПУ считают его рассказ плодом галлюцинации. Однако, приехав в совхоз, они с ужасом видят огромное количество гигантских змей, а также крокодилов и страусов. Оба уполномочен­ных ГПУ погибают.

В стране происходят ужасные события: артиллерия обстреливает можайский лес, громя залежи крокодильих яиц, в окрестностях Мо­жайска идут бои со страусовыми стаями, огромные полчища пресмы­кающихся с запада, юго-запада и с юга приближаются к Москве. Человеческие жертвы неисчислимы. Начинается эвакуация населения из Москвы, город полон беженцев из Смоленской губернии, в столи­це вводится военное положение. Бедный профессор Персиков погиба­ет от рук разъяренной толпы, считающей его виновником всех обрушившихся на страну несчастий.

В ночь с 19 на 20 августа неожиданный и неслыханный мороз, до­стигнув – 18 градусов, держится двое суток и спасает столицу от ужасного нашествия. Леса, поля, болота завалены разноцветными яйцами, покрытыми странным рисунком, но уже совершенно без­вредными: мороз убил зародышей. На необозримых пространствах земли гниют бесчисленные трупы крокодилов, змей, страусов неверо­ятных размеров. Однако к весне 1929 г. армия приводит все в поря­док, леса и поля расчищает, а трупы сжигает.

О необыкновенном луче и катастрофе долго еще говорит и пишет весь мир, тем не менее волшебный луч получить вновь уже никому не удается, не исключая и приват-доцента Иванова.

Собачье сердце – ЧУДОВИЩНАЯ ИСТОРИЯ Повесть (1925)

Действие происходит в Москве зимой 1924/25 г. Профессор Филипп Филиппович Преображенский открыл способ омоложения организма посредством пересадки людям желез внутренней секреции животных. В своей семикомнатной квартире в большом доме на Пречистенке он ведет прием пациентов. В доме проходит «уплотнение»: в квартиры прежних жильцов вселяют новых – «жилтоварищей». К Преобра­женскому приходит председатель домкома Швондер с требованием освободить две комнаты в его квартире. Однако профессор, позвонив по телефону одному из своих высокопоставленных пациентов, получа­ет на свою квартиру броню, и Швондер уходит ни с чем.

Профессор Преображенский и его ассистент доктор Иван Арноль­дович Борменталь обедают в столовой у профессора. Откуда-то сверху доносится хоровое пение – это проходит общее собрание «жилтова­рищей». Профессор возмущен происходящим в доме: с парадной лестницы украли ковер, заколотили парадную дверь и ходят теперь через черный ход, с калошной стойки в подъезде в апреле 1917 г. пропали разом все калоши. «Разруха», – замечает Борменталь и по­лучает в ответ: «Если я вместо того, чтобы оперировать, начну у себя в квартире петь хором, у меня настанет разруха!»

Профессор Преображенский подбирает на улице беспородного пса, больного и с ободранной шерстью, приводит его домой, поручает домработнице Зине кормить его и ухаживать за ним. Через неделю чистый и сытый Шарик становится ласковым, обаятельным и краси­вым псом.

Профессор проводит операцию – пересаживает Шарику железы внутренней секреции Клима Чугункина, 25 лет, трижды судимого за кражи, игравшего на балалайке по трактирам, погибшего от удара ножом. Эксперимент удался – пес не погибает, а, напротив, посте­пенно превращается в человека: прибавляет в росте и весе, у него вы­падает шерсть, он начинает говорить. Через три недели это уже человек небольшого роста, несимпатичной наружности, который с ув­лечением играет на балалайке, курит и сквернословит. Через некото­рое время он требует у Филиппа Филипповича, чтобы тот прописал его, для чего ему необходим документ, а имя и фамилию он уже себе выбрал: Полиграф Полиграфович Шариков.

От прежней собачьей жизни у Шарикова остается ненависть к котам. Однажды, погнавшись за котом, забежавшим в ванную, Ша­риков защелкивает в ванной замок, случайно выворачивает водопро­водный кран, и всю квартиру заливает водой. Профессор вынужден отменить прием. Дворник Федор, вызванный для починки крана, смущенно просит Филиппа Филипповича заплатить за разбитое Ша­риковым окно: тот пытался обнять кухарку из седьмой квартиры, хо­зяин стал его гнать. Шариков же в ответ начал швырять в него камнями.

Филипп Филиппович, Борменталь и Шариков обедают; снова и снова Борменталь безуспешно учит Шарикова хорошим манерам. На вопрос Филиппа Филипповича о том, что Шариков сейчас читает, он отвечает: «Переписку Энгельса с Каутским» – и добавляет, что он не согласен с обоими, а вообще «все надо поделить», а то «один в семи комнатах расселся, а другой в сорных ящиках пропитание ищет». Возмущенный профессор объявляет Шарикову, что тот стоит на самой низшей ступени развития и тем не менее позволяет себе пода­вать советы космического масштаба. Вредную же книжку профессор приказывает бросить в печь.

Через неделю Шариков предъявляет профессору документ, из ко­торого следует, что он, Шариков, является членом жилтоварищества и ему полагается комната в профессорской квартире. Тем же вечером в кабинете профессора Шариков присваивает два червонца и возвраща­ется ночью совершенно пьяный в сопровождении двух неизвестных, которые удалились лишь после звонка в милицию, прихватив, однако, с собой малахитовую пепельницу, трость и бобровую шапку Филиппа Филипповича.

Той же ночью в своем кабинете профессор Преображенский бесе­дует с Борменталем. Анализируя происходящее, ученый приходит в отчаяние от того, что он из милейшего пса получил такую мразь. И весь ужас в том, что у него уже не собачье, а именно человечье серд­це, и самое паршивое из всех, которые существуют в природе. Он уверен, что перед ними – Клим Чугункин со всеми его кражами и судимостями.

Однажды, придя домой, Шариков предъявляет Филиппу Филиппо­вичу удостоверение, из которого явствует, что он, Шариков, состоит заведующим подотделом очистки города Москвы от бродячих живот­ных (котов и прочее). Спустя несколько дней Шариков приводит домой барышню, с которой, по его словам, он собирается расписать­ся и жить в квартире Преображенского. Профессор рассказывает ба­рышне о прошлом Шарикова; она рыдает, говоря, что он шрам от операции выдавал за боевое ранение.

На следующий день один из высокопоставленных пациентов про­фессора приносит ему написанный на него Шариковым донос, в ко­тором упоминается и брошенный в печь Энгельс, и «контрре­волюционные речи» профессора. Филипп Филиппович предлагает Шарикову собрать свои вещи и немедленно убираться из квартиры. В ответ на это одной рукой Шариков показывает профессору шиш, а другой вынимает из кармана револьвер... Через несколько минут бледный Борменталь перерезает провод звонка, запирает парадную дверь и черный ход и скрывается вместе с профессором в смотровой.

Спустя десять дней в квартире появляется следователь с ордером на обыск и арест профессора Преображенского и доктора Борменталя по обвинению их в убийстве заведующего подотделом очистки Шарикова П. П. «Какого Шарикова? – спрашивает профессор. – Ах пса, которого я оперировал!» И представляет пришедшим пса странного вида: местами лысый, местами с пятнами отрастающей шерсти, он выходит на задних лапах, потом встает на все четыре, затем опять поднимается на задние лапы и садится в кресло. Следова­тель падает в обморок.

Проходит два месяца. По вечерам пес мирно дремлет на ковре в кабинете профессора, и жизнь в квартире идет своим чередом.

Зойкина квартира Пьеса (1926)

Действие происходит в 1920-е гг. в Москве.

Майский вечер. Зоя Денисовна Пельц, тридцатипятилетняя вдова, одевается перед зеркалом. К'ней по делу приходит председатель дом­кома Аллилуя. Он предупреждает Зою о том, что ее постановили уп­лотнить – у нее шесть комнат. После долгих разговоров Зоя показывает Аллилуе разрешение на открытие пошивочной мастер­ской и школы. Дополнительная площадь – шестнадцать саженей. Зоя дает Аллилуе взятку, и тот говорит, что, быть может, отстоит и остальные комнаты, после чего уходит. Входит Павел Федорович Обольянинов, любовник Зои. Он плохо себя чувствует, и Зоя посылает горничную Манюшку за морфием к китайцу, который часто его про­дает Обольянинову. Китаец Газолин и его помощник Херувим торгу­ют наркотиками. Манюшка велит Газолину, известному жулику, идти с ней и при Зое развести морфий в нужной пропорции – сам у себя он делает жидко. Газолин посылает с ней своего помощника, китай­ца-красавчика Херувима. Зоя делает Обольянинову укол, и тот ожива­ет. Херувим объявляет цену большую, чем цена Газолина, но Павел дает ему еще и на чай и договаривается с «честным» китайцем, что он будет ежедневно приносить морфий. Зоя же, в свою очередь, на­нимает его гладить в мастерской. Обрадованный Херувим уходит. Зоя рассказывает Павлу о своих планах, Манюшка, уже посвященная во все дела Зои, уходит за пивом и забывает закрыть дверь, в которую незамедлительно проникает Аметистов, кузен Зои, шулер и жулик. Он подслушивает разговор Зои и Павла о «мастерской», которой нужен администратор, и моментально догадывается, в чем дело. При­бегает Манюшка, зовет Зою. Та каменеет при виде кузена. Павел ос­тавляет их вдвоем, и Зоя удивляется, что она сама читала, как его расстреляли в Баку, на что Аметистов уверяет ее, что это ошибка. Зоя явно не хочет его принимать у себя, но кузен, которому негде жить, шантажирует ее услышанным разговором. Зоя, решив, что это судьба, дает ему место администратора в своем деле, прописывает у себя и знакомит с Павлом. Тот сразу понимает, какой перед ним выдаю­щийся человек и как он поставит дело.

Осень. Квартира Зои превращена в мастерскую, портрет Маркса на стене. Швея шьет на машинке, три дамы примеряют сшитую одежду, хлопочет закройщица. Когда все расходятся, остаются лишь Аметистов и Зоя. Они говорят о некоей красотке Алле Вадимовне, которая нужна для ночного предприятия. Алла должна Зое около 500 рублей, ей нужны деньги, и Аметистов убежден, что она согласится.

Зоя сомневается. Аметистов настаивает, но тут входит Манюшка и со­общает о приходе Аллы. Аметистов исчезает после нескольких сделан­ных Алле комплиментов. Алла, оставшись наедине с Зоей, говорит, что ей очень стыдно за неуплату долга и что у нее очень плохо с деньгами. Зоя сочувствует ей и предлагает работу. Зоя обещает платить Алле 60 червонцев в месяц, аннулировать долг и достать визу, если Алла всего че­тыре месяца будет по вечерам работать у Зои манекенщицей, причем Зоя гарантирует, что об этом никому не будет известно. Алла соглаша­ется начать работать через три дня, так как ей нужны деньги для отъез­да в Париж – там у нее жених. В знак дружбы Зоя дарит ей парижское платье, после чего Алла уходит. Зоя уходит переодеваться, а Аметистов с Манюшкой готовятся к приходу Гуся, богатого коммерчес­кого директора треста тугоплавких металлов, которому «ателье» обязано своим существованием. Аметистов убирает портрет Маркса и вешает картину с изображением обнаженной натуры. Под руками Манюшки и Аметистова комната преображается. Приходит Павел, который играет по вечерам на рояле (и тяготится этим), и проходит в комнату к Зое. Затем – Херувим, принесший кокаин для Аметистова, и, пока тот ню­хает, переодевается в китайский наряд. По очереди появляются дамы ночного «ателье». Наконец появляется Гусь, которого встречает роскош­но одетая Зоя. Гусь просит Зою показать ему парижские модели, так как ему нужен подарок для любимой женщины. Зоя знакомит его с Аметистовым, который после приветствий зовет Херувима и заказывает шампанское. Под музыку демонстрируют модели. Гусь восхищен тем, как поставлено дело.

Через три дня приходит Аллилуя, говорит о том, что по ночам в их квартиру ходит народ и играет музыка, но Аметистов дает ему взятку, и тот уходит. После звонка Гуся, который извещает о своем скором приходе, довольный Аметистов зовет Павла в пивную. После их ухода Херувим с Манюшкой остаются одни. Херувим предлагает Манюшке уехать в Шанхай, обещая достать много денег, та отказыва­ется, дразнит его (ей нравится Херувим) и говорит, что, может, вый­дет замуж за другого; китаец пытается ее зарезать, а потом, отпустив, объявляет, что сделал предложение. Он убегает на кухню, и тут при­ходит Газолин – делать предложение Манюшке, С кухни прибегает Херувим, китайцы ссорятся. Спасаясь, Газолин кидается в шкаф. Зво­нят в дверь. Херувим убегает. Это пришла комиссия из Наркомпроса. Они все осматривают, находят картину голой женщины и Газолина в шкафу, который рассказывает, что в этой квартире по ночам курят опиум и танцуют, и жалуется, что его убивает Херувимка. Комиссия выпускает Газолина и уходит, заверив Манюшку, что все в порядке.

Ночь. Все гости бурно веселятся, а в соседней комнате в одиночестве тоскует и говорит сам с собой Гусь. Появляется Зоя. Гусь расска­зывает ей, что понимает, какая дрянь его любовница. Зоя успокаивает его. Гусь же находит утешение в том, что всех сзывает и раздает день­ги. Начинается показ моделей. Выходит Алла. Гусь в ужасе, увидев... свою любовницу! Начинается скандал. Гусь объявляет всем, что его невеста, с которой он живет, ради которой он оставляет семью, рабо­тает в публичном доме. Зоя увлекает всех гостей в зал, оставляя их одних. Алла объясняет Гусю, что не любит его и хочет за границу. Гусь обзывает ее лгуньей и проституткой. Алла убегает. Гусь в отчая­нии – он любит Аллу. Появляется Херувим, который успокаивает Гуся и вдруг ударяет его под лопатку ножом. Гусь умирает. Китаец усаживает Гуся в кресло, дает трубку, зовет Манюшку и забирает деньги. Манюшка в ужасе, но Херувим грозит ей, и они вместе убега­ют. Аметистов приходит, обнаруживает труп, все понимает и скрыва­ется, взломав Зоину шкатулку с деньгами. Входит Зоя, видит труп, зовет Павла и идет за деньгами, чтобы скорее убежать, но шкатулка взломана. Она хватает за руку Павла и бежит к двери, но им пре­граждают путь комиссия из Наркомпроса и Газолин. Зоя объясняет, что Гуся убили китаец с Аметистовым. Пьяные гости вываливаются из зала. Входит Аллилуя; увидев комиссию, в ужасе говорит, что давно знал все об этой темной квартире, а Зоя кричит, что у него в кармане десятка, которую она дала ему взяткой, она знает номер. Всех забира­ют. Зоя грустно говорит: «Прощай, прощай, моя квартира!»

Театральный роман – ЗАПИСКИ ПОКОЙНИКА (1936—1937)

Действие происходит в Москве в середине 20-х гг.

В предисловии автор сообщает читателю, что записки эти принад­лежат перу его друга Максудова, покончившего с собой и завещавше­го ему их выправить, подписать своим именем и выпустить в свет. Автор предупреждает, что самоубийца не имел никакого отношения к театру, так что записки эти являются плодом его больной фантазии. Повествование ведется от лица Максудова.

Сергей Леонтьевич Максудов, сотрудник газеты «Вестник пароход­ства», увидев во сне родной город, снег, гражданскую войну, начинает писать об этом роман. Закончив, читает его своим знакомым, которые утверждают, что роман этот опубликовать ему не удастся. Отпра­вив в два толстых журнала отрывки из романа, Максудов получает их назад с резолюцией «не подходит». Убедившись в том, что роман плох, Максудов решает, что жизни его пришел конец. Выкрав у при­ятеля револьвер, Максудов готовится покончить с собой, но вдруг раз­дается стук в дверь, и в комнате появляется Рудольфи, редак­тор-издатель единственного в Москве частного журнала «Родина». Ру­дольфи читает роман Максудова и предлагает его издать.

Максудов незаметно возвращает украденный револьвер, бросает службу в «Пароходстве» и погружается в другой мир: бывая у Рудоль­фи, знакомится с писателями и издателями. Наконец роман напеча­тан, и Максудов получает несколько авторских экземпляров журнала. В ту же ночь у Максудова начинается грипп, а когда, проболев десять дней, он отправляется к Рудольфи, выясняется, что Рудольфи неделю назад уехал в Америку, а весь тираж журнала исчез.

Максудов возвращается в «Пароходство» и решает сочинять новый роман, но не понимает, о чем же будет этот роман. И опять однажды ночью он видит во сне тех же людей, тот же дальний город, снег, бок рояля. Достав из ящика книжку романа, Максудов, присмотревшись, видит волшебную камеру, выросшую из белой страницы, а в камере звучит рояль, движутся люди, описанные в романе. Максудов решает писать то, что видит, и, начав, понимает, что пишет пьесу.

Неожиданно Максудов получает приглашение от Ильчина, режис­сера Независимого Театра – одного из выдающихся московских те­атров. Ильчин сообщает Максудову, что он прочитал его роман, и предлагает Максудову написать пьесу. Максудов признается, что пьесу он уже пишет, и заключает договор на ее постановку Независимым Театром, причем в договоре каждый пункт начинается со слов «автор не имеет права» или «автор обязуется». Максудов знакомится с акте­ром Бомбардовым, который показывает ему портретную галерею те­атра с висящими в ней портретами Сары Бернар, Мольера, Шекспира, Нерона, Грибоедова, Гольдони и прочих, перемежающи­мися портретами актеров и сотрудников театра.

Через несколько дней, направляясь в театр, Максудов видит у две­рей афишу, на которой после имен Эсхила, Софокла, Лопе де Вега, Шиллера и Островского стоит: Максудов «Черный снег».

Бомбардов объясняет Максудову, что во главе Независимого Теат­ра стоят двое директоров: Иван Васильевич, живущий на Сивцевом Вражке, и Аристарх Платонович, путешествующий сейчас по Индии. У каждого из них свой кабинет и своя секретарша. Директора не разговаривают друг с другом с 1885 года, разграничив сферы деятель­ности, однако это не мешает работе театра. Секретарша Аристарха Платоновича Поликсена Торопецкая под диктовку Максудова перепечатывает его пьесу. Максудов с изумлени­ем разглядывает развешанные по стенам кабинета фотографии, на ко­торых Аристарх Платонович запечатлен в компании то Тургенева, то Писемского, то Толстого, то Гоголя. Во время перерывов в диктовке Максудов разгуливает по зданию театра, заходя в помещение, где хра­нятся декорации, в чайный буфет, в контору, где сидит заведующий внутренним порядком Филипп Филиппович. Максудов поражен про­ницательностью Филиппа Филипповича, обладающего совершенным знанием людей, понимающего, кому и какой билет дать, а кому и не дать вовсе, улаживающего мгновенно все недоразумения.

Иван Васильевич приглашает Максудова в Сивцев Вражек для чте­ния пьесы, Бомбардов дает Максудову наставления, как себя вести, что говорить, а главное – не возражать против высказываний Ивана Васильевича в отношении пьесы. Максудов читает пьесу Ивану Васи­льевичу, и тот предлагает ее основательно переделать: сестру героя не­обходимо превратить в его мать, герою следует не застрелиться, а заколоться кинжалом и т. п., – при этом называет Максудова то Сергеем Пафнутьевичем, то Леонтием Сергеевичем. Максудов пыта­ется возражать, вызвав явное неудовольствие Ивана Васильевича.

Бомбардов объясняет Максудову, как надо было себя вести с Ива­ном Васильевичем: не спорить, а на все отвечать «очень вам благода­рен», потому что Ивану Васильевичу никто никогда не возражает, что бы он ни говорил. Максудов растерян, он считает, что все пропало. Неожиданно его приглашают на совещание старейшин театра – «ос­новоположников» – для обсуждения его пьесы. Из отзывов старей­шин Максудов понимает, что пьеса им не нравится и играть ее они не хотят. Убитому горем Максудову Бомбардов объясняет, что, на­против, основоположникам очень понравилась пьеса и они хотели бы в ней играть, но там нет для них ролей: самому младшему из них двадцать восемь лет, а самому старшему герою пьесы – шестьдесят два года.

Несколько месяцев Максудов живет однообразной скучной жиз­нью: ежедневно ходит в «Вестник пароходства», вечерами пытается со­чинять новую пьесу, однако ничего не записывает. Наконец он получает сообщение о том, что режиссер Фома Стриж начинает репетировать его «Черный снег». Максудов возвращается в театр, чувствуя, что уже не может жить без него, как морфинист без морфия.

Начинаются репетиции пьесы, на которых присутствует Иван Ва­сильевич. Максудов очень старается ему понравиться: он отдает через день утюжить свой костюм, покупает шесть новых сорочек и восемь галстуков. Но все напрасно: Максудов чувствует, что с каждым днем нравится Ивану Васильевичу все меньше и меньше. И Максудов по­нимает, что это происходит потому, что ему самому совершенно не нравится Иван Васильевич. На репетициях Иван Васильевич предлага­ет актерам играть различные этюды, по мнению Максудова, совер­шенно бессмысленные и не имеющие прямого отношения к поста­новке его пьесы: например, вся труппа то достает из карманов неви­димые бумажники и пересчитывает невидимые деньги, то пишет не­видимое же письмо, то Иван Васильевич предлагает герою проехать на велосипеде так, чтобы было видно, что он влюблен. Зловещие по­дозрения закрадываются в душу Максудова: дело в том, что Иван Ва­сильевич, 55 лет занимающийся режиссерской работой, изобрел ши­роко известную и гениальную, по общему мнению, теорию, как акте­ру готовить свою роль, однако Максудов с ужасом понимает, что тео­рия эта неприложима к его пьесе.

На этом месте обрываются записки Сергея Леонтьевича Максудова.

Бег – восемь снов Пьеса (1937)

Сон 1 – в Северной Таврии в октябре 1920 г. Сон 2, 3, 4 – в начале ноября 1920 г. в Крыму Сон 5 и 6 – в Константинополе летом 1921 г. Сон 7 – в Париже осенью 1921 г. Сон 8 – осенью 1921 г. в Константинополе

1. В келье монастырской иеркви идет беседа. Только что пришли буденновцы и проверили документы. Голубков, молодой питерский ин­теллигент, удивляется, откуда взялись красные, когда местность в руках белых. Барабанчикова, беременная, лежащая тут же, объясняет, что генерал, которому прислали депешу о том, что красные в тылу, отложил расшифровку. На вопрос, где штаб генерала Чарноты, Бара­банчикова не дает прямого ответа. Серафима Корзухина, молодая петербургская дама, которая бежит вместе с Голубковым в Крым, чтобы встретиться с мужем, предлагает вызвать акушерку, но мадам отказы­вается. Слышны цокот копыт и голос белого командира де Бризара. Узнав его, Барабанчикова сбрасывает тряпье и предстает в виде гене­рала Чарноты. Он объясняет де Бризару и вбежавшей походной жене Люське, что его друг Барабанчиков в спешке дал ему документы не свои, а беременной жены. Чарнота предлагает план побега. Тут у Се­рафимы начинается жар – это тиф. Голубков уводит Серафиму в двуколку. Все уезжают.

2. Зал станции превращен в штаб белых. Там, где был буфет, сидит генерал Хлудов. Он чем-то болен, дергается. Корзухин, товарищ министра торговли, муж Серафимы, просит протолкнуть в Севасто­поль вагоны с ценным пушным товаром. Хлудов приказывает сжечь эти составы. Корзухин спрашивает о положении на фронте. Хлудов шипит, что красные завтра будут тут. Корзухин благодарит и уходит. Появляется конвой, за ним – белый главнокомандующий и архиепи­скоп Африкан. Хлудов сообщает главкому, что большевики в Крыму. Африкан молится, но Хлудов считает, что Бог отступился от белых. Главком уходит. Вбегает Серафима, за ней – Голубков и вестовой Чарноты Крапилин. Серафима кричит, что Хлудов ничего не делает, а лишь вешает. Штабные шепчут, что это – коммунистка. Голубков говорит, что она бредит, у нее тиф. Хлудов зовет Корзухина, но тот, учуяв ловушку, отрекается от Серафимы. Серафиму и Голубкова уво­дят, а Крапилин в забытьи называет Хлудова мировым зверем и гово­рит о войне, которой Хлудов не знает. Он возражает, что ходил на Чонгар и ранен там дважды. Крапилин, очнувшись, молит о пощаде, но Хлудов приказывает повесить его за то, что «начал хорошо, кончил скверно».

3. Начальник контрразведки Тихий, угрожая смертоносной иглой, вынуждает Голубкова показать, что Серафима Корзухина состоит в компартии и приехала с целью пропаганды. Вынудив написать пока­зание, Тихий отпускает его. Служащий контрразведки Скунский оце­нивает, что Корзухин даст 10 000 долларов, чтобы откупиться. Тихий показывает, что доля Скунского – 2000. Вводят Серафиму, она в жару. Тихий дает ей показание. За окном с музыкой идет конница Чарноты. Серафима, прочитав бумагу, выбивает локтем оконное стек­ло и зовет на помощь Чарноту. Он вбегает и с револьвером отстаива­ет Серафиму.

4. Главком говорит, что уже год Хлудов прикрывает свою нена­висть к нему. Хлудов признается, что он ненавидит главкома за то, что его вовлекли в это, что нельзя работать, зная, что все напрасно. Главком уходит. Хлудов один говорит с призраком, хочет его раздавить... Входит Голубков, он пришел жаловаться на преступление, со­вершенное Хлудовым. Тот оборачивается. Голубков в панике. Он при­шел рассказать главкому об аресте Серафимы и хочет узнать ее судьбу. Хлудов просит есаула доставить ее во дворец, если она не рас­стреляна. Голубков в ужасе от этих слов. Хлудов оправдывается перед призраком-вестовым и просит его оставить его душу. На вопрос Хлу­дова, кто ему Серафима, Голубков отвечает, что она – случайная встречная, но он любит ее. Хлудов говорит, что ее расстреляли. Голуб­ков в бешенстве, Хлудов бросает ему револьвер и говорит кому-то, что душа его двоится. Входит есаул с докладом, что Серафима жива, но сегодня Чарнота с оружием отбил ее и увез в Константинополь. Хлудова ждут на корабле. Голубков просит взять его в Константино­поль, Хлудов болен, говорит с вестовым, они уходят. Тьма.

5. Улица Константинополя. Висит реклама тараканьих бегов. Чар­нота, выпивший и мрачный, подходит к кассе тараканьих бегов и хочет поставить в кредит, но Артур, «тараканий царь», отказывает ему. Чарнота тоскует, вспоминает Россию. Он продает за 2 лиры 50 пиастров серебряные газыри и ящик своих игрушек, ставит все полученные деньги на фаворита Янычара. Собирается народ. Тарака­ны, живущие в ящике «под наблюдением профессора», бегут с бу­мажными наездниками. Крик: «Янычар сбоит!» Оказывается, Артур опоил таракана. Все ставившие на Янычара бросаются на Артура, тот зовет полицию. Проститутка-красавица подбадривает итальянцев, ко­торые бьют англичан, ставивших на другого таракана. Тьма.

6. Чарнота ссорится с Люсей, врет ей, что ящик и газыри украли, она понимает, что Чарнота деньги проиграл, и признается, что она – проститутка. Она упрекает его, что он, генерал, разгромил контрраз­ведку и вынужден был из армии бежать, а теперь нищенствует. Чар­нота возражает: он спас Серафиму от гибели. Люся упрекает в бездействии Серафиму и уходит в дом. Во двор входит Голубков, иг­рает на шарманке. Чарнота уверяет его, что Серафима жива, и объяс­няет, что она пошла на панель. Приходит Серафима с греком, увешанным покупками. Голубков и Чарнота кидаются на него, он убегает. Голубков говорит Серафиме о любви, но она уходит со слова­ми, что погибнет одна. Вышедшая Люся хочет открыть сверток грека, но Чарнота не дает. Люся берет шляпу и сообщает, что уезжает в Париж. Входит Хлудов в штатском – он разжалован из армии. Го­лубков объясняет, что нашел ее, она ушла, а он поедет в Париж к Корзухину – он обязан ей помочь. Ему помогут перейти границу. Он просит Хлудова беречь ее, не дать уйти на панель, Хлудов обещает и дает 2 лиры и медальон. Чарнота едет с Голубковым в Париж. Они уходят. Тьма, 7. Голубков просит у Корзухина 1000 долларов взаймы для Сера­фимы. Корзухин не дает, говорит, что женат он не был и хочет же­ниться на своей русской секретарше. Голубков называет его страшным бездушным человеком и хочет уйти, но приходит Чарнота, который говорит, что записался бы к большевикам, чтобы его рас­стрелять, а расстреляв, выписался бы. Увидев карты, он предлагает Корзухину сыграть и продает ему за 10 долларов хлудовский меда­льон. В итоге Чарнота выигрывает 20 000 долларов, выкупает за 300 медальон. Корзухин хочет вернуть деньги, на его крик прибегает Люся. Чарнота поражен, но не выдает ее. Люся презирает Корзухина. Она уверяет его, что он сам проиграл деньги и их не вернуть. Все расходятся. Люся в окно тихонько кричит, чтобы Голубков берег Се­рафиму, а Чарнота купил себе штаны. Тьма.

8. Хлудов один разговаривает с призраком вестового. Он мучается. Входит Серафима, говорит ему, что он болен, казнится, что отпустила Голубкова. Она собирается вернуться в Питер. Хлудов говорит, что тоже вернется, причем под своим именем. Серафима в ужасе, ей ка­жется, что его расстреляют. Хлудов рад этому. Их прерывает стук в дверь. Это Чарнота и Голубков. Хлудов с Чарнотой уходят, Серафима и Голубков признаются друг другу в любви. Хлудов и Чарнота возвра­щаются. Чарнота говорит, что останется здесь, Хлудов хочет вернуть­ся. Все отговаривают его. Он зовет с собой Чарноту, но тот отка­зывается: у него нет ненависти к большевикам. Он уходит. Голубков хочет вернуть Хлудову медальон, но он дарит его паре, и они уходят. Хлудов один пишет что-то, радуется, что призрак исчез. Подходит к окну и стреляет себе в голову. Темно.

Мастер и Маргарита Роман (1929-1940, опубл. 1966-1967)

В произведении – две сюжетные линии, каждая из которых развива­ется самостоятельно. Действие первой разворачивается в Москве в те­чение нескольких майских дней (дней весеннего полнолуния) в 30-х гг. нашего века, действие же второй происходит тоже в мае, но в городе Ершалаиме (Иерусалиме) почти две тысячи лет тому назад – в самом начале новой эры. Роман построен таким образом, что главы основной сюжетной линии перемежаются главами, состав-ляющими вторую сюжетную линию, причем эти вставные главы явля­ются то главами из романа мастера, то рассказом очевидца событий Воланда.

В один из жарких майских дней в Москве появляется некто Воланд, выдающий себя за специалиста по черной магии, а на самом деле явля­ющийся сатаной. Его сопровождает странная свита: хорошенькая ведь­ма Гелла, развязный тип Коровьев или фагот, мрачный и зловещий Азазелло и веселый толстяк Бегемот, который по большей части пред­стает перед читателем в обличье черного кота невероятных размеров.

Первыми встречаются с Воландом на Патриарших прудах редак­тор толстого художественного журнала Михаил Александрович Берли­оз и поэт Иван Бездомный, написавший антирелигиозную поэму об Иисусе Христе. Воланд вмешивается в их разговор, утверждая, что Христос существовал в действительности. В качестве доказательства того, что есть нечто, неподвластное человеку, Воланд предсказывает Берлиозу страшную смерть под колесами трамвая. На глазах потря­сенного Ивана Берлиоз тут же попадает под трамвай, Иван безуспеш­но пытается преследовать Воланда, а затем, явившись в Массолит (Московская Литературная Ассоциация), так запутанно излагает пос­ледовательность событий, что его отвозят в загородную психиатричес­кую клинику профессора Стравинского, где он и встречает главного героя романа – мастера.

Воланд, явившись в квартиру № 50 дома 302-бис по Садовой улице, которую покойный Берлиоз занимал вместе с директором те­атра Варьете Степаном Лиходеевым, и найдя последнего в состоянии тяжкого похмелья, предъявляет ему подписанный им же, Лиходее­вым, контракт на выступление Воланда в театре, а затем выпроважи­вает его прочь из квартиры, и Степа непонятным образом оказы­вается в Ялте.

К Никанору Ивановичу Босому, председателю жилищного товари­щества дома № 302-бис, является Коровьев и просит сдать Воланду квартиру № 50, так как Берлиоз погиб, а Лиходеев в Ялте. Никанор Иванович после долгих уговоров соглашается и получает от Коровьева сверх платы, обусловленной договором, 400 рублей, которые прячет в вентиляции. В тот же день к Никанору Ивановичу приходят с орде­ром на арест за хранение валюты, так как эти рубли превратились в доллары. Ошеломленный Никанор Иванович попадает в ту же клини­ку профессора Стравинского.

В это время финдиректор Варьете Римский и администратор Варенуха безуспешно пытаются разыскать по телефону исчезнувшего Лиходеева и недоумевают, получая от него одну за другой телеграммы из Ялты с просьбой выслать денег и подтвердить его личность, так как он заброшен в Ялту гипнотизером Воландом. Решив, что это – ду­рацкая шутка Лиходеева, Римский, собрав телеграммы, посылает Варенуху отнести их «куда надо», однако Варенухе сделать этого не удается: Азазелло и Коровьев, подхватив его под руки, доставляют Варенуху в квартиру № 50, а от поцелуя нагой ведьмы Геллы Варенуха лишается чувств.

Вечером на сцене театра Варьете начинается представление с учас­тием великого мага Воланда и его свиты, фагот выстрелом из писто­лета вызывает в театре денежный дождь, и весь зал ловит падающие червонцы. Затем на сцене открывается «дамский магазин», где любая женщина из числа сидящих в зале может бесплатно одеться с ног до головы. Тут же в магазин выстраивается очередь, однако по оконча­нии представления червонцы превращаются в бумажки, а все, приоб­ретенное в «дамском магазине», исчезает без следа, заставив довер­чивых женщин метаться по улицам в одном белье.

После спектакля Римский задерживается у себя в кабинете, и к нему является превращенный поцелуем Геллы в вампира Варенуха. Увидев, что тот не отбрасывает тень, смертельно напуганный, мгно­венно поседевший Римский на такси мчится на вокзал и курьерским поездом уезжает в Ленинград.

Тем временем Иван Бездомный, познакомившись с мастером, рассказывает ему о том, как он встретился со странным иностранцем, погубившем Мишу Берлиоза; мастер объясняет Ивану, что встретился он на Патриарших с сатаной, и рассказывает Ивану о себе. Мастером его называла его возлюбленная Маргарита. Будучи историком по об­разованию, он работал в одном из музеев, как вдруг неожиданно вы­играл огромную сумму – сто тысяч рублей. Он оставил работу в музее, снял две комнаты в маленьком домике в одном из арбатских переулков и начал писать роман о Понтии Пилате. Роман уже был почти закончен, когда он случайно встретил на улице Маргариту, и любовь поразила их обоих мгновенно. Маргарита была замужем за достойным человеком, жила с ним в особняке на Арбате, но не лю­била его. Каждый день она приходила к мастеру, роман близился к концу, и они были счастливы. Наконец роман был дописан, и мастер отнес его в журнал, но напечатать его там отказались, однако в газе­тах появилось несколько разгромных статей о романе, подписанных критиками Ариманом, Латунским и Лавровичем. И тут мастер почув­ствовал, что заболевает. Однажды ночью он бросил роман в печь, но прибежавшая встревоженная Маргарита выхватила из огня послед­нюю пачку листов. Она ушла, унося рукопись с собой, чтобы достойно проститься с мужем и утром вернуться к возлюбленному навсегда, однако через четверть часа после ее ухода к нему в окно постучали – рассказывая Ивану свою историю, в этом месте он понижает голос до шепота, – и вот через несколько месяцев, зимней ночью, придя к себе домой, он обнаружил свои комнаты занятыми и отправился в новую загородную клинику, где и живет уже четвертый месяц, без имени и фамилии, просто – больной из комнаты № 118.

В это утро Маргарита просыпается с ощущением, что что-то должно произойти. Утирая слезы, она перебирает листы обгоревшей рукописи, разглядывает фотографию мастера, а после отправляется на прогулку в Александровский сад. Здесь к ней подсаживается Азазелло и передает ей приглашение Воланда – ей отводится роль королевы на ежегодном балу у сатаны. Вечером того же дня Маргарита, раздев­шись донага, натирает тело кремом, который дал ей Азазелло, стано­вится невидимой и вылетает в окно. Пролетая мимо писательского дома, Маргарита устраивает разгром в квартире критика Латунского, по ее мнению погубившего мастера. Затем Маргариту встречает Аза­зелло и приводит ее в квартиру № 50, где она знакомится с Воландом и остальными членами его свиты.

В полночь начинается весенний бал полнолуния – великий бал у сатаны, на который приглашены доносчики, палачи, растлители, убийцы – преступники всех времен и народов; мужчины являются во фраках, женщины – обнаженными. В течение нескольких часов нагая Маргарита приветствует гостей, подставляя колено для поцелуя. Наконец бал закончен, и Воланд спрашивает у Маргариты, что она хочет в награду за то, что была у него хозяйкой бала. И Маргарита просит немедленно вернуть ей мастера. Тут же появляется мастер в больничном одеянии, и Маргарита, посовещавшись с ним, просит Во­ланда вернуть их в маленький домик на Арбате, где они были счас­тливы.

Тем временем одно московское учреждение начинает интересо­ваться странными событиями, происходящими в городе, и все они выстраиваются в логически ясное целое: и таинственный иностранец Ивана Бездомного, и сеанс черной магии в Варьете, и доллары Ника-нора Ивановича, и исчезновение Римского и Лиходеева. Становится ясно, что все это работа одной и той же шайки, возглавляемой таин­ственным магом, и все следы этой шайки ведут в квартиру № 50.

Обратимся теперь ко второй сюжетной линии романа. Во дворце Ирода Великого прокуратор Иудеи Понтий Пилат допрашивает арес­тованного Иешуа Га-Ноцри, которому Синедрион вынес смертный приговор за оскорбление власти кесаря, и приговор этот направлен на утверждение к Пилату. Допрашивая арестованного, Пилат пони­мает, что перед ним не разбойник, подстрекавший народ к непови­новению, а бродячий философ, проповедующий царство истины и справедливости. Однако римский прокуратор не может отпустить че­ловека, которого обвиняют в преступлении против кесаря, и утверж­дает смертный приговор. Затем он обращается к первосвященнику иудейскому Каифе, который в честь наступающего праздника Пасхи может отпустить на свободу одного из четырех осужденных на казнь преступников; Пилат просит, чтобы это был Га-Ноцри. Однако Каифа ему отказывает и отпускает разбойника Вар-Раввана. На вершине Лысой горы стоят три креста, на которых распяты осужденные. После того, как толпа зевак, сопровождавшая процессию к месту казни, вернулась в город, на Лысой горе остается только ученик Иешуа Левий Матвей, бывший сборщик податей. Палач закалывает измученных осужденных, и на гору обрушивается внезапный ливень.

Прокуратор вызывает Афрания, начальника своей тайной службы, и поручает ему убить Иуду из Кириафа, получившего деньги от Си­недриона за то, что позволил в своем доме арестовать Иешуа Га-Ноцри. Вскоре молодая женщина по имени Низа якобы случайно встречает в городе Иуду и назначает ему свидание за городом в Гефсиманском саду, где на него нападают неизвестные, закалывают его ножом и отбирают кошель с деньгами. Через некоторое время Афраний докладывает Пилату о том, что Иуда зарезан, а мешок с деньга­ми – тридцать тетрадрахм – подброшен в дом первосвященника.

К Пилату приводят Левия Матвея, который показывает прокура­тору пергамент с записанными им проповедями Га-Ноцри. «Самый тяжкий порок – трусость», – читает прокуратор.

Но вернемся в Москву. На закате солнца на террасе одного из московских зданий прощаются с городом Воланд и его свита. Внезап­но появляется Левий Матвей, который предлагает Воланду взять мас­тера к себе и наградить его покоем. «А что же вы не берете его к себе, в свет?» – спрашивает Воланд. «Он не заслужил света, он за­служил покой», – отвечает Левий Матвей. Через некоторое время, в домик к Маргарите и мастеру является Азазелло и приносит бутылку вина – подарок Воланда. Выпив вина, мастер и Маргарита падают без чувств; в то же мгновение начинается суматоха а доме скорби:

скончался пациент из комнаты № 118; и в ту же минуту в особняке на Арбате молодая женщина внезапно бледнеет, схватившись за серд­це, и падает на пол.

Волшебные черные кони уносят Воланда, его свиту, Маргариту и мастера. «Ваш роман прочитали, – говорит Воланд мастеру, – и я хотел бы показать вам вашего героя. Около двух тысяч лет сидит он на этой площадке и видит во сне лунную дорогу и хочет идти по ней и разговаривать с бродячим философом. Вы можете теперь кончить роман одной фразой». «Свободен! Он ждет тебя!» – кричит мастер, и над черной бездной загорается необъятный город с садом, к кото­рому протянулась лунная дорога, и по дороге этой стремительно бежит прокуратор.

«Прощайте!» – кричит Воланд; Маргарита и мастер идут по мосту через ручей, и Маргарита говорит: «Вот твой вечный дом, вече­ром к тебе придут те, кого ты любишь, а ночью я буду беречь твой сон».

А в Москве, после того как Воланд покинул ее, еще долго продол­жается следствие по делу о преступной шайке, однако меры, приня­тые к ее поимке, результатов не дают. Опытные психиатры приходят к выводу, что члены шайки являлись невиданной силы гипнотизера­ми. Проходит несколько лет, события тех майских дней начинают за­бываться, и только профессор Иван Николаевич Понырев, бывший поэт Бездомный, каждый год, лишь только наступает весеннее празд­ничное полнолуние, появляется на Патриарших прудах и садится на ту же скамейку, где впервые встретился с Воландом, а затем, пройдя по Арбату, возвращается домой и видит один и тот же сон, в кото­ром к нему приходят и Маргарита, и мастер, и Иешуа Га-Ноцри, и жестокий пятый прокуратор Иудеи всадник Понтий Пилат.

Зощенко

Мишель Синягин Повесть (1930)

Михаил Синягин родился в 1887 году. На империалистическую войну он не попал из-за ущемления грыжи. Он пописывает стишки в духе символистов, декадентствует и эстетствует, прогуливаясь с цветком в петлице и стеком в руке. Он живет под Псковом, в имении «Зати­шье», в обществе матери и тетки. Имение вскоре отбирают, посколь­ку начинается революция, но небольшой дом у Мишеля, его матери и тетки все же остается.

Здесь, в Пскове, в 1919 г. он знакомится с Симочкой М., отец кото­рой за два года до того умер, оставив на руках у матери, энергичной рябой вдовушки, шестерых дочерей. Симочка вскоре забеременела от Мишеля (предававшегося с ней, казалось бы, таким невинным заняти­ям, как чтение стихов и бегание взапуски по лесу), и мать ее навестила Мишеля вечером, требуя жениться на ее дочери. Симагин отказался, и вдова вспрыгнула на подоконник, угрожая поэту самоубийством. Вы­нужденный согласиться, Мишель в ту же ночь пережил тяжелый нерв­ный припадок. Его мать и тетка в слезах записывали его распоряжения относительно «Лепестков и незабудок» и прочего литературного насле­дия. Однако уже наутро он был вполне здоров и, получив от Симочки записку с мольбой о свидании, пошел к ней.

Симочка просила у него прощения за поведение матери, и они поженились без каких-либо возражений со стороны Мишеля и его родни. Но тетка была все же недовольна поспешностью и вынужден­ностью брака. Мать Мишеля, тихая, незаметная женщина, умерла, а тетка, энергичная и надеющаяся на скорое возвращение имения и вооб­ще старых времен, решает ехать в Петербург. Петербург, поговаривают в народе, скоро должен отойти к Финляндии или вообще стать вольным городом в составе какого-нибудь государства Северной Европы. В дороге тетку грабят, о чем она сообщает Мишелю письмом.

Тем временем Мишель становится отцом. Это его на короткое время занимает, но вскоре он перестает интересоваться семьей и реша­ет уехать к тетке в Петербург. Та встречает его без особого энтузиазма, ибо в нахлебниках не нуждается. Не думая возвратиться к беззаветно влюбленной в него Симочке, пишущей ему письма без всякой надежды на ответ, Синягин устраивается на скромную канцелярскую должность в Петербурге, забрасывает стихи и знакомится с молодой и красивой дамочкой, которую пародийно зовут Изабеллой Ефремовной.

Изабелла Ефремовна создана «для изящной жизни». Она мечтает уехать вместе с Синягиным, перейти с ним персидскую границу и потом бежать в Европу. Она играет на гитаре, поет романсы, тратит деньги Мишеля, а тот все небрежней исполняет свои служебные обя­занности, к которым питает глубокое отвращение. Но он ни к чему толком не способен, существует на нищенское жалованье и подачки тетки. Вскоре его выгоняют с работы, тетка отказывается его содер­жать, и Изабелла Ефремовна собирается его бросить. Но тут прихо­дит спасение: тетка теряет рассудок, ее увозят в сумасшедший дом, и Синягин начинает проживать ее имущество.

Так продолжается около года, и тетка все глубже погружается в безумие, но вдруг ее привозят домой выздоровевшую. Мишель стара­ется не пустить ее в ее комнату, чтобы она не увидела картины пол­ного разорения, которое он учинил там. Тетка, однако, проникает к себе в комнату и при виде опустошения (ибо Мишель успел прожить с Изабеллой Ефремовной почти все) окончательно подвинулась умом.

Изабелла Ефремовна все равно вскоре бросила Мишеля, поскольку денег у него не осталось, а служить он не умел и не хотел. Так он начал просить милостыню, не чувствуя всей глубины своего падения, ибо «миллионер не сознает, что он миллионер, и крыса не сознает, что она крыса». Прося милостыню (страх такого конца, как и образ нищего, всегда преследовал Зощенко), Синягин неплохо живет и даже позволяет себе нормально питаться. Для придания себе «интел­лигентного вида» он неизменно носит с собой парусиновый портфель.

Но сорока двух лет от роду он вдруг понимает весь ужас своей жизни и решает вернуться в Псков, к жене, о которой он шесть лет не вспоминал.

Жена его, думая, что он пропал в Петрограде, давно вышла замуж за другого, начальника треста, пожилого и бледного мужчину. Увидев опустившегося, грязного, голодного Мишеля, который со слезами от­крывает родную калитку, жена принялась рыдать и ломать руки, а ее второй муж решил принять в Мишеле участие. Его кормят сытным обедом, а впоследствии находят ему место в управлении кооперати­вов, где он и работает в последние месяцы своей жизни.

А потом он умирает от воспаления легких «на руках у своих дру­зей и благодетелей» – первой жены и ее второго мужа. Могила его убирается живыми цветами. Этой иронической фразой автор закан­чивает свою повесть о падении интеллигента.

Голубая книга – Цикл новелл (1934)

Однажды Зощенко был у Горького. И вот Горький ему говорит: а что бы вам, Михал Михалыч и все такое прочее, не написать вот в этой вашей сказовой, с позволения сказать, манере всю историю человече­ства? Чтобы, значит, герой ваш, обыватель, все понял и достало его ваше сочинение, образно говоря, до самых, извините, печенок. Вот так бы и писали: со всеми вводными словами, на смеси коммунально­го жаргона и, как бы это сказать, канцелярита, в такой, знаете, мало­высокохудожественной манере, чтобы которые без образования, те все поняли. Потому что те, которые с образованием, они вымираю­щий класс, а надо, говорит, объясняться с простыми.

И вот Михал Михалыч его послушал и примерно так и пишет. Он пишет с бесконечными повторами одних и тех же фраз, потому что мысль героя-повествователя, с позволения сказать, убога. Он пишет со смешными бытовыми подробностями, которые в действительности места не имели. И он, примерно сказать, уважаемые граждане и гражданочки, конечно, терпит тут крах как идеолог, потому что его читатель-обыватель только со смеху покатится над такой книгой, но никакой пользя для себя не приобретет, его перевоспитывать беспо­лезно. Но как художник Михал Михалыч одерживает большую побе­ду, поскольку на смешном мещанском языке излагает пикантные факты из разной там всемирной истории, показывая, что бывает с этой всемирной историей и вообще с любой деликатной материей, ежели в нее лапы запустит обывательское, примерно сказать, мурло.

Вот он, значит, и пишет. Он на таком вот языке и пишет. Он пишет «Голубую книгу», деля ее на пять разделов: «Деньги», «Лю­бовь», «Коварство», «Неудачи» и «Удивительные события». Он, ко­нечно, хочет быть полезным победившему классу и вообще. Поэтому он рассказывает истории из жизни разных попов, царей и других маловысокообразованных кровопийц, которые тиранили трудовой народ и пущай за это попадут в позорную яму истории. Но фокус весь, граждане-товарищи, в том, что он в каждый раздел подверсты­вает еще несколько историй из советской жизни, новой, социалисти­ческой жизни, а из историй этих прямиком вытекает, что побе­дивший народ есть такое же, простите, мурло и по части коварства ничуть не уступит кровопийцам вроде Екатерины Великой или Алек­сандра полководца Македонского. И получается у Михал Михалыча, что вся человеческая история есть не путь восставшего класса к свое­му, значит, триумфу, а один грандиозный театр абсурда.

Вот он, значит, пишет про жильца, выигравшего деньги, и как этот жилец ушел к любовнице со своими деньгами, а потом деньги у него сперли, и та жиличка его выперла, и он очень прекрасно вернул­ся к своей жене, у которой морда от слез уже пухлая. И не употреб­ляет при этом даже слов «человек» или «женщина», а только «жилец» и «жиличка». Или вот он в разделе «Любовь» пишет про то, как жена одного служащего, пардон, влюбилась в одного актера, пле­нившего ее своей великолепной игрой на подмостках сцены. Но он был семейный, и им негде было встречаться. И они встречались у ее подруги. А к этой подруге очень великолепно ходил муж этой дамоч­ки, что влюблена в артиста, а к соседу этой подруги ходила жена на­шего артиста, будто бы попить чаю с пирожными, а на самом деле всякий моментально поймет, какие такие у них водились пирожные. И тут им надо было бы всем разжениться и пережениться, но по­скольку уже была куча детей у всех у них, то это было невозможно и только обременительно, и все они, поскандалив и изведя этим в корне свою любовь, остались, извините за выражение, в статус-кво. Но крови много друг другу попортили, страдая, как последние извоз­чики или сапожники, даром что были артисты и служащие.

И так вот они живут, к примеру, поэты, которые влюблены, но жизни не знают, или артисты, у которых нервы не в порядке. И Михал Михалыч тем подписывает приговор своему классу и себе самому, что вот они оторваны от жизни. Но трудящие у него выхо­дят ничуть не лучше, потому что только и думают, как пива выпить, жене в харю плюнуть или чтобы из партии не вычистили. При слове «чистка» с ними вроде как бы удар делается, и они перестают чувст­вовать в себе вещество жизни (но это уже понесло Платоновым). А исторические события в изложении Михала Михалыча выглядят того пошлее, потому что он их излагает таким же языком, каким другие его герои в поезде рассказывают случайному попутчику свою жизнь.

И получается у него, что вся история человечества есть одни толь­ко деньги, коварство, любовь и неудачи с отдельными удивительными происшествиями.

И мы со своей стороны против такого подхода ничего возразить не можем. И мы смиренно склоняем наше перо перед Михалом Ми­халычем, потому что так у нас все равно не получится, и слава Богу.

Перед восходом солнца Повесть (ч. 1-я – 1943; ч. 2-я по назв.«Повесть о разуме» – 1972)

Автобиографическая и научная повесть «Перед восходом солнца» – ис­поведальный рассказ о том, как автор пытался победить свою меланхо­лию и страх жизни. Он считал этот страх своей душевной болезнью, а вовсе не особенностью таланта, и пытался побороть себя, внушить себе детски-жизнерадостное мировосприятие. Для этого (как он полагал, на­читавшись Павлова и Фрейда) следовало изжить детские страхи, побо­роть мрачные воспоминания молодости. И Зощенко, вспоминая свою жизнь, обнаруживает, что почти вся она состояла из впечатлений мрач­ных и тяжелых, трагических и уязвляющих.

В повести около ста маленьких глав-рассказов, в которых автор как раз и перебирает свои мрачные воспоминания: вот глупое само­убийство студента-ровесника, вот первая газовая атака на фронте, вот неудачная любовь, а вот любовь удачная, но быстро наскучившая... Главная любовь его жизни – Надя В., но она выходит замуж и эми­грирует после революции. Автор пытался утешиться романом с не­коей Алей, восемнадцатилетней замужней особой весьма необре­менительных правил, но ее лживость и глупость наконец надоели ему. Автор видел войну и до сих пор не может вылечиться от последствий отравления газами. У него бывают странные нервные и сердечные припадки. Его преследует образ нищего: больше всего на свете он бо­ится унижения и нищеты, потому что в молодости видел, до какой подлости и низости дошел изображающий нищего поэт Тиняков. Автор верит в силу разума, в мораль, в любовь, но все это на его гла­зах рушится: люди опускаются, любовь обречена, и какая там мораль – после всего, что он видел на фронте в первую империалисти­ческую и в гражданскую? После голодного Петрограда 1918 г.? После гогочущего зала на его выступлениях?

Автор пытается искать корни своего мрачного мировоззрения в детстве: он вспоминает, как боялся грозы, воды, как поздно его отня­ли от материнской груди, каким чуждым и пугающим казался ему мир, как в снах его назойливо повторялся мотив грозной, хватающей его руки... Как будто всем этим детским комплексам автор отыскива­ет рациональное объяснение. Но со складом своего характера он ни­чего поделать не может: именно трагическое мировосприятие, больное самолюбие, многие разочарования и душевные травмы сдела­ли его писателем с собственным, неповторимым углом зрения. Впол­не по-советски ведя непримиримую борьбу с собой, Зощенко пытается на чисто рациональном уровне убедить себя, что он может и должен любить людей. Истоки его душевной болезни видятся ему в детских страхах и последующем умственном перенапряжении, и если со страхами еще можно что-то сделать, то с умственным перенапря­жением, привычкой к писательскому труду не поделаешь уже ничего. Это склад души, и вынужденный отдых, который периодически уст­раивал себе Зощенко, ничего тут не меняет. Говоря о необходимости здорового образа жизни и здорового мировоззрения, Зощенко забыва­ет о том, что здоровое мировоззрение и беспрерывная радость жизни – удел идиотов. Вернее, он заставляет себя об этом забыть.

В результате «Перед восходом солнца» превращается не в повесть о торжестве разума, а в мучительный отчет художника о бесполезной борьбе с собой. Рожденный сострадать и сопереживать, болезненно чуткий ко всему мрачному и трагическому в жизни (будь то газовая атака, самоубийство приятеля, нищета, несчастная любовь или хохот солдат, режущих свинью), автор напрасно пытается себя уверить, что может воспитать в себе жизнерадостное и веселое мировоззрение. С таким мировоззрением писать не имеет смысла. Вся повесть Зощен­ко, весь ее художественный мир доказывает примат художественной интуиции над разумом: художественная, новеллистическая часть по­вести написана превосходно, а комментарии автора – лишь беспо­щадно честный отчет о вполне безнадежной попытке. Зощенко пытался совершить литературное самоубийство, следуя велениям геге­монов, но, по счастью, не преуспел в этом. Его книга остается памят­ником художнику, который бессилен перед собственным даром.

Шолохов

Тихий Дон Роман (1928-1940)

По окончании предпоследней турецкой кампании казак Прокофий Мелехов привел домой, в станицу Вешенская, пленную турчанку. От их брака родился сын, названный Пантелеем, такой же смуглый и черноглазый, как и его мать. Впоследствии Пантелей Прокофьевич за­нялся обустройством хозяйства и значительно расширил свои угодья. Он женился на казачке по имени Василиса Ильинична, и с тех пор стала турецкая кровь скрещиваться с казачьей. Так, старший сын Пантелея Прокофьевича, Петро, пошел в мать: он был невысоким, курносым и русоголовым; а младший, Григорий, больше напоминал отца: такой же смуглый, горбоносый, диковато-красивый, такого же бешеного нрава. Кроме них, мелеховская семья состояла из отцов­ской любимицы Дуняшки и Петровой жены Дарьи.

...Ранним утром Пантелей Прокофьевич зовет Григория на рыбал­ку, во время которой требует, чтобы сын оставил в покое Аксинью Астахову, жену мелеховского соседа Степана. Григорий с приятелем Митькой Коршуновым идет продавать пойманного сазана богатому купцу Мохову и знакомится с его дочерью Елизаветой. Петро и Сте­пан уезжают в лагеря на сбор, а Григорий продолжает заигрывания с Аксиньей.

...Когда Аксинье было шестнадцать лет, ее изнасиловал собственный отец, убитый затем матерью и братом девушки. Через год ее вы­дали замуж за Степана Астахова, который, не простив «обиды», начал избивать Аксинью и ходить по жалмеркам. Поэтому, когда Гришка Мелехов стал проявлять к ней интерес, у не знавшей любви Аксиньи, к ее ужасу, зародилось ответное чувство. Вскоре она сходится с Григо­рием. Влюбленные не скрывают свою связь, и обо всем становится известно как Пантелею Прокофьевичу, так и Степану. Тот, возвратив­шись, принимается зверски избивать Аксинью, а отец решает поско­рее женить Григория на Наталье, сестре Митьки Коршунова. Степан Астахов, подравшись с братьями Мелеховыми, становится их закля­тым врагом. Аксинья пытается, но не может подавить свое чувство к Григорию. Сватовство Пантелея Прокофьевича дает положительные результаты, поскольку Наталья Коршунова влюбляется в Григория. Он, в свою очередь, предлагает Аксинье покончить с их связью. Гри­горий женится на Наталье, не испытывая к ней никаких чувств.

Митька Коршунов вывозит Елизавету Мохову на рыбалку и там насилует. По хутору начинают ползти грязные слухи, и Митька идет свататься к Елизавете. Но девушка отказывает ему, а Сергей Платонович Мохов спускает на Коршунова собак. Григорий осознает, что его чувство к Аксинье не умерло. Она же внешне примиряется с мужем, но продолжает любить Григория.

Федот Бодовсков знакомится со Штокманом. Тому удается остано­вить драку у мельницы, в ходе которой Митька Коршунов избивает купца Мохова. На допросе у следователя Штокман рассказывает, что в 1907 г. сидел в тюрьме «за беспорядки» и отбывал ссылку. Григо­рий признается Наталье, что не любит ее. Во время поездки за хво­ростом братья Мелеховы встречают Аксинью. Возобновляется связь Аксиньи с Григорием. К Штокману на чтения по истории донского казачества приходят Валет, Христоня, Иван Алексеевич Котляров и Мишка Кошевой. Григорий и Митька Коршунов принимают присягу. Наталья решает вернуться жить к родителям. Происходит ссора Гри­гория с Пантелеем Прокофьевичем, после чего Григорий уходит из дома. У купца Мохова он встречает сотника Евгения Листницкого и принимает предложение работать в его имении Ягодное кучером. Ак­синью берут кухаркой для дворовых и сезонных рабочих. Аксинья и Григорий покидают хутор, а Наталья возвращается к своим родите­лям. С первых же дней Листницкий начинает проявлять к Аксинье интерес.

Валет и Иван Алексеевич продолжают ходить к Штокману, кото­рый рассказывает им о борьбе капиталистических государств за рынки и колонии как о главной причине надвигающейся мировой войны. На Пасху Наталья, измученная унизительностью своего поло­жения, предпринимает попытку самоубийства. Аксинья признается Григорию, что ждет от него ребенка. Навестить брата приезжает Петро. Аксинья упрашивает Григория взять ее с собой на покос и по дороге домой рожает девочку. Григория вызывают на воинские сборы; неожиданно к нему приезжает Пантелей Прокофьевич и при­возит «справу». Григорий уезжает на четырехгодичную службу; по до­роге отец сообщает ему, что Наталья выжила, хотя и осталась калекой, и спрашивает, будет ли Григорий жить с ней, когда вернет­ся. На медицинской комиссии Григория хотят записать в гвардию, но ввиду нестандартных внешних данных («Рожа бандитская... Очень дик»), зачисляют в армейский Двенадцатый казачий полк. В первый же день у Григория начинаются трения с начальством.

Наталья вновь приходит жить к Мелеховым. Она по-прежнему надеется на возвращение Григория в семью. Дуняшка начинает хо­дить на игрища и рассказывает Наталье о своих отношениях с Миш­кой Кошевым. В станицу приезжает следователь и арестовывает Штокмана; при обыске у него находят нелегальную литературу. На допросе выясняется, что Штокман состоит членом РСДРП. Его увозятиз Вешенской.

Полк Григория стоит в имении Радзивиллово. Наблюдая за офице­рами, Григорий чувствует между собой и ними невидимую стену; это ощущение усиливается из-за инцидента с Прохором Зыковым, изби­тым вахмистром во время учений. Перед началом весны озверевшие от скуки казаки всем взводом насилуют Франю, молоденькую горнич­ную управляющего; бегущего ей на помощь Григория связывают и бросают на конюшне, обещая убить, если проговорится.

Начинается война, и казаков отвозят к русско-австрийской грани­це. В своем первом бою Григорий убивает человека, и образ зарублен­ного австрийца тревожит его совесть. Выведенный с линии боев полк Григория принимает пополнение с Дона. Григорий встречает брата, Мишку Кошевого, Аникушку и Степана Астахова. В разговоре с Пет­ром он признается, что тоскует по дому и мучается из-за вынужден­ного убийства. Петро советует остерегаться Степана, обещавшего убить Григория в первом же бою. Григорий находит у убитого казака дневник, где описывается роман последнего с опустившейся Елизаве­той Моховой. Во взвод Григория попадает казак по прозвищу Чуба­тый; издеваясь над переживаниями Григория, он говорит, что в бою убить врага – святое дело. Григорий получает тяжелое ранение в го­лову. Охваченный патриотическим порывом Евгений Листницкий уез­жает в действующую армию командовать взводом. Подъесаул Калмыков советует ему свести знакомство с вольноопределяющимся Ильей Бунчуком. Мелеховы получают известие о гибели Григория, а через двенадцать дней из письма Петра выясняется, что Григорий жив, к тому же награжден Георгиевским крестом за спасение ране­ного офицера и произведен в младшие урядники. Получив письмо Григория, где тот шлет ей «поклон и нижайшее почтение», Наталья решает идти в Ягодное, упрашивать Аксинью вернуть мужа. Накану­не очередного наступления в дом, где остановились Прохор Зыков, Чубатый и Григорий, попадает снаряд. Раненного в глаз Григория от­правляют в госпиталь в Москву. Таня, дочь Григория и Аксиньи, забо­левает скарлатиной и вскоре умирает. Аксинья сходится с при­ехавшим в отпуск по ранению Листницким. Гаранжа, сосед Григория по больничной палате, в разговорах с казаком пренебрежительно от­зывается о самодержавном строе и раскрывает подлинные причины войны. Григорий с ужасом чувствует, что рушатся все его прежние представления о царе, родине и о его казачьем воинском долге. Гри­гория переводят в госпиталь на Тверской, долечивать открывшуюся рану; там его палату посещает особа императорской фамилии. За не­почтительное поведение в присутствии высочайшего гостя Григория на трое суток лишают питания, а затем отправляют домой. Григорий едет в Ягодное. От конюха деда Сашки он узнает о связи Аксиньи с Листницким. Григорий избивает сотника кнутом и, бросив Аксинью, возвращается в семью, к Наталье.

Дослужившийся до офицерского чина Бунчук ведет в войсках большевистскую пропаганду. Листницкий доносит на него, Бунчук де­зертирует. На фронте Иван Алексеевич встречает Валета; выясняется, что Штокман – в Сибири. Григорий вспоминает, как спас в бою жизнь Степану Астахову, что, впрочем, не примирило их. Постепен­но у Григория начинают налаживаться дружеские отношения со склоняющимся к отрицанию войны Чубатым. Вместе с ним и Миш­кой Кошевым Григорий участвует в «аресте» червивых щей и относит их своему сотенному командиру. Осенью Наталья рожает двойню. В ходе очередного наступления Григорий получает ранение в руку. До Петра доходят слухи о неверности Дарьи, сожительствовавшей со Степаном Астаховым. Раненный на поле боя Степан пропадает без вести, а Петро решает выбить Дарье глаз, чтобы больше никто на нее не позарился. В свою очередь, Пантелей Прокофьевич принимает меры, чтобы приструнить невестку, однако это ни к чему хорошему не приводит. Февральская революция вызывает у казаков сдержанную тревогу. Листницкий говорит купцу Мохову, что в результате больше­вистской пропаганды солдаты превратились в банды преступников, разнузданных и диких, а сами большевики «хуже холерных бацилл». Командир бригады, где служит Петро Мелехов призывает казаков держаться в стороне от начавшейся смуты. Надеясь на скорейшее окончание войны, казаки присягают Временному правительству. При­каз о возвращении на фронт они встречают открытым ропотом. На фронт к Петру приезжает Дарья. Листницкий получает назначение в промонархистски настроенный полк; вскоре в связи с Июльскими со­бытиями его отправляют в Петроград. Корнилов становится верхов­ным главнокомандующим; офицеры возлагают на него надежды по спасению России, казаки «мнутся». Иван Алексеевич совершает в своем полку переворот и назначается сотником; он отказывается идти на Петроград. На фронт, агитировать за большевиков, приезжает Бунчук и сталкивается с Калмыковым. Дезертир арестовывает Калмы­кова, чтобы затем расстрелять. В Петрограде Листницкий становится свидетелем большевистского переворота. Получив известия о смене власти, казаки возвращаются по домам.

Иван Алексеевич, Митька Коршунов, Прохор Зыков, а вслед за ними бежавший из обольшевиченного полка Петро Мелехов возвра­щаются в станицу. Становится известно, что Григорий перешел на сторону большевиков, будучи уже в чине взводного офицера. После переворота он получает назначение на должность командира сотни. Григорий подпадает под влияние своего сослуживца Ефима Изварина, ратующего за полную автономию Области Войска Донского. Изварин разъясняет Григорию, что общего у большевиков с казаками только то, что большевики стоят за мир, а казакам давно уже надоело вое­вать. Но их пути разойдутся, как только кончится война и большеви­ки протянут руки к казачьим владениям. В ноябре семнадцатого Григорий знакомится с Подтелковым. Бунчук уезжает в Ростов, где получает задание организовать пулеметную команду. В пулеметчики к нему направляют Анну Погудко. Иван Алексеевич и Христоня едут на съезд фронтовиков и встречают там Григория. Подтелкова выбирают председателем, а Кривошлыкова – секретарем казачьего Военно-ре­волюционного комитета, объявившего себя правительством на Дону. Еще одним претендентом на власть над казачеством является атаман Войскового круга Каледин. Отряд Чернецова разбивает силы красно­гвардейцев. Григорий во главе двух сотен, поддерживаемый пулемет­чиками Бунчука, идет в бой и получает очередное ранение (в ногу). Чернецов вместе с четырьмя десятками молодых офицеров захвачен в плен. Все зверски убиты по приказу Подтелкова, несмотря на проти­водействие Григория и Голубова. Пантелей Прокофьевич привозит ра­неного Григория домой. Отец и брат неодобрительно относятся к его большевистским взглядам; сам Григорий после расправы над Чернецовым переживает душевный кризис. Приходит известие о самоубий­стве Каледина.

Бунчук выздоравливает после тифа; начинается его роман с Анной, ухаживавшей за ним во время болезни. Листницкий вместе с корни­ловцами покидает Ростов. Голубов и Бунчук арестовывают руководи­телей Войскового круга. Бунчука назначают комендантом Револю­ционного трибунала, и он начинает активно расстреливать «контрре­волюционеров». Валет призывает казаков идти на выручку частям Красной гвардии, но уговаривает только Кошевого; Григорий, Христоня и Иван Алексеевич отказываются. В связи с налетом большевиков на станицу Мигулинская на майдане проводится казачье собрание. Приезжий сотник агитирует казаков сформировать отряд для борьбы с красными и зашиты Вешек. Мирона Григорьевича Коршунова, отца Натальи и Митьки, избирают атаманом. Сотник предлагает Григория на должность командира, но тому припоминают красногвардейское прошлое и назначают Петра. Прохор Зыков, Митька, Христоня и другие казаки записываются в полк. Впрочем, они убеждены, что ни­какой войны не будет.

Вместе со всеми Григорий выступает против Подтелкова. Анна по­гибает в бою. Подтелков оговаривает условия сдачи, против которой возражает Бунчук. Пленных приговаривают к расстрелу, Подтелкова с Кривошлыковым – к повешению. Вызвавшийся в расстрельную ко­манду Митька убивает Бунчука. Перед казнью Подтелков обвиняет Григория в предательстве, в ответ Григорий напоминает о расправе над отрядом Чернецова. Мишку Кошевого и Валета ловят казаки; Ва­лета убивают, а Мишку, в надежде на исправление, приговаривают к наказанию плетьми.

Апрель 1918 г. На Дону идет гражданская война. Пантелея Прокофьевича и Мирона Коршунова выбирают делегатами на Войсковой круг; войсковым атаманом становится генерал Краснов. Петро Меле­хов ведет сотню против красных. В разговоре с Григорием он пытает­ся выяснить настроения брата, узнать, не собирается ли тот вернуться к красным. Вместо отправки на фронт Кошевого назначают атарщиком. Листницкому ампутируют раздробленную руку. Вскоре он же­нится на вдове погибшего друга и возвращается в Ягодное. Из немецкого плена приходит Степан Астахов; он едет к Аксинье и уго­варивает ее вернуться домой. За гуманное отношение к пленным Григория отстраняют от командования сотней, он вновь принимает взвод. Пантелей Прокофьевич приезжает к Григорию в полк и зани­мается там мародерством. Во время отступления Григорий самовольно покидает фронт и возвращается домой. Вслед за ним из обольшевиченного полка бежит Петро. Мелеховы решают переждать наступ­ление красных, не покидая хутора. К ним на постой становятся несколько красноармейцев, один из которых начинает искать ссоры с Григорием. Пантелей Прокофьевич калечит коней Петра и Григория, чтобы их не увели. Красным становится известно, что Григорий офи­цер; искалечив пытавшегося убить его красногвардейца, Григорий бежит с хутора. Иван Алексеевич избирается председателем исполко­ма. Кошевой – его заместителем. Казаки сдают оружие.

По Дону распространяются слухи о чрезвычайках и трибуналах, вершащих скорый и неправедный суд над казаками, служившими у белых, и Петро ищет заступничества у возглавляющего окружной рев­ком Якова Фомина. Иван Алексеевич ссорится с Григорием, не жела­ющим признавать достоинств Советской власти; Кошевой предлагает арестовать Григория, но тот успевает уехать в другую станицу. По со­ставленному Кошевым списку арестовывают Мирона Коршунова, Авдеича Бреха и еще нескольких стариков. В Вешенской объявляется Штокман. Приходит известие о расстреле казаков. Поддавшись на уго­воры Лукиничны, Петро ночью выкапывает из общей могилы и приво­зит Коршуновым труп Мирона Григорьевича. Штокман является на казачье собрание и объявляет, что казненные были врагами Советской власти. В списке на расстрел также значатся Пантелей и Григорий Ме­леховы и Федот Бодовсков. Узнав о возвращении Григория, вешенские коммунисты обсуждают его дальнейшую судьбу; Григорий тем време­нем вновь сбегает и прячется у родственников. Перенесшему тиф Пантелею Прокофьевичу не удается избежать ареста.

В Казанской начинаются беспорядки. Антип Синилин, сын Авдеича Бреха, участвует в избиении Кошевого; тот, отлежавшись у Степа­на Астахова, скрывается с хутора. Узнав о начале восстания, Григорий возвращается домой. Петра выбирают командиром конной сотни. Разбитые красными Петро, Федот Бодовсков и другие казаки, обма­нутые обещанием сохранить им жизнь, сдаются в плен, и Кошевой, при молчаливой поддержке Ивана Алексеевича, убивает Петра; изо всех бывших с ним казаков спастись удается только Степану Астахову и Антипу Бреховичу. Григория назначают командиром Вешенского полка, а вслед за этим – командиром одной из повстанческих диви­зий. Мстя за смерть брата, он перестает брать пленных. В боях под Свиридовом и за Каргинскую его казаки громят эскадроны красной кавалерии. уходя от черных мыслей, Григорий начинает пить и хо­дить по жалмеркам. Во время очередной попойки Медведев предлага­ет сместить Кудинова, командующего всеми силами повстанцев, и назначить на его место Григория, с тем чтобы продолжать войну про­тив красных и кадетов; Григорий отказывается. В бою под Климовкой он лично рубит четверых красногвардейцев, после чего переживает сильнейший нервный припадок. Выехав со своим вестовым Прохором Зыковым в Вешки, Григорий по дороге освобождает из тюрьмы арес­тованных Кудиновым родственников ушедших с красными казаков. Наталья узнает о многочисленных изменах мужа, между ними проис­ходит ссора.

Тем временем Сердобский полк, где служат Кошевой, Штокман и Котляров, в полном составе переходит на сторону повстанцев; еще до начала беспорядков Штокман успевает отправить Мишку с донесени­ем в штаб. Во время стихийного митинга Штокмана убивают, а Ивана Алексеевича вместе с другими коммунистами полка сажают под арест. Пантелей Прокофьевич становится свидетелем случайной встречи сына с Аксиньей и, задумавшись над тем, в кого Григорий уродился таким кобелем, приходит к логичному выводу. В Аксинье просыпается многолетнее чувство к Григорию; в тот же вечер, пользу­ясь отсутствием Степана, она просит Дарью вызвать ей любимого че­ловека. Их связь возобновляется. Узнав о переходе к повстанцам Сердобского полка, Григорий устремляется в Вешки, чтобы спасти Котлярова и Мишку и выяснить, кто убил Петра. Избитых до неузна­ваемости пленных пригоняют на хутор Татарский, где их встречают жаждущие мести родственники погибших вместе с Петром Мелехо­вым казаков. Дарья обвиняет Ивана Алексеевича в смерти мужа и стреляет в него, Антип Брехович помогает добить Котлярова. Через час после избиения пленных на хуторе появляется насмерть загнав­ший коня Григорий.

Согласившись возглавить прорыв к Дону, Григорий решает взять с собой Аксинью, а Наталью с детьми оставить дома. Мстя за смерть Ивана Алексеевича и Штокмана, Мишка Кошевой поджигает дома духовенства и зажиточных казаков. Перед тем как спалить курень Коршуновых, Кошевой убивает старого деда Гришаку. Вешки начина­ют подвергаться интенсивному артиллерийскому обстрелу. Красные готовятся к переправе через Дон в районе расположения громковской сотни, куда тут же отправляется Григорий. Вскоре Прохор при­водит к нему в Вешки Аксинью.

К полной неожиданности казаков громковской сотни, занятых ис­ключительно самогоном и бабами, через Дон переправляется красно­гвардейский полк. Громковцы в панике бегут к Вешенской, куда Григорий успевает подтянуть конные сотни Каргинского полка. Вско­ре он узнает, что татарцы бросили окопы. Пытаясь остановить хуторян, Григорий лупит плетью идущего разнузданным верблюжьим га­лопом Христоню; достается и бегущему неутомимо и резво Пантелею Прокофьевичу, которого не узнающий со спины Григорий называет сукиным сыном и грозится зарубить. Быстро собрав и образумив ху­торян, Григорий приказывает им идти на соединение к семеновской сотне. Красные идут в наступление; пулеметными очередями казаки заставляют их вернуться на исходные позиции.

К ужасу Ильиничны, разговорчивый Мишатка сообщает зашедше­му в дом красноармейцу, что его отец командует всеми казаками. В тот же день красных выбивают из Вешек и домой возвращается Пан­телей Прокофьевич. Уйдя с банкета в честь генерала Секретова, Гри­горий заходит навестить Аксинью и застает одного Степана. Вернувшаяся домой Аксинья охотно пьет за здоровье любовника, а разыскивающий Григория Прохор с изумлением видит того сидящим за одним столом со Степаном. На рассвете Григорий приезжает домой. Разговаривая с Дуняшкой, он приказывает ей оставить даже мысли о Кошевом. Григорий испытывает небывалый прилив нежнос­ти к Наталье. На следующий день, томимый неясными предчувствия­ми, он покидает хутор. Григория вместе с его начальником штаба Копыловым вызывают на совещание к генералу Фицхелаурову. Во время приема между Григорием и генералом происходит ссора и последний грозит отстранить Григория от командования дивизией, на что Григорий заявляет, что подчиняется только Кудинову, и обещает, в случае чего, натравить на Фицхелаурова своих казаков. После этой стычки странное равнодушие овладевает Григорием; впервые в жизни он решает устраниться от прямого участия в бою.

На хутор Татарский приезжает Митька Коршунов. Свойственная ему с детства жестокость нашла достойное применение в каратель­ном отряде, и за короткий срок Митька дослужился до подхорунже­го. Первым делом посетив родное пепелище, он едет на постой к Мелеховым, радушно встречающим гостя. Наведя справки о Кошевых и выяснив, что мать Мишки с детьми осталась дома, Митька со това­рищи убивает их. Узнав об этом, Пантелей Прокофьевич гонит его со двора, и Митька, вернувшись в свой карательный отряд, отправляется наводить порядок в украинских слободах Донецкого округа.

Дарья едет на фронт подвозить патроны и возвращается в подав­ленном состоянии. На хутор приезжает командующий Донской ар­мией генерал Сидорин. Пантелей Прокофьевич подносит генералу и представителям союзников хлеб-соль, а Дарью, в числе других каза­чьих вдов, награждают Георгиевской медалью и вручают ей пятьсот рублей. Она категорически отражает все попытки Пантелея Прокофьевича овладеть полученными «за Петра» деньгами, хотя и дает Ильиничне сорок рублей на поминки по погибшему. Старики подо­зревают, что Дарья собирается вторично выйти замуж, однако на сердце у нее иная забота. Дарья признается Наталье, что во время своей поездки заразилась сифилисом и, поскольку эта болезнь неизле­чима, собирается наложить на себя руки. Не желая страдать в одино­честве, она рассказывает Наталье, что Григорий вновь сошелся с Аксиньей.

Вскоре после отступления красных Григория снимают с должнос­ти командующего дивизией и, невзирая на его просьбы об отправке в тыл по состоянию здоровья, назначают сотником Девятнадцатого полка. Казачьи дивизии расформировываются: заменяется весь ко­мандный состав, а рядовые пополняют номерные полки Донской армии. Прибыв к новому месту службы, Григорий получает трагичес­кое известие из дома и, взяв с собой Прохора, уезжает, потрясенный внезапно обрушившимся на него горем.

...После разговора с Дарьей Наталья живет как во сне. Она пыта­ется что-либо выведать у жены Прохора, но хитрая баба помнит наказ супруга «молчать, как дохлая», и тогда Наталья идет к Аксинье. Пойдя вместе с Ильиничной полоть бахчу, Наталья рассказывает обо всем све­крови. Черная туча заволакивает небо, начинается ливень, и при раска­тах грома измученная, рыдающая Наталья молит Бога наказать Григория. Немного успокоившись, она говорит Ильиничне, что любит мужа и не желает ему зла, но рожать от него больше не будет: она тре­тий месяц как беременна и собирается идти к бабке Капитоновне, чтобы освободиться от плода. В тот же день Наталья украдкой уходит из дома и возвращается только под вечер, истекая кровью. Срочно вызван­ный фельдшер, осмотрев Наталью, говорит, что у нее совершенно изо­рвана матка и к обеду она умрет. Наталья прощается с детьми, огорченная тем, что не увидит Григория. Вскоре она умирает.

Григорий приезжает на третий день после похорон Натальи. По-своему он любил жену, и теперь его страдания усугубляются чувством вины за эту смерть. Григорий сближается с детьми, однако уже через две недели, не выдержав тоски, возвращается на фронт. По дороге им с Прохором то и дело встречаются казаки, везущие подводы с награб­ленным добром, и дезертиры: Донская армия разлагается в момент своего наивысшего успеха.

Вскоре после отъезда Григория Дарья кончает жизнь самоубийст­вом, утопившись в Дону. Ильинична запрещает Мишатке ходить в гости к Аксинье, и между женщинами происходит ссора. В августе Пантелея Прокофьевича призывают на фронт; он дважды дезертирует и в конце концов обзаводится справкой о неспособности к хождению пешком. Из-за опасности подхода красных к Вешкам Мелеховы на две недели покидают Татарский. С фронта привозят убитых Христоню и Аникушку, а вслед за ними – больного тифом Григория. Вы­здоровев, он вместе с Аксиньей и Прохором уезжает с хутора. По дороге Аксинья заболевает тифом, и Григорий вынужден ее оставить. Приехав в конце января в Белую Глину, он узнает, что накануне от тифа скончался Пантелей Прокофьевич. Похоронив отца, Григорий сам заболевает возвратным тифом и остается в живых только благода­ря преданности и самоотверженности Прохора. Перебравшись в Но­вороссийск, они пытаются эвакуироваться на пароходе в Турцию, но, видя тщетность своих попыток, решают остаться дома.

Аксинья возвращается домой; тревога за жизнь Григория сближа­ет ее с Мелеховыми. Становится известно, что Степан уехал в Крым, а вскоре возвращается лишившийся руки Прохор и сообщает, что они с Григорием поступили в Конармию, где Григорий принял ко­мандование эскадроном. Ильинична с нетерпением ждет сына, но вместо него к Мелеховым является Мишка Кошевой; пытающаяся прогнать его Ильинична сталкивается с открытым сопротивлением Дуняшки. Мишка продолжает ходить к ним, ничуть не смущаясь тем, что его руки запятнаны кровью Петра, и в конце концов добивается своего: Ильинична дает согласие на его брак с Дуняшкой и вскоре умирает, так и не дождавшись возвращения Григория. Кошевой пере­стает заниматься хозяйством, считая, что Советская власть все еще в опасности, в основном из-за таких элементов, как Григорий и Про­хор Зыков, о чем Кошевой и сообщает последнему. Мишка считает, что служба Григория в Красной Армии не смывает с него вины за участие в белом движении и по возвращении домой придется отве­чать за повстанческое восстание. Вскоре Мишку назначают председа­телем Вешенского ревкома. Узнав о скорой демобилизации и возвращении Григория, Дуняшка спрашивает мужа, что ждет брата за службу у казаков, и Кошевой отвечает, что могут и расстрелять.

Григорий едет домой с твердым намерением заняться хозяйством и пожить возле своих детишек, но разговор с Кошевым убеждает его в несбыточности подобных планов. Зайдя в гости к Прохору, Григо­рий узнает о начавшемся в Воронежской области восстании и пони­мает, что это может грозить ему, бывшему офицеру и повстанцу, неприятностями. Между делом Прохор рассказывает о смерти Евге­ния Листницкого, застрелившегося из-за измены жены. Встреченный в Вешках Яков Фомин советует Григорию на время покинуть дом, так как начались аресты офицеров. Забрав детей, Григорий уходит жить к Аксинье. Благодаря сестре ему удается избежать ареста и скрыться с хутора. Волею обстоятельств он попадает в банду Фомина и вынужден в ней остаться. Фомин собирается уничтожить комисса­ров и коммунистов и поставить свою, казачью власть, однако эти бла­гие намерения не находят поддержки у населения, уставшего от войны еще больше, чем от Советской власти.

Григорий решает при первой же возможности оставить банду. Встретив знакомого хуторянина, он просит передать поклон Прохору и Дуняшке, а Аксинье сказать, чтобы ждала его скорого возвращения. Тем временем банда терпит поражение за поражением и бойцы вовсю занимаются мародерством. Вскоре красные части завершают разгром и изо всей фоминской банды в живых остаются только пять человек, в их числе Григорий и сам Фомин. Беглецы селятся на ма­леньком островке против хутора Рубежного. В конце апреля они переправляются через Дон, чтобы идти на слияние с бандой Маслака. Постепенно к Фомину присоединяются человек сорок из различных мелких банд, и он предлагает Григорию занять место начальника штаба. Григорий отказывается и вскоре сбегает от Фомина. Приехав ночью на хутор, он идет к Аксинье и зовет ее уехать на Кубань, вре­менно оставив детей на попечение Дуняшки. Бросив дом и хозяйство, Аксинья уезжает вместе с Григорием. Передохнув в степи, они соби­раются ехать дальше, когда им на пути попадается застава. Беглецам удается уйти от погони, но одна из выпушенных им вслед пуль смер­тельно ранит Аксинью. Незадолго до рассвета, не приходя в сознание, она умирает на руках у Григория. Похоронив Аксинью, Григорий поднимает голову и видит над собой черное небо и ослепительно сия­ющий черный диск солнца.

Бесцельно проскитавшись по степи, он решает идти в Слащевскую дубраву, где в землянках живут дезертиры. От встреченного там Чума­кова Григорий узнает о разгроме банды и гибели Фомина. Полгода он живет, стараясь ни о чем не думать и гоня от сердца ядовитую тоску, а по ночам ему снятся дети, Аксинья и другие умершие близкие люди. В начале весны, не дождавшись обещанной к Первому мая амнистии, Григорий решает вернуться домой. Подходя к родному дому, он видит Мишатку, и сын – это все, что еще роднит Григория с землей и со всем огромным, сияющим под холодным солнцем миром.

Поднятая целина Роман (кн. 1 – 1932; кн. 2 – 1959-1960)

По крайнему к степи проулку январским вечером 1930 г. въехал в хутор Гремячий Лог верховой. У прохожих узнал дорогу к куреню Якова Лукича Островного. Хозяин, узнав приезжего, оглянулся и за­шептал: «Ваше благородие! Откель вас?.. Господин есаул...» Это был бывший командир Островного в первой мировой и гражданской вой­нах Половцев. Поужинав, стали толковать. Лукич считался на хуторе первостатейным хозяином, человеком большого ума и лисьей осто­рожности. Приезжему стал жаловаться: в двадцатом году вернулся к голым стенам, все добро оставил у Черного моря. Работал день и ночь. Новая власть в первый же год вымела по продразверстке все зерно вчистую, а потом и счет потерял сдачам – сдавал и хлеб, и мясо, и масло, и кожу, и птицу, платил несчетно налогов... Теперь – новая напасть. Приехал из района какой-то человек и будет всех сго­нять в колхоз. Наживал своим горбом, а теперь отдай в общий котел? «Бороться надо, братец», – объясняет Половцев. И по его предложению Яков Лукич вступил в «Союз освобождения родного Дона».

А тот человек, о котором они толковали, в прошлом матрос, а потом слесарь Путиловского завода Семен Давыдов, приехал в Гремя­чий проводить коллективизацию. Вначале провел собрание гремяченского актива и бедноты. Присутствовавшие записались в колхоз дружно и утвердили список кулаков: попавших в него ждала конфис­кация имущества и выселение из жилья. При обсуждении кандидату­ры Тита Бородина возникла заминка. Секретарь хуторской ячейки компартии Макар Нагульнов, в прошлом красный партизан, объяснил Давыдову: Тит – бывший красногвардеец, из бедноты. Но, вернув­шись с войны, зубами вцепился в хозяйство. Работал по двадцать часов в сутки, оброс дикой шерстью, приобрел грыжу – и начал бо­гатеть, несмотря на предупреждения и уговоры дожидаться мировой революции. Уговорщикам отвечал: «Я был ничем и стал всем, за это и воевал».

«Был партизан – честь ему за это, кулаком сделался – разда­вить», – ответил Давыдов. На следующий день, под слезы выселяе­мых детей и женщин, прошло раскулачивание. Председатель гремяченского сельсовета Андрей Разметнов вначале даже отказался принимать в этом участие, но был переубежден Давыдовым.

Гремяченцы позажиточней в колхоз стремились не все. Недоволь­ные властью тайно собирались обсудить положение. Среди них были и середняки, и даже кое-кто из бедноты. Никита Хопров, например, которого шантажировали тем, что он какое-то время был в каратель­ном отряде белых. Но на предложение Островного участвовать в во­оруженном восстании Хопров ответил отказом. Лучше он сам на себя донесет. Да кстати, кто это живет у Лукича в мякиннике – не тот ли «ваше благородие», который и подбивает на мятеж? Той же ночью Хопрова и его жену убили. Участвовали в этом Островнов, По­ловцев и сын раскулаченного, первый деревенский красавец и гармо­нист Тимофей Рваный. Следователю из района не удалось заполучить нити, ведущие к раскрытию убийства.

Неделю спустя общее собрание колхозников утвердило председа­телем колхоза приезжего Давыдова, а завхозом – Островного. Кол­лективизация в Гремячьем шла трудно: вначале подчистую резали скот, чтоб не обобществлять его, затем укрывали от сдачи семенное зерно.

Партсекретарь Нагульнов развелся с Лукерьей из-за того, что при­людно голосила по высылаемому Тимофею Рваному, своему возлюб­ленному. А вскоре известная своей ветреностью Лушка встретила Давыдова и сказала ему: «Вы посмотрите на меня, товарищ Давы­дов... я женщина красивая, на любовь дюже гожая...»

Половцев и Яков Лукич сообщили единомышленникам с соседне­го хутора, что восстание назначено на послезавтра. Но те, оказывается, изменили намерения, прочитав статью Сталина «Головокружение от успехов». Думали, что дуриком всех загонять в колхоз – приказ центра. А Сталин заявил, что «можно сидеть и в своей единоличности». Так что с местным начальством, жестко гнувшим на коллективизацию, они поладят, «а завернуть противу всей советской власти» негоже. «Дураки, Богом прокляты!.. – кипел Половцев. – Они не понимают, что эта статья – гнусный обман, маневр!» А в Гремячьем за неделю после появления статьи было подано около ста заявлений с выходе из колхоза. В том числе и от вдовой Марины Поярковой, «лю­бушки» предсельсовета Андрея Разметнова. А полчаса спустя Марина самолично впрягшись в оглобли своей повозки, легко увезла борону и запашник со двора бригады.

Отношения народа и власти снова обострились. А тут еще приехали подводы из хутора Ярского и прошел слух, что за семенным зерном. И в Гремячьем вспыхнул бунт: избили Давыдова, сшибли замки с амбаров и стали самочинно разбирать зерно. После подавления бунта Давыдов пообещал ко «временно заблужденным» административных мер не применять.

К 15 мая колхоз в Гремячьем посевной план выполнил. А к Давыдову стала захаживать Лушка: газетки брала да интересовалась, не со­скучился ли по ней председатель. Сопротивление бывшего флотского было недолгим, и скоро об их связи узнала вся станица.

Островнов встретил в лесу сбежавшего из ссылки Тимофея Рвано­го. Тот велел передать Лукерье, что ждет харчей. А дома Лукича ждала неприятность несравненно более горшая: вернулся Половцев и вместе со своим товарищем Лятьевским поселился у Островнова на тайное жительство.

Давыдов, мучаясь тем, что отношения с Лушкой подрывают его авторитет, предложил ей пожениться. Неожиданно это привело к жестокой ссоре. В разлуке председатель затосковал, поручил дела Разметнову, а сам отъехал во вторую бригаду подсоблять поднимать пары. В бригаде постоянно зубоскалили по поводу непомерной тол­щины стряпухи Дарьи. С приездом Давыдова появилась еще тема для грубоватых шуток – влюбленность в него юной Вари Харламовой. Сам же он, глядя в ее полыхающее румянцем лицо, думал: «Ведь я вдвое старше тебя, израненный, некрасивый, щербатый... Нет... расти без меня, милая».

Как-то перед восходом солнца к стану подъехал верховой. Пошу­тил с Дарьей, помог ей почистить картошку, а потом велел будить Давыдова. Это был новый секретарь райкома Нестеренко. Он прове­рил качество пахоты, потолковал о колхозных делах, в которых ока­зался весьма сведущ, и покритиковал председателя за упущения. Моряк и сам собирался на хутор: ему стало известно, что накануне вечером в Макара стреляли.

В Гремячьем Разметнов изложил подробности покушения: ночью Макар сидел у открытого окна со своим новоявленным приятелем шутником и балагуром дедом Щукарем, «по нему и урезали из вин­товки». Утром по гильзе определили, что стрелял человек невоевав­ший: солдат с тридцати шагов не промахнется. Да и убегал стрелок так, что конному не догнать. Выстрел не причинил партийному сек­ретарю никаких увечий, но у него открылся страшный насморк, слышный на весь хутор.

Давыдов отправился на кузню осматривать отремонтированный к севу инвентарь. Кузнец, Ипполит Шалый, в беседе предупредил пред­седателя, чтоб бросал Лукерью, иначе тоже получит пулю в лоб. Лушка-то не с ним одним узлы вяжет. И без того непонятно, почему Тимошка Рваный (а именно он оказался незадачливым стрелком) стрелял в Макара, а не в Давыдова.

Вечером Давыдов рассказал о разговоре Макару и Разметнову, предложил сообщить в ГПУ. Макар решительно воспротивился: стоит гэпэушнику появиться на хуторе, Тимофей тут же исчезнет. Макари середняки, и даже кое-кто из бедноты. Никита Хопров, например, которого шантажировали тем, что он какое-то время был в каратель­ном отряде белых. Но на предложение Островного участвовать в во­оруженном восстании Хопров ответил отказом. Лучше он сам на себя донесет. Да кстати, кто это живет у Лукича в мякиннике – не тот ли «ваше благородие», который и подбивает на мятеж? Той же ночью Хопрова и его жену убили. Участвовали в этом Островнов, По­ловцев и сын раскулаченного, первый деревенский красавец и гармо­нист Тимофей Рваный. Следователю из района не удалось заполучить нити, ведущие к раскрытию убийства.

Неделю спустя общее собрание колхозников утвердило председа­телем колхоза приезжего Давыдова, а завхозом – Островного. Кол­лективизация в Гремячьем шла трудно: вначале подчистую резали скот, чтоб не обобществлять его, затем укрывали от сдачи семенное зерно.

Партсекретарь Нагульнов развелся с Лукерьей из-за того, что при­людно голосила по высылаемому Тимофею Рваному, своему возлюб­ленному. А вскоре известная своей ветреностью Лушка встретила Давыдова и сказала ему: «Вы посмотрите на меня, товарищ Давы­дов... я женщина красивая, на любовь дюже гожая...»

Половцев и Яков Лукич сообщили единомышленникам с соседне­го хутора, что восстание назначено на послезавтра. Но те, оказывает­ся, изменили намерения, прочитав статью Сталина «Головокружение от успехов». Думали, что дуриком всех загонять в колхоз – приказ центра. А Сталин заявил, что «можно сидеть и в своей единоличности». Так что с местным начальством, жестко гнувшим на коллективи­зацию, они поладят, «а завернуть противу всей советской власти» не гоже. «Дураки, Богом прокляты!.. – кипел Половцев. – Они не по­нимают, что эта статья – гнусный обман, маневр!» А в Гремячьем за неделю после появления статьи было подано около ста заявлений о выходе из колхоза. В том числе и от вдовой Марины Поярковой, «лю­бушки» предсельсовета Андрея Разметнова. А полчаса спустя Марина, самолично впрягшись в оглобли своей повозки, легко увезла борону и запашник со двора бригады.

Отношения народа и власти снова обострились. А тут еще приеха­ли подводы из хутора Ярского и прошел слух, что за семенным зер­ном. И в Гремячьем вспыхнул бунт: избили Давыдова, сшибли замки с амбаров и стали самочинно разбирать зерно. После подавления бунта Давыдов пообещал ко «временно заблужденным» администра­тивных мер не применять.

К 15 мая колхоз в Гремячьем посевной план выполнил. А к Давыдову стала захаживать Лушка: газетки брала да интересовалась, не со­скучился ли по ней председатель. Сопротивление бывшего флотского было недолгим, и скоро об их связи узнала вся станица.

Островнов встретил в лесу сбежавшего из ссылки Тимофея Рвано­го. Тот велел передать Лукерье, что ждет харчей. А дома Лукича ждала неприятность несравненно более горшая: вернулся Половцев и вместе со своим товарищем Лятьевским поселился у Островнова на тайное жительство.

Давыдов, мучаясь тем, что отношения с Лушкой подрывают его авторитет, предложил ей пожениться. Неожиданно это привело к жестокой ссоре. В разлуке председатель затосковал, поручил дела Раз-метнову, а сам отъехал во вторую бригаду подсоблять поднимать пары. В бригаде постоянно зубоскалили по поводу непомерной тол­щины стряпухи Дарьи. С приездом Давыдова появилась еще тема для грубоватых шуток – влюбленность в него юной Вари Харламовой. Сам же он, глядя в ее полыхающее румянцем лицо, думал: «Ведь я вдвое старше тебя, израненный, некрасивый, щербатый... Нет... расти без меня, милая».

Как-то перед восходом солнца к стану подъехал верховой. Пошу­тил с Дарьей, помог ей почистить картошку, а потом велел будить Давыдова. Это был новый секретарь райкома Нестеренко. Он прове­рил качество пахоты, потолковал о колхозных делах, в которых ока­зался весьма сведущ, и покритиковал председателя за упущения. Моряк и сам собирался на хутор: ему стало известно, что накануне вечером в Макара стреляли.

В Гремячьем Разметнов изложил подробности покушения: ночью Макар сидел у открытого окна со своим новоявленным приятелем шутником и балагуром дедом Щукарем, «по нему и урезали из вин­товки». Утром по гильзе определили, что стрелял человек невоевав­ший: солдат с тридцати шагов не промахнется. Да и убегал стрелок так, что конному не догнать. Выстрел не причинил партийному сек­ретарю никаких увечий, но у него открылся страшный насморк, слышный на весь хутор.

Давыдов отправился на кузню осматривать отремонтированный к севу инвентарь. Кузнец, Ипполит Шалый, в беседе предупредил пред­седателя, чтоб бросал Лукерью, иначе тоже получит пулю в лоб. Лушка-то не с ним одним узлы вяжет. И без того непонятно, почему Тимошка Рваный (а именно он оказался незадачливым стрелком) стрелял в Макара, а не в Давыдова.

Вечером Давыдов рассказал о разговоре Макару и Разметнову, предложил сообщить в ГПУ. Макар решительно воспротивился: стоит гэпэушнику появиться на хуторе, Тимофей тут же исчезнет. Макар самолично устроил засаду у дома своей «предбывшей» жены (Лушку на это время посадили под замок) и на третьи сутки убил появивше­гося Тимофея с первого выстрела. Лукерье дал возможность попро­щаться с убитым и отпустил.

В Гремячьем тем временем появились новые люди: два ражих за­готовителя скота. Но Разметнов задержал их, заметив, что и ручки у приезжих белые, и лица не деревенские. Тут «заготовители» предъ­явили документы сотрудников краевого управления ОГПУ и рассказа­ли, что ищут опасного врага, есаула белой армии Половцева, и профессиональное чутье подсказывает им, что он прячется в Гремя­чьем.

После очередного партсобрания Давыдова подкараулила Варя, чтоб сказать: мать хочет выдать ее замуж, сама же она любит его, дурака слепого. Давыдов после бессонных раздумий решил осенью на ней жениться. А пока отправил учиться на агронома.

Через два дня на дороге были убиты два заготовителя. Разметнов, Нагульнов и Давыдов сразу же установили наблюдение за домами тех, у кого покупали скот. Слежка вывела на дом Островного. План захва­та предложил Макар: они с Давыдовым врываются в дверь, а Андрей заляжет во дворе под окном. Двери им после недолгих переговоров открыл сам хозяин. Макар ударом ноги вышиб запертую на задвижку дверь, но выстрелить не успел. Возле порога полыхнул взрыв ручной гранаты, а следом загремел пулемет. Нагульнов, изуродованный оскол­ками, погиб мгновенно, а Давыдов, попавший под пулеметную оче­редь, умер на следующую ночь.

...Вот и отпели донские соловьи Давыдову и Нагульнову, отшептала им поспевающая пшеница, отзвенела по камням безымянная речка...

В убитом Разметновым человеке сотрудники ОГПУ опознали Лятьевского. Половцева взяли через три недели недалеко от Ташкента. После этого по краю широкой волной прокатились аресты. Всего было обезврежено более шестисот участников заговора.

Шаламов

Колымские рассказы (1954-1973)

Описание

Сюжет рассказов В. Шаламова – тягостное описание тюремного и лагерного быта заключенных советского ГУЛАГа, их похожих одна на другую трагических судеб, в которых властвуют случай, беспощадный или милостивый, помощник или убийца, произвол начальников и блатных. Голод и его судорожное насыщение, измождение, мучитель­ное умирание, медленное и почти столь же мучительное выздоровле­ние, нравственное унижение и нравственная деградация – вот что находится постоянно в центре внимания писателя.

НАДГРОБНОЕ СЛОВО

Автор вспоминает по именам своих товарищей по лагерям. Вызы­вая в памяти скорбный мартиролог, он рассказывает, кто и как умер, кто и как мучился, кто и на что надеялся, кто и как себя вел в этом Освенциме без печей, как называл Шаламов колымские лагеря. Мало кому удалось выжить, мало кому удалось выстоять и остаться нравст­венно несломленным.

ЖИТИЕ ИНЖЕНЕРА КИПРЕЕВА

Никого не предавший и не продавший, автор говорит, что выра­ботал для себя формулу активной защиты своего существования: чело­век только тогда может считать себя человеком и выстоять, если в любой момент готов покончить с собой, готов к смерти. Однако позд­нее он понимает, что только построил себе удобное убежище, потому что неизвестно, каким ты будешь в решающую минуту, хватит ли у тебя просто физических сил, а не только душевных. Арестованный в 1938 г. инженер-физик Кипреев не только выдержал избиение на до­просе, но даже кинулся на следователя, после чего был посажен в карцер. Однако от него все равно добиваются подписи под ложными показаниями, припугнув арестом жены. Тем не менее Кипреев про­должал доказывать себе и другим, что он человек, а не раб, какими являются все заключенные. Благодаря своему таланту (он изобрел способ восстановления перегоревших электрических лампочек, почи­нил рентгеновский аппарат), ему удается избегать самых тяжелых работ, однако далеко не всегда. Он чудом остается в живых, но нрав­ственное потрясение остается в нем навсегда.

НА ПРЕДСТАВКУ

Лагерное растление, свидетельствует Шаламов, в большей или меньшей степени касалось всех и происходило в самых разных фор­мах. Двое блатных играют в карты. Один из них проигрывается в пух и просит играть на «представку», то есть в долг. В какой-то момент, раззадоренный игрой, он неожиданно приказывает обычному заклю­ченному из интеллигентов, случайно оказавшемуся среди зрителей их игры, отдать шерстяной свитер. Тот отказывается, и тогда кто-то из блатных «кончает» его, а свитер все равно достается блатарю.

НОЧЬЮ

Двое заключенных крадутся к могиле, где утром было захоронено тело их умершего товарища, и снимают с мертвеца белье, чтобы наза­втра продать или поменять на хлеб или табак. Первоначальная брез­гливость к снятой одежде сменяется приятной мыслью, что завтра они, возможно, смогут чуть больше поесть и даже покурить.

ОДИНОЧНЫЙ ЗАМЕР

Лагерный труд, однозначно определяемый Шаламовым как раб­ский, для писателя – форма того же растления. Доходяга-заключенный не способен дать процентную норму, поэтому труд становится пыткой и медленным умерщвлением. Зек Дугаев постепенно слабеет, не выдерживая шестнадцатичасового рабочего дня. Он возит, кайлит, сыплет, опять возит и опять кайлит, а вечером является смотритель и замеряет рулеткой сделанное Дугаевым. Названная цифра – 25 про­центов – кажется Дугаеву очень большой, у него ноют икры, нестер­пимо болят руки, плечи, голова, он даже потерял чувство голода. Чуть позже его вызывают к следователю, который задает привычные вопро­сы: имя, фамилия, статья, срок. А через день солдаты уводят Дугаева к глухому месту, огороженному высоким забором с колючей проволокой, откуда по ночам доносится стрекотание тракторов. Дугаев догадывается, зачем его сюда доставили и что жизнь его кончена. И он сожалеет лишь о том, что напрасно промучился последний день.

ДОЖДЬ

Розовский, работающий в шурфе, вдруг, несмотря на угрожающий жест конвоира, окликает работающего неподалеку рассказчика, чтобы поделиться душераздирающим откровением: «Слушайте, слушайте! Я долго думал! И понял, что смысла жизни нет... Нет...» Но прежде чем Розовский, для которого жизнь отныне потеряла ценность, успевает броситься на конвоиров, рассказчику удается подбежать к нему и, спасая от безрассудного и гибельного поступка, сказать приближаю­щимся конвоирам, что тот заболел. Чуть позже Розовский предпри­нимает попытку самоубийства, кинувшись под вагонетку. Его судят и отправляют в другое место.

ШЕРРИ БРЕНДИ

Умирает заключенный-поэт, которого называли первым русским поэтом двадцатого века. Он лежит в темной глубине нижнего ряда сплошных двухэтажных нар. Он умирает долго. Иногда приходит какая-нибудь мысль – например, что у него украли хлеб, который он положил под голову, и это так страшно, что он готов ругаться, драть­ся, искать... Но сил для этого у него уже нет, да и мысль о хлебе тоже слабеет. Когда ему вкладывают в руку суточную пайку, он изо всех сил прижимает хлеб ко рту, сосет его, пытается рвать и грызть цинготными шатающимися зубами. Когда он умирает, его еще два аня не списывают, и изобретательным соседям удается при раздаче получать хлеб на мертвеца как на живого: они делают так, что тот, как кукла-марионетка, поднимает руку.

ШОКОВАЯ ТЕРАПИЯ

Заключенный Мерзляков, человек крупного телосложения, оказав­шись на общих работах, чувствует, что постепенно сдает. Однажды он падает, не может сразу встать и отказывается тащить бревно. Его из­бивают сначала свои, потом конвоиры, в лагерь его приносят – у него сломано ребро и боли в пояснице. И хотя боли быстро прошли, а ребро срослось, Мерзляков продолжает жаловаться и делает вид, что не может разогнуться, стремясь любой ценой оттянуть выписку на работу. Его отправляют в центральную больницу, в хирургическое от­деление, а оттуда для исследования в нервное. У него есть шанс быть актированным, то есть списанным по болезни на волю. Вспоминая прииск, щемящий холод, миску пустого супчику, который он выпи­вал, даже не пользуясь ложкой, он концентрирует всю свою волю, чтобы не быть уличенным в обмане и отправленным на штрафной прииск. Однако и врач Петр Иванович, сам в прошлом заключенный, попался не промах. Профессиональное вытесняет в нем человеческое. Большую часть своего времени он тратит именно на разоблачение си­мулянтов. Это тешит его самолюбие: он отличный специалист и гор­дится тем, что сохранил свою квалификацию, несмотря на год общих работ. Он сразу понимает, что Мерзляков – симулянт, и предвкуша­ет театральный эффект нового разоблачения. Сначала врач делает ему рауш-наркоз, во время которого тело Мерзлякова удается разогнуть, а еще через неделю процедуру так называемой шоковой терапии, дей­ствие которой подобно приступу буйного сумасшествия или эпилеп­тическому припадку. После нее заключенный сам просится на выписку.

ТИФОЗНЫЙ КАРАНТИН

Заключенный Андреев, заболев тифом, попадает в карантин. По сравнению с общими работами на приисках положение больного дает шанс выжить, на что герой почти уже не надеялся. И тогда он решает всеми правдами и неправдами как можно дольше задержать­ся здесь, в транзитке, а там, быть может, его уже не направят в золо­тые забои, где голод, побои и смерть. На перекличке перед очередной отправкой на работы тех, кто считается выздоровевшим, Андреев не откликается, и таким образом ему довольно долго удается скрываться. Транзитка постепенно пустеет, очередь наконец доходит также и до Андреева. Но теперь ему кажется, что он выиграл свою битву за жизнь, что теперь-то тайга насытилась и если будут отправки, то только на ближние, местные командировки. Однако когда грузовик с отобранной группой заключенных, которым неожиданно выдали зимнее обмундирование, минует черту, отделяющую ближние команди­ровки от дальних, он с внутренним содроганием понимает, что судьба жестоко посмеялась над ним.

АНЕВРИЗМА АОРТЫ

Болезнь (а изможденное состояние заключенных-«доходяг» вполне равносильно тяжелой болезни, хотя официально и не считалось тако­вой) и больница – в рассказах Шаламова непременный атрибут сюжетики. В больницу попадает заключенная Екатерина Гловацкая. Красавица, она сразу приглянулась дежурному врачу Зайцеву, и хотя он знает, что она в близких отношениях с его знакомым, заключенным Подшиваловым, руководителем кружка художественной самодеятель­ности, («крепостного театра», как шутит начальник больницы), ничто не мешает ему в свою очередь попытать счастья. Начинает он, как обычно, с медицинского обследования Гловацкой, с прослушивания сердца, но его мужская заинтересованность быстро сменяется сугубо врачебной озабоченностью. Он находит у Гловацкой аневризму аорты – болезнь, при которой любое неосторожное движение может вызвать смертельный исход. Начальство, взявшее за неписаное правило разлучать любовников, уже однажды отправило Гловацкую на штрафной женский прииск. И теперь, после рапорта врача об опасной болезни за­ключенной, начальник больницы уверен, что это не что иное, как про­иски все того же Подшивалова, пытающегося задержать любовницу. Гловацкую выписывают, однако уже при погрузке в машину случается то, о чем предупреждал доктор Зайцев, – она умирает.

ПОСЛЕДНИЙ БОЙ МАЙОРА ПУГАЧЕВА

Среди героев прозы Шаламова есть и такие, кто не просто стре­мится выжить любой ценой, но и способен вмешаться в ход обстоя­тельств, постоять за себя, даже рискуя жизнью. По свидетельству автора, после войны 1941—1945 гг. в северо-восточные лагеря стали прибывать заключенные, воевавшие и прошедшие немецкий плен. Это люди иной закалки, «со смелостью, умением рисковать, верив­шие только в оружие. Командиры и солдаты, летчики и разведчи­ки...». Но главное, они обладали инстинктом свободы, который в них пробудила война. Они проливали свою кровь, жертвовали жизнью, видели смерть лицом к лицу. Они не были развращены лагерным рабством и не были еще истощены до потери сил и воли. «Вина» же их заключалась в том, что они побывали в окружении или в плену. И майору Пугачеву, одному из таких, еще не сломленных людей, ясно: «их привезли на смерть – сменить вот этих живых мертвецов», ко­торых они встретили в советских лагерях. Тогда бывший майор соби­рает столь же решительных и сильных, себе под стать, заключенных, готовых либо умереть, либо стать свободными. В их группе – летчи­ки, разведчик, фельдшер, танкист. Они поняли, что их безвинно об­рекли на гибель и что терять им нечего. Всю зиму готовят побег. Пугачев понял, что пережить зиму и после этого бежать могут только те, кто минует общие работы. И участники заговора, один за другим, продвигаются в обслугу: кто-то становится поваром, кто-то культоргом, кто чинит оружие в отряде охраны. Но вот наступает весна, а вместе с ней и намеченный день.

В пять часов утра на вахту постучали. Дежурный впускает лагерно­го повара-заключенного, пришедшего, как обычно, за ключами от кладовой. Через минуту дежурный оказывается задушенным, а один из заключенных переодевается в его форму. То же происходит и с другим, вернувшимся чуть позже дежурным. Дальше все идет по плану Пугачева. Заговорщики врываются в помещение отряда охраны и, застрелив дежурного, завладевают оружием. Держа под прицелом внезапно разбуженных бойцов, они переодеваются в военную форму и запасаются провиантом. Выйдя за пределы лагеря, они останавлива­ют на трассе грузовик, высаживают шофера и продолжают путь уже на машине, пока не кончается бензин. После этого они ухолят в тайгу. Ночью – первой ночью на свободе после долгих месяцев нево­ли – Пугачев, проснувшись, вспоминает свой побег из немецкого ла­геря в 1944 г., переход через линию фронта, допрос в особом отделе, обвинение в шпионаже и приговор – двадцать пять лет тюрьмы. Вспоминает и приезды в немецкий лагерь эмиссаров генерала Власо­ва, вербовавших русских солдат, убеждая их в том, что для советской власти все они, попавшие в плен, изменники Родины. Пугачев не верил им, пока сам не смог убедиться. Он с любовью оглядывает спя­щих товарищей, поверивших в него и протянувших руки к свободе, он знает, что они «лучше всех, достойнее всех*. А чуть позже завязы­вается бой, последний безнадежный бой между беглецами и окру­жившими их солдатами. Почти все из беглецов погибают, кроме одного, тяжело раненного, которого вылечивают, чтобы затем рас­стрелять. Только майору Пугачеву удается уйти, но он знает, затаив­шись в медвежьей берлоге, что его все равно найдут. Он не сожалеет о сделанном. Последний его выстрел – в себя.

Александр Исаевич Солженицын р. 1918

Один день Ивана Денисовича. Повесть (1959, опубл. 1962 в искаженном виде. Полн. изд. 1973)

Крестьянин и фронтовик Иван Денисович Шухов оказался «государ­ственным преступником», «шпионом» и попал в один из сталинских лагерей, подобно миллионам советских людей, без вины осужденных во времена «культа личности» и массовых репрессий. Он ушел из дома 23 июня 1941 г. (на второй день после начала войны с гитле­ровской Германией), «...в феврале сорок второго года на Северо-За­падном (фронте. – П. Б.) окружили их армию всю, и с самолетов им ничего жрать не бросали, а и самолетов тех не было. Дошли до того, что строгали копыта с лошадей околевших, размачивали ту рого­вицу в воде и ели», то есть командование Красной Армии бросило, своих солдат погибать в окружении. Вместе с группой бойцов Шухов оказался в немецком плену, бежал от немцев и чудом добрался до своих. Неосторожный рассказ о том, как он побывал в плену, привел его уже в советский концлагерь, так как органы государственной без­опасности всех бежавших из плена без разбора считали шпионами и диверсантами.

Вторая часть воспоминаний и размышлений Шухова во время долгих лагерных работ и короткого отдыха в бараке относится к его жизни в деревне. Из того, что родные не посылают ему продуктов (он сам в письме к жене отказался от посылок), мы понимаем, что в деревне голодают не меньше, чем в лагере. Жена пишет Шухову, что колхозники зарабатывают на жизнь раскрашиванием фальшивых ков­ров и продажей их горожанам.

Если оставить в стороне ретроспекции и случайные сведения о жизни за пределами колючей проволоки, действие всей повести зани­мает ровно один день. В этом коротком временном отрезке перед нами развертывается панорама лагерной жизни, своего рода «энцик­лопедия» жизни в лагере.

Во-первых, целая галерея социальных типов и вместе с тем ярких человеческих характеров: Цезарь – столичный интеллигент, бывший кинодеятель, который, впрочем, и в лагере ведет сравнительно с Шухо­вым «барскую» жизнь: получает продуктовые посылки, пользуется неко­торыми льготами во время работ; Кавторанг – репрессированный морской офицер; старик каторжанин, бывавший еще в царских тюрь­мах и на каторгах (старая революционная гвардия, не нашедшая общего языка с политикой большевизма в 30-е гг.); эстонцы и латыши – так называемые «буржуазные националисты»; сектант-баптист Але­ша – выразитель мыслей и образа жизни очень разнородной религиоз­ной России; Гопчик – шестнадцатилетний подросток, чья судьба показывает, что репрессии не различали детей и взрослых. Да и сам Шухов – характерный представитель российского крестьянства с его особой деловой хваткой и органическим складом мышления. На фоне этих пострадавших от репрессий людей вырисовывается фигура иного ряда – начальника режима Волкова (явно «говорящая» фамилия), рег­ламентирующего жизнь заключенных и как бы символизирующего бес­пощадный коммунистический режим.

Во-вторых, детальнейшая картина лагерного быта и труда. Жизнь в лагере остается жизнью со своими видимыми и невидимыми страстями и тончайшими переживаниями. В основном они связаны с проблемой добывания еды. Кормят мало и плохо жуткой баландой с мерзлой капу­стой и мелкой рыбой. Своего рода искусство жизни в лагере состоит в том, чтобы достать себе лишнюю пайку хлеба и лишнюю миску балан­ды, а если повезет – немного табаку. Ради этого приходится идти на величайшие хитрости, выслуживаясь перед «авторитетами» вроде Цеза­ря и других. При этом важно сохранить свое человеческое достоинство, не стать «опустившимся» попрошайкой, как, например, Фетюков (впрочем, таких в лагере мало). Это важно не из высоких даже сообра­жений, но по необходимости: «опустившийся» человек теряет волю к жизни и обязательно погибает. Таким образом, вопрос о сохранении в себе образа человеческого становится вопросом выживания. Второй жизненно важный вопрос – отношение к подневольному труду. Заклю­ченные, особенно зимой, работают в охотку, чуть ли не соревнуясь друг с другом и бригада с бригадой, для того чтобы не замерзнуть и свое­образно «сократить» время от ночлега до ночлега, от кормежки до кормежки. На этом стимуле и построена страшная система коллек­тивного труда. Но она тем не менее не до конца истребляет в людях естественную радость физического труда: сцена строительства дома бригадой, где работает Шухов, – одна из самых вдохновенных в по­вести. Умение «правильно» работать (не перенапрягаясь, но и не от­лынивая), как и умение добывать себе лишние пайки, тоже высокое искусство. Как и умение спрятать от глаз охранников подвернувший­ся кусок пилы, из которого лагерные умельцы делают миниатюрные ножички для обмена на еду, табак, теплые вещи... В отношении к ох­ранникам, постоянно проводящим «шмоны», Шухов и остальные за­ключенные находятся в положении диких зверей: они должны быть хитрее и ловчее вооруженных людей, обладающих правом их наказать и даже застрелить за отступление от лагерного режима. Обмануть ох­ранников и лагерное начальство – это тоже высокое искусство.

Тот день, о котором повествует герой, был, по его собственному мнению, удачен – «в карцер не посадили, на Соцгородок (работа зимой в голом поле. – П. Б.) бригаду не выгнали, в обед он закосил кашу (получил лишнюю порцию. – П. Б.), бригадир хорошо закрыл процентовку (система оценки лагерного труда. – П. Б.), стену Шухов клал весело, с ножовкой на шмоне не попался, подработал ве­чером у Цезаря и табачку купил. И не заболел, перемогся.

Прошел день, ничем не омраченный, почти счастливый.

Таких дней в его сроке от звонка до звонка было три тысячи шестьсот пятьдесят три.

Из-за високосных годов – три дня лишних набавлялось...».

В конце повести дается краткий словарь блатных выражений и специфических лагерных терминов и аббревиатур, которые встреча­ются в тексте.

Матренин двор. Рассказ (1959, опубл. 1963)

Летом 1956 г. на сто восемьдесят четвертом километре от Москвы по железнодорожной ветке на Муром и Казань сходит пассажир. Это – рассказчик, судьба которого напоминает судьбу самого Солженицына (воевал, но с фронта «задержался с возвратом годиков на десять», то есть отсидел в лагере, о чем говорит еще и то, что, когда рассказчик устраивался на работу, каждую букву в его документа «перещупали»). Он мечтает работать учителем в глубине России, по­дальше от городской цивилизации. Но жить в деревне с чудесным на­званием Высокое Поле не получилось, поскольку там не пекли хлеба и не торговали ничем съестным. И тогда он переводится в поселок с чудо­вищным для его слуха названием Торфопродукт. Впрочем, оказы­вается, что «не все вокруг торфоразработки» и есть еще и деревни с названиями Часлицы, Овинцы, Спудни, Шевертни, Шестимирово...

Это примиряет рассказчика со своей долей, ибо обещает ему «кондовую Россию». В одной из деревень под названием Тальново он и поселяется. Хозяйку избы, в которой квартирует рассказчик, зовут Матрена Игнатьевна Григорьева или просто Матрена.

Судьба Матрены, о которой она не сразу, не считая ее интересной для «культурного» человека, иногда по вечерам рассказывает посто­яльцу, завораживает и в то же время ошеломляет его. Он видит в ее судьбе особый смысл, которого не замечают односельчане и родствен­ники Матрены. Муж пропал без вести в начале войны. Он любил Матрену и не бил ее, как деревенские мужья своих жен. Но едва ли сама Матрена любила его. Она должна была выйти замуж за старше­го брата мужа – Фаддея. Однако тот ушел на фронт в первую миро­вую войну и пропал. Матрена ждала его, но в конце концов по настоянию семьи Фаддея вышла замуж за младшего брата – Ефима. И вот внезапно вернулся Фаддей, бывший в венгерском плену. По его словам, он не зарубил топором Матрену и ее мужа только потому, что Ефим – брат ему. Фаддей так любил Матрену, что новую невесту себе подыскал с тем же именем. «Вторая Матрена» родила Фаддею шестерых детей, а вот у «первой Матрены» все дети от Ефима (тоже шестеро) умирали, не прожив и трех месяцев. Вся деревня решила, что Матрена – «порченая», и она сама поверила в это. Тогда она взяла на воспитание дочку «второй Матрены» – Киру, воспитывала ее десять лет, пока та не вышла замуж и не уехала в поселок Черусти.

Матрена всю жизнь жила как бы не для себя. Она постоянно ра­ботает на кого-то: на колхоз, на соседей, выполняя при этом «мужиц­кую» работу, и никогда не просит за нее денег. В Матрене есть огромная внутренняя сила. Например, она способна остановить на бегу несущуюся лошадь, которую не могут остановить мужчины.

Постепенно рассказчик понимает, что именно на таких, как Мат­рена, отдающих себя другим без остатка, и держится еще вся деревня и вся русская земля. Но едва ли его радует это открытие. Если Россия держится только на самоотверженных старухах, что же будет с ней дальше?

Отсюда – нелепо-трагический конец рассказа. Матрена погибает, помогая Фаддею с сыновьями перетаскивать через железную дорогу на санях часть собственной избы, завешанной Кире. Фаддей не поже­лал дожидаться смерти Матрены и решил забрать наследство для мо­лодых при ее жизни. Тем самым он невольно спровоцировал ее ги­бель. Когда родственники хоронят Матрену, они плачут, скорее, по обязанности, чем от души, и думают только об окончательном разде­ле Матрениного имущества.

Фаддей даже не приходит на поминки.

В круге первом. Роман (1955-1968)

Двадцать четвертого декабря 1949 г. в пятом часу вечера государст­венный советник второго ранга Иннокентий Володин почти бегом сбежал с лестницы Министерства иностранных дел, выскочил на улицу, взял такси, промчался по центральным московским улицам, вышел на Арбате, зашел в телефонную будку у кинотеатра «Художе­ственный» и набрал номер американского посольства. Выпускник Высшей дипшколы, способный молодой человек, сын известного отца, погибшего в гражданскую войну (отец был из тех, что разгонял Учре­дительное собрание), зять прокурора по спецделам, Володин принад­лежал к высшим слоям советского общества. Однако природная порядочность, помноженная на знания и интеллект, не позволяла Иннокентию полностью мириться с порядком, существующим на одной шестой части суши.

Окончательно открыла ему глаза поездка в деревню, к дяде, кото­рый рассказал Иннокентию и о том, какие насилия над здравым смыслом и человечностью позволяло себе государство рабочих и крес­тьян, и о том, что, по существу, насилием было и сожительство отца Иннокентия с его матерью, барышней из хорошей семьи. В разгово­ре с дядей Иннокентий обсуждал и проблему атомной бомбы: как страшно, если она появится у СССР.

Спустя некоторое время Иннокентий узнал, что советская развед­ка украла у американских ученых чертежи атомной бомбы и что на днях эти чертежи будут переданы агенту Георгию Ковалю. Именно об этом Володин пытался сообщить по телефону в американское по­сольство. Насколько ему поверили и насколько его звонок помог делу мира, Иннокентий, увы, не узнал.

Звонок, разумеется, был записан советскими спецслужбами и про­извел эффект именно что разорвавшейся бомбы. Государственная из­мена! Страшно докладывать Сталину (занятому в эти дни важной работой об основах языкознания) о государственной измене, но еще страшнее докладывать именно сейчас. Опасно произносить при Ста­лине само слово «телефон». Дело в том, что еще в январе прошлого года Сталин поручил разработать особую телефонную связь: особо ка­чественную, чтобы было слышно, как будто люди говорят в одной комнате, и особо надежную, чтобы ее нельзя было подслушать. Работу поручили подмосковному научному спецобъекту, но задание оказалось сложным, все сроки прошли, а дело двигается еле-еле.

И очень некстати возник еще этот коварный звонок в чужое по­сольство. Арестовали четырех подозреваемых у метро «Сокольники», но всем ясно, что они тут совсем ни при чем. Круг подозреваемых в МИДе невелик – пять-семь человек, но всех арестовать нельзя. Как благоразумно сказал заместитель Абакумова Рюмин: «Это министер­ство – не Пищепром». Нужно опознать голос звонившего. Возника­ет идея эту задачу поручить тому же подмосковному спецобъекту.

Объект Марфино – так называемая шарашка. Род тюрьмы, в ко­торой собран со всех островков ГУЛАГа цвет науки и инженерии для решения важных и секретных технических и научных задач. Шараш­ки удобны всем. Государству. На воле нельзя собрать в одной группе двух больших ученых: начинается борьба за славу и Сталинскую пре­мию. А здесь слава и деньги никому не грозят, одному полстакана сметаны и другому полстакана сметаны. Все работают. Выгодно и уче­ным: избежать лагерей в Стране Советов очень трудно, а шарашка – лучшая из тюрем, первый и самый мягкий круг ада, почти рай: тепло, хорошо кормят, не надо работать на страшных каторгах. Кроме того, мужчины, надежно оторванные от семей, от всего мира, от каких бы то ни было судьбостроительных проблем, могут преда­ваться свободным или относительно свободным диалогам. Дух муж­ской дружбы и философии парит под парусным сводом потолка. Может быть, это и есть то блаженство, которое тщетно пытались оп­ределить все философы древности.

Филолог-германист Лев Григорьевич Рубин был на фронте майо­ром «отдела по разложению войск противника». Из лагерей военно­пленных он выбирал тех, кто был согласен вернуться домой, чтобы сотрудничать с русскими. Рубин не только воевал с Германией, не только знал Германию, но и любил Германию. После январского на­ступления 1945-го он позволил себе усомниться в лозунге «кровь за кровь и смерть за смерть» и оказался за решеткой. Судьба привела его в шарашку. Личная трагедия не сломила веры Рубина в будущее торжество коммунистической идеи и в гениальность ленинского про­екта. Прекрасно и глубоко образованный человек, Рубин и в заточе­нии продолжал считать, что красное дело побеждает, а невинные люди в тюрьме – только неизбежный побочный эффект великого ис­торического движения. Именно на эту тему Рубин вел тяжелые споры с товарищами по шарашке. И оставался верен себе. В частнос­ти, продолжал готовить для ЦК «Проект о создании гражданских храмов», отдаленного аналога церквей. Здесь предполагались служите­ли в белоснежных одеждах, здесь граждане страны должны были да­вать присягу о верности партии, Отчизне, родителям. Рубин подробно писал: из расчета на какую территориальную единицу строятся храмы, какие именно даты отмечаются там, продолжительность от­дельных обрядов. Он не гнался за славой. Понимая, что ЦК может оказаться не с руки принимать идею от политзаключенного, он пред­полагал, что проект подпишет кто-нибудь из вольных фронтовых дру­зей. Главное – идея.

В шарашке Рубин занимается «звуковидами», проблемой поисков индивидуальных особенностей речи, запечатленной графическим обра­зом. Именно Рубину и предлагают сличать голоса подозреваемых в измене с голосом человека, совершившего предательский звонок. Ру­бин берется за задание с огромным энтузиазмом. Во-первых, он пре­исполнен ненавистью к человеку, который хотел помешать Родине завладеть самым совершенным оружием. Во-вторых, эти исследова­ния могут стать началом новой науки с огромными перспективами: любой преступный разговор записывается, сличается, и злоумышлен­ник без колебаний изловлен, как вор, оставивший отпечатки пальцев на дверце сейфа. Для Рубина сотрудничать с властями в таком де­ле – долг и высшая нравственность.

Проблему такого сотрудничества решают для себя и многие дру­гие узники шарашки. Илларион Павлович Герасимович сел «за вреди­тельство» в 30-м г., когда сажали всех инженеров. В 35-м г. вышел, к нему на Амур приехала невеста Наташа и стала его женой. Долго они не решались вернуться в Ленинград, но решились – в июне сорок первого. Илларион стал могильщиком и выжил за счет чужих смер­тей. Еще до окончания блокады его посадили за намерение изменить Родине. Теперь, на одном из свиданий, Наташа взмолилась, чтобы Герасимович нашел возможность добиться зачетов, выполнить какое-ни­будь сверхважное задание, чтобы скостили срок. Ждать еще три года, а ей уже тридцать семь, она уволена с работы как жена врага, и нет уже у нее сил... Через некоторое время Герасимовичу представляется счастливая возможность: сделать ночной фотоаппарат для дверных ко­сяков, чтобы снимал всякого входящего-выходящего. Сделает: досроч­ное освобождение. Наташа ждала его второй срок. Беспомощный комочек, она была на пороге угасания, а с ней угаснет и жизнь Илла­риона. Но он ответил все же: «Сажать людей в тюрьму – не по моей специальности! Довольно, что нас посадили...»

Рассчитывает на досрочное освобождение и друг-враг Рубина по диспутам Сологдин. Он разрабатывает втайне от коллег особую мо­дель шифратора, проект которой почти уже готов положить на стол начальству. Он проходит первую экспертизу и получает «добро». Путь к свободе открыт. Но Сологдин, подобно Герасимовичу, не уверен в том, что надо сотрудничать с коммунистическими спецслужбами. После очередного разговора с Рубиным, закончившегося крупной ссо­рой между друзьями, он понимает, что даже лучшим из коммунистов нельзя доверять. Сологдин сжигает свой чертеж. Подполковник Яконов, уже доложивший об успехах Сологдина наверх, приходит в не­описуемый ужас. Хотя Сологдин и объясняет, что осознал оши­бочность своих идей, подполковник ему не верит. Сологдин, сидев­ший уже дважды, понимает, что его ждет третий срок. «Отсюда пол­часа езды до центра Москвы, – говорит Яконов. – На этот автобус вы могли бы садиться в июне – в июле этого года. А вы не захотели. Я допускаю, что в августе вы получили бы уже первый отпуск – и поехали бы к Черному морю. Купаться! Сколько лет вы не входили в воду, Сологдин?»

Подействовали ли эти разговоры или что-то другое, но Сологдин уступает и берет обязательство сделать все через месяц. Глеб Нержин, еще один друг и собеседник Рубина и Сологдина, становится жертвой интриг, которые ведут внутри шарашки две конкурирующие лабора­тории. Он отказывается перейти из одной лаборатории в другую. Гибнет дело многих лет: тайно записанный историко-философский труд. На этап, куда теперь отправят Нержина, его взять нельзя. Гиб­нет любовь: в последнее время Нержин испытывает нежные чувства к вольной лаборантке (и по совместительству лейтенанту МТБ) Симоч­ке, которая отвечает взаимностью. Симочка ни разу в жизни не имела отношения с мужчиной. Она хочет забеременеть от Нержина, родить ребенка и ждать Глеба оставшиеся пять лет. Но в день, когда это должно произойти, Нержин неожиданно получает свидание с женой, с которой не виделся очень давно. И решает отказаться от Симочки.

Усилия Рубина приносят свои плоды: круг подозреваемых в изме­не сузился до двух человек. Володин и человек по фамилии Щевронок. Еще немного, и злодей будет расшифрован (Рубин почти уверен, что это Щевронок). Но два человека – не пять и не семь. Принято решение арестовать обоих (не может же быть, чтобы второй был со­всем уж ни в чем не виновен). В этот момент, поняв, что его стара­ниями в ад ГУЛАГа идет невинный, Рубин почувствовал страшную усталость. Он вспомнил и о своих болезнях, и о своем сроке, и о тя­желой судьбе революции. И только приколотая им самим к стене карта Китая с закрашенным красным коммунистической террито­рией согревала его. Несмотря ни на что, мы побеждаем.

Иннокентия Володина арестовали за несколько дней до отлета в заграничную командировку – в ту самую Америку. Со страшным недоумением и с великими муками (но и с некоторым даже изум­ленным любопытством) вступает он на на территорию ГУЛАГа.

Глеб Нержин и Герасимович уходят на этап. Сологдин, сколачи­вающий группу для своих разработок, предлагает Нержину похлопо­тать за него, если тот согласится работать в этой группе. Нержин отказывается. Напоследок он совершает попытку примирить бывших друзей, а ныне ярых врагов Рубина и Сологдина. Безуспешную по­пытку.

Заключенных, отправленных на этап, грузят в машину с надписью «Мясо». Корреспондент газеты «Либерасьон», увидев фургон, делает запись в блокноте: «На улицах Москвы то и дело встречаются авто­фургоны с продуктами, очень опрятные, санитарно-безупречные».

Раковый корпус. Роман (1968)

Всех собрал этот страшный корпус – тринадцатый, раковый. Гони­мых и гонителей, молчаливых и бодрых, работяг и стяжателей – всех собрал и обезличил, все они теперь только тяжелобольные, вы­рванные из привычной обстановки, отвергнутые и отвергнувшие все привычное и родное. Нет у них теперь ни дома другого, ни жизни дру­гой. Они приходят сюда с болью, с сомнением – рак или нет, жить или умирать? Впрочем, о смерти не думает никто, ее нет. Ефрем, с забинтованной шеей, ходит и нудит «Сикиверное наше дело», но и он не думает о смерти, несмотря на то что бинты поднимаются все выше и выше, а врачи все больше отмалчиваются, – не хочет он по­верить в смерть и не верит. Он старожил, в первый раз отпустила его болезнь и сейчас отпустит. Русанов Николай Павлович – ответствен­ный работник, мечтающий о заслуженной персональной пенсии. Сюда попал случайно, если уж и надо в больницу, то не в эту, где такие варварские условия (ни тебе отдельной палаты, ни специалис­тов и ухода, подобающего его положению). Да и народец подобрался в палате, один Оглоед чего стоит – ссыльный, грубиян и симулянт.

А Костоглотов (Оглоедом его все тот же проницательный Русанов назвал) и сам уже себя больным не считает. Двенадцать дней назад приполз он в клинику не больным – умирающим, а сейчас ему даже сны снятся какие-то «расплывчато-приятные», и в гости горазд схо­дить – явный признак выздоровления. Так ведь иначе не могло и быть, столько уже перенес: воевал, потом сидел, института не кончил (а теперь – тридцать четыре, поздно), в офицеры не взяли, сослан навечно, да еще вот – рак. Более упрямого, въедливого пациента не найти: болеет профессионально (книгу патанатомии проштудировал), на всякий вопрос добивается ответа от специалистов, нашел врача Масленникова, который чудо-лекарством – чагой лечит. И уже готов сам отправиться на поиски, лечиться, как всякая живая тварь лечит­ся, да нельзя ему в Россию, где растут удивительные деревья – бере­зы...

Замечательный способ выздоровления с помощью чая из чаги (бе­резового гриба) оживил и заинтересовал всех раковых больных, устав­ших, разуверившихся. Но не такой человек Костоглотов Олег, чтобы все свои секреты раскрывать этим свободным., но не наученным «мудрости жизненных жертв», не умеющим скинуть все ненужное, лишнее и лечиться...

Веривший во все народные лекарства (тут и чага, и иссык-кульский корень – аконитум), Олег Костоглотов с большой насторожен­ностью относится ко всякому «научному» вмешательству в свой организм, чем немало досаждает лечащим врачам Вере Корнильевне Гангарт и Людмиле Афанасьевне Донцовой. С последней Оглоед все порывается на откровенный разговор, но Людмила Афанасьевна, «ус­тупая в малом» (отменяя один сеанс лучевой терапии), с врачебной хитростью тут же прописывает «небольшой» укол синэстрола, лекар­ства, убивающего, как выяснил позднее Олег, ту единственную ра­дость в жизни, что осталась ему, прошедшему через четырнадцать лет лишений, которую испытывал он всякий раз при встрече с Вегой (Верой Гангарт). Имеет ли врач право излечить пациента любой ценой? Должен ли больной и хочет ли выжить любой ценой? Не может Олег Костоглотов обсудить это с Верой Гангарт при всем своем желании. Слепая вера Веги в науку наталкивается на уверенность Олега в силы природы, человека, в свои силы. И оба они идут на ус­тупки: Вера Корнильевна просит, и Олег выливает настой корня, со­глашается на переливание крови, на укол, уничтожающий, казалось бы, последнюю радость, доступную Олегу на земле. Радость любить и быть любимым.

А Вега принимает эту жертву: самоотречение настолько в природе Веры Гангарт, что она и представить себе не может иной жизни. Пройдя через четырнадцать пустынь одиночества во имя своей един­ственной любви, начавшейся совсем рано и трагически оборвавшейся, пройдя через четырнадцать лет безумия ради мальчика, называвшего ее Вегой и погибшего на войне, она только сейчас полностью увери­лась в своей правоте, именно сегодня новый, законченный смысл приобрела ее многолетняя верность. Теперь, когда встречен человек, вынесший, как и она, на своих плечах годы лишений и одиночества, как и она, не согнувшийся под этой тяжестью и потому такой близ­кий, родной, понимающий и понятный, – стоит жить ради такой встречи!

Многое должен пережить и передумать человек, прежде чем при­дет к такому пониманию жизни, не каждому это дано. Вот и Зоень­ка, пчелка-Зоенька, как ни нравится ей Костоглотов, не будет даже местом своим медсестры жертвовать, а уж себя и подавно постарает­ся уберечь от человека, с которым можно тайком от всех целоваться в коридорном тупике, но нельзя создать настоящее семейное счастье (с детьми, вышиванием мулине, подушечками и еще многими и мно­гими доступными другим радостями). Одинакового роста с Верой Корнильевной, Зоя гораздо плотней, потому и кажется крупнее, оса­нистее. Да и в отношениях их с Олегом нет той хрупкости-недоска­занности, которая царит между Костоглотовым и Гангарт. Как бу­дущий врач Зоя (студентка мединститута) прекрасно понимает «об­реченность» больного Костоглотова. Именно она раскрывает ему глаза на тайну нового укола, прописанного Донцовой. И снова, как пульса­ция вен, – да стоит ли жить после такого? Стоит ли?..

А Людмила Афанасьевна и сама уже не убеждена в безупречности научного подхода. Когда-то, лет пятнадцать – двадцать назад, спас­шая столько жизней лучевая терапия казалась методом универсаль­ным, просто находкой для врачей-онкологов. И только теперь, последние два года, стали появляться больные, бывшие пациенты он­кологических клиник, с явными изменениями на тех местах, где были применены особенно сильные дозы облучения. И вот уже Людмиле Афанасьевне приходится писать доклад на тему «Лучевая болезнь» и перебирать в памяти случаи возврата «лучевиков». Да и ее собствен­ная боль в области желудка, симптом, знакомый ей как диагносту-он­кологу, вдруг пошатнула прежнюю уверенность, решительность и властность. Можно ли ставить вопрос о праве врача лечить? Нет, здесь явно Костоглотов не прав, но и это мало успокаивает Людмилу Афанасьевну. Угнетенность – вот то состояние, в котором находится врач Донцова, вот что действительно начинает сближать ее, такую не­досягаемую прежде, с ее пациентами. «Я сделала, что могла. Но я ра­нена и падаю тоже».

Уже спала опухоль у Русанова, но ни радости, ни облегчения не приносит ему это известие. Слишком о многом заставила задуматься его болезнь, заставила остановиться и осмотреться. Нет, он не сомне­вается в правильности прожитой жизни, но ведь другие-то могут не понять, не простить (ни анонимок, ни сигналов, посылать которые он просто был обязан по долгу службы, по долгу честного граждани­на, наконец). Да не столько его волновали другие (например, Косто­глотов, да что он вообще в жизни-то смыслит: Оглоед, одно слово!), сколько собственные дети: как им все объяснить? Одна надежда на дочь Авиету: та правильная, гордость отца, умница. Тяжелее всего с сыном Юркой: слишком уж он доверчивый и наивный, бесхребет­ный. Жаль его, как жить-то такому бесхарактерному. Очень напоми­нает это Русанову один из разговоров в палате, еще в начале лечения. Главным оратором был Ефрем: перестав зудеть, он долго читал какую-то книжечку, подсунутую ему Костоглотовым, долго думал, молчал, а потом и выдал: «Чем жив человек?» Довольствием, специальностью, родиной (родными местами), воздухом, хлебом, водой – много раз­ных предположений посыпалось. И только Николай Павлович уве­ренно отчеканил: «Люди живут идейностью и общественным благом». Мораль же книги, написанной Львом Толстым, оказалась совсем «не наша». Лю-бо-вью... За километр несет слюнтяйством! Ефрем заду­мался, затосковал, так и ушел из палаты, не проронив больше ни слова. Не так очевидна показалась ему неправота писателя, имя кото­рого он раньше-то и не слыхивал. Выписали Ефрема, а через день вернули его с вокзала обратно, под простыню. И совсем тоскливо стало всем, продолжающим жить.

Вот уж кто не собирается поддаваться своей болезни, своему горю, своему страху – так это Демка, впитывающий все, о чем бы ни говорилось в палате. Много пережил он за свои шестнадцать лет: отец бросил мать (и Демка его не обвиняет, потому как она «скурвилась»), матери стало совсем не до сына, а он, несмотря ни на что, пытался выжить, выучиться, встать на ноги. Единственная радость ос­талась сироте – футбол. За нее он и пострадал: удар по ноге – и рак. За что? Почему? Мальчик со слишком уж взрослым лицом, тя­желым взглядом, не талант (по мнению Вадима, соседа по палате), однако очень старательный, вдумчивый. Он читает (много и бестол­ково), занимается (и так слишком много пропущено), мечтает по­ступить в институт, чтобы создавать литературу (потому что правду любит, его «общественная жизнь очень разжигает»). Все для него впервые: и рассуждения о смысле жизни, и новый необычный взгляд на религию (тети Стефы, которой и поплакаться не стыдно), и пер­вая горькая любовь (и та – больничная, безысходная). Но так силь­но в нем желание жить, что и отнятая нога кажется выходом удачным: больше времени на учебу (не надо на танцы бегать), посо­бие по инвалидности будешь получать (на хлеб хватит, а без сахара обойдется), а главное – жив!

А любовь Демкина, Асенька, поразила его безупречным знанием всей жизни. Как будто только с катка, или с танцплощадки, или из кино заскочила эта девчонка на пять минут в клинику, просто прове­риться, да здесь, за стенами ракового, и осталась вся ее убежденность. Кому она теперь такая, одногрудая, нужна будет, из всего ее жизнен­ного опыта только и выходило: незачем теперь жить! Демка-то, может быть, и сказал зачем: что-то надумал он за долгое лечение-уче­ние (жизненное учение, как Костоглотов наставлял, – единственно верное учение), да не складывается это в слова.

И остаются позади все купальники Асенькины ненадеванные и некупленные, все анкеты Русанова непроверенные и недописанные, все стройки Ефремовы незавершенные. Опрокинулся весь «порядок мировых вещей». Первое сживание с болезнью раздавило Донцову, как лягушку. Уже не узнает доктор Орещенков своей любимой уче­ницы, смотрит и смотрит на ее растерянность, понимая, как совре­менный человек беспомощен перед ликом смерти. Сам Дормидонт Тихонович за годы врачебной практики (и клинической, и консульта­тивной, и частной практики), за долгие годы потерь, а в особенности после смерти его жены, как будто понял что-то свое, иное в этой жизни. И проявилось это иное прежде всего в глазах доктора, глав­ном «инструменте» общения с больными и учениками. Во взгляде его, и по сей день внимательно-твердом, заметен отблеск какой-то отреченности. Ничего не хочет старик, только медной дощечки на двери и звонка, доступного любому прохожему. От Людочки же он ожидал большей стойкости и выдержки.

Всегда собранный Вадим Зацырко, всю свою жизнь боявшийся хотя бы минуту провести в бездействии, месяц лежит в палате рако­вого корпуса. Месяц – и он уже не убежден в необходимости совер­шить подвиг, достойный его таланта, оставить людям после себя новый метод поиска руд и умереть героем (двадцать семь лет – лер­монтовский возраст!).

Всеобщее уныние, царившее в палате, не нарушается даже пестро­той смены пациентов: спускается в хирургическую Демка и в палате появляются двое новичков. Первый занял Демкину койку – в углу, у двери. Филин – окрестил его Павел Николаевич, гордый сам своей проницательностью. И правда, этот больной похож на старую, муд­рую птицу. Очень сутулый, с лицом изношенным, с выпуклыми отеч­ными глазами – «палатный молчальник»; жизнь, кажется, научила его только одному: сидеть и тихо выслушивать все, что говорилось в его присутствии. Библиотекарь, закончивший когда-то сельхозакадемию, большевик с семнадцатого года, участник гражданской войны, отрек­шийся от жизни человек – вот кто такой этот одинокий старик. Без друзей, жена умерла, дети забыли, еще более одиноким его сделала бо­лезнь – отверженный, отстаивающий идею нравственного социализма в споре с Костоглотовым, презирающий себя и жизнь, проведенную в молчании. Все это узнает любивший слушать и слышать Костоглотов одним солнечным весенним днем... Что-то неожиданное, радостное тес­нит грудь Олегу Костоглотову. Началось это накануне выписки, радовали мысли о Веге, радовало предстоящее «освобождение» из клиники, радо­вали новые неожиданные известия из газет, радовала и сама природа, прорвавшаяся, наконец, яркими солнечными деньками, зазеленевшая первой несмелой зеленью. Радовало возвращение в вечную ссылку, в милый родной Уш-Терек. Туда, где живет семья Кадминых, самых счас­тливых людей из всех, кого встречал он за свою жизнь. В его кармане две бумажки с адресами Зои и Веги, но непереносимо велико для него, много пережившего и от многого отказавшегося, было бы такое про­стое, такое земное счастье. Ведь есть уже необыкновенно-нежный цве­тущий урюк в одном из двориков покидаемого города, есть весеннее розовое утро, гордый козел, антилопа нильгау и прекрасная далекая звезда Вега... Чем люди живы.

Шукшин

Обида Рассказ (1971)

Сашку Ермолаева обидели. В субботу утром он собрал пустые бутыл­ки из-под молока и сказал маленькой дочери: «Маша, пойдешь со мной?» – «Куда? Гагазинчик?» – обрадовалась девочка. «И рыбы купите», – заказала жена. Саша с дочкой пошли в магазин. Купили молока, масла, пошли смотреть рыбу, а там за прилавком – хмурая тетя. И почему-то продавщице показалось, что это стоит перед ней тот самый парень, что вчера дебош пьяный в магазине устроил. «Ну как – ничего? – ядовито спросила она. – Помнишь про вчераш­нее?» Сашка удивился, а та продолжала: «Чего глядишь?.. Глядит, как Исусик...» Почему-то Сашка особенно оскорбился за этого «Исуси­ка». «Слушайте, вы, наверно, сами с похмелья?.. Что вчера было?» Продавщица засмеялась: «Забыл». – «Что забыл? Я вчера на работе был!» – «Да? И сколько плотют за такую работу?.. Да еще стоит, рот разевает с похмелья!» Сашку затрясло. Может, оттого он так остро почувствовал обиду, что последнее время наладился жить хоро­шо, забыл даже, когда выпивал... И оттого, что держал в руке малень­кую руку дочери. «Где у вас директор?» И Саша ринулся в служебное помещение. Там сидела другая женщина, завотделом: «В чем дело?» – «Понимаете, – начал Сашка, – стоит... и начинает ни с того ни с сего... За что?» – «Вы спокойнее, спокойнее. Пойдемте выясним». Сашка и завотделом прошли в рыбный отдел. «Что тут такое?» – спросила завотделом у продавца. «Напился вчера, наскан­далил, а сегодня я напомнила, так еще вид возмущенный делает». Сашку затрясло: «Да не был я вчера в магазине! Не был! Вы понимае­те?» А между тем сзади уже очередь образовалась. И стали раздавать­ся голоса: «Да хватит вам: был, не был!» «Но как же так, – обратился Сашка к очереди. – Я вчера и в магазине не был, а мне скандал какой-то приписывают». – «Раз говорят, что был, – ответил пожилой человек в плаще, – значит, был». – «Да вы что?» – по­пытался что-то еще сказать Сашка, но понял, что бесполезно. Эту стенку из людей не прошибешь. «Какие дяди плохие», – сказала Маша. «Да, дяди... тети...» – бормотал Сашка.

Он решил дождаться этого в плаще и спросить, зачем он угодни­чает перед продавцом, ведь так мы и плодим хамов. И тут вышел этот пожилой, в плаще. «Слушайте, – обратился к нему Сашка, – хочу поговорить с вами. Почему вы заступились за продавца? Я ведь действительно не был вчера в магазине». – «Иди проспись сначала! Он еще будет останавливать... Поговоришь у меня в другом месте», – заговорил мужчина в плаще и тут же кинулся в магазин. Милицию пошел вызывать, понял Сашка и, даже немного успокоив­шись, пошел с Машей домой. Он задумался о том человеке в плаще: ведь мужик. Жил долго. И что осталось: трусливый подхалим. А может, он и не догадывается, что угодничать нехорошо. Сашка и раньше видел этого человека, он из дома напротив. Узнав во дворе у мальчишек фамилию этого человека – Чукалов – и номер кварти­ры, Сашка решил сходить объясниться.

Чукалов, открыв дверь, сразу же позвал сына: «Игорь, вот этот че­ловек обхамил меня в магазине». – «Да это меня обхамили в мага­зине, – попытался объясниться Сашка. – Я хотел спросить, почему вы... подхалимничаете?» Игорь сгреб его за грудки – раза два стук­нул головой о дверь, протащил к лестнице и спустил вниз. Сашка чудом удержался на ногах – схватился за перила. Все случилось очень скоро, ясно заработала голова: «Довозмущался. Теперь унимай душу!» Сашка решил сбегать домой за молотком и разобраться с Игорем. Но едва выскочил он из подъезда, как увидел летящую по двору жену. У Сашки подкосились ноги: с детьми что-то случилось. «Ты что? – спросила она заполошно. – Опять драку затеял? Не притворяйся, я тебя знаю. На тебе лица нет». Сашка молчал. Теперь, пожалуй, ничего не выйдет, «Плюнь, не заводись, – взмолилась жена. – О нас по­думай. Неужели не жалко?» У Сашки навернулись слезы. Он нахму­рился, сердито кашлянул. Дрожащими пальцами вытащил сигарету, закурил. И покорно пошел домой.

Материнское сердце Рассказ (1969)

Витька Борзёнков поехал на базар в районный город, продал сала на сто пятьдесят рублей (он собирался жениться, позарез нужны были деньги) и пошел в винный ларек «смазать» стакан-другой красного. Подошла молодая девушка, попросила: «Разреши прикурить». «С по­хмелья?» – прямо спросил Витька. «Ну», – тоже просто ответила девушка. «И похмелиться не на что, да?» – «А у тебя есть?» Витька купил еще. Выпили. Обоим стало хорошо. «Может, еще?» – спросил Витька. «Только не здесь. Можно ко мне пойти». В груди у Витьки нечто такое – сладостно-скользкое – вильнуло хвостом. Домик де­вушки оказался чистеньким – занавесочки, скатерочки на столах. Подружка появилась. Разлили вино. Витька прямо за столом целовал девушку, а та вроде отталкивала, а сама льнула, обнимала за шею. Что было потом, Витька не помнит – как отрезало. Очнулся поздно вече­ром под каким-то забором. Голова гудела, во рту пересохло. Обшарил карманы – денег не было. И пока дошел он до автобусной станции, столько злобы накопил на городских прохиндеев, так их возненави­дел, что даже боль в голове поунялась. На автобусной станции Витька купил еще бутылку, выпил ее всю прямо из горлышка и отшвырнул в скверик. «Там же люди могут сидеть», – сказали ему. Витька достал свой флотский ремень, намотал на руку, оставив свободной тяжелую бляху. «Разве в этом вшивом городишке есть люди?» И началась драка. Прибежала милиция, Витька сдуру ударил бляхой одного по голове. Милиционер упал... И его отвезли в КПЗ.

Мать Витькина узнала о несчастье на другой день от участкового. Витька был ее пятым сыном, выходила его из последних сил, получив с войны похоронку на мужа, и он крепкий вырос, ладный собой, доб­рый. Одна беда: как выпьет – дурак дураком становится. «Что же ему теперь за это?» – «Тюрьма. Лет пять могут дать». Мать кинулась в район. Переступив порог милиции, упала мать на колени, запричи­тала: «Ангелы вы мои милые, да разумные ваши головушки!.. Прости­те его, окаянного!» «Ты встань, встань, здесь не церква, – сказали ей. – Ты погляди на ремень твоего сына – таким ведь и убить можно. Сын твой троих человек в больницу отправил. Не имеем мы права таких отпускать». – «А к кому же мне теперь идти?» – «Иди к прокурору». Прокурор разговор начал с нею ласково: «Много вас, детей, в семье у отца росло?» «Шестнадцать, батюшка». – «Вот! И слушались отца. А почему? Никому не спускал, и все видели, что шкодить нельзя. Так и в обществе – одному спустим с рук, другие начнут». Мать поняла только, что и этот невзлюбил ее сына. «Батюш­ка, а выше тебя есть кто?» – «Есть. И много. Только обращаться к ним бесполезно. Никто суд не отменит». – «Разреши хоть свиданку с сыном». – «Это можно».

С бумагой, выписанной прокурором, мать снова отправилась в милицию. В глазах ее все туманилось и плыло, она молча плакала, вы­тирая слезы концами платка, но шла привычно скоро. «Ну что проку­рор?» – спросили ее в милиции. «Велел в краевые организации ехать, – слукавила мать. – А вот – на свиданку». Она подала бума­гу. Начальник милиции немного удивился, и мать, заметив это, поду­мала: «А-а». Ей стало полегче. За ночь Витька осунулся, оброс – больно смотреть. И мать вдруг перестала понимать, что есть на свете милиция, суд, прокурор, тюрьма... Рядом сидел ее ребенок, винова­тый, беспомощный. Мудрым сердцем своим поняла она, какое отчая­ние гнетет душу сына. «Все прахом! Вся жизнь пошла кувырком!» – «Тебя как вроде уже осудили! – сказала мать с укором. – Сразу уж – жизнь кувырком. Какие-то слабые вы... Ты хоть сперва спро­сил бы: где я была, чего достигла?» – «Где была?» – «У прокурора... Пусть, говорит, пока не переживает, пусть всякие мысли выкинет из головы... Мы, дескать, сами тут сделать ничего не можем, потому что не имеем права. А ты, мол, не теряй времени, а садись и езжай в краевые организации... Счас я, значит, доеду до дому, характеристику на тебя возьму. А ты возьми да в уме помолись. Ничего, ты – кре­щеный. Со всех сторон будем заходить. Ты, главное, не задумывайся, что все теперь кувырком».

Мать встала с нар, мелко перекрестила сына и одними губами прошептала: «Спаси тебя Христос», Шла она по коридору и опять ничего не видела от слез. Жутко становилось. Но мать – действовала. Мыслями она была уже в деревне, прикидывала, что ей нужно сделать до отъезда, какие бумаги взять. Знала она, что останавливаться, впадать в отчаяние – это гибель. Поздним вечером она села в поезд и поехала. «Ничего, добрые люди помогут». Она верила, что помогут.

Срезал Рассказ (1970)

К старухе Агафье Журавлевой приехал сын Константин Иванович. С женой и дочкой. Попроведать, отдохнуть. Подкатил на такси, и они всей семьей долго вытаскивали чемоданы из багажника. К вечеру в деревне узнали подробности: сам он – кандидат, жена тоже канди­дат, дочь – школьница.

Вечером же у Глеба Капустина на крыльце собрались мужики. Как-то так получилось, что из их деревни много вышло знатных людей – полковник, два летчика, врач, корреспондент. И так пове­лось, что, когда знатные приезжали в деревню и в избе набивался ве­чером народ, приходил Глеб Капустин и с р е з а л знатного гостя. И вот теперь приехал кандидат Журавлев...

Глеб вышел к мужикам на крыльцо, спросил: «Гости к бабке Ага­фье приехали?» «Кандидаты!» – «Кандидаты? – удивился Глеб. – Ну пошли проведаем кандидатов». Получалось, что мужики ведут Глеба, как опытного кулачного бойца.

Кандидат Константин Иванович встретил гостей радостно, захло­потал вокруг стола. Расселись. Разговор пошел дружнее, стали уж за­бывать про Глеба Капустина... И тут он попер на кандидата. «В какой области выявляете себя? Философия?» – «Можно и так сказать». – «И как сейчас философия определяет понятие невесомости?» – «По­чему – сейчас?» – «Но ведь явление открыто недавно. Натурфило­софия определит это так, стратегическая философия – совершенно иначе...» – «Да нет такой философии – стратегической, – заволно­вался кандидат. – Вы о чем вообще-то?» – «Да, но есть диалектика природы, – спокойно, при общем внимании продолжал Глеб. – А природу определяет философия. Поэтому я и спрашиваю, нет ли рас­терянности среди философов?» Кандидат искренне засмеялся. Но за­смеялся один и почувствовал неловкость. Позвал жену: «Валя, тут у нас какой-то странный разговор!» «Хорошо, – продолжал Глеб, – а

как вы относитесь к проблеме шаманизма?» – «Да нет такой про­блемы!» – опять сплеча рубанул кандидат. Теперь засмеялся Глеб: «Ну на нет и суда нет. Проблемы нет, а эти... танцуют, звенят бубен­чиками. Да? Но при же-ла-нии их как бы и нет. Верно... Еще один вопрос: как вы относитесь к тому, что Луна тоже дело рук разума. Что на ней есть разумные существа». – «Ну и что?» – спросил кан­дидат. «А где ваши расчеты естественных траекторий? Как вообще ваша космическая наука сюда может быть приложена?» – «Вы кого спрашиваете?» – «Вас, мыслителей. Мы-то ведь не мыслители, у нас зарплата не та. Но если вам интересно, могу поделиться. Я предло­жил бы начертить на песке схему нашей Солнечной системы, пока­зать, где мы. А потом показать, по каким законам, скажем, я развивался». – «Интересно, по каким же?» – с иронией спросил кандидат и значительно посмотрел на жену. Вот это он сделал зря, потому что значительный взгляд был перехвачен. Глеб взмыл ввысь и оттуда ударил по кандидату: «Приглашаете жену посмеяться. Только, может быть, мы сперва научимся хотя бы газеты читать. Кандидатам это тоже бывает полезно...» – «Послушайте!» – «Да нет уж, послу­шали. Имели, так сказать, удовольствие. Поэтому позвольте вам заме­тить, господин кандидат, что кандидатство – это не костюм, который купил – и раз и навсегда. И даже костюм время от време­ни надо чистить. А уж кандидатство-то тем более... поддерживать надо».

На кандидата было неловко смотреть, он явно растерялся. Мужи­ки отводили глаза. «Нас, конечно, можно удивить, подкатить к дому на такси, вытащить из багажника пять чемоданов... Но... если приез­жаете в этот народ, то подготовленней надо быть. Собранней. Скром­нее». – «Да в чем же наша нескромность?» – не выдержала жена кандидата. «А вот когда одни останетесь, подумайте хорошенько. До свидания. Приятно провести отпуск... среди народа!» Глеб усмехнулся и не торопясь вышел из избы.

Он не слышал, как потом мужики, расходясь от кандидата, гово­рили: «Оттянул он его!.. Дошлый, собака. Откуда он про Луну-то знает?.. Срезал». В голосе мужиков даже как бы жалость к кандида­там, сочувствие. Глеб же Капустин по-прежнему удивлял. Изумлял. Восхищал даже. Хоть любви тут не было. Глеб жесток, а жестокость никто, никогда, нигде не любил еще.

До третьих петухов Повесть (1974)

Как-то в одной библиотеке вечером заговорили-заспорили персонажи русской литературы об Иване-дураке. «Мне стыдно, – сказала Бед­ная Лиза, – что он находится вместе с нами». – «Мне тоже нелов­ко рядом с ним стоять, – сказал Обломов. – От него портянками воняет». – «Пускай справку достанет, что он умный», – предложи­ла Бедная Лиза. «Где же он достанет?» – возразил Илья Муромец. «У Мудреца. И пусть успеет это сделать до третьих петухов». Долго спорили, и наконец Илья Муромец сказал: «Иди, Ванька. Надо. Вишь, какие они все... ученые. Иди и помни, в огне тебе не гореть, в воде не тонуть... За остальное не ручаюсь». Иван поклонился всем по­ясным поклоном: «Не поминайте лихом, если пропаду». И пошел. Шел-шел, видит – огонек светится. Стоит избушка на курьих нож­ках, а вокруг кирпич навален, шифер, пиломатериалы всякие. Вышла на крыльцо Баба Яга: «Кто такой?» «Иван-дурак. Иду за справкой к Мудрецу». – «А ты правда дурак или только простодушный?» – «К чему ты, Баба Яга, клонишь?» – «Да я как тебя увидела, сразу поду­мала: ох и талантливый парень! Ты строить умеешь?» – «С отцом терема рубил. А тебе зачем?» – «Коттеджик построить хочу. Возь­мешься?» – «Некогда мне. За справкой иду». – «А-а, – зловеще протянула Баба Яга, – теперь я поняла, с кем имею дело. Симулянт! Проходимец! Последний раз спрашиваю: будешь строить?» – «Нет». – «В печь его!» – закричала Баба Яга. Четыре стражника сгребли Ивана и в печь затолкали. А тут на дворе зазвенели бубенцы. «Дочка едет, – обрадовалась Баба Яга. – С женихом, Змеем Горынычем». Вошла в избушку дочь, тоже страшная и тоже с усами. «Фу-фу-фу, – сказала она. – Русским духом пахнет». – «А это я Ивана жарю». Дочка заглянула в печь, а оттуда – то ли плач, то ли смех. «Ой, не могу, – стонет Иван. – Не от огня помру – от смеха». – «Чего это ты?» – «Да над усами твоими смеюсь. Как же с мужем жить будешь? Он в темноте и не сообразит, с кем это он – с бабой или мужиком. Разлюбит. А может, осерчав, и голову откусить. Я этих Горынычей знаю». – «А можешь усы вывести?» – «Могу». – «Вы­лезай». И тут как раз в окна просунулись три головы Горыныча и на Ивана уставились. «Это племянник мой, – объяснила Баба Яга. – Гостит». Горыныч так внимательно и так долго рассматривал Ивана, что тот не выдержал, занервничал: «Ну что? Племянник я, племян­ник. Тебе же сказали. Или что – гостей жрать будешь? А?!» Головы Горыныча удивились. «По-моему, он хамит», – сказала одна. Вторая, подумав, добавила: «Дурак, а нервный». Третья высказалась вовсе кратко: «Лангет». – «Я счас тебе такой лангет покажу! – взорвался Иван со страха. – Я счас такое устрою! Головы надоело носить?!» – «Нет, ну он же вовсю хамит», – чуть не плача сказала первая голова. «Хватит тянуть», – сказала вторая голова. «Да, хватит тянуть», – ду­рашливо поддакнул Иван и запел: «Эх брил я тебя / На завалинке / Подарила ты мене / Чулки-валенки...» Тихо стало. «А романсы уме­ешь? – спросил Горыныч. – Ну-ка спой. А то руку откушу. И вы пойте», – приказал он Бабе Яге с дочкой.

И запел Иван про «Хасбулата удалого», а потом, хоть и упирался, пришлось еще и станцевать перед Змеем. «Ну вот теперь ты поум­нел», – сказал Горыныч и выбросил Ивана из избы в темный лес Идет Иван, а навстречу ему – медведь. «Ухожу, – пожаловался он Ивану, – от стыда и срама. Монастырь, возле которого я всегда жил, черти обложили. Музыку заводят, пьют, безобразничают, монахов до­нимают. Убегать отсюда надо, а то и пить научат, или в цирк запро­шусь. Тебе, Иван, не надо туда. Эти пострашнее Змея Горыныча». – «А про Мудреца они знают?» – спросил Иван. «Они про все знают». – «Тогда придется», – вздохнул Иван и пошел к монасты­рю. А там вокруг стен монастырских черти гуляют – кто чечетку ко­пытцем выбивает, кто журнал с картинками листает, кто коньяк распивает. А возле неуступчивого монастырского стражника у ворот три музыканта и девица «Очи черные» исполняют. Иван чертей сразу же на горло стал брать: «Я князь такой, что от вас клочья полетят. По кочкам разнесу!» Черти изумились. Один полез было на Ивана, но свои оттащили его в сторону. И возник перед Иваном некто изящ­ный в очках: «В чем дело, дружок? Что надо?» – «Справку надо», – ответил Иван. «Поможем, но и ты нам помоги».

Отвели Ивана в сторону и стали с ним совещаться, как выкурить из монастыря монахов. Иван и дал совет – запеть родную для стражника песню. Грянули черти хором «По диким степям Забайка­лья». Грозный стражник загрустил, подошел к чертям, рядом сел, чарку предложенную выпил, а в пустые ворота монастыря двинули черти. Тут черт приказал Ивану: «Пляши камаринскую!» – «Пошел к дьяволу, – обозлился Иван. – Ведь договаривались же: я помогу вам, вы – мне». – «А ну пляши, или к Мудрецу не поведем». При­шлось Ивану пойти в пляс, и тут же очутился он вместе с чертом у маленького, беленького старичка – Мудреца. Но и тот просто так справку не дает: «Рассмешишь Несмеяну – дам справку». Пошел Иван с Мудрецом к Несмеяне. А та от скуки звереет. Друзья ее лежат среди фикусов под кварцевыми лампами для загара и тоже скучают. «Пой для них», – приказал Мудрец. Запел Иван частушку. «О-о... – застонали молодые. – Не надо, Ваня. Ну, пожалуйс­та...» – «Ваня, пляши!» – распорядился снова Мудрец. «Пошел к черту!» – рассердился Иван. «А справка? – зловеще спросил стари­чок. – Вот ответь мне на несколько вопросов, докажи, что умный. Тогда и выдам справку». – «А можно, я спрошу?» – сказал Иван. «Пусть, пусть Иван спросит», – закапризничала Несмеяна. «Почему у тебя лишнее ребро?» – спросил Иван у Мудреца. «Это любопыт­но, – заинтересовались молодые люди, окружили старика. – Ну-ка, покажи ребро». И с гоготом начали раздевать и щупать Мудреца.

А Иван вытащил из кармана Мудреца печать и отправился домой. Проходил мимо монастыря – там с песнями и плясками хозяйнича­ли черти. Встретил медведя, а тот уже условиями работы в цирке ин­тересуется и выпить вместе предлагает. А когда мимо избы Бабы Яги проходил, то голос услышал: «Иванушка, освободи. Змей Горыныч меня в сортир под замок посадил в наказание». Освободил Иван дочь Бабы Яги, а она спрашивает: «Хочешь стать моим любовником?» – «Пошли», – решился Иван. «А ребеночка сделаешь мне?» – спро­сила дочь Бабы Яги. «С детьми умеешь обращаться?» – «Пеленать умею», – похвасталась та и туго запеленала Ивана в простыни. А тут как раз Змей Горыныч нагрянул: «Что? Страсти разыгрались? Игры затеяли? Хавать вас буду!» И только изготовился проглотить Ивана, как вихрем влетел в избушку донской атаман, посланный из библио­теки на выручку Ивана. «Пошли на полянку, – сказал он Горынычу. – Враз все головы тебе отхвачу». Долго длился бой. Одолел атаман Змея. «Боевитее тебя, казак, я мужчин не встречала», – заго­ворила ласково дочь Бабы Яги, атаман заулыбался, ус начал крутить, да Иван одернул его: пора нам возвращаться.

В библиотеке Ивана и атамана встретили радостно: «Слава богу, живы-здоровы. Иван, добыл справку?» «Целую печать добыл», – от­ветил Иван. Но что с ней делать, никто не знал. «Зачем же человека в такую даль посылали?» – сердито спросил Илья. «А ты, Ванька, са­дись на свое место – скоро петухи пропоют». – «Нам бы не сидеть, Илья, не рассиживаться!» – «Экий ты вернулся...» – «Какой? – не унимался Иван. – Такой и пришел – кругом виноватый. Посиди тут!..» – «Вот и посиди и подумай», – спокойно сказал Илья Муро­мец. И запели третьи петухи, тут и сказке конец. Будет, может, и другая ночь... Но это будет другая сказка.

Василий Иванович Белов р. 1932

Такая война – Рассказ (1960)

Ваню – сына Дарьи Румянцевой – убило на фронте в 42-м г., а бу­мага с печатью и непонятной, но уж больно подозрительной подпи­сью (один крючок с петелькой) приходит больше чем через год. И решает Дарья, что бумага фальшивая, подделанная каким-то недоб­рым человеком.

Когда через деревню проезжают цыгане, Дарья каждый раз ходит гадать на Ваню. И каждый раз карты раскидываются как нельзя лучше. Получается – жив он. И Дарья терпеливо ждет конца войны.

К ночи, зимой и осенью, она уходит на конюшню стеречь лоша­дей и там все думает про сына Ивана С рассветом возвращается, во­лоча по пути какую-нибудь ломину, брошенный колышек либо гнилую тесину – без дров зимой не проживешь. Избу она топит через день, а картошку выдумывает варить в самоваре: и проще и вы­годнее, да и кипяток для питья выходит вроде бы чем-то позанятнее.

Дарья еще не вышла из возраста, и с нее берут полный налог: яйца, мясо, шерсть, картошку. И все она уже сдала, кое-что прику­пив, иногда заменив одно другим, и только по мясу числится за ней недоимка да денежный налог весь целехонький, не говоря уж о стра­ховке, займе и самообложении. По этим статьям у нее и за прошлый сорок второй год не выплачено. А тут Пашка Неуступов, по прозвищу Куверик, по здоровью не взятый в армию Ванин одногодок, при­носит Дарье новые обязательства. И требует «с государством рассчи­тываться».

Голод в народе начинается как-то незаметно, понемногу, и никто не всплескивает руками, когда в колхозе от истощения умирает пер­вая старуха. А двери теперь почти не закрываются от великого изоби­лия нищих. Вскоре становится совсем нечего есть. Бабы ходят в дальний, еще хлебный колхоз – менять одежду на зерно и картош­ку. У Дарьи есть хороший полушерстяной Иванов костюм. Иван купил его за три недели до войны, не успел и поносить вдоволь. Когда Дарье становится невмоготу и начинает больно болеть сердце, она вы­носит костюм из сенника и ловит далекий, уже забиваемый затхлос­тью сундука Ванюшин запах. Раз, вывернув карманы, видит копеечку и махорочную пыльцу и потом долго сидит, разволнованная, с облег­чающими слезами. А копеечку прячет в сахарницу.

На Первое мая сельский дедко, сивый бухтинник Миша, покупает ее единственную оставшуюся живность – козу. Половину цены Дарья берет деньгами (и тут же отдает их финагенту), половину – картошкой. И делит картошку тоже пополам: корзину на питание, корзину на семена. Но чтобы не умереть, приходится варить в само­варе и эту семенную картошку. Наконец Дарья решается: идет с ба­бами, выменивает Иванов костюм на полмешка картошки и обрезками сажает полторы гряды. А корзиной оставшихся обрезан­ных картофелин питается до самой Казанской.

Наступает лето. Дарья каждый день ходит с бабами косить, а на привалах греет на солнышке опухшие ноги. Ее все время тянет в сон, кружится голова и тонко, по-угарному звенит в ушах. Дома Дарья разговаривает с самоваром, как раньше разговаривала с козой или с подпольной мышкой (мышка в ее избе теперь не живет).

И вдруг к Дарье снова приходит Пашка Куверик и требует запла­тить деньги. Одна ты, говорит, во всей деревне злоупорничаешь. Боль­ше Пашка ждать не намерен: придется, видно, принимать меры. Деловито оглядев избу, он начинает описывать имущество, потом уносит то, что находит ценным, – два фунта шерсти и самовар. Дарья, плача, умоляет оставить ей самовар: «Век буду Бога за тебя молить, Пашенька», но Кувери и слушать не хочет.

Без самовара в избе становится совсем неприютно и пусто. Дарья плачет, но и слезы в глазах кончаются. Она грызет мягкую, изросшую в земле картофелину, еще одну. Лежа на печи, Дарья пытается отде­лить явь от сна и никак не может. Далекие громы кажутся ей шумом широкой, идущей двумя полосами войны. Война представляется Дарье в виде двух бесконечных рядов солдат с ружьями, и эти солда­ты поочередно стреляют друг в друга. А Иван – на горушке, и у него почему-то нет ружья. Дарья мучительно хочет окрикнуть его, чтобы он поскорее взял ружье, но крика не получается. Она бежит к сыну, да ноги не слушаются и что-то тяжелое, всесильное мешает ей. А ряды солдат все дальше и дальше...

На третий или четвертый день Сурганиха видит в магазине вы­ставленный на прилавке Дарьин самовар. «Бес этот Куверик, – дума­ет Сурганиха, – самовар отнял у старухи». На покосе она рас­сказывает о самоваре бабам, выясняется, что Дарья уже третий день не выходит в поле. Бабы со всей деревни собирают кто сколько может и, выкупив самовар, довольные, идут к Дарьиной избе, да только хозяйки в ней нет. «Видно, сердешная, по миру ушла», – го­ворит Сурганиха.

За лето через деревню идут сотни нищих: стариков, детей, стару­шек. Но Дарью никто не видел, и домой она не возвращается. И только зимой до деревни доходит слух, что километрах в десяти от­сюда, в сеновале на лесной пустоши, нашли какую-то мертвую стару­ху. Кусочки в ее корзине уже высохли, и одежда на ней была летняя. Бабы единогласно решают, что это обязательно и есть ихняя Дарья. Но старик Миша только подсмеивается над бабами: «Да разве мало таких старух по матушке-Расее? Ежели считать этих старух, дак, поди, и цифров не хватит».

А может, и правы они, эти бабы, кто знает? Они, бабы, почти всегда бывают правы, особенно когда на земле такая война...

Привычное дело – Повесть (1966)

Едет на дровнях мужик Иван Африканович Дрынов. Напился с трак­тористом Мишкой Петровым и теперь с мерином Пармёном беседу­ет. Везет из сельпо товар для магазина, а заехал спьяну не в ту деревню, значит, домой только – к утру... Дело привычное. А ночью по дороге нагоняет Ивана Африкановича все тот же Мишка. Еще вы­пили. И тут решает Иван Африканович сосватать Мишке свою трою­родную сестру, сорокалетнюю Нюшку-зоотехницу. Она, правда, с бельмом, зато если с левого боку глядеть, так и не видно... Нюшка прогоняет друзей ухватом, и ночевать им приходится в бане.

И как раз в это время у жены Ивана Африкановича Катерины родится девятый, Иван. А Катерина, хоть и запретила ей фельдшери­ца строго-настрого, после родов – сразу на работу, тяжело больная. И вспоминает Катерина, как в Петров день наблудил Иван с бойкой бабенкой из их села Дашкой Путанкой и потом, когда Катерина про­стила его, на радостях обменял доставшуюся от деда Библию на «гар­монью» – жену веселить. А сейчас Дашка не хочет ухаживать за телятами, так Катерине приходится работать и за нее (а иначе семью и не прокормишь). Измученная работой и болезнью, Катерина вне­запно падает в обморок. Ее увозят в больницу. Гипертония, удар. И только больше чем через две недели она возвращается домой.

А Иван Африканович тоже вспоминает про гармонь: не успел он научиться даже и на басах играть, как ее отобрали за недоимки.

Приходит время сенокоса. Иван Африканович в лесу, тайком, за семь верст от деревни косит по ночам. Если трех стогов не накосишь, корову кормить нечем: десяти процентов накошенного в колхозе сена хватает самое большее на месяц. В одну из ночей Иван Африканович берет с собой малолетнего сына Гришку, а тот потом по глупости рассказывает районному уполномоченному, что ходил с отцом ночью в лес косить. Ивану Африкановичу грозят судом: ведь он депутат сель­совета, а потом тот же уполномоченный требует «подсказать», кто еще в лесу по ночам косит, написать список... За это он обещает «не обобществлять» личные стога Дрынова. Иван Африканович договари­вается с соседским председателем и вместе с Катериной ходит в лес на чужую территорию косить по ночам.

В это время в их деревню приезжает из Мурманска без копейки денег Митька Поляков, брат Катерины. Недели не прошло, как он напоил всю деревню, начальство облаял, Мишке сосватал Дашку Путанку, да и корову сеном обеспечил. И все будто походя. Дашка Путанка поит Мишку приворотным зельем, и его потом долго рвет, а через день по Митькиному наущению они едут в сельсовет и распи­сываются. Вскоре Дашка срывает с Мишкиного трактора репродук­цию картины Рубенса «Союз земли и воды» (там изображена голая баба, по общему мнению, вылитая Нюшка) и сжигает «картинку» в печи из ревности. Мишка в ответ чуть не сбрасывает трактором Дашку, моющуюся в бане, вместе с баней прямо в речку. В результа­те – трактор поврежден, а на чердаке бани обнаружено незаконно скошенное сено. Сено заодно начинают искать у всех в деревне, дохо­дит очередь и до Ивана Африкановича. Дело привычное.

Митьку вызывают в милицию, в район (за соучастие в порче трак­тора и за сено), но по ошибке пятнадцать суток дают не ему, а другому Полякову, тоже из Сосновки (там полдеревни Поляковы). Мишка же свои пятнадцать суток отбывает прямо в своей деревне, без отрыва от производства, по вечерам напиваясь с приставленным к нему сержантом.

После того как у Ивана Африкановича отбирают все накошенное тайком сено, Митька убеждает его бросить деревню и уехать в Запо­лярье на заработки. Не хочет Дрынов покидать родные места, да ведь если Митьку послушать, то другого выхода-то и нет... И Иван Афри­канович решается. Председатель не хочет давать ему справку, по ко­торой можно получить паспорт, но Дрынов в отчаянии угрожает ему кочергой, и председатель вдруг сникает: «Хоть все разбегитесь...»

Теперь Иван Африканович – вольный казак. Он прощается с Ка­териной и вдруг весь сжимается от боли, жалости и любви к ней. И, ничего не говоря, отталкивает ее, словно с берега в омут.

А Катерине после его отъезда приходится косить одной. Там-то, во время косьбы, и настигает ее второй удар. Еле живую, ее привозят домой. И в больницу в таком состоянии нельзя – умрет, не довезут.

А Иван Африканович возвращается в родную деревню. Наездился. И рассказывает он чуть знакомому парню из дальней заозерной де­ревни, как поехали было с Митькой, да он лук продавал и вовремя в поезд вскочить не успел, а билеты-то все у него и остались. Высадили Ивана Африкановича и потребовали, чтобы он в течение трех часов уехал назад, в деревню, а штраф, мол, в колхоз пришлют, да только как ехать, если не на что, – не сказали. И вдруг – поезд подошел и с него слез Митька. Так тут Иван Африканович и взмолился: «Не надо мне ничего, отпусти ты меня только домой». Продали они лук, купили обратный билет, и поехал, наконец, Дрынов домой.

А парень в ответ на рассказ сообщает новость: в деревне Ивана Африкановича баба померла, ребятишек много осталось. Парень ухо­дит, а Дрынов вдруг падает на дорогу, зажимает руками голову и перекатывается в придорожную канаву. Бухает кулаком в луговину, грызет землю...

Рогуля, корова Ивана Африкановича, вспоминает свою жизнь, будто удивляясь ей, косматому солнцу, теплу. Она всегда была равно­душна к себе, и очень редко нарушалась ее вневременная необъятная созерцательность. Приходит мать Катерины Евстолья, плачет над своей ведерницей и велит всем детям обнять Рогулю, проститься. Дрынов просит Мишку зарезать корову, сам не может. Мясо обеща­ют принять в столовую. Иван Африканович перебирает Рогулины по­троха, и на его окровавленные пальцы капают слезы.

Детей Ивана Африкановича, Митьку и Ваську, отдают в приют,

Антошку – в училище. Митька пишет, чтобы посылали Катюшку нему в Мурманск, только больно мала-то. Остаются Гришка с Марусей да два младенца. И то трудно: Евстолья стара, руки стали худые. Она вспоминает, как Катерина перед смертью, уже без памяти, звала мужа: «Иван, ветрено, ой, Иван, ветрено как!»

После смерти жены Иван Африканович не хочет жить. Ходит об­росший, страшный да курит горький сельповский табак. А Нюшка берет на себя заботу о его детях.

Иван Африканович идет в лес (ищет осину для новой лодки) и вдруг видит на ветке платок Катерины. Глотая слезы, вдыхает горь­кий, родимый запах ее волос... Надо идти. Идти. Постепенно он по­нимает, что заблудился. А без хлеба в лесу каюк. Он много думает о смерти, все больше слабеет и лишь на третий день, когда уже на ка­рачках ползет, вдруг слышит тракторный гул. А спасший своего друга Мишка поначалу думает, что Иван Африканович пьян, да так ничего и не понимает. Дело привычное.

...Через два дня, на сороковой день после Катерининой смерти, Иван Африканович, сидя на могиле жены, рассказывает ей о детях, говорит, что худо ему без нее, что будет ходить к ней. И просит ждать... «Милая, светлая моя... вон рябины тебе принес...»

Он весь дрожит. Горе пластает его на похолодевшей, не обросшей травой земле. И никто этого не видит.

Плотницкие рассказы – Повесть (1968)

Март 1966 г; Тридцатичетырехлетний инженер Константин Платонович Зорин вспоминает, как его, выходца из деревни, унижали город­ские бюрократы и как когда-то возненавидел он все деревенское. А теперь тянет назад, в родную деревню, вот и приехал он сюда в от­пуск, на двадцать четыре дня, и хочется баню топить каждый день, но его баня слишком стара, а восстановить ее в одиночку, несмотря на плотницкую закваску, приобретенную в школе ФЗО, Зорин не может и поэтому обращается за помощью к соседу-старику Олеше Смолину, да только тот не спешит приниматься за дело, а вместо этого рассказывает Зорину о своем детстве.

Родился Олеша, как Христос, в телячьем хлеву и как раз на самое Рождество. А грешить его заставил поп: не верил, что у Олеши нет грехов, и больно драл за уши, вот и решил тот согрешить – украл отцовский табак и стал курить. И тут же покаялся. А как начал Олеша грешить, жить стало легче, стегать враз перестали, но только пошла в его жизни с тех пор всякая путанка...

На следующий день Зорин и Смолин, взяв инструменты, идут ре­монтировать баню. Мимо них проходит сосед, Авинер Павлович Ко­зонков, сухожильный старик с бойкими глазами. Олеша разыгрывает Авинера, говоря, что у того корова якобы нестельная и что он оста­нется без молока. Козонков, не понимая юмора, злится и угрожает Олеше, что напишет куда следует про сено, накошенное Смолиным без разрешения, и что сено у него отберут. В ответ Олеша говорит, что Авинер с разрешения сельсовета косит на кладбище – покойни­ков грабит. Смолин и Козонков окончательно ссорятся, но когда Ави­нер уходит, Олеша замечает: всю жизнь у них с Авинером споры. С малолетства так. А жить друг без дружки не могут.

И начинает Смолин рассказывать. Олеша и Авинер – одногодки. Как-то ребята делали птичек из глины и фуркали – кто дальше. А Авинер (тогда еще Виня) набрал глины больше всех, насадил на иво­вый прут да прямехонько в Федуленково окно, стекло так и брызну­ло. Все, конечно, бежать. Федуленок – из избы, а Виня один на месте остался и только приговаривал: «Вон оне в поле побежали!» Ну, Федуленок и ринулся за ними, и Олешу настиг. Да и прикончил бы, если б не Олешин отец.

В двенадцать лет Винька и Олеша приходскую школу кончили, так Винька на своем гумне все ворота матюгами исписал – почерк у него был, как у земского начальника, а от работы Винька старался увильнуть, даже плуг отцовский портил, лишь бы навоз в борозду не кидать. И когда его отца пороли за неуплату податей, Виня бегал гля­деть, да еще и хвастался: видел, дескать, как тятьку пороли и он на бревнах привязанный дергался... А потом отправился Олеша в Питер. Там мастера-плотники били его сильно, но работать научили.

После стычки с Олешей Авинер в бане не показывается. Зорин, услышав, что к Козонкову приехала дочь Анфея, отправляется в гости. Авинер поит своего шести– или семилетнего внука водкой, а сам, пья­ный, рассказывает Зорину о том, как ловок он был в молодости – обманывал всех вокруг и даже из-под углов только что заложенной церкви деньги вытащил.

На следующее утро Олеша на баню не является. Зорин идет к нему сам и узнает, что от Олеши требуют идти в лес – рубить ве­тошный корм (это результат козней Козонкова: он ведь и про работу магазина каждую неделю жалобу строчит). Только после обеда Зорин приходит ремонтировать баню и снова начинает рассказывать. На этот раз про то, как Козонков захотел жениться, да невестин отец от­казал ему: на Авинеровых розвальнях завертки веревочные, так на первой же горушке, глядишь, завертка-то и лопнет...

Потом Олеша рассказывает про свою любовь. У Таньки, Федуленковой дочки, коса густая была, ниже пояса. уши белые. А глаза – даже и не глаза, а два омутка, то синие, то черные. Ну, а Олеша робок был. И как-то в Успеньев день после праздника мужики напи­лись, а парни спали на повети неподалеку от девок. Винька тогда пья­ным прикинулся, а Олеша стал проситься под полог, где собирались спать Олешина двоюродная да Танька. Тут двоюродная-то и шмыгну­ла в избу: самовар, дескать, забыла закрыть. И назад не вышла – до­гадливая она была. А Олеша, весь от страха дрожа, – к Таньке, да та стала уговаривать его уйти... Олеша сдуру и пошел на улицу. Проплясался, а когда уже под утро зашел на поветь, услышал, как Винька под пологом его Таньку жамкает. И как целуются. А двоюродная, об­смеяв Олешу, сказала, что Танька велела его найти, да только где сыс­кать-то? Будто век не плясывал.

Олеша заканчивает свой рассказ. Мимо проезжает грузовик, води­тель оскорбляет Смолина, однако Олеша лишь восхищается им: моло­дец, сразу видно – нездешний. Зорин, злясь и на водителя и на беззлобие Смолина, уходит не попрощавшись.

Козонков, придя к Смолину, рассказывает, как с восемнадцатого года стал он правой рукой Табакова, уполномоченного финотдела РИКа. И сам с колокольни колокол спехивал, да еще и маленькую нужду оттуда справил, с колокольни-то. И в группке бедноты, создан­ной, чтоб вывести кулаков на чистую воду и открыть в деревне клас­совую войну, Авинер тоже участвовал. Так теперь товарищ Табаков, говорят, на персональной живет, и Козонков интересуется, нельзя ли и ему тоже персональную? Вот и документы все собраны... Зорин смотрит документы, но их явно недостаточно. Авинер жалуется, что посылал, дескать, заявление на персональную в район, да затеряли там: кругом одна плутня да бюрократство. А ведь Козонков, считай, с восемнадцатого года на руководящих работах – и секретарем в сель­совете, и бригадиром, два года «зав. мэтээф работал, а потом в сельпе» всю войну займы распространял. И наган у него был. Как-то повздорил Козонков с Федуленком – наганом грозил, а потом добил­ся, чтоб того в колхоз не приняли: две коровы, два самовара, дом двоежилой. И тут Федуленка, как единоличника, таким налогом обло­жили... Авинер уходит. Дом Федуленка, где была контора колхоза, глядит пустыми, без рам, окошками. А на князьке сидит и мерзнет нахохленная ворона. Ей ничего не хочется делать.

Отпуск Зорина подходит к концу. Олеша работает на совесть и потому медленно. И рассказывает он Зорину, как направляли их, бы­вало, на трудгужповинность – дороги строить, как гнали то на лесо­заготовку, то на сплав, а потом еще надо было в колхозе хлеб посеять, да только получалось на четыре недели позже нужного. Вспоминает Олеша, как пришли описывать имущество Федуленка. Дом – с мо­лотка. Всю семью – в ссылку. Когда прощались, Танька к Олеше при всем народе подошла. Да как заплачет... Увезли их в Печору, было от них в первое время два или три письма, а потом – ни слуху ни духу. Олеше тогда Винька Козонков кулацкую агитацию приписал, и мучи­ли Смолина сильно. Да и теперь Олеша не решается рассказать Зори­ну все до конца – тот ведь «партейный».

Баня оказывается готовой. Зорин хочет рассчитаться с Олешей, но тот будто не слышит. Потом они вместе парятся. Зорин специально для Олеши включает транзистор, оба слушают «Прекрасную мельни­чиху» Шуберта, а затем Зорин дарит транзистор Олеше.

Перед отъездом к Зорину приходят Олеша и Авинер. Выпив, они начинают спорить о коллективизации. Олеша говорит, что в деревне было не три слоя – кулак, бедняк и середняк, – а тридцать три, вспоминает, как в кулаки записали Кузю Перьева (у него и коровы-то не было, да только Табакова обматерил в праздник). А по словам Авинера, Смолина самого следовало бы вместе с Федуленком – под корень: «Ты контра была, контра и есть». Доходит до драки. Авинер стучит о стену Олешиной головой. Появляется Настасья, жена Олеши, и уводит его домой. уходит и Авинер, приговаривая: «Я за дисциплинку родному брату... головы не пожалею... Отлетит в сторо­ну!»

У Зорина начинается грипп. Он засыпает, потом встает и, поша­тываясь, идет к Смолину. А там сидят и мирно беседуют... Авинер и Олеша. Смолин говорит, что оба они в одну землю уйдут, и просит Авинера, если Олеша умрет раньше, сделать ему гроб честь по чести – на шипах. И Козонков просит Смолина о том же, если Олеша его переживет. А потом оба, клоня сивые головы, тихо, строй­но запевают старинную протяжную песню.

Зорин не может им подтянуть – он не знает ни слова из этой песни...

Валентин Григорьевич Распутин р. 1937

Последний срок – Повесть (1970)

Старуха Анна лежит без движения, не открывая глаз; она почти за­стыла, но жизнь еще теплится. Дочери понимают это, поднеся к губам кусок разбитого зеркала. Оно запотевает, значит, мама еще жива. Однако Варвара, одна из дочерей Анны, полагает возможным уже оплакать, «отголосить ее», что она самозабвенно делает сначала у постели, потом за столом, «где удобнее». Дочка Люся в это время шьет скроенное еще в городе траурное платье. Швейная машина стрекочет в такт Варвариным всхлипам.

Анна – мать пятерых детей, двое сыновей ее погибли, первенькие, рожденные один для Бога, другой для паря. Варвара приехала проститься с мамой из районного центра, Люся и Илья из близлежа­щих провинциальных городков.

Ждет не дождется Анна Таню из далекого Киева. А рядом с ней в деревне всегда был сын Михаил вместе с женой и дочкой. Собрав­шись вокруг старухи утром следующего после прибытия дня, дети, видя воспрянувшую мать, не знают, как им реагировать на ее стран­ное возрождение.

«Михаил и Илья, притащив водку, теперь не знали, чем им за­няться: все остальное по сравнению с этим казалось им пустяками, они маялись, словно через себя пропуская каждую минуту». Забив­шись в амбар, они напиваются почти без закуски, если не считать тех продуктов, что таскает для них маленькая дочь Михаила Нинка. Это вызывает законный женский гаев, но первые стопки водки дарят му­жикам ощущение неподдельного праздника. В конце концов мать жива. Не обращая внимания на девочку, собирающую пустые и недо­питые бутылки, они уже не понимают, какую мысль на этот раз они хотят заглушить, может быть, это страх. «Страх от сознания, что мать вот-вот умрет, не похож на все прежние страхи, которые выпадают им в жизни, потому что этот страх всего страшнее, он идет от смер­ти... Казалось, смерть уже заметила их всех в лицо и уже больше не забудет».

Напившись основательно и чувствуя себя на следующий день так, «будто их через мясорубку пропустили», Михаил и Илья основательно опохмеляются и на следующий день. «А как не пить? – говорит Ми­хаил. – Лень, второй, пускай даже неделю – оно еще можно. А если совсем до самой смерти не выпить? Подумай только, ничего впереди нету. Сплошь одно и то же. Сколько веревок нас держит и на работе, и дома, что не охнуть, столько ты должен был сделать и не сделал, все должен, должен, должен, должен, и чем дальше, тем боль­ше должен – пропади оно все пропадом. А выпил, как на волю попал, все сделал, что надо. А что не сделал, не надо было делать, и правильно сделал, что не делал». Это не значит, что Михаил и Илья не умеют работать и никогда не знали другой радости, кроме как от пьянства. В деревне, где они когда-то все вместе жили, случалась общая работа – «дружная, заядлая, звонкая, с разноголосицей пил и топоров, с отчаянным уханьем поваленных лесин, отзывающимся в душе восторженной тревогой с обязательным подшучиванием друг с другом. Такая работа случается один раз в сезон заготовки дров – весной, чтобы за лето успели высохнуть, приятные для глаза желтые сосновые поленья с тонкой шелковистой шкуркой ложатся в аккурат­ные поленницы». Эти воскресники устраиваются для себя, одна семья помогает другой, что и сейчас возможно. Но колхоз в селе развалива­ется, люди уезжают в город, некому кормить и выращивать скот.

Вспоминая о прежней жизни, горожанка Люся с большой тепло­той и радостью воображает любимого коня Игреньку, на котором «хлопни комара, он и повалится», что в конце концов и случилось: конь сдох. Игрень много таскал, да не сдюжил. Бродя вокруг деревни по полям и пашне, Люся понимает, что не сама выбирает, куда ей идти, что ее направляет какая-то посторонняя, живущая в этих местах и исповедующая ее сила. ...Казалось, жизнь вернулась назад, пото­му что она, Люся, здесь что-то забыла, потеряла что-то очень ценное и необходимое для нее, без чего нельзя...

Пока дети пьют и предаются воспоминаниям, старуха Анна, съев специально сваренной для нее детской манной каши, еще больше взбадривается и выходит на крыльцо. Ее навешает долгожданная при­ятельница Мирониха. «Оти-моти! Ты, старуня, никак, живая? – го­ворит Мирониха. – Тебя пошто смерть-то не берет?.. Я к ей на поминки иду, думаю, она как добрая укостыляла, а она все тутака».

Горюет Анна, что среди собравшихся у ее постели детей нет Та­тьяны, Танчоры, как она ее называет. Танчора не была похожа ни на кого из сестер. Она стояла как бы между ними со своим особым ха­рактером, мягким и радостным, людским. Так и не дождавшись до­чери, старуха решает умереть. «Делать на этом свете больше ей было нечего и отодвигать смерть стало ни к чему. Пока ребята здесь, пус­кай похоронят, проводят, как заведено у людей, чтобы другой раз не возвращаться им к этой заботе. Тогда, глядишь, приедет и Танчора... Старуха много раз думала о смерти и знала ее как себя. За последние годы они стали подружками, старуха часто разговаривала с ней, а смерть, пристроившись где-нибудь в сторонке, слушала ее рассуди­тельный шепот и понимающе вздыхала. Они договорились, что стару­ха отойдет ночью, сначала уснет, как все люди, чтобы не пугать смерть открытыми глазами, потом та тихонько прижмется, снимет с нее короткий мирской сон и даст ей вечный покой». Так все оно и выходит.

Живи и помни – Повесть (1974)

Случилось так, что в последний военный год в далекое село на Ангаре тайком с войны возвращается местный житель Андрей Гуськов. Де­зертир не думает, что в отчем доме его встретят с распростертыми объятиями, но в понимание жены верит и не обманывается. Его суп­руга Настена хотя и боится себе в этом признаться, но чутьем пони­мает, что муж вернулся, есть тому несколько примет. Любит ли она его? Вышла замуж Настена не по любви, четыре года ее замужества не были такими уж счастливыми, но она очень предана своему мужи­ку, поскольку, рано оставшись без родителей, она впервые в жизни обрела в его доме защиту и надежность. «Сговорились они быстро: Настену подстегнуло и то, что надоело ей жить у тетки в работницах гнуть спину на чужую семью...»

Настена кинулась в замужество как в воду – без лишних разду­мий: все равно придется выходить, без этого мало кто обходится – чего же тянуть? И что ждет ее в новой семье и чужой деревне, пред­ставляла плохо. А получилось так, что из работниц она попала в ра­ботницы, только двор другой, хозяйство покрупней да спрос постро­же. «Может, отношение к ней в новой семье было бы получше, если бы она родила ребенка, но детей нет».

Бездетность и заставляла Настену терпеть все. С детства слышала она, что полая без ребятишек баба – уже и не баба, а только полба­бы. Так к началу войны ничего из усилий Настены и Андрея не выхо­дит. Виноватой Настена считает себя. «Лишь однажды, когда Андрей, попрекая ее, сказал что-то уж совсем невыносимое, она с обиды отве­тила, что неизвестно еще, кто из них причина – она или он, других мужиков она не пробовала. Он избил ее до полусмерти». А когда Андрея забирают на войну, Настена даже немножко рада, что она ос­тается одна без ребятишек, не так, как в других семьях. Письма с фронта от Андрея приходят регулярно, потом из госпиталя, куда он попадает по ранению тоже, может, и в отпуск скоро приедет; и вдруг долго вестей нет, только однажды заходят в избу председатель сельсо­вета и милиционер и просят показать переписку. «Больше ничего он о себе не сообщал?» – «Нет... А че такое с им? Где он?» – «Вот и мы хотим выяснить, где он».

Когда в семейной бане Гуськовых исчезает топор, одна лишь На­стена думает, а не вернулся ли муж: «Кому чужому придет в голову заглядывать под половицу?» И на всякий случай она оставляет в бане хлеб, а однажды даже топит баню и встречает в ней того, кого ожи­дает увидеть. Возвращение супруга становится ее тайной и восприни­мается ею как крест. «Верила Настена, что в судьбе Андрея с тех пор, как он ушел из дома, каким-то краем есть и ее участие, верила и бо­ялась, что жила она, наверно, для одной себя, вот и дождалась: на, Настена, бери, да никому не показывай».

С готовностью она приходит мужу на помощь, готова лгать и красть для него, готова принять на себя вину за преступление, в кото­ром не виновата. В замужестве приходится принимать и плохое, и хорошее: «Мы с тобой сходились на совместную жизнь. Когда все хо­рошо, легко быть вместе, когда плохо – вот для чего люди сходятся».

В душе Настены поселяется задор и кураж – до конца выполнить свой женский долг, она самоотверженно помогает мужу, особенно когда понимает, что носит под сердцем его ребенка. Встречи с мужем в зимовье за рекой, долгие скорбные разговоры о безвыходности их поло­жения, тяжелая работа дома, поселившаяся неискренность в отношени­ях с сельчанами – Настена на все готова, понимая неотвратимость своей судьбы. И хотя любовь к мужу для для нее больше долг, она тянет свою жизненную лямку с недюжинной мужской силой.

Андрей не убийца, не предатель, а всего-навсего дезертир, сбежав­ший из госпиталя, откуда его, толком не подлечив, собирались отпра­вить на фронт. Настроившись на отпуск после четырехлетнего отсутствия дома, он не может отказаться от мысли о возвращении. Как человек деревенский, не городской и не военный, он уже в гос­питале оказывается в ситуации, из которой одно спасение – побег. Так у него все сложилось, могло сложиться иначе, будь он потверже на ногах, но реальность такова, что в миру, в селе его, в стране его ему прощения не будет. Осознав это, он хочет тянуть до последнего, не думая о родителях, жене и тем более о будущем ребенке. Глубоко личное, что связывает Настену с Андреем, вступает в противоречие с их жизненным укладом. Настена не может поднять глаза на тех жен­щин, что получают похоронки, не может радоваться, как радовалась бы прежде при возвращении с войны соседских мужиков. На дере­венском празднике по поводу победы она вспоминает об Андрее с неожиданной злостью: «Из-за него, из-за него не имеет она права, как все, порадоваться победе». Беглый муж поставил перед Настеной трудный и неразрешимый вопрос: с кем ей быть? Она осуждает Анд­рея, особенно сейчас, когда кончается война и когда кажется, что и он бы остался жив и невредим, как все, кто выжил, но, осуждая его временами до злости, до ненависти и отчаяния, она в отчаянии же и отступает: да ведь она жена ему. А раз так, надо или полностью отка­заться от него, петухом вскочив на забор: я не я и вина не моя, или идти вместе с ним до конца. Хоть на плаху. Недаром сказано: кому на ком жениться, тот в того и родится.

Заметив беременность Настены, бывшие ее подруги начинают над ней посмеиваться, а свекровь и вовсе выгоняет из дома. «Непросто было без конца выдерживать на себе хваткие и судные взгляды людей – любопытные, подозрительные, злые». Вынужденная скры­вать свои чувства, сдерживать их, Настена все больше выматывается, бесстрашие ее превращается в риск, в чувства, растрачиваемые пона­прасну. Они-то и подталкивают ее к самоубийству, влекут в воды Ан­гары, мерцающей, как из жуткой и красивой сказки реки: «Устала она. Знал бы кто, как она устала и как хочется отдохнуть».

Прощание с Матёрой – Повесть (1976)

Простоявшая триста с лишним лет на берегу Ангары, Матёра повида­ла на своем веку всякое. «Мимо нее поднимались в древности вверх по Ангаре бородатые казаки ставить Иркутский острог; подворачива­ли к ней на ночевку торговые люди, снующие в ту и в другую сторо­ны; везли по воде арестантов и, завидев прямо на носу обжитой берег, тоже подгребали к нему: разжигали костры, варили уху из вы­ловленной тут же рыбы; два полных дня грохотал здесь бой между колчаковцами, занявшими остров, и партизанами, которые шли в лодках на приступ с обоих берегов». Есть в Матёре своя церквушка на высоком берегу, но ее давно приспособили под склад, есть мельни­ца и «аэропорт» на старом пастбище: дважды на неделе народ летает в город.

Но вот однажды ниже по Ангаре начинают строить плотину для электростанции, и становится ясно, что многие окрестные деревни, и в первую очередь островная Матёра, будут затоплены. «Если даже по­ставить друг на дружку пять таких островов, все равно затопит с ма­кушкой и места потом не показать, где там селились люди. Придется переезжать». Немногочисленное население Матёры и те, кто связан с городом, имеет там родню, и те, кто никак с ним не связан, думают о «конце света». Никакие уговоры, объяснения и призывы к здравому смыслу не могут заставить людей с легкостью покинуть обжитое место. Тут и память о предках (кладбище), и привычные и удобные стены, и привычный образ жизни, который, как варежку с руки, не снимешь. Все, что позарез было нужно здесь, в городе не понадобит­ся. «Ухваты, сковородники, квашня, мутовки, чугуны, туеса, кринки, ушаты, кадки, лагуны, щипцы, кросна... А еще: вилы, лопаты, грабли, пилы, топоры (из четырех топоров брали только один), точило, же­лезна печка, тележка, санки... А еще: капканы, петли, плетеные морды, лыжи, другие охотничьи и рыбачьи снасти, всякий мастеровой инструмент. Что перебирать все это? Что сердце казнить?» Конечно, в городе есть холодная, горячая вода, но неудобств столько, что не пересчитать, а главное, с непривычки, должно быть, станет очень тос­кливо. Легкий воздух, просторы, шум Ангары, чаепития из самоваров, неторопливые беседы за длинным столом – замены этому нет. А по­хоронить в памяти – это не то, что похоронить в земле. Те, кто меньше других торопился покинуть Матёру, слабые, одинокие стару­хи, становятся свидетелями того, как деревню с одного конца поджигают. «Как никогда неподвижные лица старух при свете огня каза­лись слепленными, восковыми; длинные уродливые тени подпрыгива­ли и извивались». В данной ситуации «люди забыли, что каждый из них не один, потеряли друг друга, и не было сейчас друг в друге на­добности. Всегда так: при неприятном, постыдном событии, сколько бы ни было вместе народу, каждый старается, никого не замечая, ос­таваться один – легче потом освободиться от стыда. В душе им было нехорошо, неловко, что стоят они без движения, что они и не пыта­лись совсем, когда еще можно было, спасти избу – не к чему и пы­таться. То же самое будет и с другими избами». Когда после после пожара бабы судят да рядят, нарочно ли случился такой огонь или невзначай, то мнение складывается: невзначай. Никому не хочется поверить в такое сумасбродство, что хороший («христовенький») дом сам хозяин и поджег. Расставаясь со своей избой, Дарья не только подметает и прибирает ее, но и белит, как на будущую счастливую жизнь. Страшно огорчается она, что где-то забыла подмазать. Наста­сья беспокоится о сбежавшей кошке, с которой в транспорт не пус­тят, и просит Дарью ее подкормить, не думая о том, что скоро и соседка отсюда отправится совсем. И кошки, и собаки, и каждый предмет, и избы, и вся деревня как живые для тех, кто в них всю жизнь от рождения прожил. А раз. приходится уезжать, то нужно все прибрать, как убирают для проводов на тот свет покойника. И хотя ритуалы и церковь для поколения Дарьи и Настасьи существуют раз­дельно, обряды не забыты и существуют в душах святых и непороч­ных.

Страшно бабам, что перед затоплением приедет санитарная бри­гада и сровняет с землей деревенское кладбище. Дарья, старуха с ха­рактером, под защиту которого собираются все слабые и страдальные, организует обиженных и пытается выступить против. Она не ограни­чивается только проклятием на головы обидчиков, призывая Бога, но и впрямую вступает в бой, вооружившись палкой. Дарья решительна, боевита, напориста. Многие люди на ее месте смирились бы с создав­шимся положением, но только не она. Это отнюдь не кроткая и пас­сивная старуха, она судит других людей, и в первую очередь сына Павла и свою невестку. Строга Дарья и к местной молодежи, она не просто бранит ее за то, что они покидают знакомый мир, но и гро­зится: «Вы еще пожалеете». Именно Дарья чаще других обращается к Богу: «Прости нам, Господи, что слабы мы, непамятливы и разорены душой». Очень ей не хочется расставаться с могилами предков, и, об­ращаясь к отцовской могиле, она называет себя «бестолковой». Она

верит, что, когда умрет, все родственники соберутся, чтоб судить ее. «Ей казалось, что она хорошо их видит, стоящих огромным клином, расходящихся строем, которому нет конца, все с угрюмыми, строги­ми и вопрошающими лицами».

Недовольство происходящим ощущают не только Дарья и другие старухи. «Понимаю, – говорит Павел, – что без техники, без самой большой техники ничего нынче не сделать и никуда не уехать. Каж­дый это понимает, но как понять, как признать то, что сотворили с поселком? Зачем потребовали от людей, кому жить тут, напрасных трудов? Можно, конечно, и не задаваться этими вопросами, а жить, как живется, и плыть, как плывется, да ведь я на том замешен: знать, что почем и что для чего, самому докапываться до истины. На то ты и человек».

Андрей Георгиевич Битов р. 1937

Пушкинский дом – Роман (1971)

Жизнь Левы Одоевцева, потомка князей Одоевцевых, протекает без особенных потрясений. Нить его жизни мерно струится из чьих-то божественных рук. Он ощущает себя скорее однофамильцем, чем по­томком своих славных предков. Дед Левы был арестован и провел свою жизнь в лагерях и ссылках. В младенчестве Лева, зачатый в ро­ковом 1937 г., тоже переместился вместе с родителями в сторону «глубины сибирских руд»; впрочем, все обошлось благополучно, и после войны семья вернулась в Ленинград.

Левин папа возглавляет в университете кафедру, на которой когда-то блистал дед. Лева растет в академической среде и с детства мечтает стать ученым – «как отец, но покрупнее». Окончив школу, Лева по­ступает на филологический факультет.

В квартиру Одоевцевых после десяти лет отсутствия возвращается из заключения прежний сосед Дмитрий Иванович Ювашов, которого все называют дядя Диккенс, человек «ясный, ядовитый, ничего не ждущий и свободный». Все в нем кажется Леве привлекательным: его брезгливость, суховатость, резкость, блатной аристократизм, трезвость отношения к миру. Лева часто заходит к дяде Диккенсу, и даже книги, которые он берет у соседа, становятся восполнением детства.

Вскоре после появления дяди Диккенса семье Одоевцевых позво­ляют вспомнить о деде. Лева впервые узнает, что дед жив, рассматри­вает на фотографиях его красивое молодое лицо – из тех, что «уязвляют безусловным отличием от нас и неоспоримой принадлеж­ностью человеку». Наконец приходит известие, что дед возвращается из ссылки, и отец едет встречать его в Москву. На следующий день отец возвращается один, бледный и потерянный. От малознакомых людей Лева постепенно узнает, что в юности отец отказался от своего отца, а потом и вовсе критиковал его работы, чтобы получить «теп­ленькую» кафедру. Вернувшись из ссылки, дед не захотел видеть свое­го сына.

Лева отрабатывает для себя «гипотезу деда». Он начинает читать дедовы работы по лингвистике и даже надеется отчасти использовать дедову систему для курсовой работы. Таким образом, он извлекает некоторую пользу из семейной драмы и лелеет в своем воображении красивое словосочетание: дед и внук...

Деду дают квартиру в новом доме на окраине, и Лева идет к нему «с новеньким бьющимся сердцем». Но вместо того человека, которого он создал в своем воображении, Леву встречает инвалид с красным, за­дубевшим лицом, которое поражает своей неодухотворенностью. Дед пьет с друзьями, растерянный Лева присоединяется к компании. Старший Одоевцев не считает, что его посадили незаслуженно. Он всегда был серьезен и не принадлежит к тем ничтожным людям, ко­торых сначала незаслуженно посадили, а теперь заслуженно выпусти­ли. Его оскорбляет реабилитация, он считает, что «все это» началось тогда, когда интеллигент впервые вступил в дверях в разговор с хамом, вместо того чтобы гнать его в шею.

Дед сразу замечает главную черту своего внука: Лева видит из мира лишь то, что подходит его преждевременному объяснению; не­объясненный мир приводит его в панику, которую Лева принимает за душевное страдание, свойственное только чувствующему человеку. Когда опьяневший Лева пытается обвинить в чем-то своего отца, дед в ярости выгоняет внука – за «предательство в семени».

Лева Одоевцев с детства перестал отмечать про себя внешний мир, то есть усвоил единственный способ, позволивший многим рус­ским аристократам выжить в двадцатом веке. Окончив филфак, Лева поступает в аспирантуру, а потом начинает работать в знаменитом Пушкинском доме Академии наук. Еще в аспирантуре он пишет та­лантливую статью «Три пророка», которая поражает всех внутренней свободой и летящим, взмывающим слогом. У Левы появляется опре-деленная репутация, ровный огонь которой он незаметно поддержи­вает. Он занимается только незапятнанной стариной и таким обра­зом приобретает доверие в либеральной среде, не становясь диссидентом. Только однажды он оказывается в тяжелой ситуации. Левин близкий друг «что-то не то» написал, подписал или сказал, и теперь предстоит разбирательство, во время которого Лева не сможет отмолчаться. Но тут вмешивается стечение всех мыслимых обстоя­тельств: Лева заболевает гриппом, уходит в отпуск, срочно отзывается в Москву, выигрывает в лотерею заграничную поездку, у него умирает дед, к нему возвращается старинная любовь... К Левиному возвраще­нию друга уже нет в институте, и это несколько портит Левину репу­тацию. Впрочем, вскоре Лева обнаруживает, что репутация в неза­вышенном виде даже более удобна, спокойна и безопасна.

У Левы есть три подруги. Одна из них, Альбина, умная и тонкая женщина Левиного круга и воспитания, любит его, бросает ради него мужа – но остается нелюбимой и нежеланной, несмотря на повто­ряющиеся встречи. Другая, Любаша, проста и незамысловата, и отно­шениям с ней Лева не придает значения. Он любит только Фаину, с которой его в день окончания школы познакомил одноклассник Митишатьев. На следующий день после знакомства Лева приглашает Фаину в ресторан, с трепетом решается взять за руку и неудержимо целует в парадном.

Фаина старше и опытнее Левы. Они продолжают встречаться. Леве постоянно приходится выгадывать деньги на рестораны и много­численные дамские мелочи, часто занимать у дяди Диккенса, тайно продавать книги. Он ревнует Фаину, уличает в неверности, но не в силах с ней расстаться. Во время одной вечеринки Лева обнаружива­ет, что Фаина и Митишатьев незаметно исчезли из комнаты и дверь в ванную заперта. Остолбенев, он ожидает Фаину, машинально щелкая замком ее сумочки. Заглянув наконец в сумочку, Лева обнаруживает там кольцо, которое, по словам Фаины, дорого стоит. Думая о том, что у него нет денег, Лева кладет кольцо в карман.

Когда Фаина обнаруживает пропажу, Лева не признается в соде­янном и обещает купить другое кольцо, надеясь выручить деньги за украденное. Но оказывается, что Фаинино кольцо слишком дешевое. Тогда Лева просто возвращает кольцо, уверяя, что купил его с рук за бесценок. Фаина не может возразить и вынуждена принять подарок. Лева леденеет от неизвестного ему удовлетворения. После этой исто­рии наступает самый продолжительный и мирный период в их отно­шениях, после которого они все-таки расстаются.

В ноябрьские праздники 196... года Лева оставлен дежурить в здании института. К нему приходит давний друг-враг и коллега Митишатьев. Лева понимает, что воздействие на нею Митишатьева сродни воздействию Фаины: оба они питаются Левой, получают удовольствие, унижая его. Митишатьев рассуждает о евреях, которые «портят наших женщин». Лева легко опровергает заявление Митишатьева о неталантливости евреев, приводя довод о том, что Пушкин был семи­том. Митишатьев говорит, что собирается духовно задавить Леву, а потом перевернуть весь мир: «Я ощущаю в себе силы. Были „Хрис­тос – Магомет – Наполеон“, – а теперь я. Все созрело, и мир со­зрел, нужен только человек, который ощущает в себе силы».

Митишатьев приводит своего дипломника Готтиха, предупреждая Леву, что тот – стукач. Барон фон Готтих пишет в патриотические газеты стихи о мартенах или матренах, что дает Митишатьеву повод поиздеваться над осколками-аристократами. Чтобы скрасить Леве предполагаемое одиночество, не зная о его гостях, приходит Исайя Борисович Бланк. Это сотрудник института на пенсии, один из благо­роднейших людей, которых Леве приходилось встречать в жизни. Бланк не только чрезвычайно опрятен внешне – он не может гово­рить о людях плохо.

Бланк, Митишатьев, Готтих и Лева пьют вместе. Они говорят о погоде, о свободе, о поэзии, о прогрессе, об евреях, о народе, о пьян­стве, о способах очистки водки, о кооперативных квартирах, о Боге, о бабах, о неграх, о валюте, об общественной природе человека и о том, что деться некуда... Спорят о том, любила ли Наталья Николаев­на Пушкина. Приходят какие-то девушки Наташи. Митишатьев изла­гает Леве свою жизненную философию, в том числе и «Правило правой руки Митишатьева»: «Если человек кажется дерьмом, то он и есть дерьмо». Время от времени Лева ощущает пьяные провалы па­мяти. В один из таких провалов Митишатьев оскорбляет Бланка, а потом уверяет, что Лева при этом улыбался и кивал.

Митишатьев говорит о том, что не может жить на земле, пока

есть Лева. Он оскорбляет и Фаину, и этого Лева уже не выдерживает.

Они с Митишатьевым дерутся, и Митишатьев разбивает посмертную

маску Пушкина. Это оказывается последней каплей – Лева вызывает

его на дуэль на музейных пистолетах. Звучит выстрел – Лева падает.

Митишатьев уходит, прихватив с собой чернильницу Григоровича.

Придя в себя, Лева с ужасом обнаруживает, какой разгром учинен в

музейном помещении.

Но оказывается, что с помощью Альбины, работающей в этом же

институте, и дяди Диккенса все очень быстро приводится в порядок.

Чернильницу Григоровича находят под окном, еще одну копию маски Пушкина приносят из подвала. На следующий день Лева обнаружи­вает, что ни один человек в институте не обращает внимания на све­жие следы уборки и ремонта. Заместитель директора вызывает его только для того, чтобы поручить сопровождать по Ленинграду амери­канского писателя.

Лева водит американца по Ленинграду, показывает ему памятни­ки и рассказывает о русской литературе. И все это – русская лите­ратура, Петербург (Ленинград), Россия – Пушкинский дом без его курчавого постояльца.

Оставшись в одиночестве, Лева стоит над Невой на фоне Медного всадника, и ему кажется, что, описав мертвую петлю опыта, захватив длинным и тяжелым неводом много пустой воды, он вернулся в ис­ходную точку. Вот он и стоит в этой точке и чувствует, что устал

Александр Валентинович Вампилов 1937-1972

Старший сын – Комедия (1968)

Двое молодых людей – студент-медик Бусыгин и торговый агент Семен, по прозвищу Сильва, – приударили за незнакомыми девуш­ками. Проводив тех до дома, но не встретив дальнейшего гостепри­имства, на которое рассчитывали, они обнаруживают, что опоздали на электричку. Время позднее, на улице холодно, и они вынуждены искать крова в чужом районе. Молодые люди сами едва знакомы, но несчастье сближает. Оба они – парни с юмором, в них много задора и игры, они не падают духом и готовы воспользоваться любой воз­можностью, чтобы согреться.

Они стучатся в дом одинокой тридцатилетней женщины Макарской, только что прогнавшей влюбленного в нее десятиклассника Ва­сеньку, но она отшивает и их. Вскоре не знающие куда деться парни видят, как ее окликает пожилой мужчина из соседнего дома, назвав­шийся Андреем Григорьевичем Сарафановым. Они думают, что это свидание, и решают воспользоваться удобным случаем, чтобы в отсут­ствие Сарафанова побывать у него и немного согреться. Дома они за­стают расстроенного Васеньку, сына Сарафанова, который переживает свою любовную неудачу. Бусыгин делает вид, что давно знает его отца. Васенька держится очень настороженно, а Бусыгин пытается его усовестить, говоря, что все люди братья и надо доверять друг другу. Это наводит хитроумного Сильву на мысль, что Бусыгин хочет разыграть парнишку, представившись сыном Сарафанова, сводным братом Васеньки. Вдохновленный этой идеей, он тут же подыгрывает приятелю, и ошарашенный Бусыгин, который вовсе не имел этого в виду, является Васеньке как его неведомый старший брат, решивший наконец разыскать отца. Сильва не прочь развить успех и склоняет Васеньку отметить событие – найти в домашних закромах что-ни­будь из спиртного и выпить по случаю обретения брата.

Пока они празднуют на кухне, неожиданно появляется Сарафа­нов, ходивший к Макарской просить за сына, сохнущего от любви. Захмелевший Васенька огорошивает его сногсшибательной новостью. Растерявшийся Сарафанов поначалу не верит, но, вспомнив прошлое, все-таки допускает такую возможность – тогда только закончилась война, он же «был солдат, а не вегетарианец». Так что его сыну мог бы быть двадцать один год, а его мать звали... ее звали Галиной. Эти подробности слышит выглядывающий из кухни Бусыгин. Теперь он более уверен в себе при встрече с мнимым отцом. Сарафанов же, расспрашивая новоявленного сына, все больше и больше уверяется в том, что перед ним действительно его отпрыск, искренне любящий отца. А Сарафанову сейчас как раз очень нужна такая любовь: млад­ший сын влюбился и норовит отбиться от рук, дочь выходит замуж и собирается на Сахалин. Сам же он ушел из симфонического оркестра и играет на танцах и на похоронах, что самолюбиво скрывает от детей, которые тем не менее в курсе и только делают вид, что ничего не знают. Бусыгин хорошо играет свою роль, так что даже взрослая дочь Сарафанова Нина, поначалу встретившая братца очень недовер­чиво, готова поверить.

Ночь Сарафанов и Бусыгин проводят в доверительной беседе. Са­рафанов рассказывает ему всю свою жизнь, открывает душу: жена ос­тавила его, потому что ей казалось, что он слишком долго вечерами играет на кларнете. Но Сарафанов горд собой: он не позволил себе раствориться в суете, он сочиняет музыку.

Утром Бусыгин и Сильва делают попытку незаметно ускользнуть, но сталкиваются с Сарафановым. Узнав об их отъезде, он обескура­жен и расстроен, он дарит Бусыгину на память серебряную табакер­ку, так как, по его словам, в их семье она всегда принадлежала старшему сыну. Растроганный самозванец объявляет о своем решении задержаться на день. Он помогает Нине прибрать в квартире. Между ним и Ниной устанавливаются странные отношения. Вроде бы они брат и сестра, но их взаимный интерес и симпатия друг к другу явно не укладываются в родственные рамки. Бусыгин расспрашивает Нину о женихе, невольно отпуская ревнивые колкости в его адрес, так что между ними происходит нечто вроде размолвки. Чуть позже Нина

также ревниво будет реагировать на интерес Бусыгина к Макарской. Помимо этого, они постоянно обращаются к разговору о Сарафанове. Бусыгин упрекает Нину за то, что она собирается оставить отца одно­го. Беспокоит их также и брат Васенька, который то и дело предпри­нимает попытки сбежать из дома, считая, что никому здесь не нужен.

Между тем Васенька, ободренный неожиданным вниманием Ма­карской, согласившейся пойти с ним в кино (после разговора с Сара-фановым), оживает и теперь уже не собирается никуда уезжать. Однако радость его длится недолго. У Макарской на десять часов на­значено свидание с приглянувшимся ей Сильвой. Узнав, что Васенька купил билет на то же время, она отказывается идти, а на Васенькино наивное упорство возмущенно признается, что ее неожиданной добротой парнишка обязан своему папе. В отчаянии Васенька собира­ет рюкзак, а чуткий Бусыгин, только что намеревавшийся отбыть, снова вынужден остаться.

Вечером появляется с двумя бутылками шампанского жених Ни­ны летчик Кудимов. Он простой и открытый парень, беззлобный и все воспринимающий чересчур прямолинейно, чем даже гордится. Бусыгин и Сильва то и дело подшучивают над ним, на что он только добродушно улыбается и предлагает выпить, чтобы не терять время. У него его в обрез, он, курсант, не хочет опаздывать, потому что дал себе слово никогда не опаздывать, а собственное слово для него закон. Вскоре появляются Сарафанов и Нина. Вся компания пьет за знаком­ство. Кудимов неожиданно начинает вспоминать, где же он видел Са­рафанова, хотя Бусыгин и Нина пытаются помешать ему, убеждая, что нигде он не мог его видеть или видел в филармонии. Тем не менее летчик с присущей ему принципиальностью упорствует и в конце концов вспоминает: он видел Сарафанова на похоронах. Сара­фанов с горечью вынужден в этом признаться.

Бусыгин успокаивает его: людям нужна музыка и когда они весе­лятся, и когда тоскуют. В это время Васенька с рюкзаком, несмотря на попытки остановить его, покидает родной дом. Жених Нины, не­смотря на ее уговоры, тоже рвется прочь, боясь опоздать в казарму. Когда он уходит, Нина упрекает ехидного братца, что тот дурно обо­шелся с ее женихом. В конце концов Бусыгин не выдерживает и при­знается, что вовсе не брат он Нине. Больше того – он, кажется, влюблен в нее. А между тем обиженный Сарафанов собирает чемо­дан, чтобы ехать вместе со старшим сыном. Неожиданно вбегает с испуганно-торжественным видом Васенька, а вслед за ним Сильва в полусгоревшей одежде, с испачканным сажей лицом в сопровожде­нии Макарской. Оказывается, Васенька подпалил ее квартиру. Возмущенный Сильва требует брюки и, прежде чем уйти, в дверях мсти­тельно сообщает, что Бусыгин вовсе не сарафановский сын. На всех это производит большое впечатление, однако Сарафанов твердо заяв­ляет, что не верит. Он не хочет ничего знать: Бусыгин его сын, и при­том любимый. Он предлагает Бусыгину переехать из общежития к ним, хотя это встречает возражение Нины. Бусыгин успокаивает его: он будет их навещать. И тут же обнаруживает, что снова опоздал на электричку.

Утиная охота – Пьеса (1970)

Действие происходит в провинциальном городе. Виктора Александро­вича Зилова будит телефонный звонок. С трудом просыпаясь, он берет трубку, но там молчание. Он медленно встает, трогая себя за челюсть, открывает окно, на улице идет дождь. Зилов пьет пиво и с бутылкой в руках начинает физзарядку. Снова телефонный звонок и снова молчание. Теперь Зилов звонит сам. Он разговаривает с офици­антом Димой, с которым они вместе собирались на охоту, и чрезвы­чайно удивлен, что Дима его спрашивает, поедет ли он. Зилова интересуют подробности вчерашнего скандала, который он учинил в кафе, но о котором сам помнит весьма смутно. Особенно его волнует, кто же вчера съездил ему по физиономии.

Едва он кладет трубку, как в дверь раздается стук. Входит мальчик с большим траурным венком, на котором написано: «Незабвенному безвременно сгоревшему на работе Зилову Виктору Александровичу от безутешных друзей». Зилов раздосадован столь мрачной шуткой. Он садится на тахту и начинает представлять себе, как бы все могло быть, если бы он действительно умер. Потом перед его глазами про­ходит жизнь последних дней.

Воспоминание первое. В кафе «Незабудка», излюбленном месте времяпрепровождения Зилова, он с приятелем Саяпиным встречается во время обеденного перерыва с начальником по работе Кушаком, чтобы отметить большое событие – он получил новую квартиру. Не­ожиданно появляется его любовница Вера, Зилов просит Веру не афи­шировать их отношения, усаживает всех за стол, и официант Дима приносит заказанное вино и шашлыки. Зилов напоминает Кушаку, что на вечер назначено празднование новоселья, и тот, несколько кокетни­чая, соглашается. Вынужден Зилов пригласить и Веру, которой этого очень хочется. Начальнику, только что проводившему законную суп­ругу на юг, он представляет ее как одноклассницу, и Вера своим весь­ма раскованным поведением внушает Кушаку определенные на­дежды.

Вечером друзья Зилова собираются к нему на новоселье. В ожида­нии гостей Галина, жена Зилова, мечтает, чтобы между ней и мужем все стало как в самом начале, когда они любили друг друга. Среди принесенных подарков – предметы охотничьего снаряжения: нож, патронташ и несколько деревянных птиц, используемых на утиной охоте для подсадки. Утиная охота – самая большая страсть Зилова (кроме женщин), хотя пока ему не удалось до сих пор убить ни одной утки. Как говорит Галина, главное для него – сборы да разго­воры. Но Зилов не обращает внимания на насмешки.

Воспоминание второе. На работе Зилов с Саяпиным должны срочно подготовить информацию о модернизации производства, по­точном методе и т. п. Зилов предлагает представить как уже осущест­вленный проект модернизации на фарфоровом заводе. Они долго бросают монету, делать – не делать. И хотя Саяпин опасается разо­блачения, тем не менее они готовят эту «липу». Здесь же Зилов чита­ет письмо от старика отца, живущего в другом городе, с которым он не виделся четыре года. Тот пишет, что болен, и зовет повидаться, но Зилов относится к этому равнодушно. Он не верит отцу, да и време­ни у него все равно нет, так как в отпуск он собирается на утиную охоту. Пропустить ее он не может и не хочет. Неожиданно в их ком­нате появляется незнакомая девушка Ирина, спутавшая их контору с редакцией газеты. Зилов разыгрывает ее, представляясь сотрудником газеты, пока его шутку не разоблачает вошедший начальник. У Зилова завязывается с Ириной роман.

Воспоминание третье. Зилов возвращается под утро домой. Гали­на не спит. Он сетует на обилие работы, на то, что его так неожидан­но послали в командировку. Но жена прямо говорит, что не верит ему, потому что вчера вечером соседка видела его в городе. Зилов пы­тается протестовать, обвиняя жену в чрезмерной подозрительности, однако на нее это не действует. Она долго терпела и больше не хочет выносить зиловского вранья. Она сообщает ему, что была у врача и сделала аборт. Зилов изображает возмущение: почему она не посове­товалась с ним?! Он пытается как-то смягчить ее, вспоминая один из вечеров шесть лет назад, когда они впервые стали близки. Галина сна­чала протестует, но затем постепенно поддается очарованию воспоми­нания – до момента, когда Зилов не может припомнить каких-то очень важных для нее слов. В конце концов она опускается на стул и плачет.

Воспоминание следующее. Под конец рабочего дня в комнате Зилова и Саяпина появляется разгневанный Кушак и требует от них объяснения по поводу брошюры с информацией о реконструкции на фарфоровом заводе. Выгораживая Саяпина, который должен вот-вот получить квартиру, Зилов берет на себя всю ответственность. Только внезапно появившейся жене Саяпина удается погасить бурю, уведя простодушного Кушака на футбол. В этот момент Зилову приходит телеграмма о смерти отца. Он решает срочно лететь, чтобы успеть на похороны. Галина хочет ехать вместе с ним, но он отказывается. Перед отъездом он заходит в «Незабудку», чтобы выпить. Кроме того, здесь у него назначено свидание с Ириной. Свидетельницей их встре­чи случайно становится Галина, которая принесла Зилову плащ и портфель для поездки. Зилов вынужден признаться Ирине, что он женат. Он заказывает ужин, откладывая отлет на завтра.

Воспоминание следующее. Галина собирается к родственникам в другой город. Как только она уходит, он звонит Ирине и зовет ее к себе. Неожиданно возвращается Галина и сообщает, что уезжает на­всегда. Зилов обескуражен, он пытается задержать ее, но Галина за­пирает его на ключ. Оказавшись в западне, Зилов пускает в ход все свое красноречие, пытаясь убедить жену, что она по-прежнему дорога ему, и даже обещая взять на охоту. Но слышит его объяснение вовсе не Галина, а появившаяся Ирина, которая воспринимает все сказан­ное Зиловым как относящееся именно к ней.

Воспоминание последнее. В ожидании друзей, приглашенных по случаю предстоящего отпуска и утиной охоты, Зилов выпивает в «Не­забудке». К моменту, когда друзья собираются, он уже довольно силь­но пьян и начинает говорить им гадости. С каждой минутой он расходится все больше, его несет, и в конце концов все, включая Ирину, которую он также незаслуженно оскорбляет, уходят. Остав­шись в одиночестве, Зилов называет официанта Диму лакеем, и тот бьет его по лицу. Зилов падает под стол и «отключается». Через неко­торое время возвращаются Кузаков и Саяпин, поднимают Зилова и отводят его домой.

Припомнив все, Зилов и в самом деле вдруг загорается мыслью покончить жизнь самоубийством. Он уже не играет. Он пишет запис­ку, заряжает ружье, разувается и большим пальцем ноги нащупывает курок. В этот момент раздается телефонный звонок. Затем незаметно появляются Саяпин и Кузаков, которые видят приготовления Зилова, набрасываются на него и отнимают ружье. Зилов гонит их. Он кри­чит, что никому не верит, но они отказываются оставить его одного. В конце концов Зилову удается их выдворить, он ходит с ружьем по комнате, потом бросается на постель и то ли смеется, то ли рыдает. Через две минуты он встает и набирает номер телефона Димы. Он готов ехать на охоту.

Венедикт Васильевич Ерофеев 1938-1990

Москва – Петушки и пр. Поэма в прозе (1969)

Веничка Ерофеев едет из Москвы в подмосковный районный центр под названием Петушки. Там живет зазноба героя, восхитительная и неповторимая, к которой он ездит по пятницам, купив кулек конфет «Васильки» в качестве гостинца.

Веничка Ерофеев уже начал свое странствие. Накануне он принял стакан зубровки, а потом – на Каляевской – другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой, за этим последовали еще две круж­ки жигулевского пива и из горлышка – альб-де-десерт. «Вы, конечно, спросите: а дальше, Веничка, а дальше, что ты пил?» Герой не замед­лит с ответом, правда, с некоторым трудом восстанавливая последова­тельность своих действий: на улице Чехова два стакана охотничьей. А потом он пошел в Центр, чтобы хоть раз на Кремль посмотреть, хотя знал, что все равно попадет на Курский вокзал. Но он и на Курский не попал, а попал в некий неведомый подъезд, из которого вышел – с мутной тяжестью в сердце, – когда рассвело. С патетическим над­рывом он вопрошает: чего же больше в этой ноше – паралича или тошноты? «О, эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа – время от рассвета до открытия магазинов!» Веничка, как он сам говорит, не идет, а влечется, преодолевая похмельную тошноту, на Курский вокзал, откуда отправляется электрич­ка в желанные Петушки. На вокзале он заходит в ресторан, и душа его содрогается в отчаянии, когда вышибала сообщает, что спиртного нет. Ею душа жаждет самую малость – всего-то восемьсот граммов хереса. А его за эту самую жажду – при всем его похмельном мало­душии и кротости – под белы руки подхватывают и выталкивают на воздух, а следом и чемоданчик с гостинцами («О звериный оскал бытия!»). Пройдут еще два «смертных» часа до отправления, которые Веничка предпочитает обойти молчанием, и вот он уже на некотором подъеме: чемоданчик его приобрел некоторую увесистость. В нем – две бутылки кубанской, две четвертинки российской и розовое креп­кое. И еще два бутерброда, потому что первую дозу Веничка без за­куски не может. Это потом вплоть до девятой он уже спокойно без нее обходится, а вот после девятой опять нужен бутерброд. Веничка откровенно делится с читателем тончайшими нюансами своего спосо­ба жизни, то бишь пития, плевал он на иронию воображаемых собе­седников, в число которых попадают то Бог, то ангелы, то люди. Больше всего в его душе, по его признанию, «скорби» и «страха» и еще немоты, каждый день с утра его сердце источает этот настой и купается в нем до вечера. И как же, зная, что «мировая скорбь» вовсе не фикция, не пить кубанскую?

Так вот, осмотрев свои сокровища, Веничка затомился. Разве это ему нужно? Разве по этому тоскует его душа? Нет, не это ему нужно, но – желанно. Он берет четвертинку и бутерброд, выходит в тамбур и выпускает наконец погулять свой истомившийся в заключе­нии дух. Он выпивает, пока электричка проходит отрезки пути между станциями Серп и Молот – Карачарово, затем Карачарово – Чухлинка и т. д. Он уже способен воспринимать впечатления бытия, он способен вспоминать разные истории своей жизни, раскрывая перед читателем свою тонкую и трепетную душу.

Одна из этих, полных черного юмора историй – как Веничку скинули с бригадирства. Производственный процесс работяг состоял из игры в сику, питья вермута и разматывания кабеля. Веничка про­цесс упростил: кабель вообще перестали трогать, день играли в сику, день пили вермут или одеколон «Свежесть». Но сгубило его другое. Романтик в душе, Веничка, заботясь о подчиненных, ввел индивиду­альные графики и ежемесячную отчетность: кто сколько выпил, что и отражал в диаграммах. Они-то и попали случайно вместе с очередны­ми соцобязательствами бригады в управление.

С тех пор Веничка, скатившись с общественной лестницы, на ко­торую теперь плюет, загулял. Он ждет не дождется Петушков, где на перроне рыжие ресницы, опущенные ниц, и колыхание форм, и коса от затылка до попы, а за Петушками – младенец, самый пухлый и самый кроткий из всех младенцев, знающий букву «ю» и ждущий за это от Венички орехов. Царица небесная, как далеко еще до Петуш­ков! Разве ж можно так просто это вытерпеть? Веничка выходит в тамбур и там пьет кубанскую прямо из горлышка, без бутерброда, за­прокинув голову, как пианист. Выпив же, он продолжает мысленную беседу то с небесами, на которых волнуются, что он опять не доедет, то с младенцем, без которого чувствует себя одиноким.

Нет, Веничка не жалуется. Прожив на свете тридцать лет, он счи­тает, что жизнь прекрасна, и, проезжая разные станции, делится об­ретенной за не столь уж долгий срок мудростью: то занимается исследованием пьяной икоты в ее математическом аспекте, то развер­тывает перед читателем рецепты восхитительных коктейлей, состоя­щих из спиртного, разных видов парфюмерии и политуры. Посте­пенно, все более и более набираясь, он разговаривается с попутчика­ми, блещет философским складом ума и эрудицией. Затем Веничка рас­сказывает очередную байку контролеру Семенычу, берущему штрафы за безбилетный проезд граммами спиртного и большому охотнику до разного рода альковных историй, «Шахразада» Веничка – единствен­ный безбилетник, кому удалось ни разу не поднести Семенычу, каж­дый раз заслушивающемуся его рассказами.

Так продолжается до тех пор, пока Веничке вдруг не начинают грезиться революция в отдельно взятом «Петушинском» районе, пле­нумы, избрание его, Венички, в президенты, потом отречение от влас­ти и обиженное возвращение в Петушки, которых он никак не может найти. Веничка вроде приходит в себя, но и пассажиры чему-то грязно ухмыляются, на него глядя, то обращаются к нему: «това­рищ лейтенант», то вообще непотребно: «сестрица». А за окном тьма, хотя вроде бы должно быть утро и светло. И поезд идет скорее всего не в Петушки, а почему-то в Москву.

Выходит Веничка, к своему искреннему изумлению, и впрямь в Москве, где на перроне сразу подвергается нападению четверых мо­лодчиков. Они бьют его, он пытается убежать. Начинается преследо­вание. И вот он – Кремль, который он так мечтал увидеть, вот она – брусчатка Красной площади, вот памятник Минину и Пожар­скому, мимо которого пробегает спасающийся от преследователей герой. И все трагически кончается в неведомом подъезде, где бедного Веничку настигают те четверо и вонзают ему шило в самое горло...

Саша Соколов р. 1943

Школа для дураков Повесть (1976)

Герой учится в специальной школе для слабоумных детей. Но его бо­лезнь отличается от того состояния, в котором пребывает большинст­во его одноклассников. В отличие от них, он не вешает кошек на пожарной лестнице, не ведет себя глупо и дико, не плюет никому в лицо на больших переменках и не мочится в карман. Герой обладает, по словам учительницы литературы по прозвищу Водокачка, избира­тельной памятью: он запоминает только то, что поражает его вообра­жение, и поэтому живет так, как хочет сам, а не так, как хотят от него другие. Его представления о реальности и реальность как таковая постоянно смешиваются, переливаются друг в друга.

Герой считает, что его болезнь – наследственная, доставшаяся ему от покойной бабушки. Та часто теряла память, когда смотрела на что-нибудь красивое. Герой подолгу живет на даче вместе с родителя­ми, и красота природы окружает его постоянно. Лечащий врач, док­тор Заузе, даже советует ему не ездить за город, чтобы не обострять болезнь, но герой не может жить без красоты.

Самое тяжелое проявление его болезни – раздвоение личности, постоянный диалог с «другим собой». Он чувствует относительность времени, не может разложить жизнь на «вчера», «сегодня», «за­втра» – как и вообще не может разлагать жизнь на элементы, унич­тожать ее, анализируя. Иногда он чувствует свое полное растворение в окружающем, и доктор Заузе объясняет, что это тоже проявление его болезни.

Директор спецшколы Перилло вводит унизительную «тапочную систему»: каждый ученик должен приносить тапочки в мешке, на ко­тором крупными буквами должно быть указано, что он учится в школе для слабоумных. А любимый учитель героя, географ Павел Петрович Норвегов, чаще всего ходит вовсе без обуви – во всяком случае, на даче, где он живет неподалеку от героя. Норвегова сковы­вает солидная, привычная для нормальных людей одежда. Когда он стоит босиком на платформе электрички, кажется, что он парит над щербатыми досками и плевками разных достоинств.

Герой хочет стать таким же честным, как Норвегов – «Павел, он же Савл». Норвегов называет его молодым другом, учеником и това­рищем, рассказывает о Насылающем ветер и смеется над книгой ка­кого-то советского классика, которую дал герою его отец-прокурор. Вместо этой Норвегов дает ему другую книгу, и герой сразу запоми­нает слова из нее: «И нам то любо – Христа ради, нашего света, пострадать». Норвегов говорит, что во всем: в горьких ли кладезях народной мудрости, в сладких ли речениях и речах, в прахе отвер­женных и в страхе приближенных, в скитальческих сумах и в иудиных суммах, в войне и мире, в мареве и в мураве, в стыде и страданиях, во тьме и свете, в ненависти и жалости, в жизни и вне ее – во всем этом что-то есть, может быть, немного, но есть. Отец-прокурор приходит в бешенство от этой дурацкой галиматьи.

Герой влюблен в тридцатилетнюю учительницу ботаники Вету Акатову. Ее отец, академик Акатов, когда-то был арестован за чуждые идеи в биологии, потом отпущен после долгих издевательств и теперь тоже живет в дачной местности. Герой мечтает о том, как закончит школу, быстро выучится на инженера и женится на Вете, и в то же время осознает неосуществимость этих мечтаний. Вета, как и вообще женщина, остается для него загадкой. От Норвегова он знает, что от­ношения с женщиной – что-то совсем другое, чем говорят о них ци­ничные надписи в школьном туалете.

Директор, подстрекаемый завучем Шейной Трахтенберг-Тинберген, увольняет Норвегова с работы за крамолу. Герой пытается про­тестовать, но Перилло грозит отправить его в лечебницу. Во время последнего своего урока, прощаясь с учениками, Норвегов говорит о том, что не боится увольнения, но ему мучительно больно расстаться с ними, девочками и мальчиками грандиозной эпохи инженерно-ли­тературных потуг, с Теми Кто Пришли и уйдут, унеся с собою вели­кое право судить, не будучи судимыми. Вместо завещания он рассказывает им историю о Плотнике в пустыне. Этот плотник очень хотел работать – строить дом, лодку, карусели или качели. Но в пус­тыне не было ни гвоздей, ни досок. Однажды в пустыню пришли люди, которые пообещали плотнику и гвозди, и доски, если он помо­жет им вбить гвозди в руки распинаемого на кресте. Плотник долго колебался, но все-таки согласился, потому что он очень хотел полу­чить все необходимое для любимой работы, чтобы не умереть от без­делья. Получив обещанное, плотник много и с удовольствием работал. Распятый, умирающий человек однажды позвал его и рассказал, что и сам был плотником, и тоже согласился вбить несколько гвоздей в руки распинаемого... «Неужели ты до сих пор не понял, что между нами нет никакой разницы, что ты и я – это один и тот же человек, разве ты не понял, что на кресте, который ты сотворил во имя своего высокого плотницкого мастерства, распяли тебя самого и, когда тебя распинали, ты сам забивал гвозди».

Вскоре Норвегов умирает. В гроб его кладут в купленной в склад­чину неудобной, солидной одежде. ,

Герой заканчивает школу и вынужден окунуться в жизнь, где толпы умников рвутся к власти, женщинам, машинам, инженерным дипломам. Он рассказывает о том, что точил карандаши в прокурату­ре у отца, потом был дворником в Министерстве Тревог, потом – учеником в мастерской Леонардо во рву Миланской крепости. Од­нажды Леонардо спросил, каким должно быть лицо на женском по­ртрете, и герой ответил: это должно быть лицо Веты Акатовой. Потом он работал контролером, кондуктором, сцепщиком, перевоз­чиком на реке... И всюду он чувствовал себя смелым правдолюбцем, наследником Савла.

Автору приходится прервать героя: у него кончилась бумага. «Ве­село болтая и пересчитывая карманную мелочь, хлопая друг друга по плечу и насвистывая дурацкие песенки, мы выходим на тысяченогую улицу и чудесным образом превращаемся в прохожих».

Оглавление

Замятин

  Мы . Роман (1920—1921, опубл. 1952)

Платонов

  Епифанские шлюзы . Повесть (1927)

  Сокровенный человек . Повесть (1928)

  Чевенгур . ПУТЕШЕСТВИЕ С ОТКРЫТЫМ СЕРДЦЕМ . Роман (1929)

  Котлован . Повесть (1930)

  Ювенильное море. МОРЕ ЮНОСТИ . Повесть (1934)

  Возвращение . Рассказ (1946)

Пастернак

  Доктор Живаго . Роман (1955, опубл. 1957, в СССР – 1988)

Булгаков

  Белая гвардия . Роман (1923—1924)

  Роковые яйца . Повесть (1924)

  Собачье сердце – ЧУДОВИЩНАЯ ИСТОРИЯ . Повесть (1925)

  Зойкина квартира . Пьеса (1926)

  Театральный роман – ЗАПИСКИ ПОКОЙНИКА (1936—1937)

  Бег – восемь снов . Пьеса (1937)

  Мастер и Маргарита . Роман (1929-1940, опубл. 1966-1967)

Зощенко

  Мишель Синягин . Повесть (1930)

  Голубая книга – Цикл новелл (1934)

  Перед восходом солнца . Повесть (ч. 1-я – 1943; ч. 2-я по назв.«Повесть о разуме» – 1972)

Шолохов

  Тихий Дон . Роман (1928-1940)

  Поднятая целина . Роман (кн. 1 – 1932; кн. 2 – 1959-1960)

Шаламов

  Колымские рассказы (1954-1973)

    Описание

    НАДГРОБНОЕ СЛОВО

    ЖИТИЕ ИНЖЕНЕРА КИПРЕЕВА

    НА ПРЕДСТАВКУ

    НОЧЬЮ

    ОДИНОЧНЫЙ ЗАМЕР

    ДОЖДЬ

    ШЕРРИ БРЕНДИ

    ШОКОВАЯ ТЕРАПИЯ

    ТИФОЗНЫЙ КАРАНТИН

    АНЕВРИЗМА АОРТЫ

    ПОСЛЕДНИЙ БОЙ МАЙОРА ПУГАЧЕВА

Александр Исаевич Солженицын р. 1918

  Один день Ивана Денисовича. . Повесть (1959, опубл. 1962 в искаженном виде. Полн. изд. 1973)

  Матренин двор. . Рассказ (1959, опубл. 1963)

  В круге первом. . Роман (1955-1968)

  Раковый корпус. . Роман (1968)

Шукшин

  Обида . Рассказ (1971)

  Материнское сердце . Рассказ (1969)

  Срезал . Рассказ (1970)

  До третьих петухов . Повесть (1974)

Василий Иванович Белов р. 1932

  Такая война – Рассказ (1960)

  Привычное дело – Повесть (1966)

  Плотницкие рассказы – Повесть (1968)

Валентин Григорьевич Распутин р. 1937

  Последний срок – Повесть (1970)

  Живи и помни – Повесть (1974)

  Прощание с Матёрой – Повесть (1976)

Андрей Георгиевич Битов р. 1937

  Пушкинский дом – Роман (1971)

Александр Валентинович Вампилов 1937-1972

  Старший сын – Комедия (1968)

  Утиная охота – Пьеса (1970)

Венедикт Васильевич Ерофеев 1938-1990

  Москва – Петушки и пр. . Поэма в прозе (1969)

Саша Соколов р. 1943

  Школа для дураков . Повесть (1976)

Реклама на сайте