«Еще дымит очаг…»

Был субботний день. Я ехал на свадьбу.

Мы мчались по широкой асфальтированной трассе навстречу закату в изломанной седловине темно-фиолетовых гор.

В этом закате было что-то замысловатое, что-то тревожное запечатлелось в его огненных перьях, в расплавленном золоте его живой, мерно дышащей сердцевине, в розовых отблесках на высоких облаках.

Здесь, на этом отрезке дороги, шофера часто протирают глаза, высовывают голову на встречный ветер — боятся уснуть за рулем; пассажиры зевают и тоскливо ерзают на сиденьях — скучная степь вокруг. От дальней цепи гор и до самого синего моря на сотни верст раскинулась Кумыкская степь.

В тот день вся она, словно кровью, была залита красными с легкой чернью полями маков. Весной в Кумыкской степи маки глушат все другие цветы: и светло-сиреневые, пронзительно чистые поля чертополоха, и желтые острова сурепки, и синие полосы секирки, и малиновый горошек. Из плена маковых полей прорывается к обочинам дороги лишь солнечная ромашка.

Проезжие бранят нашу степь, бранят ее однообразные картины, а мне хочется остановить машину, сойти и остаться здесь навсегда. Широко раскинув руки, упасть в эти маки, уткнуться лицом в теплую от весеннего солнца, сладко пахнущую землю…

Быть может, от легкой хмели — а она обостряет чувства и восприятие — особенно мила была степь мне сегодня.

Это моя степь! Моя… родная… Когда я прильну к ней сердцем, я знаю, услышу протяжные песни моих далеких предков, гул табунов их коней, скачущих на рассвете по неоглядной равнине, бряцанье оружия у походных костров.

И тысячи лет назад здесь цвели маки. И те, что цветут сейчас, взросли из праха народа, некогда здесь обитавшего, народа, который дал жизнь моим братьям по крови — кумыкам. Я знаю, что эта моя мысль стара, да, собственно, это и не моя мысль — много поэтов в прежние и теперешние времена, каждый на свой лад, уже высказали ее. Я не поэт, мне, смертному, не грешно повторить их мысли.